КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Кто стрелял в «Бирюзе»? [Владимир Гаврилович Колабухин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Колабухин Кто стрелял в «Бирюзе»? Повести и рассказы


Моей жене, Колабухиной Надежде Васильевне, и сестре Римме посвящаю эту книгу.

Автор

Фальшивая коронка Повесть

Глава первая

Случилось это несколько лет назад, летом.

Райотдел, где работал оперуполномоченным уголовного розыска Сергей Ракитин, обслуживал пригородную зону вдоль узкой, но глубокой речушки Ильмы.

Сергей пришел в отдел всего две недели назад. Знакомил его с обстановкой капитан Шатров, начальник отделения уголовного розыска.

Тучноватый и приземистый, с тихим голосом, Шатров носил большие роговые очки с толстыми линзами, и его скорее можно было принять за какого-нибудь врача или учителя, чем за оперативного работника. Говорил он неторопливо, чуточку окая, постоянно сдерживал Сергея, нетерпеливо рвавшегося к самостоятельной работе.

И это первое августовское утро не предвещало Ракитину особых перемен.

Опустив вихрастую голову. Сергей задумчиво прошелся по кабинету. Другие работники уже разбежались по своим делам, а он, как вчера и позавчера, должен был входить, по выражению Шатрова, в специфику района.

Сергей остановился у письменного стола и раздраженно подумал о Шатрове: «Не верит в меня, что ли?».

Ему, вчерашнему выпускнику специальной школы милиции, и невдомек было, что капитан еще приглядывается, приценивается к нему. Не так-то это просто — поручить новичку самостоятельное дело.

Дверь неожиданно широко распахнулась, и в кабинет вошел Шатров. Он подсел к столу, достал из принесенной папки бумагу и заокал:

— Понимаешь, какое дело... У одной гражданки жиличка пропала.

У Сергея екнуло сердце. Он тоже сел, нетерпеливо косясь на бумагу.

— А что за особа эта жиличка?

— Некая Ирина Тимошкова. Двадцати лет, незамужняя. Работала в Центральной сберкассе. Месяц назад, в субботу второго июля ушла со службы домой. Но так и не пришла. Пропала где-то в пути.

Капитан протянул Сергею листок. Ракитин жадно пробежал глазами по неказистым разгонистым строчкам и разочарованно вздохнул.

Шатров вскинул на него из-под очков свои пытливые карие глаза:

— Возьмешься за это дело?

— И вы еще спрашиваете, — сразу откликнулся Сергей. — На безрыбье и рак рыба... Наверное, уехала куда-нибудь девчонка, а хозяйку не предупредила... Что же раньше к нам не обратилась?

— Сначала-то все надеялась, что вернется, потом, говорит, приболела. Вот ты и выясни.

Ракитин на мгновенье задумался. Потом быстро поднялся:

— Можно действовать, Серафим Иванович?

Шатров не любил скороспелых выводов о людях. Однако пока что ему нравился этот молодой, но, судя по всему, энергичный и хваткий новый сотрудник. Он невольно улыбнулся.

Голубые глаза Ракитина задорно светились, поджарая фигура сразу как-то вытянулась.

Шатров тяжело поднялся:

— Давай, действуй. Жаль только — время упущено.

Он внимательно оглядел Ракитина. Звездочки, пуговицы и эмблемы на новеньком кителе лейтенанта отливали золотом, не успел выгореть верх форменной фуражки.

— И вот еще что — форму прибереги пока. Зачем нам с тобой выделяться? Работа у нас такая, что... — Он пригладил свои густые, но уже словно заиндевевшие волосы и озабоченно добавил: — Потолкуй по душам с хозяйкой и подругами Ирины. Но не увлекайся, ищи факты. В первую очередь, надо установить, с кем и как она провела ту субботу. Сейчас нам важна любая зацепка. От нее, понимаешь ли, может многое зависеть. Если что — заходи ко мне.

— Ясно! — бодро ответил Сергей. — Буду заходить!

И вскоре был уже на улице. В квартиру заявительницы он направился пешком. Захотелось проветриться, собраться с мыслями перед предстоящим разговором, а заодно — получше осмотреть город. При распределении в школе милиции он слышал о нем много хорошего: с просторными зелеными бульварами и нарядными площадями, с золочеными шпилями и куполами церквей, приспособленных ныне под музеи и картинные галереи, с ажурными беседками в скверах и садах, с изящными конструкциями современных высотных зданий...

Однако вскоре Сергей уже пожалел, что не воспользовался служебным «газиком». Улицы плавились в жарком воздухе. Под ногами податливо, словно тесто, проминался асфальт. Хорошо, что Ильма была рядом и с нее тянуло ветерком, только он и выручал от духоты. Дождя не было уже несколько суток, и вся зелень вокруг покрылась пылью. Запылилась и форма Сергея, от жары и пыли першило во рту...

Он облегченно вздохнул, когда, свернув в переулок, оказался, наконец, у нужного ему маленького домика.

Взволнованная его появлением хозяйка — вся высохшая и сморщенная, как гриб, старушка — провела Ракитина в комнату квартирантки. Обстановка была скромной. В переднем углу на этажерке с книгами большой портрет улыбающейся девушки.

— Ирина? — кивнул на портрет Ракитин.

— Она, — удрученно ответила хозяйка.

Сергей осмотрел комнату. Но не нашел ничего интересного для себя.

Он еще раз подошел к этажерке. На ярких цветных корешках толстых томов светились тисненные золотом фамилии: Пушкин, Лермонтов, Джек Лондон, Куприн, Чехов, Паустовский... Видимо, Ирина серьезно и вдумчиво относилась к литературе. Да и сама писала стихи. Он обнаружил их в тонких ученических тетрадях, спрятанных между книг. Но не было ни писем, ни записок, ничего, что подсказало бы, куда исчезла Тимошкова.

Он перевел взгляд на фотографию. Красивая девушка: мягкий овал лица с ямочками на щеках, прямой тонкий нос, густые темные волосы волной рассыпались по плечам. Брови черные, длинные, с изломом, в широко открытых ясных глазах безмятежная восторженность...

— Какая она — Ирина? — вслух подумал Ракитин. И обратился к хозяйке: — К вам как относилась?

Старушка повздыхала, присела на краешек стула, беспокойно затеребила цветастый ситцевый передник.

— Как относилась? Хорошо. Всегда, бывало, самоварчик мне поставит и в хозяйстве поможет... Не гордая, ласковая. Настоящий клад для мужика. Да ведь много ли теперь таких-то понимают.

— А кто не понимал? Жених, что ли?

— Да какой там жених... Уж как я ее ругала. Брось, говорила, эти гулянки с Павкой. Непутевый он, коль о свадьбе не заикается. Не доведет это до добра.

Старушка вдруг смутилась:

— Ты уж прости меня, сынок. Я ведь с тобой попросту.

— Ничего, ничего, бабуся. Я слушаю.

— А вот она меня не слушала. Все смеялась: мол, дружим мы и все. А какая между парнем и девушкой может быть дружба? Баловство одно — вот это что. Раньше-то мы совсем другими были.

Ракитин усмехнулся в душе: «Старо, как мир!». Ему сразу вспомнилось прочитанное где-то: в одном из музеев Стамбула хранится так называемый «Папирус Присса», насчитывающий шесть тысяч лет и начинающийся словами: «К несчастью, мир сейчас не таков, каким он был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей».

«Интересно, — подумал он. — Что бы она сказала, если бы я возразил ей и сослался на этот уникальный документ!».

Однако Ракитин не возразил, и хозяйка продолжала горестно делиться с ним своими мыслями.

— И вот Павка походил, походил, да и был таков.

Сергей насторожился.

— Это кто же такой? Как его фамилия? Где он работает?

Хозяйка виновато заморгала белесыми ресницами.

— Не знаю я...

— А каков он из себя?

— Да невидный такой... Невысокого росточка, чернявый.

— И давно он исчез?

— Почитай, с мая месяца.

— А Ирина в последнее время ни с кем другим не встречалась?

— Что ты, что ты!.. Я бы знала.

— Ну, а как она уходила в ту субботу из дома — волновалась, спешила, принаряжалась? Вам ничего не показалось в ней необычным?

Старушка беспокойно заерзала, на ее морщинистом лице выразилось недоумение и растерянность.

— Не видала я, сынок. Ни к чему мне было. Хлопнула она утром дверью, и все тут... А из нарядов-то ее платья штапельного не примечаю. Голубенькое, с короткими рукавчиками. И босоножек беленьких нет... — Она вытерла покрасневшие глаза уголком фартука. — И куда голубка моя пропала, что с ней случилось?

— Выясним, бабуся. Все выясним, — заверил Ракитин. — Может, уехала куда да приболела, вот и задержалась

Он задал еще несколько вопросов об Ирине, но старушка ничего не могла добавить. Сергей как можно теплее распрощался с ней и вновь заторопился по пыльным и раскаленным улицам, теперь уже к сослуживцам Ирины.


Центральная сберегательная касса находилась в новом высоком здании, занимала весь первый этаж. В просторном вестибюле с несколькими внутренними дверями прохаживался дежурный милиционер.

— Как мне пройти к заведующему? — обратился к нему Ракитин.

Милиционер остановился, посмотрел на него и кивнул на ближайшую дверь.

— Сюда и прямо...

Сергей потянул на себя тяжелую, из толстого прозрачного стекла дверь. В длинном светлом зале, где он очутился, было шумно и людно. Слева, по ходу, у широких окон размещались низенькие столики, за которыми многие из клиентов старательно заполняли документы. Справа, за невысокой дубовой перегородкой со стеклянным верхом и множеством окошечек с надписью «Касса», сосредоточенно щелкали костяшками счет и клавишами контрольных автоматов разновозрастные сотрудники. В торце зала была еще одна дверь с табличкой «Заведующий». Туда и двинулся Ракитин. И чуть не столкнулся в дверях с вышедшим ему навстречу молодым симпатичным мужчиной в модном клетчатом костюме и летней белой шляпе.

— Извините, — посторонился Сергей, пропуская незнакомца, в облике которого ему показалось что-то непривычное.

— Пожалуйста, пожалуйста! Заходите, — вежливо отозвался тот и быстрым шагом устремился к выходу. И только тут Сергей понял, что в незнакомце привлекло его внимание: необычайно красное веснушчатое лицо. Ракитин толкнул дверь и переступил порог.

Заведующим сберкассой оказался невысокий худощавый брюнет с коротко подстриженными седеющими волосами, глубоким шрамом на щеке и тремя рядами орденских колодок на груди. Ракитин назвал себя. Заведующий встал, протянул руку. Рукопожатие его было коротким, но крепким.

— Прошу, — указал он Сергею на стул. — Чем могу быть полезен?

Ракитин сел, снял фуражку.

— Нас интересует личность вашей сотрудницы Тимошковой. Расскажите о ней. Что она за работница, с кем дружит?

Заведующий тоже сел, сложив на столе жилистые руки

— Значит, так и не нашли ее, — задумчиво сказал он. — Работала она кассиром. И работала неплохо. Человек она довольно общительный, жизнерадостный. Хорошая девушка. Ее у нас многие любили. Поговорите, например, с Катей Ивановой или Лизой Мотыльковой. Короче, у меня к ней никаких претензий не было и нет.

— Ну а как вы думаете, куда она могла исчезнуть?

— Ума не приложу. Мы уж и в больницы обращались.

— А уехать не могла куда-нибудь?

— Она обязательно бы предупредила. На нее это не похоже, чтобы взять и уехать, никому ничего не сказав.

— Может, обиделась на кого?

— На кого? Характер у нее добрейший. Да и обидеть ее у нас некому.

— Я тоже хочу думать о ней только хорошее, и все же... Кассу Тимошковой проверили?

Заведующий досадливо отмахнулся.

— Там все в порядке. Ирина честный и добросовестный работник.

Ракитин смутился.

— Я обязан поинтересоваться.

— Конечно, конечно, — сухо сказал заведующий, — но в случае недостачи мы и сами вас проинформировали бы.

Ракитин почувствовал себя совсем неловко. С огорчением понял, что в разговоре с этим человеком допустил промах, и сейчас уже навряд ли получится у них взаимопонимание.

Надо было закругляться.

Он встал, надел фуражку и, уже прощаясь, спросил на всякий случай:

— А есть у вас сотрудник по имени Павлик?

— Нет. И не было. Кстати, со всеми нашими работниками вы можете побеседовать в красном уголке. Я отдам распоряжение, чтобы они встретились с вами.

Сергей поблагодарил заведующего и вышел из кабинета. В этот день он опросил не только сослуживцев Ирины, но и всех ее немногочисленных знакомых, которых ему удалось установить. Но ничего существенного никто из опрошенных не сообщил.

К вечеру Ракитин просто валился с ног. Пора было собираться домой. Он купил по пути сигарет, зашел в кафе и без всякого аппетита проглотил там два бутерброда с колбасой, мечтая лишь добраться до постели. Но не успел он подойти к дому, как лицом к лицу столкнулся с Берестовским, участковым инспектором, высоким, атлетически сложенным лейтенантом, широченные плечи которого, казалось, вот-вот разорвут по швам его китель, и с кем он разговаривал утром о Тимошковой, перед тем как отправиться к ней на квартиру.

Как всегда застенчиво улыбнувшись, что совершенно не вязалось с его внешним видом, и стараясь приглушить свой зычный голос, Берестовский участливо пробасил:

— Ну, выудил что-нибудь?

Ракитин удрученно помотал головой.

— А я вот решил тебя наведать. Все-таки на моем участке проживала пропавшая... Н-да, история, — Берестовский помолчал немного. — Значит, говоришь, ничего новенького... Ну, ладно. А я гляжу, притомился ты. Это с непривычки, потом и замечать перестанешь.

Ракитин жил в маленькой, но уютной комнатке общежития. Еще вчера бы Сергей не преминул воспользоваться случаем пригласить участкового сыграть партию в шахматы, до которых был охоч, но на этот раз лишь обессиленно пробормотал:

— Бывай. Алеша, бывай!... — Мне сейчас действительно не до разговоров... Ты лучше Павлика найди, с кем дружила Ирина.

Глава вторая

Утром Шатров вызвал к себе Сергея.

— Так... Садись. Рассказывай.

Голос капитана звучал спокойно и тепло, и все-таки Ракитин растерялся. О чем рассказывать? О Тимошковой?.. Пока все говорят ему одно и то же: ни с кем она не ссорилась, уезжать никуда не собиралась... Он думал, что уж Павку-то быстро найдет, да не тут-то было! На квартире Ирины этот чернявый паренек так и не появлялся, и из числа знакомых и сослуживцев Тимошковой никто не знал ни его фамилии, ни где он работает, ни где живет. И он нескладно и коротко пересказал все это Шатрову.

Внимательно выслушав его, капитан слегка сдвинул лохматые брови, по его широкому лицу пробежали морщинки, и Сергей понял, что начальник не удовлетворен докладом.

— Да, тебе надо как можно скорее установить этого Павку, — тихо заметил Шатров. — Боюсь, что эта история закончится не так, как нам хотелось бы.

— Вы полагаете... — снова заговорил Ракитин, но Шатров движением руки остановил его.

— Надо бы осмотреть все подвалы, чердаки, ямы. Ты подумай, как быстрее справиться с этой работой. Может, подключить к поиску дружинников?

Ракитин так и сделал. Он договорился с Берестовским, и тот сам подобрал и проинструктировал наиболее активных членов районной дружины. Через неделю, поздно вечером в субботу, Ракитин подытожил результаты розыска и явился с докладом к Шатрову. Собственно говоря, докладывать Сергею было опять не о чем. Тимошкова как в воду канула. Да и о Павке ни слуху ни духу.

Шатров сидел за своим столом, освещенным настольной лампой, и что-то писал. Услышав шаги Сергея, он поднял голову, и в этот момент зазвонил телефон. Шатров снял трубку.

— Слушаю... Где нашли?

Он стремительно повернулся к Ракитину.

— В Анютиной роще, в овраге, участковый Берестовский вместе с дружинниками обнаружил труп женщины. Не та ли это, кого мы ищем?..

Сергей наморщил лоб, пытаясь представить, где это. Взглянул на небольшую настенную карту района и сразу вспомнил.

Анютина роща, мимо которой он однажды проезжал, знакомясь с обслуживаемой зоной, находилась на самой окраине города. Почему она так называлась, никто из местных старожилов уже не помнил. Знали только, что это было давно заброшенное и глухое место, куда горожане выбирались редко.

А Шатров продолжал говорить в трубку:

— Так, слушаю... Ясно, лейтенант, ясно... В прокуратуру звонили?.. Хорошо, мы выезжаем!

Ракитин пулей выскочил из кабинета, вызвал машину. Когда опергруппа добралась до оврага, там ее уже ожидали следователь прокуратуры Антонов, судмедэксперт Филатов и понятые. По крутой тропинке все спустились в овраг, заросший бурьяном. Понятые, две молоденькие продавщицы из местного дачного поселка, вдруг в один голос ойкнули и попятились.

Яркий свет карманного фонарика Берестовского вырвал из темноты скрюченную фигуру женщины в зеленоватом платье и белых босоножках. Давно начавшееся разложение трупа изменило черты лица.

Антонов сразу защелкал фотоаппаратом. Потом труп осмотрели.

— Судя по характеру имеющихся ранений, — услышал Сергей голос Филатова, — они нанесены широким ножом в спину, в область сердца.

— Когда это произошло? — спросил он.

Филатов — пожилой сухопарый брюнет, с большими залысинами на висках, — уже давно, как говорится, прописавшийся в отделе, утомленно пожал плечами, поднялся с травы.

— Без вскрытия трудно определить точно. Пока могу сказать о приблизительной давности события: не более месяца тому назад. Жара, понимаете ли...

— Ну, а возраст погибшей?

— Где-то лет двадцать.

Всю дорогу Ракитина преследовала мысль: «Не Ирину ли нашли?». Теперь он еще сильнее уверовал в свою догадку и поделился со следователем.

— Правда, меня смущает цвет платья, — добавил он. — Но ведь об исчезновении других женщин никто в области пока что не заявлял.

— Может быть, может быть, — рассеянно ответил Антонов, думая о чем-то своем. Он тоже был еще молод, почти ровесник Ракитина, невесело смотрел на Сергея большими черными глазами и досадливо отирал испарину, то и дело выступавшую на его круглом лице.

— Я вот прикидываю, как она здесь оказалась, — все так же задумчиво продолжал Антонов. — Ведь почти нет следов крови. Скорее всего, убийство произошло в другом месте, а в овраг сбросили уже труп... Что собака — взяла след?

— Да какой там... Столько времени прошло! — ответил Ракитин.

— У этой женщины броская примета... В верхней челюсти золотая коронка, — вступил в разговор Филатов.

— Вот-вот! — подхватил Шатров. — Завтра пригласим в морг хозяйку Ирины, и что уж она нам скажет... А ты, Сережа, — обратился он к Ракитину, — подключайся к этому делу и в контакте со следователем — лады?!

Глава третья

Легко было сказать — завтра! Но Ракитину не терпелось. Поэтому, предупредив Антонова, за хозяйкой Ирины он отправился ни свет ни заря.

А старушка труп и не опознала. Расстроенно взглянув на приглашенных понятых, она лишь тревожно всхлипнула, стерла платочком слезы и невнятно прошептала:

— Вроде как не она... Вот туфельки как будто ее... И платье могло быть такое.

«Могло быть...» — у Ракитина упало настроение.

— Что же вы, бабуся, не знаете, какие у Ирины были платья? — спросил он, еле скрывая досаду.

— Так ведь не мои наряды-то, чужие. А вот зуб у нее тоже один светился.

Антонов сразу вопрос за вопросом:

— Где светился? Снизу или сверху?

— Сверху, должно быть... Так и есть, сверху. Она, голубка-то моя, как засмеется, так он у нее и засияет.

— У кого она вставляла коронку?

— Чего не ведаю, того не ведаю, батюшка... Знаю — у частника.

Старушка еще раз с сомнением и страхом посмотрела туда, где лежало тело убитой.

— Только у Ирочки не коронка была, а зуб золотой. Она его недавно вставила и дорого заплатила.

В повлажневших глазах старушки засветилась надежда.

— Может, еще что припомните? — не отступался Ракитин.

— Часики у нее были желтые с браслетом... И о письме я вам не говорила. Намедни, как ей пропа́сть-то, села Ирочка за столик и долго-долго писала. Я так поняла — письмо кому-то. Про лотерею. Пишет и бормочет, пишет и бормочет, словно советуется с кем.

— Кому же она могла писать? — заинтересовался Антонов.

— Вроде бы и некому. Сиротка она. Да и я вдова. Вот и привязались друг к другу, как родные.

— Ну что ж, спасибо.

Старушка торопливо закивала и засеменила вслед за понятыми к выходу. Ракитин проводил ее до автобусной остановки. Воскресный день был наполнен веселым гулом, а ему было не до радостей.

Распрощавшись с хозяйкой Ирины, он отправился домой. Жара не унималась. Воздух был такой горячий и неподвижный, что стало трудно дышать. И настроение у Ракитина еще больше испортилось.

«Вот тебе и броская примета, — раздраженно подумал он. — Кого же нашли в овраге?.. Синее платье... Зеленое платье... Золотой зуб... Золотая коронка... Голова кругом!»

Он щурился от яркого солнца, обливался потом, задыхался от горечи выхлопных газов проносившихся мимо автомобилей и мучительно размышлял о том, что же предпринять по делу в дальнейшем.

Возле общежития его вновь поджидал Берестовский. По одному только виду молодого сыщика он сразу догадался о неудаче и молча прошел за ним в комнату.

— Как с расческой, что обнаружили в овраге? — не удержавшись, спросил он через минуту.

— Уже исследовали, — нехотя ответил Ракитин. В висках стучало. Он чувствовал, что явно перегрелся на солнце.

— Есть результаты?

— Да. На металлическом ободке расчески выявлено слабо выцарапанное имя — «Гарик».

Берестовский оживился.

— Гарик, говоришь? Интересное совпадение.

— Что еще за совпадение?

В комнате было прохладней, чем на улице, но Сергея все равно потянуло под душ. Берестовский затопал следом.

— Я ведь к тебе тоже по поводу одного Гарика. Есть у меня один такой на примете — Гарик Чернов. Ранее судим. Когда-то учился вместе с Ириной. Любопытно, что в день исчезновения Ирины попал в медвытрезвитель, а незадолго перед этим его видели на улице с Тимошковой. Есть свидетели...

— Вот как? Ну, ты даешь! Знал убийцу и помалкивал. — Ракитин стянул с плеч взмокшую от пота рубашку, включил душ. — Сегодня же с ним потолкую.

— Я сам узнал о Гарике лишь утром. Только почему ты его сразу в виноватые записываешь? Что ты обо всем этом думаешь? Зачем, например, ему понадобилось убивать Ирину? Из ревности? Из мести? Никаких отношений с ним она не поддерживала, это я точно установил. На девственность Ирины, по данным экспертизы, тоже не покушались. Ограбление пока исключается. Ведь когда она в субботу уходила с работы, ничего ценного при ней, говорят, не было?

— Мало ли что, — устало ответил Сергей. — Между прочим, Ирина носила на руке часы, а на убитой никаких часов не оказалось.

Разговорившись, он заодно рассказал Берестовскому о прошедшем опознании трупа.

— Придется снова опрашивать всех знакомых Ирины, было ли у нее зеленое платье, устанавливать размер ее обуви, искать зубного врача. Может, не зуб, а коронку он Тимошковой поставил, — заряжаясь прежней энергией, завершил он свой рассказ и блаженно зафыркал под хлестким дождиком душа.

Глава четвертая

Гарик Чернов несколько дней где-то кутил с приятелями и дома не появлялся. Ракитину с Берестовским пришлось разыскивать его и в принудительном порядке доставлять в райотдел. Долговязый и небрежно одетый, с маленькими усиками под длинным горбатым носом, Гарик как очутился в кабинете, так сразу закричал хрипловатым голосом:

— Это за что же меня повязали?

— Пока что никто вас не арестовывал, — возразил Сергей и предложил ему стул.

Гарик расстегнул помятый светло-коричневый пиджак, нервно поправил пестрый галстук, недовольно шевельнул усиками, но все-таки сел. Берестовский вышел, и Ракитин уверенно начал:

— Фамилия? Имя? Отчество?

Гарик ответил.

— Где-нибудь работаете?

— Конечно! В промартели. Нынче без работы нельзя. А в связи с чем эти вопросы?

— Говорят, пьете много?

— Кто говорит? Ну, заливаю малость, так ведь на свои трудовые. Иногда кореши поднесут. С вами так не бывает, что ли?

— А вы не ершитесь. Не забывайте, где находитесь, — одернул его Ракитин. — Где вы были и что делали вечером в субботу, второго июля?

— Где был? — переспросил Чернов, напрягая память. И неожиданно успокоенно ухмыльнулся, темная ложбинка меж его жидких светлых бровей сразу разгладилась. — Так это же мой день рождения! Ну, выпил, естественно, домой шел... ну, встретил, помню, Тимошкову... Она, что ли, нажаловалась?

Сергей промолчал.

— Ну, поскандалил с ней немного... Виноват! — Гарик опять шевельнул усиками. — Подвыпил я тогда. Выхожу из кафе и вижу — Ирка на автобусной остановке. Сто лет с ней не встречался, а тут на́ тебе. Я сразу понял: ждет кого-то, потому что в автобусы не садится, а как бы прогуливается. Я ее, конечно, под руку. А Ирка шум подняла... Я бы отстал, да тут мужик какой-то подвернулся и на меня. Я и разошелся.

— Во сколько это было?

— Да около семи.

— А потом что?

— Ничего. Уехали они в его машине.

— Марка и номер машины? — скептически спросил Ракитин. Этот выпивоха не вызывал у него ни малейшего доверия.

— Номера я не помню, а вот машину... — Гарик снова ухмыльнулся. — Если бы у меня был такой шикарный «Москвич»...

Ухмылки Гарика раздражали Сергея, но он сдержался и задал новый вопрос:

— Как же выглядел хозяин машины?

— Да не старый. Немного пониже меня и рыжий-рыжий. И машина у него красная.

— Во что он был одет?

Гарик почесал лохматый затылок.

— В черных брюках, светлом свитере... На ноги его, извините, не посмотрел.

— А в чем была Ирина?

— Не помню... В чем-то зеленом... По-моему, в зеленом платье.

— А после виделись с ней?

— Нет.

— В этом-то все и дело!

Ракитин встал из-за стола, подошел к Гарику.

— Мы обнаружили труп, — сказал он, глядя на него в упор.

Гарик вытаращил и без того выпученные глаза.

— Ирины?

— А рядом лежала расческа с вашим именем.

Чернов побелел. Ухмылку как ветром сдуло, слова не мог вымолвить. Так несколько секунд и прошло в напряженном молчании.

— Вот это влип, — срывающимся голосом проговорил он наконец. — Уж не меня ли вы?..

Ракитин прошелся по кабинету, искоса поглядывая на Гарика. «Или этот малый хороший артист, или я сам в чем-то промахнулся. Во всяком случае, сейчас с ним лучше уже не говорить. Надо проанализировать его показания, проверить их, а потом снова встретиться».

Сергей распорядился отправить Чернова в изолятор временного содержания.

— Нам есть еще о чем побеседовать, — сказал он Гарику.

Гарик никак не ожидал такого оборота дела.

— Гражданин начальник! — Он вскочил со стула.— Да как же так? Надо во всем разобраться.

— Вот мы и разбираемся, — отрезал Ракитин. Он спохватился и взял себя в руки. — Если вы ни в чем не виноваты, мы выясним это быстро. — Но ему по-прежнему почему-то думалось, что Гарик не все рассказал и, по меньшей мере, является соучастником убийства.

Чернова увели, а спустя минуту в кабинет вошел Шатров. Сергей подал ему объяснение Гарика. Капитан сел к столу, внимательно прочитал запись и коротко спросил:

— Твое мнение об этом парне?

— Очень подозрителен. Полагаю, что это он ее... Я бы не выпускал от нас Чернова.

Брови Шатрова удивленно взлетели.

— Ты это... серьезно?

— Конечно. Врагов у Тимошковой не было. Значит, никто другой, кроме этого долговязого, ее не мог убить. По нему видно — тертый калач.

Шатров как-то сразу погрустнел и бесцельно стал передвигать на столе бумаги.

— Видишь ли, Сергей, мы ведь еще не установили личность убитой, даже предположительно не знаем о мотивах убийства — так как же мы можем судить о причастности к нему Чернова?

Ракитин уловил в голосе Шатрова неодобрение и поспешил сказать:

— А обида? Гарик сам о ней нам сказал. Предположим, что он в тот день встретился с Ириной, заставил ее поехать с ним в Анютину рощу и там убил Тимошкову. Расческа-то его.

— Что из того? — Шатров еще больше нахмурился.

На должность начальника отделения уголовного розыска он был выдвинут совсем недавно, а до этого много лет работал оперуполномоченным и приучил себя придавать значение прежде всего фактам.

—  Что из того? — повторил он тихо. — Одна расческа еще ни о чем не говорит. В овраге ее мог обронить или подбросить и другой человек, в жизни ведь всякое бывает.

Ракитин упрямо тряхнул головой и запальчиво перешел на официальный тон:

— Товарищ капитан, но я имею право на собственное убеждение?

— Имеешь. Только ведь личные чувства не всегда хороший и надежный помощник в нашем деле, и потому прокурор санкцию на арест Чернова пока не даст. Где он был в тот вечер и что делал, ты по-настоящему выяснил? По часам, по минутам это время проверил?

Сергей сразу сник, удрученно замялся у стола.

Шатров потер седые виски.

— Что конкретно ты узнал о жизни Тимошковой? — сухо спросил он. — Видишь, кроме Павки появился еще один — этот рыжий. Вот и занимайся всеми. А задержать Чернова мы всегда успеем... если он виновен. Ты доложи о нем Антонову. Он следователь, ему и решать. А нам — искать, искать! Факты, свидетелей, доказательства...

Шатров умолк. Как ни тяжела была его работа, он любил ее. Потому что она накладывала на него огромную ответственность за всех тех людей, с кем ему приходилось иметь дело. И ему явно не понравилась торопливость суждений молодого сотрудника.

— И вот еще что, — сдержанно продолжал Шатров. — Почему ты так уверен, что найден труп именно Тимошковой? По-моему, мы затягиваем опознание.

Ракитин обидчиво насупился.

— Я делаю все, что в моих силах, Серафим Иванович. Вчера, например, снова встретился с ее сослуживцами. Как выяснилось, Ирина купила у знакомой продавщицы точно такое платье — зеленое. Гарик тоже о нем упоминает. И размер обуви сходится...

Антонов назначил судебно-стоматологическую экспертизу. Результат ее нам пока не известен, но главный эксперт должен вот-вот сообщить о нем.

— А где голубое платье?

— Нашлось. Подруге отдала.

Шатров поправил очки.

— Ну, хорошо. Работай дальше. — Он как-то неопределенно взглянул на Сергея и молча вышел.

Ракитин потянулся к телефону, намереваясь позвонить следователю, но в это время услышал в дверях сочный мужской голос. Он обернулся и увидел Антонова.

— Можно? — спросил следователь.

— А, это вы, Юрий Васильевич! — обрадовался Сергей и поднялся навстречу Антонову. — Садитесь, пожалуйста, — пригласил он следователя, пожимая протянутую руку.

— Ну, отыскали Гарика? — поинтересовался Антонов.

— Нашли, — смущенно ответил Ракитин. — У нас сидит, в изоляторе.

— Что говорит?

— Всякое! Прислать его к вам?

— Чуть позднее... Я получил акт стоматологической экспертизы.

— И чем же вы нас озадачите?

— Давай не «выкать», а? — предложил Антонов.— Одно ведь дело делаем. Не возражаешь?

— Конечно! — еще более оживился Ракитин. — Так даже удобнее!.. Ну, чем порадовали нас эксперты?

— Хорошего мало. О зубе и речи быть не может, так что говорить станем о коронке. Она изготовлена в частном порядке.

— На чем это основывается?

— Понимаешь, оказывается, в государственных клиниках, если это не вызывается особыми обстоятельствами, искусственные зубы и коронки чаще всего делают сходными с естественными, из пластмасс или фарфора. Но дело даже не в этом. Коронка, о которой идет речь, вовсе не золотая.

— Как так?

— Она изготовлена из некорректного, как говорят специалисты, из вызывающего окисление материала. И для нее не потребовалось моста. Это так называемая штифтовая коронка из рандольфа.

— Из чего, из чего? — все больше удивлялся Ракитин.

— Из рандольфа. Есть такой сплав на основе латуни. Блестит, как золото... Так что, если ты найдешь того врача-частника, кто ставил Тимошковой коронку, и он подтвердит мне...

— А если не подтвердит?

— Тогда придется назначить новую экспертизу.

— И она поможет изобличить этого жулика?

— Во всяком случае, ортопед-стоматолог, подписавший заключение экспертизы, пояснил, что каждый такой специалист обладает характерными индивидуальными особенностями в своей работе. И эти особенности становятся чем-то вроде личного клейма. Сложнее будет другое — найти этого частника.

— Разве в городе так много стоматологов и зубных техников?

— Согласен с тобой. Только ты не учитываешь одно обстоятельство, что частное изготовление протезов из золота запрещено.

— Почему?

— Ну, во-первых, трудно установить истинный источник его приобретения. А во-вторых, не всякое золото для этого пригодно. И я возвращаюсь к моей мысли: коли уж коронка изготавливалась нелегально, вряд ли ее исполнитель известен кому-либо еще, кроме узкого круга его клиентов.

Ракитин вздохнул:

— Да, трудная задачка. — Но, уже прощаясь со следователем, оптимистично заверил, скорее себя, чем Антонова: — И все-таки мы постараемся решить ее. Я этого частника все равно разыщу. Ишь, на чем он решил поживиться!

Глава пятая

Антонов ушел, и Сергей погрузился в раздумье.

«Что предпринять? Как отыскать этого мошенника-протезиста, куда-то исчезнувшего Павлика. И, наконец, как проверить показания Гарика?»

Он еще долго пребывал в таком состоянии, пока неунывающий Берестовский не вернул ему хорошее настроение.

— Значит, отпустить Гарика? Сейчас даю команду! — оглушительно гудел он по телефону. — Улик-то против него и в самом деле кот наплакал.

Ракитин отнес трубку от уха подальше.

— Скажи ему, чтобы зашел завтра в прокуратуру. Надо кое-что уточнить.

— Ладно. А ты что такой кислый? — ничуть не тише рокотал голос Берестовского.

— За Гарика влетело. Сухарь мой Иваныч, и все. Я как лучше хотел. Был бы он на моем месте...

Берестовский на какое-то мгновение затих.

— Будет тебе известно, Сережа, Шатров много где бывал. Зря голоса не повысит. И, к твоему сведению, в сороковых годах беспризорником числился, всего хлебнул изрядно. Напрасно ты так о нем. У нас в отделе, да и в городе, многие добрым словом поминают его.

Для Ракитина эта информация о Шатрове была новостью. Он воспринял ее как заслуженный упрек. Долго молчал, собираясь с мыслями.

— Ну, что притих? Хочешь, обрадую? — не унимался бас Берестовского.

— Давай, рассказывай...

— Я докопался, кто такой Павлик и где он сейчас.

— Ой, Алешка, молодец! — оживился Ракитин и снова прижал к уху трубку. — Ну, говори, не тяни.

— Его фамилия Бойчин. Он студент. Учится в нашем городе в геолого-разведочном институте. Правда, сейчас Бойчин в экспедиции. Но в интересах дела можно отозвать его... И вот еще что. Насчет опознания трупа. Из головы у меня это не выходит. Я не думаю, чтобы кто-то из подруг или знакомых Тимошковой не знал, к кому из зубопротезистов она обращалась. Поговори с людьми. Они всегда в курсе многих вопросов. И если подобрать ключик... Ты понял?

— Понял, Алеша. Понял. Спасибо тебе... До встречи!

Сергей положил трубку. На душе стало спокойнее. Разминаясь, прошел по кабинету, затем позвонил в ГАИ, попросил составить список всех владельцев красных «Москвичей» и не торопясь стал собираться домой.

На другое утро, крепко выспавшись за ночь, он первым делом позвонил в прокуратуру Антонову и сообщил ему сведения о Бойчине.

Дни проходили за днями, однако адреса частника он так и не узнал. Огорченный Ракитин места себе не находил. К тому же расслабляющий зной все усиливался, и ни раскрытые окна, ни мощные вентиляторы на столе не спасали от духоты.

Его охватила хандра. Последние часы рабочей недели, утомленный, он просто отсиживался в своем кабинете.

Неожиданно кто-то тихо постучал в дверь.

— Войдите, — вяло отозвался Сергей.

Дверь приоткрылась, и в кабинет робко вошла невысокая кругленькая девушка в коротеньком розовом платьице с оборочками и в таких же розовых босоножках на голую ногу.

— Катюша? — поднялся из-за стола Ракитин. С этой розоволикой толстушкой, подругой Ирины, он встречался уже дважды. В сберкассе, где она работала кассиром, и здесь, в райотделе, куда он вызывал ее на беседу. — Что случилось?

Девушка наморщила маленький вздернутый носик, подошла поближе:

— Ничего. Только я вам вчера неправду сказала.

Ракитин выжидательно смотрел на нее и молчал.

— Понимаете, вчера у меня как-то из головы все вылетело. Растерялась немного от ваших вопросов об Ирине. При чем тут, думаю, ее зубы? А потом всю ночь не спала.

Девушка подняла на него встревоженные глаза:

— Знать, беда с ней случилась, коль вы так горячо о ней расспрашивали? Вам поэтому так и важно, у кого она лечила зубы?

— Очень, Катенька, очень! — вырвалось у Сергея. — Да вы садитесь, пожалуйста, садитесь.

— Нет-нет. Рассиживаться мне недосуг, — замахала руками девушка. — Я ведь с работы ненадолго отпросилась. Вы просто запишите фамилию: Малявин, зубной техник Малявин.

Сергей схватил авторучку.

— Так... Записываю.

— Мне о нем Ирина рассказывала. Жаловалась, что зуб ей плохо сделал. Болит, мол, не переставая. А к технику его племянница Ирину рекомендовала. Она у нас работает — Лиза Мотылькова. Вот вы с ней еще раз и поговорите. А я уж пойду... До свидания.

Сергей был готов расцеловать эту милую толстушку за ее сообщение. Он почтительно проводил девушку до двери. Как только она вышла, Сергей подошел к окну.

Было уже далеко за полдень. Жара на улице спа́ла. От реки тянуло прохладным ветерком. На потемневшее небо наползали тучи, одна за другой сверкали молнии. Вот-вот мог хлынуть дождь. Но Ракитину уже не сиделось в кабинете. Его вновь охватило рабочее возбуждение. Натягивая на плечи пиджак, он торопливо прикидывал план действий: сначала в сберкассу к Мотыльковой, потом к Малявину...

Глава шестая

Комната, где работал Малявин, была большая, с высоким потолком, плотными шторами на окнах и огромной бормашиной с креслом. В воздухе стоял запах эфира, что еще больше усиливало сходство комнаты с врачебным кабинетом.

Заинтересовал Ракитина и хозяин квартиры. Узкоплечий коротышка, водянистые глазки на продолговатом лице тоже маленькие, масленые. И голос тихий, елейный. Мол, знать ничего не знает и сказать ничего не может. Этакий седенький, благообразный старичок. Но за его елейностью Ракитин разглядел тревожную настороженность.

Сергей поудобнее устроился в кресле бормашины и не собирался покинуть его раньше, чем получил бы исчерпывающие ответы на все вопросы.

Малявин растерянно прошелся по комнате, потом остановился рядом с креслом и мягко повторил:

— Клянусь вам, молодой человек. Я не знаю никакую Тимошкову.

— Ай-яй-яй! — укоризненно возразил Сергей. — Не может быть. Ее к вам Мотылькова приводила, ваша племянница. Составила, так сказать, протекцию. Ну, вспомнили?

Малявин отвел глаза.

— Зубы я лечу, это правда... А вот протезами, извините, не занимаюсь... Тут какое-то недоразумение вышло.

— Что же, вам очную ставку с племянницей устраивать? Я ведь только от нее.

— О, это ничего не даст. Как, вы говорите, фамилия? Тимошкова? Не припоминаю. Может быть, и встречались. Камни, например, снимал. Вот если бы с ней самой повидаться.

— А фотокарточка вас устроит?

— Нет-нет. Только не фотокарточка, — встрепенулся Малявин. — Лицо клиента у нас обычно уходит из поля зрения.

Ракитин озадаченно взглянул на него.

— Да, да... Мы, знаете ли, не помним лица, мы помним рот клиентов. Вы покажите рот клиентов, и я вам скажу, — Малявин притворно улыбался, сложив на животе маленькие пухлые ладошки.

— Кстати, — вкрадчиво добавил он. — А зачем вам понадобилось знать, была ли у меня Тимошкова? — Он явно чего-то боялся.

«Но чего? — думал Ракитин. — Что в случае признания придется отвечать за незаконное врачевание и мошенничество?»

— Дело в том, — коротко ответил он, — что у нас есть основания считать ее убитой.

Малявин испуганно отшатнулся.

— И ваши показания очень важны для нас, — продолжал Сергей. — Но вы так упорно отрицаете знакомство с ней...

Малявин повалился в соседнее кресло. Некоторое время он сидел молча. Наконец поднял голову и через силу сказал:

— Да... У меня была Тимошкова.

— Вы лечили ее?

— Не ее, а зубы. Вернее, — зуб. Он у нее совсем выкрошился. Оставался один корень. Ну, я и поставил новый зуб.

— Из какого материала?

— Тимошкова просила сделать золотой зуб. Принесла с собой колечко... Да ведь вам, наверное, все известно. Каюсь — согрешил. Вместо зуба поставил ей просто коронку.

«Вот хлюст! — внутренне негодовал Ракитин. — А о рандольфе помалкивает. Ну ничего, помолчим пока и мы».

Он был убежден, что ведет разговор правильно. В тот момент ему важнее всего было не перепугать Малявина, чтобы он, чего доброго, снова не замкнулся. И Сергей сдержанно сказал:

— Вы можете указать расположение коронки?

— Конечно. Пятый зуб слева в верхней челюсти... Но к смерти Тимошковой, клянусь вам, я не имею никакого отношения. Ведь я ее с тех пор и не видел.

— Ну, не видели, так не видели.

Ракитин поднялся.

— А теперь поехали!

— Куда?

— Сначала в прокуратуру. Разговор разговором, а нам надо кое-что показать вам.

Малявин суетливо засобирался.

— Да, да... одну секундочку... С собой мне ничего не надо брать?.. Вот и хорошо, вот и хорошо...

В прокуратуре все уже расходились по домам. Оказавшийся еще на месте Антонов прямо в подъезде перехватил секретаря — пожилую, усталую, но все понимавшую с полуслова женщину, попросил ее помочь ему найти понятых и позвонить в морг, чтобы там немножко задержались. Туда они тотчас же и отправились.

В морге Малявин полностью подтвердил предположение Ракитина, что убитой оказалась именно Тимошкова. Теперь опознание можно было считать практически законченным. К тому же сравнительное исследование прижизненных фотографий Тимошковой и фотографий черепа трупа показало совпадение основных опознавательных признаков. Оставалось лишь справиться у Малявина о рандольфе, провести в его доме обыск. Сергей коротко объяснил Антонову обстановку, и они, получив по телефону согласие прокурора на обыск, поехали с Малявиным в его жилище.

— Так какую же коронку вы поставили Тимошковой? — спросил Сергей по дороге техника. — Золотую или из рандольфа?

Малявин изменился в лице.

Смотрел на него широко открытыми глазами.

— Как вы узнали?.. Ох, боже мой, боже.

Припрятанного рандольфа и золота оказалось у него немало. Понятые во все глаза глядели, как из тайников извлекались блестяще-желтые кусочки металла.

Глава седьмая

Утро в понедельник выдалось сумрачным. Над домами низко-низкозастыли темно-серые облака. По блестящему асфальту стучал дождь. Но, направляясь в отдел, Ракитин с удовольствием вдыхал прохладный воздух и запах сырой травы, пришедшие на смену долгой жаре и духоте. Вспоминая разговор с Малявиным, он медленно шел по улице, и в душе его нарастала радость: все-таки с одной неувязкой разобрались.

Совсем рядом проскочил оранжевый «Москвич». Ракитин посмотрел ему вслед и невольно подумал о водителе машины: «Еще один рыжий. Уж не о нем ли упоминал Гарик?».

Всю дорогу мысли об этом не выходили из его головы. И не только потому, что водитель был рыжим. Он показался ему удивительно знакомым.

«Где же видел его?» — мучительно напрягал свою память Сергей. Но лишь в кабинете вспомнил:

«В сберкассе! Когда искал заведующего. В дверях попался. Только в тот раз шляпа на нем была. И лицо показалось необычным. А это брови и ресницы его красноватым делали...».

Сергей снова задумался. Случайно ли такое совпадение: Тимошкова работала в сберкассе, если поверить Гарику, была знакома с каким-то рыжим владельцем «Москвича», и точно такой же, по приметам, человек, оказывается, бывал в этой сберкассе.

«Интересно, что он там делал? Может, заведующий прояснит ситуацию?».

Ракитин нетерпеливо достал из ящика телефонный справочник, отыскал нужный номер, снял трубку:

— Алло!.. Петр Дементьевич?.. Здравствуйте. Вас снова беспокоит Ракитин... Да-да, тот самый, вы уж извините... Видите ли, в чем дело, когда мы первый раз встретились, от вас выходил один рыжеватый гражданин. Не подскажете, кто это был?.. Что, не помните? Ну, молодой такой, симпатичный, в модном костюме... Вот-вот, точно... Кто-кто? Так. А фамилия?.. Пестряков, говорите?.. Нет-нет, не тревожьте его. Спасибо за консультацию. До свидания!

Сергей положил на место трубку, довольно потер руки. Ему уже представили справку Госавтоинспекции. На учете ГАИ красных «Москвичей» состояло немного. И среди их владельцев числился сотрудник городского финансового отдела Пестряков. Дело, по мнению Сергея, оставалось за малым: опросить его. И Ракитин пошел с докладом к Шатрову.

— А ты не торопишься? — спросил капитан. — Ну, вызовешь человека, а о чем с ним говорить будешь?

— Об Ирине. Теперь я убежден, что они были знакомы, и именно он увез ее, — горячо отозвался Сергей.

— А как быть с Гариком и его расческой? — хитровато прищурился Шатров.

Сергей смущенно вспыхнул. Он уже точно установил, что в ту злополучную субботу Гарик все прихорашивался перед Ириной. Когда схватился с Рыжим, расческа выпала из его рук, и владелец «Москвича» подобрал ее. А через несколько минут Гарика забрали в вытрезвитель, и он, естественно, уже больше не виделся с Ириной.

Сергей переминался перед столом Шатрова и вдруг увидел себя как бы со стороны: этаким еще совсем зеленым. Он мысленно выругал себя: «Хорош сыщик!».

— Эх, Сережа, Сережа, — вздохнул Шатров, поднимаясь из-за стола. — Каким бы ни был плохим тот или иной человек, нам нельзя подходить к нему предвзято. Это очень вредно для нашего дела... А с Пестряковым не торопись. Посоветуйся со следователем. Ищи факты, факты и факты.

Ракитин враз вспотел. Он что-то пробормотал в ответ и выскочил из кабинета. В коридоре ему встретился Берестовский.

— Ты что? Заболел? — встревоженно спросил лейтенант.

— С чего ты взял? — отмахнулся Ракитин. — Просто умаялся.

— Это дело поправимое, — оживился Берестовский. — А у меня для тебя новость.

— Какая же? — машинально спросил Сергей.

Берестовский не сводил с него своих светлых глаз и загадочно улыбался.

— Ну-ну, не тяни.

— Ладно, получай так, без выкупа... Я узнал, что одна из старушек, проживающих в районе Анютиной рощи, видела второго июля у оврага красную легковую машину. Фамилия старушки — Лебедева. Загородный поселок, пять.

— Ну и что? — буркнул Сергей.

— Как что? Нам обязательно надо установить и проверить водителя этой машины. Соображаешь?

Только теперь до Сергея дошло, в чем дело.

— Ну, мне сегодня везет! — радостно воскликнул он.

— Везет, это когда ничего не делаешь, а все само за тебя делается, — возразил Берестовский. — К нам это, по-моему, не подходит.

Сергей в порыве благодарности так стиснул руку лейтенанта, что тот жалобно поморщился и сердито затряс побелевшей ладонью.

Глава восьмая

В тот же день Ракитин встретился с Лебедевой. Поселок, где она жила, весь утопал в зелени. Дома все с огородами и садами. Летом такие поселки особенно оживленны, и он без труда отыскал ее дом. Сергей толкнул калитку, вошел во двор. В опрятном, ухоженном палисаднике ярко цвели астры и георгины. Небо уже прояснилось, и на скамейке дымил крутобокий самовар. В небольшой застекленной террасе тоже все дышало чистотой и опрятностью. В маленькой светлой горнице свежепокрашенный пол был застлан чистыми дорожками, стол покрыт новой золотистой скатертью. Стены аккуратно оклеены такими же золотистыми обоями, на окнах тюлевые занавески. На подоконниках алела пышная герань.

Лебедева была грузной, круглолицей, с очень живыми и ясными глазами. Расположить ее к разговору Ракитину не составило труда. Старушка оказалась необычайно радушна и словоохотлива. Рассказала, что она вдова, что сыновья разлетелись по свету, и подробно поведала Сергею о водителе красного «Москвича».

— Охотник он. Ко мне частенько захаживал водицы испить, — тихим грудным голосом рассказывала старушка, разливая по чашкам крепкий чай. Пила она из блюдечка и так аппетитно прихлебывала, похрустывала сахаром, что Сергей не смог отказаться почаевничать.

— Но стрелок он никудышный. Часто с охоты ни с чем возвращался. А вот собою видный, обходительный. Приятный, хоть и рыжий.

Сердце Ракитина учащенно забилось: «Рыжий...».

— А на машине-то зачем в тот раз приезжал? — спросил он, чувствуя, как волнение все больше охватывает его.

— Да не успела с ним поговорить-то. Выскочил он из оврага, отряхнулся, да и поминай как звали.

— Он один приезжал?

— Один.

— Во что был одет?

— Точно не помню, милый. Знаю, что был в светлом свитере.

— А имя охотника?

— Знакомился-то как Виктор... Пестряков, говорит.

Ракитин чуть не поперхнулся чаем, услышав эту фамилию. Он закашлялся и встал из-за стола.

— Ох, и крепок у вас чай.

— Хороший, — так и засветилась старушка. — Я тебе, если хочешь, рецепт дам.

— Вот уж спасибо! А почему вы так точно запомнили дату?

— Да ведь престольный праздник был. Я в тот день в церковь ходила, как раз вдоль оврага.

Старушка спохватилась:

— А что это ты все меня пытаешь? Али он что натворил?

Ракитин неопределенно пожал плечами. Ему еще нечего было ответить. Лишь попросил о их разговоре никому пока не говорить. Пожав на прощанье ее маленькую пухлую руку, он заторопился в горфинотдел: нестерпимо захотелось еще раз взглянуть на Пестрякова и под благовидным предлогом кое-что выяснить о нем.

В райотдел Сергей вернулся в конце рабочего дня. По-мальчишески радовался от сознания удачной беседы с Лебедевой и работниками горфинотдела. Мысленно уже пересказывал Шатрову обо всем услышанном сегодня.

Увидев его в своем кабинете, капитан с надеждой спросил:

— Есть новости?

— Есть. И, кажется, очень важные, — возбужденно ответил Ракитин. Присев к столу, он подробно рассказал о Лебедевой. Шатров внимательно выслушал его, а когда тот умолк, задал новый вопрос:

— А что за человек Пестряков, ты узнал?

— Все сделано, Серафим Иванович. В горфинотделе ничего плохого о нем не говорят. Даже радуются за него: вот, мол, счастливчик, то холодильник по лотерее выиграет, то часы золотые, то машину... Но есть и другие любопытные детали в его жизни — Пестряков, оказывается, большой любитель женщин и кутежей в ресторане.

— Он что — не женат?

— Холостяк. Родители в Москве. Видные специалисты в области медицины. Скромные люди, как говорят. А сын вот шикует, словно миллионер. Особняк себе купил. Незадолго до гибели Тимошковой его видели вместе с ней в ресторане.

Шатров задумался. Густые брови его сошлись.

— М-да, — выдохнул он через минуту, снял очки и прищурился. — Что же получается?

— Получается, что Пестряков должен держать ответ, куда он второго июля увез Ирину и что ему понадобилось в тот день в овраге Анютиной рощи.

— Правильно, — согласился Шатров. — Вот теперь можно потолковать с ним обо всем и откровенно.

— Так я пошел, — вскочил Ракитин.

— Куда?

— В прокуратуру, к Антонову.

— Поздно уже.

— Ничего. Посоветуемся и, может, махнем прямо к Пестрякову.

— Ну уж, одни не ходите, — встревожился Шатров. — Мало ли что. Будьте осторожнее!

— Да вы не беспокойтесь, — беспечно отмахнулся Ракитин. — Все будет нормально.

Глава девятая

Однако откровенного разговора с Пестряковым не получилось.

Было еще не так темно, когда Ракитин с Антоновым, захватив с собой Берестовского, подъехали на прокурорском «газике» к дому Пестрякова. Особняк выглядел солидно. У подъезда застыли старые липы. Они словно осматривали каждого, кто приближался к нему, словно взвешивали все «за» и «против» радушного приема.

«Ничего. Примут», — подумал Сергей. Он вышел из машины и быстрой походкой направился с Антоновым к дому. Берестовский едва поспевал за ними.

Ракитин первым поднялся по ступенькам крыльца, нажал кнопку звонка. За дверью — легкие шаги. Приоткрылся «глазок».

— Вам кого? — послышался мягкий мужской голос.

— Откройте, пожалуйста, — попросил Сергей.

Щелкнул замок. Распахнулась тяжелая дубовая дверь.

Сомнений у Ракитина не было: перед ним стоял Пестряков — лет тридцати, красивые черты лица, бледно-голубые глаза, тщательно расчесанные на пробор огненно-рыжие волосы...

— Гражданин Пестряков? — уточнил Ракитин. — Мы из милиции, — отрекомендовался он, так как вся группа была в штатском.

Пестряков заметно встревожился. Но в следующее мгновение он с деланным простодушием ответил:

— Из милиции? Ко мне? Но почему?

Антонов вышел вперед.

— Собственно, мы не совсем точно представились. Мои товарищи действительно из милиции, а я — следователь прокуратуры Антонов. Вот мое удостоверение.

Хозяин особняка смерил Антонова изучающим взглядом, однако на его удостоверение он даже не взглянул.

— Вы что — пришли меня арестовать?

— Нет, почему же?

— Вас так много.

Лицо Пестрякова было спокойным, но глаза озабоченно перебегали с одного пришедшего на другого.

— Много? — переспросил Ракитин. — Пусть это вас не волнует. Нам бы хотелось кое о чем переговорить с вами.

— Прямо сейчас?

— А вы что — возражаете? Может, вам здесь беседовать неудобно? Тогда перенесем место встречи.

— Нет-нет, проходите, пожалуйста, — Пестряков преувеличенно любезно сделал приглашающий жест. — Прошу... Только извините — я по-домашнему, в пижаме...

— Ничего, ничего, — отозвался Антонов. — Мы с вами и так потолкуем.

Пройдя просторную, хорошо обставленную переднюю, Берестовский остался в ней, а Антонов с Ракитиным очутились в большой нарядной гостиной. Сергей осмотрелся. Пол был устлан огромным темно-бордовым ковром. В переднем углу зеркально поблескивал черный рояль. В противоположном — глянцево отливал полировкой импортный бар, рядом находился невысокий столик с удобными креслами. На стенах в золоченых рамах темнели картины. У окна, полузакрытого тяжелыми шторами, стоял на ножках включенный телевизор, передавали какой-то веселый эстрадный концерт...

— Хорошо живете, — отметил Ракитин.

Лицо Пестрякова приняло холодное выражение. Он выключил телевизор, опустился в кресло.

— Ну, я вас слушаю.

Антонов сел рядом.

— Это мы хотим вас послушать.

— О чем?

— О Тимошковой.

— Об Ирине? А в чем дело?

— Вам разве не известно, что она исчезла?

Пестряков пожал плечами.

— Я-то здесь при чем?

— Второго июля, то есть в день исчезновения Ирины, вы увезли ее в своей машине.

— Что-то я не помню, — натянуто улыбнулся Пестряков.

— А пьяного парня с усиками помните? Он разговаривал тогда с Ириной. Может, устроить с ним новую встречу?

Выражение спокойствия исчезло с лица Пестрякова.

— Не надо. Я вспомнил.

Он потянулся к бару за сигаретой.

— Кстати, расческу-то его зачем взяли? — спросил Антонов будто из любопытства.

— Да так. Пожалел, что в пыли валялась, — машинально ответил Пестряков, явно сбитый с толку.

— Ну и куда же вы увезли Ирину?

— На вокзал. Она собралась на выходной к знакомым.

— И уехала?

— Да. Я сам посадил ее на ленинградский поезд.

— Тогда каким же образом труп Ирины оказался в овраге Анютиной рощи? А рядом — та самая расческа, о которой шла речь?

Пестряков нервно покусывал тонкие губы. По его лицу еще гуще рассыпались веснушки. Он понял, что попался, и зло ответил:

— Не знаю. Ни в каком овраге я не был.

— А вот молочница Лебедева видела вас там.

Глаза Пестрякова вспыхнули от внезапной ярости.

— Это вы про старуху, что ли? Да она из ума выжила. Нашли, кого слушать.

Антонов поднялся с кресла.

— Ну что же, придется произвести у вас обыск. Не очень-то правдиво вы отвечаете на вопросы.

Пестряков озадаченно взглянул на него и опустил голову. Сигарета его погасла. Он швырнул ее в пепельницу, дрожащими руками налил из сифона стакан воды и с жадностью выпил ее.

Антонов подошел к Сергею.

— Надо пригласить понятых.

— Хорошо, — ответил он.

Неожиданно за его спиной послышался шорох, Сергей оглянулся. И тут же оказавшийся рядом Пестряков с неимоверной силой отшвырнул его на ковер, одним ударом сбил Антонова с ног и, как был в пижаме и тапочках, метнулся в прихожую.

Ракитин вскочил с пола: «Неужели уйдет?». Но Пестряков не ушел. Нарвался на Берестовского. А уж того природа силушкой не обидела...

Сергей бросился к следователю. Тот неловко лежал у опрокинутого столика. Из пробитой головы сочилась кровь.

Ракитин заметался, не зная, что предпринять. Наконец, подхватил следователя и потащил его к машине. Потом уже, доставив Антонова в больницу, он вернулся в дом Пестрякова и провел там с Берестовским обыск. Настроение у обоих было подавленное. Переживали за следователя. Врачи сказали, что у него сотрясение мозга.

Глава десятая

Ночью Сергей спал плохо, а утром проснулся рано. За окном снова было солнечно. Сквозь разрывы белых облаков просвечивало ясное небо. В раскрытую форточку врывался свежий ветерок, играл занавесками, приносил с собой нарастающую разноголосицу города.

Сергей взглянул на будильник. Было пять минут седьмого. Он еще некоторое время провалялся в постели, борясь с дремотой.

Неожиданно ему вспомнился вчерашний вечер, несчастье с Антоновым, огорченное оканье Шатрова: «Я же просил — поосторожнее! Как же не остереглись?!».

На душе Ракитина сразу сделалось муторно. Вздохнув, он встал с кровати, включил радио. Передавали утреннюю гимнастику. Ракитин энергично занялся зарядкой, стараясь отогнать неприятные мысли. Но они вновь и вновь лезли в голову. Он позвонил в больницу и справился о здоровье Антонова. Ему сообщили, что тот чувствует себя уже лучше. Это немного успокоило Сергея. Он выпил стакан холодного молока и отправился в райотдел.

Улицы после дождя были чистые, словно умытые. В скверике красовалась сочная зелень деревьев и яркое разноцветье ухоженных клумб. Из пустынных аллеек тянуло прохладой...

Ракитин решил немного прогуляться, продумать тактику допроса Пестрякова. В том, что этот рыжий красавчик — убийца Тимошковой, он уже ни секунды не сомневался. Лишь не мог пока осознать, почему Пестряков решился на такое тяжкое преступление, чем ему помешала Ирина?

Задумавшись, Ракитин чуть было не прошел мимо райотдела, расположенного на противоположной стороне улицы. На фронтоне здания большие круглые электрические часы показывали половину девятого.

Ракитин невольно ускорил шаг, быстро пересек улицу.

Едва войдя в помещение, Сергей распорядился привести Пестрякова.

Тот держал себя внешне спокойно, на вопросы отвечал неторопливо, с наигранной улыбкой, как будто ни в чем не считал себя виновным. В то же время потихоньку приглядывался к Ракитину.

— Почему вы ударили следователя? — холодно спросил он Пестрякова.

В ответ скорбная мина:

— Так уж получилось. Извините. Пришли вы ко мне в штатском. Вот и подумал: вдруг это липа? Испугался.

— Ну а Ирину тоже испугались?

— Я же сказал, ничего о ней не знаю.

— Придется предъявить вам кое-что, — Ракитин раскрыл папку с материалами, достал из нее заключение экспертизы.

— Мы изъяли в вашем доме охотничий нож. По ширине клинка и по характерной на нем зарубке эксперты сделали вывод, что именно такой нож мог оставить порезы на одежде и теле убитой. Можете ознакомиться с заключением экспертизы.

Пестряков как-то сразу сдал. На лице и на руках его выступили красные пятна, возле губ обозначились складки, на лбу углубились морщины... И все же он молчал.

Сергей перевернул листок в папке:

— В салоне вашей машины мы обнаружили следы крови. Резус — отрицательный. Такая же кровь была у Ирины.

Опять молчание. Чувствовалось, что Пестряков лихорадочно ищет и не находит слов.

— А часы Тимошковой? Как они к вам попали?

Пестряков затравленно взглянул на Ракитина, и вдруг лицо его оживилось.

— Часы, часы! — с вызовом воскликнул он. — Почему вы знаете, что это ее часы? И потом... Зачем мне убивать Ирину? Мало ли ножей таких, с зарубкой? Мало ли людей с такой группой крови? Кого я только не катал, могли и носом удариться. Вы докажите!

— Ну что же, пожалуйста, — сердито ответил Ракитин. — Мы располагаем паспортом на часы Ирины. Теперь насчет крови... Такая разновидность встречается очень редко... Назовите, кого возили в машине за последнее время?

Пестряков судорожно облизнул губы, пожал плечами.

— Я не помню, — голос его прервался. — И вообще я устал.

Ракитин решил отложить дальнейшие расспросы.

Пестрякова увели, а в комнату быстро вошел Шатров. Он был непривычно угрюм и немногословен.

— Что Пестряков? Упирается?

— Еще как, — тоже невесело отозвался Ракитин. — Зачем, мол, ему убивать Ирину...

Шатров присел к столу Сергея.

— И правда — зачем? Не на часы же он польстился? Сдается мне, что за этим убийством скрывается кое-что посерьезнее часов.

Ракитин старался внимательно слушать, но что-то одновременно тревожило его.

— А знаете? — Сергея даже бросило в жар от осенившей мысли. И он заторопился высказать ее капитану. — При обыске в доме Пестряков вел себя не очень беспокойно, даже тогда, когда мы нашли его нож. А вот при виде лотерейных билетов заерзал и в лице изменился. Их у него было несколько пачек — на пятнадцать тысяч рублей! Кто же на такую сумму купит? Не похитил ли он их в сберкассе? Не без помощи Ирины, конечно. Потом они в чем-нибудь не поладили, и он разделался с ней.

— Вот насчет Ирины, ты, по-моему, перегнул, — возразил Шатров. — Девушка-то, говорят, скромная была и честная.

— Ну и что? Вдруг она влюбилась в Пестрякова? А влюбленные все могут. Я где-то читал, что в глубокой древности одна китайская принцесса вывезла из страны шелковичных червей, запрятав их в цветы на шляпе. Червей она отдала своему возлюбленному индусу. Так был вывезен шелк из Китая, а вы говорите...

Шатров улыбнулся.

—  Да... Звучит!..

Лицо его снова сделалось серьезным.

— Только я тебе на это вот что скажу... Принцесса принцессой, а то обстоятельство, что Пестряков так занервничал при изъятии лотерейных билетов, это уже кое-что для нас. Молодец, приметил.

Шатров потер подбородок.

— Может, и впрямь билеты похищены? Как работник горфинотдела, он имел к ним доступ. А Ирина могла заметить. Вот и конфликт?... Мне думается, эту версию надо проверить. Помнишь, хозяйка Тимошковой упоминала о том, что Ирина кому-то писала о лотерее?.. Не Павке ли? Все-таки долгое время дружили.

— Его фамилия Бойчин, — сказал Ракитин. — Берестовский уже установил его адрес. Не знаю, что я делал бы без этого трудяги лейтенанта.

— Да, работник он что надо, — согласился Шатров. — На вид медлителен, а глядишь — всюду успел!.. И ты не откладывай с Бойчиным.

— Так ведь он в экспедиции был. Лишь вчера вернулся.

— Вот и вызывай его в отдел.

— Это только время терять, — засобирался Сергей. — Я сейчас сам к нему, мигом.

Глава одиннадцатая

Бойчин жил в общежитии института, где он учился на четвертом курсе. Общежитие находилось на окраине города, неподалеку от Ильмы.

Ракитин пошел пешком. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями: что-то скажет Бойчин, как-то его встретит?

Был уже первый час дня. Погода стояла отличная. Солнце висело высоко, но пригревало не жарко. От Ильмы дул тихий ветерок.

«В такую погоду отдыхать бы где-нибудь на рыбалке».

Сергей вздохнул, прибавил шагу. Добравшись до пятиэтажного корпуса общежития из красного кирпича, он вошел в подъезд. В полутемном вестибюле над столиком дежурной висела табличка: «Посторонним вход воспрещен». Пожилая дежурная вышла из-за столика навстречу Ракитину.

— Вы куда? К кому?

Сергей объяснил ей, кто он и зачем пришел. Дежурная с сомнением пожала плечами:

— Не знаю, дома ли он... Пройдите на пятый этаж. Там есть кто-то с четвертого курса.

Ракитин поднялся на пятый этаж, нашел нужную комнату и постучал. Дверь приоткрылась.

— Вам кого?

На Сергея с интересом смотрел невысокий, смуглый и чуть кудрявый паренек, с большими карими глазами.

— Мне Бойчина!

— Это я, проходите, пожалуйста, — паренек жестом пригласил Сергея в комнату.

Ракитин перешагнул порог. Комната была маленькой, на две койки... И ничего лишнего. Но в комнате чисто. Над одной из коек висела гитара... Бойчин не показался ему «непутевым». Одет был опрятно: в хорошо отглаженных белой рубашке и светлых брюках. Спокойно встретил его испытующий взгляд.

— Признаться, не понимаю, зачем я понадобился вам, — откровенно удивился он, бегло взглянув на удостоверение Ракитина. — Я все лето был в экспедиции...

Бойчин предложил Сергею стул, но сам остался стоять. Услышав, что к нему пришли в связи с Тимошковой, он удивился еще больше.

— А в чем дело?

Ракитин сел и, чуть помедлив, пояснил:

— Нам бы хотелось уточнить ваши взаимоотношения с Ириной. Узнать, давно ли вы знакомы и что она за человек.

— С ней что-нибудь случилось? — с тревогой спросил Бойчин.

И Сергею сразу стало ясно: парень не знает о смерти Тимошковой.

— Вы перестали встречаться. Почему? — уклонился он от ответа.

В комнате наступила томительная тишина. Взгляд Бойчина стал потухшим. Затем он неохотно протянул:

— Мы поссорились из-за одного типа. Они вместе работают. — Неожиданно в его голосе прозвучало раздражение. — Зачем вам все это?

— Надо, поверьте. Так что, расскажите подробнее, пожалуйста. Вы уж извините, — как можно мягче сказал Сергей. Ему было понятно состояние парня. Кому же приятно раскрывать сокровенное перед чужими людьми.

Бойчин вздохнул, провел рукой по лбу и начал свой рассказ. По его словам, они с Тимошковой воспитывались в детдоме. Оба рано потеряли родителей, оба книголюбы. На этой почве незаметно для себя и сдружились. Как-то вечером, купив билеты в кино, он зашел за Ириной домой. А ее не было. Вернулась она поздно. Сказала, что засиделась у подруги. А потом он узнал, что не у подруги, а в ресторане она была со своим знакомым Пестряковым. Это огорчило его, но они продолжали встречаться. Правда, день ото дня Ирина становилась все молчаливей и задумчивей, словно что-то мучило ее. Он попытался развеселить Ирину, предложил сходить в ресторан, потанцевать. Но она наотрез отказалась. Из-за этого даже поссорились. А потом он уехал в экспедицию.

Рассказ Павлика заинтересовал Ракитина. После небольшой паузы он спросил:

— Как вы думаете, почему она вдруг так изменилась?

Бойчин молчал, собираясь с мыслями. Глаза его потемнели.

— Наверное, из-за Пестрякова, — наконец тихо выдавил он.

— Почему вы так считаете?

Бойчин печально улыбнулся.

— Потому, что она по-настоящему втрескалась в него. Боялась, что не пара ему. Мол, образованный, красивый, занимает солидное положение и все такое прочее. Но это глупые страхи. Он сам ее недостоин.

— Почему?

— Да обыкновенный хлыщ! Вы бы знали Ирину! Душа у нее чистая и светлая. А он — просто закружил ей голову, жулик.

Бойчин вздохнул. И стало ясно, что дружба его давно переросла в затаенную любовь к Ирине. Ракитин, глядя на этого красивого, расстроенного парня, с обидой за него подумал: «Странные женщины. И что их порой привлекает в таких, как Пестряков? Видно, правду говорят, что любовь слепа». Быстро отбросив ненужные мысли, он снова вернулся к главной теме разговора:

— Вот вы назвали Пестрякова жуликом. Вам Ирина что-нибудь говорила о нем?

Бойчин заколебался.

— Как вам сказать... После ссоры она написала мне о своих подозрениях, спрашивала совета, как ей поступить... Да я уже уехал в экспедицию...

Он прошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал из него слегка помятый конверт.

— Вот взгляните, что она написала о нем.

Ракитин посмотрел на подпись: Тимошкова. Датировано вторым июля. Он почувствовал, как внутри все напряглось.

Пока Сергей читал письмо Ирины, Бойчин молчал и курил.

— Видите, каков он на деле! — с ненавистью воскликнул Бойчин, как только Ракитин дочитал письмо... — Жулик и есть. Ему такое дело доверили, а он!..

Бойчин умолк и, подумав несколько секунд, спросил:

— Наверное, не дождавшись моего совета, Ирина направилась прямо к вам? Вы поэтому ко мне пришли?

Сергею было больно говорить ему правду. Он сказал ее, стараясь не смотреть парню в глаза.

Глава двенадцатая

...Ракитин вышел из общежития на улицу и остановился в раздумье. Хотя еще два часа назад он сам высказал идею о том, что Пестряков похитил лотерейные билеты, все-таки письмо Ирины к Бойчину, подтверждающее эту версию, явилось для него неожиданностью. Необходимо было срочно вновь побывать в Центральной сберкассе и навести там соответствующие справки.

Сергей взглянул на часы. Время обеда он уже пропустил, но придется ли ужинать? Он осмотрелся по сторонам. Увидел на углу улицы стеклянный павильон сосисочной и торопливо направился к нему. Перехватив порцию сосисок с тушеной капустой и выпив стакан кофе с булочкой, Ракитин не спеша двинулся в сберкассу. А еще через два часа он уже входил в кабинет Шатрова.

Капитан стоял у раскрытого окна и просматривал на свет лотерейный билет. Услышав стук двери, он обернулся.

— A-а, это ты, — Шатров убрал в карман костюма билет, снял очки и прищурился. — Что такой взмыленный?

— Да вот побывал в Центральной сберкассе. Оказывается, Пестряков постоянно назначался членом комиссии по уничтожению непроданных лотерейных билетов.

— И что из этого следует?

— Очень многое, Серафим Иванович! Знали бы вы, как уничтожаются такие билеты. Они в посылках поступают из районных сберкасс в Центральную и учитываются не по реквизитам — номер, разряд, серия, а по количеству. Вот вам и лазейка для хищения! Понимаете? Пестряков называл комиссии общее число актируемых билетов, а на сжигание передавал не все.

Шатров недоверчиво сдвинул брови, протер носовым платком стекла очков, водрузил их опять на нос, прошел к своему столу и сел за него, широко расставив ноги.

— А ты, случайно, не фантазируешь? Кто тебе об этом рассказал?

— Ирина Тимошкова! — Сергей поставил стул сбоку у стола и тоже сел. — Она заметила манипуляции Пестрякова с билетами. Сначала растерялась, а потом попыталась воздействовать на его совесть, но тот отшутился. И тогда она написала обо всем Бойчину, спрашивала у него совета, что ей делать, как поступить. Хотите, я прочту вам ее письмо?

Ракитин открыл принесенный с собой портфель, достал из него письмо Ирины. Шатров слушал молча и все больше хмурился. Как только Сергей закончил читать, он откинулся на спинку стула, медленно раскурил папиросу, стараясь скрыть волнение. Затем резко повернулся к Ракитину:

— А мы-то ломали голову. Теперь ясно, почему он решился на убийство. Ну, сейчас ему не выкрутиться!

— Да, свидетельства у нас серьезные. Да только вот письмо Ирины — пока лишь косвенное доказательство. Пестряков будет отказываться.

— А мы с тобой на что? Я тут без тебя билетик один купил. Лотерейный. Естественно, поинтересовался, что он собой представляет, как в случае выигрыша произвели бы его оплату... И что выяснилось? Билет оказался надписанным. Это во-первых, а во-вторых, в случае крупного выигрыша, билет будет направлен в Москву с указанием имени, отчества, фамилии и домашнего адреса владельца... Ты говорил, что в доме Пестрякова вы нашли лотерейные билеты разных выпусков. Значит, надо послать запрос на фабрику Гознак, чтобы установить, в какие районные сберкассы они были направлены для реализации. Следует запросить Москву — не значится ли Пестряков в числе получивших крупные выигрыши? Куда ранее направлялись для реализации предъявленные им билеты? Ведь нам что важно узнать? Из каких посылок похищались билеты.

— Может, заодно опросить всех работников сберкасс, не оставляли ли они на непроданных билетах каких-нибудь пометок?

— Правильно мыслишь, — согласился Шатров. — И надо отправить письмо Ирины на почерковедческую экспертизу. Прокурор поручил все неотложные следственные действия провести нам. Так что — за дело!

А ответы на запросы пришли быстро. Москва известила о том, что Пестряков выиграл по лотерее автомобиль «Москвич», холодильник и мотоцикл. Указывались районные центры реализации билетов. Поступило сообщение и о денежных выигрышах. Неутомимый Берестовский, выполняя поручение Ракитина, в одной из районных сберкасс города установил, что часть лотерейных билетов, обнаруженных у Пестрякова, значится непроданной и возвращенной в Центральную сберкассу для уничтожения. Так уж случилось, что работницы сберкассы, любопытства ради, записывали номера и серии непроданных билетов — выиграют ли? Некоторые и выиграли! По ним, как теперь выяснилось, Пестряков и получил «Москвич», холодильник и другие ценные вещи. Эксперты же подтвердили, что письмо написано самой Тимошковой. Теперь можно было продолжать допрос Пестрякова. И Ракитин поехал в следственный изолятор.

Пестряков старался держаться спокойно. В нем еще теплилась надежда на лучшую перемену его теперешнего положения. В комнату для допроса он вошел с деланной улыбкой, с показной беззаботностью опустился на стул. Но небритое лицо его было измученным, как от бессонницы, в глазах тревожный огонек: что-то еще стало известно этому дотошному милиционеру, чем он располагает?

— Ну, нашли, чем мне не угодила Ирина? — спросил он нарочито насмешливо.

— А как же, — спокойно ответил Сергей. — Девушка была для вас опасным свидетелем хищения лотерейных билетов.

Пестряков вздрогнул. Он полагал, что никому не удастся выявить эту истину.

— Что вы сказали? — прошептал он враз осевшим голосом и покачнулся на стуле.

Ракитин молча подал ему фотокопию письма Ирины к Бойчину. Пестряков впился глазами в текст. На лбу его выступили капельки пота, губы сжались, тело напряглось...

На какое-то мгновение в кабинете воцарилась тишина.

— А теперь я вас хочу послушать, — сказал Ракитин, как только Пестряков прочитал текст письма. — Будете говорить?

Пестряков словно окаменел, отсутствующим взглядом смотрел куда-то мимо Ракитина. Наконец он вышел из оцепенения.

— Письмо еще ничего не доказывает! — крикнул он, вскочив со стула. — Это оговор! Я тратил свою зарплату на билеты!

Но у Сергея уже были заготовлены все необходимые документы: справки Посылторга, фабрики Гознака, показания работниц сберкасс, он их и выложил Пестрякову как неопровержимые доказательства.

Пестряков тяжело сел. Только теперь он понял, что от возмездия ему не уйти.

Ракитин смотрел на его застывшую фигуру, потное лицо, дрожащие руки, а видел, как живые, восторженные глаза Ирины, ее жизнерадостную улыбку, вспоминал ее удивительные поэтические стихи о счастье, о любви, о чести и с прежним недоумением думал, что она могла найти в этом жалком человеке?

Он с трудом отогнал от себя неприятные мысли.

— Ну, вы будете говорить правду?

Пестряков уныло уставился в пол.

— Да что уж тут говорить... Так и было, как вы сказали... Ирина заметила, что при подсчете билетов часть их я похищал. И когда мы остались одни в кабинете, все уговаривала вернуть билеты комиссии, — он вскинул голову, криво усмехнулся. — Вернуть билеты! Как будто это могло меня спасти. Начались бы вопросы: что да почему? Припомнили бы о «Москвиче» и мотоцикле. Ведь в понятии всех я был счастливчиком... Не-ет, — протянул он. — Оставалось только все отрицать. Ирина сразу замкнулась. Я понял, что не смог разубедить ее, и тогда решился...

Пестряков неожиданно умолк. Глаза его лихорадочно заблестели, и Ракитин подумал: «Ну вот, из шокового состояния он уже вышел, сейчас начнет опять выкручиваться».

— И что же вы решили? — быстро спросил Сергей.

— Пойти к вам с повинной... Я договорился с Ириной и захватил ее с собой... Под впечатлением ссоры с Гариком — так, кажется, его зовут — она и мне наговорила дерзостей. Я что-то резко ответил ей, и она ударила меня. Я защищался!..

«Ишь ты, куда погнул!» — нахмурился Сергей. Он ожидал от него какого-нибудь другого хода, но и против этого ему было что возразить.

— Значит, защищались? Охотничьим-то ножом? Ударами в спину? Вы же его с собой в машину заранее взяли. Ведь не на охоту ехали!

— Я постоянно хранил его в машине.

— Опять неправда. Ваша домработница нам сказала, что всегда держала его на кухне, пользовалась им для разделки мяса и рыбы... Нет, Пестряков, оба своих преступления вы совершили преднамеренно, обдуманно и хладнокровно. Вы уговорили Тимошкову поехать с вами, якобы в милицию, и в тихом безлюдном местечке убили ее. Я не намного отклонился от истины?

Пестряков, не поднимая глаз, молча кивнул. Приумолк и Ракитин. Все раздумывал, как мог этот образованный, занимающий солидное положение человек пойти на такие тяжкие преступления?

— Что же толкнуло вас? — спросил Сергей. — Вы разве в чем-нибудь нуждались?

Пестряков вскинул голову, посмотрел на него долгим-долгим взглядом и устало выдохнул:

— Так уж получилось.

— А все-таки?

— Сначала, конечно, и в мыслях не держал, чтобы польститься на эти проклятые билеты... Для интереса покупал их понемногу на свои собственные... Потом завидно стало: другие, смотришь, все выигрывают. Вот и стал приглядываться к актируемым билетикам, — Пестряков незаметно для себя увлекся. Глаза его заблестели. — А они, понимаете ли, тысячами через руки плывут! Так и липнут, так и соблазняют. Подвернись подходящий момент, — и они твои!..

Пестряков вздохнул, а Ракитин с ожесточением подумал: «Нет, нет! Не в этом дело...». Ему вспомнился недавний очерк в «Комсомолке». Он глубоко запал в душу. В очерке рассказывалось о ленинградском комсомольце Семене Маркове. Семен был близоруким. И когда началась война, на фронт его не взяли, а направили на работу в торговлю. Шла голодная, блокадная зима... Семен умер от голода. Умер, будучи инспектором... хлебных магазинов!

— Ну, что же вы молчите? — хрипло спросил Ракитин. — Продолжайте!.. Значит, билеты к вам так и липли. А Ирина заметила. И что же вы сделали?

— Зря, конечно, руку на нее поднял. Да ведь ни на какие посулы не шла... Отъехали мы немного от остановки, и я предложил: давай, мол, к Анютиной роще свернем, поговорим еще. Она согласилась. Там, у рощи, и ударил ее... Ножом... Прямо в машине...

— А Ирина любила вас. Беспокоилась за вашу судьбу...

Пестряков побелел, отвернулся.

— Ну а часы-то зачем с нее сняли?

— Не пропадать же добру, — глухо ответил Пестряков.

Ракитину сделалось не по себе от такого его объяснения. Он задал ему еще несколько вопросов, занес показания в протокол, дал Пестрякову прочитать и подписать его.

...Когда он вышел на улицу, горькое чувство от разговора с Пестряковым несколько растаяло. Ракитин закурил и медленно двинулся к отделу. Уже темнело. Под ногами шуршали первые опавшие листья. И в их шорохе, в быстро сгущающихся сумерках и остывающем воздухе чувствовалось приближение осени.

«Как быстро пролетел месяц!» — подумал Сергей, прибавляя шаг.

Он вошел в отдел, поднялся по лестнице и направился к Шатрову. Тот был еще у себя. Он сидел за своим рабочим столом, низко склонившись над бумагами, и делал в них какие-то пометки красным карандашом.

Ракитин кашлянул. Шатров поднял голову, выжидательно посмотрел на него.

— Все, Серафим Иванович, Пестряков признался.

— Сразу?

— Какое там! Весь фальшив, как коронка Ирины. Взгляните-ка на его показания.

Шатров поправил очки, долго и внимательно читал протокол допроса Пестрякова.

— Значит, пожалел, что не знал о письме Тимошковой, — сказал он, закончив читать.

— А мне думается, — возразил Сергей, — что если бы и узнал, то все равно расправился с Ириной. Ведь заявил же он мне, что ему важно было избавиться от живого свидетеля хищения лотерейных билетов, а в своей изворотливости на случай следствия он, мол, и не сомневался.

— Да... Тяжелый экземплярчик попался, — протянул Шатров. — Признаться, я сначала беспокоился за тебя. Больно уж скорым да нетерпеливым мне показался...

Ракитин покраснел, насупился.

— Ну-ну, — добродушно улыбнулся Шатров. — Я и говорю, что ты молодчага... Кстати, об учете лотерейных билетов, — снова посерьезнел он. — Надо будет подготовить совместно с прокуратурой соответствующее представление о нем. В этом важном государственном деле не должно быть ни малейшей лазейки для жуликов... А теперь иди отдыхай.

Шатров прошел к окну, задернул шторы. Потом вернулся, включил настольную лампу и опять склонился над бумагами.

Узелок (рассказ)

1

Речушка Ильма, заросшая по берегам густым кустарником, подходила почти к самому городу. В ее застойных омутах на зорьке то и дело слышались всплески рыбы, и поэтому здесь на берегу нередко сидели рыболовы.

Ракитин тоже проводил редкие свободные часы у речки с удочкой.

К рыбалке Сергей обычно готовился заранее. Вот и в эту пятницу, возвращаясь вечером из райотдела в общежитие, он прикидывал, какой запастись приманкой и не взять ли пару мормышек.

Ракитин уже подходил к дому, когда сзади резко скрипнули тормоза. Он оглянулся и... увидел Шатрова, начальника отделения уголовного розыска. Открыв дверцу «газика», капитан нетерпеливым жестом подозвал его к себе. По озабоченному выражению лица Шатрова Сергей сразу понял, что рыбалку придется отложить.

«Ничего не поделаешь», — с грустью подумал Ракитин и молча полез в машину. Он уже третий год работал в милиции и привык ко всяким неожиданностям.

— ЧП, Сережа, — выдохнул Шатров. — За деревней Калиновкой, в лесу, обнаружено тело местной учительницы Дороховой, без видимых признаков жизни. Оперативная группа райотдела уже выехала туда. Из прокуратуры тоже подъедут. Успеть бы нам до темноты. Розыск возглавишь ты, — добавил он и подал знак шоферу.

«Газик» рванулся с места, выскочил за город и, оставляя за собой клубы пыли, помчался к Калиновке.

Всю дорогу Шатров молчал. Он и по натуре был неразговорчив, а в такие моменты и вовсе уходил в себя. Ракитин понимал его состояние: всегда горько, когда гибнут люди.

Почти у самой деревни из леса навстречу машине выбежал человек и замахал кепкой.

— Нам сигналят. Похоже, Сторжинский, — сказал шофер. — Я его знаю — калиновский автослесарь, как-то помогал мне ремонтироваться.

— А ну, притормози, — попросил Шатров.

Сигналившим действительно оказался Сторжинский, загорелый парень в темных брюках и пестрой рубашке. Поравнявшись с машиной, он торопливо кивнул шоферу и сбивчиво заговорил, то указывая на лес, то стирая со лба обильный пот:

— Там она! Там. А я вас жду. Туда вам не проехать. Пешком надо идти. Мне сказали: следи, мол, за дорогой, чтобы вы, дескать, мимо не проскочили...

— Кто сказал? — спросил Ракитин.

— Да участковый наш!..

— Ну что же... — Шатров вышел из машины. — Ведите!

Чуть заметная тропинка вилась все дальше и дальше в глубь леса. Глухо шумели над головой сосны...

Стоял конец августа. Влажная жара и тяжелые тучи сулили непогоду, острее обычного пахла трава, нудно звенели над ухом комары, громче и суматошней гомонили птицы.

Шатров поднял голову, поморщился.

— Только дождя нам и не хватало! — сказал он сердито.

Тропинка сделала очередной поворот, и капитан замедлил шаги. В стороне, у кустов, лежала седоволосая пожилая женщина. Чуть поодаль, у развесистой сосны, шушукались мальчишки, о чем-то разговаривал с группой колхозников участковый Берестовский. Старательно щелкал затвором «Зенита» эксперт райотдела Крягин...

— Та-ак, — Шатров остановился, поманил Берестовского. — Вот что, товарищ лейтенант... Пригласите понятых. И чтобы здесь не было посторонних.

Берестовский, козырнув, отошел. Всегда спокойный и подтянутый, он оглядел ребят и, расправив широченные плечи, строго прикрикнул:

— А ну, марш по домам!..

Мальчишки нехотя разошлись.

Между тем судмедэксперт уже склонился над потерпевшей. Шатров с Ракитиным терпеливо ждали решающего слова врача.

— Может, поговорите пока с Ветлугиным? — предложил Берестовский.

— А кто это? — спросил Шатров.

— Да здешний завгар. Это он обнаружил труп. Видите, у сосны стоит с удочками.

Шатров кивком пригласил Ракитина с собой.

Ветлугину было лет сорок пять. Его полное, красноватое лицо под светлой широкополой шляпой выглядело мрачным, а сам он — встревоженным и суетливым. Отложив чехол с удочками, он беспокойно протирал мятым носовым платком толстые стекла очков и поминутно оглядывался по сторонам.

— Так когда это случилось? — спросил его капитан, достал из кармана пачку «Беломора» и уселся на краешек пенька.

Ветлугин вздохнул, надел очки, неуверенно опустился рядом на пересохшую колоду. Он заметно нервничал, пухлые руки его дрожали.

— Я, понимаете ли, на рыбалку шел, — заговорил он тихо. — Шел, значит, вот этой самой тропинкой. Глядь, что такое? Женщина у кустов лежит. Подошел поближе и обомлел: Дорохова! И кровь у нее на виске...Вначале даже оторопь взяла. Потом спохватился да бегом на дорогу — людей позвать. Выбегаю — Сторжинский в деревню шагает. Я ему кричу. Так, мол, и так. Дескать, беги, звони в милицию... Вот и все, — Ветлугин развел руками.

— А когда вы последний раз видели Дорохову живой? — поинтересовался Ракитин, внимательно вглядываясь в него.

— Сегодня, часов в пять вечера, — откликнулся Ветлугин. — Я из гаража вышел, а учительница в город направлялась. Любительница была ходить пешком, да через лесочек. Все поговаривала — здоровее будет, и вот на тебе... — он снова сокрушенно вздохнул.

Оглянувшись на Шатрова, Сергей поинтересовался:

— У нее что-нибудь было с собой или она налегке шла?

— Не помню. Вроде, было... По-моему, портфель, — неуверенно проговорил Ветлугин.

— А вам в лесу никто не встречался?

Ветлугин снял шляпу, вытер платком шею, задумался.

— Нет, как будто. Хотя... — лицо его оживилось. — Как же, как же. Встретился! Пастух наш. Венькой его зовут. Спешил он почему-то. Впрочем...

Ветлугин замолчал. Было видно, что он колеблется — продолжать ли разговор?

— Хотите еще что-нибудь сказать? — спросил Шатров.

— Пожалуй, да, — повернулся к нему Ветлугин. — А куда пастуху торопиться? Уж не он ли виноват?

— Предположения пока рановато строить, — прищурился капитан, досадуя, что в спешке оставил очки в кабинете. — Лучше расскажите нам о Дороховой: что за семья, как жили, кто ее друзья, не было ли у нее врагов?..

— Какие там враги, — отмахнулся Ветлугин. — И муху не обидит, а добра людям много делала. Жила одиноко. Муж-то у нее лет десять как помер, и вот с той поры все одна... С кем дружила? — Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить. — Это вы спросите у наших женщин. Они лучше знают... Да, — спохватился завгар, — вот еще что. — У Дороховой есть племянник. С геологами нефть у нас ищет. Фамилия его Поляков. Зовут Юрий.

— Спасибо, — Шатров поднялся с пенька. — Вы пока свободны.

Ветлугин снова тревожно закашлялся, тоже встал и отошел в сторонку. Шатров с Ракитиным и прибывший прокурор поспешили к врачу.

К счастью, Дорохова оказалась живой, лишь в глубоком беспамятстве. На ее голове, почти у виска, была небольшая, но глубокая рана.

— Возможно, от удара кастетом или каким-либо другим подобным предметом, — пояснил врач.

— Ну что же, — нахмурился прокурор, — отправляйте потерпевшую в больницу. Приступим к делу.

Сергей осмотрелся. Гомон птиц приутих, вокруг стояла знойная предгрозовая тишина. Было ясно, что Дорохова дважды падала на тропинку. После первого раза она, видимо, пыталась подняться, снова упала, плотнее примяв траву, потом кто-то оттащил учительницу к кустам. В кустах трава тоже примята. Должно быть, кто-то стоял там недавно. В кармане платья Дороховой лежал кошелек с деньгами. На руке — новенькие часы «Чайка» в хромированном корпусе.

«Если нападение на учительницу было с целью ограбления, то что же взял преступник?» — подумал Ракитин. И тут послышался голос Берестовского:

— Сережа! Портфель!

Ракитин заторопился к лейтенанту. Тот стоял перед большим кустом.

— Вот! — Берестовский указал на куст.

Ракитин раздвинул ветви. Осторожно, стараясь не повредить отпечатки, которые, возможно, остались на портфеле, приподнял его и стал рассматривать. Черного цвета портфель был потрепанный, с открытой застежкой.

— Пустой... — пробормотал он. — И открытый. Почему?

— Здесь недалеко, — не отвечая, снова сказал Берестовский, — мы кнутовище нашли.

— Вот как? Интересно! — Голубые глаза Ракитина тотчас сузились. — Придется побеспокоить местного пастуха.

— Это еще не все, — выкладывал свои новости лейтенант. — Крягин сейчас отцеп фотографирует.

— Отцеп?

— Ну да! И лежит он как раз с кнутовищем.

Сергей осмотрел и отцеп. Это был обыкновенный гладкий кусок свинца — груз, прочно закрепленный на толстой капроновой леске и применяемый рыбаками для освобождения крючков от коряг.

Ракитин старательно упаковал его в целлофановый мешочек. «На отцеп, конечно, надежды мало! — подумал он. — Возможно, давным-давно бросил его здесь какой-нибудь рыбак. А с другой стороны... все могло быть!».

Он еще раз внимательно обследовал место происшествия, а затем вся группа, за исключением прокурора, давшего задание оперативникам и уехавшего обратно в город, отправилась в деревню, так как начиналась гроза.

2

Обосновались в клубе. За окнами как-то сразу сгустились сумерки. Хлестал ливень. То и дело вспыхивали молнии, слышались раскаты грома.

Ракитин пригладил вихрастые волосы, отошел от окна, присел на диван.

— Вовремя мы закончили осмотр, — довольный, заговорил он. — Чуток бы помешкали — все следы смыло!

Шатров сосредоточенно изучал свои записи. Услышав голос Ракитина, он поднял голову, посмотрел на струящийся за окном дождь.

— Подойди-ка сюда, Сергей. Посмотрим, что мы имеем, и что еще нам надо сделать.

— В лесу Дорохову нашли в шестом часу вечера, — продолжал он. — Как пояснил Ветлугин, портфель, найденный в кустах, принадлежит учительнице. Именно с этим портфелем она отправилась сегодня в город. Там же, в кустах, найдены четыре окурка папирос «Любительские»...

Его размышления прервал звонок телефона. Шатров снял трубку:

— Да? Я слушаю, — брови его поползли вверх. — Так... Так... Заключение пришлите в райотдел. До свидания.

Он мрачно взглянул на Сергея.

— Звонили из больницы. Оказывается, Дороховой было нанесено два удара по голове: свинчаткой — след от удара совпал с конфигурацией отцепа, и, по-видимому, палкой — на темени Дороховой обнаружены древесные занозины и подкожный кровоподтек.

— А что с учительницей?

— Плохо. Все еще без сознания.

Капитан задумался.

— Я полагаю, преступник был не один, — продолжил он вскоре. — След ботинка, обнаруженный рядом с потерпевшей, отличается от следа у места, где ее сбили с ног. О чем это говорит?

— Что удары нанес один человек, а оттащил Дорохову к кустам другой? — вопросом на вопрос ответил Сергей.

— Не исключено... А как по-твоему, кто мог напасть на учительницу и с какой целью?

Но у Ракитина еще не было никакой гипотезы. Поразмыслив немного, он выложил такой вариант:

— Может, на нее напали с целью ограбления? Портфель-то пустой и открытый. Видимо, преступник — знакомый учительнице человек. Иначе зачем бы покушаться на ее жизнь. Кроме того, Дорохова, по всему видно, не сопротивлялась.

— Что же, правдоподобно, — согласился Шатров. — Мне думается, преступника надо искать среди рыбаков.

— А как же быть с пастухом? Вдруг преступник он? А мы распыляться будем... Нет, пастуха надо в первую очередь опросить: почему он бежал, как оказался на месте происшествия его кнут?...

— Поговорить с ним, конечно, надо, — подтвердил Шатров. На лице его мелькнула улыбка. — Но если следовать версии, что Дорохову ограбил знакомый человек, то напрашивается вывод, что этот человек должен был хорошо знать о времени ее пути и о ценностях, которые она могла нести с собой в портфеле, — кошелек и часы не интересовали его... А какие такие особо доверительные отношения у нее с пастухом? Почему она должна была поведать ему обо всем этом? — взгляд Шатрова стал озабоченным и жестким. — А человек ждал ее в кустах. Искурил не одну папиросу. Кто? Судя по следу обуви, он небольшого роста. Но вот кто второй? Что несла учительница в портфеле?..

Гроза стихла, и ясно послышался шум подъезжающей к клубу машины. Через минуту вошли Берестовский и приземистый мужичок в брезентовом плаще.

— Вот это и есть Вениамин Петрович Смирнов, пастух, — доложил лейтенант.

Пастуху на вид было лет сорок. Большеротый, с обветренным лицом, крупным облупленным носом и бесцветными слезящимися глазами, он то и дело подергивал плечами и безучастно смотрел на присутствующих.

Ракитин машинально взглянул на его обувь: резиновые сапоги небольшого размера.

«Он!» — сердце его екнуло.

После первых же заданных ему вопросов пастух перестал дергаться, обвел всех тусклым взглядом и заикаясь произнес:

— М-мой, кнут м-мой. А бил не я. Д-другой.

— Кто же? — спросил капитан.

— Лешка Па-а-нарин.

И больше пастух, о чем бы его ни спрашивали, не сказал ни слова. Лишь утирал кулаком глаза.

Шатров кивнул Берестовскому. Лейтенант вышел и вскоре возвратился, положил перед ним записку. Шатров взглянул на нее и передал Ракитину.

«Ветлугин сказал, что знает Панарина. Жил здесь такой. Шофер, был командирован из города на уборку урожая. Вчера уехал на побывку домой и пока что не вернулся», — прочитал Сергей.

— Ну что же, Смирнов... — Шатров поднялся из-за стола. — Не хотите сейчас с нами разговаривать — потолкуем завтра!

И, как только Берестовский увел пастуха, капитан стал собираться в дорогу.

— Ты, Сергей, утречком побывай в доме учительницы. Посмотри там — что к чему. С прокурором об этом я уже договорился. Санкцию дал. А завтра я позвоню относительно Панарина.

Он пошел к двери.

— Да, вот еще что... Чуть не забыл! — остановился он у порога. — Надо найти племянника Дороховой. Сообщить ему о трагедии все равно придется. Заодно и побеседуешь с ним.

Шатров уехал. В соседней комнате укладывался на ночь Берестовский. Прилег и Сергей на диван, но еще долго не мог заснуть. Он старался не думать о деле, но в уме все равно возникали вопросы: «Взять хотя бы отцеп — о чем он говорит? Что его хозяин первоначально не помышлял о нападении, иначе захватил бы с собой оружие посерьезнее. Значит, — размышлял Сергей, — удар свинчаткой не был предусмотрен. Следовательно... преступником мог быть только рыбак. Он шел на рыбалку и в лесу встретил Дорохову. Между ними что-то произошло, и рыбак неожиданно ударил учительницу отцепом...»

Тут Сергей остановил себя. Почему-то его рассуждения никак не вязались с другими фактами. Ведь кто-то еще ждал учительницу в кустах и ударил ее. Причем ударил палкой. «Кто это мог быть? Панарин?..».

Сергей ворочался с боку на бок и мысленно рисовал себе встречу с ним: как тот будет вести себя, что станет говорить?..

За окном все реже вспыхивали далекие молнии, утих ветер, и Ракитин в конце концов уснул.

3

Разбудили Сергея голуби, нежно ворковавшие за окном. Он и не думал, что его сон может быть таким чутким.

Рассвет только занимался. Сергей взглянул на часы: они показывали шестой час. Это было самое удобное время для того, чтобы без чужих глаз и пересудов побывать в доме учительницы.

Он разбудил Берестовского. Тот сначала вытаращил глаза, потом рывком вскочил на ноги и торопливо стал натягивать сапоги.

— Пожевать бы маленько!.. — мечтательно вздохнул лейтенант, когда они вышли на улицу. И Сергею вдруг тоже захотелось есть, да так, что даже под ложечкой засосало. Он невольно посочувствовал другу: как-никак тот почти двухметрового роста и ему, конечно, трудновато без плотного завтрака. К тому же вчера они так и не поужинали.

— Терпи, казак, — подбодрил Ракитин.

Берестовский кисло улыбнулся и отправился отыскивать понятых.

Деревня уже просыпалась. То тут, то там голосисто кричали петухи, будто нехотя тявкали собаки, слышался звон ведер, хрипловатые спросонок голоса... Воздух после дождя свежий, сочный, с тонким ароматом подсыхающих трав и деревьев. По небу все еще волоклись взлохмаченные тучи, но между ними уже весело пробивались первые лучи солнца.

Берестовский вскоре вернулся в сопровождении двух озабоченных женщин. Они сдержанно поздоровались с Ракитиным и повели его к дому учительницы. Чувство тревожного ожидания и надежды охватило Сергея: может, там-то и отыщется ключик к загадочному происшествию?

Дом учительницы — добротной старинной постройки, с искусно вырезанными кружевными наличниками — стоял почти на окраине деревни. В палисаднике над окнами полыхали красноватой медью гроздья широко раскинувшейся рябины, в огороде жирно чернели только что вскопанные грядки.

Ракитин вошел внутрь дома: просторная прихожая, две комнаты, кухня...

В гостиной за стеклами серванта блестели цветной эмалью столовый и чайный сервизы. Высоко на стене застыли старинные часы в тяжелом длинном футляре, с огромными медными гирями на цепочках.

В другой комнате стояла деревянная кровать, двустворчатый гардероб, письменный стол со стопкой учебников и стареньким глобусом, этажерка... Кровать старательно убрана. В комнатах и в кухне чистота и порядок. По всему чувствовалось, что вчера учительница не торопилась выходить из дома и после нее в нем никто не побывал.

Этот осмотр почти ничего не дал Сергею. Едва они с Берестовским возвратились в клуб, как позвонил Шатров.

— Что нового? У Дороховой дома был? — спросил он своим обычным ровным голосом.

— Был, — невесело ответил Сергей. — Там все в целости и на своих местах. Нашли черновик какого-то письма.

— Что за черновик?

— Набросок письма к сестре. В одном месте речь идет о кувшине с золотыми монетами, а в чем дело — неясно. Все зачеркнуто, перечеркнуто.

— Немедленно направь его на исследование. Надо восстановить текст. Все у тебя?

— О Панарине что-нибудь известно? — спросил Сергей на всякий случай.

— Известно, — помедлив, ответил капитан. — Оговорил шофера пастух. На Дорохову напали в пятницу, а Панарин еще в четверг, возвращаясь в город, попал в аварию и в тяжелом состоянии доставлен в больницу. Надо передопросить Смирнова — выяснить, в чем дело.

— Хорошо, Серафим Иванович. Сделаю! А как учительница?

— Ей стало полегче. Уже в сознание пришла.

— Правда?! — обрадовался Сергей. — Может, разрешат врачи поговорить с ней?

— Нет, — возразил Шатров. — Видишь ли, какое дело: временная потеря памяти. Такое бывает. Ты с пастухом да с людьми лучше поговори.

Он повесил трубку.

Сергей переглянулся с Берестовским, а потом разговор опять-таки вернулся к пастуху. Для чего ему понадобилось оговаривать Панарина? Уж не от себя ли отводил подозрение? А может быть, хотел выиграть хоть немного времени? Ну и пусть для учительницы он был посторонним человеком, но преступников-то было двое! Пастух мог стать соучастником.

Сергей попросил Берестовского привести Смирнова.

Лишь поздно вечером пастух перестал отнекиваться, почесал за ухом и, скривив рот в глуповатой ухмылке, протянул:

— Не бил Лешка. Я би-и-ил.

Ракитин облегченно вздохнул: «Ну вот и все, теперь будет проще!».

Да какое там! Чем больше он допытывался о подробностях и цели нападения на Дорохову, тем яснее улавливал в ответах пастуха неуверенность и путаницу. Мало того, пастух оказался некурящим и никогда не ловил рыбу. Слепки следов обуви с места происшествия даже отдаленно не напоминали обувь пастуха.

Сергей понял, что и здесь потерпел неудачу.

А Калиновка гудела словно улей. Случай с учительницей взволновал всех в деревне. Не дожидаясь вызова, люди сами шли к Ракитину, стараясь хоть чем-нибудь помочь.

— Что за человек ваш пастух? — спрашивал Сергей каждого.

— Больной он. И не рыбу, а мух только ловит, — говорили одни.

— Оттого и коз пасет, что головою с детства страдает, — подтверждали другие.

В понедельник Сергей позвонил в райздрав и попросил справку о состоянии здоровья пастуха. Во вторник ему прислали такой документ. В нем сообщалось, что Смирнов Вениамин Петрович, житель деревни Калиновка, страдает олигофренией — слабоумием.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — мрачно присвистнул Берестовский. — Что делать будем?

— А все то же — встречаться с людьми, — устало ответил Сергей.

Однажды к ним в комнату заглянул Ветлугин, чтобы справиться, как идут дела. Ракитин воспользовался этим и как будто невзначай поинтересовался:

— Много ли здесь рыбаков?

— А что? — спросил тот. Из-за стекол очков на Сергея настороженно глядели его большие темные глаза.— С пяток наберется.

— Да ничего. Просто хотел с ними познакомиться. Вы не могли бы назвать их?

— Ну, Сторжинский, Волчук из соседней Комаровки, — вспоминал завгар. И хотя он уже рассказывал, при каких обстоятельствах обнаружил в лесу учительницу, в душу Ракитина невольно закралось подозрение о возможной причастности Ветлугина к происшествию.

«Иначе, почему он так насторожился?» — подумалось Сергею. А на языке уже и так вертелся еще один важный вопрос. Ракитин понимал, что задавать его не следовало бы, и все-таки не удержался:

— Вы не могли бы одолжить мне на вечерок вашу снасть, — пару удочек, например, грузила, подсачек?..

— Да о чем речь — пожалуйста! — полное лицо Ветлугина так и расплылось в радушной улыбке. — Отдохнуть вам не мешало бы. Ведь как осунулись!..

В его голосе было столько подкупающей теплоты и доброжелательности, что Сергей тотчас забыл о своем подозрении и отругал себя за то, что так скверно подумал о человеке.

Ветлугин распахнул окно. В комнату хлынула волна теплого воздуха, да такого душистого да чистого, что у Ракитина даже голова закружилась. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. И ему сразу захотелось хоть на часок попасть на Ильму, полежать на ее мягком травянистом берегу.

— Может, составите мне компанию? — теперь уже совсем без задней мысли предложил он Ветлугину и прошелся по комнате, разминая затекшие ноги.

— Сделайте одолжение! — обрадовался тот. И вдруг торопливо засобирался:

— Пойду уж. Кажется, начальник ваш приехал. Не буду мешать.

Он направился к выходу и на пороге чуть не столкнулся с Шатровым.

Ветлугин почтительно кивнул ему и бочком выскользнул за дверь.

Капитан посмотрел ему вслед, чему-то улыбнулся, прошел в комнату.

— Здравствуй, Сергей. А где Берестовский?

— За Поляковым — племянником Дороховой поехал. Того ведь чуть удар не хватил, когда он узнал о несчастье. А вот на вызовы почему-то не является, — ответил Ракитин.

Он обрадовался приходу Шатрова. Еще во время разговора с Ветлугиным Ракитин понял, что не в состоянии сам разобраться в нагромождении имеющихся фактов.

Капитан попросил у Сергея все материалы и, усевшись за стол, углубился в изучение.

— А «Любительские» кто здесь курит? — спросил он, листая бумаги.

— Никто не курит. Их уже полгода не было в продаже, — отозвался Сергей. — А у вас ничего нового нет?

— Есть! Прислали заключение экспертизы. Черновик письма написан Дороховой. Речь идет вот о чем. Оказывается, выкапывая картошку в огороде, она наткнулась на кувшин с золотыми монетами. И, естественно, решила сдать клад государству. А сестра ее — любительница старинной посуды, вот Дорохова и написала ей, что дарит расписной кувшин из-под монет. — Шатров вскинул лохматые брови. — Уж не со своими ли сокровищами учительница отправилась тогда в город?

— Наверное, так оно и было! — загорелся Ракитин. — Иначе зачем ей идти с портфелем? Не за покупками же!.. Вот только кто мог узнать о кладе?

— И кому раньше принадлежала усадьба учительницы?

— Дорохову спросить об этом нельзя?

— То-то и оно, что нельзя, — подосадовал Шатров. — Она даже имени своего не помнит. Сильное сотрясение мозга, очевидно, надолго память потеряна. Врачи называют такое состояние: ретроградная амнезия.

Их разговор прервал стук в дверь. На пороге появился одетый в легкий светлый костюм племянник учительницы Юрий Поляков. Он был высок, строен и совсем еще молод. Губы как у ребенка — розовые, пухлые. А на румяных щеках ямочки. Светло-русые волнистые волосы красиво обрамляли голову.

Хоть он и сказал, что вряд ли оправится от постигшего его несчастья, однако держался спокойно, даже несколько грубовато, а потом, освоившись совсем, стал предъявлять и претензии:

— Какие вы стражи законности! У вас в руках был преступник, а вы отпустили его!...

— Смирнов не преступник, он больной человек и оговорил себя, — слегка нахмурился Шатров.

Но Поляков не унимался:

— Хорошо! Тогда что же вы медлите? Я напишу жалобу! И можете не вызывать меня больше. Ясно? — выражение его лица стало жестким и неприятным.

«Вот это да!..» — изумился Сергей. Он не отрываясь глядел на Полякова и недоумевал — почему парень так заносчив?

Шатров снял очки, сдержанно произнес:

— Что же, это ваше право — жаловаться. И я понимаю, — голос его смягчился, — тяжело, когда такое происходит с близким человеком, а виновник не найден. Но поверьте, мы делаем все, что в наших силах, — капитан на мгновение замолчал.

— Скажите, — спросил он затем, — вы часто бывали у тетушки?

По лицу Полякова пробежала тень. Он бросил косой взгляд на Шатрова и пожал узкими плечами.

— Тетушка ни о какой находке вам не говорила? — допытывался капитан.

— Да оставьте меня в покое! — вскинулся Поляков. Он взглянул на часы и нервно спросил: — Я могу идти?

Шатров молча кивнул.

4

Через два дня Берестовский сообщил Ракитину такую новость, что Сергей даже не сразу поверил.

Он срочно уехал в город.

— Серафим Иванович? — влетел он в кабинет Шатрова. — Берестовский установил, что «Любительские» курит Поляков. Во всей экспедиции только у него есть эти папиросы. Он их с собой из Ленинграда привез!

— Поляков? — поразился капитан и даже привстал из-за стола. — Племянник Дороховой?

— Он самый, — выдохнул Ракитин. — Пришлось попросить Берестовского любой ценой достать свежий окурок папиросы Полякова. Ну он и провернул это дело. Я уже отправил окурок на экспертизу.

Шатров задумчиво потер виски.

— Не верится, что Поляков покушался на жизнь родной тетки. Чушь какая-то!

Они весь день с нетерпением ожидали результатов экспертизы. Эксперт позвонил только вечером. Шатров выслушал его и помрачнел.

— Не обманулись мы с тобой, — угрюмо взглянул он на Сергея. — Группа слюны на окурках, следы зубов, манера сплющивать мундштук папиросы — все совпало.

— Тогда что же — будем задерживать Полякова?

— Ишь, какой прыткий, — недовольно возразил Шатров. Встав из-за стола, он медленно прошелся по кабинету, повернулся к Сергею и тихо спросил: — А какие еще есть доказательства? Надо бы проверить его обувь.

Сергей нетерпеливо переминался у стола. Шатров усмехнулся:

— Ну, ступай, ступай. Не задерживаю.

И Ракитин помчался в Калиновку.

А на следующее утро снова был в кабинете у Шатрова.

— Есть новости?

— Есть, — возбужденно ответил Ракитин. — У Полякова только резиновые сапоги да остроносые ботинки. След от ботинок получен и похож на след, обнаруженный в лесу.

Шатров долго молчал.

— Да, придется задержать его, — словно сожалея об этом, тихо сказал он. — И узнай, пожалуйста, отлучался ли Поляков из экспедиции в ту злополучную пятницу? А ботинки изъять и — к экспертам.

— Вы всё не верите в его виновность? — поразился Ракитин.

— Не хочется верить...

Шатров не договорил, брезгливо махнул рукой и полез в карман за папиросами.

5

«Газик» опять примчал Ракитина в Калиновку... За деревней кучно рассыпались зеленые шатры палаток изыскателей нефти. Возле одной из них Сергей приметил Полякова и хлопнул шофера по плечу:

— Стоп! Приехали!

Племянник Дороховой, взъерошенный и грязный, бросил в их сторону рассеянный взгляд. Увидев Ракитина, он недовольно произнес:

— Здрасьте, пожалуйста... Опять я вам понадобился? Чего вы от меня хотите? — и раздраженно заторопился в палатку.

Ракитин прошел следом. Не глядя на него, Поляков опустился на стул.

— Ну, слушаю?

Ракитин показал ему постановление об аресте.

Поляков вскочил, лицо его покрылось красными пятнами.

— Сумасшедшие! — вскричал он. — Я же в то время в больнице был.

Но Сергей уже подготовился к такому заявлению.

— У какого врача?

— У Протасовой...

— Во сколько?

— В пять часов вечера!

Сергей в упор взглянул на него.

— Неправда, у Протасовой вы были в три часа, а двадцать минут четвертого она закончила осмотр и больных принимал врач Чернышев.

Поляков вздрогнул. Гладкое лицо его сморщилось, губы побелели.

— Да... Кажется, так, — проговорил он срывающимся голосом. — Но в Калиновку вернулся часов в шесть.

— В четыре, — поправил Ракитин и сурово продолжил: — Вас подвозил шофер молоковоза. Не доезжая до Калиновки, вы почему-то вышли из машины. Почему?

Поляков дернул плечами. Он словно потерял дар речи. Глаза его обеспокоенно забегали. Было заметно, что он лихорадочно обдумывает ответ. Потом понес несусветную чушь и лишь когда услышал об окурках, увидел снимки гипсовых отпечатков следов своих ботинок, сознался, что ждал тетку в лесу.

— Но я не хотел, не хотел, чтобы так получилось! — истерически заголосил он. — Вы даже представить себе не можете, в каком я оказался положении!

Ракитин одернул его:

— Не кричите и не взвинчивайте себя. Говорите все по порядку, а уж мы постараемся разобраться, что к чему.

Он налил из чайника стакан воды, подал его Полякову. Тот пил захлебываясь, а немного успокоившись, сбивчиво начал рассказывать.

С экспедицией он уехал из Ленинграда, проиграв в карты одному парню тысячу рублей. Вынужден был просто исчезнуть из города. Где он, студент, мог взять такие деньги? Мать тоже получала немного... А парень тот и в Калиновке его разыскал, припугнул, что убьет, если не получит долг. Ну, он и пошел к тетке. Думал, что та даст немного денег. Но тетка знала, что он играет в карты, и отказала. На другой день он снова пришел к ней и увидел на столе золотые монеты. Как будто из интереса попросил у нее парочку. А тетка выговорила ему, как школьнику, что клад принадлежит государству и утаивать даже часть его не имеет права. Дескать, к вечеру, то есть в ту самую пятницу, отнесет клад в банк. И тогда он решил сыграть под разбойника, отобрать у нее монеты, когда она понесет их в город. Сделал себе маску, придумал алиби с больницей, взял палку и засел в кустах в лесу.

Рассказывая, Поляков совсем по-детски шмыгал носом.

— А тетка и не испугалась вовсе, — продолжал он, — хотела сорвать маску. Тогда я оттолкнул ее, ударил палкой и бросился бежать. Ведь не мог же я палкой пробить ей голову? — воскликнул он. — И монеты ни одной не взял. Клянусь!

Сергей молча слушал, пытаясь представить себе, как происходили события. В душе он кипел негодованием, но внешне был спокоен.

— Ну что же, проверим ваши показания, — Сергей обвел взглядом палатку. Всего лишь походный столик, стул, раскладушка, в углу небольшой чемодан и вещмешок.

— Откройте чемодан и развяжите вещмешок, — предложил он Полякову. Откинув полог палатки, пригласил в качестве понятых рабочих экспедиции.

Обыск не занял много времени и не дал ожидаемых результатов. В чемодане лежала смена белья, несколько пачек папирос «Любительские», а в вещмешке хранились сапоги и старая штормовка.

Ракитин откинул на раскладушке матрац. На парусине тускло отсвечивала... золотая монета.

Несколько секунд Сергей и племянник Дороховой молча глядели друг на друга.

— Ничего не понимаю, — обескураженно пробормотал Поляков. — Откуда она здесь?

— Когда вы застелили кровать? — сдержанно спросил Ракитин, не отрывая взгляд от его побледневшего лица.

— Да перед вашим приездом.

— И монеты не было?

— Не было.

— В палатку кто-нибудь заходил?

— Из чужих никто.

— Ну а все-таки?

— Сторжинский с Ветлугиным. Посидели, поговорили. Буровой мастер забегал — курева попросил. А что?

Ракитин помрачнел, разглядывая монету: врет парень, или нет? Вдруг и впрямь монета подложена ему?

Однако племянника Дороховой он все-таки арестовал. Как-никак, тот признался, что напал на учительницу.

«Но кто же еще был в то время в лесу?» — Эта мысль не давала покоя Ракитину.

Вечером он с нетерпением ждал Берестовского. Сергей поручил ему выяснить, кому же раньше принадлежал дом и земельный участок учительницы Дороховой. Может, кое-что и прояснилось бы. А если все же нет? Эта подспудная мысль, бьющая исподтишка, не давала Ракитину покоя. Тогда придется и рыбалку отложить, на которую пригласил его Ветлугин. А жаль...

Берестовский не вошел, а ворвался в комнату, где за столом понуро сидел Ракитин. Увидев участкового, Сергей сразу понял, что тот узнал нечто важное.

— Что выяснил? — нетерпеливо спросил Ракитин, поднимаясь из-за стола. — Не тяни...

— Понимаешь, — Берестовский перевел дыхание, — оказывается, домом Дороховой раньше владел... Ты не подумай, все проверено точно...

— Издеваешься? — разозлился Ракитин, но, когда услышал почти шепотом произнесенную фамилию, застыл на месте. И единственной мыслью при этом было: все-таки завтра на рыбалке он будет.

6

До чего же хорошо было на Ильме! Раскаленное солнце медленно оседало за горизонт. У ног Ракитина чуть слышно плескалась зеркально-темная вода, шелестели за спиной кусты, в траве суматошно трещали кузнечики... Пахло то сладковатой прелью опавших листьев, то свежестью речной воды. Он почти физически ощущал эту благодать, так что даже забыл на миг о своей главной цели.

— Красотища какая! — воскликнул Ветлугин. Он положил удочку на рогульку и повернулся к Ракитину. Сергей в это время старательно привязывал к оборвавшейся леске крохотный крючок.

— А вы всё в духоте сидели, в чаду табачном, бр-рр! — передернул плечами Ветлугин.

— Да, уж. Незавидная у вас работенка, — заметил пришедший вместе с ними на рыбалку Сторжинский. — Но я так понимаю, коли вы нашли времечко для рыбалки, значит, разыскали того, кто напал на учительницу? Племянника-то ее арестовали? Неужели он грабитель?

— Нет, — не сразу ответил Сергей и попросил Сторжинского: — Не поможете ли завязать?

Протянув ему леску с крючком, стал как бы оправдываться:

— Учил меня Ветлугин, учил, а ничего-то не получается. Никак узлом не затяну.

— Во всем нужна сноровка! — снисходительно усмехнулся Сторжинский. — Вот, готово!

Сергей старательно осмотрел на леске узелок и повернулся к парню.

— Так о чем вы спрашивали?.. A-а, о Полякове... Нет, он ничего у учительницы не взял. Лишь оглушил ее палкой, да и убежал.

— А учительница и впрямь клад нашла? — поинтересовался Ветлугин. — Слух такой прошел... И будто понесла клад в город?..

— Да, правда, — отозвался Ракитин. — Вот Поляков и решил поживиться. Но завладел сокровищем другой, кто тоже знал о кладе и следил за Дороховой. Услышал ее крик, подбежал, увидел, что она лежит без сознания, и запустил руку в ее портфель. Учительница очнулась. И тогда этот человек ударил ее свинчаткой — отцепом. Ведь с удочками за ней отправился, как будто на рыбалку собрался. На портфеле и отцепе остались отпечатки его пальцев, такие же, как и на одной из золотых монет, которую он подбросил Полякову, чтобы отвести от себя подозрение.

Сергей умолк, взглянув поочередно на своих притихших слушателей. Ветлугин усердно протирал платком стекла очков. Сторжинский тоже держался скованно, исподлобья посматривая на Сергея.

— Кто же этот человек? — тихо спросил он и встал.

Ветлугин, словно почуяв какую-то опасность, тоже поднялся.

— Вы, Сторжинский! — сурово объявил Ракитин.

Потрясенный, тот слова не мог вымолвить. Потом вдруг круто развернулся, намереваясь бежать, но перед ним из-за кустов, как привидение, вырос Берестовский. Сторжинский попытался вырваться, но лейтенант держал его железной хваткой, от которой невозможно было освободиться.

— Ловко сработали! — прохрипел Сторжинский. — Как докопались?

Лицо его стало спокойным. Чувствовалось, что так просто он не заговорит. Но Ракитин и без того уже знал о нем много.

Усадьба Дороховой раньше принадлежала местному кулаку — деду Сторжинского. Соседи учительницы рассказывали, что частенько видели Сторжинского в ее огороде, все как будто червей там копал для рыбалки. Это и навело Ракитина на мысль: «Не знал ли Сторжинский о кладе? Не его ли искал? Да и внук кулака, по словам односельчан, прослыл в деревне жадным, нелюдимым — весь в деда, мол, пошел!..

Отпечатков пальцев Сторжинского было сколько угодно. Сравнили их с другими, выявленными на портфеле учительницы и на золотой монете, — сходятся! Сошлись и отпечатки следов его обуви со следами, обнаруженными в лесу, у кустов. Оставалось узнать, кто мог так затянуть узел на леске отцепа. Вот и помогла Ракитину рыбалка. Узел на отцепе оказался таким же, каким Сторжинский привязал крючок к леске его удочки. Так и замкнулось последнее звено в цепочке доказательств.

Мат Королю (рассказ)

1

Уж столько лет прошло с той осени, когда случилась эта история, а я не могу забыть Альбатроса. Так его тогда называли. Доставил он нам забот и хлопот! Было ему под сорок. И среди уголовников пользовался он особым авторитетом. Как же, чуть ли не самый ловкий «домушник», то есть — своего рода «специалист» по квартирным кражам. Да и у нас в уголовном розыске его хорошо знали. Ведь как только он появлялся в городе после отбытия очередного срока наказания, нам сразу прибавлялось работы: заявления о кражах следовали одно за другим.

И при всем этом было в его личности и похождениях что-то от необъяснимого отчаяния. Словно какая-то злая сила постоянно подхлестывала его. Шатров, начальник уголовного розыска райотдела, не раз обращал на это наше внимание, просил приглядеться к Альбатросу и попытаться нащупать, что же так воздействует на него. Да только сделать этого пока не удавалось.

А между тем Альбатрос вновь появился в городе. Мы вызвали его в райотдел, поговорили с ним о житье-бытье, о его планах на будущее... Вроде бы все он понимал, но перебороть себя не смог, старое опять взяло верх.

...А произошло это в начале сентября. События развивались так, как впоследствии их описал сам Альбатрос.

Стоял тихий безлунный вечер. Как раз на руку Альбатросу. Укрывшись за стволом старого вяза, он терпеливо ждал, когда в глубине двора, в небольшом трехэтажном доме погаснет последнее окно.

Через четверть часа он легко и бесшумно поднялся по водосточной трубе под самую крышу. Собственно, в нужную квартиру на третьем этаже он мог бы попасть и более простым способом, с помощью отмычки. Но корешок, что навел его на эту квартиру, предупредил о собаке у соседей, поднимающей лай при малейшем шорохе за дверью. Уж лучше не рисковать, подумал Альбатрос.

Он плотно прижался спиной к стене, сделал два маленьких шага по узкому карнизу, и — заветная открытая форточка рядом. Чуткие пальцы осторожно нащупали защелку оконной створки. Шаг в раскрытое окно — под ногами еле слышно скрипнули половицы.

Альбатрос включил карманный фонарик, повел узким лучом по сторонам: кухня, что здесь возьмешь?

Он открыл дверь в соседнюю комнату и... замер. На просторной деревянной кровати, натянув на оголенные плечи простыню, испуганно жалась к стене молодая длинноволосая женщина.

«Мужа у нее нет, а сама хозяйка уезжает по выходным в деревню к родственникам», — вспомнил Альбатрос заверения кореша и мысленно выругался.

Нет, его ничуть не обеспокоила создавшаяся ситуация: по водосточной трубе он спускается еще быстрее... Но эти синие глаза, расширенные от ужаса!.. Разве он камень, чтобы выдержать такое?

Сердце вдруг резанула острая боль. Альбатрос ухватился за косяк двери, но все перед ним закружилось, и он тяжело осел на ковер.

Очнулся он от чего-то сырого и холодного на груди и сладковатого во рту. Рядом, опустившись на колени, хлопотала над ним эта синеглазая женщина. У кровати тускло отсвечивал причудливой формы ночничок.

Альбатрос выплюнул таблетку и подтянул ноги, пытаясь встать.

Женщина опять испуганно сжалась.

— Не бойся, — с трудом выговорил он, едва ворочая распухшим языком. — Я сейчас уйду.

Женщина как-то неопределенно кивнула и покосилась на телефон, стоящий на тумбочке у двери.

Альбатрос перехватил ее взгляд.

— Уже вызвала?

Женщина снова кивнула, боязливо посматривая на его размалеванные татуировками грудь и руки.

— Понятно... Все правильно.

Альбатрос пружинисто выпрямился и метнулся назад, к раскрытому окну.

Уже на земле он услышал шум мотора: к подъезду задремавшего дома стремительно выруливала машина «Скорой помощи». В окнах лестничного пролета замелькали белые халаты. Он проследил за ними из-за вяза — исчезли они на третьем этаже.

«Осел! Идиот!» — разозлился на себя Альбатрос и, уже не прячась, ринулся в ночную, безмолвную мглу. 

2

В тот вечер Альбатрос ощутил не только колющую боль в сердце, но и почувствовал, что в душе его что-то сломалось. Вернувшись домой, он никак не мог уснуть. Ворочаясь на узкой кровати в душной комнате, он до мельчайших подробностей вспомнил все, что пережил с малых лет. «Похоронку» на отца, погибшего в сорок третьем в боях под Курском. Печальные глаза матери, устало валившейся на койку, как только возвращалась после долгой смены с завода. Опухшие от голода руки его вдовой тетки, украдкой сующей ему горстки сухих хлебных крошек, собранных неизвестно где...

Вот тогда-то впервые он вышел на «промысел». Захотелось хоть чем-то, хоть как-то облегчить страдания этих дорогих ему людей. В ту пору в ходу у мальчишек было много военных песен. Две-три знал и он. И голос был звонкий. Вот и пел — то для проходящей маршевой роты, то для раненых, пробравшись во двор госпиталя, то для работниц местной пекарни... А домой возвращался уже с раздувшейся на груди рубашкой, бережно прижимая к впалому животу кусочки вареной свеклы, ломтики хлеба, кульки с крутой пшенной кашей.

Мать сначала беспокоилась — откуда, мол, такое богатство, потом узнала, стала растроганно называть кормильцем. Так и дожили до счастливого дня Победы.

И все бы, может, закончилось хорошо, если бы однажды, где-то году в сорок шестом, не потерял бы он продуктовые карточки, с которыми мать послала его в магазин.

Изреванный от обиды на свое ротозейство, измученный долгими неутешительными поисками злополучных карточек, забрел он к вечеру в городской парк, где вовсю гремел оркестр, и решил вновь попытать свой звонкий голос, чтобы с его помощью хоть что-то заполучить в качестве компенсации за тяжкую утрату. В дальнем углу парка он заметил на траве чью-то крупную фигуру.

— Дядя, хошь спою? — предложил он, заикаясь от волнения.

Человек приподнялся на локте и с интересом уставился на него, обнажив в легкой усмешке два золотых зуба.

— А что ты можешь?

— «Катюшу», например.

— Ну, валяй. Послушаю.

И он запел. Да так, как, наверное, еще ни разу не пел. Ему казалось, что голос его звенит над всем парком, перекрывая гром оркестра. Он очень старался, очень!..

К его удивлению, незнакомец слушал вяло, а потом и вовсе грубо оборвал его:

— Хватит. Чего хочешь-то?

Он растерянно пожал плечами.

— Ладно, беги за мороженым.

Незнакомец, еще молодой, чуть раскосый мужчина со смуглым рябоватым лицом, протянул ему деньги. Он робко спросил:

— Вам какое — большое или маленькое?

— Да не мне, дурень! Бери, какое хочешь.

Он зажал в кулак деньги и радостно бросился к буфету, ведь ему еще ни разу не доводилось есть мороженое, знал о нем лишь понаслышке.

Мороженое купил большое и побежал обратно, счастливо облизывая зажатый между хрусткими вафлями белый сладкий кружок.

Незнакомец, которого он сразу окрестил золотозубым, все еще валялся на траве.

— Ну, купил? — спросил тот лениво.

— Купил. Спасибо, дяденька! Вы как добрый король из сказки.

Золотозубый оглянулся, помолчал немного, потом с усмешкой бросил:

— А я и есть Король... Тебя-то как пацаны кличут?

— Гришкой!

Король оценивающе оглядел его.

— Ишь, длиннорукий какой!.. Небось по деревьям, как белка, скачешь?

— Это я умею!..

— А если попрошу кое-куда слазить?

— Пожалуйста, дяденька!

— Ну-ну, седой...

— Я не седой, я русый.

— Вот-вот, настоящий Альбатрос!

— Это кто такой?

— Птица это, парень, птица! Большая, длиннокрылая...

Король снова оглядел его.

— Чего зареванный такой?

— Карточки потерял... Продуктовые...

— Ну, это беда — не беда!.. У тебя какие были?

Он грустно перечислил.

— Смотри, как тебе повезло! — рассмеялся Король. — Ты потерял, а я нашел!

Он сунул руку в нагрудный карман кожанки и жестом фокусника вытащил длинные ленты продовольственных карточек.

— Бери! И знай наших!

Карточки действительно оказались его. Он узнал бы их из тысячи. К тому же на месте были чернильные метки, оставленные осторожной матерью.

Это было какое-то чудо!

Теперь-то он знает, что чудес не бывает на свете.

Скорее всего, Король не нашел, выкрал у него эти драгоценные карточки. Сейчас понимает, почему тот вернул их ему. Но тогда!.. В тот вечер он во все глаза благодарно глядел на Короля, верил каждому его слову и готов был следовать за ним хоть на край света.

И поперся. На свою беду, на свое несчастье. Стал, как и Король, вором. И мать раньше времени превратил в старуху. И у самого — ни здоровья уже, ни радости... Кому он нужен такой? Кто приветит? А теперь еще и эта женщина с синими глазами... С каким страхом она глядела на него, наверное, что только не передумала.

От тяжелых воспоминаний у него неожиданно разболелась голова. Альбатрос стиснул зубы, не столько от головной боли, сколько от горечи собственных ошибок. Он повернулся лицом к стене и плотно сомкнул глаза, стараясь поскорее заснуть, чтобы забыться от неприятных мыслей.

3

Проснулся он поздно. Поднял голову с подушки, прислушался. За стеной мать сердито стучала посудой. Он встал, помахал руками, чтобы размяться, медленно оделся и вышел на кухню.

— Поесть бы чего-нибудь, ма!.. — попросил он, чмокнув ее в жидкий седой пробор на голове.

Она угрюмо отмахнулась, в глазах стояли слезы.

— Отстань, целовальник!.. Вторая неделя пошла, как вернулся. Думала, хоть теперь остепенишься, работу найдешь... Ну что молчишь-то, что?

— Не так-то это легко — найти работу, — задумчиво возразил Альбатрос, вспомнив, как уговаривали его об этом же в райотделе, куда он явился за пропиской.

— А ты просился где? — не отступала мать. — Жить-то на что будем?

— Да есть у меня немного...

— Мне от тебя ворованных денег не надо! — жестко отрезала мать. — Опять за свое взялся? Опять за старое? Эх, горе ты мое, горе! — Голос ее надрывно затрепетал горьким упреком. — Ни копейки чужих не возьму, так и знай. Зачем мне чужие-то? Ведь кто-то слезами за них умывается. Неужели ты этого не понимаешь? Неужели так очерствело твоесердце?

Альбатрос побледнел. Сердце-то его как раз щемило все чаще и чаще, словно кто ножом по нему водил. Потому и щемило, что день ото дня все теперь близко к себе принимало. Вот и сейчас перед глазами опять возникла та одинокая испуганная женщина.

Мать на полуслове осеклась, увидев, как переменился он в лице и, схватившись за грудь, осел на табуретку.

— Тебе что — нехорошо, да? — метнулась она к нему, бросив в раковину недомытую посуду.

Он с трудом улыбнулся, приложился губами к сырой ладошке матери.

— Ничего... Не беспокойся. Сейчас все будет нормально.

Мать растерянно прижала его голову к своей груди. Минуту оба были неподвижны и молчаливы. Потом он облегченно вздохнул, вскинул на мать смущенные глаза и тихо сказал:

— Ну вот — прошло уже.

— И часто у тебя так?

— Не очень... Поесть бы, ма...

— Я сейчас, сейчас! — заторопилась она.

Альбатрос с удовольствием ел жареную картошку и время от времени бросал на мать успокаивающие взгляды.

— Где ночью-то был? — поинтересовалась она. Альбатрос недоуменно взглянул на нее. И вдруг опять ясно вспомнился чужой широкий двор, старый вяз, водосточная труба и маленькая женщина с испуганными синими глазами.

— Где был? — переспросил он глухо, отгоняя неприятные воспоминания. — Все, ма... Отгулял! Теперь по ночам буду только дома.

— Ой ли?

— Точно, ма... Точно! Мне и самому такая жизнь осточертела. По-людски все хочется. Ты уж поверь.

— Дай-то бог, — вздохнула мать.

Он поднялся.

— Ну, я пройдусь кое-куда... Да ты не тревожься, — поспешил успокоить он, увидев, как снова сникла мать. — Насчет работы попытаю.

И уже в дверях с улыбкой добавил:

— А картошка хороша! Век бы ел — не наелся бы! С лучком да с корочками, как раньше... Спасибо, ма!..

— Да чего там, — довольно улыбнулась она. — Картошка как картошка. Вот бы ты меня порадовал, работу нашел бы.

— Найду, ма... Ей-ей, найду!

4

Он был уверен, что так оно и будет. Но домой возвращался злой-презлой: куда бы ни заходил насчет работы — всюду отказ. Не сразу, конечно. Кадровики сначала оживлялись, но как только узнавали, кто он и откуда, сразу скисали, что-то невразумительно мямлили и, в конце концов, возвращали документы со скучным пожеланием зайти к ним «через месяц-другой».

По пути домой Альбатрос завернул к пивному бару. В горле все пересохло от злости, внутри кипело...

В зале, стилизованном под старину, царил полумрак, густой табачный дым, шумный говор и кисловатый запах пива.

Он подошел к стойке, заказал пару кружек, два бутерброда с сыром и поискал глазами, куда бы присесть.

Сзади кто-то несильно хлопнул его по плечу.

Он обернулся и тотчас встретил взгляд томных черных глаз.

— Красавчик?

— Собственной персоной! — широко улыбался ему кореш, приодетый, как всегда, с иголочки. — Давай к нам, — кивнул он в угол.

Альбатрос разглядел за большим дубовым столом двух незнакомых ему парней.

— Знаешь, хотелось бы посидеть одному.

— Да ты что? — усмехнулся Красавчик. — С каких это пор мы отказываемся от приятной компании? Нет, так не пойдет. Милости просим!

Альбатрос снова попытался возразить, но Красавчик, подхватив его кружки, уже семенил в угол, покачивая узкими бедрами. Он угрюмо подался следом, молча опустился на длинную скамейку, лицом к залу, напротив этой троицы.

— Коля Фитиль! — представил ему Красавчик долговязого парня. Тот развязно осклабился.

— Стасик Киевский, — прошепелявил второй уродливыми губами.

— А это, братцы, Альбатрос! — картинно улыбнулся Красавчик. — Можно сказать, правая рука самого Короля. Прошу любить и жаловать!

— Ну, до любовных объяснений нам рановато, — еще больше помрачнел Альбатрос. — И жаловать меня не за что.

— Не скромничай, не скромничай! — погрозил пальцем Красавчик. — Много вчера взял?

Альбатрос покосился на шепелявого и Фитиля. Те во всю таращили на него глаза, жадно ждали ответа.

— Ну вот что, — все больше распаляясь, обратился он к Красавчику. — Пусть эти симпатичные урки пока смоются куда-нибудь.

— Хорошо! — покорно согласился Красавчик. Он подмигнул им, и те, забрав свои кружки, разочарованно поплелись к другому столу.

— Говоришь, много взял? — процедил сквозь зубы Альбатрос. — С этой квартиры я вчера еле ноги унес. «Мужа у нее нет, а сама хозяйка в деревне!» — передразнил он Красавчика. — Дома оказалась хозяйка, дома!

— Ну-ну, не кипятись, другой адресок найдем, — примирительно бросил Красавчик.

— Все, хватит! Никакого другого адреска для меня больше не будет.

— Что так? — оторопел Красавчик.

— Хочу хоть напоследок пожить по-человечески.

— Это ты мало пожил?

— Да уж, не велика жизнь, особенно наша, если выбросить из нее лет двадцать, отданных тюрягам.

— А ты не лез бы туда!

Альбатрос криво усмехнулся.

— Что-то я не знаю такого чудо-героя, который бы воровал и не попадался.

— Постой, постой!.. — Красавчик недоуменно поджал пухлые губы. — Я тебя не понимаю... Ведь где бы ты ни сидел — везде наши знали тебя верным корешом Короля!

— А что толку?

— Это почему же?

— Потерял я, Красавчик, лучшие годы жизни и ничего не получил, хотя временами был очень «богат».

— Ты что же, решил устроиться на работу?

— Да, попробую. Хуже, говорят, не будет.

— Кто говорит?

— Да вот и в милиции говорили.

— А что скажет Король?

— Да ведь где он сейчас?

— Сидит.

— Вот-вот, сидит, — многозначительно протянул Альбатрос. — Но мне туда больше неохота.

— А он о тебе помнит. — Красавчик достал из куртки сложенный листок бумаги, протянул его Альбатросу. Тот нехотя взял листок, прочитал, насмешливо усмехнулся:

— Значит, своим заместителем тебя назначает.

— А что, возражаешь? Таков обычай.

Альбатрос пожал плечами, глотнул пиво из кружки.

— Эх, Красавчик! — вздохнул он устало. — Да пойми ты, пустая голова, сыт я всем этим. Вот как сыт! — провел он рукой по горлу. — И ты не хорони себя живым.

— Брось, гад! — взъярился тот. — Я пока в жалости не нуждаюсь. С чего бы это?!

— Да ведь и я попался малолеткой, на обычай-то этот. Ты сейчас еще чистенький. А вот мне тогда Король и положил на спину первые картинки, которых я теперь стесняюсь сам. А потом вечная осторожность, вечное напряжение. И пошла жизнь, как в песнях блатных поется, «лишь прекрасная снаружи». А что впереди?

— Короче! На дело уже не пойдешь со мной?

— Нет, Красавчик, нет!

— И ты думаешь, что тебе это даром сойдет? Да мы тебя, шкура... — лицо его исказила злоба.

Альбатрос допил пиво, вытер платком губы.

— Знаешь, — сказал он тихо, — а я ничуть не обижаюсь, что ты склоняешь меня по всем падежам. Наоборот, мне стало интересно узнать, что на свете есть еще такие умники, которые почти в тридцать лет получают удовольствие вываливать на «свет божий» свое дикое невежество. — Он поднялся и, ни на кого не глядя, направился к выходу. Красавчик устремился за ним.

5

А в это время мой товарищ по совместной работе в уголовном розыске Сергей Ракитин решал свои проблемы, шахматные.

Высокого спортивного разряда Сергей не имел, а желание помериться силами с искусными противниками было столь огромно, что, не удержавшись от соблазна, он принял участие в чемпионате города. И первый же поединок закончился для него неудачно.

Из шахматного клуба расстроенный Ракитин ушел последним. Вечер стоял теплый, тихий, какие бывают «бабьим летом». Из садов ветер доносил пряный аромат яблок, в воздухе плавали паутинки. Ярко зажглись первые звезды. Но Сергей, погруженный в свои мысли, не замечал ничего этого! Еще бы — продул партию! Сначала все шло хорошо: он легко «поймал» белопольного слона противника, выгодно разменял коней, а потом... Потом забыл об осторожности и угодил в самую заурядную ловушку. Выход из этого положения он все-таки нашел, но потратил слишком много времени, наступил цейтнот, и он не заметил, как упал флажок на часах. Потерял первое очко. А отнесись он к противнику более серьезно, результат мог быть иной.

Досадливо смахивая с лица паутинки и продолжая в уме анализировать проигранную партию, Ракитин свернул в переулок, и там его мысли неожиданно прервались. Он услышал глухой звук, как будто что-то тяжелое ударилось о землю. Тишину ночи прорезал сдавленный крик. Сергей рванулся на помощь и вскоре увидел, что около одного из домов трое парней били ногами лежащего на земле человека.

Он, запыхавшись, крикнул:

— Прекратить!

Троица повернулась к нему.

— Прекратить, говорю, — настойчиво повторил Сергей и только в этот момент вспомнил, что не в форме, без оружия.

А парни уже оставили свою жертву, двинулись к нему. В руке одного из них блеснул нож.

На Ракитина опасность всегда действовала мобилизующе. Он распрямил плечи, перехватил руку с ножом и так рванул нападающего, что тот, коротко охнув, свалился с ног. Потом мгновенно ударил другого.

Внезапно красноватая вспышка осветила темный переулок и словно бы обожгла висок Сергея. Все поплыла у него перед глазами, закружилось, он весь обмяк, повалился на землю и потерял сознание.

6

Очнулся Ракитин через час, в больнице. Осмотрелся — лежит в одноместной палате. У стола молоденькая медсестра со шприцем. С трудом припомнил, что с ним случилось, и уныло замер на койке.

Мне лишь на другой вечер удалось прорваться к нему.

Увидев меня, он радостно поднял голову с подушки, но тут же губы его болезненно скривились.

— Лежи, лежи! — замахал я испуганно. — Как самочувствие?

Ракитин попытался улыбнуться.

— Да ничего... нормальное. — Он осторожно поправил повязку на голове. — Пуля лишь кожу сорвала. Домой вот прошусь, а не отпускают.

— И правильно делают... «Нормальное»! Кого обманывать-то вздумал? Нет уж, ты, брат, лежи, — повторил я, присаживаясь на краешек кровати.

— Да не могу я здесь лежать, — взмолился Сергей. — Тошно мне тут одному. Задыхаюсь!.. Стены и те лекарствами пропахли!

Мне было от души жаль его, и в то же время я ничем не мог ему помочь. Так ему и сказал.

— Понимаю, — упавшим голосом произнес Ракитин и опять тоскливо пожаловался: — А тут еще уколы. Медсестра почти через полчаса со шприцем влетает... Симпатичная, а несговорчивая — хоть один укольчик пропустила бы.

Я невольно улыбнулся... Подумать только, этого молодого лейтенанта не страшили ни нож, ни пуля, и вдруг испугался простой иголки.

— Что же не поинтересуешься, за кого пострадал? — После недолгой паузы спросил я.

Голубые глаза Ракитина широко открылись.

— Помнишь, вызывали мы Балашова? Альбатроса? Так вот, за него! Что-то не поделил он со своими дружками, ну и...

— Вот те на́! — огорченно протянул Ракитин. — Он же только что освободился из колонии. Ведь как клялся накануне, что возьмется за ум!

Помолчали.

— Да, не везет ему в жизни, — сказал наконец Ракитин. — А ведь чувствую, тянется он к ней. И Шатров просил поддержать мужика. Но вот, попробуй, поддержи! И поговорить-то с ним как следует еще не успели.

Сергей вздохнул.

— А те... неужели ушли? — спросил он тихо.

— Нет, дружинники вовремя подоспели, — успокоил я его. — Двоих сразу задержали. Третьего чуть позже.

— А с Балашовым что?

— Синяки — и ничего больше. Его на работу поскорее бы устроить.

— Да, не упустить бы нам бедолагу, — согласился Ракитин. — Трудно ему сейчас. Он ведь признался мне, что отвык даже от нормальной одежды. Нелегко ему придется...

Я посмотрел на Сергея: а ему разве не тяжело? От природы здоровый и жизнерадостный, он выглядел теперь бледным, осунувшимся... Я не выдержал, легонько дотронулся до его забинтованной головы и спросил:

— Очень больно?

— Нет, — зашевелился Ракитин. — Наверное, скоро выпишусь.

7

Но только через месяц он смог приступить к работе. И первое, что сделал — зашел в гости к Альбатросу. Дверь открыла морщинистая сгорбленная старушка. Подозрительно оглядев гостя (Ракитин был в штатском), она недовольно спросила:

— Кого надо?

Сергей улыбнулся.

— Мне бы Григория Петровича.

— Ну, дома он... Чтой-то я тебя не припоминаю. Дружок его, что ли?

— Пока просто знакомый. А вы его мамаша — Надежда Васильевна?

— Ну, Надежда Васильевна, — призналась старушка. — Работаешь где, или как?

— Не беспокойтесь, мамаша. Мне без работы никак нельзя, — заверил Ракитин.

Старушка еще раз недоверчиво оглядела его, почему-то вздохнула и, наконец, впустила в дом.

Альбатрос сидел на кушетке в небольшой, просто обставленной комнате и, перебирая струны гитары, задумчиво напевал:

«Приди, приди, свобода дорогая,
Я обогрею ласкою тебя...».
Узнав лейтенанта, он отложил в сторону гитару, быстро поднялся, растерянно спросил:

— Ко мне, что ли?

— Конечно, — подтвердил Сергей и попросил разрешения присесть.

Альбатрос кивнул, а затем настороженно наблюдал за каждым его движением.

— Ну, как поживаете? — спросил Ракитин, присаживаясь к столу.

Альбатрос пожал плечами:

— Да пока ничего. Ко мне по делу или так?

— Спасибо сказать.

— За что?

— А за передачки, что приносили ко мне в больницу.

Альбатрос смутился. Переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить.

— Только что же вы тайком передавали? — Ракитин сощурил смеющиеся глаза. — Все равно узнал, от кого были и яблоки, и папиросы.

Раскрасневшийся Альбатрос и вовсе растерялся. Видя его смущение, Сергей изменил тему разговора.

— А больше вы никого из старых приятелей не встречали?

— Никого. Вот только Васька Король вчера весточку прислал.

— О чем пишет? — насторожился Сергей. Король некогда был известен нам как главарь воровской группы. Но сейчас он отбывал срок наказания.

— А вы что ко мне — выведывать пришли? — Альбатрос недовольно нахмурил светлые брови. Взгляд его серых глаз сразу стал колючим.

— Ну что вы говорите, — Ракитин поднялся. — Эх, вы, — тихо добавил он и направился к двери.

— Подождите, — остановил его Альбатрос. — Давайте хоть чайком угощу. А то и за бутылкой могу сбегать.

Сергей обернулся. Угловатый, худой, с коротким ежиком седеющих волос, изборожденным глубокими морщинами лицом, Альбатрос казался ему в тот момент жалким и совсем, совсем одиноким. Тот виновато глядел на него и заскорузлыми пальцами нервно крутил пуговицы расстегнутой на груди рубашки.

Сергей мягко возразил:

— Нет, Григорий Петрович. Чай, пожалуй, в другой раз. Тогда и Надежду Васильевну пригласим к столу. Строгая она у вас: «Кто вы да откуда?!».

Альбатрос невесело усмехнулся.

— За меня боится. Как бы опять мой «портрет» не разукрасили. Ждет не дождется, когда я на работу устроюсь. А кадровики шарахаются от меня, как черт от ладана.

— Ну, вы на них особенно не обижайтесь, — посоветовал Сергей. — Их ведь тоже понять можно — не всякий-то с вашей биографией надолго у них задерживается. А глядишь, еще и сюрприз неприятный преподнесет...

— Я не преподнесу, — заверил Альбатрос.

— Тогда что же вы к нам на вызовы не являетесь? — укоризненно взглянул на него Сергей. — Шатров уже с директором мебельной фабрики договорился.

Эти слова, видно, так не соответствовали мыслям Альбатроса, что не сразу дошли до его сознания.

— Ну да? — недоверчиво тряхнул он головой. — С чего бы ему это? Начальник угрозыска, и вдруг...

Альбатрос задумался, потом вскинул на Ракитина сверкнувшие глаза:

— И вы... мне верите? Ну... что из меня что-нибудь получится?

Он затаил дыхание. Сергей уловил его надежду и без колебаний, твердо ответил:

— Конечно, верю.

— Спасибо, — прошептал Альбатрос. И вдруг резко взмахнул рукой. — Нет, смоюсь я куда-нибудь!

— Почему? — удивился Ракитин.

— Трудно мне здесь... из-за человека одного, — не сразу ответил Альбатрос. Он помолчал немного и добавил: — Если бы вы знали — я ведь снова чуть кражу не завернул.

Ракитин помрачнел.

— Вот это уже действительно худо.

— То-то и оно, — продолжал с горечью Альбатрос. — И сидеть бы мне опять за решеткой, если бы не эта женщина. Ведь в «Скорую» позвонила, а не в милицию.

И он рассказал Ракитину о том, что приключилось с ним недавно.

— М-да... — протянул Сергей, выслушав его исповедь. — Покушение на кражу, а это статья... Но повинную голову, говорят, и меч не сечет!

— Да что там меч! — отмахнулся Альбатрос. — У меня эта женщина из головы не выходит. Ей повиниться хотел. Сколько раз на улице встречал и у дома подкарауливал, а она и смотреть на меня не желает! Как же мне здесь после этого?..

Чем Ракитин мог утешить его? Ничем. Вот так невесело и закончился разговор.

8

На другой день Сергей зашел с докладом к Шатрову, рассказал ему о встрече с Альбатросом.

— А ты нос не вешай, — грузно заерзал тот за столом. — Я говорил, что с Балашовым будет нелегко. На работу мы, конечно, устроим его. А ты все-таки у этой женщины побывай, объясни: так, мол, и так. Мучается человек... И заявления от нее не поступало. Что она собой представляет?

— Я выяснил уже, — ответил Ракитин. — Ее фамилия Лисянская. Елена Андреевна. Еще молодая особа. Муж был пьяница, бросил ее. Вряд ли она...

— А я думаю иначе, — возразил Шатров. — Если бы ожесточилась — стала бы вызывать «Скорую» для Балашова?

И Ракитин отправился к Лисянской. Она жила в старом районе города, там, где среди вековых дубов и вязов располагались небольшие, давней постройки дома.

В однокомнатной квартире Лисянской было уютно: современная мебель, красивая люстра, светлые легкие шторы на окнах... Впечатление уюта дополняла тихая музыка, лившаяся из приемника.

Елена Андреевна Лисянская — невысокая изящная женщина с большими синими глазами — бегло взглянула на его удостоверение и удивленно спросила:

— А что, собственно, случилось?

Сергей, хотя и готовился к этой встрече, замялся, не зная, как объяснить цель своего прихода.

— Видите ли... — смущенно заговорил он. — Я вот по какому делу. С вами за последнее время ничего не произошло неожиданного, ну... из ряда вон выходящего, что ли?

Елена Андреевна чуть заметно улыбнулась.

— Да вроде бы нет.

Сергей и вовсе почувствовал себя неловко.

— Разрешите присесть? — спросил он хозяйку, только чтобы как-то продолжить разговор.

— Да-да, конечно, — спохватилась она.

Сергей сел к столу. Помолчал немного, соображая, как при таких обстоятельствах перейти к главному. И только он раскрыл рот, чтобы рассказать Лисянской о Балашове, как в квартиру кто-то робко позвонил. Он взглянул на хозяйку. Та в ответ пожала плечами и поспешила в прихожую, быстро открыла дверь и вдруг вскрикнула.

Сергей невольно выскочил из комнаты, взглянул на гостя. На пороге стоял... Альбатрос.

«Как он не вовремя», — с досадой подумал Ракитин.

А тот, не замечая его, уже шагнул к Лисянской.

— Простите меня, я не мог не прийти, — сказал он тихо.

— Вы с ума сошли, что ли? — растерялась Лисянская. — Уходите сейчас же! — И сделала попытку вытеснить его за порог.

— Подождите, — уперся Альбатрос. Голос его дрогнул. — Я и сам уйду, только выслушайте меня.

Лисянская не отвечала. Лицо ее раскраснелось от волнения, губы дрожали.

Альбатрос с отчаянием посмотрел на нее и, увидев вдруг Ракитина, круто повернулся и хлопнул дверью.

У Сергея защемило сердце. Он расстроенно поплелся за Лисянской в комнату. Подошел к тумбочке, на которой стоял приемник, и выключил его. Сейчас музыка действовала на него раздражающе. Но тут же спохватился и потянулся к приемнику снова.

— Не надо. Не включайте, — глухо сказала Лисянская.

И Сергея вдруг прорвало. Он с жаром начал объяснять, почему нельзя было вот так безмолвно отпускать Балашова. Рассказал ей все, что узнал о нем за последние дни: о том, что тот находится сейчас как бы на распутье, что его чуть не убили в переулке, о том, как мучительно переживает он ее безразличие. Сергей говорил и говорил. И никак не мог закруглиться — все боялся, что она не поймет его.

— Чем же я могу помочь? — не поднимая глаз, спросила наконец Лисянская.

— Да просто словом добрым! — обрадовался Ракитин. — Знаете, какая для него будет поддержка!

Лисянская подошла к окну, за которым уже сгущались сумерки. Одной рукой она комкала краешек шторы, другой ухватилась за подоконник так, что побелели пальцы. О чем она думала? Может, жалела о случившемся. А может — о своем таком же нелегком одиночестве?

— Хорошо, — тяжело вздохнув, сказала Лисянская и отошла от окна. — Если встречусь с ним снова, — поговорю.

— Спасибо! — от души поблагодарил Сергей. — Ну, я пойду?

Лисянская, слабо улыбнувшись, кивнула.

Сергей вышел на улицу. Побывал дома у Балашова, у его прежних друзей, но нигде Альбатроса не нашел. И тогда его как бы осенило: «На вокзал!».

Через десять минут он был уже в зале ожидания. Ракитину повезло: Балашова он увидел возле кассы.

— Григорий Петрович!

Тот вздрогнул, обернулся.

Сергей торопливо подошел к нему.

— Григорий Петрович, не уезжайте! Она все поняла! Вы еще увидитесь с ней.

Альбатрос побледнел, опустил голову, и Сергей увидел, как вдруг часто-часто затряслись его сутулые плечи.

Ракитин поспешил увести его в сторону.

— Ну-ну, все будет хорошо.

Альбатрос кивал и судорожно жал его руки.

...Так никуда он и не уехал. Вскоре устроился на мебельную фабрику. Стал встречаться с Лисянской. Не знаю уж, о чем они говорили, только Альбатрос менялся день ото дня, оживал прямо на глазах.

И все бы шло хорошо, если бы не досадная оплошность Ракитина. Он не придал значения обмолвке Альбатроса о Короле, а в результате случилось вот что.

9

Рано или поздно эта встреча должна была состояться. Однако Альбатрос не предполагал, что произойдет она так скоро, и потому, когда однажды вечером в квартиру кто-то позвонил, спокойно открыл дверь. На пороге стоял Васька Король. Тот почти не изменился со дня их последней встречи. Только скуластое, изъеденное мелкими рябинками лицо стало еще смуглее и шире да на плечах мешковато сидел потрепанный черный плащ.

Некоторое время они испытующе разглядывали друг друга.

— Может, все-таки в хату пустишь? — зло скривил Васька тонкие губы.

Сердце Альбатроса упало. Он не нашелся, что ответить, опустил глаза и посторонился. Король вошел в комнату своей обычной крадущейся походкой, осмотрелся и сел за стол. Разговор долго не клеился. Оба хорошо понимали, что от прежней дружбы не осталось и следа. В последнем письме в колонию Альбатрос так и написал: лучше им и не встречаться! Но в глубине души Король, наверное, торжествовал: «Коль не гонит, значит, выручит!».

— Ты как очутился здесь? — удивленно и не без тревоги спросил Альбатрос. — У тебя же срок еще не вышел.

— А я досрочно, — ухмыльнулся Король.

— С твоей-то статьей? — хмуро возразил Альбатрос.

— Ладно! Заткнись! Чем занимаешься?

— Работаю...

Васька достал из кармана плаща бутылку водки, снял помятую выгоревшую шляпу, наклонил голую, всю в шишках голову, презрительно скривил губы.

— Умнее ничего не придумал? Мало в колонии спину ломал? Субботничков захотелось? И все за «спасибо»? — с издевкой спросил он.

— А ты в душу не лезь! — вспыхнул Альбатрос. — И за «спасибо» буду работать. Мне его мало кто говорил.

Король побагровел. Ему совсем не нравился этот разговор.

— Ты мне идейного из себя не строй, — процедил он сквозь зубы. — Я этого не люблю. Наслушался политграмоты?.. Забыл, как тебя здесь принимали? Небось и сейчас «фраеры» косятся.

Альбатрос горько усмехнулся:

— Чего ж на зеркало пенять, коль у самого рожа крива!.. Или, может, ты укажешь местечко, где приветствуют воров? Мол, «господин уркач», не угодно ли вам меня ограбить?..

Король побагровел, но вдруг лицо его расплылось, и он хрипло хохотнул.

— Ладно, ладно, — сказал он и придвинулся вплотную к Альбатросу. — В последний раз... Мне помощник нужен. Промаха не будет. Я тут кое-что приглядел.

Альбатрос резко поднялся из-за стола. Почувствовал, как кровь приливает к щекам. В голове зашумело. Сдерживая гнев, сухо отрезал:

— Я же сказал тебе, что с этим покончено.

— Неужто? — Васька взглянул на него злыми раскосыми глазами. Встал, крепко сдавил плечо Альбатроса. — Я и один могу пойти, но за встречу отблагодарю. Ой, как отблагодарю!

Внутри у Альбатроса все оборвалось. Он знал, что Король напрасно грозить не будет. Значит, снова драка, снова милиция...

— Ну, вот что, — Васька сменил тон. — Черт с тобой. Хочешь на заводе горб ломать — мешать не буду. В последний раз помоги мне, и все... Сегодня к ночи пойдем на дело.

— Нет!

— Не пойдешь? — Король, не сводя с него глаз, сунул руку в сапог, вытащил финку. — Ты с бабой своей как, совсем распрощался? Не дорога́ уже?...

У Альбатроса захватило дыхание: как тот узнал о Лисянской? Своей жизни бы не пожалел, а за Елену Андреевну испугался. И, в кровь кусая губы от бессильной ярости и отчаяния, глухо выдавил:

— Ладно... Договорились. Только мать предупрежу, чтоб не волновалась... Куда пойдем-то?

Через час они уже пробирались по оврагу к магазину. Ветки кустарника больно хлестали Альбатроса по лицу, под ногами хлюпала грязь. Но вот кусты стали редеть, и, наконец, показался поселковый промтоварный магазин.

Король взглянул на светящийся циферблат своих часов.

— Рано пришли, — сказал он тихо. — В клубе еще танцы не кончились, а поселковые пацаны здесь домой ходят. Как бы не заметили. Подождем немного.

Он сел на обросший мхом камень. Щелкнул крышкой портсигара. Вспыхнула прикрытая ладонями спичка.

Альбатрос потянулся с папиросой к Ваське, прикуривая от его спички, жадно затянулся. Но на душе по-прежнему скребло.

Король продолжал говорить. Альбатрос молчал, не слушал, думая о своем. Зачем он здесь? Чего испугался? Мог бы что-нибудь придумать... И как же теперь с фабрикой? Что скажут Ракитин с Шатровым, когда узнают?.. И что подумает о нем Елена Андреевна? А ведь все так хорошо поначалу сложилось!..

Это Король приклеил ему кличку «Альбатрос». Дешевая романтика! Какой он Альбатрос? Это благородная птица, она не кормится за чужой счет. А он опять прячется, как сыч, по сырым оврагам, подбирается, как волк, к чужому добру. Не Альбатрос он, нет!

Васька еще раз взглянул на часы.

— Пошли! — Он, видимо, уловил колебания напарника, потому и заторопился.

— А вдруг там сторож? — попробовал отговорить его Альбатрос.

— Ну и что, — нервно ответил Король, — сам будет виноват...

Альбатрос похолодел.

— Нет, сторожа я тебе не дам!

— Да не ори ты. — Король метнул на него злой взгляд. — Видишь, пришли.

Они остановились у входа в магазин. Замок долго не поддавался. Король нервничал. Альбатрос наткнулся в темноте на что-то острое и выругался.

— Тише, — прохрипел Васька. — Совсем разучился работать.

«Работать» — это слово резануло Альбатроса по сердцу. Ему вспомнилась фабрика, верстаки, душистая стружка, вьющаяся из-под рубанка, шутки рабочих...

«Эх, кабы не Король — сумел бы стать человеком»,— подумал он и с ненавистью взглянул на Ваську, орудовавшего ломиком.

Тот, наконец, открыл дверь и скрылся в магазине. Вскоре он вышел на крыльцо, сгибаясь под тяжестью двух туго набитых мешков.

— Тихо? — спросил он. — Славно поработали.

Альбатрос даже вздрогнул, опять услышав это слово. Оно больно хлестнуло его, так, что он даже поморщился. И страха перед Королем — как не бывало.

— А ну, неси-ка все это обратно, — двинулся он на Ваську.

— Ты что? — зашипел тот. — Рехнулся?

— Отнеси, говорю, мешки! — наливаясь злобой, повторил Альбатрос.

Король попятился, скинул мешки, стремительно выхватил финку. Но пустить ее в ход не успел. Альбатрос, почти не замахиваясь, что было силы двинул кулаком в ненавистный, чуть раздвоенный Васькин подбородок.

10

А Ракитин в тот вечер сидел в клубе перед шахматной доской и никак не мог отыскать лучшего хода, хотя, по его мнению, была выигрышная ситуация. Мысли Сергея снова и снова возвращались к Альбатросу: «Где он сейчас? Чем занимается?...».

Сергей решительно предложил сопернику ничью и, получив торопливое согласие, отправился домой к Балашову. Но того не оказалось дома.

— Ушел он с Королем! — торопливо заговорила Надежда Васильевна. — Сколько из-за него, душегуба, Гришеньке вытерпеть пришлось — и не рассказать, наверное. Раньше все заманивал и сейчас опять привязался. Гриша просил вам передать, что будет ждать у поселкового магазина. Вы уж выручайте!

Ракитина охватила тревога: «Король в городе? Как же так?..». Он еще не знал, что в райотделе получена ориентировка о побеге Короля из колонии, что объявлен розыск. Не знал, но поспешил к выходу.

Сумерки уже сгустились, однако весь город сверкал, расцвеченный огнями фонарей и реклам.

Вот и овраг — окраина города. Здесь ни шума, ни яркого света фонарей. Лишь луна слабо освещает поселковый магазин.

Сергей постоял некоторое время, прислушиваясь к шороху кустов. Где же Балашов? И тут увидел знакомую сутулую фигуру, услышал тихие возгласы... Он рванулся к магазину.

А там произошло вот что. От удара Альбатроса Король упал. Поднимался он медленно, согнувшись, готовый в удобный момент пустить в ход финку. И вдруг... Свисток! Это возвратился отлучившийся сторож. Альбатрос повернулся на трель свистка. Король тут же выпрямился и пырнул Балашова финкой. Тот охнул, оседая.

Король снова взмахнул финкой, надвигаясь на сторожа... и глухо вскрикнул. Резким приемом Ракитин заломил ему руки за спину, Король напрягал все силы, дергался, но вырваться не смог. Сторож помог Сергею связать Короля подвернувшейся веревкой.

— А этот, — повел он глазами на Альбатроса, — видно, ему под горячую руку попал. «Скорую» надо вызвать.

Альбатрос приподнялся с травы на локоть. Ракитин опустился рядом.

— Короля не упустите, — с трудом произнес Балашов. — В побеге он. На юг собрался...

— А с вами-то что, где? — тревожно спросил Сергей.

— В боку жжет, — тихо ответил он. — А Елена Андреевна на день рождения пригласила... Как же мне теперь?

Альбатрос хотел еще что-то добавить, но силы оставили его, и он повалился на жухлую траву.

Что с ним было потом — не знаю. Вскоре я перевелся по службе в другой город, новая работа целиком захватила меня... Но при первой возможности я постараюсь разузнать о Балашове и дорассказать эту историю.

Кто стрелял в «Бирюзе»? Повесть

Глава первая

Говорят, понедельник — день тяжелый. Не знаю, не знаю... Может быть. Но сегодня утро выдалось солнечным. Небо ясное-ясное! Майский воздух, освеженный коротким ночным дождем, удивительно душистый от расцветающей сирени...

Я живу неподалеку от райотдела, в самом центре города, в новом девятиэтажном доме. Но там сейчас духота. А здесь, на улице...

И до чего же хорошо на душе, когда вот такое чудесное утро! Можно не спеша пройтись по бульвару, затененному большими старыми липами, посидеть там в укромном уголке на скамейке и помечтать о чем-нибудь заветном, пусть, может, и несбыточном...

Передо мной, дробно стуча по асфальту каблучками белых туфелек, идет светловолосая стройная женщина. Идет быстро, даже торопливо, головы не повернет. Наверное, опаздывает на работу. Быть может, вечером, возвращаясь домой, она не станет так спешить. А вечер, конечно, тоже по-своему хорош. Особенно когда падет тишина и город расцветится сияньем радужных огней. Но воздух и зелень будут уже не те: цветочный аромат заглушат прогорклые запахи отработанных за день солярки и бензина, а сажа и пыль затуманят наряд затихающих улиц.

Нет, утро есть утро! И думается лучше. Недаром говорится, что утро вечера мудренее. Вот и ко мне сейчас приходит мысль о том, что не настолько уж я закостенел на своей следственной работе, как полагает моя соседка по квартире Леночка, если вдруг вспоминаю ее гибкую фигуру, мягкий овал лица и большие зеленые глаза.

Я сворачиваю с подсохшей дорожки бульвара к зарослям сирени и опускаюсь на сверкающую желтым глянцем, недавно выкрашенную скамейку. Легкий ветерок чуть колышет верхушки деревьев и кустарника, над головой вовсю чирикают воробьи...

Лена учительница, ведет в школе уроки русского языка и литературы. Я люблю слушать ее. Голос у нее мягкий, приятный. К тому же она очень красива. Вместе со своей приветливой мамашей — Екатериной Ивановной — она занимает две смежные комнаты. Я — одну, с изолированным входом. Так уж получилось, что однокомнатных квартир райотделу не выделили, и меня просто-напросто «подселили». И ничего хорошего из этого, по-моему, не выйдет. Елена, судя по всему, не прочь завести со мной роман. А у меня он уже был с другой, да лишь оставил в сердце боль. И я теперь уже не так наивен, чтобы таять от улыбок хорошеньких девушек. Вот почему в обращении с Еленой, наверное, и впрямь суховат. Только что же вдруг сегодня ее образ словно застыл перед глазами?..

Поднимаюсь со скамейки, направляюсь к выходу. Блондинка уже исчезла из виду. А я все иду и иду не спеша. Время в запасе есть. Да и служба моя такая, что особой торопливости не терпит, требует внутреннего спокойствия и уверенности. А сегодня утро такое замечательное! Может, и день весь будет таким же?

Я покидаю бульвар, пересекаю по белым полоскам перехода залитую солнцем площадь и вскоре оказываюсь в вестибюле райотдела. На моих часах без четверти девять. Заглядываю в комнату дежурного, а там, кроме его помощника — молодого сержанта Кандаурова, никого больше нет, хотя обычно в это время здесь всегда толкутся ребята из уголовного розыска. Значит, ничего существенного за воскресенье не произошло.

Подхожу к столу Кандаурова, громко здороваюсь и спрашиваю:

— Как дела? Где дежурный?

Сержант поднимает на меня припухшие от бессонной ночи глаза, устало встает.

— Здравия желаю, товарищ капитан. Пока все в норме. Если до девяти не поступит заявлений, то вам сегодня лафа... А дежурный к руководству ушел, докладывать.

— Твоими бы устами — да мед пить! — говорю ему улыбаясь.

Его широкое, простодушное лицо тоже озаряется улыбкой. И в этот момент на пульте вспыхивает желтый огонек «02», а в соседней комнате телетайп начинает выводить свою трескучую дробь.

Кандауров хватает телефонную трубку.

— Милиция!.. Что? А кто говорит?..

Подхожу к телетайпу. На его ползущей бесконечной бумажной ленте одна за другой появляются тревожные строчки, переданные из других райотделов и областного управления внутренних дел.

«Начальнику.... РОВД.... 20 мая с. г. в 16 часов из дома № 3 по улице Крестьянской г. Бровки ушла и до сего дня не вернулась Золотова Наташа. Возраст — 15 лет... Предположительно она может находиться у своей бабушки Золотовой Марии Егоровны, проживающей...»

«21 мая с. г. из пос. Поречье угнана автомашина «ВАЗ-2101»... красного цвета, принадлежащая гр-ну Белову...»

«22 мая с. г. из магазина № 9... совершена кража товаров на сумму... В числе похищенного... Примите меры к розыску похищенных вещей и преступников...»

А телетайп все стучит и стучит.

Возвращаюсь к Кандаурову.

— Ну что?

Он прикрывает ладонью трубку.

— Муж у одной буянит...

И опять в телефон:

— Да-да... Успокойтесь, пожалуйста. Мы немедленно выезжаем.

Вот так... Ничего себе начинается денек!

Выхожу в коридор, привычно поднимаюсь по крутой лестнице на третий этаж и иду в свой кабинет. В открытую форточку окна с улицы вливается все тот же густой запах расцветающей сирени. Он снова возвращает меня к мыслям о Елене. Как любит она выискивать в ее гроздьях «счастливые» пятилепестковые соцветья!... Вот придет вечер, и я опять пройдусь по бульвару, накуплю для нее сирени. Пусть порадуется!

Я улыбаюсь своим мыслям и принимаюсь за работу: пишу представления, справки, запросы. Жду вечера.

И дождался. Телефонного звонка дежурного.

— Демичевский?.. Срочно с опергруппой на выезд!

Оказывается, сработала сигнализация фирменного магазина «Бирюза», торгующего ювелирными изделиями.

Не проходит и минуты, а наш «уазик», включив сирену, уже летит по улице. Сидим и гадаем, что там, в «Бирюзе»?

И самые худшие предположения оправдываются — разбойное нападение.

«Как же такое случилось?» — спрашиваем в магазине. И вот что выясняется.

За пять минут до закрытия «Бирюзы» кто-то позвонил со двора у служебного входа. Думая, что приехали инкассаторы, директор магазина Шляпникова, пожилая дородная женщина, собирающаяся уйти через месяц на пенсию, спокойно открыла дверь и... отшатнулась.

Высокий молодой мужчина, с пистолетом в руке, подтолкнул Шляпникову к ее кабинету, рванул там со стола одну из инкассаторских сумок с дневной выручкой и перебросил сообщнице, такой же молодой особе, появившейся на мгновенье за его спиной.

Еще до того, как налетчик потянулся за второй сумкой, Шляпникова успела нажать потайную кнопку сигнала тревоги. Завыл «ревун». Преступник ошалело отпрянул, не целясь, выстрелил и выскочил во двор. Громко хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и через несколько секунд все стихло...

В магазин мы прибыли уже через семь минут после сигнала тревоги и нашли Шляпникову испуганной, но невредимой. Губы ее побелели, слова не может вымолвить.

— Да вы не волнуйтесь, не переживайте так, — пытаюсь успокоить ее и коротко передаю в райотдел по телефону первые сведения о случившемся.

— Как не переживать?! — расстроенно всплескивает она руками. — Ведь чуть всю выручку не унесли.

— И много взяли?

— Почти пятнадцать тысяч! Четырнадцать тысяч девятьсот девяносто рублей.

Она тянется к графину с водой. Я опережаю, подаю полный стакан.

Пока Шляпникова пьет, вместе с экспертом Губиным осматриваю и фотографирую место происшествия. Собственно, осматривать и нечего. Ее кабинет, где мы ведем разговор, находится напротив служебного входа. Налетчику действительно потребовались бы секунды, чтобы осуществить задуманное.

В воздухе еще пахнет пороховой гарью. В помещении всего одно окно, забранное решеткой, и то без форточки. Нет и какой-либо вентиляции. Душно. Зато над столом, за которым сидит моя собеседница, ярко горит красивая хрустальная люстра. В кабинете — однотумбовый полированный стол, небольшой зеленый сейф да несколько стульев. Без особых затруднений нахожу на полу у окна пулю, сплющенную от удара в стенку, а за косяком двери — гильзу. Следов обуви — масса, но все затертые, и разобраться в них практически невозможно. Лишь в коридорчике, у порога кабинета, Губину удается зафиксировать слабые отпечатки крохотной подошвы и каблучка.

Присаживаюсь к столу Шляпниковой и спрашиваю:

— Так вы говорите, преступников было двое?

— Может, и больше, — не сразу отзывается она. — Ко мне-то ворвались двое — мужчина и женщина.

— Как они выглядели? — пытаюсь еще раз уточнить их внешность.

Но Шляпникова, как и в начале разговора, не может описать их подробно: высокий, молодой, смуглолицый мужчина да такая же молодая и смуглолицая его напарница — вот и все, что ей запомнилось. И она расстроенно оправдывается:

— Испугалась я очень. Какие уж тут подробности, особые приметы. Спроси, в чем одеты — и то, наверное, не скажу.

— И все же?

— Мужчина, по-моему, в темном костюме, а женщина... в синем платье, как будто бы, — смущенно пытается вспомнить она, комкая в дрожащей руке и без того уже мятый цветастый платочек, которым то и дело отирает раскрасневшееся потное лицо.

— Кабы не струсила так!..

— Ну-ну, — возражаю я. — Не казните себя напрасно. В такой ситуации, что случилась с вами, кто не испугается. А вы действовали решительно, не дрогнули.

Мне и впрямь приятно похвалить эту пожилую мужественную женщину. Но она отмахивается:

— Да какой там решительно! Мне бы после звонка в «глазок» посмотреть, а не дверь открывать. Растяпа я, да и только.

— Действительно, а почему вы поторопились открыть дверь?

— Думала, инкассаторы за выручкой приехали. Они всегда в это время появляются у нас.

— Погодите, погодите, — останавливаю ее. — Давайте уточним. Во сколько к вам позвонили?

— Я уже говорила — без пяти семь.

— А инкассаторы приезжают?

— В семь. Иногда на минуту-две раньше или позже. Вот что и подвело меня. Ведь звонок был почти в это же время.

Да, видел я инкассаторов. Нас дожидались. Даже говорил с ними. Поохали, посочувствовали директорше и уехали.

Я задумываюсь. Интересная вырисовывается картина: рискованно действовали налетчики! Рискованно, но рассчитанно, словно по секундочкам все выверили.

— Значит, вы считаете, что у преступников была машина?

— Но ведь кто-то сразу выехал со двора, кто же еще?

«Конечно, — мысленно соглашаюсь я. — Без транспорта им в таком деле не обойтись. Нужно осмотреть двор — искать следы.

Между прочим, выстрел могли слышать на улице. Следовательно, кто-нибудь мог заприметить и машину. Теперь бы только найти очевидцев!»

Я знаю, что и другие члены следственно-оперативной группы зря времени не теряют. Зевак на улице, когда мы подъехали к магазину, было немало, да и подворный обход ближайших домов, опрос их жителей может выявить ценных свидетелей. Кто-то из них, к примеру, в момент происшествия выходил из магазина или разглядывал его витрины, кто-то отдыхал на балконе или сажал там цветы... Короче, должны быть свидетели.

И, поблагодарив Шляпникову, выхожу в коридор.

Как и ожидал, мне уже доставили очевидцев: узкоплечего веснушчатого паренька в залинялых джинсах и пестрой рубашке с отложным воротничком и тощую, как жердь, старомодно одетую старушку. Они-то кое-что и рассказывают о машине. Оба утверждают, что это было желтоватое такси, выскочившее со двора почти вслед за выстрелами. Номера машины старушка не приметила, зато парню запали в память цифры: «37-38».

Незамедлительно передаю полученные данные дежурному по райотделу. Если в машине преступники и они попытаются выехать из города, им это теперь навряд ли удастся: дежурный известит о моей информации все постовые и патрульные наряды, инспекторов ГАИ.

Мы делаем все, чтобы раскрыть дерзкое преступление, как говорится, «по горячим следам», работаем до глубокой ночи, но... тщетно. Налетчики — как в воду канули, и кто они — так иостается неизвестным. Мало ли в городе молодых смуглолицых мужчин в темных костюмах и брюнеток в синих платьях?..

Домой возвращаюсь за полночь. Пытаюсь неслышно пробраться в свою комнату, но Елена уже тут как тут. На ходу застегивает халатик и спешит на кухню.

— Я тебе чаю подогрею.

Отговаривать ее бесполезно, и я молча киваю.

На кухне Лена усаживается рядом со мной за столик, и, пока я чаевничаю, не отрываясь, молча смотрит на меня своими зеленущими, как виноградины, глазами. Только сегодня они кажутся мне чуть погрустневшими.

— У тебя что-нибудь случилось? — спрашиваю.

— Что у меня может случиться... Пей, Демичевский, пей...

Она отводит взгляд и пытается улыбнуться.

Господи! Так ведь я хотел принести ей цветы. Надо же, как все нескладно получилось.

Глава вторая

Ночью мне спалось плохо, и потому проснулся раньше обычного. Прохожу на кухню, а Лена уже здесь, сидит у окна, задумчивая и чем-то озабоченная.

— С добрым утром! — говорю, улыбаясь. — Что нос повесила?

— Здравствуй! — приветливо отвечает она. На лице ее тоже появляется улыбка. — И все ты замечаешь, Демичевский!

— Профессия такая! — смеюсь я и подхожу к плите. Осторожно трогаю чайник, а он уже горячий-прегорячий. Кладу в чашку ложечку растворимого кофе, сахар, заливаю кипятком.

— Сегодня опять поздно вернешься? — спрашивает Лена.

— Пока не знаю, — говорю я, отпивая из чашки маленькими глотками дымящийся душистый напиток. Смотрю на часы. Еще четверть восьмого. Но дома делать нечего, так что лучше немного прогуляться. Допиваю кофе, поднимаюсь из-за стола.

— Ну, пока.

Лена рассеянно кивает. О чем это она все думает?...

В прихожей поправляю перед зеркалом форму, галстук и выхожу на улицу.

Сегодня у меня не столь уж радужное настроение, как накануне. В девять часов предстоит присутствовать на оперативке у начальника уголовного розыска Белова, и вчерашнее происшествие не выходит из головы. Расследовать его поручено мне, а вот с чего начинать? Есть, конечно, несколько соображений, и, думаю, в уголовном розыске тоже подкинут что-нибудь существенное. Ребята там толковые. Быть такого не может, чтобы, уцепившись за ниточку, не помогли и весь клубок распутать. А ниточка у нас есть! Хотя бы тот же, с щербинкой, след протектора, зафиксированный во дворе магазина.

Без пяти девять вхожу в кабинет Белова. Все оперативные работники уже в сборе. Опустив седеющую голову, Белов медленно расхаживает из угла в угол. Заметив меня, останавливается и, кивком ответив на приветствие, сухо говорит:

— Что ж, начнем, пожалуй, наше совещание. У кого какие версии по «Бирюзе»? В общих чертах со сложившейся обстановкой я знаком, так что прошу конкретнее.

Присаживаюсь на единственный свободный стул у окна, оглядываю собравшихся. Лица у всех озабоченные, глаза хмурые. Многие, наверное, не спали.

— Значит, неизвестные подъехали к магазину на такси? Чье оно? Кто шофер? — снова спрашивает Белов, ни к кому конкретно не обращаясь.

Первым отвечает старший оперуполномоченный Сергей Наумов. Ему недавно исполнилось тридцать, он тремя годами моложе меня, а уже считается одним из опытнейших розыскников. В любое дело вкладывает столько энергии и ума, что хватило бы, наверное, на двоих.

— Такси принадлежит второму автопарку, — говорит Наумов, легко поднявшись с дивана. — За машиной закреплены два водителя — Власов Николай Григорьевич, старый кадровый работник, и его молодой сменщик Водолазкин Владимир Константинович, выпускник автошколы. Вчера вечером работал Власов. По его словам, такси просто-напросто угнали, когда он отлучился в столовую поужинать. Машину его мы пока не нашли.

Густые нависшие брови Белова опускаются еще ниже.

— А не может он быть соучастником этого преступления?

Наумов приглаживает русые волосы и не сразу, но возражает:

— Мало вероятно, Александр Петрович. Человек он пожилой, вырастил двоих детей, имеет внуков... Мало вероятно...

Белов подходит к окну, разглядывает улицу. С каждой минутой солнце все ярче заливает своими лучами кабинет, все громче нарастает шум города. Где-то там, в его необъятных недрах, скрываются от нас те, кого мы сегодня ищем и кого нам надо найти во что бы то ни стало.

— А что говорят свидетели?

Наумов садится, а с дивана поднимается, как всегда, щеголевато одетый оперуполномоченный Громов, мой товарищ и ровесник. В его карих глазах все еще отражается глубокая задумчивость. Он достает из кармана замшевой куртки небольшой блокнот, заглядывает в него и неторопливо начинает докладывать:

— Свидетелей, паренька и старушку, мы установили следующим образом...

Белов резко поворачивается к нему:

— Я не спрашиваю, как вы разыскали студента Бубнова и пенсионерку Малинину, — обрывает он Громова. — Что они рассказывают?

Громов растерянно поправляет сверкающий золотыми нитями галстук, обидчиво поджимает тонкие губы.

— Я думал... — пытается оправдаться он, однако Белов снова прерывает:

— Что они рассказывают? — жестко повторяет он, желая избавиться от его обычного многословия.

— Да практически — мало интересного, — уже быстрее отвечает Громов. — Мы их и так и этак расспрашивали...

— Что они говорят? — повышает голос Белов. Обычно спокойный и выдержанный, на этот раз он, чувствуется, еле сдерживается, чтобы не вспылить. — У нас есть фотография Власова? Мы предъявили им ее? Когда, в конце концов, вы научитесь докладывать четко и коротко!

Я спешу на выручку Громову. Ведь опрашивать свидетелей пришлось мне, а не ему.

— И фотография есть, и показывали ее, — говорю, поднимаясь. — За рулем такси сидела женщина. Разглядеть ее не сумели, а вот мужчину, что находился в салоне машины, запомнили: молодой, смуглолицый... Словом, не Власов. Поскольку Бубнов учится в художественном училище, я попросил его написать хотя бы приблизительный портрет этого человека. Он согласился и вот-вот должен принести нам свою работу.

Я сажусь, а Белов возвращается к столу, грузно опускается в кресло, задумывается. То, что он повысил сегодня голос, совсем не характерно для него. Да и Громов, несмотря на его щегольство и многословие, отнюдь не пустозвон, зарекомендовал себя умелым и знающим работником. Но сегодня время не наш союзник, подхлестывает и Белова.

Он поднимает голову.

— У вас все? — спрашивает Громова.

— Нет, — торопливо отзывается тот. — Разрешите высказать свои соображения?

— Ну-ну... — смягчается Белов. — Выкладывайте.

— Полагаю, что преступники вели многодневное и тщательное наблюдение за магазином, — оживляется Громов, и сеточка мелких морщинок на его широком смуглом лице сразу исчезает.

— Почему вы так думаете?

— Уж очень чисто сработали, вернее — дерзко. Надо бы выяснить, кто в последнее время крутился у «Бирюзы».

«Ай да молодец Громов! С языка у меня сорвал».

— Резонно, — соглашается и Белов. — Вот вы с Наумовым и отработайте эту версию. Может, кто-нибудь из наших «крестников» отличился.

Да!... Представляю, каково придется моим друзьям. Задача эта не из легких. Очень даже не из легких!

Однако, как я смотрю, Громова она ничуть не смущает. Он деловито переглядывается с Наумовым, приподнимает, чтобы не помять, стрелки своих светлых, хорошо отутюженных брюк, садится и тут же быстро пишет что-то в блокноте.

— Та-ак... — продолжает Белов. — А теперь послушаем товарища Демичевского.

Он устремляет на меня из-под очков пытливый взгляд и после небольшой паузы спрашивает:

— В чем нужна помощь? Зацепок-то почти нет.

Я опять поднимаюсь, еще раз оглядываю всех и говорю:

— Почему — нет? Взять хотя бы пропавшее такси. Оно как раз такое звено, за которое мы можем ухватиться... Надо войти с предложением к руководству райотдела подключить к нам в помощь патрульно-постовую службу и участковых инспекторов. Следует осмотреть все дворы, гаражи, тупики и переулки... Ведь где-то оставлена эта машина!

Белов кивает. Я уверен, эта мысль пришла и к нему.

— Теперь второе... Насчет предположения Громова о том, что за «Бирюзой» велось наблюдение... В первую очередь, нужно еще раз опросить работников магазина и жителей прилегающих к нему домов. Может, действительно в последние дни кто-то помозолил им глаза.

Белов снова молча кивает и делает в «Еженедельнике» пометку.

— Третье... Не мешало бы нам посмотреть дела о преступлениях, совершенных в городе с применением огнестрельного оружия. Сегодня я направляю для исследования пулю и гильзу, что нашли в магазине.

Мы обговариваем с оперативниками еще ряд вопросов и расходимся. Я с нетерпением жду Бубнова. Он обещал подойти в десять, а на моих уже двадцать минут одиннадцатого.

Ну вот, кажется, он и пришел. Слышу негромкий стук в дверь и поспешно откликаюсь:

— Войдите!

В узкую щель двери сначала осторожно просовывается голова Бубнова, а затем и сам парень показывается на пороге. Стеснительно улыбаясь, подходит к столу и показывает мне небольшой конверт.

— Вот. Принес... Как просили.

Он аккуратно открывает конверт, бережно достает из него листок бумаги, расцвеченный акварелью.

Первое впечатление меня обманывает. Это не может быть рисованным портретом. Это цветная, мастерски выполненная фотография. Но шероховатость бумаги и некоторая расплывчатость красок на ней убеждают: портрет все-таки рисованный.

Но до чего живое лицо!.. Плотно сомкнуты тонкие губы, сжаты крылья такого же тонкого, прямого носа, тревожно прищурены миндалевидные темные глаза, нахмурены черные брови, невысокий лоб прорезали две глубокие складки... и густые волосы, обрамляющие лицо.

Мое долгое молчание, вызванное изучением портрета, Бубнов воспринимает как недоверие к его работе и смущенно бормочет:

— Может, не совсем точно изобразил... Вечер был, да и видел-то человека мельком... Если бы он не в машине сидел, а в студии позировал, да при хорошем освещении.

В том-то и дело, а он еще оправдывается! Если ничего не сочинил, то — завидная зоркость у парня.

Я дружески обнимаю его.

— Все хорошо. Этот портрет мы сегодня размножим, и... словом, спасибо!

Он краснеет, как девушка, вскидывает на меня враз повеселевшие глаза:

— Тогда я пойду? У меня скоро занятия.

Мы прощаемся, довольные друг другом, и он уходит. Мне тоже не сидится в кабинете, хочется немедленно показать портрет оперативникам Белова: вдруг опознают в нем кого-нибудь из «крестников»? Вот было бы здорово!

Но... Как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Все восхищаются мастерством художника, крутят портрет так и сяк, однако признать в нем кого-либо не могут.

— И все-таки, кого-то он мне напоминает, — мучительно раздумывает Наумов. — Кто это? Кто?..

Ничего, выясним! Для начала покажу-ка этот портрет Шляпниковой.

Беру из сейфа специально приготовленные для подобных случаев еще два портрета других лиц, вызываю служебную машину и еду в «Бирюзу».

Шляпникова, в присутствии понятых, долго вглядывается в портреты, затем указывает на тот из них, что рисовал Бубнов, и чуть дрогнувшим голосом подтверждает: «Он! Очень похож: глаза, брови, волосы, лоб...»

Ну вот и отлично. Как положено, оформляю протокол опознания. Теперь бы нам пропавшее такси отыскать.

Глава третья

Домой опять возвращаюсь поздно. По улицам все еще снуют машины, и я невольно приглядываюсь к ним — не промелькнет ли такси с номером «37-38»? Ох как нужна мне эта машина! Твердо убежден, что от нее потянется ниточка к раскрытию разбойного нападения на «Бирюзу».

Желтых такси проносится немало, но все не те, не те...

Вот и мой дом. Лифт быстро поднимает меня на шестой этаж... Не успеваю вытащить из кармана ключ от квартиры, как дверь распахивается — и вижу счастливое, улыбающееся лицо Елены.

— Как хорошо!.. Как хорошо, что ты все-таки пришел, — порывисто восклицает она и втягивает меня в прихожую.

Недоумевающе замираю у порога.

— А что, собственно, случилось? Почему — «все-таки»?

Глаза Елены радостно светятся.

— Потом, потом скажу. Давай переодевайся — и ко мне, в мою келью.

И тут вдруг замечаю, что на Елене нарядное темно-зеленое вечернее платье и легкий белый шарфик, придающие ей праздничный вид.

— Какое-нибудь семейное торжество? — догадываюсь, наконец.

Она молча кивает.

— И мое присутствие тоже необходимо?

Еще кивок. И мне ничего не остается, как подчиниться и наскоро привести себя в порядок. Непонятно только, почему торжество не в гостиной и так тихо в квартире?

Снимаю запылившуюся форму. Умываюсь. Надеваю белую рубашку, синий галстук. Сдуваю с костюма пылинки. Вглядываюсь в зеркало: хорош? На меня смотрит кудрявый, сероглазый, еще молодой человек, прилично одетый и с не очень скучной физиономией... Так что, вроде бы все нормально, можно идти.

В комнате Елены чуть светится крохотное бра на стене. На полке горит зеленый огонек магнитолы, слышится приглушенная мелодия блюза. На журнальном столике, придвинутом к тахте — вазочка с цветами, бутылка шампанского и торт.

Елена сидит на тахте. Густые каштановые волосы рассыпались по плечам.

Присаживаюсь рядом и спрашиваю:

— А-а... Екатерина Ивановна где?

И тут же в ответ слышу тихий серебристый смех.

— Разве со мной тебе не интересно?

Я окончательно теряюсь.

— Почему же... — И чуть не с мольбой снова спрашиваю:

— Но объясни, пожалуйста, что все это значит?

Лена привычным легким жестом отбрасывает со лба волосы.

— Мама уехала к тетушке на денек. Мы с тобой одни... Понимаешь, вчера мне исполнилось двадцать пять. Мы думали отметить это событие, но ты пришел с работы очень поздно... Давай отметим его сегодня.

Я обескураженно молчу. Так вот почему вчера она была такой грустной... Милая, добрая моя Прекрасная Елена!

Машинально оглядываю комнату. Здесь я впервые. Все здесь дышит чистотой и уютом... Но почему мне такая честь? А у меня и подарка нет.

Лихорадочно перебираю в памяти скудную обстановку моей комнаты.

Есть! Нашел!

Тут же срываюсь с места:

— Я сейчас... Извини.

И мчусь к себе.

Лена — большая любительница книг, кое-что из них и у меня имеется. На днях приобрел по случаю замечательное издание романа «Русский лес». Леонов всегда привлекал меня своим глубоким философским мышлением, афористичностью речи, а тут вдруг — отлично изданный томик! Подписать его — дело одной минуты.

Увидев подарок, Елена вздыхает:

— Ах, Демичевский! Ну зачем это? Я же знаю, как тебе хотелось заполучить эту книгу.

Спешу развеять ее огорчение.

— Ничего. Еще достану. Лучше прочитай, что я там нацарапал.

Лена раскрывает томик и снова счастливо улыбается, неожиданно награждает меня легким поцелуем.

— Спасибо тебе за «Елену Прекрасную» и такой дорогой для меня подарок.

Мы садимся на тахту. Все также приглушенно звучит мелодия блюза, в бокалах искрится шампанское, нескрываемой радостью сияют глаза Елены.

— Расскажи мне о себе, Демичевский. Как ты жил, кого любил?.. Сегодня я хочу все знать о тебе. Всё!

В голове моей чуть шумит от выпитого вина и поцелуя. Музыка расслабляет, вызывает на откровенность. Хочется окончательно размагнититься и раскрыться, высказаться о наболевшем.

И вспоминается далекий старинный город. Тенистый парк. И девчонка на скамейке... Красивая, русоволосая, с глазами, наполненными тревогой.

«Ты не забудешь меня, Владик?».

«Что ты, Катюша! Что ты...».

«Тебе там встретятся другие девчата».

«Я даже не взгляну на них».

«Два года — это так долго!»

«Я буду писать тебе каждый день!»

И писал. Все два года армейской службы. И ни на одну из девчонок не глядел. А Катюша не дождалась, вышла замуж за другого.

Нет! Об этом не стоит говорить никому. Это мое, пусть оно во мне и останется. Я прожил в том городе почти тридцать лет. И никогда бы не покинул его...

— Ну что ты молчишь? — спрашивает Лена.

А я не знаю, что и сказать.

— Тогда потанцуем? — терпеливо предлагает она, видимо, догадываясь о моем состоянии.

И мы медленно плывем в полумраке. Рука Елены легко лежит на моем плече, глаза, не отрываясь, смотрят в мои глаза.

— Ты все еще любишь ее, — тихо полуспрашивает, полуутверждает она.

И опять не нахожу, что ответить. Врать нельзя и правду сказать сегодня язык не поворачивается.

— Знаешь, давай не будем говорить обо мне. Все-таки героиня вечера — ты! Расскажи о себе.

Елена натянуто смеется.

— Ох, Демичевский!.. Он, оказывается, еще и плут.

Она ненадолго умолкает, потом с расстановкой начинает рассказывать.

— Мы ведь тоже не местные. Переехали из Тулы. Папа был летчиком. Его перевели сюда по службе. Ну и мы за ним... А через неделю, при испытании нового самолета, он погиб. Мама в один день поседела... Мне шел тогда всего второй годик... А теперь уже — двадцать пять! Закончила школу, институт... Вот, собственно, и всё.

— Извини за нескромность, — говорю. — А почему ты не замужем?

Лена опять смеется.

— Потому что таких плутов, как ты, не встречала!

Она останавливается.

— Но если серьезно — были предложения. Да душа ни к кому не лежала. Почему-то все лишь о себе и думали, о своем «я». А мне, Демичевский, не рабыней, а царицей быть хочется!

— Клеопатрой, что ли?

— Нет! Такой, как Суламифь. В любви своей — царицей. Понимаешь?

Я бестолково киваю, и мы возвращаемся за столик. Елена спрашивает:

— Хочешь кофе?

— Хочу.

Лена уходит на кухню и вскоре по всей комнате разносится его горьковатый аромат.

— Почему ты вчера так поздно вернулся? — спрашивает она. — Что-нибудь случилось? Говорят, машину угнали. К нам в школу приходили сегодня работники ГАИ. И участковый по квартирам прошелся.

Я улыбаюсь. Так-так... Скоро весь город будет знать, что разыскивается такси желтого цвета, номер «37-38». Это хорошо. Уж кто-нибудь да расскажет нам о нем.

— Да, — говорю. — Мы ищем пропавшее такси.

И не вдаваясь в подробности, коротко рассказываю о вчерашнем «ЧП».

— Ужас какой, — передергивает плечами Елена. — Ну у вас и работка!

— У тебя она разве легче?

— Сравнил тоже!... Как ни тяжело с моими шумными ребятами, но они — дети. Я вижу, как они взрослеют, становятся умнее и добрее.

— А если не все вырастают такими? Как тот брюнет, что стрелял в магазине. Кто-то должен и с ними разбираться. К тому же, я закончил юридический. Так что, не будем больше об этом. Хорошо?

— Хорошо, — соглашается Елена. — Расскажи мне что-нибудь веселенькое. Уж сегодня ты обязан развлекать меня.

Я начинаю вспоминать. Но в голову лезут одни лишь криминальные истории.

Лена смеется.

— Ладно, не мучься.

И берет мои руки в свои ладони.

— Какие у тебя красивые, тонкие пальцы, Демичевский.

Я весь напрягаюсь, чувствуя нежность ее рук.

— Что ж в них хорошего...

— Не скажи... Глаза или лицо могут обмануть человека. А вот руки... В них, по-моему, вся его душа... У тебя пальцы музыканта. Но ты ни на чем не играешь!

— Играю, — возражаю с улыбкой. — На гитаре играю. Да все никак не могу купить ее, а в магазинах она нарасхват.

— У тебя очень красивые пальцы, — задумчиво продолжает Елена. И неожиданно приникает к ним губами.

У меня перехватывает дыхание. Это уже не тот мимолетный поцелуй, которым она наградила меня всего несколько минут назад... Руки мои сами тянутся к этой волнующей, удивительной девушке. И я почти не слышу страстный, срывающийся шепот Елены:

— Подари мне их, подари!..

Боже мой, как стучит в висках... Я с трудом отрываюсь от ее губ и поднимаюсь, чтобы не видеть умоляющих глаз.

— Потанцуем, Лена... Давай потанцуем...

Глава четвертая

Утром Елена готовит для меня кофе.

— Спасибо за вчерашний вечер, — говорит она тихо.

Кусок бутерброда застревает в моем горле. Хорош вечер! При первой возможности, удрал, как мальчишка. А она еще благодарит!

Лена словно подслушала мои мысли.

— Не переживай так, Демичевский. Я сама вела себя глупо... А пальцы свои ты мне все-таки срисуй. Срисуй, Демичевский.

— Будет сделано, — шутливо обещаю я, лишь бы что-то ответить. — Потом можешь поместить рисунок в рамку, раз они так тебе понравились.

Пью кофе и никак не могу разобраться в себе: стыжусь, что не ответил на вчерашний порыв Лены, или сожалею об этом?

— Я провожу тебя, — говорит Лена. И я замечаю, что одета она по-дорожному.

— Куда-то собираешься ехать? — спрашиваю.

— Да... Ненадолго, — уклончиво отвечает она.

Мы выходим на улицу. Лена провожает меня до бульвара. Идем и молчим. Молча и расходимся, лишь смущенно улыбнувшись друг другу.

Честное слово, на работе легче! Там и самое запутанное дело не кажется таким уж неразрешимым. Даже «ЧП» с магазином.

Расстроенный, я сворачиваю к райотделу. Не успеваю подняться в свой кабинет, как на пороге возникает возбужденный Наумов.

— Лебедев звонил. Насчет пропавшей машины. Нашлась, говорит!

Лебедев — это наш лучший участковый. Его слову я верю, как своему. Если утверждает, что такси нашлось, значит, так оно и есть.

— Где? Где эта машина?

— Дачная, 15.

— Начальству докладывал?

— А как же! Дана команда — выезжать. Все уже в сборе.

В нашем «уазике» и впрямь не повернуться: оперативники, эксперт Губин, кинолог с собакой... «Уазик» срывается с места и мчится по улицам за город, в дачный поселок.

— Как нашли? — спрашиваю Наумова. Он сидит рядом с шофером и сосредоточенно следит за дорогой. Не оборачиваясь, отвечает:

— К Лебедеву мужичок с утра пришел, местный плотник Егоров. Так, мол, и так. Слышал, милиция машину ищет. Не она ли за его сараюшкой стоит? Лебедев сразу туда. Действительно, за сарайкой — такси, желтого цвета, номерной знак — «37-38». Он и позвонил нам... Интересно, почему преступник оставил машину именно там?

Шофер, хорошо знающий дачный поселок, без особого труда отыскивает нужную нам улицу. Вдоль обочин тянутся стройные тополя, и кажется, что сквозь их густую сочно-зеленую листву лучи солнца никак не могут прорваться к земле, яркими бликами застревают в пышной кроне.

Узкая дорога с кусками выбитого асфальта вьется по поселку и за одним из поворотов неожиданно обрывается у небольшого, в два окна по фасаду, кирпичного дома с палисадником и сараем, за которым стеной стоит густой и темный лес.

Из-за сарая показывается коренастая фигура Лебедева. Он одергивает китель, поправляет сбившуюся набок фуражку, неторопливо подходит к нам и коротко докладывает обстановку. Теперь можно приступать к осмотру.

Желтая «Волга» сиротливо стоит в тени за сараем. С улицы ее не углядишь. Видимо, поэтому и оставил ее здесь преступник. И знакомый, очень знакомый рисунок на земле от протектора «Волги». С той же характерной щербинкой...

Я даю команду, и у нас начинается привычная работа, без спешки и суеты. Каждый делает, что положено. Мы фотографируем, чертим план местности, в поисках следов изучаем почву, внимательно осматриваем салон такси. Позднее разберемся во всем, что получим в итоге. Сейчас главное — не упустить малейшей мелочи, которая, как чаще всего и бывает, может оказаться самой существенной для дела. Решаю спросить Егорова: когда увидел здесь эту машину, не приметил ли, кто оставил ее?

Мы сидим за грубо сколоченным столиком в цветущем палисаднике дома. Все мои товарищи по работе остались на улице и продолжают заниматься своими делами. Я слышу настойчивый голос кинолога: «След, Альма, след!». Вижу, как сосредоточенно ходит от дома к дому на противоположной стороне улицы Наумов...

Егорову уже за пятьдесят. Он несколько неуклюж и грузноват. Его чуть набрякшие веки и грушевидный нос с синими прожилками наводят на мысль, что их хозяин частенько прикладывается к рюмке.

Егоров вздыхает, услышав мои вопросы, и низким хрипловатым голосом начинает рассказывать:

— У меня, понимаешь ли, доски в сараюхе оторвались. Ну вот и пошел я вечером-то. Часов около восьми. Дай, думаю, взгляну: подлатать стенку, или новые доски приспособить. Обошел сарайку-то, а там, понимаешь ли, — машина. И никого в ней нет. Ну, постоял, постоял... Подождал. Опять никого. А к стенке-то из-за машины и не подойти. Плюнул и ушел в дом.

— Это когда было — вчера?

— Нет. Как раз накануне. Вчера-то я снова за сарайку глянул. Опять стоит! Весь день простояла. А тут слышу от соседей, что милиция какую-то машину ищет. «Не она ли? — подумал. — Чего ей здесь стоять-то. Непорядок это». Но решил подождать еще чуток — вдруг, понимаешь ли, хозяева объявятся. Ну а сегодня — все! Пошел к участковому. Взгляни, мол, не ту ли машину ищете. Который день без дела стоит!.. Вот так-то все и вышло, мил человек.

В палисаднике вовсю цветут вишни, осыпают нас нежными лепестками. На земле от них — белым-бело!...

— А вы с соседями о машине разговаривали? Из них, случайно, никто не видел водителя?

— Да кому до нее дело-то было. И что в ней для нас такого, чтобы приглядываться? Никто ничего не видел.

Егоров встает и уходит в дом. Через минуту возвращается. В одной руке — высокий глиняный кувшин, в другой — широкая глиняная кружка.

— Может, выпьешь со мной, капитан? У меня такая медовуха осталась! — добродушно говорит он.

— Нет, Степан Кондратьевич. Спасибо. Да и вам не советую прикладываться. Хозяйка, небось, не рада будет.

Лицо Егорова мрачнеет. Он глухо кашляет, ставит кувшин и кружку на стол, садится и стискивает лохматую голову руками.

— Нет у меня хозяйки... Бобыль я, понимаешь ли. И рад бы, чтоб поругал кто, да некому. Такая тоска, понимаешь ли. Умаялся один-то, спасу нет.

Он поднимает на меня потемневшие глаза.

— А ты — женат ли?

Я отрицательно качаю головой.

Он умолкает, в раздумье почесывая затылок узловатыми пальцами, а через минуту опять спрашивает:

— Что так? Аль разборчив очень?

Над головой гудят то ли шмели, то ли пчелы. Одуряюще пахнет жасмином... Весна в самом разгаре!

— Эк, капитан, — словно издалека, снова доносится хриплый голос Егорова. — Нельзя нам одним-то. Нельзя. Для чего тогда и жить-то, а? Ты, понимаешь ли, не мудри, если что. Я вот немало почудил, теперь — один маюсь. Неужто у тебя так никого и нет на примете?

И сразу вспоминается Лена, наш вчерашний вечер. Как хорошо он начинался!..

Прощаюсь с Егоровым и иду к сарайке. Там Губин продолжает колдовать над машиной. Обрабатывает химическим составом приборный щиток, рулевое колесо, дверные ручки... Никаких следов!

— Наверное, действовали в перчатках, — говорит он и устало опускается на траву. — Либо стерли следы. Мастаки, видать!

Я невольно хмурюсь.

— Может, попросить в помощь экспертов УВД?

— Не надо, — возражает Губин. — Сами управимся.

И вдруг резко поднимается.

— Все следы не уничтожишь!.. Это они, «мастаки», думают иначе. А нас не проведешь!.. Что-нибудь, да осталось. Отгоним «Волгу» в отдел, и будем разбирать машину.

Так и решаем. К тому же, здесь нам больше делать нечего: собака след не взяла — слишком много времени прошло, а Наумов с Лебедевым тоже возвратились из домов ни с чем — никто из жителей не приметил пассажиров такси.

По дороге в отдел выхожу из машины у кафе, чтобы немного перекусить. Быстро разделываюсь с борщом и котлетой, запиваю освежающим березовым соком. Теперь опять можно и за работу.

— Передохнул маленько? — дружески обнимает меня за плечи Наумов, как только вновь появляюсь в отделе.

Я улыбаюсь.

— Что Губин? — спрашиваю.

— Разбирает с «гаишниками» машину. Уже демонтировали рулевое колесо, переключатель скоростей.

— Нашли что-нибудь?

— Пока не знаю.

— Схожу посмотрю.

— Желаю удачи!

Я выхожу во двор и жду там результатов осмотра. Время тянется медленно, порой кажется, что оно остановилось. Наконец, слышу радостный возглас Губина:

— Есть пальчики!

— Где? — тороплюсь к нему.

— На обратной стороне руля. Да и на внутренних поверхностях рукояток ручного тормоза и рычага переключателей скоростей... Я говорил — найду!

Он снова ныряет в салон машины. Глубоко в складке сиденья находим шелковую перчатку. Кто оставил ее здесь? Преступник? Пассажир? Пока эти вопросы повисают в воздухе.

Зафиксированные отпечатки Губин уносит в свою лабораторию. Выясняется, что водителю Власову и его сменщику Водолазкину они не принадлежат. Но и установить по ним личность преступника пока не удается: в нашей картотеке идентичных отпечатков нет.

А в небе уже зажглись первые звезды... Усталые, мы расходимся по домам.

На улицах тишина, лишь редкие парочки беспечно прогуливаются по залитым неоновым светом тротуарам, да время от времени почти бесшумно проносятся полупустые троллейбусы. Мои шаги гулко звучат в застывшем теплом воздухе...

Как странно: те же дома, те же улицы, а вот утром такого резонанса нет.

Вчера получил письмо от мамы. Пишет, что очень состарилась. А я понимаю: тоскует она. Давно похоронили отца, и с единственным сыном рассталась...

Мама, мама!... Я тоже наскучался по твоей ласке. И так тоже надоело одиночество, в котором даже сон не приносит успокоения. А сны мне теперь все чаще снятся беспокойные, не то, что, скажем, десять или даже пятнадцать лет назад, когда я словно наяву то восторженно парил над землей, раскинув руки, то лихо отплясывал на вечеринках... Так что скорей бы утро!

Глава пятая

Утром присоединяюсь к Наумову, занятому изучением дел, приостановленных в связи с розыском лиц, подлежащих привлечению к ответственности в качестве обвиняемых.

В горле першит от пыльных страниц многотомных дел. Яркий свет электролампочки вызывает резь в глазах. Мы кашляем, чихаем, протираем воспалившиеся веки, но все листаем и листаем дела.

И вот, кажется, удача. Мое внимание привлекает дело о разбойном нападении в лесопарке, где на месте происшествия были изъяты гильзы, очень похожие на ту, что мы обнаружили в «Бирюзе».

— Ну-ка, ну-ка... Дай посмотреть, — просит Наумов и забирает у меня дело.

— Так ведь это Соловьев, твой предшественник, по нему тогда работал! — восклицает он через минуту. — Преступников-то было двое, какой-то «Эдик» и Пикулин. А взяли лишь Пикулина. Его одного и судили: не знает, мол, второго, и все!

— Оружие изъяли?

— Нет, в том-то и дело. Якобы у другого осталось. Да и потерпевшие, супруги Ладыгины, говорили, что пистолет был у второго преступника.

Я еще раз листаю дело. С фотографии в профиль и анфас на меня смотрит молодой парень, никак не похожий на того, кто учинил налет на «Бирюзу»: курносый, белобрысый... Записываю данные о его личности.

— Сколько же ему дали?

— Семь лет.

— Проверь — не сбежал, не освободился ли досрочно.

Наумов кивает.

Читаю показания потерпевших: как выглядел второй преступник? И замирает сердце: темноволосый, смуглолицый. Хорошо разглядеть не успели, но полагают, что при встрече узнали бы. Глаза запомнились: черные, опушенные густыми длинными ресницами. Показания дополняет композиционный портрет преступника. Похож! Очень похож на того, кто стрелял в «Бирюзе».

Наумов тоже разглядывает портрет.

— Слушай, а ведь это он — кого мы ищем. Помнишь, вспоминал, где я его видел? И вот, гляди-ка, снова, мерзавец, выплыл. Да еще по какому делу!

Выписываю домашний телефон и адрес потерпевших. Попробую поговорить с ними, показать портрет, что принес Бубнов.

А время уже за полдень. Дела все изучены, можно и перекусить.

Отправляемся с Наумовым в столовую. Оба одиноки, так что и в ближайшей перспективе домашних обедов нам не предвидится. Но когда на улице делюсь с ним сожалением по этому поводу, он вдруг улыбается и говорит:

— Как знать!.. Я, брат, на днях такую замечательную дивчину встретил!..

— Ну, молодец! — искренне радуюсь за него и даже спотыкаюсь на ровном месте. — Кто же это?

— Дай срок — узнаешь. А то, чего доброго, отобьешь.

Он щурится от яркого солнца и лукаво смотрит на меня.

Чем он мне всегда нравится, так это своей улыбчивостью и общительностью. К тому же деловой и энергичный.

— А тебе, Владик, тоже не мешало бы жениться.

— Ты так считаешь? — спрашиваю растерянно. С той поры, как я остался без Кати, другие женщины не вызывают во мне никакого интереса. Ну, разве, Лена... в последнее время...

— Конечно, — все с той же лукавой улыбкой отвечает Наумов. — Глядишь, и пуговицы на пиджаке не будут болтаться.

Действительно, одна из них уже на ниточке болтается. Старательно прикручиваю ее, смотрю на улыбчивое лицо Наумова и думаю о Лене. Сегодня утром она была такой задумчивой... Вот уж кто ничуть не скрывает интереса ко мне.

Солнечные лучи заливают всю улицу. После душной, тесной комнатки архива, здесь, под небесной голубизной, дышится легко и свободно, и кажется, что эта приятная, освежающая голубизна всего-всего обволакивает меня. Все-таки, как хорошо жить на свете, как хорошо!

Наумов поторапливает, и вскоре уже мы орудуем ложками, усевшись друг перед другом в небольшом светлом кафе, что неподалеку от райотдела. В этот час здесь немноголюдно, на каждом столике в узких вазочках — веточки сирени. Из открытых окон тянет ветерком...

К вечеру нам становится известно, что гильза, изъятая в «Бирюзе», и гильзы, проходившие по уголовному делу Пикулина, идентичны, и что преступник пользовался оружием калибра «7,65». Возможно, в лесопарке и в магазине действовало одно и то же лицо. Кто этот человек? Все первоначальные следственные действия мною проведены, вещественные доказательства собраны, свидетели по делу опрошены... Но пока мы никак не можем выйти на него. Короче, «по горячим следам» преступление нам уже не раскрыть, так что придется планировать длительную работу. В дверь моего кабинета стучат. Это Ладыгины. Я просил их зайти ко мне, по возможности, — сегодня же. И они с пониманием отнеслись к моей просьбе.

Обоим супругам лет под сорок. Выглядят довольно интеллигентно, высокие, стройные. Несколько взволнованные вызовом... Коротко объясняю им, в чем дело, и приглашаю понятых, предъявляю Ладыгиным дюжину портретных рисунков. В их числе — и работу Бубнова.

Даже не разглядывая, сразу указывают на портрет брюнета:

— Он!

— А не ошибаетесь? Внешность его, конечно, примечательна, но все же?

Первой отвечает жена Ладыгина. Волнуясь, она объясняет:

— Понимаете, уж очень дерзко он вел себя. Другой-то, белобрысенький, помалкивал, лишь сумочку у меня принял. А этот... Одну сережку из ушей я быстро сняла, а с другой промешкала. Так он чуть не вырвал ее из мочки.

— Я бросился к Людочке на помощь, — добавляет Ладыгин. — А этот бандит выстрелил в меня. Два раза. Забудешь ли такое?

— А что делал в это время другой преступник?

— По-моему, он не ожидал такого поворота. Закричал: «Эдик, Эдик! Да ты что!..». Мне думается, он и об оружии не знал, и своего напарника — тоже.

Оформляю протокол и поднимаюсь из-за стола.

— Ну что же... Спасибо, что пришли к нам.

— А этого «Эдика», видимо, так и не задержали? — сокрушается Ладыгина.

— Задержим. Обязательно задержим, — заверяю супругов. — Можете мне поверить.

Я говорю так не потому, что хочется успокоить и подбодрить их. Сегодня у нас действительно больше возможностей для его поимки и разоблачения.

Я прощаюсь с Ладыгиными. И как только они уходят, достаю из папки составленную мной справку о личности Пикулина.

«Пикулин Игорь Константинович, 1964 года рождения, русский. Образование — восемь классов. Холост. Родственников не имеет. Ранее не судим. До ареста работал на заводе «Метиз» слесарем. Занимался в секции бокса спортивного общества «Труд». Имеет первый спортивный разряд...»

Значит, не совсем потерянный человек. Почему же скрывает напарника?

Берусь за телефон, набираю номер Наумова. В трубке долгие гудки. Наконец, слышится щелчок и приглушенный от одышки голос Сергея.

— Здесь Наумов. Слушаю вас...

— Привет, Сережа! Что так загнанно?

— A-а, это ты, Владик... Дай дух перевести... Задержанного доставляли. Так вырывался — насилу с Громовым управились. Иду по коридору — слышу звонок в кабинете. Пока открывал дверь, пока к столу бежал...

— Запрос о Пикулине сделал?

— Да. По телетайпу.

— Ну и как? Что ответила колония?

— Жив-здоров. На месте.

— Это далеко?

— Да километров сорок. В Прибрежном... Уж не хочешь ли ты скатать к нему?

— Угадал. Хочу. Очень личность для меня интересная. Поговорить надо.

— Есть что-нибудь новенькое по делу?

— Да. Ладыгиных повидал. Убежден теперь: в лесопарке и в «Бирюзе» стрелял один и тот же человек — Эдик.

— Что же Пикулин молчал о нём, как рыба?

— Вот и надо выяснить.

— Когда думаешь ехать?

— При первой возможности.

— Ну-ну... Желаю успеха.

— Салют!

Я кладу трубку, задумываюсь. Почему смолчал Пикулин? Из чувства товарищества? Из страха перед ним? Так ведь Пикулин — спортсмен. Боксер!..

Да, да... Боксер... А как личность? Что он за человек, кто скажет? Кто знает его лучше — мастер? Тренер? Надо бы встретиться с ними. В деле-то Пикулина о них — ни строчки.

Эх, Соловьев, Соловьев! Как же ты мог обойти их вниманием?

Я гляжу на часы. Время уже позднее. Пора двигаться к дому.

А дома, после ужина, Лена стучит в мою дверь:

— Можно?

— Конечно, заходи!

Лена проскальзывает в комнату, и я с удивлением замечаю в ее руках гитару.

— Вот, играй на здоровье.

Гитара на вид совсем новая. Даже струны не натянуты.

— Где ты взяла?

Лена отводит глаза и как-то чересчур беспечно отвечает:

— У подруги выпросила. Все равно валялась без дела. Так что владей и отводи душу.

Лена, Лена!... Вчера она неожиданно умчалась в Москву. Это же она за гитарой ездила!

Сердце мое переполняется нежностью.

— Спасибо, — говорю. — Спасибо за царский подарок. И как хорошо, что у тебя такая отзывчивая подруга. Передай ей, пожалуйста, что отныне и я буду ей самым верным и преданным другом.

Лена вскидывает брови, долго смотрит на меня, стараясь понять, шучу я или говорю серьезно. По-видимому, истинный смысл моих слов доходит до нее, потому что лицо ее вспыхивает от смущения, и она торопливо отвечает:

— Хорошо, хорошо, передам... А ты сыграй мне что-нибудь.

— Прямо сейчас?

— Если не занят, конечно.

Я настраиваю гитару, тихонько трогаю струны. Начинаю с простенькой мелодии и негромко напеваю:

«Живет моя отрада
В высоком терему.
А в терем тот высокий
Нет хода никому...»
Гитара в руках подрагивает. Дрожит и мой голос, пощипывает подушечки пальцев... Как давно я не играл!

Поставив локоть на край стола и подперев ладонью голову, Лена, кажется, не столько слушает, сколько внимательно разглядывает меня, будто нашла во мне нечто такое, что ей доселе не было ведомо.

Беру новые аккорды и, стараясь развеселить ее, шутливо напеваю новую песенку:

«А мне мама говорила,
Говорила, говорила!
Целоваться запретила,
Запретила, да!..
Черт ли с этим согласится,
Согласится, согласится?
Для меня же не годится,
Не годится, да!..».
И Лена улыбается.

— А ты, оказывается, еще и артист. Вот не знала!

Я откладываю гитару и, подражая Карлсону, продолжаю дурачиться:

— О! Я самый лучший в мире артист! Самый талантливый!

Лена заливчато смеется, но в этот момент в прихожей раздается звонок. Она срывается со стула и выбегает из комнаты. В открытую дверь мне хорошо видно, как высокий молодой блондин с церемонной вежливостью протягивает Елене огромный букет цветов, а Лена, улыбаясь, проводит гостя в свою комнату. Через минуту она возвращается и говорит мне:

— Это Румянцев Славик. Ты уж поиграй без меня. Ладно?

Я пожимаю плечами: Славик, так Славик. Знаю ее коллегу. Знаю, что в одной школе с ней работает, что уже третий месяц заладил сюда... Но Лена снова улыбается и тут же исчезает. Мне почему-то неприятно слышать их веселые голоса за стеной. А ведь опять как хорошо начинался вечер!..

Глава шестая

...Вот и пятница. Думал, она что-нибудь прояснит в отношении «Бирюзы», но... И мне ничего не остается делать, как выправить командировочное удостоверение и ехать в исправительно-трудовую колонию к Пикулину. Решаю предварительно встретиться с его бывшим тренером Скляром и мастером слесарного участка завода «Метиз» Хлебниковым.

Созваниваюсь сначала с тренером. Отвечает неохотно, с тревогой. Почему? Ладно, выясним.

В большом просторном зале спортобщества «Труд» с десяток здоровых, мускулистых парней в массивных боксерских перчатках на руках пружинисто кружат по полу и неистово лупцуют друг друга. Скляр поворачивается ко мне, отрывисто и нервно произносит, показывая золотые зубы:

— У меня, как видите, не детский сад... Я готовлю боксеров, вмешиваться в их личную жизнь мне, знаете ли, недосуг...

— И все же, — говорю терпеливо. — Что вы можете сказать о Пикулине?

— Ничего, — резко отвечает он, видимо, стремясь поскорее закончить разговор. — Я прочил его в чемпионы республики. Ко мне-то какие могут быть претензии? Я в этом деле чист, как стеклышко. И в спорткомитете отчитался за него. Зачем же снова воду мутить?

Мы сидим с ним за столиком в углу зала, смотрим на «будущих чемпионов» и говорим как будто на разных языках. Этот коренастый, жилистый мужик с редкими волосами на голове, водянистыми глазами и с перебитым носом никак не может или не хочет понять меня.

Я делаю последнюю попытку.

— Вам-то сейчас ничего и не грозит. Речь о Пикулине, вашем воспитаннике. Как все-таки случилось, что он так сорвался?

Глаза Скляра становятся ледышками.

— Я ему не нянька, — говорит он тоном, не допускающим возражений. — У меня своих забот хватает. Скоро снова республиканские... Мне могут «заслуженного» присвоить. И я знать ничего не хочу об этом бандите.

Нет, не присвоят ему звание! Быть такого не может. Кто-нибудь еще да увидит, что он за человек. И навряд ли его подопечные добьются на республиканских соревнованиях каких-либо успехов: школа не та! Не та школа!..

Мы сухо прощаемся, и я ухожу, провожаемый гулким хлопаньем перчаток.

На улице еще светло, хотя солнце почти скрылось за домами.

Эх, была не была, махну сразу и к мастеру. Без предупреждения. Чего тянуть? Пусть уж и с ним все прояснится сегодня.

На остановке прыгаю в раскрытую дверь троллейбуса и через десять минут оказываюсь в уютной двухкомнатной квартире Хлебниковых. Хозяин— подвижный, хотя уже и немолодой, встречает меня без какой-либо тревоги и смущения. Радушно проводит в большую комнату и наказывает жене — симпатичной, улыбчивой блондинке — «быстренько сообразить что-нибудь на стол». Вскоре перед нами вьется из красивых чашек душистый парок крепко заваренного чая, и беседа сама собой становится все более непринужденной и доверительной.

— Да, золотые у Игоря руки. Цены им нет! — восклицает Хлебников. — Он отодвигает недопитую чашку. — Бывало, что ни поручишь ему: штамп какой сделать или приспособление... еще и чертежей нет порой, одна задумка — в момент справится. Посидит, покумекает, что-то прикинет, что-то примерит... Глядишь — готово уже!

— Значит, неплохой был парень. Как же тогда все так с ним получилось?

Хлебников вздыхает, расстегивает на волосатой груди рубашку, откидывается на спинку стула.

— Что уж скрывать — упустили мы его. Парень работал, что надо. А коль с заданием справлялся, не подводил, а порой и выручал коллектив, то особой тревоги за него не испытывали.

Хлебников наливает нам еще по чашке чая и продолжает вспоминать.

— Как-то раз, правда, пришел он в цех словно после крепкого подпития. Глаза красные, веки опухли, голос хриплый...

«Что это ты себе позволяешь!» — сказал я ему. А он мне в ответ: «Извини, Пал Палыч. Так уж случилось». Ну, я и поотстал. А зря. Надо было допытаться, что да к чему. Глядишь, и уберег бы парня.

— Только раз так было?

Хлебников неторопливо прихлебывает из чашки.

— Так — только раз. Хотя, ребята сказывали, — по ресторанам он хаживал.

— Говорят, был чемпионом города по боксу?

— Да, славу имел. Но она ведь не только радость. Иных и отравить может. Не каждый перед ней устоит, особенно, когда ему еще восемнадцать... Я потом с тренером его схватился. Как же, мол, ты допустил, чтобы споткнулся парень. Так ведь он меня и слушать не стал. Мол, авторитет его подрываю. По-моему, дрянной он человек. Дрянной!...

Я помалкиваю, хотя полностью согласен с этой аттестацией. Сейчас мне нельзя объявлять собственные выводы. Такое мне, как должностному лицу, не положено в беседе с людьми. И я молчу.

— А вы, собственно, почему интересуетесь Игорем? Он что-нибудь опять выкинул?

— Нет-нет, — спешу успокоить Хлебникова. — Просто кое-что осталось невыясненным в его деле. Вот и хотелось бы поговорить об этом. Он ведь не один был в тот злополучный вечер. А вот назвать соучастника не захотел. Как вы считаете — почему?

Хлебников отставляет в сторону чашку.

— Всяко может быть... — говорит задумчиво. — Парень-то он душевный, даром что сиротой рос. Может, пожалел того, вот и умолчал о нем. Я Игорька знаю: горе у кого, или забота большая — всего себя этому человеку отдаст. Уж очень отзывчивый. И помяните мое слово — здесь тоже что-нибудь такое случилось... Вы с ним будете говорить?

— Буду.

— Поимейте это в виду.

— Да, — спохватывается Хлебников. — Привет от меня передайте. Скажите, Пал Палыч на него хоть и в обиде за «ЧП», но в любое время готов принять на участок. Да и ребята по-хорошему о нем вспоминают. Я, правда, писал ему об этом, да он на письма не отвечает. Верно, стыдится за себя. Только зря замыкается. Вы и это передайте. Мол, верим в него, в его рабочую струнку верим. Так и передайте, ладно?

— Так и передам, — улыбаюсь. — Спасибо вам, Пал Палыч.

— За что же спасибо?

— И за прямоту вашу, и за радушный прием... За всё!

Я допиваю чай, поднимаюсь из-за стола.

— Ну... Мне надо идти.

Он несколько растерянно протягивает руку. Крупную, жилистую... Я с чувством пожимаю ее.

— До свидания!

— А, может, посидим?

Я качаю головой и вдруг ловлю себя на мысли, что не выяснил еще один вопрос.

— Совсем забыл, — говорю. — А с кем дружил Игорь?

— С кем дружил? — Хлебников задумывается. — Да вся бригада уважала его, — говорит он через минуту.

— А Эдик у вас на участке есть?

— Эдик? Нет у нас такого. Ни на участке, ни в цехе.

Я еще раз прощаюсь с ним и с вышедшей из кухни гостеприимной хозяйкой и покидаю их квартиру.

На улице уже стемнело, стало прохладнее. Неторопливо иду к своему дому, медленно проигрываю в памяти сегодняшние встречи... Как хорошо, что на свете есть такие Хлебниковы! Обязательно скажу Пикулину, чтобы держался своего Пал Палыча.

Я иду и с каждой минутой все во мне, прежде скованное заботами и тревогами напряженного трудового дня, словно оттаивает. Хорошо!

На углу улицы, под ярким фонарем какая-то дородная тетя все еще торгует фиалками. Правда, в корзине осталось лишь несколько букетиков. Покупаю все. Для Лены. И делаю это с превеликим удовольствием. Давно хотелось осыпать ее цветами. А тут — вот они!..

И снова в полнейшем радужном настроении шествую к дому. Несу фиалки, а вижу изумрудные глаза Елены, ее нежные белые руки, милую улыбку... И вдруг замечаю у подъезда дома знакомую долговязую фигуру Славика Румянцева. Слоняется туда-сюда, туда-сюда... Прячу фиалки за спину: только бы он не увидел их.

Румянцев тоже узнает меня, останавливается.

— Здравствуйте, — говорит он и почему-то счастливо улыбается.

— Привет, — нехотя выдавливаю из себя. — А где же ваши цветы?

— Цветы? — удивленно переспрашивает Румянцев. — Ах, цветы!.. Они у Лены. Она всегда так радуется им.

— Значит, вы уже от нее? — Злость буквально распирает меня. — Тогда что же вы все у подъезда толчетесь?

Румянцев вспыхивает и, запинаясь, отвечает:

— Вот... Не хочется... Уходить не хочется...

— Ну-ну, — насмешливо говорю я. — Побродите под окнами, спойте серенаду...

В глазах Румянцева растерянность. Он озадаченно спрашивает:

— Зачем вы так?

А мне и самому неудобно за дурацкую издевку. Парень он, как парень... Чего я на него взъелся? И какое мне дело, кто кому дарит цветы и почему их принимают.

— Простите, Славик... Всего вам хорошего.

Боком проскальзываю в подъезд и на своем этаже выбрасываю фиалки в мусоросборник. На душе делается так тяжело, будто вместе с цветами выбросил еще что-то, дорогое-дорогое, без чего и жить нельзя, наверное. Осторожно, стараясь не греметь, вставляю ключ в замок, открываю дверь и почти на цыпочках крадусь в свою комнату.

Но не тут-то было. Стремительно распахивается дверь кухни, и в проеме возникает Елена.

— Добрый вечер!.. Что такой пасмурный?

— Разве? — спрашиваю с напускным удивлением. И, не сдержавшись, сердито выпаливаю:

— Зато другой, у подъезда, вне себя от счастья.

Веселые искорки в ее глазах гаснут. Она смотрит на меня непонимающим взглядом.

— О ком ты говоришь?

Кажется, она действительно не понимает, в чем дело. Но мне не хочется вдаваться в объяснения, и я молчу.

Лицо Елены становится вдруг задумчивым.

— Слушай, Владик, — тянет она слова, впервые называя меня по имени. — Уж, не ревнуешь ли ты? Вот не ожидала!

А ведь в точку попала. И для меня это ужасное чувство — полнейшая неожиданность. Ишь, какой Отелло выискался!

Порываюсь скорее ретироваться, но Елена сердито останавливает:

— Нет, Демичевский. Давай договоримся: мои друзья — это мои друзья...

Скрип двери заставляет ее умолкнуть. В коридоре появляется встревоженная Екатерина Ивановна.

— Леночка, милая... Что тут у вас?

Лена бросает на меня обиженный взгляд и, не ответив, уходит.

Смущенно смотрю на Екатерину Ивановну, она — на меня.

— Владислав Викторович, что случилось?

— Ничего, — поспешно заверяю я. — Так, поговорили... Вы уж не беспокойтесь.

Она недоверчиво качает головой и торопливо возвращается в комнату.

Мне делается совсем нехорошо. Ну что я за остолоп такой! Сам себе все испортил.

Так и засыпаю с гнетущим чувством чего-то тяжелого, почти непоправимого. С тем и просыпаюсь, весь в холодном поту от мучивших во сне кошмаров. В мыслях только Елена, ее глаза, полные обиды. О Кате почему-то и не вспоминается. Даже наоборот — не хочется вспоминать.

Что же это со мной? Неужели все-таки опять втрескался? Всерьез, по-настоящему. Разве такое бывает?...

Прохожу в ванную комнату, прислушиваюсь — кто на кухне? Если там Елена, лучше уйти из дому без чая. Ведь мне сейчас и не взглянуть на нее, наверное.

Но на кухне тихо. А время — уже восемь...

Быстро умываюсь, одеваюсь... На кухне по-прежнему ни шороха. Меня уже томит эта тишина. Прохожу туда, наливаю чай и как можно медленнее прихлебываю из чашки. Мне уже не хочется быть одному. Хочется хотя бы на миг, всего на мгновенье, но увидеть Елену, ее лицо, ее глаза: что будет в них — все та же милая улыбка, или... Об «или» и думать страшно. От «или» — и свет будет не мил.

Словно угадав мое желание, появляется Лена. Уже одетая.

— С добрым утром! — говорит она, лукаво поглядывая в мою сторону.

— Здравствуй! — счастливо откликаюсь я. От этих ее слов и взглядов у меня будто и впрямь гора сваливается с плеч.

Лена!.. Моя Прекрасная Елена! Ты снова идешь мне навстречу. Такому упрямому и бестолковому. За что же мне этакое счастье?

Глава седьмая

Через час уже еду в колонию. За окнами вагона электрички сначала медленно, а потом все быстрее плывут пристанционные постройки, жилые дома и деревья, мелькают зеленые поля и перелески, ручейки и речушки... Вспоминаю улыбчивые взгляды Елены и сам невольно улыбаюсь: спасибо тебе, спасибо!

За спиной слышится звон гитары, приглушенный шумок молодых голосов. От скамейки к скамейке бегают двое малышей-близнецов, кудрявые и озорные, одинаково одетые в матросские костюмчики... Все это автоматически фиксируется в моем сознании, не вызывая каких-то особых эмоций, лишь уводит мысли к предстоящей встрече с Пикулиным: вдруг разговора не получится? И вообще — как он там, чем занимается?

Признаться, у меня не очень четкие представления об исправительно-трудовых колониях. Ну, отбывают там правонарушители наказание, назначенное судом. Конечно, работают... А что еще? Ведь, как известно, многие преступники, порой даже и матерые, в конце концов выходят на свободу совсем другими людьми, как говорится, — исправившимися. В чем здесь «секрет»?

Когда мне случайно приходится встречаться с работниками колоний, всегда интересуюсь этим. Но, как правило, они отшучиваются, переводят разговор на другое... Скромничают, что называется. И все же я испытываю к ним чувство глубокого уважения. В самом деле, вот мы — сотрудники милиции — тоже занимаемся правонарушителями. И столько сил, нервов, жизненной энергии нам это стоит! Допрашиваешь какого-нибудь уголовника, а он волком смотрит, зубами на тебя скрипит. Думается, дай волю такому... А там, в колонии, немало таких. И вот, попробуй, выведи их в люди!..

Электричка замедляет ход и скоро останавливается у небольшого вокзала. Близнецы бросаются к окнам: «Прибрежный!». В вагоне зашевелились. Я тоже поднимаюсь, двигаюсь к выходу.

У привокзального скверика сажусь в автобус и еду до самой окраины поселка. Там, как объяснили мне попутчики, нужно выйти на проселочную дорогу, и уж она-то приведет к колонии.

И в самом деле, минут через двадцать передо мной предстает бетонный забор с вышками на углах, массивными железными воротами и небольшим помещением КПП.

В узком шлюзовом пенале КПП передаю в окошко свое служебное удостоверение. Молодой прапорщик охраны сначала внимательно рассматривает удостоверение, потом меня, затем спрашивает, к кому из сотрудников я хочу пройти.

А к кому же еще, как не к начальнику? Накануне ему уже сообщили по телетайпу о необходимости нашей встречи.

Прапорщик снимает телефонную трубку, с кем-то говорит, просит меня подождать немного. Вскоре появляется пожилой седоволосый капитан и предлагает мне пройти за ним в «зону», в «штаб».

— Я провожу вас к начальнику, — поясняет он.

— Как мне его называть? — интересуюсь по дороге.

— Майор Васильев. Николай Алексеевич.

Слушаю, а сам все невольно верчу головой. Я не робкого десятка, и по работе — где только не приходилось бывать. Но здесь, в «зоне», мне почему-то делается не по себе. Перед нами здание за зданием, и кажется, что вот-вот из-за угла одного из них кто-то выскочит и бросится на тебя.

Смешно, конечно, так думать. Однако — думается, черт возьми, не в пионерский лагерь приехал! И прибавляю шаг.

А ни у зданий, ни на дорожках между ними — ни души. Вот, правда, показывается один человек. В темной спецовке. Поравнявшись с нами, сдергивает со стриженой головы такой же темный картуз, отступает в сторону и негромко произносит:

— Здравствуйте.

Мы отвечаем на приветствие и идем дальше. Я по-прежнему выкручиваю шею, но, кроме пышных цветников и газонов, больше ничто и никто не попадает в поле зрения.

Капитан чуть заметно усмехается:

— Я тоже здесь поначалу чуть не галопом бегал... Все нормально!.. Не беспокойтесь.

— Я и не беспокоюсь, — отвечаю. — Чудно только: колония, и вдруг — цветы.

— Нравятся?

— Красивые.

— Вот... Затронуло вас. Глядишь, и у другого при виде их в душе потеплеет, — раздумчиво замечает мой провожатый.

— А где другие-то? Пока одного лишь и встретили.

— Что ж им без дела болтаться. День только начался. Каждый на своем месте.

Поди ж ты... Ну-ну, посмотрим, что будет дальше, каким окажется начальник.

...А Васильев еще относительно молод, лет сорока. Круглолицый, широкоплечий, по-военному подтянутый. Встречает меня в своем кабинете приятной, располагающей улыбкой. Энергично пожимает руку.

Глаза мои быстро схватывают весь кабинет: большой письменный стол, еще один — поменьше, приставленный к нему торцом, книжный шкаф, сейф, стулья, на окнах желтые шелковые шторы, на стене, над большим столом — портрет Антона Семеновича Макаренко... Все очень просто и скромно...

Выясняется, что Пикулин сейчас в школе, где он учится в девятом классе. Так что встретиться с ним можно будет не раньше чем через два часа.

— А разве он еще и учится? — задаю я наивный, наверное, вопрос, потому что Васильев смотрит на меня с удивлением.

— А как же! И не он один. Закон о всеобуче действует и у нас, — не без удовлетворения отзывается он после небольшой паузы. — Без образования — что делать сегодня на свободе?

— Не пытаются увильнуть от занятий?

— Бывает, — соглашается Васильев. — Иного больших трудов стоит приобщить к ним. А потом — и спасибо говорит. Посудите сами, ведь как только наши подопечные переступают порог школы, так словно в другой мир попадают, в другую среду. Там и знания им дают, и возможность подумать о своей судьбе, взглянуть на себя как бы со стороны... Смотришь, постепенно меняется человек. На жизнь уже по-другому смотрит, так, как всем нам и положено, по-деловому и разумно.

— Значит, школа здорово вам помогает.

— И школа, и ПТУ, — снова с удовольствием подтверждает Васильев. — Мы ведь здесь и профессию даем, у кого ее нет. Готовим токарей, слесарей, фрезеровщиков... А как же иначе?

— Резонно, — соглашаюсь я и прошу рассказать о Пикулине: что он за человек, как относится к работе и учебе, к своему преступлению?

— Ну, сейчас-то он у нас не на плохом счету, — быстро откликается Васильев. — В передовиках, правда, не ходит, но и замечаний особых не имеет. А вот два года назад — и слово из него не вытянуть было. Учиться отказывался, работать не хотел. Отрешенный был, нелюдимый... Срок-то ему большой дали, вот и считал, что ему теперь ни до чего нет дела, вся жизнь, мол, мимо проходит. Так что поработать с ним пришлось изрядно... Да вы посмотрите его личное дело, почитайте характеристики.

Васильев пододвигает мне толстущее дело. Листаю характеристики.

«...По характеру замкнут. От работы и учебы отказывается. На доверительные беседы воспитательного характера не реагирует...»

«...Преступление свое осуждает, но по-прежнему считает, что к настоящей жизни он уже не пригоден. В отчаянии, что она проходит мимо него...»

«Вспыльчив, дерзок, в коллективе ведет себя обособленно. Ни с кем не переписывается, товарищей не имеет, работать и учиться не желает. На убеждение и примеры о возвращении к честной трудовой жизни других таких же осужденных не отзывается, к администрации и ее наставлениям относится с недоверием...»

«Согласился начать учиться в вечерней школе. Успевает по всем предметам. Впервые за два года выполнил на производстве месячное задание, представлен к поощрению правами начальника отряда...»

«Работает старательно, инициативно. Выдвинут на должность бригадира. Стал более общительным, вступил в физкультурно-спортивную секцию, оказывает большую помощь активу в организации ее работы. Мечтает о досрочном освобождении. К мнению администрации прислушивается, безотказно выполняет все ее распоряжения...»

Да... Тут все, как в зеркале. Интересно посмотреть теперь на самого Пикулина. Как-то у меня с ним сложится разговор?

С Пикулиным встречаемся в этом же кабинете. В час дня Васильев вызывает дневального и просит пригласить его к нам. Спустя пять минут раздается негромкий стук в дверь.

— Войдите, — откликается Васильев. В кабинете появляется невысокий парень в темной хлопчатобумажной куртке и таких же брюках. Снимает с головы фуражку, вытягивается у порога и четко докладывает, обращаясь к Васильеву:

— Гражданин майор, осужденный Пикулин Игорь Константинович, статья 146, часть вторая, срок — семь лет, по вашему вызову прибыл.

— Проходите, садитесь, — приглашает его к маленькому столику Васильев.

Прежде чем сесть, Пикулин бросает на меня быстрый взгляд. Видимо, сообразил, что его вызов связан с моим присутствием здесь. Озабоченно присаживается напротив. Снова окидывает меня быстрым взглядом. Чувствуется, его тревожит мой штатский вид, и он никак не может догадаться, кто я, и что мне от него надо?

— Вы уж тут без меня побеседуйте, — говорит Васильев. — А я вас пока оставлю. Понадоблюсь, — нажмите кнопку на столе.

И выходит, подбадривающе кивнув Пикулину.

На мгновенье в кабинете воцаряется тишина.

— Следователь Ильменского райотдела внутренних дел капитан милиции Демичевский, — представляюсь Пикулину. — Мне нужно о многом поговорить с вами.

Он с еще большей настороженностью вскидывает на меня свои светло-серые глаза и тут же отводит их в сторону. Весь его скованный вид подсказывает, что говорить ему со мной не очень-то и хочется. Нужен какой-то подход, чтобы вызвать его на откровенность. Но какой?

— Курите? — спрашиваю и придвигаю к нему пачку «Беломора».

Он поворачивает голову, молча вытаскивает из пачки папиросу, прикуривает от моей спички. Закуриваю и я.

Пикулин не смотрит на меня. Часто затягиваясь, косит глазами в угол. Папиросу держит не между пальцев, а укрывает в кулаке, словно курит тайком или на ветру, в сильный дождь. Кисти рук у него широкие, пальцы загрубевшие, по-настоящему рабочие.

И тут мне вспоминается разговор с его мастером. Как же я забыл об этом?

— А вам привет от Хлебникова.

Голова Пикулина непроизвольно дергается. Он недоверчиво смотрит на меня.

— От кого, от кого?

— От Пал Палыча, мастера вашего.

— Не может быть...

— Почему?

— А когда вы с ним виделись?

— Вчера.

— И он еще помнит меня?

— Не только помнит, но и всей душой переживает за вас. Готов в любое время принять на свой участок. Считает вас первоклассным слесарем. Или ошибается?

— А вы-то к нему с какой стороны?

— Да тут вот как все получилось... В связи с одним происшествием пришлось нам поднять ваше дело. Так на Пал Палыча и вышли. И разговорились с ним о вас.

— А что за происшествие? Почему понадобилось изучать мое дело?

— Что за происшествие? — медлю с ответом. — Мы еще к нему вернемся. Вы мне лучше вот что скажите: кто все-таки был с вами в тот злополучный вечер 30 сентября 1982 года, когда двумя выстрелами из пистолета ранили гражданина Ладыгина?

Пикулин морщится, гасит в пепельнице окурок.

— Я уже говорил на суде — не знаю.

— Ну, Пикулин... А мне здесь рассказывали, что вы, вроде бы, за ум взялись. Если так, зачем крутить старую песню?.. Вот выйдете из колонии, начнете новую жизнь. И вас не будет тяготить, что человек, втянувший вас когда-то в грязное дело, все еще на свободе и, быть может, совершает новые преступления?

— Значит, он все-таки не пойман.

— Пока — да. Ведь вы упорно покрываете его.

Пикулин отводит глаза.

— И все-таки... Что он еще натворил? — глухо спрашивает через минуту.

— Совершил разбойное нападение на один из фирменных магазинов.

В глазах Пикулина недоверие.

— Почему вы думаете, что это сделал он?

— Его опознали. И потом... В этом магазине и в Ладыгина стреляли из одного и того же оружия. Что это за оружие, Пикулин?

Он опускает голову:

— Не знаю.

— Кто этот человек? Как вы с ним познакомились?

Парень молчит, упорно смотрит в сторону.

— Да поймите же вы!.. — начинаю я заводиться. И останавливаю себя. Заводиться-то мне и нельзя. Ну никак нельзя. Ради моего дела. Ради всех тех, кто вскоре может вновь оказаться жертвой «Эдика».

— Поймите, — приглушаю я свой голос. — Быть может, сейчас, пока мы с вами разговариваем, этот человек снова в кого-нибудь стреляет. В того же Пал Палыча, не дай бог!

— Разрешите еще папиросу, — охрипшим голосом просит Пикулин.

Пододвигаю к нему «Беломор». Пикулин закуривает, жадно затягивается.

— Так кто этот человек? Как зовут его?

— Эдик, — тяжело вздыхает Пикулин. — А вот фамилию, где живет и работает, не знаю. Честное слово — не знаю.

— Когда и как вы с ним познакомились?

Он опять делает несколько глубоких затяжек.

— Два года назад. В августе. В ресторане «Солнечный». Не подрассчитал я маленько, оказался перед официантом банкротом. Девочек своих выпроводил, а чем расплачиваться — не знаю. Тут он и подсел ко мне. Расплатился за меня и еще заказ сделал. Мол, счастлив познакомиться с чемпионом. Расстались друзьями. Вот так все и началось.

— Что — все?

— Ну... мое падение, что ли... Поверьте, это вышло случайно. Как раз в тот вечер, 30 сентября, денег не оказалось ни у меня, ни у него. Договорились с официантом, что подождет с часок. А сами нырнули в парк, он как раз рядом с рестораном... Если бы я не так пьян был, домой скатал бы или занял бы денег у знакомых. А тут он все подзуживал: у первых попавшихся спросим, скажем — потом, мол, отдадим. Опомнился, когда он уже стрелять начал. Как и куда я потом бежал — не помню. Только кто-то догнал, скрутил меня в бараний рог и сунул в «канарейку»... в машину, значит, вашу.

— Почему на следствии и на суде промолчали?

Пикулин грустно усмехается.

— Эдик как-то сумел переслать мне записку. Мол, дьявол попутал. По гроб будет обязан, если умолчу о нем. Свадьба, мол, у него скоро, зачем и невесте жизнь портить... Неужели все заливал?

— А кто невеста? Видели ее?

— Девчонок-то у него много было. Может, Светка? В сентябре он все с ней крутился. Фамилию, правда, не знаю... Беленькая такая. Где-то парикмахершей работает.

Вот так, слово за слово, и проясняется картина. Остается предъявить Пикулину рисованный портрет «Эдика». Нажимаю кнопку звонка и прошу появившегося Васильева вызвать понятых. В их присутствии кладу на стол рисунки.

— Может, узнаете кого... — говорю Пикулину.

— Вот. — Он указывает на портрет Эдика. — Если бы знал, что снова может на подлость пойти — давно бы показания дал.

Он опускает голову. И, пока разглядываю его, думает о своем. Я понимаю, что происходит в его душе.

— Что передать Пал Палычу?

Пикулин поднимает голову, глаза оживают:

— Скажите... Пусть ждет. Скажите, отхожу понемногу от нокаута. На другой такой не попадусь... Да я и сам напишу ему.

— Вот это верно, — одобряю. — Таиться от него не надо. Золотой он человек!

— Это точно! — отзывается Пикулин. И смотрит уже заметно веселее.

Из колонии меня провожает Васильев. На дорожках по-прежнему ни души, только из клуба слышатся серебряные звуки трубы, да из заводских корпусов доносится гул станков, грохот металла, посвист резцов. И глядя на моего провожатого, задумчиво бредущего к проходной, я понимаю, какие обычные, и в то же время удивительно сильные духом, по-человечески добрые люди работают тут с Пикулиным: учителя, мастера, воспитатели... Ведь Пикулин и раскрылся-то мне лишь потому, что поверил в добрую улыбку Васильева, в учителей своей школы, где сейчас учится, поверил здесь в свое лучшее будущее.

Глава восьмая

И снова — электричка. Возвращаюсь домой. Опять стучат на стыках рельсов колеса поезда, за окнами вагона — уже знакомый мне пейзаж. В голове мысли о Громове, о Наумове: у них что нового?

И, конечно, думаю о Лене. Всего-то несколько часов не виделся с ней, а уже с нетерпением жду новой встречи. Но неприятно мелькает в голове одна и та же навязчивая мысль: почему Лена принимает ухаживания Славика? Неужели не видит, что к чему?

А колеса все стучат и стучат... И думы, думы, думы...

Сегодня уже суббота. Как быстро летит время!

Первый, кто попадается мне в отделе — это Наумов. Чуть не сталкиваюсь с ним на лестнице. Лицо у него усталое, напряженное. Но, увидев меня, приветливо улыбается.

— Салют! Уже вернулся!

Мы обмениваемся крепким рукопожатием.

— Как съездил — с результатом или вхолостую?

— Нормально, — говорю. — Пикулин, в сущности, неплохой парень. Рассказал все, что нужно... А ты куда торопишься?

Наумов хмурится.

— Да в больницу надо скатать. Тут, понимаешь, без тебя такое приключилось... Утром звонок по «02». И кричат в трубку: «Приезжайте скорее! Сосед разбушевался, по квартире с топором бегает, все крушит, все рубит!..». Ну, мы с Кандауровым и выскочили по адресу. Короче, сержант удар на себя принял, тем и спас хозяйку.

Кандауров! Помощник дежурного!

— Сам-то он хоть жив? — спрашиваю, а горло словно сдавило стальными тисками.

— Второй удар я успел перехватить. А вот от первого ему досталось, — удрученно отвечает Наумов. — Все плечо разворотило. Хирург говорит: если и будет жить, то служить — вряд ли... Вот, спешу узнать — не очнулся ли?

— У него есть кто из близких? — спрашиваю тихо. — Мать? Жена? Невеста?...

— Одна мать. Жениться только еще собирался. Девушка у него славная. Знаю ее. Мы ведь с ним в один день в загс заявления подавали.

— Как же они теперь?

— Я и говорю — девушка у него хорошая. Все понимает, глаз с него не сводит, дай бог каждому такую!.. И он мужик крепкий... Глядишь, выкарабкается!

— Хорошо бы все обошлось! Порадовал, что называется.

— А ты к Громову зайди. Может, утешишься. Он тебе еще одного свидетеля откопал. А я побегу. Ладно?

— Давай, давай... Беги!

И Наумов исчезает. Настроение у меня — хуже не надо. Иду к Громову: что еще за свидетель? И застаю у него щуплого рыжеволосого парня.

Увидев меня, Громов хмуро спрашивает:

— О Кандаурове слышал?

— В курсе, — отвечаю. — Наумов сейчас поехал к нему... А у тебя что нового?

Лицо Громова светлеет.

— Вот, знакомьтесь, — кивает он на паренька. — И с довольным видом продолжает:

— Бывший мой подшефный, а нынче — лучший таксист города Владимир Владимирович Бучкин.

Парень смущенно опускает глаза.

— Скажете тоже... Шофер как шофер.

Громов улыбается.

— А чья фотография в городском парке? Не твоя разве? Нет, Володя. Ты своей доброй славы не стесняйся. Ее еще не каждый заслужил. А твой портрет уже в галерее передовиков.

Он поднимается из-за стола, освобождая мне место, пересаживается в угол.

— Лучше расскажи нашему следователю, товарищу Демичевскому, о Камилове, — где, когда и при каких обстоятельствах с ним встречался. Так же подробно, как мне сейчас рассказывал.

Бучкин с минуту молчит, собираясь с мыслями, потом спокойно и подробно начинает объяснять:

— Эдиком его зовут. Камилов Эдик. Я с ним три года назад познакомился. Вместе пятнадцать суток отбывали. Он нам все анекдоты травил да разные байки о Черном море рассказывал, как там летом с девчонками развлекался. В общем-то, веселый парень... И тут вдруг, дней десять назад, встречаю его вечером, часов около семи, у «Бирюзы». Прохаживается у дворика, покуривает, будто ожидает кого из магазина. Я к нему: «Здорово, Эдик!». Повернулся он и поначалу вроде как испугался чего-то. А когда узнал — заулыбался, подхватил под руку и давай выпытывать, как живу, да чем живу, вожу ли еще машину... Настоящего-то разговора у нас с ним не вышло. Как сказал ему о моем анфасе в парке, он сразу поскучнел, заторопился прощаться. И больше уже я не встречал его. Так бы и не вспомнил о нем, если бы не вчерашний разговор с товарищем Громовым... Ушел он от меня, а я и уснуть не могу, все его вопросы и рассуждения о «ЧП» в «Бирюзе» из головы не выходят. И вдруг — как огнем меня ожгло: а чего это Эдик крутился у магазина, не он ли там нашкодил? От корешей своих прежних слышал, что Эдик на любое подлое дело пойти может, такой уж он парень заводной. И вот как подумал о нем, так еле утра дождался, чтобы позвонить к вам.

— Портрет показывал? — спрашиваю Громова.

— А как же, — отвечает. — Опознал его Бучкин. Камилов был в «Бирюзе».

Оформляем показания Бучкина и прощаемся с ним.

— Золото, а не свидетель! — восхищается Громов.

— Как ты вышел на него?

— Мы же договорились у Белова — еще раз пройтись по квартирам в районе «Бирюзы». Бучкин как раз на той же улице живет. Дай, думаю, к «крестнику» своему загляну.

Отец у него, к сожалению, пьяница. Дома никому житья не давал. Вот парень и закуролесил. Много мне с ним повозиться пришлось, пока на путь истинный поставил.

А вчера захожу к нему и откровенно так спрашиваю:

«Слышал, что в «Бирюзе» случилось?»

«Слышал», — отвечает.

«Ну и что ты обо всем этом думаешь? Кто мог там отличиться? Как думаешь?».

«Не знаю, — говорит. — Уж очень нахально действовали. У нас, вроде, таких громил и не водилось».

«Но и чужой, — говорю, — не смог бы так подготовиться, время на это нужно — и магазин изучить, и подходы к нему...»

Пожал он плечами, а сегодня утром и звонит мне: мол, вспомнил, что видел на днях у «Бирюзы» одного давнего знакомого.

Да, молодец Громов. Ну, теперь нам нельзя терять ни минуты.

— Где живет Камилов, выяснил?

— Нет еще.

— Как думаешь, сколько ему лет?

— Двадцать пять, не меньше.

Снять телефонную трубку и позвонить в адресное бюро — дело нескольких секунд, и вскоре в моем блокноте появляются два адреса: Камилова Эдуарда Каюмовича, 1959 года рождения, и Камилова Эдуарда Георгиевича, 1957 года рождения. Первый проживает по улице Большая Садовая, 17, квартира восемь, второй — Заводская, 10, квартира двадцать восемь. Другие однофамильцы Камилова в адресном бюро не значатся. Кто же из этих двух побывал в «Бирюзе»?

— Придется проверять обоих, — озабоченно говорит Громов.

— Зачем обоих, — успокаиваю. — Интересующий нас Камилов, как ты слышал, отбывал пятнадцать суток. Надо поднять материалы, там его адрес тоже указан.

— Точно! — оживляется Громов. — И как это я не сообразил. Бывают заскоки — что ближе лежит, то и далеко!

— Ничего, ничего... Действуй! Доводи дело до конца. Лады?

— Лады!

— Белов здесь?

— Здесь. Тебя ждет. Тут ему звонок за звонком из УВД. И все по «Бирюзе». Мол, не требуется ли нам помощь? Белов, конечно, тактично заверил, что и мы тут не лыком шиты. Но, видно, там хотят подстраховать нас.

— Ничего, теперь и сами справимся.

Мы расходимся, и я отправляюсь к Белову.

— Ну, прибыл? — приподнимается он из-за стола, отвечая на мое приветствие. — В 17 часов оперативка по «Бирюзе». Нужно рассмотреть все, чем мы объективно на сегодня располагаем... С Громовым виделся?

Я улыбаюсь.

— И с ним, и с его «крестником», Александр Петрович. По-моему, мы уже выходим к финишу.

— Ишь, какой шустрый, — усмехается Белов. — А вообще-то, давно пора. Подзадержались мы на старте.

— Зато сейчас набираем темп.

— Ой, Демичевский, — качает головой Белов. — Что-то мы с тобой на спортивный лексикон перешли... Скажи проще: выяснил — кто?... Камилов?

— Он, Александр Петрович. Он! Остается продумать: когда, где, как брать его... если, конечно, он еще в городе.

Глаза Белова заметно веселеют. Он хлопает меня по плечу.

— Продумаем! Это мы, Демичевский, продумаем. Теперь мы его и на краю света найдем.

Он садится, но я не ухожу. Хочется узнать, звонил из больницы Наумов, как состояние Кандаурова?

— Уже наслышан? — вопросом на вопрос отвечает Белов и хмуро продолжает: — Да-а, вот такие у нас невеселые дела... Плохо Кандаурову. Все еще не пришел в сознание... А ведь молодой! Ему бы только жить да радоваться, а вот поди ж ты...

Он удрученно вздыхает.

— Знаешь, не хочется, да и не люблю говорить высокие слова... Думаю сегодня об одном — лишь бы выжил парень! Обидно терять таких людей. Горько, понимаешь? Этот мерзавец, что с топором был, и мизинца его не стоит!..

Молча киваю и больше не задаю вопросов.

— Ну, иди, иди, — машет Белов.

И я выхожу.

А к пяти часам все приглашенные на совещание один за другим собираются в его кабинете. Присоединяюсь к ним и я. «Наш» Камилов проживает, как выяснилось, по Большой Садовой, 17.

Опять присаживаюсь у окна, оглядываю присутствующих: за столом — Белов, сосредоточенно перебирает лежащие перед ним бумаги, на диване в напряженных позах ожидания застыли Громов и вернувшийся из больницы Наумов, на стульях, расставленных у стен, разместились другие члены следственно-оперативной группы.

Белов, наконец, поднимается, обводит всех долгим взглядом:

— Начнем, товарищи... Давайте посмотрим, чем мы располагаем по делу о разбойном нападении на «Бирюзу» и наметим план наших дальнейших действий. Кто выскажется первым? — спрашивает он, но при этом смотрит только на меня.

И правда — кому, как не мне, доложить о складывающейся обстановке? Я поднимаюсь.

— Разрешите, товарищ майор?

Белов кивает. Все выжидающе смотрят на меня.

Коротко объясняю существо дела.

— Значит, предлагаете сегодня же брать Камилова? — спрашивает Белов. — Не торопитесь ли?

— Нет. Откладывать с этим не следует, — твердо отвечаю я, убежденный в своем решении.

— Однако нам неизвестна его сообщница. Задерживать, так одновременно обоих, — возражает Наумов.

Белов долго смотрит на меня, что-то соображает.

Поворачиваюсь к Наумову.

— Нам нельзя и часа тянуть с Камиловым. Пока будем искать его сообщницу, не преподнесет ли он новое «ЧП»? Как тогда людям в глаза будем смотреть?

— Пожалуй, вы правы, Демичевский, — говорит Белов. — Где полагаете брать Камилова?

— Дома. Только дома. На улице опасно — кругом люди, вдруг заминка какая, и он за пистолет... Теперь-то ясно, что он на все способен.

— За пистолет он и дома может схватиться, — замечает Наумов. — Переполошим людей, если хуже чего не выйдет... Что у него за квартира? С кем он живет? Где работает или учится?

— У него только мать-портниха, — вступает в разговор Громов. — Я тут перед совещанием участкового опросил... Камилов уже давно — лишь на ее хлебах. После десятилетки учился пару лет в инженерно-строительном институте — бросил, устроился барменом в ресторан и тоже не удержался там. А живут Камиловы в двухкомнатной квартире, на втором этаже.

— Значит, запросто в окно может сигануть, — вслух размышляет Наумов. Он морщит лоб и добавляет: — В коридор бы выманить его. Есть у них там коридор? Что собой представляет? — обращается он к Громову.

— Есть, — быстро отвечает тот и передает Белову лист бумаги. — Взгляните, это план дома и квартиры, участковый по памяти нарисовал. Может, и пригодится.

Мы поочередно изучаем план.

Да, коридор есть. А в нем щиток с автоматическими пробками. Можно отключить освещение квартиры. Кто тогда выйдет посмотреть, в чем дело? Конечно, мужчина. А в данном случае — Камилов!

Я высказываю свои соображения на этот счет.

— Дельно! — загорается Наумов. — Вряд ли он в этом случае сунется в коридор с оружием.

— Значит, так... — говорит Белов. — Уточняем детали операции. В первую очередь устанавливаем за домом наблюдение, блокируем подъезд... На лестничной площадке и во дворе в главный момент не должно быть никого из детворы и жильцов! С ними надо сработать особенно аккуратно! Кому это поручим?

Наумов с Громовым с нарочитым вниманием опять принимаются разглядывать план дома, будто и не слышали последней фразы Белова. Он с пониманием усмехается:

— Что ж, возложим это на участкового. Как считаете, товарищи, справится?

— Да детвора в нем души не чает! — живо отзывается Громов.

— И весь народ к нему с почтением! — добавляет Наумов. — Справится, товарищ майор!

— Вот и отлично, — заключает Белов. — Значит, вам с Громовым, капитан, быть у щитка.

Они как по команде поднимаются, в один голос громко отвечают:

— Есть, быть у щитка!

И я четко понимаю, что Камилову уже не уйти от них, даже если он выйдет к ним с оружием.

Глава девятая

Наше совещание затягивается. Вновь и вновь уточняются детали предстоящей операции, намечаются ее участники, время проведения операции... Одни сотрудники войдут в группу захвата преступника, другие будут перекрывать пути его вероятного отхода, блокировать двор дома... Ну а мне предстоит провести у Камиловых обыск.

К семи часам вечера оперативники Белова докладывают, что Камилов дома и выходить пока не собирается.

А на улице все еще светло, как днем. И минуты тянутся мучительно долго. Пятнадцать минут восьмого, полчаса... Восемь часов... Двадцать минут девятого...

Выглядываю из окна кабинета на улицу: есть ли где огоньки? Ведь начало операции ровно в девять. Огней пока — ни в одном доме. Лишь полыхают в витринах и окнах домов оранжевые отблески заката.

В восемь тридцать — звонок Белова:

— Спускайся вниз — через пять минут выезжаем.

Снова выглядываю в окно: закат уже потускнел, на улице — серая дымка... Пожалуй, к девяти часам и стемнеет.

Спускаюсь по лестнице в вестибюль и ясно слышу, как сильно стучит сердце. Неужели так волнуюсь? Ведь все продумано до мелочей...

У подъезда присоединяюсь к Белову. Садимся в машину. Все остальные участники операции уже давно на Садовой. По рации то от одного из них, то от другого поступают короткие сообщения: «Двор блокирован», «Подъезд блокирован», «Объект на месте, посторонних в квартире нет»...

На тихой улочке у старого четырехэтажного дома с высокой аркой над въездом во двор машина останавливается. Читаю на доме табличку: «Большая Садовая, 17». Вдоль арки прогуливаются двое хипповатых парней. С трудом узнаю в них наших работников уголовного розыска. Во дворе — ни души, лишь за самодельным столиком у второго подъезда все еще стучат костяшками домино четверо чем-то мне знакомых доминошников. «И эти — наши!» — проносится в голове.

Гляжу на часы: без трех минут девять. Пока войдем в подъезд, пока поднимемся по лестнице...

Вот и второй этаж. С площадки третьего нам навстречу бесшумно спускаются Наумов и Громов. Обмениваемся взглядами: «Пора!».

Наумов с Громовым ныряют в ярко освещенный проем коридора, и он тут же погружается во мрак. Озноб нетерпения прокатывается по спине. Представляю, как напряжены сейчас нервы и у других участников операции... Кажется, будто прошла уже целая вечность.

Слышится металлический щелчок замка, чей-то недовольный мужской голос, потом яростный всхрип, и мы с Беловым бросаемся в темь коридора. Нащупываю щиток с пробками.

Снова вспыхивает свет, и я вижу распростертого на цементном полу темноволосого парня, с закрученными за спину руками, на ногах его — тяжело дышащего Наумова. Рядом с ним Громов — защелкивает на запястьях парня наручники. Тот конвульсивно извивается, что-то мычит.

Все! Дело сделано! В считанные секунды.

Громов рывком ставит Камилова на ноги. Теперь уже у меня нет никакого сомнения, что это он: точный оригинал рисунка Бубнова. Заводим его в квартиру, приглашаем понятых.

А где же мать Камилова?

Я нахожу ее на кухне. С полной отрешенностью на бледном, без кровиночки, лице, она неподвижно застыла на табурете у стола и никак не отзывается на предложение пройти в комнату сына. Но мы и без нее находим то, что искали: пистолет, патроны к нему, пачки денег в инкассаторской сумке, спрятанной за шифоньер. На столе и на книжных полках разбросаны затрепанные порножурнальчики, магнитофонные кассеты с записями передач западных радиостанций, видеокассеты фильмов ужасов...

Громов брезгливо поднимает за уголок один из таких журнальчиков и показывает его Камилову:

— А это дерьмо в каких подворотнях выискали?

— А тебе что — завидно? Тоже на голых баб поглазеть захотелось? — истерично вопит Камилов. — Ну гляди, гляди!..

Понятые — две докучливые старушки — при этом всё охают и ахают: «Да как же так!.. Да что же это!..» — и вразнобой торопятся заверить, что Эдик «всегда такой хорошенький, такой милый мальчик!». И что мать души в нем не чаяла...

А мать не плачет, лишь беспомощно и растерянно прислушивается к выкрикам сына, а когда его уводят из квартиры, провожает тоскливым взглядом. Мы еще будем беседовать с ней о сыне: как такой «хорошенький и милый мальчик» переродился в циника и уголовника. Будем! Но не сегодня, не сейчас... Ей и без того, чувствуется, горше горького. Может, и думать не думала, на что ее Эдик способен. Хотя, конечно, материнское сердце не проведешь, не обманешь! Да и «грязные» находки в комнате Камилова подсказывают истинную причину его падения.

Мы оставляем в квартире засаду — на случай, если сюда задумает наведаться его сообщница — и отправляемся в отдел.

На улице уже окончательно стемнело. В открытую форточку машины врывается прохладный ветерок... И так хорошо на душе, так хорошо, что невольно мысленно убегаю к Елене. Целый день с ней не виделся. Как-то она встретит меня, что скажет?

А Лена ничего и не говорит. Лишь печально смотрит и молчит, молчит, молчит... В груди моей все переворачивается от возникшей тревоги. Я уже знаю, что, когда она так смотрит и молчит, значит, чем-то расстроил ее. Но чем?

Топчусь в прихожей и не знаю, что сказать. В комнату уходить не хочется, и вот так в молчанку играть — тоже. Тихо и осторожно спрашиваю:

— Что невесела?

Она грустно усмехается.

— Я так ждала тебя сегодня... Неужели и в выходные дни ты не можешь побыть дома?

Облегченно перевожу дыхание.

— Почему не могу? Могу! Вот только разберемся с «Бирюзой»...

Лена недоверчиво качает головой.

— Ой, Демичевский... Свежо предание...

— Знаешь, что? Выходи-ка ты за меня замуж, а? — неожиданно для себявыпаливаю я и замираю в тревожном ожидании ответа.

Глаза Лены округляются.

— Ты это... серьезно?

— Конечно!

Она некоторое время молчит, потом с запинкой отвечает:

— Спасибо тебе... за лестное... и столь дорогое для меня предложение. Но... замуж за тебя... я пока не пойду.

— Но почему?! — вскрикиваю запальчиво.

Лена предостерегающе вскидывает палец к губам:

— Тише — маму разбудишь.

И вдруг берет в ладони мои руки, как в тот недавний, памятный для меня вечер, и целует их.

Непостижимо!

Совершенно сбитый с толку, осторожно высвобождаю руки.

— Как же тогда понимать тебя?

Лена выпрямляется, задумчиво смотрит куда-то в сторону.

— Ты уж прости меня, Демичевский. Я и сама себя не понимаю.

Она переводит на меня свой взгляд.

— Хочешь откровенно?.. Когда ты появился у нас, показался мне таким молчуном, таким нелюдимым... И захотелось расшевелить тебя... А сейчас вот места себе не нахожу, если не увижусь с тобой хоть денек. Вот ведь как все получилось.

— Тогда почему же... отказ?

— По-моему, ты поторопился со своим предложением. Разве обо мне думал в тот наш вечер?

— Много ты знаешь, о ком я думал, — бурчу с раздражением. — И не такой уж я сухарь, как ты считаешь, нашли бы общий язык.

— Да, ты не сухарь, — соглашается Елена. — Просто был замороженный какой-то... А душа у тебя чуткая, отзывчивая. Потому и прошу — давай пока останемся просто друзьями.

Друзьями? Просто — друзьями? Ну нет, такое мне не подходит... А как быть с третьим? С тем же Славиком? Не зря он вокруг нее так увивается...

Лена выжидающе смотрит на меня. Прекрасное лицо ее даже побледнело от волнения.

— Я не хочу просто дружить, — говорю я и слышу, как предательски срывается мой голос, словно у обиженного мальчишки. — Я не могу без тебя, ясно?

На лице Лены появляется едва заметная улыбка. Она приподнимается на носки и целует меня в щеку. Потом быстро уходит к себе.

Вот это выдался денек! А что грядущий мне готовит?

Глава десятая

Ночью мне не спалось. Все вспоминался разговор с Еленой, думалось о тяжелом ранении Кандаурова, перед глазами, словно в видеозаписи, мелькали сцены задержания Камилова... Не отпускала мысль: надо скорее задержать его сообщницу. С ней-то теперь, конечно, будет проще. Хотя что в нашей работе дается просто? Да, завтра новый день, новые заботы...

С тем и отправляюсь утром чаевничать на кухне.

Лена не показывается. То ли еще не проснулась, то ли просто скрывается от меня... И тревога сковывает грудь. Томлюсь ожиданием, но ее все нет и нет. А мне надо в отдел. Следует выяснить, кто сообщница Камилова. Сам он говорить о ней, естественно, не хочет, не в его интересах, а нам-то нельзя оставлять ее безнаказанной.

Пока шагаю по солнечным улицам к райотделу, все больше склоняюсь к мысли, что необходимо срочно отыскать бывшую подругу Камилова — парикмахершу Светлану. Много ли в городе парикмахерских? За день — все обойдешь. Можно, конечно, справиться о Светлане, обзвонив все эти заведения по телефону, но стоит ли тревожить администрацию, пойдут ненужные разговоры и домыслы...

А Светлана может знать о приятельницах Камилова. Вот захочет ли назвать их?

В райотделе наша следственно-оперативная группа уже в сборе. Наумов старательно опрашивает по моей просьбе соседей Камилова, Губин сличает пальцевые отпечатки Эдика с теми, что обнаружены в машине Власова, а все так же элегантно разодетый Громов откровенно томится в своем кабинете, ожидая каких-либо распоряжений. На этот раз на нем темно-синий в рубчик костюм, голубая сорочка, галстук в горошек, на ногах коричневые ботинки на высоком каблуке.

Первым делом интересуюсь у Наумова, что с Кандауровым? Может, ему уже лучше?

Сергей крутит головой.

— Врачи говорят, он в кризисной ситуации. И каков будет исход ее — предугадать трудно.

— Но надежда есть?

— Лишь бы сердце не подвело.

«Может, и выдюжит», — думаю я, иду к Губину.

— Ну, как пальчики? — спрашиваю. — Кто оставил их в машине?

Он вскидывает на меня свои всегда серьезные глаза.

— Теперь сомнений нет — те, что в салоне — Камилова. Официальное заключение получишь позднее.

— А чем еще порадуешь? Результатов баллистической экспертизы еще нет? Что ответило УВД?

— Больно ты скорый! Будут тебе и результаты. Ведь только-только отправили пистолет Камилова на экспертизу... Но не сомневаюсь: в «Бирюзе» стреляли именно из его вальтера. Я предварительно поинтересовался, подойдут ли к нему найденные тобой гильзы — подошли! Теперь только отстрелять патроны, и все станет ясно!

Я закрываю за собой дверь лаборатории Губина и отправляюсь к Белову.

— Ну? Что думаешь делать дальше? — спрашивает он.

Выкладываю свои соображения о парикмахерше и предлагаю:

— Пусть Громов займется ее поисками, все равно пока ничем не занят.

— Добро, — соглашается Белов. — Передай ему мое распоряжение на этот счет.

Вызываю Громова к себе, ставлю перед ним задачу, и он моментально преображается. Весело подмигивает и тут же исчезает из кабинета. А через час уже звонит по телефону:

— Светлану к нам привезти или сам подъедешь?

— А это она? Точно? — спрашиваю.

— Она, не волнуйся. Других таких девиц в этих заведениях не бывало.

— Где она — на работе или дома?

— Дома. Завтра собирается в отлет. Отпуск у нее. И как только перехватили!

— Что она собой представляет?

— Впечатление производит девицы неглупой, но несколько вульгарна.

— Если не возражает, вези ее в отдел.

И он привозит. Представляет мне высокую и весьма симпатичную блондинку:

— Изотова Светлана.

И исчезает.

Я предлагаю Светлане стул и с минуту разглядываю ее: кремовое платье-джерси, красивая финифтевая брошь, в ушах брильянтовые капельки — сережки... Светлые волосы аккуратными локонами обрамляют такое же светлое продолговатое лицо с неестественно тонкими, стрелкой, бровями. Веки голубоватых глаз чуть тронуты зеленой тенью, ярко-алой помадой подкрашены пухлые губы. Ноготки тонких, холеных рук отливают перламутровым лаком... Интересно, чем она не пришлась Камилову, если он предпочел ей брюнетку?

Решаю поговорить пока неофициально, чтобы не насторожить прямыми вопросами о сообщнице Эдика.

— Вы замужем? — спрашиваю.

— А что — хотите сделать мне предложение? — игриво отзывается Изотова и закидывает ногу на ногу. — Тогда поторопитесь, пока не улетела.

— И куда собираетесь лететь, если не секрет?

— У-у, далеко, — тянет Изотова. — Аж, в самые Сочи. И между прочим, не одна, а с женихом.

— Это кто же такой счастливый? — говорю шутливо, чтобы не сбить ее с избранного тона.

Изотова польщенно улыбается.

— Правда? Вот и я так считаю. Эдику просто повезло, что я согласилась составить ему компанию.

«Эдик?» — проносится у меня в голове. — Значит, все эти годы он продолжал встречаться со Светланой?

— Это какой же Эдик? — осторожно спрашиваю Изотову. — Камилов, что ли?

Она с изумлением смотрит на меня.

— А вы откуда знаете?

И в самом деле — что ей ответить? Вести разговор напрямую? Рановато, наверное. Еще не ясны отношения сторон в этом загадочном треугольнике: Камилов, его сообщница, Изотова.

— Да вот уж, знаю, — медлю с ответом. — Вы давно с ним знакомы?

— Три года. А что?

— Говорят, он вам предложение делал... Было такое?

Изотова хмурится.

— Да вы объясните — в чем дело? Зачем меня пригласили сюда?

— Извините, — говорю. — Вы правы. Я сейчас вам все объясню. Дело в том, что мы были вынуждены задержать Камилова. Он совершил очень тяжкое преступление. А вы — считаете себя его невестой. Вот мы и пригласили вас кое-что уточнить.

— Что именно? — Изотова как-то сразу сникла, низко опустила голову. — Что он натворил?

— Мы еще вернемся к этому вопросу, — говорю тихо. — Пока ответьте: делал он вам предложение о свадьбе?

Я спрашиваю, а сам все думаю: почему мне так важно знать это? Подспудно ловлю себя на мысли, что, во-первых, — хочется проверить, действительно ли три года назад Камилов собирался жениться, в связи с чем он и умолял Пикулина не упоминать о нем на следствии; а во-вторых... Три года — большой срок! И если Камилов никакого предложения не делал Изотовой, то что ему в этом помешало? Что, или — кто? Может, та же его чернявая сообщница? Знает ли о ней Изотова?

— Делал ли он мне предложение? — задумчиво переспрашивает Светлана. — Нет, не делал. Это я, дуреха, все мечтала... Да не получилось.

— Почему? Не сошлись характером?

Изотова достает из цветистого продолговатого кошелечка круглое зеркальце, бросает в него быстрый взгляд, поправляет прическу.

— Как вы считаете — я представляю интерес для мужчин?

— Несомненно, — не кривя душой, подтверждаю я, уже догадываясь, в чем соль вопроса.

— Ну вот, — грустно продолжает Светлана. — А Эдика увлекла другая, чернущая, как цыганка.

«Неужели та самая, — думаю, — наша подозреваемая?».

— Такая же красивая?

— Что вы! — с ревнивой злостью возражает Изотова. — Да на нее и взглянуть-то страшно. Тощая, колченогая — кожа да кости!

— И кто же это вам дорогу перешел? Откуда такая?

— Вам и это надо знать? Ну, пожалуйста — Нинка Завьялова. Такая пигалица!

— Она учится где, или работает?

— Учится. В театральном... Тоже мне — артистка нашлась... Было бы на что поглядеть!

— И что же — давно она с ним?

— Да с год, наверное.

— А почему с вами он лететь надумал?

Изотова поднимает голову, горько усмехается.

— Надоела она ему. Да и я его от себя никогда не отталкивала. — Изотова нервно дергает головой.

— Вы Эдика видели? Глаза его, брови, ресницы? — неожиданно переходит она в наступление. — Нам, бабам, мужская красота вообще-то необязательна. Но у Эдика она особенная. Взглянешь на него и млеешь, как дуреха... Все тогда готова простить ему, оправдать... Вы — мужчины. И то порой голову теряете из-за какой-нибудь куколки в юбке. Что же с нас спрашивать?

— А где эта Нина живет — знаете?

— Да зачем она вам? — теперь уже вяло отзывается Изотова. — Не знаю и знать не хочу. Эдик что натворил?

— Подозревается в разбойном нападении на фирменный магазин «Бирюза». Может, слышали что?

Изотова подавленно кивает.

— Эдик рассказывал?

— Ну что вы!.. Он меня до своих дел и забот не допускает... Откровенно говоря, он лишь о себе высокого мнения, других и в грош не ставит. А что касается «Бирюзы»... Ходят же слухи по городу.

— Билет на самолет он вам купил?

— Он.

— И эти сережки?..

— Тоже.

— А вы и не спросили — отчего он вдруг такой щедрый? Где столько денег взял?

— Не спросила. Довольна была, что хоть с собой пригласил.

— Как же так можно, Света?..

Изотова вдруг опускает голову на стол и заливается плачем. Бросаюсь к графину и, пока Изотова пьет воду, вызываю по телефону Громова, отвожу его к окну и коротко, вполголоса, бросаю:

— Я тебя вот о чем попрошу... Позвони-ка в адресное, узнай — где живет некая Нина Завьялова, студентка нашего театрального, и живо к ней.

— Та самая? Что была с Камиловым?

— Она, больше некому.

— Что искать?

— Перчатку. Черную шелковую перчатку. И туфли. Изъять надо все ее туфли. У нас ведь есть один отпечаток. Вот и проверим!

— А постановление на обыск и изъятие?

— Я подготовлю. Ты мне адрес, адрес давай!

— Ясно!

— Ну, действуй. Жду!

Громов исчезает, и я возвращаюсь к успокоившейся Изотовой. Теперь с ней можно вести и официальный разговор, закрепить, так сказать, ее показания. Ведь все, что мне нужно было узнать от нее, я узнал, и Изотовой уже нет смысла отмалчиваться. Она это тоже хорошо понимает. Вскоре, внимательно изучив протокол допроса, без единого замечания соглашается с текстом и размашисто подписывает бланк.

— А что делать с серьгами? Наверное, придется расстаться с ними? — грустно спрашивает она.

— Да, пожалуй...

И вот все формальности закончены. Провожаю Светлану на выход, затем снова встречаюсь с Громовым, пишу постановление на обыск, еду с ним к прокурору, потом опять инструктирую Громова. А время идет. В желудке уже посасывает, а еще предстоит разговор с Завьяловой, а там — и с Камиловым. Надо бы подкрепиться.

Глава одиннадцатая

Когда возвращаюсь из столовой, у комнаты дежурного меня встречает Белов.

— Все в порядке, Демичевский. — Доставили тебе твою артистку.

— А перчатку? Перчатку нашли?

— Нашли, не волнуйся. И туфли привезли. Пойдем ко мне, передам.

Поднимаюсь к нему в кабинет, и Белов передает мне небольшой целлофановый пакет, перевязанный тесемкой с сургучными печатями.

— Это — с перчаткой. А туфли — в шкафчике, в коробках.

Что ж, теперь дело за экспертами!

В пять вечера ко мне в кабинет вводят Завьялову.

Вот ведь как необъективны женщины к своим соперницам! Завьялова вовсе не коротышка, а нормального, среднего роста. Красивая, стройная, с большими карими глазами. Одета, правда, простенько — в джинсовой юбке и белой кофточке. На ногах легкие простые босоножки... Ей лет двадцать, не больше. Лицо, хоть и смуглое, но чистое, даже губы еще не красит. Держится спокойно, уверенно. Или это — игра?.. Я узнаю ее. Видел недавно на сцене студенческого театра. В «Живом трупе». Цыганку Машу играла. И здорово играла! Будто и впрямь — цыганка. Будто и не на сцене вовсе и действительно готова жизнь отдать за Протасова.

Как же так? Как могла Завьялова опуститься до такой степени, что стала преступницей?

— Это еще доказать надо! — с усмешкой отвечает она на мой вопрос.

— Конечно, — отвечаю спокойно, хотя в душе растет злость на ее залихватское упрямство. — Но доказательств вашего участия в разбойном нападении на «Бирюзу» у нас более чем достаточно. Взять хотя бы то, что вы наследили в магазине, можете, если желаете, ознакомиться с заключением эксперта на этот счет.

Я протягиваю ей бланк заключения, но она пренебрежительно отмахивается:

— Не надо. Чем вы еще располагаете?

— Вашей перчаткой, отпечатками пальцев. Вы оставили все это в машине — такси, на которой приезжали к «Бирюзе». Разве недостаточно?

— Тогда что же вы от меня хотите? Ведите в тюрьму, если вам все известно.

— В том-то и дело, что пока еще не все известно, — говорю опять как можно спокойнее. — Вот, скажем, почему вы надумали с Камиловым напасть на «Бирюзу»? Как все происходило? Это была его идея?

Красивые черные глаза Завьяловой еще больше темнеют.

— При чем тут Эдик? Он — хороший парень! — Запальчиво взрывается она и тут же умолкает, сообразив, что допустила промашку, признав свое знакомство с ним.

Удивительно! И она еще покрывает Камилова... Хотя... Как говорила Изотова: «Видели бы вы его!».

Смазлив, что верно, то верно... Однако неужели Завьялова ничего не знает об Изотовой?.. Вот — ненормальная! Ей бы, действительно, в театре играть, а не в тюрьму лезть.

— Хороший парень? — спрашиваю сердито. — А, не задумываясь, стреляет в неповинных людей.

Завьялова в замешательстве замирает на стуле.

— Это уж у него так получилось в магазине. Он не хотел... — говорит она враз осевшим голосом. — Он, что, кого-нибудь там...

Выдержка окончательно изменяет ей, и крупные слезы катятся по лицу...

— Это я!.. Я во всем виновата!

— Расскажите, как было дело.

Завьялова отирает ладонью слезы, отрешенно смотрит в сторону.

— Расскажите, расскажите. Где и как вы познакомились с Камиловым?

— Три года назад, в Сухуми.

— Что вы там делали?

— В отпуске была. Приехала без путевки. А Эдик... Он тоже там отдыхал. Заметил меня еще в поезде, предложил свои услуги с устройством: «Будет тебе месяц райской жизни!». И устроил. В Сухуми у него повсюду знакомые. В ресторане иные часами в очереди стоят. А перед ним, лишь подойдет, швейцар чуть не расшаркивается. И потом... Вы видели Эдика?

Знакомый вопрос! Вспоминаю облик Камилова: прямой тонкий нос, темные, словно маслины, глаза, красивое смуглое лицо, черные густые волосы и длинные, пушистые ресницы... Да, такие нравятся женщинам.

— Правда ведь, красивый?.. Все девчонки без ума от него. А он лишь со мной и со мной. Нравилось в нем все: и негромкий смех, и уверенность в себе, и невероятная щедрость... Чем только он не одаривал меня!...

Завьялова вздыхает.

— И вот, чем ближе наступал день отъезда, тем больше страх — как буду без него? А он с собой позвал. Узнал о моей мечте стать артисткой и позвал. «У нас, — говорил, — в городе свой театральный вуз есть». Рассчиталась я на службе, машинисткой тогда работала, распростилась с родными и... Устроилась здесь на квартире. Продолжала встречаться с ним.

— У него, что же, другой девушки до вас не было?

— Была. Какая-то парикмахерша. Но Эдик сказал, что расстался с ней навсегда.

— Ну-ну, продолжайте.

— А мне с ним было так хорошо! Когда он исчезал, дни тянулись бесконечно, казались серыми, пустыми. Думалось, на все бы пошла, лишь бы он не покидал меня... Да вам этого не понять, наверное.

— Почему, понимаю, — отвечаю не сразу. Потому что вдруг тоже стало тяжело на душе: отчего Лена не вышла сегодня проводить меня?

Завьялова недоверчиво усмехается на мои слова и негромко продолжает:

— И вот, когда Эдик признался, что сидит на мели, то есть — без денег, сама напросилась чем-нибудь помочь ему. Он долго колебался, прежде чем доверился мне. Сказал, что давно приглядывается к «Бирюзе». Изучил маршрут, время прибытия инкассаторов. Но нужна машина. Можно бы угнать, да не умеет водить ее. Вот если бы я посодействовала, ведь у нас дома была своя машина, знаю, как с ней обращаться.

— И вы согласились.

— Ну, коль уж напросилась... Решили еще раз все проверить. С неделю поочередно приходили к «Бирюзе» перед закрытием и наблюдали, что там происходит. Обычно в семь вечера во двор въезжал «газик», из него выбирались инкассаторы, заходили в магазин и через минуту возвращались с сумками... Нам оставалось найти машину.

— А оружие? У Камилова изъят пистолет «вальтер». Где он взял его?

— Это пистолет покойного отца Эдика, тот привез с фронта.

— А как обстояло дело с машиной?

— Неподалеку от магазина есть столовая. Там все таксисты питаются. Мы и решили воспользоваться этим. Машина нам и нужна-то была минут на десять. Кто из шоферов хватился бы ее за это время?

— От магазина куда поехали?

— На Дачную. Решили отогнать машину подальше, чтобы ее не скоро нашли, а мы смогли бы в спокойной обстановке избавиться от следов. У меня с собой одеколон был. Им все в такси и протерли. Да, видно, поторопились...

Завьялова умолкает. Составляю протокол допроса, подаю ей для ознакомления. Она старательно читает текст и с убитым видом подписывает протокол.

— Куда же меня сейчас — в тюрьму? А что будет с Эдиком? Поверьте, я больше виновата. Он, может, и не рискнул бы...

— Вы лучше подумали бы о своей судьбе, — говорю я тихо. Понимаю, что читать нравоучения — пустое занятие, оно мало кому помогает. И все же мне по-человечески жаль эту девчонку. Поражаюсь ее слепой влюбленности и жертвенному желанию обелить Камилова.

— Вы же мечтали стать артисткой. Отличная и благодарная профессия! А вас куда потянуло? И это при ваших-то способностях!..

Завьялова поднимает на меня удивленные глаза.

— Да-да, — говорю. — Видел вас в спектакле. Цыганку Машу играли. И очень даже здорово играли!

В глазах Завьяловой вспыхивает радость, но тут же гаснет.

— И вдруг такой срыв. А главное — ради чего?

— А может — ради кого? — снова сердито возражает Завьялова.

Я не знаю, имею ли я право говорить ей все о Камилове.

— Ведь он же любит меня!

— Вы так уверены?

— А вы — сомневаетесь?

— Любил бы — не впутал в грязное дело. Так что подумайте и об этом.

Снимаю трубку телефона и вызываю помощника дежурного.

— Уведите задержанную.

Он уводит Завьялову. А я снова связываюсь с дежурным, прошу доставить Камилова. Хочется еще раз посмотреть на него, потолковать с ним. Что-то он теперь скажет?

Камилов входит в кабинет, низко опустив голову. Что ж, на чудо в его деле рассчитывать ему не приходится, надо держать ответ.

Он тяжело опускается на стул, бросает косой взгляд.

— Меня одного взяли?

Значит, еще теплится надежда?

— Нет, — говорю. — И Завьялову — тоже.

Он удрученно качает головой.

— Надо же... Так долго готовились... Все, вроде бы, учли, все по секундочкам выверили, и сорвалось!

— Ну, рассказывайте, как было дело.

— Да ведь все знаете, наверное, — отмахивается Камилов.

— А я вас хочу послушать... Говорите.

И он рассказывает. Так же подробно, как Завьялова. И все сходится.

— Знаете, хотелось пожить красиво и независимо, — с досадой на несбывшееся завершает он свои показания.

— Красиво и независимо... Это как — с разбоем и стрельбой в простых, честных людей? Порносекс и насилие?

Он криво усмехается. Мол, не надо проповедей...

М-да... Мой сарказм для него — явно холостой выстрел. А жаль!..

— Сколько мне дадут? — вдруг спрашивает Камилов. — Я ведь вам чистосердечно... Мог бы и промолчать... — А в темных глазах отчаяние.

— В салоне машины старались не наследить?

Он кивает.

— А следы все равно оставили... Что ж вам не чистосердечно? Другого пути ведь и нет!

Камилов снова опускает голову.

— А насчет срока наказания, — продолжаю, — так это не по адресу обратились. К тому же, у меня к вам еще несколько вопросов. Постарайтесь ответить так же «чистосердечно»... У вас в квартире изъяты не все деньги, похищенные в «Бирюзе». Где остальные?

Камилов долго молчит, потом с трудом зло выдавливает из себя:

— На знакомую потратил.

— На кого именно? И как?

— Серьги ей бриллиантовые купил...

И он рассказывает об Изотовой. Догадывается, что знаем о ней.

— А Нину, значит, в отставку? Как же так?

Он снова усмехается.

— Почему сразу не улетели с Изотовой?

— Билетов на самолет не было. Не повезло.

Камилов горбится от вопросов, весь взмок. Но мне еще надо вернуть его к истории с Ладыгиными, и я снова спрашиваю:

— Ну а что же вы о Пикулине не вспомнили? Отбывает срок парень, а мог бы стать отличным спортсменом. Интересовался, женились ли вы?

Лицо Камилова деревенеет.

— Вы и об этом узнали?

— О чем? Расскажите!

И он опять рассказывает. Все рассказывает! Не успеваю записывать. А когда Камилова уводят, еще долго с неприятным чувством вспоминаю его усмешки, недобрый взгляд.

Звонок телефона отрывает от невеселых дум. Поднимаю трубку и слышу приглушенный голос Белова:

— Ну? Что у тебя?

— Все в порядке, — говорю спокойно. — Завьялова и Камилов во всем признались.

— Вот и отлично! Теперь, что ж — домой собираешься? Восьмой час вечера!

— Иду, Александр Петрович. Иду! Если бы вы знали, как мне сейчас надо быть дома!

— Тогда не задерживайся. Будь здоров!

В трубке раздаются гудки. Убираю в сейф бумаги и торопливо выхожу на улицу.

Еще светит солнце, но воздух уже не такой жаркий, как днем. Взять бы сейчас с собой Елену и махнуть на речку. Вода, наверное, прелесть. А я еще ни разу не искупался.

Но Лены нет дома.

— Пять минут, как ушла, — говорит Екатерина Ивановна. — Надо же вам так разминуться!

— Одна ушла?

— Нет, со Славиком.

Жду Лену час, другой, третий... И гнетущее чувство тоски и одиночества охватывает меня. В одиннадцать осторожно прикрываю за собой дверь квартиры, спускаюсь по лестнице. Куда я иду? Зачем?

На улице меня охватывает тревога: Лена-то со Славиком! Неужели и впрямь снова теряю дорогого мне человека?.. Но я не хочу этого. Не хочу!..

Я шагаю, сам не зная куда, ловлю взглядом редких прохожих, стараясь угадать среди них Лену... Если бы встретил ее сейчас, то уже не отпустил бы от себя ни на шаг!..

Темная, беззвездная ночь все плотнее обволакивает меня, и я благодарен ей, потому что никто не видит, как тру глаза: разве могут быть слезы у мужчины, да еще — работника милиции? Так, соринка, наверное, попала?..


Последняя ночь апреля (рассказ)

Война изменила Василия. Прежде коллеги по угрозыску знали Зуева как шутника и балагура, но теперь его суровое, исхудалое лицо оживлялось только тогда, когда он вместе с другими подпольщиками уходил на задание. Отличаясь отчаянной храбростью, он вместе с тем молил судьбу лишь об одном — дожить до Победы, чтобы всем своим существом ощутить ее торжество.

Шел апрель 1942 года. Но даже весна не смогла развеять застоявшийся в городе запах пепелищ и развалин. По вечерам земля вокруг паровозного депо, где работал Василий, гудела — это неслись к фронту тяжеловесные фашистские эшелоны с танками, пушками, солдатами. Василий хмурился, глядя вслед эшелонам, и кусал губы: немцы усилили на станции охрану составов, нечего было и думать подступиться к ним, как прежде, с минами.

В последнюю ночь апреля ему все-таки удалось проскользнуть к одному из эшелонов. Он минировал паровоз, а чувство нависшей опасности не покидало ни на минуту. Едва выпрямившись, неожиданно получил сильный удар в голову, упал. Его подхватили и, еще не пришедшего в себя, потащили в офицерский вагон, прицепленный к эшелону с танками. Здесь он очутился один на один с сухопарым моложавым гестаповцем, которого он узнал сразу: нынешний шеф отделения гестапо на станции в начале войны был в составе парашютистов, захвативших город, и чудом ушел от его пули. И вот теперь они снова встретились.

— А-а, Зуев!

Гауптман деланно улыбался. Побритый и надушенный, в новеньком черном кителе с желтым крестом на груди, он с холодным любопытством уставился на Василия.

«Ясно, — подумал Василий. — Мой провал связан с этим гестаповцем Крафтом. Только бы эшелон не осмотрели!...»

Крафт на мгновенье помрачнел, но потом с прежней бездушной улыбкой откупорил бутылку вина, разрезал на кружочки лимон.

— Садись!

Василий устало опустился на диван. Гауптман вытер салфеткой руки, достал портсигар, протянул пленнику.

Сигарета оказалась трава травой. Василий вдохнул раза два ее кисловатый дымок и бросил окурок в пепельницу.

Гестаповец усмехнулся:

— Не нравится? Мне тоже. В мирное время я всегда покупал сигары.

Мелодично залился звонок телефункена. Крафт выслушал кого-то и, довольный, положил трубку.

— Ну, что же, поговорим?

Он сел напротив Василия, откинулся на спинку дивана. С интересом оглядел задержанного. В замасленной спецовке, с разбитыми в кровь губами, короткой стрижкой, Василий выглядел совсем еще молодо. Однако лицо его было сурово и непроницаемо.

«Он должен заговорить. Должен!..» — убеждал себя Крафт. Взбешенное участившимися диверсиями вышестоящее начальство отдало ему на днях прямо-таки иезуитский приказ: лично сопровождать воинские эшелоны до соседней станции. Видимо, начальство рассчитывало, что в этом случае он волей-неволей предпримет более энергичные меры для безопасности эшелона в пути следования. И вот первая удача!..

Простуженно загудел паровоз. За окном медленно поплыли пристанционные постройки. С каждой секундой колеса поезда стучали все громче и громче.

Василий облегченно вздохнул: «Раз эшелон отправили без задержки, значит, весь состав не осмотрели...».

— Хочешь, скажу, о чем ты думаешь? Ты, Зуев, огорчен нашей встречей. Ведь тоже сразу меня узнал, не правда ли?

Крафт говорил медленно, старательно подбирая фразы. Он гордился тем, что так хорошо освоил русский язык.

Но Василий уже не слушал его. Отвернулся к окну. С того момента, как его схватили, он с особой остротой сознавал, что жить ему осталось недолго. Правда, он мог попытаться изменить свою судьбу, рассказав о мине...

«Та-та-та-та! Та-та-та-та!...» — стучали колеса. Одна за другой убегали за окном березы, проплывали залитые лунным светом полоски изрытой снарядами земли. И снова березы, березы, березы...

Крафт продолжал говорить:

— Однажды мне подбросили некролог о моей скоропостижной кончине. Ты не знаешь его автора?.. Он плохой астролог, Зуев. Как видишь, я по-прежнему жив и здоров!..

Василий метнул на него гневный взгляд.

— От суда народа не убежишь и не схоронишься. Так что, приговор будет приведен в исполнение!

Крафт побагровел.

— У тебя крепкие нервы, Зуев...

И тут в голову ему пришла поразительная мысль. Этот задиристый русский оттого так себя ведет, что, видимо, пока не догадывается о произведенном осмотре паровоза. Пожалуй, на этом можно сделать отличную игру!...

Крафт скривил лицо в усмешку, взглянул на часы.

— Скоро закончится последняя ночь апреля. И ты можешь выпить за последний ваш Первомай. Россия обречена, наши войска уже под Сталинградом...

Теперь усмехнулся Василий.

— Хвастала синица, что море зажгла!.. Как драпали от Москвы, так и от Сталинграда будете шпарить!..

Крафт с трудом сдержался. Отпил глоток вина. Взял кружочек лимона.

— Ну, хватит, оракул!

Он пристальным взглядом уставился на Василия — откуда у него такая уверенность в возможностях большевиков?

— Почему ты оказался на станции? Что делал у паровоза? Отвечай!

Серые глаза Василия потемнели, он молча отвернулся к окну.

Березы, березы, березы! Такие же поднимались в парке за его домом. Хороший был парк: чистый, светлый. А белые стволы словно плыли в хороводе... Он любил приходить к ним после работы, когда в парке уже гремела музыка, веселилась молодежь. Там, в укромном уголке, под радостно-светлой молодой березкой он впервые обнял свою Галинку, неловко чмокнул ее, притихшую и смущенную. А утром назвал невестой. Но через месяц — война! И не стало Галинки. Мать тоже погибла при бомбежке. Затерялся на фронте отец, обгорели кудрявые березы...

Василий гневно повернулся к гестаповцу. «Уставился, гад! Будто и впрямь не знает, что я делал у паровоза... Хитрит, черт! Только бы выиграть время!...».

— Я командир диверсионной группы.

Крафт нервно щелкнул зажигалкой, торопился скрыть свое волнение. Он торжествовал, что его игра удалась. Русский фанатик рассчитывает, конечно, на взрыв, оттого и заговорил. Крафт был доволен. Он глубоко затянулся дымком сигареты.

— Дислокация группы? Ее состав?

— Комсомольцы!

...В первые же дни войны в райком комсомола поступили сотни заявлений от молодежи с просьбой отправить на фронт. Василий тоже написал такое заявление. Но его просьбу не успели удовлетворить: районный центр ночью захватили немецкие парашютисты. Райком ушел в подполье, создав в тылу небольшие диверсионные группы.

Не забыли и о Василии — лучшем уполномоченном угрозыска. Он получил назначение в группу, действующую в депо. Василий радовался успехам своих товарищей и потому с гордостью говорил:

— Состав группы — комсомольцы. Деповские комсомольцы!

— Ваши задачи?

— А разве не валятся под откос ваши составы? У этого эшелона та же судьба.

Гауптман давился смехом.

— Не веришь? Русскому-то человеку не веришь?

Гауптман продолжал смеяться. Беззвучно. Лишь чуть-чуть подрагивали его тонкие розовые губы. Наконец он затушил сигарету и надменно процедил сквозь ровные белые зубы:

— Глупец. Какой же ты глупец...

— А ты фашистская дубина! — не остался в долгу Василий. — Язык-то наш выучил, а души советской не знаешь.

— Швайн! Ду бист швайн![1] — заревел гестаповец, вскакивая.

В купе ворвался встревоженный охранник. Крафт бешено взглянул на него, и тот юркнул обратно...

— Ты дорого заплатишь за свою дерзость!

Крафт зловеще понизил голос.

— Ты проиграл, Зуев. Проиграл! Завтра все твои диверсанты будут знать, почему поезд, идущий на Восточный фронт, не взорвался, и кто их выдал.

Он пытливо взглянул на Василия, надеясь уловить в нем хотя бы тень испуга или растерянности.

— Сколько времени? — спокойно спросил Василий.

Крафт досадливо отмахнулся. Одернул на себе китель, сел за столик.

— Что тебе сейчас до времени. Мы нашли твою мину!

Лицо Василия не выражало ничего, кроме презрения.

Крафт со злой усмешкой протянул ему бокал.

— Пей! И говори свой последний тост. Тебе уже немного осталось жить.

Василий встал, выпрямился.

— Сейчас будет салют Первомаю!

— Вас?[2] — Крафт даже забыл, что знает русский язык.

— Я заминировал не только паровоз, но и этот вагон.

Лицо гестаповца побелело.

— Ва-ас? Ва-ас?!

«Та-та-та-та! Та-та-та-та!» — грозно отстукивали колеса.

— А тост сказать можно... За жизнь! За мою Родину!

Крафт судорожно вскочил, рванулся к двери, и в ту же секунду раздался взрыв.


Гришуткин сад (рассказ)

...Опираясь на суковатую палку, Петрович задумчиво брел по аллее сада. Малиновое солнце уже давно зацепилось за верхушки деревьев, прохладный ветерок все чаще вздувал и теребил на спине подвыгоревшую синюю рубашку, но Петрович не уходил в дом, подолгу останавливался у яблонь, слив, кустов крыжовника — кому он дал жизнь и теперь знал каждый их листок. Он доверял им сейчас свои мысли и чувства.

«Вот и вырастил сад. Одному уже с ним не справиться. Что же делать?.. И сосед одолел: продай, да продай! Да ведь каков — сам себе на уме: хоть сгори целый свет, лишь бы он был согрет».

Петрович вздохнул, сел на скамейку. Протянул вверх руку. Три вишенки коснулись ладони. Сорвал одну, еще теплую от солнца, и залюбовался: такая крупная, упругая и черная, словно агат. Сразу вспомнилось все, что связывало его, старого плотника, с садом.

...С каждым годом улицы центральной усадьбы совхоза тянулись все дальше и дальше в степь. С каждым годом человек отвоевывал у нее все новые и новые метры, но степь характер свой не меняла. Весной неисчислимые маки подступали прямо к домам. Летом же исчезал многокрасочный цветочный ковер, все сгорало под палящими лучами солнца, и оставались лишь чернильные шары чертополоха. В это время налетали ураганные ветры, и тогда тучи песка и пыли закрывали белесое небо. Песок и пыль набивались людям в глаза, хрустели на зубах, проникали в каждую щелочку дома и укладывались там повсюду серым изорванным слоем. Зимой бураны и вьюги завывали почти непрерывно и вымерзали молодые деревца, заботливо посаженные новоселами. Лишь он и не отступился. Выходил по ночам к своим голым саженцам, кутал и согревал, чем только мог, а летом отдавал им последнюю каплю воды... И чудо свершилось!

— Ишь, какие выдались, — зачарованно прошептал Петрович. Он с трудом оторвал взгляд от ягоды. — Да!... Только что же теперь с садом делать?...

Неожиданно его внимание привлек треск планки от изгороди. Он вытянул жилистую шею. Белобрысый мальчуган почти наполовину протиснулся в узкую щель, но, увидев его, рванулся назад.

Петрович горько усмехнулся, тяжело поднялся со скамейки, хотел было залатать щель, да внезапно о чем-то задумался и забыл о ней.

А на другой день утром он, как обычно, без стука открыл дверь кабинета своего старого школьного товарища — директора совхоза.

— Занят?

Тот поднял голову. Улыбнулся душевно и радостно, как улыбаются только друзьям.

— Заходи, Петрович, заходи!

Плотный, представительный директор сам подошел к нему, легонько обнял за плечи и усадил в кресло.

— Ну, рассказывай, с чем пожаловал?

Петрович ответил не сразу. Снял фуражку, поискал глазами, куда бы положить, затем привычно пристроил ее на коленях, набил табаком трубку, разжег в ней огонь и только после этого неторопливо заговорил:

— Слышал я, что ты для новой школы место подыскиваешь?

Директор вскинул седые брови, в его темных глазах промелькнуло удивление.

— Ну и что?

— Нашел?

— А ты почему об этом спрашиваешь?

— Потому что лучшего места, чем в моей усадьбе, тебе не найти.

— Ты... это... серьезно? — поразился директор. — Какое я имею право?

— Я дарю свой сад детям — вот твое право!

Директор размашисто зашагал по кабинету, соображая, что к чему. Уж кто-кто, а он знал, сколько труда этот человек в сад вложил! Бессонные ночи, в кровь стертые от заступа ладони, морозы, засухи, насмешки маловеров. Не раз начинал все сначала!

— Послушай! — остановился он перед ним. — А ты как?

Петрович молчал.

— Помню, — взволнованно продолжал директор, — однажды зашумел народ. Что такое, думаю. А это сад твой зацвел. Сплошные белые кружева среди песка и пыли. И бегут, бегут отовсюду люди... Для всех был настоящий праздник... Ты же выпестовал свой сад, сроднился с ним! И вдруг?...

Петрович не отвечал. Глаза его закрылись, трубка погасла, да он, видимо, и забыл о ней, о чем-то думал, или тоже вспоминал.

— Ну, как знаешь! — Директор обескураженно уселся за стол. — Сколько же заплатить тебе?

Петрович очнулся, открыл глаза.

— Заплатить? — переспросил он. Морщинистое лицо его потемнело.

— Но ведь не даром?

— Детям отдаю, а не даром! — вспылил Петрович. — Мне вот один тоже предлагал, да душа у него с гнильцой, как у иного яблока. Эх, ты!... Это же Гришуткин сад. Пусть ребята и будут в нем хозяевами!

Петрович умолк, погрустнел. Притих за столом и директор, понял, что невольно разбередил и без того незажившую его душевную рану. Ведь с чего все и началось-то!...

Дети есть дети! Все запретное им вдвое интереснее. И не вдруг им понять человека, денно и нощно охраняющего свое добро, не народное. Разве мог знать десятилетний сын Петровича, Гришутка, что за чужим высоким забором его встретит выстрел обреза? И выпали из ладошек два яблока-паданца, недоумевающе прошептали в последний раз окровавленные губенки: «Мама!..».

Хозяина сада осудили. Но кто же мог вернуть преждевременно поседевшему Петровичу его ясноглазого Гришутку? Кто воскресил бы ему жену, зачахнувшую после гибели сына?..

Он места себе не находил. Не раз друзья уговаривали: «Женись!». Знакомили с румяными разведенками да ласковыми вдовушками. Только не мог он забыть своей Настюшки. Так бобылем и остался. И не переставая бредил сыном. Крикнет ли кто из детворы под окном, промелькнет ли перед глазами чей-нибудь мальчуган — сердце так и забьется!..

Немало лет прошло с тех пор. Немало дорог исколесил осиротевший Петрович, пока наконец понял, что и странствия не заглушат горечь страшной утраты. Тогда в последний раз отправился он в дорогу — вместе с молодежью обживать вековую целину, да так на новом месте и остался. Здесь-то и вспомнил он прощальную просьбу жены — посадить в честь Гришутки хотя бы маленький садочек...

— Это же Гришуткин сад, — тихо повторил Петрович и ухватился за фуражку, собираясь подняться. Директор поспешил на помощь.

— Я сам! — Петрович сердито отстранил его. — Лучше присылай поскорее рабочих. — Сказал, точно гвоздь забил.

— Завтра! Завтра же, дорогой ты мой старик! — заверил директор. — И прости, не хотел тебя обидеть.

— Да чего уж там, ладно! — отмахнулся Петрович и, оправив на себе рубаху, твердой походкой пошел к двери.


Майя (рассказ)

Майя несколько раз прошлась перед зеркалом, любуясь покупкой.

Платье — что надо! Легкое, шелковое, голубое!... Правда, немного коротковато. Ну, да теперь многие такие же носят. Зато так ладно облегает фигуру. Девчата в деревне ахнут!...

И она выбегает из гостиницы на улицу. Солнце уже клонится к закату, но еще светит тепло и мягко. На остановке тихо урчит автобус. Майя врывается в его раскрытую дверь, усаживается поближе к кабине водителя.

За стеклом мелькают деревья, убегают дома...

Майя закрывает глаза. Подружки, конечно, сразу прибегут к ней домой. Осторожно потрогают платье, покрутят ее, попросят показать награду...

Она счастливо улыбается, открывает глаза.

Вот и пристань. Глухо шуршит, притормаживая, автобус.

Майя выпрыгивает на тротуар, проворно спускается по крутой лесенке. Прислоняется к перилам. Отдышаться. Осмотреться. Мимо снуют с чемоданами и узлами пассажиры. На грузовой площадке им бойко и разноголосо расхваливают свой товар местные садоводы и огородники. Легкий ветерок наполнен густым запахом солений, яблок, свежескошенных трав и притихшей реки.

До отплытия теплохода еще долго, Майя прячет в сумку билет и отходит от кассы. Оглядывается, где бы провести время?

— Ребята, пошли на «Поплавок», — слышит она за спиной озорной девичий голос. И вспоминает, что еще ни разу не бывала в ресторане. Интересно, что там и как? Да и перекусить не мешало бы!...

А на «Поплавке» почти никого нет. У буфета скучают официантки. Зал лишь чуть-чуть освещен.

Майя садится за столик у окна, чтобы видеть, как причаливают пароходы, и слушать, как плещется вода.

Окна — иллюминаторы. Когда ударяет волна, вода струйками сбегает по стеклу, отливает радужными красками. Впечатление такое, будто плывешь, плывешь... Далеко, далеко... через марево заката.

Майя прищуривается, осматривая зал. Встречается взглядом с каким-то парнем с округлой черной бородкой и... ойкает.

А бородач уже спешит к ней. В большом настенном овальном зеркале отражается его широкоплечая стройная фигура.

— Вот это встреча! — Он крепко жмет ее ладони.

У Майи замирает сердце.

— Павлик?!

— Да, моя беляночка, да!... Ты рада?

— Очень!... Очень!

Голос Майи дрожит, зеленые глаза сияют. Нашелся-таки! А ведь как в воду канул, уехав на учебу в город. Ну пусть всерьез не принимал ее влюбленности. Но ведь по соседству жили! Вместе в самодеятельности выступали, зачитывались книгами, рассуждали о жизни... Мог бы хоть раз и написать. Ведь ей так тяжело давалась разлука — места себе не находила. И вдруг эта встреча!

— Садись, Павлик, садись!

— А может, ко мне? В уголок, под пальму? Сядем рядком да поговорим ладком!

Она застенчиво оглядывается. Идти через весь зал. Под чужими взглядами?

Павлик обнимает ее за плечи и опять о чем-то спрашивает. Он все такой же! Его мягкий голос, веселые глаза и сильные руки словно околдовывают, вызывают радостные воспоминания. И она невольно поддается уговорам, смущенно семенит к его столику.

Павлик подзывает официантку. Заказывает вино, закуску, фрукты, мороженое. И Майя подмечает, что делает он это привычно и непринужденно.

Чтобы немного успокоиться, она снова осматривается. За соседним столиком какой-то упитанный тип не отрывает от нее своих масленых глаз. Майя досадливо отворачивается. На нее многие так заглядываются. Но что ей до их угодливости, напыщенных заверений. Ее почему-то всегда влечет лишь к одному человеку, к Павлику. Вот он сидит перед ней — ясноглазый, шутливый, любимый!

Майя переводит глаза на другой столик и замечает за ним девушку. Она, видимо, только-только появилась здесь и еще ничего не успела заказать. На ней нарядное темно-вишневое платье, черныелакированные туфельки, на тонкой смуглой руке золотистая браслетка с миниатюрными и такими же золотистыми часиками. Лицо у девушки тоже смуглое, глаза крупные, черные, ресницы длинные-длинные, густые каштановые волосы легкой волной улеглись по плечам... Красавица, да и только! Девушка бесцеремонно и несколько насмешливо разглядывает ее. И Майя еще больше смущается. Она уже жалеет, что пересела, а ее новое платье с оборочками кажется теперь чересчур простеньким и неудобным.

Майя ежится, стараясь незаметно натянуть платьице на голые колени.

А Павлик все шутит. Подливает в бокал шампанское. Сыплет забавными историями.

Вино согревает и кружит голову. И Майя в конце концов успокаивается. А когда вдруг ярко зажглись люстры, загремела музыка, ей все вокруг представляется волшебным.

— Я хочу танцевать...

Он скорее угадал, чем услышал. Ведет ее в танце свободно, не сбиваясь с ритма, улыбается только ей одной, как когда-то на вечеринках. И Майе кажется, что счастливее ее никого здесь и нет. Такой он внимательный и ласковый!

— Как ты сюда попал, Павлик?

— Очень просто, малышка. Надо же вечер скоротать!

— А институт?

— Ты все еще о нем помнишь? А я и думать забыл!

— Не учишься? — тревожится Майя.

— Нет! Шоферю по старой памяти. Здесь шофера, знаешь, сколько заколачивают? Вот и гуляем!

Майя озабоченно хмурится.

— А тебя в колхозе ждут... — Она чуть отстраняется и окидывает его зорким взглядом. Отмечает, что одет он шикарно: отличный темно-синий костюм, модная пестрая сорочка, яркий галстук... Настоящий франт!

— Ну-ну! Не дуйся! — смущенно просит Павлик. — А то возьму и... поцелую!

Майя знает, что свою милую угрозу он навряд ли приведет в исполнение: если не очень изменился, на людях он всегда был стеснительным. Но сама фраза подсказывает о многом. И она счастливо улыбается.

— Жениться не собираешься?

— Нет... Жениться не напасть, как бы женатому не пропасть! — Шутливо отзывается Павлик.

— Что так? Неужто и впрямь не завел здесь зазнобы?

Майя спрашивает как будто безмятежно, а сама вновь замирает от томительного ожидания ответа.

Его густые черные брови вздрагивают, он пожимает плечами.

— Но ты-то кому-нибудь нравишься? — Майя не отступает, ей кажется невероятным, что для кого-то другого он не представляет интереса.

— Может, и нравлюсь! — хитровато смеется Павлик, и Майя тотчас краснеет.

— А ничего не пишешь!

В ее голосе слышится упрек, даже обида. Он смущенно бормочет:

— Да, понимаешь... Закрутился!... Ты уж меня прости. — И смотрит на нее с такой нежностью, что у Майи просто сердце заходится.

— Ой, молчи, Павлик! Молчи!... Мне так хорошо сейчас!...

Голова сама клонится к нему на плечо. Мягкие золотистые волосы касаются его лица и словно электризуют. Охваченный этим острым, томительным чувством, он вздрагивает и на миг прижимает девушку к груди.

— Как давно я тебя не видел! — взволнованно шепчет он. — Помнишь наш пруд? Кувшинки с лилиями? Мы ныряли за ними до самого дна. А мальчишки дразнили нас: «Тили-тили-тесто! Жених и невеста!».

Она поднимает на него сияющее лицо.

— А сейчас ты бороду отрастил. Зачем? Настоящий Карабасище! — шутит она, чтобы скрыть такую же радость от воспоминаний.

— Для солидности, малышка. Для солидности!

— Не называй меня так, — сердится Майя. — Ну что ты из себя выставляешь!...

Несколько секунд Павлик огорошенно молчит, затем на широком загорелом лице его появляется удивление.

— Ну а ты как здесь оказалась?

Майя снова краснеет, тихо делится своей радостью:

— Орден я получала, Павлуша. Теперь вот обратно, в колхоз, возвращаюсь.

От изумления он останавливается.

— Орден? За что?

Он спохватывается и снова кружит ее по залу.

Майя вскидывает на него свои зеленые, как лен, глаза.

— А тебе и вправду интересно — за что?

Он кивает и внимательно слушает сбивчивый рассказ о ее рекорде на молочной ферме.

— Все-то у тебя получается! — С грустью вздыхает он и опять в порыве нежности прижимает девушку к груди.

— Не надо, Павлик. Не надо!

Майя оглядывается. Опять та красавица за столиком глаз с них не сводит.

— Ты ее знаешь? Это твоя девушка, — вдруг догадывается Майя.

— Кто? — Павлик перехватывает ее взгляд и мрачнеет. — Да как сказать...

Настроение у Майи разом портится. Она останавливается, смотрит на часы.

Павлик тревожится.

— Что, уже пора?

— Да, осталось десять минут.

Задумчивые и молчаливые, они выходят на дебаркадер. Река уже потемнела. В черном как смоль небе сиротливо плавает тусклая луна...

— Жаль, что ты исчезаешь, — грустно говорит Павлик.

Майя останавливается, бросает на него внимательный взгляд, стараясь угадать, как он живет.

— Тебе... Хорошо здесь?

— Без тебя — плохо! — тоскливо отвечает он. — Вот и с институтом ничего не получилось... Знаешь, как трудно было! Потому и не писал...

Майя молча гладит его большие шершавые ладони. Пропахшие бензином, они так не вяжутся с его франтоватым костюмом.

— А эта девушка... Она тебя любит?

Он пожимает плечами. Потом торопливо восклицает:

— Да что мне до нее!.. Так уж получилось!...

Майя хмурится.

— М-да... И в спектаклях уже не играешь?

Он невесело усмехается, качает головой. Ему невольно вспоминается их неугомонная юность. Она кажется ему такой далекой, что вызывает гнетущую пустоту на душе.

— «Газон» мой... Кому передали?

— Мишка-конюх выпросил.

Павлик недоверчиво смотрит на Майю.

— Ну да? Не по Сеньке шапка. Он и за лошадьми-то ходить не может. Угробит машину!

— Вот и я сказала председателю, что угробит, — поспешно отзывается Майя и тут же умолкает, увидев, как мрачнеет лицо парня.

— Страшно не хочется с тобой расставаться! — вздыхает он.

Майе и самой тяжко.

На темную воду свинцовой пеленой опускается туман. Гудок теплохода охрипший и долгий. Он вызывает у Майи озноб. Она вдруг отчетливо сознает, что, несмотря ни на что, по-прежнему любит этого неудачника бородача. Любит еще сильнее, чем прежде, с невыносимой тоской по нему. И вдруг неожиданно для обоих порывисто приникает к нему и целует его так, что у него захватывает дыхание. Овладев собой, она осторожным, но настойчивым движением освобождается из его объятий и жалобно шепчет:

— Я ненормальная, правда?

— Нет, ты хорошая, хорошая... — жарко дышит Павлик, отыскивая ее губы. — А может, останешься? Ну, что тебе в деревне-то!... И здесь можно устроиться. А председателю я сам отпишу...

Майя отступает. До боли кусает губы. Не таких слов ждала от него. Она понимает, что эта встреча очень важна для обоих. И, не щадя ни себя, ни его, резко бросает:

— Пора мне... Чего ж оставаться? От добра добра не ищут. Раскис ты здесь, Павлуша, от шампанского-то!...

Последний гудок, и Майя вбегает на палубу. Уплывают в темноту мерцающие, как угольки, огни дебаркадера. Недовольно о чем-то шепчутся волны. Водяные брызги холодом обжигают руки.

— Майя! — доносится до нее знакомый, полный отчаяния голос. — Майя!...

Она отирает ладонью слезы и торопливо машет затухающим на берегу огонькам.


Премьера (рассказ)

Задолго до начала спектакля в фойе районного Дома культуры одиноко прогуливался высокий седоволосый старик. Худощавый, чуть сутуловатый, в старомодном светлом костюме-«тройке» с белой манишкой, при черном галстуке-бабочке, он сердито постукивал по сверкающему паркетному полу массивной тростью и недовольно оглядывал скучающих контролеров.

«Не понимаю! — возмущенно говорил он себе. — Премьера, а зал еще пуст... А? Нет, разлюбили здесь сцену. Бывало, не успеют в городе афиши развесить, а у клуба уже народ толпится...»

Из зала выбежала стройная голубоглазая девушка в легком цветастом платье. Увидев старика, она раздраженно крикнула:

— Иван Николаевич! Идите же гримироваться! Вечно вы со своими причудами...

— A-а, помреж!... Здравствуйте, здравствуйте! Ну что вы тревожитесь, Танюша? Не во мне дело. Зритель-то где, зритель?

— Да, придет, придет зритель! Вот увидите: яблоку некуда будет упасть. Я-то знаю. А вы как маленький, право...

Старик вспыхнул:

— Это я-то?... Да вы знаете, кто я!...

Стукнув тростью об пол, он схватил девушку за локоть, густые брови его сошлись на переносице.

— Я... я всегда готов. Всегда!...

Словно вспомнив о чем-то, о чем не следовало говорить, он умолк и, нахохлившись, двинулся через зрительный зал за кулисы.

Загримировавшись, он вышел на сцену. На ней суетились исполнители спектакля, помогая друг другу расставлять декорации и бутафорскую мебель. В стороне какой-то паренек воинственно размахивал коротким мечом.

— Не так! Ну не так же, юноша! — досадливо поморщился старик и с необычайной живостью подскочил к нему. — Вот, смотрите, как надо! — Глаза его молодо заблестели, он быстро встал в позицию и сделал два выпада.

— Запомнили?

До первого звонка он успел переговорить со всеми, каждому давал советы, делал замечания. Его выслушивали покорно, но, как только он уходил, с улыбкой, впрочем, доброй, говорили:

— Вот старик, никак не угомонится. На репетициях нас учил-учил, а теперь и здесь еще, перед спектаклем.

...Протяжно зазвучал гонг. Старик вздрогнул, зябко поежился.

Таня заметила это. Ее вдруг охватило чувство тревоги за новичка, взятого в труппу любителей театра уже в конце репетиций.

— Не подвел бы нас дед, — нервно сказала она режиссеру, молодому, красивому блондину с гладко зачесанными волосами. — Вот и Мишка из-за него без роли остался. Озорной Михаил, зато надежный... Тоже, нашел, кому поручить! Где ты раскопал этого допотопного самородка?

— Ладно, ладно, — сердито ответил режиссер. Он лишь недавно окончил культпросветучилище и сейчас тоже очень волновался, озабоченно поглядывал в щелочку между занавесом и порталом. — Есть в нем что-то такое... Ты, Танюша, лучше иди к старику. Чего доброго, и впрямь пропустит он свой выход.

Медленно раздвинулся тяжелый темно-вишневый занавес. В глаза ударил свет прожекторов. Старик на мгновенье зажмурился, дыханье перехватило: ему так нужны были и этот удар гонга, и мощный свет прожекторов, и теплое дыхание зала.

Если бы Таня спросила его в этот момент, кто он и почему с ними, и если бы для этого было время, старик наверняка рассказал бы о том, как еще подростком с передвижной актерской труппой исколесил всю Россию, как привык к театру, как театр стал частью его самого; о том, что уже с год назад он, заслуженный артист, ушел на пенсию и, переехав из крупного приморского города в этот тихий городок на Волге, городок своей юности, заскучал. Заскучал по театру, по сцене.

А однажды он зашел на спектакль самодеятельного коллектива. Все огорчало и сердило его. Исполнители переигрывали, опаздывали с выходом, путали текст, мизансцены, говорили плохо. В тот вечер он и решил записаться в кружок, скрыв при этом свою профессию. Была наивная причуда: тряхнуть стариной. Рассказал бы он Тане и о том, как ожил на репетициях, как перестал себя чувствовать одиноким и немощным. И вот наконец спектакль...

Но Таня ни о чем не спрашивала. Она просто напомнила ему:

— Ваш выход.

Он вышел и от волнения забыл текст. В ушах зазвучал настойчивый голос суфлера, недовольно шумел зал. Артист растерянно оглянулся, увидел расширенные от расстройства глаза Тани. И, как это бывало когда-то раньше, сразу все вспомнил. Произнес одну фразу, другую...

Зал притих. Из-за кулис с изумлением глядела на старика Таня. Перевоплощение его было столь быстрым и естественным, что даже Мишка, тот самый, у кого старик «отнял» роль, завороженно следил за ним. Плечи старика расправились, он величественно вышагивал по залу королевского замка, властно отдавал приказы, с затаенной нежностью поглядывая на дочерей, кому сейчас, на склоне своих долгих тяжких лет, намеревался передать управление государством и все богатство.

Как только закрылся занавес, Таня бросилась к старику:

— Иван Николаевич, родненький!

— После, Таня, после. — Старик был бледен, руки его дрожали. — Мне отдохнуть надо.

Весь антракт он неподвижно просидел за сценой в кресле. Темная ложбинка пролегла меж бровей. Какая-то печаль лежала на сердце и мешала радоваться успеху.

Но и другие акты прошли не хуже, чем первый. Могучий актерский темперамент старика захватил всех остальных исполнителей. Спектакль шел, как на одном дыхании. На сцене недоумевал, горевал и безумствовал оставшийся нищим и отвергнутым вероломными старшими дочерьми отец...

Пожалуй, никогда еще этот маленький зрительный зал не слышал таких аплодисментов. Старика вызывали непрерывно, ему преподносили цветы...

После спектакля в гримировочную вихрем ворвалась Таня. Она вся сияла.

— Иван Николаевич, миленький! Да что же вы тут сидите? Вашу фамилию скан-ди-ру-ют! — не переводя дыхание, выпалила она.

Взглянув в лицо артиста, она обеспокоенно спросила:

— Вам нехорошо? Да?

Он устало и виновато улыбнулся. На лбу его еще блестели мелкие капельки пота, лицо было бледным, припухшие веки подергивались...

— Сердце что-то прихватило, Танюша.

Он попытался облизнуть губы, но язык был сухой и шершавый.

Через минуту собрались все участники спектакля. Мишка притащил стакан воды.

— Не надо, — отмахнулся старик. — Это пройдет. Артист я, ребята, и сердце должно быть выносливым. Да, видно, все. Выдохся. Хорошие вы мои!...

Домой он возвращался один, с трудом уговорив кружковцев не провожать его. Шел и думал, думал. Он понимал, что играл сегодня последний раз. Им опять овладело гнетущее чувство тоски и одиночества. Мысль о том, что он никогда больше не выйдет на сцену, показалась ему невыносимой, страшной: как жить дальше без любимого дела, которому отдана почти вся жизнь? И вдруг в памяти всплыла услышанная после спектакля фраза: «Знаете что, хотите быть у нас вторым режиссером? Вот было бы здорово! Тогда мы сможем наш кружок превратить в настоящий молодежный театр». Кто это сказал? Да ведь это предложение Тани и Миши, всех кружковцев.

Вспомнилось, что говорили товарищи по прежней работе: «Ну куда ты едешь? В городок, где нет ни филармонии, ни театра. Ты еще быстрее состаришься, затоскуешь. Ну кому ты там будешь нужен, кому? Оставайся-ка с нами, живи спокойно на приличной пенсии».

«Кому нужен?»

Старик усмехнулся. Горечь, угнетавшая его, неожиданно исчезла. Он вновь почувствовал в себе силы, понял, что действительно нужен этим замечательным девчатам и ребятам, так горячо и искренне влюбленным в театр.

И уже спокойно зашагал по ночным улицам города, вдыхая аромат садов и свежесть летней приволжской ночи.


Фортуна Элла Хейса (рассказ)


Мистер Колвер неподвижно сидел в кресле у раскрытого окна спальни. Со второго этажа фешенебельной виллы, горделиво поднявшейся на опушке апельсиновой рощицы на берегу Калифорнийского залива, он хорошо видел все, что происходило в мареве заката.

Вечер наплывал теплый и тихий. Медленно гасли аквамариновые краски засыпавшей лагуны; на белом песке один за другим таяли солнечные блики; с пляжа, в обнимку, тянулись к дороге последние парочки; одна из них остановилась, слилась в долгом поцелуе...

«Счастливчики», — с горечью за свою немощность прошептал Колвер.

Он вздохнул, плотнее закутался в мягкий халат и откинулся на спинку кресла. Глубоко задумался.

Его кредитная фирма не была таким гигантом, как, например, широко известные «Галф ойл корпорейшн», «Юнайтед брендз компани», или «Нортроп корпорейшн», однако, он тоже ворочал немалыми миллионами, блестяще проводя свои операции на всем американском континенте. Долларов ему хватало, недоставало лишь радости жизни. Болезни и старость напоминали о смерти. Он все чаще проявлял беспокойство и ни в чем не находил утешения. Десятки именитых врачей перебывали на его вилле, истрачены бешеные деньги в поисках лекарств для продления жизни, но все безуспешно. Целыми днями сидел он теперь у окна спальни, и никто не решался беспокоить его. Он думал о своих миллионах, во имя которых так безоглядно израсходовал отведенное судьбой время, что не успел обзавестись семьей, и, значит, все его богатство даже некому завещать. Теперь он отдал бы все свое состояние за возможность вот так же молодо и безмятежно, как эта парочка, пройтись по тенистым улочкам и знать, что он кому-то дорог и нужен.

Неожиданно за его спиной послышался шорох. Он обернулся. Тяжелая портьера на двери заколебалась, складки ее раздвинулись, и показалась съежившаяся фигурка секретаря.

Колвер недовольно сдвинул жидкие выцветшие брови.

Секретарь несмело приблизился.

— Он пришел, сэр.

— Пусть войдет, — оживился Колвер.

Секретарь ужом выскользнул за портьеру. И на пороге сразу показался высокий, плотный блондин с быстрым, цепким взглядом.

— Мистер Элл Хейс? — нетерпеливо спросил Колвер.

— Так точно, сэр, — по-военному четко отозвался вошедший и еще больше вытянулся.

— Садитесь, — Колвер чуть заметным жестом указал на кресло у столика.

Хейс, ступая на носок, медленно прошелся по белому пушистому ковру, осторожно опустился в такое же мягкое, белое кресло.

— Мне рекомендовали вас как надежного человека, знающего язык индейцев, — слабым голосом продолжал Колвер.

Длинные ноги здорово мешали Хейсу, но Элл не решался вытянуть их, наоборот, еще больше поджал и выжидательно замер.

— Может, стаканчик виски?

Хейс отказался. В деловых разговорах он предпочитал иметь ясную голову.

Колвер одобрительно пожевал тонкие бескровные губы.

— Говорят, вы служили в армии? Где именно?

— Вьетнам, Боливия, Парагвай, Гвинея-Бисау...

— Значит, джунгли вам хорошо знакомы?

— Еще бы! Туземцы жалили нас там из-под каждого куста.

— Однако вы уцелели.

— Повезло, сэр. Я ведь удачливый!

Колвер с едва заметной усмешкой пробежал глазами по его подержанному дешевенькому костюму:

— Но сейчас вы, как будто, на мели.

— Временно, сэр! Временно! — вспыхнул Хейс, перехватив взгляд миллионера. — Я слышал, нашим в ЮАР прилично платят. Вот и думаю, а не махнуть ли мне туда на охоту за черными?.. Или у вас есть другое предложение? Только учтите, что такая охота — моя единственная профессия.

— Это я и принимаю во внимание... Хотите миллион?

Хейс помрачнел, слегка ослабил затекшие от напряжения ноги.

— Не надо так шутить, сэр.

— А я без шуток. Предлагаю миллион долларов.

Хейс моментально снова подобрался. Вот она, фортуна! Опять улыбается ему. Нечаянно не выпустить бы из рук!...

— Слушаю, сэр.

Колвер хрипло откашлялся и, растягивая от одышки слова, медленно и тихо продолжил:

— Ну, что же... Тогда достаньте-ка из секретера черную кожаную папку... Откройте ее... Видите карту? Да-да, этот полуистлевший, грязный лист бумаги — карта Бразилии. Пусть вас не смущает ее вид. Главное — содержание.

Он на короткое время умолк, перевел дыхание и, впившись острым взглядом в напряженное лицо Хейса, тоном приказа закончил:

— Мне крайне необходимо, чтобы вы не позднее чем завтра вылетели в Манаус[3]. Там на аэродроме для вас подготовлен мой личный вертолет. На нем вы должны добраться до селения племени мачири, обозначенного на этой карте красным кружком. В джунглях вы отыщете пару-тройку императорских удавов и доставите мне их головы... Всё!

Колвер отер со лба испарину. Такую продолжительную речь он давно не произносил.

Хейс, ошеломленный столь неожиданным поручением, молчал.

— Вас что-нибудь не устраивает? — скрипучим голосом спросил Колвер.

— Нет-нет, — поспешно ответил Хейс. — Лишь несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— С королевскими кобрами и анакондой я встречался, а вот об императорских удавах не слышал. Какие они? Что о них известно?

— Почти ничего... Местные индейцы называют их просто Боа. Взгляните на рисунок, приложенный к карте. Видите изображение удавов? Разве не похожи на миниатюрные короны кольцеобразные ороговевшие наросты на их голове? Собственно, вот эти колечки мне и нужны.

— В чем же их ценность?

— Мачири якобы готовят из них омолаживающее снадобье. Как вы понимаете, в нем теперь мой последний шанс.

— Почему же, — смущенно пробормотал Хейс. — А женьшень, гормональные средства?

— Увы, все это пройденный этап.

— Насколько достоверны координаты селения?

— Человек, указавший их, побывал там лично. Он искал сокровища инков, а случай свел с мачири... Вы что-нибудь слышали о Бенте Чейзе?

— О, знаменитый кладоискатель и авиационный механик! Так это был он? Почему вы не предложили ему это дельце?

— Он давно спился.

— А мачири... Что они из себя представляют?

— Совершенно неизвестное дикое племя.

— И, видимо, встреча с ними — большой риск?

— Но и я миллионами зря не швыряюсь... Впрочем, Чейз сумел уцелеть.

Хейс взглянул на карту. Судя по координатам селения, мачири обитали в весьма труднодоступном районе Амазонской сельвы.

— Я должен отправиться к индейцам один?

— Нет. Вас будут сопровождать трое парней из моей охраны. И помните — я жду вас не позднее чем через две недели. В противном случае наш контракт, который вы сейчас подпишете у секретаря, будет аннулирован: я не могу долго ждать.

— Но индейцы могут мне помешать.

— А разве вы не были солдатом и не умеете стрелять?

«Черт побери! — выругался про себя Хейс. — Старик прав — игра стоит свеч!»

— Можно получить задаток?

Колвер молча протянул ему приготовленный чек. Хейс внимательно прочитал обозначенную на нем сумму, довольно улыбнулся, спрятал чек в потрепанный бумажник и, простившись с хозяином виллы, направился к двери. Колвер проводил его взглядом, полным надежды.

* * *
Вертолет плавно опустился на залитую солнцем поляну. Хейс первым спрыгнул в густую траву, осмотрелся. Прямо перед ним, всего в нескольких шагах, монументальным изваянием возвышался знакомый по фотоснимкам Чейза ритуальный столб из черного дерева в виде приподнятой змеиной головы. Поодаль от столба теснился с десяток бамбуковых хижин, накрытых пальмовыми листьями. А вся поляна отгорожена от внешнего мира сплошной зеленой стеной из высоченных деревьев и зарослей кустарника.

В селении было пустынно и тихо. Однако Хейсу тишина эта казалась обманчивой. Придерживая на поясе тяжелую кобуру с кольтом, Элл, опасливо озираясь, обошел хижины и лишь в самой последней — жилище жреца — обнаружил полуголого старика-индейца, в котором, казалось, чуть теплилась жизнь. Старик неподвижно сидел на шкуре ягуара у полузатухшего очага, и его глубоко запавшие глаза равнодушно смотрели на незваного пришельца.

Спутники Элла с автоматами наизготовку остались снаружи у входа, а Хейс с притворной улыбкой приблизился к старику, уже знакомому по фотографии Чейза.

— Здравствуй, мудрейший Викима! Я счастлив видеть тебя живым и здоровым! — льстиво заговорил он, с трудом подбирая фразы.

Ничто не выдало удивления хозяина хижины. Он тяжело поднялся.

— Ты пришел? — спокойно произнес он традиционное приветствие индейцев. — Пусть этот день принесет радость твоей душе.

— И твоему народу тоже! — все так же притворно улыбаясь, продолжал Хейс. — Но куда все скрылись?

— Мачири испугались «железной стрекозы», и потому попрятались в чаще, — помедлив, глухо ответил жрец.

— Однако ты не испугался.

— Викима никогда и никого не боялся, — с достоинством пояснил старик.

Хейс достал из кармана френча фотокарточку Чейза, протянул ее жрецу.

— Узнаешь? Когда-то он был твоим гостем.

Викима хмуро повертел фотокарточку, брезгливо поцокал и возвратил ее.

— Возьми свой рисунок — это плохой человек.

— Почему? — удивился Хейс.

— Он пил огненную воду и...

Старик с отвращением поморщился.

Лицо Хейса вытянулось. Он захватил из Манауса бочонок виски, рассчитывая приобрести расположение индейцев, а теперь нечего было и думать о подобном.

— Чем еще он тебе не понравился? — осторожно поинтересовался Элл.

— Викима нашел его в джунглях, больного и беспомощного, — опустив тяжелые веки, тихо вспоминал старец. — С переломанными ногами и разбитой головой, он лежал в такой же огромной «стрекозе», упавшей на моих глазах прямо с неба, когда я собирал коренья. С ним было еще несколько белых, но они уже остыли и не дышали. Сначала Викима подумал, что это боги спустились к нему. Но боги бессмертны... И тогда Викима перенес его на себе в свою хижину, хотя помнил предупреждения предков о коварстве и жестокости бледнолицых, загнавших мачири в джунгли.

Хейс хотел возразить, но не рискнул.

— А что случилось потом?

— Викима вылечил его... Мачири уже давно не имеют связи с миром. С каждой новой луной они теряют прежние навыки, все больше слабеют и дичают. Викима надеялся, что этот человек, сын могущественного племени белых, умеющих летать, как боги, породнится с нами и вольет в наши жилы свежую кровь, передаст нам хотя бы частицу своих знаний.

Старик вздохнул.

— Но Викима поплатился за то, что не внял голосу предков. Этот человек с восхода солнца и до вечерней зари пил свою огненную воду, от чего у него мутился разум, он страшно ругался и требовал от нас желтые камушки, которые называл золотом.

А потом Большая Стрекоза унесла его. Но перед этим он убил из Железного Пальца многих наших братьев.

Жрец подбросил в очаг сухих веток, опустился на шкуру.

— Викима не спрашивает, что привело тебя к нам. Но если у бледнолицего есть мать, то лучше уходи, чтобы она не оплакивала потом своего погибшего сына.

Хейс растерянно молчал, не зная, что ответить. Неожиданно он увидел в углу освещенную блеском пламени деревянную фигурку удава. Это прибавило ему решимости. Он подсел к жрецу.

— Скажи, как ты вылечил того человека?

Викима долго молчал, задумчиво глядя на огонь очага. Наконец, он поднял голову.

— А зачем тебе знать? Разве ты тоже болен?

— Нет. Но у меня на родине умирает один старик... Если ты поможешь вылечить его, я хорошо отблагодарю тебя.

— От судьбы не уйдешь, — возразил Викима. — Рано или поздно наши души вознесутся к предкам.

— Но согласись, что все мы желаем, чтобы это случилось позже. Все-таки жизнь так хороша!

— Неужели он не устал от нее? Почему он боится смерти? Даже дерево в конце концов засыхает... Неужели не устало его тело, не болит голова? Разве бессонница не мучает его?... Умирая, человек избавляется от многих печалей.

— Все это так, мудрый Викима... Однако ему хочется вернуть молодость. Мачири долго не стареют... И помогает им в этом какая-то Боа.

Старик гневно поднялся. В глазах засверкали молнии.

— Бледнолицые узнали нашу тайну! Они хотят завладеть Боа и лишить нас последней надежды.

Хейс тоже встал.

— Нет, нет! — попытался улыбнуться он. — Я лишь прошу помочь умирающему! Ведь у тебя доброе сердце!

Жрец как-то сразу обмяк. Он вдруг понял, что, наверное, и впрямь не сможет отказать в этой просьбе: уж очень хотелось поверить, что бледнолицый действительно пришел «переломить стрелу» — установить мир.

— Хорошо, — не сразу ответил он. — Но при условии, что мачири не потребуют принести бледнолицего в жертву Боа.

Элл содрогнулся.

— Меня — в жертву?

— Мачири хорошо помнят, чем отплатил им белый человек за гостеприимство. Они скоро вернутся.

И действительно, снаружи послышался грохот барабанов, шум голосов. Хейс тревожно выглянул. На поляну, потрясая луками и дротиками, выскакивали из зарослей индейцы.

— Спокойно! Не стрелять, — приказал своим побледневшим парням Хейс. — В наших руках сам жрец.

Элл снова скрылся в хижине. Он понимал, что сейчас решается судьба всей экспедиции. Конечно, автоматная очередь могла бы отбросить индейцев, но кто потом показал бы логово удавов.

— Останови их, Викима!

— А что он скажет им?

— У нас немало красивых вещей. Смотри, какие богатства мы приготовили для вас!

Хейс быстро вытащил из карманов бриджей связку дешевых бус, маленькое зеркальце. Жрец скользнул по ним равнодушным взглядом.

— Самое большое богатство для мачири наша Боа.

Грохот барабанов усилился. Хейс выругался, рука сама потянулась к кольту.

— Послушай, Викима! Ты, видно, забыл про огонь Железного Пальца, — с угрозой проговорил он. — Если будет выпущена хотя бы одна стрела, потом мало кто из мачири уцелеет. Разве ты этого хочешь?

Старик склонил голову. Хейс грубо ухватил его за плечи.

— Решай скорее, Викима. Решай!

Старик гордо высвободился, молча вышел из хижины и поднял руку в знак того, что хочет говорить. На поляне тотчас все стихло. Десятки горящих глаз впились в жреца. Он выждал паузу и четко произнес:

— Бледнолицые — мои гости. Я все сказал!

Глухой ропот разнесся по поляне. Но Викима уже скрылся в хижине. Через минуту разбрелись кто куда и индейцы.

У Элла отлегло от сердца. Он с удовлетворением отметил, что его фортуна явно милостива к нему.

* * *
Одно удручало Хейса: Викима наотрез отказался выделить проводников в джунгли. Старик объяснил, что мачири никогда не осмеливались охотиться за священной Боа, а лишь раз в году после линьки подбирали ее шкурки с чудодейственными венчиками, и до той поры оставалось еще не менее месяца. Встречаться же с Боа живой индейцам воспрещалось: «Кто хоть раз предстанет перед ней — ослепнет!». Так гласило их поверье. И мачири строго придерживались его.

Хейс решил не терять даром времени. Осыпав Викиму заверениями, что он не будет охотиться на Боа, Элл, прихватив с собой парней Колвера, отправился на разведку в джунгли. Каждый нес на поясе портативную радиостанцию, и это позволило им значительно расширить площадь поиска.

Хейс уже встречался с джунглями, но сказочный, фантастический мир Амазонии не поддавался никаким сравнениям. Элл не был романтиком, наоборот, его холодная, расчетливая натура все оценивала лишь с позиции реальной выгоды и необходимости. Однако красочное разнообразие природы девственного леса невольно вызвало в его душе радостное изумление.

Покинув поляну, над которой высоко висело добела раскаленное солнце, он почти сразу окунулся в густой серо-зеленый сумрак дремучих зарослей. Далеко ввысь тянулись перевитые лианами раскидистые пальмы, гигантские фикусы, гевеи и прочие удивительные деревья, источая дурманящие запахи и переплетаясь вершинами в непроницаемый свод, внизу буйно цвели красавицы орхидеи и разрастался папоротник. Повсюду алмазами сверкали капли сгустившихся испарений, блестела влагой точно восковая листва, всеми цветами радуги отливали попугаи и огромные бабочки...

Элл с трудом сосредоточился. Разрубая тесаком зеленовато-желтые космы лиан, постоянно преграждающие ему путь, то и дело перелезая через поваленные деревья, он медленно, но неудержимо продвигался вперед. Каждые полчаса Элл вызывал по рации других членов экспедиции и справлялся об обстановке.

Незаметно летело время. Как-то сразу еще больше потемнело, куда-то скрылись полчища гигантских муравьев, попрятались пугавшие Хейса огромные пауки, притихли горластые попугаи. Неожиданно послышались оглушительные удары грома, и... хлынул ливень! Да такой плотный и сильный, что Хейс сразу вымок до нитки.

Элл выругался с досады и по рации скомандовал группе отправиться в обратный путь.

Назад идти было труднее. Хейс настолько устал и проголодался, что еле доплелся до вертолета.

Ливень кончился. Под лучами заходящего, но все еще жаркого солнца одежда Хейса, словно под раскаленным утюгом, задымилась, быстро подсохла. Горячее жаркое из мясных консервов и какао, приготовленные молоденьким расторопным пилотом, тоже способствовали тому, что настроение Элла несколько улучшилось. Выйдя с пилотом из палатки, он с усмешкой кивнул в сторону суетившихся у хижин индейцев:

— Как тебе эти дикари — не очень досаждали?

— Все о’кей, мистер Хейс!.. А вот поначалу я малость струхнул. Ну, думаю, все — отлетался... Здорово они своего старикашку слушаются!

— Ну-ну, — снова усмехнулся Хейс. — Значит, поживем еще! — Он присел на пенек, стал с интересом наблюдать за мачири.

Индейцев в племени насчитывалось немного, человек пятьдесят. Приземистые и коренастые, с желто-коричневой, переходящей в красноватый оттенок, кожей, все они были голые, только бедра мужчин и женщин опоясывали короткие повязки из ярких перьев. Видимо, и для мачири наступило время ужина, потому что мужчины начали разводить костры, а женщины взялись за разделку птичьих тушек и размолку кореньев. Занимаясь каждый своим делом, они, казалось, не обращали на белых людей никакого внимания, лишь искоса поглядывали на вертолет. Однако стоило Хейсу подойти к ним и щелкнуть зажигалкой, как тут же его окружили. Элл наклонился к кучке хвороста. Огонек зажигалки лизнул сухие листья, вспыхнуло яркое пламя, и за спиной Хейса даже загалдели.

— Вот так-то! — довольно произнес он, выпрямляясь. Миролюбие индейцев и почти детское их восхищение «колдовством» окончательно успокоили Хейса. Он принялся раздаривать дешевые побрякушки, браслеты и кольца. К удивлению Элла, подарки мало заинтересовали мачири. Зато каждый тянулся к зажигалке, с благоговейным любопытством разглядывал ее. Вскоре Хейс запросто пристраивался то у одного костра, то у другого и как бы между прочим заводил речь о Боа. Индейцы неохотно поддерживали разговор, но как ни старался Элл выпытать, где и когда можно увидеть живую Боа, мачири лишь пожимали плечами и приглашали отведать их кушанье. Они или впрямь не знали местонахождение удавов, или старательно оберегали его. Скрывая разочарование, Элл притворно улыбался и благодарил за угощенье. Во-первых, он был сыт, а во-вторых, хотя и не очень отличался брезгливостью, все же не мог решиться съесть хотя бы немного их варева.

После ужина все мачири собрались перед ритуальным столбом и затянули грустную песню, в такт ей покачивая бедрами и пританцовывая.

Особенно красиво танцевала одна из девушек. Эллу показалось, что она украдкой с интересом посматривает на него. Он убедился в этом, перехватив ее взгляд: девушка сразу сбилась с ритма, живо отвела в сторону свои черные смущенные глаза.

Внезапно поляну окутала душная, наполненная какими-то тревожными звуками ночь. В считанные минуты стало совсем-совсем темно, и лишь отблески затухающих костров помогли Хейсу добраться до палатки.

— А девочки здесь ничего, — плутовато подмигнул ему пилот. — Настоящие Дианы! Я тут без вас переглянулся с одной красоткой. Не возражаете, шеф?

Хейс рассмеялся.

— Нисколько! И все-таки потерпи до Манауса. Там найдешь себе получше. Были бы деньги, а они у нас скоро будут.

Элл опустил над кроватью противомоскитную сетку, а чтобы до него не добрались клещи и другая подобная им мерзость, опрыскал все вокруг инсектицидом и завалился спать.

* * *
Однако сон его не был спокойным. Где-то совсем рядом с палаткой ухала ночная птица, громко и злобно ревели обезьяны, от укусов клещей и звенящих над ухом москитов не помогала ни сетка, ни инсектицид. Одни из клещей так вонзил в него свой хоботок, что Элл не удержался от крика. Наутро он встал с опухшим от укусов лицом и больной головой. Состояние других членов экспедиции было не лучше.

Почесывая зудящие от волдырей руки и щеки, Хейс вышел из палатки. Вокруг было тихо и солнечно, светлой бирюзой отливало ясное, безоблачное небо. Будто и не было этой черной, беспокойной ночи.

Наскоро позавтракав, группа Хейса вновь устремилась в джунгли. Но, как и накануне, поиск удавов оказался тяжелым и бесплодным. Несмотря на царивший полумрак, нигде не ощущалось прохлады или хотя бы освежающего ветерка. Уже через несколько минут Хейс буквально изнемогал от влажной духоты. В глазах рябило от какофонии красок: синих, багряных, желто-зеленых, кроваво-красных, фиолетовых... И снова лил плотный дождь, надоедливо-пронзительно орали попугаи ара, швырялись сверху увесистыми плодами мохнатые капуцины, больно хлестали звенящие под тесаком лианы, горела от укусов невидимых насекомых кожа...

Так продолжалось и во все другие дни. Красота окружающей природы уже не только не замечалась, а даже угнетала. Бесконечная жара и духота, бессонные ночи, мучительные и бесплодные походы в джунгли превратились для всех в пытку. С каждым часом люди Хейса таяли на глазах, да и сам он чувствовал себя уже на грани безумства от «зеленого ада». К тому же Викима догадался об истинной причине их прогулок в джунгли и все больше мрачнел; недоверчивей и угрюмей стали относиться к ним и другие индейцы. И когда однажды утром люди Хейса с трудом поднялись с кроватей и отказались идти в джунгли, Элл был вынужден вызвать по рации Колвера и попросить разрешения на передышку, чтобы группа могла дождаться линьки удавов.

Но хилый старец категорически отверг его предложение.

Хейс с досадой выключил рацию и, взбешенный, покинул вертолет. День еще только начинался, но уже стояла адская жара. Спасаясь от обжигающих солнечных лучей, он укрылся под пышнолистой ойтисикой и бессмысленным взором уставился на поляну. Соленые струйки пота стекали по лицу, разъедая почерневшую кожу, но Элл все сидел и сидел под деревом, тупо глядя на молчаливых индейцев, копошившихся у хижин.

Неожиданно одна из девушек, что уже не один день заглядывалась на него и в свою очередь нравилась Эллу, кротко приблизилась к нему.

— Эй, эй!... — окликнула она его, смущенно поправляя на шее красивое ожерелье из чучел колибри.

Хейс вздрогнул, недоуменно посмотрел на девушку.

— A-а, это ты, Чилиана... Что тебе?

— Ничего. Мне больно видеть белого человека хмурым.

Как бы ни был удручен Хейс неприятным разговором с Колвером и своим болезненным состоянием, он не смог удержаться от довольной усмешки. Ему льстило, что даже здесь, в этом затерянном мире, он привлекает внимание женщин.

Элл поднялся, быстрым взглядом окинул индианку. Круглолицая и стройная, девушка была ему по плечо. Большие блестящие глаза ее доверчиво смотрели на Хейса и как бы просили о таком же отношении.

И тут Хейс понял, что фортуна снова пришла к нему на помощь. Уж кто-кто, а он повидал в жизни немало женщин и хорошо знал, на какое мужество они способны, как удивительно одинаковы они в своей готовности к самопожертвованию в любви.

Элл осмотрелся и поманил девушку в заросли дикой акации.

* * *
...Они лежали там на мягком мху, как на перине. Чилиана что-то нежно нашептывала, заглядывала в глаза. Элл поглаживал ее голые плечи, думал о своем и молчал.

— Скажи, почему ты невеселый? Что мешает радоваться?

— Устал я, Чилиана. От джунглей устал.

— Зачем же ты ходишь туда?.. Мачири говорят, что бледнолицые охотятся за нашей Боа. Это правда?

— Правда, — не замедлив, ответил Хейс и словно прыгнул в холодную воду. По телу пробежали мурашки: как-то отнесется к этому Чилиана?

— Разве ты не знаешь, что тот, кто увидит Боа, ослепнет?! — со страхом воскликнула она. И Хейс, в который раз, поразился тому, как беззаветно и сильно могут любить женщины.

— Ослепнуть? Но почему?

— Не знаю... — огорченно ответила Чилиана.

— Боа принесет мне счастье. Ты только подскажи, где найти ее?

— Я не могу...

— Тогда я ухожу. Ты не любишь меня.

— Подожди! — Девушка вскочила на ноги, до крови закусила губы. — Подожди!

* * *
Чилиана уверенно пробиралась вперед. Хейс старался запомнить путь, отмечая его зарубками на деревьях. Но вот девушка остановилась.

— Дальше идти мне нельзя.

Хейс кивнул, осмотрелся. Место было унылым, мрачным. Пахло гнилью. Ни голоса птиц, ни возни обезьян. Повсюду высокой стеной теснились заросли колючего кустарника, нависали громады гигантской секвойи. Он невольно почувствовал себя среди них одиноким, беззащитным карликом.

Первым желанием Хейса было вернуться. Но Элл не любил оставлять дело незаконченным. К тому же до окончания срока контракта, заключенного с Колвером, оставалось три дня. Всего три дня!...

И Хейс пересилил страх.

— Подожди меня здесь, — хрипло сказал он и двинулся в заросли.

Элл медленно продирался сквозь колючий кустарник и сплетения лиан. Нервы его были напряжены до предела. Он поминутно крутил головой, обшаривая глазами заросли, ловя взглядом каждое движение веток и лиан, часто останавливался, чутко прислушиваясь к любому шороху, и все-таки упорно стремился вперед, стараясь не думать о возможной встрече с ягуаром.

Неожиданно заросли расступились, открыв перед ним совсем крохотную полянку.

Элл на мгновенье остановился, облизал пересохшие губы и решительно ступил на поляну. Сделал один шаг, другой, третий... Под ногами гулко хрустнули опавшие сучья, и Элл провалился в глубокую яму. Он взмахнул руками, инстинктивно стремясь за что-нибудь ухватиться, но вместо этого выронил на поляну свой кольт и тесак.

Элл метался по дну ямы и изрыгал неистовые ругательства. Безоружный, с разбитой при падении рацией, он очутился словно в ловушке.

«Что же делать? Как выбраться отсюда?...».

Он взглянул на светящийся хронометр. Уже прошло несколько часов с того времени, как они с Чилианой ушли из селения. Она, наверное, вернулась. И если не расскажет там все, как было, — он пропал. Ведь никто не знает, где его искать. А скоро ночь!...

Хейс принялся лихорадочно царапать ногтями стены. Если бы ему удалось сделать хотя бы несколько выемок, можно было попытаться выбраться наверх. Но сырая, прелая земля постоянно осыпалась, скашивая стенки ямы, и угрожая завалить его.

Он бросил это занятие. В голову лезли самые тревожные мысли. Если, например, начнется дождь, то потоки мутной воды в считанные минуты зальют его здесь... И сколько же за ночь набьется сюда ядовитых тварей, кровожадных клещей, ненасытных москитов? Останется ли тогда от него что-нибудь живое?...

Элл содрогнулся, поспешил отогнать невеселые мысли. Быть такого не может, чтобы его парни не пришли ему на помощь! Чилиана, конечно, приведет их за собой. Значит, не надо паниковать.

Он опустился на корточки, прижался к стене и стал ждать, вспоминая прожитые годы. Нет, они не были радостными, особенно в детстве. Хмурый, всегда мрачный отец долгое время был безработным. Мать за гроши с утра до ночи не разгибала спину в чужих душных и сырых прачечных. Полуголодным оборвышем с тяжелыми кипами газет метался он по улицам, стараясь заработать хотя бы несколько центов.

И юность оказалась не лучше. Умерла от ревматизма сердца мать, попал в аварию на шахте отец и стал инвалидом... А рядом бурлила какая-то иная, завораживающая жизнь. По широким улицам сновали роскошные лимузины, разноцветнымиогнями реклам зазывали великолепные магазины, в барах и дансингах звучала томная музыка, там танцевали нарядные, красивые женщины, элегантные мужчины... Чем же он был хуже этих людей? Чем?!

Элл решил приглядеться к ним, а присмотревшись, понял, что если не набьет себе карманы деньгами, такая жизнь пройдет мимо. Доллары! Только доллары открывали в этом непонятном мире все двери, делали человека знатным и сильным!

Но доллары доставались туго. Не помогли ни вербовка в Иностранный легион, ни участие в гангстерском синдикате... А теперь еще и эта яма!...

«Только бы вырваться отсюда! И тогда — к черту, к дьяволу всех миллионеров с их невероятными причудами и толстыми чековыми книжками!»

Так он просидел долго. Вдруг что-то невыносимо острое впилось ему в шею. Он подскочил от боли и вытащил из кожи крохотного клеща. Однако в следующую секунду такая же острая боль пронзила затылок. Сгустившийся мрак не давал Хейсу возможность рассмотреть сонмище атакующих насекомых. Но Элл знал, что с каждой минутой их будет все больше и больше. Он принялся топтать дно ямы. Над ухом нудно звенели москиты. По руке прокатился обжигающий шарик. Элл застонал и опять подумал о Чилиане. Если его ищут, то люди должны быть уже близко. Надо только дать им о себе знать.

Он набрал в легкие воздух, громко, протяжно закричал:

— Э-э-э-эй! Сюда-а! Я здесь! Э-э-э-эй!...

Элл кричал долго, до хрипоты, в перерывах напряженно вслушиваясь в тишину ночи. И вдруг уловил неясный шорох. Элл радостно вскинул голову. И... ужаснулся. На кромке ямы показалась невероятно крупная змеиная голова. Несколько секунд она раскачивалась над ямой, а затем поползла вниз.

Элл забился в угол. Он еще надеялся, что глубина ямы не позволит змее добраться до него, но она все ползла и казалась бесконечной.

Элл закрыл глаза. В тот же миг его тело сдавили холодные, плотные кольца, и он потерял сознание.

Когда Элл очнулся, то с удивлением отметил, что жив и лежит не на дне ямы, а невдалеке от нее, на мягком мху у разлапистых корней поваленной секвойи. Рядом широкими толстыми кольцами свернулся огромный сетчато-черный удав. Маленькие узкие глазки его, не отрываясь, следили за ним, словно запоминая.

Элл поспешил отодвинуться. Он не понимал, почему удав отпустил его. Может, просто был сыт.

Позади Хейса хрустнули сучья. Сердце снова полоснула тревога: «Кто там еще?». Но обернулся только тогда, когда потревоженный шумом удав, развернув кольца, скрылся под корнями секвойи.

Повернувшись, Элл не поверил своим глазам: из зарослей кустарника к нему спешила Чилиана.

— Ты? Здесь? Одна?!

Девушка молча прижалась к нему. Ее легкие, вздрагивающие руки нежно гладили его лицо и волосы. Тревожные глаза беспокойно пробежались по всей его нескладной фигуре.

Элл нетерпеливо оторвал от себя индианку, попытался подняться. Но одеревеневшие ноги слушались плохо.

— Почему ты одна?

Горькая улыбка скользнула на ее губах.

— Сердца твоих бледнолицых братьев трусливы. Что же Чилиане оставалось делать?

Элл выругался.

— Как же ты нашла меня?

— Чилиана не сова, но видит ночью не хуже, чем днем.

Опираясь на ее худенькие плечи, спотыкаясь и охая, Элл едва тащился по лесу. Голубой свет светлячков хорошо помогал ориентироваться по оставленным зарубкам. Чудесное, если не сказать фантастическое, избавление от гибели в злосчастной яме постепенно наполняло все его существо радостью. И хотя он никогда не верил в бога, уже готов был молиться за благополучие удава и Чилианы.

* * *
...В селение они добрались только к утру. Элл настолько был измучен, что как свалился на койку, так и забылся в беспробудном сне. Он спал весь день и всю ночь. А проснувшись, долго не вставал, испытывая невероятную усталость. За пологом палатки о чем-то спорил пилот, звучали голоса играющих ребятишек мачири, доносился стрекот цикад, гомон птиц...

Элл потянулся и вдруг разом вспомнил все, что случилось с ним накануне. В голове мелькнул знакомый образ свернувшейся у ног змеи, с чуть заметным венчиком на приплюснутой голове.

«Да ведь это была Боа!» — чуть не вскрикнул Элл.

Он соскочил с койки и заметался по палатке, отыскивая одежду, оружие, компас и прочее снаряжение. Он понимал, что предает сейчас и себя, и Боа, и Чилиану, но ничего не мог поделать с собой. Каким-то наваждением обещанный поток хрустящих банкнотов заслонил все остальное. Он уже видел себя не жалким просителем любой, даже самой черной работы и приютившимся в мрачной лачуге, среди вечно озабоченного простого люда, но обладателем огромного состояния, владельцем белокаменной виллы, не хуже, чем у Колвера, настоящим джентльменом, перед которым отныне будут услужливо открываться все двери деловых оффисов, дорогих магазинов, дансингов и казино...

Элл выскочил из палатки.

— Вот что, ребята! — обратился он ко всей своей группе. — Хватит спорить. Живо собирайтесь!

— Куда, шеф?

— Опять в этот проклятый ад?

— Ничего, ничего... — возбужденно ответил Хейс. — В последний раз. Считайте, что Боа наша. Я теперь знаю, где ее искать. Скоро доллары потекут к нам рекой!

Элл притих, увидев выходящего из хижины жреца.

Викима был мрачен.

— Бледнолицые опять уходят в джунгли. Разве Викима не обещал им свою помощь?

— Успокойся, мудрейший, — усмехнулся Элл. — Мы не охотимся за Боа. Клянусь тебе!

Викима недоверчиво покачал седой головой.

— Смотри, бледнолицый... Нельзя долго дразнить ягуара.

Он отошел.

Хейс бешено сплюнул, подозвал пилота.

— Быть в полной готовности, — шепнул он ему. — Постарайся незаметно от этих дикарей перетащить из палатки в вертолет наши вещи.

Через пять минут группа Хейса, провожаемая тяжелым взглядом жреца, отправилась в джунгли.

Вскоре вся группа была у поваленной секвойи. Хейс по опыту знал, что змеи редко селятся в одиночку, и если поднять в чаще шум, они торопятся покинуть свои жилища. Поэтому он приказал стучать палками по деревьям и внимательно наблюдать за обстановкой. Через несколько минут, потревоженные неожиданным грохотом, из дупел и глубоких нор выползли удавы и удавчики, стремясь укрыться в зарослях кустарника. Но молодчики Колвера, подбодряемые Хейсом, повсюду настигали змей, в упор расстреливали из автоматов и рубили тесаками их «венценосные» головы.

Все это время Элл напряженно следил за корневищами вывороченной секвойи и мысленно молил «его» Боа не показываться из норы. Когда жуткая бойня закончилась, он с облегчением вытер вспотевший лоб. Но вдруг в корнях секвойи послышался шорох, и оттуда выползла еще одна змея. Самая большая. Хейс, находившийся к ней всех ближе, сразу узнал свою недавнюю спасительницу, и ему стало не по себе.

Между тем Боа приподнялась, на какое-то мгновенье застыла, словно изваяние. Ее немигающие маленькие глаза смерили его, как ему показалось, презрительным взглядом. Он похолодел, но не смог сдвинуться с места.

— Берегись! — услышал Элл. Из-за спины ударила автоматная очередь.

Змея судорожно дернулась и плюнула в Хейса. Он все-таки успел закрыть глаза. В тот же миг все лицо его словно огнем обожгло. Что-то огненно-липкое просочилось под веки, вызвав дикую боль.

Элл вскрикнул и рухнул, как подкошенный, закатался по земле, сдирая с лица ядовитый плевок.

Все бросились к нему на помощь. Водой из фляжек торопливо промыли глаза, осторожно протерли марлевым тампоном лицо.

Хейс попытался открыть обожженные веки. В глазах застряла острая резь, вокруг все рябило и расплывалось, как в тумане... «Вот она, в чем еще одна тайна Боа, — с горечью подумал он. — Только бы не ослепнуть!»

И вдруг где-то совсем рядом забухали барабаны мачири, послышалась быстрая, возбужденная речь индейцев.

— Нас засекли, шеф!

— Теперь живыми не выпустят!

— Что будем делать, мистер Хейс?

Элл с трудом поднялся, зло процедил:

— Добычу ко мне в сумку. Попробуем прорваться... Патронов не жалеть!

И все-таки к вертолету добрался один Хейс.

«Повезло! Опять повезло!» — счастливо думал он, подбегая к заветной машине. Викима попытался преградить ему путь, но Элл, не колеблясь, разрядил в него кольт.

Уже подтягиваясь в кабину, он услышал за собой звонкий голосок Чилианы. Что-то дрогнуло в его сердце, но Элл даже не обернулся.

— Пошел! — крикнул он пилоту.

Двигатель несколько раз чихнул, потом мощно загрохотал, и вертолет плавно поднялся с поляны.

* * *
Вечером Хейс был уже в Калифорнии. Море было все такое же тихое, изумрудное. И все так же, как две недели назад, плясали по белому песку затухающие солнечные блики, в обнимку брели с пляжа парочки.

Глаза Хейса болели не переставая, но Элл весело помахал пляжу, открыл калитку палисадника виллы, медлительной походкой прошелся по аллейке, нажал на двери кнопку звонка.

Швейцар, увидев его, испуганно отшатнулся, но потом молча и вышколенно принял от Хейса шляпу.

— Доложите хозяину, что мистер Хейс желает видеть его, — с напускной беззаботностью бросил Элл.

Швейцар вначале замялся, но затем также молча удалился.

Приглаживая волосы, Хейс подошел к зеркалу. Из рамы на него смотрело чужое, словно опаленное порохом, иссиня-зеленое лицо.

Хейс поразился. Но тут же утешил себя: «Ничего! Теперь пластические операции не составляют труда. Были бы деньги!».

— Мистер Хейс?

Элл проворно обернулся. Из приемной к нему спешил секретарь Колвера.

— Хелло, приятель! — развязно хлопнул его по плечу Хейс. — Я пришел за своим миллионом. Проводи-ка меня за ним поскорее!

Секретарь печально сдвинул брови.

— К сожалению, это невозможно. Мистер Колвер сегодня утром умер.


Примечания

1

Свинья! Ты свинья! (нем.).

(обратно)

2

Что? (нем.).

(обратно)

3

Манаус — провинциальный город на севере Бразилии.

(обратно)

Оглавление

  • Владимир Колабухин Кто стрелял в «Бирюзе»? Повести и рассказы
  •   Фальшивая коронка Повесть
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •     Глава двенадцатая
  •   Узелок (рассказ)
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   Мат Королю (рассказ)
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •   Кто стрелял в «Бирюзе»? Повесть
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •   Последняя ночь апреля (рассказ)
  •   Гришуткин сад (рассказ)
  •   Майя (рассказ)
  •   Премьера (рассказ)
  •   Фортуна Элла Хейса (рассказ)
  • *** Примечания ***