Мост к людям [Савва Евсеевич Голованивский] (fb2) читать онлайн

Мост к людям

ВРЕМЯ И ЛЮДИ

ЧЕЛОВЕК И ВРЕМЯ

Время вносит свои поправки в оценки событий и вещей, и нередко вдруг выясняется, что даже великое открытие, сулившее людям благо, имеет вторую, менее блестящую сторону. Вот уже и об огромных бетонных плотинах, запрудивших великие реки и давших столько нужной и дешевой электроэнергии, все чаще поговаривают, что строить их надо с оглядкой, так как возникающие за их спинами искусственные моря плохо, мол, влияют на экологический процесс, потому что природа не терпит вмешательства в законы своего естественного развития.

Может, это и верно, не знаю. Забота о будущем человека и его окружения, конечно, наша главная цель. Но, честно говоря, мне как-то уж очень обидно, что тень от этой подозрительности невольно падает и на Днепрогэс, который был не только первенцем в строительстве такого рода, но и сыграл огромную нравственную роль — если можно так выразиться в отношении чего-то неодушевленного.

Как это происходило тогда, в двадцать седьмом, я видел сам. И да славится в веках тот день и час, когда раздался первый взрыв у днепровских скал и первый кубометр бетона лег в основание будущей плотины. Этот взрыв потряс извечные представления и направил мысли здешних людей по новому пути, приобщив к величию общих задач силы и волю чуть ли не целого степного народа. И этого у Днепрогэса не отнять, если даже его существование повредило заливным лугам и дальнейшему развитию рыбного хозяйства!

Я написал эти последние фразы и понял, что читателя может покоробить их излишняя выспренность. Однако на их содержании я все же настаиваю. Вот и сейчас я стою на этой плотине, на которой бывал десятки раз, смотрю на работающих здесь людей, а вижу их отцов и дедов, с которыми встречался, когда они ковыряли лопатами каменное речное ложе. Конечно, с тех пор минуло целых пятьдесят лет, внуки, пожалуй, и без Днепрогэса могли бы стать непохожими на своих дедов. Но что-то их все же должно было менять, а в данном случае это был именно Днепрогэс, называвшийся тогда еще Днепростроем, — первое великое сооружение в бескрайней полудикой степи, собравшее вокруг себя десятки тысяч людей, знавших лишь свой крохотный клочок земли да десяток голодных ртов, ждущих от него корки хлеба.

Я считаю Валентина Распутина одним из самых значительных советских писателей. Его «Прощание с Матёрой» почти так же прекрасно, как все его повести, которые я очень люблю. И здесь мы имеем дело с таким уровнем художественного проникновения в психологию и характеры людей, что, по правде говоря, у меня даже язык не поворачивается для спора. Да, древо исконной народной жизни имеет твердые корни, его нельзя да и невозможно рубить тупым топором. Но время ведь на месте не стоит, и хотя подчас бывает жаль трогательной простоты уходящего, с ним приходится расставаться.

Эти места у Хортицы уходили под воду не менее болезненно, чем распутинская Матёра. Нельзя не иметь в виду к тому же, что здесь каждый островок являлся не только клочком земли, в которую глубоко пустили корни многие поколения, — с этой землей связана чуть ли не вся героическая история целого народа. Но что поделаешь, время хоть и сурово, но не своевольно, оно подчас приносит боль, но и сулит прогресс и в конце концов является единственным строителем и судьей истории. Ведь принудило же оно, например, египтян перенести прекрасные памятники трехтысячелетней давности на новые места ради постройки Асуанской плотины на Ниле, и, пожалуй, нелегко их за это осудить: новая история потребовала жертв от старой, но сделала это во имя людей, и никто не осмелится назвать ее решение чистым произволом.

Здесь была не одна Матёра — затоплению подлежало много сел. Было и немало случаев, когда старики наотрез отказывались переселиться с насиженных мест — они тоже хотели умереть на земле своих отцов и дедов. На протяжении пятидесяти лет о них не раз писали, но наиболее глубокого раскрытия эти старики и старухи дождались, пожалуй, лишь под пером Распутина. Однако молодежь, укладывавшая в тело будущей плотины бетон уже на протяжении нескольких лет, понимала, что речь идет не столько о лампочке под потолком, сколько о свете в их собственном сознании, и это оказалось решающим.

Мне бы не хотелось прибегать к иллюстрациям: ведь ясно и без них, что в огромном скоплении людей, рывших лопатами циклопические котлованы Днепростроя, бывали всякие случаи. Не могу, однако, отказаться от соблазна рассказать о Никифоре Городовенко, рядом с хатой которого мне пришлось некоторое время жить впоследствии в Алешках. Это был очень набожный пятидесятилетний человек, по тем временам уже считавшийся старым. Он жил в хатке на курьих ножках, крытой камышом, но имел пару крепких лошадей, с которыми каждую осень, после уборки урожая на своих двух десятинах песчаной земли, ходил на отхожий промысел. Когда начали строить Днепрогэс, он двинулся туда, прихватив с собой младшего сына Сашка́, которому пошел пятнадцатый.

Обычно Никифор Алексеевич работал грабарем, но вообще-то ему было все равно что возить — лишь бы платили. Он и здесь был из тех, о ком Максим Горький, побывавший в двадцать седьмом на Днепрострое, с сокрушением писал, что они «даже не имеют представления о том, для чего затеяна эта работа и какое значение она будет иметь для Украины». И лишь впоследствии подросший Сашко, лукаво улыбаясь и многозначительно подмигивая в сторону отца, рассказал мне, как рухнули и полетели вверх тормашками все ветхозаветные убеждения старика под влиянием увиденного на Днепрогэсе, а главное — как постепенно втягивался он в коллективную жизнь грабарей, да так втянулся, что впоследствии даже стал бригадиром.

Старик Городовенко был известен в селе и как умелый и удачливый рыболов. Но на рыбалку он никогда никого с собой не брал, даже Сашка: всю жизнь прожил у самого Днепра, но плавать не умел и боялся, что сын перевернет лодку. И теперь смешно было смотреть, как пятидесятилетний мужик барахтается у берега, тайком от всех стараясь научиться плавать. Вдвоем с Сашком мы наблюдали за ним из-за кустов, тихо посмеивались над его неумелыми движениями в воде, а мне думалось: не потому ли он стал учиться плавать, что одиночество уже не по нему и даже на рыбалке ему уже необходима живая душа, без которой он отныне обойтись не в силах? Может, это и слишком прямолинейное представление об изменениях, произведенных в человеческой душе коллективным трудом, но, кажется, все же оно было не так далеко от истины.

Можно понять Алексея Максимовича Горького, который, стоя на скалистом берегу Днепра, сравнивал сонмище землекопов и грабарей, строивших Днепрогэс, с людьми, известными ему с юности. Метод сравнений считается рискованным, но можно ли без него обойтись, если хочешь понять, что же произошло с людьми на протяжении определенного отрезка времени? Да, арифметически пятьдесят лет, прошедшие со дня начала первого строительства на Днепре, ничуть не длиннее пятидесяти лет, прошедших от изгнания Наполеона из Москвы до отмены крепостного права в России. Но в том-то и дело, что в первом случае человек рождался и умирал рабом, а во втором ему предстояло освободиться не только от социального, но и от психологического рабства. Это должно было стать событием, происходящим не только в окружающем его мире, но и в нем самом, и я уверен, что Горький имел это в виду, сравнивая увиденных здесь людей с людьми своего детства.

Что значит внутренне перестать быть рабом, я понял тогда на примерах таких людей, как Никифор Алексеевич Городовенко. Ему стал тесен квадратный дворик с аккуратным плетнем, за которым он прожил всю жизнь, он почувствовал потребность в людях и свою причастность к их делам, а это и есть чувство гражданской ответственности, являющееся вернейшим признаком внутренней свободы. И хотя радоваться чужому горю и грешно, помню, как приятно мне было смотреть на огорченного старика, когда председателем коммуны, для создания которой он столько старался, избрали не его, а приезжего из Херсона постороннего человека.

Личные наблюдения всегда бывают убедительнее любых умозрительных построений — и своей предметностью, и достоверностью. Но если принять в качестве масштаба для себя пятидесятилетие, прошедшее со времени пребывания Горького на Днепрострое, то выводы, которые приходится делать, настолько неожиданны, что они показались бы странными даже Алексею Максимовичу, умевшему предвидеть и заглядывать далеко в будущее.

Глядя со скалы на огромные котлованы, кишащие людьми с кайлами и лопатами в руках, он радовался чувству их общности, рожденному совместным трудом, и это было действительно новое чувство, если учесть, что люди эти испокон веку жили, как и умирали, — каждый в одиночку. Они копошились, как муравьи, и сравнение с этими не только самыми трудолюбивыми, но и самыми коллективными насекомыми точнее всего определяло их новые взаимосвязи. Но вот я хожу по турбинному залу, где с монотонным жужжанием работают десять огромных машин, а вокруг нет ни одного человека, кроме уборщицы, надраивающей и без того стерильный пол из белого кафеля. Ни души больше. Пустота. Даже страшновато. Привыкшая, видимо, к такому безлюдью уборщица с удивлением смотрит на меня — ей странно, что здесь появился человек, как было бы странно астронавту, если бы он вдруг встретил на Луне себе подобного.

Я знаю, всем этим огромным хозяйством управляет один человек — он сидит рядом, за стеной, у пульта и в случае необходимости нажимает на кнопку. Их множество, всяких кнопок, и нередко одного нажатия бывает достаточно, чтобы и на станции, и на линии передач все снова пошло своим чередом. Но, как видно, и на станции, и на линии передач все в порядке, и человек сидит и от нечего делать решает кроссворд, лишь изредка поглядывая на стенды со множеством приборов.

Пораженный полным отсутствием людей там, где, казалось, их должно быть много, я выхожу из турбинного зала и иду по плотине к противоположному берегу. Там строится вторая очередь Днепрогэса, значительно более мощная, чем первая, а рядом огромный однокамерный шлюз с куда большей пропускной способностью, чем старый. И странно — здесь тоже не видно людей! В огромном котловане, где-то далеко внизу, медленно ворочаются стрелы еле различимых экскаваторов, опорожняя свои ковши в кузова грузовиков. Но людей не видно, вокруг безлюдье…

Что же случилось с той так много обещавшей и так обрадовавшей великого человековеда общностью трудовых людей? Неужто она распалась и человек, единолично управляющий турбинным залом и линиями передач, опять одинок? Я знаю, что и в кабине каждого экскаватора есть кто-то, чаще всего женщина, — неужели и она томится в постылом одиночестве, как некогда томилась ее бабка за прялкой в глухом приднепровском селе?!

Вряд ли есть необходимость доказывать, что провода, соединяющие человека, сидящего за пультом, с автоматами, выполняющими его приказы, ведут не только к этим самым автоматам, но и к множеству людей. Ведь от холостого взмаха одной лопаты ничего не менялось в согласованном мелькании тысяч загруженных лопат, — в общем балансе выработки вред от нерадивости одного землекопа был ничтожен. Но стоит сидящему за пультом человеку на секунду проявить нерадивость, нажать не на ту кнопку — и из строя может выйти целая система, принеся огромный урон. Стало быть, речь идет об иной, более сложной и тонкой и потому более глубокой связи между людьми, превратившей былую общность в полное единство, и человек под влиянием собственных технических достижений превратился из составляющей единицы в органическую часть, без которой немыслимы жизнь и работа тысяч.

Что чувствует при этом человек, сидящий за пультом управления и решающий кроссворд? Сознает ли он свое нынешнее новое значение?

Я смотрю на его серенький пиджак и неумело завязанный галстук и говорю:

— Послушайте, ведь вы колдун!

А он улыбается в ответ:

— Для этого мне не хватает чалмы и таинственной многозначительности.

Да, этого ему не хватает. Впрочем, при чем здесь колдовство? Дело ведь значительно сложнее, хотя и лишено таинственной многозначительности.

Мне запомнилась улыбка этого человека: она говорила не о простодушии, а о внутренней раскованности, всегда сопутствующей чувству собственного достоинства. О, этот понимает, что́ зависит лично от него и какая лежит на нем ответственность! И я подумал: а много ли таких, как он? Ведь не все же сидят за пультами, управляющими сотнями тысяч киловатт, от которых зависит ритмичная работа десятков заводов, а от них в свою очередь еще очень многое. Но вряд ли, я думаю, найдется сейчас хоть одна бригада на заводах или в колхозах всей страны, где бы работа всех не зависела от работы одного, а общие неудачи или успех от успеха или неудачи каждого. Не означает ли это, что центром жизненных и трудовых процессов нашего общества стал каждый отдельный человек — личность, которую сформировал коллектив и от которой он теперь целиком зависит?

Вспоминая людей Днепрогэса, какими они были в канун войны, я убеждаюсь в том, что многие черты личной самостоятельности им уже были и тогда присущи. Правда, в руках у них еще не было нынешних технических средств, так сильно изменивших в наши дни значение отдельного человека.

Но вот грянула война и прервала преобразовательный процесс. О том, какие разрушения она произвела здесь, написано много книг, и вряд ли есть необходимость их пересказывать.

На одной из страниц пятитомной «Истории Великой Отечественной войны» помещена любопытная фотография — Гитлер и Манштейн в Запорожье, сорок третий год. Позже из мемуаров фашистского фельдмаршала я узнал, что именно в тот день он уверял своего фюрера, что отныне Днепрогэс никогда не сможет быть восстановлен. Гитлер остался доволен, и это, пожалуй, само по себе уже достаточно говорит о масштабах произведенного здесь разрушения.

Все пришлось начать с самого начала. А ведь даже до начала надо было добраться сквозь немыслимые завалы и нагромождения циклопических руин! Техники не хватало, в ход снова были пущены тачки и лопаты, на развалинах и в котлованах закопошились тысячи людей, как тогда, в двадцать седьмом, когда все здесь действительно только начиналось. Похоже, что время, как добросовестный экспериментатор, решило еще раз проверить поставленный некогда опыт, чтобы окончательно убедиться в правильности своих исторических выводов… Но теперь уже речь шла о людях, хорошо знавших, что такое экскаватор и кран, и хотя сами они, фигурально выражаясь, снова оказались в тридцатых годах, их сознание уже парило в далеком будущем. Вот почему на этот раз эксперимент был проведен и увереннее, и быстрее, — мемуары злополучного фельдмаршала еще не успели выйти из печати, как Днепрогэс уже работал на полную мощность. Фельдмаршалы плохие пророки, это известно давно, — гораздо важнее то, что силы созидания оказались мощнее взрывчатки и бомб, а воля к жизни и созиданию красноречивее золотого пера фельдмаршала.

Я хожу по Запорожью, по его прекрасному, почти пятнадцатикилометровому проспекту Ленина, пожалуй самому длинному в стране, и вспоминаю эти места, какими они были тогда, когда сюда приезжал Максим Горький. «В городе, по обыкновению, мертвая тишина и почти никакой промышленности… — писал не так уж давно А. С. Афанасьев-Чужбинский. — Лучшее здание …острог». Такое описание Запорожья, конечно, и Горькому давало повод для сравнений, и все же в его время оно не слишком разительно отличалось от картины, окружавшей и Алексея Максимовича.

Нынче оно похоже на строки из сказки о жизни людей доисторических времен. А ведь прошла лишь одна человеческая жизнь — и та средней продолжительности. То, что я вижу вокруг себя в эти минуты, тоже похоже на картину из сказки, но уже совсем иной: в городе, где некогда главенствовал острог, население перевалило за семьсот тысяч, а что касается промышленности, которой «почти» не было тогда, то достаточно сказать, что ее продукция теперь продается в семьдесят стран мира.

Все это дал Днепрогэс, тот первый на Днепре и первый в стране, — все эти гигантские заводы, производящие алюминий и сталь, титан и автомобили. Это он призвал сюда сотни тысяч людей, каждый из которых создает, понимая, во имя чего и для какой цели.

И невольно вспоминается день тридцать второго года — речь американского инженера Купера на торжественном митинге, посвященном открытию станции. Он попытался говорить по-русски, но сразу же перешел на английский и сказал примерно так:

— Я думал, что знаю ваш язык, но, как видите, ошибался. Теперь мне кажется, что я знаю вас, но чувствую, что и это ошибка. Так объясните мне, пожалуйста, сами: как вы это смогли? — и он указал рукой на плотину и станцию, во время строительства которых сам был одним из главных консультантов.

Это было сказано искренне и прозвучало трогательно и мило. Но мог ли понять происшедшее человек со стороны? Ведь для этого надо было понимать секреты социального механизма, который действовал вместе с ними, придавая им силы и создавая условия, в которых они «смогли»!

1979

Перевод автора.

ПРОГУЛКА ПО КРЕЩАТИКУ

В предвоенные годы мы часто прогуливались по Киеву втроем — А. П. Довженко, А. М. Бучма и я. Александр Петрович и Амвросий Максимилианович спускались с Левашовской, на углу которой оба жили, мы встречались обычно у Театра имени Франко и вкратце обсуждали маршрут предстоящей прогулки.

— Может, Крестителя проведаем? — спрашивал Довженко, имея в виду Владимирскую горку, на которой находился памятник князю Владимиру.

— Нет, лучше пойдем по пути в Печенеги, — возражал Бучма.

Это значило, что он предпочитает прогулку по Крещатику, по которому в далекие времена Киевской Руси действительно проходил великий путь «в Печенеги».

Оба они, и знаменитый режиссер, и великий актер, очень любили и хорошо знали Киев. Не будучи коренными киевлянами, они помнили каждое мало-мальски значительное здание, особенно на Крещатике. У обоих были свои любимые и нелюбимые дома, и такое отношение к постройкам не казалось несправедливым, ибо Крещатик, каким он выглядел до войны, строился без какого бы то ни было архитектурного плана и представлял собой довольно разностильное собрание зданий.

И все же Крещатик был красив и до войны. Если не привлекал он законченностью архитектурных ансамблей, как, например, Невский проспект или главные улицы некоторых европейских столиц, то ее вполне заменяли романтическая таинственность глубокой древности и культурно-историческая роль, которую он сыграл в жизни народа. Он влек к себе, как человек, может быть и не обладающий изысканной внешностью, но исполненный внутреннего смысла и интеллектуальной значительности.

Как это ни странно, Крещатик, носящий свое название уже свыше тысячелетия, стал городской улицей совсем недавно. Всего лишь сто лет с небольшим тому назад Тарас Шевченко еще ходил сюда охотиться на диких уток. Он жил неподалеку, в одном из ближайших переулков, в доме, сохранившемся до сих пор, хоть и не в прежнем виде. Здесь теперь находится мемориальный музей великого украинского поэта. Отсюда было рукой подать до буйных зарослей, покрывавших крутые склоны Крещатого яра, на дне которого некогда протекал ручей, а во времена Шевченко находились Козье болото и заросшее камышом озеро.

Этот глубокий овраг играл важную роль в жизни древнего Киева. По его склонам проходил не только путь «в Печенеги» и «на Васильев град», но и несколько проселков, соединявших разрозненные части древнего города. Дело в том, что в те времена Киев состоял из трех частей, не связанных между собой площадью общей застройки: Печерск с лаврскими колокольнями и знаменитыми пещерами, Нагорная часть с древним Софийским собором, бывшим на заре христианства одним их важнейших его оплотов, и Подол — торговая часть города. Между ними находился Крещатый яр; он служил единственной транспортной магистралью, связывал город воедино.

Киев строился необычно. Большинство городов начинают свое существование с появления главной улицы, от которой градостроители танцуют, как от печки. В Киеве все почему-то произошло наоборот: город уже существовал много столетий, а место, которое должно было стать его главным кровеносным сосудом, оставалось пустынным урочищем, в зарослях которого жили дикие звери.

История этого ручья начинается с крещения в нем двенадцати сыновей киевского князя Владимира. С этого, собственно, и пошло приобщение Руси к христианству.

До самого конца XVIII века здесь не было ни одного строения. В глубоком урочище журчал лишь исторический ручей, впадавший в устье реки Почайны. Чуть позже здесь появились водяная мельница и мазанки монастырских людей, а еще через некоторое время заезды и винокуренные заведения шинкарей. И лишь в середине прошлого столетия улица стала приобретать городской вид, хотя, лишенная единого плана, она далеко уступала другим улицам города.

Только в начале нашего столетия Крещатик обрел наконец свое истинное значение и стал центральным проспектом большого города. На месте нынешней Генеральной прокуратуры появился первый в Киеве театр, построенный по проекту архитектора А. Меленского. В 31-м номере открылась так называемая «Аптека для души», или «Кабинет для чтения», — Публичная библиотека. На углу Прорезной начало свою деятельность «заведение Балабухи и Рябошапки» — кондитерская, в которой производили знаменитое киевское сухое варенье, известное по всей России. Чуть позже выросло построенное по проекту архитектора Шилле здание Думы. Именно отсюда Столыпин поехал в Оперный театр, где его настигла пуля. На Крещатике выстроились большие гостиницы, жилые дома, в нижних этажах которых разместилось множество магазинов и ресторанов. Яркое освещение, каменная мостовая и тротуары, один из первых трамваев в стране и, наконец, близость к театру, цирку и другим культурным заведениям превратили Крещатик в центр города.

С этого времени представление о Киеве связывается всегда с Крещатиком, как воспоминание о Петербурге — с Невским проспектом. Даже человек, никогда не бывавший в этом городе и знавший о нем лишь то, что это один из древнейших городов страны, прежде всего спрашивал о Крещатике, без которого Киев себе невозможно представить.

А. П. Довженко был удивительно верен своим привязанностям и антипатиям. Здесь, на Крещатике, у него тоже был свой «ненавистный дом» — здание Центрального универмага. Я помню, как во время прогулок Бучма лукаво посмеивался и незаметно толкал меня в бок, когда, приближаясь к универмагу, Довженко неизменно стремился перейти на другую сторону улицы. Как выяснилось впоследствии, война разрушила все здания Крещатика, от самой площади Калинина до улицы Ленина, оставив в неприкосновенности лишь одно здание — именно киевский универмаг. В ноябре 1943 года, на следующий день после взятия Киева нашими войсками, мы вдвоем пробирались по страшным руинам прекрасной улицы и угнетенно молчали. Дойдя до здания универмага, Довженко остановился и почти с нежностью сказал:

— Уцелел, старик!

Нежность его была понятна: хотя уцелело и не лучшее, но оно все же было частью того милого и прекрасного, что разрушено навсегда. Крещатик представлял собой страшное зрелище. Улица была завалена горами обломков. Пройти можно было лишь по узенькой тропке, протоптанной накануне отрядом гвардии старшего лейтенанта Н. М. Шолуденко, который первым прорвался на Крещатик и пролил за него свою кровь.

Чтобы представить себе масштаб разрушений, достаточно сказать, что площадь сплошных завалов занимала 62,6 гектара. Кварталы этого района были так варварски взорваны, что из 324 разрушенных домов можно было помышлять о восстановлении лишь 56!

Прежде чем приступить к планировке и постройке в полном смысле слова нового Крещатика, надо было разобрать и вывезти эти потрясающие руины. Огромную работу можно было выполнить лишь с участием населения всего города, ибо никаким рабочим бригадам был не под силу такой подвиг.

То были дни, исполненные истинного энтузиазма киевлян. На западе еще гремели великие сражения, еще лилась кровь на огромных фронтах от Черного до Белого моря, а город жил уже будущим, вкладывая всю свою душу в грядущую красоту и величие своей главной улицы. По старым трамвайным линиям ползли паровозы с платформами, женщины и дети грузили вручную обломки кирпича и камня. Народ очищал от ужаса недавнего прошлого огромную площадь, которая должна была стать строительной площадкой.

Сегодня, прогуливаясь по этой прекрасной и широчайшей улице, я часто вспоминаю «членов прогулочной тройки». Уже нет ни Довженко, ни Бучмы… Но я убежден: если бы они были живы, то даже угрюмый и серый Центральный универмаг не заставлял бы одного из них бежать на другую сторону улицы, а второго шутливо подталкивать меня в бок, указывая на непримиримого в своей эстетической требовательности товарища.

Рухнув в результате варварских взрывов, старые здания обнажили Крещатицкую долину в ее первозданном величии. Открывшаяся удивительная панорама невольно наводила на мысль, что ее грешно закрывать снова сплошным фронтом зданий, пусть даже и очень красивых. Свежая зелень крутых склонов, вековые деревья, некогда упрятанные за кирпичными стенами, как бы требовали своего участия в создании нового облика Крещатика. Было бы смешно и несправедливо возвращаться к прежней планировке, в свое время вызванной коммерческими соображениями и частными интересами индивидуальных застройщиков. Они жались друг к другу невольно, ибо всем хотелось в центр, они дрались за каждый метр крещатицкой земли и платили за нее бешеные деньги в надежде открыть на центральной улице гостиницу или лавку, которая только здесь и могла принести настоящий доход.

Теперь эту землю застраивало государство, для которого самое важное — плановость. Здесь можно было воплотить любые дерзкие архитектурные идеи, лишь бы они отражали широкие художественные интересы и были направлены на реальную пользу для общего дела и отдельных людей.

Впервые в нашей стране здесь был применен метод несимметричной застройки. Большие разрывы между зданиями должны были удовлетворить настоятельным требованиям самой природы Крещатого урочища. Вековые каштаны и липы, вросшие в крутые склоны, решено было вплести в архитектурную ткань будущего проспекта как органическую часть, от которой ставилось в зависимость все остальное. Обнажившиеся фасады уцелевших домов на верхних частях склонов, несмотря на свою отдаленность от центра будущей магистрали, могли также войти в общий план, расширив эту небывалую улицу до неслыханных размеров и придав ей удивительную легкость и почти воздушность.

Эта идея вызвала в свое время острые возражения и споры. Она была нова для наших градостроителей, а всякая новая идея пробивается с трудом. На первых порах победили сторонники мещанского украшательства и барских излишеств, и благодаря этому появилось вычурное и уродливое здание на углу Крещатика и улицы Карла Маркса с пресловутыми «архитектурными шишками» и колоннами, на которые опирается пустота.

Время, однако, настояло на своем, как настаивало всегда, когда дело касалось требований современности и рациональности архитектуры. Десятки огромных домов, свободных от бессмысленных мелочей и ненужных украшений, поглотили этот первый блин, который оказался комом, и затмили его своей сверкающей красотой и разумной монументальностью. И ныне Крещатик действительно одна из красивейших улиц нашей страны. Как жаль, что теперь уже нет моих взыскательных и умных спутников! Новый Крещатик понравился бы и им.

Очень уместно и красиво здание новой гостиницы «Интурист», с которого теперь начинается эта улица. Сплошное стекло его зеленоватого фасада срезает угол площади и как бы искоса поглядывает на Днепр. Огромный дом, в котором помещаются несколько министерств и много прекрасных магазинов, занимает весь квартал, до самой Институтской. Дальше начинается разрыв, вызванный уже упомянутыми требованиями природы. На большой высоте расположен Октябрьский дворец с просторным зрительным залом, а чуть дальше поднимается в небо своими восемнадцатью этажами здание гостиницы «Москва». Дальше, может быть, и выпадающие из общего стиля, но все же прекрасные портики здания Консерватории. Еще дальше Пассаж, и после разрыва, в который глядятся зеленые склоны Липок, три высотных жилых здания. За ними новый ряд жилых домов и магазинов, упирающихся в знаменитый бульвар имени Т. Г. Шевченко, с памятником В. И. Ленину и прекрасной тополевой аллеей, переходящей в Брест-Литовское шоссе.

Противоположная сторона не менее хороша. Площадь, на которой до войны находилось здание Думы, окружена семью улицами, из которых четыре убегают от нее круто вверх, словно пальцы от широкой ладони. За ней строгий и массивный Центральный почтамт и ряд других домов административного назначения. Дальше великолепное здание Киевского городского Совета и расширенный, в корне изменивший свой довоенный облик Центральный универмаг.

Это одна из самых широких улиц, в некоторых частях она достигает ста метров. Четырнадцатиметровые тротуары утопают в зелени и похожи на благоустроенные и удобные скверы.

Киевляне любят свой город и гордятся им. Он настолько зелен и красив, что вопрос о том, является ли он городом в лесу или лесом в городе, так и остается открытым. Киев имел свыше пятисот километров зеленых улиц еще до войны. Зеленых — это значит обсаженных с незапамятных времен деревьями, нависшими над улицами своей тенистой листвой, словно потолок сплошного тоннеля. Можно ходить по этим улицам с непокрытой головой, не рискуя даже в самые солнечные дни стать жертвой опасных шуток, на которые способно наше светило.

Знаете ли вы другой подобный город на земле?

Я — не знаю.

1963

Перевод автора.

МОСТ К ЛЮДЯМ

Представляю себе эту комичную картину: в кабинет солидного директора одного из волгоградских заводов входит седая старушка семидесяти трех лет и, положив свой сухой кулачок на обширный письменный стол, покрытый зеленым сукном, вдруг заявляет:

— Я прибыла, чтобы получить трос!

— Чего-чего? — удивленно подымает глаза директор на странную посетительницу. — Какой еще трос?

— Какой же! Тот, на котором мост через Днепр висеть будет.

— Вот как? — Директор с насмешливым любопытством откладывает в сторону самопишущую ручку. — А известно вам, уважаемая, сколько этакий трос должен весить?

— Еще бы! Семьсот тонн.

— То-то же.

— А почему «должен»?

— Ну, должен… Если его изготовить…

— Так вот, товарищ, — глаза старой женщины становятся холодными и жесткими, — если в течение трех дней я троса не получу, отниму партбилет. Ясно?

Директор с возмущением подымается из-за стола.

— А вы, собственно, кто такая?

— Коммунистка. Вот уже пятьдесят семь лет.

Директор быстро прикидывает в уме — с цифрами он привык иметь дело. Пятьдесят семь… стало быть, с 1906-го! Его возмущение испаряется, и он притихает.

— Да вы присядьте, пожалуйста…

— Нет уж, увольте, — отклоняет старушка его запоздалую вежливость. — Завтра в девять явлюсь за ответом.

Она быстро выходит, оставив директора в растерянности и недоумении.

Через несколько минут он, однако, приходит в себя и срочно вызывает главного инженера и бухгалтера. Выясняется ужасная вещь, и недавняя растерянность сменяется испугом. Оказывается, трос весом в семьсот тонн был в свое время отправлен киевским мостостроителям, но возвращен на завод как брак. Деньги, однако, в Киев не возвращены, а этот самый бракованный трос продан вторично какому-то менее взыскательному покупателю. Видимо, процент перевыполнения плана от такой нехитрой махинации вырос, но и кулачок старой большевички приобретал неожиданный и угрожающий вес.

Выход, однако, был найден: цех, производящий злополучные тросы, немедленно останавливается на двухмесячный ремонт. На нет и суда нет, небось каждому понятно!

Старая большевичка в пальтеце из простого сурового холста — Таисия Семеновна Вишневская. По поводу ее я получил письмо от члена бригады коммунистического труда Веры Семеновны Атаманенко. Девушка просит помочь ей выразить через газету свою безграничную благодарность депутату Подольского райсовета г. Киева Вишневской, пришедшей ей на помощь в беде. К этой просьбе присоединяется вся бригада в составе двенадцати человек.

Дело, с которым обратилась к своему депутату В. Атаманенко, обычное, квартирное. С подобными делами к депутатам обращаются многие, и многим помогают — всех случаев не перечтешь. Да и благодарить не за что: для того депутат и существует, чтобы помогать своим избирателям, — это гражданский долг депутата, за выполнение которого не благодарят.

Однако письмо В. Атаманенко проникнуто таким искренним и глубоким чувством, что его невозможно спокойно читать. Дело в том, что она, бывшая воспитанница детского дома, попала из-за отсутствия собственного угла в совершенно исключительное положение. Не имея где прописаться в течение пяти лет, она лишилась паспорта, а вместе с ним и самых основных гражданских прав. Речь шла уже не о том, что девушка лишилась возможности встать в очередь для получения квартиры и вынуждена была платить спекулянтам жилой площадью из своего небольшого заработка, — она не могла ни получать пособия по болезни, ни даже голосовать! В. Атаманенко пала духом и потеряла надежду. И она благодарит депутата Вишневскую за то, что та «укрепила во мне веру в справедливость, в хороших, настоящих советских людей».

Вот отрывок из этого письма ко мне:

«Сколько людей обрело счастье благодаря ее неустанным хлопотам! Она несколько лет тому назад ушла на пенсию, но до сих пор не знает покоя. С девяти утра начинает свой неугомонный день и лишь поздно вечером возвращается домой… Я все время думаю об этой удивительной женщине, которая все свои силы (их у нее, к сожалению, не так уж много), всю теплоту своего большого сердца без остатка отдает людям. Что заставляет ее, будучи пенсионеркой, после 16 лет несправедливого тюремного заключения, проводить каждый день в бесконечных хлопотах о людях — ходить, требовать, добиваться? Я думаю, настоящая любовь к людям. Делать людям добро, добиваться справедливости — вот в чем видит она свой долг депутата».

Речь, стало быть, идет не об отдельном случае, а о жизненном призвании человека, видящего свой долг в том, чтобы помогать людям и делать добро.

Как ни странно, мы очень часто миримся с мыслью, что хороший человек тот, кто не совершает плохих поступков, не причиняет зла. Если он промолчал, когда тебя несправедливо обвиняли, — что ж, и это, мол, хорошо, косвенно он тебя поддержал. Но не совершить плохого поступка вовсе не значит совершить хороший. Промолчав, он в лучшем случае расчетливо самоустранился, но уж никак не проявил себя поборником справедливости. А уж если он против неправого дела только в уме, то грош цена его мещанскому добросердечию: оно только на то и годится, чтобы обладатель этой обывательской добродетели мог самодовольно любоваться своим сомнительным благородством.

Нет, хороший человек прежде всего активен в проявлении своих душевных качеств. Какая и кому, в самом-то деле, польза от того, что человек пустил сентиментальную слезу по поводу того, что совершена несправедливость? Дело-то ведь в том, чтобы несправедливости не совершали, за это надо бороться, драться, а не добродетельно молчать.

Получив письмо, я заинтересовался Вишневской. Выяснилось, что она была хорошо знакома с В. И. Лениным, дружила с Н. К. Крупской. Была политработником в Первой Конной, пять раз бежала из вражеского плена и снова надевала красноармейскую шинель, чтобы драться за советскую власть.

Я позвонил в Подольский райсовет, чтобы проверить факты, изложенные в письме В. Атаманенко. Услыхав фамилию Таисии Семеновны, работник райсовета воскликнул:

— Это что! Таких дел за ней числится много. А вот история с мостом на Рыбальский остров — вот это да!

На этом острове работает несколько крупных заводов и проживает много киевлян. Через широкий рукав Днепра на этот остров людей и грузы переправляют при помощи катеров и паромов. Чтобы понять масштаб постоянных перевозок с острова и на остров, достаточно сказать, что для этого существует специальная пристань на правом берегу Днепра.

Когда после долгого отсутствия Т. Вишневская вернулась в свой родной город и пришла в райком, чтобы встать на партийный учет, ее пригласил в свою организацию партком одного из находящихся на острове заводов. Просто хотелось иметь в своей среде настоящего старого большевика. Часто бывая здесь, Т. Вишневская поняла, сколько средств и золотого времени тратят люди на переправу через Днепр — порой по нескольку раз на день. Что же касается предприятий, то их потерь от отсутствия твердой переправы никакими цифрами выразить никто даже не мог.

Через реку, о которой Гоголь некогда сказал, что до ее середины способна долететь лишь редкая птица, было построено несколько прекрасных мостов, но до Рыбальского острова все же руки не доходили. Дело в том, что для этого требовалось ни более, ни менее как четырнадцать миллионов рублей — сумма огромная даже в новом исчислении. И вот Вишневская, которую к этому времени избрали депутатом райсовета, решила добиться ассигнования этой огромной суммы. Ведь деньги, она понимала, со временем окупятся сторицей, а главное — можно облегчить жизнь десяткам тысяч людей.

Не стану рассказывать, каких трудностей это стоило Вишневской. Ведь порой даже сотню оторвать нелегко, а здесь четырнадцать миллионов! Нужно было преодолеть и инертность мышления многих людей, от которых зависело дело, и обывательское удивление тем, что «посторонняя» пенсионерка вмешивается не в свои дела, и даже возмущение тем, что депутат райсовета берет на себя заботы подобного масштаба. Но Вишневскую невозможно было укротить, людям нужен был мост, и она добилась.

В письме в редакцию В. Атаманенко описывает случай, особенно поразивший ее, когда Т. Вишневская занималась ее квартирным делом. Девушка уже вот-вот должна была получить ордер, когда на работе ей вдруг предложили бесплатную путевку на пароход-санаторий «Адмирал Нахимов». Она давно мечтала побывать на Черноморском побережье, увидеть море, отдохнуть. Но уехать в такой момент было страшно: не явишься вовремя — твою квартиру кому-нибудь отдадут! Она сказала Таисии Семеновне, что отказывается от заманчивой поездки и не пойдет в отпуск, пока не получит ключи от собственной квартиры и не займет ее.

«Каково же было мое удивление, — пишет В. Атаманенко, — когда Таисия Семеновна начала настаивать, чтобы я обязательно поехала отдыхать к морю, а она мои дела уладит сама! По приезде из отпуска я получила комнату на любимой улице, получила паспорт, прописалась. Как я ей благодарна! Пыталась написать стихи, но получается сухо…»

И впрямь, если человек возраста Вишневской ради отдыха молодой работницы сам отказывается отдохнуть да еще и взваливает на свои плечи такой огромный труд совершенно бескорыстно — из чистого человеколюбия, из понимания и сочувствия чужой нужде, такого человека можно отблагодарить только стихами, только языком такого же чистого и бескорыстного чувства, какое двигало ею самой!

Я спросил у Таисии Семеновны об этом случае, но она не стала отвечать. Вместо этого она рассказала другой случай.

— В 1919 году я бежала через Германию из польской тюрьмы. Когда приехала в Москву, меня пригласил к себе Владимир Ильич и спросил, где бы я хотела работать. Я ответила: «Куда пошлете, туда и пойду». А Ленин и говорит: «Помнится, читал я году в пятнадцатом о том, как вас любили солдаты, когда вы были сестрой милосердия. Может, и теперь на фронт, к нашим бойцам, поедете?» Так и решили. А когда я вышла из кабинета, снова зовет меня Ленин. «Ведь у вас, — говорит он, — в Киеве ребенок! Чуть было не заставили меня бесчеловечно поступить! Нет, Таисия Семеновна, уж мы за вас некоторое время повоюем сами, а вы поезжайте к дочери. Да и надо вам отдохнуть!»

Я понял, что это и есть ответ на мой вопрос о Вере Атаманенко: снять с человека непосильный груз и, если надо, взвалить его на собственные плечи — так поступил по отношению к ней самой Ленин. Так поступила по отношению к утомленной девушке и она.

Не этим ли самым пониманием своего человеческого и общественного долга руководствовалась Вишневская, когда из-за отсутствия троса вдруг приостановили строительство моста на Рыбальский остров и, казалось, никто уже ничего не мог изменить? Теперь в трудное положение попали уже не отдельные люди, а целые учреждения, и Таисия Семеновна взвалила на свои старческие плечи груз, который бессильны были поднять даже они.

Стальные конструкции моста должны были висеть на том самом тросе, который оказался бракованным. Шли месяцы, а нового поставщик не изготовлял. Посылали толкачей, писали грозные и умоляющие письма, но завод отделывался обещаниями, которых не выполнял.

Между тем приближалась весна, а мост все стоял на подпорах. Ожидали большого ледохода, а затем и большой воды. Возникла вполне реальная угроза — рухнут подпоры, и мост упадет в Днепр.

И когда уже были испытаны все средства, когда из Волгограда вернулись ни с чем и делегации, и толкачи, в Киевский горком пришла Т. Вишневская я сказала, что теперь она поедет и порядок на заводе наведет.

При сложившихся обстоятельствах к подобному предложению больной и старой пенсионерки можно было отнестись и с понятным недоверием, и с иронической улыбкой. Но характер Таисии Семеновны уже многие знали, да и терять было нечего — расход невелик.

…Когда, как условились, в девять утра директор Волгоградского завода с постной улыбкой на лице сообщил Вишневской, что рад бы помочь, да цех остановлен на ремонт и тут уж ничего не попишешь, Таисия Семеновна поняла, с кем имеет дело. На директорский стол снова опустился ее маленький кулачок. Она грозно напомнила, что в случае катастрофы за человеческие жертвы и материальный убыток отвечает он лично. А пока что она сходит к прокурору в связи с ее личным любопытством по поводу бракованного троса и связанных с ним финансовых дел.

Но люди, привыкшие делать в уме сложныерасчеты, обычно весьма сообразительны и в других областях, и директор сразу же заявил, что на ремонт вовсе не обязательно останавливать цех сейчас же, дело не к спеху, можно и повременить.

Короче говоря, трос весом в семьсот тонн и без малейшего брака был отправлен в Киев через трое суток. До начала ледохода его успели водворить на место, катастрофа была предотвращена.

…Мы вступаем на строящийся мост вдвоем с Таисией Семеновной. Сторож не спрашивает у нее пропуска — Вишневскую здесь знают все. Резкими, энергичными движениями маленькой руки она указывает на свое детище стоимостью в четырнадцать миллионов. Жаркое июльское солнце беспощадно жжет ее седую голову, но она бодро шагает по свежему асфальту настила, как истинная хозяйка жизни и верный друг людей.

Приятно писать о хорошем человеке, хорошем не только своей мягкой материнской улыбкой, но и деятельной неугомонностью во имя добра. Ноги побаливают, это правда. Но перестать действовать — значит умереть. Перестать действовать — значит начать жить для себя, робко и беспомощно сдувать пылинки со своей совести, стремясь во что бы то ни стало с помощью покоя продлить собственные дни.

Зачем? Если человеческая жизнь благо, то чье благо? — спрашивает коммунист. Благо всех людей, отвечает он самому себе, общее благо. Ибо если так поймет свое человеческое и гражданское назначение каждый, то кто-то и о тебе позаботится, когда помощь понадобится тебе.

И она снова торопится — еще много дел, которые нужно закончить сегодня. Ведь все ее дела, даже самые незначительные, похожи на этот мост — мост к людям.

Перевод автора.

ОТЗОВИТЕСЬ, ДРУЗЬЯ!

Передо мной десять страниц машинописного текста — чудом попавшие ко мне и сохранившие в течение двадцати лет подлинные боевые донесения специальной группы по разминированию Днепровской плотины. Бумага пожелтела, но еще вполне отчетлив текст, напечатанный с обеих сторон листа через один интервал на старой штабной машинке с выпадающими и неровными буквами.

Много драматических событий и удивительных поступков запечатлено на этих пожелтевших страницах. Скупые строки дышат героической простотой, в каждой из них содержание, достаточное для большого рассказа, а то, о чем они повествуют все вместе, похоже на огромный эпический роман.

Упоминаемые в тексте имена почти ничего не говорят. Никто никогда не слыхал о героях, совершивших великое дело. В наши дни на Днепрогэсе сооружен скромный памятник неизвестному бойцу, спасшему великую электростанцию, — люди приходят к этому памятнику, чтобы поклониться героизму тех, кто не позволил фашистам взорвать великую плотину. Как хорошо было бы прочесть на пьедестале их истинные имена! Но строителям памятника герои были неизвестны, и благодарность не имеет адреса, как и герои — имен. Однако в этих донесениях они названы все, и хочется, чтобы люди их знали. Живы герои или покоятся в безвестных могилах, рассеянных по освобожденной ими земле, они должны быть названы, а имена их высечены на пьедестале.

Вопрос об окончательном уничтожении Днепрогэса начал беспокоить немцев задолго до занятия войсками Запорожья. Участь его была для них решена — и потому, что этот первенец советской гидроэнергетики представлял огромную материальную ценность, которую они не собирались оставлять советским людям, и главным образом потому, что плотина являлась во многих отношениях готовой переправой через Днепр, которой советские войска могли воспользоваться для форсирования реки с ходу. Поэтому в первых числах сентября 1943 года к зданию ГЭС прибыл состав из двенадцати вагонов с взрывчаткой и авиабомбами, к которым через месяц прибавились еще семнадцать вагонов с таким же грузом.

Этого огромного количества взрывчатки оказалось, однако, мало для уничтожения гигантского сооружения обычным путем. Плотину фашисты хотели разрушить до основания, и для этого требовалось куда больше средств, а к концу 1943 года они уже ими не располагали. Приходилось подумать о том, чтобы добиться максимального эффекта при помощи искусственных средств. Для этого начали буровые работы на плотине и спешно выдолбили специальные камеры в бетонном массиве: наглухо забетонировав в огромных камерах взрывчатку, подрывники надеялись значительно увеличить силу взрыва и таким образом добиться своего.

К моменту, когда наши войска подошли к плотине, приготовления были закончены. Заминированная плотина стояла, окутанная декабрьской дымкой, почти целая, но уже обреченная — рука разрушителя лежала на роковом рубильнике, готовая в любую минуту включить ток. Плотина была своеобразной заложницей: достаточно было нашим подразделениям сделать неосторожное движение в сторону правого берега, и она взлетела бы в воздух.

Немцы, однако, надеялись, что наши войска не сделают неосторожного шага. Они понимали, что Днепрогэс для нас не только огромное достояние, но и святыня. Они были уверены, что этим мы не рискнем. Есть основания предполагать, что именно по этой причине они не убрались за Днепр из левобережных плавней, хотя на всем огромном протяжении от Лоева до Днепропетровска советские войска уже давно форсировали Днепр. В руках у них был заложник — Днепрогэс, шантажируя нас, они, видимо, собирались удержаться на южном левобережье до весны, сохраняя удобный плацдарм, с которого можно будет начать весеннее наступление в будущем. И хотя рубильник находился в их руках, они не хотели бы им воспользоваться тотчас же: если бы мы их вынудили взорвать плотину, днепровские воды уничтожили бы все их низководные переправы и затопили дивизии, окопавшиеся на левом берегу.

Создалась любопытная ситуация своеобразной «холодной войны»: мы боялись вступить на плотину, понимая, что немцы вынуждены будут ее разрушить; немцы же опасались, что, если им придется ее взорвать, погибнут их войска, зимующие в низовых плавнях, и во всем их фронте на юге образуется огромная брешь.

Началось состязание разведчиков — соревнование хитрости и находчивости двух воюющих армий, война нервов, которая, как это бывает всегда в подобных случаях, окончилась открытым столкновением огромных военных масс. И в этой «холодной войне» победили несколько советских солдат, спасших великую электростанцию и открывших путь нашим дивизиям для переправы в этих местах.

Вот как почти в буквальном пересказе выглядят некоторые эпизоды этой операции по донесениям гвардии капитана Сошинского на имя начальника штаба инженерных войск армии.

…Часть плотины уже обследована. Чтобы добраться до головы плотины, находящейся на правом берегу, оставалось преодолеть еще три последних быка. Эту важную и ответственную задачу возложили на гвардии младшего лейтенанта Курузова, сержанта Ямалова, рядовых Шабанова и Стародубова. В течение суток они готовили штурмовые веревочные лестницы и другие необходимые приспособления.

Ночью группа спустилась с уступа, образовавшегося в плотине после взрыва подкранового моста. Около пятнадцатого быка был обнаружен свисающий сверху трос, прикрепленный к большому железному кольцу, вделанному в бетонную стену на расстоянии двух с половиной метров от вершины. Между тросом и стеной повисла огромная глыба бетона. Ямалов решил взобраться по тросу, но попытка не удалась — гитлеровцы предусмотрительно смазали трос солидолом. Руки скользили по смазке, часть раскачивающейся глыбы сорвалась, чуть было не раздавив стоявших внизу товарищей.

Пришлось вернуться. Днем бойцы изготовили специальные когти, при помощи которых надеялись осилить скользкий трос. Но воспользоваться ими не удалось — трос находился слишком близко от стены. Оставалось единственное — любой ценой взобраться по нему на руках, так как никакого другого способа невозможно было придумать.

На этот раз решил попытать счастья младший лейтенант Курузов. Он подтягивался на одной руке, удерживал на ней свое тело, а другой рукой в это время протирал трос тряпкой, пропитанной керосином, чуть повыше. Затем приподымался на другой руке и протирал трос еще выше. Действовать приходилось с крайней осторожностью, чтобы не сдвинуть с места остаток глыбы, которая также могла рухнуть от малейшего колебания троса.

Для такого продвижения нужны были необыкновенные физические усилия, на которые в обычных условиях не способен даже тренированный атлет. Курузов все же добрался до глыбы, еще раз подтянулся и в страшном напряжении плавно перевалил через нее.

До вершины быка оставалось еще два с половиной метра. Теперь младший лейтенант уже находился на огромной высоте, а внизу клокотала вода и зияла бездонная пропасть. Перед Курузовым была совершенно ровная стена, зацепиться не за что. Он осторожно засунул сапог в железное кольцо и, цепляясь за гладкую стену окровавленными руками, выпрямился. До вершины оставалось всего шестьдесят сантиметров, а когда он поднял руки, остался сущий пустяк, но его преодолеть было невозможно.

Курузов прикрепил к железному кольцу штурмовую лестницу и, совершенно обессиленный, спустился вниз.

Третий штурм начался в следующую ночь. В распоряжении группы уже имелись специальные зацепы, с помощью которых надеялись взобраться на злополучный бык. Но воспользоваться ими не удалось — вершина оказалась не просто гладкой, а чуть ли не отполированной. Положение казалось безвыходным, несмотря на то что позади уже осталась бо́льшая часть быков, преодоленных с не меньшими трудностями и героизмом. И тогда Курузов решился на отчаянный шаг — стоя обеими ногами на железном кольце, он с силой подпрыгнул, ухватился кончиками пальцев за гладкую поверхность и повис над бездонной пропастью. Теперь нельзя было медлить, решал каждый миг. Собрав последние силы, Курузов подтянулся на руках и взобрался на вершину.

Это произошло как раз вовремя — через минуту после того, как он спустил веревочную лестницу и вся группа по ней взобралась наверх, внизу разорвался снаряд и остаток бетонной глыбы, висевшей на тросе, с грохотом сорвался и полетел в Днепр. Впрочем, как оказалось впоследствии, снаряд был случайный: почти уже дошедших до цели разведчиков немцы еще не заметили…

Параллельно с действиями группы Курузова в обеих потернах, пронизывающих плотину во всю ее длину, шла напряженная водолазная разведка. Здесь задача разведчиков заключалась тоже в том, чтобы добраться до головы плотины, обнаружить электровзрывной провод и перерезать его.

Условия работы здесь требовали особых, необыкновенных усилий. В потерне, являющейся по сути трубой огромного диаметра, целиком затопленной, водолаз оказывался не только надолго отрезанным от людей, руководящих им и ждущих его на поверхности, но и лишенным какого бы то ни было простора для подводного маневрирования и света, проникающего на небольшие глубины даже в открытых реках и морях. Да и попасть на место своих действий было не просто. Так, например, чтобы очутиться в верхней потерне, водолаз должен был в полном снаряжении спуститься по железной лесенке с огромной высоты левого берега на дно шлюза, пройти порядочное расстояние по самому дну, затем подняться по такой же лесенке на противоположную стену, проникнуть сквозь вентиляционное окно в сухую часть потерны, после чего по узким внутренним каналам спуститься в затопленную часть. Условия к тому же в некоторых случаях были таковы, что весь этот путь приходилось проделать с включенными кислородными приборами.

Однако самое трудное начиналось потом. Предстояло преодолеть шестьсот метров подводного пути, полного всевозможных неожиданностей. Вся потерна была страшно захламлена железным ломом и плавающими под потолком бочками, что уже само по себе очень затрудняло продвижение. В этом хламе каждую минуту путался и цеплялся сигнальный провод, угрожая оставить водолаза не только без всякой связи, но и без единственного указателя пути обратно: в кромешной тьме легко было пройти мимо выхода на поверхность, к которому вел сигнальный конец.

Вскоре возникла новая трудность. С каждым обследованным метром водолазы все больше удалялись от базы, и кислородного баллона стало не хватать. Пришлось тащить с собой запасной баллон, но вскоре оказалось, что и такого запаса мало.

Командование знало, что путь в нижнюю потерну постепенно идет в гору до центра плотины, а потом так же постепенно спускается. Судя по уровню воды, водолазы поняли, что в наивысшей точке должна быть незатопленная площадка, а над ней, возможно, и пригодный для дыхания воздух. На этой-то площадке и решено было накопить запас кислородных баллонов: добравшись сюда, водолаз мог бы отдохнуть, взять новый баллон и спокойно продвигаться к вражескому берегу.

Вот как описаны в донесении — также почти в дословном изложении — события под водой.

…Наступили самые напряженные дни в работе легких водолазов. Люди сильно устали, но были совершенно поглощены стремлением выйти поскорее к зданию ГЭС и к голове плотины. Ефрейтор Кильдеев получил приказ добраться до центральной площадки с запасным кислородным баллоном. Рядовой Ариков должен был, дойдя до центральной площадки, отдохнуть, затем двинуться дальше в глубь потерны, вернуться на центральную площадку, взять свежий баллон, который притащит Кильдеев, и возвратиться с донесением к командиру подразделения.

Кильдеев преодолел двести сорок метров подводного пути и вышел на центральную площадку. Он выключил кислород, снял шлем-маску и убедился, что воздух над площадкой пригоден для дыхания. Через некоторое время на площадку вышел и Ариков. Но, сняв маску, он почувствовал себя вдруг настолько плохо, что дальнейшей разведки уже продолжать не мог.

Товарищ решил выполнить задание вместо него. Однако, пройдя первые пятьдесят метров, почувствовал, что сигнал, конец которого находился у Арикова, дергается. Пришлось вернуться. Когда Кильдеев вышел на площадку, он увидел, что Ариков совсем плох. После первой помощи он пришел в себя, и все же Кильдеев понял, что оставлять его нельзя, надо возвращаться на базу.

Их отделяли от базы двести сорок метров подводного пути. Кильдеев понимал, что это значит, особенно для ослабевшего Арикова. Поэтому он пустил его вперед, чтобы в случае нового несчастья иметь возможность быстро догнать и оказать помощь. Но, догнав его, Кильдеев обнаружил, что Ариков всплыл под потолок — на нем почему-то нет ни пояса со свинцовыми грузилами, ни шлема-маски.

Кильдеев надел на товарища маску, опустил на дно и потащил его вперед. Но от длительного пребывания под водой и непосильной ноши начал задыхаться и сам и в конце концов потерял сознание.

Наверху поняли, что произошло неладное, — Кильдеев и Ариков не возвращались слишком долго. Посланные для спасения водолазы вытащили их на поверхность и привели в чувство. В тот день Кильдеев и Ариков преодолели почти шестьсот метров тяжелейшего подводного пути, но этот день не был исключительным, почти каждый день был полон драматических событий под водой и героических усилий водолазов.

После взрыва подкранового моста немцы были настолько убеждены в невозможности перебраться через плотину, что, по сути, почти не охраняли ее. Поэтому, добравшись до нулевого быка, находящегося на правом берегу, группа младшего лейтенанта Курузова могла почти беспрепятственно проникнуть и здесь внутрь плотины для поисков электровзрывного провода.

На всем пути через плотину уже были навешены штурмовые веревочные лестницы. Теперь за шедшими впереди следовала небольшая группа боевой охраны во главе с лейтенантом Фроловым, чтобы вести наблюдение за врагом с нулевого быка и осуществлять в случае необходимости боевое обеспечение группы Курузова, спустившейся внутрь плотины.

Но в это время произошло неожиданное событие, сразу осложнившее положение. Вот как оно описано в донесениях:

«…Подойдя к сопрягающему устою и оставив двоих товарищей для прикрытия на нулевом быке, Ефремов и Шабанов спустились к зданию ГЭС и увидели, что между аванкамерной стеной и зданием станции проходит дорога, которая их и вывела на твердую землю правого берега. Вдруг, находясь в углу аванкамеры, они услышали звонок телефона, а затем и немецкую речь, кто-то скомандовал: «Фойер!» — после чего раздался артиллерийский залп. Видимо, в помещении лифта обосновался вражеский корректировщик. Вскоре бойцы услышали шаги — приближались часовые.

Необходимо было куда-то спрятаться. Поблизости стояла сторожевая будка, бойцы юркнули туда. В это время из здания вышла команда солдат и направилась за дровами, сложенными у самой сторожевой будки. Ефремов и Шабанов приготовили ножи и гранаты. Но гитлеровцы, ничего не подозревая, набрали дров и ушли к зданию.

Однако наблюдавший за ними Фролов почему-то не выдержал: то ли не понял, что с товарищами все обстоит благополучно, то ли просто сдали нервы… И когда вражеская команда проходила поблизости, он с нулевого быка швырнул в них гранату».

Теперь группа Фролова себя обнаружила. Поднялась стрельба, а затем и общая тревога. В результате бойцам Фролова пришлось отступить…

Но Курузов со своими товарищами находился в глубине плотины — они ничего не знали о происходящем наверху и спокойно продолжали искать провод.

В бой на плотине втягивались все новые и новые подразделения, сражение за нее разворачивалось в открытую и приобретало все большие масштабы. Теперь уже немцы не могли включить рубильник и взорвать плотину, так как в боях, происходивших на ней, участвовали и их войска. Но взрыв не прогремел и позже, когда под прямой угрозой окружения им пришлось спешно отступить с левого берега.

Какова же судьба группы Курузова? Удалось ли ей обнаружить электровзрывной провод и обезвредить его?

Это не подлежит сомнению. Ведь в последний момент отступления немцы взорвали щитовое отделение, находившееся впереди плотины. Стало быть, дальше щитового отделения провод был перерезан.

Видимо, сделав свое трудное и благородное дело, спасители Днепрогэса — четыре скромных советских воина — просто присоединились к идущим на запад войскам, чтоб и дальше выполнять свой воинский долг, не заботясь о послевоенной славе. Они ушли, и их имена остались лишь на пожелтевших страницах боевых донесений, лежащих сейчас передо мной. Ведь с их точки зрения они не совершили ничего особенного — обычная разведка, каких было немало на их боевом пути.

Отзовитесь, друзья! Родине нужна ваша слава!

…А ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ…

После опубликования этого призыва в газете «Известия» его передали по союзному радио, и тотчас же у меня зазвонил телефон.

Первым откликнулся бывший командир одного из полков, действовавших в районе плотины, — Виктор Дмитриевич Коршенко. Он рассказал, что именно ему вместе с ординарцем Григорием Камышановым удалось захватить в плен командира немецкого полка, защищавшего плотину в дни, когда наши саперы и водолазы искали электровзрывной провод и перерезали его. Этот немецкий майор, его обер-лейтенант и шофер были последними отступавшими от плотины немцами — они-то и должны были включить рубильник и произвести взрыв, который не состоялся.

Но самое интересное произошло еще через два дня. Когда я в очередной раз взял трубку, то услышал:

— Говорит тот самый гвардии капитан Сошинский, который командовал специальной группой по разминированию Днепровской плотины.

Можно себе представить, как я обрадовался этому звонку!

Самое же любопытное заключается в том, что капитан Сошинский оказался не только киевлянином, но и почти моим соседом: он жил буквально на расстоянии одного квартала от дома, в котором живу я! Понадобилось, однако, написать статью, опубликовать ее в газете, а затем передать по радио, чтобы он «нашелся»!

Он сохранил не только живую память о своих бойцах и сподвижниках, но и фотографии всех участников героического подвига. Он уточнил также, что провод перерезали Курузов и Шабанов. От него я узнал, что первый работает на одном из заводов в Новомосковске, а Шабанов погиб в последние дни войны при постройке моста через Шпрее и его фамилия запечатлена среди героических имен солдат и офицеров, высеченных на мраморной плите памятника советским воинам в Берлине.

О судьбе остальных майор Сошинский ничего не знал. Ведь после операции на Днепровской плотине специальная группа по разминированию была расформирована и ее участники вернулись в свои подразделения…

Да и путь от Днепра до Берлина был далек. Кто знает, остался ли жив кто-нибудь из участников этой героической эпопеи!

1966

Перевод автора.

ПАМЯТИ ПОГИБШИХ

Старые бумаги обычно навевают грусть. Перебираешь их, словно листаешь прожитые годы, а это не может веселить — ведь их не вернуть. Но вот передо мной огромная кипа пожелтевших бумаг, рождающих иные чувства. Прошлого, о котором повествуют они, возвращать не хочется — оно страшно. И вместе с тем каждая строка рассказывает о таких удивительных проявлениях самоотверженности и человеческого мужества, дышит такой верой и таким гневом, что невольно проникаешься их устрашающей силой, как бы снова переживая события тридцатилетней давности, свидетелем которых довелось быть.

Эта кипа пожелтевших бумаг — вырезки из газет. Продолговатые — «подвалы» и трехколонники из «Правды» и «Красной звезды», но чаще всего из «Известий»; маленькие, а порой и совсем крохотные — скромные заметки из фронтовых листков. Со времени их напечатания прошли десятилетия, целая вечность. Эти годы тоже были наполнены дыханием огромных исторических событий, но вражеские самолеты уже не могли бомбить наших примолкших городов и человеческая жизнь не зависела от траектории случайно просвистевшей пули. А тогда жизнь зависела от слепого произвола случайных осколков и пуль, и это придает судьбам людей, бегло запечатленным на этих пожелтевших листках, характер особой трагической значительности.

Да простит читатель мою нескромность: речь идет о написанном мною самим. Но право же это не любование продукцией собственной музы: литературных достоинств в старых газетных заметках мало. Зато в них упоминается столько героических имен, бегло рассказывается о стольких повседневных событиях, опущенных официальными историками, что просто грешно их сегодня не воскресить. Ведь сколько бы лет ни прошло, люди не забудут тех, что погибли за их жизнь, свободу и счастье. Да и живы еще многие отцы и матери павших на полях битв, живы братья и сестры тех, кто и по сей день со стоном вспоминает о них и упоминает вполголоса, словно те лишь уснули.

Да, это так — живы еще многие матери и отцы, братья и сестры. Вот и совсем недавно я получил письмо, взволновавшее меня до глубины души, — письмо от матери бойца А. М. Шаламберидзе, погибшего в феврале сорок второго. Тридцать два года тому назад прочла она в газете заметку о героической гибели своего сына, но слезы ее не просохли и по сей день. В заметке рассказывалось о том, как он погиб, но о том, где это произошло, в условиях военного времени говорить не полагалось. И вот теперь старая мать просит сообщить ей это, а я сижу, пристыженный, над ее письмом, потому что через столько лет уже не в состоянии вспомнить…

Я и сейчас вижу тот эпизод таким, каким сразу же после боя мне его рассказал лейтенант Жидков — командир взвода. Дело было в тяжелые месяцы первого года войны, когда чаще всего приходилось отступать. Пришлось отступать и взводу Жидкова, а Шаламберидзе со своим напарником Мишаковым прикрыли его отступление.

«Прикрыть отступление» — казалось бы, что тут необычного? Эти два слова, если их написать на бумаге и прочесть вслух, звучат как само собою разумеющееся: всякое отступление должно быть обеспечено огневым прикрытием.

Но в обстоятельствах той войны да еще и ее первых месяцев это значило прежде всего наверняка погибнуть. Погибнуть, давая возможность отступить в целости другим — и сделать это не по причине врожденного альтруизма и естественной склонности к самопожертвованию, а из твердого понимания, что в борьбе надо выбирать меньшее зло и что гибель одного бойца целиком оправдана, если она приведет к победе многих.

Помнится, лейтенант Жидков был парень не сентиментальный, за несколько месяцев беспрерывных боев он уже видел много смертей и с потерями свыкся. Но и он сказал тогда не то с удивлением, не то восхищенно:

— Вызвался, понимаешь, сам да еще крикнул: «Машина у меня на ходу» — и похлопал по стволу пулемета, будто коня по холке!

Значит, даже его, стреляного волка, поразила искренняя непосредственность, с которой Шаламберидзе пошел на верную смерть. А я, запомнивший его по встрече накануне, понял, что легкость, с которой сельский парень из Зугдидского района переступил смертельный порог, отнюдь не была проявлением легкомыслия и его непосредственность говорила лишь о полном понимании и убежденности настоящего бойца.

Я сидел над письмом Сонии Шаламберидзе и не знал, что ей ответить. Ее сын погиб на Украине, даже точнее — на правом берегу Днепра. Но ведь матери мало, в какой области или даже в каком районе. Она хочет точно знать, где именно находится и по каким признакам искать могилу, чтобы прийти к ней на старости лет и высыпать из мешочка горстку земли, принесенную из грузинского села Читацкари Зугдидского района.

Сперва я подумал: господи, ну почему же было не спросить раньше, хотя бы четверть века назад, когда память еще удерживала не только смысл событий, но и некоторые подробности?! И сразу же поймал себя на мысли, что, видимо, не понимал, каким глубоким может быть горе матери, потерявшей своего сына. Кто скажет, сколько нужно времени, чтобы оправиться от такого удара, — год, три, пять? Возможно, лишь теперь, через целых тридцать лет, она кое-как сжилась со страшной мыслью о невосполнимой потере и обрела силы взяться за перо?

Но мне горько оттого, что я не могу указать место, где похоронен ее сын. Горько потому, что меня спрашивает мать, а ее сын к тому же погиб на моей родной земле — погиб в борьбе за освобождение Украины. И единственное, чего я хочу, — чтобы слабость моей памяти не была истолкована превратно: ведь беспомощные слова, которые я с таким трудом подобрал, чтобы не причинить матери новой боли, самому мне причинили такую же боль.

Судя по всему, Шаламберидзе был одним из первых бойцов, о героизме которых говорили на Юго-Западном фронте. Вскоре заговорили и о другом — о Кучкаре Ахмете Дурдиеве, погибшем, как мне рассказали, тоже на Украине, но немного позже. В те первые месяцы зимы сорок второго года этот худощавый юркий узбек совершил подвиг, поразивший всех: в пылу боя он вскочил во вражеский блиндаж и, заметив, что товарищи отстали, а винтовка повреждена, зарубил саперной лопаткой двух пулеметчиков, схватил валявшийся около них автомат и перестрелял еще четырех солдат, вынырнувших в этот момент из хода сообщения. Когда пулемет умолк, залегшие было бойцы поднялись, быстрым рывком захватили фашистскую позицию, резко изменив в нашу пользу положение на участке своего батальона.

Это было время, когда миф о непобедимости фашистских войск еще отнюдь не развеялся. В те первые месяцы считалось победой, даже если врага удалось только задержать на каком-то рубеже. И вдруг один-единственный боец, к тому же фактически безоружный, умудряется перебить шестерых фашистов, вооруженных до зубов! Легко понять, как важно было, чтобы о подвиге Дурдиева узнал каждый боец на фронте. И заметка о нем появилась сперва во фронтовой газете, а затем и в центральной.

Вскоре пришло сообщение, что в гости к Дурдиеву едет делегация его односельчан с целым вагоном подарков для него и его товарищей.

Когда делегация прибыла, оказалось, что вагон битком набит дарами плодородной узбекской земли — вплоть до огромных медовых дынь, неизвестно каким способом сохраненных до февраля и выглядевших в заснеженных степях почти что неправдоподобно.

Но самым дорогим подарком и для самого героя, и для всех, кто рядом с ним воевал, было письмо старой матери Дурдиева, которая из-за тяжелой болезни не могла поехать вместе с делегацией к своему сыну.

Сейчас, через тридцать лет, я, конечно, не могу воспроизвести это письмо по памяти. Помню только удивительную ясность мысли простой узбекской женщины и сдержанность ее материнских чувств, за которыми ненадежно скрывалась их трогательная глубина. Она ничего не говорила о своей любви, но наказывала сыну не очень-то зарываться и слушаться своих командиров, потому что Кучкар, мол, дома иногда не слушался старших, а то, что прощала мать или, скажем, учитель, чужие люди, пожалуй, не простят.

Это было письмо к ребенку, который матери всегда кажется бессмертным. Ведь матери никогда не представляют себе своих детей мертвыми, да и не для того они дают жизнь ребенку, чтобы он умирал. Она, конечно, не понимала, сколь далек еще, труден и смертелен путь до победы, видела своего сына вернувшимся с полей битв и не хотела, чтобы командиры на него сетовали, как еще недавно нарекали учителя, когда ее Кучкар был школьником.

Помню, с каким трудом герой дня сдерживался, чтобы не расхохотаться, когда командир полка читал вслух это письмо перед строем на солдатском митинге, посвященном приезду делегации. Улыбались все, улыбался и командир полка, но Кучкар действительно еле сдерживался. Фраза о послушании и в самом деле звучала смешно перед строем этих бывалых и обстрелянных бойцов, но вместе с тем и необыкновенно трогательно и мило. Это был для всех теплый ветерок из дома, залетевший в сердца, знакомая каждому напускная суровость любящей матери, которая напрасно пытается скрыть свою нежность, считая, что это необходимо в чисто воспитательных целях.

Из трех погибших бойцов, о которых мне больше всего сейчас хочется вспомнить, лишь у одного не было матери — у Васи Белова. Он сперва беспризорничал, потом воспитывался в детдоме и почти не помнил родителей, умерших в Поволжье в памятный голодный год.

Я встретился с ним впервые, когда, только что окончив школу военных летчиков, он прибыл на фронт. Высокий, статный, с курчавыми волосами соломенного цвета и стеснительной улыбкой, он с первых слов вызывал чувство симпатии, и мы с ним сразу как-то сошлись. С тех пор мы встречались несколько раз во время моих посещений его полка в качестве военного корреспондента, а в тот роковой день я заехал просто так, узнав на кузове проезжавшего газика эмблему авиаполка, в котором служил Вася.

Я вошел в блиндаж как раз тогда, когда боец аэродромного обслуживания разливал из термоса огненный борщ в котелки шестерых летчиков. Все бурно приветствовали знакомого корреспондента, и мне тут же подали котелок с борщом. Вася Белов и двое летчиков его звена были в полном боевом облачении — чтобы в случае необходимости вылететь на боевое задание, была как раз их очередь.

Все расселись вокруг самодельного стола на ящиках из-под консервов и боеприпасов и еще не успели съесть по первой ложке, как в дверях появился кто-то и, крикнув: «Третье звено, на вылет!» — исчез.

Белов положил ложку и встал. Встали и еще двое. У Васи на устах появилась его смущенная, почти девичья улыбка, и он полушутя сказал что-то насчет проклятых фрицев, которые и поесть-то спокойно не дадут, и, извинившись и пообещав «сейчас вернуться», вышел вместе со своими двумя товарищами.

Люди, воевавшие в наземных войсках, привыкли к тому, что на войне убивают. Но на поле битвы смерть настигала человека при всех, когда он падал, к нему подползал товарищ или санинструктор, павшего выносили из-под обстрела, чтобы после боя похоронить. Конечно, бывало горько и страшно, что товарища больше нет, но то, что он погиб у вас на глазах, как бы делало гибель более естественной.

Гибель же Васи Белова, прекрасного парня из далекого волжского села, потрясла своей дикой невероятностью именно потому, что ее невозможно было себе представить. Где он погиб? Почему? Ведь прошло не более пятнадцати минут, на столе еще дымился котелок с неостывшим борщом, в воздухе еще, казалось, витало обещание сейчас вернуться, а человека уже не было, он погиб…

Когда двое других вернулись и начали молча снимать шлемы, все уже было ясно. И все-таки не верилось, и я еще с каким-то ожесточенным упорством надеялся и тревожно ждал. Но те двое не сомневались — ведь они видели.

Не знаю, во всех ли авиационных частях был такой обычай — отдавать последний долг товарищу на траурном митинге. Вечером, когда вылеты закончились, у землянки штаба выстроились летчики, и комиссар полка произнес речь. Из нее я узнал, что за свою короткую жизнь в полку лейтенант Белов успел сбить шесть вражеских истребителей и двух бомбардировщиков. И мне запомнились слова о том, что не бывает на свете человека без матери, и если, как у Васи Белова, с детства не стало той, которая его родила, то была другая — земля, сделавшая его настоящим человеком и принявшая в свое лоно.

И вот сейчас, спустя много лет, сидя над кипой вырезок из газет, в которых упоминаются сотни и сотни имен живых и мертвых, я думаю о том, что все-таки могу сказать и старой Сонии Шаламберидзе и матери Дурдиева, если и она жива, хоть несколько слов утешения. Верно, я не знаю, где могилы их сыновей, но я знаю людей на той земле, за свободу которой они отдали свои молодые жизни. Для этих людей нет ничего священнее памяти, у них нет более высокого чувства, чем чувство благодарности, и более высокого долга, чем святая обязанность сохранить эту благодарность навсегда.

…А ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ СТАЛО ИЗВЕСТНО:

…совершена ошибка, о живом и здравствующем человеке в газете сказано, что он погиб на войне. Ошибка вроде бы и не страшная — дай бог так всегда ошибаться, — однако человек этот широко известен, даже в пятитомной «Истории КПСС» помещен его портрет. И вот отовсюду посыпались письма с радостными упреками: как же так, мол, погиб, если человек жив и здоров и проживает там-то?!.

Речь идет о Герое Советского Союза Кучкаре Дурдиеве, о котором я писал в статье «Памяти погибших». Подвиг, совершенный им в первые месяцы Великой Отечественной войны, свидетельствовал о таком отважном и даже дерзком характере солдата, что слухи о его гибели казались вполне вероятными: впереди еще было долгих четыре года страшной войны, и у такого смельчака имелось немало шансов нарваться на пулю.

Но факт остается фактом, ошибка совершена. А всякую ошибку, как известно, всегда лучше исправить. Тем более в данном случае, когда читатели проявляют к судьбе человека столь живой интерес, и конечно, хотели бы узнать, как жил и что пережил он за все эти долгие послевоенные годы.

И вот я лечу в далекий Узбекистан — в знаменитую Ферганскую долину. Именно здесь, в совхозе «Аим» Андижанской области, как мне уже известно из вышеупомянутых писем, живет мой герой.

Первые сведения о его послевоенной жизни я получаю уже в Ташкенте. Здесь знают Кучкара Дурдиева все, с кем ни заговоришь. Да и как не знать, ведь он был первым узбеком, ставшим Героем Советского Союза! Старшие люди хорошо помнят, как была воспринята в те далекие дни радостная весть о героизме их земляка, помнят чувство гордости за свой народ, вскормивший такого героического сына. Все это мне приятно было слышать и теперь, но я все же больше интересовался его нынешней жизнью.

Как ни странно, ответы на мои вопросы звучали подчас невразумительно. Кое-кто, как бы побаиваясь сболтнуть невпопад, смущенно бормотал что-то нечленораздельное, другие говорили, что вопрос, мол, не так-то прост и односложно на него, пожалуй, и не ответишь…

Честно говоря, все это внушало некоторое беспокойство. Ведь судьбы людские подчас бывают и драматически сложны. У разных людей они складываются по-разному. Это, конечно, относится и к бывшим фронтовикам. Подавляющее большинство, сняв гимнастерки, с радостью облачались в штатские пиджаки, садились на трактор или становились к станку и начинали трудовую жизнь вместе со всеми. Но бывало и иное. Пришел, например, солдат с фронта, а родной дом сожжен и семью уничтожил враг, никого не осталось. Вот и ушла почва из-под ног, не хватило душевных сил, чтобы справиться с горем… И человек надламывался, иногда даже опускался и начинал пить. Но таких время лечило, и они обретали былую мощь, потому что нравственных причин для падения не было.

Однако попадались и другие, что ж скрывать! У них оказалось достаточно мужества, чтобы совершить подвиг в бою, но не хватило его, когда надо было стать к станку или сесть на трактор. Такой считал, что былые заслуги дают ему право на беззаботную жизнь, и пошел человек протискиваться сквозь толпу вперед, как бы невзначай выставляя напоказ украшенный орденами лацкан…

И я с тревогой подумал, а что, если и с моим героем что-то похожее стряслось? Ведь герой — тот же человек, а с людьми всякое бывает. Недаром же кое-кто из тех, кого я пытаюсь расспросить, смущенно пожимает плечами и фактически уходит от прямого ответа. Может, моего Дурдиева, скажем, опьянила слава — понадеялся, что прокормит она до скончания дней, — или сломила семейная неурядица, как бальзаковского полковника Шабера…

Обо всем этом я пишу, конечно, не ради анализа собственных переживаний. Просто обидно было бы обмануться в том красивом черноглазом парне с живым лицом и тонкими пальцами, покончившим с двумя вражескими пулеметчиками при помощи саперной лопатки. Сколько в тот миг понадобилось ему отваги и решительности! А ведь он сумел и отнять у врагов автомат, и перестрелять из него еще четырех фашистов, а затем, захватив двоих живьем, заставить их тащить на себе до санпункта раненых товарищей!

Чтобы все это последовательно совершить в условиях ожесточенного боя, нужна была не моментальная вспышка солдатской отваги, а стойкий героизм человеческого характера. Ведь и мужество мужеству рознь: у одних оно оживает вдруг, когда человек попадает в безвыходное положение, у других — это органическое состояние души, ее постоянное и неизменное свойство, проявляющееся всегда и везде, в малом и большом, в молодости и в старости. Так неужто героизм Дурдиева, с тревогой думал я, был именно моментальной вспышкой и, вернувшись с фронта, человек не устоял перед чем-то скорее всего не способным даже сравниться с неумолимой жестокостью военного испытания?!

Забегая вперед, скажу сразу: Дурдиев устоял. Нет, не против фатального ряда личных неудач или рокового стечения случайных обстоятельств. Наоборот, внешне все складывалось как нельзя лучше. Ступив на землю своей республики, он с первой же минуты оказался среди благодарных людей, восхищенных его подвигом. И с первой же минуты его окружили уважение и почет, каких в Ташкенте, пожалуй, уже давно никому не воздавали. Ко времени окончания войны Дурдиев уже был не единственным узбеком, увенчанным Золотой Звездой, но ведь первым-то все-таки был он, и всеобщая любовь к своим воинам-освободителям, накопившаяся в сердцах на протяжении долгих лет войны, вылилась с особой силой на него, на Кучкара Дурдиева.

Но вот тут-то, как выяснилось впоследствии, и таилась наибольшая опасность… Кому не известно, сколь коварна, а подчас и убийственна слава, если она обрушивается на человека, не способного ей противостоять, к тому же если человек так молод, как молод был тогда Дурдиев. Слава — тяжелая ноша, справляться с таким грузом удается не всем. Так легко бывает поверить в бесспорность ласкающих ухо преувеличенных похвал, так сладок все растущий соблазн выслушивать их без конца! Невольно начинаешь верить в свою исключительность и непогрешимость и, убаюканный этой верой, перестаешь сомневаться в том, что такое блаженство — не навсегда.

Между тем восхваление и вполне заслуженная любовь воздавались не в границах родного кишлака или даже района, а, можно сказать, в масштабе целой республики. Ни одно торжественное собрание не обходится без того, чтобы в президиуме не сидел прославленный герой. Его выступления встречали бурными овациями, в газетах печатали его портреты и подробные отчеты чуть ли не о каждом его шаге. Известный драматург создал даже пьесу о подвиге Дурдиева, и театр немедленно поставил спектакль.

Но время шло, и в торжественный ритм победного ликования начинали вторгаться ноты настоятельной повседневности, жизнь требовала своего. С каждым днем уменьшалось количество торжественных собраний, газеты стали уделять все больше места героям послевоенного труда. И каково было молодому и не шибко грамотному парню спуститься на реальную землю с заоблачных высот, на которые подняло его всеобщее восхищение?

Нет сомнения — все было бы довольно просто, появись вовремя мудрец, который спокойно и властно сказал бы: садись за парту! Славы, мол, у тебя никто никогда не отнимет, но чтобы нести ее с достоинством всю жизнь, надо много знать и уметь, а для этого необходимо учиться и приобретать профессию. Но мудреца не нашлось, хотя все понимали, что парню с каждым днем будет становиться все труднее и труднее. И вместо доброго совета обеспокоенные прославители стали выискивать для него подходящие, как им казалось, должности — то назначали начальником, ведающим вопросами общественного питания, то заставляли председательствовать в колхозе. Но для того и для другого нужно обладать недюжинными организаторскими способностями да и знать куда больше в каждой из этих областей, нежели знал наш герой. И приходилось все уменьшать и уменьшать меру его общественной ответственности, все снижая в должности, пока он не стал чуть ли не продавцом в каком-то ларьке…

Вот тут-то и взбунтовался железный характер героического фронтовика! Как видно, истинную горечь напитка действительно начинаешь чувствовать, лишь допив чашу до дна. И уж не знаю, то ли он представлял себе, как воспринимали покупатели блеск Золотой Звезды из оконца его торговой точки, то ли понял, как неестественно выглядит само торговое заведение рядом с блеском Золотой Звезды, но Дурдиев принял решение, которое в данных обстоятельствах было новым проявлением его мужественного характера.

Решение состояло в том, чтобы покончить с праздностью празднований и начать трудиться. Стать рядовым рабочим человеком, как его отец. Не таким, который спускается с высоты поднебесной славы, снисходя до обыденных людских забот, но и не похожим на безвольную пылинку, растворяющуюся в людском море. Ведь речь шла не о симуляции человеческой усредненности и не о спасительном бегстве от заслуженной славы, а о стремлении обрести в жизни свое истинное место, на котором былая слава будет поддержана доблестью постоянного и неустанного труда.

Много воды утекло с тех пор в беспокойной и мутнойКарадарье. За несколько десятилетий вокруг изменилось все. Некогда пыльный и убогий кишлак превратился в большой поселок Аим, скорее похожий на городок, — с магазинами, школами и зданиями разных учреждений. Разросся колхоз и давно превратился в большое государственное хозяйство. Вместо трудодней хлопкоробам и рисоводам стали регулярно начислять ежемесячную и — скажем прямо — довольно высокую зарплату. Изменилось все и в домах, как, впрочем, изменились и сами дома, состоящие теперь из больших светлых комнат с высокими потолками и широкими окнами.

И если что-нибудь и осталось от прошлого, то разве что трогательные обычаи древнего, некогда мусульманского Востока — те же низкие поклоны при встречах, что и при Алишере Навои, те же прикосновения правой руки к сердцу в знак приветствия, что и при Авиценне, то же торжественное сидение на корточках вокруг цветистого сюзане, уставленного роскошными дарами узбекской земли и маленькими пиалами с неизменным зеленым чаем, издавна заменяющим здесь одуряющую выпивку.

Мы встретились с Кучкаром Дурдиевым в кабинете директора совхоза. Что и говорить, в этом отяжелевшем, хотя все еще красивом, человеке нелегко было узнать статного и пылкого парня, каким я его видел в степи под Купянском. И все-таки это был тот же человек, тот же Кучкар Дурдиев.

Он не упрекнул меня за ошибку, которую я допустил, поверив слухам о его гибели, а я не удержался и все-таки сболтнул банальность, которой утешают в подобных случаях:

— Значит, долго жить будешь.

— А почему не жить долго? — сострил кто-то. — Войны не будет, если у героя ни одного сына, а целых шестеро дочерей!

Мы вышли гурьбой на улицу и пошли по поселку. Заглянули в интернат имени Кучкара Дурдиева, где при входе висит его огромный портрет, прошли мимо школы, которую окончили все его шесть дочерей и где одна из них теперь учительствует. И по тому, как его приветствовали прохожие — низко кланяясь и прижимая руку к груди, я понял, что всеобщее уважение вызвано не только Золотой Звездой, полученной когда-то в бою, но и всем, что теперь окружало нас и к чему Дурдиев имел прямое отношение. Кому-кому, а односельчанам известно, чего стоят пятьдесят центнеров риса, полученных в этом году бригадой, которой руководит Кучкар. Знают они и то, чего стоит ему самому, уже немолодому человеку, каждый день с холодным осенним рассветом переправляться через бурную Карадарью по пояс в воде, а после тяжкого трудового дня оставаться на ночь в утлом шалаше, потому что сил уже не хватает добрести до дома.

А потом мы вошли в гостеприимный дом, где нас встретили его жена и три дочери, — к сожалению, не все шесть, так как одна из них, врач, работает в Фергане, а две младшие еще учатся в пединституте.

Я сидел рядом со всеми на корточках вокруг яркого сюзане, уставленного тарелками с янтарным медом, гроздьями прозрачного винограда и огромными ломтями узбекских дынь, и думал о большой и дружной семье, созданной этим спокойным и уравновешенным человеком. Ведь даже само его спокойствие, сама уравновешенность являются результатом мужественной борьбы и победы над самим собой — над лукавыми искушениями громкой славы и пленительными ее соблазнами, от которых человек сумел вовремя отказаться. Что внушило ему в молодости спасительную трезвость для верной оценки своего положения — врожденная практичность выходца из трудовой семьи или та самая стойкость героического характера, которая была причиной его солдатского подвига? Ведь мог же он пойти и по ложному пути — стричь купоны из книги своей боевой славы, пока не остался бы пустой корешок, и жить, не утруждая себя рассуждениями о смысле человеческого существования.

Возвратившись в Ташкент, я встретил тех же людей, с которыми разговаривал о Дурдиеве перед отлетом в Андижанскую область. Теперь уже они расспрашивали меня, как живет мой герой, и я был в состоянии отвечать на вопросы определенно и недвусмысленно.

Но, по сути, я и теперь кое-чего не понимал. Почему, например, мы так склонны требовать бесспорной прямолинейности от человеческой судьбы, будто героическая личность только и мыслима в ореоле все усиливающегося блеска? Но разве может вызвать сомнение хоть и не такой уж эффектный, но зато устойчивый и повседневный героизм, который нужен для того, чтобы вырастить хороший урожай, поставить на ноги шестерых дочерей и дать им к тому же высшее образование? Я думаю, что именно в таком постоянстве и устойчивости нравственных начал и заключается истинный блеск, который иначе и не назовешь, как героизмом.

1974

Перевод автора.

НЕУВЯДАЕМОСТЬ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Среди писем, полученных после опубликования заметки «Посылка из Вены», было одно, не имевшее, казалось бы, отношения ни к истории потерянной в конце войны тетради со стихами украинского советского поэта Василия Швеца, о котором в заметке шла речь, ни к людям, сохранившим эту тетрадь в Австрии.

«Я не могу Вам сообщить ничего нового по сути дела, — писала Мария Аркадьевна Забежанская из Риги, — но мне хотелось бы рассказать об австрийской женщине, спасшей не тетрадь со стихами, а человеческую жизнь. Сделать это было куда труднее и опаснее, так как речь идет о советской разведчице. Этой разведчицей была лично я, и Вы, конечно, поймете меня, если я скажу, что с тех пор считаю Марию Фешинг из австрийского селения Ланзаттель своей второй матерью».

Случай помог мне встретиться с автором этого письма — вскоре Мария Забежанская приехала с группой рижан на экскурсию в Киев. Я прохаживался в ожидании у входа в Софиевский собор, который в это время осматривали рижане, и думал о том, сколько еще не раскрыто героических подвигов времен Великой Отечественной войны — особенно подвигов совести, подвигов сострадания и гуманности. Ведь о них чаще всего знали только те, кто их совершал, и те, кто благодаря им выжил, а истинная доброта не ищет гласности, она проявляется не ради славы, а в силу себя самой — потому-то человечность и считается высшим воплощением благородства.

Вскоре под аркой колокольни появилась невысокая женщина и направилась ко мне. В руке у нее была папка: надеясь в Киеве встретиться со мной, она захватила некоторые бумаги и письма, Относящиеся к ее военной одиссее. Мы расположились в укромном уголке, и я стал листать черновики ее донесений, написанных на каких-то немецких бланках сразу же после возвращения из Ланзаттеля во фронтовой тыл, когда советские войска уже добивали фашистов в их логове.

Бегло ознакомившись с бумагами, я, честно говоря, подумал: стоит ли этим заниматься мне? Ведь на протяжении послевоенных лет уже столько писали о случаях, когда на чужой земле спасали советских людей, рискуя собственной жизнью. Конечно, каждый такой случай значителен и важен сам по себе, и о нем надо знать. И все-таки смысл и характер их уже на прежних примерах раскрыт, а стало быть, в некоторой степени уже потерял остроту новизны, интересную для писателя.

И тут же я увидел небольшое письмо, которое осветило вопрос по-новому. Вот это письмо:

«Дорогая Маша! Наконец мы получили весточку от тебя, а вчера и твою посылку. Очень вкусно, мы угощали всех приходивших к нам гостей. Спасибо, мама тебя очень благодарит. Маша, почему ты так долго не писала — была больна? Мама за тебя очень волновалась. А нашу посылку ты получила? Мы послали тебе небольшую картину, на которой изображен наш Ланзаттель, маленький несессер, конфеты и еще несколько мелочей. В январе мама хочет послать еще кое-что… У нас уже зима, полуметровый снег. Все благополучно, но у меня боли в суставах. Сердечный привет тебе — мама и ее семья».

Это письмо написано 2 декабря 1976 года — через тридцать с лишним лет после окончания войны. И я подумал: а не в том ли особое значение этого случая, что родство людей двух стран не перестало существовать и стало почти кровным? Ведь время и расстояние нередко притупляли чувства даже между очень близкими людьми, а здесь они сохранились на всю жизнь, и, как видно, с годами даже окрепли! Не это ли так знаменательно и особенно важно именно в наше тревожное время?

…Их сбросили с советского самолета над территорией Австрии в районе местечка Тобрин 23 марта 1945 года ночью. В горах этого района много ущелий и горных рек, а стало быть, и мостов, вблизи которых удобно наблюдать за передвижением войск противника. Это было особенно важно еще и потому, что в ближайшее время предполагалось наступление на Вену, а противник мог подтягивать свои резервы только этим путем.

Группа состояла из девяти человек — двух девушек-радисток и семи разведчиков, все разной национальности. Как видно, именно поэтому ей и было присвоено кодовое название «Интернационал». Впрочем, в условиях близкой победы над фашизмом такое название не могло не иметь и более широкого звучания.

Разведчики ничего не знали друг о друге — даже фамилий, так как до этого все воевали в разных частях. Впоследствии выяснилось, что и имена почти у всех вымышленны. Такая предосторожность не была излишней: мало ли что могло случиться с любым из них на вражеской земле.

Они всего два дня пробыли вместе, а успели превратиться в спаянный и дружный коллектив. Это странно звучит в отношении людей, которые так недавно впервые встретились. Но в том-то и сила людей на войне, что, съехавшись из разных концов земли и став под знамя, они сразу превращаются в единый армейский коллектив и человек, ничего до этого не знавший о другом, готов не только действовать с ним заодно, но и в случае необходимости прикрыть его собственной грудью.

Перед вылетом выяснилось, что девушки нагружены намного больше парней, но с этим, к сожалению, ничего нельзя поделать. Ведь радистки должны были иметь полный комплект аппаратуры при себе — мало ли как их могло всех разбросать во время спуска на землю! Поэтому девушки несли на себе не только все, что положено в таких случаях бойцам, но и тяжелые радиопередатчики, и запасные батареи. А только они одни весили почти что пуд.

Это беспокоило капитана Веприцкого, сопровождавшего разведчиков до места высадки. Когда на спины девушек поверх всего водрузили еще и парашюты, обе под тяжестью своего снаряжения вынуждены были лежать на снегу и только с помощью товарищей смогли подняться, чтобы занять места в самолете.

Полет продолжался недолго — часа полтора. И прошел он благополучно, только над линией фронта самолет обстреляли зенитки. А еще через полчаса капитан приказал приготовиться к прыжку, и наконец все по одному выпрыгнули из люков. («Честное слово, было совсем не страшно, — уверяет меня теперь Мария Аркадьевна. — Самолет развернулся и ушел, а вокруг стояла такая тишина, что, спускаясь, мы даже перекликались, и представьте себе — совершенно отчетливо слышали друг друга».)

А внизу ее ждала беда. Склон горы, на которую спустилась Маша, оказался очень крутым, и непомерная тяжесть пришлась на одну ногу. Ее ожгла острая боль, и стало ясно, что нога переломлена.

До рассвета в лесу собрались почти все. Не было лишь одного Карла. Сперва его звали, потом разошлись веером вокруг, буквально прочесали заснеженный лес — парня не было. А с места высадки надо было немедленно уходить — ведь немцы не могли не знать о ночном посещении советского самолета. И если и не видели спустившихся парашютистов, то, конечно, подозревали, что именно их он и мог привезти. Значит, с рассветом обязательно начнется поиск. Но как уйти, оставив товарища — Карла — где-то здесь, может быть даже раненого и не способного откликнуться?

Сперва решили рискнуть и остаться до рассвета. Но вдруг нескольких сразу осенила чудовищная мысль, которую было даже неловко высказать. Она казалась постыдной особенно потому, что группа носила название «Интернационал», а Карл являлся таким же советским бойцом, как и все, и вряд ли прежде давал кому-либо повод для подозрений, раз его послали с этой группой. И все-таки Карл был немцем — немцем, переодетым теперь в немецкую форму и находящимся на оккупированной немцами земле. А что, если… До конца такого подозрения никто высказать не осмелился. И все же оно возникло и не давало покоя. Поэтому решено было уходить.

Первая потеря всегда особенно тяжела. Эта была во сто крат тяжелее из-за мучивших всех сомнений. Да и сулила она, если подозрения не напрасны, грозную опасность. И, волоча Машу по глубокому снегу, разведчики уходили подальше от этих мест.

Если бы я стал описывать их приключения день за днем, получилась бы, пожалуй, целая книга. Может быть, когда-нибудь ее и стоит написать. Тяжелой была сама жизнь без крова в чужих заснеженных горах, но особенно осложняло ее состояние Маши. Неспособная самостоятельно передвигаться, она все же шифровала донесения и связывалась с Москвой. К концу первой недели кончились запасы продовольствия, их надо было добыть где-то внизу. Но если во время вылазки нарвешься на немцев, как тогда уйти с беспомощной девушкой? Видя, как ребята страдают от голода, она просила оставить ее в горах и действовать самим. На это, конечно, не пошли и продолжали ее перетаскивать на новые места. Сдабривали альпийский снег солью, небольшое количество которой еще оставалось, и ели. Это было все.

И вот из центра поступил приказ — троим спуститься в ближайшую деревню и достать продуктов. В деревне солдат не оказалось, и попытка удалась. Кое-какие продукты добыли, а главное — увели из какого-то хлева телку. Но именно эта-то телка их и подвела. Из-за пропажи в деревне подняли переполох и вызвали жандармов заградительного отряда, вылавливавшего дезертиров у мостов. Они пошли по следам и вскоре разведчиков настигли. Но те находились на горе да к тому же в лесу, а жандармы внизу, на открытом белоснежном склоне. Потеряв троих убитыми, жандармы вынуждены были отступить, и ребята, не понеся потерь, скрылись.

А Маше становилось все хуже, ее надо было спасать.

Следующей ночью спустились в долину вблизи небольшого селения Ланзаттель. Выслали разведку — выяснилось, что и здесь немецких солдат нет. Дома разбросаны на довольно большом расстоянии один от другого, можно попытать счастья, не подымая шуму. Постучались в крайний. Это и был дом фрау Марии Фешинг, которая жила лишь со своей девятнадцатилетней дочерью Мици, ровесницей Маши. Обе, конечно, страшно испугались, но, услышав, что с пришедшими девушка, открыли. А когда увидели, в каком она состоянии, кинулись ее укладывать и помогать чем могли.

Правда ли, что о человеке можно судить по лицу — по выражению глаз, по складкам у рта, по еле уловимой улыбке? Фотографии Марии Фешинг лежат передо мной. Простое, спокойное лицо, мягкие черты, глаза, в которых светится приветливая доброжелательность. Лишь взглянув на ее лицо, разведчики поняли, что этой женщине можно довериться целиком. Не потому что, когда они вошли, она не выхватила пистолет, а именно из-за этого света в глазах, так ясно говорившего о ее человеческой сущности. Но и лица ребят ей, как видно, рассказали все о себе и заставили не раздумывая прийти на помощь.

Утром она пошла «на разведку» и узнала, что в Ланзаттель должны прийти жандармы ловить каких-то партизан. Но она-то понимала, о ком речь. Быстро вернулась домой, накормила ребят и дала немного продуктов с собой. Условились, что если кто-либо узнает о Маше, скажет, что это родственница из Словакии, сломала ногу и поэтому не может уехать домой. Впрочем, она была уверена, что в этом доме, стоящем на отшибе, никто о ней не пронюхает.

На следующее утро, когда разведчики уже были далеко в горах, в Ланзаттель действительно прибыли жандармы. Они разместились в помещении бывшей турбазы и начали прочесывать окрестные леса. В самом местечке они, конечно, партизан не искали. А вскоре успокоились, дежурили у мостов, по вечерам заходили в дома, усаживались в теплых кухнях играть в карты. Заходили иногда и к фрау Фешинг. Маша в это время лежала в нетопленной комнате под горой пуховых перин, на которые хозяйка как бы невзначай клала футляр от швейной машины.

Что чувствовала в такие минуты советская девушка, об этом нечего говорить. Сейчас меня интересуют фрау Фешинг и ее дочь Мици. Обе, конечно, понимали, чем могло бы все кончиться для них, если бы жандармы обнаружили Машу. А ведь она была не беспомощной беглянкой из фашистского концлагеря, которая не могла им повредить, а советской разведчицей, радиопередатчик которой закопан здесь же, у дома. Фрау Фешинг знала, конечно, и об этом, и все-таки скрывала, добывала нужные лекарства и выхаживала девушку.

Что ею руководило?

Она не была антифашисткой, спасшейся от преследования и рисковавшей из идейных соображений. Ни отец ее, ни покойный муж не были также участниками предвоенного восстания во Флорисдорфе, что могло бы также быть причиной ее самоотверженного поступка. Простая женщина из австрийского села, казалось бы довольно далекая от всего, что лично ее не касалось…

И все-таки коричневая чума первой поработила именно ее страну, а материнская доброта и человечность этой женщины находились в постоянном противоречии со всем, что вокруг творилось. Конечно, было страшно, когда жандармы вечером заглядывали на огонек! Но страх оказался слабее чувств, идущих из глубины души. Поэтому-то они и живы до сих пор, поэтому они — навеки.

В сочельник 1966 года в венской газете «Фольксштимме» появилась статья «Благодарность побеждает границы и десятилетия».

Вот ее начало:

«Эта история могла бы сойти за настоящую рождественскую сказку, но она имеет даже преимущество быть реальной. Что же произошло?

В маленькое местечко Ланзаттель въехал «рено». Водитель спросил об одной старой женщине, которую в деревне все уважают. Ему указали верную дорогу, и через несколько минут, не находя слов от радости, обнимались Мария Фешинг из Ланзаттеля и Мария Забежанская из Риги (Латвии). Хотя с тех пор, как русская нашла в доме Марии Фешинг приют и уход, прошел двадцать один год, воспоминания о тех военных днях стояли у обеих перед глазами».

Дальше рассказывается то, о чем я уже написал.

Остается лишь добавить, что, вернувшись на советскую землю в конце войны, Маша уже не могла разыскать никого из своих товарищей. Да и как разыскать, если не знаешь не только адресов, но даже настоящих фамилий и имен! Ушла с наступающей армией и войсковая часть, которая посылала разведчиков в Австрию, не у кого было справиться. Так и неизвестно, остался ли кто-нибудь из них в живых: ведь не каждому на военном пути встречались такие люди, как мужественная и отзывчивая Мария Фешинг!

1977

Перевод автора.

ПОЛСТОЛЕТИЯ НАЗАД

1

На первой странице чудом сохранившегося у меня «Стенографического отчета Первого Всесоюзного съезда писателей» стоит автограф Мате Залки. Книга эта особенно дорога мне потому, что она некогда принадлежала моему знаменитому другу, и потому, что, листая ее, я вспоминаю много такого, что в ней не могло быть зафиксировано.

Сам Мате Залка не был избран на съезд, хотя к тому времени создал почти все, чем известен как писатель. Вдвоем с Л. Первомайским мы с трудом добыли для него гостевой билет, да и то на одно только заседание. Я отчетливо помню наш разговор с Л. Первомайским о том, как несправедливо, что мы, совсем юные, — делегаты съезда с решающим голосом, а Мате Залка, известный писатель и революционный борец, не имеет даже постоянного гостевого билета.

Не был избран на съезд и Юрий Яновский. И он уже был автором известнейших своих книг, в том числе романа «Четыре сабли». И за то, что у меня был делегатский мандат, а у него не было, мне и теперь совестно. Правда, ошибка относительно Ю. Яновского частично была исправлена: в адрес санатория в Железноводске, где тогда он отдыхал, накануне открытия съезда прибыла телеграмма А. М. Горького — великий писатель просил Яновского быть гостем съезда, в качестве делегата он его пригласить не мог. Да, получилось так, что Горький обратил внимание на отсутствие Юрия Ивановича в списках делегатов, а мы, избиравшие их, не заметили.

Впрочем, пожалуй, нет ничего удивительного ни в том, что Горький пригласил Ю. Яновского, ни в том, что мы его не избрали. Ведь сам Горький, говоря о значении Первого съезда писателей, утверждал: оно состоит в том, что «разноплеменная, разноязычная литература всех наших республик выступает как единое целое перед лицом революционного пролетариата всех стран и перед лицом дружественных нам литератур всего мира». Единое целое — вот в чем заключалась главная цель. Единое — и как общая сила, и как содружество организованных групп, которое «не отрицало бы разнообразия, не стесняло наших творческих приемов и стремлений».

Создание единого целого, означавшее ликвидацию мелких организаций, в которых распылялись писательские силы, и не отрицавшее разнообразия, звучало в устах А. М. Горького как призыв к терпимости, вниманию к творческой личности писателя, то есть к свойственному только ему восприятию окружающего мира, а также и художественным средствам, с помощью которых он надеется лучше раскрыть мир.

В таком понимании задач Первого съезда писателей проявлялись свойственные А. М. Горькому широта представления о литературном процессе и постоянное внимание и уважение к писательской индивидуальности. И, пожалуй, именно потому, что Ю. Яновский отличался среди нас яркостью своего художественного своеобразия, Горький и обратил внимание на его отсутствие в списках делегатов.

Воинствующая нетерпимость была характерной для всех литературных организаций, ликвидированных знаменитым постановлением ЦК в апреле 1932 года. Рапповцы не считались с тем, что, скажем, среди «серапионовых братьев» были такие выдающиеся советские писатели, как К. Федин, Н. Тихонов, В. Каверин, а «серапионовы братья» не желали считаться с тем, что членами РАПП были Ал. Фадеев, Вс. Вишневский, Ю. Либединский. Точно так же и мы, украинские вуспповцы^[1], отрицательно относились к М. Бажану, Ю. Яновскому или Ю. Смоличу из-за того только, что они были членами ВАПЛИТЕ^[2]. А те в свою очередь не признавали ни И. Кулика, ни И. Микитенко, хотя и не могли не понимать, что это выдающиеся писатели. «Интересы» групп считались более важными, чем справедливые оценки отдельных писателей.

После апрельского постановления ЦК многое изменилось. Не стало организаций, с одной стороны, скажем, таких, как ВАПЛИТЕ, где националистически настроенная верхушка отвлекала творческое внимание писателей от главных задач советской литературы, а с другой — ВУСПП, где коммунисты, искренне считая, что стоят на правильных партийных позициях, стригли под одну гребенку всех членов других организаций и фактически подменяли борьбу с враждебно настроенной верхушкой ВАПЛИТЕ борьбой против всех ее членов. Оказалось, однако, что партия смотрит на все это куда шире и глубже нас, и вскоре можно было увидеть, как на заседаниях Оргкомитета будущего Союза писателей за одним столом сидят И. Микитенко и М. Кулиш, что в состоянии оценить разве только тот, кто знал, как выглядели их взаимоотношения совсем еще недавно.

Я часто бывал на этих заседаниях. Споры вспыхивали и здесь, порой очень горячие. Помню случай, когда И. Микитенко со свойственным ему пылом упрекал М. Кулиша в том, что он захватил «Березиль»^[3] и якобы поэтому театр не ставит пьес вуспповцев. Кулиш выбежал из комнаты, а Кулик стал вежливо упрекать Ивана Кондратьевича в несдержанности, в результате которой, мол, Кулиш покинул заседание.

Но не прошло и пяти минут, как Кулиш вошел вместе с Курбасом и потребовал, чтобы Курбас сказал сам, почему он не ставит пьес вуспповцев. Курбас, будучи не только талантливым режиссером, но и прекрасным артистом, отлично сыграл роль изумленного человека и заявил, что, мол, как же не ставит! Да ведь совсем недавно театр принял к постановке две пьесы именно вуспповцев — Корнейчука и Голованивского!

Это была эффектная и великолепно разыгранная сцена. И я, и А. Корнейчук, оба в ту пору еще только начинающие, конечно, мало интересовали театр «Березиль». Курбас принял наши пьесы только потому, что это начисто снимало с театра обвинение и в то же время давало возможность не ставить пьес главного вуспповского драматурга — Ивана Микитенко.

Неожиданное заявление Курбаса ошеломило всех. Микитенко замолчал, а Кулик растерянно улыбался, — оба отлично понимали смысл тактического маневра Курбаса и Кулиша, но вынуждены были смириться…

Эта сцена, как мне кажется, весьма характерна для атмосферы накануне Первого съезда. Постановление ЦК сделало свое дело, но психологически руководители бывших писательских организаций все еще, как тогда говорили, «не перестроились». Недавняя открытая вражда заглохла, но иногда еще прорывалась и в несдержанных словах, и в заранее обдуманных поступках. И разве что один только Кулик, будучи профессиональным дипломатом, отлично освоив знаменитую формулу Оскара Уайльда о том, что «лучшим проявлением благовоспитанности является умение скрывать свои эмоции», всегда выглядел выдержанным и уравновешенным, неизменно стараясь примирить стороны. Но дело было, как видно, не только в умении держать себя: партийное постановление для него всегда было законом, и он и в данном случае считал своим долгом выполнять его.

2

Я был младшим среди делегатов Украины, а может быть, и одним из самых молодых участников съезда вообще, но уверен, что и самые старшие никогда не принимали участия в чем-либо подобном. Когда объявили порядок съезда и огласили список докладчиков, всем стало ясно, что съезд будет чрезвычайным событием не только в жизни советской литературы, но и в жизни каждого из нас. Горький, Толстой, Жданов, Маршак… Все мы понимали, сколько важного и интересного они могут нам сказать.

Атмосферу праздничной торжественности усиливало и присутствие литературных знаменитостей всего мира: Андре Мальро, Эрнст Толлер, Луи Арагон, Мартин Андерсен-Нексе, Жан-Ришар Блок, Витезслав Незвал и десятки других известных писателей Запада и Востока — все они должны были перед нами выступить. Легко себе представить, каким волнением были насыщены минуты ожидания, когда наконец на сцене появится Максим Горький и произнесет первые слова…

Впрочем, атмосфера, царившая в Колонном зале Дома союзов, поражала не только своей волнующей торжественностью. До этого времени писатели, заполнившие огромный зал, встречались только в небольших комнатах своих организаций и групп, а тут должна была пойти речь о том, что так интересовало и волновало всех без исключения. И похоже было, что из своих маленьких комнат, как впоследствии сказал в своей речи Ю. Либединский, вся советская литература переселилась в роскошный, залитый светом и наполненный чистым воздухом дворец.

Когда мы услышали доклад Горького, в котором он обрисовал такую широкую картину развития литературы, от самых истоков эстетического самосознания человечества вплоть до эпохи литературы буржуазного общества, и когда другие докладчики, дополняя его, дошли до положения литературы современности, — только тогда стали полностью понятны некоторые места из вступительной речи великого писателя. Да, «мы выступаем, демонстрируя… не только географическое наше объединение, но демонстрируя единство нашей цели…»

Однако не все выступления принимались нами с восторгом. Настораживало, что главными действующими лицами советской поэзии кое-кто считал Б. Пастернака и И. Сельвинского, а мы, молодые, были уверены, что знаменем советской поэзии является В. Маяковский. Все мы, конечно, высоко оценивали таланты Пастернака и Сельвинского, но Маяковский был не только нашим кумиром, а и, по общему нашему мнению, ярчайшим выразителем революционного духа эпохи.

Кроме того, недовольство вызвала и сама попытка противопоставления крупных поэтов и как бы своеобразного натравливания друг на друга. Ведь все трое ярко выраженные художники, а сам Маяковский еще совсем недавно говорил, что нам нужно «побольше поэтов хороших и разных».

Но попытка такого противопоставления имела, как я уже говорил, значительно более глубокий смысл.

3

После одного из заседаний делегаты долго не расходились — толпились в кулуарах и горячо дискутировали.

Когда мы выходили на улицу, А. Безыменский тихонько сказал, что просит меня прийти в восемь часов к нему, соберутся и другие товарищи.

Квартиру А. Безыменского не так просто было найти на Плющихе, поэтому я немного запоздал. Небольшая столовая оказалась битком набитой людьми, и это меня сперва озадачило: я считал, что приглашен на ужин, но на столе не было ничего съестного, вокруг него вплотную друг к другу теснились человек пятнадцать. На подоконниках и по углам было, пожалуй, столько же. Похоже, нас пригласили не на товарищескую вечеринку, а на какое-то импровизированное собрание…

Оказалось, что так оно и есть. Тут были Демьян Бедный, И. Кулик, А. Жаров, А. Сурков, А. Прокофьев, М. Светлов, С. Кирсанов и многие другие, с кем я был знаком лично и кого знал только по портретам.

Всех возмущало главное — почему Пастернак или Маяковский? Об этом в основном и вели речь. И только длинная реплика обиженного Демьяна Бедного, говорившего о собственных стихах, показалась мне не совсем тактичной. Выдвигая себя, он фактически отводил второстепенную роль не только Пастернаку, но и Маяковскому. Демьяну Бедному никто из нас возразить не решался.

Неожиданно взорвался всегда выдержанный Кулик. Его и без того бледное лицо побелело, кончики пальцев задрожали. Говоря чуть громче обычного, он заявил, что сводить столь принципиальный вопрос к спору оскорбленных амбиций не пристало коммунистам и что дело значительно серьезнее и глубже того, кого поставили на первое место, а о ком не упомянули вовсе.

Я хорошо помню, что говорил тогда И. Ю. Кулик, потому что, собственно, только после его слов понял все по-настоящему. Если бы речь шла лишь о необъективности критических оценок, говорил, он, это было бы несправедливо по отношению к отдельным личностям. Но попытка противопоставить одних поэтов другим в данном случае является стремлением помешать главной цели апрельского постановления ЦК и самого съезда. Его слова звучали не как укор обидевшимся. Это был урок партийной принципиальности, и все это поняли. Мы единодушно решили, что на съезде выступят А. Сурков и С. Кирсанов и изложат нашу общую точку зрения. И если их выступления прозвучали убедительно и оказались принципиальными, я думаю, в этом большая заслуга И. Ю. Кулика.

4

После эпизода, в котором проявилась неуступчивая воинственность многих рядовых делегатов съезда, хочется привести другой эпизод, указывающий на стремление к примирению «на высшем уровне». Я оказался свидетелем этого эпизода случайно, но то, о чем шла речь, слышал от первого до последнего слова.

Еще до съезда, во время поездки украинских писателей в Ленинград, я подружился с сыном К. И. Чуковского — Николаем. Он познакомил меня со своим знаменитым отцом, и Корней Иванович отнесся ко мне благосклонно.

Как-то во время одного из заседаний съезда я вышел из зала. В просторных кулуарах вдали виднелась одинокая фигура — это был Корней Иванович. И мы вдвоем медленно пошли вдоль пустынного фойе. Чуковский расспрашивал меня о Киеве. И вот когда мы были уже у входа на сцену, в дверях появился А. М. Горький.

Мне показалось, что Корней Иванович сразу как-то сник; он отошел к окну и присел на подоконник, словно рассчитывая на то, что Горький пройдет и его не заметит. Но Алексей Максимович узнал Корнея Ивановича и направился прямо к нему. Он издали протянул руку Чуковскому, а приблизившись, поинтересовался его самочувствием. Чуковский с непонятным мне смущением ответил, что чувствует себя хорошо.

— Почему вы никогда не позвоните? — спросил Алексей Максимович и в глазах его блеснула лукавая усмешка.

— Особых дел нет, а беспокоить просто так… — не очень уверенно пробормотал Чуковский.

— Почему же, беспокойте, — продолжал Горький с той же усмешкой и все еще не выпуская руку Чуковского. — Я помочь могу, так что если будет в чем нужда… пожалуйста!

Они попрощались, и Горький ушел. Я чувствовал, что Корней Иванович чем-то огорчен, — возможно, не столько встречей, сколько тем, что она произошла при постороннем. И только много позже Николай Чуковский разъяснил мне, чем так расстроен был его отец.

Дело в том, что еще до революции, когда вышел в свет роман М. Горького «Мать», Чуковский остро и безапелляционно раскритиковал этот роман. С той поры они не раз встречались и даже вместе работали во «Всемирной литературе». Роман Горького сыграл огромную революционную роль, Чуковский давно разобрался в своей ошибке, но факт оставался фактом, и Горький, как видно, об этом помнил.

И вот во время съезда, который, по плану Горького, должен был сплотить воедино всех писателей, некогда, возможно, и враждовавших между собой, но призванных делать теперь одно общее дело, Алексей Максимович использовал случайную встречу для такого символического примирения. Не сомневаюсь, если бы в ту минуту Горький Чуковского и не заметил, он так или иначе сделал бы первый шаг к примирению. Помнить давнюю обиду в столь исторический момент ему не позволила бы верность общим интересам советской литературы.

Лично для меня это тоже послужило важным уроком, и я рассказываю об этом эпизоде с надеждой, что он станет уроком и для других.

5

Если принять во внимание важность художественных проблем и глубину, с которой они были освещены, трудно найти событие в жизни советской литературы, которое можно было бы сравнить с Первым Всесоюзным съездом. Он имел мировой резонанс и сыграл роль решающего этапа в идейно-эстетическом сознании нашего народа именно потому, что его характеризовала чрезвычайная широта мышления, если так можно говорить не об отдельной личности, а о съезде.

Похоже, что советская литература в целом впервые осознала меру своей исторической ответственности перед всем миром и действительно поняла, что, как сказал Горький, впервые «выступает как единое целое перед лицом революционного пролетариата всех стран и перед лицом дружественных нам революционных литератур».

Чувство такой ответственности усиливалось и тем, что революционный пролетариат мира был представлен на съезде не фигурально, а целиком конкретно — в лице своих известнейших писателей. Конечно, для М. Горького, И. Эренбурга или Л. Леонова, например, чьи книги уже тогда издавались в десятках стран, присутствие на съезде Эрнста Толлера или Андре Мальро не было в диковинку. Но на нас, молодых, которые съехались с разных концов огромной страны и составляли на съезде большинство, не могло не произвести глубокого впечатления присутствие иностранных писателей с такими именами. Перед нами встал целый мир, после чего уже невозможно было довольствоваться рифмованными подписями под газетными фотографиями или олитературенными общими местами, которые прямо из-под пера отправлялись в типографию.

Мы ехали на съезд, полные юношеского пыла и беззаботной веселости, — людьми, которых ждет большой праздник, а возвращались с ощущением тяжкого бремени ответственности, возложенной на наши плечи этим съездом. Впервые во весь голос нам было сказано о значении советской литературы как единого коллектива, в котором, однако, каждый должен был сохранить свою творческую индивидуальность. Это было нечто новое. Как мыслил себе Горький этот коллективный труд разноязыких писателей? Это могло выясниться только впоследствии, но волновало и интересовало уже тогда.

Ясно было одно — мы, в частности поэты, не имели морального права продолжать питаться малокалорийными блюдами скоропортящейся актуальности местного значения. Мы должны были учиться раскрывать глубинную суть социальных явлений так, чтобы ее воспринимали все и понимали всюду. Не в этом ли заключался наш интернациональный долг как писателей и коммунистов!

С тех пор прошло пять долгих десятилетий. Пятьдесят лет, полных знаменательных событий и в жизни нашего общества, и в жизни нашей литературы. Естественно, что за это время почти полностью изменился личный состав Союза писателей. Появилось немало новых имен, десятки, а возможно, и сотни прекрасных книг, созданных по принципу творческого метода, провозглашенного Первым съездом.

1984

Перевод автора.

ДУМА О ПЕСНЕ

ДУМА О ПЕСНЕ

На шумной ярмарочной площади или в прохладной тени кудрявого клена у пыльного сельского перекрестка сидит на камне седой человек с многострунной кобзой. Плавно двигаются пальцы по звенящим струнам, высоко забирает немолодой, но еще крепкий голос, внимательно и, кажется, даже испытующе устремились на людей темные невидящие глаза… Люди слушают затаив дыхание; крепко уцепившись за подолы своих матерей, приумолкли ребятишки; сняв соломенные брили, глубоко задумались старики, увлеченные кобзарской песней… Они давно знают поющего человека и поэтому верят каждому его слову, каждая нота мелодичной песни находит отзвук в их сердцах.

Это поет Павло Носач, человек, проживший большую и тяжелую жизнь. Он хорошо знает то, о чем рассказывает людям в своих песнях. Он ничего не сочиняет — все за него сочинила жизнь. Если песня грустна, то потому, что она вызвана горьким и безрадостным воспоминанием; если песня весела, значит, она рождена душевной мощью и врожденной способностью этого человека смеяться над бедой. О чем бы ни была песня, за ней всегда стоит пережитое, освещенное душевной силой гордого и непокорного человека.

Странное дело: есть еще у нас люди, которые спорят о назначении искусства, которые еще и теперь не решили, в чем его главная роль! А вот этот седой человек поет с такой уверенностью, будто он давно уже все решил и отлично знает, почему обступившие его простые люди внимают песне с таким душевным волнением! В чем, собственно, заключается его искусство? Не в том ли, что он лишь возвращает людям то, что взял у них? Он только чуть-чуть осветил их мечты и надежды светом собственных дум и стремлений, и этого оказалось достаточно, чтобы завладеть вниманием и памятью слушателей.

Украина певчая страна. Многих своих сынов и дочерей она наградила прекрасными голосами. Некоторые выбивались в люди, становились крепостными артистами. Громадное же большинство оставалось в гуще народной, пополняя ряды бродячих певцов, а главное — сея в народе любовь и «вкус» к песне. Но особенным уважением на Украине издавна пользовались музыканты-слепцы — кобзари, бандуристы, лирники. Они никогда не боялись говорить правду, ибо терять им было нечего: они все изведали и все потеряли, и гнев полицейского им был не страшен. От них человек мог услыхать то, о чем он втайне думал сам, — о желанной воле, о былой славе героев. Они говорили смело, никогда и ничего не страшась, и за смелую прямоту и окрыленность любил их народ, закованный в кандалы на протяжении столетий.

Кое-кто утверждает, что народные кобзари и бандуристы отжили свой век, что новые времена, мол, требуют новых форм выражения человеческих чувств и мыслей. Но почему же и сейчас люди с такой радостью слушают захожих кобзарей, когда они появляются у полевого стана или на сельской улице? Правда, рядом с песней о былых сражениях за волю народную появилась у них песня и о самой воле, завоеванной и взлелеянной народом. И эта новая песня так же близка нынешним слушателям, как некогда их отцам и дедам были близки плач и стон слепого трубадура о горькой судьбине трудового человека. Нет, не устарели, не отжили свой век кобзари! Они плакали, когда плакал народ; они воспевали человеческие надежды, когда наступало время надежд; их судьба была и осталась воплощением судьбы их народа. Вот почему и песни их любили, любят и будут любить всегда.

Павло Носач не помнит своих родителей, они умерли, когда он был еще ребенком. У него и двух старших братьев осталось чуть побольше двух десятин тощей земли на троих. Сначала мальца приютила тетка, но когда и детский рот стал ей в тягость, Павла отдали в работники. Так он с самой ранней юности пошел по дворам, по конюшням, по кухонным закоулкам, где и началась для него тяжкая школа унижения и проклятия — путь, политый детскими слезами и трудовым по́том.

В те далекие времена никого не удивляло, если хозяин ударит своего наемного мальчишку или забудет его покормить. Как и многие, Павло ко всему привык. Самое тяжкое началось для него позже, когда, уже будучи парнем, он явился к братьям, чтобы получить свою долю отцовского наследства. Он вдруг обнаружил, что стремление захватить побольше земли превратило в зверя даже брата — оно сунуло ему в руки топор и заставило поднять обух против самого близкого человека, на стороне которого были к тому же право и закон. Братья не пустили его в отцовский дом, они не дали ему ломтя хлеба, хотя пользовались его землей много времени…

Нашим детям это может показаться невероятным. Привыкшие к бескрайним пшеничным массивам, они не знают, сколько страстной ненависти и тупого озлобления способен был вызвать в людях никчемный клочок тощего песчаника в былые времена. Да и сама-то ненависть, само озлобление чужды и непонятны нашим детям. Но на темных глазах кобзаря еще и теперь закипают слезы, когда он вспоминает о том проклятом дне. Теперь он понимает: его братьев превратили в зверей не только их собственное бессердечие и несправедливость, в руки им дал топор звериный закон общества, который гласил, что выживает только сильный. Этот закон предоставлял человеку возможность быть сытым только за счет других и поэтому так часто подымал отца против сына, а брата против сестры.

Если человек теряет глаза, то в душе его открываются иные, невидимые окна, сквозь которые так или иначе к его сознанию проникает сияние окружающего мира. Исчезает зрение, но в целости остается тонкая ниточка, как бы соединяющая его сердце с солнечным светом. Все органы, воспринимающие звуки, ощущения, чувства, становятся стеной на борьбу с наступившим мраком и побеждают его. Не похоже ли это на то, что происходит с человеком, у которого зло и обман пытаются отнять веру в справедливость, веру в людей и их моральную чистоту? Лгуны стараются убедить его в том, что мир лжив; обманщики доказывают, что ничего нет святого, кроме обмана. Но человек по природе своей расположен к восприятию чистого и светлого, и если темная сила пытается убить это естественноепредрасположение, то, как правило, он оказывается подготовленным к защите.

Первые горькие разочарования и обиды не ожесточили сердце будущего кобзаря. Молодое и, казалось, легко ранимое, оно не наполнилось злобой и презрением к людям. Несправедливость родных братьев не родила ответной несправедливости. Их жестокий поступок вызвал только потребность рассказать о нем людям, поделиться с ними горечью, которую он познал, живя среди них. Так родилась первая песня, и если она полюбилась людям, то только потому, что каждый из них пережил когда-то нечто подобное и наверняка мог бы и сам сложить ее, если бы у него нашлись слова и мелодия, а главное — если бы хватило мужества.

Говоря об этом человеке, невольно начинаешь думать и о родившей его стране — об Украине. Как далеко ушла она в наши дни от себя самой, разделенной на убогие полоски, лишенной возможности пользоваться богатствами своих недр и рек, усеянной утлыми хатками, крытыми сгнившей ржаной соломой! Нет, недаром так трагичны и полны стона и слез думы Тараса Шевченко и Остапа Вересая! Как и этих великих певцов, Украину пытались лишить света, и к ее сердцу старались закрыть доступ всему прекрасному, и ее окружали ложью и злобой, стремясь ожесточить и вызвать отвращение ко всему человеческому. Как над поющим кобзарем, стояла и над Украиной мрачная и угрожающая тень жандарма, когда страна пыталась петь или говорить о своих думах и страданиях.

Но то, что не удается даже в отношении отдельного человека, невозможно сделать с целой страной. И когда наступило время стать в одну шеренгу с другими народами, чтобы преобразовать мир на революционной основе, народ Украины оказался сильным и великим их спутником, сохранившим яркий свет своей души, самобытность и чистоту своего гения. Украине не пришлось начинать сначала, ибо в многовековой борьбе она сумела свято сберечь все богатство своей глубоко демократической и человечной культуры, всю неизмеримость своих моральных и физических сил.

Можно ли сказать о слепом человеке, что в глазах у него зажигается огонек или пробегает тень, когда он вспоминает былое? Но странно — смотришь на мужественное и выразительное лицо Павла Носача и совершенно забываешь, что под его темными очками нет глаз. Он рассказывает о революции, о гражданской войне, он поет о Щорсе и Котовском, о великих победах трудовых людей, и кажется, что все это он видел, во всем этом принимал участие… Просто не укладывается в сознании, что воины батьки Боженко шли по полям битв без него! Не верится, что песни его вдохновлены уже совершенными подвигами, кажется, что сами они являются непосредственными и деятельными вдохновителями! Они настолько достоверны, так убедительны, что кажется, будто творил их человек, сидя в седле и держа в руках винтовку и кобзу. Такому впечатлению, конечно, способствует весь облик кобзаря — творческий и жизненный. Песни его неотделимы от воспеваемых им народных событий, как неотделима от них вся его тяжелая и долгая жизнь.

Как часто приходится в наше время слушать и читать беспомощные подделки «под народ», фальшивые стилизации «под старинку»! Некоторым нашим поэтам кажется, что достаточно употребить архаическое словцо или начать с традиционного запева думы, чтобы произведение приобрело национальный колорит и стало народным. Нет, стилизация не искусство! Прошлое навеки отошло, оставив нам в наследство опыт, но не одежды. И тот, кто хочет обрядить строителя Каховской ГЭС в потертую серую свитку или в валяный суконный кобеняк, просто смешон и жалок.

В этом особенно явственно убеждаешься, когда слушаешь старых наших кобзарей, таких, как Егор Мовчан или Павло Носач. Как изменился их словарь, как преобразился весь строй и даже самый жанр их песен с тех пор, как в них вошли Днепрогэс и Донбасс, Отечественная война и тема послевоенного мира! Кажется невероятным, что такими гибкими в отношении чувства нового стали именно они, седовласые старцы, над сознанием которых, казалось бы, должна особенно тяготеть их собственная традиция.

Шаг за шагом шли эти певцы вместе со своим народом, их чуткое поэтическое ухо улавливало тончайшие изменения в настроении массы, так что кобзари и рождались под влиянием революции, войны и мира. Они не могли отстать от всеобщего движения, так как всегда оставались в самом водовороте и новые мысли и надежды были воздухом, которым им приходилось дышать. Отсюда их народность. Отжившие и обветшалые слова и образы, связанные с понятиями, отмирающими и уходящими в прошлое, выпадали из их поэтического сознания так же естественно и незаметно, как входили в него новые слова и понятия, рожденные новыми обстоятельствами. Вот почему и сейчас, слушая старого кобзаря, каждый трудовой человек, должно быть, думает, что и он, видимо, смог бы сложить эту песнь, да вот жаль только, что… она уже кобзарем сложена!

Конечно, найдутся люди, которые заподозрят меня в упрощенчестве. Творческий процесс-де сложен и индивидуален, скажут они. Да и можно ли ставить в пример сложной и разнообразной современной культуре хотя и милые, но весьма несложные примитивы? Но я говорю не о поэтических жанрах, а о жизни поэтов, не о форме стихов, а о единстве с народом ради служения его справедливым и поэтому святым идеалам.

Как-то я спросил Павла Носача:

— Вот ходили вы по украинским селам во время оккупации, пели думы свои, призывали народ к борьбе… Как же вам это позволяли делать гитлеровцы?

— Недооценивал Гитлер песню, — улыбнулся он в ответ. — Бывало, фашист только сапогом толкнет меня в бок и проходит мимо… Слепой, мол, не воин!

И представились мне кобзари времен Богдана Хмельницкого, которых он рассылал по городам и селам Украины подымать народ на борьбу, когда угрожала стране опасность. Он-то оценивал песню по достоинству! Он знал хорошо, что никому так народ не поверит, как кобзарю, ибо певец никогда не солжет и не обманет!

Это знает и наш советский народ. Он певуч и сам и поэтому верит своим поэтам, когда в канун битвы или праздника они приходят, чтобы призвать его или порадовать песней.

1959

Перевод автора.

ГРАДУСНИК ДЛЯ ТАЛАНТА

Как-то на многолюдном собрании писательской организации Москвы выступила Галина Николаева. Она обратила внимание присутствующих на странное явление: читая критические статьи о книгах, написанных нашими современниками, она никогда не замечала, чтобы кто-нибудь воспользовался понятием талантливости, когда определял общественно-художественную ценность произведения писателя.

После выступления объявили перерыв. В толпе, устремившейся из зала в фойе, шел известный критик и громко хохотал. Когда товарищи спросили, что его так развеселило, он воскликнул:

— Слыхали, чего захотела?! Чтобы я определил, талантлива она или нет! Да что у меня, градусник такой есть или какой-то специальный прибор?

Это — факт, хотя он и может показаться невероятным. Между тем при всей своей кажущейся невероятности случай этот весьма характерен.

Выступление Николаевой вовсе не означало, что в аттестациях, которые выдают художественным произведениям, не хватает графы или остается незаполненным пункт об их талантливости. Критик не классный руководитель, а писатель не учащийся десятилетки; это еще вопрос, надо ли вообще учить писателя, а значит, и выставлять ему какие-то оценки. Однако, знакомясь с нашей критической литературой, частенько убеждаешься, насколько прав был А. М. Горький, когда определил наиболее распространенный у нас тип критика как человека, «убежденного почему-то, что история назначила его учить людей, таких же молодых, как он, но более талантливых…».

О нет, менторских поучений и школьных отметок критика для нас не жалеет. И слово «талантливость» иногда тоже встречается в статьях и рецензиях, хотя нередко и употребляют его по ошибочному адресу. Беда в том, что в это слово никогда не вкладывается весь комплекс понятий, которым должен руководствоваться критик, анализируя художественное произведение и определяя его подлинную художественную и общественную ценность.

Иногда читаешь: «В стихотворении есть талантливые строчки…» Будто бы в одной части даже небольшого произведения автор может быть талантливым, а в другой бездарным!.. Или: «Автор талантливо нашел одну из основных тем современности, хотя в отношении формы произведения…» И создается впечатление, будто писатель может быть способным искателем тематических жемчужин и совершенно не смыслить в ювелирном деле, без чего, как известно, и самая крупная жемчужина не много стоит.

Такое представление о таланте мне кажется неправомерным. Он действительно является своеобразным сочетанием особых свойств, но, на мой взгляд, они неотделимы друг от друга. Невозможно назвать талантливым того, кто, даже точно улавливая социальную конъюнктуру, не умеет о ней писать живо и пользуется плохим языком, как нельзя признать истинным талантом и умение создавать внешне красивые пустышки.

Стало быть, дело не столько в современности материала, сколько в самом подходе к проблеме современности, в умении отличать ее внешние атрибуты от того, что составляет ее сущность. Как знать, может быть, этот подход и является одним из «градусников», при помощи которого можно определить, «талантлива она или нет»!

Должен признать: я говорю «может быть» потому, что не знаю этого и сам. Полную ясность могли бы, наверное, внести специалисты, к которым я не вправе себя причислить. Хочу только еще раз поставить этот вопрос в надежде, что кто-то более опытный попытается решить его.

Знаменем советской литературы является социалистический реализм, который «утверждает бытие как деяние, как творчество» (М. Горький). Известно, что, по мнению Горького, понятие это очень широкое и оно в состоянии вместить на своих просторах немало всяческих «измов» и стилистических признаков. Однако всем им ставится одно требование — правдивость.

Но как достичь такого уровня правдивости, чтобы произведение можно было назвать действительно реалистическим? Какую задачу должен ставить перед собой художник: старательно и добросовестно рисовать зримую картину окружающего мира, чтобы только дать читателю материал, который он сам будет сравнивать с реальной действительностью и определять меру правдивости картины, или же вторгаться в сферы, невидимые для обычного глаза, и показывать читателю то, что он не может увидеть сам? Короче говоря, чем должно быть художественное произведение — выражением уже сформированного сознания общества или школой, в которой оно то сознание обретает, в которой по-настоящему познает себя и начинает понимать?

От ответа на этот вопрос зависит многое. Если задача художника только отражать мир, то роль его в жизни общества выглядит пассивной и не очень значительной. Когда же он занимает место пусть хотя бы одной клетки в гигантском мозге, который формирует сознание общества, то ясно, что без этой клетки нарушится нормальное функционирование всего организма и, следовательно, роль его активна, ответственна и значительна.

Я часто задумываюсь над тем, почему Ленин назвал именно творчество Льва Толстого зеркалом русской революции. Что он хотел этим сказать — что в своих произведениях Толстой лишь отобразил, как она началась и развивалась? Но его произведения не были летописью революционных событий, ни в одном из них непосредственно о революции вообще ничего не говорится. К тому же большинство из них написано раньше, чем над полями России появились яркие признаки революционных бурь, — тогда, когда народная среда еще только начинала бродить под ее влиянием. Что же увидел в этом зеркале Ленин, если в нем не отражены ни стачки, ни подпольная борьба, ни бомба Желябова, ни призывы самого Ленина?! Ведь он знает революцию именно такой, и если бы искал в толстовском зеркале этих ее самых характерных черт, то, остановившись перед ним, должен был бы удивленно пожать плечами или же вообще снять с него титул зеркала!

А может, Ленин и не считал, что литературное зеркало должно непосредственно отражать? Может, заглядывая в него, он искал не только фотографические отпечатки известных ему событий, а и что-то такое, чего еще и сам не знал и ни на одной фотографии не видел? Может, сравнение гениального творчества с волшебным стеклом Ленин употребил лишь условно, потому что увидел в нем не беспристрастное и скрупулезное отображение известных ему фактов, но и давление таких скрытых пружин, которые сама революция смогла познать только благодаря Толстому?

В этом вопросе, на мой взгляд, кроется ответ и на другой вопрос — чем и каким должно быть художественное произведение. Революция преображала мир, руководствуясь практической необходимостью, она делала свое историческое дело, исходя из жизненных интересов общества. Но только искусство и литература показали народу человеческую сторону и моральный смысл его собственных действий. Без художественного творчества он бы не смог осознать эти свои собственные черты, а следовательно, и не познал бы себя полностью. Выходит, Толстой вторгся в такую сферу жизненной деятельности народа, какую мог по-настоящему увидеть только он: человечность истории; моральная сторона революционных сдвигов; психологические мотивы поступков отдельных людей и огромных человеческих масс; целый мир внутренних переживаний, зависящих от характера каждого в отдельности; весь сложный арсенал человеческих склонностей, обычаев и даже личных привычек. Всех этих внутренних пружин, заставлявших людей действовать, в том числе и в революции, не мог и не сумел бы принять в расчет ни политик, ни экономист, ни вождь, ведущий на прямую и непосредственную битву.

Да, художник обладает чудесным зеркалом, с помощью которого отражает такие стороны человеческой и общественной жизни, каких не в состоянии заметить обыкновенный глаз, и все-таки отражает он жизнь и только жизнь. Он может быть даже фантастом, но и самая мудреная фантазия, созданная буйным воображением, будет иметь ценность лишь в том случае, если раскроет глаза обществу и поможет ему познать себя как можно полнее. Следовательно, знать жизнь — главное. Но обычного знания, рядовой информации, даже основательного изучения общеизвестных фактов недостаточно, поскольку общеизвестное — это не дело художника, его сфера — открывать то, чего другие не видят.

Нашу литературу трудно обвинить в незнании фактов. Она старательно их коллекционирует и освещает. В поисках материала для своих произведений писатели обращаются к самым разнообразным средствам связи с реальной действительностью — от кратковременных творческих командировок до переселения в места, о которых хотят рассказать. Но известно, что подобное «привязывание» себя к жизни, как правило, оказывается искусственным и очень редко дает хорошие результаты. Сколько раз уже на моей памяти писатели отправлялись в поход за образами и фактами! И почти всегда оказывалось, что подобное паломничество не заполняло пустоты в книгах (иногда даже богатых интересными наблюдениями), не затрагивало человеческой души, ибо лишено было внутреннего огня, вспыхивающего в художественном произведении лишь вследствие вторжения в неведомое.

Я думаю, специально «изучать жизнь» вообще нельзя. Нужно просто жить и таким образом познавать ее. А это лучше всего выходит только там, где жизнь застала тебя сама, хоть ты за ней не гнался с командировкой в руках, пусть даже и творческой. Ее не нужно специально искать, ведь она везде — в том числе и там, где ты родился и вырос, где живешь и работаешь, хотя самые эффектные события, возможно, совершаются и далеко отсюда. Она повсюду пульсирует, хоть и не везде проявляется в одинаковой форме. Важно только по-своему почувствовать ее характер и содержание.

Выходит, не так уж и важно, о чем писать; главное — писать только о том, что ты лучше всего знаешь и во что глубже всего проник твой духовный взгляд.

Но для создания настоящей художественной картины мало бывает даже и этого. Необходимо еще что-то, и это таинственное «нечто» иногда оказывается главным, ибо лишь оно способно оплодотворить настоящей жизнью даже созданные воображением образы и отношения, наделив их такой правдивостью, что мы перестаем интересоваться, откуда автор взял их — выдумал или подметил. И читатель поверит в их жизненность! Ведь заставил же нас Шекспир не видеть путаницы и непоследовательностей, которые педантично отметил когда-то Л. Н. Толстой и которых действительно немало в произведениях великого драматурга. И мы покоряемся, мы не замечаем никаких мелочных противоречий там, где они есть, не сопоставляем их с практической жизнью, не ищем никаких несоответствий. Мы — в плену. Мы видим только то, что заставляет нас видеть воля настоящего мастера, видим только так, как приказывает он.

Подобный художественный «деспотизм» можно увидеть также и у Бальзака. Как рядовой читатель, я никогда не мог разобраться, например, в денежных операциях, которыми занимаются герои его «Банкирского дома Нусингена». Автор рассказывает о них так неясно и неполно, что невольно начинаешь понимать: финансовые операции — это как раз и есть тот самый «материал», который он специально изучал. Но какой жизненной силой, какой эпической широтой и убедительностью дышат образы, созданные его гениальным воображением! Как властно заставляет нас писатель думать только о них и не замечать даже несоответствий во внешней стороне их жизнедеятельности!

Стоит представить себе нечто подобное в произведении другой «температуры», где вас ничто не захватывает и поэтому делает способным холодно и скрупулезно коллекционировать всяческие несоответствия, чтобы понять, что такое талант и что такое бездарность. Тут вы сразу заметите все фактические ошибки и белые нитки, сразу же увидите, надолго ли ездил автор в творческий отпуск, много ли он накопил наблюдений, достаточно ли фактов зарегистрировал в своем исчерканном блокноте. Ведь он не владеет чудодейственной силой, которая навязывает нам мир, увиденный его глазами, не заставляет верить каждому слову, каждому вымыслу, словно они вырваны из жизни, а не созданы его воображением. Он только описывает реальную действительность, стараясь делать это как можно точнее, и не следует требовать, чтобы созданная им рабская копия отражала нечто новое и неведомое, увидеть которое в состоянии только он.

«Чудодейственная сила»! Не следует пугаться подобных слов и придавать им слишком буквальное значение. Как же мне иначе определить понятие талантливости, если мы обращаемся к нему так редко, что не смогли сконструировать градусник для ее измерения? Да, чудодейственная сила, при помощи которой художник раскрывает нам целый мир там, где для других людей существует лишь отдельный случай, создает жизнь искусственную, заставляя нас думать о реальной действительности и ее сложных перипетиях, возводит свое художественное здание так, что мы не замечаем ни единой подпорки, хотя в произведении они есть, как и в любом, даже в самом совершенном, строении.

Всепроникающие глаза и гипнотическая сила воздействия — таким мне видится настоящий реалистический талант. Какими средствами пользуется писатель, чтобы добиться своего, это дело творческой индивидуальности.

1962

Перевод автора.

ПУТЬ К ПОЭМЕ

Если бы мне задали тривиальный вопрос, что из произведений современной украинской поэзии взял бы я с собой, собираясь в экспедицию на пустынный остров, я ответил бы, что скрасить мне одиночество могла бы одна книга Павла Тычины, одна — Леонида Первомайского и несколько книг Миколы Бажана. Почему бы я решил взять с собой первых двух по одной, а Бажана несколько? Не потому, что, избрав из большого количества поэтов только трех, я и среди них отдаю предпочтение одному. Просто любимые мною стихотворения Тычины помещены в одной из его первых книг, Первомайского — в одной из последних, а Бажана — рассыпаны по многим. И это одна из особенностей творческого пути этих поэтов: свои самые яркие, можно сказать, «творчески определяющие» стихотворения Тычина создал в начале своей поэтической деятельности, впоследствии лишь развивая достижения молодости, Первомайский их создал в конце, постепенно поднимаясь на протяжении всей жизни к своей творческой вершине, а путь Бажана был спокойнее и почти ровным — жемчужины сверкали на разных этапах этого пути.

Конечно, и выбор поэтов, и выбор стихов, которые мне по душе, совершенно субъективны. Однако как читатель я вроде бы имею право что-то любить больше, а что-то меньше. Ведь и среди классиков у каждого человека есть и любимые, и такие, которым он только отдает должное. Но даже и у любимого запоминают не все, и если «Выхожу один я на дорогу» большинство грамотных людей знает на память, то есть у Лермонтова и стихи, которые не пользуются такой популярностью.

Все это ясно и вряд ли может вызвать возражение. Начиная от Аристотеля и Буало и кончая современными теоретиками, никто еще исчерпывающе не объяснил, что такое поэзия и почему кому-то в ней нравится одно, а кому-то другое. И, возможно, именно такое удивительное разнообразие пониманий и вкусов как раз и доказывает, что читатель поэтических произведений тоже своеобразный поэт и воспринимает по-настоящему стихотворение только тогда, когда дополняет его собственным чувством, поневоле становясь соавтором.

Если вслед за Лихтенбергом применять при своих оценках «не только позолоченные пилюли, но и весы и меч», то придется признать, что не все в творчестве Миколы Бажана вызывает у меня такую активную эмоциональную реакцию, хоть я и понимаю, что все созданное им и значительно, и художественно совершенно. Он опытный мастер и серьезный мыслитель, его краски густы, а палитра сурова и совершенно лишена внешней красивости и провинциализма мелочной стилизации.

Доминантою в его мировоззрении является последовательный и глубоко ощутимый пролетарский интернационализм, трактующий каждый народ и его культуру лишь как частицу всего человеческого содружества и его культуры. Вот почему обращение поэта к грузинским, английским, польским и итальянским темам более всего связано с поисками контактов с украинской историей и культурой и всегда является углублением в характер их взаимовлияний. И когда в одном случае Бажан отмечает, что «зливались дві ріки, єднались два світи», то в другом приходит к выводу, что «вже не розрізнити ні їх слідів, ні їх доріг».

Полстолетия назад, перед выходом в свет сборника «Резная тень», Бажана считали «левым» поэтом. Это было время, когда для отнесения к тому или иному направлению достаточно было формальной принадлежности к той или иной литературной группе, хотя очень часто ни идейных, ни эстетических мотивов для этого не существовало. Я считаю, что к «левым» Бажана причислили потому, что незадолго перед тем он принял участие в известном сборнике «Встреча на перекрестке», где рядом с его стихами были напечатаны стихи Михайля Семенко и Гео Шкурупия. Способствовало этому определению и то, что сборник оформил известный «левый» художник Татлин.

На самом же деле ничего «левого» в этих стихотворениях Бажана не было, как, кстати, мало его было и в творчестве главаря украинских футуристов Михайля Семенко. Кроме десятка стихотворений типа знаменитого «Понедельник, вторник, среда…», в его «Кобзаре» ничего футуристического нет, и скажу, пользуясь случаем, — давно уже пора, отбросив его немногочисленные выкрутасы, рассчитанные на внешний эпатаж, издать том вполне нормальных поэтических произведений этого писателя.

Выход в свет «Резной тени» развенчал формальность принадлежности Миколы Бажана к «левым». Уже сам факт обращения поэта к скованной заведомо установленным количеством строк и такой устаревшей форме сонета скорее характеризовал его как традиционалиста или неоклассика, чем приверженца модных течений. Но главное состояло в чудесной наполненности этих сонетов, в точности композиционного построения, когда не только ведущая мысль, но и психологические мотивы поступков так глубоко и совершенно разработаны, что по сюжету сонета можно развернуть целую повесть человеческих взаимоотношений, как, например, по сонетам «Разрыв-трава» или «Ночь Железняка».

«Левой» поэзии с ее стремлением уничтожить подобные средства художественной выразительности все это было чуждо. И не случайно после появления этого блестящего цикла Бажан уже больше никогда не появлялся ни на страницах подобных «встреч», ни рядом с их участниками в каких-либо других тогдашних изданиях.

Говоря о творчестве Бажана того периода, критики хвалят его не за упомянутые выше произведения. Должно быть, это и правильно, так как видимая линия развития мировоззрения поэта пролегает скорее через «Песню бойца», чем через его сонеты и лирику того времени. Но блестящее мастерство Бажана, без которого, как известно, в искусстве самая глубокая идея оказывается обескровленной, засверкало, на мой взгляд, именно в тех сонетах и в той лирике и, возможно, даже началось с них.

В дальнейшем творчестве Бажан заметно отошел от откровенного лиризма своих ранних удач. Почему? Не полагал ли он, что хорошо воспитанному человеку приличнее сдерживать свои чувства? А может, он принадлежал к тем, кто стыдится своих потаенных личных чувств? Не могли же они выветриться сами по себе в человеке, который даже через полстолетия был способен создать такие прекрасные образцы именно лирической поэзии, как те, что напечатаны в январском номере журнала «Вітчизна» за 1977 год!

Смена литературного амплуа да еще такого сильного и самобытного художника, как Бажан, могла быть продиктована лишь весомыми обстоятельствами — либо в нем самом, либо в характере литературы, в которой поэт работал. А обстоятельства и на самом деле не способствовали полному раскрытию лирического таланта интеллектуально развитой личности, каковой уже тогда в значительной степени был Бажан. То было время массового и стихийного проявления творческих сил трудового народа, молодым поэтам иногда не хватало не только необходимых знаний, но и литературной грамотности. И хотя они преимущественно были именно лириками, поэтика большинства из них не поднималась выше дилетантского стихотворчества. На таком фоне глубоко поэтические и совершенные по форме стихотворения Бажана выделялись столь резко, что выглядели чужеродным и нехарактерным явлением. Недаром тогдашняя критика обвиняла поэта и в позорной интеллигентщине, и в недозволенной книжности, и в других смертных грехах.

Таковы были внешние обстоятельства. Что касается внутренних, то после подобных обвинений оставалось только одно — записывать свои произведения в аккуратненький блокнот и беречь его для будущего. А разве мог себе это позволить поэт с таким общественным темпераментом, как у Бажана! Ведь фактически это означало бы лишить свое творчество активной роли в художественной жизни общества.

И поэт постепенно начал переселяться в другой жанр — на неосвоенную целину будущей советской поэмы.

Нельзя сказать, что тем самым он выбрал себе более легкий путь. Поэма, как известно, самый сложный поэтический жанр: она требует не только совершенной техники стихосложения и ярчайшей выразительности слова, но и точной композиции, и предметного изображения, а главное — правдивых человеческих характеров. Подлинная поэма не может быть создана без глубокого проникновения в человеческую психологию и характер общественной жизни и, оставаясь поэтическим произведением, требует тонкого вкуса и кропотливого анализа, свойственного романисту. Вот почему в области поэзии она является определяющим жанром, а для автора настоящим испытанием его творческих возможностей и сил.

И Микола Бажан обратился именно к этому самому сложному жанру. Но обратился не сразу, словно понимая нелегкость такой задачи и пытаясь как можно лучше к ней подготовиться. Его «Строения», «Трилогия страсти» и «Беседа сердец» еще не были поэмами в полном понимании, они скорее были похожи на временные мостки между его лирикой и будущими произведениями в жанре поэмы, но в них уже звучат широкая полифония и глубоко разработанная гармония, одинаково близкая и лирике, и эпосу.

И, наконец, «Гофманова ночь» — уже настоящая поэма, в которой, однако, еще отзывается скрытый лиризм, но уже явно ощутима эпическая фундаментальность.

Значительно позднее появилось «Бессмертие» — произведение, высоко оцененное и одобрительно принятое широким кругом читателей. Это действительно выдающееся произведение, и к общей оценке его я могу только присоединиться. Но как писателя меня интересует не только готовая, так сказать, продукция, а и производственный процесс, и, исходя из этого, хочется высказать некоторые замечания.

В авторском подзаголовке к «Бессмертию» жанр этого произведения определен как «три повести». Случайно ли произведение, написанное стихом, автор называет не поэмой, а повестью?

Мне кажется, что в данном случае такое авторское определение является предупреждением. Похоже, что, разогнавшись по пути к поэме, поэт по инерции перескочил некую грань, попав вместо желанного жанра в царство едва ли не прозаической повести. Но он понимает это сам и потому предупреждает. И в самом деле — точности, пунктуальности, даже скрупулезности в зарисовке бытовых деталей в «Бессмертии» мог бы позавидовать не один современный автор повестей: вещи показаны всесторонне, они имеют все приметы материальности и отнюдь не похожи на двухмерные театральные декорации.

В дальнейших поэмах автор откажется от такой детальной обрисовки вещей и, густо творя масляную живопись даже не кистью, а мастихином, применит свои художнические способности не к вещам, а к изображению психологических перипетий и обстоятельств.

Можно было бы привести немало строк из «Бессмертия» и более поздних поэм, как, например, «Полет сквозь бурю» или «Четыре рассказа о надежде», которые проиллюстрировали и подтвердили бы это. Если первое произведение, словно задавая тон всей повести, поэт начинает с описания того, как тает в стакане горячего чая кусочек сахару, а самовар почти физически ощутимо выдыхает из себя пепел и жар, то нарисованные с не меньшей наблюдательностью детали в других поэмах уже существуют не сами по себе, а лишь как способ проявить и подчеркнуть внутреннее состояние человека.

И тут почти физически ощущаешь эти побелевшие пальцы, но это уже не деталь спокойного натюрморта, как упомянутый выше кусочек сахару, — тут побелевшие пальцы говорят о тревожном смятении героини больше, чем самые точные слова!

Я понимаю, «Бессмертие» — произведение историко-биографическое, у героя этого произведения не обычный прототип, который в большинстве случаев является лишь поводом для создания литературного типа: потребность быть предельно точным в изображении портретных черт исторической личности сама по себе диктует и стиль внешнего антуража. И все-таки факт остается фактом — поэзия борется в этом произведении с прозой с переменным успехом, и это, на мой взгляд, некоторая потеря, хотя причины ее не так уж трудно понять.

Очень характерными и важными для поисков Бажана на пути к поэме являются многочисленные тематические циклы. Конечно, как и каждый поэт, он порой писал и отдельные стихотворения, но делал это не часто и тяготел главным образом к более фундаментальному раскрытию определенного материала, чем это возможно в отдельном небольшом стихотворении.

Таких циклов я насчитал восемь. И что тоже характерно — все они написаны между «Бессмертием», которое автор обозначил как повесть, и всеми его другими произведениями, по жанру уже являющимися настоящими поэмами.

Цикл стихотворений, особенно когда он состоит из многих поэтических единиц, есть не что иное, как своеобразная поэма. Своеобразие ее состоит в отсутствии сквозного драматического действия, которое заменяет сквозной единый материал, освещенный единым чувственным отношением к избранной теме. Ясно, что такая форма тяготеет чаще к лирической поэме, чем к эпической, но все-таки это не россыпь отдельных песчинок, а монолит. Похоже на то, что, посвятив несколько творческих лет таким циклам, Бажан пытался исправить последствия своего недавнего неудержимого скачка.

Эти восемь циклов явились хорошим буфером между двумя жанрами. Они уравновесили свойственный поэту лиризм с не менее свойственным ему умением изображать реалистическую картину широкими мазками — дали все, что нужно для создания больших поэтических полотен. И если когда-то в «Строениях» еще ощущался Верхарн, а в «Гофмановой ночи» сам Гофман, то, скажем, в вариациях на темы Рильке Бажан уже не только не наследует выдающегося немецкого поэта, а с завоеванных на протяжении долгих лет собственных идейных и эстетических позиций с ним спорит.

Наши критики иногда неодобрительно относятся к поэтам, которые обращаются к так называемым «вечным темам», и склонны иногда даже считать это «бегством» от насущных проблем современности. Но ведь эти темы потому и называются «вечными», что волновали людей всегда, и пока что нет оснований считать, что они когда-либо перестанут их интересовать. Ибо пока человек живет и умирает, его не может не волновать проблема жизни и смерти, а пока действует, он не может быть равнодушным к вопросам любви и ненависти, веры и надежды, добра и зла. Недаром все великие поэты от Эсхила до наших дней пытались и пытаются поэтически решать эти темы.

Все зависит только от идейной позиции автора и его отношения к этим проблемам. А отношение никогда не было и не будет одинаковым, поскольку время и социальные условия жизни людей всегда менялись и меняются, порождая новые концепции. И имеет ли право в этих условиях, скажем, поэт-марксист игнорировать вопросы, столь важные для каждого человека, в том числе и для современного? И не являются ли именно они своеобразным лакмусом, на котором, собственно, и проверяется мировоззрение поэта?

Рильке дал Бажану прекрасный повод для такой проверки. Выбирая для идейного спора объект среди поэтов, писавших об Украине, он мог взять и англичанина Байрона, и шведа Тегнера, и русского Пушкина. Но все они были художниками с твердым и установившимся мировоззрением — в них нечего отбрасывать ради того, чтобы что-то отстаивать. Рильке поэт бурного и противоречивого начала двадцатого столетия, а потому и сам противоречив: рядом со страстной человечностью и болью за судьбу мира в его поэзии немало идеалистического и даже мистического. А поскольку он к нам близок во времени и волновали его нередко проблемы, похожие на те, что волновали и нас, с ним стоило поспорить и попытаться очистить его образ от идейных напластований, навязанных ему противоречивой эпохой. И Микола Бажан взялся за это во всеоружии — он трактует тему человеческой Надежды, заимствованную у Рильке, так, как, согласно утверждению поэта, «ее должен трактовать человек, который хочет словом своим служить утверждению позиций социалистического гуманизма».

Можно ли сказать, что в соревновании двух поэтов победил один из них? Я считаю, что выиграли оба. Райнер Мария Рильке вышел из этого соревнования очищенным от неверия и отчаяния, и его преданность людям и надежда на их будущее предстали во всей своей красоте и ясности. Микола Бажан обогатил свою веру в будущее способностью к активной борьбе за эту веру, за надежду, к осуществлению которой знает и может указать путь.

Количественно Бажан написал не много — в недавно изданных четырех книгах оригинальное поэтическое творчество занимает всего полтора тома. Остальное — блестящие переводы и публицистика. Но искусство, как известно, — это такая область человеческой деятельности, где количество никогда не переходит в качество. А Бажан к тому же продолжал работать, из-под его пера одно за другим появлялись все новые и новые произведения, он не прекращал ни своей общественной деятельности, ни своих творческих поисков, и это убеждало нас в том, что от него можно было еще многого ожидать.

Убеждает в этом также и поэма «Ночные раздумья старого мастера», появившаяся уже после выхода в свет упомянутого четырехтомника. Критика высоко оценила эту поэму как поэтическое произведение о труженике и его шахтерской судьбе. Но мне такое толкование кажется неполным. Не знаю, ставил ли перед собой сам автор более широкую задачу, но я ощущаю в образе главного героя, Петра, самого Бажана, и по этой причине поэма звучит для меня не как повествование, а как исповедь. Возможно, такое впечатление складывается еще и потому, что поэма написана от первого лица, а может, его рождает и крылатая строка Владимира Маяковского «тысячи тонн словесной руды», которая так образно и удачно отождествляет труд шахтера с творчеством поэта…

Так или иначе, а этот немолодой человек, которому автор приказывает: «Лежи, в свою память вслушивайся, в свои незажившие раны, в живые дела и сомнения…», очень похож на поэта, как и каждый его день, который «прожит недаром — в трудах и заботах. Мерещится снова это гневом, то радостью, то улыбкой».

А разве «иссиня-блестящие камушки», которые собирал на дороге будущий шахтер, спрашивая себя, «будут ли гореть», мы не вправе отождествлять с первыми словесными находками молодого поэта, который, несомненно, тоже ставил себе такой вопрос?

Смятенный страх автора ощущается и в воспоминании юного шахтера про «ночь первую среди чужих людей», меж завтрашних товарищей и соратников, поскольку именно таким было, очевидно, и смятение юного интеллигента, впервые попавшего со своими стихами в литературный круг, который поначалу мог показаться ему чужим, но вскоре оказался кругом «товарищей и соратников». И дальше весь путь — через радости и трудности творческого труда, через отчаяние и счастье побед во время войны, вплоть до гордого признания:

Все это тоже сам Бажан, который лишь выступает в образе своего героя — шахтера. Ведь в том-то и состоит чудо искусства, что хочет того сам автор или нет, а под талантливым пером образ всегда перерастает намерения поэта.

И как это прекрасно, что в полноте своей мудрой зрелости поэт, уже не прячась за прозрачную ширму созданного им образа, откровенно, от своего собственного имени, отвечает на собственный призыв:

1977

Перевод К. Григорьева.

ЛЕКАРСТВО СПАСИТЕЛЬНОЙ ПАМЯТИ

Мы много пережили в борьбе за освобождение родной земли, не раз с глазу на глаз встречались со смертью. На наших руках умирали боевые товарищи, с которыми была связана наша жизнь, вся наша судьба. Мы встречались с картинами чудовищной разрухи и общечеловеческого горя, которое враг причинил многим народам и странам земли… Мы видели разрытые могилы Освенцима, Майданека и Бабьего Яра, и с тех пор эти святые места запечатлелись в наших сердцах, словно кровавые и незаживающие раны.

В первые дни мира казалось, что мы никогда не освободимся от ужаса увиденного и ни за что не забудем пережитого. Но после тяжелых испытаний и кровавых утрат на помощь человеку приходит время: оно лечит раны. Оно медленно отдаляет чудовищные подробности несчастья и оставляет в памяти только общий образ, только затуманенные очертания событий. Понемногу стираются черты изуродованных женщин и детей, и остается только память об ужасе самого явления — Освенцим, Треблинка, Майданек… Возможно, когда-нибудь эти страшные названия уже будут вызывать в представлении наших потомков только ужас, как перед апокалиптической бедой вообще, — они уже не будут понятиями, связанными с горами искалеченных человеческих тел, которыми стали эти места для нас, видевших лагеря смерти… Время затыкает человеку уши, и в стонах миллионов обреченных он слышит уже не отдельные звуки человеческих голосов, а только приглушенный гул встревоженного человеческого моря.

И тогда на бой с временем выходит великая сила — искусство.

Его призвание — будить совесть человечества и тогда, когда пройдут столетия: воспроизводить картины человеческих мук на бумаге или полотне с такой силой, чтобы, сколько будет существовать мир, грядущие поколения реально представляли себе не только масштабы разорения и разбоя, причиненных человечеству фашизмом, а и всю глубину ужаса, которым наполнил он сердце каждого отдельного человека. Это трудная задача не только с профессиональной точки зрения: всякое искусство воспроизведения нелегкая вещь. Оно трудное еще и тем, что художник должен пережить то, что пережили убитые и замученные миллионы, он должен проникнуть в сердца тех, кому пришлось испить горькую чашу до дна.

Но таков удел каждого современного художника. Тот, кто найдет в себе достаточно сил, станет для будущих поколений призывом, стоном нашего поколения и никогда не умрет.

Приходится признать: современное искусство еще этой задачи не выполнило. Некоторые художники мотивируют свою медлительность тем, что, мол, «большое видится на расстоянии» и поэтому, дескать, должно пройти время, нужно отойти от событий, чтобы по-настоящему увидеть их и как следует прочувствовать. Апеллируя ко времени, такие художники пренебрегают основной задачей искусства — бороться с временем, не давать возможности человеку забыть то, что он должен всегда помнить. Другие принимаются выполнять это задание немедленно, даже предупреждая события, как это сделал Дж. Пристли, написав роман о конце войны еще до того, как она на самом деле закончилась. В обоих случаях результат один: избегая болезненной темы, чтобы снова не переживать тяжелых событий, или хватаясь за нее сгоряча, чтобы, чего доброго, не забыть подробностей, мировое искусство покачто только пробует выполнить свою новейшую миссию — напомнить об ужасном прошлом, чтобы избежать в будущем мировых катастроф.

Но вот мы наконец имеем и одну вполне удачную попытку. Это альбом рисунков Зиновия Толкачева «Цветы Освенцима» и «Майданек». Об этих рисунках с увлечением пишут газеты и журналы многих стран.

Произведения Толкачева не иллюстрации к книге кровавых событий, не плакаты с прямым и откровенным призывом. Они — сама жизнь. Эти картины не документы к обвинительному акту, а живые свидетели обвинения. Каждая из них взывает к совести человечества, словно живая жертва, которой еще только угрожает неизбежная смерть.

Толкачев не преувеличивает увиденного и не обращается к натуралистическим подробностям, чтобы произвести более сильное впечатление.

Верность правде реальности — вот молчаливый девиз художника.

Пересказать сюжеты этих картин Толкачева невозможно, ибо о каждом рисунке можно написать большой рассказ. Целый мир открывается за листом бумаги — с мечтой о будущем, с болью за настоящее, со всей глубиной переживаний, на которую только способен человек.

Вот один из рисунков — он называется «Птицы улетели». На рисунке группа подростков за колючей проволокой. Они смотрят в небо, и хотя на картине нет птиц, вы по выражениям лиц этих обреченных детей видите, что улетают птицы и вместе с ними последняя надежда. Птицы… Только им беспрепятственно позволено парить над Освенцимом и Майданеком… Появляясь, они приносили сюда мечту о свободе, воспоминания об огромном мире, который для этих детей перестал существовать с момента, когда их бросили в этот земной ад. Птицы были вестниками свободы, посланцами надежды, и, глядя на них, дети, наверное, не раз чувствовали в сердцах горячий прилив надежды на освобождение…

Но наступила осень, и они улетели. Они подались в теплые края, а дети остались за колючей проволокой, одинокие, голодные, обреченные…

Сколько тоски и боли в застывших движениях несчастных подростков! Сколько взрослого понимания трагической безысходности в детских глазах и прощальных взглядах!

Вот другой рисунок — «Игра в рай». За колючей проволокой, взявшись за руки, дети кружатся, бегают друг за другом. Им лет по десять, но они уже не дети. И только болезненная, лихорадочная фантазия помогает им выдумать маленькое счастье и реально представить его себе.

В этой наивной игре — целый мир, в который с поразительной глубиной проник художник. Страстное стремление обреченного человека к счастью, к свободному мышлению и к свободе вообще — вот идея этого произведения.

Можно описать многие рисунки из двух альбомов, и почти во всех удивительное проникновение в психологию, душу и разум людей. Вероятно, найдутся «знатоки», которые обвинят Толкачева и в неточности пропорций, и в других смертных грехах… Их не замечает зритель, которому дороги те, кто стал невинной жертвой неслыханной жестокости. Глаза застилает горький туман, и человек холодеет перед глубиной раскрытой драмы. В таком состоянии никто не в силах увидеть мелкие профессиональные просчеты, если они даже и есть.

Живопись знает много жанров и форм. Можно рисовать пейзажи родной природы и этим проявлять к ней свою любовь; можно обращаться к отечественной истории, утверждая ее как предтечу современного; можно рисовать букеты цветов и этим проявлять свое понимание красоты… Толкачева волнует иное. Он изображает страшную действительность и при этом отваживается смотреть ей прямо в глаза. Поэтому картины его представляют собой такое точное отображение реальности, каким бывает только последнее отражение убийцы в глазах убитого. Замученные и погубленные жертвы Освенцима и Майданека вырываются из полотен художника. Кажется, вот-вот вломятся они в зал Международного трибунала, и тогда не нужно будет ни прокуроров, ни защитников: искусство будет обвинять с такой силой, с какой не в состоянии сделать этого даже сама жизнь.

«Если вы не видели Гиммлера, посмотрите на картины Толкачева — и вы поймете, что он сотворил» — так писала польская газета «Одродженне».

Это не искусство утверждения или отрицания — это искусство активного действия. Оно заставляет человека трепетать от гнева и восставать против зла и несправедливости; оно заставляет забыть о том, что это искусство, и дает возможность услышать реальный голос жертвы и стремление к борьбе.

У нас много спорят о мере тенденциозности в искусстве. За эту тенденциозность кое-кто пытается осуждать Толкачева. Но его стремление к истине и справедливости было органической потребностью художника: оно — крик его героев, живых и мертвых. Тенденциозны ли они? Еще бы! Кто вправе требовать, чтобы жертвы Майданека и Освенцима не высказывали вслух своей ненависти к убийцам? Если Толкачев мог им дать голос, то только ради того, чтобы они кричали о своей ненависти и призывали к мести.

В мировой литературе есть книга, утверждающая чувство ненависти к врагу, — «Тиль Уленшпигель». В этой книге в одной из любовных сцен автор заставляет героя говорить о ней. Почти общими фразами обращается Уленшпигель к девушке, которой хочет овладеть… И это не звучит фальшиво, потому что глубина его ненависти такова, что, заглянув в эту пропасть, и читатель преисполняется чувством героя.

Пепел Клааса стучит в сердце Уленшпигеля; пепел миллионов Клаасов, сожженных в печах Освенцима и Майданека, стучит в сердца современных художников. Человечество окончило войну полной победой — искусство начало и продолжает эту войну.

— Когда же наступит мир? — спросили Уленшпигеля.

И он ответил:

«Мир наступит тогда, когда в садах Фландрии вместо яблок, слив и вишен на каждой ветке будет висеть по испанцу».

Так отвечал воин.

Если поставить этот вопрос художнику, то он должен иначе ответить:

— В искусстве мир не должен наступить никогда. Потому что нынешнее его призвание — напоминать людям о горе и беде, которые постигли мир в наше время, не позволять успокаиваться, человеческой памяти, заставлять стоять на страже и никогда не забывать о том, что неправда всегда имеет тенденцию разливаться морями крови, если не бороться с ней постоянно и всегда и если не убивать ее в зародыше.

А ЧЕРЕЗ ЧЕТВЕРТЬ СТОЛЕТИЯ…

…тот же Зиновий Толкачев снова поразил нас мужеством и верностью своему творческому долгу. Речь идет о большой выставке картин на темы произведений Шолом-Алейхема.

В начале сорок первого года я уже видел эту выставку. Еще тогда она меня поразила глубиной художественного проникновения во внутренний мир простого человека и силой трогательной любви к трудовым людям вообще. На картинах были изображены персонажи и коллизии, взятые из произведений великого еврейского писателя, но ни одно из этих произведений не казалось иллюстрацией — все они жили собственной, совершенно самостоятельной жизнью и были начисто лишены бескрылой подчиненности своему литературному образцу, как бывает даже в лучших рисунках иллюстративного жанра, когда художник старается лишь объяснить и помочь увидеть прочитанное. Нет, это были художественные акты собственного видения мира и личного отношения к человеческим драмам и комедиям, ставшие под влиянием Толкачева самостоятельным художественным ответом на те же вопросы, которые несколько десятилетий тому назад волновали Шолом-Алейхема.

Картины эти были выставлены перед самым началом войны. Как только грянули первые бомбежки Киева, художник ушел на фронт, чтобы воевать с оружием в руках, а его полотна остались на стенах Клуба писателей в опустевшем Киеве.

Нетрудно представить себе, что с ними произошло. Падкие до чужого добра гитлеровцы вывезли из оккупированных стран немало художественных ценностей. Но вряд ли они стали вывозить картины с этой выставки, несмотря на то что значительность их, несомненно, была ясна даже палачам. Ведь на этих картинах были изображены евреи — больше чем достаточно для того, чтобы всей выставке Зиновия Толкачева оккупанты уготовили свой Бабий Яр. Во всяком случае, оставалось мало надежд на то, что хоть отдельные полотна или рисунки случайно уцелеют…

Опасения оправдались. Многие картины, украденные оккупантами на советской земле, вернулись после победы над фашизмом к своим истинным хозяевам и заняли прежние места на стенах народных музеев. Нашлось и немало полотен, принадлежавших частным лицам, в том числе и художникам. Однако ни один рисунок Толкачева не вернулся в его мастерскую, и, как мы уже отмечали, вполне понятно — почему…

Но художник пришел с войны цел и невредим. В своей солдатской сумке он принес домой потрясающую серию рисунков о Майданеке и Освенциме, которая теперь стала известной не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.

И вот минуло четверть столетия, и мы снова на выставке, и на стенах висят уже знакомые нам по сорок первому году полотна и рисунки на темы Шолом-Алейхема, как бы воскресшие из небытия. Та же талантливая кисть, те же сцены и лица. Те же размеры картин и тот же оригинальный колорит. Знакомая добрая улыбка и трогательная любовь к простому человеку — искренняя, лишенная даже слабой тени превосходства или милостивой снисходительности. Та же выставка, которую мы видели двадцать пять лет тому назад, но, словно разрушенный мир, снова восставшая из пепла.

История искусства знает не один пример, когда художник повторял свое полотно, создавая новый вариант собственного произведения. Во всех известных случаях в природе существовал оригинал и повторял его автор, как правило, с чисто коммерческой целью. Но, мне кажется, не было такого случая, когда художник повторил бы целый период своей творческой жизни, ушедший безвозвратно, как и сама жизнь. Но если представить себе, что речь идет не об одной и не о пяти, а о многих десятках картин, то сам факт их пересоздания это настоящий подвиг. Такой труд к тому же не мог быть совершен с житейскими целями: тот, кто живет материальными интересами «сегодняшнего дня», не станет искать практической пользы во вчерашнем.

Нет, для того чтобы в таком огромном масштабе снова создать то, что художник уже когда-то создавал, необходимо властное духовное веление, куда более сильное, чем какие бы то ни было практические интересы. И еще одно: такое пересоздание возможно только в случае, если образы и нравственные идеи, питавшие погибшие полотна, настолько незыблемы и сильны, что и четверть столетия не может умалить их незыблемости и силы. Мне кажется, только с этой точки зрения и возможно верно оценить сделанное Толкачевым. Сам факт второго рождения этой большой серии картин является высшей оценкой и для полотен, как явления искусства, и для внутреннего содержания идей, давших им новую жизнь. Ведь если испытание временем лучшее мерило истинной жизненности для уже созданного художественного произведения, то с какой оценкой должно выдержать такое испытание погибшее полотно, чтобы художник не мог не взяться за кисть с целью через четверть столетия создать его снова!

Идеи эти — подлинная человечность и демократизм Шолом-Алейхема, раскрытые с позиций современности. Иллюстратор, покорно идущий за литературным прообразом, не способен создать Тевье Молочника с таким ярким выражением мудрой проницательности, какое вложил в его облик Зиновий Толкачев. Это тот же человек, что и у писателя, но раскрытый с позиций иного гуманизма. И то новое, что увидел в нем художник-коммунист, не оставляет впечатления исторической фальсификации — на полотне тот же Тевье, но увиденный иным глазом, под совершенно новым социальным углом зрения.

То же можно сказать и почти о всех других холстах и рисунках. Читая, например, рассказ о несчастной Рейзеле, видишь перед собой лишь одинокую трагическую судьбу. В образе, созданном Толкачевым, узнаешь уже и шевченковскую Катерину, и многих, многих покинутых любимыми, и образ перерастает в трагедию безответно любящего человека вообще. Это вовсе не значит, что образ, созданный Толкачевым, шире или выше, — перед нами иное качество, результат взгляда с иной позиции, более современной и понятной нам.

Хочется особо отметить своеобразную «шолом-алейхениану» — двадцать один портрет писателя, которыми сопровождает свою выставку Толкачев. Идея подобной множественности уже сама по себе интересна: человек показан почти что в кинематографическом движении. Вместе взятые, портреты создают впечатление удивительного разнообразия, изменчивости чувств и ощущений, выраженных в чертах человеческого лица. Собранные воедино, портреты передают десятки разных душевных состояний и внешних выражений, свойственных писателю большой интеллектуальной живости и глубины. Перед зрителем как бы один портрет человека, но вы видите, насколько он многогранен и сложен, как ярко и своеобычно каждое проявление внутреннего мира, вызванное различными обстоятельствами — может быть, даже в течение каких-нибудь нескольких минут. И здесь уже не играет особенной роли удивительное портретное сходство, мастером которого всегда был Толкачев, потому что перед зрителем возникает более широкий масштаб человеческой сложности, нежели духовная сложность конкретного писателя.

Думается, что эта серия картин важна не только как интересное и значительное явление художественной жизни, — она наталкивает и на общие мысли о нашем искусстве вообще. Как часто, блуждая по страницам книг и выставочных залов, мы с горечью начинаем чувствовать, что перед нами не акты художественного раскрытия, а иллюстрации к явлениям жизни, демонстрирующие лишь более или менее интересный эпизод. Здесь перед нами полотна, которым, как говорится, и сам бог велел быть иллюстрациями, но как далеко уводит нас художник от напрашивающейся эпизодичности в область самостоятельного осмысливания явления — в данном случае литературного, — послужившего лишь поводом для проявления собственного понимания людей. Да и удивительная твердость авторской убежденности, которая только и могла заставить его взяться снова за темы и сюжеты двадцатипятилетней давности, — разве она не назидательна сама по себе? Что и говорить, не часто мы выбираем сюжеты, которые могли бы нас волновать через четверть столетия! Мы иногда садимся за письменный стол или беремся за кисть, прежде чем самим нам становится ясно, что задуманное и есть именно то единственное, которое только и может оправдать наше существование как художников. Поэтому-то иные наши произведения с такой обидной быстротой уходят в прошлое вместе с вызвавшим их жизненным явлением, не оставляя достойной памяти ни о его историческом значении, ни о его житейской глубине…

А ведь одним из главных оправданий существования искусства является его способность раскрыть во всей сложности своеобразие и значительность сегодняшнего дня с целью сделать его предметным уроком для завтрашнего.

1944—1966

Перевод автора.

О ЗНАТОКАХ И ЭРУДИТАХ

Спор о бесспорном всегда порождает недоумение и даже неловкость: не поймешь — то ли не знают люди, что спор уже состоялся и решение принято, то ли просто появилась потребность спустить полемические пары с целью понизить внутреннее давление. Так или иначе, а на моей памяти уже много раз вспыхивали дискуссии об одном и том же — в частности, о проблемах перевода. И каждый раз появляются новые знатоки (нынче их величают эрудитами), которым все точно известно из соответствующих теорий и которые снова начинают втискивать живую литературную практику в рамки ими же установляемых канонов.

Не потому ли это происходит, что художественное творчество не подчиняется теоретической узде, а создатели теорий не могут с этим примириться и каждый раз повторяют свои бесплодные попытки в надежде, что на сей раз им все же удастся его обуздать?

Между тем пора бы уже понять, что теория перевода, например, принципиально отличается от других научных теорий хотя бы уже тем, что у нее совершенно иное происхождение. Это физики или химики могут вычислить наперед и точно указать путь, по которому следует идти искателям неизвестных еще молекулярных частиц или химических элементов. А в искусстве наоборот: теория здесь возникает только в результате обобщения творческой практики, то есть идет не впереди художника, а вослед за ним и поэтому не может ему диктовать и предписывать правила творческого поведения.

Мне кажется, что неразберихе, порождающей до сих пор все новые и новые споры на темы переводческого искусства, в значительной мере способствует существование в рамках Союза писателей независимых друг от друга секций поэтов и переводчиков. До их создания всеми была почти единодушно и покорно принята знаменитая формула В. А. Жуковского, определявшая место переводчиков в прозе и стихах. Нынче эту классическую формулу уже употреблять небезопасно, так как рискуешь нарваться на организованный отпор целой секции Союза писателей, которую изречение Жуковского может оскорбить, а это, как говорится, чревато…

В наше прагматическое время легко рассуждать на литературные темы, существуют лишь две опасности: прослыть ретроградом, если он станет защищать классический ямб и незамусоленную рифму от так называемого свободного стиха, или нажить этикетку невежды, если он вздумает настаивать на приоритете поэта перед ремесленником в вопросе перевода. И все-таки — кто были лучшими переводчиками в предреволюционные годы? В. Брюсов, К. Бальмонт, Вяч. Иванов — в России; А. Крымский, А. Олесь, М. Вороный — на Украине. А в предвоенные годы? М. Лозинский, Г. Шенгели, Б. Пастернак, М. Бажан, Л. Первомайский, М. Рыльский — соответственно. Я называю лишь некоторые имена, но все они принадлежат прежде всего известным поэтам, занимавшимся помимо собственного творчества и переводами.

В послевоенные годы, однако, многое изменилось — особенно с распространением в Европе и Америке свободного стиха. К этому времени у нас увеличилось количество университетов и специальных институтов, в которых изучаются иностранные языки, а соответственно увеличилось и количество людей, решивших посвятить себя переводческой деятельности: благо, появились и специальные журналы, и специальные издательства, а для перевода этих самых свободных стихов не требуется ни особая поэтическая техника, ни даже соблюдение точных размеров и каких бы то ни было рифм. Руставели и Данте, мол, пусть переводят те же Бажан и Лозинский, а мы займемся нынешними последователями Уитмена и Элюара, а уж если навяжут ямб, так белый!

Вот так, мне кажется, и возникли эти бесчисленные знатоки правил плавания, которые сами плавать не умеют. Ничего, казалось бы, страшного, но, к сожалению, их много, и хотя в искусстве количество не переходит в качество никогда, в толпе — особенно во время давки — верх берет количество.

Я не верю, что человек, не создавший собственных стихов, способен хорошо переводить. Перевод — это творчество, значит, переводчик — поэт, а представить себе поэта, который не сочиняет стихов, невозможно. Тропинин, создавший портрет Пушкина, мог бы хорошо скопировать его, а Соболевский, стоявший рядом с мольбертом Тропинина, копируя каждый мазок художника, не создал одухтворенной копии потому, что не был художником.

В поэзии то же самое. Вспомним хотя бы А. Тарковского, который многие годы прекрасно переводил и создал себе имя переводами, а потом все же выяснилось, что он первоклассный поэт и это объясняет его переводческие удачи. То же произошло фактически с Заболоцким и Мартыновым: хотя они и издали по книжке собственных стихов, прежде чем начали переводить, но, осужденные за них присяжной критикой, оба надолго исчезли из списка «практикующих поэтов», стали профессиональными переводчиками и для читателей, можно сказать, как поэты перестали существовать. Но теперь-то мы знаем, какое прекрасное творчество стояло за их переводческими удачами!

Даже только эти примеры (а их можно многократно увеличить), как мне кажется, должны были уже давно указать на единственно возможное решение проблемы поэтов и эрудитов, но именно последних такое решение как раз и не удовлетворяет. Они требуют от поэтов копии. Что ж, конечно, чем ближе перевод к оригиналу, тем лучше. Но ведь всем известно, что точный перевод в том смысле, в каком это понятие применимо к прозе, физически невозможен. Стало быть, ради предельной точности приходится чем-то жертвовать. Но чем? Прежде всего, конечно, легкостью и непосредственностью стиха, то есть качеством, без которого теряет практический смысл сама точность.

Но в литературе художественностью жертвовать нельзя, и если полного представления о первоисточнике дать невозможно, то не лучше ли дать не совсем полное, чем не дать никакого?

Такое утверждение мне кажется правомерным еще и потому, что о широчайшем разнообразии изобразительных средств, которыми пользуется, скажем, великий поэт, в принципе не способен дать полного представления ни один переводчик, если он не такой же великий. Недаром в Болгарии, например, уже издан двенадцатый перевод «Евгения Онегина», а со временем, я думаю, появится и тринадцатый, так как то, что не удается передать одному, иногда удается другому.

Чего требуют от перевода эрудиты и что им совершенно безразлично в нем, лучше всего проиллюстрировать на конкретном примере, который, как я убедился, довольно характерен.

Так вот, недавно мне пришлось ознакомиться с так называемой внутренней издательской рецензией (почти семьдесят страниц машинописного текста!) на перевод одного из крупнейших поэтических произведений мировой литературы, написанной, как я узнал, знатоком языка оригинала и теории перевода. И удивительное дело — на всем этом огромном бумажном пространстве ни слова о том, легко ли читается перевод, соблюдены ли саркастический стиль, афористичность и политическая острота произведения, не извращен ли образ главного героя и присутствует ли в переводе характер самого автора. Одни лишь замечания, относящиеся к неточности отдельных строк, в лучшем случае строф, что, конечно, тоже важно и должно быть по возможности учтено.

Но разве дело в отдельных строках и даже строфах, которые легко исправить, а не в том, дает ли перевод представление о характере и стиле оригинала и способен ли он войти в иноязычную поэзию как ее органическая часть? А ведь это зависит не от точности отдельных строк, а от качеств, на которые знаток языка и теории перевода не обращает в рецензии никакого внимания.

Творческое отношение поэта к переводимому тексту заключается, впрочем, не только в способности соизмерять неизбежные потери с возможным выигрышем, но и в умении превращать саму потерю в выигрыш. В этом отношении мне кажется весьма показательной, например, роль переводчиков в судьбе поэзии Расула Гамзатова.

Я не знаю аварского языка и поэтому не могу судить о форме стихов Гамзатова. Но я читал их по-русски и по-украински — они ярко окрашены красками своеобразной национальной культуры и, думается, не могут быть созданы в форме, не свойственной традиционной аварской поэтике. А поэтика эта, как известно, очень отличается от русской или украинской не только ритмически, но и тем, что далеко не всегда имеет рифмованные окончания строк.

Тем не менее большинство переводчиков, благодаря которым поэзия Гамзатова стала почти что органической частью современной, например, русской поэзии, переводят его стихи главным образом рифмованными ямбами.

С формальной точки зрения это, конечно, грубое своеволие. Однако именно это «своеволие» привело к огромной популярности поэта среди русских читателей и обогатило современную русскую поэзию, то есть превратилось в замечательную находку.

Почему так произошло? Да потому, что кто-то из самых первых переводчиков Гамзатова сразу понял, что для читателя поэтический язык перевода важнее поэтического языка оригинала, и переведи он эти стихи в форме, свойственной эстетической традиции аварской поэтики, русский читатель их попросту не смог бы воспринять. Помнится, что сам Гамзатов, оправдывая «своеволие» переводчиков, в предисловии к своим «Горским сонетам» заметил со свойственной ему метафоричностью, что если в Махачкале носят куртки без пуговиц, а в Москве с пуговицами, то, собираясь в Москву, надо их пришить. И он, конечно, прав, как прав был и царь Петр, повелевший в своем указе Зотову «точно сенс уразумев, на своем языке уже так писать, как внятнее может быть».

Одним из главных и долженствующих действовать убийственно аргументов наших эрудитов является обвинение в переводческой несостоятельности тех, кто не владеет языком переводимого произведения. И в самом-то деле, как смеет человек, не умеющий прочесть первоисточник, тщить себя надеждой передать его смысл и характер с помощью подстрочника?! Против этого вроде бы и не возразишь…

Но, как ни странно, живая жизнь предоставляет огромное количество удивительных примеров, доказывающих, что все возможно. Микола Бажан, например, не знал грузинского, а его перевод «Витязя в тигровой шкуре» признан лучшим из существующих. Не знали грузинского ни Борис Пастернак, ни Николай Заболоцкий, ни Павел Антокольский, но первый блестяще перевел Бараташвили, второй — Важа Пшавелу, а третий — множество стихов и поэм современных грузинских поэтов. Лучшим из существующих переводов Франсуа Вийона признан перевод Леонида Первомайского, а между тем он не знал не только старофранцузского, на котором создан подлинник, но и современного французского. Не знал Первомайский, конечно, и подавляющего большинства из пятидесяти двух языков, с которых переводил, создавая свою уникальную книгу «Баллады народов мира». А Жуковский, например, перевел знаменитую поэму «Наль и Дамаянта», не только не зная языка оригинала, но даже не имея русского подстрочника, и воспользовался немецким подстрочником Рюккерта и Боппа!

Как это им удалось? Как, например, сумел А. Тарковский воспроизвести по-русски эпос «Сорок девушек», не зная каракалпакского языка и пользуясь лишь подстрочником?

Вот тут-то, пожалуй, и надо сказать о причине поэтических неудач, постигших переводчиков — знатоков и эрудитов: о поэтической интуиции. Да, да, именно об этой полумистической и научно необъяснимой способности почувствовать не только то, что содержится в подстрочнике, но и как оно художественно выражено.

Можно быть полиглотом и досконально изучить оригинал, но, не обладая этой чудодейственной способностью истинного поэта и даже владея версификацией, как владел, скажем, Вильгельм Левик, переводить так, что Верлена не отличишь от Камоэнса, что, кстати сказать, у него нередко и получалось. А уж если это будет перевод стихов здравствующего поэта, то, прочитав, такой формально мастерский и точный перевод, он не скажет: «Внешне не похоже, но стихи мои», как сказал Янка Купала, читая свои стихи в переводе Максима Горького.

Из этого, конечно, не следует, что поэту не надо знать иностранных языков. Что и говорить, хорошо бы! Но уж если знать, то не в рамках университетских программ, которые освобождают от подстрочника, но не дают возможности почувствовать «запах» прочитанного. Сколько несуразностей допускают переводчики, знающие язык кое-как, но уверенные в том, что знают по-настоящему! Такой ведь не станет проверять себя и с помощью словаря. В результате, например, украинское слово «квиток» (билет) переводится как «цветок», «худо́ба» (скотина) как «худоба́», «багатьох» (многих) как «богатых», «луна» (эхо) как «луна», «ціпок» (палка) как «цыпленок»… Кое-кто даже украинское слово «переводити» понял как «переводить», хотя значит оно «портить», что, впрочем, в данном случае следует считать уместным. Но поскольку нечто подобное возможно не только в отношении близких языков, которыми являются русский и украинский, то я затрудняюсь сказать, что лучше — знать язык кое-как или вовсе не знать и пользоваться услугами подстрочника.

Я уж не говорю о том, что мы живем и работаем в многонациональной стране, говорящей и пишущей на множестве языков, и обязаны быть, как сказал Антокольский, «офицерами связи» между многими культурами. Можно поселиться в Узбекистане на несколько лет, хорошо изучить и даже в совершенстве владеть узбекским, но переводить-то мы должны и с других. Как быть в таком случае? Ведь речь идет об интернациональном долге.

Мне бы не хотелось, чтобы те, кого нынче называют эрудитами и знатоками, сделали из моих высказываний вывод, будто я предлагаю издательствам отказаться от их услуг. Нет, этого я не предлагаю. Ведь переводить нужно не только великих поэтов с их железным стихом, но и многое другое, не предназначенное для вечности. Я хотел бы лишь одного — чтобы они не превращались в судей и не стремились поучать: если поэт умеет переводить, то этим самым уже и доказывает, что знает, как это делать.

1984

Перевод автора.

ТАК БЫЛ ЛИ ГОРАЦИЙ ПАНИКЕРОМ?

Мое стихотворение «Гораций» почему-то стало поводом для дискуссии на страницах «Литературной газеты», в которой приняли участие литературоведы, критики и читатели. Разговор начался с выступления литературоведа Я. Гордина, который обвинил меня в нежелании или неумении увидеть в поведении великого римского поэта то, что мой критик считает главным и определяющим, а также в стремлении зарегистрировать в поэтической форме такие факты из биографии Горация, которые являются второстепенными, то есть нехарактерными.

Таким образом, смысл статьи Я. Гордина заключался в том, что, изображая историческую личность, писатель должен отбирать лишь те факты, которые обосновывают ее социально-историческую роль, иначе говоря, с самого начала подчинять факты заранее выработанной авторской концепции.

Мысль эта не нова. В разное время ее уже преподносили нам в качестве единственно правильного метода литературного творчества. Но — шла ли речь об историческом лице или о нашем современнике — на практике следование такому методу, как правило, приводило к одностороннему изображению человека, а стало быть, и к упрощенному показу его отношений с действительностью, то есть к примитивизации и опустошению его социально-исторического содержания. Неудивительно поэтому, что статья Гордина вызвала ряд возражений.

И. Золотусский строит свои возражения на примере отношений А. Пушкина к истории и исторической личности. Демонстрируя сложность этих отношений, он весьма убедительно доказывает неправомерность художественной однолинейности как следствия концептуальной предвзятости. Такие доказательства можно было бы построить и на примерах других исторических личностей, в частности и на примере жизни, творчества и отношения к действительности Горация, образ которого послужил примером для ошибочных, на мой взгляд, выводов Я. Гордина.

Художественный образ великого римского поэта складывался в русской литературе довольно своеобразно. Кажется, ни у одного из знаменитых писателей мы не находим более или менее обширного прозаического или стихотворного произведения о великом римском поэте, и тем не менее его образ довольно ярко очерчен именно художественными средствами. Я имею в виду переводы, которые, конечно, тоже являются разновидностью художественного творчества и, как правило, всегда отмечены своеобразием личного отношения, истолкования и трактовки переводчика.

С этой точки зрения довольно любопытно проследить различные попытки осмыслить некоторые факты из биографии Горация на примерах перевода, скажем, одного и того же стихотворения разными русскими поэтами, начиная с Пушкина и кончая Пастернаком. Оба они были яркими поэтическими индивидуальностями, хотя, конечно, разного масштаба, и то, как они понимали смысл переводимого текста, отражало в каждом случае не только характер этого понимания, но и разность господствующих идейно-эстетических концепций эпох. В результате у обоих русских поэтов один и тот же факт, описанный автором в далекой древности, не только выглядит по-разному, но получает совершенно различную этическую оценку.

До нас дошло мало сведений о жизни и личном облике Горация. Из дошедшего можно считать достоверными лишь краткие заметки Светония и некоторые строки в изобличающих сатирах Луцилия и Гермогена. Но самое яркое представление о личности Горация и обстоятельствах его жизни, как чаще всего бывает в случаях с великими поэтами, дает сам Гораций — в своих собственных произведениях.

Я беру для примера несколько строк из оды, обращенной к Помпею Вару, товарищу Горация по службе в республиканских войсках Брута. — беру не только потому, что их цитирует Я. Гордин в своей статье, но и потому, что именно эти строки сообщают нам о поступке, который многие авторы в течение двух тысячелетий считали позорным и который сам Гораций вспоминал, как мы видим, с горьким раскаянием.

Вот как эти строки выглядят в вольном переводе А. Пушкина:

Здесь обращает на себя внимание бескомпромиссная суровость осуждения нечестного поступка, совершенного бежавшим в страхе с поля боя римским воином. И эта бескомпромиссность тем красноречивее, что речь идет о вольном переводе, в котором переводчик, конечно, вправе позволить себе смягчить силу осуждения, если считает суровость авторского саморазоблачения не соответствующей масштабу совершенного проступка.

А вот и перевод в истинном смысле слова, принадлежащий А. Фету, — не «вольный», как у Пушкина, и, стало быть, более близкий к оригиналу:

Как видим, и здесь то же безусловное осуждение: своими словами названо и бесславие, и страх, и низвергнутое в борьбе мужество.

Но вот за перевод тек же строк берется наш современник Борис Пастернак, и вместо осуждения того, что клеймил сам Гораций, мы получаем хладнокровную констатацию как бы совершенно ординарного факта:

Никаких убийственных эпитетов, ни тени осуждения! Если кто и виноват, то «войско», то есть рядовые воины, покорно зарывшие лица в прах, а отнюдь не командир в ранге военного трибуна — Гораций!

В чем же дело? Почему Пушкин, позволяя себе довольно далеко уходить от оригинала во второстепенном, не только не отошел в главном, но и подчеркнул его силой своей поэтической и гражданской страсти, а Пастернак поступил наоборот, всеми силами стараясь смягчить авторское саморазоблачение? А ведь он не мог не знать, что Гораций и в дальнейшем не проявил особого гражданского мужества. Ведь, начиная с первой основательной биографии Горация, созданной Массоном и вышедшей в Германии еще в начале XVIII века, до новейших его жизнеописаний, скажем, в курсе лекций по истории римской литературы В. Модестова — везде говорится о том, как бывший республиканец и командир легиона в армии Кассия Гораций Флакк бежал в изгнание, в то время как многие воины его легиона, не смирясь с поражением под Филиппами, ушли к Секст Помпею, чтобы продолжать борьбу. Не мог Пастернак не знать и того, что именно этот бежавший с поля боя республиканец стал ближайшим другом и советчиком Октавиана — одного из триумвиров и главных противников республиканцев.

Думается, что, хотя Пастернак и стоял в стороне от постоянно продолжающейся борьбы за концепции, принципы и основы, которыми якобы должны неизменно руководствоваться писатели, эти схоластические предвзятости все же сказались на его толковании переводимого текста. Зная его собственное творчество, в это, казалось бы, и поверить нелегко, но чем же иным можно объяснить явное стремление лишить образ великого писателя жизненной обусловленности в один из самых драматических моментов его жизни? Нет, как видно, ни один писатель на земле не живет в пустоте, и даже на убежденных отшельников не может не влиять окружающая их реальность литературной действительности!

Не лишено любопытства и то, как влияет своеобразная перфорированная лента концептуальной предвзятости на кибернетический аппарат самого его изобретателя. Убежденный в том, что образ Горация следует изображать именно так, как хочется ему, Я. Гордин не допускает и мысли, что в своем вольном переводе Пушкин мог трактовать поведение Горация в бою под Филиппами иначе.

Поэтому, руководимый такой априорной невозможностью и стремясь ей придать видимость неоспоримой убедительности, автор статьи извлекает и цитирует из пушкинской «Повести из римской жизни» слова Петрония Арбитра, в которых тот высказывает подходящую для этого гипотезу.

И вот, приведя уже известную нам цитату из пушкинского вольного перевода Горациевой оды к Помпею Вару, Я. Гордин замечает:

«Но Пушкин знал исторический контекст, в котором стоит это самообвинение. Он знал подлинную ситуацию до и после битвы. И потому устами одного из героев так прокомментировал эти строки: «…Не верю трусости Горация… Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостью…»

Но почему-то автора статьи не смущает ни то, что, во-первых, попытка рассмешить своего патрона ценой собственного унижения тоже является признаком унизительной трусости, ни, во-вторых, предположение, что Пушкин мог этого и не понимать и, стало быть, даже он не обладал особой проницательностью.

Поражает, однако, и другое: с каких это пор, как думает Я. Гордин, писатель стал высказывать свои мысли «устами одного из героев»? Ведь этак нетрудно приписать Пушкину и неодобрительное отношение к царю Петру на том основании, что один из персонажей «Полтавы» высказывает такое отношение! А ведь, судя по тому, что говорится по этому поводу в самой статье, Я. Гордин не считает, что Пушкин не понимал исторического значения Петра и осуждал его деяния. Но в том-то и дело, что, решая задачу с заранее обусловленным ответом, критик уже вынужден подгонять весь ход решения под готовый ответ, — так неминуемо должно случиться и с любым писателем, который станет решать свою творческую задачу, подходя к ней с заранее выработанной концепцией.

Я думаю, что величие исторической личности ничуть не умаляется оттого, что, совершая свои выдающиеся дела, она обладала, скажем, скверным характером или в поворотные моменты своей судьбы совершала некоторые ошибки. Достоевский остается великим писателем, несмотря на то что был страстным игроком, Гоголь не потерял своего огромного значения из-за малодушия, проявленного в «Избранных местах из переписки с друзьями», появление которых Белинский считал непростительным. Поэтому вряд ли необходима какая-то особая теория литературной биографии: если она литературная, то в отношении ее должен действовать тот же закон непредвзятого и всестороннего изображения человека и социальных условий его жизни — закон, который является мерилом исторической правдивости для любого литературного произведения.

Но не заподозрит ли меня читатель в неискренности, если в статье, посвященной другой статье, я не упомяну о собственном стихотворении, которое стало первым поводом для ее написания? Я должен это сделать, хотя оправдываться или даже объясняться после сказанного выше у меня, кажется, нет причин. И я не стану этого делать еще и потому, что в связи с цитированием этого стихотворения в статье Я. Гордина возникает более важный вопрос.

Его можно сформулировать так: имеет ли моральное право критик осуждать или даже только анализировать переводное произведение, умалчивая о том, что существует оригинал и цитируемое является переводом? Этот вопрос мне представляется особо важным потому, что с подобным умалчиванием я уже встречался не раз и во многих случаях автор оказывался обвиненным в том, что фактически являлось результатом или переводческого неумения, или, наоборот, слишком яркой художественной индивидуальности переводчика и своеобразия его трактовки мысли и образов автора.

Это, конечно, чаще всего касается стихов, что, в частности, можно ярко иллюстрировать и вышеприведенным отрывком из оды Горация в таких непохожих переводах Пушкина, Фета и Пастернака.

И сам собой напрашивается вопрос: имели бы мы точное представление о саморазоблачительных строках Горация, если бы судили о них лишь по переводу последнего? Конечно, нет. Но мог ли такой яркий и своеобразный поэт перевести стихи другого поэта, не оставив на них следа яркости собственного своеобразия? Конечно, тоже нет.

Рядовой читатель не имеет ни времени, ни возможности сопоставлять переводной текст с текстом оригинала. Но критик это обязан делать — ну хотя бы для того, чтобы не попасть впросак, обвиняя автора в том, в чем тот не повинен.

Повторяю: все это я говорю не для самооправдания. Скажу даже больше: в моем стихотворении о поведении Горация сказано куда резче, чем в переводе, и если бы Я. Гордин заглянул в оригинал, у него было бы больше материала для обвинительных филиппик — употребляю его же выражение.

Имел ли я право истолковывать признания Горация так, как я их истолковал? Думаю, имел. Ну, скажем, потому, что, хотя представление о воинском долге получил в иную эпоху и на иной войне, я не виновен в том, что оно стало частью моего сознания именно таким, каким оно стало. Да и можно ли здесь вообще говорить о вине — ведь даже две тысячи лет тому назад, став вельможей и отказавшись от своих убеждений, недавний беглец Гораций не скрыл от людей болезненных мук своей совести.

Но не в том ли и величие Горация, что, как у всякого истинного художника, правда не могла не всплыть, даже если он стыдился ее, ибо таков настоящий художник и такова жизненная правда.

Конечно, «взаимоотношения писателя и исторического лица не есть личное дело писателя». Но это справедливо, как мне кажется, лишь для случаев, когда сам писатель не есть «лицо», то есть не является самостоятельно мыслящей личностью. Ну а если это Фейхтвангер или Томас Манн, не говоря уж о Пушкине? Фейхтвангер, например, написал свою известную трагедию «Джулия Фарнезе», в которой что ни персонаж, то историческое лицо, а между тем весь сюжет, а значит, и каждый поступок вымышлены. И сделал он это,как мне кажется, с сугубо «личной» целью — разрешить волновавшую его в годы молодости «модную» тогда проблему соотношения искусства и действительности. С точки зрения историка такое своеволие художника похоже на произвол и является смертным грехом, но, по мнению писателя, вымышляющего факты, но остающегося верным социально-исторической атмосфере, которую он использует для решения современных задач, такое обращение с историей совершенно правомерно. Что же, с ним нельзя не согласиться. Произведение на историческую тему вообще-то имеет смысл лишь тогда, когда оно служит решению актуальных задач — иначе оно явится лишь более или менее живописной иллюстрацией к историческому эпизоду, который будет и доходчивее, и достовернее, если историк его опишет своим языком. Доказательством являются многочисленные романы и самого Фейхтвангера, и Томаса Манна, которые весь мир признал антифашистскими, хотя в основе их лежал исторический материал.

Так стоит ли теоретически определять «границу авторского своеволия» и пугать «степенью ответственности писателя перед историческим героем и читателем», если кроме истории существует еще и современность, которой он, главным образом, и призван служить?

Перевод автора.

ПЕСТРЫЕ ЗАМЕТКИ

1. ЧУДО

Сегодня со мной произошел странный случай.

Я стоял у окна большой гостиницы и смотрел вниз, на серую, еще не заснеженную улицу. Было начало декабря, на дворе холодно и ветрено.

По ту сторону улицы, на тротуаре, люди куда-то торопились, пряча раскрасневшиеся от холода лица в меховые воротники. Мчались такси, и из их глушителей вырывались длинные струи дыма, словно из ноздрей лихих коней.

На душе было грустно — кто знает почему.

Я касался лбом холодного стекла. Было приятно ни о чем не думать и чувствовать, как по всему телу расплывается наружный холодок… Не знаю, много ли прошло времени, а я все смотрел на улицу, покрытую серым пологом реденькой снежной пороши. Почему мы иногда относимся с таким непонятным предубеждением к этому сладкому ощущению, охватывающему человека, когда он вдруг загрустит, на миг отстранится от окружающей суеты и почти физически начинает чувствовать, как сладкая истома овладевает сознанием?

Позади что-то скрипнуло. Я оглянулся, но в комнату никто не вошел. Наверное, почудилось.

Когда я снова возвратился к окну, то чуть не замер от удивления. Немного ниже того места, к которому я только что прикасался лбом, виднелось большое расплывчатое пятно от моего дыхания, а поперек всего пятна отчетливая прозрачная надпись: «Люба».

Странно — откуда она взялась?! Надпись была такая четкая, будто ее только что вывели пальцем на матовом тумане, покрывшем стекло, — возможно, именно в тот момент, когда я отвернулся от окна, чтобы посмотреть, что там скрипнуло. Но, кроме меня, в комнате никого не было. Пораженный, я начал перебирать в памяти имена знакомых — среди них не было ни одной Любы!

Да что ж это такое?! Может быть, мне померещилось?

Я опустился на диван и, крайне удивленный, сидел, не отрывая взгляда от окна. Наконец догадался: конечно же таинственное имя кто-то написал на окне задолго до того, как я здесь поселился! Наверное, так же, как я, стоял кто-то у окна и смотрел на суетливую улицу. Его теплое дыхание затуманивало холодное окно… И, может быть, охваченный каким-то глубоким чувством или неясным воспоминанием, он вывел пальцем на затуманенном дыханием окне эти большие, почти детские буквы — возможно, имя любимой, а может, и просто чем-то милое имя…

Прошло время, капельки загустевшего дыхания покрыли стекло, и надпись стала невидимой. Но какие-то таинственные физические законы не позволили ей исчезнуть навсегда, даже невидимой. И достаточно было появиться кому-то другому, отогреть ее своим теплом, и, как из небытия, снова появилось, словно проявленное на негативе, четко очерченное неизвестное мне имя, напоминавшее чьему-то сердцу об увлечении, а может, и об утерянной любви…

И я подумал — ну конечно же человеческое тепло может многого добиться и способно не только отогревать, но и оживлять чувство, если оно поблекло или даже вовсе растаяло. И разве не случалось такое с каждым: услышишь ласковое слово, ощутишь внимание даже случайного человека, и вот уже душа твоя готова с благодарностью раскрыться и расцвести. И ты чувствуешь себя сильным и счастливым, и уже начинает казаться, что тебе только не хватает маленьких крылышек, чтобы ты мог взлететь…

2. ИЗ БЛОКНОТА

Когда я думаю о прошедшей войне, о множестве людей, которых мне довелось встретить на ее ухабистых дорогах, она встает в памяти как нескончаемая цепь подвигов и героических поступков. И был это не обычный героизм, не отчаянная отвага храбрых смельчаков, которые не жалеют своей жизни. Стараясь представить себе поблекшие от времени лица, я не могу вспомнить ни одного похожего на обычные портреты прежних героев, каким был, например, в первую мировую войну Кузьма Крючков.

Нет, это совсем другие люди. У них не было казацких чубов и молодцевато закрученных вверх усов. Лица их были серыми от постоянного недосыпания, но и смертельно усталые, они тем не менее проявляли неслыханный героизм, ибо речь шла об Отчизне — о ее жизни.

Со временем, когда закончилась война, герои не перевелись. И сегодня для всех нас Отчизна — слово святое. Но, как это ни странно, готовые на самопожертвование ради нее, мы сплошь и рядом избегаем жертв друг ради друга и нередко в отношениях с ближним бываем холодны и черствы. Произнося торжественные слова и вдохновенные речи о родной стране, мы порой будто забываем, что населена она огромным количеством отдельных людей и что служение народу немыслимо рядом с нетерпимой раздражительностью и недоброжелательством в отношении каждого отдельного человека. И должно в конце концов наступить время, когда, гордясь своим патриотизмом, каждый из нас начнет вкладывать еще и более конкретный смысл в общие рассуждения и не на словах, а на деле докажет свою верность не только Отчизне вообще, а и каждому соотечественнику в отдельности.

Не пришло ли время понять, что если Родине и народу нередко мало бывает одного лишь честного выполнения служебных обязанностей, то и служение отдельному человеку требует наших личных жертв?

3. ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ

Среди многих примеров удивительной путаницы, связанных с толкованием слов, не последнее место занимает недоразумение с понятием «интеллигентность», которое кое-кто чисто формально отождествляет со словом «интеллигенция». Исходя из традиций и представлений своего времени, Владимир Даль объяснил в своем знаменитом словаре, что интеллигенция — это «разумная, образованная, умственно развитая часть жителей». Но кому же не известно, что в то время, когда утвердилось такое обозначение, некоторые представители именно той части общества, которая носила титул интеллигенции, позволяла себе и пренебрежительно относиться к простому человеку, и постыдно преклонялась перед тогдашними властелинами мира только потому, что власть была в их руках! А это уж никак не совместимо с понятием интеллигентности, которое в нашем представлении связано с благородством и справедливостью, с добротой и способностью к самопожертвованию именно во имя трудовых людей.

Даль не был сухарем ученым, его словарь отражал реальный и жизненный смысл слов, а поскольку образованность на его глазах нередко вступала в конфликт с благородством и гуманностью, он не считал нужным вносить эти понятия в свое определение характера интеллигенции как социального слоя тогдашнего общества.

Обрело ли это слово свое точное значение, когда наступила революция? Нет. В решительные минуты октябрьских битв все-таки только одиночные интеллигенты оказались на ее стороне. А позже, в первые послереволюционные годы? Количество интеллигентов на стороне революции увеличилось, но процесс их сближения с революцией проходил медленно. Трудящиеся выходили на ленинские субботники, очищали от ржавчины отвоеванную страну, а «манжетщики», как назвал тех интеллигентов Владимир Маяковский, переживали тяжелую сумятицу в умах и, не собираясь еще менять свои традиционные представления, украдкой поглядывали на западные границы. Словно демонстративно одеваясь в старомодную одежду, они в своем педантизме и отвратительном чистоплюйстве пытались отгородиться от простых людей, всячески демонстрируя собственную оторванность и чуждость. А дальше — Шахтинское дело и ряд подобных «дел»… Да, у народа были веские социальные основания считать и теперь интеллигенцию лишь «разумной, образованной, умственно развитой частью жителей» — не больше.

Что произошло потом, известно всем. Старая, дореволюционная интеллигенция распалась: часть стала гарсонами в парижских бистро, другие сняли свои накрахмаленные манжеты и взялись за дело на Родине. А народ в это время посылал в рабфаки своих сыновей и дочерей, из рабфаков они переходили в институтские аудитории… Рождалась новая армия образованных людей, которая происходила от иного социального корня.

Но с далевским обозначением интеллигенции произошел интересный процесс. Если у автора известного словаря обозначение это появилось как отражение реальной действительности, то ныне реальная действительность как бы подчинилась словарю и мы начали называть интеллигентом всякого человека с высшим образованием, хоть и лишенного порой моральных прав так называться.

Ведь с рождением новой народной интеллигенции, призванной служить высоким гуманистическим идеалам, мы должны были внести к старому обозначению и соответственное — я бы сказал, историческое — дополнение, согласно которому интеллигентным человеком должен называться только тот, кому присущ весь комплекс моральных качеств, именуемых интеллигентностью!

И действительно — вот человек с университетским значком на лацкане, который выходит на трибуну и говорит то, чего на самом деле не думает, демонстрирует кричащую нескромность, выставляя свою персону напоказ, лукавит и выкручивается, пытаясь занять среди людей место, которое уж никак не соответствует его личным возможностям… Этот человек унижает жену, прививает эгоистические наклонности своим детям, позорит родителей. У него нет друзей, потому что он привык пренебрегать мыслями тех, кто его критикует… А вот другой — он закончил всего лишь семь классов, а вышел на ту же трибуну и, руководствуясь велением своей совести, срывает отвратительную маску с лица холуя и ханжи, показывая ничтожность человека, спрятавшегося под ней… А потом возвращается домой, и мы его видим в кругу семьи — чистой, честной и морально взыскательной…

Кто из этих двух людей настоящий интеллигент? Образованный хам или человек с незаконченным средним образованием, но зато с душой, исполненной любви и уважения к людям и их делам?

В 1943 году, когда наш фронт уже ступил на украинскую землю, мне довелось проезжать через одно небольшое село под Харьковом. Вместе с Алексеем Сурковым остановились мы посреди улицы, выбирая хату, в которой могли бы переночевать. Не сговариваясь, мы одновременно повернули налево и пошли к воротам. Почему мы выбрали именно этот двор, не знаю. Что-то привлекательное было в опрятной хатенке, хоть она и была поклевана — покрыта отметинами войны…

Когда мы вошли и увидели хозяев, стало ясно, что интуиция нас не обманула.

На Украине часто можно встретить такие хаты — их чистота и опрятность внутри способны растрогать. Тут кристально чистой оказалась не только хатенка, а главным образом люди — молчаливо-скромные, вежливо-гостеприимные и тактично-приветливые. Они понимали друг друга почти без слов. Нас они тоже приняли без особенных объяснений, и сразу же показалось, что мы попали в собственную семью и стали ее неотъемлемой частью. Похоже было, что мы с этими людьми знакомы уже очень давно и, когда наступит время расставаться, будет нелегко.

Нет, интеллигентность — это не этикетка образованности, а естественное свойство человеческой души! Ее можно воспитать в себе и дать возможность развиться, а можно ее исказить и погубить. И в поведении появится искусственная многозначительность, человек начнет разыгрывать фальшивую сложность характера, ни за что не захочет признать, что не имеет права судить о том, чего не знает, поскольку считает, что подобное признание могло бы принизить его собственное достоинство. Такой человек быстро начнет забывать, что не внешние признаки, а лишь внутренняя сущность определяет истинную человеческую стоимость… Короче говоря, он станет одним из тех интеллигентов, которых, возможно, и есть основания называть разумными и образованными, но уж никак не следует называть  и н т е л л и г е н т н ы м и.

4. КНИГА СВОЕЙ ЖИЗНИ

Как-то во время обсуждения романа А. Фадеева «Молодая гвардия» (это было в Киевском музее Ленина) один молодой человек сказал в своем выступлении, что, дескать, хоть это и очень талантливое произведение, но талантливость его несколько снижается оттого, что материал и образы его создала сама жизнь, а события списаны с реальной действительности.

Звонко захохотав — так смеяться умел только Фадеев! — Александр Александрович выкрикнул:

— А разве талант не нужен для того, чтобы открыть материал? О молодогвардейцах слышали все, а хорошо написал о них лишь Фадеев!

Его реплика могла показаться кое-кому похожей на неуместную рисовку, хотя тем, кто лично знал Фадеева, было известно, что бахвалиться он не любил. Я запомнил эту фразу потому, что в ней известный советский писатель высказал мысль, как мне кажется, значительно более широкую, нежели могло показаться.

Нужен талант, чтобы открыть материал… Значит, не такое это простое дело — выбрать из огромного количества жизненных фактов именно те, с помощью которых ты сможешь сказать людям самое важное!

Я помню одно многолюдное совещание в ЦК ВЛКСМ, в котором участвовало много писателей, в том числе и Фадеев. Именно на этом совещании ответственный работник ЦК впервые рассказал о молодогвардейцах и огласил документы, которые касались их деятельности в Краснодоне. Речь шла о том, чтобы писатели воспользовались этим материалом и попробовали написать. Я помню также, как, услышав предложение, один писатель произнес:

— А почему я должен писать именно о них? В наше время мы ежедневно узнаем о таких героях!

На совещании выступило много людей — обсуждали, спорили. Молчал один лишь Фадеев. Не странно ли — он, который вскоре создаст такой великолепный роман о молодогвардейцах, в ту минуту молчал!

Но прошло не так уж много времени, и все убедились, что по-настоящему прочувствовал все величие этого материала один лишь Александр Фадеев. Мне кажется, что молчал он тогда потому, что был потрясен. Чем? Не поразительной ли схожестью всего, о чем он узнал, с тем, что ему самому довелось пережить? И действительно, разве не напоминает героическая юность молодогвардейцев молодость самого Фадеева, его жизнь и борьбу? Ведь разные тут только время и место действия; факты и главным образом то, что составляет их сущность, почти не отличаются.

Взять хотя бы гибель Олега Кошевого в шурфе донецкой шахты — разве не похожа она на гибель Сергея Лазо в топке паровоза, куда его бросили японские самураи? А Лазо ведь был соратником и другом Фадеева, и если трагическая смерть настигла не самого Александра Александровича, а его боевого побратима, то это просто случайность, не более. Там дальневосточные, а здесь донецкие юноши; там японские, а тут немецкие оккупанты… В обоих случаях нечеловеческая жестокость захватчиков, в обоих случаях справедливая и беспощадная борьба против них…

Да, Фадеев молчал только потому, что был глубоко потрясен значительностью того, что перед ним открылось. Как глубоко талантливый человек, он ясно почувствовал, что героическая история молодогвардейцев — его тема: в ней его жизнь. И он написал именно автобиографический роман; те, кто не заметил этого, на мой взгляд, мало что поняли в романе «Молодая гвардия».

Это, конечно, не означает, что писать следует лишь о том, что ты лично пережил. Писать можно обо всем, но только при условии, что выбранный материал способен лучше всего выявить твой личный жизненный опыт.

Случай с «Молодой гвардией» и ее автором, как видите, представляет собой классический пример творческого взаимораскрытия: событие, отобранное Фадеевым для своего романа, помогло нам глубоко понять духовный и идейный мир его писательской души, а его писательская душа нам помогла ощутить величие и гражданскую значимость избранного им жизненного события.

Конечно же Фадеев говорил правду: нужен талант, чтобы открыть свой материал, — материал, на котором писателю посчастливится создать то, ради чего он родился и живет на свете.

5. ПОЗИЦИЯ ХУДОЖНИКА

Как-то вечером стояли мы втроем на улице. Вдали, на противоположной стороне, шла женщина и держала в руке что-то похожее на корзинку.

— Видите, как она осторожно ступает? Наверное, яйца несет из магазина, — сказал один из нас.

— А я уверен, что в корзинке кувшин с молоком, — возразил другой. — Смотрите, как несет — боится расплескать!

— Давайте посмотрим, — предложил я.

Мы перешли на другую сторону и медленно направились навстречу женщине.

То, что мы увидели, удивило и поразило нас. Оказалось, что в руке у нее была вовсе не корзинка, а белая пластмассовая коробка с ручками и несла в ней женщина не яйца и не молоко, а маленького ребенка, который спокойно себе спал, покачиваясь в осторожной материнской руке, словно в люльке.

— Вот это да! — восторженно воскликнул первый, когда женщина отдалилась.

— А у меня было создалось впечатление, что… — беспомощно пробормотал другой.

— Вот видите, чтобы судить о чем-нибудь, нужно подойти к фактам впритык! — засмеялся я.

Все трое мы принадлежали к писательской братии, и неожиданная встреча с изобретательной женщиной невольно навела нас на разговор: что такое правда в жизни и правда в искусстве; как должен к ней подходить писатель, чтобы по-настоящему познать ее; как отображать жизнь, чтобы вместе с писателем верно познавал ее и тот, кто будет читать книгу?

Первый сказал:

— Для образа этой женщины не имеет особенного значения, что именно она несет. Важно то впечатление, которое она производит своей напряженной позой, отражая собственное внутреннее состояние.

— А может ли поза рассказать нам о том, что женщина думает и переживает? — спросил другой.

— Это зависит только от того, что женщина несет! — сказал я. — Неужели она думала и чувствовала бы то, что и теперь, если бы в своей коробке несла яйца или молоко, а не собственного ребенка?! Разве ее состояние и ход мыслей не обусловлены именно этим?

Наблюдая человека со стороны, изучая его лишь по сумме впечатлений от внешних признаков, мы часто допускаем ошибку, которой нельзя избежать, когда точно не знаешь, что именно обусловливает его поступки и действия. Если бы мы начали рисовать образ этой женщины, исходя только из того, что нам показалось издали, то создали бы портрет женщины вообще, а не образ матери; образ человека в юбке, а не женщины, поглощенной заботой о самом дорогом в мире для нее — о своем ребенке; некое обобщение, доведенное до абстракции, за которой не видно главного — внутренней сущности. Это все равно, что, рисуя насекомое, не интересоваться, муха перед вами или пчела, и таким образом игнорировать главное — добывает она мед или только потребляет его.

Приблизительное представление — это правда слепых, которая превращается в полную неправду для человека зрячего. Потому что для того, чтобы, имея ясные глаза, видеть не все, нужно сознательно отвернуться, то есть слукавить. Можно возразить: глаз имеет ограниченные возможности, с определенной точки он в состоянии видеть только лишь определенную сторону вещей. Но существует и такая точка зрения, с которой вещь можно постичь полнее всего. Для писателя это его гражданская позиция. Только верно выбрав ее, можно увидеть жизненный факт во всех его проявлениях.

Именно выбор гражданской позиции был всегда причиной появления всех творческих методов. Вследствие такого выбора появился и абстракционизм, и социалистический реализм. Чем более отдаленной бывала позиция, с которой художник наблюдал, тем сильнее смазывались реальные очертания жизненных явлений. Растянув это расстояние до размеров, когда глаз уже теряет способность фиксировать то, в чем заключена сущность, художник доводит до абсурда и самое изображение. В результате появляется чистая геометрия, за которой в художественном понимании ничего не стоит, потому что ни точка, ни линия реально в природе не существуют и являются лишь условным обозначением  ч е г о - т о.

Люди, считающие, что победа такого искусства означала бы свободу художника, забывают или замалчивают то, что такая «свобода» прежде всего бегство. А бегство не может быть ни свободой, ни победой: оно — поражение. В искусстве, которое общество всегда рассматривало как средство самопознания, такое поражение является полным крахом, ибо само его существование теряет какой-либо смысл, поскольку оно не способно выполнять основное свое назначение — познавать.

Я не верю, что Рокфеллеру, например, абстрактная живопись нравится именно как наилучшее средство художественного раскрытия действительности или человеческой души. Оттого, что человек миллиардер, меняются не сами эстетические критерии, а только отношение к ним. Следовательно, вероятнее всего, что субъективно он и не полагается на декоративные пятна как на самую современную форму проявления художественного сознания людей, но, как капиталист, вынужден их пропагандировать из-за того, что боится реалистического искусства. Абстракция безопаснее — на расстоянии, с которого наблюдает жизнь абстракционист, трудно, а то и вообще невозможно увидеть язвы на теле общества, а таких, как он, это вполне устраивает.

Поэтому Рокфеллер и скупает их полотна: набивает им цену и таким образом отвлекает от того искусства, которое способно открыть людям глаза и указать им путь. Его действиями в этой области руководит не эстетический вкус, а инстинктивное чувство классовой самозащиты, страх перед раскрытием истины, заключающейся в том, что капитализм — разбой.

Только настоящее социалистическое общество может не бояться правдивого отображения, ибо принципы, на которых оно построено, основаны на справедливости, и потому оно не боится никакого суда. Напротив, оно заинтересовано в том, чтобы такой суд постоянно свершался, поскольку в процессе «рассмотрения дела» неизбежно будут раскрываться перед всем миром его благородные и человеческие принципы.

Именно по этой причине мы за реализм. Люди, которые считают, что, отвергая другие творческие методы, наше общество проявляет произвол, глубоко ошибаются, ибо выбор такого творческого метода, как наш, продиктован самим характером социалистического общества, точно так же, как выбор абстракционизма полностью обусловлен социальными потребностями общества Рокфеллера и подобных ему.

Мы за реализм потому, что не боимся  р а з о б л а ч е н и я; Рокфеллер за абстракционизм потому, что ему необходимо  п р и к р ы т и е.

Тут, мне кажется, уместно вспомнить о дегте и о лаке. Эти два химических вещества стали в наши дни предметом горячих дискуссий в художественной среде. Кое-кому кажется, что лаковый блеск более всего подходит нам, другие склоняются к тому, что о достижениях нечего говорить, надо говорить лишь о недостатках.

Если бы меня спросили, что выбрал бы я — деготь или лак, я бы ответил, что выбираю правду. Правдивое изображение не может умалить положительных черт, какими вполне заслуженно гордится наше общество. У нас нет никакой потребности прибегать к каким-то искусственным средствам, поскольку естественный характер социалистической действительности, изображенный честным и талантливым пером, не требует никаких украшений и не может быть опорочен. Как сказал польский классик Красинский, подлинная добродетель не боится критики.

Разумеется, и правда не абстракция, она может тоже стать беспредметной догмой, если мы не увидим за ней благ трудовых людей, их трудовых интересов, их стремления достичь своих идеалов.

Вот почему каждый писатель должен принимать своим творчеством прямое участие в борьбе за лучшую долю людей, вносить свой вклад в построение и совершенствование своего общества. Вот почему наш реализм активный: он — борьба.

6. МЫ ТОЖЕ ЛЮДИ

Мне кажется, что существенным недостатком нашей критики является то, что она частенько за литературным произведением не замечает самого писателя — живого человека. Если практическую цель критики усматривать в стремлении помочь избавиться от каких-то недостатков, то прежде всего следовало бы понять, что он за  ч е л о в е к, этот писатель, и как найти дорожку к его душе. Ведь нужно убедить писателя, доказать, что он ошибается, то есть не только разрушить его представления, а и заставить воспринять свои. Выходит, прежде всего следовало бы позаботиться о том, чтобы склонить писателя на свою сторону, завоевать его симпатии, вызвать к себе доверие, то есть повести разговор с писателем как с человеком, которому присуще все человеческое.

Тем временем приходится нередко слышать, что такой-то автор, дескать, не любит критики, не прислушивается, относится невнимательно к серьезным советам…

Критика не такая уж приятная вещь, чтобы ее особенно любить. Когда она справедлива, то прежде всего указывает на то, что ты сделал свое дело не так, как следует, а узнавать об этом не так-то приятно. Но автор себе не враг, и никто не желает успеха своей книге так горячо и искренне, как он. Стало быть, если он не прислушивается к справедливому и суровому голосу, то для этого должны быть серьезные причины.

Чаще всего их две.

Первая: статья о его книге написана в таком тоне, что с самого начала настраивает против себя, вызывает внутреннее сопротивление категоричностью критического языка и поэтому делает писателя психологически неспособным воспринимать даже святые слова.

Вторая: книга уже напечатана, продается в магазинах, и автор уже ничего не может исправить — разве что в дальнейших изданиях, которых не скоро дождешься при наших издательских условиях. А критик, который вроде должен был бы это понимать, пишет о книге так, словно перед ним рукопись и автор может учесть его советы перед тем, как сдать книгу в печать.

Можно было бы привести множество причин, мешающих иногда писателю «воспринимать критику», и в большинстве случаев они носят психологический характер. Критик, как говорится, не умеет «подойти», он не пытается завоевать доверие перед тем, как высказать горькую правду. А завоевать доверие вовсе не означает подсластить пилюлю. Можно высказывать беспощадную правду и, проявляя доброжелательность и человечность, находить путь к писательской душе. При этом нужно не забывать только одного: что писатель человек со всеми сильными и слабыми чертами, свойственными людям вообще, и если в нем и есть что-то особенное, то прежде всего непосредственность и острота восприятия жизненных явлений, в том числе и того тона, каким критика с ним разговаривает.

Учитывая пестроту этих заметок, отмечу еще одну странность, которая нередко происходит, особенно с газетными рецензиями.

Как-то в переполненном трамвае я стоял между молодым человеком, на которого невольно нажимал, и девушкой, которая так же невольно нажимала на меня.

— Может быть, посмотрим это? — обратился молодой человек к своей подруге.

Девушка читала в газете «Советская культура» статью Ю. Зубкова о пьесе Куприянова «Сын века», в которой критик громко провозглашал, что главный образ этого произведения «это и есть сын нашей эпохи».

— Нет, — ответила она.

Я удивился. Ведь критик хвалил произведение и, вероятно, ставил своей целью убедить зрителей, в данном случае эту девушку, в том, что спектакль следует посетить.

Мое удивление развеялось, когда я сам попал в театр. У меня нет намерения обсуждать тот спектакль. Скажу только, что в зале было очень мало зрителей. Вероятно, к мнению критика многие отнеслись так же, как и моя случайная спутница…

В чем же дело? Почему такой «разнобой»? Ведь авторы газетных откликов и рецензий так часто говорят от имени зрителей и даже от имени народа. А зрители, то есть народ, не прислушиваются к советам критики и с охотой посещают именно раскритикованный спектакль, читают именно раскритикованную книгу, проявляя порой к таким произведениям не только снисхождение, но и несколько преувеличенный интерес.

Кое-кто может возразить: зрителя необходимо воспитывать, нужно формировать его вкус, помогать ему разобраться в содержании произведения… Все это так. А между тем зрители читают критические установки, выслушивают глубокомысленные советы, а поступают наоборот, как бы молча протестуя против советов своего воспитателя. Не потому ли они так ведут себя, что однажды уже понадеялись было на мудрость критических советов, но благодаря своей природной практичности решили удостовериться, правильны ли эти советы, и обнаружили, что спектакль, подвергшийся уничтожительной критике, не такой уж и плохой, даже чем-то затронул, заинтересовал, поскольку незаметно коснулся душевных струн…

Иными словами, где-то когда-то чем-то рецензент подорвал доверие к себе: либо позволил себе похвалить то, что никому не интересно, либо отругал то, что заслуживало похвал. Это насторожило и с тех пор заставило относиться к его советам с недоверием…

Выходит, нельзя становиться в позу ментора, провозглашать безапелляционные суждения и опираться только на свое мнение, не считаясь с мнением других.

Недавно к известному театральному работнику обратился приятель с просьбой помочь ему достать два билета на спектакль одного из московских театров, который был раскритикован до основания. В кассе театра после резких выступлений печати билеты достать было невозможно.

После спектакля приятель позвонил, чтобы поблагодарить за билеты, и добавил:

— Понимаешь, рецензент прав — оказывается, спектакль и на самом деле плох!

Как видим, его просто поразил случай, когда газета оценила спектакль так же, как оценил ее он.

Это — факт. Если же он кому-то из критиков покажется выдумкой, я посоветую лучше подумать над ее природой, не считаясь с тем, вымысел это или факт.

7. О ДЕТСКИХ ИГРАХ

Недавно я был свидетелем такой сцены. Две маленькие девочки играли во дворе в «дочки-матери», то есть одна была «мамой», вторая «дочкой». Дети, как водится, очень увлеклись, они полностью окунулись в атмосферу, созданную их вымыслом, и ничего вокруг не замечали.

На крыльце появилась настоящая мама одной из них — той, что играла роль «дочки».

— Сейчас же иди в дом! — крикнула она. — На столе каша стынет!

Девочка не ответила. Она пребывала в мире, созданном ею самой, и так далеко отошла от происходящего вокруг, что ничего не видела и не слышала.

Но та, что играла роль «мамы», как видно, краем уха услышала угрожающий голос, только что прозвучавший, и в распаленное детское сознание какое-то слово запало. Она взяла мисочку, намешала песка с водой и подала «дочке».

— Сейчас же иди в дом! — насупилась она. — На столе каша остывает!

Ребенок покорно взял мисочку с желтой грязью и щепочкой, которая служила им ложкой, стала с аппетитом уминать «кашу». Чем такая игра окончилась для детского желудка, догадаться нетрудно. Однако увлеченный и поглощенный ею до конца ребенок вряд ли способен был в ту минуту заглядывать в будущее.

Я знаю: сравнения — опасный метод анализа. Но ничего не поделаешь, они напрашиваются. Пусть простят меня критики, особенно молодые: когда я читаю некоторые их статьи, невольно вспоминаю эту милую сцену. Создается впечатление, что и тут происходит нечто похожее на игру и она так увлекает и поглощает ее участников, что они не замечают ничего вокруг. И с какой сосредоточенностью, с какой взрослой серьезностью обсуждается и анализируется сказочный мир, созданный разгоряченным воображением!

«Интеллектуализм? — спрашивает Анатолий Макаров. — Ассоциативность? Урбанизм? Космическое масштабное ви́ение?» О чем это, как вы думаете? Оказывается, все это поиски идейно-эстетических характеристик произведений самых молодых поэтов, делающих в поэзии лишь первые шаги. И начинаешь сомневаться: действительно ли создал Павло Тычина полвека назад свои «Солнечные кларнеты»? Написал ли когда-то Микола Бажан «Строения» и ряд других своих стихотворений и поэм? Существовал ли сорок лет назад «шиллеризм» Олексы Влызько и урбанизм «Авангарда» и «Новой генерации»?^[4] Похоже, что ассоциативное мышление впервые в украинской поэзии появилось у В. Коломийца, урбанизм — у В. Терена, а космическая масштабность видения у В. Фольварочного… И убеждаешься, что критик, который не может не знать о существовании всего этого в классических образцах, сотворил себе фантастический мир, в котором есть свои «папы» и «мамы», своя «каша» и «дочки», которые ее с аппетитом едят, хотя на столе и остывает настоящая и калорийная еда.

А между тем все это в украинской поэзии было. И не как стихотворная констатация фактов, уже давно вошедших в сознание людей, потому что существуют в реальности и характеризуют нашу повседневность. Нет, «Солнечные кларнеты» были поэтическим предчувствием космической эры, которая еще только должна была наступить когда-то, как урбанизм Полищука, Шкурупия и многих других поэтов был предчувствием эпохи машин и электричества, хоть и на другом эстетическом уровне. И можно ли все это просто игнорировать и в то же время видеть признаки новой поэтической «эпохи» в стихах, пронизанных этим же духом, но появившихся в то время, когда космос осваивают практически, а урбанизм вошел не только в сознание человека, а и в его плоть и кровь? Я думаю, что если бы даже такая гениальная книга, как «Солнечные кларнеты», появилась сегодня, то есть с опозданием на полвека, она не сыграла бы той роли, которую сыграла в свое время, точно так же, как и «Анна Каренина», если бы Л. Толстой написал ее позднее, когда эмансипация женщины стала реальным фактом.

Виноваты ли в этом молодые поэты? Конечно же нет. Я верю, что из них вырастут настоящие мастера, которые станут украшением нашей литературы. Но пока поэт пишет: «Мізерно гаснуть на очах чуттєві електрони», я вижу в этом лишь велеречивое проявление неотстоявшихся и неосмысленных чувств, для которых автор не находит точного и ясного словесного воплощения. Или когда другой поэт замечает, что «гойдається хата на вервечках зір», в этом труднее узреть космическую масштабность ви́дения, нежели обыкновенную неумелость. И когда Анатолий Макаров усматривает в этих строчках, которые просто следовало бы внимательнее отредактировать, окончание старого этапа «литературных веяний и настроений» и констатирует радостный факт рождения нового этапа, характерного стремлением упомянутых молодых поэтов стать «ближе к человеку», то похоже, что он действительно верит, будто в украинской поэзии до сих пор ничего не было и вот наконец она таки подступает к человеческим чувствам, и по-настоящему!

Изредка на литературное крыльцо выбегает встревоженный критический папаша и басовитым голосом пытается увещевать:

«Даже такие безусловно значительные произведения, как, скажем, книга Л. Первомайского «Уроки поэзии» или мемуары Ю. Смолича (добавим от себя — и ряд других книг. — С. Г.), не имеют пока серьезного отзвука. Над этим необходимо задуматься».

Но никто ему не внемлет. Продолжается захватывающая игра. «Мама» размешивает в мисочке кашу из песка и воды, она не замечает реального мира.

А тем временем зрелый и мудрый Леонид Первомайский предлагает уроки поэзии младшим:

он соглашается слушаться даже учеников, только бы и они слушались. Но кто же захочет начать с азбуки, когда тебе систематически вбивают в голову, что ты уже доктор наук, что с тебя все началось, а позади ночь и пустыня!

8. ПУТЬ К СЕРДЦУ

Однажды, рассказывая о И. Е. Репине, К. Чуковский вспомнил, что великий художник утверждал, будто лишь в семидесятилетнем возрасте можно научиться по-настоящему рисовать. Корней Иванович говорил, что присутствующие очень удивились, когда Репин так заявил, и восприняли это как шутку. И в самом деле, могло ли это звучать иначе в устах человека, который в относительно молодом возрасте создал такие шедевры, как «Запорожцы», «Заседание Государственного совета» или «Иван Грозный», не говоря уж об огромном множестве других, не менее блестящих полотен.

Не кокетничал ли старик? Ведь известно, что некоторые стариканы любят порисоваться перед младшими!

Однако Репин не кокетничал и не рисовался. Слова его, наверное, были просто восприняты чересчур буквально. По его мнению, как видно, «научиться рисовать по-настоящему» не означало овладеть лишь определенным комплексом технических приемов, необходимых для создания формально совершенных картин. Ибо, даже будучи талантливым человеком и овладев техническими приемами, не всегда становишься тем настоящим мастером, которым истинный талант становится в зрелом возрасте, когда к таланту и технике добавляется большой жизненный опыт.

Это, разумеется, касается не только живописи, но и любого вида художественного творчества. Я знал немало поэтов и писателей, которые, будучи одарены природой, создавали блестящую первую книгу, но в течение дальнейшей творческой жизни так и не сумели ее превзойти, потому что талант их не обогащался новыми красками человеческого опыта, не обострялся выводом из длительных наблюдений и собственных удач и неудач. Семьдесят лет — Репин, пожалуй, слишком замахнулся. Но этим он, видимо, хотел лишь подчеркнуть значение собственного жизненного опыта в искусстве. Один обретает его в достаточном объеме в семьдесят, а другой немного раньше — дело не в цифрах. Знать людей, понимать смысл и мотивы их поступков, проникать в ход их мыслей — все это дается в результате постоянных и продолжительных взаимоотношений с людьми. Без такого знания, понимания и умения ни природная талантливость, ни техническое мастерство, ни даже то и другое вместе не создадут большого эпического произведения, или настоящей трагедии, или поэмы.

Мне могут возразить: а Лермонтов, а Рембо, а даже Пушкин, которому было только тридцать семь? Да, это исключения, а к тому же они еще и поэты. Среди прозаиков-романистов, авторов повестей и драматургов таких исключений найти почти не удалось. Стих порой рождается в результате душевной вспышки, тут интуиция может подсказать то, чего поэт еще не знает и не понимает.

Но широкое полотно требует понимания и знания. Да и может ли рассудительная мудрость позднего «Бориса Годунова» сравниться с милой простотой и непосредственностью раннего «Руслана и Людмилы» даже у самого Пушкина?

И не случайно ли Л. Толстой создал свою первую книгу не в двадцать лет, а в сорок, когда природный талант уже стоял на крепком фундаменте достаточно большого жизненного опыта?

9. ЕЩЕ ОДНО ЧУДО

Мой давний друг, опытный садовник, уверяет, что если созревший лимон не сорвать и оставить его зимовать на ветке, то весной он снова зазеленеет и во второй раз переживет весь цикл естественного созревания.

Услышав это, я подумал: в какой-то мере человек похож на такой лимон — если бы его меньше дергали, словно отрывая от ветки, возможно, весной он начал бы все сначала и снова пережил счастливые минуты второй молодости?

Я не знаю, прав ли мой друг садовник. Однако независимо от этого не следует в моем сравнении искать рискованной метафоры. Позаботимся лучше друг о друге: ведь нервы в большинстве случаев мы имеем все…

1960

Перевод автора.

О ТЕХ, КОГО НЕТ

УМЕРЕТЬ ЗА ДРУГИХ

На небольшой фотографии, подаренной мне в дни, когда Мате Залка собирался в страну, в которой закончилась его героическая жизнь, изображен круглолицый сорокалетний человек с орденом Красного Знамени на полувоенной гимнастерке. Человек улыбается; без этой характерной улыбки, говорящей об умной доброте и острой проницательности, нельзя себе представить его вообще, — эта улыбка полностью не гасла даже тогда, когда Залка сердился, что, впрочем, случалось редко. Улыбка была как бы составной частью его устойчивого душевного состояния: человек с такой улыбкой не способен впадать в сплин или апатию.

Его невозможно себе представить и постаревшим. Странно, что теперь Залке было бы уже семьдесят лет. Анна Зегерс права — мертвые остаются молодыми. Но если рассматривать жизнь как совокупность личных поступков, то в свои сорок лет этот человек совершил их столько, что хватило бы и на столетнего старика.

И при всем этом — писатель, никогда не разлучавшийся с пером. Это, пожалуй, особая черта, отличающая Мате Залку от других героев. И трудно определить, какова эта взаимосвязь — писатель с революционным оружием в руках или оруженосец революции, воспевавший ее в своих книгах? Впрочем, правомерно ли вообще отделять от песни облик того, кто создал ее? Разве можно, например, утверждать, что поэзия Тараса Шевченко — это одно, а его трагическая судьба — совсем иное?

О Мате Залке много написано — целые тома. О нем созданы даже романы, что, несомненно, является вернейшим доказательством истинной легендарности. Мне посчастливилось близко знать этого замечательного человека, и если бы я стал описывать все, что помню о нем, получилась бы тоже целая книга. Возможно, для такого труда еще наступит время. Пока что хочется рассказать лишь один эпизод, о котором, кроме меня, никто не расскажет. Ведь я теперь единственный, кто провожал ленинградский поезд, когда Залка уезжал в последний раз из Москвы. Присутствовал еще один человек — Бела Аради, но его уже нет в живых: он тоже погиб при исполнении своегогражданского долга.

О Мате Залке нельзя сказать: «Мы познакомились такого-то числа». Первая встреча с ним всегда казалась продолжением давнего знакомства. Он не оставлял времени для смущения, и если заговаривал первый, то как бы продолжал давно начатый разговор, будто был твоим другом задолго до первой встречи.

Так случилось и тогда, в 1930 году, между двумя заседаниями Международной конференции революционных писателей в Харькове. Я случайно оказался в фойе Дома писателей имени В. Блакитного, когда фоторепортер рассаживал группу делегатов, чтобы сделать снимок. Как только я появился, Залка крикнул: «Савва, скорей сюда!» И я очутился между ним и Людвигом Ренном. Рядом были Анна Зегерс, Эгон Эрвин Киш, Оскар Мария Граф, Карл Грюнберг и Ганс Лорбеер. Я-то их всех знал, но откуда Залка знал меня, автора двух тощих сборничков, никому не известного начинающего поэта? Через минуту мы уже спускались в ресторан, где, конечно, и вовсе не было времени искать ответы на подобные вопросы.

Вот так же неожиданно и просто я получил от него и первое письмо, и первое приглашение пообедать у него дома и съездить вдвоем на литературный вечер в Политехнический музей. Так же естественно он появился впервые и у меня. Позже я не раз убеждался в том, что близость никогда не была для Залки результатом сближения, она наступала сразу или не наступала никогда. Зависела она только от одного — есть ли для нее нравственная почва с точки зрения самого Залки, который умел установить это до того, как впервые заговорил с человеком.

К моменту, когда он должен был уехать в Испанию, нас уже связывало очень многое. Он был значительно старше, и у меня не существовало душевной тайны, которую бы я от него скрывал. Вскоре я убедился, что и он от меня ничего не таит.

В этот мой приезд в Москву мы встретились только один раз, что могло показаться странным. Прежде я нередко останавливался у него дома. На этот раз я получил комнату в гостинице «Москва» и, сколько ни звонил, застать Залку дома не мог.

Как-то в середине дня раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Залка. Он был в штатском костюме, это ему не шло: плотная, но упругая фигура куда лучше выглядела в сапогах и гимнастерке. Я слегка упрекнул его: мол, тебя совершенно невозможно стало поймать. Не отвечая на упрек, Мате сказал:

— Знаешь, Савва, я скоро уезжаю.

Я не почувствовал многозначительности, с которой он это произнес, и довольно безразлично спросил:

— Куда?

— А вот этого я тебе не скажу! — с торжествующим лукавством сверкнул он глазами.

Он не терпел пустословия и дешевых острот, не любил и легкомысленных розыгрышей, модных среди нас в то время. Поэтому мне показался странным его непонятный ответ.

— Если не хочешь сказать куда, зачем говоришь, что уезжаешь?

Лицо его вдруг нахмурилось, он положил мне руку на плечо и, глядя прямо в глаза, медленно произнес:

— Этого тоже никто не должен знать, кроме тебя. Ты меня понял?

Честно говоря, я ничего не понимал. Все мы в те годы часто ездили, но в этом, конечно, не было ничего таинственного. Я не знал, как к этому разговору отнестись, и уже готов был его принять за неуместную шутку. Но Залка не дал мне времени ни для размышлений, ни для оценки его слов. Он предложил сходить с ним в кино — завтра с самого утра, в десять.

Я думал, что речь идет о просмотре нового фильма, на который ему удалось заполучить лишний билет. Но зал стереокино, куда мы явились, был совершенно пуст — никого, кроме меня и Залки, будто кто-то устроил просмотр специально для нас двоих.

На экране происходили военные маневры — тактические учения стрелковых частей. По совести говоря, мне это было малоинтересно. Похоже, что шел журнал кинохроники, а то, для чего мы явились, еще впереди. Но после какого-то кадра Залка вдруг крикнул киномеханику: «Стоп! Повторите это место!» — и механик остановил киноаппарат и показал снова уже прошедший перед нами эпизод. Я насторожился. Мне показалось, что Мате уже не впервые в этом зале; по-моему, он даже назвал киномеханика по имени, — значит, уже просматривал здесь какие-то ленты не раз. Когда требование повторить эпизод прозвучало еще раз, у меня вдруг мелькнуло подозрение… Я почувствовал, что после картины о военных маневрах никакого художественного фильма не будет и что эту хроникальную картину Залка пришел смотреть не зря.

Когда мы вышли на улицу, я спросил:

— Мате, что все это значит?

Он не смутился и вместо ответа сказал:

— Зайдем к тебе в отель.

Мы поднялись в номер, и Мате начал первый:

— Послушай, это конечно, военная тайна — я уезжаю воевать.

— Воевать?! Куда?

Ответ у него, по-видимому, был заготовлен по пути из кинотеатра:

— В Китай.

Это меня ошеломило, но я поверил. Дело в том, что о положении в Испании в газетах еще писали мало, в Китае же шла генеральская междоусобица уже бог знает сколько лет. Фын Юйсян, Чжан Цзолин, Чан Кайши — эти имена мелькали в сообщениях о боях в разных китайских провинциях. И ошеломило меня не то, что Залка уезжает воевать, а то, что я даже не подумал о подобной возможности. Ведь я знал боевую биографию Мате, знал и о продолжающейся в Китае гражданской войне, но уж слишком привык к мысли, что Залка писатель, и известие это меня встревожило, будто я вдруг услыхал сообщение о том, что война только сейчас началась.

Он мне стал подробно объяснять мировую политическую ситуацию, хоть и знал, что я ежедневно читаю газеты. Но Залка был прав, картина, которую он рисовал, была куда шире той, какую я мог себе представить из газет. Он честно признался, что в связи с предстоящим отъездом и вчера, и позавчера встречался с информированными людьми. Больше он не напомнил мне, что я не должен делиться ни с кем содержанием нашего разговора. И все же главного — что он едет не в Китай, а в Испанию — Залка мне не сказал.

Я чувствовал, что душа его переполнена и ему необходимо поделиться своим волнением. И ясно было: делает он это не для меня, а для себя. Он был возбужден, будто уже находился в самом центре событий, которые в действительности его еще только ожидали. Всегда уравновешенный, хотя и общительный, сдержанный, хоть и веселый, сейчас он говорил горячо и увлеченно, будто рассказывал сюжет книги, которая уже до конца продумана, остается только записать.

Конечно, я был польщен тем, что именно меня он избрал для того, чтобы избавиться от переполнявших его чувств. Он понимал, что надвигающиеся события лишь преддверие великой мировой катастрофы. Я к тому времени лишь однажды успел побывать в Германии и только на улице видел гитлеровских штурмовиков; он же прошел огромный жизненный путь от австро-венгерских окопов до красного кавалериста. Он уже воевал в Сибири против Колчака и вместе с войсками Фрунзе штурмовал Перекоп. Да и информирован он был куда лучше меня. Но самое главное — имел громадный боевой опыт бойца-интернационалиста и обостренное чувство политического предвидения.

Последняя страница «Добердо», романа о первой мировой войне, ставшего лебединой песней Мате Залки, была дописана только накануне. Теперь автору его предстояло начать новую страницу, но уже не в литературе, а в жизни и революционной борьбе. Такова была постоянная последовательность его гражданских функций: сперва он жил и боролся, затем писал книгу. Но это была естественная последовательность, он никогда не уходил в жизнь, словно в творческую командировку; книга была лишь логическим завершением его человеческого призвания — жить, чтобы бороться за свободу и счастье людей.

Естественно, обо всем этом мы много говорили. Теперь, после того, как случайно или преднамеренно Залка открыл мне свою великую тайну, он уже, видимо, был доволен тем, что имеет уголок, в котором может ничего не скрывать. Он приходил ежедневно, мы удобно устраивались в разных концах огромного гостиничного дивана и полулежа беседовали о разных вещах. Он уезжал на войну в далекую страну, но мысль о возможной гибели ни разу не возникала. А может, и возникала, но только в уме? Говорили мы, во всяком случае, о жизни, а не о смерти. Обед нам приносили в номер, к мясу мы заказывали зеленый горошек — Залка его очень любил. Ел он мало, но съедал и мою порцию горошка — так всегда было принято во время наших многочисленных обедов. Говорили мы больше о месте писателя в жизни, о смысле интернационального долга коммуниста — в устах Залки эти формулы не могли звучать как общие фразы, ведь они были для него не только теоретическими принципами, но и практической основой его жизни и борьбы. Иногда мы вспоминали наши поездки по Украине: рассвет на могиле Шевченко, который провели вдвоем, поездку по Днепру от Киева до Херсона, наши общие выступления в Полтаве и Днепропетровске — все смешное и трогательное, свидетелями и участниками которого мы бывали не раз. Теперь уже нелегко восстановить отдельные фразы, а оказаться неточным я не хочу и не могу: эти встречи для меня слишком дороги и святы. С полной определенностью утверждаю лишь одно: если я понял смысл гражданской ответственности писателя перед своей эпохой, то произошло это именно под влиянием бесед с Мате Залкой, особенно в те дни.

Уходя из моей комнаты накануне дня отъезда, он вдруг обернулся:

— А знаешь, ведь я тебя обманул. Я уезжаю не в Китай, а в Испанию.

Эта новость меня не слишком удивила: ведь важно было не то, куда он уезжает, главное было — зачем. Из этого нового признания я понял лишь, насколько секретным было то, что он мне доверял с такой осторожной постепенностью. Но, даже поняв, я все же не догадывался, что и теперь еще не знаю всего: ему предстояло воевать в Испании под вымышленным именем, но я не предполагал этого и не спрашивал, а сам он мне даже теперь своего будущего имени не назвал.

Наступил день отъезда. Утром я забежал к Мате и сказал, что вечером заеду, чтобы проводить его, но Залка попросил не делать этого, а приехать прямо на вокзал. Он объяснил мне, где именно я найду вагон, в котором он должен ехать, и попросил не входить в купе, а ждать у вагона. Возможно, не хотел создавать шума вокруг своего отъезда, а может быть, уезжал не один и не имел права открывать мне других…

Вагон стоял в тупике, почти у самой стены какого-то здания, довольно далеко от перрона. Вверху тускло горела одинокая электрическая лампочка, было почти совсем темно. Вокруг не видно было никого, и, лишь подойдя к вагону, я заметил одинокую фигуру. Это был Бела Аради. Когда я приблизился, он вскочил на подножку и исчез в вагоне.

Некоторое время я ждал, прислонившись к стене. Наконец появился Залка. Он легко соскочил с высокой подножки и подал мне книжку.

— Это издано уже давненько, но ты все-таки возьми. — Залка быстро обнял меня, потом вышедшего из вагона Белу и сказал: — А теперь, братцы, идите домой.

Он так же легко вскочил в вагон, помахал нам на прощанье рукой и скрылся. И трудно было сказать — то ли он боялся растрогаться, то ли не хотел, чтобы нас увидели у этого вагона с ним…

Я засунул книгу в карман пиджака и почувствовал на своем плече руку Белы.

— Пошли.

Мы молча брели по пустынному перрону Ленинградского вокзала, так же молча пересекли привокзальную площадь и пошли к центру. Прощание с Залкой, продолжавшееся не больше минуты, было так не похоже на все наши прежние проводы, когда он уезжал в Москву из Киева или я в Киев из Москвы! Но я понимал, что и оно было запрещенным подарком, и это делало его особенно значительным и бесценным.

Возможно, об этом думал и Бела. Ведь тогда он не знал, что и ему суждено совершить над испанской землей не один подвиг… Мы попрощались у остановки автобуса, так и не сказав друг другу ни слова, будто угнетенные тяжелыми предчувствиями или мыслями, которые не хотелось высказывать вслух.

Прошло месяца два со дня отъезда Залки. Война в Испании разрасталась и принимала зловещий характер. Теперь она меня интересовала не только как событие общего значения — ведь где-то там воевал мой товарищ, и поэтому к каждой заметке с поля боя я проявлял и личный интерес.

Я жадно впивался в страницы газет, но ни разу не встречал имени Мате Залки. Знал, что он звонил из Мадрида по телефону, разговаривал с дочерью и женой. Но имя его не появлялось ни в одной статье, ни в одной заметке!

Как-то в киевской газете «Пролетарская правда» я прочел очерк И. Г. Эренбурга, перепечатанный из «Известий». Писатель рассказывал об Интернациональной бригаде и ее командире — генерале Лукаче. Не знаю, как это случилось, но только теперь я вдруг вспомнил о книжке, которую мне подарил Залка за несколько минут до отъезда. Я взял ее с полки. Она называлась «Песня о солдатском отпуске». На титульном листе была надпись синими чернилами: «Савва, помни своего друга. Мате». Я открыл книгу, нашел оглавление и удивился: теми же чернилами был почему-то подчеркнут один рассказ. Естественно, его я и начал читать первым. В тексте было подчеркнуто еще одно слово теми же синими чернилами: «Лукач».

Теперь я знал все, но понимал и чувствовал больше. Ведь речь шла не просто о доверии, но и о трогательном движении человеческой души. Для меня в этом поступке заключался весь Залка.

Даже сегодня, через тридцать лет, я слышу его последнюю фразу, произнесенную взволнованной скороговоркой на Ленинградском вокзале: «А теперь, братцы, идите домой». Он-то не ушел домой, в свою милую Венгрию, он уехал в чужую страну, чтобы отдать свою жизнь за свободу ее народа! Но не сказал ли он нам этим, что для истинного коммуниста чужих народов нет, ибо существует нечто такое, что свойственно всем трудовым людям на земле и за что стоит отдать свою жизнь и вдали от родного края?

Да и верно ли, что он не вернулся домой? Ведь слава, пришедшая к родному порогу вместо него, — это и есть он, Залка.

1966

Перевод автора.

У ПОРОГА АКАДЕМИИ

В истории украинской литературы Павло Тычина будет стоять рядом с самыми прославленными именами. Он безусловно имеет право на свое собственное имя и в мировой поэзии и, пожалуй, уже занял бы его, если бы современный мир избавился от своих нынешних органических недостатков, поднявшись до уровня подлинной объективности. Впрочем, возможно, еще наступит время, когда о поэте и за пределами его Родины будут судить по реальному вкладу в эстетическое сознание людей и при этом не станут исходить из его принадлежности к тому или иному политическому лагерю, считая это неоспоримым личным правом.

Несколько лет назад мне случайно посчастливилось приобрести первое издание «Солнечных кларнетов». Тонюсенькая книжечка, напечатанная на желтоватой газетной бумаге, с обложкой, на которую в наши дни, наверное, никто бы и внимания не обратил… Я начал ее перечитывать и попробовал себе представить, какое она могла произвести впечатление тогда, в 1919 году, на фоне «просвитянского» стихосложения провинциальных кооператоров, которое заполонило рынок после гениальных взлетов Леси Украинки и Ивана Франко. Ведь литература, как и жизнь, движется вперед скачками — значительные явления происходят не каждый день… Тем ярче сверкнула новаторская страстность маленькой книжечки и тем более значительным событием стала она, когда вокруг господствовала серость провинциальной будничности со своей внутренней пустотой и идейной ограниченностью «просвитян».

Ныне, листая «Солнечные кларнеты», невольно ощущаешь их удивительную направленность в будущее. Если бы этот сборник появился в наше время, он и теперь был бы современным со своим космическим оркестром, псалмом железу и другими атрибутами сегодняшнего дня. И дело не только в тематической новизне поэзии, а и в эстетическом ощущении грядущего, так ярко и самобытно раскрытого в самой форме стиха, в самой музыке строф. Для тогдашней поэзии, стиснутой тесными рамками сонетов и октав, которые вырождались в откровенную имитацию, хоть и весьма самоуверенно называя себя неоклассицизмом, темперамент и экспрессия тычиновских строк были настоящей революцией. И то, что эта поэтическая революция совпала с революционным взрывом в народной жизни, придает ей особое величие и исполнено особого смысла.

В наши дни поэзия научилась глубже проникать в сущность общественных явлений, но ее эстетические критерии еще довольно часто пребывают в границах вчерашнего дня. И не знаю, сколько нам еще придется ждать нового всплеска, когда «плеснет нам море свежие волны» и земля снова родит того, кто окажется в состоянии судить о современности с позиций завтрашнего дня, а не вчерашнего…

Впервые я встретился с Павлом Григорьевичем в редакции журнала «Червоный шлях», где он тогда ведал отделом поэзии. Это была пора, когда в редакциях и издательствах судьями молодежи были опытные и известные мастера, которым собственные неоспоримые заслуги позволяли быть весьма учтивыми и объективными. Именно поэтому, неся свои произведения в редакцию, начинающий поэт пусть и дрожал, но это был благоговейный трепет перед встречей с уважаемым писателем.

Я тогда только что переехал из Одессы в Харьков и был автором всего лишь десятка стихотворений, напечатанных в елисаветградской газете и одесском журнале «Шквал». Новые стихотворения можно было отнести в «Гарт» или «Плуг», где их наверняка напечатали бы, но я отправился в редакцию журнала «Червоный шлях», на страницы которого начинающие попадали не всегда.

Почему я избрал путь «наибольшего сопротивления», трудно сказать, — право же не потому, что он был самый трудный. Просто там судьбу стихов решал Павло Тычина, общеизвестный и всеми признанный поэт, мнение которого было важнее простой удачи или неудачи.

Как-то, спустя лет десять, в поезде, который вез нас в Минск, на пленум Союза писателей СССР, мы очутились с Павлом Григорьевичем вдвоем в отдельном купе. Во время ужина выпили по рюмке, что вообще случалось редко как с ним, так и со мной. Тычина заметно оживился, на бледном его лице появился румянец, стыдливая скованность, порой похожая на вынужденную сдержанность, исчезла, и я увидел перед собой разговорчивого и смешливого человека — совершенно не такого, каким видел его всегда.

Если пересмотреть книги воспоминаний, изданные в последние годы и посвященные отдельным писателям, то в них мы в большинстве случаев почти не найдем характерных черт человеческой личности, которые, собственно, только и могут дать представление будущим поколениям читателей о том или другом человеке. Вроде и не существовало лукавой инфантильности Владимира Сосюры, яростной нетерпимости Андрея Малышко или доброты, порой казавшейся интеллигентской мягкотелостью, у Рыльского! А между тем каждому, кто с ними часто встречался, известно, что именно такие черты были свойственны характерам этих людей, что никоим образом не принижает их писательского значения. Имели бы мы, скажем, полное представление о Достоевском, если бы, понимая, какой это великий писатель, не ведали, что в то же время он был и болезненно страстным игроком? Вот почему обязанность мемуариста, как я ее себе представляю, рисовать не иконописную абстракцию, а реальный портрет, со всеми привлекательными, а иногда и непривлекательными чертами живого человека.

Характер Павла Григорьевича Тычины тоже имел свои особенности. Его изысканная деликатность бывала иногда чрезмерной и смахивала на довольно комическую предусмотрительность; его муки во время приема какого-нибудь маловажного решения порой удивляли и тоже были похожи на эту чрезмерную осторожность. А помимо этих незначительных черточек, воспринимавшихся кое-кем как недостатки, Тычина был живым и цельным человеком, который разве что не всегда и не перед всеми легко раскрывался, потому что сознательно не шел на контакты с человеческой навязчивостью, бестактностью и шутовством.

В тот вечер Павло Григорьевич был в хорошем настроении, и я заговорил с ним о нашей первой встрече в редакции журнала «Червоный шлях». Он вспомнил, каким я был тогда растерянным, и я решил воспользоваться удобным случаем и выяснить кое-что такое, чего не понимал и сейчас: хотя прошло десять лет и теперь оно уже не имело особенного значения, очень хотелось, однако, знать все до конца.

И мы заговорили о тысяча девятьсот двадцать девятом годе. Тогда, взяв у меня тетрадь со стихами, Павло Григорьевич сказал, чтобы я зашел через несколько дней узнать об их судьбе. И когда я появился снова, в редакционной комнате кроме Тычины был Петро Панч — он заведовал в журнале отделом прозы. Увидев меня, Тычина начал суетливо перекладывать бумаги на своем столике, наконец нашел тетрадь и подал мне руку.

— Хорошо, что вы пришли… — Он почему-то смутился и, посматривая то на меня, то на Панча, неожиданно предложил: — Может, пойдем в другую комнату или пройдемся по улице?

У меня все похолодело. Нежелание говорить со мной в присутствии постороннего человека могло означать лишь одно — что стихи мои осуждены на смерть. Я онемел и готов был провалиться сквозь землю, не способный даже воздать должное тактичности моего судьи, который хоть и собирался меня убить, но хотел по крайней мере помиловать мое человеческое достоинство.

Мы вышли и направились по Пушкинской улице в сторону Совнаркомовской. Шли и молчали, с приговором своим Тычина все еще тянул.

Вдруг он заговорил, словно подслащивая пилюлю:

— Может, пообедаем? Вы еще не обедали?

Я был ни жив ни мертв. В ответ что-то невнятно пробормотал, и мое бормотание ему, наверное, показалось чем-то похожим на согласие.

— Так, может, пойдем в Дом Блакитного^[5]? — оживился он. — Я иногда туда хожу — там ничего, кормят неплохо.

Мне было все равно. Разве не безразлично человеку, где и как он пообедает перед тем, как его убьют? Я шел, будто меня тянули на веревке, и ничего не видел впереди себя. Чувствовал только, что Павло Григорьевич искоса на меня посматривает — не то испуганно, не то сочувственно, словно выбирая место, куда лучше ударить, чтобы и приговор исполнить и чтобы не было очень больно.

Вдруг он выхватил из-под мышки мою тетрадь и весело вскрикнул:

— А знаете, ничего себе, неплохо! Что-то такое, знаете, есть!.. Я отобрал кое-что: там, знаете, гудки гудят — кажется даже, что эти гудки слышишь.

Я не поверил своим ушам, — то, что Тычина сейчас говорил, было настолько невероятным, что я даже остановился.

— Вы как, — продолжал он, — не возражаете, если для первого раза… Я выбрал три стихотворения.

Нет, нет, я не возражал. Я смотрел на Павла Григорьевича и еще не был уверен, что правильно его понял. Но лицо его сияло, как будто кто-то похвалил его собственные произведения и ему радостно это слышать.

И только на миг в моей голове промелькнуло: почему же он мне этого не сказал в присутствии Панча? Неужели изменил свое решение вот здесь, на улице, под влиянием моей кислой физиономии, боясь, что я не переживу его приговора?! Это немного обижало, но я быстро пришел в себя: все-таки три стихотворения были одобрены, и, как для всех начинающих, возможность увидеть свои произведения на страницах самого уважаемого журнала была куда важнее обстоятельств, при которых это происходило.

Но так было тогда. Теперь же, почти десять лет спустя, меня больше интересовали именно обстоятельства, и я спросил:

— Говоря юридическим языком, это было оправдание или помилование?

— Э, какое это имеет сейчас значение! — отмахнулся Павло Григорьевич.

— А все-таки? — не отступал я.

— Думаете, меня никогда не миловали? — спросил он, вместо того чтобы ответить прямо. — Коцюбинский иногда хвалил, а ведь я видел, что не за что. Лишь бы божья искра была, а что рифма плохая, не беда.

Значит, тогда он помиловал… Может, лучше было бы осудить? У меня было бы напечатано меньше плохих стихотворений — от этого выиграли бы и я, и литература. А может, все-таки лучше переоценить «искру божью» в плохом стихотворении, чем убить ее в человеческой душе, оставив молодого человека наедине со своим разочарованием и незнанием, как быть дальше?

— Вы благородный человек, — сказал я растроганно.

— Ну вот, уже и благородный, — отмахнулся он и тихо кашлянул. — Я в тот день тоже оказался в ваших руках. Забыли? А я помню.

Я не сразу понял, на что он намекает. Да и звучало это как-то неправдоподобно: Тычина у меня в руках, да еще тогда!

Оказывается, он запомнил даже то, что можно было легко забыть. Мелочь, которой я не придал значения, потому что просто не понял ее тогда. Но Тычина все помнил — такой у него был характер. Особенно услугу или обыкновенное проявление доброй воли по отношению к нему. И вот теперь, через десять лет, он мне напомнил.

Это произошло именно в тот день, когда мы вдвоем с Павлом Григорьевичем шли вверх по Пушкинской, к Дому Блакитного. Спустились в полуподвал — в ресторане почти никого не было, мест сколько угодно. Но Павел Григорьевич предложил почему-то сесть у самых дверей, как бывает на неинтересном собрании, — чтобы удобно было удрать незаметно. Мы едва успели заказать обед, как в дверях появилась фигура плужанского «папаши» Сергея Пилипенко. Не снимая своей длинной бекеши со смушковым воротником, он сел за наш столик, довольно решительно отодвинул мою тарелку и положил свой портфель. Меня он не замечал, словно я и не существовал на свете.

— Что ж, Павло Григорьевич, время вам на высшую ступень! — произнес он, улыбаясь в свои пышные усы.

Тычина, как видно, не понял, что имеется в виду, но форма высказывания обеспокоила его, и он задвигался на стуле, как делал всегда, когда смущался или волновался. На лице появилась неуверенная улыбка, руки механически сняли с носа пенсне и стали нервно протирать стеклышки белым платочком.

— Не пора ли вам в академики? — неожиданно спросил Пилипенко и посмотрел на Павла Григорьевича лукаво и таинственно.

— Шутите, Сергей Владимирович… Все шутите… — смущенно ответил Тычина, беззащитно улыбаясь.

Я не понимал, о чем идет речь, но заметил, как растерянно Павло Григорьевич поглядывает то на меня, то на Пилипенко, готовый, казалось, провалиться сквозь землю от стыда. Плужанский «папаша» почему-то продолжал подтрунивать над ним, и я решил, что при таком странном разговоре мне лучше не присутствовать.

Но как только поднялся, Павло Григорьевич схватил меня за руку и заставил сесть.

— Видите, Сергей Владимирович, молодого человека смутили! Все шутите…

— Да какие к дьяволу шутки?! — вскочил с места Пилипенко. И вдруг совсем серьезно спросил: — Кого же выдвигать в академию, если не вас!

— Ну, хватит вам, хватит! — взмолился Тычина. — И какой из меня академик? И кому это нужно вообще?!

— Народу нужно! Нужно литературе, — произнес Пилипенко не без искреннего пафоса.

Тычина не верил. Он и сейчас был убежден, что это неуместная и неумная шутка, и, соответственно воспринимая стремительное наступление Пилипенко, все протирал и протирал стеклышки своего пенсне, хотя они и без того были совершенно прозрачные.

Тем временем Пилипенко надел свою смушковую серую шапку и довольно решительно рванул со стола портфель, едва не опрокинув мою тарелку, которая, к счастью, была пуста.

— Значит, договорились, — безапелляционно подытожил он.

И ушел.

Бедный Павло Григорьевич выглядел униженным и несчастным. Перед безответственной болтовней шутников он всегда как-то весь сжимался, а тут ведь не обычная шутка, а «академическая», да еще в присутствии молодого человека, в тактичности и неболтливости которого Тычина убежден не был. И хотя ему, наверное, не очень приятно было обращаться с просьбой к начинающему, с которым только что сам так милостиво обошелся, он вынужден был попросить:

— Вы уж, пожалуйста, того… Как бы это сказать… Пусть это останется между нами… Вы же знаете Пилипенко — он шутник…

Вот так Павло Григорьевич оказался в «моих руках» и, как выяснилось теперь, помнил об этом даже спустя десять лет. Однако его «зависимость» от моей скромности продолжалась недолго: тогда же, буквально через несколько дней, стало известно, что Пилипенко вовсе не шутил, Тычину в самом деле выдвинули кандидатом на избрание действительным членом Академии наук Украины.

Для рассказа о Тычине я выбрал именно этот эпизод, хотя он не имеет никакого отношения ни к его поэзии, ни к его общественной деятельности. Но в эпизоде этом, как мне кажется, выдающийся поэт и общественный деятель проявил черты своего характера — выразил себя как человек. Органическая скромность, врожденная деликатность, искреннее внимание к другим и стремление помочь людям — эти черты были присущи Тычине, каким я его знал.

1971

Перевод К. Григорьева.

ВСПОМИНАЯ АНДРЕЯ ГОЛОВКО

Я знаю — писать воспоминания об Андрее Головко еще рано. Не успела утихнуть боль от разящей потери человека, которого хорошо знал, слишком громко звучат слова, которые известили меня, что я уже никогда его не встречу; я еще ясно вижу, как молодо и стройно шагает он по липовой аллее от ворот своего дома в Конче-Озерной, как четко звучит его почти солдатский шаг, а палка, на которую в его возрасте полагалось бы опираться, весело подлетает вверх, как будто Андрей Васильевич пытается рассечь ею прозрачный воздух. Когда в комнате раздавался телефонный звонок, он порывисто хватал трубку и восклицал: «Да!» — и восклицание было резким и категорическим, как военная команда. Все это — и его четкая походка, и это отрывистое, нетерпеливое «да!», и всегда подтянутая, ну прямо юношеская фигура — находилось в разительном противоречии с его почти семидесятилетним возрастом, в который ни за что бы не поверил тот, кто смотрел на Андрея Васильевича издали.

Да, писать об этом человеке еще рано. Но кто из нас, кому уже перевалило за шестьдесят, может быть уверен, что получит возможность вспоминать позже? Я знал многих людей, у которых было что вспоминать, но они не сделали этого именно потому, что слишком самоуверенно надеялись на время, когда уже не смогут делать ничего другого. Для них это время не наступило, и они унесли с собой память о таких характерных чертах людей своего времени, которые уже никто не сможет описать вместо них. Так стоит ли ставить свою прямую обязанность в зависимость от случая?

Да и писать мне об Андрее Головко нелегко. Когда встречаешься с человеком изредка, каждая встреча запечатлевается в памяти как отдельный завершенный эпизод, который живет сам по себе и запоминается надолго. Совершенно иначе отражается в памяти долголетняя и постоянная дружба, которая благодаря своей повседневности обретает характер едва ли не бытовой связи, лишая бесчисленные встречи красок яркой исключительности. Последние двенадцать лет мы жили рядом в писательском поселке, встречались почти ежедневно, и когда выдавался день, в течение которого мы не виделись, то непременно разговаривали по телефону, и сначала я слышал это отрывистое «да!», а потом начинался разговор, в большинстве случаев на самые будничные темы. С помощью телефона Андрей Васильевич почти никогда не поддерживал профессиональных разговоров — для этого необходимы были особые обстоятельства или же его острая заинтересованность в таком разговоре. Сдержанный и неразговорчивый, он почти всегда выглядел внешне спокойным, но те, кто был с ним знаком ближе, знали, что он просто умеет подавлять свои эмоции, которые очень редко — только тогда, когда переполняли его, — вырывались наружу. Если такое случалось, он буквально взрывался, и я хорошо помню два случая, когда даже он был не в силах сдержаться. Но об этом позже.

Жаль, что я уже не учился в школе, когда его «Пилипко» и «Червона хустина» вошли в школьные программы. Некоторое время спустя, уже имея сына-школьника, я наблюдал, как влияют эти трогательные рассказы на юную душу. Может быть, именно из-за того их и следует считать классическими, что, исполненные очаровательной простоты, они влияют на читателя неотвратимой силой человеческой непосредственности, которая оставляет след в сознании навсегда. И я уверен: живые и цельные, юные герои ранних рассказов Андрея Головко способны незаметно сопровождать человека на дорогах всей жизни и, даже не думая о них, он постоянно будет носить в душе их человечность и искренность.

Сам я, к сожалению, прочитал их поздно — когда уже, увлеченный левацкими залетами «Новой генерации», пробовал собственные силы в литературе. А поскольку писатель вообще плохой читатель, ибо хочешь не хочешь, а не можешь не думать, как бы ты прочитанное произведение написал сам, то они представлялись мне немного старомодными и воинствующе традиционными. Я говорю — воинствующе, потому что все мы тогда с кем-то, а вернее сказать, с чем-то обязательно воевали, заранее считая себя победителями, ибо не способны были понять, что в искусстве победителей определяет время.

Так что тогда я с легкомысленным равнодушием отложил в сторону эти рассказы. Знал, что в то время Головко уже был лауреатом первой на Украине литературной премии, разделив ее с Петром Панчем в дни десятилетия Советской власти, но нас, тогдашних молодых, и это настораживало: сама идея премирования казалась нам выдумкой ретроградов, которые определяют ценность художественного произведения большинством голосов.

Ближе познакомился я с Андреем Васильевичем лишь в 1935 году. В то время новообразованный Союз писателей получил для своих членов несколько автомобилей. Изъявили желание приобрести их трое — Головко, Копыленко и я. И меня очень удивило, что собственный автомобиль захотел иметь именно Головко. Себя я считал урбанистом, Копыленко в моем представлении был светским человеком, следовательно, наше желание передвигаться при помощи современного транспорта казалось вполне нормальным. Но Головко… писатель, который пишет исключительно о селе… к тому же в традиционной манере!

Оказалось, однако, что Андрей Васильевич не только купил автомобиль, а и сам сел за руль и не без интереса ковырялся в моторе, если что-то портилось. Но поскольку наши тогдашние автомобили портились часто, а стояли они в одном гараже, то у нас вдруг появились общие интересы.

Сейчас это кажется довольно смешным, а самого меня рисует таким, каким я выглядеть бы не хотел, но я позволяю себе такую откровенность и потому, что она правдива, и потому, что после более близкого знакомства с Андреем Васильевичем понял, какой он мудрый и простой человек, лишенный каких бы то ни было мещанских условностей. Не в тот ли день, когда я впервые увидел его за рулем, появилась у меня подсознательная неприязнь к молодым владельцам автомобиля, которые считают унизительным обслуживать себя самих и величественно красуются рядом со значительно старшими по возрасту водителями. Ведь показательными бывают иногда черты и второстепенные, и незначительные, а говорят они о характере человека больше, чем иной красноречивый поступок.

Как-то вечером мы с Андреем Васильевичем приехали в гараж одновременно, поставили свои машины и вместе пошли домой. После июльского зноя, обжигавшего улицы целый день, сидеть дома не хотелось, и мы направились вверх по чудесному бульвару Шевченко.

В нашей современной мемуарной литературе авторы часто не только воспроизводят точное содержание разговоров, происходивших десятки лет назад, но и делают это в форме диалогов, как будто они застенографировали эти разговоры или запомнили их слово в слово, зная наперед, что будут писать когда-нибудь мемуары. В наличие таких стенограмм, как и в феноменальность памяти, я не верю. Мне уже не раз приходилось читать изложение разговоров, которые по самой своей форме прямой речи должны быть абсолютно точными, а на самом деле оказывались порождением лукавой фантазии мемуариста, в чем я не раз убеждался в тех случаях, когда сам слышал эти разговоры. Поэтому не буду полагаться на память. В тот вечер шел обычный разговор, содержание которого я давно забыл. Запомнились только сам факт и впечатление, которое произвел на меня Андрей Васильевич, поскольку именно в тот вечер я почувствовал настоящее влечение к этому человеку — к его сдержанности, сердечности и неподдельной доброте.

Это было время коренных изменений в характере литературного процесса на Украине. Сейчас я не ставлю себе цели ни исследовать их, ни — тем более — оценивать то, к чему привели эти изменения в литературе. Напомню лишь, что как раз перед тем состоялся Первый Всесоюзный съезд писателей, который провозгласил социалистический реализм главным идейно-художественным направлением писательского творчества и объединил все литературные организации в единый Союз. Так что в нем оказались писатели разных, а иногда и совершенно противоположных художественных направлений, а это уже само по себе усиливало и личное, и творческое взаимовлияние. На заседаниях, обсуждениях и дискуссиях перед недавними противниками вставали общие задачи, и хочешь не хочешь, а необходимо было решать их сообща и идти на взаимные уступки. Это не могло не отразиться на писательской практике: недавние авангардисты начинали понимать глубокий смысл поэтической простоты, а вчерашние приверженцы традиционализма постепенно отказывались от некоторых традиций. Возможно, в какой-то мере это и таило в себе угрозу стилистического однообразия, но зато и обнажало всевозможные формальные крайности, когда одни считали основой творчества форму, а другие — содержание. Похоже было, что вся литература вдруг повзрослела, как это случается с писателем, когда для него наступает время более глубокого понимания своего человеческого и общественного предназначения.

С того июльского вечера прошло еще много времени, пока мы по-настоящему сблизились с Андреем Васильевичем. Началось это во время юбилейных торжеств 1939 года, посвященных Т. Г. Шевченко, когда А. Головко, Л. Первомайскому и мне поручили сопровождать группу грузинских и русских писателей в поездке по Украине. Мы решили ехать сначала в шевченковские места, потом на Полтавщину, которую любили и хорошо знали Головко и Первомайский и где у меня была собственная хата, в которой можно было отдохнуть.

Сам не знаю, каким чудом у меня сохранились фотоснимки того времени. Сделал их П. Антокольский, который вместе с женой тоже принимал участие в той незабываемой поездке. На пожелтевших снимках все мы выглядим удивительно молодыми и беззаботными. Вот в смешной позе стоит А. Безыменский с гитарой в руках и поет нам свои куплеты; вот Ираклий Абашидзе и Карло Каладзе доказывают что-то друг другу, смеясь и жестикулируя… Похоже, что мы отправлялись в путь, чтобы только развлечься и повеселиться. Мы и на самом деле развлекались и веселились. Но в то же время и работали как интернациональная группа советских писателей — выступали на митингах и больших литературных вечерах, на которых самыми почетными гостями были старейшие и популярнейшие среди нас — А. Головко и А. Безыменский.

Эту поездку мы совершили перед самым началом второй мировой войны, но мало кто из нас думал о том, что война может вскоре разразиться. Один лишь Андрей Васильевич, которому уже пришлось понюхать пороху и в первую мировую войну, и в гражданскую, читал газетные сообщения, понимая, как видно, лучше других то, о чем в них говорилось.

Как-то во дворе моей усадьбы в Яреськах мы копались в моторах своих автомобилей, готовя их в дорогу. Изредка переговаривались о том да о сем, и вдруг я спросил Андрея Васильевича, над чем он работает. Я уже знал, что он не очень любит отвечать на такие вопросы, но считал, что мы уже достаточно близки, чтобы скрывать такие вещи.

— Пишу… Но закончить, наверное, не удастся, — вздохнул он.

Я не понял причины такой удрученности, хотя и знал, что пишет Андрей Васильевич медленно, а вынашивает свои замыслы подолгу. Но причина заключалась не в том, и он сам это объяснил:

— Газеты ведь читаете, сами видите, к чему идет…

Мне кажется, что только после этого краткого диалога, который я, естественно, пересказываю с относительной точностью, тревога вселилась и в меня самого. Именно тогда, копаясь под капотом автомобиля, я рассказал Андрею Васильевичу о своей поездке в Германию почти в канун прихода к власти Гитлера. На улицах немецких городов я видел много такого, что могло насторожить и напугать, но, видимо, только теперь начинал понимать настоящий смысл тех уличных сцен. И невольно я проникался особым уважением к этому человеку, который благодаря собственному жизненному опыту объяснил мне то, что и так могло бы стать ясным, имей я тоже достаточный жизненный опыт.

Вот почему я не удивился, когда в первые месяцы Отечественной войны увидел Андрея Васильевича в солдатской шинели. Он мог бы со спокойной совестью эвакуироваться вместе с другим писателями в глубокий тыл — право на это давали ему и возраст, и то, что свою верность народу он уже не раз доказывал с оружием в руках в прошлом. К тому же он был, кажется, и не военнообязанным, но почему-то не желал воспользоваться льготой, которую ему давал военкомат.

Я встретил Андрея Васильевича в Харькове в шинели рядового солдата с петлицами, на которых не было никаких знаков различия. Он выехал из Киева позже меня, и я жадно расспрашивал его о только что оставленном нашими войсками родном городе. Андрей Васильевич выглядел постаревшим, лицо усталое и бледное, весь он был похож на пехотинца, только что совершившего многокилометровый марш.

Я удивился, что он не в Уфе, а в Харькове, пошутил, что война, мол, обошлась бы и без него.

— А я без нее? — улыбнулся он.

— Не умаляйте роли тыла, — продолжал я в том же тоне.

Головко помрачнел и заговорил серьезно. Да, правда, в тылу работать во время войны не менее почетно и ответственно, чем воевать на фронте. Но это тогда, когда речь идет о производстве патронов, танков или самолетов. Их на передовой не изготовишь и не построишь. Что же касается литературы, так кое-кто и на фронте пишет неплохо… И он достал из кармана номер газеты «Красная звезда». Читали, мол? Нет, я еще прочитать не успел. И Андрей Васильевич прибавил: конечно, можно кое-что делать и в Уфе, да как бы потом не пожалеть, что собственными глазами не видел того, что можно увидеть только на фронте.

То, что высказал тогда Головко и что я опять-таки пересказываю собственными словами, особенно поразило меня потому, что как раз перед тем один писатель, моложе не только Андрея Васильевича, а и меня, тут же, в Харькове, с возмутительной гордостью похвалялся передо мной только что полученным белым вкладышем в своем военном билете, который освобождал его от службы в армии и был, по его мнению, свидетельством принадлежности к «золотому фонду» литературы. Головко не думал о своем исключительном значении, хотя давно ужепринадлежал к тому самому «фонду».

Случилось так, что за время войны мне посчастливилось встретиться с Андреем Васильевичем всего лишь дважды или трижды. То мы с ним были на разных фронтах, то он приезжал в какую-то из армий нашего фронта, а я в это время был в командировке в какой-то другой. Но однажды, случайно оказавшись в Москве, я узнал, что он тоже приехал и мы с ним, оказывается, живем в одной гостинице.

Я где-то раздобыл бутылку плохонького вина и в один из вечеров пригласил к себе Андрея Васильевича, а также П. Антокольского и А. Копыленко. Антокольский тяжело переживал смерть своего единственного сына, недавно погибшего на Западном фронте. Он только что закончил знаменитую поэму «Сын», работа над которой вконец его истощила. Хотелось развеять его, отвлечь от тяжких мыслей. Честно говоря, я полагался больше на Копыленко, чем на Головко, — знал, что Андрей Васильевич человек молчаливый, а Александр Иванович умеет и рассказать, и развеселить.

Но странное дело — именно Андрей Васильевич и оказался самым разговорчивым и веселым из всех нас. До сих пор я никогда его таким еще не видел. Он все время вспоминал что-нибудь интересное или смешное, и я понимал, как искренне хочется ему развеять печаль Антокольского. Одна за другой возникали перед нами картинки из нашей недавней, но уже столь далекой и почти немыслимой поездки по Украине, теперь, в страшном сорок втором, больше похожей на прекрасную сказку, чем на рядовой эпизод из нашей предвоенной жизни. Тогда, в тридцать девятом, Андрей Васильевич вел свою «эмку» и помалкивал, и только теперь я убедился в том, какой у него наблюдательный взгляд, какая острая память и как горячо хочет он отвлечь товарища от его горя воспоминаниями о том счастливом довоенном времени.

Мы и не заметили, как поздно засиделись вокруг нашего скромного стола, а когда спохватились, настало комендантское время, когда наши гражданские товарищи уже домой идти не могли.

Выход был один — оставить их ночевать у нас. Но это было опасно: ночью в гостиницу нередко наведывался комендантский патруль, а в комнаты жильцов — гостиничные администраторы. Мы решили все-таки рискнуть — одного поместить у меня, а другого у Головко. Но в комнату Андрея Васильевича пришлось бы идти на второй этаж, а дежурная, находившаяся в коридоре, не могла не заметить постороннего человека.

Андрей Васильевич предложил мне Антокольского и Копыленко оставить у себя, а самому пойти на ночь к нему. Двое военных могли свободно ходить ночью, куда им нужно, не вызывая подозрений.

В ту ночь мы долго не могли заснуть. Лежали молча — Андрей Васильевич на своей кровати, а я на диване, — как будто все время прислушивались, не топает ли в коридоре комендантский патруль. Но более вероятно, что недавняя разговорчивость Головко просто исчерпалась и он снова стал таким, как всегда, — углубленным в свои мысли, несклонным много разговаривать, когда уже нет в этом никакой нужды. А я лежал и думал об Андрее Васильевиче, который там, за дружеским столом, неожиданно раскрылся еще одной стороной своей сердечности и искренней доброты.

Когда утром вчетвером мы выходили из гостиницы, дежурная все-таки спохватилась: кто такие? Она точно знала, что с утра на наш этаж еще никто из посторонних не заходил. Потребовала у наших гостей документы, и оба предъявили членские билеты Союза писателей. Сейчас, днем, она, хотя и была уверена, что ее обманули, ничего, однако, доказать не могла. Мы вошли в лифт, и Андрей Васильевич чуть заметно улыбнулся: не пойман, мол, не вор.

Мы сближались постепенно. До поры до времени обстоятельства не давали нам возможности встречаться часто и укреплять наши отношения день ото дня. Но каждая встреча сближала все крепче и крепче, потому что ни одна не давала повода к разочарованию. Поездка по Украине… Вечерняя прогулка по бульвару Шевченко в Киеве… Ночь в гостинице «Москва»… Очаровывала его естественная скромность, вызывала уважение молчаливая сдержанность, за которой угадывалась мудрая глубина. Он умел слушать, а это случается не так часто. Зато, когда говорил, слова были точно взвешены и продуманы до конца.

Начиная со второй половины двадцатых годов я в разной степени лично знал едва ли не всех украинских писателей. Среди них были и вуспповцы, и ваплитовцы, и плужане, и члены «Молодняка». И я не помню ни одного, кто не увлекался бы групповой борьбой, публичной полемикой, дискуссиями и спорами со своими литературными противниками. Пожалуй, единственное исключение — Андрей Головко. До войны я ни разу не видел его на трибуне, ни разу не читал его полемической статьи. Но все, что он писал, было не просто актуальным, но и воинственно злободневным. Таковы были его ранние рассказы, которые изучают ныне в школах как самые яркие свидетельства времени; таков его роман «Бурьян», в котором впервые в советской литературе сказано об острейших событиях, всколыхнувших тогдашнее село. Это могло показаться странным: иные орут друг на друга, доказывая свою правоту, стучат кулаками по столу, веря, что истина рождается только во время горячих дискуссий… а он сидит в углу и молчит, а когда появляется его новое произведение, то с каждой страницы звучит голос страстного полемиста, как будто самое любимое его место — трибуна.

Ж.-Ж. Руссо утверждал: самое лучшее проявление благовоспитанности — умение скрывать свои эмоции. Не буду судить, насколько этот приговор человеческому темпераменту справедлив вообще, но пример Андрея Головко доказывает, что такая категоричность не лишена некоторого смысла.

Он никогда преждевременно не садился за стол и не только сперва думал, а потом писал, а и продумав все как следует, за работу брался не сразу. Сотни и тысячи раз проделывал путь по своей комнате из угла в угол, обдумывая не только общую композицию, но и каждую отдельную фразу.

Конечно, такой метод работы не закон. Я знаю писателей, которые начинали писать без какого бы то ни было плана, и произведения их жили, живут и, должно быть, будут жить еще долго. Но характер Андрея Головко — и как человека, и как писателя — был не таким: он глубоко переживал свое произведение лично, прежде чем подарить его читателю.

В те годы мы уже, как говорится, встречались «домами» — иногда я с женой заходил к Головкам, иногда Андрей Васильевич с женой приходил ко мне. Но чаще всего я звонил по телефону, и мы уславливались вечером немного прогуляться, выходили и медленно шагали по киевским переулкам. Он был намного старше меня, и его спокойная уравновешенность успокаивала и меня. Сколько раз, бывало, выслушав мое яростное возмущение какой-нибудь статьей или рецензией, в которой меня критиковали, он слегка взмахивал рукой и мягко улыбался:

— А! Не обращайте внимания.

И я действительно успокаивался и начинал относиться к критическим нападкам «философски».

Тем временем кое-кто начал нападать и на него самого. Нашлись критики, которые стали упрекать Головко в том, что он слишком долго не дает новых произведений и, похоже, отмалчивается, а все предыдущие его произведения отображают далекое прошлое. Следовательно, выходит, что писатель «избегает современности».

В тот вечер мы много говорили о влиянии пережитого в юношеские годы, о значении молодости во всей дальнейшей биографии человека. Вспоминали А. М. Горького, который до конца своей жизни оставался социологом и летописцем второй половины девятнадцатого столетия, хотя активно прожил целую треть двадцатого. На склоне своей жизни он нисколько не стал равнодушным наблюдателем, активно жил и с присущей ему страстностью и личной заинтересованностью вмешивался в жизненные ситуации молодого поколения. И все-таки его излюбленными персонажами оставались те, кого он лучше всего познал, когда был молодым, и в годы первых пятилеток продолжал писать портреты Егора Булычова, Вассы Железновой, Достигаева и других.

Означало ли это, что М. Горький пренебрегал или избегал проблем, которые интересуют и волнуют молодых? Да, он не создал романов о подвигах Алексея Стаханова и Никиты Изотова. Но зато как ярко и убедительно провозгласил он идеи нового времени при помощи Егора Булычова и Вассы Железновой!

Андрей Васильевич горячо поддерживал этот разговор. Каким чудом удается заинтересовать и взволновать читателя с помощью образов и событий давно минувших эпох? Составляет ли жизненный материал в художественном произведении нечто самодовлеющее? Ведь скульптор, скажем, может с одинаковой силой воплотить художественную идею и при помощи глины, и при помощи гипса или бронзы, почему же от писателя требуют, чтобы он выбирал материал, которого в его жизненном опыте нет?

Мне кажется, что увлечение, с которым Андрей Васильевич говорил в тот вечер и слушал меня, было вызвано его поисками оправдания тех установок, которых он всегда придерживался в своем творчестве. Похоже было, что он пытается утвердиться в своей правоте и праве обращаться к современникам с тем материалом, который лучше всего знал, хотя для них это уже, возможно, была довольно далекая история.

Как раз перед тем я возвратился из Москвы, где видел шекспировского «Короля Лира». В зале сидели мои современники — москвичи, обыкновенные люди разного возраста. Я смотрел то на сцену, то на зрителей, потрясенный не только великолепным спектаклем, а и тем, как его принимали. И невольно спрашивал себя: что общего имеют все эти люди с несчастным королем? Почему они так переживают его злоключения? Вроде и жил он на свете много веков назад, вроде и безразлично всем нам, разумно ли разделил он королевство между своими детьми… Да и вообще все эти зрители, вместе взятые, ярые противники королей! А вот ведь сидят и всхлипывают, горячо переживают, сочувствуют старому королю, воспитавшему на свою голову жестоких и несправедливых дочек!

Разумеется, всех этих комсомольцев и членов профсоюза трогали не злоключения средневекового короля. В нем они видели только человека, несчастного отца, которого обидели дети. Он мог делить между ними не царство, а краюху ржаного хлеба, и если бы дети обидели старика, их неблагодарность так же волновала бы. Выходит, если и не существует вечных истин, ибо меняются они в зависимости от обстоятельств и времени, то существуют, однако, вечные человеческие ценности, которые можно с одинаковой силой обнаружить и при дележе ржаного хлеба, и при разделе частей королевства. И не имеет значения, произошло это вчера или сто лет тому назад, — наши чувства лишь по-разному будут проявляться, но всегда будут восторгом или протестом, гневом или завистью. И важно не то, имеет ли обманутый отец на голове корону или соломенную шляпу, — важно, что его обидели жестокие и несправедливые дети.

Я произнес целую тираду и, наверное, говорил слишком громко, не заметив, что на нас оглядываются прохожие. Но это заметил, как видно, Андрей Васильевич и весело улыбнулся.

Между тем началось строительство поселка писателей в Конче-Озерной. Двадцать пять небольших домов должны были приютить вблизи Днепра писателей, чтобы дать им возможность вдали от шума городского спокойно и сосредоточенно работать над своими произведениями. Андрею Васильевичу это было необходимо, возможно, даже больше, чем другим, потому что по характеру своему он терпеть не мог докучливую суету, необязательные встречи и неотложные визиты, так мешающие писателю сосредоточиться. Мы часто ездили на стройку, сажали возле своих будущих домов деревца, планировали и мечтали о своей будущей жизни в этой лесной тишине.

Поселок вырос, мы в нем поселились и начали работать среди озер и сосен.

Хочется отметить, как плодотворно повлияла совместная повседневная жизнь в этом поселке на обычный характер писательских взаимоотношений. Трудно сказать, было ли причиной тому появление общих интересов или, быть может, миролюбивый характер самой природы, окружавшей нас теперь, но атмосфера сердечности, доверчивости и товарищества возникла даже между людьми достаточно далекими друг от друга. Встречаясь, писатели иногда разных, а порой и совершенно противоположных литературных привязанностей разговаривали о цветах и сортах деревьев, обменивались опытом садоводов и забывали обо всем, что так или иначе их разъединяло. И приятно было наблюдать, как два человека, которые еще так недавно здоровались холодно и сухо, встречаясь, стоят теперь за воротами и по-приятельски беседуют, будто несогласия, которые еще совсем недавно они считали глубоко принципиальными, никогда и не существовали.

Но в повседневном быту такое большое количество семей все-таки не могло не делиться на несколько групп, состоящих из людей наиболее близких и связанных между собой возрастом и предыдущими отношениями. Смоличи, Усенки, Голованивские, Панчи, Бажаны и Минки — таким было ближайшее общество семьи Андрея Васильевича. Мы часто собирались у кого-нибудь из этой семерки, подолгу засиживались за дружеским столом, делились новостями, обсуждали общие для всех житейские проблемы. Андрей Васильевич преимущественно помалкивал и только угощал, а когда вспыхивала дискуссия на литературную тему, умел пригасить ее насмешливой или иронической репликой. Его спокойная уравновешенность оказывала влияние, и страсти утихали, как будто тихо произнесенное им слово неожиданно раскрывало перед каждым всю смехотворную ничтожность полемической суеты.

Когда Андрею Васильевичу подошло к семидесяти, здоровье его ухудшилось. Прохаживаясь по липовой аллее, он все еще ровно держался и твердо ступал, его палка еще нет-нет да взлетала лихо, словно стремилась рассечь безграничный простор, но сердце слабело, поднималось кровяное давление, и врачи все чаще заставляли его лежать в постели. Спокойный отдых, отсутствие каких бы то ни было раздражителей, вызывающих волнение, — такими должны были быть лекарства, которые способствовали бы выздоровлению. Но именно во время одного из тяжелейших обострений сердечной болезни суждено было особенно разволноваться Андрею Васильевичу.

Произошло это случайно: несмотря на то что врачи запретили ему даже читать, из-за чего от него дома прятали газеты, одна все-таки попала в его руки, и как раз с такой статьей, какой ему лучше было бы не видеть.

Это был отчет о собрании, на котором выступил оратор, известный в литературных кругах как ярый искатель ошибок и недостатков у других. Он всегда умел становиться в позу судьи и, произвольно цитируя или своевольно толкуя произведения других, выносил свои строгие приговоры. Но литературная погода менялась, он понимал, что ветер дует не в его сторону, и, пытаясь с трибуны выдать грешное за праведное, объявил себя жертвой, хотя в действительности был виновником. Следует отметить, что Андрея Васильевича это лично не касалось, на протяжении последних лет этот оратор против него не выступал. И сейчас Андрея Головко возмутил сам по себе факт — именно стремление лукаво выдать черное за белое. Ведь все знали, как обстояло дело в действительности, зачем же пытаться вызвать сочувствие у тех, кого сам безбожно обижал?

Больной Головко решил, что молчать не имеет права, и принялся писать в постели гневную статью. Конечно, такая работа требовала огромного нервного напряжения и сильно его волновала. Но помочь не могли ни жена, ни врачи: несмотря на угрозу еще сильнее обострить болезнь, он работал.

Я навестил его как раз в один из этих дней. Андрея Васильевича трудно было узнать. Возбужденный, целиком поглощенный желанием во что бы то ни стало выразить открыто свое возмущение и добиться справедливости, он не мог спокойно лежать в постели, все время страстно говорил и жестикулировал. Я понимал, как это вредно для его здоровья, и вместе со всеми старался уговорить его отложить свою статью. Но ничего не помогало.

Он успокоился только тогда, когда закончил эту изнурительную работу. Теперь он считал, что долг выполнен, и его уже не интересовало, будет это произведение напечатано немедленно или нет: цену себе он знал и понимал, что рано или поздно, а все, что создано им, в конце концов к читателю дойдет.

Без этого эпизода нельзя, считаю я, составить себе полное представление о писателе. Человек, который как будто всегда жил только своей внутренней жизнью, сдерживавший чувства, почти никогда не давая им вырваться на поверхность, Головко не мог своим молчанием обходить неправду. Да, выдержка его поражала, природная тактичность могла служить примером для многих, но когда совесть протестовала, голос его обретал суровую и гневную силу.

…Я потерял уже много друзей, которые были выдающимися деятелями в различных областях и надолго останутся в памяти благодаря своей яркой талантливости, суровой прямоте и бескомпромиссной честности. Это были люди, творческий и личный опыт которых многому учит, но даже среди них урок Андрея Головко представляется одним из самых существенных.

Андрей Васильевич редко появлялся на трибунах, чтобы декларировать свои идейные принципы, но произведения его, начиная с ранних рассказов и до последнего романа, представляют собой яркие образцы идейной воинственности; он много видел, многое пережил и еще больше знал, но сумел себя строго ограничить рамками того, что, по его мнению, было главным в народной жизни, посвятив себя и все свое творчество этому главному; он умел жить глубокой внутренней жизнью, никогда не позволял себе распылять свой талант на эффектные, но эфемерные безделушки, ясно понимал смысл своего писательского призвания и шел медленно, но уверенно по дороге, выбранной раз и навсегда, никогда и ни для чего не сходя с нее.

Такие цельные характеры встречаются редко.

1973

Перевод К. Григорьева.

ЛАЗОРЕВЫЕ ГЛАЗА

Когда вспоминаешь о человеке, которого уже нет, невольно думаешь о времени, когда он жил еще. Ведь человек — это воплощенное время, особенно если он писатель и все, что происходит вокруг интересует его не как бесстрастного наблюдателя, а как участника и творца происходящего.

А Тренев не был бесстрастным наблюдателем. Если бы он им был, «Любовь Яровая» не интересовала бы нас сегодня. Зритель не любит абстракций в штанах — его увлекают лишь образы, выхваченные из времени писателем с целью рассказать о нем тем, кто будет жить потом. А вырвать что-либо из этого неподатливого массива — значит почти физически вмешаться в связанные с ним живые события, пристрастно наблюдать, заинтересованно отбирать и активно действовать.

Когда я приехал на Днепрострой в 1932 году, там уже находился Тренев. Я не был с ним знаком и поэтому не мог объяснить его пребывание на самом боевом месте того времени его личной любознательностью. Но я знал «Любовь Яровую» и, увидев, что автор ее здесь, ничуть не удивился.

«В самом боевом месте того времени…» Я написал эти слова и задумался. Нынешнему читателю, пожалуй, покажется странным, что было время, когда в нашей стране существовало место, которое без колебания можно было назвать самым боевым. В наши дни, когда вся страна покрыта огромными строительными площадками, трудно выделить какое-либо одно место. Да и масштабы нынешних строительных площадок таковы, что Днепрострой выглядит в сравнении с ними весьма скромно, особенно для людей, орудующих уже не сотнями тысяч, а многими миллионами киловатт.

Но историческое значение этого строительства таково, что никакие современные масштабы не в состоянии его затмить или умалить. Днепрострой был не только первенцем, но и символом — символом великих перемен, в эпоху которых вступал наш народ, избравший ленинский путь машин и электричества. Да и возводился он в местах исторических, овеянных преданиями старины, воспетых в народных песнях и поэтических творениях. Здесь как бы воочию сталкивались две эпохи, и оттого, что на стороне одной была лишь романтика прошлого, а другую поддерживали будущее и надежда молодых, борьба их становилась захватывающей, а места эти — полем боя, к которому было приковано внимание всех.

И удивительно ли, что сюда целыми стаями слетался пишущий народ. Не в поисках вдохновения, нет: это слово считалось в те дни немодным. Всеобщий трудовой энтузиазм зажигал нашего брата особенно легко, и поэтический пламень возгорался в увлеченных сердцах с удивительной публицистической яркостью именно здесь, на Днепрострое. Что же касается меня, то я, можно считать, жил у этих скалистых берегов великой реки, отчаливая в свою харьковскую коммунальную квартиру лишь изредка и ненадолго.

Как-то я вернулся с вечерним поездом из кратковременной отлучки. Моя койка в рабочем бараке на левом берегу была уже занята. По темным улицам, заваленным кирпичом и сосновыми брусьями, добрался я до райкома, помещавшегося в только что выстроенном здании у самой перемычки. Там еще кипела жизнь — впрочем, в те годы в райкоме она не прекращалась никогда, и даже поздней ночью здесь можно было получить справку или указание, как в настоящем боевом штабе.

Я зашел в орготдел и попросил помочь мне в получении койки в единственной в то время гостинице.

— А вы зайдите к товарищу Сталину, он вас поместит, — бросил инструктор, на мгновение отрываясь от каких-то бумаг, с небрежностью, поразившей меня еще больше, чем столь необычный для меня адрес.

Заметив мою растерянность, инструктор поднял удивленные глаза, но так, видимо, и не сообразил, что меня смутило.

— Записку дать, что ли?

Не дожидаясь ответа, он написал несколько слов, из которых я понял, что не ослышался и что для получения койки мне надлежит разыскать в гостинице именно товарища Сталина.

Обладатель удивительной фамилии оказался весьма общительным человеком. Он сидел за крохотным письменным столом в комнате, на двери которой значилось, что это кабинет директора гостиницы. Огромный живот лежал на столе, казавшемся слишком узким в качестве опоры для столь мощной фигуры. Длинный, непрерывающийся ряд маленьких пуговок начинался под трехслойным невыбритым подбородком и заканчивался где-то внизу, под столом.

Моя робость показалась ему обычной, — видать, не я один удивлялся поразительному несоответствию его фамилии занимаемой должности да и всему его облику вообще.

— Имеется только один номер люкс, уважаемый, — добродушно произнес он, как бы посвящая меня в свои производственные тайны. — Дороговатый, но зато рядом с вашим коллегой. Ярового знаете, уважаемый?

Мне было неловко признаться в том, что писателя Ярового я не знаю, оставалось только молча кивнуть. Через несколько минут я стал обладателем люкса, которому, впрочем, столь пышное название подходило не больше, чем высокая фамилия вышеупомянутому директору.

Утром ко мне постучали. На пороге появился высокий немолодой человек с подстриженными усами.

— Мне сказали, что по соседству живет писатель. Не знаю, так ли это? — Он улыбнулся и протянул мне руку: — Тренев.

Так вот о каком «Яровом» сообщил мне накануне удивительный директор гостиницы. Впрочем, бесцеремонное обращение с известными фамилиями, видимо, было его характерной особенностью.

Приход Константина Андреевича меня удивил. Я был начинающим украинским поэтом, которого как автора он, конечно, не знал. Если ему и приходилось слышать мою фамилию, то он мог запомнить ее лишь благодаря чрезмерной длине. Сам же он был широко известен, а в театральном мире даже знаменит, а вот пришел ведь первый, не счел для себя неудобным…

Как я потом выяснил, объяснялось это не только врожденной скромностью и простотой этого человека, но и особыми обстоятельствами самой здешней жизни. В те времена приезжему человеку вечерами на Днепрострое деваться было некуда. В этой будущей колыбели электричества освещение часто гасло даже в домах, и время приходилось коротать в темной комнате, не имея возможности поработать или почитать. И хотя Константин Андреевич сильно уступал в общительности директору местной гостиницы, он, видимо, соскучился по человеку, с которым мог бы перекинуться словом в эти длинные, неуютные вечера.

На следующий день в гостинице появились еще два писателя — известный украинский драматург Иван Днипровский и ставший известным впоследствии очеркист Иосиф Горелик. Обоих я хорошо знал по Харькову и раньше. Теперь здесь оказался целый литературный кружок, который стал собираться именно в моей комнате, хотя она отличалась от остальных, в сущности, одним лишь названием.

Днем каждый из нас занимался своими делами. Горелик работал в выездной редакции «Комсомольца Украины». Я издавал при выездном «Комуністе» особый бюллетень. Он каждый раз состоял из одного стихотворения на злободневную «днепростроевскую» тему, но имел вид настоящей газеты — с клишированным названием, а также указанием на то, что эта крохотная газетка является органом ЦК КП(б)У, как и ее подлинный прообраз. К вечеру мы появлялись в гостинице, утомленные беготней по блокам будущей плотины, хлопотами в типографии, возбужденные только что сочиненной эпиграммой или патетическим стихом, прямо из-под пера попавшими в руки наборщика. Константина Андреевича я всегда заставал дома. «Ни за кем не закрепленный», он, помнится, не выполнял каких-либо специальных заданий, был «просто писателем», поэтому распоряжался собой сам.

Было несколько странным, что здесь, на бушующей строительной площадке, похожей на вулканический кратер, в котором кипели молодые страсти и захватывающий энтузиазм, этот молчаливый и сосредоточенный человек ничем, казалось бы, не был занят. Почти всегда, возвращаясь в гостиницу из самого жерла этого вулкана, еще разгоряченный его постоянным опаляющим дыханием, я заставал Константина Андреевича в коридоре, одиноко сидящим на диване или медленно прогуливающимся по длинной домотканой дорожке. Мне, двадцатидвухлетнему, это было непонятно. Но, то ли догадавшись о моем недоумении, то ли стараясь объяснить свое состояние самому себе, Тренев как-то заговорил сам. Сейчас мне кажется, что говорил он, вовсе не оправдываясь перед моим юношеским энтузиазмом, которым, как оказалось, был также заражен, но, как человек пожилой и умудренный, переживал его глубже и проявлял сдержаннее.

В тот вечер мы долго прохаживались вдвоем по коридору и говорили о литературе. Он понимал мое стремление немедленно выразить только что возникшее чувство, связанное с конкретным событием на строительстве, тут же сочинить стихи, с тем чтобы завтра их напечатать… Но он старался втолковать мне иное отношение к искусству, иные представления о художественном творчестве, состоящие в необходимости глубоко и длительно изучать жизнь, тщательно и умело отбирая факты с целью последующего обобщения.

— Однолетние растения развиваются бурно, листья у них яркие и большие, но вот беда — они однолетние! — говорил он. — Не возражаю, в палисаднике сойдут, но в саду, знаете ли… — Он больше упирал на драму, которую не следует превращать в популярную тогда синеблузную пантомиму, драму, которая требует глубокого осмысливания происходящих вокруг событий, а не поверхностного, хотя порой и эффектного, иллюстраторства. — Мотылек ярок и красочен, но до наших внуков его не донесешь. Разве что засушенным и мертвым да к тому же наколотым на булавку.

Я спорил. Пыла во мне было много. Пыл, это пиротехническое вещество, столь характерное для состояния человека, которое называется молодостью, заменяло во мне и умение широко мыслить, и способность по-настоящему понимать задачи искусства. Как молодой рапповец, я прежде всего старался распределить точки зрения по политическим полочкам — отношение к определенному виду литературы как к мотыльку для меня укладывалось удобнее всего на полке попутничества, и я в уме относил Тренева к этому разряду писателей. Сбивало только одно: что же этот человек делает здесь? Если он не собирается немедленно откликаться на злобу дня днепровского строительства, то зачем он приехал сюда и находится вместе с нами?! Да и он ли является автором «Любови Яровой», пьесы, которая, по моим тогдашним представлениям, только и могла быть написанной в самом горниле событий и притом как прямой и немедленный отклик на них?

Позже я понял смысл его взрослой рассудительности, казавшейся мне в то время старомодной. Как-то, отбирая стихи для своей первой книги избранных произведений, я вдруг обнаружил, что не могу поместить в ней почти ни одного стихотворения того времени, ибо, наколотые на тонкие стержни острейших событий, они оказались намертво прикрепленными к ним и поэтому разделили судьбу мотыльков, о которых говорил мне тогда Тренев.

Я знаю творчество его только как читатель и зритель и никогда не изучал его специально, как это делают литературоведы. Не знаю, всегда ли он подходил к проблемам искусства с критериями и убеждениями, свойственными ему в те времена. Быть может, в молодые годы и он совершал ошибки, подобные моим, и ему понадобилось много времени для того, чтобы укротить свой собственный юношеский пыл, редко способный уступать трезвой рассудительности. Ведь люди из поколения в поколение совершают одни и те же ошибки, и я себя часто утешаю этим обстоятельством, когда хочу понять, почему мне самому понадобились многие и многие годы для того, чтобы понять и согласиться с тем, к чему призывал Тренев там, на Днепрострое.

В один из вечером в моем номере люкс мы собрались вчетвером — Тренев, Днипровский, я и Горелик. «Старики» вспоминали Дон, где Днипровский когда-то работал секретарем редакции газеты, а Тренев жил в детстве и молодости. Говорили о Шолохове, издавшем к тому времени уже два тома своего знаменитого романа, спорили по поводу появившегося как-то в парижской белоэмигрантской печати сенсационного письма, в котором некто старался дискредитировать Шолохова, приписывая ему бог весть что. Помню, Тренев утверждал, что каждое значительное произведение почти неминуемо подвергается обвинению невежд — то ли в клевете на действительность, то ли в плагиате. Смеясь, он шутил, что бешенство клеветников и есть одно из лучших доказательств значительности романа. Днипровский со свойственным ему безобидным лукавством, как мне казалось, сознательно подливал масла в огонь — Тренев горячился. Но нам с Гореликом было скучно слушать их пререкания, тем более что поводом была неизвестная нам белоэмигрантская сплетня, до которой нам попросту не было никакого дела и поэтому о ней не стоило и говорить.

И вдруг Горелик предложил:

— Давайте лучше сыграем во что-нибудь. Ну, организуем литературный конкурс, что ли… Например, кто из нас за два часа напишет лучший рассказ.

— За два часа? — удивился Тренев. — Мне, пожалуй, не хватит и двух месяцев.

— А попытка не пытка! — воскликнул Днипровский. — Почему не попробовать?

Идея увлекла и меня, однако я никогда не писал прозы и поэтому предложил лучше на конкурс написать стихи. Но так как прозаики составляли подавляющее большинство, остановились на рассказе, предоставив мне как поэту роль судьи и распорядителя конкурса. Я мог рассказа не писать, но должен был на свой вкус решить, о чем писать прозаикам.

Тренев извинился и ушел к себе. Мы поняли это как отказ от участия в конкурсе. Но через минуту он вернулся, держа в руках стопку бумаги. Это утешило всех, так как значило, что и он готов посостязаться. Оставалось придумать тему, стало быть, остановка была за мной. Накануне я купил вышедший тогда двухтомник Александра Жарова, на роскошной обложке которого был изображен автор, читающий свои произведения в большой аудитории. Было решено, что я ткну карандашом в первую попавшуюся фразу на первой попавшейся странице одного из томов и эта случайная фраза и будет темой будущего конкурса. Я проделал эту операцию, не требующую особых раздумий, и острие моего карандаша отметило строчку «лазоревые глаза».

Нам повезло. Все же лазоревые глаза могли заставить воображение поработать, а может быть, и натолкнуть на какие-то мысли, способные создать забавный сюжет.

Через минуту я «дал старт» литературной эстафете, и все разбрелись по углам моего люкса. Свободным оказался только я, так как моя миссия должна была начаться позже. Я уходил и возвращался. Вскоре я заметил, что по бумаге бегает лишь перо Иосифа Горелика, что же касается остальных, то Тренев все больше думает, изредка записывая одинокие фразы, а Днипровский листает двухтомник Жарова и чинит карандаш…

Минут за пятнадцать до истечения срока Горелик с торжествующим видом поднялся из-за стола. Я попытался остановить его, так как остальные еще работали. Но, изумленный быстротой Горелика, Тренев отложил перо.

— Перед смертью не надышишься, — вздохнул он, обращаясь к Днипровскому. — Насколько я понимаю, нас с вами остаток времени не спасет. Поглядим лучше, что изготовил Иосиф.

Днипровский также согласился признать себя побежденным. Горелик начал читать свой рассказ. Помнится, дело происходило на границе. Девушка с лазоревыми глазами играла патриотическую роль. Все было довольно умело закручено и бойко написано. Приключение разворачивалось стремительно и, кажется, небезынтересно.

Тренева рассказ Горелика просто поразил. Конечно, не столько своей глубиной и яркостью образов, сколько журналистской хваткой молодого ума, способного решать поставленную задачу немедленно. Сам он, как и Днипровский, успел написать полторы страницы и, собственно говоря, только начать повествование. Мы наперебой стали просить Константина Андреевича прочесть написанное, но он отказался наотрез. Я попросил подарить мне все три рукописи, как незаинтересованному и справедливому судье этого матча. Все согласились. С тем, однако, чтобы рукописей не показывать никому.

Когда все разошлись, я развернул листки, написанные Треневым, и прочел то, что он успел сделать за это время. Не знаю, продумал ли он весь план своего рассказа, — на этих страницах был описан лишь один портрет девушки с лазоревыми глазами. Мне показалось, что изображен кто-то живой, черты были как бы срисованы с натуры. Помню, это была казачка, обрисованная так детально, черты ее лица оказались такими характерными и точными, что мне и сейчас чудится совершенно живой облик девушки из небольшой придонской станицы.

Еще не было ни завязки будущего сюжета, ни сколько бы то ни было намеченного повествования, но жил уже человек, которого сила писательской воли легко могла заставить действовать, ибо очерчен был не только внешний портрет, но и явный характер.

Теперь я понимаю: за неполных два часа писатель сумел сделать главное для будущего рассказа, хотя написал мало — полторы странички. Чтобы закончить его, достаточно было лишь столкнуть свою девушку с каким угодно жизненным препятствием, и она вступила бы в борьбу, действуя так, как свойственно действовать ей одной. Так сам собой создался бы сюжет, которого не должен был и не мог заранее предписывать автор, ибо ситуацию диктовали поступки, на которые способна только она, эта девушка с лазоревыми глазами. Недаром она была живым и почти реальным человеком, по отношению к которому авторское своеволие не только излишне, но и по-своему преступно.

Как жаль, что вместе со всеми письмами и рукописями война унесла и эти продолговатые листки, исписанные зелеными чернилами! В них содержался, как я понял впоследствии, предметный и весьма показательный урок литературного мастерства, которым способен владеть только настоящий писатель, всегда исходящий из характера человека, а не из внешнего события, придуманного писателем заранее.

1963

Перевод автора.

ЗНАМЕНИТЫЙ ОДЕССИТ

Не надо даром зу́брить сабель,

меня интересует Бабель,

наш знаменитый одессит.

С. Кирсанов

В 1927 году Одесса еще сохраняла многие черты колоритного своеобразия черноморской столицы, среди обитателей которой Беня Крик и Остап Бендер отнюдь не казались редким исключением. Нэпманский бум улегся уже по всей стране, но в шикарном кафе «Фанкони» еще мелькали котелки и трости неуемных валютчиков и спекулянтов, а под развесистыми платанами в квадратном внутреннем садике «Лондонской» еще можно было увидеть заезжего турка, который из маленькой серебряной ложечки угощал мороженым местных девиц, картинно разместив их на своих толстых коленях.

«Лондонская» была нам не по карману, да и слишком шумна для людей, собирающихся читать друг другу стихи и разговаривать о поэзии. Нашей небольшой группе литературных юнцов было больше по душе «Фанкони», где можно было занять отдельную «кабину» и где метрдотель относился к нашим еженедельным встречам подчеркнуто благосклонно. Мы, в большинстве своем студенты одесских рабфаков и вузов, весьма стесненные в финансовом отношении, заказывали себе чай, а наш почтенный руководитель Владимир Гадзинский — что-нибудь посолиднее. За таким скромным столом мы и просиживали до часу ночи каждое воскресенье, читая вслух свою рифмованную продукцию, произведенную за неделю.

В это воскресенье, однако, наш стол выглядел куда обильнее обычного. Роскошная отбивная красовалась не только перед Гадзинским, а на всех тарелках. Официант носился вокруг нас с белоснежной салфеткой под мышкой. За столом рядом с руководителем нашей литературной группы восседал сам директор ресторана, расточая улыбки, как истинный гостеприимный хозяин знаменитого заведения. Дело в том, что именно в этот вечер вручалась премия за самый короткий рифмованный текст для вывески кафе, — премия, которую получал я. Текст был действительно краток и действительно рифмован, хотя только этим и исчерпывались его литературные достоинства: «Пирожные всевозможные». Премия — десять рублей, что для меня, получавшего стипендию в размере тринадцати рублей в месяц, являлось значительной суммой.

Мы уплетали райское блюдо из нежнейшей свинины, достойно оценив ее неоспоримое преимущество перед обычным для нас стаканом чаю, когда вдруг директор вскочил из-за стола и с театрально распростертыми объятиями кинулся кому-то навстречу. Оглянувшись, я увидел невысокого, плотного, с круглым улыбающимся лицом человека, которому, непрерывно кланяясь, директор пожимал руку. Я сразу узнал Бабеля, так как накануне видел его портрет в журнале «Шквал», а в городе читал афиши о предстоящем вечере писателя.

Исаак Эммануилович уселся на появившемся вдруг кресле между директором и Гадзинским. В мгновение ока на столе выросла бутылка шампанского и звякнули три бокала. Помню, как недоуменно скользнул взгляд Бабеля по лицам остальных; он, конечно, не мог знать, что заведение уже и так понесло значительный ущерб, одарив нас всех по случаю окончания конкурса бесплатными отбивными. Директор не без пафоса сказал что-то об окончившемся сегодня поэтическом турнире, не упомянув, однако, имени победителя. Он постарался, помнится, придать своему тосту и некоторый общий смысл, заметив, что речь идет о его, Бабеля, литературной смене, чему почетный гость едва заметно улыбнулся. Затем все трое чокнулись и выпили.

Бабель умел легко расправляться с излишним пафосом и, видимо стараясь придать этой случайной для него встрече характер дружеской непосредственности, тут же заметил, что ему сегодня вообще везет на встречи со знаменитостями. Вот и час тому назад, во время перерыва на только что закончившемся вечере в порту, к нему подошел человек в визитке, с тростью и котелком в руке и попросил разрешения представиться «коллеге». Он жаловался на затянувшийся застой в своем творчестве, на то, что после шумного и всеобщего успеха своего предыдущего произведения никак не может войти в нормальную рабочую колею и одарить любителей изящной словесности новым шедевром. Имени своего он не назвал, совершенно убежденный в том, что Бабель его, конечно, и без того хорошо знает. Бабель старался навести его на нужный разговор и наконец выяснил, что перед ним автор действительно широко известной в те годы песни «Ужасно шумно в доме Шнеерзона…».

Он необыкновенно смешно рассказывал, и мы от души хохотали.

Еще больше насмешил он нас рассказом о своем посещении Шаляпина, к которому имел поручение и письмо от Горького. У Федора Ивановича хранилась какая-то очень дорогая ваза, и Бабель должен был привезти ее из Парижа Горькому не то на Капри, не то в Москву. Как она попала к Шаляпину и почему тот должен был ее вернуть — не помню, хотя Бабель говорил и об этом.

Шаляпин принял Бабеля весьма холодно — посланец чем-то вызывал явное недоверие. Он долго сличал почерк с другими письмами Горького, но и убедившись в подлинности этого письма, знаменитый певец не освободился от одолевавшего его подозрения. Наконец Федор Иванович предложил Бабелю следовать за ним, как видно боясь оставить его одного.

Ваза оказалась довольно громоздкой. Шаляпин подержал ее в руках, и вдруг ему пришла в голову спасительная мысль:

— Послушайте, вы случайно не одессит?

— Одессит, — признался Бабель.

— Хо-хо! — радостно воскликнул певец. — И вы надеетесь, что я вам доверю? — Он бережно упрятал вазу в шкаф и проводил Бабеля к выходу.

Мы снова дружно захохотали. У Бабеля, однако, смеялись только глаза. Рассказывая, он умел заставлять смеяться других.

Уже пробило двенадцать, когда Исаак Эммануилович поднялся из-за стола. Директор ресторана, довольный тем, что импровизированный вечер удался на славу, и, естественно, усматривая в этом свою личную заслугу, снова с жаром пожимал руки нашему неожиданному гостю.

Когда пришла и моя очередь пожать на прощанье руку Бабеля, черт меня дернул спросить:

— А правда ли, что кто-то из кавалеристов гонялся за вами вокруг стола с саблей?

Незадолго до этого появилась статья А. М. Горького, в которой писатель защищал «Конармию» Бабеля от нападок одного буденовца. Вся Одесса говорила о забавном эпизоде, якобы происшедшем на каком-то приеме, где тот, встретив автора «Конармии», якобы вознамерился смыть писательской кровью клевету на своих бойцов. Как видно, Бабелю уже надоели расспросы об этой скорее всего вымышленной истории, и он уклончиво ответил:

— Думаю, что казнить меня он в данном случае не имел намерения. — И, уже выйдя из-за стола, добавил: — Если хотите проверить, не поступил ли он опрометчиво, приходите на завтрашний вечер. Ложи бенуар вы небось не заказали?

Билетов, конечно, у нас не было — таких расходов не позволял наш бюджет. Да и о каких билетах могла быть речь, все давно уже было распродано. Исаак Эммануилович вырвал листок из блокнота Гадзинского, написал записку и передал ее в руки Панька Педы.

На вечер Бабеля наша группа начинающих поэтов шла в полном составе. Когда он появился за сценой, мы все уже сидели на длинной деревяннойскамейке, так как даже по записке Бабеля в зале для нас мест не нашлось. Улыбчивый, коренастый, как бы плотно всаженный в черный костюм, он поздоровался с нами, как со старыми знакомыми, и пока публика заполняла довольно большой зал, занимая места согласно купленным билетам, окруженный плотной стеной одесских журналистов и писателей, он рассказывал о сегодняшней встрече со старым своим знакомым, которого не видел давно, — с ребе Менахэмом с Молдаванки. Старик слыл мудрецом, но свои сентенции и парадоксы высказывал на языке, который подчас ставил в тупик даже самих обитателей его живописного прихода. Бабель цитировал витиеватые изречения, в которых имена, лица и названия предметов женского и мужского рода вели себя не менее произвольно, чем знаки препинания в сочинениях начинающего школьника.

Наконец звякнул колокольчик, возвещая начало вечера. Уходя на трибуну, Бабель многозначительно ткнул себя пальцем в грудь.

— «И он стал на ту п’едесталь, на которое стоял сам!» — торжественно процитировал он одно из изречений ребе Менахэма и поднялся на трибуну.

Я слушал прекрасное чтение прекрасного рассказа «Соль» и думал об Одессе, которая в течение второго десятилетия XX века вывела в своем гнезде целую плеяду блестящих литературных талантов: Багрицкий и Олеша, Инбер и Катаев, Ильф и Петров! Чуть позже — Микитенко и Кирсанов. Веселый южный город показал миру свой роскошный выводок. Это был щедрый взнос в сокровищницу советской культуры, внесенный к тому же с размахом истинного обитателя благословенного юга. Бабель был, пожалуй, самым крупным из этой плеяды.

Недаром Горький назвал его лучшим стилистом в русской послереволюционной литературе. И конечно же недаром, ограждая своего любимца от несправедливых нападок критики, великий писатель указывал на важнейшее качество «Конармии»: если кавалерийский командир украшал груди бойцов своими наградами снаружи, то Бабель украсил их изнутри, показав миру духовное величие солдат революции.

Зал наградил писателя громом рукоплесканий. Исаак Эммануилович появился за кулисами раскрасневшийся, но, видимо, довольный. Вытирая белоснежным платком лицо, он сказал, обращаясь к нам, тоже хлопавшим в ладоши:

— Ну как, ничего? Как сказал ребе Менахэм: «Посмотрите на воробью, которое сама добывает свое пище!»

Мы вышли гурьбой на улицы ночной Одессы. Свернули на Дерибасовскую, а затем на Пушкинскую. Все шумно переговаривались и состязались в остроумии. Бабель шел молча, как бы утомленный недавним чтением своих рассказов. Меня же не покидало ощущение странного несоответствия внешнего облика этого человека с тем, как, на мой взгляд, должен был выглядеть знаменитый писатель. Казалось, что это не служитель муз, а скромный участковый врач, который сейчас достанет стетоскоп из своего потертого докторского саквояжа и скажет ободряющее слово пациенту.

После этого я долго не видел Бабеля и встретился с ним лишь в 1933 году в Минске, на пленуме Оргкомитета будущего Союза писателей, посвященном вопросам поэзии.

Это был один из характерных для того времени пленумов, практическая полезность которого определилась главным образом множеством незабываемых встреч, знакомств и кулуарных разговоров. Дружбы, завязанные в те годы, в частности и на этом пленуме, принесли много пользы: они сблизили поэтов разных республик, обогатили каждую из литератур рядом взаимных переводов и приобщили миллионы разноязычных читателей к подлинному знанию находящихся по соседству поэтических богатств. Не после этого ли пленума появились блестящие переводы Бориса Пастернака и Николая Заболоцкого грузинских поэтов, а Александра Прокофьева и Николая Брауна — украинских? Здесь, в Минске, собрались поэтические столпы нашей огромной страны, а атмосфера доброжелательности и взаимных поисков близких по духу стихов и людей не могла не принести плодотворных результатов.

Были здесь не только поэты, но и почти все крупные писатели — и среди них Бабель.

В один из вечеров, после очередного заседания, мы собрались в большом ресторане, закрытом в эти часы для посторонних посетителей, — он обслуживал лишь участников пленума. За столиком мы сидели вчетвером — Сосюра, Микитенко, Антон Дикий и я.

Дикий был колоритнейшей фигурой. Черный, как цыган, с небольшими усиками и клинообразной бородкой, с глазами быстрыми и горящими, он, казалось, был в постоянной готовности к очередной авантюре. К писателям он имел, собственно говоря, косвенное отношение, хотя издал небольшую книжицу довольно посредственных стихов. Зато слыл весьма талантливым фантазером и несметное количество необыкновенных историй, тут же выдуманных, рассказывал увлекательно, со множеством характерных деталей, придававших им черты правдоподобия.

Вот и сейчас он рассказывал нам удивительно смешную небылицу, якобы случившуюся с ним во время гражданской войны. Помнится, речь шла о поросенке, сыгравшем важную роль в боевой операции партизанского отряда. История была, как всегда, увлекательная и комичная, а колоритные детали поражали и захватывали.

Вдруг я почувствовал, что сзади кто-то стоит. Оглянувшись, увидел Бабеля и Пастернака. Большие глаза Бориса Леонидовича сверкали от восторга, а лицо Бабеля, наоборот, восхищения не выражало. Микитенко потеснился, кивнув на стул между Диким и Сосюрой, а я поднялся, собираясь предложить свое место, но Пастернак замахал руками, призывая нас не мешать Дикому рассказывать, а ему слушать.

Когда Дикий закончил и хохот улегся, Бабель тихо произнес:

— И попадаются же, черт возьми, счастливые люди на земле! Годами иной мучается, выдумывает всякие штуки, а тут человек все это выкладывает, словно Ротшильд из кошелька!

— Да что там! — осклабился польщенный рассказчик. — У меня таких историй хоть пруд пруди!

— Послушайте, Дикий, вы же уголовный преступник! Рассказ нужно продиктовать стенографистке!

Дикий самодовольно усмехнулся, а мы, трое сидевших с ним за столом, многозначительно переглянулись. Дело в том, что незадолго перед этим Микитенко уже уговорил Дикого записать свое очередное сочинение. Когда он это сделал, стало ясно, что рассказа не получилось. Тогда его переписал наново сперва Микитенко, а потом Первомайский. Однако даже два талантливых писателя не в состоянии были исправить то, что было написано одним бездарным.

Исаак Эммануилович ничего этого не знал. Он имел в виду себя, когда сказал, что «годами иной мучается, выдумывая всякие штуки». Но Дикий не был этим «иным», им был именно Бабель, замечательный алхимик слова, умевший превратить житейский анекдот в литературное золото высокой пробы.

Как это удавалось, трудно было понять. Читая его и восхищаясь удивительной выразительностью и точностью каждого слова, я не мог себе представить оборудование его лаборатории. Но невольное признание о длительных муках проливало некоторый свет и кое-что объясняло.

Откровенно и доверительно он рассказал о своих муках позже, с трибуны Первого съезда писателей. В то время Бабеля упрекали за длительное молчание; находились и такие, кто клеймил его словами, весьма напоминавшими обвинительное заключение. Почему, дескать, молчит? Может быть, просто отмалчивается? Во времена партизанской романтики, мол, писал, а наступил час прозаической борьбы — и вот, помалкивает. Даже его талантливый земляк Семен Кирсанов, отвечая, как все одесситы, вопросом на вопрос, недоумевал, правда умеряя при этом страсти и стараясь навести на единственно верное объяснение:

А невысокий плотный человек с круглым улыбающимся лицом и очками на умных насмешливых глазах медленно прохаживался рядом с трибуной, заложив руки за спину, и, словно рассказывая очередную историю из жизни обитателей одесской Молдаванки, тихо и дружественно признавался, что носит во чреве своем детенышей подолгу, как слониха. Он, конечно, не сказал, а возможно, и не имел в виду другой стороны своей шуточной метафоры: что только выношенные, как у слонихи, литературные детеныши и бывают полновесны, как слонята, и в этом мы можем убедиться на его опыте, а не на опыте тех, кто «шпарит набело». Но ответ на недоуменный вопрос, во всяком случае, был получен из первоисточника, и все узнали, что «знаменитый одессит» пишет подолгу и рождает в муках и поэтому-то в его длительном молчании особенной загадки, в сущности, и нет.

Месяца через два после съезда Бабель приехал в Харьков. Я встретил его на Сумской и пригласил к себе. По дороге я рассказал Исааку Эммануиловичу о главах из романа «Всадники» Юрия Яновского. Главы эти мне очень понравились, и я старался заинтересовать ими Бабеля еще и потому, что автору нужно было кое в чем помочь.

Яновский был высокий, стройный, очень сдержанный и органически интеллигентный человек. Ироническая улыбка, словно защитная маска гордеца, почти не сходила с его красивого лица, надежно скрывая от постороннего взгляда невеселые душевные переживания. Его в то время почти не печатали. Я, живший с ним в одной квартире в писательском доме уже более шести месяцев, знал, в каком он положении, и, хоть не имел реальной возможности, очень хотел ему помочь — особенно после ознакомления с главами его нового произведения.

Исаак Эммануилович имел, конечно, возможностей куда больше. Я вспомнил, что он очень дружен был с Халатовым, тогдашним директором ОГИЗа, и безусловно мог бы кое в чем помочь Юрию Ивановичу.

Бабель очень заинтересовался — и потому, что роман был о гражданской войне, о которой он и сам столько писал, и потому, что лично был знаком с Яновским.

Я знал, Яновского нелегко будет уговорить снова прочесть то, что он чуть не накануне читал мне, и поделился с Бабелем этим опасением.

— А мы его перехитрим, — улыбнулся Исаак Эммануилович. — Откровенно признаемся в своих подлых намерениях помочь. Когда говоришь правду, это иногда действует.

После недолгих блужданий вокруг да около, Исаак Эммануилович без обиняков сказал Яновскому:

— Деловое общение — верная гарантия успеха. Это, между прочим, относится и к писателям. Так вот, доставайте свою новую рукопись и прочтите нам пару глав.

Не знаю, что подействовало, наша чистосердечность или же он просто не решился отказать Бабелю, но Юрий Иванович сразу же достал рукопись и начал читать.

Бабелю очень импонировала поэтическая акварельность прозы Яновского: подчеркнутая приземленность его собственных рассказов была лишь обратной стороной того же романтического восприятия действительности. Оба они преклонялись перед духовным величием человека и одевали его в пышные и яркие одежды, скроенные лишь из разного материала; они шли разными путями к одной и той же цели.

Исаак Эммануилович сказал:

— Что ж, вы свое дело знаете!

Вскорости я должен был ехать в Москву, и, прощаясь у подъезда гостиницы, мы условились, что пойдем к Халатову вместе.

В Москве мы встретились и отправились в ОГИЗ. Не успели войти в приемную директора, как массивная дверь в кабинет распахнулась и на пороге встал бородач в кожаной куртке. Это был Халатов. Увидев Бабеля, он просиял, обнял его и, взяв под руку, повел к себе. За ними последовал и я.

Они долго по-приятельски разговаривали о том о сем, не имеющем никакого отношения к цели нашего посещения. Наконец Бабель поднялся, и я уже готов был подумать, что о романе Яновского он по каким-то соображениям так ничего и не скажет. Но, уже пожав на прощанье руку Халатову, Бабель как бы невзначай уронил:

— Да, вот что. В Харькове сейчас готовится замечательная книга. Нужен аванс.

— Фамилия? — спросил Халатов, взял карандаш и пододвинул к себе отрывной календарь.

— Яновский.

Халатов записал, но ничего не сказал. Его безразличие меня расстроило, но Исаака Эммануиловича, как видно, это мало беспокоило.

А когда я вернулся в Харьков, оказалось, что договор для Яновского меня опередил. Вскоре прибыл почтовый перевод на довольно значительную сумму. Юрий Иванович на протяжении последующих двух месяцев почти не выходил из своей комнаты — работал.

Года через два, уже в Киеве, ко мне как-то позвонил Довженко.

— Приехал Бабель, — сказал он. — Мы к вам скоро зайдем.

Но Александр Петрович не пришел, что-то ему помешало. Бабеля сопровождала Юлия Солнцева. Отворив дверь, я услышал саркастический возглас Исаака Эммануиловича:

— Пятьдесят девятая квартира! Да, велика наша литература, ничего не скажешь!

Едва сняв пальто, он подошел к книжным полкам. Бегло просматривая сквозь толстые стекла корешки книг, остановился на марксовском издании сочинений Бунина.

— Воробью добывает свою пище из неплохого источника! — воскликнул он, цитируя ребе Менахэма и с удовольствием перелистывая том любимого писателя. Книга Бунина, кажется, заметно подняла в глазах Бабеля мой писательский престиж. — Кстати, о ребе Менахэме, — сказал Исаак Эммануилович, захлопнув ее. — Старик приказал долго жить. Но на прощанье с неблагодарным человечеством он изрек довольно мрачное предостережение: «Хороня своих мудрецов, — сказал он, — люди остаются в дураках». Свойственного ему колорита речи я не сохраняю, так как услышал это изречение не из первоисточника: человек, передавший его мне, был профессиональным редактором и прежде всего, конечно, поспешил отредактировать стиль…

Мы решили прогуляться и вышли на улицу. Выяснилось, что Исаак Эммануилович приехал в Киев в связи с предполагавшейся постановкой на Киевской киностудии картины по роману Николая Островского «Как закалялась сталь» — ему было поручено довести чье-то кинопроизведение до нужной художественной кондиции. Кто-кто, а он мастерски умел оживить серый диалог или невыразительную характеристику действующего лица. Исправление чужой стряпни стало в последнее время его побочным занятием, пополнявшим кое-как скудные финансы.

Конечно, это мешало ему работать над собственной книгой. Он писал роман и каждую страницу рождал медленно и трудно, как слониха своего детеныша. Но выхода не было: ведь, заботясь о своем потомстве, не только «воробью», но и слониха должна добывать пищу!

Мы бродили по улицам прекрасного города, разговаривая о незначительных вещах, уверенные, что о более важном еще успеем поговорить не раз во время будущих встреч. Ведь человек никогда не знает, что его ждет, и с непростительным легкомыслием уходит от предположения, что встреча может быть последней…

1969

Перевод Т. Стах.

В ГОРОДЕ ЕГО ЮНОСТИ

1

О такой крупной и сложной личности, как Эренбург, писать нелегко: жизнь, до краев наполненная бурными событиями и встречами с такими же выдающимися людьми, как он сам, творчество, сверкающее подчас удивительной яркостью и талантом, требует достойного пера. А в данном случае положение усугубляется еще и тем, что этот человек сам написал о своей жизни и творчестве — к тому же с почти исчерпывающей полнотой и пониманием личной роли в событиях своего времени. Таким образом, людям, знавшим его, почти нечего прибавить к законченному автопортрету, кроме отдельных незначительных штрихов. Впрочем, когда речь идет о людях, подобных Эренбургу, интересными могут оказаться и подробности…

Я считаю, что длительное и, смею сказать, довольно близкое знакомство с Ильей Григорьевичем — это одна из счастливых удач моей жизни. Он был значительно старше меня — почти на двадцать лет, и хотя в случае, когда одному пятьдесят, а другому семьдесят, подобная разница не так ощутима, как это бывает в более молодом возрасте, она все-таки существовала, придавая нашим отношениям особый характер. Как бы то ни было, но, скажем, перед отцом или старшим братом не всегда откроешься с такой же легкостью, как перед ровесником, с которым тебя сближает не только общность интересов, а и схожесть пройденного пути. Впрочем, если даже при наличии такой разницы в возрасте люди всегда откровенны, как это бывало между нами, то, видимо, существует нечто более важное, чем «биографическая схожесть», — то, что способно разрушить естественные барьеры и все-таки сближать.

Он был чужд любому проявлению кастовой замкнутости — национальной, эстетической или какой бы то ни было иной. Здравый политический ум, строгие художественные критерии, бескомпромиссная взыскательность по отношению к себе и другим — все это выработалось в нем в результате глубокого знания современного мира и его исторических и культурных богатств и исключало любую узость, любой догматизм, любое проявление ограниченности инертного мышления и вкусовой нетерпимости. Именно эта широта и принципиальность привлекала к нему молодых.

Я увидел его впервые в 1934 году, во время Первого съезда писателей.

Мы довольно долго прогуливались вдоль длинного фойе — Чуковский и Мальро впереди, а я и Эренбург позади. Илья Григорьевич меня расспрашивал о Киеве, в котором родился и провел свою юность. В те годы город еще мало изменился в сравнении с тем, каким его помнил Эренбург, и мне показалось, что ему приятно произносить старые названия знакомых улиц и вообще говорить о своем родном городе.

Однако эту встречу я не считаю началом знакомства с Ильей Григорьевичем: он тогда расспрашивал меня о Киеве, как мог бы расспрашивать первого встречного, случайно оказавшегося его земляком. На протяжении последующих заседаний съезда я встречал его еще не раз, неизменно здоровался, но, отвечая мне, он вряд ли узнавал того юношу, с которым разговаривал накануне.

Только через восемь лет, зимой 1942 года, мы познакомились по-настоящему. Меня привел к нему в крохотную редакционную комнатку «Красной звезды» фронтовой корреспондент газеты Петр Олендер.

Теперь мы разговаривали как давние знакомые, хотя той первой встречи в фойе Дома союзов Эренбург наверняка не помнил. Просто я только что приехал с фронта, да и напечатал к тому времени немало корреспонденции с мест боев, а у него в эти годы не было никаких других интересов, кроме пылавшей вокруг войны и всего, что с ней связано.

Через день после встречи в «Красной звезде» я уехал на фронт, увозя с собой не только радостное чувство, связанное теперь уже с настоящим знакомством, но и вещественное доказательство расположения ко мне Ильи Григорьевича — его личный пистолет «маузер № 2», хранившийся в редакционном сейфе и отданный мне за ненадобностью, так как законный обладатель его не брал с собой оружия, даже выезжая на фронт.

С тех пор на протяжении двадцати пяти лет не было, пожалуй, случая, когда, приехав в Москву, я не виделся бы с Эренбургом.

Всякий раз, позвонив ему, я слышал одно и то же:

— Какие у вас планы на завтра? Ждем вас с Любовью Михайловной к двум.

К двум — это значило к обеду.

Чаще всего за столом не было никого, кроме нас троих. Но иногда присутствовали его дочь Ирина, Маргарита Алигер или покойный О. Савич. Разговоры, как правило, касались самых жгучих проблем нашей писательской жизни или положения в мире. А проблем этих было много — вместе со всеми советскими бойцами мы снимали шинели и начинали свой мирный труд. Позже, в начале пятидесятых, нахлынули новые события — время «холодной войны» и связанных с ней душевных волнений. Мы пытались оценивать происходящее, представить себе ближайшее будущее и, конечно, внимательно прислушивались к оценкам и предположениям Эренбурга: он видел яснее нас, знал то, чего не знали мы, и умел проникнуть в такое, чего все мы чаще всего себе не представляли.

Не стану перечислять вопросов, волновавших нас тогда, — они в одинаковой степени волновали всех и поэтому общеизвестны. Да и вправе ли я, полагаясь на память, воспроизводить давние высказывания такого человека, как Эренбург? В наше время многие, вспоминая об отошедших, осмеливаются на подобный риск. Я не столь самонадеян. И если в этих воспоминаниях и решусь воспроизвести несколько сцен, то лишь те, которые хоть кратко тогда же записал для памяти. Что же касается наших застольных бесед в Москве, скажу лишь об атмосфере, которая лучше всего характеризует Илью Григорьевича как человека и нашего старшего товарища.

Всем известно, каким острым и проницательным умом обладал Эренбург, но никогда и никому из своих друзей он не пытался навязывать свои суждения. Его эрудиция в любом вопросе могла бы подавлять. Однако я не помню случая, когда ощутил бы ее малейшее давление. Мы нередко не соглашались друг с другом, но возражения Эренбурга никогда не имели привкуса безапелляционной категоричности, в которой кое-кто его впоследствии пытался обвинять. Он всегда спорил как равный с равным. И это никогда не было лишь проявлением благовоспитанности гостеприимного хозяина дома — нет, уважение и внимание к мнению людей, которым он верил и доверял, являлось органической чертой его характера.

Но повторяю: его уважительная терпимость распространялась лишь на тех, кому он доверял. Со своими противниками он, как правило, бывал и резок, и беспощаден. Помню, например, как, возвратившись со встречи с московскими критиками, организованной по их инициативе, Илья Григорьевич ответил на мой вопрос о характере его выступления:

— Я прямо сказал: если мне и удалось кое-чего достигнуть, то лишь вопреки им.

Он произнес это тихо и почти бесстрастно, как нечто само собой разумеющееся и малоинтересное, но на лице мелькнула еле уловимая улыбка, а в глазах вспыхнули лукавые огоньки. И я живо представил себе меру оскорбленного достоинства устроителей встречи, привыкших даже от маститых писателей слышать нечто прямо противоположное. Но Эренбург никогда не заискивал перед теми, кому угодна была лесть, — даже тогда, когда она сулила явную выгоду, а лично его не могла унизить.

Вышеприведенные слова, брошенные недоброжелательным критикам, не были для Эренбурга лишь эффектной фразой. На протяжении всей жизни его много раз и поучали, и ругали — он к этому привык и к осуждающим статьям стал равнодушен. Он слишком хорошо знал, чего хотел, и в то же время остро чувствовал интерес читателей к своим книгам — этого было вполне достаточно, чтобы на критические придирки внимания не обращать. Но общие суждения об искусстве его интересовали всегда, и когда невежда брался за перо и начинал судить о том, о чем не имел понятия, это его возмущало.

Помню, как-то в одной из газет появилась статья, грубо поносившая французских импрессионистов. Осуждение, сформулированное в стиле судейских приговоров, в точности повторяло выражения одного из французских рецензентов второй половины прошлого века, будто было у него списано. Статья взволновала Эренбурга, а меня почему-то развеселила: подобная схожесть мнений о великих реалистах XIX века, высказанная критиками столь разных эпох, казалась мне саморазоблачительной.

— Не стоит волноваться, — сказал я. — Лично Ренуара это огорчить не может, а картины его не утратят своей прелести от столь запоздалых нападок.

Эренбург возмутился.

— Как вы не понимаете! — воскликнул он. — Конечно же это не способно умалить ничьей славы. Но ведь такое выступление является двойным оскорблением — и французов, и нас, советских людей: в глазах французов оно ставит под сомнение наши умственные способности, а в наших глазах пытается оскорбить то, что для французов стало национальной святыней.

Все это, конечно, было верно.

— Да и простительно ли поносить одно из величайших проявлений человеческого гения?! — не успокаивался Илья Григорьевич. — Ведь так способен поступить только тот, кто никогда не видел в глаза полотен импрессионистов!

Мы сели за стол и уже более спокойно заговорили о влиянии импрессионистов на русскую живопись. Как раз незадолго перед этим мне довелось увидеть почти все этюды к знаменитому репинском «Заседанию Государственного совета», и я высказал свое удивление тем, что, создав замечательную галерею этюдных портретов в почти импрессионистской манере, художник совсем отошел от нее в картине, написанной по ним.

— Чем это объяснить? — спросил я.

— Вы Бокля читали? — в свою очередь спросил меня Илья Григорьевич. — В частности, главу его «Истории цивилизации Англии», посвященную опеке в искусстве? Он приводит огромное количество фактов, показывающих, как умные самодержцы умело растлевали таланты и умы. Ведь человек слаб, в том числе и художник. Нередко бывает достаточно только поманить пальцем. Впрочем, Репина растлить не удалось — все-таки он создал этюды, о которых вы упомянули. Но большую картину он написал такой, какая она есть, то есть пошел на уступки, и это доказывает, что в этой картине Репин вполне принадлежал своему времени.

— Но в таком случае не исключено, что и у вашего соседа имеются этюды гораздо лучшие, чем его большие полотна, — улыбнулся я, имея в виду Александра Герасимова, который жил ниже этажом. Я знал, как Эренбург относится к нему, и решил подразнить Илью Григорьевича.

— Вот как! — воскликнул он. — Вы не видите разницы между вынужденной уступкой и сознательным раболепием? — Лицо его порозовело от бокала выпитого вина и возмущения моей «непонятливостью». — Нет у него таких этюдов. В своих картинах он весь, — бросил Эренбург.

После обеда мы решили прогуляться. И, как назло, выйдя на лестницу, тут же увидели спускавшегося вниз Александра Герасимова. Художник, завернутый в свои боярские меха, не оглянулся, но, как видно, почувствовал, что позади идет Эренбург, которого он тоже не любил. И я от души потешался, наблюдая, как два пожилых человека, не здороваясь, сердито уступали друг другу дорогу и наконец, не выдержав чего-то похожего на обоюдное ханжество, Эренбург быстро прошел вперед.

2

Как-то весной сорок седьмого я заговорил с Ильей Григорьевичем о том, не съездить ли ему в Киев. Мне казалось, что пора Эренбургу побывать в своем родном городе, выступить перед читателями, встретиться с друзьями. Столица Украины после страшных военных разрушений понемногу освобождалась от руин, в городе начиналось строительство. Мне хотелось все это ему показать. Но, честно говоря, была у меня и тайная, в некоторой степени небескорыстная мысль: я руководил тогда только что организованным Бюро пропаганды литературы Союза писателей Украины и считал, что престиж этого учреждения можно заметно повысить, если бы оно организовало выступление Ильи Григорьевича. Перед этим он ездил в Белоруссию и Прибалтику, отказываться от поездки в Киев не было причин. К тому же он совсем недавно вернулся из Америки, а роман «Буря» только что вышел из печати — было о чем рассказать землякам.

Мы ехали из Москвы вместе: Эренбург с Любовью Михайловной в одном купе, я — в соседнем, смежном, соединяющемся с ним общим проходом. Это было время, когда за вещами еще надо было присматривать: недавно, во время поездки в Минск, Эренбургов беспощадно обокрали, оставив в поезде обоих почти что нагишом. Через несколько дней вор вернул Эренбургу его документы с письменным извинением, полным трогательного раскаяния: уверял, что не стал бы красть, если бы знал, кому принадлежат вещи.

Этот рассказ о писателе и его жене, которых в Минске встречала чинная толпа высокопоставленных поклонников, не подозревавших, что уважаемый гость так долго не появляется из вагона по причине полного отсутствия какой бы то ни было одежды, теперь нас веселил, но и служил серьезным предостережением. Мы наглухо заперли дверь и долго сидели, попивая жидкий железнодорожный чай с печеньем, выданным мне накануне по талону в буфете Союза писателей.

Именно здесь я получил от Эренбурга в подарок первую трубку. Илья Григорьевич, как известно, был убежденным приверженцем такого способа курения табака, он решил и меня обратить в свою веру. С тех пор каждое мое посещение дома Эренбургов завершалось дарением трубки, и в конце концов у меня их собралось, пожалуй, не меньше, чем осталось у него. Как жаль, что, частично прокуренные насквозь, а частично растасканные молодым поколением обитателей моего дома, некоторые из них исчезли…

В Киеве, в Союзе писателей, мы решили как следует воспользоваться приездом Ильи Григорьевича. Были объявлены большие вечера в Опере, филармонии, в двух или трех рабочих клубах, а также встреча с писателями в помещении Союза. Билеты в Оперный театр и филармонию были распроданы в один день, остальные вечера, кроме бесплатной встречи с литераторами, закупили у нашего бюро пропаганды предприятия.

Вечер в филармонии начался со скандала. Зал был битком набит, все, кому надлежало, заняли места в президиуме, и я в качестве председателя готов был объявить вечер открытым, когда поднялся какой-то молодой человек и громко спросил, обращаясь к Эренбургу:

— Скажите, Илья Григорьевич, а почему с нас дерут столько денег за билеты на ваше выступление?

В зале поднялся ропот — трудно было понять, ропот неудовольствия или согласия с оратором.

Эренбург вышел на просцениум побледневший.

— Сколько же стоит билет? — спросил он в наступившей вдруг тишине.

— Три рубля, — ответил молодой человек, затеявший эту сцену. — А я, например, студент, живу на стипендию, и денег у меня не густо.

— Администратор здесь? — спросил Илья Григорьевич довольно строго.

В проходе появился администратор филармонии. Вид у него был растерянный.

— Так вот, — сказал Эренбург. — Я выступать не стану, если администрация сейчас же не объявит, что после вечера касса возвратит половину стоимости билетов всем зрителям. — И решительно ушел со сцены.

В зале наступила гробовая тишина. Категорический тон, с которым Илья Григорьевич сделал свое заявление, как видно, не оставлял никаких сомнений ни у несчастного администратора, ни у публики. Всем было ясно, что, хотя вернуть деньги из кассы за проданные билеты уже не так-то просто, Эренбург от своего ультиматума не отступит. Раздались робкие голоса, нерешительно призывавшие к примирению. Но Эренбург не появлялся.

После довольно долгого и томительного ожидания на сцене появился директор филармонии.

— Мы приносим свои извинения Илье Григорьевичу и всем присутствующим, — вынужден был он сказать. — Просим всех после окончания вечера получить в кассе половину стоимости каждого билета.

Грянули аплодисменты и вечер начался.

Не знаю, был ли у Ильи Григорьевича заранее подготовленный план выступления, но если таковой и существовал, то теперь он претерпел кардинальные изменения. Писатель начал свою речь именно с этой сцены. Он говорил о цене слова писателя, о его значении и роли в жизни общества, довольно язвительно упомянув и о тех, кто пытается извлечь из него материальные выгоды. Слова Ленина о том, что зарабатывать на искусстве грешно и преступно, подтверждали его мысли.

Далее Эренбург прочел отрывок из недавно вышедшей из печати «Бури» и начал отвечать на многочисленные записки. Они были весьма пестры и касались многих сторон политики, эстетики и простой житейской повседневности, осложненной трудностями, вызванными еще совсем недавно отгремевшей войной. Явственно ощущалась откровенная доброжелательность слушателей, веривших каждому слову писателя и желавших получить ответ на волнующий вопрос именно от него. Помнится, был задан лишь один каверзный вопрос относительно проблем, возникающих у писателя, работающего в литературе не «своей» национальности, но и на него Эренбург ответил спокойно: посоветовал, думая о корнях дерева, беспокоиться больше о том, какие оно дает плоды.

Все, кто хоть однажды слушал выступления Эренбурга с трибуны, знают, как ясно умел он мыслить публично и как четко и кратко формулировал свои мысли при всех. Он не был ни трибуном, ни присяжным оратором, говорил, не повышая голоса даже тогда, когда, казалось, был рассержен и мог бы выйти из себя. При любых обстоятельствах речь его была умна и неожиданна, а высказывания, порой парадоксальные, звучали афористично и уважительно. Это производило впечатление не простой благовоспитанности, а глубокой и органической интеллигентности, которая была одной из его важнейших личных черт. И все-таки, даже учитывая его огромную популярность, удивительную эрудированность и интеллигентность, трудно было понять, как удается ему столь безраздельно овладевать вниманием аудитории и вызывать ее, абсолютное доверие.

Позже я, как мне кажется, получил этому косвенное объяснение. Как-то в Москве в крохотном кабинете Эренбурга, удобно усевшись — он в своем глубоком кресле, а я на тахте, — я спросил Илью Григорьевича о его ближайших планах. Вообще-то он не любил говорить о себе — то ли из скромности, то ли из скрытности, то ли из суеверной боязни загадывать наперед. Он и теперь прямо на вопрос не ответил, а неопределенно сказал:

— Кажется, набралось достаточно впечатлений, можно садиться за стол.

Из такого ответа нельзя было понять, что же он, собственно, собирается делать. Но в ответе содержалась немудреная отгадка и ораторской, и творческой тайны Эренбурга: он выступал или садился за письменный стол лишь тогда, когда имел что сказать, никогда не брался за дело, пока впечатления от бурлящей вокруг жизни не принуждали его к этому. А ведь ничто не способно так покорить, как несомненная достоверность, когда, слушая или читая, с первого слова чувствуешь, что нет риска быть введенным в заблуждение и оказаться в дураках.

Киев, как видно, растрогал Эренбурга. В конце концов, ведь это был его родной город — город детства и отрочества, город первых надежд и начала борьбы. Между выступлениями в больших аудиториях и клубах мы много ходили по улицам, только начавшим оправляться после военной бури. Ездили за город на моем трофейном «мерседесе», гуляли втроем по послевоенному лесу, где вековые сосны еще не залечили осколочных и пулевых ран. Моросил дождик, начинал зеленеть низкорослый подлесок, Ирпенская пойма курилась болотистыми испарениями, и в воздухе висел редкий туман.

На следующий день Эренбурги уехали, увозя с собой растроганность встречи с родным городом и оставив нам радость от встречи с ним.

3

Вскоре в Фултоне прозвучала печально знаменитая речь Уинстона Черчилля, ознаменовавшая начало одной из самых зловещих войн, названной каким-то мрачным шутником «холодной». К естественным перегородкам, разделявшим послевоенный мир, с каждым днем стало прибавляться множество искусственных. Накал политической борьбы обострялся с каждым днем во многих странах, вызывал смятение в душах миллионов людей и все больше становился именно той основой, на которой поджигатели могли затеять новую всемирную бойню.

Люди, понимавшие характер реальной опасности, объединялись. Вместе с французом Жолио-Кюри, англичанином Джоном Берналом и русским Александром Фадеевым в первом ряду встал и Илья Эренбург. Его убежденные и страстные речи звучали с трибун Вроцлавского, а затем Парижского конгрессов. Возвращаясь в Москву, принимал у себя то Арагона, то Неруду, то Фаржа, то Го Можо. Дни были заполнены переговорами, встречами, сочинением срочных документов и статей для газет. Он часто улетал то в Париж, то в Стокгольм, то в Лондон и, не успев передохнуть, спешил в аэропорт, чтобы улететь куда-нибудь снова.

В эти годы я часто встречался с Ильей Григорьевичем в Москве. Но вот совершенно неожиданно я получил телеграмму — Эренбург приезжает в Киев, как было сказано в тексте, «чтобы повеселить друзей».

В первую минуту я подумал, что Илья Григорьевич просто хочет несколько дней отдохнуть после недавнего Парижского конгресса. К тому же в Ирпене, под Киевом, отдыхала Ирина, его дочь, — надеется ее проведать. Понятно было и его намерение «повеселить друзей» — лично я тогда в этом очень нуждался.

Воодушевленный предстоящей встречей, я вышел на улицу и увидел афишу: вечер Ильи Эренбурга в Оперном театре — рассказ о Парижском конгрессе сторонников мира.

День его приезда оказался для меня мучительным, связанным с почти драматическим переживанием, оказавшимся в конце концов комичным. Мне, конечно, хотелось встретить Илью Григорьевича на вокзале, но поскольку в те дни я подвергся острым атакам почти во всех газетах, думалось, что мое присутствие среди официальных лиц, которые, несомненно, будут его встречать, может оказаться неуместным. Я не сомневался в том, что Илье Григорьевичу хотелось бы видеть меня среди них — ведь не зря же сообщал о дне приезда! — но имел все основания предполагать, что им это будет менее приятно, а выглядеть нескромным или навязчивым не хотел. Взвесив все это, я решил не ехать на вокзал, надеясь, что Илья Григорьевич поймет меня и не обидится.

Но с приближением часа, когда должен был прийти поезд, во мне усиливалось смятение. «Да, конечно, — думал я, — кое-кому мое появление среди встречающих официального гостя покажется неуместным. Но почему я должен считаться с мнением людей, обвиняющих меня в несовершенных грехах, принося им в жертву свое человеческое достоинство и искреннее желание встретить человека, которого глубоко уважаю?!» Чувство справедливости по отношению к самому себе все больше подогревалось во мне чувством уязвленного самолюбия, и, понимая, что мой поступок безрассуден, я все же решился и поехал на вокзал.

Перед выходом на перрон я, однако, остановился: как часто бывает, внезапная решительность, связанная с внутренним возбуждением и бурными эмоциями, в последний момент иссякла и сменилась трезвой рассудительностью. Разумнее все-таки, подумал я, постоять в сторонке, посмотреть, кто и как будет встречать, и поступить сообразно с обстоятельствами. Но каково было мое удивление, когда я увидел Эренбурга, вышедшего из вагона и растерянно ищущего тех, кто его должен был встречать! Не знаю почему — то ли из-за ведомственной путаницы, то ли по какой-то иной причине — встречающих не было. Я бросился к Илье Григорьевичу, теперь уже окончательно убежденный в том, что верно поступил, игнорируя глупые условности и подчиняясь одному лишь велению сердца.

Так как официальные лица на вокзал не пожаловали, неизвестно было и в какую гостиницу податься. Поэтому мы поехали ко мне и стали звонить куда следует. Теперь я уже твердо взял инициативу в свои руки, не желая выказывать нерешительности ни перед Ильей Григорьевичем, ни перед теми, кто так недавно во мне ее порождал. В телефонной трубке слышался растерянный голос, пытавшийся объяснить причину обидного недоразумения и приносивший извинения, которые теперь как бы относились уже и ко мне. Сообщали название гостиницы и номер своевременно забронированного люкса, но Илья Григорьевич заявил, что никуда не поедет, а останется у меня. Тут же, как бы в качестве достойной компенсации за происшедшее, меня попросили сказать Илье Григорьевичу, что сегодняшнее его выступление состоится не в Оперном театре, вмещающем только полторы тысячи зрителей, а в Зеленом театре, в котором значительно больше мест.

Положив трубку, я выглянул в окно. Лето было дождливое, над городом собирались тучи. С минуты на минуту мог хлынуть дождь, а это означало, что Зеленый театр, расположенный на днепровских склонах, под открытым небом, не лучшее место для людного собрания. Но делать было нечего, афиши, возвещавшие о вечере в Оперном театре, уже сменились новыми афишами, оставалось лишь уповать на милость природы.

В ожидании ее снисхождения мы поехали в Ирпень, к Ирине. Прогуливаясь по лесу, все время поглядывали на небо. Эренбург рассказывал о Париже, о встрече с Пикассо, о плакате, который издали и развесили по всему городу французские борцы за мир в знак протеста против решения правительства не допускать в Париж «оголтелого коммуниста Эренбурга».

Когда мы вернулись в город, было ясно, что природа смилостивилась. Небо, хмурое и неприветливое на протяжении многих предшествовавших дней, сегодня почему-то сияло, полное необычной для этого лета голубизны и яркости. Много людей шло в направлении Зеленого театра, а по Петровской аллее, на которой расположен театр, в машине уже трудно было проехать. У входа мы разошлись, Илья Григорьевич направился к деревянной постройке за большой эстрадой, а я — в открытое кафе, нависшее над огромным амфитеатром, уже до краев заполненным зрителями. Отсюда было хорошо видно, что происходило внизу.

Народу прибавлялось с каждой минутой. Скоро заполнились все проходы, публика начала заполнять даже огромную оркестровую яму, а еще через десять минут контролеры оказались смятыми и зрители вступили на эстраду. Пока суетились администраторы, стараясь навести порядок, публика заполнила все прилегающие к амфитеатру возвышенности и за пределами театра. Передо мной предстало чудесное зрелище — переполненный, словно громадная чаша, партер и пестрая рябь тысяч людей, расположившихся вокруг в надежде если не услышать, то хотя бы увидеть издали любимого писателя.

Стояла тишина напряженного ожидания. И когда Эренбург, затиснутый даже на эстраде кольцом, состоящим из сотен людей, наконец заговорил, голос его был слышен даже без достаточного количества громкоговорителей. Как всегда глуховатый, он звучал отчетливо, и, судя по напряженной неподвижности людей на отдаленных возвышенностях, ясно было, что голос этот слышен и там.

Я понимал, что к машине, подкатившей к выходу, когда вечер начался и Петровская аллея опустела, не проберусь после окончания встречи, и спустился вниз заранее. Минут через десять раздались оглушительные аплодисменты, слившиеся в сплошной раскатистый гул, и публика хлынула в Петровскую аллею. Еще через несколько минут появился Эренбург, окруженный толпой молодежи и военных. Он сел в машину, и так как по улице, запруженной людьми, ехать было невозможно, люди покатили машину вручную. Так мы и выехали на Крещатик, слегка подталкиваемые десятками рук.

Позже Илья Григорьевич рассказал мне, как выглядела аудитория с эстрады. Ему не раз случалось выступать перед большим скоплением слушателей, выступал он и на огромных стадионах, вмещавших десятки тысяч зрителей, но такого количества людей на самой эстраде и даже в оркестровой яме не приходилось видеть.

Конечно, огромный интерес киевлян к этому выступлению Эренбурга был вызван не только тем, что он земляк этих бесчисленных зрителей и слушателей. Как и до войны, как и в дни битвы с фашизмом, так и теперь он говорил о самом главном — об опасности, которой грозит только что победившему народу новая война, пока что «холодная». Предупреждая о возможности ее зловещего разогрева и превращения вгорячую, он не жалел ни сил, ни слов, и его волнение передавалось огромной аудитории.

Это был последний приезд Эренбурга в город, где он родился, рос и когда-то стал юным подпольщиком-большевиком.

4

В январе 1951 года Эренбургу исполнилось шестьдесят лет, и это событие было отмечено большим торжественным вечером.

После официальной части в тесной квартире Ильи Григорьевича на улице Горького собралось много гостей. Было весело и приятно. По комнатам разбрелись небольшие группки — известные художники, поэты и романисты.

Вдруг раздался звонок — приехал курьер из Бельгийского посольства в Москве и вручил юбиляру пакет. Это были луковицы каких-то необыкновенных тубероз, присланные из Брюсселя бельгийской королевой Елизаветой, знавшей, что у Ильи Григорьевича в Истре есть небольшая оранжерея и он любит разводить цветы.

Курьер еще не успел уйти, когда раздался новый звонок. Вошла скромно одетая немолодая женщина с каким-то огромным предметом, который закрывал ее почти всю. Она опустила его на пол, газеты, в которые он был завернут, развернулись сами собой, и из-под них распрямились лакированные листья довольно большого фикуса, посаженного в деревянный ящик.

Эта женщина оказалась матерью известной партизанки, замученной гитлеровцами в одном из подмосковных сел, — фикус вырастила она, и мать сочла, что должна подарить его Илье Эренбургу в день его шестидесятилетия.

Оба подарка растрогали Илью Григорьевича. Но если первый был проявлением великосветского внимания королевской особы, то второй, подаренный несчастной матерью погибшей героини, являлся живым и непосредственным воплощением уважения и любви.

Оба подарка, полученные писателем одновременно, были свидетельствами широчайшей популярности Эренбурга. Но они говорили и о другом: о глубоком уважении тех, кто его любить не мог, и об искренности других — не только уважавших, но и горячо любивших.

1968

Перевод автора.

ТОВАРИЩ КУЛИК

Время — верховный судья, это так. Под его пристальным и строгим взглядом съеживается все поверхностное и равнодушное и только яркое и активное выдерживает суровый экзамен на долгую жизнь. Его приговоры в большинстве случаев справедливы, хотя и среди них встречаются акты судебных ошибок, как и во всяком суде.

Даже на нашем веку были случаи, когда их приходилось обжаловать. Перед кем? Да перед ним же, перед временем. Все мы были свидетелями того, как его именем из человеческой шеренги вычеркивали писателей, которым следовало в ней стоять. И вдруг оказывалось, что мертвые и забытые оживали и занимали свои места. Нужно ли называть фамилии?..

Иван Юлианович Кулик один из них. Человек кипучей революционной энергии, широкого мышления и незаурядного поэтического таланта, он не вмещается в рамки одних только своих книг. А впрочем, каждый настоящий художник — это не только его произведения, а и личная человеческая и гражданская судьба, цепь, состоящая из неразрывных звеньев, и представляет собой законченный образ художника. Разве можно, например, составить себе верное представление о романе «Как закалялась сталь» без учета личной судьбы Николая Островского? Даже о Тарасе Шевченко мы имели бы неполное представление, если бы характеризовали его одним «Кобзарем». Приговоры времени именно тогда и бывают ошибочными, когда — преимущественно в силу случайных и часто, внешних причин — начинают рассматривать деятельность писателей односторонне, принимая во внимание только одну сторону творческой личности, безразлично какую. Владимира Винниченко, например, мы и поныне рассматриваем только как политического деятеля, забывая, что он вместе с тем писал романы и пьесы… Ивана Кулика мы оцениваем только как писателя, игнорируя его общественную роль…

Недавно мне довелось увидеть плакат, на котором изображены портреты членов первого украинского Советского правительства. Среди них Иван Кулик. Почти все с бородками, делающими их лица значительно старшими, чем они были в действительности. Между тем Кулику тогда не исполнилось еще и двадцати. Двадцатилетний член правительства — не странно ли! В наше время парень в таком возрасте — это еще начинающий студент. Правда, по Конституции он уже имеет право избирать и быть избранным, но я глубоко убежден, что среди выдающихся деятелей — пожалуй, в целом свете — редко найдешь двадцатилетнего юношу. Возможно, это было характерной приметой бурной революционной поры и сами события заставляли людей раньше ощущать свою гражданскую ответственность? Нет. Я полагаю, что от самого человека зависит серьезность отношения к жизни — от его внутреннего содержания, от его собственных данных, среди которых талантливость и гражданская страсть занимают не последние места.

В октябре 1966 года, находясь в Канаде, я часто слышал фамилию Кулика. Старшие люди там и поныне его помнят: со времени его консульства в этой стране минуло почти полвека, через дипломатические представительства Советского Союза прошло уже немало выдающихся и заслуженных деятелей, но Кулик был первым, хотя тогда ему было лишь двадцать два. В Канаде и сейчас нелегко исполнять обязанности генерального консула Советского Союза — огромная иммиграция, составляющая значительную часть населения страны, политически разнообразна и состоит из совершенно противоположных идейных групп. Что же говорить о том времени, когда наша страна не имела еще ни нынешнего мирового престижа, ни нашей теперешней индустриальной мощи и была предметом постоянных яростных посягательств врагов? Однако, как утверждают свидетели, никто никогда и в ту пору не относился к Кулику как к молодому человеку, с которым можно позволить себе разговаривать без должного уважения. Государственный муж, выдающийся дипломат, человек, взвешивающий каждый свой шаг и каждое слово. Государство не имело еще нынешнего престижа, но именно такие дипломаты, как Иван Юлианович, создавали его.

Повторяю: ему тогда едва исполнилось двадцать два года. И тут, мне кажется, следует сказать несколько слов о молодежи вообще. Он принадлежал к самому молодому слою тогдашнего общества, а не просто к молодому поколению, которому, в соответствии с нашей привычной формулой, принадлежит будущее как неизбежное наследие — чуть ли не подарок от родителей. Нет, он завоевывал это будущее. Он боролся за него не на жизнь, а на смерть, но никогда не бил вслепую по представителям предыдущего поколения, ибо воевал с вражескими идеями, а не с предыдущим поколением вообще. Позже, перед Первым съездом советских писателей, мне не раз приходилось видеть, с какой страстью выступал он за объединение всех творческих сил, которые могли быть полезны Советской власти, — от Гната Хоткевича, относящегося к старшему поколению дореволюционной интеллигенции, и вплоть до Игоря Муратова, делавшего тогда в литературе только первый шаг. Никакого значения не имело для него, к какому поколению кто из них принадлежит, — он искал ту нить, которая связывает между собой дух разных десятилетий, ибо это — золотая нить. Почему он поступал именно так? Да прежде всего потому, что для него, как для убежденного марксиста, развитие культуры — это неразрывный процесс. Как это было не похоже на позицию некоторых наших молодых современников, которые, ей-ей, действительно убеждены в том, что современная украинская литература появилась на голом месте и началась с них!

Я хорошо помню день, когда впервые увидел Ивана Юлиановича в Харькове. Он тогда был уполномоченным Наркомата иностранных дел при правительстве Украинской Республики, но вместе с тем уже и автором «Записок консула», нескольких поэтических книг и первой «Антологии американской поэзии» — поэзии, до тех пор почти у нас неизвестной. Он сидел возле стола Павла Тычины в редакции журнала «Червоный шлях». Редакция помещалась в полуподвальном помещении на Пушкинской улице. Это было мое первое посещение столичной редакции вообще, и я смущался и едва не дрожал от благоговейного страха. Когда я зашел, то прежде всего увидел небольшого роста, щуплого человека с усами и бородкой клинышком, в синем костюме, который меня прямо-таки напугал своей необыкновенной по тому времени элегантностью. Мне казалось, что я появился некстати, и уже готов был возвратиться назад, когда из-за стола поднялся человек, в котором я сразу узнал Тычину. Я тогда еще ничего не знал о знаменитой предупредительности Павла Григорьевича и не сразу догадался, что он растерялся больше, чем я, из-за того, что увидел, как растерялся я, и, не зная, как помочь, заметался между мною и своим почтенным гостем.

Я не знал, что этот гость Кулик, но именно он выручил нас. Понимая, что в редакции такие, как я, ходят только с пачками стихов, он сразу спросил:

— Что-нибудь принесли?

— Ну да, принес. Правда, и сам не уверен, подойдет ли.

Кулик раскрыл мою тетрадь и стал читать, вроде бы и негромко, но так, чтобы Тычина тоже слышал.

Из редакции мы с ним вышли вдвоем. Желтый кожаный портфель казался мне огромным по сравнению с его невысоким худощавым хозяином. На углу Совнаркомовской мы попрощались, и я еще какое-то время смотрел, как он шел, меряя улицу шагами, которые тоже показались мне для него слишком большими, как и портфель.

С того дня я встречался с Иваном Юлиановичем часто — либо в квартире самого Кулика, на улице, которая по странному совпадению называлась Садово-Куликовской, либо в крохотной каморке Леонида Первомайского, либо в помещении ВУСПП, помещавшейся на Сумской.

Это было время чрезвычайного оживления литературной жизни, о котором стоило бы подробнее рассказать нашей молодежи. Ну хотя бы для того, чтобы некоторые из их числа не считали, что литература на Украине начинается лишь с них. Современная литературная молодежь нередко изобретает поэтические велосипеды, на которых в те годы многие уже умели ездить. Как часто, читая стихотворения некоторых поэтов сегодня, я узнаю в них и экспрессионистские залеты Валерьяна Полищука и Гео Шкурупия, и абстрактный «шиллеризм» Олексы Влызько, и не всегда оправданное словотворчество и воинствующий эпатаж Михайля Семенко! Когда видишь, с какой велеречивой уверенностью в своей неповторимости и новизне издают свои книги «поперек» некоторые русские поэты, невольно вспоминаешь многочисленные издания, осуществленные в Харькове еще тогда, и снова убеждаешься, что все повторяется на нашем грешном свете…

Неограниченные возможности многочисленных издательств делали появление книги литературным, а не почти полиграфическим событием, как сейчас. Горькая современная шутка, в которой говорится, что написать книгу значительно легче, чем издать ее, в те годы звучала бы бессмысленным софизмом. Нужно было только написать, и нечего было думать о том, как же напечатать свое произведение. И писатели писали — во всех жанрах, во всех стилях, и это делало творческую жизнь богатой и разнообразной, исполненной смысла и темперамента, как и должно быть в творческой жизни.

Возможно, способствовала этому и горячая заинтересованность людей, руководивших тогда литературным процессом… Конечно, во время острых баталий, возникавших между руководителями разных литературных организаций и групп, разгорались страсти, порой и политические. Случались и горькие ошибки, неизбежные во всякой борьбе. И все-таки Иван Кулик, на мой взгляд, допускал их меньше других. Может быть, играло здесь роль его широкое знакомство с мировой литературой, что уже само по себе давало основу для более широкого общего мышления. А может, причиной было глубокое чувство гражданской ответственности, выработанное в подполье и на дипломатических постах. Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы Иван Юлианович хотя бы в мыслях поставил что-то в зависимость от своих личных писательских пристрастий или интересов. Для него ничего личного вообще не существовало, когда речь шла об общих делах, о литературном процессе.

В этом отношении он мне всегда напоминает Александра Фадеева. Возможно, потому что и Александр Александрович прошел революционную школу почти той самой ступени, что и Кулик. Люди, учившиеся в той школе, умели ставить общие интересы выше своих собственных пристрастий…

Именно в то время, в первой половине тридцатых годов, и началась консолидация литературных сил. На заседаниях оргкомитета будущего Союза писателей появились за одним столом Кулиш и Микитенко, Кулик и Бажан. Все они были выдающимися украинскими писателями, пришедшими из разных литературных организаций. Я хорошо помню резкие, а порой и раздраженные речи Микитенко и Кулиша. Но именно Кулик, который всегда председательствовал на этих заседаниях, искал и находил пути к примирению. Он опирался на то, что объединяет противоположные лагери. А объединяло одно — интересы советской литературы. Ведь и Кулик, и Кулиш были командирами революционных полков, и расхождения в литературных вкусах не играли особой роли.

Осенью 1934 года столицей Советской Украины стал Киев. Вскоре тут состоялась вторая, «киевская» часть Первого Всеукраинского съезда писателей, и организация Союза, объединившая всех украинских мастеров пера, окончательно завершилась. Иван Юлианович считал, что главное дело сделано, можно передохнуть. Он давно мечтал поехать в Умань — город, в котором рос, откуда вынужден был отправиться за океан в поисках лучшей судьбы и куда возвратился уже коммунистом, чтобы стать командиром отряда революционных войск. К счастью, именно в это время новосозданный Союз писателей получил новенький газик.

Кулик пригласил меня и Миколу Бажана поехать с ним. Микола Платонович, тоже уманчанин, охотно согласился, и мы двинулись.

Это была чудесная поездка. Газик весело подскакивал на своих тугих рессорах, подбрасывая нас под самый тент. Степной шлях ничем не напоминал современные автострады, и нам не раз приходилось после небольшого дождика вытаскивать машину из кювета. Но тучи быстро рассеивались, солнце снова выглядывало, и колеса катили дальше по рытвинам и ухабам…

Мы свернули в Моринцы — в шевченковские места, посидели у ветвистого дуба, под которым, по преданиям, любил сидеть Тарас Григорьевич. Все, что мы видели, даже сама атмосфера этого исторического села, создавало соответствующее настроение. Дальше мы заехали в Суботов, по дороге не раз останавливались у степных могил и каменных баб, которые даже молчанием своим о многом нам поведали.

С той поры прошло несколько десятилетий, из памяти выветрилось немало подробностей, которые стоило бы не забывать. Я кое-что записывал, но и записи погибли во время войны. И все же сама атмосфера той поездки, добросердечные отношения, установившиеся между нами тремя, запомнились, словно все это было вчера. И невольно спрашиваешь себя: почему Кулик пригласил принять участие в этой поездке именно нас двоих? Я был значительно моложе, а Бажан еще совсем недавно принадлежал к литературной группировке, которая уж никак не дружила с ВУСПП…

И снова приходишь к выводу, что даже такая невинная поездка не была для него только способом отдохнуть на чистом воздухе или развлечься в кругу веселых товарищей. Персональный состав «экипажа» — руководитель Союза, недавний «противник» и молодой поэт — это была для него не просто приятная компания. Похоже, что даже для такой поездки он подобрал спутников, которые бы своеобразно демонстрировали идею единения литературных сил разных направлений и поколений — идею, за которую он много боролся на протяжении последних двух лет…

Наконец мы добрались до Умани. Тут Ивана Юлиановича знали все. Я хорошо помню, как бежал вслед за нами мальчишка со щеткой и коробкой ваксы в руках и кричал: «Товарищ Кулик, я хочу вам почистить башмаки!» Парню было лет восемнадцать, и он мог помнить Ивана Юлиановича еще с тех времен, когда подбирал гильзы после выстрелов его знаменитого маузера…

Мы бродили по тенистым аллеям Софиевки, где проходила молодость и Кулика, и Бажана. Оба они знали тут каждый уголок, знали немало преданий и легенд, связанных с этим романтическим парком. Я был тут впервые и жадно слушал. Мне приятно было видеть, с какой радостью мои старшие товарищи вспоминают свою юность и как приятно им, что этот прекрасный уголок украинской земли является их общей родиной.

Тут же, в Софиевке, уманчане устроили нам торжественный банкет. На поляне вблизи помещения сельскохозяйственного техникума выстроились столы, на которых пестрели бутылки со знаменитым сидром, изготовленным в подвалах техникума. Главным гостем, разумеется, был Кулик. За столом сидели люди, которые хорошо помнили все, что он сделал для уманчан, когда был красным командиром и членом украинского революционного правительства.

Потом мы пошли по городу и свернули на площадь имени Кулика. Тогда она еще ждала своего плана застройки и похожа была на пустынный выгон. Но все-таки она существовала в городе, где он родился и воевал; растроганный и взволнованный, Иван Юлианович едва заметно, словно бы виновато улыбался…

У меня сохранилось несколько книг Ивана Кулика, изданных при его жизни, к сожалению малоизвестных современному читателю. «Произведения, том I», «Антология американской поэзии». В первом томе большие циклы стихотворений, поэмы «Черная эпопея», «Прерии», «Ниагара»… «Антология» — продолжение или дополнение к ним.

Когда перечитываешь эти произведения сегодня, становится ясно, что Кулик не только выдающийся поэт и переводчик — он сыграл своеобразную роль и как первооткрыватель новой темы для украинской литературы. Вместе с романами и рассказами Олеся Досвитнего и драмами Мирослава Ирчана поэзия Ивана Кулика намного расширяла ее тематические горизонты. Для каждой литературы важна новая фактура, неизвестные ей пока люди и непривычный материал; для украинской это было особенно важно. Испокон веку ее питали исключительно «внутренние» проблемы. Острота, с которой их ставили и решали наши классики, сделала украинскую литературу значительной частью социального процесса, происходящего в нашем обществе. Но тематическая ограниченность не могла не сузить поля ее активных действий.

Три писателя, имена которых я только что назвал, немало сделали, чтобы расширить кругозор украинских литераторов и привлечь украинскую литературу к мировым интересам. Своими произведениями, в основе которых лежит материал, взятый из жизни народов других континентов, они ввели в украинскую литературу совершенно новую для нее тему и таким образом значительно увеличили круг ее интересов. В области поэзии заслуга принадлежит прежде всего Ивану Юлиановичу Кулику. Большая «Антология американской поэзии», которую он перевел от первой до последней строки, является вообще единственной попыткой в украинской литературе создать нечто подобное. Вместе с его поэтическими произведениями на американские темы она представляет собой своеобразный комплекс, характеризующий Кулика как поэта, который мог бы еще немало сделать для развития нашей литературы, если бы дольше жил.

И все же образ этого писателя состоит не только из его книг. Поэт и организатор литературного процесса, он одновременно сыграл заметную роль и как революционный деятель, как активный и честный воин, который боролся за свой народ в дни гражданской войны и послевоенного мира. Он был человеком активного революционного действия, одаренный к тому же талантом ведения борьбы, — он применял разные методы в зависимости от потребностей времени, становясь то поэтом, то дипломатом, то политиком. Но все они должны слиться в нашем воображении для того, чтобы можно было правильно понять, кем и каким был на самом деле Иван Кулик.

1967

Перевод К. Григорьева.

УРОКИ ПОЭЗИИ И ЖИЗНИ

1

17 мая 1929 года мы шли вдвоем с Леонидом Первомайским вниз по Сумской, торопясь в редакцию газеты «Вісті» для беседы с ответственным редактором Евгением Касьяненко, который накануне предложил нам поехать на Полтавщину и написать очерк.

Харьков сиял в блеске весеннего утра, ясное и безоблачное небо высоко вздымалось над ним, и настроение наше вполне соответствовало радостной атмосфере начала этого майского дня; веселые, преисполненные молодой энергией, мы, видимо, и сами чем-то напоминали то весеннее утро.

— Почему вы так сияете, ребята? — окликнул нас женский голос у входа в Государственное издательство Украины. У дверей стояла директор этого издательства Евгения Дмитриевна Шмайонок.

— А у Леонида сегодня день рождения! — выпалил я.

— Правда? — Она протянула руку Леониду. — Поздравляю. Сколько же вам стукнуло?

— Двадцать один, — с гордостью ответил Леонид. — Третий десяток.

— Ого! — воскликнула она и улыбнулась. — Серьезное событие! — И с неожиданной озабоченностью добавила: — По такому поводу надо бы вам что-нибудь подарить… — И тоном, не допускающим возражения, сказала: — Пошли!

Войдя в свой небольшой кабинет, она сняла трубку и позвонила на книжный склад издательства, помещавшийся в подвале того же дома, узнала, много ли еще осталось непроданных экземпляров из предыдущих изданий Леонида Первомайского, и ответ ее, как видно, удовлетворил. Она молча достала из ящика бланк издательского договора, быстро его заполнила и протянула Первомайскому:

— Подпишите.

Леонид подписал, спустя несколько минут получил в кассе довольно внушительный аванс в счет гонорара за переиздание его повести «Пятна на солнце», и мы вышли из издательства еще более веселые и довольные, чем были, когда в него входили.

Однако на следующий день я узнал, что веселились мы преждевременно: вернувшись домой, Леонид перечел свою повесть и решил, что переиздания она недостойна.

Когда он заявил об этом, Евгения Дмитриевна искренне удивилась: всякое бывало в ее издательской практике, но чтобы писатель отказывался от переиздания собственного произведения, такого она не помнила. Случай этот ее так заинтересовал, что она решила сама перечитать повесть, а перечитав, позвонила Первомайскому и сказала:

— Ничего вы не понимаете в своем произведении, хотя сами его и написали. Аванс вы получили, книгу мы сдаем в набор, и делу конец.

Меня поступок Первомайского просто поразил. То, что авторы весьма часто не могут определить настоящей цены своему произведению, я понимал — знал, как высоко ставят некоторые из них продукцию своей музы, нередко имея для этого весьма мало оснований. Но чтобы недооценивали, с таким встречаться мне не приходилось. Может, кокетничал, разыгрывал роль вечно собою недовольного? Но тут же я подумал: кто же согласится жертвовать судьбою произведения да, в конце концов, и своим писательским престижем во имя минутного удовлетворения от наигранной скромности?! И только значительно позднее, став свидетелем многих иных подобных случаев в поведении Первомайского, я понял, каким естественным и глубоким было его чувство трезвой самооценки — и когда он был убежден, что написал хорошо, и когда обнаруживал, что работа не удалась.

Трудно установить канонические законы, которые регулировали бы отношения художника с его произведениями: каждый вырабатывает для себя собственный закон. Известно, например, что Репин не раз приходил в Третьяковскую галерею с палитрой и кистями, чтобы подправить какое-либо из своих полотен, которые давно уже стали знаменитыми. Некрасов не только исправлял, но иногда и переписывал свои стихи, меняя весь текст и оставляя только основу. Но есть и немало выдающихся и общеизвестных писателей, которые считают это фальсификацией своего творческого пути, неправомерным стремлением подправить самого себя с помощью приобретенного со временем мастерства и уровня художественного мышления.

Первомайский принадлежал к тем, кто считал не только своим правом, но и священным долгом постоянно, при любой возможности улучшать свои произведения. Он переписал, например, пьесу «Коммольці», уже поставленную до этого во многих театрах и высоко оцененную критикой, — переписал настолько, что пришлось ей дать даже новое название — «Начало жизни»; коренным образом он переделал также поэтическую драму «Неизвестные солдаты», хоть она прошла и в «Березиле» у Курбаса, и в Камерном театре у Таирова, и в Ленинградском Большом драматическом у Вивьена. Но даже и новой редакцией поэт остался недоволен и, издавая семитомное собрание своих сочинений, не поместил в нем это давно уже известное произведение. Точно так же он поступил и с многочисленными своими стихами, беспощадно исправляя, а то и переписывая наново, сохраняя только то, что казалось ему достойным этого.

И все-таки даже на фоне последовавших затем случаев тот, первый случай собственного самоотрицания, с которого я начал свой рассказ, поражал. Ведь тогда Первомайскому исполнился лишь двадцать один год, в этом возрасте люди большей частью бывают самоуверенны. Откуда же взялась эта суровость по отношению к самому себе, в то время как другие добивались переизданий, мечтая о популярности и славе?

Леонид Первомайский прожил нелегкую жизнь, но кое в чем ему повезло, — например, в том, что его отец был переплетчиком. С самого детства будущий поэт оказался среди книг, но не в кабинетной библиотеке аристократа, а в мастерской, в которой книгу делают красивой, то есть лучшей хотя бы внешне. Тут, находясь все время среди книг, которые свозили буквально со всей Красноградщины именно потому, что они были достойны красивой оправы и длительного сохранения, будущий писатель не только много читал, но и помогал отцу  р а б о т а т ь  над книгой. Я думаю, что именно это и обусловило его рабочие отношения с книгой вообще, а значит, и с собственной книгой в частности, когда юноша переплетчик стал писателем. Пожалуй, именно с отцовской мастерской и берет свое начало его органическая потребность улучшить сделанное, хотя произведение уже и широко известно, и высоко оценено, но сам автор им не удовлетворен, ибо перечитывает его в иное время, когда зрение приобрело большую остроту, а ум стал пытливее и глубже.

Да, бытие определяет сознание — это не зря сказано. По другому поводу и в другой форме Первомайский и сам сформулировал эту истину в одном из первых своих стихотворений:

Это, повторяю, сказано по другому поводу. Но если соседство с клубным музыкальным инструментом может способствовать особому состоянию души, то, вероятно, и обстоятельства жизни в отцовском доме не могли не формировать сознания и не определять его творческого характера.

2

Первомайский нелегко сближался с людьми. Перед тем как войти в его душу, нужно было выдержать суровый экзамен. Некоторые считали поэта нелюдимым и даже угрюмым, но о том, что это было не так, свидетельствует хотя бы его недавно обнародованная переписка, откуда так ясно проступает та жадность, с какой он тянулся к людям, перед которыми мог раскрыться.

Не каждого он считал достойным такого доверия, это правда. А если то был человек искусства, он прежде всего должен был быть кристально чистым в своем отношении к искусству.

Как-то нам с поэтом Мечиславом Гаско вздумалось издать альманах — в тридцатых годах это было несложно. Для принятия такого решения у нас не было особых причин — ни своей литературной группы, ни собственной художественной программы, просто захотелось, вот и все. Пригласили принять участие Владимира Кузьмича, Леонида Первомайского и еще кого-то. Все согласились. Вдвоем с Гаско мы обратились к директору издательства «Книгоспілка» М. Радлову, подписали договор и принялись за сбор материала.

Я встретился с Первомайским, рассказал ему о договоренности с издательством и о том, какой нам обещан гонорар. Первомайский молча выслушал, повернулся и не попрощавшись ушел.

Почему-то я не придал этому особого значения — в молодости мало внимания обращают на тонкости светского этикета. Через пару дней я позвонил ему по телефону, напомнил о том, что пора представить обещанное произведение, но Первомайский опять же молча положил трубку.

Я позвонил еще несколько раз, но он все так же молча выслушивал мои напоминания. Встреч избегал, увидя меня на улице, переходил на другую сторону, а если перейти не успевал, почти не здоровался.

Оказалось, что в моем сообщении о размере гонорара ему почудилось позорное корыстолюбие, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было. Но, не имея греха за душой, я не понимал, что́ его так разгневало, а стало быть, и не потребовал объяснений. В результате мы чуть ли не два года не разговаривали.

С той же бескомпромиссностью он отстаивал и другие свои убеждения. В его понятия талантливости прежде всего входило искреннее и безоговорочное служение правде и справедливости, и он не считал подлинными талантами писателей, которые не служили этим идеалам. Помню, как во время войны поразила его весть о предательстве Кнута Гамсуна. «Какой это был талант!» — воскликнул он не столько с возмущением, сколько с горечью, подчеркивая это «был»: можно обладать талантом, но, изменив правде, навсегда его потерять.

Точно так же он относился и к Сомерсету Моэму, который, будучи уже знаменитым писателем, приехал в Москву в первые годы революции с нечестными намерениями: талант мог ошибаться, но, став на сторону реакции сознательно, быть таковым переставал.

Он радовался и был увлечен, когда случайно обнаруживал признаки подлинной талантливости в произведении начинающего, с которым встречался впервые.

Как-то он пришел ко мне утром с номером журнала «Вітчизна» в руках.

— Встречалась ли вам когда-либо такая фамилия — В. Д.? — спросил он еще с порога.

— Нет. А что?

— Я до самого утра читал его повесть. Кажется, это его первая публикация. Прекрасная проза. Неоспоримый талант!

Он сел за мой стол, взял лист бумаги и написал письмо молодому писателю. Потом начал звонить по телефону — сперва знакомым, а затем в редакцию «Вітчизни», разыскивая адрес автора повести. Узнав, сразу же пошел на почту.

— Такого человека надо поддержать. Вы сами знаете, как это важно, когда человек молод, — сказал он с порога.

Я был занят и прочитать это произведение смог только месяца через полтора или два. А прочитав, согласился с оценкой Леонида и сказал ему об этом.

— Вы познакомились с автором? — спросил я.

— Нет. К сожалению, он не ответил на мое письмо. — Леонид печально улыбнулся. — Молодежь, как видите, теперь совсем не такая, какими были мы в их возрасте.

Он не жалел, что послал незнакомому человеку восторженное письмо, неблагодарность счел проявлением простой невоспитанности, а воспитание дело времени и жизненных обстоятельств. И он продолжал откликаться, писал письма, а нередко и материально помогал молодым, когда был уверен, что из начинающего выйдет писатель.

Однако по поводу одного случая между нами возникла целая дискуссия.

Первомайский как-то позвонил мне и сказал:

— Очень вас прошу, зайдите сейчас же. Я написал предисловие к сборничку молодого поэта и должен срочно отнести его в издательство. Но перед тем хочу прочесть вам.

Оказалось, что речь действительно идет об исключительном случае. В издательство «Молодь» пришел четырнадцатилетний ученик средней школы и принес несколько тетрадей с коротенькими стихами — по две-три строчки. Стихи так поразили издателей, что, несмотря на тесные рамки уже давно утвержденных планов, они решили немедленно издать сборничек.

Полистав рукопись, я убедился, что издатели не ошиблись, в стихах что-то напоминало молодого Тычину, но в то же время звучало нечто свое, неподдельное: такое же, как у Тычины, тонкое ощущение природы, такие же точные и единственно верные слова, но все свое, неповторимое, нежное и трогательное. Удивляло только одно: может ли человек в таком возрасте чувствовать столь глубоко и тонко, писать так точно и выразительно?

— А разве Лесе Украинке или Лермонтову в свое время было больше? — сказал Леонид, когда я выразил ему удивление.

Это был убедительный аргумент.

Но когда я услышал, что в предисловии подчеркивается гениальность юного поэта, я запротестовал. К чему такая терминология? Да и педагогично ли это? К тому же и издательство, пожалуй, не согласится на такую оценку, убеждал я, тем более что подобную квалификацию не применяли даже в отношении самых знаменитых современных художников слова. А что, если юный гений никогда более ничего не напишет?

— С редактором издательства я все согласовал — это первое, — Леонид говорил сдержанно, почти холодно. — А насчет того, напишет ли поэт еще что-нибудь, это его дело. Произведение не перестает быть таким, каким оно есть, оттого, что автор перестал писать. Вспомните Артюра Рембо.

Предисловие Первомайского было без всяких изменений напечатано сперва в газете «Літературна Україна», потом и в сборнике, для которого было написано. После такой рекомендации Первомайского сборник расхватали, и когда я пошел спустя несколько дней по магазинам, мне не удалось его достать.

Но вскоре начали распространяться слухи, что стихи эти принадлежат перу двух достаточно известных поэтов, а не юноше, имя которого они использовали с целью прикрытия своей мистификации.

— Не верю, — сказал Первомайский, узнав об этом.

— А Проспер Мериме со своими «Песнями западных славян»? — обратился я к классическим аналогиям. — Он ввел в заблуждение даже Пушкина!

— Мериме сделал гениальную подделку, но вместе с тем написал гениальные произведения и под собственной фамилией. А вот прочтите стихи поэтов, которым приписывают авторство в данном случае: почему же в произведениях, подписанных их именами, нет и намека на глубину и изящество подделки? Гений может пошутить, но когда говорит серьезно, то он не в состоянии скрыть свою гениальность.

Он так и остался непреклонным в своем убеждении. И трудно было не согласиться: его аргументация была неопровержима, как, впрочем, всегда.

Я мог бы привести немало и других примеров горячего увлечения произведениями молодых поэтов, если в них вспыхивал яркий талант. Точно так же, как и стихи вышеупомянутого юноши, он высоко ценил первые «пробы» Лины Костенко, Бориса Олийника, Ивана Драча, хотя отлично видел их недостатки, порожденные молодым задором и отсутствием жизненного и художественного опыта. И не было позерством, когда он заявил в своем знаменитом стихотворении «Уроки поэзии»:

И хотел лишь одного: чтобы учились и у него

Да, он мог научить и тому, как беззаветно любить свою землю, и тому, как отрекаться от себя нынешнего во имя завтрашнего.

3

Первомайский всегда поражал широтой своих культурных интересов. Еще в юности, когда был комсомольским поэтом и выступал на съездах комсомола со стихотворными речами, писал на темы, которые тогда были не только актуальными, а и злободневными, оказывалось вдруг, что он занят еще и чем-то таким, чем не только не интересуемся мы, но даже и понятия об этом не имеем, Так, еще в конце двадцатых годов появились его первые переводы немецких миннезингеров, потом отдельные славянские народные баллады, а еще позднее сборник стихов Ли Бо.

Вместе с Первомайским и Кондратенко мы сопровождали в 1936 году венгерских писателей во время поездки по Днепру, слушали их рассказы о Шандоре Петёфи, но ни мне, ни Кондратенко не пришло в голову взяться за перевод великого венгерского поэта. А Первомайский сразу, прослушав лишь два-три стихотворения в исполнении Мате Залки и Антала Гидаша, решил, что сделает перевод, — и блестяще это выполнил.

То же самое произошло и с «Лейли и Меджнуном» Низами, и с «Германией» Гейне, и с произведениями Франсуа Вийона, сложность которых может понять лишь тот, кто знает, что значит перевести произведение, в котором десятки строк подряд заканчиваются рифмами одинакового звучания.

Но широта интересов у зрелого человека одна, а у юноши, да еще такого, который закончил только четыре класса народной школы и после того не учился ни в одном учебном заведении, совсем другая. Откуда она взялась, эта широта, кто ему ее привил?

Мне думается, что огромную роль сыграл в этом Иван Кулик. Он сразу распознал в талантливом юноше с четырехклассным образованием человека, который сумел почерпнуть все возможное из сокровищ отцовской переплетной, и с помощью собственной образованности и революционного опыта выдающегося большевика приобщил его ко всему своему культурному и интеллектуальному богатству. Из широты интересов выросла широта мышления, способность равняться только на значительное и великое; отсюда и трезвость самооценки, и неутомимое трудолюбие.

Когда Кулика не стало, Первомайский уже твердо стоял на ногах как творческая индивидуальность. При каждой встрече он читал мне что-нибудь новое, только что написанное. Часто прибегал с новым стихотворением, — видимо, не терпелось поделиться сделанным, — и, прочитав, спрашивал: «Ну как?» Мне почти всегда нравилось. Нравилось и ему самому, хотя впоследствии оказывалось, что все это он переписывал наново. Книги выходили одна за другой, он был счастлив, взбудоражен только что созданным, весел и уверен в себе.

В первой половине тридцатых годов Первомайский много ездил. Нередко мы путешествовали вдвоем. Как-то мы оказались в Виннице, где гастролировал Театр Мейерхольда, и нас пригласили на банкет, устроенный областными организациями в честь знаменитого коллектива.

Перед этим со мной случилась пренеприятная история, из-за которой я на банкет идти отказался. Дело в том, что во время гастролей этого театра в Харькове Александр Безыменский пригласил меня в ресторан и заказал киевские котлеты, которые я ел впервые. За соседним столиком сидел немолодой уже человек в удивительно красивом серо-голубом костюме. Такого костюма я до этого никогда не видел, как и киевских котлет. И когда я неумело отрезал краешек этого прелестного яства и нажал на него вилкой, горячее масло брызнуло тоненькой струйкой и угодило прямо в серо-голубой костюм неизвестного. Услыхав, что это Мейерхольд, я весь похолодел.

Теперь я опасался, что на банкете он может меня узнать.

В тот день обком комсомола устроил нечто вроде торжественного обеда и для нас с Первомайским, и мы немного выпили. Как каждый непьющий, я сразу захмелел, забыл о своем решении на банкет не идти и не только пошел, но и произнес за торжественным столом пространную речь, в которой заговорил почему-то о Райнере Марии Рильке.

На следующий день во время завтрака Леонид сидел насупленный и невеселый.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Да.

— Неприятное?

— Очень неприятное.

— Что же?

— Я до сих пор под впечатлением речи, которую вы произнесли вчера на банкете в честь мейерхольдовцев.

Теперь я уже не помнил, что говорил накануне за столом, и беспечно улыбнулся.

— В самом деле?

— Скажите честно — вы когда-нибудь читали Рильке?

Я смутился.

— Честно говоря — нет.

— Как же вы могли о нем говорить?

— Я что-то не так сказал?

— «Не так»! — саркастически воскликнул Леонид. — Прежде всего вы объявили его английским поэтом. Затем вы хвалили его за драму, которую написал Грильпарцер. Рильке вообще не писал для театра. Кроме того, все это не имело абсолютно никакого отношения к делу.

Я с ужасом слушал и думал о том, что теперь уж, как видно, Мейерхольду запомнюсь навеки. Но все же задорно огрызнулся:

— А разве вы всегда говорите только о том, что хорошо знаете?

Первомайский не ответил, но его уничтожающий взгляд был яснее всяких слов.

Он не был оратором, но каждое его выступление имело успех, трудно сказать — почему. Потому ли, что он вообще много знал и ему было что сказать, а может быть, потому, что он не позволял себе выходить на трибуну с тем, чего не знал. Когда он первый выступил с предложением организовать госкомитет по охране памятников прошлого, то аргументировал это такими фактами, которые мог бы привести лишь ученый археолог или историк; когда — также первым — он предложил начать на Украине издание журнала иностранной литературы, то подкрепил свое предложение столькими названиями произведений мировой литературы, которые необходимо знать советским читателям, что это мог бы сделать опять-таки специалист. Он проявил такое же обстоятельное знание литератур народов СССР, предлагая издавать журнал типа «Дружба народов». И так было всегда, когда он публично выступал.

Знания он добывал своими силами — самотужно: учился всю жизнь. В личной библиотеке Первомайского почти не было книг, которые достаточно прочитать один раз, чтобы уже никогда больше к ним не возвращаться. История, философия, лингвистика, а из художественной литературы классика, и то лишь та, которая практически нужна всю жизнь. Говоря о читательских интересах Леонида, лучше всего перефразировать известную поговорку: скажи мне, что ты читал, и я скажу, кто ты.

4

…Тогда еще не существовало не только «Уроков поэзии», «Древа познания» и «Дикого меда» — не было даже и «Барвинкового мира». Не было еще и «Солдатских песен». Но зато был «Довбуш» — именно эту стихотворную драму должен был показать киевлянам Театр имени Ивана Франко накануне войны, — были «Пролог Горе» и «Новая лирика», был ряд повестей, которые издавались и переиздавались, были и пьесы, обошедшие десятки сцен украинских и русских театров.

А главное — сложился уже, был значительной и самостоятельной творческой личностью сам Леонид Первомайский, знавший, чего он хочет в поэзии и жизни, целеустремленный и широко образованный. Был он человеком чести и гражданского долга. Даже если в чем-либо ошибся, оценка или поступок всегда являлись следствием твердого убеждения. Представления менялись с течением бурного времени: для творческой личности не существует неизменных догм. Ведь, как утверждал Гёте, изменение взглядов и вкусов и есть вернейший признак того, что человек живет, а не только существует.

Чистая совесть и гражданская ответственность — двумя этими категориями Леонид Первомайский руководствовался и в дни войны.Он не был военнообязанным — военкомат снял его с учета из-за плохого зрения, еще когда поэт жил в Харькове. Однако физическая близорукость не оказалась определяющей — решала дальнозоркость гражданина, который не мог в такую минуту не быть со всеми.

Совершенно отчетливо вижу его и теперь — в пестрой рубашке с расстегнутым воротником: он склонился над только что написанным стихотворением для газеты «Комуніст». Услышав, что кто-то вошел, поэт оторвал глаза от бумаги и, узнав, посмотрел на меня, уже переодетого в военную форму; посмотрел расстроенно и печально: понял, что я забежал проститься.

Это было в воскресенье 22 июня 1941 года. Первый день войны…

Я попросил уладить кое-какие мои дела, с которыми не успел справиться. Первомайский пообещал. Зная его, я не сомневался, что обещание будет выполнено. Он обнял меня, как мне тогда показалось, виновато: чувство вины того, кто остается в безопасности, перед тем, кто уходит в военное пекло — возможно, навсегда.

Дней через пять я вернулся из-под Львова, накануне захваченного фашистскими войсками. Наш дом стоял пустой — всех, кто не подлежал мобилизации, эвакуировали на восток. Не сомневаясь, что и Леонид уехал со всеми, я на всякий случай все-таки позвонил ему из своей пустой квартиры. Никто не ответил.

Но первый, кого я встретил, очутившись через час в Броварах, где разместилось Политуправление фронта, был именно Первомайский. Гимнастерка с петлицами рядового бойца, пояс с портупеей и пилотка — все это, однако, не придавало ему воинственного вида.

Я не спросил, почему он очутился не на востоке, а на западе от Киева. Хорошо зная этого человека, я понял, что заставило его поступить именно так. Конечно, он мог делать свое дело и в Уфе, тем более что лозунг про тыл как про кузницу, в которой куется победа, его оправдал бы. Но Леонид Первомайский знал, что поэзия отличается от всякого иного оружия еще и тем, что ее можно создавать и под огнем. Вскоре он это блестяще доказал, создав прекрасную книгу «Солдатские песни».

Мы сидели на крыльце какого-то небольшого домика, и он слушал мой рассказ о том, что я видел подо Львовом. Веселого в этом рассказе было мало. Я выглядел, пожалуй, несколько растерянным, так как, с минуту помолчав, Леонид сказал:

— Все кончается. Надо перенести и это.

Его убежденность и железная последовательность были результатом глубокой вдумчивости. А то, что происходило в первые дни войны, надо было понять. О выводе, к которому пришел Леонид Первомайский, наблюдая своими глазами события, происходившие вокруг, говорит его знаменитое стихотворение «Земля», написанное в тяжелейшие дни отступления, когда нетрудно было и растеряться.

Отступая под сокрушительными ударами врага, немало бойцов брали горсть родной земли, чтобы носить ее на груди как дорогой талисман. Комок земли, поднятый поэтом на ржавом осеннем пути в краю своего детства, став образом того стихотворения, перерос в красноречивый символ.

После встречи в Броварах мы не виделись около месяца.

Встретились в Харькове ночью, возле бывшего дома ВУЦИК, который горел, подожженный вражескими бомбами. Пожарники и бойцы старались погасить огонь, высоко в небо взлетали струи из брандспойтов, но здание пылало, освещая небо над городом зловещим заревом.

Не в ту ли ночь я услышал это стихотворение из уст автора? И кажется, только в то мгновение почувствовал вдруг неожиданное облегчение очищения, которое дает трагический сюжет в исполнении подлинного поэта. Будто до этого времени, занятый ежедневными переездами на случайных машинах с одного участка фронта на другой, видел только внешние признаки событий и вот теперь, услышав это полное трагизма стихотворение о тяжкой боли и вере в победу, почувствовал подлинную решимость.

Работая на фронтовом радио, Леонид Первомайский обладал одним преимуществом перед нами, корреспондентами фронтовых газет: у него была трибуна, с которой он имел возможность выступать с произведениями на родном языке. Первомайский писал стихи, сразу же шел к микрофону и читал их, зная, что люди, сидящие у приемников в тревожном ожидании новостей, слушают и его.

Лютая зима 1941—1942 годов стала тяжким испытанием для многих писателей-фронтовиков. Нам, не имеющим личного транспорта и вынужденным все время передвигаться, «голосуя» на заметенных снегом дорогах, тяжело приходилось в продуваемых шинельках и хромовых сапожках. Пожилые, простудившись, застревали в санбатах, лишенные возможности выполнять свои корреспондентские обязанности. Кончилось тем, что кое-кого из них командование вынуждено было отчислить и отрядить в тыл.

Но Первомайский держался. Он оказался неплохим кавалеристом — в тридцатых годах, находясь на Памире, научился ездить верхом. Такой способ передвижения давал возможность остановиться перед случайной хатой или землянкой и согреться, если уж холод слишком донимал.

Но летом Леонид захворал. Вскоре он мне писал:

«…Пугает немного зима (речь идет уже о следующей зиме. — С. Г.), после летней болезни я чувствую себя не вполне здоровым, постоянные переезды очень утомляют меня, — что будет, не знаю, однако дал себе слово без жалоб переносить то, что будет. Вы же знаете мой упорный характер — от своего я не отступлюсь…»

Целый год работал Первомайский для фронтового радио, несмотря на то что враг захватил бо́льшую часть украинской земли и почти не стало слушателей. Но вот уже вся Украина под оккупантами, население было лишено радиоприемников. Теперь фронтовое радио работало с расчетом на партизан.

19 октября 1942 года я получил письмо, в котором Первомайский писал:

«…осточертело мне мое «эфирное» существование, и я теперь с радостью взялся сотрудничать в газете хозяйства, где я пребываю. Все-таки дело писателя печататься».

Поэт находился тогда в 193-й дивизии генерала Лагутина, с которым близко подружился. Из полков и батальонов этой дивизии Первомайский прислал немало прекрасных стихов на свое фронтовое радио и во фронтовые и армейские газеты. На его корреспонденции, наверное, обратили внимание в Москве — из редакции «Правды» прибыла телеграмма на имя Первомайского с предложением писать для этой газеты.

Он очень обрадовался такому предложению, как писатель, уже обладавший огромным материалом, не вмещавшимся в размеры текущих заметок и корреспонденции для фронтовой прессы.

То, что он написал для «Правды» на протяжении войны, требует специального исследования. Скажу лишь, что в своих корреспонденциях он никогда не ограничивался информативным пересказом событий и умел, описывая даже подлинных людей в подлинных ситуациях, подниматься до уровня художественного обобщения. Первомайский и в очерке всегда оставался мастером и точно так же, как и в поэтических произведениях, написанных как бы на злобу дня, никогда не опускался до уровня так называемых «газетных стихов». Его произведения всегда были поэзией, а очерки — художественными произведениями, и его пример, как мне кажется, может внести ясность в наши дискуссии о проблемах публицистической и очерковой литературы, которые то и дело возникают, сколько себя помню.

Кстати, должен сказать о серьезной ошибке, которую нередко допускают некоторые критики и обозреватели фронтовой публицистики украинских писателей. Для своих обзоров они пользуются только материалами тогдашних украинских газет, которые выходили в тылу, оставляя, как правило, вне всякого внимания работу украинских писателей в центральной русской прессе. Эта работа имела миллионы читателей и довольно большой резонанс. Не учитывать ее — значит обеднять представление читателя о публицистическом творчестве украинских писателей на фронте.

Факт для Первомайского всегда был предметом осмысления. Иногда этот процесс длился долго, — достаточно сказать, что весь сюжет блестящего романа «Дикий мед», осуществленного только через двадцать лет после войны, тоже построен на реальной жизненной ситуации, которую наблюдали все писатели, бывшие на фронте рядом с Первомайским. Мы знали этих людей, были свидетелями несчастной любви прототипов будущих героев романа… Но только Первомайский сумел распознать всю глубину драматического конфликта, который не рассмотрели другие, и дал нам возможность ощутить его философский смысл.

Поздним летом 1942 года война на участке нашего фронта, принявшая позиционный характер, неожиданно снова стала маневренной. Вражеский прорыв на юге вторично и, пожалуй, уже в последний раз вынудил наши армии отступать ускоренными темпами. Фронт превратился в «слоеный пирог», как называли тогда странную смесь наших и вражеских частей.

В этой смертельной бестолковщине, которая творилась на Старобельщине, а вслед за тем и в донских степях, я надолго потерял следы своего друга.

Встретились мы в Сталинграде. Позади широко и медленно плыла Волга, за которую отходить мы уже не имели права, — это понимали все.

Город затаился в ожидании новых зловещих событий, население понемногу эвакуировалось, хотя война снова на какое-то время притихла и над городом только иногда появлялись вражеские разведывательные самолеты.

Вскоре произошла первая массированная бомбардировка, осуществленная полутора тысячами вражеских самолетов одновременно, а уже спустя неделю начались бои на западных окраинах города. Полуразрушенные бомбардировками, с той поры уже не утихавшими ни на миг, дома превращались в крепости. Пришлось и нам перебраться в землянки над Волгой. Там-то Первомайский и прочел мне свои прекрасные стихи «Снег летит» и «Журавли», глубоко меня поразившие. И то, что они столь настойчиво напоминали главный мотив стихотворения «Земля», написанного в первые трагические месяцы войны, свидетельствовало о цельности человеческого характера и глубоком убеждении поэта.

Вскоре я был откомандирован на другой фронт, а Первомайский остался в Сталинграде. Встретились мы снова лишь на окраинах Вены, которую квартал за кварталом освобождали наши войска. Это были дни, когда нас вдохновляла уже не только вера в победу, а и радостное ожидание выстраданного дня, который вот-вот мог наступить — может быть, через неделю, а возможно, через день.

Во время длительной разлуки мы нередко обменивались письмами и стихами, и хотя они и не могли заменить личных встреч и дружеских разговоров, я рад, что судьба предоставила мне возможность наблюдать замечательного поэта в тяжелейшее время для нашей страны. Ведь истинная суть человека раскрывается не в минуты радостей и праздников, а в дни, когда народ борется за свою жизнь, когда ему тяжело.

5

После нескольких лет шаткого благополучия и неустойчивого покоя тяжело заболела жена Леонида Дуня. Жизнь его усложнилась еще больше. К ежедневной изнурительной литературной работе добавились бытовые хлопоты, которые отрывали от главного и которых нельзя было избежать. Приходилось часто ездить в город. Но более всего угнетала болезнь жены — он понимал, что болезнь неизлечима.

Не зря, пожалуй, кое-кто утверждает, что плодотворнее всего поэт работает тогда, когда обстоятельства этому вроде бы и не способствуют. Это может показаться странным, но именно на протяжении последних пятнадцати лет, когда Первомайский почти неотрывно находился у постели больной жены и переносил все тяготы бытовых обязанностей, именно в это время он не только много и плодотворно работал, а и создал свои лучшие книги. Прекрасный прозаический роман «Дикий мед», значительно дополненное издание баллад народов мира, а вскоре «Уроки поэзии» и «Древо познания» и, наконец, блестящий перевод Франсуа Вийона — все это было создано именно тогда. Я уж не говорю о четырехтомном издании произведений Гейне, большинство которых перевел Леонид, а к остальным переводам так «приложил руку», что иной раз от переводчика не оставалось ничего, кроме подписи. Не говорю и об антологии словацкой поэзии, с титульного листа которой почему-то исчезла фамилия Первомайского, но которую он фактически и составил, и отредактировал, и в которой принял участие как переводчик.

В те последние годы была выполнена еще одна, хотя и незаметная, работа — я имею в виду сотни писем к друзьям, которые, я в этом уверен, тоже представляют непреходящую ценность — литературную, философскую и художественную.

Мне удалось прочитать только часть двух собраний писем Первомайского к А. Борщаговскому и чете Чуковских, отрывки из которых недавно опубликовали два московских журнала. Странно, что киевские столичные издания до сих пор не заинтересовались даже этими отрывками. Между тем в эпистолярном жанре на Украине уже давно не появлялось ничего похожего, — пожалуй, после Ив. Франко и Леси Украинки. Каждое письмо Первомайского — это законченное произведение на философскую, литературную или гражданскую тему. Все это на ярко обрисованном фоне реальной жизни писателя — со всеми его радостями и горестями, успехами и срывами. Не сомневаюсь, что для этих произведений еще настанет время и лишь тогда образ Леонида Первомайского встанет перед читателями во всей полноте.

…В последние месяцы жизни поэт уже знал, что обречен. Я часто приезжал к нему в больницу, где его оперировали, он очень похудел и ослабел, но ничем не высказывал страха перед неотвратимым. Наоборот, спокойно разговаривал с другими больными — соседями по палате, даже шутил. А однажды на вопрос, каково его самочувствие, ответил шутливыми стихами:

Вскоре Леонида выписали из больницы, и он поселился в своем любимом Ирпене. Там жил неподалеку врач А. М. Джуша, на помощь которого он мог всегда рассчитывать. Но, вопреки установкам врача, поэт много работал, знал, что выписали его из больницы ненадолго, и стремился успеть написать новую книгу стихов. Ежедневно он звонил мне и сообщал о сделанном.

— Сегодня написал семнадцатое и восемнадцатое стихотворения!

Я упрекал его и, повторяя слова врача, пытался убедить, что теперь ему нужен только отдых. Но на следующий день он снова звонил и снова «докладывал»:

— Сегодня написал девятнадцатое, двадцатое и двадцать первое!

Он торопился. Чувствовал, что времени в обрез, и не останавливался. А когда в один из дней он не позвонил, ясно было, что его вновь забрали в больницу.

Теперь уж навсегда.

Так была создана книга последних стихов «Вчера и завтра» — книга-итог, в которой поэт старался осмыслить свой жизненный и творческий путь, осознать, какая судьба уготована всему, что он сделал и выстрадал на протяжении полувека.

Таким был его вывод. Таким будет вывод и каждого читателя, который прочтет его произведения.

Жизнь учит поэта, но и поэт в свою очередь становится учителем жизни, если он подлинная художественная личность. У каждого свой путь возвращения приобретенного, вот почему жизнь истинного художника становится поучительным уроком.

Леонид Первомайский был такой неповторимой творческой личностью, его жизнь дает свой поучительный урок, и состоит он в том, что значение созданного не зависит от условий жизни, а только от способности учиться у жизни, чтобы отдавать познанное людям.

Я знал его в ранней молодости, когда, подобно всем нам, он был далеко не против того, чтобы увидеть себя в списке славных имен, знал его и потом, когда эти списки довольно беззаботно обходились без него. В молодости он не был к этому равнодушен. Тогда его возмущали счастливцы, и сгоряча он мог даже сказать о них что-либо едкое, хотя, правду говоря, они этого не заслуживали.

Но если талантливым человеком рождаются, то мудрым становятся. И для того чтобы мудрость добавилась к природному дарованию, надо много поработать и немало пережить.

В последние годы Первомайский целиком освободился из плена высокомерных претензий, свойственных молодости. Он ясно осознал, что сколько бы ни появилось на страницах газет и журналов восхвалений в адрес посредственности, они не в состоянии поднять ее выше нее самой, точно так же как не способны ни увеличить, ни уменьшить достижений подлинного художника. И если одного хвалят, а иного замалчивают, это ничего не меняет.

Вот почему стихотворение «Двое», написанное в последние недели жизни, кажется мне очень важным для понимания Первомайского. Небольшой эпизод, взятый из жизни Бетховена и Гёте, оказался находкой, с помощью которой поэту удалось высказать свой взгляд на судьбу художника: один прожил спокойную и счастливую жизнь, иногда даже не пренебрегая выгодой, которую дает поклонение преходящему; другой всю жизнь мучился, но не склонял головы. И все же оба они стали творцами, способными надолго пережить тех, перед кем один покорно склонял, а другой гордо вскидывал голову.

Такой вывод может показаться похожим на акт христианского смирения. Но это не так. Это скорее проявление безграничной веры в силу жизненной правды, которая вынудила даже убежденного легитимиста Бальзака и непротивленца Толстого говорить ее голосом.

Ибо как бы гений ни жил, он — эхо жизненной правды. Даже если и не стремится им быть, даже и тогда.

1981

Перевод Т. Стах.

NULLA DIES SINE LINEA^[6]

Как читателя меня никогда не привлекал приключенческий жанр, и даже в молодости я не читал научно-фантастических романов, кроме разве что Жюля Верна и Герберта Уэллса. Пожалуй, из-за этого даже в годы своей литературной молодости, когда юноша, мечтающий стать писателем, ищет поддержки со стороны литературных авторитетов и старается познакомиться с писательскими знаменитостями, я не стремился к знакомству с Ю. К. Смоличем, считая его автором именно приключенческих романов, которые читать не любил. А поскольку, будучи одним из многих начинающих, сам я его интересовать уж никак не мог, то знакомство наше долго ограничивалось обычными приветствиями при встречах, инициатором которых был, разумеется, я, человек более молодой.

Но однажды в медленном почтово-пассажирском поезде, которым я ехал на отдых в Ялту, мне случайно попала в руки автобиографическая трилогия Смолича и очаровала буквально с первых же страниц. В наши дни это произведение известно каждому школьнику, и вряд ли есть необходимость говорить о том, чем оно могло так увлечь. А я тогда читал и возмущался: как же так, человек имеет в запасе такой прекрасный жизненный материал, а занимается выдумками и приключениями, не имевшими ничего общего с реальной жизнью!

Вскоре новосозданный Союз писателей командировал меня на Харьковский тракторный «изучать производственную жизнь» с целью написать что-то о рабочем классе. Места в гостинице я не достал, так что пришлось обратиться в Харьковское отделение Союза, то есть к Юрию Смоличу, который в нем председательствовал. Он охотно согласился помочь, «сел на телефон», но тоже не добился успеха: в Харькове как раз проходил областной съезд колхозников, гостиницы были переполнены.

Вдруг он швырнул трубку на рычаг и произнес:

— Да какого черта звонить! Поехали ко мне. Квартира большая, а мы только вдвоем с женой.

Хорошо помню ночь, которую мы почти до утра просидели с Юрием Корнеевичем на тахте, разувшись и подобрав под себя ноги. Его жена несколько раз просыпалась и заглядывала к нам, а мы каждый раз обещали, что сейчас разойдемся по кроватям, но не расходились. Запомнился и тот долгий разговор, который объяснил мне, почему именно из-под пера автора приключенческих произведений вышел реалистический роман и почему я не напишу ничего хорошего после творческой командировки для изучения жизни рабочих на Тракторном…

Знать то, о чем пишешь, или писать о том, что знаешь? — внешне это звучит как бессмысленная тавтология, в действительности же это не так, ибо речь идет о первоисточниках художественного творчества — о том, что питает и воодушевляет его. Способен ли писатель написать хорошую книгу о людях, которых близко не знал, о событиях, не пережитых лично? Может ли он по-настоящему познать того, с кем не съел пуда житейской соли, а только внимательно и заинтересованно наблюдал со стороны, как человек работает и живет? Вот тема того ночного разговора с Юрием Корнеевичем. В конце концов она сводилась к тому, имеет ли право писатель избрать тему для своего будущего произведения, которая не продиктована его собственным жизненным опытом, а автор лишь умозрительно полагается на свою добросовестную пытливость и умение наблюдать?

Я не полностью соглашался со Смоличем. Возможно, подсознательно и ощущал его правоту, но схоластические формулы вуспповских установок слишком тяготели над моим неустоявшимся юношеским сознанием и вынуждали спорить. Юрий Корнеевич называл Л. Н. Толстого с его автобиографическими повестями и севастопольскими рассказами, которые были прямым результатом лично пережитого. Я противопоставлял ему «Войну и мир» того же Толстого, в которой автор писал о событиях, не пережитых лично. Но Смолич считал, что и это произведение утверждает его позицию, ибо все персонажи — от князя Болконского до крестьянина Платона Каратаева — выходцы из среды, в окружении которой Толстой постоянно жил, знал их как самого себя, а не изучал, как собираюсь изучать своих будущих героев на Харьковском тракторном я.

Его соображения казались мне и верными, и ошибочными одновременно. Но Юрий Корнеевич доказывал мне свою правоту с такой страстью и даже горячностью, что его убежденность, вероятно, сама по себе убеждала. Нет, специально изучать жизнь не следует, ибо изучить ее нельзя, — таков был вывод. Нужно просто жить, жить со всеми и как все! — только так можно понять людей по-настоящему.

Теперь я знал, почему автобиографическая трилогия вышла именно из-под его пера. Она была результатом долгих и серьезных размышлений над проблемами собственного творческого пути — раздумий, которые навсегда отстранили его от выдуманных событий, искусственно созданных сюжетов и несуществующих людей и навсегда направили на путь реалистического романа. Он умел фантазировать и выдумывать, умел и представлять себе людей в тех вымышленных и нафантазированных ситуациях. Но голос собственного жизненного опыта был таким требовательным и настойчивым, что его нельзя было заглушить. И это счастье, что писатель не стал заглушать его в себе. Один раз в жизни он, правда, сделал это, хотя и не по собственной воле, — в итоге появилась книга, которую он, кажется, и сам не считал достижением.

После своей знаменитой автобиографической трилогии Юрий Корнеевич создал целый ряд больших прозаических полотен, построенных на лично пережитом материале. Но началась война, интересы всех подчинила себе она, и сама жизнь потребовала ответа на ее суровые и бескомпромиссные вопросы. И хотя Смолич был не военнообязанным и из-за этого на фронте Великой Отечественной войны не воевал, он, как видно, не мог себе позволить в такое время писать о чем-то другом. И он начал работу над романом «Они не прошли».

Тяжкое бремя войны ощущали, конечно, не только на фронте, а и в глубоком тылу. Но как участник войны я знаю: по-настоящему понять, что такое война, можно все-таки лишь на фронте — там, где люди не только непосильно работают на победу, а и знают, что каждый миг в борьбе за победу может стать последним мигом лично для них.

Это имеет особое значение для писателя, который должен не только иллюстрировать локальный эпизод описываемого события, но и осмыслить его общий характер, а если речь идет о таком событии, как мировая война, и глобальный его смысл. Такое художественное, то есть эмоциональное, осмысление возможно только через личное переживание, которого в данном случае у автора быть не могло, и военный роман Смолича «Они не прошли» оказался отступлением от творческих принципов самого автора, выработанных и принятых на вооружение им самим. Однако каждое отступление от своих убеждений ведет к расплате. Так что неудивительно, что по своим художественным качествам вышло произведение, неспособное полностью удовлетворить такого требовательного автора, как Юрий Корнеевич.

Но это — повторяю — было вынужденное отступление, и как только закончилась война, писатель снова стал на свой испытанный, продуманный и осмысленный путь.

Однажды, уже летом 1948 года, я зашел в редакцию журнала «Україна», который Юрий Корнеевич редактировал. Поговорили о том о сем, и вдруг он сказал:

— У вас есть автомобиль, но маленький лимит бензина, а я как редактор имею бензин, но не имею колес. Почему бы нам не объединить наши возможности, чтобы осуществить свои желания?

— Вы убеждены, что наши желания совпадают? — спросил я в том же тоне.

— Абсолютно убежден, — сказал Юрий Корнеевич. — На дворе лето, солнце светит, и дорога зовет поэта в неоглядную даль…

— И куда же вы хотели бы направить мои колеса с помощью вашего бензина? — поинтересовался я, догадываясь, куда он гнет.

— Честно говоря, не в ваши родные края, а в мои. Очень хочется побывать в Жмеринке, — уже без смеха, доверчиво и чуть ли не умоляюще посмотрел он на меня. — А если быть честным до конца, то скажу, что не только хочется, но и крайне необходимо. — И добавил: — Особенно в Жмеринку и именно теперь.

Я согласился, и через несколько дней мы отправились на моем трофейном «мерседесе».

Дороги еще были плохие. Смолич водить машину не умел, так что за рулем я вынужден был сидеть без передышки и очень уставал. Должно быть, Юрий Корнеевич из-за этого чувствовал себя неловко и старался развлекать меня, рассказывая всякие приключения, преимущественно веселые. Их было в его жизни несчетное множество, он помнил смешные подробности, они действительно веселили, и усталость рассеивалась.

Особенно запомнился мне его рассказ о том, как накануне войны его вызвали в военкомат для медицинского осмотра. Комиссия обнаружила у Смолича двадцать три болезни, а поскольку в комиссию входило лишь несколько специалистов по наиболее распространенным медицинским профессиям, то пришлось пригласить ряд других врачей, из-за чего медосмотр продолжался чуть ли не две недели. С юмором рассказывал Юрий Корнеевич о том, как поражались сами члены комиссии, столкнувшись с таким необыкновенным коллекционером болезней, как веселились они каждый раз, когда ему в десятый и в двадцатый раз приходилось раздеваться для освидетельствования. А мне все время слышалось в его рассказе стремление если не извиниться, то по крайней мере объяснить свое пребывание во время войны в тылу, а возможно, и то, почему его роман о войне оказался не таким, как самому ему хотелось…

Да, теперь он, как видно, снова возвращался на тот раз и навсегда избранный для себя путь лично пережитого. И это путешествие в родную Жмеринку было своеобразным возвращением в собственное прошлое, где накапливался жизненный материал, к которому писатель должен снова обратиться.

И меня уже не удивляло то, с какой горячей заинтересованностью ходил он по знакомым улочкам Жмеринки, как снова и снова сворачивал к помещению тамошнего вокзала, как расспрашивал о судьбе своих старых знакомых и бывших товарищей. Все это ему было крайне необходимо не только как человеку, пытавшемуся оживить в памяти дни своей молодости, когда учился тут и играл в футбол, а и, главным образом, для работы над произведениями о тех бурных годах, для творчества, которое оказалось столь плодотворным и по своим масштабам, и по своей художественно-исторической значимости.

Ныне, перелистывая его романы последнего двадцатилетия, я часто нахожу на их страницах неопровержимые следы того путешествия: пейзажи, которые я тогда наблюдал вместе с ним, людей и события, о которых он расспрашивал своих земляков, стараясь что-то уточнить или узнать о каких-то неизвестных ему подробностях…

Вряд ли кого-нибудь удивило то, что именно Смолич написал, пожалуй, первую в нашей украинской послеоктябрьской литературе большую книгу мемуаров о своем времени и о своем литературном и художественном окружении. Я уверен, что он просто не мог не создать ее, ибо, сказав в повестях и романах про своих современников все, что знал, писатель обязан был сказать все, что знал, и о своей жизни в литературе.

Мемуары Смолича широко известны. Они обрели множество поклонников и немало противников. И это тоже неудивительно: мемуары жанр субъективный, именно этим они отличаются от объективности истории, следовательно, именно тем и интересны; они не могут и не должны устраивать всех, ибо отражают личный взгляд на исторические факты, собственное понимание и собственные оценки…

Работая над этой книгой, Юрий Корнеевич знал, что получит от нее не только удовольствие, а и неприятности, связанные именно с распространенным непониманием специфики этого своеобразного жанра. Дело осложнялось еще и тем, что свои воспоминания Смолич строил не столько на собственном анализе литературного процесса, сколько на портретных рисунках отдельных деятелей, а среди них были и общеизвестные имена, и полузабытые, и даже совсем забытые. А критика наша привыкла к пресловутым «обоймам», заряженным знаменитостями. Следовательно, было ясно, что книга, пестрящая именами, которых нынешние ценители, наверное, и не слышали, вызовет дополнительные обвинения в стремлении искусственно воскресить писателей, дескать, не выдержавших испытания временем. Между тем Смолич обойти их молчанием не мог — и потому, что процесс творят не только знаменитости, и потому, что такие писатели, как скажем, Майк Йогансен, Арген или Юрий Корецкий, были дороги Смоличу и не вспомнить о них он не мог.

Меня всегда подкупало в нем нежное внимание к людям, которые хоть и не были выдающимися личностями, но добавляли к общему рисунку литературной среды свою неповторимую черту. Конечно, можно было и не писать отдельного портрета несчастного Аргена, но как мог обойти его молчанием Смолич, когда в душе сохранилось столько ярких красок, рисующих эту, пусть крохотную, частичку тогдашней литературной среды! А коли такие краски запомнились, коли они не потускнели со временем, то не означает ли это, что о человеке, которого они изображают, стоит знать и другим?

Мне не раз приходилось говорить с Юрием Корнеевичем и о самом жанре литературных мемуаров, и о том, как должен мемуарист к ним подходить. На протяжении последних семнадцати лет жизни Смолича я был его непосредственным соседом, следовательно, встречались мы почти ежедневно и разговаривали много. Но в свое время мы принадлежали к разным литературным организациям, между которыми постоянно шли бескомпромиссные бои, и хотя с той поры прошло много времени и тогдашние страсти не только улеглись, а и были надлежащим образом переоценены каждым из нас, взгляды на отдельных людей у нас все-таки не были одинаковыми. Я, скажем, отстаивал объективную порядочность и гражданскую честность Ивана Кулика, который лично Смоличу сделал немало неприятностей, и считал, что при описании такого выдающегося деятеля следует игнорировать личные обиды и говорить лишь о его принципиальной роли. Юрий Корнеевич с этим не соглашался, считая, что мемуары интересны именно личностным отношением к тому, о чем мемуарист вспоминает.

В конце концов я вынужден был с этим согласиться. Ведь ни литературная, ни гражданская роль, скажем, Некрасова не потускнела оттого, что Герцен не только относился к нему с презрением, а и называл жуликом за поведение в деле имения Огарева. А между тем даже несправедливая оценка как факт тогдашнего литературного быта чрезвычайно важна для понимания не только взаимоотношений, но и человеческих характеров двух гигантов. Не преуменьшилось бы и значение Кулика как руководителя художественного процесса от описания того отношения к Смоличу, которое тот считал несправедливым, зато сохранилась бы еще одна черта, осветилась бы еще одна грань во взаимоотношениях между известными писателями и деятелями культуры, а это — важно.

Юрий Корнеевич работал над своей книгой мемуаров несколько лет. Временами звонил по телефону и спрашивал, не помню ли я, когда происходило то или иное событие или как величали по отчеству такого-то деятеля. У него была прекрасная память, но когда он не был уверен в чем-то, то старался проверить себя, чтобы не ошибиться даже в мелочи.

Книга мемуаров оказалась последним крупным произведением Смолича. И если, будучи верным своему творческому направлению, в романах он выполнил свой долг перед всем своим поколением, то в этой книге, снова-таки верный собственным принципам, он выполнил свой долг перед культурой и деятелями культуры своего времени. Я убежден, что за это ему всегда будут благодарны не только современники, но и те, кто придет в культуру со временем.

Говорят, что люди умирают так, как жили. Юрий Корнеевич Смолич доказал справедливость такого утверждения на собственном, увы, печальном примере.

Я был свидетелем многих смертей. Солдаты, боявшиеся пуль, умирали, теряя человеческое достоинство; бойцы, которые при жизни осознавали важность своего предназначения, умирали, презирая смерть.

Смолич умер как мастер, для которого важна не жизнь сама по себе, а то, что он, живя, сделал: в последнюю минуту он думал только о судьбе сделанного.

Вовек не забыть мне той ночи. В десять вечера мы переговаривались через забор, Юрий Корнеевич рассказал веселый анекдот, и мы беззаботно посмеялись. А в час ночи зазвонил телефон: «Скорее… плохо…» — услышал я, и не только не узнал его голоса, но даже подумал: «Кто-то глупо шутит». И вдруг вспомнил, что Юрий Корнеевич во всем доме один, быстро оделся и побежал к нему.

Когда я нагнулся над кроватью, его лицо показалось мне лишь слегка побледневшим, но голос и в самом деле словно бы принадлежал не ему.

— Спрячьте ключи, — произнес он тихо, но четко и показал глазами на свой рабочий стол: — Там рукописи.

В наше время собрание сочинений большинства писателей можно легко уместить в пять, а то и в четыре тома. К тем, кто пишет романы чаще, чем раз в пять-шесть лет, мы относимся даже со снисходительным предубеждением: писать много по нашим нынешним понятиям означает писать плохо. Между тем известно, что Бальзак написал сто томов, а произведения Толстого хотя и умещаются в такое же число, но объем каждого тома его полного собрания сочинений, даже в несколько раз больше, чем у Бальзака. И неудивительно: если писать ежедневно всего лишь одну страничку, то за год наберется триста шестьдесят пять страниц, а это уже роман. Сколько же можно создать томов, если судьба улыбнется и писатель будет работать на протяжении почти шестидесяти лет, как посчастливилось поработать Юрию Корнеевичу!

Смолич работал ежедневно: он был профессионалом — слово, которое мы порой стыдимся употреблять, когда говорим о писателе. Юрий Корнеевич не полагался на настроение, не ждал, пока на него с недосягаемых высот снизойдет вдохновение. Умывшись и позавтракав, он садился за стол. Если не писалось, отвечал на письма; если в романе что-то «заклинивало» и требовалось время для обдумывания, заносил что-то в записную книжку, чтобы не забылось. Если же совсем ничего не мог делать, значит, заболел и должен обратиться к врачу. А при отсутствии такого несчастья всегда что-то писал, и желанная страница или даже несколько страниц каждый день появлялись.

Вот почему его полное собрание сочинений невозможно будет уложить не только в пять или шесть томов, а даже и в двадцать.

Как-то, будучи уже семидесятилетним, он зашел ко мне среди дня и еще на пороге стал извиняться: мол, пришел без предупреждения да еще в рабочее время — наверное, помешал работать…

— А я сейчас не работаю, — успокоил я его. — Недавно сдал новую книгу в издательство.

— Ну и что? — удивился Юрий Корнеевич.

— Да послали на рецензию. Вот я и жду, что скажут…

Он вынул из заднего кармана картонный футлярчик для медицинской пипетки, в котором прятал сигарету, чтобы жена случайно не обнаружила, и закурил.

— Понимаю, на душе неспокойно… Но успокоение — только в работе, — усмехнулся он.

— Так-то оно так… — попробовал я оправдаться.

— Никогда не ждите решения судьбы готовой рукописи. Написанное — уже не ваше: вы сделали все, что от вас зависело, и отдали. Для меня день окончания одной книги является днем начала работы над новой.

И это была не пустая фраза, а речь профессионала.

Он всегда был большим тружеником, неутомимым подвижником, и это отличало его от большинства из нас и превращало в прекрасный и поучительный пример. Рукопись — в этом был смысл его жизни. Рукопись — таким было и последнее его слово перед тем, как отойти в вечность.

1979

Перевод К. Григорьева.

НЕУЕМНЫЙ ПАВЕЛ

В молодости не думаешь о том, что настанет время, когда придется вспоминать, поэтому-то и обращаешься легкомысленно с реликвиями. Спохватываешься, к сожалению, слишком поздно, когда многое уже безвозвратно потеряно, а память далеко не все способна восстановить… Вот и у меня — из писем, полученных от друзей на протяжении многих лет, сохранились лишь некоторые, да и те относятся к последнему времени, когда и я вступил в пору понимания неоценимого значения реликвий…

Письма от П. Г. Антокольского не исключение. От переписки, длившейся почти сорок пять лет, сбереглась только малая часть, а из писем военной поры только письмо и открытка.

Это единственное письмо военного времени мне очень дорого. В нем Павел Григорьевич с болью сообщает о том, что написал Васе Севрину, сообщившему ему о гибели Вовы Антокольского, но ответа не получил, — видимо, и его постигла участь Вовы… Пишет Павел Григорьевич и о завязавшейся дружбе между Фадеевым и Первомайским, которая его очень радует. А заканчивается письмо так:

«Крепко обнимаю тебя и целую, Савва. Не знаю, почему именно война так сблизила нас с тобой, — это могло и должно было произойти раньше. Но война так война. Во всяком случае, признаюсь тебе в любви, нежности и уважении. Твой навсегда — Павел».

Да, война. Впрочем, кое-что и до нее уже было. Было — знакомство в общежитии Киевского театра имени Франко, где разместились на время гастролей вахтанговцы, а с ними и Павел со своей женой Зоей; было — лето в Ирпене, где мы вместе проводили целые дни у маленькой и очень живописной речки того же названия; была, наконец, совместная поездка по Украине в тридцать девятом, в которой участвовали также Евгений Долматовский, Виктор Гольцев, Андрей Головко, Ираклий Абашидзе, Леонид Первомайский, Карло Каладзе… Эта поездка сдружила всех нас на многие годы. Сдружила она меня и с Антокольским, это так, но, он прав, б л и з о с т и, которая появилась в наших отношениях впоследствии, тогда еще не было — она возникла во время войны.

И неудивительно: истинная глубина отношений и особая сердечность редко возникают в атмосфере сплошного праздника молодости — она чаще всего возрастает на почве общих горестей и утрат.

В общежитие Театра имени Франко меня привел тогда Рубен Симонов. Незадолго перед этим он видел весьма красочный спектакль харьковского театра «Березиль», поставленный по моей весьма наивной пьесе «Смерть леди Грей». То было время, когда не драматурги искали театр, как теперь, а наоборот — театр искал драматургов. Рубен Николаевич, как видно, хотел привлечь к своему театру и меня. Но разговора об этом не было, он просто повел меня в свой коллектив и попросил почитать собравшимся здесь после спектакля вахтанговцам свои стихи.

Вот тут-то и появился Антокольский. Яростно вращая своими огромными глазищами и, как всегда, бурно жестикулируя, он не сообщил, а возвестил, что тоже хочет читать, и предложил это делать по очереди. Я, конечно, согласился. Все расселись на многочисленных кроватях, стоявших одна возле другой вдоль всех четырех стен огромной комнаты, а мы по очереди выходили на средину и читали.

Чтение Антокольского, вдохновенное, упоенное, почти яростное, сопровождаемое к тому же бурной жестикуляцией и вращением пылающих глаз, произвело на меня ошеломляющее впечатление. Так он читал всегда, до глубокой старости, «выкладывая» себя всего и как поэт, и как актер до последней капли. Я так не умел и, видимо, смутился, но слушатели мне щедро аплодировали, стараясь приободрить, а может, и утешить.

Я читал, естественно, по-украински, и кое-что было непонятно. Но когда после прочтения очередного стихотворения кто-нибудь спрашивал о значении той или иной фразы, Антокольский вскакивал и пытался объяснить вместо меня. Видимо, ему доставляло удовольствие то, что он все понимает. Впрочем, иногда он попадал впросак и поражался, услыхав, что слово, звучащее одинаково на двух языках, по-украински имеет совершенно иное значение, чем по-русски.

Именно после этого вечера он начал переводить мои стихи и позже, во время нашей совместной поездки по Украине, читал свои переводы на многочисленных вечерах, устраиваемых в селах и городах по пути следования нашей веселой писательской группы.

В квартире Антокольского на улице Щукина я впервые очутился случайно и при довольно забавных обстоятельствах.

Как-то я приехал в Москву поздней ночью, добрался до Арбатской площади на только что начавшем действовать метро, собираясь уже оттуда добраться пешком до улицы Фурманова, где жил Мате Залка, у которого яобычно останавливался. Но мой баул оказался неимоверно тяжел: кроме моих вещей и книг в нем был еще и керамический бочонок с украинской колбасой, залитой смальцем, и две банки малинового варенья, посланного моей женой в подарок жене Залки Вере Ивановне. Я попытался идти, но понял, что это мне не по силам, и решил дождаться такси. Площадь была совершенно пустынна — вокруг ни души, на остановке я ждал один, но машины, как на грех, не подходили.

Вдруг послышались гулкие шаги. Оглянувшись, я увидел тонкого и высокого человека, пересекавшего напрямик площадь и также направлявшегося к остановке. Это оказался Александр Фадеев, которого я знал в лицо, но с которым формально знаком не был.

Оказалось, что в лицо он знал и меня. Сразу же выяснилось, что он возвращается со встречи с друзьями-дальневосточниками и ему также нужно такси — жил он тогда далеко, к тому же после вечера, проведенного за дружеским столом, был навеселе и пешком, конечно, в такую даль и до утра не добрался бы.

Машины все не было. Мы постояли, поговорили о том о сем, и вдруг Фадеев сказал:

— Этак мы тут и ночевать будем. Пошли к Павлику.

Я не сразу понял, куда он меня зовет, и объяснил, что мне надо на улицу Фурманова, к Залке.

— Стоит ли будить две супружеские пары, когда можно ограничиться одной? — захохотал Фадеев. — Ведь «Павликов» я так или иначе должен поднять с постели.

Он взялся за ручку моего баула и воскликнул:

— Послушай, камни надо носить за пазухой, а не прятать в чемодан!

Но вещи мои не опустил, а только сказал:

— Пошли, здесь близко.

Не понимаю, почему я согласился. С Антокольским я еще не был в таких отношениях, когда среди ночи можно позволить себе вламываться в квартиру. Да и не знал я, что квартира эта гостеприимно открыта для друзей всегда, даже ночью. Но властная непосредственность Фадеева была, как видно, так сильна, что я согласился и, взявшись за железную ручку баула вместе с ним, засеменил, еле успевая за размашисто шагавшим Фадеевым.

Нам открыла сонная и полураздетая Зоя. Мне стало неловко. Но тут же из спальни выбежал Павел, радостно заворочал своими глазищами и закричал «Ура!», в котором растаяло не слишком довольное ворчание Зои.

А через несколько минут мы уже сидели за столом, на котором возвышался бочонок с украинской колбасой, предназначавшейся Залке, и ожидали чая. Так для меня началось первое в этом доме бдение до утра в кругу близких друзей, — всенощная с бесконечными разговорами и чтениями своих и чужих стихов, ночь радостного возбуждения, мирного согласия и жарких споров, которых после этого было у нас в этой маленькой столовой так много…

Довоенное творчество Антокольского увлекало меня не столько тематической широтой и жанровым разнообразием, сколько своим одухотворением и мастерством. Я еще считался комсомольским поэтом, жил интересами злобы дня, а его увлекали темы, как мне казалось, далекие от кипучей действительности — французская революция, персонажи русской истории или даже средневековый Франсуа Вийон. Все это отдавало книжностью.

Однако поражала удивительная пылкость поэтической натуры, которая способна извлекать истинный огонь из материала, казавшегося мне исторической окаменелостью, и не менее удивительная находчивость в области рифм и мастерской версификации.

И вдруг появилась поэма «Сын».

О гибели Володи Антокольского я узнал не сразу. Осень сорок второго года была тяжела, армии то наступали, то отступали, почта во время переходов с места на место часто гибла вместе с фронтовыми почтальонами, и писем от Павла я не получал. Но как-то уже в конце сентября или даже в начале октября в нашей фронтовой редакции появились Василий Гроссман и Борис Полевой — от кого-то из них я и услышал эту грустную новость.

В те страшные месяцы смерть уже не поражала, но эта меня потрясла. Я знал Вову, красивого юношу, лишь начинавшего становиться мужчиной, и мне, конечно, было его жаль. Но признаюсь: услыхав о гибели Вовы, я подумал не о нем, а о его отце — о Павле. Достаточно было представить себе этого маленького, почти тщедушного человека, как бы целиком состоявшего из эмоций и нервов, чтобы с болью почувствовать всю глубину его страдания. Я тут же подался на фронтовой узел связи, попросил разрешения дать телеграмму. Но прошло недели две, а Павел не откликался.

И вдруг выяснилось, что в Москву отправляется редакционная полуторка за шрифтами и прочим типографским оборудованием. Я попросил редактора поручить это дело мне, и он согласился. Лучшим подарком в те грозные месяцы второй военной осени было что-нибудь съестное: я собрал у товарищей банок десять консервов, получил на армейском продскладе кое-что и по своему аттестату вперед и на рассвете следующего дня выехал. По дороге нам попалось сплошь покрытое воронками картофельное поле, мы с шофером собрали мешок картошки — со всем этим продовольствием я и подкатил к дому, в котором жил Антокольский.

Мне повезло, Павел оказался дома. Как выяснилось, только два дня тому назад он вместе с Зоей возвратился с фронта, куда ездил со своим театром. Павел был возбужден, его радовал успех театра, горе, как видно, ушло вглубь…

Вечером пришел Фадеев, отдал Зое какой-то небольшой сверток. Такие свертки он приносил всегда, когда приходил вечером, и в тот мой приезд, и позже: получал вместо ужина в столовой, к которой был прикреплен, и подкармливал друзей-писателей.

Вскоре на столе появилась моя чуть подмороженная вареная картошка, немного ветчины, сыру и еще что-то, я развел водой привезенную с фронта четвертушку спирта, и мы сели за стол.

О гибели Вовы не говорили. И вдруг Павел сказал, обращаясь к Фадееву.

— Послушаешь еще раз? Савве я еще не читал.

— Конечно, — согласился Фадеев, понимая, о чем речь.

Зоя попробовала возразить — она знала, чего будет стоить Павлу это чтение. Волевая, решительная и твердая, она сейчас говорила ласково и почти просительно:

— Павличек, а может, не нужно?

— Нужно, — решительно сказал обычно мягкий и ласковый Павел, и только легкая хрипотца в голосе выдавала его волнение.

Мне кажется, что поэма «Сын» начиналась тогда не той строфой, которой она начинается в опубликованном окончательном варианте, — тогда поэма еще не была закончена. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Во всяком случае, с первых же строк я почувствовал, как подкатывается комок к горлу.

Антокольский читал без того особого воодушевления, которое мне было так знакомо, — он не декламировал, а именно  ч и т а л. Голос его все время слабел и звучал все тише и тише, почти переходя в шепот, и только эта необычность как бы замирающего голоса и выдавала его волнение.

И вдруг голова его вместе с рукописью упала на стол, и он разрыдался — горько и безысходно.

Плакал и я. Фадеев, сидевший рядом с Павлом на узком диванчике, ласково поглаживал его по спине, утешая и как бы уговаривая успокоиться. Рыдания постепенно утихали, в комнате воцарилась тишина, Павел поднял лицо и смотрел на меня застывшим, отрешенным взглядом.

— Ну ладно, — сказала Зоя, — начал читать, так читай. — Голос ее теперь снова звучал твердо, по-мужски, как всегда, когда она вмешивалась в наши разговоры или споры, коротко и ясно ставя все на свои места.

Отрывки, которые я услышал, потрясли меня. В тот вечер я еще не в силах был понимать, какую роль сыграет эта поэма во всей нашей военной поэзии и каким важным и переломным этапом она явится для поэтической биографии самого Антокольского. Мне передалась лишь страшная отцовская боль, глубина душевного потрясения, воплощенная в простых и непосредственных словах безмерно страдающего человека. И когда чуть позже, вернувшись на фронт, я получил письмо, цитированное выше, с которым разминулся, уезжая в Москву, то понял, что именно война подарила нам настоящую близость. Впрочем, может быть, и не просто война, а скорее всего тот незабываемый военный вечер.

Месяца через три, уже зимой сорок третьего, я снова побывал у Антокольского. Поэма только что была напечатана в журнале «Смена» в несколько сокращенном варианте. Он ждал опубликования полного текста в «Знамени». Но и на сокращенный вариант уже посыпались отовсюду горячие отклики: начали приходить письма от отцов и матерей погибших солдат — порой душераздирающие. Горячо сочувствуя личному горю поэта, люди благодарили его за стихи, ставшие, как писали многие, настоящим памятником и их сыновьям. Антокольский читал и перечитывал эти письма и, кажется, лишь теперь начинал постепенно осознавать истинное значение своего прекрасного произведения, почувствовал себя не только отцом, способным сказать о своей боли, но и глашатаем великого горя многих.

Глядя на него, как бы вдруг взявшего себя в руки и овладевшего собой, я разглядывал эти фронтовые треугольнички и желтые самодельные тыловые конверты и вдруг услышал тихий голос Павла:

— Стихи, чтобы стать поэзией, как видно, действительно требуют личных жертв!..

— Да, как это ни горько в данном случае… — сказал я. — Поэзия кровожадна.

Но хотя говорили мы, казалось, все о том же, Павел уже был иной: сознание важности содеянного придало ему душевные силы.

Утром в день моего отъезда он вдруг заявил, что поедет со мной на фронт, что стихи только тогда имеют цену, если они пережиты лично. Я стал объяснять ему, что на фронт не ездят просто так, потому, что хочется. Пришлось выдумать целый ряд аргументов в доказательство нереальности его затеи. Я понимал, что только заикнись он — и любая редакция даст ему командировку, но не хотел, чтобы он ехал, здоровье было подорвано пережитым, да и физически он был слаб всегда.

Мои аргументы его убедили, и он остался в Москве.

Своего он в конце концов все-таки добился, но позже.

Антокольский был необыкновенно добр и отзывчив, но в своей доброте подчас удивительно наивен. Когда у него были деньги, он не думал о том, что они ему понадобятся и завтра, и раздавал направо и налево, получая от этого огромное удовольствие.

Как-то в гардеробе одного министерства, куда мы пришли по какому-то делу, я заметил, что, получая пальто, он вместо обычной мелочи сунул швейцару довольно крупную купюру. Когда мы вышли на улицу, я сказал ему, что это неприлично, так поступать нельзя.

— А мне не жалко! — воскликнул он.

— Но ведь швейцар подумает, что у тебя деньги ворованные!

— Почему? — искренне удивился Павел.

— Да потому, что человек, честно получающий зарплату, не в состоянии давать столько швейцару.

— Неужели подумает? — поразился он. Минуту помолчав, согласился: — А ведь ты прав. Подумает, что вор, — это еще куда ни шло. А то ведь еще и за дурака примет!

Но через час, пообедав в ресторане, он отказался от сдачи и оставил официантке столько, что этого вполне хватило бы ему на завтрашний обед, и только виновато улыбнулся.

— Савва, прости, я забыл…

— Лучше бы отдал девушке, которая вчера приходила к тебе со стихами… — проворчал я назидательно.

— Она не ушла с пустыми руками! — торжествующе улыбнулся он, словно это снимало с него вину за все предыдущее.

Но доброта его и отзывчивость касались, конечно, не только денег. Он вообще ни в чем не мог отказать. Иногда, правда, на него находили этакие приступы наивного упорства, но стоило начать его уговаривать, и он всегда сдавался.

В марте 1976 года, перед самым отъездом в Москву, я получил письмо от Антокольского, которое начиналось так:

«Дорогой Саввочка! Едва швырнув глаз (без очков) на конверт и только прочитав «Киев», я чертыхнулся, ибо вообразил, что это от X. …»

На следующий день, приехав в Москву и придя к Павлу, я застал его сердито шагавшим по комнате из угла в угол.

— Что с тобой? — забеспокоился я.

— Да снова этот X.! — взмахнул он рукой и сердито заворочал глазами. — Вот, полюбуйся — прибыли гранки статьи, которой я не писал!

Я взял со стола три длинные ленты типографского набора — это была статья за подписью Антокольского о творчестве X.

И тут выяснилось следующее. Полгода назад пришел к нему этот самый X. и преподнес свою новую книжку. Поговорив о том о сем, он вдруг попросил Павла Григорьевича написать для одной из московских газет статью о своем творчестве.

Такая просьба, конечно, поразила Антокольского. Но сказать, что она неприлична, Павел не решился, а вместо этого стал отказываться, ссылаясь на занятость и всякое такое. Гость, однако, не отставал, начал уговаривать, а потом и упрашивать, доказывать, что это времени не займет, так как он может сам подготовить для такой статьи и библиографические материалы, и даже необходимые цитаты из своих произведений. Это возмутило щепетильного Павла еще сильнее, но высказать свое возмущение он не решился и теперь, и, чтобы поскорее отделаться от нахального гостя, он промямлил что-то похожее на обещание, надеясь на время, которое выручит, как всегда.

Однако через месяц славолюбивый посетитель появился снова и положил на стол «материалы», которые оказались готовой статьей, написанной о самом себе.

Тут уж Антокольский взорвался. Но взорвался и гость. Он напомнил о данном ему обещании, заявил, что, желая облегчить дело Павлу Григорьевичу, даже взял на себя труд договориться с редактором и передал ему статью. И вот теперь, когда она уже набрана и запланирована в ближайший номер, автор, несмотря на обещание, вдруг отказывается ее подписать! Что ж, коли так, негодовал уязвленный поэт, то Антокольский сам должен позвонить редактору и объясниться с ним самолично.

Антокольский понял, что попал в ужасное положение.

— Что же делать? — взмолился он.

— А что же делать! — сказал я довольно сухо. — Сам виноват. Значит, за твоей подписью выйдет статья, которой ты не писал и которой будешь стыдиться.

— Но я этого не хочу! — Он был разъярен.

— Так делай выводы, — посоветовал я, не уточняя, какие именно.

Некоторое время он стоял совершенно растерянный, но вдруг встрепенулся, быстро подошел к телефону, набрал номер и без запинки рассказал все редактору, от начала до конца.

Редактор захохотал так громко, что я услыхал даже на расстоянии.

— Да вы не переживайте, Павел Григорьевич! — дребезжало в трубке. — Статью мы рассыплем, а он себе найдет другого благодетеля. Он такой!

Положив трубку, Павел побрел к столу, разорвал гранки на мелкие кусочки и бросил в корзину. Затем, обессиленный, опустился в кресло, беспомощно улыбнулся и почти шепотом произнес, будто обращаясь к самому себе:

— Совершая великодушные глупости, надо все-таки иногда думать и о последствиях…

Первым ударом, потрясшим жизнь Антокольского, была смерть сына, вторым — смерть жены. Гибель Володи он перенес, как переносили все отцы, терявшие своих сыновей в те годы, — как тягчайшую личную потерю, но и как жертву на святой алтарь. Это, конечно, не облегчало отцовского горя, но все-таки в обстоятельствах Отечественной войны как-то обосновывало ее трагическую неизбежность. Да и возраст был еще тот, когда человек способен найти душевные силы, чтобы совладать с собой и заставить себя жить и работать.

Смерть Зои была потерей не только любимого человека, но и той жизненной опоры, которой мужественная и волевая женщина была, для Павла всю жизнь. Да и случилась эта потеря, когда Антокольскому уже перевалило за семьдесят и опора была особенно нужна.

В одном из писем того времени он писал:

«Скажу правду: на Пахре не очень живется. Отсутствие Зои превращается в присутствие ее тени во всем — внутри дома, в саду, облелеянном ее руками и заботой, в других соседних домах, где ее помнят, — словом, везде. А Москва и улица Щукина слишком шумны и пестры, отвлекают, рассеивают этот звездный (ставший звездным) свет».

Тяжело было на даче, тяжело было и в Москве… И все-таки этот неуемный человек, которому шел восьмой десяток, искал душевного покоя не в замкнутом кругу одиночества, а в движении и жизни на людях.

«Горчайший жизненный опыт, — писал он чуть позже, — учит ничем не обольщаться, ни на что не надеяться, дорожить редкими просветами, а для меня они стали исключительно публичными выступлениями: видеть глаза аудитории… это своего рода запой, похлеще алкоголя. Честно признаюсь в этой слабости. К тому же не убежден, что это «слабость». Мы мужчины публичные, выставленные напоказ не за толстым стеклом, «доступные»… Т а к а я  обреченность равна обреченности труду. Первая есть следствие или продолжение второй».

А вот из других писем:

«На неделю лечу в Псков… далее лечу в Пятигорск на вечер, который они устраивают как мой творческий…»

«Был в этом году в Риге, Вильнюсе, в Ленинграде…»

Так в каждом письме. В последние годы он писал часто — и в каждом письме о своем метании по стране…

Но годы брали свое, сил становилось все меньше.

Насколько сильно изменился Антокольский внешне в те последние годы, можно судить по следующему комическому эпизоду.

Я приехал в Москву и, как всегда, первым делом пошел к Антокольскому. Глядя на портрет Павла, некогда написанный Ю. А. Завадским, мы заговорили о нем и решили позвонить Юрию Александровичу. Незадолго перед этим он был со своим театром в Киеве и гостил у меня. Услышав, что я в Москве, он пригласил нас сейчас же к себе.

Нам открыла мать Завадского, глубокая старуха. Когда мы вошли в переднюю, она недоуменно уставилась на нас, не догадываясь, кто мы, хотя прежде Павел бывал в этом доме не раз и она его хорошо знала. Видя ее растерянность, Павел смущенно улыбнулся и сказал:

— Вы меня не узнаете? Я Антокольский!

Старуха присмотрелась поближе и, радостно всплеснув руками, воскликнула:

— А! Вы — отец Павлика!

Это было очень трогательно и не менее грустно. И трудно было сказать — то ли она уже не знала настоящего и вся была в прошлом, когда ее сын Юра дружил с юным Павликом, а Антокольским для нее был и навсегда остался его отец, то ли Павел так изменился и постарел, что его уже невозможно было отличить от давно умершего отца…

Мы стояли растроганные и смущенные трагическим комизмом старости. К счастью, вошел Юрий Александрович и выручил нас.

Да, физически Антокольский сильно постарел, но внутренне все-таки еще в значительной степени оставался тем «незатыкаемым фонтаном», которым был давно, когда мы его так прозвали! Он не сдавался — то и дело появлялся на телеэкранах, с увлечением и даже яростью выступал на литературных вечерах, не пропускал ни одного пушкинского праздника, писал блестящие предисловия к изданиям классиков, переводил друзей. Удивительно, сколько в нем клокотало кипучей энергии, словно с избытком когда-то аккумулированной впрок, как легок он был на подъем, как естественно вписывался в окружавшее его общество младших и совсем молодых!

И все-таки время, которое он всегда считал единственным справедливым судьей, добралось и до этого клокочущего аккумулятора со своей сомнительной справедливостью. Пришла пора окончательного подведения итогов, которым стала для Антокольского поздно появившаяся возможность составить и издать четырехтомное собрание сочинений, пополненное впоследствии добавочным томом переводов.

«От писания стихов я решительно отказался, — сообщал он в одном из последних писем, — ибо разумно решил, что все мои стихи уже написаны, дальше некуда и незачем. Вот и перешел на журналистику, на прозу отнюдь не художественную: эта последняя заманчива, но мне сейчас она трудна, труднее чем стихи. Жду выхода книги последних стихов, которая и называется соответственно: «Конец века». Ведь веку-то осталось жить всего 25 лет!»

Но о кончающемся веке он заботился в стихах той книги, а в письме звучала боль о кончающейся жизни и о том, что все его стихи уже написаны и нет смысла продолжать. Для поэта такое признание, конечно, равносильно пониманию, что конец близок…

Я был у него в дни последней весны, когда он уже остался совсем одинок в квартире, где на протяжении полустолетия всегда бывало так шумно. Старый шофер, остававшийся его верным помощником до последнего часа, принес небольшой графин — втроем мы выпили по рюмке. Павел оживился, стал вспоминать кое-что из пережитого вместе. Потом прочел наизусть стихи известной поэтессы, которая, как и многие ее сверстники, была его ученицей, и с гордостью об этом говорил. На похудевшем старческом лице вдруг вспыхнули огромные глаза, в которых все еще просвечивали знакомый задор и радостное восхищение. В доме он был одинок, но телефон беспрестанно звонил: за пределами его дома было много людей с блестящими именами, для которых он был в свое время не только учителем, но и почти что отцом, — они справлялись о его здоровье, спрашивали, не нужно ли чего.

Он с трудом поднимался с просиженного кресла, старался казаться веселым и благодарил: все в порядке!

Все в порядке — Антокольский был прав. Ведь у него были не только эти пять томов, созданные его кровью и страстью, но и молодые поэты, несущие, быть может, в своих стихах частичку его доброй, страстной и отзывчивой души.

Да, он был прав все в порядке.

1981

Перевод автора.

БЕЗ АКТЕРСТВА

Как-то так получилось, что на протяжении одной недели украинское телевидение передавало два разных спектакля по драме Ивана Франко «Украденное счастье». Первую постановку осуществил один из областных театров, спектакль был неплохой, но, глядя на экран, я все время чувствовал нечто похожее на подсознательное раздражение, хотя, повторяю, спектакль был неплохой и игра актеров могла бы удовлетворить и достаточно требовательного зрителя. Я, разумеется, видел в свое время знаменитый спектакль Театра имени Франко, в котором главные роли играли Амвросий Бучма и Наталья Ужвий, однако в тот вечер, сидя у телевизионного экрана, не сравнивал и не сопоставлял их игры с тем, что происходило передо мной сейчас. Да и трудно было бы сравнивать — ведь Бучму в «Украденном счастье» я видел четверть века назад, и хотя созданный им образ в общих чертах остался в моей памяти навсегда, время все-таки сумело выветрить из нее немало великолепных деталей.

И — о чудо! — через день или два на экране снова «Украденное счастье», причем именно то самое, знаменитое, в котором главные роли исполняли Амвросий Бучма и Наталья Ужвий!

В наши дни немало пишут об огромных переменах, внесенных телевидением в характер современного театрального искусства. Не говоря уже о том, что спектакль, будучи записанным на пленку, становится похожим на книгу, которую можно в любое время взять с полки и «перечитать», для грядущих поколений фактически увековечивается живой образ в исполнении живого актера. Вот и в тот вечер передо мной происходило настоящее чудо: я видел плотную и слегка сутулую фигуру и слышал тихий, но выразительный голос не только любимого актера, а и хорошо знакомого и близкого мне человека, уже давно, увы, ушедшего от нас навсегда. И то, что он двигался и разговаривал, производило тревожное и какое-то жуткое впечатление. Появление живого Бучмы казалось сверхъестественным и едва ли не мистическим, и это трудно было объяснить только чудодейственными возможностями удивительного изобретения инженерного гения, хотя я и понимал, что это именно так.

Эта новая встреча с Бучмой, состоявшаяся после столь длительного, почти двадцатилетнего перерыва, наполняла не только радостным волнением, но и как бы возвращала меня в то давно ушедшее время, когда Амвросий Максимилианович был одним из главных действующих лиц театрального и общехудожественного процесса на Украине и в то же время неизменным, всеми нами признанным центром и душой молодого веселого общества, участником которого посчастливилось быть и мне. И в воображении снова возник большой стол в одной из комнат просторной квартиры знаменитого артиста на улице Короленко в Киеве, вокруг которого мы так часто собирались — Наталья Ужвий, Дмитро Милютенко, Леонид Первомайский, Валентина Бжеская, Евген Пономаренко и другие, а на «покуте», то есть в центре этого гостеприимного стола, — Бучма, или просто Бронек, как мы все его любовно называли.

Сидя у телевизора, я восстанавливал в памяти, конечно, не только наши веселые вечеринки и сердечные беседы. Ведь все, кто часто посещал эту приветливую квартиру, были так или иначе объединены одинаковостью художественных интересов и многолетней общей работой — одни как драматурги, писавшие для Театра имени Франко, а другие как актеры и режиссеры, которые ставили эти произведения и исполняли в них роли. И хотя на экране сейчас действовали, герои произведения, написанного не кем-то из нас, спектакль этот был мне особенно понятным и близким, ибо родными и близкими были те, кто в этом спектакле играл.

Докладчики и ораторы, выступающие с трибун совещаний деятелей искусств, любят говорить о росте и расцвете современного театра на всех этапах. Если бы мы тщательно наносили на чертежную миллиметровку так называемую кривую этого постоянного ораторского оптимизма, ее стержневое стремление вверх уже давно достигло бы подоблачных высот, графически отображая немыслимую высь художественных свершений. Тем временем искусство развивается не изо дня в день, а, так сказать, «от гения до гения»: художественные Америки открываются не ежедневно. Иногда проходят долгие десятилетия, на протяжении которых все тянется и тянется графическая горизонталь, как вдруг появляется выдающаяся художественная личность и заставляет всю творческую массу сделать резкий скачок, в результате чего искусство поднимается на новый уровень. Так случилось в русской поэзии, когда появился Пушкин, после которого только Маяковский дал ей новый толчок, внесший принципиальные изменения в характер поэтического творчества; так произошло и в русском театре, которому указал новый путь Станиславский, и он будет идти этим путем до тех пор, пока не появится новый реформатор и революционер. Так было и в актерской практике украинского театра, когда появилась Мария Заньковецкая, ставшая эталоном актерской игры, пока не исполнил своих гениальных ролей Амвросий Бучма. И я надеюсь, что не затрону собственного достоинства любого из современных наших артистов, если скажу, что пока еще не пришел на сцены украинских театров ни один актер, который после Бучмы вывел бы наше актерское искусство к новому скачку, и нам остается только терпеливо ожидать, зная, что рано или поздно, а такой актер не может не родиться.

Я глядел на экран телевизора и уже понимал, откуда взялось это подсознательное раздражение, беспокоившее меня, когда я смотрел несколько дней перед тем спектакль областного театра. Слишком глубоко врезался в сознание образ франковского героя в исполнении Амвросия Бучмы, и оно сопротивлялось стремлению упростить этот образ, воплощая его с помощью менее совершенных средств. Оно противилось и молча протестовало, а я ощущал одно лишь внутреннее раздражение.

Впервые я встретился с Амвросием Максимилиановичем в 1934 году, во время репетиции моей пьесы «Смерть леди Грей» в театре «Березиль».

Пьесу ставила режиссерская группа во главе с Игнатовичем, работа не ладилась, на репетиции иногда заглядывал сам Курбас и властно все менял. Когда он появлялся в полутемном пустом зале, все умолкали и слышен был только его приглушенный, но решительный голос, отдававший категорические и почти всегда уместные приказы.

Во время одной из таких репетиций, когда Курбас деспотично, но безошибочно наводил порядок с помощью своих категорических указаний, а я одиноко сидел в углу и дрожал от страха, кто-то нагнулся ко мне из заднего ряда и произнес почти в самое ухо:

— А ты не волнуйся, все будет в порядке. Курбас недаром сказал, что может поставить даже таблицу умножения.

Такого рода успокоение автора звучало как довольно обидная ирония: с таблицей умножения незнакомый мне советчик вроде бы сравнивал мое произведение. Подумав, что это один из молодых товарищей, сидевших в зале, я бросил в ответ что-то не очень вежливое.

Но в свою очередь услышал:

— Ага, да ты, кажется, парень с характером!

Оглянувшись, я увидел Бучму. Конечно, я уже знал в лицо знаменитого артиста, и мне стало неловко. Однако он не обиделся, перешел в мой ряд, сел рядом и уже не отходил от меня до конца репетиции, словно боялся оставить ребенка одного.

С того дня я как-то «прилип душой» к этому доброжелательному, непосредственному, сердечному человеку, и стоило мне издали увидеть плотную фигуру, на которой возвышалась массивная, точно высеченная из камня голова, я бросал дела, которыми был занят, оставлял собеседника, с которым не окончил разговор, и мчался навстречу Бронеку, как называл его с первой минуты знакомства и до самого конца.

В труппе театра «Березиль» работало тогда немало выдающихся артистов и артисток, начиная от старейшего — Марьяненко и кончая младшими, которые заняли видные места среди знаменитостей много позже. Однако Бучма выделялся и на таком ярком фоне, его человеческая и артистическая индивидуальность даже в таком красочном окружении оставалась заметной. Я не представляю себе Амвросия Максимилиановича, который с ревнивой завистью, довольно часто свойственной актерам, подумал бы о чьем-то успехе или предпринял бы какие-то таинственные шаги, чтобы, скажем, перехватить себе чью-то выигрышную роль. Точно так же невозможно представить себе, чтобы он не поделился последней копейкой или не бросился на помощь, когда нужно было заступиться за человека, которого он считал несправедливо обиженным.

Не могу я представить себе Бучму и в роли риторического декламатора драматургического текста. Он глубоко ненавидел искусственную артистичность, которая столь часто звучала у других актеров в чрезмерных пережимах на определенных этапах фразы, что должно было подчеркивать отношение артиста к тексту, который он читал или играл. Бучма не только не прибегал к «романтическим преувеличениям», а даже не повышал голоса. Между тем в его обыкновенной приглушенной речи звучали со сцены и пылающий гнев, и неудержимая радость, и убийственная ирония, и беспощадная сатира. Достаточно вспомнить только одну сцену из «Украденного счастья», когда Бучма, н е  п р о и з н е с я  н и  е д и н о г о  с л о в а, разувался на протяжении нескольких минут, которые в театре, как известно, всегда кажутся намного более долгими, нежели на самом деле. Он не произнес ни слова, а тем временем сумел вместе с завороженными зрителями пережить столько безмолвного горя и трагической безысходности, каких не навеет и целый монолог. Ему были органически чужды любые проявления фальшивой многозначительности и столь же глубоко и органично присуще умение жить на сцене настоящей человеческой жизнью, которая не терпит ни излишней велеречивости, ни чересчур эффектных жестов, ни насильно форсируемых слов. Он был актером без какого-либо актерства, и это его делало великим.

Мне посчастливилось видеть Бучму во многих ролях. О каждой из них немало написано, и повторять здесь слова, которыми критики высказывают свое восхищение, я полагаю, не стоит. Но один раз мне посчастливилось встретиться с ним как с режиссером спектакля — об этом скажу.

Речь идет о спектакле, осуществленном в 1939 году Театром имени Франко по моей стихотворной пьесе «Судьба поэта».

Первое, что поразило меня, было непривычное доверие Бучмы-режиссера к возможностям молодого драматурга. Дело в том, что я познакомил Амвросия Максимилиановича со своим произведением, когда была написана только половина — первые два акта, и, несмотря даже на мои протесты, он начал репетиции, не ожидая, пока я пьесу допишу. Я возражал против этого потому, что и величие самой темы, и то, что спектакль должен был быть посвящен юбилею Тараса Шевченко, меня, тогда еще малоопытного драматурга, пугало, и я вовсе не был уверен, что если написал два действия, то сумею написать еще два. Однако, выслушав мои опасения, Бучма свернул рукопись и решительно положил ее в карман.

— Кто написал два, тот напишет и остальное, — произнес он.

Это не могло быть риторическим общим местом, поскольку речь шла о совершенно конкретном случае. Два акта написал я, и именно я обязан был написать еще два. Обязан потому, что спектакль был не только запланирован, его уже утвердили соответствующие инстанции как театральную часть празднования шевченковского юбилея, следовательно, начав репетиции, режиссер не имел права сомневаться в том, что доведет спектакль до конца.

На мой взгляд, такая поспешность была рискованной, по мнению Бучмы — нет. Выходит, ознакомившись с началом, Бучма поверил, что я сумею завершить произведение. Насколько мне это удалось, судить не берусь, но в том, что свое произведение я дописал, немалую роль сыграла именно вера Бучмы в мои возможности.

Конечно, актерам было нелегко работать над созданием образов людей, судьба которых еще не доведена автором до логического завершения. Но Бучма знал мой последующий план, внес в его развитие свои коррективы, и уверенность в том, что я его советами воспользуюсь, давала ему возможность направлять творчество артистов в желаемом направлении. И когда я привез последние два действия в театр, в актерском решении двух предыдущих действий почти ничего не пришлось менять.

Во время репетиций я нередко сидел в полутемном зале и наблюдал. Не знаю, хорошо это или нет, но Бучму-режиссера всегда перевешивал Бучма-артист, и исполнителям ролей это помогало. Его сила как режиссера спектакля заключалась не столько в художественно-организационном мастерстве, сколько в свойственном Бучме актерском проникновении в характер каждого образа и в умении указать, а главное — показать, как такой проникновенности достичь. Для этого порой достаточно было едва заметного мимического движения или скупого жеста, столь точных и характерных, что перед глазами возникал чуть ли не весь образ в совершенной полноте.

Вот тут-то ярче всего и проявилась нетерпимость Бучмы к фальшивому актерству и пышной декламационности. Нечего греха таить — актеры и в Театре имени Франко любили иногда подменять силу внутреннего чувства силой собственного голоса… Бучма этого не терпел. Драматическая речь была для него прежде всего естественной человеческой речью, и если автор написал ее в стихотворной форме, то это ничуть не должно было менять подхода к драматическому тексту.

Не берусь судить, правилен ли такой подход вообще, но при конкретных обстоятельствах тогдашнего Театра имени Франко он представлялся мне правильным. Стих уже сам по себе усиливал и без того заметную склонность актеров к внешней аффектации, и если в этом спектакле удалось ее в какой-то мере избежать, то заслуга принадлежит режиссеру Амвросию Бучме.

Сам он неохотно играл в стихотворных пьесах. Утверждал, что у него плохая память и ему трудно запомнить стихотворный текст. Честно говоря, я в это не верил, хотя мне самому довелось видеть Бучму, который исполнял роль полковника Пивоварова в трагедии Леонида Первомайского «Неизвестные солдаты» в театре «Березиль», и я хорошо помню, как нервничал автор, когда с ужасом убедился, что из написанного им стихотворного текста артист не произнес ни слова. Бучма прекрасно сыграл созданный поэтом образ и не менее прекрасно обходился без авторских слов. Похоже, что, воспользовавшись ими во время разучивания роли, он перед спектаклем выбросил их прочь из головы и наполнял собственными словами уже сформированную роль во время спектакля. А впрочем, я уверен, что, кроме автора, его импровизаций никто не замечал, — столь органично и непосредственно звучала прозаическая речь полковника Пивоварова рядом со стихотворной речью его партнеров.

Думаю, что за ссылкой на плохую память крылось иное — чувство несоответствия стихотворной формы с бытовым характером наших пьес. Ведь в повседневной жизни люди стихами не разговаривают, и если драматург обращается к стихам, то это должно быть обусловлено требованиями содержания и характера произведения — взлетом поэтической идеи, температурой страстей, толкающих на безумные поступки и порождающих либо трагическую безысходность, либо неудержимый комизм. И совсем не безразлично, идет ли речь о коллизиях, свободных от бытовых мелочей, или о будничном конфликте, для которого бытовые детали являются непременным атрибутом. В этом последнем, наиболее распространенном в нашей современной драматургии случае стих вступает в непримиримое несоответствие с характером драматургического материала, а такой артист, как Бучма, этого не ощущать не мог. Думаю, именно это, а не «плохая память», отталкивало его от современной стихотворной пьесы.

Вторично я встретился с Амвросием Максимилиановичем уже как с актером. Это произошло в 1939 году, когда мне в соавторстве с Леонидом Первомайским было поручено написать сценарий для большого фольклорного представления, предназначенного для показа в Московском зеленом театре, в котором должны были участвовать сотни исполнителей — артистов, певцов и целых ансамблей, а Бучме была поручена центральная роль.

Как драматургическое произведение наш сценарий, пожалуй, был не очень интересен. А впрочем, сейчас судить трудно — сценарий не сохранился. Главной нашей задачей было найти подходящую форму, которая позволила бы композиционно объединить разные жанры коллективной самодеятельности, чтобы показать их московским зрителям как большой цельный спектакль. Это была нелегкая задача, и все-таки, как мне кажется теперь, нам удалось в ней сказать что-то чрезвычайно важное для того исторического момента — возможно, даже нечто пророческое. Мы построили свое произведение на материале уже давних исторических событий — немецкой оккупации на Украине в годы гражданской войны, однако в дни, когда фашистские армии Гитлера уже перешли границы европейских стран, эти события звучали как зловещее, но весьма своевременное напоминание. Особенно уместной выглядела форма народного действа, в котором участвовали массы простых людей, словно бы предупреждая будущего врага о предстоящем всенародном сопротивлении фашизму, которое должно было начаться на советской земле.

Центром этого спектакля стал Бучма не только потому, что, как я уже отмечал, ему была поручена центральная роль, — он сумел даже в такой схематической пьесе наполнить образ подлинным и глубоким трагизмом.

В исполнении Амвросия Максимилиановича мужественный украинский крестьянин чем-то напоминал Ивана Сусанина, каким он мог бы выглядеть в наше время: не просто патриот, а патриот советский, человек, который не только отдает жизнь за Родину, но и делает это, осознавая роль своей Родины в современном мире.

Репетиции проходили в разных помещениях, отдельными группами, а затем, когда пришло время объединить их в спектакль, пришлось перейти на стадион «Динамо». Это было интересное зрелище — сотни людей, подводы, всадники на лихих жеребцах… Собирались ночью, стадион освещали прожектора, режиссер Николай Экк сидел на кинематографической площадке, как во время съемок. Он командовал целой массой людей с помощью большого рупора, и все вместе скорее напоминало подготовку к параду, чем репетицию драматического спектакля.

Но даже и здесь, среди сотен незнакомых людей, Бучма оставался самим собой. Его естественная доброта, склонность беззлобно пошутить, готовность искренне посоветовать, а ежели нужно, то и помочь — все это привлекало к нему и молодых, и старших. Как и за кулисами Театра имени Франко в ожидании выхода на сцену, тут вокруг Бучмы тоже всегда можно было увидеть группу людей, слушающих либо его веселый рассказ, либо ценный совет. Как и всякая по-настоящему значительная личность, он со всеми разговаривал как с равными — просто и доброжелательно, без привкуса малейшей снисходительности или тона холодных поучений.

Я мог бы написать о Бучме много: как он меня чуть не застрелил во время охоты, когда я, сидя в засаде в ожидании зайцев, которых должны были гнать на нас другие охотники, преждевременно двинулся с места; как Бучма, который любил и умел стряпать, долго дурил меня, уверяя, что служил поваром у барона Корфа, а я верил и всем об этом рассказывал; как, стоя за кулисами в театре и держась за веревку, он шутя сказал Ватуле, чтобы тот взял ее у него и крепко держал, потому что, мол, может упасть декорация, которая будто бы висит на ней, а Ватуля поверил и из-за этого опоздал на выход, что, естественно, нарушило ход всего действия и заставили артистов импровизировать на глазах у зрителей. Мог бы я рассказать и о том, как Ватуля отомстил за эту шутку, шепнув как-то Бучме из-за кулис, что у того отклеился ус, а Бучма, поверив, незаметно оторвал второй и пошел по сцене с одним усом… Все эти милые и веселые шутки, такие характерные для актерской жизни, могут показаться и не всегда уместными, и вредными для театрального дела, но Бучма никогда не прибегал к ним, если не был уверен, что товарищ найдет выход из тяжелого положения и не сорвет спектакль, как не сорвал его и сам Амвросий Максимилианович в том приключении с усами, — вмиг сориентировавшись, он не дал зрителям заметить, что у него только один ус…

Я мог бы рассказать и про наши прогулки по вечернему Киеву, когда мы часто бродили по старинным переулкам втроем — Довженко, Бучма и я. Много интересного было сказано-пересказано во время тех прогулок. Нередко возникали и споры, порой довольно острые, но Бучма всегда оказывался среди нас наиболее рассудительным — он успокаивал нас внезапной репликой, преимущественно иронической. В нем всегда были наготове его природная мудрость и врожденная доброжелательность — наилучшие лекарства против отчаянной молодецкой запальчивости, свойственной тогда и Александру Довженко, и мне.

Скажу только, что, на мой взгляд, именно Бучма воплощал в себе редкостное единство, делающее художника великим, — единство личного благородства и моральной чистоты с умением понимать и воплощать человеческий характер. Это дано не всем — талантливо играть и не менее талантливо жить, быть мастером сцены и мастером жизни.

1972

Перевод К. Григорьева.

НАШ ЮНОШЕСКИЙ ПРЕДВОДИТЕЛЬ

Когда думаю про Павла Усенко, он всегда представляется мне таким, каким я увидел его впервые в 1928 году. Удивительно — с тех пор прошло более полувека, я встречался с ним чуть ли не каждый день до последней минуты его жизни, а видится он тогдашним… Может быть, потому, что долгие десятилетия мало изменили его внешность, а может, и потому, что, встречая человека столь часто, сам теряешьвозможность замечать работу времени. Так или иначе, а вижу его двадцатишестилетним, но при этом не по годам серьезным и собранным, на первый взгляд даже суровым, хотя в действительности он был способен и на шутку, и даже на лукавую проделку.

Серьезность тогдашней молодежи была своеобразным знамением времени. Ведь только что минули годы, когда двадцатилетние, а нередко и еще более молодые командовали полками, а иногда и дивизиями или корпусами, бывали членами правительства молодой республики или руководителями государственных учреждений. Молодость не была синонимом жизненной незрелости, как мы привыкли считать теперь, время и общественные обстоятельства заставляли людей рано становиться самостоятельными, и молодой человек быстро учился гражданской ответственности, которая наряду с присущей молодежи энергией и работоспособностью делала его таким, каким он был.

Это относится и к Павлу Усенко. Я уверен, что родись он года на два-три раньше, из него вышел бы настоящий революционный вожак. Впрочем, и в свое время он стал вожаком, хоть и не на поле боя, а в молодой тогдашней литературе, и все мы, более молодые, а иногда и те, что постарше его, считали это вполне закономерным, а авторитет его бесспорным.

Руководить тогдашним литературным «полком» было никак не легче, чем военной частью. «Молодняк» как организация состоял из людей, которые резко отличались друг от друга и художественными пристрастиями, и стилевыми направлениями, и достаточно выразительными личными характерами. Тут были яркие и талантливые Леонид Первомайский и Алексей Кундзич, не менее яркий и самобытный, но еще и буйно-темпераментный, полностью глухонемой, но склонный к авантюрам Олекса Влызько; был тут вялый, даже внешне инфантильный Иван Бойко и прямолинейный Микола Шеремет… Между боевым матросом Иваном Шевченко, селюком Марком Кожушным и рафинированным интеллигентом Олексой Влызько тоже было мало общего, но все они были членами одного «Молодняка»… Влызько часто «предавал» свой журнал и печатался в «Новой генерации», а Иван Момот выступал с резкими нападками на этот футуристический журнал Михайля Семенко, а значит и на его сотрудника и в то же время молодняковского товарища Олексу Влызько… Руководить организацией в этих условиях было трудно, Павлу Усенко приходилось применять довольно тонкие методы «внутренней дипломатии», чтобы сохранить единство. Насколько это ему удавалось, можно судить по тому, что «Молодняк» не только оставался монолитным, но и не потерял ни одного своего члена, хотя члены других литературных организаций часто меняли свои лагери и недавние ваплитяне становились вуспповцами, а вуспповцы ваплитянами.

Он умел быть терпимым к капризам чересчур горячих юношей, ибо еще тогда понимал, в чем состоит единственно правильная тактика, с помощью которой можно объединять, и полностью полагался на классовую интуицию каждого. А она у всех нас была одинаковой, хотя разные молодые писатели старались ее по-разному воплощать. Он понимал, что все эти молодые талантливые люди, не имевшие не только высшего, а преимущественно и среднего образования, еще не сложились как интеллектуальные личности и следует просто уповать на время, которое обязательно приведет их туда, куда нужно. Расчет оказался правильным, а терпимость была вознаграждена тем, что из «Молодняка» в конце концов вышел целый ряд вдумчивых и серьезных художников, среди них прежде всего Первомайский, Влызько и Кундзич.

Это была пора чрезвычайно острой, непримиримой, а нередко и жестокой идейной борьбы, в которой применялись как дозволенные, так и недозволенные приемы. Но я не помню ни одного случая, когда бы Павло Усенко, выступая с трибуны или со статьей от имени молодой пролетарской литературы, выдергивал цитату из чьего-то контекста или произвольно истолковывал чью-то мысль в собственных интересах, — он был слишком убежденным человеком и мог положиться на свою убежденность. Так он вел себя не только в литературных делах, но и в своих личных отношениях с писателями.

Он умел быть твердым, но и мог, коли нужно, уступать. Вот пример, который это иллюстрирует.

Как-то в «Новой генерации» появилось мое весьма эксцентрическое и задиристое стихотворение. Прочитав его, присяжный критик «Молодняка» Иван Момот возмутился и написал разгромную заметку для своего журнала. В те же дни я зашел в редакцию, и Усенко показал мне ее. Разозлившись, я швырнул уже набранную заметку на стол и направился к двери. Но Усенко меня остановил.

— Подожди, не горячись, — произнес он, как всегда, спокойно. — Написал ты что-нибудь новое?

— Написал, но не для Момота, — буркнул я.

В кармане у меня лежало стихотворение «Новелла с картошкой» — не менее сумбурное, чем то, которое не понравилось Момоту, и тоже предназначенное для «Новой генерации».

— Покажи, — предложил Усенко.

Я достал рукопись и положил перед ним — скорее для того, чтобы подразнить его, потому что стихотворение никак не подходило для комсомольского журнала «Молодняк».

Усенко читал сосредоточенно и серьезно, хотя стихотворение могло у него вызвать только раздражение. Однако, дочитав до конца, он взял красный карандаш и написал в верхнем углу первой странички: «В набор».

— Не возражаешь? — только и спросил.

Я был поражен и совершенно обезоружен. Но еще сильнее поразило меня то, что в очередном номере «Молодняка», где появилось мое стихотворение, не было заметки Момота… Усенко, как видно, понял, что с помощью хотя и справедливой, но резкой критики не оторвешь молодого поэта от «Новой генерации» и сделать это можно, только печатая его писания на страницах своего журнала. Не помню точно, но, кажется, именно после этого случая я и перестал печататься в «Новой генерации».

Можно было бы привести немало и других примеров тонкого умения Павла Усенко перевоспитывать, привлекать и объединять молодых авторов с помощью таких умеренных поступков, которые не вредили делу и вместе с тем наставляли их на путь истинный. И ведь в самом деле, появление на страницах «Молодняка» нехарактерного для него стихотворения никак не меняло характер журнала, а меня заставляло задуматься над своей литературной судьбой. А разве в данном случае не это было главным? Так Усенко поступал не раз и с Влызько, а вскоре и с Миколой Скубой: «Новая генерация» теряла сотрудников, а «Молодняк» их обретал.

Я помню закрытое комсомольское собрание в ВУСПП, на котором обсуждался дерзкий поступок Олексы Влызько, — Усенко своей рассудительностью и терпимостью защитил поэта от неминуемой неприятности, и правильно сделал.

Влызько любил рискованные розыгрыши и всяческие авантюры — я уже отмечал это. Однажды он исчез из Харькова. Мы были уверены, что он отправился в Киев, где имел постоянную квартиру. Но вдруг пришла телеграмма за подписью председателя сельсовета, кажется, с Полтавщины, в которой скорбно сообщалось, что, купаясь в реке, Влызько утонул, что тело его ищут, но пока найти не могут.

Трудно передать, что тут началось. Во всех столичных газетах немедленно появились сообщения о трагической гибели знаменитого поэта, а в следующих номерах некрологи, в которых буквально оплакивали тяжелую утрату. А маститый критик Владимир Коряк напечатал в газете «Комуніст» статью на целую страницу, сравнивая покойного с Байроном и Шелли и тому подобное.

Но как только все слезы были пролиты, а похвалы выражены, пришла новая телеграмма, уже за подписью самого Влызько: он гневно возмущался в связи с шумом, учиненным вокруг его имени. Влызько жив, Влызько не собирается помирать, Влызько еще напишет целый стог стихотворений, и критикам, торопящимся его преждевременно похоронить, достанется еще хлопот на долгие годы.

Не знаю, догадался ли кто-нибудь даже теперь, что и первую телеграмму Влызько отправил сам как раз с целью вызвать шум вокруг своего имени. Радость «воскресения из мертвых» была столь велика, что об этом, видимо, никто не подумал. И колесо завертелось еще сильнее, но уже в обратную сторону: во всех газетах появились статьи и фельетоны, в которых высмеивалась легковерность критиков и редакторов газет. А популярность Влызько меж тем ширилась и разрасталась…

На том комсомольском собрании присутствовал даже Кулик, что случалось не часто. Он был возмущен и считал, что за такой поступок Влызько следует наказать, но не знал, как именно, — Влызько не был комсомольцем. Усенко предложил, чтобы поручили это дело ему как руководителю «Молодняка», к которому Влызько принадлежал.

— Это политическое хулиганство! — громко кричал Кулик, и голос его дрожал от искреннего возмущения.

— Ну, так уж и политическое! — улыбался Усенко.

— Неужели вы не понимаете?! — удивился Кулик.

— Просто кровь молодая пенится в жилах и играет, — продолжал свою линию Усенко. — Иван Юлианович, да ведь вы же сами еще молоды!

Кулика удалось уговорить. Вскоре он даже сам прислал ему кипу вырезок из канадских и американских украинских газет, в которых, как и в Харькове, сначала оплакивали Влызько, а потом с радостью опровергали свои слезы.

А когда мы вышли на улицу после собрания, Усенко процедил сквозь зубы:

— Ну, я ему дам чертей! Век будет помнить.

Не знаю, как Усенко выполнил свою угрозу. Видимо, с виновником поговорил как следует. Но от гнева старших товарищей защитил. И в этом тоже был весь Усенко — требовательный, но терпеливый, целеустремленный, но и способный многое прощать, когда ценил дарование и верил, что оно воздастся сторицей.

Как поэту Усенко, на мой взгляд, недоставало одного — немного честолюбия. Знаю, оно приносит больше вреда, если доминирует над всем. Но так же, как гомеопатические дозы яда благотворно влияют на человеческий организм, умеренные дозы честолюбия необходимы художнику как составная часть творческого характера. Павло Усенко всегда больше болел за весь литературный процесс, нежели за свое собственное место в нем. Я знал и других руководителей литературных организаций, которые о себе как о писателях заботились в последнюю очередь. Таким был в Москве Фадеев, а в Харькове Кулик. Сколько б они могли еще написать, если бы их гражданский альтруизм уравновешивала капелька писательского честолюбия! Они перечитывали множество чужих рукописей, стараясь дать хороший совет другим, а Усенко даже отдавал сюжеты, которые считал важными и актуальными, хотя мог бы написать и сам, к тому же лучше тех, кому их дарил.

Однажды летом 1929 года я встретил Усенко на улице, и он сказал, что хотел бы мне кое-что предложить. Мы зашли в редакцию «Молодняка» и устроились в углу на подоконнике, где никто не мешал нам разговаривать.

Он рассказал, что был только что в ЦК комсомола, где обсуждал с товарищами очень важную проблему. Речь шла о комсомольцах, которые уже выходят из комсомольского возраста и по статусу вот-вот должны выбыть из его рядов, но в кандидаты в партию по разным причинам вступить еще не имеют возможности. Главное препятствие — дифференцированный подход, по которому молодежь интеллигентского происхождения почти не имеет шансов быть принятой. Это порождает сложные ситуации и переживания и, по мнению Усенко, может стать интересным материалом для повести или поэмы. Так вот, не взяться ли мне за такой сюжет?

В наши дни подобная проблема как тема для художественного произведения может показаться неправомерной. Действительно, достаточно было бы соответствующим партийным инстанциям принять соответствующее решение и поменять порядок приема в партию — и проблема исчезла. Но тогда это волновало многих. Взволновало и меня: я представил себе, как я, комсомолец ленинского призыва, сам бы страдал, если бы попал в такое положение и очутился вне комсомола, и вне партии! А мне ведь и самому пошел тогда девятнадцатый год!

Я согласился и вскоре написал поэму «Василь Найда».

Прошло время, и лет через тридцать, когда все изменилось и это произведение стало давно ненужным ни людям, ни мне, мы прогуливались вдвоем с Павлом Матвеевичем по лугам благословенной Кончи и разговаривали о том, как много все мы написали быстропроходящего из-за того, что не отличали актуальности от злободневности, и как много сил и времени отдавали темам-однодневкам.

Напомнил я ему и о той моей поэме.

— Ошибаешься, — улыбнулся Усенко и посмотрел на меня с лукавым любопытством.

— В чем? — удивился я.

— Для меня это и поныне проблема… — произнес он серьезно. — Ведь я так и остался в комсомольской поэзии переростком, хотя уже вот-вот стукнет семьдесят.

Это можно было принять за шутку, но Усенко не шутил. Я знал, что он не раз сетовал на критиков и литературоведов, которые, когда пишут о нем, цитируют почти исключительно стихи пятидесятилетней давности как самые характерные для его творчества и редко вспоминают произведения, написанные позднее. Это его огорчало, а иногда и обижало: похоже было, что они считали его позднейшее творчество менее значительным, чем то, что прославило его, когда он еще был молодым.

Но поэты часто не понимают, что именно в их творчестве наиболее значительное. Не всегда они смиряются и с тем, что время само решает, что ему необходимее, и, просеивая творчество каждого через свое густое решето, делает выбор по своему усмотрению и вкусу. И нередко случается так, что главным оказывается то, что считал второстепенным, а то, что нравится самому, забывается навсегда.

Впрочем, разве что-то зависит от времени написания? Лишь бы слово было свое и по-своему сказанное — все остальное не имеет значения для грядущего читателя?

1979

Перевод К. Григорьева.

РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

ЛЕСЯ

Рядом с домом, в котором я жил, во дворе, почти целиком затененном столетним ветвистым каштаном, стоял маленький домик. Когда сносили старое деревянное строение, от него оставили один угол и разместили в нем временную контору строительства нашего нового квартала. Позднее его перекрыли шифером, приладили небольшое крылечко и превратили в квартиру для нашего дворника Ивана Копейки.

Фамилия эта очень шла к худощавой, неказистой фигуре Ивана Никитича, и, должно быть, именно потому он ее не любил, даже стыдился. Жители нашего дома знали это и всегда звали старика только по имени-отчеству. Так бы смешная фамилия, наверное, и совсем забылась, оставшись разве что в паспорте дворника, если бы лет за пять до войны не приехала его внучка Леся. Вроде и не было причин называть тринадцатилетнюю девочку по фамилии, но, как известно, дети, особенно же мальчишки, жестоки и не склонны учитывать тонкости внутренних переживаний. Они не захотели называть Лесю по имени и прочно прилепили к ней эту вот дедову фамилию. «Копейка, Копейка» — только и слышно было во дворе, когда появлялась девочка. Очень похожая на деда, такая же худенькая и маленькая, она, однако, не обращала внимания на задиристые голоса. Садилась на ступеньку и раскрывала книжку. Личико, усеянное веснушками, становилось серьезным — она углублялась в чтение. Мальчишки еще некоторое время топтались в отдалении, выкрики их постепенно утрачивали въедливую остроту и наконец умолкали вовсе. Леся словно и не замечала этого — читала, все время перебирая тоненькую соломенную косичку, перехваченную голубой ленточкой.

Как-то, едва ли не перед самым началом войны, Иван Никитич попросил меня помочь Лесе устроиться на какую-нибудь работу. Оказалось, что девочка уже окончила десятилетку и готова была начать самостоятельную жизнь. Я посоветовал своему приятелю Вовкобою, секретарю райкома, взять ее к себе. Позднее он очень хвалил Лесю и благодарил меня: девочка стала ему старательной и способной помощницей, и на нее можно было не сомневаясь возложить все бумажное хозяйство секретаря райкома.

Во время войны я не раз вспоминал Лесю. Не потому, что сама она отчетливо запомнилась мне: с нею почему-то связывались мои воспоминания о нашем тихом дворе, о ветвистом каштане, который своими ветвями достигал окон моей комнаты на четвертом этаже, о спокойных вечерах, когда, возвращаясь с прогулки по городу, я непременно видел Лесю с книжкой в руках на деревянных ступеньках глиняной каморки.

Но вот вчера напомнил мне о ней севастопольский моряк Дзюба, друг моего детства. Он пробивался сквозь вражеский фронт и пришел из наших краев, где долгое время партизанил в отряде Вовкобоя. От него я узнал, что и Леся воевала вместе с ним.

Партизанский отряд возник в первые недели оккупации. Во главе его встал Вовкобой — человек, которого хорошо знали и уважали в районе. Отряд быстро множился и вскоре стал значительной и грозной силой. Оказался в отряде Вовкобоя и Дзюба, — тяжело раненный под Севастополем в первые месяцы войны, он отбыл положенное время в госпитале и приехал на несколько дней к матери. Неожиданный немецкий прорыв отрезал его от своих и лишил возможности вернуться в свою часть.

Ушла в партизаны и Леся. Кто знает, может, потому только, что не хотела отстать от Вовкобоя, утратить его доверие, за которое была благодарна; а может, и сама отважилась на смелый шаг и решила, что в тяжкий час ее место в партизанском отряде.

Жил отряд своей привычной, неспокойной жизнью — по ночам нападал на немецкие колонны, взрывал железнодорожные мосты, пускал под откос эшелоны с немецким снабжением. Враг не раз получал чувствительные удары партизан Вовкобоя, наносимые из потайных засад. Не раз и немецкое командование принимало меры, чтобы ликвидировать отряд: устраивали облавы, во время которых тщательно прочесывали окружающие леса, просиживали целые ночи в кустах, рассчитывая поймать кого-нибудь, чтобы выведать партизанскую тайну… Но все было напрасно. Вовкобой быстро маневрировал, его отряд, словно рыба из дырявой сети, ускользал из плотного окружения регулярных вражеских частей. В союзе с ним были дремучие леса и степные буераки, приозерные болота и сожженные села. О каждом вражеском шаге сообщали люди, которые всегда находили способ поспеть вовремя туда, где был Вовкобой.

Но уж на этот раз немцы задались целью во что бы то ни стало покончить и с самим Вовкобоем, и с его отрядом. К лесу, где скрывались партизаны, подошли три батальона с пушками и танками. Начался жестокий, отчаянный бой между немногими советскими людьми и вражеской регулярной частью.

Под конец первого дня осколком мины был тяжело ранен Вовкобой. Осколок повредил голову, а во время взрыва его так подбросило, что он сломал левую ногу и три ребра. Вовкобоя перевезли на другую сторону озера и положили в глубокой землянке, перекрытой двумя накатами толстенных бревен. Он терял кровь, а вместе с ней и последние силы и руководить боем уже не мог.

Более тяжелого удара нельзя было нанести партизанскому отряду. Вовкобой был той самой чудодейственной силой, что объединяла и ставила на ноги обессиленных и до крайности утомленных бойцов. В этом коренастом человеке с чуть прищуренными глазами и непокорным русым чубом словно воплотилась вживе сама идея, питавшая их в самые трудные минуты.

В отряде осталось мало боеспособных людей; Леся была единственной, кого можно было оторвать от винтовки, чтобы ухаживать за раненым командиром. Все знали, как доверял ей Вовкобой, и возлагали все надежды на ее трогательную верность и нежное сердце.

Вовкобой чувствовал себя совсем плохо. Весь день его мучил жар, сердце билось с перебоями. На исходе дня раненый потерял сознание. Среди ночи он ненадолго очнулся и раскрыл глаза.

— Как там? — спросил он почти неслышно и едва заметно повел глазами вверх.

— Все в порядке, — склонилась к нему Леся. — Выбьем их из леса, ведь не впервой. Вы отдыхайте, не волнуйтесь.

— А продвинулись они к озеру?

— Да что вы! — усмехнулась девушка. — Да кто ж им позволит?

Может, Вовкобой и поверил, а может, просто обессилел и расспрашивать дальше не мог. С минуту полежал с закрытыми глазами и снова впал в забытье.

Леся на цыпочках пошла к ступенькам и поднялась наверх. Над лесом нависла ночь, звучное татаканье пулеметов откликалось пугливым стоном за холмом, поросшим ольхой и молодыми дубками.

Она села на поваленный ствол и задумалась. И сразу же из полутемной чащи появился Дзюба и присел возле Леси.

— Жив?

Леся не ответила и только кивнула головой. Дзюба искоса глянул на нее, пригасил окурок и медленно притоптал сапогом. Потом тяжко вздохнул, словно только теперь сделал вывод из молчаливого ответа Леси и вывод этот был неутешителен.

— Доложить надо, — сказал он наконец и добыл из кармана свернутую вчетверо бумагу, — Это последняя сводка.

— Нельзя, — тихо, но твердо проговорила девочка.

— Как это нельзя? — так же тихо спросил и матрос. — Дело не ждет.

Леся не ответила, и в ее молчании Дзюбе почудилось что-то тревожное.

— А когда можно будет? — переспросил он, словно подразумевал: «А вообще еще будет можно?»

— Сводку мне оставь, я командиру покажу, — сказала девочка. — Через полчаса приходи за приказом.

Дзюба молча отдал бумагу. Еще с минуту потоптался перед поваленным стволом, на котором сидела Леся, и пошел в глубь чащи. Оттуда теперь доносились одиночные выстрелы: похоже было, что война, как и люди, устала и укладывается на ночной отдых.

Как только матрос исчез, Леся поднялась и пошла в землянку. Она долго не выходила, а когда снова появилась на глиняных ступеньках, матрос уже дожидался.

— Ну как? — спросил он, пытаясь не выдать своего волнения.

— Да как же! — через силу усмехнулась Леся. — Командир велел передать?..

— А сам он не может… — перебил Дзюба.

— Когда командир велит передать, значит, нечего беспокоить его, — проговорила девчонка, отчеканив каждое слово.

Матрос внимательно посмотрел на нее. Что-то непривычное и странное послышалось ему в ломком голосе Леси — в нем появилась металлическая твердость. Дзюба молча смотрел на девчонку, и она вдруг не выдержала его взгляда, словно испугалась его.

— Так что, товарищ Дзюба, — заговорила она снова, стараясь выдержать тот суровый тон, — патроны завтра будешь расходовать те, что в балке лежат в ящиках. Которые возле озера прикопаны, не трогай. Пусть будут под рукой, если вдруг немцы прижмут к воде. Так же и с людьми: раненых в бой не пускай, пусть отлеживаются и набираются сил. Все остальные пусть отлеживаются на той стороне, в случае отступления с высокого берега прикроют отход.

Леся умолкла, словно ждала, что Дзюба выскажет свое мнение. Но Дзюба молчал. Только затягивался едким дымом самокрутки с такой силой, что в легких у него хрипело.

— И не забудь — еду тоже надо варить на той стороне. Чтобы как-нибудь кухню не нащупали и не разбили, ведь людей надо кормить как следует.

Дзюба швырнул окурок на землю и, как всегда, тщательно притоптал его сапогом.

— Так, так… — глянул он наконец. — Значит, такой приказ?

— Может, ты с чем-то не согласен?

— Нет, почему же…

— И хорошо. Приказов не обсуждают.

— Ясно.

— Так что выполняй.

Лесин голос уже не ломался, словно она успокоилась наконец и металл в нем застыл. Дзюба ушел. Девчонка еще некоторое время стояла, прислушиваясь к шелесту прошлогодних листьев под ногами матроса, словно все время ждала, что Дзюба вздумает повернуть назад. Когда шаги совсем затихли, она медленно вернулась в землянку.

Всю ночь Леся не выходила. Временами из землянки доносились неясные звуки, похожие на глухие удары, к которым иногда присоединялся еле слышный металлический звон. За озером изредка постреливали, и когда раскатистый гул замирал, из землянки можно было снова услышать ритмичные таинственные звуки.

Как только стало светать, Леся вышла из землянки. Побледневшая, но непривычно напряженная, она была словно свита в тугой клубок. В это время всегда приходил старый партизанский кашевар Филипп Галаган, приносил завтрак командиру отряда. Вскоре он явился, но в землянку Леся его не пустила. Старик удивился — ведь и вчера Вовкобою было худо, а все же поесть он давал командиру сам. Но когда Леся стала у двери и приказала отдать котелок ей, он покорился и лишь горестно покачал головой:

— Так-то ему, выходит, худо?

— Та́к вот, дядько Филипп, — девочка отвела взгляд от старика.

— А что, если… — Повар не отважился договорить. С полминуты помолчал, потом добавил: — Не доведи господь! В его жизни и наша жизнь.

То была правда, и никто не знал ее лучше Леси.

В полдень, когда Филипп принес командиру обед, он уже не спрашивал, можно ли ему внести котелок в землянку. И все, кто приносил боевую сводку или шифровку с Большой земли, покорно отдавали девочке листок и терпеливо дожидались вблизи, пока Леся вынесет из землянки ответ. Даже те, кто приходил за устным распоряжением, должны были хотя бы вкратце изложить дело на бумаге — все знали, что Леся никого не пускает в землянку: ведь врач убит еще в первый день немецкого наступления и единственный врач возле Вовкобоя — она.

Лесю теперь трудно было узнать. Она помрачнела, но стала словно взрослее и еще деловитее. Ответы, с которыми она выходила, были точными и исчерпывающими. Высокий, полудетский голос был так же звонок, как и раньше, но появились в нем и настойчиво звучали какие-то новые, несвойственные ему прежде ноты. Даже если ответ ее кого-нибудь не вполне устраивал или мог вызвать недовольство, никто не решался возразить — не только потому, что то был ответ от имени Вовкобоя, но и по какой-то иной причине, связанной с самой девчонкой, с ее внутренней волей, со скрытой силой ее слов.

На третий день наступления немцы вконец осатанели. Изможденные бойцы партизанского отряда уже не в силах были сдерживать озверелый натиск, усиленный несколькими танками и десятком пушек. Выход был один: перебраться через озеро, оставить врагу партизанскую планету — лес.

Когда Дзюба вынырнул из чащи и быстро направился к землянке, Леся была на своем обычном месте, возле поваленного ствола, но не сидела, а прохаживалась вдоль него большими медленными шагами. Задумавшись, она крепко сцепила за спиной свои слабые, тоненькие руки и даже не заметила, когда матрос подошел.

— Ты куда? — бросилась она наперерез, увидев, что он направляется в сторону землянки.

— К Вовкобою, куда же еще!

— Стой! — крикнула она вдруг с такой силой, что голос ее надломился.

Матрос остановился и удивленно глянул на нее. Дзюбу поразил и сам окрик, которого он от Леси не мог ожидать, и решительность ее запрета в эту тяжкую минуту, когда над отрядом нависла угроза и до крайности нужен был Вовкобой. Он не мог представить, что командир, зная о трагическом положении отряда, способен поставить пусть и необходимый, но все-таки личный покой выше интересов дела и безопасности своих товарищей.

Дзюба уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но Леся опередила его. Она усмехнулась, и глаза ее насмешливо блеснули.

— Да ты глянь на себя! — воскликнула она. — Сам скис и Вовкобоя убьешь своей кислой миной!

Это был удар по матросскому достоинству Дзюбы — Леся понимала. По существу, она обвиняла севастопольского моряка в панической трусости и сознательно рассчитывала на то, что такое обвинение должно его обидеть и покорить. Но Дзюба не обиделся и только горестно вздохнул:

— Все равно конец… Немцы уже отозвались и с тыла…

— Так-таки уже и конец! — не унималась девочка. — Что-то ты сегодня очень перетрусил.

Дзюба понял, что Вовкобоя ему увидеть сейчас не удастся. Он снова взглянул на Лесю и снова встретил взгляд, исполненный обидной насмешки и спокойной решимости.

— Ну ладно, — сказал он, — только не заставляй писать. Передай, что к ним свежая рота подошла, а наши хлопцы уже так обессилели, что и мушек на винтовках не видят.

— По тебе видать, что надо доложить… — сердито глянула девочка и ступила на первую ступеньку. Потом снова обернулась к нему одним только лицом — теперь оно было сосредоточенным и суровым. — Только ты ответа не жди. Постарайся их удерживать как можно дольше, а я ответ сама принесу.

Она сошла вниз и исчезла за утлой дверкой.

Дзюба еще с минуту потоптался на месте, не зная, что делать. Вдруг за озером разнесся тяжелый, раскатистый взрыв. Матрос резко повернулся в ту сторону, откуда катилось глухое эхо. Должно быть, немцы угодили в снаряды, прикопанные у самого берега. А может, так налегли, что пришлось самим их взорвать? Дзюбу всполошило такое предположение. Он бросился вниз, в чащу, и через несколько минут уже спускал на воду легонькую лодку.

Он быстро загребал воду веслом под широкое днище, внимательно всматривался в синеватый сумрак, что клубился на противоположном берегу, перемешанный с дымом от недавнего взрыва, но думал о насмешливых словах девочки. Конечно, положение тяжелое, наверное, и Леся понимает, что сдержать вражеский натиск вряд ли удастся… Но ведь недаром она бросила ему в лицо те обидные слова. Значит, у Вовкобоя есть определенные намерения, о которых девочке что-то известно… Она все время возле командира и не решилась бы насмешничать, если бы не знала точно, что Вовкобой видит какой-то выход из тяжелого положения и потому не считает его таким тяжелым: значит, надо во что бы то ни стало сдержать вражеский натиск, сберечь больше людей и боеприпасов, и Леся принесет приказ, который спасет отряд!

Когда Дзюба прополз через ход сообщения и наконец добрался до своего окопа, положение было критическое. Немцам действительно удалось взорвать склад боеприпасов, и теперь уже партизанам недоставало патронов для пулеметных дисков и лент. Наверное, немцы почувствовали, что огонь ослаб, и начали заходить с флангов. Бойцы постепенно отходили к озеру, ненадолго залегали и отстреливались. Крайне уставшие, они были похожи на темные привидения, которые вдруг припадали к земле, подхватывались, внезапно перебегали на другое место и снова замирали, припав к влажному, поросшему травой побережью.

Весть о том, что тяжело раненный командир вот-вот должен прислать новый приказ, ободрила даже эти разбросанные вдоль берега привидения. Значит, жив. Значит, способен решать и даже руководить. Стало быть, выход найдет, как находил не раз. Из последних сил старались овладеть собою, преодолеть усталость, бросавшую в равнодушие безысходности, старались зацепиться еще за один клочок приозерной земли, чтобы хоть временно задержаться в ожидании нового приказа. Минуло четверть часа, может, немного больше, и все поняли, что отступление действительно прекратилось и партизанам посчастливилось зацепиться за сырой берег крепче. Все чувствовали, что это напряжение — последнее, что если минет еще четверть часа и немцы нажмут снова, ни у одного бойца не будет сил. И все невольно снова поглядывали назад, где в прогалинах между ветвистыми деревьями виднелась серая полоска озерной воды: оттуда должна была прийти спасительная весть от Вовкобоя…

Вдруг из-за дальних деревьев мелькнуло голубое пятнышко, оно быстро приближалось, росло, и вскоре все узнали тоненькую фигурку знакомой девочки. Леся бежала не пригибаясь, хотя пространство насквозь простреливалось. Бойцы замерли, даже пулеметы, изредка еще строчившие перед тем, захлебнулись и умолкли, словно и они понимали, что приближается вестник. Леся бежала и вдруг пропала с глаз — ее поглотил неглубокий ход сообщения. Теперь все повернулись лицом в сторону окопа, в котором по-прежнему впереди всех был Дзюба. И точно, через мгновение она появилась там — не одна только девичья головка с соломенными косичками, а вся, в полный рост, в голубом платьице, ярко вырисовывавшемся на фоне лесной зелени. На миг она повернулась лицом к озеру, вдоль которого залегли бойцы, и крикнула:

— По приказу Вовкобоя — за мной!

Леся кинулась вперед между деревьями, высоко подняв над головой две гранаты. Она бежала и не оглядывалась, словно уверена была, что все поднялись и бегут следом. И точно, сразу же из окопа выскочил Дзюба, и встречный ветерок донес его выкрик:

— Вперед, вперед!

Бойцы поднимались и бежали, держа винтовки наперевес. И странно — стрельба с вражеской стороны почему-то вдруг затихла, словно и немцы загляделись на тоненькую фигурку в голубом платьице, словно и их она поразила или даже околдовала.

Но кончились несколько минут оцепенения, и из вражеских окопов отозвался одиночный выстрел, потом раздалась короткая очередь из ручного пулемета… Огонь усиливался, лесную чащу наполнял громовой грохот, похожий то на непрерывный стон, то на раскатистый рев, и через несколько минут уже не слышно стало ни отдельных голосов, ни отдельных выстрелов. Но пули все же попадали в цель не часто — вековые стволы защищали бойцов своей широкой грудью, чаще всего принимая на себя смертельные удары.

Атака длилась недолго. Неожиданная и дерзкая, она заставила немцев закопаться в скользкие норы, полные болотной жижи. Через их головы били свои танки. Но снаряды не проникали сквозь чащу, а танки пройти не могли. Лес защищал партизан, как стена: воевать должны были только люди против людей.

В таком положении немцы никогда не побеждали. Не устояли они и тут. Большинство из них остались навсегда в неглубоких, наскоро выкопанных окопах; тех, что отважились высунуться и попробовать удрать, партизанские пули догоняли меж дубовыми стволами векового леса.

…Через час Дзюба снова стоял возле землянки. Раненая левая рука висела на перевязи, затянутой узлом на шее. Сквозь марлю просочилось рыжее пятно запекшейся крови. Рана болела, но лицо сияло, словно никакой боли матрос не ощущал.

Леся тоже стояла возле землянки. Осунувшееся до черноты личико казалось вконец утомленным и невеселым, но матрос, поглощенный радостью только что добытой победы, ничего не замечал.

— Ну, теперь я, наверное, не убью Вовкобоя своей кислой миной! — засмеялся он и, сойдя вниз по скользким глиняным ступенькам, взялся здоровой рукой за деревянную щеколду.

Леся не возражала. Глаза ее глядели в зеленое пространство, словно и не замечали, что Дзюба шел туда, куда она в течение трех дней никого не пускала.

Он осторожно отворил дверку и остановился, пораженный. В землянке никого не было — ни самого Вовкобоя, ни даже вязанки осоки, которую Дзюба сам принес, чтобы можно было положить раненого командира. Посередине невысоко подымался прямоугольный холмик, украшенный уже привядшими лесными цветами и травой, а над ним небольшая фанерная звезда с надписью: «Иван Вовкобой, командир партизанского отряда им. Ленина».

Дзюба снял картуз и оцепенел.

Когда он вышел из землянки, Леся не обернулась. Она стояла спиной к Дзюбе, и тоненькая фигурка была напряженной и вытянутой. Матрос приблизился к ней сзади, молча постоял и тихо спросил:

— Когда он умер?

— Позавчера.

Леся повернула лицо к Дзюбе — на матроса глядели полные слез глаза, словно просившие за что-то прощения. Матрос помолчал, потом осторожно привлек к себе одной рукой соломенную головку и поцеловал девушку в лоб.

1943

Перевод Э. Соловей.

ДВОЕ ВО МГЛЕ

Трибунал судил Ивана Кондратюка ночью. Трепещущая коптилка, смастеренная из артиллерийской гильзы, едва освещала облупленные стены бывшего кабинета председателя местного сельсовета. В комнате было только шесть человек — три члена дивизионного трибунала, двое часовых и он, Иван Кондратюк.

Вчера ему минуло двадцать семь. Лежа на прошлогодней соломе в сарайчике возле помещения дивизионной прокуратуры, он невесело справлял день своего рождения. Что его ждет — понимал и хорошо знал, что сам во всем виноват. Покойный отец любил, бывало, повторять: доля человека в его собственных руках. Так оно и есть — что посеешь, то и пожнешь, не иначе. Растерялся, когда танки двинулись на его батальон, бросил противотанковое ружье, которое ему доверили, полагая, что он надежный человек… Выскочил из песчаного окопа и, словно ошалелый, побежал назад, в лес, а Степана Мельничука оставил одного… Степан, его первый номер, гранатой подбил-таки вражеский танк, не раздавило немецкое железо ни оружия, ни Мельничука. А он тем временем лежал на лесной опушке, дрожал всем телом и, утратив людское подобие, ревел от ужаса, словно зверь.

Как это могло случиться? Почему?

Теперь, стоя посреди полутемной комнаты перед дивизионным трибуналом, Кондратюк уже сам ни о чем не спрашивал себя. Широкое скуластое лицо было бледно, однако внешне он успокоился. Иногда только, когда председатель трибунала начинал говорить, что-то обрывалось в груди. Басовитый голос звучал и до сознания доходил не сразу — словно выплывал с морского дна и медленно колебал ослабевшие перепонки в ушах. Теперь Кондратюку было ясно и то, что именно он учинил, и то, что наказание его ожидает самое суровое на свете. Но, даже готовый ко всему, он все-таки еще не мог понять — почему именно он? Не кто иной из сотен таких же, а именно он, Иван Кондратюк, оказался трусом, совершил тяжелейшее преступление для солдата, защищающего родную землю, и теперь должен отвечать перед военным трибуналом, и собственной совестью, и самой жизнью…

— Вы признаете себя виновным?

— Признаю.

— Вы знаете, как зовется то, что вы совершили?

— Знаю.

— Точнее?

— Дезертирство.

— Именно так.

Он опасался, что кто-то из троих спросит, понимает ли он, какое ждет его наказание, но никто не спросил. Если бы это случилось, ему пришлось бы самому огласить себе приговор.

Когда начало светать, Кондратюк уже снова лежал на той самой соломе в утлом сарайчике. Дверь, давно уже сорванная с ржавых петель, была подперта снаружи вербовым колом, сквозь большие щели внизу появлялись на миг кирзовые сапоги часового, когда он проходил вдоль стены. Сначала их можно было лишь с трудом различить, позднее, когда на дворе стало светать и на горизонте появилась серая полоса, человеку, привыкшему к темноте, уже хорошо были видны сапоги часового. Кондратюк невольно прислушивался: вот часовой миновал стену, теперь возвращается обратно, и наконец голенища его появляются по очереди в обеих щелях. Он ловил себя на том, что думает почему-то о несущественном, но через мгновение шаги часового снова отвлекали внимание от главного, он чутко прислушивался и следил, сам не зная, зачем и почему.

Внезапно за стеной послышались другие шаги, часовой остановился. Минуту спустя кто-то выдернул кол, подпиравший дверь, и резкий свет ударил в глаза Кондратюку. Кто-то вошел, дверь снова заслонила слепящее отверстие. Слышно было, как снаружи прилаживают кол, чтобы надежнее держал.

Сияние дня ослепило Кондратюка лишь на миг, и когда дверь встала на место, он почти сразу свыкся с тьмою, снова наполнившей унылое помещение. А тот, кто вошел, стоял, словно вовсе не зрячий. Он не видел ни соломы, ни того, кто на ней лежал, и стоял некоторое время, широко расставив ноги, словно боялся упасть. Потом ступил вперед, осторожно нащупывая дорогу сапогом, и еще осторожнее опустился прямо на ногу Кондратюка. Иван попробовал выдернуть ее, новенький испуганно отскочил и выругался.

— Чтоб тебя разразило! Ты кто?

Кондратюк поднял голову и оперся на локоть. Вся эта сцена его рассмешила.

— Кто ж я? Человек.

— Тьфу, ирод! Испугал!

— Сразу видать — храбрый, — засмеялся Кондратюк.

Но смех его вдруг осекся: не ему упрекать кого-то в трусости.

Глаза неизвестного уже немного освоились во тьме, он теперь различал неясный силуэт человека, сидевшего рядом. Протянул вперед руку, и когда Кондратюк протянул свою, пожал ее коротко и сильно.

— Безручко Гришка. Воробей стреляный, а дурак набитый, — охарактеризовал он себя. — А ты кто?

Кондратюк назвался.

— Что, тоже в расход? — поинтересовался Безручко, словно так себе, между прочим.

Кондратюк не ответил. Безручко помолчал и продолжал, словно ответа и не требовалось, поскольку ясно и так:

— Гада могу простить, собаку на двух ногах тоже, а вот дурак, я так считаю, это распоследняя тварь. Душить его или стрелять — один ему суд. А я вот настоящий дурень и есть: мог, остолоп несчастный, удрать, а ума не хватило!

Оказалось, он из той же дивизии, что и Кондратюк, но служил в другом полку. Три дня назад он стащил пачку денег из полковой кассы, когда стоял возле нее на посту. Недостачу обнаружили не сразу, но когда услышал, что это все-таки случилось, дезертировал из части. Он хотел было удрать на Черниговщину, домой, где хозяйничал немец. Перешел линию фронта, но уже в немецком тылу нарвался на своих разведчиков. Встреча была случайной, разведчики его, должно быть, и не тронули бы. Но когда начали расспрашивать, кто он и откуда, Безручко почему-то ужасно струсил и неожиданно выстрелил в одного из разведчиков. Его скрутили и приволокли в штаб дивизии вместе с вражеским «языком».

Рассказ этого подонка до крайности взволновал Кондратюка. Вот с кем уравняла его доля, вот с каким бандюгой он теперь стоит на одной доске!

Но ведь Безручко был сорвиголовой, наверное, и до войны, небось и родился с печатью дьявола на лбу. А он, Иван Кондратюк, вырос среди честных людей, был сыном порядочных родителей, и самого его тоже всегда считали хорошим парнем. Как же это могло случиться, чтобы они вдруг попали в один и тот же сарай, под охрану одного и того же часового?

Думать об этом было тяжелее, чем стоять перед военным трибуналом, страшнее, чем услышать то роковое слово в конце короткого и сухого приговора, решившего все.

Кондратюк медленно лег на спину, и теперь похоже было, что он плывет навзничь. Земля под ним вздрагивала после каждого разрыва немецкого снаряда — они взрывались неподалеку. Вчера гремело дальше. Теперь глухой рокот слышен был и слева, и справа, словно война осторожно обтекала с боков их унылый сарайчик, построенный из ломкого самана. Он слыхал, как за стеной останавливался часовой, тоже, должно быть, прислушиваясь к этому буханью, потом снова принимался медленно шагать туда и назад и снова останавливался, чтобы послушать. Шаги его, вроде бы и размеренные, и медленные, выказывали внутреннее беспокойство. Следя за темпом этой ходьбы, Кондратюк ощущал мельчайшие изменения в ее ритме и, казалось, отчетливо понимал, что у часового на душе. Вокруг происходило что-то тревожное — это ясно. Когда снаряд разрывался справа, а часовой в это время был на левой стороне, шаги за стеной едва уловимо убыстрялись — настолько незаметно, что отметить это могли разве что оголенные нервы. Но Кондратюк замечал эту перемену, и когда часовой достигал правого угла и останавливался на какое-то мгновение, Кондратюк словно бы отчетливо видел, с какой затаенной тревогой человек за стеной вглядывается и пытается уяснить себе, где именно разорвался вражеский снаряд.Так повторялось после каждого взрыва, и осужденный постепенно и сам проникался смятением часового, словно ему было небезразлично, что происходит вокруг и погибнет ли он от случайного осколка снаряда или от пули во время расстрела по приговору трибунала.

Поглощенный наблюдениями, Кондратюк на какое-то время даже забыл о Безручко. А тем временем и тот не был безучастен к событиям, происходившим снаружи. Поведение часового его мало интересовало, но какое-то подсознательное чувство подсказывало, что вражеские пулеметы забрались на восток слишком уж далеко. А поскольку линию фронта он прошлой ночью перешел туда и назад и хорошо помнил, где она пролегала, то и смекал, что немцы продвинулись довольно далеко вперед — теперь сарайчик стоит уже не в дивизионном тылу, а скорее в немецком. Ведь вовсе не обязательно, чтобы их передовые части прорвались именно тут, они могли пробиться с левой стороны или с правой и оставить этот клочок степи позади, даже не задев его!

Утвердившись в этом, Безручко резко сел.

— Надо намыливать пятки.

Кондратюк сел так же порывисто.

— То есть как?

— А вот так. Снимем часового — и в сосны.

— Ты что, сдурел?

— Ну и остолоп… — презрительно прошипел Безручко. — Немцы уже вон где, — он махнул рукой на восток. — Не слышишь?

— Когда бы так, они бы нас тут не оставили, — возразил Кондратюк.

Стрельбу уже и вправду слышно было далеко на востоке, похоже, немцы их действительно обошли с обеих сторон, но то, что и часовой, и сами они еще тут, было для него неопровержимым свидетельством обратного.

— «Не оставили бы»! — презрительно фыркнул Безручко. — Весело бы нам с тобой было, если бы вспомнили о нас!

Какое-то время оба молчали. Пальба как будто затихла. Теперь снаружи долетали только приглушенные шаги часового. Он ступал размеренно, зато останавливался чаще. Кондратюк улегся. Поневоле он снова начал прислушиваться к тем замедленным шагам, проникать в сокровенную суть коротких остановок часового, и поведение того начинало казаться еще более загадочным и тревожным. Снаряды уже не рвались, а часовой все-таки останавливался чаще и чаще: значит, кого-то высматривал или прислушивался к чему-то иному. Может, ждал начальника, который вот-вот должен явиться с новым часовым, сменить его и дать возможность отдохнуть хотя бы в последние минуты ночи? И неизвестно почему после очередного разговора с Безручко неспокойные шаги и кратковременные остановки человека за стеной порождали еще большее беспокойство.

Безручко тоже молчал. И вдруг заговорил. Теперь в его голосе не слышно было ни властного высокомерия, ни равнодушного презрения.

— Слушай, ведь помирать один черт. А не растеряемся, может, еще и поживем на свете. Ну, пусть по-твоему, немцы нас не обошли. Значит, утром, едва солнце взойдет, нас выведут в те самые сосны и… А если немец нас обошел и приблизился к хлеву, этот нас перестреляет, как цыплят. — Он снова махнул в сторону часового, словно рассекал ту мглу, что наполняла сарайчик. — Ведь он, часовой, и сам погибнет, а нас немцу живыми не отдаст. — Безручко говорил спокойно и рассуждал так, словно речь шла не о собственной жизни, а о чем-то второстепенном.

Но Кондратюк молчал. Притворялся, что задремал, или просто не хотел отвечать. Безручко глянул на него и презрительно проговорил:

— Ну и холера с тобой. Спи, коли жизнь не дорога. А мне плевать.

Лег, положил руки под голову и замолк.

Неподалеку снова застрочил пулемет, потом несколько раз просвистело над сараем и взорвалось где-то на востоке — тоже недалеко. Ни Кондратюк, ни Безручко не шевельнулись. Оба лежали, словно их не касалось то, что происходило вокруг, словно пребывали они уже по ту сторону жизни и смерти, смирились с этим и не намерены пробовать что-то изменить. Слыхали, как порывисто остановился часовой, когда раздались новые очереди из пулемета, но тревожное смятение, которое чувствовалось в его поведении, как будто совсем не подействовало на них. Потом стрельба снова утихла и все притаилось, словно там, за стеной, жизни не было. Только размеренные шаги часового шелестели по вытоптанной траве, росшей под стеною.

Медленный ритм шагов часового убаюкивал, волна тошнотного безразличия заполняла душу Кондратюка, и он задремал. Когда очнулся, в глаза ударил резкий наружный свет — дверь лежала на земле, из-под нее доносился еле слышный стон. Почувствовав недоброе, Кондратюк вскочил на ноги и оглянулся: рядом на соломе осталась вмятина от длинного тела Безручко, а самого его не было.

Кондратюк бросился на приглушенный стон, уже вполне ясно понимая, что стряслось за недолгие минуты его блаженного сна. Часовой лежал у самого проема, накрытый дверью, которую Безручко, наверное, удалось выломать. Часовой был жив, но из раны, красневшей на виске, струилась кровь. Рядом лежал вербовый кол, прежде подпиравший дверь. Винтовка лежала тоже. Увидев ее, Кондратюк невольно вспомнил о Безручко, схватил и отбежал к дальнему углу сарая, за которым видно было клочок пустынной степи и лес вдали. Солнце уже поднялось довольно высоко, и, вглядевшись в утреннее марево, он увидел Безручко, вот-вот готового скрыться за деревьями. Кондратюк дважды выстрелил, и ему показалось, что беглец на миг остановился и пошатнулся. Больше он не стрелял. Быстро вернулся к раненому часовому, все еще держа винтовку в правой руке, левой сбросил дверь, придавившую его, потом заскочил в сарай и схватил кувшин с водой. Снова выбежал, положил оружие рядом с раненым и попробовал его поднять. Часовой открыл глаза.

Какой-то миг они глядели бессознательно, потом в них мелькнуло что-то похожее на искру жизни, и губы едва заметно шевельнулись.

— Оружие… — не услышал, а угадал Кондратюк.

— Вот оно, — ответил он.

— Удрал? — шевельнулись губы снова.

— Кажется, один раз я в него попал-таки.

Часовой попробовал встать на ноги, но сумел лишь сесть на примятую траву.

— Попей, — Кондратюк поднес кувшин к его губам.

Часовой несколько раз глотнул, потом плеснул из кувшина себе на голову.

— Вот каин… — пробормотал. — У меня в кармане санпакет…

Кондратюк достал бинт, кое-как перевязал голову часовому и помог ему подняться.

С минуту тот стоял молча на ослабевших ногах, словно его пошатывал степной ветер.

— Немцы уже вона где, — указал часовой рукой на восток. — Обошли нас, гады.

— А наши где?

— Где ж наши! Ясно — отошли.

— А мы как же?

— А вот так.

Выходит, Безручко был прав, о них забыли.

Часовой медленно наклонился и взял винтовку. Она оказалась слишком тяжелой, но все же он поднял ее и устоял на ногах. Какое-то время он стоял, опершись на нее, и молчал.

— Ты как? — спросил он, и не ясно было, что он имеет в виду.

Но Кондратюк понял:

— Надо как-то пробиваться.

Часовой тоже понял и попытался надеть винтовку на плечо, но не мог этого сделать и беспомощно опустил ее прикладом на землю.

— Тебе будет тяжело, — сказал Кондратюк, — давай я понесу. — И добавил: — А ты не бойся.

— Непорядок… — пробормотал часовой, но винтовку отдал.

Кондратюк надел ее на правое плечо, а левое подставил часовому, чтобы оперся на него рукой. Тот взялся за мускулистую шею, и оба медленно двинулись на восток.

Воронежский фронт,

1942

Перевод Э. Соловей.

НЕУГАСИМОЕ ПЛАМЯ

Ивану Кочерге — автору «Свадьбы Свички»

Рассказывают, что вожак мексиканской конвентистской армии Фернандо Вилья однажды прибегнул к такой довольно-таки странной выходке: прочитав статью своего приятеля, в которой было сказано, что его войско взяло город с севера, хотя на самом деле тот был взят с юга, он вывел своих бойцов из города и взял его во второй раз — так, как об этом написал автор статьи. Зачем он так сделал — неизвестно: может, хотел спасти писательскую честь друга, а может, это было легкомысленное щегольство игрока со смертью, не жалеющего ни своей, ни чужой жизни. Кто знает! Ясно одно — людям, что должны были выполнить его странный приказ, это стоило дорого.

О странном поступке Фернандо Вильи писали не раз и считали его единственным и исключительным в военной истории. Но вот новый случай.

Люди из Глубокой Балки на Полтавщине утверждают, что командир оккупационного отряда, назначенный одновременно и комендантом в их селе, был человеком образованным и, когда выпадала свободная минута, читал, к тому же нередко по-украински. Знал, наверное, и прекрасную драму нашего писателя и по ее знаменитому сюжету затеял кровавую шутку.

А случай представился великолепный! Грех не воспользоваться. Особенно когда склонен к шуткам.

Война, как известно, чаще всего цепляется за овраги и холмы — пересеченная местность хоть и ограничивает маневрирование, зато хорошо маскирует и дает возможность незаметно подтянуть резервы. Но Глубокую Балку она почему-то обошла стороной, немцы не воспользовались выгодами, которые дает характер рельефа.

Село сохранилось почти непострадавшим. Поэтому немцы в нем и разместили свои продовольственные склады: в колхозных амбарах, в помещении молочной фермы, в полуразрушенной церкви — повсюду громоздились огромные горы ящиков, бочек и тюков с армейским имуществом.

Место было спокойное, фронт отошел далеко, а людей мало — дети, женщины… Но охрана помещений, конечно, стояла всегда и следила внимательно — немцы любят порядок, а Шульц командирских вожжей не послаблял. И все-таки в одну из летних ночей 1942 года село осветилось пламенем огромного пожара. Немцы засуетились, согнали людей, быстро раздали ведра и заставили носить воду из пруда бегом, но пожар распространялся. Его видели даже из Гоголева и Сорочинцев, из Шишаков и станции Сагайдак. Люди тайком выглядывали из окон и, видя мерцающее зарево, улыбались: понимали, что такое происшествие, к тому же в селе, где сосредоточено столько вражеского добра, такое произошло не случайно. Выходит, есть люди, которые сумели поджечь, есть!

На следующий день комендант огласил приказ, по которому строго запрещалось пользоваться огнем — топить печи и даже зажигать свет. И в Глубокой Балке, как и во всех окрестных селах, воцарилась тьма.

Но человек без огня жить не может. Нужно сварить еду, нужно помыться… И люди нарушали комендантский приказ — плотно занавешивали окна ряднами и светили, а возвращаясь с поля после каторжной работы на немца, тайком варили затируху или пекли картошку. Огонь брали из негасимого каганца, который свято берегли по очереди, из хаты в хату незаметно переносили днем, ибо где же добыть спичек?

Однако и тайное становится явным, особенно если ни днем, ни ночью враг не спускает глаз. И однажды ночью патруль, проходивший по улице, заметил несколько искринок над дымоходом. Это была хата старой женщины — матери красноармейца, который воевал на фронте, вместе с ней жила и невестка — жена того бойца, учительница. Хоть и были обе начеку, а недоглядели — ворошили соломенный пепел в печке, не подумав о том, что ночь темная, вырвется искра из дымохода — и ее видно на фоне ночи, как звезду на небе.

Немцы забрали молодую женщину и повели в комендатуру, находившуюся в здании бывшей школы. Старуха плакала и умоляла, да разве врага разжалобишь слезами? Люди испуганно выглядывали из полуоткрытых дверей — понимали, что молодица пропала. Все помнили, что́ немец пообещал каждому, кто осмелится нарушить приказ!

До утра женщина пробыла в погребе, где когда-то хранились продукты для ученических завтраков, а теперь комендант оборудовал арестантскую. Сквозь отдушину уже и солнце пробилось, но на допрос не вызывали. Лишь в полдень звякнула щеколда, солдат приказал ей выходить и повел в бывшую комнату педсовета, где фельдфебель Шульц устроил себе служебный кабинет. И только вошла, как увидела свою свекровь, которая стояла, пригорюнившись, возле стола коменданта. Рядом, вдоль окон, сидели несколько немцев, а за столом сам Шульц, розовощекий, хорошо выбритый и почему-то даже с доброжелательной улыбкой на лице.

— О, пани учителька! — воскликнул он и поднялся из-за стола. — Я потревожил вас, чтобы извиниться. Мы заставили вас пробыть ночь в очень неудобном для ночного отдыха месте, а оказывается, вы ни в чем не виноваты. Эта женщина, — он указал на свекровь, — сама пришла и без какого бы то ни было нажима со стороны представителей комендатуры заявила, что виновата она и готова отвечать за нарушение моего приказа.

— Мама! — всплеснула руками молодица. — Мама! — Она понимала, что теперь они пропали обе, и ее ужаснуло то, что старуха не понимала этого, теперь ей ничем уже не поможешь.

И все-таки громко закричала:

— Это неправда! Я затопила печь, я!

— Так, может, вы и недавний пожар устроили? — хохотнул комендант.

Учительница только отрицательно покачала головой, вслух она ничего не сказала — у нее отнялась речь.

— Нет, нет, не пугайтесь, — успокоил ее комендант. — В этом я вас не обвиняю. Следствие ведется опытными, людьми, и я уверен, преступление будет раскрыто, виновных мы накажем. Но кто же из вас на самом деле виновен в нарушении моего приказа? — И захохотал. — Может, вы одну спичку подносили к печке вдвоем?

Кто-то перевел слова коменданта на немецкий, и все засмеялись.

— Нет, не вдвоем, одна держала коробку, а другая спичку! — нашелся среди присутствующих еще один остряк.

Те, что сидели у стенки, свободно откинувшись на спинки кресел и забросив ногу на ногу, хохотали, словно на пьяной вечеринке, а комендант лишь улыбался — тоже незлобиво, как будто все это нравилось и ему. А остальные заливались так, что даже хлопали себя по коленям. Они так искренне веселились, что улыбка блеснула даже на лице старухи, которая, очевидно, поверила, что все обойдется и ее чистосердечное признание не пропало даром. Но молодая понимала, что смехом дело не окончится, вражеское веселье добра не предвещает…

Хохот еще не улегся, когда комендант поднял руку. Наступила тишина.

— Смех смехом, — произнес комендант, — но затопить печь все-таки пришло в голову кому-то первому. Так я говорю? — Он обвел всех улыбающимся взглядом и продолжал: — А если двое признают себя виновными в том, в чем виноват лишь один, то это такая же неправда, как и утверждение, что не виноват ни один из двух. Выходит, правды нам сказать не хотят, и мы вынуждены установить ее сами.

Он помолчал, как будто решал, как же ему установить эту желанную правду. И вдруг просиял, делая вид, что решение нашел вроде бы только сейчас.

— Вот что, матка, — обратился он к старухе, — мы отпустим домой и тебя, и ее. Мы даже позволим тебе вечером засветить каганец. У тебя есть дома каганец?

Старуха быстро закивала головой.

— Хорошо. А вам, пани, — обратился он к молодой, — я даже дам еще один, чтобы у каждой из вас был свой. — Комендант добыл из шкафа беленькую баночку от какой-то мази с фитильком и подал учительнице. — Вот, возьмите. Когда стемнеет, мы попросим вас зажечь фитильки и пойдем вместе прогуляться к определенному месту. Теперь ночи темные, гулять без огня нехорошо. Вот будете светить себе каганчиками, чтобы, чего доброго, не споткнуться. У кого из вас первой ветер погасит фитилек, та и будет виновна в том, что не умеет обращаться с огнем. Как видите, мы не применяем силу, чтобы заставить кого-нибудь из вас говорить правду. Ваша судьба в ваших руках — она и решит, которая из вас виновата.

Немцы склонили головы к переводчику и с интересом прислушивались к его бормотанию. А когда он закончил, одобрительно загоготали и восторженно зааплодировали коменданту, любуясь его находчивостью. И только учительница стояла, потрясенная тем, что услышала: она хорошо знала произведение, сцену из которого комендант задумал воспроизвести на ночной улице, — видела этот спектакль на театральной сцене, когда еще училась в пединституте и ходила с подружками в областной театр… Хорошо помнила бедную Меланку с каганцом в руках и взбесившихся гайдуков, которые шли следом, ожидая момента, когда он погаснет, и это будет решением судьбы ее любимого Ивана Свички.

— Ну вот, — снова улыбнулся комендант. — А теперь можете идти: пока не стемнеет, вы свободны.

Домой женщины шли молча. Младшая не упрекала старшую — разве можно упрекать человека за его готовность спасти другого ценой своей жизни? Да и поздно было, свершенного не изменишь. Может, старуха и теперь еще надеялась на лучшее: ведь отпустили, отпустили обеих. Но перед глазами младшей все время стоял образ той Меланки, она знала, чем кончаются пьесы, в которых на одной стороне порыв к свету, а на другой сила, сеющая тьму. Знала, что эти две силы бьются не на жизнь, а насмерть и сеятели тьмы погибнут. Но здесь, когда против тьмы должны подняться только две женщины, свет погасить нетрудно…

В тот день комендантский патруль далеко не отходил от покосившейся хаты под соломенной крышей, третьей с краю. Медленно проходил мимо, потом поворачивался — и снова туда и назад. Позади нее, за плетнем, отделявшим огород от берега, тоже прохаживались двое. Вроде и не караулили специально, а все-таки не оставляли ни на миг. Будто побаивались, что могут убежать, хотя у женщин и на уме такого не было. А может, остерегались тех, которые подожгли колхозные амбары, кто знает… Хата безмолвствовала, словно в ней никого не было, а из соседних тоже никто не выходил — все притихли, как будто и не дышали.

Уже стемнело, когда на улице появился комендант в сопровождении целого эскорта. Посмотрел на небо, розовевшее еще отблесками недавнего заката солнца, и, видимо, решил, что начинать рано. Окруженный десятком своих подручных, он стал им что-то весело рассказывать. Так они стояли и непринужденно разговаривали минут пятнадцать, а может и больше, потом комендант подал команду и солдаты начали выгонять людей из соседних хат. Вскоре поблизости уже стояла целая толпа. Тогда двое солдат вошли в хату и вывели старую мать и ее невестку — обе держали в руках по каганцу.

На село опустилась темная октябрьская ночь, с низин веяло влажным холодком, хотя ветра почти совсем не было. Изредка он оживал, словно неожиданно просыпался, и тогда по вершинам деревьев пробегал едва слышный шелест. Через мгновение ветки снова успокаивались, и вокруг наступала полнейшая тишина. Солдаты почти не подавали голоса, только подталкивали людей, заставляя их строиться в колонну, как будто идти должны были далеко и хотелось, чтобы в колонне был порядок. Старуху и ее невестку поставили впереди колонны, а когда процессия выстроилась и солдаты стали по бокам, комендант подошел к передним и, чиркнув зажигалкой, собственноручно зажег оба каганца. Все свершалось тихо и мирно, комендант зажигал фитильки с любезной улыбкой. Похоже было, что собираются служить пасхальную всенощную и люди сейчас пойдут вокруг церкви со свечками в руках.

Команды идти никто не подавал — просто комендант шагнул вперед и люди пошли следом, словно за пастырем. Но он прошел впереди только несколько шагов, потом чуть свернул в сторону и пошел рядом с двумя передними, — очевидно, за поведением женщин хотел наблюдать лично.

Пока шагали по улице, ветра почти не было, обе женщины шли, держа каганцы у груди, и огоньки иногда только припадали к каганцам и затем снова выпрямлялись. Но за крайней хатой дорога круто поворачивала вправо, в сторону левады, и когда оттуда вдруг подуло, огоньки затрепетали, а люди даже замедлили ход, словно наткнулись на преграду. Ветерок и тут дул слабо, но уже не так мягко, и, наверное, именно теперь, почувствовав его прохладнее прикосновения, все впервые испугались по-настоящему, словно после необычно спокойного поведения солдат и любезности коменданта только теперь и осознали, что речь идет о человеческих жизнях.

Две женщины шли рядом — старуха нетвердо ступая и временами спотыкаясь, а молодая хотя и ступала увереннее, но волновалась сильнее свекрови. Она понимала, что сейчас или, может, через минуту какой-то из двух огоньков погаснет первым, и ей была отвратительна эта кровавая игра палачей, которые знали, что так или иначе, а по одной обязательно будут справлять кощунственную тризну. Ей хотелось жить, но не ценой другой жизни, да и не могла она допустить, чтобы в угоду врагам это решал слепой случай. Можно было слегка дунуть на свой огонек, погасить его и остановить игру — никто бы не заметил. Но гордость не позволяла ей что-либо делать тайком. И она высоко подняла свой каганец над головой — там ветер гулял свободнее, там человеческая стена не стояла на его пути и он мог скорее закончить дело.

Толпа всколыхнулась, когда огонек взвился вверх. Кто-то позади предостерегающе зашикал и даже дернул молодую женщину за кофточку. Комендант что-то крикнул по-своему, один из солдат бросился вперед, но, пока добежал, уже было поздно: как раз повеял ветерок, всколыхнул огонек, пригнул его — и погасил.

Комендант не скрывал своего раздражения, но не сказал ни слова, только взмахнул рукой. Двое солдат подбежали к учительнице, схватили ее под руки и, расталкивая толпу, потянули назад.

— Мама! — только и воскликнула женщина. — Прощайте, люди!

Солдаты тащили ее, почти волокли, и все-таки она несколько раз оглянулась на прощанье. А толпа стояла, замерев, и горестно смотрела вслед, пока женщина не исчезла в глубине черной ночи.

Я рассказал то, что слышал от людей, которые недавно пробились к нам из Полтавщины.

— А этот комендант, он и теперь в Глубокой Балке? — спросил я.

— Там. А где ж ему быть? — ответил старший среди них и, бросив окурок на землю, притоптал его сапогом. — Там он. Только гниет в земле — повесили его наши хлопцы на вербе над речкой.

Конечно, иначе быть не могло. Он считал, видимо, что спектакль по известному произведению, который он решил осуществить при помощи необычных актеров, не удалось довести до конца — сорвала его эта проклятая учительница. Не понимал, что спектакль продолжался — продолжался долго, пока к финалу не привел неумолимый закон, запрещающий превращать человеческую жизнь в кровавую игру.

Этот закон карает сурово, и отменить его приговор не в силах никто и ничто — в этом убедятся кровавые игроки еще не раз, пока мы с боями будем идти к их логову.

Воронежский фронт,

1942

Перевод К. Григорьева.

СТАДИОН

Мы сидим вдвоем на каменной глыбе, отколотой снарядом от арки при входе на киевский стадион «Динамо», — отдыхаем перед тем, как начать переправу через море руин, которые были когда-то Крещатиком. О своем случайном соседе я знаю мало — пришел откуда-то из-за Десны, партизанил в остерских лесах и теперь догоняет свое подразделение, в которое влилась его партизанская группа после того, как наши войска переправились через Днепр на правый берег. Он еще в гражданском, события развивались в последнее время так стремительно, что обмундирование не успели подвезти — едва управлялись с боеснабжением. Даже автомат у него на груди вражеский, немцы бросили такое количество обойм и кассет, что, как выражается мой сосед, «не было необходимости делать лишние затраты для собственной армии, когда можно бить врага его же оружием». Да и привык, по правде говоря, к немецкому автомату, как-никак, а почти два года с его помощью воевал…

— Ну, я пошел, — говорит он вдруг и резко поднимается. — Ауфвидерзеен!

Он ловко переступает через кирпичные глыбы у дома, стоявшего когда-то напротив уцелевшего здания библиотеки КПСС, и похоже, что ему идти не мешают ни многочисленные кассеты, торчащие из-за юфтевых голенищ, ни довольно большая торба на спине, из которой высовываются подшитые резиной старые валенки. Немецкие гранаты с длиннющими деревянными ручками болтаются на поясе и, казалось, тоже должны были бы мешать идти, но, видимо, не мешают — привык.

Сегодня седьмое ноября 1943 года. Киев освобожден вчера. В предвоенные годы в этот день вокруг бурлила праздничная толпа демонстрантов, на этой площади они строились и наводили порядок в своих рядах перед тем, как организованными колоннами вступить на Крещатик. Сейчас тут почти нет людей, одиночные бойцы форсируют развалины, пытаясь перейти улицу.

Мой случайный знакомый исчезает за уцелевшим углом, а я все еще сижу. То, что он мне рассказал здесь, возле стадиона, стоит перед глазами, словно живое видение: ведь я когда-то частенько бывал на футбольных матчах, и мне легко представить себе стадион, заполненный людьми. Мне знакомы к тому же и все фамилии, которые он называл, а кое-кого я даже знал лично. Почему они оказались в захваченном врагом Киеве? А впрочем, разве трудно на это ответить, если вспомнить, что творилось на Левобережье осенью сорок первого, когда враг окружил и прижал нас в болотах на границе Полтавщины и Сумщины? Ведь десятки, сотни тысяч других тоже оказались в их положении!..

Как сухой бурьян, катилась тогда война на восток опустошенными степями. Как бурьян, задерживалась под степными курганами и остатками сожженных деревень и, подхваченная новым порывом неистового урагана, мчала дальше — за пределы Украины, на Дон, в приволжские степи…

Война уже гремела далеко, до Киева не доносился ни грохот снарядов, ни угарный смрад пожарищ, а город не оживал, улицы были пустынны. Люди, как и во время боев, жались друг к другу в ямах и подвалах взорванных домов, прячась от бдительных глаз оккупантских патрулей и все еще уповая на чудо.

Однако зловещее молчание большого города оккупанты уж никак не истолковывали признаком смирения. Но им нужны были рабочие руки. Город уже находился в глубоком тылу, необходимо было наладить работу хотя бы мелких предприятий и мастерских. А когда люди прячутся и их трудно выгнать из укрытий, приходится прибегать к хитростям, выманивать их из потайных нор.

Сначала из репродукторов прозвучали предупреждения и угрозы. Но это не очень помогло. Потом обратились к печати — на страницах единственной газетенки, которая начала выходить на украинском языке, появились весьма примитивные статьи, смысл которых в конечном итоге тоже сводился к угрожающим предупреждениям. Пришлось даже выписать из Берлина актеров и актрис: когда не помогает кнут, можно попытаться прибегнуть к прянику.

Но театральное помещение зияло пустотой, а в кинотеатрах, где демонстрировались сладенькие мелодрамы и жеребячьи комедии, развлекалась тыловая солдатня — голодным людям было не до мелодрам и пошлых комедий.

Комендант города сатанел. Он готов был прибегнуть к испытанным методам. И вдруг в комендатуру зашел начальник концлагеря, находящегося на Сырце, с блестящим предложением. Как ему удалось выяснить, среди пленных, которых не успели расстрелять, в концлагере находятся знаменитые киевские футболисты Клименко, Тутчев, Кузьменко, а также непобедимый вратарь Трусевич. Вот, дескать, если бы выпустить любимцев города на стадион, это расшевелило бы киевлян, выползли бы из своих подземных укрытий!

Предложение понравилось. Армейские футбольные команды у немцев были, так что можно устраивать матч по всем спортивным правилам. Увлеченные перспективой добиться своего, комендант города и новоиспеченный бургомистр уже готовы были согласиться. Но возникло новое затруднение: ведь такие мастера бесспорно выиграют у армейских любителей, а это может поставить в нежелательное положение представителей победоносной армии.

Что и говорить, сомнения были небезосновательны. Однако начальник концлагеря нашел остроумный и беспроигрышный выход: вряд ли сыщется человек, который не согласится пропустить мяч в свои ворота, если ему за это обещана жизнь. С таким аргументом пришлось согласиться. Итак, пленных футболистов начальник концлагеря взял на себя, а все остальное должны были устроить бургомистр и комендант города.

На следующий день на стенах домов появились цветные афиши. Командование оккупационными войсками сообщало не только о предстоящем матче, а и поименный состав игроков, не забыв добавить к фамилии каждого советского футболиста его спортивное звание, а также перечень всех медалей, полученных каждым в предвоенных чемпионатах.

Известие о предстоящем футбольном матче поразило киевлян. Нет, не тем, что в такое время оккупантам стукнуло в голову устраивать спортивное развлечение, они не могли не понимать, что сейчас не до футбола даже бывшим заядлым болельщикам; потрясло то, что спортсмены, имена которых знали даже те, кто никогда в жизни не бывал на стадионе, решились на игру с оккупантами. Что это, измена или результат истязаний? А может, обычная провокация с целью заманить людей на стадион, словно в волчью яму, откуда уже никто не выберется?

В тот день в концлагере на Сырце не прекращались переговоры с пленными футболистами. Принять участие в соревновании они согласились сразу, даже повеселели, услышав, что снова выйдут на знакомое футбольное поле и попробуют проверить, способны ли они на что-нибудь после столь тяжких бедствий. Но когда комендант огласил условия игры, ребята помрачнели. Впрочем, убеждать их он не стал, как не обращался и к угрозам: ведь он не сомневался в конечном результате, когда выбирать придется между жизнью и смертью! У него, разумеется, и мысли не было о какой-то там спортивной чести или профессиональной гордости. Не подумал он, разумеется, и о простом человеческом достоинстве, которое, по его мнению, вообще никто не примет во внимание в подобной ситуации. Охотно проиграют и никогда не заикнутся, что их заставили. Да и кто поверит, ведь все видели — проиграли. А победителей не судят, это известно всем. Да и кто их будет судить, когда и судьи они сами!

В воскресенье было жарко, солнце высоко стояло над городом, и, резко очерченные тенями, руины напоминали марсианский пейзаж. Только изредка на Крещатике появлялась одинокая фигура, которая медленно преодолевала многочисленные препятствия на пути к стадиону, перелезая через бесформенные глыбы и обугленные воронки от снарядов. Но чем ближе к четырем часам дня, когда должно было начаться объявленное соревнование, тем больше становилось людей.

Киев большой город, и хотя на стадион пробирались одинокие смельчаки, шли они со всех сторон. Постепенно люди рассаживались, с опаской оглядываясь, — после нескольких месяцев гнетущего одиночества и страха каждому было приятно видеть вокруг себя возбужденную толпу. Да и ветерок, долетавший из-за Днепра, переваливая через вершины деревьев, освежал и придавал силы.

Перед тем как должен был прозвучать первый свисток судьи, стадион уже был почти на три четверти заполнен зрителями. Коменданта это не очень устраивало — он надеялся на большее. Но полный успех его спортивное мероприятие, как предусматривалось, должно было принести только со временем, когда и те, кто на встречу команд не пришел, узнают, что матч состоялся и с посетителями стадиона ничего страшного не произошло. Так что комендант улыбался, его длинноногая фигура появлялась то тут, то там на центральной трибуне, пока наконец и он не уселся среди старших офицеров гарнизона и их разодетых жен.

Когда грянул духовой оркестр и из-под арки главного входа один за другим появились футболисты, стадион всколыхнулся и глухо зашумел. Многие узнали своих любимцев, и хотя мотивы их странного поведения были еще не ясны, сама встреча с ними трогала. Похоже, что на какой-то миг люди забыли о том, что творится вокруг, и вдруг как бы очутились в ином времени, — сияли, возбужденные ожиданием чего-то увлекательного. Ведь впервые за все время оккупации враг ничего не запрещал.

Окруженный, своими помощниками и капитанами обеих команд, главный судья подбросил вверх двадцатипфенниговую алюминиевую монетку, и стадион замер. Судья себя не утруждал, он не нагнулся вместе с капитанами, чтобы проконтролировать их: зачем? Какая разница, кто сделает первый удар, если известен наперед конечный результат?..

И матч начался.

Легко, даже чуть небрежно немецкий форвард направил мяч на правый край — удар был слабый, и мяч едва не перехватил Кузьменко. Но немец все же успел и уже более точно направил мяч партнеру слева. Тот, оторвавшись от защитника, быстро повел вперед, но тут на его пути оказался Клименко. Отобрав мяч, он сильно послал его далеко вперед — как раз на то место, куда, по его расчетам, мог подоспеть Кузьменко. Удар Кузьменко был не только сильным, но и точным — мяч пролетел мимо вратаря и затрепетал в сетке.

Приглушенный гул и робкие аплодисменты волнами прокатились по стадиону. Видимо, зрители еще сдерживали себя и не спешили проявлять радость, небезосновательно побаиваясь, что немцам такое может не понравиться. И действительно, офицеров и их жен, сидевших на центральной трибуне вместе с комендантом, никак не радовал первый успех киевлян. А вот комендант почему-то громко зааплодировал и даже улыбался: он, очевидно, понимал, что предстоящая победа его команды будет выглядеть значительно убедительнее, если и соперник окажется сильным.

Зрители же истолковали случившееся по-своему и дали волю своим чувствам. Пока команды собирались в центре поля, чтобы продолжить игру, шум и аплодисменты постепенно нарастали, превратившись в конце концов в бурную овацию.

Теперь большинство игроков сосредоточились у киевских ворот. Немецкие футболисты ошалели. Судья не обращал внимания на то, что в стремлении во что бы то ни стало отобрать мяч они били соперников по ногам и хватали за руки. Вся немецкая команда навалилась на ворота противника, и, возможно, ей удалось бы силой добиться своего, если бы центральный форвард, замахнувшись для удара, попал по мячу. Но, на свою беду, он поскользнулся и упал, а Клименко выбил мяч из вратарской площадки прямо на Тутчева, который находился на противоположной половине поля, рядом с немецким защитником. Вырвавшись из-под опеки, Тутчев оказался один на один с немецким вратарем, и тому не оставалось ничего другого, как достать второй мяч из сетки.

На стадионе поднялось бог знает что. Еще когда немецкий форвард промахнулся, по стадиону прокатился легкий смешок, а потом и сплошной хохот. Масла в огонь всеобщего веселья подлил оркестр, совсем некстати ударив туш. Когда же капельмейстер спохватился и опустил свою дирижерскую палочку, оркестранты растерялись и не все одновременно перестали дуть в свои трубы — раздалось нечто похожее на жалобное меканье заблудившихся коз и овечек. Те, кто сидел недалеко от немцев, озабоченно наблюдали, как к долговязому коменданту нагнулся плотный начальник концлагеря и лицо его постепенно багровело.

А на поле продолжалась игра. Теперь судья уже вообще не обращал никакого внимания на грязные нарушения правил. Немецкие игроки откровенно били киевлян по ногам, грубо толкали в спину, хватали руками, подставляли ногу… Три советских футболиста уже прихрамывали, но не оставляли поля и играли, превозмогая боль. Держались из последних сил, но себе воли не давали — не имели права допускать малейшего нарушения правил.

И все-таки судья нашел, к чему придраться, и назначил пенальти в ворота Трусевича.

Стадион замер. При таком счете ничего страшного не было бы, реализуй немцы это пенальти, но произошло чудо — Трусевич взял мяч!

Невероятный успех команды, пожалуй, не столько опьянил зрителей, сколько отрезвил их: все почувствовали, что в воздухе запахло бедой. Постепенно становилось ясно, что на стадионе происходит нечто более значительное, чем просто футбольный матч. И если первому голу люди обрадовались, а после второго, почти не скрывая, торжествовали победу, то теперь, после взятого пенальти, умолкли и только растерянно улыбались, как бы застыв в нерешительности между радостью и страхом. Но в сознании каждого роились беспокойные мысли: а может, и сообщения военного командования о безудержном продвижении на восток еще не означают окончательной катастрофы? Может, и на поле боя их так же можно бить, этих надутых индюков, которые так кичатся своей непобедимостью? Можно, безусловно можно, если даже здесь, на стадионе, одиннадцать ребят наглядно показывают это всем! И в сердцах тех, кто пал духом, вспыхивала надежда: нет, враги не добьются своего и на поле боя, это теперь ясно как день!

Когда в немецкие ворота влетел пятый мяч, над стадионом заревела сирена — воздушная тревога! До конца игры еще оставалось минут двадцать пять, но игра была остановлена. Люди не бросились с трибун, как бывало всегда в таких случаях, — все понимали, что никаких самолетов поблизости нет. Комендант вынужден был остановить матч, воздушная тревога только ширма, только наименее позорный способ как-то спасти свой престиж перед угрозой еще большего позора. Люди неохотно вставали со своих мест, медленно продвигаясь к выходу. Но в проходах появились солдаты с автоматами наперевес, стали подгонять и подталкивать зрителей, и через четверть часа на трибунах уже никого не осталось.

И только те, что выходили последними, видели, как на середину поля, где стояли рядом один к одному одиннадцать победителей соревнования, окруженных солдатами, подкатила большая тюремная машина. Киевляне поочередно исчезали в ее темном чреве. И кто знает, может, заталкивали их туда как раз недавние их соперники, для которых насилие было единственным способом выглядеть победителями и которые тем не менее всегда оказывались побежденными, когда встречались с духовным величием и самопожертвованием во имя человеческого достоинства.

1943

Перевод К. Григорьева.

ДРЕЗДЕН

Кто был на войне, тот никогда не сможет думать о ней спокойно. Безумный вихрь будничных дел вертит и засасывает, будто сознательно стремясь отвлечь от воспоминаний, но стоит ему уняться хоть на миг, и невольно попадаешь снова в тиски своей памяти.

Почему?

Если бы еще не постоянные напоминания — дом, только что выстроенный на недавнем пустыре, пожилой инвалид, мчащий в своей дребезжащей мотоколяске, десятки других красноречивых примет, которых как будто бы со временем становится и меньше, но полностью они не исчезают… Вот и здесь — пустыри, похожие на песчанистые выгоны или огромные ярмарочные площади, на которых давно закончился торг… Они уже не напоминают тех ужасных развалин, что возвышались едва ли не до туч, когда я здесь был тогда, впервые, но пустыня, образовавшаяся вместо них, еще более мертвенна, чем сами руины. Да и исчезнут ли когда-нибудь из памяти лица — ну хотя бы лицо Сергея, продолговатое, бледное, с глазами, запавшими под надломленные брови, которые почти срослись над тонким носом! Конечно, я пойду в знаменитый Цвингер и постою у «Сикстинской мадонны», как полагается, когда приезжаешь сюда. Но прибыл я не ради этого. Я не могу забыть Сергея, хотя со времени, когда в последний раз видел его, уже и поседеть успел. Что это, результат моей чувствительности или еще одно подтверждение того, что человек побывавший на войне, уже не сможет о ней не думать?

Все сходится на том, что Сергей погиб здесь. Единственный большой город в тылу — куда же еще могли немцы с ним податься? Когда мы освободили концлагерь, расположенный в лесу, километрах в десяти на восток, Самчук рассказал, что Сергея с ним не было, его отправили куда-то дальше. Дальше был только Дрезден, западнее него уже хозяйничали американские войска. Следовательно, если его не пристрелили по дороге, то могли спровадить только сюда, в единственную тюрьму, оставшуюся в их распоряжении.

«Пристрелить по дороге»… Нет, нет! Его могли расстрелять, но не пристрелить. По дороге они убивали тех, которые убегали или обессилевали так, что падали и не могли идти. Оказаться застреленным при попытке к бегству за день-два до окончания войны было бы глупо, а обессилеть он не мог. Не мог он, конечно, обессилеть: территория, которую тогда занимали немцы, не превышала в глубину и двадцати километров, пройти их такому бывалому пехотинцу, как Сергей, нетрудно.

В дрезденской тюрьме погиб Сергей. Тысячу раз я взвешивал все возможные обстоятельства и каждый раз приходил к выводу, что именно так и случилось. Самчуку повезло — очередь не дошла, а Сергей попал под руку раньше, потому-то и расстреляли…

Дворец правосудия. Высокий фасад из серовато-желтого известняка с длинными рядами окон в стиле довоенного модерна. Бесцветный эклектизм этого стиля, порожденного сумятицей и непостоянством умов, довольно точно отражал характер провинциальных вкусов всемирного мещанства. В больших городах всех континентов разбросаны тысячи подобных сооружений, украшенных вытянутыми стеблями несуществующих растений, похожих на стилизованные фигуры томных девиц. Трудно догадаться, что за фасадом, размалеванным символами, словно претенциозная обложка модернистского журнала, находится тюрьма. А впрочем, стоит ли предъявлять моральные претензии к сооружениям, если даже те, кто их возводил, таили жестокость души под забралом внешней благопристойности?

До внутреннего двора добраться нелегко. Правда, высоченные железные ворота теперь распахнуты для всех. Проходишь огромную арку из того же известняка, пересекаешь гулкий, как бубен, двор, вымощенный каменными плитами, — и ты уже у других ворот, тоже раскрытых для каждого. За ними небольшой дворик, тесно зажатый четырьмя высокими слепыми стенами, похожий на колодец. Чувствуешь, как перехватывает дыхание от жуткого ощущения, что ты уже здесь. Слева одноэтажная пристройка, напоминающая внешнюю галерею, на ней десять продолговатых зарешеченных окошечек. Это камеры смертников. Напротив, у стены, расстреливали людей: место выбрано так, чтобы ожидающие своей очереди могли наблюдать весь процесс до мельчайших подробностей.

Значит, если произошло так, как думаю я, Сергей прошел через это. В громыхающем коридоре раздался лязг десяти замков, из камер вывели очередную партию на расстрел и тут же заперли в них другую десятку, которая должна была ждать своей очереди. Разумеется, прежде всего эти новые обитатели каменных нор припали к окнам, и перед ними открылось то, что через час ожидало их самих.

Я стоял почти в самом центре каменного колодца, словно завороженный. Ровный ряд небольших зарешеченных окон приковал к себе мой взгляд, и трудно сказать, какое чувство было сильнее — желание воскресить в одном из них образ Сергея или страх перед тем, что я мог бы увидеть, если бы оглянулся и передо мной предстала стена, которую видел он. Я оцепенел, внутри у меня похолодело. При других обстоятельствах на меня, наверное, обратили бы внимание, но здесь никого не мог удивить человек, застывший в печали или в позе, выражающей страх.

Недели за две до того, как я должен был отправиться в эту поездку, пришло письмо от Жанны.Твердый длинный конверт с двумя пестрыми марками, на которых изображены петухи. Сначала я удивился, когда увидел, что письмо написано на нашем языке. Раньше она не решалась! Наверное, изучала и только теперь поверила, что выучила как следует. Что ж, подобная взыскательность делает ей честь…

О своей нынешней жизни Жанна почти ничего не писала. Правда, между строк звучал неуловимый, но достаточно выразительный подтекст. «Как я живу? А как может жить немолодая одинокая женщина! От вас ведь нечего скрывать свой возраст — вы знаете, сколько мне было тогда и сколько лет минуло с тех пор…» Невеселая жалоба, фигурально высказанная француженкой, которой уже за сорок…

Я попытался представить себе Жанну такой, какой она могла быть теперь, но ничего не получилось. К коротко стриженной головке, которую я так хорошо запомнил, трудно было дорисовать эффектную прядь седых волос, а тоненькую, истощенную девичью фигурку не удавалось дополнить округлостью женских линий.

Ее внутреннее состояние, однако, постепенно становилось ясным. «…Как может жить немолодая одинокая женщина…» Неудивительно, когда после переживаний, свидетелем которых я был тогда, человек на всю жизнь остается наедине со своим одиночеством! Может быть, кто-то и был рядом, может, даже кто-то есть и теперь, но чувства, пережитые ею в тот день, как видно, оставили в ее сердце след навсегда. Близость другого человека, если он был или даже есть, могла только ранить, только оскорбить.

В этом последнем письме Жанна сообщала, что имеет некоторые новые сведения о пребывании Сергея в плену. Недавно, во время воскресной поездки на берег Бискайи, она случайно познакомилась с каким-то канадцем, который был освобожден из дрезденской тюрьмы, когда американские войска подошли к Эльбе с запада. Оказывается, он слышал о том, что в тюрьме находится молодой украинец, захваченный в плен за несколько дней до окончания войны. Сам он этого человека не видел, но товарищи, встречавшиеся с ним, кое-что рассказывали. Белокурый, лет двадцати пяти, среднего роста, лицо продолговатое, с маленькими шелковыми усиками. Жанна отмечает: «Конечно, по таким приметам трудно установить, что это был именно он. Тип молодого белокурого офицера с усиками, кажется, вообще был характерен для вашей армии, как я заметила во время моего недолгого пребывания в вашей части. Кажется, и у вас были усики, не правда ли? И все-таки моя душа не на месте. Ведь в те дни ваши солдаты уже редко попадали в плен, и это увеличивает вероятность моего предположения, что человек, о котором мне рассказывал канадец, и есть Сергей».

Я дочитал письмо и почувствовал, что имею достаточно материала для сопоставлений. Нет, нет, ошибаются те, кто не верит, что любовь с первого взгляда может быть для человека единственной, на всю жизнь! Конечно, пока оба живы — все равно, рядом ли они, или разлучены волею обстоятельств, — каждый может дать повод другому разувериться в своей любви. Но Сергея не было, он остался для Жанны таким, каким она его знала тогда, он не давал ей никаких оснований усомниться в своей верности. Полюбившийся в первый день их необычного знакомства остался в ее памяти таким, каким был тогда, и долгая жизнь без Сергея оказалась бессильной изменить ее чувства.

Я сразу же ей ответил. Счастливый случай — как раз сейчас я собираюсь в Дрезден! И, конечно, было бы прекрасно, если бы смогла туда приехать и она. Понимаю, как это сложно, особенно потому, что я связываю ее точным сроком своей поездки. Но если случай благоприятствует мне, почему бы не попытаться и ей? Итак, жду возле тюрьмы двенадцатого сентября в двенадцать дня. Я заклеил конверт и отправил. Если иногда сбываются сны, почему бы не сбыться и чуду?..

Песчаный холм защищал нас от вражеских мин уже третий день. Мы захватили его с ходу, наскоро развернули огневые точки на запад и вынуждены были остановиться в ожидании нового приказа.

Домов поблизости не было, одна лишь эта ферма. Отрезанная от внешнего мира полями и неширокой полосой леса, она походила на убежище отшельника, отыскавшего удобное местечко для того, чтобы наедине замаливать свои грехи.

Ферма стояла на восточном склоне — одноэтажный дом с шестью окнами на фасаде. Длинная конюшня и открытый, чуть поменьше, сарай для инвентаря объединялись с домом в виде буквы «П». Двор, вымощенный плоским булыжником, замыкали тяжелые деревянные ворота с черепичным козырьком.

Высокий гребень холма надежно защищал все эти строения от немецких снарядов. Не знаю, как они сохранились, когда сюда била наша артиллерия, но сейчас старый Зигфрид Кайзер мог быть спокоен — война не сожрала его недвижимое имущество. Правда, обрюзгшее лицо с насупленными бровями и низко опущенными усами не выказывало по этому поводу никакой радости. Возможно, господин Кайзер опасался, что мы еще можем и отступить и тогда его драгоценная усадьба снова попадет под наши снаряды? Однако не похоже, чтобы он таил такие непатриотические опасения. Вероятнее всего, радость за уцелевшее имущество боролась в нем с горечью, вызванной национальным поражением, и чувства его раздваивались.

Наш командный пункт находился в подвале под домом. На цементном полу и аккуратных полках, навешанных вдоль кирпичных стен, тускло поблескивали стеклянные банки с мясными и овощными консервами. Старик иногда заходил сюда, бесцельно переставлял банки с места на место: очевидно, пересчитывал. Впрочем, мы его консервы не трогали, и он это знал. Может, просто не находил себе места, потому и слонялся. Нам он не мешал. Только телефониста Охрименко почему-то раздражало его присутствие, и когда старик начинал бестолково возиться на полках, он мрачно бормотал:

— Сдох бы ты со своими вонючими консервами!

Вечером старик появился снова. Постоял с минуту посреди подвала, почему-то даже не подошел к полкам и не спеша поплелся назад, на лестницу. Вверху стрельба утихла, похоже было на то, что и немцам хочется передохнуть. Мы сидели за небольшим столиком, освещенным плошкой, — я, Сергей и замполит Петренко.

— Хозяин, а где же все ваши? — спросил вдруг Сергей.

Господин Кайзер остановился, недовольно повернул к нему лицо, похожее на недопеченную буханку хлеба, но ничего не ответил.

— Я о вашем вспомогательном составе, — пояснил Сергей. — Или, может быть, вы только вдвоем с женой управлялись на своей ферме?

— Разбрелись… — промычал старик, поняв, что речь идет о его батраках.

— То есть сбежали? — не отставал Сергей.

— Умирать никому не хочется! — блеснул глазами немец.

— Почему же остались вы? Ведь жить и вам хотелось?

— Не знаю, почему… Остался…

— Выходит, не боялись. Греха на душе не было! — не без иронии подытожил Сергей.

— Ваше дело судить, кто праведник, а кто грешник, — буркнул старый немец, не имея, как видно, желания продолжать разговор.

— А что же они натворили, ну, все те, которые сбежали?

— В каждом ангеле сидит черт, — ответил немец, не вдаваясь в подробности.

— Диалектично! — заметил замполит. — Но ежели в каждом, то, стало быть, и в вас?

Господин Кайзер улыбнулся — впервые.

— Разве я утверждаю, что я ангел?..

Мы все громко засмеялись. Такой вопрос, похожий одновременно и на шутку, и на признание, звучал в устах господина Кайзера довольно неожиданно. Он потоптался на месте, довольный тем, что не спасовал, и, не ожидая, пока мы успокоимся, произнес:

— Извините, я пойду. Кримгильда одна, она боится. И вышел.

Когда за ним скрипнула дверь, замполит Петренко насмешливо бросил:

— Зигфрид и Кримгильда… Не супруги, а песня о Нибелунгах!

Мы снова засмеялись. Огромного роста, плоская, как липовая доска, жена господина Зигфрида была мало похожа на героиню старинной немецкой поэмы.

Сергей очень любил стихи Лермонтова и даже сам чем-то напоминал автора «Демона». Думаю, что это было вызвано не только явным сходством, но и немалыми личными усилиями Сергея это внешнее сходство подчеркнуть. Помню, еще в Харькове он разыскивал сборник, в котором обязательно был бы портрет поэта. Видимо, он частенько на него поглядывал, решая, какие заводить усы.

В день, когда произошла роковая встреча с Жанной, Сергей получил письмо от матери. Старуха, как видно, была женщиной твердого характера. Примостившись на дне траншеи, Сергей от души смеялся, повторяя вслух ее строжайшие инструкции относительно правил поведения на войне. «Не в свое дело не лезь, — наставляла она, — ибо попадешь в какую-нибудь неприятную историю, я тебя знаю. И имей в виду: возвратишься домой с шишкой на лбу, так тебя разделаю, что забудешь, как звали». Ничего не скажешь, своеобразная личность. Не знаю, было ли ей известно, что сын ее имеет уже три нашивки за ранения? Впрочем, если Сергей и утаивал это от нее, то, разумеется, отнюдь не потому, что побаивался маминой розги.

В стилевом отношении письмо было вполне выдержано до самого конца, хотя и трудно было сказать, где она шутит, а где пишет серьезно. Покончив с директивными установками, мать перешла к деловой информации о домашних делах. Я слушал это оригинальное письмо и представлял себе властную и бескомпромиссную женщину, которая рано осталась вдовой и должна была быть одновременно и матерью, и отцом для своего сына. Хорошо воспитанный Сергей представлял собой наглядное доказательство того, как благотворно влияет на человека разумная материнская суровость.

— Что, попадало в детстве? — спросил я.

— Случалось… — ушел Сергей от прямого ответа. Он аккуратно сложил письмо вчетверо, всунул в конверт и спрятал в планшетку.

И как раз в этот миг застрочило несколько вражеских пулеметов одновременно. Мы насторожились. На фронте нашей роты уже около часа царила тишина, и внезапная стремительная стрельба заставила нас быстро подняться. Очереди были настойчивые, перерывы короткие, и казалось, что они прямо захлебываются в стремлении догнать друг друга. Мы застыли, пораженные какой-то удивительной целенаправленностью вражеских очередей — стрельбы, никак не похожей на сонное напоминание вражеских наблюдателей о своем существовании, к которому время от времени прибегают обе стороны, когда фронт молчит. Не походило это и на огневую подготовку атаки. Ясно было, что с разных позиций бьют в одну точку, и точка эта не только быстро двигается, но и может исчезнуть из виду и добыча выскользнет из рук.

В глубине траншеи что-то глухо затопало — кто-то бежал. Мгновение спустя из-за поворота появился боец и крикнул:

— Там девушки, надо прикрыть!

Боец страшно запыхался. Он даже не попытался доложить как положено, и такое необычное поведение выдавало предельное возбуждение, как, впрочем, и то, что дело действительно не ждет. Я взялся за бинокль и направился было к приступку, специально оставленному в стене, чтобы с него наблюдать за полем боя, но сразу же передумал, нагнулся к телефону и произнес в трубку:

— А ну, дай по пулеметным гнездам штуки по три!

В овраге глухо грохнуло, и над головой пронесся знакомый свист. Снаряды летели один за одним, и свист тоже казался сплошным, как и очереди из вражеских траншей. С минуту земля тряслась, воздух содрогался и гудел, потом вдруг все стихло, словно грохот срезало ножом. Встав на приступок, я припал к окулярам бинокля и почти сразу заметил какое-то светлое пятнышко на выгоревшей прошлогодней траве. Девушка лежала лицом книзу на прогалине у самой опушки, — может, притаилась, а может, и пришита пулей к земле.

Я почувствовал, что Сергей стоит сзади меня и нетерпеливо ждет своей очереди, но не мог оторваться от бинокля, не удостоверившись, мертвое это пятнышко или живое. Последний снаряд взорвался, и все стихло. Девушка еще с минуту лежала неподвижно, потом едва заметно зашевелилась и тяжело привстала на колени. Вдруг она стремительно сорвалась с места и бросилась в сторону наших траншей, почти не пригибаясь. Сразу же затарахтел одинокий пулемет, защелкали автоматные очереди. Должно быть, Сергей не выдержал напряжения, вырвал у меня бинокль. Но сейчас уже в этом особой нужды не было, девушка бежала совсем близко. Стрельба снова усиливалась, и я увидел, как Сергей сорвал с головы фуражку и начал помахивать ею — то ли чтобы отвлечь на себя вражеский огонь, то ли для того, чтобы показать девушке, куда бежать. В тот же миг на донышке его фуражки сверкнули две яркие, четко очерченные дырочки.

Видимо, девушка заметила знак, поданный ей Сергеем. Прошла еще минута, над гребнем траншеи промелькнула тень и свалилась прямо на руки Сергею. Девушка оказалась настолько легкой, что, подхватив ее, он даже не пошатнулся и продолжал стоять на приступке с неожиданной ношей на руках, словно не зная, что с ней делать дальше.

Вот так я ее впервые увидел. И хотя на протяжении всего следующего дня встречал ее не раз, лицо Жанны мне запомнилось именно таким, каким оно было в ту минуту. Широко раскрытые глаза, в которых застыли страх и изумление одновременно, внимательно смотрели на Сергея. Казалось, что лицо девушки состояло только из них, из двух большущих глаз, застывших в немом и напряженном созерцании. Я хорошо помню, как их начало застилать чем-то похожим на туман, они покрылись влагой и быстро наполнились слезами, появившимися неведомо откуда. Через мгновение выемки глазниц налились до краев, и тяжелые, прозрачные капли начали просачиваться сквозь изгородь темных ресниц, медленно расплываясь по запавшим щекам, на которых едва заметно розовел болезненный румянец. Но даже теперь, когда плач уже сводил судорогой нежную шею, Жанна продолжала молча смотреть только на Сергея, будто среди всех нас лишь он один был ее спасителем или именно тем, кого она всю жизнь искала. И, словно внезапно поняв, что наконец нашла, девушка задрожала всем телом, тихо зарыдала и припала к его груди мокрым лицом.

Только теперь Сергей повернулся в сторону траншеи, медленно нащупал сапогом приступок, чтобы не оступиться, стал на песчаное дно и, все еще держа свою ношу на руках, присел и перся о стенку.

Наверху было тихо. Похоже, что уцелевший вражеский пулемет смирился с тем, что девушка убежала и ему не оставалось ничего иного, как разочарованно замолкнуть. Продолговатая полоса неба висела над узкой траншеей, полная апрельской синевы. Я смотрел на Сергея и на невесомую живую ношу, которую он все еще держал на руках, и внезапно почувствовал, что ничего для них в этот миг не существует, кроме их самих. И мне стало как-то неловко присутствовать при чуде слияния двух душ, которые еще, возможно, и сами не осознали, что их слияние навеки. Хотелось исчезнуть, не связывать их своим присутствием, дать возможность свободно вылиться человеческим чувствам. И я, вероятно, так бы и ушел, оставив их наедине, если бы девушка вдруг не вскрикнула и не бросилась с Сергеевых рук:

— Там, на поле, еще трое! Идемте, я покажу!

И странно — она говорила по-французски, но оба мы, хоть и не знали этого языка, все поняли. Не ясно было только одно — сколько их там еще, но что речь идет о людях, которых надо спасать, сразу дошло до сознания. Она схватила Сергея за рукав и потащила к приступку, не сомневаясь, как видно, что он в тот же миг выскочит из траншеи и побежит за нею вслед.

Сергей быстро поднялся и посмотрел на меня. Его взгляд не выдавал ни тревоги, ни растерянности, ни каких-то иных признаков беспокойства или смятения. Только одинокая жилка возле губ едва заметно подрагивала — эта предательская жилка, которая всегда его выдавала, когда он на людях смущался или попадал в положение, в котором лучше было бы обойтись без свидетелей.

Я приказал солдату, все еще стоявшему возле нас, возвратиться в свой взвод, и мы остались втроем — я, Сергей и Жанна. Надо было объяснить девушке, что сейчас, днем, на глазах у немецких пулеметчиков, все равно ничего не получится. Придется ждать ночи, в темноте мы сделаем все, что зависит от нас.

Жанна не понимала или не соглашалась — она сыпала словами, в которых улавливалась смесь нетерпения и гнева, — при этом было такое впечатление, будто она убеждена, что именно я мешаю и не разрешаю Сергею выполнить то, чего требует она. Сергей молчал, — если он способен был в тот миг соображать, то, естественно, соглашался со мной. Но я понимал, что он уже себе не принадлежит, хотя и знает, что вылезать сейчас из траншеи самоубийство. Я еще пытался что-то объяснить девушке, но она не слушала, резко отошла в сторону и присела у стены. Я увидел, как мелко задрожали ее худощавые плечи, и услышал тихий безысходный плач.

Переводчик прибыл только под вечер. Весь день стрельба то вспыхивала, то затихала, и переводчик, стараясь объяснить свое опоздание, утверждал, что все его попытки проползти ближе к нашей траншее вызывали только новый ливень вражеского огня.

Но, несмотря на пережитые злоключения, он сразу же принялся за дело. Сел на скамью, быстро расстегнул битком набитую бумагой и оттого похожую на футбольный мяч дерматиновую сумку, по-хозяйски отодвинул в угол стола все, что ему мешало, и разложил свое канцелярское имущество, готовый допрашивать. Трудно сказать — то ли его неверно информировал непосредственный начальник, то ли, быть может, за день тяжелых испытаний он сам свыкся с мыслью, что жертвы, которые он принес, добираясь на передовую, достойны соответствующей компенсации, — тщательные приготовления указывали на то, что он собирается допрашивать важного «языка» и уверен, что ему удастся выудить немало ценных военных сведений. Когда Жанна поднялась с матраца, на котором лежала весь день в углу, и села напротив, лейтенант оторопел и в изумлении привстал.

— Это кто?

Я объяснил ему, в чем дело, и попросил установить точно место, где скрываются ее подруги. На округленном лице лейтенанта промелькнуло нечто похожее на откровенное возмущение, и соответствующие слова уже, казалось, повисли на кончике его языка. Но именно в эту минуту наверху скрипнула дверь и слабенький красноватый луч электрического фонарика забегал по кирпичным ступеням. Это был господин Кайзер, я знал. Все мы уже привыкли за эти двое суток к его неожиданным появлениям, и хотя сейчас присутствие постороннего человека было совершенно некстати, я не имел намерения придавать этому значение и отошел к столу, собираясь сказать лейтенанту, чтобы начинал. И тут мне бросились в глаза странные изменения в лице Жанны. Совершенно спокойное и даже умиротворенное минуту назад, оно внезапно покрылось болезненным румянцем, глаза, прикованные к грубым башмакам, медленно спускавшимся со ступеньки на ступеньку, безумно расширились, и в них вспыхнула отчаянная ярость. По мере приближения старика Жанна медленно вставала, потом так же не спеша, словно крадучись, перешагнула через скамейку и что есть духу метнулась к стене, где висел мой автомат. Я не успел опомниться, как она сорвала его с гвоздя и видать-таки выпустила бы очередь в господина Кайзера, если бы в последний момент мне не удалось схватить ее за руку.

— О!.. О!.. — простонала она и, выпустив автомат, бросилась на Кайзера и вцепилась ему в горло.

Я мог ожидать от нее чего угодно, только не этого. Ее поведение перед тем никак не указывало на то, что у нее есть свои счеты с хозяином фермы. Правда, когда мы выбрались из траншеи, а потом, пригибаясь, бежали по восточному склону холма, Кайзера не видно было, и она могла думать, что он сбежал вместе со своей Кримгильдой. Не давала она повода и предполагать, что вообще когда-либо здесь бывала. После первого возбуждения, бросившего ее в слезы, она молча съела банку мясных консервов и покорно улеглась на матрац. И вдруг такая дикая выходка, взрыв, едва не наделавший непоправимой беды, безумство, с которым она вцепилась в горло старика!

Я бросился разнимать их, а лейтенант даже не пошевелился. На его округлом лице сияла довольная улыбка — безобразная сцена почему-то потешала его.

— Да пусть потреплет! Наверное, досталось ей от него! — услышал я голос позади себя.

Только теперь я начинал понимать то, что лейтенант понял сразу. Очевидно, как переводчику ему за время пребывания на вражеской земле не раз приходилось наблюдать подобные сцены между немецкими фермерами и их недавними рабами. Однако я не мог допустить самовольной расправы и со всей силой оттягивал девушку от господина Кайзера, боясь, что она задушит его.

Наконец мне удалось утихомирить Жанну. Запыхавшись, я отошел в сторону и сел. Жанна стояла, опустив руки, и тихо всхлипывала. Старый немец растерянно тер шею оцепеневшими пальцами, словно его только что вынули из петли и он еще не верит, что остался жив.

— Палач! — шипела Жанна сквозь зубы. — Палач… — Она впилась в него глазами, будто выбирала место, в которое вот-вот вцепится снова.

— Идите прочь! — приказал я немцу, стараясь говорить как можно спокойнее.

Кайзер еще секунду постоял неподвижно, потом нагнулся, поднял фонарик, который уронил, когда на него напала Жанна, и поплелся вверх по лестнице — так же тяжело и не спеша, как пришел.

Я решил не рассказывать Сергею всего, о чем узнал от Жанны с помощью лейтенанта. Если бы он услышал, что старый Зигфрид запер на железный засов четырех девушек в подземелье, где они были обречены на голодную смерть, потому что могли рассказать о своих мытарствах на ферме, Сергей, чего доброго, сам бы его прикончил. А помучил их Кайзер вволю: голодом довел до того, что одна даже сумела сквозь отдушину пролезть и вот, ему на погибель, сбежала. Пули старик, конечно, заслужил, но самосуда я допустить не мог, и у меня родился иной план, как мне казалось, законный и справедливый.

Приказа о дальнейшем наступлении все еще не было: наш полк немного вырвался вперед, и командование, очевидно, ожидало, пока подтянутся соседи. Предстоящая ночь обещала быть спокойной, как и предыдущая. Изредка вспыхивала перестрелка бог знает из-за чего: из лесу выскакивал ошалевший вепрь или напуганная дикая коза, наблюдателям с обеих сторон мерещились вражеские разведчики, под покровом темноты забравшиеся в нейтральною зону, и поднимался страшный шум, который прекращался и затихал так же неожиданно, как и начинался. Каждый раз Жанна чуть приподнималась на своем матраце и внимательно смотрела на меня, словно спрашивая, в чем дело. Я отрывался от карты или от черновика боевого донесения, улыбался как можно приветливее и давал ей знать безразличным жестом, что все, мол, в порядке и беспокоиться нет причин. Ясно, что девушка волновалась за своих подруг и побаивалась, как бы немцы не пробились к подвалу. Но моя спокойная улыбка убеждала, и Жанна снова укладывалась и поворачивала лицо к стене.

Перед двенадцатью вошел Сергей. Целый день он был на ногах, но не выглядел усталым, хотя лицо и побледнело. Я заметил, как он искоса взглянул на Жанну, когда сошел с последней ступеньки, но шаги его не приостановились, он направился к столу и сел. Она не пошевелилась, хотя безусловно узнала его голос. Наигранное безразличие обоих меня не обманывало — чувствовалось, что между ними протянулась невидимая нить, по которой циркулирует нечто вроде электрического тока.

Сергей снял планшетку, намотал на нее ремешок и положил на столик.

— Ну что? — отодвинул я карту и посмотрел на него.

— Я думаю, пора, — ответил он.

Только теперь Жанна повернула к нам лицо, словно поняла, о чем идет речь. На лице появилось такое же тревожное напряжение, какое возникало каждый раз, когда начиналась стрельба наверху.

— Пойду сам погляжу. — Я сложил карту и поднялся. Мне хотелось оставить их наедине и вместе с тем действительно самому убедиться, что пришло подходящее время.

Ночь была беззвездная. На небе клубились белесые тучи, и в воздухе висел влажный сумрак ранней немецкой весны. Иногда оживал едва уловимый ветерок с севера, и начинало слегка отдавать дымком и промозглостью прелых прошлогодних листьев.

Я повернул стереотрубу в сторону прогалины, надеясь разглядеть подвал господина Кайзера, но ничего не увидел. Значит, вряд ли видят его и немцы, можно незаметно подползти. Досадно только, что вход в подвал находится с западной стороны, — если нечаянно брякнуть замком или грохнуть засовом, противник услышит. Следовательно, мой план — это единственный выход: старик свои замки знает, он поползет впереди и потихоньку отопрет.

Удовлетворенный, я вышел из траншеи и пошел по ходу сообщения. С севера доносился глухой грохот, но на нашем участке царила тишина, будто вообще не было никакой войны. Песчаный склон, в конце которого торчала ферма, выделялся на фоне сплошной темноты. Не спеша продвигаясь вниз, я мысленно перебирал своих разведчиков, стараясь определить, кого лучше послать.

Я прошел мимо часового и сразу же увидел две тени, прислонившиеся друг к другу возле сарая, почти у самого входа в наш подвал: Жанна и Сергей. Шаги мои невольно на миг замедлились. Однако возвращаться назад уже нельзя было, и я пошел напрямик, будто ничего не заметил. И все-таки какое-то душевное смятение поднималось в душе — вид этих двух людей, которые неподвижно стояли рядом, молчали и держали друг друга за руки, заставил забиться сердце. На войне это поражало само по себе, ибо наполняло сердце опасением и тяжким предчувствием… Я заглянул в конюшню, окликнул вестового и приказал вызвать хозяина. Потом спустился в подвал, тяжело сел на скамью и застыл в ожидании, опустошенный и разбитый.

Тут же вошли и они — Сергей сел напротив, а Жанна забилась в угол. Несколько минут было тихо, как будто все мы ждали, чтобы кто-то заговорил первым. На ступеньках появился старый немец, осторожно спустился и стал. Я заметил, что впервые он перед нами снял шляпу и выглядел подавленным, точно ждал приговора. Я уже овладел собой и, тщательно подбирая из своего скудного запаса немецкие слова, объяснил ему, что и как он должен делать. Он покорно выслушал мой приказ, еще секунду взвешивал обстоятельства, в которых оказался, и на лице его вдруг мелькнула улыбка человека, понимающего, что терять ему нечего.

— Господин офицер полагает, что фермеру лучше погибнуть на своем поле, чем здесь, в подвале?

Он, кажется, иронизировал. Впрочем, я сдержался. Выдавать свои чувства перед ним было бы слишком унизительно.

— С вами пойдут двое моих людей, — сказал я, стараясь не терять равновесия.

— Ну что ж… — пробурчал он снова покорно, понимая, должно быть, что его ирония достигла цели. Помял в руках шляпу и наконец надел ее на голову.

— С ним пойдет Самчук и…

— Я! — опередил меня Сергей слишком громко.

Этого следовало ожидать, хотя, правду говоря, о такой возможности я не подумал. Я вовсе не собирался посылать Сергея — задание было слишком простым, чтобы выполнять его офицеру. Но почему-то я не решился вступать с ним в спор в присутствии Жанны и старого немца. К тому же и причины, побудившие Сергея вызваться, мне доподлинно не были известны: может, побаивался, что Кайзер попытается сбежать, а те, кого я хотел послать, не управятся и провалят дело? А может, просто не мог еще постигнуть чувств, так неожиданно охвативших его, и необходим был поступок, внешний толчок, который поставил бы все на свое место?

Очевидно, Сергей понимал, что я в замешательстве, и воспользовался этим. Не ожидая моего согласия, он подошел к стене, снял с гвоздя мой автомат и повесил себе на шею. Пожалуй, только теперь Жанна сообразила, что это должно означать. Она подбежала к Сергею и припала лицом к его груди. Он погладил ее по голове и отвернулся. Я заметил злорадную ухмылку на лице Кайзера и тут же, указав на лестницу, велел ему идти. Что бы ни означала его улыбка, я не имел намерения давать ему повод злорадствовать.

Он поковылял вверх, я — вслед за ним. Уже на середине я услышал позади себя и шаги Сергея.

…Два бойца подсадили Кайзера — он довольно легко для своих лет и для своей комплекции перевалил через насыпной бруствер. Сразу же, словно опасаясь, что старика поглотит ночь, поспешил вслед за ним и Сергей. Самчук переждал с минуту, пока они отползут, и тоже выскочил. Некоторое время я слышал шорох их одежды, можно даже было определить ритм движения каждого из них, потом все стихло. Дважды в течение нескольких минут вспыхивали вражеские ракеты, поджигая лохматое небо мертвенным огнем. Когда первая повисла над нейтральной зоной, я еще видел всех троих, после второй различить их уже нельзя было. Прошло десять минут в напряженном ожидании, потом еще пять. Потом еще несколько раз по пять… Ни одного выстрела, ни малейшего признака присутствия вражеских солдат по ту сторону прогалины… Помню, чем дальше, тем сильнее тревожила именно эта тишина, похожая на безмолвный заговор, эта подозрительная немота вражеских траншей, в которой чувствовалось нечто настораживающее и зловещее. Временами я искоса поглядывал на часы, хотя в темноте не мог различить стрелки, — по моим расчетам, все трое должны были быть где-то возле подвала. Я боялся услышать выстрел или грохот железного засова и вместе с тем надеялся уловить хоть какой-нибудь звук, свидетельствующий о том, что что-то происходит…

Должно быть, мой замполит чувствовал то же самое. Заметив, как я тревожно посматриваю на часы, он тихо сказал с ноткой упрека:

— Напрасно ты это взял на себя. Не наше дело спасать невольниц.

Его рассудительность меня разозлила. Я мог бы, разумеется, сказать ему, что в этом, собственно, и заключается главная задача наших войск как спасителей порабощенных народов, и позлорадствовать над тем, с каким трудом он подыскивает возражения, которые невозможно найти. Но сейчас было не до споров на общие темы. Уши жадно ловили звуки, но ничего нельзя было услышать. Вокруг стояла жуткая тишина, наполненная таинственностью и тревожным предчувствием.

Я решил подождать еще четверть часа. Если все в порядке, они должны возвратиться, если нет, взвод, ожидавший приказа на правом фланге, двинется в атаку и захватит подвал. Этого я, пожалуй, на самом деле не имел права делать, но ведь и оставить двух своих разведчиков на произвол судьбы я тоже права не имел. Четверть часа прошло, и я первым вылез на бруствер впереди ударного взвода. Несколько минут мы ползли незамеченными и были уже почти на середине нейтральной зоны, когда вдруг в небо взлетела ракета и ударил пулемет.

Первое, что я увидел, когда мы наконец захватили подвал, был труп Кайзера — почти перед самым входом. Двери выломаны, — ясно, что это сделал не Сергей и не он. Я бросился вниз, луч моего фонарика выхватывал поочередно каждый уголок огромного подземелья. Нигде никого не было — ни Сергея, ни Самчука, ни девушек… Только теперь стало ясно, что немцы нас опередили: хотя и потеряли кусок нейтральной зоны, но разведчиков наших захватили живыми.

…Наконец я оторвал взгляд от зарешеченных окон, повернулся лицом к стене и замер, пораженный. На фоне серого камня, испещренного выветренными, но еще отчетливыми следами пуль, стояло несколько застывших, словно оледенелых людей. Такие же серые и неподвижные, как посеченная пулями стена, они затаили в глазах мертвенный покой безысходности, в котором звучали тоска по жизни и вместе с тем презрение к смерти. Это были люди из камня, люди, высеченные из гранитной глыбы, поставленные в таком месте и в таких позах, что их легко было принять за живых.

Я не знал имени художника, создавшего эту скульптурную группу. Зачем он вдохнул в застывшие фигуры столько жизни и в то же время поставил их к стенке, где они вечно будут ждать смерти? Не жестоко ли заставлять даже камень, в котором почти все приходящие сюда ищут черты павших и узнают живых, постоянно ждать мига, когда грянет выстрел?..

В первые минуты от этого трудно было избавиться. Мне даже казалось, что среди них стоит Сергей — вон тот, высокий, в распахнутой рубашке, с высоко поднятой головой. Перед синими стволами автоматов его взгляд мог быть только таким…

И вдруг сзади зацокали медленные шаги, и звук этот, отраженный отвесными стенами, напоминал размеренный стук молотка по камню. Когда я оглянулся, женщина как раз появилась под аркой и вошла во двор. Еще несколько раз тоненькие каблучки цокнули по лоснящимся плитам, и женщина остановилась, очевидно решая, в какую сторону идти.

Через мгновение она направилась прямо ко мне и вдруг снова остановилась — теперь уже совсем близко, стройная и подтянутая, с подстриженной, мальчишеской головой. На ней было серое платье, в руке небольшая кожаная сумочка, у ног лежала перчатка, которую она уронила, когда увидела меня.

Она очень изменилась, и только глаза остались молодыми. Продолговатые и широко раскрытые, они и сейчас застыли точно так же, как и тогда. Сначала их заволокло чем-то вроде тумана, потом они начали наполняться прозрачной влагой, которая накапливалась внизу и крупными каплями переливалась через ресницы. Так она и стояла, поглощенная безмолвным созерцанием, словно была в нерешительности или не могла меня узнать.

Но я ее узнал: Жанна.

1968

Перевод К. Григорьева.

ВСЕГО СОРОК КИЛОМЕТРОВ

Такси стояло возле магазина — там они всегда ожидали пассажиров, когда изредка оказывались в Калитве. Сашуня еще издали увидел, что машина пустая, но не ускорил шаг — ведь водитель все равно не поедет, пока не наберется полный комплект пассажиров. Да если бы и повез в райцентр его одного, Сашуня все равно не согласился бы: ведь за семь рублей и тридцать две копейки, полученные в колхозной бухгалтерии, нужно и до места добраться, и там перебиться, и возвратиться обратно! А кто знает, дастся ли проклятый подшипник так просто в руки, может, придется еще и переночевать в Вильшаной, пока получишь его, значит, и платить за гостиницу…

Он стал под ветвистой липой, возвышавшейся против магазина на другой стороне улицы, и прислонился плечом к стволу. Магазин еще закрыт — стало быть, нет и восьми. Утро погожее, солнце не припекает, можно и подождать.

Мысль о такси пришла неожиданно. Вышел из-за угла своего переулка, увидел машину и сразу же сообразил, что и стоить будет не дороже, чем поездом, — конечно, если наберется четверо желающих, а то, что счетчик нащелкает, поделить на всех, да и быстрее все-таки. К тому же до станции пять километров не шагать и на станции часа полтора зря не терять, а потом на полке не клевать носом кто его знает сколько времени, — машина быстро пробежит сорок километров!

Над головой что-то зашуршало, Сашуня посмотрел вверх и увидел белку, рыжим огоньком метнувшуюся с одной ветки на другую. Не иначе — у нее там дупло. Наверное, носит туда орешки из леса, который подступает чуть ли не к самому двору магазина. А сейчас притаилась — боится его…

Он отошел от дерева — белочка и вправду бросилась вниз и поскакала через улицу в лес.

Когда она исчезла и Сашуня глянул на машину, возле нее уже стоял какой-то мужчина и разговаривал с водителем. Поговорив, отворил дверцу и сел на переднее сиденье. Сашуня заволновался: не мотанут ли они вдвоем?

Но водитель не двигался с места — как видно, решили еще повременить. Сашуня успокоился, снова прислонился к стволу, вытащил из кармана полупустую пачку «Примы» и закурил. Потрогал пиджак — деньги лежали в кармане вместе с командировочным удостоверением. Он застегнул карман на пуговицу — не выпало бы, когда солнце припечет и придется снять пиджак.

Когда снова глянул на машину, сердце похолодело: возле нее стояли две женские фигуры — одна полная, как видно, постарше, вторая тоненькая, в коротенькой юбчонке, молодая.

Не раздумывая Сашуня бросился к машине. Уже подбегая, увидел, как тот, что пришел первым, вежливо предложил женщине сесть рядом с шофером, а сам перебрался назад. Девушка уже тоже уселась. Мотор заработал, и водитель взялся за руль, готовый включить передачу.

— Вот еще кто-то бежит, — тронул его рукой мужчина, сидевший сзади.

Шофер взглянул на бежавшего и, как видно поняв, что на нем особенно не разживешься, ответил:

— Три пассажира — норма.

— Мне только до Вильшаной, — попросил Сашуня, переводя дыхание. Он ухватился рукой за дверцу, словно хотел не дать машине двинуться с места, пока не возьмет и его.

— Да куда же я тебя посажу? В багажник? — не слишком вежливо буркнул водитель. — Нечего было столб подпирать так долго, вот бы и место нашлось.

— Так ведь я… — Сашуня хотел как-то оправдаться, но не знал, что сказать. Да и что бы ни сказал, все равно никто не выйдет, чтобы уступить ему место.

— Возьмите, возьмите парня, — примирительно произнес мужчина, сидевший сзади. — Потеснимся. — Он и в самом деле придвинулся ближе к дверце, высвобождая место. — Подвиньтесь и вы чуть-чуть, — обратился он к девушке. — Не оставлять же нам на произвол судьбы такого молодца!

Девушка молча придвинулась к середине, аккуратно прикрывая короткой юбочкой колени. Мужчина искоса глянул на них, но сразу же смущенно отвел взгляд. Его немолодое, чисто выбритое лицо слегка порозовело, выказывая не то волнение от приятной близости хорошенькой девушки, не то удовлетворение своим бескорыстным заступничеством за незнакомого паренька.

— А с какой стати я должен из-за него машину гробить?! — настаивал на своем водитель, не считая для себя удобным отступать. — Машина государственная, ее беречь надо, — нашлась наконец и аргументация.

— А люди разве не государственные? — засмеялся мужчина.

На это водитель не нашелся что ответить, захлопал выпученными глазами, снял руку с руля и положил ее на колено.

— Так что, поедем или еще постоим? — спросил немного погодя.

И как раз в эту минуту из глушителя дважды бабахнуло и мотор заглох. Водитель нажал на стартер, но это не помогло.

— Тьфу, черт! — выругался он, снова собираясь взять стартером.

— Давайте я ручкой покручу, — с нерешительной готовностью предложил Сашуня. — Аккумулятор посадите.

Водитель помолчал, потом нехотя пошарил рукой под ногами, грохнул ручкой о днище и подал парню через окно. Сашуня ловко ухватил ручку, забежал вперед и трижды резко крутанул — мотор завелся и заревел на высоких оборотах.

— Давай поехали, — пробормотал водитель, обращаясь к парню, а сам подумал, что тот мужчина, сидящий сзади, недаром так легко согласился потесниться, видать, тоже рассчитывает на проезд подешевле, если возьмут еще одного. Костюм на нем рублей на сто, шляпа на голове, а тоже трясется над каким-то полтинником. Обозленный, он, однако, заметил в зеркальце, как улыбнулась девушка пареньку и распахнула дверцу, а мужчина сделал вид, будто ничего не случилось, хотя на мясистом лице тоже промелькнула улыбка, правда, не такая заговорщическая, как у девушки.

Машина проехала по мощеной главной улице, повернула налево и тяжело покатила вверх вдоль глинистого обрыва. По мере того как она взбиралась на подъем, село все глубже уходило в низину, окутанные утренним туманом дома все уменьшались и сбивались в живописную группку. Сверху село казалось совсем маленьким; наполовину опоясанное узенькой речушкой, оно отдалялось и как бы таяло, а когда выскочили к ветряной мельнице и поехали грейдером, и вовсе скрылось из виду.

Все пятеро молчали: двое смотрели вперед, на дорогу, двое — вправо и влево сквозь боковые окна и только девушка — на свои голые колени, чем-то вроде бы обеспокоенная. С минуту она не поднимала глаз, потом осторожно высвободила свою мягкую, сшитую из толстой клетчатой дерюги плоскую сумочку, висевшую на правом боку, и, бросив взгляд, не заметил ли кто-нибудь, тихонько накрыла ею колени.

— Прикрывать приходится? — спросила женщина, сидевшая впереди. Она не могла видеть, но сразу почувствовала своей округлой спиной, что сделала девушка. Не получив ответа на свой хотя и сочувственный, но вместе с тем и насмешливый вопрос, женщина повернулась боком к тем, что сидели сзади, и все трое увидели ее улыбающееся лицо с прищуренными темными глазами и губами, хоть и не накрашенными, но свежими и четко очерченными. — Учитесь или работаете? — спросила.

— Учусь, — посмотрела девушка ей прямо в глаза.

— О, это по моей линии! — оживилась женщина.

— Вы тоже учитесь? — неуверенно спросила девушка и сразу же сконфузилась, потому что женщине, наверное, под сорок, то есть вдвое больше, чем ей, и думать, что она и поныне учится, глупо.

— Всю жизнь учусь, — покровительственно произнесла женщина. — Дома с сыном-десятиклассником, а на работе со всеми школьниками области за компанию. — И вздохнула: — Уж такая у меня специальность!

— Женщинам у нас раздолье, — отозвался мужчина с заднего сиденья. — Моя четыре класса окончила, а с нашими двумя башибузуками от первого до десятого прошла полный курс.

Сашуня сочувственно посмотрел на девушку, которая все еще сидела будто на горячей сковородке и каждый раз убирала светлую прядь, упорно спадающую на лоб, когда машина подскакивала на выбоинах. Сашуня, разумеется, не спросил бы эту женщину, учится ли она, потому что знал, что работает она в облоно, и помнил ее еще с той поры, когда сам учился в девятом, а она неожиданно пришла на урок. Вспомнил даже, что зовут ее Антонина Петровна Соломаха, потому что, появившись в школе, она тогда наделала такого шуму, что и учителя и ученики надолго запомнили. Знал он и мужчину, сидевшего в левом углу, — районного агронома Колодия: этот уже дважды приезжал в их колхоз за те восемь месяцев, что Сашуня работает в колхозе. Хорошо помнил фамилию, не знал только, как зовут.

— А вы тоже учитесь? — обратилась Соломаха к парню и посмотрела на его серенький бумажный пиджачок, оставшийся от покойного отца.

— Десятилетку окончил, а теперь в колхозе, — несмело и оттого слишком тихо ответил Сашуня. За все время Антонина Петровна ни разу на него не глянула, и ее неожиданный интерес застал его врасплох.

— Прекрасно! — расплылось ее лицо в одобрительной улыбке. — В город, значит, не сбежали, как другие?

Сашуня хотел честно признаться, что поначалу имел такое намерение, но осуществить его не удалось. Как-раз отец умер, матери пришлось бы остаться одной. Слаба она: как только тучи затянут небо, поясницу ломит так, что согнуться не может. А хозяйство, какое оно ни есть, а работы хватает…

— Правильно сделали, что остались! — похвалила его Соломаха. — В колхозе руки нужны, а учебу продолжить можно и вечерами, была бы охота.

— А зачем? — спросил парень. Брови над темными глазами Соломахи взметнулись от удивления:

— Как это зачем? Разве у вас нет потребности совершенствовать свои знания?

— Чтобы вилами выносить из конюшни навоз, интегралы не нужны, — пробурчал Сашуня чуть слышно, глядя на золотистую стерню, которая отлетала назад, будто шарахалась от машины.

— Интересно… — протянула Соломаха и посмотрела на парня внимательнее. Потом обернулась к Колодию, как бы ища у него поддержки.Старший агроном молчал и смотрел в окно, словно не слышал, о чем идет речь. — Но ведь интегралы и не мешают выносить из конюшни навоз! — Соломаха произнесла это и обрадовалась, решив, что против этого-то возразить нечем.

— Как раз и мешают… — сказал Сашуня.

— Мешают? — удивилась Соломаха. — Чем?

— А хотя бы тем, что уже знаешь об их существовании! — ответил парень неожиданно задорно, потому что это было именно то, что его давно мучило и вырвалось само собой.

Антонина Петровна застыла с раскрытым ртом, пораженная одновременно и этими словами, и тем, как парень их произнес.

Она никак не ожидала услышать нечто подобное от неказистого и немногословного «селюка» и теперь смотрела на него так, словно увидела впервые. Насмотревшись на бледноватое, худощавое лицо, покрытое реденькими веснушками, на рыжеватый чубчик, выглядывавший из-под полотняного козырька, она отвернулась и смолкла. «Странно», — подумала она. Работа в облоно утвердила ее в уверенности, что знания раскрывают людям глаза, приобщают к высшим тайнам. Но чтобы они мешали… нет это было непонятно!

А Сашуня смотрел на знакомую степь и медленно успокаивался. Нет, пожалуй, не следовало затевать разговор. А впрочем, не беда: в конце концов, это же правда! На заводе техника все время совершенствуется, хочешь не хочешь, а приходится совершенствоваться и поспевать за ней самому. Вынужден учиться, потому что отстанешь хоть на шаг — и за новой техникой уже не поспеешь… А тут десять лет учился, а пошел на работу — и возвращайся назад, к уровню своих дедов. Зачем же тогда учиться, если ожидают тебя те же дедовские грабли и вилы?! После десятилетки даже обидно: как будто подняли тебя, а потом швырнули вниз…

Он уловил на себе чей-то взгляд и резко повернул лицо. Девушка смотрела на него и заговорщицки улыбалась — вроде бы радовалась, что он за нее отомстил. Глаза их встретились, и Сашуня тоже улыбнулся.

— А наседали вы на вашего председателя, чтобы поставил в конюшне транспортер? — басовито заговорил Колодий, обращаясь к парню.

Сашуня даже вздрогнул от неожиданности, а девушка быстро отвела от него взгляд, побаиваясь, что агроном заметит, как они улыбаются друг другу.

— Пробовали. Не получается, — ответил парень.

— Почему? — удивился Колодий. — Машина несложная. И достать нетрудно. Да и стоит недорого. А все-таки техника, какая ни есть, а от тройчатки освободит.

В машине ненадолго воцарилась тишина. Грейдер, укатанный после недавних дождей, блестел, словно выложенный жестью. Пассажиры глядели каждый в свое окно, и только девушка сидела с опущенной головой, перебирая тонкими пальцами красные кисточки на своей сумке. В Калитве она пробыла недолго, всего несколько дней: приезжала из Киева к бабушке. С утра ходила на речку, грелась на песке, отдыхала, набираясь сил перед новым учебным годом. Так ни с кем и не успела познакомиться поближе, не узнала, чем живут люди в Калитве. Только теперь, молча слушая, поняла, что жизнь здесь тоже бурлит, у людей свои радости и заботы. И она сердилась на себя: была среди них, хоть и недолго, но была, а оказывается, ничего об их жизни не знает.

— Ну ладно! — весело воскликнула Соломаха и на редкость легко повернула свое чуть отяжелевшее, но упругое тело к девушке. — Сейчас я угадаю, где вы учитесь и как вас зовут! — произнесла она, желая перевести разговор на другое. — Третий курс. Институт иностранных языков. — И добавила: — А имя Светлана.

Девушка вскинула на нее глаза, не поднимая головы, и потому, хотя и улыбалась, смотрела как бы исподлобья.

— Нет, зовут меня Галя, — начала она почему-то с конца. — А учусь я в пединституте. И не на третьем, а на четвертом.

— Вот как! — обрадовалась Соломаха. — Это уж точно по моей линии. Значит, через год надеюсь встретить вас в одной из наших сельских школ.

— Не знаю, куда получу назначение, — довольно равнодушно ответила Галя. Еще с той минуты, как она услышала колкое замечание по поводу длины своей юбки, девушка ощетинилась против этой женщины, и робость ее постепенно превращалась в недоброжелательную предвзятость.

— Э, нет! — произнес шофер, не отрывая глаз от блестящего грейдера. — По назначению теперь не ездят! Стипендию получать — это да, а отрабатывать… нема дурных!

— Это уж вы немного того… слишком, — отозвался из своего угла Колодий гораздо веселее, чем бросил свой саркастический укор водитель. — К чему обобщать? Вот этот молодой человек, — кивнул он вправо, — ведь остался в колхозе!

— Остался… — проворчал водитель, — а сам только о том и думает, как бы драпануть.

— С чего вы взяли? — возразил Колодий.

— Хлеб есть рады, а в земле копаться неохота… — В голосе водителя чувствовалась раздраженность, даже злость, и похоже было, что высказывает он ее с такой непримиримостью оттого, что долго сдерживался.

Галя исподлобья глянула в зеркальце на лобовом стекле и увидела, как ходят желваки на продолговатом лице водителя. Глаза его напряженно смотрели на дорогу, а выгоревшие, белесые брови сошлись над заостренным худощавым носом, похожим на клюв. Этот нос почему-то развеселил ее, и в ней зашевелилось озорное желание задеть шофера за живое.

— А сами вы не драпанули? — полушутя спросила она.

Водитель тоже посмотрел в зеркальце и увидел, что девушка обращается к нему.

— Я свое дело делаю, — процедил он сквозь зубы, — куда ж я драпанул?

— На такси, туда, где больше перепадает, — произнесла Галя с веселой беспощадностью озорницы, которой все нипочем.

— Выходите из машины! — крикнул водитель и нажал на тормоза с такой силой, что Соломаха чуть не ударилась лбом о стекло, а все трое сидевшие сзади резко подались вперед.

Галя громко захохотала, довольная своим полемическим успехом. Сашуня и Колодий тоже смеялись. От неожиданного рывка мотор заглох, и теперь слышен был только хохот девушки, которая никак не могла угомониться.

— Да я пошутила, — насилу произнесла она сквозь смех. — Что ж вы, шуток не понимаете?

Водитель не ответил, но в словах девушки и в самом деле звучало что-то похожее на желание извиниться, и это его почти успокоило. Однако злость еще не улеглась, и он неподвижно сидел, держа обе руки на руле, словно решал, как вести себя дальше.

— Ну ладно, ладно, — сказала Соломаха примирительно, как бы успокаивая и одновременно сочувствуя ему. — Поехали.

Водитель включил стартер, но мотор не завелся, а лишь несколько раз чихнул и выстрелил в глушитель. С минуту царила тишина, потом стартер снова взвизгнул — мотор начал урчать с перебоями и выстрелами, будто тоже гневался.

— Наверное, свеча какая-нибудь… — тихонько высказал Сашуня осторожное предположение.

По лицу водителя пробежала нетерпеливая гримаса, словно он отмахивался от неуместного предположения пассажира. Мотор работал, перебои становились реже. Зарычала передача, и машина тронулась.

Несколько минут ехали молча. Наконец Колодий вздохнул и произнес так, будто подытоживал свои сокровенные мысли:

— Ничего, наладится. Консервный заводик построим, а тогда можно и транспортеры на фермах ставить: кто от тройчатки освободится, будет консервировать помидоры и огурцы.

Это напоминало о разговоре, начатом, когда еще только выезжали, и теперь уже почти забытом за перепалкой между Галей и водителем. Сашуня и раньше думал, что помочь мог бы именно такой небольшой заводик: и овощи не пришлось бы возить, и более интересная работа нашлась бы. Ну разве же это дело — выгребать навоз впятером, когда у транспортера и один справляется! А на заводе, какой бы ни был простенький и маленький, а все-таки конвейер да всякое другое оборудование, стало быть, и тянуться к нему надо постоянно, и в книжку все время заглядывать. Но сейчас разговора об этом не поддержал и он, и замечание Колодия повисло в воздухе.

Впереди на грейдере появились темные очертания дорожных машин и человеческие фигуры.

— «Объезд»… — не то испуганно, не то разочарованно прочитала Соломаха вслух на покосившейся фанерной стрелке и начала быстро поднимать боковое стекло.

— Ну, прощай, молодость! — чуть ли не радостно крикнул шофер, взявшись за руль как за вожжи.

Дорога выровнялась только на пригорке, когда проехали мастерские Молочанского совхоза. Тут и пыль улеглась, можно было снова ехать с опущенными стеклами и дышать свежим воздухом. Соломаха повернула к себе зеркальце, и Галя увидела в нем округлый, чуть выпуклый лоб, с которого чистенький платочек сметал невидимые пылинки.

— А я на объезды не сержусь, когда дорогу строят, — сказал водитель, поймав краем глаза недовольную гримасу на лице Соломахи. — Рессорам, правда, невесело, но ведь они, глупые, не понимают, что впереди перспектива! — хихикнул он, довольный своей остротой.

— Вы оптимист, морально здоровый человек, — шутя похвалила его Соломаха. Она вложила платочек в свою кожаную сумочку и щелкнула замком.

— А как же! Не то что некоторые, — самодовольно согласился водитель, и в словах его нетрудно было уловить нечто похожее на намек. Он глянул в зеркальце, увидел полупустую пачку «Примы» в руках у Сашуни и многозначительно добавил: — И относительно морали тоже: водки не пью, сигарет не употребляю… — Он увидел, как парень, услышав его слова, смущенно прикрыл ладонью сигареты, потом незаметно засунул пачку в карман пиджака, и победно выкрикнул: — То-то и оно!

Колодий тоже заметил неловкость Сашуни, но отвернулся, чтобы не смущать парня еще и своей улыбкой. А улыбался старший агроном потому, что его развеселило слишком упрощенное и наивное понимание морали, да еще и высказанное водителем с такой категоричностью.

Колодий уже готов был по этому поводу кое-что сказать, но девушка его опередила:

— А калым?

Водитель резко повернулся и растерянно впился в нее выпученными глазами, однако ничего не сказал. Нога машинально нажала на педаль, и машину бросило назад, будто она наткнулась на препятствие.

— С пассажиров вы как берете, с каждого по счетчику или делите сумму на всех? — уточнила она, насмешливо глядя ему в лицо.

Водитель встретил ее взгляд мужественно, но, как видно, решил, что лучше смолчать. Снова отвернулся, и нажал на газ.

Километра три проехали молча. Соломаха сердилась: ну зачем дразнить человека, когда он сидит за рулем?!

А Сашуня разволновался не на шутку. Когда в машину садился, ему и в голову не приходило, что всем четырем придется полностью платить по счетчику. Теперь он понял, что такая возможность не исключена… Если б знал, поехал бы поездом: все-таки не четыре рубля, а восемьдесят копеек. Да и что это за порядки такие — четыре рубля сдаст в таксопарк, а двенадцать прикарманит?!

Он уже хотел было сказать, что дальше не поедет, рассчитается, пока четыре не нащелкало, и пойдет пешком, как вдруг машину задергало, из глушителя начало стрелять. Мотор запнулся несколько раз подряд, словно на него внезапно напала икота, еще несколько раз громко выстрелил и остановился. Водитель тихо выругался, попробовал снова завести, но стартер выл, а мотор не заводился.

— Давайте я ручкой попробую, — несмело предложил Сашуня.

Водитель не ответил. Вместо этого вышел из машины и поднял капот.

Колодий спросил:

— Ну что?

— Дальше не поедем, — вздохнул водитель. — Крышка трамблера треснула.

— А запасной нет?

— То-то и оно, что нет!

— Что же делать?

— А что поделаешь? — мрачно развел руками водитель. — Либо пешком идти, либо ждать попутную — может, вас подбросит и меня возьмет на буксир.

— Хорошее дело! — произнесла Соломаха и тоже вышла из машины. — У меня в Вильшаной заседание на десять часов назначено. — Она слышала разговор Колодия с водителем и теперь озабоченно смотрела на дорогу — ни впереди, ни сзади машин видно не было.

— Плохо… — вздохнул Колодий. — Мне тоже нужно как можно скорее попасть на место… — Он довольно весело улыбнулся Соломахе. — Надо крышку трамблера доставать.

— Как же так — водитель выезжает в рейс, а запчастей не имеет?! — возмутилась Соломаха, обращаясь к Колодию.

— Что же я, целую машину в запасе возить должен? — огрызнулся водитель.

— А мне дела нет до ваших трамблеров, — сверкнула на него Соломаха своими красивыми глазами. — Я плачу деньги, а вы должны меня везти.

Водитель только пожал плечами:

— На себе я вас повезу, что ли?

— А мне нет дела, в десять я должна быть в Вильшаной! — Соломаха сердито сошла с дороги и направилась к ветвистым вербам. Возле одной из них торчал огромный пень, и она присела.

Молодежь безмолвствовала в машине. Галя с безразличным видом теребила красную кисточку, свисавшую с сумочки, и искоса поглядывала в окно.

А Сашуня напряженно прислушивался к тому, что творилось у машины, и не мог решить, как быть. Он смущался от близости этой хорошенькой и задиристой девушки, с которой неожиданно остался наедине, и не знал, как себя вести. Выйти, глянуть на трамблер, может, что-то посоветовать водителю? Но ведь тот так пренебрежительно отвернулся, когда он предложил свою помощь… Остаться в машине? Но не истолкуют ли это по-своему, не подумают ли, что он потому и не выходит из машины, что остался в девушкой вдвоем?

— Вот что мы сделаем, — произнес Колодий. — Здесь неподалеку мастерские Молочанского совхоза. Километрах в трех, наверное, только что проехали. Я напишу записку директору, сходите — он даст.

— Ну да, «сходите»… — хмыкнул водитель. — Пойду, а попутная попадется, вы уедете, а машину бросите на произвол судьбы…

— Что вы… — попробовал возразить Колодий.

— Я от машины ни на шаг, — не дал ему закончить водитель.

— Так, может, кто-нибудь из нас пойдет? — поглядел Колодий на Соломаху, которая сидела у дороги на пне, будто все происходящее совершенно ее не касалось. — Я бы и сам сходил, но у меня нога… — Он шагнул к задней дверце и действительно захромал. — А может, кто-то из молодых людей? — заглянул он в машину.

Сашуня прикинул, что если идти к мастерским и назад да еще там какое-то время разыскивать директора и получать проклятую крышку, то за такое время можно и до Вильшаной дойти. Но мысль эта промелькнула и исчезла, и парень открыл дверцу.

— Схожу, а чего же, — согласился он.

— Вот и хорошо, — похвалил его Колодий. Вытащил из кармана блокнот, вырвал листок, написал что-то и отдал записку.

— Только ты там не задерживайся, одним духом давай, — строго бросил вдогонку водитель.

Теперь уже Сашуня не ответил ему и пошел в сторону совхоза.

Грузовая машина выскочила из-за бугра неожиданно. Увидев ее, Соломаха даже не поднялась со своего пня, а Колодий сошел с дороги, чтобы дать ей проехать: ведь машина грузовая, к тому же и идет в противоположном направлении, нечего и останавливать. Но водитель поднял руку, и машина, тяжело осев назад, остановилась.

— Что, припухаешь? — спросил цыганистого типа паренек из кабины.

— Да вот… — Таксист повертел в руке крышку трамблера, тоже, как видно, не надеясь, что незнакомый поможет. — Треснула, проклятая, бьет теперь на все четыре цилиндра одновременно.

— Та-а-ак… — протянул чернявый сочувственно и вместе с тем задумчиво, будто что-то прикидывая. — Так что, выручить? — неожиданно улыбнулся он, сверкнув белыми зубами.

Соломаха встала, едва услышав это задумчивое «так…», в котором сразу уловила хоть и неуверенную, но ощутимую готовность помочь. Быстро перебежала через несколько борозд, отделяющих ее от дороги, и умоляюще произнесла:

— Выручите, мы заплатим.

— А зачем платить? Разве я покупал? — Цыганенок выскочил из кабины, пошарил у себя под сиденьем и протянул таксисту новенькую крышку. — На, бери. Шофер шоферу друг, брат и товарищ.

— Вот спасибо! — обрадовался таксист и сразу же надел новенькую крышку на свой трамблер. Вскочил в машину, повернул ключ, и мотор заурчал ровно и мелодично, словно заново рожденный.

Соломаха быстро раскрыла свою сумочку, достала серебряный рубль и подала спасителю:

— Вот, возьмите.

— Да разве она моя, что я деньги буду брать?! — Чернявый уже сидел в кабине, собираясь ехать. — За что купил, за то и продал. — И вдруг вспомнил: — Ты мне обломок дай, сдам кладовщику, — обратился он к таксисту.

Тот подбежал, подал замасленную негодную деталь, и полуторка тяжело двинулась на первой скорости.

Соломаха не глядя бросила рубль в сумочку и щелкнула замком.

— Ну, поехали!

Она быстро обежала машину и села на свое место.

— Как это «поехали»? — отозвалась Галя. — А парень?

— Какой парень? — оглянулась Соломаха удивленно. — Ах, этот? — только теперь вспомнила она о Сашуне. — В самом деле, как же нам быть?

— Что значит «как быть»? Надо ждать, — ответила Галя.

— Но ведь у меня в десять заседание, остается тридцать минут… — жалобно произнесла Соломаха, еще не решаясь настаивать.

Водитель вышел из машины и выглянул на дорогу — никого не было видно.

— Он, может, еще целый час будет ходить… — недовольно сказал и снова сел за руль.

— Так что же мы его, бросим? — голос Гали задрожал от гнева.

Соломаха быстро взглянула на нее, но смолчала. А водитель полуобернулся к Гале и спросил:

— Вчетвером одного ждать будем?

— Вчетвером послали, вчетвером должны и ждать, — отрезала Галя.

— А у меня план, — так же резко бросил водитель. — Кто как, а я простаивать не буду.

Его категоричность придала смелости и Соломахе.

— Ну посудите сами — у меня через полчаса важное общественное дело. Товарищ, — она показала на Колодия, который все еще не решался сесть в машину и все время поглядывал на дорогу, — товарищ, видимо, тоже спешит. Вам на поезд, у водителя план… А парень молодой, ручаюсь, что дело у него не такое уж важное…

— Да тут километров восемь, не больше, — вмешался таксист, — дойдет и пешком.

— И все-таки как-то неловко… — сказал Колодий, но, поколебавшись, сел рядом с девушкой.

Мотор работал, можно было развернуть машину, доехать до мастерских и разыскать парня — это заняло бы, пожалуй, меньше времени, чем споры, да и от неловкости освободило бы, а ее ощущали все. Но такого простейшего решения не предложили ни Соломаха, ни Колодий, — возможно, просто не догадались, а может, считали это слишком большой честью для какого-то мальчишки. А Гале, лицо которой пылало от возмущения, такой выход почему-то даже в голову не пришел.

Молчание царило довольно долго. В конце концов отозвалась Соломаха. Как и перед этим, сказала мягко и приглушенно:

— Ну, давайте помаленьку…

Когда перевалили через бугор и спустились в долину, Галя крикнула:

— Остановитесь!

Водитель инстинктивно нажал на тормоза, и машина резко остановилась.

— Господи… Что случилось? — испуганно оглянулась Соломаха на девушку.

Галя не ответила. Пальцы судорожно рыскали в сумочке. Она достала два рубля, бросила их на переднее сиденье, стремительно распахнула дверцу и вышла из машины.

— Это за меня и за него, — сказала она и быстро пошла назад.

— Нервы!.. — осуждающе произнесла Соломаха.

— И вправду как-то так получилось… — неуверенно пробурчал Колодий. — Пожалуй, и я останусь… — Он нерешительно взялся за ручку.

— Да что с вами со всеми?! — возмутилась Соломаха. — Ну пусть они… а вы-то ведь взрослый человек!

— Не в том дело, — усмехнулся Колодий. — Раз уж так, заверну в тот хуторок, погляжу, как там в колхозе дела… А вы езжайте, четверть часа до начала заседания у вас еще есть.

— Ну, как хотите, — сказала Соломаха. И когда Колодий вышел, строго приказала: — Поехали!

Галя была уже далеко, и Колодий решил подождать здесь. Отошел от дороги, опустился на привядшую осеннюю траву, обхватил колени руками и застыл. В воздухе уже пахло осенью, небо повисло высоко над головой, настоянное на густой синеве и мягком тепле бабьего лета. Впереди в той же долине виднелся колхозный хутор — длинные коровники с черепичными крышами, а перед ними колодец с высоким журавлем. Недалеко, километра полтора, надо бы и в самом деле зайти, раз уж оказался почти что рядом. Но те двое могли подумать, что и он их оставил и уехал, — этого Колодий не хотел.

Ждать пришлось долго. Колодий сидел не шевелясь, ни о чем определенном не думая. Иногда в памяти возникали обрывки каких-то воспоминаний, а когда подумал о двух своих «башибузуках», с которыми жена теперь дома проходила курс десятилетки, усмехнулся. «Горячие они, задиристые, пожалуй, тоже не стерпели бы, — подумал он. — В меня удались, и сам был такой в их возрасте…»

Когда Галя с Сашуней появились на вершине холма, Колодий быстро поднялся и помахал им шляпой. Они заметили его, остановились, но навстречу не пошли, — как видно, издали не узнали. Припадая на левую ногу, Колодий быстро, чуть ли не бегом, бросился к ним. Сперва ни Галя, ни Сашуня не поняли, почему он здесь, и начали оглядываться — искали глазами машину. Но машины не было, и оба радостно улыбнулись.

— Ну что, достал? — спросил Колодий, увидев в руке Сашуни новенькую крышку трамблера.

— Да вот… — виновато произнес парень и протянул ее Колодию.

— Зачем она мне? — сказал тот.

— А мне зачем? — повертел ее в руках Сашуня. — Я тракторист, у меня магнето.

— Может, кому-то нужна будет, выручишь, — усмехнулся Колодий.

— И то правда, — согласился парень.

Колодий снял пальто и перекинул через руку.

— Ну что, пошли?

— Пошли, — сказала Галя.

И они втроем зашагали по ухабистой проселочной дороге.

1970

Перевод К. Григорьева.

НОС

Анатолию Петрицкому

Этот невысокий, худощавенький человечек в плаще, словно сшитом из жести, все время стоял на палубе и смотрел в воду, едва не перевисая всем телом через борт.

— Честно говоря, совесть грызет меня по сей день, — произнес Горбенко, глядя в иллюминатор. — Но я терпеть не могу этаких безвольных иисусиков, отступающих перед малейшим препятствием, вместо того чтобы поднять ногу и переступить через него, как через камушек!

У меня тоже неспокойно шевельнулась совесть, когда я посмотрел на этого человечка. С огромным чемоданом в руке и тяжелым узлом на тщедушных плечах, он прибежал вчера на пристань за минуту до отплытия парохода, а когда, мокрый и запыхавшийся, постучал в нашу каюту, оказалось, что произошло недоразумение — касса продала и ему, и нам билеты на одни и те же места. Человек не возмутился, а только прищелкнул языком, сокрушенно покачал головой, — дескать, ай-ай-ай, — и покорно вышел, приняв чью-то возмутительную ошибку за неотвратимый приговор всемогущей судьбы. И вот теперь он стоял на палубе и тупо смотрел на пенистую воду, которая словно шарахалась от огромных колес, безжалостно хлопавших по ней своими черпаками.

— Ну хоть бы слово сказал! Хоть бы попробовал как-то отстоять свое право! — возмущался Горбенко, чуть ли не с презрением посматривая на человека в жестяном плаще. — Ведь приоритет-то был за ним: я же видел — его билеты куплены по предварительному заказу, то есть получены несколько дней назад, а мы с вами купили свои на пристани перед самым отплытием!

— Почему же вы не уступили место, коли так? — засмеялся я.

— «Почему не уступил»! Потому что и у меня есть билет. Да и с какой стати? Он не инвалид и не больной, просто… размазня…

Горбенко отвернулся от иллюминатора, ему неприятно было даже смотреть на эту покорно согнутую жестяную спину.

— Уверен, что и ночевал он на палубе… Не пошел к капитану выяснять, кто виноват, и требовать место согласно купленному билету… — сердито проворчал Горбенко, словно сердясь на самого себя.

Уже вторые сутки мы с Горбенко плыли вниз по Днепру. Встретились случайно и для обоих нас совершенно неожиданно. Еще при входе в помещение пристани я увидел впереди высокого человека с этюдником, как и я, направлявшегося к кассе. Что-то мне показалось знакомым в фигуре этого человека, в том, как уверенно он шагал. А может, именно этюдник заставил меня ускорить шаг и заглянуть в лицо? Ну конечно же это был Федор Горбенко, с которым мы учились в голубовской десятилетке и об успехах которого на изобразительной ниве я читал не раз!

Собственно, с той поры мы и не виделись. Он был старше меня на два года и когда кончал школу, я лишь перешел в восьмой класс. Но, несмотря на такую разницу в возрасте, мы с ним сдружились. Ребята школьного возраста больше увлекаются футболом, а я тоже хорошо рисовал и терпеливо выслушивал его экспромты на искусствоведческие темы. А, как известно, художнику ничего больше не нужно: если слушаешь и соглашаешься, то считай — уже и друг.

Теперь мы были художниками разного ранга. Он многого добился после окончания киевского института, а я бросил харьковский, когда был на третьем курсе, и в искусстве, можно сказать, влачил жалкое существование. Сейчас, уже второй день сидя напротив него, больше слушая и наблюдая, нежели пытаясь что-то сказать, я не столько завидовал ему, сколько жалел себя. И единственное, чего побаивался, — как бы он, чего доброго, не спросил, что там в моем довольно громоздком четырехугольном пакете, завернутом в мешковину и перевязанном веревочкой: это были три скопированных с фотографий портрета известных колхозниц, которые я сделал по заказу районного учреждения на Херсонщине, — они, разумеется, нисколько не свидетельствовали о моей стойкости перед материальными трудностями во имя великих художественных идеалов…

— Как же, по-вашему, должен был этот человек повести себя? — спросил я, все еще имея в виду того бедолагу. — Поднять шум? Выбросить нас из каюты?

— Не знаю, — пробормотал Горбенко. — Рецепты дело врачей.

Ему, очевидно, понравился лаконизм такого ответа, он хмыкнул и едва заметно улыбнулся. Но, несмотря на видимую исчерпанность своей формулировки, все-таки начал размышлять, вроде бы перед ним на самом деле сидел больной, которому нужно было выписать рецепт.

— Впрочем, — снова оживился он, — почему один, потерпев неудачу, сжимается и скисает, а другой дает волю своему упорству и начинает все сначала, снова и снова пытаясь перебороть судьбу? Пожалуй, это зависит от характера самого человека, я так думаю. Потому что если это не так, то откуда у одного взялась бы такая телячья податливость, а у другого ослиное упрямство?

Я пожалел, что стал докапываться: его психологический анализ был похож на попытку бросить камешек в мой огород. Характер, конечно же характер! Я про себя повторял это сакраментальное слово, думая уже не о человечке, стоящем на палубе, а о себе — о своей никчемности, которая, несомненно, была причиной того, что, ставши в один прекрасный день отцом двух сыновей сразу, я испугался материальных трудностей и бросил институт. Естественно, это уже была семья, я должен был ее кормить и одевать… Но, пожалуй, выиграла бы и она, если бы я закончил учебу и стал настоящим художником.

— Кстати, могу вам рассказать один случай, — придвинулся Горбенко ближе ко мне. — Не хотелось бы ставить в пример себя, но, как на грех, произошло это именно со мной. В какой-то мере тот давний случай может служить ответом на ваш вопрос: как себя вести.

— Интересно… — произнес я, хотя на мой вопрос он уже, собственно, ответил и было ясно, что его случай может обернуться только новым упреком моей фатальной мягкотелости.

— Я считаю, у каждого человека в памяти сохраняется хотя бы один подобный эпизод: вот вспомнил — и даже через пятьдесят лет он заставит покраснеть. Чувствуешь, как внутри разливается стыд, словно жар, — провалиться бы сквозь землю! Наверное, что-то похожее могли бы вспомнить и вы, не так ли? — Он испытующе и чуть насмешливо заглянул мне в глаза. — Но дело в том, что тот унизительный случай, он пристыдил меня тогда так, что стал уроком навсегда, поэтому нужно благодарить судьбу, что он произошел.

Горбенко зажег папиросу и уселся поудобнее, откинувшись назад.

— Вы помните нашу школу — ученический сад, дубовую аллею, ведущую к обрыву… Внизу наша милая Конка — неглубокая речка, в которой мы всегда купались. С обрыва открывался удивительный пейзаж! Сколько лет прошло, столько довелось повидать и лучшего, а этот пейзаж с бескрайними лугами и перелесками как-то особенно запечатлелся в памяти, никак не могу его забыть. Там я и просиживал дни и ночи со своим самодельным этюдником и несколькими тюбиками красок. То, бывало, рисую сверху, то спущусь вниз и нахожу какую-нибудь изгибающуюся вербу или живописный куст ивняка.

Вы прекрасно понимаете, какое огромное влияние имеют внешние обстоятельства воспитания на вкусы и склонности будущего художника. Близость к природе делает человеческую душу чуткой, но в то же время немного сентиментальной. Чуткость — это хорошо, а излишняя чувствительность — наша беда, я имею в виду беду именно таких, как мы с вами, художников, воспитанных в селе. Ведь мы должны не просто отражать мир, но и раскрывать его, а для этого нужно иметь не только сердце, способное опьянеть от красоты, но и трезвую голову, быть в состоянии ее анализировать. А я буквально пьянел от тех пейзажей, я стремился только к одному — сделать как можно точнее копию того, что видел. Вы, должно быть, помните — когда мне стукнуло шестнадцать, я уже прилично умел нарисовать восход или заход солнца, не без настроения изобразить одиноко растущее дерево или нескольких пастушков у костра в степи.

Сейчас не приняли бы в институт парня, который умеет делать только это и не понимает больше ничего. А тогда… Лишь бы направление из райкома комсомола и свидетельство об окончании семилетки, а если еще и рисовать немножко умеешь, все в порядке.

Был тысяча девятьсот двадцать восьмой год, а я и не подозревал, что живу в прошлом столетии. Я ничего не знал ни о новейших художественных течениях, ни о том, что многие из них уже уступили место новым, призванным, как тогда твердили, по-настоящему раскрыть эпоху. Глядя на новых своих друзей, слушая их разговоры на художнические темы, я вдруг осознал, что ничего не знаю, и мне стало страшно. Вскоре я заметил, что товарищи по классу иронически подмигивают друг другу, когда я начинаю рисовать, тихонько посмеиваются и перешептываются, явно подтрунивая надо мной. Когда же я иногда посматривал на их мольберты, то покрывался по́том, чувствовал, как у меня начинает кружиться голова, будто надо мной нависло что-то тяжелое и зловещее — вроде какой-то беды. Оказалось, что никто в классе никогда не употребляет тех красок, что так ласкают мой глаз, все рисуют исключительно зеленым и черным… И лица на их полотнах какие-то необычные, и неба никогда ни у кого на рисунках нет, и дома похожи скорее на геометрические фигуры, нежели на то, что я так ясно, казалось, видел вокруг…

Однако жизнь, как говорится, идет своим чередом и у меня появились товарищи. Разница во взглядах чаще всего разъединяет взрослых, что же касается молодежи, у которой взгляды еще не закостенели, высокие материи редко бывают в состоянии ее перессорить. Вспыхивают страстные дискуссии, раздаются безапелляционные заявления, но вот начались танцы — и недавние разногласия примирит общий вальс. Холодное равнодушие чуждо молодому человеку, своим чувствительным сердцем он сразу ощущает, что рядом случилась беда, и никакие разногласия или расхождения во вкусах не могут помешать ему неоглядно броситься на помощь и выручить из беды товарища.

Первым протянул мне руку Ким Стешенко. Он был коренным харьковчанином, посещал всевозможные литературные вечера и театральные просмотры да и вообще в художественном мире плавал, как рыба в воде.

«Чудак ты, Горбенко, — сказал он мне как-то. — Разве в наше время кто-нибудь так рисует, как ты? Это же не искусство!»

Я хватался за каждое его слово как за спасательный круг. Все, что он говорил, было для меня открытием. Даже обидные преувеличения в его оценках я не воспринял как унижение. Он был прав — педагоги мной совершенно не интересовались, в классах ко мне почти никогда не подходили, и Ким мне даже объяснил — почему. Педагог, мол, всегда хватается за ученика перспективного. А я просто какой-то пережиток, анахронизм. Ясно, что никто из учителей не возлагает на меня никаких надежд, а помогать нужно тем, из кого может выйти настоящий художник!

«Поэтому и стипендию не получаешь, чудак! — сочувственно объяснил мне Ким. — Не может государство тратить деньги на тех, кто повторяет академических ретроградов!»

Понемногу я начинал понимать, в чем дело, и впал в полное уныние. Я уверен был, что никогда не смогу переломить себя и рисовать так, как все. Лежал до утра с раскрытыми глазами на своей кровати в общежитии и не знал, как быть… Ребята потихоньку подрабатывали, вместе со стипендией это давало им возможность неплохо жить и прилично одеться. А у меня порвались сапоги, единственные штаны уже дышали на ладан. Надвигалась зима, а у меня не было пальто… Из дома передавали то несколько буханок хлеба, то пшена торбочку, то кусок сала… Иногда мама клала в посылочку три рубля — вот и все. Я стыдился писать родителям, что не получаю стипендию. Приходилось перебиваться с луковички на чеснок, потуже подтягивая поясок…

Нет, так дальше продолжаться не могло. И я решил бросить учебу. Дескать, еще не поздно заняться чем-то более простым и стать на верную дорогу. Больно, конечно, но что поделаешь, художник из тебя не вышел!

Утром я сказал хлопцам, что заболел и не пойду на лекцию. А когда все разошлись, сел писать заявление в дирекцию с просьбой вернуть мне документы, поскольку из-за болезни матери должен возвратиться в село. Я был так взволнован, настолько увлечен трагическим содержанием своего заявления, что даже не услышал, когда кто-то вошел в комнату и остановился позади меня.

«Твоя мама действительно заболела?» — послышался вдруг голос, и я понял, что это Ким.

«Нет», — ответил я едва слышно.

«А еще комсомолец! — крикнул Ким и выхватил из моих рук заявление. — Оппортунист, а не комсомолец — вот ты кто! Ван Гог голодал, а не бросил рисовать, Рембрандт умер нищим, а не выпустил кисти из рук! — Он порвал заявление на мелкие кусочки и выбросил в форточку. — А я поверил, что ты заболел, ушел с лекции, думал — голодный сидишь!..»

Мне стало стыдно. О Ван Гоге я еще не знал ничего, но что Рембрандт умер в нищете, это я знал. Ну вот, оказался ничтожеством, тряпкой, сентиментальным глупцом… Испугался трудностей, распустил нюни, отступил… И Ким прав: называется комсомолец!

«А я для тебя работу нашел! — сказал Ким, продолжая стоять позади меня. — Не бойся, нечто в твоем стиле. Что-то там нужно разрисовать. Дела на полчаса, а обещают тридцатку! Завтра узнаю, когда ты должен прийти».

Кажется, у меня по щеке покатилась слеза. Я не решился повернуться лицом к Киму, боясь, что он это заметит. В конце концов пришел в себя, резко поднялся, схватил руку Кима и искренне потряс.

«Ты настоящий друг! Спасибо!..»

Вечером я был у него дома. Мать Кима угощала нас чаем с пирожными. Впервые в жизни я ел такие пирожные, видел такую уютную и необыкновенную комнату, завешанную яркими рисунками, каких я еще тоже нигде не видел. Ким показывал мне большие художественные монографии с цветными репродукциями, я жадно присматривался к каждой, и мне казалось, что я впервые раскрыл глаза на мир. Одна меня поразила больше всего — рисунки в ней были выполнены не с помощью мазков, а вроде бы складывались из маленьких пятнышек. Когда же я отдалял рисунок от глаз, точечки сливались, образуя цельное мягкое пятно. Это было чудо, которого я не мог постичь. Точечки были из чистых цветов — желтого, синего, красного, а на расстоянии превращались в нечто голубое, оранжевое, фиолетовое… Ким объяснил мне, что в живописи уже давно существует такое течение — оно называется пуантилизмом. Рисовать нужно пуантами, то есть прикосновениями кисти, и краску не смешивать, а класть натуральные цвета. А смешивается она в глазах у зрителей сама — и не искусственно, как на палитре, а вполне естественно, по законам спектра, так, как человек перемешать не смог бы.

Я слушал, потрясенный и взволнованный. Киму я верил, он был хороший парень и относился ко мне по-товарищески, в этом я убеждался не раз. И то, что он говорил, мне тоже нравилось: такая техника не разрушала рисунка ради того, чтобы выглядеть современной, художник должен был только по-иному пользоваться красками, а это под силу и мне.

Я попросил у Кима эту книгу, и он мне не отказал. В общежитии я спрятал ее под подушку, и когда ребята шли на танцы или в театр, я извлекал ее на свет божий, жадно всматривался в каждый рисунок, изучал. Окрыленный и воодушевленный новыми мыслями, я начинал искренне верить, что пуантилизм — это мой путь, что на нем я объединю свой бесхитростный и простой рисунок с современной техникой живописи, которой мне как раз и не хватало.

Через несколько дней меня вызвали на проходную общежития к телефону. Кто-то сообщал: художник, о котором Ким договорился, что он выполнит работу, должен явиться с красками и кистями в три часа дня в районную больницу, где его будет ожидать фельдшер Гедзь.

Не странный ли адрес для работы художника — районная больница? По правде говоря, он меня немного озадачил. «Возможно, — подумал я, — существует течение в современной живописи, связывающее свою деятельность с работой медицины, а я ничего не знаю об этом?» Впрочем, Ким говорил, что работа именно для меня, а он мои возможности знал. И я решил держаться уверенно и с достоинством, вести себя так, будто работа в медицинских учреждениях для меня не новость, тем более что теперь я уже почти овладел одним из самых современных стилей — пуантилизмом, техникой которого в последнее время, можно сказать, в классе только и пользовался.

Фельдшер Гедзь оказался человеком мрачным и неразговорчивым.

«Ага… Ты! — взглянул он прищуренным взглядом на мой самодельный этюдник. — Пошли».

Он почему-то даже не ответил на мое приветствие, но такая невежливость меня особенно не смущала. Фельдшер Гедзь довольно быстро зашагал через двор, ни разу не оглянувшись, поднялся на второй этаж одного из корпусов. Он, очевидно, был убежден, что я иду следом, хотя я мог и отстать, и даже потерять его за одним из поворотов, которых было множество в этом бесконечном коридоре.

Я и в самом деле едва за ним поспевал, отстав уже довольно далеко, и думал лишь о том, чтобы не пропустить момент, когда он завернет в палату, — по обе стороны было много раскрытых дверей.

Где-то вдали еще только маячила нескладная фигура фельдшера, как вдруг, будто нарочно сделав резкий поворот с целью обмануть меня, она исчезла в крайней палате. Тут я, вспомнив о своем решении держаться уверенно и с достоинством, замедлил шаг. Не спеша ступая, я вошел в крайнюю палату. Гедзь стоял у кровати одного из больных, опершись рукой на тумбочку, и ждал меня.

«Под цвет живого тела, — показал фельдшер Гедзь на какую-то вещь, лежавшую на тумбочке. — Деньги заплатит пациент».

«Деньги на месте…» — прохрипел некто на кровати.

Я оглянулся — никого не было. Наверное, я долго стоял в полной растерянности, потому что фельдшер успел уже выйти, а я и не заметил этого.

«За деньги не сумлевайся… — послышался тот же хриплый испитой голос с кровати. — Дело сделаешь — тридцатник твой!»

Больной спустил босые ноги на пол, наклонился, чтобы завязать завязки от полотняных подштанников, и начал раскручивать бинт, которым была обвязана часть головы.

Через минуту он справился с длиннющим бинтом, и я увидел странную картину: человек не имел кончика носа! Даже не кончика — полноса! Там, где обычно находится эта важная часть тела, на лице у больного был уродливый обрубок.

Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Какой-то отвратительный клубок зашевелился в горле, и я почувствовал, что со мной вот-вот случится беда. Но события нарастали с такой быстротой, что не оставалось времени заниматься собой. Прикованный любопытством к тому, что свершалось на моих глазах, я увидел, как этот жалкий тип схватил какую-то причудливую вещь, лежавшую на тумбочке, и, ловко зацепив ее металлическими дужками за уши, чуть ли не торжественным голосом произнес:

«Ну вот, рисуй!»

Только теперь я понял, в чем дело. Вещь, на которую мне показал фельдшер, когда я вошел, была искусственным носом, вылепленным из папье-маше и соединенным с очками, которые и должны были держать его на лице обезображенного человека. Этот искусственный нос я должен был разрисовать «под живое тело», как высказался фельдшер Гедзь, и за это мог получить тридцать рублей.

Кое-кто утверждает, что настоящий художник должен руководствоваться лишь своим внутренним зовом и не работать на заказ, который, мол, принижает его искусство. Вдохновение — это святое чувство, тут ничего не скажешь, но со временем я не раз убеждался в том, что оно появляется у художника независимо от того, что именно он должен рисовать. Достаточно только взять в руки кисти, почувствовать запах масла, увидеть тоненькие яркие колбаски, ползущие из тюбиков, когда пальцы нажимают на них, как сразу же появляется та самая окрыленность, что уже как бы сама руководит рукой. Если же задача необычайная или особенно трудная, в действие вступает еще одна немаловажная сила — яростное упорство, удивительная настойчивость, то, что мы иногда называем силой художнического честолюбия.

Я решительно раскрыл этюдник и вынул палитру. «Черт его побери! — чуть не выкрикнул я. — Нос так нос, ну какая разница? Рисунок, как и всякий другой, вот и все дела».

И тут мною овладело то самое упрямое упорство, тот самый подсознательный азарт, руки сами находили нужные тюбики, выдавливали на палитру краски. Резким, энергичным движением я приблизился к человеку, стоявшему передо мной в полотняных подштанниках, и тоненькой кисточкой ткнул в бумажный нос. Я внимательно всматривался в помятое лицо натуры, учитывая цвет темной кожи, и снова и снова тыкал кистью. Нос быстро покрывался разноцветными веснушками. Я отходил на несколько шагов и прищуренным глазом смотрел на свою работу издали. Потом снова резко приближался, снова тыкал кончиком кисти в невыкрашенное место. Я не чувствовал под собой земли, я летал, не касаясь сапогами пола. Это было настоящее вдохновение.

Вдруг я услышал возмущенный голос Гедзя:

«Ты что?!»

Он стоял на пороге, его кривые ноги застыли в позе спортсмена, приготовившегося совершить рекордный прыжок в длину, а сутулая фигура и сжатые кулаки указывали на то, что ему вовсе не до шуток.

Я прекратил работу.

«Идиот! — крикнул он так, что внутри у меня что-то оборвалось и опустилось. — Я сказал тебе — под цвет тела, а это что?!»

«Это и есть цвет тела, —еще пытался я держаться с достоинством. — Вы, наверное, просто ничего не читали про пуантилизм».

Гедзь смотрел на меня своими маленькими глазками, и трудно было понять, смеется он надо мной или пытается понять, что я говорю.

«Работа еще не закончена, — продолжал я несколько спокойнее. — Когда я закончу, нужно будет только немного прижмуриться, и тогда получится полный эффект».

Молчание и сжатые кулаки фельдшера меня немного тревожили, но я понимал, что мое спасение только в спокойной уверенности, и объяснял дальше:

«Новый современный стиль называется пуантилизм. Краски кладут маленькими точками в соответствии с законами спектра. На палитре их не перемешивают, они соединяются в соответствии с тем, как художник нанес их, уже в глазах зрителя».

«Ты хочешь получить тридцать рублей?» — холодно спросил Гедзь.

«Ну, не знаю…» — бормотал я, хотя при моих материальных обстоятельствах полагалось бы ответить увереннее.

«Я тебя спрашиваю — хочешь или нет?» — грозно повторил фельдшер.

«Да что он, дурной, чтобы не хотеть?! — хмыкнул человек в подштанниках. — Десять литров водки не шутка!»

«Так вот — под цвет кожи, ясно? Через полчаса зайду».

Фельдшер резко повернулся, как на шарнире, и исчез.

А я стоял, опустив кисть, растерянный, вид у меня был, наверное, довольно жалкий.

«Ну, будь другом, — неожиданно попросил полуносый. — Меня выписывают, а завтра воскресенье… Как же так? Неудобно…»

Я взял тряпочку и нехотя начал стирать краску с бумажного носа. Мне вдруг стало жаль этого несчастного человека, а еще больше себя. И зачем я согласился пойти в эту проклятую больницу? И как я не догадался, что тут меня ожидает только позор?

Не спеша смешивал я краски на своей палитре и думал про Кима Стешенко, который наверняка бывал в этой палате уже не раз. Интересно, в каком стиле рисовал носы он, чтобы заработать тридцатку? Наверное, на проходной оставлял современные принципы и рисовал «под живое тело», как сейчас буду рисовать я… Недаром же сказал, что меня ожидает работа «в моем стиле»!

Через полчаса Гедзь вошел снова.

«Вот так бы сразу…» — пробормотал он примирительно и не попрощавшись вышел.

Полуносый поднял краешек тюфяка на своей кровати, повернулся ко мне спиной так, чтобы я не видел, что он там делает. Слышно было только, как он нащупывает что-то рукой и солома в тюфяке шуршит, как будто он перетрушивает ее. Потом зашелестел бумажками, повернулся ко мне своим смешным лицом и протянул несколько помятых купюр.

— Вот спасибо, выручил ты меня, — удовлетворенно прохрипел он. — Раз уж признал товарищ Гедзь, значит, работа сделана! — И снова повторил: — Вот спасибо, выручил!

Я молча взял свой этюдник и пошел к дверям.

— Слушай, парень, а может, ты мне оставишь немного краски про запас? Воскресенье же завтра, может, врежу лишнего, опять кто уцепится за нос… Если живой изуродовали, каины, то этот, бумажный…

Он просил так жалобно, улыбался так заискивающе, видимо, это было для него важно… И протягивал баночку — беленькую, из-под мази.

Я снова раскрыл этюдник, намешал краски и переложил в баночку. Он что-то говорил, наверное, снова благодарил, но я уже ничего не слышал. Я бежал из больницы, бежал от измены самому себе, бежал куда глаза глядят, словно за мной кто-то гнался. Бежал от своей слабости, бесхарактерности, мягкотелости, чтобы уже никогда в жизни не изменять себе. Никогда, ни за что, даже если буду голодать или буду ходить зимой без сапог.

1963

Перевод К. Григорьева.

ДЕД МОРОЗ (Новогодний рассказ)

Впервые Свирид Иванович закинул словечко об этом еще осенью, во время открытия охотничьего сезона. Медленно шагали они вдвоем по луговой тропинке, предрассветный туман обступал притихшие камыши, за которыми иногда всплескивалась сонная рыба, когда он вдруг сказал:

— Может, оно и не очень гостеприимно с моей стороны, вы на меня не серчайте. А все-таки скажите, когда вы, наконец, рассчитаетесь за уток и зайцев, которых перебили на наших полях и лугах?

Актер удивленно взглянул на лукаво сощуренное лицо своего постоянного товарища по хождениям с ружьем в этих лугах и перелесках и так же лукаво улыбнулся.

— Я, Свирид Иванович, полный банкрот. Разве моей зарплаты на это хватит?

— А если нечем платить, нужно отработать, — в тон ответил Свирид Иванович. — Мы на Новый год Дворец культуры открываем, почему бы вам его не освятить? Столичные сцены, известно, попросторнее, да и приятнее, наверное, когда аплодируют знатоки. Но и у нас довольно большая сцена будет, и аплодировать будем знаменитому артисту от всего сердца. К тому же настоящее искусство — оно ведь должно перепадать не только столичным знатокам!

— Ну что ж… — буркнул знаменитый артист. — Как говорят официальные лица, такая возможность не исключена.

— Значит, ловлю на слове, — поспешил подытожить Свирид Иванович.

После этого он еще несколько раз звонил по телефону и, так сказать, докладывал столичной знаменитости о ходе строительства Дворца культуры, а за неделю до Нового года уже официально, как председатель колхоза, сообщил, что афиши висят и во всем районе даже зайцы и дикие утки знают, что на новогоднем открытии Дворца будет выступать народный артист.

Сцену привели в порядок еще накануне. Позади свежей краской поблескивало огромное полотнище, на котором учитель местной школы Яковенко нарисовал почему-то античный пейзаж с обломками дорических колонн, а перед самой ямой для оркестра громоздились перевязанные красными лентами сосновые ветки. На классическом фоне античного ландшафта темный костюм и начищенные туфли артиста выглядели несколько странно. Однако стилевое несовпадение между оформлением сцены и одеждой человека, стоящего на ней, придавало общему впечатлению некие черты таинственной загадочности, делая его еще более торжественным.

Перед тем как ехать, пришлось немало передумать. Можно было сыграть сцену из какой-нибудь пьесы, но для этого пришлось бы пригласить еще несколько актеров, а они заняты на городских новогодних вечерах. Прочесть какой-нибудь монолог? Но не маловато ли для вечера, которого зрители так ожидают? К тому же хотелось выступить с чем-то современным. Однако в современных пьесах авторы почему-то избегают монологов, полагая, что короткие реплики вроде бы оживляют диалоги и, как утверждают специалисты, делают их более соответствующими требованиям нашего динамического времени…

Решил, что лучше всего подобрать какой-нибудь острый и интересный рассказ на актуальную тему, — ну, скажем, посвященный проблеме отцов и детей. В последние годы молодежь, приходящая из театрального института, заявляет о себе все настойчивее и громче, и он не сомневался, что то же самое происходит во всех слоях общества, а потому, пожалуй, интересует всех. Подходящий рассказ удалось найти. Он назывался «Суд в Млинах». Речь в нем шла о драматическом, хотя, возможно, и не очень характерном, происшествии: старая пенсионерка, бывшая учительница, Анастасия Васильевна Хорунжая судилась со своим единственным сыном, который требовал, чтобы мама отдала ему две большие комнаты, а сама перебралась в третью, маленькую, потому что у него, дескать, семья, а старуха живет одна. И сын, работник какой-то городской базы гастронома, и его жена, секретарь в строительной конторе, вели себя на суде возмутительно. Позорным был не только сам факт подобного иска к старой матери, но и их реплики и выкрики во время заседания суда, Судью вначале удивляло поведение матери: ведь молодых все же трое, а она в двух больших комнатах одна, почему бы и не поступиться? Но вскоре стало ясно, что старая учительница с охотой потеснилась бы, однако ее возмущает жадность и ненасытность наглой невестки, которая деспотично прибрала к рукам всю полноту власти в молодой семье, а сына превратила бог знает во что. Поэтому дело фактически повернулось так, что речь шла уже, собственно, не столько о квартире, сколько о возмутительном отношении к старой матери, и во время самого процесса в суде оно обрело чисто моральный характер.

Рассказ был не из блестящих — проблема взаимоотношения двух поколений ставилась слишком резко и решалась весьма прямолинейно. И хотя старый актер понимал это, он все-таки остановился на нем, живо представляя себя на месте старой матери, на которую наседают недавние студенты, пробивая себе, как ему казалось, локтями дорогу к главным ролям.

Когда хорошенькая десятиклассница, выполнявшая роль конферансье, взяла в руки микрофон и звонко объявила о выступлении столичного актера, зал так и взорвался аплодисментами. Свирид Иванович, стоя за кулисами рядом со своим знаменитым гостем, слегка подтолкнул его локтем и шепотом произнес:

— Ну, с богом!

Актер с достоинством вышел на сцену, уважительно поклонился своей холеной головой, мило улыбнулся и объяснил, почему он не может в этот торжественный новогодний вечер выступить перед уважаемыми зрителями в одной из своих ста четырнадцати ролей, которые переиграл на сцене академического театра в течение сорока творческих лет. Говоря, он привычно прислушивался к тому, как звучит его хорошо поставленный баритон в новом помещении, а закончив предисловие, решил, что читать рассказ нужно все-таки немного громче, поскольку акустика в новом Дворце не такая уж хорошая и до задних рядов некоторые слова могут не дойти.

В зале царила тишина. Передние ряды заняли старшеклассники местной десятилетки — аккуратно причесанные девушки с бантами на головах и парни в свитерах и блестящих куртках. Сзади сидели старшие, тоже одетые по-праздничному, а у боковых дверей живописной стайкой теснились пять девушек в беленьких фартучках — те, что должны были прислуживать за праздничным столом, накрытым в честь знаменитого гостя в одной из боковых комнат Дворца. Все слушали, боясь пропустить хоть одно слово. Актер это чувствовал, и голос его звучал проникновенно и четко.

Когда он дошел до того места, где старая Анастасия Васильевна Хорунжая объясняет судье, почему она не хочет отдать сыну свои две комнаты и перейти в одну, из задних рядов послышался возмущенный бас:

— Вот и брехня!

От неожиданности актер с испугом глянул в зал и на миг запнулся. Но свет бил ему прямо в глаза, и того, кто выкрикнул, в темной пропасти зала не было видно. Профессиональная выдержка, однако, победила, и хорошо поставленный баритон повел дальше.

Невестка бросала Анастасии Васильевне Хорунжей нетерпеливые реплики, и судья угрожал, что, ежели она не замолчит, ее выведут из помещения суда. На какое-то время молодая женщина замолкала, но тогда в неправый бой с позорной рьяностью бросался сын Микола, а мама с болью стыдила его, и судья уже почти не скрывал, что он на ее стороне.

— Ну, говорю же, чистая брехня! — снова крикнул бас из задних рядов, еще раз предоставляя актеру возможность удостовериться, что акустика в новом зале колхозного Дворца просто чудесная.

На сцене наступила тишина, а зрители зашикали на нетерпеливого крикуна. Но он не унимался и басовито настаивал на своем:

— Брехня — и только! И фамилия Настина не Хорунжая, а Хворостяная, и сына зовут не Микола, а Иван, и не за хату они судились, а за деньги!

— Кто это там скандалит? — вышел из-за кулис и грозно спросил Свирид Иванович.

— Ну вот, уже и «скандалит», — отозвался снова басовитый зритель. — Только голос подай, так уже и в хулиганы попадешь!

В зале послышался сдержанный смех. Актер стоял и беспомощно смотрел на председателя колхоза.

Свирид Иванович вышел на сцену.

— Товарищи! Да что же это такое? — возмутился он. — К нам гость уважаемый приехал, искусство свое привез, а мы… — Он посмотрел на гостя, который нервно потирал руки и виновато улыбался. — Вы уж, пожалуйста, извините, наверное, кто-то на радостях преждевременно хлебнул лишнего. — И снова сурово обратился к невидимому скандалисту: — Чтобы мне было тихо!

— А ты правде рот не затыкай, — послышался тот же сердитый голос из зала. — Ишь, «хлебнул лишнего»! Слыхали вы такое?!

Свирид Иванович рассвирепел не на шутку:

— Ну-ка, поверните луч на хулигана!

Прожектор повернули в зал, и луч уткнулся в неказистую фигуру с морщинистым лицом и обвисшими усами.

— Так я и знал — Мороз! И всегда вы впутываетесь не в свое дело! — с досадой произнес председатель колхоза.

— Ты перво-наперво светило свое убери, — приказал дед, щуря подслеповатые глаза, и, когда его приказание выполнили и луч уткнулся в потолок, продолжал: — А что не в свое дело встреваю, то не кори, потому как я за правду!

Зрители захохотали, а Свирид Иванович, беспомощно разведя руками, посмотрел на гостя, который неестественно улыбался, уже понимая, что выступление его сорвано.

— Вот какое дело, дед, — промолвил Свирид Иванович, собираясь покончить с неприятностью, — или сидите молча, или прикажу вас вывести…

— Вывести? — вскипел дед Мороз. — Меня вывести?! Ну-ка, сукин сын, попробуй! — Он начал засучивать рукава, словно собирался драться на кулаках. — Слыхали вы такое? За правду — вывести! Да я тебя на чистую воду так выведу, что не вспомнишь, как и зовут!

В зале поднялось бог знает что. Школьники вскочили с мест, пританцовывали и хохотали, а старшие повернулись к задорному деду и тоже заливались смехом. В зале стоял сплошной шум, всеми овладело буйное веселье, и ясно было, что утихомирить публику уже не удастся.

Дед Мороз все еще размахивал руками и угрожающе выкрикивал что-то, но на сцене уже не слышно было, что именно.

— Ну что ты с ним поделаешь! — сокрушенно пожаловался Свирид Иванович гостю. — И вывести деда из зала неудобно, и закончить не даст!

— Закончить все равно не удастся, — произнес актер, как бы покоряясь неумолимой судьбе. Он вдруг отошел на середину сцены, поднял руку и выкрикнул: — Товарищи, прошу внимания!

Зрители сразу смолкли, а дед Мороз сел.

— Тут произошло недоразумение, — поучительно начал гость после короткой паузы. — Как все мы видим, один наш уважаемый зритель, наш старший товарищ, совершенно ошибочно воспринял события, происходящие в художественном произведении, за факт, который якобы имел место в реальной действительности. Такие ошибки случаются нередко… Бывает, что вследствие непонимания специфики художественного творчества кое-кто отождествляет творение художественной фантазии с подлинными событиями. Но такое толкование…

— Ты что, дураками нас считаешь? — снова вскочил с места дед Мороз. — Или, может, у нас детей никогда не было и не знаем, что и к чему?! Да если Иван Хворостяный не дурак, он тебя за поклеп в суд потащит!

— Какой же тут поклеп?! — умоляюще сложил гость белые ладони и протянул их в зал, будто обращался к самой справедливости. — Я не знаю никакого Хворостяного, я даже такой фамилии никогда не слышал!

— Так нечего и болтать, если не знаешь, — обрезал его дед. — А я его сызмальства знаю, я с его матерью в церковноприходскую в один класс ходил. И на суде я был, и после суда имел с ней разговор, и она мне всю правду, как на духу, рассказала.

«Боже, какой позор!» — подумал актер, но вслух произнес:

— Может быть, в таком случае вы поделитесь с нами своими сведениями? — Это звучало несколько покровительственно и даже высокомерно, но было ясно, что бедняга даже сам не понимает, что именно в этом его ироническом предложении как раз и заложен ключ к единственному выходу из положения, в котором он находился.

— А чего ж, расскажу, — с веселой готовностью согласился дед и тут же стал проталкиваться между стульями к проходу.

В зале поднялась новая волна веселого оживления. Старика подбадривали выкриками, в разных концах раздавались аплодисменты. И только Свирид Иванович что-то взволнованно говорил гостю, вероятно высказывая какое-то опасение. Но теперь уже, как видно, гость успокаивал его, потому что весело улыбался, увлеченный неожиданным приключением, как и все присутствующие.

Дед Мороз осторожно, словно ступая по льду, поднялся по деревянным ступенькам на сцену, уверенно взмахнул правой рукой в сторону Свирида Ивановича и сердито произнес:

— Отойди!

Председатель колхоза послушно отступил в сторону и протянул деду микрофон.

— А это к чему? — возмутился дед, поднося микрофон к подслеповатым глазам. Он кашлянул, и кашель его прозвучал с такой силой, что старик даже испугался.

В зале раздался хохот, а дед еще какое-то мгновение ошалело смотрел вверх, словно искал под потолком шутника, который так громко передразнивает его.

— Да это же микрофон, чтобы людям слышнее было! — захохотал уже и Свирид Иванович.

— Я буду правду говорить, а ее и без твоих штучек услышат! — сердито огрызнулся дед и протянул микрофон председателю колхоза. — На, а то брошу на пол! Он швырнул микрофон, и Свирид Иванович едва успел его подхватить.

— Так вот, люди добрые, — обратился дед к залу, — я вам скажу, как на самом деле было. Что судилась Анастасия, то есть Настя Хворостяная, с сыном, то это истинно так, отрицать того не буду. А вот что Иван плохо с матерью на суде себя вел — брехня! Вы хоть из столицы приехали, — закинул он гостю, — но извините, о парне я вам такого говорить не позволю. Ивана, если хотите знать, и на суде не было! Молодица его Приська, та была, а Ивана не было. Она, эта чертова невестка, всему и причина. Мать с сыном, с тех пор как он родился, душа в душу жили. Один же он у нее, так как же может быть иначе?! И она его любит, и он ее всегда уважал. Чтобы старой денег на пропитание не давал — такого быть не может! Да она же за мужа пенсию получает, и хата у нее своя, и какое ни есть хозяйство. Так с чего б она за эти тридцать рублей тягалась по судам с родным сыном и позорила свою седую голову?!

— А вот же сами говорите — судилась! — попробовал его подзадорить гость.

— Так разве же я отрицаю? — вырвался у деда справедливый гнев. — Судилась и тридцать рублей на месяц отсудила! А только она их по суду получает и сыну назад отдает.

— Вот тебе и раз! — удивленно крикнул Свирид Иванович. — У сына отсудила и сыну же и отдает!

— Потому что дело не в деньгах, а в мотоцикле! — все сильнее распалялся дед. — Я сколько знаю Ивана, он с велосипеда не слазил. Страшно любил всякую механику, потому и механизатором стал. И сколько помню хлопца, всегда мечтал о мотоцикле. Ну, ясное дело, пока в школу ходил, только мечтать и мог, а когда женился и начал хорошо зарабатывать, решил купить. Но чертова жена его Приська такая ведьма, что он и заикнуться об этом не мог. Сколько в хату принесет, все заграбастает — и под замок, в сундук. Он, бедолага, и так ей, и сяк: мол, и тебя на мотоцикле буду возить, кур или там какую сотню яиц на базар не будешь таскать пешком. А она ни в какую! Тогда он к матери: вы, мол, отсудите, я себе в магазине мотоцикл возьму, а вы этими деньгами каждый месяц выплачивать будете. — Дед пробежал глазами по рядам. — Вон они там сидят вдвоем со своим Иваном, пусть скажут, брешу я или правду говорю?

Где-то на середине зала с места вскочила упитанная молодица в сером платье с красивым запылавшим лицом и, обращаясь к мужу, который сидел рядом и блаженно улыбался, процедила сквозь зубы:

— А мне сказал, что правление мотоциклом премировало… Ну хорошо, возвратимся домой, я с тобой поговорю…

И под насмешливые выкрики выбежала из зала.

— Что, Иван, испугался? — хихикнул дед в сторону молодого человека, которого в темноте не видел, но знал, что тот сидит рядом с пустым стулом, и добавил: — Ничего, не печалься, пока молоды, рядно помирит…

В зале поднялось бог знает что — помещение сотрясалось от хохота и аплодисментов. Дед еще что-то говорил, он аж перегибался через рампу в надежде, что так его лучше услышат, но в конце концов безнадежно махнул рукой и поковылял со сцены вниз.

…Некоторое время спустя, сидя на почетном месте за праздничным столом, знаменитый актер делал вид, что внимательно слушает торжественные тосты, а на самом деле думал о том, что очередную роль в новой пьесе все-таки лучше отдать кому-нибудь из молодых. Потому что у самого уже и внешность не та, и темперамента, очевидно, не хватает, и вообще всем этим театральным юнцам он годился в отцы. А отец или мать чего только не сделают, чтобы угодить своему ребенку!.. Чего только не сделают!

1972

Перевод К. Григорьева.

ГОРДЫЕ ПАССАЖИРЫ

Мы выглядели, должно быть, очень забавно. Сашко тащил на себе весь свой домашний скарб, состоящий из фанерного чемодана, набитого посудой, громадного узла с учебниками и картонной коробки, из которой торчали ножки от примуса и всякие хозяйственные принадлежности. Чемодан был типично студенческий: ручка отсутствовала, замок едва держался, каждую секунду грозя открыться. Это тяжелое самодельное сооружение приходилось нести на плече да еще поддерживать головой, чтобы вещи не высыпались из фанерного нутра. Высокий белобрысый Сашко вынужден был шагать как-то бочком — легко представить, как саднил затылок и как проклинал он все на свете.

Не легче было и мне. Правда, подушки и одеяла, доставшиеся на мою долю, это не чемодан с посудой и не тюк с книгами. Но объем моей ноши сводил на нет все преимущества ее удельного веса; ноша хоть и была легкая, но до того громоздкая, что сопоставление этих двух величин давало полное представление о принципе обратных пропорций.

Село, где мы втроем отдыхали, лежало на Днепре, километрах в четырех ниже пристани. Конечно, нам с нашей поклажей резоннее было нанять подводу, а не продираться сквозь кустарники с таким грузом на плечах, но дело в том, что денег в нашей кассе оставалось ровно столько, сколько стоили три бесплацкартных билета плюс полтора рубля наличными — на такси от Киевского речного вокзала до Куреневки, где жили Сашко и его молодая супруга Оксана.

Дачные пожитки приходилось тащить на себе. Справедливости ради следует, однако, отметить, что Оксана заранее предупреждала: если мы не выберемся в Киев своевременно, денег на дорогу не хватит. Ей легко было предупреждать: наша юная дама ничего не смыслила в рыбной ловле и совершенно не разбиралась в неизъяснимой прелести предосеннего клева в излучинах Днепра!..

Стоял конец августа, но солнце здорово припекало. Хорошо еще, что Оксана догадалась прихватить на дорогу чайник с холодной водой, приблизительно через каждые пятьсот метров она поила нас по очереди и озабоченно восклицала:

— Батюшки мои! Пока дойдем, вы начисто испаритесь!

При этом розовые ее губки трогала едва заметная ухмылка, и трудно было понять, чего в ней больше, нежного сочувствия или ехидного злорадства.

До пристани оставалось добрых полкилометра, когда позади послышался басовитый гудок. Не хватало только опоздать на пароход и сутки проторчать на пристани! Мы с Сашком многозначительно переглянулись, Оксана ускорила шаг. Мы последовали ее примеру и чуть ли не бегом помчались за ней.

Я видел, как воспалился багровый затылок Сашка, того и гляди брызнет кровь: фанерный чемодан, видно, сильно натер шею. Впрочем, у нас не было времени считать свои раны, Оксана все время набирала скорость и делала это настолько ловко, что мы без особых усилий перешли на аллюр. Один только раз она остановилась и подняла вверх чайник, еще раз демонстрируя чуткость своего нежного сердца. Но от воды пришлось отказаться, пароход уже пыхтел впереди, и наше благополучие всецело зависело от готовности нести свой крест до конца. Мы поспели на пристань, когда ржавая посудина швартовалась. При других обстоятельствах это послужило бы поводом для острот о преимуществе человеческого упорства перед мощью парового котла. Но у нас уже не было ни сил, ни времени для состязания в остротах. Чтобы снять с себя чемодан, Сашку пришлось рухнуть прямо на песок. В чемодане что-то жалобно звякнуло, но, к счастью, Оксана в это время брала билеты метрах в двадцати от места катастрофы и ничего не слышала. Минуту спустя она подбежала, схватила чемодан и узел с книгами и, держа билеты в зубах, помчалась к трапу. Я поволок свои пожитки; измученный, обессиленный Сашко плелся сзади.

— Вот так кавалеры! — послышался чей-то насмешливый голос. — Женщина надрывается, а им хоть бы что…

Я поднял голову и увидел говорившего. Это была рыжая коренастая девушка лет восемнадцати. Она перегнулась через поручни верхней палубы и осуждающе смотрела на нас. На ее усеянном густыми веснушками лице светилась презрительная улыбка.

Я вспыхнул, но сдержался. Просто не было сил ответить. Но ее вопиющая несправедливость меня возмутила.

Наконец пароход отчалил. Вопреки комичности наших приключений мы все-таки ехали! Машина тяжело ухала, в ее нутре что-то ритмично хрипело и захлебывалось. По жирным деталям скатывались тяжелые капли.

— Ну как? — спросил Сашко и дружески хлопнул меня по спине своей здоровенной пятернею.

— Вот это да-а! — протянул я, вытирая платком взмокшее лицо.

— Так вам и надо! — не выдержала Оксана, чем сразу же поставила себя в один ряд с конопатой девчонкой.

Глаза мои сверкнули. В них, как мне казалось, Оксана имела возможность прочитать все, что у меня было на душе.

Неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Задрав голову, я увидел девушку, только что так несправедливо осуждавшую нас. Перегнувшись через поручни, она стояла на ступеньках прямо над нашими головами и, как видно, все это время наблюдала.

Ее насмешливая физиономия испортила мне настроение. Что ей нужно? По какому праву она сует свой нос в дела посторонних людей? Я уже готов был высказать ей все, что думал, но чувство собственного достоинства помешало мне вступать в спор. Я сделал вид, будто не замечаю ее, и повернулся к своим товарищам:

— Пойду поищу места на палубе.

Невольно я пошел не к ступенькам, над которыми стояла девушка и по которым проще всего было добраться до палубы, а вдоль коридора, к кормовому люку. Однако я сразу сообразил, что эта девица еще, чего доброго, вообразит, будто я ее избегаю. Пришлось повернуть. Не глядя по сторонам, я спокойно поднялся по лестнице, гордо неся свое ущемленное достоинство. Но оказалось, что девушка уже ушла и моего поступка оценить не могла.

Пассажиров на палубе было не много. Да и неудивительно — все теперь стремились попасть на новые комфортабельные пароходы, которых уже немало ходит по Днепру; старые калоши, подобные этой, достаются либо неудачникам, либо тем, у кого горит срок командировки и они торопятся уехать любыми средствами передвижения.

С востока налетал довольно резкий ветерок. На палубе пассажиры устраивались на ночь. Я наблюдал, как они стараются защитить себя от ветра при помощи ватников и пальто, и понял, что наши муки еще впереди. Солнце только клонилось к западу, а мой легкий пиджачишко уже пронизывало насквозь. Что же будет через час, когда солнце скроется? А ночью? Ведь нам еще целых пятнадцать часов до Киева!

Когда я возвращался через второй класс, меня вдруг осенила блестящая идея: а нельзя ли вместо завтрашнего такси купить одну плацкарту для Оксаны и, пользуясь ее присутствием во втором классе, зайти невзначай — ну, скажем, в гости, что ли? А там и… пристроиться на верхних полках! Благо каюты совсем пустуют.

Я поделился своим замыслом с друзьями. Они радостно одобрили его. И верно, ведь никто не может запретить палубным пассажирам проведать своих друзей во втором классе и находиться там, сколько им вздумается, особенно если каюта пуста и они никому не мешают.

Мы сидели в душном коридоре и, увлеченные блестящей идеей, с аппетитом уплетали крутые яйца с огурцами, позабыв о наших недавних невзгодах. Наперебой мы стали рассказывать друг другу соответствующие обстоятельствам истории, связанные с нашей студенческой жизнью, вспоминая столь же несложные наивные хитрости, к которым прибегали тогда. Моя идея, как оказалось, пробудила в памяти множество всяких случаев и веселых проделок, к которым нам в свое время доводилось прибегать с целью экономии ограниченных студенческих финансов. Сашко, например, рассказал, как он, получая стипендию в бытность свою первокурсником, всегда просил кассира выдать ему одну целую десятирублевую купюру, имея ее при себе, можно было проехать в трамвае без билета — разменять такие большие деньги кондуктору обычно бывало нечем. А кто же мог заставить идти пешком человека, который с готовностью протягивает червонец за проезд?! Мы понимали, что с морально-этической стороны такие проделки не выглядели безупречными, но не считали их государственным преступлением. Что же касается нашего нынешнего намерения, то пустые каюты и наша благородная бедность давали нам, казалось, полное право обеспечить себе спокойный сон с помощью невинной хитрости.

Покупать плацкарту отрядили меня. Степенно, с независимым видом, как положено человеку, желающему приобрести место в каюте второго класса, я снова поднялся на палубу и уверенно направился к капитанскому мостику. Там находилось трое мужчин в форменных кителях. Они явно томились от набившего оскомину созерцания давно знакомых, медленно проплывающих мимо ландшафтов. Когда я подошел, все трое оторвали взгляды от реки и повернули ко мне лица.

— Можно поговорить с капитаном? — спросил я, обращаясь сразу ко всем.

— Сделайте одолжение! — и один из них, дородный, в летах человек с длинными казацкими усами, поднялся мне навстречу.

— Скажите, пожалуйста, не найдется ли у вас места во втором классе?

— Чего другого! — весело воскликнул капитан. — Выбирайте любое, все свободны. — Он перегнулся через поручни, крикнул: — Мотя! — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Найдете проводника второго класса, она вам все устроит.

Я поблагодарил и спустился вниз. Пока все шло как по маслу. Меня только покоробило, что проводником второго класса, названного капитаном Мотей, оказалась именно та рыжая девчонка, с которой у меня уже сложились не совсем дружелюбные отношения. Не знаю, как она пронюхала о моем разговоре с капитаном, но когда я встретил ее в коридоре, она еще издали крикнула, отпирая одну из кают:

— Занимайте эту! Деньги за билеты давайте мне.

Она держалась вполне официально и разговаривала со мной довольно сухо. В зеленоватых ее глазах не крылось и намека на прежнюю насмешливость: то ли чувствовала всю ответственность служебного долга, то ли считала неуместным легкомысленный тон в разговоре с пассажиром теперь уже второго класса… Так или иначе, передо мной стояла совсем не та задиристая девчонка с колючим язычком, так недавно задевавшим меня за живое.

Сейчас меня беспокоило только одно — хватит ли денег? Но опасения своего я не высказал, а, наоборот, небрежно, с подчеркнутой независимостью обеспеченного человека вынул рубль, потом пошарил в кармане, как бы выбирая нужные монеты среди кучи других, достал свой единственный полтинник и протянул проводнице:

— Пожалуйста, возьмите.

— Полтора рубля? — спросила она, беря деньги.

— Разве плацкарта стоит больше?

Мотя чуть заметно усмехнулась.

— Если на одну, то хватит…

Я вздохнул с облегчением:

— Мне и нужна одна.

— А остальные?

— Что остальные?

— Так ведь вас трое, а берете одну…

Я почувствовал, что предательски краснею.

— Это дело не ваше, — как можно строже заметил я. — Кто сколько хочет, тот столько плацкарт и покупает.

— Ха! — хмыкнула она. — Вы это бросьте, товарищ пассажир, не выйдет!

Во мне подымалось знакомое раздражение.

— Что, собственно, не выйдет?

— Да то, что у вас на уме. Думаете, не вижу, куда вы гнете? На одну плацкарту собираетесь проехаться втроем? Дудки!

Она безошибочно разгадала мой план, и это меня взбесило.

— Какое вы имеете право подозревать нас? — крикнул я, полный благородного возмущения. — С чего вы это взяли?

— С чего? — засмеялась она. — Да я вас насквозь вижу!

— Вы оскорбляете пассажиров! — возмутился я. — Я буду жаловаться!

— Пхи! — Она пожала плечами, небрежно сунула деньги в карман моего пиджака, легко крутнулась и захлопнула каюту. Щелкнув замком, она метнула на меня уничтожающий взгляд и присовокупила: — Видывали мы таких. Не впервой. Из-за вашего брата план никак не выполним!

Вот как! Оказывается, приоритет в этом деле принадлежал не нам… Это меня окончательно вывело из себя. Будто не по моей вине, а по вине этой вредной проводницы я так опозорился…

Выручил Сашко. Вместе с Оксаной он неожиданно вырос за моей спиной. То ли до них донесся шум нашей словесной перепалки, то ли случайно они очутились здесь, но в эту трагическую для меня минуту оба оказались рядом, как полагается истинным друзьям.

— Что случилось? — спросил Сашко.

— Подумай только! Она смеет подозревать, что я беру одну плацкарту для… ну… одним словом, она смеет считать, что мы с тобой хотим воспользоваться Оксаниной плацкартой. — Тут я увидел в глазах у Оксаны предательский огонек, похожий на Мотино лукавство, и осекся: ведь Оксане с ее характером ничего не стоило расхохотаться и тем выдать меня с головой!

Сашко сразу оценил ситуацию и не колеблясь ринулся в атаку:

— Так что же, по-вашему, мы мошенники?

— А я не знаю, кто вы, — отозвалась Мотя из глубины коридора, и ее звонкий голос на секунду перекрыл глухие вздохи машины. — Может, вам денег жаль!

— Денег? Да у меня их… — Сашко быстро сунул руку в карман, затем в другой, как бы собираясь вывернуть их наизнанку и продемонстрировать перед дерзкой блюстительницей закона свои несметные богатства. Но карманов не вывернул, а ограничился одним красноречивым жестом, что было с его стороны весьма предусмотрительно.

Тут уж Оксана не выдержала и громко рассмеялась. Смеялась она, конечно, над нами, но у нее хватило ума с чисто женским коварством обернуть свой смех против Моти.

— Стоит ли считать свои деньги перед какой-то там… — небрежно сказала она. — Брось! — И, чтобы не расхохотаться окончательно, быстро ушла с видом оскорбленного достоинства.

Сашко охотно с нею согласился. Он застегнул пиджак, словно опасаясь, что из карманов могут посыпаться червонцы, и поспешил ретироваться.

Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

Ситуация сложилась безнадежная. Ясно, что Мотя не преминет рассказать все капитану и его помощникам и у них будет отличный повод повеселиться над незадачливыми пассажирами. Кроме того, нас, безусловно, не оставит теперь ее всевидящее око, и каждое наше движение будет обсуждаться там, наверху, в сопровождении ее колких, а главное, справедливых комментариев. Не сговариваясь мы пришли к единому выводу: спасти нашу честь может только борьба. Сложить оружие и проглотить оскорбление означало признать, что Мотины подозрения не лишены основания. Для меня и Сашка это было совершенно ясно. А вот как поведет себя Оксана? Я ей не очень доверял. Но, приглядевшись к выражению ее лица, понял, что мы можем рассчитывать по крайней мере на ее невмешательство.

Мозг мой лихорадочно работал. Какую бы найти зацепку, к чему придраться, чтобы начать борьбу при гарантированном выигрыше?

На сей раз счастливая идея осенила Сашка.

— Послушай, — сказал он, — она обязана была продать плацкарту. Ты платил деньги.

Это был аргумент. Она могла думать что угодно, могла даже выгнать нас из каюты, коль скоро мы бы туда явились… Но отказать в плацкарте, когда все места свободны…

— Где книга жалоб? — Сашко решительно поднялся с чемодана, на котором сидел, и, не ожидая ответа, подался на палубу.

Не знаю, о чем он говорил с капитаном, но через несколько минут с верхней палубы спустилась Мотя. Лицо ее было непроницаемо спокойно. Она подошла и, будто впервые видя нас, спросила:

— Кому тут плацкарту?

Я вынул из кармана злополучные полтора рубля и, стараясь не встретиться взглядом с проводницей, протянул деньги Оксане. Та в свою очередь молча передала их Моте.

— Вторая каюта, третье место, — раздался бесстрастный голос, и девушка пошла по коридору.

Щелкнул замок, дверь распахнулась. Не глядя в нашу сторону, проводница молча удалилась. Оксана взялась за узел.

— Пошли?

— Будь она неладна! — ответил я, имея в виду Мотю, и в досаде швырнул окурок за борт. На фоне темной воды он описал искрящуюся траекторию и скрылся в волнах.

Я проснулся от пронизывающего холода. Мы лежали с Сашком на верхней палубе, плотно прижавшись друг к другу. Вокруг разверзлась беззвездная ночь, густая и черная, и казалось, что за бортом не вода, а бездонная пропасть…

Руки и ноги окоченели. Только спиной я ощущал скупое тепло, которым со мной делился здоровяк Сашко. Вот так ночка, нечего сказать! Спросонок я никак не мог вспомнить, почему мы оказались здесь, на палубе, а не внизу, у машинного отделения, где все-таки значительно теплее. Скорее всего свалились там, где застал нас сон, как это бывает с маленькими детьми после хорошей взбучки.

Я прижался ближе к своему верному товарищу, чтобы хоть как-нибудь согреться. Палуба была пуста: вероятно, пассажиры сошли на маленьких пристанях или же укрылись в более уютных местах. Сон постепенно улетучивался, я представил себе картины вчерашних баталий и чувствовал, что раздражение мое улеглось и мною овладевает веселое оживление. Перебирая в памяти сцены воинственных стычек, я уже готов был признать, что Мотя все же молодчина. Теперь, когда заодно с онемевшим от холода телом охладел и мозг, я неожиданно обнаружил в себе склонность к беспристрастным и справедливым оценкам.

Вдруг из люка показалась какая-то фигура, затем послышались шаги. Я увидел Мотю, она шла к нам, шаркая сапогами и хватаясь за поручни, словно начиналась качка и трудно было устоять на ногах.

Приблизившись, она остановилась. Сквозь петельку в пиджаке, которым укрывался, я следил за каждым ее движением. С минуту она смотрела на нас, потом наклонилась и коснулась моего плеча. Я не пошевелился. Она взяла меня за руку. Я не отвечал.

— Товарищ… Слышите, товарищ? — она дергала меня за рубашку. — Будет вам… Ну, товарищ, идите в каюту… позамерзаете…

Меня так и подмывало спросить: «А промфинплан?» Но, видя, что я не подаю признаков жизни, она пробормотала, как бы читая в моих мыслях:

— Так и так горим. Оттого, что вы замерзнете, план с места не сдвинется…

Я молчал.

Тогда она принялась за Сашка:

— Да вставайте же! Вот наказание! Я уже всех пассажиров разместила, только вас двое и осталось.

Но добудиться Сашка было невозможно: он спал, должно быть, так же крепко, как я…

Мотя выпрямилась, мгновение постояла возле нас.

— Ну и замерзайте, ежели такие гордые!

И сердито зашагала прочь.

— Сашко! — шепнул я другу. — Слышишь, Сашко!

Он не отозвался. Но теперь я хорошо понимал душевное состояние человека, которого с холодной палубы приглашают в теплую каюту, а он притворяется, что спит, и делает это по принципиальным соображениям…

1969

Перевод Т. Стах.

Примечания

1

ВУСПП — Всеукраинский Союз пролетарских писателей.

(обратно)

2

ВАПЛИТЕ — Вольная академия пролетарской литературы.

(обратно)

3

«Березиль» — театр, которым руководил режиссер Л. С. Курбас.

(обратно)

4

«Авангард» и «Нова генерація» — литературные организации, существовавшие в тридцатых годах на Украине.

(обратно)

5

Клуб писателей в Харькове.

(обратно)

6

Ни дня без строчки (лат.).

(обратно)

Оглавление

ВРЕМЯ И ЛЮДИ

  ЧЕЛОВЕК И ВРЕМЯ

  ПРОГУЛКА ПО КРЕЩАТИКУ

  МОСТ К ЛЮДЯМ

  ОТЗОВИТЕСЬ, ДРУЗЬЯ!

  ПАМЯТИ ПОГИБШИХ

  НЕУВЯДАЕМОСТЬ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

  ПОЛСТОЛЕТИЯ НАЗАД

ДУМА О ПЕСНЕ

  ДУМА О ПЕСНЕ

  ГРАДУСНИК ДЛЯ ТАЛАНТА

  ПУТЬ К ПОЭМЕ

  ЛЕКАРСТВО СПАСИТЕЛЬНОЙ ПАМЯТИ

  О ЗНАТОКАХ И ЭРУДИТАХ

  ТАК БЫЛ ЛИ ГОРАЦИЙ ПАНИКЕРОМ?

  ПЕСТРЫЕ ЗАМЕТКИ

    1. ЧУДО

    2. ИЗ БЛОКНОТА

    3. ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ

    4. КНИГА СВОЕЙ ЖИЗНИ

    5. ПОЗИЦИЯ ХУДОЖНИКА

    6. МЫ ТОЖЕ ЛЮДИ

    7. О ДЕТСКИХ ИГРАХ

    8. ПУТЬ К СЕРДЦУ

    9. ЕЩЕ ОДНО ЧУДО

О ТЕХ, КОГО НЕТ

  УМЕРЕТЬ ЗА ДРУГИХ

  У ПОРОГА АКАДЕМИИ

  ВСПОМИНАЯ АНДРЕЯ ГОЛОВКО

  ЛАЗОРЕВЫЕ ГЛАЗА

  ЗНАМЕНИТЫЙ ОДЕССИТ

  В ГОРОДЕ ЕГО ЮНОСТИ

  ТОВАРИЩ КУЛИК

  УРОКИ ПОЭЗИИ И ЖИЗНИ

  NULLA DIES SINE LINEA[6]

  НЕУЕМНЫЙ ПАВЕЛ

  БЕЗ АКТЕРСТВА

  НАШ ЮНОШЕСКИЙ ПРЕДВОДИТЕЛЬ

РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

  ЛЕСЯ

  ДВОЕ ВО МГЛЕ

  НЕУГАСИМОЕ ПЛАМЯ

  СТАДИОН

  ДРЕЗДЕН

  ВСЕГО СОРОК КИЛОМЕТРОВ

  НОС

  ДЕД МОРОЗ (Новогодний рассказ)

  ГОРДЫЕ ПАССАЖИРЫ

*** Примечания ***