КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Рассказы о русском характере [Валентин Петрович Катаев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Василий Гроссман

Василий Семенович Гроссман

Жизнь

I
Вот уже две недели, как небольшой отряд красноармейцев с боем пробивался по разрушенным войной шахтным поселкам, шел донской степью. Дважды немцы окружали его, и дважды рвал отряд кольцо окружения, двигался на восток. Но на этот раз прорваться было невозможно. Немцы окружили отряд плотным кольцом пехоты, артиллерии, минометных батарей.

Вопреки логике и разуму, казалось немецкому полковнику, они не хотели сдаваться. Весь фронт отошел на сто километров, а жалкая горсть советской пехоты, засев в развалинах надшахтного здания, продолжала стрелять. Фашисты били по ней день и ночь из пушек и минометов. Подойти близко не было возможности: у красноармейцев имелись пулеметы и противотанковые ружья. Запас боеприпасов у них, очевидно, был велик: они не жалели патронов.

Вся история приняла скандальный характер. Армейское начальство прислало раздраженную, насмешливую радиограмму: не нуждается ли полковник в поддержке корпусной артиллерии и танков? Полковник, оскорбленный, огорченный, вызвал начальника штаба.

– Вы понимаете, – сказал он, – что славы нам не принесет разгром этого жалкого отряда, но каждый лишний час его существования – это позор мне, вам, всему полку.

С рассветом началась обработка развалин тяжелыми полковыми минами. Пудовые желтопузые мины послушно и точно шли на цель. Казалось, каждый метр земли вспахан, взрыт. Было истрачено полтора боекомплекта, но полковник приказал не прекращать огня. Мало того – он ввел в действие стопятимиллиметровые батареи. Дым и пыль высоко поднялись вверх, в грохоте обрушились высокие стены копра. «Продолжать огонь», – сказал полковник. Камни летели во все стороны, железная арматура рвалась, как гнилые нитки. Бетон рассыпался. Полковник смотрел в бинокль на эту страшную работу.

– Не прекращать огня, – снова повторил он.

– На каждого русского мы, вероятно, выпустили пятьдесят тяжелых мин и тридцать снарядов, – проговорил начальник штаба.

– Не прекращать огня, – упрямо сказал полковник.

Солдаты хотели есть, устали, но им не пришлось ни завтракать, ни обедать.

Только в пять часов дня полковник дал сигнал общей атаки. Батальоны рванулись к развалинам с четырех сторон. Все было подготовлено. Атакующие имели на вооружении автоматы, ручные пулеметы, мощные огнеметы, взрывчатку, ручные и противотанковые гранаты, ножи, лопаты. Они приближались к развалинам, гася в грозном крике, в грохоте и лязге страх перед людьми, засевшими в надшахтном здании. Атакующих встретило молчание. Ни одного выстрела. Ни одного шевеления, Первым ворвался разведывательный отряд.

– Рус! – кричали солдаты. – Где ты, рус?!

Камни и железо молчали. Естественно, первой пришла в голову мысль: русские перебиты все до одного. Офицеры приказали произвести тщательные поиски, вырыть тела, донести об их количестве.

Поиски длились долго, но трупов не было обнаружено. Во многих местах стояли лужи крови, валялись окровавленные бинты, изодранные запачканные кровью рубахи. Поиски обнаружили четыре ручных пулемета, исковерканных немецкими снарядами. Консервных банок, пакетов пшенного и горохового концентрата, кусков сухарей найдено не было В одной яме разведчик обнаружил наполовину съеденную кормовую свеклу. Солдаты исследовали эксплуатационный ствол шахты: отовсюду вели к стволу следы крови. К скобе, вбитой в деревянную обшивку, была привязана веревка. Очевидно, русские спустились по аварийным скобам в шахту и унесли с собой раненых. Трое смельчаков-разведчиков, обвязавшись веревками, держа наготове ручные гранаты, стали спускаться по стволу. Пласт залегал мелко, глубина ствола была не больше семидесяти метров. Едва разведчики достигли шахтного двора, как начали отчаянно дергать веревку. Их вытащили без сознания, в крови, огнестрельные раны на их телах подтвердили, что русские находятся в шахте. Ясно было, что долго им там не пробыть – найденная наполовину изглоданная свекла свидетельствовала: продовольствия у русских нет.

Полковник сообщил обо всех этих событиях наверх и получил снова от начальника штаба армии исключительно желчную и язвительную телеграмму: генерал поздравлял его с успехом и выражал надежду, что в ближайшие дни окончательно удастся сломить сопротивление русских. Полковник пришел в отчаяние. Он понимал, что становится смешным.

После этого были приняты следующие меры.

Дважды спускали по стволу бумагу, писанную на русском языке, с предложением сдаться. Полковник обещал сдавшимся сохранить жизнь, раненым – помощь. Оба раза на бумаге была карандашная резолюция: «Нет» После этого пришли немецкие химики и забросали ствол дымовыми шашками. Но, очевидно, отсутствие диффузии воздуха помешало дыму распространиться по подземной выработке. Тогда полковник велел собрать женщин из шахтерского поселка и объявить им, что, если сидящие в шахте красноармейцы не сдадутся, все женщины и дети в поселке будут расстреляны. Женщинам было предложено избрать трех делегаток. Этих делегаток спустят в шахту, и они обязаны уговорить красноармейцев сдаться ради спасения женщин и детей. Если красноармейцы откажутся сдаваться, ствол шахты будет взорван.

В делегацию вошли: жена крепильщика Нюша Крамаренко, Варвара Зотова, работавшая до войны на углемойке, Марья Игнатьевна Моисеева – тридцатисемилетняя женщина, мать пятерых детей. Старшей ее девочке было тринадцать лет. Муж ее, запальщик, не работал на шахте с тридцать восьмого года: ему при разбуривании стакана выжгло глаза. Женщины просили немцев разрешить спуститься с ними в шахту старику забойщику Козлову: они боялись, что заблудятся без провожатого, так как после газопуска красноармейцы, вероятно, ушли в дальние выработки. Старик сам вызвался проводить их. Немцы приспособили над стволом ворот и блок, прикрепили к нему «букет» – деревянную бадью, используемую обычно на проходках, и закрепили трос, снятый с подорванной клети.

Делегацию отвели к шахте. Толпа женщин и детей с плачем шла следом. Сами делегатки тоже плакали – они прощались с детьми, со своими родными, с поселком, с белым светом.

Бабы со всех сторон кричали:

– Нюшка, Варька, Игнатьевна! На вас вся надея! Уговорите их, голубчиков, проклятых, постреляют нас, окаянные, пропадем мы, и дети наши пропадут, подушат, как кутенят.

Делегатки, плача, кричали:

– Да нешто мы сами не знаем, у самих дети!

Старик Козлов шел впереди, припадая на левую ногу, – ее смяло во время обрушения кровли при проходе западного бремсберга. Он шел, мерно размахивая зажженной шахтерской лампой, спешил уйти вперед от кричащих и плачущих баб: они нарушали торжественное настроение, которое всегда приходило к нему при спуске в шахту. И сейчас, обманывая себя, он представлял, как клеть опустит его в шахту, как сырость коснется лица его, как придет он в забой по тихой продольной, освещая лампочкой темный ручеек, бегущий по уклону, и покрытые жирной пухлой угольной пылью балки крепления. Он снимет в забое шахтерки, сложит их, засечет куток и пойдет рубать мягкий коксующийся уголек. Через час зайдет к нему в забой кум, газовый десятник, и спросит: «Ну что, рубаешь?» И он утрет пот, улыбнется и скажет: «А что ж с ним делать, рубаю, пока жив. Посидим, что ли, отдохнем?» Они сядут у воздушника, поставят лампочки, вентиляционная струя будет мягко обдувать его черное, блестящее от пота тело, и они поговорят, не торопясь, о газовом угольке, о новой продольной, о кумполе, выпавшем на коренной штрек, посмеются над заведующим вентиляцией Потом кум скажет: «Ну, Козел, с тобой тут всю упряжку просидишь», – посветит лампочкой и пойдет. А он скажет: «Иди, иди, старый», – а сам возьмет обушок и давай по струям рубать в мягкой черной пыли. Шутка ли, сорок лет при таком деле!

Но как ни торопился хромой старик, бабы не отставали от него. Плач и визг стояли в воздухе; вскоре весь народ подошел к развалинам надшахтного здания. Ни разу Козлов не был здесь с того дня, как бледный, с трясущимися руками пузатый инженер Татаринов, когда-то, молоденьким штейгером, строивший этот копер, самолично не подорвал толом надшахтное здание. Это было дня за два до прихода немцев.

Козлов огляделся вокруг и невольно снял шапку. Бабы выли и причитали; холодный мелкий дождь падал деду на лысину, щекотал кожу. У него было чувство, словно он снова на кладбище, в осенний день, подходит к открытому гробу проститься со своей старухой. Немцы стояли в пелеринках и в шинелях, переговариваясь, покуривали сигарки, поплевывали, словно все это смертоубийственное дело шло само собой. Только один здоровенный солдат, с совершенно рябым лицом и большими темными мужицкими руками, уныло и хмуро разглядывал развалины шахты. «Вроде сочувствует… Может, тоже подземным был, – подумал старик, – забойщиком или по крепи…» Он первым полез в «букет». Нюшка Крамаренко закричала громко, во весь голос:

– Олечка, ангелочек, деточка!

Замурзанная, с большим животом, раздувшимся от свеклы и сырых кукурузных зерен, трехлетняя девочка хмуро и сердито смотрела на мать, точно осуждала ее за слишком шумное поведение.

– Ох, не могу, млеют руки мои, ножки мои млеют! – кричала Нюшка. Она боялась черного провала, где сидели разъяренные от сражения бойцы. – Всех, всех постреляют, нешто они разберут в темноте! – кричала она. – Нас там, внизу, вас тут подавят, наверху…

Немцы подсаживали ее в «букет», она отталкивалась от борта ногами. Старик хотел помочь ей, но потерял равновесие и больно ударился скулой об железину. Солдаты засмеялись, и, смущенный, злой, Козлов рявкнул:

– Лезь, дура, в шахту едешь, не в Германию, чего ревешь!

Варвара Зотова ловко и легко прыгнула в бадью, она оглядела плачущих женщин и детей, протягивающих к ней руки, и крикнула:

– Не бойсь, женщины, всех их там околдую, на-гора вывезу!

Ее залитые слезами глаза вдруг заблестели весело и озорно. Варваре Зотовой нравилось это опасное путешествие – она и в девичестве славилась озорством. Да и перед самой войной, уже замужней женщиной, матерью двух детей, она в получку вместе с мужем ходила в пивную, играла на гармони и плясала, грохоча коваными тяжелыми сапогами, с молодыми грузчиками, ее товарищами по работе на углемойке. И вот сегодня, в эту тяжелую и страшную минуту, Зотова, весело и отчаянно махнув рукой, сказала:

– Эх, раз живем! Что суждено, того не минуешь, верно, дед?

Марья Игнатьевна Моисеева занесла свою толстую большую ногу через борт, охнула, кряхтя, сказала:

– Варька, подсоби, не хочу, чтобы немец меня касался, без него справлюсь, – и перебралась в бадью.

Она сказала старшей девочке, державшей на руках полуторагодовалого мальчика:

– Лидка, козу накорми, там ветки нарубленные. Хлеба нет – так ты тыквы половину, что от вчерашней осталась, свари в чугуне, она под кроватью лежит. Соли у Дмитриевны позычешь. Да смотри, чтобы коза не ушла, а то уведут.

Бадью повело. Игнатьевна, потеряв равновесие, схватилась за борт, и Варька Зотова обняла ее за толстую талию.

– Что это у тебя, – удивленно спросила она, – за пазуху положено?

Марья Игнатьевна не ответила ей, сердито сказала немецкому ефрейтору:

– Ну, чего сердце зря рвать? Посадили – так спускайте, что ли.

И ефрейтор, точно поняв, дал сигнал солдатам. Бадья пошла вниз. Раза три она сильно ударилась о поросшую темной зеленью деревянную обшивку, да так, что все валились с ног. Потом пошла она плавно, сырость и мрак охватили людей, бедный свет бензинки освещал сгнившую обшивку ствола, вода бежала по ней, бесшумно поблескивая. Холодом дышала шахта, и чем ниже спускалась бадья, тем страшней, холодней становилось на душе.

Женщины молчали. Они вдруг оторвались от всего, что было дорого им и привычно. Шум голосов, плач и причитания еще стояли у них в ушах, а суровая тишина черного подземелья уже охватила их, подчиняя мозг и сердце. И вдруг в одно мгновение всем им пришли на мысль люди, уже третьи сутки сидевшие там, в глубине, во мраке… Что они думают? Что они чувствуют? Чего ждут, на что надеются? Кто они – молодые ли, старые ли? Кого вспоминают, о ком жалеют? Где берут силы для жизни? Старик осветил лампой белый плоский камень, замурованный между двумя балками, и сказал.

– С этого камня тридцать шесть метров до шахтного двора, здесь первый горизонт. Надо голос подать женский, а то ребята постреляют нас.

И бабы подали голоса.

– Ребята, не бойтесь, бабы едут! – гаркнула Зотова.

– Свои, свои, русские, свои! – голосила Нюшка.

А Марья Игнатьевна протяжно подхватила:

– Слышь, сынки, не стреляйте! Сынки, не стреляйте!

II
На шахтном дворе их встретили два часовых с автоматами; у каждого из них на поясе висело по дюжине ручных гранат. Они разглядывали женщин и старика, мучительно щурясь от слабенького света бензинки, прикрывали глаза ладонями, отворачиваясь – желтый язычок пламени величиной с младенческий мизинчик, закрытый густой металлической сеткой, слепил их, как летнее молодое солнце.

Один из них хотел помочь вылезть Марье Игнатьевне, подставив ей для упора плечо. Но он, видно, не соразмерил своей силы, и когда Моисеева оперлась о него ладонью, он вдруг потерял равновесие и упал. Второй часовой рассмеялся и сказал:

– Эх ты, Ваня!

Нельзя было понять, молоды они или стары, лица их заросли бородами, говорили они медленно, движения их были осторожны, как у слепых.

– Пожевать ничего у вас нет, а, женщины? – спросил тот, что неудачно помогал Марье Игнатьевне.

Второй сразу же перебил:

– А хоть бы и есть – товарищу Костицыну сдадут, он сам уже разделит.

Женщины молча всматривались в них. Старик, поднимая лампу, освещал высокий свод подземного шахтного двора.

– Ничего, – бормотал он, – крепь держит, крепь такая – дай бог здоровья, на совесть ставили.

Один из часовых остался у ствола, второй пошел проводить делегаток к командиру.

– Где вы тут помещаетесь? – спросил старик.

– Да вот тут за воротами, направо вниз коридор, там и сидим.

– Нешто это ворота? – удивленно сказал Козлов. – Это же вентиляционная дверь. На первом уклоне…

Часовой шел рядом с ним. Женщины шли следом.

Возле вентиляционной двери стояли два пулемета, направленных на шахтный двор. Пройдя еще несколько метров, старик приподнял лампу и спросил:

– Спят, что ли?

– Нет, это покойники.

Старик посветил лампой на тела в красноармейских шинелях и гимнастерках. Их головы, груди, плечи и руки были перевязаны ржавыми от старой, сухой крови бинтами и тряпками. Они лежали один подле другого, тесно прижавшись друг к другу, словно греясь. На некоторых были ботинки с вылезшими концами портянок, двое были в валенках, двое – в сапогах, один – босой. Глаза их запали, лица поросли щетиной, но не такой густой, как у часового.

– Господи, – тихо говорили женщины, глядя на покойников, и крестились.

– Пошли, чего стоять! – проговорил часовой.

Но женщины и старик смотрели на тела, с ужасом вдыхали запах, шедший от них. Потом они пошли дальше. Из-за угла коренного штрека слышался негромкий стон.

– Здесь, что ли? – спросил старик.

– Нет, это госпиталь наш, – ответил часовой.

На досках и сорванных вентиляционных дверях лежали трое раненых. Подле них стоял красноармеец и подносил ко рту одного котелок с водой.

Двое лежали совсем неподвижно, не стонали. Старик посветил лампой на них.

Красноармеец с котелком спросил:

– Откуда, что за народ?

И, поймав напряженные взгляды женщин, обращенные к неподвижно лежащим, успокаивающе добавил:

– Скоро кончатся, часика через два так.

Раненый, пивший воду, сказал тихо:

– Мамаша, рассолу бы из кислой капусты.

– Да мы депутация, – сказала Варвара Зотова.

– Какая такая, от немцев, что ли? – спросил санитар.

– Ладно, ладно, – перебил часовой, – командиру все расскажете.

Раненый сказал Козлову:

– Посвети-ка, дед, – и, икнув откуда-то из самого нутра, приподнялся, откинул полу шинели, прикрывавшую развороченную выше колена ногу.

– Ой, батюшки мои! – вскрикнула Нюшка Крамаренко. – Ой!

Раненый тем же тихим голосом говорил: «Посвети-ка, посвети». И все приподнимался, чтобы лучше рассмотреть. Он смотрел спокойно и внимательно, разглядывая ногу свою, как чужой, посторонний предмет, не веря, что это мертвое, гниющее мясо, чугунно-черная, охваченная гангреной кожа являются частью живого, привычного ему тела.

– Ну вот, видишь, – сказал он укоризненно, – черви завелись и шевелятся. Я говорил командиру – зачем мучиться было со мной, оставили бы наверху, я бы гранаты мог бросать, а там бы пристрелил сам себя. – Он снова посмотрел на рану и недовольно сказал: – Так и ходят, так и ходят.

Часовой сердито сказал ему:

– Не тебя одного тащили, с этими двумя, – он показал на лежащих, – четырнадцать человек покойников.

Нюшка Крамаренко сказала:

– Чего же вам здесь мучиться, поднялись бы на-гора, там хоть в больнице обмоют, повязку сделают.

Раненый спросил:

– Кто ж, немцы? Нехай тут меня живым черви съедят.

– Пошли, пошли, – сказал часовой, – нечего здесь, гражданки, агитацию разводить.

– Постой, постой, – сказала Марья Игнатьевна и начала вытаскивать из-за пазухи кусок хлеба. Она дала хлеб раненому. Часовой протянул руку с автоматом и властно, сурово сказал:

– Запрещено. Каждая кроха хлеба, которая в шахте, поступает к командиру для дележа. Пошли, пошли, гражданки. Нечего.

И они пошли дальше, мимо госпиталя, где стоял уже запах смерти, такой же, как в мертвецкой, в которой они были несколько минут назад.

Отряд расположился в выработанной печи на первом западном штреке восточного уклона шахты. На штреке стояли пулеметы, имелось даже два легких ротных миномета.

Когда депутация свернула на штрек, женщины услышали звуки, столь неожиданные для них, что невольно остановились. Со штрека раздавалось пение. Пели негромко, устало, пели какую-то незнакомую им песню, мрачную, невеселую.

– Это для духовности, заместо обеда, – сказал серьезно сопровождающий их боец, – второй день командир разучивает с нами; еще отец, говорит, пел ее, когда при царе на каторге был.

Одинокий голос, полный печали, затянул:

Наш враг над тобой не глумился,
Вокруг тебя были свои,
И мы, все родные, закрыли
Орлиные очи твои…
– Слушайте, бабы, – тихо и серьезно сказала Нюша Крамаренко, – вы меня пустите наперед, я лучше вас сумею слезами, криком, а то ведь ребята, видно, такие, что постреляют там немцы детей наших, а они на своем стоять будут.

Старик вдруг повернулся к ним и сдавленным голосом, охваченный бешенством, сказал:

– Что, суки, уговаривать пришли – так вас самих пострелять надо!

И Марья Игнатьевна шагнула вперед, отстранила Нюшу и старика и сказала:

– А ну, пустите меня, мой черед пришел говорить.

Часовой, стоявший на штреке, вскинул автомат:

– Стой, руки вверх!

– Бабы идут! – крикнула Марья Игнатьевна и, пройдя мимо, властно спросила: – Где командир, показывай!

Из темноты послышался негромкий голос:

– В чем дело?

Бензинка осветила группу красноармейцев, полулежавших на земле. В центре сидел большой, плечистый человек с круглой русой бородой, густо запачканной угольной пылью.

Все сидевшие вокруг него были тоже в угле, с черными руками, белки глаз их поблескивали, и зубы казались белыми, снежно-белыми.

Старик Козлов смотрел на их лица с великим умилением души: это были бойцы, прошумевшие своей железной славой по всему Донбассу. И ему казалось, что он увидит их в кубанках, в красных галифе, с серебряными саблями и с лихими чубами, торчащими из-под папах и фуражек с лакированными козырьками. А на него смотрели рабочие лица, черные от рабочей угольной пыли. Такие лица были у его кровных друзей, рабочих – забойщиков, крепильщиков, коногонов. И, глядя на них, старый забойщик понял всем своим сердцем, что страшная, горькая судьба, которую они предпочли плену, – это его судьба.

Он сердито оглянулся на Марью Игнатьевну, когда та заговорила.

– Товарищ командир, – сказала она. – Мы к вам вроде депутация.

Он встал, высокий, очень широкий и очень худой, и тотчас поднялись за ним красноармейцы. Они были в ватниках, в грязных шапках-ушанках, заросшие бородами. И женщины смотрели на них. То были их братья, братья их мужей, такими выезжали они из шахты после дневных и ночных упряжек – в угле, спокойные, утомленные, щурясь от света.

– В чем же дело, депутатки? – спросил командир и улыбнулся.

– Дело простое, – ответила Марья Игнатьевна, – собрали немцы всех баб и детей и сказали: «Отправляйте женщин в шахту, пусть уговорят бойцов сдаваться; если не сумеете их на-гора поднять, постреляем вас всех тут с детьми».

– Так, – сказал командир и покачал головой, – Что же ты нам скажешь, женщина?

Марья Игнатьевна посмотрела в лицо командиру: она повернулась к двум своим товаркам и спокойно, печально спросила:

– Что же мы скажем, женщины? – И стала вытаскивать из-за пазухи куски хлеба, коржи, вареную свеклу и картофелины в кожуре, сухие корки.

Красноармейцы отвернулись, потупились, стыдясь смотреть на пищу, прекрасную, немыслимую своим видом, своим обаятельным запахом. Они боялись смотреть на нее – то была жизнь. Один лишь командир смотрел прямо на холодный картофель и хлеб.

– Это не только мой вам ответ. Добро это мне старухи наносили, – сказала Марья Игнатьевна, – еле ведь донесла, все боялась, как бы немец под кофтой не пощупал. – Она выложила все это бедное приношение в платок, низко поклонившись, поднесла командиру, сказала: – Извините.

Он молча поклонился ей.

Нюшка Крамаренко тихо сказала:

– Игнатьевна, я как увидела того раненого, как его живым черви едят, услышала его слова, так я обо всем забыла.

Варвара Зотова оглядела красноармейцев улыбающимися глазами и сказала:

– Выходит, ребята, зря депутация в шахту ездила.

И красноармейцы глядели на ее молодое лицо.

– А ты оставайся с нами, – сказал один, – выйдешь за меня замуж.

– Ну и что ж, пойду, – сказала Варвара, – а кормить жену будешь?

И все тихо рассмеялись.

Два с лишним часа просидели женщины в шахте. Командир со стариком забойщиком ушли в дальний угол печи, негромко разговаривали.

Варвара Зотова сидела на земле, подле нее, опершись на локоть, лежал небольшого роста красноармеец. В полутьме она видела бледность его лба, резко выступавшие из-под кожи лицевые кости, желваки на скулах. Он смотрел откровенным, пристальным взором, по-детски полуоткрыв рот, на ее шею, белевшую под платком, на ее лицо и грудь. Бабья нежность заполнила ее сердце, она тихонько погладила его по руке, придвинулась к нему. Лицо его искривилось улыбкой, и он хрипло шепнул ей:

– Эх, зря вы нас тут расстроили – что женщина, что хлеб, все про солнышко напоминают.

Она обняла его, поцеловала в губы и заплакала.

Все сидевшие молча смотрели, никто не пошутил и не посмеялся. Стало тихо.

– Что же, пора нам ехать, – сказала Игнатьевна и поднялась. – Дед Козлов, Дмитрич, поднимайся, что ли!

Старый забойщик сказал:

– Проводить до ствола провожу, а с вами на-гора не поеду, делать мне там нечего.

– Что ты, Дмитрич? – сказала Крамаренко. – Ты же тут с голоду умрешь.

– Ну что же, – сказал он, – я тут со своими людьми умру, в шахте, где всю жизнь проработал. – И сказал он это таким спокойным и ясным голосом – все сразу поняли, что уговаривать его ни к чему.

Командир вышел вперед:

– Ну, женщины, не будьте на нас в обиде. Все же, я думаю, немцы только запугать вас хотели, чтобы нас на провокацию взять.

– Детям своим о нас расскажите. Пусть они своим детям расскажут: умеют умирать наши люди.

– Эх, письмецо с ними передать, – сказал один красноармеец, – после войны бы переслали привет наш смертельный.

– Не нужно писем, – сказал командир. – Их, вероятно, обыщут после того, как они подымутся.

И женщины ушли от них, плача, словно оставляли а шахте мужей и братьев, обреченных на смерть.

III
Дважды в эту ночь немцы бросали в ствол дымовые шашки. Костицын приказал закрыть все вентиляционные двери, завалить их мелким угольным штыбом. Часовые пробирались к стволу через воздушники, стояли на посту в противогазах.

Во мраке пробрался к Костицыну санитар и доложил, что раненые погибли.

– Не от газу, а своей смертью, – сказал он и, найдя руку Костицына, передал ему маленький кусок хлеба. – Не захотел Минеев есть, сказал: «Сдай обратно командиру, мне уже это без пользы».

Командир молча положил хлеб в свою полевую сумку, где хранился продовольственный запас отряда.

Прошло много часов. Бензиновая лампочка погасла, все лежали в полном мраке. Лишь на несколько мгновений капитан Костицын включил ручной электрический фонарь – батарея почти вся выгорела, темно-красная ниточка накалилась с трудом, не в силах преодолеть огромность мрака. Костицын разделил продукты, принесенные Игнатьевной, на десять частей. На каждого человека приходилось по картофелине и куску хлеба весом в шестьдесят-восемьдесят граммов.

– Ну что, дед, – сказал он забойщику, – не жалеешь, что остался с нами?

– Нет, – ответил старик, – чего жалеть! У меня тут на сердце спокойно.

– А ты бы рассказал что-нибудь, дед, – попросил голос из темноты.

– Правда, дед, послушаем тебя, – поддержал второй голос. – Ты не стесняйся, нас тут человек десять осталось, люди все рабочие.

– А с каких работ? – спросил старик.

– С разных. Вот товарищ капитан Костицын до войны учителем был.

– Я ботанику преподавал в учительском институте, – сказал капитан и рассмеялся.

– Ну вот, четверо нас тут – слесаря. Вот я и три друга мои.

– И все четверо Иванами зовемся. Четыре Ивана.

– Сержант Ладьин наборщиком был в типографии, а санитар наш Гаврилов… Он здесь, что ли?

– Здесь, – ответил голос, – кончилась моя санитарная работа.

– Гаврилов – он кладовщиком в инструментальном складе был.

– Ну, и один Федька парикмахером работал, а Кузин аппаратчиком был на химическом заводе.

– Вот и все наше войско.

– Это кто сказал, санитар? – спросил старик.

– Правильно, видишь, ты уж нас привык различать.

– Значит, шахтеров нет среди вас, подземных?

– Мы теперь все подземные, – сказал голос из дальнего угла, – все шахтеры.

– Это кто ж говорит, – спросил старик, – слесарь, что ли?

– Он самый.

И все тихо, лениво засмеялись.

– Да, вот приходится отдыхать.

– Мы и сейчас в бою, – сказал Костицын, – мы в осажденной крепости. Мы отвлекаем на себя силу противника. И помните, товарищи, что пока один из нас дышит, пока глаза его не закрыты, он воин нашей армии, он ведет великий бой.

Слова его были сказаны в темноту звонким голосом, он почти прокричал их, и никто не видел, как Костицын вытер пот, выступивший на висках от чрезмерного напряжения, понадобившегося ему, чтобы произнести эти громкие слова.

«Да, это учитель, – подумал забойщик, – это настоящий учитель».

И он одобрительно сказал:

– Да, ребята, ваш начальник всей нашей шахтой заведовать бы мог, был бы заведующий настоящий.

Но никто не понял, как много похвалы вложил старик в эти слова, никто не знал, что Козлов всю жизнь свою ругал заведующих, говорил, что нет на свете человека, который мог бы заведовать такой знаменитой шахтой, – ствол которой он, Козлов, прорубал своими руками.

Во тьме, охваченный доверием и любовью к людям, чью жестокую судьбу добровольно разделил, старик сказал:

– Ребята, я эту шахту знаю, как муж жену не знает, как мать сына родного не знает. Я, ребята, в этой шахте сорок лет работал. Только и были у меня перерывы три раза – это в пятом году, за восстание против царя продержали меня в тюрьме четырнадцать месяцев, и потом в одиннадцатом году еще на полгода сажали за то, что агитацию против царя вел, и в шестнадцатом – взяли меня на фронт, и в плен я к немцам попал.

– Вот видишь, – сказал насмешливый голос, – вы, старики, любите хвалиться. Мы на Дону стояли, старик один, казак, все перед нами выхвалялся, кресты царские показывал, насмешки строил. А вот в плен мы живыми не идем, а ты пошел.

– Видел ты меня в плену?! – крикнул Козлов. – Видел ты меня там?! Меня раненым взяли, я без памяти был.

– Сержант, сержант! – сказал строго Костицын.

– Виноват, товарищ капитан, я ведь не по злобе, а посмеяться.

– Ладно, чего там, – сказал старик и махнул в темноте рукой в знак прощения, но никто, конечно, не видел, как он это сделал. – Я из плена три раза бегал, – миролюбиво сказал он. – Первый раз из Вестфалии – работал там на шахте тоже; и вроде работа та же, и вроде шахта как шахта, но не могу, и все. Чувствую – удавлюсь, а работать там не стану.

– А кормили как? – спросили в один голос несколько человек.

– Ну, кормили! Двести пятьдесят граммов хлеба и суп такой, что на дне тарелки Берлин видать. Ни слезинки жиру. Кипяток.

– Кипяточку сейчас я бы выпил.

Снова раздался голос командира:

– Меркулов, помните мой приказ – о еде не разговаривать.

– Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан! – добродушно и устало ответил Меркулов.

– Да, проработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, – говорил Козлов. – Шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался – в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привел. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послали в Эльзас, на руду – тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошел. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих поселках. Вот так и шел. А двадцать верст осталось мне идти – снова меня поймали и… в тюрьму. Тут уж я третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну и тифом заболел. «Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придется помереть?» Нет, осилил немца, осилил и тиф. Выздоровел До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошел. Я ведь против старого режима очень был злой, еще парнем молодым афишки разбрасывал – тогда так листовки мы звали.

– Да ты, старик, неукротимый! – сказал сидевший рядом с Козловым боец.

– О, брат, я, знаешь, какой, – с детским бахвальством сказал Козлов, – я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну и пришел я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришел. – Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. – Пришел, да… пришел. И правду скажу, не в поселок зашел, а прямо вышел на здание, ну, на копер посмотреть. Стою, и слезы льются, и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат! «Козел твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет». Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к чей, пошел. «У тебя, говорит, вместо сердца кусок угля».

Он помолчал и сказал:

– Но веришь ли мне, товарищ боец, – ты, я слышу, тоже парень рабочий, я прямо скажу – вот это мечтание было на этой шахте жизнь проработать, на этой шахте помереть.

Он обращался к невидимым в темноте слушателям, как к одному человеку. Ему казалось, что это человек, хорошо знакомый ему, давний друг его, рабочий, с которым судьба привела встретиться после постылых дней, сидит рядом с ним в выработанной печи и слушает его с вниманием и любовью.

– Что ж, товарищи, – сказал командир, – подходите паек получать.

– Может, присветить, – сказал шутя кто-то, – как бы два раза не подошел кто?

И все рассмеялись – столь немыслимым показалось им совершить такое подлое преступление.

– Давайте, давайте, чего же не подходите! – сказал Костицын.

Из темноты раздались голоса:

– Ну, чего же, подходи ты… Деда-забойщика давайте наперед. Подходи, дед, чего ж ты, щупай свою пайку.

Старик оценил эту благородную неторопливость измученных голодом людей. Он много видел в своей жизни, видел не раз, как голодные бросаются на хлеб.

После дележа еды старик остался сидеть с Костицыным. Костицын тихо говорил ему:

– Вот, товарищ Козлов, спустились мы в шахту двадцать семь человек – девять осталось. Люди сильно ослабели, хлеба больше нет. Я боялся, что люди друг на друга озлобятся, когда поймут всю тяжесть нашего положения. И была такая минута, верно была – начали по-пустому ссориться. Но произошел перелом, и я себе многое в заслугу ставлю, мы тут до вашего прихода разговор один серьезный имели. Вот так мы живем здесь: чем тяжелей нам, тем тесней друг к другу жмемся; чем темней, тем дружней живем. У меня отец на каторге был в царские времена, еще в пору студенчества, и мне его рассказы с детства помнятся. Он говорил: «Надежды мало было, а я верил». И меня он так учил: «Нет безнадежных положений, борись до конца, пока дышишь». И ведь так оно – страшно подумать, как мы этот месяц дрались, какими силами на нас враг шел. И вот ничего, не сдались мы этой силе, отбились. Девять нас осталось, глубоко в землю ушли, над нами, может быть, дивизия немцев стоит, а мы не побеждены, будем драться и выйдем отсюда. Не отнять у нас неба, жизни, травы, мы отсюда выйдем!

Старик так же тихо ответил ему:

– А чего из шахты выходить – тут он, дом. Бывало, заболеешь и в больницу не идешь, ляжешь в шахте – она вылечит.

– Выйдем, выйдем! – громко, так, чтобы слышали все, сказал Костицын. – Выйдем из этой шахты, мы непобедимые люди, мы доказали это, товарищи!

Но едва произнес он эти слова, как тяжелый, медленный глухой удар потряс свод и почву. Заскрипела, затрещала крепь, глыбы породы повалились наземь, все, казалось, зашевелилось вокруг, а затем вдруг сомкнулось, сжало повалившихся людей, сдавило им грудь, сперло дыхание. Был миг, когда казалось – нечем дышать: то густая и мелкая пыль, годами копившаяся на сводах, на крепи, поднялась и заполнила воздух.

Чей-то кашляющий, задыхающийся голос хрипло произнес:

– Немец ствол взорвал! Могила всем нам…

И тотчас же упрямый, исступленный голос Костицына перебил:

– Нет, не втопчет он нас в землю, выйдем мы, слышите – подымемся наверх, мы выйдем!

И какое-то святое и злое упорство охватило людей. Кашляя и задыхаясь, словно опьяневшие от мысли, владевшей ими, кричали они:

– Выйдем, товарищ капитан, поднимемся наверх, своей волей поднимемся!

IV
Костицын отрядил двух человек к стволу. Их повел старик забойщик. Идти было трудно, во многих местах взрыв вызвал завалы и обрушения кровли.

– За мной, сюда, за ногу меня щупай, – говорил Козлов и уверенно, легко переползал через груды породы и поваленные стойки крепления…

Он нашел часовых на шахтном дворе: оба они лежали в уже холодевшей крови и оба крепко держали в руках раздробленные свои автоматы. Погибших похоронили, завалили их тела кусками породы. Один из бойцов сказал:

– Вот теперь нас три Ивана осталось.

Старик долго лазил по подземному двору, пробрался к стволу, шумел там, разбирал крепь и породу, охал, ужасался силе взрыва.

– Вот окаянство, – бормотал он, – ствол взрывать? Где же это видано? Все равно что младенца по спине дубиной ударить.

Он уполз куда-то далеко, затих совсем, и бойцы раза два окликали его:

– Дед, а дед, хозяин, давай назад, капитан ждет.

Но старик молчал, не отзывался.

– Не придавило ли его? – сказал один из бойцов и снова закричал: – Дед, забойщик, где ты там, вертайся, слышишь, что ли!

– Эй, где вы? – послышался из штрека голос Костицына.

Он подполз к бойцам, и они рассказали ему о смерти часовых.

– Это Иван Кореньков, что хотел письмо с женщинами передать, – сказал Костицын, и все трое помолчали. Потом Костицын спросил: – Где же старик наш?

– Давно уполз, сейчас покличем его, – сказал боец. – А то можно очередь дать из автомата, он услышит.

– Нет, – сказал Костицын, – давайте ждать.

Они сидели тихо, все поглядывали наверх, в сторону ствола – не видно ли света. Но мрак был сплошной я бесконечный.

– Похоронили нас немцы, товарищ капитан, – сказал боец.

– Нет, нас не похоронят, – ответил Костицын, – мы уже много их хоронили и еще столько похороним.

– Хорошо бы, – сказал второй боец.

– Конечно, хорошо, – протяжно подтвердил тот, что говорил о похоронах. И по голосам их Костицын понял, что сомневаются в его вере.

Издали послышалось шуршание породы, потом снова затихло.

– Это крысы шуруют, – сказал боец. – Какая нам все-таки судьба выпала тяжелая. Я с детства на тяжелых работах был, и на фронте мне ружье тяжелое досталось – бронебойное, и смерть выпала тоже тяжелая.

– А я ботаником был, – сказал Костицын и рассмеялся.

Он всякий раз смеялся, вспоминая, что был ботаником. То, прежнее время представлялось ему ослепительным, светлым – он забыл, какие были у него тяжелые нелады с заведующей кафедрой и что один из ассистентов написал на него заявление, забыл, как провалил он при защите свою кандидатскую работу и должен был, мучаясь самолюбием, второй раз защищать. Здесь, в глубине заваленной шахты, прошлое представлялось ему то лабораторным залом с настежь раскрытыми большими окнами, то светлой, полной росы и утреннего солнца лесной поляной, где он руководит студентами, собирающими растения для институтских гербариев.

– Нет, то не крысы, то наш дед вертается, – сказал второй боец.

– Где вы здесь? – крикнул издали Козлов.

Они прислушивались к его дыханию. Оно было уже слышно за несколько шагов, и в дыхании этом они ощутили нечто тревожное, радостное, заставившее их всех насторожиться и встрепенуться.

– Ну, где вы? Тут, что ли? – нетерпеливо спросил Козлов. – Не зря я с вами остался, ребята, давайте скорее к командиру, ходок открылся.

– Я здесь, – сказал Костицын.

– Ну, товарищ командир, только пополз я к стволу и сразу учуял, – струя воздушная; по ней пополз – и вот дело: завал наверху задержался, закозлило его, а до первого горизонта по стволу свободно, ну, и трещина там на первый горизонт от сотрясения, с нее и тянет струя. А ведь с первого горизонта квершлаг есть метров на пятьсот, в балку выходит, я тот квершлаг тоже проходил в десятом году. Пробовал я полезть по скобам, метров двадцать поднялся, а дальше скобы повыбиты, тут уж я своей последней спички не пожалел, посветил – ну, как я вам раньше говорил, так и было. Там скобок с десяток нужно поставить, камень разобрать, что ствол обмурован, метра два пробить и на выработанный горизонт пройти.

Все помолчали.

– Ну вот, – спокойно и медленно сказал Костицын, чувствуя, как сильно бьется его сердце, – ну вот, я ведь говорил вам, что нас тут не похоронишь.

Один из бойцов вдруг заплакал.

– Неужто, неужто мы опять свет увидим? – сказал он.

Второй тихо сказал:

– Как вы, товарищ капитан, знать все это могли? Я думал, вы так только, чтобы нас поддержать, про надежду говорили.

– Ну, я командиру сразу про первый горизонт сказал, как еще женщины в шахте были, от меня его надежда, – самоуверенно оказал старик, – он только молчать велел, пока не подтвердится.

– Жить-то хочется, ясно, – сказал боец, который заплакал и теперь стыдился своих слез.

Костицын поднялся и сказал:

– Я должен посмотреть и убедиться, после этого вызовем сюда людей. А вы, товарищи, здесь ждите; если кто придет из отряда, ни слова не говорите до моего возвращения. Ясно?

Бойцы снова остались одни.

– Неужели свет увидим? – сказал один. – Даже страшно делается, как подумаешь.

– Герой, герой, а жить-то хочется, – неодобрительно сказал тот, что плакал и все еще стыдился своих слез.

Вряд ли на земле была когда-либо работа мучительней и трудней той, что делал отряд Костицына в эти дни. Беспощадная тьма давила на мозг, мучила сердца, голод терзал людей на работе и во время краткого отдыха. Люди лишь теперь, когда появился выход из казавшегося им безнадежным положения, почувствовали всю страшную тяжесть, давившую на них, измерили муки того ада, в котором находились. Самая пустая работа, которая у здорового, сильного человека при свете дня заняла бы короткий час, растягивалась на долгие сутки. Бывали минуты, когда изможденные люди ложились на землю, и им казалось: нет силы, которая могла бы поднять их. Но проходило некоторое время, и они вставали и, держась рукой за стену, вновь шли делать свое дело. Некоторые работали молча, медленно, обдуманно, боясь потратиться на лишнее движение; другие лихорадочно, со злым уханьем работали короткие минуты, а затем, сразу выдохшись, сидели, безвольно опустив руки, ждали, пока к ним вернется сила. Так жаждущий терпеливо и упорно ожидает, пока соберется несколько мутных капель влаги из пересохшего источника. Те, что вначале особенно радовались и считали, что выход из шахты дело двух-трех часов, теряли веру и надежду. Те, что не верили в скорое спасение, чувствовали себя спокойней и работали ровней. Иногда во мраке раздавались крики отчаяния и бешенства.

– Света давайте… Нет силы без света… Как без хлеба работать… Хоть поспать, поспать… Лучше помереть, чем так работать…

Люди жевали ремни, слизывали языками смазку с оружия, пытались на кладбище ловить крыс, но в темноте быстрые и нахальные крысы выскальзывали из самых рук. И люди с гудящими головами, с вечным звоном в ушах, пошатываясь от слабости, вновь брались за работу.

Казалось, Костицын был выкован из железа. Казалось, он одновременно присутствует и там, где три слесаря Ивана рубят и сгибают скобы из толстых железин, и там, где идет разборка породы, и там, где в стволе шла работа по вколачиванию новых скоб. Казалось, он видел в темноте выражение лиц бойцов и подходил в нужную минуту к тем, кто терял силы. Иногда он ласково, по-товарищески помогал подняться упавшим, иногда он медленно и негромко произносил:

– Я приказываю вам встать, лежать здесь имеют право только мертвые.

Он был безжалостен и жесток, но Костицын знал, что, позволь он малейшую слабость, жалость к падающему – погибнут все.

Однажды боец Кузин лег на землю и сказал:

– Что хотите мне делайте, товарищ капитан, нет моей силы встать.

– Нет, я вас заставлю встать, – сказал ему Костицын.

Кузин, тяжело дыша, с мучительной насмешкой сказал:

– Как же вы меня заставите, может, застрелите? А мне только хочется, чтобы меня пристрелили, – нет силы муку терпеть.

– Нет, не застрелю, – сказал Костицын, – лежи, пожалуйста, мы тебя на поверхность на руках вытащим. Вот там, при солнце, руки не подам, вслед плюну – иди на все четыре стороны.

Кузин с проклятием поднялся, пошатнулся, вновь упал и вновь поднялся, пошел разбирать породу.

Лишь один раз Костицын потерял самообладание.

К нему подошел боец и тихо сказал:

– Упал сержант Ладьин, не то помер, не то сомлел, – не откликается.

Костицын хорошо знал простой и ясный характер сержанта, он знал, что в случае смерти или ранения командира Ладьин примет командование и поведет людей так, как вел их сам Костицын.

И, подходя в темноте к сержанту, он знал, что тотмолча работал до края и сдал раньше других лишь оттого, что был еще слаб после недавнего ранения и большой потери крови.

– Ладьин, – позвал он, – сержант Ладьин, – и рукой провел по влажному лбу лежавшего. Сержант не отзывался. Тогда Костицын наклонился над ним и вылил на голову ему и на грудь воды из своей фляги. Ладьин пошевелился.

– Кто это здесь? – спросил он.

– Я, капитан, – сказал командир, наклоняясь над ним. Ладьин обнял рукой шею Костицына, тыкаясь мокрым лицом в его щеку, шепотом сказал:

– Товарищ Костицын. Мне уже не встать. Вы меня пристрелите и мясо мое поделите среди людей. Это спасение будет. – И он поцеловал Костицына холодными губами.

– Молчать! – закричал Костицын.

– Товарищ капитан…

– Молчать! – снова крикнул Костицын. – Я приказываю молчать!

Его ужаснула простота этих странных слов, произнесенных в темноте. Он оставил Ладьина и быстро пошел туда, где слышался шум работы.

А Ладьин пополз следом, подтягивая за собой тяжелую железину, останавливаясь каждые несколько метро, набирая силы, и снова полз.

– Вот еще скоба одна, – сказал он, – передайте тем, что наверху работают.

Всюду, где не ладилась работа, бойцы спрашивали:

– А где дед, хозяин наш? Отец, пойди сюда! Отец, где же ты там? А, хозяин?

И все они и сам Костицын ясно понимали и знали, что не будь среди них этого старика – им бы никогда не удалось справиться с огромной работой. Он легко и свободно двигался в темноте по шахте. Он ощупью разыскивал нужные им материалы. Это он нашел молот и зубило, это он принес из дальних продольных три ржавых обушка. Эго он посоветовал привязывать ремнями и веревками тех, кто работал в стволе – вколачивал новые скобы взамен выбитых. Это он первым добрался до верхнего горизонта и разобрал во мраке камни, закрывавшие вход в квершлаг. Казалось, он не испытывал усталости и голода, так легко и быстро передвигался он, поднимался и спускался по стволу. Шла к концу работа. Даже самым ослабевшим вдруг, прибавилось силы. Даже Кузин и Ладьин почувствовали себя крепче, твердо, не шатаясь, стали на ноги, когда сверху закричали:

– Последнюю скобу вбили!

Радостное, пьяное чувство охватило всех. Костицын в последний раз повел людей в печь, там раздал он автоматы, каждому велел прикрепить к поясу ручные гранаты.

– Товарищи, – сказал он, – пришла минута вернуться снова на землю. Помните: на земле война. Товарищи! Нас спустилось сюда двадцать семь, возвращается нас на землю восемь. Вечная память тем, кто навеки останется здесь.

И он повел отряд к стволу.

Только пьяный, нервный подъем дал людям силу вскарабкаться по шатким скобам, подтягиваться метр за метром по скользкому и мокрому стволу шахты. Больше двух часов занял подъем шести человек. Наконец они поднялись на первый горизонт и ожидали, сидя в низком квершлаге, оставшихся еще внизу Костицына и Козлова.

Никто не видел в темноте, как случилось это. Казалось, произошло это по жестокой, ненужной случайности. Во время подъема уже в нескольких метрах от квершлага вдруг сорвался вниз старик забойщик.

– Дед, хозяин, отец! – закричали сразу несколько голосов.

Тело старика тяжело упало на груду породы, лежащей посреди шахтного двора.

– Проклятая, подлая нелепость, – бормотал Костицын, тормоша неподвижное тело. И только сам старик-забойщик за несколько минут до своей гибели чувствовал, что с ним творится что-то необычное, страшное.

«Смерть, что ли, пришла?» – думал он.

В ту минуту, когда бойцы, вколотившие последнюю скобу, радостно закричали, что могут еще двигаться, он ощутил, что силы жизни оставляют его. Никогда о ним не было такого. Голова кружилась, красные круги мелькали в глазах. Он поднимался по стволу наверх, уходил из шахты, в которой проработал всю свою жизнь. И с каждым его движением, с каждым новым усилием слабели его руки, холодело сердце. В мозгу мелькнули далекие, давно забытые картины. Чернобородый отец, мягко ступая лаптями, подводит его к шахтному копру… Англичанин-штейгер качает головой, смеясь смотрит на маленького одиннадцатилетнего человека, пришедшего работать в шахту… и снова красным застилает глаза. Что это – вечернее солнце в дыму и пыли донбасского заката, кровь или та красная дерзкая тряпка, которую он выхватил из-под пиджака и, гулко стуча сапогами, понес впереди огромной толпы оборванных, только что поднявшихся на поверхность шахтеров, прямо на скачущих из-за конторы казаков и конных полицейских?.. Он собрал все силы, хотел крикнуть, позвать на помощь. Но силы не было, слова не шли.

Он прижался к холодному скользкому камню лицом, пальцы его цеплялись за скобу. Нежная мокрая плесень касалась его щеки, вода потекла по его лбу, и ему показалось, что мать плачет над ним, обливает слезами лицо его.

«Куда, куда ты уходишь, хозяин?» – спрашивала вода.

И снова хотел он крикнуть, позвать Костицына и сорвался, упал вниз.

V
Они вышли в балку ночью. Шел мелкий, теплый дождь. Они сняли шапки и молча сидели на земле. Теплые капли падали на их головы. Никто из них не говорил. Ночной сумрак казался светлым для их глаз, привыкших к многодневному мраку. Они дышали, глядели на темные облака, тихонько гладили ладонями мокрую весеннюю траву, пробившуюся среди мертвых прошлогодних стеблей. Они всматривались в туманный ночной сумрак, вслушивались: то капли дождя падали с неба на землю. Иногда с востока поднимался ветер, и они поворачивали к ветру свои лица. Они смотрели – пространство было огромно.

– Автоматы прикройте от дождя, – сказал Костицын.

Вернулся разведчик. Он громко, смело окликнул их.

– Немцев в поселке нет, – сказал он, – три дня как ушли. Пошли скорей, там нам две старухи котел картошки варят, соломы настелили, спать ляжем. Сегодня двадцать шестое число; мы в шахте двенадцать суток просидели. Они говорят: тут за наш упокой тайно всем поселком богу молились.

В доме было жарко. Две женщины и старик угощали их кипятком и картошкой.

Вскоре все бойцы уснули, прижавшись друг к другу, лежа на влажной теплой соломе. Костицын сидел с автоматом на табурете, нес караул.

Он сидел, выпрямившись, подняв голову, и всматривался в рассветный сумрак. День и ночь и еще день проведут они здесь, а на вторую ночь двинутся в путь. Так решил он. Странный царапающий звук привлек его внимание. Казалось, мышь скребла. Он прислушался. Нет, то не мышь. Звук доносился откуда-то издали и в то же время был совсем близко, словно кто-то робко и несмело, то, наоборот, настойчиво и упорно ударял маленький молотом… Может быть, в ушах все еще стоит шум от их подземной работы? Ему не хотелось спать. Он вспомнил Козлова.

«У меня стало железное сердце, – подумал он, – теперь я не могу ни любить никого, ни жалеть».

Старуха, бесшумно ступая босыми ногами, прошла в сени. Начало светать, Солнце прорвалось сквозь облака, осветило край белой печи, капли заблестели на оконном стекле. Негромко, тревожно заквохтала в сенях курица. Старуха что-то сказала ей, наклоняясь над лукошком. И опять этот странный звук.

– Что это? – спросил Костицын. – Слышите, бабушка, словно молоточек где-то стучит, или кажется мне?

Старуха негромко ответила из сеней:

– Это здесь, в сенях, цыплята вылупляются, носом стучат, яйцо разбивают…

Костицын посмотрел на лежащих. Бойцы спали тихо, не шевелясь, ровно и медленно дыша. Солнце блеснуло в обломке зеркала на столе, и светлое узкое пятно легло на впалый висок Кузина. Костицын вдруг почувствовал, как нежность к этим все вынесшим людям наполнила его всего. Казалось, никогда в жизни не испытывал он такого сильного чувства, такой любви, такой нежности.

Он вглядывался в черные, заросшие бородами лица, смотрел на искалеченные чугунно-тяжелые руки красноармейцев. Слезы текли по его щекам, но он не утирал их – никто ведь не видел, как плакал капитан Костицын.

Величественно и печально выглядит мертвая донецкая степь. В тумане стоят взорванные надшахтные здания, темнеют высокие глеевые курганы, голубоватый дым горящего колчедана ползет по черным склонам терриконов и, сорванный ветром, тает без следа, оставляя лишь острый запах сернистого газа. Степной ветер бежит меж разрушенных шахтерских домиков а над сгоревшими конторами. Скрипят наполовину сорванные двери и ставни, красны ржавые рельсы узкоколеек. Мертвые паровозы стоят под взорванными эстакадами. Отброшены силой взрыва могучие подъемные механизмы, вьется по земле сползший с подъемного барабана стальной пятисотметровый канат, обнажились отточенные бетонированные раковины всасывающих шахтных вентиляторов, червонной медью блестит обмотка огромных распотрошенных динамо-моторов, на каменном полу механических мастерских ржавеют бары тяжелых врубовых машин. Страшно здесь ночью при свете луны. Нет тишины в этом мертвом царстве. Ветер свистит в свисающих прядях проводов, колокольцами позванивают клочья кровельного железа, вдруг стрельнет, распрямляясь, смятый огнем лист жести, с грохотом повалится кирпич, скрипнет дверь шахтерской бани. Тени и лунные пятна ползают по земле, прыгают по стенам, ходят по грудам железного лома и черным обгоревшим стропилам.

Всюду над степью взлетают зеленые и красные мухи, гаснут, исчезают в сером тумане. То немецкие часовые, боясь умерщвленного ими края угля и железа, постреливают в воздух, отгоняют тени. Огромное пространство тушит слабый треск автоматов, гаснут в холодном небе светящиеся пули, и снова мертвый, побежденный Донбасс страшит, ужасает победителя, и снова потрескивают очереди автоматов и летят в небо красные и зеленые искры. Все говорит здесь о страшном ожесточении: котлы взрывали свою железную грудь, не желая служить немцам, здесь чугун из домен уходил в землю, здесь уголь хоронил себя под огромными пластами породы, а могучая энергия электричества жгла моторы, породившие ее. И при взгляде на мертвый Донбасс сердце наполняется не только горем, но и великой гордостью. Эта страшная картина разрушения – не смерть. Это свидетельство торжества жизни. Жизнь презирает смерть и побеждает ее.

Борис Николаевич Полевой

Мы – советские люди

На вид этой девушке можно дать лет девятнадцать.

Была она тоненькая и легкая. Смуглое лицо не потеряло еще детской припухлости, а глаза, широко раскрытые, большие, ясные, опушенные длинными ресницами, смотрели так весело и удивленно, как будто спрашивали: нет, в самом деле, товарищи, кругом действительно так хорошо? Или мне это только кажется?

И только мудреная высокая прическа, в которую были забраны обильные темно-каштановые волосы, как-то портила светлый ее облик, точно фальшивая нота чистую, хорошую песню.

Одета была девушка в легкое цветастое платье, тонкая золотая цепочка медальона окружала ее высокую загорелую шею, на которой гордо сидела милая юная головка.

Должно быть, сама поняв, что очень уж выделяется среди людей в походных, выгоревших на солнце, добела застиранных гимнастерках, среди обветренных лиц, шелушащихся от никогда не проходящего грубого походного загара, она набросила на плечи чью-то большую шинель и, несмотря на жару тихого и душного августовского вечера, так и сидела в ней на завалинке чистенькой, беленой украинской хатки.

Ее глаза с необыкновенной жадностью следили за жизнью обычной, ничем не примечательной деревеньки, где размещался наш штаб. С одинаково ласковым вниманием останавливались они и на ржавых, промасленных комбинезонах шоферов, которые, расположившись в тени вишенника, осматривали мотор опрокинутого набок вездеходика; и на военном почтаре в сбитой на ухо пилотке, с пузатой сумкой через плечо, что прошел мимо нее с тем торжественно значительным видом, с каким ходят военные почтари, неся свежую корреспонденцию; и на начальнике разведки, тучном, но туго перетянутом походными ремнями полковнике, который, заложив руки за спину, скрипя сверкающими сапогами, расхаживал взад и вперед за плетнем садика, весь поглощенный своими думами; и на бойцах штабной охраны, сидевших за хаткой в пыльной траве и по очереди читавших друг другу только что полученные письма из дому.

– Я, как изголодавшаяся, гляжу, гляжу, гляжу – и не могу наглядеться. Нет, вам этого не понять! Это доступно только тем, кому приходится надолго отрываться от своих, от всего, что привычно, дорого, мило, и с головой окунаться в этот чужой, паучий, злой мир! – сказала девушка низким, грудным голосом.

Выражение детскости, только что освещавшее ее лицо, сразу точно ветром сдуло, и мне показалось, что она гадливо передернула плечами, прикрытыми грубой шинелью.

Как-то не верилось, что эта девушка, такая юная и беспечная с виду, имела самую опасную и ответственную из всех воинских профессий, что это была та самая безымянная героиня, которая, живя за линией фронта, ежеминутно рискуя жизнью, снабжала наш штаб сведениями, помогавшими командованию разгадывать намерения противника.

Разведчики – по самой природе своей работы народ замкнутый, несловоохотливый. Но для этой девушки они не жалели похвал.

У нее было условное имя: Береза. Я не знаю, как оно появилось, но трудно было подобрать лучше. Она действительно походила на молодую, белую, стройную, гибкую березку, из тех, что трепещут всеми своими листочками при малейшем порыве ветра. Ничто в ее облике не выдавало хладнокровного мужества, воли, уверенной, расчетливой хитрости – необходимых качеств ее профессии. Вероятно, это-то и обеспечивало Березе неизменный успех в ее сложной и опасной работе.

Взяв с меня слово, что я никогда не назову ее настоящего имени, полковник, начальник разведки, рассказал мне ее военную биографию.

Единственная дочь крупного ученого, она выросла в патриархальной семье, получила отличное воспитание, училась музыке, пению, с детства одинаково чисто говорила на украинском, русском, французском и немецком языках. Когда разразилась война, она заканчивала университет. Она увлекалась филологией, западной литературой времен Ренессанса и даже опубликовала под псевдонимом в одном из академических изданий работу о драматургии Расина, работу полемическую, интересную, обратившую на себя внимание в научных кругах.

Вопреки воле родителей в начале войны она отложила подготовку к государственным экзаменам и пошла на курсы медицинских сестер. Она решила ехать на фронт. Но кончить курсы не удалось: враг подошел к ее городу, окраины его стали фронтом. Некоторое время она вместе с подругами по курсам выносила раненых с поля боя, работала в эвакоприемнике. Враг окружал город. Был дан приказ об эвакуации. Родители настаивали, чтобы она обязательно ехала с ними.

– Есть старая истина: кому много дано, с того много и спрашивается, – убеждал ее отец. – Собирать раненых может каждая девушка, а на твое обучение государство затратило огромные деньги. Ты знаешь языки, как знают немногие. Ты обязана принести государству гораздо большую пользу там, в тылу.

Девушка знала, что отец хитрит. Он не мог так думать. Но ей не хотелось на прощание обижать стариков, и она мягко сказала:

– Папа, я слышала, что сейчас даже каркас Дома Советов переплавляют на снаряды и танковую броню. Мы должны победить любой ценой. Сейчас не до мелочной расчетливости.

В эвакуацию она не поехала. Но слова отца заставили ее задуматься. Ну да! Она знает языки, она, наверное, может принести Родине на войне большую пользу, чем ухаживая за ранеными, С этой мыслью она пошла в районный комитет партии.

Это были последние часы перед сдачей города. Усталые, до смерти измученные, подавленные горем люди жгли в печах бумаги. Сухой пепел летал по комнатам и шуршал под ногами. Входили и выходили вооруженные дружинники из рабочих батальонов. Сердито звонили телефоны. Было не до нее. Никто не хотел слушать эту тоненькую, красивую, хорошо одетую девушку. Но тут, обычно робкая и деликатная среди чужих, она впервые проявила характер. Кого-то обманув, от кого-то отшутившись, кого-то попросту оттолкнув с дороги, она пробилась в кабинет секретаря райкома, назвала свою довольно известную в городе фамилию и заявила, что отлично знает языки и просит дать ей какое-нибудь военное задание.

– Что, что? Вы дочь профессора Н.? Почему не уехали? – сказал секретарь райкома, с трудом отрываясь от горьких эвакуационных работ, и внимательно посмотрел на документы. Вдруг что-то вспомнив, он опросил ее: – Вы знаете немецкий?

– Как свой украинский.

Секретарь райкома еще раз с сомнением осмотрел тоненькую юную фигуру, ее лицо, в котором было так много детского.

– Задание может быть очень сложным и, прямо скажу, опасным.

– Я согласна.

Он попросил выйти всех, взял трубку полевого телефона, лежавшую у него на столе, и назвал какой-то номер.

– Вы слушаете? Это я, да, у меня нашлась подходящая кандидатура, – сказал он кому-то. – Да, немецкий, отлично. Вполне подходит, я знаю ее родителей. Замечательные люди. Сейчас ее к вам пришлю. Предупреждал и предупрежу еще, – он положил трубку и опять, теперь уже с ласковым вниманием, посмотрел ей прямо в глаза: – Хорошо, свяжу вас с одним товарищем, который остается здесь для подпольной работы. Но вы, может быть, не представляете, что вас ждет. Вам все время придется рисковать жизнью.

– Я прошу вас, не теряйте попусту времени, я вам уже ответила, – сказала девушка.

И вот дочь известного ученого осталась в родном городе, оккупированном немцами, В комендатуру донесли, что ее забыли при эвакуации.

Она была не единственная оставленная в городе для подпольной работы, но из всех разведчиков она получила самое сложное, самое ответственное задание. Иные должны были следить за гитлеровцами и предателями, иные получили задание взрывать склады, портить паровозы, иные охотились за фашистскими чиновниками. Береза, знающая отлично немецкий язык, по заданию подпольного комитета должна была изображать кисейную барышню, дочь знаменитых родителей, преклоняющуюся перед Западом и не пожелавшую расстаться во имя каких-то идей с комфортом, бросить все и ехать куда-то в неизвестность на восток. В огромной квартире профессора поселился гитлеровский полковник. Ему сразу приглянулась молодая хозяйка квартиры. По вечерам они играли на рояле Вагнера, читали по-немецки стихи Гёте. Полковник ввел ее в круг своих друзей, крупных штабных офицеров, собиравшихся у него, познакомил со своим начальником – генералом.

Украинская фрейлейн имела успех. Дочь профессора и, как намекал полковник, потомок каких-то древних украинских магнатов, выгодно отличалась от вульгарных, крикливых, жирных и вздорных нацистских дам их круга. Офицеры всячески старались ей угождать, я никому из них не приходило в голову, куда ходит эта прелестная девушка, «потомок магнатов», дважды в неделю, забрав с собой пестрый зонтик, уличную сумку и книжку фюрера «Майн кампф», подаренную ей и даже собственноручно надписанную полковником.

А она шла в окраинную слободку на большой реке, входила в квартиру сапожника, помещавшуюся в беленой хатке, вынимала из сумки изящные туфельки со стоптанными каблуками, ставила их на верстак, заваленный сапожным хламом и, убедившись, что никого нет, выплакивалась на груди бородатого огромного старика сапожника слезами гнева, злости и омерзения. Тут, в этой чистенькой, незатейливой хатке, стоявшей на огородах, ее нервы, все время находившиеся в предельном напряжении, не выдерживали. Кокетливая глупенькая барышня, изящная безделушка, умевшая беззаботно развлекать грубых, самодовольных солдафонов, становилась сама собой – советской девушкой, гражданкой своего плененного, но не покорившегося города, искренней, честной, тоскующей и ненавидящей.

– Как мне тошно! Если бы вы знали, дядько Левко, как мне омерзительно жить среди них, слышать их хвастовство, улыбаться тем, кому хочется перегрызть горло, жать руку тому, кого следует расстрелять, нет, не расстрелять, а повесить!

«Сапожник», старый большевик, работавший в подполье еще в гражданскую войну, как мог успокаивал ее. Потом в задней каморке они составляли донесение обо всем, что она видела и слышала. Пили чай из липового цвета с сахарином, ели холодец, соленые помидоры, простоквашу. В родной обстановке немножко отходила больная, истосковавшаяся душа. А потом изящная девушка с пестрым зонтиком вновь поднималась в город, беззаботно напевая немецкую песенку «Лили Марлен», сопровождаемая ненавидящими взглядами голодных жителей. Эти ненавидящие взгляды, необходимость молча сносить оскорбления, всегда молчать, не смея даже намеком открыть всем этим людям, кто она, почему она здесь, за что она борется, было самым тяжелым в ее профессии.

У нее были крепкие нервы. Она отлично играла свою роль и приносила большую пользу. Но в конце концов нервы стали шалить. Все труднее становилось маневрировать, скрывать свои чувства. На явках она умоляла «сапожника» отозвать ее, дать ей отдохнуть, поручить любое другое задание. Как об отдыхе, она мечтала о боевой деятельности, о налетах на вражеские транспорты, поджогах складов, взрывах железнодорожных составов, о борьбе с оружием в руках, какую вели иные подпольщики. Но в эти дни в городе остановился штаб военной группы, ее сведения были нужнее, чем обычно, и «сапожник» строго и твердо направлял ее обратно.

Наконец штаб выехал. «Сапожник» сказал, что еще денька два – и она сможет исчезнуть. Но тут пришла беда. Ее квартирант, полковник, был произведен в генералы. Напившись по этому поводу, он вломился к ней ночью в комнату с бутылкой шампанского. Она не выдержала и влепила ему пощечину. Он только расхохотался, поцеловал ее руку и подставил другую щеку. Нет, эти чудесные ручки не могут оскорбить немецкого генерала! Да, да, он покорил шесть стран, он воюет теперь в седьмой! И она – его лучший приз за годы войны! Он предлагал ей руку и сердце.

Девушка пришла в ужас, ее трясло от омерзения, Генерал ползал за ней на коленях, хватал ее за платье. Она попыталась убежать от него в другую комнату. Он вломился и туда. Он хрипел, что Советская власть агонизирует, что бои идут в Москве, что всем им здесь, на плодородной Украине, дадут богатые поместья и она будет его женой, хо-хо, женой немецкого помещика. И все эти крестьяне, которые мнили себя господами жизни и что-то там такое болтали о социализме, будут их холопами, рабочим скотом на их земле. Пьяный фашист оскорбил ее народ – и девушка не выдержала. Воля изменила ей. Она выхватила у него из ножен серебряный генеральский кортик с фашистским орлом, распластанным на эфесе, и по самую рукоятку вогнала его в горло генерала.

Вся городская военная и штатская полиция, вся жандармерия и приехавшие в город специальные войска СС в течение месяца искали ее, перерыли каждую улицу, каждый дом, устраивали налеты, облавы. Но девушка скрылась: она благополучно перешла фронт.

Очутившись среди своих, она стала настойчиво и упорно учиться всему тому, что могло ей помочь в ее самой сложной и самой опасной работе для Родины.

След дочери известного профессора, убившей новоиспеченного гитлеровского генерала, затерялся в большом украинском городе. А через некоторое время военный комендант Харькова взял в переводчицы красивую девушку Эрну Вейнер. Судьба фрейлейн Вейнер вызвала живое сочувствие коменданта, последнего потомка зачахшей ветви прибалтийских баронов, у которого были и свои личные мотивы ненавидеть советский народ. Эрна Вейнер рассказала шефу, что она дочь крупного колониста, жившего на Одессщине. Отец ее владел садами, виноградниками, бахчами, держал летом сотни батраков, скупал через свою контору хлеб, имел мельницу. Но все это было у него безжалостно отобрано большевиками. После этого он влачил жалкое существование, но все же кое-что удалось ему спрятать, и на эти средства он дал своим детям образование. Потом он был арестован за свои симпатии к новой Германии, которые он, как человек прямой, не умел и не хотел скрывать.

Фрейлейн Эрна скоро стала главной переводчицей в комендатуре, а затем ее Перевели к самому начальнику гарнизона.

Новый шеф, бригаденфюрер войск СС, тоже сочувствовал бедной фрейлейн. Безукоризненный немецкий язык, умение петь старые баварские песенки, особенно нравившиеся сентиментальным палачам, игра на рояле стяжали уйму поклонников. «Да, старый Иоганн Вейнер даже в этой непонятной стране сумел дать детям великолепное образование!» – удивлялись они. И когда гитлеровцы обнаруживали вдруг пропажу важных документов или им становилось ясно, что советское командование знает слишком много об их тайных намерениях, даже тень подозрений не ложилась на Эрну Вейнер.

Но какой ценой девушка вырывала для Родины эти фашистские тайны! Она присутствовала теперь на самых секретных допросах. При ней палачи терзали осужденных на смерть советских людей, и она должна была переводить их предсмертные вопли, их проклятия, слушать от них оскорбления. Только любовь к Родине, любовь всеобъемлющая, безмерная, давала ей силы для новой работы. Но лишь связной – суровый воин, безвыходно сидевший со своей рацией в подвале разрушенного дома, человек, совершенно разбитый ревматизмом, кому она приносила свои сведения, – слышал от нее жалобы. Бледный, как месяц в холодную ночь, еле передвигающийся, около года просидевший без солнца и воздуха, человек этот утешал ее неуклюжим, грубоватым солдатским словом и сам служил ей примером преданности великому делу. Его спокойное мужество поддерживало девушку.

И вот за несколько недель до взятия Харькова Березу ждало последнее, самое тяжелое испытание. О нем она рассказала сама, сидя на завалинке хатки в погожий августовский вечер.

– Вы знаете, конечно, как они паниковали, когда войска Конева, прорвавшись у Белгорода, подходили к Харькову с востока. Боже, что там было! Муравейник, в который сунули головешку! Солдаты ничего – это машины. Но посмотрели бы вы на их заправил! Они, забыв даже о соблюдении внешних приличий, судорожно упаковывали картины, музейные вещи, редкости, мебель – все, что они награбили и натащили. Все это посылалось в тыл на глазах у солдат. А слухи! Это был не штаб, а базар какой-то, на котором передавались слухи, один невероятнее другого. Особенно много ходило легенд о советской авиации. Говорили, что с Дальнего Востока перелетали какие-то новые огромные авиационные части. Десятки тысяч машин. Невиданные марки! Какое-то чудовищное вооружение. Все офицеры бегали ночевать в подвалы. Даже мне было удивительно, какими в трудную минуту они оказались малодушными, трусливыми, мелкими. И я ликовала. Утром, приходя на работу, я говорила шефу плаксивым голосом: «Господин начальник, неужели все погибло? Ведь они меня убьют!» Я видела, как он бледнел. Но он еще петушился: «Что вы, фрейлейн, в Германии столько сил! Может быть, даже слишком много! Болезнь полнокровия». Кончал же он тем, что принимался меня уверять, что при всех условиях я успею удрать в его автомобиле.

И вот однажды ночью меня будят, вызывают к нему в кабинет. Он взволнован, сияет. Поясняет: будет важный допрос, от которого зависит его карьера. Ах, если бы вы знали, как все они там думают о своей карьере! У меня похолодело сердце: кого же поймали? Я знала, что харьковские подпольщики, все время державшие гитлеровцев в постоянном страхе и напряжении, особенно активизировались, и боялась, что попался кто-нибудь из них. Шеф носился из угла в угол. В кабинете шла необычная подготовка, стол накрывался скатертью, расставляли на нем вино, фрукты, сласти. Мне становилось все тоскливее. Кто же, кто? Что значат такие необычные приготовления?

– Приехал какой-нибудь господин из армии? – опросила я как можно небрежнее, усаживаясь в углу, где я всегда сидела во время допросов.

– А, чепуха, стал бы я тратиться на этих чинодралов из армии! – ответил шеф. – Гораздо важнее, гораздо интереснее! Наши сети принесли богатый улов. Сегодня прекратится проклятая неизвестность. Мы узнаем, какой сюрприз подготовили нам. Ого-го, это может спутать им все карты.

Я решила, что захвачен какой-то наш большой военный. Но, к моему удивлению, за стол сел не шеф, а его помощник, майор. Потом под конвоем часовых в комнату внесли носилки. Их поставили у накрытого стола, солдаты с автоматами стали было у двери, но майор жестом выпроводил их. Того, кто лежал на носилках, мне не было видно. Между тем майор, напялив на свое лицо одну из самых сладких своих улыбок, попросил меня перевести «гостю», что он сам летчик по специальности и рад приветствовать здесь своего доблестного коллегу, судя по отличиям, знаменитого русского аса. Когда было нужно, он мог притворяться приветливым, даже простодушным, этот майор – одна из самых омерзительных гадин, каких я только там видела. А я-то уж их повидала!

И тут я разглядела, что на носилках лежит молодой, совсем молодой человек, в такой вот, как у вас, выгоревшей гимнастерке, к которой привинчены три ордена боевого Красного Знамени и еще какие-то отличия. У него были авиационные погоны старшего лейтенанта. А его взгляд… простите… минуточку…

Девушка побледнела так, что лицо ее стало белее стены хаты. Она тяжело дышала, кусала губу, точно подавляя в себе острую физическую боль. Потом встряхнула головой и пояснила:

– Нервы… Ноги у него были в гипсе, голова забинтована, но из этого марлевого тюрбана на меня вопросительно смотрели большие, серые, такие правдивые и такие затравленные глаза.

– Фрейлейн, переведите, пожалуйста, коллеге, что безоружный противник – для нас уже не враг, что в новой Германии понятия мужества и воинской чести интернациональны; переведите, что в качестве, э-э-э, помощника начальника гарнизона и как летчик по профессии я буду рад выпить с ним бокал… Э-э-э, нет, это будет не по-русски… чашу доброго вина.

Пока я переводила, серые глаза летчика остановились на моем лице. И столько было в них не ненависти, нет, не ненависти, а какого-то бесконечного презрения, гадливости, что слезы обиды чуть против воли не выступили у меня на глазах.

– Скажи ему, пусть бросит ваньку валять, ничего я ему все равно не скажу, и вина мне его не надо. Впрочем, пусть даст папиросу.

Майор засиял, вскочил и протянул ему свой портсигар, Летчик приподнялся на локте, взял папиросу и жадно закурил. Они оба молчали, я слышала, как потрескивает табак. Потом майор встал, щелкнул каблуками, назвал свое имя и учтиво заявил, что желал бы знать, с кем имеет честь…

– Старая уловка, передай ему, что я все равно ничего не скажу, пусть меня унесут, – ответил летчик и отвернулся.

И сколько майор ни бился с ним, он лежал лицом к стене и молчал. Я видела, как майор нервничает, кусает губы, желваки играли на его лице. Я боялась, что он вот-вот сорвется, и тогда… я-то знала, на что способен этот человек. Но сведения о нашей авиации, должно быть, были нужны им до зарезу, и он сдержался, он приказал унести пленного и даже пожелал ему приятного пути. Но как только закрылась дверь, он разразился страшными ругательствами, хватил стакан коньяку и с совершенно измученным видом и блуждающими глазами бессильно бросился на диван. Вошел шеф, меня отпустили и отвезли домой.

В эту ночь я не сомкнула глаз, хотя чувствовала себя совершенно разбитой. Этот летчик, его глаза смотрели на меня, и в ушах звучал его звонкий, молодой и твердый голос. Утром я хотела отправиться на явку, чтобы предупредить, что захвачен сбитый над городом советский ас, но не успела, к подъезду подкатила машина. Сам майор сидел в ней. «Нам приказано во что бы то ни стало выудить у него все об авиации. Есть данные, что он из этих новых частей, только что прилетевших сюда. Фрейлейн, вы должны поговорить с этим проклятым большевиком. Говорите ему, что хотите, только вытащите из него, что сумеете. Вас озолотят, слово чести, вы заслужите Железный крест».

Я никогда еще не видела этого спокойного, хладнокровного карьериста-палача в таком волнении. Он так волновался, что тут же проболтался о том, что в Харьков из ставки прилетел какой-то их авиационный генерал, которому эти сведения нужны до зарезу. У меня не было выбора. Поговорить с летчиком один на один было даже полезно для дела. Можно было предупредить его. Но я вспомнила этот взгляд, и мне, привыкшей все время жить под угрозой смерти, было страшно, именно страшно войти в его камеру. Вы представляете, кем я была в его глазах!

Но я заставила себя войти и, когда дверь захлопнулась за мной, даже подошла к нему. Со вчерашнего дня он еще более осунулся, похудел, глаза его раскрылись шире. Встретили они меня тем же презрительным взглядом. Мне показалось, что он даже как-то передернулся, когда я приблизилась к нему.

– Как вы себя чувствуете? Был ли у вас врач? – спросила я, чтобы как-то завязать разговор.

– У них ничего не вышло, теперь они натравливают на меня свою немецкую овчарку, – недобро усмехнулся он.

Я вспыхнула, слезы, должно быть, выступили у меня на глазах.

Голос у него был совсем тихий, он, видимо, очень ослаб за эту ночь, но он продолжал так же твердо и жестоко:

– Что же краснеешь, продажные шкуры не должны краснеть! Вот погоди, попадешься ты к нам, там тебе пропишут.

Я едва сдержалась, чтобы не грохнуться тут перед ним на колени и не рассказать ему всего, так тяжело звучали в его устах эти оскорбления.

А он продолжал, все повышая голос:

– Думаешь, отступишь с немцами, убежишь от нас? Догоним! В самом Берлине сыщем! Никуда от нас не уйдешь, не скроешься!

И он захохотал. Нет, не нервно, у него, должно быть, вовсе не было нервов, он захохотал злорадно, торжествующе, как будто он не лежал весь забинтованный, умирающий во вражеском застенке, а победителем стоял в Берлине, верша суд и расправу.

И тогда я бросилась к нему и зашептала, позабыв всякую осторожность:

– Они ничего не знают. Они хотят узнать от вас о каких-то новых авиационных частях. Здесь страшная паника. Они боятся, смертельно боятся. Не говорите им ничего, ни слова. Особенно опасайтесь этого вчерашнего рыжего майора. Это ужасный человек.

Отпрянув от меня, он с удивлением слушал.

– Так, – сказал он и еще раз повторил: – Та-а-ак! – Глаза у него немного подобрели, но смотрели зорко и изучающе. – Та-ак, бывает, – он усмехнулся, но уже не зло, и вдруг, подмигнув мне, закричал во весь голос: – Прочь, продажная шкура! Ничего я тебе не Скажу, ни тебе и ни твоим хозяевам! Не добьетесь от меня ни слова!

Он долго кричал на всю тюрьму. Потом спросил тихо:

– Так вы?..

Я кивнула головой. Я вся дрожала, зубы мои выбивали дробь.

– Ну, успокойтесь, – сказал он, – и говорите только честно: мне конец?

– Если ничего не скажете – расстреляют, – сказала я, и мы опять испытующе посмотрели друг на друга.

– Жаль, очень жаль, мало я пожил, а как хочется жить!.. Ну, ступайте, ступайте отсюда.

– Не надо ли что передать туда? – спросила я.

– У вас очень измученные глаза, я вам почти верю, – ответил он. – Почти. И все-таки не надо, ничего я вам не скажу, так лучше и вам и мне – и прощайте, вы, девушка… – он вздохнул и опять принялся ругать меня на всю тюрьму.

Меня душили слезы. Такой человек! Такой человек! И ничем ему не поможешь… Я выбежала из камеры. Майор нетерпеливо шагал по коридору, он, вероятно, подслушивал нас, но по лицу я увидела, что он ничего не понял, кроме этих ругательских слов. Я еле держалась на ногах. Мне было все равно. Майор, бледный от злости, играл скулами.

– Не плачьте, фрейлейн, вы на службе. Как только он перестанет быть нам нужным… – он не договорил.

Я не помню, как вышла из тюрьмы.

Девушка вздохнула и замолчала. Должно быть, нервы ее были теперь совсем расшатаны. Ее бил озноб, нижняя челюсть дрожала, лицо передергивал нервный тик. Она долго молчала.

– Мне очень трудно рассказывать, но мне хочется, чтобы вся страна узнала, как ведут себя там советские люди. Ведь об этом вы только догадываетесь. Я обязана досказать. Это мой долг. Ведь никто, кроме меня, не знает о последних часах этого человека.

После нашего разговора в тюрьме весь день я ходила в каком-то тумане. Я призывала всю свою волю, тренировку, все, что во мне было лучшего, чтобы сдержаться, не распуститься при них, при этих, и все-таки я не смогла и, когда заговорили о нем, разревелась. К счастью, майор уже рассказал шефу о нашем визите в тюрьму, они поняли это по-своему и принялись меня утешать. А я слушала их и закрывалась руками, чтобы на них не смотреть. Я боялась, что не стерплю и сделаю какую-нибудь глупость.

Но самое страшное меня ждало впереди. Вы, наверное, знаете о нашей работе? И обо мне? Я не новичок. Но это было для меня самое тяжелое испытание. Этот самый генерал авиации, какой-то их фашистский герой, любимец Геринга, они там все перед ним на задних лапках ходили, решил сам допросить летчика… Высокий, красивый, самодовольный детина, с румяным, каким-то фарфоровым лицом и бесцветными поросячьими ресницами… Он сам пошел в тюрьму. Его сопровождали мой шеф, майор и я. Он самоуверенно подошел к летчику, назвал ему свою довольно, в общем, громкую фамилию и протянул руку. Тот отвернулся и ничего не ответил.

– Вы плохо ведете себя, молодой человек. Я генерал, герой двух войн. Закон чести повелевает военному отвечать на воинское приветствие старших.

Я перевела эту его фразу. Вероятно, генерал был хороший актер. Все они там, кто трется на фашистской Верхушке, умелые комедианты. Но он говорил с такой подкупающей доброжелательностью.

– Что вы понимаете о чести? – усмехнувшись, ответил летчик.

Я перевела. Генерала это не смутило. Он только на минуту нахмурился, но сейчас же спросил:

– Может быть, с вами дурно обращались? Почему вы так озлоблены? Вы недовольны уходом, медицинской помощью? Заявите мне, я сейчас же прикажу все сделать. Герой остается героем в любых обстоятельствах.

– Спросите, что ему нужно, – устало ответил летчик.

Он, видимо, очень страдал от ран, но не желал, чтобы враги заметили его страдания, и только пот, покрывший его лоб и лившийся струйками в бинты, показывал, каково ему.

Генерал начал терять терпение:

– Скажите ему, черт подери, что у него хороший выбор. Маленькая информация об авиационных частях, о которой все равно никто из его соотечественников не узнает, и тихая, спокойная жизнь до конца войны на одном из лучших европейских курортов – Ницца, Баден-Баден, Бадвильдунген, Карлсбад… Об упрямстве его тоже никто не узнает: могильные черви с одинаковым аппетитом жрут трупы героев и трусов.

Я перевела.

Летчик захохотал:

– Скажите генералу, что он, по-видимому, достойный выкормыш своего фюрера.

Не найдя в немецком языке слова «выкормыш», я перевела его как «ученик», и, к моему удивлению, этот самодовольный тупица неожиданно просиял. Он налился нежностью и сказал: лейтенант правильно отметил, он действительно старался подражать фюреру. Он сказал, что теперь, несомненно, они найдут общий язык – два героя, два солдата. И он спросил: пусть господин лейтенант, который только что показал, что он куда разумнее других своих соотечественников, пусть он скажет, почему так безнадежно упрямы эти русские, почему, отступая, они сами жгут свои дома, почему за линией фронта не желают покоряться и продолжают борьбу, навлекая на себя репрессии и кары, почему предпочитают умирать, не раскрывая карт, хотя и дураку ясно, что война ими проиграна? Почему?

Этот самодовольный болван, услышав от летчика, что он достойный ученик Гитлера, решил, что тот сказал ему комплимент и идет на все условия. Генерал расфилософствовался и явно рисовался перед моим шефом, перед майором, которых считал посрамленными.

Я сейчас же перевела летчику вопрос.

– Балда! – отчеканил он. – Потому, что мы – советские люди, не им чета.

Если бы вы видели его в эту минуту! Он приподнялся на локте, его брови, особенно черные оттого, что они смотрели из рамки бинтов, нахмурились, глаза сверкали.

Генерал взбесился. Он вскочил, скверно выругался и произнес поговорку, соответствующую примерно нашей: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит». Он сказал, что лейтенант – глупое, тупое животное, что он черной неблагодарностью платит за такое рыцарское обращение, за такой уход.

– Я думал, что этот уход полагается по международному соглашению об уходе за ранеными, – ответил лейтенант.

– Соглашение! Ха-ха, станем мы тратить немецкие бинты на русских свиней, от которых не имеем ничего, кроме вони!

Генерал кричал, топал ногами. Мой шеф, понимая, что это лишает их последней надежды хоть что-нибудь выудить, почтительно и настойчиво пытался его удерживать. Но где тут!

Когда я перевела фразу генерала, раненый летчик вскочил на носилках, кулаками разбил гипс на ногах и стал срывать с головы, с шеи марлевые повязки. На лицо его хлынула кровь.

– Не надо мне фашистского милосердия! – бормотал он.

– Грязные фанатики, варвары, страна северных папуасов! – кричал генерал.

И вдруг – это было мгновенно, он отшатнулся, зажимая рукой лицо, – лейтенант плюнул ему в глаза кровавой слюной.

Они все трое набросились на него с кулаками и стали бить по чему попало. Раненый, рыча, отбивался, он был еще крепок, ярость удесятеряла его силы. Сидя на носилках, весь залитый кровью, он хлестал по их лицам, и они никак не могли схватить его.

Я стояла тут, рядом. Вы понимаете, я видела, как эти звери терзают светлого, гордого человека, самого лучшего из людей, каких я встречала за свою жизнь. Всем существом моим рвалась я броситься ему на помощь, и если не помочь, то хоть умереть вместе с ним! Я не боялась смерти. Нет! Но я была на посту и знала, что теперь, накануне нашего наступления, моя работа здесь особенно нужна и я не имею права выдать себя. Выдать себя, погибнуть, защищая его, было бы для меня изменой Родине, ударом по нашему делу. Что бы ни произошло, нужно было, чтобы информация поступила, чтобы вы тут, в армии, знали, что готовят против нас, что замышляют фашисты.

И я совершила в этот день свой единственный настоящий подвиг. Я даже не крикнула, я сидела, вцепившись в кресло так, что ногти у меня потом посинели, и старалась запомнить все. На моих глазах они забили его до смерти. Этот незнакомый мне чудесный человек погиб отбиваясь. Вся камера была забрызгана его кровью. Но и я в этот час оказалась достойной его, я не выдала себя. И как мне потом ни было трудно, я продолжала свое дело до того дня и часа, пока вы не взяли Харьков.

Она и сейчас вся дрожала, эта тонкая девушка, с нежной внешностью, с волей закаленного бойца.

– Я даже не знаю его имени, и теперь не знаю, хотя никогда не забуду его. Он всегда будет передо мной, такой сильный, мужественный, прекрасный!..

И вдруг, закрыв лицо руками, она зарыдала, вся сотрясаясь и трепеща, как молодая березка в яростных порывах осеннего ветра. Высокая прическа ее рассыпалась, шпильки попадали на землю, каштановые волнистые волосы раскатились по грубому сукну шинели, и среди них стала видна одна широкая, совершенно седая прядь.

Потом как-то сразу девушка успокоилась. Лицо ее, мокрое от слез, стало суровым, даже жестким. Вытерла глаза, собрала и заколола волосы и усмехнулась.

– Нервы… Ничегоне поделаешь, придется отдыхать… Мне дают отпуск.

– А потом?

– Опять туда, к ним, ведь война не кончилась.

Тонкое лицо ее стало суровым, замкнутым и сразу как-то состарилось лет на десять.

– Туда? После таких испытаний?

– Он сказал тогда: «Мы – советские люди». В этой фразе – весь он. Я запомнила это на всю жизнь.

Георгий Иванович Соловьев

Тяжелый характер

Белая ночь кончалась. Штилевое море отражало последний отблеск позднего заката и первый свет занимавшегося утра, Одиноким ночным облачком, уходившим за горизонт, казался низкий, подернутый сизой мглой берег. Гладкая поверхность волн подымалась и опускалась, словно чуть дыша. Все в это утро предвещало отличный и теплый день.

Моторы катера, добродушно урча, работали экономичным ходом. С ласковым, непрерывным плесков опадали водяные усы, срезанные острым носом катера с синей пелены. Люди на палубе охотника заметно оживлялись. Один еле уловимым движением расправлял плечи, другой хриплым голосом произносил первое в это утро слово. Лица людей светлели.

Казалось, никто не думал о том, что на берегу фашисты и жерла их пушек, может быть, уже нацелились на катер, что под поверхностью воды, похожей на светло-серый шелк, совсем рядом таится минное поле, а в ясном небе каждый миг могут появиться вражеские самолеты, и тогда может произойти что-либо роковое и страшное.

Казалось, моряки ожидали одного: когда же хлынет по горизонту теплое солнечное золото, засверкает вода, и на море сделается еще лучше, еще краше и не останется следа от ночных раздумий, и вдруг окажется, что никакой войны нет, а навстречу, курсом из Ленинграда, протопает какой-нибудь до отказа нагруженный купец-иностранец, по морскому обычаю отсалютовав катеру флагом.

Командир охотника старший лейтенант Букреев стоял на мостике у обвеса. Из-под кожаного шлема выбивалась повязка с черными пятнами засохшей крови. Командир любовался морем. Он стоял высокий, прямой, немного нескладный, казалось, что он словно прирос к палубе. Вчера охотник одержал большую победу – утопил вражескую подводную лодку. День был ненастный, штормовой. Как немецкий самолет нашел катер в бушующем море, трудно сказать. Но как раз в тот момент, когда сбрасывались последние глубинные бомбы, в огромное масляное пятно, всплывшее из цистерн уничтоженной лодки, самолет вырвался из низких туч и атаковал катер. После этой атаки в палубе охотника, над машинным отсеком, осталось несколько дыр, а в кубрике умирал обожженный и израненный моторист Жидконожкин.

Младший лейтенант Комонов, помощник командира катера, склонившись над картой, мучительно раздумывал, отыскивая ошибку в прокладке курса. Он только что несколько раз определил место катера по береговым знакам, смутно видневшимся на берегу. Но все определения были неверны и далеко отходили от курса, проложенного командиром. Комонов посматривал на Букреева и никак не мог решить: что же ой должен сейчас сделать? Доложить ли командиру о непонятной ошибке, вкравшейся в его расчеты, или еще разок попытаться определить место катера самому?

– Ну что, старпом, как место? – спросил Букреев. Он сказал это так, словно для этих слов набрал воздуху еще с вечера и вот наконец выпалил.

Командир смотрел в море, и казалось, что ему нет дела ни до Комонова, ни до его работы. Но Комонов знал, что командир догадывается о том, что его помощник запутался, что он не в состоянии доложить ему о месте нахождения катера. Комонов ждал этого вопроса.

– Вправо уклонились, – ответил Комонов.

Букреев, словно с трудом отрывая взгляд от моря, обернулся и подошел к карте.

– Вы в этом убеждены? – чуть насмешливо спросил Букреев.

Он и не посмотрел как следует на карту, не попытался выяснить, в чем же ошибка, даже не вынул рук из карманов кожаной куртки, чтобы циркулем измерить величину ошибки. Командир молча вернулся к обвесу. Можно было подумать, что Букрееву совсем не хочется заниматься в это чудесное утро.

«Опять в норму входит», – с горечью подумал Комонов, зная, что командир не так уж безразличен к его работе и разноса за плохую прокладку ему не миновать. Раз командир не указал ему ошибку, значит, Комонов должен найти ее сам.

Вечером и ночью, как всегда после боевой удачи, Букреев был в хорошем расположении духа. «Отлично повоевали денек», – сказал он Комонову. Утопить лодку и отбиться от немецкого самолета, конечно, было большой удачей. Но хорошее настроение командира исчезло. Он забыл об удаче, как будто ее и не было… Он опять начал жестко и придирчиво требовать «несения службы». То и дело обнаруживая упущения, он постоянно ворчал и даже прикрикнул на кого-то, выходя из себя. Если бы чужой человек послушал со стороны, как он распекает своих подчиненных, могло бы показаться, что Букреев не только не любит их, а, наоборот, что он считает себя самым несчастным из всех офицеров флота, вынужденным служить на корабле с таким непутевым экипажем, с таким уж скверным, что становится непонятным, как он до сих пор плавает с ними.

Сейчас командир, так же как и раньше, пришел в то «нормальное» состояние, в котором привык его видеть Комонов и которое его так обижало. Помощнику от командира доставалось в первую голову и, конечно, больше всех. Комонов не услыхал ни одного обидного слова. Но интонация, но выражение лица Букреева всегда были такими, что становилось ясно. Комонов его раздражает медлительностью, плохим знанием того, что, по мнению Букреева, он должен был бы знать отлично, раздражает тем, что никогда не выполняет указания так, чтобы не пришлось дополнительно на что-нибудь обращать его внимание. Комонов постоянно замечал это раздражение командира и понимал, что Букреев просто не в силах его скрывать С горечью Комонов иной раз думал, что командир не ценит его беззаветной службы. Правда, порою ему казалось, что раздраженный тон командира и сердитое лицо – лишь внешняя черта его характера, – просто он не может быть другим, в сущности же он честен, справедлив и даже щадит своего помощника. Однако всякий раз, выслушивая выговор, Комонов чувствовал себя глубоко и несправедливо обиженным.

Комонов любил своего командира той тайной даже для самого себя любовью, которая не может не зародиться у немолодого уже человека к юному, сильному и смелому.

А Букреев или не догадывался об этой привязанности, или не хотел ее принимать.

Вчера, когда немецкий самолет, не выдержав огня катера, ушел в облака, Букреев снял шлем, и вдруг его лицо залилось кровью. Его легко ранило небольшим осколком, но крови под шлемом накопилось много. Комонову при виде окровавленного лица командира стало так страшно, словно был ранен его родной сын. Он сам забинтовал Букрееву голову. Командир заметил его испуг, казалось, он даже понял, как любит его Комонов, и, чтобы успокоить его, дал слово отныне носить всегда каску. Вчера и всю ночь он был с ним ровным и даже необычно ласковым, а под утро замолчал, и вот первым, на кого рассердился командир в это утро, оказался Комонов.

– Вправо, говорите, уклонились? – командир неожиданно обернулся к Комонову и прищурил глаза.

– А скажите, это что, по-вашему? – Букреев показал рукой в направлении черной точки, видневшейся на воде впереди и чуть левее курса. – Или вам невдомек, что этот буек показывает фарватер в минном поле?.. А то, что мы идем впритирочку к этому самому минному полю, вам тоже ничего не говорит? Поле-то нанесено у вас на карте? – Букреев опять вложил руку в карман и отвернулся, как будто он теперь уже совсем оставил в покое своего помощника. Конечно, Букреев наслаждался свежим, ясным утром. В самом деле, неужели только и помнить, только и говорить, что о войне, о прокладке, сердиться, расстраиваться. Ведь боевая жизнь и так тяжела, надо же хоть изредка смотреть на мир немного иным взглядом, дать хоть совсем крошечный отдых сердцу.

И вдруг, ни к кому не обращаясь, Букреев крикнул:

– Доложите, как Жидконожкин!

Кто-то, исполняя приказание командира, побежал по палубе и с грохотом спустился в кубрик.

А Комонов продолжал размышлять над картой. Где же и в чем он ошибся? Да и ошибся ли? Уж по пеленгам-то он, слава богу, справиться умеет. Или не тот береговой знак он взял? Может быть, компас врет?

На карте, левее курса, проложенного Комоновым, был нанесен ряд кружочков, это были ночные астрономические наблюдения командира по звездам. Комонов пришел из запаса, кончил курсы младших лейтенантов во время войны. С астрономией у него и во время обучения не было ладно, а пока послужил на берегу, позабыл и то, что знал. В определениях командира не могло быть никакого сомнения. Значит, ошибся где-то он. А потом это заграждение: буек показывал, что катер шел почти по его кромке, а курс Комонова на карте отстоял от минного поля на добрые две мили.

На мостик вбежал матрос. Комонов слышал, как он доложил, что Жидконожкин забылся, как будто спит, но что он очень плох. Букреев ответил матросу коротким «есть», продолжая стоять так же неподвижно, и так же, не оборачиваясь, смотрел в море. Толстая папироса в длинном черном мундштуке, зажатом в его зубах, чуть подрагивала, когда Букреев делал короткую затяжку.

«Ну скажи что-нибудь. Объяви свое горе. Ведь ты же любишь этого матроса. Скажи, и тебе легче станет, – подумал Комонов. – Тебе кажется, что ты показываешь сильный характер. Неправда! Не такой уж ты железный человек». И Комонову ясно представился Жидконожкин, выбежавший вчера из машинного отсека, чтобы доложить командиру об устранении повреждений. Испачканная маслом, обожженная грудь моториста выглядела сплошным черно-красным ожогом, наскоро наложенные бинты лохматились на руках и на голове. Букреев выслушал слова Жидконожкина так, словно перед ним был не обожженный и израненный, а совершенно здоровый матрос.

– Разрешите идти? – спросил Жидконожкин.

– Куда? – как будто опомнившись, спросил Букреев.

– Вниз, к моторам.

И тогда Букреев шагнул к матросу, широко раскинув руки, его губы дрогнули. Он хотел помочь Жидконожкину сойти вниз, но тот испуганно отшатнулся.

– Немедленно ложись на койку… – сказал Букреев.

Жидконожкин спустился с мостика и упал на палубе без сознания. Его отнесли в кубрик, и он больше уже не вставал.

Комонов стал думать об отношении командира к нему, к Комонову. Неужели тому непонятно, что Комонов не профессиональный моряк, что он хочет служить честно и служит честно, но многое ему не под силу, а заново учиться – годы не те. Ну, служил он когда-то, был старшиной группы рулевых, а сколько лет прошло. Мало осталось от флотской выучки. Разве можно быть лихим моряком после двенадцати лет бухгалтерской работы, после жизни в тихом провинциальном городе, с женой и детьми, в домике с верандой?

Однако Комонов помнил, что прокладка его неверна и надо искать ошибку. Может, Букреев и не прав в своем резком, почти презрительном обращении с пожилым человеком, но как командир, по службе, он прав.

Принуждая себя думать о прокладке, о допущенной ошибке, Комонов продолжал думать и о Букрееве. Думал он какой-то второй мыслью, не облеченной в слова, но настойчиво пробивающейся, впутывающейся в те мысли, к которым он себя принуждал. «И откуда у него такая жесткая требовательность? И всего-то экипажа у него на катере полтора десятка человек, а держит себя так, точно командует линкором. Со всеми на вы, распекает… И ничего не скажешь, он всегда прав…» Комонов взял лоцию, посмотрел рисунки береговых знаков; они точь-в-точь походили на те, что белели на берегу. Значит, это именно те знаки, и ошибки не должно быть. «А могло быть у нас все иначе. Я ж люблю этого черта. Разве мало отвоевали вместе? Разве не обоих нас в обледеневших шубах, окоченевших и не способных иной раз двигаться по приходе в базу матросы на руках сносили с мостика?»

Комонов подошел к компасу и, приказав наблюдателю записать время и пеленги, нацелился рамкой пеленгатора на пирамидку знака, мутно белевшую на берегу. «Он потерял отца и мать. Неужели у него нет потребности иметь близкого человека? Если мы останемся живы после войны, разве мы не будем ближе друг к другу, чем иной отец с сыном. Что же, он и в страшную минуту все так же будет смотреть на меня злыми, рыжими глазами и называть насмешливо „старпом“?»

Комонов нанес взятые пеленги на карту. Место катера вновь оказалось правее курса, проложенного командиром… «Плюнуть на все и уйти… Пусть хоть трибунал… Уйти рядовым в пехоту. Или хоть в боцманы, к старому привычному делу, к кранцам, к тросам, шлюпкам и не мучиться незнанием астрономии, незнанием ряда вещей, незнанием того, что, к сожалению, открывается на каждом походе, не терпеть этого постоянного унижения, не страдать от своей беспомощности, а почувствовать себя нужным, способным к делу человеком».

– Старпом! – вдруг сказал Комонову Букреев. – А как вы думаете, немцы так и оставили хотя бы вот этот знак на месте? Неужели вы полагаете, что они его не перенесли чуточку в сторону, чтобы некоторые легковеры… (Комонов сообразил, что легковером Букреев назвал его), чтобы некоторые легковеры, определив место и поправив курс, вкатились бы прямо в минное поле?

«Вот черт! – подумал Комонов. – Простая догадка, а почему она не пришла мне в голову?»

Комонов не мог не отдать должное уму командира и уже готов был простить Букрееву и насмешку и легкое презрение, которые как будто слышались в его голосе.

– Вот видите, старпом (ох, это слово «старпом», оно совсем не означает старший помощник, ведь на катере у командира всего один помощник). Вот видите, старпом, астрономия-то и нужна: звезды и солнышко немцам не передвинуть. В прошлом году мы около Кронштадта ползали, а сейчас вон где плаваем Нам с вами далеко ходить придется. Ну, доложите мне сейчас точно место… Доложите! – почти закричал Букреев.

Комонову на миг послышались в его голосе нотки страдания. Широкая рука Букреева крепко сжимала поручень, до того крепко, что побелела, и на ней ясно обозначились желтые веснушки. Букреев сжимал поручень, а Комонов живо ощутил всегда горячее и крепкое пожатие командира в своей руке. И это ему почему-то напомнило такое же утро в прошлом году. Они несли дозор около Кронштадта. Над заливом шел воздушный бой. Пока самолеты кружились в воздухе, Букреев смотрел на бой просто с любопытством, а когда фашисты сбили наш истребитель, он схватил руку Комонова и сжимал ее все сильней и сильней… по мере того как самолет падал к воде, и отпустил лишь после того, как потемневшая в месте падения самолета вода вновь успокоилась и засияла мягким светом.

– Ну, когда же вы у меня будете служить как следует? – снова заговорил Букреев.

И Комонов снова обиделся, но в то же время ему показалось, что сейчас совсем не он и не его прокладка злят командира. «Жидконожкина жалеет, – подумал Комонов. – Лучший матрос на катере умирает, а что поделаешь…»

И вдруг Комонову тоже захотелось открыто злиться и громко ругаться, и у него было тяжело на душе.

– Товарищ старший лейтенант… – повысил голос Комонов, хотя он и не знал, что же сказать дальше.

– Спокойнее, старпом, ну я же знаю: не можете. Пеленжишко взять вы можете, а смекнуть по-штурмански, воспользоваться каким-нибудь другим способом определения места корабля в море не умеете.

– Товарищ командир…

– Ну, спокойнее же, старпом. Я знаю: вы давно хотите сказать, чтобы я списал вас с корабля. Так, что ли?

– Так точно.

– Не выйдет. Вы думаете, вместо вас на мой крейсер назначат классного штурмана, окончившего училище по первому разряду с отличием?

Командир говорил это Комонову таким тоном, точно ему же и на него жаловался и хотел, чтобы тот ему посочувствовал и понял, как трудно воевать без хорошего помощника. Это была очень тонкая издевка.

– Нет, старпом, прошу понять, что вы уйдете с катера только с повышением. На этот раз вы в Кронштадте займетесь астрономией. Мне неприятно вам это говорить, но вы не поедете в Ленинград, пока не сдадите зачета и не принесете от флаг-штурмана хотя бы четверки. Мы слишком мало с вами плаваем, чтобы я имел право так просто прогнать вас с катера.

Букреев замолчал. Комонов кипел от обиды. Жену и детей он не видел почти всю войну. Наконец, они вернулись из эвакуации в Ленинград, и вот его лишают радости видеться с ними. Комонов знал одно: командир сказал, так и будет! Надо учиться, надо сдавать зачеты.

Если даже днем долго смотреть в небо, то вдруг перестаешь замечать его голубизну, все бесконечное пространство заполняется белыми и темными точечками. Когда долго смотришь в небо, трудно заметить самолеты. Комонов случайно обвел взглядом горизонт и увидел два далеких, почти невидимых самолета. Уставшие наблюдатели не заметили их. Что сейчас будет! Влетит и матросу, не заметившему врага, и помощнику за плохое обучение сигнальщиков. Букреев просто приходил в ярость, когда ему запаздывали доложить о малейшем изменении обстановки на море. Ох, и шторм же грянет сейчас на мостике. Комонов хотел уже доложить командиру о самолетах сам, но Букреев опередил его.

– Товарищ краснофлотец, два самолета на горизонте, справа восемьдесят! – лихо и громко крикнул Букреев, как командиру корабля докладывая наблюдателю о самолетах. Тот встрепенулся, вскинул к глазам бинокль и принялся рассматривать самолеты.

– Ну, что залюбовались? Своим глазам не верите, – почти добродушно сказал Букреев провинившемуся матросу. Комонов вдруг заметил, как под белыми ресницами Букреева вспыхнули искорки веселого смеха. Он был доволен, что от его окрика встрепенулись не только провинившийся наблюдатель, а вся вахта на палубе катера.

Букреев некоторое время смотрел в море и вдруг спросил Комонова:

– Старпом, вы любите морскую службу?

Сколько раз уже этот вопрос задавался Комонову, и, как всегда, Комонов ответил:

– Я, товарищ командир, служу честно.

– Знаю… – Букреев навалился грудью на поручень и, свесив тяжелую голову, стал смотреть вниз на быстро бегущую вдоль борта воду, словно он забыл о самолетах.

– Я, старпом, не понимаю такого отношения к службе. Что значит служить честно? Если вас заставить изо дня в день делать однообразную скучную работу, скажем, пилить дрова. Вы честно будете пилить, а полюбите ли вы эту работу? – Букреев с трудом отвел глаза от воды и взглянул на Комонова. Светлые блики зари как-то особенно хорошо освещали его лицо и неуловимо просвечивали карие озорные глаза.

– Я люблю в службе блеск. Понимаете ли, особый, морской. Однажды в Батумском порту мы еще курсантами ходили на вельботе на французский военный транспорт с ответным визитом. Французы приходили к нам на моторном баркасе, а мы к ним под веслами на вельботе пошли. Были у нас на крейсере очень красивые паровые катерки, а мы пошли на вельботе – прекрасный ходок был наш вельбот.

Букреев говорил как будто не то, о чем думал. Лицо его показалось Комонову необычно мягким, согретым неожиданным дорогим воспоминанием.

– Я загребным был, – продолжал Букреев. – Ну, и шли мы! Весла так и гнулись, а мы все в белом, наглаженном, так и сверкаем на солнце. Вода после каждого удара весел по обе стороны от следа так и кипит ключами. Какую циркуляцию мы тогда в гавани нарисовали. А зашабашили как. Как один легли спинами на банки и друг другу над головами весла передали. Ррраз – и весел нет, и уключин нет, и мы уже все смирно сидим на банках, а вельбот так и порет воду. К трапу подошли точнехонько. Французы высыпали всем экипажем на палубу, разглядывали нас с борта.

Букреев снова замолчал и, навалившись грудью на поручень, смотрел вперед по курсу катера.

«Почему он мне это рассказал? Да и то ли он хотел рассказать? Почему все какое-то странное в это утро? Море, чуть колышась, нежится, переливаясь перед восходом солнца, а на горизонте зловещие точки самолетов. В кубрике умирает матрос, а командир вспоминает, о каким шиком он и его друзья ходили с визитом к французам…

И почему у него, у Комонова, только что кипела такая жгучая обида на командира, а сейчас от нее не осталось и следа? И что могло рассердить командира в это утро? А может быть, командир и сам не сознает, как ему трудно быть суровым? Может, у него часто бывает, когда он на миг что-нибудь вспомнит, отойдет, загрустит, и ему хочется быть тогда душевным и ласковым, да не умеет он сказать об этом, не научился еще, не тем пока жил…» – так думал Комонов. И вдруг ему, захотелось положить руку на круглую, усталую спину командира.

– Кончики мачт на горизонте, справа восемьдесят! – прокричал наблюдатель.

Букреев и Комонов одновременно вскинули к глазам бинокли, стекла приблизили две туманные иглы, еле различимые в сером мареве.

– Транспорт, – сказал Букреев. – Если охраняют самолеты, значит, он хорошо нагружен. Понимаете ли, старпом: богатая добыча! А? – Букреев вновь повернулся к Комонову, спрашивая, как тот смотрит на это.

– Богатая-то богатая, да нам не по зубам, – сказал Комонов, а сам подумал: «Неужели ринется в бой?» Но эта мысль ему самому показалась нелепой: как ни горяч был командир, а все же и расчетлив.

Букреев покусывал губу. Он что-то соображал и смотрел на Комонова тем взглядом, каким смотрят в пустое пространство. Длинное лицо его вытягивалось еще больше и делалось злым. Комонов давно уже заметил, что лихость у командира всегда как бы рождалась из злости. Вот такой же был у него взгляд, когда он повел свой кораблик под самый шквал немецких снарядов.

Тогда они в числе других катеров шли в охранении каравана. Гитлеровцы открыли по каравану жестокую пальбу с берега. Один из катеров-дымзавесчиков от попадания тяжелого снаряда разлетелся в щепки. В дымовой завесе образовалось окно, открывшее врагу транспорты. Букреев, так же покусывая губу, оглядел своих людей и повел кораблик к берегу, прямо под немецкие снаряды. Он приказал начать дымопуск. Окно в дымзавесе было закрыто. Снаряды густо падали вокруг катера, а Букреев снял фуражку и стоял, приглаживая волосы, как будто только и заботы было у него, чтобы ветер не растрепал его рыжую шевелюру.

Букреев сбил шлем и хотел было запустить пальцы в волосы, но пальцы скользнули по бинту, и он потер висок ладонью. Эта манера ерошить волосы и потирать ладонью висок тоже была знакома Комонову. «Вот он, небось, сейчас жалеет, что не командует артиллерией крейсера», – подумал Комонов. Он знал о затаенном желании командира служить на большом корабле.

Видя, как растет возбуждение Букреева, Комонов убеждался в том, что что-то должно произойти. Но что? Неужели командир сунется со своими сорокапятимиллиметровыми хлопушками против транспорта и самолетов?

Букреев все кусал губу и злился.

«Сунется. Непременно сунется», – решил Комонов, заметив, как в глазах Букреева вспыхивают искорки. Сейчас он примет решение такое дерзкое, что у всех замрут сердца, а он, забыв о жизни и смерти, поведет их в бой. Он будет управлять ходом корабля, стрельбой, ругаться, кричать до тех пор, пока не победит или не пойдет ко дну.

– Не по зубам, говорите, добыча? – спросил Букреев Комонова. Неожиданно его лицо стало непривычно бледным. – Ну что ж, пускай плывут, везут снаряды, танки. Надо бы их утопить, да, видать, не в наших силах.

Букреев, перегнувшись через поручень, перебирал пальцами ремешок болтавшегося на его груди бинокля.

– Ну что ж, вызовем авиацию. Пусть хоть они подолбают, если успеют прилететь. Надо дать радио, – сказал Букреев.

Комонов усмехнулся. Решение вызвать самолеты совсем не было результатом догадливости командира, сделать это предписывало боевое наставление. Букреев метнул на помощника недобрый взгляд – он него не укрылась комоновская усмешка.

– Останьтесь за меня, – строго сказал он и сошел с мостика зашифровывать радиограмму.

Когда Букреев вернулся на мостик, Комонов доложил ему, что рядом с мачтами транспорта появились еще мачты поменьше.

– Это хорошо. Сторожевики, – ответил Букреев.

Врагов становилось все больше. Комонов понял, что вызванные самолеты сами по себе, а какое-то тайное решение командира – само по себе. Букреев не отказался от боя.

Невзрачный морской охотник один шел на пересечение курса немцев и понемногу сближался с десятками пушек и самолетами. У Комонова вдруг ноги стали как будто ватными, он чувствовал себя так, словно уже видел наведенные на катер пушки. Он увидел, что Букреев расстегнул кожаную куртку и снял с головы шлем. Он смотрел на мачты кораблей, подставив разгоряченное лицо навстречу ветру, рвущему с головы бинты.

«Да он всех нас тянет, и мы даже не замечаем этого. Разве не так было во время недавней высадки десанта?» Невдалеке от катера Букреева один из десантников споткнулся около большого валуна, уронил автомат в воду и как будто разыскивал автомат, а на самом деле, поддавшись страху, укрылся за камнем. К валуну стали подбираться и укрываться и другие бойцы. «Старпом, останьтесь за меня!» – крикнул Букреев, прыгнул с борта в воду, быстро нашел автомат, сунул в руки струсившему бойцу: «До того берега недалеко. Выбьем и тогда обсыхать будем. Вперед! Земля наша, она не выдаст!» Мигом за валуном никого не осталось.

Между тем охотник подошел к буйку, плававшему в воде. Букреев приказал поднять буек на борт.

Комонов понял, что задумал Букреев. «Это хорошо придумано: снять с воды буек, чтобы гитлеровцы задержались у входа в минное поле, отыскивая фарватер. Пусть поищут, пока наша авиация поспеет», – подумал восхищенно помощник. Он вдруг успокоился: боя не будет.

Комонов встретился взглядом с командиром. Букреев насмешливо и хитро щурил глаза, как будто он знал, о чем передумал Комонов за эти минуты, и даже о его страхе. «Посмеялся надо мной и теперь доволен, сейчас снова вспомнит астрономию или начнет еще за что-нибудь пилить», – подумал Комонов пристыженно.

– А мы с вами еще сегодня займемся астрономией. Вот солнышко взойдет повыше, и начнем высотки хватать, – сказал Букреев скучным голосом, как будто и в самом деле его уже перестали интересовать немцы, и единственным делом, которым он мог заняться за время оставшегося пути до базы, – было обучение помощника астрономическим определениям.

Букреев, широко, как на качке, расставив ноги, стал смотреть вперед по курсу катера.

– Лучше смотреть у меня! – вдруг крикнул он.

Комонов увидел, что на носу катера впередсмотрящий как-то съежился, точно в страхе ждал удара, и смотрел на воду, наклонив вниз голову. Катер шел малым ходом.

«Да ведь мы по минам идем, какая тут к черту астрономия. Это же он кричит, чтобы лучше смотрели за минами. Зачем он на мины пошел?.. – вновь охватила тревога Комонова. – Нет, он еще не все выполнил, он задумал что-то большее».

Комонов тоже стал внимательно смотреть на воду перед носом катера, как будто и в самом деле под заметно посветлевшей поверхностью волн можно было заметить мину. И тогда он понял дерзкий замысел Букреева: «Он решил перенести буек с фарватера в самую гущу мин и заманить на мины весь караван». Страха он не ощущал, страх убил в нем насмешливый взгляд командира.

– Пройдем, не для нас они наставлены. Глубоко стоят, – как бы ободряя Комонова, сказал командир. Но Комонов не только не нуждался в ободрении, его охватил восторг. Он вдруг почувствовал себя окрыленным отвагой. Теперь ему было наплевать на самолеты, на мины, на бой, если он даже предстоит. Он участвовал в чертовски хитром деле.

– Ишь ты, дураков искали: знаки переставили на берегу… – бормотал Букреев, забывая о повязке, лез рукой в волосы, тер ладонью висок. Комонов тоже волновался и всем сердцем хотел, чтобы фашисты вкатились на мины.

– Поставить буй! – крикнул Букреев. Буек плюхнулся. Катер пошел на чистую воду.

– Как, старпом, обманем? – спросил Букреев. Но сам он не был уверен в удаче.

Над горизонтом поднялись трубы транспорта. Головной сторожевик виден был целиком. Слышался шум моторов самолетов. Немцы, конечно, заметили катер, но они и не думали атаковать его.

– Не хотят с нами связываться. Они охраняют караван, подводных лодок боятся. А вот мы их сейчас испугаемся. А ну-ка, пустимся наутек, – Букреев передвинул ручки машинного телеграфа. Катер ринулся полным ходом, уходя от минного поля. – А теперь по радио поавралим. Нагоним на них страху. Буду открытым текстом авиацию вызывать, чтобы они не мешкали около буйка, чтобы к своему бережку поспешили. Останьтесь за меня, – Букреев сбежал с мостика.

Оставаясь на мостике за командира, Комонов всегда ощущал смутную тревогу. Ответственность за маленький кораблик почти ощутимым грузом наваливалась на него. Оглядывая полыхающий багрянцем горизонт, Комонов с тревогой посмотрел на немецкие самолеты, сторожевики, которые были все еще близко и все-таки могли ринуться на катер.

Невольно Комонову припомнился еще один бой.

На рассвете три вражеских катера атаковали охотника. Немцы шли подковой, стремясь зажать охотника в клещи. Положение казалось безвыходным. Остается принять бой и с честью погибнуть! Но Букреев повернул свой катер вдоль строя неприятельских катеров и почти мгновенно сравнял силы; фашисты могли бить по нему только носовыми пушками, а он открыл огонь всем бортом. Уходя от одного края подковы, он сближался с другим. Сосредоточив огонь на крайнем катере врага, он быстро вывел его из строя. Но стычка была столь ожесточенной, на такой короткой дистанции, что прислуга кормовой пушки букреевского катера сразу понесла тяжелые потери, и Букреев послал к пушке Комонова, кажется, он его даже подтолкнул немного. Комонов начал подавать снаряды. Он как-то сразу перестал бояться, перестал слышать свист и разрывы снарядов; разбил руку о замок пушки и не чувствовал боли; в катер попал снаряд, Комонов на слышал удара. Он видел только ненасытное, дымящееся черное отверстие казенника и толкал в него снаряды один за другим. А потом наводчика ранило в голову, глаза ему заливала кровь, и Комонов встал к прицелу. Вращая штурвальчик наводки, он держал нить прицела на носовой оконечности вражеского катера и хорошо видел через прицел, что делалось у врага на палубе. Он видел, как дважды разорвались снаряды у немцев в борту, как валились на палубу раненые и убитые матросы, как, словно тряпичная кукла, переломившись пополам, повис на леере офицер, его руки почти касались воды. Он видел, как все тяжелей и тяжелей приходилось гитлеровцам, они наводили пушку, но она стреляла куда-то в сторону. Фашисты не выдержали боя, поставили дымзавесу и скрылись в ней. На этом бой и кончился.

Только сейчас Комонов понял, что он тогда не боялся наведенных на него пушек, и подумал, что и у него может появляться боевой азарт.

Букреев снова показался на мостике.

– Теперь потише пойдем, – сказал он, переставляя ручки машинного телеграфа.

Комонов отошел в сторонку. С возвращением командира на мостик его оставило тревожное чувство. С сожалением смотрел он на удалявшиеся немецкие корабли: «Неужели мне жаль, что мы уходим от них без боя?»

Воспоминание о бое с катерами всколыхнуло в нем горделивое чувство и за себя. Комонов с любопытством прислушивался к этому, еще неясному для него чувству. «Да ведь я хочу боя!» – Это открытие взволновало его, взволновало потому, что он почувствовал себя каким-то другим. Невольно он взглянул на Букреева, как бы примеряя себя к нему.

Транспорт и сторожевики приближались к далекому, уже еле видимому буйку. Букреев весь сжался, словно он был не в открытом море, а притаился в засаде и боялся лишним движением выдать себя, он даже не говорил, казалось, потому только, чтобы не быть услышанным гитлеровцами.

Первым налетел на мину транспорт. Столб воды, дыма и огня бесшумно взметнулся к небу. Звук взрыва докатился до катера позже. Транспорт, еще продолжая двигаться, погружался носом в воду. За кормой транспорта видны были прыгавшие в воду солдаты. Сторожевики начали сбрасывать глубинные бомбы. Очевидно, немцы считали причиной гибели транспорта атаку подводной лодки. Всплески от глубинных бомб вздымались бело-розовые и пышные, словно заиндевелые кусты.

Букреев смотрел на тонущий транспорт непривычно спокойно. Ни злости, ни торжества не было на его лице. Любопытство, даже, пожалуй, удивление. И вдруг он как бы вспомнил, что это дело его рук. У него перехватило дыхание.

– На своей же мине… На своей мине, – только и мог сказать он.

В это время сторожевики, кружившие вокруг транспорта, также подорвались на минах.

Хотя на море было совсем не холодно, Букреев дрожал всем телом, его зубы постукивали, он глядел на Комонова невидящими белыми глазами.

– Старпом… ты видел, старпом? – Он не верил тому, что произошло, не мог осмыслить фантастической удачи. Комонову показалось, что командир испуган, именно испуган, потому что совершилось невероятное даже для Букреева – человека расчетливого, всегда, всю боевую жизнь мечтавшего о таком.

– Факт, товарищ командир. Гвардейское дело…

Букреев сорвал с головы шлем и некоторое время стоял, закрыв глаза, как будто приходя в себя. Затем медленно обвел взглядом палубу охотника. Матросы, как и командир, стояли торжественные и молчаливые.

– Гвардейское, говорите, дело? – переспросил Букреев. – Да, это настоящая работа. – Букреев крепко ухватился за поручни и неожиданно громко рассмеялся.

Матросы на палубе охотника словно по команде начали кричать «ура» и размахивать бескозырками.

Когда Букреев справился с почти истерическим припадком смеха, Комонов сказал ему:

– Товарищ командир, теперь их самолеты на нас не полетели бы.

Букреев махнул рукой:

– А это что?

К катеру быстро приближались самолеты. На их крыльях были видны звезды.

– Ну, кто бы нам поверил? – сказал Букреев. – А теперь летчики сфотографировали это кладбище, и у нас будет неопровержимый документ.

Над багровым краем моря все сильней и сильней разгоралось солнце. Облако дыма и пара над тонувшим транспортом было похоже на огромный сверкающий отсветом солнца айсберг.

Солнце уже взошло. Но его очертания были искажены рефракцией, и от этого солнце казалось гигантским багровым шаром, пылавшим над горизонтом. Понемногу этот клуб пламени стал приобретать очертания огромной чаши. Чаша из багровой становилась все светлей и светлей, и пурпурные тона на востоке, на поверхности воды, понемногу таяли. Наконец, показался сверкающий край солнца, и чаша стала таять, превращаться в золотистый, легкий туман. И вдруг небо стало чистым, голубым. Вода на горизонте потемнела и четко отделилась от неба, а солнце сразу стало круглое и ясное. Начался день.

На мостик поднялся матрос и подошел к Букрееву:

– Товарищ командир…

Букреев обернулся:

– Что, Жидконожкин?

– Скончался.

– Вынести на верхнюю палубу. Обрядить… – сказал Букреев и, сгорбившись, отвернулся.

Матрос тихо отошел от командира.

Жидконожкина положили между носовой пушкой и мостиком на чистом брезенте. Он лежал в новой форменке, в бескозырке, по пояс накрытый военно-морским флагом. Букреев в знак того, что на борту корабля покойник, приказал приспустить флаг и первым встал в почетный караул.

Прядка светлых волос выбилась из-под околыша бескозырки Жидконожкина и трепетала на встречном ветру, над обожженным лицом покойного. Букреев стоял прямой и злой, его крупный кадык непрерывно двигался вверх и вниз. Он плакал без слез. Комонов смотрел на весело трепетавшую русую прядку, на сдерживавшего рыдания командира, плакал и думал о том, что никуда он не уйдет ни с этого корабля, ни от своего командира.

Валентин Петрович Катаев

Флаг

Несколько шиферных крыш виднелось в глубине острова. Над ними подымался узкий треугольник кирхи с черным прямым крестом, врезанным в пасмурное небо.

Безлюдным казался каменистый берег. Море на сотни миль вокруг казалось пустынным. Но это было не так.

Иногда далеко в море показывался слабый силуэт военного корабля или транспорта. В ту же минуту бесшумно и легко, как во сне, как в сказке, отходила в сторону одна из гранитных глыб, открывая пещеру. Снизу в пещере плавно поднимались три дальнобойных орудия. Они поднимались выше уровня моря, выдвигались вперед и останавливались. Три ствола чудовищной длины сами собой поворачивались, следуя за неприятельским кораблем, как за магнитом. На толстых стальных срезах, в концентрических желобках блестело тугое зеленое масло.

В казематах, выдолбленных глубоко в скале, помещались небольшой гарнизон форта и все его хозяйство. В тесной нише, отделенной от кубрика фанерной перегородкой, жили начальник гарнизона форта и его комиссар.

Они сидели на койках, вделанных в стену. Их разделял столик На столике горела электрическая лампочка. Она отражалась беглыми молниями в диске вентилятора. Сухой ветер шевелил ведомости. Карандашик катался по карте, разбитой на квадраты. Это была карта моря. Только что командиру доложили, что в квадрате номер восемь замечен вражеский эсминец. Командир кивнул головой.

Простыни слепящего оранжевого огня вылетели из орудий. Три залпа подряд потрясли воду и камень. Воздух туго ударил в уши. С шумом чугунного шара, пущенного по мрамору, снаряды уходили один за другим вдаль. А через несколько мгновений эхо принесло по воде весть о том, что они разорвались.

Командир и комиссар молча смотрели друг на друга. Все было понятно без слов: остров со всех сторон обложен; коммуникации порваны; больше месяца горсточка храбрецов защищает осажденный форт от беспрерывных атак с моря и воздуха; бомбы с яростным постоянством бьют в скалы; торпедные катера и десантные шлюпки шныряют вокруг; враг хочет взять остров штурмом. Но гранитные скалы стоят непоколебимо; тогда враг отступает далеко в море; собравшись с силами и перестроившись, он снова бросается на штурм; он ищет слабое место и не находит его.

Но время шло.

Боеприпасов и продовольствия становилось все меньше. Погреба пустели. Часами командир и комиссар просиживали над ведомостями. Они комбинировали, сокращали. Они пытались оттянуть страшную минуту. Но развязка приближалась. И вот она наступила.

– Ну? – сказал, наконец, комиссар.

– Вот тебе и ну, – ответил командир. – Все.

– Тогда пиши.

Командир, не торопясь, открыл вахтенный журнал, посмотрел на часы и записал аккуратным почерком: «20 октября. Сегодня с утра вели огонь из всех орудий. В 17 часов 45 минут произведен последний залп. Снарядов больше нет. Запас продовольствия на одни сутки».

Он закрыл журнал – эту толстую бухгалтерскую книгу, прошнурованную и скрепленную сургучной печатью, подержал его некоторое время на ладони, как бы определяя вес, и положил на полку.

– Такие-то дела, комиссар, – сказал он без улыбки.

В дверь постучали.

– Войдите.

Дежурный в глянцевитом плаще, с которого текла вода, вошел в комнату Он положил на стол небольшой алюминиевый цилиндрик.

– Вымпел?

– Точно.

– Кем сброшен?

– Немецким истребителем.

Командир отвинтил крышку, засунул в цилиндр два пальца и вытащил бумагу, свернутую трубкой. Он прочитал ее и нахмурился. На пергаментном листке крупным, очень разборчивым почерком зелеными ализариновыми чернилами было написано следующее:

«Господин коммандантий совецки форт и батареи. Вы есть окружени зовсех старон. Вы не имеете больше боевых припаси и продукта. Во избегания напрасни кровопролити предлагаю Вам капитулирование. Условия: весь гарнизон форта зовместно коммандантий и командиры оставляют батареи форта полный сохранность и порядок и без оружия идут на площадь возле кирха – там сдаваться. Ровно 6.00 часов по среднеевропейски время на вершина кирха должен быть иметь выставить бели флаг. За это я обещаю вам подарить жизнь. Противни случай смерть. Здавайтесь.

Командир немецки десант контр-адмирал фон-Эвершарп».

Командир протянул условия капитуляции комиссару. Комиссар прочел и сказал дежурному:

– Хорошо. Идите.

Дежурный вышел.

– Они хотят видеть флаг на кирхе, – сказал командир задумчиво.

– Да, – сказал комиссар.

– Они его увидят, – сказал командир, надевая шинель. – Большой флаг на кирхе. Как ты думаешь, комиссар, они заметят его? Надо, чтоб они его непременно заметили. Надо, чтоб он был как можно больше. Мы успеем?

– У нас есть время, – сказал комиссар, отыскивая фуражку. – Впереди ночь. Мы не опоздаем. Мы успеем его сшить. Ребята поработают. Он будет громадный. За это я тебе ручаюсь.

Они обнялись и поцеловались в губы, командир и комиссар. Они поцеловались крепко, по-мужски, чувствуя на губах грубый вкус обветренной, горькой кожи. Они поцеловались первый раз в жизни. Они торопились. Они знали, что времени для этого больше никогда не будет.

Комиссар вошел в кубрик и приподнял с тумбочки бюст Ленина. Он вытащил из-под него плюшевую малиновую салфетку. Затем встал на табурет и снял со стены кумачовую полоску с лозунгом…

Всю ночь гарнизон форта шил флаг, громадный флаг, который едва помещался на полу кубрика. Его шили большими матросскими иголками и суровыми матросскими нитками из кусков самой разнообразной материи, из всего, что нашлось подходящего в матросских сундучках.

Незадолго до рассвета флаг размером, по крайней мере, в шесть простыней был готов.

Тогда моряки в последний раз побрились, надели чистые рубахи, и один за другим, с автоматами на шее и карманами, набитыми патронами, стали выходить по трапу наверх.

На рассвете в каюту фон-Эвершарпа постучался вахтенный начальник. Фон-Эвершарп не спал. Он лежал одетый на койке. Он подошел к туалетному столу, посмотрел на себя в зеркало, вытер мешки под глазами одеколоном. Лишь после этого он разрешил вахтенному начальнику войти. Вахтенный начальник был взволнован. Он с трудом сдерживал дыхание, поднимая для приветствия руку.

– Флаг на кирхе? – отрывисто спросил фон-Эвершарп, играя витой слоновой кости рукояткой кинжала.

– Так точно. Они сдаются.

– Хорошо, – сказал фон-Эвершарп. – Вы принесли мне превосходную весть. Я вас не забуду. Отлично. Свистать всех наверх.

Через минуту он стоял, расставив ноги, на боевой рубке. Только что рассвело. Это был темный, ветреный рассвет поздней осени. В бинокль фон-Эвершарп увидел на горизонте маленький гранитный остров. Он лежал среди серого, некрасивого моря. Угловатые волны с диким однообразием повторяли форму прибрежных скал Море казалось высеченным из гранита.

Над силуэтом рыбачьего поселка подымался узкий треугольник кирхи с черным крестом, врезанным в пасмурное небо. Большой флаг развевался на шпиле. В утренних сумерках он был совсем темный, почти черный.

– Бедняги, – сказал фон-Эвершарп, – им, вероятно, пришлось отдать все свои простыни, чтобы сшить такой большой белый флаг. Ничего не поделаешь. Капитуляция имеет свои неудобства.

Он отдал приказ.

Флотилия десантных шлюпок и торпедных катеров направилась к острову. Остров вырастал, приближался. Теперь уже простым глазом можно было рассмотреть кучку моряков, стоявших на площади возле кирхи.

В этот мигпоказалось малиновое солнце. Оно повисло между небом и водой, верхним краем уйдя в длинную дымчатую тучу, а нижним касаясь зубчатого моря. Угрюмый свет озарил остров. Флаг на кирхе стал красным, как раскаленное железо.

– Черт возьми, это красиво, – сказал фон-Эвершарп, – солнце хорошо подшутило над большевиками. Оно выкрасило белый флаг в красный цвет. Но сейчас мы опять заставим его побледнеть.

Ветер гнал крупную зыбь. Волны били в скалы. Отражая удары, скалы звенели, как бронза. Тонкий звон дрожал в воздухе, насыщенном водяной пылью. Волны отступали в море, обнажая мокрые валуны. Собравшись с силами и перестроившись, они снова бросались на приступ. Они искали слабое место. Они врывались в узкие, извилистые промоины. Они просачивались в глубокие трещины. Вода булькала, стеклянно журчала, шипела. И вдруг, со всего маху ударившись в незримую преграду, с пушечным выстрелом вылетала обратно, взрываясь целым гейзером кипящей розовой пыли.

Десантные шлюпки выбросились на берег. По грудь в пенистой воде, держа над головой автоматы, прыгая по валунам, скользя, падая и снова поднимаясь, бежали фашисты к форту. Вот они уже на скале. Вот они уже спускаются в открытые люки батарей.

Фон-Эвершарп стоял, вцепившись пальцами в поручни боевой рубки. Он не отрывал глаз от берега. Он был восхищен. Его лицо подергивали судороги:

– Вперед, мальчики, вперед!

И вдруг подземный взрыв чудовищной силы потряс остров. Из люков полетели вверх окровавленные клочья одежды и человеческого тела. Скалы наползали одна на другую, раскалывались. Их корежило, поднимало на поверхность из глубины, из недр острова, и с поверхности спихивало в открывшиеся провалы, где грудами обоженного металла лежали механизмы взорванные орудий.

Морщина землетрясения прошла по острову.

– Они взрывают батареи! – крикнул фон-Эвершарп. – Они нарушили условия капитуляции! Мерзавцы!

В эту минуту солнце медленно вошло в тучу. Туча поглотила его. Красный свет, мрачно озарявший остров и море, померк, Все вокруг стало монотонно гранитного цвета. Все – кроме флага на кирхе. Фон-Эвершарп подумал, что он сходит с ума. Вопреки всем законам физики, громадный флаг на кирхе продолжал оставаться красным. На сером фоне пейзажа его цвет стал еще интенсивней. Он резал глаза. Тогда фон-Эвершарп понял все. Флаг никогда не был белым. Он всегда был красным. Он не мог быть иным. Фон-Эвершарп забыл, с кем он воюет. Это не был оптический обман. Не солнце обмануло фон-Эвершарпа. Он обманул сам себя!

Фон-Эвершарп отдал новое приказание.

Эскадрильи бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей поднялись в воздух. Торпедные катера, эсминцы и десантные шлюпки со всех сторон ринулись на остров. По мокрым скалам карабкались новые цепи десантников. Парашютисты падали на крыши рыбачьего поселка, как тюльпаны. Взрывы рвали воздух в клочья.

И посреди этого ада, окопавшись под контрфорсами кирхи, тридцать советских моряков выставили свои автоматы и пулеметы на все четыре стороны света – на юг, на восток, На север и на запад. Никто из них в этот страшный последний час не думал о жизни. Вопрос о жизни был решен. Они знали, что умрут. Но, умирая, они хотели уничтожить как можно больше врагов. В этом состояла боевая задача. И они выполнили ее до конца. Они стреляли точно и аккуратно. Ни один выстрел не пропал даром. Ни одна граната не была брошена зря. Сотни фашистских трупов лежали на подступах к кирхе.

Но силы были слишком не равны.

Осыпаемые осколками кирпича и штукатурки, выбитыми разрывными пулями из стен кирхи, с лицами, черными от копоти, залитыми потом и кровью, затыкав раны ватой, вырванной из подкладки бушлатов, тридцать советских моряков падали один за другим, продолжая стрелять до последнего вздоха.

Над ними развевался громадный флаг, сшитый большими матросскими иголками и суровыми матросскими нитками из кусков самой разнообразной красной материи, из всего, что нашлось подходящего в матросских сундучках. Он был сшит из заветных шелковых платочков, из красных косынок, шерстяных малиновых шарфов, розовых кисетов, из пунцовых одеял, маек, даже трусов. Алый коленкоровый переплет первого тома «Истории гражданской войны» и два портрета – Ленина и Сталина, вышитые гладью на вишневом атласе, – подарок куйбышевских девушек – были вшиты в эту огненную мозаику.

На головокружительной высоте, среди движущихся туч, он развевался, струился, горел, как будто незримый великан-знаменосец стремительно нес его сквозь дым сражения вперед, к победе.

Виталий Александрович Закруткин

Пятый патрон

В третьем эскадроне гвардейского кавалерийского полка служил казак комсомолец Тихон Брызгалов. Был он здоровый, краснощекий, ел за двоих, крепко любил поспать и, как говорится, особых примет не имел.

Молодые казаки частенько посмеивались над Брызгаловым. Однажды на рубке лозы, выполняя команду «вниз направо – руби», Брызгалов зазевался и так полоснул клинком свою гнедую кобылу, что ветеринар две недели отхаживал ее. Правда, была у Брызгалова одна особенность, за которую его втайне уважали даже самые старые казаки-добровольцы, – он отлично стрелял.

Собственно, слово «отлично» не определяло изумительного умения Брызгалова – он стрелял артистически, не зная промахов, и делал чудеса своим карабином. Стрельба была его страстью, каждый день он искал повода пострелять.

И вот недавно произошел с Брызгаловым случай, о котором все заговорили. Конечно, на войне всякие случаи бывают, но то, что рассказали о Брызгалове, казалось необыкновенным, из ряда вон выходящим.

А было это так: под Гуляй-Полем наша пехота пробила в гитлеровской обороне дыру, и ворвались в эту дыру казаки, чтобы ударить отступающих фашистов с тыла. Эскадрон, в котором служил Брызгалов, в двухчасовом бою уничтожил сотни две гитлеровцев и занял совхозную ферму под хутором Д., но в сумерках на развилке дорог был жестоко обстрелян из пулеметов, спешился и залег в балке.

Вечером командир эскадрона приказал Брызгалову и еще двум казакам пробраться к хутору Д. и разведать огневые точки противника.

– Только глядите, – сказал командир, – чтоб к утру вернуться.

Когда стемнело, казаки вышли на проселок, по пашням доползли до хутора, на баштане встретили двух стариков сторожей, узнали все, что было нужно, и к полуночи двинулись в обратный путь. Но, как на грех, подстерегли их в яру немецкие автоматчики, внезапно обстреляли и убили двух ползущих впереди спутников Брызгалова.

Брызгалов полз сзади и, когда раздались выстрелы, приник к земле и притих. Он слышал, как крикнул смертельно раненный казак Первушин, слышал осторожные голоса немцев впереди и слева и лежал, затаив дыхание.

Темнота мешала Брызгалову определить укрытие, за которым прятались немцы, и не давала возможности подсчитать, сколько их. По его расчету, впереди ярочка, на холме, метрах в пятидесяти от бурьяна, в котором он лежал, росла кукуруза – он хорошо помнил, как по пути на хутор полз по кукурузному полю. Гитлеровцы, должно быть, лежали в кукурузе. По их осторожным, приглушенным голосам Брызгалов понял, что фашистов было человек десять.

Он прижался к земле – левую щеку больно колол сухой репей – и думал, заметили его или нет.

Сердце его бешено колотилось. А тут еще одно несчастье: хватился Брызгалов, а подсумка с патронами нет – видно, потерял, когда полз по пашне.

Похолодел Брызгалов: фашистов десятеро, а у него в карабине только пять патронов – четыре в магазине, один в стволе. Выругался мысленно Брызгалов и подумал: «Живой не дамся! Четырех убью, а потом ствол в рот – и конец».

Немцы шелестели кукурузой где-то неподалеку, тихонько переговаривались. Один из них глухо кашлял в кулак – должно быть, простужен был. Прошло минут двадцать или тридцать. Наконец Брызгалов услышал негромкий голос:

– Казак, сдавайся!

По голосу Брызгалов понял, что гитлеровцы действительно в кукурузе и еще не подходили к трупам его товарищей. Он решил молчать. «Наверное, проверяют, сволочи», – подумал он.

– Третий казак, сдавайся! – повторил тот же голос.

Брызгалов вздрогнул – значит, заметили, подлюки, что было трое. Немцы притихли. Брызгалов молчал, вдыхал горьковатый запах полыни, напряженно вслушиваясь в тишину, – не вздумают ли немцы приблизиться к нему.

Прошло еще немного времени, и он явственно услышал, что из кукурузы идут фашисты. Они шли осторожно, но его напряженный слух ловил и потрескивание кукурузных стеблей и легкое шуршание сухой травы.

Подавшись вперед, вытянув карабин, он всем своим существом стремился определить точное направление звука, чтобы выстрелить наверняка, а он знал, что сейчас обязательно нужно будет стрелять, и медленно передвинул карабин слева направо, вслед за движением звуков.

За его спиной внезапно вспыхнула ракета, и он на одну десятую долю секунды увидел слева обломанный репей, справа – темные бугорки сурочьих нор и прямо – высокие фигуры четырех гитлеровцев. В это мгновение он, поймав на мушку того, который шел в середине, выстрелил, чуть сдвинул ствол влево и выстрелил второй раз. Фашисты закричали. Ракета погасла.

Отстреливаясь, два гитлеровца побежали куда-то в направлении кукурузы. Брызгалов рванулся вперед, но споткнулся и упал в какую-то яму и больно ударился коленом. Падая, он хорошо заметил, где сверкнул огонек одиночного выстрела – очевидно, кто-то из фашистов лежал ближе к нему.

«Стреляй, собака, еще раз, – злобно подумал он, – я тебя живо засеку».

Фашист выстрелил. Продолговатый огонек сверкнул, расширяясь направо. Брызгалов отвел мушку левее и спокойно нажал спусковой крючок. Фашист умолк. Постреливали только из кукурузы. «Третий готов, – подумал Брызгалов, – остается два патрона: один кому-то из вас, собаки, второй мне…»

Он осторожно пополз вперед и, нащупав рукой ложбинку, лег. Теперь голоса немцев стали слышнее. На одно мгновение у Брызгалова мелькнула мысль: «А может, удастся уползти? Возьму чуток правее и попробую», – но он сразу же отверг эту мысль. Гитлеровцы, как видно, лежали тремя группами, окружая его с трех сторон, и, конечно, уползая, он неминуемо попал бы в их лапы. Словно в подтверждение этой догадки, за спиной Брызгалова раздались три выстрела.

«Так и есть, окружили, сволочи, – с тоскливой злобой подумал Брызгалов. – Ну, теперь, патрон – вам, патрон – мне».

Он решил ждать. Приближался рассвет. Стало холоднее, трава покрылась росой. На хуторе пропел петух. Звезды поблекли. Брызгалов почему-то вспомнил о том, что не успел отдать Первушину три ложки махорки, которую взял еще на Миусе. Теперь Миус позади, а мертвый Первушин лежит где-то рядом, в этом ярочке. Здесь, под Гуляй-Полем, умрет и он, Тихон Брызгалов, старочеркасский казак. Он умрет, а другие – цимлянские, вешенские, каменские – пойдут вперед.

Забрезжил рассвет. Напрягая зрение, Брызгалов увидел неподвижные махры кукурузных верхушек – начиналось безветренное сентябрьское утро.

Вдруг он услышал шорох справа. Кто-то полз, но не на него, а туда, в кукурузу. За бурьянами еще нельзя было рассмотреть ползущего, но, конечно, это был тот, что лежал за спиной и теперь пробирался к своим. Брызгалов подождал, пока гитлеровец дополз до узкого просвета между двумя кучами перекати-поля, прицелился и выстрелил. В ответ захлопали выстрелы со всех сторон.

«Затравили, как волка…» – ругнулся Брызгалов. Он вдруг отчаянно закричал, забился на земле и затих, притворившись мертвым. Несколько минут стояла странная тишина. Держа наготове карабин, Брызгалов ждал.

И вот он увидел фашистов. Их было семь человек, Они сбежались в кукурузу, о чем-то поговорили и осторожно пошли к нему. Пока они приближались, Брызгалов успел даже рассмотреть их одежду. Слева шел офицер – его можно было узнать по светлым погонам и сапогам. Справа, прихрамывая, выставив автомат, ковылял сутулый верзила в черном комбинезоне. Впереди, с гранатой в руке, шел широкоплечий, коротконогий крепыш в надвинутой до самого носа каске.

Брызгалова внезапно кинуло в жар – граната! Большая, с длинной рукояткой! Она, конечно, на боевом взводе.

Коротконогий поднял гранату, угрожающе занес ее над плечом. Семеро фашистов шли прямо на Брызгалова.

Решение пришло к Брызгалову молниеносно. Не шевелясь, он чуть приподнял карабин и, лежа на боку, Стал целиться, ловя на мушку гранату. Граната, раскачиваясь, плыла по иссиня-розовому небу, ускользая от мушки, похожая на птицу с длинной вытянутой шеей. Боясь шевельнуться, Брызгалов ловил ее черную голову: ведь у него оставался последний, пятый, патрон! Но вот черное пятно наплыло на острие мушки – Брызгалов выстрелил.

Его оглушил взрыв. Раздались крики раненых фашистов. Все они лежали на земле, только хромой солдат в комбинезоне, убегал в кукурузу.

Брызгалов подошел к мертвому офицеру, снял с него сумку, сунул за пояс его парабеллум, обыскал остальных гитлеровцев – двое из них были ранены в живот и следили за Брызгаловым широко раскрытыми глазами.

Собрав документы, Брызгалов поднял тесак, срезал несколько ружейных ремней и побежал к балочке, где лежали мертвые Первушин и Самохин. Он связал их тела ремнями, положил на шинель и потянул за собой в кукурузу.

В эскадроне Брызгалов коротко рассказал о случившемся и на вопрос лейтенанта, как он не растерялся к смог хладнокровно стрелять по гранате, подумал и коротко ответил:

– Это бывает. Ежели ты хозяин своей винтовки, то она тебя слушается завсегда.

Потом Брызгалов виновато сказал лейтенанту:

– Товарищ гвардии лейтенант, дозвольте спросить у старшины чарку водки.

И, получив разрешение, лихо щелкнул каблуками, повернулся налево кругом.

Через шесть дней генерал вручил Тихону Брызгалову орден Красного Знамени.

Всеволод Вячеславович Иванов

«Слово о полку Игореве»

Сержант Сергей Животенков, командир орудийного расчета, до войны был преподавателем русского языка в средней школе.

Многим из нас, привыкшим к исполняемому сегодня делу, кажется иногда, что дело, которое мы исполняли до этого, мы любили меньше.

Подобная мысль возникла в голове сержанта Животенкова, и обстоятельства, при которых она возникла, были следующие.

Ранней весной, когда перелески изобиловали снегом, а в поле под лучами свежего ветреного утра появились уже цветочки, противотанковый артиллерийский полк, шедший на запад, вдруг поворотил к югу и стал пересекать длинное село, едва ли не самое длинное во всей Смоленщине. Видно, что немцы и жгли-то его, и взрывали, и растаскивали на блиндажи, а оно все стоит и стоит, упрямо поблескивая на солнце своими рыжевато-бурыми соломенными крышами.

Вот школа. Кирпичное здание ее разрушено наполовину. Нет физического кабинета, библиотеки, общего зала. Но во второй половине, если постараться, можно еще работать.

Начальник связи, далеко высовываясь из машины, подъехал к батарее. Он передал приказание полковника: «Задержаться в селе на полчаса… дальнейшие распоряжения получите дополнительно!..»

И тотчас же замолкли моторы, прекратился грубый лязг тракторных гусениц – и все услышали легкий шум ветвей, колеблемых весенним ветром, шелестящий шепот ручейков, струящихся из-под снега… Что-то простое, деревенское полилось всем в сердце…

Животенков вспомнил весенние испытания, которые он проводил у себя в школе, там, в Тамбовской области. Они всегда сильно волновали его. Ведь узнаешь, что тебе удалось сделать за зиму!..

Дверь в здание школы открыта, вернее, сорвана с петель. Он вошел. Во втором этаже слышались голоса. Он поднялся по лестнице, на которой лежали груды затвердевшего синеватого снега.

Несколько мальчиков усердно рылись в большом ворохе чего-то рыхлого, пепельно-серого. Несмотря на весенний ветер, шатавший разбитые рамы, кислый и прогорклый запах наполнял комнату. Мальчики услышали характерный стук солдатских сапог, но голов не подняли. Население у фронта всячески старается удалить войну из памяти…

– Учебники ищете? – спросил сержант.

– На курево! – ответил мальчик постарше, не догадываясь, что перед ним учитель. – Научились, хватит…

– Эвон фашисты как постарались, – сказал второй, уродливо кривя лицо, – луну, звезды скорее найдешь здесь, а не книгу!

Протухлый, отвратительный запах в комнате, тощие лица детей цвета ржаного хлеба, их хриплые голоса – все это в душе сержанта подняло высокую волну простого и безыскусственного сострадания.

Тоном опытного учителя он сказал:

– Будет врать, ребята. Вы давно не учились, и понятно, что скучаете по книге. Где ваши учителя? Та-ак… Выходит, что же? Двоих вроде убили в партизанах, третья ушла с нашей армией. Печальное дело, но не унывайте. Мы пришли и отсюда уже не уйдем. А пока… – Он посмотрел на часы: – Семь утра. Так вот, ровно через три дня, в семь утра, я даю вам урок русского языка. Понятно?.. Полк? Ну, будет ли здесь стоять мой полк или уйдет – это вас не касается, поскольку военная тайна. А я лично приду. Урок будет по теме – героический эпос «Слово о полку Игореве».

Животенков превосходно изучил особенности войны, разбираясь в них с легкостью, как в падежах. Например, по двум-трем фразам, брошенным начальником связи, Животенков понял, что полк простоит в селе не полчаса, а добрую неделю. Но сколько сержант ни был догадлив и наблюдателен, он не мог, разумеется, узнать намерения противника. А эти намерения проявились часа два спустя после того, как он, вкатив орудие под навес, лег отдохнуть в избе на соломе, которую уже успел расстелить второй номер…

Командир батареи скомандовал выступление, и Животенков опять зашагал по ржавой, угрюмой, неподатливой грязи. «Вот тебе и догадлив! – думал он с досадой. – Вот тебе и урок!» Собой он был крепок, широкогруд, с дюжими щеками, работал споро, окапывался, например, в полминуты, но вот окапываться мыслями куда трудней!

Орудие сержанта Животенкова установили в леске, в полутораста метрах от деревни Большое Кропотово. Впрочем, какая там деревня! Три отвратительные трубы, уцелевшие ненароком, да отвратительно разрытые погреба, где немцы искали не то припрятанные крестьянские пожитки, не то картофель. От деревни несло дымом. Изредка налетавший дождичек обмывал темные сучья деревьев… Тоска!

К вечеру из-за деревни показались два танка и за ними несколько грузовиков. Гитлеровцы! Сержант подпустил танки меньше чем на сто метров и приказал открыть огонь по грузовикам. Он хотел разрушенными машинами закрыть дорогу танкам, которые пожелали бы отступить. Дело в том, что по обеим сторонам проселка были крутые песчаные балки… Расчет получился и хороший и нехороший. Грузовики перекувырнулись, загорелись, началась паника… но вот танки он не успел подбить, и те прямой наводкой начали обстреливать его орудие. Поблизости разорвался снаряд, попал осколок в замок. От соседнего орудия, спасибо, послали артиллерийского мастера. Он сообщил, что с левого фланга приближается еще полтора десятка танков.

Горячее произошло дело!

Словно подчиняясь какому-то непреодолимому валу, который их гнал сюда, на двух линиях проселочной дороги, в районе Большого Кропотова, появились и шли на батарею то тяжелые, то легкие танки. За три дня, в течение которых билась с ними батарея, их вышло сюда не менее пятидесяти. Батарея подбила и сожгла одиннадцать, а орудие сержанта Животенкова – заклинившийся в замок осколок давно изъяли – уничтожило не менее трех! Черный дым шел из машин, из аварийных люков выскакивали немецкие танкисты… Они не бежали – они ползли к орудиям, бросали гранаты, обстреливали батареи из автоматов. Горячее, повторяю, было дело. Убило наводчика, тяжело ранило второго номера, связисту батареи пробило голову… Дым. Огонь. И не разберешь, где день, где ночь!

Ночи стояли холодные, длинные, темные. Надо подносить снаряды, надо покормить расчет, а тут отовсюду – смерть, холодный дождь, и под промокшими ногами бесчисленные обнажившиеся корни деревьев. Из жерла вылетают пылающие красным трассирующие болванки – и странно чувствовать, что тебе нестерпимо зябко, а рядом летит столько огня!

И как медленно прибывает вода в реке от тающего весной снега, так и мысли прибывали и прибывали в голове Животенкова. Да, холодно, тяжко, иную минуту просто хочется заплакать от боли и страданий, от голода и жажды сна, но почему же все это совершающееся вокруг держит в состоянии непрерывного воодушевления и вызывает в душе непрестанное стремление действовать – стрелять, уничтожать танки, искать их, тщательнейше замаскированные, самому маскироваться, менять позиции, выкатывать орудие, заряжать его – и стрелять, стрелять, стрелять?!

Что это такое? Как это назвать? Кто, кто привил ему это, что пылает внутри его ярче трассирующего снаряда, что гонит его к непрерывной деятельности, что не дает заснуть, что делает его годным на все, что потребуют командиры и нечаянности, неизбежные в военной обстановке?

Вторые сутки. Уже сон то и дело машет крыльями над глазами, а он: «Прицел сколько? Шестнадцать! Перелет! Уменьшить на два деления! Правильно!» И чего ж тут неправильного, когда танк начинает метаться, как уклейка, выброшенная рыбаком на траву!

Третьи сутки. Фашисты подвозят в кустарники орудия, по-видимому, самоходные. Крадутся пехотинцы… «Ребята, прикрываем железную дорогу Ржев – Вязьма, понятно?». Летят кумачовые искры, стальные болванки впиваются в глубокий снег. Снег, издали слышно, шипит, и пар поднимается над кустарниками… А сон распускает над глазами что-то пленительное… ух!.. уснуть бы!..

Животенков выпрямляется, трет снегом лицо и старается думать о чем-нибудь постороннем. Но – мысль одна: «Любишь все это, любо защищать Родину. Может быть, в военном деле твое призвание. Значит, вернешься к учительскому столу, и станет тебе скучно…»

Уже приближается исход третьих суток, когда должен он пойти в школу и рассказать детям, усталым от войны, о князе – отважном Игоре.

Стоит сержант на опушке леса. Перед ним поле, широкое русское поле. Еще не совсем стаяли снега, но много уже видно темной, напитанной водой земли, а кое-где уже ползет травка. На эту травку смотришь пристально, и кажется, что она двигается на снег и зеленые лучи рассеиваются по нему…

Была ранняя весна. Солнце сияло нестерпимо. Князь Игорь выехал на опушку леса. Он приподнял красный свой щит и, заслонившись им от солнца, глядел вперед, туда, где за русскими холмами простирались степи половецкие. Пальцы его сжимают серебряное копье, которое сверкает на солнце, как те сосульки, что свисают ранней весной с крыш. На сердце его и холодно и светло. Ух, далеки и опасны дороги! Страшна и угрюма земля половецкая! Опасен и коварен враг! Но что поделаешь – земля русская зовет, и надо не гнушаться битвы, а о тех, кто гнушается, думать мерзко. Вперед, друзья, вперед, за землю русскую, за русскую волю, за весну русскую!

…Хотя Животенкова и контузило слегка в плечо, он тем не менее помог вкатить орудие под тот же навес. И по-прежнему с той и другой стороны орудия валялась помятая мокрая солома и те же чистенькие воробьи, слегка распустив крылышки, прыгали по ней. Но в голове сержанта не было прежней ясности. Возбуждение улеглось, и голову наполнял какой-то скрытый и неприятный шум. Пройтись разве по улице села? Может статься, развеет?

Он сказал, указывая на замок:

– Надо его… чтобы никаких разрывов в металле… Начинайте. Работы тут, – он взглянул на часы, показывающие без четверти семь, – часа три, начинайте. Я вернусь через сорок пять минут.

– Товарищ сержант, да ведь вы, почесть, трое суток не спали. Мы хоть вздремывали. Вы ложитесь, а мы его подчистим и тоже ляжем. Ложитесь, а то у вас такой сон в глазах, щипцами не вытянешь.

– И то лягу, – сказал сержант, – вы и без меня… невелика хитрость оттереть ржавчину.

Сержант шагнул. Но вместо того чтобы идти в избу, он пошел на улицу. Бойцы объяснили его уход тем, что ему надоело трое суток воздерживаться и он желает выпить перед сном водки. И, позавидовав счастью сержанта, они принялись очищать и залечивать рану, нанесенную орудию.

Тем временем сержант вошел в класс, где три дня тому назад он дал обещание школьникам.

Оки ждали его. Комната была убрана, выметена и даже, кажется, вымыта. Возле окна возвышался стол учителя, табурет, а рядом – классная доска. Правда, все это было расщеплено и кололось, как плавники у рыб, но кто обратит внимание на это! Ученики сидели за партами, и их было вполне достаточно, чтобы создавалось впечатление нормального урока.

Учитель положил перед собой записную книжку, в которой были лишь одни пометки о количестве снарядов, им принятых, кроки местности, где развертывалось орудие, да еще перечисление белья, сданного им в полковую прачечную.

– Все готово, – сказал он, – приступаем. Вам известно, что такое героический эпос и что такое «Слово о полку Игореве»? Нет? Забыли? Но что ж, фашисты – одно, учение – другое. Будем восстанавливать знания.

Он начал было объяснять смысл и значение для нас героического эпоса прошлого – славы нашей Родины. И опять ему представилось: поле, весенние коричневые, словно подернутые лаком, веточки кустарников, нерастаявший снег, кони, звенящие удилами, красные щиты, всадники и впереди них задумчивый человек – Игорь Святославич, новгород-северский князь. Целью его похода…

…Теплая всасывающая струя воздуха опустилась на него. Ему было крайне приятно смотреть на детей, видеть их изменившиеся лица, как бы поглощающие знание, однако под этой теплой струей, льющейся на него откуда-то сверху, он словно осел, стал меньше, углубился во что-то безрассудное… он закрыл глаза и заснул.

Когда он открыл глаза, он даже и не подумал, что спал. Просто сквозь разбитую раму дунул теплый ветер, и сержант на одно мгновение прикрыл веки. Странно только, что ноют локти и затекла кисть руки, к которой, должно быть, он прижал голову, да и ногу свело…

Он строго посмотрел на ребят.

Лица их были по-прежнему внимательны и даже, пожалуй, еще более внимательные, чем в начале урока.

– Будем продолжать урок, – сказал он и, перед тем как продолжать, взглянул на часы. Удивительное дело! Часы показывали без десяти десять, Что, он забыл их завести? Но тогда бы они остановились! Он приложил их к уху. Часы шли исправно, как всегда. Он взглянул опять в лица ребят. – Я, кажется, задремал, ребята?

– Нет-нет, – ответили ребята в голос.

Голова его теперь была ясна. Речь текла плавно. И он испытывал редчайшее удовольствие от урока. Оказалось, что он любит то и другое! И войну за Отечество, и рассказы ребятам о том, чем жило и чем живет его Отечество. Оказалось, что сердце сержанта Животенкова обширно и может вместить многое – много любви!

Хрестоматии «Русская литература» он, разумеется, не имел, не имели ее и ребята, поэтому вполне извинительно, что он не так уж точно цитировал подлинник и перевод. Точность он заменил пылом, и ребята вполне удовлетворились этим. После того, как он закончил урок, он проверил их. Они отлично усвоили пройденное и спросили, когда он назначит следующий урок.

– Скажу по секрету, в ближайшие часы выступаем дальше, на запад, – проговорил сержант, – так что урока от меня вскорости не предвидится. Но мы заложили фундамент, и, будьте уверены, он не распадется. Сколько дней прошло с того момента, как вошла в село Советская власть? Пять. А уж был один урок! Так поверьте, что через несколько дней к вам приедут и настоящий учитель, и книги, и тетради. До свидания, ребята!

И все же он возвращался к своему орудию в недоумении. Спал он или не спал? И если спал, то сколько? Неужели же школьники так страстно хотели учиться, что сидели и ждали урока, неподвижные, два долгих, утомительных часа? Два часа не шелохнувшись. Уж что-что, а детскую психологию он знал. Во время войны, да весной, да при выбитых рамах. Невозможно!

Он вошел под навес. Орудие было в исправности. Часовой у орудия подтвердил это.

– Сколько ж они работали? – опросил сержант.

– А часа два с лишком, может, и три, докончили, одним словом, да и пошли спать, товарищ сержант. Солнце-то ведь высоко, а как опустится, пойдем, сказывают, дальше.

Сержант взглянул туда, куда он не догадался взглянуть, – на солнце.

Огромное, сверкающее, резкое, оно стояло действительно высоко в бездонном, казалось, всепоглощающем небе. Оттуда оно как бы говорило человеку: ну разве не прекрасна жизнь, разве не прекрасна весна и разве не поразительно прекрасна борьба за все это: за солнце, за себя, за меня, за жизнь!

И тут только сержант Животенков понял, почему ребята не ушли из класса, когда он спал. Они знали, где и как он провел эти три дня и три ночи, и, охраняя его сон, продолжавшийся два с лишним часа, они тем самым охраняли и уважали и свое будущее, и свое настоящее, и свое прошлое.

– Одобряю! – сказал сержант Животенков и улыбнулся улыбкой, едва ли не самой широкой за всю его жизнь.

Константин Михайлович Симонов

Восьмое ранение

Восьмое ранение он получил в песках под Моздоком. Был очень холодный ноябрьский день. Еще ночью задул сильный ветер с Каспийского моря и продолжался весь день, не переставая, сметая с песчаных горбов снег, засыпая колючей порошей пушки, забиваясь под воротники шинелей.

Был день как день – обычный, один из тех, к которым за полтора года войны Корниенко уже привык и не находил в них ничего особенного. С утра было тихо, к полудню немецкие артиллеристы начали ловить его батарею, но не поймали. Потом стоявший слева полк атаковали несколько вражеских танков. Корниенко открыл огонь и поджег танк, остальные ушли. Потом, часов до пяти вечера, опять стало тихо.

Ветер был такой промозглый, что даже во время боя, работая у орудий, люди кутались в свои синие выцветшие башлыки, плотно обвязывая их вокруг воротников шинелей. Только сам Корниенко поднял уши у шапки и опустил воротник, а башлык заправил за ремень Ему было так же холодно, как и всем, но так поступать у него была своя причина: пять дней назад его контузило, он плохо слышал, и ему все казалось, что это оттого, что мешают шапка и башлык. Однако лучше слышать он не стал, и когда в пять часов вечера на батарею налетели бомбардировщики, он, стоя в отдалении от своих казаков, не услышал гула, перешедшего в свист, и бросился на землю только в ту секунду, когда где-то совсем рядом раздался взрыв.

Восьмое ранение было в живот. Он почувствовал боль и, превозмогая ее, попробовал сесть. Но руки скользили по снегу, и сесть ему долго не удавалось. Наконец, застонав, он все-таки сел и, опершись руками о землю, попробовал встать И раньше, когда он бывал ранен, ему казалось, что главное – встать, оторваться от земли, тогда он превозможет боль и останется жив. Но сейчас он не мог приподняться. К нему подбежали несколько казаков, и пока двое укладывали его на носилки, остальные молча стояли вокруг. Он не мог видеть своей раны, но, встретившись взглядом с их глазами, понял, что, наверное, вид ее был ужасен. Он почувствовал: перед тем, как его унесут, он должен что-то сказать своим батарейцам, они ждут этого. Но сказать ему хотелось только одно – что напрасно они на него сморят как на покойника, что он не умрет.

– Достаньте, в правом кармане смертельник лежит, – сказал он шепотом.

Санитар расстегнул у него карман гимнастерки и достал оттуда черную круглую коробочку, похожую на те, в которые хозяйки кладут иголки.

– Открой, – сказал Корниенко, когда санитар достал смертельник.

Санитар открыл: коробочка была пуста. Тогда, обращаясь к казакам, уже совсем тихо, так, что даже не все расслышали, Корниенко сказал:

– С финской войны еще вожу и ничего не кладу, потому что все равно меня не убьют.

Он сказал это с ожесточением: ему было обидно, что батарейцы так легко могли поверить в возможность его смерти.

Носилки подняли, и он сразу потерял сознание.

В первый раз он очнулся, когда в полевом госпитале его стали готовить к операции. Он открыл глаза, увидел над собой знакомое лицо врача, у которого он один раз уже оперировался, и попросил, чтобы ему дали стопку водки. Врач не удивился этой просьбе: она была достаточно частой, и сам врач считал, что перед обработкой раненого водка иногда не вредит. Но Корниенко он отказал:

– На этот раз нельзя. У вас рана в животе.

– Ну, не надо, – покорно ответил Корниенко и снова потерял сознание от боли, как только ему начали промывать рану.

Без сознания он был почти две недели. Иногда сквозь полусон он чувствовал, что его куда-то везут на машине, один раз почувствовал раскачивание поезда, потом опять наступила темнота, и в голове его проносились какие-то дикие, странные образы, обрывки воспоминаний – все, что потом он, как ни старался, так и не мог вспомнить. Сознание окончательно вернулось к нему только в большой прохладной комнате с высоким белым потолком и двумя длинными рядами кроватей.

– Сестрица, – сказал он и удивился, что сестра не слышит. – Сестрица! – крикнул он.

Тогда сестра медленно повернулась, словно до нее долетел едва слышный шепот.

– Что за город? – спросил Корниенко.

– Ереван, – сказала сестра.

В окне виднелись крыши соседних домов, все в желтых пятнах южного солнца. На стене против койки висели большие часы с маятником. Корниенко показалось, что они стоят, потому что они не гикали, но потом он увидел, как качается маятник, и понял, что просто еще плохо слышит после контузии. Он со злобой вспомнил об этой контузии, из-за которой он к тому же был еще а ранен, и, чтобы отвлечься от дурных мыслей, решил поговорить с сестрой. Долго не мог он решить, с чего начать, потому что был неразговорчив вообще, а с женщинами в особенности. Наконец он спросил:

– Сестрица, а хороший город Ереван?

– Очень хороший, – сказала сестра. – Вот встанете, увидите.

Он попытался приподнять голову с подушки.

– Не надо, лежите тихо, – сказала сестра. – Вам сейчас опять будут делать переливание крови.

Так потянулись долгие дни.

Ему еще два раза делали переливание крови. Всего, как сказал ему доктор, в него влили почти два литра.

– Два литра крови, – сказал доктор, веселый, черноусый, начинавший толстеть армянин. – Два литра нашей армянской крови. Здоровая, хорошая кровь. Ты еще будешь молодцом, дорогой. Потолстеешь, твоему коню будет еще тяжело тебя возить.

Вспомнив о коне, Корниенко попросил принести ему документы, среди которых была фотография его коня Зорьки, сделанная полгода назад одним заезжим фотокорреспондентом.

– Вот конь, – сказал Корниенко, не добавив от себя никакой похвалы, потому что достаточно было взглянуть на фотографию, чтобы видеть – такой конь в похвалах не нуждается.

Но доктор, никогда не бывший кавалеристом, с деланным сочувствием сказал:

– Ничего, хорошая лошадка, – и, бережно положив карточку около Корниенко, пошел к следующему больному.

«Хорошая лошадка! Не понимает, – сказал про себя Корниенко и, дотянувшись до фотографии, поднес ее близко к глазам. – Разве можно сказать, что это хорошая лошадка? Это же трофейный конь, арабских кровей, во время разведки взятый у офицера. Да еще как взятый! Лихо взятый».

Он долго смотрел на фотографию. Был он холост и бездетен и, должно быть, оттого любил лошадей еще больше, чем остальные кавалеристы. Эта фотография была единственной, которую он возил в своем бумажнике. Правда, и его товарищи часто за дружеской беседой, после выпитой рюмки, показывали вместе с фотографиями своих жен и детей фотографии своих любимых коней, но у Корниенко была только одна эта, и потому он ее особенно ценил. Он положил фотографию под подушку и показывал ее навещавшим, если человек ему нравился. Собственно говоря, он сначала не думал, чтобы в этом далеком и чужом городе кто-нибудь мог его навестить. Но его навещали. Один раз приходили школьники, другой раз зашел однополчанин, с которым он служил еще в мирное время под Кишиневом. Три раза его навещали женщины, которые отдали ему свою кровь. Два раза они приходили все втроем, шумно и весело, приносили разные вкусные вещи, которые, однако, доктор запретил ему есть. На третий раз пришла только одна из женщин – высокая девушка-армянка, как ему показалось, очень красивая, но такая бледная, что ему вдруг сделалось неловко оттого, что именно она дала ему свою кровь. Он спросил, как ее здоровье. Она удивленно сказала:

– Хорошо.

– Вы мне бледной показались, поэтому я вас спросил.

Девушка, поняв, очевидно, его мысль, стоявшую за этим вопросом, заторопилась сказать, что она всегда такая бледная – южанка, а бледная – и загар ее не берет. Девушка села около него. Они помолчали. Потом он спросил, как ее зовут. Она сказала, что ее зовут Аннуш. Разговор опять оборвался. Корниенко было приятно, что она сидит рядом с ним, и, в сущности, он бы мог о многом ей рассказать. Если бы перед ним сидел кто-нибудь из товарищей, то он, наверное, сразу бы вспомнил не один десяток фронтовых историй. Но то, что это было в тылу, в госпитале, и перед ним сидела девушка, которая могла бы воспринять его рассказы как бахвальство, удерживало его.

– Расскажите что-нибудь о себе, – попросил он.

Она смутилась. Ей уже давно сказали в госпитале, что вот этот бледный, усталый человек, лежащий перед нею, ранен в восьмой раз, что он награжден тремя орденами Красного Знамени, что он и есть именно один из тех, кого называют героями. Но он молчал и ничего не говорил о себе – так что же могла рассказать ему она, простая девушка, только недавно окончившая десятилетку и еще ничего не видевшая в жизни? Однако молчание становилось тягостным, и она, запинаясь, стала рассказывать ему о том, как в последние годы жила каждое лето у отца в Нухе, в совхозе, работала там, а после работы часто по вечерам каталась верхом. Корниенко внимательно слушал, потом вдруг спросил, какая у нее была лошадь. Она рассказала. Тогда он запустил руку под подушку и вынул фотографию своего коня.

– Вот посмотрите, – сказал он.

Она посмотрела на фотографию и сделала несколько замечаний, к большому удовольствию Корниенко свидетельствовавших о том, что она, несомненно, понимала толк в лошадях. Оживившись, он начал рассказывать, как ходил в разведку и как ему достался этот конь. Ему очень хотелось, чтобы она представила себе, как все это было: и как он под носом у немцев вскочил на коня и как удрал от них. Потом, еще раз поглядев на фотографию, он добавил:

– Тут этого не видно, а у коня левое ухо прострелено. Они прострелили, когда я от них тикал, – насквозь, как березовый листочек.

Когда девушка уходила, она неожиданно вскинула на него свои большие, с мохнатыми ресницами глаза, и встретив его взгляд, поняла, что он хочет, чтобы она пришла еще. Она посмотрела на него неожиданно, и он не успел спрятать этот просящий взгляд. Девушка сказала, что в следующее воскресенье придет к нему опять.

После ухода Аннуш Корниенко долго лежал, закрыв глаза, и вспоминал, с каким интересом она слушала рассказанную им историю. Он представил себе, как, выйдя из госпиталя, он пойдет по солнечной улице, она – рядом с ним.

Тут он с досадой вспомнил об одном обстоятельстве, которое его давно огорчало. До сих пор он так и не получил ни одного из своих трех орденов: два раза привозили в полк для него награды, и оба раза он, снова раненный, оказывался именно в это время в госпитале. В душе он был самолюбив, особенно теперь, когда он представил себе, как, выписавшись из госпиталя, пойдет гулять с девушкой по Еревану. Вот он будет ей рассказывать истории, а про ордена вспомнить не посмеет: не станешь же ей показывать удостоверение, в котором написано, что он награжден. Ему стало обидно от этой мысли, и он невольно подумал, что хорошо, если бы комиссар полка догадался и прислал кого-нибудь в госпиталь с орденами для него. Несколько минут он мечтал о том, как это могло бы быть, как входит в палату Гуляев или, может быть, Загоруйко (лучше Загоруйко – он хороший парень) и вручает ему ордена.

Вечером в палату принесли центральные газеты, пришедшие сразу за несколько дней. Корниенко без посторонней помощи приподнялся на подушках и стал разглядывать газеты, одну за другой. У него от слабости еще рябило в глазах, и он читал только заголовки и смотрел фотографии. В одном из номеров он увидел на фотографии знакомое лицо. Приблизив газету к самым глазам, он прочел подпись: «Командир Н—ского полка майор А. М. Чуйко, награжденный орденом Ленина». Корниенко долго смотрел на фотографию.

«А. М. … Александр Михайлович, – подумал он. – Только теперь майор и усы отпустил…»

Он долго, пристально смотрел на фотографию.

Вид ее всколыхнул в его памяти тьму воспоминаний. В голову лезло все сразу – и действительная служба в учебной батарее, и первые дни войны, Кишинев, Бендеры, Одесса, и то, как он, сам сев за руль полуторки и посадив рядом с собой своего тяжело раненного командира батареи капитана Чуйко, привез его в госпиталь и сдал там на руки врачу, неподвижного, потерявшего сознание. То, что было между ними, нельзя назвать дружбой: Корниенко преклонялся перед Чуйко, это был человек, за которого он, не задумываясь, отдал бы жизнь, человек, который из него, упрямого, любопытного, но неграмотного парня, сделал артиллериста, влюбил в артиллерию, заставил почувствовать, что такое настоящая жизнь. Пастух из Усть-Лабинской станицы, грузчик в Керченском порту, шофер-самоучка, Корниенко пришел на действительную, в батарею, таким, каким бы он сейчас, пожалуй, себя и не узнал. У него были только упрямое решение выбиться в люди, воловье здоровье и от природы золотые руки – а остальное дал ему Чуйко. Сам одержимый артиллерист, он заставлял Корниенко учиться математике, баллистике и даже в воскресенье утром, встретив его где-нибудь, кивал ему, как заговорщик, и говорил:

– Пойдем, Корниенко, до пушек.

И они шли «до пушек», и Чуйко, казалось, никогда не надоедало объяснять, а Корниенко – слушать Он сделал из Корниенко лучшего артиллериста батареи и на учебных стрельбах волновался так, словно вся его судьба зависела от того, насколько удачно будет стрелять его ученик.

Потом они вместе попали на фронт, чтобы через два месяца, под Одессой, расстаться, – казалось, навсегда. Нет, это не было дружбой – это было больше чем дружба. Самолюбивый, уверенный в себе, считавший (и не без оснований), что куда бы он ни попал, он со своими пушками справится лучше всех, Корниенко в то же время совершенно забывал о самолюбии, когда вспоминал про Чуйко. В самые трудные минуты жизни Корниенко не покидало острое желание, чтобы именно Чуйко посмотрел на его работу.

«Н—ский артиллерийский полк… Где он, этот полк? Где майор Чуйко? Куда ему написать? Почему не напечатали адреса в газете? Чего им стоило: Н—ский артиллерийский полк, такая-то военно-полевая почта. Не напечатали…»

Он посмотрел еще раз на фотографию, и ему уже не из самолюбия, а из благодарности к Чуйко захотелось, чтобы вот так же быланапечатана и его, Корниенко, фотография, чтобы Чуйко так же, как он сегодня, увидел эту газету.

Ночью в палате горел синий свет. Корниенко не спал. Усталость, накопившаяся за эти полтора года, до сих пор мешала ему думать о возвращении на фронт и о войне. Ему было спокойно, хорошо, и казалось, что можно еще долго так лежать и после выписки из госпиталя гулять по улицам, подставляя лицо солнцу.

Но при воспоминании о Чуйко его мысли вернулись в полк, и он стал озабоченно думать, кто же теперь там командиром батареи, и, ревниво перебирая всех, кто бы мог быть назначен на эту должность, прикидывал, что все равно тот, другой, не справится так, как справлялся он. Он соображал, где мог стоять сейчас полк, – если на прежнем месте, то, наверное, батарейцы вырыли уже блиндажи, как он им говорил, под горкой и наблюдательный пункт давно сделали там, где тогда собирались, на холме, слева. И, должно быть, сейчас в термосах ужин принесли. А завтра с утра опять бой будет. И он почувствовал, что его там не хватает. А может, думают, что умер он? Если так, то интересно, что говорят про него.

И когда он представил себе все, что может сейчас происходить на батарее, у него было такое чувство, будто он надолго уехал из дому, и даже если этот дом совсем не там, где был, а перекочевал в другое место и совсем на других пригорках роют себе норы его артиллеристы, то все равно именно это и было домом, и никуда от этого до конца войны нельзя уйти.

Из госпиталя он вышел, пролежав полтора месяца. Был воскресный день, ясный и теплый. Снег, выпавший в начале января, давно стаял. По широким сухим тротуарам, наступая на солнечные пятна, прогуливались пары. Встречалось много раненых, на костылях и без костылей, с нашивками на шинелях. Они шли особенно медленно, некоторые потому, что им еще трудно было ходить, другие потому, что отвыкли от воздуха и солнца. Все, что они делали после выздоровления, они делали особенно неторопливо и с удовольствием. То же чувство испытывал и Корниенко. Он шел по тротуару, прихрамывая на левую ногу, на которой в последнее время опять открылась старая рана, и тяжело опираясь на палку. Рядом с ним шла Аннуш. Она весело и подробно рассказывала ему про улицы, по которым они шли, про лома, магазины и вывески. Он делал вид, что слушает ее, хотя на самом деле слышал не все, целиком поглощенный ощущением воздуха и солнца и тем, что вот он снова может сам передвигаться, идти куда хочет по этому южному, сверкающему городу.

– Коля, да вы меня не слушаете, – вдруг сказала Аннуш.

– Нет, я слушаю, слушаю, – ответил он, легонько взяв за локоть и прижав к себе ее руку.

Она продолжала что-то щебетать. А он шел и думал, что сделал очень хорошо, назвавшись ей Колей, хотя на самом деле его имя было Карп – Карп Корниенко. Его давным-давно никто не называл по имени, в армии все его звали или «товарищ Корниенко» или просто «Корниенко», а другой жизни, кроме армии, у него давно уже не было. И когда она спросила, как его зовут, имя Карп вдруг показалось ему таким некрасивым, что он сказал: «Коля».

– А вот это военный комиссариат, – сказала Аннуш, когда они проходили мимо одного из зданий.

Он посмотрел на дом У входа была обычная, как в тысяче других городов, вывеска. Он прикинул в уме, через сколько времени он попадет в этот дом после врачебной комиссии, и подумал, что едва ли раньше чем через месяц Он шел по городу, и все встречные невольно смотрели на него, на восемь нашивок – три золотые и пять красных, – пришитых к его шинели.

Когда Аннуш привела его в домик к своим родителям, он, сев за накрытый к обеду стол, где уже собралась семья (старики, сестра и младший брат Аннуш – мальчишка лет тринадцати), сначала чувствовал себя неловко: с такой предупредительностью, словно к больному, все относились к нему. А мальчишка просто ел его глазами. Зачерпнув ложку супу, он, не донеся ее до рта, остановился и смотрел на Корниенко так жадно, как будто тот сейчас провалится сквозь землю и он никогда его больше не увидит. Корниенко встретился с ним взглядом, вспомнил себя таким же пареньком, неожиданно подмигнул, и оба они рассмеялись Напряженность исчезла, и дальше пошел длинный, шумный, бестолковый обед, с тостами, которые Корниенко не всегда понимал, и армянскими кушаньями, которых он никогда еще не пробовал.

Вечером он вернулся в дом для выздоравливающих. Было уже поздно, но никто не спал: некоторые лежали, некоторые сидели на кроватях. К потолку поднимался густой табачный дым. На крайней койке, привалившись к прислоненным у изголовья костылям, сидел одноногий лейтенант и, тихонько подыгрывая себе на гармони, пел вполголоса:

Под весенним солнцем развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…
Корниенко дошел до своей кровати и лег.

«Да, наверное, там оттепель, – подумал он. – Судя по всему, полк наступает где-нибудь под Армавиром. Кони, наверное, устали, но пушки все-таки тащат».

Он представил себе, как едет на своей Зорьке впереди батареи, и ему стало жаль одноногого лейтенанта, который – не то что он, Корниенко, – никогда уже больше не вернется в свой полк.

Через месяц на медицинской комиссии его признали инвалидом, освободили вчистую и выдали пенсионную книжку. Все это случилось в течение каких-нибудь трех часов, потому что дело казалось врачам ясным. Он переходил из рук в руки, его выстукивали, осматривали, выписывали бумажки. Он опомнился, только когда вышел на улицу, и остановился в недоумении: куда же, собственно, ему теперь идти? В кармане гимнастерки у него лежала пенсионная книжка. Он с удивлением ощупал карман: она действительно там лежала. «Вчистую». Это слово, которое он когда-то механически повторял, говоря о других, сейчас было готово его раздавить. Он задумался и попробовал представить себе, как будет дальше жить. Значит, у него не будет полка, не будет батареи, там будет другой командир, а он уже не увидит никого из тех, с кем воевал. Он не будет ехать рядом со своими пушками по грязным весенним дорогам и подгонять лошадей, не будет выбирать наблюдательные пункты, не будет вести огонь, и в термосе не принесут вечером еду, и он не перекурит с друзьями, и никто уж ему не скажет «товарищ командир», потому что он уже не будет командиром, и никому он не отдаст приказания, потому что некому будет приказывать. И он даже не будет знать, где находится его прежняя батарея, потому что никто ему этого не скажет, он не будет иметь к ней никакого отношения.

Он медленно шел по улице, прихрамывая, опираясь на палку тяжелее, чем обычно. «Это – старый кадровик», – обычно говорили про него, когда заходила о нем речь в полку с кем-нибудь незнакомым. И он никогда раньше особенно не вдумывался в это слово. Но сейчас он вдруг сообразил, что позади осталось чертовски много лет – три года действительной, три года сверхсрочной, полтора года войны. Жизнь без армии давно перестала существовать для него. И сейчас он, трезво рассуждая, очень хорошо представлял себе, как он, освобожденный вчистую, будет где-нибудь работать, хотя бы в этом городе, в каком-нибудь учреждении или за городом в совхозе, и, может быть, женится – и все пойдет так, как идет в жизни у многих тысяч людей. Он мог думать об этом, но, когда он хотел более реально представить себе, какая они будет, эта жизнь, он не мог себе этого представить, это было невозможно.

Когда он остановился, то увидел, что незаметно для себя прошел почти весь город. Он повернулся и поспешно, как только мог, пошел назад. Но пока он дошел до военкомата, наступил уже вечер и занятия кончились.

Было совсем темно, когда он добрался до дома, где жила Аннуш. Там его все ждали, и Аннуш, выбежавшая ему навстречу, спросила:

– Ну как? Что тебе сказали?

– Ничего, все в порядке, – ответил Корниенко, – Говорят, скоро совсем поправлюсь. Завтра вечером поеду догонять свою часть.

Он видел по ее глазам, что она не верит, чтобы на медицинской комиссии могли сказать ему, что все хорошо. Но она не посмела переспросить его и только молча взяла за руку и провела в комнату, где его встретили – ее родители. И началась обычная домашняя суета с приготовлением ужина. Он сидел у них весь вечер, половину ночи и по тому, как с ним говорили Аннуш и окружающие, чувствовал, что куда бы он ни уехал, в этом доме его будут ждать.

* * *
Командир дивизии полковник Вершков сидел над картой в низкой черной халупе. Войдя, он забыл стащить с себя папаху и сейчас, сдвинув ее на затылок, грудью навалившись на стол, рассматривал с начальником штаба карту. Левой рукой он машинально размешивал ложкой в стакане воображаемый чай, который уже давно был выпит.

– К вам прибыл капитан Корниенко, – приоткрыв дверь, сказал адъютант.

– Корниенко? – переспросил полковник и со звоном опустил ложку в стакан.

– Так точно, товарищ полковник, – сказал Корниенко, входя и оттесняя плечом адъютанта.

– Ей-богу, живой, – сказал полковник, вставая и делая два шага навстречу Корниенко.

В самые тяжелые дни боев самыми радостными для полковника были те минуты, когда он узнавал, что тот или другой из его знакомых казаков после ранения возвращался в часть.

– Здравствуй, Корниенко.

– Здравствуйте, товарищ полковник, – сказал Корниенко и, в свою очередь, сделал два шага навстречу полковнику, стараясь не прихрамывать (палку он оставил за дверью).

– Вот правильно, – сказал полковник, обращаясь к начальнику штаба. – Правильно. Выздоровел – и направился в часть, в свою же часть.

– Никак нет, – сказал Корниенко, продолжая стоять навытяжку. – Никак нет, товарищ полковник, не направляли меня в часть. Я без документов пришел, два раза задерживали меня.

– Без документов? – удивленно протянул полковник.

– Так точно. – Корниенко все еще продолжал стоять навытяжку. – Вот мне весь документ дали, – добавил он дрогнувшим голосом. – Вот он, документ.

Он положил, почти бросил на стол перед полковником свою пенсионную книжку. Он хотел сказать что-то очень важное, давно приготовленное, но промолчал, потому что в первый раз в жизни почувствовал, как комок подступает к горлу.

Полковник перелистал пенсионную книжку, потом перевел взгляд на Корниенко, на его восемь нашивок, на грязную, оборванную шинель, в которой он, видимо, добирался сюда то попутными машинами, то пешком по весенней кубанской грязи, и наконец медленно сказал:

– Садись.

Когда через час за Корниенко закрылась дверь, полковник повернулся к начальнику штаба и сказал, разводя руками, словно оправдываясь в собственной слабохарактерности:

– Что, Федор Ильич, что я могу с ним сделать? Ну что я могу с ним сделать?

– Ничего, Сергей Иванович, – улыбнулся начальник штаба.

Но полковник продолжал оправдываться:

– Вы понимаете, если человек из Еревана добрался сюда, под Ростов, больной, без документов, без аттестата, – разве я могу ему после этого сказать: «Нет, вы не в силах нести службу»? Может, и правда он не в силах, но не нести эту службу он и вовсе не в силах, сами видите… О чем вы задумались, Федор Ильич? – спросил полковник у начальника штаба, который, посасывая трубку, молча ходил по комнате.

– Все о том же, – сказал начальник штаба. – Все о том же – о войне. Вот вы тут говорили весь этот час с Корниенко, а я слушал и думал: «Победим, непременно победим».

А Корниенко в это время ехал в свой полк на вездеходе полковника, который тот лично приказал ему дать. Он ехал, и хотя счастье, что он возвращается к своим, переполняло его душу, но в то же время не переставали мучить две смутные мысли. Во-первых, ему не нравилось, что полковник сказал: «Съездите пока к себе на батарею, а там мы завтра решим, куда вас назначить». Это «завтра решим» не нравилось Корниенко и мучило неизвестностью. Кроме того, хотя и было приятно, что полковник дал ему свою машину, в то же время это я пугало его Ведь раньше полковнику никогда не приходило в голову возить его на своей машине. А сегодня вот он дал ему машину – как инвалиду, как человеку, которому, по мнению полковника, трудно даже добраться до своего полка. И эта вторая мысль тоже пугала Корниенко, заставляла его с завистью поглядывать на казаков, трусивших по обочинам дороги на своих низкорослых донских лошадках.

На батарее, уже под вечер, когда Корниенко увидел всех живых и помянул всех мертвых, когда все уже было переговорено и рассказано по три раза, когда он дотошно осмотрел пушки, из которых две были новые, а две еще старые его пушки, – Корниенко с товарищами уселся, наконец, укрываясь от ветра, под стену разбитого сарая и спросил, нет ли закурить. Ему рассеянно ответили, что закурить-то есть, но вот уже сутки, как вся бумага вышла, не из чего ни одной цигарки скрутить.

– Неужели не из чего? – спросил Корниенко.

– Не из чего.

Тогда он полез в карман гимнастерки и достал оттуда сложенную в восемь раз, потертую на сгибах газетную страницу. Это был старый, прошлогодний номер армейской газеты. Он с особенной бережливостью хранил эту газету именно потому, что ему так до сих пор и не выдали ни одного ордена, а в газете корреспондент очень интересно и подробно описал все, что касалось Корниенко, и даже указал на заслуженные им награды. Корниенко вынул газету, минуту помолчал, держа ее в руках, потом, оторвав сначала клочок на цигарку себе, передал ее товарищам.

– Ладно. Все равно уж, – оказал он, не объясняя никому, что это за газета. – Все равно уж, завернем. На радостях.

Алексей Николаевич Толстой

Русский характер

Русский характер! – для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, – мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.

Русский характер! Поди-ка опиши его… Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься, – который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев – я рассказывать не стану, хотя он и носит Золотую Звездочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный – колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным и соразмерным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезает из башни танка, – бог войны! Спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает ветошью лицо и непременно улыбнется от душевной приязни.

На войне, вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остается в человеке – ядро. Разумеется, у одного оно покрепче, у другого послабже, но и те, у кого ядро с изъяном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарповну, и отца своего, Егора Егоровича. «Отец мой – человек степенный, первое – он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете, и за границей побываешь, но русским званием – гордись…»

У него была невеста из того же села на Волге Про невест и про жен у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое – уши развесишь. Начнут, например: «Что такое любовь?». Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения…». Другой: «Ничего подобного, любовь – это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных…». – «Тьфу, бестолковый! – скажет третий. – Любовь – это, когда в тебе все кипит, человек ходит вроде как пьяный…». И так философствуют и час и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть… Егор Дремов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, – очень, мол, хорошая девушка, и уже если сказала, что будет ждать, – дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге…

Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: «О таких делах вспоминать неохота!» Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев.

«…Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает… Кричу: „Товарищ лейтенант, тигра!“ – „Вперед, – кричит, – полный газ!..“ Я и давай по ельничку маскироваться – вправо, влево… Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил – мимо… А товарищ лейтенант как даст ему в бок – брызги! Как даст еще в башню – он и хобот задрал… Как даст в третий – у тигра изо всех щелей повалил дым, пламя как рванется из него на сто метров вверх… Экипаж и полез через запасный люк… Ванька Лапшин из пулемета повел – они и лежат, ногами дрыгаются… Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел… Фашисты кто куда… А грязно, понимаешь, – другой выскочит из сапогов и в одних носках – порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант дает мне команду: „А ну – двинь по сараю“. Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал… Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей… А я еще – а проутюжил, – остальные руки вверх – и Гитлер капут…»

Так воевал Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк – на бугре, на пшеничном поле – был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта – он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт. «Я почему его тогда поволок? – рассказывал Чувилев. – Слышу, у него сердце стучит…»

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрения, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.

– Бывает хуже, – сказал он, – с этим жить можно.

Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто ощупывал свое лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал. «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». – «Но вы же инвалид», – сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами). Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Эго было как раз в марте этого года.

На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать верст. Кругом еще лежали снега, было сыро, пустынно, студеный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришел, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавль покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба – родительская Он вдруг остановился, засунув руки в карманы Покачал головой Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать – при тусклом свете привернутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Все в том же темном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи… «Ох, знать бы, – каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка…» Собрала на стол нехитрое – чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью… Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо.

Ну, ладно! Он отворил калитку, вошел во дворик и на крыльце постучался Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов».

У него так заколотилось сердце – привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам будто в первый раз услышал свой голос, изменившийся после всех операций, – хриплый, глухой, неясный.

– Батюшка, а чего тебе надо-то? – спросила она.

– Марье Поликарповне привез поклон от сына, старшего лейтенанта Дремова.

Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:

– Жив Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу.

Егор Дремов сел на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда еще у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про ее сына, про самого себя – подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем, всегда здоров, весел, и – кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.

– Ты скажи – страшно на войне-то? – перебивала она, глядя ему в лицо темными, его не видящими глазами.

– Да, конечно, страшно, мамаша, однако – привычка.

Пришел отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы, – бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошел к столу, поздоровался за руку – ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивал, потому что и без того было понятно – зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.

Чем дольше лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться – встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.

– Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя. – Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке – они там и лежали, – и стоял чайник с отбитым носиком – он там я стоял, – где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином – всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как и в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дремов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

Поговорили о том и о сем, какова будет весна, и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

– Почему вы думаете, Егор Егорович, что этим летом надо ждать конца войны?

– Народ осерчал, – ответил Егор Егорович, – через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу – капут.

Марья Поликарповна спросила:

– Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск – к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай, взрослый стал, с усами ходит… Эдак – каждый день – около смерти, чай, и голос у него стал грубый?

– Да вот приедет – может, и не узнаете, – сказал лейтенант.

Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом – тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал под крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицо в ладони, «Неужто так и не признала, – думал, – неужто не признала? Мама, мама…»

Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.

– Ты блинки пшенные ешь? – спросила она.

Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, затянул пояс и – босой – сел на лавку.

– Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь?

– Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе ее повидать надо?

– Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.

Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза ее блестели, брови изумленно взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя – поцеловать бы эти теплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга – свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая…

– Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.). А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите…

Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти – сегодня же.

Мать напекла пшенных блинов с топленым молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах, – рассказывал жестоко и. не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь, но он ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»

Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так – пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати – эту занозу он из сердца вырвет.

Недели через две пришло от матери письмо:

«Здравствуй, сынок мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя – человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи – кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын – разве бы он не открылся… Чего ему скрываться, если это был бы он, – таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце – все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор – почистить, да припаду к ней, да заплачу, – он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, христа ради, надоумь ты меня – что было? Или уж вправду – с ума я свихнулась…»

Егор Дремов показал это письмо мне, Ивану Судареву, и, рассказывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, характеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, проси у нее прощенья, не своди ее с ума… Очень ей нужен твой образ! Таким-то она тебя еще больше станет любить».

Он в тот же день написал письмо: «Дорогие мои родители, Марья Поликарповна и Егор Егорович, простите меня за невежество, действительно у вас был я, сын ваш…» И так далее и так далее – на четырех страницах мелким почерком, – он бы и на двадцати страницах написал – было бы можно.

Спустя некоторое время стоим мы с ним на полигоне, прибегает солдат и – Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашивают…» Выражение у солдата такое, хотя он стоит по всей форме, будто человек собирается выпить. Мы пошли в поселок, подходим к избе, где мы с Дремовым жили. Вижу – он не в себе, все покашливает… Думаю: «Танкист, танкист, а нервы». Входим в избу, он – впереди меня, и я слышу:

«Мама, здравствуй, это я!..» И вижу – маленькая старушка припала к нему на грудь. Оглядываюсь, тут, оказывается, и другая женщина. Даю честное слово, есть где-нибудь еще красавицы, не одна же она такая, но лично я – не видел.

Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке, – а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны. «Катя! – говорит он. – Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого…»

Красивая Катя ему отвечает, – а я хотя ушел в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить… Не отсылайте меня…»

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила – человеческая красота.


Оглавление

  • Василий Семенович Гроссман
  •   Жизнь
  • Борис Николаевич Полевой
  •   Мы – советские люди
  • Георгий Иванович Соловьев
  •   Тяжелый характер
  • Валентин Петрович Катаев
  •   Флаг
  • Виталий Александрович Закруткин
  •   Пятый патрон
  • Всеволод Вячеславович Иванов
  •   «Слово о полку Игореве»
  • Константин Михайлович Симонов
  •   Восьмое ранение
  • Алексей Николаевич Толстой
  •   Русский характер