КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Бастард Ивана Грозного 1 [Михаил Васильевич Шелест] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Михаил Шелест Бастард Ивана Грозного 1

Глава 1

Санёк присел на пенёк отдышаться, немного посидел и тихо умер. Его сердце наконец-то остановилось. Худое тело, прислонённое спиной к рядом стоящему кедру, так и нашли на пеньке. Многие, узнав о том, сказали или подумали: «Наконец-то отмучился».

Мужики, нашедшие его тело, хорошо знали его и были, по сути, его работодатели. Они пошли по его соболиному «путику» на следующее утро, как он ушёл и не вернулся, и обнаружили его не далеко от Санькиного зимовья, называемого в обиходе «средним».

Санёк на зиму нанимался «посторожить» охотничьи угодья, плату деньгами не брал, расставлял капканы и ловил соболя, делясь малой долей с хозяевами территории. Лето проводил за огородными хлопотами у себя в деревне, но, в основном, пил.

Саньке «не везло». За свои шестьдесят пять лет он раз пять попадал «под медведя», один раз повстречался нос в нос с тигром, раз пятнадцать тонул, два раза попадал под чужую картечь, один раз под пулю. По молодости он работал лесничим и решил бросить охранять государственное имущество в девяносто восьмом году, выйдя из тюремной больнички. По выходу из Владивостокского СИЗО, он написал заявление об уходе и исчез. Потому, наверное, и дожил до декабря 2021 года.

Его не посадили за тройное убийство, посчитав его действия разумной самообороной, но ждать прихода подельников убиенных Санёк не стал и спрятался далеко. Аж в Воронеже. Вернее, в Воронежской области. Взял его к себе на работу давний приятель, с которым они вместе учились в лесном техникуме.

Приятель охранял знаменитый Шиповый лес и, вовремя подсуетившись, взял его в аренду, и только-только организовал «ООО „Шипов лес“». Крыша у обладателя уникальной дубравы имелась такая же крепкая, как и сами двухсотлетние дубы, и Саньку спрятали качественно, справив новые документы и новую фамилию.

Но Санька болел без Уссурийской тайги. Поначалу он активно помогал другу организовать и распланировать угодья под порубы и посадки, наладить производство: сначала пиломатериалов, а после 2014 года выпуск «санкционных товаров», типа паркета, мебельных досок и ещё много чего дубового. Но потом Санёк совсем закис и в 2018 году вернулся домой.

Но где был тот дом? Изба, в которой Санёк родился и прожил большую часть жизни, представляла из себя развалины. Кое-как приподняв его и залатав крышу, Александр Викторович договорился с добрыми людьми и два сезона удачно пособолевал, но снова попал сначала под медведицу-белогрудку, а потом и в больницу с сердечком.

Он ещё попугал немного людей своим шрамом на лице, и вот его не стало.

* * *
— Ребёнка отнесём в лес, — сказал шаман старосте. — Не место такому среди людей. И… Что-то часто стали урождаться лесовики…

— Так может это от половцев или от степняков? Может ничего страшного?

— Сказано пращурами: дитя, рождённое с волосом на теле, принадлежит Велесу.

— Сгинет… А у нас и так народ никчёмный. Так и… Вырастет лесовик и почнёт стада резать. Прадед рассказывал. Прижился такой малец с волками и долго изводили они животину.

— Ни што… Авось приберёт его Велес.

Роженица смотрела на двух мужчин насупившись, но молча. Отец, стоял, понуро глядя в земляной пол жилища. В землянке было тесно и смрадно от дыма, не желавшего уходить в отверстие в потолке.

— Волков не найдём сейчас, придётся к беру подсовывать.

— Подсунем, нешто, — отмахнулся шаман и вышел на воздух.

Следом за ним вышел и староста, извиняющимся взглядом скользнув по Мокше.

— Не отдам первенца, — вдруг сурово сказала роженица, не поднимая взгляда от носков своих пеньковых чуней. — С ним вместе к беру лягу.

Мокша крякнул и вышел вслед за судьями.

— Слыш, Потап, — окликнул он старосту. — Может погодим малость? Мо быть оно само, отвалиться?

— Конечно обождём, — охотно откликнулся староста. — Метель будет. Вон, дымы как стелются. А в снежень[1] сам знаешь. Дён на пять зарядит.

Он посмотрел на Мокшу и коснулся кончиками пальцев его плеча.

— Не журись корч[2]. Тут ничего не поправить. Не примут люди лесовика. И так вон, гляди, попрятались, как узнали. Уйдут… Может не в зиму, так по теплу.

— Так может мы уйдём? Как пришли по весне, так и уйдём.

— Не гоже так, — посуровел староста. — Тут он народился, тут и остаться должен. Не противься богам. Сам бы первый встал, если бы не у тебя…

Кузнец стоял, опустив сильные руки перед собой, сутуло собрав крепкие плечи.


За ребёнком пришли через трое суток, когда утихла метель. Мать металась по землянке по-звериному рыча и тут же кинулась на вошедшего первым шамана. Мокша поймал жену за руку и прижал её к себе и не удержал. Она вывернулась, попыталась прикрыть ребёнка телом, но, помешать экзекуторам не смогла и завыла.

* * *
— Это что за хрень? — Взвыл Санька, нащупав руками мохнатую стену. — Где я, млять? Что за ёж его мать?

Вокруг снова было темно. Со зрением были какие-то проблемы. Он это понял сразу, как только очнулся. В глазах плавал такой туман, что что-то разглядеть через него Санька ничего не мог. Тогда он подумал: «Всё, писец, допился», но через некоторое время понял, что пострадали не только глаза, но и всё его тело. Он не мог нормально двигаться. Руки, ноги Санька не контролировал. Как, в общем-то и процесс испражнения. Но он чувствовал, что кто-то его перемещает и обтирает.

Кормили его через соску чем-то теплым и жидким, и Сашка подумал, что это уже совсем «край».

Всё-таки нащупав «соску» руками, Санькиному воображению представилась двухведёрная клизма. Такая же мягкая и резиново упругая. Он так и не понял, из чего его кормят и скоро оставил гадания.

Само его состояние вызывало у Саньки бурю разных мысленных картинок. Тело у Саньки тщедушным не было. Он был худ, но высок. А сейчас его то поднимали, то опускали на странных кроватях-качелях, переворачивали. Его руки и ноги шевелили. Он было попытался воспротивиться, но не справился с… Непонятно с чем не справился. С какими-то громадными руками не справился. Он даже схватился своими пальцами за что-то сарделькообразное, как толстый батон ветчины. И так же копчёным пахнувщее, кстати.

Вокруг него происходило некое действо с криками, воплями. Словно он находился в центре сражения. В конце концов его завернули во что-то меховое и понесли. Так его не однажды везли на каталках в операционные. Но тут ощущение было несколько иное.

И вот он лежит возле мохнатой, на ощупь, стены, а рядом с ним шевелиться некто и тоже такой же волосатый. Санька ощупал себя. Мама дорогая! Санька нащупал на своём животе волосы!

— Млять, млять и млять! Что за херня, — проговорил Санька.

Звуки, покинувшие его горло, тоже не понравились Александру Викторовичу. Разобрать, что он сказал конечно было можно, но с большим трудом. Саньке вдруг стало так страшно, что он громко обделался и, осознав это, громко зарыдал.

Что-то большое и шершавое коснулось его тела, перевернув его несколько раз и Санька понял, что кисловатый запах испражнений несколько уменьшился. В его лицо ударило два мощных тёплых воздушных потока, и он услышал медвежье фырканье.

Уж что-что, а медведя Санёк узнал бы на…

— Мля-я-ять! — Крикнул он и задёргался всем телом, пытаясь перевернуться и встать хотя бы на карачки.

Его вскрик походил на кошачье мявканье, и он снова прокричал:

— Мля-я-ять!

С правой от него стороны зашевелилось и тоже мявкнуло:

— Мля-ять!

— Мля-ять! — Застонал Санька.

— Мля-ять! — Мявкнуло справа и лизнуло его в щёку языком поменьше.

Санька попытался отпихнуть медвежью морду, но не смог, и она его снова лизнула.

«Фига себе! — Пронеслось в голове у человека. — Меня посадили в клетку с медведем! Или это сон?»

Но пахло вполне по-медвежьи. Этот запах берлоги Александр Викторович знал с детства. Со своей первой охоты на медведя.

Дед взял десятилетнего Саньку на буряка, а Санька потом долго вглядывался в глубину логова и вдыхал незнакомый тогда, запах шерсти и медвежьего мускуса. Тогда взяли и медвежонка.

«Стоп, — сказал сам себе человек. — Это берлога, а рядом медвежонок. Тогда я кто?»

Снова ощупав себя, Санька мысленно нарисовал образ коротконогого волосатого существа, с человеческим и не очень волосатым лицом. Потом с трудом дотянулся до…

— Мужик! — Облегчённо сказал человек.

Справа повторили: «Му-ушик».

Санька щупал существо справа от себя и понял, что это точно медведь, но маленький. Ну, как маленький? С Саньку размером. Тот пытался с ним играть и не сильно кусаться. Легонько ущипнув медвежонка за нижнюю губу, человек нервно засмеялся.

— А я тогда, кто? Тоже медвежонок? Или человеческий детёныш? Маугли, млять!

Ему удалось перевернуться на живот, но подняться на карачки не получилось.

— Дитятко, млин, — подумал Санька и вдруг испугался пониманию, что да, он ребёнок, причём только что народившийся. Потому и глаза не видят, и гадит, как приспичит. Кстати, на счёт погадить… Он снова почувствовал позыв и постарался сжать анус, но и на такое простое дело сил не хватило.

— Будем тренироваться, — сказал человек, ощущая, как его облизывает огромный язык медведицы и выдохнул. — Ну и ладно…

Справа от него вдруг зачмокало и запыхтело.

Санька вдруг осознал, что за большая «клизма» его кормила и как ему предстоит теперь питаться, и его едва не стошнило.

* * *
Александр Викторович лежал на спине и сквозь дрёму думал о своём новом житье бытье, когда почувствовал, что медведица лапой подталкивает его ближе к себе и пытается прижать к собственной «груди». Санька думал было воспротивиться, но его хватило только на то, чтобы схватиться обеими руками за коготь «мамаши».

Медведица не только прижала Санькино тельце к себе, но и, ковырнув его когтем, перевернула к себе лицом. Она дыхнула на человека из пасти, несколько раз фыркнув, и Санька сам прижался лицом к освободившемуся соску.

Молоко медведицы слегка отдавало мочевиной, но было приятным на вкус. Переборов первую реакцию отторжения, человек отдался на волю проведения.

* * *
Так прошло несколько дней. Глаза адаптировались к темноте, тактильные ощущения обострились и Санька принялся осваивать берлогу. Он ведь не был простым младенцем. Санька точно знал, что ему было надо от своего нового тела.

Человек понимал, что только что народившийся медвежонок очень быстро опередит его в развитии и может, ненароком и играючи, ему навредить.

Поэтому Санька упорно тренировался.

У Александра Викторовича тоже когда-то имелась и семья, и сын, и он очень хорошо помнил, какой тот был беспомощный, только народившись. Александр сразу пытался начать его тренировать, сам он был хорошим лыжником, но жена с тёщей, покрутив пальцем у головы, отобрали младенца и больше к нему не допускали.

Александр, наблюдая за животными, часто думал о том, что, если младенца воспитывать так, как воспитывают своих детёнышей лесные мамаши, развитие ребёнка проходило бы быстрее. Не так, конечно, быстро, как у животных, но… Жена с ребёнком вскоре от него ушла, он и тогда частенько прикладывался к спиртному, и теория осталась лишь теорией.

Теперь же Санька старательно напрягал своё тело и уже через неделю встал на «четыре точки». Помогал «брательник», постоянно пристающий к нему с играми, и мамаша, частенько облизывавшая маленького человечка, а это были серьёзные физические воздействия на неокрепший детский организм.

Ещё через две недели Санька уверенно сопротивлялся медвежонку, а ещё через две, они устраивали такой кордебалет на медведице, что она стала отворачиваться от них, чтобы немного поспать.

В берлоге для меня было прохладно, но рядом с подмышкой «мамы» Санька к прохладе быстро привык, и не воспринимал её, как дискомфорт, тем более, что, когда стал ползать, нашёл кусок овчины, в котором его запихнули в берлогу. Санька осознал и это, вспомнив всё, что произошло в время короткого пребывания среди людей.

С одной стороны, он переживал, что возродился лохматым уродцем, и его отлучили от людей, а с другой стороны, Санька ведь был не обычным человеком, и как бы он мог проявить себя среди людей? Пузыри бы пускал до двух лет и ходил под себя? А говорить? Он не знал, во сколько дети начинают говорить, а хотел говорить прямо сейчас и говорил!

Да… Брательник научился материться… У него так чётко стало получаться слово на букву «б», что Санька не мог удержаться от смеха. Сам он уже старался это слово не произносить, а медвежонку понравилось. Ещё он выучил слова: жрать, спать и… ещё одно в рифму к первым двум. Впрочем, этим только детишки и занимались под боком мамы-медведицы.

Брательник был отличным тренажёром и не обижался на отработку на нём братом двоек и троек руками по телу, а возня с медвежонком, натаскивала Александра по борцовской технике. Сам Александр никогда ни боксом, ни борьбой не занимался, но хотел. Особенно в девяностых. А тут… Живой спарринг-партнёр и куча времени.

Вставать Сашка ещё не вставал, но ползал очень быстро. Примерно в три месяца он сел на колени и впервые завалил брательника на спину.

Зажурчали ручьи и сквозь корни упавшего дерева, стали пробиваться тонкие лучики солнца. Санька несколько раз выбирался наружу, но быстро замерзал и возвращался под мамкину подмышку.

На улице он рассмотрел себя и признал, что про таких волосатых детей, каким был сам, он никогда не слышал. Главное, что на лице волос пока нет, подумал он и успокоился.

Человеческий детёныш доминировал за счёт своей смекалки и ловкости. Молока на двоих у медведицы не хватало и Санька так заигрывал Умку, что тот забывал о мамкиной сиське и вспоминал про неё, когда Санька первый впивался в сосок зубами. А уж если он впивался, то оторвать пальцы, вцепившиеся в шерсть, было уже невозможно. Что Умка с Санькой только не делал. Но кусать он его уже побаивался, потому что Санькина расправа была короткой и жестокой. Но высасывать всё молоко Санька стеснялся, делясь им с братом.

* * *
Санька сидел у входа в берлогу, когда услышал потрескивание сухих сучьев под чьими-то ногами. Звук шагов приближался и Санька догадался спрятаться под нависающей над входом в нору корягой. Он удивился, но шаги приблизились на столько, что он почувствовал запах идущих. Это были мужчина и женщина. Женщина плакала. Мужской голос что-то тихо говорил. Санька не разбирал слов, но тембр голосов ему нравился. Он не вызывал тревоги.

Появившиеся перед берлогой люди настороженно остановились и стали прислушиваться, и приглядываться. Потом мужик охнул и показал на землю. Женщина упала на колени, что-то разглядывая, а потом заплакала, но не горестно, а радостно.

— Следы! Это его следы! — Вскрикнула настоящая мать, но отец зашипел на неё.

— Тихо! Вдруг она не спит?! Если выскочит, нам…

Он произнёс непонятное слова, но смысл фразы Санька понял.

Женщина стояла на коленях, прижав руки к груди и смотрела прямо на сына, но ничего не видя. Санька тоже смотрел на неё, и вдруг их взгляды встретились. Она дёрнулась, но встать сразу не смогла и показала рукой на…

— Там! — Сказала она шёпотом. — Под корягой.

Отец вгляделся, подавшись всем телом вперёд. Взгляд его заметался, но вскоре увидел и он. Мокша охнул и двинулся было вперёд, но из логова рыкнуло, и он присел от неожиданности. Медведица перевернулась в сторону человеческого детёныша. Из логова появилась лапа и сграбастала Саньку, аккуратно втащив во внутрь.

* * *
Мужчина и женщина просидели у берлоги до вечера, но ребёнок больше не появился и они ушли.

— Главное, что он жив, главное, что он жив, — повторяла мать вплоть до их жилища, не забывая, однако подкапывать землю палкой и доставать съедобные коренья и клубни.

Мокша тоже, словно получив дополнительный заряд бодрости, метался от добычи к добыче. У него был лук. Он то и дело пускал стрелы и мазал редко.

Их деревенька стояла на ближайшем к дубраве берегу узкой речушки. На другом берегу зеленели озимые. От берега до берега был перекинут низенький мосток. Землянка Мокши и Лёксы стояла почти возле реки, потому что для кузни нужна была вода. Однако для кузни нужно было и железо, а вот его-то и не было. Мокша разжигал печь только когда накапливалась работа по починке инвентаря.

Разделав и ошкурив добычу: пару куропаток, крупного дятла, трёх зайцев и двух куниц, Мокша развесил их тушки в землянке под дымоходом коптиться и занялся шкурками.

Лёкса, помыв коренья в реке, какие-то развесила под потолком, какие-то мелко порубила и бросила в небольшой глиняный горшок. Потом растёрла в каменной ступе две горсти зерна и тоже высыпала в горшок, который поставила не на огонь очага, а в некоторое углубление в его каменной кладке.

Повечеряли они остатками дневной пищи.

* * *
На следующий день Санька ждал родителей едва ли не с рассвета и издали услышал их приближение. Он сидел там же, под корягой и думал, перемалывая одну и ту же мысль. И даже не мысль, а тревогу, выражавшуюся в двух словах: «что дальше»?

Но всё произошло банально просто…

Когда мать встала на колени на том же месте, Санька выполз из-под коряги и, быстро перебирая руками и коленями, приблизился к ней и уткнулся лицом в кожушок. Мать осторожно взяла его на руки.

— Он тёплый, — сказала она сквозь слёзы и прижала его к себе.

Санька, стараясь не показать своё не младенческое развитие и пряча взгляд, зашарил по её телу руками. Женщина встрепенулась, развязала верёвку и выпрастала из-под кожуха грудь.

— Я знала… Я знала… — Говорила она, слегка раскачиваясь.

Санька был голоден и чмокал старательно. Женщина иногда чуть слышно радостно вскрикивала. Молока медведицы на двоих сосунков не хватало. Видимо она не сумела набрать нужный вес перед зимовкой. Женщина прижимала сына к груди и тихо плакала. Плакал и Мокша, молча стоявший за спиной жены.

Санька, напившись молока, блаженно уснул, но проспал недолго.

— «Как Штирлиц», — подумал он проснувшись.

Младенец посмотрел на закрытые глаза матери снизу вверх и, ловко крутнувшись телом, выскользнул из её рук. Она дёрнулась, пытаясь поймать ребёнка, но тот уже отполз к берлоге и сел, развернувшись в сторону родителей.

В это время из берлоги выполз Умка. С его нижней губы свисала капля молока. Увидев брата, Умка треснул его лапой по спине, но Санька увернулся и медвежонок перекатился через спину ребёнка. Санька последовал вслед за Умкой и оказался сидящим у него на животе.

Мокша засмеялся. Засмеялась и Лёкса.

— Вот видишь, он здесь не пропадёт. Велес принял его. Не зря мы отдавали ему добычу.

— Не зря, — прошептала Лёкса.

* * *
Мать медведица вылезла из берлоги, когда уже вовсю зеленела трава, а Санька с Умкой освоили ближайшие окрестности. Ну как, окрестности… Ближайшие два метра от берлоги. Причём Саньке пришлось сдерживать брата, чтобы тот не убежал дальше и не нарвался на какого-нибудь хищника.

Они с братом как раз сидели возле норы, когда оттуда появилась морда матери. Это произошло так неожиданно, что Санька едва не «даванул пасту».

— Мама дорогая! — Произнёс он, оглянувшись.

Голова медведицы была такой огромной, что едва пролезла наружу. Мать сощурилась, из её глаз потекли слёзы, и она чихнула. Ураган перевернул Саньку через голову. Медведица чихнула ещё раз и его перевернуло снова. Санька возмущённо рыкнул и подбежал к «матери». Медведица обнюхала его и лизнула. Умка заскулил и тоже получил порцию «обнимашек». Наконец медведица выбралась из берлоги полностью. Она была громадной и худой. Шкура висела на ней, как платье «три экс эль» на манекене.

Санька подсунул ей под нос пучок дикого лука, но мать лишь обнюхала его и поспешила в кусты. Санька усмехнулся. Он специально раздразнил медведицу, чтобы она быстрее выдавила из себя пробку и принялась пополнять затраченные на детей ресурсы. В последнее время молока у медведицы на обоих детёнышей не хватало и Санька дозировал своё потребление, чтобы оставалось для Умки. Молока Лёксы ему бы хватило, но от молока медведицы он отказываться не хотел. Она бы почувствовала. Мать-медведица и так с подозрением обнюхивала Саньку, когда тот приползал в берлогу после общения с родителями. Да и молоко медведицы было намного жирнее и питательнее. На нём Саньку пёрло, как на дрожжах.

* * *
К следующей зиме Санька уже хорошо бегал на двух ногах и со стороны напоминал маленького мохнатого человечка с детским личиком, но с вполне себе атлетическим телом. Но он не злоупотреблял хождением на ногах и хорошо освоил передвижения на корточках.

Сначала он ползал на коленях, но вскоре приспособился так выворачивать ноги, что смог сначала прыгать, как заяц, а потом и довольно быстро бегать на четырёх конечностях.

Как-то глянув на оставляемые им на земле следы, Санька удивился. От задних ног отпечатывались только пальцы и подушка ступни, а от рук — пятка ладони и след от третьих фаланг пальцев. Он не раскрывал ладонь полностью, держа её кошачьей лапой. Его следы и напоминали следы какого-то животного из семейства кошачьих или собачьих, но отнюдь не человека.

Кисть его гнулась почти до предплечья, локти выносились в сторону, как у бульдога, но Санька развивал своё тело гармонично.

Медведица привыкла к Лёксе и не возражала, когда та подкармливала сына. Молоко у медведицы закончилось уже к лету. Умка перешёл на корешки и ягоды, а Санька полностью переходить на медвежью еду опасался. Александр Викторович знал, что пищеварение у медведя значительно отличается от человеческого и позволял себе лишь жевать корешки, которые выкапывала медведица. А вот ягоды он любил.

Понравились Саньке и личинки некоторых насекомых, особенно личинки пчёл и мух. Добывались они по-разному, но Санька привык и его это не останавливало. Однако тухлятину он не ел и Умка был благодарен ему за это.

Умка к зиме весил уже килограмм пятьдесят и Санька перестал абсолютно доминировать в борьбе, побеждая лишь ловкостью. Завалить Умку он не мог, а вот оседлать — за нефигделать. Он заскакивал медвежонку на спину, вцеплялся в шерсть и катался на Умке до тех пор, пока тот не заваливался на спину. Но Санька ловко соскакивал и уворачивался от захвата.

Надо сказать, что ногти у Саньки окрепли от постоянного соприкосновения с землёй, выросли и тоже стали грозным оружием. Он изредка подтачивал их на камнях, и пользовался ими умело. Со зверями быть, по-звериному жить понимал Санька, и не давал Умке спуску, когда тот пытался огрызаться и «быковать». Но в общем-то жили человек и медведь дружно. Да и мать-медведица, видимо догадывалась, что приёмыш не совсем медведь, и в обиду не давала.

* * *
Вторая зима прошла спокойнее. Мать медведица с нашей помощью расширила и углубила берлогу. Санька проявил человеческую смекалку и опыт и превратил общее жилище в хоромы. Как и прежде медведица была дверной створкой, но Санька, на всякий случай, сделал для себя запасной выход, заткнув его мягким мхом.

К этому выходу и приходила Лёкса, продолжая кормить сына грудью.

Люди не могут не двигаться долго. В отличие от медведей, у человека запросто могут образоваться пролежни, если он будет долго лежать в одной позе. Вот Санька и не лежал, устроив в берлоге что-то типа спортзала. Для годовалого младенца места вполне хватало.

Мать-медведица почти не просыпалась, ворочаясь с боку на бок. Умка тоже дрых без просыпу. Саньке было скучно, и он повадился охотиться за белками и зайцами.

Собрав по берлоге мягкий медвежий подшёрсток, Санька скатал из него довольно прочную верёвку. Используя найденный летом шершавый камень, на котором он подтачивал свои когти, Санька сделал веретено и методом проб и ошибок научился свивать нити, а из них и сплёл верёвку.

Что такое силки Александр знал не понаслышке. Он и сам часто использовал их раньше, правда из «нихромовой» проволоки, а верёвку самолично сплёл впервые и был горд этим.

По снегу босиком Санька бегал, но только в тёплую погоду. Лёкса связала ему чуни, но Санька их не любил. Он сам сплёл себе снегоступы из заготовленного летом ивняка и ловко бегал по сугробам, расставляя силки на зайцев и на рябчиков.

За лето он не только набрался витаминов, но и сделал себе заготовки на зиму: грибы, ягоды, вяленое мясо. Он надрал с упавшей и гнилой берёзы коры и соорудил из неё и веток что-то, похожее на шалаш и развесил в нём своё богатство: ветки калины, рябины, палочки с нанизанными на них грибами.

Шалаш Санёк пристроил к берлоге и прикрыл его ветками, чтобы не напугать родителей. Мокша и так поглядывал на сына едва ли не с ужасом, видя, как тот бегает и лазает по деревьям. А встречаясь случайно с взглядом сына, сразу отводил глаза. Он ни разу ещё не взял Саньку на руки, а тот понимающе про себя вздыхал. Мать ничего не видит, кроме своего ребёнка: ни его ущербности, ни его отличий от других. Для Лёксы Санька, не смотря на свою волосатость и не младенческую предприимчивость, был идеалом.

Лес, в котором обитал Санька, не был Уссурийской тайгой. Таких высоких деревьев в Приморье сроду не было. Хотя… Как понимал Санька, возродился он в теле младенца где-то в средних веках, судя по одёжке родителей, а в средние века и в Приморье могли расти деревья-великаны. Но вряд ли жили русичи.

Дубрава напоминала ему Шипов лес, и он так для себя и решил, что перенёсся в Воронежскую область. Он вспомнил, как однажды наткнулся в дубраве на медведицу с двумя медвежатами и вынужден был её убить, спасая себя. Медвежата убежали и так и не выжил. Александр Викторович знал это точно и долго переживал.

«Вот и наказал меня лесной бог», — решил Санька и перестал думать о том, где он и в какой эпохе. Всему своё время. Не дорос он ещё…

Его, по-детски короткие ножки, по-настоящему бегать не могли, но семенил он на них двоих достаточно быстро. Физически он чувствовал себя очень неплохо. То ли молоко медведицы содержали блокаторы миостатина — подавителя роста мышечной массы, то ли он действительно был не совсем человек, но мышечная масса у Саньки к полутора годам наросла солидная.

Ел он сейчас много, но не толстел, расходуя энергию полностью. Жирок, конечно, на его теле присутствовал, как без него голым зимой? Однако под жировым слоем собирались очень солидные мышцы. Своим видом он напоминал обычного очень крупного младенца.

Александр Викторович имел высшее образование и не был отсталым человеком. В «советское время» он выписывал и читал много газет и журналов. Даже «Химию и жизнь». Да и в «продвинутое время» не чурался интернета. Про малышей — качков он читал, но долго считал, что это прихоть родителей, заставляющих своих детей «развиваться».

Писали, например, что один циркач-силовик своему новорождённому сыну привязывал к рукам и ногам гайки. Сын стал выступать на арене цирка с полутора лет, держа свой вес на руках и выполняя «параллельный шпагат». И это в советское время и в СССР.

Потом, уже в двухтысячных, он как-то в интернете наткнулся на статью про оставшегося в США без родителей ребёнка, который уже в пять месяцев точно так же удерживал на руках собственный вес, а в девять месяцев спокойно передвигался ногами по лестнице. В три года он выступал на турнире «Самый сильный младенец».

То есть таких, как этот крепыш в США было немало!

Оказывается, что у многих малышей-силачей в организме не хватало миостатина. Есть, оказывается в человеческом организме и такое вещество. На основе блокаторов миостатина учёные пытались разработать препарат для спортсменов, но наткнулись на серьёзные проблемы. Оказалось, что наличие «непереваренного» миостатина сильно мешало здоровью человека. Потом эти исследования засекретили и препараты влияющие на миостатин исчезли.

Санька вспомнил про этих богатырей, когда сам стал замечать, как быстро он набирает мышечную массу. Правда он высасывал медведицу едва не досуха. Санька потом понял, что это не у медведицы не хватало молока, а «просто кто-то много ест». Ест и не толстеет.

Опираясь и на эти воспоминания, Санька без опаски грузил своё новорождённое тело «по полной». У него не было «груды мышц», потому что он не «качался». Он просто много двигался: бегал, прыгал и лазил по деревьям.


Сенька не показывал родителям ни своих навыков, ни добытых трофеев, но Мокша изумлённо поглядывал на вытоптанную снегоступами территорию. По некоторым следам он прошёл, и как Санька не путал их, нашёл и силки на зайцев, и попавшего в петлю в осиннике рябчика. До осинника было приличное расстояние, и вернувшись к жене, сладострастно кормившей ребёнка грудью, Мокша молча показал рябчика ей и со страхом посмотрел на сына.

— Кто-то охотится здесь, — сказал он. — Однако, следы в деревню не ведут, в дубраве теряются.

Лёкса приложила палец к губам и «цыкнула» на мужа.

В этот день Санька «в первый раз» сказал слово «мама» и родители сразу всё забыли. То, что их ребёнок разговаривает по-людски снимало многие препоны возможного возвращения его в общество.

По дороге в деревню Лёкса молчала, а скинув в землянке верхнюю одежду, сказала:

— Мы возьмём его в примаки.

— Как это? — Не понял муж.

— Скажем, что решили взять чужого… У твоего Кавала много детей?

— Трое…

— А у Микая?

Мокша пожевал губами.

— Много…

— Вот у него и возьмём, — сказала жена.

— Кто ж тебе даст-то? — Удивился муж.

— А мы и спрашивать не будем. Скажем, что их сын и всё.

До Мокши наконец-то дошёл смысл каверзы, задуманной Лёксой, и он заскрёб волосы на затылке.

— Так это… Надо ж к нему идти?

— Вот Сарант[3] потечёт и мы сплаваем до твоих родичей.

— Так, это… Туда махать и махать… К зиме токма вернёмся…

— Глупый ты у меня, — сказала Лёкса, потрепав пальцами мужнюю шевелюру. — Мы в дубраве сховаемся. В берлоге медвежьей. Всё одно медведица там не живёт летом. К нам она уже привыкла, а Ракшай[4] там и жил почти всё тепло. Помнишь, как мы от дождя там скрывались и пришла Парава[5]… И ни чего. Рядом легла.

Мокшу вдруг осенило, что жена придумала очень добрую каверзу и развеселился. Он схватил Лёксу и едва не стукнул головой о бревенчатый накат потолка.

— Оставь, дурень, расшибёшь, — засмеялась она, но Мокша повалил её на лежанку и стал сдирать с неё одежду.

— Точно дурень… Дурус… — Шептала она. — Падурус[6].

Глава 2

После первого сказанного слова, Санька себя почти не сдерживал. Ребёнок «умнел» не по дням, а по часам. К концу зимы в Санькином словаре имелось около ста слов, с помощью которых он вполне сносно общался с родителями.

Санька понимал, что чересчур форсирует события, но удержаться не мог. Родители подумали-подумали, и решили, что лучше вообще уехать от этой деревни подальше. Кого бы они не привели в дом, соседи постоянно будут за ними приглядывать и обсуждать. А так, глядишь, и вырастет мальчонка тихим сапом. Голым ходить не принято, а в одежде он от обычного человека и не отличается.

Посёлок, где жили родичи Мокши был побольше этого и стоял в устье Саранта при впадении его в Дон.

Когда Санька услышал от родителей это слово, у него потеплело на душе. Места знакомые и русские. Правда, в средние века не очень спокойные. Но, как говориться, покой нам только сниться… Где и когда на Руси было легко?! — Подумал Санька.

* * *
Всю третью зиму Мокша долбил чёлн. Соседи шушукались. Подходил староста и затевал разговоры на разные темы, но Мокша отвечал скупо, взгляд отводил. Спросить напрямки Потап не решился. Слишком суров был Мокша в своей работе.

Но Мокша не серчал на Потапа. Уже не серчал. Просто он был такой… Уж коли сосредоточится на деле, то лицом становился сердит. А в кузне своей так порой помощников отходит под горячую руку, что те сторонятся его потом и долго не соглашаются в помощь идти.

Силёнкой бог Мокшу не обидел, и берёза под инструментом кузнеца таяла, как воск, принимая нужную форму. Дно чёлна мокша перестелил дубовыми досками, положенными поперёк на выдолбленные в бортах пазы. Под доски в центр чёлна насыпал галечник с песком, а рядом уложил железные заготовки и ненужный инструмент.

Чёлн вышел добрый. Лёгкий, вёрткий и устойчивый.

Из посёлка ушли, переждав «большую воду». Санька слышал разговоры родителей и усмехался. Почва здесь была особая, рыхлая, и вода уходила в неё, как в песок, что после дождя, что после таяния снега. С половодьем в Приморском крае точно не сравнить, где под тридцатью сантиметрами грунта лежала глина. А то и вовсе в пяти сантиметрах. Там текло, так текло. Вроде и дождь, так себе, а всё плывёт, и дома, и камни, и деревья, и посевы.

Инструмент Мокша уложил на дно чёлна, невеликий скарб вперёд, жену — назад под небольшой дерюжный навес, и, не прощаясь ни с кем из селян, отчалил. Они отплыли от деревни, оставили чёлн среди ветвей ивы в топкой заводи, и прокрались в дубраву к берлоге. Санька-Ракшай ждал внутри и вылез только по зову матери.

С собой Ракшай имел котомку, связанную Лёксой, с остатками зимних припасов, переданных ему родителями и детский лук в колчане, изготовленный отцом. Но детским он был только до того, как попал в руки Ракшая. Санька укрепил древко, обновил струну и сейчас это был вполне рабочий охотничий инструмент. На Ракшая надели свободную рубаху из домотканого полотна и понесли к реке.

Чёлн никуда не делся. Мокша облегчённо вздохнул-выдохнул. Они снова погрузились в лодку и, весело переговариваясь, поплыли.

Санька, дав матери немного потискать себя, сбежал к отцу. Тот стоял на дне лодки чуть ближе от центра у корме и правил шестом.

— Накось, подержись за правило, — сказал Мокша.

Сын улыбнулся и вцепился в гладкую палку. Потом посмотрел на отца и потянулся другой рукой за его поясным ножом. Не кинжалом, или рабочим, а за «резным», как его называл Мокша.

На поясе у Мокши висело три ножа: охотничий обоюдоострый кинжал, рабочий нож и маленький, так называемый, грибной.

— Дай, — попросил Санька.

Мокша покачал головой.

— Нельзя, — сказал он. — Больно. Огонь — больно. Нож — больно.

— Можно, — усмехнулся Ракшай и достал из колчана плохо заточенные на камне стрелы. — Надо делать больно.

— Острый, — поправил машинально Мокша.

— Острый, — согласился Ракшай. — Острый — больно.

Малыш показал, как он натягивает тетиву и отпускает стрелу. Потом закрыл глаза и сказал, раскинув руки: «А-а-а-а».

— Острый — хорошо, — сказал малыш уверенно. — Дай.

Мокша посадил сына на скамью, оглянулся на Лёксу, та, откинувшись на лежанку, спала, и вложил в его ладонь рукоять ножа.

С удивлением Мокша смотрел, как полуторогодовалый сын аккуратно потрогал острие и кромку ножа большим пальцем и приладился строгать наконечники стрел. Санька действовал нарочито неловко, но грамотно пряча от ножа пальцы. После каждого движения ножом он трогал кончик стрелы и недовольно кривился. Зато после того, как остриё стало острым, малыш радостно завопил:

— Острый.

— Что там у вас? — Раздался голос матери, и Мокша приложил палец к губам.

— Нельзя, — сказал он сыну, а Лёксе, — Спи-спи… Это мы рыбу вспугнули.

— Смотри, чтобы сын в реку не свалился, — едва слышно проговорила Лёкса.

— Смотрю.

Мокшу сильно удивляло несвоевременное развитие сына, но для него он был не просто его сын, а ещё и сын Велеса. Как это происходило, он не понимал. Это шаманы знают, а ведуны — ведают, кто из детей какому богу предназначался. Вот он, Мокша, предназначался одной из сущности Сварога — огневой, потому и пошел сызмальства на обучение к кузнецу. Так сказали ведуны. Сызмальства и дар видеть металлы в нём проявился. Мокша не задавался вопросами. Он просто знал, так надо. Так было, так есть и так будет всегда.

Детей Велеса он никогда не видел. Все они пропадали в лесу, хотя волосатыми нарождались часто. Слышал он и давние предания о сынах Велеса, вернувшихся к людям. Но ведуны сказывали, что не приживались они среди людей, так как речи людской не понимали. Но его сын очень хорошо разговаривал на людском языке и был очень сообразительным, а по годам ли, нет ли, Мокша не понимал, да и не до того ему было.

Взрослые в этом мире вообще мало занимались малолетками, отдавая их на попечение более старших, и не обращали внимание на то, как ребёнок взрослеет. Может помогать по хозяйству, значит вырос. Потому уже двух, трёхлетние выполняли посильную работу.

Для Мокши сын родился, потом жил в семье медведицы, теперь живёт с ним. А сколько прошло времени, Мокша не задумывался. Он был кузнец и житель времени, где каждый прожитый день, это уже целая жизнь, поэтому мысли его были просты и ежеминутны. Он не думал ни на перёд, ни назад.

И вот сейчас, видя, как его сын управляется с ножом, он только радовался, понимая, что в случае чего тот сможет нож и в живот врагу сунуть, а острой стрелой глаз залепить. Подумал о том Мокша и сразу забыл, вглядываясь в уходящую вдаль реку.

— Вот же ж… — Сказал он, витиевато выругался и направил чёлн к берегу, но их заметили.

Санёк витиеватости выражений отца уже немного выучил и сам всмотрелся вперёд. Река особо не виляла и просматривалась метров на сто. И вот на этих ста метрах Мокша, а потом и Санёк разглядел причаленные к берегу лодки и солидный табор.

Мимо деревни никто не сплавлялся, значит эти поднимались снизу, от Дона. Подниматься могли и свои и чужие. И тут Санька услышал…

— Э-эй, любава! — Крикнул Мокша. — Казаки!

Это слово прозвучало для Лёксы, как кнут. Она подскочила и заметалась, было спросоня, но поняв, что находится в чёлне, остановилась и коротко спросила, выхватывая нож:

— Где?!

Санька попутал… Для него казаки — положительная история и традиции, а для нынешнего русского народа, вроде не очень… Тут Санька вдруг вспомнил, что не все даже в двадцатом веке добром поминали казаков. А кто-то даже хотел извести их под корень…

— А как же твои, на Доне? — Спросила Лёкса.

— Знамо, как… Дань с них взяли и всё… Токма мы сёдня в одного плывём. Мы вне кона. Они к нам своё правило и применят.

— Вертаем взад? — Спросила Лёкса.

Мокша покрутил головой.

— Не успеем. Не выгребем. Я лопаты[7] не взял. Да и увидели нас. Нагонят.

— И что делать будем?

Мокша пожал плечами, прижал лодку к берегу и потянул её вверх по течению, подыскивая схрон, но ни зарослей рогоза или осоки, ни кустов, ни деревьев не было, и Мокша тянул и тянул лодку вверх по реке.

— Сына могут забрать, — буркнул он.

Дубрава виднелась далеко и добраться до неё, не оставив следов не представлялось возможным. Санька тоже примолк, соображая, что делать.

— Прячься, — вдруг сказал Мокша сыну и показал на траву.

Санька схватил колчан, выпрыгнул из лодки на берег и скрылся в высокой для него поросли прибрежной травы.

— Ракшай! — Вскрикнула Лёкса и сама себе закрыла рот ладонями, увидев приближающийся чёлн.

Мокша подошел к корме и обнял жену прямо через борт.

— Не бойся. Он не пропадёт, если что.

— Мой маленький Шурал[8], — сказала Лёкса и из её глаз потекли слёзы.

Мокша одной ладонью гладил голову жены, а другой рукой отвязал пустые ножны «грибного ножа» и повесил на куст ракиты.

Чёлн с пятью казаками поравнялся с ними. Стоявший на носу крикнул:

— Кто такие?

Багры попытались вцепиться в лодку Мокши.

— Ну-ну! Не балуй! — Замахнулся шестом Мокша и одним махом сбил оба багра в сторону.

— Ну ка, сам не балуй, а то с самопала стрельнём.

Двое «дальних» казаков положили самопалы на плечи передних товарищей.

— Берегись! — Крикнул главарь банды. — Ну ка, руки горе!

Мокша положил шест в чёлн и подняв руки, вздохнул.

— Кто такие? — Повторил вопрос старший.

— Селяне мы с Нижней Дубровы, — сказал Мокша. — Перебираемся к родичам на Дон.

— Что за родичи?

— Мокшане… Кавал да Микай.

— То браты твои? — Спросил старшой, хмурясь. — А тебя как зовут?

— Мокша.

— Мокша Мокшанин? — Усмехнулся казак.

— Так кличут иногда, — буркнул Мокша. — Вообще-то, я Мокша Коваль.

— Коваль? — Казак рассмеялся. — То добре! Плыви за нами! Да не балуй, гляди… Отваливай, братцы!

Казаки дружно махнули вёслами. Их чёлн, в два раза больший по размеру, чем чёлн Мокши и Лёксы имел мачту и, свёрнутый в трубу на корме парус.

Санька наблюдал за чёлнами из травы и прикинул, что у него в дубраве растут деревья, из которых можно выдолбить судно и побольше. Причём, не только дубы. В ней встречались и многоохватные липы, и тридцатиметровые ясени. «Интересная дубрава, могучая» — подумал Санька пробираясь вдоль берега.

Ножны он подобрал и повесил на шею. Верёвочки хватило как раз.

Санёк скользил в траве, чуть пригнувшись. На четырёх «ногах» мешал бежать болтающийся через плечо колчан с луком и стрелами. Задумавшись, он едва не наткнулся на двух дозорных. Один сидел и строгал ивовую веточку. Другой лежал рядом и был едва виден. Санёк подполз к ним совсем близко и услышал разговор.

— Ты каких девок любишь? — Спросил лежащий.

— Отстань, ты! Надоел… Всё у тебя про баб. Нешто не пробовал?

— Как, не пробовал?! Не в первой в набеге…

— Ну и чо пристал тогда? Одинаковые они. Вот если бы ты про жену спросил, я бы рассказал… Была у меня жёнка… А про девок… Какую взял, та и хороша. Особо в походе.

— Жёнок нам нельзя… — Грустно протянул молодой.

— Почему, нельзя? Оставайся в посёлке и живи, — рассмеялся старший.

— Ага… А ты придёшь и ограбишь, — молодой заржал. — Не-е-е… Лучше я сам приду.

— То-то… — Глубокомысленно сказал старший. — Мы вольные казаки. Постоянно в походах… Какая жена то?! — Он тоже громко засмеялся.

— По верховьям Дона худо ходить, говорят. Мужи, говорят, тут дюже крепкие.

— Не ждут нас тут. Ты же видел? Скокма уже сёл взяли наши браты… А мы? Жаль атаман наш поздно схватился. Все городки добрые уже побили. А уйдут браты, как мы вертаться будем? Побьёт нас мордва…

— Ты сказывал, у них самопалов нет…

— Ну и чо? Они с луков бьют белке в глаз.

— Да ну?!

— Вот и «да ну»… — Гнусаво передразнил старший. — А так село тут бедное. Кроме рыбы и дичи нет у них ничего.

— Иди ты?

— Сам иди…

— А зачем же мы сюда пришли?

— Мы за кузнецом ихним пришли. Добрый, кажут, кузнец тут. С даром особым…

— А добыча? — Почти застонал молодой.

— Не будет добычи. Сказано, нет у них ничего.

— А девки?

Старший поморщился.

— Дались они тебе? В низовьях возьмёшь.

— Те надоели.

Старший рассмеялся.

— Девки — блуд. Грех тяжкий.

— Да ну тебя, — обиделся молодой, перевернулся на спину, положив голову накамень и уставился в тускнеющее небо. — Попёрлись, не знамо куда… И за кем?

— Сказано… С даром Сварога кузнец. За такого у хана крымского можно много денег взять.

Молодой встрепенулся, перевернулся на бок лицом к старшему, но тот вдруг шикнул на него и приложил палец к губам. Он повёл носом и Санька понял, что он ловит ветер, а ветер дул от него, от Саньки.

— Медведем несёт.

Молодой рассмеялся.

— Откуда тут медведь? Леса почти не видать… Да и трава по колено всего. Где ты его видишь?

— Я чую его. Я их за три версты чую.

— Вот за три версты он и навалил кучу, а ты учуял.

Молодой закатился от смеха держась за живот.

— Тьфу на тебя! — Ругнулся старший. — Гы-гы, да гы-гы… Зубоскал и есть зубоскал.

Он снова взялся за палочку, а Санька ругая себя, что так и не помылся в реке, отполз назад. Слова старшего казака одновременно встревожили его, но и разбудили новые мысли. Он уже понял, что раз казаки бандитствуют по верхам Дона, это век пятнадцатый или шестнадцатый. Позже они доставали только крымского хана, да османских купцов трясли.

Шестнадцатый век — это на Руси период «собирания земель Русских». От этого собирания и бежали люди, кто на Дон, кто в Литву, кто в Сибирь.

«Вот так-так», — подумал Санька. — «Рыба сама к рыбаку в руки приплыла».

— Взяли кого-то… Баба и мужик в чёлне… — Отметил молодой, чуть привставая и вглядываясь в реку.

— Тебе дело какое? Лежи и слушай степь, бусурманин, бо вдарю.

Старший показал молодому кулак с ножом и тот приник левым ухом к небольшому камню.

Санёк обполз дозор стороной и увидел лагерь разбойников. То была совершенно разноцветная банда: в пёстрых, вероятно турецких, халатах, рубахах, перевязанных широким поясом, шароварах, чалмах и сапогах с загнутыми носами.

Санька увидел, как на берег вылезли казаки, а следом за ними Мокша и Лёкса. Казаки родителей не трогали и не понукали. О чем разговаривали, слышно не было.

Если бы сам Санька был кузнецом, то не задумываясь пошёл бы в Крым и дальше к Султану. Ни на Дону, ни в Крыму тоже железа нет. А в Константинополе кузнецы в почёте. Если свободные. А раб, он везде раб.

Что там с османами в эти века Санька не помнил, но, как ему рассказывал один умный мужик, которого он таскал по лесному хозяйству, османы не особо то зверствовали с христианами у себя в «Османии». И янычар набирали не из семей мусульман, а из семей иноверцев. Налог, говорят, был особый, детьми. С иноверцев брали мальчика на воспитание и обучение. И некоторые из них дослуживались даже до визирей. Но, рабство, есть рабство. Лучше в лесу со зверями жить, чем у султана янычаром быть.

* * *
— Может они не обидят? — Спросила мужа Лёкса.

Мокша развернул богатырские плечи и вздохнул.

— Сам как-то думал к османам податься. Купцы сказывают там добрые кузнецы. А тут и ковать то нечего. Всё старьё перековываю токма.

Лёкса прижала руки к груди.

— Боюсь я, Мокша. Продадут нас.

Кузнец прижал жену к себе. Так они стояли некоторое время, чуть покачиваясь и тихо подвывая какую-то только им знакомую мелодию слегка похожую на: «Ой ты степь широкая…» Когда дыхание заканчивалось у Мокши, тянула Лёкса, и наоборот.

— Ладно, — вдруг сказал Мокша. — Вечерять надо и спать.

* * *
Санька тоже повечерял куском отварной утки, лежащим у него в котомке. Зубов у Саньки хватало, чтобы есть мясо, но утка была жесткая, и он сначала перетирал куски в сильных ладонях. Тщательно пережёвывая мясо, Санька размышлял.

Возможно, он смог бы казаков перерезать, если бы их было три-четыре, но казаков было пятнадцать человек. И без шума такую ораву не осилить…

Санька покрутил в руке «грибной» нож Мокши. Это был очень короткий нож с очень узким и острым остриём.

— С одной стороны, короткий глубоко не воткнёшь, — подумал Санька. — С другой стороны, а хватит ли у меня силы кого-то проткнуть. Не факт. Масса не та. Поэтому, короткий в самый раз. Но…

Таким только глотки резать, но по тихому не получится. И тем паче, как снять часовых у костра?

Ничего не придумав, Сенька мгновенно уснул. Он и так сдерживал себя с трудом. Это, наверное, единственное, что у него осталось от ребенка — способность мгновенно засыпать после еды. Но он знал точно, что через пару часов проснётся. Так и случилось.

Открыв глаза, Санька прислушался и принюхался. Он не был зверем. Он был просто слишком волосатым ребёнком. Но свои человеческие органы чувств он тренировал и кое чего достиг.

В своё время, работая в лесу, Александр Викторович научился слышать звуки леса и хорошо ощущать запах живности. В Уссурийской тайге много тигра и медведя, на которых неожиданно натыкаться нежелательно. Да и кабан, тоже был тем ещё подарком. Так что, по лесу Санька ходил, как по территории противника, постоянно прислушивался, принюхивался и приглядывался, и приобрёл способность видеть и чуять живность на приличном расстоянии.

Человеческие органы чувств, если их развивать и им внимать, тоже очень много могут рассказать. Однако году в восемнадцатом Санька переболел вирусной пневмонией и обоняние потерял. Не так чтобы уж совсем, но основательно. Это, кстати и повлияло на то, что он снова запил и вернулся домой. Тяжело ему стало водить охотников за зверем «с подхода». Чуйка пропала.

Вот и сейчас, зная, что всё возможно, он много времени уделял развитию этих навыков. А чем ещё заниматься зимой? Не лежать же постоянно в берлоге под боком мамаши. Лес Санька очень любил и когда-то хорошо знал его, вот и «вспоминал», то, что «затёрла» водка.

Ночь тяжёлой чёрной ватой тумана навалилась на лагерь разбойников и запахи проступили чётче. Чем-то позвякивали дозорные у костра. Их было трое. Санька скинул с себя рубаху и завернул в неё лук с натянутой тетивой, стрелы и, оставшись нагишом, встал на четвереньки.

Он редко прибегал к такому способу перемещения. На ногах бегалось легко, но подкрадывался к добычи он ползком или, как паук, на четырёх точках, не касаясь земли животом. Как-то он сопровождал на охоте бывших спецназовцев, и один показал, как они ползают, когда на животе разгрузка с боекомплектом.

Санёк, когда ещё учился ползать, попробовал научиться ползать, как спецназ и научился. Времени у него было предостаточно, а еды хоть заешься.

Во сейчас он и полз по-паучьи, ловко перебирая конечностями. Санька представил себя со стороны и злорадно ухмыльнулся. «Я вам устрою последний день апокалипсиса», — подумал он.

Он выскочил на освещённую костром поляну как раз тогда, когда один из охранников решил немного размяться и встал со скрученной в подушку овчины.

Санька, отталкиваясь и руками, и ногами, вспрыгнул казаку на грудь, левой рукой схватил за затылок, а когтем большого пальца правой руки вскрыл сонную артерию. Тут же оттолкнувшись от падающего навзничь тела вцепился, Санька упал на землю и оттолкнувшись от неё вспрыгнул на спину другого, сидящего у костра воина и рванул его шею обеими руками.

Третий казак, увидев, как у сидящего напротив него напарника вдруг из шеи забили фонтаны крови, онемел. Из его рта вместе с табачным дымом выходил не крик, а сип. Он не видел, кто напал на товарища. Видел только его округлившиеся от ужаса и боли глаза.

Санька по-паучьи скользнул вокруг костра и оказался за спиной третьего охранника, когда тот опомнился вскочил на ноги и заорав развернулся. Он смог увидеть лишь нечто маленькое, метнувшееся к нему с вытянутыми вперёд когтистыми руками и, потеряв сознание от страха, упал на спину. Это его и спасло от Санькиных когтей.

Санька пролетел мимо упавшего тела и понёсся дальше, не останавливаясь и теряясь в зарослях травы.

Лагерь проснулся.

Атаман, лежавший не далеко от пленников, встрепенулся и приподнялся с овчины. Часть казаков лежали в кругу костра ногами к огню, часть — ближе к реке в чёлнах, некоторые рядом на песочке.

Мокша и Лёкса спали в своём чёлне и атаман, проверив наличие пленников, поспешил к кострищу.

— Что такое?! Что за гам?! — Грозно начал он, но увидев два тела, лежащие в лужах собственной крови, обвёл казаков взглядом. — Кто?!

Он подошёл к каждому и осмотрел раны. Оба тела лежали на спинах. Кровь всё ещё пульсировала.

— Когти, атаман, — сказал кто-то. — Это зверь.

— Сам вижу! — Буркнул атаман. — А что с Лукашкой? Цел навроде… Переверните.

Казаки тронули «тело» Лукашки, но тело вдруг застонало, широко открыло глаза, привстало и перекрестилось.

— Свят, свят, свят, — едва не в голос ревя, проговорил Лукашка. — Святая матерь Божья спаси и сохрани от нечистого.

— Что несёшь, казак? Что за ворог напал?!

— Чёрт! Чёрт! — Выкрикнул испуганный казак. — Истинным богом клянусь! Чёрт! Мохнатый и с хвостом…

Казак снова завыл. Атаман сгоряча перетянул того ногайкой и Лукашка заорал благим матом поминая всех святых.

Долго ничего путного и связного от вырвавшегося из когтей беса Лукашки добиться не удавалось, но в конце концов поняли и решили, что на казаков напала росомаха. То подтвердили и Мокша с Лёксой, тоже проснувшиеся и участвовавшие в опросе потерпевшего.

— Есть здесь такие, подтвердил Мокша. — По следам, — бер, либо человек, но с когтями. Размером с пса, но злющи-и-ий. Людей сонными рвёт…

— Спали, что ли? — Грозно спросил атаман.

— Никак нети, атаман. Как можно? Знаем гнев твой! Сёмка поднялся и… — Начал он сызнова.

— Хорэ ужо базлать[9]! Этих накрыть и всем глаз не смыкать. Ручники[10] не замать! Сабли наголо держать! — Почти пропел атаман команду.

— А вы, — сказал он Мокше, — в чёлн ступайте.

Мокша и Лёкса забрались в свой чёлн и пристроившись под шкурами зашептались.

— Не уж-то он? — Спросила Лёкса с испугом.

— Больше не кому. Росомахи тут не бродят. Посветлу по следам поймём…

По светлому казаки долго рассматривали следы и даже прошлись по ним до леса где следы затерялись.

Атаман, дождавшись «охотников», скомандовал: «Лодьи на воду!».

Чёлны хлюпнули водой и закачались на слабом, почти стоячем, течении. Казаки подняли паруса и связав чёлны длинными верёвками, с попутным ветерком тронулись вниз по реке.

Санька не расстраивался, что остался один. Эту речку он знал хорошо. Там её называли Осередь, здесь Сарант. Её спокойное течение не меняло русло веками и он даже узнавал некоторые ручьи, впадающие в неё. Только леса было значительно больше, чем в «наше время», ну так на то оно и «наше».

Санька решил бежать по стороне реки, примыкающей к лесу, который для него был роднее, чем пойменные луга левобережья, переходящие в овражках в болотину. Любое движение Санька принимал, как тренировку для развивающегося тела, поэтому бежал с лёгкостью, радуясь новым ощущениям. Рубаху он надевать не стал, а скрутил её как шинель и перекинул через спину.

Лес то подступал к реке, то отступал, взбираясь на возвышенность, а Санька бежал и бежал, почти не упуская чёлны из поля зрения. Течение было никакое, и ветер такой слабый, что к полудню паруса убрали и казаки взялись за вёсла.

Сарант река не длинная, около девяноста километров, поэтому на вёслах пройти её получится дня за три, — думал Санька. Так что в запасе у него имелось ещё две ночи. Хотя, почему только ночи? Можно было напасть и днём, если у казаков случится привал.

Уже при первом нападении Санька понял, что со взрослым мужиком в открытом бою ему точно не справиться. Не хватит ни силы, ни массы. В последнем чёлне сидело только два гребца и один рулевой. Двое других гребцов погибли ночью. Поэтому чёлны и сцепили верёвками.

Как только Саньке пришла в голову мысль о том, что можно напасть и днём, он думал не долго. Забежав подальше вперёд, срезав путь в удобном месте через лес, Санька устроился на бугорке. Он вынул из колчана стрелы, вынул и три трубки рогоза, в которые были вставлены длинные шипы, обильно смазанные соком, полученным из клубней аконита, растения знакомого некоторым под названием «Борец». Колючки Санька вставил, как наконечник, в специальные отверстия «тупых» стрел.

Дождавшись прохода каравана, он выпустил три стрелы: одну в затылок рулевому, две другие в шеи гребцам. Расстояние до середины реки было метров двадцать. Санька с такого расстояния не промахивался и в синичку. Почти одновременно все трое конвульсивно задёргались, схватились за грудь и попадали внутрь чёлна.

Яд аконита — нейротоксин и обладает судорожно-паралитическим действием. При попадании в кровь вызывает паралич и остановку сердца.

Длинные шипы ядом были смазаны густо, и дозы вполне хватало для почти мгновенного поражения оленя. Этот яд, родственник «кураре», использовался местными охотниками повсеместно, а Санька узнал про него от Мокши, который показал ему опасные и ядовитые растения. И взял Санька яд из сумки Мокши, когда тот спал после беготни по лесу.

Добившись нужного эффекта от своих выстрелов, Санька оставил лук и стрелы на берегу и сплавал до двигавшегося на прицепе казацкого чёлна. Взобравшись в него, он забрал стрелы, смазал ранки соком крапивы, растерев ещё раньше сорванные листья, и вернулся на берег.

Казаки, на то, что на последнем чёлне не гребут, заметили скоро.

— В чего там? Уснули? — Крикнули казаки, но им не ответили.

— Эй впереди! Чалься к берегу! Что-то снова у Архипа не влад!

— Что там у него?! — Крикнули с впереди двигавшейся лодки.

— Да кто его знает! Уснули, чай!

— Чалься! Чалься! — Послышались крики дальше по реке.

Караван стал прижиматься к лесистому берегу. Последний чёлн подтянули и двое запрыгнули на борт.

— Что там?! — Спросил подошедший атаман. — Спят?

— Какой спят?! — Воскликнули с лодки. — Сразу трое? Не дышат.

Казаков вытащили на берег.

— Глаза какие страшные, — сказал кто-то. — Чёрные, как плошки.

— То зырки раскрылись. Как во тьме.

— Так день же?

— О то ж…

Атаман сам осмотрел каждого. Потом огляделся.

— Выставить дозоры, — сказал он не громко и ткнул пальцем в рядом стоящих казаков.

Двое отбежали. Все притихли. Атаман мазнул одному убитому пальцем по шее, сняв подсохшую каплю крови. Потом мазнул этой каплей по внутренней стороне предплечья своей руки.

— Яд[11], — сказал он. — Рука немеет. Пёсья смерть. Убили их.

— Кто?! Кто?! — Раздались голоса.

— А вот мы сейчас и спросим. Достать сюда кузнеца и жонку его.

Мокша и Лёкса всё это время находились в своём чёлне и, наблюдая за происходящим, мало что понимали. Когда их насильно стали вытягивать из лодки, Мокша было взъерепенился, но его стукнули несколько раз боевой нагайкой и он зашёлся от боли.

Пока он отходил от болевого шока, их вытащили на берег и кинули к ногам атамана.

— Ну, — медленно начал атаман. — Кто с вами ещё был, когда мы вас взяли?

— Никого! — Истерично крикнула Лёкса, косясь на лежащего в беспамятстве Мокшу.

— Мы сейчас сначала твоего мужика на ленты порежем, потом тебя. Говори, сука! — Атаман хлестанул Лёксу плетью, сложенной вдвое. Двойная гибкая «палка» плотно пришлась по кожушку и он лопнул по спине. Лёкса завизжала.

Санька не стал наблюдать продолжения экзекуции и два раза выпустил стрелы. Атамана он почти не видел, и попал в стоящих рядом. Это были его последние сильно ядовитые стрелы. Все остальные стрелы предназначались для мелкой дичи. Яд ещё имелся, но подготовить боезапас он не успел.

Стоящие перед атаманом казаки задёргались и упали на землю. Остальные, три выпущенных Санькой стрелы, противников смертельно не поразили, но затормозили. Все казаки рассыпались по берегу реки и попрятались за его намытой водой кромкой.

Санька, помня про ушедших в дозор казаков, метнулся в лес, оставляя убойную позицию.

К тому времени очнулся Мокша и Лёкса, схватив его под руки, помогла подняться и потянула в лес. Кое-как, но они добрались до чащи и скрылись в кустарнике.

— Руби ужы[12]! Уходим! — Крикнул атаман и казаки разбежались по своим стругам. Прячась от стрел, они перерубили верёвки и оттянули чёлны от берега. Вскоре струги исчезли за поворотом. Только голоса дозорных, догонявших струги по берегу, некоторое время были слышны. Никто не собирался сопротивляться неведомым стрелкам. Глаза у страха, как говориться, велики.

Два казачьих струга и чёлн Мокши остались стоять у берега, зацепившись днищем за мелководье, а пять тел лежать на берегу.

Санька далеко отбегать не стал, а забрался на попавшийся на пути вяз. Спрятавшись почти на самой его верхушке, он увидел, как казачьи струги уходят, быстро вращая и хлопая по воде вёслами. Портом он увидел убегающих в лес Мокшу И Лёксу, но окликать их не стал, а проследил, чтобы по их следу никто не пошёл.

Не заметив преследователей, Санька озадачился оставленными казаками чёлнами, и почти не таясь, поспешил к реке.

Глава 3

Санька, Мокша и Лёкса жили в лесу до начала заморозков. Вниз по реке дорога была закрыта. В деревню возвращаться — вроде, как рановато. Но они жили не тужили. Лето — благодатная пора. Срубив себе шалашик они славно устроились и проводили время в тех же хлопотах, что и ранее — заготовками на зиму.

Основа питания этого времени — корнеплоды и сушёные грибы — ягоды, произрастали повсеместно и в лесу и по берегам реки. Здесь заниматься заготовками было даже проще, потому, что рядом никто не жил. Следующее поселение стояло ниже по реке, ближе к устью. Кочевники жгли городки и угоняли люд постоянно, вот и не селились русичи по степным рекам. Всё больше в леса забраться норовились.

Санька нашёл родителей по следам и по запаху и вернул к реке.

Как-то так получилось, после передряги с казаками, что не смотря на свой возраст, Санька заимел равный с отцом голос. Мокша даже нарочно прислушивался к мнению сына и переспрашивал, что думает по тому или иному вопросу сын. Он так и спросил его, когда они сидели в ту первую ночь, после освобождения в шалашике: «Что делать будем?».

Санька рассудительно высказался по этому вопросу и они остались жить в лесу. Пока. Рыбалка, охота, это всё для Саньки было настолько привычно, что и в их организации Мокша вскоре стал слушать сына.

Санька знал тысячи способов добычи рыбы, мяса или птицы. В том числе и экзотических. Многие рыбаки-охотники шли в лес не за добычей, а за «канителью», как говорил Санька, и за экзотикой. Они нарезали дудок-манков на гуся и утку, поймали уточку и гусыню, и на них, как на приманку, ловили и стреляли птицу. Соли у Мокши было мало, но и это не стало проблемой. Соль добыли из золы.

Жгли костры, давали им хорошо прогореть, собирали золу, заливали кипячёной водой и настаивали. Через пять часов вода становилась солёной. Её сцеживали, выпаривали и так солили мясо и рыбу. И коптили. Коптильню соорудили тоже по Санькиной схеме: с большой коптильной камерой, собранной из жердей и лозы, дымоходом и печью.

Очень вкусными получалось мясо осетровых. В Саранте водилось всё! И стерлядь и другие осетровые. Они полосовали мясо, солили, вялили и коптили. А раков было столько, что они выползали на берег.

Так в пиршествах прошло лето. И снова возник тот же вопрос: «что дальше?» Санька значительно подрос. Он очень желал расти и рос. Санька подтягивался на руках, висел вниз головой, держась ступнями за ветку. Стараясь не напугать родителей, он это делал в лесу, куда уходил ежедневно.

Лес звал его и Санька слышал зов. Лес звал его и в той жизни, но в житейских заботах и пьянках голос леса растворялся, не доходя до разума. Сейчас же, проведя больше двух лет с медведицей и две зимы считай в одиночестве, Санька лес услышал. Родители в третью зиму приходили реже. Мокша резал чёлн, и Лёксу одну в лес не отпускал, поэтому Санька был предоставлен самому себе.

Когда Санька впервые услышал и почувствовал лес, ему показалось, что он сошёл с ума. Это произошло тогда, когда Санька тренировал свои органы чувств. Он сидел у входа в берлогу и всматривался всеми своими «фибрами» в наполняющийся темнотой лес.

Солнце уже село и лес погружался в тишину. Последние белки и бурундуки прятались по дуплам и Санька слышал шуршание их когтистых лап. Он услышал тихое хлопанье крыльев филина и крадущуюся поступь куницы. Оба этих звука вдруг огласились вскриками попавшихся в их лапы жертв.

— Не добежали, — сказал Санька, ясно мысленно увидевший картины лесной трагедии. Но чья-то гибель в лесу означала чью-то жизнь и Санька не озаботился и не опечалился чужой смертью. В лесу только волки могли зарезать жертву не ради еды, а ради охоты. Остальные хищники убийством не злоупотребляли.

Поэтому с волками у Саньки были свои счёты, и он ходил со стрелами, смазанными «пёсьей смертью». Был у него и «нож», сделанный из широкого наконечника стрелы Мокши, как раз подходящего для руки малыша. Этот нож, тоже отравленный, и спас как-то Саньку от волчьих клыков.

Вслушиваясь в лес, Санька услышал вопрос:

— Ты кто?

Малыш тогда испугался, встрепенулся и мысленную связь с лесом потерял. Но он его услышал и знал, что может услышать ещё. И хотя, как он не пытался, связь с лесом не устанавливалась, надежды и веры он не терял.

* * *
— Что делать будем? — Как-то вечером спросил Мокша сына. — Если тут остаёмся, надо землянку углублять.

Они к тому времени нашли недалеко от реки огромное поваленное дерево, в его корнях соорудили землянку и жили в ней.

Мокша имел озабоченный вид, а Лёкса, напротив, беспечный. Она носила под сердцем, как она говорила, «ещё одного бера» и ей было всё равно, что решат её мужчины.

— Надо возвращаться в деревню, переждать холод, а по теплу двигаться вверх по рекам на полуночь. Не будет здесь жизни. То одни придут, то другие. А как волки зимой обложат? — Высказался Санька. — На косом парусе легко дойдём.

Мокша облегчённо вздохнул.

— Тогда завтра по заре собираемся, ставим парус и уходим. С парусом ты ладно придумал, Ракшай.

Справно он ветер держит.

Санька из прямого паруса сделал косой, разрезав по диагонали полотнище и прикрепив один его край к мачте несколькими железными кольцами, сделанными Мокшей из имеющегося у него прута, а другим концом жестко к рею, прикреплённому к мачте. Соорудили и механизм подъёма паруса в виде верёвки и деревянного шкива, закреплённого на вершине. Обрезанный край паруса обшили, закрепив и пропустив по нему верёвку, а на корме соорудили нормальный руль с поворотным рычагом-румпелем.

Это они так модернизировали один казацкий чёлн, имевший нормальный киль и хорошую остойчивость. Два других они вытащили на берег небольшого притока и кое как спрятали.

Ещё ночью посыпал мелкий и противный дождь, потому собирались на бегу. Благо, что основные вещи и заготовки уже давно лежали в лодке в рогожных мешках под пологом, сшитым из снятого со второго казачьего чёлна паруса и отрезанного остатка первого. Переносили только посуду, кое-какие инструменты: пилу, топоры, и спальные принадлежности. Потому управились быстро.

«Пассажирское место» устроили так же на носу чёлна. Лёкса и Ракшай забрались под тент, а Мокша поднял парус, который тут же развернул гик по ветру. Сев на корму, Мокша одной рукой потянул «гика-шкот», перекидывая его через «утку», а другой взялся за румпель. Чёлн, взяв боковой ветер и чуть накренившись, поплыла вверх по реке.

Мокша, управляя рулём и ветрилом, чувствовал себя уверенно. Его крепкие руки легко держали напор ветра и чёлн двигался вверх по реке шустро. На поворотах реки Мокша ловко и одновременно перекладывал румпель, и гик переваливался на другой борт, а парус с хлопком надувался снова. Это очень нравилось Мокше и его ничуть не удивляло, что премудрости управления парусом отца научил малолетний сын.

И сам Мокша имел дар управления огнём с детства, поэтому, то, что Ракшай имеет какой-то свой дар, отца нисколько не удивляло. Племя, в котором обитали Мокша и Лёкса жило лесом, рекой, степью и придерживалось древнейших традиций предков. Таких племён оставалось всё меньше и меньше. Даже братья Мокши и те выбрали «Единого» Бога, предав Сварога и его детей. Выбрали лишь потому, чтобы спрятаться от многочисленных степных врагов за стенами храмов и укреплённых городов.

Мокша правил назад, гордо подставляя лицо ветру и дождю, думая лишь о том, как встретят их сына бывшие односельчане?

Подшёрсток у Ракшая вытерся, и светлые волоски, покрывающие тело, не выглядели так пугающе, как при рождении. Да и договорились они с Ракшаем, чтобы он выдавал себя за боле взрослого приёмного сына.

Санька выглядел вполне себе взрослым, хоть и маленького росточка, пареньком. Но ему пришлось одеться и в порты, и в холщёвую куртку, и в мягкие сапоги. Хорошо хоть толком сшивать рукава ещё не умели и подмышками зияли огромные дыры, через которые под одежду проникал спасительный ветерок.

Хотя простой люд босиком ходил до самых морозов. А то и по снегу. Особенно дети. Те, либо дома сидели, либо выбегали «до ветру» босыми. Были и среди взрослых те, кто ходил зимой в рубахах. По сути, Ракшай не сильно отличался от «обычных» людей. Всё дело в привычке. Санька как-то не задумывался о холоде в первые дни обитания в этом мире, потому что находился в шоковом состоянии, а потом и привык.

Сейчас же он понимал, что в том, что он выжил, есть и заслуга пока ещё не понятных для него сил. Может быть это был Велес, которому его «передали»? Дел по заготовкам на зиму было много и Санька вскоре перестал обращаться к лесу.

Лёжа с матерью под тентом, Санька-Ракшай вдруг представил себе ту поляну и часть леса, что скрылась за поворотом реки и представил себе так хорошо, что разглядел даже забытую ими сеть, развешенную вчера сушиться.

— Мокша! Сеть забыли! — Вскрикнул он.

Мокша хлопнул себя по лбу, взял правее и резко переложил румпель направо. Чёлн нехотя развернулся, парус ещё раз хлопнул и чёлн заскользил обратно.

— Добро, что вспомнил, — похвалил Мокша. — Ловкая сеть и крепкая.

А Ракшай вдруг понял, что не вспомнил он, что забыли, а «увидел», висящую на кустах сеть. Понял, но ничего говорить отцу не стал.

Они вернулись, забрали сеть… Ракшай, сам не зная зачем, пробежался по территории и мысленно попрощался с каждым деревом. И вот тут-то лес ему и ответил.

— Ступай, детёныш. Я буду рядом.

Санька почему-то даже не удивился, а поклонился деревьям и залез обратно в чёлн.

Мокша, подавая ему руку, внимательно посмотрел Ракшаю в глаза и непонятно сказал:

— То добре!

— Что, добре?! — Переспросил Санька, скидывая кожушок и забираясь под тент.

Но Мокша улыбнулся и не ответил. Он развернул чёлн ещё подходя к этому месту, на скорости, поэтому просто потянул «вожжу» и парус снова взял ветер.

Они благополучно добрались до посёлка к вечеру. Ветер дул хороший, мели они проскочили удачно. После первой «посадки» Ракшай забрался на «нос» и, уселся на нём вперёдсмотрящим. Он болтал ногами и голосил какие-то незнакомые Мокше и Лёксе песни, типа «Ой мороз, мороз» или «Во поле берёза стояла», не забывая показывать руками направление движения. Мокша тихо посмеивался, а Лёкса веселилась от души и даже дудела, что-то в дуду, иногда попадая в тон.

Так, вопя и дудя, они прибыли куда хотели.

Посёлок стоял в междуречье, то есть, на берегах Саранта и какого-то безымянного ручья, из которого селяне брали воду. В реке вода была не очень чистая, так как выше по течению стояло ещё несколько посёлков, и все они сбрасывали в реку нечистоты. А Сарант имел течение спокойное. Потому посёлки и ставили на ручьях, берущих начало на возвышенности и в Сарант впадающих.

Увидя высыпавшее на берег население, Ракшай умолк, а Мокша привстал на корме, примеряясь к развороту напротив своей кузни. Разворот он сделал лихо, снова сначала подав правее, а потом резко переложив руль и перекинув гик. Чёлн развернулся почти на месте и ткнулся бортом в берег.

Ракшай ловко соскочил в воду и, схватив кормовой «швартовый канат», подбежал к ближней вербе, и ловко привязался хитрым узлом. Санька не был «морским», но в молодости лазал по горам, и узлы вязать умел. Мокша размеренно положил сходни на борт и выдвинул их, уперев в берег.

Селяне стояли на возвышении, не решаясь подойти, только староста, опираясь на клюку, чтобы не поскользнуться на размокшем спуске, осторожно двинулся навстречу Мокше.

— Не уж-то ты, Мокша? Сподобили боги обернуться?

— Сподобили, — не очень дружелюбно ответил Мокша.

— Гляжу, не одни? Что за малец?

— Брата сын, Ракшай. Думали, не будет больше роду, вот и взяли, а Лёкса, возьми да понеси. Отдавать уже было не в лад. Да и дар у него особый, моему сродни.

— Ракшай?! — Удивился дед. — Это же по-вашему вроде, как «зверь»?

— Дар у него «лесной». Так волхвы сказали. Так и вышло. Он уже сейчас охотник хороший. Зверя чует за версту и следы читает… На Дону лес извели на продажу. Вот он и напросился с нами.

— И сколько ему?

— Семь лет.

— Мелковат, что-то…

— Зато силён, как бер и шустёр. Помощником нам справным будет.

— Понесла, говоришь, Лёкса? — Переключился старик и задумался. Мокша показал ему громадный кулак и тем прервал старосте раздумья.

— Не отдам больше никого, так и знай!

— Да я не о том…

— А я о том!

Старик закашлялся, но в ответ ничего не сказал, только спрятал, отведя в сторону, глаза.

Мокша рассупонил полог и стал переносить мешки с добром.

— Раздобрел ты, Мокша, как я погляжу, — не без зависти проговорил старик.

— Сиднем не сидел, — пробурчал Мокша, вскидывая на плечи мешок.

Добра, и впрямь, было много. На двух казацких чёлнах чего только не оказалось… И оружие, и шмотья всякого, и инструмента. Да и сами казаки дюже справно были одеты. Не простых казачков побил Санька, ох не простых.

Уже смеркалось, а они с Лёксой ещё не закончили. Ракшай уже натаскал и нарубил дров, вымел из землянки мусор, растопил очаг и вскипятил в котле воду. Частью кипятка заварил травяной «чай», в другой заварил «растеруху», как называл Санька отваренные, высушенные и перетертые в муку крупы. Санька помнил каши быстрого приготовления, и попробовал сделать такие здесь. Попробовал — получилось. Растеруха заваривалась почти мгновенно и была не хуже залитой кипятком муки, что ели родители.

Затянув двумя пологами, сходящимися у мачты, чёлн, чтобы не выгребать поутру воду и не мочить оставшиеся вещи, Мокша с Лёксой поспешили в землянку. С сумерками стало зябко. Хмары[13] снова затянули небо, посыпал мелкий моросящий дождик, а в протопленной землянке они почувствовали себя дома.

Ночью они перетащили в землянку четыре сундука, взятые с казацких стругов, двенадцать маленьких бочонков с порохом, самопалы и сабли. Имелась на стругах и казна. Не такая большая, как хотелось бы Саньке, но для Мокши и Лёксы, не имевших денег вообще, и то, что они добыли, было несметным богатством.

Монеты представляли собой «белянчики». Санька видел такие в крымском музее. С одной стороны на монетах имелась трезубая тамга, с другой арабская вязь. Санька также помнил, что их начали чеканить при Первом Гирее в середине пятнадцатого века. В нумизматике и арабском Санька понятия не имел, поэтому с годом выпуска монет не определился.

Единственное, что помнил Санька, это то, что на одну монету можно было купить килограмм муки, а за четыре — курицу. Но это в Крыму… Мокша почему-то назвал монету «деньга». И тут Санька вспомнил, что в том же музее говорили, что очень долго на Руси штамповали похожие по размеру деньги. Но, по словам экскурсовода, «белянчик» на Руси имел двойную стоимость из-за большего веса[14]. А за копейку даже при Иване Грозном можно было купить три килограмма зерна.

В общей сложности у Мокши с Лёксой оказалось около трёх тысяч монет. Почему около? Санька принимался считать несколько раз, но всегда то Лёкса, то Мокша его сбивали, вероятно думая, что он играется. Поэтому Санька отмерил монеты горшком, а потом пересчитал количество в одном горшке.

Ракшай быстро сдружился с местными ребятишками. Посёлок состоял из двадцати трёх землянок и в каждой имелось по три-четыре разумного возраста детей. Как понял Санька, лет в двенадцать, человек уже считался взрослым, а, начиная лет с трёх, помогал по хозяйству.

Игры у разного возраста детей отличались. Старшие играли во что-то, похожее на лапту, средние — в разные прятки-салки-догонялки. Саньку допустили в среднюю группу. Но, не смотря, на то, что зерно уже было убрано, продовольственные заготовки продолжались. Лес — кормилец, отдавал жёлуди. Их запасали мешками. Как понял Санька, «на чёрный день».

Волхв, узнав, что Ракшай имеет дар Лешего, как-то призвал его и испытал, сначала опросив, какие травы знает, и как они могут пригодиться человеку. Потом отвёл в лес и проверил, как Санька в нём ориентируется. Санька лес до посёлка знал, как свою берлогу, потому что, когда ему было скучно, он доходил и до реки. Тут недалеко он как-то и встретился с волками, кстати. С волками, которые искали, чем поживиться в посёлке. А в нём имелись и овцы, и козы.

Санька тогда почувствовал волков издали, но, почему-то, решил, что он медведь. По крайней мере, от него должно пахнуть медведем. Так он подумал. От него и пахло на столько, что волки поначалу шарахнулись от него, но потом, рассмотрев, поняли, что обознались. Это была не вся стая, а трое разведчиков, поэтому Саньке тогда повезло выжить только благодаря отравленным стрелам и ножу.

Волхв готов был отстать от пацана, уже после демонстрации им охотничьих навыков. Ему оказалось достаточно стрельбы из лука, но Ракшай решил продемонстрировать волхву и работу пращой, и кистенём, чтобы потом не возникало вопросов. Пусть уж сразу перемелят ему кости. Тем паче, что Санькиных умений хватит не на одну «мельницу».

Волхв чуть ли не бегом вернулся из леса и быстро нашёл старосту. Тот занимался пересчётом инвентаря и подготовкой его к хранению: рихтовкой кос, смазкой и оборачиванием в промасленную холстину, ревизией и заточкой топоров и пил. В каждой семье имелись свои топоры, но и в общине должен быть запас. А вот двуручных пил имелось только две, и обе общие.

— Он, точно, Леший, — не отдышавшись от бега, сообщил старосте волхв. — Малой-малой, а знает лес не хуже меня.

— И что это нам даёт? — Сразу озаботившись, произнёс староста.

— Посмотрим. Коли договориться с Лесом, великая польза будет, а не договориться, уходить нам придётся. Лес противную силу не потерпит, а сила у мальца немалая. Но, похоже, сроднится он с лесом, слишком уверенно в лесу ведёт себя. Не давит на него лес. Да… Родич он тому мальцу, что мы отнесли к беру. Тот-то сгинул. Сожрала его медведица. Помнишь кровищу у логова?

— Помню, — передёрнул плечами староста.

— Во-от… Как бы не возмутил кузнец его на нас. Сердитый… А Лёкса… Та вообще зверем глядит…

— Задобрить надо, — снова передёрнул плечами староста.

— Надо… Но как? Видал, скокма добра понавёзли? И запасы съестные свои имеют… Закрома забили. Лабаз полный. Сам видел сколько мешков накидали?

— Видел. Кунами надоть откупиться.

— А ясак платить? Князю Рязанскому?

— А мож не приедут. В том лете не было. И за тем…

— О то ж, что не было… Значит, точно приедут по санному пути.

— Из общих наберём для Мокши.

— Мало кто даст.

— Пужнём, — сплюнув и скривившись, молвил староста.

— Пошто землю скоромишь?! — Взвился ведун. — Вот я тебе!

Он замахнулся палкой на старосту.

— Да ладно, тебе…

Староста затёр плевок ногой.

— На себя грех взял. Всё! Ступай!

Волхв крутнулся на месте и выскочил из кладовой, что-то недовольно бормоча и дёргая бороду за косицу.

Санька неожиданной «шустрости» волхва удивился и проследил его бег до кладовой. Волхв, в озабоченности, торопился, не оглядывался, и на слежку внимания не обратил, потому весь разговор Санька слышал и от двери отскочил вовремя.

Но волхв, выскочив из землянки, ни на что не обращая внимание, борзо поспешил по направлению к небольшому холму, на котором угадывалось капище. Для Саньки, не знакомому с поселением, всё имело интерес, и он последовал за волхвом.

Однако, уже у самого холма, его остановил какой-то мужичонка:

— Ты, малец, не ходи туда. Не зван ведь.

— Почему, дяденька? — Спросил Ракшай.

— У вас в селе все с богами говорят?

Санька непонимающе смотрел на дядьку, у которого вдруг на лице появилось понимание, и он стукнул себя ладонью по лбу.

— А-а-а… У вас же храм единого. Капища не видел?

— Не видел, дяденька.

Санька притворно шмыгнул носом и провёл под ним справа налево. Как он обратил внимание, все пацанята в деревне бегали, натурально «наматывая сопли на кулак». Вот и Санька, чтобы не выделяться, постоянно шмыгал носом и тёр нижнюю губу кулаком. Сам нос он привык лишний раз не трогать. Инструмент всё-таки.

— Вот Сварога и сыновей его славить пойдём, поглядишь. А сам не ходи на пуп. Ты не крещён, случаем?

— Креста нет, — обтекаемо ответил Санька, не желая отрекаться от Христа.

Это тело никто не крестил, а чья здесь душа, Санька не знал. Сам-то он крестился по православному обряду давно и причащался несколько раз, но в церковь ходил редко. То в лесу жил, то не пускало его что-то в храм.

Здесь, возродившись в новорожденном теле, Санька внимательно к себе прислушивался и усиленно молился, поначалу думая, что обездвижен и ослеплён недугом. То ли выпитым, то ли аварией, то ли параличом.

Потом, когда всё правильно понял, вынужден был научиться слушать тело и заставить разум включиться. А что тело, что разум были девственны и, во-первых — впитывали новое, а во-вторых — имели первозданные каналы чувств, связанные с чем-то большим.

Санька не понимал, что это, но ЭТО ему сильно помогало. Трудно было не утратить ЭТО, при общении с родителями, потому что, когда появлялись они, ЭТО «пряталось». Санька думал, что ЭТО было лесом. Духом леса. Но потом понял, что ЭТО не только лес.

Санька обратил внимание, что начинал знать о приближающемся снеге или дожде заранее. А Мокше для этого нужно было потрогать амулеты, висящие у него на поясе. Перед охотой Мокша доставал из сумки заячью лапку с двумя перьями и подвешивал себе на шею. Тогда охота была удачной. Саньке для того, чтобы знать, «где сидит фазан», амулеты не требовались. Мало того, он научился «успокаивать» дичь.

Так же было и с грибами-ягодами. Санька всегда знал, где, что растёт. Это он в конце «экзамена» продемонстрировал волхву и у того «снесло крышу».

Санька до конца не понимал, причины возбуждения колдуна, потому что и Мокша, и Лёкса тоже спокойно находили нужные им корешки, даже под слоем снега. Но, опять же, с помощью амулетов.

В конце концов Санька стал догадываться, что родительские амулеты «забивают» голос его «Леса» и вскоре научился не обращать на них внимание. Подсказки слышны стали чётче. Стала проявлять себя и интуиция, только Санька ещё плохо понимал её намёки. Чувство тревоги возникло перед отплытием на чёлне с родителями, но деваться было некуда и Санька отбросил его. А можно было бы прислушаться и постараться избежать встречи с казаками.

Хотя, тогда Санька не проверил бы себя в схватке и они остались без барыша.

По возвращении в поселение Санька по-настоящему почувствовал давление на себя капища и окружающих его амулетов. Первые ночи он спал плохо. Он привык к свободе воли, а свободы здесь не было. Духи охраняли деревню и подавляли чужую пришлую волю. Только воля пропущенная через амулет могла вырваться наружу. Так же, как амулет защищал владельца от чужой воли и духов. А Санька амулета не имел и на него тут же накинулись все собранные в этом месте души.

Однако Санька бороться с ними не стал. Он их не боялся, потому что давно понял, что страх, как и остальные душевные страсти, застит ум и сердце. Души попугали-попугали Саньку ночами, да и сгинули, поняв, что Санька в них не нуждается.

Души, как обычные рэкетиры, сначала хотели запугать, а потом предложить услуги по охране и посреднические услуги по связям с богами. Но у Саньки уже была своя «крыша» — небо голубое, а потребности в богах он не знал.

Глава 4

— Мокша! — Раздался голос волхва из-за двери сразу после третьих петухов. — Разговор есть.

— Ты что не спишь? Камлал всю ночь? — Усмехнулся Мокша.

Он уже тоже не спал, да и Лёкса с Ракшаем уже позавтракали. Лёкса всё ещё сцеживала грудное молоко, а Ракшай, которому трёх лет ещё не стукнуло, с удовольствием молоком подкармливался. Потому и рос, как на дрожжах.

— Разговор есть за твого мальца, — повторил шаман. — Выйди.

В русских духовных традициях о шаманах не упоминалось. Их называли волхвами, ведунами, колдунами, но не шаманами. Санька же вчера явно слышал на капище стук бубна и какие-то подвывания. Он всё же прокрался в сумерках почти к самому капищу со стороны леса и на фоне пламени костра видел пляшущую фигуру волхва.

Мокша вышел и огляделся. Лес стоял тёмный, а над степью розовело. Лёгкие облачка вырывались изо рта при дыхании.

Шаман сделал несколько шагов к реке и обернувшись остановился.

— Отдай мне своего Ракшая, — сказал он, не поднимая взгляд от земли.

— Зачем? — Удивился Мокша. — Да и не мой он. Он сам по себе. Он брата сын, Микая. Пришёл с нами силу леса принять.

Шаман потоптался нерешительно на месте.

— У меня нет детей… Ты знаешь…

Старик помолчал. Мокша понимал к чему клонит шаман, но ждал.

— А у него… У Ракшая… Дар у него великий. И духи так сказали, и я сам видел. Я должен усыновить кого-нибудь.

— Не станет он шаманом, Рогдай. Охотник он.

Шаман поморщился. Лицо скрывал полумрак, но его гримасу Мокша разглядел.

— Общине нужен такой шаман, Мокша. Я не дружу с Велесом. Нет у меня его силы. Но я собрал духов предков и Перун нас тешит присутствием.

— И как ты передашь ему силу Перуна, если он пришёл за силой Велеса? Капище Перуна не примет его.

— Уже приняло, — тихо сказал шаман. — Перун примет Ракшая. Ты прав… Я всю ночь камлал: сначала в капище, потом в святилище. Ты сам сродни шаману. В твоей кузне тоже встречаются земля, металл, огонь и вода. Ты знаешь, как говорят боги.

Мокша не стал переубеждать ведуна. На самом деле Мокша с Перуном говорил только про металл. Мокша спрашивал Перуна: «когда?» и всегда получал ответ. Цветом металла, искрами, ковкостью. Потом Велеса просил: «укрепи!», и опускал изделие в купель, и только что тягучий металл становился крепким. Вставал. Мокша называл такой металл — сталь. Ничем другим Мокша не отвлекал Богов. Но зачем об этом знать колдуну?

— Я Ракшаю не владетель. Племяш он мне. Сам говори с ним.

— Я долго мыслил, как свести богов воедино… И удумал. Мы вместе обучим его. Я усыновлю душу и передам свои премудрости, а ты передашь ему свою науку[15].

Мокша вздохнул и развёл руки.

— Какдоговоришься… Хотя он интересовался моим делом, но не особо.

Санька, действительно, не особо интересовался железом. Его больше прельщало дерево. Он и раньше много резал из него и открыл для себя некоторые секреты, но сейчас, по малолетству, пока раскрываться не хотел, но очень хотелось взяться за стамеску и вырезать что-нибудь эдакое.

Он стоял у двери, слушал разговор отца с ведуном и думал: надо ли ему становиться посредником между богами и людьми? Людьми неблагодарными… Он всегда вёл отшельнический образ жизни, по сути. Кто-то иногда приезжал в его зимовье. Тогда Санька обеспечивал гарантированную рыбалку или охоту… Но остальное время жил в лесу один. Редко брал к себе кота. Те выживали чаще. Собак не заводил, дабы не привлекать тигра. Кот животинка знамо какая, не придёт, пока сам выживает. Потому Санька жил в лесу бобылём.

Что характерно, и сын его и дочь были пристроены хорошо. Обоим были когда-то куплены квартиры в Москве. В итоге, дочь вышла замуж за немца и уехала в Берлин, а сын женился на голландке и уехал в Голландию. Россию дети позабыли. Жена Санькина как-то переживала, но выдюжила, а Санька сильно запил и в оконцовке умер.

— Слушаешь? — Спросила Лёкса. — Что бают?

— Ведун усыновить хочет, силу передать.

— Так и думала, что он на тебя глаз положит. Не отказывай ему. Зачем тебе такие враги?

— Не моё это… Камлать… Я по-другому вижу. Мой дом — лес…

— То мниться тебе. Твой дом — люди. Их беды и чаяния. Ты — зверь только по имени. Потому, принимай дар богов и живи с людьми ладно. Прими навык отца и навык ведуна. Великая в том сила случится. То польза может быть великая.

Санька насупился. Для себя он всё давно решил. Не зазря судьба забросила его под сиську медведицы. Не зазря он детёнышем оказался в диком лесу. И слышал лес, и видел, и чувствовал… Чужие Боги не интересовали Саньку. Кузнецом? Ну, может быть. Но ведуном? Замполитом людей, которые относят детей в лес? Это — увольте…

Никогда Санька не был балаболом, да и за «базар» привык отвечать. А тут… Камлай не камлай, а случится то, что случится. Никогда не играл он в азартные игры, потому, что знал, что это не его игра. Стенка на стенку, один на один, это — само то. Оно. А судьба? В чужих руках? Не доверял он себя никогда и никому.

А с другой стороны, что ему мешает в любой момент удрать? В тот же лес? Если вдруг его не правильно поймут, или он не правильно интерпретирует смысл сказанного богами, или духами. Лесов тут много, как сказал Мокша. А понять этот мир с помощью ведуна и кузнеца будет проще. Кузнечное дело и в его время было в почёте… И кто ему запретит заниматься и металлом, и деревом? Железа на Руси вроде, как мало. Руду, он помнил, везли через Новгород, а по Дону только готовые изделия.

Хотя, вспомнилось ему, кроме верфи на Дону, были ещё верфи на речке Воронеж. Там росли дубы вперемешку с соснами. А ещё в её верховьях этой реки нашли залежи бурой железной руды, из которой лили пушки и ядра. Это Саньке рассказывал Воронежский краевед, приезжавший к ним в Шипов лес с проверкой наличия и сохранности самого старого дуба.

Вот бы куда перебраться, — подумал Санька.

Однако он помнил, что и верфь, и литейные заводы возникли при Петре Первом, а какое сейчас время Санька так и не знал, но вряд ли Петрово. Коли казаки свободно шастают и народ грабят. Санька расстроенно крякнул. Не знал он историю России. Может и шастали, — подумал он. Екатерина Вторая, кажется, прибрала запорожцев «к рукам».

Санька снова недовольно крякнул и решил, что нужно получать образование. А кто больше всех ведает, как не ведун?

Открылась дверь.

— Выйди, Ракшай, — бросил Мокша, хмурясь. — Поговори с Ефимом.

Ведуну он говорил одно, но сам-то знал другое. Его это сын и Лёксы, и разрешать кому-то усыновлять сына он не хотел. Лёкса ему точно глаза выцарапает, коль узнает.

Ракшай вышел.

— Что там? — Спросила Лёкса. — Старик в нашем сыне замену себе нашёл?

Лёкса перетирала на жернове высушенные кусочки корня рогоза, перемежая его с овсом.

— Откуда знаешь? — Удивился Мокша.

— Ракшай сказал. Ты же знаешь, как он слышит?

Мокша кивнул и осмелев, думая, что Лёкса всё знает, сказал:

— Хочет сыну нашему свою силу передать. Говорит, к предкам собирается. Может не успеть. А не успеет, тогда другой шаман придёт. Души предков разбередит. Плохо будет.

— Пусть передаёт. Наш сын ведуном станет… Это добро.

Мокша понял, что Лёкса всего не знает и сказать про усыновление испугался. Рука у Лёксы была хоть и маленькая, но очень тяжёлая. Особенно, когда она била наотмашь ладонью. Да и когти, крепкие и острые, она пускала в ход частенько, когда считала себя обиженной.

Мокша, несмотря на свою силу, имел спокойный характер и по-настоящему любил свою жену, такую же переселенку с берегов полночного моря, взятую им в жёны не по нужде, а по зову души.

Мокше уже шёл четвёртый десяток и почти всю сознательную жизнь он провёл в пути от холодного моря до этих земель. Пять лет переселенцы уходили от вдруг наступившего на берег моря и резкого, за тем, похолодания.

Он научился ковать болотное железо ещё в отрочестве и пока постигал науку жениться не мог. Потом был долгий переход. Некоторое время род пожил в Рязани, потом, вслед за гонцами, двинулся сюда. Очень уж гонцам земля понравилась здешняя. Чёрная и жирная, она сильно отличалась от всех земель, виденных Мокшей ранее. Казалось, положи семя, и вырастет всё.

Ан нет… Оказалось, что дождей в этих местах выпадает мало, а земля воду не держала. Сохли посевы. Потому питались мясом, рыбой и корнеплодами. Жалко было денег, что община потратила, купив в Рязани зерно на посадку. Шамана едва на кол не посадили, за благоприятные прогнозы. Спасло его то, что он многих вылечил вовремя прошлогоднего мора. А так бы сидеть ведуну в виде высушенного истукана в капище, а душа бы его так и оставалась рядом с телом.

Мокшу от навеянного мыслями образа передёрнуло. Он страсть как боялся заложенных покойников[16]. Он было двинулся за Ракшаем, но Лёкса сказала спокойно:

— Пускай поговорят. За сыном Велес, ты же знаешь… Он не даст его в обиду.

Мокша сразу успокоился.

— Похоже река встала, — вспомнил увиденное он.

— Значит скоро наши придут.

В Рязани остались родичи Лёксы и она каждую зиму ждала, что они сподобятся перебраться в эти края. Однако жили Мокша с Лёксой здесь уже три года, а родичи всё не появлялись.

— Придут, — утешил жену Мокша и взялся за деревянную ручку двери. — Пойду в кузню, огонь распалю. Надо задумки Ракши сковать, пока не так стыло.

— А может они через Казар[17] прошли?

Кузня была открыта ветрам и зимой сковать что-либо было проблематично. Слишком быстро остывал металл на наковальне. Да и горн с трудом держал нужную температуру. А сын придумал интересную вещь, которая Мокше и Лёксе понравилась.

Ракшай и Ведун говорили тихо. Ракшай в основном слушал. Ефим и так был сгорбленный, а тут, чтобы шептать слова в ухо Ракшаю, согнулся почти до земли. Он опирался на свой кривой костыль и нависал над ребёнком, как Мара над жертвой.

Однако Санька слушал ведуна с интересом.

Мокша прошёл мимо них к кузне, поднял блоком тяжёлую плотно подогнанную каменную крышку горна и принялся разжигать печь. Горн он гасил, ограничив в него приток воздуха. Это гарантировало быстрый розжиг, если он ковал ежедневно и давало значительную экономию древесного угля.

Он аккуратно проткнул чёрную массу небольшим ломиком, сделав отверстия для тяги и поджёг кресалом сначала бересту с лучиной, а потом ею «запал» — березовые поленья, уложенные в нижнюю печь. Огонь облизав берёзовые чурбачки занялся охотно и через час угли начали раскаляться. Мокша подсыпал ещё и начал работать мехами.

У него имелось несколько плоских стальных заготовок, одну из которых можно было расковать на забаву Ракшаю. Углубив железяку в угли, Мокша вспомнил про сына и ведуна. Он всегда забывал про всё, занимаясь горном. Ни Ракшая, ни ведуна он не увидел. Ракшая, ни ведунарррр

* * *
Буер летел над твёрдой речной гладью со скоростью значительно превышающей скорость ветра. Коньки сопротивления не испытывали и парусник всё разгонялся и разгонялся. Крутых поворотов на Саранте было не много, потому резко тормозил Ракшай редко. Лёкса не захотела оставаться одна и сидела в лодке рядом с сыном. Они были хорошо укрыты от ветра дощатыми бортами и кожаным пологом, натянутым от носа до самого грота. В пологе были проделаны отверстия для их голов, а сидели они в удобных креслах.

Санька нарисовал не классический крестообразный буер, а что-то типа плоскодонной лодки. Они поставили её днищем не на один, а на два бруса. Два конька стояло спереди на поперечной балке, рулевой конёк сзади. Им управлял Мокша. Сзади на буксире скользили такие же плоскодонные санки с нехитрым скарбом и пищевыми запасами. Они всё-таки решили прокатиться до Дона.

Буер селян удивил. Его Ракшай с Мокшей доделали к концу ноября. Сарант речка не широкая и замело её снегом по самые берега, потому и сделали буер плоскодонным, а коньки установили на лыжи. Они работали, как кили. Лыжи пришлось подпружинить дубовыми пластинчатыми рессорами. Причём Мокша додумался до них практически сам. Сначала к стойке жёстко крепилась «буквой т» рессора, а потом на шарнир ставилась лыжа. Рессора имела упор, дабы не сломаться и собой усиливала лыжу.

К такой конструкции отец с сыном пришли через череду поломок. Санька ведь тоже впервые делал буер. До этого он их видел только на люду залива во Владивостоке. И то в далёком детстве.

Они немного поэкспериментировали с рессорами, потому что это было самое слабое звено в конструкции буера. Пытались делать рессоры из стали, но сталь из того металла, что оставался у Мокши, получалась не пружинистая. Гнулась, или ломалась.

Потом Санька вспомнил про способ выдерживания дерева в моче и его прессовании. Это значительно повышало гибкость и прочность и лыж, и рессор. Им так понравился результат вымачивания и «гнутия», что они и для лодки выгнули несколько широких тонких досок, получив короб с загнутым вверх носом.

Уже ближе к устью лёд оголился, буер встал на коньки и путешественники почувствовали настоящую скорость. Они даже не сразу поняли, что проскочили лежащий на левом берегу городок и выкатились на просторы Дона.

— Йохо! — Крикнул Санька, как индеец апач и совсем отпустил тормоз. — Главное — держи руль и не поворачивай резко! — Крикнул он, поворачиваясь к отцу.

Тот показал сведённые указательный и большой пальцы правой руки.

Санька в прошлой жизни интересовался всем, что касается леса, и много чего знал про североамериканских индейцев. Даже язык жестов. Шипов лес на его участке имел всего лишь десять километров в ширину и двадцать в длину. Поэтому у него в «зимовье» имелся даже интернет и мобильная связь. А времени в межсезонье было предостаточно. Здесь лес простирался, как умом понимал Санька, до самого Воронежа. А это более ста километров. Почему он так решил? Да потому, что ведун рассказал ему историю местечка.

Как оказалось, по Дону лежал путь на Москву, которым раньше регулярно хаживало войско крымского хана, потому, что всё вокруг были леса. И только по рекам зимой можно было пройти до Москвы. В селах имелись зимние запасы для всадников, а маленькие монгольские лошадки выкапывали корм из-под метрового снега.

С собой войско вело отары овец, которые с удовольствием обгладывали кору ближайших к реке деревьев, да так, что выедали целые рощи. Эти деревья и оставались потом русичам на прокорм до конца зимы. Берёзовая каша оказалась не вымыслом, а фактом. Санька уже пробовал её этой зимой. Её делали из слоя древесины между лубом и сердцевиной. Нарезали «чипсами», жарили на противне, перемалывали и варили. «Чипсы» тоже были ничего себе.

Об этом Ракшаю рассказал ведун. Вообще, Санькино обучение состояло из прослушивания устного народного творчества. Санька обычно говорил: «Ну, рассказывай свои сказки, легенды, тосты…», и шаман заунывным голосом начинал низвергать на ученика поток непонятных словосочетаний.

Санька и простую речь селян с трудом понимал, а стародавнюю тем паче. Мокша с Лёксой давали поблажку сыну, предполагая, что живёт он с медведями, потому и путается. А на самом деле Саньке мешало предыдущее прошлое знание русского языка.

Малолетний разум постепенно впитывал понимание речи, но селяне удивлялись непонятным словам, нет, да и выскакивающим у Саньки.

— Оверштаг! — Крикнул Санька.

Он сам себе удивлялся. Совсем не морской, если не считать, что родился и учился во Владивостоке, он вдруг к месту вспоминал «морские» словечки и даже судовые термины.

Мокша плавно выведя буер под ветер чуть резче дернул руль, и гик перевалился на другой борт. Буер встал на правый конёк и Санька вынужден был выдвинуть направо страховочный брус. Брус упёрся в лёд, конструкция заскрипела, но выдержала.

— Мокша! Ёшкин дрын! — Крикнул Санька весело. — Держи киль ровнее!

Он хотел сказать «руль», но и так получилось очень по-морскому. Саньке нравилось их путешествие. Они переночевали лишь однажды и то, лишь для того, чтобы не приезжать в Сарант в ночь. Переночевали почти с комфортом. Три кресла опускали спинки, а заднее ещё и выдвигалось вперёд, и становились удобными лежанками для троих. Укрывшись мехами, ночевалось ладно.

Городок стоял на левом берегу Саранта и левом берегу Дона. Стоял полдень и вышедшие на лёд постирухи ошеломлённо бросили стирку и заголосили на разные лады, размахивая красными от мороза руками. Тут же, откуда не возьмись, набежали ребятишки.

Ракшай налёг сначала на мягкий тормоз, а потом на жёсткий. Раздался жуткий скрежет, от которого заложило уши и едва не свело зубы, но буер встал у причала как вкопанный.

Санька выбрался из лодки через дыру своего люка и схватив верёвку шустро побежал к столбику причала, на который верёвку и закрепил. Сзади, потягиваясь и разминая суставы, вылез громадный Мокша, зафиксировавший рычаг заднего стояночного тормоза в позиции «С».

— Глядикось, да это Мокша! — Крикнула одна из баб всплеснув руками. — То мой свояк с верхних выселок!

Бабы сразу притихли. Мокша подбоченился и, признав жену брата, чуть поклонился ей.

— Здорово живёшь, Марфа! — Пробасил он. — Как дети? Как Кавал? Как Микай?

— Дети? — Удивилась баба. — Да что им будет? Вон сопли на кулак мотают… А браты твои живы и здоровы. А это твой, что ли, первец? Сподобил наконец-то господь?

— Наш. Вон и Лёкса приехала.

Лёкса как раз вылезала из своего «люка». Живот у неё уже был приличный и Марфа, заголосив, непонятно почему, снова, ловко поспешила по скользкому льду к буеру. Её грузное тело встретилось с Лёксой и они припечатавшись к борту, обнялись.

— Не завалите мне лодью! — Вскричал Мокша, веселясь.

Вслед за Марфой на лёд поспешили бабы, а за бабами ребятишки. Ракшай едва успел спрятаться под возвышающимся примерно на метр надо льдом причалом. Лёд за зиму нарос толстый. «Провалиться не должны» — подумал Санька, но на причал вылез.

— Глазеть, глазейте, но руками не трогать! — Крикнул Мокша, но куда там.

Все только и делали, что щупали и трогали. Лыжи, конки под ними, болты и гайки, которыми прикручивались коньки. Сообразил всё-таки Санька, как накрутить внутреннюю резьбу. Детали типа винтов Мокша знал. А теперь научился делать и гайки. На два века раньше исторического факта. Но Санька, о том, что опередил время, не знал. Головку болта и гайку сделали четырёхгранными. А ещё Санька научил Мокшу сделать «гровер». Это такая подпружиненная шайба. Резьбы были не точны, а нагрузки на коньки значительные, и соединения без гровера откручивались. Шайбы сделали из бронзы. Её было у Мокши совсем немного, но на двенадцать гроверов хватило.

Мокша спокойно подошёл к упорной балке, далеко торчащей с правого борта, вытянул её, и с этаким «демотиватором» двинулся на толпу. Он крутанул над головой восьмиметровую дубину, издавшую такой гул, словно заработал пропеллер вертолёта, и толпа моментально рассеялась.

— Не доводите до беды, бабы. Приберите малят.

Никого бить Мокша, конечно же не стал бы, но знал, что если не поставить ограничителей, народ растащит всё. Просто так. А после такого представления все поняли, что это имущество трогать действительно нельзя.

Как раз появились и мужички, и первыми спешили Мокшины браты: Кавал и Михай.

— Так их, Мокшаня! Гони на нас! — Крикнул Михай — самый старший из троих братьев.

Они все трое были широки в плечах и узки в бёдрах, одинаково русы и густобороды. И Михай, и Кавал мяли кожи и шкуры. Жёны их шили шубы, шапки, кожаные чуни мехом внутрь и сапоги на мягкой подошве, подвязываемые к поясу. На такие сапоги надевались лапти и сапоги носились долго. У Мокши, Лёксы и Ракшая тоже были надеты такие сапоги с «галошами».

— Что за чудо чудное ты привёл, Мокша?! Словно птица летела! Я видел! — Спросил Кавал. — Так чолны не плывут!

— Но катятся! — Рассмеялся Мокша.

Ему было радостно от того, что он наконец-то увидел братов и от того, что смог их чем-то удивить. Он был сильно младше и добиться их удивления дорогого стоило. Он забыл, что всё что им сделано это благодаря его малолетнему сыну и искренне гордился собой. Санька стоял и понимающе улыбался. Ему тоже было приятно, что они с Мокшей чуть-чуть другие.

Глава 5

Если селян «выселок» буер удивил, то городок, где жили родичи Мокши, буквально встал «на уши». Пришлось договариваться со старостой и с местным ведуном. Первый не сделал практически ничего, зато второй провёл нужный обряд. О том с ним договаривался Ракшай, имевший пару посланий от своего ведуна, вырезанных на липовых дощечках.

Через три дня, положенные хозяевам для ублажения гостей, браты насели на Мокшу с вопросами, что, да как? Куда — вопрос игнорировался, так как считался несчастливым. Но когда узнали, что Мокша с семьёй просто прокатился в гости без выгоды, покрутили у виска.

— Ну может хоть сковал что-нибудь?

Мокша покрутил головой. Браты сплюнули.

— Стоило кататься пустопорожним?

— Новый струг спытали. Да и пути два дня-то! — Сказал Мокша.

— Как два дня? Даже по воде четыре…

— А у меня два. Да и за светлый день уложился бы.

Браты недоверчиво покрутили головами.

— А за два дня и мой старый струг путь по воде осилит. Тут дело в ветриле.

— Что за струг? — Спросил Михай. — С таким же ветрилом?

— Да. Это Ракшай придумал.

— Странный малец у тебя какой-то. По росту велик, а по лицу дитя.

Санька за осень и зиму вымахал отцу по грудь. Это в три-то года!


— Слыш, Мокша! Казаки до вас не доходили по первому яру?

— Нет…

— Ходила ватага на стругах и под ветрилами вверх. Да вернулась без двух. К тому… Те, кто у нас стояли и ясак собирали, уже отбывали… Так те, кто на Сарант ходили, даже не остановились передохнуть, а с ними и ушли. Не знаешь ничего?

— Не, не знаю, — скрыл правду в усах Мокша. — До нас не доходили. Спужал ктось небось…

— Не ты, чай? — Хитро прищурив глаз, спросил Михай. — Про тебя у нас спрошали. Где, грят, кузнец знатный живёт, что острые сабли куёт?

— Не я.

— То посланцы князя московского были. Приходили к нам и выше. Просили ржи и овса больше засеять, да куны приготовить. Их войско хана победило. Обратно на Московию пойдут. С Тавриды возвращаются. Вот, ждём…

«Вот так казаки!» — Подумал Санька, который сидел тут же в хате, но в дитячем углу.

— Чего хотели? — Напрягся Мокша.

— Позвать с собой в Московию. Там, грят, мало таких ковалей, чтобы ещё и самопалы нарезные тянули.

Санька удивился. Про самопали от Мокши он слышал, что, де «его лучше», чем те, что они забрали у убитых, а про винторезы нет.

— В Московию?! — Удивился Мокша. — Бегут оттуда людишки-то. Да и не крещёные мы в веру единого.

— А где ты коваля крещёного видел? — Усмехнулся Михай. — Вы — Перуновы дети.

— Так за то и побили кузнецов-то на Московии. А теперича сызнову призывают. А царь у них, грят, дюже лютый в вере вашей.

Мокша покосился на угол, украшенный образами.

Браты тоже глянули наверх и осенили себя крестами.

— Един Бог, — сказал Кавал, — только имен у него много. Вот ты говоришь, Ракшай твой Велесовой благодатью наделён. Ну так и ладно! Но этот Бог, — Кавал кивнул головой в сторону образа, — общий. Он приходил на землю нас всех спасти. И он не отрицает других богов. Они дети его.

Мокша спокойно выслушал брата, но глаз на него не поднимал.

— Эх, — вздохнул и горестно выдохнул Кавал. — Да и ладно. Потом поймёшь.

— И то! Не будем ссориться! — Подхватил Михай. — Вино пить будем!

Кавал махнул рукой и разулыбался.

За столом, хоть и плотно, взрослые разместились все. Ребятишки, получив по куску пирога с рыбой, попрятались по углам, на печи да на полатях. Санька свой кус проглотил разом и заскучал. Тесно ему стало в небольшой хатёнке Кавала и он накинул кожушок, перетянулся поясом с ножнами, и вышел на воздух.

Солнце перевалило полдень и висело над холодно-голубым зеркалом Дона. Изба «дядьки Кавала» стояла на взгорке. Дворы братьев, объединённые одним невысоким забором напомнили Саньке территорию небольшой фабрики. Чаны с рассолом, чаны с краской стояли на печах. Кожу красили в охру. Несмотря на зиму, над производством стоял смрад кислятины и мочевины. «Летом здесь круто, подумал Ракшай». Он знал, как работать с кожей и шкурами, сам немного скорняжил когда был моложе. Одобрительно оценив механизацию «завода», Санька шагнул за калитку и тут же был окружён ребятнёй.

— Ну ты, кто такой?! Назовись! — пробасил один ломающимся голосом.

Санька обвёл всех взглядом и понял, что его тихо оттесняют от ворот дядькиного дома. Он положил левую ладонь на рукоять ножа. Не для того, чтобы применить, а для того, чтобы не выдернули. Однако, ребятня поняла его иначе, и раздалась в разные стороны.

— За нож взялся?! — Усмехаясь, переспросил парень. — Готов сечься?!

— Больной, что ли? — Спросил его Ракшай. — Не готов я сечься. С чего вдруг?

— А что ж тогда за нож взялся?

— А чтоб не выпал…

Они стояли напротив друг друга чуть согнувшись, готовые к драке. Ракшая долго просить себя не заставлял и кидался в драку по малейшему поводу. Он научился выключать «зверя» ещё в схватках с братом Умкой и сейчас не опасался показаться опасным для общества. Жизнь среди людей очень отличается от жизни в лесу. Санька это знал и не дал своему организму развиваться в эту сторону. А очень хотелось. Оскотиниться оказалось проще простого, чего Санька избежал с трудом и в той своей жизни, и в этой.

— А вот мы сейчас…

Парень, на вид ему было около двенадцати лет, мазнул себя по голенищу и вынул за рукоятку тонкое обоюдоострое лезвие.

— Охренел, что ли? — Спросил его Санька. — Ты, что, дерьма объелся?

— Я тебе покажу дерьмо, псёныш Перунов.

— У-у-у, — понял Санька, и выдернув нож, махнул им в сторону стоящих сзади ребятишек. Те отпрянули и Санька вырвавшись из окружения, метнулся вниз по улице в сторону реки. Сзади послышался топот и улюлюканье. Санька выбежал на лёд и остановился. Ребятня вывалилась толпой и покатилась за ним, скользя на ногах. Санька стоял и молча ждал. Потом он шагнул к первому, пропуская его мимо себя, и нанёс удар сбоку правой рукой, немного ускоряя ему скольжение.

Отшагнув в сторону, он встретил второго левой рукой, ударив рукоятью с тяжёлым навершием. Убить он не боялся.

Остальные, пытаясь остановить скольжение, замахали руками и повалились на лёд. Санька, ступая осторожно, но уверенно, подошёл к распластавшемуся вожаку.

— Вставай, если хочешь продолжить, но если встанешь, пощады не жди. Зарежу, как барана.

Парень смотрел не на лицо Саньки, а на его подбитые толстой кожей высокие чуни.

— Сопли! — Выдавил он из себя восхищённо. — У него сопли, робяты. Не чуни, а настоящие сапоги.

Он почему-то делал ударение на среднем слоге.

— Да с подковами!

Санька опешил от такого разворота событий. Похоже, вожак уже не жаждал схватки. Он кое как поднялся и стоял с трудом не оскальзываясь.

У Ракшая на чунях и вправду были набиты специальные подковки для ходьбы по льду и он чувствовал себя вполне устойчиво.

— Так не честно! Ты хитростью взял! — Рассмеялся парень.

— Хрена себе, не честно! — Выругался не зло Санька. — Мне насрать на честность, когда меня пытаются убить.

Парень смутился.

— Никто не пытался тебя… убивать. Попугать хотели.

— Это что у вас тут! — Раздался грозный крик.

Санька оглянулся на голос и увидел, что к их детской ватаге подъехали конные воины, а далее на берегу Дона уже расчищается снег и устанавливаются шатры. Множество шатров. Однако большого войска видно не было.

— А тебе-то что! — Дерзнул огрызнуться атаман.

Рука вопрошающего опустилась, нагайка свистнула и парень вскрикнул.

— Ты, щеня, не гавкай! Бо выдеру так, что шкура твоя сама на сапоги мои… — Видимо найти продолжения фразы воитель сразу не смог и просто рассмеялся. Потом, чуть подумал и добавил. — Попроситься.

— Почто малолеток сбижаешь? — Спросил Ракшай. — Не навоевался?! Хоть турчанина одного приласкал так? Или всё девок и мальцов плетью гладишь?

— Ты тоже дерзок не по летам, погляжу.

— А ты вдарь меня! — Крикнул Санька. — Только гляди, не жалуйся потом.

— Ах ты тля![18] — Воскликнул казак и снова поднял плеть.

Санька признал ту же одежду, что видел по весне. Он скакнул под низкорослую лошадь, резанул подпругу, дернул казака за ногу с той стороны. Казак с замахом скользнул вместе с седлом с лошади и грузно ударился об лёд.

— Пезевенк оглу[19], — простонал казак.

Санька вовремя увидел второго казака, замахивающегося на него ногайкой и, вскочив на ничего не понимающую лошадку, ударил её пятками в бока. Лошадка прянула в сторону и понеслась прямиком к палаткам. Санька попытался выправить её движение, но лошадка повода не слушалась. Догнали его быстро, и Ракшай почувствовал спиной обжигающую боль.

Оглянувшись, Ракшай увидел снова оттягивающего назад руку всадника. Рука его пошла вперёд, потом снова назад и левое плечо онемело. И Санька прыгнул. Он оттолкнулся от крупа лошадки всеми четырьмя конечностями и опустился на казака тоже четырьмя конечностями.

Казака вышибло из седла и они с Санькой покатились кубарем по заснеженному возле берега льду. Санька вцепился в казака со стороны спины обхватив его и руками, и ногами. Он готов был уже открутить ему голову, но остановил себя. Тело казака уже обмякло оглушённое и полузадушенное.

Санька снова отпрыгнул в сторону и схватился за нож.

— Тихо… Тихо, малец. Спокойнее, — услышал он чей-то голос. — Оставь его.

К месту побоища спешили казаки, а впереди них шёл среднего возраста, одетый в дорогую шубу боярин. Его лицо сразу понравилось Саньке. Борода и усы не излишествовали на широкоскулом лице. Прямые брови ещё не терялись в морщинах. На рубахе, видневшейся под шубой, висел большой оловянный крест с распятием.

Санька вскочил на ноги.

— Ловок ты скакать, — усмехнулся боярин. — Что не поделили?

— А что он хлещется? Кто он мне, батька?

Санька оглянулся на шум и увидел спешащих к ним местных мужиков. С дрекольем, луками и самопалами.

— Что за свара у вас? — Удивился боярин.

— Вон того спроси, — буркнул Санька показывая, на спешащего «безлошадного» казака. — А мне тебе ответ давать не с руки.

Санька повернулся и пошёл к подбегавшему к ним отцу и дядьям.

— Что случилось? — Спросил его Мокша.

— Да эти вот, — Ракшай махнул в сторону казаков, — решили нагайками по нам помахать. Ну я и не сдержался…

— Не убил никого? — Озабоченно спросил Мокша.

Санька отрицательно покачал головой.

— Придушил малька…

Боярин услышав разговор рассмеялся.

— Отец ты его? — Спросил он Мокшу. — Пошли ко мне в шатёр. Поговорим.

— Я с братами, — показал Мокша на обоих братьев, вооружённых один приличным колом, другой незаряженным самопалом, который Кавал держал, как дубину.

Боярин усмехнулся.

— Все и пошли.

Потом глянул сурово на провинившихся казаков и сказал:

— Хорунжий, этих под стражу и тоже ко мне.

— Слушаюсь!

До боярского шатра шли молча. Чуть поодаль шли другие горожане, не приглашённые в шатёр. Боярин несколько раз оглядывался и усмехался. Однако возле шатров их встретили стрельцы с самопалами и «свита» отстала.

В шатре было тепло и уютно.

— Меня можете величать Алексей Фёдорович. Я водил полки к Тавриде, да не очень удачно. Крепость у них на перешейке суровая. Но по морю пошлись да напали на побережье. Людишек наших освободили из плена. Пять тысяч, где-то. Сюда придут скоро. Подготовили корм?

— Подготовили, — настороженно ответил Кавал.

— То добро!

Боярин провёл дознание в лучших милицейских традициях. Чётко, внятно, по существу. Тут же принял решение:

— Выпороть! И сбитня нам!

Сбитень занесли и раздали каждому по медному ковшу. Даже Ракшаю. Шатёр наполнил аромат пряностей.

В ковши набирали понемногу, выпивали и клали ковши на разнос, на котором стоял самовар, и говорили.

Боярин расспрашивал, как прошёл год, не тревожили ли литовцы, сколько пришло из Московии беженцев?

Про беженцев братья промолчали, про всё остальное подробно рассказали.

Санька блаженствовал, цедя сквозь зубы пряный напиток. Он соскучился по корице. В той жизни когда-то он любил экспериментировать с горячими слабоалкогольными напитками. Варил грог, глинтвейн.

— Справные у тебя сапоги, как я погляжу. Даже лучше моих, — наконец-то боярин обратился к Ракшаю.

— Знамо лучше. У меня по ноге подобраны, а у тебя нет.

— Как так? — Удивился боярин.

Санька рассказал про правую и левую ноги и что они разные, про деревянные колодки, на которые натягивают кожу, про подошвы с бронзовыми супинаторами.

— Что ты говоришь? Бронзовые подошвы?

У Саньки после лесной жизни стало проявляться плоскостопие и он соорудил себе обувь с значительно выгнутыми бронзовыми пружинками.

Боярин имел не большую ногу. Он сидел без обуви в шерстяных носках, которые сушил у полуоткрытого чугунного очага. Санька скатал сапоги, снял и протянул боярину.

— Надень.

Боярин стушевался.

— Надень-надень… Почувствуй разницу. В моих нога не так устаёт.

Боярин посмотрел на такие же сапоги Мокши и увидев, что над ним никто не насмехается, чуть дёрнул головой и натянул левый сапог. К его удивлению, нога скользнула в сапог легко и он почувствовал, как его ступню приятно облегает кожа. В его сапогах нога болталась как язык в колоколе.

Он хмыкнул и натянул правый сапог.

Вытянув ноги перед собой боярин натянул голенища и встал.

— Ты смотри, ка! — Удивился он. — Какие ладные! Тут и портянки нужны особые!

Притопнув несколько раз, он спросил:

— Продашь?

Санька усмехнулся.

— Продам. Две цены твоих сапог.

Боярин глянул на Саньку с удивлением.

— Годиться. Мастак ты торговать. А у бати не спросишь разрешения?

Ракшай пожал плечами.

— А чего его спрашивать? Сапоги мной шитые. Он такие шить не умеет.

Мокша весело развел руки.

— Прикажите, вашвысокородь, за моими чунями послать.

Адашев вскинул свои красивые брови, удивляясь непонятному к нему обращению, и вызвал дежурного офицера.

— Вот, хорунжий! Пошлите кого-нибудь к…

— Кавалю Мокшанину! — Подсказал Кавал.

— Да… К Кавалю Мокшанину… Скажи, что Ракшай просит себе его чуни.

— Слушаюсь! — Произнёс дежурный офицер, но уходить сразу не стал.

— Что ещё? — Спросил Адашев.

— Там казаки пана Вишневецкого, что в поиск за кузнецом ходили по весне слова молвить просят.

— Так срочно?! Горит что-ли?

— Говорят срочно!

Боярин пожал плечами и призывно махнул рукой, а у Саньки сердце захолонуло.

Хорунжий вышел и зашёл знакомый Мокше и Ракшаю казачий атаман. Тот ни на кого, кроме Адашева не смотрел. Чуть склонив в поклоне голову, он сказал:

— Будь здрав воевода. Дозволь слово молвить?

— Молви, да поскорее, — недовольно сказал боярин.

— Ежели помнишь, посылал ты нас по весне, когда мы у Перекопской Тверди застряли, за кузнецом на выселки здесь на Саранте.

— Это побили когда вас? — Усмехнулся Адашев.

— Да, — понурился атаман. — Вот он и побил с друзьями. Это тот кузнец…

Адашев нахмурился.

— Сказывай дале.

— Взяли мы его на реке с жонкой. Шли они в чолне вниз. А на следний день напали на нас и отбили, и кузнеца, и жонку его.

Боярин задумчиво смотрел на носки сапог, потом поднял взгляд на Мокшу. Браты Мокши вылупили глаза и смотрели на воеводу не мигая.

— Так всё было? — Спросил боярин хмурясь.

— Так, да не так, — вздохнул Мокша. — Не было друзей, — сказал он, ставя ударение на «у».

— А кто же выручил вас? — Кривя рот в ухмылке, спросил атаман. — Кто стрелами отравленными моих товарищей побил?

— Кто? — Переспросил Мокша. — Он.

Мокша ткнул пальцем в Ракшая.

— И на стоянке двоих порвал, тоже он. Дар у него Велеса.

Атаман отшатнулся к выходу, но пара стрельцов сомкнула пики.

— Что скажешь? — Спросил боярин Ракшая.

Он почему-то не выказал удивления.

— Скажу, что казаки хану продать батю хотели, потому и вызволял из плена. Пленили они их. Сневольничали.

— Но как же ты… Один? Не убоялся? Тебе лет то сколько?

— Восьмой, — улыбнулся Санька.

Атаман закашлялся. Адашев небрежно махнул рукой, и казака вывели.

— Как это возможно? — Спросил Адашев.

— У него дар Велеса с детства, — повторил как мантру Мокша. — Он хороший охотник и следопыт.

Но Адашев смотрел на Ракшая.

— Я хорошо стреляю из лука. И очень ловкий.

— Это мы видели сегодня. А ты, значит, и есть тот кузнец, что самопалы винтовые режет?

Мокша пожал плечами и налил в свой ковш ещё сбитня.

— Ты знаешь, что царь Иоанн призывает к себе всех военных мастеров и создаёт в Москве Бронный приказ.

— А иные куды делись? Нешто ранее не было бронников в Московии?

— Да никуда не делись. Там все робят. Но самопальных дел мастеров мало. Всего в приказе сто пятнадцать бронников. Во главе стоят братья Угримм и Десятой Непоставовы, ОФоня и Муха Горусины. Знатные мастера-помещики. Они шеломники и сабельники. Ещё есть юмшанники, наводники, чищельники. Царь им обширные поместья отписал. Самопальные стрельцы и мастера самопальных пищалей — то отдельные статьи. Особо искусный стрелок Иван Поздеев триста четей[20] поместья да сукно доброе. А уж мастеровых царь-батюшка не забижает. Их имена даже произносить запретно, чтобы англичане не уворовали.

Санька слушал и млел. Вот, где его стезя. Ужо он им настреляет. Даже с тех раздолбанных самопалов он навострился бить на сто шагов. А коли Мокша ему сладит винторез… Санька размечтался.

— Не гоже землю в дар сулить, — окатил его ушатом воды Мокша. — Нет такого права у человеков. И не могет один владеть многими.

Боярин поперхнулся сбитнем и зашёлся кашлем. И за то время, что откашливался, обдумал ответ.

— Ты — мастер перунов, и тебе всё равно, где своё мастерство проявлять. Но тем более тебе от Перуна почёта, чем больше мастеров ты обучишь. Так ведь?

Мокша кивнул. А Санька оценил ловкость боярина.

— Поместье — то не дар земельный тебе, а кормление твоё, да подмастерьев твоих. Чем больше поместье, тем большее корма. А лично тебе царь оклад положит.

Мокша задумчиво почесал бороду.

— И сколько оклад? — Не выдержав тишины, спросил Махай.

— За царя не скажу, то его слово, но знаю, что Поздеев получает пятнадцать рублей.

— Ух ты матерь божья! — Вскинулся Михай. — Пятнадцать рублёв, да с прокормом! Мы тута малый прокорм имеем и то ладно живём. Соглашайся Мокша. Доброе дело предлагает боярин.

— А кожемяки не нужны царю? — Спросил Кавал.

Теперь Адашев поскрёб бороду.

В постельном приказе есть несколько скорняков, но то очень важные мастера. Хотя ведь вы можете поселиться на землях, что брату отпишут. Землицы щас много свободной. То мор, то глад… Но по секрету скажу…

Адашев перешёл почти на шёпот.

— Мы сейчас уйдём, а следом за нами придут крымчаки… Не простят они нам погромов на Тавриде. И то, что мы из неволи русичей вызволили. Они без рабов не могут жити. Вот в полон и заберут вас.

Все мужики заёрзали, словно тут же хотели закончить беседу и спешили начать собираться к отъезду. А Санька ещё раз оценил способность боярина убеждать собеседников.

— По рукам? — Спросил он Мокшу. — Сам видишь другого пути нет…

Однако Мокша не торопился с ответом.

— Другой путь всегда есть. Мы в леса уйдём. Там татары нас не возьмут. Леса обширные и богатые. Нам ведь много не надо. Судить да рядить будем, правда браты? А сейчас пойдём. Благодарствуем за угощение, воевода.

Все разом поднялись с сенных тюфяков, обшитых овчиной.

— И детям вашим будет, чем заняться. Для детей почётных людей всегда место при дворе найдётся, — продолжил увещевать Адашев.

— Здрав будь, боярин, — поблагодарил Кавал. — Спаси Бог!

— Здрав будь! Спаси Бог! — Присоединился Михай.

Дядья и Ракшай вышли из шатра и скорым шагом поспешили до хаты. Ракшай чуть поотстал, скользя в своих домашних чунях по льду. И тут его снова окружила пацанва.

— Да что ж вы не уймётесь-то? — Спросил Ракшай, положив руку на рукоять ножа.

— Да ладно, ладно. Тихо ты, бешенный. Не даром тебя зверем кличут.

Вожак детской банды подошёл с протянутыми вперёд открытыми ладонями.

— Не тронем мы тебя.

— Глядите, как бы я вас не тронул! Я даже без подков вас всех почикаю.

Вожак замахал руками.

— Да ладно, тебе! Меня Яшкой зовут. А твоё имя мы у твоих братов узнали. Вот они.

Яшка вытянул из толпы вперёд двух самых взрослых братьев Ракшая.

— Правда, что ты с даром Велеса? — Спросил кто-то из ватаги.

— Не говорят так про себя. То другим судить. Но лес я знаю.

— И со зверьём договориться можешь? — Спросил кто-то ещё, прятавшийся за спинами товарищей.

— Бывает.

Санька вдруг «увидел» в реке рыбу и позвал её к себе. Он постучал по льду и к изумлению ребятни, из-под воды стали появляться рыбины. Они всплывали под самый лёд и группировались под Санькиными ногами. Там собирались не только плотва и лещи, но приплыло и несколько щук, и стерлядки, и небольшой, метра на три, осётр.

Ребятня разбежалась в стороны, окружив Ракшая, а снизу его окружали рыбины. Санька топнул ногой и рыбины прыснули на глубину. Только осётр ещё некоторое время плавал туда-сюда, словно не понимая, что за напасть привела его из подводной ямы на божий свет.

— Всё! Кина не будет! — Бросил непонятные слова Санька и поспешил домой.

Дома у дядьки Кавала стоял «киль дым»[21]. Всё взрослые суетились. Хотя, как можно суетиться в небольшом помещении вшестером? Малышня тихо плакала почувствовав нервное состояние взрослых.

Санька понял, что до утра здесь не уснут и шепнув Лёксе: «Я в сани», побрёл к буеру. Однако, как только он вышел со двора его тут же перехватил Яшка.

— Ты куда?

— На кудыкину гору, воровать помидоры… — Буркнул Санька.

Он устал за поездку и за остатний день. Глаза его слипались. А солнце уже спряталось за ближайшим поворотом Дона. Санька представлял, как ему придётся залазить в холодный меховой мешок, и его передёрнуло.

— Что воровать? — Переспросил Яшка.

— Что надо, то и воровать, — снова буркнул Санька.

— Ты в сани свои идёшь? Спать небось? Гуляют твои? Шумят… Я слышал.

Санька промолчал.

— А то пошли, у нас переночуешь. Батяня на охоту с братьями ушли. Мы с мамкой да сестрёнками двумя остались. Мамка у меня добрая, не прогонит. Скажем, у твоих места нет.

Санька вспомнил, что в баню они так и не пошли, и представил, какой от него будет духан.

— Не мытый я. В баню не ходили.

— Да нешто! Мы и сами дён пять не мытые. Вот батя завтра вернётся — все и помоемся. Пока они с охоты не вернутся, баниться нельзя. Не к добру…

Санька прикинул, что ничего он не выиграет, если откажется, и согласился.

Хата у Яшки была меньше дядькиной и полати в ней были небольшими. Там уже разместились Яшкины сестрёнки. Они с удивлением из-за занавесок разглядывали прибывших.

— Ты кого привёл? — Недовольно спросила худощавая женщина.

Яшка шмыгнул носом и запричитал:

— Мам, это пришлые, с выселок… Мокшане. У дядьки Кавала полна хата гостей.

— У Кавала снега зимой не выпросишь. Небось пожалел кус для родича? Да и у нас на чужих не рассчитано. Вон твоя каша стоит, делитесь, чем Бог послал, молитесь и спать. Лучину да лампадку пригаси.

Мать Яшки задёрнула занавеску на печи и недовольно засопела. Но потом вдруг учуяв сторонний запах, снова высунулась.

— Что это у тебя за пазухой? Не мясо?

— Ну, мясо, — сказал Санька.

Ему здесь не нравилось и он готов был уйти.

— Ну ка, дайка сюда! — Требовательно приказала Яшкина мать.

Это переполнило чашу терпения Саньки.

— Хрен тебе! — Сказал он и вышел из избы.

Он ещё слышал недовольные возгласы женщины, когда проходил через сени с загородкой для двух коз, и плачь Яшки.

— Вот, млять, денёк сегодня! — Сплюнул Санька и побрёл к буеру.

Взошла полная луна и Санька подумал, что сейчас самое время для камлания. Кое-где брехали собаки, но, в основном, дворы уже спали. Он вытащил из-за пазухи длинный шмат копчёного мяса и впился в него зубами. Пока Санька дошёл до буера, первый кусок мяса он проглотил и принялся за второй. Оленятина хоть и была жёсткой, но легко утоляла голод.

Тут он вспомнил, что совсем не взял воды и чертыхнулся. Санька не стеснялся в выражениях, потому что не замечал, что эти слова мешают ему слышать лес.

Ракшай достал из буера черпак для воды и подошёл к проруби, в которой бабы целый день полоскали бельё. Разбив затянувший прорубь ледок, он глянул в чёрную воду. Здесь не было глубоко. Но Саньке утонуть бы хватило, наверное.

Опустив черпак и набрав воды, Ракшай с удовольствием напился. Потом встал у проруби на колени и заглянул в воду, но кроме луны ничего в ней не увидел.

Тогда Санька запел песню, которой научил его волхв. Песня была простая. Она состояла, в основном из гласных звуков, перемежающимися звуками: «з», «ж», «р».

Когда он открыл глаза, чёрная водная гладь исчезла. Перед ним лежали облака, горы и море. Это Санька решил вспомнить Таиланд с высоты полёта вертолёта компании «Газпром». И он вспомнил. Санька приблизил песчаный берег, волны и даже разглядел людей и среди людей себя и жену.

Санька не выдержал. Он хлопнул по видению черпаком и холодные брызги плеснули ему в лицо. Капли стекали по лицу. Ракшай поднял лицо к луне и завыл.

Глава 6

— Это ещё что за чудо-юдо?! — Услышал Ракшай голос Адашева рано утром. — Есть кто в теремочке живой?

Сквозь закрытый кожаный полог ни свет, ни воздух не проникали. Было тепло и уютно, как в берлоге. Спальный мешок из заячьих шкурок отлично сохранял тепло его тела. Вылезать не хотелось. Санька долго камлал этой ночью и ещё не выспался.

— Чего тебе, воевода? — Недовольно, сиплым спросонья голосом, спросил Санька.

— Да вот, пришёл выручать тебя. А то, как бы не побили…

— Кого не побили?

— Тебя. Ты же выл ночью?

Ракшай выбрался из мешка, натянул сапоги и выглянул в отверстие полога. То, что он увидел, его не обрадовало. Буер окружила толпа горожан, сдерживаемая стрельцами. В передних рядах в основном молчали, в задних покрикивали. Было странно, что Санька не услышал такого шума.

— Ну, я! И что?! — Искренне удивился он.

— Сознался! — Закричала какая-то баба. — На костёр его! Колдун!

Санька вздрогнул.

— Да обожди ты, — крикнул на неё какой-то мужик. — И зачем ты выл?

Родичей Мокшан в толпе не замечалось.

— То моё дело! — Буркнул.

— Его дело! У меня бурёнка издохла! — Крикнул визгливый голос.

— Да погоди ты Фёкла, со своей бурёнкой! Она у тебя неделю уже сдыхает, а они токма вчера приехали.

Санька окинул взглядом пространство и уже прикинул, куда он сиганёт, но вдруг услышал голос Адашева.

— Акромя того, что выл человек, претензии к нему есть? — Спросил он.

— Чаво-чаво? О чём он спрашивает? Что-сказал-то, воевода? — Не понял его вопроса народ.

— Вина его в чём, акромя того, что выл парень на луну?

— Колдун он! Колдун! Перунов сын! — Снова загомонил народ. — Отдай нам его, воевода. Мы его жечь не станем. В пролубь спустим и всё. Пусть плывёт отсель.

— В пролубь нельзя. Про покойников неприкаянных слыхал? Бродить тут станет. Вредить. Раз колдун, сжечь надоть! Вот в лодье и сожжём!

Саньке приспичило по нужде и он представил, что он остался сидеть на буере, а сам слез и протиснулся сквозь толпу, и побежал к стоявшему возле ближайшей бани дощатому сооружению. И только по раздавшемуся вдруг вою, крикам и шуму понял, что народ, хоть и с опрозданием, но узрел его обман. Привстав, Санька глянул в оконце над дверью и увидел, что толпа пытается прорваться к буеру.

— Колдун! Колдун! Куда делся?! — Орал народ.

— Вот бесы! — Покачал головой Ракшай, снова приседая.

Раздался выстрел, потом другой, третий. Послышался топот копыт и казачьи окрики.

Снова выглянув в отверстие, Санька увидел, как налетевшие конные казаки оттесняют недовольных горожан от буера, но те, сопротивляются, не оставляя желания довести начатое до конца. То есть, найти его — Саньку, и покарать за ночное камлание.

Казаки особо не церемонились, и вскоре толпа, взревев от боли и от обиды, разбежалась по хатам. Санька наконец-то выбрался из своего нехитрого убежища и воевода только удивлённо крякнул, увидев его, приближающегося к буеру от берега.

— Не заметил я, как ты прошмыгнул.

— Дюже по нужде приспичило, — объяснил Санька. — А вы на толпу глядели.

— Я-то на толпу глядел, а толпа на тебя, и тоже не увидела.

— А они на стрельцов глядели и орали…

— Ну, да ладно… Прервал его воевода. — Теперича точно вам всем уходить отсель надоть. И дядьям твоим и вам. Сам-то понимаешь сие? Напортачил ты…

— Понимаю, — вздохнул Санька. — Кто ж знал, что тут нельзя к богам обращаться?

— Обращаться к богу можно, но токма в церкви. Храм, видишь на холме? Там и молятся. Но и там выть не можно. У вас в выселках нет что ли церквы?

— У нас капище и шаман. А я — пасынок его.

Адашев мотнул головой, словно лошадь, отгоняющая слепней.

— Ну ладно, батя твой — перунов сын, но чтобы ты и шаман будущий. Вот ведь напасть какая!

Воевода зашагал вокруг буера, теребя бороду, потом остановился.

— Ты вот что. Не показывай никому, что ты ведун и не камлай громко… Договорились?

— Да я и не ведун ещё. Учусь понемногу. А если уедем, то и вовсе перестану. Уроки кончатся…

— А? Да? Ну, тогда и ладно! — Адашев явно приободрился, а до того сильно смурной был. — Ну и ловкий ты, Ракшай! Справный воин из тебя выйдет.

Он потрепал Ракшая по волосам, не прикрытым шапкой, и наконец спросил:

— Что это за чёлн такой чудной? На лыжах ходит?

— И на лыжах и на коньках. На коньках очень скоро летит.

— И ветрило у него, видать особое. Нижний рей к мачте прилажен. Не видал такого… А я много чего в жизни своей повидал.

— Хочешь прокачу? — Спросил Санька разухабисто.

Воевода глянул на него недоверчиво.

— Смогёшь ли?

Ничего не отвечая Санька нырнул в отверстие и привёл спинки кресла в вертикальное положение.

— Помоги! — Крикнул он стоящему рядом стрельцу и отвязал носовой чал. — толкай на меня.

Сам он залез на корму и довернул румпель влево. Буер легко развернулся носом по реке.

— Залазь по скобам.

Адашев почесал бороду, махнул рукой и забрался в кресло.

— Ты смотри, как удобно. Всё видать. Словно на троне, — сказал он, и поперхнулся от смысла сказанного. Стрелец словно и не услышал и даже отвернулся от воеводы. Однако воевода поскучнел и мысленно отругал себя.

Санька тем временем одним движением распустил вязку, охватывающую свернутый парус и потянув её же, поднял верхний угол ветрила к клотику. Буер сразу взял ветер и двинулся вперёд. Санька приотпустил гик, чтобы буер разгонялся не сильно, однако и той скорости, что развила лодья Адашеву оказалось много. Он дико заорал:

— Стой! Стой! Уйми ветер!

Санька резко переложил руль и буер, развернувшись, встал против ветра.

— Чего вы, вашевысокобродь? Чего испугались?

Адашев потряс головой.

— Дюже шустёр твой буер. Так и до Москвы долететь можно.

— Да. Быстро ходит, — спокойно отозвался Санька. — Вертаться будем? Или ногами пойдёшь?

Адашев помолчал и попросил:

— Ты, это… По-тихому можешь?

— Попробую…

Санька натянул гика-шкот и развернул буер в сторону городка. Он шел галсами на самом малом и воеводе это понравилось.

— И кто же тако судно изобрёл? Батя?

— Я изобрёл, вашевысокоблагородие! — Крикнул Санька, с разворота «паркуясь» возле пристани. Мокша так останавливаться не мог. Боялся. Потому надо было тормозить, хотя это могло привести к неуправляемому «штопору».

Ракшай сам выскочил и привязался к чалке за кормовой рым, потом спустил парус и увязал его на гике.

— Как у тебя ладно всё! — Покачал головой Адашев, выбираясь и сползая на лёд. — Кому рассказать не поверят. Надо нам такую машину царю показать. Сможешь собрать такую?

— Ты же видишь, боярин, лодья простая, как три рубля.

Санька хлопнул по дощатому коробу.

— Три рубля, говоришь? Ну, допустим. Три так три… А по воде она пойдёт?

— Эта по воде не пойдёт. Другую построим.

При испытании буера Санька вспомнил, что видел на картинках другие паруса на гиках, не треугольные, а трапецевидные. И он как-то сразу понял, что наполняемость ветром таких парусов будет лучше. Санька мечтал попробовать не срубить, а собрать настоящий корабль.

— Коли дозволишь, соберу дощаник.

Название «дощаник» Санька услышал от Мокши, когда предложил не вырубать корпус для буера, а собрать из досок, что лежали в кузне в прозапас.

— Дощаник?! Корабель, что ли, построить хош?

— Ну… Корабель, не корабель, но лодью я бы собрал.

— А смогёшь? — Усмехнулся Адашев недоверчиво.

— Подсмотрю, как ваши устроены и соберу.

— Ну-ну… Пошли к твоему бате, да дядьям… О! О вот и они сами…

Воевода прикрыл глаза ладонью от восходящего над хатами солнца и смотрел на спешащих братьев.

— Не случилось ли чего с хатой? Народ озлобился, и хозяйство подпалить может, — обеспокоился Санька.

— Ништо… Я казачков настроил охоронить двор ваших родичей. Ништо…

Боярин явно был рад такому простому раскладу.

Мокша добежал первым.

— Живой? Не побили? — Спросил он.

— Не-а. Утёк я от них. Вот воевода подсобил, отбил от народца. Ух и крикливые у вас бабы, дядьки. Да и мужики им под стать.

— Ты бы меньше выл по ночам, — замахнулся на племянника Михай, но Мокша перехватил его руку.

— Не замай! Свово учи! — Сказал он Михаю. — Живой, и слава богам. Собираемся и уходим. Сейчас Лёкса… Да вон и она. Собирай пожитки.

— Собрано уже.

— А а что с буером?! Кто его развернул?!

— Это я воеводу катал!

— Ты?! Один?! Не испужался?!

— Он у тебя справный кормчий, — внёс свою лепту в разговор Адашев. — Лихо прокатил. Ни одна тройка не сравниться.

— Это верно. Уходим мы, боярин. Не пойдём мы с тобой на Москву. Здесь как-нибудь… Видишь же, как с нами… Сжечь, спалить… Так и там, на Москве. Набегут церковники… Знаем мы. В Рязани проходили. Токма собрались все вместе.

— А браты твои?

— То их воля-неволя. Хотят, пусть бегут к вам или к нам. Мы чужих богов принимаем.

— Расстроил ты меня, кузнец. Рассчитывал я на тебя…

— Мы не ручкались и слово моё при мне осталось. Обдумать надо. Не могу я с кондачка решать. Вы тут надолго, небось, а мне домой день ходу с лихвой. Да и с ведуном посоветоваться надо.

— Мы тут не задержимся, — покачал головой боярин. — Как другие подойдут, мы уйдём.

— Если что, мы догоним вас. Да, Ракшай?

— Догоним! — Весело согласился Санька. — Я хочу в Москву. Там для нашего дела пользы больше.

— Ладно-ладно, малец. Поумничай мне! — Мокша шутливо стукнул его ниже спины. — Ступай, мамке помоги спуститься.

* * *
Путь назад всегда короче наверное потому, что знаком. Санька дремал, и Мокша старался не разгоняться, ослабив гика-линь. Но нормально уснуть у Саньки не получалось. Он вспоминал утреннюю стычку и его ночное бдение.

Его камлание затянулось так как он только сегодня по-настоящему почувствовал силу «леса», зовущую его к себе и проистекающую от него. Лесом Санька называл всю природную часть бытия.

Александр Викторович в молодости не чурался компьютерных игр. По службе ему полагался ноутбук, в который он заносил информацию о лесе, и лесничий освоил его неплохо. Санька конечно же любил «стрелялки», но не брезговал и «стратегиями».

Когда подключили спутниковую навигацию и заставили привязывать объекты к координатам, Санька активно включился в перенос данных на компьютерную карту. Сегодня ночью во время погружения в транс, у него возникло ощущение, словно он видит ту свою карту. И не только видит, но и может ею управлять, листая сноски и описания объектов.

Причём, карта распространялась не только на сам Шипов лес, но и на территорию, где был Санька. Словно его душа спозиционировалась в этом мире, привязавшись к местности.

В трансе он видел даже точку местонахождения его в момент камлания. И он не выл, а пел. Его душа требовала вибраций, энергии, от которой видения его становились ярче и плотнее.

Слово «энергия» — обозначает движение. Вот движения его душа и требовала. Он понимал шаманов с их плясками и бубном, понимал буддийских монахов с их горловым пением. Тех техник, что показал ведун, ему не хватало, и Санька включил воображение и начал экспериментировать. Наверное, он увлёкся. Самое интересное, что Санька на «карте» видел не только себя, но и другую живность.

Причём видел не так, как тогда, когда они ушли от казаков, словно с воздушного дрона, а в компьютерном виде, точками. Но что это были за точки, Санька знал. А вот как тогда увидеть пока больше никак не получалось.

Санька дремал и грезил о Таиланде. Ему снова снился песок и морские волны. Он снова плыл на старинной тайской джонке с парусами, сшитыми из циновок, изготовленных из банановых листьев. Вот там он и видел такие «гафельные» паруса. Что они «гафельные» им разъяснил другой их попутчик из Владивостока. Санька даже помнил, как его звали. Владимир, а жену его — Валентина. Их называли ВВП, потому, что фамилия у них была Петровы.

Санька спал и не спал, погружаясь в своё прошлое и настоящее, из которого получился удивительный микс.

Он увидел Адашева, сидевшего в своём полукресле у шатра и смотревшим вдоль реки. Видел подошедших к нему мужиков из городка, которым хорунжий передал по кошелю, те поклонились, а боярин отогнал их рукой. И Санька вдруг отчего-то понял, что утренняя свара была подстроена, и Санька понимал кем. В дрёме он улыбнулся, произнёс: «вот бестия, боярин» и наконец-то уснул по-настоящему.

* * *
— Ну скажи зачем? — Спрашивал Мокша в который раз.

Санька уже устал повторять аргументы за то чтобы ехать и зашёл с припасённых «козырей».

— У меня столько в голове, что можно приспособить для жизни… У-у-у… Царь даст металл. Мы и себе наклепаем игрушек. А вернуться мы можем в любой момент. Но вернёмся уже с другими умениями и другим инструментом.

— Инструмент нужен, да… А этот как мы повезём? Я его не брошу, а в то корыто, он показал на стоявший на льду буер, он не войдёт.

— А мы поставим на коньки казачий струг. Второй парус есть. И поведу его я. А вы с Лёксой пойдёте на этом буере.

— Думаешь покатится?

— А куда он денется? Так северные народы на своих лодьях делали и по люду на них ездили.

— А что ж мы сразу не приладили?

— На буере быстрее. Хотелось погонять, — отбрехался Санька. На самом деле, он просто забыл, а сейчас вспомнил, что можно и так.


Струг на коньки они поставили за три дня. Вернее, ставил его Мокша, а Ракшай один день находился в лесу, а второй день общался с ведуном. Он нашёл медведицу и брательника в разных берлогах. Медведица уже родила ещё одного медвежонка и Санька не стал нарываться на материнскую «нежность». Умке он поставил туесок с брусникой на меду. Для медведицы подвесил такой же на ближайшую ветку.

Ведун по поводу расставания не горевал. Он сказал просто:

— Так хотят боги. Но помни, что ты мой сын. Когда я уйду за «тот порог», ты узнаешь. Моя сила уже переходит тебе. Я это чувствую. С каждым твоим камланием, я становлюсь слабее, а ты сильнее. Но не думай обо мне. Камлай чаще. Нам надо успеть. Мне — передать тебе, а тебе — забрать мою силу. Если я отойду за «тот порог» раньше, это плохо. А предел близок.

И ночь перед отбытием они камлали вместе. Ничего необычного с Санькой в эту ночь не произошло. Но он после почти бессонной ночи чувствовал себя полным сил.

Струг Мокше пришлось всё же толкать, но зато пошёл он очень даже неплохо. Буер, конечно, обошёл его и сразу скрылся за поворотом, но зато Саньке не надо было сбавлять скорость и целится в узостях реки. Струг проходил повороты ровно и вскоре буер остался сзади.

Так же, как и буер, струг был укрыт специально сшитым кожухом. Место рулевого было устроено спереди, а гика-линь был выведен к носу.

На Дон струг выскочил чуть после полудня. Санька увидел выставленный Адашевым сигнал, означавший: «мы ушли», и не задерживаясь повернул направо. Буер его нагнал к вечеру. Тогда же они увидели лагерь московского воеводы.

Адашев встретил их сухо и выглядел сильно уставшим.

— Прихворнул я, други мои. Озноб берёт и тело ломит, — сказал он, чуть дёрнув левой щекой.

Мокша глянул на Ракшая. Тот поднял ладонь в успокаивающем жесте. Де, сейчас всё сделаем.

— Банная палатка есть? — Спросил он хорунжего. Тот, вероятно, находился у воеводы в постоянных помощниках.

— А то как же?! И для господ, и для простых.

— Хорошо. Вели протопить господскую. Всё, ступай. — Санька сказал таким уверенным тоном, что хорунжий крутанулся на месте и исчез из шатра.

— Та-а-ак… Веники, травы у меня в струге… Лёкса, быстро завари отдельно: шиповник, зверобой, шалфей, солодку, мачеху.

Лёкса выбежала.

— Мокша, проследи за этим… хорунжим. Не думаю, что он правильно протопит баню. А я начну полегоньку. Потом зайдёшь сюда и тихо сядь не мешай. И Лёксу предупреди.

Мокша кивнул и вышел.

— Как у тебя ладно получается командовать, — прошептал Адашев.

— Я не командую, Алексей Фёдорович, а распоряжаюсь. А вы лежите спокойно и не обращайте внимание на то, что я буду делать. А лучше глаза закройте и попытайтесь увидеть картинки.

— Заснуть, что ли? — Удивился воевода.

— Это было бы самым правильным. Вы раздевайтесь пока до исподнего. В баню ведь пойдём.

Адашев не стал перечить и заметил, что сам легко подчиняется этому странному то ли юноше, то ли младенцу. Всё плыло в его глазах. Свет ламп мерцал. Шатёр колыхался. Воевода услышал звук, заставивший вибрировать его горло и откашлялся, сплюнув густую мокроту. Звуки прерывались тишиной и Алексей Фёдорович в это время медленно и осторожно вдыхал в себя воздух. Где-то внутри него болело, но если вдыхать медленно-медленно, то воздуха хватало. Его дыхание стало не частым, как ещё полчаса назад, а размеренным. Потом он почувствовал, как его понесли, но глаза не раскрыл и дышал так же ровно, подчиняясь продолжавшимся касаться его нутра вибрациям.

Стрельцы из охранного взвода осторожно переложили воеводу на носилки укрытые шерстяными одеялами, укрыли его ими же и отнесли в банный шатёр. Санька шёл рядом и продолжал перебирать горловым пением ноты в тональности «ля минор».

Он не прекращал своё пение, когда стягивал с воеводы шёлковое нательное бельё, когда растирал тело Алексея Фёдоровича распаренной крапивой, массировал только ему известные точки.

Санька был хорошим ревлексотерапевтом, но считал это слово ругательным. Как-то давно, ещё при социализме, он сошёлся с одним китайцем, выдававшем себя за корейца. Тот промышлял на его территории женьшенем и Санька стрельнул его. Таёжные законы дозволяли подобный вид расправы с нарушителями неписанных правил. Стрельнул, чтобы прикопать, но с первого выстрела не убил, а добивать не стал. Пришлось выхаживать. А когда узнал, что это не свой, а китайский «товарищь», да не обычный сборщик женьшеня, а банальный шпион, вообще пал духом.

Пока Александр Викторович выхаживал китайца, от переживаний разболелся сам, и вскоре уже китаец стал выхаживать лесника, надавливая на его тело в одних и тех же местах и поя травными отварами.

Выздоровев, они расстались и больше ни разу не встречались. Китаец ушёл за кордон, а Санька перевёлся на другой участок. Но с тех пор он увлёкся травной и акупрессурной терапией.

Санька надавливал точки «реки» на руках и ногах, вращая их то в правую, то в левую стороны, концентрируя внимание на манипуляциях. Он знал, что стоит лишь отвлечься, и нужного лечебного эффекта не будет. Горло его, пело само собой.

Санька влил в воеводу, находящегося в полусознательном состоянии, сначала отвар шиповника. Немного, всего пару глотков. Потом, после «песнопения» и очередных манипуляций, смешал отвар зверобоя и мать-и-мачехи, остудил и тоже дал выпить.

Санька находился в изменённом, как говорят специалисты, состоянии, но так и должно быть по определению шаманизма, однако никакие грибы или иные вещества Санька не принимал, во отличие от ведуна. Он легко переключался на контакт с «лесом» и без психоделиков.

В самом начале его «пути» в этом мире на него накинулись разные непонятные ему силы, но он был чист, как зеркало, и как зеркало отразил все напавшие на него «языческие» мыслеформы.

Однако давление языческих форм выразилось в тьме, опустившейся на внутренний взор Саньки. Он тогда вдруг стал слепым, как в первые дни проявления в этом мире. И Санька понимал, что проявление — очень хорошее сравнение, потому что вместе со зрением у него проявилась душа. Душа, соединённая с миром, который не ограничивался землёй и её воздушным океаном. Открывшийся его душе мир был настолько огромным, что понять, где его начало, а где конец у Саньки не получалось тогда, не получалось и теперь, но он уже плавал в этом океане, не опасаясь неприятностей и питаясь его силой и светом. Сила втекала в него и перетекала в душу воеводы, нежно соприкасалась с душой и телом и под воздействием Санькиных вибраций, сама начинала вибрировать и встраиваться в остаток сил Адашева, наполняя его энергией.

Закончив лечебные процедуры, Санька вызвал стрельцов, которые перенесли лежанку воеводы из его шатра и переложили спящего Адашева на неё.

Один из стрельцов, проходя мимо Саньки, вдруг остановился и мотнув головой сказал:

— Ну ты, паря, и дал! Не то что наши стрельцы перестали жевать харч, но и лошадки стояли, прислушиваясь к твоему… э-э-э… рычанию. И на душе приятельно стало, и руки-ноги… Всю усталость как рукой… Спаси бог, тебя, хлопче. От всех стрельцов благодарность.

Стрелец махнул рукой и в шатер занесли чугунок, раскрыли и поставили.

— Для воеводы готовили. Славный он и правильный. А ему сейчас не до того. Не побрезгуй. Ты ему и нам свою силу отдал, а мы тебе. Так будет правильно.

— Спаси бог и вас стрельцы, — ответствовал Санька.

Хорунжий было дело сунулся в шатёр, чтобы указать Саньке, Мокши и Лёксы на их место, но наткнувшись на спокойный Санькин взгляд, вышел, не сказав ни слова. Однако расставил стрельцов по всему периметру шатра.

Несколько раз за ночь Адашев начинал бредит, но Санька спал чутко, «включившись» в воеводу, и, дав анисового отвара, убаюкивал его своей колыбельной.

Следующий день прошёл более-менее спокойно, но Адашев в сознание не приходил. Санька продолжал отпаивать его отварами, а вечером повторил сеанс активной терапии, после которого к нему всё же решился подойти хорунжий.

— Ты… Э-э-э… Вы… Караул засыпает на посту после твоих… э-э-э… твово лечения.

— А я тут причём? — Усмехнулся Санька.

— Взбодрить бы их чем…

Санька покачал головой:

— Не-не… Это вы сами разбирайтесь. То ваша служба.

* * *
Адашев поднялся через неделю и ещё неделю расхаживался, набираясь физических сил. Тем временем прошла вторая колонна московского воинства, и воевода, вслед за ней отправил и свою, оставив рядом с собой лишь охранную роту.

Санька на свой «буер» прицепил на верёвках якоря из шестифунтовых скрепленных цепью ядер и мог, таким образом, регулировать скорость его движения. Они ехали рядом. Санька на своём семиметровом струге, Адашев на санках, запряжённых в осёдланного мерина, на котором сидел возница.

— Пожалел бы мерина, вашевысокородь, — дразнился время от времени Санька. — Сел бы в струг. Вон я тебе и место подготовил.

Санька открыл один из карманов полога, предназначенный для пассажиров, и заманивал воеводу торчавшим из него креслом.

— Нам и тут хорошо, — стандартно отвечал укрытый мехом Адашев, посмеиваясь в усы. — А устанет мерин, пересядем на лошадку.

Рядом, чуть отстав, двигались запасные пустопорожние санки. Так они ехали перешучиваясь двое суток, когда случилась беда. Сразу после полудня они нагнали большой отряд литовцев, шедший по следу московского войска.

Вероятно, они выждали пока, по их мнению, пройдут тыловые обозы и готовились к нападению. Арьергард, отягощённый захваченным у крымцев добром, двигался медленней авангарда и постоянно отставал. Потому-то его и нагоняли отставшие от основного войска воевода с ротой охраны.

Литовцы ехали, неспеша напасть при свете дня, и догоняющих долго не замечали, а когда заметили, на них несся Санька на своём «дредноуте».

Как только он увидел впереди всадников, его «чуйка» просигналила — враги.

— Враги, — крикнул он Адашеву, показывая рукой по ходу движения колонны.

Воевода словно постоянно ждал встречи с противником скомандовал:

— Пикейщики в атаку! Стрельцам заряжай!

Пол роты бросилось вперёд, но Саньку уже не догнал никто.

Освобождённый от якорей, струг рванулся вперёд и успел развить сумасшедшую скорость, когда столкнулся с первым всадником. Ветер дул боковой и гик стоял почти вдоль струга, потому атаке не мешал. Санька направлял струг, стараясь ударить всадника бортом и это ему удавалось, пока враги не поняли, грозящую им опасность и не рыскнули в стороны.

И тут Санька понял, что попал… Врагов оказалось слишком много и ехали они плотной колонной. Короче, струг на кого-то наехал и перевернулся. Мачта хрустнула, но не сломалась и не дала стругу сделать «оверкиль», а Санька вылетел из водительского кресла.

Благодаря его ловкости он удачно приземлился на четыре точки, ничего себе не повредив.

— Дзецко[22].

— И бог з ним, — произнёс другой и следом свистнула сабля.

Санька успел метнуться под круп лошади и схватился за оба сапога наездника, мешая ему привстать. Одновременно он подтянул ноги к груди и выбросил их вверх с одной стороны, и перебирая руками по телу всадника, взметнул себя на круп лошади, очутившись сзади седока.

Правой рукой Санька перехватил руку с саблей, а круговым ударом левого предплечья перебил всаднику горло.

Сабля оказалась в руке у Саньки, а всадник под копытами своей же лошади.

Повод Санька не брал, сапоги в стремена не вставлял, но лошадь, схваченная его сильными ногами, как клещами, даже и думать не могла своевольничать. Она крутилась под всадником, словно заводная игрушка, а Санька отмахивался от нападавших.

Холодным оружием, кроме ножа, он не владел. Немного занимался с короткими палками в рамках комплекса тайзицуань. Но и всё. Потому ляхи стали над ним просто потешаться. Их было слишком много, чтобы победить, а пики у них были длинные. Санька получил сначала один укол, потом ещё один, стал истекать кровью и, как-то незаметно, упал с лошади. Та, почувствовав свободу, скакнул в сторону, ударив Саньку копытом в грудь и Санька отключился.

* * *
Очнулся Санька и понял, что едет на волокуше, а вокруг него говорят по-польски. Их «дзекание» спутать с чем-то просто невозможно. С польским перемежался малорусский говор.

— Вот бисова дитина. Всю обедню испортил. Такой куш сорвался, — сказал один.

— Натомьяст их воевде пржейели, — ответил другой.

Санька не понял, что такое «пржейели», но в душе его похолодело. Он хоть сейчас мог соскочить с волокуши и задать стрекоча. Руки и ноги его были свободны, а раны, хоть и серьёзные, но уже затянулись. А на четырёх ногах его ни одна лошадь не догонит.

Однако, услышав про воеводу, Санька насторожился.

— Толку с того воеводи, — перебил первый. — Вийде надвичир[23].

«Да что ж такое?» — про себя возмутился Санька. — «Строили-строили, и на тебе, построили». Он лежал и не шевелился, а включился в «лес». На экране карты он увидел много точек и себя среди них. Ещё он увидел «точку» воеводы, движущуюся не так далеко от него, рядом с точкой лошади. Значит тоже на волокуше… Понятно.

Санька начал горловые вибрации. Звуки он не издавал, но произносил мысленно, и это снова подключило его к силе большого океана. Санька переходил по нотам сначала по гамме, потом через терцию, потом через квинту. Когда он понизил верхнюю ноту на октаву, а потом ещё на одну, сила на них с воеводой полилась удвоенным потоком.

Когда Адашев уже был готов очнуться. Санька остановил камлание и, наложив на боярина сон, уснул сам.

Санька определил местоположение по своей карте и к своему удивлению понял, что «ляхи» уходили от погони вниз по Дону, понимая, что препятствий внизу не встретят. Польский отряд уже прошёл городок Сарант, обобрав его до нитки и жестоко расправившись с жителями. Взрослых мужчин в плен брать не стали, но и слава богу не пытали. Времени не было. Опасались погони. Детей, женщин посадили на волокуши и в захваченные санные повозки и уехали.

Оказалось, Санька долго провалялся в беспамятстве.

Как не всматривался, но буера с Мокшей и Лёксой разглядеть Санька не смог. Далее какого-то предела «целераспознавание» не работало. Санька мысленно усмехнулся. «Целеуказание, „свой-чужой“, ещё бы пару ракет земля-земля…» Карта-картой, но что-то надо было делать. Сам бы он выжил в раскинувшихся по берегам Дона лесах, но воевода… Однако, уходить надо было сейчас, пока они ещё недалеко уехали от Саранты.

Этой же ночью Санька соскользнул боковым перекатом с волокуши и паучком, впившись когтями и подковками в лёд, «скользнул» к воеводе, и накрыл его своим телом. Прикрыв рот Адашева ладонью, Санька разбудил боярина и, прихватив его и увлекая за собой, также перекатом скатился на лёд. Мимо проехала лошадь со спящим всадником. Они перекатились ещё и ещё и затаились.

— Где мы? — Шепнул Адашев.

— Были у ляхов в плену, сейчас убежали, но далеко ли? До утра не хватятся, бо на ночлег не останавливаются. А до утра нам ещё дожить надо. Волки вокруг. Они за войском всегда идут. Ну, ты и сам знаешь.

Санька надорвал рукав и вынул из него плоский нож без ручки. Надорвав ворот рубахи, он обмотал получившейся лентой железку, сделав импровизированную рукоять.

— Возьми, — сказал он. — И не отходи от моей спины. Иначе обоим смерть.

— А ты?

— У меня есть, — сказал Санька и скинул сапоги.

Первого прыгнувшего на него волка, Санька встретил круговым ударом ноги. Получилось сильно и когти пробили грудину слева, достав рёбрами до сердца.

Второй волк прыгнул слева, целясь тоже в шею и Санька встретил его ударом левой ладони в горло. Пальцы его мгновенно сомкнулись и нашли когтями на гортани сонную артерию и, защемив, обратным движением вырвали её. Кровь хлынула фонтаном.

— Отходим, — сказал Санька, чуть надавливая на спину Адашева.

Они сделали несколько шагов назад и Санька вдруг ударил воеводу под колени, уронив на лёд. Одновременно он упал сам, перекатываясь через спину, и перебрасывая через себя огромную тушу. Вожак завизжал и, волоча выпавшие из вспоротого живота внутренности, заковылял в сторону. Но этом битва с волками закончилась, поняли они через пару минут.

— Чем ты их? — Испуганно спросил Адашев.

— Лень было ногти стричь, вот и пригодились.

Воевода нервно рассмеялся.

Они вместе нашли Санькины сапоги и, прихватив за ноги тушу самого маленького волка, побрели вдоль реки к городку. Санька не стал надевать сапоги и оставлял вполне себе медвежий след, а след воеводы стирался волочащейся тушей волка. К утру они успели спрятаться в сарае. Санька успел перекусить волчатиной. Адашев побрезговал. Но Санька отнёсся с пониманием, нарезал мясо на ленты и вывесил на мороз. Он знал, где у дядьки Кавала была припрятана соль. Не мог он её вывезти не просыпав. Так и случилось. Но сперва приехали ляхи, покрутились у растерзанной туши волка, прошли по оставленным Санькой «медвежьим» следам, плюнули и ускакали.

На радостях они пообедали строганиной и даже не обратили внимание на припорошенные снегом трупы, но потом радость резко прошла.

— Вот беда-то какая! — Сказал воевода. — Скокма человек побили, твари. Но как их закопаешь? А зверям нельзя оставлять. Волки съедят.

— Надо в погреб их…

— Точно.

Так и сделали. Всего нашли шестьдесят восемь тел. Одним погребом не обошлись. А к вечеру подошли «спасатели» из остатка роты охраны и Мокша с Лёксой на буере. Всё «устаканилось».

Переночевали в Саранте, а поутру тронулись в обратный путь наверх по реке.

Глава 7

— Здесь есть железо, — сказал Санька, сверяясь со «своей картой».

— Железо на Руси есть везде, — сказал Адашев.

Санька от неожиданности осёкся.

— В смысле?

— Что значит «всмысле»? Везде, говорю, есть. В любом болоте, в любом овраге. Ставь на болоте сруб, выбирай воду, покопай маленько и докопаешься до жилы бурого железа.

Войско встало на левом берегу реки, названной в последствии Воронежем, рядом с урочищем Липское.

— Здесь есть много железа, — упрямо сказал Санька. — Его хватит на много пушек. Там. В десяти верстах. А где-то здесь есть источники. В них вкусная вода.

Адашев внимательно посмотрел на Ракшая. После того, как едва не погиб от копей ляхов, Санька помрачнел и стал неразговорчив. Они с Мокшей тогда быстро восстановили мачту струга, и Санька правил им почти молча. Воевода приставал с вопросами по поводу своего быстрого выздоровления и заживления ран, но Санька больше отмалчивался. Потом, когда ему надоели расспросы, он сказал, что он «колдун или где?», и воевода отстал.

На стоянках мальчишка сразу уходил в лес и возвращался ночью вымотанный. Поговорить за ужином не получалось. Во время движения он что-то упорно думал и почти спал, управляя стругом на автопилоте.

У воеводы было много вопросов к Ракшаю, но он решил не форсировать события. Адашев был хорошим дипломатом и упорным переговорщиком. Он не раз выполнял дипломатические поручения царя в Казани, самом напряжённом месте Московского царства. И вот сейчас его отзывают из похода на Тавриду. Письмо Иоанна было витиевато и ни о чём, но в нём упоминалось слово «Казань». Упоминалось безотносительно к войне, но это был понятный Адашеву сигнал.

Царь вырос и разрывался в мыслях между войнами: юг, восток или запад. Крымские ханы считали Казань своей и всячески доказывали это, совершая переворот за переворотом и продолжая изводить русский люд. Потому Адашев и пошёл на Тавриду. Пощупать, так сказать, врага в его доме. И пощупал, но и только. Отозвал царь войско.

Адашев не был профессиональным военачальником, с младых ногтей участвовавшим в схватках, как его младший брат. Он сызмальства присутствовал при дворе Василия Третьего и был негласным воспитателем малолетнего Ивана, поставленным Глинскими. Достигнув шестнадцатилетнего возраста Иван Васильевич, возжелал жениться. О том и писал он в письме Адашеву. Сейчас Алексею Фёдоровичу шел тридцать седьмой год, но толком, по его мнению, ничего не было сделано: ни начатые им разрядная книга и родословец не составлены, ни судебник, ни летопись начала царствования не закончены.

Алексей Фёдорович тяжело вздохнул. Он то и дело вспоминал видения, что посещали его во время его болений. Ему казалось, что он воссоединялся с Богом. «Блаженное чувство», — подумал Адашев и перекрестился. «Надо исповедаться Сильвестру. Осудит. Ей богу, осудит. Грех — это, скажет. Шаманизм. А как бы я без него выжил? Без зверёныша этого.»

— Что за вкусная вода? — Наконец спросил Адашев.

— Давай найдём и попробуем, — сказал мальчишка. — Не смогу объяснить.

Это оказалось совсем не просто. Метки на карте у Саньки в голове, не соответствовали факту. Источники воды на их местах отсутствовали. Санька кривил губы и непонимающе дергал плечами. Раз нет источников, какая может быть руда? Он уже махнул рукой и они направились к реке, когда Адашев воскликнул:

— Ручей!

Ручей тёк под тонким слоем льда.

— Не замёрз! — Удивился воевода.

Он ткнул палкой и пробил отверстие.

Санька наступил, лёд хрустнул.

— Тёплая, — сказал он, коснувшись пальцами. — Пошли.

Они, а за ними и целая процессия, прошли вверх по ручью и нашли источник. Из земли бил небольшой фонтанчик. Сантиметров пятнадцать высотой. Мальчишка, оперевшись руками на камни, припал к нему губами и начал жадно пить.

— Сказочно! — Сказал он. — За сорок минут до еды. Желательно натощак.

— Ты знаешь, я тебя иногда с трудом понимаю. Это ты на каком языке говоришь? Что такое минуты? И «натощак»?

Санька отмахнулся.

— Сюда будут ездить все правители и вся знать Руси. Пить эту воду.

— Живая, что ли? Волшебная?

— Полезная. Лечебная!

Он отмахнулся.

— Не в ней дело. Здесь надо ставить город. Большую крепость. Железа тут очень много.

— Здесь ходят татары. Государь Иоанн Третий перестал платить ханам дань. Да и то… Кому платить, было, коли они меж собой не могли договориться. А сейчас всё… поздно.

— Слушай воевода, а какой сейчас год? И какой царь? Мы — людишки тёмные всё по лесам…

Адашев удивлённо воззрился на мальчишку.

— Ведомо какой… Тысяча пятьсот сорок седьмой от Рождества. От сотворения — семь тысяч пятьдесят пятый. А царь… Иоанн Васильевич Рюрик, божьей милостью государь. Правит по волеизъявлению отеческому.

— Государь или царь?

Боярин снова внимательно посмотрел на Ракшая и нахмурился.

— Для нас он и государь, и царь. На царство не венчан, бо…

Адашев явно не знал, как и что ответить. Он ещё больше нахмурился и пошёл по протоптанной ими же дорожке. Санька постоял и пошёл следом. Его удивила реакция боярина. Спина Адашева ссутулилась, полы громадной шубы болтались из стороны в сторону. Разглядывая спину, мальчишка думал, как разговорить воеводу, чтобы узнать им не сказанное. Государственные секреты самое интересное, что может быть в этой жизни, — подумал он.

Одновременно с мыслями о секрете Санька «открыл карту» и вдруг почувствовал, что знает секрет Адашева. Вернее, секрет короны. Это был именно «секрет короны».

— Мне кажется, я знаю, о чём ты мне не захотел сказать, — кинул он в спину Адашева. Спина остановилась. Адашев развернулся.

— О чём ты? — Не понял воевода.

— О том, почему государя не венчают на царство?

Адашев подошёл ближе.

— Ты о чём? — Повторил он.

— Регалии исчезли… — Тихо сказал Ракшай. — Их не могут найти. Регалии… Одежды и венцы византийских царей.

— Ты откуда знаешь? — С ужасом спросил Адашев, даже дёрнувшись прикрыть рот собеседнику. Однако, увидев, что сопровождающая свита сильно отстала и их слышать не может, с придыханиеv и почти шёпотом спросил:

— Как ты узнал?

— Я не узнал. Я видел.

— Что ты увидел? Как? — Едва не дрожа то ли от страха, то ли от нетерпения, и подойдя совсем близко, спросил Алексей Фёдорович.

— Бывают у меня видения… Вот сейчас смотрел на тебя и думал, «что ты хотел сказать и не сказал?» и оно как-то само мне пришло.

— Что пришло, говори.

Адашев взял мальчишку за плечи и Санька почувствовал, как у него дрожат руки.

— Ты, не нервничай так, Алексей Фёдорович, — тихо и нарочито размеренно сказал Санька, чуть отстраняясь. Ему отчего-то вдруг стало неприятно стоять слишком близко к Адашеву. И неприятно не в смысле близкого визуального контакта, а от возникновения непонятного «белого» шума в голове.

— Я понял, что регалии сии тобой… вами… потеряны и находятся у… Нет не «у», а «в»… В доме Щуйских в Москве.

— Нет дома у Шуйских в Москве. И самих Шуйских тоже. Как Андрюшку убили, так и съехал дом Шуйских в Белоозеро. Упросил Фёдор Семёнович помиловать малолетнего отпрыска Ивана Андреевича и иных детей боярских рода Шуйских.

— Кто такой, Фёдор Семёнович?

— Воронцов. Советник государев. За которого и пострадали Шуйские.

— Но ведь жили они до того где-то в Москве?

— Жили. Во дворе Старицких. Где сейчас Воронцов и обитает.

— Уже не обитает. Казнили его, — сказал Санька. Как только он отстранился от «белого шума», ему снова пришло «знание».

— Как, так, «казнили»? За что?

— Причину не знаю. Просто вижу, жив человек, или нет.

У Саньки, в результате его еженощных камланий, расширился «радар» распознавания объектов «свой-чужой».

— Не могёт такое быть! Фёдор должон был сопровождать государя в Москву. Мы же вместе крымчаков встречать ходили. Ждали их на Оке, но, небось, упредили хана соглядатаи… Я на Тавриду пошёл, они обратно в Москву.

Санька пожал плечами, Адашев же резко развернулся, увидев заинтересованные лица приближающихся, и зашагал к реке.

Алексей Фёдорович усиленно думал. Не доверять этому «малышу» у него оснований не было. Мальчишка неоднократно доказывал, что обладает мистическими способностями. И если бы он был крещён, можно было бы его приблизить ко двору. А то и к государю.

Сам Алексей Фёдорович был тайным представителем сразу от двух «домов»: Глинских и Шуйских. Его присмотрела ещё Елена Глинская, и, вполне возможно, что царь Иван был его сыном. Вполне… По словам Елены, так и было. От того Алексей Фёдорович был допущен к Ивану с малолетства. Однако Адашева по этому поводу всегда терзали смутные сомнения.

В утехах с женой царя он старался не ради собственного удовольствия, а наоборот. И не помнил случая, когда бы потерял над собой контроль. Да и Елена не позволяла расслабиться. Не походил Адашев лицом на царя Василия, а вот Иван Оболенский, на царя походил, так как тоже был из рода Рюриковичей.

Как знал Адашев, связь Оболенского с Еленой была одобрена и Шуйскими, и Глинскими, потому, что царь Василий Третий детей делать не умел, хоть и старался. И если с Адашевым у царицы постельные забавы были «шутошными», то с Оболенским у неё было более, чем серьёзно. От Василия Ивановича, однако, утаить связь жены с Оболенским не удалось, и последний после рождения наследника был сослан сначала в Каширу, а затем в Коломну. Ради приличия, с повышением в должностях. А Адашева сделали «громоотводом».

Окончательно убедился Алексей Фёдорович в своих предположениях после скоропостижной смерти Василия Третьего, увидев, что Оболенский пошёл за гробом царя сразу после Елены Глинской.

Тогда Адашев мысленно перекрестился и вздохнул с облегчением, понимая, чем может обернуться такая близость к матери наследника престола. Через пять лет, в одна тысяча пятьсот тридцать восьмом году, сразу после смерти Елены Глинской, Оболенского бросают в темницу, где он и умирает от голода. Елена умерла пятого апреля, Оболенский арестован девятого. Сгинула и его сестра — кормилица и нянька Ивана, будущего царя самодержца, посвящённая в тайну рождения государя.

Место у трона занял Фёдор Семёнович Воронцов, ставленник родственников Елены, а Адашева отодвинули на вторые роли, и вот теперь… Но и это оказалось благостным для Адашева. Воронцова, который стал прибирать власть при малолетнем царе, Шуйские едва не убили в присутствии Ивана, за что потом и поплатились своими жизнями и жестокой опалой.

Теперь же место по правую руку царя осталось свободным, а он бог знает где…

* * *
Санька с удивлением наблюдал за расширением своих способностей. После стычки с ляхами он понял, что значительно сдал физически, по сравнению ещё с весной. Тело значительно выросло, а мышечная масса, как он вышел из леса, нет. И поэтому его едва не убили.

Он начал тренироваться ежедневно на каждой стоянке, что сказалось на его силе и выносливости, и медитировать, что сказалось на расширении его сверхспособностей.

Как он понял экспериментально, ему не нужны шаманские камлания. Мысленная концентрация на внутренних вибрациях приводила организм в то, или иное состояние. Санька никогда не занимался йогой, или буддийскими практиками, но читал про них в популярных средствах массовой информации. Он знал про «чакры» и потоки энергий.

Его не замутнённое сознание ребёнка и не отягощённая негативной энергией оболочка, позволили заглянуть не только в себя, но и дальше вглубь. И это оказалось ещё более интересно. Он понял, что именно там, а не вне, существует весь «окружающий» его мир. Ну, не сам мир, конечно, а его энергетическая сущность.

Как это получается, он не понимал. Казалось, что должно было быть наоборот. Это он находился в окружающем мире, и поэтому его сущность должна была находиться внутри мировой сущности. Но было иначе. Вся энергия мира существовала у него внутри.

Санька читал про ноосферу и полагал, что она находится где-тонаверху вокруг земли, или даже вокруг солнечной системы, но она оказалась внутри Саньки.

* * *
Поезд после Липецка ускорился. Там оставили на поселении почти всех вызволенных из полона, скоро соорудив им жильё, а так же снабдив холодным оружием и луками. Стоянки сократили, наделали волокуш, поместив на каждую лошадку по два ездока, и к середине декабря авангард отряда, возглавляемый Адашевым, был в Рязани.

Рязань встретила шумно и радостно, едва вместив первую тысячу всадников. Однако Адашев торопился. Не сумев отказать гостеприимному епископу Ионе Второму, фактически управлявшему бывшим Рязанским княжеством в отсутствии наместника и воеводы, Адашев и семейство Мокшан отдыхали от трудной дороги аж «целых» три дня. А на четвертый уже неслись параллельно наезженному тракту на буерах, пугая не только встречные, но и попутные торговые караваны.

Буера на широких лыжах стояли высоко и уверенно и справлялись с заснеженными просторами играючи. Штиля не было, но и сильных метелей тоже, потому до Москвы-реки докатились за три светлых дня. Часть пути тракт шёл по суше, срезая Окские загогулины, часть по льду.

Царь Иван Четвёртый находился в Коломне.

Адашев не удивился, так как, знал, а Санька офигел, живого царя увидев.

До этой встречи, Санька не до конца ощущал, что он перенёсся в прошлое. Лес, он во все времена одинаков. Что в прошлом его рубят, что в будущем. Увидел он, как зачищена земля не только ближе к Рязани, но и к любому населённому пункту. Где человек, там возникает пустошь. Живя в лесу Санька не чувствовал, как говориться, разницу.

И увидев худощавого подростка с нервным лицом, тоже не сразу ощутил прошлое. Но потом, когда Адашев поклонился царю в пояс, Саньку словно лопатой по затылку съездили. Он сам повалился на колени и Мокше с Лёксой так подбил руками ноги, что они сложились ещё быстрее его.

— Здравствуй-здравствуй, Алексей Фёдорович. Рад видеть тебя в здравии. Как поход? Побили-ли войско хана?

— Ушёл, злодей. Кто-то его упреждает. Шли за ним, чуть с голоду не околели. Всё, что не забирал, сжигал. Мы даже другой дорогой пошли, так и он, оказывается, разными дорогами своё войско вёл. Пришлось питаться кролятиной и сусликами, прости господи.

Адашев перекрестился. Иоанн брезгливо скривился и сплюнул.

— Ну, ты, Фёдорыч… Я только отобедал… До греха доведёшь…

Боярин сочувственно и, одновременно, извиняясь, развёл руки.

— Хорошо, нагнали его обоз, ну и отняли припасы. Так они рассыпались по степи и ищи-свищи их в поле… Войско дробить не рискнули, пошли сразу на Тавриду, а там завязли в гнилом море. Крепости не взяли, да и нечем брать было. Попытались корабли захватить, да поздно, узнали они про нас и уплыли. Только шесть лодей удалось захватить…

Царь явно с интересом и с любопытством слушал Адашева, но перебил:

— Знаешь, Алексей Иванович, здесь плохо слушать. Ты же знаешь, что я люблю подробный сказ. Ты от меня так не отделаешься. Устал с дороги? Верхами шёл? Или в коляске? А где твоё войско?

Они стояли на стене Коломенского кремля, куда Адашева завели по его приказу и где находился Иван, разглядывающий своё войско, пока ещё малое, собирающееся для нападения на Казань. Войско шло по Москве-реке и собиралось в шатровом лагере на берегу в месте впадания в Оку.

— Решил воевать Казань? — Спросил Адашев.

— Решил, то решил, да с воеводами и боярами сладу нет. Даже чьё войско за чьим идти будет, мне надо с ними согласовать. Такое развели в думе, что сбежал я от них. Сказал, сами рядитесь, а войска и припасы к июлю чтобы у Коломны стояло.

Царь рассмеялся. Его смех не сочетался с хмурым выражением лица и нервными тонкими пальцами, перебирающими платок. Вероятно, у него потели ладони. «На морозе?» — Подумал Санька. — «Странно».

— Я, государь и верхом, да не на коне, и в повозке, да не в санной. Ни в жизнь не разгадаешь загадки.

— Верхом, да не на коне? На метле, что-ли? Или ковре-самолёте?

Иван снова рассмеялся тем же самым, нервным, нерадостным смехом.

— Подскажу… На лодье, да не по воде…

— На лодье? Не по воде? По небу? Или… По льду, что-ли?! По льду на лодье?! — Изумился царь. Глаза его расширились, на лице появился не очень здоровый румянец.

— Да не-е-е… Лодьи по льду плохо едут… Мы пробовали по малолетству на сани парус навесить.

Он покачал головой.

— Не едут!

— Едут-едут… — Сказал Адашев. — Показать? Пойдём покажу.

— Пойдём! — Произнёс Иван.

— Прокатим государя? — Спросил боярин, обращаясь к стоящему на коленях Ракшаю. Адашев уже давно перестал обращаться к Мокше, понимая, что всем заправляет не он. И Мокша совсем не обижался.

Только сейчас, похоже, Иван Васильевич обратил внимание на других участников «беседы».

— Кто это? — Спросил он.

— Это умельцы, что повозку придумали, собрали, да меня в ней привезли. Это Ракшай, а это Мокша.

Лёксу боярин царю не представил.

— Что за имена у них? Дикие они, что-ли? Черемисы? — Нейтрально бесцветным голосом спросил государь.

— Почти.

— Дети Перуна?! Волшебники?! Интересно. Ни разу не встречал настоящих черемисов. Они чародействовать могут?

— Вот этот мальчишка, — Адашев показал на Ракшая, совсем не заботясь о том, что обсуждает его в его присутствии, — два раза меня с того света вытащил своим песнопением. А этот — кузнец от Бога… Винторезные самопалы вытягивает.

— Ух ты! — Воскликнул государь. — Тогда верю, что в лодье по льду… Парус хоть есть?!

— Ещё какой! Ты такой не видел, государь! Пошли прокатимся!

— Пошли!

Царь весело, по-ребячьи спустился по узкой деревянной лестнице в виде трапа с поперечными перекладинами, и поспешил к выходу из кремля по расчищенной от снега дорожке, не заботясь об оставшихся.

Адашев последовал за ним.

Саньке царский приём не понравился, но, откровенно говоря, он давно для себя понял, что вышестоящие ничего вокруг себя не замечают, пока не окажутся по пояс в дерьме, и ли кто-нибудь их не «возьмет за задницу».

Работая в лесу на обеспечении «развлекательных мероприятий», Санька много повидал высокопоставленных персонажей и давно уже ничему не удивлялся. А тут царь! По рангу положено возвышаться.

Лёкса была на сносях, потому передвигалась медленно.

— Мама, ты не спеши. Да и ты, отец, притормози. Смотри за ней. Я один управлюсь. Ежели что, боярин подмогнёт. Он освоился с парусом.

Немногочисленные войсковые колонны уже закончили передвижение по реке и спрятались за невысокими стенами гарнизона.

Буер стоял у деревянной пристани и, как всегда привлекал внимание зевак, отгоняемых незаменимым хорунжим.

— И где же паруса? А, снизу привязаны. Корыто какое-то, а не лодья… О! Лызы[24]! Теперь понятно, на чём вы по льду… Хорошо идёт?

— Быстрее ветра. Ракшай, прокатим государя?

— Можно, — сказал Санька, отвязывая гик на буере и выводя его на правый борт. Распустив парус, он приглашающим жестом руки с почтительностью и поклоном указал на пассажирские кресла.

— Прошу садиться, ваше величество. Воспользуйтесь лесенкой и перилами.

Голос его прозвучал почтительно и одновременно… не то, чтобы велеричиво, а как-то значительно. Как у Левитана.

Царь нервно дёрнул головой.

— Он что, черемисский царь? — Спросил Иван. — Он говорит чище, чем мои бояре. И слова… «Воспользуйтесь».

— Нет, государь, он черемисский знахарь. И выражается не по-нашему. И грецкие, и латинянские слова пользует.

— И где он их набрался, ежели не у латинян? Мож лазутчик? А если на дыбу, скажет?

— Мальчишка он. В лесу вырос… — Сказал Адашев и испугался им же сказанного.

— Вот-вот, — сказал государь. — Увезёт нас с тобой и поминай, как звали. Мож, ну его эти каталки? Вдруг, он колдун и унесёт нас на небо? Вон, как крыло хлопает.

Санька понял, что царь над ним глумится, когда услышал его смех. Не нервный смех, а обычный пацанский. И Саньку «отпустило». Он вдруг увидел себя со стороны. Невысокий подросток с очень детским лицом. Какой с него лазутчик?

— Значит и к черемисам латиняне добрались, — вздохнул государь. — Помоги, Фёдорович.

— Ты, государь, кафтан сними. Там всё в соболях. Не замёрзнешь.

Царь скинул кафтан на руки Адашеву, встал на нижнюю деревянную планку, выпирающую из борта и взялся за выдвинутый Санькой деревянный леер.

— Ишь ты! — Восхитился царь. — Прячется…

Его сильное тело с помощью Адашева поднялось на буер и Иван сел в кресло.

— Удобно. Как на троне моём.

— Точно, — подтвердил боярин.

— А ты как? Это для тебя место?

— Вроде как…

— Ну так залазь! — Не томи душу.

Адашев перешёл на другой борт и залез в «гнездо», как он шутил. Накинул на Ивана соболий полог с отверстием для головы и натянул передний. Уселся сам.

— Экипаж самолёта приветствует вас на борту скоростного пассажирского лайнера и желает приятного путешествия, — звонким голосом произнёс Санька.

— Чего это он сказал? — Не понял царь.

— Это он всегда так говорит, — пожал плечами под соболиным пологом Адашев. — Заклятье какое-то.

— А-а-а… Трогай! — Приказал царь.

— Поехали, — сам себе сказал Санька и, толкнув буер, заскочил на ступеньку, поднялся в «капитанскую рубку» и снял румпель со стопора.

Буер шёл небыстро. Ветер вдруг почти стих и продемонстрировать «самолёт» во всей красе не удалось, Санька распереживался, но оказалось, что и этой «каталки» царю было достаточно. Он весело смеялся и даже вылез из мехового «гнезда» наверх, сев прямо на короб «лодьи».

— Здорово! — Крикнул Иван, оборачиваясь к Ракшаю. — Давай ещё круг.

Потом Иван обратился к Адашеву.

— Как, ты говоришь, его по имени? Равкаш?

— Ракшай, государь. Что по-ихнему означает — зверь.

— Зверь? Что, действительно — зверь?

— Очень ловкий мальчишка.

— И сколько ему? По виду совсем не понятно. На лицо совсем младенец, а телом дебел[25].

— Говорит, что семь лет.

— Сколько?! — удивился царь. — Крепки черемисы. И батя у него… Скала! Знатный коваль, говоришь?

— Знатнее не бывает. Привёз аж с самого Дона.

— Много там людишек?

— Не особо. Они от нас бегут, а попадают то к ляхам в полон, то к хану. При нас ляхи город истребили. Не успели мы. Ушли они на Тавриду.

— И что он ещё умеет? — Продолжил царь допытывать воеводу.

— Да много чего. Так сразу и не перескажешь. Много у него задумок. Корабль настоящий хочет построить. Ты его сам спытай, государь. Он и писать умеет, но не по-нашему. Очень похоже, но не по-нашему, и счёт знает. Быстрый счёт. Не делением на два, а по-другому. Он говорил и показывал, но я не понял.

— Интересно. Я счёт люблю. А по-нашему читает?

— Читает, но плохо. Ты же видишь, как он говорит? Наших писаных слов не понимает.

— Так и я их не все понимаю, — засмеялся Иван. — Их и черковники не понимают. Интересного ты черемиса привёз.

— Они, государь, не совсем черемисы. Я и не понял, кто они. Братья кузнеца в единого бога верят, но не в Христа, а в своего. Кузнец считает себя сыном Перуна, а Ракшая — сыном Велеса. Потому и жили обособленно. На выселках.

— Перун, Велес… У нас же много ещё, кто в них верит… Много дел ещё на Руси… Всё. Давай назад. Дел много.

— Назад, Ракшай! — Крикнул Адашев, поворачивая лицо к Саньке.

— Понял «назад», — ответил капитан судна.

— Определи их где-нибудь поближе, — сказал Иван. — А вечером мальчишку ко мне в спальню. Пока засыпать буду он мне расскажет про себя.

— Он ещё кое о чём рассказать может, — тихо сказал Адашев. — Он сказал, где регалии царские искать надо.

Иван дёрнулся и повернулся к боярину.

— Он же волхв, — пояснил Адашев. — Я ему ничего не говорил. Он спросил меня: «царь ты или государь» Я сказал царь для нас, но н е венчаный пока. А он сказал, что регалии «потеряны, но не утрачены». И сказал мне, что искать надо в московской усадьбе Старицких. А ещё сказал, что ты, государь, казнил Воронцова. Так ли это?

— Про то вообще пока никто не знает. Вроде, как в башне он… Вот тебе и волхв… Не верил я в них…

— Что случилось, государь?

Иван подёргал головой в разные стороны, словно конь, которому жмёт сбруя, и, скривившись сказал:

— Ты когда ушёл с войском за ханом, мы возвращались в Коломну и повстречали нас новгородские стрельцы-самопальники и пристали ко мне с челобитными. Не до того нам было… Устали с дороги, да и не уместно дела судить на дороге. Оружные они были… Мои стрельцы кинулись отгонять, те стрельнули в них. Мои в тех… Чуть меня не убили. Едва ушли. Дознание вёл дьяк Захаров Василий. Новгородцы показали на Воронцова Фёдора и сына его брата Михаила — Василия. Ещё и князь Кубенский в том сговоре…

— Иван Иванович?! Да быть того не может! Не чистый сыск… Ты знаешь, государь, не люб мне Воронцов. Много на себя взял дел государственных. До сих пор считаю, что Шуйский тогда за дело бил Фёдора. Однако резону тебя убивать ему не было.

Иван поморщился.

— Уже и сам так думаю. Погорячился я тогда. Тут же в Коломне он в башне и отдал богу душу на колесе. То я сказал Захарову не жалеть его, когда первые допросные листы прочитал.

Царь вдруг оживился.

— А коли твой волхв всё ведает, может он и правду по этому делу скажет?

— Не знаю, государь. Спросить надо.

К тому времени они медленно подрулили к причалу.

— Славная лодья! Обязательно научишь меня править ею! — Сказал Иван, вылезши из буера, обращаясь к Ракшаю. Сегодня придёшь ко мне после вечерней. В храм ходишь?

— Нет, государь. Мой храм — лес, поле да небо голубое и я всегда в нём.

— И молишься ты всегда? — Усмехнулся царь.

— Всегда, государь, даже сейчас, когда с тобой говорю.

Санька не лукавил. Он, после случая в Липецке, находился в постоянном состоянии включения в себя, а через себя с тем миром, которым он в себе обнаружил. Причём все задаваемые им вопросы, тут же получали ответы. Санька не спрашивал о чём-то специально, просто все его мысли проходили не через ум, а через душу. И находили в ней ответы.

Вот и сейчас, подумав о том, что Иван хочет его о чём-то спросить, но не решается, Санька тут же получил ответ.

— Я знаю, о чём ты хочешь меня спросить, государь. Давай отойдём. Не стоит об этом говорить здесь. И в опочивальне тоже. У стен тоже есть уши.

— В моей опочивальне уши? — Возмутился царь.

— Там везде уши.

Они втроём отошли.

— Ты, государь хотел спросить у меня про две вещи, вернее про три. Первая — где царские регалии? Сразу отвечу, что не знаю, где именно, но то, что они находятся в доме, где жили Шуйские, это точно. Возможно, я почувствую где, когда подойду ближе. Я не знаю. Надо искать. Думаю, найдём. Второе — это про Воронцова. Не виновен он. Оболгали те, кто причастен к нападению. Хотели убрать Воронцова и убрали. У дьяков Василия и Григория Захарьиных был брат Роман Юрьевич, породнившийся с Карповыми из рода Рюриков. И есть племянница, Анастасия Романовна. Красавица, кстати. Хотят женить тебя, государь на ней. Небось говорили тебе про неё? Портрет показывали?

Иван Васильевич смотрел на Ракшая раскрыв рот и выпучив глаза. Адашев улыбался в усы и гладил ладонью бороду.

— Ты, Алексей Фёдорович, где этого чуду-юду выкопал? — Наконец молвил царь. — Про портрет вообще никто не знает. Дьяк Василий мне ещё в Москве портрет показывал. И Воронцов видел… Он был против… Говорил, до венчания на царство не жениться. Вот беда-то! Вот беда! Казнил друга! А-а-а!

Послышались всхлипывания, а потом и рыдания. Царь заплакал горестно с кряхтением, охами-ахами и причитаниями.

Ракшай отошёл в сторону. Адашев тоже не приближался к царю. Прошло минут десять и царь развернулся к Саньке с почти сухими глазами. Он был суров.

— Не знаю, к добру ты явился к нашему двору, или нет, но польза от тебя уже есть.

Он подошёл к Адашеву и что-то шепнул ему на ухо. Потом обернулся к Саньке.

— Знаешь, что сказал ему?

Санька понимал, что рискует, но кивнул головой.

— А знаешь, так терпи, — буркнул царь и зашагал к Кремлю.

Адашев подозвал хорунжего.

— В крепость его. На сыск. К дьяку Василию Захарову-Гнильскому.

Глава 8

— Ты, Василий Юрьевич, помягше с этим мальцом. Мы его поймали в Рязани, где он блажил, что Воронцова убили по царёву приказу. А раз в Рязани блажат, то и в Москве. Малец сам не могёт о таком блажить… Значит по чьему-то наущению. Про то и узнать надоть. Государь Иван Васильевич повелел, чтобы не убил. Не то сам на кол сядешь.

— Не пужай. Сказано: «мягше», будем «мягше». Царёв наказ — закон. Так ведь, Алексей Фёдорович? Когда начать дознание?

— Сразу и начинай. Зови, я погляжу.

Адашев сел в темном углу в кресло, где обычно сиживали и сами государи, наблюдавшие за следствием. Коломна город старый и лишь в начале этого века[26] отстроивший каменный кремль. Но пыточная башня стояла здесь будто всегда. Древний крупный камень хранил тайны и был свидетелем страшных мук и тяжёлых испытаний многих людей.

В Коломну свозили и здесь пытали самых опасных государственных преступников. В Коломне жил, сосланный из Москвы царь Василий Второй Тёмный, ослеплённый в этой пыточной башне, а потом и сам слушавший крики своих врагов. «Сидя в этом же кресле», — подумал Адашев.

Коломна часто служила центром объединения оппозиционных сил.

Ввели Ракшая. Он был вроде бы спокоен, но никак не мог утихомирить сердце. Его раздели.

— Ничего себе! — Удивился большой дядька в холщёвой рубахе. — Он весь в волосе!

— Ну-кась, дай гляну.

Дьяк-дознаватель протиснулся меж двух стражников и ахнул.

— Матерь божья! Вот так малец! Зверёныш! Ты гляди-ка… — Он потёр ладони и приблизил своё лицо к лицу пленника. — Вот и подпалить будет что… Люблю вонь палёных волос. Словно кабанчика осмаливаешь. А потом вскрыл ему животик и кишки на руку наматываешь, наматываешь. Главное, чтобы не лопнули и дерьмо не растеклось. А ежели кишки достал у людины, то можно и назад положить и животик зашить. Бывало, что и выживали.

Лицо Василия Юрьевича Романова Санька запечатлел фотографически и оно потом часто вставало перед ним, в минуты раздумий.

— Кто таков? Назовись! — Приказал дьяк.

— Ракшай, сын Мокши и Лёксы.

— Черемис, что ли?! — Удивился дьяк. — Ну, и что ты, черемисова душа, на нашего государя наговаривать вдруг вздумал. С чего ты взял, что Воронцова убили? Да и знаешь ли ты, кто таков Воронцов?

— Я-то знаю, кто такой Воронцов, — ответил Санька. — Но знаю ещё и то, что убил его ты без воли царя и оговорил тоже ты. А допросный лист и подпись советника царского подделал вот этот писец.

Санька ткнул пальцем в сидящего в углу писарчука.

— Ты что несёшь?! — Опешил дьяк.

— Нам, черемисским волхвам, многое открыто. И вижу я сговор, твой и родичей твоих. Племянницу свою Настеньку подсунуть царю в жёны удумали и через неё Русью править, изведя род Рюриков? А Воронцов воспротивился и удушил ты его тут руками лично?!

— Молчать! — Заверещал дьяк. — На дыбу его!

Бугаи подхватили голого Саньку под руки и вдели их в петлю, свисающую с перекладины, а ноги связали и продели между ними бревно.

— Писец! — Подумал Санька. — Разорвут!

— Крути! — Снова взвизгнул дьяк. — Он ещё и колдун.

— А-а-а! Признаёшь, что я прав! — Крикнул Санька. — Писарь, ты всё пиши, что я скажу. Я — ведун, всю правду знаю. Не напишешь, тоже на дыбу пойдёшь, как и дьяк.

Дьяк потянулся пером к бумаге.

— Не пиши! — Крикнул дьяк. — Лжа всё это! Щас всё у него вызнаем, что за гусь такой, потом и напишешь!

— А кто зайдёт?! — Крикнул писец. — А у нас листы чистые. Надо хоть что написать.

— Пиши, что царя хулил.

Писец принялся что-то царапать пером на листах. И тут из тёмного угла вдруг раздались размеренные хлопки ладоней. Дьяк вдруг вспомнил, что в пыточной присутствует посторонний. Адашев поднялся из кресла и, продолжая хлопки, вышел из тени.

— Вот это я удачно поприсутствовал, — сказал Адашев. — Справно же ты ведёшь дознание, Василий Юрьевич.

Боярин не успел договорить, как дьяк подхватил топор и бросился на Адашева. Только чудом боярин извернулся и топор пролетел мимо него, лишь скользнув вдоль тела, ударился о каменный пол и, выскочив из рук дьяка, отлетел в сторону.

— Хватайте его, — крикнул Захарьин.

Дьяк был щупл и, по сравнению с Адашевым, немощен, и потому сам вступать с ним в схватку не решился. А вот бугаи были значительно крупнее боярина. Он не спеша двинулись в его сторону, прихватив по пути пыточные инструменты. Один взял из жаровни раскалённое пыточное клеймо на длинной железной рукояти, другой — плеть. У Адашева оружия не было.

Он понял, что попал, как кур в ощип и попытался подобрать топор. Однако кнут второго бугая выстрелил и ожёг Адашеву руку в локте. Рука сразу онемела и беспомощно повисла. Положение было критическим и дьяк это понял.

— Стойте, я сам, — крикнул дьяк, глазами подыскивая себе оружие. — Давно хотел вспороть ему живот.

— Да ты живодёр, Василий Юрьевич. Не знал за тобой такой забавы.

— Ты много чего не знал: и как мы с братьями бунт готовим, как только войско на Казань уйдёт. Да, мы весь род Рюриков изничтожим и Глинских в придачу. А Анастасию королевой сделаем. И с Римом уговор уже есть.

Наконец дьяк увидел стоявший в углу у входа бердыш и двинулся к нему.

Про Саньку, висевшего на дыбе, все вдруг забыли и он смог освободить из петли запястья, а потом и развязать ноги. Петли были самозатягивающимися, если дыбу растянуть, но не успели. Слишком рано и неожиданно Санька начал обличение. Потому, когда дьяк взял бердыш и развернулся, на его пути стоял голый Ракшай. Причём не понятно, стоял он, или лежал, так как остался в позе «по-поучьи».

Когда Василий Юрьевич увидел перед собой волосатого кузнечика, то есть существо только похожее на человека, он от неожиданности едва не обгадился. Дьяк с трудом осознал, что это существо и есть его подследственный, который должен висеть на дыбе и ударить бердышом не успел.

Санька два раза скакнул из стороны в сторону, меняя точку прицеливания для противника, и оттолкнувшись всеми четырьмя «лапами» взлетел в воздух и опустился дьяку на спину. Его когти легко охватили щуплую шею Василия Юрьевича, но убивать его он не стал.

— Быстро отзови слуг, — шепнул ему Санька прямо на ухо и слегка надкусил его.

Дьяк заверещал и заметался по комнате, пытаясь сбросить мерзкое чудовище и Саньке пришлось его всё же слегка придушить.

Ошарашенные пыточные слуги, глядя на представление устроенное Санькой, пропустили момент, когда Адашев сблизился с ними и, не долго думая, отвесил обоим по хорошей затрещине, да такой, что оба завалились на пол бездыханные.

— Качественно ты их приложил, Алексей Фёдорович, — удивился Санька, не отпуская руку дьяка прижатой к полу и ища глазами верёвку. Как-то непроизвольно у Ракшая получился «иккё» — первый контроль айкидо. Санька изучал этот вид спорта по оставленному кем-то из гостей дивиди диску. Ну, как изучал? Просматривал видео-уроки за чашкой чая.

— А ты не убил душегуба? — Обеспокоенно спросил боярин.

— Придушил малость, а то он меня чуть в жаровню задом не посадил. Связать надо.

Дьяк уже начинал дёргаться, но «контроль» был чётким.

— Ловко ты его уложил. Его ремнём и скрути.

Санька перевёл дьяка в положение второго контроля, распустил ему пояс и накинув на шею, прикрутил к вывернутой руке, потом прикрутил и вторую руку. Это получилось у него так ловко, что боярин только крякнул.

— Научишь потом, — сказал он, связывая руки второму бугаю.

— Сам не знаю, как выходит. Нечаянно.

— Ладно, о том в другой раз. Сейчас о другом… Ты всё видел и слышал? — Спросил боярин писаря.

Писарь что-то прохрюкал. Иначе те звуки, которые он издавал гордом назвать было нельзя. Но при этом писарь усиленно кивал головой и Адашев воспринял это, как ответ «да».

— Запиши всё, что видел и слышал подробно. И аккуратно. Государь читать станет. Всё напиши и то, что было сказано про тебя. Коли ладно напишешь упрошу государя за тебя.

— Не погуби, боярин!

— Рцы мне, тля! — Гаркнул Адашев.

Санька меж тем оделся.

— Что ж ты такой волосатый, — спросил его Адашев.

— Уродился такой. За то меня и в лес отнесли и к медведице положили в берлогу. Она и выходила.

— Святые угодники! — Всплеснул руками боярин. — Так ты — лесовик. Слыхать, слыхал про такое, но видеть лесовиков не приходилось. Но они же дикие совсем становятся…

— Меня мать и отцом быстро нашли, но из берлоги забирать не стали. Так с медведицей два года и прожил, её молоком питаясь.

— Вот это сказка…

Адашев удивлённо покачал головой. Расскажешь её сегодня царю на ночь. Пошли ужо.

Они вышли из пыточной и Адашев кликнул часовых. Те скоро прибежали из губной избы, примыкавшей к разбойной башне, и взяли под охрану арестованных. Прибежал и губной староста. Он знал, что в дознании присутствует советник царя, и потому бдил, не смотря на давно начавшуюся вечернюю церковную службу.

— Этого, Иван Иванович, посади в крепость до особого распоряжения государя, — сказал Адашев Глебову. Этих тоже и сразу в дознание. Сам вести буду. Вот только доложу государю, и сразу вернусь. Писаря тоже не отпускай. Запри его прямо тут.

Глебов Иван Иванович, сын дипломата времён Ивана Третьего и Василия Третьего имел наследственное кормление в Коломне и исполнял попутно функции дворецкого. Официально Коломна относилась к управлению Московским дворецким, но в городах Московского двора управляли его «товарищи», стоявшие на разных должностях. Так создавалась государственная централизация, заложенная Иваном Третьим.

— Всё исполню, Алексей Фёдорович. Так и доложи государю.

— Доложу, — бросил Адашев, и они с Ракшаем вышли из Разбойной башни.

Уже стемнело. Под ногами хрустел снег.

— Как мои расположились? — Спросил Ракшай.

— Хорошо расположились. В царской подклети. Там тепло и сыто. Тесновато немного, но завтра что-нибудь придумаем.

— Спасибо, Алексей Фёдорович.

— Ты молодец. Глаза им от меня славно отвёл. Точно могёшь дурман напустить. Тебя либо в приятелях иметь, либо убивать надо.

Сказанное Адашев произнёс таким ровным тоном и так спокойно, что Саньку пробрал мороз, но он промолчал. Что тут скажешь? Прав был боярин.

— В башню тебя посадить, что ли? — Продолжал он. — Будешь сказки сказывать, а писцы записывать… А?

Саньку спросили и он ответил.

— Ты, Алексей Фёдорович, волен поступать, как знаешь. Но ежели в крепость закроешь, то и я закроюсь. Ничего от меня не получите. Веришь мне? Вы будете меня железом жечь или на куски резать, но я не почувствую боли. Хочешь проверить? Но тогда эти слова станут последними, что ты от меня услышишь. Во мне нет ни боли, ни жалости, ни к себе, ни к другим. И такой разговор у нас с тобой последний. Даже и не думай начать.

Адашев выслушал Саньку молча, улыбнулся и протянул ему ладонь. Санька руку пожал.

* * *
— У лукоморья дуб зеленый, — начал Санька.

— Златая цепь на дубе том.
И днем, и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом.
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
— А что такое — «лукоморье»? — Спросил царь.

— Излучина моря.

— А что такое «море»?

Санька вздохнул.

— Озеро огромное и вода в нём солёная. Ты, государь, не перебивай, бо складу не будет.

— А… Окиян. Рассказывал мне Оболенский. Ладно, сказывай дале.

— Там на неведомых дорожках
следы невиданных зверей.
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей.
Там лес и дол видений полны.
Там на заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской.
Санька знал Пушкина наизусть. И не только «Руслана с Людмилой» и «Онегина», но и массу других стихов. Александр Викторович вообще любил поэзию. Особенно про природу и сказки. У него была отличная память, а детям читать он любил.

До начала действия они добирались долго. Иван расспрашивал про бабу ягу и про другую нечисть, про колдунов и говорящих котов. Санька не расстраивался, что его перебивали. Он сконцентрировался, чтобы не заснуть и пока со сном справлялся.

Первые строки произведения поразили Ивана.

— Владимир-Солнце пировал, — произнёс задумчиво он. — Так от сказ про предка нашего?! Забавно! И складно. Никто мне таких сказок не сказывал. Продолжай.

И Санька продолжил. Уже он дошёл до разговора Руслана со старцем и не слыша дыхания царя, думал, что тот уснул, когда услышал вдруг:

— Но зла промчится быстрый миг. На время рок тебя постиг. Как там дальше?

— С надеждой, верою веселой иди на всё, не унывай. Вперед! Мечом и грудью смелой свой путь на полночь пробивай, — продолжил Санька.

— Это про меня, — сказал Иван. — У меня тоже украли невесту. А мне она понравилась.

— Ты про Анастасию? — Осмелился спросить Санька.

— Да, — грустно сказал Иван.

— Так и женись на ней. Она же сирота. На попечении дядьки. Ну и что, что он злодей затевал госпереворот. А кто здесь другой? Все спят и видят себя на троне. Ну, или сильно рядом…

Санька вдруг понял, что царь его внимательно слушает и испугался.

— Ты, волхв, всё верно говоришь, но твоего совета никто не спрашивал, ведь так?

— Так, государь. Прости.

— Прощаю. Ты, человек дикий. Но далее остерегись. Понял ли?

— Понял, государь.

— Тогда продолжай сказку.

Иван сам остановил «сказочника» словами: «Завтра доскажешь. Спи прямо тут», перевернулся на левый бок и тут же уснул. Санька тихо из царёвой спальни вышел и наткнулся на спящего прямо у двери Адашева.

— Ну что? — Встрепенулся тот.

— Сказал спи прямо тут.

— Ну так и спи. Раз сказал, так и надо делать. А то он грозный, как не по его. Сейчас тебе шубу принесут.

Адашев нырнул в темноту и вскоре лежанка у царской постели для Саньки была готова. А тому многого было не надо. Санька даже не укрывался, хотя в спальне чувствовалась сильная прохлада. Он лёг на шубу и сразу провалился в глубокий сон.

Среди ночи Саньку разбудил крик петуха. Не понимая, что за напасть, он приподнялся на лежанке. Иван тоже поднялся в постели и сел. Стукнула дверь и в спальню зашла дородная женщина с царским одеванием. Сонного Ивана Васильевича одели и под руки вывели из комнаты На Ракшая никто даже не взглянул.

Ну и ладно, — подумал он и снова провалился в сон… И был снова разбужен через некоторое время ором «певчей» птицы.

Там, где жил Ракшай, ни кур, ни петухов не водилось. Это птица капризная, зерна требует, а где оно, то зерно, когда и людям не хватает? А на царском подворье петуха, значит, держали… Будь он неладен!

Сон больше не шёл. По предыдущему опыту общения с петухами, Санька знал, что они кричат раза три за ночь, и с утренними петухами простой люд просыпался и брался за работу. На работу Санька идти не спешил и потому, выбежав «до ветру», тут же во дворе занялся зарядкой.

Сделав кругов двадцать пробежки со всевозможными выпадами, наклонами и движениями руками, Санька перешёл к прыжкам и приседаниям, потом занялся отжиманиями и растяжкой. Увидев в сумраке просыпающегося зимнего дня под навесом дровяника лежащий на чурбане колун, он решил, что колка дров — наилучшее физическое упражнение для растущего организма.

Осмотрев заготовленные для раскола поленья, Санька примерился к топорищу. Рубщик, вероятно, имел руку побольше Санькиной и первые несколько чурок с первого раза колоться не хотели. Только с седьмого раза от здорового пятака стали откалываться не щепки, а нормальные полена. Для колки стоял невысокий широченный чурбан в два обхвата, но затащить на него чурки Ракшай не мог, да и роста его вполне хватало для колки с земли.

Работа заладилась и Санька не заметил, как переработал все заготовленные для колки чурки. Тело его горело, рубаха взмокла и он накинул свой кожушок.

— О! То верно, — раздался сзади голос. — Ты кто таков? Чьих будешь, малец?

Санька давно приметил присевшего на ступеньку заднего крыльца молодого парня, но виду не подавал.

— А ты кто такой? — Спросил Санька.

— Я-то? Ивашка. Растопщик дворцовый.

— А я из пришлых. Царю сказки на ночь рассказывал.

Положив колун, Ракшай присел рядом на чурбан, подложив разложенный треух.

— Много сказок знаешь?

— Много, не много, то моё дело.

Санька сидел и отдыхал. Уже рассвело. С крыльца скатилась босая девка.

— Эй, малец, — крикнула она. — Тебя государь утренять кличет. Поди ж скоро.

Она резко развернулась и шмыгнула за дверь.

— Ишь ты! Не прост ты паря. Да поспешай, царь гневлив за нерасторопность. Ждёт, чай…

Саньку провели не в покои царские, а в другую комнату, где уже находились сидящие за столом трое бояр вместе с Адашевым, и царь Иван. Санька поклонился в пояс и произнёс с извинением в голосе.

— Прошу простить, государь, не упреждали о трапезе.

— А как иначе, ежели я тебя ночевать оставил?

— Не знал, государь.

— Да садись ужо. Семеро одного не ждут, а опоздавшему кости.

Царь сидел в центре длинного стола. По правую его руку сидел Адашев, по левую — боярин лет пятидесяти, а возле, вероятно, его сын — очень похожий на него лицом и статью. Санька сел рядом с Адашевым и положил себе в миску каши и кусок белорыбицы. Тут же подошёл виночерпий и, взяв пустой кубок, налил в него сбитня.

— Как там? «И мед из тяжкого стакана за их здоровье выпивал». Так, кажется, — спросил государь. — Славный сказ Ракшай начал вчера, да сморило меня. Ты перекуси быстро, да начни сызнова. Прямо здесь, чтобы и они послушали.

Санька мысленно усмехнулся. Снова он попал в развлекающую бояр свиту. Ну да ладно… Хоть не шут, пока. Хотя, далеко ли? Шуты тоже песни пели и сказки сказывали. Ну что ж, сам виноват. Никто его за язык не тянул. Так и придётся выступать с одним и тем же стишком на банкетах.

— Дозволь, государь, тот стих тебе оставить, а начать здесь другой.

— Только, чтобы про богатырей, — перестав жевать, Иван уставился взглядом на Ракшая.

— Добро.

Стерлядь проскочила внутрь Ракшая легко. Каша, сдобренная маслом тоже не задержалась. А сбитень освежил и очистил. Санька вылез из-за стола и в задумчивости прошёл по большому залу.

— Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам. Их селы и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам. С дружиной своей, в цареградской броне, князь по полю едет на верном коне. Из темного леса навстречу ему идет вдохновенный кудесник. Покорный Перуну старик одному, заветов грядущего вестник, в мольбах и гаданьях проведший весь век. И к мудрому старцу подъехал Олег.

Из раскрытых боярских ртов посыпалась каша. Царь тоже удивился, но виду не подал.

— «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною? И скоро ль, на радость соседей-врагов, могильной засыплюсь землею? Открой мне всю правду, не бойся меня. В награду любого возьмешь ты коня». «Волхвы не боятся могучих владык, а княжеский дар им не нужен. Правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен. Грядущие годы таятся во мгле, но вижу твой жребий на светлом челе.

Тут и царь сменил спокойствие на изумление. Санька даже видом своим походил то на Олега, гордо и выпрямив спину сидящего на коне, то, развернувшись, походил на согбенного старца, опирающегося на древнюю клюку.

— Запомни же ныне ты слово мое: Воителю слава — отрада. Победой прославлено имя твое. Твой щит на вратах Цареграда. И волны, и суша покорны тебе. Завидует недруг столь дивной судьбе. И синего моря обманчивый вал в часы роковой непогоды, и пращ, и стрела, и лукавый кинжал щадят победителя годы… Под грозной броней ты не ведаешь ран. Незримый хранитель могущему дан. Твой конь не боится опасных трудов. Он, чуя господскую волю, то смирный стоит под стрелами врагов, то мчится по бранному полю. И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от коня своего».

Слушатели перестали есть вовсе, а Санька разошёлся. Он вынужден был обращаться к своей глубинной памяти, и поэтому заглянул в себя. Сам он не видел своего преображения, но Станиславский сказал бы свою знаменитую фразу: «Я верю».

Лучи солнца, пробивавшиеся через зеленоватые витражные стёкла, играли на Санькином лице, меняя его словно по сценарию.

— Олег усмехнулся, однако чело и взор омрачилися думой. В молчанье, рукой опершись на седло, с коня он слезает, угрюмый. И верного друга прощальной рукой он гладит и треплет по шее крутой. «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, расстаться настало нам время. Теперь отдыхай! Уж не ступит нога в твое позлащенное стремя. Прощай, утешайся — да помни меня. Вы, отроки-други, возьмите коня. Покройте попоной, мохнатым ковром, в мой луг под уздцы отведите. Купайте, кормите отборным зерном, водой ключевою поите». И отроки тотчас с конем отошли, а князю другого коня подвели.

— Зачем?! — Вдруг вскрикнул Иван. — Зачем он это сделал?

— Что сделал? — Очнулся от баллады Санька.

— Коня отрокам отдал.

— Ну так… Подумал, что если оставит коня дома, то не погибнет от него.

Царь некоторое время сидел задумчивый. Выпил сбитню. Отрезал кусочек мочёного яблока.

— Как много непонятных слов. Вроде и по-нашему, а… Ну, ты продолжай-продолжай… Хотя я знаю конец.

И Санька дочитал.

— Из мертвой главы гробовая змия, шипя, между тем выползала. Как черная лента, вкруг ног обвилась, и вскрикнул внезапно ужаленный князь. Ковши круговые, запенясь, шипят на тризне плачевной Олега. Князь Игорь и Ольга на холме сидят. Дружина пирует у брега. Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они.

Тишина стояла гробовая. Бояре уткнулись взглядами в кубки и боялись поднять головы. Даже Адашев. Царь встал из-за стола и подошёл к Ракшаю и взяв его за плечи, медленно повернул к себе. Санька поднял на него глаза.

— Ты на что намекаешь, волхв?

— Я?! — Санька удивился. — То легенда про князя Олега.

— Я знаю ту легенду. И слышал многажды. Эта другая. Эта за душу берёт и сердце тревожит. Зачем ты её мне рассказал?

Санька пожал плечами. Завтрак был в конец испорчен. Даже Адашев вышел из-за стола, пряча от Саньки глаза.

— Хочу остаться один, — сказал Иван.

Адашев и старший боярин было дёрнулись с вопросом, но встретившись взглядами с царём, поклонились и вышли.

— Ты останься, — сказал Иван, ткнув пальцем в Ракшая.

Глава 9

— Адашев доложил мне о твоих вчерашних угрозах. Ты, вообще, кто таков, чтобы мне ставить условия?

Санька видел, что царь сам себя распаляет. Ещё он видел, что тот боится. А ещё Санька знал, что когда человек боится, он может наделать много глупостей.

— Что молчишь? — Спросил царь усаживаясь снова за стол.

— Могу говорить?

Царь разорвал жаренного рябчика и отправив небольшой кусок мяса в рот, кивнул.

— Я, государь, не вашего рода племени, живу себе в лесу, поклоняюсь колесу, и как себя вести в ваших домах не научен. Потому — говорю прямо, как вижу и думаю. Я молод, ты видишь, но во мне дар Велеса. Так говорит мой отец и наш волхв. Я не колдун, но могу заговаривать раны. Меня выкормила медведица и я знаю лес. Мне открыто тайное, но не всё и не всегда. Так бы и ты сумел, если бы открылся Богу.

— Какому богу? Вашему? — Язвительно спросил Иван.

— Нет. Своему. Бог един.

— Но ты говоришь — Велес.

— Христос — тоже Бог. У Бога много имен. И мой дар от него.

Санька прошёлся вдоль стола.

— Так случилось, что я живу на той земле, что отойдёт тебе государь, и я это вижу. Как тот волхв из былины про Олега. Я знаю твой путь.

Царь опустил голову и положил руки на стол. Санька молчал. Царь тяжело дышал.

— Скажи! — Приказал он.

— Всю правду? — Усмехнувшись спросил волхв. — И ты поверишь?

— Скажи! — Упрямо повторил Иван.

Санька снова усмехнулся.

— Ты будешь жить долго и, если женишься на Анастасии Романовой-Юрьевой, у тебя родится три сына, и один из них станет российским царём.

Царь выдохнул.

— Ещё говори.

— Предстоят тебе великие дела, и Русь под тобой окончательно избавится от ханского ига. Но…

Царь подав всё своё тело вперёд и, привстав, опёрся на руки.

— Говори!

— Твой дед и отец много поломали, чтобы построить и власть твоя зиждется на боярах, допущенных к корму. Другие же, у которых корм отобрали, противятся и будут козни чинить, но ты пройдёшь и это. Одно жаль, что бояре, к корму допущенные, не в себя жрут и тем государство твоё слабят. Но с тем поделать ничего нельзя ни сейчас, ни в будущем. Долго они ещё тебя бояться не будут. Ежели наладишь тайный сыск и пресечёшь смуты, вообще всё хорошо станется. Главное — наследника правильного вырастить.

Царь долго молчал и думал. Санька стоял по стойке «вольно» и, как всегда в сложные моменты сам-себе читал Евгения Онегина. Это помогало отстраниться от тяжёлых мыслей.

— Грех не поверить твоему предсказанию. Так сколько же я проживу? Долго — это не ответ.

Санька не помнил дату смерти Ивана Грозного, но помнил, что ещё в семидесятых годах вроде как он жил.

— Лет семьдесят проживёшь.

Иван пошевелил губами и мотнул недоверчиво головой.

— Врёшь поди?

Покачал головой и Санька.

— Точно знаю, и то не от меня зависит.

— А Адашев?

— То от тебя, государь зависит. Все наши жизни в твоих руках. И ежели я сейчас скажу, то ты «отошлёшь коня». Кудесник не сказал, когда Олег умрёт, а сказал от кого. Может быть князь умер бы раньше, не отошли он коня. Например, конь мог его сбросить сразу после всех его подвигов. Я вижу, что Адашев умрёт от твоей руки и вижу когда, но не скажу. Знание будущего лишает человека свободы, а без свободы человек превращается в совсем другое существо.

— По вине примет смерть?

— Нет, государь.

— Ты в сговоре с ним?

— Нет, государь. Я волхв и чтобы мои предсказания хотя бы иногда сбывались, мне нужно открывать будущее только одному человеку. Если все будут знать своё и чужое будущее, представляешь, какая каша получится. Ничто не сбудется из предсказанного.

Санька позволил себе рассмеяться. Иван, как не странно, поддержал смех, поняв мысль.

— Значит, ты будешь только моим предсказателем?

— Да. И меня тут же отравят… — Снова рассмеялся Санька.

— Но ты же узнаешь, когда?

— Возможно, но про себя видеть очень трудно. Человеку не дано знать свое будущее, тем паче, что человек сам творит его. Даже грешить или нет — это свободный выбор человека, в него даже Бог не вмешивается.

Иван вышел из-за стола и подошёл к ведуну.

— Ты говорил про смуту Романовскую…

— То не я говорил. То он сам говорил. Дьяк.

— И-и-и… Я его спросил, он ответил. Теперь скажи, что видишь ты.

Санька поморщился.

— Я вижу пожар. Москва сгорит этим летом полностью. Сначала пасады, а через день и кремль. Взорвутся склады с порохом в кремлёвских стенах. После пожара Романовы поднимут чернь. Глинских обвинят в колдовстве.

— А я? — Спросил царь.

— Ты будешь в Воробьёве.

Иван задумчиво подошёл к возвышавшейся в углу квадратной колоне печи и потрогал изразцы.

— Так и сказано… Открой окно, — попросил он Ракшая. — Душно.

Санька встал на скамью, стоящую вдоль стены и открыл оконце.

— Чтобы быть рядом со мной, тебе надо принять православие, — отделяя слова друг от друга, произнёс царь.

— Ты извини, государь, но я не хочу быть постоянно рядом с тобой. Я хочу помогать отцу. Мне ещё многому надо учиться.

Царь, не обращая внимания на дерзость Ракшая, спокойно продолжил.

— Тебе не надо, так мне надо. В селе Коломенском кузнецкую усадьбу поставите. Всё, что нужно для устройства усадьбы и двести рублей получать твой отец будет. Коли ещё верфь построит и корабли стругать возьмётся, ещё двести рублей из казны положу. Это без материалу. От налога освобождение получит полное, коли сперва царский наряд винторезных самопалов выполнит. Каждая самопал своих денег будет стоить за вычетом расхода. То селище большому дворцу приписано. Большим дворецким я тем летом Дмитрия Романова-Юрьева назначил, но сейчас поставим иного.

— Оставь ты его, государь, — не выдержал Санька, хотя и давал себе зарок не вмешиваться в царёвы дела.

Царь не возмутился, но удивился.

— Почему?

— Ты заговор вскрыл. Татя, что честных людей оговорил, накажи за покушение на государственные устои. А с остальных Романовых возьми поручные записи, что, де, коли смута случится, то всё их семейство под топор. Хотят править, пусть правят. Другие бояре не хуже и не лучше. Но это если ты решишься взять в жёны их племянницу Анастасию. Коли нет, другую семью привечай.

Иван обернулся и снова внимательно посмотрел на Ракшая, но ничего ему не сказал. Он подошёл к двери и крикнул:

— Адашев!

Дверь приоткрылась.

— Тут я, государь.

— Пошли в тронный!

Адашев вошёл и, не глядя на Ракшая, прошёл к печной колонке и открыл малозаметную дверь.

— Пошли! — Приказал Иван Саньке.

Тронный зал по размеру был больше трапезной и обшит шелками и бархатом. Царь привычно бухнулся на подушки деревянного трона. Другим сесть не предложил.

— Пиши указ… — сказал он Адашеву.

Алексей Фёдорович встал за кафедру.

— Этого… — Он ткнул пальцем в Ракшая, — окрестить сегодня же. Это не пиши… Я посмотрел в святцах имена. И выписал себе.

Он вынул и рукава бумажку и зачитал:

— Александр, Алексей, Арсений, Василий, Владимир, Гавриил, Григорий, Емельян, Иван, Николай… Кем назовёшься?

Санька мысленно усмехнулся. Грамотно царь его обрабатывает. Головы поднять не даёт.

— Неожиданно как-то… Не готов я веру менять.

— Какая у тебя вера?! Сам говоришь, веришь в единого бога. И не спорь с царём! — Повысил он голос. — Александр, Алексей, Арсений, Василий, Владимир, Гавриил, Григорий, Емельян, Иван, Николай… Кем назовёшься?

Санька, если честно, был не против окреститься, только не знал, можно ли второй раз, так как в той жизни уже был крещён.

— Александр, — сказал он. — Пусть будет Александр.

— Будешь, — поправил царь.

— Буду, — согласился Санька, — Александр Мокшевич Ракшай.

— Эк загнул, — не выдержал и хмыкнул Адашев. — По отечеству чтоб звали, заслужить надоть. Так могут зваться только знатные люди. Именитые.

— Служить мне будешь? — Спросил Иван.

Санька развел руки.

— Служу уже.

— Ну, так пиши, Алексей Фёдорович…. Я, Иоанн Васильевич из рода Рюрика, великий князь, царь и государь всея Руси, жалую Александра Ракшая сына Мокши правом называться по имени отца его Александром Макшеевичем Ракшаем.

Адашев лишь на мгновение запнулся, но сделал вид, что поправил гусиное перо о специальную палочку.

— Титулы мои пропишешь потом. Пиши другой указ.

Адашев аккуратно переложил готовый указ на небольшой, рядом стоящий, столик и разложил другой пергамент.

— Указ. Я, Иоанн Васильевич из рода Рюрика, великий князь, царь и государь всея Руси, жалую Александра Мокшевича Ракшая землями вдоль по реке Городня, включая деревни Орехово, Овражки, Зябликово, Братеево, и правый берег реки Москвы от Братеево до околицы села Коломенского. За сим подписываю собственноручно.

— Так он же ещё не крестился? — Посмел возразить Адашев.

Иван рассмеялся.

— А вот окрестится и подпишу.

Адашев облегчённо вздохнул.

Царь думал, что поймал Ракшая, а Санька думал, не рвануть ли ему в какой-нибудь лесок, если удастся такая возможность.

— Спросишь, почему тебе, а не отцу? — Спросил царь. — Так, думается мне, что не ты его слушаешься, а он тебя. Как такое могёт быть, не знаю, но и сам то вижу, потому и делаю разумение.

— Что за земли-то? — Спросил Санька. — Понятно, что вдоль реки Москвы, но для огненного дела лес нужен. Железо тут больно худое. Его ковать и ковать. Угля много выжегать придётся.

— А вот окрестишься и поедем в Москву, заодно и посмотрим. Всё, Алексей Фёдорович, ступайте в храм. Епископ Феодосий ждёт. И снаряжай поезд.

— Романова и его братию с собой?

Царь кивнул головой.

— Дьяка с собой. В Москве продолжим спрос. А татям головы сруби.

— Гонцы боярские в ночь ушли. Упредят участников заговора.

Иван махнул рукой.

— Пусть их. Все не сбегут. А сбегут, чище вокруг станет.

— Позволь слово молвить, государь?

Иван перевёл взгляд на Ракшая и кивнул.

— Отдай мне татей. К кузнецкому делу пристрою. Дюжие больно. Грех таких изводить.

— Грех таких не казнить, — буркнул царь, — но да ладно. Будет так. Но плетей пятьдесят прописать, Алексей Фёдорович.

— Дозволь исполнить приказ, — снова встрял Санька. — Сам хочу испытать на них кнут. Послушнее станут.

— Пожгут они тебя и убегут, — тихо сказал Адашев. — Но то твоё дело. Разреши, государь, исполнять?

— Исполняй, — махнул рукой царь. — К обеду, чтоб выехали.

Процедура крещения прошла быстро и мало отличалась от испытанной Александром ранее. Однако ощутил Александр Викторович и прилив дополнительных сил после обряда. Когда-то давно он крестился спонтанно и не особо готовился к таинству. А сейчас он был постоянно включён в «себя», а через себя и куда-то дальше. Вот это «дальше» и «шагнуло» после обряда крещения к Александру «ближе». То оно касалось его тела и разума, а теперь тронуло душу.

Александр вышел из храма задумчивый и погружённый в себя.

— Чего нахмурился, Александр Мокшевич? — Спросил Адашев.

Александр улыбнулся.

— Не коробит тебя, Алексей Фёдорович, меня по отечеству звать?

Адашев хмыкнул.

— На то царская воля и указ. Всё течёт и всё меняется. Ты сечь тятей готов? — Сменил он тему.

— Готов.

— Тогда пошли на разбойный двор.

Обоих мужиков вывели во двор. При свете солнечного дня они смотрелись не так величественно, как в пыточной, но всё равно, и по сравнению со стрельцами они были и выше, и массивнее. Оба щурились на солнце и, похоже, не понимали, что им грозит.

Тот же писарь зачитал приговор — «Стеньку и Козьму казнить через повешение за участие в сговоре». В толпе зевак заголосили бабы. Через перекладину перекинули верёвку. Мужиков подвели к виселице, надели на них петли, поставили на небольшие чурбанчики и подтянули верёвки. Осталось только выбить опору.

Вперёд выступил Адашев.

— По указу государя нашего Ивана Васильевича и по заступничеству помещика Александра Мокшевича, смертная казнь заменяется ударами кнутом и ссылкой ему на поруки вместе с семьями.

Александр отмерил каждому по десять кнутов и этого было достаточно. Пятиметровый хлыст высекал кровь с первого удара. Петли с шей не снимали, но слегка ослабили. Тут же стояли и Мокша с Лёксой и, судя по их лицам, мало что понимали.

С опешивших мужиков петли сняли, но они так и стояли на чурбаках.

— Слазьте уже, — приказал Ракшай суровым тоном. — И молите господа о милости царя Ивана Васильевича. За что биты знаете?

Мужики оба кивнули головами.

— То, что мне теперь вы холопы, поняли?

Мужики снова кивнули.

— Где Коломенское знаете?

Снова кивок.

— Мокша, — позвал Санька отца, тот подошёл.

— Это твои работники. Выдели им денег по двадцать на переезд и сам проследи за ними, чтобы не убёгли. Я сегодня убуду в Москву с царём. Заберу малый буер. Вещи свои переложите, ладно?

— А у тебя всё ладно? — Спокойно спросил Мокша.

— Ладно, отец. Усадьбу кузнецкую ставить будем. Сейчас и поедем смотреть. Коломенское называется. Туда едьте. Это по реке выше. Я там тебе знак поставлю. Веху треногую.

— Добро, — качнул головой Мокша, а Лёкса прижала Саньку к своему большому животу.

— Успеть бы до сноса. Далече?

— Дня три на буере. Семейство и хозяйства большие? — Спросил Ракшай у холопов, подозвав.

— Да, где там? — Сказал один. — К разбойной избе приписаны. Тута и живём. Деток нет. Не выживают. А куда нас?

— Вот ваш ходжа. Знаете, что это такое?

— Ходжа? Кто ж не знает? Под татарами жили. Господин — значит. Почти бог.

— Вот… Его слушайте и будет вам счастье. Не обидит никто. Всё ступайте. Может мне забрать Лёксу? А там на попечение старосты сдам…

— Не… Сами мы, — сказал Мокша. — Управимся. Ежели их немного, всех и погрузим. Пару лошадок купим. Доедем. Не в новость. Ты то как?

— Земель нам отписали, во! — Показал Ракшай выше головы. И дел будет столько же. Приедете, обустраивайтесь. Я прикажу. Землянки вам поставят. Всё. Побежал.

Адашев уже нетерпеливо похлопывал ногайкой по голенищу «санькиного» сапога.

* * *
По полдничали обильно. На трапезе присутствовали, кроме утрешних, ещё шестеро бояр. Александра усадили снова сразу после Адашева и это заставило присутствующих поволноваться.

— Се — Александр Мокшеевич Ракшай, — представил Саньку царь. — Из московских дворян. Ему дадены Коломенское и Чёрная пустошь. Прошу любить и жаловать. Мой ближний советник, как и Алексей Фёдорович.

Трапезничали скоро и, нарушая традиции, то есть без пересыпа, сразу тронулись в путь. Ветер дул ровный и сильный, и Ракшаю пришлось вывешивать «тормозную систему». Трёх небольших ядер было достаточно, чтобы санные повозки и конное войско от буера не отставали. Однако, как ни старались выехать раньше, но к закату проехали всего ничего.

Но на то, оказывается и было рассчитано, потому как, остановились на берегу реки в палаточном городке, из которого только вчера ушли отряды.

Санька по достоинству оценил организацию армейской логистики, когда ему показали его личный шатёр и кухню, к которой данный шатёр был «приписан». Шатёр отапливался и освещался двумя низкими жаровнями. Кухня имела четыре котла. В одном булькало что-то напоминавшее овощное рагу, во втором тушилось мясо, в третьем — овсяная каша, в четвёртом — травяной взвар.

Ракшай перекусил быстро и сразу завалился спать, зная, что могут поднять. Не прошло и часа, когда его разбудили.

— Вставай, боярыч. Кличут тебя до дворца царского.

Ракшай спал одетым, потому лишь подпоясался и пошел за стрельцом и факельщиком. Царский «дворец», — одноэтажное здание с высоким крыльцом, стоял на взгорке. Александр прицелился к своей карте и понял, что расположились они недалеко от будущей деревни Северское. Мозг выдал и пройденное от Коломны расстояние. Одиннадцать километров.

Что-то интересное творилось с его головой. Александр уже даже если и хотел бы «выключить» свои возможности, но не знал, как. И, честно говоря, боялся. А вдруг всё, что нажито отключится навсегда.

Даже засыпая… Особенно засыпая, Александр чувствовал, что у него внутри идут какие-то тихие процессы перемещения информации. Перемещения из внешних приёмников через анализатор во внутренние хранилища. Это не мешало, но беспокоило.

Вот и сейчас, Ракшай знал, для чего его зовут и «прогонял» в голове «Руслана и Людмилу» и произведение вставало перед ним, словно написанное на чистом белом листе. Не напечатанное, а словно написанное самим Александром Сергеевичем. С вензелёчками и его характерными рисунками. Сашка даже рассмеялся, когда перед глазами увидел его кота, повёрнутого к зрителю хвостом. Чудеса…

На крыльце с чёботов Ракшая стряхнули снег, за первой дверью забрали верхнюю шубу и впустили во внутрь. Во «дворце» было, хоть и больших, но всего три жилых комнаты. Из нежилых имелся гардероб, кухня, склад, оружейная, охранная, молельная.

Ракшай не проходил через эти комнаты и не видел их. Он просто знал про них и не задавался мыслью: «откуда?». Александр давно воспринимал свой организм, как нечто, живущее своей жизнью и развивающееся самопроизвольно. И всё началось с тех пор, как он «подключился» к… бог знает к чему. Ноосфера… Однако процесс саморазвития пошёл значительно быстрее после обряда крещения.

— Доброго вечера, — приветствовал Ракшай царя. Иван удивился, но ответил:

— Повечеряли уже. Тебя не звали. Дела с думными боярами решали. Не обессудь…

Ракшай пожал плечами.

— Перекусишь?

На столе оставалось много еды. Кравчие служки уже убрал «порченые» яства и на столе был порядок. Ракшай увидел плоские пряники, по типу «тульских» и согласился.

— Сбитню бы… И пряник погрызть.

Царь показал на стол.

— Садись, бери что хочешь. Заодно от холода отойдёшь, да поговорим.

— Куда садится-то?

— Да, куда хочешь. Нет никого, кто бы за место своё встал.

Ракшай подумал.

— Разреши, государь, с этой стороны стола сесть? Тут с краю…

— Супротив меня? — Удивился Иван. — Так недруги садятся, когда договариваются. Чем тебя место по мою руку не устраивает?

— Головой крутить неудобно. Ни тебе, ни мне. Я не напротив тебя сяду, а тут, с краю…

Ракшай показал на левый от государя угол стола.

— Ну, коль не супротив, то садись.

Царь почесал начинающую отрастать бородку.

— А ведь интересно может получится… — Задумчиво произнёс Иван. — Посадить супротив Шуйских, Захарьиных и иже с ними, и глаза в глаза… А то вопрошаю кого, а глаз не вижу.

— А ты, государь, с торца ещё стол поставь. За ним сам сядешь и дружину свою рассадишь. А остальных всех в ряд супротив себя. Всех видеть будешь.

Ракшай пошутил, но Ивану, похоже идея понравилась, и он снова усиленно зачесал подбородок. Передвинув крайний табурет (только царское седло[27] имело спинку), Александр подсел к столу поближе к самовару, и подтянул к себе блюда с пряниками, орехами и сушёной ягодой. Выбрал кубок поменьше и налил сбитню. Самовар слегка поддымливал. Санька взял кубок обеими руками и некоторое время погрел руки.

— Вот гляжу я на тебя и не пойму, — начал царь. — По лицу ты — дитя, по росту — вьюнош, а по разумению и поведению — старец. Как такое быть может? Мажет правда — колдовство. Многие мне сегодня пеняли, что волхва прижил. Оговорился я нечаянно, назвав тебя так, вот и пошла молва. Бояре воеводы пытали меня о тебе. И знаешь, что я сказал?

— Да откуда, государь? — Вставил Ракшай, успев запить пряник сбитнем.

Царь ухмыльнулся.

— Сказал я, что брат ты мне, отцом прижитый с Марфой Захарьиной. Марфа та умерла при очередном поносе[28].

Царь рассмеялся.

— Ты видел бы изумление на их лицах! Похоже, я только усугубил твоё положение.

Царь смеялся искренне и от души. Ракшай молча жевал пряник, закусывая орехами.

— Что скажешь? — Спросил Иван.

Ракшай пожал плечами.

— Что тут скажешь? Оно чем, запутаннее, тем страшнее и, естественно, хуже. Но для меня конец всё одно един. Травить начнут с завтрева. Яду плеснуть могут в кубок. Вот, посмотри, государь, что я тебе принёс.

Ракшай развязал кожаный сидор и вынул медную кружку с изогнутой ручкой и крышкой, открывающейся большим пальцем. Кружка имела чуть расширяющееся основание и не имела, кроме гравировки, изысков. Выгравированная надпись гласила: «Пить до дна, не видать добра».

— Что это? — Удивлённо спросил Иван.

Александр подошёл ближе, поставил кружку перед царём и нажал на рычаг. Крышка приподнялась и вскрыла сетчатое серебряное ситечко. Санька лично сплёл его по вырезанной им же форме и спаял кромку с аккуратной дужкой. За эту дужку Санька ситечко и вынул.

— Сюда можно целебный травяной сбор положить и варом залить. Если вода в котле варится и самовара нет.

— Как это самовара нет? — Удивился царь.

— Всякое в жизни бывает, — усмехнулся Санька.

Иван взял кружку и принялся рассматривать.

— Я не видел таких кубков. Не уж-то сам делал? А ситце серебряное?

Он протянул руку.

— Где серебро взял?

— Несколько деньжат было…

— И ты их на ситце потратил?

— Взвар чистый должен быть…

— И то… Тонкая работа. Добрый кубок… Ну ка, плесни сбитня…

Ракшай взял и налил в кружку из самовара, закрыл крышкой, поболтал, ополаскивая, а воду выплеснул на пол. Потом наполнил на треть и поставил перед царём.

— Такой и одной рукой поднять можно.

— Правильно. А в другой нож держать, — добавил Ракшай. — От друзей-товарищей ближних.

Царь спрятал улыбку за кружкой, но Санька заметил.

— Добрый кубок, — похвалил Иван.

— Кружка, зовётся. Нравится?

Царь кивнул.

— Могу тебе подарить?

Царь прищурился.

— Адашеву сапоги продал, а мне чашу даришь?

— Ты же меня одарил и милостью своей, и землями. Почитай, ни за что, ни про что…

— Как это, ни за что, ни про что? Ты на службу ко мне записался, и я на тебя очень рассчитываю. Кузни ты мне поставишь, самопал твой Мокша скуёт, струги ты построишь. Вот и кружек таких наделаешь. Я тебе и серебра дам. Сможешь из серебра?

— Долгая работа… Серебро тянуть тяжело. Постоянно отжигать надо и тинкал[29] нужен. Пару, думаю сделаем, будет время. То — продукт штучный. Если не ковать, а отлить, быстрее будет, но тяжелее.

— Веремя[30] тебе будет. Ты мне одну кружицу отлей, другую вытяни. А эту забери. Не гоже мне из меди пити. Не в обиду…

— Да ладно, — просто сказал Ракшай.

У него не всколыхнулась неприязнь и гордыня. Он давил в себе все негативные чувства с рождения, потому, что отождествлял себя со зверем, а у зверя нет обиды, радости или гнева.

— Готов продолжить сказ про Руслана и Людмилу? — Чуть склонив голову набок и осторожно улыбаясь, спросил Иван. — Не сморит тебя.

— Готов, государь.

— Ну, тогда пошли в спаленку. Разденешь меня.

* * *
В этот раз Иван почти не перебивал Ракшая. Иногда Александру казалось, что царь спит и он замолкал, но тут же понимал, что нет, и продолжал. И вот наступил финал.

— Чем кончу длинный мой рассказ? Ты угадаешь, друг мой милый! Неправый старца гнев погас. Фарлаф пред ним и пред Людмилой у ног Руслана объявил свой стыд, и мрачное злодейство счастливый князь ему простил. Лишенный силы чародейства, был принят карла во дворец. И, бедствий празднуя конец, Владимир в гриднице высокой запировал в семье своей. Дела давно минувших дней… Преданья старины глубокой…

Александр замолчал.

— Как жалко, что всё закончилось, — тихо прошептал государь и вздохнул. — Я хочу так же, как и ты запомнить. И ты был прав. Никому больше не рассказывай про «Руслана». А кто тебе его рассказал? Кто ещё знает сей сказ?

Санька почесал голову, не зная, что сказать.

— Здесь его никто не знает.

— А где знают? — Не унимался царь.

— Да, получается, что нигде больше. И тот человек, что придумал… Его нет.

— Умер? — Спросил царь.

— Получается, что так.

Царь подумал немного лёжа на спине и закинув руки за голову. Вдруг прокричал петух.

— Мать его! — Выругался от неожиданности Ракшай. — В суп негодяя!

— Всё, спать давай, — сказал Иван. — Ты здесь ляжешь?

— А можно я пойду?

— Да, ступай, — сказал царь. — Кликни, постельничего, чтобы лампадку задул.

Адашев дремал за дверью, но встрепенулся сразу.

— Уходишь? Ну ступай, — сказал он.

Ракшай, сопровождаемый дежурным рындой, вышел за пределы царского двора. Мороз крепчал. Небо вызвездилось. Луна повисла рогами вниз. Спать вдруг перехотелось.

— Пробежаться, что ли? — Подумал Санька.

Посёлок и речной берег от снега были вычищены, а вокруг территории возвышались валы снежной крепостицы. Лагерь спал, лишь часовые перекрикивались и перестукивались баклушами.

Ракшай зашёл в свой шатёр и переоделся: снял соболью шубу, надел заячью куртку мехом на обе стороны и заячий треух. Потом надел на плечи рюкзак с неприкосновенным запасом и с вещами «на всякий случай». Переодел чуни.

С вала Ракшай скатился на лыжах и быстро пошёл в сторону тёмной стены леса, а потом вдоль по её кромке вышел к крутому берегу реки. Съехав со склона и выйдя на заснеженный лёд, Санька ускорил темп и через пять минут вошёл в привычный ему ритм скоростного бега.

Однако хорошо разогреться ему не удалось. Пробежав около десяти километров, Санька вдруг заметил впереди какое-то движение. Его человеческое зрение не позволяло увидеть подробности и он, остановившись, напрягся вглядываясь. Его звериное зрение тоже не помогло. Ракшай сбросил с ног лыжи и рюкзак и поспешил вперёд по-пластунски. Лишь с расстояния десяти метров Ракшай понял, что люди укладывают на лёд деревянные желоба, засыпают их порохом и накрывают сверху коробами.

Ракшай подкрался на расстояние чуть более десяти метров. Его заячий камуфляж хорошо скрывал его, однако след в сенегу от тела в свете луны тати разглядели.

— Что там? — Спросил один, показывая рукой. — Не уж-то зверь какой? Ты видишь, Микола?

— Кабан, поди?

— Так ветер от нас!

Санька, услышав голоса, стал отползать назад.

— Навроде движется?! — Сказал снова первый. — Давай стрельнём?

— Старшина тебе стрельнёт. Пусть! Не до него. Надо дело доделать.

Санька для проформы то ли рыкнул, то ли хрюкнул, и повернул обратно. Добежав на четвереньках до своих воткнутых в снег лыж он был вынужден прикрепить их к рюкзаку и пробежать некоторое расстояние по лыжне.

Когда он вернулся в лагерь, крикнул петух.

— Стой, кто идёт?! — Крикнула стража.

— Зовите постельничего! Или рынду! — Крикнул Санька. — Я — Александр Мокшевич Ракшай. Советник государев. Тати идут. Только тихо зовите, без шума.

— Какой-такой советник, паря? Ты откель взялся? Со вторыми петухами даже тати не приходят…

Ракшай отстегнул лыжи и перепрыгнул через козлы, перекрывавшие проход.

— Стой! Куда прёшь?! Лови его! — Крикнул стражник.

На встречу Саньке кинулся другой стражник, но мальчишка, прыгнув из стороны в сторону, увернулся от летящей сверху рогатины, прижал её длинное лезвие ногой к земле и, оттолкнувшись от колена воина другой ногой, перепрыгнул второе препятствие.

— Стой! Стой! — Закричали уже оба вратаря.

Грохнул выстрел. Пуля «жвакнула», но Саньки в том месте уже не было. В своём шатре он скинул «заячий тулупчик» и рубаху, лыжные ботинки и порты. Натянул сухое бельё, домашние чуни и накинул соболью шубу. С него немилосердно текло. В лагере стоял переполох.

Ракшай вылез из шатра и прошёл к воротам царского дворца. Стукнул три раза.

— Кто там?! — Окликнул вратарь.

— Кликни рынду или боярина Адашева. Боярич Ракшай.

— Не велено будить, — безразлично сказали из-за ворот.

Санька усмехнулся русской невозмутимости и отошёл от ворот чуть в сторону. Потом набрал в лёгкие воздух и от души взвыл. Лаявшие собаки испуганно замолкли. Замолкли и голоса бегавших по лагерю стражников.

— Что там? — Испуганно спросили из-за ворот.

— Ничего, — спокойно сказал Ракшай. — Оборотни напали на лагерь и перерезали всех стражей. Я один из них. Пришёл за твоей жизнью.

Над высокими воротами показалось испуганное лицо рынды.

— Это ты, Александр Мокшевич?

— Я, — просто ответил Санька. — Или ты всё ещё в оборотней веришь? Открывай, бо дело государево.

— А что они там?

Ворота меж тем приоткрылись и Санька скользнул в щель. Ворота тут же затворились.

— Кого нелёгкая принесла?! — Услышал наконец Санька голос Адашева с крыльца.

— Дело срочное, Алексей Фёдорович.

— Ракшай?! Что случилось?!

Глава 10

— Кто охранял лагерь? — Спросил Ракшай Адашева. — Чьё войско?

— Князя Мезецкого Ивана Семёновича. А что?

Они возвращались с «марш-броска», как назвал срочный вооружённый выезд вверх по реке Санька, ни с чем. Пороховые заряды они взяли, а вот «диверсанты», предупреждённые правильно расставленными дозорами, от Адашевских воинов ушли.

Только следы короткого бытового пребывания примерно пяти человек и следы копыт десятка лошадей, — вот и всё, что осталось Адашеву и Ракшаю. Ничего того, что могло бы рассказать о диверсантах теми оставлено не было.

— Прыткие вои! — Похвалил тогда Адашев. — Поскачем за ними?

— Нет резона, — ответил Ракшай.

Он «видел», что точки на его карте удаляются скоро и пытаться догнать их бессмысленно.

— Я потом найду их, — сказал Санька.

* * *
— Князя Мезецкого Ивана Семёновича войско. А что?

— Да как, что, Алексей Фёдорович! Вот попытался я пробиться ночью даже к тебе, и не смог. Вот и упустили татей. Не успели. Может быть упредил кто-то из своих… А если бы и в правду за мной тати шли?

— Не знают тебя ещё, вот и не пустили. И грамотки у тебя правильной не было. Выпишем, не сомлевайся.

— Грамотка правильная, это хорошо. Но караульная служба должна быть царёва. Не можно, чтобы царя охраняли те, кто в любое время, могут со своим войском уйти к ляхам.

— Ну-у-у… Так… Исстари повелось.

Санька вздохнул и процитировал.

— Караульная служба — вид воинской службы, организуемой для охраны и обороны военных и государственных объектов, а также лиц, содержащихся на гауптвахте и в дисциплинарной части.

Адашев аж натянул поводья.

— Ты сейчас, что сказал? — Спросил он.

— Караульная служба только царю должна подчиняться.

— Ну, так, у царя есть оружейничий… С царя Василия Ивановича повелось… Салтыков Лев Андреевич, а у него в подчинении рынды и подрынды. Принял чин от отца своего.

— Добавить ему надо простых воев, чтобы лагерь охраняли. Чтобы никто ни войти не выйти не мог. Без слова заветного. Вот, кто на воротах стоит?

Они подъезжали к лагерю.

— Я ж говорю… Мезецкого боевые холопы. Сегодня его черёд. Вон сам и стоит возле факела.

— А на воротах кто?

— Так… Командиры из детей боярских… Что записаны у Мезецкого… А на воротах их холопы.

— Вот-вот… Чёрт ногу сломит. Холопы низшие могут запросто послать самого Мезецкого, если он попробует войти в лагерь со вторыми петухами. Или нет?

Адашев подумал, погладив бороду, и рассмеялся.

— Точно пошлют… Для них он не указ. Так, то везде так… И у ляхов… И у хана…

Санька с досады крякнул и махнул рукой.

— Да и бог с вами! Живите, как хотите! Что я в самом деле?!

Их небольшой отряд из двадцати всадников въехал в лагерь. Пропел петух. Санька покачал головой.

— Я пойду прилягу, — сказал он и, отдав кому-то коня, ушёл в шатёр. Саньке, действительно было «по барабану», как организована служба у русского царя.

* * *
— Не догнали, государь, татей, — покаянно склонив голову, сказал Адашев. — Ушли.

— Но были тати? — Настороженно спросил царь.

— Были, государь. Около десяти. Ушли недавно. Навоз остался ещё слегка тёплый внутри.

— И заряды?

— Заряды сняли, пять бочонков с порохом взяли, затравной порох в мешки ссыпали. Короба для затравы из драни собраны. Похожи на наши короба.

— Как думаешь, кто умыслил? Зачем?

— Думаю, задержать тебя хотят. В Москву не пустить. В Москве смуту поднять хотят прямо сейчас.

— Может, поспешить нам? — Спросил царь.

— Не нам поспешить, государь, а войско, что в Коломну пришло, вернуть бы.

— Постой! Войско Андрея Дмитриевича Ростовского должно следом идти! Вот его и завернём! Не минует нас по реке.

Иван с Адашевым переглянулись. Царь поднял указательный палец вверх.

— Вот! Точно! Его и послать на махине его. Ветер добрый стоит.

— Так может и мы с ним? И войско князя Ростовского легче получится развернуть. Кто его послушает? Даже с твоим указом оказия может выйти. Своевольные бояре, сам знаешь.

— Нам бы всем такие махины… — задумчиво царь.

— Да. Легко, государь. Управляется махина легче лёгкого. Но на то время надо. Ракшай говорил, что и на воду поставить такой ветрил можно.

Они вышли из молельни сразу в трапезную.

— Собирай войско. Треть оставляй тут. Мы поспешим с Ракшаем, а две трети пусть за нами идут в «триконь».

— Мудро, государь. Дозволь распорядиться?

* * *
Войско, возглавляемое царским буером, переменным аллюром за светлый день прошло чуть более ста двадцати километров и ещё засветло прибыло в Коломенское, откуда шла прямая дорога на Москву. До столицы осталось десять километров. Татей по дороге не встретили. Следы от конских копыт сошли с Москва-реки у Самбурово, где остались пятеро дознавателей с дьяком Терским.

В Коломенском квартировался полк боярина Ростовского. Самого Семёна Васильевича нашли на царском дворе в гостевом шатре.

— Здрав будь, государь, — чуть склонив голову, приветствовал царя князь. — Не чаял увидеть тебя тут. Мнил, что ты уже возле Новгорода.

— Дела срочные случились. И ты бы воротился в Москву. Нужен мне будешь.

— Да, как же? А войско?! А поход?! — Удивился князь. — Большие деньги ушли на сборы. Малые княжата поживятся, а мы, князья большие? В прогаре останемся? Извини, государь, но уговор был на Казань идти. Владимирский полк на Нижний Новгород ушёл.

Адашев поднял ладонь.

— Во Владимире ты третьим воеводой? На один полк?

— А где больше взять? Потому и в Москву ушёл и здесь полк собрал.

— Вот потому и не пеняй на Владимир. Куда государь скажет, туда и пойдёшь! — Сурово прервал князя Адашев.

— Так дети боярские потратились на сборы, а сейчас что им?! Шиш?!

— Не лайся, князь! Срамно, чай! — Адашев взглянул на Ракшая.

Санька понял, что «шиш» — матерное слово и улыбнулся Адашеву. Тот, увидев его взгляд, покраснел.

Ростовский не понравился Саньке. И не потому, что был излишне плотен, лыс, потлив и даже на внешний вид, злокознен.

Как только он увидел князя и услышал его имя-отчество, у Саньки в голове что-то щёлкнуло. Мозг выдал справку:

«Князь Семён Васильевич Ростовский-Звяга (ум. 1565) — боярин и воевода, единственный сын князя Василия Александровича Ростовского, внук боярина и воеводы князя Александра Владимировича Ростовского. Носил прозвище „Звяга“, что означало собачий или лисий лай, нелепые речи».

Именно поэтому, Александр улыбнулся, услышав Адашевское «не лайся», сопоставив с прозвищем. Справка далее гласила:

«В августе 1553 года в Москву прибыл литовский посол, воевода полоцкий Станислав Довойна. Боярин князь С. В. Ростовский в тайной беседе с ним заявил, что из-за тяжелой войны Русское государство „оскудело“ и не может удержать завоеванные земли: „Казани царю и великому князю не здержати, ужжо её покинет“. Через С. Довойну боярин Семён Ростовский известил короля польского и великого князя литовского Сигизмунда II Августа о своём желании перейти к нему на службу».

И так ещё страницы на две убористого текста.

Санька аж присвистнул.

«Мне бы сейчас разбойный приказ возглавить», — подумал он, — «но оно мне надо»?

— Из казны заплатим, — сказал Иван Васильевич.

— Кому? — Опешил Адашев.

— Детям боярским, — сказал царь.

— За что? — Продолжил удивляться Адашев.

— За то, что мне послужат…

Тут удивился и Александр. Это его, Санькину, мысль высказал государь.

— Они нам нужны? — Спросил царь и сам ответил: — Нужны! Денег эта служба стоит? Стоит!

У князя Ростовского отвисла челюсть.

— Детей боярских на царёву службу? Не было, досель, такого! Всегда под боярами ходили…

— Не было, будет! Я сказал!

Голос Ивана прозвучал уверенно и спокойно.

— А-а-а… Мне куда? — Чуть не плача спросил Ростовский.

Царь помедлил с ответом. Адашев не встревал. Александр вообще в стороне стоял и делал вид, что его этот разговор не касается, хотя государь на него иногда оглядывался.

— Останься при дворе пока. Подумаю, что тебе предложить.

Александр мысленно одобрил действия царя.

— Кто у тебя самый боевой, князь?

— Алтуфьевы братья, — буркнул Ростовский неохотно. — Они самый большой отряд имеют. Почти сто воев. Да и самих их с десяток будет с дядьками и сынами. Бедный род, да многочисленный.

— Откуда они?

— Из-под Новгорода. С Курского присуда.

— Позовите всех их на двор царский, — приказал царь.

— Может на завтра, государь, отложим? Не снедали вечор.

— Да как не снедали?! — Возмутился Иван. — Всю дорогу только и делали, что снедали. У Ракшая в махине и сбитень тёплый в кружицах, и запасы колбас и сыров отменные. И махина, как по маслу нож скользит. «Не качнэ, не колыхнэ», как моя матушка говаривала. Так, что… Дело сперва.

Ростовский крикнул кого-то из слуг и приказал «доставить сюда всех Алтуфьевых под царёвы очи».

Пока ждали, царь с Адашевым прошли в шатёр. Санька остался на улице. Стемнело уже прилично. Припорашивало. Александр присел на снег, подложив рогожью плетёную «подушку», что он использовал в буере, и попытался уже «помедитировать» в позе «полулотос», но вдруг вышел царь и подошёл к нему.

Явно не решаясь начать разговор, он молча постоял, но потом, всё же, сказал.

— На меня сегодня просветление снизошло. Я вдруг понял, что надо делать. Это что?

— Ты о чём, государь? — Вроде как не понял Санька.

— Я о том, что я вдруг прозрел, что князь Ростовский вскоре предаст меня, — царь внимательно посмотрел на Ракшая. — А ещё понял, что надо детей боярских на службу взять и выдать им вотчины, чтобы они свои дворы завели ближе к Москве. Из чёрных земель. И вообще, все черные земли вокруг Москвы передать тем боярским детям, что не имеют уделов в Москве. Это ты надоумил?

— Как же?! — Почти искренне удивился Санька. — То снизошло на тебя. Я же говорил тебе… Молился же ты, чтобы понять меня?

— Молился, — задумчиво произнёс государь.

— Вот и вразумил тебя господь. Не я то. Сам ты. Да и не дано мне такое…

Иван Васильевич почесал затылок, нахмурился, дёрнул головой, покривился.

— Ладно, посмотрим, — непонятно сказал он и дружественно похлопал Ракшая по плечу. — По любому, всё от тебя идёт. Не было у меня вот тут так ясно и понятно.

Иван Васильевич постучал себя по затылку ладонью. Да пак сильно, что Санька не удержался.

— Ты, государь легче по голове бей, не вытряхни разум.

Царь удивлённо раскрыл глаза и, поняв смысл сказанного, громко рассмеялся, но погрозил пальцем. Сказать он ничего не успел. Во дворцовые ворота вошла ватага красиво одетых мужчин разного возраста. Самому старшему было лет под шестьдесят, младшему лет тринадцать.

Слуга князя Ростовского нырнул в шатёр и оттуда вышел уже с князем и Адашевым.

Царь с интересом посмотрел на семейство Алтуфьевых. Их не изысканная сброя тем не менее ладно и соразмерно прилегала. Они все носили кольчужные доспехи, хитро собранные из плоских колец. Щиты, вероятно они оставили, но мечи были пристёгнуты. Остроконечные шлемы даже в присутствии государя не снимались и именно из-за них Алтуфьевы смотрелись боевым отрядом. А с ниспадающими до земли шерстяными плащами и вовсе походили на былинных богатырей.

— Кто у вас глава? — Спросил царь.

Вперёд вышел самый старший воин, с широкой окладистой и седой бородой.

— Алтуфьев Юрий Яковлевич, — назвал себя он.

— Хорошо, Юрий Яковлевич. Мне нужны люди верные, чтобы всегда рядом были. Тати нападают вдруг. Ополчение приходит опосля. На выручку. А я хочу, чтобы в Москву богатыри всегда охраняли. Пойдёте ко мне на службу? У вас вотчины в Москве или окрест есть?

— Вотчины у нас под Новгородом, да все малые. В Сумеренском погосте Васька. В Букине — Гридка, да сынок его Давыдко. Я сам в Курском присуде, сыны мои при Налючском погосте. В Москве нет. Под Новгороддом наши пращуры давно жили-поживали. Землицу дал нам великий князь Иван Васильевич ещё, да выросло семейство наше. Многие младшие браты в примаках у старших. Так, что… Многие пойдут к тебе на службу государь. Все мы сначала мечники, а потом уже оральщики. Так и живём.

Иван Васильевич выслушал внимательно. Александр осторожно обратился к мозгу и получил развёрнутый ответ по всему семейству. Всплыло на «карте» и название поселка на северо-западе Москвы и название станции метро «Алтуфьево».

Государь подозрительно посмотрел на Александра.

— Алексей Фёдорович, — обратился царь к Адашеву. — На дороге в Новгород рядом с Москвой есть черные земли?

— Конечно есть! — Усмехнулся Адашев. — Но какие не помню.

Потом он вдруг посерьёзнел и подойдя к Ивану, что-то зашептал ему на ухо. Тот дёрнул бровями и, выслушав, сказал:

— Если вы хотите гуртом выживать, могу каждому по триста четей земли дать в Москве между Дмитровской и Олешенской доргами.

И Иван вдруг «зачитал» названия свободных земель.

— Пустоши: Муравлевская, Баранкова, Верёвкина, Самотыли, Лотково, деревни: Чернышевка, Кожино, Тюриково, Бибирево, Дегунино, Хлебниково, а также десять отхожих пустошей бывшего Алексеевского девичьего монастыря.

Со стороны получалось, что Алексей Фёдорович Адашев нашептал царю этот «список», но Александр понимал, что названия снова как-то непонятным образом скользнули из его головы в голову Ивана Васильевича. Но, как они попали в голову Ракшая, Александр тоже не понимал.

Адашеву же пришлось сделать вид, что он ничему не удивлён.

— Алексей Фёдорович, пусть дьяки запишут всех в боярскую книгу.

— Как записать, государь? — Спросил Адашев.

— Пусть сами выберут… Всех желающих переписать в московские дворяне, всех в стремянные. Кроме тех, кто на земле поместной останется. Тех записать поместными городовыми дворянами. Стремянным, денежный оклад в шестьдесят рублей положим.

Алтуфьев старший явно смутился и затеребил бороду.

— Дозволь спросить, государь?

Иван кивнул.

— Стремянной, — это ведь во дворце твоём жить? — Юрий Алтуфьев смущённо откашлялся. — Не готовы мы не посрамить тебя. Московские люди — богаты. На войну собираются, так и сброя, и кафтаны самоцветами играют. Вельми цветны… Глаз радуется. Мы… Не богаты…

— Понял тебя, Юрий Яковлевич. Пошьёте платья за казённый кошт. Единообразно с моими.

— Как — единообразно? — Опешил Алтуфьев.

— А так!

Царь обвел себя руками с верху до низу.

— И… Шубы?! — Аж вскрикнул Алтуфьев.

— Шубы, — усмехнулся царь, — только ближнему кругу. Телохранителям.

Санька удивился, как легко Иван уловил его мысль о единообразии и воспользовался ею, как своей. Он подумал, что на Руси «встречают по одёжке» и для того чтобы сразу поднять престиж новой службы, хорошо бы одеваться, как царь. Да и следы запутать будет проще. Вдруг явные цареубийцы появятся? Вот Иван Васильевич и прочитал его мысли.

— Да, в ближний круг беру только молодших, — прервал государь затягивающееся молчание. — Алексей Фёдорович вам всё разъяснит.

Адашев лишь снова вскинул брови. Крепкий мужик, оценил Санька.

— А молодшие могут к другому моему советнику-боярину обращаться. Не по летам разумен и горазд Александр Мокшеевич Ракшай. И чинами не обделен по делам его.

Тут даже Александр поперхнулся, захлебнувшись слюной. Он только подумал, что его статус «советника» без боярского «звания» непонятен. И на тебе…

Адашев тоже кашлянул, а царь только улыбался. И Санька понял, что государь по достоинству оценил его мысленные «советы», повысив его в чине до максимального уровня.

* * *
Войско решили оставить в Коломенском. Сто верст не крюк, гласила современная поговорка. Ну а тем более те десять, что остались до Москвы. Единственное, что решили сделать, так это дорогу зачистить и послать в Москву «разведчиков» и соглядатаев из наиболее шустрых и смышлёных Алтуфьевых.

Всего детей боярских в войске князя Ростовского оказалось пятьдесят три человека. Со слугами около трёхсот. Всем другим боярским детям тоже было предложено вступить в московскую гвардию, но на условиях, чуть скромнее, чем у Алтуфьевых, на «ставку» второго разряда: двести четей земли каждому и тридцать рублей денежного оклада московским дворянам.

Москва в середине шестнадцатого века была заселена только до «белого города». Это примерно три километра от кремля. А далее пустоши, черные, оброчные и монастырские земли. От рек народ расползся по лесам и возвышенностям, до которых власти вновь образованного Российского государства ещё не добралась.

Вот и придумал царь Иван (с подсказки Саньки) направить по этим весям[31] хотельщиков, чтобы во первых — описали исследуемую территорию и во-вторых взяли под московскую руку общинные земли и приватизировали пустоши.

Государь даже разрешил боярским детям послать своих гонцов в вотчины, дабы приступить к розыску немедленно. Определили, что розыск земель каждый проведет от своего места по направлению к Москве. Высказав таким образом «свою волю», Иван с благодарностью посмотрел на Ракшая.

Связь между Иваном и Санькой становилась всё понятнее им обоим. Александр просто думал о том, что хотел донести Ивану, а Ивану эти мысли раскрывались. Не навязывались, а становились доступными. Как «расшаренные[32]» файлы в компьютерной сети. И то, что Александр волю не навязывал, а информировал царя, давая справки о тех или иных фамилиях, событиях, возвело Саньку в отношениях с царём на недосягаемую для Адашева высоту. И это Адашев понял. Понял он и то, что царь всё-таки попал под влияние ведуна.

Они провели весь следующий день в совещаниях с перерывом на трапезу и от Адашева не могло укрыться мысленное общение Ивана и Ракшая. Это его сильно напрягало и к вечеру Алексей Фёдорович всё же не выдержал. Он выбрал момент, когда Ракшай отошёл в сторону и спросил:

— У тебя, государь, всё в порядке? Ты какой-то задумчивый сегодня. И говоришь всё с закрытыми глазами.

— Да? — Удивился Иван. — Не замечал.

— Так вот… Словно кто колдует тебе. Никакие словеса со стороны не чуешь?

Иван Васильевич посмотрел на Адашева и правый уголок его рта дрогнул в полуулыбке.

— Не заботься о том. Ладно всё со мной. А за подсказ спасибо. Не гоже царю глаза закатывать. Не юродивый, чай… Ракшай научил, как с помощью постоянной молитвы обращаться за «правдой».

— Ну и как? — Едва не усмехнулся Адашев, но вовремяодёрнул себя.

— Просто, — сказал Иван. — Господи Иисусе Христе вразуми меня.

— И всё? Так и есть — проще не куда. Помогает?

— Помогает.

— А я думаю, что это государь губами шевелит постоянно. С кем, думаю, говорит? Встревожился за тебя. Вдруг утомился, думаю?

— Нет. Ладно всё складывается. И ведь как я вовремя вспомнил, как мы с тобой слушали этого… не помню по имени… Родич Витовта… Предлагал, как служилых людей вокруг трона собрать. Помнишь?

— Помню, но имя забыл. Давно это было… Да и кто их, ляхов, упомнит. Сколько их здеся было…

— Вот и я забыл, как имя, а что говорил, помню. Так вот… Пришло, видно, время. Нам никак нельзя допустить, чтобы Москва сгорела, и бунт черни, и купцов. А для того войско стрельцов под рукой надобно иметь всегда. Да и Казань брать с такими воеводами, то ещё занятие. Кто в лес, кто по дрова. Нам с тобой, Алексей Фёдорович надобно собрать войско и самим вдарить по Казани. И сначала пройтись по окружным городкам и весям, чтобы Казанцам в помощь не пришли.

— А этот поход на Казань свернём? — Спросил Адашев.

— Нельзя. Пусть идут, как задумано было. Только пушки я приказал оставить в Коломне. Мои пушки, не хочу, чтобы утонули.

— Потонут ведь людишки! Я Ракшаю верю. Раз сказал, потонут, значит, потонут. Хотя… Раз пушек мало, могут и пройти. Надо ж ведь… Только сейчас понял, что будущее в наших руках…

— О, то ж… — глубокомысленно подытожил разговор Иван.

Этим разговором Алексей Фёдорович, подавив гордыню, не стал «качать права», а мягко намекнул на своё присутствие и вроде как на озабоченность состоянием государя. Иван по малоопытности в интригах и политесах сей демарш боярина пропустил, посчитав за проявление беспокойства о государевом деле, однако для себя отметил, что их мысленную связь с ведуном надо скрывать. А то и до метрополита дойдёт, что царь молится господу, дабы познать правду.

Адашев пытался не оставлять новоиспечённого Александра Мокшеевича с государем, но и он человек с потребностями, и как-то на некоторое время удалился по нужде. Этим воспользовался государь.

— Я вот, что мыслю, Ракшай. Зело полезен ты мне, когда рядом со мной. Не ведаю, как ты это делаешь, но про некоторые семьи я и так знал не мало. Но сейчас знаю не только про их былые заслуги и пакости, но и про будущие. То зело для государства полезно. Кстати, и про Адашева узнал, много нового. Потому, решаю я, что ты пока рядом будешь всегда. Батька твой и без тебя справится. Да и остановимся мы все пока здесь, в Коломенском. Поставим кремневый дворец из камня. В Коломне закончили уже. Купцы Китайгородскую стену тоже поставили. Пускай туточа ставят. Согласен? И то мои мысли, а не твои. Я чую.

Александр чуть склонив голову с ответом не спешил.

— Ты не сейчас отвечай. Перед сном обсудим. Нам есть что… — царь усмехнулся. — Сказку расскажешь новую. Есть у тебя?

— Есть государь.

* * *
— Три девицы под окном пряли поздно вечерком. Кабы я была царица, — говорит одна девица, — то на весь крещеный мир приготовила б я пир. Кабы я была царица, — говорит ее сестрица, — то на весь бы мир одна наткала я полотна. Кабы я была царица, — третья молвила сестрица, — я б для батюшки-царя родила богатыря.

Глава 11

Москва открылась краснокирпичной Китайгородской стеной, сразу за которой начиналось торжище. Саньку поразило, сколько они проезжали мостов и мостиков, перекинутых то через речки-ручейки, то через глубокие и не очень овраги! Москва представала незнакомой, но такой же суетной.

Сразу после пересечения Москвы реки и выезде на её левый берег, царский поезд столкнулся с массой движущихся в ту, или противоположную сторону, саней и волокуш. Ни троек, ни «двоек» видно не было. В тяжелые повозки запрягали коней друг за другом.

Лошадки, в основном, были среднерослые, в холке примерно с Саньку, с короткой шеей и выпуклым лбом. Редко попадались длинношеие красавцы.

Военные конники использовали низкорослых степных ногайских лошадей, неприхотливых, невысоких и лёгких телосложением. Они легко выдерживали шестичасовой безостановочный бег, в чём Александр смог убедиться за время длительного перехода из Коломны в Коломенское. Именно на таком жеребчике верхом ехал сейчас и Ракшай.

В Москву много везли брёвен и пиломатериалов, и Санька понял почему, когда въехал в Китайгородские Варварские ворота. Китай-город застраивался теремами. Сразу за воротами, справа и слева вдоль стены стояли слады брёвен, бруса и досок.

— Готовые срубы недорого! — Кричали зазывалы. — Отрезная доска и дрань!

Тут же пилили и строгали, сколачивали двери и окна, подгоняли и собирали, и разбирали конструкторы. Санька проезжал, глядючи на это, открыв от изумления рот. Государь ехал рядом и не удержался, чтобы не похвалиться.

— Заселяют купцы и бояре Китай-город. Растёт посад!

— Вот отсюда и полыхнёт, когда дровишки подсохнут, — буркнул Александр тихо, но Иван услышал. А может не услышал, а понял.

— Не полыхнет, — упрямо насупился царь. — Не допущу!

Государь прижал пятками своего серого аргамака, стоившего, как он сказал Александру, триста рублей, и тот попытался рванутся в галоп, но лишь встал на дыбы, сдерживаемый рукой седока.

— Ты что-то имеешь предложить? — Спросил Иван, успокаивая свой гнев.

— Вынести это безобразие за стену.

— За стеной они не будут платить пошлину, — сказал царь.

— Кто сказал? — Удивился Александр.

— В судебнике прописано от… э-э-э… не помню какого года.

— Издай указ.

— Дума боярская не приговорит.

— Насрать на неё, — ругнулся Александр. — На думу боярскую.

— Как это? Что значит насрать?

— Навалить на их приговор кучу.

— Зело похабно от тебя слышать такое…

Иван даже расстроился и Александр извинился.

— Прости, государь, вырвалось скверное.

— Бог простит, — тихо сказал Иван.

Посад пах свежеструганным деревом.

— В думе почти все мои родичи: дядьки, деды. А кто не родич, тот потомок Рюрика, Владимира, Олега. Они меня уму-разуму учат.

— Учат-то они учат, спору нет. Но и земли растаскивают. Черносошных крестьян обирают, пустоши к рукам прибирают. Вон дьяки да дворецкие и твои земли себе отписывают. Кто через монастыри, а кто и так. Те же Захарьины… И себе и родичам много земель отписали, якобы продав болотины негодные за гроши, а цена им — рубли.

— Ништо, — рассмеялся вдруг царь, — сила будет, поотбираю землицу от них уже с деревнями и пашнями. Ты мне скажешь потом, кто что схитил, а я запишу. Записную книгу себе заведу. Писца молодого надобно сыскать. Поищи мне смышлёного, а?

— Да где ж мне его сыскать, государь? Я у вас тут никого не знаю. Это Алексей Фёдорович лучше подскажет, или твой протопоп Сильвестр.

— Он не мой, — снова нахмурился Иван. — И вообще… Делай, что велю.

— Слушаюсь, государь, — согласился Санька. — Я не перечу тебе, но я впервые в Москве. Боюсь ошибиться в выборе.

Конь под царём снова занервничал, перебирая ногами.

— Ништо. Освоишься. И молодших… Как ты назвал? Гордейцев?

— Гвардейцев, государь…

— Вот-вот… Гвардейцев из новиков мне отбери.

— Исполню, государь.

— Что ты заладил? Государь, государь… Уже и оглядываться стали на нас.

В царской санной повозке ехал Адашев. Ему все встречные и кланялись. Рындам запретили охранять царя и они, чтобы соблюсти протокол въезда царя в столицу, обступили сани с Адашевым. Варваровская улица, продолжавшая дорогу из Рязани и Коломны, привела к Спасским воротам Кремля.

К своему стыду Александр Викторович в Московском Кремле за свою жизнь ни разу не был. В Москве был много раз, а в Кремль его не тянуло. Но Спасскую башню он помнил хорошо. Помнил и её знаменитые на весь мир часы. Так вот, башня, какая-никакая, стояла, а вот часы на ней отсутствовали.

Башня не имела кирпичного каменного готического навершия, и представляла собой «п» — образную конструкцию, чуть выше самой Кремлёвской стены. На площадке башни стоял высокий деревянный навес.

— А где часы? — Вырвалось у Александра. — На Спасской башне…

— Какие часы? — Удивился царь.

— Ну… Здесь должны висеть часы.

Иван покачал головой.

— Ты и о том ведаешь?! Откель? Ах, да… Ведун ведь. Сняли часы. Увезли в Новодевичью лавру. Старые уже. Более восьмидесяти лет веремя показывают. Сюда другие собирают. Вон, гляди, — Царь ткнул вперёд вытянутой рукой и указательным пальцем.

На башне под навесом Санька разглядел людей и непонятную с земли конструкцию над которой они трудились.

— И… Башня не Спасская. Спасские ворота там, — Иван махнул рукой назад. — Это Иерусалимские ворота, а башня — Фроловская, бо церква тут стояла Фрола и Лавра.

Александр сверился со своей «центральной библиотекой» и нашёл подтверждение словам Ивана.

— Ошибся, государь, извини. Это потом её так назовут, когда перестроят и образ спаса водрузят над проездом.

Иван Васильевич оглянулся и внимательно посмотрев на Ракшая, спросил:

— Трудно всё видеть наперёд?

Санька усмехнулся и ответил.

— Трудно не заплутать в видениях и разобраться, что за чем следует.

Царь подумав, кивнул головой.

— Трудно и мне в советах выбрать правый.

— Да-а-а… С чужими советами трудно, а с советчиками совсем беда. Обижаются, что не по-ихнему?

— Точно, — Сказал царь, и ударив пятками коня, вырвался вперёд процессии и первым вошёл под своды главного Кремлёвского проезда.

Через ров, проходящий вдоль Кремлёвской стены и защищённый невысокой стеной, был перекинут каменный арочный мост, на котором стояли нищие, калеки и слепые, шла хилая торговля с рук лёгким домашним скарбом и поделками: ложками, туесками, картинками. По дороге до моста ходили лоточники с пряниками и баранками.

Кавалькада вошла в ворота и Санька увидел стрельницу с бастионами, железные решётки, поднятые наверх. Стрельница была открыта сверху, что позволяло обстреливать врага «в спину» с галереи второго этажа. Для этого наверху располагались зубцы с бойницами.

За Кремлёвской стеной тоже кипела строительная лихорадка. Справа разбирали какую-то церковь и конюшни, пристроенные прямо к крепостной стене. Слева наоборот, что-то пристраивали. Плотно застроенная Спасская улица Кремля проходила мимо стен подворий, храмов. Подвория, хоть и богатые, но деревянные, имели сильно потрёпанный вид. Кирпичные храмы выглядели величественно, но деревянные, на Санькин вкус, эстетичнее. Он любил дерево больше. Да и боярские дворы и церкви строились только из дуба, а это было красиво и мощно.

Поставлены те дворы были ладно, на двухъярусном подклете, с просторными палатами, а венчала хоромы боярская роскошная горница. Терема украшали открытые галереи, разноцветные фасадные столбы, резные наличники окон. Шатровые крыши домов делались островерхие.

На соборной площади часть свиты и войск растворилась. Адашев дал какие-то указания каким-то людям, появившимся ниоткуда. Царь слез с коня и направился в сторону белокаменного дворца, фасадная стена которого что-то Саньке напоминала. Мозг, получив мысленный запрос, выдал мысленный ответ — Грановитая палата.

— Хрена себе — «Грановитая Палата»! — Выругался от восхищения Александр.

То, что Александр знал, как «Палата», составляло небольшую часть многоэтажного дворцового комплекса. Царь, кстати, не стал подниматься по ступенькам «палаты», а зашёл за них слева и вошёл в распахнутые перед ним двери.

Свита и Алтуфьевские воины прошли в ворота пешеходной галереи, соединявшей Грановитый дворец с Успенским Собором. Санька вспомнил, что такие открытые наружные переходы, называли «гульбище». Ракшай, опасаясь отстать и быть оставленным за пределами дворца, ускорил шаг коня и проехал в ворота вместе со всеми. Адашев куда-то исчез. Новообращённая царская гвардия, ведя лошадей в поводу скрылась за углом «Постельной избы» — двухэтажному каменному строению с рядами узких и высоких окон, стоящему на высоких подклетях.

Что делать дальше, Санька не знал. Он развьючил коника, которого кто-то сразу куда-то увёл, и стоял неприкаянный.

Внутренний двор царских палат кипел жизнью и Саньку то и дело пихали. То ли нарочно, то ли случайно. Ракшай прихватил свои два баула с вещами и переместился под какую-то внутреннюю галерею под стеночку. Там он уселся на мешок с мягкой рухлядью и, прислонившись спиной к стене, решил осмотреться.

Вдоль всей границы участка тянулись хозяйственные постройки дворцовых служб. Это был задний двор Великого Князя. Из дальних правых ворот то и дело въезжали повозки с гомонящей птицей, и другим скотом. Там же птицу ощипывали, живность разделывали. Кровь сливали в бочки и закупоривали. Готовые субпродукты переносили в подклети «Постельной избы» или спускали в ледники на хранение. Санька разглядел и пивоварни, и коптильни, и пекарни. Здесь кипела жизнь и ему здесь нравилось.

Санька прикрыл глаза и вдруг почувствовал сначала тень беспокойства, а потом всё более нарастающую тревогу. В одной из изб заднего двора происходило нечто, что привлекло внимание Санькиного «компьютера». Александр сфокусировал внимание у себя внутри и, как на «мониторе», разглядел шесть точек на схеме двора.

Кто-то его ткнул в плечо.

— Ты что, княжич? Худо тебе?

Ракшай открыл глаза и увидел мужика в овчинном тулупе и овчинном же малахае.

— Отдыхаю.

— Так иди отдыхай в избу. Ты гость?

— Гость, — согласился Ракшай.

— Так в гостевую избу и иди.

И мужик ткнул рукой именно в ту избу от которой исходило ощущение беспокойства.

— А тут не гоже княжичу сидеть. Не гоже. Зашибут ненароком… Греха не оберёшься. Пошли провожу. Там и поснедать дадут и лежанки есть.

Мужик подхватил свободный мешок и Ракшаю пришлось поднять свой избитый седлом зад и поспешить за мужиком.

— Ты кто? — Спросил Санька.

— Я кто? — Удивился мужик. — Я-то, как раз, за гостевым двором доглядчик. Филька. А ты кто будешь, мил человек?

— Я-то? Александр Мокшеевич Ракшай…

— Не уж-то князь или боярин?! — Опешив и развернувшись всем телом к Ракшаю, воскликнул мужик.

— Боярин, — согласился Санька, вздохнув.

Его напрягало социальное неравенство и необходимость соответствовать занимаемому статусу. Ни присесть тебе, где хочется, ни плюнуть. Это, как в повести Марка Твена «Том Сойер» персонаж Гек Фин, перестав быть бродягой, сетовал на то, что не может валяться там, где ему хочется и жить в бочке.

— Веди уже, — махнул рукой на мужика Ракшай.

— Я тебя тогда с ентова крыльца заведу. Там тоже знатные бояре остановились. Седмицу живут на харчах государевых. По письму боярина Дмитрия Фёдоровича Бельского приветили, как дорогих гостей. А ты с царским поездом прибыл, значит, из Коломны? А войско? На Казань ушло без государя? А государь, Иван Васильевич, что, занемог?

Александр не отвечал и «доглядчик» сыпал и сыпал вопросы.

Высокая изба имела два крыльца и не широких лестниц, пристроенных к стенам с противоположных сторон. Саньку подвели к тому, что был ближе к «Постельной Избе».

Узкая и невысокая дверь распахнулась прямо перед Санькиным носом, едва его не зашибив, и из избы, склонив голову, вышел крупный и крепкий князь, держащий в правой руке меховую «боярскую» шапку, по форме напоминавшую папаху, а левой придерживающий ножны прямого меча. Полы его шубы были распахнуты, лицо его горело, то ли от жара, выдохнутого избой, то ли от разящего от боярина алкоголя.

Уткнувшись в Ракшая мутным и кровавым взглядом, боярин спросил:

— Ты кто?

— Конь в пальто! — Неожиданно для самого себя схамил Санька.

— Конь где? — Удивился покачиваясь боярин. — Немец что ли? Так тебе на передний двор надо. Через Колымажные ворота. Сюда немцам нельзя.

— Сам ты немец! — Продолжил хамить Санька. — Дай дорогу боярину Александру Мокшеевичу Ракшаю.

— Какому Ракшаю? — Удивился ещё больше боярин. — Казанскому, что ли? Князь Ракшай? Так и что? Мы — Гедиминовичи, выше к престолу стоим, и ближе к государю сидим. А ты, басурманское отродье, пшёл вон!

Боярин ловко для своих габаритов развернул Ракшая и пнул его коленом под зад. Ракшай по сравнению с ним был лёгким и вовремя оттолкнулся ногами, поэтому полетел не кубарем по ступенькам, а перепрыгнул через следовавшего за ним Фильку и зацепился пальцами за балясину крылечного навеса.

Боярин, не ожидавший такой лёгкой победы не удержался на ногах и полетел вниз по лестнице сбивая Фильку и увлекая за собой мешок Ракшая с тяжёлым скарбом. Шум случился изрядный и когда Санька спрыгнул на крыльцо из двери выглянул ещё один богато одетый «гость» очень похожий лицом на первого.

— «Бельские», — подумал Санька.

— Что случилось?! — Рявкнуло лицо, глядя на спокойного Ракшая. — Ты кто?

Санька не стал повторятся.

— Гость, — ответил он.

— Какой гость?

— Казанский князь Ракшай.

— А что тут гремело?!

— Человек упал.

— Какой…

Лицо выскочило на крыльцо босиком и в исподнем и поспешило вниз по лестнице. Вслед за ним из двери показалось третье лицо, тоже очень похожее на первые два. Третий Бельский тоже поспешил вниз по лестнице.

Тяжёлым мешком первого Бельского приложило по затылку, когда они с Филькой стукнулись о землю. Филька испустил дух сразу, приняв основной удар о землю, а боярин ещё шевелился и стонал.

Его подхватили под руки, под ноги и затащили по лестнице в горницу. Вокруг Фильки стал собираться народ. Кто-то заголосил:

— Убили! Убили! Фильку убили!

— Кто, кто убил?! — Спрашивали подходившие.

Одна баба показала пальцем на Ракшая.

— Он убил. Я видела, как они шли в избу, а тот толкнул Филимона и…

— Убили! — Заголосила только что подбежавшая баба и кинулась на грудь лежавшего с раскинутыми руками Фильку.

Не теряя времени Санька открыл дверь и шагнул в крепко пахнущую брагой горницу и закрыл дверь на щеколду.

— Здрасти, — сказал он, оборачиваясь, но натыкнувшись взглядом на направленные на него самопалы и суровые лица, продолжил. — О, бля! Приехали!

— Ты кто? — Снова спросили его.

«Да что за нах?!» — Подумал Санька.

— Там народ бунтует. Ворваться хотят.

В дверь заколотили с криками: «Отворяй убивцы!»

— Ты кто? — Снова спросили Саньку.

— Княжич Казанский Ракшаев, — сказало второе лицо, пытавшееся напоить брата квасом. Первый Гедиминович уже мычал, но от кваса отказывался.

— Знаешь его? — Спросил снова молодой хмурый господин с польским акцентом, но в ответ получил лишь отмашку «отстань».

— Может то и к лучшему. Чернь сейчас и здесь взбунтуется, прямо на царском подворье. Это очень даже хорошо. Надо усилить эффект. Открой окно!

Тут Санька понял, что акцент не польский, а английский.

Стоявший ближе всех к стене открыл небольшое слюдяное оконце и отошёл в сторону. Британец подошёл, встал на скамью и выставил ствол. Он целился не долго. Почти сразу раздался выстрел и он приставил самопал к стене.

— Следующий!

Ему в руку вложили ещё один самопал. Выстрел!

— Следующий!

Выстрел.

— Хватит! А то они разбегутся! — Вырвалось у другого британца.

— Ты не знаешь русских!

На улице раздался рёв толпы. Послышались удары снизу и изразцовая печь пошатнулась.

— Сейчас нас подпалят, — спокойно сказал Санька.

Однако его не слушали. Раздетые — одевались, остальные заряжали оружие. Его не слушали, но про него не забыли.

— Выкиньте его на улицу, — сказал первый Бельский. — Это отвлечёт толпу.

— Нам не надо никого отвлекать. Пусть сидит здесь. Надо, чтобы чернь начала жечь дворец. Царя нет, войск нет.

— «О, как! Они в пьянке не заметили прибытия государя!» — Подумал Санька. — «Хотя, какого государя? На этот двор зашли ведь только какие-то вои. Государя они и не могли видеть».

В дверь всё колотились. Потом вдруг перестали и раздались крики: «Горит! Горит!»

— Пора уходить, — сказал Бельский.

— Пора, — согласился британец.

Они по одному исчезли за изразцовой колонкой печи в открывшуюся дверь и через минуту Санька остался один.

— Фига, себе, — проговорил Ракшай. — А я?!

Санька пробежался по комнатам, но везде было пусто. Он понял, что заговорщики прошли на другую половину гостевой избы. Дверь, естественно, была заложена с той стороны.

— И что делать? — Спросил сам себя Санька, ощущая жар от пола.

Через оконца вылезти возможности не было и он подошёл к входной двери. Чуть приоткрыв, Санька увидел всполохи пламени и услышал крики. Одни кричали: «Пожар! Тушить!». Другие: «Я тебе потушу! Смерть убивцам!»

Пометавшись немного по комнатам в поисках инструмента для открытия двери на другую половину и постучав в неё табуретом, Санька затих.

— Вот он, писец…

В окошко над лесенкой Санька увидел, как начался погром подклетей дворца, а в другое окошко, что взломаны Куретные ворота, в которые вбегает и выбегает народ.

В горнице становилось жарко.

Санька посмотрел наверх и увидел добротный дощатый потолок. Взгляд Саньки заметался с потолка на пол, по стенам, но ни на чём не останавливался. Потом в голове что-то звякнуло, как тогда в царском «дворце» в Северском, когда он понял сколько во «дворце» комнат.

Так и сейчас Санька вдруг понял, что на чердак есть лаз и он находится тоже возле печи, прямо над переходной дверью. С помощью табурета он достал до низкого потолка и, раскрыв люк, выбрался на чердак. А дальше что? На чердаке было почти темно, но виднелся чердачный выход наружу. Однако снаружи виднелись языки огня, добирающиеся до крыши.

«Ещё чуть-чуть и будет просто поздно», — подумал Санька и распахнул дверцу.

— Вон он! — Заорала толпа, отступившая правда подальше от огня.

У Саньки задымились волосы и он прыгнул, растопырив руки и ноги, как белка-летяга, пытаясь спланировать. Однако он упал очень недалеко от гостевой избы. Его не могли достать «присудившие» к смерти сожжением, но огонь своим жаром облизывал его тело так жадно, что на Саньке вспыхнула рубаха.

Он зарычал и бросился в ощетинившуюся чем попало толпу безумных людей. Он тоже обезумел от боли и не понимал, что делает. Санька просто хотел жить. Он спасал свою жизнь и забирал чужие.

Первую шеренгу Санька вынес, как бильярдный шар кегли, метнувшись под ноги перекатом, по пути выхватывая чей-то топор и тут же подрубая чьи-то ноги. Потом, вскочив, Ракшай кинулся обратно, уже видя перед собой только врагов, отрубая руки, держащие оружие. Потом он очнулся. Очнулся от крика, донёсшегося откуда-то сверху:

— Ракшай!

Санька посмотрел в ту сторону и увидел на крытом переходе царя Ивана.

В несколько сумасшедших прыжков Ракшай достиг стены и прыгнул, оттолкнувшись четырьмя конечностями. Руки его вцепились в бревно и он закинул своё тело прямо к ногам государя. Только оказавшись наверху, Санька понял, что он почти голый. Даже от его великолепных сапог остались лишь остатки голенищ. Он попытался прикрыться остатками тлеющей одежды и потерял сознание, успев сказать:

— Бельские… Посад… Пожар…

Глава 12

Царские регалии нашли без Саньки. Как? Александр Викторович даже не задумывался. Венчание на царский престол прошло тоже без него. Да и Бог с ним! Саньке было не до того. У него обгорело до восьмидесяти процентов кожи. Вы скажете, после такого не выживают? Возможно. Но Санька выжил. Вероятно, за счет «внутренних резервов» и «внешних ресурсов».

Санька очнулся через пятеро суток, когда над ним уже два раза отчитал батюшка. После второй «отчитки» Саньку едва не схоронили, но вмешался сам государь, с похоронами повременили. И вот Санька очнулся.

Себя лечить сложнее, чем других. Тем более, если ты подключаешься к сторонним жизненным источникам. Когда ты здоров, это легко, но, когда всё твоё тело горит огнём, и ум от боли заходит за разум, сосредоточиться почти невозможно. Заживление ран, полученных от ляхов, показалось Саньке детскими забавами. Ожоги требовали постоянного психологического контроля. Помогла Христова молитва. Её простая формула помогала разуму не отключаться и отвлекаться на боль.

В конце концов Санька научился подниматься над болью, над своим телом, и рассматривать его со стороны. Иногда ему казалось, что он видит не только себя, но и каких-то людей, но их силуэты проглядывались с трудом, словно сквозь мутное стекло. После этого процесс пошёл быстрее. Он воспринимал своё тело чужим и наполнял его жизненной силой, которую брал из себя «потустороннего».

Он не только заживлял свое тело, но и разглаживал его рубцы. Вернее, он гладил и гладил сочащиеся сукровицей раны, и они затягивались ровно.

Прошёл месяц и Санька открыл глаза. Его новые веки не имели ресниц, как и лицо — бровей, а голова волос. Да что там голова? Волос не было нигде. Повязки и полотенца с травяными отварами, которыми покрывали его раны, стали не нужны.

— Какой ты гладкий, — как бы размышляя, произнёс Иван Васильевич. — И лицо у тебя стало другое. Но как у тебя не осталось рубцов? Ох и чудодей ты! Прав, прав был Адашев! Великий ты кудесник! Никуда тебя не отпущу от себя! Ты почему так поздно в себя пришёл? Сиделец давно сказал, что раны затянулись.

— Леч… Кхе-кхе, — Санька поперхнулся и откашлялся. — Лечил себя, государь. Так надо было. Можно подняться? Но сам я не смогу. Помогите, кто-нибудь.

Иван подал сигнал и Ракшая подхватили сразу четыре руки. Он лежал на узкой лавке посередине светлой горницы. Вокруг него на других лавках стояли бутыли и горшочки, лежали тряпки и тряпочки.

— «Вот блин», — подумал Санька осматриваясь, а вслух спросил:

— Воду хоть кипятили? В смысле, варили?

— Варили, варили, — проговорил Иван, смеясь. — На меня наши немецкие лекари, как на безумного смотрели. Выгнал я их от тебя. Вон, Тришку приставил.

Саньку посадили на лавку и спустили его ноги на пол. Сам он не мог шевелить ни руками, ни ногами.

— Посижу малече и лягу, — сказал Александр. — Голова кругом.

Хоромы, где выздоравливал Санька, даже по размеру говорили о том, что это княжеская «изба», а уж по убранству явно не уступали царским. Но не думал Санька, что для него нашлось место в царском дворце. Да и по «карте» он находился где-то за пределами Кремля.

— Гадаешь, где ты? — Спросил царь.

— Ты продолжаешь читать мои мысли? — Усмехнувшись спросил Санька.

Тришка напрягся.

— Да что их читать? У тебя на лице всё написано. — Ответил, рассмеявшись государь и бросил слуге: — Выйди-ка!

Тришка шустро исчез.

— Ты удивил, так удивил… И меня, и Адашева, и бояр моих, что были в присутствии, как ты на коридор выскочил. Они не успели даже мечи выхватить, а ты уже возле меня. А как ты рубился! Ты ж сам положил с десяток оружных холопов. Да каких холопов?! И что вдруг? Ты откель выскочил? Ведь никто толком так и не сказал.

Санька рассказал, что с ним приключилось и как он встретил Бельских и бритов.

— Каких таких «бритов»? С ними в посаде взяли одного ингла и одного ляха. В усадьбе кремлёвской всё обыскали. Лишних никого не нашли. Из немцев только лекарь. Но я его давно знаю. Он и меня однажды лечил.

— Не носатый? — Спросил Санька.

— Так все немцы горбоносые. А с Бельскими ты славно подсобил. Говорил мне Адашев, что живы оба его брата и младший, и средний, да уговаривали меня дьяки и бояре сыск не вести.

— Ты про кого? — Спросил Санька.

Иван Васильевич удивился.

— Как про кого? Бельские же должны быть убиты! Один по приказу моей матушки, а другой ханом Гиреем по моему велению. И Дмитрий Фёдорович уверял меня, что так и есть. Что по приказу Шуйского Ивана Васильевича Ивана Фёдоровича убили в Белоозере. А получается, что сам Шуйский умер, а Бельский живой. И Семён Бельский жив оказался.

Санька запутался в Бельских и Шуйских.

— Да ну их, государь. У меня от них голова кругом. Венчался на царство, женился, и то слава Богу! Это главное! А Шуйских-Бельских на твой век хватит.

Царь со словами Санькиными о женитьбе покраснел, но набрался храбрости и тихо произнёс:

— Понесла, вроде, как, Настюшка.

— О как! Скорые вы! Молодцы! Молодец и молодица! — Поправил себя Санька. — Что с её родичами решаете?

— Так ты в их новой усадьбе в посаде сейчас обитаешь. Всех Захарьиных пришлось в башни рассажать.

— О, как! — Удивился Санька. — А как же Настя? Ой! То есть Анастасия Романовна…

— С ней в порядке. Дядьёв она своих не почитает, а даже наоборот. Да и тёток тоже. Тяжело ей было с ними. Мать голоса не имела. Братья тоже под дядьями ходили, но про сговор не ведали. И… Прав ты оказался. Под палачом покаялись дядья в злом умысле. Уморить нас обоих хотели, когда сыночка б родили. И сами править.

Санька осуждающе покачал головой. У него всё равно не укладывалось, как Романовы-Юрьевы-Захарьины собирались легитимизировать свой род? Получалось, что только через уничтожение всех Рюриковичей и узурпацию власти по фиктивным родословным. И то и другое без близости к трону проделать невозможно. Так же, как и без сильной финансовой и административной поддержки. А фальсифицировать родословные в Европе научились очень давно. Куда там русским князьям… Поэтому и появились тут англичане.

— Надо задержать того лекаря-немца и допросить, — сказал Санька неожиданно.

— Зачем? — Удивился Иван.

— Если меня не обманывает интуиция, — это тот брит, которого я видел в гостевой избе. Я его узнаю. Прикажи привести его. Вы, кстати, не допускали его ко мне?

Иван смутился и даже покраснел.

— Один раз, но он лишь давал советы.

Санька мотнул головой, как недовольная лошадь.

— Вот и хорошо. Позовите ещё раз. Скажите, что выздоравливаю. Я спрошу у него кое-что. Только близко его ко мне не подпускайте и прикажи, государь, сразу хватать его, только дёрнется.

— А он дёрнется?

— Дёрнется. И ещё… У него может быть яд в руках или в рукавах. Лучше, если его сразу взять за руки, когда введут. Наверняка он будет в перчатках. Мне так кажется.

Иван удивлённо смотрел на Ракшая, а тот прикрыл глаза от усталости. Тело его дрожало.

— Поспеши, государь.

Иван Васильевич вышел и когда вернулся, то вернулся не один. Вслед за ним в горницу вошёл тот самый брит, что пытался организовывать погром. Ни под бинтами, ни тем более сейчас, узнать Саньку брит не мог. Он мог только знать, что он, это тот «вьюнош», которого он встретил в гостевой избе, и благодаря которому схватили его подельников.

Брита узнать тоже было невозможно, из-за отсутствия накладной бороды. Сейчас у него присутствовала небольшая бородка, а-ля «Решилье» и такие же усы. Но Санька точно знал, что это тот.

Увидев сидящего на скамье Ракшая, «брит» воскликнул:

— Ах боже мой, боже мой! Вы выздоровели! Это невероятно!

Он попытался всплеснуть руками, но попался в захваты Алтуфьвских гвардейцев. Они тряхнули его и из рукавов лекаря выпало два небольших ножа.

— Держите его крепче! — Громко сказал Ракшай — И сзади ещё за кафтан прихватите. Крученный он, как червь.

Лекарь скрутился влево и ударил правой ногой охранника под сердце. Тот охнул и, обмякнув, отпустил руку брита. Используя инерцию отпущенной руки, брит продолжил вращения корпуса налево и ударом кулака вышиб дух из второго охранника.

Получив свободу, «лекарь» кинулся к царю и получил стрелу из самострела в плечо и ещё одну в бедро сзади. Брит рухнул на пол. Стрелы прилетели из маленьких «духовых» окошек.

— Ты гляди, какая цаца! — Проговорил царь, внимательно наблюдая, как несколько гвардейцев ломают брита, не смотря на его ранения. — Не уж-то, вправду, ингл?

— К бабке не ходи, — подтвердил Александр. — Ду ю спик инглиш, сэр? Хау ар ю?

Брит дёрнулся, прижатый к полу гвардейцами, и вылупился на Саньку одним глазом, как попугай в исполнении Геннадия Хазанова. На этих двух фразах весь английский у Саньки закончился. Но это всё, что он хотел спросить у брита.

* * *
Санька «проболел» ещё около месяца, но время даром не терял. Усадьба тёщи Ивана Васильевича стояла на возвышенности, называемой Псковой горой и включала в себя, кроме боярского двора, фруктовый сад, с огородом между деревьями, всевозможные хозяйственные, жилые строения и домовую церковь.

Церковь Александр посещал ежеутренне. Просыпался он рано, рано засыпая. Суточный распорядок был установлен не им и приходилось подчиняться городскому ритму. Спали тогда дроблёным сном. Примерно по пять часов. С семи вечера до полуночи Санька высыпался хорошо. Потом он около двух часов проводил в церкви, молясь и восстанавливая организм. Во время молитвы он концентрировал своё внимание у себя на макушке, дышал размеренно и на выдохе произносил короткую молитву. Так посоветовал ему духовник царя Сильвестр.

Раньше Санька при медитациях собирал своё внимание в районе сердца и там же как-то «увидел» «ноосферу», сейчас его сознание расширялось и то, что он, даже не видел, а начинал ощущать, очень его заинтересовало. Это нечто пока не поддавалось Санькиному пониманию, и он опустил своё внимание на лоб.

После нескольких дней сосредоточения, Санька вдруг почувствовал, что к нему в голову стали забредать математические и физико-химические конструкции, и он понял, что когда-то полученные им знания в школе и техникуме, приобретают новую форму и логическое развитие. Те знания, что не использовались и с годами опустились на дно памяти, всплыли и структурировались. А лишь только Санька касался их мысленно, — сами принимали законченность решения.

Структурировались и все исторические события. И не только те, про которые Санька получал информацию сам, раньше он много читал в свободное время, но и те, что попадали в сферу знаний из сердечной «ноосферы» и из верхней чакры. О-о-о… Из верхней чакры Александр стал получать информацию об истории высших сфер. Однако он её пока не понимал, но не переживал об этом. Всему своё время, понял он.

Но уже сейчас Санька увидел заговоры бояр и князей. Это была настоящая паучья сеть. Все бояре и дворяне плени интриги. Из ближайших, Санька увидел заговор о женитьбе Ивана на Анастасии Романовой, в котором участвовали кроме Захарьиных-Романовых, — Бельские с Глинскими.

А в заговоре с целью обвинения Глинских в колдовстве и пожаре: Романовы, Шуйские, Челядины, Темкины и протопоп Фёдор Бармин.

И это были только те заговоры, которые открылись Саньке, когда он их мысленно «коснулся». А их, он видел, были тьмы, и касаться их даже мысленно, Саньке не хотелось. Самой мощной оказалась коалиция Захарьиных-Глинских и в 1547 году противостоять этому блоку было некому. Особенно после убийства Андрея Шуйского.

Ракшаю потребовалось много часов и дней церковных молений, дабы успокоить свои мысли и душу. Он пришёл к выводу, что не имеет никакого права сильно вмешиваться в историю. Даже ценной собственной жизни.

Тёща Ивана Васильевича хлопотала над Александром лично. Когда Санька спросил царя: «почему собственно», царь ответил:

— У неё два предупреждения, — и рассмеялся.

Рассмеялся и Александр, вспомнив, как он долго пояснял смысл анекдота царю, который не понимал, как может жена, или тёща не принять дома лучших друзей хозяина дома. И не только не принять, но и не напоить допьяна. Домострой, однако.

От подбора гвардии Санька самоустранился по причине болезни, и этим занимался Адашев. На Романовском подворье тоже появились Алтуфьевцы, как с лёгкого Санькиного языка стали называть царскую гвардию.

В течении двух месяцев, что Санька провёл у Захарьиных, ближняя тысяча детей боярских получила обещанные земельный и денежный оклады. И если бы не раскрытый заговор богатейших родов, земли могло бы и не хватить.

А так… Самыми зажиточными оказались Захарьины. Они со времён Ивана Третьего на своих вторых ролях разбогатели немыслимо. И всё за счет оговоров и интриг. Так, например, по доносу Якова и Юрия Захарьиных-Кошкиных, назначенных наместниками в Новгород, из оного были высланы 60 богатейших купеческих семей. Через год из Новгорода выслали семь тысяч жителей, продолжили и опять же по доносу братьев Захарьиных. Разграбление Новгорода принесло огромные барыши семейству. Вероятно, не был обижен и государь Иван Третий, но семейство Захарьиных разбогатело изрядно.

Сейчас, окинув внутренним взглядом свою карту и подключив её к мысленной сфере и сфере тонких материй, до конца не понятой Санькой, Ракшай осознал, что клан Захарьиных был, по своей сути, организованным преступным сообществом. Это была мафия, которую связывали семейные узы с князьями Сицкими, Шестуновыми, Оболенскими и Бельскими. Причём, как оказалось, Бельские в сообществе имели второстепенные роли. Клан был силен, коварен, многочислен и очень осторожен. Находясь не вплотную к трону, семейство волшебным образом из века в век миновало царские опалы.

Поэтому, когда государь, вроде как бы невзначай упомянув о проводимом дознании, спросил у Саньки совета, Санька позволил себе его дать.

— Я, государь имел возможность помолиться и не торопясь подумать. Захарьины за пару столетий весьма преуспели в обогащении. И те богатства, что они скрывают, намного больше тех, что на виду. Намного, государь. Я бы заключил с ними сделку. Они больше купцы, и поймут, что от них хотят.

— Что за сделку? — Нетерпеливо бросил царь.

— Во-первых, надо нагнать на них жути. В застенки кинуть всех великовозрастных представителей семейств. Поспрашивать о том, о сём. Может, что и расскажут. Особенно интересно узнать, куда дели отнятое у купцов новгородских богатство?

— Богатство? Какое богатство? — Заинтересовался государь.

— Большое богатство, — добавив значительности в голос, ответил Александр. — Особенно по этому вопросу надо бы попытать Захарьиных-Яковлевых и Захарьиных-Юрьевых.

Санька вдруг смутился, поняв, как поймёт его царь.

— Ну, как попытать? Поспрашивать.

Царь усмехнулся.

— У кого надо — поспрашиваем, кого надо — попытаем. Ты зришь, что они укрыли от казны богатства?

— Зрю, государь. И лежат они где-то в Новгороде. Где точно, пока не вижу. Поехать бы туда.

— В Новгород, — удивился Иван. — В Новгороде в Софийском Соборе уже взяли клад в стене. Иван Дмитриевич Шеин случайно сыскал. Кирпич на колокольне отошёл, а под ним золотые новые дублоны. Но их не так много было. Думаешь, там ещё есть?

Александр расстроенно почесал бороду. Новая кожа продолжала зудеть. Он не знал, что сказать. Его память имела информацию об огромном кладе, найденном в Софийском Соборе. И эта информация подтверждалась из нескольких документальных источников. Но Санька знал, что и документы могут лгать.

— То, что у Захарьиных богатства несметные — это точно, а вот о соборе и о Новгороде я поразмыслю ещё.

Александр замолчал, но государь смотрел на него с ожиданием и, наконец, не выдержал.

— А дальше-то чего делать?

— В смысле? — Не понял Александр.

— Ну… Ты сказал, «во-первых». А во-вторых?

— А-а-а-а… Ну… Попытать про богатства утаённые — это во-вторых… Но есть ещё и в третьих… Изводить их род не надо. Надо оставить так, как сейчас, но со всех взять собственноручные письменные показания. Когда допрашивать их будут, пусть сами пишут.

— Зачем, — удивился государь. — Они не все и писать-то могут, наверное. Да и долго это…

— А ты торопишься?

Царь пожал плечами.

— И ещё… Бельских не забудь. Этих, как поймают, сперва на кол, а уж потом….

Санька вспомнил фразу Грозного из фильма «Иван Васильевич…».

— Вот главные зачинщики. Это они ведь Захарьиных купили? Тем то что? Посули мошну, они продадутся. Вот ляхи их и купили. Ты же сам говорил, что это поляки и литовцы через Захарьиных и Бельских хотят Русь забрать?

— Хотелка у них ещё не выросла, — усмехнулся царь. — Сейчас ближнюю тысячу собрали, а далее — более воев вокруг Москвы соберём. Земель у нас оказалось мало, не хватило на раздачу.

— Так вот, я тебе о том и толкую… У Бельских земли возьми и раздай гвардейцам. Не всё возьми, чтобы по миру дети не пошли. Так же и с остальными, что захватили оставленные по разным причинам земли.

— Круто замешиваешь! — Покачал головой царь. — Не совладать мне с боярами и князьями. Кто поможет мне в том! Ежели всех прижать, то и дьяков не останется.

— А потому и говорю, чтобы Захарьиных не изводил.

— Даже злодеев, умышлявших бунт?

Санька кивнул.

— А вот тут и четвёртое дело предлагаю. За то, что ты не изведёшь их род, обяжи выплатить единовременно по тысяче рублей с семьи, а за то, что дашь им первые должности, пусть начнут собирать земли в казну и расселять по ним крестьян.

Царь замахал руками.

— Ой, не пойму я тебя, Ракшай. Всё что ты говоришь, не могу я в толк взять…

— А ты не спеши, государь, подумай, с Адашевым посоветуйся. Советник он, или кто? Смотри сам кого приблизить.

— А что с Шуйскими делать?

— А сколько их? — Усмехнулся Ракшай. — Кот начихал. Сын Андрея Михайловича — Иван, молод ещё. Можно приблизить его ко двору и воспитывать. Дядька его Иван Михайлович, царедворец хороший и высоко сидел при матери твоей. Вот и поставь его приглядывать, как Захарьины будут решать земельный вопрос. Назначь его главой поместной избы. Хорошо бы проверить писцовые книги и провести межевание земель. То — большая и важная для государства работа. Вот Захарьиных к ней и привлечь. Многие из них в том поднаторели и земли знают.

— Совсем ты меня запутал, — снова замахал руками на Ракшая государь. Это тебе с Адашевым говорить надо. Тот — думками горазд. Судебник переписать затеял. Как только мы поместья выдавать стали, так он и взвился, что не только в указе прописать следует, но и в судебнике оное чтобы было. И тоже про замеры земель говорит.

— Правильно говорит, — согласился Санька.

Текст судебника от 1550 года он мог бы царю выдать хоть сейчас, и в устной и в письменной форме. Благо, что текст этот всплыл в голове Саньки и в «отсканированном» виде тоже. Как он видел его на каком-то историческом сайте. То есть перерисовать старорусские буквы он мог легко. Но очень не хотел. Да и зачем, если всё и так движется. Он лишь чуть-чуть ускорил процесс формирования армии за счёт прямой «службы» царю и отечеству.

Даже это его вмешательство в распределение поместных земель и создание для того поместного приказа, может лишь сократить «прихватизацию» пустующих по разным причинам земель и расселения на них царских крестьян, обложенных налогом.

Как знал Санька из исторических источников, царские земли и поместные земли к концу этого века должны стать основным источником налогов и ополчения.

— Зачем, скажи, землю мерять? — Спросил царь. — Да и как её всю перемеряешь? Её же вон сколько!

Санька усмехнулся.

— Её, землицы, не так уж и много… А уж той, которая родит исправно или в недрах своих богатства имеет, той совсем мало.

Санька знал сейчас точные цифры количества пахотных земель и РСФСР, иплощадь её территории, но забивать этим голову царю имело ли смысл? Санька полагал, что не имело. Многие знания — многие печали, говорили мудрецы. А сейчас для русского государства важно было дело, а не разговоры. Тем более, и кроме Саньки тут было кому теоретизировать. Он присутствовал на дебатах Адашева и Ивана, и ему вполне нравился ход их мыслей. Так зачем велосипеду третье колесо? Правильно, чтобы не упасть, когда учишься ездить. Вот Санька и ощущал себя таким третьим колесом. И понимал, что и без него велосипед уже неплохо едет.

— Чем больше земли, тем больше воев она может дать. Со ста четей пусть дают одного конного воина.

— Так из писцовых книг и взять, сколько у кого земли… — Пожал плечами царь.

— А вдруг один от другого отрезал? Или просто пустоши себе прибрал? Контроль и учёт — вот основа экономики государства.

— Чего? — Спросил Иван. — Ты на каком языке говоришь? На греческом? Удивляюсь я тебе.

— Экономика — от слова «экономия». По-гречески икос — дом, номос — правление. Правление домом.

— Да знаю я греческий! — Воскликнул государь. — От бабки много книг осталось, да и Максимилиана Грека читал. А вот ты-то, откуда греческий знаешь?

— Ведун многие слова знал. Научил…

— Экономике? — Покачал головой царь, и пробормотал. — Глянуть бы мне на того ведуна…

— Так поедем! — Не стушевался Санька. — Там такие места! Там такие дубы! Вот где корабли строить!

— Мне про те дубы и Адашев сказывал. А нельзя их здесь посадить?

— Попробуем. Я желудей набрал. Рассадим.

— Чего? — Не понял царь.

— Семян, говорю, дуба набрал. Посажу в Коломенском.

Санька точно знал, что получится. Он даже в Уссурийской тайге сумел вырастить «шиповые» дубки. Принялись они хорошо, вот как сейчас? Санька вздохнул.

— Ты чего? Хворь какая? Или думки тяжкие?

— Про Мокшу вспомнил, — соврал Санька. — Как они там?

Царь воззрился на Ракшая, и улыбнувшись во все зубы, сказал:

— А что про них заботиться, коль я позаботился? Как ты сказал, завезли им глины разной из Гжели. И белой, и красной, и серой, и жёлтой. Пока реки стояли, сподобились. Песок белый привезли, известь, камень. Натащили крестьяне тот камень на лед в месте узком на грязной речке, как ты говорил, да он сейчас и ушёл на дно. А на берегу плотину начали ещё по зиме, да и сейчас продолжают строить. Всё по твоему рисунку.

Царь рассказывал с удовольствием, потому что всегда приятно говорить об успехах. А тут успехи вроде как бы благодаря его, Ивана, стараниям.

— Приставил я одного из детей Алтуфевых, что счёт и грамоту знает, в помощь твоему Мокше. Он объяснил крестьянам, что де, «урок царский» и спрос будет царский. И служивых заставили делом заняться государевым. Лес готовят для строительства плотины. Кузни возводят. Печи заложили.

Иван Васильевич помолчал немного, но потом, нехотя сказал:

— Тебя ждёт Мокша. Дальше не строит. Больно громадные печи получаются. Я сам ездил, смотрел. Таких на Руси точно никто не строил печей. Я ходил по ковальному двору в Новгороде. А там кузнецы и плавильщики лучшие. Не зазря ты размахнулся, Александр Мокшевич?

— Не зазря, Иван Васильевич, — сказал Санька. — И… Ехать мне надо. Делами заняться нашими.

Как-то повелось с болезни, что царь разрешил Саньке в его присутствии сидеть. Потом Санька попытался было стоять, когда царь сидел, но Иван усаживал Саньку на какое-нибудь сидение, а то и посылал гвардейца за ним, если не было.

Вот и сейчас, после прогулки по яблочно-грушевому саду царь решил присесть и послал охрану за двумя скамьями, а не за одной. Они сидели у южной стены «гостевой избы». Мартовское солнце мягко грело, отражаясь от дубовых ошкуренных полубрёвен, попискивали какие-то птахи, хрюкала, мычала и блеяла скотина.

— Правильно делает, что без меня не начинает, — Сказал Санька. — Не осилить ему без меня всё, что задумали.

— Езжай, конечно, коли здоров, — сказал царь. — Большое дело строим. Я и сам приеду в скорости и там буду. Зело интересно мне, как ты махины свои ставить станешь.

На том и порешили.

Санька уехал из Москвы рано утром следующего дня вместе с полусотней стрельцов, выделенных ему в личную охрану, и к полудню уже был в Коломенском.

Подъехав в санном возке к месту закладки печей, Санька мысленно согласился с царём, что время зря не теряли. Места для печей в склоне крутого берега откопаны, каменные фундаменты в треть будущей высоты печи выложены, глинные ямы выкопаны и глина в них уложена по цвету, кварцевый песок сиял на полуденном солнце сахарными кучами.

Александр, увидев две большие каменные кузни, покрытые тёсом, стоящие метрах в ста справа от печей на небольшой береговой плоской террасе, изумлённо покачал головой. А ещё больше он удивился обилию выполнявших работу людей. И выполнявших не так сяк, а с «огоньком».

Мокшу он увидел, выходящим из землянки, врытой в тот же склон, что и печи, слева.

Приложив ладонь козырьком к глазам, хотя солнце било ему в спину, Мокша посмотрел на конный отряд, но Саньку, видно, не признал. И даже, когда санки подкатили совсем близко, Мокша не дрогнул, но что-то сказал в глубь землянки. А у Саньки, почему-то сердце затрепетало. Особенно, когда вышла Лёкса с кульком-младенцем на руках.

Ракшай вылез из санок и поспешил к родителям. Пятьдесят метров крутого склона он преодолел махом. Но и Мокша тоже побежал вниз, только сейчас поняв, кто именно приехал из Москвы. Лёкса спешить не стала, разумно оставаясь на месте.

Санька оставался всё ещё недоростком. Особенно по сравнению с громадным Мокшей и тот подхватил сына на бегу и подкинул его в воздух. Дыхание у Саньки перехватило, когда он взлетел высоко в небо, и он рухнул в сильные руки отца.

— Не зашиби царёва крестника, — крикнула Лёкса.

Санька вырвался из рук отца и, подбежав к матери, почему-то упал перед ней на колени и обхватил её ноги. Словно они не виделись вечность, и он прибыл откуда-то издалека.

Осознав, некоторую нарочитость ситуации, Санька поднялся и стыдливо приник к правому боку Лёксы. Не принято было у мокшан показывать свои чувства на людях. А вокруг уже не работали, а смотрели на них люди. Кто-то даже пришёл от самой реки вслед за Санькой.

— Что зырки вылупили?! — Крикнул смотрящий. — Марш-марш работать! Фанулёни!

Санька удивленно вздрогнул, услышав: «Марш! Марш!». Немец? Стоп! Какой, немец?! «Фанулёни»… Итальянец?

Смотрящий отличался от мужиков, одетых в добротную, но простую одёжку: короткие полушубки, порты и лапти с обмотками, качественной одеждой, вышитой кое где к месту бисером и галунами.

— Кто это? — Спросил Ракшай у подошедшего отца.

— Брахма Постник.

— Брахма? — Удивился Санька.

— Да. Так его кличут. Он какому-то Брахме молиться и почти ничего не ест. Вот и прозвали. А имени его никто выговорить не может. Говорят, откуда-то из-за тёплого моря в Русь попал. Пленили, говорят казанцы, а наши отбили. Давно уже на Руси. Старый уже. Ещё при царе Иване то было. Собор здешний достраивал, когда Фрязин убёг. Так говорят… Архинектор.

Мокша выговорил последнее слово по слогам, со значением поднимая вверх указательный палец.

— Нам дюже помогает. Говорят, самим царём даден. Коли б не он, не сробили бы стокма.

Брахма к тому времени подошёл ближе и сняв шапку, поклонился Ракшаю, сложив на груди руки, и внимательно посмотрел на мальчишку.

Санька тоже с интересом глянул на индуса, хотя внешне тот больше походил на полукровку манжура. Коричневое гладкое лицо с широко расставленными карими глазами и скудной бородёнкой, было приятным.

— Брахма? Харе Рама, харе Кришна? — Спросил Санька и машинально протянул руку для рукопожатия.

Мастер изумлённо распахнул глаза, взял Санькину ладонь двумя руками и бухнулся на колени.

— О, Брахман, я сразу понял, что этот ты, как только увидел рисунки! — Вскрикнул он и прижал Санькину ладонь ко лбу.

Санька не то чтобы опешил, он в этом мире привык к неожиданным «приколам», но брахманом, то есть членом высшего сословия индуистского общества, себя не считал. Ракшай оглянулся на Мокшу. Тот пожал огромными плечами.

— Верно! Он твои «проекты» возносит. Я в них не особо понимаю. Он их строит. Плотину, мельницу, печи — всё он. И глину заказал и доставил. Коли б не он, я б только кузню построил.

И верно, под локтем у мастера имелся «альбом» с Санькиными проектами, на скорую руку набросанные для царя на обработанном гипсом пергаменте. Санька, ещё двигаясь по Дону, и случайно увидев отложения известняка на крутом берегу, набрал себе мешок. Известняк оказался гипсом. Что для Саньки стало подарком. Потому, что он давно задумывался о том, из чего сделать несколько форм для шликерного литья посуды.

Вот этим гипсом и обработал Санька, предоставленный царём — Иваном пергамент. А серебряный карандаш сделал из деньги. Рисунки получились красивые. Серо-голубой след от серебряного карандаша постепенно приобрёл тёплый коричневый оттенок и эскизы стали походить на картинки Леонардо.

— Поднимись, Брахма…

— Не зови меня так, — пробормотал индус. — Так неразумные меня называют. Они не знают кто такой Брахма. А ты знаешь. Не зови меня так.

— А как мне тебя называть? — Улыбнувшись спросил Санька.

— Меня зовут Виджай Микхопадхай, а называй, как тебе угодно, брахман.

— А почему ты меня называешь брахман? — Спросил Санька. — И поднимись уже…

Мастер поднялся и отряхнул штаны из тонкой бордовой английской шерсти, заправленные в красные сапоги.

— Ты знаешь мантру и читаешь её старым способом от Рамы. Только брахманы могут читать, начиная с Рамы. И… Ты обучен, как брахман. В Руси нет таких мудрецов. И ещё…

Мастер смутился.

— Ты — движда. Я так вижу вижу.

— Что значит — «двиджа»?

— Двиджа — дважды рождённый, получивший священные знания и прошедший обряд посвящения.

Не поднимая глаз сказал мастер.

— А откуда ты знаешь, что я прошёл обряд посвящения?

— Я вижу, — сказал индус.

— Значит и ты — брахма.

— Я не посвящённый.

— Я посвящу тебя, — тихо сказал Александр и мысленно коснулся его верхней чакры.

Глава 13

То, как возводили объекты простые крестьяне, конечно под управлением «архинектора», подтвердило мнение Александра, что особо умничать не надо. Без его участия в небольших печах были обожжены необходимые ингредиенты смесей для кладки камня и кирпича: известь, глина, на ручных мельницах размолот в муку кварцевый песок.

Кузни были выстроены из песчаника и скреплены этими смесями. На прочность соединение было не хуже цементного раствора. Особенно если принять то, что порой, современные Александру Викторовичу строители цемента в раствор не докладывали…

На этот же раствор клали камни плотин, перегородившие небольшую речушку Грязнушку, которая на «карте» Саньки обозначалась, как Городня. Но пока она ещё не перекрывалась плотинами и звалась иначе.

Санька и тут ничего не выдумывал, а просто реализовывал чужие помыслы чуть раньше и, может быть, чуть-чуть иначе, ведь эта местность и в «той» истории славилась кузнецами, ремесленниками и даже часовыми мастерами.

К весеннему паводку речные плотины уже стояли, водяные колёса заработали сначала на подливе и мельницы начали для настройки механизмов перетирать песок и зерно. Как уже видел Санька ранее на Дону, крестьяне, для помола зерна, пользовались плавучими мельницами. Александр же озадачился изготовлением настоящего цемента, и придумал мельницы, регулируемого помола.

Нижний, стационарный камень мельницы, постепенно поднимался, уменьшая зазор с верхним и шихта мололась до нужного размера.

Топкие берега речушки крестьян не прельщали, потому выселять никого не пришлось. Это было, наверное, самое низкое место подмосковья на правобережье. Третью, совсем маленькую плотину, поставили при впадении в Москва-реку и, пока наполнялись первые два пруда, крестьяне вычерпали весь ил вместе с рыбой и раками. Причём Санька удивился, но не увидел таких, кто бы отказался от налимов или сомов. А по книжкам он помнил, что вроде как ветхим заветом запрещено было употреблять бесчешуйную рыбу. Однако зачистили дно речки до глины, пошли чуть дальше, и наткнулись на водоносный слой. Забили родники и нижнее озеро заполнилось водой раньше верхнего.

Стали выбирать ил и песок по краям в среднем пруде и тоже углубились до родников. Вода из ключей била чистая и вкусная. Так из «грязнушки» речка превратилась в чистейший водоём. Причём с глубинами под четыре метра.

Крестьяне, которые не очень приветствовали новшества, в июне пришли к Саньке на поклон благодарностью и с подарками: первым мёдом в разных видах, ягодой и засоленной черемшой. Чему Санька очень был рад. Не находил он времени бегать в лес. Только-только успел он закончить третью «доменную» печь.

Пока выжгли нужный кирпич, с третьего раза получившийся. Пока прогрели и подключили механические меха от малых водяных колёс, что установили на небольших запрудах ручьев, впадавших в Москва-реку рядом с кузнями.

Только в начале июня Санька смог выбраться в лес.

Жарило так, что через полчаса Ракшай сбросил с себя всю одежду, оставив лишь тонкое льняное полотенце, взятое им для обтирания после ожидаемого купания по возвращении в Санькином пруду, как стали называть местные жители их рукотворный водоём.

Обернув его вокруг пояса два раза, Санька побежал сначала лёгким бегом, а потом со всей детско-юношеской прыти. Кем он был, Санька уже и сам порой путался. Общался с мужиками он на равных, но ведь был ещё совсем ребёнком. Матерок слышался и с той и с другой стороны, когда дело доходило до совместного труда. Александр всегда начинал дело первым: первым брался за инструмент, первым за камень, за бревно. Физически он мужал всё больше и больше. Ускоренный процесс роста костной и физической массы не прекращался и Санька даже опасался, остановится ли? Со спины он походил на богатыря-коротышку. Со стороны лица — на богатыря-малыша.

Мужики поначалу чурались его, но в скорости пообвыкли, обращаясь по имени отчеству, когда это требовалось, а обычно звали Санькой. Да и сами они были Кольки, Тишки, Мишки, Сеньки, не смотря на преклонные года некоторых. Порядки тут были такие. Только царя никто не смел величать без отчества. Но порой это звучало даже забавнее, типа укоризненно-классического: «Семён Семёныч…».

Царь активно и с удовольствием трудился на всех стройках, где работал Ракшай. Иван физически воспламенялся от энтузиазма и деятельной натуры Александра, и рабочий день пролетал незаметно и продуктивно. Как-то вдруг оказывалось, что вечером их труд можно было потрогать руками. Что-то начинало правильно крутиться, что-то правильно плавиться, течь в нужную сторону. Лошадки переставали упрямиться, а народ лениться. Причём, Санька никому не говорил ни слова.

Ежевечерне все работники разбредались по баням, коих по бережку наставили около тридцати изб. Все они были одинаковыми и не отличались изыском: топились по-чёрному. Не хватало у Саньки времени на излишества, да и привык он к копоти. Никакие насекомые в таких условиях не выживали ни клопы, ни блохи.

Парились обычно вчетвером: царь, Мокша, Санька и Брахма. Последнему всё же имя сменили на Барму. По его просьбе, но народ вроде и не заметил. Единственным отличием парильни царской был сервис: веники, квас и бочки с чистой тёплой и холодной водой. Но тут уж ничего не поделать. Не отказываться же ради справедливости? Да и понятие о справедливости в этом мире было иным.

Заимей себе подчинённых и заставляй их протапливать вовремя и кваском запастись.

Как-то незаметно к квасу, по просьбе Саньки, стали подавать пиво, а к пиву Санька как-то отварил раков. Как положено в укропчике, что произрастал повсеместно. Мокша раков тоже любил, потому уплетал за обе щеки. Постник всегда постился. Чем он питался никто не знал. По закону Брахмы иноверцы не могли даже смотреть на еду, предназначенную брахману. Вот он и таился.

Царь «незаметно для себя» как-то «случайно» отведал раковых шеек с пивом и подсел на них «конкретно», однако попросил Саньку никому об этом не говорить.

* * *
Санька переплыл Москва-реку и решил пробежаться по лугу. Вода давно спала и бежать по сочной траве было легко и он бежал долго. Его безволосое тело приятно обдувало ветерком. Шрамы чувствовали любые даже лёгкие прикосновения воздуха и травы, но не болезненно, Санька уже приучил их к одежде, а почти экстрасенсорно. Как рыба чувствует колебания воды своей средней линией, так и Санька в спокойном состоянии телом ощущал звук раньше, чем ушами.

Трава вдруг закончилась, и Ракшай понял, что он находится на болоте. Пока он бежал, не замечал, что его следы заполняются водой, а только остановился, так сразу и понял. Тревожный сигнал прозвучал в его голове с опозданием, почти одновременно с моментом погружения его ног в грязевую субстанцию.

Осознав опасность, Санька упал на четыре точки и погружение в жижу остановилось. Из такой позиции оглядеться не получалось и Санька «спозиционировал» себя по внутренней карте. Хрена себе, куда он убежал! Он перелистал имеющиеся у него карты и на самой старой определился по месту. «Сукино болото». Ещё сук мне не хватало! — Подумал Ракшай, беря азимут в направлении реки.

На «четырёх вд» бежать стало легче. Он растопырил пальцы и травяная поверхность болота почти не проваливалась, но вскоре Ракшай заметил, что трава стала совсем низкой. Такой, что ему стало видно, куда он бежит.

— Хреново, — сказал Ракшай, остановился и провалился правой рукой по локоть. — Приплыли.

Из своего «леснического» опыта он знал, что болото затягивает даже лежащее на поверхности бревно, поэтому мысль «полежать отдохнуть» он отогнал, как смертельно опасную. Ракшай резко повернул обратно и побежал почти по своим следам. Бежал он быстро и долго, и вскоре его тело, отвыкшее от такого положения и нагрузок, нестерпимо заломило, а болото не кончалось. Однако поверхность уже не казалась ему слишком зыбкой.

Карта в его голове не была подобием глонаса. Он не «позиционировался» спутниками. В его голове отражалось все живое окружение. А живым было почти всё, кроме воды и земли. Однако и в воде имелась своя живность. Так что всё вокруг светилось разными оттенками, которые Санька давно научился распознавать.

Он совмещал географические карты с картами биоэнергетическими, подгоняя их друг к другу, и получал более-менее понятный гибрид.

Судя по карте он сместился западнее от примерного места входа в болото и приближался к Москва реке.

Почва под ногами и руками окрепла и Санька рискнул подняться на ноги. Тело его свело и он, застонав, повалился на траву спиной. Комары и мошка накинулись на Ракшая, но сейчас ему было не до них. Похоже, что он выбрался из топи и сейчас наслаждался твёрдой поверхностью под телом. Как он заснул, Санька не заметил, но открыл глаза, когда солнце уже спряталось за возвышенностью правого берега.

— Ну, ё-моё! — Застонал Санька. — Нашёл, когда вырубаться!

Снова взяв направление движения по «карте», Ракшай побежал в сторону реки и уже скоро увидел в темноте отблеск воды. Однако это была не река. Вода была слишком спокойной, а берег слишком низкий.

— Озеро на болоте, — подумал Санька и пошёл по над берегом.

Вдруг прямо перед ним что-то задвигалось и послышался сильный всплеск, продолжавшийся не коротко, а долго, секунд пять. Что-то снова и снова падало, и падало в воду с небольшой высоты. Если бы у Ракшая были волосы, они встали бы дыбом. Но так как волос не было даже на голове, по его коже пробежали «мурашки».

На воде заколыхались волны. Одна накатилась почти под ноги Ракшаю. Крупное что-то нырнуло… Вернее, кто-то…

У Ракшая оружия не было, так как был он совершенно голый, но даже ослабленные, его когти, пальцы и руки тоже могли доставить врагу серьёзные неприятности. Санька глубоко вздохнул-выдохнул и продолжил осторожное движение вдоль воды.

Ветер дунул ему навстречу и Ракшай услышал запах рыбного варева. Вглядевшись в темноту, он увидел впереди темную полосу высоких зарослей травы или кустарника и насторожился, услышав голоса.

Снова опустившись руками на землю, Ракшай осторожно продолжил движение вперёд и, сконцентрировав внимание на новой цели, прозевал атаку со спины. Только почувствовав боль в ноге Санька понял, что он в опасности. Этот кто-то был волком. Громадным, размером больше Ракшая, и молчаливым. Он молча держал Саньку за ногу и ничего не предпринимал. И от этого становилось ещё страшнее.

Выдернуть ногу из волчьей пасти не получалось. Даже развернуться Саньке было невмоготу от боли в месте укуса. И Ракшай просто заорал, что есть мочи. Голоса стихли, и кто-то приблизился к нему, раздвигая траву. Санька увидел силуэт и потерял сознание от удара по голове.

Пробуждение, или скорее, возвращение в сознание у Ракшая было интересным. Его душа, как и ранее вылетела из тела, но далеко от него не отлетала. Уже давно существовало как бы два Саньки. Даже во время сна его сознание как бы отделялось от плотного тела и перемещалось в «тонкое». Эта оболочка не окружала материю, а «висела», или «стояла» над его телом, чуть выше его верхней чакры.

Когда Санька осознал, что он перемещается в «тонкое тело», он как-то понял, что это «тело» перевёрнуто, по отношению к плотному. И когда он это понял, то смог «перевернуть» себя, своё сознание, с ног на голову. И получилось, что в этом состоянии его «тонкое тело» стало основным и стояло на поверхности иного мира. Тонкого…

Этот мир не подчинялся законам материального и когда Санька попытался в нём двигаться, то увидел, что может двигаться куда угодно далеко, в любых направлениях и с любой скоростью. Он планировал над поверхностью земли, но боялся удалиться от материального тела. Он вообще опасался практиковать «перевороты».

Сейчас же, потеряв сознание от удара по голове и отделившись от своего тела, Санька осмотрелся и увидел, что находится на берегу абсолютно круглого озера, стоящего посредине непроходимого болота. В тонком мире не существовало ночи. И свет, наполнявший его, имел такую теплоту и насыщенность, что душа радовалась только от этого света.

Увидев себя связанным, и поняв, что пока его телу ничего смертельного не грозит, ни от старичка, ни от волка, принявшего из рук отшельника какую-то пищу, Санька решил осмотреться получше.

Он облетел озеро, небольшой глинобитный домишко с огородиком, и нечаянно опустился слишком низко, «утопив» ноги в воде. У Саньки были ноги, руки, голова и все остальные части тела и он их мог потрогать, мог потрогать и иные предметы, но мог и пролетать сквозь них. Это позабавило его.

Ноги, касавшиеся воды, вспенивали её, и создавали определённый шум, на который отреагировали старичок и зверь. И Санька, как он понял потом, случайно включил режим неодушевлённости. Его «тело» стало проходить сквозь воду, не нарушая её покоя. «Не качнэ, не колыхнэ», — вспомнил Ракшай присказку Ивана Васильевича.

Изумившись этому ощущению, Ракшай погрузился в воду глубже и нырнул. Ощущение от погружения, конечно же были совсем иные, чем от ныряния, но дух захватывало. Глубина озера его поразила. Дна просто не было… Может быть оно где-то и было, но где-то очень далеко. Ракшай уже давно ничему не удивлялся и быстро «вынырнул», без всплеска и брызг, как тень. «Тень отца Гамлета, — мысленно усмехнулся Санька».

Поднявшись повыше, Ракшай огляделся, и увидел спящие деревни Замоскворечья. Видно было всё очень чётко и на любом расстоянии. Санька вдруг подумал, что он ещё не был именно в Замоскворечье, то есть, на противоположном Москве, берегу реки. Подумал и переместился туда мгновенно.

Царские сады Замоскворечья наливались фруктами и ягодой, огороды — брюквой и репой, сенокосы — травой. Мост, перекинутый через остров, пустовал и это удивила Саньку, но потом он вспомнил, что ночь, ведь, потому и людей не видно.

Он «пролетел» над рекой Неглинной и увидел на ней плотины, перегораживающие реку с водяными мельницами и мосты. Удивительное ощущение полёта во сне наполнило Санькину душу, но он поспешил вернуться к телу, и снова переместился мгновенно.

Не увидев изменений вокруг своего бренного тела (старик, что-то бормоча себе под нос, помешивал варево, волк лежал слева от его ног), Санька решил «слетать» домой. Определившись с направлением, он увидел свой берег и переместился к своей одежде и «возжелал» встать рядом с ней.

Тут произошло «небольшое» чудо. Мир снова перевернулся, вокруг возник мрак, и Санька понял, что он стоит на берегу Москва-реки. На настоящем, а не «виртуальном» берегу настоящей реки. Пут на его руках и ногах не было. В его лицо дунул ночной ветерок и с ним вернулись настоящие запахи материального мира: жжёного угля и человеческого жилья. Вернулись и звуки.

Почти не удивляясь, Ракшай оделся и, хромая, пошёл к себе в избу, надстроенную на склоне крутого берега над землянкой родителей. Он уже снова успел привыкнуть к высоким потолкам и окнам.

В эту ночь Санька уснуть не мог. Он, находясь в «перевёрнутом мире», полностью залечил рану на ноге от волчьих зубов и словно бы выспался. К тому же, свет «тонкого мира» оставался в нём и мешал провалиться в тёмную пустоту сна.

Поэтому Санька лежал на свежем сенном тюфяке и мысленно «пролистывал» свои «хотелки», планы и то, что уже сделано.

А хотел он поставить верфь. А для верфи нужны крепкие берега и хорошие глубины. Технология строительства плотины, используемая в этом мире, ему понравилась. Деревянные срубы, перевёрнутые дном вниз, постепенно заполнялись камнями, погружались в воду и ложились на дно. На торчащие брёвна надстраивалась остальная архитектура. Так строили любые мосты через любые реки, любые плотины с шлюзами или без.

Берег, таким образом, уже начали укреплять и отсыпать отсевом гравия, остававшимся после просеивания песка. На отсев постелили плиты песчаника. Получалось очень даже симпатично, аккуратно, и удобно для перемещения грузов. Как сказал царь: «перестали месить грязь».

Сейчас следовало вынести срубы перпендикулярно берегу и Санька думал, как сделать так, чтобы получился сухой док.

Однако вскоре мысли переключились на его приключение на болоте. Санька вдруг подумал, что не знает, как отреагировал на его исчезновение старец, но ведь может и узнать… Если получится снова «перевернуться».

Александр сосредоточился на верхней чакре. Это у него получалось легко. Приподнялся над своим телом. Сделал переворот…

Снова очутившись в тонком мире, Ракшай почувствовал радость. Он вылетел наружу, пройдя сквозь стены и крышу и всё больше набирая скорость, полетел на болото. Ракшай чётко видел избушку на курьих ножках, то бишь на сваях, и дедка всё также спокойно сидящего у котелка, висевшего над тлеющим огнём, в очаге, углублённым в землю. Вот почему Ракшай не увидел его при подходе.

Опустившись на землю рядом с болотником, Санька материализовался.

— Волка придержи, старик, — сказал Ракшай. — Не хочется животинку калечить.

Старик вздрогнул.

— А-а-а… Это, ты, волхв? — Сказал он. — За чем, или за кем пожаловал? По мою ли душу?

— Не хочешь умирать? — Спросил Санька сурово.

Он не собирался рассусоливать с тем, кто натравил на него волка и шарахнул дубиной по голове.

— Обиду затаил? — Не отвечая на вопрос, усмехнулся старик. — Так не убил же я тебя… И пойми ты меня. Бог знает, что за нечисть приползла ко мне. Слеп я почти, а ночью вообще ничего не вижу. Да и орал ты не по-людски. Аки зверь какой… Вот и разбери поди…

Ракшай почесал лысую голову.

— Да и так ты на человека мало похож. Токмо, что одёжкой…

— А ты кто такой, чтобы судить, кто человек, а кто нет? — Ракшай не злился, а дразнил старика, лишь делая вид.

— Дык… Я-то точно человек, а вот ты… Человецы-то так просто не исчезают, оставив связанными путы. Или могут? Не знавал я таких, а живу долго. Вот и гадай… Человек ты, али кто?

Санька хотел присесть возле огня на корточки, но услышал рычание волка.

— Ты привязал бы собачку, — попросил Ракшай. — Не дай Бог кинется. Загублю ведь зазря.

— Не кинется, коли я не скажу. А не уж-то управишься с волком-то?

— А ты позови, — усмехнулся Санька. — Я не стану его убивать.

Старик привстал с чурбачка и приподнял руку над землёй. Из темноты вышел волк и встал под его руку. Волк был красив. Ростом он доходил Ракшаю до груди.

Санька посмотрел волку в глаза и тихонько зарычал. Просто зарычал по-медвежьи. Не зло зарычал, а «информативно». Типа, моя территория, все пошли «нафик».

Волк не стушевался и огрызнулся. Типа, сам пошёл.

Ракшай опустился на уровень волчьих глаз, зарычал настойчивее и подошёл ближе, уперевшись взглядом в зрачки волка. Он физически ощущал, как толкает волка. Волк дрогнул и шагнул назад. Ракшай сделал шаг назад и прекратил урчать. Потом отвернулся и рявкнул во всю мочь. Даже не по-медвежьи, а по-тигриному. А от рыка уссурийского тигра гадили даже медведи. А уж Санька-то сколько раз слышал тот утробный рык, изобилующий такими низкими частотами, что выпрыгивала печень.

Когда он развернулся, волка рядом со стариком не было, а старик стоял на коленях и молился.

— Оборотень, боже сохрани! Свят-свят-свят… Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Спаси и сохрани душу мою грешную…

Санька всё же присел на корточки у едва тлеющего огня и осторожно потрогал котелок. Он вспомнил, что не вечерял.

— Что варишь так долго? — Спросил он.

Старик открыл глаза и, некоторое время не отвечая, разглядывал Ракшая.

— И сидишь ты не по человечьи, — буркнул он наконец. — Клей рыбий варю.

— И на что он тебе? — Удивился Санька.

— Знамо на что. Торговать.

Санька удивился ещё больше.

— И с кем же ты торговлю ведёшь?

— Тебе-то какое дело? Пришёл тут… Волка испугал. Вдруг уйдёт. Тебе хорошо, зрячий, а он у меня поводырь. И охранник. Никто не знает, что я плохо вижу…

— Так, кто-торгуется-то? Здесь, что ли?

— Вот ещё. Сам на Москва-реку выхожу. Кто видит, останавливается. Пока жду, рыбки наловлю, раков, жемчужниц пособираю.

— А здесь что рыбу не ловишь?

Дед привстал с колен, отряхнув колени, присел на чурбан и вздохнул.

— Нет тут рыбы. Для меня нет. Завелись твари бесовые, не дают в озеро ступить. Едва не утянула меня одна. Хорошо волк рядом был, да в воду кинулся. Спас… Да и глубоко тут. Бездонное озеро.

— Что за твари? Я слышал одну. Словно змей в воду с берега спускался.

— Во-во… Змей, — сказал старец и перекрестился. — Всплывает иногда.

Санька тоже машинально осенил себя крестом.

— Свят-свят… Крещёный, что ли?

— Крещёный, — просто согласился Ракшай.

— Не могёт быть такого! Что бы оборотни крестились?!

— Я, дед не оборотень. Такой же, как и ты, смертный.

— А как ты тогда? Того… Этого…

— Слишком много будешь знать, быстро состаришься, — усмехнулся Санька, и дед закашлялся от смеха.

— Ну, ты, паря, и сказанул! — Откашлявшись, выдавил старик. — Мне то ужо и стариться некуда. Вот рассмешил!

— Давно живёшь?

— Долгонько, — проскрипел старец. — Ещё и болота здесь не было, а мы жили. Брали тут камень белый, да вдруг вода пошла-пошла и затопила округу. А потом быльём заросло, кочкой. А тут и вовсе пролом случился. Но хоть травой не зарастает, и вода не гниёт.

Дед замолчал, а потом сплюнул.

— Да вот, завелась тварь, прости Господи.

— Давно завелась?

— Давно…

Старик вздохнул.

— Воду на вервье достаю.

Помолчали, а потом дед словно вспомнил.

— А ты сам-то откель, паря?

Санька подумал, говорить или нет? И понял, что шила в мешке не утаишь. Пришёл же ногами, значит рядом…

— Из Коломенского. Знаешь такое?

Дед покачал головой.

— Далеко… Здесь что делал? Что искал? — Спросил он настороженно.

— Ничего не искал. Гулял, да заплутал в болоте.

— Гулял… — неопределённым тоном сказал старец и захихикал. — Знамо, зачем гулял.

Он хихикал долго, утирая слёзы и теребя бороду.

— Ты чего, дед? — Спросил Санька удивлённо.

— Да ладно, сам такой был. За кикиморой приходил? А они тебя в болото завели? Бывает…

— Не видел я никаких кикимор и не заводили они меня никуда. Просто бежал-бежал и в болото забежал.

— Ну-ну, — сказал старик и снова захихикал. — Кикиморки они такие… Сладкоголосые. Сам было дело промышлял блудом. Хлеб с молоком брал? Или пустопорожним пришёл? Не брал, небось, да ещё и срам не прикрыл. Обидел ты их. Вот и завели в тину.

Санька не стал оправдываться. По его мнению, обсуждать было нечего, и он засобирался обратно.

— Пойду я, старик. Ночь кончается. Прощевай.

— Прощевай, — сказал старик и перекрестился, не увидев перед собой никого.

Глава 14

Санька про старичка забыл. Заспал. Проснулся утром и словно ничего ночью не было. Док, какой его видел Санька, ставить на Москва-реке не имело смысла, поэтому он занялся постройкой небольшого кораблика под косой парус.

Стапель Санька собрал на берегу в виде узкого и длинного остроносого короба из соснового бруса. Важно было подобрать брус «без винта» и идеально ровный. Мужики, увидев большой квадратный ящик, высотой в три бруса, смеялись, думая, что это и есть «корабель».

Пробив с помощью туго натянутой проволоки линию диаметральной плоскости, Александр установил киль, собранный из дубового бруса-тридцатки и стал собирать и набирать шпангоуты. Идеально выстроенный короб не позволял выйти за пределы размеров и работа двигалась скоро.

У Александра Викторовича имелся личный опыт постройки плавательных средств. Он сплавлял лес по Бикину и мог построить надёжный плот, трижды мастерил «бат» (длинную плоскодонную лодку), пытался строить яхту. И вот с ней то и вышел казус. Когда Александр собрал десятиметровый корпус и решил проверить его на воде, прицепив к моторной лодке, оказалось, что яхта забирает сильно вправо. Поправить изъян не представлялось возможным без демонтажа конструкции. Санька разобрал её, запил с горя и вернулся в лес. Поэтому сейчас Александр сильно перестраховался, зато корпус получился идеальным.

Он не стал сильно умничать и взял просушенные лиственничные доски. Бондари остругали их выгнули и подогнали друг к другу, а Санька притянул их к шпангоутам кованными шурупами. Корпус проолифили на три раза и собрали переборки, потом навесили руль, закрепили на болты чугунный киль, уложили верхнюю палубу с невысокой рубкой, установили мачты. К сентябрю яхта была готова.

Это была конструкция, которую Александр пытался построить в той жизни. Яхта снилась и мнилась ему, и в трезвом, и, особенно, в нетрезвом состоянии. Санька выстрадал её и знал все сборочные элементы «в лицо», по именам и размерам. И любил каждую её деталь, как будущая мать ручки и ножки ещё не родившегося ребёнка. Именно поэтому яхта получилась почти идеальной.

Самое забавное было то, что по форме яхта напоминала небольшой средневековой кораблик — бригантину, с прямыми парусами на фоке, четырёхугольным косым гротом и деревянными фальшбортами на корме.

Десятиметровый мелкосидящий кораблик, рассчитанный на дальние плавания экипажа из восьми человек, Санька увидел когда-то очень давно во Владивостокском яхт-клубе. Кораблик пришёл из Севастополя во Владивосток своим ходом. И это так поразило молодого, ещё не отягощённого алкоголем лесничего, что он вложил все заработанные трелёвкой леса деньги и отпуск в постройку такого же судёнышка. Но… Тогда не получилось. Зато получилось сейчас!

* * *
Санька про дедка-отшельника забыл, зато не забыл про него дедок.

О том, что некий старичок как-то вдруг появился на Мокшанском «дворце», как стали называть разросшееся хозяйство Мокши, Саньке доложил Макар Алтуфьев, исполняющий обязанности сотника его дворцовой тайной и явной стражи.

По установленной Санькой традиции лазутчиков сразу не хватали, а дозволяли походить, поспрашивать и брали лишь на выходе. С начала строительства Макарова служба взяла в дознание уже семерых. Из них двое оказались лазутчиками из бронной слободы, один из пушкарской. Остальные окрестные крестьяне. Иноземных лазутчиков пока не поймали.

Когда старичка привели вечером к Саньке, тот сперва его не признал.

— Вот, Александр Мокшевич, бает, Сукина болота житель. А какое там житьё?

Санька, сидевший, прислонясь к коробу стапеля, внимательней всмотрелся в гостя и наконец-то признал. Потемну же общались, при костровых бликах… А в перевёрнутом мире картинка всё же несколько иная от физического.

— О! Дедок! Ты какими судьбами?! — Спросил Санька. — Знаю я его, Макарка. Знакомый мой.

— Вот он и бает, что знайомый… Ну, я пойду тогда?

Санька махнул рукой, и Алтуфьев побежал в баню.

— Ну, что дед? Чего пожаловал? И где твой волк? Как ты без него?

— Так то тебя спросить надо! Где волк?! Ушёл волк! И не волк он был, а волчица. Сука! Потому и болото сучье. Всегда волчицы у меня были. Четвёртая… Да ушла, как ты вспугнул. А как мне без неё?! С тем змеем рядом? Вот и ушёл на реку, да упросил перевезти на вашу сторону. Не искал тебя, да в храме Вознесения после молебна услышал, как ты с кем-то говорил про «архинектуру». Пошёл в след. Сюда и пришёл, да потерял тебя.

— А, как нашёл?

— Имя твоё услышал в храме, вот и спросил тута. А меня схватили, и ну дыбой стращать.

— Так и что же ты от меня хочешь? — Спросил Санька, с интересом разглядывая старца.

Дед был колоритный и, несмотря на старость и сухость, крепкий. Спина, правда, уже гнулась, но руки венчались хорошими ладонями и не порченными артритом пальцами.

— От тебя? А ты здесь кто? Я слышал, здесь государь главный, дворец, всё же. А ты тут кто?

— Государь главный везде, — сказал Санька. — Но после него тут главный я и отец мой.

Старец почесал бороду, поискал подслеповатыми глазами куда сесть. Санька понял.

— Рядом садись, — сказал он, и взяв деда за руку положил его ладонь на бревно на котором сидел сам. — Может в баню?

Дед, намереваясь сесть, остановился.

— Можно и в баню, токма одному мне не с руки.

— Ну так пошли. Я ещё не мылся.

Санька взял деда под руку и повёл к реке.

Мокша Саньку никогда не ждал и долго в бане не засиживался. Помоется, кружку кваса выпьет и до хаты. А Санька и Барма сидели до звёзд. Но раньше Саньки Барма в парилку не шёл.

Вот и сейчас, пришли старик с Санькой в баньку, а Мокши уже нет. Брама ни о чём не спросил. Он, вообще, обычно, больше молчал. Но вдруг, дед заартачился.

— Исподнего чистого у меня нет, — вдруг вспомнил он.

— Я тебе свою рубаху и порты дам, сейчас принесут. Сгоняй по-быстрому к Лёксе, — сказал он одному из вечно рядом крутившихся пацанят. — Скажи, пусть даст…

Пацан исчез за углом бани.

— Рассупонивайся, — сказал он деду.

Раздевались на улице. Старец не стал больше кочевряжиться и ничтоже сумняшеся скинул с себя одёжу. Санька, сам переступив через порог, взял старика за руку и потянул за собой, придерживая его голову, чтобы тот не стукнулся о притолоку.

Попарились хорошо. Дедок и сам парился от души, и Саньку пропарил знатно, то и дело приговаривая:

— Добрые у тебя веники, Александер, добрые.

Санька со своими предложениями попарить деда не лез. Он всё посматривал на ломанное когда-то старческое тело, покрытое давно затянувшимися шрамами и рубцами. Шрамы были везде, даже на обвислых стариковских ягодицах. Но Санька вопросов не задавал. Он только сказал:

— У меня переночуешь! Завтра решим, что с тобой делать.

Старик, словно не услышал сказанного. Между ними будто бы шла игра в поддавки. А третьим игроком был безмолвный Барма, ни на кого не смотревший и погружённый во что-то своё.

Санька про себя подхихикивал. Ему внутри вдруг стало очень хорошо. Ощутилось состояние завершённости, целостности. Словно ему всё время не хватало третьей вершины треугольника и вдруг она появилась. В сердечной чакре наступило подобие покоя.

Когда он проявился здесь в теле младенца и, тем паче, рядом с медведицей и медвежонком, Санька сначала принял это, как наказание за свою бессмысленно и бесценно прожитую жизнь. Но потом, когда медведица его не сожрала, а выкормила, и он почувствовал, что неимоверно быстро растёт и развивается, Санька понял, что второе его рождение — есть дар, и настолько поверил в высшие силы, что впал в состояние, сходное с нирваной.

У него куда-то исчезли страсти. Да и какие страсти могут обуревать младенца. Он взял под полный контроль и своё новое тело, и свою «новую» очищенную душу. Благо, опыт борьбы с зелёным змием у него был огромный, а бороться с ним без самоконтроля и сильной воли никак нельзя. Правда, никто «зеленого» до сих пор не победил, но выживают только сильнейшие, а Санька умер не от цирроза, а от усталости жить.

Старца Санька поместил у себя в светлице, а сам лёг в горнице. Дед от снеди на ночь отказался, сказав, что ему и ситного кваса достаточно, потому Санька, поев вяленного мяса и запив его тем же квасом, привалился спиной на тюфяк и мгновенно уснул, попросив душу далеко не улетать, а господа бога за ней приглядеть.

* * *
— К какому делу пристроить тебя, старче? — Спросил старика утром Александр.

— Да, какое дело, мил человек? Клей я варю знатный. Знаю секрет карлука… — сказал он тихо. — А больше ничего я не могу. Немощен глазами.

— А, что такое, — карлук? — Тоже шёпотом произнёс Санька.

— Это клей из безчешуйных рыб.

Санька посмотрел на деда удивлённо.

— Так, э-э-э… К ним же и прикасаться нельзя правоверным христианам… Как же ты…?

Дедок вздохнул.

— Так, я и не прикасаюсь руками. Его же из пузыря варят, а пузыри у всех рыб одинаковые. А карлук только для здоровья потребляю. Пращуры наши завещали, что на этой реке жили…

— Я не понял, дед, ты христианин, или как? — Засмеялся Санька.

Старик вздохнул.

— Не поймёшь наших епископов. То, то им не так, то, эдак… Давно живу… Такого наслушался от них, что аж на болота спрятался. А, ты, вишь, выйти заставил. Наши пращуры всё ели, даже бера и ворона. А уж зайца не есть?! Кто сказал такое?! Кто придумал?! Стерлядь, это же…

Дед сглотнул слюну.

— Ты, еретик, дед, — Санька стал серьёзным.

— Да, как тут не блядити, коли пастыри блудят в потёмках веры и меж собой не сговорятся? На кострах жгут инаков. Бяда-а-а…

— Ты, дед, поваришь клей у меня, пока. Мы, как раз, корабль строить начали. Для него клея много надо: мачты, руль переборки склеить. А заодно ребятню пообучишь. Приставлю к тебе мальцов-помощников с десяток. Потянешь?

Старец согласился не сразу, но согласился.

* * *
Вечеряли у Мокши.

Землянку Мокша с Лёксой расширили по «просьбе» царя. Де, «заходишь к вам в гости, и развернуться не где…»

Санька специально привёл к Мокше Фрола (так звали старца), так как знал, чтоу родителей оставалась в леднике двухдневная стерляжья уха.

Когда перед Фролом поставили горшок со стерляжьим заливным, и он его попробовал, с его улыбающегося лица можно было бы писать Джоконду. Старик молчал, пока ложка не выбрала последние капли еды.

— Ничего, что скоромным угостили? — Спросил Санька. — Мокша — кузнец и живёт по старым традициям. Ему можно. И я вновь обращённый… Мне поблажка дана от отца Сильвестра…

— А я сам сговорюсь с господом, — улыбнулся ещё раз дед. — Благодарствую за угощение. А я вас завтра угощу своим студнем.

Этим вечером Санька с Фролом немного поговорили, и о былом, и о буднем, но того, что больше всего волновало каждого, не касались.

Следующий день прошёл обыденно, а вот вечером в землянку Мокши пацанята внесли большой горшок, в котором оказался густющий желеобразный ягодный кисель. Это был даже не кисель и не желе, а настоящий прозрачный мармелад.

Дед нарезал его ножом прямо в горшке и наложил каждому в миску. Такого вкусного мармелада Санька не ел давно.

— Это и есть карлук. Он не имеет ни вкуса, ни запаха, ни цвета. Ежели его сварить густо — это добрый клей, а если пожиже, то можно добавлять в питьё, или еду.

Мокша понимающе покачал головой, но ничего не сказал.

Ещё когда вечеряли, Санька и дед Фрол поглядывали друг на друга задумчиво. Санька спокойно, а дед с явно ощутимой тревогой и волнением, подслеповато поджимая нижние веки.

Поднявшись в дедову светёлку Санька не стал «тормозить», и спросил сразу, только они вошли.

— Говори, старик, что тебя беспокоит?

Старик вздрогнул.

— Вот и слова ты изрекаешь тревожные. Именно, что бес меня не покоит. Тяжелы мои думы о тебе.

— И что тебя тревожит? — Переспросил Санька.

— Ты тревожишь. Жил я себе тихо, и душа моя находилась в покое. Готовился я к отходу в мир иной, но не прибирал меня Господь. И тут явился ты, аки зверь лесной. Но, щас гляжу на тебя, и другим ты мне видишься. Уж не говорю, что ты, как Иисус воскресший, можешь, хоть посуху ходить, хоть по небу летать. Может, ты и по воде, аки посуху можешь, то не видел и не ведаю… И думаю, я, что ты — антихрист… Про того тоже сказано, что все возлюбят его, как Бога и будет он творить чудо. А тебя здесь превозносят… И чудишь ты зело…

— Вот оно, что? — Удивился Александр. Ему было не до смеха, но он усмехнулся. — Не мне судить, кто я. Сказано, по делам узнаете их. Но, если я — антихрист, значит где-то уже есть Христос и всё свершится по завещанному. Но одно скажу, что я ничего не проповедую, бога не хулю и живу простой жизнью.

— А исцеления? — Растягивая слово, спросил старец.

Санька вздохнул.

— То через молитву…

Старик хмыкнул.

— Я молюсь сколько лет, чтобы господь вернул мне зрение, и ничего.

— Значит, или не о том молишь, или не надо тебе. В другом, значит, твоё предназначение.

Старец крякнул от неожиданности.

— Вот ты уже и проповедуешь.

— Да, что же мне и слова не скажи?! — Удивился Санька.

— Слово слову рознь, — прошептал дед. — Тебе годов скокма?

Санька «поскучнел», ничего деду не ответил и пошёл спать. Не получился тогда у них разговор.

Дед Фрол ответственно отнёсся к наставничеству и стал учить мальцов не только клей варить, но и иным премудростям: из чего и как верёвочку связать, сети сплести, костяные крючки сделать. Науки сии дед сопровождал шутками, прибаутками да побасенками, и ребятишки не чурались старца. А он не корил их за нерасторопность и не ругал за оплошки.

Так и прошло лето. Общий труд сплачивает. Клей Фрол варил, и вправду, хороший и всё, что склеили тем клеем, держалось крепко. Санька попробовал шпангоуты, привальные брусья, киль, штевни и бимсы сделать ламинированными: наружные слои набирал из дуба, а внутренние — из сосны. Такая конструкция при хорошей прочности была значительно легче, и можно было использовать тонкое дерево, которое быстрее сохло.

* * *
Ещё до спуска яхты на воду Фрол испросил у Саньки разрешения потрогать «корабель». За всё время строительства он к стапелю не подходил. Когда Санька нахваливал его клей, рассказывая, что к чему клеил, дед Фрол лишь посмеивался в усы и бороду, но ни о чём Саньку не расспрашивал. А тут, не удержался, попросил.

— Да, трогай, жалко, что ли? — Пожал плечами Ракшай.

Фрол ощупал весь корпус от носа до кормы, то и дело покачивая в удивлении головой.

— Добрый чолн. Гладкий, как утиное яйцо. Из цельного дерева — такие сам делал и выглаживал, а из досок видеть такие гладкие не приходилось. Да-а-а… Увидеть бы? И ветрило стоит?

— Два, дед, — спокойно сказал Санька. — Два ветрила. Сейчас спустим на воду и покатаемся. Отче, начинайте!

Сильвестр, приглашённый на освещение «корабля», исполнил оное с такой торжественностью, что собравшиеся со всей округи крестьяне, даже и не будучи крещёными, а таких было не мало, молились в две руки. Массовый психоз, тема заразная.

Санька молился и крестился искренне, но не слушал, что читал царский духовник. Сильвестр принадлежал к образованным кругам духовенства, однако вся его образованность состояла из прочитанных им книг Максима Грека, и иных византийских пастырей. Имея возможность пользоваться царской библиотекой, он не считал потребным изучать не только науки, но и греческих философов. Иван Васильевич в шутку называл его «поп-невежа».

Санька молился по-своему. Он научился выходить из тела не только во сне, или медитации, а даже во время работы или молитвы. Со стороны выход души из тела был совершенно не заметен. Тело продолжало задуманные действия, разговаривало и даже мыслило. А сущность Санькина раздваивалась. Мысленный процесс раздваивался. Санька одновременно управлял и телом, и перемещением души.

Санька не делал это специально. Просто, когда он молился, он искренне отдавался тому состоянию, что он ощутил ещё в утробе матери. Он помнил его. Именно поэтому, «выскочить» из тела ему не представляло никакой трудности. И даже наоборот… Остаться становилось всё труднее.

Вот и сейчас, душа его обращалась к некой тонкой сущности, с которой соприкасалось его «тонкое тело», отдавала свою силу и приобретала иную. Санька не понимал этого «энергетического» обмена, но после него состояние его души становилось более возвышенным, но чувствовал он себя сильно уставшим. Однако раны его затягивались после таких выходов, а болезни отступали.

Зато была от такого взаимодействия и физическая польза, если он сразу начинал «забор» тепла и света, ничего не отдавая взамен. Тогда тело его, контролируемое только разумом, работало без устали, но Санька не злоупотреблял только отбором тонких сил. Он предпочитал взаимообмен.

Вот и теперь, услышав, что Сильвестр «пошёл на второй круг» и поняв, что, возможно, будет и третий, ибо, «Бог троицу любит», Санька решил «поэкспериментировать» с энергопотоками.

Обозрев в тонком мире окружающих действо крестьян, он стал прикасаться к ним, перенаправляя ту энергию, которая входила в него. Вскоре Санька мог наблюдать в тонком мире интересную картину… От него ко всем слушающим Сильвестра протянулись изогнутые лучики света. Лучики пульсировали в едином ритме со словами царского духовника, мысленно повторяемые Санькой.

«Похулиганив» немного, Санька вернул душу в тело и подошёл к Сильвестру, опасаясь, что он продолжит чтение и пение псалмов.

— С Богом, други мои! — Сказал он, и перекрестившись, выбил сначала один опорный клин, потом другой, затем выбил клин берегового брашпиля, отпустившего канат и крикнул: — Навались!

Дюжие мужики навалились на рычаги и приподняли стапель. Яхта дрогнула, покатилась на роликах к воде и, разрезая носом воду, нырнула в Москва-реку. Несильное течение реки подхватило кораблик и развернуло по струе, натянув якорный трос.

Из рубки высунулся Петька Алтуфьев.

— Сухо в трюме! — Крикнул он. — Отдавай кормовой!

Кормовой канат сбросили с берегового брашпиля и Петька стал вытягивать его из воды, убирая в кормовой якорный ящик. Одновременно яхту подтянули за нос к пристани и яликом подтянули корму.

Санька подошёл к царю и, по-простому махнув рукой, пригласил:

— Вот, Великий Государь, пожалте прокатиться…

Иван Васильевич два раза просить себя не заставил, а смело и бодро вступил, сначала на пристань, а затем на «парадный» царский трап, изготовленный специально для него с балясинами и леерами.

— Яхта, Иван Васильевич, небольшая, и комфорта на палубе у неё маловато, но зато внутри могут спать аж восемь человек.

Ширина корпуса в три метра (без русленей) и косой четырёхугольный грот с реем, уходящим на корму, оставлял межмачтовое пространство палубы свободным. Здесь и установили два раскладных деревянно-парусиновых кресла: для царя и Сильвестра. Санька нырнул в кормовое углубление рулевого.

Мачты были составными, то есть, на каждой мачте имелись стеньги (продолжения мачт), к которым на фоке крепился прямой фор-марсель, а на гроте — косой топсель.

Два матроса взобрались по русленям на мачты и относительно быстро поставили паруса фока. Вверх по течению ветер был почти попутным и отпущенная от причала яхта побежала на встречу волнам.

Палуба имела заглубление над краем фальшборта около метра, поэтому и царь, и Сильвестр сначала стояли опершись на борт. За яхтой стартанули несколько парусных и вёсельных стругов, однако угнаться не смогли и быстро отстали.

В отличие от яхты, кораблик имел не рулевой рычаг, а настоящий штурвал, связанный с румпелем ремённой полиспастной передачей. Александру сразу понравился штурвал. Руль можно было перекладывать, задав штурвалу сильное вращение, как в фильмах про пиратов. Зато и удерживать его вчетвером надобности не было. Санька знал, что такой штурвал, как у этого кораблика, в мире ещё не появился.

Двух матросов для управления прямыми парусами оказалось не достаточно и Санька понял это, когда, выйдя из-за поворота реки паруса поймали сильный боковой ветер. Яхту резко завалило на борт, и пока матросы выбирали брасы, разворачивая реи обоих парусов фока, пассажирам пришлось испытать несколько неприятных минут.

Александр и сам немало струхнул, ведь он ещё не знал, насколько остойчив кораблик, но с запасом уложенный балласт, удержал яхту от переворота.

Иван Васильевич, заранее предупреждённый Ракшаем, крепко держался за переброшенный от борта к борту тонкий трос, а вот Сильвестр едва не ушёл за борт. Благо, что и матросы были предупреждены о том, что спасать, если что, должны в первую очередь пассажиров. Иначе — всем «петля», в прямом и переносном смысле.

Именно поэтому, худосочный матрос, поймав на себя дебелого батюшку, даже не ойкнул, а усадив того на палубу, вставил в руки линь.

— Не бережёшь ты государя! — Весело крикнул Ракшаю царь.

— Извини, государь! Оплошали! Надо было ещё двоих матросов взять! А то и четырёх!

Кораблик выровнялся и ещё быстрее устремился вперёд.

— Ох и шустёр твой «корабль»! — Крикнул государь. — Плавал я на стругах, бывало, но чтобы так!

На «прямой» Санька приказал матросам поучиться перекладывать корабль с галса на галс, благо, ширина Москва-реки позволяла. Однако вскоре показалась сама Москва.

— Выбрать марсель! — Приказал Санька. — Выбрать фок! Одерживаться!

Паруса фока поднялись наверх и матросы взяли в руки багры.

Сам Санька управлял двумя штурвалами: румпельным и гротовым, управлявшим косыми парусами. Вот это для его было привычнее и понятнее. Он с матросами на берегу учился управлять прямым парусом на «тренажёре», но до конца его не освоил.

Тренажёр Санька придумал классный. На нём мачты и паруса проверялись на крепость, а матросы на смелость и боязнь высоты. Будущие экипажи знакомились с такелажем, учились открениванию.

Не доходя до специально построенного причала, Санька довернул яхту чуть влево, потом резко вправо и стравил гика-шкот до уравнивания скорости яхты со скоростью ветра. Кораблик почти остановился и прижался течением к причалу. Пригодился опыт управления буером…

Иван Васильевич от поездки был в восторге. Сильвестра понять было сложно. Он то и дело потирал ушибленное об борт плечо и, что-то шептал, судя по всему, тихо матерился. Сойдя на берег, царский духовник оглянулся на Саньку и перекрестил.

— Учись править, отрок, ибо дюже шустёр твой струг. Так и до беды недалече.

Санька попрощался с «пассажирами» и отбыл на верфь. Под другим углом ветер ощущался иначе и со швартовкой они «пролетели». Пришлось чуть спуститься по реке и швартоваться против ветра и против течения. Так было сподручнее.

Взяв на борт Фрола, Барму и пятерых «матросов», Санька скатался аж до Бронниц, а это около пятидесяти километров. Там он пообщался с кузнецами «конкурентами» и пригласил их в гости. Кузнецы убеждали Саньку, что вверх против ветра и течения ему без вёсел ни в жизнь не подняться. Санька усмехнулся, и, взяв крутой «бейдвинд», рванул вверх по реке со скоростью около десяти узлов. Раскрытые рты бронников Саньке стали наградой.

В общем, день у Саньки удался. Отметив пенным мёдом день рождения кораблика, окрещённого «Рюрик», кораблестроители разошлись по хатам. Завтра для всех снова был рабочий день, причём расписанный Бармой для каждого почти поминутно. У костра остались сидеть только Ракшай, Брама и Фрол.

Как-то незаметно неспешный разговор перешёл на планы каждого. Началось с того, что Санька признался, что, построив кораблик, воплотил свою давнюю мечту. Причём Фрол серьёзно спросил:

— Сильно давнюю?

Брама, услышав вопрос, улыбнулся и хмыкнул. Санька хмыкнул тоже.

— Сильно давнюю, — согласился он.

Тут хмыкнул и Фрол.

— Наши пращуры верили в перерождения. Да и поныне многие вокруг Москвы следуют вере дедов и отцов. Вот, Барма, знает.

Барма закивал, охотно подтверждая.

— Мниться мне, Ракшай, что ты дважды рождённый. Ответь, успокой старика. Или ты думаешь, что мне не известно, что значит твоё имя? Ракшай, это на языке наших пращуров — демон, злой дух. Это невысокие косматые чудища имеющие человеческий образ. А ты, я слышал, раньше имел тело, покрытое волосом.

— Интересно, от кого ты мог это слышать, — удивился Санька.

— Тот, кто плохо видит, часто хорошо слышит. Твоя мать говорила с твоим отцом.

Санька покачал головой и хмыкнул.

— Вот ведь… — Сказал он неопределённо и, не зная, что сказать, поднёс кружку с квасом к губам.

Брама тоже затих, ожидая продолжения разговора. Он часто так делал, редко вмешиваясь в чужую беседу.

— Ту свою жизнь я прожил бездарно, — произнёс Санька еле слышно, — но вреда живым я не принёс. Хотя…

Александр вспомнил убиенных им бандитов.

— Можно сказать, что не принёс. Отнял жизни у троих. Но и они хотели это сделать с моей жизнью. Люди за то меня не осудили. И там я, да, одну жизнь прожил. Почему начал здесь в таком теле, только Бог знает, но злости и звериного во мне нет.

Санька помолчал и усмехнулся.

— Хотя… Волей селян младенцем был положен в берлогу и прожил два года с медведицей в лесу. А там поневоле наберёшься звериных повадков. И рычать, и драться, и кусаться…

Санька невольно посмотрел на Барму, вроде, как ища поддержки, и Брама понял.

— Ракш — это по-нашему «вредить», а Александр не вредит. Кому он навредил? Он даже ругается редко. Его и так все слушаются.

— Колдовство — всё это, — пробурчал Фрол.

— Ну и что? — Удивился Барма. — А сам ты не колдуешь, когда свой клей варишь? Бурчишь всё время что-то себе под нос, перемешивая варево. Да и разве вера твоих предков осуждала ворожбу? Вон, каждый, даже христиане, солнышку кланяются и перед работой клятву читают.

— А, как иначе, когда всё вокруг живое? — Возмутился Фрол. — Я не заклятье читаю, а говорю с… Тфу на вас! Заговорили дурня старого.

Фрол рассмеялся, а за ним засмеялся и Санька. Барма даже не улыбнулся. Он был настоящим «постником» и это было его второе прозвище.

Немного помолчав, Фрол спросил Саньку:

— Свою давнюю мечту ты исполнил, а дальше что? Есть ещё? Как эту жизнь хочешь прожить?

Было видно, что старику очень хотелось расспросить Саньку про его «ту» жизнь, но как про такое спросишь?

Санька понял это и снова усмехнулся.

— Ту жизнь я прожил в лесу и знаю про лес почти всё, что можно знать, но родился и вырос я возле моря-океана. Почему и была у меня мечта построить такую лодку, чтобы уплыть на ней далеко в дальние страны. Но здесь нет моря… Есть, но оно очень далеко. И не принадлежит Московии.

— Я знаю это слово. «Море» — это по-нашему «большая вода». И я видел море, — нашёл в себе силы «встрять» Барма-постник. — Я жил на море. Но это, и вправду, очень далеко.

— Большая вода есть в северных землях и за Великим Новгородом, — сказал Фрол. — Так говорят.

— Вот, я и говорю… Далеко… — Грустно проговорил Санька.

— И всё? — Спросил Фрол. — Больше ничего не хочешь? Ты ведь царёв любимчик…

— А, что мы всё про меня? — Спросил Санька. — Сам то чего хочешь?

Дед с грустью махнул рукой.

— Мне хотеть поздно. Проснуться бы, да день дожить как-нибудь — вот и весь мой хош. С ребятишками ты ладно придумал. Передать им то, что ведаю хочется.

Дед вроде застеснялся, что-то говорить, но всё же сказал.

— Посветлела с тобой, Санька, как-то жизнь моя. И то мне в радость.

Все снова помолчали, глядя на догорающий костёр.

— А ты, Брама? Что ты бы желал сделать, коли сподобилось? — Спросил Санька осторожно.

Брама долго не отвечал и Санька подумал, что не дождётся ответа. Брама мог молчать бесконечно долго.

— Храм хотел бы построить. Как наши храмы в Бхарате[33].

— Это где? — Удивился Санька.

— Так называется моя земля, где я вырос. Там есть большая река Инд и большая вода — Море.

— Инд? — Удивился Санька. — Это же Индия!

— Нет, — спокойно возразил Барма. — Это Бхарат.

— Ну ладно, — махнул рукой Санька. — И какие у вас храмы? Наверное, такие же круглые, как ваши шапки.

Барма округлил глаза и захлопал ресницами.

— Как ты догадался? — Спросил он.

— А что тут догадываться? — Удивился Александр. — Что видишь, то и строишь. У нас шапки высокие и островерхие, вот и крыши у храмов такие же.

— Под островерхими сводами слово к всевышнему уходит сразу, а в купольном в храме остаётся, — насупившись сказал Фрол. — Блаж это. То не наши храмы. В Константинополе и в Греции, бают, храмы с круглыми сводами. А то и с плоскими… А у нас кол и кон главенствуют. Испокон веку… Маковки на шатре или на столбе, то допустимо… Но не ветхозаветная кипа.

Барма померк. Санька едва заметно улыбнулся.

Глава 15

— Коли свела нас судьба, други мои, вижу в том рок и благость, — тихо сказал Александр.

Костёр из коротких дубовых чурочек едва тлел прикрытый очередной порцией «сырой» полыни.

— Каждый из нас стремится к богу. Ты, Фрол, умудрён дедовскими заветами, Барма древнейшими, ибо Индия сохранила многое из древнейших духовных знаний… Не спорь, Фрол, ведаю, что говорю, — прервал Санька, раскрывшего было рот старца.

— Ты сам говоришь, что иерархи церковные и сами запутались, и других запутали.

— То так, — послушно закивал головой дед. — Спору нет. А ты сам?

— Не терпелив ты, отче, — усмехнулся Санька.

Фрол засмеялся, хекая, а потом закашлялся.

— Жить тороплюсь. От тебя нахватался. Ты сам, как огнь небесный живёшь… Вот и я за тобой…

Помолчали.

— Ты, Барма, ещё построишь такой храм. Я вижу. Прямо у стен московского Кремля. И не ерепенься, Фрол. Купола будут словно маковки, но побольше. Ты не так понял Барму.

— А ты, значит, понял «так»? — Проскрипел недовольно старик.

Санька положил старику на плечо руку, успокаивая.

— Этот храм из одиннадцати церквей объединит русский дух. В нём будут и шатровые и круглые главы на столбах. Правда, Барма? Ты так видишь?

— Так, великий, — восхищённо произнёс Барма, сводя руки перед грудью. — Ты всё видишь.

Санька махнул рукой.

— Я не вижу, а видел твой храм воочию и даже ходил по нему несколько раз. Потому, мне проще о нём говорить.

Фрол раскрыл рот и прикрыл его рукой.

— Вот оно, значит, как? — Произнёс старец. — И далеко ли вернуло тебя, паря?

— Далеко, — вздохнул Санька.

Дед покачал головой из стороны в сторону.

— Вот ведь, сподобил господь лицезреть… Значится ты не антихрист, — твёрдо сказал Фрол.

— Ну и на том спасибо, — рассмеялся Санька.

Помолчали. И Фрол и Барма явно ждали продолжение и Санька рискнул.

— Многого я не помню, да и не знал. Но кое-что в памяти осталось. Тяжко Руси пришлось. Особо в эти лета. Сами видите: там одни враги, там другие… И каждый норовит кус отломить, да люд обобрать, а то и побить. Вот и хочу я помочь царю нашему защититься от врагов.

— Чтобы защититься, надо самим нападать, — тихо сказал Барма. — Соседи должны быть дружественны, а враги ослаблены.

Санька с уважением посмотрел на индуса.

— Мудро, — согласился он. — И верно. Вот и думаю я, и свои думки сладить, и Русь оборонить.

— Как это? — Удивился Фрол. — К морю путь пробить мнишь и кораблей настрогать?

— Что-то типа того, — согласился Санька.

— Бают, орден там немецкий лютует. На море том… — Продолжил вещать дед. — Лыцали в бронь закованы от головы до пят, с мечами и луками огромадными…

— Кстати, про орден, — тихо сказал Барма. — Тут я знаю много суфиев, а суфии и у немцев есть и в Тавриде, и у греков. Они везде есть.

— Кто такие? Что за суфии? — Переспросил Санька.

— Мудрецы…

— То — монахи по-нашему, — перебил Барму Фрол. — Магометане.

— Они не магометане, — с некоторым упрямством сказал индус. — Они чтут Брахму и всех пророков. И Христа чтут.

— И что с суфиями? — Переспросил Санька.

— Суфии — Маги из Мидии. Мидийцы или Мадийцы — в переводе мудрецы. Это в Персии.

— Интересно, — удивился Санька. — Магомед, это не отсюда?

— Возможно. Так пророка переименовали чужаки. Но, говорят, и он был из рода магов и врачевателей.

— Персы зороастрийцы. Или уже нет? И зачем нам суфии?

— Суфии — братья. Имели и по сей день имеют свои храмы по всему миру. Купол — это, как раз, их символ, означающий высший свет и высший разум. Мудрость. Если суфий спросит суфия, тот обязательно ответит на любой вопрос. И окажет любую помощь.

— Ты суфий? — Спросил Санька.

Барма кивнул.

— Здесь много софийских храмов.

Санька вдруг осознал, что Суфийские соборы, это соборы Софии, мудрости божьей, как называли их в его время. И он вспомнил, что как-то попал в город Пушкин, и друзья показали копию Константинопольского Софийского Собора. И оказалось, что раньше этот район городка назывался Софией.

Потом Александр интересовался в интернете об истории собора и оказалось, что собор посвящён ордену Святого Владимира, а ещё то, что храм курировал фонд Людвига Ноббеля, первым танкером которого был «Зароастр». В голове сложилась интересная картина. Нобель со своим гумманистичным обращением с работниками, точно был «антимасоном». А значит суфием. Круг замкнулся.

— Я правильно тебя понимаю, что твоими собратьями можно воспользоваться для сбора информации?

— Да.

— Ты сказал, много Софийских храмов, — вдруг дошло до Саньки. — То есть, они не христианские?

— Там чтут многих пророков и многие имена божьи. Так почти во всех храмах. А ты не понял? — Удивился Барма.

Санька запутался. Или устал? Да, он вдруг понял, что сильно устал.

— Всё, други мои… Я спать.

— А мы посидим ещё, да, Барма? — Многозначительно сказал Фрол.

— Посидим, — вздохнул индус.

* * *
— Едва не потопил нас, твой волхв, — высказывал недовольство царю Сильвестр. — Зря ты его привечаешь, сын мой. Волхв он. В боярской думе шумят. И даже в народе болтают. Войско волнуется.

— Какое войско, отче? Сыны боярские, что не удел остались, как мы избранную тысячу учредили?

— И в тысяче недовольных много, — сурово глянул на царя, переодевающегося к трапезе, Сильвестр.

— Не бери грех на душу, отче. В тысяче едва с десяток наберётся его злопыхателей. И то, из тех, кто и мной и тобой недовольны тож.

— Как он появился, ты по-иному молиться стал, сын мой. Видения тебя посещают дивные. На Казань войска не пошли… Почто?

— Почто-почто… Крепость собираем, сам знаешь. Да припасы готовим.

— А почему аж в Угличе? Зверёныш посоветовал?

— Ты, отче, говори, да не заговаривайся! — Повысил голос Иван Васильевич. — Не посмотрю, что духовник и наставник мой, а выставлю взашей из хором и забуду, как звать тебя.

Сильвестр рванул ворот рубахи и стал хватать ртом воздух, но на царя такие припадки уже не действовали. Он знал, что когда-то Сильвестр предаст его, отказавшись во время тяжёлой болезни Ивана присягать его сыну. Но это будет ещё не скоро. Однако, мнение о Сильвестре у Ивана уже изменилось.

— Углич выбран нами самолично по совету Юрия Захарьина, для скрытности. Там лес дубовый вековой и высокий. Где ещё рубить? Вдоль Великой Реки дубов, почитай, и нет. Потому, Ракшай к сему не причастен.

Про Адашева царь, наоборот, думать стал лучше. Да и Адашев вёл себя не так рьяно. Санька сказал ему, чем может закончится карьера первого царедворца и Алексей Фёдорович прыти поубавил, плотно «оседлав» разрядный приказ. На данном поприще можно было заработать как уважение, так и ненависть, и Адашев изрядно потел, лавируя в минных полях чужих родословных. А годом ранее он не особо с ними церемонился.

Санька всё же вынужден был приподнять завесу будущего перед Адашеым и то, только для того, чтобы заручиться его поддержкой. Когда Александр в первый раз заговорил о войне на Свейском море, Алексей Фёдорович замахал руками, не желая ничего слушать.

— Я, Алексей Фёдорович, тогда вынужден буду обратиться напрямую к государю и он, вы знаете, меня сразу поддержит, так как ливонцев терпеть не может. И Юрьева дань, опять же…

— Юрьева дань для него, как красная тряпка для быка. Знаешь за что потянуть, — усмехнулся Адашев. — Зачем тогда я тебе?

— Так вот… Знаю я чем закончится война с Ливонцами. Плохо. Потому и хочу с тобой поговорить.

Адашев за прошедший год вроде даже избегал Ракшая, в основном занимаясь посольскими делами, хотя к посольскому приказу приписан не был. Поляки присылали посольство за посольством, османы, наоборот, послов русских гнобили.

— Говори, — вздохнул Адашев.

— Прежде чем воевать литовцев, надо выстроить крепости и заготовить ресурсы.

Алексей Фёдорович таким словам уже не удивлялся и смысл улавливал. А слово ресурсы полюбилось Ивану Васильевичу, как и слово «позиционировать». Он и к месту и не к месту вставлял это слово в беседах с думными боярами и дьяками и вводил их в ступор.

Видя, что Адашев слушает, Санька продолжил.

— Я предлагаю укрепить крепость Ивангорода, поставить крепость в устье Норовы. И вообще, укрепить реку крепостями.

Адашев внимательно посмотрел на Ракшая и погладив бороду, хмыкнул.

— То, что ты можешь читать чужие думки, для меня не новость. Но ты бы хоть постеснялся мне их высказывать…

— Не понял, — удивился Санька. — Ты так же думал? Но я не лез в твою голову. Да и не имею такой привычки. Напрасно ты на меня наговариваешь. Мне и своих думок хватает, чтобы по чужим шастать. И… не так просто это, как тебе мнится. Чужие думки сами ко мне в голову лезут. Ну, да ладно… Что ты думал о том?

— Ещё дед Ивана и отец его хотели укрепить Норову. Ивангородской каменный кремль поставили. Маленький, да удаленький. Литовцам он, как кость в горле. Норову ногами пересечь можно лишь в одном месте. Насупротив. Больно норовиста река. Надысь сказывали мы государю думки свои о крепостце на Норове у моря Свейского. Свеи помочь предлагают. Дюже им наши лён и мёд лепы. И рыбы такой у них нет. Угорь в Норове знатный.

— И что государь? — Прервал его Санька.

— Сказал, подумает. Но занят он делами Казанскими.

— Какую свеи помочь предлагают? — Спросил, усмехаясь Санька. — Небось мастерами знатными прельщают?

— Откель знаешь, ежели в чужие головы не лезешь?

— Своя на плечах пока имеется.

— Вот то-то же, что «пока». Береги голову, отрок. Не суй в петлю.

— Ты о чём, Алексей Фёдорович?

Адашев откашлялся.

— Много среди бояр противников укрепления границ литовских. И Ивангородчане не обрадуются. Сейчас они ганзейские и литовские товары принимают, а коли в устье город встанет? Пожгут… А государь… Государь с радостью согласится даже отдать на откуп те земли, ежели ты ему город построишь. Но моего анхитектора Ивана Выродова не замай. Он зело нужен тут и в Казани. Да, ты и без него голова. Вона скокма чего уже понастроил! Целый город ремесленный вокруг Коломенского вырос.

* * *
Волчицу Санька увидел сразу, как только сфокусировался на «Сучьем болоте». Крупных живых существ кроме неё на болоте не отражалось. Понятие «живой» к волчице относилось косвенно. Мозг зверя флюиды источал, а вот жизненных сил в теле не просматривалось.

Санька уже научился различать все живые оболочки земных существ. У человека их было девять, у других существ по-разному. Волка, собаку или кошку обычно окружало четыре. Варвара, так старик называл волчицу, по сути, была мертва.

Она лежала недалеко от избушки, а рядом с ней находилось некое, непонятное для Александра, существо. Санька сканировал местность в режиме свой-чужой, отбиравший минимальный объем ресурсов. Методом «научного тыка» Санька понял, что долго находиться в «перевёрнутом» состоянии он не может. Его материально-энергетические оболочки истончались полностью примерно за сутки, если пользоваться ими в «пассивном режиме». Это значило, без ускорения перемещаться, не переносить габаритные предметы. То есть, не излишествовать. И тогда через сутки он в материальном мире умирал. А если излишествовать, то оболочки истощались гораздо быстрее.

В первый раз он умер, когда решил «слетать» к устью Норовы, переместившись в тонком мире туда мгновенно. Его тело, не подающее признаков жизни, вдруг переместилось вслед за ним. И хорошо, что это было где-то в лесах рядом с Тверью. И хорошо, что это происходило ночью, когда можно было взять живые силы дубов. Как уже знал Санька, дубы с удовольствием отдавали силу именно ночью, примерно с девяти вечера до трёх утра. А если бы это случилось с трёх до пяти дня, то он вообще бы там и остался, в той дубовой роще, став лешим, или какой иной нежитью.

В тот раз ему пришлось отнять силы почти у всех дубов небольшого, но очень древнего леска. Саньке повезло крупно ещё и потому, что, рыская от дерева к дереву, разбудил ответственного за этот лес лешего. Да-да… Самого настоящего лешего.

Тот вылез из дуба… Вернее, материализовался. Если такое слово можно применить к духу. Но в тонком мире телесные оболочки заменялись энергетическими, потому неожиданное проявление сущности можно назвать и так.

— Ты что творишь? — Заявила сущность. — Почто лес сгубил? И ладно бы на дело, так нет. Усохнет на корню такой красавец. Ведь этому лесу больше трёхсот лет.

Санька, конечно от такой отповеди опешил и не нашёлся, что сказать, кроме как:

— Тело умирает.

Тело к тому моменту, приняв силу примерно сотни дубов, кое как ожило, но оболочки его едва-едва наполнились и не факт, что не сдуются.

— Ага, — сказал леший. — Тело умирает, ухи просит… Охренел, что-ли, силой леса тело воскрешать!? Что это тебе, дух божий, что ли? К солнцу обратись, бестолочь.

— К-к-к-… К какому солнцу? Ночь ведь…

— О-о-о… — Схватился за голову леший и стукнулся головой о дуб. — Откуда ты такой взялся?! Дубина стоеросовая! Солнца, что, вообще не существует? Где ты здесь ночь видишь?!

Санька огляделся и действительно увидел лучи, исходящие не сверху, а снизу, вроде, как сквозь землю.

— Бери скорее, а то я сам его задушу, твоё тело! — Крикнула нежить. — И отдавай силу леса!

Санька потянул к себе солнечный свет, направил его в своё тело и не прошло пяти минут, как тело открыло глаза. Леший же тем временем отсасывал из тела силу дубов и относил её деревьям. Не молча относил, конечно, а понося Саньку разными словами и в основном матерными. Искусно, надо сказать, поносил. Санькин словарь ненормативной лексики изрядно пополнился.

Санька ещё и ещё экспериментировал, умирая и воскрешая себя, неоднократно и понял, что, если бы он перемещался не «мгновенно», а «просто летя», он за сутки мог бы добраться даже дальше устья Норовы. До Свейского моря ему хватало и чуть больше полусуток. А если с «посадкой» и «дозаправкой», то получалось за сутки и домой вернуться.

* * *
Волчица лежала недалеко от избушки, а рядом с ней находилось некое, непонятное для Александра, существо. Судя по двум оболочкам, сущность находилась на уровне пресмыкающихся. Обернувшись не слишком близко, Санька всё равно сразу почувствовал такой сильный отток энергии в сторону этого существа, что вынужден был подключиться к внутренним источникам Света.

— Хорошо, — прошипела тварь. — Мне очень не хватало тебя. Нельзя оставлять меня без пищи. Вот, пришлось эту животину использовать. Но её сила ничтожна, и мы умираем.

Шипение не прекращалось и Санька решился его прервать.

— Ты кто такая? Как тебя звать?

Нечисть шипеть прекратила и уже более внятно произнесла:

— Нет в твоём языке моего имени, и не пойду я на твой зов. Сами люди называли нас по-разному. Но ежели я позову, сам прибежишь. Мы хранители дороги в то место, которые вы, люди, называете ад. Мы очищаем человеческие души.

— А тут ты что делаешь? — Удивился Санька. — Ты где здесь ад нашла, гарпия?

Санька вдруг вспомнил как, в Греции называли таких птиц с женскими головами. Тварь вздрогнула.

— Ты знаешь одно из моих имен, но не надейся, что я приду на твой зов.

— Нужна ты мне! — Хмыкнул волхв. — Так зачем ты здесь?

— Не твоё дело! Не мешай мне пить! Я слишком долго не пила всласть.

— Да ты, охренела, тварь, — возмутился Санька и попытался прекратить над собой насилие, остановив отсос силы.

— И не пытайся. Теперь ты мой, — прошипела гарпия.

Санька «вспомнил», что гарпиями их прозвали из-за того, что они похищали у людей силы.

— То слово, которым ты меня назвал имеет значение «восторг», и ты получишь его, когда я выпью тебя полностью.

— Ну, это вряд ли, — сказал Санька. — смотри не лопни.

Так как сила солнца, входя в него, в нём не задерживалась, Санька стал открывать «входящий клапан» всё больше и больше и сам мысленно прихватил тварь, прижав к себе.

— Ты что творишь? — Крикнула Гарпия. — Отпусти. Мне достаточно.

— Пей, моя хорошая, — зловещим голосом проговорил Санька. — Я напою тебя от всей души.

— Стой, стой! Остановись! — Взмолилась тварь. — Я растворюсь в этом свете. Я и так едва в нём живу. Отпусти меня!

Тварь плакала. Она вдруг превратилась в обычную девушку, сидящую на подобранных под себя коленях. Девушка гладила волчицу и это смотрелось так трогательно, что Санька на миг забыл, кто перед ним. Его душа дрогнула и тварь рванулась от него, снова превратившись в непонятное существо, то ли птицу, то ли крылатого змея.

Трансформация из прекрасной девы в чудовище отрезвила Саньку, и он машинально «схватил» существо. Звериный хватательный рефлекс он с самого рождения нарабатывал особенно тщательно. Гарпия не смогла вырваться, и стала постепенно таять, как лёд на солнце.

— И зачем тебе это?

— Что это? — переспросил Санька.

— Моя смерть?

— Ты вредная.

— Ты не понимаешь! Я нужная.

— Ага! Старика хотела прихватить и высасывать из него силы, что он намоливал.

— Ты не понимаешь. Со мной он бы стал бессмертным. Он и так живёт уже лет двести. И всё только моими силами. Я же тоже отдаю свои жизненные силы. Тем, кто мне нужен. А я бессмертна. Я ведь не умираю, а ухожу на тёмную сторону. И когда туда перейду полностью, я стану очень опасной. Все мои сёстры и братья живут в большей степени на той стороне. Я немного другая, потому обитала тут. Смотри, не сделай хуже себе. Ты же помнишь? «Не делай добра, не будет зла…»

— Не надо меня дурить и зубы заговаривать. Сладкоречивая, ты моя… Прямо сирена. Здесь просто никто не жил, вот ты деда и прикармливала. И волчице ты тоже умирать не давала, только чтобы она тебя кормила. Отпускай её.

— Умрёт она сразу…

— Не умрёт. Я сказал.

Волчица вздрогнула, открыла глаза и уставилась на Ракшая. Поза у парня была странной. Он стоял скрючившись, словно кого-то держал и руками, и ногами. Она зарычала.

— Не бойся, сказал Санька. Я с тобой.

Слова Ракшая желаемого действия на волчицу не произвели. Она, продолжая рычать, приподнялась и заковыляла прочь от избушки, однако через шесть шагов упала.

— Долго же ты из неё соки пила, — хмыкнув, сказал Санька. — Благодетельница.

— Если ты меня сейчас всю выпьешь, будешь жить вечно. Но прошу тебя, оставь мне хоть каплю моей силы и перестань наполнять светом. От вечности останется ещё очень много.

— Не нужна мне твоя чёрная вечность. И смерть мне твоя тоже не нужна. Но и отпускать тебя, чтобы ты кого-то продолжала мучить, тоже не хочу. Я не знаю, что мне с тобой делать.

Он перестал наполнять Гарпию светом, и та облегчённо вздохнула.

— Что ты можешь мне предложить? — Спросил Санька.

— Себя, — сказала Гарпия и снова преобразилась в человека. Симпатичного такого человека женской наружности. Очень симпатичного человека!

Сказать, что Александ Викторович удивился, — это не сказать ничего. Александр Викторович просто окуел. Он почувствовал такую волну её горячего желания, что всё его бесстрастие куда-то улетучилось. Сладострастие окутало его и наполнило тело.

— Ты, это… Того…

— Чего, «того», милый? Мы же когда-то были нимфами. Я буду самой лучшей женой на всём белом свете. Меня и изгнали из тёмного света, за мою любовь к царю Финею, которого я должна была погубить, но полюбила.

— Что-то терзают меня смутные сомнения, — нахмурившись произнёс Санька сакраментальную фразу. — Я тебе не верю.

— Почему? — Обиделась девушка и обида на её лице была такой искренней, что Санькино сердце обмерло.

— «Ещё одна страсть», — подумал он. — «Вот так-то, бесстрастный ты наш».

Санька глубоко вздохнул и медленно выдохнул, прочитав мысленно молитву из восьми слов. Потом снова вздохнул и снова медленно выдохнул. И так пока не успокоился.

— Мне очень хорошо, когда ты так делаешь. Твой старец постоянно молился, и я привыкла к этому. Я готова служить тебе, если ты не прогонишь меня. Ты мне нравишься. Ты такой же зверь, как и я. Ты лучше старика. Ты сильный. Ты сильнее меня, а ведь я почти богиня, мы потомки Титанов. У тебя, как и у меня, почти нет человеческих чувств.

— Какая из тебя жена? — Удивился Александр Викторович. — Ты ведь и не женщина даже!

— Ты снова не прав, милый, — прошептала Гарпия томно. — Мы изначально были людьми, так как рождались от земных женщин. Это много потом, когда мы встали на сторону богов в войне с титанами, боги дали нам особые свойства. Так что, я женщина и даже могу родить тебе детей.

Санька почесал голый затылок. Девица была хороша, и, чего там таить, «либидо» у Саньки, хоть и подавлялось, но подбиралось к горлу. Его пёрло, как на дрожжах. То ли на медвежьем молоке, то ли на гормональном перекосе, то ли кто-то так решил свыше. И тело сильно опережало его возраст. За ещё один год Санька превратился в парня лет пятнадцати.

— Всё хорошо, но ведь ты выглядишь значительно старше меня! — Хохотнул Ракшай. — Ты по здешним понятиям уже старуха.

Девица окуталась туманом и когда туман рассеялся, на лицо осталась прежней, но сильно помолодела.

— О, как! — Удивился Санька. — А лицо изменить можешь?

— Чем тебе моё лицо не нравится?! — Возмутилась Гарпия, но тут же сникла. — Лицо поменять не могу. Что, не нравится?

— Да так себе… Сойдёт.

— Сойдёт?! — Обрадовалась она. — Сойду?!

Гарпия запрыгала и захлопала в ладоши.

— Стой-стой, — замахал руками Санька. — Я ещё ничего не решил.

— Решил-решил! Я знаю!

Гарпия подбежала и кинулась на шею Саньки.

— О, блин! — Удивился он. — Так, я же тебя держал!

— Да?! — Удивилась Гарпия, заглядывая ему в глаза. — Ну, извини. Ты сам позвал.

Глаза у девушки были глубокие, как зелёные горные озёра.

— Ты меня в Аид не унесёшь? — Спросил Александр Викторович, понимая, что ему абсолютно всё равно, куда его унесёт гарпия.

— Я сама там не была пару тысяч лет, — прошептала она с закрытыми глазами.

Её губы обожгли Саньку горячим дыханием.

* * *
Обрядили всё по чину. Ракшай сначала родителям сказал, что хочет жениться, потом царю и Сильвестру, что возвращались из Коломны со смотра войск.

— Женись! Кто тебе не даёт? — Сказал государь, озабоченный больше тем, что строительство крепости на Свияге прервётся из-за ледостава, и уже отстроенное может быть разрушено и сожжено татарами.

Пока реки не встали Санька на своём кораблике скатался по Оке до волги, и по Волге в Нижний Новгород и привёз оттуда себе невесту, дочь зажиточных купцов, оставшуюся сиротой. Так объяснил всем, кому надо, Александр. А таких было: раз, два и обчёлся.

Оженились, обвенчались скромно, но столы Мокши накрыли на полдеревни. Так принято было. Гуртом работали, гуртом горевали, гуртом радовались. Всяк принёс свой припас, благо, что осень заканчивалась, кладовые были полнёхоньки.

К тому времени Иван Васильевич своей волей заставил церковников снять запрет на приготовление снеди из стерляди и ей подобных рыб. Потому столы ломились.

Сам Санька знал тысячу рецептов из рыбы, а уж его Агрипина, и подавно. Та развила такую кипучую деятельность, что кипело, варилось и жарилось вроде, как всё само, хотя жаровен и котлов стояло на берегу Москва-реки под бывшими торговыми навесами штук сорок. Санька в те дела не вникал, а только обеспечил инструментом, чугунными сковородами, которых наделали на продажу изрядно, и шампурами для мясных и осетровых шашлыков, я которых сгодился пережжённый берёзовый уголь.

То, что Агрипина сама руководила готовкой на свою свадьбу, влюбило в неё и всех мужиков, и всех баб. А уж Лёкса с Мокшей в ней души не чаяли, хотя приняли её поначалу сторожко.

По старым исконным правилам никакой обряд для создания семьи был не нужен. И многие даже в принадлежащих Ракшаю сёлах жили без венчания. Причём жили даже по несколько жён при одном муже. А некоторые мужики через год-два менялись жёнами. Было и такое. Причём, в сёлах и деревнях повсеместно.

Посему, Санька привёз даже не невесту, а сразу жену и жить с ней стал сразу же. И это никого не удивило. Потому-то Агрипина руководила приготовлением к поминкам, как называли любое застолье, на правах полноценной хозяйки, потому, как жили они уже вместе с Санькой недели три.

Мёд, пиво и самогон текли рекой. Сам Александр Викторович к алкоголютяжелее пива был равнодушен, но пиво, зато, варил знатное. Да и самогон у Саньки получался из ячменя, тоже убойный. Перегонные камеры у него стояли прямо на реке. В процессе подготовки сусла его нужно было резко остудить с температуры шестьдесят пять до двадцати трёх, а где это легче всего можно делать, как не на проточной воде? Да и сам перегон без охлаждения не шёл.

Санькин самогон продавали в Кремле, в первом в России кабаке. Опричникам из первой тысячи бесплатно, иным за три-четыре деньги.

— Да ты у меня кудесник, — ластилась к Саньке молодая жена. — Откуда у тебя так много знаний? Ты, словно, как и я, живёшь со дня сотворения мира.

— Ты же знаешь, где я летаю… Там и беру, — уклонился от ответа Александр. — Иди, лучше ко мне, моя красавица.

Глава 16

— Ты, лучше, помоги достроить крепость на Свияге, — сказал царь на предложение Ракшая заложить крепость в устье Норовы. — Иван Григорьевич Выродков буквально зашивается.

— Но он же замкнул стены в круг. Сидит себе и принимает припасы. самопалы винторезные мы ему накрутили, пушек налепили, буеров настрогали. Паруса вон какие пеньковые… Сшитые, не из шести кусков, а из трёх. Не ткали такие на Руси. И легче, и крепче. Что ему ещё надо?

— Да! Сукно для парусов ты выткал знатное. Такое и продать не грех… Какой-такой ты особый чос учредил. Нитка через две… Мне то непонятно, а купцы польские Адашева замучили.

— Не дадим. Самим мало, — шутливо посуровел Ракшай. — Для одёжи из льна и шерсти наткали сукно. И мягкое, и крепкое получилось. Наши пошили порты и рубахи не нарадуются. Сам в такой одёже хожу. С пришитыми карманами.

— Ну ка покажи!

— А вот!

Санька встал с дивана, что соорудил себе из тюфяков, набитых хорошо промытой овечьей шерстью и показал штаны с накладными карманами, верхние углы которых были укреплены медными клёпками. Штаны были простыми рабочими и широкими. Держались они на кожаном ремне продетым в шлёвки.

— Всё у тебя, не как у людей. Кошели пришил к портам понятно, чтобы не срезали, а шлеи зачем пришил?

— Чтобы порты не спадали.

Государь махнул на него рукой.

— Но ведь удобно! Сапоги не жмут? — Спросил Ракшай, глядя на сафьяновые сапоги, в которых царь забрался на другой диван.

Иван мотнул головой.

— Во-о-от. Удобно и ловко. Всё должно быть удобным и нужным. Одёжа и должна быть в первую очередь удобной. И у воев в первую очередь. А карманов можно нашить столько, сколько нужно. И не только деньгу носить, но и пули, порох, дроб, кремни, пыжи. Вот смотри, государь. Я покажу тебе пищаль.

— Что пищаль такая?

— То же, что и самопал, токма без фитиля.

Санька выглянул в двери и позвал:

— Агрипина! Принеси пищаль стрелецкий.

— Да ты сдурел? Заставляешь бабу такую тяжесть таскать.

— Ни што, она у меня не избалованная, работная, ещё и не то носит, — проговорил Санька, имея ввиду себя. Как-то он шутя с ней поспорил, что она, потомок Титанов, его на руках от реки до дома не донесёт. Купались они ночью. Проспорил и всю ночь отрабатывал.

Гарпия прошла мимо Саньки с пищалью в одной руке и стрелецкой перевязью в другой «зловеще» прищурившись, а на обратном пути показала мужу кулак и язык.

— Вот государь, что мы тебе с Мокшей приготовили. Пищаль винтовая с кремневым замком… И другими секретами.

— Слышал я про кремневые замки. Адашев сказывал, что в Польше видел. Купить хотел, не продали.

— И не продадут. А ежели и продадут, так дудыши или порченые.

Иван взял из рук Ракшая ружьё и «взвесив» его, дёрнул головой. Привычка у него была такая, если он удивлялся. Поставил прикладом на пол и заглянул в дуло.

— Ты, государь, не делай так никогда. Эти самострелы могут и сами пальнуть. Они же без запальные. Благо, этот не взведённый, но и заряд и порох, на полке есть. Только взвести и нажать.

— Покаж! — Приказал царь и вернул ружьё.

Санька взвёл курок и откинул крышку полки.

— Всё. Вот теперь, если спустить курок, отсюда вылетит свинцовая птичка.

Александр вышел на «балкон», и царь последовал за ним. Падал большими хлопьями снег. Москва-река давно встала. Небо нависало тяжёлыми тучами.

— Вон ростовая цель стоит. Я тут давно пристреливаюсь…

Иван Васильевич вгляделся и увидел на реке чучело, связанное из прутьев ивняка.

Ракшай подошёл к высокому балконному барьеру, положил на него ствол, навёл на цель и спустил курок. Вместе с выстрелом балкон окутало белое дымовое облако. Что-то в дали звякнуло.

— Это, — сказал Санька, отмахиваясь от дыма, — я в железную пластину попал. У чучела на животе висит.

Иван Васильевич снова вгляделся в даль.

— Целко метишь! Шагов сто тут есть. И что дальше? Показывай секреты пищали…

— Смотри.

Санька потянул на себя затвор и раскрыл пороховую камеру, потом взял с пояса емкость с пулями и, открыв, вложил в ружьё одну овальную «маслину», задвинув её пальцем в ствол. Из рожка насыпал в камеру порох закрыл затвор и уплотнил порох движением затвора вперёд. Опустив рукоять вниз, он провернул затвор запальным отверстием вверх и насыпал на полку порох. Полку закрыл крышкой.

— Всё! Александр Ракшай к стрельбе готов.

— Скоро… — сказал, дёрнув головой царь. — и пыжа не надо, и толкать пулю в ствол не надо.

— И тушить одёжу от фитиля не надо. А то, твои стрельцы вечно в дырявых портах и кафтанах ходят.

Царь засмеялся.

— Дай, я.

Прицелился. Выстрелил. Тоже звякнуло. Попал.

— Удобно метить по плоскому дулу. А как к цевью крепится?

— Там есть замок. Вот за это потянуть…

— Ух, ты!


Они как мальчишки игрались с пищалью около часа. Александр Викторович, как охотник, и как егерь, навидался разного оружия до чёртиков. И новейшего, и раритетного. К нему в Шипов лес приезжали такие любители старины, что встречались и очень дорогие древние ружья. А за столом и в бане такого наслушался, что, не являясь мастером оружейником, знал про оружие всё.

Рисовал Санька не плохо, потому эскизы у него получались чёткие и понятные. А Мокша всё понимал с полунамёка. Сам Мокша выдумкой не отягащался, но металл из его рук выходил ладный. Мокша за год отобрал к себе в артель тринадцать ковалей себе под стать и литейщиков трёх человек. Из Бронниц к нему утекли почти все.

По тому поводу имелся небольшой скандал. Бронный старшина и воевода Коломны жаловались на Мокшино воровство царю, ибо имели свой приказ на сброю, но Иван Васильевич приказал Коломенский кузнецкий дворец считать головным и переход в него мастеров из иных артелей дозволительным. А вот обратно, ни-ни. Вход рубль, выход десять. Да и то сказать, привилегии не талько мастера, но и обычный работный люд в Мокшином дворце имел громадные. Да и поучиться тут было чему.

— Хорошее ружо, — в очередной раз заключил государь, когда они «добили» третий боекомплект. — Много таких?

— Есть чуть-чуть, — замялся Санька. — Кремня не хватает. Покупать у турок или в Польше кремень не с руки. И своего у нас полно. Только на землях монастырских. Не пущают кремень добывать, святые отцы.

Иван Васильевич нахмурился.

— Кто такие? Ты дозволительную грамотку показывал?

— Показывал. Говорят, про их пустошь там не сказано.

— Значит другую напишем, — махнул рукой царь. — Делов-то.

— Давай сейчас напишем, а ты у себя во дворце перепишешь и в работу отдашь?

— Пиши, — согласился царь. — А я на твоём диване полежу. Дюже удобный. Себе такой сделаю. У тебя тут всё удобное: и едальня, и умывальня, и сральня. Как у тебя ум за разум не заходит?

Санька, тем временем, переписывал, тот документ, что у него «лежал» в голове, на лист пергамента.

«…По государеву цареву и великого князя Иоана Васильевича всея Русии указу …уговорщику Пищального ряду, торговому человеку Лучке Жукову… Ехать ему в Хатунскую волость в деревню Бовыкину и в Довыдову пустынь по реке Лопасне для того, что в нынешнем во 7058 году (1549 г. — прим. авт.) октября в 11 день уговорился он, Лучка, в Розряде поставить пищального доброго кременья пятьсот тысяч… И по государеву цареву и великого князя Иоана Васильевича всея Русии указу… ему то кременья наемными людьми делать тотчас, чтоб ему то кременья по уговору в государеву казну к сроку изготовить безо всякого мотчанья (промедления). А по государеву указу опричь ево, Лучки, по реке по Лопасне …никаким людям кременья ломать не велено, покамест он, Лучка, по уговору кременья в государеву казну поставит. А буде хто опричь ево, Лучки, по реке Лопасне по берегам кременья учнет копать — и на тех людей по государеву указу велено имать денежную большую пеню».

Санька карябал пером долго, и царь не выдержал, поднялся и, подойдя сзади, заглянул за плечо.

— Да ты лучше мово дьяка словеса сложил и с такими же финтифлюшками. Научился нашими словами речити?

— Так, с кем поведёшься, от того и наберёшься.

Царь положил ладонь на Санькино плечо.

— Скучаю я по твоим сказкам, — сказал он грустно.

— Останешься ночевать?

— В Москву надо. Указ сей переписывать не будем. Печать приставим и посылай своего Лучку Жукова на Лопасню. А на устье тебе рано пока. Здесь дел по гланды.

Санька мысленно усмехнулся царёвому «по гланды» (знал Иван Васильевич, что это и где. От Саньки, естественно), и, так же мысленно, пожал плечами.

* * *
В который уже раз Александр въезжал в Тверь. Этот город стал первой базой его переноса в сторону Устья. Санька переносил сюда за раз четыре возка с четырьмя лошадьми. Мог бы прямо во двор усадьбы, да уже после первого переноса людишки по утру начали обсуждать его неожиданное появление. Хорошо, что он тогда «приехал» верхом и без возков, а усадьба стояла заколоченная, без челяди, но ведь следов ни от копыт, ни от полозьев за воротами не было. А людишки, они приметливые и смекалистые.

Вот и стал Санька «высаживаться» на дороге после перекрёстка московского тракта с дорогой, ведущей из Волока Ламского через Волгу на север.

Подпитываясь силой духа, он мог бы переносить гораздо больше, но изрядно уставал и практически сутки потом восстанавливался. Тоже путём обращений к внутренним ресурсам. Санька не старался понять, что это и где. Никогда его не интересовали духовные поиски и внутренние копания. Он просто жил и пользовался тем, что ему было дано, подгоняя возможности под потребности.

А четыре возка с лошадками он «брал» в тонком мире «в руки» и переносил на нужное место. Причём предметы не исчезали в реальном мире сразу. Лошадки могли ходить, в возки докладывался груз, но, как только Санька «отпускал» предметы, они в материальном мире переносились мгновенно. Это, как перетянуть на компьютере иконку на рабочем столе с места на место. Пока кнопку не отпустишь, она движется.

Санька ставил возки под погрузку, а сам отправлялся в путь по тонкому миру. К моменту его прибытия на место, повозки, обычно, успевали загрузить и отправить.

Кстати насчёт отправить… Возницами на повозках сидели шустрые кикиморки. Поначалу Санька сам перемещал один возок, но сие выглядело подозрительным, так как по дорогам в одиночку не ездили. А если и ездил кто, того считали либо колдуном, либо лесным татем.

Когда Ракшай впервые перебросил под Тверь возок, его вскорости нагнал купеческий поезд. Дело было под осень, дороги раскисшие и Санька мешал проезду. Покинуть колею поезд не мог, а Санька свой возок сильно перегрузил, и лошадка его еле ползла.

— Эй паря! Ты откель такой жадный и такой смелый? — Крикнул обогнавший его верховой.

— «Богатый обоз», — подумал Санька, оценив его высокую чёрную кобылу.

— А ты кто такой?! — Крикнул Ракшай.

— Я-то? — Удивился всадник. — Я-то, знамо кто, — боярский сын Нечайло Пётр Иванович, купец, а вот ты, что за птица? И что тут делаешь?

— Я — боярин Ракшай Александр Мокшевич, советник царёв… — поскромничал Санька, так как был уже в чине окольничего.

— Боярин?! — Удивился всадник. — Бояре в одного не ездят. Где обоз твой? Так кажный тать себя кем хочешь может назвать. Грамота есть?

— Хоть и не подобало мне перед тобой читаться, однако ж, твоя правда. Одному в дороге несподручно. А обоз отстал мой. На людишек мор напал. На тракте московском остались. У Власьевки. Я здоров, вроде, вперед от них уехал.

— Мор? — Переспросил всадник. — То худо. И не объехать тебя… Вот напасть-то!

Всадник отстал. Обоз тянулся за Санькой долго, почти до Тверского посада, потому как его лошадка еле тянула. Санька на неё и не садился, как другие возничие. Перед первыми домишками Санька умудрился свой возок из колеи вывезти и поезд купца пропустить.

Проезжая мимо, Пётр Нечайло спросил:

— Далеко путь держишь?

— Пока к себе в Тверь, на подворье.

— К себе в Тверь? — Хохотнул купец. — Я в Твери всех знаю. Потому, как там живу. Тебя не знаю. По что?

— Не так давно купил двор у Петра Ивановича Бороздина. Вот, заселяю.

— Ты, что, из Москвы, что ли едешь? — Опешил купец.

— Обоз мой из Москвы, а я встречать ездил.

— Тады понятно, почто мором не взят. А тех, не пускай в Тверь!

— Они за стенами монастыря остались.

— Правильно! — Одобрил Нечайло. — Двор Бороздина знаю. Заеду сегодня. Позволишь?

— Заезжай.

— Обоз прислать?

— Доползём…

— Животину жалко.

— А мы передохнём.

— Прощевай, тады.

* * *
Сейчас Санька был научен ошибками и возки не перегружал. Гарпия, понимая, что в одиночку Санька будет кататься туда-сюда до «второго пришествия», предложила ему помощь.

— Какую помощь? — Спросил Санька, перебирая пальцами левой руки её волосы, а правой поглаживая её грудь.

— Я могу нескольких кикимор позвать.

— Кикимор, — Санька вздрогнул. — Так они же на болоте.

Ну, ты же их не на долго? Без болота они дня два прожить могут, а потом или в болото, или они заболотят то место, где живут.

— Они зелёные? — Спросил Санька.

— Сам ты зелёный. Девок видил, что у нас прибираются да еду готовят?

— Не… Не видел. Я думал, это ты сама такая шустрая, да домовитая?

— Вот ещё! — Фыркнула Гарпия. — Не уж-то внимание не обращал. Они такие прелестницы.

— Я чужих девок не замечаю.

— Ой, не надо меня дурачить! Глашка и Машка.

— Глашка с Машкой? Кикиморы?

У Саньки игривое настроение пропало, и он обалделый присел на постели.

— А-а-а… Этих всё-таки замечал?! — Зловеще прошипела Гарпия и кинулась на Ракшая.

Возились на кровати они долго. Побеждала то Гарпия, то Александр. Потом измождённые друг от друга отвалились, пресытившись ласками.

— Пока на тебя не кинешься, — сказала, тяжело дыша Гарпия, — так и будешь меня гладить. Что за манеры?!

Санька рассмеялся, вспомнив одну из своих бывших подруг, которая тоже не любила долгие «предварительные ласки». Она бывало, приговаривая: «Александр, хватит сиськи мять», сама переходила от слов к делу.

— Ты предлагаешь их возницами сделать?

— Почему нет? У меня на болоте их много. Большое болото.

— Так значит дедок не дурил, про кикиморок.

— Дедок — ещё тот ходок. К кикиморкам часто наведывался. Всегда с подношениями. А им много не надо: молочка крынку, бусики, ленту в косы, вот и люб.

Санька, представив прелестниц, почувствовал, что снова возбуждается.

— У, ты ка-ко-ой… — Протянула игриво Гарпия, и ладонью погладила Санькино привставшее естество. Естество восстало.

— Ах! — Простонала Гарпия, снова впуская Саньку в себя.

* * *
Вот так у Ракшая появились возницы и охранницы. Всего на Сучьем болоте, оказывается, проживало и скучало тринадцать нежитей женского пола и пять мужского. Люди на болото забредали редко, а дедок постарел. Вот кикиморки и скучали, привыкшие к былому вниманию. А с Санькой им было интересно.

Они приезжали в Тверь, разгружались на Санькином подворье, готовили ужин и Александр Викторович приглашал гостей. Уже после первого ужина с Петром Нечайло по Твери пошла молва о Санькином гостеприимстве. В тот день у Саньки ещё остались внутренние ресурсы для ещё одной ходки за продуктами и напитками и посидели они с купцом хорошо.

Бочонка пива пожинать хватило. Рыбой тверчан не удивишь, но вяленные стерляжьи брюшки и спинки под пиво уходили со свистом. Опять же, мармеладные пастилки из подсоленного рыбного бульона… Да любимые Александром тонкие пресные лепёшки. Что ещё надо двум мужикам? В общем, посидели так, что купец заночевал у Саньки и они продолжили гулять и завтра. Санька «бегал за продуктами» три раза, потому что Нечайло, когда за ним пришёл его холоп, посланный женой Петра, отослал холопа за тремя товарищами, кои не замедлили явиться.

Удивляло то, что мужикам нравилось, что в усадьбе нет ни одной живой души и особенно баб. Глядя на Саньку, все активно включились в подготовке застолья. Да и что там готовить? Порезать и пожарить мясо? Разделать солёную рыбу? Вскрыть бочонки с солёными корнеплодами и овощами: огурцами, капустой, морковкой, брюквой, репой, редькой? В общем, гуляли ещё три дня. Так Санька прописался в городе Твери.

Потом он стал приезжать несколькими возками. Девки-возницы и охранницы не сказать, что местных удивили, но разговор по городу пошёл, что новый боярин из девок войско набирает. Санькины кикиморки были обряжены в красные полотняные штаны и кожаные сапоги по ноге, короткий овчинный полушубок, шапку-кубанку.

С их появлением в усадьбе закипела жизнь. Вокруг Твери болот тоже хватало. Что стоил только Оршинский мох — крупнейшее болото центральной части Русской равнины. В нём и кикимор было достаточно и переждать денёк другой подсыхающим Санькиным кикиморкам было где.

Тверчане кикиморок признали, как «ногайских басурманок» за их желто-зеленоватый цвет кожи и успокоились, потому, как молодые русские городские молодые девки носа из избы без отца или братьев не показывали. А тут, такие молодки и без догляду.

Первыми на них позарились, подпив, Санькины гости. Но Санька блуд в своём доме пресёк, хотя кикиморки очень даже были не прочь и в баньке попариться и на полатях пожариться. Но и Санька не махнул на начинающееся безобразие рукой, и кикиморки вовремя вспомнили наказ Гарпии. Блюсти себя и Саньку. Санька, даже представлять гнев Гарпии не хотел. С ним-то она вряд ли, что сделала, потому, уговор у них с Санькой был особый, а вот кикиморок бы порвала на кусочки.

— Вы, други мои, поймите, зарок я жонке дал, дом честь по чести блюсти. И как мы в этих хоромах жить с ней будем и в той бане мыться, ежели вы осрамите их. Не годиться то. Хотите, берите девок и катайте их как хотите и на чём хотите, но не в моей усадьбе.

Гости не обиделись, а наоборот посадили девиц в санки и поехали кататься. Потом говорили, что очень хорошо провели время. Бань по Волге хватало. Девицы тоже были очень довольны. Давно так не куражились и не жарились в банях.

Про куражи в Твери прознали Оршинские кикиморки и стали проситься к Саньке в услужение. А что, Санька был не прочь в конце концов организовать настоящее женское воинство. Ну, как, женское? Кикиморское!

— «Кикиморское воинство, это должно быть что-то типа морской пехоты», — думал Ракшай. — «Или болотной… А может из них корабельные экипажи набрать?»

Кикимор на Оршинских болотах обитало мно-о-го. Да и иной нежити и нечисти в достатке. Только с другими духами у Саньки отношения как-то не складывались, как, например с тем лешим, что повстречался в дубовой роще. Как не старался Санька загладить свою вину перед лешим и его лесом. Даже желудей принес, тех, что из Шипового леса взял, но всё напрасно. Леший даже из дупла не вылезал. Только поругивался матом. Как сказала Гарпия, это он обиделся, что Санька кикимор привечает. Ревновал, значит.

Кикиморки оказались хозяйственными и бойкими. Облик они принимали любой, но женский. Силы в них было немеряно, ловкости и хитрости — хоть отбавляй. Единственно, долго ходить они не привыкли. Так и ладно, а лошадки на что.

Ракшай идею с настоящим войском из кикимор высказал сначала Гарпии, та задумалась, пообщалась с девицами.

— Они, к тебе на службу пойти, в принципе, согласны, но спрашивают, чем расплачиваться будешь?

Санька уже давно на эту тему думал и ответил не задумываясь.

— Всё просто. Мужиками.

— Это как?

— Ты говорила, что они заманивают людей в болото, зачем?

— Ну… застеснялась Гарпия. — Так же, как и мы, крадут души людей и продают Аиду. Нас стало слишком мало после многих войн с богами, вот тёмные боги и заставили разную нежить вредить людям.

— Вот. Я им предоставлю эту возможность. Война — это самое то место, где можно собрать много душ, прости господи.

— Это не их епархия, как говорят ваши «священники». На войнах наживаются другие духи. Кикиморам туда нельзя.

— Кто сказал? Они заключат контракт со мной, а я пойду воевать.

— Интересное решение! — Восхитилась Гарпия. — Я у них буду полководцем. Давно я не сражалась в великих битвах!

— Я тебя никуда не пущу, — вдруг сказал Санька. — А вдруг тебя убьют?

Гарпия удивлённо посмотрела на мужа.

— Ты это что? Переживаешь? За меня? — Она всплеснула руками. — Как это мило! Как давно кто-то за меня волновался…

Гарпия прижалась к Санькиной груди.

— Смертным меня не убить.

— Но ведь ты живая! Я видел! У тебя текла кровь, когда ты укололась рыбьей костью. И тебе было больно.

Жена улыбнулась.

— Больно будет и тело моё может умереть, но у меня много тел. Да и убить меня даже пулей почти не возможно. Проверять не будем. Поверь мне на слово.

Александр погладил её по голове. Ему нравились её каштановые волосы, пахнувшие огнём.

— А вот с кикиморами будет морока, если их сильно поранят. Крови у них нет. Ну… Вернее… Есть, но она другого цвета и жидкая, как вода. Поэтому… Но и попасть в них, хоть мечом, хоть стрелой или пулей вообще не возможно. Они ловчее меня. Они как вода. И могут вскружить врагам голову.

— Интересно, — удивился Санька. — Надо проверить.

— Что проверить?! — Встрепенулась Гарпия. — Я тебе проверю!

— Я про ловкость в бою. А ты что подумала?

Александр запрокинул Гарпии голову, коснулся её шеи губами и чуть куснул мочку её уха. Потом снова скользнул губами вниз до ключицы. Она обхватила его шею руками, а он подхватил её за бёдра, подняв юбку, и плотно прижал к себе.

— Противный, — вздрогнула она.

Глава 17

Перед Ракшаем, во дворе его усадьбы, скрытом высоким забором, стояло его «воинство». Тридцать четыре девицы. Разных возрастов, комплекций, и внешнего вида. И разного темперамента. Тут были и толстые, и худые, и старые, и молодые, и стройные, и кривые. Большинство из них, и Санька понимал, что это большинство повылазило из местных болот, кривлялось и скалилось в улыбках, отпуская скабрезные шутки и прибаутки.

Кикиморки с Сучьего болота отличались подтянутостью и единообразием форм, и вели себя приличнее, хотя и на них общий настрой влиял.

— Шутить, значит, изволите? — Спросил вежливо Санька. — Сказано было в контракте, явиться в образе по подобию Агрипины Александровны, в соответствующих размерах и формах. И это не моя прихоть, товарищи кикиморы, а практическая необходимость, ибо одежда и обувка шита на её фигуру. А без одежды вы мне не нужны.

— А мы без одежды привыкли с мужичками общаться, — заквохтала с придыханием дородная баба. — Не уж-то не любы?

— Ты на себя в зеркало давно смотрела? — Так же вежливо продолжил Санька. — Ты мою жену видела? Сравнишься ты с ней?

Кикиморка подвяла.

— Срочно принять надлежащий уставу вид! Считаю до трёх! — Рявкнул Ракшай утробным тигриным рыком.

Кикиморок со двора как ветром сдуло. Ракшай хмыкнул. Остались стоять только «свои».

— Раз! — Прорычал Александр, натягивая на себя купол света.

— Два! — Прорычал он второй раз.

Из пустоты вдруг полетели: камни, тина, грязь, лягушки и ошмётки чего-то непонятного. «Снаряды» стукались о невидимую стену и исчезали. Откуда прилетали, туда и улетали.

— Три! — Рыкнул он и купол света взорвался.

Кикиморки повыпадали из тонкого мира и остались лежать и корчится на присыпанной соломой земле. Корчились они от жара, которым окутал их Санька.

— По контракту вы все привязаны ко мне и к моей воле. Контракт скреплён Гарпией. Теперь я ваш хозяин. Выгребу и высушу! Кто первый?! Ты?!

Санька ткнул пальцем в кочевряжившуюся только что толстуху и та начала сохнуть на глазах.

— Не надо! — Заверещала кикиморка так, что две вороны, которые, крутя шеями, с любопытством поглядывали на происходящее в Санькином дворе, мгновенно сорвались с места и замахали крыльями, отлетая подальше.

Александр отвёл огонь от своего воинства.

— Привели себя в порядок и построились! — Рыкнул он.

Вскоре перед ним стоял строй нормальных обычных девок в стандартной воинской форме: сапоги, галифе, гимнастёрка до колен.

— Первая шеренга два шага вперёд марш, кру-у-гом.

Санька прошёлся вдоль обеих шеренг. Стоял февраль. Мороз драл щёки и нос. Сам он был одет в подбитый соболем кафтан, но мёрз. Кикиморки стояли в, по сути, летнем обмундировании, и хоть бы хны. Нежить, что с неё взять?

— Хорошо! — Похвалил Александр. — Получить зимнюю одёжу и приступить к службе. Разойдись!

* * *
Как-то незаметно его усадьба превратилась в пограничную заставу, на которой в своё время служил Александр. Аж целых три года. Выше старшего сержанта он не поднялся, но службу знал хорошо. В хорошем смысле слова «застава». Гарпия читала его мысли, сама прониклась уставом, оценила его полезность и вложила его в кикиморок. И служба наладилась. Дозоры, засады, контроль полосы, разъезды, разведка.

Всё-таки, ему повезло с женой, считал Санька. Ну и что ж, что нежить… Хотя… Если подумать, то ещё не известно, кто живее, люди или гарпии. А воевать Гарпия любила и судя по навыкам, умела. Санька так ни разу и не победил её в физических схватках: ни с оружием, ни без оружия. Только когда он набрасывал на неё невидимые путы, движения Гарпии замедлялись, и он начинал её «доставать». Однако, он никогда не стеснял её максимально, и его удары не наносили ей серьёзных повреждений. Но она злилась и потом, после боя, обязательно побеждала его в схватке другой, отыгрываясь на нём в полной мере. Но тут Санька и не сопротивлялся, а даже, слегка, поддавался.

Усадьба, купленная у боярина Бороздина, была его второй усадьбой (первая осталась в кремле) и стояла на левом берегу Волги, сразу за мостом справа, и тянулась до правого берега реки Тверцы и моста через неё. Сем Бороздин с семьёй переехал в Москву по зову царя и даже не продал, а передал своё хозяйство Саньке в обмен на такую же по размерам в Китай-городе.

Заволжская усадьба включала в себя, кроме хозяйских построек, большой сад с огородом и выпас в десять гектаров. Вот тот выпас и приспособили девицы-охранницы для отработки воинских навыков и наработки слаженности.

Санька к марту официально отъехал в Тверь и в усадьбе появилась Гарпия. Холостяцкие посиделки прекратились, чужие глаза исчезли и началась настоящая подготовка к «рывку на запад».

Дорогу Александр изучил. Что самое интересное, она имелась от Твери до самого Ивангорода и шла через Торжок и Великий Новгород. До Новгорода трасса была вполне себе ничего по нынешним меркам, а вот после Новгорода…

— Довожу особенности маршрута, — начала Гарпия. — Особенностей до Новгорода нет — обычная глина и грязь. А вот после Новгорода поедем по болотам. Дорога идёт по гатям. То есть, по брёвнам, брошенным прямо в топь.

По рядам слушательниц прошёлся одобрительный говорок.

— Топи там знатные, даже, думаю, покруче здешних будут.

Гул одобрения усилился.

— В этом и будет основная проблема.

Гарпия сделала паузу.

— В чём проблема-то? — Раздался вопрос и смех. — Нам чем болотистей, тем лучше.

Смех поддержали.

— Это понятно, — отмахнулась Гарпия. — Трудность в том, что мы все поедем верхом и повезём не малый груз.

Слушательницы взорвались брезгливым фырканьем и негодующими выкриками.

— Мы по болотам пешком? Что за бред? Мы там можем куда хочешь скакнуть! Даже с лошадью.

— Вы то да, а груз? Я, вообще-то, сама могу «скакнуть», как тут выразились, и подальше, чем вы, но без груза. Хозяин ваш, тот и с грузом может, но и его возможности ограничены. Так что поедем, девоньки мои, и потащим на себе, ибо, лошадки тоже не всесильны. Дорога — абсолютное дерьмо. По сути, дороги там нет. Придётся прокладывать. Валить деревья везти их на себе. Вот такие особенности перехода. Выезд через неделю. Всем готовиться и прощаться с любыми. Разойдись.

Раздался такой стон разочарования и возмущения, что набежали тучи и закрапал дождик. Могли кикиморы притягивать сырость, могли.

— Не раскиснут они? — Спросил Санька Гарпию, когда они ночью в супружеской постели обсуждали дневные дела.

— Хорошо всё будет. Увидишь. Я их выучила. Они хитрые-е-е. Спасу нет. И предприимчивые, лишь бы ничего не делать. Придумают, что-нибудь.

— Зря ты. Вон они какие работящие и справные. Сам диву даюсь. Мне бы таких бойцов на службе в подчинение, горя бы не знал.

— А ты и так горя не знаешь, — прошептала Гарпия, скользя по его телу.

— Так я про то и… а-а-а… говорю-ю-ю… у-у-у…

* * *
— Ну вот видишь, — сказала через два дня Гарпия, — придумали. Сами предложили то, что мы хотели. Предложили от Новгорода послать вперёд, как они сказали, сапёрную бригаду. Они сами болота те, где надо осушат, где надо озёра сделают. В общем, как ты говоришь, — «переформатируют».

— Думаешь, получится? Там же свои кикиморы есть… Согласятся ли?

— Ой! Я тебя умоляю! Они ещё и завербуют нам на контракт всех. Вокруг Твери ни одной кикиморы не осталось. Все к тебе ушли, как только про мужичков «дармовых» узнали. Много в кикиморах любви не растраченной. Из недолюбивших баб души в них. И деток любят. Жаль родить не могут. Но хоть так радуются. Ведь почти живые. Многое ты им дал, Саша. Спасибо тебе.

— Вот ещё! За что, спасибо-то! Я свои цели преследую. Не благодетельствую, а использую их. И, причём, не до конца ещё использую. Так, что хвалить меня не надо.

— Ах! Какой ты скромный… Ты про конец-то… Не особо мечтай.

— Укушу! — Пригрозил Санька и вскоре исполнил свою угрозу, но нежно.

* * *
В Новгороде, как и в Торжке, они вынуждены были встать табором у стен посада. Воинство у Саньки разрасталось по мере его продвижения. Болот на Руси хватало… Приходилось прикупать лошадок, и деньги у Саньки, как подъехали к Новгороду, закончились.

— Тут в Новгороде кладов закопано, видимо-невидимо, — сказал, цыкнув зубом Санька, лежащий на шкуре у своего шатра в первый вечер их стоянки перед Великим Новгородом.

— То верно, — небрежно бросила Гарпия. — Новгород — богатый город.

— Был богатый, — поправил Санька и рассмеявшись, добавил. — Пообобрали его царёвы слуги.

— Даже и обобрав, многое просто спрятали тут же.

Санька насторожился.

— А ты откуда знаешь?

— Так, я же Гарпия, проводница душ в Аид. Мне многие чужие секреты известны. Мне ведь надо было чем-то заниматься, пока я тебя не встретила.

Она засмеялась.

— Люди злато-серебро копят, прячут, а потратить всё не успевают.

— А у нас деньги закончились, — вздохнул Санька.

Гарпия с удивлением посмотрела на мужа.

— Нужны деньги? — Спросила она. — Да их даже тут можно копнуть рублей двести.

— Иди ты?!

Гарпия с превосходством ухмыльнулась и, отряхнув крошки только что съеденного пирога на землю, поднялась.

— Пошли, — потянула она Саньку за руку.

Их палаточный городок растянулся возле какого-то, довольно глубокого, ручья и Гарпия повела Саньку вдоль его берега.

— Вон, видишь мосток? — Спросила она. — Под ним сразу два горшка закопано. Под каменьями на которых брёвна лежат. Сдвинуть брёвна, ковырнуть камни… Все дела.

По мостку как раз переходили крестьяне, возвращавшиеся с сенокоса с косами и мешками с травой. Увидев одетого в яркую рубаху и, главное, — богатую яркую шапку-колпак, боярина, крестьяне шапки свои сдёрнули и поклонились едва не в пояс.

Санька тоже свою шапку снял, но только от того, что его голова тут же вспотела.

— Ночью брать будем, — шепнул он жене и одобрительно хлопнул её ниже поясницы. — Пошли полежим, подремлем.

— Подремлем? — Вскинула брови Гарпия. — Вот, значит, какая твоя благодарность. Жена деньги в семью приносит, а муженьку лишь бы подремать!

— Кто дремлет днём, не дремлет ночью… — пошутил он, но увидев ещё выше вскинутые брови жены, рассмеялся. — Пошли-пошли, Гарпина-добытчица. Отблагодарю.


Как стемнело к мостку отправились шестеро: Санька с сумками, Гарпия, Машка, Дашка, Пашка и Глашка. Имен у болотных кикимор отродясь не имелось, потому, как, звать их никому и в голову не пришло бы, слишком люди их не любили, а домашних кикимор звали просто — Кикимора. Это если нормальная попадалась, не вредная, а помощница. Вредных же изгоняли разными наговорами и амулетами. Однако с домашними у Саньки контакт не заладился. Гонористые домашние кикиморки были и «этим» делом не озабоченные. Кто-то из них в хатах обитал, кто-то в баньках, потому, заманить их Саньке было не чем. От добра, добра не ищут.

Первым кикиморкам Александр давал имена попроще, но вскоре женские имена у него «закончились», именовать стала Гарпия и пошли: Олимпиады да Навухуданосорки. Санька перестал их запоминать и для нужд привлекал обычно, первый взвод, собранный из первого потока кикимор Сучьего Болота. Понятливый и исполнительный. Как всегда, пахали на тех, кто вёз и ближе стоял. Так и в армии, начнёт командир выговаривать «кулабердыксули…» плюнет и крикнет: «Иванов!».


— Поднимаем брёвнышко, переносим. Откатываем камешек, копаем, закатываем камешек. Откатываем другой камешек…

— Приступайте! — Перебила мужа Гарпия.

Восьмиметровое брёвнышко подняли на конопляных верёвках и аккуратно по ним же и скатили с камня. Девицы вдвоём сковырнули ломами один камешек, сильно вросший в береговую грязь и с удовольствием нырнули в открывшееся углубление, быстро заполнявшееся водой.

— Аккуратнее, не расколите горшок, — попросил Санька.

— Так там горшок? — Спросила Дашка. — С чем?

— Клад, поди? — Предположила Машка.

— Копаем! — Приказала Гарпия.

Кикиморки отставили лопаты и радостно заработали руками.

— Есть! — Вскрикнула одна.

Санька в темноте видел плохо, не то, что кикиморки и Гарпия.

Горшок обмыли и передали из рук в руки. Санька, приняв его, едва удержал.

— Тяжёлый! — Удивился он.

Горшок оказался приличных размеров. Как баскетбольный мяч.

Второй камень тоже сковырнули и в яме уже ковырялись руками, плюхаясь и подшучивая, Пашка с Глашкой.

— Есть и тут! — Сообщили радостно.

— Вам-то чего радоваться?! — Удивилась Гарпия.

— Да, так… Весело!

— Ставим камни на место и бревно.

Надо было срочно покинуть место, и Санька, пока девушки восстанавливали переправу, в одного дотянул брезентовые сумки до палатки.

Гарпия пришла уже тогда, когда Александр, не сумев расковырять запёкшуюся глину, разбил оба горшка и перебирал вдруг обретённое богатство. В одном горшке было только серебряные «деньги»: и полоски рублей, и что-то европейское. Санька от нумизматики был максимально далёк.

— Что это? — Спросил он Гарпию.

Та подошла, присела рядом, взяла серебряный блинчик, и сразу, даже не рассматривая его в свете масляной лампы, сказала:

— Это — шиллинги ливонского ордена. Кто-то хорошо с ними поторговал. Хотя… Чего это я? Знамо кто?

— Кто? — Спросил Санька.

— Ты всё равно его не знаешь. Давно это было. Лет сто назад клад заложили.

— Сто лет назад? И до сих пор мостик стоит?

— Камни давно лежат. Бревно-то новое.

Они поразглядывали монеты, но Саньку вскоре это утомило. И Гарпия к деньгам была равнодушна. Она, душа многогранная, от материального удовольствие тоже получала, но не ценила, так как украсть могла, что угодно и где угодно. Она получала удовлетворение только когда Санька отдавал ей свою силу, любовь и верность. Она была бы счастлива, если бы он поклонялся ей и отдавал ей себя всего, вместе с душой, но, как она не старалась, как не капризничала, иногда, Санька не поддавался. Капризы Александр пресекал просто, говоря:

— Ты же знаешь, милая, что любить тебя больше, чем люблю я, просто не возможно. А всё остальное — от лукавого. Убей в себе Аида.

И Гарпия сникала, понимая, что он прав. Его душа нужна не ей, а Тёмному.

Они уже спали, а над ручьём почти до утра слышался весёлый смех Санькиных воительниц.


Наутро второго дня «стояния под Новгородом» в лагерь прибыли посланцы Новгородского государева дьяка Тараканова.

— Чьих будешь, мил человек? Почто в Новогород не вступаешь? — Спросил десятский, увидев вышедшего из шатра Александра.

— Боярин и государев окольничий Ракшай Александр Мокшевич.

— Ракшай? Знакомое имя. Давно Василий Никитич ожидает. Как узрили, так и гадали, но как девок твоих увидали, так и поняли. Верно, что вои из них добрые, али на что иное держишь?

— На «что иное» у него жонка имеется! — Тихо, но внятно и грозно сказала, вышедшая Саньке вслед Гарпия.

Она стояла в облегающей фигуру стёганой броне подбоченясь и щурилась на десятского так пристально, что тот стушевался.

— Я чо? Я ни чо! Когда ждать тебя, Александр Мокшевич? Обедать дьяк зовёт.

— Значит к полудню буду.

— Ладно! — Бросил десятский и, дёрнув повод, поворотил коня.

— Жаль, тут непринято жён на пиршества брать, а то бы мы с кикиморками повеселились.

— На Руси не принято даже на пирах веселиться, так, как в твоей любимой Греции или Фракии. Гетер тут нет…

— Я не гетера. И никогда не была. А на пирах присутствовала, как царица.

Гарпия не обижалась. Она констатировала факт.

— Царицей я тебя сделать не могу! — Рассмеялся Александр.

— Зря ты так думаешь, — серьёзно сказала жена. — Это не так сложно. Канительно, но не сложно. Я многих приводила к трону. Ты ещё не вкусил власти и не знаешь свою силу. У тебя ещё всё впереди.

— Даже спорить не стану, — тоже серьёзно сказал Александр Викторович. — Жизнь, — штука сложная. Никогда не знаешь, куда вынесет.


— Здрав будь, Василий Никитич, — приклонив голову, и при этом глядя прямо в глаза, поздоровался Александр.

— И ты будь здрав, Александр Мокшевич. Много слышал про тебя в Москве будучи. Сам, как с месяц приехал. О тебе от государя грамоту получил и наказ выручать во всём. Алексей Фёдорович Адашев зело заботился о деле твоём. Не слышал, Казань взяли?

— Не взяли. Рядятся. На август штурм наметили. Рвут стены пока, да колодцы рушат. Без воды казанцы долго не продержатся.

— Трудненько Казань дастся, — покачал головой Тараканов.

Дьяку намедни стукнуло шестьдесят и выглядел он глубоким старцем. Седая борода, усы и брови переплелись на его лице, как у Деда Мороза. Дышал он трудно. Богато вышитая жемчугом рубаха сдавливала грузное тело. Испарина покрывала свободный от волос лоб.

Александр не стал комментировать банальное высказывание, а спросил:

— Менялы в Новгороде есть? А то у меня деньги закончились. Старые дедовы хочу обменять.

— Старые? — Удивился Тараканов. — Это какие.

Санька вынул из кармана несколько монет и показал на протянутой ладони.

— Это — львонские шиллинги. Чего их менять? В Норове почитай они и ходют. Это, — он ткнул пальцем в крупную, — османка. Тоже ходют. Это — Ягайловский грош. Всё берут. Что на вес, коли ломаные, али чудные, а что, так. Лишь бы серебро стоящее было. Но лучше — на вес к рублю. Что купить хочешь? Припасы доставим по казённой цене, токма обождать придётся.

Глаза Тараканова блеснули из-под бровей. Испарины прибавилось.

— А ежели не ждать?

— Дороже, но хотя и завтра. Рыба, мясо. Муки самим мало. Сухарями возьмёшь?

— Сухари, небось, годишные, плесневелые? А муки обоз посылал я вперёд…

— В казну забрали тот обоз. Оголодал народец. Едва не взбунтовались. Дьяка наказали за то. Не обессудь, не углядел, звиняй.

— «Вот проныра дьяк», — подумал Санька.

— Да, ладно… Отпишу государю, о том, обожду обоз с новым хлебом. Пока здесь поживём на харчах казённых. У меня полторы сотни всего, воев-то. Они, правда, по походному разряду питаются, да бабы, к тому ж. Молоком государь отписал их поить. На то и это грамоты с печатями и рукой государевой имеются. Ни што, поживём до лета. Заодно ты мне дела княжецкие покажешь, книги пенные (налоговые), разрядные и землеотводные. Может, что неладное угляжу, подскажу как поправить.

По мере Санькиной речи дьяк потел всё больше, но испуга не показывал.

— «Крепкий мужик!», — решил Александр.

— Что мы всё о делах? Уж полдень, а мы не бражничали! — Встал со стула Тараканов. — Ступай за мной.

Они спустились по узкой каменной лестнице на три пролёта и попали в большой зал с маленькими оконцами под высоким потолком. В зале стояла прохлада подземелья и накрытый обеденный стол, освещённый вертикальными косыми лучами полуденного солнца.

— Тут отобедаем. Сейчас сыны спустятся. Они хоть и постарше тебя, но вы подружитесь. А тебе сколь годков?

— Пятнадцать.

— Велика честь государева тебе, боярыч, досталась. Не по годам, по разуму, да по делам. Наслышан я и про дела твои в Коломенском. Добрая молва идёт. А коль дорогу на Ивангород подчинишь, да город в устье Норовы поставишь, всем угодишь.

— Кроме псковитян, — ввернул Санька.

Дьяк дрогнул в беззвучном смехе животом.

— То, да… Но Новгородцы все в ноги поклонятся. Знаешь, что это было?

Тараканов обвёл зал руками.

— Винный погреб. А как с Ганзой рассорились, умирает торговлишка в Новогороде. Прорубил окна и от жары спасаюсь.

— Всё вино извёл? — Удивился Санька, поглядывая на прикрытые створки огромных двойных дверей.

— Осталось чуть-чуть, — усмехнулся дьяк. — Ты правильно смотришь! Там закрома! Да Московиты больше квас, мёд, да пиво. К крепком винам и пивам, особенно англицким, не привыкши.

— Англицкое пиво? Не слыхал.

— Сам пьёшь ли?

— Пью, но не крепкое. Сам пиво варю, ячмень, хмель выращиваю.

— К пиву немцы придирчивы. Наше не всякое пьют. Один у нас для них пиво варит. Но мало немцев стало.

По той же лесенке вышли в зал трое дюжих боярских детей лет по сорока и пятеро по молодше, видимо внуков. Прислуга вкатила через маленькие двери бочонки, поставили на треноги и повкручивали в днища краны. Санька оценил. В Москве вышибли бы дно и делов. Культура…

Санька вынул из сумки подарок завёрнутый в чистую холстину, и передал Тараканову.

— Прими малый дар, Василь Никитич.

— Что это?

— Кружка. Удобная вещь. Особенно для вина. Чтобы не выветривалось. Нашего кузнецкого двора работа.

Дьяк вещь оценил, зацокав языком и подозвав прислугу сунул в руки:

— Налей и гостю, и сынам. Шустрее давайте. Донер ветер.

Со стола поснималискатерти, прикрывавшие снедь, и трапеза началась.

Рейнские вина были неплохи, а англицкм вином оказалось креплёное пиво, судя по всему, вымороженное. Гадость несусветная. Александр Викторович даже допивать его не стал, как Таракановы не уговаривали. Младшему из семейства едва стукнуло шестнадцать и его подсадили ближе к Саньке, но пил он на ровне с родичами. Санька отбрыкивался-отбрыкивался, но всё же намешал разных напитков и надрался.

Вырубившись, Александр Викторович моментально уснул за столом, а разум его переключился на восприятие «тонкого мир».

За столом, после того, как он упал лицом в кашу, состоящую из трёх круп, поначалу ничего особого не происходило. Все продолжали трапезу. Потом младший Тараканов пьяно навалился на Саньку, попробовал разбудить и, когда не получилось, сразу отрезвел.

— Пьян, — тихо сказал он.

— Ну, что? — Спросил, старший Тараканов. — Слышали, чем стращал, босяк? Деньги у него закончились! И львонские шиллинги мне под нос.

— Не уж-то прознали в Москве? — Спросил старший сын Петр.

— Не могли. Он токма приехал. В Твери сидел.

— А с Твери можно и шпигуна заслать, и самому скататься.

— Про него в Москве невесть что бают. Что с чёртом знается.

— В Твери тоже говорят, что дело не чистое. Баб навёз. Да странные бабы, то. То появляются, то исчезают. Ведут себя как последние лярвы. Пьют, жрут, как не в себя и не пьянеют.

— Дерутся хлеще бойцов кулачников.

— Хрен с ними, с бабами! Что с ним делать будем? Полякам отдадим или сами удавим?

— Поляки мзду великую сулят.

— Через ту мзду сами можем пострадать. Поляки — те ещё прохвосты. Вдруг отпустят за выкуп ещё больший, чем нам посулили. Тогда не носить нам голов.

— Обоз с мукой сейчас громадные деньжищи стоит. И где он взял его. Мне и то только пять возков удалось купить. А у него двадцать! Это ж надо?!

— Хватит, базлать! — Повысил голос дьяк. — Решено. Кончаем сами, но как.

— Вона! Каши в пасть напихать и задохнется. Или в щах утопить. В миске. Уснул ведь, — посоветовал вьюнош.

— Балда стоеросовая! А мы, значит, все сидели и смотрели, как он кашей давится, или в миске тонет. Да Ивашка с нас шкуру сдерёт. Надоть вывести его за ворота и чтобы стража видела и вывести, когда проспится. Чтоб вышел от нас на своих ногах.

— Верно, говоришь!

— Несите его в горницу.

Саньку унесли двое старших внуков. Сыновья сгрудились вокруг отца.

— Девок его мы побьём в лесочке за кусточком. Хоть их и сотня с хвостом, но стрел у нас хватит н а всех. А тех, кто останется порубим. Да и он не Аника-воин. В ратях не рубился. Разбойнички наши оголодали до баб. В лесу токма лешие и те по дуплам от них прячутся. Ни одного не встречали, говорят.

— Правильно. И возы ему вернём, а после отнимем!

— Верно! И припасов дадим побольше, всё одно заберём.

Таракановы почти одновременно «заржали». Санька проспал до самой ночи, успев, пока был в тонком мире, «слетать» на лесную дорогу и разведать лагерь разбойничков. После полуночи он «проснулся», его проводили до самого лагеря и радушно попрощались.

* * *
— Значит так, товарищи командиры! — Начал Александр утреннее совещание.

Кикиморкам очень нравилось, когда он обращался к ним: «товарищ». В этом времени слово имело солидный вес во взаимоотношениях, уравнивая членов сообщества в статусе. И Александр своим обращением уравнивал обычных болотных кикиморок до… даже не человека, по их разумению, а более высшего существа, даже выше Гарпии. А Гарпию они считали почти богиней.

— Обстановка следующая. Сразу в лесах за Новгородом наш отряд попытаются уничтожить. Противник по количественному и качественному составу нам не чета, однако из тактических соображений мы покажем свою слабость.

Кикиморки однозначно негативно оценили Санькино предложение, сталинедоумённо переглядываться, пожимать плечами, перешёптываться.

— Поясню. Враги нацелены на пресечение нашей миссии — раз, на уничтожение, или взятие меня в плен — два. Вражеских группировок несколько и между ними имеются противоречия в отношении моей фигуры. Ближайшая вражеская группировка могла попытаться уничтожить меня вчера, что у них вряд ли бы получилось, конечно, но, как говориться, и слава богу, что мне не пришлось прежде времени раскрывать свою сущность. Да и смерть целого семейства государевых чиновников точно бы не пошла на пользу нашему делу. А дело наше правое. Победа будет за нами.

Александр Викторович обвёл взглядом командиров взводов и отделений.

Теперь очень симпатичные молодые девчонки смотрели на него молча и сосредоточено.

— Наша цель, как мы знаем, что? Захватить и укрепить плацдарм будущих крупных сражений, для того, чтобы как можно больше уничтожить врагов без лишних… Ну это меня уже понесло. И так всем всё понятно. Планирование первого боя возложено на Гарпию. Она же план и доведёт. Вопросы есть? Вопросов нет.

Александр вышел из командирской палатки и не спеша прошёлся по лагерю. Сначала внутренним взором проверил расстановку постов и секретов, потом оценил внимательность несущих дозор, проверив посты лично. Так он делал почти ежедневно и в Твери, и на маршруте.

Гарпия убеждала его, что она сама контролирует посты охранения, но Александр знал, что подчинённому нужно знать и видеть, что его служба очень нужна высшему командиру, а ещё важнее знать, что командир знает, как несётся служба и заботится о подчинённых.

Например, Александр попросил Мокшу соорудить несколько больших раскладных зонтов от солнца. Кикиморки оценили заботу о себе любимых и передали слова благодарности через Гарпию. Сами кикиморкам любезничать с Александром Гарпия запретила под угрозой смерти.

Да и то… Александру сдерживаться становилось всё сложнее и сложнее. С первого дня похода «девушки» при любом удобном случае раздевались до гола, объясняя, что людская одежда им претит и раздражает их нежную кожу. А массовые купания в реках и озёрах… У-у-у… Тут Санька, глядючи на обнажённых прелестниц, бесстрастным оставаться не мог, и уходил куда-нибудь в сторону.

Но Гарпия пресекла проблему быстро, разрешив кикиморкам купаться обнаженными только ночью, объяснив это тем, что государев отряд не должен привлекать к себе излишнего внимания, а купаться в апреле в Волге ещё рановато. Но ведь Санька уже видел «это» и «эти» картины нет-нет, да и всплывали перед его глазами. Гарпия, замечая взгляды мужа, старалась из кожи вон, и пока с бедой справлялась.

Глава 18

Лес за Новгородом начинался километрах в десяти.

— Уже второй отряд проходит, а Ракшая всё нет. И обоза хлебного нет.

Три сына Таракановы измаялись в ожидании Санькиного отряда. Разбойничкам было всё едино, кого грабить, потому они преспокойно дремали, отлёживая бока, а Таракановы нервничали. Санькино войско было сосчитано и пересчитано и получалось, что мимо разбойных верхом прошло уже более ста девиц. Причём, приличным шагом.

По всем расчётам в обозе оставалось лишь двадцать конных охранниц. Ещё двадцать правили возками и имели готовые к стрельбе самопалы. Но ведь не будут же они держать у них зажжёнными фитили. Повозка на разбитой дороге, это не то для них место. Чтобы стрельнуть надо высечь искру, поджечь фитиль, раскрыть полку, спустить курок. Долго. За это время лучник выпустит десять стрел.

Отряд «разбойников» состоял из тридцати конных бояр и боярских детей. Многие остались недовольны закабалением Новгорода Московитами и сразу после первых репрессий ушли в леса. Репрессии шли чередом почти столетие и за это столетие выросли настоящие разбойничьи династии. Кто-то из разбойных возвращался на царёву службу, получал наделы, но семейный бизнес не бросали. Старики уходили покой и передавали бразды и районы детям и внукам.

Таракановская ватага никого не грабила. Наоборот, это была ватага, отлавливающая новгородских татей. Они не были коренными новгородцами даже в третьем поколении и «договориться» с ними было трудно, но можно. Это были дети московских ставленников.

Обычно они гоняли банды по Волховской дороге. Причём, гоняли с выгодой. Не сопровождали караваны, а давали их пощипать и тогда уже «восстанавливали справедливость». Часть отбитого имущества терялась и, вместе с вознаграждением за спасение, составляло неплохой куш. Разбойнички, обычно, бросали только что награбленное, и уходили в буреломы известными тропами.

Сейчас Таракановы высвистали часть отряда для подобной акции, и предупредили, что «груз уже у татей и они, де, пойдут не хоженой дорогой на Ивангород». Почему надо встречать татей в болотах забытой дороги, боярычи не спрашивали.

* * *
Александр решил уменьшить свой отряд, чтобы не плодить слухов, что его девицы вообще ничего не стоят, как воины. И то сказать, если полторы сотни не справились с тремя десятками, так, что это за воительницы?

Потери один к трём — это ещё куда ни шло, а один к пяти, — чересчур.

Александр ехал первым, Гарпия, чуть сзади, когда впереди вдруг появился осёл. Это было так удивительно, что Санька потянул поводья на себя.

— Что за хрень? — Спросил он.

— Что такое? — Спросила Гарпия и увидев осла, заорала. — Эмпуса, мать твою! Ты что тут делаешь?!

Конь под Гарпией дернулся вправо, и она едва не вылетела из седла.

Санька почему-то не мог оторвать взгляд от ослицы. У животного не было характерно выраженных мужских половых признаков, поэтому Санька определил её в «девочки». Это у него уже был некий «бзик», смотреть сначала на женские признаки.

Ослица вдруг преобразилась в прекрасную босоногую и полностью обнажённую девушку.

— Ты узнала меня, Гарпия?! — Воскликнула она. — А я тебя нет… Ты такая… Пресыщенная светом. Сияющая Гарпия! Ха-ха! Аид сильно и неприятно удивится!

— Пошла вон, вампирша! — Выбросила из себя слова Гарпия.

— Кто бы говорил, — пожала плечами Эмпуса и сделала несколько маленьких шагов вперёд так элегантно, что Санька пустил слюну.

— Не смотри на неё! — Крикнула Гарпия мужу. — Она охмурит тебя. Не спи. Уходи! Я справлюсь сама!

Последние слова Гарпии не показались Александру сказанными уверенно.

— Ты стала совсем плохой, Гарпия. В очередной раз втюриться в смертного. Да как? Ты сейчас светлее чем тогда, когда мы были нимфами.

— Ты и тогда была вечно чумазой. Беги! — Снова крикнула Гидра мужу.

— Зачем он мне? — Удивилась Эмпуса. — Смертные меня не… Или он ЭТИМ тебя прельстил? Откуда в тебе столько света? Ты же потеряла все свои силы. На что ты годишься? Ты сейчас как муха. Аид сильно удивится. Ты же не станешь сопротивляться?

— Нет, не стану, — прошипела Гарпия. — Я действительна слаба для тебя.

— Ну, так, пошли.

Эмпуса протянула руку Гарпии. Как-то незаметно она подошла уже достаточно близко к лошади Александра, и та начала переступать ногами назад.

Гарпия спрыгнула с коня и шагнула навстречу к Эмпусе.

— Ты не сможешь меня понять, — вызывающе сказала она. — Ты не знаешь наслаждения любви, мормола. Ты можешь только завлечь мужчину и выпив кровь, сожрать. О чём с тобой говорить?!

Эмпуса раскинула руки, словно для объятия, и изогнула тело выставив аппетитную грудь.

— Но разве я не хороша?! Я ведь лучше её, да? — Спросила она, обращаясь к Александру. — А на счёт того, что я пью кровь, — ну и что. Она тоже пила. Да и сейчас, наверное, пьёт. Только ты не замечаешь. А я могу любить, поверь мне.

Эмпуса не смотрела Александру в глаза, а скользила взглядом по его правой ноге и телу. Она приложила указательный палец правой руки к губам и погладила их. Потом скользнула по правой груди и опустилась к пупку. Саньку пробила дрожь, и он отвернулся.

Вампирша кинулась не на Гарпию, а на всадника. Вцепившись в его ногу, она сдёрнула Саньку с седла, едва не разорвав его пополам. Хорошо, что он вынул ступни из стремян, готовясь скакнуть куда-нибудь в сторону и это спасло ему жизнь.

Почувствовав, что его тянут, Санька, чтобы не порваться, перекинул левую ногу через шею лошади и, перевернувшись через правое плечо, оттолкнулся руками от седла и ткнул пяткой Эмпусу прямо в лицо.

Как ни странно, но она отреагировала вскриком боли и выпустила его ногу. Санька падал на землю руками вниз и едва коснувшись ими земли, свернулся и перекатился через левое плечо, едва избежав удара копытом своей же лошадки. Та отпрянула назад и, почувствовав отсутствие седока, скакнула влево, унося пищаль и другое оружие.

Эмпуса сразу же повторила попытку кинуться на Саньку, но ей на перерез кинулась Гарпия. Они столкнулись и покатились по земле, вцепившись друг в дружку. Их схватка напоминала драку двух кошек абсолютно, даже урчанием, шипением и визгом и длилась недолго. Гарпия была повержена, растерзана и выпита досуха.

Эмпуса подняла от её шеи испачканное в крови лицо и посмотрела на Саньку.

— Хорошо, хоть есть, чем полакомиться у этой дуры. Но человеческой сущности теперь у неё нет. Нет теперь твоей Гарпии, малыш. Даже если ты с ней и встретишься, это будет не она. Берегись её.

Она поднялась с колен. Санька заметил, что колени были прекрасны и испачканы в земле. И локти были в земле и …

— Ты хочешь меня… Я приду к тебе.

— Да иди ты! — Крикнул Санька и из его глаз потекли слёзы.

Он зарыдал со всхлипываниями, подвывая. Сначала тихо, а потом вдруг взревел и кинулся на Эмпусу, распустив свои короткие, но крепкие и правильно заточенные когти. Он рвал её так усердно, что всё произошло очень быстро.

Эмпуса не умерла, просто она не могла шевелиться.

— Зря я выпила силу Гарпии. Она ослабила и меня. Тебе повезло, малыш, но я ещё приду за тобой.

Санька ударил её кулаком в живот, но Эмпуса исчезла. Исчезло и тело Гарпии. Он рухнул лицом в мокрую, «перепаханную» ногами и руками с землёй траву и пролежал так какое-то время. Потом, когда он встал и оглянулся, он увидел, что его возницы исчезли тоже. Возки и лошадки остались стоять, а кикиморок не было.

— Приехали, — хмыкнул Санька и постарался перевернуться в тонкий мир.

Концентрация выше верхней чакры не получалась. Его переполняли злость и жалость, и сила не поднималась выше шеи. Он снова заплакал и плача попытался поймать лошадь, но она от него шарахалась, как от чумного. Санька плюнул и шагнул в лес.

Глава 19

— Не было там никого. Ни Ракшая, ни девок его. Возки мы завели в чащу, спрятали. Там и хлеб и припасы ихние. Земля впереди взрыта, как будто драчка была. Копытами, сапогами, ногами босыми. Крови немного есть. Лошадки… Две… Паслись рядом. Клюся Ракшая, да комонь[34] жонки евоной. На них они уезжали, мы видели.

— И куда делись?

— Кто его знает?!

— Может вперёд проскакали?

— Нет, не было впереди Ракшая. Они перед нами проходили. Всех в лицо видели, да и не мог он бросить хлеб. Пропадёт войско без хлебушка.

— Что думаете?

— Кто-то схитил, мобыть. Но мы сзади никого не ставили. Куда увезли, не знаем.

— На Ладогу, куда ещё?! Он, кроме Ливонцев и англов, никому не нужен.

— Да, и бог с ним! Мы своё получили. Даже больше. И ни в чём не замешены.

— Стой, Василь! Не спеши! — Перебил старший Тараканов. — Коли так вышло, учиним розыск. Зови дьяка разбойного. Пусть опишет всё, чин по чину. И имусчество…

— Да, как, батя?! Хлеб-то…

— Рцы! Когда батька говорит. Дурак ты! Имусчество на хранении у нас будет, а куда денется, бог весть. Где ему храниться? Ещё из казны возьмём на хранение. А хлеб и припасы сгнить могут. Что у нас бросовой муки, али зерна пророщенного нет? Есть! Мяса гнилого? Да, скокма угодно!

— Голова! — Сказал Семён. — Ох и голова.

— И лошади околеть могут! — Сказал Юрец.

— Во-о-о-т…

* * *
Санька бродил по лесу без направления и «рвал и метал». Он бился головой о стволы, падал в муравейники лицом, чтобы быть искусным. Так у него болело сердце, и голова разрывалась от горя. Он рычал и выл так, что распугал всю дичь и волков. Однажды он повстречался с медведем и тот от Саньки сбежал.

Только через три дня он немного успокоился, но внутри у него всё клокотало. От его бесстрастия не осталось и следа. Легко быть бесстрастным, ничего не имея, и ничего не теряя. Санька имел много и вдруг потерял всё. И жену, и силу.

Он не мог поднять её не то, что до горловой чакры эмоций, он не мог её сконцентрировать даже в груди. Кое что осталось в центре силы и ниже. Что-то он выплеснул со злобой и чувствами, что-то унесла Гарпия. Много он ей, всё же, отдал, много…

Гарпия жила рядом с ним, и он не замечал этого, а оказалось… вот оно как…

Когда он был младенцем с чистой душой, дойти до верхней чакры было легко. С годами, хоть и малыми, он наполнялся простыми человеческими чувствами, а сейчас нев и горечь нахлынули на него и ничего не осталось, от прежнего Саньки. Ничего, кроме звериной силы и нестерпимого желания убивать.

Саньке даже казалось, что вместе с царапинами от когтей вампирши, ему в кровь попала её кровь, так он был зол. И зол не только на Эмпусу и Аида, а, в большей степени, на себя, потому, что просрал своё счастье он сам лично, а не кто-то.

Это он не уберёг, не защитил, а, по сути, подставил Гарпию, связавшись с этими кикиморами. Ведь от кого Аид узнал про её замужество? Сто пудов, от кикимор. Ведь исчезли они сразу все. Нашёл, кому поверить?! «Контракт», вашу тётю! Кому поверил?! Лгуньям и обманщицам, что людей в болота заводят и к Аиду отправляют? Вот и заманили они тебя в болото… Болото ненависти ко всей нечисти и нежити. Поймаю — убью!

Так думал Санька, на ходу обрывая и бросая в рот первые ягоды. Постепенно он забрёл в такую глушь, что вспомнил, свой Шипов лес. Здесь тоже стояли деревья в два, три обхвата, но не дубы, а сосны. А это значит, что зашёл он очень далеко от человеческого жилья.

Ассоциация с его родными дубами снова расстроила Александра, и он присел к сосне. Привалившись к дереву спиной, вырубился, утонув в беспамятстве. Проснулся он от боли в ноге. Санька отдёрнул ногу и вскочил. Волки.

Они стояли трое прямо перед ним. Три крупных самца. Ещё трое помельче — стояли уходящей от Александра лесенкой. Пятеро — чуть левее и чуть дальше от средней группы. Взгляды хищников красноречиво говорили об их намерениях.

От неожиданности Санька зарычал, но рык не получился утробным и сорвался в горле. Страх наполнил его грудь, сдавив сердце и остудив кровь. Правая рука метнулась к рукояти кинжала.

Выставив остриё, и держа кулак у груди, Санька отступил к дереву. Сосна. До нижних веток метра три. Нормально.

Передняя троица разошлась. Санька, оттолкнувшись волной от дерева, сделал ложный выпад в сторону правого зверя и вовремя среагировал на рывок левого волка. Оттолкнувшись опорной правой, Санька перекинул кинжал в левую руку и чиркнул хищника по шее, одновременно всаживая правый кулак ему в грудину. Прыжок среднего волка по нижнему уровню прервался упавшим телом раненного хищника, извергавшего из себя фонтаны крови.

Прыжком Александр вернулся и прижался к спасительному дереву. Сила сосны мощная и активность постоянная. Санька, со слов Фрола, знал, что дерево способно снять депрессию, психоэмоциональный удар. И он почувствовал, что в груди нет напряжения, а в голове противного гула. До этого он не знал таких ощущений, поэтому сейчас, как говорится: «почувствовал разницу» между тем, что было и тем, что стало.

Коснувшись жизненной силы дерева, Санька воспрял духом. Он зарычал утробно и мощно. Волки ощерились, но не дрогнули. Парень провёл рукой по телу и выдернул за верёвочный хвостик короткий метательный стилет и локтевым броском метнул его в правого волка. Тот не свалился замертво, как хотел бы Санька, а завизжал и отпрыгнул в сторону, освобождая место для четвёртого, шагнувшего вперёд незамедлительно.

Глаза у хищников не выражали эмоций. Да и были ли они у них? Может быть и были, но морды волков почти совсем лишены мимических мышц. В отличие от собак, которые вынуждены играть «лицом» перед человеком, что-то выпрашивая. У Саньки промелькнула мысль, что у его пса очень забавно ставились домиком брови. И это всегда сламливало упрямство хозяина.

Удивительно, как по-разному работает мозг человека во время активной и пассивной фаз опасности. Александр замечал не раз, что во время пауз, или перейдя тело в размеренную работу, мозг начинал переключаться на совершенно ненужные, в данный момент, мысли, вероятно, компенсируя свою полную отключку во время активной фазы.

На дерево Санька взлетел, почти, как белка, мысленно определяя, что это прямоствольная мелковетвистая высокая сосна, а значит возвышенность, потому как в низинах сосны выдавливаются ельником. Это мозг, снова отмечает всякую чепуху.

Волки осторожно подошли к дереву, поглядывая на меня снизу. Волчица обнюхала убитого собрата, лизнула из лужи кровь и стала лакать активно. К ней присоединилась волчица помладше. Вместе они скоро очистили поверхность под деревом, да и толстый слой палых игл быстро впитывал влагу.

Понюхав труп, главарь стаи принялась обгладывать одну из задних лап, а напарницы обступили его со всех сторон. Самцы улеглись под деревом, ожидая своей очереди.

— «Этого волка им хватит на всех», — подумал Александр. — «И они останутся тут ждать, пока я не созрею и не свалюсь к ним без сил».

Он знал, что волкам для наесться хватает всего лишь двух килограмм мяса. У некоторых желудок может переварить только полтора килограмма. Остальное волк обязательно отрыгнёт. И после этого они смогут терпеть две недели. А тут, глядишь, и второй их напарник сдохнет.

И Санька понял, что попал. Он тоже мог прожить без пищи неделю, но не сидя на дереве без воды. Переведя дух, Санька пополз по ветке к стоящей недалеко сосне и довольно легко перепрыгнул на её ветку. Перейдя на другую, он перепрыгнул на следующую. Сосны росли почти вплотную и перепрыгивать с дерева на дерево было не трудно. Однако, волки шли по пятам, а Санька, «пройдя» всего метров сто, уже подустал.

Волчьи морды не выражали ничего, кроме недоумения. Так, по крайней мере, казалось Саньке. Лёжа на ветке, он смотрел вниз и видел повёрнутые к нему морды. Волки клали головы то вправо, то влево, и это выглядело бы забавным, если бы не волчья готовность кинуться на Саньку, как только он сорвётся. Что как-то едва не произошло, и вся стая тут же дёрнулась в его сторону.

Наш герой стоял, обхватив ствол и тяжело дыша, когда услышал стуки топоров. Явно, работали артелью. Воспрянув духом Санька пополз на звуки. Перепрыгивать с ветки на ветку становилось всё сложнее. Два раза он едва не сорвался, успев зацепиться пальцами и повиснуть на ветке на руках. Во время такого «крайнего» висения, он вспомнил анекдот про вруна, который, убегая от волков, то очень долго бежал, то перепрыгивал с дерева на дерево, и когда уже силы иссякли, он всё же упал прямо в стаю волков. Слушатели спросили: «и как?», а он: «разорвали в клочья».

От смеха Санька и сам едва не сорвался вниз, но вдруг услышал чей-то смех. Посмотрев вниз, Санька увидел двух мужиков с топорами на длинных топорищах, стоявших как раз под тем деревом на которое он прыгал, но с противоположной стороны.

— Дывысь, Петро, какой человече… Висит на ветке и смеётся. Может, кто его щекочет? Леший, мобыть?

— Не-е-е… Лешаков мы всех распугали. Я уж седьмицу их не встречал.

Санька понял, что волки попрятались, и спросил:

— А волков сейчас не видели?

— Так ты от волков на дерево залез? Нет. Волков не видели.

Санька спрыгнул. Хоть и было весьма высоко, он приземлился очень мягко.

— Ловок ты, паря! — Сказал один.

— Чьих будешь? — Спросил другой.

— Государев я человек, ребятушки. На Ивангород шли отрядом. Отбился и заплутал.

— Ивангород, — это далеко. Однако мы лес валим для его нужд. Тут речка недалече. Оредеж зовётся. Вот мы на неё лес и тянем.

— Оредеж? — Удивился Санька — От Новгорода до неё вёрст пятьдесят будет.

— Около того, — сказал старший. — А ты от Новгорода, что ли плутаешь? Долгонько, небось? Да чо-то не исхудал. Али корм был?

— Не ел, кроме грибов-ягод, корешков, да лука дикого, ничего.

Санька не врал, но чувствовал себя совершенно неголодно. Он любил рогоз и ел его клубни с удовольствием, а рогоза тут по малым и большим ручьям было много. Лопух «колосился» в изобилии. Много чего съестного росло в лесу.

Ещё Санька по новой осваивал и энергетическую подпитку, и просто «взаимодействие» со своей ноосферой. У него внутри, что-то сломалось, и как раньше она не работала. И Санька теперь понимал почему.

Человеческих детёнышей мужского пола в русских племенах или общинах обучали с младенчества мужеству и охоте, прививая потребность и желание стать лучшим. Песнями, танцами, сказками. Большое влияние на становление характера мальчиков оказывал общий дух и отношение соплеменников к удачливым воинам и охотникам. Ловкость и отвага восхвалялись ежедневно. Матери хвалили чужих более взрослых мальчиков, не сравнивая со своим ребёнком.

И мальчик своё становление как мужчины проходил постепенно. Потом он обязательно выбирал свой тотем: волка, медведя, лису или даже кролика. Это был целый ритуал. Оттого пошли фамилии: Волков, Медведев, Лисицын. У русичей и славян было принято брать в тотемы не только животных, но и растения, потому, что они и их читали живыми. И даже не только растения, а и природные явления, например, — Ветров, Морозов. И тогда человеку переходила сила ветра или мороза.

Санька, получив, по причине своего необычного появления на свет, и силу ноосферы, и необычно быстрый рост тела, «проскочил» стадии формирования своей мужской личности по здешним канонам и не удержал её. Ноосфера захлопнулась и исчезли «магические» возможности. Осталась лишь способность подпитываться энергией от деревьев. И то только по тому, что ею он научился пользоваться самостоятельно. Но зато это получалось у него хорошо. Ну и, естественно, остались у Саньки звериные повадки.

Задержавшись у лесорубов, Санька дал себе время подумать и разобраться в собственных мыслях и чувствах. Здоровьем его боги не обидели, и он решил помочь спасителям. Тем паче, что они работали одновременно и каждый на себя, и артельно. Ивангородская крепость ждала от них определённое количество и определённого размера брёвна. Этот урок лесорубы делали сообща, а всё то, что «сверху» каждый нарубит, то дело индивидуальное.

Артель только приступила к рубке леса и Санька, предложивший свою помощь, был кстати. Каждому хотелось побыстрее закончить с общим делом и быстрее приступить к своему уроку.

Всего лесорубов было восемь человек. У двоих была двуручная полутораметровая пила, ни они поначалу работали быстрее остальных. Но вскоре пила стала то заедать, то звенеть, проскальзывая, и они стали её подтачивать узким квадратным бруском. Тогда Санька вытащил свой треугольный напильник и показательно шаркнул несколько раз по лезвию топора, проданного ему одним из лесорубов.

— Ух ты, какой ладный у тебя рашпил, Санька, — сказал один. — Даш дерануть?

— Даш пару брёвен?

— А ну, дай посмотрю?!

Он взял напильник и деранул им большой зубец пилы.

— Ты смотри! Как по маслу!

Потом тронул его пальцем.

— С такой пилой много больше можно навалить леса.

— Дайте-ка, — протянул Санька руку за пилой и, взяв, посмотрел вдоль. — Давайте я поправлю, а вы меня в долю возьмёте. На троих мы много напилим.

— Как это?

— Я покажу.

Санька по новой развёл зубцы и поправил их. Многие были просто «завалены», а не наточены, некоторые выступали чуть больше положенного.

Когда стали пилить, Санька понял, что физически он сильно здоровее мужиков, хотя были эти двое много крупнее его. Схема валки втроём была проста: один подрубает на одну треть, двое пилят, дерево падает в сторону подруба. Менялись «по кругу». Так проработали десять дней, и зачистив стволы от веток, стали подтаскивать их к реке и готовить в плавание, связывая небольшими узкими плотами, а плоты длинными пеньковыми веревками.

Постепенно из потов образовался длинный поезд, медленно поплывший по реке. Лесорубы уселись в небольшие долблёные лодки и поплыли рядом с плотом, одерживая его в нужных местах и направляя.

В лодках сидели по двое, а потому Санька поплыл, сидя на трёх бревнах, связанных в пучок. Он оставил на краях брёвен небольшие сучки и стянул их купленной у лесников верёвкой. Санька заметил, что за «так» тут ничего не получишь. Ни вещей, ни еды. Умереть бы не дали, но и всего-то. Это в общине малоимущим: сиротам, да вдовам, помогают всем миром, а коли чужак, покушал и проходи мимо. Или вступай в клан.

Санька связал пучки травы, сделал из них для себя седло и чувствовал себя превосходно. Его не волновало то, что он потерял обоз, воительниц кикимор и даже потеря жены несколько пригасла. Он убедил себя, что страшного ничего не произошло, что Гарпия вернулась туда, где родилась, и, скорее всего, после встречи с Аидом снова примет свою сущность и забудет про него.

А он… Он ведь обычный человек и жить ему надо обычной жизнью с обычной, а не магической, женой. Которой не надо будет отдавать всю свою энергию. Хотя… Санька на своём опыте знал, что и все «обычные» женщины ищут в мужчинах источник из которого пьют. Источник силы, финансов, любви и нежности. И Санька подумал, что, наверное, они все потомки Гарпий.

Но, подумав так, Санька вздохнул.

— Но ведь и отдают себя тоже всю без остатка.

Санька ещё раз вздохнул и решил.

— Ну, ничего! Доберёмся и до Аида!

Примечания

1

Декабрь.

(обратно)

2

Кузнец.

(обратно)

3

Сарант — Приток (скифское), древнее название реки Осередь.

(обратно)

4

Ракшай — Зверь (мордовское).

(обратно)

5

Парава — Хорошая (мордовское).

(обратно)

6

Слишком стремительный (греческий).

(обратно)

7

Лопаты — вёсла.

(обратно)

8

Шурале — Леший (башкирский).

(обратно)

9

Базлать — говорить (образовано от олонецкого базло́ — «горло»).

(обратно)

10

Ручник — ручное оружие огненного боя. В отличие от Европы в России появилось много ранее.

(обратно)

11

Яд — отрава (старорусский).

(обратно)

12

Уж — верёвка (старорусский).

(обратно)

13

Хмары — тучи (старорусский).

(обратно)

14

Белянчик — Акче (0.7–0,8 грамм).

(обратно)

15

Наука — Навык.

(обратно)

16

Заложенные покойники — люди, умершие не своей смертью и не упокоенные.

(обратно)

17

Урочище Казар — бывший Воронеж.

(обратно)

18

Тля — червяк.

(обратно)

19

Пёсий сын.

(обратно)

20

Четь — половина гектара. Здесь 150 га.

(обратно)

21

Килдым — бардак в чулане (татарск.).

(обратно)

22

Ребёнок (польск.).

(обратно)

23

Отойдёт к вечеру.

(обратно)

24

Лызгать — скользить.

(обратно)

25

Дебелый — крепкий.

(обратно)

26

16 век.

(обратно)

27

Седло — сидение (старорусское).

(обратно)

28

Понос — роды (старорусское).

(обратно)

29

Тинкал — бура.

(обратно)

30

Веремя — время (старорусский).

(обратно)

31

Веси — деревни, сёла.

(обратно)

32

Расшарить, шаринг — (share — делиться, угощать) дать пользователю доступ к определенным данным.

(обратно)

33

Бхарата — название Индии.

(обратно)

34

Клюся — лошадь.

Комонь — конь (старословянский).

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • *** Примечания ***