Аврам Дэвидсон
Милорд сэр Смихт, английский волшебник
Заведение братьев Свартблой стоит или, точнее, припадает к земле уже более полутора веков, в переулке Золотого Оленя. Некогда знаменитая гостиница, подарившая своё имя переулку, давно исчезла со сцены, но части её уцелели: тут арка, там стена и единственным способом добраться туда был ряд ступеней (гостиница была столь старой, что Белла, Имперская столица Триединой Монархии, потихоньку возвышала над ней свои улицы). Лавки в переулке Золотого Оленя являют собой необычную комбинацию. Во-первых, направо от трёх истёртых ступенек находится Флориан, поставщик лошадиных корон, хотя нет никакого знака, указывающего на это. (Собственно, всё, что об этом говорит — сам
Флориан.) Ничего не выставлено в окне, окне, составленном из маленьких круглых кусочков стекла, в свинцовой оправе, весьма старом окне, с весьма старомодной идеей, что единственная обязанность окна — это пропускать свет через стену. Что такое лошадиные короны? Разве читатель никогда не видел похорон? Разве он не замечал корон из страусовых перьев — чёрных для обычных взрослых людей, белых для детей или девиц, лиловых для дворян или священников в сане монсеньёра или выше — степенно покачивающихся на лошадиных головах? Это — лошадиные короны и никто не делает их так, как Флориан.
Налево от ступеней — Вейтмондль, который изготавливает и продаёт перламутровые пуговицы всех размеров. Однако, хотя естественное разочарование рыбака в далёких заливах Персии, когда он вскрывает устрицу и не находит внутри жемчуга, велико, он всё ещё может утешиться мыслью, что раковины, с их перламутровыми и переливчатыми внутренностями, могут отправиться в Беллу, великий город, где Вейтмондль превратит их в пуговицы: все, без остатка, от больших пуговиц, которые украшают блузы извозчиков до крошечных пуговок, которыми застёгивают детские перчатки.
Прямо перед ступенями в переулок Золотого Оленя находится лавка братьев Свартблой, поставщиков нюхательного табака.
Конечно, в Золотом Олене есть и другие лавки, но их природа преходяща, некоторым из них не более десяти лет. Флориан, Вейтмондль и братья Свартблой — патриархи этого места; и старейшие из них — братья Свартблой.
В лавке имеется лишь один стул, на который вряд ли кто-то осмелится присесть, деревянный прилавок и, за прилавком, деревянная полка. На полке пять объёмистых банок, каждая размером с маленького ребёнка. Одна из них обозначена „
Рэппи“, вторая — „
Минорка“, третья — „
Империал“, четвёртая — „
Гавана“, а пятая — „
Турция“.
Пожелай кто-нибудь табаку иного сорта, какой-нибудь новомодный сорт табака, выскочку в сфере нюхательных табаков — скажем, „
Мятный!“, „Грушанковый!“ Или „
Немецкий Какао!“ — о, горе ему, лучше бы он вообще не появлялся на свет. Слова бессильны описать ледниковый холод, с которым ему сообщат, — «Кондитерская на другой стороне улицы.
Здесь мы торгуем исключительно нюхательным табаком».
В один день доктор Эстерхази приходит в лавку в переулке Золотого Оленя. Собственно, он идёт не очень быстро, потому что за кем-то следует и, поскольку этот кто-то проводит время в своё удовольствие, можно сказать, что Энгельберт Эстерхази, доктор медицины, доктор юриспруденции, доктор наук, доктор литературы, и т. д. и т. д., идёт довольно медленно. Человек, которого он преследовал, был высоким, грузным и сутулым, и носил длинный чёрный плащ, подбитый тускло-коричневым шёлком. На сегодняшний день длинные чёрные плащи были не в моде, да и Бог знает, когда они в ней были. Можно было предположить, что носящий такое, делает это, чтобы создать определённое впечатление, чтобы привлечь некоторое внимание. Во всей Белле, насколько знал Эстерхази, было лишь два человека, которые ходили в длинных чёрных плащах. Один из них — Спекторини, директор Имперской Гранд Оперы. Другой — фон фон Грейстшмансталь, Придворный Живописец. И у обоих длинные чёрные плащи были подбиты красным.
Носить длинный чёрный плащ и подбивать его коричневым…
коричневым… это показывало индивидуализм высшего уровня. И, так как хорошие манеры вряд ли позволили бы ему остановить этого странного человека на улице и удовлетворить своё любопытство, доктор следовал за ним. Вниз по улице Яблочных Давильщиков (уже много десятилетий там не давили никаких яблок), перейдя на улицу Прекрасных Перспектив (единственная перспектива в наши дни — это перспектива ряда портновских лавок), по Площади Морица Луи (вмещающей шесть зеленщиков, двух флористов, французскую прачечную, кафе и по-настоящему ужасную угнетающую статую по-настоящему угнетающего монарха), а отсюда в переулок Золотого Оленя.
А там — в заведение „НЮХАТЕЛЬНЫЙ ТАБАК
Братьев Свартблой“.
Один из братьев стоит за прилавком. Он целиком окидывает взглядом первого посетителя от самой нижней точки, которую позволял увидеть прилавок, до необычной шляпы (она была сделана из чёрного бархата и несла на себе некий серебряный медальон; и, несмотря на то, что совершенно точно не являлась коронационной шапкой, больше всего она походила именно на коронационную шапку, чем на что-то ещё). И он — брат Свартблой — позволяет себе поклон. Первый посетитель вытаскивает из кармана огромную табакерку, ставит её и произносит единственное слово.
—
Рэппи.
Брат берёт медный совок, погружает его в соответствующую банку, извлекает его, кладёт на весы, поднимает и опорожняет в табакерку.
Количество было точь-в-точь. Более сотни лет в деле оценки вместительности табакерок давали определённую искусность в этом вопросе.
Высокий человек кладёт на прилавок монету в пять
копперек (табак от братьев Свартблой обходится недёшево) и визитную карточку, позволяет себе благодарно кивнуть, поворачивается и уходит.
У него угловатое, гладко выбритое и выказывающее многозначительность лицо.
Когда за ним закрывается дверь, брат снова кланяется — на этот раз теплее. — Чем я могу помочь досточтимому господину доктору? — спрашивает он.
— Снабдить его четырьмя унциями „
Империала“.
Маленькие покупки у Свартблоев заворачивались в газету, если не пересыпались в табакерки. Большие покупки помещались в специальные пакеты из гофрированной бумаги, снабжённые каждый раскрашенной этикеткой. На этикетке изображался джентльмен, в костюме времён правления Игнаца Фердинандо, прикладывающий два пальца к носу, с выражением чрезвычайного удовлетворения. Эти этикетки вручную раскрашивались старой фрау Имглоч, чьё зрение было уже не то, что прежде и результаты получались не просто курьёзными, но ещё и служили доказательством подлинности этикетки и продукта.
— Я не удостаивался чести видеть досточтимого господина доктора несколько месяцев, с тех пор, — говорит брат, — когда я был у Иеронимуса — называет он табачника Эстерхази, поставщика знаменитых сигар — покупая наш обычный запас обрезков гаванских сигар для нашей знаменитой „
Гаваны“. Я в замешательстве — не изменил ли досточтимый господин доктор сигарам ради нюхательного табака…?
Это сухощавый, даже худой человек с несколькими тёмными локонами, рассеянными по костистому черепу. Эстерхази машинально принимается читать по черепу, но он не выглядит очень уж интересным. — Ах, нет, — отвечает он. — Это для одного из моих слуг — подарок на день ангела. Однако, если я перейду на нюхательный табак, будьте уверены, это станет несомненно-справедливо-прославленный-табак братьев Свартблой. Кто тот джентльмен, который только что был здесь?
Брат с любезным поклоном передаёт визитку.
МИЛОРД СЭР СМИХТ
Англовский Волшебник
Уточняйте в поздние часы & По записи
Весьма изящным каллиграфическим почерком было добавлено:
отель Гранд Доминик.
— Говорят, — добавляет брат, — у британской аристократии возвышенный и эксцентричный характер.
— Да, они такие. Сплошь и рядом, — соглашается Эстерхази. Возможно, для члена британской аристократии, это и не было возвышенно, но, определённо, было эксцентрично остановиться в отеле Гранд Доминик. Он задумывается, что не в первый и не в последний раз встречает упорное использование вне Британии слова
милорд, титула, неизвестного ни Бёрку
[1], ни Дебретту
[2]. Что касается имени Смит, никто южнее или восточнее Ла-Манша никогда не мог написать его правильно и никогда не сможет.
Он кладёт деньги и собирается уходить; теперь, когда известно, где можно найти этого незнакомца, больше нет нужды преследовать его по улицам.
Он обнаруживает радушное, если не приветственное, выражение на лице брата, который продолжает гнуть свою линию: не может ли он осмелиться задать досточтимому господину доктору вопрос? Может. Ах, досточтимый господин доктор так любезен. Но, тем не менее, вопрос не задаётся. Эстерхази решает поспособствовать ему; в основном, за таким молчанием следуют вопросы определённого вида.
— Если этот вопрос включает былую опрометчивость, — мягко говорит он, — я могу порекомендовать доктора Ледюка, который даёт ежедневную рекламу в популярных газетах… Не то? Хорошо. Если вопрос включает постоянную несостоятельность, то могу посоветовать сироп из фиг. Что? Тоже не то? Тогда вам придётся сказать об этом прямо.
Но человек не говорит прямо. Вместо этого он заводит своего рода историю своей семьи и фирмы. Первыми братьями Свартблой были Каммельман и Гуго. За ними следовали Августо и Франц. А Франц породил Каммельмана II и Игнаца.
— Я — нынешний Каммельман Свартблой, — произносит он с выражением собственного достоинства, над которым невозможно потешаться. — Мой брат Игнац — сейчас он на фабрике, солит „
Турцию“ — никогда не был женат и, видимо, уже не будет. Моя жена и я — она — дочь и единственный ребёнок моего покойного дяди Августо — мы пятнадцать лет женаты. Но детей у нас нет. В конце концов, никто не живёт вечно. И как это может быть, господин доктор, чтобы в Белле не было братьев Свартблой? Как мы можем передать дело незнакомцам? И… и… ведь есть столько лекарств… Трудно понять, с чего начать. Не мог бы досточтимый господин доктор посоветовать определённое лекарство, чтобы оно было безопасным и эффективным?
Досточтимый сэр доктор очень, очень мягко говорит: — Вместо этого я могу посоветовать моего коллегу, профессора доктора Плотца, с медицинского факультета. Вы можете сослаться на меня.
Отель Гранд Доминик сильно пал с тех времён, когда являлся остановкой в Grand Tour
[3]. Утратив модный статус среди аристократии, он сохранил расположение наиболее преуспевающих коммивояжёров. В то время он находился рядом с Восточным вокзалом. Фактически, он всё ещё находится рядом с Восточным вокзалом, но, после постройки Большого Центрального вокзала, обветшалый старый Восточный обслуживает только пригородные и промышленные линии. Следовательно, коммивояжёры, которые останавливаются в Гранд Доминик, либо очень несовременные, либо очень пожилые и в любом случае очень непреуспевающие, или же они просто не преуспевают из-за таких факторов как отсутствие продаж приобретённого ими. На самом деле несколько лет Гранд Доминик оставался открытым исключительно потому, что его знаменитые полудукатовые обеды, подающиеся между одиннадцатью и тремя часами, весьма популярны среди младших компаньонов и высших клерков многих фирм по торговле древесиной, всё ещё оставшихся поблизости. Поэтому номера — лишь дополнение к основному бизнесу отеля. Словом, это дешёвые комнаты.
В то же время они — ни одна дирекция не обладала достаточной энергией, чтобы предпринять архитектурные изменения — довольно большие. Милорд сэр Смихт сидел на стуле за столом посреди своей комнаты, освещённой заходящим солнцем. Задняя часть комнаты тонула в сумраке. Мельком увиденная огромная кровать, полностью укрытая балдахином, вместе с маленькой стремянкой, старинный комод, умывальник из мрамора и красного дерева, софа, потёртая обивка которой всё ещё дышала весьма слабой атмосферой былой моды — и весьма сильным запахом современного табака „
Рэппи“ — хотя довольно маловероятно, чтобы он исходил от софы, а, скорее, исходил от самого
англовского волшебника.
Который сказал: — Я видел вас прежде.
Эстерхази пояснил: — Вы оставили визитку в переулке Золотого Оленя, и поэтому…
— …вы следовали за мной через половину Беллы, поскольку догадались, что я собираюсь оставить свою визитку в табачной лавке. А?
Разговор вёлся на французском языке.
Эстерхази улыбнулся: —
Милорд наблюдателен. Хорошо. Безусловно, это верно. Мой интерес был пробуждён особенным, скажу даже, незаурядным появлением…
Милорд заворчал, вытащил огромные часы, взглянул на них, толкнул их через стол, туда, где посетитель сможет разглядеть. — Мои условия, — заявил он, — два дуката за полчаса. Они уже начались. Вы можете задать столько вопросов, сколько пожелаете. Можете делать карточные фокусы. Можете провести всё это время, глазея на меня. Однако, если вы желаете привлечения одиллических
[4] сил, то мы должны начать немедленно. Конечно, если вы не пожелаете заплатить ещё два дуката за следующие полчаса.
Эстерхази, разумеется, удивился, почему тот, кто выглядит настолько практичным, оказался скитальцем в стране, настолько далёкой от его собственной — не говоря уже о проживании в отеле Гранд Доминик. Однако он усвоил, что роль, которую сам человек считает игрой — не всегда та же самая роль, в которой их воспринимает мир.
— Для начала — сказал он, достав из кармана один из своих специально отпечатанных шаблонов, — Я попросил бы, чтобы сэр Смихт был так любезен снять свою шляпу на время, достаточное, чтобы провести моё исследование…
Англичанин с величайшим удивлением уставился на шаблон. — Боже правый! — воскликнул он. — Я делал это когда-то в Брайтоне и, конечно, платил, чтобы френолог щупал и изучал мою головушку — но я никогда не думал, что за такую привилегию френолог заплатит
мне!
— Ах, Брайтон, — заметил Эстерхази. — Королевский Павильон
[5] — какая
фантастическая экскурсия! Вы не задумывались, что Первый Джентльмен Европы
[6] мог быть первым джентльменом в Европе, который курил гашиш?
Смихт фыркнул. Затем его лицо, когда он начал снимать шляпу, несколько изменилось. Он завершил жест, а потом сказал: — А, Брайтон. Полагаю, вы говорите на английском, хотя, думаю, вы
не англичанин?
— Мальчиком я часто проводил каникулы с семьёй моей тётушки, жившей в Англии.
— Тогда давайте прекратим говорить по-французски. Это гораздо труднее для вас, чем для меня.
К тому же — если вы бывали в Англии, то должны чертовски хорошо знать, что титул сэр никогда не предшествует лишь одной фамилии без имени, хотя в случаях, подобных сэру Мозесу Монтефиоре
[7] можно и не следовать этому правилу — точка зрения, которую я никак
не могу донести до континентального ума, будь он проклят! Я согласен на
милорда, потому что это, так сказать, традиционно; и я представляюсь S-M-I-H-T, потому что понимаю, насколько трудно произнести T-H говорящим на любом другом языке, кроме греческого и, возможно, исландского… говорящим? Разговаривающим?…
Здесь он сделал паузу, чтобы передохнуть и обдумать следующую фразу, и Эстерхази воспользовался возможностью, чтобы подойти к нему сзади и мягко возложить пальцы на его голову. Он был немного удивлён, когда тот продолжил говорить: — Так или иначе, титул баронета совершенно озадачивает на европейском континенте — я думаю, это не так уж удивительно, когда здесь каждый сын барона — тоже барон, а каждый сын принца — тоже принц. Ничего удивительного, что Континент просто
кишит принцами, баронами, графами и взятками — никакого первородства,
что тут скажешь… Давайте, вы просто будете называть их мне, а я стану записывать, нечитаемым готическим почерком и, что бы это ни было, не бойтесь, что я рассержусь, если вы решите, что мне недостаёт честности, или чего-нибудь ещё. Просто скажите: второй снизу, третий сверху — э?
— Первый снизу, первый сверху, — сказал Эстерхази.
Не двигая головой, англичанин вытянул длинную руку и сделал пометку в первой колонке первого ряда. — Я был окрещён Джорджем Уильямом Мармадьюком Пембертоном, — сказал он. — Зовите меня
Джордж, как меня обычно называют. Мармадьюк Пембертон был двоюродным дедом, женатым на скончавшейся раньше него двоюродной бабушке. Он производил
собачье печенье или что-то вроде того и
разбогател на этом или, может, на диетическом печенье, неважно. Поскольку у них с тётей Мод никогда не было детей и он никогда не женился повторно, после того, как
она умерла, то меня
это и не беспокоило. Я полагаю, остальные мои родственники подумали, мол, давайте назовём его в честь деда, и он оставит ему всё
богатство, при условии принятия имени Смит-
Пембертона. Титул баронета должен был перейти ко мне от старшего брата.
Что ж, старый Мармадьюк оставил меня
на бобах, что он оставил мне — это крошки от ушедшего в фонд восстановления
церквей, безусловно вытянутое у него хнычущими
викариями.
— Второй снизу, четвёртый сверху,
очень хорошо. Тэнни, что ни говори, всегда дарил мне на день рождения гинею чаевых, так что, из благодарности и потому, что не
выносил имя Джордж, я всегда назывался Пембертон Смит. Разве можно заставить
любого континентального печатника правильно набрать Пембертон? Ха! Бросил и пытаться.
Теперь, относительно одиллической силы или сил, это началось с Бульвер-Литтона, как он себя называл, прежде чем получил
свой титул — никогда не читали что-то из его ахинеи? Ужасная белиберда, не знаю, как его вообще можно читать, но, знаете, у него было более, чем просто намёк на одиллическое. Что это? Четвёртый снизу, первый сверху, переносим в следующий разряд. И,
разумеется, можно сказать, в некотором смысле всё вернулось к Месмеру. Ладно, ай-яй-яй, хм, у
Месмера это и было. Хотя бедняга не понимал, чего
он достиг. А потом Оскар поймал пулю маори в месте под названием Па Реви Нанг Нанг, или
как-то так,
паршиво — умереть в месте под названием Па Реви Нанг Нанг или как-то так — шестой снизу и четвёртый, нет, пятый сверху,
aiwah, tuan besar[8]. Затем, знаете ли, Реджинальд нырнул в Хугли
[9],
удобная история, и не вынырнул оттуда — наверное, крокодил схватил его, беднягу — лучшая добыча, чем сотня тощих
индусов, ах, ладно.
Джордж Уильям Мармадьюк Пембертон Смит на мгновение замолчал и обеими ноздрями втянул понюшку Рэппи.
— И что в результате? Вот мой единственный оставшийся брат, Август, наследник титула баронета. И вот
я, бедолага, имя, замаранное всеми бульварными газетёнками, а
почему? Из-за простой случайности, Явления Природы, я
здесь, продемонстрировав одиллические силы перед подкомиссией Королевского Общества, один из которых, Пигафетти Джонс,
неслыханный осёл, любезно предложивший себя в качестве объекта воздействия,
ис-па-рил-ся! — оставив только свою
одежду, вместе со всеми пуговицами, подбрюшником и бандажом. — Ладно!
В конце концов, это был научный эксперимент или
нет? Был там риск рассеяться или
не было риска рассеяться?
Сначала — смех, потом они говорят: очень хорошо, верните его
назад, потом они посмели назвать меня
шар-ла-та-ном: МЕНЯ! А затем…
Смутно, очень смутно, Эстерхази припомнил давным-давно прочитанное (и даже тогда это не было свежей новостью) о невероятном исчезновении мистера Пигафетти Джонса, Королевского Астронома Уэльса. Но услышанное им теперь давало больше подробностей, чем он когда-либо мог предполагать. Это также объясняло, если не полностью, то, по крайней мере предположительно, почему «милорд сэр Смихт» так долго странствовал по континентальной Европе (а может и дальше), как эмигрант на пособии, по выражению британцев. Таким образом, взамен его нахождения вдалеке и отсутствия по крайней мере новых местных скандалов к смущению его семьи, семья продолжает регулярно переводить ему определённые денежные суммы.
Тем не менее, всё ещё оставалось неясным, стал ли он уже баронетом, или лишь представлялся, потому что таковым является его отец. Или являлся.
А что касается
одиллической силы…
— Сил, — негромко заметил высокий пожилой англичанин. — Я вполне уверен, что их больше одной.
И в тот момент он больше ничего не добавил. Он, что, прочёл мысли Эстерхази? Или это был просто случайный комментарий в его беспорядочной манере?
—
Или, что до этого, — продолжил последний великодушным тоном, — если хотите, возьмите Зосиму Алхимика
[10].
Войдите! — Вошёл швейцар, поклонившись по древнему обычаю (швейцар и сам был довольно древним), поставил поднос с визиткой и удалился. — А-ха. Дела налаживаются. Пятнадцать снизу, три сверху…
Эстерхази не стал задерживаться более получаса, но переназначил на более позднюю дату. Визитка следующего дела, ожидающая милорда сэра Смихта, лежала прямо перед ними обоими и он с трудом избегал её прочтения.
И она гласила:
братья Свартблой, номер 3, переулок Золотого Оленя. Нюхательный Табак.
Третий Помощник Старшего Инспектора Департамента по Иностранцам, Лупескус испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, он всё ещё был счастлив оттого, что (недавно) достиг уровня третьего помощника старшего инспектора; такое бывало не каждый день и даже не каждый год — чтобы член романоязычного меньшинства достигал столь высокого ранга в Имперской столице. С другой стороны, от него теперь требовалось определённое участие в оперативной работе, а он никогда прежде ею не занимался. Например, текущая задача — посетить Второго Советника в британской Дипломатической миссии, была просто рутинным делом. — “Просто рутинное дело, дорогой Лупескус”, — сказал его начальник в конторе, Второй П.С.И. Глюк. Достаточно легко
сказать, но рутина или нет, нужно было что-то иметь, чтобы
предъявить при этом визите. И дело не казалось таким, чтобы прийти от него в восторг.
— Смит, Смит, — брюзгливо сказал Второй Советник. — Говорю же, мне нужно больше информации. Какой
именно Смит?
Всё, что мог сделать Лупескус, это повторить, — Милорд сэр Смихт.
— «
Милорд, милорд», нет
такого чина или звания. Сударь, почему бы не сказать просто
герр или
мсье. А что касается Смита — между прочим, вы неправильно его написали, нужно — С-М-И-Т — ну, вы же не ждёте, что я знаю что-нибудь обо всех по имени
Смит, ведь такое — будто спросить меня в Кардиффе о ком-то по имени Джонс или в Глазго о Макдональде… Ммм, нет, вы о них и не слышали… А, ну, в общем, это будто спросить меня о каком-то Новотном в Праге! Понимаете?
От такого пустяка Лупескус просиял. Это было что-то. Смиренно и тщательно, он записал в свой блокнот: «
сказали, что субъект Милорд Смихт связан с Новотным в Праге…»
Он удалился, отвесив свой лучший официальный поклон. Выйдя, он позволил себе вздохнуть. Теперь нужно пойти и выяснить насчёт Новотного у людей в австро-венгерской дипломатической миссии. Он надеялся, что это будет более продуктивно, чем прежний запрос. Можно подумать, люди по имени Смихт в Англии на деревьях растут.
Крепнущая дружба Эстерхази с седовласым англичанином, если не порвалась совсем, то несколько пошатнулась, в один вечер, приблизительно через месяц после его первого визита. Он отослал свою карточку со швейцаром, вернувшимся с известием, что ему нужно незамедлительно подняться. Доктор обнаружил Смита с женщиной в чёрном, невзрачной женщиной такого типа, на котором держатся церкви на всём свете.
— Ах, дорогой сэр, входите. Послушайте. Эта добрая женщина не говорит ни на французском, ни на немецком,а я не владею готским языком… ладно, пожалуйста, спросите её, чего она хочет.
Вдова, фрау Аптерхоц желала установить связь со своим покойным мужем. — То есть — сказала она, беспокоясь, чтобы не было ни путаницы, ни ошибки, — то есть, знаете, он мёртв. Его звали Эмиль
На это Смихт терпеливо покачал головой. — Смерти не существует, — сказал он, — как не существует и жизни, лишь состояния потока на одной или другой стороне звёздного предела или астрального плана, как некоторые его называют. С этой точки зрения может показаться, что тот, кто не жив, должен быть мёртвым, но это не так. Отсутствующий, кто отсутствует здесь, может сейчас отклониться в область, именуемую „смертью“ или же он или она может продолжить двигаться в безмятежном резонансе на уровне звёздного предела, так называемого астрального плана. Мы скорбим, потому что „мёртвые“ не являются „живыми“. Но в мире, который мы называем „смертью“, так называемые „мёртвые“ могут оплакивать отбытие в то, что мы называем „жизнью“.
Фрау Аптерхоц вздохнула. — Эмиль был всегда так здоров, так
силён, — сказала она. — Я всё ещё не могу этого принять. Он всегда говорил, что нет ни Ада, ни Небес, ни Чистилища, а я раньше отвечала: — «Ох, Эмиль, люди могут подумать, что ты — франкмасон или вроде того». Да и наш священник, отец Югерау, он просто не слушал, когда я это рассказывала, он говорил: «Если вы не молитесь, то хотя бы совершите какое-нибудь милосердное дело и отвлекитесь от подобных вещей». Но я говорю… — Она наклонилась вперёд, её землистое бесхитростное лицо стало очень серьёзным и доверчивым, — Я говорю, что лишь хочу узнать: счастлив ли он там? И это всё.
Пембертон Смит сказал, что не может ничего гарантировать, но, в любом случае, у него должен быть хотя бы один объект, пропитанный одиллической силой так называемого покойного. Фрау вдова кивнула и зарылась в свою сумочку. — Мне это говорили, поэтому я пришла, подготовившись. Я всегда заставляла его носить это, в знак нашей любви и он всегда это носил. Но я не позволила похоронить его с ним, потому что я хотела оставить это на память. Вот, пожалуйста, профессор. — Она протянула маленькое серебряное распятие.
Смит совершенно невозмутимо взял этот предмет, отошёл и положил его на громоздкий стол в затемнённой глубине комнаты. На этом столе уже находилось множество вещей. Смит поманил и они приблизились к нему: фрау Аптерхоц, потому что она была уверена, что жест предназначался ей и Эстерхази, потому что он был уверен, что хочет этого. — Это, — заявил Смит, — оборудование для одиллических сил. Прошу вас сесть, добрая женщина. — Он чиркнул спичкой и зажёг маленькую газовую горелку; может, он не накрыл её сеткой или недостаточно повернул ручку регулятора, или неправильно сделал ещё что-нибудь — или, может быть, Смиту просто нравилось видеть, как газовое пламя выстреливает вверх во всю длину, по крайней мере, на два фута, дико трепещущее и красновато-золотое.
Разумеется, он не пытался что-либо скрыть.
Но
это было занятно, чем бы оно ни было и Эстерхази воспользовался тем, что английский волшебник в этот момент попочевал себя двумя изрядными понюшками Рэппи, по одной в каждую ноздрю — чтобы тщательно исследовать оборудование для одиллических сил. Он увидел ряд стеклянных банок… по крайней мере некоторые из них были стеклянными банками… а некоторые скорее напоминали банки лейденские… и что же
было в этих стеклянных банках? В одной, по-видимому, было огромное количество металлических опилок; в другой — ртуть; в большинстве — растительная по происхождению, органическая материя. Каждая банка, обычная или лейденская, казалось, была связана с любой другой банкой системой стеклянных трубок: все трубки были подсоединены к некоей главной трубе, которая окружала их спиралью, а в конце поднималась вверх, завершаясь тем, что выглядело огромным граммофонным раструбом.
— Умоляю,
ничего не трогайте, — предупредил милорд сэр Смихт. — Оборудование
чрезвычайно хрупкое. — Он поднял маленький лёгкий столик, поверхность которого состояла из какого-то решётчатого материала — Эстерхази не разобрал, какого именно — и, легко передвигая, установил в нужном месте. На нём он поместил распятие. — Теперь, дорогой сэр, если вы будете достаточно любезны, попросить эту добрую леди, во-первых, схватить это руками?… И полностью сосредоточиться, если она будет так любезна, на памяти об её муже, ныне находящемся на другом плане бытия. — Вдова Аптерхоц, усевшись, крепко схватила
это — в данном случае, пару металлических рукояток, которые обычно соединяются с магнетическими батареями, но не в этом случае — они каким-то запутанным способом соединялись со стеклянными трубками. Она закрыла глаза. — И, — продолжал волшебник, — пожалуйста, поспособствуйте отправить мой запрос. Который, всё же, является
её запросом, переведённым по моей собственной методике.
Он начал в запутанной замысловатой последовательности поворачивать краники, перекручивать и переключать соединения; наконец он завершил дело. — Эмиль Аптерхоц. Эмиль Аптерхоц. Эмиль Аптерхоц. Если вы счастливы, где бы вы ни были, соблаговолите выразить это перемещением распятия, которое вы некогда носили на этом плане бытия.
Теперь!
Массивный предмет мебели, на котором находилось оборудование для одиллической силы (или сил), начал двигаться вперёд.
— Нет,
нет, варварский болван! — возопил
милорд, его лицо побагровело от ярости и тревоги. —
Не буфет!
Распятие! Только
рас-пя-тие… — Он встал перед буфетом и толкал его назад. Тщетно. Тщетно. Тщетно. В этот момент Эстерхази, беспокоясь, чтобы стеклянные трубки не треснули, наклонился поправить их, так, чтобы замысловатый механизм не разбился и не разлетелся — волшебник же, задыхаясь и упираясь в тяжёлую лабораторную мебель, скользил вперёд… вперёд… вперёд…
…и внезапно, быстро скользнув назад, милорд сэр Смихт споткнулся и схватился за пустой воздух, Эстерхази бросился вперёд и они оба исполнили какую-то медленную безумную
шотландку, под руку, прежде, чем постепенно остановились…
И затем, раздражённо вытирая лоб красным платком, каким землекопы обвязывают свои шляпы, расслышал, как милорд сэр Смихт сказал, — Я считаю результат этого сеанса сомнительным. И
должен сказать, что
не привык к подобному неповиновению обитателей звёздного предела!
Однако фрау Аптерхоц никоим образом не считала результат сомнительным. Её землистое простоватое лицо, теперь полнилось блаженством, она шагнула вперёд и забрала распятие. — Эмиль, — заявила она, — всегда был таким
сильным!..
И на этой ноте она удалилась.
Герр Манфред Маусвармер из австро-венгерской дипломатической миссии был весьма заинтересован. — „Новотный в Праге“, а? Хммм,
это, кажется, наводит на размышления. — Третий П.С.И. Лупескус выпрямился. Слабый трепет энтузиазма пробежал у него по коже головы. — Да, да, — сказал герр Маусвармер, — мы определённо слышали это имя. Одно из этих чешских имён, — пояснил он, почти снисходительно. — Никто не знает, как
они это произносят. — Он аккуратно сделал лаконичную пометку и поднял безмятежный взгляд. — Разумеется, сначала нам будет нужно будет связаться с Веной…
— О, разумеется!
— А они, разумеется, свяжутся с Прагой.
Большие, бледные, налитые кровью голубые глаза герра Манфреда Маусвармера несколько раз моргнули. — Чешское имя, — отметил он. — И английское имя. Использует кодовый шифр
Волшебник. Говорит на
французском. — Он быстро постучал толстым указательным пальцем по своему носу. Маусвармер подмигнул. Лупескус подмигнул в ответ. Они поняли друг друга. Заяц оторвался на старте. Но гончие учуяли след.
Одна из стеклянных банок была пуста — на самом деле, она всегда была пуста, хотя Эстерхази просто отметил это, не задаваясь вопросом, отчего так может быть. Он не стал спрашивать об этом теперь, когда выслушивал объяснения англичанина. Милорд сэр Смихт, в своей шляпе, в плаще, иногда театрально
хлопающем, когда он вышагивал по большой старой комнате, говорил: — Содержимое этих сосудов по большей части представляет растительное и минеральное царства — не знаю, заметили ли вы это.
— Я заметил.
— Вот
животное царство… хорошо, каждый мужчина и женщина — микрокосм, в миниатюре представляющий макрокосм,
вселенную. Можно сказать, что мы содержим в наших собственных телах достаточно животных и минеральных эманаций, чтобы постоянно выделять, хоть и не знаем об этом, некоторое количество одиллической силы…
— Или сил.
— Или сил. Верно
подмечено. Однако же. Далее, среднее человеческое тело обычно включает некоторое количество растительного царства — скажем, сколько-то картофеля, капусты, брюссельской капусты, — подвергаемых процессу пищеварения, —
хлоп раскрывшегося плаща, — а
также вездесущих бактерий,
тоже растительных. Избирательные химические области в нашем теле, сейчас я запамятовал, в каком они соотношении. Четыре-и-шесть, более или менее, верным счётом. Или
два-и-шесть? Забыл.
Пускай. В первую очередь, человеческий организм — это
животный организм. —
Хлоп.
Эстерхази, сложив руки пирамидкой, кивнул. — И поэтому (пусть Пембертон Смит поправит меня, если я неправ), когда испытуемый человек сжимает эту пару металлических рукояток, три царства, животное, растительное и минеральное, объединяются в некоем единстве…
— Своего рода Триединая Монархия, что называется,
in parvo[11], да, в
точности! Я вижу, что не ошибся, предположив, что ваш разум способен постичь эти вопросы, —
хлоп, — а затем эти вопросы согласовать: одна
испускает растительные эманации, другая
впитывает эманации минеральные… а потом, потом, дорогой сэр, надеемся на лучшее. Поскольку ещё невозможно настроить это под каждое человеческое существо. Они таковы, каковы есть. Можно повернуть
краник, можно открыть клапан, закрыть клапан, подключить или
отключить соединительную трубку. Но возьми человеческое тело
так, как оно есть… Печально, в некотором смысле… Эй, эй!
В пустом стеклянном сосуде что-то происходило: туман и испарения, бледные синие огоньки, красные и белые искры.
Милорд сэр Смихт, бегая туда-сюда и регулируя свои устройства, внезапно остановился, умоляюще посмотрел на Эстерхази, махнул рукой и спросил, — Не
поможете, дорогой друг?
Ужасно признателен…
Эстерхази уселся на стул, взялся за металлические рукоятки и попытался подражать мулам, любопытным животным, которые, хоть и лишены надежды на потомство, однако могут смотреть сразу в двух направлениях.
Направление Номер Один: Пембертон Смит, когда он присоединяет и отсоединяет, прикрепляет и открепляет, подкручивает, ослабляет, регулирует взлёт и падение одиллических сил. Животное, овощ
и минерал.
Направление Номер Два: некогда пустой стеклянный сосуд, где теперь роится… где теперь роится
что? Возможно, рой микроскопических пчёл.
Слабое покалывание прошло по ладоням Эстерхази, его кистям и рукам. Покалывание усилилось. Тем не менее, это не было реальным ощущением, как электрический ток. У доктора на лбу выступила испарина. Он ощутил лёгкое головокружение и
англовский волшебник почти сразу почувствовал это. — Слишком сильно для вас, не так ли?
Простите за
это! — Он подрегулировал. Почти сразу же головокружение ослабло и прошло.
И нечто в стеклянном сосуде медленно обретало форму и очертания.
Вероятно, это было подобие. Или, может, лучше подошло бы слово гомункул. Стеклянный сосуд был размером с ребёнка. И человек внутри него тоже был размером с маленького ребёнка. Но, в отличие от того, это выглядело совершенно взрослым. И «это» — неправильное определение для гомункула (или что бы там ни было) — там, несомненно, был мужчина, хоть и маленький: мужчина, одетый в сюртук и прочее, что подходит к сюртуку и длинной бороде. У него был даже какой-то орден: пересекающая грудь лента и медаль или медальон. Эстерхази
полагал, но не был уверен, что это очень напоминает серебряный медальон, который милорд сэр Смихт носил на своей шляпе.
— Пембертон Смит, что
это?
— Что — что? Вон там? О, это —
Гомешь…, — Он произнёс это в рифму с «
бродишь». — Он — Волшебник Бразилии. Будьте уверены, вы слыхали о
Гомеше. — И затем он продолжил с чрезвычайной быстротой двигать руками, ладонями и пальцами, прерываясь лишь затем, чтобы сказать, — Как видите, мы общаемся международным языком жестов. Он не понимает по-английски, а я не понимаю по-португальски. Бедняга Гомешь, этот предмет у него был очень слаб, после того, как бедный старый дон Педро был низложен. А, что там. Полагаю, это неизбежно. Видимо, императоры и Америка просто не совместимы. Исключительно явление Старого Света, понимаете ли. — И снова его пальцы, кисти и руки начали искусно, быстро и выразительное движение. — Да, да, — бормотал он сам себе. — Вижу, вижу. Нет. Неужели. Не может быть. Ах, жаль, жаль!
Он обернулся к Эстерхази. Внутри сосуда крошечные пальцы и конечности Волшебника Бразилии поникли, угомонившись. Гомункул горестно пожал плечами. — Что вы станете делать со всем
этим? — спросил Волшебник Англии (через океан).
— Что? Разве не ясно? Муравьи объедают его кофейные деревья и он хочет, чтобы вы прислали ему какой-нибудь парижской зелени, поскольку местная уже истощилась.
— Дорогой вы мой, я
не могу прислать ему никакой парижской зелени!
— Заверьте его, что я сам о нём позабочусь. Завтра.
— Это
очень любезно с вашей стороны, скажу я! Да, да, ах, теперь прошу меня извинить, пока я передаю эти хорошие новости.
В далёком Петрополисе, летней столице Бразилии, волшебник этого могущественного государства, значительно уменьшившись в размерах (волшебник, не государство) в трансатлантической передаче, скрестил руки на груди и благодарно поклонился в направлении отдалённой, но дружественной страны Скифии-Паннонии-Трансбалкании. В конце концов, все люди науки составляют одно великое международное братство.
Подарочный табак на день ангела был благосклонно принят фрау Оргац, кухаркой Эстерхази (которая последовала его совету запастись кофе) и, как он полагал, был
отложен про запас, как подсластитель в одном из возможных случаев — нечастых, но, тем не менее, пугающих — когда фрау кухарка пострадала от сильного воздействия пара и сожгла суп или же, когда объявила (воплями и криками, слышными на втором этаже) о своей категорической неспособности находиться перед чем-то, хотя бы напоминающим печь. Поэтому, при следующем удобном случае, он снова заглянул в переулок Золотого Оленя.
— Четыре унции „
Империала“.
Он всмотрелся в брата Свартблой, который всматривался в весы. — Вы не Каммельман, — сказал он. Похож. Но — нет.
— Нет, сударь, я — Игнац, — ответил брат. — Каммельман в данный момент…
— На фабрике, засаливает „
Турцию“. Я знаю.
Игнац Свартблой посмотрел на него с некоторым удивлением и укором. — О, нет, сэр. Каммельман всегда мелет „
Рэппи“, а я всегда солю „
Турцию“. В других делах мы или работаем вместе, или меняемся. Но никогда в отношении помола „
Рэппи“ или засолки „
Турции“. Я собирался сказать, сэр, что Каммельман у себя дома, из-за недомогания его жены, в настоящее время она в весьма деликатном положении.
И он передал аккуратно завёрнутый пакет из плиссированной бумаги, со знаменитой иллюстрированной этикеткой — где раскраска старой фрау Имглоч одарила нюхальщика серым носом и зелёным париком, но ничто из этого никоим образом не уменьшало радости того человека при набивании в левую ноздрю солидной понюшки Нюхательного Табака Братьев Свартблой (хотя, был ли то „
Рэппи“, „
Империал“, „
Минорка“, „
Гавана“ или „
Турция“, никогда не пояснялось и, наверное, никогда не будет).
— Неужели, неужели. Прошу принять мои самые сердечные поздравления.
Брат пристально взглянул на него и отвесил небольшой, вежливый поклон, не более. — Это очень любезно с вашей стороны, сударь. Возможно, поздравления преждевременны. Что, если родится девочка?
— Хм, — сказал Эстерхази. — Хм, хм. Ну, это только возможность, не так ли? Спасибо и доброго дня.
Он не мог не предположить, что, должно быть, такая же возможность произошла и с братом Каммельмана. И, задался он вопросом, будет ли в этом случае нанесён второй визит в просторный допотопный номер в Гранд Доминик, где всё ещё пребывает
англовский милорд?
Герр фон Паарфус поджал губы. Покачал головой. Испустил очень слабый вздох. Потом встал и вошёл в офис своего начальника, графа цу Клюка. — Да, что? — спросил граф цу Клюк, чьи восхитительные манеры всегда доставляли невероятное удовольствие при работе с ним. Несколько раз герр фон Паарфус подумывал бросить всё это и уехать в Америку, где его кузен владел обувным магазином в Омахе. Разумеется, ничего из этого не вылетело из его уст. Он вручил своему начальнику документ.
— От Маусвармера из Беллы, ваше превосходительство, — пояснил он.
Граф плотнее притиснул монокль к глазу и хрюкнул. — Маусвармер из Беллы, — сказал он, просматривая бумагу, — раскрыл англо-франко-чешский заговор, направленный против целостности Австро-Венгерской Империи.
— Вот как, ваше превосходительство! — сказал фон Паарфус, стараясь выглядеть потрясённым.
— О да! Это несомненно, — объявил граф цу Клюк, водя по отчёту отполированным до блеска ногтем. — Связной агент — в Праге, конечно, где же ещё? — человек по имени Новотный. Пароль — „волшебник“. Что вы об
этом думаете?
— Я думаю, ваше превосходительство, что Новотный — очень распространённое имя в Праге.
Граф цу Клюк не показал, что слышал это. — Я немедля обсужу это с Его Высочеством, — сказал он. Даже у графа цу Клюка был вышестоящий начальник. Но с другой стороны, долгие годы стажировки на правительственной службе Австро-Венгрии приучили его к осторожности. — То есть, — добавил он, — как только мы получим известия об этом от наших людей в Лондоне, Париже и Праге. Помните, до тех пор никому ни слова!
— Ваше превосходительство, безусловно правы.
—
Разумеется. Разумеется. Присмотрите за этим.
Немедленно!
Фон Паарфус вышел, помышляя об Омахе. Только когда за ним закрылась дверь, он вздохнул ещё раз.
У оберзеелейтенанта-коммандера Адлера была долгая и блистательная карьера в военно-морском ведомстве соседней державы. — Но ведь, — натянуто сказал он, — Мне — как это будет по-английски? Мне прочитать весь свой бювар? Разумеется, я не желаю вдаваться в детали. Во всяком случае я думал, что, даже если фактически
не нахожусь на море, то, по крайней мере смогу навести глянец на исправленное издание своей монографии о глубоководных рыбах. Но Верховное командование ненавидело меня ещё больше, чем я считал; ах, как же они наказали меня, чем же я заслужил подобное наказание? И вот я — военно-морской атташе в Белле! В
Белле! Речном порту! Разумеется, столице весьма уважаемого государства. — Он отвесил короткий поклон Эстерхази, который апатично возвратил его. — Но где вообще нет глубоководного побережья! Увы! — На мгновение он умолк, лишь глубоко вздохнул. Потом: — Что интересного может быть в пресноводных рыбах, спрашиваю я вас? — вопросил он. Но ни у кого не нашлось ответа.
— Ммм, — сказал милорд сэр Смихт. — Да. Да. Это было самоизгнание, знаете ли. До сих пор. Я держусь подальше от политики, знаете ли. Не с моим пинджином. Виги, тори — ничто для меня. Чума на оба их дома. Морская рыба, богатая фосфором. Пища для мозга.
Но коммандер высказался недостаточно ясно. То, что он хотел бы предложить милорду сэру Смихту, не было политическим. Это было научным. Не мог бы сэр Смихт посредством идиллической — что? Ах! — тысяча извинений — одиллической силы, о которой он много слышал — не мог бы сэр Смихт обследовать, скажем, воды впадины Минданао, или какой-то другой глубоководной области — здесь — здесь в Белле — так, чтобы коммандер мог бы продолжить свои исследования?
Милорд вскинул руки. — Невозможно! — вскричал он. —
Не-воз-мож-но! Подумайте о давлении! Понадобится судно из невероятно прочной стали. С окнами из невероятно толстого стекла. Т
олько для начала! Стоимость: дорого. Вероятность успеха: сомнительная.
Но военно-морской атташе попросил, не учитывать такие пустяки. Цена — цену можно было рассматривать просто, как первый шаг и причём уже пройденный; он намекнул на частные средства.
— Что касается остального. — Эстерхази шагнул вперёд, с загоревшимся в больших глазах интересом. — По крайней мере, что касается стали — имеется обшивка для „
Игнаца Луи“…
„
Игнац Луи“! С каким энтузиазмом государство (особенно патриотическая пресса) поощряло планы по строительству самого первого дредноута Триединой Монархии, корабля, который (это подразумевалось) вселит справедливо заслуженный ужас в сердца врагов — имеющихся или возможных — Скифии-Паннонии-Трансбалкании! Новый День, как было объявлялось, должен был стать зарёй для Королевского и Имперского военно-морского флота четвёртой по величине империи в Европе; военно-морского флота, который пока что состоял из трёх таможенных катеров, двух канонерок, одного тендера-маяка и монитора „
Фуриозо“ (бывшего „
Монаднока“, задёшево купленного у Соединённых Штатов после окончания американской Гражданской войны). Особое внимание уделялось тонко откованной и невероятно прочной листовой стали, за огромные деньги изготовленной в Швеции.
Увы, время Триединой Монархии, как одной из мировых морских держав, было весьма недолгим и практически завершилось открытием, что „
Игнац Луи“ имел осадку на четыре фута больше, чем глубочайшие места реки Истр при паводке во время наводнений. Овации патриотической прессы за ночь стихли до молчания, субсидии на дредноут улетучились из следующего бюджета, остов корабля медленно покрывался ржавчиной на стапелях, тонко откованная и невероятно прочная стальная обшивка пылилась на складах поставщика; и две канонерки с одиноким монитором остались вселять ужас в сердца, если не России и Австро-Венгрии, то хотя бы Граустарка
[12] и Руритании
[13].
Удручённое лицо иностранного военно-морского коммандера начало медленно проясняться. Выражение английского волшебника аналогично смягчалось. И, будто по общему молчаливому согласию, они уселись заа стол и начали строить планы.
—
Qu’est-ce qu’il y a, cette affaire d’une vizard anglais aux Scythie-Pannonie-
Transbalkanie? [Что там за дело об английском волшебнике в Скифии-Паннонии-Трансбалкании?] — спросили в Париже.
—
C’est, naturellement, une espèce de blague [О, разумеется, это какая-то ошибка], — ответили в Париже.
—
Envoyez-le à Londres [Отправьте в Лондон], — заключили в Париже.
— Что эти парни
хотели сказать? — спрашивали друг у друга в Лондоне. — „
Английский vizar Милор Шри Смити“? Это, знаете ли, бессмыслица.
— Ммм, ну,
в общем, в некотором смысле, п’нятно, — ответили в Лондоне. — Наверное, это должен быть
визирь. А
шри, конечно же — это индусский религиозный титул. Однако, понятия не имею, что это за Смити, Хинди? Гуджарати? Слушайте, наш эксперт по Индии — сэр Августус. Отошлите это ему, — сказали в Лондоне.
— Так, очень хорошо… но послушайте. Что может означать
Чекье новотни? Знаете, там, в Париже не могут просто взять и
записать. Выясните о Новотни, что это за Новотни?
— Будь я проклят, если знаю. Какое-нибудь горное племя или что-то ещё. Не наш пинджин. Лучше пошлите всё это сэру Августусу, — ответили в Лондоне.
Но в Праге засели за дела, которые, начинаясь с
Новотного, Абеляра, вмещали страницы, страницы и страницы, вплоть до
Новотного, Зигмунда. В Праге было полно свободного времени и, так или иначе, эта работа успокаивала и приходилась им куда больше по вкусу, чем исключительно загадочное дело молодого студента, который считал, будто превратился в гигантского таракана.
Старому швейцару Гранд Доминик поручили сообщать всем потенциальным посетителям, что милорд сэр Смихт в настоящее время не принимает. Но фрау Паприкош не смог бы удержать ни один швейцар; сомнительно, поняла ли она вообще, что он говорил и, прежде чем он закончил это говорить, она пронеслась дальше… и дальше, и в большую старомодную комнату, где трое трудились.
— Не сейчас, — бросил Смихт, едва подняв взгляд от своих регуляторов системы трубок на бронированном водолазном колоколе. — Я не приму вас сейчас.
— Но вы должны принять меня сейчас, — заявила фрау Паприкош глубоким контральто. — Мой случай не терпит отлагательства, ибо как можно жить без любви? — Фрау Паприкош была крупной, черноволосой женщиной, в которой дозрел цвет юности. — Это трагедия всей моей жизни — что моему браку с Паприкошем недоставало любви — но что я понимала тогда? — я была лишь дитя. — Она прижала одну руку к груди, чтобы сдержать потрясающий вздох, который стремился оттуда, а другую она использовала для выразительной жестикуляции зонтиком, больше демонстрирующим древнее кружевное ремесло Триединой Монархии, чем сколько-нибудь защищающим от дождя.
— И что сказал бы герр Паприкош, если бы узнал, что вы собираетесь сделать, а? Идите лучше домой, дорогая леди, — посоветовали ей.
— Он сухарь, я развелась с ним, брак был аннулирован, он более, чем обеспечен в Аргентине, — объявила она, с огромным интересом оглядывая всё вокруг.
— Аргентина?
—
Где-то в Африке! — пояснила она и махнула зонтиком или, может, это была парасоль, изгоняя подобную педантичность. — Чего я хочу от вас, дорогой волшебник, — сказала она, обращаясь к Эстерхази, — лишь одного: помогите мне узнать мою истинную любовь. Конечно же, вы сможете это сделать. Куда я могу здесь сесть? Я присяду тут.
Он уверил её, что не является волшебником, но она просто лукаво и беспокойно улыбнулась, и начала снимать перчатки. Поскольку они были очень длинными и старомодными, со множеством пуговиц (перламутровых, высшего качества и, вероятно, из заведения Вейтмондля в переулке Золотого Оленя), это действие заняло некоторое время. И в продолжение этого присутствующие мужчины согласились между собой, пожимая плечами, вздыхая и кивая, что им стоит хотя бы попытаться сделать то, чего желала леди, если они хотели продолжить свои труды в этот день.
— Если дорогая леди будет достаточно любезна, ухватиться за эти рукоятки, — покорно сказал сэр Смихт, — и сосредоточиться на вопросе, который занимает её ум, ах, да, это очень хорошая ухватка. — Он начал вносить необходимые поправки.
— Любовь, любовь, моя истинная любовь, моя истинная симпатия, где он? — потребовала фрау Паприкош от Вселенского Эфира. — Йой! — через мгновение воскликнула она, на своём родном аварском, её брови взлетели так, что слились с краем красиво уложенных блестящих тёмных волос. — Я уже чувствую, это начинается. Йой!
— „Ой-ёй-ёй“ подошло бы больше, — пробормотал Смихт. Он взглянул на циферблаты с торца буфета. — Боже правый! — воскликнул он. — Какой экстраординарный объём одиллических сил заключён в этой женщине! Никогда не встречал
ничего подобного!
— Любовь, — заявила фрау Паприкош, — любовь — это всё, что важно; деньги не важны, деньги у меня есть; положение не важно, плевать я хотела на лживое притворство положения. В сущности, я — такая женщина, что жажду, требую и нуждаюсь лишь в
любви! И я знаю, знаю,
знаю, что
где-то есть самая истинная симпатия моей души —
где же ты? — напевала она, рождественские гимны, обшаривая большими очаровательными глазами всё вокруг. —
Оо-хоо?
Стрелки циферблатов, которые самым удивительным образом качались и дёргались, теперь описали полный круг и, с мелодичнейшим звоном, попадали с циферблатов на ветхий коврик.
В этот момент из недр водолазного колокола стали доноситься звуки, куда менее мелодичные, но гораздо более настойчивые. И прежде, чем Эстерхази, начавший наклоняться за упавшими стрелками, дотянулся до крышки люка, она откинулась и наружу вылетела — в действительности, это не самое подходящее определение — наружу вылетела фигура мужчины в начале зрелости и без единого клочка или нитки, дабы, как деликатно выражаются французы,
pour cacher sa nudité[14]…
— Йоййй!!! — завизжала фрау Паприкош, отпустив металлические держатели и закрывшись своим зонтиком.
— О боже, женщина! — воскликнул джентльмен, только что появившийся из водолазного колокола. — Проклятье, Пембертон Смит, дайте это
мне! — С этими словами он выхватил плащ, составляющий обычную верхнюю одежду
англовского волшебника и завернулся в него, отчасти уподобившись римскому сенатору, который только что бросился разоблачать заговор. Позаботившись таким образом о приличиях, затем вновь прибывший спросил, явно в некотором недоумении: — Куда, чёрт побери, вы нас закинули, Пембертон Смит?…и какого чёрта вы превратились в пугало? Волосы выбелили и не знаю что ещё. А?
Пембертон Смит ответил, немного раздражённо: — Я не подвергался никакому превращению, это просто естественное дряхление от тридцати прошедших лет и расскажите мне, как вы провели время в звёздном пределе уровне — или, если угодно, астральном плане?
— Не угодно, — быстро сказал человек. — Я ничего не знаю об этом. Я шёл из Обсерватории —
треклятая идиотская идея — поместить обсерваторию в Уэльсе, где небеса закрыты триста ночей в году сырыми кельтскими туманами, а все пабы закрыты по воскресеньям — и, по пути заглянув в Королевское общество, я позволил себе стать объектом вашего эксперимента. В один миг я
там, в следующий миг я
тут… — Он указал на водолазный колокол. Затем его явно нечто поразило. — „Тридцать лет“, говорите? О боже! — Выражение величайшего ликования появилось на его лице: — Так Флора теперь, должно быть, умерла, старая костлявая сука, а если нет — тем хуже для неё, кто
эта прекрасная леди?
Сама леди, убрав свою парасоль и открыв зрелую величественность, сказала по английски, с акцентом, но всё равно мелодично: — Это мадам Паприкош, но ты можешь называть меня Йожинка. Моя симпатия! Моя собственная истинная любовь! Сотворённая для меня гением
англовского волшебника! Йой! — И она обвила его обеими руками — действие, которое ни в коем случае не было неприятно самому джентльмену.
— Если не возражаете, Пигафетти Джонс, — несколько натянуто произнёс волшебник, — я был бы благодарен вам за возвращение моего плаща. Затем мы сможем обсудить крайнее неудобство, которое ваше исчезновение из комнат Королевского общества вызывало у меня три десятка лет.
— Всему своё время, Пембертон Смит, — сказал бывший Королевский Астроном из Уэльса, поглаживая обширную спину фрау Паприкош — или, как она предпочитала называться, Йожинки. — Всему своё время… Послушай, Йожинка, ты не находишь, что этот корсет
слишком стягивает? Сделаю. Фактически,
уже сделал. Давай пойдём куда-нибудь, где мы сможем его снять, а позже я растолкую тебе божественное великолепие вечерних небес — разумеется, начав с Венеры.
На что дама, когда они вместе направились к двери, ответила просто (но выразительно): — Йой!..
Стоящий в дверях был очень высоким, очень худым, очень-очень величавым пожилым джентльменом в визитке, полосатых брюках и цилиндре — цилиндре, который он приподнял, хотя несколько чопорно, когда наполовину уже бывшая фрау Паприкош прошла мимо него. Затем он повернулся и, взирая на
англовского волшебника с заметной мерой укоризны, промолвил: — Что ж, Джордж.
— О боже.
Августус. Это действительно ты?
— Это действительно я, Джордж.
Что ж, Джордж. Полагаю, ты получил моё письмо.
— Я не получал письма.
— Я посылал его тебе, через Кука в Пуне
[15].
— Не был в Пуне много лет. О, Боже. Должно быть, вот почему мои чёртовы денежные переводы приходили с таким опозданием. Должно быть, я забыл сообщить о смене адреса.
Сэр Августус Смит слегка нахмурился и несколько недоумённо посмотрел на своего брата: — Ты не был в Пуне много лет? Тогда, что это за чушь про твоё переименование в Визирь Шри Смита и попытку поднять горные племена под кличем „Не вотны“? Вотны были отменены, вместе с налогом на цемент, через год после Восстания
[16], ты, конечно же, должен это знать..
— Говорю тебе, меня не было в Индии одиннадцать лет. Ни разу со времён, когда округа были разделены так рискованно, со времён дела о трюке с верёвкой (говорю тебе, это делают одиллические силы). Что до всего остального, нет ни малейших соображений. Ну, называй меня Визирь Шри Смит, в самом деле,
за кого ты меня считаешь?
Сэр Августус склонил голову и слегка поджал губы. Потом он возвёл глаза. — Хорошо, хорошо, — сказал он наконец. — Вероятно, это ещё одна путаница по вине Кларкса-младшего, не в первый раз, знаете ли, и не в последний, — он вздохнул. — Видишь ли, скажу тебе, Джордж. Нынче в Итон принимают
всякого.
— Господи!
— Факт. Ладно. Гм. Мфф. — С рассеянным видом он осмотрел комнату. — А, это здесь, видишь ли, теперь, когда я собственными глазами увидел, что Пигафетти Джонс жив и предаётся всяческим поцелуям и объятьям, то, полагаю, раз уж он через столько лет так кипуч, не вижу причин, почему бы тебе не отправиться домой, знаешь ли, если захочешь.
— Августус! Ты серьёзно?
— Безусловно.
Младший Смит залез в комод и вытащил оттуда плотно набитый старинный саквояж. — Я полностью готов, Августус, — сказал он.
Из коридора долетел топот ног по ступеням, впустую взывающий слабый голос швейцара и в комнату ворвался Каммельман Свартблой, который сперва пал в ноги младшему Смиту, а затем расцеловал их. — Моя жена! — вскричал он. — У моей жены только что родились близнецы-мальчики! Белле обеспечено следующее поколение братьев Свартблой (Нюхательный Табак)! Спасибо, спасибо, спасибо! — И он развернулся и пустился прочь, пробормотав, что остался бы подольше, но для него важно быть на заводе через четверть часа, чтобы молоть „
Рэппи“.
— В семье этого парня часто появляются близнецы? — спросил сэр Августус.
— Боюсь, что вообще ничего особенного часто не происходит в его семье. Я просто посоветовал ему сменить своего мясника, и случайно предложил известную фирму Шлокхокера, на Бычьем Рынке. У старого Шлокхокера шесть сыновей, все близнецы, младшие из которых, Пишто и Кништо, через день работают рассыльными. Замечательная вещь — изменение диеты… и, конечно, одиллические силы.
Сэр Августус остановился в процессе поднимания шляпы к голове. — Я надеюсь, Джордж, — сказал он, — ты не был средством введения поддельных потомков в семью этого другого торговца.
Его брат заверил, что знать не знает о таком. В конце концов, тот парень и его жена были кузенами. Сэр Август кивнул, снова снял шляпу, и на этот раз указал на многочисленные предметы на старом массивном буфете. — Не хочешь разобрать своё философское оборудование? — спросил он.
Младший Смит подумал. Он посмотрел на свою собственную шляпу, бархатный картуз причудливого покроя, с причудливым серебряным медальоном на нём. Он взял её в обеими руками и приблизился к доктору Эстерхази. Доктор Эстерхази склонился. Джордж Уильям Мармадьюк Пембертон Смит возложил картуз на голову Энгельберта Эстерхази (доктора медицины, доктора юриспруденции, доктора наук, доктора литературы, и т. д., и т. д.). — Отныне и впредь, — сказал англичанин, — вы — Волшебник Триединой Монархии и можете оставить себе всё оборудование для одиллической силы, или, точнее, сил. Сожалею, что не могу остаться, но тут остаётесь вы.
Братья покинули комнату рука об руку и сэр Августус вопросил: — Кто этот странно выглядящий парень, Джордж? — и его младший брат ответил: — Этот парень — френолог. Не запомнил его имя. У Симпсона всё ещё подают хорошую баранину?
— У Симпсона всё ещё подают
отменную баранину.
— Не ел доброй баранины с тех пор… — Голоса и шаги затихли вдали.
Доктор Эстерхази взглянул на оборудование одиллических сил, медленно потёр руки и улыбнулся.
Перевод: BertranD, 2022 г.
Примечания
1
"Burke's Landed Gentry" - справочник, в котором перечислены семьи Великобритании и Ирландии, владевшие сельскими поместьями определённого размера
(обратно)
2
Дебретт — ежегодный справочник дворянства; издаётся с 1802 г.; по фамилии первого издателя Дж. Дебретта
(обратно)
3
Grand Tour — путешествие по Франции, Италии, Швейцарии и другим странам для завершения образования
(обратно)
4
Искажённое "одическая сила" — гипотетическая витальная энергия или жизненная сила в работах учёного и философа XIX века Карла фон Райхенбаха
(обратно)
5
«Королевский павильон» в Брайтоне — бывшая приморская резиденция королей Великобритании, памятник архитектуры «индо-сарацинского стиля»
(обратно)
6
Первый Джентльмен Европы — Георг IV — король Великобритании c 29 января 1820 года
(обратно)
7
Мозес Монтефиоре — один из известнейших британских евреев XIX века, финансист, общественный деятель и филантроп
(обратно)
8
Увы, смилуйтесь, господин (яв. — малай.)
(обратно)
9
Хугли — река в Индии, один из рукавов Ганга
(обратно)
10
Зосима Алхимик — греко-египетский алхимик и гностик римской эпохи, живший примерно в 350–420 годы
(обратно)
11
in parvo — в малом (лат.)
(обратно)
12
Граустарк — вымышленная страна в Восточной Европе из романов Джорджа Барра Маккатчена
(обратно)
13
Руритания — распространённое в англоязычном мире нарицательное обозначение типичной центральноевропейской страны с монархической формой правления. Происходит из романа Энтони Хоупа «Узник Зенды» (1894)
(обратно)
14
прикрыть наготу (фр.)
(обратно)
15
Пуна — город в Индии
(обратно)
16
Восстание сипаев — восстание индийских солдат против колониальной политики англичан в 1857–1859 годах
(обратно)
Оглавление
Милорд сэр Смихт, английский волшебник
*** Примечания ***
