Звезда Парижа [Роксана Михайловна Гедеон] (fb2) читать онлайн

Роксана Гедеон Звезда Парижа

Адель Эрио- 2

Глава четвертая

Первые вершины

Красота — тоже добродетель.

Красивая женщина

не может иметь недостатков.

Фридрих Шиллер

1

Они созерцали Вилла Нова с холма, сдерживая нетерпеливых лошадей, — всадник и всадница, молодой изящный блондин и ослепительно красивая синеглазая брюнетка.

— Мне нравится, — произнесла графиня де Легон своим низким, чувственным голосом. Белоснежный муслиновый шарф на ее цилиндре подчеркивал густую смоль темных волос: стан был обтянут тугим жакетом амазонки. — Да, мне нравится место, куда мы едем.

— Что до меня, — нетерпеливо сказал герцог Немурский, — то мне больше нравится женщина, которая там живет, а к вилле я равнодушен.

Графиня, смеясь, произнесла с легким акцентом:

— Что вы хотите — это мне известно. А вот чего хочу я? Сама не знаю. И как это странно — то, что мы едем туда вместе!

Мгновение спустя она добавила:

— Впрочем, я буду рада, если она примет ваше приглашение.

Графиня де Легон и двадцатидвухлетний герцог Немурский вот уже полгода, как были любовниками, хотя, надо сказать, у непостоянной жены посла было одновременно столько связей, что она не придавала продолжительности знакомства большого значения. Ее отношения с герцогом Немурским были такие свободные и дружеские, что она, прекрасно зная, что он едет в Вилла Нова лишь ради Адель Эрио, нисколько этому не удивлялась и не препятствовала. Она составляла ему компанию потому, что с тех пор, как увидела Адель в Опере, та представляла для нее известный интерес.

Сама Адель была совершенно застигнута врасплох этим неожиданным визитом. Пользуясь прохладой, наступившей в конце дня, она срезала цветы в парке. Принц крови и графиня застали ее в домашнем платье из прозрачного вышитого муслина, без корсета, в чулках розового шелка и домашних туфлях.

У нее сердце невольно пропустило один удар, когда она увидела герцога Немурского. Эпизод на балу, хоть несколько и померк, но не испарился из ее памяти — она хорошо помнила чувственный пыл, исходивший от этого юноши, и теперь, едва он взглянул на нее — заинтересованно, дерзко — все детали вновь ожили в сознании. Трепет пробежал по телу, в глазах вспыхнул теплый блеск.

Беттина де Легон, казалось, угадывала многое из того, что думала Адель. Когда они, целуясь, приветствовали друг друга, ее поцелуй был одновременно лукав и горяч. Графиня шепнула, чтобы слышала только Адель:

— Я приехала, чтобы предложить вам обмен, моя милая.

Адель, невольно улыбаясь, указала глазами на принца:

— Хотите обменять моего Фердинанда на вашего Луи Филиппа?

— Вы догадливы, — не переставая смеяться, сказала графиня.

— Не лукавьте. Мой Фердинанд уже давно ваш, не так ли?

— Зато мой Луи Филипп станет вашим, как только вы пожелаете. — Графиня сжала руку Адель в своей, пожатие было чувственным и горячим. — Хорошо, что мы так понимаем друг друга. Это поможет нам в дальнейшем. Ведь мы почти коллеги, не так ли?

Ее синие глаза смеялись, когда она любезно отошла в сторону и взяла под руку Тюфякина.

Разговор получился странным и возбуждающим: обе чувствовали взаимное притяжение и в то же время ревниво оглядывали друг друга. Адель облегченно вздохнула, когда графиня отошла. Ее тянуло к Филиппу Немурскому. От жары, летней духоты и долгого воздержания это чувственное влечение усиливалось десятикратно. Умом она понимала, что ничего хорошего из этой связи выйти не может, что Филипп так же не богат, как и Фердинанд, что он только втянет ее в новые долги. Но влечение было сильнее ее, она, вопреки доводам разума, хотела говорить с принцем, чувствовать его взгляды и, возможно, еще что-то.

Они ушли вглубь парка и устроились на скамейке, окруженной цветущими кустами амаранта. Адель со вздохом села, алые розы, которые она срезала, лежали у нее на коленях. Принц тихо произнес:

— Когда-то вы призывали меня к терпению. Достаточно ли я был терпелив?

Адель лукаво улыбнулась:

— Может быть, даже слишком.

Потом, прежде чем он успел опомниться и принять ее слова как поощрение, она легко, беззаботно заговорила о другом. О музыке. Один Бог знает, как она любит Оперу. Да и вообще, импровизировать на рояле — любимейшее ее занятие. Князь нанял ей учителей. Кто знает, возможно, при соответствующем образовании она даже сможет сама что-то сочинять — иногда у нее в голове проносятся обрывки мелодий…

Он слушал очень внимательно, хотя и был сбит с толку темой, которую она выбрала. Пока она говорила, он не сводил глаз с губ Адель, и ей даже казалось, что он смотрит на ее грудь, едва прикрытую легким муслином. И вдруг, словно не выдержав, герцог Немурский взял ее руку:

— Адель, разве вы не видите, что я люблю вас?

Ничуть не удивленная, она освободила пальцы и очень легко ответила:

— Меня нельзя не любить. Оттого меня все и любят.

Она все словно шутила. Он возразил:

— Все — не я, Адель. Я действительно готов привязаться к вам.

Она улыбнулась чуть насмешливо:

— Правда?

— Честное слово…

— Мне остается только пожалеть вас.

— Почему?

— Потому, что вы, мой дорогой мальчик, до сих пор не разучились выдавать желание за любовь. Надобно различать эти чувства. Мне не нравится, когда мне говорят о любви, а хотят всего лишь спать со мной.

— Это не совсем так, — пробормотал он.

— Что, вы не хотите этого?

— Хочу. Но это не все. Я по-настоящему увлечен, Адель. Иначе я не говорил бы о любви.

Она внимательно посмотрела на него. В темных глазах Филиппа ей почудилась не только заинтересованность и похоть, но и какое-то более теплое чувство.

И внезапно, едва она осознала это, едва поняла, что он испытывает к ней что-то похожее на то, что она чувствует к Эдуарду, в ней проснулось жестокое желание дразнить его, играть с ним, сделать больно. Сейчас, в данную минуту, ей и самой хотелось ласк юноши, но тем сильнее она предвкушала миг, когда он ей надоест. Она еще не знала за собой таких дурных качеств.

Выражение глаз Адель насторожило Филиппа.

— Что же вы скажете? — спросил он.

— Если вы влюблены в меня, тем хуже для вас.

— Почему?

Засмеявшись, она встала, прошлась по дорожке, скрывая от него недобрый странный блеск в глазах. Впервые ей попался человек по-настоящему уязвимый. Он даже сам открылся ей, показал свою незащищенность. Какое-то мгновение она еще колебалась, потом дурные чувства перевесили.

— Потому что я капризна, непостоянна, никому не верна, К тому же, я дорогая женщина, и то, что вы влюблены в меня, ничего не меняет. Что вы можете мне предложить?

Он, в бешенстве, поднялся:

— Черт возьми, вы нарочно хотите казаться хуже! Я же знаю…

Он намекал на то, что с Фердинандом дело обстояло иначе — от него она ничего не требовала. Адель сказала:

— Ну, хорошо, положим, денег мне ваших не нужно. Но…

— Ничего больше не хочу слышать! Нет ничего такого, что остановило бы меня!

— Даже ваш брат? О, монсеньор, не кажется ли вам, что с моей стороны было бы некрасиво, уступи я вашим домогательствам?

— Моим домогательствам? Господи Боже! Адель, вы не можете так говорить. Мои ухаживания — это больше и лучше, чем просто какие-то домогательства. Ради вас я распрощаюсь с графиней де Легон навсегда и не испытаю ни малейшего сожаления.

— Вы уверены?

— Больше, чем уверен. Ну, а вы сами, Адель? Помните бал в Опере? Я не слепец, я понял, чего вам не хватает. Вы ждали меня! Вы были рады, увидев меня сегодня! Разве не так?

— Нет, совсем не так. — Глаза ее смеялись. — С чего вы взяли? Какая самонадеянность! И какое пренебрежение к брату!

— У вас с Фердинандом все кончено, черт побери, я это знаю!

Он в бешенстве обломал ближайшую ветку. Адель, так и не давая герцогу Немурскому понять, серьезно ли ее сопротивление — было ведь так забавно держать его в неведении, произнесла:

— Все равно, это будет некрасиво…

Станут говорить, будто я поклялась заполучить всех братьев Орлеанов до единого, включая даже герцога Монпансье^[1], которому всего десять. К чему мне такая слава?

Ее загадочная, исчезающая улыбка, изящно наклоненная голова, длинная, словно выточенная шея с завитками локонов, каждое движение, каждый взгляд — все было продумано и рассчитано на того, чтобы очаровать собеседника. Был август. Адель в белом легком платье, с ее золотистой кожей и сочными алыми губами, была словно создана для фона, на котором кокетничала, — для этого парка, цветущих кустов амаранта, синего летнего неба. Скользнув еще раз по Филиппу чуть насмешливым взглядом, она, не приглашая его следовать за собой, молча пошла по тропинке, ведущей к берегу Уазы, — там, внизу, все дышало речной влагой. Филипп, хотя и пребывал в крайне неясном положении, не мог оторвать глаз от того, как она шла, как струились прозрачные пышные юбки вокруг ее длинных ног, как покачивался стан; и он пошел следом за ней, ослепленный, одурманенный, так, как олени идут за важенкой.

Минуту спустя он уже был рад, что оказался возле Уазы. Здесь, у реки, как он полагал, сама природа должна была действовать против Адель, звать к наслаждению, опьянять, ломать сопротивление. Казалось, Адель действительно поддавалась обаянию летнего вечера: она стояла очень прямо, обхватив локти руками, ноздри ее чуть раздувались, будто от волнения, глаза были устремлены вдаль, туда, где зеленое, цвета яшмы небо было подернуто бледно-розовыми облаками и на его фоне проступала далекая линия холмов.

— Адель, — шепотом произнес он ее имя.

Она не ответила. В высокой траве перекликались кузнечики, а чуть дальше, в приречном тростнике, хором квакали лягушки. Солнце пряталось за горизонт, небо постепенно меняло свой цвет из зеленого на сизовато-серый. Помедлив немного, Филипп ступил шаг вперед, и его рука не слишком смело, но очень нежно обвила талию Адель.

Она не сопротивлялась, лишь искоса взглянула на него, чуть повернув голову, в зеленом взгляде мелькнуло лукавство. Не в силах остановиться, чувствуя своей рукой, какая она гибкая и податливая, и надеясь, что его не остановят, Филипп принялся целовать тонкую изящную шею, чуть отогнув муслиновые оборки. Его затуманенный взгляд проникал ниже, угадывая очертания упругих полукружий грудей. Адель, ни вздохом, ни словом не поощряя его, но и не останавливая, запрокинула голову. От горячих губ Филиппа по телу плыли теплые волны. Его язык проник в ухо, стал ласкать так нежно и жарко, что сладкое томление разлилось под ложечкой, и на какой-то миг она ощутила себя как в тумане.

Одна рука Филиппа отводила в сторону тяжелую волну ее волос, вторая медленно, словно завороженная, ползла с талии вверх и, наконец, забравшись за корсаж, сжала левую грудь, мягко нажала на сосок — следовало признать, что этот молодой человек терпелив, чуток и весьма страстен.

Впервые за все объятие Адель повернула голову, оказалась к принцу в профиль. Филипп, уже долго ждавший этого движения и тосковавший по ее рту, обнял ее сильнее, почти прижал к себе. Их лица были сейчас совсем близко, их дыхания почти сливались, они балансировали на очень тонкой грани, всего миг оставался до горячего поцелуя, которого хотели оба, но Адель словно дразнила его, словно ни на что не решалась, тогда, решив проявить твердость, Филипп сам подался вперед, чтобы завладеть этими розовыми соблазнительными губами, чувственный изгиб которых сводил его с ума. В самый последний миг Адель отшатнулась, не позволив ему этого.

— Почему? — прошептал он, изо всех сил стараясь быть терпеливым.

Она разомкнула кольцо его рук, неспешно поправила платье.

— Потому, что мне так хочется, Филипп… Мне.

— Но почему?

— О, мой дорогой принц, как бы нам обоим ни хотелось, мы не должны скверно относиться к вашему брату.

Филипп так и не понял, шутит ли она, издевается или говорит серьезно. Она исчезла, скрылась среди деревьев, так ничего и не объяснив.

Герцог Немурский в бешенстве ударил ногой по пню, торчавшему из земли. Что это за женщина? Чего она хочет? Почему отказывает ему в том, что, по слухам, позволяет многим? Или, может быть, не отказывает, а просто смеется? В любом случае, желание владеть ею вошло в его кровь и плоть. Филипп поклялся, что не оставит дела, пока не добьется своего. Он давно понял, что она чувственна, а кто может удовлетворить ее чувственность здесь, в Компьене, если с Фердинандом она разошлась, а князь стар и болен? Надо сыграть на этом. Надо, черт возьми, не то она станет его проклятием… фантомом, который вечно будет посещать его по ночам.

Любви Филиппа добивались многие женщины: отчасти потому, что он был сын короля, но и потому, что он имел известность как хороший любовник. Ему было странно поведение Адель. Не приезжая к ней в течение месяца, он думал, честно говоря, слегка потомить ее, подразнить, заставить дожидаться приезда — что ж, поначалу ему показалось, что расчеты оправдались. Но она вела себя как-то странно. Он много отдал бы за то, чтобы понять, что у нее в голове, и узнать, способна ли она любить кого-либо — в частности, его самого. Ему почему-то этого хотелось.

Полузакрыв глаза, он снова вспомнил, как она соблазнительна, как легко дышит ее полная упругая грудь, соски которой, казалось, вот-вот могли прорвать тонкий муслин, какие изящные и вместе с тем круглые очертания ее бедер, а кожа — прохладная и нежная, как сам шелк…

Кровь тяжело застучала в висках у Филиппа. В этот миг он даже пожалел, что обнимал ее, потому что только после этого объятия до конца понял, как нужна ему эта женщина и как бешено он жаждет ее… Без нее ему не будет жизни.

Возвращаясь на виллу, Адель заметила графиню де Легон. Та стояла, почти припав к стеклу веранды, и, казалось, не видела никого, кроме Мартена, расседлывающего лошадей. Мартен был главный конюх на Вилла Нова. Адель тоже обращала внимание на этого высокого, смуглокожего, могучего парня в вечно полурасстегнутой рубашке, из-под которой виднелась курчавая поросль на груди, парня с необыкновенно дерзким и блудливым взглядом. Графиня де Легон, похоже, отдавала ему должное. По крайней мере, наблюдала она за ним крайне заинтересованно. «Неужели? — подумала Адель, едва сдерживая смех. — Впрочем, я очень рада, что и для Беттины у нас нашлось занятие!»

Уже много раз она ловила себя на мысли, что стала говорить «у нас». Ей действительно начинало казаться, что все хозяйство князя — это и ее собственное хозяйство.

Ужин был изысканный, хотя и очень тихий — приходилось помнить о болезни старого князя. Если Тюфякин и догадывался о цели неожиданного визита Филиппа Немурского, с которым прежде был едва знаком, то ни словом не дал это понять.

Адель вела себя так, что ее ни в чем нельзя было упрекнуть: равно беседовала со всеми, трогательно заботилась о Тюфякине, смеялась и шутила так сдержанно и изысканно, что ее манеры не уступили бы манерам герцогини. На уме у нее, впрочем, было только одно: она хотела как можно сильнее очаровать принца крови, так, чтобы к концу вечера он был опьянен до конца.

Зачем ей это было нужно? Может, чтобы убедиться в своих силах? Цель ей вполне удалась, уже под конец ужина герцог Немурский заявил, что для него дорога в замок кажется крайне утомительной, а когда к его мнению любезно присоединилась графиня де Легон, князь предложил сыну короля и его спутнице располагать его домом для ночлега. Адель распорядилась насчет комнат. Когда после ужина все перешли в гостиную, мадемуазель Эрио села за рояль, решив испытать чары своего голоса еще и на герцоге. Филипп Немурский слушал, стоя рядом и чуть опираясь рукой на инструмент. Он впитывал голос Адель, казалось, всем своим существом и не отрывал от нее жадного взгляда. Порой его охватывало безумное, невероятное для светской гостиной желание схватить Адель в объятия тотчас же, на глазах у всех, почувствовать ее губы, ласкать это гибкое, изящное, сильное тело. Он пересилил себя, заведя руки за спину. Адель скользнула по нему взглядом, и глаза ее лукаво сверкнули — она чувствовала, что с ним.

И еще не знала, сможет ли отказать.

Предвидя, что Филипп будет снова добиваться своего, она тем не менее, не спешила. Не менее терпеливо, чем вчера, она устроила Тюфякину постель, проследила, чтобы лекарство, очки и сигары были у него под рукой, чтобы достаточно масла было в лампе и чтобы к его услугам были вечерние газеты. Как обычно, она провела у него полчаса перед сном. Князь спросил, собирается ли она принять приглашение в Компьен — герцог Немурский, получив недавно эполеты полковника, намеревался отпраздновать это событие большой пирушкой и приглашал Адель в замок. Она, еще сомневаясь, ответила вопросом на вопрос:

— Что вы сами думаете об этом, князь?

— Я был бы рад, если бы вы развеялись, однако мне кажется, что пирушка будет похожа на оргию.

— Вы думаете?

— Я сам военный и знаю, как празднуются такие оказии. Берегитесь, Адель, там бывают самые неприличные выходки.

— Что-то вроде того, когда уличные девицы танцуют на столах?

— Да.

— Благодарю вас, Пьер. Вы предупредили меня, и теперь я не боюсь.

В его глазах промелькнуло беспокойство. Адель, мягко улыбнувшись, села рядом, пожала руку князя и поцеловала в щеку:

— Вам не о чем тревожиться. Вас я не променяю ни на кого, даже на десятерых принцев сразу. Мне с вами спокойно, Пьер, и я хочу, чтобы вы чувствовали то же самое.

Жюдит, раздевавшая Адель, успела заметить, что мягкая улыбка госпожи, с которой она вернулась от князя, сменилась на загадочную. Мадемуазель Эрио ничего не объясняла, но горничная и так поняла: ванна более душистая и тщательная, чем обычно, новая ночная рубашка и капелька духов, нанесенная на ложбинку между грудями — это были признаки, свидетельствующие о том, что Адель кого-то ждет. Кого — это было ясно. Не скрывая лукавства, Жюдит спросила:

— По-видимому, дверь закрывать сегодня не следует, не так ли, мадемуазель?

Адель рассмеялась.

— Конечно. Думаю, сегодня мне не будет скучно.

— Желаю вам этого от всего сердца, мадемуазель.

Адель, не укрываясь, легла на прохладные простыни и, закинув руки за голову, попыталась разобраться, что же все-таки чувствует. Кокетство требовало терзать герцога как можно дольше, но это было бы слишком мучительно для самой Адель, кроме того, слишком банально. Он и так привяжется к ней, может быть, даже сильнее, чем если бы она ничего ему не позволила. Надо дать ему насладиться обладанием и самой получить от этого удовольствие, ну, а потом… потом будет видно.

Если уж на то пошло, то она заранее его обо всем предупредила.

2

Она проснулась, почувствовав прикосновение горячего рта к правому соску. Чья-то рука была переброшена через ее талию и медленно, круговыми движениями гладила спину. Дремота мгновенно рассеялась. Открыв глаза, она встретилась со взглядом Филиппа. Заметив ее пробуждение, он весь напрягся — она поняла это по мускулам у него на руке, — так, будто хотел показать, что не отступит так легко от того, что уже завоевал.

Адель, чувствуя невольный трепет под ложечкой, перевернулась набок, мягко взъерошила волосы принца и улыбнулась. От ее улыбки, довольно ласковой и поощряющей, Филипп почувствовал облегчение.

— Значит, скандала не будет, — произнес он негромко и тоже улыбнулся.

— Какой же может быть скандал, если я сама открыла дверь? Я не лицемерка.

— Но вы все-таки спали, — с гримасой сказал он. — А я не мог заснуть. В меня словно вселился демон.

— Не надо громких слов. Вы просто очень хотели меня, это я понимаю.

Она говорила очень ласково, так, как никогда еще с ним не разговаривала, отбросив в сторону покрывало, открывая свои ноги во всей красе.

Он с видимым удовольствием и восхищением проследил ее всю, от лица до кончиков пальцев на ногах, никогда прежде им не виденных. Коротко вздохнув, она приподнялась на локте и, касаясь рукой его щеки, сказала:

— Скандала не будет, мой принц, но будет два условия.

— Что угодно… Мне кажется, я жизнью готов пожертвовать, лишь бы вы позволили мне показать мои скромные таланты.

— Вы галантны, Филипп. Однако жизнь ваша мне не нужна. Просто у меня есть правило — не зачинать детей.

Он в недоумении смотрел на нее.

— Это значит, — сказала Адель, — что эта ночь должна доставить мне удовольствия — и вам так же, но она не должна доставить мне беспокойств. Довольно того, что я уже имею.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, Филипп, что если вы хоть раз нарушите это мое правило, вам больше никогда не будет места рядом со мной.

Он больше следил за движением ее губ, чем за словами, однако кивнул головой в ответ на ее слова.

— Вы ручаетесь за себя, Филипп?

— Адель… — Поднявшись с колен, он очутился почти рядом с ней, присев на кровати. — Вы так мало цените меня как мужчину, дорогая.

— Напротив. — Ее голос понизился до шепота. — Я еще в Опере почувствовала, что вы отличаетесь от своего брата.

— Я очень отличаюсь. Вы это поймете. И я обещаю вам что угодно.

Она засмеялась.

— Хорошо. Значит, второе условие я скажу вам после.

Приподнявшись, Адель села на постели. Ей тоже хотелось поспешить, слова уже надоели до безумия. Филипп на две-три секунды замер, глядя на эту прекрасную юную женщину. Лунный свет, льющийся на нее через прозрачные занавески, придавал золотистости ее коже, а глаза делал почти черными. Тяжелая волна медового цвета волос падала вдоль спины, одна грудь была обнажена, соблазнительно темнел розовый сосок, шелковая рубашка плавными штрихами обрисовывала все линии хрупкого изящного тела. Трудно глотнув, Филипп протянул руки, медленно потянул подол сорочки вверх, — Адель выгнулась, облегчая ему процесс раздевания, потом, уже обнаженная, снова откинулась на подушки и чуть подвинулась, освобождая ему место рядом.

Она ждала, глядя как он раздевается. Филипп оказался стройным, даже слегка юношески худощавым, но это была здоровая, приятная худощавость, и сложение у него было мужское — широкая грудь, узкие бедра, длинные сильные ноги, а кожа — Адель легко в этом убедилась, протянув руку — почти бархатистая.

— Вы очень красивы, — произнесла она, несколько удивленная. — Признаться, гораздо красивее, чем я ожидала.

— Любопытно, — сказал он и, не теряя ни минуты, присоединился к ней.

— Любопытно?

— Да, любопытно, что же тогда говорить мне о вас?

Их губы впервые встретились в очень коротком, дразнящем поцелуе, и Адель прошептала:

— Знаете… говорить вообще не надо. Разве это место для того, чтобы говорить?

Она чувствовала, как нарастает в нем желание. Его мужская плоть поднималась, не сразу, а упругими толчками, но какое-то время Филипп лежал очень тихо и неподвижно, словно любовался ею, слушал ее дыхание и привыкал к ней. Потом он сделал то, чего Адель не ожидала, — с настойчивой нежностью раздвинув ее бедра, он вошел внутрь, погрузился в нее на самую малость, может быть, на два дюйма. Она была чуть влажная, но не пылала страстью Почувствовав это, он остановился, и Адель, принявшая его действия за непростительную поспешность и уже почти разочарованная, поняла, что это была лишь какая-то неведомая ей тактика. Его плоть, жесткая, налитая, привлекательная и пугающая своей величиной, едва-едва касалась ее внутри, то подергиваясь, то обходя расщелину по кругу, то вовсе исчезая, раздразнивала самые чувствительные точки, так, что все тело Адель невольно напряглось от этой сладкой муки и предвкушения, тем временем как Филипп, тихо улыбаясь, ласково обцеловал шею, нежное углубление, где бился пульс, и припал горячим ртом к темно-розовой пирамидке соска, напрягшейся и отвердевшей под его губами.

Это было очень приятно. Гораздо приятнее, чем в любом другом случае; можно было даже сказать, что Адель впервые после разлуки с Эдуардом испытывала что-то подобное. За последнее время она изрядно поднаторела в искусстве разыгрывать страсть и при необходимости могла изобразить прямо-таки бешеный экстаз, но на этот раз ее тело действительно отвечало, наслаждалось, ждало продолжения, молило о ласках. Так было с самого начала, едва она увидела Филиппа; этому были причиной и его внешность, и его умение. Убедившись в его терпении, она смогла расслабиться и полностью отдаваться ласкам, насладиться каждым мгновением происходящего. Его язык ласково и неспешно обводил сосок по кругу, теребил из стороны в сторону, он слегка покусывал его, в то время как теплая рука расточала тепло и ласки другой груди. Дыхание у Адель становилось прерывистым, но одновременно с возбуждением на нее нисходил какой-то странный покой, уверенность, вызванная, быть может, рукой Филиппа, лежащей у нее на плече и словно защищающей от всяких неожиданностей. Бедра ее задвигались, ноги чуть согнулись в коленях, вся она стала горячей и влажной от невыносимого желания втянуть его в себя, почувствовать его жесткость, его могучую величину.

Она хотела теперь только одного — лишь бы он усилил ласки там, у нее внутри, либо взял ее, наконец, полностью; любой из выходов казался ей желанным.

Заметив ее движение, он погрузился в нее глубже, но не до конца, стал ласкать ее с удвоенной силой и страстью, так, что она застонала, ее бедра сжались, словно пытаясь втянуть в горячую расщелину вздыбленную мужскую плоть, и внезапно Адель, слегка раздраженная этой медлительностью, почувствовала в его действиях некоторое лукавство. Филипп все так же ласкал губами ее груди. Мягко схватив его за волосы, она заглянула ему в глаза и прошептала:

— Я уже почти пепел. — Голос ее прервался. — Чего же ты ждешь? Я готова…

Все его тело было напряжено, будто от страшной муки, он сдерживался, как она поняла, из последних сил, однако ответил лукаво и слегка мстительно:

— Попроси.

— Попросить? — прошептала она.

— Попроси, если тебе хочется… Должно же быть наказание за то, что ты так долго от меня бегала.

Глаза Адель блеснули, трепет, пробежавший по ее телу, отдался в его теле сладкой мукой.

— Я не буду просить, — прошептала она, принимая его игру. — Ты сам не сможешь удержаться.

Она с силой приподняла его голову, горячими губам припала к его рту, даря поцелуи, каких между ними еще не было. Ее язык, сладкий, умелый, ворвался в его рот, лаская так, что Филипп не мог оставаться безучастным — он вернул ей этот поцелуй, и какой-то миг их рты, оба равно страстные и настойчивые, пожирали друг друга. И едва почувствовав этот его ответ, ее руки сладострастно заскользили по его плечам, груди, обвели соски, а ее бедра и все ее тело — сильное, гибкое, золотистое — задвигалось под ним с невероятной страстью, призывно, томительно, почти агрессивно. Сплетая стройные ноги у него на ягодицах, крепче прижимая к себе этим объятием, она жарким шепотом обожгла ему ухо:

— Ну же, Филипп… Глубоко-глубоко! Разве ты не хочешь?

Такого не выдержал бы никто. Одним мощным толчком он вонзил свою изнывающую плоть в самые ее глубины и тут же услышал прерывистый, едва различимый, торжествующий смех Адель. Почувствовав его в себе, она сократила мышцы внутри, сжала его яростными тисками, словно пытаясь слиться с ним, ее бедра сделали несколько толкательных движений, и при каждом движении ее язык врывался в его рот. Филипп испытал поистине дикое возбуждение.

Схватив ее за руки, сплетаясь с ней пальцами и закидывая ей локти за голову, он покрыл ее своим телом, стал вонзаться в нее с сумасшедшей силой, почти жестоко, словно стремился разорвать ее, проникнуть до самого сердца, и в то же время чувствовал, что она жаждет того же. Адель кричала под ним от боли и наслаждения, лоно ее неистово пульсировало, и тогда его толчки стали еще жестче и глубже, пока он, наконец, не ответил ей таким же неистовым содроганием, успев в последнюю секунду выскользнуть наружу и извергнуть горячие потоки семени вне ее тела.

Расслабленные, задыхающиеся, они какое-то время лежали неподвижно. У Адель сознание было словно затуманено. На миг она забыла, где находится и с кем. Наслаждение, испытанное ею, было так велико, что она жила сейчас только этим. Она пробормотала что-то. Филипп, хотя и находился в полубеспамятстве, прислушался и вдруг с кошмарной ясностью понял, что с ее губ сорвалось мужское имя — Эдуард.

Филипп приподнялся на локте.

— Что ты сказала?

Адель, тоже понимая, что совершила оплошность, тем не менее, рассудила, что теперь уже ничего не поделаешь. Она твердо и настойчиво освободилась из объятий любовника, отвернулась, набросив на себя покрывало.

— А что я сказала?

— Ты кого-то назвала. — От злости у него перехватило дыхание. — Ты сказала «Эдуард».

Адель равнодушно спросила:

— И это все?

— Черт побери!

Он схватил ее за плечи, перевернул на спину, пытливо вглядываясь в ее глаза.

— Она говорит об Эдуарде, а потом спрашивает: «И это все?» Вот это мило!

— Право, Филипп, чего вы привязались? Что вам до того, что я сказала? Разве вам было плохо?

— А вам?

— Мне было очень хорошо. И даже если бы вы назвали меня после этого Маргаритой, мне было бы все равно, потому что свое я получила.

— Да, черт побери! Может, вам было бы и все равно, потому что я сам вам безразличен. Но, Боже мой, это даже возмутительно! Вы не смеете думать о ком-то другом после удовольствия, которое доставил вам я. Я, а не какой-то Эдуард! Кто он такой, этот Эдуард?

Адель был неприятен этот разговор. После того, как тело ее было столь бурно удовлетворено, она вообще предпочла бы остаться одна. До чувств Филиппа ей не было дела, успокаивать его было лень, кроме того, ей вообще хотелось его помучить. Она усмехнулась.

— А вы ревнивы. Это мне совсем не нравится, ваше высочество.

— Я имею право быть ревнивым.

— Право? Какое право? Я свободная женщина, и наслаждаюсь с кем хочу. Если мне угодно будет взять нового любовника, я сделаю это… Это, между прочим, моя профессия.

— Ты можешь брать кого угодно ради заработка. Но бредить о каком-то Эдуарде после моих объятий ты не смеешь. Смотри, я предупреждаю тебя. Я только на первый взгляд галантен. Берегись.

Ее глаза были полузакрыты, но он видел, какой насмешливый огонь мерцает под опущенными длинными ресницами. Этот ее взгляд — иронический, даже издевающийся — вывел его из себя и довел до такого бешенства, что Филипп на миг потерял самообладание. Резким движением опрокинув Адель на подушки, он склонился над ней, обжег безумным взглядом, и его руки почти сомкнулись на ее горле. Она не сопротивлялась, молча глядя на него.

— Ты скажешь, кто такой Эдуард?

— Нет.

— Я задушу тебя, если ты вздумаешь меня обманывать. Никто не смеет выставлять меня на посмешище, даже ты.

«Раньше меня привлекала эта его неистовость, — подумала Адель. — А теперь? В любом случае, он более интересен, чем Фердинанд». Вслух она небрежно произнесла:

— К чему столько громких слов? Вы ничего подобного не сделаете.

— Ты уверена?

— У вас не хватит духу.

Он встряхнул ее так грубо, как только мог, в душе понимая, что она права, и желая причинить ей боль.

— Я предупреждаю тебя, Адель. Не обманывай меня. От меня, могут быть большие неприятности

Она развела руки, лежащие вокруг ее горла, в стороны, холодно улыбнулась, переворачиваясь на живот.

— Почему бы вам не заняться чем-то другим, Филипп? Вы так великолепно проявили себя в первых! раз. Неужели столь непревзойденный любовник, как вы, остановится на достигнутом?

Даже если она чуть-чуть смеялась над ним или желала замять размолвку, ее слова прозвучали как откровенное приглашение. Кроме того, у Адель была идеальная линия спины, и Филипп, словно завороженный, снова охваченный зовом плоти, склонился над ней, скользнул руками вниз, сжимая груди, покрыл поцелуями каждый позвонок, лопатки, плечи. Трепет пробежал по телу Адель.

— Как хорошо, — проговорила она, передергивая плечами от возбуждения.

Филипп скользнул рукой между ее ног — она была влажная. Тогда, осторожно покрывая ее своим телом, он раздвинул ей ноги и нежно вошел сзади. Резко и ритмично двигаясь, он прерывисто прошептал, откидывая волосы с ее уха:

— Я люблю тебя, Адель.

«Ах, как он меня напугал этими своими угрозами», — подумала она насмешливо, и эта мысль была последним проблеском сознания в эту ночь.

3

Филипп, герцог Немурский, ухаживал за мадемуазель Эрио с изяществом настоящего французского дворянина. Поскольку принц жил неподалеку от Вилла Нова, в Компьенском замке, то Адель каждое утро получала какие-то знаки внимания: то новую шляпку в коробке, то ноты романса, то новую книгу, то букет. Подарки были, как правило, недорогие, за исключением золотой цепочки с сердоликом, но зато отличались искренностью и постоянством.

Сама же связь с принцем крови была неровной и развивалась словно по кривой, какими-то вспышками…

Филипп был ей очень нужен, особенно в первые дни, когда она чувствовала себя такой физически неудовлетворенной. Иного молодого человека на примете не было, кроме того, нелегко было найти такого умелого любовника, как принц. Но она очень хорошо предвидела, что скоро острота ее ощущений притупится, Филипп ей поднадоест, захочется найти кого-то другого, поэтому не желала связывать себя даже малейшими обязательствами и постоянно напоминала ему о своих капризах, взбалмошности и изменчивости, что выводило его из себя и вызывало ссоры. Самого Филиппа она не любила. Она вообще не могла любить никого, кроме Эдуарда: он засел в ее сердце, как заноза, заполнил все чувства, и в душе было место только для него.

Возможно, если бы герцог Немурский был равнодушен к ней, она бы разыгрывала влюбленность, кокетничала, говорила сладкие слова, но, раз он уже был влюблен, все это было ненужно. Вообще, горе было мужчинам, которые вручали ей свое сердце, — она испытывала желание играть им, как мячом, причинять такую же боль, какую испытывала сама.

Филипп не мог понять, что происходит в ее мыслях, почему Адель так портит, чуть ли не опошляет все, что между ними происходит. Она будто нарочно выставляла в качестве причины их связи именно похоть — голую, неприкрытую, и это оскорбляло его, приводило в отчаяние. У нее вообще был какой-то мужской подход к связи; она использовала мужчин, как часто мужчины используют женщин, для удовлетворения и еще каких-то практических целей, не даря им ни капли чувства, не думая о них, не обременяя себя излишними переживаниями, неизменно оставаясь холодной, спокойной и насмешливой.

Очень скоро Филипп осознал, что Адель — самая сладострастная женщина из всех, кого он только знал. Она не только все умела, она еще и не признавала никаких предрассудков в любви, не знала стыда, могла делать все, что угодно, и во всем черпала истинное, искреннее наслаждение, которого не стеснялась. Она если и влюблялась, то только телом. Невероятная чувственность в сочетании с красотой

НЕТ СТРАНИЦЫ (брак книги)

— Адель, это очень сложно.

— Я знаю.

— Это почти невозможно.

— Почему?

— У вас нет титула, и потом, этот ваш образ жизни… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Король, мой отец, не согласится.

Нисколько не обижаясь, она рассмеялась:

— О, мой дорогой Филипп, не уж-то вы не знаете, что сказать королю?

Ее изумрудные глаза глядели пристально, испытующе. Филипп пожал плечами.

— Я попытаюсь, Адель. Я сам был бы рад…

— Попытаетесь? Вот и отлично. — Она заставила лошадь идти быстрее. — Титул — это, знаете ли, не так уж важно в нынешнее время. Слава Богу, мы живем не при Карле X, быть аристократкой хорошо, но можно ею и не быть, не так ли? Разве все эти мадам Дон, мадам Патюрль, бывающие во дворце, — аристократки? И разве ваш отец так уж подвержен предрассудкам? Он всюду ходит с зонтом, показывая, что любит простой народ. А я ведь плоть от плоти его, этого народа.

Шутила ли она? Филипп неуверенно произнес:

— Адель, подумайте, с какой стороны мне подойти, говоря об этом? Какие услуги вы оказали дворцу? Чем я могу обосновать вашу просьбу? Ваш образ жизни…

Усмехаясь, она небрежно бросила:

— Если станут допытываться, скажите, что вы предпочитаете спать со мной, чем с любой дамой из общества, предпочитаете так же, как и ваш брат, — что, разве это не достаточная заслуга с моей стороны?

— Вы смеетесь. И потом, я просил вас не говорить больше о Фердинанде…

— Если вы просили, это еще не значит, что я не буду говорить. — Она натянула поводья. — Устройте мне приглашение ко двору, Филипп! Это очень для меня серьезно. Придумайте что-нибудь. Скажите его величеству, что я предана дому Орлеанов и со временем, когда стану влиятельной, буду рада оказывать этому дому более важные услуги — хотя и те, что я оказываю нынче, тоже заслуживают благодарности. — Ее глаза блеснули весельем. — Думаю, если не ваш отец, то ваша мать непременно их оценит.

Это было важно для нее. Она почему-то думала, что, сумев побывать там, куда имел доступ Эдуард де Монтрей, как-то облегчит тяжесть на душе. Какой-то слепой инстинкт толкал ее туда. А еще она хотела вознестись так высоко, как это только возможно, достичь всего, что в ее власти. Словно желая позлить Филиппа, Адель сказала:

— Фердинанда было бы легче уговорить.

— Прекратите говорить о Фердинанде! Что вам этот двор? Вы не представляете, какая там скука.

— Я хочу этого. Таков мой каприз. Я не хуже любой дамы, которую принимает королева Амелия, более того, я даже лучше, потому что я искренна.

И еще потому, что царствование Орлеанов мне действительно нравится. Оно как раз для меня.

— Это правда?

Она качнула головой:

— Разумеется. Чего я могла бы достичь при Карле X, которого окружало лишь старое дворянство да эти нудные священники? — Улыбаясь, она протянула: — Так-то, Филипп. Революция 1830 года сделана для меня.

Филипп нетерпеливо произнес, улавливая в ее голосе иронию, неприятную ему по отношению к Орлеанам:

— Увы, Адель, порядки при дворе во многом остались те же. Чтобы быть принятой там, надобно быть добродетельной — таковы предрассудки.

Адель остановила лошадь, холодно взглянула на принца, а когда заговорила, голос ее был насмешлив и сух:

— Берегитесь, принц. Берегитесь, как бы вам не пришлось отправиться к женщинам, которые вполне разделяют с вами эти предрассудки, но не разделяют ложа, которое я делю с вами…

— К чему угрозы, Адель? Я сделаю все, что смогу.

На самом деле Филипп полагал, что все это очередной каприз, один из тех, что быстро забываются. Он соглашался исполнить его, надеясь, что от него не потребуют исполнения. Адель будто почувствовала это.

Окинув его взглядом, в котором при желании можно было прочесть даже легкое презрение, она пустила лошадь в карьер. Филипп, тоже взбешенный этими ее бесконечными выходками, нарочно не стал ее преследовать — ведь если за ней все время бегать, она вообразит невесть что!

Он прибыл на Вилла Нова спустя полчаса и сразу пошел к Адель. Однако дорогу ему преградила ее служанка и сказала, что у госпожи мигрень и она никого не принимает. Не вышла Адель и к ужину. Разозленному Филиппу пришлось коротать длинные вечерние часы в обществе старого Тюфякина, сидеть с ним за столом и слушать его рассказы. В каждом слове князя Филиппу чудилась насмешка — русский вельможа будто догадывался обо всем. Потом надежды на то, что Адель покажется, вовсе не стало, Филипп в крайней ярости покинул Вилла Нова и уехал в замок, сгорая от гнева и желания.

Целых пять дней после этого Адель творила черт знает что. Томная, с золотистыми распущенными кудрями, подхваченными атласным платком, она жаловалась на мигрень и выходила в гостиную или к столу в соблазнительнейшем неглиже, вела изысканные разговоры, очаровательно вздыхала, была с Тюфякиным крайне любезна, а с Филиппом — утонченно холодна и недоступна. Она называла его «сударь» или «ваше высочество», делая вид, что они едва знакомы, и удалялась к себе, едва стрелки часов показывали девять.

Когда он, применив самые изощренные уловки, подстерег ее за дверью, чтобы выяснить, что же все-таки происходит, и, сходя с ума от страсти, стал душить ее поцелуями, она сумела дотянуться до звонка и устроила такой шум, что на ее зов явились сразу три служанки. Так ничего и не объяснив, Адель, торжествуя, ушла к себе. «Все и так ясно, — подумал Филипп. — Все ясно! Она вынуждает меня!»

На следующее утро, встретив ее в саду, он обещал, что поговорит с отцом.

— Этого вам будет достаточно?

— Вовсе нет. Мне нужно, чтобы результат был положителен.

— Но я не властен над королем, поймите это!

— Не смешите меня, — сказала она. — Вы можете добиться чего угодно. Постарайтесь. Приложите усилия. Сделайте для меня хоть что-нибудь — ведь когда-то вы разглагольствовали о том, что готовы отдать жизнь за мою благосклонность!

Раздражаясь все больше, он напомнил, что завтра — его праздник. Завтра он отмечает получение чина полковника. Придет ли она? Адель пожимая плечами, спросила, будет ли на празднике графиня де Легон, — когда он сказал, что будет, мадемуазель Эрио ответила, что, может быть, тоже приедет в Компьен.

На праздник, который отмечался в замке, приехала совсем иная Адель, отличная от той, которую уже знал Филипп. Она явилась в коралловом, почти кроваво-красном платье, ослепительно яркая, веселая, раскованная.

Распущенные светлые волосы сверкали, среди локонов пламенели розы. Ее глаза, лицо, губы улыбались, ямочки смеялись на щеках, глубокое, крайне смелое декольте позволяло видеть прелестные холмики грудей, пышные легкие юбки колыхались, чуть ли не взлетали от малейшего движения, открывая изящные розовые туфли и тонкую линию щиколоток. Этот вид, невероятно легкомысленный, кокетливый и соблазнительный, как нельзя лучше подходил к этой офицерской пирушке, которую устраивал герцог Немурский, так, что даже одна дама полусвета, глядя на Адель, пробормотала:

— Право, будь я так одета, как она, я бы казалась себе голой.

Предсказание Тюфякина сбылось: то, что герцог Немурский называл «праздником», оказалось чем-то вроде не самого тихого мальчишника. Офицеров было множество, среди них отпрыски самых знаменитых старых и новых дворянских родов. Особенным остроумием и приятной внешностью отличался молодой Эдгар Ней, сын прославленного наполеоновского маршала. Стол был великолепно сервирован, но еде отдавалось меньше внимания, чем шампанскому и хересу, которых тут было вдоволь. Дабы веселые, молодые офицеры из полка, расквартированного в компьенском лагере, не скучали, был приглашен целый десяток легкомысленных уличныхженщин, которые явились в весьма откровенных туалетах, были смелы, развязны, вульгарны и, к счастью для офицеров, не стесняли себя приличиями.

Паштеты, омары и соленые закуски вызывали желание много пить, присутствие проституток разжигало воображение, и кончиться эта пирушка должна была самой настоящей оргией.

Настроение Адель, к удивлению Филиппа, было под стать общему. Хотя уже то, что она приехала не в компании прочих женщин, и ее наряд, более искусный и богатый, выделяли ее среди остальных, она повела себя так смело, что офицеры, едва оправившись от шока, вызванного ее красотой, и почувствовав в ней сговорчивость, тоже осмелели и, не заботясь о том, что в нее был влюблен Филипп, что она была в некотором роде его фавориткой, гурьбой ринулись в атаку. Ее благосклонного взгляда добивались шутками, анекдотами и остроумными рассказами о собственных подвигах, ей наперебой подавали бокалы, перед ней готовы были становиться на колени и тут же, шутовски, признаваться в любви. Вся ее фигурка дышала красотой, весельем и страстью, она смеялась, и эта улыбка на столь прелестных свежих губах, этот ее смех опьяняли, одурманивали, заставляли сильнее биться мужские сердца, а кровь — тугими ударами стучать в висках.

Для Филиппа это было пыткой. Он сразу понял, что она приехала и ведет себя так только затем, чтобы заставить его ревновать.

Она преследовала все ту же цель: представление ко двору. В разговоре Адель, смеясь, призналась, что недурно поет, и туп же Эдгар Ней, прижав руки к сердцу, упал перед ней на колени:

— Спойте, несравненная Адель! Спойте, наградите нас хотя бы этим!

— Наградить? За что?

— За преданность! Нет никого преданнее нас! Спойте, не то мы все падем на колени!

Несколько голосов подхватили: «Все! Все!» Филипп подался вперед, чтобы остановить то, что он считал форменным безумием, ведь петь перед полупьяными офицерами — это позор, это полное бесстыдство, но Адель уже поднялась, и он услышал ее голос.

— Нужна хотя бы гитара. Кто из вас подыграет мне, господа?

То, что она делала потом, можно было бы назвать танцем Иродиады. Что-то всколыхнулось в гостиной, едва послышался первый звук ее голоса — хрипловато-выразительного, сильного, страстного. Она исполняла испанский романс, подаренный ей Филиппом совсем недавно, но хотела не только петь, но и танцевать. Чьи-то руки услужливо подхватили ее, одним грациозным движением она оказалась на столе — высокая, гибкая, невыразимо красивая. Каждое движение ее было словно зов плоти. На нее смотрели немигающими взглядами, все вокруг умолкло, пока она пела и бешено отплясывала, как танцовщица, исполняющая фламенко, умолк даже неумелый гитарист, посчитав, что своей козлиной игрой только мешает происходящему.

Неистово стучали ее каблучки, развевались и взлетали легкие алые юбки, обнажая ноги до самых колен, билась на изящной спине душистая волна волос, сияли ее белоснежные зубы, изгибались стройные руки, она словно дразнила каждым движением, лукавой улыбкой, а платье ее было таким воздушным, что казалось, еще миг — и она выскользнет из платья. У каждого, кто смотрел на нее, громко стучало сердце; Филипп, глядя на Адель, испытывал невероятную смесь дикого возбуждения и яростной ревности. Зрелище было таково, что даже он не осмеливался его прекратить, а художник Эжен Лами, сидевший в углу, разыскал карандаш и клочок бумаги и теперь лихорадочно набрасывал то, что видел.

Раздался шквал аплодисментов, едва она закончила. Офицеры толпой окружили стол, не давая ей сойти, разгоряченные, распаленные вином и похотью, они все имели какие-то фантазии и каждый, казалось, хотел прикоснуться к Адель, почувствовать, какая у нее кожа, — ей целовали руки, локти, подол платья.

— Какая женщина, господа!

— Это дьявол в юбке! Какая красавица!

— Невероятный голос! Она любого сведет с ума!

Вспыхнула свара по поводу того, кому выпадет счастье пить шампанское из ее туфельки. Чести этой стали добиваться офицеры с помощью денег и своеобразный аукцион был доведен до шести тысяч франков.

Адель и виду не подавала, что чем-то недовольна; догадываясь в душе, что выигравший офицер, драгун по имени Альфред де Пажоль, полагает, что платит не только за туфельку, но и за ночь, она тем не менее не намерена была давать ему ничего подобного. Грациозным движением она швырнула обе свои туфельки в толпу и спрыгнула, наконец, на пол, не забыв взять заработанные шесть тысяч. Пока офицеры пили шампанское и вырывали друг у друга ее обувь, она скрылась, полагая, что своей цели добилась: разозлила Филиппа и получила оглушительный успех среди светской публики. Такое никогда не могло быть лишним.

Ее уход был удачен еще и потому, что на стол взобралась сочная, красивая, черноволосая проститутка в одном корсаже и нижней юбке, вульгарная, но веселая и энергичная. Одним движением сбросив с себя юбку, она закричала:

— Подумаешь! Тоже мне! Я сумею не хуже, смотрите!

Ее приветствовали громким возгласом и смехом. Адель поднырнула под чью-то руку и исчезла, унося с собой деньги.

4

Филипп явился на Вилла Нова спустя два дня, раздосадованный, оскорбленный, полный упреков. Адель встретила его, сидя у туалетного столика и пудря щеки.

— И эта женщина просила меня представить ее ко двору! — произнес он.

— Эта женщина? Что вы хотите этим сказать, мой милый?

— Женщина, которая танцует для пьяной солдатни! Что вы думали, когда делали это? О вас пошла ужасная слава. Как вы себе представляете появление перед королем и королевой после того, что совершили? При дворе не принимают проституток!

— Проститутка — это моя профессия, принц, и когда я вам высказала свою просьбу, я была не более проституткой, чем сейчас.

Она обернулась к нему и любезно пояснила:

— Во-первых, мой драгоценный Филипп, я танцевала не для солдатни, а для офицеров. Во-вторых, что вы думали сами, когда пригласили меня на оргию? Я проститутка, и я не потупляю глаза, когда вокруг совершается что-то нескромное. В-третьих, если вы снова скажете мне, что еще ничего для меня не сделали, я смогу лишь снова разыграть приступ мигрени, ничего более.

Филипп, побелев от гнева, в сердцах швырнул ей запечатанный пакет:

— Берите, мерзавка! Но если вы возьмете себе это за правило…

Она со смехом распечатала конверт. Там оказалось приглашение ко двору, отпечатанное золотыми буквами.

«Его величество король, — прочитала она весело, — и ее величество королева Мария Амелия любезнейше приглашают мадемуазель Адель Эрио провести четыре дня при дворе, находящемся в замке Нейи».

— Вот это да, Филипп! — Ее глаза смеялись. — Вы все можете, мой друг, если только вас попросить!

Герцог Немурский раздраженно произнес:

— Этот ублюдок Пажоль — он бывал у вас?

— Какой Пажоль? — спросила она беспечно.

— Тот, кто выиграл туфлю! Он ведь не за туфли платил!

— Ах, вот вы о чем! — Она поднялась и, улыбаясь, обвила шею Филиппа руками. — Именно за туфлю. Только за нее. Помнится, он явился сюда, но большего не получил.

— Вы, вероятно, лжете, как всегда.

— Нет уж! Я не лгу. Пажоли могут иметь меня только за сто тысяч, не то что принцы крови!

Она ласково коснулась губами его губ.

— Ну же, мой милый мальчик, не хмурьте брови. Неужели вы думали об этом драгуне? Он не стоит ваших мыслей. Особенно сейчас, когда я так благодарна вам.

— Знали бы вы, чего мне все это стоило!

— Зачем мне знать? Что бы вы ни сделали, чтобы угодить мне, я была достойна этого.

Ее самомнение не имело границ. Но ее красота, нежность, очаровательная непредсказуемость несколько объясняли эту непомерную гордыню, и Филипп смирился, охваченный непобедимым желанием обладать Адель, быть ее единственным фаворитом. Он помнил, как смотрели на нее его друзья офицеры, а женщина, окруженная блеском и успехом, которой восхищаются все, желанна в десять раз больше, чем какая-то другая.

Слава и известность создают вокруг нее дополнительный ореол, обладать ею диктует уже не только желание, но и честолюбие. Он прижал Адель к себе крепче, прошептав:

— Теперь я заслужил прощение, не так ли?

— Да, — проговорила она, потершись щекой о его плечо. — Теперь да.

Они уже шли в спальню, когда она вдруг спросила его, кто была та брюнетка, вскочившая на стол после нее.

— Ну, такая красивая, привлекательная, разбитная?

Филипп, несколько удивленный ее вопросом, произнес:

— Если не ошибаюсь, это была Полина. Я плохо помню их имена.

— А где она живет? Откуда вы их всех пригласили? — допытывалась она.

Филипп засмеялся:

— По-моему, они все живут возле Нотр-Дам-де-Лоретт в Париже, Адель. Это же все лоретки, милочка.

— Узнайте для меня это подробнее, Филипп. Узнайте.

5

В августе 1834 года графине Женевьеве д'Альбон, подруге Антуанетты де Монтрей, исполнилось пятьдесят пять лет.

Дама эта, которую Эдуард называл «старой выдрой» и не любил за чопорность и ханжество, была тем не менее, другом их дома. Антуанетта познакомилась с графиней д’Альбон в Вене, когда переживала первые тяжелые дни обустройства на новом месте, в эмиграции. Более обеспеченная Женевьева прониклась сочувствием к Антуанетте и ее трехлетнему сыну, помогла им деньгами, поддержала морально. Сейчас, в 1834 году, многое изменилось, в частности, теперь Антуанетта была богаче и обеспеченнее своей подруги, но давняя дружба, симпатия и расположение остались прежними. Их соединяло многое — происхождение, схожие судьбы, роялизм, которого они по-прежнему придерживались, оставаясь верны Бурбонам так же, как были верны им при Наполеоне.

Антуанетта приготовила подарки. Оставалось лишь одно — уговорить Эдуарда отправиться к д'Альбонам.

— Пойдемте, дитя мое, графиня д'Альбон знает вас с самых малых лет. Разве вы забыли, как она дарила вам конфеты, как вы играли в саду с ее сыном?

— Мама, я прекрасно все это помню, — сказал Эдуард. Разговор велся за утренним кофе, и он равнодушно отложил ложечку в сторону. — Но это не может изменить всем известного обстоятельства. Я не люблю мадам д'Альбон. Если я буду честен, то скажу: меня от нее тошнит.

Антуанетта, сдерживая раздражение, произнесла:

— Не так уж трудно в вашем возрасте скрыть свои чувства. Кроме того, вы никого не любите. Разве это причина для того, чтобы ни с кем не видеться, не ездить ни на какие приемы? Вы, между прочим, и меня не любите.

Эдуард поднял на нее глаза:

— С чего вы взяли, мама?

— Вам ничего не стоит огорчить меня. Это очень больно. У меня ведь никого нет, кроме вас, Эдуард, — я так распорядилась своей жизнью. У меня есть только вы, да еще, может быть, Жозеф.

— Жозеф, я уверен, мама, составит вам компанию.

Она спросила уже мягче:

— Что вы, в конце концов, имеете против д'Альбонов?

— Я считаю их старыми, старомодными, скучными и противными людьми. Этого достаточно? Полагаю, я достаточно взрослый, чтобы не ездить к тем, кого я не люблю.

— Но если вы не явитесь, это разобьет графине сердце. А Морис? Разве его это не заденет? Или вы его тоже не любите?

Морис, сын Женевьевы, был приятелем Эдуарда, а раньше — даже другом. Они вместе провели детство в Вене, вместе какое-то время учились. Почти ровесники, они вообще поначалу не расставались. Множество юношеских воспоминаний Эдуарда было связано с Морисом. Когда молодой д'Альбон выбрал для себя военную стезю, в их дружбе появилась трещина, что-то вроде охлаждения.

Потом меняться стал Эдуард, все больше приходивший к выводу, что дружба как таковая ничего не дает — ни прибавляет, ни отнимает. Еще позже, когда Морис женился и стал отцом, разрыв между ними увеличился еще больше. Они никогда не ссорились, просто перестали быть друзьями. Но приятельские отношения между ними оставались; каждый в минуту опасности мог бы надеяться на другого. Кроме того, Эдуарда соединяли с сыном графини д'Альбон и некоторые политические дела.

Эдуард, поневоле чувствуя себя тронутым этой настойчивостью матери, уже мягче ответил:

— Мориса я люблю, мама. Уверяю вас. В семействе д'Альбонов есть несколько приятных представителей, это надо признать.

— Несколько? — улыбнулась Антуанетта.

— Да, это Морис и, пожалуй, Мари.

Графиня де Монтрей была поражена, услышав, как сорвалось с губ Эдуарда имя Мари. Восемнадцатилетняя дочь графини д'Альбон, девушка на выданье, с хорошим приданым, хорошего происхождения, очень приятной наружности, никогда прежде не вызывала никаких чувств у Эдуарда: он, казалось, вообще не замечал ее. Антуанетта, в душе считая, что Мари — лучшая партия для ее сына из всех, какие только могут быть, видела это равнодушие и поэтому никогда даже не заикалась о Мари.

— Чем же она вам нравится? — спросила Антуанетта, с замиранием сердца ожидая услышать в ответ какую-нибудь колкость или насмешку в адрес девушки.

Эдуард произнес, не слишком, впрочем, восторженно:

— В ней есть некоторая непосредственность и естественность. Будет жаль, если время и свет ее изменят.

Заметив, как тревожно слушает его графиня, он улыбнулся:

— И потом, она ведь прехорошенькая, эта Мари, разве не так?

Мадемуазель д'Альбон, умная темноволосая девушка с серыми, как зимнее небо, глазами могла претендовать на звание не только хорошенькой, но и красивой. Антуанетта почувствовала, как у нее перехватывает дыхание от радости. Породниться с д'Альбонами, получить в их лице не только друзей, но и родственников, увидеть, наконец, наследников рода Монтреев, сыновей Эдуарда, и, таким образом, любить еще кого-то в этой жизни, кроме него — это было самой большой мечтой Антуанетты. Если бы что-то подобное свершилось, она считала бы, что полностью вознаграждена за страдания, перенесенные в прошлом: казнь мужа, скитания в чужой стране, годы борьбы за отобранное имущество и, в конце концов, странный характер ее единственного сына.

Эдуард, то ли неправильно истолковав молчание Антуанетты, то ли решив избавиться от этого бесконечного разговора, произнес:

— Так и быть. Решено.

— Что решено?

— Я буду на этом празднестве. Непременно. Поднося руку матери к губам, он добавил:

— Знаю, я бываю иногда чересчур сух и холоден, мама. Но это вовсе не значит, что я не люблю вас или равнодушен к вам. Напротив, меньше всего на свете я хотел бы вам доставлять боль, моя дорогая.

Антуанетта хорошо знала своего сына и поэтому удовлетворилась этими словами, которые слышала нечасто. Одна маленькая победа была достигнута. Снова говорить о Мари — это значит заставить Эдуарда что-то заподозрить. Нет-нет, в этом деле нельзя спешить. Слава Богу, она узнала, что к Мари он неравнодушен, этого пока достаточно. Нужно использовать эту неожиданную симпатию, но использовать осторожно, исподволь, ибо, если пропадет этот шанс, то второго может и не быть.

Эдуард тем временем и думать забыл о д'Альбонах и о Мари. Просматривая газеты, он наткнулся на небольшую заметку, размещенную в колонке, где писалось о светской жизни. В заметке рассказывалось о том, как в Компьене отмечали присвоение герцогу Немурскому звание полковника, и о том, «как чудесно на этом празднике проявила свои таланты мадемуазель Эрио, восходящая звезда полусвета, имеющая на своем счету уже очень много крупных побед». Она, оказывается, пела и танцевала на этой оргии. Газета была оппозиционная, поэтому писала о герцоге Немурском без всякой жалости, даже с издевкой.

Журналист ехидно замечал: «Как известно, содержание столь великолепных девиц и услады, которые они расточают, стоят недешево — по крайней мере, эполеты полковника, которые омывались в Компьенском лесу, вряд ли позволяют его высочеству располагать столь крупными средствами. Так стоит ли вопрошать, куда идут средства государства и миллионы, на которые можно было бы снарядить два полка для войны в Алжире?»

Эдуард, резким движением оттолкнул газету в сторону, поднялся.

— Вы уже ходите? — спросила Антуанетта.

— Да, мама.

— Куда?

— Как вы знаете, полгода назад я имел несчастье послушаться барона и от нечего делать завел, подобно ему, интриги на бирже, из которых не могу выпутаться и по сей день.

— Вам не нравится биржевая игра, я это знаю.

— Она, как ядро, прикованное к ноге. Я буду рад, когда покончу с этим.

Антуанетта допытывалась, желая знать все в подробностях:

— Ну, а потом, после биржи, куда вы поедете, Эдуард?

— Потом? — Он, усмехаясь, развел руками. — Программа все та же: Булонский лес, куда съезжаются такие же бездельники, как я, сад Тюильри, где непременно нужно покрасоваться, обед в Роше де Канкаль, за двести франков, а вечером, разумеется, ложа в театре или, может быть, Жокей-клуб.

Бог мой, какие тут могут быть изменения?

— На вашем месте я бы лучше поехала в Нормандию, в ваши имения.

— Я же денди, мама. Что обо мне скажут, если я хотя бы раз не появлюсь у Вери в новом галстуке или не побываю в ложе маркизы де Гретри в Опере? Я разом потеряю все то, за что меня уважают.

Ирония его была злой, недоброй; он издевался и над собой, и над теми, в чьих глазах был благополучнейшим молодым человеком, изящным графом, одним из первых парижских денди. Он издевался над тем, что о нем говорили: будто он потому не хотел служить в армии, что там требовалось пудрить волосы, тогда как это давно уже вышло из моды, что он часами полирует себе ногти, что, прежде чем выбрать себе галстук, перебирает дюжину, и что он оттого так сдержан и холоден со светскими женщинами, оттого приветствует их так сухо, что не хочет нарушить положение цилиндра у себя на голове. Его костюмы в Париже копировали, подражали даже его манере улыбаться.

С несколько искаженным лицом он бросил на прощанье:

— Вы же сами, дорогая мама, говорили мне, сколь много значит общество. Могу ли я отказаться от места, которое в нем занимаю?…

Графиня де Монтрей не могла догадаться, что за упрек содержится в этой фразе.

Между тем Эдуард разозленный, уязвленный тем, что узнал об Адель, в первые минуты своего гнева вспомнил прежде всего о том, что, когда он любил Адель, над ним всегда довлела мысль о том, как отнесется к его любовнице мать и общество. Что они подумают? О, ему ни в коем случае нельзя было обращаться с ней так, как она того заслуживала, потому что графиня де Монтрей, его милая, утонченная, изысканно высокомерная мама не перенесла бы такого. Он подчинился, он выполнил все, что требовало от него общество, — почему же сейчас мать требует от него иного, хочет, чтобы он уехал в какие-то нормандские имения, до которых ему нет никакого дела?

Эдуард, как и говорил, отправился на биржу, где встретился с бароном де Фронсаком и, в порыве гнева, не слушая никаких уговоров, разом продал все свои испанские акции, на которых рассчитывал заработать, а на самом деле много потерял, — продал потому, что ему не нужны были ни деньги, ни акции, вообще никакие дела в мире. Позже он понял, что напрасно винить в сложившейся ситуации мать. Адель даже не знала ее. Он сам виноват. Он эгоист, тут же ничего не поделаешь. Он хотел бы быть счастлив, ничего не отдавая взамен. В случае с Адель это оказалось невозможно.

И все-таки, заметка, которую он прочел, разжигала в душе злость, глухую, нелепейшую ревность, которая душила его, так что он был вынужден ослабить запонку на галстуке.

Какой-то инстинкт говорил Эдуарду, что Адель была бы нужна ему, что с ней было бы легче, чем без нее. Он даже чувствовал, что еще есть возможность все поправить, но не знал как и боялся осложнений, которые могут возникнуть. Боялся очередных скандалов, склок и ссор, объяснений с Адель. Вероятно, следовало все-таки успокоиться, смириться, выбросить ее из головы. В самом деле, что она ему? Он ведь в нее не влюблен, не любит ее. Во всяком случае, не настолько, чтобы отказаться от себя.

«К черту все, — мрачно подумал он, погоняя лошадь. — Надо найти средство, чтобы избавиться от наваждения. — Он усмехнулся про себя. — Разве я не философ? Разве не все на этом свете конечно? Может, надо пить целую неделю и развратничать, тогда голова затуманится и я хоть на время забудусь…» Да, можно было делать что угодно, лишь бы ни над чем не задумываться. Лишь бы не было на душе так скверно.

Неподалеку от Лоншана пришлось спешиться, чтобы сказать знакомой даме в коляске несколько слов. Тут-то Эдуарда и настиг щегольски одетый, надушенный герцог де Морни.

— Долго же мы не виделись! — сказал он улыбаясь. — Хотел бы я знать, остались ли наши интересы прежними?

Эдуард никак не относился к Морни, вообще не думал о нем, но прежде они много времени проводили вместе, в частности, таскались по грязным притонам Пале Рояля и квартирам лореток.

— У вас есть что предложить? — спросил он несколько холодно.

— О, разумеется. Мы прекрасно проведем время. Знаете ли, дорогой Эдуард, у нас есть две актрисы на примете…

Граф де Монтрей не долго раздумывал.

— Согласен. Если вы только обещаете, что веселье будет бурным.

— Еще каким… Особенно после того, как я расскажу вам любопытнейшие новости о нашей с вами общей воспитаннице — помните ее? Она теперь высоко взлетела, эта малышка Адель… Хотите послушать?

Они уже вместе поехали по алее, пустив лошадей неторопливым шагом. Герцог де Морни рассказывал, и скверная улыбка не сходила с его губ. Эдуард ничего не говорил, но лицо его становилось с каждой секундой все более непроницаемым, холодным и каменным.

В это время Антуанетта де Монтрей сидела в гостиной графини д’Альбон, дожидаясь, когда за ней заедет кузен Жозеф, и обе дамы увлеченно беседовали. Отношения между ними были таковы, что графиня де Монтрей сразу же изложила подруге все, что услышала от сына за завтраком.

— Я так рада, дорогая Женевьева! Пожалуй, уже несколько лет я не слышала ничего более приятного! Вы представить себе не можете, до чего труден у Эдуарда нрав, до чего он скрытен. Но теперь он проговорился, и надо же, какая удача — проговорился о Мари, о такой чудесной девушке, которую я люблю и знаю с детства!

Может быть, это награда за то, что мы пережили?

Женевьева д'Альбон, дама рыжая и жеманная, взволнованно пробормотала:

— Я никогда не желала бы для Мари лучшего мужа, но все-таки… уверены ли вы, что он говорил серьезно?

Антуанетта горячо схватила ее за руки

— О, моя дорогая! Конечно! Эдуард принципиально никогда не лжет, таков уж у него характер. И никогда он не станет болтать попусту. Если он заметил Мари, значит, это действительно так.

— А не из простой любезности?

— Эдуард ничего не делает из простой любезности. Иной раз я даже желала бы, чтобы он был просто любезен, но этого нет. — Антуанетта с легкой тревогой спросила: — Я вижу, Женевьева, вы колеблетесь… Может быть, сердце Мари занято или вы уже решили ее судьбу?

— Если и есть некоторые сомнения, дорогая, то они связаны только с Эдуардом. — Графиня д'Альбон жеманно расправила кружева митенки на пальцах. — Ваш сын так воспитан, так хорош собой, но, согласитесь, он… несколько опасный человек для моей маленькой Мари. Она ведь так неопытна по сравнению с ним.

— Мой сын опасен? — вскричала Антуанетта. — Это вовсе не так. Я знаю его, он не способен сделать Мари ничего дурного. Если до вас доходили какие-то слухи…

— Да, — призналась графиня д'Альбон с достоинством. — Доходили. Это были слухи — впрочем, не только слухи, я сама имела возможность убедиться в их правдивости — об одной очень молодой и неопытной девушке, дочери этой фальшивой графини…

— Женевьева, — почти оскорбленно возразила Антуанетта, — давайте не будем даже вспоминать об этом. Дочь фальшивой графини — это дочь фальшивой графини. Вам ли нужно напоминать, что то была пустая история? Разве есть мужчины, которые отказывают себе в развлечениях? Там все строилось исключительно на деньгах. Скажите лучше: может быть, вы уже имеете какие-то планы насчет Мари?

— Нет-нет, пока ничего определенного.

— Не может быть, чтобы такой девушки, как Мари, не домогались, — решительно произнесла графиня де Монтрей.

Женевьева задумчиво произнесла:

— Да, было несколько предложений. Но вы же знаете, каково наше финансовое положение. Оно не блестяще. Буржуа — они словно чувствуют это. Руки Мари уже просили, но это были люди не нашего круга. — Обе собеседницы понимали, что такое «наш круг». Имелось в виду Сен-Жерменское предместье, его дух и обитатели. — А я в любом случае предпочла бы для Мари не буржуа, который хочет прикрыться ее происхождением, а дворянина. Любого, даже самого бедного.

— Эдуард не беден, — напомнила Антуанетта.

Графиня д'Альбон улыбнулась:

— Еще и поэтому я была бы так рада видеть его своим зятем. Это идеальная партия для Мари. А уж для нашей дружбы, дорогая, это было бы самым лучшим украшением!

Дамы, в конце концов, стали строить самые радужные планы. Было решено ни словом не говорить о помолвке — ни Эдуарду, ни Мари. Все должно произойти будто само собой. У д'Альбонов была дача в Аньере, куда они собирались вскоре отправиться, графиня де Монтрей должна была приехать туда со своим сыном. Добиться этого надо было любыми способами, может быть, даже прибегнув к помощи барона де Фронсака. Там, в Аньере, будет создана идеальная атмосфера для того, чтобы симпатия, которую испытывает к Мари граф де Монтрей, стала чем-то большим.

— Помните, до Эдуарда не должны дойти слухи, — снова предупредила Антуанетта. — Он непредсказуемый человек, если он узнает, что мы сговариваемся о его судьбе за его спиной, все будет потеряно. Впрочем, Эдуард, к счастью, очень редко прислушивается к сплетням. Стало быть, вероятность того, что он что-то узнает, очень мала.

Женевьева д'Альбон заверила приятельницу:

— Не беспокойтесь, с этой стороны нам ничего не грозит. В моей семье умеют, как говорится, держать язык за зубами. Я скажу только мужу и Морису, потому что не в состоянии что-то от них скрыть.

А насчет Мари не стоит тревожиться — полагаю, нет такой девушки на свете, которая не влюбилась бы в Эдуарда, и моя дочь тут не исключение.

Морис д'Альбон, узнав о планах матери, не слишком верил в их свершение и поделился своим сомнением с женой, а та — со своей подругой. Очень скоро весь парижский свет был осведомлен о намечающейся помолвке и шепотом передавал из уст в уста ошеломляющую новость. Никто не ожидал, что Эдуард вздумает жениться, но, если уж на то пошло, все полагали, что его выбор не оригинален. Такой денди и развратник, как граф де Монтрей, жениться должен был, конечно, только на скромной, целомудренной, хорошо воспитанной девушке знатного происхождения.

6

Подготовка к представлению ко двору оказалась делом обременительным, хлопотным и несколько скучным. Адель, несмотря на всю ее браваду, чувствовала себя несколько растерянной перед тем величием, которое воплощали король и королева Франции, поэтому ей пришлось подумать, кто будет наставлять ее в тонкостях подготовки. Естественно, выбор пал на герцога Немурского. Не переставая злорадно твердить о том, как при дворе скучно, Филипп согласился руководить действиями Адель.

Они приехали во дворец Нейи 22 августа, каждый в отдельном экипаже — Адель, Филипп и Тюфякин. Князь вообще был любимцем Луи Филиппа. Многие знали о том, что мадемуазель Эрио — содержанка русского вельможи, однако поселить их вместе запрещал этикет, поэтому дворцовый интендант поместил ее поближе, отведя ей комнаты в башне Радоде, а Тюфякина, как известного астматика и любителя тишины, в парке, в Голландском доме, достаточно тихом и уютном. Первая встреча с августейшими особами должна была состояться лишь на следующее утро, а поначалу надо было заняться устройством и туалетами.

Филипп твердил, что для первой встречи надобно одеться как можно скромнее. Адель, внимая его советам, нарочно съездила в Париж и приготовила для первого выхода прелестнейшее платье из белоснежного гро-де-тура с атласным зеленым, очень широким кушаком и чудесной зеленой шляпкой, оттеняющей ее изумрудные глаза. Наряд был великолепен, но герцог его сразу забраковал, говоря, что зеленый — это цвет герцогини Беррийской.

— Это не нравится отцу, — сказал он решительно^[2].

Адель предложила красный бархатный пояс — он тоже оказался совершенно негодным. Тогда она показала синий и фиолетовый кушаки — выяснилось, что это слишком напоминает Наполеона, такой намек сочтут слишком явным.

— Какая глупость! — вспылила Адель. — Я ничего не собиралась демонстрировать! Ни Бурбоны, ни Наполеон моей симпатией не пользуются!

— А, вот вы уже и недовольны! Разве не говорил я вам? Двор — ужасное место. Вы не созданы для того, чтобы думать о таких пустяках! Это все ваше упрямство, Адель. Кто заставлял меня выпрашивать приглашение?

Адель хмуро пробормотала, что у нее нет больше никаких поясов, разве что бархатный золотистый. Филипп ответил, что этот как раз-то это и подойдет.

— Ах, подойдет? — вскричала Адель. — Вы забываете, что пояс — это еще не все! Мне нужна шляпка, берет или ток под цвет кушака! Где их достать накануне церемонии?!

Герцог Немурский, смилостивившись, собственноручно написал записку к мадам Пальмире и отправил в Париж верхового. Поздно ночью в Нейи была доставлена нужная коробка. Открывая ее, Адель без особого энтузиазма подумала: «Это все, что я пока от Филиппа получила».

Заранее продуманный ею наряд был забракован, и она уже не чувствовала ни уверенности в себе, ни желания где-либо появляться. И вообще, этот торг о кушаках был так пустячен, что в душе Адель невольно возникло пренебрежение к людям, которые способны обращать внимание на такую ерунду.

Впрочем, может быть, Филипп решил нарочно ее разочаровать? Она была уверена, что от этого эгоиста можно ожидать даже такого.

Королева Мария Амелия была настроена настороженно по отношению к мадемуазель Эрио. Повидав ее в Опере, она была приятно поражена ее красотой, обхождением и речью, — но, насколько тогда она была рада, настолько сейчас была обеспокоена. Девчонка заставила Филиппа просить о приглашении. Все бывшие куртизанки принцев такого не делали. И король уступил… потому что, как подозревала королева, сам был склонен к приключениям и любил всякие истории с небольшим душком. Мадемуазель Эрио получила право быть принятой, однако кто знает, как поведет она себя в дальнейшем и чего потребует, пользуясь влиянием на обоих братьев?

Адель Эрио явилась к обедне, которую слушали все приглашенные в Нейи, в благопристойном и изящном наряде. Она опустилась на колени, склонила голову и молилась; дамы передавали королеве, что молится эта куртизанка якобы «за короля, королеву и за весь королевский дом». Правда, молилась она дольше всех и поднялась с колен самой последней, за что Мария Амелия очень строго на нее взглянула.

Адель заметила этот взгляд и поняла, что борьба за сердца августейших особ еще только начинается.

По-видимому, Мария Амелия была большой ханжой, ибо, принимая у себя многих чиновничьих жен, которые втайне продавались за посты для своих мужей, не могла смириться с мыслью о том, что ее вынудили принять у себя во дворце куртизанку, не скрывающую своей продажности.

Вечером был устроен небольшой прием с танцами и музыкой. Адель, словно желая обмануть ожидания, явилась в очень скромном, но изысканном и красивом туалете, покрой которого свидетельствовал, что обошелся недешево; под руку ее вел князь Тюфякин, и этого было достаточно, чтобы заставить улыбнуться Луи Филиппа. Дамы-аристократки тоже несколько примолкли. Когда Адель села к роялю, спела «О чем мечтают молодые девушки» и сыграла в четыре руки с известным пианистом Тальбертом, многие стали говорить:

— Она, конечно, беспутна, и появление ее здесь — настоящий скандал, но, безусловно, голос у нее есть. В прежние времена это было невозможно, но теперь другая эпоха — теперь даже считается, что присутствие таких особ среди порядочных людей придает остроты вечеру.

Адель имела успех у мужчин, но никого не поощряла. Дамы же о ней мало говорили. Король держался очень благосклонно. Решившись, она сыграла марш, который звучал, когда Луи Филипп, тогда еще герцог Шартрский, шел в атаку при Жемаппе и Вальми^[3]. Король редко кому выказывал публично свое расположение, но сейчас, услышав марш, не сдержался и поцеловал руку Адель. После этого лед был сломан, и мадемуазель Эрио почувствовала, что становится своей при дворе. По крайней мере, король ею был очарован, а разве не от короля здесь все зависели?

Наблюдая, как король, тучный, пожилой, с чуть расплывшимся лицом, формой напоминающим грушу, ей улыбается, Адель было подумала: а не сделать ли попытку и не разменять сына на отца? Сделаться любовницей короля казалось на первый взгляд выгодным и престижным. Но, поразмыслив, она решила, что это было бы гибельно для нее. Такой поступок составил бы ей ужасную славу крайне безнравственной и бесстыдной особы. Кроме того, Адель угадывала в Луи Филиппе человека больше склонного к рассказам о любви, чем к непосредственным занятиям ею. И, по ее расчетам, король трудно поддавался чужому влиянию. Что толку иметь любовника, который ни в чем не пожелает тебя слушать? В довершение ко всему, король нисколько не привлекал Адель, и она чисто физически не хотела взваливать на себя еще и этот крест, поэтому осталась в обращении с Луи Филиппом почтительна, как дочь, вежлива, как герцогиня, и скромна, как аббатиса.

Ночью она прошептала герцогу Немурскому на ухо:

— Мне очень, очень здесь нравится, но…

— Опять просьба, — проговорил он сонно, жестом собственника прижимая Адель к себе.

— Разумеется. Исполните ее, если не хотите мне сделать больно.

— Дао чем вы, черт побери, просите? Вы достигли всего, чего хотели.

— Нет. Я хочу, чтобы ваша мать была более добра ко мне, Филипп.

— Добра? А как это сделать?

— Подумайте об этом сами. Она любит вас безгранично, больше, чем Фердинанда. Найдите способ. Докажите ей, что вы со мной счастливы, и она станет более милостива.

К вечеру следующего дня вся королевская семья была любезна с Адель, многие дамы удостаивали ее разговором. А Мария Амелия — действительно растроганная, видимо, благодаря словам Филиппа — подарила мадемуазель Эрио очень богатый браслет с бриллиантами чистейшей воды. Адель поцеловала руку королевы, склонилась в реверансе, изображая волнение, и произнесла:

— Всегда буду рада служить вашему величеству во всем, чего б вы от меня ни потребовали.

Луи Филипп, присутствовавший при этом и едва не прыснувший от двусмысленности происходящего, мимолетно обнял Адель за талию и, смеясь, заметил:

— М-да, действительно… действительно, надо было вас отблагодарить. Вы теперь такой близкий друг дома, моя юная мадемуазель Эрио. Как же вас теперь называть?

— Может быть, воспитательницей детей Франции^[4], - сказала Адель, снова приседая в реверансе, но во взгляде ее мелькнуло истинно женское лукавство, — уверяю вас, это будет самый подходящий для меня титул.

Все рассмеялись в ответ на эти слова, и король, улыбаясь, заметил, что мадемуазель Эрио, кроме того, что красива и обаятельна, обладает еще одним ценным качеством — она скромна и умеет довольствоваться малым.

Сестра короля, старая дева мадам Аделаида — единственная, кто продолжал относиться к Адель настороженно — вполголоса заметила:

— В таком случае, боюсь, мадемуазель не вернет своих расходов.

«Ну, это еще погоди, моя милая», — подумала Адель.

7

Уже на третий день пребывания в Нейи Адель поняла, что не создана для двора. Слишком многое здесь было подчинено условностям и этикету. Ей было просто скучно. Бесконечные поклоны, реверансы, необходимость следить за каждым словом, срывающимся с губ, в конце концов, ее утомили, она чувствовала себя подавленной и нервничала. Некоторый успех, которого она достигла, ее не веселил.

Тюфякин словно угадывал ее настроение.

— Что вам здесь было надо? — спросил он, встретившись с Адель за завтраком. — Такая юная, красивая, веселая женщина — что вы могли искать здесь, среди стариков и министров, когда даже я, тоже старик, всегда стараюсь держаться отсюда подальше?

— Но вы же приехали, — вяло возразила Адель, поднося к губам персик.

— Мне не хотелось расставаться с вами. И потом, четыре дня — это не так уж много.

— Вы правы, князь. Здесь не слишком весело. И четыре дня иногда бывают исключительно долгими.

— Можно уехать сейчас же, — предложил он. — Если, конечно, вы готовы на дерзость и рискнете вызвать неудовольствие короля.

— Нет, к этому я не готова. Мой милый Пьер, вы знаете мое положение — я пока от многих завишу. Может быть, придет такой день, когда я стану свободна — тогда, может быть, я и решусь на дерзость.

Тюфякин, очищая яйцо, пожал плечами:

— Надеюсь, я вашей независимости не стесняю?

— Нет. Нисколько. Вы для меня как…

Она не договорила. Сказать «как отец» было бы глупо. Но, что поделаешь, иногда она воспринимала князя именно так.

Он обладал удивительной способностью ничему не удивляться и никогда не раздражаться. С ним было легко, не то, что с другими — Филиппом или Жиске.

Коснувшись руки Адель, князь негромко сказал:

— Сдается мне, вы здесь кого-то ждете.

Ни один мускул не дрогнул на лице Адель, оно осталось совершенно бесстрастным, но по тому, как напряглись и чуть вздрогнули ее пальцы, Тюфякин понял, что попал в самую точку. Она не знала, как старику удается о многом догадываться. Своего прошлого она ему не доверяла. И все-таки он понял, что она приехала в Нейи с нелепой, невозможной мечтой — увидеть Эдуарда или хотя бы столкнуться с чем-то, что ярко напомнит о нем. Она не понимала раньше, что при этом дворе он не бывает. Сейчас Адель начинала об этом догадываться, сознавая, что надежда как была, так и осталась надеждой, поэтому пребывание в Нейи казалось ей все более тоскливым и бессмысленным.

Ничего этого она вслух не сказала. Поднимая голову и уже улыбаясь, она спросила:

— Скажите лучше, кого ждете сегодня вы?

Князь не настаивал на ответе. Сразу взяв шутливый тон, он сказал:

— О, я жду очень игривую женщину. Красавицу и умницу.

— Князь! — вскричала Адель, изображая гнев. — Неужели вы заставите меня ревновать?

Кто же эта моя соперница?

— Этим я могу похвастаться. Она любовница Талейрана.

Адель, сразу заинтересовываясь, уточнила:

— Неужели сама герцогиня де Дино? Я думала, она в Лондоне.

— Я говорю не о нынешней, а о бывшей любовнице Талейрана. О графине де Суза.

Медленно соображая, Адель молча смотрела на Тюфякина. Старик, откладывая в сторону салфетку, живо добавил:

— Да-да, очень умная старуха, хотя и сварливая. Впрочем, женщины не меняются. В старости вы сами, Адель, будете так же капризны, как сейчас. Такова и графиня де Суза. Нам с ней будет что вспоминать…

— Я никогда не буду старой, — сказала Адель.

Тюфякин, улыбаясь, поцеловал ей руку:

— Я тоже не могу вас представить такой.

— К какому часу вы ждете графиню?

— К обеду.

— Если позволите, я присоединюсь к вашей беседе.

— С большой охотой. Графиня тоже не откажется. Она обожает рассказывать успешным и красивым женщинам о том, насколько раньше она была успешнее и красивее их.

Пройти мимо такого случая Адель просто не имела права. Шанс сам шел к ней в руки. Графиня де Суза, семидесятипятилетняя старуха, была бабушкой этого проклятого-распроклятого де Морни, который еще никак не заплатил за свою мерзкую выдумку с фальшивыми деньгами.

Герцог Немурский был ошеломлен, когда Адель сообщила, что сегодня нигде не будет появляться и не сможет уделить ему ни минуты внимания. Это показалось ему интригой. Не веря ни одному слову из тех, которые прочел в записке, и подозревая об измене, он отправился в Голландский дом, преодолел около четверти лье верхом и застал Адель, когда она была занята домашними хлопотами. Прислуга носилась, как угорелая; повсюду чистили, мыли, скребли, словно готовились к визиту очень важной персоны. Филипп спросил, чей приезд ожидается, и услышал ответ:

— Нас посетит графиня де Суза, ваше высочество.

Позже, когда к обеду приехала гостья, Адель слушала ее так внимательно и с таким почтением, словно ей была страх как важна болтовня старой интриганки. Графиня де Суза, привыкшая, что ей не уделяют внимания, но в то же время постоянно протестовавшая против этого и никогда не смирявшаяся с собственной старостью, была ошеломлена устроенным приемом. Адель, которая так почтительно слушала ее, наливала ей по английскому обычаю чай, помогала усаживаться в удобное кресло на террасе и рассыпалась в комплиментах, сразу стала любимицей графини, чуть ли не фавориткой. Она пожаловалась очаровательной молодой особе на то, что сын и внук ее уважают недостаточно, что Талейран почти не бывает у нее и что жизнь ее была бы невыносима, если бы не такие милые девушки, как Адель.

Мадемуазель Эрио в ответ на это предложила старухе погостить в Вилла Нова и заверила, что ее присутствие там будет приятно каждому обитателю.

Филипп, слушавший это, едва не зевал от скуки. Никак нельзя было взять в толк, зачем понадобилась Адель эта старая перечница. Зачем вообще так угождать этой вздорной старухе? Что за неожиданная страсть к пожилым людям? Ведь это сущая нелепость — из-за разглагольствований какой-то дряхлой дуры Адель ему самому не уделяет никакого внимания.

Это было тем досаднее, что завтра, как знал Филипп, должен был приехать герцог Орлеанский, бывший любовник Адель. Филипп боялся этого дня, заранее злился на свою непостоянную любовницу и проклинал графиню де Суза на чем свет стоит.

8

Когда наступил последний четвертый день пребывания в Нейи, Адель так и не возвратилась в свои апартаменты, предпочитая остаться у князя Тюфякина в Голландском доме. Слуги уже собирали вещи. Все, что она хотела, было получено, сверх того ей двор ничего уже не мог дать.

К тому же, здесь, в Нейи, было меньше влиятельных людей, чем в Тюильри. Когда король вернется в Париж, она будет иногда бывать при дворе, но в загородные резиденции уже никогда ездить не будет — нет-нет, увольте. Ей было бы гораздо приятнее провести время в Вилла Нова. К тому же Адель скучала по дочери. Когда Дезире не было рядом, ей вообще сама жизнь казалась бессмысленной.

Но последний день в Нейи надо было еще прожить. Адель отправилась в манеж: Лошадь — ахалтекинец, подаренный Тюфякиным — у нее была отличная. Собственно, только сейчас, став владелицей этого благородного животного, Адель начала понимать в лошадях толк. Стройным, поджарым Турком, покрытым короткой золотисто-рыжей шерстью, отливающей на солнце блеском,невозможно было не залюбоваться — изысканность породы бросалось в глаза даже не знатоку: сухая изящная голова, гордая шея, выразительные, даже с какой-то поволокой глаза, сильные прямые ноги, огонь и норовистость в каждом движении. Однако в общем королевский двор был не столько поражен, сколько шокирован презентом, который русский князь сделал своей молоденькой любовнице. Существовало правило: женщины, хотя бы в малой степени претендующие на порядочность, могут ездить только на кобылах! Уж никак не на жеребцах.

Турок был именно жеребцом. Впрочем, Адель нравился ее конь, а уж о том, что ездить на нем неприлично, она не стала задумываться.

Если уж на то пошло, она была даже рада шокировать всех, кто был в Нейи, и как можно сильнее.

В манеже ее внимание привлек стройный, высокий, темноволосый подросток, уже почти юноша. Среди всех всадников, что были в манеже, этот шестнадцатилетний мальчик был красивее всех, обладал самой лучшей посадкой и правил лошадью так уверенно, что Адель невольно залюбовалась им и, без всякой задней мысли, сказала, обращаясь к Филиппу:

— Какой красивый юноша! Просто поразительно!

Герцог Немурский метнул на нее такой подозрительный взгляд, что Адель вздрогнула, и раздраженно бросил:

— Оставьте мальчишку в покое, ему учиться надо, а не…

Он не договорил. Адель очень тихо, но зло и сухо произнесла:

— Учиться надо вам, мой принц. Учиться манерам. А этот мальчик уже и так многое умеет. Кстати, он похож на вас.

И уже громко, она добавила:

— Какой все-таки великолепный наездник!

Эти ее слова услышал тот, кому они были адресованы. Юноша обернулся. Он был в форме морского офицера; его лицо показалось Адель очень приятным — большие темные глаза, твердый, уже не детский, настоящий мужской рот. Лишь черные локоны, длинные, прямые и даже на вид очень мягкие, придавали его облику какую-то детскость.

Улыбаясь, он сказал:

— Специально для вас, мадемуазель, в подарок!

С необыкновенной легкостью проделав ряд сложнейших фортелей и выкрутасов, юноша снова очутился в седле. Адель зааплодировала и неспешно направила своего Турка ближе к новому знакомому.

— Браво, это настоящий подвиг, сударь! Мне еще никогда не дарили ничего более оригинального.

— А я еще никогда не слышал комплиментов от такой красивой женщины, как вы, мадемуазель.

Он сказал это свободно, как опытный мужчина, как бы между делом, улыбаясь и с легкостью сдерживая разгоряченного коня. Взгляд юного незнакомца был ласков, приветлив, но ничуть не робок, и это очень понравилось Адель. Она испытала настоящее недовольство, услышав, что к ним подъезжает герцог Немурский.

— А как вы находите мою посадку, сударь? — спросила она у юного незнакомца.

Он ответил с легким поклоном:

— Я нахожу ее отличной, но не могу удержаться от некоторых замечаний.

— Замечаний?

— Я их сделаю только за тем, чтобы напроситься давать вам уроки.

— Довольно, — весьма грубо вмешался в разговор Филипп.

— Почему довольно? — спросила Адель. — Я еще даже не знаю, с кем говорю, а мне бы очень хотелось это узнать.

Филипп окинул ее подозрительным взором. Юноша переспросил:

— Не знаете? Это необычно. Меня многие знают.

— Только не я. Представьтесь, если вам нетрудно.

— Принц де Жуанвилль, младший брат Филиппа, к вашим услугам, — с улыбкой ответил юноша.

Адель рассмеялась, снова хлопая в ладоши. Теперь ей были ясны недовольные взгляды герцога Немурского, полагавшего, что она заигрывает с его братом нарочно. «А почему бы и нет? — мелькнула у нее шальная мысль. — Мальчик уже почти мужчина, и чем он хуже Фердинанда или Филиппа? Почему бы не заняться им этой зимой, когда он еще чуть-чуть подрастет?» И, не устояв перед желанием позлить герцога Немурского, она с улыбкой спросила, обращаясь к принцу де Жуанвиллю:

— Возможно, наша встреча не так уж случайна, как нам это кажется, мой юный принц?

— Черт побери! — взорвался Филипп, в ярости сжимая поводья своей лошади. — Это уже ни на что не похоже!

— Что такое, Филипп? Не могу поверить — неужели вы будете против, если я возьму несколько уроков верховой езды у вашего брата, это же такая невинная вещь!

Она явно издевалась. Пожалуй, следовало спросить, как она еще не плюнула ему в лицо? На языке у Филиппа вертелись самые злые, резкие, грубые слова, но она, как всегда, угадала минуту и не стала ждать. Поворотив своего Турка, она поскакала в сторону, где, как показалось Филиппу, замаячил стройный силуэт графини де Легон. Жуанвилль и Немур остались одни, глядя друг на друга. Филипп был взбешен; Жуанвилль, улыбаясь и пожимая плечами, отъехал, оставив старшего брата в крайней ярости.

Адель и графиня де Легон расцеловались, как давние подруги. Обеих женщин как-то странно влекло друг к другу, и, хотя это влечение еще ни во что определенное не вылилось, каждая это чувствовала. Беттина восхищалась цветом лица Адель, фигурой, восхитительными зелеными глазами; мадемуазель Эрио была странно очарована взглядом графини, ярко-синим, пристальным и томно-хищным.

— Что слышно в Париже? — спросила Адель, заставляя сердце биться спокойнее.

— Что? — Голос Беттины был тих и вкрадчив. — Все те же сплетни о вашей красоте и ваших успехах.

— Моей красоте? Можно поверить! Наверное, говорят: «Подумайте только, как отплясывала эта шлюха Эрио на приеме у Немура!» Я знаю, какие выражения используют, когда говорят обо мне.

— Возможно, но ведь это мало что меняет. Все признают вашу красоту.

Адель закончила:

— И добавляют, что единственной соперницей Адель может быть только Беттина! Однако кому придет в голову и сравнивать? Беттина — знатная замужняя дама, а кто такая Адель? Какой странной, вероятно, кажется их дружба!

— У вас сегодня приступ самоуничижения, моя дорогая, — заметила графиня де Легон усмехаясь. — Я, впрочем, достаточно умна, чтобы не верить ни одному вашему слову.

— А достаточно ли вы осторожны?

— Что вы имеете в виду?

— Вас будут презирать за то, что вы дружите со мной. Быть рядом с Адель — это привилегия мужчин.

Графиня расхохоталась, расправляя изящную сиреневую перчатку на руке.

— Мне все равно, что обо мне скажут. Я родилась с безумием в крови, и когда я чего-то хочу, меня не удержат пересуды старых сплетниц.

Адель в глубине души не чувствовала доверия к этой ослепительной женщине. В душе жила какая-то уверенность в том, что когда-нибудь они столкнутся на узкой дорожке, и тогда кому-то придется уступить. Но сейчас разговор с графиней казался глотком свежего воздуха. Беттина зажигала в Адель задор, желание соперничать.

— Фердинанд приехал с вами? — спросила Адель.

— Да.

— Ну, и как? Достаточно ли он ходил в школу графини де Легон?

Беттина засмеялась:

— Уверяю вас, достаточно… даже слишком. Мне не терпится взять нового ученика.

— Я отдам вам Немура.

— Нет-нет, — графиня лукаво покачала головой, — братья Орлеаны меня уже не привлекают… По правде говоря, есть только один человек, который меня интересует.

— Один? Вот уж действительно интересно, неужели есть кто-то, в кого вы влюблены?

— Да, почти влюблена, как ни странно… Он не дается в руки этот мужчина. — В глазах жены бельгийского посланника мелькнуло дерзкое, недовольное и задорное выражение. — Представьте, мне иногда удавалось его увлечь. Мы провели вместе несколько ночей, правда, с небольшим перерывом между ними — и никакого результата!

— Как это? Что значит никакого?

— Он даже не увлекся мной, и, хотя показал себя хорошим любовником, избегал встреч. Я это говорю вам потому, что хочу узнать: неужели есть во мне что-то такое, что могло бы отпугнуть мужчину?

Адель засмеялась:

— Нет, насколько я могу судить, ничего такого. Ваш избранник, должно быть, очень разборчив. Кто он?

— Граф де Монтрей…

Адель вздрогнула, словно ее ударили хлыстом, и метнула на графиню взгляд настолько подозрительный и гневный, что испепелил бы любого. За последнее время Адель научилась сохранять хладнокровие в любых ситуациях, но на этот раз удар был слишком неожидан и резок. Лицо графини оставалось спокойным, даже в чем-то лукавым, и Адель невольно подумала: а уж не нарочно ли эта странная женщина упомянула имя Эдуарда? Может, она каким-то способом поняла мысли Адель и желает уязвить ее любой ценой? Не следует доставлять ей такого удовольствия. Адель, выждав минуту, уже спокойно произнесла:

— Я знаю его.

— И я знаю, что вы его знаете… Может, подскажете, что в нем за секрет?

Адель почудилась издевка в голосе Беттины. Надо же, она просит совета! И у кого же? У нее, которая любит Эдуарда больше, чем кого-либо!

— Никакого секрета нет, — холодно бросила Адель, — просто этот человек слишком большой эгоист. Мне не удалось его удержать, я уверена, что и вам не удастся.

— Да, нам не удалось, — протянула графиня.

— Пожалуй, его привлекают исключительно невинные и наивные девушки, стало быть, не такие, как мы. Что ж, нас ждет неудача. Граф де Монтрей, — подытожила она насмешливо, — предпочитает девственниц.

И снова она подошла очень близко к тому, что чувствовала Адель. Она будто претендовала на то, что Адель считала своим непреложным правом: она пыталась показать, что знает Эдуарда, в то время как это была прерогатива только Адель. Анализируя свою связь, с болью и тоской вспоминая те летние дни, проведенные вместе с графом де Монтреем, Адель пришла к выводу, что Эдуарда привлекала в ней именно ее наивность. Он наслаждался этим, он с ней отдыхал. Но как смела догадаться об этом Беттина?

— Откуда вы это взяли? — спросила Адель, кусая губы.

— Все об этом свидетельствует. Он ведь выбрал себе невесту, говорят даже о скорой помолвке… Представляете, кто его избранница? Мадемуазель д'Альбон — девица красивая, но уж никак не соперница мне! У нее есть только одно преимущество — неопытность, то преимущество, которое ему нравится… хотя, по правде говоря, не знаю, не недостаток ли это.

На этот раз удар был сильнее, но Адель выдержала его так, что на ее лице не дрогнул ни один мускул. Может быть, сведения, выданные графиней де Легон, были слишком обширны, чтобы сразу их осмыслить и понять весь их ужас. По крайней мере, вместо осмысления в голове Адель раздался звон, и на какой-то миг голос графини для нее умолк. Она ничего не слышала. Руки ее продолжали сжимать поводья, но она не сознавала, что с ней, ничего впереди не видела и вела Турка словно вслепую.

Потом левый уголок ее рта дрогнул, и Адель холодным бесцветным голосом спросила:

— Граф де Монтрей женится?

— Да, как говорят. Для всех это было неожиданно.

— И он… женится на мадемуазель д'Альбон?

— Ничего удивительного. Младший д'Альбон — друг его детства. Право, не могу поверить, что вы этого не знали.

— Не знала, — произнесла Адель одними губами, глядя в сторону.

Разговор быстро увял. Что бы графиня де Легон ни говорила, это явно уже не интересовало мадемуазель Эрио. Лицо ее оставалось равнодушным, отвечала она неохотно, односложно и невпопад. Если Беттина это и заметила, то не подала виду. Увидев у манежа силуэт маркизы де Контад, графиня легко, хотя и вежливо, распрощалась с приятельницей. Адель осталась одна, далеко не сразу уяснив это.

Турок привез Адель ко дворцу Нейи. Тут уж нельзя было бесцельно ехать, глядя вдаль. На нее смотрели конюхи, и Адель сошла на землю. Она понимала, что нельзя допустить, чтобы кто-то заметил, в каком она состоянии. Однако все действия, которые она предпринимала потом, были бессмысленны и машинальны. Машинально она бросила поводья конюху, не заботясь более о коне, машинально, прошла через вестибюль, едва отвечая на приветствия, машинально, иначе говоря, инстинктивно отыскала кабинет в левом крыле здания, пустынное прохладное место.

Там было тихо, лишь хлопанье дверей доносилось издалека. Адель без сил опустилась на краешек кожаного дивана, некоторое время тупо глядела на свои белые, скрещенные на коленях руки, а потом яростно, гневно, исступленно прикусила зубами нижнюю губу.

Эта боль, которую она сама себе причинила, вывела ее из оцепенения. В ушах снова зазвучал голос графини де Легон, мелодичный, чуть насмешливый и чуть хриплый. Адель, еще ничего не уяснив до конца, бездумно прошептала имя:

— Мадемуазель д'Альбон.

Она не ощущала сейчас ни боли, ни гнева. Лишь бесконечную, неисцелимую усталость в каждой части тела и пустоту, так, будто из нее вынули душу. То, что она узнала, невозможно было объяснить.

Ей всегда казалось, что только она имеет право на Эдуарда. Они не виделись месяцами, но она ведь любила его. Дезире была его дочерью. Уже это многое объясняло. И тем более трудно было осознать появление вокруг Эдуарда сразу двух женщин, чуждых, незнакомых Адель, — графини де Легон и мадемуазель д'Альбон.

Впрочем, до Беттины ей не было дела. Во-первых, Адель теперь знала, каков Эдуард, угадывала, на что он способен, кроме того, из разговоров с мужчинами она узнала, что граф де Монтрей не святой, что далеко не все, что он делает, — хорошо и мудро, как она по наивности считала, что он посещает уличных женщин, ходит в публичные дома, бывает на самых разнузданных оргиях, и это даже чаще, чем в будуарах знатных дам.

Адель не тревожилась от этого, ибо знала, что ее это не задевает — к ней Эдуард отнесся по-другому, ею он был увлечен и, чтобы там ни было, никогда не равнял с проститутками. Во-вторых, инстинктивно Адель понимала, что Эдуард не мог влечься Беттиной, поэтому графиня де Легон не имела никакого значения, даже если бы она провела с ним сто ночей.

Но Адель с яростью угадывала, сердцем чуяла куда более опасного врага — мать Эдуарда и все, что та олицетворяла. Ей казалось, что не будь графини де Монтрей на свете, рано или поздно Эдуард преодолел бы собственный эгоизм и решился бы связать свою жизнь с Адель. Все — его слова, жесты, взгляды — убеждали Адель в этом, когда она начинала вспоминать их связь. Само существование графини де Монтрей все сломало. Теперь появилась мадемуазель д'Альбон, и была она из того же круга, — круга, ненавистного Адель. Ненавидела она его потому, что чувствовала себя бессильной с ним бороться.

Мадемуазель д'Альбон обладала тем, чего не имела Адель. Она благоразумно хранила свое целомудрие до брака, была скромна, воспитана, невинна. Она была живым воплощением постного понятия «порядочная девушка».

Она ничем не пожертвовала для Эдуарда и должна была получить все, в то время как Адель была готова отдать все, а не получила ничего.

Это было так неожиданно, что Адель в эту минуту испытывала то же, что ощущает человек, сбитый с ног. Иногда она думала: а уж не сон ли это? Возможна ли на свете такая несправедливость? Как Господь допускает такое? Адель только потому сейчас сохраняла некоторое хладнокровие, что ее разум отказывался верить во все это. Нельзя было рвать и метать против того, что казалось такой нелепицей. Эдуард не может жениться на мадемуазель д'Альбон даже по расчету. Если Адель, отдав все, уже тогда, год назад, отказывалась от чести быть графиней де Монтрей, если Дезире была лишена всего, что должна была бы иметь по праву рождения, то почему мадемуазель д'Альбон, которая отличалась от Адель лишь тем, что была зачата в законном браке, и ее мать, старая ханжа, отдавалась только своему мужу, может получить так много и получить так просто?

— Я этого не позволю, — прошептала Адель одними губами, изо всех сил сцепляя пальцы, так, что они в конце концов хрустнули.

«Действительно, — появилась у нее мысль, — я этого просто не смогу позволить. Даже из-за Дезире. И потом… я же этого не вынесу. Это будет слишком несправедливо». Она сидела, пытаясь разбудить в себе ярость, гнев, которые клокотали где-то в глубине подсознания, но ничто, казалось, не могло пробить этой тихой уверенности и полнейшего непонимания того, что она узнала.

Надо все выяснить… Непременно. Ну, а если, не дай Бог, графиня де Легон сказала правду…

Скрипнула дверь. Адель, подняв голову, увидела Фердинанда Орлеанского, входящего в комнату, и радость охватила ее. Кажется, как раз этого человека ей и не хватало. Как могла она провести столько времени с Филиппом? Как можно было расстаться с Фердинандом?

Герцог Орлеанский был удивлен уже тем, что видит ее здесь, и странным устало-доверчивым выражением ее лица. Ему даже показалось, что она всем существом потянулась к нему. Фердинанд был великодушен. Забыв о ссоре, он шагнул Адель навстречу, едва уяснив, что она нуждается в нем.

— Что вы делаете здесь? — спросил он негромко.

— Ничего. Так, сижу…

Он склонился над ней. Улыбка на ее губах была беспомощная, вымученная.

— Это же библиотека, — сказал Фердинанд.

— Да? А я и не заметила.

— Вы кого-то ждали?

— Нет. Я просто… просто думала.

Голос ее звучал безжизненно, изящная головка словно склонилась под тяжестью густых золотистых волос. Шея казалась трогательно тонкой, ресницы были опущены. Фердинанд подумал, что сейчас, в какой-то неуловимый момент, она на секунду стала похожа на десятилетнего ребенка.

Он взял ее руку в свою.

— Что с вами? — спросил он вполголоса. — Уже дважды я застаю вас в таком состоянии, отчего это?

— Оттого, что я очень несчастна, Фердинанд. Да. Несчастна не по годам. — Она усмехнулась. — Мне кажется, я ничем это не заслужила.

— Вы несчастны? Вас так многие любят.

— Наоборот. Меня не любит никто, кроме Дезире. И что мне эти многие?

— Тогда скажем иначе: я люблю вас. Это может вас утешить? Хоть чуть-чуть?

Она взглянула на Фердинанда. Уверенность, что ей был нужен именно он, все возрастала. У него были синие глаза, ласковые, спокойные, изящные руки с длинными пальцами, красивый рот — каждая черточка его внешности будто успокаивала Адель. Она знала, что позже, через несколько часов, горе, которое она испытала, прорвется невиданной злобой, слезами, может быть, даже жестокими поступками, но сейчас было так приятно замереть рядом с Фердинандом в каком-то умиротворяющем покое. Не находя объяснений своему настроению, она невольно подумала: а уж не Эдуарда ли она пытается найти или обрести в герцоге Орлеанском?

— Как странно, что я узнала все это тоже в Нейи, — проговорила Адель вдруг, шмыгнув носом. Ее не интересовало сейчас, поймет ли Фердинанд, о чем идет речь. — Когда-то я именно здесь была очень счастлива.

— Адель, неужели вы влюблены? — спросил он, ласково улыбаясь.

Она не выдержала и тоже улыбнулась:

— Да, и давно.

— А как же ваше жестокое сердце? — мягко пошутил он.

— Жестокое не для всех, мой принц. Для вас, например, оно не будет жестоким. — Она коснулась кончиками пальцев щеки Фердинанда. — Ах, Боже мой, я так виновата перед вами, мой друг. Мы в прошлый раз отвратительно расстались, и я виновата в этом. Не знаю, что на меня нашло. У меня бывают такие приступы: хочется говорить грубо, жестоко, и я никак не могу остановиться. — Она пожала плечами. — Вы были правы, когда говорили, что я отвратительна.

— Пожалуй, я тоже был не прав. Я забыл, что вы не моя собственность. — Усмехнувшись, он добавил: — Впрочем, всем ясно, что такая красивая женщина, как вы, не может быть ничьей собственностью.

Наступило молчание. Адель тихо дышала, не произнеся ни слова, комкая в руках платочек. Когда часы в библиотеке гулко пробили восемь, она вздрогнула. Фердинанд спросил, гладя ее руку:

— Хочется вам идти к ужину?

Она покачала головой.

— Адель, может быть, то, что я скажу, будет совсем не вовремя…

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Говорите. Я ни на что не обижусь.

Мгновение он молча смотрел на ее склоненный профиль, влажные длинные ресницы, завитки на стройной шее, потом негромко произнес:

— Адель, я хотел бы эту ночь провести с вами.

Она подняла на него глаза. Какое-то время взгляд ее казался затуманенным, непонимающим, потом уголки рта дрогнули в печальной и мягкой, невыразимо пленительной улыбке. Она тихо ответила:

— И я.

Фердинанд знал, что она шлюха, что она спит со многими ради денег, и с ним тоже связалась, в частности, из-за каких-то выгод — казалось бы, она должна соглашаться на предложения в любое время, и все-таки он не думал, что сейчас она согласится. Из всех братьев Орлеанов Фердинанд был, пожалуй, самым добрым, чутким и великодушным, он ни к кому не относился свысока или с презрением, а к Адель тем более. Сейчас он чувствовал, что ей действительно нехорошо. Почему же она соглашается? Что заставило ее сказать «да»? Адель будто прочитала его мысли и, отвечая на его немой вопрос, проговорила едва внятно:

— Просто… просто вы очень вовремя появились. — Она вздохнула, так коротко, будто судорога прервала ее вздох. — Ах, Фердинанд, честное слово, мне ведь больше не у кого искать утешения, кроме как у вас.

Я очень одинока. И даже если я десять раз в день услышу признания в любви, это ничего не изменит.

Она взяла его голову руками и ласково, почти по-дружески коснулась его губ:

— Спасибо, Фердинанд.

— За что? Я ничего не сделал и ничего не сказал, дорогая.

— Да, вы мало говорите, но я чувствую, что вы добры ко мне. За это благодарю. И, поверьте, Фердинанд, я этой вашей доброты никогда не забуду.

Эта последняя ночь, проведенная в Нейи, была для нее очень счастливой. Такое редко бывало, но сейчас Адель не нужны были бурные наслаждения и яростные всплески страсти. Ласки Фердинанда, деликатные, утонченные, его рот, целующий ее губы, нежность, с какой он овладевал ее телом, — это было все, в чем она нынче нуждалась. А еще больше она хотела, обессилев после ласк, положить голову ему на плечо, на какой-то миг лишиться собственной силы, всех своих мыслей, самой своей личности, раствориться, довериться ему — ибо этому человеку действительно можно было довериться — и, затаив дыхание, на несколько секунд почти умереть в этом спокойном объятии. В эти секунды она казалась себе бестелесной. Ей было хорошо и спокойно, как никогда. Только Фердинанд мог дать ей это. И только этого человека — единственного из многих — она чуть-чуть любила.

Однако превращение, которое произвели с Адель горе и Фердинанд, не могло быть долгим. Когда в пять часов утра она вышла из комнаты герцога Орлеанского, слез уже не было в ее глазах. Она высоко держала голову, а на ее лице было холодное замкнутое выражение. Сбросив туфли и подобрав юбки, она, полураздетая, босиком побежала по галерее в башню Радоде, в свои апартаменты.

Жюдит вынырнула перед ней, словно из-под земли:

— Ах, Боже мой, мадемуазель, стойте! Я вас давно поджидаю. За всю ночь ни на час не уснула!

— Почему же так?

— Вас искал герцог Немурский и никак не мог найти. Он, конечно, подозревает вас. Я говорила ему, что подозрения ни к чему, что вы, в конце концов, имеете право делать, что захотите, но он прямо рвал и метал, для меня это был ужас! Теперь он дожидается вас в комнате. Я хотела предупредить вас, чтобы он не застал вас врасплох.

Успокойся, — сказала Адель. — Спасибо за предупреждение, но Немура я не боюсь.

— И все-таки, будьте осторожны, мадемуазель.

— С ним? Дорогая Жюдит, он лишь умеет говорить страшные слова, а для преступления у него не хватит духу, так что не волнуйся. Он не убьет меня.

С этими словами она заставила горничную посторониться и смело открыла дверь.

Филипп сидел в кресле и то ли ждал, то ли спал. Бутылка вина, наполовину опустошенная, стояла рядом, он много курил, пепел падал прямо на ковер и прожег в нем дырочки. Будь это в ее доме, Адель разозлилась бы. Теперь же ей было все равно. Поморщившись от дыма сигар, стоявшего в комнате, она брезгливо переступила через окурки и прошла на середину комнаты, намереваясь заняться сборами.

— А, — раздался голос Филиппа. — Вот вы и пришли. Вернулись.

Адель, не отвечая, бросила туфли на пол и прошла к тазу, чтобы умыться. Краем уха она слышала, что принц поднялся и пошел к ней.

— Где вы были всю ночь? — язвительно, злобно спросил он.

— Прелестно, — сказала Адель, выбирая среди полотенец самое тонкое и мягкое. — Сцена ревности?

— Я хочу знать, где вы были? В какой постели ты валялась на этот раз?

Адель хотела отойти, но он резко удержал ее за руку. Тогда она подняла голову, и глаза ее сверкнули недобрым блеском:

— В постели вашего брата.

— Ты лжешь! У Жуанвилля тебя не было, я проверял это. — Лицо его было бледно, глаза пылали.

Зло усмехаясь, Адель сказала:

— Успокойтесь. За вашего младшего брата я еще не принималась. Я была у Фердинанда и с ним спала, довольны вы этим?

Ни тени смущения или хотя бы замешательства не промелькнуло у нее на лице, она говорила спокойно, с презрительной усмешкой — Филипп, глядя на нее, признался сам себе, что даже уличные шлюхи, которых он знавал, не вели себя более бесстыдно. У шлюх бесстыдство, так сказать, физическое, а она была бесстыдна морально. Ярость схватила его; сдавленным голосом, еще пытаясь совладать с собой, принц переспросил:

— Ты была у Фердинанда? И ты мне об этом говоришь?

— Ты сам спросил, разве не так?

Она отвернулась, стала что-то искать, но он, снова схватив ее за руку, грубо развернул к себе.

— Как же ты могла? — вырвалось у него с бешенством. — Это же безнравственно, ты это понимаешь?

— Безнравственно! — передразнила она его. — У нас свободная страна, и каждый имеет право быть безнравственным, если хочет.

— Фердинанд мой брат. Разве не говорил я тебе, что этого не потерплю?

— Мне безразлично, потерпишь ты или нет, — бросила она пренебрежительно. — Я что хочу, то и буду делать, и мне все равно, что ты об этом думаешь. Я тебе не жена. И ты мне вообще никто! Я не люблю тебя — разве этого я тебе еще не говорила! Я спала с Фердинандом, потому что мне так было угодно, потому что мне надоело все время спать только с тобой, а завтра, если захочу, я заполучу Жуанвилля, и мне никто не помешает, а уж тем более ты!

Не помня себя, он ударил ее по лицу. У Филиппа была горячая кровь, он мог вспылить и от менее жестоких слов. Он сейчас не чувствовал ни капли любви к Адель, только ярость и желание унизить ее. Адель пошатнулась, но не вскрикнула, лишь ухватилась рукой за щеку, глаза ее блеснули поистине адским огнем, и она рассмеялась ему в лицо:

— Боже мой! Какой же ты болван! Да я никогда видеть тебя не захочу после этого, я брошу тебя, и оставайся здесь сам, в этом скучном Нейи! Ищи себе другую любовницу, которая будет тебе по карману!

— Ты неблагодарная тварь! Даже собака — и та нравственнее тебя!

— Собака? Идите к собаке! Может быть, с ней вам будет лучше!

Это уже перешло всякие границы. До таких слов не опустилась бы и уличная торговка, а она бросала подобные выражения ему в лицо и даже, как показалось Филиппу, получала жестокое удовлетворение в том, что он так ошеломлен, что он впервые видит ее такой — грубой, низкой, вульгарной. В неистовом гневе Филипп схватил ее за плечи, затряс изо всех сил, как трясут оливковое дерево, кожей ощущая ее сопротивление и, наконец, встряхнув так, что у нее прервалось дыхание и чуть не хрустнули позвонки, оттолкнул. Не удержав равновесия, Адель упала на пол, больно ударившись плечом.

Филипп, казалось, еще какое-то время колебался, потом сделал два шага к ней, скользнул взглядом по голым ногам — пышные юбки задрались во время падения — и с бешеным выражением в глазах рухнул рядом с ней на колени.

Адель, несколько ошеломленная этим взрывом, разгадала, чего он хочет. Для нее не было неожиданностью, когда принц, рывком расстегнув пояс, с силой навалился на нее, грубо раздвинул ей ноги, и его плоть проникла внутрь. Она даже не сопротивлялась этому насилию. Он полагал, что, может быть, только этим сумеет ее унизить, и нарочно причинял ей боль, двигаясь грубо, безжалостно, так, что она едва сдержала слезы, готовые выступить на глазах. Он задыхался, сжимая ее плечи, лицо его было искажено, кривая усмешка мелькала на губах. Адель, отвернув голову, с нетерпением ждала, когда он ее оставит.

Случившееся вовсе не стало для нее кошмаром. Насилие? Боже мой, да ведь у проституток иммунитет к насилию, и как глуп Филипп, полагая, что этим что-то ей докажет! Ясно было только одно: с ним надо кончать. Ей не нужны такие навязчивые любовники… По толчкам, которые стали сильнее и чаще, она поняла, что Филипп скоро закончит; она уже вздохнула с облегчением, и тут дрожь пробежала по его телу, он застонал, содрогаясь, и она с ужасом поняла, что он действительно кончил — но кончил внутри нее!

Невообразимая ярость на миг затуманила ей рассудок. Какой негодяй — он посмел учинить с ней такое! Все тело ее содрогнулось от гнева. Едва он оставил ее, она вырвалась из его объятий и, пользуясь тем, что Филипп еще не пришел в себя, отползла в сторону. Ничего не помня и не соображая, желая в этот миг просто убить его, она схватила первое попавшееся — то была одна из его туфлей — и что было силы ударила принца по лицу.

— Мерзавец! Я убью тебя, если забеременею после твоей выходки!

Острый высокий каблук рассек ему щеку и ранил так глубоко, что все лицо Филиппа в одно мгновение оказалось залито кровью. Если бы удар пришелся чуть ниже, она бы повредила ему сонную артерию. Филипп, ошеломленный тем, что случилось, поднес руку к щеке и смотрел теперь на окровавленную ладонь так удивленно, словно не мог поверить, что такое могло произойти. Адель вскочила на ноги:

— Убирайтесь отсюда! Мне кажется, уже довольно объяснений! Вы сделали все, что могли, и видеть вас я больше не желаю!

Герцог Немурский молча поднялся и некоторое время молча стоял пошатываясь. Их взгляды встретились, и он произнес:

— Ты… ты просто чудовище.

— Убирайтесь! — крикнула она снова. — Нечего вам с чудовищами делать! Вы мне больше не нужны, я получила все, в чем нуждалась.

Я отныне буду делать все, что захочу, и никаких сцен ревности мне больше не надо!

Она убежала в ванную комнату, хлопнув дверью и закрывшись изнутри. Ее еще лихорадило от злости. Она хотела теперь только одного — хоть как-то исправить то, что учинил с ней этот негодяй. Подумать только — она может забеременеть! Она всегда так тщательно следила за тем, чтобы этого не случилось — и вот, пожалуйста, все может быть испорчено этим глупым мальчишкой! Детей она не хотела иметь ни от кого. Адель любила Дезире, но, кроме дочери, ей не нужны были дети. Кроме того, она очень хорошо помнила, какой беспомощной становится женщина, когда ждет ребенка. Нет возможности действовать, нужно всего остерегаться и с тоской ждать, когда живот увеличится и твоя фигура будет изуродована. А Адель хотела быть красивой, дерзкой, бесстрашной — это было нужно ей, чтобы побеждать и создавать свою жизнь. И она ненавидела, да, совершенно искренне ненавидела сейчас Филиппа за то, что он посмел поставить ее блестящее будущее под сомнение!

Когда она, все еще дрожа от гнева, вернулась в спальню, герцога Немурского уже не было. Ковер был слегка заляпан кровью, туфли были разбросаны по комнате. Неприятно пахло сигаретами и вином. Адель подошла к окну и несколько минут молча смотрела в окно. Начиналось утро — свежее, прохладное, росистое. В августе это время суток было самым приятным.

Однако Адель стояла, словно окаменев, нисколько не наслаждаясь вожделенной прохладой. В глазах у нее была холодная пустота.

«Чушь, — подумала она наконец. — Какая чушь».

Эта мысль, вялая, усталая, первой пробилась в ее мозг после того, как Адель успокоилась. Чушью она назвала то, как были прожиты три летних месяца. Что она делала? На что впустую потратила столько времени? На балы в Опере и приемы при дворе? Какая ерунда! «О Господи, — подумала Адель с легким удивлением, — как же я раньше не поняла, что все это мне не нужно?»

Она избрала для себя карьеру куртизанки, таков был ее выбор. Она так уверовала в него, что открыто называла себя проституткой, однако, если поразмыслить, проституткой она почти не была. Адель усмехнулась, постучав костяшками пальцев по окну. С принцами она имела дело бесплатно (ну, с Фердинандом — это еще куда ни шло, а Филипп еще и принес ей неприятности). В сущности, она продалась Лакруа за три тысячи и даром отдалась Морни — вот и вся ее карьера. Пока что было больше слов, чем дела. Прошло уже столько времени, а у нее как не было никакого капитала, так и нет. Это уж не говоря о настоящем, солидном состоянии. Так о чем же она думала? Разве не пора взяться за дело? Разве эта дворцовая мишура, титулы и королевские знаки внимания значат хоть что-нибудь в мире, где все хотят только одного — денег? Деньги и нужно искать.

— Состояние, — машинально прошептала Адель одними губами. — Первое, что я должна сделать, — это создать себе состояние, а уж там будет видно. Я хочу быть богатой. Я буду работать, и от того все забуду.

Она говорила так, но знала, что никогда и ни за что не забудет Эдуарда, сколько бы мужчин у нее ни было и сколько бы она ни работала. Даже деньги были бессильны перед этим. Любовь и ненависть, которые она испытывала к нему, были сильнее алчности. Будь хоть малейшая возможность вернуть его, она бы не задумывалась о деньгах. Но даже при том, что Эдуард для нее был недосягаем, она знала, что в покое его не оставит. Не позволит ему смеяться над ней. И эта глупая девственница, Мари д'Альбон, как бы прелестна она ни была, не получит графа де Монтрея, — по крайней мере, Адель сделает все, чтобы так не случилось.

Хотя бы… хотя бы из любви к справедливости.

Глава пятая

Первые жертвы

Всякая хитрость ничтожна

по сравнению с хитростью женщины.

Экклезиаст

1

По понятиям высшего общества, день еще только начинался. Ночью прошел дождь, и в воздухе еще висел полурассеявшийся туман, но в серых, быстро несущихся облаках уже появлялись разрывы, сквозь которые сияло нежно-голубое прозрачное небо. Облака понемногу расходились, пропуская целые потоки солнца. Все предвещало чистый ясный день. Целая вереница самых блестящих экипажей выстроилась вдоль Елисейских полей до самого Лонша-

НЕТ СТРАНИЦЫ (брак книги)

для провинциальной девушки перспективного столичного офицера очень хорошего происхождения. Катрин де Наваррэн и Морис д'Альбон поженились без особой друг к другу склонности, исключительно в угоду королю, но со временем привыкли друг к другу, привязались и, можно сказать, даже в некотором смысле полюбили друг друга. Их браку исполнялось семь лет, и его считали одним из самых счастливых в Париже, У молодых д'Альбонов было двое детей — сын и дочь. Семья Мориса жила в одном доме со старыми д'Альбонами и их дочерью Мари.

Услышав слова золовки, Катрин так же негромко спросила, вытирая личико трехлетнему сыну:

— Ты имеешь в виду графа де Монтрея?

— Я хочу сказать… словом, на какой-то миг там, на даче, у меня создалось впечатление, что Монтрей приехали к нам неспроста. Ведь никогда так не бывало. Я полагала… о, может быть, это была глупость с моей стороны, но я полагала, что у них есть какие-то планы насчет меня.

Катрин прервала ее:

— Вовсе не глупость! Я тоже так полагала и, поверь, у меня были для этого основания.

— Основания?

— Я, может быть, выдам чужую тайну, но, знаешь ли, дорогая Мари…

Она наклонилась близко к золовке и прошептала:

— Я совершенно точно знаю, что для матери Эдуарда и мадам Женевьевы ваш брак был бы самой желанной вещью на свете. Твой отец только из расчета на это отказал господину Монро.

Мари, вздрогнув, произнесла:

— Впервые об этом слышу.

— Но ведь ты догадывалась, не так ли?

— Нет, Катрин. Пока мы были в Аньере, я догадывалась совсем о другом. Эдуард — не говори никому, что я так его называю — был так мил и внимателен ко мне, что мудрено было не размечтаться. Тем хуже для меня, Катрин.

Усмехнувшись, она добавила:

— Он изменился с тех пор, как мы вернулись в Париж. Он уже не тот. Я, наверняка, зря себе что-то вообразила.

— Почему же зря? — горячо перебила ее виконтесса д'Альбон. — Вас все видели вместе, вы читали книги, гуляли в саду. Эдуард катал тебя на лодке, сам сидел за веслами — разве этого мало?

— Может быть, он был рад позабавиться, слушая меня, и отдохнуть от Парижа. — Серые глубокие глаза Мари потемнели. — Я поняла, Катрин, почему он приехал в Аньер, хотя не очень любит мою маму и отца: он просто хотел отдохнуть. К сожалению, это единственное, что я поняла.

— Ты… ты любишь его? — спросила Катрин, в душе сама замирая от дерзости этого вопроса.

Пожалуй, впервые эта бывшая монастырская пансионерка задавала такой нескромный вопрос, обращая его к незамужней невинной девушке. Она тут же поправилась: — Я хочу сказать… ты огорчена?

— Конечно. Но, с другой стороны, мало-помалу я избавлюсь от иллюзий. Эдуард не тот мужчина, который мог бы мною увлечься. Ему нужно что-то совершенно необыкновенное. Я очень, очень люблю его, но, честно говоря, не знаю — как брата или как мужчину. Во многом он пугает меня. Я даже уверена… что была бы несчастлива, если бы он сделал мне предложение — не сразу, конечно, а позже, после брака.

— Что же ты думаешь делать теперь? Мари! Я так люблю тебя, я готова даже поговорить с ним… может, стоит высказаться прямо, и тогда ему всё станет ясно? Может, он сам в тебе не уверен?

Мари покачала головой и вполголоса сказала:

— Довольно об этом. Будет ужасно, если они нас услышат.

Катрин, соглашаясь с ней, замолчала. Было слишком неосторожно вести подобные разговоры, неосторожно говорить о таком на людях, при кучере и лакеях, в присутствии самого графа де Монтрея. Кроме того, если бы свекровь, мадам Женевьева, узнала, какие развращенные разговоры ведет Катрин с ее дочерью, это вызвало бы самые нежелательные разбирательства. Катрин, до сих пор втайне ощущавшая, что живет в чужом доме, не хотела для себя осложнений.

Для Эдуарда, ехавшего рядом и разговаривавшего с Морисом д'Альбоном, давно ушли в небытие и прогулки по реке с Мари, и неделя, проведенная в Аньере. Поначалу он действительно наслаждался пребыванием на лоне природы и некоторым освобождением от условностей. Мари, юная, умная, тонкая и красивая, своим присутствием смягчала чопорность старой Женевьевы д'Альбон, которую Эдуард не выносил. Да, поначалу в Аньере были просто-таки прелестные вечера. Тихое дыхание Сены, плакучие ивы над рекой, голос Мари и чудесный взгляд ее серых глаз… У него было чувство, что эта девушка к нему неравнодушна. Или, может, то были иллюзии? В любом случае, он даже полагал, что мог бы влюбиться в нее хоть немного, если бы… если бы над нею, ее именем и положением не довлели такие условности. Порой, касаясь ее нежной руки, поддерживая ее за талию, он испытывал настоящее влечение. Его тянуло завязать хоть какую-то связь — Мари наиболее подходила для этого. И тут же перед Эдуардом вставал вопрос: что дальше? Нужна ли ему она навсегда? Он знал, что нет. Девушка из общества менее чем кто-либо могла бы ему подойти, ибо на ней придется жениться. Завязать с ней связь без намерения заключить брак было невозможно. Это слишком дорого бы обошлось — пожалуй, самым мягким исходом была бы дуэль с Морисом, а к таким громким и драматичным развязкам Эдуард чувствовал отвращение.

Да и Мари было жаль. Один раз он уже поддался соблазну: так было с Адель. Теперь девушка, которую он знал невинной, наивной и любящей, стала скандальной куртизанкой, от их связи осталась дочь, которая будет расти без отца. Эдуард считал себя достаточно равнодушным человеком, сухим и холодным, но жестоким он не был. По крайней мере, когда ему удавалось осознать, что он будет жесток. Поэтому всякая мысль о Мари была отброшена, а тайные надежды матери и мадам д'Альбон Эдуард решил разрушить сразу и бесповоротно.

После Аньера он ни разу не бывал у д'Альбонов. Сегодня они встретились совершенно случайно, но Эдуард был рад случаю переговорить с Морисом: они давно не виделись. С Мари он только раскланялся и выказал ей ровно столько же внимания, сколько и Катрин. Беседовал он только с Морисом: кроме давней дружбы, их снова соединили старые роялистские дела — те самые, из-за которых Эдуард когда-то был в тюрьме.

Виконт д'Альбон, тридцатидвухлетний капитан гвардии, поведал Эдуарду о письме, полученном от Ида де Невилля^[5].

— Снова идут разговоры о возможной высадке герцогини Беррийской, — сказал Морис. — Теперь уже не в Нанте, а в Бордо. Я уверен, они рассчитывают на нас так же, как и в 1832 году^[6].

Эдуард ничего не ответил, лицо его осталось равнодушным, так, что Морис вынужден был спросить прямо:

— Что вы думаете об этом? Вы всё еще наш или нет?

Граф де Монтрей заметил это «вы». Пожалуй, впервые Морис так к нему обращался. В сущности, Эдуарду были безразличны интересы Бурбонов и сражаться за них он желания не испытывал. Он вообще считал их дело проигранным. Но ему был в некоторой степени дорог Морис, а еще больше — память отца. Ответ, который он дал виконту, был продиктован не чувством, а долгом.

— Да, — сказал Эдуард. — Вы можете на меня рассчитывать, но, честно говоря, особого вдохновения вам от меня не добиться

— Я сам теряю это вдохновение, Эдуард. Но мы с тобой люди чести. Я лично для себя не вижу иного выхода. Я вырос среди роялистов, и отказаться теперь помогать герцогине — это значит предать. Видит Бог, Эдуард, я на многое способен, только не на это. Я знаю, что и ты тоже.

Эдуард ничего не ответил, глядя в сторону. Морис знал, что его друг не любит разговоров о чести, но его задевало это постоянное молчание. Граф де Монтрей словно отгородился от виконта стеной, и не было никакой возможности к нему пробиться. Теряя терпение, Морис сказал:

— Черт возьми, Эдуард, у тебя же с герцогиней Беррийской что-то было — это ни для кого не секрет. Говорят, что даже дочь, которую она родила в тюрьме, — в некотором роде от тебя…

— Оставим это, Морис.

— Я говорю не ради удовольствия посплетничать, я лишь хочу спросить — неужели даже из этих соображений ты не можешь проявить чуть-чуть рвения?

Эдуард неторопливо произнес:

— Рвения? Ради кого? Ради женщины, которая, взявшись за серьезное дело, не смогла обуздать свой жар даже на несколько месяцев и окружила себя целым сонмом любовников? Я не виню герцогиню. Она в своем роде великолепная женщина. Только уж слишком всё глупо получилось два года назад… Так ради чего же рвение? Кто доказал, что монархия нужна? Кто докажет, что Бурбоны не изжили себя? Кто, наконец, решил, что это мы должны бороться за монархию и навязывать Франции то, что хочется нам? Я верю в судьбу, Морис, — она сама всё поставит на свои места. И потом, почему я должен принимать в чем-то участие, если всё это мне безразлично?Что дает мне эта борьба — мне лично?

— Не пытайся меня уверить, будто ты хочешь иметь личную выгоду. Дело Бурбонов связано с идеалами.

Уж не хочешь ли ты сказать, что полностью их лишен?

Эдуард холодно взглянул на виконта и ответил:

— Да, Морис. Я их лишен. Тебе это странно? Уверяю, ты видишь перед собогг человека, полностью лишенного идеалов.

После такой отповеди разговор, так и не ставший откровенным, быстро увял. Они не понимали друг друга. Морис, досадовавший на друга, решил всё же извлечь из встречи пользу: ему надо было ехать в банк, а оставить жену и сестру одних на Елисейский полях было неудобно. Чтобы не сопровождать их домой самому, он попросил о том Эдуарда, и тот согласился. «Чего-чего, — подумал молодой д'Альбон, погоняя лошадь, — а манер и вежливости, к счастью, он пока не лишен. И всё-таки, черт знает что такое творится с Эдуардом!»

Катрин д'Альбон, когда рядом с коляской остался только граф де Монтрей, не выдержала. На минуту отступила даже робость перед свекровью.

— Господин граф, — сказала она, решившись, — я поведаю вам, быть может, семейную тайну, но, поскольку вы друг нашего дома, в этом нет ничего предосудительного. Представьте, все мы пребываем в замешательстве: на днях господин Монро, депутат и довольно известный фабрикант, сделал предложение нашей дорогой Мари. Что ему ответить? Знакомы ли вы с этим человеком? Вы знаете свет лучше, чем все мы.

Можно ли доверять господину Монро?

Эдуард поначалу взглянул на виконтессу несколько скучающе и равнодушно. В первые секунды его глаза оставались холодными, потом — замершая от страха Мари д'Альбон могла в этом поклясться, — в них промелькнуло удивление и даже сильное сожаление. Но то, что он ответил, повергло девушку в настоящий ужас.

— Я не знаю этого человека, — сказал Эдуард совершенно спокойно, — и советов давать не могу, но если у мадемуазель д'Альбон есть к нему сердечная склонность, мне кажется, колебаться долго не следует. Впрочем, я уверен, что в лице своей матери мадемуазель найдет более чуткого советчика.

Ответ был холоден и пуст — так, обыкновенная любезная фраза, не более, способ отвязаться от вопросов. Мари, онемев от того, что услышала, комкала в руках ткань кружевного зонтика. Эдуард не смотрел на своих спутниц, лицо его было задумчиво. В этот миг кавалькада из нескольких всадников расступилась, пропуская во второй ряд движения легкую изящную коляску. Взгляды всех мужчин были устремлены ей вслед, ибо пассажиркой в ней была женщина поистине ослепительная: еще очень юная, но высокомерная и дерзкая, на тонком прекрасном лице которой горели огромные зеленые глаза — настоящие изумруды; ее рука в перчатке сжимала серебряный хлыст, из-под изящных складок золотисто-коричневой бархатной юбки были видны точеные ступни, обутые в черные легкие туфли на каблучках.

Катрин д'Альбон, поневоле забывая о золовке, взглядом проводила коляску и задала вопрос, волновавший многих:

— О Боже, кто она?

Эдуард де Монтрей без всякого выражения ответил:

— Адель Эрио, сударыня. Содержанка князя Тюфякина.

Катрин ахнула, понимая, о какой недостойной особе она заговорила. Непонятная тоска на миг сжала ей грудь, так, будто только что проехавшая падшая женщина могла причинить ей какой-то вред, но, вспоминая о Мари, молодая виконтесса справилась с тревогой, а вскоре и забыла о ней. Уж слишком она была беспричинна.

Это действительно была Адель. В течение почти часа она, остановив экипаж позади семейства д'Альбонов, наблюдала за маневрами Эдуарда. Честно говоря, ничего особо подозрительного не было; Адель не без злорадства заметила, что, когда Эдуард ухаживал за ней, то был гораздо нежнее и внимательнее. С Мари же он был сама сухость. Правда, облегчения это не принесло, ибо кто знает, как там устраиваются браки среди аристократов? Вполне возможно, что они женятся без особой любви, но женятся же. Кусая губы, Адель с какой-то болезненной тревогой пыталась разглядеть Мари д'Альбон, потом честно, но зло произнесла:

— Она хороша, эта Мари. Чуть выше меня ростом, но стройна, и в изяществе ей не откажешь. — Она не сказала того, что мучило больше всего: Мари была чиста и это, вероятно, привлекало Эдуарда наиболее сильно, сильнее, чем ее красота. Адель сдавленным голосом добавила: — Должно быть, я тоже глядела на него так глупо — тогда, раньше, когда была влюблена и когда еще что-то себе воображала.

Жюдит, сидевшая рядом, возмутилась. В ней вскипела злость преданной служанки, живущей за счет успехов госпожи и потому болеющей за нее.

— Что вы в ней находите такого особенного? — воскликнула она с истинно нормандским запалом. — Может, она и хороша, но таких, как она, много, и я, хоть и простая, ничуть ей не уступлю. Вы, мадемуазель, затмите ее в любом случае, и вы не должны сдаваться.

Адель усмехнулась уголками губ. Приятно, конечно, когда кто-то за тебя заступается, но слишком уж было ясно, что это ничего не изменит. Она вяло сказала:

— С чего ты взяла, Жюдит? Я никогда ей не сдамся.

— Что вы сделаете? — почти требовательно допытывалась горничная. — Возьмитесь за господина де Монтрея, это будет вернее всего!

— За него? — Щеки Адель полыхнули злым румянцем. — Ни за что, этого только этого не хватало…

Ах ты Господи, что за глупости ты предлагаешь?

— Так что же вы сделаете?

— Я возьмусь за нее, вот что! — выкрикнула Адель, судорожно вцепившись в дверцу коляски. — Если уж ей судьбой суждено выйти за него замуж — пусть будет так, но прежде я хочу выяснить, чем эти д'Альбоны лучше нас, женщин Эрио, и смогут ли они выдержать, если я против них что-то затею! Я еще погляжу, какова эта Мари. Я всё сделаю, чтобы она отступила…

— А если нет, мадемуазель? Что, если она упрямая, как и вы?

— Как и я? Ты смеешься! Она не выдержит.

— В звуках голоса Адель послышались нотки пренебрежения, потом она уже более спокойно добавила: — Ну, а если, не приведи Господь, эта парочка пройдет через всё, что я сделаю, и всё же будет хотеть этого брака, что ж, я уступлю, — только уверяю тебя, этого не случится, никогда, Жюдит, никогда!

Пожав плечами, она насмешливо сказала:

— Лично против этой девицы я ничего не имею. Я только хочу знать, стоит ли она меня и любит ли его так же, как я, — это ведь немного, правда?

В этот миг виконт д'Альбон, пришпоривая лошадь, поскакал вдоль аллеи по направлению к Триумфальной арке. Эдуард остался с викон-тессохй и Мари, и после этого сомнений у Адель уже не было.

Он любезничал с ними, они что-то у него спрашивали — как можно было сомневаться? Вне себя от ярости, мадемуазель Эрио толкнула кучера рукояткой хлыста:

— Ты заснул, болван? Следом за тем молодым человеком! Живо!

Коляска понеслась вдоль Елисейских полей, провожаемая множеством взглядов. Адель едва отвечала на приветствия. Пожалуй, единственное, что приносило ей сейчас облегчение — это быстрая езда и предвкушение того, что она о себе напомнит, непременно! Жюдит, теряясь в догадках, спросила:

— Мы едем за виконтом д'Альбоном? Но зачем?

— Потому что мне так угодно.

— На что он вам?

— По-твоему, я должна ездить за Эдуардом? — раздраженно прервала ее Адель. — Черт побери! Бог свидетель, Эдуард для меня сейчас недосягаем, но молодой д'Альбон — его друг, и он меня на него выведет рано или поздно. — Помолчав, она добавила: — И потом, дорогая Жюдит, что может быть лучше, чем поиздеваться над аристократом? Ты же знаешь, я дурная женщина и никак не могу себе в этом отказать…

2

Для Мориса д'Альбона день, проведенный в банке Перрего, закончился очень успешно: была надлежащим образом оформлена пятипроцентная рента, и отныне их семейство получило гарантированный доход размером в тридцать тысяч франков в год.

Сумму нельзя был назвать очень большой, но ведь получать ее можно будет постоянно. Дела д'Альбонов всё то время, что прошло после возвращения из эмиграции, шли не блестяще. Старый граф, несмотря на возраст, вынужден был служить в канцелярии военного министерства, Морис получал свое капитанское жалование, и все-таки их недвижимость заключалась лишь в парижском отеле да аньерской даче. Катрин, жена Мориса, не принесла никакого приданого. К счастью, за десяток лет умеренной и благоразумной жизни удалось скопить приданое для Мари, тоже очень небольшое, и сбиться на ренту — это многое значило в жизни д'Альбонов.

Сейчас, покидая банк Перрего, Морис чувствовал себя в превосходном настроении. Тысячи самых приятных мыслей роились в голове. Сам себе капитан гвардии казался увереннее, чем обычно. Честно говоря, не очень-то хотелось возвращаться к милой и скучной Катрин — семейный круг, всегда такой желанный, теперь казался поднадоевшим. Морис был обаятельный мужчина, настоящий плечистый гигант, отличающийся значительной физической силой. Военная форма еще более выгодно оттеняла эти его особенности, необычные для парижанина. Темноволосый, с пленительными чертами лица, тонкой талией и веселыми глазами, он обращал на себя внимание многих женщин — по крайней мере, многие клиентки банка невольно окидывали его внимательными взором.

Морис галантно улыбался и даже раскланивался с особо привлекательными незнакомками. Не то чтобы он так уж желал любовных приключений. Скорее всего это была бессознательная потребность чего-то нового, желание развлечься хоть чуть-чуть, свойственное всякому молодому мужчине, тем более если он в течение семи лет брака оставался верен жене — ну, или почти верен.

И вот как раз в ту минуту, когда он в очередной раз на кого-то загляделся, произошла досадная неприятность: спускаясь по лестнице, он столкнулся или, вернее сказать, почти сбил с ног женщину, только что вышедшую из соседнего зала. Пораженный такой своей неловкостью, он бросился ее поддержать, рассыпался в извинениях, машинально про себя замечая, что женщина эта молода, легка и стройна. Еще наклоняясь к ней, он услышал шуршание тяжелых пышных юбок из темно-золотистого бархата — шуршание, показавшееся ему особенным, и заметил ее изящные легкие туфли. Помимо воли взволнованный, Морис произнес:

— Ради Бога, сударыня, еще раз прошу вас простить меня. Я проклинаю себя за невнимательность…

Женщина подняла голову, и Морис онемел. Это было лицо поистине прекрасное, по крайней мере, более красивых женских лиц ему видеть не приходилось: бледное, тонкое, с высокими скулами и точеным подбородком, с изящным носом и шелковистыми дугами бровей, капризно изогнутых на белизне лба.

Но еще больше поразило Мориса выражение крайней безысходности, полного отчаяния на этом лице, а в ее огромных глазах, зеленых, цвета морской волны, он заметил слезы. Пока он глядел на нее, лишившись дара речи, незнакомка, сдерживая судорожный вздох, проговорила:

— Не беспокойтесь, сударь. Увы, в невнимательности я привыкла.

— К невнимательности? — переспросил он. — Вы?

Она печально улыбнулась, видимо, с трудом сдерживая слезы. Морис готов был поклясться, что только гордость удерживает ее от рыданий.

— Простите, сударыня, если мое любопытство покажется вам неуместным. Я невольно причинил вам неприятность, но мне кажется, у вас есть неприятности более крупные.

— Да, вы правы, — проговорила она.

— Может быть, — сказал Морис, — я могу чем-то вам помочь?

— О, вы можете помочь только в одном… если у вас есть время, проведите меня до ближайшей скамьи. Моя горничная ожидает в экипаже, а у меня… у меня, видит Бог, совсем не осталось сил. Я просто раздавлена отчаянием.

Морис это видел. Она, казалось, едва дышала и так опиралась на его руку, что можно было подумать, она вот-вот потеряет сознание.

Молодой д'Альбон был по натуре великодушен и добр, правила поведения, которым он следовал с детства, предписывали ему оказать помощь женщине, а уж то, что эта женщина оказалась так прекрасна и так юна, окружило довольно-таки банальное событие романтическим ореолом. У Мориса невольно забилось сердце — если бы не природная сдержанность и боязнь ее оскорбить, он подхватил бы незнакомку на руки и донес бы до нужного места.

Она без сил опустилась на скамью, прижимая кружевной платочек к виску. Дыхание ее было легким, но прерывистым, голова клонилась, будто под тяжестью горя. Морис только сейчас заметил, как элегантно и изящно она одета. А как живописно расстелились ее бархатные юбки по скамье, когда эта женщина села. Впрочем, женщина ли? Мадам или мадемуазель? Кажется, мадемуазели не ходят так запросто по банкам. И все-таки, кто она? Он был готов поклясться, что она благородного происхождения: ее руки, белые и нежные, речь, манеры, скромность — всё говорило об этом. А если и нет, если она буржуазка, то из очень приличного круга. Ничего более определенного Морис сказать не мог.

Незнакомка подняла на него глаза — он заметил тонкие бороздки слез у нее на щеках.

— Я так несчастна, сударь, — проговорила она, обращаясь к нему как к доброму знакомому. — Благослови вас Бог: вы пока первый, кто отнесся ко мне по-человечески в этих бесчеловечных учреждениях. Сколько я их обошла, этих банков!

У меня совсем нет сил, я опустошена… Вы, наверное, здесь как клиент?

— Да, мадам, — сказал он, выбрав именно это обращение. — Не буду ли я слишком нескромен, если спрошу, что у вас за трудности?

— Нескромны? О Боже! Я так рада хоть с кем-то поговорить. Ах, сударь, трудности у меня совершенно пустяковые — по крайне мере, так считают все эти банки, но для меня это большая беда.

— Вам нужны деньги? — догадался Морис. — Вы хотите взять заем?

— Да, и как можно скорее… от этого зависит если не моя жизнь, то моя судьба.

— Это так серьезно?

— Да. Очень важно. — Она едва слышно вздохнула, превозмогая слезы, и так передернула плечами, что это тронуло капитана д'Альбона. — Близкий человек, брат, попал в беду и… Можно сказать, я погибну, если сегодня не получу денег.

— А много ли вы просите?

— Двадцать пять тысяч франков.

Разговор на миг прервался. Сумма была не так уж велика, но на подобную сумму семья Мориса могла бы жить почти год. На секунду капитан замялся, чувствуя, что попадает в неловкую ситуацию: менее всего он хотел бы помогать этой красавице только словами.

Быть перед ней лишь болтуном — как это унизительно!

Он в замешательстве забарабанил пальцами по столу:

— Да, сумма не так уж внушительна… неужели все вам отказали?

— Да, как видите. Теперь у меня уже нет надежды. Впрочем, и раньше понапрасну надеялась — у меня нет никакой недвижимости, только небольшие денежные доходы, мне нечего дать в залог, а эти безжалостные люди только этого и хотят… Нет, сударь, я уже убедилась, всё напрасно.

Морис решительно произнес:

— Я сейчас же сам поговорю с Перрего. Признаюсь, большого влияния на него у меня нет, но я попытаюсь его убедить…

Она сделала слабый жест:

— Нет. Не стоит даже пытаться. Я только что от него… О, прошу вас, сударь, не утруждайте себя: всё будет бесполезно. Я и так благодарна вам за то, что вы меня выслушали.

— Да, но выслушать — это, как вы понимаете, не помощь…

Он несколько смущенно спросил:

— Это действительно так важно для вас?

— Да.

Кроме этого тихого короткого слова, больше ничего не сорвалось с ее губ, но гораздо убедительнее слов были ее золотоволосая головка, склоненная на руки, — головка, достойная кисти Тициана, и ручьи слез, текущие по щекам, — она плакала тихо, не так, как Катрин, и от рыданий у нее не краснело лицо.

Дыхания ее почти не стало слышно. Потом, будто в последнем порыве отчаяния, незнакомка призналась:

— Я бы что угодно подписала, лишь бы меня выручили! Почему мне не верят? Что во мне такого подозрительного?

— Подозрительного? Я не встречал более милой женщины!

— Благодарю… Повторяю, я подписала бы вексель, как это делают все, и вернула бы деньги через две недели, не больше, я точно знаю, что смогу вернуть… впрочем, верить-то мне не надо: ведь если есть вексель, стало быть, я отвечаю перед законом. …

Она не могла больше говорить, рыдание словно сдавило ей горло. Морис был рад, услышав слова о векселе. Выход уже несколько минут вертелся у него на языке, но ему казалось низким спрашивать о таких деталях, как вексель, — деталях мелочных и меркантильных. Но, раз она готова оформить всё, как надлежит, почему бы ей не помочь? О Господи! Это просто долг любого настоящего мужчины. Морис был француз до мозга костей, и поэтому не мог оставить женщину в беде. К тому же, незнакомка была так необыкновенна, что у него перехватывало дыхание. Ее хрупкость, ее нежные грациозные жесты, изящество, тонкий, едва уловимый запах розовых духов, шуршание платья, складки на юбке — всё возбуждало сильнее, чем любое достоинство Катрин, и Морис чувствовал, что кровь у него волнуется куда более горячо, чем это бывает с женой.

Возможно, бессознательно он чувствовал, что у этой случайной встречи может быть весьма интригующее продолжение. Они ведь встретятся снова… и кто знает, по какой дороге пойдет их знакомство, — может, они даже станут любовниками?

Честность заставила Мориса сразу отбросить столь расчетливое соображение. Будь что будет, но сейчас он помогает ей просто из доброты. Чувствуя себя особенно сильным и всемогущим рядом с этой отчаявшейся красивой женщиной, он произнес:

— Я могу вас выручить, мадам. Я дам вам деньги.

Она отшатнулась, будто он ее оскорбил:

— Что вы говорите? Я, наверное, как всегда, была навязчива!

— Вы были очаровательны, — с нежностью произнес он.

— Я ни на что не рассчитывала, когда говорила с вами, — сказала она, прелестно краснея.

— Я знаю. Но я буду только рад вам помочь.

В душе у него еще оставался какой-то страх — ведь поступок-то был действительно безумным, но когда она прошептала «благодарю» и ужас исчез из ее глаз, уступив место признательности, Морис почувствовав себя частично уже вознагражденным. Что такого кошмарного он делает? Семье даже и не нужно об этом знать. Никто и не узнает. Он сейчас возьмет деньги из суммы, положенной в банк для ренты, а потом — уже завтра — восполнит ее своим жалованьем.

У него было право получать свое жалованье сразу за четыре месяца. Всё будет скрыто от Катрин и матери. А когда прелестная незнакомка вернет деньги по векселю — две недели, это же недолго — никто не узнает и о выкупленном жалованье.

Она подписала вексель — всё, как полагается, нисколько не колеблясь, но, когда Морис взглянул на него и увидел имя, которым она подписалась, у капитана д'Альбона, честно говоря, на миг возникли некоторые сомнения в том, что он делает, а уж удивление, причем неприятное, не имело границ.

— Адель Эрио? — переспросил он, не веря своим глазам. — Вас так зовут? Вы мадемуазель Эрио? Та самая?

— А, так вы слышали обо мне, господин д'Альбон… Да, это я. Разве это что-нибудь меняет?

Это меняло многое. Морис был неприятно поражен. Если бы он знал, что завязывает какие-то деловые отношения со скандальной куртизанкой, которая, по слухам, спала с Жиске, с братьями Орлеанами, с Морни и даже с графом де Монтреем — короче говоря, знай он это, он никогда бы не решился. Двадцать пять тысяч… Он взглянул на Адель, ощущая, что попал в нелепейшую ситуацию. Отказаться было бы уж совсем неловко. Морис молча стоял, держа в руке вексель, и совершенно не знал, что делать.

Адель чуть-чуть улыбнулась, зеленые глаза ее заискрились подлинной радостью, и она прошептала, касаясь его руки:

— Ни о чем не беспокойтесь, дорогой господин д'Альбон… Я вас не подведу, вы не сможете плохо обо мне вспомнить. Я не виню вас за ваше смущение…

— Нет-нет, — возразил он быстро, понимая, что его смятение заметно, — я ничего такого не думал…

— Вы помогли мне. Вы даже не представляете, насколько. Вы вытащили меня из бездны… Клянусь вам, господин д'Альбон, я никогда этого не забуду.

Она улыбнулась так, что у Мориса сжалось сердце. Может быть, впервые он ощутил в ее тоне нечто порочное и двусмысленное. Порочное, но захватывающее, возбуждающее, волнительное. Впервые он задал себе вопрос: каково это — обладать ею? Такой красивой, золотисто-смуглой, гибкой и светловолосой… Было в ней что-то женственно-гипнотическое, что притягивало, как магнит.

Морис долго смотрел, как она удаляется, унося его деньги, но думал в те минуты, ей-Богу, не только о тысячах, но и о том, как покачивается ее кринолин, как легка ее походка и какая полная у нее грудь для такой хрупкой фигуры. Пышные юбки мелькнули за дверью, исчез черный каблучок, и только тогда капитан д'Альбон опомнился.

«Проститутка, — подумал он со смешанным чувством стыда и восхищения, в замешательстве касаясь рукой лба. — Я связался с проституткой.

Да еще какой… Такого не бывало со времен юности, когда мы с Эдуардом вдоволь погуляли». И он задумался — каково было Эдуарду с этой Адель? Тогда он пропал на полтора месяца. Какова же должна быть женщина, заставившая такого человека, как Монтрей, забыться на такой срок?

Морис не обманывал себя: Адель Эрио будила в нем самые дурные, самые разнузданные чувства — похоть, безответственность, желание на время освободиться от Катрин и семьи. Впрочем, какого черта! Разве должен он ей поддаваться? То, что он дал ей деньги в долг, еще ни о чем не говорит. Он их получит назад и на этом прекратит с мадемуазель Эрио отношения. Но, черт подери, как же она красива!

Когда он приехал домой, его встретила обеспокоенная, огорченная, донельзя встревоженная мать.

— Мой дорогой Морис, все наши худшие предположения осуществились, — сказала Женевьева. Ей кусок не шел в горло, она почти ничего за ужином не ела. — Твой отец просто убит этой бедой, врач приказал ему полежать несколько дней, иначе может быть удар…

— Да что же случилось? Неужели его все-таки…

— Да, Морис! Да! Его уволили в отставку. На пенсию! Ах, Боже мой, как жестоки люди! Как неблагодарно государство и не побоюсь сказать, великолепный Луи Филипп!

А господин Бернар^[7]? За все заслуги, которые имеет твой отец, ему отплатили отставкой и семью тысячами франков пенсии!

Женевьева, судорожно ломая кусочек белого хлеба, добавила:

— Что ж, теперь нам станет несколько труднее жить. Впрочем, я думаю, всё утрясется. Если Мари, даст Бог, сделает хорошую партию — у нее для этого есть все шансы — нам всем полегчает,

«Черт, — подумал Морис, полагая, что признаваться в чем-либо сейчас было бы безумием. — Ах ты черт, как всё не вовремя получилось!»

Он отправился к шестидесятилетнему отцу, чтобы утешить его и подбодрить.

3

Адель и Жюдит смеялись всю дорогу, пока ехали на улицу Берри домой, к Тюфякину. Служанка, до сих пор не верившая, что авантюра удалась, рассматривала деньги и поражалась глупости господина д'Альбона. Для Адель спектакль, ею же устроенный, оказался прекрасным способом дать выход дурным злым чувствам, накопившимся в ней, — чувствам, с которыми она вовсе не хотела бороться, проявление которых приносило ей циничную, злую радость. За неимением других радостей она была рада возможности издеваться над кем-нибудь. Зная свою способность к перевоплощению, она использовала ее и сейчас. Всё доброе, что жило в ее душе раньше, было растоптано, и ничем добрым она жить не могла. Униженная сама, она желала утвердиться хотя бы в унижении других. К тому же, ее подчас разбирал смех — мужчины оказывались такими одинаковыми, такими глупыми, их так легко было водить на нос. Ей-Богу, у нее иногда мелькала смутная мысль: хорошо бы встретить мужчину, который не поддался бы на обман. Эдуарда, вероятно, она ценила именно за то, что он был ей неподвластен.

— Ох уж эти мне аристократы, — проговорила она с пренебрежением. — Подумайте только: Морис д'Альбон, вельможа самых знатных кровей! Ну, и скажите на милость, чем он отличается от остальных мужчин? — Она вздохнула. — Если бы ты видела, Жюдит, если бы ты только видела! Как он на меня смотрел! Ты полагаешь, нужна ему была в тот миг его жена-аристократка? Хотела бы я, чтобы она знала!

— О, мадемуазель, будто уж вы не знаете, что мужчины одинаковы, — сказала Жюдит, пожимая плечами. — Все они попадаются на одну и ту же удочку, все любят пойти налево и никакие это не новости.

— И всё-таки… Я много бы дала, чтоб кто-то объяснил мне разницу между просто мужчинами и мужчинами-аристократами.

За что они считают себя особенными? Вот уж странно! Говорят, они такие особенные, что даже не женятся на простых женщинах, таких, как Эрио, — Адель явно насмехалась, — даже мысль об этом для них ужасна, но в чем же эта разница? Как бы там ни было, д'Альбона я не выпущу из рук, пока не разберусь, чем отличается его голубая кровь от моей, обыкновенной.

Приехав домой, она застала Тюфякина за ужином и, весело целуя его в надушенную щеку, воскликнула:

— Вы можете поздравить меня, Пьер. Адель сегодня выиграла. И как забавно это получилось, если бы вы знали!

Князь, в шлафроке и домашних туфлях, благодушно произнес:

— Непременно об этом послушаю, однако основное хочу знать сразу. Ну-с, что вы натворили? Новое коварство?

— Новое, и принесло оно мне отныне около тысячи франков годового дохода.

— Немного, — сказал Тюфякин откровенно. — Жалованье телеграфиста.

— Но ведь это мое, Пьер, лично мое! Первый мой капитал, все прочие разошлись, когда я так неосмотрительно покровительствовала принцам крови. Тысяча — это немного, но с нее-то всё и начнется.

— Гм, буду рад… Не понимаю только, чего вам у меня не хватает.

— Вы даете мне всё. Но каждому хочется иметь свое, не так ли?

— Согласен. А где вы добыли эти деньги?

Адель лукаво засмеялась:

— Мне их дали в долг.

— Но, милая моя, долги всегда приходится возвращать.

Адель зашла за кресло князя, обняла Тюфякина за плечи и, сдерживая смех, пробормотала:

— Как это ни странно, Пьер, я уверена: этот долг мне возвращать не придется.

Прошло уже два месяца с тех пор, как они покинули Вилла Нова и вернулись в Париж к новому сезону, и всё это время князь Тюфякин и Адель Эрио жили очень дружно и слаженно. Этот тип отношений был несколько нов для парижского света, так, что в насмешку их даже стали называть «добрыми домовитыми супругами». Как бы там ни было, у Адель, может быть, впервые в жизни появился свой дом.

Она очень быстро поняла, что Тюфякину нужно. Их сожительство было чрезвычайно взаимовыгодно: взявшись честно исполнять свои обязательства, Адель знала, что ей ответят тем же. Она почувствовала одиночество этого старика, его бессилие перед множеством корыстных людей, которые окружали его, беспомощность перед бытом, неумение наладить упорядоченное хозяйство. Сразу отбросив чисто корыстные соображения, она не хотела его грабить, а решила использовать нечто более ценное, что он мог ей дать. Завоевав его дружбу и искреннюю привязанность, она получила защиту, поддержку, более-менее определенное положение в свете и даже, в случае опасности, могла рассчитывать, что князь Тюфякин, чтобы защитить ее, приведет в действие свои обширные связи.

У него было большое влияние во французском обществе. Трудно было даже сказать, с кем из значительных особ он не знаком, — его знали решительно все. Луи Филипп был его другом, почти ровесником. Адель предвидела, что чуть позже, оценив степень ее близости с русским князем, ее начнут называть княгиней — ну, если не называть, то соответствующе относиться, а это многое значило. Располагая всем этим, Адель в то же время знала, что Тюфякин не станет ее ревновать, преследовать, что-то запрещать. Словом, князь был удобнее и милее, чем какой бы то ни было муж. Он был в своем роде единственным подходящим для нее человеком.

Тюфякин, поначалу еще таивший некоторые опасения, вскоре обнаружил, что его жизнь с тех пор, как в ней появилась Адель, стала не тягостнее, а наоборот, легче и приятнее. Он мало мог пользоваться своим правом любовника, хотя уже то, что Адель спала рядом, прикасалась к нему, было хорошо. Вдобавок она нигде не болтала о его слабости. Зачастую ему было достаточно этой половинчатой близости. И вообще, по отношению к нему она оказалась чрезвычайно милым, веселым и приветливым созданием. Между ними не было ссор или размолвок, она даже не вымогала у него денег — хотя, разумеется, живя с ним, имела то же, что и он.

Потом он с удивлением стал замечать, что ему приятнее просыпаться по утрам, слыша ее голос где-то на нижних этажах и ожидая, что она вот-вот войдет в его спальню, — веселая, смеющаяся, благоухающая, поцелует его в щеку, заставит слуг позаботиться о его утреннем туалете, а внизу его уже будет ожидать стол с накрытым завтраком, да и вообще весь дом будет казаться уютнее, теплее и солнечнее, чем прежде. Она была очень ласкова с ним, не скупилась на поцелуи и улыбки, а пела ему по вечерам так хорошо, что старику, прожившему всю жизнь холостым и на склоне лет пожалевшем об этом, начинало казаться, что он ничего не упустил — у него есть семья.

В доме обычным делом стали мелочи, делающие жизнь уютнее. Начать хотя бы с того, что она сама занималась дневным меню, следила, чтоб ему согревали туфли у камина и простыни, спрашивала, достаточно ли у него лекарств, и заботилась, чтобы доктора осматривали его регулярно, а не безалаберно, как раньше. В доме, на конюшнях, в парке — всюду она навела порядок, искоренила воровство, железной рукой пресекла пьянство и разгильдяйство, проявляя необычную для ее возраста практическую сметку, и Тюфякину даже не надо было ничего просить — всё появлялось само собой. Он догадывался, посмеиваясь, что Адель взяла прислугу в беспощадные тиски.

Он даже слышал, как она, быстро уразумев особенности русского быта, угрожает выпороть некоторых его русских слуг, которые были крепостными. Он знал, что она довольно коварна по натуре, что в ее характере подчас проявляются ужасные качества — сам был тому свидетелем — но с ним она была ласкова, а что еще ему требовалось?

И всё-таки даже этой привязанности к Адель Тюфякин поначалу боялся. Эти ее заботы делали его зависимым. Жизнь теперь, при ней, стала так покойна, что он затруднялся бы обходиться без Адель. У него закрадывалась мысль: не вздумает ли она принуждать его к женитьбе? Такое уже бывало, даже престарелая кокетка мадемуазель Марс не раз недвусмысленно заговаривала с ним о браке. Жениться старик ни на ком не хотел, боясь, что его сведут в могилу, едва он женится. Да и привычный статус менять не хотелось. Кроме того, Адель, обретя положение законной супруги, тоже могла измениться далеко не в лучшую сторону. Но, к его удивлению, она ни на что не намекала, даже не заикалась о браке, и Тюфякин вдруг, из каких-то ее фраз, понял, что она вообще не желает брака, будь то даже не с князем, а с бразильским императором. «А она ценит свободу, эта плутовка, — с некоторым удивлением подумал он. — Не говорит об этом, но ценит. Черт возьми, мне всегда казалось, что она выбьется в люди». Вот так, после этого неожиданного открытия, у Тюфякина появились симпатия и даже нежное уважение к Адель — ибо она была необычна во всем, не по-женски душевно стойка, артистична и независима.

Это было любопытно. И именно это заслонило для старого князя все ее дурные качества. Он отлично видел их, но они его не смущали.

Мало-помалу он передал в ее руки все свои дела. Она вела бумаги, говорила с управляющим, подписывала счета, приобретая знания в этой области. Тюфякин давал ей советы и сохранял над делами некоторый контроль — так, чтобы она этого не знала, но чтобы на всякий случай иметь возможность ее проверить. И, как выяснилось, она его не обкрадывала, хотя у нее была сотня возможностей. Князь, может, и не имел бы ничего против этого. Но Адель этого не делала, напротив, она замышляла что-то иное, своё, а его хозяйством занималась ради опыта и дабы облегчить участь старого князя. Тюфякин окончательно решил, что ей можно доверять, и с той минуты Адель Эрио стала полной хозяйкой в доме на улице Берри, фактически княгиней.

Жизнь Адель была довольно приятна, но она ни на минуту не оставляла своих планов. Ей необходимо было состояние, и за него она собиралась бороться.

Внешне это никак не проявлялось. По-прежнему где-то раз в неделю к ней ездил Жиске и герцог Орлеанский. Отношения с префектом полиции были ровными и дружескими, но не откровенными.

Адель уже ничего к Жиске не чувствовала и, хотя отдавалась ему очень страстно и умело — чтобы, не дай Бог, его пыл не угас — его, умного человека, не покидало подозрение, что его просто используют, что потеряй он свой пост, их связь стала бы для Адель обременительной. С Фердинандом было иначе — с ним она встречалась охотно и даже рассказывала ему кое-что о своем прошлом. Он был единственный, кроме Тюфякина, человек, которого Адель могла бы назвать другом. Он принимал ее такой, какая она была, и, вероятно, встал бы на ее сторону, что бы она ни совершила.

От Филиппа Адель, к огромному своему счастью, не забеременела, поэтому злость ее быстро прошла. Сам же герцог Немурский, случайно встретившись с Адель в Булонском лесу; предпочел сделать вид, что всё забыл. Скрепя сердце, они помирились, и примирение стало полным после того, как Филипп, исполняя давнее полузабытое обещание, принес мадемуазель Эрио адрес Полины Мюэль, черноволосой уличной проститутки, вскочившей на стол во время офицерской оргии в Компьене. Он не знал, зачем это Адель, да ему и безразлично было.

Она же, получив этот адрес, была чрезвычайно рада. В тот же день они с Жюдит сели в коляску и направились к кварталу Нотр-Дам-де-Лоретт, знаменитому обиталищу уличных женщин, гнездившихся в убогих мансардах или публичных домах. Женщин этих называли лоретками. Не без труда разыскав квартиру Полины и поговорив с полуголой, развязной, аппетитной хозяйкой, Адель быстро пришла к соглашению, отдав проститутке сто франков.

Выходя, она с насмешливым торжеством сказала служанке:

— Ну, вот! Теперь можно сказать, уже всё улажено. Теперь у Адель Эрио будет выездной публичный дом — не правда ли, до такого еще никто не додумался? Мне кажется, господа мужчины будут в восторге.

— Почему вы решили устраивать приемы именно по четвергам? — спросила Жюдит.

Адель вслух ничего не ответила. Может, четверг — это была просто случайность. Или, может, она хотела составить конкуренцию знаменитым четвергам, которые устраивала Антуанетта де Монтрей? Мать Эдуарда, женщина, вызывавшая у Адель одну только неприязнь, имела чудесный салон.

— Я отобью их у нее, — сказала Адель вполголоса, имея в виду завсегдатаев салона графини де Монтрей мужского пола. — Им станет у нее скучно…

Для Жюдит ее слова остались загадкой.

4

— Божоле^[8] у нее великолепно, — признал наконец банкир Делессер, — пожалуй, здесь, в этом доме, праздник божоле получился блистательнее, чем в любом ресторане, лучше, чем даже в Роше де Канкаль.

— Вам, как уроженцу Лиона, можно верить, — отозвался кто-то.

Шарль Дюшатель, молодой красивый депутат Палаты, в замешательстве произнес, опуская лорнет:

— У меня есть подозрение, господа, что наша очаровательная хозяйка переманила кого-то из знаменитейших поваров в Париже. Невозможно даже предположить, кто, кроме них, мог бы готовить такие ужины.

Делессер усмехнулся:

— А я вам даже скажу, чья это рука. Клянусь вам, это дело Моне — кухня точь-в-точь его, только с большим размахом.

— Но Моне служит у мадам де Монтрей, это всем известно!

— В этом-то и загадка. Но поверьте мне, я известный гурмэ^[9]: только Моне мог это сделать, а уж каким способом — этого я не знаю.

Дюшатель с сожалением произнес:

— Как бы там ни было, я уверен, мадемуазель Эрио не вернет своих расходов.

— Да и на какие деньги эта шлюха устраивает такие приемы? Неужели Тюфякин до такой степени слеп?

— Господа, что за слова! — возмутился галантный Дюшатель. — Это уж ни на что не похоже. Говорить так — это даже неблагодарно…

— Черт возьми, Дюшатель, но вы же видите, чего она добивается. Дело мужской солидарности не дать ей нас околпачить — да-да, я говорю серьезно…

Единственное, в чем были все согласны — это в том, что приемы, которые уже четыре раза устраивала Адель Эрио в тюфякинском отеле, должны обходиться очень дорого. Подобное можно было встретить в роскошных ресторанах, но там за это брали деньги, а здесь гости принимались бесплатно. Да еще с размахом, который не часто встречался даже в Париже.

Стол, сверкающий хрусталем и севрским расписным фарфором, тянулся вдоль всего обеденного зала, украшенного тысячами роз и задрапированного персидским шелком. Поскольку нынче, в ноябре, действительно начинали пробовать божоле из нового урожая — вино из области близ Лиона — на столе было вдоволь соответствующих закусок: колоритные ассорти из лионских колбас, лионские пончики, сладкие яйца «в снегу», груши и сливы в вине божоле. Индейки были роскошно украшены изумрудными виноградными гроздьями и золотистыми апельсинами. Розовые крабы нежились на свежих листьях салата, губчатые пористые суфле обнимали белоснежные ломти осетра; ароматные ломти ветчины — особое блюдо — были чуть протушены в густом коричневом соусе.

Филе камбалы, окруженное гарниром из лука шалота, блестящих олив и зелени являло взору настоящее живописное полотно. Очень заманчиво выглядели салаты из жареных перепелов и грибов, консоме из рябчиков, филе цесарки и подкопченные спинки молодых поросят Сыры были разнообразны, торты легки, воздушны и пышны, как бальные платья дам. Тёплую бархатную природу красных вин подчеркивали плетеные соломенные корзиночки, а элегантное достоинство белых хранил холодный блеск металлических ведерок, в которых отражался трепетный свет свечей,

В других залах звучала музыка, вальсировали пары, прохаживались женщины — довольно прилично одетые, привлекательные, чисто вымытые и хорошо причесанные, но чем-то не дотягивающие до звания светских дам. Возможно, виной тому были развязные манеры и разбитная походка. Наблюдая за ними, Делессер произнес:

— Надо же, она пригласила сюда девок с улицы — я уверен, многие узнают среди них тех, кого когда-то покупали. Это ни на что не похоже. Если это бордель, то я требую, чтобы здесь всё было откровенно. Что она, черт возьми, из себя строит?

— Девицы пользуются успехом. А как же вы хотите? — Молодой Эдгар Ней, ловкий кавалерист, усмехнулся. — Это очень забавная выдумка. Кто-кто, а уж я к концу вечера, после всех этих улыбок плутовки Адель, после ее пения и особенно после того, как она спляшет, — я, господа, пребываю в крайне распаленном состоянии.

Девушки тут как раз кстати.

— Вы думаете о ней, когда покупаете их, не так ли? Какой самообман!

— Что делать! — беспечно возразил Ней. — Я ее обожаю, но денег у меня нет. Ничего не поделаешь… Я рад хотя бы ходить сюда. Да и горничная у нее очень смазлива. Ах, поверьте, господа, Адель заслужила нашу благодарность хотя бы тем, что веселит нас.

Пока он говорил, все невольно наблюдали за Жюдит, кокетничающей с заезжим богатым американцем. Горничная Адель просто преобразилась: стройная, ловкая, живая, в легком платье из светлого шелка, с открытыми руками и плечами, русоволосая и сероглазая, она могла бы сейчас сойти за красавицу и, по-видимому, хорошо это сознавала. Можно было предположить, что американец предлагает ей деньги. Она почти сидела у него на коленях, хотя, в целом, на вечерах у Адель, вызывавших столько споров, соблюдались приличия.

Все смотрели на Жюдит, но последние слова Эдгара Нея словно взорвали мужчин. Целым потоком прорвалось недовольство, нетерпение, раздражение от неутоленной похоти, мучившее всех уже давно.

— Вы себе можете представить, чего она требует? Мерзавка! Сто тысяч франков — ни много ни мало, годовой доход принца! Черт побери!

— Уверяю, господа, она смеется над нами. Это самое откровенное издевательство.

— Но за кого она нас принимает? С чего она взяла, что стоит столько?

— Я из одной только гордости не заплачу ей. Черт побери, пусть делает что угодно, пусть поет, танцует, обольщает, — в конце концов она просто разорится, разорит и Тюфякина, но от нас ничего не получит! По крайней мере, я имею в виду здравомыслящих мужчин…

Говоривший обвел собеседников подозрительным взором, словно хотел убедиться, что с ним все согласны. Разговор на время затих. Господа, беседовавшие в обеденном зале, словно следили друг за другом, и каждый думал: неужели найдется кто-то… кто-то первый? Неужели это случится? Конечно, это безумие, но все-таки… ведь может такое произойти?

Шарль Дюшатель принялся всех успокаивать:

— Что за разговоры, господа? Вы нападаете на прелестную женщину без всякого повода! Разве она требует от вас чего-то? Вы наслаждаетесь ужинами, которые она дает, слушаете ее любезные речи, прекрасно проводите у нее время и ее же проклинаете? Вы представляете ее в виде какого-то монстра, а ведь она ничего у вас не требует!

Это заявление снова всех разозлило.

— Ах, не требует? Да вы просто слепы! Для чего же вся эта морока — для того, чтобы выпотрошить наши кошельки, причем самым ужасным способом! Сто тысяч за одну ночь! Ни одна женщина столько не стоит!

— Будь я проклят, — вскричал Дюшатель, — мадемуазель Эрио стоит дюжины красавиц, у нее настоящий талант, и надо быть слепым, чтобы этого не видеть!

Делессер обрушился на молодого депутата:

— Вот как? Вы слишком яростно защищаете эту особу, сударь. Кто знает, что вами движет! Или вы уже спали с ней, мой друг?

— Ничего подобного не было, — произнес Дюшатель краснея, — и я просил бы вас впредь не говорить так грубо… Хотя, честно говоря, я мечтаю об Адель — как и все, впрочем… Что здесь дурного? Мечты не мешают мне ее защищать.

Другие стали их успокаивать, полагая, что разговор слишком накалился и приблизился к опасной черте. Дуэль из-за шлюхи Эрио — это было бы уж совсем нелепо. Один только лорд Сеймур, циничный англичанин, не желая, чтобы в зале воцарился мир, произнес усмехаясь:

— Будем откровенны, господа: все мы были бы рады спать с ней, а для многих эта красивая авантюристка становится мечтой всей жизни. Но я знаю, по крайней мере, двух человек, которые очень близко подошли к опасной черте, иными словами, готовы на что угодно, лишь бы достать деньги…

— Вы говорите об Альфреде де Пажоле? Тьфу! Всем известно, что он ходит у нее под окнами, но у мальчика нет денег, дорогой лорд. Это несерьезная кандидатура.

— Мы знаем и другую, — усмехаясь, лорд Сеймур взглядом указал в конец зала.

Все замолчали, понимая, кого он имеет в виду. То был богатейший марсельский помещик, имевший баснословные доходы со своих земель и соривший в Париже деньгами с какой-то яростной щедростью. Помещик этот, Жак Анрио, появился в столице недавно, безконца кутил, пил и проигрывал, будто поклялся свести на нет свое состояние. Месяц назад у него умерла жена и единственный, горячо любимый сын. С тех пор, как говорили, Анрио заливал свое горе вином. Он-то и был, по общему мнению, человеком, который шутки и забытья ради готов швырнуть шлюхе Эрио сто тысяч.

— Он не осмелится, — пробормотал Делессер. Про себя банкир, впрочем, допустил такую возможность и тут же подумал: почему не я? Чем этот провинциал лучше? — Это будет уж сущий вздор…

— Посмотрим, — двусмысленно сказал Дюшатель.

Жюдит тем временем оставила своего американца, договорившись с ним о свидании. Служанка уже научилась играть роль кокетки и извлекать из ситуации пользу: действительно, чем она хуже девиц, которых госпожа навербовала в квартале Нотр-Дам-де-Доретт? Да ничем. Жюдит сообразила, что, пребывая на своей службе, могла бы иметь куда большие деньги. Распаленные мужчины, мечтая об Адель, пытались купить хотя бы ее горничную, таким образом, на Жюдит был большой спрос.

Она была разборчива и стоила дороже, чем Полина и проститутки, но всё равно шла нарасхват. Госпожу она не предавала, не выдавала ее тайн, наоборот, доносила обо всем, что узнавала, стремясь облегчить Адель жизнь и болея за нее. Вот и сейчас, подмечая, что мужчины слишком разгневаны и взволнованы, она выскользнула в танцевальный зал и подошла к хозяйке, беседовавшей с адмиралом Мако о каких-то тарифах на перевозки.

— Есть трудности, — шепнула она ей на ухо. Адель очаровательно улыбнулась:

— Трудности? Здесь? Сейчас всё будет улажено, моя дорогая.

Она появилась в обеденном заде неожиданно, бесшумно, как всегда, и спросила — мелодично, певуче, с обаятельной улыбкой:

— Что случилось, господа? Какой шум! Почему вы не развлекаетесь? Тысяча извинений в том случае, если я не сделала для вашего веселья всё, что могла…

Мужчины умолкли. У многих заходили кадыки под тугими воротниками. Некоторые трудно глотнули. Мадемуазель Эрио была прелестно одета. Ее белоснежная грудь блистала сквозь гипюровый корсаж, выгодно оттеняющий матовый атлас прекрасных плеч этой восхитительной блондинки, которая умела приобрести округлость форм и не утратить при этом стройности и хрупкости.

На ней было черное бархатное платье, окутанное мерцающим облаком гипюровых верхних юбок, готовое, казалось, упасть с плеч. Голову ее украшали кружева и цветы, кружевные рукава были коротки и открывали прелестные голые руки. Вот так, внешне, она была вылитая знатная дама, Изысканная, манерная, и, черт побери, в этом-то и состоял возбуждающий парадокс, ибо каждый мужчина — толстый, худой, богатый или преуспевающий — знал, что эту женщину, обликом настоящую герцогиню, можно купить, можно за одну вожделенную ночь сделать с ней что угодно, можно на двенадцать часов иметь ее в своей власти. Мужской гнев был тем сильнее, чем больше был соблазн.

— Бумажки, — пробормотал Делессер. — Всё это можно иметь за простые бумажки…

Адель порывисто обернулась к нему:

— Что вы сказали, господин банкир?

Не дожидаясь ответа, она обратилась уже ко всем:

— Пойдемте, господа, я исправлю свою ошибку. Я сделаю все, лишь бы вы повеселели. Как, господин Дюшатель, вы всё еще не предложили мне руку?… Идемте! Скоро полночь, а это, господа, мой час.

Она снова обернулась, жестом приглашая всех следовать за ней, и засияла улыбкой:

— Я буду танцевать как никогда в жизни!

Исполнить подобное обещание было трудно, ибо Адель всегда танцевала хорошо, а жизнь была ох как длинна, но всё же в чем-то мадемуазель Эрио сегодня превзошла себя.

Она любила испанские танцы — зажигательные, бешеные, пьянящие, как страсть, но сегодня танцевала без обычных для этих плясок туфель. Не стучали, как всегда, ее каблучки, лишь неистово носились черные юбки и мелькали из-под них стройные босые ноги, маленькие, как у ребенка, легкие, ловкие, невесомые, да и вся Адель — с ее задорной улыбкой, хриплыми возгласами, сиянием золотистых волос — была на удивление воздушна, почти эфемерна. Лишь возбуждающие токи, исходившие от нее, убеждали, что это не дух, а женщина из плоти и крови.

Полина Мюэль, проститутка в кроваво-красном платье, пробормотала, обращаясь к своей подруге Луизе:

— В этой девке сидит сам черт.

Луиза пожала плечами:

— Брось, мы были бы не хуже, будь у нас такие деньги, как у нее. Всё зависит от обстановки, милочка… Если я промышляю на улице, мне никто даст больше ста франков, а ей, будь она такая же, как я, только за то, что она ножку покажет, дадут тысячу. А все почему? Потому что у нее иное положение, дорогуша.

— Как бы там ни было, сделка, которую мы с ней заключили, выгодна. Все эти жеребцы, — Полина презрительно обвела взглядом зал, — к концу вечера сходят с ума. Если бы не только в четверг была такая работа!

С коротким страстным криком Адель закончила, запрокинув голову. Грудь ее бурно вздымалась. Как всегда, раздались аплодисменты. Мужчины, с трудом отрывая от нее взгляд, обменивались впечатлениями.

— Что вы ни говорите, а она всё-таки весьма аппетитна… Вы заметили, как она умеет себя подать? Именно подать!

— Да-да, свою грудь она подает словно на блюде, — с усмешкой заметил кто-то.

— Жиске по секрету сознался, что она невероятна в постели. Подумать только, она ведь совсем девчонка!

— Девчонка? Что за ребячество! Она развращена с шести лет.

— Жаль, что здесь нет ее матери, — с ухмылкой проговорил кто-то. — Такой бешеной парочки было бы еще поискать!

— Жиске счастливец… Кто-кто, а он может спать с ней бесплатно.

— Эта девка — авантюристка. Жиске она использует. В чем-то она даже отвратительна — своей жадностью, в частности…

Адель соскочила на пол, десятки рук поддержали ее. Заметив среди гостей знакомого журналиста, она вскричала:

— А, господин Сю! Вы снова собираетесь подшучивать надо мной в своей газете? Будьте же, ради Бога, справедливы, и напишите хотя бы о том, что я красива…

— Это ее единственное достоинство, — зло заметил чей-то голос.

Адель, случалось, слышала все эти язвительные замечания, но они не заслоняли для нее полную картину, не скрывали того, что она нравится, что она опьяняет. Что значили эти мелкие уколы, если делались они лишь из бессилия?

— Моя милейшая Адель, — сладким голосом произнес Жак Патюрль, толстяк лет пятидесяти, богатый фабрикант, на свадьбе дочери которого мадемуазель Эрио присутствовала. — Сердце мое, что это вы такое придумали?

Адель обернулась, удивленно глядя на его жирную физиономию:

— О чем это вы?

— Я имею в виду сто тысяч… ведь это слухи, не так ли? — Желваки заходили под щеками Патюрля. — Такая сумма… Я даже не поверил. — В его голосе было что-то заискивающее — от Патюрля было даже трудно ожидать такого тона, но, поскольку Адель молчала, фабрикант заговорил уже почти растеряно: — Пожалуй, десять тысяч, даже двадцать — помилуйте, я готов… Но сто…

Адель мягко улыбнулась:

— Это не шутки, господин Патюрль. Так оно и есть.

— И что же… за меньшее вы не согласны?

— Не согласна.

Патюрль покраснел, и в голосе у него уже послышалась злость:

— Такая сумма, она ведь с неба не падает… Я не дам столько.

Адель покачала головой:

— Я и не требую. Развлекайтесь и будьте как дома, господин Патюрль. Сейчас будут подавать ваш любимый пунш.

Она потому так легко расставалась с Патюрлем и не уступала даже тысячи, потому что сегодня, как никогда, каждой клеточкой чувствовала: победа близка. Осталось совсем немного. Инстинкт подсказывал ей это, и от предвкушения победы крылья тонкого носа Адель трепетали, придавая ее облику чувственности, а улыбка была особенно загадочна. Кто-нибудь из них, этих мужчин, должен сорваться… Особенно когда наступит конец вечера, когда она подаст каждому на прощанье свою теплую нежную руку — да-да, именно в такие минуты и наступал апогей… В этот миг Жюдит тихо шепнула ей на ухо:

— Пришел ваш обожатель, мадемуазель.

Адель пожала плечами:

— А мы-то удивлялись, отчего его нынче нет…

В зал только что вошел молодой драгун, худой нервный юноша лет двадцати трех, темноволосый, с большими черными глазами. Вся его фигура, высокая и худощавая, казалось, выражала смятение и нетерпение. Лицо у этого человека было такое, какое бывает только у мечтательных, экзальтированно настроенных натур. Едва увидев хозяйку, он, чуть ли не расталкивая гостей, направился ней. Глаза его горели. Адель холодно наблюдала, как он приближается. Бог весть почему, но она терпеть не могла искренне в нее влюбленных людей; ей хотелось причинять им боль.

А поскольку Альфред де Пажоль, тот самый драгун, что когда-то выиграл ее туфлю, был совершенно искренне в нее влюблен, почти месяц ходил за ней по пятам и творил всяческие безумства, домогаясь взаимности, этому юноше она хотела устроить нечто особенное. Просто так. Ни за что… Лишь бы он был так же несчастен, как она.

С холодной, даже недоброй усмешкой она спросила:

— Ну, что за чепуху вы станете говорить на этот раз?

— Адель, не притворяйтесь, я чувствую, вы не такая. Может, кто-то сделал вас такой, но внутри вы вовсе не злы.

Она вспыхнула, захлопывая веер:

— Черт побери! Будете говорить такое девушке, на которой пожелаете жениться… А со мной, может быть, вы поговорите о деньгах?

— Может быть, если вы считаете это самым главным.

Тон его был странен. Адель произнесла:

— Альфред, я прошу вас не отвлекать меня попусту от дел. У меня множество забот…

— Я принес вам сто тысяч.

На какой-то миг между ними наступило молчание. Адель была не то что удивлена, скорее насторожена: казалось, повторяется история с Морни. У Альфреда де Пажоля не было иных денег, кроме жалованья…

Но у Пажоля слишком пылали глаза и слишком он нервничал — скорее всего, это было вызвано нетерпением, чем обманом. Да и вообще он был честен до смешного…

Адель негромко спросила, скрывая за веером свое замешательство:

— Это правда?

Он кивнул, глядя на нее с жадностью и мольбой одновременно.

— Это так, Адель… Я решил купить вас, раз иные пути заказаны. Я вообще дошел до такого состояния, что на всё готов…

— Откуда вы взяли такую сумму? — перебила она его.

— Я ограбил своего дядю. Завтра, я уверен, всё откроется и меня отдадут под суд, но сегодня…

В этот момент банкир Делессер, всё время ревниво наблюдавший за Адель и заметивший, как Пажоль отозвал ее в сторону, как они переговаривались — их уединение само по себе было подозрительным, произнес, обращаясь к Патюрлю:

— Черт побери, она выиграла! Будь я проклят!

— Что вы хотите сказать?!

— Будь я проклят, он принес ей деньги! Мерзавка получила свое! Ах ты Боже мой!

Лицо Патюрля побагровело. Он насилу навел лорнет на Пажоля:

— Этот мальчишка? Вы шутите! И почему, собственно, я должен уступить этому…

Не дослушав его, Делессер ринулся вперед, громовым голосом, полным возмущения и ярости, оглашая зал:

— Черт побери! Что это такое? Почему никто не спросил меня?!

Зал умолк. Слышно было лишь то, как все разом поворачиваются в ту сторону, откуда слышался. шум. Адель, еще не вполне сообразившая, что сказал ей Пажоль о своем дяде, была несколько застигнута врасплох. Лицо у нее было бледное, когда она обернулась к Делессеру:

— Что вам угодно, господин банкир? Не понимаю вас.

— Отлично понимаете, маленькая плутовка! — проревел Делессер так громко, что услышали все. — Я даю сто тысяч, потому что я сошел с ума! Да! Я так хочу спать с вами, что перестал быть банкиром! И, черт побери, я настолько обезумел, что даже не стыжусь в этом признаться — я, известный человек, уважаемый гражданин, порядочный семьянин!

Он шел прямо на нее, расставив руки, в глазах его горел яростный похотливый огонек, не такой уж естественный для пятидесятилетнего степенного человека, и следом за ним, казалось, все мужчины поднялись и пошли вперед, к Адель, позабыв о бокалах, зажатых в руке. Каждый в этот миг задавал себе вопрос: «Неужели ее вправду стали покупать за такую цену? И неужели ее куплю… не я?!»

— Я даю сто тысяч! — крикнул Патюрль из другого конца зала.

— Черт подери, и я! — со злостью прорычал кто-то.

— Пожалуй, и я, — раздался полунасмешливый-полумеланхоличный голос Луврера, паралитика, которого возили в коляске, несметно богатого человека, для которого выбросить сто тысяч ничего не стоило. — Да, я тоже согласен платить и удовольствуюсь одним только поцелуем…

Старик Луврер очаровательно подшутил над ситуацией. Многие засмеялись, но круг мужчин, домогавшихся Адель, всё увеличивался, всё новые люди выступали вперед, заявляя о готовности платить.

— Я заплачу лишь бы не отстать от других, из одного только честолюбия… ибо чем я хуже?

От обилия жадных глаз, испепелявших ее взглядами, Адель на миг стало не по себе. Казалось, все, кто лишь заявил о том, что заплатит, уже считали ее своей собственностью, и на минуту она всерьез забеспокоилась, уж не бросятся ли они на нее все сразу. Лицо ее было совершенно бледно, но она в конце концов сумела совладать с собой, и ее зеленые глаза почти ни на миг не потеряли огня и смелости. Жестом останавливая эту вакханалию мотовства, она сказала улыбаясь:

— Имейте терпение, господа. Не все сразу… Все сразу никак невозможно.

— Надо бросить жребий, — властно сказал банкир Делессер.

Альфред де Пажоль, ошеломленный тем, что происходит, и ни на шаг не отходивший от Адель, словно готовый драться за нее, в крайнем возмущении воскликнул:

— Что это такое?! Я пришел первый и никого из вас не звал!

— Пустяки! — грубо оборвал его Патюрль тем тоном, каким говорят с назойливым мальчишкой. — Кому есть дело до того, что вы пришли первым? Здесь все имеют равные права…

— Да, верно, — сказала Адель с холодной улыбкой. — Бросим жребий — это, по-моему, самое разумное решение. Бумажки сейчас же будут нарезаны…

Глаза Альфреда сделались безумными. Вне себя от отчаяния, он проговорил, так, чтобы слышала только она:

— Адель, вы же знаете… Как вы можете быть столь жестоки? Завтра я иду под суд. Я пожертвовал будущим ради вас. Будьте справедливы. Я уже не прошу любви, я хочу только справедливости…

Не глядя на него, Адель повторила:

— Жребий — лучшая справедливость. Не так ли, господин де Пажоль?

Своим тоном, равнодушным, ледяным, она ясно давала понять, сколь мало для нее значит его жертва. Что ей, в самом деле, до того, что завтра он пойдет под суд? Она никого не подстрекала грабить…

— Впрочем, — добавила Адель усмехаясь, — вы, господин де Пажоль, как и все, имеете право принять участие в розыгрыше.

— Розыгрыше? Да как же вас не возмущает это слово?!

Делессер, краем уха услышав этот возглас Альфреда, с ненавистью глянул на молодого человека:

— Э-э, бросьте! Мадемуазель избрала для себя роль вещи, которую разыгрывают, такова была ее воля, а уж нас упрекать абсолютно не в чем, мы все — лишь стая самцов, и это она довела нас до такого… Здесь царствует порок, юноша, а если вы слишком нежны для этого, убирайтесь петь дифирамбы невинным девицам. Здесь собрались люди, которые знают, чего хотят…

Множество взглядов, устремленных на Пажоля, были тому подтверждением. Молодой человек посмотрел на Адель, но она словно намеренно не замечала его. Более того, ледяная улыбка была у нее на губах. Она говорила с кем угодно, только не с ним, успокаивала, заверяла, раздавала обещания, и Альфред понял, что нужен ей в эту минуту меньше всего. На миг его охватило злобное желание ударить ее, унизить на глазах у всех, потом это желание было заслонено мыслью: «Как же она должна быть несчастна. Поразительно: такая красивая и молодая и такая несчастная… и всего поразительнее, она сама себе создает несчастье», — и злости Альфред больше не испытывал, осталось лишь бесконечное сожаление. Участвовать в этом позорном розыгрыше он счел унизительным для себя, а еще больше для Адель.

Чувствуя тоску при мысли о том, что с ним будет завтра, он какое-то время раздумывал, не находя выхода.

— Прощайте, Адель, — с бесконечной грустью сказал он наконец. — Прощайте, мы, скорее всего, больше не увидимся.

Она оглянулась:

— Вы забыли свои деньги, господин де Пажоль.

— Мне они уже не понадобятся. Возьмите их себе — надеюсь, они принесут вам счастье.

Не в силах видеть то, что происходит, наблюдать скверные взгляды, устремленные на нее, Альфред вышел. Мадемуазель Эрио смотрела, как он удаляется, кусая губы, испытывая то ли удивление, то ли замешательство. Про себя она решила, что отошлет ему эти деньги обратно хотя бы потому, что в доме Тюфякина не должны находиться какие-либо вещественные доказательства ограбления.

В зал вошла Жюдит с нарезанными бумажками, и мысли Адель об Альфреде были прерваны. Жестом она пригласила желающих тянуть жребий, а сама со стороны с усмешкой наблюдала за этой возбужденной толпой, нервно постукивая ручкой веера по пальцам. «Видимо, — подумала она, — Альфред был в чем-то лучше их — даже не видимо, а точно. Тогда почему же мне легче иметь дело с ними… и неужели так будет всегда?»

Едва развернули бумажки, громкий смех разобрал всех: судьба выбрала среди полутора десятков мужчин самого богатого и самого немощного, старика Луврера, который обещал довольствоваться одним лишь поцелуем и, очевидно, вправду ничего больше сделать не мог.

— Черт побери, это уж действительно какая-то насмешка, — пробормотал Делессер, еще не веря в то, что произошло.

Адель неспешно приблизилась к Лувреру и, наклонившись, поцеловала в щеку.

— Ну вот, сударь, — сказала она, — первое вы получили, что же касается остального, то лишь вы имеете право решать…

— Увы, моя красавица, смеясь, Луврер развел руками, — как бы горячи ни были мои намерения, тело им не повинуется. Это была шутка с моей стороны, Адель, я принял участие в этой забаве развлечения ради — я, старый грешник, всё пытаюсь не отставать от других… Увы, Адель, больше вам этой ночью ничего от меня не дождаться.

Он сделал знак, и лакей взялся за инвалидное кресло, увозя Луврера из зала. Адель обернулась к остальным:

— Полагаю, господа, никто не скажет, что я не исполнила своих обязанностей.

Делессер сердито произнес:

— Плевать мы хотели на это. Сегодняшняя ночь все еще остается неразыгранным лотом. Или, может быть, вы получили деньги этого паралитика и решили оставь нас с носом? Я требую, чтобы кто-то был избран уже на эту ночь — кто-то более дееспособный, чем этот старый Луврер!

— Вы так грубы сегодня, господин банкир, — сказала Адель холодноватым тоном. — Я даже думаю: а уж не себя ли вы мне изо всех сил навязываете?

— Я плачу, черт побери!

— И я плачу, — раздался громкий хриплый голос.

Из другого конца зала, покачиваясь, шел высокий массивный человек, обрюзгший и постаревший от бесконечной пьянки, черноволосый, развязный, с лицом таким бледным, что его можно было бы принять за мертвого. Грубо, даже слегка угрожающе он проговорил:

— Я плачу вдвое против того, что дают, черт возьми… Я дам этой девке двести тысяч, иными словами, десять тысяч франков ежегодной ренты… Что вы скажете на это? Может, устроим небольшой аукцион? Будем драться, как петухи, из-за этой шлюхи!

У Адель кровь отхлынула от лица. Этот Жак Анрио, марсельский помещик, окинул ее таким ужасным взглядом, что она почти попятилась. Было что-то просто кошмарное в этих черных, как угли, тупо-жестоких и беспробудно-пьяных глазах.

— Ваше предложение серьезно? — спросила она.

Он нашел в себе силы кивнуть и пробормотал в ответ что-то нечленораздельное. Адель мгновение молча смотрела на него, превозмогая невесть откуда взявшийся страх.

Потом — как часто с ней бывало — дерзость и злость пересилили, она шагнула вперед и взглянула на пьяного марсельца с полным самообладанием. «Черт возьми, было бы чего бояться! — подумала она с отвращением. — Будто не все мужчины одинаковы. Никто из них не откроет мне ничего нового, любого из них я сумею поставить на место, а уж этого тупого и дикого южанина — тем более. И совершенно напрасно он смотрит на меня такими глазами — я вовсе не труслива!»

Да, трусости в ней действительно не было, но на миг, совершенно неожиданно, ей стало так больно, что она поднесла руку к шее, опасаясь, что боль не даст ей дышать. Нелепое, ненужное, несвоевременное воспоминание вдруг всплыло у нее в голове: когда-то давным-давно — казалось, прошло сто лет — она была с Эдуардом в Нейи, он поцеловал ее на берегу Сены, а она спросила трепетно и наивно, задерживая в груди взволнованное дыхание: «Что я должна делать дальше?…» Было ужасно даже представить тогда, что в ее жизни будет какой-то иной мужчина, кроме Эдуарда. И даже потом, с Лакруа, она еще была, можно сказать, невинна, ибо ей было противно и стыдно иметь с ним дело. Теперь оставалось лишь посмеяться над этим. Теперь она потеряла всякий стыд, и отвращение было ей почти незнакомо — до того она научилась отгораживаться душой от своего тела, абстрагироваться от происходящего. Наверное, так и надо было. Но почему же на какой-то миг ей стало настолько больно, душно и одиноко?

Разом отбросив все эти мысли, она подняла голову и, скрыв замешательство, очень спокойно произнесла:

— Как видите, господа, эта ночь куплена. Поскольку мне ее совсем не хочется, дабы вы, как петухи, дрались из-за шлюхи, я сама делаю выбор и выбираю того, кто дает больше. Думаю, это всем будет понятно. Что касается остальных, — она улыбнулась, — то им можно посоветовать только одно: выстроиться в очередь.

5

В очень большой, затянутой драгоценными персидскими шелками спальне царил еще утренний беспорядок. Повсюду пестрели яркие пятна платьев, выложенных горничными для того, чтобы госпожа могла выбрать туалет на сегодняшний день. Высились большие корзины с только что принесенным свежим бельем. Одна служанка меняла цветы в вазах — цветов здесь было множество, другая раздвигала кружевные занавески и парчовые портьеры. За окном непрерывно моросил холодный ноябрьский дождь, но здесь, в спальне, отличающейся почти кричащим великолепием убранства, так жарко пылал камин, что и мысли не было об осеннем ненастье.

Сама хозяйка сидела на постели в голубом кружевном платье работы мадам Мортэн — его юбки веером разметались по атласному одеялу, и, опершись на подушку, лепетала что-то маленькой Дезире. Девочке было уже восемь месяцев. Она уже могла сидеть, а переворачиваясь на животик, легко приподнималась на ручках. Ребенок изменился за то время, что минуло после их отъезда из Вилла Нова. Дезире похорошела, расцвела, разрумянилась. Светлые мягкие волосы курчавились на голове, взгляд стал осмысленным — теперь она безошибочно узнавала свою маму среди всех, улыбалась ей беззубым ротиком и тянула к ней пухленькие ручонки. У Дезире была теперь чуть золотистая кожа — такая же, как у Адель, только еще нежнее, а глаза так и остались ярко-голубыми.

— Голубоглазая блондинка, — пробормотала Адель, не в силах не смеяться: Дезире зажала ее палец в своей ручонке и держала крепко, упрямо, своевольно, поглядывая на мать почти лукаво. — Ах, моя дорогая, наверное, никак тебе не хочется изменяться. Ты решила стать одной из Монтреев. Так и быть, хоть ты мне будешь напоминать…

Она умолкла, не договорив. Жюдит осторожно расчесывала длинные золотистые волосы своей хозяйки, шепотом докладывая о посетителях, желающих встретиться с мадемуазель Эрио в это утро. Приходили торговцы, модистки, кредиторы, представители тех людей, которые хотели бы получить то, что уже получил Жак Анрио и некоторые другие.

Адель никого сегодня не хотела видеть, кроме Полины Мю-эль. Эта черноволосая проститутка принесла ей нынче новый список — так называемый «тариф Пале-Рояль» — краткое описание самых известных уличных женщин, промышляющих в Париже, ибо их контингент, принимаемый в доме Тюфякина, Адель считала нужным время от времени менять. За обеспечение дам полусвета высокооплачиваемой работой в своем салоне она брала с каждой по пятьдесят процентов от улова, и хотя посреднический процент был небывало высок, уличные девушки легко соглашались с ней делиться — на парижских бульварах подобные заработки им и не снились. Поэтому Адель вела себя с ними, как полновластная хозяйка, и тасовала их, как колоду карт. Неизменной была только Полина, к которой Адель испытывала некоторое доверие и которая всегда пользовалась успехом.

Нынче она внимательно просмотрела список, представленный мадемуазель Мюэль, в котором блистали всякие «Соланж с буйным темпераментом» и «Жозефины с густой черной шевелюрой, отдающиеся за три франка», потом несколько раздраженно сказала:

— Мне нет нужды читать всё это. Я уже говорила: найди мне блондинок, чистоплотных и привлекательных. Платья для них — за мной… И желательно таких, которые бранятся в меру, а не как извозчики.

— Непременно должны быть блондинки?

— Да, на них больше всего спрос… я ведь блондинка, а они как бы заменяют меня. Они предпочтительнее.

— У меня есть на примете несколько, — сказала Полина. — К примеру, мамаша Сэнвиль, у нее шесть дочек, и все светлые, и Жаклин с улицы Робан, только она со стариков берет вдвое больше…

— Подробности мне не нужны, — прервала ее Адель. — Всех этих твоих девочек я едва в лицо запоминаю. Главное, чтобы они были почище да повоспитанней.

Жюдит с тихим смешком вмешалась в разговор:

— И не совестно ли вам говорить такое при малышке?

Адель передернула плечами:

— Не лезь не в свое дело, дорогая. Я позабочусь о Дезире, когда придет время, а сейчас она еще слишком мала, чтобы что-то понимать.

Как бы там ни было, Жюдит затронула вопрос, над которым Адель уже ломала голову. Обстановка, которая царила в доме, была не для маленьких детей. Гортензия, когда очутилась перед подобной дилеммой, предпочла скрывать от дочери свой образ жизни; Адель выросла в пансионе, не догадываясь о занятиях матери. Но пошло ли ей это на пользу, если в конце концов она стала такой, как сейчас? Надо ли удалять Дезире, когда та чуть подрастет?

И сможет ли Адель расстаться с малышкой, как раньше мать рассталась с ней самой?

Всё это было слишком сложно, и Адель предпочла не задумываться над этим сейчас. Время всё поставит на свои места. А Дезире… видит Бог, Адель никому не хотела ее отдавать, а уж тем более в руки чинных, скромных и холодно-благовоспитанных классных дам.

Служанка, вошедшая в спальню, объявила:

— Его сиятельство уже принимают ванну. Завтрак будет через полчаса. Что предпочтет мадемуазель: первым делом завтракать или сперва принять посетителя?

— А что за посетитель? — осведомилась Адель равнодушно.

— Некий виконт д'Альбон, мадемуазель. Я сказала, что вы не принимаете, но он настаивает на свидании. Он ждет сейчас в оранжерее, мадемуазель.

Адель вздрогнула, будто ей сообщили что-то крайне важное, и тут же соскочила с постели.

— Отлично, он все-таки пришел! Я приму его.

— Что вы наденете, мадемуазель? — спросила одна из горничных.

Жюдит, куда лучше знавшая свою госпожу, высмеяла девушку:

— Дуреха! Когда мадемуазель принимает таких мужчин, как д'Альбон, она не одевается. Она, наоборот, выходит к ним полураздетая, потому что в этом-то и залог успеха!

Адель усмехнулась:

— Браво, Жюдит. Ты знаешь меня лучше, чем я сама.

Служанка провела Мориса в оранжерею — просторное длинное сооружение типа галереи, со множеством высоких, арочной формы окон — и оставила, сказав, что сейчас доложит о нем госпоже. Молодой человек, явно нервничая, прошелся взад-вперед по дорожке между куртинами, — было видно, что он чувствует себя неловко и стесненно в этом месте. Вообще в этом доме. Явиться сюда его заставила лишь необходимость, и все-таки столь грязные мысли бродили у него в голове и столь глупым он считал собственный поступок, что ему поневоле стыдно было перед доброй скромной Катрин и матерью, которая хотя и отличалась вздорным нравом, вполне заслуживала любви и уважения.

Оранжерея в Тюфякинском отеле была так огромна и так, по слухам, недавно выстроена, что Морис, поневоле оглядевшись, решил, что создано всё это великолепие на каком-то особом привезенном грунте, с пересаженными цветами, выращенными полухимическим способом.

И всё же здесь было красиво. Красота эта невольно наводила на мысль о любви к цветам графини де Монтрей, у которой Морис часто бывал. Как и там, здесь среди кустов розового рододендрона огнем горели красные и пурпурные гладиолусы, синели георгины, пламенели бархатные, крупные, несказанно нежные гвоздики…

Да-да, гвоздик было больше всего. Несмотря на то, что повсюду свисали ползучие зеленые растения, вился плющ, хмель, виноград, запах гвоздики перебивал всё — вкрадчиво обволакивающий, сладкий до приторности. Этот запах почти дурманил, и у Мориса на миг неприятно закружилась голова. Да и вообще ему было несколько неуютно в этом царстве зелени и свежести. Он даже подумал, а не нарочно ли его заставили ждать здесь? Может, хотели, чтобы у него затуманился рассудок?

Уже не раздумывая над тем, почему такая особа, как Адель Эрио, всем прочим растениям предпочитает гвоздику — стойкий, даже какой-то мужской цветок, — Морис вернулся к чувствам, которые обуревали его прежде, — к ярости и справедливому возмущению. Черт побери, прошло уже не две недели, а целый месяц с тех пор, как он одолжил Адель деньги, а об уплате по векселю она явно не беспокоилась. Вообще не подавала признаков жизни, будто и не должна была ему ничего. По закону следовало бы давно обратиться в суд, и логично было бы, если б Морис так и поступил. Правда, он был слишком джентельмен, чтобы вести себя как ростовщик, и действовать, не переговорив прежде с Адель. Была какая-то вероятность того, что у нее трудности с деньгами. Но, черт побери, Морис тоже не мог дольше ждать, ибо скрывать от семьи отсутствие двадцати пяти тысяч франков было уже нельзя. Катрин будет по меньшей мере удивлена, если он не принесет в срок своего жалованья, а мать замучит расспросами.

И, кроме того, у капитана д'Альбона уже очень давно было подозрение, что его попросту пытаются водить за нос.

Так что сейчас он был полон желания немедленно развязаться с этой девчонкой, вернуть свои деньги и никогда больше в подобные авантюры не впутываться.

В бешенстве — ведь его явно заставляли ждать! — Морис пнул ногой горшок, находившийся ближе всего, и в ту же минуту до него донесся громкий, холодноватый, чуть насмешливый женский голос:

— Как невежливо, господин виконт! В этом горшке я выращивала фиалку для моего дорогого Тюфякина, а вы испортили такой прекрасный сюрприз!

Чувствуя некоторое смятение от того, что его поймали на таком неблаговоспитанном жесте, Морис обернулся. И, честно говоря, на миг замер. Никогда прежде ему не доводилось видеть женщины, претендующей хоть в малейшей степени на уважение, которая была бы так бесстыдно одета. Вернее даже было сказать: так бесстыдно полураздета.

— Фиалку? — переспросил он, явно застигнутый врасплох ее появлением. — Я возмещу вам убытки, мадемуазель, но только после того, как вы вспомните о своих обязательствах передо мной.

— Как вы меркантильны, — сказала она, приближаясь к нему, — можно сказать, непростительно меркантильны для аристократа…

Что же я, по-вашему, должна преподнести моему старику деньги вместо цветка?

Она шла между куртинами явно не торопясь, но и не замедляя шаг. Странная ироническая улыбка не сходила с ее губ. Даже не приглядываясь, можно было понять, что талия ее не стянута корсетом — настолько свободны были линии ее тела под платьем из голубых кружев, весьма изысканным, но и весьма прозрачным. В такие наряды дамы облачаются, когда ждут любовников, а не выходят к гостям… Голубые кружева струились по ее телу живописными складками, и их прозрачность позволяла видеть, что ноги у Адель обтянуты шелковыми чулками, а чулки скреплены подвязками. Обнаженные плечи были лишь слегка прикрыты неким подобием кружевной шали, а вообще-то вся верхняя часть тела мадемуазель Эрио была обнажена чуть ли не до сосков. Морис отвел взгляд, побуждаемый какой-то нелепой боязнью оскорбить ее женскую стыдливость, но успел заметить, что кожа у нее — какая-то необыкновенная… цвета сливок, только чуть золотистая, и вовсе без изъяна.

Она засмеялась:

— Впрочем, то, что вы цените деньги, должно очень нравиться вашей жене. Имея такого мужа, можно не бояться, что он потратится на девку — ему мелочность не позволит.

Морис с первых же минут ощутил, что она сегодня совсем иная, не такая, как в банке Перpeгo.

Нынче ее тон был развязен, если не груб, а своими последними словами она так бесцеремонно вторгалась в его личную жизнь, что капитан д'Альбон вскипел.

— Я просил бы вас даже не заикаться о моей жене, сударыня.

— Ага! Так вы ее, оказывается, любите?

— Безусловно.

— И уважаете?

— Разумеется.

— И правда, — протянула она насмешливо, — отчего бы ее не уважать? Она порядочная женщина.

— Я не собираюсь обсуждать Катрин с вами.

— Нет, отчего же? — Она насмешливо передернула плечами и продолжала: — С недавних пор меня ужасно мучит одна загадка, Морис. У меня, как вы знаете, бывает очень много мужчин, и словно на смех, у них у всех, как на подбор, жены — порядочные женщины. И представьте, я думаю: что заставляет этих мужчин проводить вечера со мной, смотреть, как я бесстыдно танцую, любоваться мной, ловить мои взгляды, а если есть деньги, даже добиваться высшего для них блаженства — покупать меня?

Морис не понимал, зачем она ведет все эти речи, но чувствовал, что она желает задеть его, и поэтому грубо произнес:

— Если вы не можете сами этого понять, я объясню: к вам, мадемуазель, они являются как скоты и ищут у вас самых низменных удовольствий…

— Ха-ха-ха! — Она явно потешалась. — А у жен они их, по-вашему, не находят?

— Вы сами говорили, — напомнил Морис краснея, — их жены — порядочные женщины.

Она хотела что-то сказать, но какой-то миг молчала, наклонив голову и с ироническим вниманием глядя на него. Потом тряхнула распущенными светлыми волосами — Морису они напомнили шелковистый водопад, и мужское желание вдруг вскипело в нем с такой силой, что у него перехватило дыхание. Адель прошлась по дорожке и, с нервной грацией оборачиваясь, просто-таки хлестнула его насмешливой фразой — будто угадала все, что он только что почувствовал:

— Ха, можно ли поверить, что такой великолепный мужчина, как вы, шести футов росту, привлекательный и широкоплечий, настолько презирает эти удовольствия, что даже чурается их? Или вы, мой дорогой, решили поколебать репутацию настоящих французских гвардейцев?

Кровь бросилась Морису в лицо. Словно наперекор всему, во что он верил, его тело отзывалось на ее слова, голос, улыбки. Он был как в тумане и видел только ее кожу, до которой так хотелось бы дотронуться, ее бедра, ее ноги, обтянутые чулками и бесстыдно просвечивающие сквозь голубые кружева платья. Ломая все приличия, она добивалась того, что его тянуло к ней больше, чем когда-либо в жизни тянуло к Катрин, и на какой-то миг он ощутил, что готов душу продать, лишь бы обладать этой девкой.

Потом стыд охватил его — не за минутное желание, нет, это он считал даже естественным, а за то, что на минуту его покинуло презрение, которое должен был испытывать к шлюхе. Не только шлюхе, но и обманщице, низкой и развращенной… Понимая, что его провоцируют, Морис решил, что не поддастся.

— Не знаю, мадемуазель, какие гвардейцы вас посещали. Видимо, вам следует быть разборчивее. Что касается меня, то я человек женатый, счастливый в семейной жизни и уважающий свою жену, а уважение, если только вы можете это понять, — гораздо важнее, чем минутные удовольствия.

— Ах, Боже мой! Может, вы еще расскажете мне, что тело бренно, а душа бессмертна?

Она издевалась. Он резко ответил, решив пресечь этот ненужный разговор:

— Я пришел за деньгами. Только это я хочу получить от вас. Увы, как мне ни неприятно говорить об этом женщине, но я всё-таки вам напомню: возвращать долги необходимо, иначе этим займет суд.

Адель внимательно смотрела на него. Капитан д'Альбон преподнес ей сюрприз своим поведением: она полагала, что больше Морис и не трепыхнется, а он, оказывается, еще сопротивляется. Впрочем, этого следовало ожидать. Он ни разу не посетил ее вечера по четвергам. Не пытался с ней встретиться, а когда пришел, пытается уверить, что интересуют его только деньги…

Хотя, если поразмыслить, так даже интереснее. Может, ей попался мужчина, который сможет противостоять ей два-три часа — другие сдавались сразу без всякого боя. В том, что и он сдастся, она не сомневалась, ибо опытным взглядом видела, что эта самая Катрин держит своего мужа на чересчур скудном и однообразном пайке.

Не торопясь с ответом, она подняла поврежденную фиалку, повертела в руках, с сожалением глядя на цветок, и только потом повернулась к капитану д'Альбону. Ее юбки колоколом взметнулись вокруг стройных ног, и на Мориса повеяло таким умопомрачительным запахом гвоздики, что у него на секунду опять затуманилось в голове.

— Идемте, мой друг, — проговорила она весело. — Не беспокойтесь о деньгах: я верну их вам. Исключительно ради того, чтобы не доставлять беспокойств вашей милейшей жене…

Она повела его в кабинет. Походка Адель была легка, как у сильфиды, но стройные крутые бедра покачивались вполне осязаемо и под кружевным бельем угадывалось тело — сильное, гибкое, черт возьми, желанное. В любой другой ситуации Морис был бы рад, что судьба послала ему встречу с такой женщиной и что его так откровенно завлекают, но эта Адель… она ведь насмехалась над всем, что было ему дорого, пыталась поставить всё с ног на голову, без зазрения совести издевалась над Катрин, которую Морис если и не любил так, как это описывается в романах, то ценил и уважал безмерно.

По крайней мере, она была матерью его детей и ничем не заслужила насмешек. И как бы там ни было, менее всего такая особа, как Адель Эрио, могла позволить себе столь иронический тон.

Адель привела его в кабинет князя Тюфякина, обшитый резным дубом и обставленный старинной мебелью черного дерева. Делая вид, что роется в сейфе, она весело, беспечно, с подозрительной ласковостью сказала, опалив Мориса испытующим взором зеленых глаз:

— Вы не думайте, капитан д'Альбон, я ничего против вашей жены не имею. И обидеть вас тоже не хочу… Не в моих привычках оскорблять столь интересных мужчин. Я лишь оттого сегодня так болтлива, что меня мучает любопытство. — Ее глаза лукаво прищурились. — Не могу поверить, чтобы вы всегда были так уж скромны… Скажите, капитан д'Альбон, неужто вас никогда не тянуло налево? Признайтесь! Ну, а если взять меня — неужели вы ни разу не позволили в отношении меня нескромных мыслей? Ответьте как на духу, и если вы скажете мне «да, ни разу», клянусь вам, я сразу потеряю к вам всякий интерес и оставлю вас в покое!

Самые недвусмысленные намеки срывались с ее нежных розовых губ, таких соблазнительно полных, и у Мориса холодок пробежал от поясницы к бедрам. Это было черт знает что такое: у него, капитана гвардии, от слов этой ничтожной девицы багровело лицо и мучительно-сладостные видения проносились перед глазами.

Он уже раздевал ее взглядом, видел ее голой, а она смотрела на него, и в глазах ее был смех, будто она догадывалась обо всем, что он думает.

Морис откашлялся и попытался вернуть разговор в деловое русло.

— Признаюсь, мадемуазель, мне довольно странно слышать такое. Среди дам, знаете ли, как-то не принято… вести такие речи.

— Среди дам? Мой дорогой Морис! Но в том-то и преимущества моей профессии. Я, по крайней мере, сохраняю право говорить откровенно.

— Я хотел бы получить деньги, — прервал он ее.

Она улыбнулась:

— Давайте вексель.

Морис выложил сложенный вексель на стол. Адель кивнула, снова поворачиваясь к сейфу, не переставая болтать, будто деньги ее вовсе не волновали.

— У женщин моей профессии есть много особенностей, дорогой капитан, оттого мы так и привлекательны… Вы пытались обидеть меня, когда я спросила, почему мужчины предпочитают меня своим женам. Ну так вот, сейчас я вам скажу правду.

Она обернулась к нему, зубы ее белоснежно поблескивали в улыбке.

— Один мой друг сказал, что жена — это трапеза, приготовленная на углях, простая и пресная, а куртизанка… о, это творение знаменитого кулинара, скажем, Карема или Моне, затейливое, загадочное, притягательное и поданное под соответствующим соусом…

Понимаете меня? Надо уметь себя подать, показать в себе женщину, а ваши жены и, увы, ваша Катрин предпочитают это скрывать… Разве я не права?

— Я уже говорил вам, что не хочу упоминать о Катрин. Это женщина, достойная всяческого уважения.

Будто не слыша его, Адель непонятным тоном продолжала:

— Странные обычаи господствуют в нашем обществе — можно сказать, просто варварские. Браки устраиваются каким угодно способом, только не естественным, мужчины женятся на девушках, понятия не имея, что они представляют собой как женщины, даже не переспав с ними перед свадьбой. На мой взгляд, ничего нелепее и быть не может. Ведь не покупаете же вы обувь, не примерив ее для начала и не выяснив, подойдет ли она вам. Вот отчего так много мужчин у меня по четвергам. Да и я сама тщетно ищу мужчину, который подошел бы мне — да-да, перебираю целую кучу, а никак не найду.

Такое могла бы говорить девка из борделя, грязная и вульгарная, но подобных речей от женщины, одетой богато и принимающей посетителей в чудесном кабинете, Морис, ей-Богу, никогда не слышал. Резкость, бесстыдная откровенность ее слов даже как-то притуплялась, и капитан невольно подумал: «А ведь есть крупица здравого смысла в том, что она говорит», но, по правде сказать, не эти мысли занимали его сейчас.

Он только видел, как движутся ее тубы и жадным, лихорадочным взором наблюдал, как при каждом вздохе натягиваются кружева у нее на груди. У него пересохло во рту, кровь стучала в висках и, стыдясь собственного возбужденного состояния, презирая себя за него, он проговорил, чувствуя себя, как в тумане:

— Мне трудно судить. Всё это слишком тонкие вещи…

— Тонкие? Морис! Неужели у вас с Катрин было иначе?

Она подалась вперед к нему: голос ее звучал уже совсем близко, всеми порами кожи он чувствовал ее аромат. На миг всё расплылось у него перед глазами, осталось только ее лицо, и тут Адель, не давая ему опомниться, с придыханием прошептала:

— А что, если вы и есть тот мужчина, ради которого я ворошила всю кучу? Признайтесь: не хотелось бы вам это проверить?

И, пока она произносила эти слова, ее белые проворные руки ловко рванули в сторону вексель, лежащий на столе, и за какую-то секунду бумажка исчезла в складках ее одежды. Морис,ошеломленный тем, что произошло, не мог бы даже сказать, куда Адель ее дела: спрятала ли за корсаж или в какой-то потайной карман. Факт был налицо: она украла вексель. Украла нагло, беззастенчиво, и продолжала смотреть на него, дерзко усмехаясь.

— Мне не нравятся такие шутки, — произнес Морис.

Адель не ответила, попыталась отпрянуть назад, но он схватил ее за руку и сдавил так, что она вскрикнула. Он испытал почти животную радость, причинив ей боль. Всё его тело отозвалось на это чувство, и его мужской плоти стало тесно в брюках.

— Отдайте, — произнес он, наслаждаясь испугом, который заметил, в ее глазах.

Адель поначалу вправду была испугана. Раньше она как-то не подумала, насколько выше, крупнее и сильнее ее этот капитан исполинского телосложения, но, инстинктивно угадав, что события развиваются правильно, она не поддалась страху и с упрямством покачала головой… Не выпуская ее руки, больно сжимая ее запястье, Морис рванул ее к себе. Его охватила в этот миг злость, и хотел он только одного: отобрать у этой мерзавки вексель.

— Отдайте, не то мне придется применить силу.

— Силу? Обожаю это. Я, возможно, только об этом и мечтала!

У него была догадка, что бумага исчезла где-то в ее рукаве… Морис принялся обыскивать ее. Она, задыхаясь, вырывалась, и непонятная, странная улыбка не сходила с ее губ. Сначала он пытался действовать осторожно, даже щадить ее женскую стыдливость (хотя о какой, к черту, стыдливости могла идти речь?), но эта ее улыбка разозлила его, придала азарта и возбудила. Она защищала руками грудь, словно подсказывала, что вексель находится за корсажем.

Морис, обхватив ее за талию, попытался отвести ее руки в стороны, не применяя, однако, всей своей силы. Завязалась настоящая борьба — азартная, с прерывистым дыханием, злобными, дерзкими, дразнящими взглядами, которые бросала она на капитана, и вдруг, в какой-то миг Морис понял, что она не столько борется с ним, сколько прижимается к нему.

Да, Адель сопротивлялась, каждую победу ему приходилось отвоевывать, перед ним мелькало ее лицо, раскрасневшееся от усилий, ее голые руки, но в то же время она и прижималась к нему, так, что он мог почувствовать ее всю — живот, бедра, бешено дышащую грудь. Его мужская плоть, вздыбленная и напряженная донельзя, оказалась прижата прямо к ее ногам и, уяснив это, Адель тихо расхохоталась. Ее смех обдал Мориса душистым теплом, и вот тут-то он, разгоряченный и распаленный, вовсе забыл о векселе и о том, по какой причине он прикасается к Адель. Исчезло, пропало в горячей мгле и утратило смысл всё, кроме ее смеющегося рта, ее тела, которым Морис бешено желал овладеть, и ощущения тугой, горячей крови, бьющей в виски. От этого ощущения Морис снова почувствовал себя юным, необыкновенно сильным, способным совершить всё, что угодно.

Не помня себя, он поймал губами этот смеющийся, ускользающих от него рот, впился в него поцелуем, сходя с ума от шелковистой нежности ее плоти, безумно-сладостного аромата ее губ и того, как жадно, страстно и вместе с тем зло она ответила ему.

Две женские руки поднялись и обхватили его шею. Морис прижал к себе ее бедра так сильно, что из ее груди вырвался крик.

Она ответила ему совершенно искренне, в этом не было сомнения… ответила даже с некоторым облегчением — уж слишком долго Морис противился. Потом ее тело выгнулось, сопротивляясь, словно пытаясь выскользнуть из его объятий, и это раззадорило Мориса еще больше. Ничего на свете он не желал так, как господства над этой бесстыдной, невероятно красивой девкой. Прежде очень деликатный с дамами, он почувствовал, что в нем просыпается дьявол. Она сопротивлялась, но он преодолел ее сопротивление, разорвал корсаж, до боли сжал молодые упругие груди, впился бешеным поцелуем в сосок, даже прикусил его зубами, так, что она вскрикнула, но продолжала прижимать к себе его темноволосую голову.

Его руки скользнули ей на спину, под ягодицы, ощущая упругость ее плоти. Морис резко и властно подсадил Адель на край стола, жестким движением развел ее ноги в стороны, потом расстегнулся сам, и его вздыбленная, очень крупная плоть получила свободу. На Адель нижнего белья не было — ничего, кроме чулок, ее стройные, бесстыдно раздвинутые ноги белели в полумраке кабинета… сама она сидела неподвижно, чуть откинувшись назад, упираясь кулаками в стол.

Глаза ее были полузакрыты, грудь вздымалась, а под длинными ресницами мерцал вызывающе-выжидающий огонь. Морис приблизился, за талию притягивая ее к себе. Адель сперва выгнулась, потом подалась к нему, обхватывая его шею руками, и они соединились.

Оказавшись в ней, он помедлил, будто хотел ей дать почувствовать полноту и силу своей эрекции — это создавало иллюзию господства над Адель; потом, всё еще сдерживая страсть, он сделал толчок и продвинулся еще глубже, теперь уже до самого конца. Адель, судорожно дыша, прижималась к нему всё ближе, ее ноги сомкнулись у него на бедрах, потом сплелись с его ногами. Внутри она была лишь чуть-чуть влажная, но необыкновенно тугая и горячая. Морис двигался резко, ритмично, судорожные, дикие возгласы срывались с его губ. Пальцы Адель впились в его плечи, ее тело выгибалось, встречая его, а он проникал очень глубоко, почти весь выскальзывая наружу. Потом застонал, прижимаясь к Адель еще теснее, содрогнулся и замер, переживая наслаждение.

Через несколько минут, когда разум вернулся к нему, когда он всё вспомнил, ему стала страшна вся степень собственного безумия. Он посмотрел на Адель. Она, освободившись из его объятий, как ни в чем не бывало, поправляла чулки. Лицо ее было спокойно и чуть лукаво, волосы растрепаны, а одежда в ужасном виде. Вот такая, с разорванным корсажем и подвязкой, сползшей на колено, она показалась ему самой обыкновенной шлюхой, и он уже понять не мог, почему не сдержался.

Ему отвратителен был этот кабинет, этот стол, на поверхности которого остались следы совершенного ими бесстыдства. Да и вообще, Морис был отвратителен сам себе. «Тупой самец, — подумал он про себя. — Да, чертов глупец, ты потерял свои деньги. Поддался чарам шлюхи, вернее, вообразил себе эти чары, а она ведь только одного хотела — не возвращать долг». Его бесило то, что в теле жили и очень ощутимы были воспоминания о том, как восхитительна Адель на ощупь и каким бурным было удовольствие, испытанное благодаря ей. Ему было стыдно перед семьей, ибо впервые у Мориса возникло ощущение, что он предал Катрин и своих детей. Никогда раньше, даже когда он изредка пользовался услугами уличных девушек, весьма невежественных по сравнению с Адель, он не испытывал ничего подобного.

Адель взглянула на него, заметила странное выражение у него на лице и пренебрежительно проговорила, пожимая плечами:

— Вы выглядите зеленым, как мальчик, впервые выкуривший ей сигару. Очнитесь, господин капитан… Я просто помогла вам понять, насколько порок может быть завлекателен.

Он потер висок рукой. Из головы не выходила мысль о двадцати пяти тысячах, но требовать их сейчас, после того, как он переспал с ней, казалось чересчур нелепым. Да и векселя не было. Адель, ничуть не заботясь о тот, что его беспокоит, направлялась к двери и, лишь раз обернувшись небрежно сказала:

— И всё-таки за одну вещь я вам чрезвычайно благодарна…

— За какую? — тупо переспросил он.

— Вы, мой дорогой, помогли мне понять, какой уродливый след оставляют подвязки на ногах, так что, пожалуй, отныне я носить их не буду. И всё благодаря вам.

Она вышла, не прощаясь с Морисом и больше ничего не разъяснив.

6

Впервые у Адель Эрио появились деньги. Настоящие. Крупные. Такие, упомянуть о которых было не стыдно.

С тех пор, как лед был сломан и нашелся первый человек, готовый выложить за одну ночь с мадемуазель Эрио немыслимую сумму в сто тысяч, для многих известных людей стало делом моды посетить Адель и заплатить ей. По крайней мере, за месяц у нее побывало около десятка мужчин, и она без ложной скромности могла бы похвастать, что ее любовниками являются самые влиятельные люди: значительные чиновники, маршалы, генералы, депутаты и даже министры. К каждому она пыталась найти нужный подход, так, чтобы ему было как можно приятнее с ней и оставалось желание прийти еще раз. К счастью, ее репутация, хотя и была скандальной, никому не казалась грязной, скорее загадочной и завлекательной.

Фердинанд Орлеанский по-прежнему покровительствовал ей, а посему Адель получала приглашения на светские рауты, побывала даже на балу у королевы бельгийской Луизы, и везде старалась вести себя безупречно, так, чтобы к ее манерам невозможно было придраться. С насмешливым удивлением она даже стала замечать, что некоторые порядочные дамы, встречаясь с ней на подобных приемах, делают вид, что совершенно не в курсе, чем она занимается. Сама Адель никак на род своих занятий не намекала и старалась ничем не отличаться от так называемых порядочных женщин, ну, а возвращаясь домой, к Тюфякину, разумеется, вела себя уже иначе, ибо от своей деятельности пока отказываться не собиралась.

Ее четверги мало-помалу входили в моду. По крайней мере, Адель прилагала все усилия, чтобы сделать их интереснее и разнообразить. Помимо того, что она сама всегда выступала на них с танцем или песней, ей пришло в голову привлечь еще и проституток к этому делу и вскоре самые способные из них образовали что-то вроде эротического театра. Эти талантливые девы улицы составили основное ядро среди «помощниц» Адель, и их она уже не меняла. К началу декабря был побит абсолютный рекорд посещаемости «четвергов шлюхи Эрио»: явилось более сотни мужчин, и Адель получила сразу три предложения на ночь.

К ней ездили как в особо изысканный, чистый, роскошный бордель, хозяйка которого была самым главным призом, звездой вечера… и понемногу многие жены начинали догадываться, куда ездят их мужья, и роптать против «бесстыдства, которая творит эта падшая женщина, воображающая себя герцогиней».

Когда Адель только начинала свою карьеру, Тюфякин взял с нее обещание, что в обмен на полную свободу она будет устраивать всё так, чтобы он сам ничего не видел, — у старого князя, когда он видел ее с другим мужчиной, разыгрывался приступ астмы. Адель обещала, а поскольку Тюфякин в среду и в четверг встречался со своими старыми друзьями, то сдержать обещание было нетрудно, — старика ведь просто не было дома. Однажды в среду Адель сама поехала с ним, выразив желание познакомиться со старыми аристократами, и неожиданно имела среди них просто-таки оглушительный успех

Это были старые, даже очень старые люди, ведущие замкнутый образ жизни, почти никого не принимавшие и не бывавшие даже в театрах. Несмотря на это, некоторые из них еще не растратили запаса сладострастия, и, увидев, какую прелестную девушку ввел в их тесный круг старый Тюфякин, были в восторге. Адель соответствовала их вкусам и желаниям. Во время второго визита мадемуазель Эрио, переодевшись маркитанткой, в красной, довольно короткой юбке, с подлинным воодушевлением, но не без лукавства пропела им «Марсельезу».

Они стали требовать выступления на бис. Адель во второй раз начала «Вперед, сыны отчизны милой», потом исполнила собственный коротенький романс «Без папа, без мама, без огня». Старые аристократы, которым вместе было около пятисот лет, пришли в крайнее возбуждение, целовали Адель руки и, не обращая внимания на Тюфякина, сулили золотые горы. Знатнейший принц де Роган-Гемэнэ потянулся, чтобы целовать «очаровательные ножки мадемуазель Эрио», то же самое попытался сделать и принц Крой-Гавре, но чуть не задохнулся от кашля. Австрийский князь Дидерихштейн, приехавший из Вены, спросил у нее, сколько она хотела бы получить за один такой песенный вечер. Адель весело ответила, не воспринимая вопроса всерьез:

— Четыре тысячи франков в час с каждого слушателя, ваше сиятельство.

Она не могла поверить, когда на следующий день посыпались карточки с приглашениями на обеды.

— Верно, цена подходящая, — прокомментировала практичная Жюдит, пожимая плечам.

Таким образом, у мадемуазель Эрио появился новый источник доходов — пение. Кроме этого, конечно, приходилось позволять чуть ли не девяностолетним старикам гладить себя и ласкать, но за такие деньги на это можно было согласиться.

И даже тогда, когда австриец князь Когари в весьма туманных выражениях намекнул ей, что, хотя сам он мало что может, ему и его друзьям было бы чрезвычайно приятно посмотреть со стороны на утехи влюбленной пары — имелось в виду, не может ли Адель устроить им такое зрелище, она ответила, пожимая плечами:

— Я подумаю над этим, дорогой князь. Правда, это будет стоить довольно дорого.

— Я и мои друзья готовы платить, — заверил Когари.

— Если мне удастся найти мужчину, который согласится на это, ваше желание будет исполнено, не сомневайтесь.

Внутренне она испытывала глубокое отвращение и к тем, кто покупал ее за сто тысяч франков, и к этим старым сладострастникам, разрушающимся от любви к пороку, но это отвращение она так тщательно спрятала в тайниках души и тела, что и сама не всегда его сознавала. Вообще-то к любым желанием человеческого естества Адель относилась снисходительно и всякие причуды могла понять, но принимать все это на одну себя — это было не слишком легко. Ее поддерживали только мечты: заработать много, очень много денег, иметь не меньше полумиллиона ренты и на этом бросить свое занятие. Вся эта жизнь, которую приходилось вести, мужчины, не вызывающие в ее теле отклика, необходимость искусно изображать страсть и имитировать наслаждение — это было чересчур тягостно. Она почти никогда не чувствовала себя самой собой, всегда изображала кого-то.

И, конечно, она до сих пор была зависима, хотя и говорила обратное. Адель верила, что лишь тогда сумеет стать хоть чуть-чуть счастливой, когда получит право жить, как ей заблагорассудится, будет невероятно богатой и сможет выбирать для постели лишь того мужчину, который ей нравится.

Но до материального благополучия, а тем более несметного богатства было далеко. Безумные траты очень легко уничтожали три четверти сумм, которые она зарабатывала. Приемы, которые Адель устраивала по четвергам, тоже стоили очень недешево. К тому же, у нее было пристрастие ко всему самому роскошному, самому дорогому. Прослышав от опытных модисток, что в моду входят нескромные платья для верховой езды из белого индийского муслина, она приобрела несколько штук разных фасонов. Каждый такой наряд стоил три тысячи. И так было во всем. Она добивалась, чтобы самые богатые женщины ничем не могли ее удивить или похвастать тем, чего у Адель не было, но это наносило очень ощутимые удары по ее карману. Твердой основы, капитала, с которого можно было бы получать доходы, она не имела. Приходилось работать и работать, кокетничать и завлекать без конца, беззастенчиво грабить всех, кто только попадался под руку, дабы закрыть все дыры, поддержать соответствующий уровень жизни и что-то накопить.

Жизнь превращалась в сплошную бесконечную круговерть, в которой смешивались ночь и день. Просыпаясь поздно утром, она точно знала, что намечено на вечер, и подобное расписание было составлено на месяц вперед. Недолгие часы уединения, которые она выкраивала, приходилось использовать для сна — без этого она не могла бы всегда хорошо выглядеть, — и для того, чтобы без конца лелеять и совершенствовать свое тело. В прихожую мадемуазель Эрио стекались торговцы со всего Парижа: несли новые духи, кремы, краски, мази, эликсиры, драгоценности. Она выбирала очень тщательно и торговалась за каждую тысячу франков… На раздумья над своим существованием у нее не оставалось времени, и этот бешеный круговорот спасал Адель от горьких мыслей, ибо жизнь ее оставалась бесцельной, пустой и одинокой.

Лишь один раз она очнулась, немного призадумалась, и это случилось, когда Тюфякин за завтраком, отложив в сторону утреннюю газету, проговорил:

— Какой ужас. Не могу представить… Дорогая Адель, господин де Пажоль — это тот самый, что бывал у нас?

— Да, — ответила она довольно равнодушно.

— Такой молодой человек! Он, кажется, был влюблен в вас?

— Да, был. И ужасно надоедал мне. Не люблю столь восторженных юношей.

— Представьте, — сказал Тюфякин задумчиво, — он, оказывается, ограбил своего родственника, попал в тюрьму, а позавчера, за день до суда, покончил с собой.

Журналисты пишут, что он не желая навлечь позор на имя де Пажолей. Ах, Боже мой, вот уж действительно грустная история.

Адель какое-то мгновение молча смотрела на князя, ничего не понимая, потом медленно развернула газету и сама прочла заметку. Тюфякин не ошибся. Сообщали о самоубийстве молодого драгуна.

Она долго думала об этом случае. Никому не подавая виду, Адель была ошеломлена этой гибелью очень сильно. Во-первых, окружающие люди, включая Альфреда, казались ей по привычке такими мелкими, что она и мысли не допускала, что кто-то из них обладает мужеством, необходимым для такого шага. Во-вторых, она с досадой ощущала, что к этой грустной истории причастна и она сама. Многие бы имели право сказать, что именно из-за нее эта трагедия и разыгралась.

Адель долго сидела у окна, опустив голову, потом подумала, выпрямляясь: «Да, я вела себя бесчеловечно, и это надо признать. Я была недоброй». Но, с другой стороны, что это значит — доброта? Что такое быть доброй? Всё прощать? Не делать другим зла? Но ведь зла Альфреду она не делала. Она вела себя с ним совершенно так же, как и с другими. Она не виновата в том, что он не нашел для себя выхода.

Вот она, Адель, такой выход нашла. Кто был добр с ней? Никто.

Она вообще не знала добрых людей, кроме, пожалуй, Фердинанда. Эдуард, которого Адель любила больше собственной жизни, даже больше денег, вовсе не был добр. Он даже не искал ее, когда она сбежала, а просто поехал куда-то на воды, к своей дорогой матери. Никто, никто на свете не проявляет доброты, почему же она должна быть иной?

Как всегда, при мысли об Эдуарде де Монтрее, у нее зашлось сердце. Альфред де Пажоль стал ненужным, блеклым, далеким, ничего не стоящим… Адель сделалось больно и душно. Не в силах сидеть, она поднялась, заметалась по комнате, ощущая, как волнами захлестывает ее злость. Никогда, ни на минуту ее не покидало чувство несправедливости того, как с ней поступили. Почему Эдуард так отнесся к ней? Чем Адель хуже Мари д'Альбон? Конечно, может быть, сейчас она действительно хуже, она стала шлюхой, но тогда, полтора года назад, она была такая же! Его влекло к ее чистоте, как мотылька к пламени. Она отдалась ему так беззаветно, доверчиво и сердечно. Вспоминая об этом, Адель усмехнулась: ее жертва нисколько не была оценена. Теперь Эдуарду встретилась Мари, чистая и невинная, но, поскольку она девушка благородная, спать с ней просто так, без венчания, нельзя, а с Адель было можно. Мари нельзя обманывать, а Адель можно. За Мари нельзя заплатить, а за Адель было можно! И поэтому на Мари нужно жениться, а Адель можно выбросить, потому как она уже использована…

— Никогда, — прошептала Адель. — Никогда я с этим не соглашусь.

Она не могла согласиться с тем, что была хуже Мари лишь потому, что родилась незаконнорожденной и матерью ее была куртизанка. Ее снова охватила жгучая ненависть по отношению к Эдуарду, Мари и всем д'Альбонам. Ненависть необъяснимая, животная. «Я не я буду, — мелькнула у Адель мысль, — если не учиню им что-нибудь эдакое».

Надо было досадить д'Альбонам, и не мелким комариным вкусом, а как можно сильнее. Единственной ниточкой был Морис. Жалости к нему Адель не испытывала. Слепой инстинкт подсказывал ей, что капитан д'Альбон сам даст ей в руки оружие. В том, что Морис вернется, Адель не сомневалась. Надо было только подождать.

7

Морис с тех пор, как он ушел от Адель, подарив ей двадцать пять тысяч франков, не мог отделаться от ощущения, что ввязался во что-то грязное, мерзкое, порочное и вместе с тем… низменно-притягательное и чувственно-возбуждающее. В его душе произошел такой перелом, что Морису удивительно было, как это ни мать, ни Катрин не замечают этого.

Дом после отвратительной сцены с Адель казался особенно чистым и уютным — настоящим прибежищем.

Даже мать, часто вызывавшая раздражение Мориса тем, что всех обсуждала, осуждала и корила за дурные наклонности, теперь стала роднее. Старая же графиня д'Альбон, обычно такая наблюдательная, не замечала настроения сына. Ее внимание полностью поглотило то, что случилось с супругом. Целыми часами она ломала голову над тем, как бы удачнее потратить семь тысяч франков, составляющих жалкую пенсию мужа. Старый граф д'Альбон, тяжело переживая свою отставку, сидел в кабинете, жег бумаги и нервно курил. Общался он только с Женевьевой. Таким образом, старшее поколение д'Альбонов было полностью поглощено друг другом да еще финансовыми неурядицами.

Перед женой Морис тем острее чувствовал свою вину, чем мягче и нежнее была Катрин. Вина усиливалась еще и тем, что была связана с деньгами. Катрин, всегда скромно одевающаяся, приветливая, бережливая, казалась Морису сущим ангелом, добрым и безгрешным. Морису хотелось загладить свой проступок, поэтому он несколько дней был подчеркнуто внимателен к ней, подарил букет роз и новую модную шляпку в коробке. Катрин была растрогана. Нерешительно поглядывая на мужа, она будто раздумывала, говорить или нет. Потом все таки произнесла:

— Мой друг, я боялась признаться тебе — так это несвоевременно…

— По какой причине несвоевременно?

— Твой отец ушел в отставку, и это ощутимо по нам ударило. — Она пожала плечами: — Но теперь уж ничего не поделаешь, а ребенок, я полагаю, никому не должен быть в тягость. Наоборот, твоя мать обрадуется…

— Ты ждешь ребенка?

Она кивнула, краснея так, будто это случилось впервые, потом напомнила ту последнюю ночь, которую они провели в Аньере, — тогда-то, как она предполагала, всё и случилось.

Морис был растроган. Такому известию нельзя было не радоваться.

— Как ты могла так долго молчать, дорогая? — спросил он, целуя ей руки. — Ах, Боже мой, ты всё такая же трусиха, что и раньше, и вечно воображаешь того, чего нет. Ну, кого ты могла огорчить такой новостью? Ты знаешь, как я люблю Софи и Себастьена, и знаешь, как мне хочется еще одного сына. Или я такой уж плохой отец?

— Нет, — возразила Катрин, прижимаясь щекой к его плечу, — я ни на что не могу пожаловаться. Ты самый лучший муж, я даже мечтать не могла, что мне так повезет.

— Ты заслуживаешь всего, что имеешь, Катрин, а может быть, и большего.

Эту ночь они провели вместе. Морис пытался быть как можно более нежным, осторожным и любящим. Он всё хотел заставить себя по-настоящему оценить, какое это сокровище — Катрин, и как он счастлив оттого, что у него есть дочь Софи и сын Себастьен. Теперь вот еще один ребенок будет…

Испытывая стыд за то, что у Адель вел себя, как безмозглый мальчишка, и понапрасну растратил большую сумму — иными словами, украл ее у своих же детей, — Морис хотел быть даже в мелочах очень обходительным, делал неловкие попытки загладить свою вину, о которой Катрин, невинная душа, и не догадывалась.

И всё-таки она, Катрин, показалась ему шершавой, как доска.

Он долго думал, когда она уснула. Теперь, когда в темноте не видно было лица жены, ее светлых глаз, укоры совести слабели и притуплялись, и Морис поневоле задумался о собственных ощущениях. Что и говорить, Катрин никогда не любила того, что называется супружескими утехами. То ли он был тому виной, то ли она, но, во всяком случае, его жена не скрывала, что ей было бы легче, если бы он почаще оставлял ее в покое. Ему, мужчине чуть старше тридцати, трудно было мириться с этим, но если он внутренне и досадовал, то внешне никак этого не проявлял, считая поведение Катрин обыкновенным для всякой порядочной женщины. Понемногу он даже научился жить на полуголодном супружеском пайке, изредка подпитываясь на стороне — услугами проституток с улицы или доступных служанок.

Встреча с Адель словно прорвала плотину.

Он думал о ней без конца. С отвращением, проклятиями, горечью — но думал. И постоянной спутницей этих мыслей была дрожь, пробегающая по спине к чреслам, и жар в паху. Морис бредил той встречей.

Порой чувственные воспоминания были такими ясными, что он, будто снова, ощущал, как гибко и сильно движется тело этой златовласой проститутки, как тесны и жарки мышцы у нее внутри, как она отдается ему — страстно, бешено, с подлинным желанием, отдается до кончиков ногтей, и всё в ней волновало Морису кровь. Лишь только вспоминая о ней, он невероятно возбуждался, и, черт возьми, теперь ему хотелось думать о ней всякий раз, как выпадала возможность — даже за столом, за семейным ужином. Стыдно было признаться, но она завладела им без остатка, стала как бы наркотиком, дурманящую силу которого он хотел испытать снова и снова… чего бы это ему ни стоило.

Жизнь в семье, как Морис ни убеждал себя в обратном, стала особенно скучной. На службе он еще как-то забывал об Адель, но когда службы не было, скука чувствовалась особенно сильно. Он и доныне не особенно любил эти походы в церковь по воскресеньям и чинное гуляние в Булонском лесу (честно говоря, Морис не раз завидовал Эдуарду, до сих пор не связавшему себя никакими узами и жившему в свое удовольствие, — завидовал особенно в первые годы брака), а теперь у него вовсе пропал интерес к этим семейным церемониям. Он поневоле вспоминал слова Адель о том, как странно заключаются браки в нынешнем обществе, и думал: «Черт возьми, ведь она в чем-то права!

Разве женился бы я на Катрин по своей воле? Кто знает!» Он считал такую мысль предательством по отношению к жене и матери его детей, но из честности признавал, что жена за семь лет ему изрядно поднадоела. Он знал уже ее так хорошо, что Катрин утратила для него всю прелесть новизны. Ничем, абсолютно ничем плотским она не могла его привлечь, тем временем как каждая черточка Адель манила и очаровывала.

Морис не находил себе места целую неделю. Потом наступил перелом: в воскресенье, бездумно бродя по дому, капитан д'Альбон зашел в кабинет и обнаружил переброшенный через стул сюртук, забытый служанкой. Мориса словно обдало жаром: он узнал сюртук, в котором был у Адель… в котором овладел ею.

Рывком он поднес его к лицу, скомкал в руке, и от ткани повеяло таким умопомрачительным и дурманящим запахом гвоздики, что это перевернуло всё сознание Мориса и сломало волю.

Что это было? Чары? Колдовство? Заговор? Он этого не знал. Сладко-загадочный запах гвоздики приобрел над ним небывалую власть. Запах этот звал, манил, обволакивал. Потоптавшись на месте, Морис понял, что бороться не в силах.

Спустя десять минут он вышел из дома и отправился на улицу Берри.

У мадемуазель Эрио были гости. Как всегда, играла музыка и вальсировали пары. Старика Тюфякина своим щебетом развлекали две глупые, очень юные проститутки.

Адель вышла к Морису в белом платье с черными кружевами, в небрежно убранных густых волосах была роза. Едва взглянув на Мориса, она поняла, чего он хочет.

— Милости просим, капитан, — сказала она. — Признаюсь, я ждала вас да и ждать почти перестала.

— Я… я пришел за… — Он не мог найти подходящего слова, чтобы ясно объяснить.

— Не трудитесь. Я всё понимаю. Ко мне приходят только за одним. Обещаю, вы получите облегчение….. — Тон ее был полуприветливый-полуиронический, потом она с усмешкой спросила: — Деньги вас есть?

— Пять тысяч. — Морис с искаженным лицом протянул ей купюры, взятые из дома.

— Но, мой милый, всем ведь известно, что я отдаюсь за сто тысяч, а вы мне остались кое-что должны за прошлый раз. Это просто смешно.

Он должен был бы возмутиться. Но желание забыться, испытать то дикое шальное блаженство, что он пережил в прошлый раз, было сильнее всего на свете… Морис подумал, что отдаст что угодно — деньги, дом, даже честь — за час такого забытья, пожертвует всем, лишь бы его не томили. Задыхаясь от нетерпения, он произнес:

— Я принесу. Позже… Непременно. И еще я хотел бы, чтобы вы ответили на один вопрос…

Адель рассмеялась.

— В кредит? Забавно! Признаюсь, никогда мне еще не доводилось обслуживать кого-то в кредит! — Посерьезнев, она добавила: — Так и быть, я пойду вам навстречу.

Только, разумеется, теперь уж вы напишите мне вексель.

— На сколько?

— На сто двадцать тысяч.

— Это почему же столько?

Она пожала плечами:

— За прошлый раз и за этот… Положим, в прошлый раз целой ночи я вам не подарила, этим и обусловлена скидка. Для всех существуют одинаковые цены. Почему же вы думаете, что вы особенный?

— Вы просто… просто мерзавка. Я еще не встречал таких.

Она спокойно произнесла:

— Стало быть, вы мало видели в жизни. Впрочем, многие мужчины ведут себя странно… они почему-то полагают, что удовольствия, которые я для них не жалею, ничего не стоят. — Она улыбнулась: — Да, это правда ничего не стоит, но только с женой… Подходит вам это, Морис? Или вы, идя сюда, надеялись на что-то более острое, пряное и пикантное?

Ему сдавило горло. Он насилу произнес, что согласен.

— Отлично. Жюдит поможет вам подписать вексель, а потом, — глаза Адель улыбались, — вы, мой друг, окунетесь в настоящую пучину блаженства, это я вам обещаю.

Она медленно двинулась в сторону зала, но голос Мориса остановил ее.

— Подождите, — сказал капитан д'Альбон, — есть кое-что еще…

— Ах да! Вы говорили о каком-то вопросе. Что за вопрос?

Она смотрела на него внимательно и любезно, всем своим видом выражая преувеличенную предупредительность.

— Там, в банке, вы играли комедию?

— В банке? — переспросила она…

— В банке Перрего. Признайтесь… вам ведь не нужны были деньги?

Она насилу удержалась от смеха.

— Боже мой, Морис, неужели деньги могут быть не нужны? Конечно, они нужны были и мне, но не так срочно, как я говорила.

Снова сбитый с толку ее вызывающей, бесстыдной откровенностью, Морис сдавленным голосом выговорил:

— Почему же… Почему вы так много лжете?

После этих слов, она, казалось, уже не могла сдержаться и рассмеялась так, будто ничего нелепее этого вопроса в ее понимании и быть не могло. Смеясь, она даже ухватилась рукой за стол, чтобы не упасть.

— От лжи зубы белеют, милостивый государь! — произнесла она, задыхаясь от смеха. — Зубы белеют! Вы этого не знали?

Для того, чтобы заплатить ей и иметь возможность еще раз вкусить блаженства, Морис заложил свое капитанское жалованье до сентября 1837 года, и с этого момента его обуяло какое-то безумие мотовства. В нем открылся совершенно новый человек, желающий удовольствий и живущий ими.

Он существовал, как в тумане, и если осознавал иногда, что поведение его безумно, то не мог с собой справиться. Он хотел жить именно так! Может быть, слишком долго он себя сдерживал, и теперь его буквально сжигала лихорадка. Морису не хватало теперь одной женщины. Каждый день или почти каждый день он выходил на улицу, зная, что к нему, молодому, импозантному и состоятельному военному проявят интерес девицы, и мгновенно поддавался на заигрывания первой же из них, а порой и сам рыскал по улицам, как дикарь, цепляясь чуть ли не ко всем встречным гризеткам — авось какая-то из них согласится. Но к концу недели Адель, как идол, как проклятье, снова начинала неудержимо привлекать его, он по-прежнему увязал в ее сексуальных чарах и шел к ней, сожалея только о том, что у него нет средств проводить с ней втрое больше времени. Лишь она давала ему полунаркотическое чувственное забытье, возможность чувствовать себя сверхсильным и удовлетворенным. После ночи, проведенной с ней, была физически счастлива каждая клеточка его тела. Адель вдыхала в него новую жизнь. Давала силы. Делала ненасытным. И, хотя она сама как человек была ему глубоко безразлична — он ведь даже не задумывался, сколько у нее таких, как он — Морис не мог без нее потому, что только в ее власти было дарить ощущения, которые невозможно было забыть.

Морис д'Альбон, прежде такой сдержанный, бросился в пучину разврата, — таково было мнение всех, кто его знал. Только в семье еще ничего не понимали. Правда, начинали догадываться, что не так. Катрин поневоле стала замечать, что ее муж почти не бывает дома, а когда он стал пропускать ночь за ночью, она встревожилась. Однако молодая женщина чувствовала себя не настолько своей в доме д'Альбонов, чтобы позвать кого-то на помощь. Она не жаловалась даже свекрови, ибо та холодно относилась к ней. Но вскоре и сама графиня д'Альбон как-то за завтраком выразила свое удивление.

— Странно, Морис. Очень странно. Если не ошибаюсь, уже второй месяц, как ты не приносишь жалованья?

Виконт д'Альбон давно ожидал такого вопроса, но, когда услышал его, слова матери показались особенно навязчивыми, несвоевременными. Черт побери, он ведь уже не ребенок! Зажав вилку в кулаке, Морис с нескрываемым раздражением и злобой ответил:

— Полагаю, вы знаете, что всякий мужчина вправе иметь какие-то свои, особенные, расходы! Советую вам не интересоваться этим, мадам. Я сумею позаботиться о своей семье и без ваших забот!

На Катрин он метнул такой взгляд, что испуганная жена не смогла и рта раскрыть, и быстрым шагом вышел из столовой. Женевьева, пораженная таким тоном сына, первое время ничего не могла сказать.

— Боже мой, — проговорила она наконец. — Вы слышали, Катрин?

Молодая виконтесса кивнула. Женевьева взорвалась:

— О, этот молодой человек, очевидно, думает, что может тратить свои деньги не на детей, а как заблагорассудится!

— По-моему, в последнее время он несколько расстроен, — сказала Катрин.

— Расстроен? Скорее невоспитан и безответственен. Это моя вина, это я воспитала его таким…

Женевьева д'Альбон не знала еще всех подробностей. Чтобы платить Адель снова и снова, Морис вскоре не только заложил жалованье, но и наделал долгов на сто пятьдесят тысяч франков, не считая процентов, которые надо было выплачивать, и взял кредит под залог той части дома, которая была записана на него, — иными словами, коснулся того имущества, которое должно было перейти к Софи и Себастьену, и такие особенно обеспеченным. Морис знал, что поступает нелепо, необъяснимо, безумно, но остановиться не мог. И даже не хотел.

Встретившись как-то с Эдуардом де Монтреем, он спросил с каким-то нездоровым любопытством:

— Как ты мог бросить такую женщину, как шлюха Эрио? Каким образом тебе это удалось?

Эдуард много слышал об Адель такого, что вызывало в нем самые противоречивые чувства. Настойчиво муссировался слух о том, что Альфред де Пажоль погиб из-за нее, ибо она подстрекала его на ограбление.

Эдуард не хотел этому верить. Помня Адель такой, какой она была прежде, он не мог представить, до какой степени она изменилась. У него вообще было мнение, что Адель — слишком женщина, чтобы быть жестокой. То, что говорили о цене в сто тысяч, которую она сама себе установила и которую умудрялась не снижать, было уже более правдоподобно, но и эти слухи он едва выносил — до того его одолевала злоба. Но уж совсем он не ожидал того, что с Адель свяжется Морис.

Руки Эдуарда дернули назад поводья лошади. Он едва сдержался от гневного восклицания, и лишь полоснул Мориса весьма скверным взглядом. Черт побери, впервые граф де Монтрей испытал что-то похожее на ревность. Она единственная возбуждала в нем чувство собственника. Даже сейчас, когда прошло столько времени, он неразумно продолжал считать Адель своей, ему были невыносимы и ненавистны всякие намеки на то, что это не так, — настолько ненавистны, что даже Морис впервые за долгие годы дружбы пробудил в нем неприязненные чувства.

— Не думаю, что стоит говорить об этом, — произнес Эдуард холодно.

Морис продолжал, как одержимый навязчивой идеей:

— Нет, твое поведение странно… К ней ведь все привязываются. Эти ее вечера… Ты никогда на них не бываешь. Почему? Все говорят, что тебе она досталась нетронутая, тебе бы первым туда и ходить!

Эдуард не ответил, щека его судорожно дернулась.

— Хотел бы я представить, — проговорил капитан едва внятно. — Какая она была с тобой — можешь ты рассказать мне, как другу?

— Морис! — Эдуард произнес имя друга негромко, но в звуках голоса клокотало холодное бешенство. — Ты, по-моему, не в себе, если спрашиваешь такое. Я не говорю о подобных вещах, ты знаешь.

— Знаю, но это когда речь идет о порядочной женщине. — Морис засмеялся. — А она ведь для всех. О ней все говорят. Все с ней спали. Какая тут может быть щепетильность?

Граф де Монтрей поворотил свою лошадь, развернул ее так, что животное преградило дорогу коню виконта д'Альбона, и произнес — глаза его в эту минуту сузились от раздражения и отвращения, которого он не мог сдержать:

— Я прошу тебя, Морис. Перестань. Ты слишком много говоришь об этом и слишком далеко заходишь.

— Я только хочу знать, почему ты с ней расстался.

— Не собираюсь об этом говорить.

Морис произнес, будто пребывая в полусне:

— Она творит невероятные вещи. Я будто пьяный, Эдуард. Это словно наваждение, колдовство. Да-да, я не шучу. Этот запах гвоздики, такой, знаешь ли, сладкий, очаровательный… один этот запах, и я начинаю бредить ею.

Сплошной кошмар. — Он потер рукой висок и взглянул на приятеля уже более ясными глазами: — Иногда мне кажется, она хочет только одного — измотать меня и разорить. Этой суке ничего не нужно, кроме денег, а я для нее — просто навоз. Так же, как и другие, черт побери… Может, ты и правильно сделал, что оставил ее. Я сам начинаю думать, что добром это для меня не закончится.

Вполголоса он добавил:

— Один уже покончил с собой из-за нее, ты знаешь? У него просто не хватило денег.

— Это сплетни, Морис.

Капитан д'Альбон будто не услышал этого замечания. Эдуард долго молчал. Слова Мориса бесили его, бесило каждое упоминание об Адель. Иной раз его охватывала такая нелепая, необъяснимая ярость, что хотелось силой заставить д'Альбона замолчать, заткнуть ко всем чертям ему рот. А ведь, пожалуй, по всему Парижу ведутся такие речи. Но, с другой стороны, Морис был его друг, и хотя Эдуард вовсе не собирался вникать в тайны его жизни, тем не менее, он видел, что с д'Альбоном далеко не всё в порядке. Морис изменился, стал очень нервным. Поддавшись невольному сожалению, Эдуард произнес:

— Если у тебя действительно есть причины опасаться, я бы советовал тебе оставить ее. У тебя ведь есть дети. Есть обязательства. Думаю, опасения твои преувеличены, но, мне кажется, она вполне может вести против тебя интриги.

Не знаю, какие и зачем. Ты должен сам о себе позаботиться.

Морис пожал плечами, показывая, сколь сложно исполнить такой совет. Эдуард потому говорил об интригах Адель, что совсем недавно его мать была поражена, узнав, что их повар, их бесценный Моне, перекуплен. То есть не совсем перекуплен, а частично, но кем же? Дерзкой девчонкой, которая заплатила кулинару столько, что он, прежде беззаветно верный дому Монтреев, согласился по четвергам готовить именно для Адель! А мадам де Монтрей, таким образом, была поставлена перед необходимостью устраивать свои вечера в другие дни недели… Моне клялся, что в этом нет ничего страшного, что он никогда им окончательно не изменит, но графиня де Монтрей была ошеломлена. Эдуард попытался успокоить мать, сказав, что не стоит придавать этому происшествию особенного значения, но внутренне отметил подобный факт. Впервые Адель вмешалась в его жизнь. Это могло быть совпадением. Но почему именно Моне, их повар? Только потому, что он известен, или из желания уязвить? А эти ее чертовы четверги, когда она себя разыгрывает, как в лотерею, — не оттого ли выбран именно этот день недели, что графиня де Монгрей была знаменита своими четвергами?

Странным образом все эти мелочи были скорее приятны Эдуарду, чем неприятны. Конечно, была огорчена мать.

Но зато это доказывало, что Адель близко. Что она, хоть и отсылает ему назад деньги, которые он дает на воспитание Дезире, тем не менее, помнит о нем. Всё это, безусловно, были романтические бредни, пустяки. Но это как-то успокаивало. И нынче, после этого разговора с Морисом, Эдуард расстался с ним, в душе ощущая, что уже никогда не сможет сохранять прежние отношения с приятелем, который покупал Адель так же, как раньше это сделал он.

Для Мориса вскоре наступил день, когда скрывать траты стало невозможно. Прижатый к стенке кредиторами, которым следовало делать первые выплаты, он в середине декабря 1834 года рассказал отцу обо всем, начиная со сцены в банке и заканчивая собственным полусумасшедшим состоянием, в котором находился. Отцу рассказать все это было легче, ибо, хотя старый граф отличался крутым нравом потомственного военного, он всё же способен был лучше понять мужские шалости, чем мать, и не причитать понапрасну, а подумать, какой выход можно найти.

Трудно описать, что случилось со старым графом, едва Морис сделал свое признание. Отец счел сына умалишенным, которого следует силой запереть в лечебнице для душевнобольных, дабы помешать наносить вред окружающим.

— Триста тысяч франков долгу! — восклицал он, расхаживая по комнате и разрывая на груди рубашку. — Триста тысяч! И половина дома заложена!

— Я не так уж виноват, отец. Это она опутала меня. Опоила, может… Думаю, самого начала она только одного хотела — разорить нас…

— Ты позволяешь девчонке опутать себя, ты, глупый мальчишка! Малолетней, невежественной девчонке! Ты не мужчина, ты вообще ничто! Думал ли ты хоть раз о Катрин, когда делал всё это? Я в молодости тоже любил приключения, но я никогда не терял чести и понимал, к чему меня обязывает то обстоятельство, что я родился мужчиной и дворянином!

Граф д'Альбон был очень невысокого об Адель мнения. Проклиная мерзкую проститутку на чем свет стоит, старый полковник надел свой парадный мундир и, кипя от гнева, отправился в дом на улице Берри, убежденный, что устыдит Адель одним лишь своим видом, ну а когда намекнет о своих связях и влиянии, то тотчас же заставит ее вернуть деньги. Он пригрозит ей тюрьмой, если надо будет. Тюрьмой, ибо мошенничество всегда карается по закону!

Весь вечер Морис с нетерпением ожидал возвращения отца, чувствуя себя, как в детстве, наказанным мальчишкой, и очень надеясь на удачу. Но граф д'Альбон, к ужасу сына, не вернулся ни через пять, ни через десять часов. Приехал он только под утро и, уже не бранясь, не проклиная, не вычитывая, прижимая шляпу к груди и явно опасаясь упреков жены, пробрался на цыпочках в свой кабинет. Тут старик столкнулся с сыном и оба замерли, глядя друг на друга.

— Я вижу, вы не спешили, — холодно сказал Морис выходя.

Оба потом много дней избегали смотреть друг на друга. Теперь уже и отец, и сын непостижимым образом оказались заражены одинаковым сумасшествием, оба стремились в дом на улицеБерри и оба делали долги, никого не спрашивая и не признаваясь в этом друг другу.

8

Адель дважды в неделю — для нее это было правилом — посещала старую графиню де Суза, проводила с ней время от восьми до девяти часов вечера, очень удивляя этим многих, кто ее знал. Даже Тюфякин не мог взять в толк, чем старая взбалмошная женщина может привлечь такую своенравную особу, как Адель. Адель хранила в тайне свою мечту завладеть деньгами графини де Суза, иными словами, попасть в ее завещание, — мечта эта была, на первый взгляд, несбыточной, но, если принимать во внимание то, что старая аристократка с охотой встречала ее, ждала следующей встречи и доверительно рассказывала юной скандальной женщине о своем прошлом, можно было еще призадуматься, так ли уж несбыточна мечта, которую лелеет Адель.

Она слушала старуху всегда в пол-уха, но старалась кое-то запоминать, чтобы в следующий раз не попасть впросак.

Сама графиня, писавшая на досуге какие-то нудные романы и без меры говорившая о них, была ей не интересна, но Адель играла роль милой внимательной собеседницы так же умело, как изображала роковую женщину на своих вечерах.

Однажды у графини де Суза Адель застала герцога де Морни, вымогавшего у своей бабки денег. Она подождала, пока спор утихнет, потом, про себя улыбаясь, подошла к человеку, которого втайне ненавидела, и едва слышно, очень интимным тоном произнесла:

— Вы еще не были у меня, старина. Заходите. Я покажу вам свое поле битвы.

Шарль де Морни, отнюдь не глупый и не легковерный, тут же заподозрил подвох. Он уже был наслышан о том, какая Адель капризная, своенравная и злопамятная, и поэтому ему казалось невероятным, что она забыла проделку с фальшивыми деньгами. Прожженный негодяй, он обо всех судил по себе, а сам он ничего не забывал. В другой ситуации он только бы хмыкнул и иронически пожал плечами. Но на этот раз соблазн был слишком велик, а Адель, эта прославленная проститутка, слишком красива. Он рискнул и пришел. Она встретила его ласково, лишь слегка пожурила за ту давнишнюю выходку и даже намекнула, что сошлась бы с ним и за гораздо меньшую сумму. Скажем, за двадцать тысяч.

Он предположил, что у нее, может быть, есть долги, но всё равно подозревал: что-то тут не так.

С другой стороны, опять же, соблазн был весьма велик. Решив быть осмотрительным, Морни дня два у нее не появлялся, лишь ходил вокруг дома Адель и пытался что-то высмотреть. В конце концов, ему удалось подкупить одного из лакеев и расспросить, не делает ли мадемуазель Эрио в последнее время чего-то странного или особенного. Лакей ответил, что ничего такого нет, вот только обстановку в ее спальне поменяли да купили несколько новых зеркал. Сведения были безобидны, и Морни решился. Адель назначила ему встречу.

Распаленный донельзя, он вскоре навестил ее. «Поле битвы», о котором она так двусмысленно говорила, оказалось на деле широченной кроватью. Зеркал в новой спальне действительно было много — самых разных форм и размеров.

— Просто музей зеркал, — проговорил Морни. — Вы их, моя дорогая, коллекционируете?

— Да. Каждое отличается своими страстями, — сказала она улыбаясь.

— Какая причуда — повесить зеркало прямо над кроватью. Это очень забавно.

— В величайшей степени забавно, — согласилась Адель.

Чуть позже Морни понял, в каком смысле следовало понимать слово «страсть». Мадемуазель Эрио увлекла гостя на «поле битвы», где он полностью дал себя уверить в том, что Адель всё забыла. Да и как можно было сомневаться? Этой девчонке нечему было бы учиться у самых опытных куртизанок — настолько она изощрялась, ошеломляя фантазией.

Увы! Очень скоро ему пришлось понять истинный смысл не только слова «страсть», но и слова «забавно». Ибо очень скоро Морни узнал, что у мадемуазель Эрио, этой подлой, грязной девки, среди многочисленных зеркал есть одно зеркало без амальгамы — то самое, над кроватью, созданное нарочно для того, чтобы поиздеваться над ним. Сквозь это зеркало некоторые господа, точно в театре, смотрели на поистине акробатические номера, исполнявшиеся на «поле битвы». Таким образом, герцог де Морни оказался простым актером в живых картинах на потребу похотливым старикам. А Адель, проэксплуатировав его актерский дар абсолютно бесплатно, содрала с сиятельных сластолюбцев кругленькую сумму.

Конфуз, конечно, был величайший. Морни был в ярости. Старики князья, которые смотрели на него, без труда его узнали и не считали нужным молчать, — напротив, они находили это забавным и говорили об этом вовсю. Особо изощренные насмешники даже стали говорить, что Морни делил гонорары со шлюхой Эрио пополам, имея в виду его постоянную нужду в деньгах. За глаза его даже стали пикантно называть мужчиной легчайшего поведения. Да и разве мог он объяснить, что Адель сделала это лишь из мести, что она намеренно обманула Шарля де Морни? Ведь с другими она так не поступала, значит, он сам согласился. Морни был бессилен рассказать, из-за чего она его не терпит, ибо опасался поставить под удар себя.

Зная о ненависти к нему префекта полиции Жиске, он предпочел не затевать скандала и до поры затаился, полагая, что время предоставит ему шанс для мести.

Все смеялись над этим происшествием. Лишь графиня де Легон, странно взглянув на Адель, произнесла:

— Какое ребячество. И какая слепота. Морни — необыкновенный мужчина. Вы не сумели разглядеть его качеств и это, возможно, дорого вам обойдется.

Адель насторожили эти слова. Она даже заподозрила, уж не является Беттина де Легон любовницей герцога де Морни, и решила держать ухо востро, имея дело с ней.

Авантюра, устроенная с Морни, принесла Адель, кроме сладкого чувства отмщения, еще и четыреста тысяч франков — по пятьдесят тысяч с каждого зрителя. Их набралось целых восемь, ибо Адель сказала, что нескоро повторит такую выходку — разве что кто-то из ее знакомых «девчонок» этим займется. Подойдет ли такой выход? Князь Когари, главный любитель подобных зрелищ, сказал, что если Адель заранее покажет ему всех своих красоток и предоставит ему право выбора, то он и его друзья готовы за это заплатить.

— Я попытаюсь что-то сделать для вас, — сказала Адель. — Думаю, мне удастся полностью удовлетворить ваши запросы, дорогой князь.

Вскоре выяснилось, что не всех в Париже случай с Морни позабавил или развеселил. Был человек, которого происшедшее обеспокоило, и человеком этим был герцог Орлеанский.

— Адель, о вас начинают слишком много говорить, — сказал Фердинанд, приехав к ней. — И слишком много говорят плохого.

— Я рада, — ответила она, передернув плечами. — Это значит, что я популярна.

— Я знаю свет, дорогая, лучше, чем вы. Это опасно.

Адель рывком присела к нему на колени, обвила руками шею.

— Что вы находите скверного в том, что я посмеялась над Морни? Вы же лучше меня знаете, какой он мерзавец.

— Способ, который вы избрали, мне лично претит.

Она усмехнулась:

— Вы называете себя другом, Фердинанд, но до сих пор еще не свыклись с тем, что я шлюха. Такова моя судьба, мой жребий. Вам это стыдно? Ничего не могу поделать…

Фердинанд прервал ее:

— Говорят, вы разоряете д'Альбонов и делаете это намеренно.

— Что вам эти д'Альбоны, мой принц?

Фердинанд невольно усмехнулся.

— Да, Адель, вы, как всегда, держите нос по ветру. Вы правы, господа д'Альбоны — неважные подданные моего отца, так же, как и Монтрей, а если я стану королем, то они станут и моими недоброжелателями. Но мне всё же не приходит в голову намеренно их разорять.

Мне их даже жаль. Неужели вам они больше досадили, чем моей семье?

— Вы, Фердинанд, вообще необыкновенны, — негромко произнесла Адель. — Вы любите людей и многих прощаете. А я… я люблю только немногих, а уж не прощаю никому. Я скверная христианка, мой принц.

Адель долго раздумывала, кусая губы. Слова Фердинанда вдруг помогли ей осознать то, что лишь изредка в виде догадок появлялось у нее в голове. Д'Альбоны — роялисты. Они поддерживают этих старых-престарых Бурбонов, которых четыре года назад в третий или уж какой там раз свергли. А Эдуард — он ведь рассказывал ей, что из-за роялизма они с матерью были при Наполеоне высланы в Вену, а после Июльской революции сам Эдуард попал в тюрьму. Адель никогда не задумывалась над такими важными политическими вопросами как-то: что лучше для Франции, нужны ли стране Бурбоны, Орлеаны, Бонапарты… Всё это ее весьма мало занимало. Она лишь инстинктивно чувствовала, что нынешнее правительство для нее наиболее выгодно, поэтому мысленно поддерживала Луи Филиппа. Но даже и об этом она думала мало. И совсем недавно уяснила то, что Морис и Эдуард, по-видимому, находятся в черных списках Луи Филиппа. Да-да, и префект полиции Жиске что-то такое тоже говорил…

Спокойно и как можно убедительнее она проговорила:

— Фердинанд, если я вам скажу, что ненавидеть д'Альбонов у меня есть причина, что они если не сделали, то собираются причинить мне зло, — поверите ли вы мне на слово?

— У младшего д'Альбона есть очень милая жена и то ли двое, то ли трое детей, — напомнил герцог Орлеанский. — Не берите слишком большой грех на душу.

Адель хмуро пробормотала:

— У них есть возможность защищаться.

Фердинанд сказал, видя, что ее не переубедить:

— Ну, хорошо. Бог с вами, Адель. Постараюсь многих предупредить о том, насколько вы, моя милая, мстительны. Ну, а раз вы так близко общаетесь с д'Альбонами, окажите мне услугу — сообщите, если узнаете, что они что-то затевают против моего отца. Сообщите, если услышите от них такие слова как Нант или Бордо… В этих городах любит высаживаться наша взбалмошная кузина герцогиня Беррийская.

Фердинанд просил об этом несколько иронически, не совсем серьезно. Адель подняла на него зеленые глаза и с вызовом произнесла:

— Непременно.

9

Перед самым Рождеством в доме д'Альбонов разразился скандал. Старая графиня, как вихрь, пронесшись через анфиладу комнат, вошла в кабинет мужа и, задыхаясь от негодования и спешки, произнесла:

— Силы небесные, какой позор! Какая низость! Как странно, что вы, никчемный человек, осмеливались как ни в чем, ни бывало являться домой после того, что с нами сотворили! Вы полное ничтожество! Вы предатель!

Ее прическа колыхалась в такт каждому слову и, казалось, вот-вот могла развалиться. Старый граф, внутренне перетрусив, поднялся из-за стола.

— Что это за сцены, Женевьева? Что я слышу?

— Вам следовало бы оглохнуть и ослепнуть от стыда. Вы идиот! Мне мерзко смотреть на ваше лицо после того, что я узнала, и мерзко вспоминать, что я в течение тридцати пяти лет была женой такого отвратительного подлого человека!

Было ясно, что многолетнему миру между супругами пришел конец. Что бы граф ни говорил в свое оправдание — а поначалу он даже пытался уверить жену, что ей сказали неправду — всё было напрасно. Уже давно поведение мужа и сына вызывало подозрения у Женевьевы. Полагая, что делиться опасениями с беременного невесткой было бы опасно, она переговорила с адвокатом, и тот вызвался расследовать это дело. Женевьева даже предположить не могла, что полученные сведения окажутся такими убийственными. Ну, в отношении Мориса она, конечно, предполагала некие любовные похождения, но ее муж…

— Шестидесятилетний старик! Вы разрушаетесь от разврата, вы оскверняете дом, в котором живете, у вас печать порока на лице! Что вы себе вообразили? Похождения?! Пусть Бог покарает вас за это! Никогда в жизни я не была больше унижена, чем сейчас, — и это за столько лет безупречного исполнения долга! Вы опорочили себя, семью, свою честь и род… Вы не остановились даже перед тем, в этом доме живет невинная молодая девушка… Бедная Мари, мне ужасно представить, что она могла о чем-то догадаться!

— Женевьева, прошу вас, не говорите так громко. Та же Мари может услышать…

— У вас даже нет мужества признаться в своем преступлении, — с искренней ненавистью произнесла графиня д'Альбон, прижимая платок к лицу. — О, Господи! Вы разорили свою семью. Долги, наделанные вами, невозможно оплатить… Как же вы сможете предстать перед Творцом и взглянуть ему в глаза после того, что сделали?! — Она вышла из кабинета, то яростно, то отчаянно повторяя: — Бедная Мари! Она ведь еще не замужем. Бедные Софи и Себастьен! Будь прокляты мужчины, которые творят такое и смеют еще после этого считать себя главой семьи!

Женевьева д'Альбон, хотя и была особой несколько ханжеской, едва прошел первый приступ отчаяния, задумалась не только о попранных приличиях, но и о том, как выбраться из той долговой бездны, в которую они падали, и можно ли это сделать вообще.

Вытирая слезы, она сказала себе: Мари и Катрин пока ничего не должны знать. Незамужняя девушка вообще не должна слышать о таких бесстыдных вещах, а невестка… о, ее следует подготовить. В любом случае, Женевьеве придется пока одной нести этот крест.

Выбраться из пучины долгов она, честно говоря, возможности не видела. Своих денег и собственности, которыми управляла бы только она, графиня не имела. Катрин? Та вообще бесприданница. Старый развратник и Морис обладали всеми правами, и они всех разорили — себя, своих жен и детей. Что следовало делать в такой ситуации? О, конечно, прежде всего следовало не допустить какой-либо огласки и позора, связанного с невыплатами. Следовало, увы, заложить дом… или перезаложить, ибо он уже был, как знала Женевьева, однажды заложен. «А в остальном, — подумала графиня д'Альбон, ломая руки, — остается одна надежда — на Мари. Нам теперь, как воздух, необходимо, чтобы она поскорее сделала хорошую партию».

Подходящей кандидатурой, выгодной во всех отношениях, был Эдуард де Монтрей. Графиня д'Альбон знала, что дело с браком очень вяло продвигается. Но она сейчас же отправится к Антуанетте, расскажет, как скверно обстоит дело и как необходима им помощь Монтреев. Ведь нельзя же допустить, чтобы юная аристократка вышла за буржуа лишь по той глупой причине, что ее отец наделал долгов, и взяла себе в мужья не графа де Монтрея, а какого-то господина Монро, будь он хоть десять раз фабрикантом и депутатом Палаты.

В это время Морис д'Альбон, не подозревая, что дома разразился скандал и мать в отчаянии от их с отцом похождений, находился в гостиной тюфякинского отеля и пытался втолковать своей властной любовнице то, что для него никак невозможно явиться к ней в субботу. Адель, презрительно искривив губы, уже в который раз повторила:

— Вы хорошо знаете, что не с вас одного я беру деньги. У меня, милостивый государь, существует целое расписание, и суббота определенно может быть вашей. Но пятница ни в коем случае…

— Почему?

— Вы разве еще не поняли? В десятый раз вам говорю: пятница куплена, и куплена не вами… Что же вы, капитан гвардии, вовсе не понимаете порядка?

— Но в пятницу я уезжаю, мерзавка! Ты содрала с меня всё, кроме, может быть, последней рубашки, так неужели нельзя в таком пустяке пойти навстречу?

Адель про себя заметила, что в последнее время этот нелепый Морис взял слишком много воли и вообразил невесть что. Вслух она небрежно и недоверчиво произнесла:

— Вы уезжаете! Экая важность! Что у вас могут быть за дела?

Морис побагровел:

— Дела более важные, чем спать с тобой.

— Вижу, настолько важные, что вы даже говорите мне «ты”… Берегитесь, капитан д'Альбон: вы отнюдь не главный мой покровитель, и может статься так, что если я обижусь, вы останетесь со своими делами, но без меня. Это вас устраивает?

Она смотрела на него невыносимо-пристально, в зеленых глазах мелькал холодок, с iyo не сходила ироническая усмешка. У Мориса мороз побежал по коже. Больше всего в этот миг ему хотелось ударить ее по лицу… да, ударить, сильно, грубо, как какой-нибудь ремесленник, чтобы она была физически унижена, а потом изнасиловать так, чтобы она убедилась, насколько он сильнее. Но Морис сдержался: во-первых, она была мстительна, во-вторых, он был пока не в силах порвать с ней окончательно, а в-третьих… о, он подозревал, что эта злая, жадная и упрямая девка только посмеется над тем, что он сделает, и будет насмехаться над ним даже тогда, когда да он будет ее насиловать. Такой бриллиантовый холод мерцал в этих невыразимо прекрасных русалочьих глазах, что это наводило на мысль о стойкости ее натуры. От такого эпитета — «русалочьи» — Морис снова содрогнулся, ибо ему в последнее время казалось, что его околдовали. Слишком уж сильно и притягательно было воздействие этой проститутки.

Адель продолжала оценивающе смотреть на него, догадываясь, чего ему стоит обуздать свой гневный порыв, и когда Морис смирил сам себя, она восприняла это как свою победу и даже несколько смягчилась.

Но, желая еще немного помучить его, она спросила:

— Куда это вы уезжаете?

— Вам что за дело?

— Мне? Я буду безумно скучать, — протянула она.

— Я еду в Бордо по делам, которые вас не касаются. Не говорите больше о том, чего не понимаете… вы, черт побери, слишком ничтожны, чтобы дорасти до понимания таких дел.

— Ну, вот, — сказала Адель беззлобно, но холодно. — Опять оскорбление. Ну, что ж, я…

Она минуту помолчала, будто хотела вытянуть из него жилы, потом с видимым удовольствием закончила:

— Всё это ваши проблемы, мой милый, а я вас принять в пятницу не могу.

— Черт побери, я же умоляю…

Она резко прервала его:

— У меня нет для вас больше времени, сударь. Прощайте. Уверена, ваша жена будет благодарна мне за это решение. А если вам так не терпится — бросьте дела и приходите в субботу.

Адель выскользнула из гостиной. Морис бросился за ней, но, выглянув в коридор, никого там не обнаружил. С десяток проклятий сорвалось с его уст в адрес мадемуазель Эрио.

— Грязная, низкая девка! Настоящий змееныш!

Он вышел, сжимая, кулаки, и по пути в отместку сбил две свечи, стоящие в канделябрах.

Адель шла, беззвучно повторяя про себя только одно слово: Бордо. Тот самый город, о котором ей говорил герцог Орлеанский. Почему это капитану д'Альбону вздумалось ехать туда? Какие у него там дела? Вполне возможно, это просто совпадение — ведь в Бордо ездят не только из-за политики, но что за дела могут быть у этих д'Альбонов, они ведь полунищие! Холодная, рассудочная мстительность завладела ею при мысли о том, что сейчас она, возможно, держит в руках судьбу и Мориса, и Эдуарда. Потом мысль о Мари затмила всё остальное. Их брак надо предотвратить… Любым способом. Она не позволит, ибо… ибо если ей суждено быть несчастной и одинокой, то пусть такой же будет и Мари, и даже Эдуард!

Не долго думая, она приказала своему конюху Мартэну, который не раз заглядывался и на нее саму, и на Жюдит, следовать за виконтом д'Альбоном в Бордо, не отставая ни на шаг и тратить любые суммы, лишь бы выяснить, чем тот занимается.

Мартэн, простолюдин, не лишенный галантности, произнес:

— Охотно, мадемуазель, я сделаю в лучшем виде, если вы мне позволите поцеловать ваши руки.

— Поцеловать руки? — переспросила она, удивленная столь дерзкой и неожиданной просьбой.

Он усмехнулся. Улыбка у него была хищная, как волчий оскал, на смуглом лице блеснули белые зубы.

— Давно мечтаю об этом, хозяйка.

Адель, находя это даже забавным, протянула ему руки. Он поцеловал их обе возле запястий; поцелуй был более горяч, чем ожидала Адель. Мартэн, всё так же усмехаясь, с поклоном оставил ее и отправился выполнять приказание.

10

В день святого Сильвестра, последний день перед новым 1835 годом, Эдуард не явился домой к ужину. В Амбигю давали остроумную и изящную комедию Альфреда де Мюссе из жизни светского общества. Успех был огромный. Сам граф де Монтрей, может быть, впервые за несколько лет испытал удовольствие от того, что видел. Любопытно было так же наблюдать, как бедняга Мюссе, красивый, голубоглазый юноша, с бородкой, которая делала его похожим на Иисуса Христа, влюблен в темноволосую, сурового вида женщину с бархатными глазами. Эту женщину, одевающуюся в мужское платье, звали Жорж Санд. На спектакль собралось много писателей и драматургов — настоящая плеяда; они говорили так громко, горячо и умно, были так увлечены жизнью и творчеством, что Эдуарду на миг стало даже завидно и захотелось узнать их ближе. По крайней мере, к их беседе он прислушивался с интересом. Правда, с горьким сарказмом замечал, что почти все эти творческие молодые люди с некоторой завистью глядят на него самого — по всей видимости, у них не было таких денег, таких костюмов и такой элегантности. Это-то и охладило Эдуарда. Высмеяв себя за минутную восторженность, он покинул Амбигю, захватил по пути какую-то начинающую актрису, мечтающую о больших ролях, и повез ее на улицу Эльдер. Она, эта актриса, была довольно мила. Лица ее он, правда, так и не запомнил и теперь, возвращаясь домой, невольно подумал, что, встретив ее снова на улице, не узнал бы.

Он зашел в гостиную, намереваясь выпить, и увидел мать, в одиночестве сидящую у потухшего камина. Антуанетта была печальна и взглянула на сына не без укора.

— Вам, должно быть, холодно, — сказал Эдуард, целуя ее руку.

— Мне холодно оттого, что вы часто оставляете меня одну.

Эдуард отошел, скрывая раздражение, плеснул себе коньяка — добрых пол-бокала. Впрочем, графиню это не волновало: ее сын, казалось, никогда не пьянел, а если пил много, то лишь бледнел и становился более замкнутым. Словом, полностью соответствовал пословице: «Настоящий мужчина может пить, но не может быть пьян»… Эдуард был весьма красивым молодым человеком — это признавала не только мать, но и многие.

Сейчас, когда он стоял в другом конце гостиной, в светло-голубом фраке, отменнейших лакированных сапогах, стройный, высокий, изящный, и на синем атласе его пышного галстука, выделявшегося в вырезе жилета на фоне белоснежной сорочки, сиял бриллиант, можно было в который раз подтвердить это мнение. Правда, он избегал смотреть на мать, его синие глаза были полуприкрыты веками. Он казался усталым и безразличным.

Антуанетта, подавляя вздох, произнесла:

— Сегодня у меня была Женевьева. Я очень расстроена, Эдуард. Их дела очень, очень плохи.

Эдуард, оставив бокал, взглянул на мать:

— Денежные дела?

— Да. Женевьева говорит, они разорены.

— Мадам д'Альбон, как всегда, преувеличивает.

Антуанетта, пожав плечами, заговорила уже более живо:

— Их дом дважды заложен — это, по-вашему, преувеличение? С ними приключилась беда, а ведь они наши друзья, Эдуард.

Граф де Монтрей молчал, и его мать даже заподозрила, что он не совсем согласен с этим утверждением.

— Это случилось из-за той девушки, Эдуард. Вернее, странно ее теперь так называть, но иные слова мне употреблять совестно. Какое, должно быть, горе, для Катрин и Женевьевы. Такое предательство со стороны мужей да еще такие долги. — Она снова подавила вздох. — Слыша о таком, я, бывает, радуюсь тому, что со мной ничего подобного случиться не может.

— Надобно было жить по средствам, — холодно бросил Эдуард, не скрыв раздражения.

Брови графини де Монтрей чуть приподнялись:

— Это всё, что вы можете сказать?

У Эдуарда нервно дернулась щека. Он произнес, и в голосе сына матери послышалось сдерживаемое бешенство:

— Если Морис сошел с ума, то это только его вина, мама. И вообще, зная о том, на кого он и его старый отец тратили деньги, мне трудно им сочувствовать. Я, может быть, даже рад, что теперь, разорившись они к ней не пойдут. Довольны вы моим мнением?

— Я не могу поверить, — произнесла Антуанетта. — Это что с вашей стороны — ревность?

Он не отвечал.

— Эдуард, — более требовательно сказала графиня. — Боже мой, неужели вы лелеете какие-то мечты о… не знаю даже, как ее назвать?

— Мечты, мама, волен лелеять каждый. Это не преступление.

Графиня де Монтрей поднялась, ее охватило возмущение:

— Мари, девушка, достойная всяческих похвал, принуждена из-за несчастья семьи принять предложение какого-то Монро, а вы… О Господи!

Эдуард холодно произнес:

— Вы хотите, чтобы я помог д'Альбонам, женившись на Мари?

— Почему бы нет? — запальчиво возразила Антуанетта, полагая, что скрывать больше нечего. — Кто больше подойдет вам, если не она? Вы невыносимы! Эдуард, не доводите меня до слез, я этого вовсе не заслужила. Вся моя жизнь была заключена в вас, только вас я любила, но теперь вас любить уже нельзя, вы этого просто не позволяете, так позвольте… позвольте мне хотя бы любить ваших внуков, сделайте вашей матери хотя бы такую любезность, ведь я многим пожертвовала ради вас!

Впервые Антуанетта говорила так с сыном. На лице Эдуарда сперва отразилось бесконечное удивление, так, будто он не верил в то, что слышал, потом, качнув головой, он приблизился к матери и взял ее за руку.

— Мама, — сказал он с истинной теплотой в голосе. — Вы просто устали сегодня.

— Не считайте меня глупой! Это не минутный всплеск, я говорю вам о том, о чем мечтала годами! — Она поднесла руку к виску. — Ну и что ж? Вы сами заметили, что мечты не преступление!

Эдуард мягко остановил ее:

— Мама, я сделаю всё, что угодно, лишь бы вы были счастливы. Но я не женюсь на Мари.

— Почему?

— Потому что не люблю ее и считаю это сущим вздором.

Он поцеловал ей руку и, меняя тему, предложил проводить мать в спальню: ей ведь так требовался отдых.

— Ах, Эдуард, Эдуард, — сказала Антуанетта, уже понимая, что ничего добиться не удастся, — я ведь достаточно отдыхала в этом году, и Жозеф в который раз возил меня на воды, однако мысли мои остались те же. И, поверьте, дитя мое, будет поистине жестоко вашей стороны, если вы снова не обратите внимания на мою просьбу — единственную просьбу, которую я когда-либо к вам обращала.

Граф де Монтрей, держа мать за руку, некоторое время молчал. Жениться на Мари для него было никак невозможно, и тут смешивалось всё — его нежелание, его инстинктивное отвращение к малейшей попытке лишить его свободы, да и то, что за последнее время он порядком позабыл о Мари и не хотел ее вспоминать. Кроме того, он, как человек честный — а этого никто у него отнимать не стал бы — не считал возможным взять на себя ответственность за то, чего выдержать не мог. Никогда в жизни не возникало у него потребности в детях, а женщины чаще всего нужны были вовсе не как жены, а скорее как партнерши на одну ночь. Такое положение его наиболее устраивало: оно облегчало жизнь и позволяло не причинять другим неприятностей. Чуть ли не впервые в жизни увлекшись надолго, он сделал много зла. Но, с другой стороны, Эдуард любил свою мать — сухо, сдержанно, но любил. Он чувствовал, что она отдала ему себя, а чем он ей отвечает? У него не хватает терпения провести с ней два-три вечера в месяц. Движимый лишь побуждением порадовать Антуанетту, он внезапно сказал:

— Мама, а вы никогда не думали, что у вас, конечно же, уже есть внуки?

Вопрос будто повис в воздухе. Графиня де Монтрей с легкой гримасой произнесла:

— Уж мне-то, мой друг, вы могли бы не говорить пошлостей. При вашем образе жизни у вас, вероятно, есть дети, однако я считаю неприличным даже говорить об этом и, знаете ли…

Эдуард настойчиво повторил:

— Да нет, мама, есть один такой ребенок, которого я с полным основанием считаю своим, которого я признал официально, не говоря вам об этом так же, как и его матери…

— Его матери? — переспросила графиня де Монтрей побледнев.

— Его мать — это женщина, которая очень нравилась мне когда-то и которая подарила мне очень много счастья. Раньше… ну, скажем, раньше она была достойна любых титулов, уж поверьте мне на слово. — Эдуард еще миг раздумывал, потом решительно добавил: — Это Адель Эрио, мама, она родила девочку, назвала ее Дезире и, как мне говорили, это чудесный ребенок с нашими, монтреевскими глазами…

Он осекся, ибо мать взглянула на него так, как еще никогда не смотрела. Вся кровь отхлынула от лица Антуанетты де Монтрей, у нее побелели даже губы, а кожа стала такая же, как и светлые, тронутые сединой, волосы. Она заметно пошатнулась, будто Эдуард своими словами сбил ее с ног, потом лицо ее пошло пятнами.

В крайнем замешательстве, потрясенная, она поднесла руку ко лбу:

— Как же… как же вы можете говорить такое, Эдуард. Ничего нелепее и быть не может. Этот ребенок… Ах, мой дорогой мальчик, я ведь вовсе не заслужила такого наказания!

— Наказания? — переспросил он, не веря своим ушам.

— Неужели я вырастила вас таким? Неужели ваш бедный отец будет вправе упрекнуть меня? О Господи!

Она резко высвободила пальцы из руки сына и вышла очень поспешно, не сказав больше ни слова, будто от обиды ей сдавило горло.

Глава шестая

Мадам де Гелль

Раны любви если не всегда убивают,

то никогда не заживают.

Дж. Байрон

1

Все двенадцать дней святок были заполнены в Париже балами, приемами и зваными вечерами в Опере. Для полного создания рождественской атмосферы не доставало только легкого-легкого снега, который покрывал бы крыши домов и тротуары — в Париже погода в эти дни держалась теплая и слякотная.

Адель, стоя перед зеркалом, наводила последний блеск на свой туалет. Наряд ее был сегодня ярок, почти ослепителен: бальное платье, открывающее плечи и руки, из снежно-белого атласа с кроваво-красной муаровой отделкой и такого же цвета шлейфом.

Совсем недавно Адель решилась, наконец, проколоть себе уши и теперь, открыв коробочку сандалового дерева, достала тяжелые рубиновые серьги, подаренные Тюфякиным. Никаких других драгоценностей она больше не надевала, полагая, что ее тончайшая талия, сливочно-золотистая кожа и природное великолепие делают любые драгоценности ненужными. Она склонилась к зеркалу, ловко вдевая серьги в уши, и прошептала собственному отражению: «Поздравляю! Сегодня тебе, моя милая, восемнадцать лет — пора, давно пора становиться взрослой».

Сегодня действительно был день ее рождения. Странно, что, хотя это событие было важно для нее, она даже как-то скрывала этот факт от весьма широкого круга своих знакомых: может быть, не хотела, чтобы люди, втайне ее не любившие или презиравшие, навязывались с поздравлениями. Но от Тюфякина она добрые пожелания охотно приняла, и сейчас, отправляясь на бал к Габриэлю Делессеру, богатейшему банкиру, депутату и вообще важному человеку, считала это неожиданное приглашение подарком: банкир, казалось, начинал допускать мысль, что Адель несколько умнее иных проституток и годна еще на что-то, кроме ее основного занятия. Адель была, впрочем, готова к любому приему, но отрицать то, что Делессер начинает ее ценить, было нельзя.

Жюдит, стоявшая позади своей хозяйки, странным тоном проговорила:

— Мадемуазель, мне надобно кое-что вам сказать.

— Нельзя ли потом, дорогая? Я почти опаздываю.

Она уже отправилась, шурша шлейфом, к двери, но горничная снова попыталась остановить ее:

— Только одно слово, мадемуазель. Я уже давно хочу вам сказать, вернее, поставить вас в известность…

— Какой официальный подход! О чем же речь?

— О том, что я беременна, черт побери, и, наверное, вам вскоре придется искать другую горничную.

— Другую горничную?!

Адель резко обернулась, глаза ее были расширены, ноздри трепетали от гнева:

— Ты что же, идиотка, не умела этого делать осторожно?!

Жюдит пожала плечами, но ничего не ответила. Для ее хозяйки не было секретом то, что эта юная уроженка Нормандии не тратила времени зря и использовала любую возможность, чтобы заработать деньги. Адель не удивилась бы, узнав, что служанка уже имеет ренту: еще бы, она бесчисленное количество раз заменяла свою госпожу там, где мадемуазель Эрио находила недостойным расточать свои ласки.

— Ты сошла с ума! — заявила Адель безапелляционно. — Другая горничная! Ты думаешь, я могу доверить свою жизнь, все эти детали и мелочи какой-то девчонке с улицы или из агентства? Я привыкла к тебе. Да и не всякая горничная мне подойдет. И речи быть не может о нового прислуге, будь в этом уверена. Выкручивайся как хочешь, но я нуждаюсь в твоих услугах… — Она грозно взглянул на служанку: — Что это ты, черт побери, вздумала? Забеременеть! Какая глупость!

Жюдит весьма дерзко возразила:

— Вы, мадемуазель, тоже однажды совершили такую глупость.

— Я была глупа, как мадемуазель Мари д'Альбон! А ты? Разве можно, живя в борделе, ни в чем не разбираться?

Помолчав, она спросила:

— Надеюсь, у тебя есть на примете один такой болван, которого можно было бы убедить в отцовстве?

— Я даже знаю отца ребенка! — возмущенно вскричала нормандка.

— Прелестно! Поздравляю тебя. И кто же он?

— Мартен. Я уверена, ребенок от него.

Адель пожала плечами:

— Вот уж невезение. С Мартена тебе будет нечего взять.

— Я хочу выйти за него замуж.

Пока Адель обдумывала это заявление, Жюдит рассудочно, как и подобает выросшей в деревне девушке, растолковала ей, какой выгодный это будет брак: поженившись, они еще больше привяжутся к своей хозяйке, будут служить ей вместе.

Адель выслушала ее без особого энтузиазма, потом холодно сказала:

— Ах, Жюдит, если хочешь моего совета, то я тебе его дам. Не выходи замуж. Это слишком большая обуза для женщины, знающей себе цену. А Мартен… О-ля-ля, я представляю, какая из вас будет парочка! Он бегает за каждой юбкой, а ты без ума от всех мужчин… Впрочем, это только тебе решать. Если хочешь, можешь выходить за него, только уж я не ожидала от тебя такой глупости. Но, — она предостерегающе подняла палец, — и речи быть не может об отлынивании от службы. Ребенок и беременность тут ни при чем. Ты мне нужна, потому что только тебе я доверяю — так уж получилось… и, надеюсь, ты никогда не жалела, что это так. Служи мне как следует, и тебе всегда будет хорошо, дорогая Жюдит.

Она кивнула своей наперснице горничной и, шурша юбками, поспешно покинула комнату. На бал она уже опоздала, но разве это имело значение? Было даже полезно показать Делессеру, что она не спешит.

Первое, что Адель заметила, — дамы на балу у Делессера были с ней весьма холодны. Это потому бросалось в глаза, что прежде они как-то пытались сохранить некоторую доброжелательность в отношениях с ней, по крайней мере, держаться ровно, и уж конечно не кивать с высокомерным видом, не произнося при этом ни слова, как они это делали сейчас.

Адель не знала точно, чем это вызвано, но почувствовала: высший аристократический свет теперь уже вполне серьезно отвергает ее, даже не пытается быть снисходительным. Было заметно, что ее вообще хотят оставить в одиночестве на этом приеме и, может быть, так и случилось бы, если бы не графиня де Легон.

Раздраженным взглядом окидывая зал, Адель в ярости подумала, незаметно топнув ногой: «А эти мужчины… О Господи! Эти мужчины — они ведь все бывали у меня, все до единого! Теперь жены приказали им не говорить мне ни слова, даже не приветствовать, и приказание свято исполняется». Она даже подумывала, не подойти ли ей из чувства мести к одному из гостей, который втайне от жены заплатил сто тысяч за ночь с мадемуазель Эрио, и не сказать ли: «Добрый вечер, мадам! Как приятно встретиться: ваш муж — мой любовник. Меня зовут Адель, а вас?» Черт побери, это была бы дерзкая и забавная выходка, и, не окажись поблизости жены бельгийского посла, Адель поступила бы именно так.

Графиня де Легон скользнула внимательным взглядом по наряду мадемуазель Эрио:

— Вы выглядите просто великолепно. Как там у вас говорят? На…

— На сто тысяч франков, — дерзко перебила ее Адель.

— Да-да, — смеясь, подтвердила Беттина. — Честно говоря, вами могут залюбоваться даже женщины.

— По-моему, женщины, которые присутствуют здесь, готовы не любоваться мной, а упасть в обморок от моего вида.

Из одной только злости она резко обернулась и усмехнулась, глядя на добропорядочную маркизу де Контад, так нахально, что бедная женщина вздрогнула и невольно оглядела себя, проверяя, всё ли с ней в порядке. Поворачиваясь, к Беттине, Адель негромко спросила:

— Что за муха их укусила, вы не знаете?

— Они просто полагают, что ваше появление здесь идет вразрез с этикетом, — загадочно произнесла та. — Не все же, подобно мне, готовы топтать приличия своими ножками.

— Нет. Не потому. Раньше было иначе.

— О, ну так, может быть, они сердиты на вас из-за д'Альбонов. Всем известно, как вы безжалостны к ним.

— Нея, — возразила Адель усмехнувшись, — я-то как раз все обязанности перед д'Альбонами выполнила, а безжалостны к ним их кредиторы. И что же, вы полагаете, все здесь несчастны из-за д'Альбонов?

— Счастливых немного.

— А они есть?

— Полагаю, это старая графиня де Монтрей.

Адель прикусила губу, внутренне содрогаясь:

— Это почему же?

Беттина де Легон — в этот миг у нее в глазах мерцал странный хищный огонь — томно проговорила:

— Теперь уж женитьба Эдуарда де Монтрея становится неизбежной. Он друг д'Альбонов, а у них есть только один способ выбраться из беды — выгодно продать свою дочь… Вот они и продадут эту девицу Эдуарду, а он безропотно ее примет, ибо честь обязывает его помочь друзьям.

Адель едва заметно вздрогнула, услышав такое. Она считала — о, конечно, это был нелепый расчет — что своими действиями в отношении д'Альбонов расстроит брак Эдуарда с Мари, а вышло всё наоборот. По крайней мере, так говорила графиня де Легон. Но она, говоря это, так испытующе и выжидающе следила за выражением лица Адель, что та была рада, заметив, что к ним направляется банкир Делессер.

Пройдя мимо Адель, он прошептал ей на ухо:

— Есть одно дело, моя дорогая, которое нам следует обсудить. Нас не должны видеть вместе. Ступайте в красный кабинет, я тотчас же последую за вами.

Видимо, предполагалось, что она знает, где находится этот самый красный кабинет. Адель заметила приказной тон Делессера, его необычную сдержанность — прежде он не стеснялся подолгу говорить, но сочла, что будет уместнее не обратить на это внимания. Расспросив лакеев, она нашла кабинет, прошлась по сверкающему паркету, подобрав шлейф, села в кресло, почти утонув в подушках, и подумала, пожимая плечами: «Что за странные разговоры он намерен со мной вести?»

Адель не слишком любила Делессера. Властный, богатый, твердо уверенный в том, что всё можно купить, он с самого начала посещал вечера мадемуазель Эрио и вел себя крайне бесцеремонно и небрежно в отношениях с ней. Она знала, что сперва он больше всех ее честил, а потом первый сдался, заметив, что нашелся первый охотник заплатить Адель цену, которую она заламывала. Крутой и безжалостный, он был, как она убедилась, способен на любую грубость. Собственного положения ему было уже недостаточно, и из обрывков фраз она догадывалась, что Делессер мечтает и о государственном поприще. Она слегка побаивалась его — уж слишком неукротимым он казался, словом, был не из тех мужчин, которыми можно легко помыкать, поэтому всегда прятала свои мысли и чувства от Делессера, лишь изредка вскользь позволяя ему догадаться о том, что она все-таки способна мыслить. Этот человек седьмым чувством почуял это и в последнее время стал, будто нарочно, задавать вопросы, касающиеся скорее жизни и знакомств Адель, чем постели. Теперь вот последовало это приглашение и столь странная фраза, брошенная почти на ходу.

Банкир вошел в кабинет неспешным шагом, как всегда, чуть расставив руки. Дорогой жилет серого шелка донельзя натянулся на внушительном животе — казалось, пуговицы вот-вот отлетят… Вообще Габриэль Делессер был разодет парадно: в синем фраке и белом галстуке, в туго накрахмаленном жабо и нанковых панталонах.

Его лакированные туфли поскрипывали при каждом шаге, и в целом банкир, несмотря на внешний лоск, не потерял чего-то глубоко плебейского, провинциального. Он запер дверь на замок (Адель даже подумала, уж не из похоти ли он пригласил ее сюда?), а когда повернулся к ней, она заметила, что его крупное, мясистое, с бульдожьей челюстью лицо кажется озабоченным, а глаза смотрят хмуро:

— Это вам, — довольно сухо сказал он, буквально сунув Адель в руки бархатный футляр. — Поздравляю с днем рождения.

Он сел, расстегнув пуговицы жилета, и уставился на молодую женщину, хмурясь еще больше.

— Какое внимание, — несколько небрежно сказала Адель, болтая ногой, с которой чуть-чуть соскочила атласная туфелька. В футляре оказались два парные браслета такой искусной работы, что казались вырезанными из целых сапфиров. — С чего бы это, господин банкир? Чему обязана?

— Хочу предложить вам кое-что. Правда, у меня есть сомнения…

Какие?

— Вы, душа моя, чересчур себе на уме. И вы чересчур молоды.

— Насчет этого не беспокойтесь, — заверила его Адель, разглядывая подарок. Дабы не выдать своего любопытства, она изображала полное безразличие. — Я только на вид молода, господин Делессер, на самом деле мне лет пятьдесят.

— Положим, я тоже склоняюсь к мысли, что вы подойдете.

Под его щеками заходили желваки:

— Это дело достаточно подлое, милочка, да еще и относится оно к тому, с чем вы, я уверен, доселе не сталкивались. Это дело скверное, но политическое и очень выгодное.

— Раз это дело подлое, — произнесла Адель усмехаясь, — стало быть, вы решили, что я для него подойду.

Делессер равнодушно ответил:

— Не будем скрывать, мадемуазель, вы пользуетесь весьма дурной славой… Больше того, поскольку вы делаете все, дабы ее приумножить, я склонен думать, что вы просто рождены для скверных дел и ваша порочность — результат рождения, а не воспитания.

Он заметил, что девчонка не позволяет заглянуть себе в глаза: веки ее были чуть опущены, ресницы бросали тень на щеки, и невозможно было понять, что у нее за взгляд там, под этой шелковистой завесой.

— В чем состоит это ваше дело? — спросила она, всё так же вертя в руках браслеты.

— Надо продать одного друга.

— Вашего друга?

— Нет, милочка, вашего.

— Моего? — Она передернула плечами. — Вы ошибаетесь. У меня нет друзей.

— Того, о ком я говорю, считают вашим приятелем.

Адель примерила один браслет на голое запястье:

— Не понимаю, о ком вы… и все-таки, неужто его судьба в моих руках?

Делессер улыбнулся скверной, сальной усмешкой:

— Не в руках, а в чем-то другом… затрудняюсь назвать это.

Она, казалось, не слышала или не поняла этой грубой насмешки. На ее лице лежала тень, глаз по-прежнему не было видно. Делессер лишь заметил, что она надела уже два браслета, вытянула руки и, как ни в чем не бывало, любуется ими.

— Неплохая работа, — сказала Адель наконец. — Так о чем же все-таки мы говорили, господин банкир? Вы так многословны.

Делессер наклонился к ней и, багровея, проговорил свистящим шепотом, задыхаясь при каждом слове:

— Я вам заплачу, так, что вы не будете в обиде, но только это надо сделать умело и держать язык за зубами, вы понимаете?

— Ничего пока не понимаю, — произнесла она ледяным тоном. — Ничего.

— Надо убрать одного человека.

— Кого?

— Жиске.

Наступило молчание. Адель, при всем ее хладнокровии и наигранном равнодушии, не смогла выдержать роль до конца, услышав имя Жиске.

Сказать, что она была удивлена, — значило ничего не сказать. Кто мог бы предположить, что Делессер не любит Жиске? О том, что между ними скверные отношения, никто не знал. Помедлив, Адель негромко спросила:

— Что вам от него нужно? Вы что же, мстите ему? Или метите на его место?

Делессер молчал, весьма грозно поглядывая на вздорную девчонку, сидевшую напротив, и взглядом приказывая не продолжать расспросы. Адель усмехнулась:

— Впрочем, тут и говорить нечего: вы явно желаете стать префектом, это у вас на лице написано…

Он молчал, в молчании угадывалось презрение: дескать, что ты можешь понимать, жалкая проститутка, и как смеешь расспрашивать, тебе отведена только роль исполнительницы! И, хотя Адель не знала, зачем Делессеру понадобилось обращаться именно к ней и как вообще он надеется устранить Жиске с ее помощью, она не на шутку разозлилась. Нет, смотреть на нее, как на пустое место — это уж слишком. Этот толстяк, на котором едва сходятся его жилеты, не моргнув глазом, предлагает ей предать Жиске, заранее считая ее подлейшим существом на свете — что ж, возможно, это и так, но как он-то может знать наверное? Жиске дал ей много, а что дал он? Жиске — крестный отец ее дочери, а кто такой для нее Делессер? Жестокое желание посмеяться над банкиром охватило Адель.

Она подалась вперед и весьма хищно спросила:

— А что, если я направлюсь сейчас к Жиске? Делессер задышал чаще, сдвигая брови.

— Вы? Если вы, мерзавка, к нему пойдете, вам придется понять, что такое Делессер и что бывает с теми, кого он считает своими врагами…

— Пустяки! — прервала его Адель с усмешкой, не давая понять, то ли она шутит, то ли говорит серьезно. — Что, по-вашему, влияние Жиске не стоит вашего влияния? Или, по-вашему, если я пойду прямо к королю, то он не защитит меня? Вы хоть знаете, что я почти член королевской семьи: два брата, Орлеанский и Немурский, — мои любовники!

Ее зеленые глаза искрились непонятным блеском. Она добавила:

— Скажите мне лучше прямо, отчего вам нужно убрать Жиске.

Делессер помолчал, превозмогая гнев, потом ответил:

— Его не любит король.

— Король?

— Луи Филипп сам отправит его в отставку. Но если это случится, скажем, полугодом раньше, то пойдет только на пользу Франции.

— И вы станете префектом?

— Да.

Банкир рассказал ей кое-что о том, почему Жиске перестал нравиться королю: считалось, нынешний префект проводит странную непонятную линию в отношении левых тайных обществ и республиканцев.

По Парижу свободно разгуливали участники лионских мятежей, люди весьма опасные. Ни одну из организаций обезвредить не удалось, и так далее.

— Королю это напоминает заговор полицейских властей против него самого, если вам угодно знать, — заключил Делессер. — Жиске слишком давит на него. Для настоящего монарха это невыносимо.

Адель молчала. Понемногу соображая, она стала складывать в уме отзывы о Жиске, услышанные ею в обществе, и то, что говорил Делессер, и приходилось признать: да, Луи Филипп был недоволен. Это осложняло дело. Если Жиске вскоре полетит со своего поста, зачем ей такой враг, как Делессер, в качестве префекта полиции? Конечно, Жиске был добр к ней, но ведь добр-то с умыслом. Ее вины нет в том, что он стал неугоден. Конечно, то не могло быть для нее оправданием, но… но, черт побери, какие-то дьявольские чувства рождались в душе Адель, когда она снова и снова обдумывала предложение Делессера, смаковала его и даже начинала находить что-то пикантное в сложившейся ситуации. Что и говорить, Жиске она не любила и относилась к нему настороженно. Что ее сдерживает? Честь? Совесть? А что такое совесть — только жупел, которым задурманивают слабые головы! Почему бы не сделать того, о чем просят? Почему бы не предать? Ведь это будет забавно, а какая жизнь без острых ощущений?

Она сказала, снова опуская ресницы:

— Что ж, вы были достаточно откровенны. Дело действительно подлое. Конечно, вы, господин Делессер, понимаете, что я, согласившись, потребую плату…

— Я готов платить.

— Плату весьма высокую, не какие-нибудь тридцать сребреников. Предать своего приятеля, крестного моей дочери — это, знаете ли, стоит денег.

Делессер наклонился и прошептал ей что-то на ухо. Адель кивнула, но лицо ее осталось невозмутимым. Пауза затягивалась. Банкир, осознав, что сказанного недостаточно, добавил:

— А еще вы получите плантации на Мартинике — сахарные, ванильные, кофейные, плантации какао…

— Вы от себя напишете дарственную?

— Да.

— Отлично. Когда вы станете префектом, ваша подпись на дарственной может мне пригодиться.

— В каком смысле? — переспросил он багровея.

Она приятно улыбнулась:

— О, мы, господин банкир, безусловно, останемся друзьями, однако и от меня, и от вас всего можно ожидать, а посему мне будет очень удобно иметь при себе что-то такое, что подтверждает нашу с вами сделку.

Она слишком много на себя брала, в этом Делессер был уверен. Об этом он подозревал, когда обдумывал свое предложение.

Но, с другой стороны, не было ни одной такой стервы, которая могла бы с блеском выполнить подобное поручение: требовалась женщина исключительно красивая, умная, достаточно образованная и, кроме того, с ней должен был быть знаком Жиске. Ибо префект полиции — и Делессер это знал — стал в последнее время слишком подозрителен. В отношении Адель у него подозрений не возникнет: они давние знакомые. И, кроме того, кто может догадаться, что ее статус несколько изменится?

В который раз превозмогая раздражение, которое она в нем вызывала, Делессер спросил:

— Так что ж, черт побери, вы согласны?

— Да. Что я должна сделать?

— Скомпрометировать его. Проще говоря, надо, чтобы вас застали в одной постели, а уж я позабочусь о журналистах и полиции.

Глаза Адель расширились. Она и предположить не могла, что человек, покушающийся на место префекта, придумает такой нелепый план.

— Вы понимаете, что говорите, Делессер?

— Тысячу раз об этом думал, — проворчал он. Она расхохоталась:

— Но ведь Жиске можно застать с кем угодно и где угодно! Он множество ночей проводит в чужих постелях!

— Это не меняет законов, — напомнил Делессер. — Он женат, его поступки остаются прелюбодеянием, а посему скандалом.

— Но чтобы вызвать скандал и иметь возможность вмешать в дело полицию, надобно, чтобы мадам Жиске сама захотела засвидетельствовать измену мужа и попросила о том полицейских, а эта серая мышь никогда этого не сделает, никогда! — Адель даже хмыкнула: — Как вы могли подумать, что она пойдет на такое, и при чем туп, черт побери, я?

— А нам вовсе мадам Жиске и не нужна.

С придыханием Делессер заявил:

— Это вы выйдете замуж и это ваш муж, а не мадам Жиске, будет защищать свою поруганную честь.

— Я выйду замуж?

— Да, очень легко.

Уверенный, он сможет ее убедить, Делессер добавил:

— Я уже подыскал нужного человека.

Адель, хотя предложение Делессера казалось ей совершенно абсурдным, почему-то не посчитала возможным яростно возражать. Было видно, что банкир продумал детали, стало быть, это странное замужество может быть безболезненным и легко устранимым. Она приготовилась слушать, и беседовали они долго, пока не умолкла музыка, доносившаяся из зала, и не послышался стук отъезжающих экипажей.

Лакей принес мадемуазель Эрио ее манто. Набрасывая сверкающий соболиный мех Адель на плечи, Делессер негромко произнес:

— Вы выйдете незаметно, Готье вас проведет. Никто не должен знать, что мы встречались.

— Да-да, конечно, никто, — несколько двусмысленно протянула она. — Имейте в виду, что имущество мое должно остаться при мне, ибо этим вашим нужным людям я вовсе не доверяю… и, кроме того, желательно, чтобы никто не знал об этом дурацком браке.

— Вот как? Мадемуазель не желает стать мадам?

— Мадемуазель не желает потерять имя, которое уже заработала.

Она не долго думала об этом сговоре, хотя и посвятила ему почти весь вечер. Едва исчезло с глаз лицо Делессера, Адель сразу безразличны стали и его указания, и его планы. Да и что был особо раздумывать? Ясно, что она всё выполнит; это не так уж сложно. Прижавшись виском к стеклу тюфякинской кареты, она безмолвно смотрела, как проплывают мимо залитые светом окна банкирского дома, и в глазах у нее стояли слезы. Снова звучал в ушах томно-хрипловатый голос графини де Легон: «Женитьба Эдуарда становится неизбежной… его честь обязывает помочь друзьям». Ах, Боже мой, неужто она была так глупа, что сама помогла Мари д'Альбон? Может, она действительно сделала так, что Эдуард, прежде не очень-то обеспокоенный мыслями о браке (все планы этого рода казались приблизительными), теперь будет просто вынужден жениться, иначе на него навалятся все сразу — д'Альбоны и эта его милая мамочка?

Только это имело значение. Эта другая женщина в жизни Эдуарда — она не давала ей покоя.

Адель терпеть не могла д'Альбонов уже за то, что они породили на свет такую красотку. Ну, что было делать? У нее ничего не получалось. Пожалуй, оставался только один выход…

Мысли ее были прерваны, ибо на полном ходу кареты кто-то снаружи вцепился в дверцу, с силой распахнул ее и бесцеремонно влез внутрь — Адель не сдержала возгласа ужаса, сорвавшегося с губ.

— Анри?! — прошептала она, прижимая к губам холодеющие пальцы.

Префект полиции Жиске насмешливо произнес:

— Да, милочка. Как видите, я все-таки вас не упустил.

— Что это значит?

Впиваясь в нее подозрительным взором, он медленно сказал:

— Это значит, что меня интересует то, как вы провели время у Делессера.

Адель не отвела глаз. Спрятав руки в муфту, она некоторое время выдерживала паузу. Появление Жиске вот так сразу, едва она уехала от банкира, казалось подозрительным, и на миг Адель даже подумала, не приложила ли к этому руку графиня де Легон: только она могла услышать или понять, что Делессер приглашает ее в кабинет…

— Чудесно, — сказала она несколько сухо. — Был великолепный бал.

— Да, великолепный, но только вы, вопреки обычному, не танцевали до упаду, а где-то прятались.

У меня есть мысль, что вы говорили с ним. С моим врагом.

— Да, говорила. Ну и что? Это запрещено?

— Черт побери, — вскипел Жиске, — вы, милочка, не смейте сейчас демонстрировать вашу прелестную наглость, это не поможет, дело слишком серьезно. О чем вы могли говорить с этим мерзавцем? Чего он хотел?

— Того, что хотят и все мужчины.

— Вы лжете. Он метит на мое место, и если вы сейчас же не скажете…

Шоколадно-карие глаза Жиске блеснули яростью, и его сухая рука сжала пальцы Адель так сильно и безжалостно, что она прикусила нижнюю губу, чтобы не вскрикнуть.

— Ну, хорошо, — сказала она, с гримасой боли высвобождая свои пальцы, — я говорила с ним, но это еще не причина, чтобы уродовать мне руки.

Жиске мрачно ответил:

— Не знаю. Возможно, всему Парижу было бы лучше, если бы вы родились изуродованной или не родились вовсе.

Адель помолчала. Потом странным тоном протянула:

— Какая невежливость по отношению к женщине, с которой провели столько приятных минут. А ведь я их для вас не жалела. — Она протянула обе свои руки: — Видите? Красивые браслеты, не так ли? Похожи на кандалы. Делессер действительно хочет стать префектом и кандалы эти он надел на меня для того, чтобы я шпионила за вами.

— Шпионила?

— Да. А браслеты эти — мое вознаграждение.

— И вы согласились?

— Конечно. Почему бы нет? Я же всё равно ничего о вас не знаю. Вы и так окружены его шпионами, так что я не помешаю.

— Ваша подлость, милочка, беспредельна.

— Полно, — небрежно сказала она, снова пряча руки в муфту. — Какая подлость? Вы поставлены в известность, так что обезопасьте себя. Право, вы слишком требовательны. Любому этого было бы достаточно.

— Он больше ничего вам не предлагал?

— Что бы он мог мне предложить? Разве я политик или хотя бы мадам Дон^[10]? Вы, Жиске, подчас из-за своей подозрительности теряете способность трезво мыслить.

Наступило молчание. Жиске, больше ничего не спрашивая, смотрел на Адель: она сидела, чуть отвернув белокурую голову, длинная шея трогательно белела в облаке искрящегося меха, легкая усмешка на губах придавала профилю своенравность, крылья тонкого носа трепетали от чуть взволнованного дыхания.

Префект с тяжелой задумчивостью произнес:

— Вы очень изменились, прелесть моя. Раньше, когда я вас встретил, вы были добрее. — Адель полоснула его острым взглядом, но ничего не возразила. — Я смотрю на вас и думаю: как же все-таки странно и даже несправедливо… что такая красота… черт побери, такая невероятная красота и женственность дарованы Богом такой темной душе. Вы…

— О, вы, я вижу, ударяетесь в меланхолию. Так мог бы говорить мой духовник, а не вы.

— Ваш духовник? Зачем он вам? Приобретаете опыт, пытаясь соблазнять священников?

Она небрежно прервала его:

— Оставьте. Вы настроены чересчур пессимистично, так, будто вас собираются класть в могилу… Знаете, что говорит Тюфякин? Он знает, что я не безгрешна, но считает, что я так много удовольствия даю некоторым мужчинам, что вполне заслуживаю благодарности. Вот что думает человек, который любит меня по-настоящему.

Она быстро добавила:

— Хотите, я докажу вам, что я на вашей стороне?

— Каким образом?

— Мне кажется, Анри, я напала на след заговора.

Брови на ее светлом лбу нахмурились. Не вполне сознавая, делает, она стала говорить о поездке Мориса д'Альбона в Бордо, о том, сколь странных людей он посещает в гостиничных номерах и меблированных комнатах.

Жиске слушал, и его лицо мало-помалу прояснилось.

— Да-да-да, милочка, мне кажется, вы на верном пути…

— Это заговор в интересах герцогини Беррийской, не так ли?

— Возможно, возможно… Не знаю… Пришлите ко мне этого вашего Мартена, я его допрошу… Потом, конечно, надо будет установить наблюдение. Это, черт возьми, очень хорошо с вашей стороны!

— Что?

— То, что вы сказали это мне, а не берегли такой выигрышный материал для Делессера… Прошу прощения за грубость, Адель. Вы понимаете, в каком напряженном состоянии я нахожусь: Делессер везде под меня роет…

Адель молчала, едва заметно кусая губы. Приходилось задуматься о том, что она натворила. Нет, сожаления не было. Просто… просто информация, которую она передала сейчас Жиске, могла бы затронуть не только Мориса, но и Эдуарда. Может, она подсознательно хотела этого? В ней жила какая-то нелепая потребность причинять боль, бить как можно неожиданнее и сильнее. Любовь к графу де Монтрею порой совершенно затухала, ибо слишком сильна была обида и ненависть: хотелось сделать что угодно, поступить как угодно жестоко и бессмысленно, но обратить на себя внимание…

А вообще-то внутри Адель царило смятение, такое, что голова шла кругом и хотелось укусить себя за пальцы, лишь бы все прояснилось. Она была как в тумане, действовала Наощупь… и к этому общему сумбуру примешивалась такая тоска, что чувствовала себя Адель невыносимо тягостно и скверно.

— Вы представляете, что за обвинения они выдвигают против меня? — продолжал префект, увлеченный своей темой. — Будто слишком много появилось левых, и повсюду они строят заговоры и адские машины! Да разве Жиске в этом виноват? Разве Жиске, посадив преступников на скамью подсудимых, отпускает их на свободу и милует? Нет, это делает король. Ему, видите ли, хочется прослыть милосердным и гуманным, а еще это делает Палата пэров, но уж никак не я…

Адель взглянула на него, задумалась, и в памяти неожиданно всплыл тот октябрьский вечер, когда она, совсем еще девчонка тогда, испуганная и подавленная, сидела в полицейском участке, ожидая, когда ее заберут в тюрьму, ибо денег уплатить штраф у нее не было, и увидела вдруг невысокого властного человека в черном сюртуке. Она помнила, как он взглянул на нее и сказал: «Да нет, напротив… мадемуазель вовсе не знает себе цены». Потом дал ей двадцать франков, и она бежала, как сумасшедшая, к ближайшей кондитерской, чтобы за его деньги купить кренделек с орехами…

Прощаясь с ним в тот самый первый раз, она пообещала Жиске: «Я докажу, что знаю, что такое благодарность». Как же она собирается доказать это сейчас? Как объяснит Дезире, если та спросит, почему крестный отец их ненавидит? Ей было несколько тяжело вспоминать все это, ибо такие мысли вызывали сентиментальные чувства, стыд и сожаление, а это было вовсе не нужно. Это было в ее положении роскошью. И, черт побери, как бы Жиске ни был хорош, не стоит его идеализировать. От нее он тоже многое взял. Прерывая его, Адель неожиданно сказала чуть хрипловатым голосом:

— Анри, раз вы уже здесь, едемте ко мне.

Он, будто застигнутый врасплох, ответил не сразу.

— Адель, я так занят… и столько разных забот с этой проклятой префектурой, что я не уверен…

Она поняла его.

— Успокойтесь. Я сделаю так, что вы оживете и сможете, обещаю. А если нет, тоже не беспокойтесь: мы просто побудем вместе. Поедемте, господин префект… Вы же знаете, как бывает хорошо, когда я сама хочу сделать приятное.

2

Карета князя Тюфякина остановилась у одного из домов на улице Озурс, где помещался банк. Был слегка морозный, светлый день середины января.

Из экипажа вышла светловолосая женщина в шляпке под вуалью, одетая в костюм, в котором несколько раз появлялась на Елисейских полях мадемуазель Эрио. То была Жюдит, переодевшаяся госпожой. Она вошла в банк и прошла на условленное место. Пробыть здесь она должна была по крайней мере час.

В то же время другая женщина, Адель, одетая куда скромнее — в будничный наряд своей горничной — и тоже спрятавшая лицо под вуалью, прицепленной к дешевой шляпке гризетки, на наемном извозчике приехала на Итальянский бульвар, спрыгнула на землю, нырнула в толпу, на мгновение затерявшись в ней, и вынырнула у небольшого бистро, где ее встретил человек Габриэля Делессера. Они вошли в бистро, вышли через черный ход, сели в экипаж, который их дожидался, и через четверть часа Адель, поднимая вуаль и задыхаясь, входила в мэрию восьмого округа, где была назначена церемония.

— Я не слишком опоздала?

— Ничуть не опоздали, — ответили ей.

Делессер, боясь себя скомпрометировать даже в малейшей степени, в мэрию не явился. Правда, свидетели, мэр и сам жених были надлежащим образом подготовлены — кстати сказать, будущего своего мужа Адель увидела впервые в день бракосочетания.

Ей сказали, что он еще молод, что он студент Политехнической школы, что летом он будет держать экзамены на звание горного инженера и в будущем начнет заниматься столь выгодными нынче железными дорогами.

Ее уверили, — впрочем, на слово она ничему не верила, и всё было записано в брачном контракте — что он нисколько не будет ей мешать, что вскоре он даже покинет Париж и уедет в Лион, а то и вообще за границу. Звали его Ксавье Иньяс Оммер де Гелль. Адель, выходя за него, приобретала аристократическую фамилию. Его предки стали дворянами при Наполеоне, но это тоже в некоторой степени ценилось. Впрочем, несмотря на эти сведения, молодой человек оставался для нее темной лошадкой, и даже то, что она его увидела, ничего не изменило.

Ему было от силы лет девятнадцать. Чуть выше Адель ростом, он был еще по-юношески худощав и даже несколько хрупок, однако взгляд его серо-голубых глаз показался мадемуазель Эрио просто стальным. У него красиво вились густые темно-русые волосы, лицо было классически правильно, без сомнения породисто и даже, можно сказать, красиво. Возле уха был заметен небольшой шрам. Ресницы у него были по-женски длинные, и он скрывал за ними выражение глаз — то же было свойственно и Адель, и она невольно развеселилась, уяснив, что они в чем-то родственные души.

— Мадемуазель, — приветствовал он ее. — Вся моя жизнь без остатка принадлежит вам.

— Благодарю. Дар, без сомнения, ценный… Надеюсь, мы с вами составим прекрасный дуэт.

Ксавье ничего не ответил на эту скрытую насмешку в ее словах, снова взглянул на свою невесту и, пожимая плечами, сказал:

— Никак нельзя было ожидать…

— Чего?

— Что мне подберут такую красивую жену. Право, жениться на такой женщине весьма и весьма опасно…

— Вы мрачно настроены, господин де Телль.

— Я обречен быть рогатым, не так ли? — спросил он с неожиданной усмешкой, и на лице его промелькнуло что-то не по его возрасту порочное. — Бороться за вас нет смысла. Никто, мадемуазель, не может иметь исключительного права любоваться, скажем, луной.

— Не беспокойтесь, — отрезала Адель. — Вам не придется за меня бороться. Я сама выбираю себе мужчин, так что ваши услуги мне не потребуются.

Больше они ничего не сказали друг другу. Мэр провел церемонию бракосочетания, они чинно поцеловались под трехцветным флагом, поздравили друг друга и разошлись. Адель больше всего боялась, что кто-то проведает об этом невероятном браке. Она была настолько высокого о себе мнения, что не хотела менять фамилию Эрио, которую уже прославила, на пусть и аристократическую, но совершенно неизвестную Оммер де Телль.

Она вернулась домой тем же путем, что и ушла, а когда из банка приехала Жюдит, обе рассмеялись. По всей видимости, Жиске, если и наблюдал за домом Тюфякина, оказался обманутым.

Авантюра удалась. Оставалось только ждать продолжения.

Делессер обставил для молодоженов квартиру, так, чтобы все выглядело правдоподобно. Адель, уже окончательно отбросив всякие сомнения, была озабочена только одной мыслью:

— Я хочу, чтобы об этом моем муже знало как можно меньше людей. Мне вовсе не улыбается, чтобы все газеты растрезвонили о браке! Я хочу быть мадемуазель Эрио, а не какой-то мадам де Гелль, и я не хочу, чтобы об этом узнал…

Она не договорила, кто именно. Делессер, которому эти просьбы надоели — он считал их мелочными и нелепыми, отделывался заверениями и заведомо лгал, ибо хорошо знал, что скрыть дело от журналистов будет трудно:

— Успокойтесь, вы прожужжали мне уши… Разве не обещал я вам? Жиске будет прижат к стенке уже самым установленным фактом, до суда мы дела доводить не будем, а поскольку он, я уверен, надеется на продолжение карьеры, ему не захочется скандала… он всё сделает, лишь бы о случившемся молчали.

С помощью Жюдит и некоторых других слуг был распространен слух о том, что Адель устроила себе квартиру для интимных свиданий, и вскоре стало обычным то, что с очередным «стотысячником» она уединялась именно там. И все-таки замысел дважды срывался, так, будто префект полиции подозревал о ловушке. В первый раз свидание не состоялось из-за рокировок в руководстве Алжира, которые король внезапно решил произвести, и поэтому Жиске был несколько занят.

Во второй раз, как Адель достоверно знала, он увлекся танцовщицей из Оперы и ему было не до мадемуазель Эрио. Но старое увлечение не забылось, и вот однажды, после ужина у князя Когари, когда Адель уже села в карету, Жиске появился очень неожиданным образом и был так пылок, что всё завершилось уже в экипаже. Адель всяческими уловками упросила его забыть о занятости и остаться с ней на ночь. Правда, заговор мог в любую минуту сорваться из-за внезапности и неподготовленности этой встречи. Адель хотя и успела дать знать о том, что Жиске у нее, в душе сильно сомневалась, что в эту ночь планы Делессера осуществятся. Так поначалу и было: часы показывали уже пять утра, а всё еще никто не появлялся.

И всё-таки в эту ночь счастливая звезда для Жиске не засияла. Не пробило и шести часов утра, как свидание завершилось самым банальным образом. В дверь постучали. Адель, изображая удивление, почти обнаженная пошла открывать, уверяя гостя, что это может быть только Жюдит. Но спустя пару минут в уютную теплую квартиру ворвались два жандарма, инспектор Пак и еще какие-то люди. Оммер де Гелль, выступавший, как и надлежит оскорбленному супругу, впереди всех, неистовствовал и рвал на себе волосы, потрясая кулаками перед лицом Адель так яростно, что она забеспокоилась, уж не посмеет ли он и вправду ее ударить.

Он действительно так порывался ее бить, что пришлось вмешаться жандармам. Потом инспектор Пак, откашлявшись, сурово произнес:

— Вас застали ночью, мадам, наедине с посторонним мужчиной. Мужчина лежит в постели, а вы почти нагая. Чем вы это можете объяснить?

Адель, не отвечая прямо и испуганная этими поползновениями ее бить, закатила мужу пощечину. Оммер де Гелль, проклиная ее последними словами, призвал полицию соблюдать закон и отправить женщину, чья измена засвидетельствована, в тюрьму. Требование было мгновенно исполнено. Инспектор приказал арестовать Адель и отправить в исправительный дом Карм до дальнейшего решения ее судьбы. Ее и вправду вывели, но не повезли так далеко: внизу ее ждал экипаж, в котором она могла беспрепятственно уехать домой, к Тюфякину. Последним, что она слышала, выходя, был голос Оммера де Телля, требовавшего «задержать господина, лежащего голым в его супружеской постели», и голос Жиске, который заявлял, что звание его высоко, а посему он — лицо неприкосновенное.

Префект полиции был захвачен врасплох, подавлен, разъярен и осрамлен до крайности, но ничто не помешало ему в долю секунды уразуметь, что случившееся подстроено и что Адель Эрио его попросту предала. Голосом, в котором клокотало бешенство и крайнее презрение, он бросил ей вслед:

— Вы сделали плохой обмен, мадемуазель. Продавать — вообще не слишком почетное занятие, но для вас оно усугубится тем, что вы слишком мало выгоды получите от этой сделки!

Она вышла, даже не обернувшись. Жиске, уже хорошо понявший склад ее ума, был уверен, что она и не сожалеет. Это… это такое прелестное существо превратилось в фурию, в подлое жестокое создание, даже не задумывающееся о нравственности. И, хотя, конечно же, у префекта полиции было сейчас над чем подумать, на какой-то миг у него перед глазами всё-таки промелькнуло далекое воспоминание: златокудрая девушка в красном платье посреди его гостиной… Она улыбнулась и сказала ему: «Я обещала, что докажу свою благодарность, и поэтому я пришла». Он был тогда наполнен ею до самых краев. Вспоминая это, Жиске застонал от злобы и отчаяния. Мог ли он подумать тогда, что это создание, которое он, по сути, подсадил наверх, станет причиной его должностного падения? Ему не пришло в голову, что, может быть, сам он многое сделал для того, чтобы Адель стала такой, какой стала… Скрипя зубами, он повернулся к ожидавшим его жандармам, сказав себе: «Черт побери, в данную минуту у меня есть и дела и поважнее, чем размышлять о ней».

3

Сказать, что Адель было стыдно, — нет, этого сказать был нельзя. Ей было лишь как-то неуютно и холодно в карете, которую прислал за ней Делессер.

Мерзли руки, и вообще она чувствовала себя беспокойно. Было слишком трудно сейчас думать о том, что она совершила. Впрочем, и без всяких раздумий она понимала, что поступила подло. Для того, чтобы признать это, у нее хватало мужества. Лицемерием она не отличалась. И тем более странно было, что Адель, вспоминая последние слова, сказанные Жиске, инстинктивно попыталась найти для себя оправдание. Торговать людьми — это плохо? Ха! Но разве торговать собой — это лучше? Она же делает это очень часто, почему же не торговать другими?

Ах, в сущности, всё это было сейчас бессмысленно. Чисто физически Адель испытывала страшную усталость, опустошенность и бессилие. Вяло отмахнувшись от угрызений совести: «Идите вы к черту!», она действительно сумела выбросить из головы тяжкие мысли и некоторое время ехала молча, бездумно глядя в темноту за окном, разгоняемую приятным светом газовых фонарей; потом потянула за шнур.

— Едем на улицу Риволи, — сказала она устало. — В дом номер три.

Было, конечно, нечто экстравагантное в том, чтобы, не видевшись с матерью по меньшей мере месяца три, навестить ее в половине седьмого утра. Только это и останавливало Адель: решив искать успокоения у матери, она не забыла, насколько та капризна и себялюбива. Вряд ли Гортензия будет довольна, если ее разбудят. Но, подъезжая к дому, где когда-то жила, Адель увидела, что многие окна еще освещены, и все ее сомнения пропали.

Гортензия Эрио еще даже не ложилась спать. Прием, начавшийся со скандала за одним из карточных столов, закончился лишь к половине шестого, принеся не так уж много удовлетворения. Госпожа Эрио только-только собралась ко сну и, сидя под розовой лампой, просматривала открытки с видами Мартиники — этого она не забывала делать никогда. Адель вошла — бледная, уставшая, даже какая-то похудевшая. Одежда на ней была в беспорядке, чему Гортензия особенно удивилась, ибо слышала об успехах дочери, гордилась ими (они и ей придавали больший вес и открывали более широкие кредиты) и привыкла видеть ее в неизменно безупречном наряде. Обеспокоенная, она потянулась ей навстречу.

— Что с тобой? — вырвалось у Гортензии. — Ты нездорова?

— Нет-нет, ничего такого.

— Неужели что-то с Дезире? Как там малютка?

— Всё хорошо… Ах, мама, дело вовсе не в Дезире.

Она устало присела, но не говорила толком, что же случилось. Гортензия, знавшая, что у них с дочерью, в сущности, одинаковые занятия, допускала, что при таком способе заработка что угодно могло приключиться, поэтому деликатно оставила расспросы и стала говорить как бы ни о чем.

— Как мило, что ты заехала, мы ведь всё-таки давно не виделись: — Она улыбнулась. — Мы всё заняты… друг на друга времени не хватает.

— Как ты живешь, мама? — спросила Адель.

— Неплохо… есть, конечно, проблемы, но у кого их нет? О, дорогая моя, я еще молода и со всем справлюсь.

— Ты рассталась с Сеймуром? — спросила дочь, вспомнив об английском покровителе матери.

— Что ты, милочка, после него уже было целых два. А с ним я давно рассталась. — Внезапно оживляясь, она спросила: — Да, кстати, ты слышала? Демидов вернулся в Париж, и сразу такая скандальная история!

Адель никак не отреагировала на имя Анатоля. Глядя на ее лицо, можно было заподозрить, что она вовсе не знает, кто такой Демидов. Гортензия, увлекаясь, продолжила:

— Ах, девочка моя, старый Николя Демидов был сущий ангел по сравнению со своим сыном. Это просто какой-то ужасный ребенок получился. А я еще планировала пригласить его к себе…

— Он всегда был негодяй, — вяло сказала Адель, — он предлагал купить меня, предлагал прямо в лоб… ну, это было тогда, когда я порвала с Эдуардом. От этого мерзкого Демидова я и узнала о твоей сделке с бароном де Фронсаком…

— Уверяю тебя, милочка, ты еще легко отделалась. То, что него бешеный темперамент, — это уже ни для кого не секрет.

То, что он бьет слуг и крушит посуду, уже тоже никого не удивляет. Но недавно он сотворил с бедной Фанни де Монто — ты же знаешь, она его любовница — такое, что и сказать трудно… Говорят, он бил ее кнутом, таскал за волосы и избивал так, что только лакей и два кучера вырвали ее из его рук. А он, представляешь ли, спокойно сел в карету и укатил… Полиция его не преследует — видимо, Фанни де Монто слишком стыдно выставлять это на всеобщее обсуждение.

— А вот я его сама ударила, — проговорила Адель, будто в полусне, не придавая словам о Демидове никакого значения.

Ее рука потянулась к коленям матери и взяла одну из открыток.

— Мартиника, — проговорила Адель тихо. — Знаешь, мама, теперь мы будем такими, же, как тот твой плантатор, что очаровал тебя рассказами о Франции. Да, теперь у нас будут там настоящие владения.

— На Мартинике? — Гортензия подалась вперед. — Что ты говоришь?

— Да, мама, я приобрела несколько имений… вернее, меня ими наградили. Это будет настоящее богатство. Основа для жизни.

— Тебя наградили? — осторожно переспросила госпожа Эрио. — Кто?

— Спроси лучше, за что… Я продала Жиске. Ну, ты знаешь, это префект полиции и мой приятель. Бывший приятель.

Очень медленно и несколько сбивчиво она рассказала о том, что произошло. Гортензия слушала внимательно, но не могла взять в толк, что же так волнует Адель. В чем дело? По ее мнению, случившееся вообще не заслуживало долгих размышлений.

— И что тебе этот Жиске? — спросила она, пожимая плечами, когда дочь закончила. — Подумаешь, префект полиции — такой же проходимец, как все они там, при власти. Не бойся, он о себе позаботится, как делал это всегда. Может, лучше подумать о том, какой славный куш ты получила? Земли на Мартинике и деньги — это, знаешь ли, не шутка. Тебе везет, а ты не ценишь этого. Мне за всю мою жизнь не удалось такого добиться… Радуйся, что такие мужчины, как Делессер, имеют тебя на примете…

— Радоваться? — Глаза Адель расширились. — Радоваться, что Делессер использовал меня как орудие?! Да я мечтаю только о том, чтобы быть свободной от них от всех!

Она прижала ладонь к пылающей щеке. Гортензия мягко втолковывала ей:

— Радуйся, что тебе не придется знать нужды.

— Да, но какой ценой?

— Ценой? Что за глупости, душа моя! Каждый действует, как может. Не забивай себе голову мыслями о чем — то высоком — в жизни всё иначе, жизнь совсем не похожа на романы. Тут идет борьба, ты это знаешь? Неужели лучше быть голодной, но честной?

— Лучше всего быть счастливой, мама. А мне так плохо.

— Ага, так вот, стало быть, в чем дело… — Гортензия догадалась обо всем в одно мгновение. — Снова граф де Монтрей? — спросила она негромко, гладя дочь по волосам, как маленькую девочку. — Всё из-за него?

— Теперь уже не только из-за него. Теперь из-за меня тоже. Я стала другая… такая гадкая.

— Тебе надо жить. Жить, Адель. Мне кажется, хоть ты и гадкая, тебя любой полюбит. Знаешь, почему? — Госпожа Эрио какую-то секунду подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Потому что в тебе есть дух… какая-то сила, Адель. Ты… ты похожа на огонь. То есть внутри у тебя — пламя. Ты красива, это правда, но глаза твои особенно хороши еще и оттого, что в них пылают искры. Понимаешь ли? Ведь эти парижские мужчины, вялые, богатые, пресыщенные, — они слетаются к тебе, потому что ты жива, весела, потому что ты танцуешь, умеешь улыбаться, и с первого взгляда видно, что и наслаждаться по-настоящему ты тоже умеешь… Это креольская кровь, дорогая, — не без гордости добавила Гортензия. — Мы, Эрио, все такие.

Адель мгновение молчала. Потом взяла руку Гортензии, быстро поцеловала тыльную сторону ладони, — при этом госпожа Эрио почувствовала слезы на ресницах у дочери, — и поднялась.

— Спасибо, мама. Я, пожалуй, пойду.

— Ты успокоилась уже?

— Нет… но мне кажется, я сумею с этим справиться. — Она взглянула на стол, заваленный бумагами, и сказала: — Чуть не забыла. Пришли мне свои счета, мама, я их оплачу. Мне кажется, тебе пора пожить не ради денег, а в свое удовольствие.

Гортензия кивнула. Они поцеловались, и Адель вышла. Припав к окну, госпожа Эрио видела, как ее дочь садится в экипаж, как в последних! раз оборачивается и посылает рукой воздушный поцелуй, и невольная тревога за Адель сжала ей сердце. У Гортензии не выходило из головы странное отношение дочери к графу де Монтрею: она не забывала его, он, казалось, поселился в ее голове навечно и постоянно мешал жить. Гортензия проклинала тот день, когда барон де Фронсак ввел в их дом этого развращенного эгоистичного человека.

«Бедная, бедная девочка! Неужели она еще на что-то надеется? — подумала Гортензия с невыразимой жалостью, комкая в руках платочек. — Хотела бы я, чтобы она, наконец, всё поняла и забыла. Да и на что можно надеяться? Жить с ним она может и сейчас, но этого, видно, ей мало. Ах ты Господи, ведь он на ней никогда не женится, никогда, скорее небо упадет на землю. Это означало бы пойти против всех, а этот хлыщ на это неспособен. Уехал бы он, что ли… Говорят, с глаз долой, из сердца вон — хоть бы так и случилось…»

Стук кареты затих, и Гортензия пошла к постели.

4

Король подписал рапорт об отставке, поданный префектом полиции Анри Жиске, почти без всяких размышлений. Спустя несколько часов после этого Луи Филипп назначил на его место банкира и депутата Палаты сорокавосьмилетнего Габриэля Делессера, который больше всего отвечал монаршим требованиям. Вечером того же дня новый префект принимал поздравления в своем особняке. Кабинет Жиске на Иерусалимской улице был опечатан до тех пор, пока новый префект не примет под свою ответственность все секретные бумаги, архив и картотеку.

С самого начала, еще до этой авантюры, еще тогда, когда к ней только шла подготовка, Адель знала, что в стратегическом смысле она проиграет. Делессер в качестве префекта был для нее лично худшей кандидатурой, чем Жиске. Жиске был прост, доступен, кроме того, он имел явную мужскую слабость к ней и многое мог ради этого сделать.

Делессер же внушал ей почти отвращение крайним практицизмом, крутым чванливым нравом и тем пренебрежением, которое он иногда выказывал ей. Словом, если Жиске можно было назвать ее патроном, то Делессер хотел быть ее повелителем.

Но ведь то, что думала лично Адель, никого не интересовало. Королю Жиске был неугоден, стало быть, его должны были сместить, и она была бы дурой и в тактическом плане, если бы стала воевать с Делессером во имя какой-то дружбы.

Она попыталась держать нос по ветру, и теперь Делессер, получив власть, считал ее в числе своих помощников. Ну, а то, что он ей отвратителен, она тщательно скрывала, полагая, что с префектом полиции следует жить в мире. По крайней мере, до тех пор, пока она не почувствует себя сильнее его и не станет независима.

Но, помимо мелких неприятностей, были неприятности более крупные, ибо Адель очень скоро поняла, что ее во многом обманули.

Во-первых, скандал, конечно же, скрыть не удалось. Журналист, которого купил Делессер, ни под каким соусом не желал молчать и портить собственную карьеру. Из увиденного в квартире супругов де Телль он сделал сенсацию. Поскольку дело было замято, никаких доказательств газета не имела, но и туманных сообщений было достаточно, чтобы поползли сплетни.

Все узнали о странном браке Адель Эрио с неким господином де Геллем, и это была вторая неприятность. Когда она отправилась к Делессеру, чтобы возражать против таких нарушений договоренности, новый префект даже не принял ее, сославшись на занятость, связанную со вступлением в должность, и через секретаря посоветовал ей не забивать себе голову глупостями. Взбешенная Адель, не помня себя от гнева, приказала передать префекту, что, если он не явится к ней самолично в ближайшие дни, то она отдаст в газеты документ о своих новых владениях на Мартинике, и, кипя от злости, покинула дом на Иерусалимской улице.

Было еще хорошо, что свет, обсуждая отставку Жиске и связывая это с тем, что бывшего префекта застали в постели шлюхи Эрио, которая, словно на смех, вздумала выйти замуж, как-то не особенно допускал мысль, что за всем этим скандалом таилась политическая интрига. Почти никто, а особенно те, что плохо знали Адель, не догадывались, что какая-то пусть и красивая, но совершенно незначительная женщина могла поймать плута Жиске в ловушку. Поэтому о ее предательстве даже не говорили, и в этом было ее счастье, ибо Адель была избавлена от презрения общества, переносить которое было бы очень болезненно.

Крайне взвинченная, Адель, уехав от Делессера, не успокоилась и во время дороги. Карета уже подъезжала к особняку князя Тюфякина и Мартен собирался распахнуть ворота, как вдруг прилично одетая молодая девушка, стоявшая прежде у ограды, быстрым шагом бросилась вперед и Адель от неожиданности отпрянув, увидела в окошке экипажа ее лицо — тонкое, взволнованное, с серыми, как зимнее небо, глазами. Это лицо до того поразило ее, что мороз пробежал по коже. Машинально протянув руку, она сделала знак кучеру, и тот остановил лошадей.

— Я хочу поговорить с вами, — сделав над собой усилие, сказала девушка.

Адель вышла. Холодный январский ветер овеял их обеих, рванул в сторону широкие тяжелые юбки.

— Вы Мари д'Альбон, — проговорила Адель ледяным тоном.

— Да, я Мари д'Альбон, и я пришла потребовать от вас ответа.

Мари была чуть-чуть, на пол-дюйма, выше Адель ростом. Одежда ее выглядела проще и была далеко не так изящна, да и вообще видно было, что эта наивная девушка не изощряется в познании тонкостей ухода за внешностью и секретов оттачивания обаяния. Но ее лицо, миловидное, очень правильной формы, темные вьющиеся волосы и огромные серые, как крыло голубя, глаза были окутаны таким флером невинности, чистоты и юности, что это придавало Мари странное, неброское, но притягательное очарование. Адель инстинктивно заметила это и прикусила губу.

— Ответа, — повторила она хриплым голосом. — Как это вас мама отпустила сюда? Разве можно невинным девицам ходить по улицам и караулить у домов куртизанок?

— Я хочу, чтобы вы оставили Мориса в покое, — твердо сказала Мари. — Найдите в себе хоть каплю благородства.

Адель ответила не сразу. У нее страшно ныло сердце, а внутри все сильнее закипала злость к этой девчонке, и причиной злости был весь облик Мари. Эта девица была сущим ребенком по сравнению с Адель; может, даже старше ее на год или два, она тем не менее ничего не знала и ничего еще не чувствовала в жизни.

Ее оберегали даже от самых невинных поцелуев, она понятия не имела, что такое деньги и как их заработать, словом, опыта у нее был ноль, и Адель могла бы ее в порошок стереть одной насмешливой фразой, такой, какие научилась произносить за год своей карьеры. Но в то же время Адель с яростью и болью завидовала ей, ибо сама бы такая же когда-то, а теперь вся эта невинность и наивное очарование были у нее отняты, да она и сама их отдала, и теперь стала совсем другая! Скользнув по Мари холодным взглядом и всё еще не веря (как, неужели она, именно она посмела явиться к ней?), Адель произнесла:

— Во мне нет благородства, и искать нечего. Даже капли нет. Довольны вы этим?

Это откровенное признание своего бесстыдства обезоруживало многих. Но Мари, снова сделав над собой усилие и явно превозмогая презрение, проговорила:

— Вы совершаете ужасный грех, маде….. — Она не знала, как называть Адель, и поэтому на миг осеклась. — Вы разрушили семью моего брата, наш дом будет, вероятно, продан с торгов, и за все это я не виню вас, потому что мой брат сам за себя отвечает, но его жена и мои племянники…

— Удивительно, как это вы вообще узнали обо всем этом. Неужели ваша очаровательная мама говорит с вами о таких женщинах, как я?

Мари вспыхнула:

— Я не глупа. И мне не пять лет.

— Сколько вам ни было бы лет, меня ваши племянники не интересуют.

— Мне не верится, чтобы вы были так бессердечны, — сказала Мари уже более спокойно. — Катрин, жена Мориса, беременна, вы причиняете ей ужасное зло…

— Вот как? Вы полагаете, когда я была беременна, мне никто не причинял зла?

— Я, в сущности, вовсе не об этом говорю!

Последние слова Мари просто прокричала.

— Я ведь говорю не о деньгах, поймите это. Вы ведь навлекли на Мориса худшую опасность, чем разорение, вы натравили на него полицию…

— Полицию? — недоверчиво спросила Адель.

— На днях у нас были полицейские и провели обыск.

— Почему же вы думаете, что это сделала я?

— Потому что в этом уверен Морис.

— Он высокого обо мне мнения, это я всегда знала. — Адель вызовом добавила: — Что ж, он прав.

— Вы… вы что-то узнали и донесли?

— Да, я так всегда делаю.

Вся кровь отхлынула от лица Мари. Она не могла понять причин этого столь подлого и недостойного поведения, не могла понять так же и того, почему эта странная женщина смотрит на нее с какой-то особенной ненавистью, пристальным взглядом изучает каждую черту лица, будто оценивает, и почему она выглядит такой напряженной, будто пантера перед прыжком.

Таких опасных женщин Мари еще никогда не встречала и даже ощущала страх, но любовь к брату и отвращение к Адель пересилили, и она спросила:

— Как же вы можете? Есть ли у вас честь? Вы хоть знаете, скольких людей делаете несчастными?

Адель твердо отчеканила:

— Я буду рада причинить зло всей вашей семье, начиная с Мориса и заканчивая вами… да, мадемуазель, вами, и я получу от этого только удовольствие.

— Вы причиняете зло не только нам, но и всем, кто связан с нами!

Этих слов, похоже, не надо было произносить, ибо от них Адель вскипела так, что у нее запылали щеки.

— Вот как? Кому же? Может, вашему жениху?

— Моему жениху? — переспросила Мари.

— Вашему жениху, вот-вот! Вы о нем беспокоитесь? Всё это пустые усилия, моя драгоценная, потому что своим участием вы его не удержите никогда! Даже если он женится на вас, вы будете счастливы ровно до первой ночи… да, до первой ночи, потому что потом будете ему не нужны, он найдет другую. Знаете, глупая гусыня, как много девиц в Париже? Я сама когда-то не вылезала из его постели… И что я имею теперь? Так что не хлопочите за него, постарайтесь привлечь его чем-то другим, если, конечно, сможете!

Мари слушала, не понимая ни слова, да и не особенно вслушивалась, но оскорбительный, отвратительный и унизительный смысл этих слов дошел до ее сознания, и ей вдруг стало ясно, что ненависть этой женщины направлена не столько против Мориса, сколько против нее самой. Она, Мари, ей ненавистна… и это было так несправедливо, что мадемуазель д'Альбон не могла этого стерпеть, не постояв за себя. Под обликом благовоспитанной девушки из хорошей семьи проснулась на миг просто женщина, и Мари сделала то, о чем даже не подозревала, что может сделать: она ударила Адель по лицу, вложив в удар всё своё презрение к бесчестной, подлой, низкой женщине, кичащейся своим бесстыдством и подлостью.

Адель ахнула, хватаясь рукой за щеку. Мало сказать, что она такого не ожидала. Она была просто потрясена тем, что эта тихоня и девственница отважилась на такой поступок, и в первый миг у Адель появился даже некоторый страх перед ней. Впервые Мари сошла со своего пьедестала и заговорила с ней так, как надо было, — значит, эта мадемуазель д'Альбон пыталась всё-таки бороться за Эдуарда! И вот тут, при этой мысли, что-то помутилось в голове Адель. Сознавая только одно — она не уступит, она и сама не заметила, потрясенная силой своего гнева, как взлетела ее рука и сильно, наотмашь залепила Мари пощечину, так, что тяжелое кольцо с бриллиантом, надетое на палец, до крови рассекло кожу возле виска. Кровь залила Мари щеку.

Девушка в ужасе смотрела на Адель, еще не до конца понимая, что случилось.

Позади Адель оказался Мартен:

— Что происходит, мадемуазель? Вам нужна помощь?

Адель была ошеломлена силой дурных чувств, которые ее охватили. Сцена была так безобразна, что даже у нее не было сил все это видеть. Подобрав юбки, она бросилась бежать по аллее к дому, более всего опасаясь, что Мари что-то скажет.

Мартен, сопровождающий ее, пытался загладить впечатление о случившемся и произнес:

— Вы знаете, мадемуазель, мы с Жюдит обвенчаемся в следующее воскресенье.

Адель в ярости обернулась:

— Ты думаешь, меня волнуют эти ваши с Жюдит выкрутасы? Ступай прочь! Оставь меня в покое!

Она, ничего не видя перед собой, вбежала в гостиную, где подле камина сидел Тюфякин и читал письмо, присланное из Лондона. Шум, вызванный появлением мадемуазель Эрио, был значителен, поэтому князь обернулся и увидел Адель, застывшую в проеме двери. Вид у нее был такой, будто она вот-вот могла рухнуть на пол.

— Святой Боже, что с вами, моя милая?

Покачнувшись и будто оттолкнувшись рукой от косяка двери, она пошла к нему, порывисто присела рядом, на миг прижала голову к его руке, словно прося защиты, — такое с ней было впервые.

— Я так глупо иногда поступаю, — проговорила она. — Скверно, но главное, что глупо.

— Нашла о чем печалиться, — пробормотал Тюфякин, касаясь ладонью ее мягких теплых волос. — Кто же в восемнадцать лет не делает глупостей?

— Ах, Пьер, — она судорожно вздохнула, — но ведь я порой такая злая.

— Мне это известно, — сказал князь улыбаясь. — Но ведь есть люди, которых вы любите, не так ли?

— Конечно, есть такие люди, но их… их немного.

— А зачем много? Ради Бога, не пытайтесь любить всех.

Он мягко взял ее за подбородок и заглянул в лицо:

— Ну вот, что это за слезы у вас на ресницах? Поверьте мне, Адель, оставайтесь такой, какая вы есть. — Помолчав, Тюфякин добавил: — Вы же неповторимы. Вы живая.

Адель чувствовала ущербность таких утешений, но, прижимаясь щекой к ладони старого князя, она со страхом вдруг подумала: «Как же я не ценю того, что имею!» Ведь правда, у нее есть возможность прийти вот так к Тюфякину почти как к отцу и всегда знать, что он поддержит. Пусть это не дает счастья, но ведь счастье вообще недостижимо. Покой тоже кое-что значит.

Милый Тюфякин, он так добр к ней и так мало требует…

Старый князь, всё так же поглаживая ее волосы, пробормотал:

— Поверьте мне, Адель, я уже неплохо вас знаю. Все люди грешат и вы не исключение. Но не позволяйте, милочка, им судить себя, потому что они, совершая грех, порой даже не были в таких обстоятельствах, как вы. Я не хочу сказать, будто вы так уж страдали. Я только хочу, чтобы вы не поддавались им. Быть монахиней или святой — не ваш удел. Вы рождены для иных дел и кому-нибудь вы обязательно дадите счастье, а многим уже дали. Например, мне. Не меняйтесь по возможности, пусть ваш нрав станет вашей путеводной звездой.

— Вы слишком снисходительны, — проговорила она едва внятно.

— Я тоже грешен. Поэтому снисходителен.

5

Делессер приехал к Адель Эрио утром в праздник Сретенья Господня под видом визита, какие были приняты в этот день. Адель, гнев которой еще не утих, высказала ему всё, что думала о неумении нового префекта что-либо скрыть от газет, о том, какие грязные и дурацкие сплетни наводнили Париж после ее кошмарного брака с де Геллем, и о том, что она не позволит, дабы с ней обращались как с обыкновенной полицейской осведомительницей.

— Я хочу развестись с этой вашей ищейкой и как можно скорее, — заявила она в ярости.

Делессер, заложив руки за спину, заявил:

— Сожалею, но это невозможно.

— Почему?

— Да потому, милочка, что еще два дня назад господин де Гелль был в Марселе, а сейчас, вероятно, уже плывет в Турцию.

— В Турцию?!

— Да, моя дорогая, в Измир, — любезно сообщил новый префект.

Глаза у Адель сузились:

— Это ваша новая шутка, не так ли?

— Нет.

— Но этот человек, насколько я знаю, должен был летом сдавать какие-то экзамены!

— А он их сдал. И весьма успешно. Но, как вы, вероятно, поняли, его главным устремлением является работа в полиции. Поэтому он и поехал туда, где нужен был более всего.

— И я не могу получить свободу?

— По причине измены — нет. Пожалуй, только по причине отсутствия супруга, но тогда вам придется подождать лет пять, как требуется по закону.

— Вы просто шут, — сказала Адель с отвращением. — Не знаю, что меня удерживает: давно следовало бы разболтать о нашей сделке.

— Видимо, вы боитесь, что это вам повредит.

Помолчав, Делессер добавил:

— Или боитесь со мной поссориться. Полно, Адель, не дуйтесь. Что за страсть к формальностям? Де Гелль ничем вам не мешает. Брачный контракт не дает ему никакой надежды на ваше имущество, так чем же вы связаны? Потерпите немного. Было столько дел, что я меньше всего думал о вашем разводе, когда посылал Оммера в Турцию.

Делессер считал нужным заговорить с Адель чуть мягче: очень уж сверкали глаза у этой непредсказуемой кошки, которая то казалась домашней, то в один миг могла стать дикой. Благоразумнее было бы держать ее в узде, но не доводить до крайности. Адель, подозревая об этом маневре Делессера, решила воспользоваться этим неожиданным смягчением и спросила весьма враждебным тоном:

— Что это за дело вы начали против д'Альбонов? Говорят, вы даже произвели у них обыск.

Делессер мгновение недоуменно смотрел на нее, потом расхохотался.

— Я? — переспросил он, расстегивая одну из пуговиц жилета. — Да ведь это вы начали это дело, а не я.

— Что это значит?

— На столе Жиске я обнаружил материал, на который натолкнули его вы. Это следует из бумаг. Материал весьма выигрышный. — Делессер ухмыльнулся, потирая подбородок: — Он, этот бедняга Жиске, провел всю подготовительную работу, собрал десятки донесений от агентов, но не успел поставить точку. Точку поставлю я.

— Да, и король сразу увидит, до чего вы подходите на роль префекта, — с насмешкой сказала Адель. — В первые дни раскрыт первый заговор!

— Да, милочка, вы мыслите верно. Мне в этом смысле повезло. Но, поскольку вы первая навели полицию на Мориса д'Альбона и остальных, то я склоняю перед вами голову и благодарю.

Делессер действительно галантно поклонился, слегка расставив руки. У Адель похолодело внутри. Она с возрастающей тревогой спросила:

— Другие? Есть еще люди, которые связаны с Морисом?

— Добрых два десятка, — деловито сообщил новый префект.

— Кто именно? — допытывалась Адель, хмурясь все больше.

Делессер, не замечая ни ее изменившегося лица, ни внезапной бледности и тревоги, проскальзывавшей в каждом жесте, ответил:

— Что ж, поскольку точно доказано, что вы не роялистка, будет вовсе не грешно побеседовать с вами об этом… Имен, моя дорогая, много, и самых громких. Некоторые из заговорщиков, конечно, для нас заведомо недосягаемы, такие, как Ид де Невилль, старая роялистская лиса, который устроил больше заговоров, чем имеет волос на голове… ну, и есть, разумеется, такие, которые живут в Париже, вращаются в обществе и всеми уважаемы. Их арест наделает много шуму.

— Их арест? Вы их арестуете?

— Завтра же вечером.

— И у вас есть доказательства?

— Свидетельства, мадемуазель. Десятки свидетельств. И бумаги. — Пожимая плечами, Делессер рассерженно проговорил: — Некоторые давно были на подозрении — такие, как, например, Монтрей. Даже странно, что он на это решился, и даже как-то жаль….. Я привык к нему, черт побери. Я привык к нему. Да и мать его — я был с ней в наилучших отношениях. Да, дорогая моя, в моей новой службе есть и неприятные стороны.

То, что он говорил дальше, Адель уже не слышала. Она будто онемела и потеряла на какое-то время слух. Поначалу в мыслях был такой разброд, что трудно было что-либо уразуметь, но потом Адель мало-помалу ухватилась за кончик одной из них, и клубок понемногу стал распутываться. Смятение, охватившее ее поначалу, отхлынуло. Она очень ясно сознавала, что просить Делессера о снисхождении будет напрасным — он считал раскрытие заговора делом выигрышным и ни за что от него не откажется, да и глупо было бы просить о таком после того, как сама донесла на Мориса. Впрочем, что ей было за дело до виконт д'Альбона? Ее волновал Эдуард. И опять же: стоит ли просить за него? Просить для того, чтобы он достался Мари, этой сероглазой наивной шатенке, которая хотела забрать у Адель то, чем она жила — сознание того, что она ближе всего к Эдуарду?

Как глупо это было бы! Она не станет что-то менять ради того, чтобы Эдуард женился на Мари, нет, ни за что! Пусть его судят, даже гильотинируют, что угодно делают, но она не отдаст его Мари, потому что только она, Адель, предназначена для него!

Самые безумные мысли, жестокие и нелепые, захлестывали ее, и сквозь их наплыв пробивалась такая жгучая невыносимая боль, что Адель до хруста сжала пальцы, лишь бы не застонать. Хотелось метаться по комнате, куда-то бежать, лишь бы решить, наконец, что к чему! Взглянув на собеседника пустыми холодными глазами, она резко прервала его, и лицо у нее было искажено гримасой боли и отчаяния:

— Я не могу больше с вами говорить. Нет времени. Будет лучше, если вы уедете.

Не глядя на префекта, она быстрым шагом устремилась к двери, словно непреодолимая сила подгоняла ее, и через секунду Делессер остался в гостиной наедине лишь с запахом духов мадемуазель Эрио.

6

Она была раздавлена отчаянием. Она, не находя себе места, сознавала только одно: нужно увидеть его, а там всё прояснится.

Как она столько месяцев жила, даже не видя его или видя только издали, нынче казалось Адель совершенно удивительным.

Поразительно ослабев сейчас, она не знала, откуда у нее брались раньше силы для такой разлуки. Ведь подсознательно он всегда был внутри ее, внутри каждой клетки, по ночам она в беспамятстве шептала его имя всякий раз, когда было хорошо, — так как же можно было существовать, не имея возможности послушать его голос, увидеть его лицо, коснуться густых светлых волос, залюбоваться чуть меланхоличной усмешкой, заглянуть в темно-синие глаза, те самые, что когда-то сводили и продолжают сводить ее с ума?

Адель не знала, что за сила в этом человеке, почему она тянется к нему. Одно его слово, и ей, казалось, ничто не было нужно. За ним она пошла бы на край света. Сейчас, после разговора с Делессером, она сидела в полной растерянности рядом с кроваткой Дезире, всматривалась в личико спящей дочери и вдруг поймала себя на мысли, что ищет в ребенке черты Эдуарда. Чем больше их было, тем дороже была ей Дезире. Она любила ее болезненной, огромной, печально-жертвенной любовью. Но даже она, эта крошка, не могла успокоить Адель сейчас, когда нервы были так расстроены, а сердце пронизывала острая, как игла, боль.

Мари д'Альбон… Боже мой, ведь весь выигрыш будет на ее стороне, ибо что подумает Эдуард об Адель, которая донесла на него и из-за которой его арестуют? Она и так совершила столько постыдных поступков, что он навеки отвернулся бы от нее, а теперь еще и это.

Надо же, она сотворила все эти гадости как бы в пику ему, и теперь же проклинала себя за то, что была так глупа. Вся эта ее дурацкая карьера, проституция, приемы, скандальные танцы — как же глупа она была! Зачем намеренно делала всё, что бы стать недостойной его? Зачем? Безумных! ужас охватывал Адель, когда она вдруг ловила себя на мысли, что совершенно не понимает, зачем было затрачено столько усилий на создание того, чем она недавно гордилась, но что на самом деле даже в ее глазах ничего не стоило?

Как сомнамбула, она грезила, вспоминая то счастливое лето, встречу в Нейи, когда отдалась ему, пытаясь этими воспоминания приглушить боль, но та жгла душу еще сильнее. На какой-то миг ей даже почудился голос Эдуарда, все его мягкие интонации, и, опомнившись, Адель вскочила на ноги. Лицо ее было бледнее полотна, глаза пылали.

— Я не могу этого больше выносить, — проговорила она, пытаясь вернуть себе ясность мыслей. — Это слишком больно.

За окном уже сгустились сумерки, и шел крупный мокрый снег. Адель, не сказав никому ни слова, вышла на улицу, кутаясь в меховое манто и некоторое время бесцельно шла вперед по тротуару, под газовыми фонарями, разливающими свет, и даже не задумывалась о том, как опасно пешком бродить по вечернему Парижу в столь роскошных собольих мехах. Впрочем, опасность ограбления вообще волновала ее меньше всего: пожалуй, она могла бы сейчас сбросить манто на землю и пошла бы дальше, ничего не заметив, — такое оцепенение и тоска охватили ее.

Адель шла через какие-то бульвары, переходила улицы, едва спасаясь от мчащихся экипажей, группы каких-то прохожих расступались перед ней, снег таял на ее ресницах и мало-помалу струйками начал стекать по щекам. Остановившись, наконец, под одним из фонарей и ощутив какое-то неудобство, она вдруг с удивлением обнаружила, что очень замерзли руки — перчатки она забыла дома; и только это напомнило ей об извозчиках. Она наняла экипаж, не видя лица кучера, и велела ехать на улицу Сен-Луи. Когда лошади, проделав множество заторов, связанных с вечерней суетой, доставили карету на место, было почти одиннадцать вечера.

Адель сразу заметила, что в отеле де Монтрей не спят. Расстояние между коваными прутьями ограды оказалось неожиданно широким, по крайней мере, она легко сквозь них проскользнула и пошла напрямик, мимо деревьев, к дому, топча по пути занесенные снегом клумбы. Никто ее не остановил, двор был безлюден. Адель видела только свет, льющийся сквозь портьеры. Освещены были и вестибюль, и гостиная, и столовая — расположение комнат Адель помнила еще с того единственного раза, когда была здесь.

Странная сила толкала ее вперед. Побродив вокруг мраморных ступенек парадного входа, Адель приблизилась, почти припала к огромному и высокому, от пола до потолка, окну гостиной, коснулась щекой ледяного стекла, так, что и всё тело пронзил жуткий холод, минуту тупо вглядывалась в колыханье прозрачных кисейных занавесок и тяжелых, тканых золотом портьер.

Потом в этом колыхании Адель стали чудиться фигуры людей. Она увидела силуэт Антуанетты де Монтрей, сидящей у камина и оживленно с кем-то беседующей, а поодаль от нее — двух мужчин. В одном из них она узнала Эдуарда. Он стоял, чуть откинув красивую светловолосую голову, тугой изящный галстук подпирал ему подбородок. Сердце Адель пропустило один удар. Чтобы успокоиться, она вновь обратила взор к графине де Монтрей и вдруг разглядела, что напротив хозяйки дома сидит гостья — графиня де Легон. Да-да, это была она. Кто угодно мог приезжать в этот дом, только не мадемуазель Эрио.

С невероятной болью Адель вдруг осознала свое положение: она стояла здесь одна, на холоде, в темноте, подглядывая в окна, как нищенка… И это она, первая красавица, богатая и обеспеченная женщина! Она понимала теперь, что чувствуют бедные дети, наблюдающие с улицы детские балы в богатых домах. Войти внутрь не было никакой возможности. Мало того, что она совершенно не могла бы говорить с Эдуардом в присутствии посторонних, вдобавок получился бы скандал, а скандалов с нее достаточно.

Раздался стук подъезжающего экипажа. Адель в испуге отшатнулась, как застигнутая врасплох воровка, потом сообразила, что бояться нечего, и ступила вперед, узнав на дверце кареты герб барона де Фронсака. Эта встреча показалась ей знаком судьбы. Она поговорит с дядей Эдуарда, он ведь знает ее, он даже в некоторой степени виноват перед ней, и она попросит…

Уже не затрудняя себя обдумыванием деталей, Адель быстро пошла к экипажу и столкнулась с бароном лицом к лицу.

— Мадам, — пробормотал он в замешательстве, еще не видя ее. Потом обернулся, и глаза их встретились. — Адель? — спросил он с некоторым удивлением. — Адель Эрио?

— Да.

— А что вы здесь делаете?

— Хочу увидеться с вашим племянником.

Взгляд барона де Фронсака изменился: теперь он смотрел как бы сквозь нее. Меньше всего ему хотелось видеть здесь эту девчонку. Антуанетта, которую он ставил превыше всего на свете, уже несколько раз высказывала мысль, что встреча ее сына с дочерью фальшивой графини может иметь слишком разрушительные последствия. Кузина даже утверждала, что Эдуард признал какую-то там девчонку своей дочерью, и Жозеф де Фронсак как раз собирался это проверить. Барон не понимал ни чувств Эдуарда, ни чувств Адель, но Адель он еще и не любил, ему не было до нее никакого дела, он полагал, что она получила всё, что ей причиталось, и поэтому считал наглостью попытки постоянно вмешиваться в их жизнь, какие она, по его мнению, постоянно предпринимала.

Он и не знал толком, что делала Адель, но со слов кузины был уверен, что та без конца надоедает Монтреям.

— Вот что, милочка, — сказал он с той развязностью, с какой, по его понятию, следовало говорить с женщинами подобного сорта. — Ступайте-ка лучше домой. Поверьте, ваше место сейчас не здесь. Вам уж никак не следует ходить по ночам вокруг приличных домов…

— Я люблю Эдуарда больше жизни и я умру, если вы не передадите ему, что я хочу его видеть! — вскричала она хрипло и яростно.

Пораженный барон даже заметил, как взметнулась в гневе ее рука, сжимаясь в кулак, а в глазах сверкнули злые слезы. Впервые за всю его жизнь уличная девка говорила с ним так нагло. Он вскипел, тотчас решив, что ему следует постоять не только за себя, но и за Антуанетту, и за Эдуарда.

— Вы умрете? — взревел он, так, что громче и грознее не закричал бы и кучер. — Черт побери! Вы вынуждаете меня на грубость. Хочу вам доказать, малютка, что на наглость мы умеем ответить соответствующе, и вы не дождетесь, чтобы в ответ на ваше нахальство мы прикидывались ягнятами. Вас ввела в заблуждение наша порядочность? Напрасно! По отношению к вам порядочности вообще не существует, знаете вы это?! Она умрет, черт побери! А с чего вы взяли, что это имеет для кого-либо значение?

Я уверен, Эдуарда тошнит от ваших постоянных выходок. Не мешайте ему и его семье жить. Он вскоре женится на порядочной девушке, так что советую смириться с этим, а если нет — на таких, как вы, найдется управа в полиции…

Уже очень давно с Адель не говорили подобным образом. Барон, похоже, ничего не знал о ее жизни, ее состоянии, ее связях в полиции, но тем более невероятна и оскорбительна была эта его уверенность в том, что она, Адель, — существо жалкое и ничтожное, не способное за себя постоять, не заслуживающее, чтобы с ним считались или хотя бы вежливо разговаривали.

— Ах ты ублюдок, — проговорила она негромко, но злобно.

— Что вы сказали? — переспросил барон, не веря своим ушам.

— Жирная свинья! Выпотрошить бы тебя, пугало роялистсткое! Да я бы, толстый боров, так с тобой и поступила, если бы не Эдуард! Черт побери! — Она отошла на несколько шагов и снова обернулась. — Ну, как пришлось по вкусу? Сумеешь ты теперь за себя постоять, когда я всё высказала, или у тебя воспитания не хватит?! Прежде чем соревноваться, кто кого переругает, ты бы лучше выучил побольше слов, чертов дурак!

Она быстро пошла к воротам, уверенная, что сказала достаточно. Можно было бы продолжать дальше, употребить весь тот лексикон нецензурных слов, которые она выучила, имея дело с офицерами и проститутками, но Адель и так знала, что сказанного вполне хватит.

Что ж, она и вправду опустилась до уровня рыночной торговки. Впрочем, опустилась ли? Разве он ее не вынудил? Она подошла к нему как к человеку, а он ответил ей, как нищенке. Так ему и надо! Так им всем надо! Надо давать отпор, иначе тебя вообще не будут принимать всерьез! На какой-то миг ненависть к аристократам, этим обитателям Сен-Жерменского предместья, которых она не понимала и не ценила, охватила ее, потом на смену этому чувству пришло сожаление: как же, ведь этот проклятый барон непременно расскажет о ее брани графине де Монтрей. И Эдуард об этом узнает. Любит ли он своего дядю? Хоть и не любит, всё равно будет оскорблен! Ах, какая же она дура! Как подводит ее язык! Спустя минуту Адель была уверена, что следовало смолчать и не огрызаться. С другой стороны, ясно было: если б ситуация повторилась, она вряд ли поступила бы иначе — у нее не хватило бы смирения.

И вдруг, как ей показалось, сама судьба пришла ей на помощь. Адель увидела девушку, которая спешила к входным дверям отеля де Монтрей, и девушка эта была весьма похожа на горничную, исполнившую какое-то поручение и теперь возвращающуюся.

— Вы служите здесь? — спросила Адель, еще не вполне приблизившись.

— Да, — сказала служанка, останавливаясь. По виду Адель можно было предположить, что эта довольно значительная дама только что побывала в гостях у госпожи де Монтрей.

— Мне надо, чтобы вы передали письмо графу де Монтрею.

— Но я служу графине. Может, вам лучше войти в дом и…

— Нет. Этого я никак не могу сделать. — На миг замолчав, Адель поспешно, чуть дрожащим голосом солгала: — Понимаете, никто не должен меня видеть, это очень важно. Мой муж, вы должны понять…

Адель вложила в руку служанки ассигнацию. Та кивнула. Сразу можно было понять, зная многочисленные связи молодого графа, что на этот раз он сошелся с замужней дамой, которая опасается, что кто-то узнает о преступном романе.

— Я помогу вам, мадам. Где ваше письмо?

— Передать нужно именно ему, никому больше, — предупредила Адель, тут же вспоминая, что письма-то у нее и нет.

— Непременно, мадам. Не беспокойтесь, у вас не будет неприятностей.

Адель решительно предложила:

— Пойдемте, поблизости есть почта, там я напишу записку.

Чтобы опровергнуть возражения служанки, боявшейся, что ее станут бранить за позднее возвращение, Адель дала ей еще денег. Считая нужным хорошенько припугнуть девушку, она внушила ей, что молодой граф будет крайне разгневан, если письмо увидит кто-то, кроме него, и если об этом проведает даже его мать.

Служанка обещала сделать всё, как полагается.

На почте Адель негнущимися пальцами написала записку. Хотя в мыслях царил разброд, она все-таки сумела сообразить, что, если назовет в письме свое имя, может найтись десяток причин, которые помешают Эдуарду прийти. Может, черт побери, он действительно не хочет ее видеть. Может, этот старый дурень барон де Фронсак и не лгал… Задышав чаще, Адель решила писать от лица безутешной неизвестной дамы, вся судьба которой зависит от Эдуарда, и просила в письме только одного: чтобы он завтра на улицу Эльдер. Завтра. К семи часам.

Шмыгнув носом, она отдала письмо служанке.

— Отнесите. И горе вам, если вы что-то сделаете не так.

7

Эдуард в который раз повертел странное письмо в руках. Поначалу, когда он, уставший и раздосадованный сегодняшним приемом, прочел эти изобиловавшие ошибками строки, ему показалось, что это обычная любовная чепуха, которую ему часто посылали по почте. Потом ему показалось странным, что эта незнакомка знает об улице Эльдер, об его квартире для интимных свиданий. Стало быть, он с ней уже встречался.

Это не сумасбродка, жаждущая знакомства с графом де Монтреем, хотя к такому способу, как письма, взбалмошные дамы тоже иногда прибегали. Почерк был графу незнаком. Может, его изменили умышленно, а может, писали в большом волнении и оттого буквы были искажены. Эдуард взглянул на горничную:

— Что это была за дама?

— Очень молодая, господин граф. Прехорошенькая.

— Скажите, по крайней мере, какая она была? Блондинка? Брюнетка? Служанка покачала головой:

— Я не разглядела, сударь.

— И цвет глаз тоже не разглядели?

— Было темно, ваша светлость.

— Стало быть, вы знаете лишь то, что она красива, — раздраженно подытожил граф, бросая письмо на стол.

— О, знаю еще кое-что! Эта дама сказала, что у нее есть муж, и можно было понять, что она его боится. А еще она говорила, что вы будете рады письму и велела передать его только вам и никому другому.

Граф де Монтрей жестом дал понять, что горничная может быть свободна. Не было никакой зацепки, которая помогла бы разобраться, что за странная женщина высказала письменно столь странную просьбу. От записки не исходило даже никакого запаха. Полнейшая таинственность.

Было известно лишь то, что дама красива, но Эдуард был знаком с доброй сотней красивых женщин, и даже если перебрать только замужних, это не очень-то облегчит дело. В конце концов, Эдуард пришел к выводу, что это какая-нибудь взбалмошная выходка, предпринятая, скажем, графиней де Легон. Прелестная бельгийка ни на день не оставляла попыток возобновить отношения, и он уже устал противиться. Способ ею был избран экстравагантный, но, по меньшей мере, у нее есть фантазия. Эдуард решил, что на всякий случай выполнит просьбу — в конце концов, кто мог ему помешать посетить собственную квартиру? Но утруждать себя долгими раздумьями над подобной чепухой — это уж слишком. Мало ли какие идеи могут прийти в женские головы. Он пойдет, раз уж его так просят. Странно, но даже особого любопытства Эдуард не испытывал, и с усмешкой подумал напоследок только о том, что, возможно, завтра станет жертвой розыгрыша.

Утром он вообще забыл о том, что случилось вечером, и день прошел обычно, как всегда, без всяких размышлений о дамских письмах. Он вспомнил о записке совершенно случайно, вечером, когда в зарешеченной ложе Амбигю Комик какая-то лоретка громко заговорила о том, как ей писал стихи известный поэт, — и, слушая эту чепуху, Эдуард понял, что, вероятно, уже опоздал. Было уже почти девять вечера, а его просили явиться в семь.

Уходить или остаться в Амбигю — ему было всё равно, но он все-таки ушел, полагая, что попытку предпринять стоит, и через полчаса уже входил в дом на улице Эльдер и поднимался по лестнице.

Его ожидали. Еще находясь внизу, он заметил женский силуэт. Женщина, словно утомленная бесконечным ожиданием, в отчаянии прислонилась к стене. Эдуарду невольно стало не по себе за свое двухчасовое опоздание, он ускорил шаг, и незнакомка обернулась. На лице ее была густая темная вуаль, руки затянуты в перчатки из тонкой кожи, и от всей ее фигуры повеяло неуловимым ароматом гвоздики. Аромат появился и пропал, как фантом. Незнакомка с укором сказала:

— Ты не спешил.

Он узнал ее. Мгновенно. Хотя, честно говоря, еще, когда он шел по лестнице, его пронзила догадка, короткая, как электрический разряд. Он будто почувствовал, что это она, и задумался на секунду: почему же эта мысль не приходила ему в голову раньше?

— Я же написала «в семь». И я не так часто тебя беспокою. Неужели Адель не стоит даже твоей точности?

Она говорила ему «ты», совсем не так, как раньше, в дни их любви, и было видно, что теперь именно это «ты» звучит для нее естественно. И вообще, поведение ее было неожиданно и странно: она вела себя так, будто они расстались давно, но оставались добрыми друзьями, словно не было той ссоры на улице Кассини, словно не упрекала она его и не чувствовала себя оскорбленной.

Первое потрясение, вызванное встречей, понемногу проходило.

— Я не ожидал увидеть вас здесь, — сказал граф де Монтрей.

Она подняла вуаль. Даже в полумраке лестницы Эдуард видел, как блеснул ее огромные изумрудные глаза, — цвета морской волны, русалочьи, те самые, что обожгли его когда-то на приеме у Гортензии Эрио, и он вдруг понял, что именно этих глаз и этого голоса ему и не хватало целых полтора года. Он просто был слишком эгоистичен и лицемерен, чтобы признаться в этом. Или, может, он даже это не вполне осознавал. Властно, сильно завладевая ее рукой, Эдуард произнес:

— Ты хорошо сделала, что пришла.

И в его речи тоже исчезло «вы». Он склонился, мягко, очень медленно коснулся губами ее рта. Адель полуоткрыла губы, он поцеловал ее снова, обласкал нежный чувственный изгиб верхней губы и свежую припухлость нижней. Ее руки поднялись, обвивая его шею, и она прошептала сквозь слезы:

— Я пришла, потому что не могла больше жить без тебя. Это… это было чересчур больно. — Судорожный вздох прервал ее слова, но, подняв глаза на Эдуарда, она сказала, совсем как раньше, в их первые дни: — Я люблю тебя. Ты моя судьба.

8

Как-то не хотелось с самого начала выяснять причины, которые снова свели их вместе. Вообще не особенно хотелось говорить. Они долго стояли на лестнице, целуясь, прикасаясь друг к другу даже не страстно, а скорее желая полнее убедиться, что они рядом. Потом он достал ключ, они вошли внутрь, и когда Адель переступила порог, Эдуард прижимавший ее к себе, почувствовал, как забилось у нее сердце.

— Здесь всё было так хорошо, — проговорила она тихо.

— Прости, что заставил тебя ждать.

Она подняла голову и произнесла слова, которые напомнили прошлое.

— Знаешь, Эдуард, я очень изменилась. Но я хочу сказать то, чего от меня никто не слышал, да и ты вообще-то не должен… — Она улыбнулась. — Чтобы покорить мужчину, вовсе не надо клясться ему в любви, верно? Надо, наоборот, вести себя холодно. Ну так вот я с тобой не могу играть ни в какие игры. Я, пожалуй, для тебя не очень-то и изменилась. Я хочу, чтоб ты знал: мне, наверное, никогда не удастся тебя разлюбить, ты просто врос в меня. Иногда я проклинала тебя за это, но сделать ничего не могла. Так уж получилось. — Она почти умоляюще прошептала: — Эдуард, любовь моя, что бы ни произошло, я буду всегда тебя любить, даже если мне будет семьдесят. Никогда в этом не сомневайся.

Чувствовалось, что она нервничает. В ней был какой-то трепет. Сжимая обеими руками руку Эдуарда, Адель сказала:

— Ты не должен, что бы я ни сделала, сомневаться во мне. Пожалуйста, Эдуард. Ты мне веришь?

— Я верю. Но мне, пожалуй, неловко. Не знаю, что во мне такого, что могло бы внушить такое чувство.

Он попытался обнять ее, но Адель выскользнула из его рук и, на глазах веселея, проговорила:

— Ну, вот, с самым важным я покончила. Хватит уже о высоком. Теперь я становлюсь обычной и будничной, без всяких романтических проповедей. — Она прошлась по комнате, заглянула в ванную, потом искренне призналась: — Когда здесь бывала я, тут было лучше.

Эдуард невольно усмехнулся.

— Да, наверное. Тогда квартира имела какой-то единый стиль. Я знал, что за цветы должны стоять, знал, что ты любишь.

— Много здесь было женщин? — прервала она его.

Адель задала самый обычный, игривый женский вопрос, но тут же поняла, насколько он неуместен в ее устах. Боже, а сколько у нее в доме было мужчин? Вся кровь отхлынула у нее от лица, она побелела от страха перед тем, что он будет жесток и задаст ей такой вопрос. Тишина, причем весьма гнетущая, повисла в воздухе.

Но Эдуард, если и подумал о жизни, которую вела Адель, никаких вопросов не задал. Некоторое время он молча смотрел на нее, скользил взглядом по гибкой высокой фи1уре — она как будто стала еще стройнее, чем прежде, а уж расцвела невероятно.

— Ты имеешь надо мной власть, Адель, — сказал он. — Меня тянет к тебе. Всегда тянуло. Это не меняется. В тебе есть какое-то пламя, так, что мне хочется протянуть руки, чтобы обогреться. Ты необыкновенно хороша.

Адель была благодарна ему за то, что он не заговорил об ее образе жизни. Медленным движением она расстегнула и сбросила манто — искрящийся мех упал к ее ногам, потом сняла шляпку и подошла к Эдуарду. Их глаза встретились. Он снова поцеловал ее, и она, не выдержав, прошептала:

— Ты правда… правда не осуждаешь меня?

Он засмеялся.

— Помнишь, как ты обиделась когда-то, когда я сказал, что люблю только тебя, а не твою мать или твоего ребенка? Может, я был жесток, но это действительно так. Я люблю тебя, Адель, тебя, взятую отдельно из всей твоей жизни. Довольна ты этим? — спросил он, лаская ее волосы. В нем закипело желание, и он не знал, долго ли сможет продолжать разговоры.

— Теперь мне такой подход на руку, — искренне прошептала она.

Эдуард мгновение молчал, глядя на нее, потом признался:

— Ты действительно изменилась. Да, не смейся. Ты стала взрослой.

— И я, став взрослой, всё еще привлекаю тебя? — спросила она шепотом, не в силах удержаться от кокетства.

Он держал в ее объятиях, видел, как трепещут ее длинные черные ресницы, чувствовал, как податлив и гибок ее стан, а еще был запах гвоздики, одуряющий и обволакивающий, и эти зеленые глаза, блеск которых то гас, то возрождался, вспыхивая зеленым пламенем, то бриллиантово искрился, и отблески свечей играли в ее темных зрачках. Ее грудь дышала легко и взволнованно. Внешне она была всё такая же, может, даже еще лучше, но Эдуард чувствовал, что что-то в ней изменилось: Адель, хотя и дрожала в его объятиях, уже не была наивной девочкой, и чувственность, которая исходила от нее нынче, была чувственностью взрослой женщины. И что удивительней всего, его влекло к ней сильнее, чем больше он был уверен, что ее чувство к нему чисто и открыто, свободно от каких-либо расчетов.

Он негромко произнес:

— Адель, я так хочу тебя.

Голос его был тих, в нем звучали те невыразимо мягкие интонации, о которых так часто вспоминала Адель, но теперь к ним добавились хрипловатые нотки страсти.

— Я рада, — сказала она. — Если это так, я счастлива.

Обвивая его шею руками, она шепнула:

— Давай ничего не говорить.

Смеясь, он согласился с ней, удивленный и обрадованный тем, что впервые за долгое время его тоже так сильно захлестывает чувство:

— Да, давай ничего не будем говорить. Давай не говорить. И так всё будет ясно.

— Я помню, что ты сказал мне в Нейи, Эдуард.

— Я готов повторить это. Доверься мне, моя милая, и всё будет хорошо. — Уже целуя ее, он пробормотал, голосом, срывающимся от желания: — Останови меня, если… если я буду слишком поспешен.

Он, похоже, хотел взять инициативу на себя, но на этот раз Адель решила не позволить ему этого. Лишь на миг приникнув к Эдуарду, будто желая удостовериться, что это действительно он, и скользнув рукой по его густым светлым волосам, она отошла, взглядом удерживая его на месте, чуть оперлась о стол и неспешно потянула вверх подол юбки. Заскользил вниз сперва один шелковый чулок, потом другой, и больше нижнего белья на ней не было. Она, прежде с легкостью проделывавшая такую процедуру перед многими, теперь почему-то испытывала неловкость за собственную опытность и даже в душе считала себя бесстыдной, хотя и успокаивала себя тем, что делает всё это с любовью. Когда, поставив обе босые ноги на пол, она решилась поглядеть на Эдуарда, щеки ее были розовые.

— Я… я не слишком откровенна? — спросила она нерешительно.

— Ты другая, — признался он. — Но очень соблазнительная. Мне можно уже подойти?

— А ты думаешь, нужно спросить разрешения?

— Ты решила командовать. Я подчиняюсь.

Она улыбнулась.

— Иди ко мне. Не хочу чтобы…

Уже оказавшись в его руках, она шепотом закончила:

— Пусть это сперва будет здесь, а уж потом там, в спальне.

Он ничего не ответил, и больше не позволил говорить ей. Мягко обхватывая ее за талию, Эдуард чуть приподнял Адель, усаживая ее на краешек стола, и его рот впервые за всю встречу припал к ее губам жарко, по-настоящему страстно, почти жадно. Задыхаясь, Адель запрокинула голову. Рука Эдуарда Наощупь искала шпильки и распускала ее тяжелые золотистые косы — когда они, наконец, рассыпались, обоих окутал легкий аромат гвоздики.

Поцелуй, прежде такой удушающий, мало-помалу становился нежнее, спокойнее: язык Эдуарда очень ласково, очень настойчиво изучил губы Адель, потом, чуть нажав, почувствовал, как мягко и податливо разомкнулись ее зубы. Они целовались долго, не размыкая губ, пока сердце Адель не застучало в груди просто отчаянно, и она, задыхаясь, не припала лицом к плечу Эдуарда, почти в ту же минуту ощутив, как его рот ласкает щеку, шею, а потом и ухо — проникает в ушную раковину, чуть трепетно поглаживает, согревая дыханием, и эта ласка была настолько обжигающая и волнующая, что Адель, дыша часто-часто, не сдержала тихого возгласа, и во рту у нее пересохло.

Обхватывая обеими руками голову Эдуарда, лаская и зарываясь пальцами в его светлые густые волосы, она откидывалась назад все дальше, и последней мыслью, промелькнувшей в ее голове в тот миг, была мысль о том, что никогда больше она, вероятно, не сможет заниматься тем, чем занималась. Все эти полтора года она была слишком далеко от Эдуарда, поэтому чувства притупились, и она не всегда осознавала, что притворяться и разыгрывать страсть — это невыносимо мерзко и тягостно. Ведь стоит лишь вспомнить обо всех этих ее мужчинах, как тошнота подкатит к горлу. И потом, именно сейчас, в объятиях Эдуарда, Адель вдруг интуитивно ощутила, какая все-таки это ценность — ее тело, ее сущность, ее чувства. Ах ты Господи, разве можно их продавать даже за сто тысяч? Зачем ценить себя так низко, если на самом деле ты бесценна? Нет, теперь уж достаточно. Она будет настолько гордой, что больше никто не сможет получить ее за деньги. Но потом всякие мысли стали гаснуть, исчезать, да и сам мозг замолчал; трудно было думать о чем-либо тогда, когда рядом был граф де Монтрей.

У нее стонало всё тело в тоске по его ласкам, и она была рада, что он так умел и внимателен, что он не оставляет нетронутым ни один участок ее кожи. Быстро и незаметно, как он умел, Эдуард стянул с плеч ее платье, обцеловал атласно-золотистые плечи, вынырнувшие из-под ткани.

Мягко скользнув под локтями Адель, он отыскал шнуровку корсета, и почти в ту же минуту молодой женщине стало дышаться легче, корсет пополз вниз, освободилась грудь, и Адель сама потянула с груди платье, обнажая два прелестных полукружия с широкими темно-розовыми сосками. Эдуард коснулся их ладонями, и они сразу напряглись, собираясь в упругие комочки, а когда он, лаская правую грудь рукой, склонился к напряженной верхушке левой, коснулся губами, влажно и горячо обвел языком, слегка прикусив кожу, доставляя этим боль легкую, сладостную и возбуждающую, Адель почувствовала., что вся кровь, какая только была в ее теле, горячими волнами приливает к груди, к бедрам, к лону. Он коснулся ее внутри, скользнув между раздвинутыми ногами. Адель судорожно вздохнула, чуть выгнувшись, дрожь пробегала по ее телу, когда она чувствовала, как его пальцы движутся, проникают глубже, отыскивая самые уязвимые точки, приближаются, наконец, к самому ее женскому естеству, влажному, горячему и жадному.

Эдуард был необыкновенен и еще более любим ею уже за то, что сейчас, в первую встречу, он взял на себя труд ее разжечь, делая это терпеливо, с удовольствием, наблюдая, как она возбуждается, и, поскольку Адель в последнее время совсем не знала такого отношения, это было вдвойне приятно. Но томить его больше она не могла; так хотелось почувствовать-таки, что он здесь, с ней, что он обладает ею.

Она остановила его, мягко перехватила его руки:

— Эдуард, — прошептала она вполузабытьи, — я так хочу, чтобы ты вошел. Внутрь. Глубоко. Пожалуйста, мне так хочется.

Улыбаясь, он поцеловал ее в губы, так жадно и сильно, будто хотел, чтобы она не разговаривала, чтобы слов не было между ними… поцелуй был такой властный, страстный и по-мужски настойчивый, что частично Адель вкусила ту радость подчинения, которую хотела испытать, уже от этого поцелуя. Ее руки, чуть вздрагивая, потянулись вниз, она сама расстегнула его брюки, горячие пальцы освободили и обхватили пальцами мужскую плоть, вздыбленную ради нее. Она стала нежить ее руками, так искусно, как только умела, и была рада, услышав, как Эдуард застонал, и снова прошептала:

— Пожалуйста. Сделай это. Не жди меня. Когда я с тобой, я всегда готова, и мне будет так хорошо, как никогда…

Ее шепот прервался, превратившись во что-то бессвязное. Они целовались без остановки, бормоча друг другу нежные бесстыдные слова, как это бывает с людьми в порыве страсти; она приникла к Эдуарду так близко, как только могла, и, крепче обвивая руками его шею, тихо постанывала, пока его плоть медленно и осторожно входила внутрь, и растягивались горячие стенки влажного лона, принимая его, обволакивая, сжимая всеми мышцами, втягивая всё дальше.

Он вошел глубоко, достиг, быть может, самой матки, и оба замерли, наслаждаясь радостью полного слияния. Это был, пожалуй, последний момент, когда Эдуард еще сохранял над собой контроль. Там, внутри, она была такой волшебно-тугой, податливой и упругой, что его терпению пришел конец. Охватывая руками ее бедра, он сделал первый толчок — жесткий, сильный, такой резкий, что она вскрикнула от удовольствия и неожиданности; потом стал двигаться быстрее, безжалостными толчками погружаясь в нее, на три четверти выскальзывая наружу и погружаясь вновь, возбуждаясь еще больше оттого, что она встречает его так умело и податливо, что так неистово и сильно движутся ее бедра.

Она шептала, обжигая ему щеку быстрым дыханием: «Не останавливайся, только не останавливайся», — и Эдуард не останавливался, двигаясь в очень быстром, четком ритме, бессознательно пытаясь отыскать ту самую чувствительную точку ее лона, которая находилась, как он помнил, где-то чуть слева, на самой глубине, на дне… Такого натиска она не могла долго выдержать; едва Эдуард достиг успеха в своих поисках, ее потряс яростный взрыв оргазма, десятки пульсирующих волн пронзили лоно, и ее любовник это почувствовал. Пребывая в беспамятстве, стремясь на две-три секунды продлить это дико-сладостное, невыносимо-приятное ощущение, за которое сейчас могла бы отдать что угодно, Адель прижималась к нему всё сильнее; тем временем Эдуард, уяснив, что она своего достигла, стал честнее и жестче в своих действиях.

Еще три-четыре, пять толчков… глубже, яростнее, сильнее, и он тоже содрогнулся. Ее лоно омыл теплый поток; задыхаясь, она потянулась к нему губами, они снова слились в поцелуе и замерли, пока наслаждение затухало. Адель до последней секунды с радостью ощущала, как он подрагивает внутри нее.

Ее ноги, прежде замком обвивавшие его бедра, бессильно опустились, и Адель прошептала:

— Я хотела бы еще иметь от тебя ребенка. Знаю, ты этого не оценишь, но, поверь, Эдуард, ты единственный, которому я это говорила.

— Единственный? — переспросил он.

Адель не ответила. Зря, конечно, она так выразилась, будто хотела намекнуть, сколько мужчин у нее было…

— Нам лучше не говорить о детях, Адель.

— Почему? — спросила она.

— Потому что мы сами не нашли себя, дорогая.

— Ты не нашел. А я нашла. Ты стал моей жизнью. — Она печально улыбнулась: — Жаль, что ты не знаешь Дезире. Если бы ты хоть посмотрел на нее, ты бы так не говорил.

— Ты сама мне не позволила.

— Нет. Ты не захотел. Даже не заговорил об этом. Касаясь рукой плеча графа де Монтрея, Адель сказала: — И потом, то, что только что случилось, — разве это не доказывает, что ты уже не так боишься иметь детей?

Он усмехнулся.

— Жаль разочаровывать тебя, дорогая. Это доказывает лишь, что я стал безответственным, да еще, пожалуй, то, что ты чересчур красива, а я чересчур эгоистичен.

Адель не хотела больше спорить, по этому поводу. Она знала, что эту черту Эдуарда трудно изменить, да и было ли у нее для этого время? Вообще, если б она подумала о будущем — о том будущем, которого у них не было — ее охватила бы такая боль, что не хватило бы сил ни на что другое. А времени было так мало: всего несколько часов. Она должна была урвать этот отрезок ночи для себя, своего счастья, наслаждения, для того, чтобы впервые за полтора года забыться, раствориться, лишиться себя самой. Только что ей было так хорошо. Надо только повторить это. Она негромко спросила:

— Ты хочешь, чтобы я осталась?

— Как ты можешь спрашивать?

— Так хочешь или нет? — допытывалась она требовательно.

Эдуард обнял ее.

— Да, моя дорогая, я хочу. Хочу, как ничего другого никогда не хотел. Адель, моя милая, ты очень дорога для меня. Я тебе благодарен за то, что ты не помнишь зла, и за то, что ты решила прийти. Помнишь, как я явился тогда к тебе в квартал Обсерватории? Я шел и дрожал от надежды, что у нас будет такой вечер, как сейчас.

А еще я хочу…

— Чего? — прошептала она.

— Хочу, чтобы ты надолго была моей. Хочу спать с тобой, слышать твой голос, быть внутри тебя. Я даже не боюсь в этом признаться.

— Потому что я хочу того же, — проговорила она едва слышно.

— Ты удивительное чудо, Адель. Ты уникальна. И я очень счастлив, что встретил тебя.

— Почему?

— Потому что жизнь была бы совсем пуста без тебя.

Она помолчала, внимательно глядя на него. Потом проговорила:

— Ты был прав. Нам действительно лучше не говорить о будущем. Нам хорошо вместе, хорошо сейчас, в этот момент, и давай ни о чем больше не думать.

У Эдуарда была мысль — и он был вынужден в ней признаться — что Адель, быть может, заслужила человека, который был бы способен задуматься об ее будущем, наладить ее жизнь. Он хотя и не знал, что решила Адель делать в дальнейшем, но подозревал, что жизнь, которую она ведет сейчас, вовсе не кажется ей самой лучшей, и чувствовал, что она хочет иного. Возможно, того, чего хотят все женщины: семьи, надежного брака, мужа и детей. От прочих женщин Адель отличалась лишь тем, что никогда не требовала этого вслух, не признавалась ему в своих желаниях. Он же ощущал себя абсолютно беспомощным перед бытом и вообще полагал, что не может вести никакой иной жизни, кроме нынешней.

В нем не было для этого духовной силы. И, кроме того, за совместную жизнь с Адель пришло бы столько бороться, выдержать столько неистовых атак со стороны матери и всех прочих, что такая перспектива сразу отбивала всякое желание на что-то решаться. Нет-нет, Адель, к сожалению, права: им лучше не думать о будущем, жить одной минутой. Так будет лучше для всех.

Она, казалось, не ожидала от него никаких объяснений иди обещаний. Оставив Эдуарда наедине с его мыслями, Адель ушла в другую комнату. Через минуту он услышал, как журчит вода в ванной и под это журчание что-то весело напевает его гостья.

Адель плескалась в воде, которая, согласно цвету мрамора ванны, казалась розовой, и изо всех сил отгоняла от себя плохие мысли. Всё, что не касалось нынешней ночи, следовало отсекать прочь: Мари д'Альбон, происки Делессера, даже возможные аресты роялистов. Было и чувство вины, и тоска, и боль, но это следовало отбросить, спрятать очень глубоко в душе до поры до времени. Она украла эту ночь для себя, и не позволит ее испортить. Адель откинулась в воде на спину, нежно-нежно погладила руками все тело, сразу вспоминая о тех местечках, которые особенно нравились Эдуарду. Улыбка тронула ее губы, румянец разлился по щекам, и такой ее увидел Эдуард, когда вошел — улыбающуюся, изумительно красивую, со сливочно-золотистой кожей без единого изъяна и золотистыми волосами, туго собранными на затылке.

— Ты самая красивая женщина из всех, каких я только видел, — сказал он.

— Может быть. Но я еще и самая счастливая женщина, потому что… потому, что я встретила тебя… в твоих объятиях стала женщиной… и… — она на миг запнулась, — и не надоела тебе, хотя прошло уже полтора года.

— Полтора года, — повторил он. — Это печальная шутка, Адель.

Он был обнажен, как и сама Адель, и она скользила по нему взором, вбирая каждую линию этого мужского тела глазами: длинные ноги, узкие сильные бедра, руки с длинными пальцами и аристократически тонкими запястьями, плечи с едва заметными буграми мышц. Ей нравилось его изящное, но крепкое сложение; в нем не было ни одной грубой, мужиковатой линии, той вульгарной силы, которая всегда ее отталкивала. Грудь Эдуарда была гладкая, широкая, чуть смуглая, кожа бархатистая, глаза искрились ярко- синим огнем. Как и раньше, Адель считала, что Эдуард — самый совершенный мужчина в мире. Таким, по ее мнению, и был Аполлон: внешне — само изящество, стройность, но основа всего этого — стальные мускулы. Она поднялась ему навстречу, в ванне заплескались волны.

— Я иду к тебе, — предупредил он.

— Я жду, — сказала она просто.

Ее вновь обхватили знакомые, теплые, до боли любимые руки. Эдуард, осыпая десятками поцелуев ее шею, губы, и плечи, нежно лаская груди, осторожно и настойчиво повернул ее к себе спиной. Их рты были слиты в поцелуе, когда Адель, восхитительно покорная и изнывающая, ожидала слияния, а Эдуард неспешно поглаживал и ощупывал каждый дюйм ее тела, ягодицы, живот, внутреннюю сторону бедер.

— Не сдерживай себя, — прошептала Адель быстро. — Не мучай себя, делай всё, как хочешь, потому что если тебе вздумается меня оберегать, это будет совершенно напрасно.

— Напрасно? — переспросил он, не сдержав улыбки, лаская губами ее щеку.

— Да, потому что я всё равно хочу от тебя ребенка, даже если ты этому противишься. Мне неважно, что ты думаешь. Так что можешь не осторожничать.

Помолчав, она уже едва слышно добавила:

— Не делай так, как тогда, в наше лето.

Эдуард проник в нее сзади, осторожно, но быстро, одни умелым толчком; она чуть наклонилась вперед, прижимаясь руками к стене, облицованной изразцами. Это слияние было еще более бурным и яростным, чем прежде, — ни у Эдуарда, ни у Адель не хватало сил любить друг друга размеренно, ласково, словно каждый боялся упустить минуту. Она хрипло вскрикивала, хватая жадными губами воздух, и безумноблаженная улыбка была у нее на губах, Эдуард погружался в нее неистово, жадно, до боли сжимая ее груди, перекатывая между пальцами соски, и порой разум в них совершенно замолкал, до того он был покорен животной, дикой необходимости познать это прекрасное гибкое тело до конца, овладеть каждой его клеткой, так, чтобы с каждой минутой оно становилось всё покорнее и податливее его ласкам.

Он возбуждался снова и снова, от одного запаха Адель или маняще-дерзкого взгляда, возбуждался тотчас, как ему начинало казаться, что она отдаляется, становится чужой и непокорной.

Эдуард овладевал ею в третий, четвертый раз, все еще не чувствуя себя насытившимся, а она только смеялась, задыхалась в его объятиях, опьяняла ласками, отдавала всю себя, и всё-таки ему казалось, что еще стоит что-то между ними. Что-то, о чем она не говорит.

— Это такая счастливая ночь, — прошептала она наконец.

Они лежали в постели, целуясь, среди смятых и вздыбленных простыней, после особо дикой вспышки страсти и животного ее утоления, после того, как Эдуард сделал с Адель, казалось, всё, что мог, не пощадил никакой части ее тела, когда вся ее плоть была отдана ему, когда больше не оставалось между ними ничего ему не известного. Эдуард, подсознательно ощущая себя полным ее властителем — еще бы, она позволила абсолютную, самую бесстыдную близость, тем не менее, снова ощутил секундный укол ревности и требовательно, почти деспотическим тоном спросил:

— Что это за человек, о котором говорили, будто ты вышла за него замуж?

Она, сбитая с толку, не сразу ответила.

— Что это за человек? — снова спросил Эдуард, сжимая ее запястье.

— Это такая чепуха, — пробормотала она полуиспуганно-полусчастливо, — это была чисто деловая сделка.

— Сделка?

— Да, только сделка. Он даже не прикоснулся ко мне.

Эдуард негромко сказал:

— Я не это имел в виду. Я полагал, что раз ты решилась на брак, стало быть, этот человек что-то значил для тебя. Это самое невыносимое.

Его слова поразили Адель тем, что были созвучны ее собственным настроениям. Немой вопрос прозвучал у нее в мозгу: «А я? Что же должна думать я, узнав, что ты помолвлен… с Мари д'Альбон?». Она ничего о Мари не сказала вслух, лишь теснее прижалась к груди Эдуарда, пряча свое лицо и глаза, закрывая их распущенными волосами, и прошептала:

— Всё это чепуха. И тот человек мне безразличен больше, чем кто бы то ни было.

Он мягко приподнял ее голову:

— Прости. Я, кажется, позволил себе немного побыть деспотом.

Адель ничего не ответила, втайне полагая, что ей его расспросы даже приятны: это значило, что она чуть-чуть разбудила в нем чувства собственника.

Их губы снова встретились, какое-то время они мягко, нежно целовали друг друга, потом, не отрываясь от полуоткрытого, чуть припухшего рта Адель, Эдуард осторожно опрокинул ее на спину, склонился над ней, обласкал каждую грудь, милую округлость живота, который втягивался под его прикосновениями, и, когда ее тело выгнулось в блаженном истоме, овладел ею.

Впервые в эту ночь Адель не закрыла глаз; обхватывая шею Эдуарда руками, скользя ладонями вниз, лаская спину, позвонки, бедра, она, задыхаясь, смотрела широко открытыми зелеными глазами в потолок. Он не видел этого, слышал только, как она тихо вскрикивает, но когда утихли последние судороги этой мягкой, неспешной, переливчатой близости, Эдуард, покрывая благодарными поцелуями лицо Адель, заметил ее взгляд. В этом взгляде была безграничная нежность, тоска и какая-то затаенная, не выражаемая словами боль.

Он тревожно спросил:

— Что-то не так?

Адель молчала.

— Скажи мне, — попросил он. — Я уже не впервые замечаю, что не всё в порядке.

Адель прошептала одними губами:

— Я люблю тебя. Пожалуйста, не тревожься ни о чем.

Адель никогда бы не подумала, что сможет уснуть в эту ночь хотя бы на мгновение, но когда Эдуард, прижав ее к себе, уснул, от ощущения его теплой руки, обвивающей талию, сделалось так хорошо и спокойно, что Адель вообще позабыла, где они находятся, в каком веке они живут и что их ждет впереди.

Неземное спокойствие снизошло на нее; нынче, после всех этих объятий, они достигли той степени близости, когда слова вовсе не нужны. Она задремала, бездумно отдавшись на волю судьбы, легкомысленно наслаждаясь последними минутами этой счастливой ночи.

9

Эдуард спал недолго. Может быть, полчаса — лишь для того, чтобы восстановить силы. Когда он проснулся, за окном брезжил серый февральский рассвет, нудно стучал дождь в оконное стекло, а внизу слышалось хлопанье дверей и крики пришедшей молочницы. Он шевельнулся и тут же замер. В его объятиях спала Адель, и ему вовсе не хотелось ее тревожить.

Пожалуй, впервые за эту встречу у него появилось время хоть о чем-то задуматься, пользуясь ее сном, но думать как раз и не хотелось. Обнаженная, Адель была прикрыта лишь волной волос, и он с улыбкой заметил, что она, прежде чем уснуть, сплела свои пальцы с пальцами его руки, обвивавшей ее талию. Пальцы и сейчас были чуть сжаты — это казалось таким наивным и доверчивым.

Она дышала очень тихо, рот, истерзанный яростными поцелуями, был полуоткрыт, — да, было в ней что-то детское, но в то же время от этого красивого, гибкого стройного тела исходил невыносимо утонченный аромат гвоздики, навевающий сладкую чувственность и волнующий… и еще оно излучало какой-то огонь, живой и испепеляющий. Эдуард в немом оцепенении, даже с каким-то тайным страхом прикоснулся к ее коже и отдернул руку, так, будто этот огонь обжег его.

Он тут же улыбнулся. Может быть, эта юная женщина действительно сочетала в себе самые разные качества, но бояться ее не было причин. То, как спокойно она уснула в его объятиях, как тихо дышала, казалось трогательным, ведь Эдуард знал, что она мало кому теперь доверяет. Стало быть, ему доверилась. Он вдруг почувствовал себя на редкость окрыленным и даже возгордившимся за то, что она досталась именно ему, что ему выпало счастье владеть ее душой, знать ее сердце; более того, его вдруг пронзило неожиданное, сильное, крайне необычное для него желание никогда не расставаться с ней.

Эдуард не считал себя сентиментальным или романтичным человеком. Но сейчас ему действительно захотелось, чтобы, когда настанет утро, они могли бы вместе отправиться завтракать, а потом поехали бы в отель де Монтрей, он показал бы ей портрет отца и рассказал о нем, а она бы хоть чуть-чуть лучше его узнала… Было бы великолепно, если б его мать приняла Адель, ибо как можно ее не принять, если он с ней так счастлив, если она влюблена так искренне?

На минуту он даже поверил, что так и будет. И на минуту ему даже захотелось увидеть Дезире, и впервые Эдуарду показалось, что этот ребенок не был бы слишком лишним между ними двумя…

Адель сонно пошевелилась.

Эдуард ждал, что будет дальше. Честно говоря, ему не очень хотелось, чтобы она сейчас проснулась: пусть бы лучше она спала, а он попытался бы себя понять, ибо его действительно поразило это вдруг нахлынувшее сентиментальное, какое-то семейное чувство. Он не знал его никогда. Может быть, Адель действительно оказалась способной привить ему вкус к романтизму, к уютным ужинам в отдельных кабинетах, прогулкам над рекой, тихим вечерам на набережных Сены — тем вечерам и прогулкам, когда держат друг друга за руки. Но Адель действительно просыпалась, и через секунду он уже не жалел об этом. Он наблюдал, как шевельнулись ее ресницы, открылись глаза, как, мгновенно вспоминая, где находится, она инстинктивно тянется к нему губами.

Он не хотел больше молчать. Склонившись к ее лицу, он произнес:

— Я люблю тебя.

Это были всего три слова, которые он и раньше говорил ей, но нынче в их звучании было столько искренности, что Адель замерла. У нее было чувство, что ее сердце вот-вот растает, растворится.

Потом слезы прихлынули к ее глазам, и она спросила, превозмогая отчаяние:

— Почему же… почему же в таком случае ты выбрал не меня?

Эдуард не знал, что она имеет в виду. Слишком пораженный ее реакцией, он даже не сразу обратил внимание на слова.

— Неужели только из желания угодить обществу? — допытывалась она, и искренняя боль была в ее голосе. — Неужели ты можешь поступить со мной так

— Я не понимаю, тебя, дорогая, — сказал Эдуард.

— Я говорю о Мари д'Альбон.

Так как он продолжал молча смотреть на нее, Адель добавила:

— О твоей помолвке с ней. Ты что же, говорил ей то же, что и мне? Если да, то я такого не заслужила. А если нет, то при чем тут она?

— Да, при чем тут она? — повторил Эдуард.

Адель, полагая, что ему вздумалось насмехаться над ней, ничего уже больше не сказала. Она вообще не намерена была затевать подобный разговор. Только слова Эдуарда «я люблю тебя", сказанные так проникновенно, заставили ее упомянуть о Мари, а без них она бы никогда не заикнулась о ней: эта ночь была их ночью, в ней не было места никакой Мари на свете.

Эдуард, силой заставляя повернуться к нему лицом, сказал:

— Должно быть, ты просто наслушалась сплетен.

— Сплетен? Но ведь все говорят, все уверяют…

— О, неужели уверяют настолько, что даже Адель, которая лучше всех знает, какой я неважный семьянин, поверила в эту небылицу? — ласково поддразнил он ее.

Голос Эдуарда был так спокоен и весел, что не встревожиться было нельзя. Она знала, что он придерживается правила никогда не лгать, да и стал бы он призывать на помощь какую-то дешевую ложь? Сердце Адель пропустило один удар. Поднимаясь на локте, она зашептала быстро, отчаянно, словно пребывала в настоящем ужасе:

— Но как же? Все об этом говорят. А когда у д'Альбонов начались трудности с деньгами, то и вовсе целый хор получился: все утверждают, что ты спасешь их от разорения, женившись на Мари. Я знаю, ты отдыхал с ними где-то за городом… говорят, ты ценишь ее, да и вообще, я знаю, она красива… А твоя мать? Она ведь за этот брак, она наверняка любит Мари!

— Ты откуда вообще все это взяла? Адель! Что тебе за дело до Мари?

— Мне? Да она не выходила у меня из головы почти полгода, с тех самых пор, как ее стали связывать с тобой! Я с ума сходила от этого!

Он некоторое время молчал. Потом негромко спросил, не зная даже, как к сказанному относиться:

— Ты следила за мной?

— Пыталась. Ну, Эдуард, скажи мне, — она почти умоляла, — это так или нет?

— Что?

— Ты женишься на Мари?

Эдуард улыбнулся, перебирая волосы Адель:

— Моя мать хотела бы этого брака. Признаться, дорогая, до меня тоже порой доходили подобные слухи, но мне казалось это просто смешным. Я никогда бы не обидел Мари ложными надеждами, она слишком мне нравится. Нравится, как очень многие нравятся. — Эдуард мягко добавил: — Я никогда не собирался на ней жениться, это скорее мечта моей матери, а еще больше графини д'Альбон. Я не хотел их разочаровывать.

— Но почему же они тогда об этом говорили? — допытывалась она, судорожно сжимая обеими руками его ладонь. — Почему?

— Я подозреваю, они пытались таким образом заставить меня привыкнуть к мысли о Мари. А вообще-то я не вникал в то, что ими движет.

Графу де Монтрею казалось, что он сказал всё, чтобы успокоить Адель, чья ревность его позабавила — до того она была беспричинной. Но лицо молодой женщины словно застыло, не выражая никаких чувств, кроме, может быть, оцепенения. Будто обессилев, она опустилась на подушки; пальцы ее рук были сцеплены. Она прикусила губу и не говорила ни слова.

Эдуард склонился над ней:

— На мой взгляд, в моей жизни и намерениях нет ничего такого, что могло бы сильно тебя огорчить.

Она молчала, пребывая в каком-то непонятном ему отчаянии и полузакрыв глаза.

— Адель, — сказал он почти раздраженно, — надеюсь, ты достаточно умна, — впрочем, я даже уверен в этом — чтобы не заставлять меня клясться и выделывать всякие банальные штуки? Это было бы совершенно неуместно.

— Эдуард, — проговорила она, будто собравшись с силами, — мне очень жаль.

Прежде чем он успел что-то сказать, она добавила:

— Знаешь, я предала тебя.

Слез не было в ее глазах. Поднимаясь, плотнее закутываясь в простыню, словно стыдясь теперь своей наготы, она прошептала, умоляюще складывая руки:

— Эдуард, мой дорогой, я не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить. Я так ревновала, так боялась тебя потерять, что сходила с ума… вероятно, у меня и вправду что-то в голове помутилось. Но, поверь, всё еще можно поправить, и это даже хорошо, что ты сейчас не дома, а здесь…

— Ты ничего не объясняешь толком, дорогая. Мне кажется, ты…

— Я сделала подлость, и я знала это, когда шла сюда, я намеренно тебя предала, лишь бы не отдать ей! — прокричала она в отчаянии, закрывая лицо руками.

— Кому не отдать? — холодно спросил Эдуард.

— Мадемуазель д'Альбон!

Он силой отнял руки от ее лица, заставил взглянуть на него, и Адель почти беззвучно, сбивчиво и бессвязно объяснила ему все. От непоправимости того, что она совершила, ее охватывал ледяной холод: он мешал думать, мешал даже чувствовать. В отчаянии цепляясь руками за Эдуарда, проклиная саму себя за глупость, желая себе смерти, она больше всего боялась увидеть на его лице презрение или отвращение.

— Послушай, — прошептала она быстро и горячо, — я знаю, что всё испортила, что я ничего не стою сейчас в твоих глазах, не стою никаких чувств, но, мне кажется, всё еще можно изменить…

— Изменить? — переспросил он, отталкивая ее руки.

— Да, теперь просто нельзя будет возвращаться домой. Надо найти способ. Они ждут тебя дома, но ведь есть и другие страны. Ты можешь уехать в Брюссель или Лондон, это можно устроить, я ничего для этого не пожалею…

Ее речь прервалась, ибо он ничего не отвечал и вообще не глядел на нее. От того, что Эдуард узнал, легко было бы потерять всякое самообладание, но не природное хладнокровие, доставшееся графу де Монтрею от предков. Это хладнокровие поначалу заставило его засомневаться в ее словах. В своем ли она уме? Что она говорит? Однако сомнения отпали, ибо слишком убийственны были факты: она говорила с Жиске и Делессером о неосторожных словах Мориса, рассказала о каком-то слуге, который следил за виконтом д'Альбоном в Бордо, и о многом другом, чего она знать не могла, если б действительно не сделала того, о чем говорила.

— Эдуард, — произнесла она, опуская руки, — скажи что-нибудь… Не молчи, ты убиваешь меня этим молчанием.

— Сказать? — Он поневоле усмехнулся, качая головой. — Слишком неожиданный поворот произошел в нашей встрече. Мне не так легко найти слова.

— Скажи хотя бы, что я должна сделать… Пожалуйста, мой дорогой, позволь мне хоть чем-нибудь исправить то, что я сделала. Даже преступники имеют на это право, а я…

Холодная ярость охватила Эдуарда — такая испепеляющая, что он едва сдержался, готовый в этот миг ударить Адель, лишь бы заставить замолчать.

— Довольно, — прервал он ее ледяным тоном. — Я никуда убегать не собираюсь, и не надоедайте мне бесполезными разговорами.

У него не было сил больше с ней говорить. Во-первых, в кошмарной ситуации оказался он сам — пожалуй, кошмарнее еще не бывало. Даже четыре с половиной года назад, когда сразу после Июльской революции его посадили в тюрьму, над ним не нависала большая опасность. Ибо тогда против него не было никаких доказательств, а теперь оказывалось, что всё, чем он нехотя занимался, подчиняясь давлению роялистов, находилось под пристальным наблюдением Жиске и Делессера, этих, как надо было понимать, любовников Адель.

Между делом, лежа с ним в постели, она натравила этих полицейских псов на след Мориса д'Альбона — просто так, из беспричинной, пустой ненависти к Мари. А его, Эдуарда, она, оказывается, предпочла отдать полиции, но только не отдать Мари, так, будто он ее вещь и она им распоряжается. К тому же, было трудно представить, что станется с его матерью, как она переживет подобное потрясение.

Во-вторых, его поражала сама подлость ее поступка. От Адель он такого не ожидал. В его глазах она была красивой, чувственной, нежной и тонкой женщиной, которая родилась не в той среде, где нужно было, и которую он сбил с пути истинного. Из злости, из мести или по недомыслию она и вела ту жизнь, о которой столько говорили. Грязные сплетни, которые о ней ходили, так не согласовывались с образом Адель, оставшимся в его памяти, что он в них попросту не верил, наивно полагая, что знает ее лучше, чем кто бы то ни было. И теперь ее губы, красивые пленительные губы, сами подтверждали эти слухи. В его душе закипела ненависть и даже некоторое отвращение — да, отвращение к тому, что он спал с ней, доверял ей, говорил «я люблю тебя» — и, в ярости оборачиваясь, Эдуард сказал:

— Я вижу, вы не собираетесь уходить. Не знаю, что вы намерены делать здесь в дальнейшем, однако, я думаю, вас не удивит, если уйду я. Это, как вы понимаете, теперь самое естественное, чем может окончиться наша великолепная встреча.

Адель, прежде сидевшая молча и молившая Бога, чтобы граф де Монтрей сжалился над ней, содрогнулась. Лучше, чем даже сам Эдуард, она почувствовала его отвращение, его брезгливую холодность, и это было так, как если бы ее больно хлыстнули кнутом. Так больно, что она даже не сумела ничего сказать, глядя, как Эдуард собирает свою одежду и уходит в другую комнату. Оставшись одна, Адель некоторое время продолжала сидеть, чувствуя себя полностью раздавленной. Потом у нее мелькнула чудовищная мысль, что он может действительно уйти, раз даже не взглянул на нее! Уйти, ненавидя ее! А за что? Ну да, она такая, она виновата, ей нет прощения, но ведь всё это она сделала по глупости, только по глупости! Да, она не идеальна, но ведь она так любит его! Неужели ее любовь не заслуживает даже самой малости снисхождения?!

Эдуард рывками завязывал галстук, когда вбежала Адель, босая, закутанная в простыню, с искаженным от боли лицом. Он обернулся. Какой-то миг они молчали смотрели друг на друга: он холодно, она — умоляюще. Потом Адель прерывающимся голосом проговорила:

— Эдуард, но ведь так делать просто нельзя.

— Это вы мне говорите?

— Я хочу… хочу, чтобы вы хоть немного меня послушали. Вам нельзя сейчас идти домой. Вас арестуют. Они ждут вас еще с вечера, зачем же поступать так неосторожно? Я умоляю вас, позвольте мне позаботиться…

Он в ярости прервал ее;

— А мои друзья? О них вы тоже позаботитесь? Или нет? Или ваше раскаяние так далеко не простирается?!

— Я ничего не могу для них сделать. О Боже, да и что они мне? Мой дорогой, я только вас люблю, я не могу без вас жить!

— Довольно! — воскликнул граф де Монтрей, теряя всякое терпение. — Вашего бесстыдства с меня довольно. Вы напрасно судите обо мне по себе: я, может быть, и эгоист, но некоторое понятие о чести у меня есть. Вы донесли на моих товарищей и еще смеете спрашивать, на что они вам?! Прелестно, черт побери! — В крайнем бешенстве он добавил: — Вы многое заставили меня сегодня сделать, многое, о чем мне теперь стыдно вспоминать, но того, чтобы я бежал или отдался под ваше весьма назойливое покровительство — этого вы от меня не дождетесь. Вам лучше уйти, мадемуазель, и если вы действительно раскаиваетесь, делайте это в церкви, а не передо мной!

Она слушала, бледнее все больше, и вдруг, после его последних слов, ее охватило такое возмущение, что на миг помутилось в голове.

— А, вы жалеете! — вскричала Адель в таком отчаянии и так пронзительно, что у нее самой зазвенело в ушах. — Вы жалеете, что сказали мне «я люблю тебя»! Ну как же! Конечно! Теперь я таких слов не достойна. Теперь вам стыдно, что вам было со мной хорошо! — Дыхание у нее прерывалось; она говорила, сжимая от возмущения кулаки. — Да, теперь я кажусь вам подлой. Еще бы, я была такая подлая, что рассказала вам обо всём, хотя могла бы молчать и никто на свете не узнал бы, почему вас арестовали! Да, никто! А я — я плохая. Это так. Я многое сделала плохо, и сделала нарочно. Хотите знать что-то о моей жизни? Или, может быть, придете в ужас? Я предала не только вас, но и Жиске, который был моим другом, и замуж вышла только для того, чтобы подстроить скандал. Делессер стал префектом благодаря моему предательству! А Морис, этот ваш приятель? Я с самого начала хотела его уничтожить, и я это сделала! А Мари? Вы хоть знаете, как я ее ударила? Правой рукой, изо всей силы, бриллиантовым кольцом по виску? Да, это всё я сделала. Я такая. Ну и что ж? В чем моя вина, если я так люблю вас? Видит Бог, я желала бы от этого наваждения избавиться, но ничего не выходит! И делала я все эти пакости, может быть, по глупости, а еще потому, что не хотела отдавать вас, Эдуард, и я никому вас не отдам, пусть она будет даже лучшая женщина в мире, потому что потерять вас для меня — это всё равно что умереть!

Это переходило всякие границы. Не в силах больше слушать такое, взбешенный до предела, Эдуард громовым голосом, в котором клокотал неописуемый гнев, крикнул:

— Черт побери, я не ваша собственность, чтобы вы меня отдавали или не отдавали!

Он не успел ни осмыслить, ни вообще-то понять то, что она ему сообщила. Он был поражен ее тоном, ее понятиями, ее громким голосом, тем, как весь этот разговор был похож на обыкновенный домашний скандал. Возглас Эдуарда, казалось, положил конец склокам. С побелевшим лицом Адель застыла, сразу умолкнув, будто растеряв и слова, и уверенность, глаза ее смотрели на Эдуарда, и в них стоял ужас. Потом, без всяких слов, она вдруг рухнула на пол так, что ее золотистые волосы расстелились по полу, и зарыдала до того громко, бездумно и отчаянно, как рыдают измученные жизнью прачки или жены, которых колотят мужья.

Эдуард не ожидал такого. Сейчас, рыдая так глупо и так по-детски, прижимая к лицу ладони и захлебываясь слезами, Адель утратила свой дерзкий облик, свою уверенность, свой шарм победительной красавицы и вдруг стала поразительно похожа на девчонку лет четырнадцати, крайне наивную и крайне глупую. Да, глупая девчонка. Может быть, именно это и заставило Эдуарда смягчиться. Поколебавшись мгновение, он подошел к Адель и помог ей подняться.

— Это лишнее, мадемуазель, — сказал несколько сухо. — Сцена заканчивается, и рыдания теперь ни к чему.

Она не ответила. Он усадил ее в кресло, подал стакан воды. Она стала пить, вздрагивая всем телом. Эдуард отступил на шаг. Она восприняла это как уход и, встрепенувшись, схватила его за руку. Ни слова не сорвалось с ее губ, она только смотрела на него умоляющими глазами. Снова вспоминая, что случилось по ее вине, и снова раздражаясь, Эдуард сказал, едва находя в себе силы говорить спокойно:

— Адель, если вы имели мужество совершить все эти низости, имейте же мужество вынести и презрение, которого ваши поступки достойны.

— Вы презираете меня? — прошептала она.

Он хотел ответить честно и резко, но заколебался, глядя на ее лицо. Можно было подумать, что ответ «да» ее убьет. Как ни удивительно, но он не чувствовал в себе сил быть с ней жестоким.

— Не будем об этом сейчас говорить, — сказал он холодным тоном.

— Мне это важно. Пожалуйста, — произнесла Адель.

— Поверьте, мадемуазель, благодаря вам у меня сейчас есть дела, которые кажутся мне более важными, чем разговоры на эту тему. — Он взялся за шляпу. — Посидите здесь, если вам дурно. А я вынужден вас оставить. Мне не хочется, чтобы полиция нашла меня здесь.

Она уже не удерживала его, в какой-то прострации глядя в одну точку и обеими руками сжимая стакан. Последние слова многое ей разъяснили. Граф де Монтрей не хотел, чтобы в столь патетическую минуту, как арест, рядом с ним оказалась Адель Эрио. Это было бы оскорбительно для истории рода. Кроме того, Адель была так опустошена, что уже ничему не могла возмущаться и не протестовала.

Эдуард вышел на улицу, немного постоял у парадного подъезда, вдыхая холодный воздух. Ветер был сильный и порывистый — гнул деревья, гремел жестяными вывесками, рвал полы каррика^[11]. Этот ветер охладил Эдуарда, привел в порядок мысли, и мало-помалу волна гнева и возмущения схлынула. По натуре очень сдержанный, даже меланхоличный, он усилил эти качества постоянными попытками смотреть на жизнь философски, и поэтому не способен был долго пребывать в состоянии негодования. Окликнув извозчика, он зашагал к экипажу, и, пока шел, ему даже стало как-то жаль Адель. Не было сомнений в том, что она совершила всё это необдуманно. По недоразумению. Да и как можно требовать какой-то мудрости от девчонки, которую мало чему учили, которая узнала так много скверного в жизни и которой только-только исполнилось восемнадцать. А еще было жаль, что всё так закончилось, что не будет у этой ночи продолжения, что слишком многое теперь встанет между ними, и не последним обстоятельством в этом ряду будут неприятности с полицией. Удивительно, но именно собственная судьба волновала Эдуарда всё меньше. Поначалу, едва уяснив, что говорит Адель, он был обеспокоен лишь тем, что уготовила эта неожиданность ему. Потом это чувство отступило. Усмехаясь, Эдуард подумал: «Ради чего, собственно, так дорожить той жизнью, которую я сейчас веду? Что в ней интересного? Что толку дрожать над этой внешней свободой, которая не дает ничего, кроме скуки?» Внутреннюю свободу он был готов отдать добровольно совсем недавно, ночью, когда сказал Адель, что любит ее. Но всё это сорвалось, и вот это было и вправду досадно. А еще было досадно то, что его имя будет замешано в банальнейшем политическом процессе. Имя графа де Монтрея, который на самом деле весьма мало сочувствовал какой-либо партии и, будь его воля, никогда бы не занимался организацией глупейших, несвоевременных, заранее обреченных на неудачу заговоров.

Подъезжая к дому, он еще успел подумать, что судить их всех, вероятно, будет Палата пэров, что не отделаться им теперь так легко и что очень много неприятностей это доставит бедной маме, которая еще не забыла несчастья наполеоновских лет и у которой останется теперь только кузен Жозеф. Это чувство — крайнее сожаление — было последним перед тем, как он вошел в родной отель де Монтрей и увидел, как к нему направляются жандармы и какие-то люди в штатском.

— Доброе утро, господа, — приветствовал он их. — Сожалею, что заставил вас так долго ждать.

Глава седьмая

Победа Антуанетты

Минуя нас,

судьба вершит дела.

Петроний

1

Дело, затеянное с подачи Адель Эрио, оказалось громким и принесло префекту полиции Габриэлю Делессеру известность опытного сыщика, человека на своем месте.

Было арестовано около полусотни человек, но самым поразительным в этой истории было не количество, а, так сказать, качество задержанных: добрый десяток из них составляли молодые люди, считавшиеся первыми парижскими денди, воспитанные, благородные, весьма знатного происхождения, те самые, о которых как о женихах мечтали многих девушки на выданье.

Общество сочло это кошмарнейшим произволом. Если к участникам лионских мятежей, грубым ткачам и начитавшимся Бабефа пролетариям, все испытывали только неприязнь, считая их кровожадными животными и бунтарями, то мятежники правых взглядов у всех вызвали сочувствие, потому что были красивы, смелы и молоды. Богатые дамы, чьи мужья-буржуа были заняты исключительно деланием денег, страстно тосковали по чему-то романтическому, а что может быть романтичнее, чем выразить свое восхищение узникам? У тюрьмы Ла Форс, где находились роялисты, выстраивались целые вереницы экипажей, и если бы заключенным разрешали до суда принимать посетителей, визиты занимали бы весь день.

Но свидания были запрещены, и Антуанетта де Монтрей, таким образом, не имела никакой возможности видеть Эдуарда. Графиня была потрясена неожиданностью всего случившегося. Первые дни после ареста ее единственного сына она пребывала на грани нервного срыва, а когда поправилась и попыталась обрести мужество, ее просто убивала мысль о том, что она даже не перемолвилась с Эдуардом, не сказала ему ничего важного, что могла бы сказать. Барон де Фронсак, развернувший лихорадочную деятельность по спасению племянника и готовый потратить на это всё свое состояние, увы, каждый день все более неважные новости: дело расценивалось как серьезное, и надеяться на освобождение до суда вообще казалось смешным.

Теперь режим Луи Филиппа чувствовал себя прочным и укрепившимся, теперь у короля уже не было необходимости из одного только страха освобождать виновных.

Антуанетта де Монтрей не вникала в юридические тонкости, предоставив это барону де Фронсаку. Каждый день она, поседевшая от боли и горя, в темном платье отправлялась на улицу Королей Сицилии в квартал Маре, где возвышался четырехугольный особняк, построенный еще в эпоху Возрождения и прежде считавшийся одним из самых красивых в Париже, а позже превращенный Людовиком XIV в тюрьму. Это место заключения казалось еще более мрачным оттого, что его большие окна были прикрыты накладными деревянными щитами. Графиня де Монтрей, которую поддерживала под руку горничная, бродила вокруг тюрьмы, с немым вопросом поглядывая на солдат, и, думая об этих щитах, с тоской догадывалась, как мало они пропускают света в камеры. Это изобретение явно не позволяло заключенным видеть окружающий мир, равно как и не давало возможности разглядеть их самих с улицы. Стало быть, Эдуард не мог увидеть свою мать, когда та стояла, застыв посреди тротуара, или оцепенело сидела в карете.

Единственным способом связи были письма. Письма, в которых не писалось ничего откровенного или тайного, в которых Эдуард сообщал лишь об обстановке и самочувствии. Антуанетта читала их, пытаясь хотя бы между строк вычитать что-то значительное, важное, и постоянно твердя своему кузену о том, что ничего бы не пожалела за одну минуту свидания с Эдуардом.

Жозеф, иногда сопровождавший ее к Да Форс, всегда отвечал отрицательно.

— Это невозможно, дорогая кузина. Поверьте, ради вас я готов сделать всё, что угодно, — полагаю, вас даже заверять в этом не надо, но когда я бессилен, я это признаю… Новый префект рад возможности доказать Луи Филиппу свою преданность. Вы же знаете, милая Антуанетта, этого Делессера — буржуа до мозга костей, грубый и надутый. Он знает одно: нынешний режим ему выгоден, а посему ненавидит всех, кто хотя бы мыслью на этот режим посягает.

— Он хочет выслужиться, — бесцветным голосом повторила графиня де Монтрей.

— Да, разумеется. Это прежде всего. Однако пора идти, моя дорогая. Если вы заболеете, я вовсе потеряю голову.

Графиня слабо улыбалась и позволяла барону себя увести. Однажды во время одного из таких визитов они увидели у Ла Форс роскошную карету из мореного дуба, на черных дверцах которой сиял герб князя Тюфякина.

Из экипажа вышла красивая молодая женщина в сопровождении горничной. Женщина была одета просто сказочно: соболиные меха, похвастать которыми могла далеко не каждая знатная дама, такие роскошные, будто только что из России, искрились на ее плечах, светлый капор прикрывал волосы и позволял заметить бриллиантовые сережки в ушах. Ее праздничный вид совершенно не вязался с мрачным настроением этого места.

— Глядите, — проговорила графиня де Монтрей, — я уже не впервые вижу эту молодую даму, просто удивительно. Неужели она имеет отношение к кому-то из заключенных?

— Бывают же такие низкие женщины, — произнес барон, скрипнув зубами.

Антуанетта вздрогнула:

— Жозеф, о чем вы говорите? Вы ее знаете?

— И вы ее знаете. Может быть, даже видели. Это Адель Эрио, известная публичная девка, та самая, с которой я когда-то свел Эдуарда, за что и проклинаю себя сейчас. — Барон де Фронсак мрачно закончил: — Ходят слухи, это она их предала.

Графиня побледнела:

— Их? Эдуарда и его друзей?

— Да. Точно выяснить не удается, но слухи ходят. И я в них верю. Это женщина настолько мерзкая, что могла сделать любую низость.

Рука Антуанетты лежала в руке барона, и он почувствовал, как задрожали ее пальцы.

Не сознавая, что делает, графиня оставила своего спутника и медленно, неуверенным шагом пошла вперед, пока, почувствовав ее приближение, Адель Эрио не обернулась. Какую-то секунду обе женщины застыли, глядя друг на друга. Лицо графини де Монтрей было непроницаемым и скорбным, как маска. Адель, не выдержав взгляда ее черных, пристальных, суровых глаз, побледнела и, так и не найдяв себе сил поприветствовать мать Эдуарда, порывисто схватила горничную за руку:

— Идем, Жюдит.

Они поспешно удалились. Антуанетта поглядела им вслед, а когда подошел Жозеф, негромко сказала:

— Вы были правы. Это она. Она их предала.

— Как вы это выяснили?

— Я почувствовала. У меня есть сердце, Жозеф.

Графиня де Монтрей умела любить всем сердцем, так, как любила своего мужа, погибшего двадцать семь лет назад, но, когда нужно было, она умела так же сильно ненавидеть. Что-то екнуло нее в душе, когда она смотрела на эту девку, любовницу ее сына, и она интуитивно поняла, что слухи об ее доносе правдивы. И, едва Антуанетта это поняла, она возненавидела Адель так, как только могла, и чувство это было десятикратно усилено жестоким материнским эгоизмом, ибо она подсознательно считала, что одна имеет право на своего сына и ни за что не отдаст ни капли его души в недостойные, неподходящие руки.

Адель была именно недостойна. И если бы Антуанетта была мстительна, ненависть графини дорого обошлась бы мадемуазель Эрио.

Но Антуанетта не умела мстить. Она затаила все свои чувства, скрыла их даже от Жозефа, и, невольно вспоминая о Мари, произнесла:

— Ах, эти бедные д'Альбоны… Как тяжело им сейчас приходится, ведь столько всего случилось скверного. И это тем более трудно сознавать, когда думаешь, что они, пожалуй, — наши единственные друзья.

— Нас вообще все меньше остается на свете, а во Франции и подавно, — мрачно заметил барон, имея в виду всё аристократическое сословие.

Графиня де Монтрей с болью в голосе добавила:

— И, подумать только, у меня до сих пор нет внуков! Можно ли так рисковать?! Каким легкомысленным был Эдуард, и как мало настаивала я! Мне надо было надоедать ему день и ночь, но добиться, чтоб он женился на милой Мари хотя бы из желания от меня отвязаться.

Барон осторожно возразил:

— Почему вы так прикипели к этой девушке? Она такая хрупкая и болезненная от рождения. Мне кажется…

— О, дорогой кузен, неужели вы думаете, что Эдуард женился бы на краснощекой крепкой девице? — с невольной улыбкой сказала Антуанетта. — Он даже не взглянул бы в ее сторону. Я благодарю Бога за то, что Мари удалось хоть немного его заинтересовать.

Да и вообще, эту девушку я знаю с самого рождения. Я полагаю, что если к ней относиться с уважением, предупредительно и ласково, она всегда будет здорова. Впрочем, что теперь говорить? — Она протянула Жозефу руку: — Пойдемте, кузен. Нужно посетить господина Паскье^[12] — его расположение может нам очень пригодиться.

2

Барон Паскье мало чем помог. 1 марта 1835 года, в день святого Обена, перед Палатой пэров, заседающих в Люксембургском дворце, предстала первая группа роялистских заговорщиков. Среди девятнадцати подсудимых были Эдуард де Монтрей и Морис д'Альбон. Публика, до предела заполнившая зал, выражала сочувствие роялистам, многие из которых, будто по насмешке судьбы, были молоды и хороши собой. Они говорили мало. Некоторые вообще отказались отвечать на вопросы, ссылаясь на клятву, которую давали, ввязываясь в заговор. Среди таких отказавшихся оказались граф де Монтрей и виконт д'Альбон. Генеральный прокурор Фран-Карре, выступивший на седьмой день процесса, обратил это молчание себе на пользу и в яркой громогласной речи объявил подсудимых опаснейшими врагами существующего строя, способными создавать и объединять большие группы людей, подготавливать перевороты и восстания, подстрекать к насилию и вести за собой других. Он потребовал для всех самого строгого приговора — каторги.

Мать Эдуарда и прочие родственники подсудимых сидели в первых рядах. Речь прокурора графине удалось выдержать с достоинством. С ней не случилось ни нервного срыва, ни истерики, никто не видел даже ее бледности, ибо графиня не поднимала вуаль. Но молодая виконтесса д'Альбон, которая была на седьмом месяце беременности, во время выступления прокурора потеряла сознание. Ее вынесли из зала, что очень растрогало публику. Присутствующие встретили окончание речи Фран-Карре протестующими возгласами и свистом. Заседание было прервано до следующего дня.

На другое утро в Палату пэров невозможно было пробиться. Должны были выступать защитники, самые лучшие парижские адвокаты, нанятые родственниками обвиняемых. Защитники выступали, и весьма успешно, но когда президент Палаты Паскье предоставил слово знаменитому Дюпону де Буссаку, адвокату Эдуарда де Монтрея, Дюпон поднялся и заявил:

— По соглашению с моим клиентом я отказываюсь защищать его.

В обстановке замешательства адвокат сел на свое место.

Тогда Паскье обратился к Эдуарду и спросил, не хочет ли он что-либо разъяснить.

— Ничего, господин президент, абсолютно ничего.

Решение Эдуарда отказаться от защиты стало полнейшей неожиданностью для графини де Монтрей и барона де Фронсака. Они были в ужасе: лишь позавчера им довелось говорить с Дюпеном де Буссаком, и они умоляли его спасти Эдуарда. Они не знали, что всего за день до защиты адвокат, встретившись со своим клиентом в тюрьме Ла Форс, договорился о новой тактике. Вернее, то была не тактика, а единственный выход, если принять во внимание взгляды Эдуарда. Говорить о своей непричастности к заговору и отсутствии доказательств вины он не мог: это оказало бы самое пагубное воздействие на его репутацию, да и вообще это была бы ложь, а лгать и изворачиваться из одного лишь страха быть осужденным Эдуард считал унизительным. Может быть, в этом был и некий расчет. Его молчание на суде оказалось предпочтительнее любого красноречия, ибо вызвало к нему жгучий интерес. Все думали: почему он отказался от защиты? В глазах дам граф де Монтрей стал настоящим героем, да и у многих членов Палаты пэров подобный стоицизм вызвал сочувствие.

Ничего этого ни графиня де Монтрей, ни барон понять не могли. Когда был объявлен приговор, они сочли это самым кошмарным следствием непонятного поведения Эдуарда на суде.

9 марта пэры в отсутствие обвиняемых вынесли свое решение: некоторые заговорщики приговаривались к каторге, некоторые — к различным срокам ссылки или тюрьмы.

Эдуард де Монтрей и Морис д'Альбон были приговорены к пяти годам ссылки в Алжире.

3

Адель на процессе не присутствовала, зная, что это может показаться многим нелепым и бесстыдным. Словом, откровенным издевательством над общественной моралью.

Слухи указывали на нее как на доносчицу. Ее связь с д'Альбоном подтверждала эти слухи: говорили, будто она донесла на него в полицию, потому что он не выплатил ей всё, что полагалось. То есть из жадности. Все то время, пока арестованные сидели в тюрьме и пока шел процесс, она физически чувствовала, как смыкается вокруг нее кольцо общественного презрения, даром что префект Делессер исполнял свои обещания и никому не говорил, будто мадемуазель Эрио причастна к раскрытию роялистского заговора. Были извлечены из забытья ее прошлые, выдуманные и не выдуманные низости, и ее перестали где-либо принимать, с ней даже избегали здороваться. Приемы и проституцию она решила прекратить еще раньше, но если не прекратила бы, то ощутила бы нынче всю степень общественного отчуждения.

Ее проведывали теперь только самые заядлые буржуа, которым было наплевать на всё, кроме денег, да еще люди, слепо преданные режиму Луи Филиппа. Ни те, ни другие ее не радовали. Впрочем, ее вообще ничто не трогало. И к бойкоту, который ей объявили, она оставалась в сущности равнодушна: у нее были душевные силы, чтобы вынести это.

Да, были. Несмотря на то, что на сердце у нее был камень, она вовсе не играла роль затворницы и пыталась не показывать, что стыдится или сожалеет. Она бывала во всех людных местах, дерзко и насмешливо усмехалась тем, кто теперь с ней не здоровался, старалась одеваться как можно тщательнее и наряднее, будто бросая этой роскошью вызов свету. Вопреки всему Адель хотела быть красивой и хотя бы внешностью вызывать восхищение. По ночам, когда слезы душили ее, она твердила себе: «Я выдержу это. Я должна».

Пока шло следствие, она посетила всех депутатов, с какими только была знакома, и если прославленный адвокат Дюпон де Буссак, известный сторонник Луи Филиппа, взялся защищать заговорщика, то в этом была заслуга не только Антуанетты, но и Тюфякина, через которого действовала Адель и который убедил адвоката взяться за это дело. Ничего большего, увы, она сделать для Эдуарда не могла. Муки ее были особенно тяжелы ночью, когда Адель оставалась одна и в душе ее воцарялся такой же мрак, как и за пологом кровати.

Она понимала сейчас, как легко было поступать бездумно, совершать злые поступки лишь из ревности и ненависти, и до чего теперь тяжело исправить содеянное. В ее глазах вина Эдуарда была совершенно ничтожной, вообще не стоящей разговоров. Тем более странно было осознавать, что из-за таких пустяков дело для него может закончиться каторгой.

Когда объявили приговор, она втайне вздохнула от облегчения и тотчас же стала использовать Тюфякина, чтобы добиться помилования. Ссылка в Алжир — это, конечно, не тулонская каторга, но все равно это звучало ужасно. Адель смотрела на карту, с трудом прочитывала неблагозвучные арабские названия и думала: о Господи, неужто из-за какой-то ерунды Эдуарда ушлют так далеко? К каким-то арабам, к кровавому Абд-аль-Кадиру, который убивает французов?! И ведь Эдуард вовсе не собирался жениться на Мари, это было всего лишь недоразумение! Она молилась не переставая, пока князь Тюфякин совершал очередной визит, но, увы, его усилия оставались безрезультатными. Совет министров был против каких-либо помилований, и старания Тюфякина, равно как и усердие матери Эдуарда, в конце концов не возымели никакого действия.

И тогда Фердинанд Орлеанский, с которым Адель продолжала встречаться и который немного знал о ее чувствах, посоветовал:

— Вам надо напрямую обратиться к моему отцу, дорогая.

— К королю? Но как?

— Запросто. Вы каждый вторник бываете в Тюильри. Отец очень ценит ваш голос, да и вообще у него слабость к красивым женщинам. Неужели вам нужно это растолковывать?

— Нет, я понимаю, что нравлюсь ему, — пробормотала Адель растерянно. — Но, Фердинанд, как можно осуществить то, что вы советуете? Ведь на этих вечерах всегда столько народу, и потом, все говорят, будто король не хочет помилования…

— Попытайтесь воздействовать на него юмором. — Фердинанд вздохнул: — Вероятно, мне следовало бы ревновать. Да и вообще, мне ведь вовсе не на руку помилование человека, который хочет отнять у меня трон…

— Ах, принц, — вскричала Адель, сжимая его руки, — я никогда вашего совета не забуду, а если вы еще и поддержите меня, когда я выскажу его величеству свою просьбу…

— Непременно. И помните: мой отец питает отвращение к суровым наказаниям.

Это была правда. Дуй Филипп, чей отец был казнен во время революции, подписывал помилование почти всегда, когда его о том просили, превозмогая любое министерское противодействие. И, кроме того, он вовсе не был человеком, который всегда и везде исповедует одинаковые принципы: любое обстоятельство могло привести короля в хорошее расположение духа и, соответственно, склонить к милосердию.

Дело осложнялось тем, что приговор и так считался довольно мягким — куда уж что-то смягчать? Какая-то ссылка в Алжире. Тюрьма или каторга — вот о чем стоило бы говорить.

И все-таки Адель решилась. Луи Филипп, обожавший юную красивую певицу и благодарный ей за доносительство, давно сделал Адель постоянной посетительницей Тюильри. Она явно была в милости. Король особенно любил, когда она декламировала марш, с которым Луи Филипп шел в атаку при Вальми. В один из вечеров она исполнила его, но, когда король попросил повторения, вдруг заупрямилась.

— Только в обмен на услугу, ваше величество, — заявила она, смягчая свою дерзость очаровательной улыбкой.

— Как! — возмутился король. — Говорить о делах в такую минуту?

— Об этом говорит весь Париж, сир, — скромно призналась Адель. — Позвольте и мне вставить слово.

— О чем же это говорить «весь Париж’'? — передразнил ее король.

— О пяти годах. О пяти жестоких годах, которые и заставляют сегодня сжиматься мой голос. Невыносимо петь и веселиться, когда вокруг столько жестокосердия!

— Вы имеете в виду приговор роялистам? — спросил король хмурясь.

— Да, ваше величество. Смягчите этот приговор, умоляю вас, и я спою марш по разу за каждый год, который вы, прошу прощения, роялистам скостите…

Она склонилась перед ним в почтительнейшем реверансе, юбки ее расстелились по полу, красивые руки были грациозно скрещены, под ресницами мелькало лукавство. Она знала, что это бесовское выражение Луи Филипп любит. И король вправду не устоял.

— Ах ты Господи! — сказал он, развеселившись. — Как можете вы, юная плутовка, именно вы за них просить?

Вместо ответа она склонилась еще ниже. Король сделал знак, и через минуту Адель подали бумажку, на которой была нацарапана цифра: «2,5». Это, вероятно, был новый срок ссылки. Требовать большего она побоялась.

— Я жду, — сказал король, — услуга за услугу.

Она улыбнулась, не показывая, что несколько опечалена:

— Договор дороже денег, сир. Я исполню марш два раза и в третий раз спою один куплет — это и будет ровно два с половиной.

Возвратившись домой, она сказала горничной, когда та ее раздевала:

— Я поеду с ним. Другого выхода нет.

Жюдит застыла на месте:

— Это о ком же вы говорите, мадемуазель?

— Об Эдуарде. Я не выдержу два с половиной года без него.

Она не объясняла ей всего, что чувствовала. Ей вообще казалось невозможным оставаться в Париже, когда Эдуард по ее глупости будет отправлен в Алжир.

Возможно, она подходила к этой проблеме по-детски, но решение ее поколебать было трудно. Она хотела наказать себя так же сильно, как был наказан Эдуард; без этого она никогда не смогла бы смотреть ему в глаза. Кроме того, Адель втайне надеялась, что там, в Африке, она сумеет всё наладить — ведь их последняя ночь была такая многообещающая… Если б не та ужасная размолвка, все закончилось бы на редкость хорошо. И, хотя Алжир был невесть как далеко и, признаться, ужасал ее, она успокаивала себя надеждой на то, что там, будучи единственной знакомой Эдуарду женщиной, вернет его. Это был ее единственный шанс, жизнь в Париже без него казалась кошмарной. Да, пусть она была зла, пусть Алжир — скверное место, но они помирятся, они со временем вернутся, и она ничего-ничего больше от него не будет требовать.

Горничная переспросила:

— Вы что же, забыли, куда его высылают?

— Знаю. Ну и что? Подумаешь, Алжир, — Она равнодушно передернула плечами. — Я, может, даже хотела бы, чтобы это было еще дальше, — так мне и надо за мою глупость…

Она ничего больше не сказала, углубившись в свои мысли, машинально вертя в руках щетку для волос. Жюдит давно беспокоилась по поводу настроения своей хозяйки — с тех пор, как арестовали этого несносного господина де Монтрея, который был почему-то страх как важен для мадемуазель Эрио.

Жюдит, уважая чувства своей госпожи, не высказывала своего мнения, полагая, что у каждой женщины есть какие-то свои причуды. Но теперешние намерения Адель вообще казалось ей помешательством. Жюдит, которая была на пятом месяце беременности и совсем недавно вышла замуж, было ясно, что сопровождать хозяйку она не сможет. Да ей и не хотелось. Но в то же время потерять службу — это было тоже весьма нежелательно.

Жюдит поостереглась высказывать свои мысли, но Адель и так было понятно, что она в ужасе. Впрочем, Мартэн, ее муж, выслушав ее, наверно, будет с ней согласен. И Гортензия разделит этот ужас. И Тюфякин… Но сейчас все это не имело для Адель значения. И меньше всего она волновалась о том, не сочтут ли ее окружающие женщиной, потерявшей от любви рассудок.

4

Эдуард после объявления приговора еще две недели оставался в тюрьме Ла Форс, в камере, где содержалось двадцать человек, и камера эта была размером с половину салона его матери. С утра и до десяти вечера здесь раздавались такие крики, гомон и шум, что невозможно было услышать собеседника. При всем желании нельзя было даже писать, поэтому Эдуард лишь изредка набрасывал несколько строк дяде и матери.

Когда приговор был объявлен, а позже срок ссылки уменьшен вдвое, к графу де Монтрею стали приходить посетители. Он был рад встретиться с матерью и бароном. Антуанетта, радуясь долгожданной встрече с сыном, оставалась тем не менее безутешна: Алжир казался ей местом верной смерти, куда король нарочно высылает своих противников, чтобы они все там умерли — либо от климата, либо от пуль арабов. Напрасно Эдуард уверял ее, что обладает превосходным здоровьем. Ее ничем нельзя было утешить. Некоторое облегчение она чувствовала лишь от того, что Эдуард в прошлом отказался от военной карьеры и его, в отличие от Мориса д'Альбона, не могли принудить к участию в военных действиях в Алжире.

Барон принес некоторые разъяснения по поводу дальнейшей судьбы осужденных. Их должны были по этапу доставить в Марсель, а оттуда на пароходе отправить в Оран^[13].

— Кому я обязан уменьшением срока ссылки? — спросил Эдуард у барона.

— Мы все за вас хлопотали, мой мальчик. Но, мне кажется, наибольшую роль сыграла Катрин д'Альбон. Она ведь беременна, и это всех трогает. Она побывала у господина Тьера, и это, видимо, подействовало.

— Катрин, конечно же, не поедет вслед за мужем, — сказал Эдуард.

— Разумеется, нет. Может быть, позже, если вы устроитесь и устроитесь хорошо, она и приедет к Морису. — Барон добавил: — Ваша мать Эдуард, в отчаянии от того, что никто вас не будет сопровождать.

Эдуард неторопливо и настойчиво произнес:

— Любезный дядя, я вас только об одном прошу: удержите маму, если ей вдруг придет в голову отправиться вслед за мной. Я и так доставлял ей не слишком много радости, мне бы не хотелось стать причиной ее смерти.

— Непременно попытаюсь. Я удержу ее, Эдуард. Об этом не беспокойтесь. Помолчав, барон сурово добавил:

— Вероятно, мне не стоило бы вас огорчать, потому что вам и так многое предстоит пережить, однако необходимо вас всё же предупредить. Повторяю, ваша мать в отчаянии, Эдуард. Состояние ее здоровья весьма скверное. Как только всё это устроится, я уговорю ее поехать на воды, чтобы немного отвлечься, ну а сейчас… остерегайтесь при встречах с ней говорить что-то такое, что расстроило бы ее. Вы всегда были ее жизнью, а в нынешней ситуации каждое ваше слово она воспринимает буквально. Прошу вас, будьте осторожны.

— Благодарю вас за заботу о матери. Однако я, дядя, не настолько жесток, чтобы усугублять ее переживания. Я не скажу ничего лишнего.

Он вообще весьма мало говорил о своих страданиях и о том, как ему живется в тюрьме. Барон, уже собираясь уходить, добавил:

— Представляете, я снова видел эту женщину внизу.

Эдуард молча смотрел на Жозефа. Тот раздраженно пояснил:

— Да-да, именно ее я видел! Сегодня она явилась с ребенком, уж не знаю, к чему это и зачем… Надеюсь, у вас хватит гордости ее не принять.

— Она с ребенком? — переспросил Эдуард.

— Да, с какой-то годовалой девчонкой. Всё это мерзко. Не понимаю, чего эта негодяйка от вас добивается.

В словах барона звучал упрек: им с графиней было известно о том, что Эдуард совершил нелепейший поступок — признал дочь Адель Эрио своей. Конечно, не время было говорить об этом, но барон не смог сдержаться. Эдуард распростился с дядей холодно.

Лежа на тюремной койке, заложив руки за голову и понемногу отключаясь от обычного шума, граф де Монтрей в который раз подумал об Адель. Она приходила к Ла Форс каждый день. По крайней мере, тюремщики докладывали что она пришла, и уже научились отличать эту красивую женщину, которую узник никогда не хотел видеть, от всех прочих дам. Они говорили: «Пришла та самая», и Эдуард отрицательно качал головой. Теперь она явилась с ребенком. Тем хуже для нее. При одной мысли о том, что она вздумала спекулировать и на ребенке, в душе Эдуарда закипела злость.

По-видимому, его догадка имела смысл, ибо тюремщик, который пришел чуть погодя, ему сообщил:

— Явилась та самая дама, сударь, только сегодня она еще красивее. С ней ребенок. Говорит, ваш ребенок. У нее слезы на глазах, сударь. Она просит, чтобы вы поглядели на ребенка, чтобы тот хоть увидел вас, прежде чем вы уедете.

Эдуард в ярости приподнялся на локте:

— Передайте ей, пусть ребенка принесет служанка или мой камердинер. И вообще, пусть не надоедает мне этими романтическими эффектами! Я не в силах с ней говорить, не в силах ее видеть — так ей и скажите. Скажите, что теперь уже ничто не поможет.

Он не мог думать о ней спокойно. И причиной тут была даже не ссылка, к которой он был приговорен. Нет, к ссылке он относился даже спокойно. Было так бессмысленно, однообразно и скучно жить здесь, в Париже, что Эдуард, может быть, был даже рад возможности испытать более острые ощущения. Именно остроты и новизны ему всегда и не хватало. Он хотел проверить, наконец, что, черт побери, он из себя представляет, на что способен и может ли делать что-либо, кроме как ходить в театр или рисоваться в Булонском лесу. Он вполне отдавал себе отчет в том, что Алжир не курорт и что осужденных не послали бы туда, будь там хорошо и приятно. По крайней мере, ему казалось, что он это сознает.

И все-таки основу его мыслей обо всем случившимся составляла не ссылка.

Невыносимее всего было то, что Адель оказалась другой. Что он, Эдуард, как самый неопытный юнец, воображал себе женщину, не имеющую ничего общего с действительностью. Смириться с тем, что Адель, которая была с ним в ту последнюю ночь на улице Эльдер, — всего лишь иллюзия, было трудно. Он до сих пор не мог простить ей этого обмана. До сих пор он имел неосторожность считать, что кого-кого, а уж Адель знает до самого дна, что всё может прочесть в ее глазах, — что ж, видимо, он слишком много на себя брал и был чересчур самодоволен. К обману со стороны других женщин, может быть, он бы легко привык, но именно Адель простить обман было трудно. Он не хотел ее видеть, полагая, что с настоящей Адель не знаком. А уж думать о том, что она наговорила ему в пылу ссоры — о предательстве Жиске, фиктивном браке, издевательстве над Морисом и Мари — было тем невыносимее, чем больше всё это походило на правду.

Прошло десять минут после ухода тюремщика, и Эдуарда вызвали в комнату для свиданий. Камердинер, которого графу де Монтрею разрешалось иметь даже в Ла Форс, появился в этой комнате с ребенком на руках, таким образом, было почти буквально исполнено то, что Эдуард приказал передать Адель.

Сама мадемуазель Эрио не показывалась, хотя, как следовало понимать, ожидала внизу, а ребенка сопровождала ее горничная, заносчивая смазливая особа, одетая не как служанка, а как зажиточная буржуазка, и очень чем-то недовольная.

Девчушка, которую принесли, была почти годовалая, с шапкой пушистых золотистых волос, чьи кудряшки выбивались из-под детского капора, с белой нежной кожей и огромными синими глазами — именно синими, а не голубыми, глубокими, чуть темноватыми, бархатными и серьезными. Эдуард, уже по этим глазам понимая, что ребенок плоть от плоти его, явный отпрыск дома де Монтреев, осторожно коснулся детской руки. Девочка посмотрела на него очень серьезно, но на пожатие не ответила и ничем не поощряла дальнейшее знакомство…Она была очень худенькая, хотя головку держала прямо и гордо. Конечно, в этой малышке чувствовалась некоторая сила и здоровье, но уж чересчур хрупкой она казалась: тоненькие, как прутики, руки, крошечные пальчики, худенькое личико, не румяное, а бледное. В ней совсем не было той пухлости, которой обычно отмечены розовощекие младенцы с рождественских открыток, да и эти синие глаза были не по-детски насторожены. Эдуард, совсем не ожидая, что его дочь окажется такой строгой и необычно настороженной на вид, невольно спросил:

— Почему же она такая маленькая? Она ходит уже?

Жюдит, в душе сильно недолюбливавшая графа де Монтрея по своим личным мотивам, резко ответила:

— Разумеется, ходит. Она пошла еще в девять месяцев. И вы не думайте, что она плохо ест. Просто мадемуазель такая родилась.

— Она не болеет, надеюсь? — спросил Эдуард, невольно морщась от чересчур бойкого тона служанки.

— Никогда не болеет. И даже когда резались первые зубы, не плакала. Дезире очень сильная девочка. Она пошла в мать.

Может быть, Жюдит была и права. Но, во всяком случае, Дезире нельзя было назвать даже красивой, она была скорее трогательной — бледная, с большим ртом и синими глазами, сияющими на худеньком личике, и. У многих она могла вызвать жалость и желание ее обнять, но у Эдуарда взгляд ее серьезных глаз вызвал скорее замешательство. Этот взгляд мог даже смутить. Не выдержав, граф де Монтрей произнес:

— К сожалению, я совершенно не умею обращаться с детьми. Отнесите девочку к матери. Думаю, ей там будет лучше.

— Не сомневаюсь, — дерзко ответила Жюдит, взяв Дезире на руки.

Эта встреча оставила тягостное впечатление. Эдуард мог предположить, что первое в жизни свидание с дочерью мало что вызовет в его душе, и он, видимо, останется равнодушным, но он совершенно не ожидал, что оно разбудит в нем ощущение вины.

Вины за то, что не любит свою дочь. Равнодушен и к ней. Возможно, эта крошечная девочка нуждалась в нем. Впрочем, всё это было так не вовремя и так бесполезно. Что говорить о дочери теперь, когда он оказался в тюрьме?

И всё-таки Дезире ему запомнилась. Очень запомнилась. Больше, чем если бы была пухлой и розовой, как другие дети. В ее облике было что-то утонченное и аристократическое. Что-то от Монтреев, а не от Адель. Он чувствовал в ней что-то родное, хотя ему и не удавалось почувствовать до конца, что он — ее отец.

В тот день был еще один визит. Втайне от семьи и от строгой матери в тюрьму Ла Форс явилась Мари д'Альбон и смогла добиться свидания с графом де Монтреем, назвавшись его невестой.

Эдуард не ожидал ее прихода. Все те незначительные отношения, что между ними были, прервались еще полгода назад, и время, проведенное в Аньере, стало для Эдуарда приятным, но весьма незначительным и туманным воспоминанием. Но тем неожиданнее было для него осознать, что приход Мари приятен ему. Ему стало легче. Приподняв темную вуаль, она взглянула на него так открыто и любяще, что ему невольно стало теплее на душе и он, забыв о приличиях, сжал ее нежную руку в своей. Легкий-легкий румянец разлился по щекам Мари. Не отнимая руки, явно ободренная таким приемом, она сбивчиво и взволнованно стала оправдывать свой визит самой искренней тревогой — как же, ведь они так давно знакомы, и, несмотря на то, что он старше, выросли вместе.

— Я уже много раз навещала Мориса, а вас ни разу.

— Мари, неужели вы оправдываетесь? Это совсем не нужно. Я рад. Я действительно рад вас видеть.

Потирая висок, он уже совершенно серьезно добавил:

— Полагаю, мадемуазель, уже давно у меня не было посетителей столь приятных.

Из того, что она говорила, можно было понять, что мадемуазель д'Альбон знакома с мельчайшими подробностями его дела, наизусть знает маршрут, который был уготован для ссыльных, и что они с ее отцом и матерью посетили добрый десяток влиятельных чиновников, добиваясь смягчения приговора, а уж бедная Катрин сумела встретиться с самим министром Тьером. Говоря о своей матери, которую, как она догадывалась, Эдуард недолюбливает, Мари извиняющимся тоном сообщила, что графиня д'Альбон, конечно, бывает слишком чопорна, однако, как и все д'Альбоны, любит Монтреев.

Эдуард даже не вслушивался в то, что она так взволнованно рассказывала. Он вдруг ощутил в этой девушке особую притягательность, даже очарование. Она отличалась от Адель и тем выигрывала.

В ней было столько чистоты и искренности, что Эдуард, разозленный фиаско, которое он потерпел с Адель, честно говоря, просто таял. Мари была высокая, хрупкая, очень изящная; она не умела или не смела подчеркнуть в себе женщину, но с ней можно было не бояться подвохов. Пристальным взором, рискуя ее смутить, Эдуард внимательно, уже по-мужски окинул ее лицо, всю фигуру, заметил высокую линию лба, румянец на щеках, взволнованные, полные боли серые глаза, родинку у нижней губы. Он был слишком опытен, чтобы не понять, что не безразличен ей. Может, даже больше, чем просто не безразличен. И тут он увидел едва заметный шрам или даже царапину у виска. Слова Адель о том, что она ударила сопернику бриллиантовым кольцом по лицу, мгновенно всплыли у него в памяти, наполняя его злостью и яростью. В эту минуту он почти ненавидел свою любовницу за то, что та посмела причинить боль такой нежной девушке, как Мари, — ведь та, несомненно, просила за брата или даже за него, Эдуарда, и просила справедливо. Да и вообще Адель сейчас казалась ему необыкновенно злой, не заслуживающей ничего хорошего, жестокой, презренной и невыносимой. Перерывая Мари, Эдуард негромко спросил, прикоснувшись к своему виску:

— Простите, мадемуазель, это… это она вас ударила? Та женщина?

Мари серьезно взглянула на графа:

— Вы говорите о мадемуазель Эрио? Да, это она.

— Я желал бы, чтобы боль, которую испытали вы, Мари, десятикратно вернулась к ней.

Слова прозвучали мстительно и жестко, что совсем не свойственно было для Эдуарда. Мари втайне полагала, что та женщина и так несчастна, но разве сейчас это имело какое-то значение? Ей вовсе не хотелось говорить о мадемуазель Эрио. Тон графа де Монтрея ободрил мадемуазель д'Альбон, и вдруг, собравшись с духом, она сказала то, что показалось бы ужасным любой приличной девушке. Впрочем, чувство, которое она испытывала, было таким чистым, что Мари недолго терзалась сомнениями. Совершенно искренне она произнесла:

— Господин граф, я знаю, что вы уедете очень далеко. И я знаю, что вы мне никогда ничего не обещали.

Эдуард молчал. Она добавила:

— Однако поверьте мне, сударь, и не подумайте, будто я бесстыдна. Для меня было бы наивысшим счастьем сопровождать вас, куда бы вас ни послали, всюду быть вам подмогой… сделать так, чтобы там, в Алжире, вы были хоть чуть-чуть счастливы.

— Мари, — прервал он ее, пытаясь обратить всё в шутку, — разве Алжир — это место для счастья? Или место такой прелестной девушки? Разве заслуживаю я подобного удовольствия?

— Не знаю, — честно призналась она. — Конечно, я боюсь. Но, господин де Монтрей, для меня было бы счастьем быть с вами, и в этом я убедилась. Я не ребенок и могу разобраться в своих чувствах.

— Иными словами, — сказал Эдуард, — вы хотите, чтоб я…

Впервые после своего признания она не выдержала и опустила глаза. Было уж слишком трудно сказать: да, я хочу, чтобы вы женились на мне. Это прозвучало бы слишком навязчиво. Она выразилась иначе:

— Господин де Монтрей, если мне придется стать женой кого-то другого, это будет для меня худшим бедствием, чем все возможные невзгоды в Алжире.

Он не сразу ответил. Именно это молчание и тишина сбивали Мари с толку, и поневоле ее начинал душить стыд. Краснея и отчаянно пытаясь перебороть это чувство, она горячо заговорила:

— Ах, ну вы же знаете, каковы мы, д'Альбоны. Я не кисейная барышня. Вы же видите, раз я решилась на такой разговор, стало быть, я не из тех, кто приличие ставит выше чувств. Вы думаете, я не перенесу Алжира?

— Вы ничем не заслужили таких страданий. Я ценю ваш порыв, но…

Ее серые глаза потемнели:

— Эдуард, я ничего не могу вам дать, кроме своего сердца, но, если вы его примете, никто не полюбит вас сильнее, чем я. Это правда.

Жаль, если… если единственное, что я имею, меня принудят отдать человеку совершенно незначительному, например, господину Монро.

Снова наступило молчание. Мари, не в силах что-то добавить, в растерянности ломала пальцы. Эдуарда тронули ее слова — он вообще ценил поступки, которые шли вразрез с воспитанием и приличиями. Совершив то, что она совершила, мадемуазель д'Альбон стала еще привлекательнее в его глазах, ибо оказалась не банальной. Да и ее желание заботиться о нем выглядело трогательным — ведь он был куда сильнее ее. Честно говоря, на какую-то секунду граф де Монтрей испытал сильнейший соблазн согласиться: да, не любя ее, или любя как-то странно, он действительно захотел получить верное, преданное, любящее сердце, которое всегда будет рядом. Он насилу сдержал себя.

— Мадемуазель, — произнес, он, целуя ее руку, — вы, вероятно, должны обдумать всё еще не раз. Уверен, когда вы подумаете, вы измените свои намерения.

— Значит, вы… — прошептала она с отчаянием.

— Значит, я, Мари, считаю себя не вправе принять такую жертву. Вы ничем не заслужили подобного наказания. Я буду отвратителен сам себе, если стану принимать то, что не заслуживаю. Поверьте, — добавил он с сожалением, — я очень странный, равнодушный и даже жестокий человек. И если, отказывая вам сейчас, я причиняю вам боль, поверьте, согласившись с вами, я причиню вам боль куда большую.

Она осторожно высвободила свои пальцы из его руки и вышла, едва сумев выговорить слова прощания.

Все еще считая брак с кем-либо делом совершенно немыслим, Эдуард имел неосторожность рассказать об этом визите матери, и его сообщение вызвало целую бурю. Редко когда граф де Монтрей видел свою мать такой взволнованной. Ее поражал не поступок Мари, неслыханный для всякой уважающей себя девушки, нет, она поражалась безумию и легкомыслию своего сына, у которого нет ума и сердца, чтобы оценить то, как ему повезло.

— Это ваш единственный шанс, Эдуард. Вы погибаете, разве это не понятно? Мне жаль было видеть, как вы погрязаете в распутстве, в безделье, в скуке и пороках, жизнь была для вас бесцельна, это я прекрасно видела, и вы даже не хотели найти для себя какую-то цель!

— А вы думаете, я на что-то способен? — спросил Эдуард усмехаясь. — Что ж, положим, после Алжира это станет ясно.

— Подарите мне внуков! — взмолилась Антуанетта, сжимая руку сына. — Ах, мой мальчик, вы не представляете, какую боль мне причините, если отвергнете это предложение. Можно ли найти девушку более достойную? Мари добра, чиста, как ангел, у нее светлая душа, и она любит вас.

Девушка согласна ехать с вами в ссылку… многие ли богатые наследницы пойдут на такое?

— Мама, — попытался остановить ее Эдуард, — Мари так хрупка. Что вы говорите? Может статься так, что Алжир окажется для нее могилой. Там тяжелый климат, пески, насекомые… Я никогда не пойду на такое.

— Если вы не послушаете меня и отправитесь в ссылку один, это станет могилой для меня, Эдуард. Выбирайте, что предпочтительнее. Видит Бог, у меня больше нет никаких сил страдать и мучиться из-за вас. На мой век боли выпало даже слишком много. Вы знаете, что я редко жалуюсь, но когда жалуюсь, значит, для этого есть основания.

Графиня де Монтрей похудела и постарела после того, что случилось с сыном, лет на десять. И раньше стройная, она казалась теперь просто прозрачной. Глаза, окруженные тонкой сетью морщинок, были обведены темными, почти черными кругами, уголки губ опустились, у рта залегли складки, а в волосах, чей аромат Эдуард знал и любил с детства, заметны были целые локоны седины. Эдуард заметил, как бессильно лежат на коленях ее руки, как слаб голос и измучено лицо. Сердце у него сжалось. Впервые в жизни он с невероятной ясностью ощутил, какой болью и горем стала бы для него потеря матери — женщины, которая всегда была рядом, любила его горячо и беззаветно, все свои силы отдала ему, которая пыталась даже быть незаметной и не мешать своему сыну, которая хотела от него лишь одного — нескольких минут искреннего разговора и теплоты.

Он порой даже не ощущал ее присутствия, считая себя взрослым, но ведь пока у него была мать, оставались какие-то тылы. Оставалась защита, что ли? Эдуард болезненно усмехнулся, взъерошив волосы, и впервые подумал: почему бы нет? Почему бы не подарить матери хотя бы это, если она будет от этого счастлива?

— Эдуард, — проговорила графиня. — Что вы мне скажете?

— Если я скажу «да», это будет несправедливо по отношению к Мари.

— Это будет справедливо по отношению ко мне, мой мальчик. Позвольте мне хоть раз за всю жизнь ощутить себя эгоисткой. Я всегда так мало хотела для себя.

Больше она ничего не сказала на эту тему, предоставляя принимать решение сыну. А Эдуарда, как у всякого человека, были свои слабости. Как бы там ни было, а Алжир оставался ужасным местом. Он был бы святым стоиком, если б не хотел, чтобы рядом с ним был хоть кто-то, с кем он знаком и кто его любит.

Да и почему Мари будет так уж плохо? О, разумеется, его не сжигает страсть к ней, но ведь он, пожалуй, сможет обращаться с ней уважительно и ласково. И, хотя в душе Эдуард был невысокого мнения о жизненных принципах своей матери, он заставил себя задуматься: а может, в этом браке и есть выход? Может, он-то и станет избавлением от бессмыслицы существования?

Он не был уверен в этом, но почему бы не попытаться, если все этого хотят? Почему бы не доставить им удовольствие?

А еще его тянуло теперь подальше от Адель. Слишком опутанный ее чарами, все еще им подвластный, Эдуард желал освободиться от них любой ценой. Умом он не желал больше связи с такой женщиной, как мадемуазель Эрио. Возможно, брак хоть на время поможет выбросить из головы мысли о ней, которые становились назойливыми и мешали спать. И, возможно, эта женитьба станет для Адель наказанием. Она, похоже, считала, что приобрела графа де Монтрея в собственность. Если он женится, это поможет ей избавиться от столь странного сорта любви и, кроме того, тогда уж будет за что ехать в Алжир.

Чуть позже он, приняв решение, вообще выбросил из головы все сомнения. Мысль — враг чувства, и Эдуард решил отдаться на волю судьбы. За день до отправки ссыльных из Ла Форс в Марсель, граф де Монтрей был обвенчан в тюрьме с мадемуазель Мари Аделаидой д'Альбон. Сразу после этого новобрачные расстались. Эдуард должен был уехать из Парижа уже на следующий день. Мари Аделаида могла последовать за ним, но за собственный счет, и выехать из Марселя другим пароходом.

Встретиться им было позволено только в Оране.

5

Военный корвет «Бесстрашный» отчалил из марсельского порта тихим мартовским вечером. Судно было перегружено, двигалось медленно и поэтому еще очень долго было видно, как трепещет над фортом Сен-Жан трехцветное знамя. Чем больше сгущались сумерки, тем сильнее становился ветер. Когда солнце, похожее на золотисто-красный кокон, исчезло за горизонтом, и растаяли последние его блики на волнах, кромка моря, разделяющая корабль и землю, стала так широка, что Марсель полностью исчез из поля зрения. Довольно сильно качало, и капитан «Бесстрашного», ярый орлеанист, не без злорадства подумал, что путешествие покажется не слишком приятным тем пассажирам, которые не по своей воле оказались на борту судна.

«Бесстрашный» должен был доставить в Алжир не только подкрепление, боеприпасы, продукты и амуницию, но и четырех ссыльных молодых людей, за которых капитан отвечал перед самим генерал-губернатором Алжира. Впрочем, ссыльные, если и думали сейчас о чем- то, то скорее не о качке, а о собственных судьбах. Все они содержались в одной каюте: Эдуард де Монтрей, Морис д'Альбон, Жан де Вилльнев и Луи дю Шатлэ.

Жан, откупоривая бутылку, сказал:

— Следует выпить, господа. Не сомневаюсь, что никому это путешествие приятным не кажется.

Вино поможет справиться с меланхолией.

— Только не мне, — отозвался Морис.

— Ну, с вами, дорогой виконт, всё ясно. Вы слишком многое оставили на континенте.

Жан повернулся к графу де Монтрею:

— А вы, дорогой друг? Что с вами? Разве не должна приехать к вам ваша прелестная молодая супруга и разве нет у вас надежды на счастливую жизнь?

— На счастливую и добродетельную жизнь, — нравоучительно сказал господин дю Шатлэ.

— Теперь в нашей компании два холостяка и два женатых. Я не хочу обидеть вашу сестру, Морис, однако мне всегда казалось, что нужно что-то из ряда вон выходящее, чтобы Эдуард женился.

Эдуард впервые заговорил после того, как судно отчалило:

— Я думаю, господа, нам всем придется вести жизнь крайне добродетельную, иного в Алжире нам не позволят.

— Клянусь, вы сейчас скажете, — воскликнул Луи де Ливаро, — да-да, скажете: «В сущности, нет смысла ни в добродетели, ни в разврате!» Разве не так? Разве не угадал я ваши мысли?

Все засмеялись. Улыбнувшись, Эдуард предложил:

— Давайте выпьем. Действительно, это самое лучшее, что мы можем сейчас сделать.

После того, как бутылка была опустошена, разговор стал касаться только того, что ждало всех четверых в Алжире.

Мало того, что это всех волновало, это еще и помогало отвлечься от мучительных мыслей о Париже, Франции, об оставленных на родине привязанностях. Все трое завидовали Эдуарду, ибо только к нему одному должен был кто-то приехать. Все знали Мари д'Альбон, знали, как она хороша, поэтому считали графа де Монтрея самым большим счастливцем в их компании. Лишь Жан де Вилльнев, воевавший в Алжире в 1827 году, еще при Карле X, и участвовавший в победном походе маршала Бурмона, несколько успокоил друзей тем, что уверил, что в Африке, как и везде, есть хорошенькие женщины, и среди них много француженок.

Он один, кроме того, мог кое-что рассказать об обстановке в Алжире, ибо хоть чуть-чуть в ней разбирался. Недавно король произвел значительные перестановки в руководстве колонией: генерал Демишель, потерпевший множество поражений от арабов, был отозван и его место в Оране занял генерал Терзель, убежденный сторонник продолжения войны до победного конца. Да и новый генерал-губернатор Друэ д'Эрлон был всецело за то, чтобы превратить Алжир во французские владения на севере Африки, — это значило, что военные действия будут разгораться и, стало быть, вполне возможно, что ссыльных привезут в армию. Это еще было неясно, но они такое предвидели. Среди них был только один штатский — Эдуард.

Он не принимал участия в разговоре. Лишь только один раз, когда Вилльнев упомянул о генерале Терзеле, граф де Монтрей вздрогнул и переспросил, будто уточняя имя. Потом он снова стал безразличен и, вытянувшись на корабельной койке, предался исключительно собственным размышлениям.

На несколько минут ему удалось задремать. И вдруг, сквозь сон, сквозь обрывки мыслей об Алжире и навязчивый туман, стоявший в голове, в ушах прозвучал очень ясный вопрос, произнесенный голосом чистым, веселым и чуть дерзким:

— Вы всегда так грустны, сударь? Боже мой! Мама будет просто несчастна, увидев ваше лицо. У нас все веселы!

Эдуард содрогнулся, хватаясь рукой за голову. Он сразу понял, что это и о чем именно он думает. Мысли об Адель, как бы он их ни глушил,прорывались из подсознания даже во сне, да еще так ярко, что от реальности услышанного голоса у него холодный пот выступил на лбу. Неизвестно почему, но помимо его воли в памяти всплывали то одни, то другие сцены того счастливого лета 1833 года, — он сам удивлялся, до чего хорошо всё помнит и досадовал на себя за это. Возглас, который он сейчас так явственно услышал, касался той самой первой встречи с Адель и, как герцог Бэкингем помнил мельчайшую складку на одежде Анны Австрийской, так и Эдуард мог вспомнить всё, что тогда происходило.

— Я Адель, — сказала она, протягивая ему руку. — Госпожа Эрио — моя мать. Вы никогда еще у нас не были? Ах, вы не пожалеете, что пришли. Когда я покажу вам наши цветы, сыграю на рояле да еще познакомлю вас с моей гвардией, вы тоже стане нашим другом и, конечно же, лицо у вас будет веселое, не такое, как сейчас!

Эдуард не мог оторвать взгляда от ее глаз: русалочьи, миндалевидные, они сами по себе были красивы, но ему казалось, что их выражение меняется с головокружительной быстротой: только что капризный бриллиантовый блеск, потом теплота, робость, невинность, и, наконец, в них заплескалось что-то вроде робкого кокетства. Она спросила:

— У вас правда нет серьезных причин грустить?

Он улыбнулся.

— Нет, мадемуазель. Мое лицо обманчиво.

— У вас очень красивое лицо. — Потом, позже, не подозревая ни об одной мысли Эдуарда, она прошептал а- растерянно, наивно, совсем по-детски: — Я так…так рада, что вы пришли сегодня.

…На другой день они были в кафе, и она, оскорбленная каким-то франтом, едва сдерживала слезы. Он попросил ее улыбнуться, поднес к губам ложечку мороженого и, когда она неловко проглотила, сказал:

— Жизнь прекрасна, Адель. Честное слово. Съешьте еще, и тогда я скажу вам что-то важное.

Она открыла рот и снова взяла губами мороженое с ложечки, которую держал он.

Слез уже не было в ее глазах. Он смотрел на нее почти зачарованно, потом негромко произнес:

— Адель, я люблю вас.

— Что? — Она, казалось, не ожидала такого.

— Да-да, не удивляйтесь. Я люблю вас. Я даже скажу вам больше: уже очень давно я никого так не любил. Вы очень нужны мне сейчас. Обещайте, что не покинете меня.

И, хотя он говорил это весело, немного даже шутливо, она отнеслась к этому весьма серьезно. Кровь отхлынула от лица Адель, и она произнесла — торжественно, будто давала клятву:

— Нет, что вы, об этом и речи быть не может. Я никогда вас не покину. Это… ну, это же невозможно. Разве не говорила я вам? Мне кажется, вы всегда были в моей жизни и я никогда-никогда не смогу с вахт расстаться. Это даже не любовь. Это…

Помолчав, она прошептала, робко поднимая на него глаза:

— Это судьба.

Эдуард скрипнул зубами, сдерживая стон, и его рука изо всех сил смяла подушку. Эти воспоминания причинили боль. Да, настоящую боль, а причинить ему боль было трудно. Он ко всему привык, и, похоже, единственным уязвимым местом у него была Адель.

Он не чувствовал себя женатым человеком и, при всем уважении к Мари, не мог заставить себя думать о ней более пяти секунд. Его больше всего мучило то, до чего не похожа оказалась жизнь на все их с Адель мечты и клятвы.

Если это действительно судьба, то почему она так отличалась от той, о которой говорила Адель? Она сказала, что не могла бы с ним расстаться, однако рассталась же. Всё вышло наоборот. И Эдуард не мог понять: где же была настоящая Адель? Та, которую он и вправду любил? И, черт побери, возможно, продолжал любить и теперь?

Он не мог взять в толк: как могло это случиться? Та девочка с ясными зелеными глазами, с чистой душой, наивная, светлая, живая, воплощенный порыв любви и искренности — как могла она превратиться в злую фурию? Как могла стать жестокой? Почему? Да и стала ли она такой? Эдуард выяснил многое из ее жизни, выслушал множество злых пересудов о ней, однако, черт возьми, как бы его ни убеждали и как бы он ни заставлял себя поверить, что случившееся с ней — правда, что-то в нем сопротивлялось этому. Не могла Адель, которая прошептала ему на берегу Сены: «Вы заполнили меня всю, до самого донышка, и оттого я счастлива», которая плакала, слушая рассказы о его детстве, быть низкой и подлой. В это нельзя поверить. Это нельзя объяснить. А если это так, то не он ли виноват в этом?

Этот вопрос, касающийся вины, не отпускал его уже давно. Эдуард думал над этим, признавался сам себе, что виноват, что был слишком черств и глух к Адель, когда было так много надежды на счастливое развитие событий.

Теперь ему, казалось, было уже не по силам найти выход из положения, понять, как же всё-таки достичь гармонии и вернуть то, что утрачено. Нет, уже решительно нет никакого выхода. Всё спуталось в такой клубок, что бесполезно было думать об этом. И даже когда перед кораблем замаячили окутанные голубой дымкой горы Алжира, стали видны белые домики вдоль побережья и скудные пальмовые рощи, Эдуард не пришел ни к какому выводу. Жребий у них с Адель был разный — на этом следовало остановиться.

В то время, когда Эдуард размышлял о прошлом, находясь на борту «Бесстрашного», Адель оставалась в Париже. Уже утихла и притупилась боль, вызванная известием о женитьбе Эдуарда, смягчилось чувство возмущения — как же, ведь граф де Монтрей оказался самым обыкновенным обманщиком, уверял ее, что и не думает ни о каком браке, а сам женился… Исчезла даже та болезненность, с которой Адель поначалу осознала, что Мари д'Альбон нанесла-таки ей поражение, — да, всё утихло, стало приглушеннее, и на смену страданиям пришел странный и неожиданный, казалось бы, вопрос: а к чему всё это? Был ли смысл так переживать?

Все последние месяцы сердце Адель было переполнено болью и ненавистью до самых краев, так, что ей было очень тяжело жить. Потом боль и количество обид стали слишком велики. Она попыталась сбросить их с себя, как нечто ненужное, и такое облегчение нахлынуло на нее, что она поначалу даже ослабела.

Захотелось заняться не злопамятным накоплением боли, а… а чем-то другим. В конце концов, она попытается жить без Эдуарда и, вероятно, сможет.

В комнате было темно, лишь несколько светлых полосок пробивались с освещенной улицы сквозь опущенные шторы. Адель взяла на руки Дезире, которая проснулась и стала всхлипывать, и с ней на руках подошла к окну. На улице еще ярко горели фонари. Они тянулись, словно две длинные цепочки из больших золотых звеньев, которые там, вдалеке, уменьшались и сливались, образуя суживающуюся золотую ленту. Длинные вереницы экипажей с номерами неподвижно стояли поодаль. Еще дальше, на перекрестке, то и дело проносились фиакры и мелькали люди, окутанные светящейся пылью, которая клубилась и поднималась над темными высокими зданиями.

— Ну, что, моя дорогая, — сказала Адель негромко, — твой отец отказался от нас. Видимо, придется жить без него.

Дезире шевельнулась у нее на руках, доверчиво прижимаясь головкой к теплой щеке мамы, и в этом ее жесте при желании можно было прочесть как согласие, так и несогласие.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Самый младший сын короля.

(обратно)

2

Герцогиня Беррийская, мать малолетнего герцога Бордосского, которого роялисты считали самым законным претендентом на престол, устраивала многочисленные, вплоть до вооруженных, заговоры против Луи Филиппа.

(обратно)

3

Знаменитые битвы 1792 года, в которых французская армия разгром ила австрийцев.

(обратно)

4

Так иносказательно во Франции было принято именовать детей короля.

(обратно)

5

Неофициальный глава роялистского подполья.

(обратно)

6

В этом году герцогиней Беррийской была предпринята попытка высадки десанта на территорию Франции и вооруженного захвата власти. Попытка закончилась неудачей.

(обратно)

7

Тогдашний военный министр

(обратно)

8

Легкое вино, розовое или белое, одна из разновидностей бордосского. «Праздник божоле» французы обычно отмечают в ноябре, смакуя новое, молодое вино.

(обратно)

9

Французские слова «гурмэ» и «гурман» обозначают разные понятия. Гурман — это человек, который любит покушать. Гурмэ — тонкий ценитель «высокой кухни», всего изысканного в кулинарии.

(обратно)

10

Мадам Дон (в Париже ее называли «безделушка Софи»), супруга крупного биржевого маклера, впоследствии — главного казначея министерства. Значительно увеличила состояние супруга, укладываясь на кушетку со всеми банкирами Парижа. С 1827 года стала любовницей журналиста Адольфа Тьера, пообещав ему: «Я сделаю тебя государственным деятелем!» После революции 1830 года карьера Тьера действительно пошла вгору — через некоторое время он стал министром внутренних дел. Мадам Дон имела репутацию женщины, вершащей большие дела в политике.

(обратно)

11

Каррик — верхняя мужская одежда, по покрою похожая на редингот с двумя или тремя воротниками-пелеринами, покрывавшими плечи.

(обратно)

12

Барон Паскье в то время был председателем Палаты пэров.

(обратно)

13

Оран — город и порт в Алжире, на Средиземном море.

(обратно)

Оглавление

Роксана Гедеон Звезда Парижа

Адель Эрио- 2

Глава четвертая

Первые вершины

1

2

3

4

5

6

7

8

Глава пятая

Первые жертвы

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Глава шестая

Мадам де Гелль

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Глава седьмая

Победа Антуанетты

1

2

3

4

5

*** Примечания ***