Руслан Лангаев
Самый короткий день и самая длинная ночь
Я сидел на узенькой лавочке и смотрел через изрисованное морозными узорами окошко на двор, медленно погружающийся в сумерки, и думал, что же успело всё-таки произойти за этот самый короткий день в году.
Часов после восьми нехотя начало светать. Конечно, вставать было совсем не охота, но вчерась немного выпив с Егорычем и забывши слегка подтопить избу на ночь, с утра было уже совсем зябко даже под пуховым одеялом. Пришлось слезть с мягкой перины, благо одежда уже со вчера была на мне, и закинуть охапку дровишек в печку; на счастье, вчера пили только под вечер и днем успели занести дрова в дом и просушить. Затрещали поленья в печи и огонь по мало-малу да начал радовать глаза. Голова еще немного трещала от вчерашней севухи и, поэтому, пришлось выпить немного теплой медовухи. Полкружечки. А то и две. Кое-как протопив избу, освеживши голову, я одел короткий еле-ели спасающий от мороза кафтан и, еще на дорожку опрокинув кружку горячей медовухи, выбежал наружу.
На дворе стоял хороший свежий мороз. Ясное солнце заставило хорошенько прочихаться после медовушки. Из соседней избы доносилась бабья ругань – Егорыча пилила супруга за вчерашнюю добрую попойку, а у бедолаги, без малейших моих сомнений, череп разламывало на части – выпить он любил. Мимо пробежали маленькие разбойники, я встрепенулся и рванул подальше от соседского дома в сторону Попова бугра. Не сказать, что мои хоромы находились на краю деревни, но и не стояли в центре нее – до краю было еще домов с десять, а за ними – поле и лес. Промчав по деревенской дороге до пятака, залетел, здесь, рядом, на шинку к бабке Болтунихе и пропустил рюмку водки или самогона что она настаивала непойми на чем из лесу, закусив соленым огурцом. Можно было пойти вниз по деревне к ручью, где бабы стояли на заводи у проруби, набравши воды и непременно кляня своих опивней. Я не решился попадаться им лишний раз на глаза, дабы не становиться предметом очередного перемывания костей, а пошел вокруг домов через большой деревянный мост на противоположный самый высокий в округе бугор, где стояла старая деревянная церковь. Двухшатровая небольшая, тем не менее, возвышавшаяся над всей округой, ее хорошо было видно со всей деревни – что с нашей, что с той стороны. Несколько молодых девушек в красивых вязаных платках и тонких шубках, выходя из церкви, хоть и засмущались, но всё же улыбнулись; а пройдя сзаду дюжину шагов о чем-то игриво зашептали и рассмеялись. Внутри стоял приятный умиротворяющий запах ладана. В дальнем холодном приделе достаточно еще зеленый батюшка Варфоломей, а в миру Гриша, что-то из Писания напевал себе под нос и неспешно размахивал кадилом, однако ж завидев меня, почему-то слегка округлил глаза и, почесав плешивую бороду, дематериализовался среди хоть и немногочисленных прихожан. Я пожал плечами и, пройдя мимо иконостаса, подошел к канону, зажег о лампаду первую попавшуюся свечу, что строго настрого было запрещено, и поставил ее не то за здравие, не то за упокой, не помню. Но дернула меня нечистая делать всё левой рукой – стоящая поодаль бабка, конечно первая увидела такое святотатство и что есть мочи принялась меня клясть. И она была права, и если б не больная с утрева голова, то я ничего бы не напутал. Я вышел на двор. Передо мною открылся прекраснейший вид на деревню. Прямо напротив через ручей, на противоположном бугру была наша сторона, дома́ уходили вверх к лесу вдаль, посреди деревни стоял питейный дом, где совсем недавно я уже успел побывать; на соседнем бугру чуть поодаль, что ближе к дальнему лесу – другая сторона, а за церковью за полем за большим мостом несколько домов во фруктовом саду. Кто-то называл по старой традиции его хутором, но у нас так обычно не говорят, мы севернее, но вот иногда и так бывало. Идти обратно на большой мост было неохота, хотелось поскорее или в корчму, или в хату или к сестрам на ту сторону – быстрее всего было спустится к ручью, перейти по деревянному мостику мимо проруби и там куда хочешь. Я недолго думая покатился за детишками, катавшимися с горки, но голова так и не давала до конца соблюдать координацию и почти у самого ручья ноги предательски повело в разные стороны, тело перекосилось в кульбите, и я покатился мимо деревянных настилов прямо в полынью. Валенок слетел с ноги и угодил под лёд. Кое-как поднявшись весь в снегу да еще и промокший, с одним валенком, мне пришлось снять рваную шапку с лохматой головы, как получается натянуть ее на босу ногу, ежась под воротник короткого кафтана с голой спиной, я побежал на свой бугор в избу. Но, не дойдя и до Болтунихи, дом которой кстати стоял как раз на противоположном бугре церкви и отсюда, с пятака открывался прекрасный вид на нее и окрестные поля и леса (всежки перед тем как пойти домой, я забежал к бабке и съел рюмочку-другую на ходу, заев горечь кислой квашенной капустой), черт дернул повернуть мимо деревянных изб и по маленькой тропинке вдоль вершины я через минут пятнадцать уже стоял под окнами Сестёр и тихонечко постукивал по изрисованному морозными узорами окну. Две прекрасные девушки сидели по краям лавки и, улыбаясь, смотрели на меня и переглядывались. Совсем еще молодые, похожие как две капли воды, лишь одна светловолосая, другая с темными немного волнистыми кудрями; носики немного остренькие идеально ровные, губы пышненькие, что пчелы покусали, а глаза, таких не сыщешь на всей Руси матушке, у обеих один небесно голубой – лазурь, истинно лазурь, тебе говорю!, а другой зеленый, будто самый чистый изумруд. Девки жили, что оставалось для всей деревни великой загадкой, одни, прекрасно вели хозяйство, имели трех коров, свиней, баранов, с полсотни курей, не считая того, что и на дворе и в избе было идеально чисто, на топящейся печи мурлыкала пара кошек, с холода пустили собаку погреться, та покорно лежала меж ног двух хозяек. Сестры, кстати сказать, не каждого человека допускали подле себя. С бабами суетили только с такими-же особенными. Захаживали частенько к Болтунихе, та давала им травы, коренья, что-то из этого – я мало понимал тогда в этом всём – но только они не брали у нее то, что и все, не брали и того, что росло в нашем лесу, а что-то особенное, заморское, что растет среди песков, или в горах. Не знаю, конечно может и так, что мы, с мужиками, просто, нажираясь вмуку, сидя в дальнем углу под окном в корчме, фантазировали своему воображению всего чего угодно, но что-то казалось… Девки были в контакте и с женой сельского старосты – бабой видной, очень красивой, высокой дородной и пышногрудой, хотя, как завелось с каких-то времен, сам староста был супчик еще тот – и тупой, и кривой, и сварливый, и жадный, и с прочими подобного рода достоинствами. Но злые родители выдали ее, как и полагается, по расчету за…ну сами поняли уже, за кого. Еще они были в тесном контакте с пятью сестрами Добадолихами, помимо которых в семье было еще трое братьев, все девушки были от семи до восемнадцати годов от роду. С мужиками Сестры практически не взаимодействовали. Только двое имели привилегию такую: отец Варфоломей и Я. Откуда получилось так, что Сестры меня приняли – история долгая, но сколь необычной и тем не менее логичной она б не была все равно ж это не объясняло всего явления сего. Из окон дома их было среди редких деревьев и разглядеть по краю бугра мою избу, но идти напрямую через три оврага, что были уж за деревней, тоже было не в моготу, а уж тем более зимой. Выйдя от Прасковьи и Ариши, я заметил, что день уже начал немного тускнеть. Солнце хоть и на ясном небе, но светило все меньше и меньше и уже тепла так не давало. Но мне было жарко после Сестёр – умели они подурачиться от души, ох, как с ними всегда было весело, а готовили как! И самогон у них был нежный, чистейший, тонкий аромат леса! В общем, к Сестрам захаживать было одно удовольствие – и если не мораль православная, то я б на них на обеих тот час же женился. Итак, выйдя с сестринского двора на деревенскую дорогу передо мной встал выбор, куда и как путь держать. Можно было пойти по этой стороне, противоположной нашей, как я уже говорил, вдоль по деревне мимо домов, мимо большого колодца с журавлём, вниз на маленький мостик через ручей, текущий с лесного оврага, вдоль большого ручья разделявшего большую часть деревни от Попова бугра и подняться, как давича мимо корчмы. Можно было пойти напрямик, через бугры, через старый заброшенный барский сад, через лес, через поле. Вариант был пойти вокруг леса, по Белой дороге, там то и дело проходили путники мимо деревни и проезжали повозки в другие деревни и сёла, так что там было не так уж и страшно и одиноко идти, но всежки далеко. Ну и, конечно, по той же стежке, через вершину, заброшенную прорубь и сгоревшую деревенскую баню у нее, напрямик к Болтунихе, а оттуда вверх по деревне, пять минут и я в своей избе. Ну а далеко идти опять на большой мост и опять вокруг деревни, с другой стороны, по краю большого поля – это был совсем неподходящий вариант. В общем, пока я об этом размышлял, уже дошел до большого колодца, где Василий Дободолыч, как водиться, изрядно подвыпивши, пытался достать до журавля, но хмель так и мотал его в разные стороны. Я, организм молодой и на спирты практически не реагирующий, подошел к бедному мужику и помог ему набрать воды. Все блага миру были мне тотчас им подарены, но я решил еще и проводить его до тому, здесь же недалеко на пригорке, уже над большим ручьем, из окон дома которого хорошо было видно церковь на противоположном бугру, большой мост, хутор вдалеке и даже соседнюю деревню на горизонте. Дома у Василия было шуму. Восемь детей разного возрасту от роду, каждый кто-где, кто на печи, кто на полу, кто в сенях, кто на улице, на дворе, кто с котом играет, кто с собакой, кто дом украшает на праздники, вырезает фигурки и разукрашивает, кто домой лапники еловые тащит – изба – один огромный живой организм, находящийся постоянно в движении и изменении. Сам Дободолыч был мужик хороший, естественно выпить любил, но и работал много и пьяный работал – семья не жаловалась – у Василия руки золотые. Жена уже, конечно, уставшая – как никак столько детей. А дети все красивые как ангелы. Старшая дочь – не пойми в кого девушка строгая, мужиков на версту к себе не подпускала. А вот та, что ее немного младше, Аграфенушка, парням очень нравилась и этого не стеснялась. Но сама боле всего любила, и я это не понаслышке знал, меня одного, как и я её, но как-то по каким-то неписаным правилам мы с ней друг друга держались на расстоянии, хотя взгляды наши всегда пересекались и мы смущались. Вся деревня, естественно, всё знала и все всё замечали, но и все молчали – ну мол принято так и всё. Но всё же пирожки, которые испекла Груша сама, она подала нам и, протягивая их мне, нежно, еле заметно коснулась рукою моей руки. И опять немного выпив я стоял перед всею деревней на дворе, раскрымши, от меня валил пар, как передо мною по деревне валил дым из печных труб, сновали люди, суетившиеся перед сочельниками, с украшениями, с гостинцами, с угощением и прочим. Солнце ласкало последними своими лучами снежные сугробы и замерзшие ветки деревьев. Я спустился мимо журавля, к маленькому мостику, прошел немного вдоль большого ручья и стал подниматься на свой бугор. На пригорке Фомич, Кузьмич и Петрович на старом трухлявом пне пили водку и закусывали квашенной капустой с хреном. Конечно, я не смог пройти мимо, меня пригласили выпить без права на отказ. Я немного постоял с ними, услышал краем уха, что ночь сегодня задастся морозная и как же это купцы, сегодня отдыхающие в соседнем большом селе на постоялом трактире собираются в такой мороз уж ехать дальше в губернский город как можно непременно раньше. Попрощавшись с мужиками, я двинулся дальше, шинку я прошёл мимо, хоть и желание зайти всё равно было, традиции нельзя было никак нарушать. Но не сейчас. Я прошёл мимо, хоть там уже и затевался спор и назревал хороший мордобой, но всё же, я пересилил инстинкты и минут уж через пять был на подходе к дому. Егорыч у своего крыльца вяло рубил дрова. Он поднял глаза на меня, еле заметно улыбнулся, пожал плечами и дал знак, чуть мотнув головой, что как планировали вчера, сегодня ничего не получится – ведьма настроена враждебно. Я отворил скрипучую дверь, прошел через темные сени в избу, закинул дровишек в топку – уже было зябко – растопил кормилицу, залил себе чудодейственного отвару, что советовали Сёстры и уселся на узенькую лавочку перед заиндевевшим окошком и стал смотреть на проходящих мимо подвыпивших мужиков и брешущих на них без умолку баб, медленно но верно заходящее за зимний горизонт солнышко, детишек играющих в снежки и крепости, собак лающих на прохожих и лижущих собственное замерзшее дерьмо.
Самый короткий день в году подходил к концу – приближалась самая длинная ночь.
Солнце скрылось за горизонтом. В окнах заснеженных домов стал загоратся свет. Дым пуще прежнего завалил из печных труб старых изб. Детей загнали домою со двора. На улице стало значительно меньше люда, все-таки не колядки, только совсем запущенные уксусы пытались добраться до своих изб, то и дело в потьмах налетая, кто на пень, кто на сугроб, кто поскользнувшись. Уже давно никого не было и только свет в соседних избах горел, когда Фомич, Кузьмич и Петрович, проковыляли мимо моих окон в сторону конца деревни, где жил старый слепой гармонист Петр Игнатыч, вытворявший на баяне любые заморские сложнейшие композиции. Они так громко обсуждали тех же купцов, что и давче, так аж было слышно за двойной утепленной оконной рамой. Я так задумался, представляя, как эти купцы могли проезжать мимо нашего села, застрять здесь в лесу и замерзнуть насмерть, а голоса их давно уже затихли, остался только треск горящих дров в печи. Он умиротворял, рассказывал свои истории. Которые были непонятны никому, но в то же время каждый, слушая их открывал что-то свое, кто о чем задумывался, то и представлял, глядя на языки пламени, играющие на стенках топки причудливыми человечками; на огонь окутывающий чернеющие полешки; на струи невидимого вещества лижущего свод печи; на дым, струящийся из под свода в дымоход. Я сам не заметил, как переместился в теплое кресло подле открытой печи, плеснув себе в объемистую кружку горячего медового збитня. Я прокрутил еще раз этот самый короткий день. Так много интересных событий произошло за самый короткий день в году, сколько не происходило, может и двадцатого июня. Больше всего меня мучило знает ли Груша про Сестёр и знают ли Сёстры про неё. И что бы было если бы они знали в самом деле, если и так не знают. Громкий стук в дверь заставил меня встрепенуться от своих глубоких мыслей. Пока я поднимался с кресла, в избу уже влетел Егорыч с бутылкой водки – на секунду когда я поднимал глаза кверху, мне показалось, что у него светились глаза, а на голове вместо волос выросли три маленьких кривых рога – он залетел, радостный прямо в чулан, где я и сидел перед печным порталом, что-то бормотал, непонятно, но радостно, всучил мне бутылку, зная где у меня лежит сушеное мясо и сало, сам всё достал, с полки взял ржаного хлебу, налил по четверти стакана каждому, протянул мне, стукнулся и, не дожидаясь меня, опрокинул свою дозу. Закусывать не стал, хотя нарубил себе на скоря хлеба с салом и огурчика конечно же рядом положил; а только лишь сильно втянул в ноздри запах с засаленного рукава. Егорыч сразу повеселел и начал рассказывать, что эта старая ведьма, которую в деревне называли его женою, сегодня вытворяла весь Божий день. По его словам она принялась с самого его пробуждения (точнее громыхала своими сковородкам на кухне так, что он встал с больною головой не по своей воле) клясть его что есть мочи, обзывать пьяницей и лиходеем, приписывать ему все смертные грехи, которые он не замедлил вытворять прошлой ночью, как имел совесть прийти от проклятого соседа, такого же беспробудного пьяницы ,как и он сам. Никто и не спорил, что страшнее греха, чем пьянство и нет на белом свете и что уподобляться свиньям, что хрюкают в закуте и то и дело знай, что валяются в грязи, никак не можно разумному прямоходящему человеку; но так драть горло над больным с утра после вчерашнего человеком грех, по разумению больного был не менее тяжек, чем и само пьянствование. Прекративши ругать беднягу, жена строго настрого наказала ему натаскать воды и нарубить дров, пока сама ходила к соседкам за вяленой колбасой, хотя ясно было, что это просто было предлогом, чтоб посидеть попить чаю и поперемывать мужьям и без того уставшие и поизносившиеся от тяжелого физического труда косточки. Егорыч пошел под коромыслом и двумя кадушками в малый колодец за нашими домами в вершине. Голова, по его словам, немного отпустила и он уже почти радостный прибежал на колодец, отворил его, закинул ведерку и стал набирать воды, как вдруг из темноты на него вылезло, что-то невообразимое, будто водяной, но только женского похоже пола, до пояса нагое, сине-зеленого цвета, всё липкое и в тине – повалило бедного мужика на снег. Благо у колодезя было полно льду и, падая, Егорыч удачно прихватился затылком о мерзлоту. Очнулся один, весь в воде, ведра с коромыслом улетели под бугор. Почудилось ли это ему, иль взаправду было, он так и не понял и, набравши воды, быстро полетел в дом рубить дрова, когда затем и встретился со мной заходящем домой. Сколько он там пролежал, осталось неизвестным. Но я за это время успел обежать всю деревню раза так два, а то и три. Забыв про гнев жены, Егорыч осмелел и вытащил меня на мороз. Идея его заключалась в походе до Болтунихи, где и до́лжно было продолжить веселье. Мы двинулись в сторону корчмы, странно для себя наблюдая необычное зарево то ли над церковью на Поповом бугре, то ли над кладбищем за церковью; но, однако ж выпимши уже изрядно, не обращая на то остального внимания. Дойдя по скользкой деревенской дороге до пятака, мы завалились в шинку. Внутри было полно пьяного люду. Тут и там орали друг на друга мужики, с ними спорили бабы, шум стоял неимоверный, билась посуда, проливался самогон и пиво. В закутке за длинным узким столом в окружении бутылок и кружек сидела полусонная бабка Болтуниха, изредка порявкивая на особо шумных посетителей. И надо сказать, что ее всегда все слушались, а то если впадешь в немилость, больше не нальет. У хозяйки недолго были Сёстры и неоднозначно на меня посмотрели перед уходом, но я уже изрядно был пьян, чтобы как-то на это отреагировать. Где-то рядом маячил Егорыч, промелькнула жена старосты, проорала Болтуниха – все пошло перед глазами разноцветным плывуном и я не долго думая, завалился в самом дальнем закутке, практически никем не просматриваемом, в куче соломы, да так хорошо улегся, с удовольствием зевнул и весь мир засаленных свечей корчмы казался мне таким далеким, мои мысли вдруг улетели куда-то очень далеко; за пределы питейного дома, может даже за пределы деревни и последнее, что я помнил, как вырубился, что сама Болтуниха накинула на меня старое шерстяное одеяло, а больше меня никто и не заметил в дальнем темном углу. Очнулся я когда в корчме уже никого не было. Хозяйка лишь храпела полулежа на своем кривом стуле, да мужик с землянки с края Попова бугра спал на столе посерёд пространства. Странные звуки доносились с улицы. Я поднялся – немного вело – вышел наружу и сразу дернулся назад от увиденного, но неожиданно дверь, из которой я только что вышел оказалась заперта. Я повернулся к пятаку, где Егорыч, раскрымши, бегал по кругу от Болтунихи, летающей за ним на здоровенной самогонной бутыли, махающей мешалкою, как в старых сказках про ведьм, и закидывающей его загорающимися мерзавчиками с самогоном, то и дело требуя того, чтоб он отдал долг за предыдущий месяц ей, кляня его и зарекаясь больше никогда, ни при каких условиях и уговорах не наливать ему и таким как он под честное слово в прок. Я метнулся от этого зрелища, к своему горю не к своей избе, а дальше вниз по деревне, поскальзываясь в своих валенках без калош на скользком льду. Не скажу, что я двигался уверенно вперед – я скорее наверно катился кубарем под гору, периодически вставая почти ровно и опять спотыкаясь и падая, опять кубарем катяся под гору. И те мгновенья, что я мог смотреть перед собою, я замечал, как на церкви горит деревянная глава, но горит не обыкновенным мирским огнем, а каким-то потусторонним, то ли синим пламенем, то ли зеленым, то ли красным. Это отвлекло меня от жутких мыслей о летающей ведьме, и я решил во что бы то ни стало помочь отцу Варфоломею спасти святыню от пожара. Подпоясавшись, я стремительно пустился вперед на мост, но всё-таки в последний раз крутанулся на льду, полетел в сугроб, прихватился обо что-то затылком и, кажется, улетел в космос. Сладкий, словно, сочная спелая дыня с солнечной кубанской бахчи, нежный девичий голос молил меня не улетать на небеса, а еще хоть немного задержаться на этой грешной земле. Медленно и не с первого раза открыв глаза, я увидел перед собою прекрасную Аграфену, не зря всех детей Дободолыча, ангелочками звали. Окончательно убедившись, что это не сон, я улыбнулся и поднялся – при чем Груша мне помогла. Я был точно уверен, что это не видение, ибо в таких чистых людей нечистой силе было недозволенно обращаться. И я так обрадовался живому человеку, что прижал ее к себе, хотя такой пассаж и не совсем одобрялся в народе, но в этот момент это было всё равно абсолютно. Девушка искала своего отца, она рассказала, что Дободолыч вместе с другими всеми деревенскими мужиками направился по старому праздничному обычаю в корчму и не возвращался уже достаточно давно, хоть, конечно, и до полуночи было еще рано, все же она решила пойти поискать отца. На такое решение ее натолкнуло на редкость странное явление. Она заметила, что некоторые мужики возвращались домой необычно рано сегодня, а некоторые даже спешно и, может быть, и второпях. Это натолкнуло ее на не самые хорошие мысли, мол, может случилось что в корчме или рядом, может в соседних домах. В общем она прошла по деревенской дороге до корчмы, там никого не увидела, и обратно отважилась пойти вокруг деревни, за домами, где утром я шел до церкви, чтоб не встретиться с бабами на ручье. До дому Дободолыча идти было ну минут десять наверно, я не мог оставить юную девушку одну, она и без того могла испугаться пустой до необычного деревни, поэтому шел с ней по дороге и слушал. Я был так рад нашей встрече, что, казалось, весь злой хмель ушел из головы; я ясно всё понимал и видел, и слышал каждое сказанное Аграфенушкой слово. Хату отперла старшая сестра Варвара, хотя такого обычая, закрывать на засов дома, в деревне не часто наблюдалось. Но, видимо, действительно девушки были чем-то напуганы. Не взирая на приличия, они запустили меня в избу и усадили подле себя за стол. Все домашние спали кроме Вари, Груши и третьей по старшинству сестры Нади. Последняя принесла бутылку самогона по моей просьбе, хоть и на это не совсем положительно отреагировала Грушенька – уже примеряла на себя роль моей невесты. Я вмонтировал стакан настоечки и стал слушать Варвару – она была чем-то обеспокоена – говорила про наказ матери, не давать никому конкретную бутыль самогона – в этом момент я как раз посмотрел на свой пустой стакан, на бутыль, потенциально ту, из которой не положено было пить по велению матушки, перевел взгляд на Варю, затем на Грушу, затем на Надю, которая в свою очередь виновато переглянулась с сестрами, пожала плечами и улыбнулась ангельской улыбкой – неожиданно кровь прилила к моему лицу, я прижался к оконному стеклу лбом, чтобы немного охладиться и тут я увидел через морозные узоры, как играют те нематериальные языки пламени на куполе. Что-то дернуло меня, и без всякого объяснения, я выскочил на улицу и по дальней балке над ручьем побежал по тому краю деревни на попов бугор. Глава и правда мерцала неестественным пламенем. Но самое странное было теперь уже не это. Гришка, в одних только исподнях, с растрепанными волосами, шальными красными глазами, парадным крестом на исцарапанном будто острым железом брюхе, бегал то и дело от церкви к ручью и носил как будто воду в деревянном ведерке. Только он не носил ее из ручья и не поливал ею горящую церковь, а наоборот как будто бы что-то отчерпывал от церкви и носил это в ручей, у которой мало по малу уже не было по каким-то непонятным метафизическим закономерностям почти со всех сторон с верху до низу стен, а шатры парили в воздухе, будто ковер-самолет из восточных сказок. Я попытался остановить батюшку, но он совершенно не замечал меня – глаза его смотрели сквозь меня – что мне стало так страшно и я попятился назад, как уже водится, поскользнулся, покатился к ручью, опять потерял валенок, перед глазами всё поплыло и я опять оказался в забвении. Нежный умиротворяющий запах ладана привел меня в реальность из страны грез. Чистая просторная изба Гриши стояла за церковью, во фруктовом саду, сейчас, зимою, конечно, фруктов на деревьях, ровно, как и зеленой листвы, не было. Внутри было тепло и светло. Голова опять начала проясняться, батюшка отпаивал меня каким-то отваром. Он был теперь как тогда утром, спокойный, ухоженный, ни малейшего намека на то, что он бегал вверх-вниз по попову бугру, как бешенный, не было. Он даже не мог понять, что я пытался ему рассказать про него давче и про стены у церкви и про огненные купола. Он уверял меня, что наруже все в порядке, что никаких пожаров не было, он даже показал мне живот и на нем не было ни царапины. Он старался меня успокоить, попивая свой собственный отвар тоже, слушал тем не менее внимательно мой вполне не совсем-то и связный и имеющий какой-то смысл рассказ и явно пытался понять, что же все-таки произошло. Когда совсем уже у меня не осталось аргументов по поводу всего произошедшего, Гриша сказал мне, что не я первый с подобными рассказами за последние несколько часов здесь появлялся. Среди прочих был и Дободолыч, рассказывавший, что супруга его верхом на всех сразу его дочерях скакала за ним, подгоняя такую упряжку хлыстом, напомнившим ему почему-то его сыновей и которого батюшка отправил прямиком домой. Был и сельский староста, который жаловался на то, что жена в неприглядном виде водила его по двору на строгом поводке на серебряной цепи, которая жгла ему шею и всюду где прикасалась, что он насилу ушел от нее, куда глаза глядят и пошел на зов, который и привел его сюда. Я сидел, конечно, в замешательстве, с ясным от поповского отвара, умом и понимал, что во всем этом замешана непременно сила нечистая. От таких мыслей мне становилось совсем не по себе. Я ежился от холода, хотя сидел подле топящейся печи. Некоторое время Григорий сидел молча и пристально на меня смотрел. Затем поднялся, накинул шубу, прыгнул в свои валенки, наказал никуда из дому не выходить, пока он не воротится и вышел. Я остался один. Передо мною в печи трескали полыхающие дрова, отвар приятно пах смесью душистых трав и кореньев и в этой ночной тишине, я услышал, как за окном начинается вьюга, хотя до этого на небе не было ни единого облачка, погода стояла тишайшая, полная луна освещала всю дорогу. Началась метель. Выйдя из какого-то необъяснимого потустороннего оцепенения, я поднялся и глянул в окно. Мело́. Не видать было ничего и на сажень перед собою. Гриша всё не возвращался, хотя прошла целая вечность, мне показалось, по крайней мере так. Голова уже совершенно логично всё понимала, весь хмель как рукой сняло. Но вопросы тем не менее оставались без ответа. Я понимал, что то, что я увидел на пятаке и у церкви быть не могло и не было – здравый смысл так именно и говорил; но перед глазами до сих пор летала Болтуниха на бутыли, а безумный Варфоломей бегал от ручья к церкви. В любом случае, это как-то можно было объяснить, ну или хотелось верить в то, что это можно объяснить. Я вздрогнул – отворилась дверь – зашёл Гриша и сказал одеваться. На дворе действительно не было видно не зги. Я исключительно по наитию догадывался, куда меня вел Григорий. Мы прошли мимо всех домов на Поповом бугре, вверх по ручью, затем перешли по дальнему мостику, далеко за деревней, вернулись уже на ту сторону, прошли по краю за домами, во многих горел свет и слышны были крики, в итоге мы остановились у крыльца Сестер. Гриша стал долбиться в дверь и звать Аришу с Прасковьей, долго и громко, но никто так и не отпёр с другой стороны. Некоторое время он был в замешательстве, но в итоге сказал, что нужно было идти по белой дороге на самый дальний край деревни к Игнатычу. Конечно, я последовал за ним, хотя уже изрядно было мне холодно, и я как мог закутывался в драный тулуп, который мне дал Гриша, ведь свою верхнюю одежду я, по-видимому, забыл у Дободолыча на хате. Мы перешли через маленькую вершину за домом Сестер, прошли по опушке орешника и вышли на дорогу, что шла в соседнее село. Через некоторое время мы почуяли запах дыма. Вскоре мы подошли к старому большому дубу, где еще догорал костер. Здесь перед нами открылось не свойственное для наших мест явление. В табор стояли несколько крытых повозок торгового обоза, видимо про него и упоминали давеча Фомич, Кузьмич и Петрович, вокруг валялись всякого рода грузы. Причем, явно заметно было, что грузы совершенно не трогались для кражи, а по-просту разбрыкались без какого-то нарошного умысла. Несколько мужиков лежали у костра, их уже довольно препорошило снегом. Но они храпели, всё с ними было вроде бы, как и нормально. Мы оттащили их в ближайшую повозку – под навесами было еще несколько торговцев, все так же спали без задних ног – укрыли всех чем было, чтоб не замерзли; обошли еще раз весь обоз – лошади мирно спали – никаких следов насилия не обнаружили. Уже собирались идти дальше, когда вдруг на нас выскочил мальчуган с кулаками. Мы его успокоили и попросили рассказать, что же здесь произошло.
Торговый обоз с уезда быстро дошел из соседнего села до нашей опушки. Завидев деревню, славившуюся портными, медом и хорошим крепким самогоном, купцы остановили лошадей и зашли в расписанную яркими красками резную избу на самом краю деревни, зная, что там есть хороший самогон. Слепой Петр Игнатыч лобал на гармони какие-то треоли, а вокруг него три мужика пели песни и проливали запивку на дранку. У баяниста самогон кончился. Купец вернулся в обоз ни с чем, тогда же они послали подмастерья на серёд деревни в корчму, где старая злая бабка Болтуниха продавала вонючую, но дешёвую перегонку. Пацанёнок быстро побежал вдоль резных палисадов, усыпанных снегом, вдоль промёрзших деревянных расписных избушек из труб печей которых валил густой душистый дым, народу было много, хотя уже смеркалось. В питейной было тьма уже и без того пьяных мужиков, малец еле протиснулся к наливающей, взял у нее, что смог унести стеклянных пузырей и пустился обратно. По пути он чуть было не разбил добро, налетев на двух подвыпивших сельчан, но те его даже не заметили – так они спешили побыстрее попасть в корчму, что не замечали перед собою ни стара, ни млада. Как только принесли горячительное, маленький караванчик переместился чуть за деревню, за небольшой лесок, дальше по дороге, чтобы не мозолить глаза перед всем селом. Здесь, у большого дуба повозки поставили в табор и разожгли костер, где зажарили мяса, немного закусить перед сном. Раскрыли пузыри, выпили, повеселели, как водится, стали песни петь и плясать. Пацаненок залез в теплую крытую повозку, подальше от пьянствующих мужиков, перед этим, конечно же уперев немного себе мохорушки. Задымил под горой тряпья и меха, только одна голова и торчала из-под навеса. Резкий, будто поросячий, визг заставил его выглянуть к костру, где до пояса раздетого толстого купца, а был мороз, хлестали розгами двое других. Еще один лез вниз головой на старый высокий дуб, как рак в воду. А последний весело, но взаправду, серьезно, разговаривал с костром, как со своим другом. Малец, конечно, с мужиками, бродя по уездам, навидался уже многого, но чтоб такого, пока еще не видывал. И не сказать, что его это сильно прям уж испугало, но удивило все-таки ж немало. Пузатый весь в струпьях насилу отбился от своих импровизированных инквизиторов и залез, как был под тряпки на телегу – там и захрапел. Тот, что пятился на дерево, соскользнул вниз головой – его спасло, то, что тот, кто разговаривал с костром, как раз развалился прямо под ним и смягчил падение. Один из тех, что были с хворостинами, стал хлестать самого себя и клясть, что есть бранных слов; а второй бегал от воображаемого лешего – в итоге вмонтировался головой в тот же самый дуб и упал рядом со своими попутчиками. Тот, что занялся самобичеванием, медленно, но всё-таки дошёл до повозки и улегся дрыхнуть, как и не в чем не бывало. Мальчуган добил бычка и завалился спать, не обращая особого внимания, на произошедшее. Стало тихо, но через не бо́льшим четверти часу, он услышал голоса и высунулся снова. Двое чужих мужиков укладывали с улицы напившихся купцов в табор.
В момент, когда рассказ был почти уже досказан, я, случайно глядя по сторонам, нашел бутыль полупустую и так мне захотелось пить что в горле пересохло, того момента Гриша вовсе не заметил, а так внимательно смотрел он на мальца. Я сделал всего лишь пару глотков, легкой самогоночки, почти что меда сладкого – по вкусу так показалось и мне немного полегчало, а то совсем уж не в моготу такую вьюгу и мороз держаться было молодцом. Ну может я сделал еще несколько глотков для сугреву и кинул бутылку обратно в телегу к одному спящему купцу.
Пацанёнок наотрез отказался идти в деревню со мной и Гришей, в таборе ему было тепло, сытно и спокойно со своими, он знал, что они под утро проснутся и обоз двинется дальше, уже кто-то начинал даже бормотать сквозь сон – хмель немного уходил. Мы двинулись дальше, и я все-таки спросил у своего проводника, что же всё-таки происходило и куда он меня ведёт. Какое-то время, мы уже обошли по опушке лес, что стоял у края деревни, так, что как раз пройти вокруг него можно было минуя все овраги, лощины и балки с той стороны на нашу, но как уже понятно так было идти дальше. Вот уже показались огни окон дома Игнатыча, когда Гриша начал рассказывать о том, что происходит на селе в последние несколько дней, говорил загадками, упоминал баб, Болтуниху, Сестёр – но до смысла не дошел – мы вошли в расписную избу слепого гармониста. Дверь была распахнута настежь, пол крыльца уже навалило снегу, хотя занялся он никак не более чем часа три поди, а может и меньше, как скоро мы шли вокруг всей деревни, одному Богу было известно. Сени были завалены дровами, соломою, битой посудой, рваным тряпьем – ох, как было это не похоже на Петра Игнатыча, человека чистоплотного, аккуратного, он ни пылинки не пропускал и всегда в хате всё вылизывал начисто – до блеска. Да и всё у него вечно стояло, как по аршину меряет, всё по каким-то, как их там?!, полочкам; посуда по шкапчикам—блюцы, тарелки, сковороды, чугунчики; печь расписная, а рядом, стоят на своих местах – кочерга, чапельник, ухват, рогачи всякие; рушники-тряпочки висят все на своих гвоздиках-крючёчках – в общем, у Игнатыча всё всегда лежит на своих местах, там где надо, удобно, красиво, мирно, спокойно. В кухне было полным полно сажи из печи – хорошо что не было углей, а то бы изба уже бы во всю полыхала б —все стены были испачканы чернилами, красный угол разбит, валялся на полу, печь чадила – именно чадила, не дымила, – вьюшку залило, хотя задвижка была закрыта, – в горниле шипели раскаленные дрова, весь под был залит водою. Дверь в горницу была чем-то приперта, мы насилу ее отворили. Зашли внутрь – именно отсюда был виден свет на опушке – а здесь было как на кладбище, спокойно и тихо, только свинцовый безмен лежал у нас под ногами и вокруг по всем стенам горели свечи под иконами, – а было пусто. Никого. Я оглянулся. В горнице был я один, Гришка что-то там искал у бабьего кута. Я заметил, что за дальней занавеской, в чулане что-то копошиться – медленно, в свете свечей, я направился туда, медленно, под наблюдением всех святых, отодвинул занавеску и, в ту же секунду шарахнулся назад, оттуда на меня вылетело что-то совсем не понятное – не то собака, не то свинья, не то петух, не то кобыла. А головы три – и все три будто бы Кузьмич, Фомич и Петрович – хрюкают, блеют, кукарекают, – я что есть сил выбил стекло головою из горницы, еле просочился через оконный проем, порезал себе все бока об острые осколки стекла, – да, еще дикобраз этот сзади, держал меня за ноги и требовал чтоб я вернулся внутрь. Я насилу отбился, забыв про друга, оставшегося подле печи, и пустился наутек, куда глаза глядят. Я мотался по сугробам в пурге и ночной темноте, натыкался на палисады, заборы, старые амбары и покосившиеся сараи. Я обошёл деревню с другой стороны, полем, огородами, где днем сегодня и не был, вообще здесь не был давно, здесь кроме крапивы, кипрея да репья не было ничего за огородами, а дальше большие поля у вершинах, да лес вокруг. А зимою здесь и вообще ничего не было. Снег да снег кругом. Я немного пришел в себя, может с полчаса прошло, но не пойми сколько времени было. Мело и мело, не переставало. Действие хмеля потихоньку проходило, и я начинал чувствовать холод, проникающий до самых костей. Мне казалось, что сзади вдалеке за мной идет кто-то, не один, а несколько, в такую погоду разобрать было, конечно, невозможно. Я поперся вдоль концов огородов до своего овошника. На своей земле я оказался в принципе быстро, узнал своё колышущееся в метели чучело, обрадовался, потому что уже не чувствовал пальцев ног, в плохом смысле, и побежал мимо сугробов на грядках к своему дому. Вот моя изба, вот дверь – забежал, нет, ворвался на крылечко, где было так же холодно, как и на дворе; но только здесь не мело, не было ветра, не было мокрого, но холодного снега. Я запер дверь на засов и присел на старый бабкин дубовый сундук. Как же дома было хорошо. Как же тихо, как же пахло сеном с закут. Я содрогнулся, когда стекла затрещали не то от стука, не то от ветра. Я вскочил с сундука, поскользнулся на пол, практически на четвереньках пролетел сени и залетел на кухню, к печи. Зажег свечку и только сейчас заметил, что мои теплые валенки мирно стоят у подпечника, а я ходил в одних шерстяных носках последние несколько часов, наверно после дома Игнатыча. Я закидал дров в печь и разжег огонь. Стал растирать лицо и пытаться понять, что же происходит, но я опять содрогнулся, дверь заскрипела – в хату вошел Егорыч, подошел к печи и сел на низкую табуретку перед огнем, стал греть руки. Я пытался выведать у него, что же произошло с ним на пятаке, что было дальше, что с Болтунихой, что с ним, вообще что угодно, хоть какую-то информацию. Но он молчал и улыбался на огонь. Дверь скрипнула еще раз и в хату вошел Гриша. Он, как и все пришел к печи, стал греться, но в отличие от Егорыча заговорил. За окном продолжало наметать. В печи трескали березовые поленья. Я достал из печи чугунок с ароматным успокаивающим отваром. Батюшка Варфоломей утром, а вечером наш хороший друг Гриша, сперва строго на строго заклял нас больше ни при каких условиях не пить этой ночью никакого сорту алкоголя, да и вообще воздержаться от этого диавольского занятия, пригубив только лишь по престольному празднику крепленого вина. Далее Гриша начал свой рассказ.
Выпив немного вина со своим лучшим другом Григорий отправился спать, ведь уже через несколько часов нужно было вставать готовить алтаря к утрене. Гриша расстелил кровать за печью и залез под теплое пуховое одеяло. Совсем недолго хватило ему чтобы окунуться в сладкий сон, но громкий стук в окно заставил его как ошпаренного вскочить с кровати. Он узнал знакомое лицо – перед ним стоял сельский староста – молил пустить его в избу. Староста весь запыханный сел подальше от окна из которого, по его словам, смотрела на него его супруга на голове у которой вместо ее прекрасных густых волос торчала солома из полевой люцерны. Он рассказал, что давиче, как стемнело уже как несколько часов он перед своим домом увидал жену свою, но она его сперва не заметила. Выглядела она так, что ему это очень не понравилось, но самое страшное, что ему показалось что у нее сено на голове, а сзади хвост как у лисы. И если, может, это и было б естественно, не про солому говоря, то вполне б и красиво было и миловидно; но зная, что там у его жены отродясь такого не было он обеспокоился; от нее меж тем кто-то удалялся задним двором, видно было ночью плохо, но в свете луны он разглядел кого-то низенького горбатого, в черной шубе с длинным ворсом, будто это была и не шуба вовсе, а шерсть своя живая; удалялся неизвестный как будто в припрыжку или хромая. Было как-то не по себе, но он всё ж ки набрался смелости и подошел к жене, рассчитывая, что застанет ее врасплох. Но не тут-то было! Она, резко обернувшись к нему, закатила глаза и как будто не понимая, что так появляться на дворе совершенно невозможно, как давай клясть и ругать мужа, так что я насилу убежал от нее, насилу, и больше не нашел места, куда сейчас же можно было отправиться за помощью. Гриша выслушал беднягу, но не отпустил сразу. С десять минут они пили горячего чаю, Григорий молчал и думал. Затем попросил рассказать, а что делал староста с самого утра. Дела его, как всегда, привычные. Раз дело было зимой, он прошел по центральным деревенским дорогам, проверил везде ли убирают здесь снег; зашел к не совсем добросовестным жителям, посмотрел, не озорничают ли они; проконтролировал общий порядок, проруби, мосты; после обеду, устав немного, зашел в корчму перевести дух. Немного выпил, посидел, здесь понаблюдал за порядком, за тем, кто о чем говорил, нет ли каких спорных ситуаций и, как начало темнеть, отправился домой, а там что было он уже рассказал. Получалось, что ничего необычного, кроме того, что произошло у дома, не было. Староста успокоился, Григорий оделся, отвел его домой, убедился, что жена его все так же красива ,как и всегда и что те красные волосы, а не солома, у нее на плечах. Спросил у нее здоровья и о том, приходил ли сегодня на закате ее муж домой, на что она ответила, что он дошел до калитки, а затем развернулся и быстро направился в сторону большого моста, а явился только сейчас. Батюшка вернулся домой и лег спать. На утро отвел утреню, где увидел меня и, дабы не повторять вчерашней попойки, так он называл выпить по маленькой кружечке вина, ушел в свою келью. Попивая чай, смотрел в окно и, однажды, подойдя к нему, увидал, как я катился под бугор, потерял валенок, который однако ж не увидел уже, подойдя в следующий раз, видимо его кто-то подобрал наверно. День прошел спокойно, он уже готовился ко сну, когда раздался стук в дверь. На пороге стоял Дободолыч. Григорий пустил его, отпоил успокаивающим отваром, спросил, что же случилось. Василий поведал, как его жена за ним на жутком чудище гналась. Затем рассказал, как вообще день провел: утром, пока все дети поднимались, поиграл, подурачился, поболтал; снег со двора свез, дров наколол; затем на лесопилку пошел в елань; после лесопилки домой забежал, рюмочку жена налила, еще воды принес, тогда ему друг помог с другой стороны, что тепло к Аграфенушке относился; как он ушел, с полчаса еще дома побыл и вшинку с мужиками пошел. Завечерело, домой стал возвращаться, а там эта чертовщина. Ну вот и прибежал в святое место. Отправил отец Варфоломей его домой, заверил, что всё хорошо будет. Залез под мягкое пушистое одеяло, закрыл глаза, но заснуть не успел, снова покой его был потревожен. Опять пришел староста, опять с похожей историей, опять жена его мучила страхом, опять он чудом от нее улизнул. Пошел на знамение – икону в небесах, а на ней будто самого Варфоломея образ – вот и пришел опять сюда. А днем все то же самое, что и всегда: обход дорог, мест ,где народ собирается, с мужиками поболтал, к Игнатычу зашел, а на обратном пути к Болтунихе заглянул на пару рюмок и домой, а там… Отрезвевшего старосту отправивши на его хату, Гриша по чутью какому-то не стал ложится спать, а присел у печи, когда услышал какой-то шум со двора, выглянул в окно, где его лучший друг засыпал церковь снегом, несколько раз спускался к ручью, нес воду в заледеневших ладошках и окрапывал тем, что оставалось, церковные пороги. Гриша наспех накинул на себя шубу, вышел к церкви, где увидел, как друг опять потерял валенки у ручья, забрал его в дом без памяти. Пока его отхаживал, выслушал уже знакомую песенку. Во время этого услышал, опять какие-то звуки с улицы. Опять вышел. Александр Иваныч в одной нижней рубахе при свете полной луны пытался по деревянной черепице залезть на закомар. Что ему было нужно там, наверху понятно не было совершенно. Но он ругался на всех женщин на свете, естественно упоминал неосторожно их принадлежность к колдуньям, обвинял в связях с нечистой силою и прочих смертных грехах. Внизу стояла его жена – Наталья Кузьминишна – и кидалась в него снежками, умоляя слезть, так, мол, и разбиться можно было. Цели Иваныч своей не достиг, по крайней мере, никто не понял, что была у него за цель, соскользнул по обледеневшей крыше и полетел вниз головою. И как же ему по счастливой случайности повезло, что до этого такой же опивень навалил огромную кучу снега туда, куда он приземлился, мягонько, хорошо, только щеки поцарапал об ледышки в сугробе. Григорий помог ему выбраться из сугробу, подбежала жена его с непокрытой головой, Василисушка. Она была девушка стройная, утонченная и Сашку домой бы одна не дотащила бы, а жили они над ручьем, чуть ниже сельского пятака. Григорий помог ей довести пьяницу до дому, уже в дверях, Александр Иваныч начал признавать супругу и улыбаться. Когда Гриша возвращался, увидал как на той стороне по дороге, запыхавшись и вопя на всю деревню, бежали двое мужиков, то обгоняя друг друга, то нарочно пытаясь повалить друг друга на холодную землю; за ними бежали их бабы и звали их, просили подождать, воротиться домой. Вскоре они скрылись за деревьями, и Гриша воротился домой, где его ждал я. Дальше рассказ Григория был интересен для Егорыча. Он возвращался обратно в объективную реальность. Когда мы подошли к тому моменту, в котором сейчас находились, он начал рассказывать свою часть сегодняшних бродилок.
Домна Егоровна женщина была дородная, строгая, старого уклада. Современной моды не понимала и не признавала. Выпить могла, но абсолютно никакой страсти к этому делу не имела. На престольные праздники. Ее муж, Емельян Егорыч, сидел за столом у окна и держался за больную голову. Егоровна понемногу кляла его за вчерашние бесконечные посиделки у соседа-пьяницы, не могла понять, когда это все кончится и так и норовила, да и попадала грязной кухонной тряпкой по небритой опохмельной морде. Ох, как же она его достала. Егорыч собрался с силами и свалил во двор заготовить дров. Там увидел соседа, грустно улыбнулся ему, мол выпить естественно хотца, но жена, сам понимаешь. Хотя что он мог понимать, у него то жены не было, ему вольно. Дров нарубил, натаскал их в избу, пусть просыхают. Пошел на колодец, а то, что там приключилось, не помнил уже, так как пьянел и трезвел раза три, а то и пять за все это время. По дому все дела сделал, сел чаю попить душистого. Домна нет, нет, да и выругается на него. Смотрел он, смотрел на то, как баба его по избе хлопочет и брешет на него, наблюдал и смотрю, говорит, а у нее как будто из-за передника сзади хвостик, как у поросенка торчит маленький. Обернулась, а глаза глядь – поросячьи, а под ними как у хряка пятачок. Она как хрюкнет на него во все брюхо, он как вскочил в попыхах, телогрейку с шапкой схватил, пока выбегал из избы об косяк дверной лбом прихватился. Вырвался к соседу, выпили и, как водится, сорвались в питейную, к Болтунихе. По дороге чуть не налетели на какого-то мальца, его они не часто видели на селе, наверно от купцов проезжих бегал за самогонкой. Веселье продолжилось в корчме. Пили, болтали, кости бросали. Сосед куда-то пропал, но уж не до него было. Чем дальше в ночь время шло, тем больше шуму в большой избе было. Поодаль сопела Болтуниха – спать охота, но и рубляшек охота больше. Все пили, болтали и орали – тут за Глебом Николаичем, что с того дальнего конца в землянке еще жил, пришла жена, чтоб загнать его домой, он как увидел ее, глаза округлил, да как пустился наутек из корчмы, только его и видели. Жена устремилась за ним. Дальше толпа мужиков у стола, что ближе всего к выходу, как загудит, что-то обсуждали, как все разом поднялись, так и вывалились на мороз, а там давай метелить друг друга, да визжать, что есть мочи. Кто-то уходил сам, нарезавшись изрядно, кто-то только приходил отдохнуть. Заметил, однако, Егорыч, что все мужики, когда жен своих видели в этот вечер, то необычно, не как всегда были не рады им, а с каким-то даже ужасом на них реагировали. Сам он раза два точно, вырубался. Иной раз смотрит, никого нет почти в корчме, все висят в отключке на столах. А вот опять полна коробочка народу. В очередной раз пробудившись, смотрит – нет никого, вообще никого. Встал – в голове, естественно, водоворотево, – пошел к наливающей – нет Болтунихи. Дай, думаешь, выйду на свежий воздух, может кого и встретишь. Но не успел он выйти на свежий воздух, как его окликнул скрипучий бабий голос, он обернулся – на него летела Болтуниха и визжала, что есть глотки. Егорыч вылетел на улицу – стояла ясная морозная ночь, на небе полная луна, – за ним из корчмы на большой бутыли с самогоном вылетела бабка Болтуниха и давай лётать над ним по кругу пятака, а он от нее, будто не понимал, что вообще твориться. А он и не понимал, разве такое вообще можно было понять? Они кружились целую вечность, пока вдруг из-за вершины, со стороны сгоревшей бани, что на ручью, раздался выстрел, как из артиллерийской пушки, затем ярким светом пролетело над деревней как будто бы пушечное ядро и сбило ведьму с бутыли – баба угодила с визгами в сугроб, а бутыль закрутилась и взорвалась в воздухе, разлетаясь в разные стороны разноцветными огненными искрами. Пока повалившийся на снег Егорыч глядел на эти огоньки к нему подбежали закутанные в красивые шитые цветастые платки Ариша и Прасковья и помогли ему подняться. Прекрасные Сестры вывели оцепеневшего мужика из состояния психического шока. Они заверили его, что их бояться не нужно, что они в отличие от других женщин ни в кого превращаться не станут. Сестры завели беднягу обратно в теплую корчму, усадили за стол, что-то там нашли у наливающей в ее травах, сняли с еще тлеющей печи кипятку, заварили в глиняной посудине и дали выпить Егорычу. Голова его прояснилась. Сестры сказали ему, чтоб он больше ни при каких обстоятельствах не пил самогонки, тем более у Болтунихи, да и лучше бы чтоб вообще ее не пил. Мужик не мог понять почему же, на вопрос, а можно ли пить пиво, медовуху, збитель а ли бражку какую, Сестры переглянулись и улыбаясь хором ответили «Нет!». Внутри пускали слюни еще несколько мужиков, Ариша с Праскофьей строго еще раз наказали более не пить спиртного, долили горячего отвару и заставили немного отдохнуть. Егорыч опустил голову на руки, руки положа на стол, и, под тихий сладкий голос Праскореи и легкие поглаживания по спине Арины, забылся сладким сном. Проснулся он, сестер не было, и выглянул в заиндевевшее окно – мело. Он посидел еще с несколько минут, кто-то в глубине большой избы что-то бурчал себе под нос. Вошёл Григорий. Егорыч обрадовался ему несказанно. Батюшка позвал его с собой, и они вместе пошли вверх по деревне, через метель в избу к своему другу. Однако ж, сквозь такую непроглядную пургу, встречали они несколько мужиков, бегущих в разные стороны от своих баб.
Мы уже просидели так больше часу, трезвые, со свежей головой, попивая отвар. Стали размышлять и складывать мозаику из домыслов и фактов. Картинка начинала проясняться. С самого утра от нечего делать все мужики хотели выпить. И пили. Много пили. И в итоге начинала нам мерещиться всякая потусторонняя ерунда. Но были и не логичные вещи. Почему мужикам другие жены нормальными казались, а свои – бесовскими рожами? Гриша тоже пил, но ему ничего не показалось вообще? Сестры и Аграфена тоже были нормальные, они как бы против нечисти что ли были? Конечно, многое все равно прояснилось – чтоб опять ничего не началось мерещиться чего жуткого не надо было пить. И чтоб исключить хоть малейший намек на эти все явления не нужно было пить даже медовушки – Гриша как раз убрал кружечку с моим хмельным мёдом от высохших губ Егорыча. Последний немного расстроился, но потом улыбнулся и махнул на все рукой. Мы вышли из моей избы и направились к Петру Игнатычу, он не пил, не пил уже давно, но зато делал превосходное питиё. Метель потихоньку завершалась. Внутри расписной хаты всё было не так как давче – все чисто, никаких свечей, чертей и прочих ужастиков. Было уже под утро, хоть и темно – глаз коли, и Игнатыч уже затапливал. Слепой тепло принял мужиков, предложил им по рюмочке и был удивлен их отказу. Выслушал нашу историю и удивился. Говорит, у него всё хорошо было нынче – Кузьмич, Фомич и Петрович приходили, выпили изрядно у него, живы-здоровы, без каких-либо признаков мании или деменции побрели по домам, а жили-то они все рядом посерёд деревни, прямо у пятака. И тут у нас повис вопрос: а почему они никогда не пили у Болтунихи? Но Игнатыч этого не знал, конечно. Мы вышли от Петра Игнатыча пусть с маленькой, но какой-никакой информацией. Мы направились обратно в сторону пятака, прошли Егорычев дом, мой, мазанку старую, такую что в нашей средней полосе мало где увидишь, подошли к пятаку, а там что творилось, надо было видеть.
В центре стаяла толпа до пуза раздетых мужиков, обнявшись друг с другами вкруг, распевая молебны от лукавого, кружа и пятясь от толпы своих жен, причитавших в сторонке, иные даже рыдали, не понимая, что с их супругами творится. Некоторые мужики выбегали с криками из шинки и вливались в этот замкнутый круг. Староста, с совершенно обезумевшими глазами, не видя перед собой ровно ничего кроме бесовщины, чертил вокруг столпившихся мужиков белый круг своим собственным, снятым с ноги, сапогом по рыхлому снегу. Мы обошли эту сцену вокруг, опасаясь, что бабы нас заметят – всё-таки подсознание им еще не доверяло. Совсем рядом за большим старым ясенем, сейчас покрытым весь снегом, стоял дом Ивана Кузьмича. Мы тихо подошли. Было тихо, мы заглянули в окна – вроде никого. Чуть поодаль стояла хата Ивана Фомича – тоже все тихо, никаких признаков суеты. Подошли к последней избе – здесь жил Иван Петрович – подошли к крыльцу, еле успели отскочить – дверь вылетела с петель, а вместе с нею, точнее, верхом на ней, сам Петрович. Дверь с хлопком улеглась посерёд дороги, а на ней на четвереньках лаял ее давиче еще в своем уме хозяин. Мы еле успели отскочить во второй раз, когда из дому Петровича вылетел с кочережкой, обмотанной красной длинной тряпкою, мотавшейся далеко за ним, Кузьмич. Он бросился в сторону лающего Петровича, но не на него самого, а дальше к пятаку. Но Петровича-то он как раз и не заметил, и налетел прямо на него, перевалился, кувыркаясь через новоиспеченного человекопса и угодил в сугроб под ясень. Раздался звук трескающегося стекла – из дому Петровича, точнее из окна дома Петровича, вылетел Фомич. Он повалился на снег и стал кататься по всему двору, у него дымились портки. Мы забежали в избу, среди беспорядочного хаоса нашли ведро с водой, выбежали обратно на двор и облили Фомича. Он вскочил на ноги, как ошпаренный, будто это была не вода, а жидкий кипящий огонь. Мужик метнулся в сторону пятака, но запутался в кустах шиповника и так там и остался висеть посреди маленьких колючих веток. Фомич, Кузьмич и Петрович выбыли из списка тех, на кого не подействовала сегодняшняя горячка. Мы стояли поодаль того хаоса, что творился у питейной и не понимали, что нам дальше делать. Казалось, мы были одни при ясном сознании во всей окрестности. Но все-таки не мы одни. Ниоткуда возникла Груша – я обрадовался до трясучки – она позвала нас идти к Арише и Прасковье в дом. Гриша понял ее, согласился и повел всех за собою. Егорыч пошел за ним следом, а я и Груша побрели за ними сзади. Вопреки обычаям, Груша взяла меня под руку, одета она была легко и явно замерзла. Я немного прижал ее к себе чтоб она хоть чуточку согрелась. Наконец, мы зашли в избу к Сестрам. Те уже приготовили всем горячего чаю и пригласили за стол. Гриша перекинулся с ними несколькими словами, и они начали свой рассказ.
Было это в начале-середине декабря. Метель была на дворе несусветная, уже стемнело. Мы уже давно сделали все дела по дому, по двору, скотина вся наелась и успокоилась, дров нанесли на́долго, печь топилась – сидели мы под окошком с морозными узорами пили чай горяченький и резались в подкидного на щелбаны. Тут наше вечернее веселье прервал шорох в сенцах. Затем дверь заскрипела и в избу нагнали морозу несколько деревенских баб, все в снегу, запыхавшиеся, укутавшиеся во сто шуб. Мы пригласили их сесть и спросили, что их привело сюда в такой поздний час. Бабы сели кто куда и заговорили. Тяжело им живется, жаловались они, мы то, мол без мужиков обходимся, счастливые, а их звери уже до того их своим пьянством задушили, что мочи совсем никакой жить не стало. Третьего дня Фомич, Кузьмич и Петрович, так нарезались, что по́-темну выли на луну, да причем, не на полную, а на молодой месяц. Вчера Глеб Николаич с пьяну пытался выкопать свою землянку, чтоб повыше была. А сегодня Александр Иваныч ездил верхом на поросенке по заснеженному полю, а Спиридон Дормидонтович ел с котом сырую рыбу и играл с ним в зерни, а кот и правда будто ему подыгрывал, прибирая лапой кости к себе после каждого спиридонычева броска. И такая катавасия продолжается уже очень давно. Уже сколько лет на Руси-матушке всё спокойно: вот добры молодцы-то наши и пьют безбожно. Что нам с ними делать? Только вы, девки, незамужние, может, что и новое диковинное предложите? Вы всё ж ки, травы да коренья знаете, может, что им подмешать такое отворотное от зеленого змея. Мы переглянулись. Неужели настолько всё плохо на селе было, что прям так все мужики пили беспробудно и белели горячкою? Мы то с вами только знаемся, а с другими то по делу, но за вами никогда не замечали буйства или помешательства с перепою. Гриша вон тот вообще-то кроме кагора своего ничего в рот не берет. Но что делать, бабам отчаявшимся помогать надо было. Мы прикупили, чего не хватало у Болтунихи, чего в лесу не сыщешь и стали настаивать самогонку для них. Конечно, надо двадцать один день для пущего эффекта, но можно и неделю. И вот мужики начали потихоньку подпивать этот самогон, что бабы им наливали. Так и дома стали больше находиться, только вот пить то меньше пока не становились. А бабы им всё подливали и подливали – ну а они пили и пили. Как-то всё это оказало обратный эффект, как нам показалось. Но, поначалу, вроде и все хорошо было. Вроде и напивались мужики тем, что им жены наливали, в корчму стали меньше ходить, на самом деле, меньше. Но вот как дня три-четыре назад увидали мы, как за нашим домом, огородами, Александр Иваныч бежал в одной рубахе, а зимой же, пригнувшись, а на голове у него была лосиная голова с рогами. По одному только голосу его, клянувшему Наталью свою Кузьминишну, мы то и поняли, что это он. А на следующий день староста к Грише прибежал. Наши травы такого эффекта не должны по-идее были давать; мы, по меньшей мере, такого никак не ждали.
Сестры собрались и теперь мы все пошли обратно к питейной. Грушенька не отходила от меня ни на шаг, постоянно косясь на Сестер. На пятаке было теперь тихо. Ни души не было здесь, зато разного рода звуки доносились из корчмы. Мы зашли внутрь, на нас никто не обратил внимания. Вся шинка была заполнена сидящими то тут, то там мужиками, некоторые полусидели на соломе, кто облокотился на стену, иные оперлись на столы, другие смотрели в окно. Их жены стояли подле них, что-то им говорили, многие всхлипывали, текли слезы, как у тех, так и у других, какие-то бабы даже и рыдали. По-видимому, все уже всё знали. Сестры ходили и спрашивали у женщин что-то. Через несколько минут они вернулись к нам, мы все еще стояли у входа. Казалось, всё закончилось, но сестры сказали, мол выяснили, что бабы уже почти неделю мужикам своего самогону и не наливали. Не успевали, где-то они умудрялись нарезаться и сами. Мы все переглянулись и одновременно перевели взгляды на длинный низкий стол в углу, где обычно сидела Болтуниха – сейчас ее там не было. В хате уже шептались о хозяйке питейной, и стало нарастать какое-то недовольство. Быстро уже все забыли о том, что бабы хотели отравить своих суженых, и теперь искали Болтуниху на суд и расправу. Гул начинал нарастать, мужики, да и бабы тоже, стали рыскать по углам, пошли за ее стол, в чуланы, за дом, в амбар, в сарай, на скотный двор, в закуты, где же Болтуниха ведьма? Где? Уже начали громить корчму, но тут толпа расступилась и из ниоткуда бабка Болтуниха медленно, но, верно, прошла к центру хаты и, сев на первый попавшийся стул, потупила глаза в пол.
Бывает так, что человек, который с виду веселый всегда и никогда не унывает, ни над чем не думает, ему всё по боку метель; а в душе у него пустота, тоска, он все в себе держит. Проблемы свои никому не говорит, настроения своего хмурого никому не показывает. Доченька росла у нее веселая красивая жизнерадостная. Уже как ей не мало годочков то было и полюбила она паренька одного видного на деревне. И так сильно влюбилася, что вопреки приличиям всем за ним бегала без устали, помогала, чем могла, души в нем не чаяла, ночами не спала, им одним жила. Но случается так, что любовь эта злая жестокая до хорошего и не доводит. Нельзя так чтобы было в жизни, ни в коем случае, всегда нужно не унывать и только вперед и с песней по жизни идти, широко шагая с гордо поднятой головой. Да вот не получается. Не полюбил он сильно ее, мотало его по всем дворам да закоулкам – ни рюмки, ни юбки не мог пропустить. А она горемычная до того себя извела, что пошла к омуту глубокому и утопилася там из-за этой любви безответной. Говорила она и на того парня глядела со слезами на глазах, а он здесь был впереди всех стоял, но ничего она не сказала, что мол он это был – простила. Батюшка ее, больше жизни любивший, от этого горя так упиваться стал, что не долго времени проходя до того нахлестался, что зимою лютою в метель в сугробе завалился и околел. Одна баба осталась, без дитя без мужа, со своим женским горем. Забылась, забегалась, заработалась, закрылась душа многострадальная от света белого. А люди быстро чужое горе позабыли, будто и не было его вовсе; как ели, так и ели, как пили, так и пили. Продавала баба мужикам выпивку, бабам приправы да пряности; про себя, про былое забыла. Зачем думать про то, чего не воротишь? Сколько-то прошло времени, пролетело. И вот придумалось ей, а что мужиков от пьянства отучить, бабам-то помочь как-то. И стала отвар делать в самогонку, не то на мухоморах, не то на зверобоях, подливала в самогон и наливала мужикам. Вот бросят пить и не случится такого боле, как с ее семьей. «Не со зла я опаивала вас, хорошие вы мои, от гадости этой отвести вас хотела, которая мне жизнь сломала, бабонькам вашим помочь, деточкам вашим на радость. Не знала я про то, что жены ваши с Сестрами то же затеяли, что и мне на ум пришло. Не знала я что смесь эта такое диво даст, что черти вам чудиться начнут, а догадалась поди сама вот только давче. Простите меня, если можете, окаянную!»
Бабы стали подходить к ней обнимать ее, успокаивать, говорить, что хорошо все закончилось. Мужики прощали, плечами пожимали, зла не держали. Не будем больше пить! – зарекались, – Насмотрелись чертовщины всякой!
Солнце показалось первыми лучами над горизонтом. Стояло ясное морозное утро. Самая длинная ночь в году закончилась.
