Ветер воет. Снаружи избы во всю мощь, во весь голос, а вот в щелях на верёхе-чердаке да в потолке — пищит. Тоненько, пойманным комаришей.
Снег кладётся ледяной, крупяной, колючий. Сугроб плотный, тяжёлый, не пуховое одеяльце из колыбели. Поутру дойдёт к окошку, и ох как трудно будет отгребать его от крыльца. Всем придётся брать деревянные лопатки с вениками, не отлынешь.
Добрые брёвна потрескивают там-тут, сторожа, не выпуская на зимнюю стужу тепло государыни-печки.
Бабушка Анея, как всегда, на лавке у окна. Сидит недвижно, будто спит, не шьёт, не вяжет, не прядёт — устала. На окошке трепещет огонёк, кидая жёлто-розовый отблеск на инеистое узорочье по ту сторону стёклышка… Ждала так Бабушка Анея кого-то. Всегда в самые тёмные ночи зажигала свечу и ставила на подоконничек, знак точно подавая. Кого ждала?.. Не отвечала, покачивала только головой в чёрной косынке. Молчала, сама уже, похоже, мало веря.
Тишина по избе.
Кажется, вот-вот взаправду кто придёт на огонёк, застучит в дверь, загрохочет ногами по порогу…
Шорох на печке. Шух-шух, бум!
— Мау! — вопит проснувшийся серо-белый кот, на которого с печи упал валенок, и стрелой бежит под пол.
На печи под шубами смешки — один, другой.
— А ну спать-спать, сорочата! — У печи неслышно вырастает Бабушка Анея. Удивляются внучки, как она, стара, на озорство их всегда вовремя поспевает. — Спать!.. Почто Плишку-котофея обидели?
Смешки под тёплыми шубами да под тулупами из овчины рассыпаются как горошек по полу.
Бабушка Анея хлопает по шубам-тулупам. Цыть, мол!.. А после прикладывает ладонь к белёному печкиному боку — не остыла ль та?
— Бабушка Анея! — зовут с печи, когда опускается Анея обратно на лавку… Выждали ведь. — А Бабушка Анея! Расскажи сказку?
— Ночь-полночь на дворе, какие уж сказки!
— Расскажи-и!
Вздыхает на лавке Бабушка Анея. Берёт клубок из туеска, нить, значит, перематывать.
Из-под тулупов и шуб высовываются четыре вихрастые светловолосые головёнки. Коль рукоделье, то верно расскажет.
— Про Еруслана-кречета сизого, богатыря, и Роланда-рыцаря! — напоминает бабке должок старший внук, самый рослый, самый окаянный. На что Бабушка Анея, улыбаясь, лишь качает как обычно головой.
— Про Ольгу-царевну! — просит внучка, втора по старшинству.
— Про дальние страны! Про Белогорье! — перебивает средний внук.
— Про Окинателя и Ёрдань! — выкрикивает молодшенький.
Вздыхает раз-другой Бабушка Анея, глядя на свечное пламя, будто читая в нём что-то. Красит оно красным лицо её, молодит волшебно, чтобы смотрели на бабушку в темноте внучки, удивлялись и слушали.
— Об Фролке, соседе, расскажу… — Лицо Бабушки Анеи становится лукавым. Она глядит на печку. — У кого вы яблони трясли да гусей палками гоняли.
— И на борове Борьке ездили! — хохочет средний внучок и тотчас получает подзатыльник от старшего.
— А про то утром ваша сказка будет.
Внучки сопят, затаившись под тулупами мышатами, Опять бабкой заловлены.
Бабушка Анея улыбается. Уже по-доброму — про Борьку-то она давно знает…
Много чего поперевидали дети из того, чего и не всякий взрослый сдюжит. Голод, холод, лихих людей. Поэтому долго Бабушке Анее предстоит укрывать-поливать нужные росточки в нежных их душах. Сказки здесь ей хорошо служат.
— Ещё до снега с Фролкой это было, — начинает Бабушка Анея, суча нитку. — Вечор он рассказывал. Возле ключа подошёл к нам со старухами, помялся, почесался и выдал… Так, мол, и так, любезные баушки.
* * *
Поехал Фрол на ярмарку. Нагрузил с горкой добра аж две телеги, большую и малую.
Не сам, не сам — мужиков из деревни просил. День таскали ему и мешки с мукой-зерном, и корзины с яблоками-мёдом, грибами-орехом, свеклой-репой. А Фрол спасибо им толком не сказал, лошадёнку впряг, привязал рябую свою корову с телём к хвосту обозка и отбыл — прощевайте!.. Мужики-те плюнули и понову зареклись с Фролкой дела делать.
Едет себе по дороге Фролка и видит — старичок на краю леса стоит. Обычный такой, одет по-крестьянски. Бородушка небольшая, шапку в руке держит, зипунишка серенький, рубаха чистая, опрятная. Сума висит, посох ореховый.
А старичок Фролку точно поджидает.
— Здравствуй, — зовёт, — мил-человек, в ту ли сторону ярмарка?
— В ту, в ту, — отвечает Фролка. — Тебя, дедко, не повезу. Видишь, еле идёт шкапа, не вывозит! — И кнутом лошадёнку хлясь-хлясь.
Так и оставил стоять старика. Услышал лишь, как тот сказал ему в спину:
— Езжай-езжай тогда с Богом.
Надо сказать, по дороге той редко даже пешком ходили, в соседнее село тропками напрямки бегали. Дорога за лето вовсе размокла, кустом-леском зарастать начала. Зверьё там бояться перестало.
Вот и думает наш Фролка заднею мыслью, мол, откуда старый-то идёт? Деревень вблизи давно нет… Оборачивается Фролка — а нет позади никого.
Пожал плечами Фролка, хлебнул из бутыли квасу для крепости и кнутом воздух стеганул.
Еле дотягала его лошадёнка до соседнего села, где ярмарка шла. По лесу густому, да под гору с горы, да чрез речку по мосткам хлипким, ох свет ты мой… Овса в дорогу он взять ей не взял, морковочкой и яблочком не угостил — хотя, вон, из корзин падает!.. Совал под морду ведро с водой и сена клок, да и всё тебе. Как она, стара-тоща, в пути не околела ж ведь!.. Верно, чтоб на обратной дороге хуже Фролке сделалось, а по тому ума прибавилось.
На ярмарке добро-то его скоренько расхватали.
Своё продавал он в полуторную цену, за покупное же торговался до кипяченья. За новый кафтан зелёный чуть ли не дрался.
Ходит Фролка по торговым рядам, медяки-полушки на серебро выменивает, а то и на червонцы. Кошель, главное, за пазухой рукою придерживает. Ходит-прогуливается, из себя весь наиважный.
Когда же коровёнку свою рябёнку и телё её допродавал — под вечер-то день клонился — чуть душу из покупателя напоследки не выел.
Мужик покряхтел, покряхтел, да и отдал Фролке все деньги. Подавись, аред-крохобора!..
Те, кто мимо шли, видели-слышали всё и кляли, стыдили всяко Фролку, а тот отгавкивал лишь в ответ.
Куда деваться мужику-покупателю было, хоть и руки выворачивают… Ярмарка ужо кончалась, дома дети пить-есть просят. И у других то же. Годы не тучные, не урожайные.
Стоит потом Фрол наш за пустым прилавком, довольный, выручку пересчитывает. Вскидывает вдруг глаза и тут, нате вам — напротив, на той стороне улицы под чахлым деревцем старичок тот с дороги лесной, смотрит на Фролку и хмурится.
Хмурится, тяжёлые ладони на ореховом посошке сложивши. Головой в шапке качает.
Опустил глаза долу Фролка.
И хочет крикнуть он обидное деду, как видит — подскочила к тому девчонка со щенком да ещё ребятишки. А старик пряники им, смеясь, протягивает и конфеты-орехи в ладошки сыплет. Моргнул разок-другой Фролка — нету старичка! Пропал!.. Ребята с собачкой играются те только. Должно, думает, прохожий какой пред глазами мелькнул и усмотреть не дал.
Стемнело уж, черёд домой вертаться.
Не стал Фролка в чужой деревне на ночёвку становиться, за деньги свои побоялся. Кафтан зеленый новый в дорогу натянул, едет, кошелёк всё за пазухой общупывает — не выпал ли?
Небо со звёздами частыми — шелковый шатёр над лесом. По осени тоже хорошо ехать, будто и посейчас лето, разве что холодает.
И тихо, смирённо по-ночному вокруг.
Редкий раз хлоп-хлоп крылья вверху — ан нет никого! Шур-шур палый лист в кусточках — опять никого!.. Лошадёнка, главное, меряет себе подковами дорогу и ухом не ведёт. Так-то она у Фролки на любу мышь выскочившую шугается, даром что слепа.
В лесу снова шур-шур-шур, плюх-плюх-плюх в ручейке придорожном, хлоп-хлоп-хлоп вверху… Подымает на это голову Фролка — ба!
Темным-темно на небе от стай птичьих! Не счесть не то, что птиц, стай ведь самих!.. А дорогу-то, дорогу! Зверьё всяко лесное тенями неясными перебегает, течёт потоками речными!
Лошадёнка Фролкина встала. Фыркает только, хвостом машет.
Не пужается притом — хотя хозяин её, дрожа, потея-мокрея, на телегу с ногами залазит… Страшно, страшно Фролке. Не кричит, не свистит, не рычит со зверья да птиц никто — оттого страшней! У каждого ум за разум зашёл бы!
Но смотрит-смотрит и чует отчего-то Фролка, что не съедят его.
Смотрит, куда в лес-то бегут и летят они. А за лесом тем заря золотая, видит наш Фрол, занимается, яркая — глаз не оторвать! Да час для неё неурочный!.. Пожар неужто? Так бежали б от него, не туда!
И ощущение, мол, то ли буря, то ли гроза последняя грядёт в этом годе, но деревья стоят спокойно, без ветра.
Любопытно Фролке. Спускается он потихонечку с телеги, мол, разведать бы, поглядеть. Спускается, еле мышей с белками на дороге не подавил.
Спустился и пошёл в лес к заре золотой за всеми Фролка.
* *
В лесу, лесу, лесочке-то!.. От зверья не протолкнуться! Средь сосёнок, берёзок, осинок тут тебе и волки, и зайцы, и лисы, и куницы, все с детёнками! Бегут, лапами мягкими перебирают. Рядом же лоси сохатые с лосихами шагают, по кустам шелестят, валежником щёлкают.
И кроткие все. Осмелел Фролка, идёт себе с ними, пихается, толкается, если мешают ему, но не шипит никто, не рычит, не фыркает. Нет дела им сейчас до человека.
Птицы над Фролкой пролетают сперва наши, здешние — воробьи там, синицы, совы, вороны, аисты да прочи — а за ними-то, дивится Фролка, батюшки-светы!.. Птахи райские, разные! Синие, красные, зелёные, желтые, пера-убору невобразимого! Большие, малые, серёдние!
А ручьи полнятся рыбою — и откуда она взялась, как доплыла! Не водилось тут никогда их племени!.. И плывут, плывут рыбы-то, виданные-невиданные, чешуёй и плавниками как жар горят. Торопятся, в воде друг дружку перепрыгивают.
Светлеть в лесу будто стало.
Мечтается Фролке, что то клады разбойничьи раскрылись.
«Золото? — думает. — Камни драгоценные?»
Жалеет уже, что мешков или кулей порожних с собой не взял.
Деревья и впрямь как золотые или серебряные стали, солнышком светят. И тепло вокруг. Мох, трава под ногами коврами пышными, узорчатыми стелятся, цветы и вешние, и летние распускаются, ягоды рдеют. Грибочки даже молоденьки показались.
Идёт Фролка, озирается. Красота эта даже его проняла, толстокожа.
И вдруг, гляди-ка — поляна широка, круглая прямо перед ним, ровно чаша, хоровод крути какой хочешь!.. Птиц, гада, зверья на поляне — не счесть! В лесу с Фролкой лишь малая часть от них была, как только уместились все!
Костерок горит ещё на поляне. Звери вокруг собрались, не шевелятся. Кто лёг, кто стоит, огня не боятся.
А у костерка давешний старичок сидит. Суму и посошок ореховый отложил, шапку-зипун снял, в рубахе одной остался. Голова без шапки большая, борода маленькая, а рубаха-то белее месяца — от огня или сама по себе — сияет.
Сидит, значит, старичок на брёвнышке и — ох ты ж! — со зверем окружающим говорит. Просто-запросто!
Говорит вроде как человек, словами-словесами, но по-каковски — не разобрать! Должно, по их, по тайному, по звериному… А звери, звери-то все слушают, внимают старику.
Беседы он с ними ведёт, сказки ль сказывает, были с небылицами, наставленья передаёт, поученья — непонятно, им одним, этим, ведомо!..
Фролка, выйдя из дерев злато-серебряных, от удивления так и встал как столб верстовый вкопанный.
Долго ли, коротко стоял-слушал он разговоры старика со зверем — он и сегодня не знает…
А только старичок его, Фролку-то, будто сразу, аж издали сприметил:
— Здравствуй, здравствуй, — говорит, — мил-человек… Садись, раз пришёл! — И на бревно пустое, свободное у костра показывает.
Не успел опомниться Фролка, как — фьють! — сидит на брёвнышке указанном. Спрашивает его тут же старичок:
— Как звать-то тебя?
Фрол назвался.
— Так-так, — кивает старичок, — Степанов сын. Коли здесь ты, судить-рядить тебя буду… Они вон просят! — И на зверьё головой качает.
Озирается Фролка. Звери-птицы с гадами, какие есть поблизости — а много их, наши и не наши — головы к нему свернули, смотрят на него неласково, люто. Точно съели бы, будь их воля, склевали, косточки в пыль размололи…
Душа Фролкина к пяткам ушла, язык заплетается, лепечет:
— Да я, да я…
Вздыхает старик:
— Скажи им, Фролушко… Не охотился ты в срока, когда детки у них малые? Оставлял ли подранков? Сети из реки забывал достать? Давил небось гадов лесных озорства заради?.. — Да просмотрел на Фролку как насквозь всего стеклянного.
Похолодел Фролка, вспоминая. Всяко бывало, разно.
— Н-нет, — лицом в стороны трясёт.
Кругом засопело злобно, зашипело, в листве на деревьях закаркали, крылами хлопая. Шум-гам. Покивал старичок и дальше спрашивает:
— А с людьми как поступаешь?
Содрогнулась тут земля. То топнул ногою и вышел из племени турьего бык огромадный. Ростом в пол-леса, круторогий. Весь красный, как огонь вот в костерке, шкура, блестя, чищеной медью отливает.
Вышел, встал, копытом яму роет.
— Я скажу, — гудит бык, — как с людьми он поступает. Продал этот меня с матушкой-коровушкой крестьянину одному втридорога, деньги последние у того из кошеля вынул! За кафтан, мол, чересчур отдал, жадничал… А хозяин мой недолгий думал-думал, считал-колебался и, чтоб по миру не пойти, чтоб семья зимой с голоду не померла, за полцены нас мяснику продал!.. Да не спасёт только их это!
Совсем расшумелись звери. Кажется, рёв и клёкот их громогласные не только в деревне родной Фролкиной — на седьмых небесах слышат.
Видит ещё Фролка, как расступаются звери-елефанды, звери великие, как ползут меж их ногами медленно-медленно звери-коркодилы да прочие ящеры омерзительные, животы по земле волочат, пасти бездонные разевают… К нему, к Фролке!
А старичок сидит преспокоен. К иным зверям, помолчав, обращается:
— Что, — спрашивает, — волк-купец, медведь-боярин, с ним поделать рассудите?
— Воля твоя, — отвечают медведь и волк, из своих самые большие-набольшие, — а мы речём: съесть!
— Съесть! Съесть! — рычат и радуются братья их да остальные за ними.
— Я… — Во рту Фролки от такого пересохло. И решился он со страху на немыслимое: — Я… Я деньги отдам! — И по кошельку за пазухой бьёт, отчего свист с шумом только крепчают. — Больше надо?.. Дома ешо есть!
Вздохнул тяжело старичок в ответ.
— Зачем, — смеётся, — нам твои деньги, когда у льва-царя шуба золотая, у волка-купца серебряная… А мне ненадобно.
Крокодилы-звери к Фролке ближе и ближе подбираются, в пастях частых зубьев не счесть, а зубы все в три ряда — что ножи вострые! Трубит в гневе и зверь-елефанд, сам гора горой, наступит на Фролку, мокрого места не оставит!..
— За добро своё тогда, получается, радеешь? — спрашивает опять перепуганного вусмерть Фролку старичок. — К скоту своему, коему твоя забота положена, как относишься?
Расступилось племя конское, и выбежала оттуда дивная кобылица. Сильная, игривая, цвета жемчужного, хвост и грива до земли кольцами завиваются. Королям-амператорам с картин на такой ездить!..
— Ничего не скажу, — говорит кобылица, — но такой была бы я у хозяина хорошего!
Фролка только рот и раскрыл — не помнил уже, что у лошадёнки его масть столь чудесная, всем на зависть!.. Лицо со стыда и досады что огонь в костре пылает.
Земля дрожит, трясётся от гнева звериного. Проступают среди прочих звери вовсе людьми невиданные, неописанные, древние, допотопные, размером с города и страны-государства целые, ноги у них длинные, тонкие, шеи или хоботы бесконечны, вместо шерсти на шкурах цветы-травы колышутся. Тоже на Фролку злы…
А старичок всё печальней и печальней, да будто меньше становится. Спрашивает он у льва золотого, который по правую руку рядом лежит:
— Как рассудишь его, лев-царь?
Зевает лениво лев-царь — в пасти его Фролка с ногами бы уместился:
— Съесть! — отвечает и зевает ещё ширше, усы облизывает. Примеряется…
— Съесть! Съесть! — бушует целый окиян-море звериный.
Пропадёт сейчас старичок, оборвётся эта ниточка — последняя защита Фролки от дикого разъярённого зверья… Надо бы Фролке ринуться на колени, взмолиться всем им о пощаде, о прощеньи, но кажется ему, что будто закаменел он весь с макушки до пят. Ни моргнуть, ни вздохнуть полной грудью не может, ни даже пальцем шевельнуть — камень придорожный как есть. Только слёзка, чует, из глаза по щеке катится.
Понимает, что сам, сам виноват, жизнью своей.
Старичок же смотрит ему в мечущуюся душу, преспокойный в гаме царящем, пронзительно, всё-всё до нутра словно зрит. И от того хуже Фролке, муторней, гадок он себе.
Молчал-молчал старичок — а молчал долго — и говорит тихо-тихо, но в гаме этом слышно:
— Есть кто, кто за него слово доброе нам скажет?
Но потонули слова — шумят, свистят по-прежнему звери, к Фролке окаменелому готовые прорваться, съесть-растоптать чтоб.
Как вдруг лай смутно знакомый раздался!.. Совсем плохо стало Фролке. Уж лучше б и не выходил никто за него.
То ведь кто-то из детства беззаботного его, с хвостом колечком, ушами торчком:
— …ваф-ваф! Топить хотели, а не дал! Ваф-ваф! — в свисте-гаме едва слышится. — Уговаривали, боем били, нипочём не отдавал! Ваф-ваф! Собою закрыл и не дал!
Тявкает щенок, друг Фролкин полузабытый — последний, над чьей могилкой горевал и плакал он — и затихают звери. Хочет Фролка обернуться, увидеть его, увидеть напоследки, обрадоваться, обнять, потрепать как бывало!
Ничего ему больше не надо!..
Еле-еле проворачивает шею застывшую — а и нет на поляне позади никого.
Ни птиц, ни гадов, ни зверей! Ни пёрышка, ни шерстинки! И трава немятая стоит…
Фролка на старика обратно — а тот сидит у костерка как сидел, ладошки над огнём потирает, моет, значит. Смотрит на Фролку эдак по-доброму, по-отечески:
— Понял всё? — спрашивает, наконец, Фролку.
— Понял, батюшка.
— Всё запомнил?
— Всё, батюшка, — Фролка отвечает и…
* *
И опять он на знакомой дороге лесной, пути с ярмарки в деревню. Нет ни старичка, ни поляны заповеданной… В какую сторону в лес тогда шёл — невестно.
Лошадёнка его, стара-тоща, только в темноте как жемчужина речная белеет, травку возле телег Фролкиных щиплет.
Кинулся Фролка к лошадёнке. Плачет, ревмя ревёт, морду ей целует, на колена встаёт, прощенья просит. Хлеб ей — невиданное дело! — свой отдал.
— Жемчужинка, — говорит, — не шкапа ты.
Утрецом под узды вёл её, жалеючи. На лужах тройку раз даже сам в хомут впрягался, увязшие телеги из глины вытаскивал.
Кафтан свой щегольской изгваздал, изорвал, а кошель, кошель-то, думал, выронил в прореху где-то… Но плюнул и рукою махнул.
А дома нашёл. Нашёл и мужикам нашим вдруг в оплату деньги из него роздал. И в деревню мужику-покупателю тому часть отослал, с мешком муки, с гостинчиками детям.
И нам, старухам, к ключу вечор, сметаны-творога принёс.
Другим стал Фролка. К людям, к добру своему, к душе своей. Другим стал…
Был Фролка, будет ныне Фрол да Степанович.
* * *
— …Потому по-другому с вас спрашивать буду, ежели опять озорничать у него будете, — грозит внукам Бабушка Анея, но спят-сопят на печи давно.
Тихо по избе.
Сыплет снег снаружи, ветер гонит над настом позёмку, лёгкую будто паутинка.
Плишка-кот возвращается из подпола на тёплое место обратно — крадётся, медленно-медленно. Мало ли снова какой валенок упадёт!
Дремлет Бабушка Анея, склонившись к стене, тёплой ещё от печки. Ровно горит на подоконнике пред ней огонёк свечной, только изредка трепещет от незримого чего-то.
Не придёт сегодня никто. Тогда, верно, завтра придут…
— Бабушка Анея, — слышит сквозь сон она тихий детский шёпот, — а Бабушка Анея?
— Ах ты боже мой! — всплёскивает руками, проснувшись, Бабушка Анея. — Чего ж не спишь ты?
Перед ней стоит младшенький из внуков, смотрит распахнутыми глазками, а на руках у него довольно мурчит… Ох, как ни тих был серо-белый Плишка — поймали-таки на полпути.
— Бабушка, — шепчет внук, — а я Плишку за хвост таскал, съест ли меня коркодил-зверь?.. — И гладит кота по лобастой голове. — Я делать так ему не буду, друг он мой.
Помолчав, Бабушка Анея накидывает шаль на внука с Плишкой, обнимает за плечики, укладывает на лавку подле себя — а хотела ж на печь отослать!.. Развязалось у неё что-то давешнее в груди, упало, разбилось вдребезги. Такое же бывает, когда видишь слабенький росток из просышка, положенного в пашню… И понял ведь всё!
— Ну раз сказал… И раз не будешь, — шепчет она так, чтобы слышал только он, младшенький, — то не съест. А раз друг — то заступится, скажет Плишка-котофей слово за тебя. Спи, спи, понятливый.
Засыпает уже на лавке под шалью младший, Плишка рядом рокочет на всю избу. Но вскидывается тут и опять спрашивает:
— Кто это был в лесу, Бабушка Анея?
— Кто то был? — задумывается Бабушка Анея и вглядывается в красный угол с иконами. — А Никола-угодник, батюшка, и был.
И немного погодя, вздохнув, задувает свечу…
Тихо по избе.
Скоро заре заниматься — белой, цвета молока. Придёт новый день, придёт и следующая сказка.
(на основе народной сказки о Николае Чудотворце)
