КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Валеркина охота [Виктор Павлович Решетников] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виктор Решетников Валеркина охота



Слово к читателям

Старому писателю всегда радостно вынести на добрый суд читателей книгу молодого способного автора. Это я и делаю, представляя вам Виктора Решетникова.

Два года назад мы обсуждали эту его рукопись в Союзе писателей РСФСР. Оценка была единодушная: перед нами интересный автор, который хорошо владеет словом, отлично знает материал и с большим пониманием разбирается в психологии своего края и в охотничьих тонкостях.

Книга Виктора Решетникова — не просто сборник рассказов об охоте. Книга эта — о подростке, вступающем в жизнь, жадно охваченном охотничьей страстью. В ней нет описания богатых трофеев. Зато есть прекрасное чувство природы. Из него отчетливо вырастает любовь к родине, и очень важная для всех нас большая гражданская забота об охране природных богатств, и непримиримое отношение к хапугам и всякого рода браконьерам.

Виктор Решетников лаконичен и точен в описаниях пейзажа своего края. Мы верим тому, что он увидел и сообщил нам. Прекрасно выписана удивительная, никем еще не тронутая ранняя утренняя белизна первой деревенской пороши, когда взволнованный охотник четко печатает следы в снегу («Пороша»). С волнением отмечаем мы, какое впечатление произвела на молодого охотника раненная браконьером олениха: «Из умного оленьего глаза, в котором, как в выпуклом зеркале, отражался маленький ее детеныш, вышла и, смачивая шерсть, заскользила таинственная звериная слеза» («Олененок»), И картинно представляем себе животворящий миг весны в марте. Он «весь в одном несуразно теплом дне с ослепительной белизной свежего снега и бойким перезвоном капели», когда крупитчатым и ноздреватым становится снежный покров и, «словно речной песок, сдает под ногой, делая трудной ходьбу. С мокрых сосулек тенькает капель в ледяные корытца вдоль завалинок. Мирные деревенские вороны, точно взбеленившись, летают взад-вперед над домами, качаются на тонких ветвях деревьев и орут на всю округу свои брачные песни» («Половодье»). И ясно видим лес, где «березняк сменился разнолесьем, султанами встали тут и там кусты кудрявого можжевельника, густой, высокий черничник путался в ногах, мешая идти» («Воспушка»). И зримо представляем уходящее половодье: «Словно увязнув в прошлогодней листве, умолкли беспокойные ручьи, отдав свою воду большим и малым лесным речкам, которые бурливо, под самые берега, неслись теперь в одну главную реку, едва успокоившуюся после ледохода» («Вальдшнепы»). И с интересом читаем строки о заветной минуте, когда открылась первая охота на уток теплым августовским вечером: «Он дернул спуск — сухо треснула бездымка, тарарахнул дуплетом Федор, и уже где-то свистели крыльями потревоженные пальбой утки, колыхаясь, солдатиком встала брошенная в воду гильза… лопался от выстрелов воздух, — началась охота» («Утки»).

Но не только в описаниях пейзажа и приключениях на охоте сильная сторона в творчестве Виктора Решетникова. Через всю книгу проходит чистый образ подростка Валерки — вдумчивого, доброго и умного. Он не мыслит себя без ружья, но охота для него не промысел, как для жадноватого Федора, и не браконьерство, как для хапуги Митьки. Мы ясно ощущаем смятение Валерки при встрече в глухом лесу с этим Митькой, подбившим запретную олениху. И радуемся, что молодой охотник не испугался страшных угроз хапуги, не покривил душой. И Митьку крепко наказали, а Валерку районное общество охотников отметило именной двустволкой, о которой он давно мечтал.

Охота — воспитание мужества, смекалки, выносливости, суровая школа меткой стрельбы. Но пока подросток добирается до высот охотничьего мастерства, чего только не случается с ним: попадает он впросак при встрече с ручным медведем в домике лесника, в вечерних лесных сумерках принимает собаку за волка, слишком долго раздумывает, стоит ли стрелять в зайца, словно доверчиво притаившегося вблизи него под стволом сосны, категорически заявляет Федору, что не будет охотиться с ним, потому что оскорблен его жадностью.

Однако опыт постепенно берет свое, и на наших глазах подрастает хороший молодой человек, для которого типичен именно советский образ жизни, даже в глухих лесных угодьях и на болотных утиных займищах. И мы верим, что исполнится его мечта — стать егерем или разводить в своих лесах пушных зверей…


Владимир Архангельский,

г. Москва

Пороша



Валерка никак не мог понять, что случилось: какая охота, куда спешить? Мать стояла над ним и тормошила тихонько:

— Ну ведь просил же разбудить… Снег выпал, вставай! До него дошло наконец, он откинул одеяло, сел, щуря глаза и потягиваясь.

— Правда, мам? Не как в прошлый раз?

— Правда, собирайся.

В избе было темно, и только слабый отблеск огня от русской печки освещал стены. Валерка прошлепал босиком к окошку — там сквозь сумрак уходящей ночи непривычно и светло синел снег.

— Мам, а сколько времени? — спросил он, натянув штаны и отыскивая рубаху.

— Да уж шестой.

— А отец где?

— Он еще с ночи в район уехал, а ты торопись — рассветет скоро.

Валерка и без того торопился: ведь как давно он ждал этого дня. Снег выпадал еще на прошлой неделе, но растаял к вечеру, и охоты не получилось.

Он не утерпел и, наполовину одетый, выскочил на крыльцо, глянул и обрадовался по-настоящему:

— Вот это да!.. Будет охотка…

Снег лежал высоко и плотно.

Он обул старенькие кирзовые сапоги, надел тужурку и шапку-ушанку, которую носил бессменно, едва установились первые утренники.

— Поешь, что ли? Чего голодный побежишь?

— Не, мам, — некогда. — Он схватил ломоть хлеба, но задержался и отпил немного теплого, всю ночь томившегося в печи молока. Ружье и все припасы собраны были давно, и Валерка, вполне готовый к предстоящим встречам с зайцами, выскочил из дома.

Это что-то совершенно особенное — первый снег в деревне: всем надоевшую осеннюю грязь вдруг, в одну ночь, прячет безмятежная белизна. И хотя знаешь, что снег выпадет непременно, что рано или поздно укроет он землю — принимаешь его как неожиданную радость, только для тебя и приготовленную.

Не сдержать изумления: двор словно скатертью покрыт, от крыльца к калитке цепочка кошкиных следов, все извивы мокрых, черных заборов прочертила белая оторочка, крыши домов ровны и одинаковы; улица словно шире стала, и всюду неизменная, таинственная тишина, пухлая, как снег, впитывающая в себя любые звуки.

Хороша пороша в деревне… В городе совсем не то: грузовики изъездят дочерна улицы, истопчут тротуары пешеходы и не застать, как бы рано ни проснулся, той никем не тронутой белизны, какая поражает здесь.

Валерка печатал первые следы. Черный силуэт его скользил мимо домов. Деревня еще спала, не подозревая о празднике, и только в нескольких окнах горел свет, желтый и резкий, совсем по-зимнему.

Он быстро перебежал поле, рябое от стерни, которая торчала сквозь снег, пересек шоссейную дорогу и реденьким перелеском заспешил к озими около леса. Рассветало: снег, еще недавно отсвечивавший синим, светился теперь матовым, белым светом — в полную силу вставало первое зимнее утро.

Осенью, не имея собаки, Валерка почти всегда приходил с охоты пустой, потому что трудно по чернотропу поднять зайца: он не встает с лежки, таится, и охотник порой проходит совсем рядом, едва не наступив на него, но так и не увидев. Сегодня же, по снегу, появилась наконец возможность сквитать осенние неудачи и добыть долгожданного русака. Как бы ни таился заяц, как бы ни хитрил — следы выдадут его.

К охоте Валерка готовился долго и терпеливо. Он надоел родителям просьбами разбудить его пораньше, если выпадет снег, сам каждый вечер выбегал на улицу и настороженно смотрел на черное небо — снег не шел. И вот наконец… как хорошо, что ничего не помешало, что он дождался и все теперь как нужно, как хотелось.

Он зарядил свою новенькую «ижевку» и осмотрелся, отыскивая следы. Все было ровное и чистое, словно и не жили в округе зайцы, которые должны по ночам выходить на озимь, чтоб поесть сладкой травки. Он прошел наискось через поле, и уже стеной вставал лес прямо перед ним, весь облепленный снегом, а следов не попалось.

Валерка опечалился:

— Неужто так и перевели всех?..

Осенью он никак не мог определить, есть ли зайцы в ближнем лесу. «Вытоптать» ему ни одного не пришлось, а взрослые охотники, с собаками, гоняли косых далеко, за Жаровской лежневкой.

— Неужто повывели?..

Много зайцев летом переловили комбайнеры в жатву, и зайчата, принесенные в деревню, либо были задушены кошками, либо исчезли неведомо куда.

— Ну хоть бы один, — думал Валерка, — хоть бы один какой-нибудь, ведь не всех же перевели, да и прибегают они из других мест…

Он наткнулся на след у самого леса. Зайчишка здесь, у края. деревьев, долго топтался, разгребал снег, лакомился озимью и, много наследив, запрыгал по опушке. След тянулся ровно. Валерка, на седьмом небе от счастья, с готовым к выстрелу ружьем, торопливо, но осторожно шел вдоль следов и все повторял и повторял про себя способ охоты по пороше: как распутывать заячьи петли, как подходить к лежке.



Он впервой охотился по следам. Прошлой зимой не было ружья: отец подарил его на день рожденья этим летом. И если раньше он просто так пропадал в лесу да иногда ходил с соседом на рябчиков, то теперь сам стал охотником.

Отец предложил тогда выбор: велосипед или ружье? Очень хотелось велосипед, но Валерка почти не колебался. Неужели сбудется его мечта и он заимеет ружье? Не шутит ли вот только отец? Он ведь не одобрял Валеркино «лесничество» — в семье не было охотников, и Валеркина любовь к лесу настораживала домашних.

Так Валерка стал обладателем отличной одностволки. Потом появились хлопоты с охотничьим билетом. В общество охотников Валерку могли принять только при условии охоты в промысловых угодьях, да и то, чтоб вместе с отцом.



Промысловые угодья имелись в их районе, но отец не был охотником, и никакие уговоры не помогли. Валерка приуныл. Несколько раз ездил он в общество, упрашивал, повторял назубок выученные правила охотминимума, но ничего не добился.

Тогда отец поговорил с председателем, и Валерку, в виде исключения, приняли, правда, ружье зарегистрировали на отца и с него же взяли подписку об ответственности за сына в случае какого-нибудь происшествия.

…Валерка разошелся вдоль опушки, когда заяц неожиданно повернул в лес. По узенькой тропинке зверек выскочил на лесную дорогу, и следы на ней были до того ровны и часты, что казалось, будто косой прострочил их на швейной машинке.

Первой заячьей хитрости Валерка вначале не заметил и остановился только перед нетронутым снегом на дороге — русак повернул по своему следу обратно. Так вот она — «двойка»: Валерка вернулся и, зная, что теперь он недалеко, стал внимательно отыскивать глазами сметку — большой прыжок зайца в сторону от следа.

Русак прыгнул в лес метра на три, прямо за куст. Следующий прыжок был тоже велик, а потом… Валерка вдруг увидел его самого. Заяц неприметно лежал под большой сосной, почти невидимый на фоне коры. Валерка оторопел — вот так, всю осень ходить и не встретить ни одного, а тут, по снегу, как в сказке, в первый же день, не то что выпугнуть, а набрести на лежащего, да прямо перед собой.

Он поднял ружье. Колотилось сердце, заяц был на мушке, и стоило нажать курок…

И словно всколыхнулось что-то в памяти: встали перед глазами маленькие серенькие зайчата, которых таскали по деревне мальчишки. Комбайнер Володя отдал тогда, чтоб вырастили, а они умерли, потому что их тискали целыми днями и почти не кормили. Вспомнилось все это ему и сейчас; видя так близко живого, уцелевшего от стольких бед зверька, возможно, единственного в ближнем лесу, он медлил и не стрелял.

Заяц был совсем близко, Валерка зачарованно разглядывал настороженный черный глаз, прижатые ушки. Наконец русак не выдержал, вскочил и, взметнув снег, нырнул в молодые елочки. Валерка вздрогнул, мотнул ружьем ему вслед и, высоко подняв ствол, нажал спуск. Гулко ударил выстрел, и заяц, еще более напуганный, замельтешил меж деревьев, смешно подкидывая зад.

Валерка опустился на колени около лежки. Углубление меж корней сосны было теплое и сухое: несколько рыжих волосинок и неглубокая ямка — все, что осталось от зайца. Он оглянулся — не видел ли кто его охоты? Потом вышел на дорогу, рассмотрел получше следы, запоминая, как располагаются отпечатки, и, вздохнув, пошел из леса…

Ожила деревня: весело носились по улице собаки, радуясь и взлаивая; была уже исслежена вдоль и поперек дорога, а из каждого дома встал ясный и высокий столб дыма. У кого-то истошно мычала корова, малыши лепили снеговика, катая от забора к забору курыши[1] снега.

Мать встретила на крыльце:

— Чего скоро как? А где же зайцы?

Валерка глянул виновато на мать, шмыгнул носом.

— Промазал я, мам… Есть зайцы, да промазал. — Он снял ружье и отер вороной ствол.

— Эх, ты… — мать качнула головой. — Ну, да бог с ними, что уж тут. Иди в избу, у меня чай готов.

Первый волк

Заяц выскочил неожиданно, Валерка замешкался и не успел выстрелить. Он стоял и ругал себя за неосторожность и медлительность, но делать было нечего, и, вздохнув, он снова пошел по совершенно свежим теперь следам. Заяц не спеша уходил глубже в лес.

— Ляжет или не ляжет? — думал Валерка. — Вечер скоро, вполне может прямо на жировку отправиться…

Он уныло брел по следам и очень оживился, увидев вскоре заячью «двойку». Быстро отыскав продолжение следа после сметки, он пошел осторожней, крепко сжимая в руках ружье.

— Неужели опять не сумею выстрелить? — Валерка тщательно оглядывал недвижный лес: старательно укрытые снегом елочки, переплетения ветвей, составляющие на общем белом фоне причудливые узоры, нагромождения снеговых шапок на пнях и завалах, очень похожие на удивительных зверей. Он заметно волновался и поминутно ожидал за любым кустом или деревом, в неглубокой снежной ямке, такого желанного сейчас беляка.

— Неужто не догоню? Опять, значит, неудачная охота… — Валерка остановился: обидно было возвращаться домой ни с чем. Снова станет улыбаться отец и советовать сначала привязывать зайца к пеньку, а потом уже стрелять, снова будут дразнить в школе.

— Эх я, охотник. Ружье давно имею, а все без добычи. Застрелить бы сейчас зайца, привесить на виду и пройти по деревне всем на зависть.

…След вывел на просеку и, пересекая ее, уходил, далеко видимый, в невысокий осинник. Стало ясно, что заяц, чувствуя настойчивое преследование, уйдет теперь далеко, а то и вовсе не ляжет. Валерка сел на упавшее дерево и положил на колени ружье. Настроение испортилось, он вяло размышлял о своем положении: наступал вечер — и, если бросить охоту, можно еще успеть засветло домой, а если идти дальше за зайцем, стемнеет, и тогда хоть ночуй в лесу.

Решив не ждать темноты, он поднялся и, оглядываясь на след, медленно пошел по просеке к деревне, потом разошелся, поудобней закинул за спину ружье и почти уж смирился с новыми насмешками.

И вдруг… Он еще издали заметил эти ямы, а теперь стоял и в страхе оглядывался — перед ним были огромные волчьи следы. Зверь пересек на махах просеку, взрывая и разбрасывая мощными лапами снег, оставляя на дне каждой ямы два четких отпечатка.

Валерка вынул из ружья патрон и заменил другим — с картечью, потом сунул в карман второй, чтоб быстрей достать, и, не раздумывая, двинулся по следу. Теперь он шел возбужденный, прислушиваясь к каждому шороху, каждому звуку.

«…Дедушка Макар говорил, что видел недавно двух волков за Кебиревом. Неужто сюда пришли? А может, другие?..»

Валерку не волновало теперь, что след ведет в противоположную от дома сторону. Настоящий охотник заговорил в нем, и его никак нельзя было оторвать от преследования зверя.

След шел то по прямой, то петлял в кустарнике, и Валерка начал уставать, но то, что скрывалось за словом «волк», заставляло забыть усталость и торопиться, сохраняя, однако, предельную настороженность.

— Ведь если догнать, если убить, тогда уж все увидят, что он настоящий охотник, перестанут говорить, что ружье длинней его. Здорово бы… В школу чучело сделать… Пусть все видят, какой волк большой и страшный.

След привел к оврагу и, наискось пересекая, уходил снова в лес. Валерка, торопясь, два раза срывался, пока поднялся по склону, и ему за голенища и в рукава набилось много снега. Прочистив вначале ружье, он сел и вытряхнул снег из валенок.

Сумерки заметно сгустились, когда Валерка вышел на поляну. Он тяжело дышал, ружье оттянуло руки, и нужно было хоть немного отдохнуть. Обмахнув варежкой пенек, он сел и положил на колени ружье.

— Разве идти домой, а завтра опять прийти? А вдруг ночью выпадет снег и засыплет следы — ищи потом волка. Нет. Нужно сейчас. Здесь где-то должна быть сторожка лесника, если что — у него переночую, пустит… — Он достал два куска сахара и положил в рот, набив его к тому же снегом.

В лесу быстро темнело, и следовало отложить охоту, но не мог Валерка упустить такой случай — ведь волк, настоящий волк прошел здесь совсем недавно.

Он поднялся, но едва сделал несколько шагов, как в ельнике, на той стороне поляны, что-то хрустнуло.

— Он! — подумал Валерка, и дрожь прошла по телу, сделались вдруг ватными ноги, но он кинулся вперед, на бегу взводя курок. В елках мелькнула длинная серая тень. Валерка выстрелил. Ложа больно стукнула по щеке, за которой был сахар, но Валерке было не до этого — трясущимися руками он менял патрон и, выбросив гильзу, снова вскинул ружье. Зверя уже не было, и только качалась задетая картечью ветка. За спиной затрещала сорока и залопотала крыльями, мелькнув меж стволов.

— Эта еще тут… — подумал Валерка. Сорока всегда не к добру на охоте. Он осторожно приблизился к зловещему месту. Зверь, видно, отдыхал здесь, снег был примят, истоптан лапами.

После выстрела волк прыгнул в сторону, потом сделал еще несколько больших прыжков и уверенно замахал прочь от поляны.

— Неужели ни одной картечиной не попал? — сокрушался Валерка. — Что же я? Мазила несчастный, ведь видел же, целился… — Он совершенно упал духом, но скоро приободрился, когда в метрах в двадцати от поляны увидел кровинку, затем еще, и потом уже на каждом прыжке зверь оставлял кровь — темные капли с бурыми и желтыми обводами подтаявшего снега.

— Раненый далеко не уйдет! Добью! А если что — лесника позову, за волком он всегда пойдет…

Теперь он пробирался по лесу более осторожно, потому что одно дело — просто следить волка и совсем другое — гнать подранка.

Валерка держал ружье наготове и шел, напрягая последние силы, ежеминутно готовый к развязке.

Но след вывел его на большую вырубку, посредине которой стояла лесникова избушка, и… пошел прямо к ней. Валерка остановился в недоумении:

— Что это? Волк в дом захотел или в овчарню?

Пока он стоял, окно избушки осветилось ярким желтым светом, и отблески его упали на снег и по снегу прискакали к ногам Валерки. Разом исчезло напряжение, боязнь раненого волка. Близость жилья, свет в окне успокоили, он вздохнул и пошел к дому.

Грозный собачий лай раздался в ответ на его стук, затем на дороге появился человек.

— Никак охотник? Чего это на ночь глядя? Приблудил, что ли?.. Постой, постой, а ты не Ивана Игнатьева сын? Лерка?.. Ну, заходи, заходи… да ружье в сенях оставь — в избе отпотеет. Булай! На место! — зычно крикнул он на собаку, пропуская Валерку вперед.

Усевшись на лавку у печки, Валерка протянул озябшие руки к огню. Все еще переживая погоню, торопясь и сбиваясь, он рассказал леснику о следах, о своем выстреле и о том, как нагло прошел волк около самого жилья. Лесник слушал молча, недоверчиво качая головой.

— Волк, говоришь? Да их тут с начала зимы нету. И чего бы волку к дому идти?..

Внезапно лесник нахмурился:

— Постой, через просеку след шел и потом по оврагу? Так? Валерка кивнул.

— Эх, ты — горе-охотник… Ты же за Булаем шел. Он в деревню повадился бегать, возвращался вот, ты его и принял за волка. У него, верно, лапы здоровые, но ведь собачьи же отличаются как-никак от волчьих.

Большая рыжая собака, точно поняв, что говорят о ней, неслышно появилась из-за печки и встала против Валерки. Он отодвинулся невольно, а пес недружелюбно зарычал и сел на пол, не сводя с Валерки глаз. Лапа у него была обмотана тряпкой.

Валерка растерянно смотрел то на лесника, то на собаку, краска стыда залила ему щеки, захотелось быстрее уйти, убежать от такого позора: «Эх, я — растяпа… собаку за волка принял, а еще охотник…»

— Дядь, а как же, я ведь убить его мог? — пролепетал Валерка, отодвигаясь все дальше от собаки. — Ранил вон…

— В том-то и дело, что мог, только чего уж: ведь не убил и не задел даже, — все еще хмурясь, отвечал лесник. — Это он сам лапу о сучок распорол, зализывал, должно, а ты его спугнул — вот кровь-то и потекла. Видишь, я завязал ему: хвои и масла коровьего приложил. Эх, ходите по лесу, а из какого конца ружье стреляет, не знаете, не то что след отличить… Ну, да чего теперь, давай раздевайся, ужинать будем.

— Не, я домой, я уж пойду, вы извините… Отогрелся вот, спасибо…

— «Извините, извините…» Раздевайся, говорю, он уж извинил тебя — смотри, как хвостом крутит. Дай-ка ему корочку, а домой успеешь — я скоро поеду к поезду жену встречать, завезу тебя.

— Не, я сам… спасибо. Я пойду, вам ведь со мной крюк делать.

— Ладно, у меня лошадь быстрая, доедем. Ешь вот давай. Да, слышь, приходи потом, научу следы различать, и с зайцем вдвоем-то мы лучше справимся.

— А вы не расскажете?

— О чем?

— Ну, как я… как следил…

Лесник засмеялся:

— Да ты, я вижу, гордый. Стыда своего показать не хочешь. Насмешек, что ли, боишься? А беда не в насмешках. Главное, знаешь, что? По ночам за волком в одиночку не ходят! Да еще с одностволкой! Раненый волк в безвыходности броситься может. Вот это ежели рассказать — так отец тебя, пожалуй, взгреет за геройство.

Так-то, охотник…

Приключение

До сторожки лесника оставалось километра три. Валерка неторопливо шагал по знакомой лесной дороге, у него было чудесное настроение, потому что наступили зимние каникулы и его отпустили охотиться на целых пять дней.

С утра был снегопад — и лес стоял чистый и обновленный. На дороге, по которой шел Валерка, светились свежие следы — здесь только что проехали возы с сеном — и развешанные по кустам пряди с непомерно широких возов знакомо пахли покосом, пахли летом. Валерка поднял клок сена и долго мял пальцами ломкие, душистые стебельки. Он старался ступать в глянцевитый, ровный след полоза саней — середину дороги истоптали копытами лошади, и идти по ней было труднее.

Валерка не в первый раз шел к леснику. С того памятного дня, когда он чуть не застрелил его собаку, стал постоянным гостем Владимира Акимовича.

Лесник многому научил Валерку: и следы различать, и по голосам птиц узнавать, и по лесу ходить неслышно. Конечно, Валерка не проник еще во все лесные тайны, но ведь они еще столько времени проведут вместе.

Он свернул на просеку и пошел по узкой, присыпанной свежим снегом тропинке, которая, извиваясь и петляя, привела его на большую вырубку.

Дом лесника, неожиданный и необычный среди леса, в стороне от дорог, стоял у края вырубки, притулившись задворками к высокому и темному ельнику, наряженному по верхам снегом. Около крыльца стояли воткнутые лыжи, из трубы курился дымок. Валерка обрадовался, что хозяин дома, и заторопился, оскользаясь на неровно выбитой тропе.

Но что это? На ступеньках и крыльце лежит свежий, нетронутый слой снега… а печка топится… Дела… За дровами-то он должен был выйти и наследил бы?.. Снег перестал падать еще по-темному.

Валерка недоуменно потоптался у крыльца и, еще раз оглядев ровную целину с единственными его следами, постучал в дверь. Обычно отзывался Булай, но теперь была тишина. Он постучал громче — дом безмолвствовал.

Он сошел с крыльца — из трубы так же ясно вился дымок. Сколько же времени может топиться печка? Валерка знал, что и полтора часа — много, а тут выходит целых четыре. Что-то не то. Так не бывает.

Он снял ружье, рюкзак и, смахнув снег, сел на ступеньки.

«Если лесник уехал на Новый год — ждать бесполезно. Булая, значит, он увел в Кебирево, к егерю Николаю.

Жена его в эту зиму живет у матери в городе — вот к ним и уехал. Тоже мне, а еще приглашал…»

Валерка так ждал этих дней: как бы здорово они поохотились, побродили по лесу… и вот на тебе. Он встал и еще раз глянул на крышу — дым стал еле заметен, очевидно, дрова прогорали.

«Но не оставил бы он печку без присмотра?» Валерка поднялся на крыльцо и нажал дверь. Она неожиданно подалась…

Никогда прежде он не входил в чужой дом без хозяина и теперь стоял в нерешительности, поспешно притворив дверь и отступив чуть назад.

«А вдруг что случилось? Вдруг он больной лежит в доме, а я тут?.. Но где тогда Булай? И если уехал — почему не запер дверь?» Мысли кружились в голове, картины различных несчастий сменяли одна другую, и Валерка решился. Он нагнулся, обмахнул варежкой валенки и вошел.

В доме все было как и раньше, все на прежних местах. Валерка открыл дверцу подтопка — чуть тлея, догорали головешки, дрова были положены в печку час назад, но кто же положил их? Ничего не понимая, стоял он посредине избы, соображая, что теперь делать.

Неожиданно из-за простенка около печки, закрытого занавеской, донесся негромкий вздох, и там кто-то зашевелился. Валерка замер:

— Владимир Акимович?.. Булайка?..

А занавеска вдруг отодвинулась, и оттуда высунулась длиннорылая медвежья голова, и выступили две черные лапы с длинными блестящими когтями.

Валерка вздрогнул, и дыхание его остановилось.

Медведь потянул носом воздух и тихонько уркнул. Валерка попятился, глаза его округлились. До порога было шага три, и он, сдавленно крикнув, в один прыжок преодолел это расстояние, хлопнул за собой дверью и в долю секунды оказался на улице.

На крыльце остались ружье и котомка, а он что есть духу мчался по тропинке. Когда наконец он оглянулся и увидел, что медведь не гонится за ним, остановился и уставился на дом, готовый бежать снова, если чуть шевельнется дверь.

Так простоял он несколько минут и, успокоившись немного, стал думать, как теперь завладеть ружьем.

Его не занимало сейчас, как оказался медведь в избе, куда, наконец, делся лесник? Войти в дом Валерка не согласился бы ни за какие пряники, но нужно было как-то достать ружье. Осторожно подкрасться к крыльцу, схватить, и вот тогда пусть гонится за ним медведь — он сумеет постоять за себя. Он отбежал на порядочное расстояние, и возвращаться, делая медленные, маленькие шаги, было страшно. От напряжения свело скулы и пересохло во рту. Поляна, на которой негде было спрятаться, служила плохой защитой, и маленькая его фигурка на белой снежной целине выглядела одиноко и жалко.

Валерка сжался для последнего прыжка, кинулся, схватил и метнулся прочь. Отбежав немного, он повернулся, зарядил ружье картечью, пожалев, что нет у него пули. Однако медведь и не думал вылезать.

Теперь, когда ружье было в руках, Валерка попытался как-то объяснить происшедшее, но не мог придумать ничего путного. В голову лезла всякая ерунда, вроде той, что мишка съел лесника и собаку и сытый спал за печкой, потому и не погнался за ним.

Валерка опять стал осторожно приближаться к дому. Он знал теперь, что нужно сделать: он запрет медведя в избе и побежит звать народ.

Осторожно вытянув из снега лыжу и держа наготове ружье, он подошел к двери. Колотилось сердце от страха — ведь все-таки медведь, не шутки, в самом деле.

Он долго не мог справиться с лыжей — она была широкая и тяжелая, а держал он ее одной рукой. Наконец, просунув лыжу в дверную ручку и заклинив дверь, он облегченно вздохнул, перехватил ружье и сбежал с крыльца.

«В окно уж он не полезет — не догадается».

Он побежал через поляну, но вдруг остановился и озадаченно оглянулся: в доме ведь ни звука не раздалось, пока он колдовал с дверью.

Да и есть ли там медведь? Не померещилось ли ему? Валерка всерьез растерялся: наделаешь шуму в деревне, а потом засмеют, задразнят. Больно уж необычен медведь в их краях, да еще чтоб в дом залез…

Так стоял он в раздумье и уж готов был снова вернуться, как вдруг в доме что-то загремело, и медведь явственно рявкнул.

…Валерка с ружьем в руке быстро бежал по тропинке к лесной дороге, пока не кончились силы, и он перешел на шаг, тяжело дыша и еле переводя дух.

«Мед-ведь, мед-ведь…» — колотилось сердце. Да где же все-таки Владимир Акимович? Что с ним?

А Владимир Акимович шел навстречу как ни в чем не бывало, с ружьем за плечами, с огромным рюкзаком. Валерка оторопел на секунду, затем кинулся к леснику и, сбиваясь, то и дело размахивая руками, взахлеб рассказал о медведе, о чудесах со следами и вообще обо всей этой странной истории, умолчав, разумеется, о своем бегстве от ружья.

Веселые искорки мелькнули в глазах лесника: не шутит ли парнишка?

Но потом он нахмурился:

— А ты не врешь, случаем? Это ведь, брат, целое дело.

Валерка воспрянул духом и принялся уверять, что не врет, что сам бы не поверил, а вот все же на самом деле случилось, еще бы ему врать, когда он собственными глазами видел зверя.

— Что же делать-то, Владимир Акимович? Убивать ведь его надо.

— Да… — вздохнул лесник. — Неужто сожрал Булая? Сожрал ведь, а? Вот зверюга. Ну что ж, пошли. Сейчас мы наведем порядок. Покажем ему, как в избы лазить!

— А у вас пуля есть? — Валерка семенил то спереди, то сбоку, до крайности возбужденный, и без умолку говорил о медведе, о том, что у него только картечь. А что медведю картечь? Ему пуля нужна.

— Как же без пули, без нее, брат, нельзя, — лесник на ходу раскрыл ружье, поменял патроны. — Эх, надо б и тебе снаряд покрепче, а то вдруг промахнусь.

— Уж вы-то не промахнетесь, а если что, я ему и картечью влеплю — будет знать.

— А как же мы в избе стрелять будем? Нехорошо вроде.

Валерка и сам понимал, что нехорошо, но придумать ничего не мог.

Вышли на поляну. Владимир Акимович остановился:

— Подожди, что там со следами-то было? Ты говоришь, никто не ходил, а я из дому вышел — часа два, не более. Печку оставил — как раз вернуться, трубу закрыть. Следы должны быть.

Валерка взглянул на лесника: смеется, что ли?

— Чудеса, брат, а? Веришь в чудеса-то?

Валерка в чудеса, конечно, не верил, но как тогда объяснить отсутствие следов?

— Так-то, товарищ охотник… — лесник зашагал к дому и остановился у самого крыльца.

Валерку удивляло бесстрашие лесника: Владимир Акимович так и не снял с плеча ружья, и, чтоб не показаться трусом, Валерка не снимал своего, однако крепко вцепился в ремень, готовый сдернуть его в любую минуту.

— А ты не подумал, что снег у вас в деревне мог кончиться утром, а здесь еще идти?

Валерка шмыгнул носом.

— Может ведь так быть? Ну, чего молчишь? Вот то-то. Я из дома вышел — он сыпал, как дым из трубы, плотно. До самого Кебирева шел вместе со мной, не мудрено, что следы закрыло. А ты небось долго голову ломал. — Владимир Акимович насмешливо прищурился, снял ружье и взошел на крыльцо.

— Эк, ты дверь-то замуровал добротно. А вдруг бы мне мишка лыжу сломал? Что бы я делал?

При чем тут лыжи? Валерка ежесекундно ожидал развязки, а лесник — о каких-то лыжах. Поднявшись на ступени, он щелкнул курком своего ружья.

— Э, нет, так дело не пойдет. — Лесник взял у него ружье, плавно спустил курок и поставил его к перилам. — В избе стрелять не позволю — расшибешь мне все углы. Мы, я думаю, с ним и так поладим, медведи в наших краях не драчливые, да и, коли Булая съел, значит, сытый, а сытый — он не страшней котенка.

Лесник поставил на крыльцо ружье, рядом с Валеркиным, вынул из дверной ручки лыжу и вошел на террасу. Валерка, вконец растерянный, шагнул было за ним…

— Нет, ты тут подожди, а я гляну, велик ли зверь. Ну, а чуть чего — не бойся, справлюсь. — И он вынул из ножен свой большой охотничий нож.

Валерка с замирающим сердцем ждал мишкиного рева и каждую секунду готов был кинуться к ружьям, решив хватать лесникову двустволку и стрелять пулей.

— Заходи-ка, эй! — глухо донеслось из дома.

«Как, уже все?» — Валерке тотчас нарисовалась картина: окровавленная туша медведя у ног лесника, а сам он с ножом и почему-то с засученными рукавами стоит, тяжело дыша и отирая пот.

…Валерка открыл дверь, увидел сразу Владимира Акимовича, а рядом… Широко открылись глаза Валерки: рядом с лесником стоял лобастый медведь и довольно щурился — Владимир Акимович чесал его за ухом.

— А вот, Триша, и наш медвежатник, знатный охотник во всем районе — Лерка Игнатьев.

Валерка, совершенно сконфуженный, поняв в одну секунду, что медведь ручной, стыдясь уже и своего бегства и всего, что произошло, не знал, что делать.

— Да заходи ты в дом, чего холод пускаешь. Зверь-то добрый оказался — не тронет. — Лесник не выдержал больше — захохотал: медведь испуганно метнулся в угол, а покрасневший Валерка стоял и смотрел, как обтаивает на валенках снег.

Владимир Акимович успокоился, но улыбка не сходила с его лица. Он рассказал Валерке историю появления Тришки в лесной избе, и немного осмелевший Валерка вскоре уже кормил медведя сахаром, с восхищением разглядывая плотный бурый мех, коротенькие уши, утопавшие в шерсти, неуклюжие, кривоватые лапы.

Тришка не был еще взрослым медведем и едва доставал Валерке до пояса.

— Как же я мог его принять за большого зверя? — Верно, у страха глаза велики.

Владелец медведя, старый друг Владимира Акимовича — геодезист Добровольский, уехал в командировку и на это время привез Тришку к леснику. Булая пришлось увести в Кебирево — собака не захотела мириться с таким соседом. Медведь жил в сторожке уже вторую неделю и вполне освоился, обжился в своем углу за печкой, где и застал его Валерка.

Лесник сходил за ружьями, разрядил их, положил на лавку.

— Ну что? Я смотрю, вы поладили?

Две пары смышленых глаз повернулись к нему:

— Поладили.



Валерка хотя и почтительно, но уже без боязни трепал медведя за загривок, а тот добродушно улегся вдруг на полу и прищурил от удовольствия глаза, чуть подрагивая веками.

— Поладили…

Олененок

Валерка выбирался на дорогу и шел напрямик сквозь лес. Неожиданно он наткнулся на следы зверей и размашистые прыжки человека. На снегу алела кровь.

Он озадаченно остановился — такие большие следы могли принадлежать только лосю или оленю. Красавцев благородных оленей выпустили у них в районе в позапрошлом году, и они, освоившись, ожившись в средней полосе, нередко показывались на глаза, довольно близко подпуская человека.

Но кто же это бежал за ними? Нельзя стрелять этих зверей… Запрещено. — Валерка видел, что следы совсем свежие, он тронул шарик крови на снегу. Не успела даже застыть… А может, по лицензии охотник добывает лося? Но следы больше похожи на оленьи, лосиные размашистей: лось ведь вдвое крупнее. А если — олень? Какая может быть охота? На оленей не дают лицензий…

«Браконьер?.. — мелькнуло страшное слово. — Но кто это? Приезжий или местный?..»

А в это время… Глубоко проваливаясь в снег, оставляя на каждом прыжке кровь, уходила от охотника смертельно раненная олениха. Олененок, напуганный недавним выстрелом, торопливо прыгал сзади. Он старался попадать в материны следы, беспокойно прядал ушами и тревожно принюхивался к пятнам крови.

На небольшой прогалине олениха остановилась. Тяжело вздымались ее бока, она повернулась, и ее большие уши вскинулись, напряглись, ловя шум продирающегося через кусты человека.

Олененок видел, как дрожат ноги матери, видел мокрый от крови бок и, раздувая ноздри, вытянув шею, осторожно лизнул около раны. Кровь оказалась теплой и неприятной на вкус, но он лизнул еще, смутно понимая, что матери может стать от этого легче, и лизал уже уверенно, испачкав в крови желтые, бархатные свои губы.

Мать повернула голову, замерла. Из умного оленьего глаза, в котором, как в выпуклом зеркале, отражался маленький ее детеныш, вышла и, смачивая шерсть, заскользила таинственная звериная слеза.

Совсем близко зашуршали ветки. Олениха, оттолкнув олененка, вскинулась и через силу сделала первый скачок.

На прогалину выбежал человек: на сером, небритом лице светились злые, маленькие глаза; полушубок был распахнут, из расстегнутого ворота рубахи выглядывало красное, вспотевшее тело. Мокрые волосы выбились из-под шапки на лоб.

Он перехватил ружье, глянул на большое пятно крови…

— Опять отдыхала? Ну, теперь далеко не уйдешь… Сейчас, голубушка… Сейчас… — и, кинув в рот пригоршню снега, он побежал по следу.

Мать упала, но тотчас поднялась, однако упала опять и встала уже с трудом, широко расставив ноги, не пытаясь больше идти. Олененок метнулся вперед, обернулся… «Ну же! Ну, пойдем!..» — говорил весь его вид, а мать смотрела на него, большая, сильная, добрая, и… не шла. Тогда он подскочил к ней, прижался, а она подпихнула его головой, будто требуя, чтоб он убегал один, требуя бросить ее, и он, подчиняясь этому, опять отскочил, но тут же вернулся, не имея сил, боясь уйти в страшный теперь для него лес.

За деревьями мелькнула тень. Собрав последние силы, мать сильно толкнула олененка и, всхрапнув, повернулась к человеку. Тот вскинул ружье, хладнокровно выцелил в голову и выстрелил.

Сердце олененка готово было разорваться от страха — он несся во всю прыть, поняв, что мать никогда больше не догонит его, что она навсегда осталась там, с этим страшным человеком.

Ужас происшедшего гнал его вперед, и он бежал, высоко вспрыгивая в снегу, почти не видя дороги, и, налетев со всего маху на прочный, острый сук, дернулся, повалился на бок и затих, оглушенный болью и ужасом пережитого. Снег своей прохладой успокоил его, и олененок закрыл глаза.

Услышав недалекий выстрел, Валерка сдернул с плеча ружье, повернулся: «Конечно, браконьер! Вот негодяй! Нужно идти. Узнать, кто! Как он смеет? Олени такие красивые, а он их стреляет».

Он пошел по следам, но остановился, задумался: «А если он такой зверь?.. Если он решился?.. Он ведь и меня может?.. Закопает в снегу — не найдут… Как же быть?.. А если прийти будто случайно? Тогда он не подумает? Мне ведь только посмотреть, кто… И сразу назад».

Валерка решился. Он зашагал по следам, закинув за спину ружье, стараясь унять волнение, казаться невозмутимым.

Человек орудовал с ножом около оленихи. Ружье его, со взведенными курками, стояло торчком, воткнутое в снег. Он торопился и не слышал, как подошел Валерка.

Валерка сразу узнал браконьера — это тракторист Дмитрий из их колхоза.

— Здрассте, дядь Мить… — И в ту же секунду, точно взорвавшись, человек метнулся к ружью, схватил и нацелил в Валерку зловещие стволы; перекосились от страха губы, дико заблестели глаза.

Валерка побледнел, потому что такого он не ожидал, и вся его небольшая хитрость в один миг улетучилась.

— Ты чего? Дядь Мить?.. Рехнулся?.. Застрелишь ведь меня… За что? Я ведь ничего не сделал, просто по лесу иду… С охоты.

Валерка облизнул пересохшие губы. Он уже был не рад, что затеял эту слежку. За Дмитрием ходила недобрая слава, и теперь, видя его зверское лицо, ружье, нацеленное прямо в грудь, Валерка струсил не на шутку.

— Ты… Ты чего тут? — наконец прохрипел Дмитрий, опуская медленно ружье.

— Как чего? Я же сказал. С охоты иду, напрямик в деревню.

— Ну и что?

— Ничего. Вижу, вы со зверем. Подошел посмотреть, интересно ведь.

Поняв, почувствовав, что самое страшное миновало, Валерка снял шапку и вытер вспотевший лоб, потом шагнул к оленихе.

— Стой! Стой, парень! Не дури! — опять глянули на Валерку черные зрачки стволов, но теперь уже не дрожало ружье, браконьер оправился от испуга и казался еще страшнее.

— А чего? Я посмотреть…

— Не дури, говорю!.. 3-застрелю!..

С полминуты смотрели они молча друг на друга в неимоверном напряжении.

— А чего я дурю, дядь Мить? — еле слышно прошептал Валерка, не отрывая взгляда от ружья и чувствуя, как из-под мышек потекли по бокам неприятно холодные капли.

— Вот что… — Дмитрий по-прежнему держал ружье. — Не знаю, зачем ты пришел, но раз пришел, то увидел, и уж не хуже моего знаешь, что за такого зверя бывает. Короче — скажешь кому — крышка тебе. Не я — так другие, вот так, как его, — он показал глазами на оленя. — Понял? Крышка тебе будет, найдутся люди, припомнят, если сболтнешь…

Валерка чувствовал, что нужно что-то сказать. Скорее, сейчас. Сказать, что он будет молчать, что не расскажет. Он чувствовал, что предыдущие минуты могут повториться, и боялся этого, боялся Дмитрия, но вид растерзанной оленихи, окровавленных рук браконьера рождал в нем другое чувство. Он судорожно и громко сглотнул слюну, подавляя желание заговорить, уверить Дмитрия в своем молчании.

— Ну так смотри… Тебе выбирать, самому. И давай теперь, откуда пришел, да помни — мы не виделись с тобой нынче. Понял?..

Валерка кивнул, повернулся и медленно пошел, зная, что Дмитрий смотрит ему в спину. Щемило сердце — неприятно идти, когда сзади кто-то злой, с ружьем, когда может раздаться вдруг выстрел. И хотя Валерка был почти уверен, что Дмитрий не выстрелит, по-настоящему вздохнул только отойдя довольно далеко. Сел и, сняв шапку, долго сидел, прикладывая ко лбу снег, унимая внутреннюю дрожь и успокаиваясь.

— Вот так история! Хотел только посмотреть, кто сбраконьерил, а вышло — чуть не застрелили. А что? Такой застрелит, ему все одно — что человек, что олень. — Валерка полон был решимости, но и страх давал себя знать.

— Сказать про него, так и вправду убьет. Вишь, как грозился: «Не я, так другие…»

Валерка знал, что за незаконную добычу оленя полагается штраф в пятьсот рублей и конфискация ружья. Наказание немалое, и Дмитрий из-за такой суммы шутить не станет. Но ведь он злодей, хищник. Оленей за тридевять земель привезли, в лесу от них красота одна — разве кому мешают. А он — ружье имею — значит, мое. Мяса, видишь ли, захотел, запасти вздумал.

Полный противоречивых мыслей, Валерка поднялся и медленно пошел к деревне.

Неожиданно впереди кто-то ворохнулся, вскинулся и упал в снег. Валерка тотчас инстинктивно пригнулся, схватился за ружье: словно ударенное, подскочило и заколотилось сердце.

— Неужели Дмитрий? Следит, что ли? — Он приподнялся, взвел курок, встал, прячась за деревом. — Ну,теперь шутки в сторону: если выстрелит — я тоже стану стрелять.

В снегу что-то темнело, и вдруг он увидел наискось, рядом, следы и в долю секунды разглядел, опознал в доселе бесформенном пятне спину и голову оленя.

Валерка оторопел: что это? Он еще одного застрелил? Вообще-то следы вроде сдвоены были, но что-то больно маленький этот олень.

«Да это же олененок! — пришла сразу успокоившая мысль. — Но чего он лежит? Может, Дмитрий ранил его?»

Валерка пошел к олененку, а тот, почувствовав приближение человека, вскочил и, падая, зарываясь в снег, забился, пытаясь убежать, уйти от страшного существа, убившего его мать.

— Конечно, ранен… Кровь… — Валерка обернулся, взмахнул ружьем: — Ну, погоди… Гад! — и вдруг слезы затуманили глаза, он, всхлипывая, побежал за оленем, быстро настиг его, маленького, дрожащего, и, все еще всхлипывая, прижал к себе его мокрую от снега голову.

— Погоди, малышка… погоди, не рвись же, погоди…

На груди олененка кровавилась рана, и Валерка увидел торчащий оттуда обломок сучка. Он осторожно захватил его и вытащил. Олененок больше не вырывался, только мелко-мелко дрожал. Большой его глаз испуганно смотрел на Валерку, и в нем, как в выпуклом зеркале, отражалось растерянное Валеркино лицо.

«Значит, не Дмитрий его, сам он? На сучок? Ну, все равно, ведь погиб бы — вон как разодрал. От него убегал, от выстрела… Вот зверюга!.. Что делает. И олениху и этого загубить собрался…»

Он поднял олененка, взвалил на плечи, обмякшего, несопротивляющегося, шагнул назад к ружью, неловко подхватил его и, согнувшись под тяжелой ношей, медленно зашагал меж деревьев.

Время от времени олененок начинал биться, и тогда он опускал его на снег, успокаивал, ласково приговаривал и гладил по голове. Потом снова нес, устав до изнеможения, увязая в снегу.

До деревни было далеко, и он нес олененка к леснику, сторожка которого стояла ближе.

Уже ночь опустилась на лес, когда вконец измученный Валерка, волоча за ремень ружье, дотащил олененка к сторожке и, положив его около крыльца, сел рядом, не имея сил постучать. Услышав его, в избе залаяла собака, и лесник, выйдя проверить, кто потревожил ее, распахнул дверь и увидел перед крыльцом что-то черное.

— Кто здесь?

С лаем выскочил Булай — отпрянул, зарычал, почуяв кровь. Вскинулся олененок, и Валерка, схватив его за шею, прижал к себе.

Он повернул к леснику осунувшееся, измазанное лицо:

— К вам, Владимир Акимович… Не узнали неуж?.. Игнатьев я… — он облизнул высохшие вдруг губы. — Вот, принес… Митька Чурсин мать его убил. За гнилым оврагом, там, знаете… Недалеко от вырубок.

Половодье

Еще где-то в конце зимы, в первых числах марта, наступает удивительное равновесие, где с одной стороны тепло, а с другой холод. И пусть много еще, наслаиваясь на мартовский наст, выпадет снега, пусть придут морозы, делая тяжелыми и густыми пасмурные, заиндевелые дни, — все это в сумме не прибавит сил зиме, с этих дней начинает она неуклонно отступать, обнажая на припеках, по косогорам, пахучие, масляные пласты земли.

Чему сильнее радуется человек? Первому осеннему снегу или теплому, ветреному мартовскому дню, когда неожиданно горячо солнце и хочется распахнуть пальто и, сняв шапку, подставить себя его пронзительным лучам.

Крупитчат и ноздреват делается снег и, словно речной песок, сдает под ногой, делая трудной ходьбу. С мокрых сосулек тенькает капель в ледяные корытца вдоль завалинок. Мирные деревенские вороны, точно взбеленившись, летают взад-вперед над домами, качаются на тонких ветвях деревьев и орут на всю округу свои брачные песни.

Март весь в этом одном, несуразно теплом дне с ослепительной белизной свежего снега и бойким перезвоном капели.

Весна нетороплива и благодушна. Придя с этим днем и поселившись где-то рядом с зимой, она пока снисходительна к лыжникам, но уже любовно покачивает ветви берез, точно лелея просыпающуюся там жизнь.

И набухают почки…

Не сиделось в такие дни Валерке за школьной партой. Напряженно сосредоточиваясь, он заставлял себя слушать учителя, старался быть внимательным и, увлекшись уроком, невзначай бросал взгляд за окно… и снова все ломалось.

Капли пролетали совсем рядом, за стеклом, и в мельканьи своем сцеплялись звено к звену в сияющие цепочки. По верхушкам досок школьного забора, сосредоточенно перебирая лапами, балансировал кот, вкружную подбираясь к воробьям, прыгавшим под яблонями. Доносился с улицы неуемный весенний гомон, и невозможно было различить, из каких звуков состоит этот шум.

Учитель рассказывал о получении алюминия, нервничал, видя, что класс невнимателен, потому что не один Валерка глядел в окно, а почти все ученики, разомлевшие на горячем солнце, возбужденные гомоном с улицы, вяло слушали объяснения, пребывая в состоянии той неизбежной и серьезной рассеянности, какая посещает семиклассников в начале весны.

Звонок всколыхнул класс. Наполнилась гвалтом школа: кто-то уже распахивал окно, высовывались головы мальчишек и девчонок, а солнце, все разгораясь, поливало и поливало светом и грустного кота у яблонь, которому так и не удалось словить воробьев, и налипших к окнам детей, и бредущую по раскиселившему снегу на дороге лошадь, запряженную в розвальни.

В классе свежо пахло капелью и талым снегом. Густо усеянный веснушками Петька Жаренов, которого все звали Шкварка, ловко стерев горлышко у колбы, нарисованной на доске, пристроил к ней лучи и превратил колбу в веселое солнышко.

…А Валерка сидел за своей партой неожиданно спокойный, хотя не менее других радовался весне. Мелодичным звоном наплывали ему под оглушительную топотню в коридорах неспешные говоры послеснежных лесных ручьев, переливчатые бормотанья тетеревов на зорях, и виделись в эти короткие минуты знакомые опушки и лога, и дивные сквозь лесную ночь и связанные с ней страхи, колдовские заговоры глухаря.

Как ждет он этих дней, дней начала весенней охоты, и скоро, теперь уже очень скоро все должно сбыться: и тетеревиные песни, и влекущая больше другого тяга вальдшнепов, и вечерние подслухи глухариных токов.

Скоро, а сейчас…

Половодье весны, вспрянув из подслеповатых зимних дней, расходилось и расходилось светом, проникая всюду и даря каждому человеку ощущение приближающегося счастья.

Воспушка

После уроков, когда все уже оделись, к Валерке подошел Петька Жаренов и сконфуженно попросил помочь по математике. Валерке ну совсем было некогда: он собирался побыстрее сделать домашнее задание и лечь спать, потому что завтра воскресенье и можно рано встать, чтоб пойти на охоту. Но у Петьки в дневнике стояли подряд две двойки за уравнения, и Валерка решил выручить товарища.

Они прозанимались допоздна, а потом, придя домой, Валерка разложил учебники и, глянув на часы, вздохнул: завтрашнюю охоту следовало отложить, потому что хотелось уже спать, а задано было много.

Приехал отец и зашел к нему в комнату.

— Ну, ты чего? Все занимаешься? Времени-то вон сколько.

— Да не, пап. Я только пришел — алгебру Жаренову объяснял.

— Помогал, значит?

Валерка кивнул.

— Это хорошо, а свои уроки сделал?

Валерка склонил голову.

— Что молчишь? Нет?..

— Не успел. Завтра сделаю.

— Жаль, — сказал отец. — Я хотел тебе одно дело предложить.

— Какое дело? — заинтересовался Валерка.

— Да вот завтра повезу Петра Фомича в Воспушку за тетеревами. К нему гость из области приехал — знатный охотник… Хотел и тебя взять.

— Пап… — протянул Валерка, забыв сразу обо всем, — в Воспушку?! Я ведь там никогда не был…

— Мало ли что не был: раз нельзя ехать, ложись спать. Уроки важнее.

— Пап… Ну я сделаю. Я сейчас все сделаю.

— Да когда ты сделаешь — одиннадцатый час уже.

— Успею, нам немного задали…

Отец вдруг улыбнулся:

— Ладно. Сегодня ничего не выйдет — спать нужно. А уж завтра под вечер смотри. Вернемся, время тебе будет на уроки. Только — чур, без скидок. Все выучишь.

— Выучу, пап, я выучу… — Валерка ерзал на табуретке, довольный таким исходом.

— То-то. Собирайся давай да ложись: выедем рано, в половине четвертого подниму.

— А мне нечего собираться, все готово, я в лес и так завтра хотел.

— Ну, еще лучше, спи… — И отец вышел, погасив у него свет.

Дорога, мощенная камнем, мерно уходила под колеса. Охотники, поговорив немного, задремали. Валерка тоже начал клевать носом, но, видя перед собой высокую спину отца, встряхнулся, спросил тихонько:

— Пап, тебе ночью, когда едешь, спать хочется?

Отец полуобернулся, глянул на склоненные головы пассажиров, улыбнулся:

— Бывает, и хочется, но привык терпеть. Я обычно думаю, когда еду… О чем-нибудь.

— А о чем ты сейчас думаешь?

— Да вот о дороге этой, — отец прислушался к уверенному говору мотора, повернулся к сыну. — Ты давай тоже подремли, день-то впереди велик, а приедем не скоро.

Он нагнулся к рулю, высвободив из-за спины стеганый коврик, перекинул назад, к Валерке:

— Устраивайся.

Валерка подсунул коврик под голову, склонился, закрыл глаза. Стало удобно и спокойно.

«И чего отец может про дорогу думать? Дорога как дорога, старая, тряская… Асфальт бы на нее…»

И невдомек было Валерке, что отец как раз очень много мог думать об этой дороге, и она, теперь уж кое-где повыбитая, ему все равно была хорошей. Хорошей потому, что он знает время, когда здесь, средь лесов, горек был удел шофера. Тогда он работал на грузовике. Ездил из Воспушки в район, тратя дня два: километр своим ходом — десять на буксире у трактора. Помнит, как переезжал в Воспушку новый директор МТС, так не нашли лучшего способа переправить имущество, как погрузив на тракторные сани, волокли по грязи, словно диковинный корабль. Давно уж это было, почти пятнадцать лет назад.

Воспушка была в те годы маленькой деревенькой с грязным, заросшим прудом возле старого барского дома, комолой церковью и заброшенным, но все равно величественным старым парком, уцелевшим еще от прежних хозяев.

Извивалась, взбегала на горки, мелькала мостиками через маленькие речушки яркая в свете фар полоса мощенки. Монотонно гудел мотор, ехалось легко и свободно. Из темноты, с обочин, наплывала ровная, густая стена леса, телеграфные столбы. Подобрался незаметно рассвет, и, когда Валеркин отец выключил фары, утро, словно прыгнув откуда-то вперед машины, сделало видимым и гряду деревьев вдоль дороги, и линию телеграфных проводов, и дальнее поле, за которым должна уже быть Воспушка.

С трудом узнавал Валеркин отец деревню: еще с горы был виден ровный прямоугольник пруда, одетого в глинобитную набережную; один к одному равнялись новые типовые дома; на месте стоящей когда-то пекарни светилось почти целиком стеклянное здание магазина, да и сама деревенская улица словно распрямилась, стала шире, чище. Свежим желтым пятном ласкал глаза новый сруб, и будто даже в кабину нанесло запахом сосновых бревен.

Машина остановилась.

— Петр Фомич, куда ехать-то?.. Воспушка.

Несмотря на ранний час, улица была оживлена: трещал на всю округу пускачом трактор, торопились на ферму доярки, возле дома егеря, к которому подъезжали теперь, от забора к забору слонялись две дворняжки.

Егерь Захаров, предупрежденный о приезде охотников, ждал, и, когда поздоровались, перебросились фразами о погоде, об охоте, сразу, отказавшись от предложенного чая, заторопились в лес всей компанией.

Взрослые шли впереди, а Валерка, вертя головой и разглядывая все вокруг, — немного сзади. Валеркин отец не любил охоту, однако пошел ради любопытства.

Егерь — широкоплечий, добродушный мужчина лет тридцати — казался молчаливым, но разговорился, когда пыхтящий, как паровоз, Петр Фомич завел разговор о тетеревах. Охота обещала пройти удачно, места дневок тетеревов были хорошо известны, и егерь уверенно вел охотников по знакомой тропе.

Осень едва коснулась леса. Яркими пятнами светились сквозь общую зелень неведомо почему пожелтевшие одинокие березы. Заметно пожухла трава, посвежел воздух, и появилось в нем после летнего застоя дыхание прохладных росных утр, не пропадавшее уже на протяжении всего дня.

Сбились в стаи тетерева, стали осторожны и уже не подпускали на выстрел. Молодежь окрепла, и трудно сделалось отличить первогодка от зрелого тетерева-черныша. С полей свезли хлеба, и большие желтые стога украшали теперь поля, не давая, однако, корма птицам. Все реже и реже вылетали тетерева на свои бывшие кормежки.

Охотники остановились на опушке высокоствольного березняка.

— Эх, и белых, наверное, тут… — Петр Фомич, сняв ружье, присел, провел руками по натруженным ногам — прошли километров пять.

Председатель колхоза трудно переносил монотонную ходьбу, хотя на ногах был целыми днями, пропадал в полях, бегал по усадьбе колхоза, везде успевая, появляясь то здесь, то там, и к концу дня «набирал» добрый десяток километров, совершенно не чувствуя усталости. Но стоило пойти куда-нибудь далеко, как он выматывался совершенно.

Высокий, плотный, в ладной охотничьей куртке, охотник из города, словно в подтверждение, нагнулся и сорвал крупный ядреный гриб, затем, шагнув чуть в сторону, — еще два.

— Смотрите — и верно, белые! И до чего ж хороши! А пахнут как!..

Валерка мигом обежал соседние березки, но ничего не нашел.

— Да, гриб теперь ядрен. — Захаров вертел в руках темно-коричневую шляпку. — Не уваривается даже, только не в урожае, время-то прошло — найдешь случайно, как эти, и — ищи не ищи — ничего рядом. Однако давайте к делу…

Валерка отошел от старших и присел рядом с красивым ружьем, которое приезжий охотник положил аккуратно на пенек. Валерка, завистливо сравнивая его со своей одностволкой, разглядывал черную, мореную ложу и покрытую тонкой вязью колодку.

Захаров переломил свою двустволку и вставил позеленелые латунные гильзы:

— Ну так вот: ты, Михалыч, без ружья — тут и останься, за березой, — он показал Валеркиному отцу на дерево, под которым нашли грибы. — Вы, товарищи, идите к тем елочкам, а мы с парнем пугнем пташек. Стойте тихо, они где-то тут и должны к этой березке обязательно подлететь, а может, и сядут на нее: деваться-то им больше некуда. Стрелять сподручно, не спешите, да не напугайте прежде времени. Сигнал подам — замрите, глазами только следите, а головы не поворачивайте.

Валерка, зарядив уже свое ружье, стоял готовый к охоте, возбужденный и чуть опечаленный.

«Видно, не придется стрелять, нужно идти в загон. Неужели отца не мог взять? Какая разница, кто пойдет, а я бы поохотился…»

Егерь еще раз оглядел поляну и неторопливо зашагал в глубину рощи. Валерка, держа ружье в руке, семенил рядом, стараясь не шуметь, не давить сухие сучья, не задевать за ветки. Он знал, что в загоне до поры нужна тишина.

— Небось стрельнуть хотелось, а я тебя с собой?.. — спросил Захаров, словно угадав его мысли.

— Хотелось, конечно, — не смог скрыть огорчения Валерка. — Да я и в загон люблю ходить, пусть уж они стреляют.

— А ты нос не вешай. — Захаров добродушно оглянулся. — Мы с тобой тоже тетеревей увидим. Они по ним спуделяют небось, куда им с дорогими-то ружьями, напугают только. Дадут черныши круг и аккурат к нам вылетят.

Березняк сменился разнолесьем, султанами встали тут и там кусты кудрявого можжевельника, густой, высокий черничник путался в ногах, мешая идти.

— Ну, где-то здесь, — Захаров остановился, закурил. — Давай немного в сторону, так, чтобы только видеть меня, и — пойдем. Нарочно не шуми — птицы сторожки, и так поднимутся, а то напугаешь их, они, как шальные, летят.

Валерка, продираясь сквозь заросли можжевельника, отодвигая от лица упругие ветви, то и дело сверялся, не забрел ли в сторону от егеря, и, видя мелькание его темного ватника, все ждал вылета тетеревов.

— Увидеть бы…

А они поднялись сразу всей стаей где-то впереди, и он уж, конечно, ничего не увидел, только услышал хлопанье крыльев.

Захаров быстро вынул патроны из ружья и, повернув к себе стволами, приложил дуло к губам. Протяжный, густой и красивый звук трубы разнесся над лесом. Валерка и не знал, что в ствол можно трубить, как в рог. Здорово! Он с восхищением смотрел на егеря, а тот прислушался, понял что-то, повернулся резко и, махнув Валерке рукой, побежал, да так, что Валерка еле успел за ним.

Захаров перепрыгивал через кусты, с ходу, наклоняясь, нырял под навислые ветви, и Валерка поотстал. Куда бежали, он не знал, совершенно потеряв направление. Думалось, что охотники остались слева, и он удивился, услышав донесшиеся сзади выстрелы.

Егерь обернулся:

— Быстрее!

Выскочили на поляну, заросшую невысоким ельником. Валерка тотчас обернулся, ожидая тетеревов оттуда, где стреляли, но егерь указал рукой на другой конец поляны.

— Оттуда жди! Они же круг дадут, пропускай и бей! В угон! Понял?

Валерка кивнул.

— Да не торчи как пень, стань за елку… — он щелкнул предохранителем ружья, и Валерка тоже взвел курок.

Тетерева появились неожиданно, стремительно и низко. Три большие птицы пересекали поляну, и охотники дружно вскинули ружья.

И вмиг все исчезло для Валерки… Тетерев, в которого он целился, заполнил мир. Валерка судорожно тянул за спуск и в эти короткие секунды не видел, конечно, что остальные две птицы, заметив людей, стали резко подниматься и почти слились в одно черное пятно.

Грянул выстрел, и, еще не опустив ружья, он понял, что, наверное, промахнулся, что дробь прошла ниже птицы…

Выстрел Захарова почти слился с его выстрелом, и Валерка увидел падающего тетерева. Но что — падающего?.. Он увидел второго, перепархивающего на поляне, и, тотчас поняв, что это его тетерев, кинулся туда. Когда он подбежал, тетерев уже затих. Захаров рядом поднимал своего.

— Значит, все-таки не промахнулся! Значит, попал! — Радостный, вмиг раскрасневшийся, растерянно держал Валерка большую тяжелую птицу и медленно осознавал свое счастье.

— Ну, вот и с полем[2], а ты боялся — стрельнуть не придется. Ловко мы, еще, пожалуй, и их переплюнем, — Захаров деловито подвязывал к поясу тетерева. — А твой хорош! Первогодок, а смотри, здоровый какой! Жирный небось!.. Ну, идем, пожалуй, ждут они теперь.

…А Валерка никак не мог налюбоваться своим трофеем. Он разглядывал чудно загнутые перья хвоста, расходящиеся в разные стороны. Вот она — знаменитая тетеревиная лира, удивительно, словно замшевые красные брови.

Захаров обернулся:

— Да пойдем же! Ладен петух, но не стоять теперь — насмотришься, когда мать щипать станет.

До чего ж радостно было возвращаться!

«Вот это загон! И они стреляли и мы, да еще и отец охоту увидел».

А Захаров искоса поглядывал на Валерку, улыбался. Он искренне радовался Валеркиному восторгу и про себя удивлялся этой необычной удаче. Необычной…

Ведь Валеркин тетерев улетел. Погорячившись, Валерка промахнулся, и он наметанным охотничьим глазом углядел вдруг возможность поправить дело и чуть выше дернул ружье.

Два тетерева улетали рядом и на миг слились, оказались на одной линии, и добрый патрон с крупной самодельной катанкой не подвел — он сбил их.

Словно обломившись, расступилась роща — вышли на опушку. Под большой березой ожидали охотники, и Валерка, не выдержав более степенности, какую решил напустить на себя, побежал вперед, высоко поднял своего тетерева и, на бегу уже, закричал громко и радостно:

— Э… Э… Эй!.. Тетерева убили!..

Вальдшнепы

Потеплело. Снег остался островами только в густых ельниках да белел по оврагам. Словно увязнув в прошлогодней листве, умолкли беспокойные ручьи, отдав свою воду большим и малым лесным речкам, которые бурливо, под самые берега, неслись теперь в одну главную реку, едва успокоившуюся после ледохода.

Зацвели по полянам весенние медуницы, вынося на мохнатом стебельке скромные свои цветы, заквакали вечерами на болотах зеленые лягушки, и наступила короткая пора массового пролета лесных куликов — вальдшнепов.

По краям вырубки, прячась в жухлой траве, росли сморчки — первые весенние грибы. Крепкие, свежо пахнущие, они удивляли необычностью формы, и не верилось, что выросли из-под самого снега.

— Ты пробовал их? — лесник ползал чуть не на коленях и срывал сморщенные шарики грибов.

— Не, мамка говорит — ядовитые.

— Ядовитые, это точно. Только яд у них несильный, да и горячей водой вымывается: покипяти с четверть часа, воду слей и жарь на здоровье, только крышкой прикрой, а то стреляют, словно порохом начиненные.

— Как стреляют? — не понял Валерка.

— Натурально. Щелкнет и летит со сковороды до самого дальнего угла. Воздух, должно, их разрывает.

Лесник разломил гриб и показал Валерке множество перегородок, образующих пустоты.

Валерка и сам разломил гриб. Разглядывал.

— Владимир Акимович! Муравьи!

— Что муравьи?

— Внутри живут.

— Ну?

— Правда! Рыженькие. Дом в грибе устроили.

— Муравьи — народ хитрый, где хочешь поселятся.

За разговорами они набрали уже порядочно грибов, сложили их в предусмотрительно взятую лесником корзинку и, выбрав на вырубке пеньки поровней, сели скоротать время до начала тяги.

Почти скрылось за верхушками деревьев солнце, глубокая тень опустилась на вырубку, и только противоположная сторона ее оставалась поверху освещена прозрачными красками весеннего заката.

Лес приумолкал к вечеру и отчетливей звучали теперь многочисленные птичьи голоса:

— Вас кто прислал? Вы зачем сюда?

— Вот так раз! Вот так раз! — Щелкали, торопились дрозды, а одна задиристая пичуга упорно твердила: — Иди, бить буду! Иди, бить буду!

— Тррр… ра! — с непостижимой быстротой, точно выпустив очередь из автомата, протарабанил по сухой лесине большой пестрый дятел, и далеко разнесло эхо эту необыкновенную трель.

— Хорошо!.. Вот ничего бы другого и не нужно. Сиди, птиц слушай, воздухом дыши… А каков воздух?! В такие вечера сама земля дышит, сумей только понять дыхание ее, и все роднее сделается, дороже… — Лесник задумчиво наклонил голову.

Валерка сидел тихонько, точно и впрямь впитывал каждое мгновение, ловил каждый звук, с затаенным восторгом различая в разноголосице дроздов раскатистые трели зябликов. Но вдруг спохватился:

— Владимир Акимович, пойдемте. Не прозевать бы вальдшнепов.

— Вальдшнепов? Нет, не прозеваем, время еще есть, сиди. Внезапно оба обернулись к глухой стене леса у края вырубки. Там раздался треск, и частые, шумные шаги, удаляясь, затихли: точно кто-то стоял все время в лесу и слушал, не выдавая себя, каждое их слово.

— Что это?.. — сдавленно прошептал Валерка и расширенными глазами глянул на лесника, потом на ружья, аккуратно лежащие на пеньке в добрых двадцати шагах.

Лесник еще секунду сосредоточенно слушал, потом тихо сказал:

— Лось!.. Однако сходи, принеси ружье. Хороши мы охотники: расселись, а ружья бросили.

Валерка сбегал, принес ружья, положил рядом и, все еще настороженно посматривая на немую стену леса, сел.

— Владимир Акимович! А медведь так же топочет?

— Медведь? Может и громче, может неслышно… Да и лось не всегда шумит, иной раз крадется, как кошка. Однако медведь — зверь похитрее. Как из-под земли вырастает… Врасплох.

— А вы встречались так с медведем? Врасплох?

Опять разнеслась над лесом автоматная очередь дятла. Лесник обвел взглядом вырубку, качнул головой:

— Встречался однажды, но лучше расскажу тебе о другом, сейчас вот почему-то вспомнилось, и к тому же мало чем от встречи со зверем случай тот отличается… Однако не просидеть бы охоту… Ну да успеем: солнце только наполовину зашло.

— Было это весной сорок пятого. Я тогда года на четыре моложе тебя был, а по тем временам это уже возраст. Вздумали мы с приятелем на фронт убежать. Война кончалась — боялись, повоевать не удастся, и вот забрались украдкой в военный эшелон и за одни сутки прямо в Германию укатили. Жили-то мы в ту пору в Белоруссии, а поезда почти без остановок шли. Ну, и в первый же день Сережка, попутчик мой, скулить начал:

— Холодно, поесть бы… — да я и сам уж не радовался затее: вдали-то от дома все иным оказалось.

Словили нас солдаты наши, уши надрали и привели к командиру. А он отругал солдат за наши красные уши, усадил, накормил, а потом втолковал нам, что войну и без нас закончат, что лучше нам домой ехать. Конец войны теперь решен, а вот дома дел прибавится: в школе учиться нужно, помогать разрушенное восстанавливать. Прав был командир, и мы вроде согласились, что лучше домой ехать, однако ночью разбередили в себе недавние мечты о подвигах, расфантазировались и, перехитрив часового, сбежали да прихватили с кухни вареной картошки.

Немцев, конечно, не видели. Они от наших прятались.

На вторую ночь забрались мы в брошенный дом. Огромный домина: окошек много, крыльцо с большими ступенями, колонны под крышу, — видать, богачи жили. Внутри побито все: стекла на полу хрустят, бумаги разбросаны, мебель сломанная. Нашли комнату получше и расположились. Зажгли огарок свечи, сидим на уцелевшем диване, жуем картошку и вдруг…

Тихонько открывается дверца, неприметная за рисунком на стене, и выходит оттуда человек в плаще и шляпе. Мы оторопели, а он вдруг по-русски нам говорит:

— Ну, чего же вы замолчали? Продолжайте. Я уже полчаса вас слушаю, интересно говорите, — а сам так щурится, и от свечки глаза у него жутко блестят.

Мы молчим, конечно, прижались друг к другу, таращимся на него, а он плащ распахнул и автомат вдруг на нас наставил.

— Так что? Испугались?! — и засмеялся, а у меня мороз по коже. Кто же он, думаю: автомат немецкий, говорит по-русски… Серега мой уж было носом шмыгать начал, но я постарше — одернул его: — Мы, говорю, русские: я — Володя, а это — Сережа, ночуем тут… — Ночуете? — шагнул он на середину комнаты. — Картошку жрете?..

И вдруг зашипел, как змея:

— А ну, встать!! Кто вам, негодяи, позволил здесь ночевать? Ну! Отвечайте!..

— Это ведь ничей дом, мы и хотели…

— Это мой дом! И кто вы такие, чтоб сюда входить, ну?! Я спрашиваю, кто вы такие?!

Молчим мы. И тут Серега захныкал, а я его в бок кулаком:

— Не реви перед фашистом, договаривались не реветь.

А он хнычет:

— Какой же это фашист? Он по-русски говорит…

А я ему:

— Мало ли что по-русски, видишь, у него под плащом китель с пуговицами — значит, немец. Переоделся, чтоб наши не узнали.

А немец взял нашу котомку, достал картошку и есть начал, но автомат не отпускает. Вытер потом рот платком и говорит:

— За дерзость войти сюда я должен вас наказать. Готовы ли вы к смерти?

Сережка вроде оправился от испуга, распрямился, помню, мне даже странно показалось, как он живот выпятил, и говорит:

— А почему вы русский язык знаете?

Немца аж передернуло. Он нас убивать собрался, а мы не боимся, да еще вопросы задаем. Однако ответил.

— Я, — говорит, — хорошо вашу страну знаю и от этого сильнее презираю вас, неумытые, грязные свиньи, и я вовсе не хотел бы знать ваш дурной язык, но он нужен мне, чтобы лучше воевать!..

Тут уж я, помню, что-то сказал насчет того, что раз он знает Россию, как же может так плохо о нас думать. Русские люди совсем не плохие, вот фашисты — это звери. Убивают наших людей, пришли к нам с войной, а наша война справедливая…

Он глянул на меня, глаза сузил и дернул затвор автомата.

— Ну, все, — решил я. Однако, знаешь, страха такого, чтоб пот холодный или еще там чего, не было. Не было и той решимости перед смертью, о которой в книгах пишут, просто торопливая боязнь была — вдруг именно сейчас выстрелит, ну, что бы погодил немного.

Стоим так: он с автоматом, мы с Серегой, рядышком, смотрим друг на друга, и тут наша свечка мигать начала и погасла. И самое вроде бы время нам юркнуть куда-нибудь, но немец щелкнул зажигалкой:

— Ни с места! Сесть!

Мы сели, и, смотрю, Сережка сзади рукой щупает, а там ножка от кресла была, здоровая такая ножка, тяжелая. Мне аж стыдно стало перед ним, перед растерянностью своей, и только было я собрался кинуться немцу под ноги — отвел он автомат и на пол опустился, зажигалку рядом поставил.

То ли глаза наши с Сережкой его смутили, то ли вспомнил чего. Мы насторожились, а он опустил голову и забормотал чего-то по-немецки. Уставился на свою зажигалку и, как в церкви, гулко и страшно бубнил. Мы не знали, что подумать, и, пожалуй, в эту минуту стало по-настоящему страшно.

Я у Сережки, пока немец садился, ножку от кресла перехватил, и теперь очень удобный случай представлялся, но я не то что двинуться, шевельнуться не мог. А немец все ниже к полу сгибается и все громче что-то говорит, а потом на нас глянул — у меня мороз по коже: лицо у него точно у мертвеца сделалось, да еще прыгал огонек зажигалки, колыхал тени, и, гляжу, Сережка вот-вот заревет от страха, да и сам еле держусь: никогда такого страха не испытывал — аж в животе холодно сделалось. А он дернулся и как заорет — Найн! Найн! Дас ист майн хауз![3] — потом кулаком в пол заколотил, вскочил, автомат схватил, дернул стволом в нашу сторону, и вроде сразу темней нам сделалось. Замер он, скривился, точно скрипицу лизнул, и тихо затвором щелкнул, опустил с боевого взвода, потом взял котомку нашу с остатками картошки и молча вышел, похрустел сапогами по стеклам в зале и исчез.

До сих пор не пойму, почему он не застрелил нас? Отсиживался в своем доме, как в крепости, последним оплотом дом ему был, а тут русские мальчишки — на тебе! — заняли его крепость, да еще ночевать собрались… Скорей всего, побоялся немец привлечь выстрелами наших солдат, их ведь полно в округе было.

Да… Не помню уж, как мы утра дождались, а едва рассвело, убежали, нашли часть военную, где сперва приютили нас, и «сдались добровольно в плен». А через день отправили нас к мамкам с солдатом сопровождающим, что в наши края в отпуск ехал.

Так-то, ты говоришь, медведь. Я почему их и сравнил теперь: медведь в лесу встретится — страшный, огромный, напугает тебя, да вдруг повернется и пойдет прочь, как немец наш. Зверь уходит от страха перед человеком, перед существом, непонятным ему и более сильным. Тот тоже из страха ушел. Мы оказались сильнее его и сами по себе, и силой, какая вокруг нас была. Наши части уж к Берлину подбирались, до конца войны считанные дни оставались, так что ничего тому немцу помочь не могло. Возможно, поэтому и не застрелил нас…

— А может, у него патронов в автомате не было?

— Вряд ли. Не стал бы он пустой автомат таскать в такие дни. Надеялся небось на чудо с автоматом-то, а чудес ведь не бывает…

Лесник умолк.

Медленно, словно нехотя, умолкал к ночи лес. Резче и громче в тишине звучали вскрики дроздов, которые умащивались на ночлег среди высоких елей по краям вырубки, вспархивали и вновь садились, суматошно щебетали вдруг и, точно споткнувшись, умолкали.

Монотонно тенькали теньковки, сновали мимо охотников неугомонные синицы. Вкрапливали в тишину свои серебристые голоса пеночки-веснички. Все минорнее становились песни, все тише делалось вокруг, и густо, подчеркивая покой, светилось сквозь редкие деревья за вырубкой угасавшее закатное небо.

Медлительный, доверчивый вальдшнеп, похожий на маленькую сову, грустно хоркая, проплыл там, над прогалиной, и скрылся за деревьями. Чуть повеяло ветерком, колыхнуло сухую былинку у ног Валерки.

— Ну, пошли, — лесник встал. — Самое время теперь…

Утки

Валерка изо всех сил налегал на огромные, длиннющие весла, почти что прясельные жерди, но тяжелая Федорова лодка продвигалась медленно. Воплощенная добротность, с пудом смолы на бортах, не боявшаяся поднять десять человек, — верно служила она Федору, выполняя ту многую работу, какая выпадает в деревне, почти опоясанной рекой.

Чтоб не ущемить в Валерке достоинств охотника, Федор посадил его за весла, а сам разлегся на корме, словно не замечая, как выдохшийся после дюжины первых взмахов гребет и гребет Валерка, не желая сдаваться.

Наконец Федор приподнялся, сел на лавку:

— Полно, Валерк. Руки оторвешь, болеть завтра станут. Хватит, давай-ка я опять.



— Не… Я еще… Я скажу, как сил не будет… — с придыхом, напрягаясь, как струна, тянул и тянул Валерка весла.

Раздвигая носом шуршащую осоку, лодка пересекла заросший участок староречья, выплыла на плесы, на утиные займища. В шесть часов вечера открытие охоты. Конец августа. Жарко.

Валерка наконец изнемог, отбросил весла, уполз на корму. Федор со свежими силами толкнул лодку.

— Дядь Федь, а зачем бочка?

— Эта, что ль? — ухмыльнулся Федор. — А вот приедем — узнаешь.

…К поездке Федор готовился задолго, приводя в порядок свой охотничий скарб, заброшенный с прошлой осени: кроме стрельбы уток на перелетах, он не признавал другой охоты.

Федор не слыл нелюдимым, но покосы выбирал обычно самые дальние и уж на охоту всегда ездил в одиночку, хотя находились желающие составить компанию.

Тем неожиданней было то, что он взял с собой Валерку.



— Знаешь ли, что брать-то? Ведь не на день едем… Патронов, главное, заряди побольше, чтоб сотня, самое малое, была. Стрелять начнем — не заметишь, как кончатся, потому лучше обратно привезти, чем не хватит. Ну, и харчей пусть мать соберет… Из одежды смотри сам, чего брать, только чтоб не мерзнуть — ночи-то стали росные. Палатка у меня есть, так одеяло возьми и ватник под голову. Приходи ровно — ждать не стану.

— Ничего себе, сотню патронов! — думал перед сборами Валерка. — Да сотню патронов за год не расстреляешь… Где столько пороху и дроби взять?

Однако мать неожиданно, без упреков, дала денег, и Валерка, купив боеприпасы, целый день заряжал патроны, сопя от серьезной работы, где нельзя ошибаться. Впервой готовясь к большой охоте, вспоминая данные накануне советы, он уложил рюкзак, захватил отцовский плащ и ватник, завернул в одеяло чехол с ружьем и, взвалив все это на плечи, даже засомневался, не много ли набрал. Но, когда дотащил этот груз до реки и увидел то огромное количество скарба, какое навалил в лодку Федор, совершенно остолбенел. Там были и ящики, и мешки, и ватник, и тулуп, и даже странная железная бочка на ножках и с дырявым дном.

— Готов, стало быть? — поприветствовал его Федор. — А я уже жду. Все ли взял? Не забыл чего-нибудь?

Валерка перекинул в лодку свои пожитки, перевалился сам, и Федор, поднатужась, с придыхом эхнув, отпихнул лодку от берега, прошлепал по воде, подпрыгнул, залез на корму и, пробравшись к лавке, сел на весла.

Невысокий, коренастый, с жесткими от работы коричневыми руками, таким же коричневым лицом, покрытым густой черной щетиной волос, по неделям не знавшим бритвы, Федор сохранил к шестидесяти годам силу и сноровку. Всю жизнь проработав на воздухе, у земли и на ней самой, он пользовался завидным здоровьем, не имел седины в волосах и на покосах не уступал молодым колхозникам.

В его руках монотонно вздымались весла; как гигантская водомерка, тяжелыми рывками шла лодка, и почти час без передышки греб Федор, пока и его, наконец, не умотали тяжелые весла.

…Лодки, большей, чем у Федора, в округе не было. Задумав строить ее, он наготовил досок, жердей, смолы, принялся за дело с размахом и просидел с топором почти месяц. Злясь, оттого что лодка получилась громадная, взрываясь от шуток и советов односельчан, потому что переделать ее было уже нельзя, и когда наконец окончил и сел за неподъемные весла — осталось только смириться с тем, что перестарался, что лодка донельзя тяжела.

Но, когда он сплавлял на ней с дальних покосов по пятьдесят пудов сена за раз, положив на борта жерди, навалив целый стог, едва оставляя место, чтоб сесть, оценил свое детище и уже добродушно отвечал на шутки по поводу размеров его чудо-лодки.

Наконец причалили, кряхтя, вытащили лодку, разгрузили. Нарубив лапнику, поставили на него палатку, сшитую из грубой парусины, рассортировали вещи, прибрались и, едва окончив бивуачные дела, взяли ружья и поплыли в заводи на зорю.

Еще наносило сверху дневным жаром, но из леса, с берегов, по воде потянуло чуть заметно вечером, предтуманными сумерками, прохладой. Далеко-далеко бухнул выстрел.

— Эк, неймется кому-то, — Федор поморщился. — Нет у людей терпения. Еще полчаса до срока. Ведь, коль дружно начать, утка безумеет, сама на ружье летит.

Валерка, свято чтивший все охотничьи традиции и законы, еще в пору приготовлений к поездке мечтал наконец-то услышать дружный охотничий салют в шесть часов.

— И заметь, — говорил Федор, — ни выстрела раньше времени, а потом все дружно как начнут, загремит, загремит… Утка, где бы ни была, на крыло встает, и тут уж не зевай.

И вот кто-то нарушил этот запрет, и уже ожидались еще выстрелы, но сгущалась на воде тишина, нежились и плыли низом запахи сена с далеких лугов.

Валерка высадился на островок, так себе островок, кочка с деревом, пять шагов всему острову, но есть где присесть, где спрятаться. Федор отплыл недалеко, въехал меж двух деревец, нагнул их, связал вершинки, загородив листвой лодку, и затих..

Валерка держал ружье стволом вверх и считал секунды:

— Еще тридцать, еще двадцать… — Бухнул на старице выстрел, потом еще два и вот: издали, с боков и вроде рядом-рядом заухали, загудели из разных калибров.

Он дернул спуск — сухо треснула бездымка, тарарахнул дуплетом Федор, и уже где-то свистели крыльями потревоженные пальбой утки, колыхаясь, солдатиком встала брошенная в воду гильза, словно звучала музыка, лопался от выстрелов воздух, — началась охота.

Он сжимал ружье, высунув голову из куста, ждал. Шли минуты, стреляли на старице и озерах, а здесь не было ни одной утки. И вот наконец: он впился глазами в точки на небе. Они близились, превратились в уток, завернули к ним на заводь, стремительно прошли над Федоровым укрытием и, метнувшись от всполоха выстрелов к Валерке, улетели, провожаемые движением его ружья. Он ошалело оглянулся и встал:

— Дядь Федь?! Убил! — и увидел серый комочек на разутюженной воде, недалеко от лодки.

— А ты чего же?

— Не знаю… Как-то так уж, — он сел было, но вскочил опять. — С полем вас, дядь Федь!

— Да не шуми ты, отстегнешь птицу…

А какое там было «отстегнешь»… Словно грачи над пашней, кучно летели утки. Чирки и кряковые, нырки и серые, низко и рядом, в одиночку и стаями. Валерка уже не вел стволом, а дергал ружье, видя размыв работающих крыльев, длинную, вытянутую шею, и стрелял, стрелял… бросал под ноги гильзы, расстелив патронташ, кинув на землю мешочек с запасными патронами.

Сбитые утки шлепались в воду, некоторые трепыхались или ныряли, и тогда он добивал их, прицеливаясь и успокаиваясь на эти секунды, а потом опять горячился, выскакивал из своего укрытия, оглядывался на выстрелы Федора и, теряясь, метался ружьем, выбирая птицу покрупнее из пролетающих над ним стаек.

— Эй, Лерк! Ну как? Много ль набил?!

Валерка, счастливый от стрельбы, от того, что добрый десяток уток чернел на подсвеченной закатом воде, прижав пальцем теплый ствол ружья, не сразу ответил.

— Есть немного, — прокричал он наконец с напускной степенностью. — А у тебя как? Много ли? — И тут же, присев, пальнул неудобно вверх по налетевшим чиркам и, следя за их полетом, с завистью чмокнул губами на дуплет Федора, хорошо рассмотрев шлепки уток в воду.

По осоке у берега потянуло туманом. Освоились в стрельбе утки и летели теперь, набрав безопасную высоту. Но гремели еще выстрелы, раскатистые в вечернем безмолвии, средь опускающейся тишины. Заметно стемнело. Стало слышно, как в деревьях, на берегу заводи, копошатся и попискивают пичуги, как скребется под берегом лягушка, как всплескивает загулявшая в заводи рыба.

Валерка сосчитал патроны — двадцать восемь выстрелов. Он удивился. Так много?! Казалось, не больше пятнадцати раз стрелял.

Собрав уток, Федор приплыл к нему, и, свесившись с кормы, Валерка вылавливал теперь своих, едва заметных на потемнелой воде.

— Одиннадцать штук.

— Ничего… — протянул Федор. — А сколько пороху сжег?

— Двадцать восемь патронов.

— Ну?! Да ты знатный стрелок!

— А у тебя?

— У меня, брат, девятнадцать.

— Ох ты!.. А сколько патронов?

— Да раза два промазал.

— Так у тебя двустволка, — уныло протянул Валерка. — Я бы из двустволки больше набил.

— Ишь ты, набил бы. А сколько у тебя помирать в кусты полетело?

Валерка опустил голову.

— Были, конечно, подранки…

— То-то, были. Так, пока не научишься без промаха стрелять, ходи с таким, а то вместо одного сразу два подранка будет. А чего понапрасну утку губить — ни себе, ни людям. И вот еще что: молодь-то пропускай, с нее толку немного — ты старых выцеливай, их завсегда в стае видно. Жирные…

Всплескивали весла, роняли на уснувшую воду ожерелья капелек.

Зорьку проспали, да и куда было спешить — три десятка уток, солидная связка, ждали немедленной обработки. Попили чаю. Федор разлегся у костра покурить.

— Лерк! А чего бы ты с утками делал, вот коли один тут был?

— С какими? — не понял Валерка.

— А со вчерашними.

— Мне не убить столько.

— Не убить… я и не говорю, что столько. Со своими хоть чего бы делал?

— Домой бы увез.

— Да что ты не поймешь никак? Я же говорю, вот если бы все, как у нас: домой-то нельзя?

— Ну, тогда посолить можно.

— Посолить… Эх ты… Испортить птицу — это тебе не свинина. Вот ты про бочку спрашивал. А, думаешь, зачем я ее привез? Эх-ма, молодежь… Коптить нужно уток, тогда они и вкус не потеряют, и храниться смогут… А ты — солить…

Федор встал, расстелил брезент, вывалил на него из корзины ворох застывших, каких-то изломанных уток. Валерка глянул и уже не мог оторваться. Они, еще вчера стремительные, легкие и теплые, были теперь просто грудой мяса. С измятым пером, с вывернутыми шеями, скрюченными лапами — лежали они, словно слипшись друг с другом, рассорив по брезенту красивые свои перышки.

— Дядь Федь, зачем ты их так?.. В кучу!

— А чего их? Как же? Щипать будем. — Федор доставал из рюкзака полотняные мешочки с завязками. — Ha-ко, вот. Под перо. Сам-то небось не додумался взять. — Он кинул Валерке мешочек. — Щипли своих, а потом мне поможешь.

Федор ковырнул из кучи селезня и, забрав пятерней, с треском выдрал клок перьев с груди. Валерка боязливо взял утку, ощутил неприятную твердость тушки, долго глядел, хотел уже что-то сказать, но мотнул только головой.

Работали молча. Перья выдирались туго, сухо щелкали.

— Щипать — это тебе не дробью сорить. Дери чище, слышь, вона сколько перьев оставил. Чего их жечь, сгодятся.

Валерка неохотно брал недощипанную птицу и выдергивал по одному маленькие перышки.

— Оно, перо-то, вроде пустяк, — продолжал Федор. — Ан, одно к одному — щепотка. Щепотка к щепотке — уже,глядишь, и подушка. Да и зачем добру пропадать, не для того стреляли.

Конец показался радостен. Федор выволок из куста бочку, открыл дверцу, сунул туда руки, что-то устроил там. Валерка взрезал уток, извлекал внутренности.

— Дядь Федь, а как она устроена?

— Коптильня? Ишь ты, все бы ему знать. Устроена вот. Снизу костер — сверху утки, а уж как и чего — рано тебе вникать. С мое поживи.

Наладив свою бочку, он бросил в нее осиновых гнилушек, надвинул днищем на костер и сел помочь Валерке.

Когда распотрошили всех уток, Валерка с брезгливой гримасой пошел закапывать внутренности: «Это-то уж никуда не используешь».

Федор, круто посолив, повесил в коптильню уток, сколько ушло, остальных завернул в брезент. Валерка вымыл руки и присел у палатки.

— Дядь Федь, а уток все так набили?

— Как набили? Кто?

— Ну, те, что стреляли. На старице и сзади, на озерах.

— Конечно, настреляли. Одни больше, другие меньше: пустой никто от такого лёта не ушел.

— …Как много птицы пропадает, одни мы только тридцать штук.

— Как так пропадает?! Ты видел, какие стаи летали? Все одно их в Америке побьют. Мы тут жалеть станем, а они там сетями кроют, ловят тыщами. Им чего беречь — она не ихняя считается.

— В какой Америке? Утки в Африку летают зимовать.

— Ишь ты, ученый какой. Ну в Африке, какая разница. Думаешь, там меньше бьют? Да коль жалеешь, можешь и здесь не стрелять. Вот пойдем на зорю, ты и не стреляй. А?.. — И Федор засмеялся. — Посмотрю я на тебя… Да ты чего набычился? Может, считаешь — у меня больше, так я тебе пяток отдам. А?.. Экий ты, право, да брось… встань-ка лучше, подкинь гнилушек в печку, чегой-то дым увял.

Открыв дверцу, Валерка бросил на поддон крошащиеся куски прелой осины, качнул бочку. Сыпанув из поддувала искрами, она защелкала шлепающим на поддон жиром, задымила, как фабричная труба. Валерка присел рядом, задумался…

— Не, дядь Федь, если уток так колотить — много их не разведется. Может, и правда, в южных странах их бьют, а коли мы и здесь так стрелять будем — изведем. Есть же правило — пять штук за день на охотника…

— Да ты чего? — вспылил вдруг Федор. — Можно подумать — я один все настрелял? Треть-то твоя. Сам распарился, как лепил вправо-влево, а туда же: «Изведем», «На день пять штук». Ну и что же, что пять? Мы тут неделю прокоптим, стало быть, полагается тридцать хвостов на брата. Вот и не бей больше, а я уж если и погрешу немного, так ведь сам говоришь: у меня двустволка… Извести боишься, а того не поймешь, дурында, что от стрельбы этой матери помощь в хозяйстве. Много ли с охоты без таких дней пользы? То-то… А мы добычу в кооператив сдадим — выручка. Птицы, ее не убудет, я тебе это верно говорю, не первый год здесь стреляю. Изучил.

Валерка молча встал, взял корзинку.

— Ты куда? — насторожился Федор.

— Пойду, может, грибов наберу… к ужину.

— Вот и верно. Однако, за делом будешь, голову проветришь, а то она у тебя чепухой забита. — И уже вдогонку крикнул: — По берегу направо березник будет, там погляди, я в нем много грибов брал.

Валерка, щелкая себя прутиком по ногам, слонялся меж берез. Грибов попадалось немало, и он набрал с верхом свою корзинку осиновиков, подберезовиков и лисичек, а белых по счету — одиннадцать штук.

«Одиннадцать уток, одиннадцать грибов. Закоптим… Мамка так и говорила: «Дядю Федю слушай, присматривайся. Он уток каждую осень возит. Настреляешь — свою долю не путай. Если много набьешь — продадим, костюм новый к школе купим».

…Мамке что? Она не видела, сколько здесь охотников. Сегодня целый день моторки гудят. Набили за вечер да за утро. Все городские. Шпарят теперь по домам рады-радешеньки, быстрей, как бы уточки не протухли… А у нас не протухнут, мы коптим, дядя Федя перышки считает, не подпалить бы… Костюм зато справим. Охотнички…»

Он зажмурился, пересек полосу едкого дыма из коптильни, поставил корзинку.

— Ого! Будет к утятине супец грибной. Белые-то есть?

— Немного.

— И то, посушим. А я вот с ружьями занялся. Твое-то, ох, и легко против моего «Гринера», — он прищелкнул цевье, отер стволы, вскинул ружье. — Еще отцу моему служило. Жгучее ружьецо! Одной дробинкой только б зацепить — твоя дичина. «Гринер» — одно слово. Говорили охотники знающие — на полных подкладных замках! А?.. Не чета твоей… А?.. Хи-хи-хи…

— Хорошее ружье… — Валерка взял свою одностволку, вычищенную и смазанную маслом, молча расстегнул рюкзак, достал шомпол, свинтил и, навернув тряпочку, втискал его в ствол.

— Ты чего? Я же почистил.

— Да я и не чищу, протираю.

— И протер я…

А Валерка водил и водил шомполом, словно не слыша, глядя на пустой уже брезент и соображая, куда же делись утки?

А утки лежали в ящике, аккуратно прикрытые сосновыми ветками. «Быстро он их оформляет…»

Федор прищурясь глядел на Валерку, держал в руках свой «Гринер» со щербатой от ржавчины колодкой, черной засаленной ложей и водил желваками: «Ох, парень!.. С гонором. А чего спесивит? Пообомнется, молодой. Я молодой-то и не таким дурнем был».

Пообедали. Полежали в палатке. Погас костер. Валерка задремал, сладко сопя и причмокивая… Охотился во сне.

…Федор выполз из палатки, с хрустом напряг спину, ушел к воде, плеснул в лицо, пнул сапогом лодку, постоял. Потом не спеша прибрал разбросанные вещи, набил патронташ, снес в лодку ружья, кинул туда свой и Валеркин ватники, принес корзину, поставил в корму. Подув на угли костра, раскурил папиросу, толкнул Валерку:

— Вставай-ка, эй, утиный заступник. Закоптили этих, айда за свежими… Аль не поедешь?..

Валерка вылез, протер глаза. Спросонья хотелось пить.

— Ну, чего киселеешь? Я все уж собрал, поехали. Сегодня не так густо будет, однако постреляем.

Плыли молча.

— Тебя на свое место, али еще где высадить?

— На свое.

Валерка выпрыгнул из лодки и, встав опять на островке, смотрел, как ходили под рубахой Федоровы лопатки, как вздымались весла.

Бросив на землю ватник, он сел, раздвинул ветки и смотрел, как умащивается в своем закутке Федор, всплескивает, качая лодку, шелестит листвой деревец.

Затихло. Валерка положил рядом патроны, зарядил ружье.

Больше он в этой бойне не участвует. Двух штук ему вполне хватит. Бог с ним, с костюмом. Пусть Федор своих коптит, а он убьет пару и хватит.

Загуляла по заводи плотва, всплескивая, высверкивая бочком, оставляя расходящиеся круги, которые тут же растворялись в глади воды. Медленно вечерело. В отдаленьи опять забахали выстрели, но уже не так часто, как вчера. Шевельнулся в своей лодке Федор, и чутко слышное пришло по воде его движение. Просвистели над лесом чирки, сделали круг, но, не снизившись, улетели на озера. Валерка отсидел ногу, распрямил и чувствовал теперь, как, холодя и покалывая, расходится кровь.

Низко, рядом, пронеслась пара крякашей. Валерка вскинулся, не намереваясь стрелять, все же схватил ружье. Раскатился дуплет Федора, уплыл на луга, на озера. Шлепнулись с разлета крякаши, чисто снятые выстрелами.

— А хорошо бьет «Гринер», — словно против воли восхитился Валерка. — Ловко он их. Мне бы такой дуплет, и на сегодня конец охоте.

— Ну, ты чего? Так и будешь пеньком сидеть? — Федор встал. — Чего не стрелял?

Валерка молчал.

— Ладно, одна твоя. Считай, что почин сделали. А вообще-то не летят, черти. Старый дурак, нужно было чучела взять — выставили бы сейчас, приманили. — Он недовольно бормотал, больше самому себе, чем Валерке, и опять зашумел, усаживаясь в лодке.

— «Одна твоя», — передразнил Валерка. — Нужна она мне, будто я сам не убью. «Почин сделали…»

Он взял ружье, завертел головной. «Я сейчас тебе тоже «одну твою» устрою».

Большая стая крякв круто заходила сверху. Свистя крыльями, утки облетели заводь, растянулись над замершим Валеркой и отвернули к Федору, охотники не шевелились: оба поняли, что стрелять не следует: кряквы сядут. И верно. С ходу, веерами распустив хвосты, плеская крыльями, стая расселась на воду. Утки затихли, ослушиваясь, сплылись в кучку. Федору, если стрелять, — дистанция предельна, Валерке — рядышком.

Он осторожно поднял ружье, выделил пару с боку стаи, чтоб не поранить остальных, и нажал спуск.

Шумно взлетели утки, раз за разом выстрелил Федор, сбив одну. Валеркины две, поникнув, остались на воде.

— Ну, вот! Это выстрел! Правда, по сидячим, зато сразу двух. — Валерка, точно вчера, разгорячился, возбужденно перезарядил ружье, победоносно глянул в сторону лодки: — Знай наших!..

А уже опять косячок кряквы пролетал над головой, словно прорвался заслон, расходился массовый лет. И хотя утка летела в основном высоко, Валерка стрелял, сбив в лет уже трех, потеряв счет Федоровым выстрелам, забыв все свои обеты, стрелял возбужденно и часто и, только истратив все патроны, спохватился, вмиг успокоился и сел, не обращая внимания на стрельбу Федора, на уток.

Стемнело, вышел на воду туман. Собрали уток, поплыли к своему берегу. Федор, веселый от удачной стрельбы, подсмеивался над Валеркой, а он, набросив на корзину ватник, понурясь, молчал. Ни о чем не хотелось думать. Вместо раскаяния была опустошенность.

Он принялся считать Федоровых уток, набросанных под ноги, но сбился и вдруг, замерев, уставился на Федоров сапог, которым тот расплющивал при каждом взмахе весел желтую утиную лапку.

Ужинали молча. Федор несколько раз пытался заговорить, но Валерка отмалчивался. После ужина Валерка, присев к костру, почистил ружье и, сунув его в чехол, унес в палатку.

Федор с ухмылкой спросил:

— Стало быть, окончена охота? Хватит?..

— Дядь Федь, поедем завтра домой. Правда, ведь хватит. Смотри, сколько набили. — Валерка глядел на Федора просительно, готовый на любые уступки, готовый побороть неприязнь, только бы завтра домой.

— А чегой-то нам на третий день ворочаться, коль собрались на неделю? — Федор зло прищурил глаза. — Харч есть, погода хорошая… живи, а?.. И вообще, вот что: надоел ты мне, паря. Я ведь и рассержусь так-то. Уток, видишь, не бей — это против закона. Вроде я мошенник какой али злодей. Перебью вот всех — американцам не достанется… Да что их, меньше после вчерашнего стало?! Ну!.. Меньше?!

…То-то, молчать и я умею, коль сказать нечего. Да и сам ты, что — лучше меня? А надулся…

— Да не надулся я, дядь Федь. Обидно, что мы как заготовители какие: набьем — коптим, потом опять. Словно и не охотники…

— А каких ты охотников хочешь? Конечно, заготовители. Не вести же ее каждую домой, если до дома-то пятнадцать верст, да все водой. А в Сибири охотники пушнину добывают — думаешь, таскаются с каждым зверьком? Дудки! Они прямо в лесу шкурки обделывают. Домой один легкий мех несут.



— Так они же сдают его.

— Сдай и ты. Что, у тебя кооператив уток не примет? Примет. А копченые — они дороже.

— Какая разница? Все равно нажива.

— Ну, совсем заумничался. Ты порох и дробь покупал?

— Ну.

— Вот те и ну. Чего же еще нужно? Деньги заплатил, теперь стреляешь, оправдываешь. Да чего говорить, идем спать. Завтра опять целый день птицу обрабатывать.

— «Оправдываешь, оправдываешь» — будто я для этого охотой занимаюсь. Это ты только все про деньги думаешь.

— Кончай, говорю! Нет тебе дела, о чем я думаю! Его еще с собой взяли, а он, словно на собрании, — эко, критику развел. Да чего тебе плохо-то? Много уток убили, так опять скажу — не стрелял бы. Да и одни мы, думаешь, такие? Округ вон не меньше нашего палили. Рассуди ты наконец, глупая голова: положено пять птиц за день. Ежели каждый день ходить — сколько выйдет? А я тут с тобой недельку поохочусь, да и баста. Больше не выберусь. Работа… Так чего я нарушил? Выходит — ничего. А ты развел сыр-бор. Да я знал бы, и не взял тебя. Охота мне в кислую рожу твою смотреть…

Валерка сидел в лодке, один во всей ночи. Не спалось, да и мешал уснуть храп Федора.

Нежилась заводь, мерцали в ней звезды. Берегов не было. Они, черные, как вода, слились с ней, сделав необъятным простор вокруг, и казалось — огромное, уснувшее море, до горизонта, до самых далеких городов, разлилось здесь, у ног Валерки, и только огромная их лодка связывала с этими городами.

«Разве, и верно, уйти домой? Оставить уток ему и уйти. Мамка ругаться будет… Ну и пусть. Скажу ей, какой этот Федор. Заготовитель».

Издалека донесся выстрел, потом еще два.

«…Стреляют? Зачем бы в темноте. Сигналят? А может, напились и дурачатся?..

А Федор вот не пьет. На охоту почти все водку берут, а он нет… Чегой-то я так на него обозлился? Может, и впрямь прав он? В осень-то сколько уток добыть можно? Так не каждый день стреляем. Может, так и нужно, утки ведь сами на ружье летят… И чего в этой коптильне особенного? Ведь как иначе птицу сохранить?

А если уйти — только мать отругает: Федор как-никак родственник. Но он же на утках этих помешался, не видит ничего больше. Ну и что? Я-то могу смотреть. Кроме уток ведь река есть, лес, грибы, рассветы какие…

Ладно, но стрелять больше не буду. Хватит на костюм и двух десятков. Небось до два рубля стоит утка-то. А не хватит — мамка добавит».

Он направился к палатке, из которой вместо храпа слышалось теперь довольно сносное посапывание. Залез, стараясь не шуметь, пригрелся, уснул.

Разбудил его Федор, сильно дергая за ногу:

— Лерк, слышь, проснись, Лерк… Проснись, егеря едут.

Валерка вырвал ногу, высунулся из палатки. Встало уже утро, серебрилась от росы трава, поднялось над рекой солнце и теперь, яркое, светило в глаза.

Сипел на костре чайник, все оставалось обычно, разве что жужжала на реке моторная лодка.

— Какие егеря?

— Вон, слышь? Моторка. Конечно, егеря, кого еще в такую рань сюда понесет. Могут к нам заглянуть. Слышь? — Федор присел, зашептал: — Про уток не говори… Я припрятал их. Спросят, сколько убили, говори: ты — четыре, а я — шесть. Понял? А позавчера норму… Понял?..

Валерка спросонья не сообразил до конца, зачем нужно прятать уток, но кивнул. Федор отполз к костру, глянул на него бегающими глазами:

— Смотри, не вздумай… Сам же и прогоришь.

Вылетела из-за кустов моторка. С полукруга, подняв волну, стремительно приблизилась, умолкла и, скользя по инерции, мягко толкнулась рядом с их лодкой. Вылезли двое. В форменных фуражках, с двустволками за плечами, оба с биноклями.

— Доброе утро, охотники!

— Здрассте, — Федор улыбнулся. — В самый раз к чаю поспели, садитесь. Напою горяченьким.

Валерка вылез из палатки, потягиваясь, подошел:

— Здравствуйте.

— Спасибо за приглашение, но наш чай еще не поспел. Утки много ли нынче?

— Нешто не знаете? Летают!

— Летают, это верно. А как у вас с нормой? Держите?

— А то? — Федор нагнулся, снял чайник. — Нешто мы правил не знаем? Вчерась, правда, сбил одну лишнюю, но сегодня сквитаю.

— Билеты охотничьи в порядке?

— В порядке. — Федор полез за пазуху. — Лерк, свой покажи.

Егерь вернул билеты.

— Где у вас утки? Вы, я смотрю, с коптильней — десятка три за день обработать можно.

Федор насупился:

— Да вы что? Не верите?.. Я же сказал — соблюдаем.

Егерь молча отогнул брезент. В ящике аккуратно, одна к одной, лежали закопченные утки. Десять штук.

— А не припрятали?

— Да ты что? Товарищ? — Федор так искренне изобразил обиду, что Валерка удивился.

Егерь обернулся к Валерке, испытующе посмотрел на него, задержал взгляд. Валерка выдержал. Затем ушел к палатке.

— Молчаливый у тебя помощник.

Федор качнул головой. Егеря пошли к лодке. Зашумел мотор.

Пахнуло едким бензиновым дымком.

Федор стоял на берегу.

— Ну вот, пронесло. Неприятное это дело. Нехорошо. Врать пришлось. Они ведь служаки, им что — соображение? Им закон нужен.

Он, заискивая перед Валеркой, говорил нарочито непринужденно, склоняясь снова над костром, прилаживая сковородку.

Валерка вдруг нагнулся, шагнул в палатку. Федор поднял голову:

— Ты чего?

Валерка вытащил свой рюкзак.

— Ватник и плащ, дядь Федь, привезите — отцовы они…

— Да ты чего?!

— Пойду я… Домой пойду. Перевезите меня за речку, там дойду.

— Как пойдешь, а утки?

— Что им сделается?

— Так ведь я с твоими возиться не стану.

— Не надо, возьмите их себе.

— Брось, Валерк, не дури, — Федор вдруг заговорил примирительно. — И матери чего скажешь, она ведь тебя не похвалит за такое. Ну, чего ты… Из-за егерей, что ли, так пустое это…

— Я пойду, дядь Федь. — Валерка стоял уже готовый, с рюкзаком и ружьем. — Перевезите меня.

— Вот, чертова голова! — взорвался Федор. — Чтоб я еще связался с тобой! Чтоб послушал кого! «Возьми парня, поучится у тебя…» — Он швырнул ногой сковородку, отошел от костра. — Ну, чего уперся? Куда пойдешь? — Пятнадцать верст, а за Кудиновкой — болота, увязнешь.

Валерка стоял у лодки, насупившись, шевелил носком сапога прутик.

— Ну и дурак! Не дойдешь! Погоди два дня — уплывем вместе.

— Пойду я…

Федор выругался, сел. Валерка положил в лодку рюкзак.

— Дядь Федь?..

— Ну, чего скулишь? — Федор встал, ушел к кустам, приволок узел, где вперемешку лежали нещипаные и копченые птицы, зло кинул его на траву.

— Иди сюда! Потроши своих! Целыми не довезти — стухнут. Как спотрошим — поплывем домой. — Он снова выругался, достал нож. — Черт дернул меня связаться с тобой! Иди, говорю! Потроши! Не бросать же… Чтоб тебе неладно…

Валеркина охота

Валерка получил открытку и озадачился… Персональное дело?! Какая такая персона он, Валерка? Так нет же, так и написали: «Уважаемый товарищ Игнатьев! Вам надлежит прибыть на собрание районного коллектива охотников по поводу вашего персонального дела…»

Он получал и раньше такие повестки, но то были вежливые приглашения, а тут: «Явка крайне обязательна!..»

Отец прочитал, нахмурился:

— Чего натворил?

— Да не знаю, пап, ума не приложу…

— Не крути! Без ничего бы не вызвали.

— Да, пап, правда. Весной ничего на охоте не нарушал и зимой прошлый год тоже все по правилам.

— Ну гляди, а то выкручивайся сам. Разбираться да краснеть за тебя не стану, а ружье отберу.

Валерке осталось пожать плечами.

Конечно, что-нибудь напутали, — он отдался этой мысли, но неприятное чувство от казенных слов «персональное дело» так и не проходило.

До нелепости сильно трясло грузовик: он ехал в район на попутной машине и, прижимаясь к кабине, опасливо сторонился прыгавших по кузову ящиков.

«…Неужели из-за уток? С Федором стреляли осенью, норму-то я превысил. А кто знает?.. Не Федор же сказал. Нет… Не из-за этого. Тогда что же?..

А если все-таки утки? Как оправдаться? Вдруг исключат из общества? Но я же не хотел! Я тогда не стал больше стрелять! Уехали ведь мы. Можно доказать, оправдаться…»

Валерка всерьез волновался, он очень любил охоту, лес. Любил зверей и птиц. Изведав все тяготы и прелести хождений с ружьем, научившись видеть в любой травинке, в любом сучке то единственное, что может сотворить только она — таинственная и откровенная жизнь леса.

«…И неужели за такую провинность, как охота с Федором, можно отобрать билет, исключить из общества?.. — Пустяки! Не исключат». Подпрыгнул под ноги ящик. Он отпихнул его ногой. «А вдруг?..» Снова подпрыгнул ящик. «Не поддамся, ни за что!» Он пихнул ящик и отвернулся к кабине. «Ох, ты какой! Мы вот тебе! Трах, та-ра-рах!» Грудой навалились ящики, и сделалась тишина: машина резко затормозила.

— Эй!.. Вылазь! Прибыли.

Шофер отмахнулся от монеты и затарахтел по мостовой, а Валерка нос к носу остался с вывеской «Районное общество охотников». Глянул на часы: без пятнадцати минут, а вызывали к шести. Пошел по улице. Купил мороженого, лизнул приятный на жаре холодок, остановился у стенда с фотографиями лучших людей района, вздрогнул: на него смотрел отец.

«Вона… А он молчит, не говорит ни мне, ни мамке. «Игнатьев Александр Михайлович — шофер колхоза «Большевик». Коммунист. Член правления колхоза». — Валерка повернулся, оглядел площадь. — Смотрите, люди! Смотрите же! — Его переполняла гордость. — Это мой отец! Лучший в районе!»

Он отошел от стенда, бросил в урну обертку мороженого, и с не прошедшим чувством гордости смотрел и смотрел на расплывчатое издали пятно фотографии.

В райцентре он был последний раз весной, правда, стенда не видел: ходил в широкоэкранный кинотеатр.

«…Может, уже с весны висит, а может, с зимы. Папка, он такой, не скажет. Ну, вот будет ему. Э… да что же я?» — И он побежал: времени было уже шесть.

В небольшом зале собралось человек тридцать. Валерка сел на свободное место, осмотрелся. Вокруг сидели в основном пожилые люди, и он опять оробел. Какое же все-таки дело хотят вершить над ним?

Он разглядел впереди Смолинского — известного охотника-промысловика, узнал Алексея Сергеевича Ковалева — председателя общества, доброго, спокойного человека с бледным, худощавым лицом, словно оттененным строгим синим кителем, сшитым на армейский лад.

Рядом говорили о «Зауэрах» с тремя кольцами, о том, как эти «Зауэры» не то продавали, не то покупали, а «кольца» на поверку выходили не лучше наших тулок.

Ковалев объявил повестку дня. Валеркин вопрос был последним, и председатель, зачитав его, обвел зал глазами:

— Игнатьев здесь?.. Явился?

— Здесь… — Валерка, залившийся вдруг краской, встал, едва выдавив слово.

Он почти не слушал, боялся и ждал третьего вопроса.

— А теперь, товарищи, если нет возражений, позвольте перейти к последнему нашему делу. Валерий Александрович! Пройдите, пожалуйста, сюда!..

Валерка пошел, зная, что позвали его, но растерялся, не веря такому обращению. Пройдя к столу, он поднял на председателя удивленные и настороженные глаза.

Охотники заулыбались, Ковалев усадил его рядом.

— Товарищи! — Ковалев заговорил торжественно. — Игнатьев — самый молодой член нашего коллектива. В свое время мы серьезно колебались: выдавать ему билет или нет? Правила охоты он знал, но не хватало ему до шестнадцати… Билет, как вы знаете, он все же получил и стал настоящим, достойным охотником. Об этом никто не жалеет, кроме разве одного человека: я говорю об исключенном из общества браконьере, которого прошлой зимой фактически задержал Игнатьев. Вы, верно, помните? Тот браконьер, Чурсин, убил олениху, угрожал Игнатьеву расправой, дело это прошлое, не стоит вспоминать подробности, позвольте лучше по этому поводу огласить решение правления.

Браконьер серьезно наказан: на него наложен штраф в пятьсот рублей и конфисковано ружье. Пятьсот рублей — сумма немалая, а парень с одностволкой ходит… — Ковалев обернулся к Валерке. — Вот мы и решили просить исполком о выделении шестидесяти рублей для премирования товарища Игнатьева ижевской бескурковкой о двух стволах!

Ковалев сделал хитрое лицо и подмигнул Валерке, а тот, пережив за эти минуты столько всего, смотрел совершенно осоловело, хлопал ресницами.

Словно в тумане, он видел улыбающиеся лица охотников, аплодисменты и возгласы добрых пожеланий слились в сплошной, однотонный шум, а уже на сукне стола появилась сияющая «ижевка», уже тряс ему руку Ковалев, вручая паспорт на ружье с дарственной надписью и печатью, а он все еще не мог опомниться и лепетал что-то, прижав к себе ружье.

Потом пробирался по залу, его хлопали по плечам, он кивал, улыбался и, ловя мгновенья, ласково взглядывал на свою двустволку.

Отец ждал на площади, как договорились, в половине восьмого. Когда до машины осталось с десяток метров, Валерка кинулся, взмахнув новым скрипучим чехлом, рванул дверцу:

— Пап! Меня наградили!!! Во!!! Ружье! Смотри, двустволка, бескурковка! — он поднял на отца лучащиеся глаза.

Отец обнял его, втянул в кабину, привлек к себе…

— Славно, сынок!..Вот и славно… Видишь, как… Я рад за тебя… — Отец добро и широко улыбался. — Ну, залезай, Петр Фомич ждет, наверное, нас.

Стрельнув дымком, газик покатил по улице мимо районного общества охотников.

Председатель колхоза в тесной кабине неудобно вертел в руках стволы и ложу, подмигивал отцу, Валерке и, насмотревшись, вернул ружье.

— Хороша машинка! Теперь зайцев, поди, не оставишь в округе? А? Побьешь?

Валерка пообещал парочку оставить на развод, и Петр Фомич засмеялся:

— Не жадный, из трех зайцев, что в районе живут, парочку оставит, а? — Потом обернулся и спросил уже серьезно:

— А слушай-ка, охотник. Делать-то что дальше будешь? Восьмилетку ведь кончил?..

— Кончил, — кивнул Валерка. — Неделю как последний экзамен сдал.

— С отличием! — вставил не без гордости отец.

— То-то, с отличием… — Председатель опять обернулся к Валерке. — Уедешь небось в техникум, на механизатора?

— Не, зачем в техникум? Я аттестат получать буду, в девятый пойду.

— А потом?

— Что потом? Потом здесь же останусь, заочно в институт лесной поступлю, или в пушно-меховой, на охотоведа.

— А работать? На заочном ведь работать можно.

— Егерем работать пойду. В наши леса.

Машину тряхнуло, и Валерка ударился головой. Потер ушибленное место, вспомнил ящики и грузовик, улыбнулся.

— …Не хочу я никуда уезжать, Петр Фомич. Больно уж с лесом свыкся, с местами нашими… разве еще где есть такие?..

Председатель колхоза покачал головой, и не понять было — от Валеркиных ли слов или от ухабов, по которым, вспрыгивая, бежала машина.

— Ну, стало быть, в добрый путь. Хоть и славного парня теряем, однако… когда дело по душе, и жить весело.

А Валерка, прижав к коленям ружье в чехле, глядел из-за широкой спины Петра Фомича на дорогу, на расступающийся перед машиной лес.

Жить ему было весело…



Примечания

1

Круглые комья.

(обратно)

2

Поздравление с охотничьим трофеем.

(обратно)

3

Нет! Нет! Это мой дом! (нем.)

(обратно)

Оглавление

  • Слово к читателям
  • Пороша
  • Первый волк
  • Приключение
  • Олененок
  • Половодье
  • Воспушка
  • Вальдшнепы
  • Утки
  • Валеркина охота
  • *** Примечания ***