— Привет! — радостный мужской голос встречает кого-то.
Играют музыканты в метро.
Я все еще в задумчивости от утреннего потрясения. И музыка, и голос для меня по-прежнему находятся на заднем плане главной мысли. За ее пределами много чего происходит… Кто-то кого-то встречает, кто-то музицирует, кто-то спешит по своим делам. А у меня их нет. Нет больше у меня срочных дел. Все!
— Привет, говорю!
Я поднимаю глаза на мужчину, стоящего передо мной.
— Это вы мне?
— Тебе. Не узнала?
Я поднимаю руку к челке и опускаю очки на нос. Теперь мне видны улыбка в бороде и две искры в веселых глазах. Это в них отражаются лампы метрополитена. Ничего знакомого я в этом лице не вижу.
— Нет.
— Неужели я так изменился? Время бывает безжалостно, хотя ты, Кирка, даже похорошела.
Меня действительно зовут Кирой. Я опять пристально вглядываюсь в приятное, но совершенно чужое лицо. Подъезжает мой поезд, ну ничего… один пропущу. Мне спешить некуда.
— Может быть. Как вас зовут?
— А мы всегда были на ты. Сашка я… Как ты могла забыть? Универ? Нашу столовку? Общагу на Южной? Город Томск?
Господи… да как я могу забыть? Особенно, общагу. Только Сашек там было столько… По десятку на этаже. А также Серег, Витьков и Юрок…
— А фамилия? — спрашиваю я и тут же жалею об этом. С фамилиями дело-то еще хуже. Мы же не по фамилиям друг друга знали. Разве что сокурсников… или даже согруппников.
— Серых.
Так и есть. Ни о чем мне эта фамилия не говорит. Хотя…
— Не с моего курса?
— И даже не с факультета. Мы физики, на первых двух этажах жили. Кир, ты разыгрываешь меня?
Я напрягаюсь, но безрезультатно. Голова все еще плохо работает.
— Простите.
— Ну ты даешь, Кирза… Неужели я так хреново целовался, что не отпечатался в памяти навеки?
Он уже не улыбается, а наоборот, хмурится. Однако глаза остаются веселыми. Тут вдруг что-то знакомое мелькает перед заляпанными очками, и я говорю.
— А ну-ка, поверните голову… Да-да. Вот так. И вниз посмотрите.
Так и есть. Таким я его увидела в первый раз, когда он сидел в «Научке» и серьезно изучал какие-то цифры в книжке. Моя подруга Галка в тот момент нашептывала мне про красавца, сидевшего рядом с ним. Помню, она была влюблена, но добром их роман не кончился. Они с Игорем развелись сразу после распределения. А в тот вечер мы ходили в кино вчетвером. Этот Саша мне показался мрачным и совсем неинтересным, зато у него был магнитофон, и он у себя в комнате играл Высоцкого, «Воскресенье» и «Машину»… А мы с Галкой ходили слушать. Мы действительно целовались… Много раз. Молча, жадно, и каждый раз разбегались в самый интересный момент. Иногда мне хотелось продолжения. А иногда появлялась безмерная радость и гордость от того, что мы что-то контролируем, что мы остаемся хозяевами положения и не увязаем, как это делают прочие… С другими у меня потом так не получалось.
Музыканты заканчивают какой-то веселый маршик и берут минуту отдыха. У меня даже тоска куда-то ушла.
— Я помню, — говорю я, — наши встречи. И тебя теперь помню. Я не помню, как и почему все закончилось.
У Саши лицо снова светлеет.
— У тебя есть время?
Тоска тут же разворачивается на ходу и бегом возвращается ко мне. Нет у меня времени. Но вслух я говорю.
— Как раз сегодня я свободна.
— Тогда по кофейку? Повспоминаем?
— Пожалуй.
Оркестр где-то наверху играет «После дождичка», конкурируя с грохотом подземных поездов и голосом, их объявляющим. Такова уж природа метро. Люди в них долго не застаиваются и не засиживаются на станциях. Сквозь них толпа, как неостановимый поток, течет, вытекает, бурлит и шумит. А мы с Сашкой Серых дуем в картонные стаканчики у желтой колонны с темными разводами. Стоим, как островок посреди реки. Мы выпили почти половину, когда он наконец опять заговорил.
— Я был два раза женат. А ты?
— Один с половиной.
— Это как?
— Первый брак закончился разводом, а второй — расторжением помолвки… Если так это назвать. Алеша разбился за два месяца до свадьбы.
— Понятно. Соболезную. Вот ведь…
— Дети есть? — перебиваю я его.
— И внуки тоже. Двое. Скоро в школу пойдут. А у тебя?
— Пока внуков нет. Сын не торопится… Хотя гуляют они с Людочкой уже третий год.
— Жаль. Как бы у него не вышло… как у нас.
— А что вышло-то? Ты просто в один прекрасный день взял и исчез. Мне Игорек твой сказал, что ты заочно заканчивал.
Саша помолчал и глубоко вздохнул, шумно выдыхая, как перед погружением.
— Я не мог больше встречаться с тобой. Хотел и не мог. Сам себе не позволил. Генку Патлатого помнишь, что в нашей комнате жил?
— Чернявенький такой… На гитаре играл.
— Вот-вот. А помнишь, что я выпивать не любил… и не умел. А тогда… я даже день запомнил — 28 апреля. Я после Генкиной днюхи с какой-то голой проснулся… Думаю: что за фигня? Имени ее я так и не спросил, — заканчивает Серых, опускает глаза и допивает кофе.
Странно. Прошло больше тридцати лет, а где-то очень глубоко… на самом дне бабьего нутра я чувствую горький укол. Однако он быстро затягивается и забывается при мысли о том, какие мы все были дураки, взрослыми себя возомнили и крутыми… Глупости делали одну за другой.
— А если бы я простила? Почему не рассказал?
Саша поднимает на меня взгляд, в котором стыд и грусть заливает насмешка.
— Вот сама и скажи… простила бы?
Я вынуждена согласиться с очевидным.
— Нет. По крайней мере, тогда.
— Вот так-то. А ведь я тебя очень сильно любил. Очень боялся, что роман закрутим и все испортим. Мозгов не хватит… А все равно испортил. Любовь — штука для взрослых.
Саша бросает стаканчик в урну, засовывает руки в карманы куртки и открыто смотрит мне в лицо. Я ловлю себя на том, что вот так же разглядываю и его. Он мог тогда все скрыть, я бы ничего не узнала… Или все могло бы закончиться грязно. Генка или та безымянная «фигня» могли рассказать кому-то. Все бы вылезло, и тогда что? Тогда я бы точно вспомнила его при сегодняшней встрече, но кофе мы бы не пили.
— Я теперь все помню, — говорю я, — что скучала сильно, даже пыталась найти. Думаю, что и забыла я тебя, скорее всего, нарочно. Сильно старалась и даже преуспела. Особенно фамилию. А когда появились фейсбуки и одноклассники, то уже и не нужно было.
— А я после выпуска знал о твоих делах еще года два, пока ты не перестала с подругами переписываться. Общие знакомые иногда могли обронить что-то типа: а вы слышали, что Мишка в аспирантуре теперь, или там… Верушка в Хакасию уехала, а Кирка замуж вышла, в Москве теперь живет.
— А мне только один раз Гулька сказала, что видела тебя в Новосибирске на защите.
— Ну, тебе тогда было не до меня… — Саша смеется и забирает у меня пустой стаканчик, который я машинально скомкала до неузнаваемости. — Хотел дочку Кирой назвать, но подумал, что это тоже на измену похоже.
— У тебя совести больше, чем у ста людей вместе взятых. Почему?
— Это не совесть. Как бы тебе объяснить… Другим-то соврать можно, а себе как соврешь?
На последних словах ему приходится перекрикивать очередное объявление о том, что двери закрываются. Очень они нам мешают разговаривать. Но мы упорно не уходим из этой аллеи желтых колонн, как будто это может навсегда прервать наш разговор.
— А жен твоих как звали. Я знаю из них кого?
Он смеется.
— Звучит так, будто я многоженец. Это были разные периоды, и я тоже был разный. Нет, я первую уже на работе встретил. Ничего, кроме детей, не получилось. А вторая от меня ушла, потому что я трудный, занудный и слишком много думаю.
Я улыбаюсь на эти слова. Как было бы хорошо, если бы все люди думали хотя бы немного больше, хоть на четверть процентов. Может быть, и сожалений в жизни было бы меньше. Я опять вспоминаю про утреннюю новость.
— А сам себе ты как объясняешь? Почему ты решил все перечеркнуть, лишить и меня, и себя всяческих шансов?
— Я в тот день ничего больше делать не мог. Все думал, мучился… как Жан Вальжан. Ну, и решил так: что бы я ни выбрал, тебе будет больно. Разница только в степени. Ну, как я сам считал. Вот и решил выбрать самый трудный для себя, но менее болезненный для тебя и самый вероятный выход. Буквально выход.
Над этим приходится подумать. Физики — народ расчетливый. В результате действительно то, что мне удалось забыть, а теперь вспомнить, это только приятные воспоминания. Человеческая нервная система не способна помнить боль. Только сопутствующие обстоятельства. Видимо, Саша знал меня в те годы лучше, чем я сама себя знала. Я едва представить себе могу, как моя ревнивая натура повела бы себя. Никакому рациональному рассуждению тогда в моей жизни места не было. Сплошные эмоции и гормоны… Всю себя пришлось переосмыслить, когда мой Алеша умер. Что пришлось пережить, никому… Распроклятому ворогу такой потери не пожелаю… Первые два года прошли, как в бреду. Сын не знал, что со мной делать, но хоть следил, чтобы я питалась. Я пережила потерю, но человек я теперь другой. Чему меня Алексей научил, так это корысти. Нужно заботиться прежде всего о том, что для тебя важнее всего. Поэтому он заботился обо мне. И три десятка лет назад Саша сделал то же самое.
Как долго мы стоим и разговариваем. Час или больше? Интересно, о чем Серых думает, глядя на меня вот так.
— У тебя есть теперь кто? — спрашивает он меня осторожно.
— Ой… — я смеюсь, — нет, конечно. Вокруг молодухи, кому я, старая…
Александр Серых хватает меня — чуть ли не за уши — и целует… долго… жадно… А люди вокруг бегут. Кто в вагон, а кто из… Если кто и заметил, то подумал, что прощаемся мы перед дорогой. А мы что делаем? Сначала я каменею… Потом меня такое счастье заливает, как проливным летним дождем… теплым и ароматным. Я поддаюсь и впитываю каждую его каплю. Каждую молекулу, каждый атом…
Сколько времени мы стоим вот так, восполняя потерянные моменты того, что могло бы быть? Да какие там моменты? Годы! Можно ли компенсировать годы несостоявшейся любви за несколько секунд такого огромного счастья? Я обхватываю его шею руками. Я вдыхаю его запах и впитываю его тепло.
Вскоре он с трудом отрывается, чтобы заговорить восторженно, но деловито:
— Как видишь, я тоже один. Но теперь нас двое. Все будет по-другому. Мы теперь умные. Жизнь только начинается. Сейчас мы поедем ко мне, я тебя обедом накормлю… королевским. Кирка… Кирка моя. До Тимирязевской, пересадки… Нужно билеты поменять. Подожди меня здесь. Так быстрее будет. Я еще ого-го как бегаю.
Я, зажмурившись, киваю несколько раз. Меня качает от сильных чувств, а он меня встряхивает, чмокает и бежит к эскалатору.
Я стою и жду. Шум поездов и шум в голове смешались, сердце стучит, как вагон, а в голову упрямо лезет мысль: «Тебе сегодня утром сколько пообещали?» Я снова закрываю глаза, но вижу лицо Алексея — сначала счастливое, смеющееся, а потом холодное и чужое. Нужно заботиться прежде всего о том, что для тебя важнее всего. Распроклятому ворогу такой потери не пожелаю. А первой и последней моей любви? Я не Жан Вальжан. Мне не нужна целая ночь, чтобы решиться. Сзади в сотый раз слышна просьба не забывать свои вещи. Я разворачиваюсь и шагаю в раскрывшиеся двери вагона.
Спасибо тебе, Сашка Серых. Я тебя простила, и ты меня прости.
