Ричард Чизмар. Долгий декабрь.
Художник
Художник умирал.
Его крики прекратились почти час назад, и теперь единственным звуком, который мы слышали в ледяной темноте, был ритмичный стук падающего мокрого снега по нашим шлемам.
По всей шеренге разнесся слух, что доку удалось замедлить кровотечение, но у него уже не было ни бинтов, ни морфия, вообще ничего.
Теперь это был лишь вопрос времени - для художника и для всех нас, если конечно помощь не прибудет в ближайшее время.
Нас осталось девятнадцать человек. Разбросанные среди дюжины окопов. В окружавшем нас лесу целая рота немцев дожидалась рассвета, чтобы закончить начатое.
Художника звали Генри Рид. У него были рыжие волосы и очки в проволочной оправе. Он был из Бостона. Худощавый, хорошо говорящий восемнадцатилетний юноша, у него дома были три старшие сестры.
Большинству из нас было по восемнадцать, к большому неудовольствию нашего сержанта. Дело дошло до того, что я начал говорить новичкам, чтобы они врали и говорили, что им девятнадцать, хотя бы для того, чтобы спасти нас всех от неизбежной лекции. Сержант был суровым человеком. Он не столько говорил, сколько лаял. И глаза у него были не в порядке, как будто он видел и сделал слишком много плохого, чтобы когда-нибудь найти свой путь назад.
Мы назвали Генри художником из-за альбома, который он носил в своем рюкзаке. Рисование расслабляет, объяснил он однажды после того, как капрал Флеминг спросил его об этом. Это успокаивало его душу и напоминало о доме; это было безопасное место для посещения в очень небезопасном мире. Генри говорил не так, как все мы. Он был образован, но дело было не только в этом. У него был какой-то мир внутри него, а у остальных - нет. Даже здесь, в замерзших лесах Европы. Однажды я спросил его об этом, когда мы были одни на посту. Он замолчал, уставился на далекую линию деревьев и не отвечал мне так долго, что я начал думать, что он забыл, о чем я его спрашивал. Но потом он пару раз моргнул, словно очнувшись ото сна, посмотрел на меня и сказал:
- С самого раннего детства мой отец учил нас, что внутренний мир происходит от понимания. Понимания своего истинного "Я" и окружающего мира. Я не претендую на понимание этой войны, и я не думаю, что кто-то из нас может это сделать, но я принимаю свою роль в ней. У меня есть долг служить. Долг перед моей страной, моей семьей, мной и всеми вами, парнями, здесь, со мной. Все, что я могу контролировать, - это мои собственные мысли и действия; остальное зависит от чего-то совершенно другого.
- Ты говоришь о Боге? - Спросил я, в восхищении от слов, которые он только что сказал мне, по-видимому не прилагая особых усилий, как если бы он только что заказал обед в кафе.
- Да, - ответил он и улыбнулся. - Твой Бог, мой Бог, Бернштейна Бог... на самом деле не имеет значения, какой именно. Мой путь определен. Все, что остается сейчас, - это следовать ему.
Помню, я кивнул головой, притворяясь, что понимаю лучше, чем есть на самом деле, а потом мы оба молча вернулись к созерцанию далекой линии деревьев.
┅╬┅
Паркер оторвался от чистки винтовки и сказал, не глядя на меня:
- Думаешь, кто-нибудь придет?
Я положил карандаш поверх дневника, лежащего у меня на коленях. Кивнул и постарался, чтобы голос звучал ободряюще.
- Они придут, если смогут.
- Я имею в виду... как ты думаешь, они придут вовремя? - сказал он, и теперь я понял, что он боялся смотреть на меня. Боялся увидеть правду в моих глазах.
Паркер был хорошим солдатом, храбрым и решительным на поле боя. Но мы все были напуганы.
Я обдумал слова Генри, прежде чем ответить.
- Они либо придут, либо нет. Мы не можем это контролировать, Паркер. Мы только можем контролировать то, что делаем в настоящее время. Но я ставлю на то, что они появятся до восхода солнца.
Это было то, что он хотел услышать. Он рискнул бросить на меня быстрый взгляд, кивнул и вернулся к чистке своего М1.
Я взял карандаш и снова начал писать.
┅╬┅
Это Генри придумал, чтобы я вел дневник.
Я возражал, говорил что мне не о чем писать, а он смеялся надо мной.
Я злился, а он смеялся еще громче.
Он взмахнул руками.
- Оглянись вокруг, Кавано. Господи, мы же в Бельгии. В окружении плохих парней и бесконечного леса с привидениями. В прошлом месяце мы были во Франции, маршировали по разбомбленным городам с названиями, которые даже не могли выговорить. Каждый день бок о бок с мужчинами из городов и штатов, в которых мы никогда не бывали. Напиши историю о том, что ты видишь, что слышишь, что чувствуешь. Напиши про сержанта. Или, черт возьми, ну я не знаю, напиши о доме, если хочешь.
- Доме?
- Конечно, почему бы и нет? Все, что я знаю, это то, что ты никогда не бываешь счастливее, чем когда говоришь о тех историях, которые ты писал в детстве.
- Точно. Детские штучки. Монстры и пришельцы из космоса. Это было глупо.
- Не глупо, но если ты так думаешь, то пиши о чем-нибудь другом. Веди дневник.
Я на мгновение задумался.
Генри оттолкнулся от дерева, на котором сидел, и хлопнул меня по плечу.
- Просто постарайся написать обо мне что-нибудь хорошее, Кавано. Пошли, раздобудем чего-нибудь перекусить.
┅╬┅
Позади нас раздался быстрый топот шагов. Прежде чем я успел дотянуться до винтовки, сержант Томпсон опустился на колени возле нашего окопа и протянул Паркеру коробку с патронами.
- Это все, что есть, пока не прибудет подкрепление.
Паркер открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он взял коробку и нашел для нее сухое место в нашей яме.
- Как Генри? - спросил я, боясь услышать ответ сержанта.
- Держится. Уже не страдает.
Я кивнул и поправил шлем. Когда я снова поднял глаза, сержанта уже не было.
┅╬┅
В основном я писал о парнях или домашних делах, по которым скучал.
Ловля окуня в Хансон Крик с моим младшим братом. Игра с собаками. Ловля светлячков и наблюдение за девушками в их воскресных платьях. Подслушивание за мамой и папой, заигрывающими друг с другом.
Генри был прав, мне это далось очень легко. Чувства и слова. Слова, которые я никогда бы даже не подумал произнести вслух, потекли на бумагу так быстро, как только я мог их строчить.
На прошлой неделе я писал о перестрелке, в которую мы попали с горсткой немцев, засевших в пулеметном бункере. Все, что я помнил, видел, чувствовал, слышал и обонял... я записал. Генри спросил, может ли он прочитать это, и ему так понравилось, что он прочел вслух мои заметки другим парням. Было неловко слушать их комплименты, но мне понравилось. Даже сержант сказал, что это похоже на чтение газеты или журнала "Лайф".
После того дня я думал о том, чтобы превратить все это в книгу, если когда-нибудь вернусь домой, но я не стал делиться этим ни с кем. Даже с Генри.
По крайней мере раз в неделю он напоминал мне:
- Не забудь написать что-нибудь хорошее обо мне.
Я улыбался, качал головой и шутил в ответ:
- Сделай что-нибудь хорошее для разнообразия, Генри, и, может быть, однажды я это и сделаю.
┅╬┅
Мой "дневник" теперь заполняет большую часть трех тетрадей. Из тех, что школьники прячут под парты каждое утро перед первым звонком. Я обменял две плитки шоколада на первую тетрадь у парня из отдела снабжения. Немецкую каску на две последние тетради и новую коробку карандашей. Каждая тетрадь содержит около ста страниц, и каждая страница заполнена, за исключением последних примерно двадцати из третьей тетради.
Я никогда не думал, что смогу так много писать, но оно просто прет из меня.
Я скучаю по маме больше, чем по кому-либо еще дома, но я думаю, что самое лучшее, что я когда-либо написал, - это о моем отце. Больше слов я никогда не смог бы произнести вслух - особенно ему. Генри сказал, что это почти как стихотворение, и я с этим согласен. После некоторого раздумья я даже дал этому название. “Герои”:
Я всегда наблюдал за ним. Скрытно. В то время я был ребенком. Наблюдал, как его брови пляшут, когда он смеется. То, как он раскуривал трубку или обращался с инструментом, как фокусник с волшебной палочкой. То, как он выгуливал собаку: наклонялся, чтобы поговорить с ней или потрепать ее по шерсти, но только когда был уверен, что никто не смотрит. То, как он читал газету или одну из своих старых потрепанных книг в мягкой обложке, выглядывая через каждые несколько минут поверх затасканных страниц, чтобы присматривать за мной. Как блестели его глаза, когда он называл меня “сынок". Я всегда наблюдал за ним.
Это только начало, но для меня написание этих слов было подобно путешествию назад в машине времени. Это было похоже на... волшебство.
┅╬┅
Минометы снова начали стрелять всего несколько минут назад. Сверху заревело. Все ближе и ближе. Огромные куски расколотых деревьев и мерзлой земли осыпали нас в наших ямах. Когда минометы замолчат, они придут с ружьями и штыками. Нас осталось всего восемнадцать человек. Час назад пришло известие, что художник умер. Больше никаких причудливых разговоров янки. Больше никаких рисунков. Больше никаких глупых улыбок.
В разное время он зарисовал большую часть людей. Я достаю из дневника сложенный листок плотной бумаги и разворачиваю его. Это мое лицо, но более старое и худое, чем я его помню. Это хорошо. Это лучше, чем хорошо; это магия.
Я складываю его обратно и засовываю в дневник.
Помощь не придет. По крайней мере, не вовремя для нас.
Теперь я это знаю, а может, и всегда знал.
Паркер съежился на дне нашего окопа, как испуганный кролик. Глаза как четвертаки. Уши заткнуты ватой.
Я хватаю винтовку, застегиваю шлем и в последний раз думаю о Генри.
Генри - художник. Столько таланта. Столько радости. И ушел из жизни.
Если я вернусь домой, то навещу его родителей, его сестер. Посижу с ними, выпью лимонада и расскажу, какого замечательного молодого человека они подарили миру. Если у меня ничего не получится, надеюсь, того, что я написал, будет достаточно.
Пусть будет так.
┅╬┅
(Предмет 174765C - тетрадь в переплете - найдена в Арденнах, Бельгия; собственность рядового Джеймса Ф. Кавано; Уортингтон, Южная Каролина; 99-я пехотная дивизия; убит в бою 14 января 1945 г.)
(посвящается Уильяму В. Чизмару и Ричарду Мэтисону)
Полуночные обещания
Она заглядывает за край двери. На цыпочках входит в комнату и целует его, с добрым утром. Мягкий поцелуй в щеку.
Он не шевелится.
Она подходит к окну и раздвигает шторы. Сейчас июнь, и небо радужно-голубое с ленивыми белыми облаками, проплывающими мимо. Отсюда открывается чудесный вид - далекие деревья, колышущиеся на ветру, цветущая клумба на переднем плане, - и она, как и каждое утро, мечтает приоткрыть окно хоть на щелочку.
Она ставит сумку в ногах кровати, снимает ветровку и садится в кресло. Нежно берет его правую руку и начинает поглаживать каждый из его пальцев.
Позже, когда он проснется, она передвинется влево, чтобы он мог видеть, что происходит за окном.
Но сейчас она сидит, подставив спину золотистому солнечному свету.
┅╬┅
Рак уносит его - дюйм за дюймом.
С каждым днем он исчезает все больше и больше.
А она сидит и смотрит.
Она всегда смотрит.
Теперь она уходит по вечерам, но только потому, что они заставляют ее.
- Вам нужно отдохнуть, Миссис Коллинз.
- Мы о нем хорошо позаботимся.
- Обещаю, мы позвоним вам, если вы понадобитесь мужу.
- Вы помните, что случилось в прошлый раз, миссис Коллинз? Мы же не хотим, чтобы это повторилось, правда?
Так что теперь она каждый вечер уходит домой. Ровно в десять часов вместе с другими посетителями.
Бесшумная поездка на лифте в вестибюль. Медленная прогулка до парковки. И одинокая поездка домой.
Домой... где для нее ничего не осталось.
Просто тихий, холодный дом. Кружка горячего какао в темной кухне. Дневная почта. И пустая кровать.
Теперь дом для нее словно чужой. Или, может быть, она чужая. Она помнит времена, когда этот дом улыбался ей каждый раз, когда она входила в дверь. Когда она пересекала фойе, шептал ей на ухо, что все в порядке и все прекрасно.
Теперь здесь только тишина.
Здесь нет даже намека на жизнь: ни света, ни телевизора, ни радио. Ни смеха, ни пустой болтовни. Ничего.
Просто одно и тоже, вечер за вечером, ночь за ночью.
Горячее какао. Почта. Кровать.
И, конечно, кошмары.
Теперь они приходят чаще.
Иногда - очень, очень редко - ей снятся прекрасные сны:
Его улыбка крупным планом. Звук его смеха. Ощущение его губ на ее устах. Прикосновение его руки, когда они идут босиком по залитому лунным светом пляжу.
Но чаще всего по ночам ей снятся мрачные сны:
рентгеновский снимок его туловища... не показывающий ничего. Внутри абсолютно ничего - просто выдолбленная оболочка человека. Живущий без ничего, только воздух.
Или она стоит одна под холодным проливным дождем. Стоит над его открытой могилой. Бросает единственную красную розу на блестящий черный гроб…
Или яблочный сон. Этот - самый худший из всех, - чистый, захватывающий дух ужас.
Она видит, как они вдвоем сидят за большим столом из темного полированного дерева. Держатся за руки. Слушают врача. Лицо доктора мрачно. Его губы дрожат. Он говорит им, что первые отчеты были ошибочными, что рак распространился. Он держит рентгеновский снимок... а это изображение яблони. Опухоли повсюду, висят, как большие спелые яблоки. Их десятки. Темные, сочные и наливные. Ожидающие, когда их сорвут...
Слава Богу, этот сон приходит не очень часто.
Потому что когда это происходит, она почти всегда просыпается с криком.
┅╬┅
Время обеда, и в коридоре кипит жизнь.
Она встает и закрывает дверь.
Он снова спит, но она не беспокоится, что его потревожит шум. Дело в запахе - он не выносит запаха больничной еды. Его от этого тошнит.
Многие вещи делают это с ним. Еда. Цветы. Духи. Даже некоторые жидкости. Теперь они все странно пахнут. Виноват один из препаратов, но она не может вспомнить, какой именно.
В любом случае, он не ест эту еду. Уже нет. Теперь для этого используют трубку. Блестящую, маленькую прозрачную штучку, которая проникает ему прямо в желудок.
Она вспоминает то время как особенно плохое - неделю, когда он перестал есть.
Но еще хуже стало, когда он перестал говорить.
Прошло уже тринадцать дней. И за все это время - едва слышный шепот. Слишком слаб, объясняют врачи. Слишком много лекарств.
Поэтому большую часть времени они просто сидят, держатся за руки и смотрят друг другу в глаза. Иногда они улыбаются и корчат глупые рожицы, иногда просто сидят и плачут.
Когда дверь закрыта, в комнате очень тихо, если не считать постоянного писка капельницы. Она убавляет громкость - она разбирается в оборудовании не хуже любой медсестры на этаже, - и снова начинает читать письмо, которое написала ему незадолго до свадьбы. Ее голос несколько раз срывается, в глазах стоят слезы, но она продолжает читать. У нее в сумке лежит стопка писем, туго перетянутых толстой резинкой, и она полна решимости прочесть их все.
┅╬┅
Утро не добрее ночи. Каждый день одно и то же - подъем в шесть тридцать, выход за дверь в семь тридцать.
Каждое утро она принимает долгий горячий душ и изо всех сил старается придумать что-нибудь приятное, что-нибудь веселое, с чего можно начать день. Но у нее ничего не получается.
Большую часть времени она заставляет себя хорошо завтракать. Тост. Фрукты. Сок. Для энергии. Она знает, что именно по этой причине она заболела в прошлом месяце и ей пришлось обратиться к врачу - не потому, что каждую ночь спала в его больничной палате! Не потому, что она переутомилась, ради бога!
Она просто забыла поесть. В течение трех или четырех дней. Скольких, она не может вспомнить.
Так что теперь она почти каждое утро находит время поесть. Закончив, она моет посуду и вытирает столешницу. Затем она берет ключи в прихожей и запирает за собой дверь. Садится в машину и отъезжает от тротуара. И никогда не оглядывается назад.
┅╬┅
Ужин подается без четверти шесть.
Она закрывает дверь, как только слышит знакомый скрип тележки с подносами, двигающейся по коридору.
Он уже проснулся, и они смотрят фотографии.
Старшая школа. Колледж. Лето на пляже. Даже фотографии со свадьбы. Она принесла их все.
Он улыбается большинству фотографий. Показывает пальцем, усмехается и приподнимает то, что осталось от его бровей. Он очень оживленный - и внимательный, - уже несколько недель, и ее сердце удивляется, когда она видит его таким.
Когда она добирается до одной конкретной фотографии, он действительно удивляет ее. Его лицо светится, как у ребенка, и он берет ее дрожащими пальцами.
Это старая фотография. С самого первого лета, которое они провели вместе. Узкая полоска из трех маленьких черно-белых снимков, сделанных в одной из этих дешевых, маленьких кабинок, в которых вы сидите внутри. На первых двух их лица прижаты друг к другу щека к щеке, и они улыбаются, как глупые дети. На последнем они целуются.
Он подносит фотографию к лицу и пытается поцеловать ее. Но трубки мешают.
Поэтому она берет ее у него и целует сама, а потом кладет на простыню у него на груди.
Он улыбается ей и закрывает глаза.
Она делает то же самое, и через несколько мгновений, когда слышит шепот -
"спасибо”, - ей кажется, что это всего лишь сон…
Пока она не открывает глаза и не видит его пристальный взгляд и слезы, текущие по щекам.
И в этот самый момент она с полной уверенностью знает, что поступает правильно - письма, фотографии…
В своем сердце, она знает.
Сразу после восьми часов он снова засыпает, и она убирает фотографии в сумку. За исключением его любимой - она оставляет ее там, где она лежит.
До десяти она держит его за руку и смотрит, как он спит. Как и много раз до этого.
Потом она целует его на ночь и направляется к лифту.
┅╬┅
Иногда, когда ее нет в больнице, она пытается убедить себя, что он выздоравливает. Что он выглядит лучше. И что на следующее утро она войдет в дверь, а он будет сидеть, разговаривать и, может быть, есть яичницу. А она подскочит к кровати и скажет: "Эй, детка, мне показалось, что вчера вечером у тебя был румянец на щеках..."
Но она знает, что все это неправда. Она знает, что происходит на самом деле.
Четырнадцати часов в день достаточно, чтобы убедить любого.
Он потерял волосы во время второго курса химиотерапии. К концу третьего он похудел на тридцать фунтов.
Месяц спустя - к середине последнего курса, - они поняли, что ничего не вышло.
Поэтому они перешли на другие препараты и другую программу.
И какое-то время это тоже работало. По крайней мере, на несколько недель его состояние стабилизировалось. Его жизненная сила поднялась на несколько ступеней, его вес сохранился.
Но затем, как будто все это было просто какой-то жестокой шуткой, все пошло под откос, и быстро.
Он перестал есть.
Его кожа приобрела болезненный оттенок желтого и зеленого.
Он начал так сильно потеть, и запах... о Боже, запах…
А потом, почти за одну ночь, боль удвоилась. Потом утроилась.
А потом стало так плохо, что он заплакал - чего она никогда раньше не видела. Ни когда умерла его мать, ни когда они впервые узнали о раке. Никогда.
Поэтому врачи немедленно ввели ему сильнодействующие вещества…
...и большая часть боли ушла…
...почти в одночасье, так же быстро, как и появилась, она исчезла…
...и ее муж исчез вместе с ней.
Теперь он почти все время спит.
А когда он бодрствует - ну, это не сильно отличается от того, когда он все еще спит. Или, по крайней мере, ей так кажется. Его глаза такие мутные и расфокусированные, он едва шевелит пальцем, не разговаривает…
Она чувствует себя несчастной и виноватой из-за своих мыслей. Конечно, она рада, что он больше не чувствует боли. Конечно, она благодарна врачам за то, что они облегчили его состояние.
Но, Боже, она ничего не может с собой поделать - ей не хватает его голоса, его смеха, его обаяния; ей не хватает того, как он когда-то смотрел на нее.
Без этого ей не только страшно - она совсем одна.
┅╬┅
Она надевает кольцо ему на палец и сжимает его руку в кулак. Пальцы у него худые и узловатые, как у старика, и она боится, что кольцо упадет. Свалится на пол, и никто его не найдет.
Она отпускает его руку и долго смотрит на нее, потом подходит к окну.
Уже почти полночь. Вдалеке светит полная луна, покрывая деревья серебристым блеском, отчего все вокруг кажется мокрым и скользким, как после дождя.
Она слегка раздвигает занавески, и в комнату проникает лучик лунного света.
Она смотрит на свою сумку, лежащую на полу. Думает о письмах и фотографиях внутри. Интересно, почему она не оставила сумку в машине?
Она знает, что тянет время, но ничего не может с собой поделать.
Она поворачивается и смотрит в темноту: на мигающие аппараты, на путаницу трубок, на прозрачный пакет с раствором с большой красной наклейкой, на которой написано:
"ХИМИО: не трогать руками без защитных перчаток".
Она смотрит на мужчину, которого любит так сильно, единственного мужчину, которого она когда-либо любила.
Тридцать четыре года жизни, и он был с ней больше половины из них, думает она.
Только ты и я против всего мира, детка…
Она засовывает руку в карман куртки.
Подходит к его кровати и наклоняется.
Целует его вспотевший лоб.
Закрывает глаза и шепчет: “Я всегда буду любить тебя, мой дорогой.”
И ее слова будут вечно жить в этой комнате.
Она приставляет пистолет к его лбу и выполняет свое обещание.
Резкая вспышка звука и света, и она тяжело падает на пол.
Она непроизвольно поднимает глаза и вздрагивает.
А потом, впервые за все годы их совместной жизни, нарушает данное ему слово. Она широко открывает рот, засовывает внутрь холодный ствол и нажимает на курок.
Обещание сдержано.
Обещание нарушено.
И бесконечная тишина ночи.
Ⓒ Игорь Шестак, перевод, 2020
Бесплатные переводы в нашей библиотеке
BAR "EXTREME HORROR" 18+
https://vk.com/club149945915
Оглавление
Художник
Полуночные обещания
