Путешествие на Восток наследника цесаревича 1890 - 1891. Том 1 [Эспер Эсперович Ухтомский] (doc) читать онлайн



НА ВОСТОК.

Tous droits t*eserv6s.

Путешествие на восток его императорского высочества государя наследника цесаревича 1890 - 1891.
автор-издатель кн. Э.Э. Ухтомский.
иллюстрировал Н. Н. Каразин.

С. ПЕТЕРБУРГ.
ЛЕЙПЦИГ: Ф. А. БРОКГАУЗ.
1895.
Типография Ф. А. Брокгауза в ЛбЙПШигЕ.

ВВЕДЕНИЕ.
Восток ко леей красе: недвижный, роковой, - Из тонкой ткани лица., одежд и украшений, - Курится СПОРНО дым прелжертвенной волной, Проходит словно ряд сяерхчувстяеииных видений.
авно носились слухи о том, что Высочайше предположено далекое и многотрудное путешествие Государя Наследника Цесаревича на Индию и Китай, с возвращением обратно или через Америку, или через бесконечную Сибирь. Воз­можность совершения такого продолжительного и опасного путешествия сначала казалась положительно несбыточною; когда же к весне и к лету 1890 года осуществление замысла стало близким и несомненным, - подробности о вероятных маршрутах естественно привлекли всеобщее внимание, ибо каждая должна была получить в будущем особое культурно-историческое освещение. Ничто так широко не раздвигает умственного кругозора, ничто так не воздействует на характер, как непосредственное
живое соприкосновение с чужбиною, - а тут что за
дивные и заманчивые страны ожидали Августейшего путешественника! Вся прошедшая
жизнь человечества связана с ними. Все, когда-либо окрылявшее дух, до ныне уиелело в памятниках и красноречиво говорит о непрестанной победе разума и художественного творчества над безличным, бесформенным веществом. Можно, нисколько не преу­
величивая, утверждать, что неть ничего достопримечательного в области восточных религий, архитектурных особенностей и тому подобного, о чем Его Императорское Высо­чество не получал бы во время поездки ясное и глубоко поучительное впечатление. Почти доисторическая старина вставала перед Ним из безмолвия могил и развалин.
Путешествие на Восток. 1.
Самые странные и могучия идеи, создавшие и проникнувшие Элладу, Египет и Азию, воочию являлись на каждом шагу низведенными поэзией на землю с высоты небес, воплощен­ными в камень и слово, незыблемыми, непокоренными хаосом веков.
Над составлением программы государственно-важного путешествия потрудились особенно: воспитатель Наследника Цесаревича генерал-адъютант Гр. Гр. Данилович и отчасти покойный адмирал И. А. Шестаков, наш известный географ А. И. Воейков и капитан и-го ранга Н. Н. Домен, впоследствии командир фрегата «Память Азова», на котором благополучно совершилось знаменательное плавание. Частными сторонами намеченной поездки занялись затем уже отдельные ведомства, но объем её и цель выяснились еще гораздо раньше в Гатчине и Петергофе.
Число лиц, избранных для неотлучного сопровождения Его Императорского Высо­чества, было весьма ограниченно и состояло: из главного руководителя, облеченного доверием Государя Императора, Свиты Его Величества генерал-маиора князя Вл. Анат. Барятинского, флигель-адъютанта кн. Н. Д. Оболенского (лейб-гвардии Конного полка), кн. В. С. Кочубея (Кавалергардского её Величества полка) и E. Н. Волкова (лейб-гвардии Гусарского E. В. полка).
За несколько дней до отъезда, с Высочайшего соизволения, меня откомандировали из департамента иностранных исповеданий министерства внутренних дел в распоря­жение кн. Барятинского для письменных занятий и составления книги о путешествии. В Триесте к свите присоединился акварелист Н. Н. Гриценко, ученик Боголюбова, а в Каире военно-морской врач В. К. фон-Рамбах. Через Сибирь также сопровождал Наследника Цесаревича флаг-капитан Его Императорского Величества контр-адмирал (ныне генерал-адъютант) В. Г. Басаргин.
Только пять вышеупомянутых лиц находились при Особе Его Императорского Высочества с минуты отбытия из Гатчины 23 октября (4 ноября) 1890 г. до возвра­щения домой 4 (иб) августа 1891 г. и 21 октября, непосредственно перед разлукой Пре­столонаследника с Венценосными Родителями, присутствовали при последней воскресной обедне в Гатчинском Дворце, после чего Государь Император и Государыня Импера­трица осчастливили каждого из уезжавших с Его Императорским Высочеством мило­стивым разговором. Впереди ждало много чарующей новизны, но таилось в свою очередь нечто невыразимо горькое и неподдающееся забвению.
Если мысленно перенестись к пережитому и осветить, хоть сколько-нибудь подроб­нее, все, что относится до 9х/9 месяцев, положенных на бесконечные переезды во много тысяч верст, - в результате получается до такой степени разнообразное, грандиозное и положительно неисчерпаемое количество глубоких впечатлений, что пока нет воз­можности определенно сказать, где собственно - интереснейший момент, которая страница наиболее ярка и неизгладима.
В памяти и воображении постепенно развертывается бесконечный свиток. Начер­танные на нем странные письмена, - понятные только для тех, кто посвящен в их сокровенное значение, - постепенно сливаются в нечто органически цельное и осмы­сленное, Словно узорные и цветные украшения дорогой старинной рукописи, по сторонам обрисовываются мельком виденные знаменитые памятники, незабвенные красоты той или иной природы, мягкий свет южных безоблачных небес. .. Все это как будто про­сыпается в нас, сквозит везде кругом, притягивает к невозвратному прошедшему.
Конечно, бывали путешествия и сложнее, и продолжительнее, и опаснее, - но едва-ли было и едва-ли может скоро повториться в мировой истории второе подобное

ОБЗОР ПУТИ.

путешествие, важное особенно потому, что его последствия пока еще неопределимы. Оттого очень затруднительно разобраться в накопившемся за это время материале: нужна крайняя осторожность в обсуждении того, что так резко отмечено печатью вечности!
Нельзя и передать на словах, как много приходилось псреиспытывать, когда десятки дней шли за днями, сменяясь сотнею и новою сотнею дней, на каждом шагу дававших самую обильную пищу познанию и обогащавших фантазию. Засыпая накануне в дрожа­щей мгле катящагося в ночи вагона, утром уже приходилось вставать среди совершенно незнакомой области образов и красок: то видеть золо­
тые лучи солнца над иэзелена-синим морем, то ока­меневшие в доисторическом быте народы вну­тренней Индии, то создания гордого мусуль­манского искусства, средь праха местных разрушенных культур, то такие уголки земного шара, где все еще собою являет первые проблески миротворения: девственный, темнолиствен- '
ный лес с у ’ прорывающи мся \ из него таин\ ственным мраком и шумными, стреми­тельными потоками, - цепкия шие и щиеся стволы
разросшагося дерева, - дым огнедышущей горы, стонущей и жаждущей исхода внутреннимъ дп
мукам, под непроницаемою тро\ пическою чащей, которая опоясала её грудь. Сегодня мы видим на­водненные зрителями веселые улицы Вены. Грохот салютов несется съ
растения, обвивточно собираю
задушить могучие
любого широко
'•и
замок шёнбрун.
эскадры, на следующий день, по гулкому заливу Триеста. Волнистыми линиями всплы­вают скоро вслед затем спокойные острова греческого царства. Еще не было возмож­
ности уяснить себе и сознательно пережить виденное, еще не было возможности вполне насладиться этими впечатлениями, как перед нами уже раскинуты мирные долины древней Элиды: священные останки Зевсова храма сиротливо сереют у наших ног. В стенах олимпийского музея стоят и смотрят в даль недвижным, застывшим оком изломанные, истерзанные, поруганные изваяния, - работа лучших представителей эллинского творчества!
От примелькавшихся развалин Акрополя морская пучина уносит, наконец, все дальше и властнее на чужбину. Африка. . . Узкая полоса песков, случайно и недавно населенная, считающаяся городом. Узкий и до игрушечных размеров невзрачный Суэзский
канал: вихри встают и клубятся грядою, и носятся по соседней аравийской пустыне, - на противоположной же стороне простирается унылое озеро-море Мснзалэ... и вдруг Каир, - Каир арабских сказок и последнего слова европейской цивилизации, переса­женной на африканскую почву, - Каир, на который любуется почти недосягаемая высота ближайших к столице пирамид. Кажется, есть от чего почувствовать головокружение и быть взволнованным: смущенный дух, право, был бы не прочь от временного отдыха и тишины.
Но её-то и нет. Торжество сменяется торжеством. С неудержимою силою, по прежнему все ростут и сменяются впечатления. Верхний Египет... Придворные яхты, рассекающие зеркальную гладь царственного Нила; древние языческие храмы, чертоги богов, леса гиероглифов.
Вот и южный предел путешествия по Нилу: очарованный, тихий островок Филэ, за чертою самых северных нильских порогов. Невдалеке от него - натиск стрем­нины, разбивающейся о черные камни вулканического происхождения, - дикари-туземцы, ныряющие в этот водяной ад с проворством и радостным чувством амфибий. А повыше, за островком - снова зеркальная гладь реки, в которую смотрятся памятники, созерцавшие течение тысячалетий... И опять движение назад: к новым образам, к новым откровениям.
Давно-ли кажется, у Мемфиса мы видели поверженных колоссов великого фараона Рамзеса И, давно-ли мы входили в жаркия подземелья, где почивали священные Аписы, и в точно заколдованную внутренность пирамид, которые так стары, что даже трудно сказать, к какой отдаленной эпохе они в сущности относятся, - и уже перед нами расстилаются опаленные зноем воды Красного моря. Кое-где, вдоль пустынного побережья, ясно выделяются остовы потерпевших крушение судов. Изредка, по вечерам, проплы­вают, в некотором расстоянии от нашего фрегата, ярко освещенные и, повидимому, переполненные пассажирами пароходы с дальнего востока. Они идут туда, домой, в Европу, откуда нас все дальше и дальше относит какая-то чарующая и в то же время страшная бездна. Вспомнишь Египет, Каир, - и невольно рисуются загадочные создания почти мифических царей Хеопса, Хефрена, Микерина ~ и что же! вдруг, справа на афри­канском берегу, нет-нет и обрисуется вершина какой-нибудь горы, имеющей форму треугольника и точно служащей прообразом пирамиды. Неужели удастся со временем доказать, будто и тут, в своем творческом напряжении, дух человеческий раболепно сообразовался с дивными очертаниями воздействовавшей на него природы того Юга, откуда на Север, через Баб-эль-мандебский пролив, проникли в принильские края первые цивилизованные предки египетского народа?
Мрачные, но живописные скалы Адена тоже остались позади нас. Индийский океан. Полное отсутствие береговых линий. Сознание, что долго не увидишь никакой пристани:
.... Простор все шире, шире -
Стихия разрослась, ей тесно в этом мире -
Сестра небес идет в пространство без границ.
Три фрегата в эскадре Наследника Цесаревича («Память Азова», «Владимир Мономахъ», «Адмирал Корниловъ») величественно режут волны, держатся на равном друг от друга расстоянии, обмениваются сигналами, хотя и разобщены, но в сущности составляют одно целое. Это целое, со входящими в его состав сотнями русских людей, эта единица русского царства, словно затерянная в безграничном морскомъ

КАПР. МЕЧЕТЬ СУЛТАНА ГАССАИИА.
просторе, блюдет доверенных ей Сыновей Монарха: разве уже это само по себе не сет умиляющее и вместе с тем грандиозное явление?
Бомбей. Желанная, далекая, утомительно-длинная Индия. Мыслимо-ли каждый день просыпаться в совершенно измененной обстановке? Люди иначе одеты; здания нисколько не похожи на виденные вчера; новые исторические особенности еще характернее и сложнее предыдущих. Одно из двух: или надо только смотреть и только наби­раться впечатлений, предоставляя себе в будущем право и возможность разобраться в обширном и психически богатом материале, или же надо с жадностью вникать во все, что встречается по дороге, все стараться себе уяснить и придти в конце концев к печальному выводу, что это неисполнимо.
Эллора. Старые, поросшие мохом священные пещеры, убежища змей и предмет культа сравнительно немногих ревнителей. Целый город художественно задуманных храмов и кумиров, высеченных в скалистой гряде. Смуглый, полунагой, забитый, удивленный народ, толпами сбегающийся на дороги посмотреть на невиданного Высокого Гостя, который, как им сказали, приехал сюда с волшебного, непонятного, но могу­щественного Севера, где правит Белый Царь. У многих туземцев, мужчин и жен­щин, в общем есть что-то, напоминающее наше простонародье: красный излюбленный цвет одежды, по бабьему повязанные платки, оклад лица - отчего в иных подроб­ностях чудится нечто, знакомое и близкое по духу? Разве все одна случайность, разве нет никаких оснований предположить, что мы еще мало изменены западной культурой, а они, застывшие в почти доисторической старине, не только нам братья по крови, но и братья по наложенному на нас и на них внутреннему отпечатку? Понятно, это - лишь смутная гипотеза, переутомление напряженного путешествием воображения, которому беспрерывно дают свежую работу неожиданные дорожные мысли и неподдельные эстети­ческие чувства...
Мусульманский Восток. Стоило-ли сосредоточивать внимание на одном чисто ин­дусском строе, когда перед глазами раскидывается гораздо более простой и понятный мир, той самой средневековой ирано-туранской культуры, что переносилась на гигантский полуостров из Средней Азии, из местностей, которой или уже всецело наши, или же обнаруживают к нам роковое тяготение? Странно подумать, но нельзя не признать, что Лахор и Самарканд, что благочестивая Бухара и религиозные центры прежнего царства Моголов в сущности связаны некоторою общностью исторической жизни, что наконец отблеск этой последней еще трепещет на их архитектурных созданиях, хранящих, под сводами могильных памятников, прах султанов, заслуживших бессмертие.
Река Гангес. Толпа индусов, совершающая в ней религиозные омовения. Кумирни Бенареса, заполнившие длинное побережье одного из древнейших городов. Попытки ближе вглядеться в таинственный строй туземных верований и туземного быта. . . И опять стремительное движение вперед к другим, совершенно отличным мирам: опять море, опять необходимость резко разорвать с только что начавшим устанавливаться кругом впечатлений.
Юг Индии. Смесь малопонятной, исконной цивилизации, - которой представитель­ницей является найденная здесь арийцами дравидская раса, - с вероисповедным твор­чеством пришлецев; в результате гигантские пантеоны, пестреющие и лепящиеся повсюду на воротах и над крышами храмов, на столбах, внутри капищ - буквально по­всюду - так что всем этим фантастическим образам нет ни счету, ни меры, ни точного имени и значения. После прощальной иллюминации в городе Мадуре наступаетъ
час отъезда из Индии. Цейлон уже к ней не принадлежит. Это скорее уголок того индо-малайского мира, заглянуть куда значит познать, чем было человечество вскоре вслед за безгрешным существованием в раю.
Там - давно и с нетерпением ожидавшаяся встреча Государя Наследника Цеса­ревича возвращавшимися из далеких краев на яхте «Тамара» Их Императорскими Высочествами Великими Князьями Александром и Сергием Михаиловичами. Совместная экскурсия в глубь острова. Сокровища кандийского храма и «зуб Будды». Первое не­посредственное соприкосновение с религией, основанной этим древним «мудрецомъ», обо­жествленным толпою... А кругом всего этого природа с неизсякающим творчеством, горная высь, уходящая к бирюзовому небу, - на ней живительный, умеренный климат в двух шагах от невыносимого тропического зноя. Так и кажется, что здесь, в этой относительной прохладе, и дух человеческий, вдохновленный близкою Индией, постепенно стал отрешаться от сравнительно грубых форм её одуряющего язычества: в буддизме, с его трезвыми, простыми, светлеющими идеями проявляется уже иной Восток, - Во­сток примиренного прошедшего, более разумного настоящего, более отрадного и актив­ного будущего. Оборачиваешься на недавно покинутый браминский мир и не замечаешь в нем тех же признаков человечности: мистически воспринимаемое Божество отчасти словно чуждается людей и земли, замкнутее, грознее:
Под небом Индии громадный храм-скала - Знакомые черты, забытые названья!
Безмолвная толпа, над нею изваянья - Народ поник во тьме пред дальним алтарем,
Со всех сторон глядят кумиры без числа - И страшным, и немым, и вечно недоступным...
Эта недоступность суровой святыни - зараз и сила, и слабость браминов. Сила сказалась с особенной яркостью, когда на языческий строй обрушилось пришлое мусуль­манство; индусы гибли, но верили и не сдавались. Слабость проявилась при укоренении ислама в стране: жестокие императоры («великие Моголы») подчинили ее себе, порабо­тили население каждый своею резкою индивидуальностью. Воспитанные в страхе перед незримыми карающими богами туземцы тем паче готовы были суеверно пасть ниц при виде безжалостных магометанских вождей. Теперь, покинув пределы их прежнего царства, сознательнее относишься к посещенным там великолепным мавзолеям, которые столь часто описывались и чуть-ли не воспевались путешественниками. Вот они в их истинном, нелицеприятном освещении, эти
Гробницы пришлецев, купавшихся в крови, Не знавших ничему прошенья и пощады! - Как много надо слить заботливой любви,
Чтоб отлетел позор, создавший те ограды,
Где ждут в тревожной тьме, средь мстительных теней,
Последнего Суда могучие султаны...
А всетаки они великолепны и преисполнены величия - могилы царственных пора­ботителей Индии!
Когда море отнесет от неё далеко на восток, - и там еще везде дрожит лучезарное отражение её религий, её таинственного строя, её зараз и гордого, и смирен­ного духа. В одних краях он уже изгнан из внешней жизни: на Яве лишь груды обломков, неисчислимые кумиры и сохранившиеся во всей красоте языческие храмы гласят о воздействии культурного запада. Но буддизм еще кое-где уцелел среди народа. Каменное изваяние бога мудрости Маньчжушри, с мечем в поднятой длани, найденное в знойных малайских землях, несмотря на историческое расстояние в 2,ооо лет, совершенно тождественно с тем же олицетворением Будды, которое почитается на

В СИАМСКОМ ЗАЛИВЕ.
снежных крутизнах загадочного Тибета, как-будто известные формы культа, став каноническими, наглядно хотели свидетельствовать о неизменности сто основ повсевременно и повсеместно. Наряду с этим отблеском индийской цивилизации видишь по­лунагих туземцев, завоевываемых исламом и только в своей крайне оригинальной музыке удерживающих старый психический мир, именно в так называемом «гамсланге», где бесплотно реющие, мягкие, серебристые звуки слышатся из-за каждого зате­рянного в чаще растения и передают о великой вековечной скорби многострадального народа:
Войны и казни... Порой луновение Смертью клокочущих гор -
Все воплотилось в напев и видение, Все отуманило взор.
Воля судьбою злопешею скована, В прошлом тоскливо - темно,
Странным соблазном душа очарована, Сердцу-ж любить не дано...
Овеянный этою волшебною и жалобною музыкою, говорившею с чужеземцами на новом для них языке, Наследник Цесаревич взошел 16 февраля (ио марта) 1891 г. на яванский вулкан Папандайю, в сердце острова. День рождения Государя Императора был отпразднован горстью русских, в числе коих находился Его Первенец, за тысячи верст от родины, далеко за экватором, среди тропической природы, подавлявшей из­бытком производительных сил.
Сиам. Сказочная страна, сказочное царство. Все, от первого до последнего дня, проведенных у гостеприимного короля - его величества Чулалонкорна, преисполнено оча­рования, необычайно оригинально и мило: разве только воспоминания об испытанной там жаре незаметно охлаждают вынесенное оттуда цельное и сладостное впечатление. На­род и культура, поставленные на рубеже двух могущественных по духу миров, - индийского и китайского, в их неотразимом воздействии на монголо-малайские инород­ческие элементы смежных с ними обширных краев, - бесшумная и бескровная борьба за независимость с наступающею в глушь европейскою цивилизациею или вернее страстью к захватам, - вереницы причудливых храмов, отражающих позолоченные верхушки и пестрые кровли в полноводном «Менаме», - поездка вверх по этой реке во внутрь любопытного государства. Местная музыка, местные пляски, местный спорт, две с половиною сотни диких слонов, ревущих и мечущихся в загоне; какой тут нужен масштаб, чтобы о всем судить и говорить!
Волна непрерывной дорожной смены уносит дальше вдоль прежнего Аннама, где теперь развевается французкое знамя в Небесную империю. Вот оно - это неизмеримое непроницаемое тело, над изучением и пониманием которого трудилось и трудится столько западных умов! Со стороны правительства встречи, по существу превосходящие все, раньше бывшее, - если отдать себе отчет в неприязни к чужеземщине; желтые импе­раторские носилки, и притом на глазах у миллионной черни, воспитанной в вековых преданиях, будто Богдохану подданны другие нации земного шара, и знающей, что до при­бытия Русского Престолонаследника никому не оказывалось равных почестей. Неужели не усматривать в таком небывалом явлении светлую эру наших дружественных отно­шений к Китаю, когда в узких улицах Кантона до сих пор еще как-бы слышится твердый шаг морского десанта, конвоировавшего там Его Императорское Высочество, еще не замерли ликующие звуки сопровождавшей Его там военной музыки?...
Япония. Такой воздух, такая красота и такое освещение, что им не найдти подоб­ных в целом мире. Знаки радушие. Выражение общих симпатий и надежд долго

видеть у себя желанного Гостя. Самые сердечные чувства к туземному быту, нравам, искусству, святыне.
И вдруг! - обман и ночь - и где-ж? при свете дня,
В стране, где Он на все взирал с такой любовью:
Нам думалось тотчас промчится вихрь огня,
Разступится земля, обрызганная кровью.
Невообразимые нравственные мучения, пережитые в Отсу и Киото после злодейского покушения: глухой туман, заволокнувший все предшествовавшее путешествие, наконец ясная как Божий день телеграмма Государя Императора «вернуться на эскадру». Отплытие во Владивосток. Приближение к холодному, невзрачному и все таки почти невероятно дорогому побережью, которое - наше, русское, неотторжимое, хотя бесконечное расстояние отдаляет пока Тихий океан от сердца России. Прощание с фрегатом «Память Азова»:
Далекий пройден путь по глади вод лазурных - От дышущих теплом осенних берегов До самых знойных стран, до майских зорь пурпурныхъ
На грани льдов.
И памятью опять стремясь к тому, что было, Мы ясно видим час, когда мечтам в ответ От пристани чужой нас быстро уносило
В простор и свет.
Как, однако, эти мгновенья затеряны во множестве других пламенеющих образов!
Останавливаться над Сибирью - дело второго введения во второй половине сочи­нения. Остается припомнить 4-ое августа 1891 г. Царский поезд плавно подходит к станции Тосне. Сердце усиленно бьется от горечи, что вот-вот, после 91/> месяцев, наступит полное разлучение с Тем, Кто за это время проявил к своим спутникам столько милости и участия, но кроме того душа полна сознания: «Мы дома; все относи­тельно благополучно - хвала Всевышнему!» Ход паровоза все тише и тише. Тихо плывут на платформе фигуры железнодорожных служащих, мундиры Свиты... Госу­дарь ласково всматривается в окна вагонов. Рядом растроганное лице Государыни. . . Дверь открывается. Путешествие окончено. Есть минуты, которые никогда, никогда не могут забыться!!. . .

ВЕНА.
Вторник, 23 октября (4 ноября) 1890 г.
Дождливый день. Поздняя ненастная осень гнетом ложится на душу; но его вс замечаешь, задыхаясь от дорожной суеты, смутной горечи и непомерного счастья: нако­нец пробил час отъезда в далекие чародейные края, наконец сбывается мечта воочию соприкоснуться с теми странами Востока, которые наиболее ярки и самобытны.
Гатчинская станция Варшавской железной дороги. Два часа пополудни. Сейчас надолго, быть может, навсегда скроются из глаз знакомые лица, с грустью всматри­вающиеся в Престолонаследника, потонут в бесформенной мгле знакомые места, куда-то в глубь сознания отодвинутся многие дорогие и незабвенные образы... Их Императорские Величества с Августейшими Детьми входят в вагон уезжающего Сына, с целью проводить Его до ближайшей остановки. Паровоз трогается. Толпа благоговейно об­нажает головы, с молитвой, вручая Всевышнему молодую жизнь, священную для сотни миллионов сердец.
Через пятьдесят минуть видишь вереницу мокрых невзрачных строений. Здесь надо расстаться. Движение замедляется. Наступило мучительно-тяжкое мгновение, которое так хотелось отсрочить, которое невозможно продлить. Покидая с Семьею Своего Первенца, Государь сохраняет наружное спокойствие, громко прощается с кн. Барятин­ским, дарит остальных спутников несколькими памятными словами. Сердце вдруг начинает сжиматься от невыносимой боли. Что же должны чувствовать Венценосные Родители, принося в жертву России и долгу все, что есть наиценнейшего на свете: Великий Князь Георгий Александрович в плавании, Старший вверяется тем же изменчи­вым волнам и тысяче других опасностей! Паровоз опять трогается. Господи, дай силу и мужество нашему обожаемому Монарху и обожаемой Государыне перенести сво­бодно на себя наложенное испытание, укрепи Их в неутешной разлуке!!. . .
Когда, в исходе третьего часа пополудни, экстренный поезд, увозивший Наследника Цесаревича за границу, отошел от станции Сиверской, в вагонах остались лишь сам Августейший путешественник и небольшая свита. Холодный унылый день смотрел въ
окна. Северная природа не принарядилась на прощанье, - да если бы она и провожала Его почти не греющими лучами, и тихой улыбкой осенних безоблачных небес, - то чтобы значил этот бледный прощальный привет на ряду с тем расцветом южной красоты, который ожидал в недалеком будущем? О родном крае и без того сохранялись на душе лучшие светлейшие воспоминания. Грустный кругозор как-будто гармонировал с невольно тревожным настроением, которое обыкновенно испытывается при расставании с Россией. Пасмурность все более и более увеличивалась. Еще не выез­жая из пределов С.-Петербургской губернии, в шестом часу пришлось зажечь свечи. При скорости хода около сорока верст в час, со времени отправления из Гатчины до полуночи было только пять остановок, и то по шести - двенадцати минут. Его Императорское Высочество провел почти весь день в беседе со своими неотлучными спутниками, после обеда изволил рассматривать великолепное издание Лалу и Монсо (Laloux et Monceaux - «Restauration d’Olympie» Paris, 1889), так как первая достойная внимания экскурсия предполагалась именно туда, на место недавних раскопок среди древнего Пелопоннеза. Сиадко спалось в Великокняжеском поезде на пороге новых впечатлении.
Среда, 24 октября (5 ноября).
В первом часу пополудни, уже невдалеке от Варшавы., на станции Лапы (Мазовецкого уезда, Ломжинской губернии) местное двуклассное училище выстроилось на площадке у вокзала для встречи Государя Наследника Цесаревича. Узнав об этом, Его Императорское Высочество подошел к детям. Раздалось троекратное «ура» и пение «Боже, Царя храни». Цветы посыпались к ногам Августейшего путешественника, удо­стоившего преподающих кратким милостивым разговором. Когда вагоны тронулись, священник стал их осенять крестом. Это трогательное напутствие от лица Церкви, - последнее в родных пределах, - произвело сильное благотворное впечатление. Осяза­тельно сказалась глубокая внутренняя связь не с одной небольшой группой прощавшихся с Престолонаследником, но со всею неоглядною страною, расстилавшеюся за скромными лапинскими домами, за туманной окрестностью. День был такой же холодный, как и вчера, но понемногу светлело.
В з часа 23 минут прибытие на станцию Прага Привислянская, где Государь Наслед­ник Цесаревич с нетерпением ожидается местными военными и гражданскими властями. Варшавский генерал-губернатор и командующий войсками генерал-адъютант I. В. Гурко и его помощник, генерал-адъютант граф Мусин-Пушкин, выделяются на убранном флагами и экзотическими растениями дебаркадере, среди собравшихся генералов, главных представителей чиновного мира и множества офицеров. Торжественные звуки гимна раз­даются со стороны почетного караула со знаменем, выставленного от дейб-гвардии Волынского полка, которого Его Императорское Высочество состоит Шефом. Августей­ший путешественник, выйдя из вагона и сказавши несколько слов генерал-адъютанту Гурко, идет по фронту роты и здоровается с людьми, после чего командующий войсками представляет Наследнику Цесаревичу генералов. Пропустив караул и музыку, Его Императорское Высочество входит в Императорские покои, где генерал-губернатор представляет ему высших гражданских чинов, и здесь в течение получаса беседуетъ
с генерал-адъютантом Гурко и графом Мусиным-Пушкиным, в ожидании, когда подадут другой «заграничный» поезд. Дебаркадер сплошь занят густою массою избранных лиц, желающих хоть издали взглянуть на уезжающего Великого Князя.
Наконец и с Варшавой пора расстаться. Час остановки пролетел незаметно. Толпа перед Царскими комнатами расступается. Наследник Цесаревич уже прощается с генерал-губернатором.
Его Императорское Высочество стал у окна, составлявшего почти целую стену вагона-столовой и долго не отходил, любуясь видом дороги в город. Путь этот изгибался от Пражского вокзала к железнодорожному мосту, под которым должен был проехать поезд Наследника Цесаревича, почему-то шедший сначала очень тихим ходом. Целая нескончаемая вереница экипажей приближалась к указанному мосту, ис­чезала под ним, снова растягивалась. Прокрадывавшееся солнце освещало парадные формы множества лиц, разъезжавшихся после торжественной встречи. По мере того как они делались менее ясными и более отдаленными, ближе и шире казалась река с разведенными, кое-где на плотах, кострами. Крайне быстро темнело. Осязательнее чувствовалось расставание с Россией. Возбужденное состояние нервов усиливалось.
Ночью предстояло пересечь границу, затем наглядно представлялась во всей красе блестящая оживленно-шумная Вена; но здесь, в уютных Великокняжеских вагонах, связанных между собою теплыми крытыми переходами, с дежурными кондукторами у тормазов, будущее мнилося непонятным сном, настоящее-же чем-то таким, что и не должно-бы измениться. Кругом, извне - холодно, сыро, тревожно и темно: у нас - свет, тепло и относительный покой. Сколько верноподданных сердец мысленно про­вожает в ночи Великого Князя, при Его быстром движении в чужеземную даль!
Четверг, 25 октября (6 ноября}
Утро уже застает на австрийской территории. Несмотря на дурную погоду, рано в сумерках, на станциях Трухна, Острава и Цаухтель замечаются сборища любопытным. Чуть-ли не все в поезде спят; никто из него не выглядывает, а между гем мест­ные жители толпятся, пытаясь уловить хоть какую нибудь характерную подробность от­носительно следования в Вену Августейшего путешественника.
До завтрака, в ю-м часу, в Прерове, Его Императорское Высочество встречен нашим послом в Австрии князем Лобановым Ростовским. Народ на станциях все прибывает и прибывает. Въезд в столицу, судя по всем приметам, предвещает необыкновенное многолюдие. Погода проясняется. Первые, с минуты отбытия из Гат­чины, яркие лучи разливаются по окрестности.
Мы миновали Градиш и Люнденбург. Полдень. В вагоне столовой накрыт завтрак. В огромные окна вливается много света и виднеется совершенно ровная мест­ность, цветущий край с превосходной земледельческой культурой. Железная дорога пересекает р. Тайю, которая отделяет Моравию от Австрии. Вскоре поезд проходит по близости к «Моравскому полю» (Marchfeld), где в XIII в. происходили две исторически важных битвы: Оттокар Чешский разбил здесь Венгров, а потом сам погиб, по­бежденный Рудольфом Габсбургским. С восточной стороны обрисовываются Малые Карпатские горы. Путь неоднократно лежит у р. Моравы: за ней начинается Венгрия. Каких-нибудь полчаса остаются до Вены. Надо переодеваться, позаботиться о том, что
Путешествие на Восток. I. j

брать с собою из вещей во дворец на кратковременную стоянку. Вагоны все быстрее и быстрее катятся по равнине. Неужели мы действительно успели отлететь от родной столицы свыше 1,500 верст?
Из-за лесистых дунайских побережий уже выглянула верхушка собора Св. Сте­фана. Наследник Цесаревич уже вышел к свите в австрийском мундире пятого уланского полка, которого Он состоит Шефом, и при ленте Св. Стефана. Поезд с грохотом и свистом стремится по длинному железному мосту над волами Дуная. Слева и справа чернеют другие мосты. Постепенно замедляя ход, паровоз, ровно в 2 часа, останавливается под сводами гигантского «Северного железнодорожного вокзала»
(Nordbahnhof),
Много свету струится сверху на величественную картину наступившего приема в Вене! Император Франц Иосиф, с эрцгерцогами, довольно близко подошел к поезду. Его величество - в форме нашего Кексгольмскаго
гренадерского полка; его высочество эрцгерцог Дубенских драгун, /
левское высоче/
гельм - въ
ВЕНА.
СЕВЕРНЫЙ ВОКЗАЛ.
императорское и королевское Карл Людвиг - в форме его императорское и коро\ ство эрцгерцог Вильрусской конно-артил-

лерийской форме.
Эрцгерцоги Франц Фер­динанд Эсте, Оттон и
Фердинанд, сыновья эрцгерцога Карла Людвига, а также эрцгерцог Райнер - в австрийских мундирах. Кроме императора, еще три члена Габсбургского дома - в лентах Св. Андрея Первозванного.
Сколько глаз жадно ловит минуту Высочайшего свидания! Давно-ли проезд на Восток был решен через Константинополь, на пути ко Гробу Господню? Неожи­данная перемена маршрута радостно привествовалась в радушной Вене.
В прошлом году Наследник Цесаревич, возвращаясь из Афин, инкогнито посетил столицу Австрии. Теперь же он вступит в её запруженные народом улицы с почестями, какие оказываются лишь Коронованным Особам. Прием его одинаков с незадолго перед тем бывшим приемом Германского императора.
Император Франц Иосиф самым сердечным образом обнимает и целует Высокого Гостя. Победные звуки гимна придают особую торжественность и без того знаменательной встрече, о которой в данную минуту говорит и думает вся занимаю­щаяся политикой Европа. Русский Престолонаследник столь же тепло здоровается съ


ПАМЯТНИК ТЕГЕТГОФА.
эрцгерцогом Карлом Людвигом, обменивается дружескими рукопожатиями с прочими эрцгерцогами.
Его величество и Его Императорское Высочество идут по фронту почетного караула со знаменем и хором музыки, выставленного от венгерского пехотного полка (№ 19) эрцгерцога Франца Фердинанда Эсте. Затем следует представление Великому Князю главных лиц императорской свиты, после чего Наследник Цесаревич называет импера­тору своих спутников и успевает сказать несколько слов находившемуся на дебар­кадере здешнему военному агенту, полковнику Зуеву, советнику и секретарям нашего посольства: князю Кантакузину, барону Будбергу и графу Палену.
Император Франц Иосиф и его Высокий Гость направляются к выходу через придворные покои вокзала, из­вестные красотою отделки. В хлынув­шем за Ними многолюдье невозможно даже вскользь посмотреть на отличаю­щие ее фрески и водоем.
Его Величество приглашает Рус­ского Престолонаследника занять место по правую руку в открытой парной коляске, в которой Они и выезжают в запруженную ликующим народом Nordbahnstrasse. Живой темперамент населения сказывается в неподдельной восторженности приема. Еще раньше, когда император направлялся в рус­ском мундире на встречу Его Импера­торского Высочества, в сопровождении дежурного генерал адъютанта графа Паара, улицы оглашались радостными кликами на пути следования монарха. Теперь же радушие приема проявляется с крепнущим напряжением чувства. Везде знаки уважения и восторга. Везде образцовый порядок. Конная и пешая полиция (так называемая «Siclierheitswache») в парадной форме расставлена среди толпы, до того хорошо дисциплинированной, что присутствие подобной стражи едва-ли не служит одним только украшением.
За императорским экипажем едет наш посол князь Лобанов-Ростовский с князем Кантакузиным, потом виднеются граф Паар с князем Барятинским, на­значенный состоять при Особе Наследника Цесаревича венгерский магнат генерал-лейте­нант граф Пальфи (Palffy) с князем Кочубеем, князь Оболенский с дежурным флигель-адъютантом графом Шафготш (Schaffgotsch) и т. д.
По дороге ко дворцу, вдоль Praterstrasse и Ringstrasse, народные овации не прекраща­ются. Между вокзалом и Praterstcrn ом, где высится характерный памятник «австрийского Нельсона», адмирала Тсгетгофа (Tegetthotf), героя победы при Лиссе, - хорваты и сербы-студенты машут платками и оглашают воздух своими бурными «живио!».
Взор невольно медлит на монументальном создании художника Кундтмана. Алле­горические фигуры борьбы и торжества встали над гранитным подножием, имея перед собою полуконей-полурыб. По середине возносится более чем пяти-саженная мра­морная колонна с выступающими из неё носами кораблей, отдаленно напоминающая цар­скосельский памятник, на озере, в честь моряков Екатерининского времени. Австрийский адмирал, изображенный гораздо выше роста человеческого, стоит с подзорной трубою и саблею в руках.
Дальше на улицах чешская молодежь громогласно восклицает: «Слава!» Впеча­тление от приема - чрезвычайно яркое и приятное. Как жаль, что пребывание в Вене, при исключительных условиях, столь мимолетно, что надо дорожить каждым испыты­ваемым мгновением!, ... С другой стороны однако рвешься поскорее в Триест к эскадре, чтобы наконец началось настоящее взлелеянное в грезах путешествие.
В величавом Гофбурге Его Императорское Высочество встречен старшим оберъгофмейстером принцем Гогенлоэ и обер-церемониймейстером гр, Гуниади. Они прово­жают Великого Князя в отведенные Ему покои, перед которыми собирается ряд чинов двора. Германский посол принц Рейсский (Prinz Reuss) и другие послы, а также гр. Волькенштейн, представитель Австрии в Петербурге, немедленно делают визит Госу­дарю Наследнику Цесаревичу.
Он отправляется с визитом в покои его величества. Император Франц-Иосиф, выйдя затем оттуда с Его Императорским Высочеством, подходит к великокняже­ским спутникам и удостоивает каждого разговором.
Наступает краткий перерыв. В четыре часа без четверти, назначенные состоять при Высоком Госте гр. Пальфи и командир пятого уланского полка, коего Августейший путешественник именуется Шефом, полковник фон-Комерс уже ждут, чтобы сопро­вождать Русского Престолонаследника по городу, так как предстоит навестить приез­жавших во дворец эрцгерцогов.
Четыре придворных экипажа готовы у крыльца для Его Императорского Высочества и свиты. Великий Князь продолжает быть в австрийской форме. Первый визит - его императорскому и королевскому высочеству эрцгерцогу Карлу Людвигу в «Favoritenstrasse». Хозяин со своим обер-гофмейстером, графом Пеячевичем, встречает На­следника Цесаревича у лестницы внизу. Вход убран цветами. Ступая по тяжелым коврам, не слышишь шагов. Высокого Посетителя принимает в И-м этаже дворца вся эрцгерцогская семья в так называемом «Holzsaal», где недавно еще был гостем император Вильгельм. Эрцгерцогиня Мария Терезия - в белом платье. Вокруг неё эрцгерцоги: Франц Фердинанд Эсте, Оттон и Фердинанд, эрцгерцогини: Мария-Иозефа, супруга эрцгерцога Оттона, и Маргарита София, Великий Князь довольно долго остается здесь в гостях. Перед Его отъездом из дома хозяин и хозяйка обходят русскую свиту с любезными распросами.
Из Favoritenstrasse Августейший путешественник направляется с визитом во дворцы эрцгерцогов Райнера и Выльгельма, но не застает их дома, вслед затем в русское посольство, где остается около двадцати минут, и к так называемой «Kapuzinergruft» или « Kaisergruft » для возложения венка на могилу безвременно скончавшагося на­следного принца Рудольфа. Капуцинский монастырь возник на этом месте в начале XVII века, и с тех пор около него погребаются члены Габсбургского дома. Свыше ста гробниц насчитывается в замечательно красивой усыпальнице. Среди монархов и монар­хинь покоится лишь одно лице, не связанное с ними узами крови: графиня Фукс,

1111 ИИИИРМИСКИИИ НЮИ’И II i.
личный друг её величества знаменитой Марии-Терезии. Обходя грустное подземелье, по которому Его Императорское Высочество провожают со светочами отцы-монахи Блазиус Рукмих и Губерт, Великий Князь вслух выражает свое восхищение художественной отделкой иных саркофагов.
В шесть часов назначен парадный обед в Шёнбруне, за городом, куда импе­ратор Франц-Иосиф уже выехал в пятом часу. Время пребывания в Вене летит с такой лихорадочною быстротой, что не успеваешь ни на что оглянуться, ни во что вглядеться. Тяжелый, утомительный день! Средневековая атмосфера придворной обста­новки, словно унаследованная еще от эпохи, когда начинал создаваться самый Гофбург, весь строго выдержанный строй придворного быта производят сильное, глубокое впеча­тление, - и притом на рубеже восточных притягивающих к себе миров, где законо­дательницей явится совершенно отличная от европейских вкусов роскошь, где совер­шенно другой этикет. Перед отбытием Наследника Цесаревича в Шёнбрун, Его свите препровождены пожалованные императором ордена.
На улицах, по прежнему, громадное стечение народа, точно толпы, приветствовавшие Царского Первенца, пока было светло, и теперь не хотят упустить случая еще раз посмотреть на Него, - хотя что можно видеть с ярко освещенных тротуаров, когда Августейший путешественник отправляется на обед в закрытом экипаже!
Быстрые кони мчат Его через Ring, Babenbergerstrasse и Schonbrunnerstrasse к близкому загородному дворцу. Император, в русском мундире, встречает Молодого Гостя на так-называемой «Голубой лестнице», идет с Ним в «Зеркальную комнату». Избранное общество удостоенных приглашения к столу, в ожидании выхода Высочайших Особ к обеду, собралось в «Розовой комнате». Кроме нашей дипломатической миссии и нашего военного агента, кроме главных упомянутых лиц австрийской и русской свиты, в числе остальных гостей можно, между прочим, указать на обер-камергера графа Траутмансдорфа, обер-гофмаршала графа Сэчена, министра-президента гр. Таафе, князя Виндишгреца, обер-егермейстера графа Трауна, военного министра фон-Бауэра, министра финансов барона Каллай, адмирала фон-Стернек, генерал-адъютанта фон-Болфрас. Из дам, кроме эрцгерцогинь, присутствуют только обер-гофмейстерина графиня Шенфельд, гр. Штольберг и гр. Паллавичини.
Высокая длинная галлерея шёнбрунского дворца, - вся в зелени и цветах, со старинною живописью на потолке - залита огнями, отражающимися в многочисленных зеркалах. По правую руку от императора занял место за обеденным столом Го­сударь Наследник Цесаревич Эрцгерцогиня Мария-Терезия - по другую сторону от Его Императорского Высочества. Против державного хозяина сидят князь ЛобановъРостовский и князь Гогенлоэ. Превосходный оркестр то уносит в мир звуков Гуно и«Миньоны», то ласкает упоением штрауссовских вальсов, которые нигде так не нравятся, нигде так не действуют на воображение, как во взлелеявшей их Вене, ибо она несомненно наложила на эти музыкальные произведения свой особый жизнерадостный отпечаток.
Мы прощаемся здесь со столичною европейскою помпою. Завтра начнется настоящее путешествие, которым все грезишь и грезишь на яву. Убаюкиваемая чарующею музыкой мечта раздвигает блестящие стены чертога, рисует заманчивые страны, торопит мгно­венья к желанному будущему. Разговоры вращаются в условной черте известных тэм,
обеденный зал сияет праздничным убранством; но слух и зрение невольно далеки от окружающего великолепия. А между тем до чего он хорош сам по себе этот Шёнбрун! Не даром уже 320 лет назад Максимилиан II, точно прозревая грядущее значение местечка, строит тут охотничий замок. Потом его, правда, дарят одному министру. Но из частных рук он снова переходит в монаршие, после того как император Матвей в 1619 г. нашел при нем прекрасный источник. Его живительная вода служит причиной наименования места «Шёнбруномъ». Двести лет назад его опустошают турки, но замок восстает из развалин, разростается, хорошеет.

В ЗДАНИИ ВЕНСКОЙ ОПЕРЫ.
Императрица Мария-Терезия и Иосиф И осо­бенно заботятся об его благоустройстве. Теперь этот исторический дворец, видевший в своих стенах ряд событий (Наполеона I властелином западной Европы; герцога Рейхштадского, умирающим в тех же покоях, где останавливался его всемогущий отец; блеск продолжительного Венского конгресса и т, д.) вмещает до полутора тысяч комнат, по истине может считаться Версалем Габсбург­ского дома.
После обеда, в «Розовой комнате» - cercie. Император Франц-Иосиф представ­ляет своему Гостю некоторых государствен­ных деятелей Австрии и сам, еще раз, милостиво разговаривает со свитою Великого Князя.
До посещения театра Августейший путе­шественник заезжает из Шёнбруна в Гофбургь и через четверть часа направляется от­туда с его величеством в оперу. Державный хозяин и эрцгерцог Франц Фердинанд Эсте - в уланской форме полка, коего Наследник Цесаревич состоит Шефом, Они занимают так-называсмую «Incognitologe», внизу с пра­вой стороны от сцены, а свита размещается в центре верхнего этажа, в камергерской ложе и в ложе кн. Гогенлоэ.
Представление уже давно началось. Идет третий акт «Африканки». Исполнение артистов, конечно, безукоризненное, акустика превосходна; но за час до отъезда в трехсотдневное путешествие трудно всецело отдаваться эстетическим впечатлениям. Перед окончанием спектакля, в исходе десятого часа, император и Его Императорское Высочество покидают здание оперы. Экипажи несутся к «Южному вокзалу», где ждет маленький экстренный поезд. Русский пришлось оставить в Вене, так как путь горами к Триесту очень труден и австрийские инженеры не решились пустить по нему тяжелые и многочисленные Великокняжеские вагоны. После идеального комфорта наших прежних купэ здесь положительно чувствуешь себя в тесноте. Но, что же делать! на то мы и за границей.
Сейчас четверть одиннадцатого. Его величеству самому надо торопиться на другой вокзал, в виду своего отъезда в Гсдёллё. Державный хозяин на прощание опять обнимает и целует Молодого Гостя. Еще момент, - и с каждым поворотом колес мы ближе к теплу, ближе к манящему морю.
Разстояние до него от Вены любопытно из-за работ, предпринятых здесь, впервые в Европе, для соединения столицы с югом через неудобопроходимый Semmering. Зсммсрингскую железную дорогу начали строить в 1848 г. и окончили лишь в 1854 г. с затратою в 15 миллионов гульденов. На ней, что достойно внимания, - никогда никаких катастроф. Езда тем не менее неприятна. При довольно быстром ходе гор­ного локомотива поминутно испытываешь сильные толчки и, несмотря на усталость, не можешь спокойно заснуть, - а вокруг дымно, темно, нельзя даже утешиться созерца­нием живописной местности.
Пятница, 26 октября (7 ноября).
Хотя прибытие в Триест назначено в хх часов, все путешествующие очень рано встали. Его Императорское Высочество поместился в узеньком купэ, где импровизи­рована столовая на 6 человек, которые едва в состоянии шевельнуться. На крутых поворотах просто не усидеть на месте, - до того качает и бросает. После станции Св. Петра по сторонам раскидывается унылое, бесплодное, безобразное пространство - Karst: нагия ущелья рассекают его вдоль и поперек, груды каменьев ерошат буросерую поверхность, потрескавшиеся скалы нависают над лишенным всякого величия пустырем. Верстах в двадцати от Триеста дорога спускается к морю. Виднеются итальянские названия. Веет иною жизнью. Голубые волны блещут вдали. Сбоку, у побережья, легко различить Мирамарэ, красивый замок несчастного императора Мексики - Максимилиана. Вот и декорированный для встречи вокзал, где Государя Наследника Цесаревича ожидают наместник края, военные власти и русский консул. Пока Великий Князь садится с кн. Барятинским в экипаж, собравшаяся у станции толпа кланяется, дамы машут платками. Но затем, по мере следования набережными к пристани Св. Андрея, население, несмотря на впечатлительность южан, провожает Гостя довольно равнодушно. Это явление особенно странно, как контраст после яркого вчерашнего радушие, тем более, что Его Императорское Высочество - в морской форме, кн. Барятинский и Оболенский - в свитской; наконец кавалергардская форма кн. Кочубея и лейб-гусарская Волкова, - впервые появляющиеся в здешней местности, - должны бы, кажется, привлекать внимание населения. Какой-то полицейский даже не находит нужным, стоя, отдать честь. Насколько простая и симпатичная Вена навсегда врезалась в память теплотою выраженных чувств, настолько от Триеста получается смешанное впечатление чего-то холодного, недосказанного. За то вокруг столько солнца и так призывно расстилается море!. . . .
Вот и эскадра наша чернеет в некотором отдалении от берега, на нем со­брались моряки, у ската к воде расположился фотограф с аппаратом. Катера ждут приближения Престолонаследника. В группе встречающих ясно выделяется Его Импе­раторское Высочество Великий Князь Георгий Александрович.
Путешествие на Восток. I.
4
НА ПУТИ В ПАТРАС.
Пятница - понедельник, 26-29 октября (7-10 ноября).
Погода тихая, теплая, ясная. Морская поверхность ласково манит вдаль. Фрегаты («Память Азова» и «Владимир Мономахъ»), с канонерскою лодкою «Запорожецъ» соста­вляющие отряд контр-адмирала Басаргина, замерли в ожидании, когда на носовом флаг­штоке Великокняжеского гребного катера появится флаг Государя Наследника Цесаревича.

Лишь только он поставлен, белые легкия струйки дыма взвиваются вдоль борта наших судов. Выстрелы падают с оглушительным раскатом на сонные воды. Матросы посланы по реям и кричат «ура». Эхо разростается и грохочет, вторя искусственным громам: пространство между пристанью и выходом в море погружается в облачную пелену, которая быстро разрывается и светлеет.
Впрочем, лазурные воды и окрестность вскоре опять подернутся пороховою мглою: Августейшие Братья, посетив фрегат «Память Азова», до отбытия из Триеста объедут и прочия суда, торжественно встречаемые и провожаемые далеко раскатывающимися «ура!» и почти несмолкаемым салютом. Это - чисто русский праздник нашей небольшой эскадры в момент, когда ей на долю достается высокая честь сопровождать Великих Князей в их продолжительном плавании, - так-сказать сливаясь помышлениями с целою Россией, молящейся о благополучии Сыновей своего Царя. В грохоте орудий и радостных криках команд точно воплощаются чувства всего стомиллионного народа. То, что волнует сердца моряков и свиту Наследника Цесаревича, до такой степени глубоко исключительно, что как явление должно оставаться совершенно непонятным соседнему побережью с его интересами полуиталианского коммерческого города, связанного с самой Австрией одною лишь давностью общих торговых выгод. Воздух вздра­гивает от тяжелых пушечных ударов. Волны плавно расходятся под дружными весельными взмахами мощных гребцов Великокняжеского катера. Загорелые молодецкия лица. Беззаветною преданностью горящие взоры. Музыка, несущаяся с посещаемых судов. Сколько поэзии в каждом из таких своеобразных впечатлений! И это еще в начале гигантского путешествия... Даже жутко подумать о подобных же мину­тах, ожидающих впереди.
Мы наконец на фрегате «Память Азова». На грот-брам-стеньге поднят флаг Государя Наследника Цесаревича. Второй час пополудни. Вскоре отряд снимется с якоря. Пока грузится багаж, понемногу стараешься освоиться с непривычною обстановкой, в которой предстоит прожить, с перерывами, несколько месяцев; знакомишься с обществом офицеров, осматриваешь каюты, проникаешься сознанием, что кругом - наш дом до Владивостока, что фрегат отныне становится центром наших симпатий и привычек, что вне его - суровая, хотя и гостеприимная чужбина.
Пора поименовать лиц, несущих службу на фрегате «Память Азова». Ведь с 26 октября (7 ноября) они в море - постоянные спутники и собеседники Престолона­следника. Число их весьма значительно, - особенно много мичманов. Иные, несмотря на недостаток свободного помещения, бодро мирятся в крайней тесноте с подобным существенным неудобством. Всем дорога мысль чувствовать себя в непосредственной близости Августейшего Первенца.
Правая рука нашего командира Н. Н. Ломена - старший офицер капитан 2-го ранга О. А. Энквист.
Затем идут лейтенанты:
А. П. Андреев (командир и-й роты).
В. А. Киселев (командир 2-й роты).
И. М. Новаковский (артиллерийский офицер).
Н. Н. Беклемишев (минный офицер).
А. В. Петров (ревизор).
Во главе длинного ряда мичманов стоит Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий Александрович.
За ним следуют:
Барон E. Р. Каульбарс.
А. А. Можайский.
П. П. Титов.
Н. И. Бахметьев.
В. Д. Менделеев.
П. А. Синицын.
В, К. Чернышев,
П. П. Азбелсв.
И. В. Стеценко.
В. И. Лепко.
Граф Г. Г. Кейзерлинг.
Князь А. А. Голицын.
Н. Н. Шишкин.
Д. С. Михайлов.
Корпуса штурманов: Н. В. Смельский (старший штурман) и подпоручик И. И. Конюшков (младший штурман).
Корпуса инженер-механиков: А. А. Микков (старший инженер-механик).
Помощники старшего инженер-механика;
Ф. В. Антонов.
М. А. Мельников.
П. А. Краац.
Старший судовой врач: Ф. В. Смирнов.
Младший судовой врач: П. А. Давиньон.
Кроме того еще на фрегате находятся: капитан морского училища Н. П. Азбелев, для научных занятий с Его Императорским Высочеством Великим Князем Георгием Александровичем, флаг-офицер адмирала Басаргина лейтенант Кроун, флагманский штурман лейтенант Н. П. Яковлев, иеромонах Александро-Невской лавры Филарет и юнкер Унковский.
Велико счастие, выпавшее на долю вышеозначенных лиц, во-первых в виду не­бывалых условий предстоящего плавания, во-вторых же и потому, что из всех судов славного русского флота с именем «Азова» связаны одни из достославнейших вос­поминаний.
С того момента, как мы вступили на палубу величественного фрегата, и он и его прошедшее не могли не интересовать нас в высшей степени. Духовная атмосфера, которой приходилось полубезсознательно проникнуться, роднила нас мало по налу с тем, что знали, испытывали и думали наши спутники-моряки, справедливо гордившиеся своим Георгиевским флагом, купленным ценою русской крови.
В столовой Наследника Цесаревича прежде всего бросалась в глаза картина Наваринского боя, гле двенадцатый флотский экипаж обессмертил себя выдающимся мужеством.
Шестьдесят слишком лет тому назад заложен был в Архангельске корабль «Азовъ», спущенный на воду 26-го мая 1826 г. и поступивший в следующем году в эскадру генерал-адъютанта адмирала Д. Н. Сенявииа, поднявшего на нем свой флаг и вышедшего с эскадрою на Кронштадтский рейд 21-го мая 1827 года.
Вскоре по выходе эскадры на рейд Государь Император Николай Павлович по­сетил корабль «Азовъ» и, осматривая арсенал, обратил особенное внимание на искусно выложенные из ружейных замков имена незабвенных для русских моряков побед прошлого столетия. После последней была сделана буква и. Государь заметил это и спросил капитана Лазарева, что значит эта буква.
Михаил Петрович отвечал, что она означает продолжение ряда названий.
- «А что-же будет дальше»? с удивлением спросил Государь.
«Имя первой победы Вашего Императорского Величества», отвечал Лазарев.
С 9-го па ю-с июня, в полночь, Николай Павлович неожиданно приехал на корабль «Азовъ». Сигналом приказано было сняться с якоря, начиная с передовых подветренных судов, и вскоре вся эскадра была уже под парусами. На «Азове», с восходом солнца, вместе с флагом подняли штандарт, означавший, что Государь лично предводительствует флотом.
После маневров Император, расставаясь с эскадрой, произнес незабвенные для неё слова:
«Надеюсь, что в случае каких-либо военных действий, поступлепо будет с неприятелем по-русски».

Е. И. B. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ГЕОРГИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ.
Эскадра, под начальством контр-адмирала графа Л. П. Гейдена, поднявшего свой флаг на корабле «Азовъ», отправилась в Средиземное море.
и-го октября русская и английская эскадры встретились у острова Занте, и в тотъже день пришла на соединение из Архипелага французская эскадра.
Действия Ибрагима-паши, командовавшего турецко-египетским флотом и опусто­шавшего греческие побережья, доказали, что все убеждения и даже угрозы бесполезны, и потому на совете союзных адмиралов, 7-го октября, решено было войдти со всеми кораблями в Наваринскую бухту, стать там на якорь возле неприятельских судов и тем самым принудить противника, чтобы он сосредоточил свои силы на этом пункте и отвлекся от берегов Морей.
8-го октября 1827 г. турецко-египетский флот начал общую канонаду.
В эго время русский передовой контр-адмиральский фрегат «Азовъ» входил на рейд и по нем был открыт перекрестный огонь с пяти кораблей, с фрегатов, а также с батарей, устроенных при входе в бухту. Этому же перекрестному огню под­верглись и прочие корабли, по мере вхождения их туда.
Не смотря на сильный огонь с батарей и с тройной линии судов, составлявших правый фланг турецкого флота, «Азовъ» продолжал свой путь и без выстрела спокойно стал на якорь у назначенного ему места. Прочия суда русской эскадры, также осыпаемые ядрами, плавно становились на якорь по диспозиции.
При всем нежелании начинать битву, союзный флот открыл огонь, истребивший в четыре часа времени флот, впятеро сильнейший союзных эскадр.
Артиллерия корабля «Азова» действовала выше всякой похвалы: он потопил два больших фрегата и корвет, сбил 8о-ти пушечный корабль на мель, где тот и был взорван, наконец, что всего важнее, истребил фрегат под флагом главнокомандовавшего турецким флотом.
Из русских судов более других потерпел от неприятельского огня, числом убитых и раненых, а равно и повреждением рангоута и такелажа корабль «Азовъ»: на нем все мачты были так пробиты, что при фальшивом вооружении с трудом можно было нести на них паруса. В корпусе корабля насчитывались 153 пробоины, между коими - 7 подводных.
После Наваринского сражения эскадра контр-адмирала графа Гейдена перешла к острову Мальте, куда из России вскоре прислан был курьером один из лейтенан­тов, участников боя, флигель-адъютант маркиз де-Траверсе, привезший с собою Георгиевский флаг при Высочайшем рескрипте, который дословно гласит:
БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ
МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ,
ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ,
и прочая, и прочая, и прочая.
Флота Нашего Двенадцатому Линейному Экипажу.
Обращая внимание на славные подвиги Двенадцатого флотского экипажа на корабле «Азове», в восьмый день Октября текущего года, при истреблении соединенными эска­драми Российскою, Английскою и Французскою Турецко-Египетского флота у Наварина, Всемилостивейше жалуем экипажу сему Кормовой второй Дивизии флаг с знамением Святого Великомученика и Победоносца Георгия, в память достохвальных деяний Началь­ников, мужества и неустрашимости Офицеров и храбрости нижних чинов.
Флаг сей, препровождая при сем, с принадлежащим к нему вымпелом, пове­леваем по прочтении сей Грамоты пред всеми участвовавшими на корабле «Азове» в битве Наваринской, поднять сии знаки отличия по установлению, и впредь поднимать на линейных кораблях Двенадцатого флотского экипажа, к коему пребываем Император­скою Нашею милостию благосклонны.
«НИКОЛАЙ».
В С.-Петербурге
Декабря 17-го дня, 1817 г.
Офицеры эскадры, в полной парадной форме, собрались на молебен. Когда флаг окропили святою водой, лейтенанты корабля «Азова» перенесли это неоценимое сокровище на ют, и затем по команде самого адмирала, флаг медленно пошел к ноку гафеля, сопровождаемый громким «ура» людей, посланных по реям, и салютом всех орудий «Азова». Те же почести единовременно отданы были Георгиевскому флагу нашими остальными и английскими судами.
Копия с Высочайшего рескрипта, вырезанная на особой таблице, постоянно нахо­дится на почетном месте, на ииханцах фрегата. Она повешена на правой стороне

офицеров, заслу-
рулевой рубки, а на левой помещена такая же таблица со списком живших это редкое отличие.
Здесь поименованы:
Начальник Эскадры: контр-адмирал граф Л. П. Гейден.
Командир корабля: капитан и-го ранга М. П. Лазарев.
Старший офицер: капитан-лейтенант П. Баранов.
Лейтенанты: маркиз А. дс-Травсрсс.
А. Шеман.
князь С. Ухтомский.
П, Нахимов.
И. Бутснев.
С. Тыриноз.
А. Моллер.
Мичманы: Е. Путятин.
А. Путята.
В. Максимов.
В. Корнилов.
К. Истомин.
И. Асташев.
П. Дергачсв.
Гардемарины: Д. Шишмарев; В. Истомин.
Корпуса морской артиллерии: капитан-лейтенант Е. Андреев; унтер-лейтенант Н. Тибордин.
Штурман 8-го класса Г. Никифоров.
Штурманские помощники 14 класса: П. Здоровенно; Н. Скрябин.
Лекаря: А. Дроздов, Д. Кучинский, И. Неймант.
Шкипер 15-го класса В. Трифонов.
Комисар 15-го класса И. Гаврилов.
Обер-аудитор 9-го класса В. Алексеев.
Иеромонах Герасим.
Наверху рубки, над этими таблицами, простер свои широкия крылья Императорский двуглавый орел, словно слетевший полюбоваться скрижалями победы и словно готовый снова воспарить в родную высь, чтобы стать очевидцем столь же безтрепетных деяний. По карнизу рубки помещены названия мест и сражений, в коих участвовали корабли, носившие имя «Азовъ».
Само это имя связано с нашими заветнейшими историческими воспоминаниями и неизбежно упорными порывами к южному морю, к решению восточного вопроса. Первый лятидесятичетырехпушечный пловец-богатырь «Азовъ», спущенный в октябре 1736 г. и названный так в память города, завоевание которого составляло давнюю мечту каза­чества и русского правительства, иб лет состоял в списках флота. Второй одно­именный корабль не раз бился с турками в Черном море при Екатерине, причем они, «не стсрпя жестокого от наших огня и почувствовав знатные повреждения, обра­щались в бегство». Третий носитель имени после Наварина вскоре пришел в негод­ность, и сго преемники, в награду за доблесть, стали величаться «Память Азова». Два таких корабля, под Георгиевским флагом, сооружались, в 1851 г. и в 1848 г. в Архангельске. Наконец, в 23 день июня 1886 г. Государь Император Высочайше повелеть соизволил, строившийся с марта на Балтийском заводе полуброненосный фрегат наименовать тем же громким именем, с зачислением в список судов Балтийского флота. Закладка этого шестого «Азова» состоялась в присутствии Их Императорских Величеств 12 июля 1887 г. и спуск на воду тоже, в Высочайшем присутствии, 20 мая 1888 года. По установке машины и котлов, для перехода в Кронштадт, начата первая кампания 30 октября 1889 года. В нынешнем году фрегат, назначенный для плавания в Тихий океан, стал усиленно вооружаться и во всех работах по вооружению принимал самое деятельное участие Августейший мичман, Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий Александрович, ушедший затем в море уже в августе (23 числа), ровно за два месяца до отъезда Наследника Цесаре­вича из Гатчины.
«Память Азова» направился на Плимут, Гибралтар, Мальту, Пирей и Триест, благополучно выдержав в Бискайском заливе очень сильный шторм, замечательный по громадной и неправильной волне, высота которой доходила до тридцати футов. В рапорте командира (капитана и-го ранга Ломсна) сказано, что фрегат оказался при
этом обладающим хорошими морскими качествами. При наклонении он не останавли­вался ни на олну секунду и его быстро перебрасывало на другую сторону: раз барказ с левой коснулся воды.
Новоприбывшие размещаются но каютам. К числу сопровождающих Наследника
Цесаревича надолго присоединяется наш посланник в Греции М. К. Ому. Ему, какъ
проведшему много лет на ближай­шем Востоке, по­велело следовать за Его Император­ским Высочеством по Египту и по Ин­дии, т. е. совершить более чем трехме­сячное путешествие.
Эскадра снима­ется с якоря. Мор­ской воздух бо­дрящею струей вли­вается в грудь. Как-то шире во­круг, как-то ды­шится свободнее и сильнее.
Триест поодаль от нас и совер­шенно чужд царя­щему на рейде вре­менному оживлению. Скорее бы выйдти на волю в светлую Адриатику, скоресбы сжиться на пол­ном ходу со слож­ною и неизведанною жизнью многолюд­ного военного судна!
Перед «Памятью Азова» с тихимъ

«ПАМЯТЬ АЗОВА.»
вздохом раздвигаются и чуть ленятся спокойные, позолоченные солнцем воды.
Среди зелени аллей, ведущих над побережьем к пристани Св. Андрея, еще можно различить группы любопытных. Чайки плавно-тяжелым полетом качаются над потревоженной влагой. Им точно любо такое лениво-медлительное реянье, их точно нежит дразнить своим приближением волну, которая ждет, чтобы они ей отдались. Оба конвоира незаметно-быстро выстраиваются за фрегатом, уносящим Великихъ
Путешествие на Восток. 1. 5
Князей» и идут за ним «строем клина»: «Владимир Мономахъ» с правой, «Запоро­жецъ» с левой.
Триест подергивается мглой отдаления. Все неяснее становятся очертания возвы­шенностей Карста. Горы Истрии в свою очередь яснеют. К ночи суда перестраиваются в кильватерную колонну.
Море почти недвижно, и теплая южная погода - весьма кстати после родного ненастья. Яркия краски вспыхивают на окрестностях, которые вскоре однако блекнут и представляются мрачно-пустынными из-за нависнувшихся над ними облаков. Под этой печальной ризою душа тоже заволакивается смутною, слабо щемящею грустью. Иногда берегов как будто и совсем не видно. Туман гуще. Не жарко, но в атмосфере чувствуется гроза. Она действительно разряжается на третий или четвертый день после нашего выхода из порта.
За каютой командира вдоль борта на корме - длинный и узкий, крытый балкон, с которого любуешься красотами природы. После упомянутой грозы необыкновенно величественное впечатление производит фрегат «Владимир Мономахъ», когда радуга широко развертывается над ним, и он, так сказать, составляет одно целое с нею и с притихнувшим морем.
Слева всплывают побережья Албании. Эскадра вступает в пролив между турец­кою территорией и островом Корфу. При всем нежелании искусственно воскрешать в памяти средневековую старину, - особенно пока мы в плавании и еще далеки от пред­стоящих экскурсий в область истории, археологии и т. п., нельзя быть в этой местности и не приводить себе в сознание чудных строф Тютчева о венецианском владычестве среди пересекаемых нами вод. Именно отсюда
все могучее и шире
Раэросталась в целом мире Тень от Львиного крыла.
Дож, ежегодно символически обручавшийся с Адриатикой, дома, при праздничном ликовании сограждан, бросал в нее кольцо. Обручальные кольца, по народному поверию, чародейным образом способствовали блеску, силе, богатству мудрой и предприим­чивой Венеции. Перстень её политического представителя словно «вязал и чаровалъ» соседния правительства и многие обильные дарами страны.
Легкая мгла стелется по темно-голубым волнам, охватывает гигантские хребты прибрежного Эпира. Пролив властно расширяется, уподобляется озеру. Справа - уже греческое царство» слегка тусклое от недостатка освещения, но удивительно живописное по строгой законченности и задумчивой прелести своих линий. На них как-будто наброшено дымчатое серебристо-лазоревое покрывало. Север - и не север! Между тем, к ласковым очертаниям так-бы и хотелось приурочить ту или иную подробность скандинавской саги. Но сбоку подымаются дикия и нагия известковые горы Эпира. Глядя на них, всякая иллюзия сказки невозможна.
Блаженное местопребывание древних Фэаков повернуто к материку цветущими холмами и волнистыми возвышенностями. Весь этот край с оливковыми и апельсиновыми рощами, с виноградниками и разросшимися на воле цветниками словно улыбается угрю­мому противоположному берегу, где только изредка по уступам скал сбегают потоки и зеленеют сочные пастбища. Оттуда бедные албанцы доставляют на Корфу молочные припасы, мясо и дичь.
Из-за островочка Вило показалась темная крепость города. Над суровой тверды­ней, опоясанной садами, курится дым салюта. «Память Азова» отвечает страшным грохотом своих орудий. Наша эскадра торопится в Патрас и потому идет мимо. Около полудня однако густая пасмурность настолько упорна, что благоразумнее вернуться и отдать якорь.

КН. UhO.lEltUKlH. ви.икшиь.
ВЕНОК, ПОДНЕСЕННЫЙ В КОРФУ.
Мы на рейде Корфу. Находящиеся тут же суда (английское, австрийское и гре­ческое) расцвечиваются флагами. Вдоль пристани, набережной и скалистых громад тес­нятся зрители, ожидая съезда Высоких Гостей. Тем не менее Великие Князья остаются на фрегате. Командиры «Владимира Мономаха» и «Запорожца» (капитан и-го ранга Ф. В. Дубасов и капитан 2-го ранга Невражин) являются с рапортами. К трапу подплывают городские власти, депутация от населения с роскошнейшим венком, пер­вым приветом Греции. Хотя здесь еще в сущности - не Греция, а нечто смешанное
вследствие векового воздействия Италии и вообще всякой пестроты Левантийского торго­вого мира, но всетаки Корфу, - бывший одним из мужественных борцев Запада против полумесяца, отбивавший турок при помощи наемников славянской крови, крат­ковременно обретавшийся даже под русским флагом, в начале XIX столетия, - для нас представляет нечто родственное по духу.
Под утро (29 октября-ио ноября) эскадра продолжала путь невдалеке от пресло­вутой Гомеровской Итаки и мимо мрачно-гористой Кефалонии. К вечеру, при пламен­ном закате, наши суда отдыхали в гавани Патраса.
ОЛИМПИЯ.
Вторник, 30 октября (и ноября).
Сегодня - неделя со времени отъезда из Гатчины: первая неделя в бесконечной веренице еще более обильных впечатлениями недель нашего путешествия!



ВдТКР в. ж. ■. НАСЛЕДППЖА ЦЖСАРКВЖЧА.
Еще рано-рано утром, - пока темно, - на фрегате подымаются шум и беготня. Пробуждение 580 нижних чинов, - оче­видно, такое явление, с которым слуху приходится считаться. бесконечно-долго сколь­зят по внутренним трапам легкие шаги спешащих на верхнюю палубу босоногих матросов. Все там моется, чистится, при­хорашивается. К шести часам назначен съезд Наследника Цесаревича на берег; но от свежого морского воздуха крепко спится; в сумерки как-то труднее и не­охотнее собираешься в дорогу; одним словом, момент, когда Августейший путешественникъ
(отправляющийся в экскурсию только в сопровождении кн. Барятинского, М. КОну и ближайшей свиты, к которой присоединяются старший врач с «Владимира Мономаха», Смирнов и акварелист Гриценко) выходит, в статском платье,
проститься с офицерами и командой, - уже совершенно светло. Однако день не предвещает хорошей погоды,
Пасмурно, Густые туманы низко сползли на прибрежные горы, ложатся на тускло-без­
жизненное море.
Катер отдаляется от «Памяти Азова». На руле - сам адмирал Басаргин. Люди по реям провожают Великого Князя троекратным «ура». Гребцы, по отданному приказанию, отвечают тем же на прощальный привет, С судов гремит пальба.
На пристани Патраса толпятся горожане, с представителями города во главе, чтобы засви­детельствовать Его Императорскому Высочеству свои чувства радости от лестного для них посещения и высказать, как единоверная нам Греция памятует благодеяния России и впредь надеется на могущественное заступничество.
У побережья дожидаются экипажи и конный отряд для сопровождения Гостя к железной дороге, на западной оконечности города, где стоит довольно обширный храм Св. Андрея Первозванного, воздвигнутый, по церковному преданию, над мощами распятого здесь Апостола, считающагося с тех пор покровителем Патраса. Раньше, чем сесть в вагон, Наследник Цесаревич благоговейно входит в святилище поклониться не­тленным останкам одного из первомучеников. Народ теснится вслед, наполняет притвор, пробирается к алтарю, расступается перед русскими посетителями.
Это место вечного праведного успокоения издревле чтимо населением края. Еще до христианской эры эллины молились, тут по близости, благодетельной богине земли и плодородия. Окрестности действительно слыли за цветущую плодоносную полосу Пелопоннеза. При её религиозном центре находился чудесный источник, заглянув в который язычники думали угадывать будущее; например, больные наклонялись над зеркальной поверхностью и, смотря по роду недуга, лице отражалось в ней или подернутым тенями смерти, или же здоровым, светлым, улыбающимся.
Прорицательный дар водохранилища предан забвенью. От кумирни остались лишь куски мрамора. Дуновение новой жизни, новой цивилизации все изменило и преоб­разило. В IX столетии горожане, правда, борются под Андреевским стягом против наступающих с севера славян, братьев того племени, чьи пределы пламеневший рве­нием Апостол посещал, возглашая истины Высшего Учения. Но приходить несокрушимый ислам. Патрасцы смиряются перед турками. Заря освобождения для Греции в сущности занимается всетаки со славянского единоверного Востока, благодаря великодушным по­мыслам и велениям Императора Николая Павловича. И теперь Его одноименный Правнук набожно стоит под сводами храма, осененного незримым присутствием просветителя Киевской Руси... Как слепы в своей вражде века и народы, как неисповедимы Пути Господни, приводящие все и всех к молитвенному братскому единению?
Краткая экскурсия в Олимпию недавно требовала большей затраты времени (около 2-J суток), так как по направлению к юго-западу от Патраса не было железной дороги, первый участок которой открыт в декабре 1888 г., и она сама едва окончена до городка Пиргоса, куда мы в данную минуту едем по широкой приморской низмен­ности. Слева холмы с насаждениями коринки, резко очерченная горная цепь, неглубокое русло сбегающих с них бесчисленных потоков. Справа гладь залива, силуэты на­ших судов, туманная остроконечная вершина далекого острова Занте. Повсюду кругом главное богатство области, предмет ежегодного колоссального вывоза на десятки миллио­нов пудов за границу, особенно в Англию - короткия лозы ягоды, дающей мелкий вкуснейший изюм и произрастающей почти исключительно между Ионическим морем и Коринфом; рядом длинные амбары, где она сушится и приготовляется в продажу, затем поля, засеянные ячменем и реденькия дубовые рощицы.
Песчаный берег, с немногими соснами, постепенно отдаляется от нас. Именно там, во времена крестовых походов, пришлые французские рыцари утверждались среди полубеззащитных туземцев, окапывались в замках, строили католические церкви, Это, на языке старых летописей, называлось спором за обладание Иерусалимом. Тевтонский орден и пышные «Храмовники» выбирали соседнюю местность для укрепленных палат.
Славянская тогда Морея подразделилась западными завоевателями на двести «жупанствъ», управлявшихся 14 баронами. Тщетно посылал сюда войско византийский двор. Мнимые крестоносцы оказывались сильнее.
Рельсовый путь спускается в Пиргосскую равнину. Остановка. Встреча властями. Экипаж для следования в Олимпию и группа конной стражи, которую отпускают домой. Подъем на пригорок к городской гостиннице, где приготовлен завтрак. Пиргос, средоточие зажиточных окрестных поселян, не велик, состоит чуть-ли не из одной извилистой улицы с нестройно лепящимися деревянными домами и незатейливыми, выхо­дящими на нее мастерскими.
Дорога из Пиргоса к Олимпии не представляет ничего особенного, напоминает любую часть Средней Европы, местами идет вдоль возделанных низменностей или-же среди гряды холмов, которые тянутся как-бы параллельно и усеяны деревушками. Жили­ща поселян (к слову сказать, избегающих строить дома в изобилующих лихорадками ложбинах) выглядывают из-за фруктовых садиков, от которых везде, где только возможно, расходятся по сторонам обработанные участки земли. Здесь и там высятся пышные ели и темные мастиковые деревья, не образующие леса, но растущие отдельно по склонам предгорья. Его приходится неоднократно пересекать, на пути к знаменитой до­лине, куда направляется Наследник Цесаревич, и тогда еще изредка вдали, под синевою небес, угадывается серебряное море, а под ногами расстилается благоденствующий край.
Мы уже миновали Варвазену и Криэкуки. Два часа пополудни. Должно быть, близко к Олимпии, но ни её, ни соседней к ней реки (классического Алфея, ныне Руфиа) пока не видно. Только сбоку, в тени ветвистых платанов, у пошатнувшейся мельницы весело шумит, меж белых песчаных бережков, серый поток: это - Кладеос, исторически известный приток Алфея, изгибающийся в немногих шагах от Зевсова храма, который мы едем смотреть. За ним вьется зубчатая горная линия.
Дорога ведет узкою долиною. Кое-где проступают краснобурые скалы. Лошади уморились и понуро бредут под жаркими лучами. При медленном движении вперед имеешь полную возможность внимательнее всматриваться в туземный люд и окружающие постройки.
Пелопоннезские дома почти все на один лад. Внизу - нежилое помещение, служащее не то кладовой, не то стойлом для коз и овец, хотя постоянство летней погоды дозволяет им всегда оставаться на воздухе. Повыше находится само жилье, не соединенное с первым этажем внутреннею лестницею. Ступени спускаются оттуда прямо с балкона. Внешний вид таких глухих зданий, с зелеными ставнями, и ориги­нален, и монотонен. Впрочем, и население, несмотря на праздничную принаряженность, в день проследования Русского Престолонаследника, не отличается особенною пестротою одежды, обыкновенно свойственною южанам. У большинства преобладает европейско­мещанский покрой платья. Просвечивает стремление гнаться за чужими модами. В за­метно этим обезличенной толпе за то еще ярче выделяется красивое убранство старых паликаров. Кокетливые фески, широкия складки светлой фустанеллы, узорчатые куртки и расшитые гамаши, пояс с богатыми рукоятями кинжала, ножа и пистолета, смелая и свободная поступь молодцов, сознающих изящество своего костюма, все говорит за него, в пользу прежнего скорее патриархального быта. Однако подобные «новогреческия» одеяния, вероятно, дороже и потому выходят из употребления. У иных девушек очень мила палмообразная цветная повязка с золотом. Неужели и ее ждет прене­брежение?
Наконец вот и она - цель экскурсии, поле развалин Олимпии. Чтобы прибли­зиться к мим надо выйдти из экипажей и сойдти под гору, по простой и немного крутой тропе. Через Кладеос (по нынешнему Стравокефали) недавно перекинут мо­стик. Перед глазами развертывается значительное неровное пространство, с грудами камня, переплетенными диким кустарником, желтою лентою реки поодаль и живописным хребтом, величественно встающим еще дальше за нею. Чувство разочарования просы­пается сначала, потомучто ожидания рисовали здесь картину грандиозных размеров, а на деле последние чуть-ли не игрушечны, в сравнении с представлением о месте сборища целого народа. Но к древней Греции в материальном отношении ко всему нужно при­менять маленький масштаб. Велики там были только дух и окрылявшие его идеи гармонии, красоты и силы,
Мир Олимпии был совершенно особенным миром. Сюда во имя чего-то высшего собирались эллины со всех концов далекой земли, на половину ими колонизованной, на половину завоеванной. Здесь стихала пагубная вражда междуусобий. Стекавшиеся на торжество национальных игр понимали, что теперь речь идет не о грубой форме по­беды, что соперничают собственно не сами борцы, а как бы избранные существа, олицетворяющие собой наисовершеннейшие проявления мужества, крепости, ловкости, ду­шевного равновесия и т. п. Зрителям мнилось, что даже кони, участвующие в состяза­ниях, и те легче ветра несутся по равнине, чуя жажду славы в сердце правящего ими с колесницы, который добивается, правда, лишь незатейливого венка из оливковых ветвей, но венка бессмертия, - чтобы имя победителя гремело и повторялось повсюду, где звучит эллинская речь, где добытое в Олимпии отличие дороже ценится, чем все на свете. Ведь искусство восторжествовавшего станет известно ряду поколений! Поэты превознесут счастливца-соотечественника: из-под копыт доносящихся к победе коней брызнут искры хвалебного песнопения.. .
Нельзя забывать, что объединенной Германии исключительно принадлежит громадная культурная заслуга всестороннего исследования этой местности, с затратой весьма зна­чительной суммы (около 800,000 марок), чисто ради научных целей и эстетических потребностей современного человечества. В течение нескольких лет пришлось мало по малу разрыть и описать подернутый илом и песком район древних святилищ с обступавшими их прочими достопримечательностями. Немецкие археологи блистательно выполнили эту сложную и в своем роде единственную задачу, применив к разра­батываемому материалу экспериментальный метод, производя раскопки не случайно, а со строгой обдуманностью, бережно группируя находки и вполне отдавая себе отчет, каких результатов вправе ждать классическая филология. Перед учеными тружениками, посе­лявшимися тут, - еще при бездорожьи и среди порядочных лишений, - вскоре вос­кресла местная старина. Тщательнейшим образом извлекались в огромном количестве различные древности, уяснявшие, как в качестве политически-религиозного центра раз­вивалась Олимпия. Надо быть именно тут, в её довольно тесных пределах, чтобы воочию представить себе, куда стремились, чем жили и гордились эллины.
Едва-ли не самое географическое положение окрестной страны - Элиды наиболее способствовало постепенному прославлению «святыни». Близость моря, некоторая огражденность горами от частых иноплеменных вторжений и от суровых северныхъ
ветров, хороший климат, обилие воды и плодов земных, цепь прибрежных холмов, задерживающих жгучее дыхание Сирокко, - ряд условий искони ставил долину Алфея на высоту действительно благоприятного положения. При кажущейся обособленности от соседей, этот край тем не менее постоянию впитывал в себя посторонние элементы, и даже Восток издревле воздействовал на него весьма осязательно н глубоко. Здесь оседали финикияне, прививался культ азиатской Афродиты. Богиня, наравне с .мрачным греческим Кропосом, некогда почиталась покрошитс.иыиицею высящейся нал здешней местностью маленькой горы, к подножию коей .мы теперь подходим.
Племя за племенем проникало постепенно па цветущие нивы и нажити Элиды, при­нося каждое с собою свое божество, своих героев, свои особенности характера и быта

музей в олимпип,
Ея смешанное население съумело заручиться дружбою влиятельных правителей. Вот .мы, например, подошли и стоим на том месте, где некогда находилась дорическая храмина Геры. Там хранился вырезанный на металле договор туземного князя Ифита со знаменитым спартанским законодателем Ликургом. А ведь это случилось 27% ве­ков тому назад! Область мало по малу была признана священною и нейтральною, на нес не решались нападать. Проходя через её пределы, воины снимали с себя оружие. Вся Эллада считала необходимым относиться с глубочайшим уважением к тем ред­ким дням, когда народ сюда стекался на празднество. Ничто не должно было мешать набожному настроению и эстетическому восторгу толпы. Простодушные богомольны не сомневались, что лоза открыта именно в Олимпии, что тут именно родился бог вина и веселья. Многое, относившееся к совершенно другим отдаленным местностям, въ
Путешествие на Восток. 1. f'
сказаниях непременно приурочивалось к чему-нибудь олимпийскому. Резвый старик Алфей, протекавший близь славных ристалищ, по убеждению верующих, стремился в Ионическое море, преследуя красивую нимфу Аретузу; она же, ища спасения, бросилас в это море, переплыла в Сицилию и там пробилась источником у Сиракуз. Речное бо­жество однако продолжало погоню и, догнав беглянку, окрасило её чистые струи кровью жертвенных животных, от которой еще алели волны Алфея, катившие пепел и листья оливы.
Французы не без гордости указывают на то, что на исследование Олимпии один из первых обратил просвещенное внимание ученый патер Монфокон (в начале XVIII столетия). Англичане в свою очередь отмечают, что пол века спустя, оксфордский богослов Чэндлер писал уже об этой местности, как очевидец. Систематические сведения о ней стали накопляться значительно позднее. Мало подготовленные путешест­венники, конечно, не представляли сперва обстоятельных отчетов. Только в исходе 20-х годов, когда Европа серьезно заступилась за опустошаемую турками Морею, в Олимпии некоторое время прогостила целая экспедиция образованных французов, в числе которых находились и архитекторы, и живописцы. Однако новогреки подозри­тельно относились к деятельности иностранцев, при малейшей возможности увозивших домой (напр. в Лувр) сокровища классического искусства, и потому случайные попытки глубже заняться археологией в пределах Элиды не приводили, почти до нашего времени, ни к каким плодотворным результатам. Известный филолог Курциус десятки лет мечтал о возможности предпринять там работы и, не будь он воспитателем прусского наследного принца Фридриха, быть может, Олимпия до сих пор оставалась бы срав­нительно плохо исследованной. Курциус съумел заинтересовать своим проектом ра­скопок не только берлинский двор, но и всю Германию. Там поняли, что если другие наши снабжали большими средствами ту или иную экспедицию, преследовавшую архео­логические цели в Африке или Азии, то непростительно было бы и со стороны немец­ких Патриотов не приложить посильного старания к осуществлению столь идеальнополезного дела, - особенно раз идет речь о восстановлении классической старины, памятников доблестного народа, который даже в годину персидского нашествия, когда воины Леонида решились умереть под Фермопилами, - беспечно собрался по преданию на заветные игры. Полководец Мардоний проведал от перебежчика, почему так мало греков отражает вражеское войско и удивился: «из-за какой же награды ведется со­стязание?» - «Победителя венчает масличная ветвь». - «Горе нам!» - будто бы воскликнул какой-то иранец: «куда мы пришли? Эти люди мужественнее всех на свете, если ценят подобное украшение дороже злата и сребра.»
Много веков поклонники эллинского искусства могли грустить о том, чтораз­венчана и погибла Олимпия. Известно было, что место, столь священное для древних художников и поэтов, обратилось в пустырь и под палящими лучами солнца Морей река Алфей катит волны равниною, не сохранившею никаких остатков прошедшего. Ряд новейших замечательных открытий рассеял это заблуждение: под благодетель­ным илом менявших свое направление вод, уцелело немало развалин и обломков, которые наконец освещаются западным знанием и восстают как бессмертные создания человеческого гения. Олимпия освобождается от поглощавшего ее забвения и, по всей вероятности, оживает в нашем расширенном сознании еще лучезарнее, еще велико­лепнее, чем она представлялась иному простодушному греку, издалека притекавшему сюда, на празднество, в давно угасшую эпоху. Тенистая возвышенность над святилищами
(Кронион), названная так пслазгами в честь Крокоса - сына Урана и Геи, по прежнему покрыта миртами и травами. Дикия грушевые деревья спускаются к ся под­ножию. Под нею расстилается площадь, некогда занятая разными храмами, сокровищни­цами и ристалищами. Цепь круглых холмов с обнаженными вершинами, уходит в даль, на юг, опоясанная оливковыми деревьями и соснами, при чем здесь и там белеют домики поселян. Широкая ровная река струится с востока на запад. Аркадские горы темнеют на горизонте у диких ущелий, из которых она вытекает; но, пропустив ее в улыбающуюся Элиду, они расступаются и открывают ей просторный путь к близ­кому морю. Алфей некоторое время, повидимому, колеблется в своем движении туда, извивается в тени лавров, ростущих вдоль песчаного побережья. Но стремительный горный поток Кладеос, вливаясь в реку с севера, как-бы ускоряет её бег, и оба скрываются за холмом.
В течение двенадцати веков греческое искусство и греческая религия, будучи орга­нически между собою связанными, пеклись о разукрашении Олимпии. Весь так-называемый классический мир, даже из отдаленнейших уголков, высылал на игры атлетов, возни­чих, художников, мыслителей и поэтов - вообще всякого рода выдающихся над средою людей. Каждое поколение, каждый город старались оставить здесь память и след по себе. Богомольцы до такой степени должны были теряться при виде всех скоплявшихся редкостей и достопримечательностей, что мы - преемники греко-римской цивилизации - теперь, на развалинах прошедшего, непосредственно с ним знакомые, в иных отношениях больше его себе уясняем, чем сами древние.
Наследник Цесаревич внимательно обозревает площадь раскопок. Она пора­жает мертвенною обнаженностью. От обломков и каменных помостов веет грустью. Мы всетаки приближались в надежде увидеть что-нибудь уцелевшее и стройное. А перед глазами - разрытое кладбище с разрушенными до основания святилищами! Земле­трясения в VI в. после Р. Хр., обвалы Крониона, невежество окрестных жителей, строив­ших себе крепость и жилье из неимеющих себе подобия камней - эти явления ясны как день, когда вступаешь в пределы нынешней Олимпии; но воображение еще спит: ему не рисуется с поразительной живостью давно минувшее величие, ему ничего не говорят сухой перечень древнегреческих названий и филологические комментарии.
Главнейшим источником топографических данных об Олимпии служит сочи­нение малоаэийского грека Павзания (П в. после Р. Хр.), так подробно ее описавшего, что уже с эпохи Возрождения общий план местности представлялся с некоторою точностью. Вот налево от нас - круглый фундамент Филиппейона, основанного отцем Александра Македонского после херонейской победы над афинянами. Три мраморных ступени ведут к середине памятника, где некогда среди дивной колоннады стояли изображения северной царской семьи (из золота и слоновой кости). Рядом - святилище Геры, едва-ли не старейшее в Элладе. Шестнадцать жриц постоянно ткали здесь покрывало богини, которой кроме того прислуживало много девушек. Несмотря на известного рода культ женского начала (занимавший почетное положение в Олимпии), женщины не смели при­сутствовать на играх, этом исключительном празднестве мужского элемента: если-же кто-нибудь нарушал строгое запрещение, виновницу казнили, сбрасывая се со скалы. Вправо от Герейона подходишь к религиозному центру, где памятовался прибывший с востока герой Пслопс. Тут все предрасполагало поклоняться душам усопших. Белые тополи окружали место. Срубая их, набожный народ поддерживал огонь на алтарях. Теперь ничего не остается от прежней растительности...
В воздухе духота. Небо заволокнулось густыми тучами. Надо поторопиться осмотром руин. Музей по близости и, в случае дождя, там с наслаждением можно провести еще много времени.
Мы идем, изредка оступаясь о камни, в черте исчезнувшего жертвенника Зевса, у которого, во мгле дымившихся перед ним приношений, жрецы предсказывали будущее. Олимпия была полна свойств мистического характера. По преданию, когда на нее однажды напали нечестивые враги и два враждебных строя уже сходились для битвы, - вдруг впереди туземцев Элиды появилась женщина с ребенком на руках. Младенец вдруг обратился в змея и, приведя нападавших в неописуемый ужас, скрылся в черном подземельи, куда затем вошло в обычай посылать уродливую старуху с завязанными глазами, с сосудом воды и медовыми пирогами для таинственного существа, прозванного «спасителем града» (Созиполем).
Главный его хозяин - сам «громовержецъ» - тоже подчас поражал Элладу сверхъестественными явлениями; раз напугал землетрясением пришедших сюда с дур­ными намерениями лакедемонян, раз опалил молнией свою собственную статую, раз даже велел ей дико засмеяться при виде посланцев съумасшедшего Калигулы, который вздумал заменить её голову своею...
Его Императорское Высочество приближается к развенчанному чертогу «старшего языческого небожителя». В воздухе все осязательнее чувствуется дыхание грозы. Мало по малу мысли отчетливее переносятся ко дням кипучей деятельности, когда древние архитекторы, скульпторы и живописцы наперерыв стремились возвеличить национальную святыню. Совершеннейшее и не могущее быть превзойденным искусство отмечало пе­чатью гениальности создания этой достопамятной эпохи. Олимпийские памятники, - как убеждаешься воочию - возникали и расширялись без определенного, холодно задуман­ного плана: счастливый случай и врожденный вкус способствовали по временам заро­ждению той или другой характерной подробности. По мере того как здесь сосредото­чивались многие богатые приношения - отзвуками и отблесками народного одушевления - параллельно являлись художники с живою потребностью творчества. Удивительные храмы строились за храмами. Каждое новое изваяние законченностью и прелестью форм словно пыталось превзойдти предъидущие. . . Центром всего был однако дом «громовержца», а кругом, в красивом беспорядке, группировались другие алтари, казнохранилища, школы, ристалища. Совокупность народных «святынь» называлась Алтис (аХ~ч - этолийский вариант слова аХ«о;) - «роща». В священной дубраве мог и должен был веселиться дух богов и героев.
Равномерно, по истечении четырех лет, на пятый год в Олимпию отовсюду из греческого мира, а потом из образованнейших частей римской империи, особыми глаша­таями сзывались толпы богомольцев и приходили почтительные посольства. Множество иноземцев и вообще гостей скучивалось на довольно малом пространстве. Религиозные процессии двигались, распевая гимны. Ревнители с благоговением приносили различные жертвы, согласно каким-нибудь искренно данным обетам. Издалека прибывшие путники молились Зевсу. Великие ораторы непосредственно обращались к народу.
Последние политические известия служили тэмою общих мирских разговоров. Приветствуемые зрителями, увенчанные цветами, взволнованные борьбой и ожиданием победители шли благодарить богов. Казалось, что вся жизненная энергия, присущая гре­ческой народности, в такие моменты проявлялась с наибольшею силою и яркостию. За­тем, на четыре года, Олимпия опять пустела. Только немногие чужестранцы, да жрецы

НА РАЗВАЛИНАХ ЗЕВСОВА ХРАМА В ГРОЗУ.
тихо скользили от алтаря к алтарю, окружая священные статуи благовониями и хоть этим нарушая глубокое безмолвие избранной божествами местности.
В некотором расстоянии от Крониона, ближе к Алфею, слегка возвышаясь над соседними развалинами, лежат жалкие остатки храмины Зевса. Подножия немногих стол­бов точно вросли в почву. Осколки вершин радиусами низвержены по сторонам, - очевидно, силою страшного подземного удара. Августейший путешественник подымается туда с востока, где был вход, - со следами закреп от бронзовых дверей, скры­вавших перед толпою внутренний вид кумирни. Она делилась колоннадами на три части: в средней и просторнейшей помещался главный кумир, над сотворением кото­рого трудился гениальный Фидий, живший в Олимпии изгнанником, после того как афиняне устранили его - создателя богини Афины из золота и кости. Тот же благо­родный материал послужил ему и для возвеличения небесного отца Паллады. Изображение предстало на высоком троне, изукрашенном черным деревом и цветными каменьями. На величавой главе - венок. В деснице - небольшая статуя победы. Левая длань держала царственный посох с орлом. Золотом горели плащ и сандалии восседаю­щего мироправителя. Под ногами у него покоились львы.
Вся фигура являла наивысшую степень спокойствия и примирения. Олицетворение справедливости и милосердия - она мнилася одушевленною и совершенно свободною от материальных уз. Говорят, что её творец, окончив работу, пал ниц в приняв­шем ее святилище и взывал о ниспослании какого-нибудь знака, что она безукоризненна.
Зевс - громовержец! взгляни: пред тобою твой раб и создатель, Фидий в глубоком смятеньи ответа и просит, и ждет;
Смотрит с немого престола божественный образ, Лик озаренный - в дыму от курений -• ростет.
Тщетно в очах неподвижных искать одобренья и ласки:
Тайнами жизни подернут всевидящий взор, - Что ему смертный художник средь праха земного! Он же молящие руки с мольбою сугубой простер Тихо в пустынной кумирне - и Фидий поднялся смущенный: Трепет пронесся по храму и пламя повсюду бежит, Грома раскаты . . . алтарь прояснился, о чудо!
Да, это Зевс отвечает и небо грозой говорить.
У алтаря остались следы ударившей молнии. Художник мог торжествовать. Его потомки из поколения в поколение стали пользоваться в Олимпии общим почетом.
Они пеклись о чистоте дивного кумира. Его обмывали елеем, стекавшим в черный мраморный бассейн. Если подумать, как много шестисаженная статуя должна была выигрывать от украшавшей ее бронзы и мифологической живописи, от пурпурного шерстяного облачения с ассирийскими узорами, подаренного Антиохом Эпифаном Сирий­ским, и относительно малых размеров святилища (имевшего лишь ио саж. высоты, при jo саж. длины и 12-ij ширины), - то умиление эллинов перед гениальным созданием более чем понятно. Тем больнее вспомнить, что его, при византийской нетерпимости, увезли в качестве диковины в Царьград и что там оно сгорело!
Медлившая непогода наконец разряжается. Небосклон прорезывается Огненными змеями. Дождь падает крупными, частыми каплями. Наследник Цесаревич покидает жилище Зевса и направляется в гору.
Музей открыт и ждет Высокого посетителя. Еще весьма недавно все, добытое раскопками, лежало сложенным или точнее сваленным в какой-то руине с досчатою

НАХОДКИ.
дверцей. Афинский банкир Цпнгрос предло­жил средства, чтобы прилично поместить на­циональные сокровища. Ко времени окончания работ германской комиссии, их накоплялось весьма значительное количество: 14,000 брон­зовых вещей, 6,ооо монет, 400 надписей, и)о статуй и барельефов. Вот уже десять лет материал приводится в порядок.
У входа в хранилище портик и две колонны устроены на подобие бывших у свя­тилища «громовержца». Из передней уже видно в глубине центрального зала обезобра­женное изваяние «победы» (NM) художника ИИэония (около 420 г. до Р. Хр.). Мрамор не­когда трепетал жизненностью: богиня какъбы ниспаряла на землю. Куски её отломан­ных крыльев и раззевавшейся одежды такъ
и нельзя было прикрепить к принявшему теперь «Ntap пьедесталу. Воплощенная чело­
веческою мечтою «нсбожительница» будто прикована к праху, навсегда лишена свободы
подняться в родной эфир. Повторять, до какой степени она прекрасна, пошло: разве можно видеть наивысшее творчество греческого резца и не чувствовать себя приобщенным к тому, что гр. Алексей Толстой тонко назвал «отчизной пламени и слова»? Прометей недаром похитил огонь с небес. Эллины вдохнули это начало в покорившееся ихъ
голосу вещество!
Здесь в Олимпии, обходя археологические достопримечатсльности, шаг за шагом знакомишься с постепенным, мучительно-долгим развитием тамошнего искусства. Доисторические крайне наивные образы людей и животных, приносившихся к алтарям,
в качестве жертв, или же вешавшихся на деревья священной рощи, все большая и
большая обдуманность и анатомическое знание в олицетворении Зевса, - который сначала является только силою и грозою, а затем определяется, как идеал царственной мудрости, спразедливости и красоты, с чертами бога и правителя, вещего :ушества и народного вождя, - строгая женственность линий у зеличавой головы Геры, облики бойцов и т. д., и т. д. - все иоучительно в высшей степени, все говорит о внутреннем ггрое народа, приходившего в Элиду помолиться и воспрянуть иухом.
Что же его бодрило и закаляло для соверпсния славных дел на поприще мирового сопершчества государств? Для древних греков это 5ыло понятие «агонъ» (состязание). Под словом иодразумевалось нечто гораздо большее, чем обыкновенная борьба атлетов и возничих, а гочнее окончательное проявление взаимодействия цвух противоположных сил. В состязанияхъ

В ОЛИМПИИ.
называлось напряжение не одного только человека,

ЗЕВС ФИДИЯ И ОБЛОМКИ ИЗВАЯНИИ В ОЛИМПИЙСКОМ МУЗЕЕ.
а целой партии, целой области, целого народа. Гости съезжались в Олимпию летом, с июня на июль. Остается загадкой, как могли происходить пресловутые сборища именно в дни самого невыносимого зноя. Это, вероятно, вызывалось традицией, каким-нибудь религиозным событием, бывшим сильнее внешних условий: но чем, - неизвестно. Неясно даже, кто собственно положил начало исторически важным играм: они будтобы велись со времен прославленного обжорством дорического Геракла, посадившего тут масличное дерево для увенчания победителей его ветвями. В веровании эллинов сами небожители некогда состязались здесь в кулачном бою и в беге. Критяне привезли сюда Зевса-ребенка и устроили для забавы борьбу, в которой Аполлон осилил Гермеса и Арея. С V на IV в. до Р. Хр. Олимпия достигает наивысшего расцвета. От преде­лов северной Африки и Марселя до Черного моря и дальних азиатских стран бого­мольцы съезжаются толпами. От притока их население долины Алфея становится гуще и богаче. Является необходимость в сооружении сокровищниц для хранения отовсюду приносимых драгоценных даров. Из этих зданий самою пышною становится мегарская.
Вокруг храма Зевса разростается и ширится чудный парк, среди зелени которого виднеются бесчисленные статуи, колонны, треножники, курильницы и т. п. Только греки по происхождению допускались на «благородное» ристалище. Македонским царям сперва возбранялся доступ, ибо их считали почти варварами. Национальная гордость дошла до апогея и затем жестоко была унижена. При владычестве Рима позор дошел до того, что одного цезаря, побежденного в борьбе, тем не менее увенчали. Последний побе­дитель в Олимпии оказался родом из иноплеменников Армении.
В годы яркого блеска толпа не только смотрела на физические состязания, но внимала также речам и учению выдающихся мужей. Геродот, во время игр, поведал народу часть своей бессмертной истории. Представители отдаленнейших эллинских поселений привыкали видеть друг в друге отпрысков одного и того же корня и, сознавая это, рукоплескали искуснейшим государственным деятелям и бесстрашным вождям. Когда, после саламинского сражения, Фемистокл прибыл на олимпийское празднество, тысячи зрителей поднялись со своих седалищ и приветствовали великого афинянина. Милетский мудрец Фалес, в престарелом возрасте, приехал сюда полюбоваться невиданным зрелищем и переутомленный долгим путешествием мирно опочил среди радостно лико­вавшего народа. Пифагор, Сократ, Платон, Диоген посещали Олимпию.
Уже в ѴИ-м столетии восторженные греки нашли возможным воздвигнуть статую одному неподражаемому музыканту, который в течение четверти века играл на свирели, восхищая богомольцев, стекавшихся в Элиду. Маленькое изображение его поставили близь центрального святилища. Сначала статуи удостоенных столь великой чести людей выре­зались из дерева, потом они стали делаться из бронзы. По необъятному числу най­денных в Олимпии пьедесталов, можно себе составить лишь слабое представление о количестве возвышавшихся над ними великолепных произведений искусства.
Обходя музей и медля очарованными взорами то на одном из них, то на дру­гом, в главном зале невольно очень долго останавливаешься на грустных обломках украшений Зевсова храма, которые красноречиво говорят об его величественной внеш­ности. Как не застыть в живительном созерцании перед фигурами, образовывавшими некогда одну знаменитую группу вдоль крыши над кумирней «громовержца»? Изобра­жалось предстоящее состязание коней пришлого в Элиде героя Пелопса с конями мест­ного пизанского царька Эномая. Бог-властелин спокойно стоит, превышая их разме­рами, посредине. В стороне, сбоку, возлегают зрители, олицетворения речных гениевъ
52
(Алфея и Кладсоса). Скульптор Пэоний из Фракии является, повидимому, создателей' художественно задуманного момента пред готовящеюся борьбой. Фигуры сильно постра дали, будучи низвергнуты при землетрясении с высоты сооружения, но, благодаря тщатель­ным и обдуманным работам археологов, группа, насколько возможно, собрана и распо ложена в старом порядке.
Что же такое особенное в полумифическом эпизоде могло заставить великап ваятеля испытать над ним свой чарующий резец? Дривнеклассичсскос предание незамы словато и не дает много пищи воображению,
У Эномая - единственная дочь Гипподамся. Она - изумительной красоты и сами отец ревнует ее к многочисленным женихам, - тем более, что есть предсказание будто ему суждено погибнуть от руки зятя. Для ограждения девушки и себя от сватов­ства Эномай ставит женихамъ

ГЕРАКЛ И АТЛАНТ.
как главное условие, победити его необычайно быстрых конеи вихрокрылым бегом столь жи сильных скакунов, или же за­платить ценою собственной жиз­ни нссчастие поражения. Женихи не идут больше на страшны! риск. Пизанский царек на­столько всегда уверен в пре­восходстве своей запряжки нади лошадьми соперников, что при начале состязания даже не отъ­езжает на простор единовре­менно с ненавистными искателями руки Гипподамеи, а дает им помчаться впе­ред, - сам же еще приносит жертву Зевсу и затем лишь грозно несется по равнине догоняет мечтающего овладеть невестой и беспо­щадно прободает его копьем. На смену тринадцати по­
гибших таким путем отважно приходит Пелопс и побеждает Эномая. Не правда-ли, трудно себе представить
как можно, при довольно несложном содержании ска­зания, вдохнуть жизнь и трепет поэзии в простой камень? Но он перед нами, среди целого святилища эстетики, называемого Олимпийским музеем. Каменная на половину обезображенная группа дышет и полна напряжения. Никто из участвующих в состя­зании не смотрит на царственную фигуру Зевса: он, вероятно, невидим для глаз отвернулся от жестокосердого отца, обратился в сторону юного героя. Эномай пред­ставляется суровым витязем, со шлемом на голове. Непобедимый до нынешнего дш отец Гипподамеи словно охвачен предчувствием невероятного поражения. С ними рядом - жена, застывшая с видом тихой грусти. Художник поставил дочь подли Пелопса. Она недвижна, бесстрастна, удивительно хороша в своей каменной, мягкими складками ниспадающей одежде. Совершенно подобный этому образ находится, тути же по близости, в числе прочих олимпийских находок. Между ними есть баре­льеф с женщиною, стоящею за Геркулесом, который поддерживает небо, пок;
Атлант отправился принести богатырю яблоки из сада Гсспсрид. её лиие и лице Гипподамеи схожи.
В стенах музея стольким можно без конца любоваться, что посвятить ему стоит хоть несколько дней. Но нам пора вернуться в Пиргос и Патрас. Гроза прошла. Солнце золотит окна комнаты, где высится драгоценнейший памятник Олимпии - статуя Гермеса, созданная Праксителем. Небожитель держит младенца Вакха и, пови­димому, забавляет его чем-то; но рука, на которую смотрит ребенок, отбита. Целы и блистают неподражаемым совершенством чело и торс бессмертного юноши. В нем так много человечности и простоты, что ваянью никогда не удалось достигнуть ббльшей гармонии между идеей и формой. Мрамор благоухает красотою.
ПОД АКРОПОЛЕМ.

Среда, 31-го октября (12-го ноября).
Еще всецело под впечатлениями вчерашнего возвращения из Олимпии - пр вторичной грозе, с темнотою ненастья, нависшею на извилистом пути обратно к же лезной дороге, - открываешь глаза в патрасской гостиннице, приготовленной для ночлег Наследнику Цесаревичу. Перед окнам толпы любопытных. Ясный день. Со вершенно европейская внешность город и населения.
Уже с вечера Его Императорской Высочеству имели счастие представитьс назначенные состоять при Его Особе ви время пребывания в Греции: флигель адъютант короля Эллинов полковник' Вассо и ротмистр кавалерии Метака Теперь они оба чуть свет готовы со провождать Высокого Гостя в радушни настроенные Афины.
Колокольный звон доносится ИЗ' православных церквей. Августейший пу тешественник садится в экстренны! поезд с королевскими вагонами. Чуд ное утро так и просится в душу Быстро исчезают из виду белые домики Патраса. Воды Коринфского залива неподвижно) поверхностью раскидываются слева от нас, сверкают и нежатся на солнце, делятся н две резко отличные полосы голубого и стального цвета. Справа от железной дороп однообразно тянутся насаждения коринки, встают холмы, ширится целый хребет. На­сколько его очертания сумрачны и тяжелы, настолько противоположные этолийские горы за морем, воздушны и очаровательны. они подымаются как-бы прямо из волни
светлосинею стеной, только по временам прорезываемо» темными впадинами долин, и тихо уплывают величественными вершинами в лучезарное небо. Как дивно хороша эта Греция, какими красками одарила ее божественная природа!
Возвышенности с нашей стороны все ближе и ближе придвигаются к заливу. Поезд идет местами среди прибрежных скал, по крутым насыпям и довольно час­тым небольшим мостам. Изредка встречаются виноградники и масличные деревья. Нависающие громады становятся грознее. Понятно, почему здесь, при землетрясениях, жителям вдвойне трудно избежать опасностей. Мы подходим к городку Эгиону (или, точнее сказать, Востице), два года назад разрушенному сильными колебаниями почвы. Он почти отстроился, живописно раскидывается по зеленеющим склонам предгорья, улыбается солнечному блеску и струящемуся с севера живительному ветерку.
Окрестности постепенно меняют характер. Задумчивые кипарисы густыми рядами унизывают путь, образуют просто подобие леса, - чего кажется, нигде нет в дру­гих частях Греции, - и как нельзя лучше гармонируют с угрюмостью открывающихся сбоку глубоких ущелий, откуда катятся и перегоняют друг друга ручьи.
Коринф. Громкое название, данное незначительному коммерческому пункту, вырос­шему поодаль от развалин своего славного предка. Железная дорога, дойдя до пере­шейка, соединяющего Морею с материком, поворачивает направо, к востоку. Вгляды­ваясь в отступающую от нас озероподобную ширь залива, прощаешься с его мягкими волнистыми линиями, красивыми бухтами и венчающею даль серебристою главою Парнаса. Мыс св. Николая обрывом спускается в лазурную гладь исчезающих из виду вод. Поезд, замедляя ход, приближается к району работ по прорытию канала между запад­ным морем и выходом в Средиземное, чем весьма осязательно должно сократиться расстояние от Константинополя и Афин до италианских портов и Триеста, не говоря уже о расширении торговли внутри самой Греции.
Сооружение будет длиною в три с половиною мили, шириною в несколько десятков футов. Над ним уже переброшен высокий железнодорожный мост, на котором Наследник Цесаревич кратковременно покидает вагон для беглого обзора результатов потраченной на это предприятие энергии. Отсюда действительно открывается крайне оригинальное зрелище. Высота рельсового пути, откуда мы смотрим, - через крепкия перила вдоль пропасти, - достигает, по меньшей мере, тридцати пяти саженей. Под ним смело могут со временем проходить суда с гигантскими мачтами. Серыми и невзрачными массами лежат внизу насыпи, стены и землечерпательные машины будущего могучего водоема. Вереницы рабочих копошатся в этом искусственном и узком межгорье. Бедно и неуютно лепится там же их непрочное и случайное жилье. По направлению к северной оконечности канала слабо различается маяк у недавно возникнув­шего городка Посейдонии. Да, бог моря некогда царил тут во всем своем величии перед воображением благоговейно настроенных древних. Наравне с финикийским божеством Мелькартом он чтился населением именно здесь на рубеже двух одина­ково ему подвластных, но по непонятной причине чуждых, хотя и родных стихийных начал. Для прославления мореправителя на перешейке издревле возвышались особые святилища и устраивались так-называемые «истмийские игры». Невозможности прямого общения в ту далекую пору еще легко было помочь. Иные корабли просто-напросто перетаскивались по суху. С этой целью нарочно поддерживалась покатая, скользкая поверхность, на которую их втягивали и с которой их потом сплавляли. Первобытно и практично!
СЯ
ПО
Уже при римских императорах являлась мысль соединить оба моря. Однако за серьезное выполнение взялись лишь в наш век. Работы начаты около 1881 года, инициативе французского общества, с гарибальдийским генералом Тюром во главе.
Время за полдень. Поезд, увозящий Его Императорское Высочество, круто пово­рачивает, под гору, к маленькой гавани Каламаки, где предстоит снова вернуться на «Память Азова». Эскадра стройно выделяется на зеркале Саронического залива. Крошеч­ная станция разукрашена. Сюда заблаговременно прибыли, чтобы встретить Августейшего путешественника, члены русской миссии в Греции, генеральный консул Г. Р. Генрихсен и наш военный агент барон Е. А. Рауш фон Траубенберг.
Фрегат, под флагом Наследника Цесаре­вича, плавно режет спокойную влагу. Часа через два после завтрака впереди ясно обозначается скалистый Саламин с его многочисленными заливчиками. Издали остров кажется со­единенным с материком.

РУССКАЯ ЭСКАДРА У ГРЕЧЕСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ*

В прозрачном воздухе с удивительною отчетливостью ростут и определяются горы, обступившие Аттику. Будь мы на два тысячелетия ближе к её прошедшему, на Акрополе сверкнули бы жарким золотом шлем, копье и щит Афины Паллады. Но богиня отлетела от разрушенного кремля. Купола православных храмов блестят над новым городом. Целый лес мачт и труб, в пестроте бесчисленных флагов развертывается у оживленного Пирея. Вход в него чрезвычайно тесен, - особенно когда туда направляется великан-броненосец. Триремы Фемистокла, без сомнения, впархивали в него стремительнее птиц. Управляемые варягами - богатырями «драконы» Гарольда Гаардрады (жениха Ярославны), конечно, пробивались сюда, как это не мыслимо современным военным кораблям.
Пятый час пополудни. Оглушительный грохот орудий с батарей и судов длится до бесконечности. «Память Азова» медленно скользит через преддверье переполненной гавани. Музыка гремит национальные гимны. Положительно счету нет пушечным выстрелам. Когда пороховой дым стал рассеяваться, от южной дамбы отделился паровой катер, под королевским штандартом, и подошел к трапу Великокняжескаго
фрегата* где Гостей ожидали, в парадной форме (при лентах греческого ордена Спаси­теля) Государь Наследник Цесаревич и Его Августейший Брат. На свиданье с Ними прибыли Их Величества Король (в русской адмиральской форме, с шифром 2-го флотского экипажа на эполетах и при ленте Св. Андрея Первозванного) и Королева Эллиновъ* Великий Князь Павел Александрович (в мундире л.-гв. Гусарского Его Величества полка) и Великая Княгиня Александра Георгиевна, а также принцы Георгий (в мундире лейтенанта 2-го флотского экипажа), Николай и принцесса Мария. Около пяти часов, тот же катер отдалился от «Памяти Азова», неся одновременно на своем флагштоке королевский штандарт и флаг Наследника Цесаревича. Высокие Посетители и Августейшие путешественники направились к пристани у вокзала железной дороги. Пирейский городской голова приветствовал здесь Царских Сыновей. Военная молодежь Эвельпидской школы отдала Им должные почести. Ликующая толпа провожала удаляв­шийся в Афины поезд. Звуки «Боже, Царя храни» торжественно реяли над заздрав­ными возгласами населения.
В столице - одинаково радушная, восторженная встреча. На станции собрались к блестящему приему - министры, представители иностранных правительств, городские власти и т. д. Августейшие Особы проехали по улице Гермеса во дворец. Там, в лоне родственной семьи, Наследник Цесаревич и Великий Князь Георгий Александрович намеревались сравнительно замкнуто провести несколько дней перед отъездом на даль­ний Восток.
Время в Греции тянется незаметно. Погода скорее хмурая, дождливая. Их Импе­раторские Высочества не ездят осматривать города и его достопримечательностей, так как уже ранее ознакомились с ними. Цель пребывания в Афинах - исключительно желание побыть среди близких лиц и взять с собою в плавание, согласно воле Госу­даря Императора, - королевича Георгия, решившего таким образом поглубже освоиться с русским языком.
Дни идут ничем особенным не отмеченные. Всею душею отдаешься ожиданиям непосредственного будущего, ибо путешествие, наконец, действительно переживается на яву. Как прав был какой-то французский писатель, сказав: «Fespoir des £motions est ddja un plaisir!» Очевидно, когда с притягивающими издали краями столкнешься лицем к лицу, сперва должно наступить разочарование, - и только потом, по мере удаления от них, опять просыпаются интерес и любовь к переиспытанному на чужбине.
Простотой и спокойствием веет от королевского столичного местопребывания «Базиликона». Массивный беломраморный дворец с колоннадами, построенный в трид­цатых годах, при правительстве Оттона Баварского, высится над главною площадью, окаймленною лучшими гостинницами и кофейнями. К последней спускается бульвар, по которому постоянно движется много народа. В четыреугольнике, между растущими здесь олеандрами, мягко стелется мурава.
За резиденцией их величеств подымается благородно очерченная гора Ликабет с часовнею св, Георгия. Придворный обширный сад, доступный и посторонним посети­телям, изобилует тенистыми деревьями и цветниками.
Внутри дворца покои соединяются длинными и очень высокими корридорами. Раз­меры комнат везде огромные. Тишина в Базиликоне почти ненарушимая. В него видимо редко врывается кипучее оживление, проникающее молодой и волнуемый политикою Путешествие на Восток. I. я
город. Государственные заботы зреют и дают добрый плод в самих величавых стенах королевского жилища.
Августейшие Особы посетили театр. её величество с Наследником Цесаревичем ездили в Пирей, на «Память Азова». В воскресенье, 4-го ноября, в русской церкви отслужена была в Высочайшем присутствии обедня. Этот храм отличается древностью своего основания и непохожого на другие афинские постройки византийского стиля. Фунда­мент положен еще в IX веке, при императрице Ирине. Наше правительство дало щедрые средства на обновление и внутреннее убранство тысячелетнего сооружения.

В АФИНАХ.
длился до 4-х часовъ
На второй день приезда Великих Князей во дворце состо­ялся большой обед, а затем, в субботу, залы Базиликона пла­менели огнями по случаю бала в честь Гостей, на котором насчитывалось несколько сот человек приглашенных и который утра. На следующий вечер был опять бал во французской миссии у графа Монтолона.
Его величество и Наследник Цесаревич, посетив его вместе со всею королевскою семьею, имели на фраках звезды при лентах Почетного Легиона. Наконец, 5-го, тор­жества увенчались балом в доме нашего посланника М. К. Ону. Два офицера с «Владимира Мономаха» (мичманы Дядин и Повалишин) изящно декорировали для этого события балкон, обратив его в очаровательный шатер, откуда упоительно неслась музыка оркестра с «Памяти Азова». Все избранное афинское общество собралось на радостный для русских праздник единовременного присутствия в Греции столькихъ
Гостей с Сквера. Общее веселье и бодрое настроение не нарушались никаким диссонан­сом. Минуты близкой разлуки почему-то не страшили, почему-то мнились далекими.
Во вторник, 6-го ноября, Их Императорские Высочества Великий Князь Павел Александрович и Великая Княгиня Александра Георгиевна покинули столицу, направляясь домой, в Россию, напутствуемые лучшими горячими пожеланиями множества прибывших провожать Их на станцию коринфской линии.
Среда, 7 (19) ноября.
Наступил и для нас час отъезда. С утра уже снаряжаешься в путь, испыты­ваешь некоторое невольное напряжение, ждешь опять моря и нераздельных с нимъ

КЛАДБИЩЕ РУССКИХ МАТРОСОВ У ПИРЕЯ.
безпредметно-сладостных мечтаний. С утра дует сильный ветер, заставляющий усо­мниться, как наша эскадра выйдет при такой погоде из узкой гавани. Но эта мимо­летная мысль не останавливает дорожных приготовлений. Сундуки выносятся. Экипажи поданы. Надо проститься с гостеприимным Базиликоном и симпатичными Афинами.
Мы отправляемся в Пирей на лошадях. На одном повороте дороги красота покидаемой местности, несмотря на пасмурное небо, поражает особенной характерностью. Акрополь выступает красноватой скалистою твердынею среди тусклой зелени и желтокоричневой поверхности округа. Гимет и Парнас раскинуты справа и слева. На сизом фоне амфитеатра, представляемого краем, широкая вершина Пентеликона обрисовывается словно фасад незаконченного храма. Целые оливковые рощи виднеются между очерта­ниями гор. Разрушенный, но вечно живой кремль гордо царит над раэростаюшимся я*
городом: алтарь искусства, непоколебленный ужасами кровавых нашествий и ванда­лизма ! I . . .
Перед вступлением на фрегат её величество королева Ольга Константиновна поехала с Великими Князьями на новое русское кладбище для моряков, устроенное близь порта. Сюда же заблаговременно прибыли адмирал Басаргин, архимандрит нашей мис­сии Михаил, командиры наших судов, отцы-иеромонахи с «Памяти Азова» и «Владимира Мономаха» и т. д.
Почти пустое, просто огороженное место, отведенное усопшим, открыто ветру, который при совершении панихиды крепчает и злится. Звуки моления на половину не­внятны. Волны оимиама бегут по сторонам. Сердитые порывы становятся несносны. Но служба продолжается при благоговейном настроении тех, кто собрался для поминовения безвестных матросиков-соотечественников: спите мирным сном в чужой земле? За ваши души набожно осеняют себя крестом Сыновья Батюшки-Царя! За ваше без­грешное успокоение умиленно молится ваша неусыпная печальница и радетельница - Августейшая дочь вашего старого генерал-адмирала!. . .
Мы в море. От медленно идущего фрегата уже отвалил паровой катер, увозя­щий королевскую семью. Быстро темнеет. До отдачи приказания, чтобы прибавили ходу, адмирал ждет, когда за нами осторожно выйдут из гавани оба конвоира. Ночь плывет над нами в звездотканном покрывале. Острый запах соленой воды при легкой качке чуть-чуть кружит голову и живительно опьяняет. Вот вдали на про­сторе обозначается наш неизменный спутник-фрегат, различаются сигнальные огни на «Запорожце». «Память Азова» властно устремляется вперед. Во мраке, прощальным приветом, трижды раздаются громкие крики с трех греческих миноносцев, кото­рыми заведывал принц Георгий и которые провожают любимого начальника в далекий, долгий путь.

ПРИЕМ В ЕГИПТЕ.
Пятнииа» 9-го (зи-го) ноября.
егодня третий день в открытом море. Сначала почти не ощущалось качки. Но в ночь на 8-е волна стала беспокойнее и шире. Загремела посуда на постав­цах. Мебель задвигалась. Вещи попадали на пол. По каютам пронесся неясный шум пробужденья и легкой суеты. В иллюминаторы ударялась сильными брызгами влага. С непривычки не находя сна, лежа на койке, засветив электрическую лампочку, иным при­
ходилось вслушиваться некоторое время в немолчный говор ночных вод и отзвуки внешнего волнения на внутренней жизни пловучего великана. При выходе на палубу, отовсюду обдавало рез­
ким воздухом, тоскливым скрыпом снастей, темнотою и загадоч­ностью простора, который мерно вздымался вокруг, передавая фрегату каждый взмах своих низких валов и свое могучее сердцебиение. Спустившись вниз, снова надо было мириться с неуютностью растревоженного помещения, с неприятным и бесконечным покачиванием, с невозможностью сразу опять забыться и крепко спать. Так длилось часами. Нервы напрягались. Никакое связное занятие, никакое дело не спорились. Сядешь читать (а о письме и думать нечего!), книга валится со стола, сидение летит в сторону, при недосмотре или сам упадешь, или на кого-нибудь натолкнешься. Но так как постепенно человек сживается с чем-угодно, - то и в данном случае маловажные последствия волнения становятся источником смеха и забавы, - тем более, что с минуты появления нового лейтенанта (принца Георгия) в кают-компании, там вдруг стало одним стихийным элементом больше. Заразительная веселость его королевского высо­чества передалась молодежи. Уроки русского языка, преподававшагося ему младшим штур­маном Ив. Ив. Конюшковым, комический дар мичмана кн. Андрея Голицына, простота отношений Великого Князя Георгия Александровича к сослуживцам, постоянное мило­стивое внимание Наследника Цесаревича, - все бодрило и радовало дух совершающих далеко не легкое плавание. Ответственность, а по временам и тяжелые условия вах­тенной службы само собою скрашивались при сознании, что там на шканцах, у рулевой рубки, в темноте и на ветру, без отличия от других, отстаивает свои часы второй Сын Государя.
Сегодня к вечеру адмирал и командир учащеннее обыкновенного поднимаются на палубу, с напряженной бдительностью всматриваются в даль, ожидают появления маячных огней на африканском побережьи. Не увидав их, туда не безопасно подхо­дить. Время близится к полуночи. Наклонения фрегата с боку на бок не уменьшаются. Последние дни совершается первоначальное испытание нашей способности переносить качку. Больных нет: значит, надо надеяться, морская болезнь никого не тронет и впереди.
Однообразный шум вод то раздражает, то убаюкивает. Из мрака, с севера, за ускользающею от серебряной пены кормой что-то как-будто слышится, кто-то словно силится доплыть до нас среди непокорных волн. Это прощается с удаляющимися
г •

ЕГО КОРОЛЕВСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО ПРИНЦ ГЕОРГИЙ ГРЕЧЕСКИЙ.
родной материк. . . Это отголосок знакомой жизни и всего покинутого дома таин­ственно воплощается в необъяснимых звуках ночной бездны...
Суббота, ио (22) ноября.
Утро. Седьмой час. Уверяют, что Египет виден, - говорят, что город Порт-Сайд - прямо перед нами. Но сколько ни протираешь глаза, сколько ни всма­триваешься в бледно-зеленую зыбь, свидетельствующую своим цветом о близости Нила - угадать, где обещанная гавань, долго не можешь и не решаешься: а минареты, а пальмовые рощи, а прелести южной природы? ведь не на песчаных же полосках у горизонта, кончающагося такою же нелюдимою ширью, как и вокруг шествующей на полных парах эскадры?
На плоской серой поверхности определяется рангоут судов, выростаст огромный бетоновый маяк, показываются дома и флаги, но берега тем не менее не различаешь. Уж не мираж-ли? Нет, на встречу веет запахом ила и дыханием полуденной страны.
Мы - недалеко от оконечности Суэзского канала. Два гигантских мола, в полторы и в 2*4 версты длиною, тянутся на восток и особенно на запад для ограж­дения её от заносов, которые, не будучи допущены до разрушительной деятельности, мирно оседают тут же, помогая инженерному искусству. Море с подавленным ропо­том разбивается о несокрушимые громады. они образуют у входа промежуток в несколько сот саженей. Качка стихает. Фрегат величаво идет к любопытнейшему пункту земного шара, созданному исключительно гением новейшей техники и предприим­чивости. Вчера - болотистая местность на границе озера Мензалэ и Средиземных вод, без устойчивой почвы под постройки и без пресной воды: почти на другой день - целые ряды зданий с довольно густым населением, существующим при известного рода комфорте, при благоприятном климате и при избытке нильской влаги, проведенной на Порт-Саид в надежных трубах (на весьма значительном расстоянии) и кроме того содержащейся в особом «Chateau d’Eau», с запасом на три дня, в случае задержки свежого притока. Места оседлости стали возникать по пустыне вдоль канала точно таким же путем, как тамарисковые кустарники, вдруг появляющиеся на бесплодном про­странстве степей.
Даже трудно представить себе просто нечеловеческие средства для борьбы с чисто материальными затруднениями, которые тут пришлось преодолевать строителям канала. Выбор именно этого центра обусловливался тем, что сюда сравнительно близко под­ступала морская глубина и являлась возможность вырыть удобнейшую гавань. Проло­женный западнее канал был бы короче, но за то побережье не давало бы на далеком протяжении никакого доступа низко сидящим кораблям.
Первые труженики, собравшиеся в Порт-Сайд (получивший наименование в честь Саид-паши, египетского правителя, поддержавшего проэкт Лессепса), долго мучились от недостатка воды для питья, привозившейся на арабских лодках из Дамьетты. Работы велись с удивительным упорством и терпением. В виде характеристики достаточно заметить, что различные колоссальные машины (не говоря уже об угле, железе и т. п.) по частям доставлялись из Франции и лишь на месте приспособлялись к делу. Фирма Дюссо (Dussaud) изготовляла плотные, очень Тяжелые глыбы песку с примесью извести и соленой влаги. они низвергались в море, ради образования молов, и число их в конце концов достигло тридцати миллионов пудов. Пучина незримо разделилась грозными стенами. Оплот все рос и рос, обещает еще рости. Изобре­татели остроумно, но неточно прозвали эти несчетные подводные камни «pierres perdues». На них основалось благополучие предприятия.
Восемь часов утра. Впереди ясно различается съуживающийся бассейн, на который мы держим путь. С египетского станционера грохочет салют и раздаются привет­ственные крики. Скучившиеся вгавани суда присоединяются к торжеству встречи. Побе­режье буквально запружено народом. Надо пристально вглядываться в толпу, чтобы разо­браться в пестроте впечатлений. По составу зрителей это - смешение языков и пле­мен. Кого только неть! Здесь тунисцы и алжирцы, сирийцы и персиане, индусы и

китайцы. Затем идут лсвантийцы и европейцы всевозможнейших профессий. Наконецт преобладая над остальными национальностями, полудикие арабы и убогие феллахи допол няют скученность зрителей. Двадцатитысячное население как-будто налицо. Желтыи
цвет одежды спорит с красным и зеленым, вытесняется голубым с его тончай
шими оттенками. Вдоль набережной выделяются некоторые каменные и кирпичные здания которые почти все невелики, обязательно имеют по веранде, почему-то кажутся вре
менными постройками. Больвидимо уходят прямо в женное песчаное проу отсутствуют: между / лад, пароходные / кирские конторы, о значительно­затронутых изобилие у 1

шинство домов - деревянное. Правильные улиць степь, если таковою считать искусственно соору\ странство вокруг странного города. Мостовьв \ тем отели, магазины, кофейни на западныи х. агентства (среди них и русское), банЧ. консульства и т. д. свидетельствую*!! \ ста торговых оборотов и широте ими интересов. Хаотическое флагов, развевающихся ради Высоких гостей, смягчено Жк откуда-то добытою то-
I щею зеленью. Овации г 11 МТ W звучат без кон-
ца* За перво\ начальнымъ
треском ./ пушечныхъ
djr выстрелов труд/ но расслышать до’ли носящееся пенье и
-jJ' врывающуюся в него музыку. Лодки с любо­пытно всматривающимся, ма-


ПРИЕМ В ПОРТЪСАИДЕ.
шущим шляпами и ликующим людом беспрестанно снуют у бортов «Памяти Азова». Белые платьеца девочек греческой школы ласково светятся в солнечном блеске. «Зито» греков, виваты многочисленных местных французов, необычайное усердие дамского струнного оркестра на одной из пристаней, - все сливается в нестройный взрыв по своему выражаемого энтузиазма.
Наша эскадра на короткое время останавливается в Порт-Саиде. Генералъгубернатор Суэзского перешейка, Ибрагим-паша, и адмирал египетской службы, Привиледжио-паша, являются от имени его высочества Хедива представиться Наследнику Цесаревичу. Командир английского военного судна «Scout», принц Людовик Баттен-

бсргский, отправляющийся в Красное море для преследования работорговцев, посещает его Императорское Высочество. Полуторачасовая стоянка истекает незаметно. На берегу - прежнее несмолкающее возбуждение. Наш гимн повторяется неисчислимое число раз. Слушая его под этим жгучим африканским небом, в этой чудесно создавшейся гавани, невольно припоминаешь, что приблизительно день в день (ровно двадцать один год тому назад) столь же стихийно-радостное смятение охватывало и потрясало ново­рожденный тогда Порт-Саид.

Канал только-что был окончен вчерне. Правивший Египтом Измаил пригла­сил именитых гостей к открытию необыкновенно важного, исторически и экономически великого водного пути. Торжество действительно почтили присутствием: императрица Евгения, австрийский император, кронпринц Фридрих Прусский, принц Генрих Нидер­ландский, несколько арабских шейхов и шерифов с берегов Красного моря, наконец вообще множество мусульман из отдаленнейших краев. В порт-саидской гавани собрались в ноябре 1869 г. представители морской силы разных государств. Случайная тридцатитысячная толпа (в том числе тоже индусы и китайцы) услышала неистовый гром орудий, после того как доступ к сооружению всенародно освятился христианским богослужением и молитвою мулл. Ряд ослепительнейших празднеств, щедро орга­низованных туземным правительством, последовал за этим памятным событием.
Путешествие на ВоСтдХ. I. 9
Памятный эпизод открытия канала для судов всякой нации закончился русским гимном (в виду участия в торжестве клипера «Яхонта» с нашим послом из Константи­нополя). По словам очевидца (немецкого писателя Аѵё-Lallcmant) Порть-Саид огла­шался, - при небывалом зрелище, - самою разнообразною музыкою. Но, в заключение всего, раздались звуки «Боже, Царя храни» («der imposantesten Nationalhymne, die es gibt»). И теперь они неумолкают в слабо струящемся воздухе...
Одиннадцатый час. «Память Азова» медленно удаляется, через измаильский бас­сейн, от гостеприимно встретившего города, причем еще долго виднеются зеленые ставни и красноватые крыши его простеньких домов. Мы идем вперед; но куда именно - на первых порах не совсем постижимо, потому что водный путь проложен прямо вдоль песчаной пустыни, окаймленной не то затопленными болотами, не то гладью того же моря, которое по прежнему колышется и пенится вдали. Удивительное зрелище! настоящее вступление в лоно чужого материка! Туда, повидимому бесконечно, удлиняется узкая, прямая полоса, доступная кораблям. Надо ввериться этой оправленной желтою глиною, единственной в мире дороге. Очутившись на ней, броненосец чувствует себя на половину скованным великаном. Из синего простора он точно шагнул в ручеек. Самостоятельность движений ставится в зависимость от буксирующего фрегат лоцман­ского пароходика. Позади дымит, на некотором расстоянии, такое же небольшое судно. Генерал-губернатор перешейка, согласно приказанию хедива, сопровождает по своему округу Августейших путешественников. Администрация канала в свою очередь приняла необходимые меры, чтобы сравнительно быстро и осторожно провести «Память Азова» к нашей следующей стоянке - Измаилии.
Видя замысел Лессепса осуществленным, не можешь себе даже представить, как Восток и Запад обходились без этого сооружения. одни гигантские цифры потра­ченных на него капиталов и неизмеримого труда лишь смутно говорят о способах выполнения задачи, стоившей двести миллионов рублей, в течение десятилетнего напря­жения. Полезное до крайней степени водовместилище само по себе отнюдь не грандиозно. Ему, пожалуй, недостает внешней красоты.
О соединении двух кораблеобильных морей исстари не только мечтали, но и ревностно заботились в древности. Однако главным звеном считался Нил. Из него уже к Черному морю направлялось искусственно поддерживаемое судоходство. Фараоны пеклись о подобных сношениях с заманчивыми странами. Персы-завоеватели так же думали и действовали во имя блага народов. Просвещенные Птолемеи не допускали мысли об ослаблении этих драгоценных связей. Сначала и мусульмане покровитель­ствовали им. Постепенно, впрочем, удобнейшие пути сообщения пресеклись. Тщетно Венеция подымала речь о пользовании ими. Тщетно Лейбниц обращал на них взор «короля-солнца» - Людовика XIV. Нужно было могучее влияние Наполеоновского похода на Каир, чтобы оживить к ним интерес, которого они бесспорно являлись достойными. Изыскания французских ученых с тех пор освещали вопрос с различных сторон. Возникали сомнения относительно исполнимости нового канала. Борьба мнений и веских доказательств породила смелые предначертания Лессепса. Не откликнись его родина на фантастически звучавшие воззвания, не. помоги ему египетское правительство, наконец не ополчись на него Англия красноречием Пальмерстона и своим тяжелым давлением на все предприятие, - что естественно вызывало реакцию и усугубляло рвение строителей, - протяжение, где теперь совершается общение многолюднейших частей земного шара, наверно все еще представляло бы солончак и топь.

СУЭЗСКИЙ КАПАЛ.

Ныне же «Память Азова» свободно подвигается прямо на юг между постепенно ростущих берегов. По временам попадаются невзрачные станции с намеками на расти­тельность. Телеграфная линия тянется по тоскливому безлюдью. Солнце начинает немило­сердно жечь. Как могли работать в этой местности тысячи туземцев, стоя почти по плечи в мутной горькой воде! Как выносили жизнь на мертвом перешейке вольно­наемные немцы, италиянцы, черногорцы и другие, - в невыносимейшую жару, при эпиде­мической заболеваемости, с опасениями лишиться хлеба из-за недостатка средств у строителей!
Странное чувство испытывается при движении по Суэзскому каналу. Гигантское судно скользит над узкой водной поверхностью, среди самой оригинальной окрестности, какую себе можешь представить: с одной стороны - ослепительно яркие пески, огненное безмолвие пустыни, изредка вереница верблюдов и горсть арабов, а позади всего темная высокая стена взметаемого вихрями праха, - с другой стороны: бесконечное пространство печально мерцающего озера - моря Мензалэ, на островочках и отмелях которого длин­ными, несметными рядами розовеют и белеют всякия болотные пернатые, излюбившие этот уголок Египта. Над необозримою ширью, усеянной неподвижными птицамирыболовами, некогда раскидывались тучные пастбища, куда стремились полукочевые семи­тические племена. Торговые города славились там развитием промышленности и роскошью. Рукава Нила уклонялись сюда на восток. Но человеческая небрежность утратила прежнюю культуру. Пеликаны и фламинги избрали воцарившееся там приволье своим жильем. Тихо качаются вдоль илистой влаги бесцветные камыши; ветер тихо шуршит по без­брежным болотам и только воображение археологов силится оживить память о былом.
Псамметих I в середине ѴП столетия до Р. Хр. поселил у Дафн, - где теперь стелются воды озера Мензалэ, - греческих наемников, ионян и карийцев, для обороны северо-восточной границы Египта. Тогда страна нуждалась в укреплениях с этой стороны: близость Азии была нешуточною угрозою.
Заполонивший нас канал мало по малу углубляется в сушу. Справа и слева виднеется одна угрюмая степь, высятся песчаные холмы. У одной станции «эль-Кантара» до сих пор поддерживается стародавний путь караванов, направляющихся на запад из Сирии. Само название обозначает «мостъ». За ним, южнее, их опять ждало озеро, преграждавшее дорогу. «Память Азова» минует и этот пункт. Пустынность окрест­ности заметно возрастает. Побережье становится выше. Что за тишина кругом, что за отсутствие малейших признаков жизни!
Наш фрегат идет по каналу почти вдвое скорее других судов: если-бы всем давалось подобное, в данном случае исключительное право, - стены водоема разрушались бы с гораздо большею силою. И то землечерпательные огромные машины работают беспрерывно над его очищением и расширением. Говорят, года через четыре, тут в состоянии будут без затруднений встречаться на ходу два могучих судна, причем глубину пути доведут чуть-ли не до 15 - 16 саженей.
От заходящего солнца пески представляются багровыми. Сочетания причудливых красок горят и тают в безоблачном небе. Металлический цвет воды совершенно окутывается темнотою. Мы движемся между близко сходящимися высокими стенами песка. Только слабое журчанье за кормой говорит о том, что не все еще умерло в природе. Ощущение чего-то неизведанного и таинственного пробуждается в душе. И хочешь, и не в состоянии отдать себе ясного отчета, как через такия горы праха, нанесенного вихрями столетий, гений века проложил смелую морскую стезю.
Мы вступаем в озеро Тимсу, где назначена стоянка. Снопами электрического света, бросаемого с фрегата в ужасающую далекую глушь по сторонам, она призрачно плывет перед взорами, - в безжизненной наготе, озаренная какою-то сверхъестествен­ною голубоватою зарею.
Нельзя не сказать, что день на пороге Египта был обилен своеобразными впеча­тлениями. Прощаясь с Суэзским каналом, приходится еще отметить следующую стран­ную подробность. По нему ежемесячно проходят сотни судов: из них наименьшее число (два или три) - под русским и под испанским флагом. Направляясь на Измаилию, мы обогнали военное судно - именно под этим последним, - и разошлись с ним под гром салютов.
Воскресенье, и (22) ноября.
Через несколько часов мы будем в Каире, Опять приходится расстаться с фрегатом, но уже на две недели.
Восток бледнеет. Среди хаоса песчаной пустыни, с нависнувшею над нею облачною пеленою, где-то там в Азии подымается красный, пламенеющий шар. Солнце. Лазурная гладь озера вокруг. У западного побережья видны холмики, поросшие хвойными деревьями. На незначительном расстоянии от нас - в оправе из финиковых пальм - Измаилия, любимый город Лессепса, центр администрации Суэзского канала, место блестя­щих празднеств при окончании сооружения в 1869 г.
В восемь с половиною утра, к «Памяти Азова» подъезжают, в полной парадной форме, на почтовом паровом баркасе: брат хедива - принц Гуссейн-паша Камиль, египетский министр иностранных дел Зульфикар-паша и обер-церемониймейстер Абдеррахман-паша Рушди для приветствия Августейших путешественников от имени своего повелителя. Раздаются звуки египетской национальной музыки. Почетные гости идут с палубы вниз, в помещение Наследника Цесаревича.
Вскоре затем, - едва смолкли провожавшие их выстрелы, - и Великие Князья, и Греческий Королевич готовы отбыть вслед на ожидающее Русских побережье. Там преобладает французский и ново-эллинский элемент, так что встреча без сомнения должна носить тот же сердечный характер, который уже радовал в Порт-Саиде.
Под вновь заклубившимся дымом прощающихся орудий мы отплываем в дорогу на манящий к себе Каир. Давно-ли на месте этого озера Тимсы простиралась одна грозная пустыня, с колючими растениями на склоне песчаных холмов, и низким кустар­ником при болотисто-солончаковой почве? Даже крик птицы не прерывал безмолвия, Разве гиэна пробиралась в логовище... А теперь катер ближе и ближе подходит к городку с церковью, мечетью, виллами, настоящими улицами и благоустроенными садами, где в нашу позднюю осеннюю пору еще цветет олеандр и в тсмнозеленой листве дозревает золотистый апельсин.
Когда сюда, по распоряжению строителей канала, в присутствии хедива впустили воды двух морей и они встретились - с грозным шумом, покрытые пеною, алчущие разрушения - разве зрелище такой победы над природою не должно было тешить гор­дую человеческую мечту? Но перешеек был ознаменован и не такими, а ббльшими чудесами. В глубокой древности его пространство (и с севера, и со стороны синайскаго
полуострова) давало доступ морю, отчасти напоминало поверхность озера Мензалэ. Гденибудь тут - как можно гадательно высказывать - совершился переход евреев из царства фараонов в Азию, ибо значительно южнее он сдва-ли был осуществим в виду того, что Красноморские воды тогда глубже врезались в материк. Поднявшись с расположенных у нильской дельты жилищ, народ Моисея искал кратчайшего пути на восток, именно в этой местности. Ветром отогнало слегка покрывавшую ее воду. При настижении же изгнанников преследователями, он внезапно переменился и затопил врагов Израиля.
Вот и пристань Иэмаилии, где Их Высочества встречены снова Ибрагим-пашею, администрациею канала (с главным распорядителем Руайль де-Рувилем во главе) и одетыми в белое (с национальными цветами) ученицами местной греческой школы, которые подносят Августейшим путешественникам по букету. Им немедленно подан экипаж, высланный сюда по распоряжению хедива из Каира. Великих Князей сопровож­дают: кн. Барятинский, адмирал Басаргин, тайный советник Ону, кн. Оболенский, кн. Кочубей, Волков, доктор Смирнов с «Владимира Мономаха», художник Гриценко и я.
Приветствующее население бежит за колясками к вокзалу. Дорога слегка поды­мается в гору, и лошади бегут очень медленно. Тенистые нильские акации окаймляют принявшую нас аллею.
Для Гостей приготовлен придворный поезд. Любопытная толпа, несмотря на все задержки, прорывается к нему. Впереди всех - дамы (преимущественно францу­женки и гречанки). Около девяти часов, под шум сочувственных возгласов, паро­воз уносит нас от озера Тимсы. За движением надзирают инженеры: гг. Промпт, Никур и Скандер-бей. Кроме принца Гуссейна, свиты Наследника Цесаревича и двух египетских сановников, в вагонах находятся: наш дипломатический агент и гене­ральный консул в Каире д. ст. сов. А. И. Кояндср, представившийся Их Императорским Высочествам уже на Суэзском канале, греческий генеральный консул Аргиропуло и состоящий при Императорском дипломатическом агентстве, в качестве секретаря, кн. Дабижа.
За Измаилией начинается опять пустыня. Только телеграфные столбы пересекают окрестность, да изредка вдали неясно обрисуется караван. Отражение от солнечных лучей нестерпимо ярко. Крупные песчинки проникают повсюду, при быстром ходе вперед ложатся толстым слоем на мебель и платье, целым облаком кружатся за нами. Это не мешает Августейшим путешественникам предпочесть пребыванию в удобном салоне сидение на крытой платформе, соединяющей парадные отделения. Угрюмо мель­кает по сторонам безжизненное песчаное пространство, воцарившееся в области, где некогда, при помощи искусно направленного орошения, процветало земледелие и под суровым скипетром фараонов народ Моисея изнывал в работе и угнетении. Новей­шие изыскания археологов, по инициативе египетского «Exploration Fund», определяют даже с известного рода точностью, где именно происходили события, отмеченные Библиею.
За Тэль-эль-Кэбиром слева вдвигается в пустыри небольшая полоса хорошо воз­деланной земли (Вади Тумилат). Наконец видны пальмы, феллахское жилье, орошенная почва, водочерпалки. Культурный район мало-по-малу расширяется. Это - знаменитая область Гошен, процветавшая в древности, недавно еще заглохшая и бесплодная, ныне же возрождающаяся, благодаря проведению к ней нильской влаги. Резко и мрачно жел­теет вдоль жизнерадостного края жаждущая быть тоже напоенной, обожженная зноем степь. Она словно бредит маревом: миражи постоянно встают и тонуть в дали.
Станция Загазик. Оффициальная встреча. Пушечные выстрелы у полотна желез­ной дороги. Живописные группы туземцев, губернатор (мудир) провинции Шаркиэ и за ним толпа приветствующих лиц. Если уже здесь прием блестящ и задушевен, - то чего же, спрашивается, ждать в Каире?!
Пересекаемый нами пункт некогда был местоположением одного из важней­ших религиозных центров древнего Египта (Бубастис), где находился замечательный по размерам и красоте храм, произведший сильное впечатление на Геродота. Сюда стека­лись сотни тысяч богомольцев, для поклонения, в необузданнном весельи, богине Сехет (Афродите или Астарте). Ее изображали то грозной (с львиною головой), то игривой (с кошачьим обликом). В этом сверхъестественном существе олицетворялись палящий полуденный жар, жгучее томление страсти и т. п.
Теперь от старинного города остаются лишь бесформенные груды камней и череп­ков, Весь интерес населения сосредоточен на сбыте хлопка и хлеба. Поезд, увозящий Гостей его высочества хедива, движется дальше по плодоносной и отчасти даже лесистой полосе. Плантации разростаются по сторонам нашего пути к столице, которого уже пройдено из Измаилии около половины (75 в.). Время летит незаметно. В сорока верстах от Каира, на станции Бенха, одинаково торжественные овации оказаны Их Высо­чествам губернатором провинции Калиубиэ и народом.
Апельсиновые деревья окружают упомянутый городок. На горизонте постепенно яснеют аравийская и ливийская гряда. Говорят, вскоре должны появиться пирамиды и столичная крепость. Но в минуты приближения к параднейшей встрече, когда надо облекаться в мундиры и зорко следить за моментом свидания Высочайших Особ, поло­жительно нет ни возможности, ни охоты предварять созерцание того, на что мы и без того успеем обратить спокойное внимание.
Тридцать пять минут первого. Предместье Каира мелькает садами, виллами, сикоморовой аллеей. Мы - у цели. Выделяясь среди своих раззолоченных сановников, правитель Египта устремляет взоры на вагон - платформу, где стоят Августейшие путешественники.
Дебаркадер красиво убран гирляндами зелени, русскими, греческими и туземными цветами, - с Императорским орлом и шифром хедива над ними. Потолок идущего к экипажам прохода обтянут материей. Многочисленное общество наполняет станцию: подле его высочества Тевфика-паши - принцы Ахмет-паша, Осман-паша, Ибрагимъпаша, затем министры, главнокомандующий египетскими войсками Гринфель-паша, пред­ставители иностранной дипломатии (с занимающим в Египте чрезвычайно важный пост сэром Эвелином Бэрингом во главе), каирский вице-консул Иванов, генерал Дормер (командующий местными английскими войсками), некоторые русские (г-жа Кояндер, князь и княгиня Гагарины, князь Мурузи, Абаза, г. и г-жа Балас, ш-Пе Дмитриева, известный египтолог Голенищев, Мартынов) и т. д. У иных из туземных сановников - наши ленты (Анненская, Станиславская).
Хедив, приветствуя Государя Наследника Цесаревича, протягивает Ему руку, чтобы помочь при выходе из вагона. Его Императорское Высочество знакомит его высочество Тсвфика-пашу с Великим Князем Георгием Александровичем и принцем Георгием Греческим. Правитель страны в свою очередь знакомит Августейших путешественни­ков со своими родственниками - принцами. Наследник Цесаревич представляет хедиву свою свиту. Г. Кояндер называет Их Императорским Высочествам предста­вителей иностранной дипломатии и русских.

ВЪЕЗД В КЛИР.
У крыльца вокзала (во дворе) выстроен 7-й баталион туземной пехоты. Наш гимн напутственно гремит при выходе Великих Князей к экипажам. Тут уже немыслимо во все всматриваться и обо всем передавать в строго хронологическом по­рядке. В поднявшемся стихийном движении теряешься и не можешь собраться с мыслями для спокойного наблюдения. Не проще-ли описать удивительный въезд, переносясь вооб­ражением к различным моментам развертывающейся панорамы?




ХЕДИВ ТЕВФИК-ПАША.
Сегодня памятный день для Каира, - такой памятный, что еще через много лет старожилы будут вспоминать, как встречен был главным городом и страной Наследник Русского Престола.
Небо слегка облачно. Легко дышется. Толпы народа с каким-то жужжанием теснятся со всех сторон, по направлению от железнодорожного вокзала к площади Эзбекиэ. Смутный шум все ростет и ростет, по мере приближения полудня, когда должен придти придворный поезд. Оживление передается электрическим током изъ
ИО*
улицы в улицу, из дома в дом. Нетерпеливое настроение после двенадцати часов заметно на каждом шагу. Чу! в гулком воздухе, с оглушительною силой, слышится ряд пушечных выстрелов с крепости и с широкого канала Измаилиэ. Это - привет желанным гостям! Скоро, значит, шествие тронется по разукрашенному Каиру, завя­жется бессознательно-глубокое общение этого народа с Августейшими посетителями, заиграет музыка, загремят радостные крики...
,,, И вот все это действительно просыпается. Волны недоумевающего говора и сочувственного ропота бегут по скученным толпам. Сейчас должны проехать Высокие путешественники со свитой. Впереди уже видны конвоирующие всадники.
Вдоль пути следования расположены войска. Слышатся звуки «Боже, Царя храни!» и греческого гимна, Народное море положительно бушует. Давка принимает ужасающие размеры. Дворцовые экипажи, несмотря на всю распорядительность полиции, едва-едва в состоянии двигаться вперед, так что сопровождающим их скороходам ни разу не приходится бежать.
В первом, запряженном четверкою белых лошадей а Иа Daumont, на почетном месте, в парадной форме лейб-гвардии Его Величества Гусарского полка, при ленте ордена Османиэ с алмазами - Наследник Цесаревич. Рядом - хедив Тевфик-паша, в ленте ордена св. Благоверного Вел. Князя Александра Невского, - с задумчивым, но улыбающимся лицом. Туземный правитель страны видимо доволен приветливостью обступающего народа.
Следом едут Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий Александрович и Его Королевское Высочество Принц Георгий Греческий (в русском и греческом мор­ских мундирах). Затем - именитейшие египтяне и свита. Конные отряды откры­вают и замыкают шествие.
Неподалеку от конца излюбленной для прогулок аллеи Шубры, через «Кантаратъэль-Лэмунъ» (мост через измаилийский канал), высится двойная арка с надписью: «Добро пожаловать.» Отдельные её части соединены гирляндами цветов. Она воздви­гнута русскими. В сооружении её принимали энергичное участие наши средне-азиатские мусульмане, бухарцы и хивинцы, живущие здесь иногда подолгу (или в качестве уча­щихся при знаменитом рассаднике арабского знания - мечети эль-Азхар, или же на пути в Мекку, ожидая, когда снарядится туда обычный караван). Этот элемент, о котором у нас чрезвычайно мало известно, в данную историческую минуту проявил свои никем не вызванные верноподданнические чувства и в глазах местных мулл и дервишей неоспоримо доказал, как ему дорого обаяние родного имени, как им пони­мается чествование Сыновей Белого Царя.
Над нашею аркой, - у самого вступления в Каир, - возносится красиво сде­ланный двуглавый орел. Она же убрана зеленью и разноцветными венецианскими фонарями. По бокам разбиты два шатра. В одном помещается русская колония. Представителями её подносятся букеты Хозяину страны и Августейшим путешественникам. Музыка у другой палатки играет «Боже, Царя храни».
С моста экипажи направляются по улице «Баб-эль-Хадидъ».,
Шествие с трудом прокладывает себе дорогу к центру города...
Вот и пресловутая площадь Эзбекиэ, среди изобилующего магазинами квартала. На месте, - где лежал пруд, с киосками мамелюков на берегу, - теперь раскидывается общественный сад, устроенный в 1870 г. парижским садовником-артистом Барилэ. Отсюда расходятся многие улицы. Со всех сторон напирает и все ростет толпа. Какъ
хорош этот восточный люд, как живописно одеты даже сто беднейшие представители! Или белое, или синее им так к лицу! Туземцы побогаче щеголяют разноцветными чалмами, длинными шелковыми кафтанами... Знатные арабы драпируются в свои про­сторные плащи... Закутанные женщины, странно сверкая сильно подведенными глазами, вглядываются сквозь отверстия покрывала в невиданных приезжих. А между гулким многолюдьем (с опасностью жизни под ногами лошадей или у колес) то и дело перебегают полуголые мальчуганы с бритыми головами, проталкиваются копты, одетые в темное, из-за зеркальных стекол элегантных карет смотрят занавешенные белою тканью, ревниво охраняемые евнухами обитательницы гаремов. Иностранцы на осликах пробираются сквозь густую массу народа. Кого-кого только нет в пестрой толпе, приветствующей Августейших путешественников: нубиец стоит рядом с турком, перс с абиссинцем, авантюрист-европеец с сирийцем. Положительно кажется, что не менее сотни тысяч городского населения высыпало в торжественный момент на улицы для неслыханного, неподдающагося описанию приема. Смятение действует поло­жительно опьяняющим образом, особенно при сознании: «я - русский». Разубранные коврами балконы и окна переполнены улыбающимися зрительницами. Дождь розовых лепестков сыплется на путь. Неумолкающая музыка по временам почти заглушается возгласами народа. Веселый беспорядок быстро усиливается.
Везде видны фотографы с аппаратами. Тысячи флагов всевозможной величины тихо развеваются вдоль заволакиваемых ими улиц, - где едут Их Высочества, - и по временам образуют над головами зыбкий свод с удивительными переливами света. В саду Эзбекиэ, флаги прикреплены к деревьям, на высоте трех саженей над землей, и составляют вдоль ограды целую массу ласкающих взор красок, оттененных густою листвою.
Недалеко от известной каирской гостинницы «Shepheard» возвышается светлоси­реневая арка (в 50 слишком футов) с восемью колоннами, - напоминающая по внешности парижскую «Агс de 1’Etoile». С одной стороны приветствие на ней начертано по-русски. С другой - простая французская надпись: «Французы Цесаревичу». Возгласы ада здравствуете Россия!* оглашают все крутом. Среди ликования дружелюбно настроенной колонии играет оперный оркестр, предложенный театральною дирекцией, чтобы достойно встретить Гостей.
Аналогичная сцена повторяется дальше на Оперной площади, у греческого консуль­ства, где - греческая арка с надписями «Греки Каира». При ней - эстрада для музыки. Тут-же, близь «New Hotel», выстроены караулы: от и-го баталиона «Devonshire Regiment» и от 2-го баталиона «Royal Irish Rifles», эллинские школы и депутаты от этой народ­ности, насчитывающей в Египте около шестидесяти тысяч душ. Воспитанниками и воспитанницами различных училищ подносятся букеты его высочеству хедиву и Авгу­стейшим путешественникам. Дети поют наш гимн. Экипажи снова трогаются, просто теряются в напирающих толпах. Только по белым коням сопровождающих телохранителей отдаешь себе отчет, куда направляется начало шествия.
За греческой аркой, еще на некотором расстоянии вдоль дороги, поставлены разу­крашенные шифрами шесты. Правитель страны и его Гости поворачивают в улицу, ведущую к Императорскому дипломатическому агентству (в лучшей части города - Измаилиэ).
Радостно мятущееся население следует и туда за Их Высочествами. Когда Великие Князья и принц Георгий, прибыв в дом г. Кояндера, становятся незримыми для толпя­
щагося у садовой решетки народа и милостиво принимают там завтрак, массы зрителей по прежнему наводняют дорогу. Стоит Августейшим Особам приблизиться к окнам, - и неистовое ликование оглашает все окрест.
Так проходит час, другой. На улицах то же оживление.
Давно уже, отвезя Гостей в русское консульство, проехал обратно во дворец хедив Тевфик-паша. Ему восточный люд не делает шумных оваций, а по обычаю кланяется молча, прикасаясь к феске и кладя руку на грудь. Не прерывается лишь бесконечное «Зито» (да здравствует!) возбужденного греческого многолюдия, праздную­щего для себя праздник из праздников.
Потом опять взрыв приветственных криков. Их Императорские и его коро­левское Высочества втроем направляются, среди конвоирующих всадников, к Абдинскому дворцу, где Их примет правитель Египта. При этом туземцы не спускают глаз с казака (Собственного Его Величества конвоя), поместившагося на сидении за экипажем Августейших путешественников, Мощная фигура, в одежде кавказца, видимо производит впечатление на мусульман-горожан, в сравнительно недальнем прошлом имевших постоянное общение с черкесскою народностью. Половина местных преданий и воспоминаний исторического характера связана именно с этим прошедшим, и тем рельефнее выделяется в ярких рамках торжествующего Каира по восточному принаряженный телохранитель Сыновей Белого Царя.
Три часа пополудни. Обширная Абдинская площадь занята войсками. Простой по внешности, лишенный всякого орнамента дворец белеет своими двумя длинными и низкими фасадами. Плоская крыша не особенно красит его. Отсутствие растительности вокруг придает месту суровый отпечаток.
Военные почести отдаются и-ым баталионом туземной пехоты. Русский и греческий гимн встречают Высоких посетителей. С крепости доносится салют. Поровнявшис с парадным крыльцем, конная почетная стража строится вдоль пути следования наших экипажей.
Наследник Цесаревич посадил рядом с собою принца Георгия Греческого. Ландо Их Высочеств запряжено четырьмя великолепными лошадьми. Следом едут вместе: кн. Барятинский, г. Ону, г. Кояндер и обер-церемониймейстер, старик Абдеррахман-паша. Остальная русская свита и греческий генеральный консул Аргиропуло замы­кают кортеж.
Старшие чины египетского двора ожидают Гостей у входа в Абдин. Хозяин спускается сюда из верхнего этажа, чтобы ввести Августейших путешественников в приемные комнаты. Здороваясь с Ними, хедив представляет Им некоторых пашей. Внизу, перед беломраморной лестницей, убранной цветами, и затем, пройдя ее, на пороге парадных покоев молодцевато стоят, живописною вереницею, состоящие при особе Тевфика-паши вооруженные турки, албанцы, черкесы, - своего рода внутренняя дворцовая охрана: у них высокие фески, коричневые мундиры, золотые шнуры на груди.
Их Высочества идут в угловую громадную гостиную, где садятся около окна (против главных дверей). По правую руку правителя - Наследник Цесаревич, по левую - Великий Князь Георгий Александрович и принц Георгий Греческий.
Светлый необъятный ковер застилает всю комнату. Убранство её и смежных зал совершенно европейское. Мебель, занавеси, канделябры и т. д. - видимо из Парижа, Малиновый бесконечный диван вдоль стены, на котором разместилась свита, - тоже не восточного образца, крыт лионскою материей. Смесь своего и принятого извне
странно, хотя и приятно для ока сочетается во внутренней роскоши служащего исключительно в часы аудиенций и в торжественные дни, строго оффициального Абдина. В нем не живут, а только принимают.
Церемониймейстеры (в синем с золотом), в звездах и орденах, неизменно сохраняют головной убор. Снять его значило-бы, по местному воззрению, выказать грубое непочтение ко всему окружающему и отступить от исконных правил вежливости, выработанных признающими а пророка».
Целый ряд придворных служащих подаст нам предлинные чубуки из сандаль­ного или вишневого дерева, с блестящими подстановками для самих трубок. Чтобы они не погасли, одетые в черное «чубукчи» преклоняют колена перед курящими. Янтарные мундштуки с алмазными инкрустациями весьма оригинальны.

Говорят, - пока этому не стали противиться англичане, - иноземных почетных гостей отдаривали, при торжественных приемах у правителей Египта, богато убранными конями и дамаскинским оружием, что согласовалось с давним обычаем в мусульман­ских краях и до последнего времени было принято в Бухаре. Восток не по нашему понимает, чем выражаются радушие и великолепие владык какой-нибудь страны. По мере усвоения северною Африкой европейских взглядов и предубеждений, обаяние тамош­него средневекового мира тускнеет и теряет краски самобытной жизни. Тем сладостнее вдыхать, что еще остается от этой увядающей старины.
Беседа его высочества хедива с Августейшими путешественниками продолжается короткое время. Гостям подается неизбежный по этикету кофе. Затем, в j ч. 20 м. отъезд, - такой же плавно-величественный, такой же парадно-восторженный. Пушечные выстрелы и клики населения дружно сливаются в неразрывное целое.
Экипажи направляются на левый берег Нила, в предместье Гизэ, где один из дворцов (принца Гуссейна-паши) предоставлен любезным владельцем на две недели в распоряжение Августейших путешественников.
Около четырех часов хедив, в сопровождении дежурного при нем генерала, Юсуф-пдши Шухди, отдает там визит Государю Наследнику Цесаревичу.
Вслед затем Его Императорское Высочество посещают: гостящий в то время в Каире наследный принц Шведский, верховный оттоманский коммисар Гази-Ахмст-

ЗАЛА ВО ДВОРЦЕ ГУССЕЙНА-ПАШИ.
Мухтар-паша (храбрый противник наших войск в последнюю войну) и хозяин дома, принц Гуссейн-паша.
Мужские представители русской колонии в Египте in corpore представляются Пре­столонаследнику. Старший между ними, действительный статский советник Абаза, под­нося Ему хлеб-соль, произносит при этом следующее приветствие:
«Хлеб и соль искони сопровождали на Руси выражение чувств беспредельной преданности русского народа к Престолу и Отечеству. Свято сохраняя заветы родины и на берегах далекого Нила, русская семья в Египте имеет беспредельное счастье лично повергнуть эти чувства к стопам Первенца своего возлюбленного Самодержца».

ОСВЕЩЕНИЕ МОСТА ЧЕРЕЗ НИЛ.
В лучшей художественной мастерской Каира (у Парвиса) заказано было для подне­сения серебряное блюдо с солонкою. На нем по краям - орнамент из лотосовых листьев. По самой середине заключены в круг два сфинкса со своего рода скрижалью, на которой начертано гиероглифическим письмом имя Наследника Цесаревича. В другом большем концентрическом круге очень изящно и тонко воспроизведены замечательные остатки туземных древностей (пирамиды и сфинкс у Гизэ, храм в Эдфу и остров Филэ). Между изображениями, гиероглифические надписи гласят о пожеланиях русской колонии (в стране фараонов) благоденствия Его Императорскому Высочеству. Подарок - в мароккиновом футляре.
После обеда (запросто, дома, в присутствии одной только свиты) Наследник Цесаревич и Его Августейшие спутники, около девяти часов, опять садятся в экипаж для прогулки по городу. Конная стража сопровождает Их ландо.
Мы едем темными аллеями к мосту, перекинутому через Нил, торопимся полу­темными пустынными улицами европейского квартала к центру Каира, где сегодня буше­вала народная встреча. Через каких-нибудь полчаса Их Высочества достигают Оперной площади, где - греческая арка. Вдруг отовсюду надвигаются толпы зрителей. Воздви­гнутые в честь въезда декорации ярко озаряются и горят в теплом вечернем мраке. Огненными линиями очерчивается путь следования желанных Гостей. Те же ликования, что и утром, - но в более фантастической обстановке. Давка еще страшнее чем днем. Лошади едва могут идти вперед, сквозь дымную мглу иллюминации, при трепет­ном бенгальском освещении. Окружающие бородатые лица, весь этот восток, неожи­данно разлившийся вдоль потрясаемой криками дороги, это кипучее и безудержное оживление самым странным образом действуют на душу.
То картина кажется совершенно знакомою, понятною, величавою. Волны сияния бегут перед очарованными взорами. Экипаж Августейших путешественников плывет в целом потоке пламенных отражений. Флаги мерно покачиваются над улицей.
То внезапно огни застилаются дымом, меркнут, погасают. Пока вспыхнут новые, подвигаешься дальше в каком-то бесформенном сумраке. Люди точно призраки, с немолчными возгласами, теснятся вкруг нас. И затем опять блеск радушного приема... Коммерческие кварталы сделали все, от них зависевшее, чтобы красиво обста­вить первую прогулку Их Высочеств. Гостинницы, кофейни, магазины, даже частные дома унизаны светлыми точками. Музыка усугубляет восторги. Да, Каир оправдал свою вековую известность, как город сказочного великолепия, как источник услады для чужеземцев!..
Мы едем назад, в Гизэ, теми же пустынными, тусклыми бульварами, что ведут к реке. Одиннадцать часов. Тишиною веет от прилегающих вилл после оглу­шительного шума в районе иллюминации. Из окутанных тьмою садов долетает только чуть слышный плеск фонтанов. Вот и гигантский черный мост (Каср-энъНил). Два сидящих льва украшают его выступающее в тени начало. Безмолвие и ночь словно стали еще глубже. Пережитые впечатления едва лишь стали яснеть в памяти и сознании.
Железная громада, над Нилом, по которой лежит наш путь, в свою очередь нежданно воспламеняется множеством бенгальских огней. Они цветятся (синим и белым) по обеим сторонам, с высоких перил, где стоят, в живописной одежде, расставленные в нескольких шагах друг от друга туземцы. Счастливая мысль закон­чить этим сюрпризом и-е ноября художественно осуществлена нашим соотечсствснни-
84
ПРИЕМ В ЕГИПТЕ.
ком, князем Мурузи, постоянно живущим в Каире и до тонкости знающим, сколько в нем таится неведомой прелести и неподражаемой красоты.
Покинув преображенный светочами мост, экипажи катятся снова по темным, глухим аллеям. Южное небо с разгоревшимися ярко-желтыми звездами опрокинулось над спящею землей. Благодатная прохлада сладостно чувствуется вслед за испытанною жарою и почти непрерывным утомлением. Сейчас и дворец. У ограды, где выстроены длинный караул и конная стража, громко раздаются в недвижном воздухе сигнальные звуки труб и бряцание оружия.


КАИРЪ
ОКРЕСТНОСТИ.
И
Понедельник, 12. (24.) ноября.
невник осложняется. Уже с утра надо пользоваться часами кратковременного пребывания в столице Египта. Сегодня предстоит ознакомиться и с арабскими кварталами, и с мусульманской архитектурой, и еще со многим - многим другим. В ожидании пока подадут коляски к крыльцу, есть возможность бегло осмотреть восхитительный маленький парк, разбитый перед гостеприимным жилищем принца Гуссейна-паши. Сочетание зелени, цветов и влаги так искусно, что слава, приобретенная здесь раньше замечатель­ными садоводами и остававшаяся за ними чуть-ли не с эпохи крестоносцев, и ныне принадлежит им в полной мере. Под вечно улыбающимся небом, при сравнительно здоровом климате, свободный от докучных забот челодолжен был испытывать среди подобной природы доступность безмяи тщету напрасного внутреннего разлада. Не оттого-ли медлительно-
век неминуемо тежного счастья примиренный строй местной жизни издавна столь сильно влиял на умы приходивших с ним в соприкосновение европейцев?
Пора ехать. До крепости, куда имеют направиться Августейшие путешествен­ники, несколько верст.
Быстро мелькает, не возбуждая любопытства, Измаилиэ. С целью дать пред­ставление и о менее благоустроенных околотках, Гостей хедива везут и по такому кварталу, где туземная жизнь положительно бьет ключем.
Итак, мы на яву в сказочном городе арабской культуры, выросшем на разва­линах глубочайшей старины!
До чего, однако, пестры эти каирские улицы! Сегодня - везде сравнительный порядок, а между тем, - где только пошире, - экипажи, всадники, толпа поминутно спутываются в узел: то и дело видишь вереницу нагруженных верблюдов, мулов (под бархатною попоной и с медными побрякушками на узде), конных полицейских, английских солдат, туристов в шлемах от солнца, феллахов, бедуинов и негров. Кто продает воду, кто цветы, сласти или фрукты, кто просит подаяния. На серебристо­сером ослике, с красным седлом, нет-нет и проедет туземная женщина, - вся в темно-синем, неуклюже закутанная от нескромного взора. У высоко подобранных стремян мелькают туфельки. Из-под густого покрывала вспыхивают черные очи.
У бородатых мусульман необыкновенным достоинством проникнуты каждое плавное движение, каждая поза: им это как-то само собою дается, зависит, конечно, в сильной мере от нависнувшей над глазами чалмы и от кафтана, красящих и драпи­рующих восточного человека.
Необыкновенно характерны узаконенные восточным обычаем, бегущие и около наших колясок скороходы (саисы). О существовании таковых в принильском царстве знает уже древность.
Босоногие, с палками в руках, в расшитых золотом куртках и ярких кушаках, изогнув корпус, откинув назад плечи, они легко несутся перед ретивыми лошадьми и покрикивают на прохожих. Рукава колышатся за спиной, точно крылья у бабочек. Кисточки у головных уборов (тарбушей) прыгают на бегу. Грация дви­жений - в полной гармонии с изумительною проворностью этих не знающих усталости людей, обыкновенно кончающих чахоткой.
Существует рассказ, будто у прадеда хедива Тевфика-паши - у Мохаммеда-Али (основателя нынешней династии) - был неутомимый саис, никогда не отстававший от повелителя. Однажды последний, заслышав о каком-то восстании, устремился на место происшествия верхом на быстром дромедаре. расстояние равнялось десяткам верст. Скороход все бежал, придерживаясь за сбрую животного; когда же достигли цели, он упал бездыханный.
Через сумрачные, глубокия ворота въезжаешь в крепость (эль-Кала). Подъем в гору хорошо вымощен и просторен. Вскоре становятся заметны и казармы европей­ских солдат, и пушки иноземцев, направленные на город: вот и небольшая площадь среди довольно скученных зданий, поодаль налево - развалины старой мечети, с худо­жественными изразцами персидского типа, и выстроенный, для встречи ВеликихКнязей, английский караул с музыкой, играющей наш гимн.
Кажется, так еще недавно на этом отроге Мокаттамского кряжа стоял дворец султана Саладина, прославленного крестоносцами! Теперь же тут виднеются красные мундиры иностранных часовых и стройно тянутся к небесам, - точно руки, про­стертые к молитве, - два минарета достроенной в 1857 г. мечети («гама») МохаммсдаАли, - сама же она (из желтоватого алебастра) ослепительно ярко отсвечивает в блеске полуденного солнца.
У входа надо надевать туфли на сапоги. Внутри её нас охватывает сравнительный сумрак - в сооружении, напоминающем Св. Софию в Константинополе. На полу -

ковры, привезенные, как говорят, из Мекки. Видны две-три не то сидящие, не то коленопреклоненные фигуры. По стенам отражается тот же алебастр, - по скольку день проникает сюда через цветные стекла у начала сводов, и через ряды нижних окон. Высокие столбы поддерживают смело очерченный купол. Многочисленные мед­ные лампы спускаются под ним и четырьмя боковыми (меньших размеров), однообразно растягиваясь по сторонам громадных люстр. В одном из южных углов здания - гробница Мохаммеда-Али, скончавшагося в 1849 году. Она вся - в длинных пхиьмовыхъ
листьях, и за красивою позолоченною
решеткой, откуда серебрится саркофаг, окружена знаменами. Дальше - выход на площадку, обнесен­
ную сводчатыми галлереями,
с башенными часами на китайском павильончи­
ке, подаренными коро­лем Людовикомъ> /
Филиппом. Им, право, место гденибудь на столичi ной железнодо­рожной станции, но никак не здесь, где о назначении преддверья дома kj молитвы достаточно k ясно говорит хотя 1 бы обычный крытый бассейн для религиоз­ных омовений.
Под ногами чув­ствуешь до такой сте­пени гладко отполирован­ный белый мрамор, что скользко идти.
За мечетью - длинный, узкий вы­
ступ, вдоль которого зияет обрыв. С него на запад открывается живо-



каирская крепость.
писнейший вид на Каир: море домовъ
с плоскими крышами, сады, неисчислимые воздушные башенки, дворцы, белые купола, руины, светлосерые постройки, пересекаемые красными полосками, - и за всем этим синяя сверка­ющая лента реки, широко извивающейся (между зелеными полями и рощами пальм). Порою она даже представляется цепью мирно блещущих, недвижимых озер. За нею - пира­миды Гизэ, желтеющая Ливийская пустыня, к северу необозримая дельта Нила, к югу,- между двух сдвигающихся степей, - земледельческий раион, отвоеванный у бесплодья.
Око расширяется от блеска. Чудится, как будто вдали огненный горизонт заколебался и движется.
Довольно близко от нас, - на круглой Румелийской площади, пол крепостью, - находится тот именно пункт, где осенью стягивается караван богомольцев в Мекку (так-называемых хаджи), замечательный особенно тем, что еще со времен первона­чального мамелюкского владычества принято снаряжать отсюда к арабской святыне носилки на верблюде (махмал) и черный покров для Каабы (кисва), расшитый изречениями из Корана.
Среди песков, недалеко от города, перед нами выделяются безмолвные, уединен­ные гробницы средневековых владык. Положительно кажется, что читаешь арабскую сказку Шехеразады, но только она развертывается не ночью, а в горячем, почти сере­бряном дневном сиянии. Впрочем, тут в Каире все со вчерашнего дня положительно мнится восхитительным сном, чарующею небылицей.
Кто из путешественников, будучи на этом месте, за гробницей Мохаммеда-Али, не слыхал был об истреблении нескольких сот мамелюков в и8ии году? Где ныне - мечеть, тогда еще высился старый дворец Саладина, куда их заманили. Когда почти всех перестреляли, один смельчак (Амин-бей) на испытанном скакуне, завя­зав ему глаза чалмой, заставил его прыгнуть отсюда вниз. Конь убился. Всадник полуживой дополз до ближайшего дома и будто-бы спасся. Одна версия предания утвер­ждает, что он после того долго жил (или в Константинополе, или в Верхнем Египте) и даже получал пенсию; другая-жс гласит, что его нашли и умертвили вскоре после катастрофы.
Верить-ли рассказу, или точнее воскресшему глубоко древнему преданию, что кон­ские копыта выбили здесь в камне предсмертный след перед страшным паденьем с крепостной стены?
Отъезжая от усыпальницы предка хедивов, невольно любуешься остатками изящ­ных фаянсовых кирпичей с зеленоватым отливом, которые еще светятся на минаретах утратившей прежнее значение мечети султана Насра и называются «кашани» (как и у нас в Средней Азии, на памятниках Бухары, Самарканда). Искусство их изготовления зане­сено сюда беглецами из Ирана, в грозную эпоху монгольских нашествий.
Августейшие путешественники милостиво принимают приглашение командира рас­положенных здесь английских «Royal Irish Rifles» посетить их офицерское собрание, устроенное в одном прежнем дворце, из окон и с терассы которого открывается тоже очень красивый вид на окрестности. Полк еще недавно находился в Индии, а теперь переведен в страну, где в начале века сражался против французов, - в память чего носит на лядунках серебряное изображение сфинкса.
Затем, Их Высочества обходят другой упраздненный чертог, в котором англичане поместили свой центральный военный госпиталь. Он - на 500 кроватей. При посещении его только четверть занята больными. На стенах просторных палат взор невольно медлит на пестреющей вдоль них крайне примитивной и пестрой живописи.
При хедиве Измаиле в Кале жил кто-нибудь из принцев. В данное время европейский элемент является в крепости главным представителем власти и порядка.
Мы идем по внутреннему полузаглохшему двору, где встарь толпились суровые воины халифата, охранявшие доступ к жилищу владыки. Там, - за видимыми бойни­цами и замкнутыми вратами, за подземными извилистыми ходами и тайниками, среди
несказуемой роскоши, заморских птиц и зверей, мраморных бассейнов с диковинными рыбами, - где-то находился и сам земной полубог, пребывавший почти в полном отчуждении от народа. На золотом престоле, занавешенном дорогими тканями с жемчугом, халиф иногда принимал поклонение избранных безоружных лиц. Завеса отдергивалась: «правоверные» падали ниц перед подавляющим видением.
Страны, преимущественно поставлявшие сюда честолюбивых и даровитых рабов, достигавших затем значения и влияния на события, - наша Средняя Азия и наш Кавказ, - давали тогда Египту известный приток свежих сил, который способствовал полити­ческой независимости Каира и оригинальности его культуры. Обаяние этого центра ислама должно было поражать, и в действительности поражало в средние века и Запад, и Восток. Даже будучи теснима крестоносцами, столица Фатимидов на Ниле могла еще сравнительно дешево откупиться от рыцарей. Теперь все неизсякаемое богатство принильской почвы недостаточно для ограждения туземцев от европейского протектората.
Нельзя быть в крепости и не поинтересоваться колодцем Юсуфа или Иосифа, который так назван по имени великого султана, создавшего нынешнюю Калу. Это диковинное сооружение до 1865 г. черпало воду на поверхности чуть-ли не ниже уровня самой реки. Работали буйволы.
По свидетельству древних, существование этого колодца, спускающагося спиралью к бездне, подало мысль Архимеду изобрести винт.
Идешь туда, увязая в мелком песке, по наклонной и извивающейся поверхности. Ход крытый. Свет проникает в него через широкия отверзтия внутри колодезных стен. Туземцы, повидимому, с незапамятных времен, доставали отсюда драгоценную влагу. Саладин лишь распорядился очистить спуск в землю, достигающий не менее сорока саженей глубины.
С какою вековою жалобой подымаются оттуда скрыпучие отголоски каждого пово­рота колес! Не говорят ли они о временах местного блеска и могущества, когда мусульманские владыки Каира повелевали над громадным царством, пили из этого именно водохранилища (теперь отличающагося почему-то солоноватым вкусом), с на­деждой глядели вперед, а не на развалины Прошедшего.
Давно уже взор останавливался на высочайшем (около сорока саженей) из мина­ретов Каира, увенчивающем разрушающуюся мечеть султана Гассана, красу Румелийской площади и средневековой старины. Глядя на это сумрачно-величественное здание, говоришь себе: ислам XIV столетия имел своего Микель-Анджело, проникнутого идеями Корана, в эпоху, когда имя египетских правителей внушало содрогание. Архитектор мог быть родом и европеец, потому что опытный взгляд одного новейшего художника уловил какую-то второстепенную подробность, свидетельствующую о влиянии готического стиля. Дело не в этом: знаменателен порыв духа.
Постройка занимает около трех четвертей десятины и способна вмещать несмет­ное количество «правоверныхъ», которые вообще нераз тут искали и прибежища, и утешения.
Мы едем вдоль массивных стен, вдоль длинного и высокого фасада отживающей мечети, где прежде сами «правоверные» благоговейно пробирались пешком. Как она проста! Притом скорее похожа на крепость времен феодализма, чем на дом Божий!
Путешествие не Восток. I. и
Впрочем, тут пролито столько крови, что оно и понятно: стоит вспомнить хотя-бы осень 1799 года, когда восставшие туземцы защищались за его стенами против французов. До сих пор еще на восточной стороне сохраняется след от неприятельских ядр.
Пред огромною дверью - ступени. Дальше - темный ход во внутрь сооружения. Он изгибается, ведет мимо каких-то углублений по сторонам (где раньше сидели люди, погружавшиеся в созерцание), кончается двором, куда на цветной мрамор пола сверху падает ослепительный свет и на который смотрят гигантские стены с могучими арками, вделанными в них, и саженными надписями священного характера. Под ними красуются арабески, - узоры, принятые в архитектуру с древних азиятских тканей, ковров. Игра линий имеет здесь своеобразнейшую прелесть. они словно сотканы из звезд, пальм, цветов и загадочных начертаний.
Два водоема предназначены для турок и для египтян. У последнего - голубой купол, с полумесяцем и золотою каймой из арабских букв. Дальше - главное место молитвы, некогда считавшееся излюбленным туземною мусульманскою властью, где она собирала народ с целью объявления ему своей воли. Сам султан, создатель мечети, когда-то говорил здесь, в качестве богослова, пред удивленно-внимательною толпой.
Материал к постройке отчасти доставлен сюда от служивших каменоломнями пирамид.
Нам открывают дверь, ведущую к обширному и величественному мавзолею. Он крайне прост, и грандиозные размеры приобретают красоту, исключительно благодаря художественно сгруппированным сталактитам. Некоторые камни тут почитаются за чудотворные. Их трогают с благоговением. На них молятся. На помосте показывают темное пятно, точно от запекшейся крови. По преданию, Гассан надумал строить мечеть вскоре после ужасной чумы, опустошившей 550 лет назад пол мира. По свидетель­ству мусульманского писателя Макризи, один Каир тогда потерял девятьсот тысяч горожан. В Египте не было достаточных материальных средств на осуществление замысла. Повелитель отправился путешествовать инкогнито, временно передав бразды правления мнимо-преданному визирю. Неожиданно вернувшись из за-границы, на правах иноземного непомерно богатого купца, властитель убедился, что его забыли и что саном его пользуется изменник-вельможа. Незнакомец предоставил свои сокровища на соору­жение мечети, но по окончании работ потребовал, чтобы ее назвали именем отсутство­вавшего султана. Произошло замешательство. Гассан тогда явился в полном блеске, и на этом месте, где мы стоим, собственноручно заколол вероломного визиря. Хотя на могилу пред нами чернь и смотрит, как на могилу царя, - строителя мечети, -это ошибочно. Буйная, военная знать умертвила его при какой-то смуте. Тела не нашли. Он напрасно приготовлял себе вечное земное жилище. Судьба решила иначе, - точно в наказание за то, будто зодчему отрубили руки по завершении постройки, дабы он никогда не мог начертать другого столь же искусного плана. Вскоре затем на школу, основанную султаном для 300 учеников, упал минарет того же здания и всех задавил.
Против выхода из мечети Гассана видишь леса перед каким-то незаконченным сооружением. Дело в том, что современный Каир задумал воздвигнуть нечто похожее на нес, но выполнить задачи, вероятно, не в состоянии, за неимением выдаю­щихся архитекторов, которые бы согласились взять ее на себя. На эту предположенную постройку много денег жертвовалось матерью прежнего хедива.
Мы едем узкими-узкими улицами. Кое-где темнеют массивные, мрачные ворота, уцелели надписи над живописными арками. - Внутри иных зданий наверно есть укромные дворы, куда лет сто тому назад горделиво въезжали мамелюки на бесценных конях. Теперь все это отведено под склады, загромождено бочками и тюками, в качестве желанных гостей посещается лишь усталыми и навьюченными верблюдами.
Солнечный свет не ложится палящим зноем на полукрытые проезды. Дома сдвинуты довольно близко, ради живительной прохлады. Она естественно рождается от малейшего движения воздуха, потому что этому способствует мудрая конструкция боль­ших окон, закрытых от внешнего мира, но снабженных массой отверзтий и при этом выдвигающихся резною показною стороной над улицей.
Такия же противуположные окна тянутся им на встречу, погружая тем самым предметы внизу в отрадную тень. Туземные кварталы положительно выигрывают от подобного устройства, и хотя, конечно, своевременно было отвести под европейскую часть города Измаилиэ, занимаемую министерствами и виллами, множество само собою осужденных на разрушение старомодных зданий, однако внешность новых построек, в связи с безусловною непрактичностью подражания европейским улицам и домам, оттого сильно потеряла, - особенно, разумеется, в художественном отношении. Нельзя безнаказанно пересаживать чужое на свежую почву, не спросясь её характера и требований.
Когда по сторонам мелькают обрывки совершенно нетронутого средневекового Каира, сочетание света и тени так удачно, что некрасивое, грязное, запущенное в уголках Востока, невольно поэтизируется, позолоченное прокравшимся лучем яркого солнца. Так было, так не может не быть. Ведь и столбики ничтожной мельчайшей пыли преображаются в красивые златотрепещущие полосы, когда их коснется солнце, когда с ними ласков день!
Поэт Ариосто, смутно зная мусульманский мир, говорит о Каире, как о городе с 18,ооо улиц, где в каждом этаже помещается по 15,000 воинов с семействами, т. е. иными словами пылкая мечта итальянца допускала, что здесь сосредоточивается население чуть-ли не целого земного шара. Теперь нам крайне близка и доступна картина настоящего положения вещей, и втайне жаль, отчего мало подсказывает воображение.
Флорентийский паломник Фрескобальди (XIV в.), лично посетивший арабскую столицу на Ниле, видел на её улицах много слонов, несметное количество жителей (больше чем в тогдашней Тоскане), роскошь и довольство, наряду с наростанием проле­тариата.
Расточительность женщин вызывала даже против себя карающий закон. Только этим можно было обуздывать горожан и горожанок, сознававших, что они - в центре мировой торговли, охватывавшей три части света. Весь Восток находил тут сбыт, нагромождал тут свои естественные сокровища. Где же отблеск этих ярких столетий?
Всетаки древний, - языческий Египет пережил сравнительно юную культуру ислама и вершинами бессмертных пирамид по прежнему говорит о вечности иных сторон человеческого творчества.
Нет-нет и вспомнишь, что в Каире, до турок, хоть и номинально, но имел значение халифат. Толпы приветствовали на улицах светского, военного заместителя этой власти. Он выезжал обязательно на белой лошади, под черною попоной, в черной золототканной чалме, с черными знаменами вокруг. И всему пришел конец съ
того самого Запада, который так был ненавистен мусульманам! Осталась память о лучших днях в причудливо мерцающих сказках «Тысячи и одной ночи», на разру­шающихся мечетях, среди сухих арабских рукописей, и больше нигде...
Сегодня, кажется, базарный день.
Mbl едем мимо минаретов и куполов (причудливой формы и с любопытным орнаментом). бесконечные ряды лавок со степенно восседающими владельцами унизы­вают дорогу по обеим сторонам. Каждый фасад чем-нибудь интересен по сочетающимся на нем краскам, по сплетающимся на камне арабескам, по воздушности
4

ТИП ВОДОНОСА.
свода, ведущего над дверью - окном во внутренность пестреющего товаром жилья - магазина. Неизбежные группы любопыт­ных скопляются вдоль тесно сдвинутых домов. При безостановочном следовании вперед по извилистым улицам арабского Каира, бегло переносишься от ремесла к ремеслу, от иноземного изделия и продукта к таковым же туземным, от характер­ной фигуры одного какого-нибудь осани­стого мусульманина-купца к другому столь же типичному олицетворению восточной вы­держанности и невозмутимости. Красивей­шие мечети мелькают то справа, то слева. Все очарование туземной архитектуры скво­зит повсюду, - но нам дано любоваться настоящим Каиром лишь в течение срав­нительно немногих жадно переживаемых мгновений. Экипажи катятся к цели: Авгу­стейшие путешественники намерены удосто­ить посещением, в одном из старых кварталов, Синайское подворье и находя­
щуюся рядом с ним греческую школу Абета. Она так названа в честь богачапатриота, завещавшего в бо-х годах на её основание значительный капитал, с условием, чтобы дело образования местного эллинского юношества непременно велось под покрови­тельством нашего правительства. Переулки и двор перед училищем устланы коврами, переполнены восторженно встречающими греками. Их Высочества обходят здание. Во втором этаже, на галлерее, огибающей внутренний дворик, дети стройно поют «Боже, Царя храни!» Его преосвященство синайский архиепископ Порфирий громко и внятно, с чистым русским выговором, читает Наследнику Цесаревичу следующую речь:
«Ваше Императорское Высочество!
«Учебное учреждение «Абетъ» удостоено великой милости состоять под Августей­шим покровительством Императора Всероссийского. Как председатель попечительного совета, как архиепископ Святой обители Синайской, считающей не мало примеровъ
Царского благоволения, я почитаю несравненным счастьем повергнуть к стопам Вашего Императорского Высочества почтительнейшую признательность за высокую честь, оказанную нам Высочайшим посещением Вашим. Память о ссгоднишнем дне останется неиз­гладимою в сердцах учеников Абетской школы.
«Возвышаю смиренный голос мой к Всемогущему Богу с теплою молитвою, да блюдет Он под могучею десницею Своею Отца Вашего Императорского Высочества, Августейшего Монарха, Императора Всероссийского Александра Третьего, да хранит Он Ваше Императорское Высочество, гордость и надежду всего русского народа, от всяких невзгод и бедствий и да направляет Он стопы Ваши по пути мира и благоденствия, на славу русского народа и Святой Православной Церкви».
Благообразный седобородый представитель древней обители на Синае, радостно взволнованные лица вокруг Высоких Гостей, резкий переход в эту радушно настроен­ную среду от яркого своеобразия базарно-уличного движения, - все странно гармонирует с потребностью глубже и глубже проникаться жизненным трепетом захватывающего нас Востока и считаться с неожиданностями путевых впечатлений.
Великокняжеский экипаж уже опять виднеется впереди поспевающей за ним свиты, среди лабиринта туземных домов, живописных лавок - ниш и отсвечиваю­щих глазурью, разнообразно извивающихся в вышину, окаймленных каменным кру­жевом минаретов. От всего этого странного мира веет какой-то необъяснимою привлекательностью. Так и чудится, что он уже когда-то снился и теперь лишь расцвел на яву. Проезжая характерными улицами, сразу начинаешь понимать простодушный круг воззрений местного люда. Отчего бы им и не верить в чудеса, будто-бы присущие иному религиозному памятнику? Как им не быть фаталистами в силу самой природы вещей? Под этим золотым африканским небом, при дремотном состоянии духа, где человеку не различить границы сказок и были, разве есть возможность относиться к жизни с холодною рассудительностью северян? Для жителя Каира вполне естественно предположить, что от одежды какого-нибудь добродетельного султана в течение сто­летий струится целебный дар, что в рассадник мировой учености, мечеть эль-Азхар, по ночам приходят усопшие праведники - «правоверные» для совершения установлен­ных омовений, что в другом доме молитвы происходят столь же таинственные сборища просветленных теней, с целью обсудить, где на земле творятся беззакония, и мисти­чески оповестить о том хедива. Нетронутый в своем психическом строе народ! Непоколебленная в своей здоровой основе культура Востока!
Августейшие путешественники заезжают ознакомиться и с так называемым «арабскимъ» музеем на эль-Гурийской улице.
Тщетно разукрашалась причудами архитектуры пышная мусульманская столица Египта. Теперь её искусство в упадке. Недавно оно почти совсем не признавалось. Мечети обеднели, лишились унаследованного имущества. Только благодаря вкусу и влиянию неко­торых европейских ценителей пробудилось стремление сохранять или реставрировать остатки достопамятной старины. Даже частные лица стали коллекционировать. Наконец, правительство (при хедиве Тевфик-паше) обратило на нее внимание, хотя и в меньшей степени, чем на века фараонова могущества.

Созрела мысль о необходимости создать музей арабских древностей. Прежний англий­
ский консул Роджерс-бей, архитскпаша и знаток средневековой
тор хедива Измаила немец Францъстарины - просвещенный армя-
ПРЕДМЕТЫ АРАБСКОГО МУЗЕЯ.
нин Артын-паша - способствовали осуществлению подобной идеи. Именно последний сегодня утром откомандирован для сопровождения Их Высочеств по туземному Каиру. Для хранилища арабских древностей временно избрали мечеть Фатимидского халифа эль-Хакима, основанную еще в 1003 г., вскоре после возникновения Каира. Упомянутый
властелин был какой-то исступленный: то он шествовал по городу, поражая народ необычайною роскошью, то бродил везде чуть-ли не в рубище. В его правление совершались величайшие жестокости, и в то же время собрана превосходная библиотека для общественного пользования, разросшаяся вскоре до миллиона шестисот тысяч томов, но уничтоженная Саладином, как источник ересей.
При входе в музей средневековых достопримечательностей, видишь пред собой корридор с комнатами по бокам. Вдоль стен его расположены образчики узорчатой деревянной резьбы, заслонки гаремных окон, двери мечетей. С потолка спускаются любопытные по форме металлические лампы. В одном отделе находятся редкия куфи­ческие надписи, в другом - старинные светильники, два красивых медных стола с серебряными инкрустациями, перенесенных сюда из молитвенного дома Калауна (султанаблаготворителя, жившего в XIII столетии).
Кроме того неподражаемы эмальированные лампы, затем цветное стекло сирийского изделия, ради береженья взятое из мечети Гассана. Имя его ясно на некоторых из них. Еще более или менее замечательны некоторые мраморные плиты, футляры для коранов, разукрашенные слоновою костью, и т. п.
Скромные размеры хранилища едва-ли будут в состоянии вместить ряд новых желательных приобретений, а эти вещи иначе в непродолжительном времени может ожидать весьма плачевная судьба.
Утренний осмотр Каира заканчивается посещением известного магазина Парвиса, где чрезвычайно искусно имитируются вещи античного туземного характера.
После завтрака (дома, во дворце Гуссейна-паши) Августейшие путешественники едут в прежний Булакский музей древне-египетской старины, названный так, пока кол­лекции хранились в предместье того же названия. С прошлого года они находятся в палатах хедива (у подгородного местечка Гизэ), отведенных для них щедрым прави­тельством, Туда - близко от временной резиденции Великих Князей, На лестнице входа в залы, - где нас сразу обдаст холодом развенчанного величия и погибшей культуры, - Их Высочества встречены консерватором отдела, Эмилем Бругш-беем, братом египтолога Генриха Бругша.
Мало встречается мест на всем земном шаре, где на столь незначительном протяжений было бы собрано столько изображений, останков и памятников глубочайшей старины, где бы на посетителей со всех сторон взирали не века, а целые тысячелетия. Всякий, кто способен всматриваться и мыслить в такой исключительной обстановке» в Гизэсском музее более чем где-нибудь проникается смешанными чувствами самоуничи­жения и гордости: отдельный человек, конечно, безмерно мал и ничтожен перед нетленным величием того, что еще сохранилось от древности. По наряду с этим разве не живительно сознание, что вся эта древность, в её таинственно-глубоких образах, создана такими же как и мы людьми, с тем же божественным огнем в груди, с такою же, хотя и смутною жаждою идеала?
Раньше чем проникнуть в музей и воочию увидеть спящих фараонов среди предметов и обломков взростившей их культуры, раньше чем потеряться в лаби­ринте эпох, царствований, имен и событий, - нельзя не предпослать подобному изло­жению краткого описания, что это за музей, о котором идет речь, кто его задумал и
устроил, каково его истинное значение. Подобные вопросы становятся вдвойне понятными, так как при въезде в ограду дворца, по направлению к его крыльцу, сбоку, ино­странцам обыкновенно указывается могила Марьэта. Стоит произнести фамилию послед­него, и каждый, читавший об Египте, невольно проникается удивлением к неутомимой деятельности и заслугам этого археолога, который, путем упорнейшего труда, сначала на скудные средства издали изучал страну пирамид и затем, уже прибывши сюда, всецело отдался мучительно-сладостным поискам за неоткрытыми до него вещественными доказательствами того, чем в сущности был древнейший жизненный строй и культ народа, облекшагося формами государственной жизни и ставшего историческим, когда почти весь Восток, не говоря уже о юном Западе, для исследователей представляется погруженным во мрак и находился едва-ли не при зачаточных условиях умственного пробуждения.

ЗДАНИЕ БУЛАКСКОГО МУЗЕЯ.
Благодаря хорошему климату, сухости воздуха, укромности некоторых горных уголков, а особенно в виду исчезновения многих памятников старины, под зыбучим морем ливийских песков, египетское прошлое немало могло и может сказать о днях своего расцвета и блеска. Наполненный Марьэтом музей красноречиво свидетельствует об этом. Но является вопрос: какою ценою хранилище получило главные сокровища, накопляло позднейшие находки?
Мысль о необходимости такого местного центра, где бы археологически ценные предметы сосредоточивались, не расхишаясь туристами, высказана еще в 50-х годах знаменитым Лепсиусом, но приведена в исполнение - лишь долго спустя - выдающимся французским египтологом. Он в течение целых годов производил раскопки везде, где надеялся найдти какое-нибудь пояснение горячо им любимой старине, - преодолевая при этом всякия лишения, пренебрегая здоровьем, безопасностью, денежными затрудне­ниями. В конце концов, богатые научные результаты оправдали неуклонное стремление вдохновенного исследователя. Хедив Измаил дал возможность, на первых порах,
сгруппировать находки и приютить их; затем власти отвели для основавшагося музея более или менее подходящее здание. Гигантские усилия Марьэта принесли заметный плод, но, параллельно, силы ученого ревнителя уходили: он умирал. Врачи запрещали ему рабо­тать, советовали покинуть Египет. Фанатик своего отвлеченно-безкорыстного дела, он всетаки оставался в стенах взлелеянного им учреждения, расставлял коллекции, не боялся ни сквозняков, ни духоты, ни переутомления. Мозг историка-мыслителя пылал еще бессмертием творчества, когда тело уже онемело от недуга. Так скончался осно­ватель Булакского (ныне Гизэсского) музея - Марьэт, погребенный как-бы на страже всего того, что им вызвано к бытию.
Зная это, понятно, с каким настроением переступаешь порог «святилища архео­логии», - точно из каждого камня, от всякой фигуры отделяется, касается и смущает нас дуновение чего-то высшего, заглянувшего за пределы земли.
Перед посетителями чередуются остатки туманной, однако же непосредственно близкой старины. Наука тут еще собственно - на рубеже истории. Можно-ли с уве­ренностью судить и говорить о ней, пока все загадочно, пока нет даже той путаницы, которая обыкновенно, соблазняет бытописателей? На расстоянии немногих десятков верст от Каира найдены, например, два раскрашенных изваяния князя Рахотепа и жены его, - родственницы фараонов - Неферть, живших будто бы до построения пресло­вутой Хеопсовой пирамиды, т. е. в столь недосягаемо далекую пору, что странно смотреть на черты подобных фигур, - с глазами из кварца, - по обычаю времени весьма сходных со своим оригиналом. Один уже тип их - неоценимое приобретение для этнографии и свидетельствует о довольно значительном уровне тогдашнего искусства. Изображения создавались с целью дать возможность неразлучным с остывшими телами душам иметь в могилах верное обиталище из дерева или камня. Чем больше имелось статуй, тем обеспеченнее должно было быть загробное существование усопшего. Поверье, при всей своей странности, в данном случае не обмануло египтян. Не будь его, - разве среди тьмы забвения уцелели бы здесь для нась и продолжали пристально глядеть на окружающий мир: какой-то сановный туземец со своей супругой (он - темнокорич­невый, полуодетый, мускулистый, с повелительным взором и властно сдвинутой рукой; она изжелта-белая, полная, невозмутимая, в небрежно облекающем ее покрывале, с повязкою и искусственным головным убором)? И этим-то спутнику и спутнице мумий, сделанным из простого известняка, насчитывается теперь около пяти - шести тысячелетий! Феллахи, найдя Рахотепа и Неферть, в ужасе приняли их за исчадья ада и чуть не уничтожили.
Хотя гробницы вскрывались грабителями, хотя бесчисленные трупы именитых лиц извлечены из тайников и погибли; но отражавшие покойников статуи кое-где непри­косновенно сохранились. они замуровывались по близости к усопшим, мирно грезили в глухом мраке склепов, ждали вещественных приношений и поминания.
Что за чудо этот, мощно очерченный (из наподдающагося резцу зеленоватого диорита) царь Хефрсн, основатель второй по высоте пирамиды! С опушенными на колени руками, он спокойно восседает на кресле, со львиными головами на ручках. Чертам лица придана художником некоторая выразительность; сильная грудь как-бы собирается вздохнуть. Эту статую, вместе с другими, однородными ей, археологи нашли в обезобра­женном виде на дне колодца, - откуда они, быть может, ждали освобождения, подъема к свету, к солнцу, в ту высь, для обладания которой их живой прообраз, фараон Хсфрен, стремился вознести созидаемую им твердыню!
Путешествие на Восток. I. и)

В строгом взгляде соседней фигуры жреца с париком на голове (застывшаго
га своем пьедестале,
о свитком папируса в жатой длани) сказыватся оцепенение. Но за t о опять дышет жиз:ью небольших раэме\ ов деревянный «тол- тякъ» с палкою, на ноах, приделанных уже ля музея. ДобродушZ гый облик проникнут ' одвижностью; иллюзия величивается конструкиией глаз, в состав вторых вошли: беый кварц, бронза, ристал ик, серебря-
:ый гвоздик. Нашедjic эту статую рабочие удивлением отыскали ней огромное сходство о своим «местным старииной» и воскликнули: «наш иейх эль бэлэдъ»! Под таким ирозвищем изображение стало исестно всему просвещенному миру и иаглядно доказывает, как мало древнейших времен изменился гипетский народ, обладавший, так казать, способностью впитывать и ссимилировать пришлые элементы. '
Посетителя попеременно притяивают внешностью то наивная фих урка египтянина, месящего хлеб, о крайне реальное, художественное изображение египтянки, стирающей иелье, то статуя коленопреклоненного, юдобострастно ожидающего приказаний ►аба - писца. Забота художника о сходтве этих статуй с действительностью

ХЛЛ)5
в гизэсском МУЗЕЕ.
[ишает их, положим, идеалистическаго
лтенка, который так красит все, сохранившееся от классической старины; но это в ущности и не нужно, так как гармонирует вполне с характером народа, вспоенного польскими водами: ему мало улыбалась возможность для человеческого гения пользоваться (рыльями, - напротив, центром культа, даже в загробном мире, являлась земля и
вообще все земное, не преображенное сверхчувственною красотой. Не оттого-ли сама почва здесь более, чем где-нибудь, сберегла потомству тайны веков и нетленные следы давно исчезнувшей культуры?
Мало-по-малу она восстает во многих ничтожнейших подробностях. Даже драгоценности (т. е. то, из-за чего грабителями нарушался покой незыблемейших гробниц) - и они изредка в целости открываются археологии. Лучшее по этой части, в количестве 21 j вещей, найдено при мумии царицы Аахотеп, супруги или матери Ахмеса, изгнавшего гиксосов из страны. В музее выставлены принадлежавшие ей: зеркало, великолепный кинжал, браслеты и «узехъ» - ожерелье, прикреплявшееся на грудь усоп­шим; его составляют превосходно сделанные золотые фигурки разных животных, очертания цветков, кресты. На одном запястье можно видеть коршуна, расправляющего крылья. Имеется также голова льва, как эмблема бесстрашие. На богатой секире главно­командующего, с рукояткою из кедрового дерева, выделяются лотосы, а на обороте - фараон, замахнувшийся на опрокидываемого иноземца, и бог войны Монту, парящий надъ
ними со своим орлиным клювом. Простая те­лежка , на бронзовых колесиках, подпирает массивную модель пироги из драгоценнейшего ме­талла. В ней находятся, считая серебряных греб­цов, пятнадцать изобра­жений. Предметы искусно сгруппированы в витри­нах, заманчиво прико­вывают взор из-под стекла, откуда также выглядывают древния

ОБРАЗ БОГИНИ ХАТОР.
фарфоровые изделия, утварь, ткани, оружие, платье, даже парики. На освобождающейся от забвенья обстановке лежит печать грусти, присущая положительно всему, что обсту­пает в музее каждого сознательного посетителя.
Если долго ходить по Гизэсскому музею, то связь с сго сокровищами и с его обитателями незаметно крепнет. Начинаешь понимать, почему выдающиеся люди нашей эпохи посвящали себя уяснению стародавнейших времен Египта, - восторгаешься, видя плоды их исследования, - глубже и глубже вникаешь в нсугасающую для нас, хотя и отлетевшую жизнь. Прежние почти доисторические туземцы до безумия дорожили ею, всячески пытались себя обессмертить, превзошли другие народы в уменьи создавать по истине незыблемые памятники. Разрушение дохнуло на многие славные миры прошедшего, так что от них доносится порою только отзвук. Принильская культура точно не хочет или не может умереть: могильные плиты продолжают повествовать о том, кто был и что было. Иные обломки статуй красноречивее многих уцелевших изображений.
Над челом одной из них - какая-то глыба, представляющая собою венец. Туловище разбито. Голова из темного гранита, приписываемая фараону Менефта, - погнавшемуся за Моисеем и сго соплеменниками, - поражает тонкостью исполнения и
задумчивою выразительностью.
В музее много богов, - так много, что европеец подавлен этим символиз­мом, Образы, почитавшиеся древними египтянами, столь странны и смутны, до того подчас нечеловечны по своей внешности, что, при всем желании ближе познать эту религию, ни разум, ни фантазия не позволяют дойдти до сравнительно тесного общения с подобными верованиями. Вместе с тем мысль о неразрывности материи и духа крайне просто и понятно выражена на первобытных памятниках. Например, на небольшом подобии белого саркофага имеется начертание на крышке, которым высказано пожелание, чтобы высшие силы даровали покойнику загробные блага. Внутри сделана как-бы мумия маленьких размеров из гранита, и около неё притаилась душа (в виде птицы с че­ловеческим обликом и руками). Первая холодною недвижностью действительно являет из себя труп, тогда как вторая полна внимания и надежды, протягивает ручки к небьющемуся сердцу усопшего, словно в чаянии, что вот-вот в бездыханной груди проснется биение. Согласно верованию египтян, отделенная от тела и жаждущая с ним снова в него возвращается, возрождаясь тем самым к более счастливому существованию. Маленькое гранитное изображение души среди стен Гизэсского музея действи­тельно как-будто ждет пробуждения жизни в родной ей каменной мумии, не сводит с неё глаз, забывает, что прошли и еще бесконечно протянутся века, гранит же остается безгласен и нем. Искусство сосредоточи­вало тут свой гений, для уяснения идеи о значении сердца, а его-то именно и нет!
По витринам распределены разные предметы куль­та, - местные и занесенные из-за границы, с востока. Последние любопытны до известной степени, но плохо гармонируют с произведениями чисто египетского харак­тера. Поражающим умозрениям Азии вообще трудно было прививаться на африканской почве. Мало-по-малу
они, конечно, стали усвоиваться на Ниле, но только при известном подъеме туземной религии, и притом в новых облагороженных формах. Поэтому раньше проникавшие сюда семитические боги (с копьями, мечами, шлемами и щитами) казались, вероятно, предкам феллахов столь же чуждыми, как и нам. Спрашивается, что думать хотя бы о божестве Бзсе, в роли пляшущего уродливого покровителя музыки, или о нем же, изображенном на лотосе, с ребенком, которого он, повидимому, хочет пожрать? Наука приходит, повидимому, к выводу, что этот религиозный образ унаследован в своей основе из глубочайшей древности, от потесненных на юг негров.
Пора, однако, оторваться от мертвого по духу и заглянуть в совершенно особую область мертвого по плоти, т. е. подойдти к многочисленным телам более или менее именитых египтян, которые нашли едва-ли не окончательное успокоение в гостеприим­ных стенах одного дворца в предместьи Гизэ, у самого Каира. Большинство подоб­ных же лиц бесславно погибло раньше того, при воровских расхищениях всего, что прельщало в каждой выдающейся усыпальнице. Время развеяло прах туземных владык и вельмож. Остались лишь избранные судьбою, извлечены на свет, отданы на зрелище суетной толпе, составляют отдельные нумера каталога, одинаково говорящего о всякой мелочи древнего быта о тех, в кого верил и кому поклонялся по своему великий
опять соединиться душа иногда

ПРОФИЛЬ иссОХШЕГО ФАРАОНА.
народ. Чей удел лучше, - у целейших, в силу непонятного рока, или смешавшихся с матерью-землею, - на это, должно быть, есть только один ответ.
При виде мумий как-то грустно подумать, чем они были и что из себя пред­ставляют. Когда раскутали малорослого (подобно Наполеону) Тотмсса III, доведшего Египет до апогея могущества, еще задолго до Моисея, - труп вскоре рассыпался. В 1886 г. Масперо исследовал тело Рамзеса II Великого. Предстала широкоплечая фигура столетнего старца, с руками, сложенными на груди, дико величественным выражением землистого лица, маленьким энергичным ртом, выдающимся подбородком, длинным горбатым носом, низким лбом, густыми волосами, слегка пожелтевшими от баль­замировки, и отверзтиями в ушах для серег. Открытый тогда же Сети I, отец предъ­идущего, оказался очень на него похожим, всех поразил своим профилем и отпечатком приветливости на тонких мирно застывших чертах.
Не каждый фараон мог одинаково спокойно смежить очи для вечного сна. Иная мумия нагляднее героического эпоса сама собою свидетельствует о минувшем. Один из найденных в Фивах - Тиуакен, видимо, был отбит египтянами уже мертвый, в бою с гиксосами. У него большая рана на правом виске. Муки смерти отразились на лице. Зубы оскалены. Язык прикушен. По зияющей полости рта, разрубленной левой щеке и раздробленной нижней челюсти, наконец, по огромной трещине в черепе, убеждаешься, как потерпел этот царь от иноземцев-врагов до сих пор неопре­деленного племени, Бог весть, откуда притекшего с востока, и наводящего на мысль, не было-ли это первым историческим нашествием монголов. Сраженный ими фараон почил в саркофаге с его собственным изображением извне. Позолота сверху отчасти стерта: эмалевые очи померкли.
Желтый огромный гроб Тиуакенова внука Ахмеса тоже украшен портретом. Прическа, лицо, ожерелье, имена царя на груди - голубоватого цвета. Саркофаг Ахмесовой царицы Нефертари тоже отмечен её художественно исполненным обликом, в канонической одежде бога Озириса. Сама же она почивает в виде красновато­оранжевой мумии, с мистическими знаками вокруг чела. Подобная внешность способна неприятно поражать, но еще не возбуждает отталкивающих чувств, которые положи­тельно проявляются, когда, например, из гроба выглядывает деревянная маска с разрисованным картоном, и притом, среди цветочных гирлянд, оцепивших труп от ног до головы. Тут как-то совместились: искусственно задержанное тление, бездушный холод поддельно-лживых черт незнакомого лица, наконец, иссохшие стебли уложенных с покойником нежных растений - и над всем этим всеобъединяющая смерть, полное отрицание столь мучительно-желанной жизни! - И страшно, и таинственно,. ♦ Говорят, на этой именно мумии нашли в цветах осу, вероятно, нечаянно заползшую в них при похоронах: ей точно суждено было стать тоже под­тверждением только-что сказанного.
Одна из цариц, скончавшаяся в родах, находится в музее, имея при себе своего младенца. Один фараон, совершенно ветхий от старости, ограбленный араб­скими кладоискателями, словно забыл умереть, остановился на известной степени разру­шения, да так и застыл; трудно себе представить более отталкивающее, коварное выражение! Но и судьба, кажется, немилосердна к этому трупу, приговорив его к вечному жестокому сну среди дворцовой залы, где посетители умиляются перед надмо­гильными плитами, изваяниями и останками великих царей, а мимо ужасного старца про­ходят чуть-ли не с содроганием.
Здесь, кстати, уместно вспомнить, чем собственно было для египтян загробное существование, чего они там добивались достигнуть, чему их учила странная и несо­мненно глубокая религия. Если только ясно себе это представить, - сугубым трагизмом проникается обступивший нас «зал мертвецовъ»; голос укоризны как-бы слышится из каждого угла; отражение чьей-то неземной печали тускло горит на остатках позо­лоты у саркофагов. Все молит о забвеньи, не находит его, томится и ждет, когда над древним усталым Египтом нависнет ночь без зари, когда жаждущие слиться в ином мире со светлыми силами вселенной, поймут наконец, что значит блаженство успокоения.
В чем же заключалась эта прежняя вера? Человек умирает, его тело похоло­дело. Надо прибегнуть к балзамировке, вынуть внутренности, натереть кожу и кости асфальтом, снабдить усопшего талисманами, запеленать его полотнищами. Гроб приспо­соблялся для дальнейшего священнодействия тем, что разрисовывался фигурами призы­ваемых на помощь божеств и расписывался соответствующими молитвословиями. Опытныелюди, напутствуя отошедшего в вечность, согласно обычаям, произносили известные заклинания над ним, чтобы вернуть ему способность речи, зрения, ощущения своего «я» при чувственных восприятиях. Но это же «я», одаренное высшим разумением, отправ­ляется в царство теней, для неумолимо-праведного суда, для оправдания себя перед богами, для вступления затем в сонм преображенных благих начал. Последнее состояние духа обусловливалось предварительными блужданиями, требовало борьбы с силами мрака. Поэтому на обязанности живых лежало, насколько возможно, помогать мертвым в их стремлении к конечной цели. Общение же с ними поддерживалось через мате­риальную среду неоскверненной гробницы, где лежала крепко завернутая мумия.
Дух её с одной стороны наслаждается в египетском раю, который представлялся подобным земле, с тою разницею, что там нет несчастий: усопшие едят и пьют, охотятся, приносят жертвы богам, катаются по небесному Нилу и его многочисленным рукавам, занимаются дающим удивительные урожаи земледелием. Знатные люди не хотели сами работать на том свете, и по своему простодушию придумали следующую хитрость: или ставили в богатые могилы статуи слуг, долженствовавших ожить в загробном мире, или погребали в склепах мумиеобразные фигурки (ушебти), в надежде окружить таким образом замурованного хозяина гробницы группою приспешников.
С другой стороны, дух хотел быть вездесущ и любил посещать свое поки­нутое тело, соединяться с ним, переноситься в дорогия сердцу места.
Из Гизэсского музея уезжаешь понсволе задумчивым и потрясенным. На встречу смутно доносится шум Каира, всюду заметно оживление, время измеряется суетою дня; но долго не можешь забыть и изгнать из воображения картину заглохшего дворца с его беспомощными обитателями, когда-то стоявшими во главе Египта.
В течение дня Их Высочества заезжают в главный дворец для внесения Своих Имен в книгу супруги хедива. Наследник Цесаревич оставляет также визитную карточку принцу Гуссейну-паше.
Подавляющее количеством впечатлений утро, затем продолжительный осмотр египетских древностей еще не дают права на полный отдых, который до некоторой степени будет вкушаем лишь при поездке Нилом на юг.
В исходе седьмого часа Августейшие путешественники со свитой отправляются на парадный обед в Абдин, куда приглашено девяносто человек (в том числе все вышеупомянутые русские). Кроме немногих соотечественниц, здесь соберутся еше жены важнейших иностранцев. Предстоящий банкет должен отличаться редким блеском и сопровождаться новым вечерним празднеством.
Залы, виденные накануне, в огнях пышнее и величественнее. Шествие к столу в у1/» ч. открывается Наследником Цесаревичем, ведущим лэди Бэринг. Хозяин следует рядом. За ними идут: его королевское высочество наследный принц Шведский с г-жею Кояндер, принц Георгий Греческий с графинею Ландберг, супругою гене­рального консула Швеции и Норвегии, Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий Александрович с графинею дОбиньи (d’Aubigny), женою французского пред­ставителя, и т. д.
Перед столовой тянется бальный зал. Потом гости входят в пространство, залитое ярким светом, среди которого, перемежаясь с позолотою и красками окружаю­щего убранства, у приборов пестреют цветы, серебрятся канделябры. На встречу, чередуясь, несутся звуки русского, шведского, греческого и египетского гимнов. Специальный оркестр хедива играет под окнами, в саду гарема.
За обедом, Наследник Цесаревич сидит по правую руку хозяина, по левую - наследный принц Шведский. Напротив - принц Гуссейн-паша. Подле него - Великий Князь Георгий Александрович и принц Георгий Греческий.
Музыка играет pot-pourri из «Жизни за Царя», шведский марш «Koenig Иѵеп Gardets», вальс Лорана «Alexandre Romanoff», греческий марш, pot-pourri из Мейербэровской «Северной звезды» и фантазию «Les patineurs» (danse russe).
В заключение, после 8’/s ч. Августейшие Особы покидают столовую под звуки 4-х вторично исполненных гимнов. Общество наполняет парадные приемные покои, выходящие на Абдинскую площадь. Разносится кофе. Наследнику Цесаревичу представ­ляются г. Кояндером некоторые из иностранных дипломатических агентов.
Окна открыты. Живительная прохлада вливается в жаркия комнаты дворца. Всма­триваясь в группы гостей, - на этом рубеже мусульманского Востока, смелее и в то же время самобытнее других единоверных государств воспринимающего западное влияние, - как-то не сразу отдаешь себе отчет, где собственно находишься: ни одной туземной представительницы прекрасного пола, резко заметное отсутствие хозяйки-власти­тельницы - и параллельно с тем по европейски воспитанные паши, непринужденно говорящие с дамами, - стены чертога преемника фараонов, неотмеченные безусловно ничем африканским, - темные наглухо застегнутые «стамбулины» (платье, вроде сюртука) местных сановников с неизбежными фесками, - что-то общее в строгой простоте одежды и в приветливости обращения у всех египтян, начиная от самого хедива и его брата. . . Контрасты слишком бросаются в глаза.
Десятый час. Их Высочества переходят из угловой залы, где происходил вчера первый прием, на балкон. Сейчас должно проследовать мимо нас грандиозное факельное шествие, устраиваемое преимущественно греческою колониею, под главным руководством г. Амвросия Синадино, вообще взявшего на себя важнейшие хлопоты для достойного приема Августейших путешественников.
Площадь почти темна и безмолвна. Справа чуть-чуть белеет однообразный двор­цовый фасад, - слева неясно проступают толпы народа: определяются фигуры людей с фонарями, с факелами. Вереницы огоньков и светочей все ростут и ростут.
кажутся бесконечными. Достаточно сказать в пояснение, что в приближающейся процессии принимает участие от шести до восьми тысяч человек, из коих приблизительно три освещают путь. Когда она, окончательно сформированная на Оперной площади, двинулась к Абдииу, - первые ряды её уже были в виду его, пока последние еще терялись в прилегающей улице.
Стройно близится торжественное шествие вдоль дворца. Впереди - всадники в полицейской форме. За ними многочисленные музыканты (включившие, между прочим, два военных оркестра). По бокам участвующих в факельной процессии, - в кото­рую также вошли Эллинские школы, - идут солдаты туземной пехоты с фонарями.

АЛЛЕЯ К ПИРАМИДАМ ГИЗЭ.
Пламя медленно струится над морем голов в безветренном воздухе. Несмо­тря на присутствие несметных зрителей вкруг блестящей извивающейся линии, не
слышно ни народного говора, ни отдельных голосов.
Их Высочества стоят у перил погруженного в тень балкона. Дойдя до него,
шествие вдруг охватывается шумным смятением. Гимны гремят в честь хедива и
Гостей. Несмолкающие ликования потрясают площадь. Греческое «зито» в своих взрывах восторга не поддастся описанию.
Начинается фейерверк, довести который до высшей степени изящества и изобре­
тательности в состоянии лишь Восток. Море огня бушует, переливается всевозможными цветами, еле зыблстся в светлой мгле или же ярче прежнего вспыхивает, разгорается
и снова меркнет. Среди застилающей зрелище темноты одиноко пламенеют иные столбы крутящагося пламени и беспомощно вертятся погасающие огненные колеса.
Из богатого разнообразием фейерверка наиболее врезываются в память чрезвы­чайно искусно и как нельзя более кстати сделанные пароход и локомотив, долго пламеневшие и двигавшиеся перед взорами Августейших путешественников.
Около десяти часов Абдинская площадь - в густом дыму. Факельное шествие устало скользит по ней обратно к центру города. Второй день в Каире глубиною вызванных в сознании образов и волшебством обстановки нисколько не уступает предъидущему: а давно-ли казалось, что ему не может быть равного, что пережитое вчера неизгладимее всякого другого настоящего?
Вторник, 13 (25) ноября.
Утром в Гизэ приехали представиться главные члены местной православной общины, с 9J-х летним иерархом, Блаженнейшим Софронием во главе, уже 18 лет управляющим Александрийскою Церковью.
Блаженный патриарх обратился к Наследнику Цесаревичу со следующими словами:
«Ваше Императорское Высочество!
«Старейшая Церковь Апостольского и патриаршего Александрийского престола чрез меня, своего предстоятеля, радостно приветствует благополучное прибытие Вашего Импе­раторского Высочества, Наследника благочестивейшей Всероссийской Державы, в сопро­вождении светлейшей дружины, и венчает честную и высокую главу Вашу Своими мате­ринскими молитвами и благословениями, подобающими и благочестивому избранному её Чаду, и будущему Отцу и Властителю бесчисленного православного народа, с которым сердце тесно связано единством догматов и единством того же Божественного Небе­сного учения Богочеловека Христа.
«Ваше Высочество! Да будет препрославлено Святое Имя Небесного Царя за то, что в Вышнем Своем Промысле Он неразрывными узами Святой Своей веры, как златою цепью, содержит в единении те народы, кои поставлены от Него стражами православия и защитниками чистой и непорочной Невесты Избавителя Святой Церкви. Да ниспошлет Всеблагий Бог, как небесную росу, Божественную Свою благодать и благо­словение на все Императорское Семейство, соблюдая Его здравым, свободным от всякого зла и бедствия, да укрепит, охранит, весь русский народ, во славу Пресвятого Своего Имени, в радость и ограждение Единой Святой Кафолической и Апостольской Матери нашей Церкви.
«Мы же, радуясь о том, что удостоились принять Высокого Наследника про­странного Русского Царства - Великого Князя Николая Александровича, от глубины растроганного отеческого сердца нашего преподаем Вашему Императорскому Высочеству с дружиною патриаршие наши молитвы и благословения. Благодать Великого Бога да будет с Вами во все дни Вашей жизни, направляя все стопы Ваши.»
Вслед затем Августейшему путешественнику представлялся Коптский патриарх Кирилл, духовный представитель четырехсот-тысячной монофизитской общины в Египте, иерархический глава Абиссинской церкви, вождь целой замкнутой в себе народности, упорно отстаивающей в течение четырнадцати столетий свои религиозные убеждения и свои рассовые особенности. Само её наименование - вероятно, искажение общепринятого Путсшеетаие на Восток. I. ц
греческого названия, данного принильскому государству, или происходит от старого верхне-египетского города «Коптосъ».
Незадолго до полудня Их Высочества сели со свитою в большой шарабан и отправились к ближайшим от Гизэ пирамидам. Лихо понесся сопровождающий конвой. Тенистые аллеи замелькали по сторонам. Жара чувствовалась в воздухе» но не тяготила.
Не прошло еще и века, что пересекаемая нами местность, - хотя изобиловала палатами мамелюков, являла собою укрепленный разбойничий центр и притягивала купцов в их богатый лагерь, - однако, в общем представляла палимое солнцемъ» на половину обнаженное продолжение соседней пустыни.
Отсюда предписывались законы Каиру, Здесь в начале XVI в. выжидал турец­кого нашествия Туман-бей. Отважный Мурад-бей здесь готовился дать отпор втор­жению Бонапарта.
Теперь, благодаря хедиву Измаилу, при деятельном садоводе Барилэ, в короткое время все окрест покрылось растительностью: любо ехать под зыбким сводом деревьев, разросшихся именно в той стране, где тень от них - такая редкая услада. Отец Тевфика-паши, в его заботах о процветании довольно запущенных предместий столич­ного города, сразу их возродил и преобразил. Простого разумного распоряжения было достаточно, чтобы из утомительнейшей экскурсии в эту сторону Ливийских песков сделать приятнейшую прогулку. Лошади бодро бегут вперед. Настроение безоблачно. Не только ждешь, но жаждешь новых неизведанных впечатлений.
Еще недавно, по направлению к пирамидам Гизэ, широко разливалось наводнение, и среди временного потопа, точно островки, серели пригорки с деревнями. Теперь оно отошло, оставляя сравнительно незначительные следы. Посевы видны вдоль дороги. Певучие жаворонки подымаются с них в лучезарную высь. Пирамиды кажутся так близки, что мы уже почти доехали до них; а между тем, расстояние еще довольно значительно: это просто обманывает зрение их невероятная величина, отсутствие пред ними чего-нибудь, что разнообразило бы местность, наконец, прозрачность воздуха.
От деревни Гизэ к великим памятникам старины, вознесшимся на предгорьи, у порога пустыни, ведет совершенно прямое шоссе, слегка приподнятое над наводняемою окрестностью и засаженное акациями. Листва над головой так густа, что не везде даже просвечивает лазурное небо. На его светлом фоне впереди не менее светлы треуголь­ники пирамид, - и, странно сказать, в отдалении они представлялись еще громаднее.
Что они такое были в древности? для чего созданы? Прежде в виде объяснения говорили: для того, чтобы хранить в них зерно, или спасать сокровища знания от наводнений, или служить маяками для заблудившихся в пустыне, или ради удовлетворения тщеславия фараонов, или, наконец, с целью производить астрономические наблюдения. Теперь говорят: они воздвигнуты исключительно, как могилы. Но зачем эта неизме­римая вышина, отчего не предпочиталось видеть тела просто в недрах земли?
Издали пирамиды довольно ясно напоминают горы. Историки думают, что еги­петский народ, в лице основателей его культуры, явился с востока. С другой стороны мы знаем, как в Азии с незапамятных времен чтутся возвышенности: им придается таинственное религиозное значение, в них или на них погребаются именитые усопшие. Может быть, это - и чересчур смелая гипотеза, но почему не сказать себе, что

ГЛАВНЫЕ ПИРАМИДЫ И СФИНКС.
раз область мертвецов предполагалась на западной стороне, а на этом берегу Нила, у древней столицы (близ Каира) не было гор, - таковые искусственно создавались, чуть-ли не в силу бессознательно упорной традиции почитать их и придавать возвышен­ностям священный характер (особенно при погребении царей). Само название «пирамиды» происходит будто-бы от слова «пи-рама» (гора).
Аллея кончается. Шарабан Их Высочеств быстрее мчится по гладкой дороге. По бокам её вырисовываются всадники-бедуины (в живописнейшей одежде, с разно­образным вооружением). Сухощавые, мускулистые, бронзовые от загара - ни один из них по внешнему виду не похож на другого, - точно их выставили отличные друг от друга племена. По мере следования экипажа мимо этих «сынов пустыни», они вскачь, с гиком обгоняют Августейших путешественников, горячат кровных коней, машут ружьями и значками на копьях, каждою горделивою складкой плаща напоминают, чем должны были быть с незапамятных времен непокорные арабыкочевники. Краски воплотились в движенье, движенье - в краски.
Перед подъемом к этим памятникам тысячелетий, - близ дороги, смелым изгибом подымающейся к ним, - предприимчивый европейский дух уже соорудил гостинницу для скучающих и пресыщенных туристов, которыми ежегодно наводняется принильская долина. Говорят, идет речь о проложении сюда железнодорожной ветви. Лошади с трудом тащат экипаж в гору. Море песка надвигается со всех сторон, бессильно замирает только у подножия трех главных пирамид. Остальные надгробные памятники одинакового типа, свидетельствовавшие о погребении здесь лиц, близких древним фараонам, давно стали ничтожны, малозаметны. Чем-же характерны треу­гольные колоссы, уцелевшие среди окружающего пустыря?
Некогда они были будто бы гладко отполированы, одеты мраморными плитами, снабжены бесчисленными надписями, украшены позолотой. Ныне это - неуклюжия глыбы, особенно пирамида царя Хеопса. Навороченные друг на друга как бы руками титанов, ополчившихся в своем безумии на небеса, они кажутся совершенно нечеловеческим, трудно постижимым созданием. Уходя в страшную высь, сплотившиеся во вторую Вавилонскую башню камни искушают природу, дразнят позднейшую технику, стоят над пигмеями-людьми вроде стражей вечности.
«Все боится времени, но и оно страшится пирамидъ» гласит глубокомысленное арабское изречение. Только находясь в непосредственной близости от них, понимаешь его истинное значение.
Нас уверяют, что над построением этих математически точно задуманных и тщательно воздвигнутых масс древнее население работало десятки лет, выставляя сотни тысяч безвестных тружеников. Вожаки толпы - мудрые, как языческие боги или как традиционный змий - умели направлять к определенной цели необычайную силу терпения и кротости туземного народа. Фараон прославлялся и делался равен небожителям. Подданные грелись в лучах «воплощенного солнца», правившего Египтом. Где чело­вечество жило и мыслило при таком порядке вещей, еще не было разлада внутри госу­дарства, - напротив, царило некоторого рода благополучие.
Деревянный «шейх-эль-бэлэдъ», которого мы вчера видели в музее Гизэ, служа образцем тогдашних распорядителей при постройках, в качестве точного подобия усопшему, являет из себя незлобивого и едва-ли слишком строгого человека.
Пять минуть первого. Перед нами высится небольшой павильон, приготовленный пышным хедивом Измаилом для встречи императрицы Евгении при открытии Суэзского канала. Надо заметить, что мусульманский владыка принимал еетогда с неслыханным блеском и роскошью, - точно Саломон Савскую царицу.
Кругом все голо, уныло, слито в однозвучно-желтый цвет. Шарабан Авгу­стейших путешественников останавливается. Сам хедив встречает Гостей у древних памятников своей страны. Рядом с ним - наследный принц и наследная принцесса Шведские.
Арабы, свыкшиеся с пирамидами, предлагают свои услуги желающим совершить восхождение на пирамиду Хеопса. Ступеней в сущности нет. Надо взбираться по усту­пам, из коих многие почти на половину в рост человеческий. Чем дальше поды­маешься от земли, тем страннее испытываемое ощущение. Это не то, что подыматься на башню или вообще по бесконечной лестнице. Там чувствуешь себя стесненным извне и мало в чем отдаешь себе ясный отчет. Тут же находишься постоянно под открытым знойным небом. Три туземца поддерживают, подталкивают и притяги­вают, не давая времени опомниться. Мало-по-малу дыхание прерывается, Предметы внизу принимают микроскопический вид. Над головой тянется ряд теряющихся в лазури громад, - одна другой могучее, одна другой горделивее... Всех их влечет к вершине, имеющей объединить отдельные точки, слить их в гармоническое целое, уподобить сооружение мировому сочетанию сил, которым царь - наивысшее таинственное начало. Кровь стучит в виски. С запекшимися губами, с полуослепленным взором, судорожно дыша, вверяешься помощи проводников-арабов и машинально двигаешься вперед. Они же прыгают, словно дикия кошки, цепляются за неровную поверхность с проворностью обезьян, не проявляют ни малейших признаков утомления и с каким-то любопытством или, быть-может, даже иронией всматриваются в иностран­цев, совершающих всхождение. Они ведь за это не получают денег, напротив, сами тратятся, да еще, вдобавок, устают!.. Странные чужеземцы!.. В 70-х годах два знаменитых скрипача, венгерец Рэмени, лучший из исполнителей чардаша, и пре­старелый скандинавец Ole Bull (последний - по совету и желанию Шведского короля) поднялись с инструментами на пирамиду Хеопса, исключительно ради того, чтобы на ней поиграть. Окрестные жители, конечно, только диву давались, глядя на способы и побу­дительные причины взлезания наверх.
Если присядешь отдохнуть, какой-нибудь неотвязный мальчик-туземец соблазняет глотнуть из грязного глиняного кувшина, путешествующего вместе с ним взад и вперед по пирамидам. Затем слышатся сначала робкия предложения (как бы вскользь), а потот уж и убедительные просьбы купить мнимо-древние безделушки. Но видишь близкую верхушку, чувствуешь себя у желанной цели и простодушно относишься к простодушному лукавству этих кормящихся старимою людей. Они, между прочим, выражают охоту взбежать на соседнюю огромную пирамиду Хефрема и столь же быстро сойдти, рискуя каждую минуту сломать себе шею.
Такими же способностями искони отличались жители этой местности. О том говорят уже классические писатели.
Кто не находит удовольствия в подобном зрелище, - отклоняет приставанье неутомимого проводника и с удвоенною энергиею торопится к площадке, образовавшейся на слегка разрушенной вершине. Издали она казалась только притупленным острием. Теперь убеждаешься в размерах этой надломленности. Площадка занимает около 25

ИХ ИМПЕРАТОРСКИЕ ВЫСОЧЕСТВА ИИЛ ВЕРШИН ПИРАМИДЫ ХЕОПСА
или 30 кв. футов. Иные вывороченные камни дают тень в разгаре дня. Воздух вокруг точно хрустальный. Раньше всех взошел, сегодня 13-го ноября, на пирамиду Хеопса Наследник Цесаревич.
По направлению к городу полосы зелени сквозят среди следов недавнего навод­нения. Муравьиными тропинками где-то мелькают дороги. В голубоватом тумане теряются очертания земных жилищ, храмов, дворцов. Мокаттам и крепость кажутся огненно-красными.
А взглянешь в сторону Ливийской пустыни (с неизмеримой высоты Хеопсова сооружения), везде расстилаются пески, да торчат нагия скалистые возвышения: нет там границ ужасному безлюдью, - все бесцветно, беззвучно, не отмечено даже над­гробными памятниками. За то под нашими ногами громоздится необозримый материал для мавзолеев. Его столько, что из него можно бы сложить десятки готических соборов средней величины! Досужие смертные исчислили, будто из этих глыб можно построить стену (выше роста человеческого) длиною вкруг Франции или через ширину африканского материка, или от Англии до Америки.
Их Высочества (на пирамиду взошли Великие Князья, Шведский и Греческий принцы) дают разрешение проводникам начертать на помосте верхней площадки Свои Имена. Некоторые из лиц, поднимавшихся с Ними, тоже пишут о совершенном восхожде­нии, - но, признаться, плохо верится, чтобы эти последние начертания уцелели наряду с первыми.
Поверхность наверху испещрена никому ненужными надписями «туристов-эфемеридовъ». Арабы пренаивно соскабливают ими же незадолго пред тем вырезанные буквы и спрашивают, что писать взамен о своихь новых благодетелях. И жалко, и смешно!..
Конечно, и тут, подолгу, с глубоким почтением сохраняются иные имена, принадлежащие Высоким посетителям; но попытки всех простых путешественников, взбиравшихся наверх, в свою очередь прославить память о себе на площадке пирамиды так же бесполезны, как замысел одного средневекового евнуха разрушить ее, разо­брать по частям, сравнять с землей. Несколько глыб тогда действительно отпало. Громада однако осталась, подавляя дерзновенных презрением и несокрушимостью. Остроумно сказано одним поэтом: «Leur masse indestructible а iatlgue le temps». Что собственно могло бы уничтожить эту твердыню? Разве только космический переворот, исчезновение рода человеческого окрест карающее дуновение Божества на цветущий Египет!..
Отсюда с венца сооружения понимаешь, почему, еще до ислама, аравитяне издали приходили к таинственному подножию царской гробницы на богомолье и для жертвопри­ношений. Тут как-бы сказывался бессознательный культ времени: ведь сооружению Хеопса, по меньшей мере, минуло шесть тысяч лет!..
До сих пор трудно себе представить скольких усилий стоило свести из-за реки на порог Ливийской пустыни весь требовавшийся для постройки пирамид материал и содержать здесь огромнейшее число рабочих. Впоследствие этими гробницами в свою очередь стали пользоваться в качестве каменоломен, но причинили им сравнительно мало вреда. Что же тогда думать о напряжении, когда их воздвигали и когда подвози­лись неисчислимые глыбы? В соседних двух памятниках следовавших за Хеопсом царей клали даже в основу темный гранит, сплавлявшийся через Верхний Египет по Нилу от нынешнего Ассуана (на рубеже древней Эфиопии).
Путешествие на Восток. I. ц
Тела усопших правителей, скрытые внутри созданных ими вечных жилищ, исчезли бесследно. Уже персы вторгались в них. Мусульмане тщетно искали тут кладов. Халиф Мамун, преемник знаменитого Гарун-ар-Рашида, довел народ до ропота своими тратами на исследование загадочных тайнохранилищ, с корыстными целями.
Гробницы трех полумифических фараонов пусты. Посещение проложенных в камне ходов и покоев утомительно, удушливо, - а главное, не особенно интересно.
В пирамиде «благочестиваго» Менкауры или Микерина, сына Хеопса, найден красивый базальтовый саркофаг. Его послали в Англию, но перевозившее судно, погибая в Бискайской бухте, сбросило груз. Море скрыло посмертную броню фараона.
После восхождения на «могильную гору» Хеопса Их Высочества проследовали в упомянутый уже раньше павильон, где состоялся завтрак на 35 человек. Кроме свиты Наследника Цесаревича присутствовали некоторые русские, лица, сопровождающие Шведскую наследную чету (барон Бликсен-Финеке, граф и графиня де ла Гарди) и несколько египетских сановников.
Сойдя затем на прилегающую к этому шалэ тсрассу, Августейшие путешествен­ники короткое время любовались так-называемою (на языке туземного населения) «фан­тазиею». Арабский шейх Мензи устроил подобие военной игры у пустыножителей - бедуинов. Сросшиеся с конем дикие наездники гарцовали внизу под суровым песча­ным плато, - на котором вознеслись пирамиды, - стреляли, носились ураганом, развертывали в малом масштабе картину исконных среди Магометова народа наездов и стремительных отступлений.
Несмотря на жар, предстояло еще обойдти ближайшую окрестность с уцелевшими здесь замечательными памятниками старины. К ним сначала пошли пешком по тропе, проложенной сыпучими песками. Это передвижение становилось, чем дальше, тем утомительнее, - особенно, когда в ногах ощущалась возростающая усталость от посещения главной пирамиды.
На небольшом расстоянии от неё, лицем к городу, высится скалистое изваяние, которое, - если ближе подойдешь и вглядишься в его странные очертания, - получе­ловек, с туловищем льва. Верхняя часть фигуры, еще в средние века представляв­шаяся образцом симметрии, духовной красоты и выразительности, изуродована пушечными выстрелами мусульманских фанатиков. Нижняя уходит в песок, который засыпает одинокого многострадального исполина, со слабыми остатками царственного головного убора и краски на левом виске, с мучительно искривленным ртом, поврежденными ноздрями, гримасой безобразного негра.
Туземцы назвали его «Бель-хитъ» («имеющим сердце в очахъ», «бдительнымъ») или же «Абуль-Холъ» («отцем страха»). Он будто-бы лежит при пустыне, с целью оберегать от неё плодородную землю, чародейною силой отгонять злые начала. Древний Египтянин видел в нем олицетворение солнца «Ра» в фазисе восхождения, пробуждающем жизнь среди оцепенелой ночи. Рядом - гробницы, а он - символ бессмертия. Рядом - душная и страшная Ливийская степь, а он смотрит на Восток, где под его пристальным творческим взором радостно струится река, зеленеют пажити и деревья, восхваляют небо за сго дары бесчисленные человеческие существа...
Песок издавна понемногу заносит сфинкса, - точно прилегшего отдохнуть, - засыпает его туловище, крадется к самому лику. Так было, так будет. Смелое изваяние появилось гораздо раньше пирамид. Между его гигантскими лапами, съ

ИХ КОРОЛЕВСКИЕ ВЫСОЧЕСТВА НАСЛЕДНЫЙ ПРИНЦ ШВЕДСКИЙ С АДЪЮТАНТОМ БАРОНОМ БЛИКСЕНЬ И ПРИНЦ ГРЕЧЕСКИЙ СПУСКАЮТСЯ С ПИРАМИДЫ.
незапамятного периода, курился жертвенный алтарь. Вихри наметали на него прах, и служение прерывалось. Набожные правители тогда заботились, как-бы отрыть и высво­бодить из-под земли державную святыню принильского края.
Славнейший из фараонов, Тотмес III, наидалее других египетских властителей проникший в Азию (в середине второго тысячелетия до нашей эры), однажды, утомлен­ный охотою на львов, когда-то водившихся около древней столицы - Мемфиса, заснул у каменного человека-льва, вблизи которого мы теперь стоим: и видится монарху во сне, будто исполинская голова оживает, обращается к нему, как к сыну, и предписы­вает удалить песок, стремящийся се задушить* Царь просыпается, повелевает произвести необходимые работы, ставит у могучего таинственного тела доску с надписью, как все это случилось*
В XIX веке за такую же раскопку принимались моряк Кавилья, Марьэт, Масперо, Грэбо. Чем больше всматриваешься в него, измеряя его десятисаженную высоту, тем страннее и непонятнее кажется породившая его эпоха. Неужели же люди, существо­вавшие чуть-ли не до Библейского потопа, во многом художественнее и глубже нашего умели выражать и воплощать свой идеал?
Текст книжек-путеводителей, упоминая о сфинксе, отводит ему второе место после пирамид, как-будто тут возможно деление на категории по интересу, как-будто этот памятник, который еще гораздо древнее их, не выше всего окружающего: во первых, по своему историческому или точнее доисторическому значению, во вторых, по характерности этого изуродованного облика, видевшего течение обильнейших событиями тысячелетий и забывшего про такия мелкие подробности, когда перед каменными очами встает сама вечность.
Недалеко от него открыт древний храм отдаленной неизвестной эпохи. Он сложен из больших глыб бледнорозового гранита и алебастровых плит. Несокру­шимая крепость сооружения вполне гармонирует с его величественною простотой. Ни живописью, ни ваяньем, ни начертаниями не тронуто это молитвенное здание, существу­ющее, по мнению археологов, со столь же незапамятных времен, как и находящийся по близости каменный человек-лев.
Первобытное святилище соединялось с пирамидой Хефрена. Статуи царя (между прочим, и виденная нами вчера в музее) найдены именно здесь. По лестнице спу­скаешься к памятнику почти доисторической архитектуры, низко лежащему среди песча­ных пригорков. Тяжелые столбы видны у начала ведущих в подземелье ходов. Продолжение их не исследовано, назначение не определено. Стенные углубления, заме­ченные в одном месте, дали повод предположить, что в ниши ставились мумии, что храм должен был служить для поминовения усопших и т. д. Гладкая поверхность камней так светла и неприкосновенна, как будто зодчие недавно воздвигли эту твердыню. Проводники-арабы угощают Августейших путешественников кофеем.
Опять выходишь на желтую тропу, изгибающуюся обратно к пирамидам. Путь туда избирается однако не прямо, мимо сфинкса, а с маленьким уклонением в сторону, с целью нагляднее представить себе ужасающее безлюдье и бесплодье смежной царским гробницам пустыни.
Их Высочествам подводят оседланных верблюдов. Хотя расстояние до пави­льона не особенно велико, но испробовать их, у самой Ливийской степи, и любопытно, и приятно, когда жара сказывается все немилосерднее и невыносимее.
Перед возвращением туда еще осматривается нечто» вроде зияющего склепа, растревоженного до основания и кладоискателями, и археологами. Оно погружается в землю широким углублением, с крутыми стенами и небезопасными для заглядывающих вниз обсыпающимися краями. На дне его покоится диоритовый саркофаг, с которого кто-то, опрокинутый навзничь, как будто смотрит с тихою улыбкою наверх, на любопытных зрителей. Что за отражение незапамятной культуры, если даже камни одухотворены!
Простившись в четвертом часу с радушным хозяином, Великие Князья и принц Георгий Греческий отъезжают от Хеопсовой пирамиды к лежащему по сосед­ству отелю «Mena House», для визита Шведской наследной чете. До четырех, Их Высочества провели там время в беседе и пили чай.
Третий вечер на берегу Нила, - но сегодня действительно у самой глади реки. У нашего дипломатического агента и генерального консула г. Кояндера устроен праздник в честь Их Императорских Высочеств, на который приглашено более двухсот чело­век представителей и представительниц Каирского и Александрийского общества.
К пристани, у дворца Гизэ - где древне-египетский музей, - причалены две придворных яхты «Нур-эн-Нилъ» и «Зия-эн-Нилъ», называемых туземцами «дахабиэ»; обе обращены в чудный шатер, убранный экзотическими растениями, из знаменитых садов дворца Гезирэ, и с прекрасным видом на иллюминованные в некотором отдаленьи суда. Палубы тесно сдвинуты для образования обширной и оригинальной залы, которую пестро озаряют около 2000 фонарей, спускающихся с ярко задрапированного искусственного потолка.
Уже на пути сюда Августейшие путешественники имели полную возможность, катясь по гизэсским аллеям, любоваться изгибами густолиственной дороги вдоль Нила. За отсутствием в предместьи газового освещения она окаймлена была подставками с вос­пламененным керосином. Длинные тени ложились и бежали по сторонам экипажей. На берегу, где праздник ждал прибытия Великих Князей, множество русских, египет­ских, и греческих флагов отмечало вход на сходни к дахабиям, - весь в зелени, цветах и орнаменте из персидских ковров. Переступив это преддверье, пришлось сразу очутиться в чарующей обстановке, совершенно самобытной по вкусу отделки, по сплетенью красок и огней.
Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич, встреченный у пристани хозяином и хозяйкою раута, под руку с г-жею Кояндер идет на разубранные яхты, почтенные также присутствием его высочества хедива и наследного принца Шведского. Придворная музыка почти не умолкает на одном из соседних судов.
За Дунклеровской арией «Crown Prince of Sweden» раздаются звуки «Бокаччио». За «греческим патриотическим маршемъ» Анона слышатся кадриль «Турецкия мелодии» Гемсля, - вальс «Jeunesse dor£e» Вальдтейфеля и т. д. Ряд красиво иллюминованных дахабий (в том числе принадлежащая нашему египтологу Голенищеву) проплывает мимо чертога, импровизированного нашим генеральным консульством. Затейливый фейерверк вспыхивает и свистит над спокойным Нилом. Под конец почти вплотную приближается пароходик. На нем группа греческих артистов-любителей с гитарами и мандолинами. Звуки гимнов приветствуют Августейших путешественниковъ

/. E. II. Ii. ИИаг.ииыЬиики Цесаревны. 2. E. II. H. Иигликиии Ииммзь Геи/мИи Л.игксанО]нн)ич.
3. ИИрымцл Георгий Греческий. 4. llnrjKiKui ярия^и ИИиеисеиИ. 5. Ирчяярияигсгп ИИИееоекла. t». ХеОиви TewjfaKt-atttaii. 7. Гресей лл-аакм.
8. Кн. Ииоратимский. 9. Иин. Оболенский. 10. Км. Кичуйей. It. Е. И. Оолкоей. 13. Ля. Ухтолскив. 13. Адмкрллл Ииктриммл. Ц, Ч К, РЯу,
1.1. и. ЕолнЛер». 16. и. 17. II. II Грнчемко. IS. Jwmopi Сммрмоеа. 19. Кн. ,/<»Л«.мг«и 20. Греч. конерли Ариыропрло.
21. Грабима JejampriH. 22. Ииароя: Елмксеил.
7 ///// //////77





и правителя страны. Пенье вторит величественно замолкающим аккордам. Теряясь взорами в расстилающейся за светлыми точками темноте, ощущаешь какое-то невольное и сладостное волнение.
Вглядываясь в царственную реку с пышной палубы празднично разубранного судна, под звуки нежно разливающейся музыки, так и чувствуешь, что вокруг это - именно сказочная страна фараонов и волшебное царство их преемников. Не в такия же ли ночи последние Птолемеи, совмещавшие в себе Запад и Восток, выезжали с царедворцами на простор замирающих струй? Золотая корма светилась в звездном полумраке. Пурпурные паруса опьяняли ветер благовониями...
В течение вечера наш дипломатический агент представил Наследнику Цесаревичу г* Корона, в качестве депутата от живущих в краю французов, выразившего при этом чувства радости, одушевлявшие сго соотечественников при участии в приеме Его Императорского Высочества. Сама встреча должна была свидетельствовать о сердечном отношении к Особе могущественного Монарха и к великому русскому народу. Великий Князь тепло благодарил, говоря, что глубоко тронут проявлениями французской симпатии и просит г. Корона передать об этом французской колонии.
Среда, 14 (26) ноября.
День рождения Государыни Императрицы. Умиленными думами переносишься на далекий, ненастный север, где отягченное разлукой сердце Матери - Царицы, - при верноподданнических поздравлениях и горячих пожеланиях целого гигантского народа, - в тишине неотлучно пребывает с ушедшими в плавание Сыновьями.
Августейшие путешественники со свитой, в полной парадной форме, присутствуют на обедне в церкви св. Николая (отчасти построенной на средства императора Николая Павловича) в туземном торговом квартале эль-Хамзави, куда, в свою очередь, с утра собрались все русские Каира. Служит сам блаженнейший Софроний, в лентах ордена Св. Александра Невского и Спасителя (в сослужении с несколькими епископами). От имени хедива, в числе собравшихся, находится министр иностранных дел Зульфикар-паша.
Несметная толпа греков наполняет храм, теснится с улицы, даже среди литургии выражает свои чувства восторга по случаю прибытия желанных Гостей. Стоит патри­арху произнести моление о здравии Российского Императорского Дома и Греческой Королевской семьи, тотчас кто-нибудь из эллинов, обращаясь к присутствующим, громогласно восклицает: «Зито Цесаревич!» «Зито Георгиос!» Тысячи голосов откликаются на задушевное воззвание. Дамы, дети, школы, наводненные народом хоры, - все при­соединяется к бушующему движению и ликованию «да здравствуютъ»! Для нас, непри­вычных к такому шумному выражению радости перед самым алтарем, - тем не менее понятно, что единоверцы, издавна томившиеся в пределах Турецкой империи под нравственным гнетом ислама, - при пылкости своего характера, сосредоточивая полити­ческие помыслы и стремления вокруг религии отцев, как главного оплота эллинизма, - отчасти должны были в стенах святилищ воспитывать и закалять гражданский дух. То, что древним представляла «агора» (с её возвышенно-страстным оживлением), потом в силу необходимости стал христианский храм, И сегодня, - когда сотни рук приветственно тянутся вверх, машут шляпами и платками, - когда гул от лихорадочно­порывистого смятенья потрясает воздух: этому нечего удивляться» это - в порядке
Путешествие на Всктркь, I. иб
вещей - греческий Восток празднует торжество своих жизненных начал, светлое торжество Православия...
Посетив, после обедни и молебна о благоденствии Государыни Императрицы, бла­женнейшего патриарха Софрония в его покоях, где Наследник Цесаревич выразил патриарху свои чувства признательности радушию и преданности эллинского населения, Их Высочества, по разукрашенной флагами улице Муски, возвращаются в отведенный Им дворец. Днем предстоит совершить краткую поездку по окрестностям столицы. Вечером назначен отъезд в Верхний Египет. Погода хмурится.
Осень, Плачущее небо. Теплые слезы, падающие сквозь полуденную мглу, с почти вечно безоблачной синевы. В Каире среди ноября, как говорят, редко идет дождь. Однако, теперь, - при экскурсии Августейших путешественников, в местечко эльМатариэ, - он довольно сильно накрапывает в третьем часу, по дороге из Гизэ к станции «Кантарат-эль-Лимунъ», откуда экстренный поезд в несколько минут доста­вит Августейших путешественников к цели. При быстроте хода, едва различаешь через окна вагона мелькнувшие казармы, обсерваторию, фруктовые сады и виноградники, дворцы, плантации хлопка и сахарного тростника, оливы, фиговые деревья и кактусы, окаймляющие полотно железной дороги. Путь снова лежит к пределам древнего пло­дородного Гошена.
У намеченного пункта ждут придворные закрытые ландо. Великие Князья, принц Георгий Греческий и свита направляются в расположенный, невдалеке от здешней малень­кой станции, своего рода парк, где Их Высочества выходят из экипажа и под дождем приближаются к невысокой решетчатой ограде, за которою высится угрюмая сикомора, знаменитое дерево Богородицы. Под ним, согласно стародавиейшему пре­данию, Непорочная Дева с Предвечным Младенцем на руках, в дни бегства в Египет, присела отдохнуть. Слуги Ирода-гонителя показались вдали. Ища спасения, Она скрылась в широкое дупло, которое тотчас чудотворно подернулось густою паутиной. Враги прошли мимо.
В смежном источнике Матерь Божия обмыла пеленки Христа и выкупала Своего Божественного Сына. Где падали капли брызгов в этот миг, - там выросли баль­замические кустарники, питаемые влагою из этого водоема, сладковатою на вкус после низшедшей на него Благодати, тогда как раньше она была горька.
Они приобрели мировую известность, долго считались исключительною принадлеж­ностью местечка Эль-Матариэ, точили пахучий и драгоценный елей, употреблявшийся напр, в Абиссинии при таинстве крещения. В начале XVII в. добывание бальзама прекратилось; последние деревцы почему-то исчезли.
Копты и арабы издревле с религиозной точки зрения чтут Матарийскую «святыню». Первобытный ствол мог истлеть и рухнуть; но от ветвей всегда зарождались новые побеги. Последний таковой, перед которым теперь остановились Августейшие путешест­венники, начал рости лет двести назад и уже представляется дряхлым «старцемъ».
Желая угодить императрице Евгении, Измаил-паша подарил ей (что довольно странно!) эту церковно-историческую лостопримечательность края. Жена Наполеона ИИ ее приняла и, конечно, о ней забыла. Но с тех пор власти усиленно пеклись о по­гнувшемся и покривившемся стволе, окружили его подпорками, наняли людей для ухода за

ДЕРЕВО В МА'ГАРК).
ним и хоть отчасти для ограждения его от вандализма туристов, которые постоянно брали на память то сучек, то остаток листьев.
Священное для туземцев место с незапамятных времен было таковым. Источник именовался глубокою языческою стариною не иначе, как «оком солнца». Дневное све­тило - бог «Ра» - умывался будто-бы в нем. Эфиопский царь Пианхи, завоевав северный Египет, прежде всего, согласно древнему царскому обычаю, охладил себе лице из этого водоема. Культ деревьев также искони представлялся знакомым принильскому населению. На одних начертывались, по учению жрецов, имена излюбленных божествами фараонов, - на другие взлетала возрожденная птица «фениксъ».
Августейшие путешественники, молча, осматривают необыкновенную по своей судьбе и значению, иссохшую, почти безлиственную сикомору. Редкий дождь с тихим шумом падает на землю. Небольшая толпа любопытных собралась у ограды, с полицейским во главе, у которого на груди красуется русский орден (вероятно, полученный в год посещения Каира Великими Князьями Сергием и Павлом Александровичами). Печальное небо, погибающее дерево, смысл умиляющего предания, пережившего ряд веков, - все настраивает в элегичсски-молитвенном духе и окрыляет мечту. Что за дивную картину мог-бы задумать и написать художник, который бы преобразил тусклую осеннюю обстановку и вершину согбенного под бременем лет ствола, током света, падающего на безжизненные ветви, и воздушною стезею, низ­водящею под эту сень Святое Семейство!! . ..
Их Высочества едут обратно на Матарийскую станцию. Погода немного яснеет. Целая гурьба погонщиков с оседланными осликами предлагает воспользоваться ими, для поездки на страусовую ферму. Последняя лишь в версте расстояния. И вот мы совершаем первый опытъ
веселой скачки, песчаною дорогою, на милых длинноухих животных, не без коварства прозванных «les savants» солдатами армии Бонапарта, как известно, сопровождавшейся настоящею экспедициею очень почтенных и выдающихся ученых.
Довольно неудобныеседла с кожанной массивной лукой впереди, еще более неудобные стремена, капризная, тряская рысца и внезапные остановки осликов зараз и смешат, и сердят. Мы то трусим приятною иноходью по тропе с негустыми заро­слями алоэ, то галопируем все ближе и ближе к цели, под крик догоняющих маль­чишек, приставленных к животным. Происходят безболезненные и забавные паденья. Торопливая кавалькада растягивается беспорядочною вереницею. Ворота фермы, разубранные зеленью и флагами в честь Высоких Гостей, настеж отворены. Владельцы, гг. Дервьё (Dervieu) и Кэнос (Kcnos), встречают Августейших путешественников перед крыль­цем расположенного, в центре всего заведения, двухъэтажного дома.
С интересом вслушиваясь в объяснения и всматриваясь в страусовое царство, - куда мы прибыли, - Их Высочества обходят раскинутый вокруг главного здания двор с крепким тыном, отделяющим друг от друга затворы, где важно прогуливаются, неприязненно косясь на людей, длинноногия, огромные, допотопного вида птицы. Если в них пристальнее вглядеться, то положительно находишь (хотя это и звучит неправдо­подобно) некоторое сходство... с верблюдом, таким-же характерным детищем пустыни, как и они: у обеих тварей, у четвероногой и двуногой - одинаковый


профиль, длинные головы и шеи, одинаково устремленные в пространство, над нспропорниальным туловищем, которое у страуса по силе и строению совершенно приспособ­лено для верховой на нем езды.
Здесь, в эль-Матариз, где ежегодно выростает большое количество этих звероо­бразных пернатых, есть возможность наблюдать их в полупервобытном состоянии, среди песков и в искусственных рамках степного приволья, - что во всяком случае, произво­дит более сильное впечатление, чем когда в Европе видишь лишь двух-трех, в замо­ренно-тоскливом расположении духа, за раззолоченною решеткою зоологических садов.
Каждый самец, каждая самка сохраняют врожденную, неподражаемую плавность и мощность движений. Как ни медлительна поступь любого животного, в ней чувству­ется неукротимость его вихрокрылого бега на свободе. Ведь даже на самом быстром коне едва можно угнаться за страусом. Его нельзя умертвить иначе, как ударами длинною палкою по голове, а то кровь совершенно пачкает драгоценные перья. На­сколько борьба с ним должна быть опасна, - достаточно показывает злая и вызыва­ющая внешность затворников и затворниц, которых Августейшие путешественники озирают теперь в их вечном плену, Отличаясь коварным нравом, эти птицы не привыкают и к тем людям, - которые за ними ходят чуть-ли не с самого их появления на свет, - бросаются на своих сторожей, щиплют их и стараются потоп­тать, уронив на землю. Надо, впрочем, заметить, что арабы, в присутствии посети­телей, дразнят страусов, мешают им сидеть на яйцах (что днем лежит на обязанности самца), стучат о забор, хлопают в ладоши. Немудрено, если иногда на калитку, ведущую в сделанное для птиц заграждение, всею массою наскакивает громадная серая матка и настойчиво вытягивает шею, чтобы клювом достать обидчика.
Страусы, живущие во дворе, преимущественно помещаются попарно. В марте месяце у них безболезненно выдергиваются перья. Выпадающие сами собою считаются совершенно негодными. Ценность-же первых то очень высока, соответственно моде, то понижается, колеблясь между 1,300 и 16,000 рублей за пуд.
Еще недавно этот товар доставлялся из внутренней Африки, где птицы сво­боднее, чем на севере, купаются в горячем песке, придавая тем особую упругость и блестящий отлив своей богатой одежде. После махдииских восстаний торговые связи с югом ослабели, что косвенно повлияло на развитие культуры страусов в Египте. Того-же хотели достигнуть в Алжире, но это не удалось из-за дождей, которые лишают «детей пустыни» необходимого им сухого, песчаного грунта.
С каждого получается ежегодно перьев от з’Д до 6 фунтов. Черные и белые (с хвоста и крыльев) наиболее ценятся. Фунт их стоит около 700 франков. Но раньше того, как птица даст такие доходы, ее надо ростить более двух лет. Перья, герметически укупоренные в жестяные трубочки, преимущественно идут в Париж, где на них главный спрос.
Матарийская ферма принадлежит французской компании управляющей сю из Каира. Начало предприятию положено было в 70-х годах одним испанцем, - причем сперва опыты делались всего с 14-ю птицами, доставленными суданским караваном. При новизне дела пришлось натолкнуться на множество непредвиденных затруднений. Надо было шаг за шагом, до тонкости, изучить подробности, касающиеся привычек и жизни страусов. Только тогда явилась возможность рассчитывать на успех. Несколько лет ферма плохо работала, едва влачила существование. Попытки искусственно вылуплять и ростить птенцов не приводили к желанному результату.
Наконец образовалось акционерное общество, расширившее ферму и заведшее до шестисот птиц, которых теперь еще больше (чуть-ли не 750). В данную минуту дело твердо поставлено; ценность имущества компании простирается уже до полумиллиона франков.
В сущности затраты на устройство помещений для птиц не могут быть велики, потому что здесь дешевы рабочия руки, и кроме того нанимаемые арабы - все испол­нительны и трезвого поведения. Страусы не требуют за собою необыкновенного ухода: чем проще обстановка, тем для них лучше. Если только нет дождя, - а его почти никогда не бывает, - птицы преспокойно разгуливают (как даже и сегодня, при дожде) в просторных двориках, отделенных друг от друга довольно высокою оградою и расположенных полукругом при центральном здании, где производится самая выводка цыплят. Последние содержатся вместе, сообразно с их возрастом.
Прожорливость страусов и тут, в эль-Матариэ, сказывается во всей силе. Говорят, будто и не счесть, сколько бобов, луковиц, зелени (а по временам и испорченных сухарей) им приходится отпускать в течение года. Останавливаешься перед затвором, за которым лежат в песке, или с сердитым видом расхаживают эти «дети пустыни», для удовлетворения прихотей роскоши случайно рожденные и воспи­танные в неволе, и охотно веришь, вглядываясь в оригинально-безобразных тварей, что они при случае не побрезгают съесть кожанную подошву, глотают песок и камушки, - до того крепок их желудок, до того неутолим их аппетит. Еже­дневно на корм любой взрослой птицы расходуется свыше 10-15 фунт. всякой всячины.
При нашем посещении Матарийской фермы наступило время, когда самки страусов кладут яйца, - каждая в зиму от пятнадцати до сорока и более штук, из коих не более половины пригодны для искусственного разведения, остальные-же продаются на еду, или на то, чтобы их выпустить, ярко раскрасить и затем дорого продать, в качестве комнатных и церковных украшений. Желтоватая гладкая скорлупа очень толста и крепка; выделанная напоминает слоновую кость. Здоровое яйцо весит до четырех или пяти фунтов и продается на ферме за пять франков.
Довольно любопытен процесс, как выводятся маленькие страусы, которые никогда не высиживаются в неволе. Тщательно рассмотренные и подобранные яйца (к слову сказать, ловко выкрадываемые из затворов) укутываются в вату, располагаются в металлических ящиках очень простой конструкции и подвергаются постоянному воздей­ствию горячей воды (в 39-40° по Реомюру). Такие ящики ставятся в совершенно замкнутое для света пространство. Заведующие выводкой, по временам, днем, пристав­ляют всякое яйцо, видоизменяемое жаром, к маленькому овальному отверстию в стене отведенного помещения и, по мере того, как яйцо ярко освещается извне, наблюдающие, сами оставаясь в темноте, внимательно определяют происходящий в нем процесс. Случается, что нечаянно попавшие сюда взболтанные яйца вдруг лопаются с оглушитель­ным треском. При нагреваемых аппаратах всегда есть градусник, дабы температура отнюдь не менялась и зародыши не остудились. Воздействие на них обыкновенно про­должается сорок пять дней (как и для птиц, рождаемых на свободе), - хотя иногда достаточно бывает и меньшего количества времени. Чем ближе к вылуплению страусика, тем бдительнее надо надзирать за его появлением на свет: убедившись наконец, что животное созрело, следует осторожно разбить яйцо молоточком сверху и бережно высвободить птенца рукой. Он тотчас же начинает двигаться, издаст пискливые звуки и, попавши в число подобных ему новорожденных, - которых таким путемъ
группируется сразу штук до пятидесяти, - немедленно приступает к еде. Десяти­дневные малыши содержатся вместе; те, что уже постарше, имея месяц или два, отделяются от этих крошек. Трехмесячные присоединяются к полугодовым и однолеткам.
Недавно вылупившиеся страусики обыкновенно скучиваются, как-бы чувствуя отсут­ствие заботливой матки, и пребывают сше в состоянии некоторой апатии, исчезающей лишь при виде непосредственно близкого корма; но более взрослые проявляют много суетливости и, - несмотря ни на какое обилие выдаваемой им пиши, - всстаки ссорятся из-за неё. До 18-ти месячного возраста оба пола - серого цвета. Затем самцы становятся черными с белым, самки же сохраняют прежний вид.
Обходя ферму, Наследник Цесаревич брал в руки новорожденных цыплят, удивительно забавных, жестких на ощупь и отдаленно напоминающих ежа. Безобидный
'V

СТРАУСЫ.
клюв, неподвижнонаивные глазки, кра­сивая округленность форм, - все сразу располагает к этим крошечным су­ществам. Чем старше остальные по­падающиеся нам страусики, - тем они уродливее и несимпатичнее.
Директор заведения Дервьс почти­тельнейше просит Августейших путе­шественников вписать Свои Имена в книгу посетителей фермы.
С тсрассы её верхнего этажа откры­вается угрюмый и величественный круго­зор. Смежная с культурным районов пустыня тускло желтой поверхностью расстилается на необозримом протяже­нии. Вся местность окрестности полна исторических воспоминаний, отмечена событиями глубочайшей древности и кро­
вавыми столкновениями сравнительно новейшего периода. Тут, близ эль-Матариэ, в марте 1800 г. генерал Клэбср с j о,ооо французов разбил в шесть раз сильнейшее турецкое войско. Но это происходило чуть-ли не вчера, - а за тысячи лет, на про­странстве, где теперь безмолствует степь, стоял обширный «город солнца» (Гелиополис греческих писателей), называвшийся египтянами «Ану», известный Библии под именем «Оонъ». Основание его теряется во мраке времен, религиозное значение и влияние некогда были необъятны, взаимоотношения с Азией и мировоззрением её народов крайне веро­ятны и знаменателны. Восток и Запад искони жили более или менее общими духов­ными интересами. Тайны жречества, хотя и хранились немногими избранниками, но всстаки передавались из уст в уста в отдаленнейшие части земного шара. Сокровеннейшие истины учения древнейших мудрецов неизменно памятовались в недоступной тишине языческих капищ. Суеверная толпа молилась на вооруженных бронею знания вождей. Эллинские законодатели и мыслители, семитические родоначалники с патриархальною властью, северные «варвары» и южанедикари, - все приходили сюда для вразумления и на покло­нение. Центральное святилище насчитывало бесчисленных постоянных обитателей. Цари приносили близь него в жертву восходящему дневному светилу «белый» скот, молоко.
бальзам, ладом и благовонное дерево. Затем земные владыки шли в храм, жрецы заклинаниями отгоняли от них вражескую напасть, окуривали фараонов ароматами, вручали державным пришельцам цветы, держа которые позволительно было предстать пред ликом туземного божества. Только повелитель мог отомкнуть двери в тайно­хранилище, занимаемое каким-то дивным воплощением, войдти к нему, побыть с ним наедине и, наконец, покидая недосягаемый простым смертным покой, приложить ко входу свою царскую печать. Священнослужители, павши ниц, приветствовали монарха после чудесного свидания.
Там, где теперь пустыри, в старину чтился Тум («вечернее солнце»). Он насылал на опаленную зноем страну живительный ветер с моря. И сегодняшний день дышет прохладой, - но ее уже никто не вызывал молитвословиями, никто в ней не видит чего-то сверхъестественного и желанного. Феникс, певший у города Ану гимн солнцу, умолк и, сгорев от своего внутреннего пламени, не возродится вновь из животворного пепла. Многочисленные обелиски (каменные, одухотворенные богами остро­конечные столбы, на окованной металлом вершине которых, - на «пирамидионе» - отдыхало дневное светило) исчезли: остается один лишь такой памятник славных тысячелетий, воздвигнутый воинственным фараоном Узертесеном И-м 4500 лет тому назад.
Этот серый одинокий обелиск среди опустелой равнины, поглотившей древний великий Гелиополис, выделяется над нею точно над морем вершина горы от земли, поглоченной волнами. исчезнувшая цивилизация, исчезающий отблеск и отзвук её твор­чества!! . . .
Путешествие на Восток. I.
17

ВЕРХНИЙ ЕГИПЕТ.
14 (26) ноября.
из Каира последовал, согласно путевой программе, 14 (26) ноября в десятом часу вечера. Вернувшись в пя­том часу с Матарийской фермы, Их Высочества, после обеда у себя, в Гизэ, медленно направи­лись, - при фантастическом освещении бесчисленныхъ
факелов, несомых феллахами, - на станцию БулакъДакрур (в предместье столицы, на левом берегу реки). Извивавшиеся туда аллеи представлялись в совершенно невидан­ных таинственно-пленительных очертаниях. Кто имел случай любоваться картиною моста, иллюминованного князем Мурузи, целыми
улицами, пламеневшими в честь Гостей, исполинским факельнымъ
шествием, феерическим фейерверком и празднеством у русского генерального консула, - тот, конечно, смело мог предполагать, что уже более иели>зя ничего изобрести в этой области. И вдруг! едешь, меж сумрака и смолистых движущихся огней, под сводами густо разросшихся деревьев, точно в сказочном дремучем лесу, по которому светят путь и бегут, приветливо маня в открывающуюся темноту, какие-то незнакомые существа, покорные голосу властелина, околдовавшего эту чащу. Где-то далеко позади осталась только-что покинутая, европейски обставленная жизнь. Глухая стена встала между нами и ею. Неизведанной прелестью веет из окружающей мглы, откуда бьет в глаза беспокойное пламя светочей. Странные люди в характерно-живописной одежде, лесная глушь, опоясанная цепями огоньков, предстоящая дорога к очагам древней культуры, - все сговорилось придать временному прощанию с Каиром отпечаток причудливой красоты и тайны. Великий чародей Египет обворожил, заполонил ими воображение Августейших путешественников и сопровождающих Наследника Цесаревича лиц.
У станции Булак-Дакрур выстроены были войска Гизэсского округа. Оберъцеремониймейстер Абдеррахман-паша от имени своего повелителя пожелал Их Высо­чествам благополучного пути. Экстренный поезд тронулся. По обеим сторонамъ
железнодорожного полотна замелькали сторожевые костры, тысячами поставленные, по приказанию хедива, для бдительного надзора за безопасностью и порядком на линии. Движением руководят те же главные инженеры, что присутствовали при следовании из Измаилии на Каир.
Ряд удобных спальных вагонов, после испытанного утомления, естественно всех располагает к скорейшему отдыху.
Занося в дневник последние заметки, невольно напрашивающиеся сравнения и мысли, надо при расставании с Каиром еще раз подчеркнуть, что обаятельная личность самого Тевфика-паши и его радушие по отношению к Августейшим путешественникам в сущности составляли и составляют драгоценнейшее из воспоминаний. Правитель страны, почитая себя счастливым, что принял Великих Князей, в первый же день Их прибытия, телеграфировал о своих чувствах Государю Императору и получил от Его Величества сердечный ответ. Сегодня утром, когда блаженнейший патриарх возглашал многолетие Государыне Императрице, хедив в свою очеред послал её Величеству поздравительную депешу.
Какое странное чувство знать, что находишься на дороге в Верхний Египет! Поезд из Каира до города Ассиута должен пробежать около 360 верст и затем железнодорожная линия кончается. Поговаривают о намерении продолжить ее на юг, но для туристов это будет сущий проигрыш, лишая их необходимости следовать речным путем.
В голове чередуются и подчас спутываются обрывки недавних ярких впеча­тлений. Под мерный шум колес, в вагоне невольно клонить к дремоте; однако и в сладостном полусне беспрестанно всплывают в заволакивающемся сознании образы прошедшего и образы настоящего, сливаются в нечто неопределимое и тем не менее родное, ласково увлекают вперед, постепенно погружают в непреодолимое забытье...
Приходишь в себя: говорят, мы уже у главного города одной из верхне­египетских областей с шестьюсоттысячным населением и 234 деревнями. Это и есть Ассиут, откуда предстоит подниматься по Нилу до «первых пороговъ». Тут впервые столкнешься лицем к лицу с провинциальною жизнью страны (заметно различающеюся от столичной), хоть относительно почувствуешь себя на свободе, воочию убедишея, что Египет, знакомый только по книгам, при всей соблазнительности представляемых ими описаний, - почти ничто, в сравнении с тою действительностью, которая нас обсту­пит, до того она должна быть бесподобно хороша и оригинальна.
При пробуждении в Ассиуте (в седьмом часу утра, ij (27) ноября) первое, что доносится до слуха одевающихся по вагонам, это - салют из пушек у пристани. Выстроенный у неё почетный караул, встречающий губернатор (Ахмед-паша Шукри), массы зрителей, зеленью убранные спуск и сходни к придворным пароходам, - вот что прежде всего бросается в глаза, если выглянешь из окна.
Августейшие путешественники покидают поезд и прямо переходят на предна­значенную для Них лучшую яхту хедива «Feiz Rabbani», под командою его адъютанта, капитана Али-бея Абады. Большинство сопровождающих лиц, прислуга, багаж поме­щаются на конвоирующем судне «НёЬиа». Идут деятельные приготовления к тому, чтобы сняться с якоря.
Кроме свиты, в десятидневную экскурсию по Нилу отправляются! г. Кояндер, каирский вице-консул Иванов (хорошо владеющий туземною речью), египтологи Голе­нищев и Бругш-бей (командированный местными властями), церемониймейстер Юсуфъбей Дия и приглашенные Наследником Цесаревичем, прибывшие на «Владимире Мономахе» из Афинъ» наш военный агент полковник барон Рауш-фон-Траубенберг и второй секретарь тамошнего посольства М. М. Катков.

Восьмой час. Мы поворачиваем и отдаляемся от берега на середину реки. Колеса начинают уси­леннее работать. Еще раз успеваешь внимательным взором окинуть окрестность, - исходную точку путешествия б Верхний Египет, запечатлеть ее в памяти, - и только. . . Затем впечатления все бы­стрее и ярче сменяют друг друга, по мере движения на юг.
Нил широким изгибом протекает мимо Ассиута. Восточные горы, отроги Гебель Абу Фсды, отступают от неё вглубь, Ливийские же, напротив, как-бы приближаются,
Вдоль пристани, - благодаря конторе Кука и комп., во множестве снаряжающей иностранцевъпутешественников, - нет недостатка в частных пароходах и дахабиях. Тут - гавань (эль-Хамра) довольно значительного торгового центра.
Город - в некотором расстоянии, но от него тянутся к Нилу домики богатых коптских купцев, с хорошенькими садиками вокруг, словно в подражание европейским виллам, которыми укра­шается квартал Измаилиэ в Каире.
Длинная большая насыпь, обсаженная широковетвистыми, неуклюжими сикоморами, ведет от реки в Ассиут. Он сла­вится некоторыми глинянными изделиями: продавцы уже собрались у придворных яхт, предлагая купить изящные трубки.
На противоположном берегу находятся эксплоатируемые правительством залежи алебастра. Последний, вероятно, служил большим подспорьем для туземцев, когда здесь в давния - давния времена (до нашествия гиксосов) процве­тал один из культурнейших пунктов государства. Об этом свидетельствуют сохранившиеся по близости гробницы.
Он был родиною величайшего из философов неоплатонической школы - Плотина. Теперь местным жителям - не до умозрений. Век - не тот, расса -
не та, - да к тому же ислам значительно иссушил духовную жизнь туземного насе­ления, более или менее всецело отдавшагося наживе и в данное время озабоченного, как бы поднять до прежней высоты здешнюю торговлю, павшую после потери Судана. Железная дорога, доходящая до Ассиута, не мало может этому поспособствовать.
4.1.311(1 I I ИПНХЛЛЯ


Окрестности города представляют блестящим образом возделанное пространство. Каждый клочек земли арендуется за необыкновенно высокую цену: плодоводство и огородничество процветают. Местность защищена горами от горячих ветров пустыни. Этим, вероятно, объясняется её исконное название «Саиутъ» («защищенный с тылу»), объясняется, почему уже арабские географы превозносили ее за климат и богатство почвы. Бог Анубис, с головою шакала (направляющий мертвых по преисподней), считался в древности покровителем округа. Маленькие волки почитались здесь как священные животные, после смерти бальзамировались, в качестве драгоценных мумий, и погребались в соседних горах.
Яхта «Фейзрабани» плавно уходит в прозрачную, чарующую даль. Перед нами развернется прежняя Фиваида, всплы­вут в своей Библейской простоте явления неизменно-древнего туземного быта, по­тянутся те берега, на которых крепла доисторическая основная культура Египта. В его верхних областях всегда наименее чувствовалось иноземное разрушительное воздействие, всегда тверже сознавалась из­вестного рода самобытность. Отсюда был дан отпор завоевавшим север гиксосам. Здесь население довольно упорно боролось против французской экспедиции на юг (при Дэсэ, генерале Бонапарта).
Дни, проведенные на пароходах, по­дымаясь по Нилу и возвращаясь в Ассиут, в общем должны быть более или менее схожи между собою. Описывать их час за часом, - как при посещении выдаю­щихся городов и подробном осмотре памятников, - и утомительно, и беспо­лезно. Впечатления, получаемые с палубы, в конце концев образуют одну вы­
пуклую, на каждом шагу повторяющуюся картину. Она сопутствует, почти не меняя тона и линий, на протяжении сотен верст, отчасти до Луксора, отчасти до начала Нубии. Движение по реке, без опасения стать на мель, возможно только, пока светло. Чуть стемнеет и еще не взошла луна, приходится выжидать, - остановившись, где попало, у ближайшего берега. Обыкновенно, конечно, капитан успевает заблаговременно прибыть на ночлег к какому-нибудь намеченному городу. Утром рано яхта Их Высочеств снова трогается в путь.
На песчаном островке, среди реки, сидят два нубийских коршуна. По одной их фигуре можно судить, почему фараоны считали их своими геральдическими птицами. Местность хорошо обработана, засажена различными пальмами, сикоморами, акаци­ями. За пастбищем черноволосого буйволового стада в леску вспархивает стая белыхъ
подымающиеся к горизонту.



ВОДОЧЕРПАЛКА.
пернатых с коричневыми маковками. Сокола взлетают тут же, не трогая их, занятые исключительно охотою на полевых мышей. В ращелинах высокого побережья видны гнезда иных птиц, питающихся рыбою. они то залетают туда, то внимательно сидят на земляных глыбах, высматривая добычу; стоит ей сверкнуть в темной влаге, и хищники стремительно кидаются к воде. Вдали сереют пугливые утки, усеявшие речное пространство. Восточный пустынный берег залит солнечными лучами. Культурная полоса узенькой лентой тянется у самого Пила. Тут же селеньице, группа деревьев, - и затем сразу желтый песок, круглые скалистые холмики и плоские горы, твердынею
На реке, по отмелям, нередко мелькают пеликаны, цапли, журавли, греющиеся на солнце и наслаждающиеся теплою погодою в стране, где они являются только временными гостями. Порою попадаются оборванные пастухи; заме­чаешь убогое жилье, сделанное ими из маисо­вых стеблей. Сторожевые собаки вытягивают свои лисьи головы. Длинный и сухощавый ни­щий старик, - в лохмотьях, с белой бо­родой, - застыл, опирался на палку.
Вот мы идем близко-близко к берегу: голуби и воробьи возятся около пустых хи­жин. Орел плавно кружит в высоте. За отдаленным речным изгибом лениво машет крыльями ветряная мельница. Сбоку темнеет, среди зеленой каймы пашень план­тация сахарного тростника, акклиматизирован­ного в Египте хедивом Измаилом. Два мальчугана ухватились за длинный и тонкий ствол сладкого растения и с противополож­ных сторон втягивают в себя прохлади­тельный сок. Пальмы покачивают пучками своих оригинальных листьев. Горы то ухо­дят от Нила, отступают в область пу­стыни, то опять напирают на него и почти спускаются подножием к воде. Печать од­нообразия лежит, пожалуй, на всей местности;
но она так старательно возделана (где только для этого представляется малейшая воз­можность), краски так привлекательны повсюду, что просто глаз не можешь отвести от окрестности и бесконечно любуешься по истине прекрасною страною.
Внешность многочисленных голубятен напоминает некоторые памятники еги­петской старины, а именно; те самые пилоны (твердыни), которые мы привыкли видеть на рисунках, - испещренными гиероглифическим письмом. Впечатление тем сильнее, что рядом беспрестанно чередуется желтизна пустыни с изумрудными полосами обрабо­танной земли, а иллюзия подсказывает, что все это принадлежность одного и того же чертога, где за яркостью мрамора стелется ковер, опят идут каменные плиты, и снова дорогая цветная ткань. . .

«И СЕРЕБРИТСЯ НИЛ ЧУТЬ ДЫШУЩЕЙ ВОЛНОЙ.»
В природе разлито какое-то умиротворяющее душу спокойствие. Широко и легко очерченный небосклон прозрачен нежною синевою. Край вокруг иногда, право, походит на заботливо содержимый сад, в котором орошение доведено до совершенства. В Египте нет месяца, чтобы земля не рождала цветов и плодов.
Завидя яхту хедива, некоторые полуголые феллахи оставили работу и скучились у побережья. Чудится это или на самом деле так, но они положительно напоминают фигуры, высеченные на древнейших памятниках: одинаково широкия плечи и худощавый стан, одинаковая непринужденность и горделивость движений. У одного - коричневая шапочка, течь в точь как у Одиссея на старой греческой вазе.
Низкое туземное жилье из глины, без окон и дверей извне, отличается особен­ным видом плоских крыш. Дождя тут почти никогда не бывает и потому никто не заботится о скатах. Все кругом, - и береговая линия, и терассы над домами, - тянется в горизонтальном направлении. Оттого и получается от ландшафта впечатление чего-то цельного, спокойного, невозмутимого. Где пальмы еще не велики, они образуют вроде леса; но те, которые покрепче стволом, уже ростут значительно реже, самостоя­тельно помахивая листвой над массивными тамариндовыми деревьями и мимозами.
Жарко. Душно. Иногда лишь с севера, - на речных изгибах, - свежий ветерок дышет в лице. Эта струя воздуха желанна даже тварям: вот буйволы, с остроконечными рогами, спустились в воду, погрузились по шею, но повернулись мордами вдоль течения.
Некоторые деревушки, из опасения быть наводненными, лепятся по уступам и обрывам у Нила. Дома расположены тесно друг над другом и по цвету, местами, как-бы сливаются с черной-пречерной землею, благодаря которой сам Египет некогда назывался «Хэмъ» («черная земля»).
Наряду с этим первоисточником плодородия, еще мертвеннее представляются Аравийские горы, лишенные малейшей растительности. Там порою заметны однообразные отверстия, входы в могильные склепы. Однако трудно постигнуть, как на голых кру­тизнах уживались люди, трудившиеся над их созданием.
Впрочем, в таком крае, где основою всего служит глубочайшая монотонность, люди всегда со всем свыкались, безропотно переносили тягчайшие лишения. При усыплен­ном состоянии воображения сердце пребывало в покое. Отсутствие чего-нибудь резкого в природе и удручало, и смягчало человека.
Давно-ли низких гор немые очертанья Окрасились вдали румяною зарей?.. .
И вот уж смотрит ночь из бездны без названья, И серебрится Нил чуть дышушей волной.
Свежеет ветерок, и парус одинокий
Скользить над лоном вод, верхушку наклоня: И небо, и река в туман голубоокий Слились, чаруя взор, мерцая и майя, -
Маня в обитель снов, где все вокруг - святыня; За нами городок раскинулся в огнях, - А прямо впереди безбрежная пустыня, Какой-то тихий плач в темнеющих струях.
Душа окрылена живительной мечтою;
Двойная жизнь очам открылась на земле: Здесь - трепет этих волн с немолчною борьбою, Там вечная краса в спокойной лунной мгле.

Страница из дневника. Карандашный набросок чего-то обычного, каждодневно видимого и всстаки вечно нового. Одна из остановок, засветло, в виду невозмож­ности идти вперед, - когда стемнеет, - из-за часто встречающихся отмелей. Ничем не замечательное местечко,
Вереница судов, нагруженных пшеницей и маисом, растянулась у пристани, в ожидании попутного ветра. На берегу кучками сидят судовщики и поселяне, выспрашивающие у первых, что творится на белом свете. Двое крошечных, пресмешных ребятишек (причем у одного на бритой голове оставлен лишь клок) вскарабкались на осла. Впереди на него наложена ноша клевера. Они уцепились за длинноухое серое животное, а также и друг за дружку, стараются заглянуть на дорогу, но из-за ноши ничего не видят. Вот идет к воде, с ребенком на плече, любопытно посматривающая по сторонам уже подурневшая молодая туземка. Дитя залеплено отвратительными мухами. они заползают ему в глаза, но и мать, и само дитя видимо не обращают на это никакого внимания. Кажется, по местному воззрению, мухи спасают ребятишек от порчи.
Число египтянок, в длинных темносиних рубашках, с пустыми глинянными кувшинами, уве­личивается. Все они босоноги, как-то машинально закрываются от чужого взора, с врожденной гра­цией подымают к голове обнаженную руку, пере­тянутую запястьями. Рядом остановился богатый горожанин в шелковом полосатом кафтане, красных туфлях.
По течению движется, близко от придворной яхты, больших размеров оригинальный плот. Он весь сложен из глиняных кувшинов различ­ной величины, изготовляемых в Верхнем Египте. В них, от дворца до беднейшей хижины, сохра­няется в охлажденном состоянии вода. Конструкция горлышка не дает ей согреваться и портиться. Со­суды покрупнее лежат снизу, крепко перетянутые
пальмовыми волокнами. Те же, что поменьше, высоко нагромождены сверху. Управляемая полунагими рабочими хрупкая ладья быстро скользит по извилистой реке. Люди, на этой последней и кругом вдоль берега, внешний вид кувшинов, сплавляемых на потребление целой страны, однозвучность очертаний, узоров и красок во всем обступившем мире до того проникнуты чем-то старинным, знакомым по остатку древностей, застывшим в унаследованных формах, - что кажется, как-будто крыло времени ни к чему не прикоснулось окрест, как-будто последнее и не хочет трогать здешних бытовых основ, позволяя египтянам и египтянкам, их торговому судоходству и изделиям оставаться на степени почти доисторического развития. Земледелие, орошение, орудия пахарей и т. д. свидетельствуют о консервативном отношении феллахов к своей материальной обыденной жизни и необходимой обстановке. Только в Средней Азии, въ
Индии и в Китае замечается столь же упорное стремление безусловно почти во всем согласоваться с темъ» что завещано отдаленнейшим прошедшим.
Что может сравниться с часами заката на Ниле, будь это там, где подчасъ
так великолепен бывает разлив реки, или в виду любого из зубчатых предгорий Аравийской или Ливийской пустыни. Освещение ежеминутно вызывает восторг сменою красивейших цветов, дивною игрою красок. Когда расплавленное солнце скроется за горизонтом, голубое небо подергивается какою-то светлозеленою мглой (с морским колоритом). На этом зыбком фоне, при поднявшемся вечернем ветерке, прозрачно выделяются изящные главы пальм, движутся треугольники слабо вздувшихся парусов иного запоздавшего судна, теряют позолоту стройные дальние минареты, обновленными
встают перед воображением развалины старины. Во что-то вслушиваешься, точно в симфонию, но только она не изъ звуков, а из красок: окрестно­
товый оттеннок, затем даль ют над рекой. Отблеск и, по мере того, как ея
стям сначала присущ фиолесереет, звезды всплываих отражается в ней

ОКОЛО ЛУКСОРА.
поверхность дрожит, в глубине трепетно горят огоньки, а над нами» с необозримой выси, шлют привет алмазные светила... Так бы и забылся, созерцая и славя египет­скую ноябрьскую ночь! . .
Но на реке довольно сыро. Переход от тепла к ощутительной прохладе довольно резок и неприятен, хотя в общем для туземцев эти часы отдыха и сна, после знойной дневной тяготы, должны казаться целебным спасительным напитком.
В четверг, 15 (27), и пятницу, иб (28) ноября, Августейшие путешественники останавливались вечером у городов Сохага и Кэнэ. В обоих местах туземные власти сделали все, от них зависящее, чтобы разукрасить пристань и придать приему торжественный характер, - тем более, что влиятельные и богатые коптский и греческий элементы со своей стороны усиленно содействовали радушию и блеску побережных встреч. Не только у сравнительно больших центров, но и у значительных селений, жители с сочувствием напутствовали Гостей хедива: например, - при следовании рекой у местечка Белльянэ, - на огромном плоту, прикрепленном под обрывом,
где раскинулось жилье, выстроены были солдаты, а население радостно приветствовало ружейными выстрелами яхту, под флагом Наследника Цесаревича.
В Сохаге, до наступления темноты, около пристани происходила так-называемая «фантазия» (потешное зрелище с музыкою). Арабы гарцовали и носились на красивых конях, пока барабанный бой оглашал набережную, переполненную народом. Мало по налу общее внимание сосредоточилось на одном наезднике, который с особенным искусством управлял отлично выдрессированною лошадью. Благородное животное какъбы вслушивалось в резкий такт барабанной дроби, живописно вставало на дыбы, лег­кими прыжками описывало съуживающиеся круги, падало на колени, словно с волнением и немою мольбой заклинало музыканта умолкнуть. Но барабанщик безжалостно продол­жал свое дело, наступал на отпрядывавшего коня, нагибался, с удвоенною силою сыпля удары палочками: сплошные перекаты реяли в вечернем воздухе. Лошадь с неподражаемою грацией и художественностью исполнения двигалась согласно нетерпеливым, мучительным звукам. Быстро темнело. Представление кончилось само собою.
В Кэнз Августейшие путешественники изъявляют согласие посмотреть на харак­терный египетский танец особого класса плясуний, известного своим искусством чуть-ли не с эпохи первых фараонов. Их Высочества отправляются со свитой взглянуть на него в помещение одного консула-туземца. Дом последнего и дорога туда иллюмино­ваны. В просторной комнате, где приходится разместиться зрителям, люстра и канде­лябры льют яркий свет.
Она не велика эта группа танцовщиц (гавази), - богато, но грязно одетых, со звонкими ожерельями из монет, с подведенными глазами и окрашенными в желтое ногтями, с жестяными кастаньетками, издающими резкий и скорее неприятный звук.
На полу, в соседней комнате, сбились в кучку музыканты, с круглою скрипкою («кэманэ»), балалайкою, бубном, дудкою, лютнею и небольшим барабаном («дарабукою»). Рядом село несколько старух, благоразумно занавесивших свои лица. они, по всей вероятности, - бывшие гавази, родственницы и наставницы молодых. Одна из последних - в темнозеленой одежде, другая - в серой, третья - в красной и т. д.
Волосы у иных заплетены во множество мелких косичек, перевитых золотыми блестками; на подбородке синеет татуировка.
Как-то жалобно коснулся струны смычек в соседней комнате. Плясуньи тихо двинулись вперед, пощелкивая и позвякивая своими крохотными кимвалами. Плечи и бедра вздрагивают, ноги почти прикованы к месту. Музыка нестройна. Такт отсут­ствует. Ни в чем нет поэзии, хоть сколько-нибудь своеобразного очарования. Гавази покачиваются, вяло подымают и опускают руки, пристально поглядывают на зрителей. Надо много воображения, чтобы находить, с некоторыми туристами, будто в этих женщинах сквозят лики божественной Изиды и возлюбившей земное Клеопатры, будто в телодвижениях танцовщиц есть грация и страсть.
Оне по временам, пребывая в движении, переговариваются между собою, перекли­каются с музыкантами, заунывно и нескладно начинают что-то напевать. Плавность и строгая размеренность пляски у гавази до того совершенны, что они ставят, например, на голову бутылку с зажженною свечей, кружатся, сложив руки на груди, садятся, почти навзничь опрокидываются, держа темя неподвижным, - и пламя едва колеблется,
бутылка даже не наклоняется, кастаньеты ст> усыпляющим однообразием стучат и звенят.
Туземный танец славится с глубокой древности. Кажется, еще финикияне занесли его в Испанию.
Не знаешь, какому дню отдавать предпочтение, - до того проникнуть каждой своеобразно-однозвучною красотой. Утро-ли пробуждается, - свежий, хрустально-чистый воздух все вокруг делает удивительно явственным и близким. К полудню на окрестности уже нет никаких красок. Она залита ослепительно-белым светом. Ищешь тени, чувствуешь легкую истому, и под шум рассекаемой пароходом воды, в каком-то полусне следишь за бегущими мимо берегами. Как только завечереет, - опять у всего являются краски, точно они рождаются умирающим солнцем, блещут его наследием, необходимы покидаемой им и засыпающей земле. Багряные отблески вспыхивают на горах. Серый цвет их склонов с красным оттенком гранитных глыб, темножелтая пустыня, зелень культурной обработанной полосы, синева реки, - все это причудливо гармонирует, сочетаясь в одно целое, не поддающееся описанию. Понятно, что с исчезновением дневного светила, унылая мгла застилает осиротелый небосклон, - но она - в силе лишь несколько минуть: затем откуда-то розовое нежное сияние раз­ливается повсюду, окрашивает и небо и землю, как-бы доносит от солнца чарующий прощальный привет. Или, быть может, это начинает говорить с Богом на своем красноречивом языке выжженная палящими лучами, обыкновенно безмолвная, безбрежно раскинувшаяся степь?
ФИВЫ.

Суббота, 17 (29) ноября.
мира и в руках своихъ
лис представителями более или менее образованного западного держали, отчасти, жизнь и смерть смежного азиатского Востока.

ихими мечтаниями проносятся дни на Ниле. Чем дальше подвигаешься на юг, тем неожиданнее являются осо­бенности верхне-египетской природы, очертания древних сооружений, отблески и отзвуки погибшей куль* туры.
Эта культура ясно говорит о себе повсюду, где некогда находились религиозно -политические центры и знаменитая столица туземного государ­ства, - в эпоху его наивысшего расцвета, - при XVIII и XIX династиях, когда египетские цари, жрецы и художники явля-
От мановения фараонова бича зависело существование тамошних владык и народов, от служителей принильского пантеона зависела степень терпимости к иноплеменнымъ
религиям, от местных архитекторов, скульпторов и поэтов зависело увековечить или предать забвению отголоски чужой культуры. Поскольку на Египте отражался за­граничный строй, постольку страна и создания её духа достойны глубокого и разносторон­него внимания. Везде же, где замечается один узко-неразумный и грубый национализм, это тотчас умаляет значение самих памятников.
Яхта хедива* отданная в распоряжение Их Императорских Высочеств, для следо­вания вверх по Нилу, подошла к живописному побережью Луксора, с его уцелевшей еще массивной колоннадой, лепящимися вокруг белыми домиками, минаретами, как-то странно выделяющимися среди остатков ненавистного исламу язычества, и обелиском, который как-бы выглядывает из-за высоких разрушающихся стен соседнего святи­лища. Последнее еще недавно было занято туземцами под жилье и первоначальную арабскую школу; но теперь, заботами и настояниями дирекции Гизэсского музея, расчищено, освобождено от нежелательных обитателей и, по мере возможности, поставлено в благоприятные условия.

ЛУКСОР.
Прежния «Фивы» получили наименование от классичес­ких писателей, во всем отыскивавших свои эллинские названия, тогда как в действитель­ности город слыл у египтян за «Апу» («пре­столы кумировъ»), с приставкой «т» впереди. Классические писатели из этого сделали а мусульмане возводя постройки среди запустелого чертога неведомых богов, назвали их «эль-Кусуръ» (замки); из этого слова впоследствие получилось «Луксоръ». И сюда-то потомство пришло вить убогое, неопрятное гнездо. Отсюда египтологи сочли себя при­званными выдворить пришельцев.
Здесь - первая продолжительная остановка Августейших путешественников в Верхнем Египте, с целью непосредственно-близкого ознакомления с местными древ­ностями: некоторые из них находятся в двух шагах от пароходной пристани. Стдит покинуть ее и псрейдти к гранитным столбам, подпирающим одно дивное сооружение, - и сразу чувствуешь себя унесенным в легендарную область. Забываешь время, когда живешь. На яву осязаешь то, что издали казалось несбыточно-странным и таинственным. Камни сберегли, в течение тысячелетий, бессмертное повествование о Путешествие на Восток. I. 19
146 минувших днях, верованиях, подвигах. Прошедшее встает перед нами, каменною стеной отделяет нас от текущего века, по своему учит, по своему волнует изу­мленную мечту.
Царь Аменхотеп III (1500 лет до Р. X.) разукрасил осматриваемое Великими Князьями святилище. Давняя старина связана с именем этого фараона, - такая давняя, что просто не верится, была-ли она взаправду, как мы ее себе представляем, не тешитсяли наш ум бесплодными догадками о ней, если даже вчерашния события не вполне ясны. А нам еще говорят, что храм существовал здесь и ранее, в еще более отдаленном периоде, а позже (3400 лет до нашего времени) только подвергся обновлению. Надо, как говорят египтологи, перелететь мыслью за грань пятого тысячелетия до нас, чтобы остановиться на эпохе зарождения основной Фиванской кумирни.
Она собственно расположена немного ниже побережья. Для посещения её приходится спуститься несколько шагов, что отчасти придает впечатлениям особую характерность и причудливость. Так и кажется, что стоишь перед огромной открытой могилой, которую забыли или не хотят засыпать землей. Незримо присутствующие мертвецы какъбудто боятся навсегда взять с собою доверенное им духовное сокровище, но вместе с тем и не умеют его передать потомкам.
Вокруг центра кумирни, своего рода «святого святыхъ», - недоступного толпе, - постепенно, веками, выростали смежные величественные покои. Августейших путешест­венников вводят в один из них, с глубокомысленными начертаниями на стенах. Тут изображено, например, появление на свет фараона Аменхотепа. Молодые и кра­сивые богини, по имени Хатор, в качестве добрых фей притекли к новорожденному и с улыбкой поддерживают ослабевшую царицу-мать Маутемуа, а над её сыном изрекают вещие предсказания. На стене изображено двое младенцев: второго держат, на руках, непосредственно за первым. В этом есть сокровенный смысл. Древние египтяне усматривали в каждомчеловеке существование таинственного принципа «ка». Когда тело умирало, - «ка» оставался неприкосновенным, переселившись в какуюнибудь статую или картину, тождественную с внешностью покойного. Последние замуро­вывались близь него в его вечном жилище. Даже если мумия уничтожалась, - «ка» все еще мог существовать.
Личность фараона слишком выдавалась над прочими смертными, чтобы его «ка» не представило крайнего интереса. Здесь, в Луксоре, мы убеждаемся в этом, глядя на рождение Аменхотепа. «Ка» матери наклоняется над ним и над царицей, навевает на них благополучие. Ребенок и его спутник «ка» нарисованы, в разные моменты: то вскармливаемыми «божественной коровой» (также богиней Хатор), то вписываемыми в книгу царей богинею знания Сафекх, то поклоняющимися верховным божествам и т. д.
Их Высочества углубляются в развалины. В одном месте показывают следы христианской церкви, приблизительно VI столетия, когда в Фиваиде коренилась вера, обновившая языческий мир. Лики угодников Божьих, с сияньем у чела, не вполне стерлись: сквозь обваливающуюся около них штукатурку как-то призрачно выгляды­вают древне-египетские объекты культа, с их неестественной символической внешностью и мудреными названиями. У прежнего алтаря ясно темнеют остатки византийской живо­писи - полустертые всадники, бархат чьей-то обуви, наконец обрывки греческих надписей.
Выход из Луксорского святилища пока еще недостаточно очищен от мусора и печальных обломков. Вот та часть сооружения, которую воздвигал фараон Рамзесъ

У МОГИЛЫ ПРОШЕДШЕГО.
5 '-ѵ •
Великий. Начертаны: он сам, - гигантского размера, - на колеснице, истребляющий врагов, или же на престоле, принимающий поклонение побежденных и пленных. Если знать в чем дело, можно различить военный стан тогдашних времен, уход за лошадьми, наказание провинившихся солдат, лагерный обоз, ряды пехоты.
Знаменитый певец этой славной эпохи, Пентаур, превознес в плавной и яркой речи мощь своего царя. Поэма была оценена по достоинству. Ее издали иллюстриро­ванной, как умели издавать только знатоки и творцы всего грандиозного, т. е. врезали в камень на громадных стенах святилищ, и притом в нескольких местах (между прочим, и в Луксоре).
Царские гранитные изваяния, в 7 сажен высоты, наполовину засыпаны прахом. Подле них подымает непокорную вершину современный им розоватого цвета обелиск. Мечеть придвинулась сюда же в черту языческого храма. Любопытные феллахские жен­щины и дети скучились между построек, среди которых чередовались разнообразные культы.
Приготовлены ослики, чтобы ехать в близь лежащий Карнак, главнейшую досто­примечательность Фив. Дорога ведет по местности, некогда сплошь занятой дворцами владык Египта, домами влиятельного жречества, именитых горожан и купцов, сбирав­шихся в крайне многолюдную столицу из всех прилегающих стран и отдаленных центров торговли. Караваны приходили из внутренней Африки, с берегов Средиземного и Красного морей. Город, окрепший и развившийся в дни борьбы за независимость от ига гиксосов, впоследствие достиг блестящего и цветущего состояния. Но и ему настал конец, и его подкосила смерть.
Странное чувство шевелится в душе при посещении старого пепелища наслаждав­шихся здесь жизнью народов. И сегодня жаркий чудный день, какой зимою мыслим только в Верхнем Египте. Твердь улыбается. Ленивая струя ветерка едва рябит поверхность Нила и не в силах освежить запыленных деревьев. Кругом видны следы упорной земледельческой культуры. Стоит взглянуть на полунагих трудящихся поселян, чтобы понять преемственную передачу им, - от фараоновых подданных, - и терпения без границ, и слепого довольства судьбою, и сознания неразрывно-глубокой связи принильского крестянина с питающей его тучной почвою. А всетаки чего-то нет для возврата утерянных благ. Бездна зияет между прошедшим и настоящим. ,, Впрочем, - вот и самый хаос сооружений, куда направлялется наш путь.
Везде следы унылого разрушенья. Какая-то терасса сползла в полуобвалившийся зал. Луч солнца проник в сокровеннейший уголок храма. Непокорная пальма выросла среди обломков, олицетворяя торжество природы среди области смерти.
Идешь по Карнакскому святилищу - камни заслоняют дорогу: грозящая обвалиться арка наклонилась над нею, колоколообразный орнамент уцелел еще на массивных столбах. Так вот эта гигантская каменная летопись древнего Египта, где он отра­жается весь, веками своего расцвета, могущества и славы! Прах и безмолвие наложили печать на развалины. Чем же они были и что они еще представляют из себя? Дым курений рассеялся, и в суровой наготе сереют обступающие нас стены. Мы входим за их словно очарованную грань, и как-то долго не можешь сообразить, куда именно зашел, что это за фигуры врезаны в колонны, какой мир воскресает вокруг и просится в душу с высоты гранитных глыб.
цо
Лучшие времена Фив, ставших политическим центром страны, тесно связаны с каждою постройкой в черте здешнего цикла храмов и памятников. Непобедимые фараоны приказали врезать в камень, на раздумье потомству, название стран и городов, куда гений побед заводил египетские войска. Историческая география прямо обогащается, когда вчитываешься в ряд известных еще по Библии имен, узнаешь про падение Дамаска, Яффы, Бейрута, Тира, Вавилона и других важных пунктов, про уведение в полон сирийских племен, лишение власти многих царьков и повелителей, разграбление пышных восточных сокровищниц, одним словом, приобщение себе всего того, чем иноземная культура была значительно выше принильской, имея более развитой материаль­ный быт, с такими утонченными проявлениями цивилизации, какие не снились Фиванским владыкам. Это разжигало их корысть и воинственный пыл, влекло в бой за ними десятки тысяч послушного народа. Затем, здесь, в стороне от опасных границ и вдали от арены борьбы, фараон за фараоном (в течение семидесяти царствований и при пятидесяти поколениях) постепенно создавали и расширяли круг святилищ, так что последние в конце концов заняли пространство в несколько квадратных верст.
За то печально глядят со стен высеченные в них изображения сотен плен­ных со щитами на груди, на которых отмечены названия их преданных разграблению родных городов. Один Рамзес III подарил египетскому жречеству, для храмов, сотни угодий, сотни тысяч голов скота и всякой живности, миллионы мешков хлеба и 113,433 рабов, в том числе сирийских князей и негритянских вождей. Рабы распре­делялись по роду занятий, составляя, вместе с туземцами, - крепостными монастырей, - стражу, купцов, художников, ремесленников, землепашцев, скотоводов, охотников, рыбаков, лодочников и т. д.
Подъезжая к Карнаку, удивляешься тому, насколько тут свирепствовало разру­шение, как уничтожались удивительные здания. Но ведь это - область, посвященная богу Амону («сокровенному»)?! Так и кажется, что когда пришли истребители, он сам не захотел допустить до своих чертогов кощунственную орду и стал метать в нее обломки величественных колонн, статуй, обелисков. Жилище титанов должно было оставаться неприкосновенным, - и что же! люди-пигмеи, в ослеплении своих мелких страстей, проникли всетаки сюда, поколебали горделивые своды, под которыми уживались многосаженные столбы и легко помещался любой отдел, размерами значи­тельно превосходящий поверхность, занимаемую собором Богородицы в Париже.
Перед нами развертывается знаменитый зал в 134 столба, подпиравших массив­нейшую крышу. Над головою нет достаточно воздуха, нет неба, чтобы высота сооружения стушевывалась сравнительно с неизмеримостью последних. Толщина колонн очень значительна: разве только человек шесть могут охватить каждую! Здесь соб­ственно - целый густой лес стройных глыб, отдаленный намек на причудливость тропической растительности. Промежутки между ними весьма малы и потому, местами, разливается известного рода таинственность полумрака. Кто-то нарисован на них, краски еще не поблекли, число фигур все множится и множится по мере того, как всматриваешься, и доводит до головокружения. Да, говоришь себе: архитектура едва-ли не величайшее из искусств, когда она сочетается с ваянием и живописью, заставляя камни проникаться жизненным трепетом. Зазвучи в такой обстановке музыка, и дух наш отрешится от скудной и бледной земли! . .

КАРНАК.
Августейшие путешественники и лица свиты садятся, где кому придется, отдохнуть среди развалин, отмеченных вечностью. Кругом тянутся как-бы аллеи и только начертания, этажами восходящие по столбам, мешают этой вполне естественной иллюзии. Впереди изящными линиями выделяется несвсрженный, подобно собратьям, громадный обелиск. Он когда-то сиял от позолоты, добытой в славных походах, но теперь утратил се, словно тяготится одиночеством и дряхлостью. Легенда гласит, что этот гранитный памятник, весящий более 20,000 пудов, привезен из каменоломен при Ассуане (дальше на юге), и доставка его, вместе с извлечением на свет, потре­бовала лишь семи месяцев. Последнее обстоятельство - просто чудо. Но ведь сооружение обелисков было необходимо­стью : на верхушке их медлило и отдыхало дневное светило. Они своею тенью на песке измеряли шаги «бога-солнца!» . . .
Фараон, сын и олицетворение бо­жественного светила, конечно, воздвигал в честь небесного отца легкую на вид и тонкую пирамиду, с вершиною, заострен­ною для восприятия лучей, причем надпись свидетельствовала о том, как царь, - источник теплоты, - оживляет сердца народа. В данном случае щедро сози­дал не царь, а царица Хатшепсу, одна из оригинальнейших женщин древнего мира. Она приказывала изображать себя мужчиной, с бородой, - по мужски вла­ствовала, думала, чувствовала. Летопись принильского народа в лице её знает свою царевну Софию, такую же энергич­ную, непокорную, желавшую править без братьев. Старший - мягкий и уступчивый - еще мирился с этим. Второй, величайший из всех фараонов, смел со своего пути честолюбивую сестру.
Вызванный ею к бытию четырнадца­тисаженный обелиск по прежнему стре­мится главою в недосягаемое небо и ози­
рает простор упраздненных алтарей, с окаменелыми молитвословиями фараонов. Такое определение, в сущности, совершенно подходит к тому, что есть. Редко - где не видишь иссеченных на памятнике владык Египта приносящими жертвы богам, для получения от них многих благ и успехов.
Странное творчество доныне еще не вполне разгаданной культуры! её прошедшее подобно остаткам местного зодчества: с одной стороны все как-будто - напоказ, ясно, плоско, до мертвенности недвижно; но чуть вдумаешься, и за всякою монотонною чертой таится и слышится иное высшее значение. Из-за тысячелетий подают о себе
весть (и притом с помощью гиероглифов, которые темны для непосвященных) сами себя обожествившие люди» вне видимого мира чего-то ищущие, на что-то уповающие, обманутые роком и призраками грядущего. Положим, известно, что они же, на высоте могущества, при победах, были только звери, и больше ничего. Пленные именитые враги приводились сюда, в Фивы, на чужбину, исключительно для того, чтобы быть пригвожденными к стенам святилищ, на потеху и страх всем, - и своим, и ино­родцам, которые стекутся смотреть на страдальцев. Эти мстительные тени налагают и доселе позорное клеймо на фараонов-победителей, но все же, рядом с тем, невольно спрашиваешь себя: отчего они сделались и стали такими великими, отчего нам точно чего-то недостает перед ними? Правда, мы меньше ценим переживаемые мгновенья, а они ценили!
Например, вот длинный внешний фасад одного святилища, исписанный данными о подвигах, никому теперь не нужных и всетаки сохранившихся незабвенными. Тот Сети, которого иссохшее тело лежит в Гизэсском музее, здесь изображен грозным и неотразимым: он правит двуконною колесницею, переступает свою укрепленную восточную границу, сокрушает иноземцев, строит новые крепости в завоеванных краях, повелевает срубать ливанские кедры для бедного лесом Египта, в качестве трофеев влечет домой отрубленные головы и длани неприятелей. . .
В одном месте царь сошел со своей боевой колесницы. Отдан приказ гото­вить материал для судостроения. Деревья густолиственны и стройны. Лица азиятов характерны. Дальше картина резко меняется. Сети опять на колеснице: под нею - павшие враги. Имена фараоновых коней высечены над ними. Властитель с Нила раз­гневан против иноземцев, как потревоженный лев; они гибнут, затопляемые в крови; повсюду - смятение. Большинство побежденных пронизывается стрелами. Какой-то несчастный простер руки, моля о пощаде. Но из надписи известно, что щадится лишь по человеку на каждые десять тысяч, чтобы эти счастливцы разнесли единоплеменникам весть о силе египетского повелителя.
Осаждаются твердыни. Действие происходит у реки Тигра в халдейской земле. Туземцы изображены не по обыкновению - в профиль, а en face; они испуганно прячутся в чащу. Победитель и противники сталкиваются на повозках. Верхняя часть стены обвалилась и потому отпали головы его самого и его скачущей лошади, но мощные длани тянутся вперед, низвергают сразу двух врагов и затем стреляют из лука в нападающих всадников.
На полуразрушенной ограде можно еще различить царя, собственноручно вяжущего пленных или ведущего их за своею колесницей. Они шествуют рядами. Где-то наверху видна толпа покоренных, влекомая фараоном на веревке. Тут же выделяются фигуры покровительствовавшей Фивам триады богов: Амона, Мут («мать») и Хунсу (первый с перьями на челе, вторая с ястребом, третий - их детище - с лунным серпом). Им, должно быть, сладостно созерцание измученных неверных, - тем более, что вместе с тем подносятся (в начертаниях) золотые, серебряные и малахи­товые сосуды.
По близости взоры приковываются замечательною картиной возвращения из похода. Кони горячатся перед легкою колесницей, на которой восседает сам владыка и лежат отрубленные головы недругов. Его путь пролегает у египетской границы через напол­ненный крокодилами канал, существовавший до Суэзского сооружения, три тысячи триста пятьдесят лет назад. Канал здесь назван «Та-Тенать» («прорезъ»). Он соединялся
с Нилом и давал доступ от моря к морю. На противоположном берегу этой узкой водной полосы фараона ожидают жрецы с цветами, восхваляя торжество побе­дителя; женщины подняли руки к небу, встречая дорогое войско.
У входа во внутренность святилища с двух сторон высятся огромные одина­ковые изображения: бог Амон передаст Сеги оружие и ряды связанных иноплеменни­ков, пока последний избивает группу таких же лиц, ухвативши их всех вместе за волосы. В другом месте подобным же образом начертан царь Шишак, завла­девший Иерусалимом при сыне Соломона и унесший сокровища храма.
Чем больше вглядываешься, тем грубее действует монотонность наивных опи­саний. А наивность порою простирается до крайнего предела. Например, пастух пасет стадо во вражеской земле. Вдруг является повелитель Египта. Безоружный поселянин поражен ужасом, рогатый же скот устремляется в бегство. Нападающие владыки - всегда больших размеров, а побеждаемые сравнительно очень малы ростом.
Все вокруг бесконечно и бездушно гласит о том, что могло быть утехой и поучением для полудикарей, но давным давно отжило и должно быстро пресытить внимание посетителей с иным мировоззрением. Однако это прошедшее тем не менее обступает здесь чужеземцев на каждом шагу, и, обходя развалины, нельзя воздер­жаться от иных археологических комментариев. Как умолчать хотя-бы о старейшем международном договоре, высеченном на южном фасаде Амонова святилища! Речь идет о мире и об оборонительно-наступательном союзе, заключенном при царе Рамзесе II (за 3000 слишком лет до нас) с вождем хиттитов на востоке. Они клянутся, - призывая в свидетели не только свои божества, но и местные горы, реки, ветер и облака, - что сохранят в целости данные друг другу обещания: прекратить вражду, помогать в беде, из-за согласной жизни выдавать даже беглых преступни­ков! Вот, откуда, значит, надо уже следить за развитием вопроса об экстрадиции.
Каждое божество названной триады имело в Карнаке свой храм, но уживалось, впрочем, и с другими занесенными сюда богами и богинями. В эту местность прони­кали свирепо настроенные, неотразимые в наступлении ассирийцы, потом эфиопы и персы; но святилища поколеблены до основания не ими, не полу варварами: нет, здесь эллинскою рукою безжалостно истреблялись (при подавлении восстания, когда правил Птоломей X, около ста лет до Р. Хр.) памятники, любовно взлелеянные вереницею славных фарао­нов. Горожане в то время оборонялись в кумирнях, точно в крепостях.
Одиноко поднимаются, несколько поодаль, величественные врата. За ними опять пустырь и обломки. Небольшое озеро сиротливо виднеется в стороне: на нем когда-то качалась золотая барка Амона.
Каменистою тропой направляешься обратно на Нил, к яхтам. Встарь туда вела из Карнака целая аллея юоо сфинксов. Теперь бесформенно виднеются здесь и там, на дороге Августейших путешественников, изображения богини с головой кошки или львицы. Статуи изуродованы, наполовину повалены, придают окрестному унынию еще более грустный отпечаток.
Их Высочества вернулись на яхту. Толпа начинает редет вдоль побережья. Близко к вечеру. Колокольный звон с тихим призывом несется из католической церкви Луксора, находящейся при маленьком францисканском монастыре. Два нищие Путешествие на Восток. I. го
с виду туземца поливают то» что* с некоторым неправдоподобием, можно называть местною мостовою: узенькое пространство между руинами и рекой. Поливка происходит из черных козлиных мехов, которые, будучи наполненными, похожи на живых тварей.
Всматриваешься в эту незатейливую действительность, служащую звеном между нами и царственным наследием фараонов, теряешься во множестве навеянных им мыслей и мечтаний, уносишься в глубь веков, - и снова чувствуешь себя перед гранитными столбами Аменхотепова и Рамзесова святилища. Не оживится-ли по прежнему Нил сотнями судов, подвозивших к Фивам сокровища Юга и Востока? появятся-ли из пустыни запыленно-усталые караваны» привозившие золото и ценные камни из тамошних копей?
Нет. Взамен этого на водной ности уродливо вырисовывается узкий
этажный пароход предприимчивой компании Кук, развозящей иностранцев туристов, которые с лихорадочною быстротой обозре­вают Верхний Египет. В бинокль можно разглядеть, как от Ливийской гряды едут по направлению к Луксору какие-то туземцы, погоняя своих навьюченных осликов. Это, как весьма может статься - специалисты по тщательной подделке различных древностей, скрывающиеся вдали от зоркого преследования местных чиновников, которым предписано наблюдать, нет ли
между фальсификацией и подлинных вещей, уворованных из иной неизвестной египтоло­гам гробницы.
Заходящее солнце, освещая дальние пред­
ИИС дрого-
повирхдвух-

КАРНАК.
меты , словно опуты­вает их тонкою светлою паутиною, набрасывает на них прозрачное золотистое покры­вало. Вот и дневное светило ушло, и все кругом приняло какой-то мертвенно-серый оттенок. Только слабый отблеск тянется полоскою на том месте, где закатилось солнце. Вдруг, точно завеса отдергивается у западного небосклона, точно кратер откры­вается вдали: окрестность окрашивается в багровый цвет. Спокойное и подобное морю зеленоватое небо понемногу наполняется целою гурьбою пламенеющих облачков, под балдахином такого-же цвета - и затем столь-же внезапно картина тускнеет, начи­навший разгораться песок холодеет, легкие туманы поднимаются и ростут за купами пальм и феллахским жильем. Природа точно два раза борется со мраком, прежде чем ему уступить, прежде чем всецело погрузиться в него.
Совсем темнеет. Легкий голубоватый туман крадется за Нилом по равнине к черным резко очерченным скалам. Месяц тихо всплывает из-за гор, озаряетъ
унылое безлюдное пространство, обозначает светлыми точками дрожащую полосу реки. Звезды разгораются ярче и ярче. Млечный путь сверкает как-то ласковее и таинственнее. Ни звука, ни движения вокруг: один торжественный, безграничный покой!
Воскресенье, и8 (30) ноября.
На большем пространстве, по обоим берегам Нила, разбросаны памятники, развалины и останки «стовратныхъ» Фивъ* Нужно много времени, чтобы внимательно осмотреть их. Целая литература об Египте недостаточно еще проливает света на относящиеся до них подробности. Из всего величественного, громадного, когда-то священного и даже прекрасного, чем окружен иностранец, вглядывающийся в древнюю туземную культуру, «долина смерти» (на противуположной стороне от деревни Луксора), так-называемые «Бибан-эль-мулукъ» («царские врата») производят едва-ли не самое глубокое впечатление и лицем к лицу ставят с теми существеннейшими религиозно­философскими вопросами, которые некогда уяснял себе и во имя которых жил египтянин. Зрелище это мрачно, своеобразно, таинственно и вместе с тем просто. Здесь открывается совершенно новый мир, говорящий на непонятном и в то же время ясном для сердца языке.
Прохладное утро. Окрестности Нила купаются в мягком свете. Местечко Луксор, на правом восточном берегу, - с приставшими к нему придворными паро­ходами, на которых прибыли в Фивы Августейшие путешественники со свитой, - все более и более отодвигается по направлению к низким Аравийскит горам. Для посе­щения некрополя (знаменитых «фараоновых могилъ») надо переправиться в лодках на западную сторону.
Гребцы борются с течением. Река двумя рукавами охватывает песчаный остров. Мелко и нелегко пристать. Целая гурьба погонщиков с осликами ожидает желанных Гостей на близком уже от нас прибрежном обрыве. Дальше амфитеатром вырисо­вываются угрюмые Ливийские возвышенности. Мы пристаем. В стороне от берега виднеются какие-то развалины; две глыбы исполинских изваяний выделяются в про­зрачном воздухе среди равнины, простирающейся к руинам. Еще очень рано, но жаркий день вступает в свои права, расстояние до царских гробниц понуждает к торопливости. Прежние владыки стремились подальше от столицы найдти и устроить себе место вечного упокоения.
По бокам извивающейся дороги, вдоль почти сухого рва, живописною вереницею бегут феллахские девочки с кувшинами на головах. Мы едем рысцой. Даже животные не то спотыкаются, не то вязнут в песке, - но гибкия и проворные, точно зверьки, дети Нила не отстают от путешественников, зорко следят за каждым их движением, держат наготове свежую воду. Без этих приветливо и лукаво улыбающихся личик весь характер окружающей местности представлялся бы в дру­гом, менее привлекательном свете. Хорошее настроение, впрочем, поддерживается симпатичною внешностью, бодрым шагом, а порою и рвением наших забавно помахи­вающих ушами осликов. Иные из них отличаются рослостью, в сравнении со своими европейскими собратьями, наверно дорого стоют (цена здесь на них доходит порою до ста фунтов стерлингов), заботливо подстрижены, и, в качестве украшенья, имеют симметричные полоски на задних ногах.
оивы.
Горы ближе. Окрестность делается глуше и пустыннее. Справа нестройною массою белеют остатки какого-то сооружения, вроде храма. За пояснениями, что это такое, незачем обращаться к тексту «путеводителей»: как уже сказано, Августейших путе­шественников сопровождают по Нилу два египтолога - Эмиль Бругш и В. С. Голени­щев, давно уже глубоко изучающий культуру страны фараонов. Оба эти ученые на
каждом шагу дают ряд любопытнейших указаний. Постоянно возникает вопросъ
за вопросом, но за то и научные ответы немедленно же могут быть получены.
Поворачивая своих осликов к северу, влево, на ходу узнаешь про значение, присущее оставляемым позади развалинам, до сих пор приковывающим внимание туристов. Здесь существовало в древности святилище, в память паря Сети, известное
теперь под названием храма в Курне. Ученый романист Эберс пишет, что при нем находилась школа, где тща­тельно воспитывались, по приказанию упомянутого фараона, его престолонаследник Рамзес II (Великий) и все мальчики страны, родившиеся с ним в один день. В числе их мог быть Моисей, хотя такое предположение весьма гада­тельно. Сюда, в определенное время, приносилось из столицы, с восточного берега, изображение бога Амона. Торжественная процессия двигалась на запад к Нилу и затем от реки, по дороге, уставленной давно исчезнув­шими сфинксами; главное божество Фив посещало место, отведенное культу генеалогически ему близких и его же славящих туземных владык, особенно способствовавших возвышению Египта. Кумир направлялся жрецами в самую глубь некрополя, куда лежит и наш путь. Надо было посетить места, где погребались именитые усопшие, - по­добно мириадам солнц, навсегда закатившимся в глазах людей, - тоже отошедшие в подземное царство для новой жизни. Амок, несомый среди Ливийских возвышенностей, как-бы чествовал померкшие светила, с которыми созна­валась его мистическая связь. Население, следуя такому же примеру, научалось благоговеть передь близкими по крови мертвецами.

Через угрюмое и узкое ущелье мы въезжаем въ
«долину смерти». Какая разница с общепринятым отношением к мавзолеям! Везде
ими гордятся, выставляют их на вид, а тут прячут, и притом среди мрачной пустыни, где нет ни деревьев, ни травы. Такова окружившая нас местность Бибанъэль-мулук («врата царей»). Это, впрочем, и не удивительно. Некогда египетские вла­стители возносили свои посмертные жилища в форме пирамид (могильных гор). В позднейшую эпоху, - в Фиваиде, где на западном берегу есть горная цель, - найдено было более целесообразным создавать их не над землей, а как-бы в ней самой. её недра казались удобнее для восприятия и хранения такой великой тайны, как мумия фараона.
Обнаженные желтоватые горы сдвигаются по сторонам. Темные полосы много­численных извилин сползают здесь и там к бесплодному подножью. Иные камни так черны, как будто их спалило безжалостное солнце. Природа тут отказалась от творчества. Тихо. Даже ослики беззвучно идут гуськом. Разговоры само собой

ДОЛИНА СМЕРТИ.
смолкают. Нигде не видать ни одного живого существа. Разве в отдаленьи с дикой вершины лениво поднимется орел...
Несмотря на утро, жар разгорается. Дорога раздваивается направо. «Это» - говорят нам - «тропа к старейшим местным гробницамъ». «Да» - припоминаешь вдруг, выходя из невольно охватившего раздумья: «ведь кругом все - область мерт­вых и, если есть в мире настоящее кладбище, оно именно теперь-то и обступило нас в своем неотразимом величии. Где-то за покинутым предгорьем струится Нил. Люди суетно проводят час за часом. В погоне за мгновенным счастьем жадно дышет и куда-то стремится вчера родившееся и завтра уже осужденное исчезнуть поко­ление, - а перед нами тянется хребет, за склонами которого нет ничего преходящего: последний сон и ночь, бесплотная борьба за идеал, потоки немеркнущего света, нако­нец озаряющего дух, вечное блаженство в раю. . .»
Мы останавливаемся у одного «баба» (входа), перед гробницей за № 17. Каждой из них даны нумера заботливым английским исследователем Уилькинсоном. Пред-

F= II
давно уж там нетъ


стоит спускаться по длинной довольно крутой каменной лестнице, - при свете несомых феллахами огней. Августейшие путешественники сходят по ней в моги­лу Сети И-го, считающуюся красивее дру­гих. Хотя и знаешь, что её владельца
и он спит в Гизэсском музее Каира, под занавешанною, на­
сколько возможно, витриною; но мысль, что тут было и чего уж нет, подавляющим образом действует на посетителя, перенося его мечты к далеким и туманным временам.
Древние египтяне называли подземное царство «дуатъ» (глубиною). Только посе­тив их некрополь, можно убедиться, насколько высоко стояли египтяне в духовном отношении. Что ни шаг, - то нежданный образ и неизгладимое воспоминание. Боги, змеи, мумии, чудовища, небожители и грешники, - все это встает в нетленных начертаниях со стен и потолков по сторонам, причудливо чередуется и последова­тельно уясняет психические процессы, совершавшиеся в усопших за гранью земного бытия.
Не одна фантазия создавала эти странные сочетания сил добра и зла. Теряющееся во мраке веков миросозерцание, должно быть, сложило эти представления в связное целое, без сомнения черпая при этом из забытой ныне действительности. Время передало их в наследие позднейшим народам в искаженной уже форме.
Доисторическая старина смотрит на нас отовсюду своим пристально-мутным взором. В данную минуту, теоретически подготовившись к посещению гробницы, еще
отдаешь ссбе некоторый отчет в её происхождении и значении, а спрашиваешься: что чувствовал открывший гробницу Сети в 1817 г. неустрашимый исследователь - путе­шественник Бельцони, впервые проникнувший к этим недоступным для солнца пись­менам и встретивший здесь холодную загадочность гиероглифов?
Августейшие путешественники все дальше и глубже спускаются в царственную могилу. Неровно вспыхивают и случайно освещают ее несомые впереди огни. Ступени в скале бесконечно тянутся к бездне. Не только жарко, но даже душно. Ощущаешь, как-будто что-то громадное, вполне чуждое, тяжелое наклоняется над нами и давит в своих бездушных объятиях. Дойдя до высокого зала с неуклюжими толстыми столбами, узнаешь, что ниже еще обрыв, с чувством отвращения видишь, как сверху срываются и с писком реют летучия мыши. Грустно. Сердце стеснено. Нет дви­жения, воздуха, простора для мысли и грезы.
Раз уже посетители находятся в этом заколдованном мире давным давно созданных религиозных представлений и условных формул, надо с ним, хотя вскользь, ознакомиться и, по крайней мере здесь, среди сгущающейся тьмы, отчасти уразуметь значение египетского прошедшего.
До чего, однако, оно фантастично и неопределенно! Египтологи живою речью передают Августейшим путешественникам то, что иначе в течение целых месяцев пришлось бы искать в ученых сочинениях. Слушаешь и, так сказать, осязаешь эту быль, а всетаки она, благодаря обстановке, похожа на мудреную диковинную сказку.
Солнце зашло. Фараон скончался. Явления тождественны. Но ведь отошедших в другую жизнь, вступивших «на западе» в лоно мрака ожидает там ряд встреч, борьба в пути, достижение светлой цели? Согласно священному обычаю, картины такого посмертного блуждания изображены в царской гробнице и удивляют нас до сих пор отчетливостью и правильностью линий, характерностью окраски.
Всматриваясь в то, что нарисовано на стенах, лишь смутно вникаешь в сокро­венное значение каждого символа, каждого начертания. Конечно, это - могила могуще­ственного владыки, с ореолом мифического существа. Тут все дышет таинственностью, должно и устрашать, и пояснять загадки бытия; тем не менее чрезмерная причудливость окружающих предметов слишком мало доступна в наши дни. Как, например, понимать, - среди множества вделанных в камень фигур, - длинную змию, сполза­ющую по наклонной плоскости, крестообразный знак под головой чудовища или дру­гую фигуру с туловищем змея, но с четырьмя ногами человека и челом египтянина?
Пока мы спускались, эти бесчисленные странности невольно бросались в глаза по сторонам. Иногда врезанные в камень пресмыкающиеся завивались в хитрые кольца. Какие-то люди держали оружие наготове. Боги, с нечеловеческими обликами, близко сходились и о чем-то вели разговор. При свете несомых феллахами огней, тени, в виде гиероглифических письмен, с неодинаковою определенностью выделялись из своего излюбленного мрака. бесстрастные профили тянулись вдоль потревоженного под­земелья. Мумии, изображенные на стенах, вереницей лежали на горизонтальной полосе змеиного цвета, подпираемой уродливыми оконечностями скелета. То над нею, то над теменем иной гадины мелькала точно сросшаяся с ним голова туземца. И все это не было галлюцинацией, не обусловливалось избытком нашей фантазии в окружавшей насъ
мгле; нет, такой именно мир действительно жил и глядел на посетителей гробницы Сети, являлся созданием древних мыслителей, исполнением неведомых художников, отражением сложной и далеко непостигнутой культуры.
Некоторые образы мелькают вверх ногами, другие полустерты, третьи - со связанными назад руками или лишены рук. Сидеть на чудовище, держаться за его отвратительную чешую многим из этих существ, повидимому, совсем легко и есте­ственно. Одна черная голова мумии приделана к полукругу, а внутри его - крест.
Понемногу теряешь даже способность подмечать любопытные подробности. Мно­жество впечатлений подавляет память. Но что же, в конце концев, за смысл у нарисованного? Там есть изображение судна, на котором усопший едет с запада «по Нилу преисподней» к новой заре. Что только ни чудится при этом во тьме! Религия учила, что все, там видимое, вполне реально: душа будто-бы и вправду встречалась в этой области с различными демоническими силами, испытывала неожиданные и роковые влияния. Старейшие развенчанные божества являлись, между прочим, вредоносными.

Умершие должны были знать, кто и что им представится в загробном мире. Оттого жрецы заботились о наглядности подобных ужасов, призывали на помощь искусство и, если возможно так выразиться, иллюстрировали на могильных стенах мрачное повествование о странствованиях за рубежом земли. Появлявшиеся тут змеи олицетворяли собою подползающую отовсюду темноту и ненавистное египтянам тление. Надо было энергично бороться с ними, искать надежных союзников - и они находи­лись в числе небожителей, призывались заклинаниями, сопутствовали душе в её безте­лесных испытаниях и тоже начертывались в гробнице. Вот, например, образ какой-то египетской Цирцеи (в звездотканном голубом платье), которая платком укрощает отвратительного гада. Благолепие и уродство - рядом!
Говорят, один юный туземец замешкался в гробнице Сети и провел здесь ночь. Под утро его нашли съумасшедшим. Что мудреного! Есть вещи, заставляющие мутиться самые твердые умы, когда сверхчувственные впечатления непосредственно дей­ствуют на душу. А трудно и вообразить, что могло привидеться бедному феллаху в подземельи. . .
Путешествие на Восток. I.
21
Звезды мелькают на потолке, мелькают над челом различных гениев на стене. Тут же изображено подобие пламени, в котором будто-бы (как в чисти­лище,) мучились грешники.
Да» это - целый мир, посвященный идеям туманной борьбы и вынуждаемого обстоятельствами покаяния, - целый мир, точно призванный замкнуть в свой круг великого царя, при жизни помышлявшего о совершенно ином. Ему виделись Сирия и Палестина, слияние их с Египтом, основание в них укрепленных пунктов, устрой­ство там путей сообщения, посылка туда доверенных лиц, для управления. В суете этих стремлений владыка не забывал, что ему готовится место в Фиванском некрополе и поощрял работавших, которые действительно выказали при этом много умения и дарования.
Теперь это последнее должно лишь удовлетворять любопытство чужеземцев, с единокровными предками которых Сети, без сомнения, как и его предшественники, вступал в борьбу, при столкновении с арийскими племенами, разветвлявшимися тогда по разным странам света и нападавшими на принильское царство из Малой Азии, из Италии, из Ливии (с запада).
В душном полумраке подземелья прислушиваешься к толкованию египтологов, что здесь отысканы, между прочим, письмена, говорящие об ужасном истреблении рода человеческого разгневанным божеством.
Сын необъятного неба «Ну», - глава среди сонма мироправителей, - бог «Ра» стал стареть. Люди это заметили и насмешливо к нему относились. Тогда другие боги собрались на совет и убедили его покарать нечестивых. Божественный взор «Ра» породил богиню Хатор. Она пошла и распространяла погибель. Наконец «Ра» смилостивился, остановил избиение и, пресыщенный земною властью, создав себе райскую область, поместился для отдыха на спине гигантской коровы, представлявшей собою твердь. Это чудесное мифическое животное, изображенное в одном особом отделении могилы Сети, до того оказалось высоко ростом, что поколебалось. «Ра» приказал тогда богу «Шу» (воздушному пространству) подойти и поддержать дивную корову. Изображение, гласящее о том, найдено в осматриваемой нами гробнице. Кроме «Шу», животное подпирают еще восемь фигур пособников. Какою глубочайшею стариною веет от подобного миросозерцания, от всего им начертанного!
Богиня Хатор, которая вообще является олицетворением жизнерадостного начала любви, своего рода египетской Афродитой, тут вся - слепое мщенье, безжалостный палач. После порученной ей казни, она даже упивается кровью и пивом, и теряет способность различать, где еще есть скрывающиеся люди. Разве это не остаток перво­бытно-диких воззрений?
Местами, стенопись только намечена, представляет одни эскизы красным карандашем, - так и осталась навеки недоконченною, недосказанною. Смерть фараона, вероятно, заставила трудившихся здесь мгновенно прекратить работу. По разным при­знакам можно заключить, что гробницу предполагалось сделать еще глубже, чтобы отвоевать усопшему в недрах земли побольше покоя и забвенья. Углубление теряется внутри горы. . . Отец Рамзеса Великого, кажется, недолго пользовался своим могиль­ным чертогом. Фивы стали беднеть и близиться к падению. Грабители отважились проникать к богатствам заветнейших народных святынь. Жрецы решились спасать божественные царские мумии от осквернения, тайно выносили мертвецов в недалекия пещеры, хранили их там, забывали под конец, где они, или не успевали направить
своих преемников на священный след. Оттого теперь, словно чудом, после целого ряда столетий, знаменитые останки опять являются на свет, и мы опять стоим перед выходцами из малодоступного и малопонятного нам мира.
Желтый алебастровый гроб Сети, найденный тут в октябре 1817 г. любознатель­ным Бельцони, увезен в Лондон. Тело владыки недавно отыскано среди соседних гор. Кроме начертаний в пустом склепе нечего смотреть. Усталость от жары и впечатлений дает себя чувствовать* Колеблющимися огнями светят феллахи Августей­шим путешественниками при Их возвращении наверх. Жадно впитываешь воздух, ощущаешь над собой не каменное, а настоящее небо... Как далека эпоха осмотренного сооружения, какая бездна отделяет нас от её варварства и глубокомыслия!
Мы садимся у входа, имея перед собой гурьбу погонщиков и понурых осликов, желтоватые склоны возвышенностей и лучи, сливающиеся на бесплодной окрестности в нестерпимый блеск. Прислуга с яхты его высочества хедива вынимает из корзинок фрукты, питье. Лестница вниз чернеет в двух шагах от нас, не возбуждая уже ничьего внимания. Давно-ли с потолка, в ближайшем корридоре, мифические коршуны распростирали крылья, - а еще раньше, вдоль стен, двенадцатиголовый крылатый змей сменял других, менее чудовищных, но изрыгающих пламя?
Отверзтие долго было замаскировано. Туземцы догадывались однако, что оно должно существовать и что за ним лежит длинная впадина, - так как дождевая вода, низвергаясь по горному склону, вдруг исчезала в одном месте. Пришел энер­гичный европеец, и дверь отворилась. . .
Крайне разговорчивый и воодушевленный консерватор Гизэсского музея Бругшъбей занимательно рассказывает о том, как ему первому из египтологов в 1881 г. посчастливилось увидеть мумию Сети I, - в уединенной котловине, среди десятков тел, когда-то сюда снесенных жрецами в общую усыпальницу и случайно отысканных несколькими арабами. Хотя и братья, они, наживаясь от распродажи найденных ред­костей, поссорились. Старший выдал, или точнее продал секрет (за 500 фунт. стерл.) властям, которые тотчас наложили руку на находку, как на государственное достояние, откровенного же туземца возвели в звание надсмотрщика за здешними древностями.
Вот он стоит перед нами, этот, по своему достигнувший известности, Мохам­мед Ахмед Абд-эр-Рассуль, - в простой чалме, в простом кафтане, проница­тельно вглядываясь в присутствующих. Когда Бругш-бей вез найденных мертвецов в Каир, на железной дороге будто-бы пришлось взять для них «билеты первого класса».
Шествие направляется далее. Остановка перед «вечным жилищемъ» № и - Рамзеса III. Довольно покатый спуск в глубину. Снова кругом расступается ночь. Снова слышишь о том, как именитый усопший плыл через нее к заре и конечному блаженству.
Безконечно причудлива внутренность этих царственных гробниц! Обитавший в чертоге при жизни, и после смерти видимо хотел сохранить хоть отдаленно-одно­родную обстановку. В связи с искренней верой в магическое значение могильных начертаний, это как будто и удавалось. Немые образы, таинственные письмена должны были воскрешать во тьме желанную действительность.
Их Императорские Высочества Наследник Цесаревич и Великий Князь Георгий Александрович шаг-за-шагом могли тут знакомиться с нею, наблюдать по стено­писи материальные стороны угасшей жизни.
Слева, например, тянутся картины, дающие представление о приготовлениях к еде: режут быка, нарубают и взвешивают мясо, кладут его над треножником на горящих дровах или подвязывают на веревках над полом, в ограждение от крыс или иных грызунов. Хотя изображения сильно испорчены, но фрески всетаки еще рисуют способы хлебопеченья, горшечное производство и много тому подобного.
Попадаются на стенах разные божества и эмблемы; но по соседству с ними мы видим также гусей, уток, индюшек и кур, лукошки, наполненные яйцами, плоды, овощи, виноградные кисти, травы. Под ними выделяется фигура реки Нила (красного и зеленого цвета, с цветами на голове).
Вот еще два босоногих музыканта (из которых один слеп), едва-ли не призванных услаждать в могиле слух фараона. Оба они играют на высоких чрезвы­чайно красивых арфах, считающихся главным характерным отличием этой гробницы. Так, по крайней мере, заключил в прошлом веке шотландец Брюс, открывший и наименовавший ее «гробницей арфиста».
Тень искусства! - и всетаки ждешь, благодаря реальности очертаний, что инстру­мент, украшенный у своего подножия человеческим венценосным ликом, вдруг оживет, пальцы пробегут по струнам, струны проснутся и аккорды разбудят вековую тишину, приветствуя грядущего среди неё Рамзеса.
С правой стороны в подземельи находятся изображения парусных судов не­одинаковой величины. Намечено даже их внутреннее помещение. Везде орнамент, яркая окраска. Дальше нагромождено древне-египетское оружие: копья, мечи, кинжалы, ножи, луки со стрелами, кольчуги, шлемы, военные значки. Голубой оттенок, при­данный этим предметам, должен свидетельствовать, что они были стальные. По бокам от них нарисованы: черная корова, с головным убором богини Хатор, и черный бык под пунцовою попоной.
Стенопись развертывается в десяти маленьких комнатках, прилегающих к центральному ходу. они имеют вид кладовых, быть может, и вправду вмещали до разграбления, всякую утварь, всякия драгоценности. А в те отдаленные времена роскошь процветала, наравне с развитием духовной культуры. В этом убеждает осматри­ваемая нами могила царя Рамзеса III - известного классическому миру Рампсинита.Молва об его сокровищах издавна проникала повсюду. Отголосок её слышится в сказках Индии, Тибета.
И действительно, по сторонам пестреют сиденья (со львиными головами и звери­ными лапами), постели (с полумесяцем, в виде изголовья, и крытые леопардовой шкурой), изящные вазы из фарфора или глины. Присущий иным розоватый цвет делаетъ» их как-бы прозрачными, намекает на присутствие вина.
Дальше идут картины полевых работ, до и после наводнений Нила. Земле­дельцы то пашут на волах и сеют, то жнут и собирают в житницы.
Так как по середине описываемых каморок найдены колодцеобразные отверзтия, то учеными высказывается предположение, не покоились-ли тут, по близости к власте­лину, его самые доверенные подданные (каждый при своем специальном отделе): заведывавшие кухней, придворною флотилиею, фараоновым имуществом, оружейною палатою и т. п.
Ныне гранитный саркофаг царя находится в Лувре, сломанная крышка в Кэмбридже, тело в Гизэ, длинный похоронный папирус в Британском музее!
Рывшие эту могилу натолкнулись на другую, и потому главный ход, направляясь вглубь, поворачивает направо.
Бросив взгляд на зеленую обезьяну, вооруженную луком, на дарующих много­летие гениев с ящерицами в руках, - идешь назад и невольно останавливаешься

НАХУСУ и ТМАХУ.

РОМЕТУ И АМУ.
перед чем-то, уже вскользь замеченным в гробнице Сети, в данную же минуту еще более рельефным: в одном углу на стене ясно видны представители четырех человеческих расс, с приданными им египетскою стари­ной характерными внешними признаками: и) голубоглазые и белокурые Тмаху, с перьями на голове и в бычачьих ко­жах (т. е. иными словами арийцы, осевшие в сопредельной Ливии); а) Наху су (негры); 3) желтолицые Аму (азияты), с орлиными носами, остроконечными расчесанными бородами, - в одежде туземцев земли Ханаанской; 4) смуглые Ромету (обитатели самой страны фараонов), - стройные, широко­плечие, с кротким выражением лица, немного сгорбленным носом, тонкою талиею, телом кирпичного оттенка.
Значит, на берегах Нила, за 3000 лет до Блюмен-
баха, уже помышляли о классификации народов! Особенности некоторых фигур могли бы, в сущности, дать новый материал защитникам старой теории, будто американские индейцы в прошедшем приходились сродни жителям Северной Африки.
По направлению к выходу замечается гимн солнцу «Ра», состоящий из 75 воз­званий, в форме гиероглифов. Последние очень попорчены.
Мы опять на воздухе, и путь лежит на запад, через довольно крутой перевал, отделяющий «долину смерти» от принильской равнины. Извивающаяся вдоль гор песчаная тропа, усеянная, впрочем, преострыми ка­мушками, - до того узка и обрывиста, что приходится слезть с осликов и пробираться пешком. День близится к полудню, и потому чувствуешь себя просто расплавлен­ным в окружающей атмосфере. Мерещится это или вы­читано где-то, что египетские жрецы веер считали эмбле­мой счастья? Как они были правы!
Нельзя с точностью сказать, сколько именитых гробниц вмещают «Бибан-эль-Мулукъ». Ученым из­вестно таковых около двадцати пяти; но многие - в самом разрушенном состоянии. Еще Страбон говорил о
сорока. Греки называли эти отверзтия «сирингами» (флейтами), имея в виду ходы в подземелья.
Тихо вокруг и пустынно. Трудно нарисовать себе, даже при усилиях воображения, что представляла здесь в древности погребальная процессия. Покойника, конечно, согласно обычаям, везли под катафалком, в лодке, поставленной на полозья. Впереди мелькали сорванные для него лотосы, как образцы возрождения. Затем вели жертвенных живот­ных, несли кумиров, разную утварь, дорогия украшения и плоды, корзинки со свежей
листвой, в качестве намека на вечность жизни, и т. п. Плакальщицы оглашали окрест­ность неестественными воплями. Белый цвет одежд (точно в Китае) служил зна­ком траура.
Безконечно далеки те времена! Тщетно ищешь взором - не появится-ли хотя черный шакал где-нибудь в стороне. Прежняя религия видела в нем воплощение бога Анубиса, владыки могильной Ливийской гряды, который покровительствовал бальза­мировке, отгонял демонов от трупов, и владел с этой целью луком и бичем. Однако и шакала нигде не видно. Только по одному нагорному склону скользит потревоженная змея, словно сползшая со стены из могилы Сети, - из среды сестер, вделанных в камень и сохраняющих неподвижность.
Перевал кончается. Тропа направляется вниз. Обнаженные возвышенности поне­многу отступают унылыми отвесными громадами к покинутой нами «долине смерти». Перед глазами расстилается зеленоватая неровная поверхность, с разбросанными по ней памятниками старины, недоразрушенными храмами, изуродованными и уставшими жить колоссами.
Мы снова верхом едем к этим древностям. Тут тоже всего коснулось крыло смерти, но совершенно иначе; там, в земле, она остановила дерзновенную чело­веческую мечту, при помощи магии стремившуюся попрать законы природы, застыть вне пространства и событий, сделать нетленными наши телесные оболочки. В улыбающейся нам светлой равнине, - где еще больше запустения и грусти, где каждый обломок подпирает груду, ожидающую такого же удела, - смерть, в свою очередь, прошла и многое, многое поколебала, Но отчего от развалин веет на нас молодым и целебным дуновением? они созданы искусством, которое не может умереть, пора­жает самобытностью и во дни паденья, . • *
Августейшие путешественники приближаются к одному из важнейших архитек­турных памятников древнего Египта, к Дэр-эль-Бахри. Приступая к его описанию, нельзя не остановиться на изложении некоторых весьма существенных и любопытных подробностей исторического характера. Без них непонятны и эпоха, породившая это странное зодчество, и создатели этого сооружения, одиноко выделяющагося среди других остатков старины. Тут ясно сквозят и весьма знаменательны два обстоятельства: вопервых, вторжение в принильскую культуру чужеземного художественного элемента, который с эстетической стороны стал сразу выше её; во-вторых, намек на какую-то глубоко-традиционную связь египтян с восточною страною Пунт, откуда некогда быть может, вышли основатели царства фараонов.
Царица «Хатшепсу» (чудное блестящее начало), строившая в нынешнем Дэръэль-Бахри, справедливо считается одною из удивительнейших женщин-правительниц, какие только известны в истории. Согласно длинной надписи в Карнаке, фараон Тотмес I еще при жизни передал дочери бразды правления или, точнее, соправления. Так он поступил, будто-бы, следуя повелениям бога Амона, настоявшего, чтобы ей передана была верховная власть. Настоящие побуждения царя возвести дочь на престол, конечно, навсегда останутся тайной; но существует догадка, в силу которой это событие вызывалось политической необходимостью. Сам Тотмес I не происходил из древнего правящего рода, покойная-же мать юной Хатшепсу была отпрыском старой династии.

ПОГРЕБЕНИЕ В ДРЕВНОСТИ.
Передать царевне прародительский сан в глазах отца значило упрочить свое собственное положение. Присвоение ей, кроме того, прозвища «Ма-ка-ра» изображает собою знак таинственного сочетания в лице молодой правительницы жизненного принципа - «ка» бога-солнца, «Ра» и «Ма» - богини истины.
В черте Фиванского некрополя, неподалеку от Рамессеума, куда мы тоже направ­ляемся, - теперешний директор Гизэсского музея Грэбо (Gr6baut) открыл в 1887 г. сидящую статую (в рост человеческий) царицы Маутнефер, бывшей матерью ТотмесаИИ-го. В виду её сравнительно простого происхождения, царевич не мог наследовать, помимо старшей сестры, и, следовательно, являлось наиболее целесообразным выдать ее замуж за него* От этого брака родились две дочери: одна умерла, на другой-же (опятьтаки в силу государственных соображений) женили будущего фараона Тотмеса III, кото­рый, будучи по отцу тоже братом Хатшепсу и Тотмеса И, через мать свою считался, однако, чересчур низкого происхождения. Женившись на их дочери, он стал престо­лонаследником. Если это соответствует действительности, то дошедшие до нас смутные предания о какой-то вражде между повелевавшею сестрой и младшим братом, - стольже властолюбивым, - или преувеличены, или лишены основания, или во всяком случае, рисуются в ином свете.
По смерти брата-мужа, царица полноправно правила страной около пятнадцати лет, именовалась фараоном, облекалась в их царственную одежду, носила (как видно на памятниках) боевой шлем египетских владык и даже искусственную бороду. Царевич тем временем служил в святилище Амона, не вмешиваясь в дела управ­ления, и только затем, перед смертью Хатшепсу, выступил в качестве правителя, прославившагося впоследствие громкими завоеваниями. Тогда он, может быть, именно в силу своего диаметрально противоположного направления, действительно относился неприязненно к её памяти и уничтожая здесь и там её имя, этим унижал лишь собственное достоинство.
Миролюбивая царица дала государству возможность поправиться от тяжелых испытаний наложенного гиксосами ига. Она любила мир, заботилась о воссоздании и украшении храмов, расширила Карнак, задумалась наметила к выполнению такую архи­тектурную достопримечателъность, как Дэр-эль-Бахри. Велико число обелисков, поставленных египетскими властителями, - но нет тщательнее отесанных и изящнее отделанных, чем обелиски дочери Тотмеса I (в черте карнакских чудес). Один упал, но другой еще высится, - гигантский, непобедимый, словно вышедший целиком из сплошной массы розового гранита.
Давно-ли мы стояли на том берегу Нила перед этим могучим памятником? давно-ли нам говорили, что на нем начертано: «создан владыкою Хатшепсу в честь Фиванского Амона?» - а теперь перед нами новое сооружение, которое еще гораздо удивительнее: терассы святилища Дэр-эль-Бахри!
Жрецы, стоя по утрам в Карнаке, близь обелисков, благоговейно созерцали восхождение «бога-солнца» Ра, золотившего их вершины. По вечерам отблеск зари еще блистал на обоих алеющих остриях среди померкнувшей окрестности: молитвенно настроенный народ смотрел на них и любовался. Цель этих памятников понятна. Но собственно ради чего воздвиглось на противоположном берегу гигантское и по внеш­ности совершенно иноземное святилище, чуждое архитектурной фантазии египтян и скорее заимствованное с дальнего Востока, напр. из Халдеи? Так, между прочим, любили строить сабейцы в Аравии, подражавшие архитектурным созданиям Вавилона. Как это
Путешествие на ВОСТОК. I.
22
допустили жрецы? Как с этим примирилось строго консервативное население? Или в этом не было новшества, а, напротив, просвечивала старина?
Вероятно, по мужски была настроена и твердой рукой держала бразды правления единственная в своем роде царица, - характерный профиль которой будто бы выделяется на поверхности опрокинутого карнакского обелиска, - если съумела оставить в наследие потомству то Дэр-эль-Бахри, к которому сейчас подъехали Августейшие путешествен­ники. Все кругом постепенно приходит в крайнее разрушение; мало по малу не останется и следа величественных памятников, до сих пор отовсюду притягивающих толпы дивящихся иностранцев. По слава Хатшепсу настолько окончательно стала досто­янием мировой истории, что этому имени никогда не забыться. В развитии культуры оно есть и будет незаменимое звено. Я уже имел возможность говорить о неисчерпаемом значении сокровищ музея в Гизэ. С вершины Хеопсовой пирамиды наш взор оста­навливался с недоумением на фигуре изуродованного доисторического сфинкса. Сколько летописных достопримечательностей сберегли для нас стены Луксора и Карнака! Недра фараоновых могил рассказали и открыли нам не мало глубоко поучительного.
Но тут, в Дэр-эль-Бахри - совсем другой мир: что-то простое, спокойное, ясное, до мельчайших подробностей самобытное.
Грандиозная постройка (которая, в проэкте реставрации французского архитектора Брюна, представляется красивейшим памятником принильской старины среди обнаженных, надвигающихся с запада Ливийских возвышенностей) некогда служила целью религиоз­ных процессий с восточного Фиванского берега. Священные, богато убранные лодки, под балдахинами и с тронными седалищами, отчаливали от пристани у тамошних святилищ, перевозили на противоположную сторону жрецов, кумиры, всякую утварь. Торжественная процессия направлялась к маленькому храму, воздвигнутому Рамзесом П в честь своего отца Сети I (мы ехали мимо сегодня утром, направляясь к «долине смерти»), и затем шла к Дэр-эль-Бахри по особой аллее, уставленной двумя стами изваяний. Вдали поднимались и манили широкия ступени лестниц, соединявших громад­нейшие терассы. Сверху до низу сооружение занимало семь тысяч пятьсот квадратных сажень. Повыше виднелись изящные колоннады. Над всем остальным помещалось иссеченное в скалах «святое святыхъ». Трудно определить, чем обусловливался план сооружения. Вызывал-ли к тому характер неровной, волнистой местности, точно зали­вом вдающейся в Ливийскую гряду? Не способствовало-ли тому художественное влияние Азии? Наконец, не потому-ли решено было воздвигнуть терассообразное целое, что оно прославляло удачную экспедицию в таинственную страну Пунт, где внешний вид края отчасти отличался тем же характером постепенного подъема в гору? Имя древне-еги­петского строителя сохранилось бессмертным, известно по обелиску в Карнаке и звучит; Сен-Маут. Гробница его не найдена, личная его жизнь остается неизвестной, да и важно-ли это знать, когда потомству духом его завещано чудо искусства: Дэр-эльБахри (что по туземному означает «северный монастырь»). Место так названо арабами, в виду существования здесь (до ислама) коптского религиозного центра, от которого тоже поднесь уцелели невзрачные глинобитные стены.
Оригинальнейший памятник царствования Хатшепсу сильно потерпел от времени. Разрушение вообще быстро идет. Например, когда в конце прошлого столетия ученые члены французской военной экспедиции посетили Верхний Египет, - аллея сфинксов, - от левого берега к святилищу, - еще обозначалась низверженными фигурами. Теперь нет ни одной. Груда обломков обезображивает некогда просторную, гладкую и
окаймленную колоннадами тсрассу. Надо иметь очень много воображения, чтобы хоть отдаленно представить себе, какою красотою дышало знаменитое сооружение, среди кото­рого далеко не последнее место занимали две колоссальных сидящих статуи самой царицы, причем, с высоты столбов на третьей терассе, на них упорно смотрели искусно изваянные головы богини Хатор.
Жара начинает быть невыносимой. Их Высочества, отдохнув несколько минут в соседней к сооружению скале, где прежде, кажется, находилась маленькая коптская церковь, снова приступают к осмотру древностей. Сегодня - тяжелый день по коли­честву разнороднейших впечатлений. С утра и до вечера образы будут чередоваться с подавляющею быстротой и при сознании, что лишь впоследствие, - и то по прошествии нескольких месяцев - воспринятое ясно уложится и воскреснет в душе.
Итак, - речь опять идет о Дэр-эль-Бахри.
От замечательных колонн остаются одни обломки, - обломки, на которых отчасти, впрочем, уцелели краски. Длинные стены, сохранившиеся от верхней части храма (там, где над ним уже отвесным обрывом довольно близко спускается желто­ватая обнаженная гора, и затем пониже) разукрашены сравнительно хорошо уцелевшими начертаниями, которые когда-то, - до прикосновения варварской руки, - еще вдвое были многочисленнее.
Конечно, велика разница между грандиозным планом художественно восстанов­ленного сооружения, который выяснился в голове европейского архитектора Брюна, и между той печальной действительностью, с которою нам приходится соприкоснуться.
Внутри скалы есть барельефное изваяние, представляющее, в одежде юноши, царицу Хатшепсу, питаемую божественною коровою красного цвета, т. е. самою богинею Хатор. Последняя, при этом, как-бы приобщает свою питомицу к вечной жизни. Условно говоря, так и случилось. Десятки веков исчезли в таинственной бездне времени, а главные памятники женщины-фараона до сих пор притягивают внимание образован­ного мира. Ученые еще спорят, когда начал возникать храм Дер-эль-Бахри: в цар­ствование-ли Тотмеса I или Тотмеса П, или наконец позже, когда уже вполне едино­властно стала править его замечательная сестра. Не все-ли равно, если известно, что именно она, а не кто другой была тогда душею эпохи, предписывала законы жречеству и народу, вглядывалась в иноземную культуру, сносилась с далекой чужбиной?
Здесь, у предгория Ливийских пустырей, древне-египетское искусство сохранило на память потомству историю крайне любопытного общения с землею Пунт. Что это был за край? чего там искали? Неполный и не вполне ясный ответ начертан (и даже в раскрашенном виде) на двух верхних терассах характерного святилища. Речь идет о снаряжении целой маленькой флотилии, через Красное море, на Сомалийский берег, рас­положенный в восточной Африке, близь Аденского залива.
Сам бог Амон повелел будто-бы царице войдти в сношения с теми мест­ностями, где добываются идоложертвенные курения.
До того египетское жречество тяготилось зависимостью в этом отношении от торговли с Аравией. Чуть-что препятствовало привозить оттуда необходимый для храмов товар, - и боги гневались, и Египет испытывал несчастия, и настоятельнее являлась нужда получать благовония из первоисточника.
«Строится пять судов, - узких, длинных, довольно высокихъ», гласит одна надпись. Если пойдти вдоль стен, на которых в наивной простоте и ясности изоб­ражен поход в Пунть, это важное событие во внешней жизни древнего Египта - то почти на каждом шагу имеешь возможность наблюдать мельчайшие подробности, рельефно касающиеся экспедиции. Гребцы налегают на весла; капитан распоряжается, вооруженное посольство, снаряженное в даль, стоя на палубе, дополняет картину уплывающего судна.
Всего было снаряжено свыше двухсот человек. Надзирающий за матросами руко­водит их движениями, быть может, ободряет их к дружной работе, к хоровому пению. Вода под кораблем светлоголубая. Уж не Нил-ли это? По цвету она не похожа на морскую поверхность. Во влаге, внизу, изображены рыбы, тоже пресноводные. По своим размерам, на стенописи, они совершенно в несоответствии с фигурами виднеющагося над ними экипажа: каждая могла бы свободно проглотить хоть двух гребцов.
К несчастью, большая часть раскрашенных стенных изваяний настолько попор­чена, что этим нарушается связность повествования. Известно за достоверное, что фло­тилия вернулась в Фивы, и притом вернулась с драгоценным грузом, вернулась на радость царицы и народу. Каким же путем совершалось плавание в страну Пунть? Несомненно, что точками отправления и возвращения был Нил. Надо, однако, определить направление, которого держались суда, желавшие пройти в Красное море: очевидно, путем к тому не могло служить устье реки, ибо посланные Хатшепсу стремились к цели не через Гибралтар и океан, а более близкой, более удобной и безопасной дорогой.
Изыскания, сравнительно недавно произведенные англичанами Ардаг, Спэйт и Бэртоном, с некоторою досТоверностью доказали, что берега Черного моря когда-то простирались на север гораздо далее, чем теперь. Суэзский залив кончался там, где теперь - город Измаилия. Туда же в древности доходил один рукав Нила, держась более или менее той линии, по которой в данное время пролегает «пресный каналъ», связывающий реку с озером Тимсой. О существовании почти одинаковой водной артерии в древности убедительно говорит также виденная нами вчера стена карнакского святи­лища, рисующая возвращение из похода фараона Сети I. Он останавливается, перед вступлением в родные пределы, у подобной именно ветви неистощимого Нила, которая свободно могла существовать и в более древнюю эпоху. Вероятно, ею-то и воспользо­вались в дни Хатшепсу для пропуска экспедиции в восточное море.
Подробности, одна другой любопытнее, изображены на памятниках Дэр-эль-Бахри. Вот, например, - сама страна Пунть. Египетская флотилия прибыла к ней благополучно и стала на якорь. Плоский берег рисуется покрытым густою растительностью. Кони­ческая форма туземного жилья, - слегка напоминающего юрты, - вероятно, в силу почвенных условий выделяется высоко над землей: дома покоятся на сваях; попадать в них можно, только взбираясь по лесенкам, т. е. значит туземцы жили там тогда точно так-же, как и теперь обставлены иные жители внутренней Африки. Размеры изображений, - здесь как и везде на древне-египетской стенописи, - не пропорциональны. Корова, отдыхающая под деревом, непомерно велика; птица, спорхнувшая с ветки чуть-ли не в пол-коровы. На этой каменной картине выступает даже местная флора, состоящая, повидимому, из финиковых пальм и благовонных сикомор, произрастаю­щих лишь вдоль рек, - из чего надо заключить, что маленькая египетская эскадра вошла в какое-нибудь устье. Вода изображена зеленоватою, чем словно указывается на близость моря. Рыбы тоже совершенно другие, нежели в Египте.

ДРЕВНЕ-ЕГИПЕТСКАЯ ФЛОТИЛИЯ.
Пояснительные надписи крайне любопытны.
«Посланный царицы, со своею военною свитою, расставляет на нисеньком столе подарки, привезенные из Фив Пунтскому повелителю: красивые стеклянные бусы, оже­релья, браслеты, парадный кинжал и топорикъ». Вглядываешься в соответствующую картину: удивительная отчетливость и выразительность исполнения! Приготовленные в дар уборы окрашены в желтый цвет: значит, были золотые. Начальник экспедиции опирается на посох; воины, позади, вооружены копьями, топориками, большими щитами пехотинцев. Хотя привезенные предметы и разложены тут, как-бы в дар хозяевам края, но в сущности это не совсем так: они получат заманчивые египетские прино­шения только в обмен на вожделенные произведения Пунта.
Следующая картина столь же художественно выполнена. «На встречу идут туземцы: вождь, его семья и подданные. Все они держат руки слегка приподнятыми, в знак обычного почтительного приветствия.» Туземная одежда ничем особенно не отличается от той, которая тогда была принята в стране фараонов; только борода вождя по виду странно напоминает бороды древне-египетских богов и усопших царей, какими их принято было изображать. Ведь не считать же это простою случайностью? А так как происхождение принильских культов и всего традиционного пока еще очень зага­дочно и темно, - то невольно зарождается вопрос: уж не с юго-востока-ли заносились пришельцами, колонизировавшими Египет, сказочные доисторические основы его религии и быта?
На одной картине поражает уродливостью и какою-то особенно безобразною тол­щиной жена туземного вождя, в желтом платье и со множеством украшений. Лицо её слегка татуировано. Незачем и причислять ее к бушменскому племени, - как это делают некоторые археологи, - когда известно, что внутри Африки подобная внеш­ность вообще считается признаком женской красоты. Вероятно с этой целью, как нечто характерное, жена вождя и начертана в Дэр-эль-Бахри.
Тела жителей страны Пунт окрашены в кирпичный цвет; волосы у них черные, не курчавые. Намеков на то, чтобы это были негры, положительно нет: наоборот, речь идет скорее всего о народе, связанном сь египтянами узами крови и прошедшей совместной жизни.
Что же гласят о дальнейшем гиероглифы? «Лучшие люди Пунта приближаются, немного сгорбившись, с опущенными головами, - как подобает встретить посланных её величества, - и вопрошают их: чем объяснить ваше прибытие в землю, незна­комую вашему народу? Не небесными-ли путями вы прошли сюда? Уж не приплыли-ли вы по морю, протекающему в области небожителей? Несомненно вы шли тою же стезею, которою идет солнце. Мы знаем, нет ничего в мире, что бы могло оставаться недо­ступным египетскому царю: если мы и живы, - так потому, что он дозволяет нам дышать.»
Наивные инородцы, конечно, польщены доставленными подарками, «Из благодар­ности решено нагрузить в обратный путь все пять иноземных судов местными богат­ствами.» По стенной живописи наглядно судишь о том, что за деятельность закипела после завязавшагося с жителями Пунта общения. По несчастию, верхняя часть картины почти разрушилась: мелькают ноги, светится водяная полоса, - вот и все главное, до сих пор уцелевшее.
Где не так губительно повлияло разрушение, - там местами можно вчитываться в ясное повествование о нагрузке судов. «Египтянами переносятся молодые деревья въ
корзинках, куда они пересажены с корнями и землей. Это - тяжелая ноша: каждое такое насаждение тащат по четыре человека.» Тут, сколько известно, первая истори­ческая попытка акклиматизировать чужеземные деревья. «Туземцы в свою очередь ста­раются: кто доставляет огромный кусок черного дерева, кто ведет обезьяну, кто жирафа.» Относительно обезьян любопытно, что одна порода названа «кафу» и название это сходно с санскритским «капи». Невольно спрашиваешь себя, что за связь могла быть между Индией и Пунтом. . . Но ведь древность ревниво стережет ту или иную тайну, ведь древность чаще всего упорно молчит! На одной испорченной части стены, с которой исчезли фигуры, только надпись гласит о нахождении слона в числе отправ­ленных из Пунта животных. С какою радостью должна была встретить свою экспедицию любознательная Хатшепсу: целый мир редкостей и диковин, целое неисчер­паемое богатство!
Жизненная сила сохранившихся начертаний так велика, что по смыслу сжатых, разбросанных здесь и там письмен, наука дает возможность сродниться с этим исчезнувшим миром. Для придания наибольшей яркости картинам, над ними, - иной раз вдруг, - вырезаны надписи, вроде следующей: «Крепче стой на ногах!» - восклицает дюжий носильщик. «Не налегай так тяжело на мои плечи!» - отвечает окликнутый.
Есть сцена, рисующая прощание египетских посланных с обитателями Пунта. «По приказанию вождя, они принесли в дар огромное количество мѵра, массивные золо­тые кольца, много слоновых клыков, чашу с золотым пескомъ» и т. п. Местный правитель имеет на правой ноге не малое число плотно друг к другу прилегающих металлических колец, похожих на те, которые носят Бонго внутри Африки. Надо было дождаться открытий знаменитого путешественника Швейнфурта, чтобы поставить в связь данные его книги с некоторыми изображениями в Дар-эль-Бахри, также как новейшим ихтиологам выпало на долю определить по этому же ценному источнику, какие им воспроизведены Красноморские рыбы. «Посланный царицею Хатшепсу благо­дарит инородцев, приглашает их войдти в его палатку, где, будто-бы по приказанию царицы, для них приготовлено угощение: хлеб, пиво, вино, мясо, овощи, и всякие иные египетские припасы.» Следует верноподданическое примечание: «Да будут её величеству присущи здоровье, сила, жизнь!»
Есть, между прочим, картина и того, как происходила самая нагрузка: тут уже виден не берег, а только суда и соединяющие их с сушею, заметно наклоненные сходни, - наконец, носильщики, втаскивающие по ним свой груз. Три обезьяны пре­спокойно, как дома, расхаживают по палубе, или садятся. К мачте прислонена арфа. Что за странность! Ведь и теперь еще однородный по внешности инструмент можно видеть в руках иного каирского музыканта! Сбоку тянутся гиероглифы: «Суда пол­нехонько нагружаются чудесами страны Пунт: деревом, какое ростет лишь в области небожителей, благовониями, слоновою костью, зеленью, яшмою, редкими собаками, шкурами пантер, наконец даже представителями туземного населения с женщинами и детьми. Никогда еще с тех пор, как создан мир, подобные диковинные сокровища не были приобретены ни одним царем.» Какой утехой должна была служить эта надпись для Хатшепсу!
«Пока часть судов грузилась, другие уже снялись с якоря. Ветер надувает паруса; подданные царицы благополучно отправляются обратно в Фивы, на славу Амона, сокровенного бога.»
Находящийся пред нами памятник не сохранил подробностей о моменте их возвращения, так как разрушение в слишком сильной мере коснулось Дэр-эль-Бахри. По временам довольно трудно приискать объяснения к некоторым частям надписей и не знаешь, к чему приурочить иные процессии жрецов, солдат, судовщиков. Может быть, эти последние прямо и не относятся к экспедиции в Пунт, а гласят исключи­тельно о характере освящения здешнего святилища. Если-же местами художник и изобразил представителей того или другого народа, платившего дань Хатшепсу, то оно делалось преимущественно с целью вообще ее прославить на стенах её лучшего архи­тектурного создания. В числе данников, нарисованных при этом, вторично обращают на себя внимание Пунтские жители, особенно бросающиеся в глаза формой бород. Эти южане держат на плечах огромные сосуды, в которых должен быть золотой песок: но тогда ведь их не поднять-бы одному человеку?
Говоря о стенописи, нельзя не отметить, что на ней отражается внешний вид тогдашних египетских войск, и при этом различного рода оружия: даже полуодетые нубийцы, с луками и трубачем впереди, и те изображены.
Затем в одном месте начертаны царские носилки, покоившиеся обыкновенно на плечах двенадцати силачей. У ручек кресла-престола - львиные головы; тут-же близко виднеются слуги с опахалами из страусовых перьев и два охотничьих леопарда, ведомых сторожами на привязи.
На таких именно носилках, именно так окруженная, Хатшепсу направлялась во дни своей славы к храму Амона в Дэр-эль-Бахри. Гиероглифы описывают свидание «воплощенного бога-царицы» и её «неведомого, всемогущего покровителя». Она говорить ему о своем желании приложить все попечение, чтобы в святилище находилось как можно больше требуемых благовоний, которые теперь можно получать непосредственно из Пунта. Амон поздравляет свою царственную дочь с успехом экспедиции и открывает Хатшепсу, будто он сам, вместе с другими богами, сопутствовал плов­цам, отправлявшимся на далекий, заманчивый юг, где благоухает мѵро.
«Амону приносится в жертву бык.» На одной картине изображена даже сцена заклания: можно различить алтарь, на который положены всякия приношения (например гусь, разной величины печенья и т. п.). Несколько жрецов простерли, в молитве, свои руки, другие заняты разрезыванием бычачьей туши на части. Внимательно вглядываясь во все начертанные лица, убеждаешься, что они в сущности не похожи друг на друга, но отличаются известного рода индивидуальностью.
Памятник в Дэр-эль-Бахри предусматривает даже, что случилось после возвра­щения из Пунта: сокровища, привезенные оттуда, были пожертвованы в храм; там им стал вестись счет, все подвергнулось тщательной описи и взвешиванию. Последнее, для большей точности, совершает будто-бы сам бог письменности - Тот, олицетво­рение высшей премудрости и справедливости, главный разумный помощник в борьбе с началами мрака.
Покидая Дэр-эль-Бахри, еще долго рисуешь себе в воображении далекое время, породившее эти создания, и смелую фигуру подвигнувшей их царицы.
Эта египетская Екатерина П или Елизавета Английская и со стороны внешности представляла любопытное явление. Эстетики давно оценили по достоинству голову одной древней статуи, приписывавшуюся Тии, жене фараона Аменхотепа III. Теперь историо­графия склоняется к выводу, что оживленные красивые черты этого изваяния олицетво­ряют Хатшепсу.
Путешествие на Восток. 1.
Сопровождаемые, по прежнему, гурьбою маленьких туземных девочек-водо­носиц, с бархатными глазками газелей, окруженные постоянно возростающей толпой местных торговцев древностями сомнительного происхождения (как-то кусками мумий и их раскрашенных гробов, статуэтками, скарабеями и т. п.), Августейшие путешест­венники подъезжают к развалинам «Рамессеума», где назначен довольно продолжи­тельный привал и прислуга с яхты торопливо накрывает завтрак. Общее утомление от жары и обилия впечатлений постепенно сказывается в притуплении первоначального внимания к осматриваемым достопримечательностям: Египет однообразен до крайней степени - не будучи завзятым археологом или специалистом-изследователем, трудно обозревать монотонные памятники принильской культуры, не испытывая невольного чувства скуки и пресыщения. Только отдых может разогнать это тягостное настроение, - и потому все спутники Их Высочеств радостно приветствуют остановку в черте древнего святилища, часть которого некогда служила драгоценным книгохранилищем жречества и даже называлась «врачебницей души».
Среди массивных столбов, изрытых профилями оцепенелых фигур, импрови­зирована «столовая» с видом на равнину и горы, на собравшееся окрестное население и обломки минувшего величия. Веселый разговор, непринужденное оживление, шутливые воспоминания и дорожные замечания все громче слышатся меж сумрачных развалин. Толпа туземцев смелее придвигается к трапезе Августейших путешественников. «Чубукчи» хедива, следующие за Ними по Верхнему Египту, подают Их Высочествам те же самые трубки (с инкрустациями), которыми правитель страны, уже в первый день торжественного приема в Каире, угощал Великих Князей.
Пора однако собираться мало по малу в обратный путь за реку. По дороге предстоит еще посетить несколько памятников.
Перед самым Рамессеумом, где длилась желанная полуденная остановка, лежит расколотый на части гранитный колосс, некогда изображавший царственного воителя, в память чьих подвигов соорудился этот старинный храм. При фараонах одна из его дверей была золотая. Каменный восьмисаженный исполин у главного входа имел лицо в сажень ширины, грудь в з7> сажени от плеча к плечу, и т. д. Теперь от низверженного Рамзеса остаются обломки. Центральный зал святилища, считавшийся местом проявления «сияющей богини Хаторъ», служит целью прогулок для туристов.
Благодаря наглядности уцелевших надписей и изображений представляется полная возможность уяснить себе побудительные причины основания Рамессеума, с мыслью вечно чествовать дух славолюбивого царя.
Интерес египетской истории, в её наидревнейших и древнейших периодах, усугубляется тем, что мы тут соприкасаемся не с туманными преданиями, не с отвле­ченно-гадательными гипотезами, а стоим на совершенно реальной почве, видим перед собою великие памятники нетленной старины.
Летописи принильского народа задуманы и начертаны в грандиозных размерах. Созерцая представляемое ими, ни минуты не сомневаешься, что соответствовавшая дей­ствительность и вправду была еще более замечательна, чем сохранившиеся и дошедшие до нас остатки местной культуры. Вот хотя бы и сегодня. . . Мы лицом к лицу встречаемся с одним из тех литературно-исторических и художественных созданий, которые отражали в себе старую туземную цивилизацию. Есть чему подивиться, есть во что внимательно и долго всматриваться.
Здесь, пред нами, в Рамссссуме, на стенах святилища, построенного в честь бога Амона и в память Рамзсса Великого, тянется эпическое творение известного египет­ского поэта Пентаура, восхвалявшего победную мощь знаменитого фараона. Величина гиероглифовъ» в связи с правильностью уцелевших и разросшихся в целые картины изображений, положительно способна радовать взоры потомства, вместе с тем поучая его любопытным характером содержания.

ГРУППА У РАМЕССЕУМА.
Египетское правительство тогда уже далеко не впервые прибегало к громкому прославлению своих деяний (вне пределов принпльской страны). Еще ранее, например, тоже случилось по отношению к подвигам необыкновенно энергичного брата Хатшепсу - царя Тотмеса III, который в памяти родного народа справедливо считался славнейшим завоевателем, - особенно, если подумаешь, на сколько веков он предшествовал Александру Македонскому.
Неутолимая жажда гсроическо-романтических приключений вызывала этого фараона к нескончаемым походам и мало по малу привела к покорению половины древне­классического мира, так как честолюбивый властелин, увлекаясь смелыми замыслами.
чуть-ли не по прихоти ставил и менял границы своего царства. При жизни Тотмеса III подобная внешняя политика увенчивалась полнейшим успехом. Стоило ему направиться на юг, и бичу Фиванских владык становились покорными страны у экваториальных озер, куда еще только недавно попытались проникнуть европейские исследователи, На севере и востоке перед силой Египта трепетали острова Эгейского моря и верховья реки Евфрата, и Сирия, и Месопотамия» и Аравия. Африканские побережья Средиземных вод, Ливия съея довольно загадочными воинственными племенами, - все на западе, до нынешнего Алжира, опустошалось египетским войском, волей-неволей признавая гроз­ного фараона. В память выдающихся и незабвенных походов этой отдаленной эпохи один из современных ей певцов написал своего рода победный гимн и начертал его на черной гранитной доске, поставленной в карнакском храме. Слог произведения, несмотря на витиеватость древней грамматики, тем не менее очень поэтичен и составлен в чисто восточном вкусе. Ни рифмы, ни размера неть; но за то есть ритм и, подобно песням трубадуров и труверов, строение отдельных частей симметрично, картины же изобилуют неожиданными сопоставлениями и параллелями. Слова, а иногда и целые фразы с умыслом повторяются, - после некоторых перерывов, - придавая музыкальную прелесть всему произведению.
В Рамессеуме развертывается, в свою очередь, ряд сцен, гораздо более кон­кретного содержания, и потому-то чрезвычайно ярка и чрезвычайно красива связанная с ними речь. Сухое перечисление завоеваний Тотмеса тут сменяется обрисовкой того, что случилось в походе с предприимчивым и хранимым богами царем Рамзесом П.
Когда узнаешь, именно здесь, об этих давно минувших днях - думается, что как-бы само прошедшее смотрит на нас с высоты отмеченных им стен, - и притом что за прошедшее! Не жизненнее-ли даже оно знакомой с детства Илиады, если одинаково с ней приближает наше воображение к той глухой старине и хотя минутно роднит нас с тем, что проникнуто духом величия?
О чем же говорит творение Пентаура? Восток (мятежный Восток!), в лице нескольких покоренных до того племен и народов греко-малоазийского типа, спло­тился против Рамзеса II, не страшится его мстительного наступления, - напротив гото­вится встретить и уничтожить усталые от передвижения египетские войска. Но фараон идет по земле ханаанской, которая пока ему верна, входит в Сирию, высматривает неприятеля. Последний, при всей своей многочисленности, всетаки остерегается, всетаки не уверен в результате открытого сражения, и потому подсылает в ненавистный стан искусных лазутчиков. Те падают ниц перед владыкой, говорят ему, будто они посланы частью раскаявшихся мятежников, желающих воссоединиться со смелою ратью прежнего повелителя, и будто остальные отступили куда-то дальше на север, за ныне­шний Алеппо. * * Рамзесь торжествует. Рамзес убежден в справедливости подобного признания. Окруженный лишь телохранителями он устремляется вперед.
Но в руки солдат скоро попадаются новые лазутчики: их бьют и заставляют сказать правду. Оказывается, что уже совсем близко находятся враги, намеревающиеся внезапно напасть врасплох на царскую гвардию, которой одной немыслимо справиться с противниками. Однако поздно. Отступление отрезано. Отовсюду наступают и подавляют численностью туземные мятежники.
Фараон не пугается их. Фараон сам первый переходит к нападению. Шесть раз прорывается он через раставленные ими в боевом порядке колесницы. Шесть раз неприятель прогоняется к соседней реке. Наконец еще подоспевают отставшия

ФАРАОН В БОЮ.
египетские войска, и победа бесповоротно решена. Вот в сущности оставь историчес­кого повествования, из которого мог и должен был творить Пентаур.
Что же мы видим на деле? О чем собственно идет речь? Певец выбрал именно тот момент, когда царя застигли врасплох, при неосторожном наступлении малочисленного отряда. Гиероглифы красноречивее иной позднейшей поэмы.
«Подлый вождь хиттитов и его союзники подкрались на встречу фараону. Пре­восходно вооруженные, имея по три храбрейших человека на каждой колеснице, они устремились на египтян. Первый натиск был удачен. Тогда Рамзес, снаряжаясь в сечу, облекся в броню и, подобно разгневанному богу войны, погнал, что есть мочи, своих огромных коней прямо на ненавистных и презираемых иноплеменников.»
В виду захватывающего дух интереса, который представляет этот исторически любопытный отрывок древнего произведения, самая форма описания меняется: лирическое настроение слушателей и зрителей должно сливаться и до некоторой степени отождест­вляться с настроением самого великого царя. «Я был одинъ» - повествует он: «ни одного из моих именитых соратников, никого из моих начальствующих стрелков или опытных возничих не было со мною. Мои телохранители покинули меня, бежали... Я остался один, и тут-то я мысленно вознесся к моему божествен­ному отцу Амону: я-ли не следовал согласно твоим велениям на всех путях жизни? Я-ли не слушался тебя? Я-ли не воздвигал тебе храмов из крепкого камня? Сколько тебе в жертву приносилось десятков тысяч быков, сколько редкого и благовонного дерева!! Всю вселенную заставлял я платить тебе дань. Взываю к тебе, отец! услышь меня, воззри на мое бедственное положение! Я один; все народы земли сплоти­лись против меня. Вокруг нет ни моих пехотинцев, ни моей конницы, Я зову, и никто из них меня не слышит. Но ты, Амон, из себя представляешь более чем миллионы стрелков, более чем сотни тысяч всадников Что перед тобою мощь человеческая? Ты сильнее всех!»
«Царь по прежнему одинок. Неприятель все ближе теснит его, - и вдруг, о чудо! бог Амон появляется рядом с взывавшим, ведет его к победе, протяги­вает ему руку, одобряет его голосом.»
«Таинственный спаситель говорит: я - твой отец, - помощь моя осязательнее, чем помощь сотен тысяч людей. Я ценю мужество. Я улицезрел твое неустрашимое сердце. Я доволен тобою. . . Теперь моя воля совершится.»
«... И Рамзес, с воплем победного упоения, начинает метать стрелы направо и налево. Под копытами его коней в дребезги разбиваются 2500 неприятельских коле­сниц. Низвергаемые воины даже не смеют направлять оружие на всесокрушающего фараона. Дротики и копья не слушаются их, - не имеющих возможности бороться, спасающихся бегством, стремглав падающих в реку и исчезающих в воде, как исчезает крокодил. Истребляемые даже не могут в себя придти от неудержимого страха и смятения, даже не оборачиваются на истребителя, а он их все настигает и губить. . .»
«Тогда восточные племена и народы поняли, что неземное существо помогает царю, и воскликнули: это не человек - среди нас, это - какой-нибудь воплотив­шийся бог! Бежим, - не то все поголовно будут истреблены! И бежали они, и Рамзес мчался за ними, уподобившись пожирающему огню.»
Конец поэмы производит уже ослабленное впечатление. «Египетское войско приходит на поле брани, шествует по бесчисленным трупам. Везде - умирающие,
везде - потоки крови. Как мог владыка один совершить ряд таких невероятных подвигов? А он упрекает своих, стыдит их тем, что покинутый в начале сражения вступил в небывалый поединок с миллионами людей. Только добрые конисослужили верную службу, только они достойны вечной благодарности и награды: отвести их во дворец! держать их в постоянной холе! кормить в присутствии самого царя!»
На следующий день врагов окончательно покорили и заключили с ними мирный договор, по которому вскоре одна азиатская царевна была выдана замуж за фараона.
Нельзя быть в Рамессеуме, в течение двух часов, и не распространиться хоть вкратце о произведении Пентяура. Где-же в немногих словах передать весь драматизмъ

описываемого легендарного положения! Как подделаться под утонченно-оригинальный слог творения, украшающего Рамессеум. Наши современные авторы не умеют, да едвали и могли-бы так мыслить и говорить. Только там, где певцы стояли еще в непо­средственной близости к народному культу, к первобытным верованиям и к миру сверхъестественных явлений - только там способна была сложиться и остаться в нази­дание потомству подобная поэма. Насколько известно, она воспроизведена на четырех уцелевших памятниках (в Луксоре, в Абидосе около верхне-египетского местечка Белльянэ, в нубийском храме-скале у Абу-Симбела на Ниле и здесь, близь Фиванского некрополя). Пятое издание, - без изображений, - встречается на стенах карнакского святилища. То, которое - в Нубии, наиболее грандиозно по размерам. Там есть одна картина, занимающая площадь в две тысячи квадратных футов, на которой высечено несколько тысяч фигур.
Кроме этих так-сказать каменных летописей насчитывалось еще множество вос­произведений той-жс поэмы на папирусе.
Египтологи обращают внимание на одну уцелевшую в Рамесссуме подробность: после битвы изображен князь города Алеппо, вытащенный в бессознательном состоянии из реки. Его держат головою вниз, чтобы изо рта хлынула вода. Краски еще уцелели и можно различить, к какому племени принадлежал пострадавший: волосы и борода у него - со светлым, рыжеватым оттенком, глаза голубые.
Неровными тропинками направляется дальнейший путь к старому коптскому селению Мединэт-Абу. Около одной древней постройки туземные дети, собравшись в кружок, провожают Их Высочества пением.
Снова въезжаешь в целый лабиринт поколебленных стен и башен, с угрю­мыми галлереями вокруг дворов, среди которых торчат подножия и обломки колонн. Нужны часы, чтобы хоть вскользь ознакомиться с развалинами, нужны бесконечные ком­ментарии, чтобы уяснить себе значение каждой части этих связанных друг с другом и в различное время воздвигнутых сооружений. Но день, отданный на посещение запад­ного берега Фив, уже до того переполнен многосложными наблюдениями, что нет ни сил, ни желанья с одинаковым вниманием во все вникать: любознательность иссякает мало по малу сама собой от чрезмерного и умственного, и физического напряжения.
Тем не менее памятник, высящийся перед осматривающими его Августейшими путешественниками, в общем поражает своими очертаниями и вызывает в памяти некоторые характерно-яркия подробности.
Так вот она - сокровищница царя Рампсинита! Здесь, в числе драгоценностей, хранились разные магические письмена. Обладание ими прельстило одного из надзираю­щих за стадами фараона. Каменыцик, участвовавший в построении здания, выдал тайну, как проникнуть в его сокровеннейшие уголки. Захватив желаемое, первый стал вредить людям (при помощи чародейства), был схвачен, судим и приговорен к самоубийству. Последнее нередко давалось тогда на выбор уличенным в преступлениях государственного характера, которые, в виду дворцовых интриг, случались весьма часто. Такой конец, вероятно, многими предпочитался столь же обычному лишению носов и ушей.
Что же такое Мединэт-Абу? Действительно-ли это жилой чертог выдающагося владыки (как предполагали иные ученые) или же просто памятник в честь его величия, где дух Рамзеса III (коего могила осматривалась сегодня утром) мог пребывать, упоен­ный собственным блеском и непомерною роскошью? Трудно решить, хотя второе толкование гораздо правдоподобнее. Египетские цари воздвигали только с религиозными целями каждое из своих нетленных сооружений.
Видишь изображения под разукрашенным ими окном, откуда иногда будто-бы смотрел фараон, - изображения северян тевкров и пелазгов, этрусков и сардин­цев. Полуарийские племена Малой Азии и южной Европы находились тогда в сильнейшем брожении и передвигались вдоль всего Средиземного моря: с тамошними коренными жителями они отчасти бились, имея опорный базис в лагерях с телегами, в которые впрягались быки и где оставались семьи странствовавших воинов, отчасти-же нападение производилось с искусно управляемых судов.
Здесь врезана в камень картина впервые увековеченного морского сражения и варварского нашествия на Египет. Сам Рамзес III мечет стрелы во врагов. У них Путешествие на Восток. I. 14
на головах убор из перьев, точно у краснокожих индейцев. Неприятели побежда­ются. Фигуры плененных - под окном, на которое может опираться фараон, - в сущности должны как-бы служить наглядным выражением его торжества. Там дальше, внутри трехъэтажного сооружения, находятся помещения со стенописью, повидимому изо­бражающею обнаженных северянок - рабынь (с красивым греческим профилем). они подносят цветы Рампсиниту, играют с ним в шашки, ухаживают за царем.
Наивное миросозерцание того времени обусловливало, что письмена на постройкахъ
говорили решительно обо всем. Например, в Мединэт-Абу

КОЛОСС МЕМНОНА.
упоминается о разгромлении западных Ливийских племен и тут же обозначается, сколько взято и какой именно добычи; 119 штук рогатого скота, 115 мечей в 5 аршин длины, 9) бое­вых колесницы, ajio колчанов, 183 лошади и осла и т. д. Разве не удивительно, не забавно?
Наряду с этим узнаешь, что в сокровищнице хранились тяжелые мешки с золотом, целые полосы серебра, лазоревые и зеленоватые кам­
ни, много меди (из рудников Синайского полуострова), жертвенных курений, драго­ценных статуй, сосудов, украшений.
Фараон с гордостью добавляет: «я повсюду заботился о рассадке деревьев, о куль­туре растений, о полной безопасности от разбоев внутри страны.» Когда же надвигались враги, он, по образному выражению одного древнего памятника, обрушивался на них подобно гигантской глыбе розового гранита: кровь их смешивалась с зем­лей, как воды наводнения во дни разлива Нила.
Отъезжая и от этой стародавней достоприме­чательности , Августейшие путешественники посте­пенно приближаются к реке, для обратной пере­правы. Единственная остановка по дороге - у пресловутых колоссов, когда-то украшавшихъ
вход в бесследно исчезнувшее святилище Амен­
хотепа ПИ-го. Они - из мокаттамского плитняка, изуродованы, довольно бесформенны, вообще представляют печальное явление. Одноименный царю художник, воздвигавший их,
отмечая фигуры своим резцем, в виде вызова грядущему предсказал обеим статуям бессмертие. Но последнее, - хотя и выпало им на долю, - тем не менее бесславно.
В древности еще было иначе: один колосс, разрушаясь, стал издавать странные певучие звуки, привлекшие общее внимание, как нечто сверхъестественное.
Именитые римляне (даже императоры) посещали Фиванский некрополь с намерением услышать эту жалобу титана. У классических писателей сложилось предание, будто онъ

ГОСТИННИЦА ЛУКСОРА.
изображает сына «Зари» - Мемнона, вождя эфиопов, сраженного Ахиллом в бою под Троею. Здесь, близь Ливийской гряды, павшего героя по преданию ежедневно кропила раннею росою безутешно плачущая мать - и, словно в ответ на её горе, каменное изваяние издавало не то вздох, не то слабое стенание. Прежде их старались истолковать обманными приемами жречества; но теперь это проще объясняется действием утренней теплоты на влажные трещины вдоль мнимого Мемнона. При Септимии Севере его рестав­рировали, и он навсегда умолк.
Для контраста с омертвевшею стариной решено закончить день среди оригинальной обстановки арабского обеда (по местному «эль-гхада»).
Их Императорские Высочества удостаивают посещением жилище туземца, на семье которого вот уже тридцать лет лежит исполнение обязанностей русского консула. Понятно, с каким восторгом там принята столь великая милость. По дороге туда, - через заросший миртами и пальмами обширный сад Луксорской гостинницы для приез­жих, - Наследнику Цесаревичу подносится букет от её хозяина.
Приемная комната (и вместе с тем как-бы кабинет) египтянина, почтенного пребыванием в ней Августейших путешественников, отделана на левантийски-европейский лад с портретами царственных Особ по стенам. В ожидании своебразного угощения, не видишь еще ничего характерного, о чем бы стоило упоминать.
Вскоре появляются слуги с металлическими кувшинами «ибрикъ» и большими тазами для омовения рук, Эти тазы - «тиштъ» - с двойным дном: первое снаб­жено многочисленными отверзтиями, дающими сток воде. Каждому приглашенному подается полотенце «фута», которое должно служить на все время обеда, так как есть придется без вилок и ножей.
Затем Их Высочества со свитой переходят в другую комнату, где - уже при отсутствии сидений - гости по восточному рассаживаются на полу, вкруг маленьких и нисеньких столиков (на подобие табуретов), с перламутровой инкрустациею, орнаментом из слоновой кости и тонкою узорчатою резьбой. Ради удобства располагаешься на ковре, подобрав под себя ноги. За спину подкладывается высокая подушка.
Августейшие путешественники и часть сопровождающих лиц помещаются с хозяином у одного столика. Остальные весело садятся, - Где попало, - у следующих. Оживленное настроение действует крайне живительно после испытанного переутомления.
Вереница слуг ставить на табуреты перед нами круглые и плоские массивные подносы. Кроме деревянных ложек нет иного прибора. Но когда объедешь Фивы, то немудрено ощущать здоровый аппетит и отнюдь не смущаться простотою туземного взгляда на вещи. От вкусного ароматного супа в фарфоровых чашечках - переход к сочному жареному ягненку. Блюда быстро чередуются. По арабскому обычаю подо­бает отведать каждого, но не выказывая при этом особенного предпочтения никакому.
Довольно затруднительно, обедая таким образом в первый раз, уследить за двумя десятками мелькавших кушаний и определить их, - зачастую по одному запаху и цвету, - так как прикоснуться к сладковатой снеди пальцами, с которых не успел еще стереться жир, по непривычке, очевидно, не решаешься, - а домочадцы консула без малейшего промедленья убирают поданные миски и заменяют их новыми. Пища не слишком горяча. Мясо обыкновенно мелко нарублено. При помощи хлеба есть возможность справляться с приглянувшейся едой. Из-за любопытства, с которымъ

относиться к произведениям незнакомой кухни» постоянно происходят юмористические эпизоды: казавшееся лакомым кусочком на деле выходит, по нашим понятиямъ» почти гадостью, - и наоборот, так что обладающие гастрономическими наклонностями поми­нутно приходят к неожиданным открытиям. Чередование сладкого с пресным и острым упраздняет для туземцев всякую потребность в вине за обедом. Послед­ним блюдом приносится рис, сваренный на молоке. Туземное угощение удалось
на славу!

За трапезой у древних египтян было обыкновение пока­зывать присутствующим маленькое деревянное изобраk жение раскрашенной мумии, для напоминания о том, что ждет человека. По словам Геродота, ее носили k меж гостей, когда они уже успевали насытиться.
* Это страшное воззвание, обращавшееся к лю­дям в момент наступающего равновесия между силами тела и духа, давно, конечно, забыто в Египте. Здесь, положим, принято, как и вообще на Востоке, молчаливо и сдержанно держать себя за столом; но до столь утонченного варварства, наглядно заводить при этом речь о смерти, со­временники хедивов, с их слегка эпикурей­ским мировоззрением, и в мыслях не способны дойдти.
В конце обеда, молодой племянник хозяина, Мустафа Саид, от глубины растроганного сердца произнес старательно им задуманное и, по мере умения, оформленное французское приветствие На­следнику Цесаревичу,
Тихо на реке. Близко к полуночи. Паро­ходы у луксорского побережья погружены в сон и мрак. Подводя итог всему, что удивляло и чаровало в течение дня, не можешь не признать долины погребения царей и навеянных ею размы­шлений за самое яркое и величественное восприятие.
До сих пор ничего подобного, по грандиозности
Императорских Высочеств, - да
и по глубине, не встречалось еще на пути Ихъ
едва-ли скоро и встретится.
Развалины за Великокняжескою яхтой озарены мягким лазоревым светом луны, представляются одетыми в снежно-ледянистую мерцающую ризу. Тени движутся по ним. Если только дать волю усталому воображению, Бог весть, что почудится. Но
к чему станет мерещиться небылица, когда действительность окрест нас полна неве­роятных фактов, непостижимых явлений?! Перед очами впечатлительного туриста, посетившего Бибан-эль-мулук, на первых порах поминутно встает угрюмый вход в «глубину», где напрасно хотели укрыться царские мумии. Говорят, что какая-то изъ
них, привезенная в Каирский музей, однажды под вечер случайно распеленалась, в неподходящей для неё обстановке, и, к общему ужасу, с немою укоризной подняла руку над головой.
Безжизненная тьма причудливой гробницы!
Твой царственный покой нарушен и смущен: Над тайною твоей склонились чьи-то лица, Читая в тишине угаснувших времен.
Живые письмена загадочного лона
Пытливому уму помяты и ясны:
Могилы уже неть - останки фараона На зрелище толпе наукой отданы.
А он? ужель он спит, поруганный и пленный, Среди тоскливых стен заглохшего дворца, В бездушном блеске дня, где всякий дерзновенный Коснуться может рук, и груди, и лица, -
Тех грозных рук, чья мощь в боях была победна, Груди, откуда свет струился на народ, Венчанного чела, которое так бледно, Как будто глубину паденья сознает?


ДО ПОРОГОВ НИЛА и
В МЕМФИС.

Понедельник 19 ноября (и декабря).
рлткий отдых. Мы все еще в Фивах! (я предпо­читаю, ради иллюзии, выражаться так вместо Луксора). Раннее утро и очаровательная окрест­ность. . . Положим, близкия горы кажутся обна­женными и чересчур отвесными, - положим, кое-где просвечивает бурая пустыня; но лучи оживляют темнозеленую равнину и в связи с этим расцветает целый особый мир красок,
совершенно новый для северян.
Впрочем, здесь и восход, и закат одинаково пора­жают. Наших сумерек нет. Солнце быстро всплывает над горизонтом и столь же быстро исчезает. Где грань между ночью и днем? Где вокруг действительно кончается полоса культуры, чтобы уступить бесплодью? От него к ней - один шаг, от мрака к свету - почти одно мгновенье.
В шестом часу яхта «Фейзрабани» с сопутствующею ей «Хэхиэю» дымят уже по направлению на юг. Предстоит пройдти около ста верст против течения для дости­жения Эдфу, которое замечательно сохранившимся там святилищем, - до того непри­косновенным в своей первобытной красоте и мельчайших подробностях, что посещение сго (так сказать, с эстетической точки зрения) обязательно при обозрении Верхнего Египта.
Известняк, входящий в состав возвышенностей, подступающих к Нилу с востока, сменяется плитняком, еще ярче, - но без прежнего золотистого оттенка, -

В ДРЕВНЕМ СВЯТИЛИЩ.
и еще суровее отсвечивающим в дневном сиянии. У Эрмента, с западной стороны, берег густо покрыт сикоморами. Дальше местность иногда опять представляется в самом цветущем состоянии.
После завтрака - предположенная остановка у того местечка, где некогда с необыкновенною торжественностью чтился Горус, сын бога Озириса, умерщвленного страшным враждебным ему божеством Сетом. Выступая пламенным мстителем за отца и тоскующую мать, олицетворение светлого начала здесь, в Эдфу, еще в мифи­ческие времена ведет упорную борьбу с силами мрака, как-бы являя собою образец долготерпения, мужества и энергии пришельцев из Азии, углублявшихся для колонизации в неподдававшуюся тогда никакой правильной культуре, почти непочатую глушь север­ных областей принильского побережья, без сомнения населенных лишь дикими и зве­роподобными автохтонами. Лучистый Горус, неутомимый борец, во всех религиозных представлениях и туманных сказаниях старины играет при этом роль защитника, покровителя, вождя добрых духов и всегда, по первому призыву, готов устремиться на непризнающего исконный пантеон (с солнцем «Ра» во главе) и покровительствую­щего инородцам бога Сета. Необъяснимым остается, почему этим именем тем не менее величались даже цари. Разгадка тайны затеряна в древности.
Перед взорами Августейших путешественников снова высятся стены одного языческого святилища. В черте нетленного сооружения, переходя из доступных толпе притворов кумирни к полутемным покоям более сокровенного характера, невольно рисуешь себе приблизительную картину того, чем был в действительности этот храм в Эдфу, пока еще его оберегала и холила правительственная рука. Внешнему блеску туземного культа, конечно, в значительной степени способствовало и то, как умели себя обставлять непосредственные слуги алтарей.
Египетские жрецы брили голову, одевались в белое и носили пурпурные сандалии. В знак сана через плечо была перекинута леопардовая шкура. Старшие между священ­нослужителями назывались «пророками». При капище встречались также жрицы, из коих некоторые считались искусными музыкантшами и происходили из царского рода. Убранство святилищ отличалось необычайною роскошью. Драгоценные индийские камни, чудные ковры и затканные золотом завесы наполняли внутренность «жилища боговъ», где в богатых оправах из сафиров и изумрудов арфы ждали прикосновения к вещим струнам.
Когда фараон приходил поклониться богам, его здесь встречали трубным гласом и барабанным боем. Воплощенному на земле светилу выносились для привет­ствия изображения его предков - владык, различные религиозные эмблемы, жертвенная утварь и т. д. Правитель страны мог видеть лелеемых в кумирне священных живот­ных и лицезрел центрального кумира-властителя - под балдахином, в цветах и повязках, - окруженного опахалами и с парусом в руках одного прислуживающего жреца, как символом прохлады и радости.
Их Высочества идут по безмолвному храму в Эдфу, как-бы застывшему в своей величественной неприкосновенности. Каждая черточка стенописи, каждая высечен­ная в камне фигура и пояснительная надпись уцелели. Жизненные основы древнего Египта исчезли, но осматриваемое нами сооружение окончено точно вчера и прошедшее
облекается воображением в плоть и краски не под влиянием жалких развалин и могильных обломков, а при созерцании незыблемо-могучей действительности.
По старым папирусам есть возможность проследить многие характерные черты языческой обрядности и восстановить более или менее полную картину культа богов в святилищах. Наш русский египтолог Лемм представил по этому предмету нагляд­нейшее научно-литературное описание. По утру, на заре, очередной жрец входил в сопровождении других священнослужителей в так называемый «чертог огня», где он ими высекался при произнесении необходимых заклинаний; затем они брали куриль­ницу и, зажегши благовония направлялись в главный запечатанный покой, вмещавший изображение «Амона-Ра». В присутствии кумира, священнодействующие благоговейно падали ниц и, прикоснувшись лицом к земле, начинали взывать к дивному богу, моля и славословя его. Они натирали идола драгоценным пахучим елеем, с при­месью меда, окуривали его и временно покидали (до начала процессии, выходившей обык­новенно к народу со святынею на руках). Амона-Ра выносили в закрытом ковчеге, один уж вид которого поражал и умилял толпу верующих! По возвращении в храм торжественного шествия, жрецы опять приступали к очистительным обрядам, окропляли священное изображение попеременно из черных и красных сосудов, обмы­вали его и окружали благовонным дымом. Потом кумир облекали в ткани белого, зеленого, ярко-красного и темно-красного цвета. Туловище идола еще раз умащалось редкими мазями, а глаза бездушного лика подводились зеленою и черною краскою.
Внешний вид статуи известен. «Амон-Ра» изображался крепким мужем с пестрым убором из перьев на голове, в короткой, пышной одежде, с золотым Ожерельем на шее, с широкими золотыми обручами на руках и на ногах. Прида­ваемая богу голубая окраска свидетельствовала об eto связи с лазурною твердью. Два бараньих рога посвященного ему животного иногда украшали голову дивного небожителя. Назвавшись его сыном, Александр Македонский (как Искандер Зулькарнейн) стал с такими же аттрибутами героем восточных легенд и, обратившись в нечто чисто микологическое, является и на монетах, и в сказках, под личиною таинственного «двурогаго» существа.
Обойдя храм, Августейшие путешественники поднялись из его первого входного двора, по узкой и темной, но удобной, лестнице в 242 ступени, на одну из башен, подымающихся по обеим сторонам лицевого фасада. Широкая панорама развернулась перед взорами Их Высочеств, полная контрастов и странно гармонирующих красок. Горячия плиты верхних длинных площадок сияли как совершенно новые: отверстия на них во внутрь массивного сооружения (служившие не проводниками света во мрак сокровенных частей святилища, а только для испарения жертвенного дыма) на половину прикрыты и увеличивают иллюзию нетронутости целого. Тесно вблизи - феллахское жилье и цветущая обработанная местность; немного поодаль - песчаные пустыри: чело­век отсюда наглядно видит картину борьбы между плодородием и бесплодием, видит и старается найдти разгадку разлада в природе.
Хотя сохранившийся до наших дней храм в Эдфу (прежнем Атбо, что означало «прободание» побежденного здесь злого бога Сета) воздвигнут и разукрашен во времена владычества Птолемеев, в течение ста восьмидесяти лет прилагавших не мало усилий, чтобы отчасти здесь поддержать или-же блестящим образом реставрировать египетскую
старину; но основа святилищу несомненно положена гораздо ранее, в такую эпоху, которую трудно и определить. Старейший из местных богов Пта созидал уже тут кумирню в честь солнца а Ра». Почему-то этот пункт на Ниле считался исходным для ряда славных и стремительных походов бога Горуса против «князя тьмы». Описания совершавшихся деяний и преследований, и ожесточенных схваток с врагом, конечно, проникнуты духом преданий, давно уже ставших необъяснимыми; но они до такой степени характерны, что, при посещении Эдфу, как-то само собой становится понятна странная жизненность местной древней религии.

ЭДФУ.
Бог а Ра» плывет по Нилу в сопровождении светлой дружины; сопутствующий сму Горус говорит, что видит вдали замышляющих коварство врагов и, по прика­занию верховного своего божества, устремляется на них, в виде крылатого солнечного диска, ослепляет их натиском, оглушает нападением, - так что сторонники враж­дебного солнцу бога Сета в беспорядке и смятении начинают сражаться друг с дру­гом и истреблять друг друга. Оставшиеся после этого в живых кидаются в воду, обращаются в крокодилов и гиппопотамов и, в таком виде, снова с угрозой при­ближаются к барке бога «Ра» с целью его поглотить; но Горус и его соратники бдительно охраняют верховное божество и нещадно истребляют оборотней. Они бегут на север, но лучезарный сын Озириса гонится за ними с железным копьемъ
и с цепью в руках и, где только настигнет быстро спасающихся от него, всюду истребляет противников; преследование продолжается все дальше и дальше, к низовь­ям Нила. Враги «Ра» прячутся в воде каналов, но и здесь им не укрыться от зоркого Горуса.
Древне-египетские надписи в храмах педантично отмечают, где им уничтожено 145 врагов, где больше, где меньше. При одной удачной ловитве Гору с казнит на носу солнечной барки 380 стороников Сета. Увидавши это торжество светлых начал, последний сам выходит в неистовстве на бой со своим непримиримым недругом, который однако его в свою очередь одолевает, вяжет и приводит к «Ра». Окон­чательно стереть Сета с лица земли невозможно, потомучто он - существо бессмертное. Победы Горуса приводят лишь к тому, что «князь тьмы» обращается в змею, упол­зающую в землю.
Невольно возникает вопрос, что есть общего и родственнаного в древнейших учениях Египта и Ирана. На берегах Нила своеобразно рисовался и истолковывался вековечный, нескончаемый бой между Ормуздом и Ариманом.
Когда нужно, Горус в момент борьбы принимает, какую угодно, внешность: то он в образе льва с человеческим ликом мчится за врагами в нагорную пустыню, раздирая настигаемых своими острыми когтями и вырывая у них языки, то он выез­жает за противниками в море и там досаждает супостатам. Но они пользуются ночною темнотою, при которой светлый воитель перестает что-нибудь различать даже вблизи, и ускользают от погони. Затем, вскоре опять идет речь о новых кознях, о новых столкновениях - на этот раз где-то далеко на юге, в Нубии, на гранях страны фараонов, куда нет - нет и напирало по временам темнокожее некультурное население Внутренней Африки. Тут уже Горус старается испепелить врагов, - и это ему иногда удается.
В знак победы египтяне, как уже сказано, изображали на памятниках своего неутомимого борца и хранителя в виде крылатого солнечного диска (хут или бехут), украшавшего вход в святилище и, - подобно маленьким пестрым знаменам, кото­рые там же раэвевались на шестах, прикрепленных к стенам, - отгонявшего всякое нечистое влияние.
Магические средства не помогли. Иноверие и безверие шагнули за бережно охраняв­шуюся черту дымящихся алтарей. Феллахи целыми семьями поселились в кумирне. Мусульманский ум не без отвращения, но всетаки суеверно чуждаясь насильственного истребления, взглянул на развенчанных богов, унизывающих внутренние фасады храма в Эдфу. Египтологи наведались сюда с целью копировать и разбирать научно-важные гиероглифы. Маррьэт добился приказания хедива туземцам не обитать в пределах археологически ценного памятника, - и теперь он освобожден от сора, от загряз­нения, от случайного вандализма.
На парапете верхней башенной площадки, к которому в данную минуту присло­нился Наследник Цесаревич, ясными буквами начертана французская надпись в память французской экспедиции в Верхний Египет при Бонапарте. Громкия и справедливо­горделивые слова! Отрицательный результат тяжелого и опасного похода! Кроме крови, пролитой (у Луксора и во многих других местах) в храбрых схватках с арабами, получавшими подкрепления из Мекки, кроме блестящих страниц в своей военной истории, кроме тщеславных отметок об этом на камнях принильской старины, - сподвижники генерала Дэсэ ничего после себя не оставили в краю.
Убого лепятся вокруг титанического святилища в Эдфу глиняные постройки феллахов-пигмеев. На плоских крышах сушатся и хранятся всякие запасы. Узенькими ленточками искрится здесь и там вода каналов. Когда-то на берегу последних при­носились жертвы «змеиным божествамъ», населявшим будто-бы эту сеть орошенья и заботившимся о благополучных летних разливах реки. Когда-то по ней самой сколь­зили богатые барки, перевозившие кумиров, которые приезжали в гости друг к другу: например, Горуса навещала из своего религиозного центра богиня Хатор. В доказа­тельство вражды к злому Сету египтяне закалывали свиней, напоминающих его пособ­ников в оболочке гиппопотамов: иногда также убивался с такою же целью нелюбимый в древности осел, бедное животное, столь пригодившееся впоследствие потомкам этих ревнителей. Он считался нечистым, принадлежал к тварям бога тьмы.
Хотя копты с неодобрением, а то прямо враждебно, посматривают на деятель­ность множества американских миссионеров, а мусульмане так те и вовсе не обраща­ются, - эти вторые всетаки имеют некоторый незначительный успех, сосредоточивают свое главное внимание, если не на обращении, то на воспитании детей.
Мы едем теперь назад от святилища Эдфу к пароходной пристани, находящейся от него на расстоянии какой-нибудь полутора версты, и в дверях одного дома Августей­ших путешественников приветствует маленькая школа, организованная заезжими про­поведниками. Таких рассадников западного просвещения на Ниле насчитывается около ста. При довольно быстрой езде на неизбежных осликах, в облаках нестерпимой пыли, которая вообще - одна из отрицательных сторон каждой верховой экскурсии у Нила, не успеваешь поближе всмотреться в этих воспитанников западной миссии среди туземцев края.
Следом за нашей скачущей, растянувшейся по улице кавалькадою, - тяжелой, неуклюжей, размашистой рысью поспевают верблюды со всадниками - солдатами верхне­египетской «конницы», тут нам еще попадающимися в первый раз. На своих выносливых животных они свободно совершают длинный переход степями, успешно высматривают все окрест для нападенья, а в случае опасности от сильнейшего про­тивника спешиваются, прячутся за послушно ложащимися «кораблями пустыни» и, обра­зовав из них круг, отстреливаются от врага.
Видеть этот оригинальный конвой в непосредственно близком расстоянии, конечно, было любопытно, но вместе с тем и не особенно удобно, принимая в рассчет лег­комысленную неустойчивость туземных осликов, которые, с непривычки носить на спине европейца, - всем корпусом налегающего вперед, тогда как местные жители сидят на задней части туловища, нередко оступаются и валятся, увлекая всадника на землю. Такое непредвиденное падение случается и сегодня с одним из лиц свиты Августейших путешественников, - причем бежавшие прямо за ним два огромных верблюда чуть-чуть не наскочили на упавшего. К счастью, все оканчивается вполне благополучно и даже забавно.
Вторник, 20 ноября, (2 декабря).
Окрестность все более и более изменяется, становится живописнее и глуше. Пустыня развертывается в еще более неотразимом и диком величии. Как решались
углубляться в нее, хотя бы и ради залежей изумруда, предприимчивые землекопы царства фараонов!
Плитняк вообще не подступает так близко и отвесно к побережью Нила, как подступали постоянно на нашем пути известковые возвышенности. Но за Эдфу зрелище меняется. низкие горы сдвигаются у исторически известного «прорыва» Сельзелэ, который съуживается тут до каких-нибудь полутораста или двухсот саженей. Расши­рению русла способствовало в древности, кроме натиска самих вод, и то обстоятельство, что целые стены камня на этом месте скалывались постепенно для производства различ­ных монументальных построек. Еще и теперь, проезжая мимо, кажется, что разли­чаешь ступени, ведшие к неисчерпаемым каменоломням. При них процветало мно­жество судовщиков, сплавлявших плиты на север.
Когда-то здесь будто-бы протянуты были цепи через реку, для ограждения Египта от вторжения эфиопов; но это, конечно, - сказка, вызванная однозвучностью древнего слова «каменная стена» и арабского слова «цепь».

Яхта «Фейэрабани» встречает у Сельзелэ сильное течение и, поборов его, выходит на расшнряющийся изгиб Нила, стелющагося дальше озерною гладью. Здесь в сущности кончается настоящий Египет. Дальше, южнее, и в эпоху фараонов уже чувствовалась беспокойная, не поддававшаяся полному слиянию окраина.
Начинается Нубия. Оба берега становятся все желтее и безлюднее, народ темнокожее и обнаженнее, селенья и купы деревьев реже и меньше. Воздух недвижим, Солнце печет немилосердно. Жара достигает, пожалуй, тридцати градусов по Реомюру. И следа нет феллахских голубятень, феллахских женщин, спускающихся за водой. День освещает одни нагия скалы и светлые струйки песку, пробивающиеся сквозь их расселины. Багрянец заката отличается, как говорят, чем-то зловещим.
На крутой возвышенности стоить красивый древний храм (эпохи Хатшепсу и вплоть до Птолемеев) исчезнувшего города Нуби (или Унби), в устах греков известного под названием Омбос. Арабы, видя лишь развалины (ком), наименовали место «КомъОмбу». С одной стороны его заносит ветер пустыни, уже засыпавший глинобитные постройки прежних горожан, с другой стороны внизу роется и подмывает береговую
черту почти бесшумная река. Бог бесплодия - ненавистный египтянам Сет - в сущности царствует теперь над этим обрывом и над всею унылой окрестностью. Близкое к исчезновению святилище воздвигнуто было в честь бога Себака с кроко­диловою головой (одного из олицетворений Сета) и в честь его брата, но вечного про­тивника Горуса. Оба культа как-то непостижимо уживались вместе; но последний не уберег своего алтаря. Время, смерть, разрушение оказались могущественне, чем начало гармонии и процветания. Полоса бесплодья со стороны Ливийской гряды - желтого цвета, со стороны Аравийской - серого. Узкий возделываемый раион принадлежит бедуинам племени Абабдэ. Здесь и там видны туземцы, работающие при помощи неуклюжих водочерпалок.
Довольно редко в однообразии пустыря мелькают финиковые пальмы. Тускло­зеленые кустарники, с каким-то свинцовым отливом, попадаются по временам. Без­людье идет рука об-руку с отсутствием растительности. Только телеграфная линия, бегущая вдоль берега, свидетельствует о связи глухого окрестного края с образован­ным миром.
Область темно-алого гранита встает перед нами вдали. Зноем юга дышет совершенно отличная от Верхнего Египта страна. Правда, что Августейшие путешест­венники отдалились уже от Каира на 900 верст!
Второй час пополудни. Постепенно открываются: слева окаймленный пустыней Ассуан, справа цветущий остров Элефантина, представляющий собою как-бы мозаику из яркой зелени, золотистого песку и обожженных солнцем скал. Там некогда находился коммерческий и политический центр Нубии. Греческое оставшееся за ним на­звание получилось как перевод древнего слова «абу» (слон), ибо здесь прежде проис­ходил крайне оживленный обмен слоновой кости, привозившейся из внутренней Африки, на разные товары севера и востока.
Городская пристань по обыкновению разукрашена в честь Августейших путешест­венников. На берегу ожидают представители власти: местный губернатор Махер-бей, английский полковник Кэннингхэм (командующий тут же выстроенным баталионом негров) и другие. Их Высочества идут по фронту почетного караула. Чернокожие солдаты-суданцы, насчитывающие в своих рядах преимущественно освобожденных рабов, одеты в темносиние мундиры с белыми стоячими воротниками. Как говорят, эти сильные люди - отличные служаки. Британские инструкторы, заведующие ими по всей Нубии до Уади Хальфы (у вторых порогов) не нахвалятся преданностью и испол­нительностью своих «blacks.»
Пестрая толпа теснится по набережной Ассуана, в надежде поближе взглянуть на Великих Князей и королевича. Кого в ней только нет! - восторженные греки, сосре­доточенные копты, невозмутимые турки, феллахи, нубийцы, бедуины, негры... Белый цвет одежды чередуется с голубым и коричневым. Какие-то дикари (чуть-ли не с Красного моря) с огненными глазами и могучею копной курчавых волос, завязанных на затылке, резче всего выделяются - среди своеобразного населения. Туземные жен­щины - в темном, с непокрытыми лицами, с кольцами в ноздрях и запястьями на ногах - дополняют, вместе с нагими ребятишками, оригинальную картину. Тогда как у здешних мужчин голова выбрита и только на макушке есть еще клок волос, заплетенный в несколько тонких косичек, - таковых целые десятки спускаются буклями, в виде пробочников, со щек и по шее черных представительниц «прекрас­ного пола.» Подобный головной убор, встречаемый во многих местах Внутренней
Путешествие на ВоСТбкѴ I. Зб
Африки, - видимо древнего происхождения, ибо, уже судя по памятникам, нравился египтянкам в давния времена. Ассуанки бросаются в глаза кроме того тем, что слегка татуированы, что края век у них натерты сурмяным порошком, а руки отчасти окра­шены в оранжевый цвет посредством листьев хэнны. Дочери Нубии, кажется, мажут себе голову касторовым маслом: это, в связи с остальным сказанным, рисует их в довольно непривлекательном свете для европейца.
Опоясанный пышными пальмами город довольно живописен. Томившийся здесь в изгнании сатирик Ювенал во всяком случае не в праве был жаловаться на природу. Нил у конца порогов положительно величественен. Пересекающие его русло испо­линские глыбы гранита издали чернеют и сверкают на солнце, словно спины купающагося стада слонов. Группы разноплеменного люда, светлые верблюды с красными седлами, рамки знойного африканского безлюдья вокруг, - все ласкает и очаровывает взоры.
Их Высочества направляются по железнодорожной линии, - построенной на про­тяжении всего нескольких верст для безопасной доставки товаров, минуя катаракт, - к знаменитому острову Филэ, вознесшему свои развалины на роэовогранитном подножии! За Ассуаном быстро начинается пустынное пространство, безотраднее «долины смерти» у Фив. Рельсовый путь идет легким подъемом в гору. Кое-где попадаются надмо­гильные сооружения, уже мусульманской эпохи. Между ними есть несколько над прахом туземных «святых.» Затем мрачно стелется только красновато-желтый песок, надви­гаются бесформенные возвышенности, с дикими скалами, теснящими друг друга: вся суровая окрестность дает представление о тех невыразимо тяжких условиях, при кото­рых здесь некогда добывался для обелисков, саркофагов и прочего мощный сиэнит, названный так по имени города, известного грекам под именем Сиэны (арабского Ассуана). Оба слова произошли от древнего «Сунъ» (т. е. «вступление, входъ» в страну), данного местности из-за присутствия порогов Нила, который будто-бы именно тут, согласно учению жрецов, пробивался на свет из подземного царства. Так думали верующие египтяне еще при Геродоте.
Переезд от Ассуана к пункту Шеллалю совершается в двадцать минут. До посещения острова Филэ, находящагося уже перед нами, Августейшие путешественники и свита, в 2 больших лодках, отправляются сначала вниз по течению, чтобы полюбо­ваться падением вод с прилегающих прибрежных возвышенностей. Худощавые тузем­ные гребцы (нубийцы - прирожденные судовщики, кормящиеся повсюду в Египте этим ремеслом, благодаря скудости заработка в родном краю) быстрыми весельными взмахами бороздят реку. Они - в серых войлочных тарбушах, в цветных рубахах с широкими рукавами, в ситцевых жилетах, застегнутых спереди множеством мелких круглых пуговиц, в шароварах и на босу ногу. Местные жители называются «барабра» (множественное от «бэрбэри.») Это - «кушиты» древности, какая-то особенная расса, строго различающаяся и от негров, и от феллахов. Смуглость её представителей зависит не от загара, который иногда гораздо сильнее опаляет поселян Фиваиды, а от причин органических. Краснобурый шоколадной цвет кожи у нубийцев близко подходит к окраске обожженных солнцем окрестных скал. Между ними и насе­лением есть что-то общее во внешности. В полярных странах наблюдаются аналогич­ные явления присущей тварям белизны: а гороховый оттенок лиц у египтян между Эдфу и Ассиутом разве не напоминает кофейного оттенка вод самого Нила?

у порогов,
Наши «барабра» необыкновенно типичны: высокий и прямой лоб, тонкия брови, продолговато-узкий облик без выдающихся скул, толстые губы, не прикрывающие зубов. У некоторых гребцов (смотря по примеси южной или северной крови) - волосы курчавее, нос вдавлсннее, оболочка глазных яблоков - с желтоватым отли­вом, или же напротив внешность - скорее феллахская.
При искусной гребле запевала правильным ритмическим ходом звуков ободряеть товарищей в работе. Каждый раз, когда песня почему-нибудь обрывается, они с каким-то странным выражением как-бы удивления и удовольствия громко воскли­цают; «а . . . а . *. а . . В крике слышится и печаль, и чувство облегчения, и даже удаль.
Мы пристаем к одному мыску с отлогим подъемом, откуда виден во всей его далеко не отвечающей ожиданиям, но всетаки грозной силе катаракт, игравший такую роль в воображении древних. Стремнина местами напирает на твердыни, дерз­новенно преграждающие течение царственной реки, пенится, вздувается, образует малень­кие водовороты. Стройные пальмы и здесь кивают главами с разбросанных среди пучины каменистых островков. Наряду с ожесточенным натиском волнения, перека­тывающагося через пороги, нет-нет и струятся спокойные, лазурно-ясные токи, какъбудто совершенно чуждые окружающей борьбе и смуте. Это явление, пожалуй, - любо­пытнее самого катаракта, который в сущности менее грандиозен, чем напр. падение Рейна у Шафгаузена. Известность, приобретенная Ассуанским катарактом, вероятно, в значительной степени обусловлена относившимися до него сказаниями и невполне, должно быть, точными описаниями. Иначе трудно объяснить, почему так дивились катаракту созерцавшие его туземцы и чужестранцы. Всех их, очевидно, особенно поражала кар­тина единоборства несущих плодородие вод с переступившею им путь каменною грома­дою, - единоборства, из которого они выходят победительницами. Впрочем, легко приискать и другую причину. Еще во дни Цицерона и Сенеки падение Нила у последних порогов могло быть гораздо значительнее и шумнее, чем в новейшие времена. Какъбы там ни было, но уже и тогда окрестные жители славились (напр. по отзыву Стра­бона) искусством плаванья в опаснейших местах.
В данную минуту эти стройные, превосходно сложенные полудикари попеременно спрыгивают с обрыва в стремнину, появляются на её поверхности, сидя верхом на бревнах, играют с опасностью, по желанию легко пристают к берегу. Говорят, один молодой англичанин попытался проделать такую же штуку, но его унесло и на смерть разбило о камни Теченьем. Выйдя из йоды и с изумительною ловкостью караб­каясь по скользкому подножию утесов, барабра неотвязно молят о бакшише. Это слово - происходящее от персидского глагола «бахшиденъ» (дарить) - европейцу чаще всех других слов приходится слышать на Ниле. Но в Нубии оно особенно акклима­тизировалось. Тамошние жители так привыкли к этому выражению в присутствии «белаго», что просят денег решительно за все, даже когда нет тому ни малейшего повода. Какой-то врач-иностранец, безвозмездно лечивший нубийцев, по прошествии некоторого времени осаждался своими же пациентами, требовавшими бакшиша: «за что»? - «Да ведь мы столько дней пили ваше лекарство»!
Лодки с трудом подымаются вверх по реке. Грозные скалы то расступаются, то сдвигаются по сторонам. Ради ускорения подъема, вдоль дикого отвесного побережья,
иные гребцы вплавь достигают его с толстыми веревками в руках и, притягивая нас к себе, помогают медленному движению против низвергающихся вод, которые, не­много дальше, уже обращаются в пучину. Смутный шум доносится еще от скрывшагося из виду катаракта.
Приближаясь к острову Филэ с северо-восточной стороны, невольно спрашиваешь себя, где же его воспетая издревле красота.
Камни. Редкия пальмы. Развалины, успевшие уже повсюду пресытить и утомить взор. Груды обломков, хаотически наваленных у побережья. Что-то дальше будет! Не рано-ли разочаровываться? И действительно, первое впечатление обманчиво. Турист по Нилу, опьяненный разнообразнейшими восхитительными впечатлениями,мало-по-малу становится чересчур требовательным: причаливая к Филэ с его наиболее заглохшей и невзрачной стороны, еще не имеешь права судить о целом острове, который вскоре открывается очам во всей своей бесподобной красоте. Богиня Изида нашла себя лучшее из мыслимых жилищ. Здесь высился её алтарь. Отсюда жрецы уносили ее по мрамор­ным лестницам к богато разубранной барке для посещения благоговевших перед нею воинственных степняков «блеммийцевъ», некогда считавшихся грозою Ассуана. Пристань, откуда она отъезжала, не существует уже больше. Обаяние магического имени, занесенного вместе с её культом в дальние уголки классического мира, потус­кнело, исчезло: богиня с лотосом в руке, олицетворявшая скорбь природы при победе мрака над светом, смерти над жизнью и т. п., лишь незримо присутствует среди возвеличивавших ее стен. Красота - правда, что земная, но одухотворенная красота - осталась на них как отражение неизгладимого прошедшего. бесшумными шагами обходишь уютный и сравнительно небольшой остров Филэ, все глубже и созна­тельнее проникаясь трепетом неувядающей старины. Камни памятников рассказывают свою вечно новую повесть.
Красноватого цвета возвышенности мрачно опоясывают Нил. Течение вверх словно обрывается. Река становится похожа на озеро. Обступающие развалины еще ярче выступают при этом чарующею прелестью своих чисто греческих очертаний. Тут нет ничего, даже отдаленно напоминающего суровое величие кариакских святилищ: прекрасный цветок, распустившийся в глуши и льющий как гимн природе свое тихое мистическое благовоние!. . .
Их Высочества избрали на несколько минут для отдыха самую возвышенную часть острова, откуда открывается восхитительный вид на окрестность. Прямо впереди струится по угрюмой Эфиопии нелюдимый, медлительный Нил. Там фараоны, тяготив­шиеся оживлением северной столицы, на просторе отдавались охотничьим забавам, вкушали безмятежный покой среди тропической растительности, тешились варварскими набегами на чернокожую рассу, которая и в те отдаленные времена поставляла неисчис­лимых рабов.
Здесь, в тишине и в уединении, на рубеже двух миров, все было посвящено молитвенной думе и религиозному созерцанию. Тут Изида оплакивала умерщвленного Сетом Озириса, предав дорогие останки погребению. Слезы богини, упадавшие в Нил, заставляли его воды вздуваться для плодотворного орошения страны. Таинственный «Хнему», покровитель местности у катаракта, обладавший способностью лепить челове­ческие существа из глины, здесь собрал и соединил в одно целое разрубленное на куски тело Озириса. Все кругом искони являлось загадочным и пленительным. Вероисповедные распри, политические перевороты, быстрая смена веков и чередование

ФАРАОНЫ ПА ОХОТЕ В НУЫИ.
воюющих народов, ничто в сущности не клало отпечатка на мирное Филэ. Только в начале нынешнего столетия французский экспедиционный отряд, дойдя до Шеллаля и видя признаки непокорности в полуголых «барабра», сгоряча стал в них стрелять картечью. Бедные туземцы воочию имели случай убедиться, как гибельно может быть для них надвижение европейского влияния и европейского просвещения!
Любуясь окрестностью, Августейшие путешественники довольно долго медлят среди необитаемых, безмолвных развалин. Из павильона, выстроенного при фараоне Нектанебо, - который из Нубии черпал силы для борьбы с покорившими Египет персами, - видны справа бурые скалы острова Бигэ, впереди тоже пустынно-угрюмое побережье. Позади - громадные, подавляющие своею величиною пилоны (стены древне­египетских сооружений).
Покинув их и снова переехав на лодке к пароходной пристани (у железной дороги), Их Высочества бегло осматривают большую яхту хедива, на которой одно время предполагалось подняться дальше ко вторым порогам при Уади Хальфе. Вечер близится. Сейчас надо отправиться обратно в Ассуан. Еще раз прощаешься с излюбленным местопребыванием Изиды, мелькнувшим перед нами как сказочное, неземное виденье.
Что может быть живописнее высокой храмовой терассы (на восточном берегу острова Филэ), как бы нависающей над рекой? При вечернем освещении памятники старины загораются мрачным блеском, тени от них ростут и доходят через воду до черных вулканического происхождения утесов, хаотически нагроможденных друг на друга. Песок, желтеющий меж ними, издали кажется огненным, золотым.
Перед обедом Их Высочества пешком совершают маленькую прогулку по городу на базар для покупки некоторых характерных предметов, которыми изоби­луют местные лавки. Там особенно бросаются в глаза вещи, привозимые из Судана: во-первых, оружие (палицы из черного дерева, луки с колчанами и стрелами, дротики, копья, кинжалы в ножнах из змеиной кожи, одевающихся на руку, щиты из кожи гиппопотамов и т. п.), а затем разные цветные ткани, женские широкие пояса из раковин, рога антилоп, шкуры пантер, глиняная посуда и музыкальные инструменты.
К ночи фонарики на набережной и на палубе пароходов засветились пестрыми огоньками. Кроме иллюминации зажжен был фейерверк. При этом странно выделя­лись на берегу «розовыя» фигуры нубийцев.
Среда, 2и ноября (з декабря).
На обратном пути в Каир.. . Сколько возможно было осмотреть и обдумать при кратковременном посещении страны, - осмотрено, обдумано: в сущности весь край лежал и лежит раскинутым перед путешествующими по Верхнему Египту, так как он занимает лишь сравнительно узкую полосу вдоль берегов, остальное же (за исклю­чением некоторых оазисов) - область пустыни. После завтра мы вернемся в Ассиут. До чего незаметно и быстро промелькнули дни во владениях хедива!
Яхта «Фейзрабани» ускоренным ходом идет вниз по реке. Отдыхаешь от крайне напряженного состояния духа при первоначальном ознакомлении с местною глуПутсшсстиис на Восток. I. 27
боною стариной. В голове роятся совершенно новые, еще смутно сознаваемые мысли; сопровождаемые мерным всплеском сильно спавших после летнего розлива вод мы на яву вторично переживаем вещий и лучезарный сон, навеянный древнею человеческою культурой.
Жаркие часы полудня по прежнему утомляют, но к ним уже успеваешь при­выкнуть. Подернутая слабою мглою бесцветная, неприглядная даль перестает привлекать усталое вниманье. Окрестности, видимые чуть-ли не впервые, обманутому зрению кажутся давно знакомыми и отчасти даже надоевшими. Только с наступлением малейшей про­хлады, мечтательно-вялое настроение исчезает и сменяется бодрым, жизнерадостным. Опять наслаждаешься путевыми впечатлениями, опять чувствуешь и ценишь своеобразную прелесть каждого испытываемого мгновенья.
Вечер как-то подкрался незаметно. Решено остановиться у берега, - где по­пало, - и переждать темноту.
Берег оказывается высоким, пустынным. Темноголубым отливом струится река. Из дальнего-дальнего жилья слабо доносится собачий лай. Прозрачность воздуха более чем когда-нибудь не поддается описанию, придавая окрестным предметам фан­тастический характер. Вот подошел к водопою, - с противоположной стороны, - верблюд, поднял безобразную голову и уставился на восток. Темный силуэт странно выделяется на красноватом горизонте. Вот появились какие-то люди, - поселяне, дети. Последние сидят на буйволах и осликах. Стада мелкого скота бредут перед ними. Каждое очертание (кончая такими подробностями, как веревка или прут) ясно отпеча­тлевается на догорающем небе.
Вскоре все кругом поглочено мраком. Чтобы дать возможность нашему отстав­шему спутнику - пароходу «Хэхии» скорее догнать и найдти яхту, на палубе последней зажигаются бенгальские огни. Их Высочества сами светят ими, с верхнего яруса «Фейзрабани», на встречу запоздавшему конвоиру, который, наконец, обрисовывается вблизи.
Семь часов. Обеденное время. Августейшие путешественники и свита, состоящая,- к слову сказать, - в данную минуту из иб человек, садятся за стол в передней палубной каюте, блещущей тяжелым убранством от избытка позолоты, резьбы и живо­писи на стенах. В окна и двери проникает все еще жаркое дыханье южного вечера. Кельнеры-швейцарцы, взятые, - по распоряжению владыки страны, - из лучшего Каирского отеля, на все время пребывания в Египте Их Высочеств, быстро служат за обедом, чтобы без промедления можно было затем перейдти на отдых и для курения в соседнюю гостиную, с большими шелковыми диванами желтого цвета, или же подняться наверх, над нею, на крытый тентом длинный помост. Там, положим, восхитительно тянутся часы и в течение дня, - но к ночи, в благодатном покое верхне-египетской природы, нельзя и описать, как хорошо и незабвенно отражается на душе эта полная самых невнятных звуков и в тоже время глубоко-однообразная тишина.
Месяц должен подняться за рекой, но его что-то долго не видно. Наконец, за горами, обозначается красновато-бледный круг, точно лик гигантских размеров. Лунный свет резко и ярко ложится широкою полосою на Нил: по бокам от неё - чернота, и только местами, как золотые рыбки, плещутся во влаге крупные отблески туманно мерцающих созвездий.
•епиФ

Тишина. Нет охоты ни двигаться, ни заняться чем-нибудь. Хотя по сходням можно бы было сойдти на берег для прогулки, но темень с одной стороны, а также и топкий подъем на прибрежную крутизну не располагают к тому, чтоб хоть временно покинуть яхту. С каждым вечером, проводимым в необычной обстановке, все больше и глубже сживается с психическим строем Востока, понимаешь в нем многое, что издали казалось книжно-отвлеченным и непонятным, роднишься с такою жизнью, о которой раньше и не помышлял. Например, сегодня в окружающей но<ии, как не почувствовать, что хочет выразить мусульманин своими представлениями о джинах. . . Джины! эти странные сказочные существа, уже бывшие до сотворения Адама, составляют нечто среднее между ангелами и людьми, созданы из огня, низко поставлены в иерархии духовных сил мира, способны всюду невидимо присутствовать, по воле принимать какойугодно призрачный вид, не только человеческий, но и звериный, наконец, делаться чудо­вищами. Смерть угрожает и им, хотя жизнь джинов может длиться целые столетия. Иные уверовали в ислам, другие (так-называемые шайтаны) нет: во главе последних Эблис (сатана). У каждого человека - свой джин, данный ему от самого рождения.
Взятое само по себе такое воззрение ничего еще не говорит уму и сердцу. Тут, на Ниле, среди убаюкивающей природы, в дымчатой сребротканной мгле, где перед взорами нередко плывут какие-то неопределенные, почти бесформенные тени, - вооб­ражение свободно и непосредственно входит в общение с отголосками и видениями обступившей ночи, осязает крылья дла полета в область бесхитростных восточных сказаний, откликается на их величаво-простые и задушевные слова.
Четверг, 22 ноября (4 декабря).
Почти вся свита помещается на «Хэхии», так как «Фейзрабани» красива и про­сторна с виду, но не обладает большим количеством кают, - нас же много. Такое разделение, которое становится необходимым только на ночь, днем совершенно незаметно, так как с утра, до отправления в путь, можно перейдти на яхту, а, в часы завтрака, суда, кроме того, обязательно замедляют ход, для принятия последнею пассажиров с идущего следом парохода. При этом мы ежедневно имеем случай наблюдать за неловкостью матросов-гребцов в момент приставания к трапу. То лодку относит далеко в сторону, то она разогнана слишком вперед, то ударяется носом о борт вместо того, чтобы причалить сбоку.
Тоже неуменье справляться с обычными дорожными препятствиями и случайностями сказывается, когда наталкиваешься на мель. «Фейзрабани» как-то удачно минует мел­ководье, но глубже сидящий «Хехия» задевает за откосы и раз даже не на шутку вре­зается в песок, так что потребовалось не мало времени, чтобы его сдвинуть. Для этого у маленького экипажа, видимо, не хватало смышленности, которая вообще и повсюду так свойственна простому народу. Раздевшись, туземцы прыгали в воду, плечами упирались в судно, протяжно вскрикивали: «а. . . иа. . . Мхаммед!» и в конце концев убежда­лись, что сначала, до напряженной работы, надо было посмотреть, куда собственно направлена отмель, а теперь труд потрачен не только бесполезно, но и во вред делу* К вечеру перед нами обозначаются серые глинобитные постройки города Гиргэ, который так назван в честь Георгия Победоносца, обожаемого местным христианским населением и отчасти заменившего в народном мировоззрении прежнего борца со злом - неутомимого Горуса.
Зная о приближении на яхте хедива православных Великих Князей, совершающих плаванье на Восток под Георгиевским флагом своего фрегата, как бы чувствуя, что «два Георгия» посещают в данное время прославляющий это имя и отмеченный его по­двигами край, горожане-копты торжественно вышли с хоругвями на пристань, чтобы подобающим образом приветствовать Их Высочества. Темный цвет одежды встреча­ющих странно гармонирует со строгой простотой молчаливо сердечного приема. Над воздвигнутой на берегу триумфальною аркой высится крест. Церковное пение звучит и льется* в вечереющем воздухе.
Сегодня закат еще великолепнее. Солнечный диск, уплывая, отражается в воде огненною полосою, которая с одного конца, благодаря там же отразившейся зелени берега, представляется ярко-изумрудною. Извилистый Нил размерами походит на залив. Дневное светило оставляет после себя сначала золотой цвет на небосклоне, потом оранжевый, зеленый, - и, наконец, светлую, необъятную, невозмутимую лазурь.
Пятница, 23 ноября (5 декабря).
Снова тянутся берега страны, цветущим состоянием издревле привлекавшей внимание иноземных завоевателей. Только теперь, вторично окидывая взорами Верхний Египет, яснее и яснее представляешь себе обилие даров, которыми его наделила природа. Здесь все говорит о человеческой жажде жить, вопреки всяким внешним напастям и лише­ниям, но под щедрым покровительством матери-реки, которая - источник плодо­родия, изобилия и богатства. Пробив дорогу к морю от сердца «чернаго» материка, Нил чем ближе к устью тем заботливее кормит народ, когда-то ему поклонявшийся, когда-то воздававший ему чисто божеские почести. Седая старина будто-бы допускала, при умилостивлении или прославлении его, принесение в жертву людей. Подобно персидской княжне, брошенной Стенькою Разиным в кормилицу - Волгу, египтяне, благодарности ради, топили в родной реке красавиц-девушек. И тучными жатвами отзывался Нил на усиленные моления, на ужасные дары: наводненные им поля и напоенная влагою почва свидетельствовали о благоволении могущественного старца.
Страна в старину известна была под различными наименованиями: «Та-мери» («возлюбленная страна»), «Нехи» («страна сикоморы»), «Хэмъ» (черная земля) и т. д. От последнего названия, приурочиваемого к плодородию принильского края и цвету наноси­мого рекою ила, произошло слово «химия», занесенное арабами в Испанию и долгое время служившее для обозначения «чернокнижной» науки о силах природы и вещества.
Покидая Верхний Египет с его древними очагами глубокомысленной образованности и культуры, как-то сознательнее относишься к исполинскому росту и развитию царства фараонов. Все, - что, при внимательном осмотре Гизэсского музея, было только намеком на ряд непостижимо-величественных явлений, - в данную минуту, на обрат­ном пути, рисуется уже отчетливо и определенно. Отражение от них падает на классический мир, которого высшую ступень представляла Олимпия с её искусством, и, странно сказать! между этими двумя видимо далекими областями духа сказывается неко­торое внутреннее сродство. Здесь, у рассадника первобытных невозмутимо-ясных знаний, Запад начал жить разумно-стройною и широко осмысленною человеческою жизнью. Лучшие эллины учились у мудрецов на Ниле. Посольство из Элиды именно в Египте испросило совета относительно установления олимпийских игр. Подымаясь от позднейшаго
и сравнительно малого к старейшему и грандиознейшему, мы невольно раздвигаем свой кругозор, невольно приходим или должны приходить к неожиданным выводам и обобщениям.
Время под вечер. Сейчас конец речного пути. У Ассиута, - как уже раньше сказано, - особенно привлекательны вдоль берега огромные, толстые сикоморы с их иззеленобелой корой и темною, ближе к вершинам, листвою. За ними уже, на ослепи­тельно-ярком небе, которое не омрачено ни единым облачком, всплывают главы мечетей и величаво-стройные пальмы.
Двадцать одним пушечным выстрелом приветствуется возвращение сюда Высоких Гостей. Экстренный поезд в Каир ожидает у пристани Августейших путешественни­ков. Прощаясь, не без сожаления, с красивою окрестною страной, давшей нам столько интеллектуальных наслаждений, мы в последний раз обедаем на яхте «Фейзрабани». Рядом причалена к берегу какая-то «дахабиэ», откуда нежно и сладостно доносятся звуки рояля. На душе накипает тихое волнение, просыпается беспричинная грусть: надо расстаться со всем тем, что стало наконец близким и понятным, - надо оторваться от созерцания и думы для порывистого следования вперед, к чуждым образам, к новому очарованию. . .
Суббота, 24 ноября (6 декабря).
Седьмой час утра. Станция Бедрашэн. Три дромедара хедива (с дорогими седлами и попонами) приготовлены для экскурсии Их Высочеств в Мемфис и к прилегающим пирамидам. Кроме того ожидает целая гурьба осликов и погонщиков.
Мы выезжаем, - слегка заспанные после краткого ночного отдыха в вагоне, - на узкую дорогу, изгибающуюся через какую-то деревушку, в густой пальмовый лес, синеющий перед нами на весьма значительном протяжении. Он вырос и раскинулся там, где некогда блистала одна из важнейших столиц с мировым значением.
Раскопки на месте древнего Мемфиса, по всем признакам, должны дать громад­ный научный результат (вроде того, что получился в Олимпии). Еще в XIII веке известный багдадский врач Абд-эль-Латиф, а в XIV столетии арабский путешествен­ник Абу ль-Фарадж видели здесь чудеса. Требовалось несколько часов для обозрения пространства, занятого разными памятниками. Виднелись огромные пьедесталы, храмо­вые стены из одной каменной глыбы, непонятные мусульманам изображения и т. п. Кладоискатели рылись повсюду и, между прочим, уродовали колоссов, думая, что это - чародеи той же рассы, как и создатели города, и что они, пока целы, мешают откры­вать сокровища.
В старину последний имел 26 верст в окружности, занимая в длину или ширину от пяти до десяти. Теперь, если многие останки и сохранились, то прикрыты землей. Над ними, - точно цветы над могилой, - стройные гигантские пальмы под­нялись гордыми главами и образовали целый сонм древесных исполинов, вообще в Египте не собирающихся в таком количестве зараз.
Живительный утренний воздух прозрачен и душист. Тишина вокруг ненару­шимая. Мы, почти беззвучно как тени, движемся по мягкому бархатному песку. Среди расстилающагося по сторонам безлюдья и полнейшего запустенья, вдали угрюмо про­свечивает цепь неуклюжих и поколебленных временем пирамид. Проезжая на пути
к ним по этому неизмеримому, засыпанному и полузабытому кладбищу древне-египет­ской архитектуры и прочих искусств, в памяти естественно возникают и мелькают обрывки мыслей о туземной старине.
Так вот она - первопрестольная столица одного из старейших в мире госу­дарств! Холмики, покрытые щебнем и сором, ил от недавнего наводнения, жалкия феллахские хижины среди обломков, зеленые пальмы над исчезающим прахом былого величия, насмешливый взор пустыни на рубеже культурной полосы. . . И приходят на память слова пророчества Иеремии: «Мемфис будет разрушен, сожжен, никто в нем не станет обитать.» Спрашивается: зачем для него, с величайшими трудностями, добывались из-за реки материалы к грандиозным сооружениям? Надписи на скалах, за Нилом, до сих пор гласят, кому это было нужно и сколько несчастных там выби­валось из сил; но здесь, на месте, былое величие утрачено, развеяно временем, не уцелело даже в качестве значительных памятников старины. Причудливые пирамиды у древнейшей столицы разрушаются. Могилы выдали или выдают вековечную тайну. Как скучно и до чего ничтожно жить!
А ведь еще первые владыки и устроители Мемфиса с успехом пытались анализи­ровать действительность, уже в эти почти доисторические времена занимались медициной, анатомией. Бог врачевания Имхотеп означал «желанный» или «грядущий с миромъ», имел прозвища «умиротворителя» и «благоликаго», изображался, как жрецы, с бритой головой и со свитком на коленях. Гален упоминает о существовании здесь целой библиотеки, касавшейся искусства лечения. Оно, конечно, тесно связано было с религиоз­ными представлениями и обычаями, с магией и заклинаниями, но положительно имело реальную почву под ногами. Сын первого здешнего царя Менеса - Атута («борецъ»), соорудивший мемфисский кремль - был медик.
В этом же любопытном историческом районе высился храм бога Пта (или Фта), представителя всякой науки, письма, техники. Его святилище именуется даже «золотою кузницею». И действительно, с зачатков древне-египетского быта, туземцы являются большими искусниками, за что ни возьмутся. Но получится-ли когда-нибудь ясный ответ, как у них сложились и откуда вообще взялись подобные знания?
Дромадеры Их Высочеств и наши ослики выбрались, наконец, из пальмового леса и спешат в гору, к цепи раскинутых на большем протяжении пирамид. Между ними особенно бросается в глаза наидревнейшая, так-называемая «ступенчатая» пирамида. Местность, куда мы вступаем, называется, Как и прилегающая к ней деревня, Саккарою. Это - слегка Искаженное древнее название, данное ей в честь бога мертвых «Сокара». Он же - Озирис, он же - Пта. Последний проникает собою все, относящееся к Мемфису. Предания, говорящие о покровительсте, которое оказывалось городу верховным божеством округа, крайне своеобразны и отчасти поэтичны. Где, как не здесь, вспо­минать об иных характерных подробностях туземного отжившего культа?! Для при­мера можно остановиться хотя-бы на нижеследующей. Ассирийский царь Сенахериб, с громадным войском, наступает на Мемфис. В городе - смятение, приготовления к обороне и встрече в открытом поле. Но в ночь мыши прокрадываются во вражеский стан, обгрызают колчаны и стрелы, ремни у щитов. Под утро неприятель оказывается на половину безоружным и с уроном бежит. Жрены же воздвигают в честь прозорливого Пта особенный кумир его «с мышью в руке» и надписью: «глядя на меня, будьте богобоязненны!».

У ОСТАНКОВ МЕМФИСА.
Августейшие путешественники, проехавши две-три версты пустынею, приближаются к домику, где когда-то жил и работал египтолог Марьэт. Тут предположено отдохнуть, освежиться и затем уже приступить к обзору главнейших достопримеча­тельностей Мемфисского некрополя.
В ожидании, когда экскурсия продолжится, само собою приходится бросить ретро­спективный взгляд на различные факты, тесно связанные с прошедшим окружающей нас мертвенной местности, надо хоть вкратце охарактеризовать деятельность ученых, старавшихся в него вникать и, так-сказать, наметивших сущность прежнего миро­созерцания.
Быть в домике Марьэта и не вспомнить об этом мужественном и самоотвер­женном исследователе, конечно, невозможно. Его продолжительное пребывание среди окружающего нас в данную минуту пустыря, - вдали от человеческого жилья, на рубеже области мертвых, в непосредственной близости от остатков древней куль­туры, - даже самим полудиким туземцам должно было представляться непонятным и злоумышленно-таинственным. Они, одно время, пришли к убеждению, что здесь по­селился великий чародей, которому для его волхований необходимо соседство гробниц, куски мумий, плиты, покрытые неведомыми письменами и т. п. - Когда же разнеслась весть, что Марьэту иногда удастся напасть на след зарытых в земле сокровищ, что золотые предметы, откапываемые им, плавятся для извлечения средств для новых раскопок, - то нашлись арабы, пытавшиеся убить и ограбить великого французского ученого. Постав­ленный в необходимость отстреливаться от нападающих, он спасся только благодаря своей безбоязненности, атлетическому телосложению и суеверному страху, который он, всем своим существом, внушил окрестному населению.
Простой домик, вмещавший знаменитого археолога, сиротливо выделяется меж желтых песчанных холмов. Лучшая часть сго (крытая веранда) грубо сколочена из досок и обнесена низкою, каменною стеною. Именно здесь пока остановились Авгу­стейшие путешественники. Только что вернувшийся из Франции директор Гизэсского музея Грэбо нарочно выехал сюда для встречи Наследника Цесаревича.
Сейчас придется направиться по безлюдному, бесплодному некрополю на осмотр различных гробниц. Как ни мало тени дает убогое жилище, служившее приютом Марьэту, - однако сознание, что надо к ним идти пешком, увязая в мелком, сыпу­чем, ослепительно белом песке (притом идти под палящими лучами южного солнца) до того неприятно, что все тут находящиеся как-бы невольно медлят перед весьма в своем роде любопытной экскурсией.
Мы направляемся по значительному наклону к пресловутому кладбищу быков Аписов, открытому бессмертным основателем Гизэсского музея. Когда слышишь о том, что навело Марьэта на мысль искать здесь эту погребенную в земле архитектурную достопримечательность и по каким признакам действительно удалось ее найти, - то удивление перед прозорливостью и непреклонною твердостью человеческого гения само собою рождается и ростет. Даже египтологи, вроде Лепсиуса, утверждали, будто место* где хранились останки Аписов, давно бесследно исчезло, - и тем не менее Марьэт, вчитываясь в Страбона, продолжал мечтать, что оно когда-нибудь найдется. У историка написано было приблизительно следующее: «в Мемфисе есть святилище, - в местности, до того песчаной, что ветры постоянно наносят целые холмики праха и находящиеся тут сфинксы на половину зарыты в нем. Кто идет туда, - когда вихрится песок, - подвергается опасности быть засыпанным.» На основании лишь столь шатких данных, 18*
руководимый исключительно своим никогда его не обманывавшим чутьем выдающагося исследователя, француз археолог принялся за раскопки, несмотря на все препятствия, не смущаясь ничем при стремлении к намеченной цели. Голова какого-то сфинкса, подхо­дившего к описанию Страбона, вскоре выглянула из песку. Пришлось невольно вспомнить, что и раньше, в Каир и Александрию, доставлялись такия-же изваяния из здешней деревни Саккары, Это было для Марьэта Ариадниной нитью. Он отважился израсходовать на осуществление плана деньги, отданные в его распоряжение французским правительством на покупку коптских рукописей. Рабочие понемногу освободили из-под затвердевших наслоений целую аллею сфинксов. При этом песок не раз обваливался и раскопки порою угрожали жизни работавших. Греческий храм, украшенный статуями мудрецов, появился вскоре затем среди пустыря. Статуи Пиндара, Ликурга, других поэтов и мыслителей выглянули на Божий свет, - и вдруг аллея кончилась. . . Египтолог, шедший по ней к желаннному тайнохранилищу, очутился без указаний, как быть дальше. По счастью он скоро напал снова на утраченный след, прорывшись некоторое время в земле, в которой сначала более нигде не было видно засыпанных сфинксов. В ноябре и861 года, поборов ряд испытаний, мучительных препятствий и сомнений, Марьэт победителем вошел под могучие своды подземелья, остававшагося в течение веков сокровенным от человеческого взора и где некогда египетские жрецы хоронили священ­ных быков, которые почитались воплощением божества. Француз-археолог мог еще различить, у входа туда, отпечатки ног кого-нибудь из покинувших напоследок это гигантское могильное сооружение.
Изследования в этом раионе длились около четырех лет и доказали, что извест­ное под этим именем подземелье создано без определенного плана, представляя собою загадочный лабиринт, где что ни шаг, то натыкаешься на новое открытие.
Пройдя массивные и мрачные ворота, Августейшие путешественники вступают в одно из разветвлений бычачьего кладбища, высеченного в скале. Душно и жарко идти в полумраке, среди которого вереницами тянутся светочи, расставленные вдоль стен. Предположено посетить здесь сравнительно небольшую часть всех существующих под землей переходов, из коих, к тому-же, многие, бывшие отрытыми, теперь снова зане­сены песком. Он всюду, куда только можно, проникает, преграждает дорогу научным изысканиям, многое поглотил, еще многое вторично поглотит.
Раз что старина здесь отозвалась на вопрос ученых о значении осматриваемых нами мавзолеев, - любопытно, прежде всего, вникнуть в то, чем собственно обуслов­ливалось столь странное погребение Аписов.
Одним из самых характерных явлений древне-египетского культа было благо­говейное отношение к некоторым животным. Народ местами почитал крокодила, местами кошку, местами легендарных птиц и зверей, но особенно и больше всего быка. В Гелиополисе это животное называлось Мневис. В Мемфисе чтился Апис. Суеверное возвеличение его столь-жс старо, как и прошедшее туземной культуры.
Согласно воззрениям толпы, или молния или лунный луч оплодотворял корову и божество являлось затем, на земле, в образе рогатой твари. Особая примета служила для отыскания и определения священного быка в местных стадах. Случалось, что жрецы годами не были в состоянии найдти того, кто-бы, по внешним сложным приметам, соответствовал идеалу Аписа. Кто его находил, - получал в награду огромное состояние. На долю матери быка некоторым образом простирался почет, ставший уде­лом избранного животного.
Его, насколько возможно, старались сначала сделать ручным, затем, при насту­плении первого новолуния, везли на золотой священной барке в Мемфис и там поме­щали в святилище бога Пта. Для прогулок быка был устроен двор; когда же он находился в стойле, - верующие старались заглянуть на него через окошко.
Божеские почести, оказывавшиеся этому четвероногому, как-то даже странно описывать. Фараоны не щадили денег на то, чтобы окружить его культ великолепием. Александр Македонский, римский император Тит признавали для себя полезным принести жертвы Апису, который считался обладающим вещими свойствами и своеобразно предска­зывал будущее. Когда он лизнул одежду одного известного греческого астронома, это значило, что последний скоро умрет, и так действительно случилось. Такое же указание прочли жрецы в нежелании быка принять пищу из рук Германика. Рев жи­вотного предвещал иноземное завоевание. Вопрошавшие Аписа о чем-нибудь загадывали, в какой из своих покоев он после того войдет. Если он именно туда входил, то, значит, получался утвердительный ответ, и наоборот. В его святилище люди ложи­лись спать в надежде видеть полные значения сны. Иногда быку предлагались вопросы и затем ждавшие толкования прислушивались к голосу детей, игравших за стеною храма, а из долетавших отдельных выражений составлялось приблизительно подходящее к делу изречение. Когда Аписа водили среди народа, - сопровождавшие быка юноши, нахо­дясь в состоянии крайней эксальтации, пели и предсказывали. Дома Апис жил за пур­пурными завесами, спал на мягком ложе, ел и пил с драгоценных металлов.
До какой дикой необузданности должен был унизиться Камбиз, чтобы поднять вооруженную руку на бедное безобидное животное и оскорбить священнейшие чувства покорно незлобивого и по своему глубоко религиозного населения!
На быка Аписа молились; но если он слишком долго жил (свыше двадцати­восьмилетнего возраста, когда умер Озирис), - то одетые в траур жрецы с поче­том вели к Нилу рогатое воплощение бога и торжественно его топили.
Умиравших естественною смертью бальзамировали и хоронили с несказанною пышностью, не щадя громаднейших затрат. Выдающиеся, по нравственному влиянию, жрецы изредка удостаивались погребения около Аписов.
Целые ряды гробниц в соотвествующих их величине склепах возникали среди подземного кладбища. Верующие приходили сюда для поклонения и вписывали свои имена на особые оставлявшиеся здесь каменные таблички (с точным обозначением дня, когда это случилось).
Их Высочества обходят тусклые и жаркие корридоры удивительного сооружения. У одной огромной ниши, к саркофагу, раззоренному грабителями и поруганному фана­тиками - иноверцами, приставлена лесенка, по которой мы можем взобраться и бросить взгляд во внутренность брони, долженствовавшей вечно охранять черное тело Аписа. Крышка гроба отодвинута. Куча каменьев наворочена на неё сбоку. Мумия животного исчезла. Сокровища, накоплявшиеся при ней, в качестве благочестивых даров, давно унесены неизвестными кладоискателями. Странная обстановка вокруг положительно кажется чем-то легендарным. Люди-великаны, создававшие ее, представляются суще­ствами из какого-то неведомого нам мира.
Марьэт, было, попытался извлечь на свет один из темногранитных бычачьих саркофагов, - но и помощь пара, и различные технические приспособления нашего века не дали возможности это сделать, - а между тем хорошо известно, что древние египтяне какъто ухитрялись приволакивать из Нубии на север, за сотни верст, столь громоздкия массы.
кеты-отшельники не то буддийхарактера. Они выстуглашатаями обновлеПесчаная дорога, мин Марьэта, небольшую где намъ
От единственного в своем роде кладбища обожествленных тварей отъезжаешь в недоуменьи и раздумьи: где туземцы отдавались подобным верованиям и обрядам, - там дух не мог не искать протеста, не мог не побуждать человека сознательнее углубляться в себя самого. Этим объясняется, почему в прилегающей местности, еще до нашей эры появлялись асского, не то браминского пали перед толпой ния и возрождения, миновав доспускастся в котловину,

у ГРОБНИЦЫ аписа.
непосредственно предстоит посетить могилу египетского сановника Ти, жившего не­сколько тысяч лет до нашего времени. Он служил трем фараонам, пользовался их неограниченным доверием, получил даже в жены, несмотря на свое неаристокра­тическое происхождение, девушку из царской семьи. Изучив подземелье, где погребен этот выдающийся египтянин, ученые по стенописи могли воссоздавать полную картину старейшего быта. В гробнице («мастаба») Ти найдены его девятнадцать статуй.
Лучшая - на видном месте в музее Гизэ. Покойный там изображен человеком высокого роста, в желтом парике, с могучим телом бледно-кирпичного цвета. Выра­жение лица и вообще вся внешность удивительно напоминают современных феллахов.
Августейшие путешественники спускаются, по глубокому песку, в посмертное жилище египтянина (эпохи Ѵ-й династии). Могильный мрак отгоняется светом магния. Тонкия очертания гиероглифов, нежность линий, при обрисовке отдельных многочислен­ных фигур, участвующих в той или другой сцене, еще совершеннее и замечательнее виденного нами до сих пор. Искусство, приложенное к внутреннему убранству Фиван­ских могил, едва-ли не ниже того, которое наблюдается в осматриваемой нами гроб­нице, да, к тому же, лишено реальности, и, поражая нас фантастичностью образов, в сущности остается загадочно-чуждым. Художники наидревнейшего Египта обладали большими знаниями и дарованиями чем представители позднейших царствований. Согласно иным восточным умозрениям вселенная, отраженная Первоисточником немеркнущего сияния, по мере удаления от Творца омрачается грехом и мертвеет: не то-ли самое произошло и с духовною жизнью принильского народа?
В гробнице Ти Их Высочества имеют возможность рассмотреть целый ряд изображений, отчетливо сгруппированных по стенам. Например, видны как-бы слу­жанки с разными предметами на голове; одна придерживает клетку с 4 голубями и несет гуся под мышкой, вторая тащит тяжелую корзину с кувшинами, какие и теперь еще в употреблении, третья - хлеба, и т. д. При каждой - надпись с её именем.
Нельзя сказать с точностью, насколько во мрак склепа идеально пересаживался весь тогдашний хозяйственный строй. Быть может, многое рисовалось лишь сообразно с действительностью, но без прямого отношения к челяди покойного.
Над фигурами женщин изображена сцена, как на ослах перевозится зерно. Передний покрыт попоной с бахромою. Впереди его семенит маленькими ножками преуморительный осленок. По середине картины, тяжелая кладь начала сползать со спины животного. Провожатые - работники стараются помочь беде. Кто подпирает ношу, кто удерживает длинноухого упрямца за морду, кто за хвост, точно и теперь в иной узкой улице какого-нибудь города на среднеазиатском востоке, когда скученность толпы по временам положительно вынуждает прибегать к столь крутой мере. У людей - нимало не африканский тип лица, а скорее все говорит за их принадлежность к кавказской рассе. Каждый слуга имеет свою более или менее оригинальную физиономию.
Хозяин выделяется среди них, будучи нарисован гигантского роста, и именно: Ти очерчен на хрупкой ладье, при опасной охоте на гиппопотамов и крокодилов. Подчиненные его неустрашимо борются против чудовищ, наводнявших широко разли­вавшуюся реку, причем все кругом её еще представляло довольно первобытную дебрь, едва тронутую человеческой культурой.
Мы опять круто спускаемся под землю (к другой гробнице) по узкому и крайне душному проходу в могилу царя Унаса, жившего тоже за несколько тысячелетий. Она сравнительно недавно исследована преемником Марьэта - египтологом Масперо. В ней найдены остатки мумии, саркофаг и любопытная стенопись, дающая хоть и смутное представление, что, по мнению древнейших египтян, творится с душей, расставшейся с телом.
Как-то жутко подумать, что гласит одна надпись в гробнице царя: «не хорошо Унасу испытывать голод и не иметь возможности есть, чувствовать жажду и не пить.» Положим, мертвецу приносят дары, чтобы избавлять его от таких тяж­ких лишений. Положим, разные магические формулы должны их облегчать. По если всего этого недостаточно, тогда надо работать самому на том свете, надо заниматься там хлебопашеством. Легко-ли это бывшим фараонам? Тут является исход из затруднения в лице «ушебти». Так назывались фигурки прислужников, замуровывав­шиеся в могилу великих мира сего.
Впереди, после прохождения мытарств, Унас способен выше и выше подниматься в иерархии сверхъестественных существ, волшебною силою подчинить себе богов, присвоить себе некоторые из их свойств и, наконец, взойдти, в качестве нового Озириса, на солнечный престол мироправителя.
Саккара осталась за нами. Величественный пальмовый лес над Мемфисом вто­рично принял Августейших путешественников, У двух поверженных колоссов Рамзсса Великого происходит кратковременная остановка. Оба они замечательны и разме­рами, и красотой исполнения. Одна статуя воздвигнута была царем-завоевателем у пред­дверья кумирни Пта, в память своего чудесного избавления от гибели, когда он, возвращаясь из похода, как-то ночью едва спасся от огня, при поджоге его ставки вероломным братом. Перед этим и одинаковым ныне исчезнувшим изваянием в древности устраивались «бои быковъ». Уцелевшая фигура, из светлого камня, при­надлежит Британскому музею. Она долго лежала ничком, - заброшенная, заливаемая наводнением. Теперь ее повернули на спину, огородили: по деревянной лесенке можно взобраться на мостик, над самым колоссом, прямо в очи взглянуть величавому «божественному» лику и, прощаясь сегодня окончательно с египетскою стариной, унести отсюда, как последнее глубокое впечатление, недвижно холодный взор каменного фараона.
У СУЭЗА И В КРАСНОМ МОРЕ.
Воскресенье, 25 ноября (7 декабря).
Их Высочества со вчерашнего утра кратковременно пребывают в Каире, в том же дворце принца Гуссейна. Зрелище, представляемое древним и новым Египтом, близится к концу. Занавес над ним тихо опускается. Дальний путь, увлекающий в неведомую даль, яснее прежнего развертывается перед воображением. Как-то даже жутко подумать, что нас еще ждет.
Из России получены благополучные вести, доходят сравнительно недавния новости: к свите Великих Князей присоединился прямо из Петербурга приехавший доктор Рамбах, прибыл второй фельд-егерь с дорогими для каждого письмами. Дальше такое быстрое общение с родиною станет немыслимо. Мучительно долго потянутся дни, а порой и часы, - в ожидании каких-нибудь запаздывающих известий. Но, и при полу­чении их, в сущности в душе останется прежняя тоскливая неизвестность.
Сегодня, к ночи, Августейшие путешественники простятся с гостеприимным пра­вителем страны. Уже вчера днем, позавтракав дома в Гиээ с Их высочествами, шведскою наследною четою, Они были с последним визитом у хедива в Абдине.
Перед обедом, долженствующим состояться там-жс около семи часов, Их Высочества инкогнито, для покупок, посещают базар. Время летит незаметно. Вот и вечер, вот и окончательный отъезд из симпатичного дворца, служившего памятным местопребыванием в Каире.
За столом у его высочества Тевфика-паши никого нет, кроме принца Гуссейнапаши, спутников Наследника Цесаревича, немногих сановников и лиц, входящих в состав русского дипломатического агентства в Египте.
В исходе десятого хозяин края отправляется с Гостями в театр (на Оперной площади). Избранное общество собралось здесь, чтобы проститься с Августейшими путешественниками. Три гимна (наш, местный и греческий) встречают прибытие Их Высочеств.
Мы уже вчера видели в здешнем театре «Бокаччио». Теперь идет «Petit Duc». Фески в партере, закрытые решетчатыми стенками ложи мусульманских дам, Париж, Путешествие на Восток. I. 29
пересаженный в оперетке на совершенно чуждую для него почву, - все странно вяжется с рассказом о том, как в Каире возникло, при хедиве Измаиле, великолепное оперное здание и как в нем, в присутствии самого Верди, с неслыханной роскошью ставилась «Аида».
После первого акта «Petit Duc» бывшая в России m-me Bohrer, аккомпанирусмая хором, спела «Очи черныя».
Около полуночи Их Высочества направляются по иллюминованным, разукрашен­ным улицам на железнодорожный вокзал. Шум и блеск проводов, оживление и торжественность прощальных народных приветствий не уступают празднеству в первый день въезда.
Станция переполнена провожающими. Длинная линия вагонов напоминает о таких же уже пережитых мгновениях неизбежного расставанья с тем, что казалось так трудно оставить за собой. Августейшие путешественники сердечно благодарят хедива и прощаются с ним. На дебаркадере вдруг вспыхивают и разгораются многочисленные бенгальские огни. Флаги, ткани, зелень и цветы выступают вдоль ярко-озаренного фасада. Паровоз медленно приходит в движение. Уж не сон-ли все это было, не сказка-ли «Тысячи и одной ночи»?
Понедельник, 26 ноября (8 декабря).
Утро. Половина девятого. Так называемая «Terre Pleine», конечный пункт рель­сового пути в Суэз. Наша эскадра виднеется вблизи. Узкою полоскою тянется к морю какая-то насыпь, покрытая народом; среди воды мелькают домики и деревья; окрест­ность кажется отчасти искусственным насаждением, вроде Порт-Саида, создавшимся и развившимся исключительно ради канала.
Для встречи Их Высочеств выстроен караул от местных войск.Губерна­тор Мохамед Рашид-бей, русский вице-консул Коста, консула других государств, капитан над портом Уэстон-бей и т. д. ожидают прибытия Августейших путешест­венников. Покидая свой экстренный поезд, отличавшийся еще ббльшим комфортом, чем предыдущие (сегодня ночью египетские вагоны впервые освещены были электричест­вом; кроме того снопы света лились от фонаря, прикрепленного перед локомотивом и озарявшего, по крайней мере, 150 саженей впереди, в то время как расставленные по всей дороге костры тоже ярко освещали значительное пространство), Их Высочества милостиво прощаются с Риазом-пашей (председателем совета министров, сопровож­давшим Наследника Цесаревича из Каира), с греческим генеральным консулом Аргиропуло, с церемониймейстером Диа-беем и заведывавшей ночным движением высшей железнодорожной администрацией.
При громких криках приветствующего населения Их Высочества переходят по насыпи к катеру «Памяти Азова». Салюты с наших судов и пришедшего сюда же из Порт-Сайда английского военного судна «Scout» до основ потрясают Суэзское по­бережье. «Ура» матросов, стоящих по реям, громовыми раскатами встречает Великих Князей.
Георгиевский судовой праздник, дома, на родном фрегате. День тезоименитства Августейшего мичмана, вернувшагося на свой пост. Обедня, молебен в батарейной палубе. Завтрак в кают-компании, за которым Государь Наследник Цесаревичъ
поднимает бокал за здравие кавалеров ордена св. Георгия, коих представителем, за столом, является один из героев последней войны, командир «Владимира Мономаха» капитан и-го ранга Ф. В. Дубасов.
Оживленный обмен воспоминаний и впечатлений между вернувшимися на фрегат и офицерами «Памяти Азова» занимает бдльшую часть времени до обеда. Стоянка в Суэзе, в общем хотя и была скучна для последних, но дала возможность некоторым из них совершить любопытную экскурсию на верблюдах в Каир, выбрав старую дорогу пустыней. Наши матросики отпускались на берег и, несмотря на то, что там гуляли сотни нижних чинов, выпущенных на волю из однообразной служебной обстановки, даже английская печать удостоверила добропорядочность их поведения. Только с одним случилось несчастье. Он возвращался по железнодорожному полотну, ведя пьяного товарища. На встречу шел паровоз. Оттаскивая с пути нетвердого на ногахъ

земляка, бедняга сам был задет локомотивом и вскоре умер в госпитале. Это - первая и» Бог даст, единственная потеря в течение нашего плавания на Восток.
Две с половиною недели мы будем теперь сживаться с бытом наших моря­ков при их самоотверженном и продолжительном уходе на чужбину. Как ни ярко горят перед нами картины Египта, как ни залетаешь мечтой в улыбающиеся издали неизвестные края, - всетаки душа сладостно отдыхает в родном кружке, под сенью русского стяга, под отголосок знакомых и радующих сердце речей, при отзывчивом настроении окружающих и понимании ими каждой дорожной думы, каждого зародившагося чувства.
Вечер близится. Зеленое море мерцает чешуей. Убогий коричневый парус араб­ской ладьи мелькает на окаймленном горами заливе. С египетской стороны высится Джебель Аттака (с нагими, но красиво изборожденными склонами) - туда, к Азии, тянутся горы Синайского полуострова. Там из-под Моисеева посоха брызнула сквозь 29*
каменную грудь живительная влага, там вознесена к небу твердыня, бывшая как-бы престолом еврейского вождя и мыслителя. Еще задолго до него египтяне строили в этой же области крепости для подчинения себе тамошних кочевников, пользовались Синайскими богатыми копями, врезывали в скалы гиероглифический след своих деяний и побед.
Солнце опускается в волны, сразу темнеющие и принимающие темнолиловый цвет, между тем как западные возвышенности вдруг кажутся охваченными пожаром и расплавленными, а недра их словно состоящими из яхонтов, рубинов и аметистов.
Поздно и темно; но на фрегате царствует необычное веселое оживление: гостиофицеры наезжают с «Владимира Мономаха» и «Запорожца». Суда иллюминованы, набережная переполнена народом, в ожидании факельного шествия с музыкой, устраи­ваемого греческою колонией.
Вот и оно блистательно прошло, вот и фейерверк, единовременно с ним зажженный, отгорел над погруженною в темноту густолиственною аллеей.
В кают-компании «Памяти Азова» долго еще не умолкают разговоры, веселье и тосты. Моряки варят жженку. Состав её довольно загадочен и посвященные в тайны её изготовления отмалчиваются, когда их точнее распрашиваешь о ней. Крепкий напиток, впрочем, более действует на вкус чем на голову. Офицеры дружно и радостно окружают сидящих с ними Великих Князей. Десятки русских сердец бьются одним биением, будучи в тесной непосредственной близости Тех, чья безопас­ность и чье благополучие поручено в сущности всем и каждому из присутствующих. Молодое кипучее оживление проникает товарищески обставленную праздничную пирушку. Участвовавшим в ней долго будет памятно, как разгоралось и закончилось ликование на фрегате в день судового торжества.
Вторник, 27 ноября (9 декабря).
«Запорожецъ» должен возвратиться в Пирей. Наследник Цесаревич посетил лодку, чтобы милостиво проститься с командиром, офицерами и командой, и осчастли­вил их подарками. Наш дипломатический агент г. Кояндер и вице-консул Иванов, провожавшие до Суээа, только-что откланялись. Мы снимаемся с якоря; какая-то туземная шлюпка с продавцами, предлагающими фрукты и овощи, торопливо отчаливает от фрегата, который сопровождаемый «Владимиром Мономахомъ» плавно уходит в широко раздвигающийся залив.
Море, по которому финикияне, рискуя жизнью, устремлялись на очарованный и манящий сокровищами Восток, море, по которому эти последние издавна привозились в Египет даже китайскими мореплавателями, это море страшных крушений и сказочных чудес расстилается перед нами то бирюзовое, то изумрудное. Теперь оно потеряло обаяние прежней сравнительной недоступности из-за коралловых рифов и негостеприимно­грозных берегов. Опасные места тщательно намечены на картах, снабжены маяками, требуют усиленной бдительности и знаний. Переход по нему только томителен в виду жары и однообразия очертаний суши, которая почти никогда не исчезает с горизонта.
Жуан де Кастро, посланный в 1541 г. португальскими властями из Индии, чтобы уничтожить у Суэза турецкую флотилию, первый из европейцев ознакомился с труд­ностями плавания в здешних водах и составил о них обстоятельный отчет, впоследствие дорого оцененный англичанами. Когда слышишь о мучительном зное, испытываемом тут современными путешественниками, - хотя они окружены комфортом, защищены от лучей, в изобилии снабжены водою и т. д. - невольно спрашиваешь себя, что за выносливостью отличались эллины времен македонского владычества, а потом и спод­вижники Алмейды, если закованные в броню, на далеко ненадежных судах, они решались доверяться Красному морю.
Металлический отблеск исходит от раскаленных волн. Тишина над просто­ром еще явственнее проявляется в этом жестоком для взоров отраженьи. Пустын­ное гористое пространство виднеется с обеих сторон нашего пути. Остав погибшего корабля зловещею чернотой обрисовывается у безлюдно-угрюмого побережья. Слева, в лиловой мгле, подымается могучий хребет; но среди него едва-ли можно с точностью определить вершину настоящего Синая. Краснобурые скалы торчат здесь и там: белый, как снег, песок вкраплен в их трещины и жилы, струится вниз по обрывам или доползает змеиными изгибами до обнаженных верхушек.
Вечереет. Что за дивное исчезновение дневного светила! Пожалуй, такого вели­колепия еще не было и в Верхнем Египте. Сотни прозрачных облачков воспламени­лись на приютившей их тверди. И она вспыхнула красками зари, и морская гладь преоб­разилась, ярко отражая ее. Небо, воды, земля, наши суда и даже лица человеческие стали золотыми. Позолота вдруг потускнела. Смена цветов закончилась кровавым. Затем пепельный оттенок лег на все окрест. Солнце умерло. От его погребального костра остается одна зола. . .
Среда - суббота, 28 ноября - и декабря (ю-13 декабря).
Жарко! Этим словом выражается совокупность мыслей и ощущений в Красном море. Положим, градусник не показывает чрезмерно высокой температуры. Но тут проявляется лишь несовершенство, с которым люди способны определять окружающие явления. На самом деле зной необычайно силен, а главное до болезненности чувстви­телен. Отчего такой-же точно горячий воздух - например, в Италии на берегу моря - не действует столь расслабляющим образом на организм, а здесь гнетет? Отчего только здесь, между Аравией и Африкой (да, пожалуй, еще в Персидском заливе и у Сенегамбии) жара, одинаковая по числу градусов не только с тропическою, но и с южно-европейскою, гораздо тягостнее чем в какой-нибудь другой части земного шара? То, что живописные берега пустынны и бесплодны, что никакая река не вносит своих струй в это исключительно поставленное море, что наконец ветру негде разгуляться на просторе, - еще не есть объяснение; а сознание, будто находишься под свинцовою кры­шею средневековой венецианской тюрьмы, вполне осязательно и крайне тяжело. Как могут жить на местных маячных островочках приставленные к ночным светочам сторожа (греки, арабы) положительно загадка? Кроме безумной скуки, ведь должно же ими испытываться и физическое страдание!
Погода кажется безветренна, но это только кажется. В декабре тут господ­ствуют северные ветра; но мы движемся вперед так быстро, что воздушному попут­ному току воздуха не угнаться за разрезающим волны фрегатом.
Прозвище «Чермнаго», - данное морю туземцами, - хотя и обусловлено цветом влаги в иных местах, из-за окрашивающих ее подводных растений, - тем не менее красивее звучит, чем соответствует истине, так как этого оттенка путе­шественники, направляющиеся серединою Красноморских вод, не замечают (разве только на заре!).
Мы третий день в море. Резкия очертания желтого Синайского хребта давно уже потонули вдали на востоке. Джидда, гавань Мекки, привлекающая ежегодно сотни тысяч богомольцев, где-то по близости, на невидимом восточном берегу. Зной, которым дышет простор окружающих вод, все усиливается и становится нестерпимым.
Нами пересечен тропик Рака. расслабляющий жар так-сказать проникает все существо человека, убивает энергию, ослабляет душевную деятельность, давит и жжет. Сначала начинаешь чувствовать отсутствие аппетита, а затем является и отвращение к еде. Мучительная бессонница или исполненный жестокого томленья беспокойный сон овладевают ночью, - днем же каждый час, отданный отдыху, только еще более утомляет, только еще более расстраивает. Если взглянешь на море, водная поверхность, подобная расплавленному стеклу, нестерпимо ярко отсвечивает в дневном сиянии. Осле­пительный блеск, утомляя взоры, порождает невольное уныние. Там, на горизонте, виднеется Аравийская земля; но она не притягивает внимания, так как знаешь, что и за гранью тамошних берегов тянутся такия же ужасающие огненные пространства, где солнце поглотило жизнь, где живут и сверкают лишь раскаленные лучи. По временам кажется (если на мгновение забудешь о неотступно сопутствующем и близком «Моно­махе»), что пучина кругом мертва, что наш быстроходный фрегат не движется, что мы застываем в оцепенелой влаге. Все как-будто спит под каким-то тягостным гнетом; воздух замер; почти нечем дышать; всюду огни, перебегающие по сонным волнам, точно сверхъестественная сила их вяжет и чарует.
Темно. Духота еще невыносимее: но мечта, очнувшись от удрученности, испы­тываемой в течение дня, мало-по-малу устремляет воздушный полет к звездным мирам и в область неизведанного.
Воды кругом преображаются. Новое море. . . Новые созвездия! Север отсту­пил далеко назад; в небе ясно обозначились причудливо мерцающие линии Южного Креста. Уже второй день не видно Большой Медведицы. Черная твердь, словно засы­панная неисчислимыми светилами, ниже и ниже наклоняется над землею т. е. над окру­жающим нас водяным простором, просится в душу и сквозь десятки миллионов верст льет свое неизсякающее алмазное сияние. В такую ночь забытье прерываемо виденьями и смутными воспоминаниями. Внезапно и беспричинно пробуждаясь, с лихо­радочною тревогой, сразу не отдаешь себе отчета, где находишься: темная бездна увлекает куда-то вперед и, опять засыпая, сознаешь лишь одно, что беспомощно падаешь в нее все глубже и глубже.
Перед разветом, окончательно лишившись сна, выходишь на кормовой балкон или на палубу, в тщетных поисках за свежим воздухом. Все море усеяно светя­щимися точками. Молочного цвета искристый след змеится за «Азовомъ». Невдалеке гигантскими мечтами темнеет поспевающий за нами «Мономахъ».
Из его труб вылетает какой-то синий дым, в котором вихрятся несметные, на мгновение вспыхивающие искры.
Где-нибудь на горизонте нет-нет и сверкнет цветной огонек, - словно предупреждение далекого маяка, словно фонарь окутанного темнотой встречного судна. Но это не люди подают о себе весть: там в дали над пучиной всплывают или тонут неясно сверкающие звезды. они же роятся над головой, смотрятся с купола небес в необъятную влагу, еще как-бы насыщенную дневным светом, дробятся в ней, сияют странными переливами блеска - затем вдруг начинают бледнеть и гаснуть... Утро розовым, нежным сияньем касается волн. Море на несколько минут оправды­вает данное ему прозвище «Краснаго» - потом подергивается ровною, спокойною синевою. Кругозор раздвигается и определяется вполне. Лик солнца сейчас покажется над зеркально-тихою ширью.
Воскресенье, 2 (14) декабря.
Острова, попадающиеся на пути, поражают безлюдьем и угрюмым видом своих коричневых, черных и оранжевых утесов. Вулканические силы оставили тут повсюду страшный след подземной работы огня.
С западной стороны тянется по прежнему гористое африканское побережье. Иные вершины тянутся в высь, до удивительной степени уподобляясь пирамидам, На востоке туманно обрисовывается что-то белое, бесформенное. Это - как нам говорят - арабский город Мокка, славившийся вывозом кофе.
Впереди резко обозначается высокая скалистая твердыня Перима, так находчиво занятого англичанами в момент, когда французы собирались водрузить на нем свое знамя. Выход в океан, Баб-эль-мандебский пролив, эти «врата горя (или слез)» на языке арабских мореплавателей, призывно встают, суля за собою свободу полного простора и живительную Прохладу.
Мы направляемся в сравнительно самый узкий из двух рукавов, охватывающих английский остров. Приятный ветер дышет в лице. Могучее теченье волнуется на встречу фрегатам. Материки как-бы силятся сблизиться в последний раз, разобщае­мые природой, отодвигаемые враждебною стихией.
Парусные ладьи с грузами, управляемые чалмоносцами, мелькают над властно всколыхнувшеюся влагою. они по типу как-бы начинают быть переходным звеном к китайским «джункамъ», имея сравнительно низкий нос и высокую корму. Где-то сбоку, налево, должна находиться французская территория Шейх-Саид, откуда - при непреклонном намерении стать твердою ногой, создать порт и укрепиться - обладатели его смело угрожали бы Периму, приобрели важную угольную станцию и способный раз­виваться коммерческий центр с гораздо бдльшим значением, чем лежащий на проти­воположном берегу Обок.
Минуя пролив, мы замечаем справа пароход, попавший на риф из-за ошибки в счислении. Около него работает спасательный бот и тяжести перегружаются на барки.
«Память Азова» направляется на северо-восток и поздно вечером приближается к Адену. На рейде должен ожидать возвращающийся из дальнего плавания крейсер «Адмирал Корниловъ». Он действительно находится в глубине залива и показывает свои позывные вспышками сигнального огня.
АДЕН.
Понедельник, 3 (15) декабря.
Первый день во владениях её величества королевы Виктории, и притом у города, который был первым территориальным приобретением в её царствование. Раннее утро. Флаг еще не поднят. На фрегате обычная чистка и суета.
Дико-величественные горные твердыни (Шамшан) подымаются над английским портом. Темные, грозные, изрытые мрачными впадинами, они говорят о внутренних муках пожираемой пламенем земли, выбросившей, наконец, на поверхность эти причуд­ливо очерченные, сухия и бесплодные громады. По одному мусульманскому преданию, где-то там, на зубчатой вершине, - могила Каина. Ужаснее места для неё народная фантазия, видимо, не в состоянии была приискать. С противоположной стороны жел­теют столь же безотрадные и совершенно пустынные пески.
Крошечные лодочки с черномазыми мальчуганами (прикрытыми лишь передничком и с кожанными или железными нарамниками) вертятся и шумят около нас, наполняя воздух своими надоедливыми предложениями достать из темнозеленой влаги брошенную за борт серебряную монетку (медную не различишь в воде). Если ее кинешь, они, на перегонку, по лягушечьи спрыгивают в море и пропадают в глубине. Вскоре над волной появляется улыбающаяся рожица дикаря с находкой в белоснежных зубах. Иногда, в драке из-за неё, какой-нибудь утлый челночек, безъискусно выдолбленный из древесного ствола и управляемый небольшим веслом, опрокидывается вверх дном. Но для плавающего как рыба туземца это - только забава. Он его поворачивает, ладонями вычерпывает воду и опять, как ни в чем не бывало, разъ­езжает перед иностранцами, призывая их благотворить его ловкости. Когда делаешь вид, что не замечаешь этих тунеядцев, они обижаются и начинают скорее реветь чем петь под самыми окнами кают, подпрыгивая на своей скорлупе, щелкая зубами и ударяя в такт весельными лопаточками. Некоторые шмыгают вокруг фрегата просто верхом на бревнах. Дети солнца и пучины - мальчики сомалийского происхождения, рождаемые туземными женщинами от временно проживающих здесь африканцев, выростают на свободе как зверьки, питаются подаянием, безобидной эксплоатацией туриста-европейца и тем, что не боятся опасной близости акул. Положим, оне
отгоняются криком, - положим, дальнозоркие пловцы издали замечают отвратитель­ного врага, но всс же гибель от него возможна и случается. Хорошо еще, если чудо­вище отхватит лишь руку или ногу. Изувеченные маленькие дикари тогда преспокойно продолжают выгодное ремесло водолазов: недостает однако, по остроумному выра­жению одного французского писателя, чтобы отрезанная оконечность у них постепенно отростала, точно лапка у пострадавшего омара.

Раздастся обычная утренняя команда: «флаг поднять!» Звуки музыки оглашают палубу «Памяти Азова». Тихий рейд сразу преображается. Гром салютов, начиная от произведенного с «Адмирала Корнилова», безумолчно перекатывается по морю до гор и, отпрядывая от них, наполняет окрестность оглушительным эхом.
Аденский губернатор (или точнее политический резидент) со свитой приезжает на фрегат Представиться Наследнику Цесаревичу. Затем Августейшие путешественники отправляются на встретивший Их русский крейсер (под командой капитана и-го ранга Е. И. Алексеева), где Его Императорское Высочество изволит произвести смотр.
Путешествие им Восток. I. »*'
Оффициальный съезд на берег. Пристань разубрана флагами и тканями. На приветственной арке с надписью по русски: «Царевичу» - признаки тощей зелени. Власти встречают Гостей под навесом вроде шатра. Против выхода из него выстроен длинный почетный караул, а за ним, вдоль и вверх по скалам, живопис­нейшими, чрезвычайно эффектными группами расположились туземцы. Под ослепи­тельными солнечными лучами, вскарабкавшись на голые утесы, удобно разместившись по коричневым камням, они пестро скучились над крутизной - точно отдыхающие от полета диковинные морские птицы над затерянным в океане островком. Кого только нет! Тут видны представители различных народностей от Индии до Занзибара и до почти недоступных пустынь Аравии: её сыны с огненными вдумчивыми очами и горде­ливою осанкой, стройные и могучие сомали с волосами, натертыми известкою и словно посеребренными или же окрашенными в красный цвет, дюжие негры, абиссинцы и всякие африканцы с падающими им на лоб и на щеки густыми змейчатыми прядями, огнепо­клонники-парсы из Бомбея, индусы-купцы джайнского толка (т. е. исповедующие религию, по духу сродную буддизму) и т. д.
Над английским Аденом резко и звучно гремит «Боже, Царя храни!» Пройдя по фронту почетного караула, Августейшие путешественники - в сопровождении губер­натора и других лиц администрации, конвоируемые индийскими копейщиками (в крас­ных чалмах, темной одежде и высоких сапогах) на небольших ретивых лошадях - направляются со свитою к туземному городу, отстоящему от европейского на восемь верст. Отличная, но лишенная тени дорога ведет Туда, слегка извиваясь в гору, где амфитеатром раскинулся потухший кратер внушительной величины. Множество темноли­ких полицейских в желтых головных уборах со значками «А. Р.» расставлено на нашем пути, по которому поминутно попадаются пыльные ослики-водоносы, провор­ные козы и овцы с курдюками, перегруженные мулы и сухопарые верблюды. Последние местами лежат целым усталым караваном среди огромного занятого вьюками двора или на площади. В угрюмых рамках окружающего пустыря, недвижные и безобраз­ные, они похожи на каких-то ископаемых тварей неизвестного периода, неизследо­ванной эпохи.
Разные строения (фабрика для изготовления льда, опреснители, гигантские угольные склады) тянутся здесь и там параллельно побережью. Потом уже по сторонам дороги скучиваются крытые цыновками хижины с высыпавшим на улицу населением, состоя­щим в данную минуту преимущественно из баб и нагих ребятишек. Это - гавань Маала, служащая туземцам. Яркое море с арабскими каботажными судами (багала) сте­лется за нею, мерцая переливающимися оттенками. Дорога круче. Скалистые твердыни суровее вблизи. Узкия врата ведут укреплением к непроходимому с виду ущелью. Очутившись в теснине, почти не замечаешь неба над собой. Стража отдает честь. Спуск за ним выводит на сравнительно ровную дорогу. Перед глазами развертывается совершенно неожиданная картина оживленнейшего восточного города, с готическим храмом слева на возвышении, толпами народа, сбегающагося взглянуть на Великих Князей, белыми домами арабской архитектуры, к которым мы подъезжаем, и, что поразительнее всего, мрачными глыбами застывшей лавы над единственною в своем роде окрестностью.
Дальше, наряду с грязными жилищами, виднеются довольно опрятные лавки. Зеленые узорчатые заслонки окон, терассы, переполненные тучными негритянками и статными бронзовыми женщинами библейского типа, масса перекликающихся людей, которые
стремятся вслед за экипажами, - всс вместе взятое представляет любопытное зрелище. Но едва-ли не любопытнее еще тот самый пункт земного шара, куда сегодня прибыли Их Высочества. Мало мест достойно большего внимания с культурно-исторической точки зрения.
Аден уже с глубокой древности славился своим торговым положением; о нем, может быть, упоминается в книге Иезекииля (XXVII, 2j) при обозначении места (Эден), откуда купцами привозилизь на Запад цветные восточные ткани с изящным шитьем и ящички из кедрового дерева. Находясь на южном берегу Счастливой Аравии, сопре­дельно с нынешнею провинциею Исмен, на пути, так сказать, коммерческого и куль­турного общения полуденных и по­луночных стран, Аден издавна должен был быть известен и
египтянам, и китайским морепла­вателям. С наступлением нашей эры история его становится яснее. В ИѴ-м столетии император Кон­станций присылает сюда послов для сооружения христианских храмов. Когда же окружающие язычники на­чали теснить христиан, то Аденом и смежною с ним частью материка на некоторое время завладели абис­синцы, понуждаемые к тому стрем­лением оказать помощь единовер­цам. Затем край переходит в руки персов огнепоклонников,
потом к мусульманам. Переходя сперва из-под власти халифов одной ди­настии под власть халифов другой, Аден в Х-м веке стал процветать под управ­лением собственных има­мов. Торговля с Индией и Небесной империей (а кос­

ТУЗЕМНЫЕ ЖЕНЩИНЫ.
венно через Египет и съ
Европой) крепла и развивалась. Но будучи лакомым кусочком для более или менее
могущественных соседей, местность постоянно меняла владык. В XVI-м веке пор­
тугальцы снарядили довольно значительную экспедицию, дабы овладеть Аденом. В Светлое воскресенье ijij г. европейцы устремились на приступ, однако с большимъ
уроном были отбиты туземцами. Обладание свободолюбивым городом казалось, между
прочим, желательным и для египетских мамелюков, и для их врагов-турок, и для португальского короля, так как в то время на юго-западе Азии разыгрывалась грандиоз­ная борьба христианского мира с тамошним коренным, за право стать твердою ногой на индийских и индо-китайских побережьях. При Сулеймане Великолепном турецкая флотилия хитростью овладела Аденом. Подойдя к нему, она высадила на берег часть
матросов, под предлогом, что они - тяжело больные. Правитель Адена был пригла­шен на адмиральский корабль, предательски схвачен и повешен. Тем временем, захвативши город врасплох, завоеватели устроились в нем, прикрывшись сотнею пушек и достаточным гарнизоном. Хотя жители Адена и передались вскоре вслед затем португальцам, но высланный с эскадрой из Египта Пери-паша снова захватил Аден и еще надежнее его укрепил. В течение десятков лет подданные царьград­ского падишаха не церемонились с наезжавшими европейцами, арестовывали их и даже бросали в тюрьму появлявшихся здесь с судами командиров-англичан.
Постепенно турецкое влияние везде в Иемене ослабело и край, перейдя по прежнему в управление родных имамов, стал терпеть от внутренних неурядиц. Аден нахо­дился преимущественно в руках маленького арабского султана (округа Лахедж, племени Абдали, на которое, как на сравнительно маловоинственный род, нападали полудикие разбойники-соседи, грабившие при этом Аден). Под предлогом установления порядка в этой местности, английское правительство в 1839 г. выслало сюда десант из 700 чело­век с десятью пушками и захватило город. Важный торговый центр, некогда сла­вившийся богатством и многолюдием, пол-века назад был найден занявшими его европейцами в состоянии крайнего упадка и обеднения. Со свойственной им энергией и деловитостью англичане быстро подняли значение Адена. Сначала жители ближайших частей Аравии сильно тяготились соседством «неверныхъ». Какой-то фанатик стал даже против них проповедывать священную войну. Арабы пытались произвести нападение, но все это ни к чему не привело и, когда английское правительство назначило абдальскому вождю ежегодное жалованье, то неудовольствие мало по малу улеглось. За известную, ежегодно выдаваемую сумму ближайшие к Адену туземцы согласны давать пропуск направляющимся сюда караванам. Так с тех пор и делается; следуя подобной же осмотрительной политике на неспокойных границах, могущественный народ в сущности платит дань мелким племенам. Между тем, когда подумаешь о грозных укреплениях, мимо которых мы ехали из порта за кряж, отделяющий его от мате­рика, когда скажешь себе, что орудий, направленных на последний, достаточно для отра­жения дисциплинированных войск, не говоря уже о полудиких арабах, - предупреди­тельность аденских властей, по отношению к инородцам-разбойникам, без сомнения, характерна и поучительна.
Если верить данным одной недавно написанной и весьма разумной книги Поля Бонетэна (Bonnetain) о дальнем Востоке, туземное толпящееся теперь вокруг нас население охотно переселилось бы отсюда в Шейх-Саид, захоти только французское правительство твердо там утвердиться и парализовать стратегическое значение Перима. Правда, у нового центра пришлось бы искусственно создавать коммерческий порт, а у Адена он по природе существует от века. Городу словно предопределено быть в цветущем состоянии, в каком его застал, например, Марко Поло.
Лошади идут в гору. Широкая котловина сдвигается нам на встречу. Пред­стоит осмотреть знаменитые так-называемые «tanks», грандиозные водоемы для хранения драгоценной дождевой воды, спадающей с возвышенностей при крайне редких здесь ливнях. Сооружения эти ведут свое начало чуть-ли не с VII века, когда краем пра­вили персы Сассанидской эпохи. Высказывалось даже предположение, что цистерны суще­ствовали уже при царе Соломоне (т. е. три тысячи лет назад) и что именно тут находилась неподдающаяся до сих пор определению страна Офир, откуда в Палестину доставлялись всякия драгоценности Востока.

Перед водохранилищами (к слову сказать, почти лишенными воды от продолжи­тельного бездождия) разбит сад, если вообще таким именем можно назвать немного­численные насаждения, чахнущие в пыли и жаре.
Перед ним - арка с приветственной надписью («Welcome to the Czarewitch»). Их Высочества выходят из экипажа. Наследнику Цесаревичу подносится букет. Мало дающая тени дорожка довольно круто подымается вверх. Странно бросаются в глаза надписи по-английски и французски: «запрещается рвать цветы», когда с виду растительность вообще здесь скорее отсутствует. Но бедность аденской флоры, говорят, искупается её оригинальностью. Ботаники, будто-бы
совершенно искренно, интересуются ею и нахо­
дят среди этих выжженных скал около
ста разновидностей.
Вот и знаменитые водоемы, в нынешнем столетии дошедшие до пол­ного упадка и с большими затратами восстановленные английским прави/ тельством. Они расположены один 1 над другимъ» соединены между со' бою, занимают целое дикое ущелье, уходящее в горную высь. Воды в цистер­нах очень мало, да они, кажется» и наполняются-то разъ
ДОРОГА ИЗ ГАВАНИ В ТУЗЕМНЫЙ АДЕН.
в несколько лет. Туземцы ею пользуются, но она гадка на вкус. Европейцы поэтому не пьют ни ее, ни ту колодезную воду, которая отчасти проведена, отчасти при­возится для продажи из степи, а прибегают к заведенным в Адене превосходным опреснителям.
Мы едем назад к морю, избравши только более дальний путь вдоль кряжа, опоясанного укреплениями. Часовые и пушки, пушки и часовые постоянно обрисовываются по сторонам. Зычные звуки труб провожают здесь и там проезд Августейших путешественников. Синева залива сверкает за уступами твердынь и обрывами. Экипажи затем углубляются в душный и серый тунель, тускло освещенный сверху вонючими керосиновыми лампами, и вскоре спускаются к порту, откуда началась экскурсия.
До возвращения на наш фрегат, который запасается углем, решено принять завтрак в губернаторском доме (Residency) и обед на крейсере «Адмирал Корниловъ».
Направляясь к первому, едешь с горы на гору.
Здание, отведенное представителю власти, - типичное индийское «bungalow», каких нам придется увидеть еще великое множество: одноэтажная постройка с плоскою кры­шей на столбах и широкими верандами вокруг просторных и прекрасно обставленных комнат. В них царит легкий полумрак, потому что цыновки, закрывающие фасад, вместе со светом пропускали бы чересчур много пыли и зноя.
Кроме свиты Великих Князей, к завтраку приглашены старшие офицеры и адми­нистраторы города. Аден в сущности принадлежит уже Индии, подчинен Бомбею, служит ей местом ссылки. Все разговоры вращаются около тэм, относящихся до нашего путешествия в страну, где большинство собеседников долго служило. Хозяин там провел пол жизни и убил, между прочим, огромное количество тигров.
Туземные слуги в чалмах, восхитительная прохлада, навеваемая «пайкою» (своего рода веером, состоящим из обтянутой материею длиннейшей доски, повешанной высоко над серединой стола и приводимой слугами в постоянное движенье), речи новых зна­комых, в которых слышится столько любопытных и ярких подробностей о втяги­вающем в себя Востоке, - все будит в душе странное чувство удовлетворения при виде этого Востока в двух шагах от нас.
Простившись с семьей губернатора и пройдя по фронту выстроенного перед домом почетного караула, Их Высочества возвращаются на рейд.
Палуба и орудия нарядного крейсера положительно блестят от белизны и чистоты. Властное распоряжение: «команде разойдтись!» толъко-что прогремело. Августейшие посе­тители спускаются до обеда в светлое и, несмотря на просторность кормовых кают, чрезвычайно уютное и богато снабженное книгами помещение капитана Е. И. Алексеева. «Адмирал Корниловъ» - его детище в полном смысле слова, так как, пока он строился во Франции, будущий командир самолично вникал во все подробности созданья броненосца. Характерная красота последнего, совершенно отличная от присущей более грандиозным и строгим с виду фрегатам «Память Азова» и «Владимир Мономахъ», сразу бросается в глаза как что-то новое и еще незнакомое.
Естественная радость служащих на крейсере чувствовать себя соединенными с эскадрой под флагом Наследника Цесаревича усугубляется присутствием Их Высочеств (между прочим и сына обожаемой нашими моряками королевы Эллинов) среди офи­церов, которым еще так неизгладимо памятно прошлогоднее плавание Наследника Цесаревича по Средиземному морю на «Адмирале Корнилове» перед его уходом во Владивосток. Об этих чувствах, проникающих и кают-компанию, и всю команду, капитан Алексеев очен сердечно выражается во время обеда, позволив себе, с бока­лом в руке, предложить встреченный громом приветствий тост за Е. И. В. Наследника Цесаревича.
Стол накрыт на палубе. Благодаря легкому ветерку, приходишь понемногу в себя от обычной дневной жары. Лихо, хватая за сердце, льются песни матросского хора. Темное небо сливается с тихо вздыхающими океанскими волнами. Адская панорама Адена потонула в тьме. Забываешь, что от России отделяеть уже целая бездна, что расстояние
Ч-НЛГѴ

от дома все ростст и становится ужасающим: задушевные звуки родных напевов развеяли тоску, заглушают невольную внутреннюю тревогу, заставляют погрузиться в чисто стихийный порыв беззаветнейшего веселья, на которое везде и всегда, даже в самые тяжелые жизненные минуты, способен только русский человек. Зажигающий негу в груди, пленительный дла слуха строй наших простонародных песен дрожит в ночном воздухе, ярким отголоском будит в нас молчавшие струны, наполняет сердца слушателей и томлением, и жалостью, и разудалой огненной жаждой изведать неизведанное.
. . . Отзвенели мощные, почти дикие всплески песенных волн. Их Высочества простились с офицерами и молодцеватой командой крейсера. Катер отвалили, по направ­лению к «Азову». По бортам покидаемого броненосца загораются бенгальские огни. Причудливо озаренные фигуры обозначаются вдоль борта «Корнилова». Оглушитель­
ное, несмолкающее, напут­ственно-дружное «ура» гре­мит вслед Царским Сы­новьям.
Вторник, 4 (и6) декабря.
Эскадра ждет при­бытия нового фельд-егеря на слегка запоздавшем пас­сажирском пароходе. Пора сняться с якорей. В ви­ду громадности перехода в Индию, не мешало бы иметь в запасе побольше времени.
Лодки с продавцами окружают фрегат. Это - преимущественно крайне ти-

ПРИБРЕЖНЫЕ ЖИТЕЛИ АДЕНА.
личные евреи, появившиеся на здешнем побережьи чуть-ли не со времен Соломона или, согласно другой версии, наезжающие сюда с Малабарского берега. Их специальность покупка и сбыть необделанных страусовых перьев. Кроме того, около судовъ
снуют еще и продавцы коралов, раковин, плетеных корзиночек, цыновок с Мадагаскара, львиных шкур и проч. Два грека привозят на «Память Азова», чтобы показать Августейшим путешественникам, выброшенное прибоем морское чудище странной формы и величины, вероятно, занесенное течениями откуда-нибудь из антарк­
тических стран.
После полудня наконец приходит желанный пароход с везущим вести из России.
Фрегаты покидают Аден, По мере того как он скрывается за горизонтом, все суровее становятся парящие над океаном, как-бы отрешенные от земли, зубчатые фантастические вершины сопредельных городу скалистых островов.
Путешествие 1ИЛ Восток. I-
5»
Среда, 5 (17) декабря.
Время поздно к вечеру. Завтра день тезоименитства Государя Наследника Цеса­ревича, которое все совершающие знаменательное плаванье отпразднуют на пути в Бомбей, идя полным ходом к берегам пленительной страны, издревле притягивающей и чарующей чужеземцев. Радостно дышется среди морского приволья. Свежия, негадан­ные силы закипают в груди. Как-то неизбежно проникаешься сознаньем нашей внутренней сплоченности и мощи на этом постепенно расширяющемся для ока окрестном пространстве, пожираемом быстрым бегом русских военных судов. Ночь не страшна впереди. Еще не проснувшаяся в своих хрустальных чертогах утренняя заря словно чувствуется в предразсветном мраке.
Небо янтарное в тающей мгле отдаленья....
Искры всходящего солнца на сонных водах...
Краски вечерней зари при лучах торжества, возрожденья.. . Отблеск живой красоты на далеких прибрежных горах.
Лаской зажег Алый восток Южную ясную твердь и загадочно-тихое море.
Ширь необъятного моря с волшебной улыбкой привета... Еле бегущие волны под грудью немой кораблей... Светлый, глубокий простор над равниной лазури и света..* Тайна великой Любви над блаженством зыбей.
Отзвук какой-то невнятной священной печали Есть в неземных голосах призывающей дали.
Даль голубая все выше и глубже манит: Еле шумевшие волны давно отшумели, Краски румяной зари отошли, отгорели, - Алое утро исчезло, но день-самодержец царит; Брызги огня ниспадают с вершины престола, Рдеют в спокойных волнах выраженьем Иного Глагола - Яркой молитвой природы в слияньи с Творцем.
ЕГИПЕТ.

Л Г«р«кгаули. м .иоииипимг»..
БОМБЕЙ И ЭЛЕФАНТА.
Полуденных ночей дыханье огневое, Кочуоицих налов движенье викоме, Спокойный звездный блеск - мятежный бег зарниц. . .
Океан дышет. Гладкая поверхность неоглядных вод слабо и ровно вздымается озаренная светом небес, отчужденная от далекой земли, невозмутимо-спокойная под одноцветной лазурью. Кто не видал моря таковым, кто не чувствовал его сонного жизненного трепета, кто не всматривался в безбрежье простора и не вслушивался в ленивую жалобу потревоженных в их дремоте и засыпающих за кормою струй, - тот не знает моря, тот не мог его полюбить и к нему привязаться, тому недоступно понимание многих божественных красот окружающего нас мира. Если где-нибудь человек сознает себя бесконечно малым перед Всевышним, если где-нибудь из тайников души зарождается незыблемое молитвенное упование, если где-нибудь смертный проникается благоговением к сверхъестественной мощи, разлитой в косном по существу своему веществе, - так это главным образом возможно и мыслимо при продолжитель­ном плавании океаном, и притом не в те только дни, когда он взволнован, необуз­дан и велик, но лишь когда в него смотрится Создатель с проникнутой Его сияньем тверди. В эти мгновенья небо и море - одно целое. Никакой разлад не омрачает их светлого союза. Бог - в огне лучей. Ясная влага отразила в себе необъятный купол вселенной.
Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич и Его Августейший Брат Великий Князь Георгий Александрович находятся на пути в Бомбей. Время на фрегате «Память Азова» проходит хотя и медленней чем при постоянных разъездах на суше, тем не менее однако незаметно. Однообразный характер ежедневных впечатлений нимало не утомляет, а даже дает некоторый отдых и духовным, и физическимъ
Путешествие на Восток. И. 1
силам, которые в Египте были столь долго напряжены. Уже с утра, просыпаясь задолго до подъема флага, ощущаешь потребность тотчас же, поднявшись на палубу или выйдя на кормовой балкон, отдаться созерцательному настроенью. Неизменно тождественнный кругозор, - отмеченный исключительно присутсвием двух русских фрегатовъконвоиров, - и чарует, и приковывает взоры. Легкия насыщаются целебным возду­хом. Сердцу тесно в груди. Луша так и рвется за эти грани неведомого морского пространства, - ей бы только и реять по глубинам радостно улыбающагося поднебесья, - ее само собою тянет к темному сказочному дну неизмеримого океана, где спят сномъ

СПЯЩИЕ МАТРОСЫ В ЖАРУ.
тысячелетий и грезят бу­дущим туманным про­бужденьем запутанные в густых водорослях, на­селенные диковинными тварями, не знающие ни прошедшего, ни настоя­щего материки.
Еще рано. В каютъкомпании почти никого не видно. Только старший офицер Оскар Адоль­фович Энквист занял свое традиционное место во главе бесконечного, зани­мающего целую залу стола. Юркие вестовые почти не­слышно скользят по ней взад и вперед, поминут­но откликаясь на зов из окружающих ее жилых помещений: один тащит воду, другой щетку, тре­тий поднос. Электрические звонки трещат немило­сердно. Мягкий, глухой шум рассекаемых волн,
в связи с плавным покачиванием и редким вздрагиванием идущего усиленным ходом броненосца, - отрывочные речи, доносящиеся с верхней палубы сквозь открытые люки, - возбуждающие нервную систему токи света, движения и жизни, которыми проникнут нашъ
морской гигант, - все это воспринимается и переиспытывается как-то единовременно: и ново, и старо, и ощущается точно в первый раз, и давно знакомо.
Офицеры понемногу собираются к утреннему чаю. Из буфета резче долетает громыханье посудой. Слитный судовой гул и звон становятся явственнее. Восемь часов. Все торопливо устремляются наверх. Под звуки музыки, над кормой тор­жественно взвивается флаг с изображением Георгия Победоносца.

В столовой Наследника Цесаревича, - которая помешается рядом с кабинетом Его Императорского Высочества, в кормовой части батарейной палубы, над кают-ком­панией, - за утренним чаем собран кружок лиц, постоянно окружающих Августей­шего путешественника. Он Сам, выйдя из опочивальни, обыкновенно проводит с ними время до завтрака (до иа ч.). Адмирал и командир занимают за столом место около Великого Князя. Прямо тивоположном конце князя Барятинского. ,
дятся Михаил вич Ону,
против Цесаревича, на про­стола - обычное место Ѵѵ. В промежутке саКонстантинодокторъ
ОРКЕСТР НА ФРЕГАТЕ.
Рамбах, кн. Кочубей и Волковъ» кн, Оболенский и я.
Необыкновенно похожие портреты Государя Императора, Государыни Императрицы, Престоло­наследника, Августейшего генерал-адмирала Великроме того картина Наваринского сражения укра-
служащую столовой, - с которой мы так свыклись,
кого Князя Алексея Александровича шают довольно просторную каюту, из которой открывается такой восхитительный и грандиозный вид на море.
Когда во время завтрака или обеда наверху гремит музыка, панка мерно колышется над столом и обдает сидящих прохладой, - в эти минуты доступный отсюда широкий кругозор как-бы еще властнее разделяется, царственная обстановка приобре-
И
тает особую прелесть, путешествие не только ощущается, но и развертывается по бокам панорамою неопределимых по оттенкам цветов, играющих на поверхности неизмери­мого водяного простора. Это ясно видишь и сознаешь днем, - но в темноте, при полном почти отсутствии освещенья извне, окружающий тревожный мрак представляется чем-то таинственным. Окрыленный, точно сверхъестественною силою, фрегат врезается в него, летит надночной бездной, вносит в нее и нас, спокойно разговаривающих, без недоумения вглядывающихся в даль, и веселое общество офицеров, в кают-ком­пании под нами, откуда слышатся звонкие молодые голоса, и сотни недавно разобравших свои койки усталых матросиков, засыпающих праведным сном в далеких морях чужбины.
После утреннего чая, а также и после завтрака Наследник Цесаревич обыкно­венно проходит или к себе в кабинет, или на кормовой балкон, уставленный удоб­ными сиденьями или, - в случае ветра, волненья и чрезмерного зноя, - в располо­женную между столовой и этим балконом небольшую так-сказать «библиотеку», снабженную массивным столом, узенькими диванчиками и книжными полками.
Сюда выходят двери кают адмирала, командира, М. К. Ону, Оболенского и Волкова (князь Барятинский помещается за столовой, параллельно с каютами Его Импера­торского Высочества, а доктор, Кочубей, Гриценко и я живем внизу, около офицеров).
Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий Александрович и принц Георгий Греческий, в качестве несущих морскую службу совершенно наравне с прочими лейтенантами и мичманами, находятся, почти смежно с кают-компанией, в маленьких каютах кормовой части фрегата. Отсюда есть трап наверх в библиотеку. Их Высочества в свободное время подымаются через нее к Наследнику Цесаревичу. Тем же путем преимущественно поддерживается и постоянное сообщение наших нижних кают с верхними.
Незадолго перед полуднем Августейшему путешественнику приносятся на пробу матросские щи. Старший боцман присутствует при том, когда Великий Князь изволит отведать поданной Ему горячей пищи.
К столу Наследника Цесаревича, на завтрак и обед, поочередно приглашаются по три лица из числа офицеров «Азова». Августейший мичман и королевич Георгий обыкновенно завтракают и обедают в кают-компании, разделяя трапезу Брата только в очередь, наравне с другими сослуживцами.
Время от часа до спуска флага проходит у нас в чтении, писаньи писем, беседах и т. п. Дни чередуются с такою лихорадочной быстротой, что их почти не замечаешь и тщетно стараешься продлить (отчасти ради отдыха, отчасти с целью глубже подготовиться к предстоящему большему путешествию по Индии).
Наследник Цесаревич изволит проводить почти каждый вечер в каютъкомпании, где часто, далеко за полночь, звучит оживленная беседа, смех и говор воодушевляют молодежь, час за часом проходят какими-то светлыми сновидениями.
За все время перехода в Бомбей самым выдающимся событием надо считать празднование эскадрою 6-го декабря 1890 г. Оно начинается с умиляющего утреннего богослужения, в батарейной палубе, перед судовым образом Георгия Победоносца. У аналоя - мощная фигура иеромонаха Филарета, невольно напоминающая о временахъ
Куликовской битвы, когда св. Сергий благославлял па брань с врагами подобных же русских иноков - богатырей. Слева от алтаря - часовой, а немного подальше - хор певчих. Справа - ход в прилегающие к корме каюты Августейшего именинника и Его свиты.
Около сложенных музыкантами «Азова» инструментов - Их Высочества, а по бокам - тесная толпа соучастников плавания, с бесконечным числом матросов позади.
Открытое бирюзовое море развертывается но сторонам от нас, за грозными приставленными к борту орудиями.

ПРИ ОРУДИЯХ «ПАМЯТИ АЗОВА.».
По окончанию службы производится салют по уставу, поднимаются стеньговые флаги и на обоих конвоирах Великокняжеского фрегата одновременно обозначаются поздравительные сигналы, на которые Наследник Цесаревич приказывает ответить благодарностью и пожалованьем командам по чарке водки. Так как, по случаю дня тезоименитства Его Императорского Высочества, к завтраку приглашены все офицеры «Азова», - то столы накрыты на юте под живописнейшим зыбким шатром из всевозможнейших флагов какой угодно национальности. Это причудливо пестрое убранство оставлено до ночи неприкосновенным, потому что (после обеда, на котором по воле Наследника Цесаревича присутствовали все офицеры-именинники) участники плавания опять собрались, в восхитительной обстановке полуденного торжества, пить чай
и смотреть на устраиваемое нижними чинами представление. Для потехи разыгрывается известный «Царь Максимилианъ», весьма странный трагикомический и в значительной степени сатирический сюжет, которого русскими матросами давно уже заимствован откудато из иностранных флотов, радикально переработан нашими балагурами на новый лад, традиционно передается из экипажа в экипаж, занесен даже в столь отдален­ные места, как Сургут на Оби, где эта пьеса считается в обществе средством от скуки.
Два «деда» с длиннейшими искусственными бородами уселись на палубе, в качестве музыкантов. Один за одним стали подходить и говорить какие-то довольно неясные, но всетаки по тону смешные речи (в стихотворной форме), актеры одетые в фантастически-мишурное платье военно-морского покроя, с коронами на голове, при эполетах и орденах. По афише узнаешь, что тут смешаны роли лиц, повидимому не имеющих, да и не могущих иметь между собою ничего общего. «Король Мамай», «Аника-воинъ», «Венера», «Змей-уланъ», «непокорный сын Адольфъ», ‘«палач Брам­беусъ» (сильно смахивающий по внешности на кухонного мужика), «скороход-фельд­маршалъ», «доктор-лекарь, он же и аптекарь», сам «Максимилианъ» (в исполнении нижнего чина Нестеренки), «смерть» в простыне, «гусаръ», «арабъ» и т. д. зычными голосами, на распев, о чем-то заявляют, стучат холодным оружием и сапожищами, даже сражаются.
Перед появлением центрального лица пьесы, являются актеры, так-сказать возве­щающие об его приближении. Для образца незатейливых фраз, забавляющих придви­нувшуюся к исполнителям толпу нижних чинов, можно привести некоторые слу­чайные отрывки.
Входят казак.
Здравствуйте, друзья! Прибил донской казак сюда - Скоро будет присяжный гусарик сюда.
Входят гусар.
Здравствуйте, друзья! Прибыл присяжный гусарик сюда - Ожидайте, друзья! скоро царя Максимильяна сюда.
Входить царь МакснмйлИан.
Здорово, друзья! За кого вы меня принимаете: За Царя Русского, или Наполиона французского, За короля шведского, или султана турецкого? Но неть, я - не Царь Русский, Не Наполиом французский, Не король шведской, Не султан турецкой - Из дальних русских стран Прибыл грозный царь Максимильян.
Но не затем я к вам прибыл: пропал у меня сын Адольф 3 года...
Фу, что я вижу перед собой! Для кого сей честнейший тронъ
Так великолепно сооружен?
Не для меня-ли, царя Максимильяна?
Хор поет.
Для царя Максимильяна.
Он.
Я на сей честной трон ему,
Всяк встрепешет моего взгляду;
Поставлю пажей около трона
И буду судить по закону:
Винных и невинных, правых и неправых.
Но, если я не в праве рассужу, то подыми меня орел под небеса, Занеси меня орел за американские острова, и т. д. и т. д.
Злоупотребление цитатами из того, что говорится на спектакле, было-бы, конечно, неуместно.
Фабула более чем туманна; но наше благодушное настроение - в позднем сумраке, среди тихо вздыхающего океана - далеко не требовательно. Вид «Мономаха» и «Корнилова», эффектно иллюминованных электрическими лампами, - причем на передней мачте первого ярко светится вензель Августейшего именинника, а второй прео­бражен в огненный сверхъестественный корабль, - искусный подбор песенников из команды «Азова», разнообразящих вечер звучными напевами, все вместе взятое радует, и бодрит, и освежает. Живой навес из цветных тканей слегка вздувается над головами сгруппировавшихся на юте. Громадные по ширине, совершенно низкие волны слабо раскачивают могучий, неукротимый в своем беге фрегат. Русская удаль бьет и кипит в заунывной прелести иных песнопений. На сердце так сладко, и больно, и хорошо, что и конца-бы не хотел видеть этой ночи с её говором вод, блеском огней, током дружных бесед и журчаньем замирающих песен. . .
Шестой день в море. Эскадра уже близко от берегов Индии. По рассчету моряков «Азовомъ» в общем пройдено, начиная с Триеста, весьма красноречивое число миль, т. е. много свыше четырех тысяч, и притом от одного Суэза, в ю суток - три тысячи, почти зараз, с небольшим отдыхом в Адене.
Незаметная сперва качка усиливается. Океан всколыхнулся. Пустынное про­странство окрест оживляется мало по малу маленькими парусными судами, смело разре­зающими простор по направлению на запад. И подумаешь, что подобные же ладьи издревле служили одним из важнейших звеньев между европейским миром и стра­нами дальнего Востока!
В небе - целые гряды облаков, перед закатом окаймляемых пурпуром и золотом, которые также ложатся на нежно-сиреневые волны. Отражаясь в них, солнце воспламеняет эти первые и, обращаясь в какие-то воздушные чертоги, некоторые наслоения положительно кажутся лучезарными гриднями языческих богов. Море внезапно темнеет. Полосы желтого света бегут от утопающего дневного светила и затем, как только оно скрылось, из розоватой мглы на мгновенье пробиваются зеленые краски. Так-бы и воскликнул словами Тютчева;
Помедли, помедли вечерний день!
Продлись, продлись очарованье!
При восходе луны, широкая стезя стелется от неё по водному простору и какъбудто снова теряется в темной необъятной тверди: не такими-ли таинственными путями задумчивые пери восходят до порога недоступных им райских жилищ? Серебрянная ночь. . . Затканные звездами волны.. .
«Мы завтра в Индии!» и сон бежал очей: Я тщетно ждал ее в ночи благоуханной - В багряном золоте проснувшихся лучей Встречается заря с землей обетованной, - Где чарами любви овеян небосклон, Но страсть побеждена тоской неизъяснимой, Где ярко светит жизнь, но все - как-будто сон И дышегь красотой, как смерть неотразимой. Страна безумных грез и окрыленных дум! Призывно ты встаешь из синей бездны моря, - Томительно звучит его унылый шум, Разладу странных чувств в усталом сердце вторя. Пред нами Индия!., и святость, и покой Здесь грезились мужам, презревшим наслажденья: От века их народ хранит все тот-же строй И жаждет Божества, свободы, искупленья.
На рубеже земной печали и небес, - Когда от долгих мук душа окаменела, - Волшебный этот край зовет нас в мир чудес, Где область вечных тайн и мудрость без предела.
Вторник, хи (23) декабря 1S90 г.
Восьмой час утра. Неопределенные тени на востоке словно говорят об индий­ских пальмовых лесах и довольно давно уже потерянной из виду земле.
Вершина какой-то дальней горы, похожая на обелиск, выплывает из сумрака, где должны находиться знаменитые естественные твердыни западной Индии - Гхаты. Новый Пронгский маяк высоко обрисовывается над самым южным предместьем Бомбея - над Колабою. Красивая цепь островов открывается прямо перед нами. Черная непроницаемая туча еще не развеявшагося утреннего тумана налегла на берег, с северо-запада, и с одной стороны, слева, значительно застилает вид. Русская эскадра, замедляя ход, величаво направляется - кильватерною колонной, замыкаемою «Корнило­вымъ» - в широкую гавань, где ей предстоит, по всем вероятиям, весьма продол­жительная стоянка. Три глухих береговых выстрела возвещают, что мы замечены.
До входа на рейд «Память Азова» принимает лоцмана. Оказывается, что местные власти давно уже ждут появления наших почему-то ожидавшихся к десятому судов. Так как час прибытия не дозволяет торжественному съезду на берег совершиться в раннюю пору, до наступления дневной жары, которая тут даже зимой достигает двадцати градусов в тени по Реомюру - то, очевидно, это обстоятельство несколько испортит нам первые впечатления в Индии. Впрочем, и не взирая на него, сознание непосредственной близости Бомбея - такой шаг вперед в области гигантского путе­шествия, что с души незаметно скатывается бремя раздумья и сомненья: там, за синею­щими хребтами отдаленья - девственный край Махабхараты и Рамаяны, прежния владения мужественных и свободолюбивых Маратов, сокрушенное пришельцами царство Моголов и архитектурно-скульптурные отраженья неувядающей старины!
Низкие ряды зданий, какие-то склады и мастерские тесно сдвигаются на плоском и невзрачном городском побережье. Только башня выдвинувшейся к морю церкви ап. Иоанна, в память павших при первом неудачном походе в Афганистан, возносится над принявшим их военным кладбищем, около которого, по словам путеводителя «Мштау», ничего лучшего не нашли поместить как дом умалишенных. Справа, словно
для контраста, возвышенные острова становятся все живописнее и живописнее. Нет ничего удивительного, если человечество издревле чувствовало притягательную силу этих бесподобных по красоте горных мысов и бухт, делало их средоточием мифических преданий и окутанных тайнами святилищ, манило в этот светлый просторный залив утлые ладьи средневековых мореплавателей, а также и отважных морских разбойни­ков, вивших себе орлиные гнезда на соседних крутизнах. С приходом европей­ской цивилизации, - вражды или презренья к туземной культуре, утилитарных воззрений на Божий мир, дальнобойных орудий и пара, - обаянье Бомбея едва-ли увеличилось. По крайней мере, подплывая к нему, скорее рисуешь в воображении то, что было, чем то, что есть.
Вереница больших красно-синих баканов обозначает избранный эскадрою фар­ватер. С востока и далеко на север белеет множество рыбачьих парусов. Неко­торые недвижно замерли у прибрежных обрывов. Очертания одного острова, затонув­шего в густой листве, напоминают спину верблюда.
Дым от салютов начинает куриться здесь и там. Испуганные чайки кружат близь Царских броненосцев. Почти черная облачная завеса, сползавшая на город с северо-запада, все еще упорно держится в момент нашего приближения.
Говорят, тут есть не мало батарей на скалах. Два монитора с вращающимися башенками составляют также главную силу обороны. Какой-то «устричный утесъ» (Oyster rock) защищает будто-бы вход на рейд. Но в обступающей нас трепетной мгле, при ответе русских орудий английским приветственным выстрелам, окрестность не ясна. Отчетливее прочего обрисовываются лишь мачты и трубы стоящих на якоре судов. Мы - в классической Гептанезии Арриана, у ряда соединенных ныне друг с другом островов, на которых вырос и создался современный огромный Бомбей, угрюмо сереющий нам на встречу.
Половина девятого. Лоцман указывает нам место якорной стоянки.
Командир королевского военного судна «Turquoise» - капитан Бракенбури (Brackenbury), как старший на рейде, за отсутствием английского адмирала, немедленно приезжает с визитом на «Память Азова». Вслед затем с берега являются пред­ставиться Государю Наследнику Цесаревичу назначенные состоять при Его Особе на все время пребывания в Индии: известный и у нас писатель (автор книги «Russia»), искусный дипломат и бывший секретарь прежнего индийского вице-короля лорда Дэфферина, сэр Дональд Мэкензи Уоллас, превосходно знающий по-русски, и полковник Бенгальской армии Джерард, сопровождаемый двумя типичными туземными офицерами.
В половине десятого приезжает со свитой, засвидетельствовать свое почтение, Бомбейский губернатор лорд Гаррис. В одиннадцатом часу назначен оффициальный, и притом окончательный съезд на берег. Мы, по крайней мере недель на пять, расстаемся с дорогим «Азовомъ». В суете дорожных приготовлений не отдаешь себе вполне ясного отчета, что эти многие дни в сущности достанутся тяжелою ценой страш­ного переутомления, - не столько физического, как духовного, - что обратно к эскадре вернешься совершенно другим человеком, от подавляющего разнообразия воспринятых впечатлений. В сухопутное путешествие снаряжается маленький кружок, гораздо меньший чем по Нилу. Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий
Путешествие на Восток. IL
2
Александрович, чувствуя себя нездоровым, остается на фрегате. Наследник Цесаре­вич и принц Греческий изволят отправиться (в Бомбей и дальше) с кн. Барятинским, М. К. Ону, доктором Рамбахом, тремя гвардейскими офицерами-ординарцами, акварелис­том Гриценко и автором этой книги.
Ранее чем потеряться среди чарующей новизны, ожидающей нас через несколько минут, естественно хочешь собраться с мыслями относительно побережья, на которое приходится ступить, и восстановляешь в памяти все те весьма скудные исторические данные о нем, которые вообще в Европе как-то мало известны и затеряны в сочи­нениях чересчур специального характера.
До своего подъема на степень первого по торговле города в Индии, с ежегодными оборотами в 8оо миллионов рублей, Бомбей долго был сравнительно маловажным пунктом. Древние местные цари, кажется, ценили его и прилегающие острова не столько за выгодное приморское положение, сколько за обилие пальм. В XIV веке францискан­ский монах Одорик Матиуш (по происхождению чех, выдающийся путешественник, едва-ли не равный Марку Поло) попытался насадить христианскую веру в этом районе, где семена её упали уже со второго столетия нашей эры.
В первой половине XVI столетия здесь начали селиться португальцы. Они воздви­гали часовни на холмах и проводили к ним тропинки для богомольцев. За неимением стекла в окна вставлялась прозрачная скорлупа гладко отполированных раковин. «Ilha da boa vida» (остров благоденствия) прозвано пространство, где теперь раскинут город, получивший современное искаженное маратское наименование от храма в честь богини Мумбай (из санскритского Махима, «великая мать», супруга Шивы). Туземцы выговари­вают Мамбэ или Бамбэ. Это слово ничего не имеет общего с португальским прозви­щем «bom bahia» (отличная гавань).
В ХѴП веке англичане стремятся к обладанию Бомбеем, несколько раз безу­спешно нападают и наконец, получив его в качестве приданого Екатерины Браганцской, видят в своих руках центр с десятитысячным населением, состоящим преиму­щественно из рыбаков и всякого беглого сброда. Из-за жестокой холеры оно внезапно тает. Мараты, особенно в лице своего знаменитого князя Сиваджи и могущественного пирата Ангрия, в течение 90 лет угрожают гавани у входа. Потомки последнего долго страшны даже и туземцам, а на европейские военные суда прямо охотятся, забирая их в плен. Голландцы тоже готовы напасть. Флотилия Могола, под начальством адмирала - абиссинца, прямо ею овладевает на несколько месяцев и только усиленные просьбы перед императорским двором на севере спасают европейскую факторию от погрома. С португальцами - постоянные нелады, хотя при передаче места присутствовал даже их вице-король, посланный сюда в 1662 г, с эскадрою эрля (графа) Мальбору (Магиborough). Она страшно дорого обошлась казне и потеряла из-за климата четыре пятых команды.
Положение дел лишь медленно улучшается с того времени, когда королевское правительство, тяготясь чрезмерными расходами, сопряженными с обладанием Бомбея, заблагоразсудило продать его эксплоатацию богатевшей тогда Ост-индской компании. Будучи отрезанным от материка, соединенного с ним прилегающими островами, которые еще находились в чужих руках, англичане далеко не чувствуют себя твердо обосновавшимися в своем новом колониальном приобретении, да кроме того еще вынуждены платить соседям весьма значительные деньги за право ввоза товаров во внутреннюю Индию и вывоза оттуда. Некоторые неожиданные обстоятельства в сильной
степени помогают новым хозяевам Бомбея. Например, Мараты так ожесточенно враждовали с Моголом, что помешали его флоту захватить этот важный и для нихъ
же самих опасный остров, - голландская многочисленная эскадра непременно-бы им овладела, не приди ему на помощь французская, т. с. военные суда той именно нации, которая когда-то пользовалась громадным престижем на Востоке и влияние которой там убито именно Англией. Потеряй тогда последняя Бомбейскую гавань, - карта Индии XVIII века могла получить совершенно иной вид.
Ост-индская компания, сначала, иску повела здесь политику по отношению к туземному населению этой местности. В противоположность узкому фанатизму португальцев, насильственно распро­странявших христианство, англичане с полной веротерпимостью стали воздействовать на инородцев, пре­доставляя им наивозможно боль­шую долю самоуправления, не обре­меняя их податями и т. д. Хотя Бомбей вскоре сделался админи­стративным центром тогдашних британских владений, откуда мо­рем направлялись удары на об­ширную торговлю Могола и даже сиамского царя, - директора компа­нии, заседавшие в Лондоне, радея исключительно о непосредствен­ных денежных прибылях, почти не заботились об укреплении мо­лодого города, о плате наемным солдатам и т. п. Только благодаря высокому патриотическому настро­ению наезжавших сюда (с ту­манной родины) искателей наживы и приключений, Бомбей уцелел, окреп, обратился в один из самых цветущих пунктов во владеньях королевы. В конце XVII в. самым выдающимся губер­натором былъОнжье (Aungier) изъ

ПРОЩАНИЕ С ЭСКАДРОЙ.

французской семьи гугенотов-эмигрантов. Он особенно гуманно относился к тузем­цам и даже, будучи пуританином, шире смотрел на вопросы свободы совести чем тогда позволялось в Англии и чем его соотечественники теперь справедливо гордятся. Нам со своей стороны стоит вспомнить, что при нашем движении на Восток, еще раньше того, мудрая политика Московского правительства в принципе высказывалась за непри­косновенность религии азиатских подданных (между прочим и монголов-буддистов, усвоивших чисто индийскую веру).

Половина одиннадцатого. Гребной катер Государя Наследника Цесаревича быстро и величаво выходит из густого дыма новых соединенных салютов с нашей про­щающейся эскадры и с английских военных судов «Turquoise» и «Reindeer». Люди посланы по реям. Пятикратное «ура» гремит, вместе с музыкой, вслед Его Импера­торскому Высочеству. Не только броненосцы но и два монитора, «Magdala» и «Abyssinia», а также канонерская лодка «Brisk», боль­шие пароходы и яхточки на рейде праз­днично расцвечены флагами. расстояние до пристани «Wellington Pier», в силу обы­чая сохраняющей старое название «Apollo Bunder» (отнюдь не из-за какого-нибудь отношения к богу муз, а по весьма про­заической причине, что тут прежде в огромном количестве продавалась местная рыба «palla» или, по другому объяснению, от искаженнаю слова «palwa», как назы­вались грузившиеся здесь туземные лодки) все уменьшается и уменьшается. Двадцать одним выстрелом приветствуется Высо­кий Гость с береговой «Saluting battery».
Вот и ступени каменной лестницы, подымающейся к роскошно убранному приемному шатру и устланной красным сукном. Вот и начальник порта, ка­питан Гекст (Hext), уже приезжавший с лордом Гаррисом на «Азовъ», ожидает внизу приближающийся катер. Губерна­тор и сэр Джордж Гривс (Greaves), командующий Бомбейскою армиею, направ­ляются на встречу Августейшим путе­шественникам. Их Высочества входят в пестротканную палатку гигантских размеров и сразу охвачены удивительно странным зрелищем собравшейся здесь смешанной толпы оффициальных и не­оффициальных лиц, почтительно расступающихся перед Ними, по мере того как лорд Гаррис Им представляетъ
главнейших присутствующих: членов своего совета, генералов, правительственного политического секретаря Ли-Уорнера (Lee Warner), верховных судей, консулов (австрий­ского, французского, италианского, испанского, датского, шведского, персидского, турец­кого) и других.
Приемный шатер (Shamiana) красиво оттеняет яркие мундиры и цветные туземные одеянья. Темнокоричневые с золотом завесы живописно спускаются с потолка и драпируют поддерживающие его столбы, украшенные щитами и флагами, - которых одинаковое множество прикреплено и над нашей головой. Длинный проход к экипажамъ
окаймлен растениями и цветами. Звуки «Боже, Царя храни!» слышатся у почетного караула от Глостерского полка. Из-за покрытых алою материей балюстрад на Гостей смотрят нарядные дамы и блистающие драгоценностями жены парсов, тогда как их влиятельнейшие мужья, отцы и братья, наравне с европейцами и некоторыми передовыми по социальному положению мусульманами, сгруппировались ближе к Великокняжеской свите. В числе именитых туземцев, находящихся на пристани, нельзя не назвать самостоятельных вождей, управляющих каждый десятками тысяч подданных; тут и хозяин Вишалгара (маратского округа, подчинившагося англичанам в исходе прошлого столетия), и Джазденский правитель (из очень древнего города в Гуджсрате), и началь­ник Инчалькаранджийский. Архиепископ довольно близкой к Бомбею колонии Даман, уступленной свирепыми Маратами португальцам в вознаграждение за частые грабежи, тоже виднеется в толпе, олицетворяя собою ту совершенно отличную от британской громадную духовную силу, которая издавна пытается воздействовать на Индию. Где-то около его преосвященства, говорят, присутствует также родовитый индус раджпутской крови, Палитанский князь Саматсингджи. Одно упоминание о месте, откуда он прибыл, невольно переносит мысли туда, где с незапамятных времен, на священной горе Сатрунджайя, среди бесчисленных художественно орнаментированных кумирен, после­дователями джайнской религии чтится достигнувший божественного совершенства человек, по имени Адинат. Мы туда, в область Палитану, не направляемся, - но стоило произ­нести имя её, и оно уже есть «пролитдй ароматъ», потому что в воображении интере­сующагося индийскими древностями и архитектурными достопримечательностями, не видав­шего их еще воочию и только собирающагося вкусить от созерцания этих памятников восточного искусства, при названии края, который, благодаря им, стал знаменит, заман­чиво ярко рисуются вдали все те чудеса местной культуры, коими нам теперь со дня на день придется наслаждаться.
С разных сторон нас окружают английские офицеры (Глостерского полка, ИѴ-го стрелкового, королевской артиллерии, морского баталиона). Туземные представители города - с ханом Бахадур Мурдзбаном во главе, - соорудившим блестящий прием­ный шатер, - двигаются ко входу, бок о бок со свитой Наследника Цесаревича. Его Императорское Высочество идет по фронту почетного караула и затем садится в парадный экипаж с губернатором, его военным секретарем - полковником Родсем (Rhodes) и кн. Оболенским. Принц Георгий Греческий и остальные спутники Августейшего Гостя её величества королевы Виктории размещаются по следующим коляскам. Хотя на улицы, рано с утра, высыпало много народа, и даже будто-бы немалое количество зри­телей пришло издалека подивиться на картину посещения Бомбея Русским Великим Князем, однако повсюду - образцовый порядок, почти невозмутимая тишина и лишь постепенно разростающееся шумливое оживление. Население естественно дивится неожидан­ным для него и красивым мундирам Императорской гвардии. Иные полуголые ино­родцы, - при виде мехового убора Лейб-гусарской формы, среди окружающего зноя, - прямо должны быть поражены. Тем не менее, для внешнего эффекта, трудно было-бы даже нарочно подыскать живописнее одеяние: южанам осязательно близок и понятен становится могущественный Север, когда они видят его Представителя в ментике, отороченном бобрами. И прежние владыки Пэнджаба являлись туземцам Индии в драго­ценных гималайских или даже сибирских мехах.
Из открытых губернаторских экипажей ярко посвечивают и горят на солнце золотой и серебряный двуглавые орлы на касках офицеров Конного и Кавалергардскаго
полка. Царственные металлические птицы, без сомнения, вызывают в толпе са.мые странные толки о том, мыслимо-ли вообще и бсзопасно-ли чужеземцам показываться, с такими украшениями на голове, - в тропической стране, под жгучими полуденными лучами, - когда европейцы из-за возможности солнечных ударов отнюдь не выходят днем иначе как в сравнительно легких пробковых шлемах.
Шествие довольно медленно направляется с пристани к так-называемому «Wellington Fountain». Личная охрана лорда Гарриса, состоящая из конных чалмоносцев, под ко­мандой английского офицера, вполне гармонирует с одеждой форейторов, управляющих четверкою, которая запряжена в высокий и старомодный с виду губернаторский экипаж. Окна и балконы, не говоря уже о тротуарах, запружены любопытными. Местами не­стройно слышатся приветственные крики. Характерных типов, разнообразных одежд, странных местных повозок, - откуда на въезд любуются зрительницы из более обеспеченных классов населения, - всего этого так много, что сначала нет красок и слов, чтобы нарисовать Бомбей, каким он развертывается при первых впечатлениях.
Не без удивления и едва-ли даже не с разочарованием убеждаешься в его слегка прозаической и чересчур европейской внешности. Здания издали серевшие неуклю­жими громадами, поближе кажутся гораздо привлекательнее. Вот, например, училище, в средневековом стиле, для уроженцев Индии, сооруженное главным образом на щедрое пожертвование одного богача - парса в память наилучшего из прежних губер­наторов Бомбея. Вот массивный полужелезный «Esplanade Hotel». Около «Почты» (с фасадом готического характера) мы сворачиваем по «Church Gate Street» на «Queens Road». По дороге что-то нигде не видно флагов, обычных при встречах до сих пор: таковые замечаются лишь у дома известной греческой фирмы Ралли.
Движенье вперед становится быстрее. Народные толпы по сторонам редеют. Все кругом начинает походить на предместье, хотя это - еще самый город. Вскоре направо от нас, параллельно засаженной деревьями улице, выростает длинная ограда, из-за которой как-будто доходить запах гари. Сразу вспоминаешь, что, судя по описаниям, здесь-то именно и находится место сожжения индусских трупов (чуть-ли не со времен губернатора Онжье). В близком будущем нам, вероятно, придется присутствовать при совершении этого обряда, имеющего законное объяснение и оправдание в климатических условиях страны. Врачи однако нападают на Бомбейские власти, зачем инородцам не воспрещается испепелять покойников - по соседству с европей­скими кварталами. Тут же, рядом с языческим крематориумом, некий благочестивый мусульманин воздвигнул убежище для скопляющихся у гавани Мекканских богомоль­цев (хаджи). Потом тянутся магометанское и христианское кладбища. Наш путь изгибается вдоль берега большой морской бухты (по пространству, сравнительно недавно отвоеванному у волн), минует парсийскую женскую школу и подымается в гору на так называемый «Malabar Hili», - лесистый мыс, устремленный на юг, - служащий любимым дачным местопребыванием богатых людей Бомбея, ибо сюда почти постоянно доносится живительный ветер с синеющего безбрежного простора.
Двенадцатый час. Экипажи отъехали уже от пристани добрых шесть верст, когда впереди, на холмистом повороте, обозначаются белого цвета железные ворота, с солдатами на часах. За ними виднеется туземный почетный караул со знаменем и музыкой (от IV-го Бомбейского стрелкового полка), под командой туземца-офицера. Ради оригинальности стоит упомянуть об его имени и званьи (Subedar Mehta Harmehta). Русский гимн гремит на встречу Его Императорскому Высочеству.

ПРИБЫТИЕ В БОМБЕЙ.
На широком и крытом навесом крыльце губернаторского дома красиво расстав­лены неподвижные местные слуги в красной одежде. Лорд Гаррис спешит выйдти из экипажа и принять Высокого Гостя. На лестнице Наследника Цесаревича ожидает лэди Гаррис с секретарем мужа г. Эджерлеем. Понемногу, когда подоспевают следующие коляски, лица свиты Августейшего путешественника имеют случай познако­миться с г. Гардингом, вторым секретарем посольства в Константинополе, знающим по-русски, бывшим на службе в С.-Петербурге и командированным (одновременно с Мэкензи Уоллассом) сопровождать Его Императорское Высочество по Индии, - кроме того, с молодыми адъютантами губернатора: капитаном Forbes и St L£ger Jervis.
Проследовав в оффициально-торжественном поезде через Бомбей, пора отдать себе еще более ясный отчет, чтб нас собственно окружает и чтб за интересная часть Индии затронута любопытным продолжением путешествия Их Высочеств.
С просторной терассы губернаторского дома на «Малабарском холме» открывается по истине грандиозный вид на только-что пройденный нами океан, на утопающий в растительности хаос европейских и туземных зданий, - с величавыми башнями, с длин­ными открытыми галлереями вдоль фасадов, вообще с мягкостью очертаний, как-бы тонущих в лучезарной дали. Между городом и правительственной резиденцией, удо­стоившейся принять под свою кровлю Наследника Цесаревича, стелются волны «Васк Вау», так-называемого обширного и притом мелкого залива, врезывающагося в ту часть суши, которая преимущественно занята новоотстраивающимся Бомбеем. Довольно спокойная гладь этих близких вод резко отличается, сравнительно с гаванью, отсут­ствием крупных судов, которые целым лесом мачт, труб и высоко натянутых парусов окаймляют собою расстилающееся за европейскими кварталами темносинее, свер­кающее пеною море. Вот она - эта Индия, воочию представляющаяся совершенно иною, чем грезилось при приближении к ней, когда мечта, забывая о нивелирующем отпечатке, ложащемся на все широко развившиеся в коммерческом отношении «приморские города», беспричинно рисовала себе ее чуть-ли не первобытною глушью, населенною загадочными народами, покрытою таинственными храмами, почти недосягаемою в своем величии и в своей не имеющей себе равной красоте. Взамен этого, первые же впечатления, полу­ченные при проникновеньи в гавань и до проезда европейски обставленными улицами к жилищу лорда Гарриса, в сущности отчасти даже способны были возбудить некоторое невольное разочарование. Встреченное на пути сюда (на первых порах) ни красками, ни образами отнюдь не превосходило и не устраняло на второй план еще свежих и ярких воспоминаний об Египте. Напротив того, - кроме типичных физиономий туземцев, издали приветствовавших или точнее с любопытством и удивлением рассматривавших блестящий кортеж, следовавший от пристани к «Малабарскому холму», - ничто другое по дороге не казалось особенно самобытным, особенно живописным или особенно проникнутым тою прелестью, которою дышала на каждом шагу незабвенная пока для нас страна фараонов.
Теперь, придя в себя от только-что полученных многочисленных восприятий, понемногу уясняешь себе все виденное, так-сказать духовным оком вглядываешься в суть вещей вокруг нас и постепенно сознаешь, что в воображении на самом деле отразился целый новый мир, который именно и отличается теми замечательными Путешествие на Восток. II. и
и8 свойствами, что сначала не производит чрезмерно сильного впечатления, а затем все глубже и неотразимее втягивает в себя каждого европейца. Кто раз ступил на почву Индии, кого хотя на короткое время коснулось её обаяние, тот никогда не забудет этого чудного края, с его грустным и на первый взгляд малоприглядным населением, с его младенчески-безмятежной общественной жизнью, с его целомудренно-ласковой природой.
Тот дом, где мы теперь находимся, бесспорно, - один из важнейших прави­тельственных центров на земном шаре. Бомбейский губернатор правит отсюда обширнейшим районом, населенным двадцатью-пятью миллионами людей; ему подвластны туземные княжества, соприкасающиеся с местным президентством или входящие в черту его владений; до Белуджистана на север доходит власть того администратора, которому английский народ поручает на западном берегу Индии политически необходи­мейшие округа империи её величества королевы Виктории. Главные коммерческие сношения Европы, а отчасти и Востока, с прежним царством Великих Моголов производятся через Бомбей. Побережье, два-три века назад считавшееся в экономическом отно­шении сравнительно ничтожным, довольно безлюдным, нездоровым по климату и опасным из-за близости пиратов, - в данное время крайне густо населено, по возможности хорошо ассенизировано, обстроено и, пожалуй, даже укреплено. Во всяком случае, бесконечно далеко то время, когда не только европейцы, но и полудикие туземцы являлись здесь с моря соперниками и врагами англичан. Они, т. е. эти последние, по настоящему, недавно прочно утвердились на Бомбейском побережье. Каких-нибудь сто лет назад им еще не принадлежали, между прочим, ближайшие к городу острова. Если-бы счастье столь безумно не благоприятствовало в Индии (среди прошлого столетия) соотечественникам Клайва и Уоррен-Гастингса, то представляется большим вопросом, в чьих собственно руках находилась бы в данную минуту судьба той неоглядной страны, к беглому обозрению которой вскоре изволит приступить Наслед­ник Цесаревич.
Августейшим путешественникам отведены комнаты в особом здании, рядом с губернаторским домом. Тут же в саду, по близким друг от друга домикам, размещены лица свиты. От парадной приемной лестницы до крыльца Их Высочеств по дорожке разостлано красное сукно. На время пребывания Великого Князя, у правитель­ственной резиденции поставлен караул от Глостерского полка, Английский часовой расхаживает перед покоями именитых Гостей. Два парса-репортера тоскливо бродят вокруг наших «bungalows», в надежде собрать какие-нибудь любопытные сведения. После двенадцати мы начинаем сходиться к завтраку. Около столовой, - на веранде, выходящей в сад, - лежать газеты. В противуположность обычному тону британской печати - статьи, говорящие о прибытии в Индию Русского Престолонаследника, крайне вежливы и даже сочувственны. Между посвященными Ему отделами ласково привлекает внимание удачный перевод Лермонтовского «Паруса», который, быть может, не безъинтересно привести по английски для ценителей родной поэзии, передаваемой на чужие языки:
Glitcers а white, а loncly sail, Where stoops the grey misi o*er the sea - What does his distant search avail? At home, unfound, what leaveth he?

бомбейский рейд.
Whistlcs the wind; the waves at phy Sport round dw bcnding, creaking mast; But not for Fortune does lie stray, Nor у et from Fortune ficos hc fast.
Neath Ium, like sapphire, gleams the sea; O’er him, like gold, the sunlight glows - But storms, ah! reckless, wooeth he, As if in storms he’d find repose.
J. Pollex.
За завтраком, уже в мелочах открывается новый мир. Множество слугъмусульман чуть слышно скользит у столов, за которыми хозяева и гости разбились по группам. Пряная кухня. Изобилие блюд на меню. Одуряющая дневная теплота, от которой лишаешься бодрой мысли и естественного аппетита. Некоторые из чалмоносцев в красном, с белыми кушаками, имеют букву «Н» вышитою на груди. Оказывается, что здесь в Индии немыслим европеец без сопровождения неотлучных наемных туземцев, которые ему, и только ему специально служат с утра до ночи, особенно во время трапез, причем непременно сами ходят за его едой в кухню, сами ему меняют тарелки и т. д. Образцовыми слугами считаются уроженцы Мерута (близь Дэли), и оттуда нарочно выписано для услуг Их Высочествам и лицам свиты несколько типичных мусульман, которые владеют немного английским языком, крайне старательны, нетребо­вательны и обладают известным навыком при путешествии с иностранными туристами.
Сквозь красивые резные двери из черного дерева различаешь соседние приемные покои губернаторского дома. На видном месте в столовой красуется портрет импера­трицы Индии. Два лица между присутствующими носят славное имя деятелей, отчасти предуготовивших её величеству существующую монархию. Недалеки еще те дни, когда положение англичан внутри страны было настолько критическим, что лишь энергией борцев, вроде генерала (потом лорда) Гарриса, сокрушились важные преграды на путях к господству. Последний в 1799 г. одержал победу над опасным мусульманским элементом в пределах нынешнего Мадрасского президентства, который весьма легко мог стать неотразимою угрозою, в образе Майзорского кровожадного султана Типу, имевшего на своем зеленом шелковом знамени красную руку. Обаяние этого туземного правителя простиралось до такой степени, что брамины, при ведомых им войнах, молили богов даровать торжество человеку, всячески теснившему индуизм и оскорблявшему языческую религию. Английское войско в это время испытывало тяжелые лишения, осла­бело и не рассчитывало на безусловный успех. Им оно обязано Гаррису.
Внук другого не менее выдающагося вождя, ускорившего для своего народа приобретение Пэнджаба, - молодой Гардинг является вторым представителем фамилий, коих имена чтутся в британской Индии.
Жаркий день начинает сменяться сравнительной прохладой. Пестрые толпы, еще незадолго собиравшиеся полюбоваться парадным въездом Наследника Цесаревича в Бомбей, успели отхлынуть с улиц. Его Императорское Высочество и принц Георгий Греческий, переодевшись в статское платье - сопровождаемые губернатором, свитою и некоторыми лицами (в том числе дамами) местного общества - садятся у пристани
Аполло Бэндэр на паровой баркас «Пчелу», приготовленный властями, и отправляются по заливу для прогулки, на северо-восток. Так как участвующих в ней довольно много, то иным приходится сопутствовать на другом пароходике.
Наши три фрегата, с которыми надо было расстаться для совершения путешествия в глубь Индии, - огромные, грозные, недвижные, среди этой бесконечно оживленной гавани, - резко выделяются между прочими военными и коммерческими судами.
Нежноголубые воды спокойно и слабо дышут, при чуть заметном предвечернем ветерке. По мере того как городской берег отдаляется, кругозор становится все шире и красивее. Поодаль обрисовываются таможенные здания и док квартала Мадзагаон. Острова, мысы, крутые поросшие лесом обрывы виднеются на довольно близком расстоянии. За ними обрисовывается, по направлению к материку, горная цепь. Зелень кругом составляет отрадный контраст с незадолго перед тем покинутым беспло­дием Адена. После продолжительного морского перехода, земля как-то сделалась желаннее и дороже. Чудная бухта, треугольником сдвигающаяся к северу, конечно, в свою очередь увеличивает обаяние. Причудливо очерченные возвышенности по сторо­нам местами кажутся укрепленными замками.
Пока еще смутно сознаешь и ощущаешь, что наконец началась настоящая Индия. Природа и освещение хороши, но не выше, чем в Египте, и не носят какого-либо характерного отпечатка. Постоянно спрашиваешь себя: что-то впереди!
От Бомбея до Элефанты - около шести морских миль. Время бежит неза­метно. Через час можно уже достигнуть места назначения. Пароходики быстро идут по замирающей океанской волне. Перед нами - остров, ранее называвшийся туземцами «Deva devi», т. е. островом богов (или, по другой версии, divadiva «светъ»), теперь же носящий прозаическое прозвище «Butchefs island». Тут устроена карантинная стоянка и раскинулся парк с двумя уютными домиками. Дальше открывается цель поездки - Гарапури (город, или точнее место искусственных пещер в честь бога Шивы), где заросшие кустарником холмы скрывают одну из главных достопримечатель­ностей округа.
Таковые же (только другого характера) расположены здесь и там близь пересе­каемого нами залива. Из них наиболее любопытен Канхерийский памятник, упомина­ющий о знаменитом проповеднике Будагоше, который распространял буддизм по Бирме и Сиаму, а Также о сохранении здесь в одном пещерном храме гонимого брами­нами «зуба Будды», впоследствие перенесенного на Цейлон.
У Элефанты нельзя пристать к самому берегу. Надо пробираться по длинной веренице отдельных скользких камней, полосою вдающихся в море. Пальмы спускаются ближе к воде.Местность почти безлюдна, угрюма. Довольно широкая лестница (с сотнею ступеней), воздвигнутая набожными индусами (в i8jj г. купец Карамси Ранмал пожертвовал на нее Х0,00о рубл.), ведет по склону ближайшей возвышенности вдоль съуживающагося межгорья. Именно тут, на камнях - как говорят - любят греться на солнце населяющие эту местность бесчисленные гады. Сторожа ежегодно уби­вают таким образом сотни змей. они, впрочем, удачно выбрали себе жилище - на острове, посвященном богу Шиве, который имеет их своими внешними аттрибутами.
Довольно утомительный подъем наверх вознаграждает прекрасным видом, развертывающимся на море - с его светлыми, почти неуловимыми переливами и на Тропически обрамленные дальние побережья, представляющие как-бы другое зеленое Зыбучее море. Как хорош этот индийский мир! . .
По бокам у каменной тропы разростается лес. Ползучия растения тянутся к сплетающимся друг с другом деревьям. Темноствольные пальмировые пальмы вытяги­ваются, прямые как струна. Лабиринтом корней и отростков раскидываются почтенные баньяны (Ficus indica). Исполинскими букетами распускаются бамбуки. Колючие кактусы сплетаются в непроходимые изгороди. Мертвые листья шуршат под ногами. Жарко идти. Лестница немного крута.
Отчего этот остров прозвали Элефантой? Португальцы, впервые его открывшие, нашли здесь черное шестисаженное изваяние слона. Просуществовав века, оно стало раз­рушаться. Путешественники прошлого столетия описывают гигантскую фигуру, добавляя, что на спине у неё есть изуродованное изображение, - должно быть, тигра; в 1814 г. голова и шея животного, давшего имя месту, отвалились; спина треснула. В 50-х годах неуклюжие останки увезены в Бомбейский общественный сад.
Кроме них оставались, еще на памяти европейцев, и другие следы невыясненной старины, - например: исчезнувший теперь каменный конь, глубоко закопавшийся в землю, затем обломки кумиров, свалившиеся колонны, фундаменты построек, и т. д. Существует весьма основательное предположение, что в древности (до Р. Хр.) здесь существовал один из городов обширного царства Мауриев, знаменитейшим прави­телем которого был мудрый и веротерпимый Асока буддийских преданий.
Августейшие путешественники всходят на прекрасную терассу с домиком, где, кажется, живут надзирающие за памятниками. Подле расставленных близь него стульев (для собирающихся сюда на прогулку жителей Бомбея) стоит сильно попорченный идол, которого пока не успели приобщить к археологическим коллекциям. . . А вот и самые пещеры I
Три правильных ряда массивных столбов разделяют вход в «священную» скалу. Над ним низко свешивается густая зелень, испещренная цветами. Дальше и глубже, в голубоватом таинственном полумраке, видны покинутые алтари, странные боги, вделанные в базальт языческие сказания. Постепенно вспыхивает и определяется сознание, что мы - на пороге браминской Индии, что перед нами наконец открывается малопроницаемый Восток, который не распался, - подобно виденному на Ниле, - а живет, движется, дышет, притягивает наблюдателя.
Центральная пещера, - размерами около 400 кв. саженей, - пуста и крайне мрачна. Толпы молящихся и жрецы покинули ее по неизвестным причинам: или из-за дождей, ее затоплявших и разрушавших через трещины, или же в виду нетерпимости без повода издевавшихся над нею португальцев. Последнее вероятнее. Странно слышать, что и теперь находятся защитники подобного вандализма. Недавно посланный папою в эти края епископ Залесский (родом поляк) в следующих выражениях печатно выразил свое одобрение невежественному поступку: «сюда ударялись ядра европейцевъкатоликов для низвержения нечестивых колонн. Поступавшие так во имя веры были правы, так как уничтожали памятник языческого искусства. Он считался и ориги­нальным, и даже высоким, - тем не менее его надлежало и надлежит предать раз­рушению». Именно такой антикультурный и антихристианский образ действий объясняет однако, почему тут в стране не удержалась некогда могущественная Португалия. Индусы с обычною робостью отшатнулись от бесцельно-грубого насилия. Капище заглохло. Только изредка являются ревнители с намерением окрасить иные предметы культа и омыться в маленьком водохранилище, находящемся с одной стороны главного храма, куда влага будто-бы проникает из-под земли, от самого священного Ганга, и
потому, - по убеждению туземцев, обладает чудотворными качествами: например не убывает, сколько ее ни черпай.
Мы вступаем под своды сравнительно невысокой пещеры. До потолка - около трех саженей. Части столбов не существует. У некоторых уцелели только круглые подушкообразные верхушки, уродливо свешивающиеся над нами. Отсутствие достаточ­ного света, сыроватая мгла вокруг, загадочные облики совершенно чуждых божеств, - все говорит, на первый взгляд, в пользу приютившейся здесь таинственности и распо­лагает вникнуть в эту новую безмолвную область выступающих из камня идей. Гигантские барельефы как-бы прислонены к стенам, смотрят куда-то вперед застыв­шим нечеловеческим оком. Естественно интересуешься узнать про значение каждой фигуры или группы, про смысл неестественного числа голов, рук и ног. Вообра­жение созидавших местную святыню, конечно, согласовалось с общепринятыми первооб­разами кумиров, - но тем удивительнее зарождение этих последних, точность, с которою они передавались и передаются неизменными из поколения в поколение.
Наиболее бросается в глаза так-называемое Тримурти (сочетание Брамы, Шивы и Вишну) в отдельном трехликом изваянии. Среднее - спокойно и бесстрастно, второе - справа от него - грозно, третье - справа от нас - радостно. Размеры этих лиц (почти без туловищ и со странными головными уборами) способны произвести сильное впечатление даже на европейца, - особенно, если вглядываться в подробности, отделки разных аттрибутов: лотоса, черепа, кобры. Некогда Тримурти, вероятно, таилось за покровом, отдергивавшимся лишь в праздничные дни.
Носы у двух главных бюстов поломаны; некоторые статуи вообще исковер­каны. Напрасно, по сторонам от входа, высились на страже каменные привратники исполинской величины. Пришлые белые люди со смехом коснулись кумирни божестваразрушителя, выделяющагося здесь рядом с Брамой-Творцом и на других скульп­турных произведениях, - так как пещера посвящена Шиве и никому иному. Он принимает в ней разные образы, по своему усмотрению.
Так, налево от трехглавой группы, изваяна любопытная фигура, именуемая Арданаришвар: левая половина тела - женская, правая - мужская, что должно служить олицетворением того же грозного начала, которое опирается тут на мифического оплодо­творяющего быка Нанди и вокруг которого виднеются всякого рода странности древне­индийского пантеона: четырехликий Брама с престолом, поддерживаемым пятью лебедями, Вишну со сказочной птицей Гарудой, слегка напоминающею орла, Индра на слоне и т. п.
В другом месте изображены: громадный Шива, с полумесяцем на головном уборе, и обрученная богу богиня Парвати. Небожители (меньших размеров) обсту­пают их здесь. Дальше, - если обходить и осматривать пещеру, - они посыпают цветами эту же самую чету, восседающую в своем нагорном Гималайском дворце, при рождении сына.
У противоположной стены видно, как - под только-что упомянутым черто­гом (Kailasa) - десятиглавый и многорукий Равана, царь Цейлона, властитель темных демонических сил, из крайнего усердия к вере тщетно силится сдвинуть местопребы­вание превозносимого им Шивы с севера на юг. У грозного бога - третье око на челе, откуда, в случае надобности, готово прорваться всепожирающее пламя. Он всюду, - где только ни является счастливым в любви, неумолимым при победе или аскетом, - всюду может служить олицетворением злобы, мести, кары. Страшно подумать, чем его только ни рисовало разгоряченное человеческое воображение.

ЭЛЕФАНТА.
Пещерный храм посвящен Шиве. Слабые следы буддийского влияния крайне спорны и смутны. Время происхождения этого памятника индийской архитектуры и скульптуры археологами относится к периоду от VIII до XII века нашей эры. Бра­мины и художники, вероятно, сооружали кумирню на средства местных богачейкупцев. По преданию святилище создано туземными сказочными богатырями или же явилось позднее при опоэтизированном на Востоке Александре Македонском. Зороастр, согласно туманным преданиям, почерпнул у браминов Элефанты основы своего вероучения.
Согласно городским обычаям, сюда съезжаются на пикники. И теперь накрыт стол, приготовлены прохладительные напитки и чай, шумят посудой и стульями. . .
Когда 15 лет назад в Бомбее гостил его высочество принц Валлийский, - тут в честь его, у подножия барельефов, устроено было торжественное ночное пир­шество. Покинутое капище осветили красными, синими и зелеными бенгальскими огнями. Искусственное европейское веселье едва-ли гармонировало с унынием, навеваемым окружающими изваяниями. Далеко не тот отпечаток наложила на них старина. В прежнее время, все кругом было покрыто какой-то раскрашенной мастикой. Пахучия гирлянды свешивались с потолка, боги блистали позолотой и драгоценными камнями, светильники поддерживались на алтарях, факелы освещали приделы капища, жертвы приносились чему-то неизбежно-роковому, властному, ужасному, - что выше страстей и страданий, - брамины священнодействовали, толпа благоговела. И вдрух, в такой обстановке - наш западный разговор, жизнь в мгновеньи, кипучее отрицание тех начал, перед которыми индус падает ниц. . .
Кроме главной пещеры, есть еще небольшие, рядом с нею и в стороне. Перед одною из них поставлены два базальтовых леогрифа. На памяти португальцев там существовал мраморный портик при одной кумирне. Но разрушение идет, и ничего не остается. Красок нет. Хозяева отступились от наследия предков. Идолы, нако­нец, омертвели.
Августейшие путешественники спускаются вниз к болотистому побережью. Тузем­ные ребятишки провожают нас бегом, предлагая купить цветы. Свежеет. Прохлад­ный ветер рябить морскую поверхность. От заката она еще сохраняет розоватую окраску и точно вздрагивает. Дрожь эта передается нам, непривыкшим к местным климатическим условиям и быстро почувствовавшим дневной жар в Бомбее. Мы идем к полосе камней, составляющих нечто вроде пристани, и к пароходикам. Быстро темнеет. Очертания расплываются. Элефанта остается позади, как бесформенно­мертвая масса.
Вдали чернеют и мигают огнями суда. При трепетном дыханьи ранней ночи паруса туземных лодок похожи на радостно раскинутые крылья. Тихий лунный свет мало-по-малу прокрадывается на безмолвную землю и чуть слышно шумящее море. Оно движется со всем, что доверилось ему, куда-то вперед к неведомому простору. Гулко работает машина нашего маленького парохода. Город близко. У пристани «Apollo» выступает ярко освещенный королевский яхт-клуб. Едва хватить времени одеться к парадному обеду в губернаторском доме, приготовиться к новым впечат­лениям на рауте и балу, на который, вероятно, приглашены представители и предста­вительницы индийского Востока.
Седьмой час. На пути от городской пристани домой, нет-нет и вспомнишь, с каким-то резким недоумением: полумрачные своды языческой пещеры на заглохшемъ
острове, - немые изваяния, пытающиеся отделиться от старых стен, - чувства уны­ния, возбуждаемые этим странным зрелищем запустелого капища и того одиночества, в котором пребывают потерявшие значение кумиры.
За парадным обедом у лорда Гарриса, в день вступления Наследника Цесаревича на индийский берег, кроме обычной и новой свиты Его Императорского Высочества, при­сутствовали: Бомбейский англиканский епископ (Муипе) с супругою, генерал Гривс, высшие представители местной власти (гг. Сарджент, Уэст, Причард), адмирал Басар­гин со своим флаг-офицером, французский консул (Pernet) и т. д. За столом провозглашены были установленные международным этикетом тосты.
После девяти часов в резиденцию на Малабарском холме стали съезжаться весьма многочисленные гости. Обшей сложностью количество званных лиц простира­лось до шестисот человек. Между прочим, приехали и офицеры с нашей эскадры.
Хозяин дома и лэди Гаррис попросили Великого Князя оффициально выйдти - с шествием из главных приближенных впереди - в гостинную, обращенную сегодня вечером в танцовальный зал. Блестящее общество сгруппировалось вокруг Их Высо­честв и губернаторской четы. За несколько минут до десяти Наследник Цесаревич открыл бал, вальсируя с хозяйкой.
Крайне правдоподобное предположение найдти на рауте значительный туземный элемент сменилось разочарованием: где-то мельком пришлось увидеть одинокую и грустную фигуру объевропеившагося индуса, - начальник конвоя лорда Гарриса, рослый чалмоносец, в полном от всех отчуждении прогуливался по галлерее, выходящей в сад, - в некотором роде ярким исключением являлись лишь два парса с женами, на странную одежду которых мы - новоприбывшие не могли не обратить внимания. Черноокия, бледнолицые (с желтоватым отливом), с прямым пробором на голове, накрытой шелковою цветною тканью, они красиво драпировали её золотистыми каймами свои плечи и талию.
Еще недавно, согласно древне-иранскому воззрению, женщины боялись показаться, при чужих, не только простоволосыми, но даже с незавешенным лбом. Мода упразд­нила обычай предков, предписывавший между прочим также носить в ноздрях золотые кольца, как это водится у туземцев Индии.
В числе избранных парсов, приглашенных на бал, находится сэр Джемшиджи Джиджибхай, внук известного коммерсанта, разбогатевшего от торговли с Китаем и получившего титул баронета за щедрую и осмысленную благотворительность. Современный представитель рода руководит всею единоверною общиною и в знак особой награды от королевы имеет орден «Star of India».
Роль, которую огнепоклонники или, пожалуй, Точнее солнце-поклонники играют в стране, во многом напоминает положение евреев в западной Европе. Впрочем, здесь есть и свои туземные последователи Моисеева закона (происхождением из Месо­потамии) с собственными Ротшильдами - миллионерами Сасунами во главе.
В перерывы между танцами, продолжавшимися за полночь* гости выходили в сад, освещенный гирляндами китайских фонариков. Чудный теплый воздух (и это две недели до Рождества у нас!) предрасполагал к живительнейшим мечтаниям. Сев на любую скамейку в тени, можно было бесконечно долго, без утомленья, вглядываться
в группы гуляющих среди иллюминации. В особой полупалатке раскинулся буфет. Вереница экипажей вытянулась за пламенеющим огнями губернаторским домом. Музыка таяла в недвижном воздухе. Чужия нашему сердцу, как-то случайно мелькающие перед взорами веселье и празднество в английском Бомбее оригинально и пестро завершали пятидесятый день путешествия Наследника Цесаревича на Восток.
Среда, 12-24 декабря.
Просыпаешься в настоящем индийском «bungalow», типичном здании, в каких здесь живут англичане. Ряд просторных высоких комнат превосходно вентилиру­ется открытыми на смежную терассу окнами и дверями. Снизу, из-под неё, слабо слышится мерный плеск разбивающагося о прибрежные скалы моря. Сквозь светлый постельный полог видишь индуса - слугу, осторожно ставящего на стул около кровати поднос с обычным для европейцев в краю ранним завтраком «chota haziri» (креп­ким чаем, бисквитами и фруктами).
Свежий ветер дышет в лице, если выйдти на бесконечный, позолоченный солн­цем каменный балкон. Европейское жилище воздвигается всегда несколькими ступенями над землей, чтобы вредные почвенные испарения и гады не так легко проникали в спальни. Густые деревья переплелись вокруг приютивших нас домиков. Часть океана растилается за ними, сверкая пенистыми гребнями волн. Самый город, гавань, эскадра незримы, - находясь в другой стороне. Наши суда еще близки, но уже чувствуется отрешенность от них. Мир Индии стал между ними и нами.
Яркая проворная ящерица замерла на соседней стене. Прехорошенькая темная белочка с присущими только ей одной полосками поперек спины, - которые, по пре­данию - следы пальцев языческого божества, взявшего зверька в руки, - не торопясь перепрыгивает с ветки на ветку. Зеленый попугайчик с уморительной важностью посматривает из лоснящейся листвы. Убаюканная утреннею негой природа. . . Засмот­ревшаяся на пальмовые рощи синева небес. . .
Наряду с крайним развитием и укоренением западной цивилизации на Бомбей­ском побережье, - почти в двух шагах от губернаторской резиденции (которая, к слову сказать, заняла местоположение древней разрушенной кумирни) и от роскошных домов местной плутократической знати исконные жители края, добродушно-консервативные индусы, будучи руководимы браминами, в качестве народных духовных вождей, упорно продолжают жить по своему, верить и молиться по своему, смотреть на Божий мир (словно тысячи лет тому назад) глазами .... взрослых детей. Так как впе­реди во время путешествия по Индии и без того, вероятно, нераз придется соприкос­нуться воочию с местным культом, с местными религиозными обычаями и странностями туземного богопочитания, - то Их Высочества не ездят осматривать на Малабарском же холму известный здесь храм Валкешвар или Валукешвар («песчаный владыка»), обязанный своим происхождением чудотворному пребыванию героя Рамы, остановившагося именно на этом месте, при походе на Цейлон, куда, согласно древнему романтическому эпосу, похищена была Сита, жена этого богатыря незапамятных мифических времен, странствовавшего затем повсюду в поисках за похищенною подругой. Между прочим,
он забрел и сюда на «Malabar Hili», откуда теперь направлены на море угрожающие жерла английских пушек. Утомленный долгой дорогой герой захотел пить, но кругом нельзя было найдти пресной воды; тогда он выстрелил в землю из лука и о чудо! там, куда ударилась стрела, появился водоем. Сверхъестественное явление этим одним не кончилось. Обычный спутник и соратник Рама, богатырь Лакшман, ежедневно по воздуху доставлял ему, для поклонения, эмблему Шивы «лингамъ». Молясь на него, Рама ободрялся к новым поискам, к новым подвигам. Однажды «лингамъ» не был доставлен во время и смущенный герой сам сделал из горсти песка на Малабарском холму эмблему Шивы. С тех пор место свято чтится туземцами, стекающи­мися посмотреть на отмеченное такими чудесами урочище: например, когда показались португальцы, последняя в священном ужасе сама сбросилась в море. Самый мыс называется «Малабарскимъ», потому что он издавна посещается малабариами, жителями

ТУЗЕМНЫЙ ЭКИПАЖ В БОМБЕЕ.
более южного западно-индийского побережья. Знаменитый вождь Маратов - Сиваджи - тайком от англичан приходил сюда ночью на поклонение.
Валксшварскою водою набожно омываются. Культ грозного Шивы окружен по прежнему таинственною обрядностью.
Это - одна из особенностей ближайшей к нам части Бомбея, но есть и другие, в сущности гораздо более своеобразные и малодоступные пониманию европейцев, - чему сейчас легко найдти пример.
Покинув в пятом часу губернаторский дом, для предначертанной, согласно программе, поездки в прежнюю губернаторскую резиденцию Парсль - где должно со­браться, для представления Наследнику Цесаревичу, избранное общество Бомбея - экипажи Августейших путешественников, лорда Гарриса и свиты катятся по великолепному шоссе, красивою гористою дорогою, проложенною вдоль верхнего приморского склона «Malabar Hili». На одном из её поворотов нам сразу бросаются в глаза купы деревьев, на вершинах которых целой вереницей сидят и чистят клювы хищные птицы из породы коршунов, питающихся падалью.
Кто из читавших об Индии не слыхал об известных «башнях молчанья» последователей Зороастровой религии ? они существуют на Малабарском холму с давних пор (до прихода англичан). За ближайшей, на половину скрытою в листве оградой, прямо перед нами, находится именно это место последнего успокоенья солнце­поклонников. Так как европейцам строго запрещен туда доступ и присутствовать при обряде, заменяющем погребенье, немыслимо, - то бесполезно и выходить здесь из экипажей, чтобы мельком взглянуть за оградой в саду на модель пресловутых башен. Стоить проезжать мимо, чтобы достаточно о них услышать, если хочешь составить себе ясное понятие о том, как парсы хоронят своих мертвецов и что их ждет в этих башнях молчанья. Покойников приносят сюда и сдают особым жрецам; трупы кладутся на особого рода металлическое решето, над круглым отверз­тием башни; коршуны слетаются и терзают желанную добычу, - а, по мере того как кости очищаются от мяса, они катятся вниз, в одну общую усыпальницу, где в течение многих десятков лет члены парсийской общины в перемежку, без отличия пола, возраста и положения находят ту же суровую всеобъемлющую могилу. Только в виде исключения какой-то богач устроил для себя особую башню.
Если хищные птицы не сразу бросаются на новопринесешгый труп, это считается дурным знаком, знаком греховности умершего. Иные туристы ставят парсам в вину такое жестокосердое и как-бы дикое отношение к усопшим родственникам и друзьям; но, кто знает поближе причины, заставляющие солнцепоклонников поступать так, следуя заветам предков, с той эпохи, когда крепнул и развивался Иран, тот с естественной снисходительностью смотрит на мнимо-изуверный обычай и нахо­дит известного рода оправдание своеобразным действиям парсов. Их религия говорит: «все, что составляет в мире основные стихии, - огонь, земля, вода и т. д. - нечто священное. Нечистый по существу своему труп непосредственным соприкосновением осквернил бы те начала, которые люди должны почитать и ограждать от возможного осквернения.» Раз что коршуны склюют тленную оболочку на оставе человека, раз что кости упадут в одну общую яму, уравнивающую все и всех, - стихии остаются не тронуты разлагающимися веществами, а люди, по своему схоронившие трупы, не совершили никакого тяжкого греха. Отрешенные от тленной оболочки души направляются в небо Ахура-Мазды, куда по грозному мосту испытаний «Тшинаватъ» спокойно проходят лишь истинно праведные. Добрых, в преддверьи рая, встречает удивительной красоты девушка, воплощенье их собственных благих дел. Душа тогда преображается;
И все радости жизни сначала Перед нею проходят опять, И все то, что она испытала, И все то, что должна испытать. И лучами блаженства согрета, И источником жизни дыша, В океан бесконечного света Погружается мирно душа.
Кн. Цертвлев.
Поясняя иноплеменникам эти предначертания родного вероучения, парсы указывают, между прочим, и на то, что с новейших санитарных точек зрения благоразумнее и чище поступать так, как делают они, последователи Зороастра, приискивая таким пу­тем исход из немаловажных гигиенических и нравственных затруднений. Образованные

европейцы, которые в сущности едва-ли не чересчур скоро проникаются умилением перед восточными умозрениями и толкованиями, начинают уже в литературе защищать обычай отдачи трупов хищным птицам. Логично отстаивающие каждый свой пара­докс, ловкие, вкрадчивые солнцепоклонники находят теперь союзников своим взгля­дам в лице некоторых выдающихся иностранных писателей. Последние, вероятно, потому и высказываются за парсов, что они красноречиво объясняют и отстаивают значение, придаваемое ими погребенью. В Тибете и Монголии до сих пор буддисты выносят покойников на возвышенности, оставляя их там на растерзание собакам, птицам и зверям. В некоторых местностях даже принято, чтобы ближайшие род­ственники сами разрубали на горной вершине тело усопшего и прямо на воздух бросали куски трупа подлетающим коршунам. Пишущие о ламаизме европейцы почему-то до сих пор считают зверским и ужасающим такой образ действий. Приди к ним какой-нибудь европейски образованный тибетец с своими объяснениями, чем руко­водятся туземцы за Гималаями, поступая именно так, а не иначе, - очень возможно, что завтра же европейские ученые заговорят о разумности и целесообразности столь неслож­ного и целесообразного погребения.
Парель. Здесь когда-то находился благоустроенный иезуитский монастырь, откуда английские власти в один прекрасный день удалили отцов-монахов за политическую неблагонадежность. Воспользовавшись удобствами места, обсаженного целым парком и гораздо более уединенного чем прежняя губернаторская резиденция в крепости у моря, администраторы Бомбея переселились сюда и до последних годов пользовались массив­ным зданием времен ордена, пока нездоровые условия низменной почвы, на которой воздвигнут открывающийся перед нами дворец, не принудили губернаторов искать лучшего прибежища на Малабарском холме, постоянно овеваемом ветром с моря. Там издавна селились наиболее зажиточные горожане Бомбея. Однако, еще в приезд принца Валлийского, его королевское высочество чествовался в Пареле, ныне запустелом и заглохшем в обыкновенные дни.
Множество приглашенных (преимущественно туземцев) столпилось у подъезда Пареля. Августейшие путешественики входят в яркую огромную залу и сразу окружены именитыми представителями инородческого элемента. Тут и виденный нами вчера князь Палитаны - Кумар Шри, и его высочество Шри Кешри Синги, Наванагарский Джам (почти неограниченный правитель раджпутской т. е. воинской крови, владеющий несколь­кими стами тысяч подданных в 500 в. к северо-западу от Бомбея: гордые сопле­менники этого махараджи до последнего времени истребляли свое потомство женского пола, за невозможностью породниться со столь же знатными семействами и для того чтобы не терпеть бесчестия иметь дома девушек, не нашедших жениха).
Тучный юноша (лет восемнадцати), в черном сюртуке и феске, оказывается Ага Шахом, - удивительным существом, которое почитается здешними богатыми мусульманами шиитского толка за воплощение или перерождение полулегендарного «горного старца», вождя прославленных крестоносцами Ассасинов, мистически настроенных убийц во имя веры. Их вполне миролюбивые преемники, составляющие в Индии свыше 10,000 семейств, переселились сюда из Персии вследствие распрей прежнего Ага Шаха с тамошним правительством и нажили тут торговлей с Китаем и Сиамом огромные богатства.
Около стоит Сачинский хан - Наваб Ява Насрулла, потомок пиратов абис­синского происхождения, когда-то страшных здешним соседним побережьям, но за дружбу с англичанами получивших право оффициального приветствия 9 пушечными выстрелами со стороны властей.
Одно название страннее другого слышится, если осведомиться о фамилии собрав­шихся сюда лиц неевропейского облика. Имена и прозвища так любопытны по звуку, что иные положительно жалко было бы не привести: вот примеры - Атмарам Тримбук Кхарка Рай Бахадур (все одно лице!), Наротумдас, Бомонджи Курситжи Бан­ду пвалла, Дамодердас Тапедас Варадждас, Швлал Моталал и т. д. и т. д. Даже русскому уху, привычному к са­мым разнохарактерным фамилиям на­ших азиатских окраин, и то как-то не по себе, при произнесении всех «дасъ» и «джи».
Наибольшее число гостей состоит из парсов с женами и дочерьми (в их пестрых, нежноцветных одеяниях «сари»). Так как нам все чаще и чаще приходится упо­минать об этих жителях и жительницах Индии, то нако­нец уместно подробнее ска­зать о них несколько слов.
Бурджорджи Зорабджи Шроф, Бхагвандасъ

ТУЗЕМНЫЕ ТИПЫ БОМБЕЯ.
Переселение парсов в Индию последовало вскоре после разгрома царства Сассанидов. Жители Персии или приняли ислам, или подчинились жесто­ким, унизительным условиям своего дальнейшего существования язычниками на родине, или бежали: сначала на остров Ормуз в Персидском заливе, а потом в западную Индию, где один преданный браманизму раджа человеколюбиво принял несчаст­ных изгнанников, разрешив им сохранить религию
отцов, с тем однако, чтобы они в свою очередь отнюдь ничем не оскорбляли веры его подданных. Те согласились, постепенно свыклись со своим новым отечеством - полуостровом Гуджератом, слегка ассимилировались с коренным населением и даже, когда мусульмане впоследствие проникли в приютившую парсов страну, они наряду с её прочими обитателями храбро встретили ненавистного врага. До прибытия в Индию евро­пейцев, солнцепоклонники не выделялись особенным образом среди местных каст и племен; понемногу же, став посредниками в торговых сделках между иностранцами и туземцами, они честностью, аккуратностью и коммерческими способностями завоевали себе почетное место в каждом из западно-индийских приморских городов. Параллельно
Путешествие на Восток. II.
с успехами англичан возростало и значение парсов. Они являлись крайне искусными судостроителями, промышленниками, банкирами, предприимчивыми купцами и т. п. Сбыт опиума в Китай и широко поставленные сношения с гаванями Небесной империи, уменье применяться ко всяким нуждам дня, наконец удачные попытки выдвигаться при помощи самообразования вскоре доставили парсам огромное благосостояние, сделали их совер­шенно незаменимыми для англичан (даже при дальних походах на Афганистан) и таким путем обусловили исключительное положение, занимаемое стотысячною общиною солнцепоклонников в империи королевы Виктории. К чести парсов надо сказать, что их отличительною чертою всегда была благотворительность, подчас достигавшая гран­диозных размеров. Богачи-огнепоклонники жертвовали на всякого рода филантропические учреждения, отнюдь не разбирая, кто из иноверцев будет пользоваться подобною щедро расточаемою помощью. Один миллионер, за свою неизсякающую милостыню прозванный «Readymoney» (в течение жизни он роздал около 21/, милл. рублей), жертвовал и на пострадавших во время франко-прусской войны, и на католические и на пресвитерианские школы, и на голодающих, и на больницы. Зная честолюбие парсов, британские власти всячески награждали и поощряли их выдающихся представителей, стараясь по возможности приблизить их до той почти недосягаемой в социальном отношении высоты, на которой стоит всякий человек в Индии, принадлежащий к англо-саксонской рассе. Те же в свою очередь старались и стараются отличиться, в качестве хороших юристов, инже­неров, врачей. Даже молодые девушки из среды огнепоклонников, поборов восточные взгляды на слабый пол, начинают успешно заниматься медициной, чтобы принести посильную помощь своим замкнуто живущим индийским сестрам.
Проследовав через залу с гостями, Их Высочества выходят в прилегающий к старой резиденции сад, где на встречу гремит наш национальный гимн. Губерна­тор прислал сюда свой оркестр.
Нарядная толпа туземцев устремляется за нами, наводняет дорожки, провожает Наследника Цесаревича до возвышенной, густо обсаженной деревьями терассы, находя­щейся в немногих шагах от дома. Запущенный парк вокруг, наследье отцовъмонахов, широко развертывается позолоченною вечерним освещением, но темною и глухою листвой. Эти разновидные чалмы, эти сквозные шелковые ткани, этот почти­тельно-затаенный говор по сторонам ласкают и взор, и воображение.
Вот скользнула среди ярких инородцев темная фигура католического духовного. Сразу как луч сознанья блеснуло прошедшее обступившего нас Пареля, - нет, не его одного, а всего окрестного края, который без вооруженных португальцев и без­оружного воинства Рима еще неизвестно когда открылся-бы европейскому влиянию.
Четыреста лет назад Васко-да-Гама, снабженный грамотами к «великому восточ­ному хану», по ошибке прибыл на Малабарское побережье и почти униженно просил местных князьков не отказываться от общенья с Западом. Вскоре однако пришельцы, воодушевившись миссионерскими целями, в качестве новых крестоносцев оседают в стране, создают в городе Гоа столицу целого колониального государства, преисполнен­ную роскоши, блеска и благолепия. Во главе просветительного движения становится св. Франциск Ксавье. Невероятные успехи сулят славное будущее ... и все пошло пра­хом, потому что нечистые помыслы узко-клерикального характера и злодеяния лиц,
долженствовавших быть носителями христианской идеи на Востоке, испортили дело пер­вых мудрых португальских патриотов и проповедников. Религиозные гонения породили смерть и тлев.
Августейшие путешественники проходят обратно через Парельский дворец на соседния лужайки, где расставлены стулья для почетных гостей, между кото­рыми особенно выделяются консула и офицеры с нашей эскадры: начинаются любимые здесь игры («tent-pegging» and «tilting at the ring»). Смуглые солдаты губернаторского конвоя скачут мимо нас и ловко стараются пиками задеть большие деревяшки на земле или качающееся кольцо. Нам русским, знакомым с джигитовкою, зрелище не Бог весть как любопытно. Туземцы наверно представляют из себя превосходный элемент для легкой кавалерии, ибо отцы и деды присутствующих нижних чинов являли этому неоднократное доказательство в эпоху маратских и сикхских войн; но чтобы они, т. е. первые, могли развить в себе природную лихость и ловкость, им как и вообще восточным народностям нужна, пожалуй, казацкая выправка и сноровка.
Посмотрев на «tent-pegging», Их Высочества возвращаются в прежнюю рези­денцию и, поднявшись по красивой мраморной лестнице во второй этаж, бросают мимолетный взгляд на величественные верхние покои.
Сумерки. Пусто и темно в огромных заброшенных хоромах. Даже жутко идти словно вымершею палатой, где некогда высился католический алтарь (а потом англичане поместили биллиард), где стекались - на поклон британским властям и для подношений - усыпанные драгоценностями раджи и навабы, теперь же гулко и сирот­ливо звучат лишь торопливые шаги случайных посетителей Пареля.
Мы - на просторном балконе. Вечереет. В саду внизу рисуются группы гуляющих гостей. Наследник Цесаревич подошел и разговаривает с представитель­ным туземным офицером, до сих пор одиноко стоявшим в стороне. Тропическое солнце как-то бессильно падает, скатывается за деревья. Тонкия пальмы, окаймляющие вышеназванную терассу перед нами, точно веерами опахиваются своею изящною вееро­подобною макушкой. Воздух сыроват. Вдруг становится свежо.
В ожидании отъезда домой, всматриваешься сквозь прозрачную постепенно сгуща­ющуюся мглу и в это сразу померкнувшее небо, и в подернувшийся болотным туманом близкий парк, и в вереницы туземцев, с любопытством собравшихся под балконом. Солнцепоклонники составляют между ними наибольшее число. Их так много здесь, они до того типичны, (один, например, худощавый старик с большими седыми усами отличается совершенно польскою физиономией), что поневоле хочешь добавить к сказанному о последователях Зороастра несколько лишних фактов, но далеко не лишних соображений.
В громадном Бомбее парсы составляют сравнительно весьма малую долю насе­ления; но в виду их крайней зажиточности, удивительной замкнутости и солидарности, а главным образом, в виду их уменья ладить с англичанами, проникаясь поверх­ностно схваченными европейскими идеями и обычаями, - эти чужеземцы действительно играют огромную роль в западной Индии. Англичане без парсов, пожалуй, не вполне были бы тем, что они есть, на Малабарском побережьи. Парсы без англичан, - можно, не преувеличивая, сказать, - едва ли бы так заметно выдвинулись, едва-ли бы пользовались при других властях преобладающим значением. Оттого-то и на чувства солнцепоклонников, по отношению к англичанам, надо смотреть под известным углом, нисколько не подозревая искренности парсийских симпатий, но находя им чисто
36 практическое объяснение, как случайному факту, который имеет мало общего с настоящим положением дела. Парсы - в данное время коммерсанты: все их торго­вые интересы связаны с великобританскими и только на этом, больше ни на чем не основаны громкия заверения солнцепоклонников, что они чувствуют себя кровно соеди­ненными с Англией, ею дышут, на нее опираются, её политическими радостями и невзгодами проникаются и живут.
Когда заканчивалась достопамятная Крымская кампания, когда маши чудо-богатыри страдали и умирали славною смертью на бастионах Севастополя, когда в Индии тлелось и подготовлялось восстание сипаев, а вместе с ним и многих других элементов индийского населения, - парсы вдруг проявили какие-то чрезвычайные верноподданические чувства, совершали в своих храмах особые молитвословия за успех английского оружия, произносили те же заклинания, которые будто-бы произносились их предками во время ирано-персидской монархии, при войнах с внешними врагами. Испрашивая у небесных сил помощи британским войскам в борьбе против русских, парсы даже дошли до того, что установили день празднества в память падения Севастополя. Теперь, четверть века спустя, подобное историческое воспоминание может и должно, конечно, иметь для нас лишь анекдотический характер, но с фактом нельзя не считаться. В тусклой хронике индифферентно-пассивных отношений большинства жителей Индии к внешней политике англичан проявления любви и восторгов со стороны парсийской общины стоят совершенно особняком и тем более бросаются в глаза своим не по разуму пылким усердием угодить и польстить современным правителям страны.
Понятно, нечего и говорить, что со стороны России огнепоклонникам никогда не было никакой обиды, не могло быть никакого пренебрежения к их верованиям, никакой попытки чем-нибудь угрожать благосостоянию богатой парсийской общины. Как раз в то время около Баку, у огней, выбивавшихся из-под земли в нефтяном районе, жалкие гебры (выходцы из Персии) мирно, никем не смущаемые молились пламенной стихии. Вскоре затем наши войска шагнули в пределы Туркестана, за Каспийское море, - и Россия присоединила к себе те именно края, где некогда процветал культ Зороастра, где раскидывался Иран в его первобытных и характернейших основах, где науке, - особенно археологии, - предстоят целые неизмеримые области раскопок, находок и важных открытий в сфере тех вопросов, которые наиболее должны бы быть интересны самим парсам. Мерв до сих пор еще ждет своего исследователя и истолкователя, - тот Мерв, куда бежал от напиравшего ислама последний царь Сассанидской династии Эздеджирд, унося туда с собою священнейшее неугасимое пламя своей страны, своего народа. От этого именно царя парсы ведут свое летосчисление. Более двенадцати веков этот Мерв был во власти низвергнувших парсийскую рели­гию мусульман. Только теперь, при нашем неизбежном наступлении в Среднюю Азию, древний очаг Зороастровой религии освобождается от забвенья, открывает свое поле развалин археологам, между прочим призывает и западно-индийских парсов обратить просвещенное внимание на некогда великий персидский город, в окрестностях которого несомненно уцелели еще многие и многие памятники глубокой Иранской старины.
В половине седьмого Их Высочества возвращаются на «Malabar Hili» тем же путем, как и прибыли оттуда в Парель (а именно: через «Ridge», «Pedder Road» и
«Clerk Road»). расстояния здесь очень велики, так как город раскинут на более значительном пространстве чем Лондон.
В темноте по сторонам, по мере приближения домой, чрезвычайно симпатично выделяются освещенные виллы богатых солнцепоклонников. Из тени густых садов встают уютные терассы, заставленные вазами, растениями.
Сегодня за обедом - опять гости (между прочим: австрийский, турецкий, персид­ский и португальский консула, командиры наших судов и разные представители админи­страции, а также издатели местных довольно веских газет «Times of India» и «Bombay Gazette»). Вечером является какой-то фокусник-туземец, не показывающий ничего любопытного, - особенно если ожидаешь видеть что-либо сверхъестественное, как и подобало бы в стране факиров-чародеев.
С огромной крытой веранды губернаторского дома, где происходит это пред­ставление, видишь вдали ослепительно-яркия вспышки Колабского маяка. Темное море, трепетно и слабо озаряемое гигантским спасительным светочем, будит в сердце тоскливо-сладостное мечтанье и чудится чем-то близким, милым, родным. Завтра, в путь, за Гхаты в Деккан!...
Четверг, 13 (23) декабря.
Наследник Цесаревич, в сопровождении лишь 2-3 лиц, ездит на «Память Азова» проститься с Великим Князем Георгием Александровичем, завтракает в кают-компании и затем, отбыв с фрегата на паровом катере в половине второго, вместе с лордом Гаррисом инкогнито совершает прогулку по городу, касаясь между прочим и характерных туземных кварталов. Поэтому своевременно поближе вгля­деться в рассадник европейской цивилизации на побережьи, довольно охотно ее воспри­нимающем и в силу исключительных условий призванном служить так сказать «вратами» в молодую восточную империю королевы Виктории.
Развитие и благоустройство Бомбея относится преимущественно к последней чет­верти столетия. Положим, он всегда отличался некоторой живописностью, которую путешественники мало-по-малу привыкали ценить; но столица запада Индии стала особенно заметно украшаться с внешней стороны именно со второй половины нашего века, когда Бомбей искусственно начал богатеть не по дням, а по часам, во время Северо­американской междуусобной войны, когда в Европу прекратился подвоз необходимого хлопка. Хлопок, на который в Индии тогда не обращали еще очень большего внимания и культура которого далеко не стояла на высоком уровне, вдруг приобрел неоценимую важность в глазах англо-индийцев, страшно вздорожал и громадными партиями стал доставляться на запад. Город воспрянул. Люди, накануне еще обладавшие самым ограниченным состоянием, на другой день просыпались почти миллионерами. Спекуляции в значительной степени способствовали подъему Бомбея; но, дойдя до известной высоты, он, после окончания войны Северных американских штатов с Южными, вдруг испытал множество банкротств и вообще всяких денежных катастроф.
Какой-то римский император сказал про Рим: «я застал его глиняным, а оставляю мраморным.» Нечто аналогичное, в сравнительно короткий срок, совершилось и с Бомбеем. Он необыкновенно быстро, до неузнаваемости, преобразился в эстети­ческом отношении, - и когда подробно вглядишься в наполняющие город величест­венные здания - в рамках богатой южной растительности - то Бомбей, пожалуй, безъ
преувеличенья, можно было-бы назвать «городом парков и дворцовъ». бесшумно тесня­щееся по улицам население (так сказать собравшееся сюда едва-ли не со всех концов по крайней мере азиатского материка), будучи рассматриваемо в отдельности, являет собою такую любопытную смену одежд и лиц, какой не найдешь нигде. И то сказать! страна, насчитывающая до трехсот миллионов жителей, замечательна наиболее тем, что не представляет никакого органического целого; в ней нет преобладающих народ­ностей, сколько-нибудь мощных туземных элементов. Дробясь на тысячи долей, индийские подданные её величества королевы взаимно друг друга исключают, потому что принадлежат к разнороднейшим народностям и верованиям, кастам и кастовым подразделениям. Жители Индии отчуждены друг от друга резкой противополож­ностью религиозных убеждений и социальных взглядов. Страна из века в век как бы осуждена, по природе вещей,делаться попеременно добычею иноземных завоевателей. Эти последние, если приходят с Севера, то более или менее ассимилируются с по­коряемыми здесь народами, теряют строго национальную и вероисповедную самобытность, до некоторой степени тесно сближаются с новой родиной и как политическая единица тонут в ней. Пришлецы же с Запада, как нас пока учит история, при невозмож­ности и при нежелании сливаться с подчиняемыми народами, в конце концев тоже испытывают на себе туземные культурные влияния и отнюдь не оказываются способными наложить на коренное население свой резко определенный духовный отпечаток. Евро­пейцы до сих пор не в состоянии были долго уживаться в Индии, пуская прочные корни на гигантском полуострове, который, подобно Китаю, едва-ли не должен считатся колыбелью всякой прочной цивилизации, всякого ясно очерченного жизненного строя - всего того, одним словом, чем дышал и дышет непроницаемый Восток.
На улицах Бомбея видишь сухощавых и длинных арабов в тяжелых бурну­сах и коричневых чалмах, изнеженно красивых персиян, суровых с виду афганцев и белуджистанцев, негров, занзибарцев, маледивских и лакедивских островитян, бирманцев, малайцев, китайцев и т. п. Если к ним еще прибавить местных жителей, то разнохарактерность обличья и одежд естественно станет на взгляд еще гораздо ярче и поразительнее. Но это явление, как уже сказано, не слишком резко бросается в глаза и далеко не проникнуто в своих основах теми же отличительными чертами, которые выступали столь рельефно, например, при посещении Каира, где однако на каждом шагу, в среде туземцев, мелькало огромное количество европейцев. Последних значительно меньше на улицах Бомбея, где невообразимо-пестрая толпа вечным прибоем колышется от раннего утра до позднего вечера.
Если углубиться в восточные кварталы, то - как только из виду потеряется колоссальная университетская башня, царящая над европейскою частью города, воздвиг­нутая с огромными затратами одним миллионером-индусом Премчанд Райчанд, в память своей матери Раджа Бай - внимание сразу приковывается к крайне любопытной обстановке. Высокие дома (в несколько этажей, с цветными фасадами, узорчатыми балкончиками, маленькими резными колоннами) сходятся, правда, куда ближе друг к другу чем здания у пристани и около неё, но всетаки местами дают еще достаточно проезда конно-железной дороге, представляющей в своем роде единственное зрелище, - как способ передвижения, подобно железной дороге, заставляющий людей всевозмож­ных слоев общества преспокойно свыкаться со своим соседством на той же скамье вагонной платформы, вопреки предписаниям кастовой нетерпимости и природной гордели­вой спеси.
Сухопарые, длинные индусы в красных головных уборах, с кастовыми значками на лбу, - тучные солнцепоклонники в темных блузах с глянцовитыми странными шапками (какими-то неуклюжими цилиндрами без полей), заимствованными от торго­вых людей на новой родине парсов в Гуджерате, - богатые купцы с целыми такъсказать «пирамидами» муслина над челом, - простые туземные женщины с непокры­тыми лицами, с корзинами навоза на голове, но в изящных запястьях, кольцах в ноздре, серебряных обручах на ногах, - водоносы «бисти», понуро бредущие среди толпы, - почти голые золотисто-смуглые мальчуганы с синими четками на шее, - заезжие мусульмане из Средней Азии, - все это теснится меж недоступных «неверующимъ» индийских храмиков с ярко-безвкусною архитектурою, лавок с материями, ввозными

УЛИЦА В ТУЗЕМНОМ БОМБЕЕ.
изделиями и всякой всячиной, мастерских с различными местными производствами и т. п. Введенные при португальском владычестве телеги, запряженные способными бегать рысью быками, с полотняным пологом на шестах (над сидящими в этих повозках, а также отчасти с целью ограждать от солнца самих животных), экипажи состоятель­ных парсов с богато разодетой детворой в золототканных шапочках, крепкия ино­земные лошади конножелезной компании с большими шляпами (точно у людей), для устра­нения солнечных ударов, - все это причудливо мелькает перед глазами, отнюдь необразуя в памяти ничего связного, определенного, органически-целого. Бомбей еще недостаточно индивидуален, в виду разноплеменности, а главное разнохарактерности его элементов, так что получить о нем ясное представление на основании поверхностных наблюдении (как напр. в сравнительно однозвучном Каире), пожалуй, прямо-таки невозможно.
В городе нет достопримечательностей и любопытных зрелищ (конечно, если не причислять к первым конский базар с доставляемыми морем арабскими, персид­скими и другими проникающими в Индию с севера скакунами - или какую нибудь случайно замечаемую с улицы парсийскую свадьбу).

отъезд из губернаторской резиденции.
шоссе каменные глыбы, - словно
В десятом часу вечера мы покидаем «Malabar Hili». Эки­пажи мягко катятся вниз по нагорной дороге, к железно­дорожной центральной станции «Victoria Terminus». Лунный свет ложится окрест на вол­ны, на деревья, на окаймляющия
готовые сорваться со своего подножия и низвергнуться с осеребренных месяцем густо­лиственных склонов «Малабарского холма». Вокзал окружен массой народа, красиво иллюминован и декорирован. Кроме властей Наследника Цесаревича провожают адми­рал Басаргин и командиры русских судов. бесчисленные сторожевые огни пылают вдоль рельсового пути, по которому Великий Князь направляется за Гхаты.
ВО ВЛАДЕНИЯХ НИ ЗАМА.
Пятница, 14 (26) декабря.
Три четверти седьмого. От Бомбея нас уже отделяют триста верст. Довольно большая станция Нандгаон (или Нандгам), откуда предстоит совершить продолжитель­ную экскурсию в местечко Родзу около Эллорских пещерных храмов, издревле вызы­вающих изумление во всех, кто посещает страну.
Ночь в вагонах была проведена довольно спокойно, если не считать, что двухъ­трех из нас, - запертых в полном отчуждении от внешнего мира, - после пряной англо-индийской кухни, жестоко мучила жажда. При каждом отделении нахо­дились в достаточном количестве бутылки с сельтерской водою и лимонадом, но сразу невдомек было, где их искать в наших купэ>.
Размещение лиц свиты в экстренном поезде более или менее определено неиз­менным, на все время передвижений по Индии. Кроме спального вагона Их Высочеств и вагона-столовой, в длинной веренице прочих вагонов сопровождающие Наследника Цесаревича заняли свои отделения преимущественно по двое: кн. Барятинский с М. К. Ону, Кочубей с Волковым, доктор Рамбах с художником Гриценко, Мэкензи Уоллес с Гардингом, Оболенский со мною. Полковник Джерард, на которого возложена труднейшая и крайне ответственная задача заведывать всем Великокняжеским путе­шествием по Индии, обыкновенно занимает особое маленькое отделение, где даже в дороге, на полном ходу, диктует депеши, отчеты и распоряжения одному индусу. Постоянная в данное время свита увеличилась еще присутствием двух английских офи­церов (капитана Гровера, откомандированного от второго полка Пэнджабской кавалерии, расположенного в Меруте, и поручика Ньюнхэма из штаба в Симле). Оба они жили в России, знают по русски, последний вдобавок женат на москвичке.
Таким образом нас неотлучно сопровождают 4 лица, владеющих русским языком и понимающих все, о чем бы мы ни говорили. Для всяких услуг (на случай покупок, кратких экскурсий и тому подобного) к свите присоединен еще мусуль­манин (Munshi Azizuddin), а также в поезде находится несколько человек весьма Путешествие на Восток. II. 6
представительных сикхов, взятых полковником Джерардом из сго полка «Central India Horse», в качестве опытных охотников (по местному «шикари»). Хотя иные из них в туземных офицерских чинах, но это обстоятельство внешним образом мало возвышает их над собратьями по оружию, так как не дает прав общенья с англичанами как равных с равными. Около них размещены русская и упомянутая местная прислуга. Число бессменно участвующих в путешествии в конце концев оказывается довольно велико (более тридцати). Предстоит в этом составе посетить главнейшие центры страны, проехать тысячи верст, полтора месяца быть в почти непрерывной железнодорожной суете и неизбежном напряженьи.
Со станции Нандгаон мы уезжаем в двух высоких поместительных шара­банах, на огромных колесах. Они запряжены крепкими, рослыми лошадьми австралий­ской породы, каковые тут, в Индии, вообще в большом почете, особенно для ремонта артиллерии.
Дорога всего несколько верст идет по английским владениям. Превосходнейшее шоссе изгибается вдоль древесных изгородей слегка холмистою, неровною местностью. Ряд туземных полицейских окаймляет первоначально путь, на расстоянии каких-инбудь ста шагов друг от друга.
Затем окрестности становятся глуше и невозделаннее. Начинаются владения его высочества Низама. Дорога по прежнему хороша и видимо заново вымощена. Мы едем по прямой линии на главный город округа - Аурангабад, который именно по этому направлению поддерживает постоянные сношения с железнодорожною линией. В пер­вом экипаже помещаются Их Высочества, князь Барятинский, М. К. Ону и старшие лица английской свиты; во втором - доктор Рамбах и мы все остальные. Быстрая езда в непосредственной близости от Великокняжеского шарабана делается нестерпимой из-за густой пыли, встающей за ним. Мы тем не менее не отстаем, но через какие-нибудь пять-шесть верст чуть не становимся жертвами непредвиденной катастрофы. У нашего второго шарабана ломается колесо. Кочубей в последнюю минуту успевает заметить беду и останавливает экипаж; не останови он его мгновенно - мы, при движении вперед полным алюром, непременно попадали бы с высоких сидений на камни и разбились бы в дребезги. К счастью, за шарабанами едет множество маленьких местных тележек с багажем и прислугой. Кое-как размещаешься в этих довольно удобных повозочках (гонгах или тангах) и таким образом продолжаешь путь. Великокняжеский экипаж хотя и значительно опередил нас, но тоже портится в дороге, в виду своей необыкновенной тяжести и быстрой езды, так что Их Высо­чества, с некоторым запаздываньем, верхом прибывают на место назначенной трехдневной стоянки, в Родзу.
Начиная от Нандгаона, туземное население массами сбегается на все пункты, где назначены перепряжки. Лицем к лицу сталкиваешься с местным простонародьем, да еще в такой сравнительно глухой области, куда не особенно часто заглядывают ино­странные путешественники.
Поразительно оригинальная толпа, в молчаливо-сосредоточенном настроении, по­чтительно окружает чужеземцев. Аурангабадский округ богат если не разновидными типами, то подразделениями кастово-религиозного характера, который накладывает свою печать на представителей каждого толка, каждого сословия, каждой сельской общины, къ
слову сказать, имеющей издревле в Индии весьма важное значение. Так как низшие классы не знают затворничества женщин, введенного и привитого высшим и отчасти средним слоям воздействием сурового ислама, столь резко противоположного коренным потребностям индусского и вообще арийского духа, - у деревень и в деревнях масса дочерей Деккана близко подходит, вместе с ребятишками, к нашим экипажам и подолгу не отрывает удивленно-застывших взоров от гостей своего повелителя Низама, среди которых, согласно стоустой молве, находится Русский Престолонаследник.

ТУЗЕМЦЫ низшИХ КАСТ ВНУТРЕННЕЙ ИНДИИ.
Оказывается, что, благодаря чрезмерной распространенности и болтливости индий­ских многочисленных газет, служащих преимущественно эхом и отражением тех страстным тоном написанных статей, где руссофобская часть английской печати красно­речиво говорит о России, её боевых силах, завоевательной политике и т. п., мы крайне популярны повсюду в стране и жители поэтому с понятным любопытством стекаются по пути следования Его Императорского Высочества.
По возвращении обратно в Европу большинству из нас, без сомнения, будет предлагаться довольно странный и праздный вопрос, - любят-ли и ждут-ли русских за Гималаями, как будто на это может существовать какой-нибудь подходящий ответ. Народы дального юга - как и вообще Восток в его органической целости - никого
кроме себя в принципе не признают, и отнюдь не жаждут иноплеменного вмешатель­ства в их судьбу; но рядом с тем нет земель на свете, где бы население легче свыкалось с событиями исторического порядка и глубже преклонялось перед совершив­шимся фактом.
Итак, перед нами настоящая, неприкрашенная вымыслами, колоритная и тем не менее убогая по внешности языческая Индия. Полунагие смуглые люди с испитыми лицами; выражение тихой вечной грусти в очах; грубые краски на лбу в знак при­надлежности к шиваизму и вишнуизму, разделяющему поселян аурангабадского округа
красный, грязно-желтый или даже изредка темный
на противоположные направления;

ЗАПАДНАЯ ИНДИЯ.
уводимые кочевниками на чужбину
цвет одежды; унылые звуки огромного рога, кото­рым какой-то туземец в толпе у одной перепряжки как-бы чествует иностранцсв-путешествснников, - все это так неожиданно-ново и до того несоответствует представлениям о стране с её обита­телями, что сразу и не свяжешь непосредственных мыслей относительно обступившей нас жизни.
Чуждый Западу, но нам - русским, по про­стоте своей, глубоко понятный и родной мир патри­архально-несложных обычаев, простодушнейших суеверий и умозрений, - им держится, на нем зиж­дется быт инородцев внутренней Индии. Стоит почувствовать себя в этой среде, - и немедленно сознаешь как-то само собой их коренное духовное тождество напр. с нашими мужичками. Обликом, цветом одежды, вообще всякими неуловимейшими подробностями иные из окружающих подданных Низама напоминают русских крестьян.
Когда европеец сталкивается на Востоке с народными туземными элементами, они кажутся ему зачастую жителями другой планеты. То, что его или неприятно поражает или прямо-таки ставит втупик, - русскому человеку до того ясно и отчасти даже вполне знакомо, что он и не дает себе труда анализировать, определять эту действительность: ведь наши предки и деды, наши средневековые купцы, полоненики и вольные казаки куда-только ни захо­
дили, где-только ни оседали, с каким-только бытом ни приходили в соприкосно­вение, - и всетаки в конце концев у нас не выработалось никакого критического отношения к Азии, потому что мы сами были её существеннейшею частью, сами жили её строем и её интересами, уже географическим положением призывались стать главарями стихийных сил Востока, который лишь в нас и через нас мог постепенно пробуж­даться к более сознательному и высшему бытию.
На пути Великого Князя в Родзу попадаются на каждом шагу любопытнейшие по внешности типы и сцены. Вот стоит девушка с тарелочкой: набожные индусы берут с неё белую глинистую краску для начертания на лбу строго-условных линий в честь Вишну и его богини Лакшми, или Шивы. Первые перпендикулярно идут отъ

ПА ПЕРЕПРЯЖКЕ.
волос до бровей, пересекаемые еще чертою у переносья, с резкою красною полоской по средине. Вторые, в противоположность вишнуитским, горизонтально расположены на челе. У иных туземцев - следы краски на раменах, печати раскаленным желе­зом на плечах и груди, лоб натерт обуглившимся перед кумирами сандальным деревом, отмечен черными пятнами и т. д. Тучные брамины, перевязанные священными снурами, истомленно-апатичные сектанты новейшей формации (а в Индии, что ни шаг, то раскол и дробление религиозных обществ на непримиримые подразделения!), группы женщин с ценными украшениями в ноздрях и кольцами на пальцах ног, совершенно голые дети в браслетах и с четками на шее . . . надо же, наконец, опомниться, что это - не видение, не сон, не обман, но культурное по своему человечество, для которого наше трезвое летосчисление и скептически-заносчивое миросозерцание - несвяз­ный и дерзновенный бред, лишенный даже глубины и поэзии. . .
Вот подошел к месту перепряжки какой-то народный вероучитель: старикъаскет с дико всклокоченными волосами и грязной косматой бородой, с посохом и нищенской чашей однородного, должно быть, типа с теми, куда еще со времен полу­мифических Будд ревнители посильной жертвы ежедневно клали свои обильные прино­шения. Тело этого странного инородца обсыпано пеплом, едва прикрыто передником, довольно отвратительно на вид. Прехорошенький ребенок жмется, как-бы подальше от нас «белыхъ», к страшному юродивому страннику и смотрит на приезжих любопытно расширенными глазками инстинктивно недоверчивого зверька. Бабы-водоно­сицы в красных волнистых одеждах, запыхавшийся туземный почтарь (почти обна­женный скороход с легкою ношей на голове), спешившиеся солдаты низамского конвоя, сопровождающего Августейших путешественников, шумливая толпа извозчиков, кото­рых огромное количество составляет, так сказать, багажный и транспортный поезд в экскурсии Наследника Цесаревича, - все это сливается в пеструю массу и тем не менее до тонкости ярко выступает каждым очертанием в отдельности, каждою характерною фигурой в её самобытности.
Большинство поселян - землепашцы (Кунби), представляющие собою безобидней­ший, безответнейший, крайне воздержный, терпеливый, трудящийся и невежественный элемент края. Современным владыкам Индии в сущности легко править подобною темною и мягкою как воск массою. Счастливая семейная жизнь составляет (как говорят) удел этих людей, добрых по природе и чрезвычайно гостеприимных. Несмотря на любовь к земле, они плохо ее возделывают, небрежно пашут, не противо­действуют появлению плевелов. Обитающие в здешнем же округе инородцы дру­гого происхождения (Пардази), при одинаковых условиях, достигают гораздо лучших результатов, потому-что как пахари и бессознательные агрономы внимательнее относятся к своему тяжелому труду.
Кунбийские женщины - олицетворение неистощимого усердия и выносливости. Не одно домашнее хозяйство, но и полевые работы и дальние передвижения - в жару, пешком - за покупками на базарах требуют большего напряжения, - особенно от матерей, которые часто вынуждены всюду таскать малюток за плечами.
По словам одного из едущих с нами английских офицеров, ценные укра­шения деревенских ребятишек до последнего времени соблазняют грабителей: на бед­ных детей нападают и убивают их с целью воспользоваться драгоценным метал­лом. Теперь, конечно, благодаря бдительности властей и провинциальной полиции, подобные случаи реже и реже. Однако не далеко время, когда разбои со зверскими
умерщвлениями вовсе не были редкостью внутри страны. Известного рода убийцыдушители (так называемые «thags» или «tuggees») смотрели даже на свою преступную деятельность как на нечто завещанное им божеством (Дургой или Кали, супругою Шивы). Преследуя часть года мирные занятия ремесленников, они в определенные сроки, словно по призыву свыше, оставляли семью и жилища, сплочивались в шайки единомышленников, разнообразно одетых и как-бы нечаянно столкнувшихся, затем шли на отвратительный промысл, заменявший им иные проявления культа, и тогда уже не существовало пощады никому, кто только неосторожно попадался этим изуверам на пути.
У городка Родзы, по приказанию Низама, разбит целый маленький лагерь для желанных Гостей. Среди него выделяется длинный павильон, отчасти долженствующий заменять гостиную, отчасти отведенный под столовую.
Перед ним устроен открытый шатер-навес, где расставлены столы и ряд удобных сидений. Около - большие палатки Их Высочеств, лиц свиты и тех местных служащих, которым поручено заботиться о блестящем приеме Великого Князя, На встречу Цесаревича из туземной столицы выехали два министра и представи­тели знати, англичане-распорядители и т. д. Караул наряжен от молодцеватого бата­лиона низамской пехоты, со знаменем и музыкой приветствовавшего Августейших путе­шественников, Довольно утомительный переезд из Нандгаона, благодаря задержкам в дороге оконченный лишь после полудня, в сущности давал бы сегодня право на полный отдых до следующего утра, когда опять в один день надо будет охватить памятью и воображением множество наглядных картин, говорящих о древней и сред­невековой жизни Деккана; но погода - восхитительная, часы нашего пребывания в крае сокращены до крайней степени; в конце концев решено без замедления, исподволь приступить к осмотру некоторых здешних достопримечательностей.
Время к вечеру. Пыль встает на дороге между нашим лагерем и городком, возвышающимся неподалеку от него. Толпы любопытного народа, из которого бблыпая часть издалека собралась сюда с разных сторон, стремятся за Их Высочествами, пеш­ком направившимися в Родзу, для совершения вечерней прогулки и для посещения, если успеется, могилы императора Аурангдзеба.
По мере приближения к ней быстро темнеет, так что нет никакой возмож­ности наблюдать за тесно обступающими туземцами и получить представление о первом местечке во внутренней Индии, куда прибыл Наследник Цесаревич.
Каменный помост подымается, у какой-то неясно темнеющей мечети, на широкую площадку. Вокруг неё, как говорят, погребены и некоторые мусульманские «святые», и родоначальники Низамов, и самый грозный из Великих Моголов, носивший про­звище «Аламгиръ» («владыка мира») и отчасти занимающий в истории Индостана такое же яркое, определенное место (за свою жестокость, но вместе с тем и государственную мудрость), как современник его великого деда Акбара - царь Иоанн Васильевич Грозный.
Мрак опускается все шире и гуще на окрестные строения. Дымные светочи, - которыми жители Родзы пытаются осветить перед Великим Князем здешние в архи­тектурном отношении отнюдь не выдающиеся религиозные памятники, - лишают охоты ознакомиться в полутьме с прилегающими могилами. Довольно сознания, что в двухъ

ЛАГЕРЬ У МЕСТЕЧКА РОЛЗЫ.
шагах от нас вечным сном спят именитые представители мусульманской Индии. Королевич Георгий надевает туфли, чтобы подойдти поближе к гробнице Аурангдзеба. Она ровно ничем не замечательна и даже с виду довольно неприглядна. Могуществен­ный повелитель, правивший необозримою страною в течение 49 лет, получавший с неё ежегодные доходы, примерно в полтора миллиарда рублей на наш теперешний счет, располагавший постоянным войском в 500 тысяч человек, воздвигнувший в своем любимом городе Аурангабаде восхитительный мавзолей, в память обожаемой жены Рабия Даурани, - этот неограниченный в желаниях и страстях восточный властелин, кончая бурную жизнь на 89 году от роду, пожелал, чтобы его, согласно предписаниям строгого ислама, похоронили самым бедным и даже скудным образом. Воля покой­ного была свято исполнена сыном и приближенными. Аурангдзеб приказал израсхо­довать на свое погребение лишь небольшие деньги, вырученные от распродажи собственно­ручно им изготовленных шапочек. Другая сумма покрупнее, от сбыта тщательно сделанных императором копий Корана, на основании завещания пошла в пользу нищих. Надгробная плита над Моголом не прикрыта куполом мавзолея, раскаляется солнцем, омывается дождями. Единственным её украшением служат пахучия ветви одного низко над нею нависшего дерева. Вот и все, что есть. Никакая надпись не обозначает, чье бренное тело зарыто здесь на вечные времена.
Погребенные тут же рядом с ним лица, напротив, окружены известного рода пышностью. Так напр. на гробнице «сеида» Зайнудина, умершего в 1370 г., приведены священные изречения в стихах. Дверь мавзолея убрана толстыми серебряными пластин­ками; ступени у него разукрашены старательно отполированными и причудливо оформлен­ными камнями, которые занесены сюда в виде приношений и факирами, и богомольцами. Над могилой развешены яйца страусов. Одежда самого пророка Магомета хранится около неё и в исключительные торжественные дни (в каждом марте месяце) показы­вается народу.
Кроме Зайнудина тут похоронен и другой высокочтимый мусульманами «сеидъ», по имени Хазрет Бурханудин, поселившийся у Родзы в ХИП-м столетии, когда ислам еще не успел вторгнуться в строго языческий Деккан. Упомянутый «святой» решил направиться сюда с 1400 учениками, дабы разведать страну и подготовить почву для задуманного мусульманами похода. Полководец, ставший во главе последнего, действи­тельно нашел таким образом во вражеской стране помощь и опыт хитрых едино­верцев. При могиле Хазрета Бурханудина правоверные хранят волоски из бороды «пророка», которые, согласно верованию толпы, ежегодно все умножаются и умножаются. Но это чудо - как-бы второстепенного свойства, наравне с другим, в которое верит толпа. Когда вскоре после смерти праведного «сеида» гробница его пришла в состояние разрушения и у живущих при ней последователей не оставалось никаких средств к существованию, - молитвы, обращенные к усопшему учителю, вызвали следующее явление: из камней у могилы стали рости по ночам маленькия серебряные деревца. Их носили продавать на базар и в скором времени составили достаточную сумму, для поддержания гробницы и для прокормления её охранителей. Затем чудо прекратилось и только изредка под утро из помоста проступают блестящие ростки.
На возвратном пути в лагерь, Наследнику Цесаревичу около мечети подводят коня; часть свиты тоже верхом покидает Родзу. Едешь пыльной дорогой к беле­ющим впереди палаткам и как будто уносишь с собою частицу той духовной атмо­сферы ислама, в которой выростали и складывались исторические личности, подобные п. 7*
Аурангдзсбу: с одной стороны - несомненная религиозность и радение о благе управляе­мых народов, с другой стороны - крайняя нетерпимость к чужим верованиям и холодная жестокость при попрании всего, чем люди нравственно целы и живы.
Суббота, и$ (27) декабря.
С утра предстоит экскурсия в окрестности Родзы, куда Августейшие путешест­венники со свитой отправляются целой кавалькадой в 8 ч. 45 м. При проезде через ворота (именуемые «Nakkarkhana») в конце местечка, приютившего стольких славных почивших мусульман, несколько горожан, взобравшись в павильончик на арке, встречают Его Императорское Высочество нестройною туземною музыкой, - что здесь издавна принято, когда приветствие относится к высокопоставленным гостям.
Первый исторический индийский город, который Наследнику Цесаревичу приходится посетить после Бомбея - Девлетабад - когда-то не лишен был известного величия. Одно время он играл видную роль среди Деккана. Некоторые основания для этого без сомнения лежали в характере самой местности, в виду существования здесь среди сравнительно широкой равнины одинокого, величественного утеса-горы, где легко было создать неприступный кремль, с целью господства над окружающим краем.
Уже издали эта прежняя твердыня представляется весьма живописною и напоминает, по очертаниям, не то гигантский пчелиный улей, не то сахарную голову. Определить, кто собственно, в какие эпохи правил окрестной страною, пока еще трудно, а подчас и невозможно из-за смутности древне-индийских исторических данных. Его прошлое становится яснее с конца ХП-го в. после Р. Хр., когда тут воцарились раджи так называемой Ядавской династии (скифского происхождения), имевшей на боевых знаменах изображение сказочной птицы Гаруды. Город тогда назывался Дэогири (или Дэвгир). Есть еще 2 версии: Дэогар или Дхарагир. Медные доски с дарственными записями, найденные археологами в здешнем районе, ясно передают имена правивших раджей. Они недолго наслаждались в своей столице: в исходе XIII века знаменитый мусуль­манский завоеватель Аладин Махмуд, во главе восьми тысяч всадников, ворвался в Деккан и осадил нынешний Девлетабад. Хитрый полководец распустил слух, будто ведет лишь авангард громадной надвигающейся армии. Иногда, для бдльшего обмана противников, представитель магометан уверял, что поссорился со своим султаном и направляется в южную Индию исключительно с целью предложить свои услуги тузем­ным князьям-язычникам. В Дэогири правил тогда раджа Рамчандра, у которого, согласно народной молве, хранились несметные сокровища. Аладин заставил индусов попрятаться за стены крепости, и так как они убежали туда, застигнутые врасплох, - то не успели запастись достаточным количеством необходимых при столь опасной осаде съестных припасов. Сам раджа в это время едва только вернулся с охоты, жена и сын его отсутствовали на каком-то богомольи и оплошавшие горожане по ошибке захватили с собою в дэогирский кремль вместо мешков с зерном мешки с солью, привезенные купцами с побережья Конкана (где теперь Бомбей), и заметили беду, когда уже было поздно. Враги обложили богатых пленных туземцев громаднейшим выкупом, захватили множество слонов и лошадей, напугали своим успехом ближай­ших индийских князей, раззорили окрестности, пытками вынудили жителей показать, где скрыты какие-нибудь богатства, и в результате добились того, что побежденный раджа предложил заключить перемирие, с уплатою значительной дани, если мусульмане согласятся
уйдти. Его сын попытался двинуться с войском для отражения их от города, но потерпел жестокое поражение. Неизчислимое количество алмазов, рубинов, изумру­дов, яшмы, жемчугов, золота, серебра, шелковых тканей и прочего досталось счаст­ливым победителям от раджи, обрадованнного тем, что откупился еще столь незна­чительною ценою. Аладин, между прочим, получил в собственность несколько ученых слонов, которые, по средневековому обычаю, ловко умели владеть мечем и стрелять из луков.
По уходе ненавистных иноверцев, индусы в Дэогири объявили себя независи­мыми. Рамчандра и его сыновья за это снова были разбиты, взяты в плен, ограблены и торжественно привезены в Дэли, где султан проявил к несчастным побежденным великую милость, давши старому вождю титул «рай райянъ» (т. с. «царь царей») и право на обладание зонтом или балдахином, считающимися на Востоке символами почета и власти.
С тех пор отпущенный на свободу раджа уже отличался преданностью, - так что, например, когда в следующем году мусульманская армия проходила мимо его крепости, направляясь против одного единоверного ему непокорного князя, Рамчандра всячески заботился о ней и снабжал ее припасами, заставляя свой народ на базарах продавать пришлым солдатам все нужное по самой дешевой цене.
Вскоре после того невольно смирившийся и на половину развенчанный старец умер. Сын его, попытавшийся зажечь возмущение, погиб. Сильный гарнизон, при­сланный из Дэли, занял Дэогири и другие укрепленные места Деккана. Скрытое недо­вольство продолжало однако волновать край. Гарпала, зять покойного Рамчандры, замы­шляя измену, притворялся и ожидал.
Благодаря интригам своих же вельмож, Аладин скончался от яда. Пользуясь наступившею смутою, жители Дэогири вдруг опять объявили себя независимыми от ига суровых иноверцев: мусульманский вождь, сын Аладина - Кутбуддин решил на этот раз никого не пощадить. С Гарпалы содрали кожу и прибили се на воротах города. Ядавская династия Деккана прекратилась. Наместник, назначенный в край, вскоре за неповиновение лишился ушей и носа. Область навсегда, неизменно должна была стать полным достоянием мусульманских владык.
Один из первых же султанов, окончательно воцарившихся в стране, быстро возъимел довольно жестокое и фантастическое желание упразднить цветущий Дэли и перенести столицу в Дэогири, насильственными мерами переселив сюда сотни тысяч напуганных таким неслыханным распоряжением горожан, недвижимое имущество которых, положим, скупалось казною.
Это случилось в 1338 году при Магомете Тогхлак-шахе, приказавшем, чтобы в три дня после срока, данного на выселение, в старой столице не осталось ни одного человека.
Из-за холмов слева взвивается дымок над невидимым, но близким городом Аурангабадом, когда-то (напр. даже еще в прошлом столетии, до упадка французского влияния во владениях Низама) насчитывавшего около полутора миллиона жителей, теперь же страшно опустившагося. И выростающий перед нами Девлетабад в свое время был обширен и велик; но жалкое впечатление получается об его запустелых предместьях, когда наша кавалькада проезжает ведущими к ним массивными воротами, вкруг которых почти непроходимый кустарник переплелся с дикими яблонями, останки же прежних построек и чрезвычайно толстых стен темнеют унылыми безобразными
54
грудами. Важный торгово-политический центр, существовавший тут с весьма давних пор назывался, вероятно, «Тагара» и поддерживал живейшие сношения с Западом, даже с египтянами и греками. Раскопки в окружающей местности без сомнения должны дать в будущем ценный результат.
В средние века город получил прозвание «крепости боговъ», а после мусуль­манского погрома стал известен под именем «места сокровищ или благополучия». Ни тех, ни другого нет надежды найдти, приближаясь к Девлетабаду, в котором и насчитывается-то в данную минуту не свыше изоо душ (семейств гарнизона), да еще

таких, что ютятся по лачужкам, тогда как бок о бок с ними сиротеют полураз­рушенные заглохшие дворцы.
Купы деревьев, на повороте дороги к туземному кремлю, готовы приютить в свою густую тень наших лошадей. Их Высочества подымаются в гору через извили­стые переходы, соединяющие ряд постепенно возникавших незыблемых валов. Где темно (под мрачными низкими сводами, вмешавшими при бесчисленных осадах толпы воинов), там поставлены фонари и, чтобы уничтожить в спертом воздухе дурной запах, около них положены куски благовонного дерева.
Высота громадного конического утеса, укрепленного древними тагарцами и дэогирцами, а затем при мусульманах обнесенного еще глубочайшим рвом, равняется
90 саженям. Путь наверх зачастую проложен прямо сквозь дикий камень. Зияющие галлереи меж ступенями каждой крутой тропы увеличивают обаяние, получаемое от мысли, чем этот грозный и таинственный замок должен был быть в старину, когда здесь правили несметно богатые раджи, когда их наконец сменили губернаторы импе­раторов в Дэли и немилосердно взимаемая с индусов тяжелая дань всего цветущего Деккана свозилась временно сюда, под защиту этих седых бойниц и мшистых окопов. С конца XIV* в. и позднее окрестный край, коего коренные жители из-за притеснений нередко убегали в «jungle», т. е. малопроходимую глушь, стал сильно страдать от неурожаев. Целые округа (особенно близь Девлетабада) бедствовали, уми­рали голодною смертью. Люди предлагали отдать себя в вечное рабство за ломоть хлеба, но никто его не уступал. Население пожирало мясо собак, кости покойников, истолченные и смешанные с негодной мукой; случалось, что ближние начинали убивать и поедать друг друга.
Перед тем как город достигнул выдающагося политического значения, султан Тогхлак-шахъ» вздумавший перенести в Деккан свою столицу, в ущерб пышному Дэли, на короткий срок действительно согнал под посещаемый нами кремль необо­зримое количество народа. По преданию, только два убогих дэлийца (один - слепой, другой - разбитый параличем) осмелились не исполнить царского веления и спрятались в искусственно упраздненном старом городе. Их нашли и казнили; первого в течение сорока дней волокли в Девлетабад, куда палачи, в конце концев, притащили лишь ногу несчастного, второго же (согласно среднеазиатскому обычаю, еще недавно при­менявшемуся в Бухаре) сбросили с минарета. Правитель будто-бы почувствовал невыразимое удовлетворение, увидев гигантское Дэли мертвым и пустым; в нем истребили даже собак и кошек. Тысячи горожан погибли, не вынеся ужасов беспричинно-жестокого изгнания или суровых дорожных лишений, хотя султан всячески заботился о подневольных переселенцах и приказал, между прочим, всюду насаждать деревья по пути их следования.
Их Высочества поднялись на возвышенную терассу по середине крепости-горы. Отвесный обрыв виднеется у наших ног. Странные руины индийского типа (веро­ятно, остатки какого-нибудь языческого храма) наклонились сбоку от нас над бездной. Во все стороны от обособленной девлетабатской твердыни широким полем развалин стелется равнина, опоясанная волнистою грядой холмов. Обозревая сверху это огромное пространство, вполне понимаешь, что тут в прежнее время свободно умещалось много­люднейшее население, смотря по роду занятий разделенное при Тогхлак-шахе на разные кварталы: в одном жили войска, в другом - чиновники, в третьем - судьи (кази) и ученые, представители дервишских орденов и факиры, в четвертом - купе­чество, затем - ремесленники и т. д. Каждая часть города имела свои мечети, базары, мастерские, водоемы и т. д. Власть султана доходила на юге до сравнительно дальних побережий западной Индии, окончательно покорить которые ему помешало лишь появление холерной эпидемии.
По воле владыки, между Дэли и Девлетабадом бесконечными вереницами располо­жены были, от города к городу, барабанщики. Что бы ни случилось, из-за чего на этом протяжении стоило подать в столицу весть, они били дробь и перекаты её, мгновенно передаваемые по линии, быстро передавались от места происшествия до царского дворца. На вершине своего утеса Тогхлак-шах мог спокойно грезить о завоеваниях и внутренних насильственных реформах. Никакое восстание не казалось страшным для
того, кто, основательно подготовившись, оседал в здешнем кремле. Если враги даже прорывались через внешния укрепления, нападающих ожидали повыше непреодолимые затруднения. Во-первых, скалы над главным окружающим крепость рвом до того гладки, что по ним немыслимо взбираться, а кроме того один из высеченных в камне проходов снабжался жаровней и железной плитою, под которой постоянно поддерживался огонь, лишавший, кого бы то ни было, возможности прорваться сквозь подобное адское пекло.
В царствование Великих Моголов старый Дэогири сугубо укрепили (особенно в те годы, что молодой Аурангзсб был еще наместником своего отца в Деккане). Для обороны утеса приглашали английских и голландских пушкарей. Искуснейших между ними оставляли бессменно на службе и возбраняли им даже возвращение на родину. Французский путешественник Тавернье, написавший любопытные заметки об Индии, в середине ХѴП века, встретил тогда одного такого почетного пленника из Девлетабада (или, как он выражается, из Дултабада), откуда беднягу иб лет уже не отпускали ни на шаг и отпустили, наконец, лишь за то, что Он ухитрился втащить на самую вершину твердыни огромное орудие.
Наверху развевастся теперь флаг Низама и находится павильон, до которого Их Высочества не доходят из-за зноя: вид на окрестности и пониже немного, тем не менее, грандиозен. Всюду в зарослях громоздятся развалины, доступные только хищному зверью, а затем на расчищенных местах тянутся нивы трудолюбивых инду­сов, коих терпению округ искони обязан богатством и плодородием. Здесь, на возвышенности, прежние владыки отдыхали летом в прохладных роскошных покоях. От княжеских палат остается в данное время угрюмый оставь жилищ с одинокими голубыми или желтыми кирпичами. Медленно спускаешься с царственного холма, где осаждаемые некогда могли не смущаться ни штурмом, ни подкопами, ни «греческимъ» нефтяным огнем.
В чаще, захватившей большинство памятников старины, у Девлетабада водятся кабаны и пантеры. Одну такую туземцы выследили сегодня под крепостью и Наследник Цесаревич направляется под гору на охоту.
Над зловещим крепостным рвом, внизу, узкая лестница двадцатью ступенями спускается к каменному мостику, перекинутому через него. Последний, как говорят построен лишь в 70-х годах, - раньше же этого сообщение поддерживалось при помощи 4 бревен, которые часто снимались. Подъем отсюда на противоположную сторону обрыва очень круть и так тесен, что дает проход лишь одному человеку. Если бросить взгляд назад, то на стенах твердыни видишь ясный след искусной резьбы на дереве и камне, - видишь отверзтия, ведущие во внутренность каких-нибудь совершенно заглохших подземных палат, - видишь, наконец, у подножья соседних скал, заплеснелую стоячую воду: если в нее бросить напр. коркой апельсина, зеленая отвратительная зацветь открывается, черные круги расходятся по ней и затем вдруг все опять недвижно, мертво, дышет миазменным испарением недостаточно засыпанной могилы.
При выходе к наружным валам, Августейшим путешественникам подно­сятся фрукты, которыми славится Девлетабад: особенно ценится здешний виноград.
Комендант крепости (килледар), по приказанию Низама, специально заботится об его произростании.
У нижних ворот кремля - громадная темная пушка с ясными знаками ударяв­шихся в неё ядер. На ней - надпись по персидски: «отлита арабом Магометом Гуссейном, начальником арсенала.» Кроме того на орудии начертано, что оно принад­лежало «Абдулу Моэаффару Мохидину Магомету Аурангзебу Бахадуру Аламгиру Падишаху Гази». У дула приводятся: название пушки («разрушитель твердынь») и стих из Корана о непосредственной близости победы для «правоверныхъ».
Путешествие на Восток. 11.
а
МИР ЭЛЛОРЫ.
Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич со Своими спутниками воз­вращается живописною дорогою из Девлетабада в Родзу, по направлению на юго-запад. Если оглянуться назад, - покидаемая крепость, с высоким минаретом у подножия твердыни, издали кажется еще строже по очертаниям и еще величественнее. Последний ярко светится, на солнце вдали, синими изразцами, украшающими башню. Пространство, по которому проезжает наша кавалькада, испещрено и окаймлено глухо заросшими раз­валинами очень и очень древнего политического центра Будда Ванги, отличавшагося поразительными размерами. В течение целых веков кирпичи и камни его чертогов и капищ служили неисчерпаемым материалом для сооружения средневековых ближай­ших городов: словом, тут повторялось явление, тождественное, например, с постройкой арабского Каира из останков Мемфиса, До сих пор (как у нас в Закаспийской области, в черте неоглядного Мерва) после сильных дождей здесь часто отыскиваюхся интересные монеты. Возникновение и завершенность смежных с Родзой Эллорских пещерных храмов, куда вскоре изволит отправиться Его Императорское Высочество, только и можно объяснить исконным присутствием в этой местности мно­голюднейшего культурного населения. О потребностях его красноречивее всего говорят частые и большие водоемы, отчасти сохранившиеся по сторонам, в листве густого низко­рослого леса.
Дорога круто подымается на возвышенности, отделяющие Девлетабадскую равнину от Родзы. Справа путь огорожен толстою каменной стеной, чтобы повозки не сры­вались с крутизны в глубокую падь. Ограда тут существует давно, так как о ней упоминается в книге Тавернье, посещавшего край слишком два века до нашего времени и перевалившего тогда через эту же гряду в туземной телеге, запряженной быками. Животным, должно быть, трудно втаскивать сюда тяжелую кладь.
На двух придорожных столбах, по середине подъема, значатся имена Аурангдзебовых вельмож, которые его умостили.



ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ДЕВЛЕТАБАДА.

Цепь бурых неровных холмов полукругом выделяется далеко за нами, за про­падающим из виду знаменитым утесом-крепостью,известной населению под назва­нием «Balla Hissar,» с её верхним красивым павильоном (Barradari). Прямо впереди, среди плодовых деревьев и серых мавзолеев, развертывается грустная Родза, белеет лагерь, разбитый для Наследника Цесаревича, и тусклым простором стелется опускаю­щееся по дороге к Нандгоуну плоскогорье.
Кавалькада быстро минует могилы разных славных мусульман. На одну из них обращается, между прочим, наше внимание: там покоится сын абиссинской рабыни - Малик Амбер (| 1626), основатель Аурангабада и достигнувший большой политической власти важный соперник Великих Моголов, съумевший мудро править частью Деккана до его вторичного окончательнато покорения войсками Дэлийских импера­торов. Близко от этого знаменитого деятеля схоронен Танах-шах, царь пресло­вутой Голконды, некогда блиставшей богатством своих алмазных копей. Развенчанный и плененный Аурангдзебом, он прожил несколько лет в Девлетабаде, где до сих пор указываются остатки занимавшагося им «китайскаго» дворца (Chini Mahal). Гроб­ница теперь пуста и открыта случайным посетителям. Английские офицеры, состоящие на службе Низама, обратили надгробный памятник в «travellers bungalow» (своего рода станцию для приезжающих европейцев). Миновав его, Их Высочества сходят с коней около своих палаток, у которых стоят Гайдерабадские часовые (в красном с белым).
В маленьком смежном домике, заменяющем и гостиную, и столовую, собралась местная знать. На завтраке присутствует довольно много народа. Сочетание туземных одежд и чрезвычайно оригинальных головных уборов с чисто западным характером угощения и обращения видимо составляет лишь обычную особенность современной аристо­кратической жизни в Индии.
Правящему Низаму, - которого мы к сожалению не увидим, так как поездка в Гайдерабад («город льва») не включена в программу путешествия - теперь 25-ый год. Он получил на половину европейское образование, имел воспитателем англи­чанина, любит спорт, подает, как говорят, блестящие надежды. Последнее обстоя­тельство крайне любопытно, если принять во внимание, что молодой правитель стоит во главе юридически самостоятельного государства, охватывающего сотню тысяч квадратных миль, с десятком миллионов пестрого населения: мусульмане внешним образом пре­обладают среди него как военная знать, но наибольшая часть народа состоит из коренных индусов, принадлежащих к всевозможнейшим кастам с разнохарактер­ными занятиями и стремлениями. Так как Низам в сущности владеет сердцем средней Индии, то от этого князя и его блестящего двора косвенно зависит немало сложных вопросов не только внутренней местной политики, но и внешней. В Гайдерабадских владениях сформирована своя маленькая регулярная и довольно значительная иррегулярная армия. Естественные сокровища страны, благоприятное географическое поло­жение, высокая степень престижа, которым Низами пользовались за два столетия, неопре­деленность событий, от которых зависит ближайшая судьба англо-индийской империи, - все вместе взятое могло бы бесспорно придать совершенно исключительный интерес посещению Наследником Цесаревичем Гайдерабада и факту личного знакомства Его Императорского Высочества с молодым властителем Деккана.
Что такое Низам? Почетный титул (нечто вроде вице-короля), дарованный предку нынешнего князя Великим Моголом, за ряд неоценимых боевых и других заслуг,
оказанных этими деятелями императорскому дому в Дэли. Нам русским довольно любопытно узнать, что Гайдерабадская династия происходит от выходцев из Средней Азии, причем по женской линии в их жилах - кровь самого «пророка» Магомета, а по мужской - первого халифа Абубекра. Когда в северной Индии царил Шахджэхан, в 1658 году к нему прибыл из Бухары тамошний «кази» Наваб Абид Кули-хан, скоро стяжавший славу, сделавшийся министром и назначенный управлять важным Аджмирским округом. Побывав на богомолье в Мекке, могущественный бухарский выходец стал главным сановником при императоре Аурангдзебе. В 1687 г. при походе последнего на известный сказочными богатствами город Голконду, Наваб Абид Кули-хан погиб, идя на приступ храбро обороняемой твердыни. Сын убитого - Мир Шахабуддин, переселившийся в Индию из Самарканда (лет на десять позже отца) унаследовал его звание и достоинства. За успехи в рыцарски настроенной строго языческой Раджпутане, против строптивых тамошних князей, Могол наградил его титулом «хана», за победы же над грозными Маратами даровал ему в 1682 г. громкий титул «газииддин хана бахадура».
Аурангдзеб горячо любил и жалел своего верного слугу. Когда тот был ранен при какой-то вылазке из одного сопротивлявшагося города, Могол написал пострадавшему военачальнику, что не чувствует в себе смелости придти и увидать его мученья.
Впоследствие предок Низамов был поставлен во главе четырнадцатитысячного отряда, для нанесения чувствительных ударов непримиримым Маратам, победоносно взял в плен одного отважнейшего горного вождя (по имени Санта Горпара) и по­слал его отрубленную голову суровому властителю в Дэли. Вверенное Шахабуддину войско по качествам считалось в то время образцовым и даже лучшим, чем импе­раторское. Могол особенно ценил артиллерию, которую выставлял на войну его любимец-самаркандец. После смерти последнего общий отзыв гласил о нем как о человеке, рожденном осиливать преграды и повелевать, а вместе с тем также как о выдающемся деятеле, с таким приятным умом и обаятельным характером, что многие в Индии удивлялись появлению подобного лица среди грубоватых представи­телей Турана.
Внук бухарского выходца пошел по стопам деда и отца. Еще сравнительно молодым он получил от царя, - в награду за подвиги - чудного арабского коня, седло, расшитое жемчугами и самоцветными каменьями, почетную саблю, всякие другие дорогие подарки и наконец начальство над пятью тысячами вершников. Стараясь не вмешиваться в кровавые междоусобия между преемниками Аурангдзеба, могущественный вельможа в начале ХѴПИ-го века получил в свое управление Деккан и соотвествующий титул Низама (Nisamu-1-Mulk). Избрав административным центром город Аурангабад, вице-король посылал отсюда отряды для нанесения урона главным врагам ислама - Маратам и постепенно (с некоторыми перерывами, так как Декканского наместника временно отзывали на север) достигнул такой степени независимости, что связь с Дэли и подчинение тамошнему двору само собою ослабли и потеряли прежнее значение. Кре­пость за крепостью сдавалась Низаму. Армия его росла не по дням, а по часам. Поло­жение в крае становилось почти царским. Если Моголу и оказывались еще внешния почести, то преимущественно из вежливости и отчасти лишь по необходимости. Какъбы с целью упрочить могущество своего важнейшего вассала император подчинил ему (правда, на короткий срок!) цветущий Гуджерат и область Мальву,
Предок Гайдсрабадских князей обладал тогда денежною казною в десятки миллионов рублей и многомиллионными драгоценностями. Чем была его столица, пока­зывает уже одно число прежних горожан в Аурангабаде, равнявшееся иногда полутора миллионам душ.
Располагая в качестве союзников солдатами, которых дисциплинировали француские офицеры, и обладая хорошею для тех времен артиллериею, первые Низамы быстро вошли в силу на юге и на юго-востоке, причем им не только удавалось неоднократно обращать в бегство конные полчища Маратов, но и захватить в нынешнем Мадрас­ском президентстве один важный центр - Тричинополи.
С той поры, однако, много воды утекло. Англичане на деле почти всевластны в стране. На­следник славных среднеазиат­ских выходцев потерял не­малую долю значения пред­ков и должен, по настоя­щему, благословлять судьбу, что его не постигла участь, одинаковая с Дэлийскими царями, раджпутскими вож­дями и маратскими воеводами. Индия политически мертва. Обаяние её блестящих дво­ров исчезает. Она, в сущ­ности , напоминает, образно говоря, лишенную смысла горде­ливую твердыню Девлетабада и клад­бище «великих мира сего» - уны­лую Родзу.

местность У ЭЛЛОРЫ.
Несмотря на зной, Его Импера­торское Высочество подробно осматри­вает под горою у лагеря полуразру­шенные кумирни, монастырские притворы и забытые алтари, стяжавшие местности заслуженную давнюю славу. Неть возможности, при кратковременном посещении её, шаг за шагом рассматривать, а тем более описы­вать раион древностей, над изучением которых работали выдающиеся знатоки туземной старины (например: Бэргес, Фергюссон и другие). Раньше внесения в дневник отрывочных сведений и впечатлений о виденном и слышанном, пока Августейшие путешественники обходили вереницу любопытных языческих святилищ, приходится бросить взгляд на условия и цель их создания, на связанное с ним прошлое окружающего края, на необходимость глубже вникнуть в таинственную жизненность этих памятников, без понимания которой сущность самой Индии довольно загадочна и Темна.
Деккан в древности назывался Дакшинапата («путь направо»), ибо пришедшие в страну арийцы из Пэнджаба шли к востоку на Ганг и поворачивали затем на юг, изобиловавший в ту эпоху гигантскими лесами, населенный темнокожею рассою, пред­ставлявший собою непочатую, девственную глушь, куда в свое время, тоже лишь посте­пенно, проникли и где не без труда осели среди дикарей племена так называемого «дравидскаго» корня, - которые признаются монголо-тюркского происхождения и явились из-за Гималаев первыми представителями хоть какой-нибудь культуры, доведенной ими впоследствие до весьма высокой степени. Новые переселенцы, вторгаясь в области, заня­тые дравидянами, многое могли у них заимствовать, но параллельно с тем стремились насаждать на чужбине свои религиозные заветы, передававшиеся у арийцев из рода в род через молитвенные песнопения и «ведение» дедов (столь поздно приобретшие мировую известность Веды!)
Древний Деккан, согласно поэтическим сказаниям, вылившимся в одно целое, вроде Махабхараты и Рамаяны, служил иногда широким полем деятельности таких легендарных героев, как например Рама, когда этот богатырь со своею женою Ситою, еще до её известного похищения злым Цейлонским царем, скитался по дебрям края и посещал дворы здешних доисторических владык, имевших эмблемами обезьян. Из одной этой подробности уже видно, как отдаленна и туманна эпоха, к которой относится народная быль.
В другое полумифическое время яркими явлениями санскритского эпоса выступают братья-богатыри Панду. Их отец некогда считался наследником области, простирав­шейся около современного Дэли, но в азартной игре с племянником уступил ему права раджи и вскоре, по необходимости, удалился в изгнание по направлению к Деккану, где и родились его сверхъестественно могучие царевичи. Когда они возмужали, то напол­нили всю Индию вечною славою о своих подвигах.
Эти полубоги, по преданию, увидели однажды необъяснимый свет у возвышен­ности, над которой теперь стоит Родза, и, толкуя о том, что бы он мог означать, замыслили, в угоду небожителям, создать именно те пещерные храмы, которые в данное время тянутся перед нами в угрюмой скалистой гряде. Бог Кришна помогал богатырям осуществить их благия намерения. Снисходя к их мольбам, он чудесно продлил Одну ночь, уравняв се нескольким столетиям, дабы, работая в этот промежуток времени, братья окончили ряд великих сооружений и, прославив индийское искусство, поразили весь мир быстротою исполнения. Замысл удался. Изумленные народы неоглядной окрестной страны признали волшебный дар сыновей Панду. Храбрейшие мужи стеклись в скликаемую ими рать. Братья повели ее на северо-запад, где лежал их отчий удел, и отвоевали его у родственника-правителя,
Эллорские святилища остаются как-бы в наследие от глубоко первобытной эпохи. Та ночь, которую Кришна ниспослал на мир в часы их созидания, отчасти вечно длится еще внутри необыкновенных пещер, преисполненных тайны и населенных исключительно изваяниями.
Деккан мифа и глухого сказания собственно переступает порог истории лишь в правление кроткого и милосердного буддиста Асоки, когда им широко раздвигались пре­делы его владений, по весь строй тогдашних воззрений до такой степени был проник­нут идеями доброжелательства к живым существам, что даже военнопленных царя немедленно отпускали на волю. По всей вероятности, именно при нем (во всяком случае, едва-ли раньше) последователи Гаутамы Будды стали здесь высекать свои первые

ВХОД В III 11111’111.111 ХРЛМ И>.
молитвенные покои. Только впоследствие могли явиться и действительно явились подра­жатели и соревнователи этих буддийских зодчих и ваятелей.
Окаймляющая соседнее предгорье равнина, при ничтожном в данное время местечке Эллоре, опоясывает одну из важнейших археологических достопримечатель­ностей земного шара. Уцелевшие тут памятники, беспристрастно говоря, должны бы в художественном отношении вызывать гораздо больше внимания и непосредственного интереса, чем однообразные и односторонния по характеру древности Египта, которые, хотя и создавались фараонами в силу гораздо благоприятнейших условий, но в конце концев свидетельствуют о порядочном безвкусии их строителей и об отсутствии у них воображения. Святилища и гробницы вдоль Нила гласят преимущественно лишь о связи туземных царей с небожителями, о победах над внешними врагами, о мытар­ствах, претерпеваемых душами после смерти и т. п. Эллорские храмы и пещеры служат, или точнее служили совершенно иным целям. Полулегендарный человек, высекавший в камне целые подземные чертоги (с барельефами, алтарями, кельями для монахов и т. д.) одушевляем был одним пламенным непреоборимым стремлением низвести в созидаемые им кумирни и монастыри не только образы и подобия обожаемых им сверхъестественных существ, но и само божество, столь недосягаемое для древне­индийских мыслителей и аскетов, столь близкое и родное простому, полудикому, не мудрствующему лукаво народу.
Деккан издревле служил почему-то (вероятно, из-за благоприятных климати­ческих условий) любимым местопребыванием брамино-буддийских отшельников и сознательным двигателем религий; избранные по духу мужи отдавались здесь созерцанию - с отрешением от всего житейского, земного - спасались в нелюдимых местностях, среди малодоступных ложбин и падей, изобиловавших зверями, жаждали торжества воли над страстями и самоочищения. Между пунктами, которые наичаще избирались подобного рода людьми, - для дальнейшего воздействия на глубоко набожную толпу мирян - Эллора занимала едва-ли не самое видное место. Предания, относившиеся к ней, коренились в столь далекой и туманной старине, что и теперь еще (начиная от просвещенных браминов и кончая простодушнейшими поселянами) никто, кажется, не сомневается, что развертывающееся перед нами пространство искони было отмечено пребыванием здесь нечеловеческих существ - великих героев (Пандавов) и сверхъ­естественных художников, наконец, - даже некоторых помогавших им богов.
Три религии мирно уживались когда-то у Эллоры: браманизм, буддизм и джай­низм. Каждая оставила памятники своего творчества, - крайне самобытные, крайне ценные в культурном отношении и, что всего удивительнее, хорошо сохранившиеся. Первенство в деле созидания пещерных храмов и монашеских жилищ принадлежит будто-бы последователям отрекшагося от соблазнов царевича Гаутамы Будды. Наряду с так сказать «подземнымъ» зодчеством буддийских ревнителей (по мнению ученых) стали строить и джайнисты; последним явился на поприще строительного соревнования растревоженный противниками брамипский мир и надо ему отдать полную справедливость, что ои произведениями своей скульптуры и архитектуры не только превысил, но отчасти и затмил своих случайных предшественников. В этом обстоятельстве нет ничего странного. Браманизм в сущности может быть уподоблен яркому дневному блеску, проникающему Индию. Огненные идеи, коих носителями выступают сплотившиеся в могущественнейшую касту жрецы, в творческом напряжении естественно должны давать нечто столь же знойное по колориту, столь же непобедимо-величественное по и. Г
размерам и красоте, столь же вещественно-жизненное по размерам, как и то солнце, очаг небесной теплоты, которому брамины молятся и которое светит им со своей лазурной родины. Буддизм, совершенно отличный по характеру и существу, в сравнении с браманизмом - скорее мягкий и трепетный лунный свет, ложащийся на отдыхающую от жара землю, проливающий исцеление и радость на отуманенные сновидениями сердца, рисующий будущее в серебряной мгле полуночи. Джайнизм - нечто еще более неопре­делимое, будучи как-бы тою алмазною пылью, которая туманно мерцает в млечном пути. Основа этой религии носит резкий отпечаток чего-то не вполне сложившагося, мистически неясного и лишенного реальной почвы. Между тем браманизм, при всей чудовищности и при всем гигантском многообразии порожденных им образов, отнюдь не имеет тех отрицательных отчасти признаков, которыми отличаются буддизм и вера в «Джиновъ» (т. е. поработителей в себе греха и скверны, достигнувших наи­высшего совершенства людей, служащих многим благочестивым индусам объектами культа и прообразами истинного поведения).
У круто ниспадающего подножия горы, с которой Августейшие путешественники спустились от Родзы, возвышается странная, причудливая скала. Чем ближе к ней подходишь, тем непонятнее кажутся очертания этой издали как-бы бесформенной глыбы. Она поражает симметричными неровностями поверхности и глубокими сквозными отверстиями, проникающими ее с разных сторон: однако, чем больше всматриваешься в её внешний вид, тем яснее сознание, что это - пагода, притом не простая пагода, а знаменитый дворец бога Шивы «Кайласа». Перед нами - памятник монолитического характера: все высечено из одной и той же колоссальной массы камня, искусственно отделенного от матери-горы. Часовенки, терассы, пирамиды, маленькия колокольни, лестницы, статуи, обелиски, львы, слоны, как стражи святилища. . . Какая волшебная сила вызвала их к бытию, вдохнув жизнь в бездушную громаду? Размеры соору­жения по истине грандиозны. Один двор вокруг занимает около полудесятины. Сам по себе храм-утес измеряется десятками саженей в длину, ширину и высоту. Уж если в Европе дивятся терпению убогого китайского ремесленника, делающего редкостные безделушки из кусочка слоновой кости, - то что сказать о художни­ках, пересоздавших часть целой холмистой гряды, с целью послужить своим богам и ослепить творчеством толпу их пламенных ревнителей? Спрятанные в теснине, под горой, покинутые многочисленным жречеством и отчасти заглохшие кумирни в своем величавом одиночестве и безмолвии производят на зрителей сугубо силь­ное впечатление. Сколько ни всматривайся, скрепление камней незаметно. Ни один на другой видимо не опирается. Они словно предвечно и органически связаны. Постройка по цвету отнюдь не отличается от всего се окружающего, будучи такой же коричневой, как и простирающаяся смежно с ней, убегающая в соседнюю равнину цепь возвышен­ностей. На стенах почти не видишь прикосновения заботливой руки человеческой. Люди - как-бы чужды этому загадочному созданию; оно точно само зародилось и встало среди однородной с ним природы Деккана.
Но впечатления обманчивы: согласно данным индийской археологии, такие же памятники существуют на открытых местах, и, между прочим, в совершенно иной обстановке - напр. на берегу моря. Подобный храм находится в Мадрасском прези­дентстве - в Махавеллипоре и принадлежит к так-называемым сооружениям «дравидскаго» архитектурного стиля, который в сущности имеет близкое соотношение с ассиро-вавилонским. Историческая связь пока неясна, но догадки о степени ихъ
•ѴЭѴЕ'ИѴМ

далеко не случайного сродства основываются во-первых на исконном торговом общении Малабарского побережья с Персидским заливом и Месопотамией, а кроме того на несо­мненном прибытии дравидян (неизвестными пока путями) с далекого северо-запада. В Белуджистане до сих пор еще удержались элементы в населении, у которых разговорная речь близка к господствующему языку южной Индии.
Их Высочества проходят сквозь скалистый притвор, отделяющий дорогу в Нандгаон от самого Кайласа («дворца Шивы»). Изваяния кроткой богини Лакшми на лотосе, грозноликие каменные стражи-хранители (dwarapalas) по обеим сторонам кумиренных врат, сдвигающаяся по бокам высь холмов наряду с непосредственным созерцанием вырытой в их же сердце художественной громады, - все это гораздо сильнее захватывает душу животрепещущим интересом, чем недавно виденные пещеры Элефанты. Углубляясь в более подробный осмотр главнейшего из эллорских архитектурныхь чудес, положим, замечаешь здесь и там образцы, подобные тем, что бросались в глаза в день нашего прибытия в Бомбей (орнамент иных столбов тождествен с элефантским), но в общем разница чересчур велика: там зодчество не стремилось закружить посетителя в лабиринте своих низведенных на землю верований и грез - тут, наоборот, каждый камень, каждая плита, каждый уголок дивного сооружения проникнуты глубоко сокровенным смыслом, коренящимся в доисторическом мировоззрении, гласят о легендарных подвигах и борьбе сверхъ­естественных существ, заставляют зрителя всматриваться и вдумываться в такия загадки бытия, о которых иначе не легко бы возникало и представление.
У входа во двор браминского святилища - изуродованная фигура гигантского слона: «бедный тысячелетний слон, тебе обломили хобот!». . .
Кайласа иначе называется «Ранг Махалъ». По мнению археологов, капище воз­двигнуто в средине ѴИП века нашей эры. Предание гласит, что приблизительно полтора столетия спустя некий больной раджа (по имени Элу), из среднеиндийского, некогда цветущего города Эличпура, нашел здесь исцеление у водоема, уцелевшего до сих пор у местечка, названного впоследствие Ируль или Эллорой.
Сооружение, осматриваемое в данную минуту Августейшими путешественниками, состоит из четырех этажей. Все они слегка незакончен! в отделке. Хрупкий мостик, перекинутый от центрального храма к одному боковому приделу, обрушился.
Мы подымаемся на длинную галлерею, любуясь скульптурой по стенам. Резьба в скале местами так тонка, как будто бы она была деревянною. Своды, искусно высеченные над нашею головой, изогнуты точно ребра. Работа ваятелей, украшавших фасад здания, воспроизводит сцены из Махаб/араты и Рамаяны. При беглом обзоре памятника нет возможности останавливаться над деталями разных мелких, но слож­ных групп и хитросплетениями орнамента. Набираешься общих впечатлений, ищешь чего-нибудь цельного по замыслу и исполнению.
Мы входим дальше и дальше в храм - утес. Перед глазами развертывается настоящий каменный пантеон, языческий мир в его причудливейших и довольно гру­бых формах. Вот четверорукая богиня Аннапурна («насыщающая») с четками и чашей, бывшая радетельной хозяйкой Шивы, когда он, в образе нищего, скитался по земле. Вот Кришна с раковиной и мечем, наступивший ногой на страшную гадину Калийю. Таинственно безмятежный Вишну изображен отдыхающим на огромной морской змее с лотосом, произростающим из его чрева, и четвероликим Брамой, проявля­ющимся в этом дивном цветке. Тот же Брама виден еще иногда или верхом на
72
своем священном гусе, или с трезубцем, луком и колчаном в качестве правящего солнечною колесницей, запряженной олицетворениями мудрых Вед, на которой шести­рукий Шива устремляется на борьбу против демона Тарака. На стенах Кайласа, что ни шаг, всплывают новые образы, воплощенные в камень умозрения: здесь божество, в виде кабана, клыками пытается поднять сушу над поверхностью всеобъемлющих пер­возданных вод. Дальше полу человек-полу птица Гаруда, истребитель пресмыкающихся, тащит равного ему по силам небожителя Вишну на своей могучей спине. В другом месте последний, под именем Нарасимха, представлен с львиной головой и свирепо разрывает нежными руками, в запястьях, лежащее у него на коленях жалкое тело

РАЗГНЕВАННЫЙ ШИВА.
одного полубога, испугавшего и разгневавшего богов чрезмерным могуществом и вла­столюбием. Чем объяснить смесь наивности, глубокомыслия и ужаса?!
Согласно верованиям простонародья, Шива некогда кормил свою богиню и сыновей (Ганешу, бога мудрости и богатства, и Картикейю, бога войны), выпрашивая подаяние в одежде факира. Но предавшись не в меру страсти опьяняться, он прене­брег семейными обязанностями, так что его жена Парвати дошла до крайности и для утоления голода пришлось даже съесть «крысу и павлина», - преданных животных, на которых ездили вещие дети грозного божества. Тогда богиня чарами добыла пищу, заставив ее исчезать из чаши мужа, как только туда опускалась обычная милостыня. Наконец Шива измученный, изнуренный добрел домой и, о чудо! был накормлен про­зорливой супругой, получившей за это прозвище Аннапурны. В неистовом восхищении
он прижал ее к груди с такою силою, что оба они слились в одно существо двой­ного пола (Арданаришвар), которое мы видели изображенным на острове Элефанте и замечаем тоже здесь. Голова кружится от обилия и полноты мифологического строго продуманного и совершенно непостижимого материала...
Бытовые особенности индийских средних веков случайно отразились тут и там на внешней стене капища: напр. изваяна рать, идущая в бой. . . иные воины - на сло­нах, иные - на колесницах. Страница в камне из Махабхараты!
Едва успеваешь запечатлеть в памяти подобную характерную картину древнего похода, как уже стоишь перед коленопреклоненною фигурой изуверного десятиглавого Цейлонского царя Равана, добровольно отсекающего себе одну из голов в знак благоговейной жертвы кровожадному Шиве.
Вырезанные вдоль Кайласа кумиры самобытны и странны до невероятных преде­лов: у бога - солнца растут напр. лотосы из рук, а в ушах у него - серьги. Другие божества в диадемах, в высоких тиарах и браслетах. Над некоторыми группами изумительна тонкость резьбы, передающей формы тропической растительности.
Августейшие путешественники переступают порог внутреннего центрального святи­лища, поднимаются в верхний этаж, внимательно обходят искусственно одухотворенную скалу. низкий потолок могучего по размерам храма некогда, говорят, был украшен цветными узорами, которые исчезли будто-бы вследствие отданных Аурангзебом при­казаний развести огонь в черте ненавистного ему капища. Но, может быть, это - лишь народное тенденциозное сказание и дело проще объясняется небрежностью самих паломников-язычников позднейшей эпохи, подолгу остающихся здесь иногда под сенью глубоко чтимых идолов и зажигающих по ночам пучки соломы, чтобы греться среди сырых и холодных плит, чтобы дымом отгонять насекомых и отпугивать хищное зверье.
Поневоле наконец отрываясь от грандиозного памятника времен, сочетавших творческий порыв с горячей искренностью простодушнейшего верования, тихими шагами покидаешь Кайлас и, миновав его притвор, рассеянным взглядом окидываешь зна­комую пустынную равнину за местечком Эллорой.
Пониже дороги из Родзы в Нандгаон и слегка в стороне, стоит маленький домик караульщиков, приставленных к пещерам Гайдерабадским правительством, с целью их ограждения от окончательного упадка и от вандализма туристов. В последнем отношении отличаются парсы, страдающие манией вырезать свои имена на всем достопримечательном. Салар Джанг, недавно умерший старший министр Низама, начал просвещенно-ревниво оберегать древности родного края, соединил их сравни­тельно удобными путями сообщения с железно-дорожными станциями, реставрировал заглохший доступ во внутрь жилища богов, одним словом явил себя на высоте призвания, как образованный администратор.
Довольно узкия тропы проложены сквозь кустарник к самому подножию холми­стой гряды. Нам указывают влево от Кайласа ряд других святилищ, которые однако вряд-ли есть возможность осмотреть в какие-нибудь два дня. Еще всецело под впечатлениями необъятного браминского пантеона и героического эпоса Индии, мы бегло посещаем капища, соседния с «дворцом Шивы». По отзыву археологов, тут Путешествие на Восток. II. ИО
любопытно следить за видоизменениями архитектурного стиля и скульптурных особен­ностей, при постепенном переходе от старейших буддийских святилищ к поздней­шим вишигуитского характера. Оттенки в постройке и ваянии сперва почти незаметны. Лишь после некоторых невольных остановок перед застывшими в созерцания куми­рами «царевича-мудреца» внезапно отдаешь себе отчет, что находишься в мире совер­шенно иных образов, в области совершенно иных окаменелых мечтаний и возвы­шенных стремлений. Там - рядом, на рубеже небес, где древние богатыри и полу­мифические твари рельефно выступают по стенам и тревожно сходятся с богами устрашающей внешности, - даже камни, повидимому, проникнуты жизнью и трепетом не имеющей ни конца, ни начала борьбы. Здесь, загадочно улыбаясь кроткими и отре­шенными от земли очами, сидящий Будда смотрит в вечность сквозь золотистую мглу гигантской молитвенной пещеры. . . Она - трехъэтажна (почему и называется ТинъТал) и очень обширна по объему. Их Высочества обозревают ее, подымаясь по лестницам, высеченным в скале-кумирне, созданной, должно быть, в исходе седьмого столетия после Р. Хр. У фигур в нишах - оригинальные аттрибуты в сравнении с браминскими: преобладают цветы, деревья, затем маленькие магические жезлы (ваджра) и книги. Последние составляют отличительную примету буддоподобного существа Маньчжушри, олицетворения мудрости, которое, как известно, воплощается и перевоплощается в богдоханах. Источник неизсякающего милосердия - Авалокитеш­вара, буддийское божество, чтимое до сих пор преимущественно ламаитами, признаваемое как-бы верховным покровителем и духовным владыкой Тибета, высится тут же по близости у опустелых жертвенных плит. Кругом - Будды прошедшего времени, Будды грядущего времени (со странно сложенными пальцами приподнятых рук). Над изваяниями - нечто вроде балдахина (chhatra). Чело их украшено венцами и распро­страняющимся по сторонам сиянием. Одно изображение представляет безгрешного аскета, погруженного в сокровеннейшие тайны созерцания (джнана мудра), т. е. на степени обладания премудростью. В сущности нет ни сил, ни охоты продолжать обход памятников, более обстоятельное знакомство с коими приобретало бы значение лишь при условии, что их изучаешь с научной целью. Раз это не имеется в виду, всякое переутомление в стенах любой из эллорских «святынь» и нежелательно, и бесполезно. Августейшие путешественники оставляют их, с твердым намерением возвратиться на следующий день. По дороге, изгибающейся у Кайласа, за нами бредет грустный, полу­нищий старик-индус (вероятно, сторож при группе капищ) с ветхой английской книгой в красном переплете: оказывается, что бедный туземец по ней (изданной десятки лет назад и, вдобавок, написанной скептиком-чужеземцем) ориентируется в лабиринте мрачных чертогов, где его предки находили сердцем и умом усладу, надежду, врачевание.
Обеды в Родзе тянутся до позднего вечера и отчасти носят оффициальный отпечаток. Во главе встретивших Наследника Цесаревича Гайдерабадских вельмож Находится типичный представитель местной феодальной знати, родственник Низама - его министр финансов, Наваб Викар-уль-Умра Бахадур (крепкого телосложения, средних лет, с угрюмым лицем туранца той эпохи, когда воинственная Средняя Азия вливалась в индийский мир). При этом сановнике - его сын Наваб Султанъуль-Мульк с драгоценными украшениями над своего рода тарбушем (шапкой, наломи-
нающей высокие фески дворцовой стражи Хедива). Кроме того, из столицы прибыл также сюда, для еще большего почета, министр внутренних дел Наваб Фатех НавазъДжанг. Присутствие еще нескольких молчаливых мусульман-аристократов Деккана (Низаму подвластны» между прочим, иные туземные раджи, но язычники не приглашены на блестящий прием) - с весьма независимой осанкой, в узорных кафтанах - в свою очередь придает известную прелесть обстановке.
Местный двор не пожалел никаких громадных затрат, чтобы Первенец Русского Царя нашел в глухой Родзе полное восточное гостеприимство на европейский

В БУДДИЙСКОМ ПЕЩЕРНОМ ХРАМЕ.
лад. Провизия, вина, лед привезены из Бомбея. Гигантстий обоз (в сотни лошадей), доставлявший всс нужное, попадался нам на пути с железной дороги. Целый штат прислуги беззвучно суетится у павильона-столовой. Наши спутники-англичане довольно косо поглядывают на одного своего соотечественника с развязными манерами, который хлопочет у Великокняжеского стола в качестве буфетчика, что, по мнению хозяев Индии, не соответствует престижу господствующей рассы.
Полковник Лэдлоу (мадрасской армии) назначен здесь временно заведующим охраной. Крайне внимательный и общительный инженер Стивенс надзирает, по пору-
ИО*
чению туземных властей, за благоустройством встречи. По его словам, если бы Цесаревич поехал в Гайдерабад, и сказать нельзя, с каким великолепием, с какою сказочною пышностью Ега бы там приняли.
Из Аурангабада прибыло в Родзу два-три офицера тамошнего английского гарнизона, - между прочим, командир конной батареи, на австралийских лошадях которой Их Высочества ехали от Нандгаона, и специально присланный корреспондент «Bombay Gazette».
Музыка туземного баталиона, выставившего почетный караул, играет в непосред­ственной близости павильона-столовой. Марш «Heroique» Шуберта сменяется увертюрой из «Жизни за Царя», вальсы «Изида» Остлера и «Сирены» Вальдтейфеля тають манящими звуками в ночном воздухе, и тут же немедленно начинают искриться легкомысленным весельем попури из «Герцогини Герольдштейнской», из «Madame Angot». Тихим журчаньем разливается затем мелодия из Шубертовского «Ani Meer». И это почти в двух шагах от надгробной могильной плиты Великого Могола, погребенного в «священной» мекканской земле, нарочно для него привезенной из Аравии!. . .
Викар-уль-Умра, сидящий за обедом рядом с Наследником Цесаревичем, провозглашает тосты за королеву-императрицу, за Государя Императора и за Августейших путешественников. Три национальных гимна гремят в ответ. Его Императорское Высочество пьет здоровье хозяина - Низама, причем, согласно обычаю, при провоз­глашении тоста, присутствующие за столом гости громко повторяют заключительные слова тоста «Highness Nizam».
Под широким навесом-шатром, у обеденного шалэ, пестрою группою скучились «баядерки». они еще не поют, не пляшут, неподвижно посматривают на иностранцев, лениво оправляя одежду и ожерелья: но уже от одного внешнего вида этих плясуний сколько получается недоверия к дутым восторженным отзывам туристов, сколько прозы, сколько разочарованья! Невзрачные, коричневые, неуклюже затянутые в тяжелую дорогую ткань, облекающую их с ног до головы, они производят далеко не эстети­ческое впечатление. Только порядочные женщины имеют право в Индии одеваться прозрачно и легко. Притом высшие классы незримы для ока посторонних, а виденное нами простонародье (бабы) положительно не обременено костюмом. Танцовщицы же, как представительницы свободной любви, издавна должны, по своему двусмысленному социальному положению, тщательно закрывать себе туловище, грудь и плечи. Фантазия художников, рисующая их воздушными полуобнажеными видениями, здесь на месте теряет крылья, прикована к довольно отталкивающей действительности, при дисгармонии сопутствующей музыки (небольшего барабана и грубой скрипки) не видит искры огня в медленных и холодно-размеренных телодвижениях каждой пляшущей девушки. Египетские гавази и туземные «nautch girls» (как в Индии принято называть баяде­рок) - сестры не только по профессии, но и по традициям воспринятого искусства. Идея его - затаенная страсть, кажущееся равнодушие, упоительно-сладкая нега и неуто­лимая по существу жажда любви, в которую сердце изверилось и которая всетаки манит куда-то вперед.
Несчастные безобразные факельщики (занятие наследственное, принуждающее целые поколения исключительно светить по ночам людям высшего круга и тем снискивать себе скудное пропитание) с устало-покорным видом стоят по сторонам от плавно

ТАНЕЦ БАЯДЕРОК.
покачивающихся, тихо плывущих к зрителям и столь же неторопливо отступающих баядерок. Драгоценности на них позвякивают, монисты колышатся на груди, маленькия грациозные необутые ноги без устали оттаптывают на твердом грунте лагеря строго обычный, безучастный к окружающему ритм. А над нами, над темною Родзой, пламенеющая бездна небес опрокинулась беспокойно мерцающим куполом. Окрестная равнина замерла в неясном отдаленьи, под вдумчивым ликом высоко взошедшей луны. Тени туземной толпы любопытных перебегают от лунного мрака в полосу нашего причудливо озаренного парадного шатра. Вот забили огненные фонтаны ска­зочного восточного фейерверка. На ближайшем холму, за мусульманскими мавзолеями, блестящими линиями заструилась иллюминация. По глубокой южной лазури стали взви­ваться свистящие ракеты. Дождь меняющихся цветов посыпался с них на развалины соседнего городка.
Вот из темноты придорожного пространства, за нашими палатками, выше и выше начал лениво подниматься горящий изнутри шар. Он сравнялся с характерно очер­ченными изгибами далеких возвышеностей, заколыхался в необъятном звез­дном просторе, под отвесными лучами белого месяца, и затем нехотя, уныло повернул обратно на землю, словно на встречу другому такому же шару, воз­носящемуся из густолиственной купы деревьев, за которым тянулись третий, четвертый, пятый, целая небольшая вере­ница крылатых огоньков, тщетно по­рывающихся проникнуть до заповедной тверди.
Утро. Душистое, ясное, безветрен­ное утро. «Кхультабадъ» (райское место­
пребывание), как мусульмане иногда называют царство гробниц - Родзу, действительно оправдывает свое ласкательное прозвище. Проснувшись почти на заре, выходишь на зеленый луг, покато спускающийся от мавзолея Тана-шаха к эллорскому подгорью. Тихо. Безлюдно. Только с могилы того или другого «праведника» долетает глухой барабанный бой, которым потомки чествуют усопшего. - да еще, гармонично позвенивая колокольчиками, в нашу сторону тянутся двугорбые быки водоносов, с рогами в медной оправе и кожанными мехами.
Их Высочества со свитой ежедневно отправляются на охоту. Туземцы заботливо выслеживают крупную пантеру, неподалеку от лагеря. Наконец облава на нее удается. Зверь попадает на цепь стрелков и, не добежав до того пункта, где стоял Наслед­ник Цесаревич, легко ранен кн. Оболенским и смертельно кн. Барятинским. Убитое животное приносят к палаткам, им любуются, сдирают с него шкуру. Пока это происходить, художник Гриценко, разделяющий восторг Низамова министра - Наваба Фатехь Наваз Джанга, по отношению к первенствующей танцовщице местечка (смуглой, невзрачной девушке), которую мы видели пляшущей вчера и наверно увидим сегодня вечером, тщательно рисует с неё портрет у шалэ. Она пришла на сеанс не одна, а в сопровождении уродливой старухи-матери. При дневном свете вся фигура закутанной

в шелк и позолоту баядерки еще ярче выделяется среди полуевропейской обстановки парадного шатра. Жемчуг в ноздре, лоснящиеся волосы с пробором, апатично-не­доумевающий взорь заставляют, несмотря на некоторую миловидность лишенного экспрессии лица, повторить уже сказанное: или надо умышленно искажать правду, отзываясь об артистках этого глубокого Востока, или лучше признать, что они - женщины совершен­но чужого для нас мира и только смысл их напевов, их мимики любви, символики их движений до известной степени может интересовать европейца.
Августейшие путешественники вторично спускаются к Эллоре, где - как нам говорят - существует, между прочим, знаменитая гробница какого-то мусульманского «святаго» и притом у пещер, составляющих гордость индусов! В начале сто­
летия, когда тут крепко сидели Мараты, даже гарнизон, присылавшийся сюда в селение, нарочно набирался из воинов раджпутской крови, чтобы достойно почтить округ, создавший - хотя и в древности - ряд чудес религиозного искусства. Теперь не то. Обаяние тускнеет. Прозаический взгляд на вещи берет верх.
Среди глухих зарослей (кустарника и деревьев) сереют угрюмые выступы утесов, прикрывающих входы в запустелые капища и давно покинутые монастыри. Тому, кто обошел эту вереницу грандиозных созданий древне-индийского зодчества, кто попеременно - то вскользь, то мучительно долго - вглядывался в бессмертное твор­чество неведомых художников, стремившихся низвести сюда с небес свое божество и воплотить его в камень на вечные времена, - тому, после посещения всех этих почти доисторических достопримечательностей, естественно почувствовать над своей душей дуновение эпохи, порождавшей столь пламенную веру и подобное творчество.
Для того чтобы его понять, нужно вообще мысленно перенестись в далекое туманное прошлое окружающей нас страны. . . Деккан, - суровая, населенная бродя­чими дикарями лесная глушь, отсутствие оседлой жизни, правильного общежития и какого бы то ни было высшего жизненного строя. В дремучия дебри постепенно проникают бодрые духом арийцы, насаждают здесь земледельческую культуру, строят городища, укрепляются против окрестных упорно нападающих варваров, вносят в медленно колонизируемый край и своих кумиров, и свои вдохновенные песнопения. Некоторые части Деккана преображаются. Невдалеке от нынешней Эллоры, между Родэой и Девлетабадом, с течением времени выростает целый богатый торговый город, в котором без сомнения процветает тогдашняя образованность и ключом бьет ожив­ление, некогда присущее многим древне-индийским центрам, - в счастливую эру, когда Индия еще была самобытной и находилась под патриархальным правлением полумифических махараджей. Различные религиозные движения возникали в те века внутри страны и волновали всех тех, кто не хотел безусловно признать авторитета Вед и отказывался раболепно преклониться перед горстью кичливых первосвященниковъбраминов, стремившихся монополизировать знание. Из населения, всюду, один за дру­гим выступали самостоятельно мыслящие проповедники и борцы за высшую, так сказать вселенскую правду. Они подвергали себя тяжелым искусам, мало по малу заручались слепым доверием современников - наконец, будучи полуобожественными толпой, возвещали неисчисленным последователям и слушателям этическое учение, должен­ствовавшее дать страждущему миру врачевание души и конечное спасение. К числу такихъ

В ЦЕПИ СТРЕЛКОВ.
именно лиц принадлежал, между прочим, и Будда. Нравственный переворот, кото­рому он положил начало в сердце народов Азии, в сущности не представлял собою ничего нового; так как заповеди, превозглашенные отрекшимся от земныхъ

у эллорской гряды.
соблазнов царевичем-мудрецом, искони знакомы были Индии. Быстрый успех и рост буддийской монашеской общины, благодаря которой жаждущие истины миряне осязательнеевоспринимали отвлеченное содержание старой и довольно отчужденной от простого народа религии, объясняются отчасти отрицательным влиянием браминских взглядов на жизнь и область духа. Когда центр тяжести, в смысле воздействия на
П. Ц*
массы, вдруг перешел из касты природного жречества к основателю новой веры и его неутомимо деятельным преемникам, - последние, дабы тверже захватить в свои руки власть над крепко к ним тяготевшим экзальтированным населением, ради противовеса браминским проискам и браминской обрядности невольно убедились в необходимости призвать к себе на помощь главнейший элемент в развитии всех религий: искусство! Тогда-то и стали возникать, один за другим и притом один другого великолепнее по тонкости замысла и порыву воображения, до сих пор еще великие памятники древне-буддийской архитектуры и скульптуры.
Будда был человек и слова его были исключительно проповедью простодушно­ясного гуманизма; но, со смертью «учителя», народная толпа не могла обойдтись без каких-нибудь определенных объектов культа. Как ни казалось светлым учение мудрого царевича, - словами нельзя увлечь народ, ищущий реальной почвы для про­явления благоговейных чувств. Поэтому вожди первобытной буддийской общины обратились к ваянию, чтобы хоть оно напомнило томящейся в неизвестности массе последователей фигуру самоуглубленного Будды, отошедшего в таинственную Нирвану. Явились статуи «учителя», - причем он преимущественно изображался в позе созер­цания, или проповеди, или наконец тихого угасания. Здесь, в Эллоре, монахи-сторонники Шакья-Муни раньше всех других вероучителей языческой Индии стали выкапывать себе кельи для жилья и молитвы. Последние мало-по-малу из отдельных и случайных убежищ начали разростаться в маленькие монастыри. Около уединенных и в тоже время близких к оседлым пунктам пещер вскоре в свою очередь появились мирные, просветленные красотою иных изваяний алтари, которым группы молящихся от полноты сердца несли в дар цветы, благовония и злаки. Аскеты, замыкаясь в тиши смежных с кумирнями покоев, повторяли изречения Будды, размышляли и подав­ленные избытком дум вперяли невозмутимый взор на запад, в расстилающуюся перед ними неоглядную лесистую равнину Деккана. Устремляя каменное око на вечно отверстую Дверь своего общедоступного храма, изваянные в скале кумиры «учителя» тут же рядом чернели в полумраке над своими львиными престолами. Искусственные львы, поддерживавшие сидение Будды, служили и служат эмблемами духа, мощного в борьбе, твердого перед всевозможными препятствиями и царственного по самому существу своему. Так тянулись века, пока браманизм не собрался с силами и не потеснил буддизма, пока не надвинулся ислам и последние ревнители антибраминского вероучения не бежали от эллорских капищ, предавая забвению такия «святыя» для них места, куда и теперь еще не без смущенья входить скептически настроенный европеецъпутешественник.
Их Высочества переступают порог странной пещеры, известной под именем «Вишвакарма» (как звали легендарного архитектора богов, будто-бы приложившего свой небесный дар к её созданию). Это - даже и не кумирня, вроде осмотренных раньше (здесь и на Элефанте), а прямо - небольших размеров собор (в горе) со сводами, украшенный барельефами по стенам, и с круглым куполообразным массив­ным памятником (дагобой) в углублении его, какой и доселе воздвигается буддистами всего мира в ознаменование различных «великих делъ» достигшего Нирваны мудреца. Перед этою каменною твердыней мистического характера - гигантская фигура «учителя» с двумя спутниками высится темной, строгой, подавляющей массой. Непроницаемая

ВИШВАКАРМА.
тайна легла на его овеянные мглою красноватые с голубым и зеленым оттенком черты, хотя день широкими, неровными волнами проникает сверху через трсхстворчатос «вене­цианское» окно над входом. Безмолвие подземелья, причуды орнамента вдоль внутренней оболочки святилища, «луч, просящийся во тьму» (по гениальному выражению Фета) у ног изваянного загадочного Буд­ды разве подобная
картина когда-нибудь изгла­дится из памяти? Вокруг его чела какими-то бесплот­ными видениями врезаны в камень небесные духи, слов­но слетевшие вслушиваться в вешую проповедь. Ночь и рассвет, тленье жизни и вечность!
У притвора, без боязни присматриваясь к тури­стам, пестрые ящерицы и столь же пестрые белки скользят по уступам фа­сада «Вишвакарма», греются в солнце на коленях того или иного божества, ока­меневшего в своей нише, изредка заставляют спор­хнуть со столбов крыльца какого-нибудь замечтавша­гося попугая. . .
. . . Мы идем по на­правлению на север, узкою дорогой, далеко в сто­рону от «Тин Тала» и «Кайласа», к памятникам джайнской культуры. Ста­рый тощий брамин бежит вслед, вымаливая подаяния. Амфитеатром встает цепь холмов вправо от Эллоры. Несколько диких длинно­
волосых людей, совсем темного цвета, прикрытых одними лохмотьями, попадаются нам на пути, с тяжелою ношею. Это - сравнительно недавно усмиренные «билы», исконные жители края, которые, гнездясь в глуши на возвышенностях, прежде наво­дили панику на округ своими разбойничьими нападениями. При Моголах они держались спокойно, но затем стали своевольнее. Мараты то позволяли им грабить, взимая с них только крупную дань за столь выгодное занятие, то зверски начинали казнить ино­родцев, режа носы, отдирая уши, прикладывая раскаленное железо.
По преданию, этот народ происходит от Шивы и смертной женщины, коей сын провинился перед грозным отцем. Название племени связано с дравидским словом «билла» (лук).
Встарь война велась и бабами «биловъ» умевшими ловко набрасывать петлю на врага.
Их Высочества углубляются в новый двух-этажный храм - утес (поздней­шей эпохи чем уже осмотренные нами). Он высечен джайнистами, последователями близко сродной буддизму и почти параллельно с ним развившейся религии, лишь в конце текущего столетия привлекшей внимание выдающихся ориенталистов. Смесь древне­арийских образов с идеальными воплощениями антибраминского типа довольно резко бросается в глаза. Везде, где возможно, изваяны нагие аскеты, которых верующие индусы (преимущество из торговых сословий) чтут как «Джиновъ», т. е. людей, осиливших свою греховную немощь. Наряду с тем на каждом шагу видишь укра­шения, как-бы заимствованные из туземной же символики или, пожалуй, для неё же джайнизмом впервые изобретенные, которые полны орнаментальной красоты и сокровен­ного значения. Таковы напр. осеняющие «святыхъ» зонты с тройным балдахином, затем семиглавая змея, вставшая за престолом победившего плоть мудреца, колеса «нравственного учения», приведенные в вечное движение духовными наставниками насе­ления и т. п.
Если подняться по лестнице во внутрь кумирни, именуемой «Indra Sabha» (двор Индры), то сразу наталкиваешься на его огромную каменную фигуру справа (под дере­вом с птицами, верхом на своем прославленном в мифологии слоне - Айравата), тогда как слева восседает на изуродованном льве богиня Индрани или, как пред­полагают некоторые ученые, Амбика, - одно из благодушно настроенных олице­творений жены Шивы.
В относительной прохладе пещерного храма, отдыхая от перехода по жаре вдоль ЭЛлОрской гряды, Августейшие путешественники созерцают каменную идеологию арийского религиозного творчества. Два-три случайных странника, видимо пришедших издалека на богомолье, с целыми семьями (а молиться именно так, вне соображений о простран­стве и времени, до сих пор способен только наш, да еще мусульманский и вообще азиятский Восток?), робко держатся в стороне, у притвора кумирни внизу. Маленькия дети благоговейно прикладывают ручки к челу на пороге святилища. Какие-то не то туземные монахи, не то просто бродяги (с блуждающим взором, с бритыми головами, с серьгами в ухе, - ношение коих предписывается иными сектами под страхом изгнания из касты) безучастно жмутся там же по углам. Наверху, во втором этаже кумирни, куда взошли Их Высочества, нет ни души и все тихо; только развенчанные боги наполняют свой царственный чертог, - да еще, если слабо ударишь по двум столбам в глубине величественного грота, то от них отделяется необъяснимый певучий звук, - как бы воплощающий тщетную жалобу прошедшего о том, что исчезло и чего не вернуть! Громовержец Индра, сверкающее громами подобие Зевса и Перуна, естественно наводит на мысль, чем было это божество Вед, когда арийцы, т. е. землепашцы, оратаи (от «аръ» - орать), проникая дальше и дальше в Индию, воздавали ему наибольшие хвалы и жертвы. Кровоядные инородцы кругом считались непримиримыми недругами, исчадиями мрака, дикарями (kravya-ad). Светило дня (Сурия) покровительствовало добрым в борьбе с ними. Но иногда, в дождливое время года, тучи заполоняли небосклон, - в бездорожьи ненастья страшнее и тяжелее становилось
пребывание в новом краю, - в культе грозы праздновалось торжество огня над хаосом вещественного мира. Агни (но значению собственно «двигатель» а потом уже «огонь») чтился создателями и носителями нсдаических песнопении как нечто высшее и совершеннейшее между всеми прочими отвлеченно задуманными небожителями (дивами). Бог браминов - он являлся покровителем домашнего очага по возникающим везде

ИНДРАНИ.
поселкам и весям (санскритское vis - группа сплотившихся воедино семейств). Силь­ный в бою Агни однако уступает боевыми качествами своему близнецу - божеству касты воинов (кшатриев) - всесокрушающему Индре. У того, - правда, ослепляющие темножслтые глаза, семь языков беспокойно лижущего пламени, колесница, запряженная красными конями. У этого - тысяча очей на теле, змеистая молния в деснице, мощ­ный слон, попирающий всяческие преграды. Если он - царь грозы - дохнет на
нечестивых «варваровъ», - их ждет погибель, испепеление. Глядя на каменного индийского «громовержца» в черте древнего джаинского храма, с одной стороны так и видишь Индру, парящего над арийскими ратниками в разгаре их ночной битвы с одолевающим врагом, так и слышишь их молящий гимн к началам света и радости:
Гений победы, развей свои крылья над нами!.
Небо в зарницах, и спорит лазурь с облаками -
Утро, далекое утро! когда ты придешь?
Прямо из бездны, - где нет ни полудня, ни ночи;
Где в безграничном просторе у звезд - негасимые очи, - Солнце, желанное солнце! когда ты блеснешь?
С другой стороны видишь того же Индру пониженным в цикле богов, пере­давшим свои перуны аскету-мудрецу, который повелевает природою и держит ее в повиновении прежним оружием «громовержца» - магическим жезлом (ваджрою), составляющим в данное время принадлежность буддийских жрецов на севере. Индра развенчан, но стоит еще во главе райских духов, принимает в свою обитель добродетельных усопших, сам грешит и временно изгоняется из рая. А как хорош его рай (Сварга) на высотах легендарной горы Мсру! Кто вкушает от плода росту щих там деревьев, может вспомнить все, случившееся и пережитое в бесчи­сленных прошедших существованиях. Цветы, благоухающие там, способны, будучи вплетенными в волосы смертной женщины, навсегда сохранить ей любовь мужа. Чудес­ным зодчим Вишвакармою построены на алмазных столбах золотые дворцы бога Индры. И он, - это воплощение жизнерадостной мятежной воли, - тут в утесе пригвожден к стене, упорно смотрит на плененную в двух шагах от него богиню наслажденья, представляет собою лишь богатый орнамент эллорской пещеры «Indra Sabha».
В ней, или где-нибудь около неё (согласно преданию) укрылась при первом на­шествии мусульман одна гуджератская княжна, раджпутской крови, по имени Дэвадеви, - невеста царевича из Дэогира (Девлетабада), куда будто-бы от здешних капищ вел и ведет в крепость удивительный подземный ход.
Осаждавшие ее тогда магометане пришли сюда отрядом подивиться на языческие сооружения, о которых уже встречается ясное упоминание у известного арабского географа Макризи. Они с отвращением и священным ужасом должны были отшатнуться в браминских кумирнях при виде Шивы, пляшущего адский танец над разрушающеюся вселенною, - при виде этого божества со скорпионом на груди и скелетами по бокам, между тем как человеческие черепа качаются у него на поясе, кобра обвивается вкруг своего владыки, а он - хищный, кровожадный, неумолимый - пронзает какую-то жертву остриями трезубца.
Тут, у джайнистов, даже суровые сыны ислама в сущности не могли найдти ничего, чтобы одинаково оскорбляло их религиозное чувство. Многие фигуры аскетов сидели в застывшей позе блаженного созерцания, словно настоящие мистики - «право­верные». Только Индра хмурился как и сегодня, на половину привстав с послушного слона, да чересчур земною лукавою улыбкой пленяли черные гладко отполированные очи богини Индрани.

АХМЕДАБАД.
Выехав 17 декабря из Родзы на охоту за антилопами «black bucks» (в сопро­вождении части свиты) и переночевав в местечке Дэогаон - приблизительно на пол­пути в Нандгаон - Наследник Цесаревич прибыл, и8 числа, на железнодорожную станцию лишь далеко за полдень. Переезд совершился Его Императорским Высочеством в простой туземной гонге, запряженной неутомимо-бойкими декканскими пони. Эти лошадки играют и всегда играли большую роль в краю, где издавна (до последнего времени) вообще существовал огромный спрос на коней, привозившихся сюда как из Аравии, так и с Персидского побережья. Теперь он падает. Великолепие внешней обстановки у инородческого населения мало-по-малу исчезает. Воинственные наклон­ности замерли. Необходимость иметь образцовую конницу, для частых походов, отхо­дит в область предания.
Конвоируя Августейших Гостей Низама, статные сикхи (в светло-зеленых живописных мундирах, со значками на пиках) неотлучно скакали около Них по зна­комой уже нам аурангабадо-нандгаонской дороге, которая вскоре, вероятно, утратит прежний характер, - с того дня, когда англичане приведут в исполнение план некоторых своих капиталистов пустить по ней паровик.
На железнодорожной станции, откуда предстояло вернуться в Бомбей, Их Высо­чества обедали в зале, живописно украшенной рогами антилоп.
До отбытия, обратно через Гхаты, ночь была проведена в вагонах Великокня­жеского поезда, где еще долго многим из нас, может статься, снились то мрачные бойницы Девлетабада, то ряд могильных построек в невозмутимо-спокойной Родзе, то входы в подземные капища через дворики, среди которых резвятся зеленые белочки, между тем как одинокий коршун кружит над ними в вышине. . .
Туземец-фотограф Низама, Лала-Дин-Дайял, сделал за эти дни две дюжины превосходных снимков, для увековечения в Индии различных моментов посещения Наследником Цесаревичем Гайдерабадских владений, С министром внутренних дел на встречу приезжал образованный мусульманин-публицист Сеид Мухаммед Гуссейнъ
Путешествие на Восток. П.
12

из Лэкноу, напечатавший в Лондоне - лет шесть тому назад - небольшую, но серьезную по замыслу книгу «Our difficulties and wants», посвященную Гладстону. Там неопровержимо-ясно выясняются: оскудение северо-западных областей края, обеднение жителей, встарь не знавших такой нужды как теперь, причины голодовок и т. д. И городское, и сельское население равно нищают: первое утратило былую зажиточность от падения рсмесл, в виду упразднения местных княжеских дворов и осуществления фритрэдерских принципов Альбиона, - второе впало в крайность от уничтожения просторных соседних джонглей - пастбищ, от избытка законности в распределении
полей, от охраны разоренными помещиками
каждого клочка земли, каждого деревца, каждого кустика. Некогда обширное < скотоводство уничтожается. Удо\ брение почвы естественно ухуд£ шилось. Цены на хлеб страшно
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Е. И. ВЫСОЧЕСТВА В НАНДГАОН.
поднялись, ничего однако не принося производителям. Прежде крестьяне платили, отнюдь не обременяя себя, долями жатвы и т. п. Ныне же они должны иметь в руках деньги, трудно добываемые и, вдобавок, не покрывающие необходимейших расходов, Любопытные данные! печальный конец века, завершившагося торжеством европейского вмешательства в судьбы Индии! Автор книги «Our wants» (да, впрочем, и не он один) косвенно расспрашивал нас и о России, и о наших порядках, и о положении вещей в русской Средней Азии. С внешней стороны любой туземец, воспитанный и развитой как-бы на европейский лад, - преданный слуга королевского правительства и либеральной Англии, готовый urbi et orbi говорить о тех благах, что ею привнесены в жизнь азиатов; но что у этого восточного замкнутого люда таится на душе, не тяготится-ли
он, с ненавистью в сердце, и навязанным ему правом, н строго-систематической опекой, н разрушением излюбленных основ родной старины, - кто скажет, кто угадает! ? . .
19 декабря мы засветло наконец пересекаем знаменитые красотой своей Гхаты. Поезд карабкается наверх по крутизне, медленно спускается тут же около с довольно обрывистого склона, теряется в целом сонме сравнительно невысоких холмов, в зимнее время года отличающихся тусклостью зелени и вообще какою-то странною мерт­венностью. Путешественники, бывавшие здесь в пору обильных дождей, напротив -

ДОРОГА ГХАТАМИ.
в восторге от шума потоков, сбегающих в долины вдоль железнодорожной линии, от яркой листвы, обрамляющей тогда макушки и скаты гор, от радостного оживления, которым проникнута окрестность, выростившая и выдвинувшая на поприще исторической борьбы Маратов-воинов, горцев-разбойников, но защитников независимой родины. Да, именно из подобной величественно-дикой глуши могли парить над остальною Индией гордые мечты безтрепетного «царя и воеводы» Сиваджи! Его походы сопровождались, конечно, опустошениями и кровопролитиями, что было вполне в духе времени и даже отчасти аналогично с характером войн на Западе. Тем не менее цель враждебного отношения к окружающим народностям (особенно при подчинении их исламу или влиянию корыстолюбивых европейцев) оправдывалась как протест крайне живучего и
9*
бодрого индуизма. Вера в браминов, в религиозные начала, завещанные предками, и в известного рода народную самобытность - вот что одушевляло Маратов и создавало из них боевую силу, с которою приходилось, - а, пожалуй, и еще придется, - счи­таться. В них проявлялись некоторые чисто туранские бытовые черты, выражавшиеся не только в необузданном свободолюбии, но и в других характернейших подроб­ностях: напр. маратские женщины совершенно вольно (точно киргизки или монголки) вращались в среде летучих отрядов, отправлявшихся для дальнего набега, лихо носи­лись на коне, нипочем свыкались с лишениями и случайностями частых перекочсвок. Настоящий военный стан этих горцев-непоседов напоминал собою не то стойбище Гунов или Чингисхановой рати, не то гигантский базар, на котором пестро раскладывали товар и бойко торговали предприимчивые духанщики. Даже лавки в таком лагере назывались у Маратов «доканъ», а широкия женские покрывала «чадуръ» (чадрами) и т. дл неправда-ли интересное обстоятельство? Если вообще, умело искать аналогий и сближения между знакомым и родным для нас восточно-русским миром и средне-индийским (не говоря уже о Пэнджабе с его Лахором - «Казанью», с его сикхами - «Запорожскою Сечью, тихим Доном или Дикомъ» и т. п.), то можно, без сомнения, установить весьма верную точку зрения на степень нашей коренной духовной близости и однородности поро­жденных ею исторических явлений.
На видимых из окон вагона вершинах гор не так давно веяло «золотое» знамя местных вождей. Теперь все пусто, угрюмо. . .
Отбыв из Нандгаона в 7 часов утра, Их Высочества до полудня миновали Насик, центр значительного округа (название - искажение санскритского «nasika» - нос, который, согласно Рамаяне, отрубили здесь у сестры хищного цейлонца Раваны, похитив­шего Ситу), и, углубившись в Гхаты, останавливались около половины двенадцатого, на завтрак у Игатпури, станции «Great Indian Peninsular Railway», расположенной высоко над уровнем моря. В четыре, неподалеку от Бомбея, при новой менее продолжительной остановке в Титвала, Августейшие путешественники пили чай.
Затем опять пошли крутые подъемы и спуски, смелые изгибы и прямо проло­женные виадукты, прорезанные через необыкновенно твердый базальт тунели и гулкие мосты - одним словом, постепенный прорыв железнодорожной линии к тропическому побережью, к синеющему морскому простору, откуда европейцы ее задумали (уже лет тридцать пять назад) и откуда ее энергично провели в глубь страны.
Поезд быстро идет вдоль тонущих в пальмовой чаще низовин Конкана. Причудливо очерченные темные утесы, с красноватым оттенком, остаются далеко в стороне. Людный деятельный округ развертывается за десятки верст от Бомбея. Жилье теснится к жилью; алые чалмы и повязки населения горят на солнце; стада бурых овец и серых коз бредут, в перемежку с буйволами, по убегающим в лесную тень гладким и узким дорогам. Хижины инородцев - рыбаков, у лениво плещущей влаги, заставляют угадывать близость океана.
Утомительной панорамой тянутся предместья западно-индийской столицы. Наконец, в половине шестого вечером, - вот и пышный вокзал «Victoria Terminus», скорее напоминающий часть какого-нибудь безмолвного дворца, чем место каждодневной суеты и почти-что не смолкающего движения.
На станции (согласно желанию Наследника Цесаревича) - неоффициальная встреча, краткая остановка частного характера для свидания Августейшего путешественника с Его Императорским Высочеством Великим Князем Георгием Александровичем, по совету врачей всс еще непокидающим «Азова», с целью примкнуть к Брату на время любо­пытнейших экскурсий через Индию. Его Императорское Высочество изволил прибыть с эскадры в сопровождении адмирала Басаргина и командиров судов.
Лорд Гаррис - в отсутствии, ожидая Наследника Цесаревича в Ахмедабаде. За него, в качестве старшего английского офицера, в Бомбее Высокого Гостя привет­ствует на дебаркадере полковник Коллингвуд с некоторыми представителями адми­нистрации. Платформа, ведущая в зал I класса, устлана красным сукном, украшена цветочными вазами, разубрана китайскими фонарями.

VICTORIA TERMINUS.
Обед - на тридцать приборов. Перед каждым - маленькая прехорошенькая лампочка. Музыка играет в соседней галлерее. Толпа туземцев заметна вдали за решетчатой оградой «Victoria Terminus». Грустно думать, что столь радостно И дружно начавшееся путешествие омрачено нездоровьем Великого Князя Георгия Александровича и что Братьям не дано пока вместе любоваться красотами и памятниками обаятельного края, куда нас сейчас опять умчит ночной паровоз. В восемь сорок он трогается. Новая смена впечатлений, свежий ток образов и красок, широко вливающихся в душу. . .
Дальнейшие поездки по владениям Низама отменены (за недостатком свободных дней и некоторой отдаленностью заброшенных в глуши исторических достопримеча­тельностей Деккана). Путь лежит в Гуджерат, с тем чтобы за ночь миновать известный в мировой торговле Сурат, - порт, откуда европейцы разных наций
энергично пробивали себе дорогу в Индостан. Отчасти жаль, что мы не попадем в Аджанту, славящуюся древностями, аналогичными эллорским.
Четверг, 20 декабря 1890 (и января 1891).
Рамо утром, около шести часов Их Высочества останавливаются на маленькой станции Вишвамитри, близь речки того же названия (по линии «Bombay, Baroda and Central India Railway»), не доезжая столицы бародского князя - одного из потомков славного маратского дома, сохранившего прозвище своего выдающагося по способностям и по храбрости предка Пиладжи - «Гэквар или Гэквадъ» («коровий пастухъ»). Сначала бародское княжество не ладило с англичанами, особенно пока там жил вольный строптивый дух наемников-арабов; но со времени восстания сипаев отношения внеш­ним образом улучшились. В 1875 г. тамошний правитель, обвиненный в недобро­желательных чувствах, был смещен. Молодой новый Гэквар, - «усыновленный английской империей» (таков действительно его титул!), несмотря на происхождение по побочной линии, - человек болезненный, мнительный, озабоченный постройкой гигантского великолепного дворца, но, кажется, и только.
Августейшие путешественники направляются по другой небольшой железнодорожной ветви (Gaekwars State Railway), за двадцать верст, на станцию Киланпур, в сопрово­ждении политического резидента в Бароде - генерала Прендергаста (Sir Напу Prendergast), полковника Джаксона, г, Литльдэля и еще двух-трех английских чиновников.
При охоте на антилоп впервые доводится увидеть дрессированного для неё леопарда, так-называемого туземного «чита» (Felis jubata). Его ловят, с целью приру­чения, уже в известном возрасте, когда зверь научился гоняться за добычей и настигать ее художественно-стремительным прыжком. Хищное и сильное животное привыкло отдыхать и резвиться под тенью каких-нибудь излюбленных деревьев, среди кото­рых индусы и расставляют капканы. Ущемив лапу, ловчие искусно вяжут его толстыми веревками и одурманивают, набросивши ему на голову покрывало. Несчастного пленника тотчас тащат к людскому жилью, начинают морить голодом и нарочно мешают ему спать: напр. сняв у него с морды повязку и усадив его против улицы, по которой снует народ, всячески дразнят узника - то сбиваясь в кучку, по несколько человек, и как-бы готовясь с ожесточением ринуться на него, то махая перед ним платками, то оглушая его несмолкающею бабьею болтовней. Последнее средство наиболее действует на испуганного «чита». Он смиряется и становится ручным, - до такой степени покорным и ручным, что послушен и добр как собака. Охотничий леопард гуляет со своими менторами по наводненным толпою базарам (причем люди его нисколько не боятся, а только собаки при встрече сердито ворчат), спит со стражником на одной постеле, под одним одеялом и т. п. Нередко случается, что чита в новой обстановке совершенно забывает унаследованные им при­вычки для успешной ловли и теряет, между прочим, способность дикого гигантского прыжка, благодаря которому он на воле так легко справляется со своей жертвой.
Сегодня однако Их Высочества видят свирепый скок ручного леопарда. Его привезли к месту охоты в телеге, с завязанными глазами, осадили ее на сравнительно близком расстоянии от пугливых, но довольно беззаботных антилоп и вдруг сорвали ему повязку: зверь в мгновение ока встрепенулся, ожил, преобразился и съ
быстротою молнии метнулся вперед. Поймавшему добычу или дают отведать крови трепещущего животного, которое он только-что загрыз, впившись ему в шею, или же лакомят даже кусочками его печени. Бародскую «читая как-то очень быстро оттащили от жертвы и, снова лишив света, увезли.
В общем, за сегоднишний день, в пределах Гэквара убито 14 темных антилоп. После завтрака в поле, Августейшие охотники во втором часу возвращаются к своему экстренному поезду, чтобы безостановочно следовать в Ахмедабад, так как князя, в чьих владениях происходила столь кратковременная остановка, в данное время нет в его столице (да и в смысле достопримечательностей там интересен лишь строющийся - на полуевропейский, полуиндийский лад - грандиозный дворец самого махарад­жи и пушки из золота и серебра, с драгоценной запряжкой для таскающих орудия быков, в арсенале бародского княжества!), а кроме того князем Барятинским послана молодому маратскому правителю депеша с выражением благодарности от Имени Его Императорского Высочества за прием, оказанный у Киланпура, где Высокого Гостя при­ветствовали представители туземного населения, увенчавшие Его со спутниками цветочными гирляндами в знак радушие и почета. Вагоны, предоставленные в распоряжение Наслед­ника Цесаревича у Вишвамитри, угощенье, «читая, загонщики - все было от Гэквара.
Мы ускоренным ходом несемся в Ахмедабад. Окрестности с виду становятся как-бы возделаннее и богаче. Лесистая равнина изобилует большими обезьянами, которые, ровно ничего не боясь, преспокойно сидят или резвятся около полотна желез­ной дороги. С уморительными ужимками валятся они с деревьев (матки с цепкими детенышами за спиной), скачут, перегоняют друг друга, вплотную подбегают к работающим поселянам. А кругом - знойный полдень, злачные нивы, цветущий край!
Провинция Гуджерат - одна из самых любопытных, благоденствующих и ярких областей Индии. Некогда здесь обитали гуджары, потесненные затем дальше на восток, в равнины Ганга.
Уже во дни седой старины, на памяти эпических сказаний арийского племени, оно воюет с коренными жителями края, приблизительно в тех местах, где теперь - Ахмедабад. Археологические исследования на смежном с ним полуострове Катияваре (в древней Саураштре) дают полное основание заключать об его давних и тесных сношениях с Месопотамией, с Аравией и даже с Египтом, притом задолго до Р. Хр. Греко-бактрийские цари Димитрий и Менандер простирали до этих пределов свои истори­чески важные завоевания. Вскоре после начала нашей эры, сюда также спустились иранои турано-скифские народы, единокровные тем Шакиям, из среды которых вышел Будда. Эти новые пришельцы - Шакья-Синги («львы») назвали свою столицу «львиным городомъ», временно овладели всем тем обширным краем, что ныне составляет Бомбейское президентство, покорили Цейлон и стали предпринимать счастливые морские походы к островам индо-малайского архипелага. Буддизм несомненно должен был процветать среди Сингов в течение какого-нибудь периода; но так как, во-первых, вслед за Шакиями пришли новые завоеватели из царства СассанидОв, исповедывавшис религию Зороастра, а во-вторых, и браминство, с культом Шивы, имело значительную жизненную силу в этой части Индии, - то её население, кажется, удовлетворялось лишь
амальгамою противоречивых верований, причем ни одно из них до j-ro века после Р. Хр. не получало заметного преобладания. Тогда же вырос и окреп, под покрови­тельством туземных владык, один из самых симпатичных и параллельно с тем крайне загадочных видов индуизма: джайнизм. Его жрецы, облаченные в белое одеяние, окружили заколдованным кольцом известного гуджератского царя - Силадитию.
Фигура властителя того времени рисуется в самых странных чертах. Он как личность, конечно, резко выделяется среди полудикой дружины, между которой находятся некоторые воины-певцы; мирные подданные - землепашцы безропотно подносят ему в дар, изо дня в день, плоды земные. Над царем принято носить багряный зонт, символ власти. Золоченное солнце, в качестве ореола, изображается повсюду за головою правителя: он же сам украшен ожерельями из лучших жемчугов, в его запястьях сверкают алмазы.
Джайнские мудрецы съумели в свою пользу настроить подобных царей и, являясь так сказать хранителями первооснов туземного искусства, побуждали князей воздвигать (во славу признаваемой ими веры) храм за храмом, памятник за памятником. До сих пор - сколько рука разрушения ни касалась монументальных древностей Индии - архитектурные остатки джайнизма особенно многочисленны, особенно замечательны в историческом отношении и особенно достойны изучения. Когда в страну пришел ислам и, залив ее потоком крови, в свою очередь захотел строить и создавать, - материалом и прообразом для завоевателей в конце концов всетаки явились языческие храмы, язы­ческие орнаменты (только без фигур), языческое понимание прекрасного. Но об этом потом. Часы показывают десять минут пятого, На станции города, куда плавно приближается Великокняжеский поезд - парадная встреча, с лордом и лэди Гаррис во главе властей. Рядом с губернатором - заведывающий Ахмедабадом (Commissioner) г. Джэмс и полковник Мак Наутен (Мс Naughten), военный начальник округа. Кроме того - много влиятельных туземцев.
Станция, как и везде, красиво декорирована. Платформа устлана красным сукном. Длинный почетный караул, нарочно привезенный из Бомбея, выставлен Глостерским полком.
За коляской, в которой изволил поместиться Наследник Цесаревич (с лордом Гаррисом, г. Джэмсом и адъютантом губернатора капитаном St. Leger Jervis), выстраи­вается конвой из солдат-туземцев. Принц Георгий Греческий и лэди Гаррис садятся в следующий экипаж. Толпы народа теснятся на пути Их Высочеств, - совершенно отличные, по типу и одежде от виденных в Конкане и в Деккане, своеобразно­нестройные в своем порывистом желании примкнуть к кортежу, ни на шаг от него не отставать, запружая хотя и широкия, но местами извилистые улицы.
Мы въезжем в «град Ахмеда», названный так по имени знаменитого султана, царствовавшего в Гуджерате с начала XV в. и здесь именно основавшего свою столицу, разросшуюся впоследствие до грандиозных размеров и даже будто-бы вмещавшую одно время около двух или трех миллионов жителей. Местность, где раскинулся столь обширный политический центр средне-индийской мусульманской учености и мусульманского могущества, издревле бывала избираема средоточием различных городов раджпутской старины, когда смелые арийцы (касты воинов), вторгаясь в край, мало-по-малу побеждали там и подчиняли себе туземцев-полудикарей, вскоре духовно-братавшихся с пришель­цами и составивших, заодно с ними, ряд небольших независимых владений, с чисто языческим внутренним строем, столь ненавистным вторгнувшемуся затем сюда исламу.

ГРОБНИЦЫ СУЛТАНШ.
Последний долго не мог утвердиться в стране, хотя грозные вожди, исповедывавшие религию «пророка», неоднократно предпринимали в Гуджерат опустошительный поход за походом, истребляли крепости «неверныхъ», заливали кровью индусов целые округа, ругались над их идолами и низвергали их капища. В конце XIV столетия владыки в Дэли убедились, что невозможно сломить дух вражды и непокорства в столь упорно консервативной и сравнительно отдаленной области и потому туда, с чрезвычайными полномочиями, был назначен наместником Зафар-хан, сын одного раджпута, отрек­шагося от веры предков. Так как, почти единовременно с тем, на северную Индию обрушился Тамерлан и разгромил со своими самаркандцами императорскую рези­денцию мусульманского Индостана, то гуждератский вице-король сразу почувствовал себя независимым и свободным от Дэли. Ведя постоянную войну с язычниками-соседями, укрепляясь все более и более над останками взятых приступом замков и городищ, Зафар-хан постепенно стал настоящим хозяином страны. Неустойчивый бранный стан «наместника-воеводы» мог и должен был утвердиться неподвижно, стать горо­дом, стать политическим центром. После смерти этого выдающагося мусульманского вождя, когда бразды правления перешли к его внуку Ахмеду, - так и случилось: при нем возник ряд этих стен, врат и вообще всяких архитектурных достопримеча­тельностей, в черту которых въезжают коляски Августейших путешественников. По преданию, основатель города потому избрал данное место, что влюбился в дочь вождя «биловъ» или «колиевъ», который владел тут укрепленным холмом «Асавалъ», на развалинах какого-то очень древнего и величественного языческого центра. Пророк Илия (по мусульмански Хизр), спрошенный султаном Ахмедом, можно-ли приступить к сооружению нынешнего Ахмедабада, ответил будто-бы утвердительно (в том слу­чае, если среди «правоверныхъ» найдутся четыре человека, носящих имя Ахмед и неу­коснительно повторявших за всю свою жизнь установленную для верующих вечернюю молитву). Таковых нашлось четверо: сам Ахмед, его учитель (один благочестивый шейх) и еще два столь же своеобразных праведника.
Так как окрестность представляла и даже отчасти до сих пор представляет из себя (как мы могли убедиться из окон вагонов) громадный район руин, на половину затерянных в листве, наглядно свидетельствующий о существовании на этом месте многих чертогов, храмов и памятников глубочайшей старины, - то султан повелел, с одной стороны приступить к разрушению последних, дабы таким легчай­шим путем добыть необходимейший строительный материал, а с другой стороны отря­дил караваны за блестящим белым камнем на близь лежащий полуостров Катиявар или в округ Аджмир и в Раджпутану, откуда, как напр. из Джодпора, пздавна доставлялся ценный синий мрамор.
Торговля начала роста не по дням, а по часам, хотя у молодого города не было ни близкой хорошей гавани, ни особенно благоприятного географического положения. Но тем не менее слава его прогремела от Каира до Пекина. Начиная от коммерсантов Лондона и кончая голландскими торговыми домами на Яве, всюду с XVI на ХѴП в. усиливалось желание вступить с Ахмедабадом в тесные сношения. Из внутренней Индии туда свозились кони, оружие, опиум, табак, хлопок и зерно. Цветущие реме­сленные корпорации оседали в столице Ахмеда; сукна, шелковые ткани, золотая и сере­бряная парча, дорогия вышивки и проч., изготовляемые тут опытными мастерами, во множестве сбывались и островитянам малайского архипелага, и на побережья восточной Африки, где туземцы охотно платили взамен чистым золотом. В Аден беспрестанно и.
приходили суда, везя товары из Гуджерата. Бухара, Хорассан, отдаленнейшие области Индии в свою очередь направляли сюда вереницы вьюков за вьюками: запыленные, изму­ченные верблюды поминутно обгоняли у ворот Ахмедабада понурых быков, влекших перегруженные телеги со всяким добром. Туда же отовсюду направлялись с чужбины нетерпеливо ожидаемые внутри страны: медь, ртуть, розовая вода, арабские скакуны, слоновая кость, янтарь, воск, кокосовые орехи, перец и вообще всякия пряности. Индо-Китай и Ява доставляли особенно много заморских диковинок. Бирма присылала драгоценные камни, мускус и т. д.
Упоенные в то время своими быстрыми успехами португальские мореплаватели видели себя нераз парализованными предприимчивостью ахмедабадских купцов, которые иногда даже побуждали инородцев дальнего Востока (или точнее отдаленного Юга) враждебно встречать европейцев. Соотечественники Васко да Гамы из мести совер­шенно закрыли наконец мусульманским кораблям доступ в Красное море и сурово потеснили морскую торговлю Гуджерата. Так как династия султана Ахмеда дошла тогда до вырождения, а Великий Могол Акбар захватывал в свои сильные руки весь Индостан, - то и благополучие Ахмедабада, в значительной мере обусловленное существованием пышного двора и правлением мудрых владык края, заметно поколе­балось и приблизилось к упадку. Никогда не бывшие спокойными автохтоны страны - билы, коли и мелкие раджпутские князья - совместно стали заниматься грабежами на больших дорогах, и всстаки, даже в столь смутную пору, тысячи повозок, нагру­женных товарами, продолжали ежегодно поддерживать сношения между Ахмедабадом и морским берегом. Кредит местных купцов оставался очень значительным не только по всей Азии, но и в Константинополе. Все произведения главнейшего из материков, все его национальности были представлены в столице Гуджерата. Еще в иббб г. фран­цузский путешественник Тэвено (Thivenot) нашел здесь громаднейший склад восточ­ных товаров, - причем и Дэли, и Лахор преисправно доставляли сюда свои лучшие сукна и прочия изделия.
Затем, в течение полутора столетия, наступил застой; город стал беднеть и умаляться; гавань Сурат возвысилась, благодаря умелой политике бойко там торговав­ших англичан и голландцев; разбои усилились внутри страны; набеги Маратов, в связи с возростанием апатии среди туземного населения, когда-то понимавшего искусство и ценившего родную старину, в свою очередь сделали свое дело, доведя Ахмсдабад, ко времени его окончательного занятия англичанами (лет 70 тому назад) до очень жалкого состояния.
Наследник Цесаревич направляется осматривать столицу Гуджерата, Чем дальше подвигаешься от станции к центру города, тем гуще пестрые толпы любопытных, тем звучнее туземная речь вокруг наших колясок, тем осязательнее действует совершенно новая и довольно диковинная обстановка.
Дома - почти все с глухими, безвкусно размалеванными или же набело отшту­катуренными фасадами на улицу. Только здесь и там проступает оригинальная и нежная, чисто местного характера резьба у окон и дверей или на балконах, которою издавна славится край. Внешность населения отдаленно напоминает, правда, Бомбей, - но как-то гораздо типичнее, самобытнее и притом однороднее по составу, несмотря на свою кажущуюся разобщенность. Индусы преобладают над сравнительно выдаю­щимся по численности мусульманским элементом. Кого не встретишь между ними! Социально приниженный брамин, довольствующийся ремеслом повара, бок о бокъ
сталкивается с высокомерным, богато одетым купцом-магометанином. Сосредото­ченный ростовщик - джайнист, скромно теряется в группе улавливаемых им в сети крестьян, - отчасти преданных язычеству, отчасти же обращенных когда-то насильно в ислам и величающих себя «маликами» (господами), в виду владения более или менее значительными участками земли. Рослые, светлолицые, с огромными чалмами, в плотно обтягивающих куртках, они невольно притягивают взор.
Их жены по костюму ничем не отличаются от женщин индусского просто­народья (в легких тканях розового и красного цвета, в деревянных браслетах). Смуглые, почти черные колиянки (коренного гуджератского племени) щеголяют запястья­ми из слоновой кости (по три на каждой руке), а рядом - их мужья, до сих пор еще на половину обретающиеся в первобытном состоянии.
Чем щеголеватее одежда горожан, тем вероятнее их принадлежность к мусульманству, хотя вообще степень их зажиточности ниже, нежели в языческой среде Ахмедабада, которая однако относится к роскоши гораздо отрицательнее. Главенство тут принадлежит последователям джайнской религии, играющим большую роль в Гуджерате (в силу их трезвости, бережливости и богатства), несмотря на некоторый открытый антагонизм со стороны таких же крезов вишнуитского толка. У тех и других, кроме вероисповедного различия, - источник пререканий в существовании, - здесь в городе, - «панджрапала» (убежища для больных, замученных и престарелых животных), жертвовать на который, по требованию джайнистов, браминская часть торгово-промышленного сословия не соглашается, в принципе совершенно одобряй душеспасительные цели подобного попечения о беспомощных тварях. В центральном городском приюте из них содержались еще в 1875 г. (сколько теперь есть, мне неизвестно): 265 коров и быков, ijo буйволов, 894 козы, 20 лошадей, 7 кошек, 2 обезьяны, 290 уток, 2,000 голубей, 50 попугаев, 25 воробьев и т. д. и т. д. На слепых, хромых, полудохлых обитателей «панджрапала» ежедневно при этом расхо­довалось много сена, зерна и молока. Вишнуиты, торгующие шелковыми изделиями, от себя поддерживали аналогичное благотворительное учреждение. Мусульмане-шииты, прежде платившие на убежище для животных, теперь отсылают эти деньги юному Ага-хану, виденному нами в Бомбее, воплощению «горного старца ассасиновъ». Мусульмане же сунниты охотнее жертвуют на содержание любой гробницы благочестивых шейхов.
Раньше и те, и другие вносили какую-нибудь определенную сумму, непременно по указанию представителя джайнской общины (так называемого Нагар-Сет, своего рода городского головы), который в свое время пользовался выдающимися полномочиями и блестящим положением. За то он, в прошлом столетии, личным вмешательством спасал Ахмедабад от маратского погрома, -за то он умел добиться от бародского князя права иметь паланкин, зонт и факелоносцев, что составляет в Индии при­вилегию лишь великих мира сего.
Теперь значение такого лица сильно умалилось. Его религиозные обязанности заключаются лишь изредка в том, чтобы при страшных засухах обходить город, проливая молоко для умилостивления Индры.
Августейшие путешественники въезжают за черту массивных стен, возведенных средневековыми султанами. они представляются и пошатнувшимися, и запущенными. Пыль встает на улицах от движения народных масс. В Ахмедабаде насчитывается
свыше 150,000 душ, и чуть ли не все они, да еще окрестные поселяне, собрались сегодня посмотреть на Высокого Гостя.
Мы поворачиваем на главную базарную линию (Маникчок), издавна получившую прозвище по одному заживо погребенному индусу-волхву, который до тех пор уни­чтожал чародейными приемами всякия сооружения мусульман, пока не был пойман и запрятан правителем в узкий, длинный кувшин, где уже исчезала возможность шевельнуться.
Здешние горожане с очень древних времен живут в обычной для Востока, но почти непостижимой для европейца религиозной атмосфере. Народ верит, что еще в мифические времена некий аскет с восторгом принес себя тут в жертву для того, чтобы бог Индра сделал из его костей грозное оружие против какого-то сказочного великана. Согласно воззрениям местных мусульман (по крайней мере некоторых сектантов), сам воплощенный Махди некогда был в Ахмедабаде. Некий персидский мистик-чудодей, по имени Имамшах, еще на памяти достовернейших исторических свидетелей, творил Здесь диво за дивом. Напр. султан, желая испытать силу праведника, посылает ему молоко, смешанное с ядом, но яд не действует посылает ему в виде лакомого блюда кошачье мясо, но, по вещему слову ясновидца, мерзкое кушанье обращается в живую кошку посылает ему наконец какую-то
еду в закрытом сосуде, приказывая сказать, будто в нем лежат розы, и что же! Имамшах берет приношение и действительно раздаеть изумленным присутствующим прелестные розовые лепестки. Он еще при жизни строит себе мавзолей, нанимая для работы коренных туземцев («колиевъ»): всякий раз, когда наступает время расплачи­ваться, старец кладет на землю свою любимую подушку, садится и достает из под неё сколько-угодно денег. Воры, из числа простодушных очевидцев чуда, предпо­лагая найдти тут какой-нибудь клад, ночью вскапывают и перекапывает все вокруг, но ничего не находят. На другой день, по окончании обычных работ, Имамшах снова раздаеть поденщикам их плату, прибавляя однако на чай всем тем, кто напрасно потрудился в ночное время.
Сам султан дает этому праведнику в жены свою дочь, и тем не менее мусульмане уже теперь не считают себя последователями и почитателями «святаго», а таковые состоят, в наши дни, преимущественно из браминов, индусов-купцов, индусов-землепашцев. В их лице Гуджерать еще как-бы чествует человека, который по преданию умолил небо, после трехлетней засухи, ниспослать на погибавший край живительный дождь. Секта сторонников Имамшаха имеет своим главою одного ревнителя, отрекшагося от всякой земной тщеты, носящего желтое одеяние и белую чалму в знак смирения.
У тесно сдвинутого неопрятного туземного жилья - остановка. Их Высочества выходят из экипажей и подымаются переулком к мавзолею, где находятся бренные останки основателя Ахмедабада. После окружавшей суеты и оживления как-то сразу стало тихо и грустно по сторонам, - точно холодом смерти повеяло от усыпальницы тех, кто тут некогда владычествовал и теперь скован непробудным могильным сном, который рисуется воображению мусульман в крайне странных красках и очер­таниях, - а именно: человек погребен, - по обычаю» без гроба, в одном саване, - засыпан землею, застыл, но все еще чувствует и сознает. Вдруг его роковое подземелье озаряется светом. Два черных ангела (Мункар и Накир) появляются около покойника, приказывают ему сесть и начинают вести с нинъ
таинственный» преисполненный значения разговор: велики-ли его сокровеннейшие грехи перед Богом? заслуживают-ли они прощения и милосердия? каковы сго оставшиеся никому неизвестными добрые помышления и праведные дела?
Если в общем итоге последние представляют перевес над первыми, - дивное сияние исходит от чела строгих судей - небожителей. В могиле разливается благоу­хание, доносимое дуновением из рая. Умерший может спокойно спать и грезить в ожидании Страшного Суда. Но горе тому грешнику, кто не отвечает в утвердитель­ном смысле на пытливые вопросы ангелов возмездия. Они преображаются в палачей нечестивца, истязают и бьют его, так что вопли несчастного долетают порою в отдаленнейшие уголки ада. Отвратительные гады обвиваются вокруг трупа, лакомятся им - и нельзя вырваться, нельзя избавиться от нескончаемого мучения!
Согласно воззрениям мусульман, окончательная судьба каждого существа решится в дали веков, когда трижды прогремит труба, взывающая к покаянию, возрождению и осуждению. Твердь распаяется. Солнце померкнет. Звезды угаснут. Моря иссо­хнут. Хаос заполонит вселенную, - но души, отрешенные от праха, постепенно станут соединяться с прежними телами. Создатель воссияет среди них, притекающих со всех сторон к подножию Белоснежного Престола. И многим простится, и многих ждет невыразимое страдание.
В этих верованиях воспитывается и крепнет ревнитель заветов «пророка». Подобное настроение в упорно-языческой стране любопытно, если подумаешь, что последняя в действительности впитала в себя пришлую религию, чтобы с помощью её творить в каком-то новом направлении: например, хотя бы здесь в Ахмедабаде, мы стоим, так-скаэать, на старой почве индийского ислама, - а между тем какие удивительные, чисто местного характера узоры красят внешность ближайшего мавзолея! до чего орнамент, усвоенный имъ» напоминает архитектурное убранство капища! почему фасад здания не носит ни малейшего отпечатка зодческой руки, трудившейся (уже не говоря о Каире), положим, над памятниками Родзы? Где и в чем разгадка явлению?
Когда мусульманский элемент воцарился в Гуджерате и захотел увековечить себя созданием мечетей и гробниц, ему на помощь пришло местное - ненавистное исламу, но по существу своему непобедимое искусство. От праха разрушенных храмов, от подножия поруганных кумиров, от целого на половину упраздненного мира древних образов, верований и возвышенных стремлений человеческого гения поднялся как-бы немой протест против бездушного вандализма пришлых иноверцев. Арийский Гуджерат был побежден и унижен, но творчество его сынов не могло, не хотело иссякнуть под напором грубых сил непримиримого врага. Улыбка туземной девушки-язычницы соблазнила султана Ахмеда, решавшего, где ему воздвигнуть свою столицу: молчаливое, замкнутое в себе покорство индусов смягчило сердце царя, и он именно им поручил осуществление своих архитектурных планов, именно их взял художниками и рабочими, - одним словом безусловно понадеялся на вкус и на рвение гуджератцев, сделав даже основою нового кремля одинокую башню кумирни, в которой раньше воздавались почести богине Бхадра, олицетворению жены Шивы. Любопытно иметь все это в виду, приближаясь к мавзолею султана, вызвавшего к бытию Ахмедабад.
У входа в это сооружение - и8 изящных столбов. Оно - довольно внуши­тельных размеров, с куполом и ажурными окнами. Внутри покоятся лицем къ
Мекке (под белым мрамором и шелковою пеленой, осыпаемой цветами) сам Ахмедъшах по середине, затем его сын Мухаммед-шах, за щедрость прозванный народом - «иар-бакшъ», златодатель, и отважный внук Кутбуддин-шах, а также Ахмед II и другие члены царской семьи.
Помост выложен цветными камнями; гробницы - с лепными украшениями. Над дверьми, с юга, надпись от 1537г. - «высокий памятник Ахмед-шаха, высотою спорящий со сводом небес, имел многих хранителей, поддерживавших здание, - но пышнее всех позаботился об его восстановлении благотворитель рода человеческого в нашем поколении, богобоязненный Фархату ль Мулкъ».
Радение обусловливалось крайне религиозным настроением эпохи, когда правители лично занимались переписыванием Корама, с целью отсылать снимки в Мекку и Медину, для публичного чтения книг богомольцам (хаджи) - когда ежегодно туда же пре­провождались обильные пожертвования в пользу бедных и на счет казны снаряжались суда, безвозмездно доставлявшие путников в Аравию и обратно.
Гуджератские цари утверждали в то время, что лишь по вступлению на престол им удавалось тщательнее вникнуть в слова Магомета, ибо владыкам приходится более размышлять и переиспытывать чем простым смертным. Знакомясь с обстановкой и вообще всею атмосферою тогдашнего придворного строя, с его вельможами-воинами, переселящимися сюда из Хорассана, Самарканда и Турции, как-то невольно чувствуешь себя в отчасти родной среде, из которой выходили типы, напоминающие то Рюриковича «Грозные очи», то Калиту, то Феодора Иоанновича, с их боярами-выходцами из Прусс и Литвы, из близкой Орды и дальнего Заволжья. Только в наших истори­ческих деятелях словно теснее олицетворяются и сливаются западные начала с восточ­ными, словно выпуклее сквозит нарождение новой смешанной по крови, но оригинальной по духу рассы.
Султан Ахмед, стол сурово державший знамя ислама и ознаменовавший себя многими жестокостями чисто фанатического характера (между прочим он запрещал даже мирным, беспомощным индусам - к слову сказать, искусно разукрашавшим его же столицу - селиться в пределах воздвигнутой им ахмедабадской крепости: язычники могли жить лишь в предместьях города, освященного присутствием «право­верных шейховъ»!) после смерти стал одинаково свят в памяти Потомства подданныхъмусульман, и подданных-браманистов: последние до сих пор приходят венчать его гробницу цветами, единоверцы же видят в нем олицетворение мудрости, справедли­вости и чистоты душевной. Однако, если верить некоторым далеко не опровергнутым историческим показаниям, султан Ахмед в молодости запятнал себя перед всту­плением на престол дедоубийством, как-бы из мести за то, что правивший в то время дед сам подозревался многими в отравлении родного сына - Татар-хана, отца Ахмеда. Характерны подробности первого злодеяния: старик, выпивая чашу с ядом, подносимую мятежным внуком, оставался невозмутимым и сказал ему: «зачем ты торопишься? царство все равно тебе бы досталось?» на что Ахмед отвечал словами Корана: «все в жизни человека установлено роком и, если близок час смерти, его нельзя ни ускорить, ни отсрочить г . .» Умирающий тогда опять заговорил: «прими к сердцу мои последние советы! во первых, не доверяй тем, кто побудил тебя убить меня, ибо они - предатели; во вторых, бойся хмеля, так как он опасен для царей.»

ГЛАВНАЯ МЕЧЕТЬ В АХМЕДАБАД.
Неправда-ли, интересна эпоха, в разгар которой люди столь непосредственно действовали и с таким величавым спокойствием умели умирать? Говорят, впрочем, что и дед, и внук - оба за всю жизнь не могли заглушить в себе голоса совести, вследствие совершенных преступлений.
Правление султана Ахмеда сравнительно ознаменовано было благоустройством страны: в его владениях временно замерли смуты и насилия, в течение многих лет в целом крае случилось только два убийства. Такой порядок вещей объясняется историками, как результат царского неумолимого правосудия. Когда однажды зять Ахмеда лишил кого-то жизни, и судьи (казии) приговорили за это вельможу исключительно к тяжелой денежной пене, султан отменил подобное лицеприятное решение и приказал всенародно казнить своего близкого родственника, после чего даже тело его, на показ толпе, провисело сутки на базаре.
Ахмед высоко чтил всяких благочестивых шейхов, всяких мусульманских мистиков и богословов. По словам летописи, когда он раз невзначай пришел ночью к одному такому «Божьему человеку», - тот в темноте не узнал царя и, приняв его за своего слугу, велел подать себе воды для омовения, - что Ахмед, как ревностный «правоверный», тотчас же поспешил исполнить, старец-же, увидав нако­нец, кто ему прислуживает, от глубины сердца воскликнул: «будь благословен!»
Основатель Ахмедабада после смерти получил в Гуджерате прозвище «великого владыки, которому прощены все его грехи».
Стоя тут, у его покрытой шелковым платом надгробной плиты, так и уно­сишься воображением в старину, когда Индостан еще и по духу, и по историческим явлениям имел немало общих черт со средневековой Русью. Кому из нас не близки и не знакомы подобные добродетели и мрачные порывы в князьях Удельного и Московского периода? Кто из них не гнушался инородческих и басурманских обы­чаев, оставаясь единовременно связанным плотью и кровью, думами, грезами и чувствами с тою международно-сложной и этнографически пестрой средой, которая созидала и закаляла наших предков, укрепляя в них бессознательную приязнь ко всему достойному, Х8 идеалами а всечеловеческою п характера. Вожди мусульманской «единобожеской» Индии столь же мало как и мы, носители христианских идей на рубеже Европы и языческой Азии, предчувствовали свое мировое призвание постепенно обновлять последнюю и обно­вляться ею. Только исторический ход событий уже начинает мало по малу свидетель­ствовать о параллелизме явлений. Как позднейший туранский элемент в Индии, амальга­мируясь с коренными туземными, почти незаметно для ока ткал в красивое, крепкое целое грубую пестрядь всего древне-арийского и дравидо-скифского, так и допетровская Русь слагала в многоплеменнейшее тело свои полные жизни и, притом, изумительно разнородные основы. Наши предки, в которых еще бессознательно складывалась свое­образно высокая и гуманная национальная идея, выразителями которой, веками позже, выступили лучшие русские люди с государственными взглядами и знаниями, - наши предки на словах и в мелочах как-будто чуждались иноземщины и всякой иноверческой нечисти; но, в сущности, широта и трезвость мысли всегда и всюду брали верх над предубеждением и суеверием, Именно оттого и в силу столь счастливых свойств народного ума и характера Россия из понятия географического развилась в динамический принцип света и победы для Востока.
Средневековые мусульманские владыки умели царствовать и умирать. Славные на войне и в рукопашном бою, в мирную пору многие из них, подобно знаменитому Н.
халифу Гарун-ар-Рашиду, тайком обходили по вечерам пустующие базары и уединсннейшие закоулки своей столицы, чтобы прислушиваться к толкам простолюдинов и узнавать нужду, чтобы вникать в подробности творящихся злоупотреблений и обнародобывать затем, на утро, справедливо-мудрые указы. Когда же внутренний голос преду­преждал о близкой кончине, султаны спокойно к ней готовились, трогательно прощались с вельможами и челядью, просили у всех прощенья, отправлялись даже на болезненном одре взглянуть в последний раз на верных ручных слонов и коней.
От гробницы Ахмеда Их Высочества переходят к могилам его цариц, отстоя­щим лишь на несколько десятков шагов. В ограде, приютившей этих почти неве­домых затворниц гарема, господствуют необычайная тишина, невозмутимый покой, какое-то умиляющее душу оцепенение. Кто и что они были - схороненные здесь сул­танши - даже и не любопытно себе уяснить: замурованные в одиночество восточные красавицы, без мысли и порыва, рабыни рока и случайности, вырванные из костенею­щих рук язычника-отца или брата гордые раджпутские княжны со звездными очами, профилем Дамаянти и Сакунталы, с разбитой жизнью и похолодевшим сердцем!
На земле эти жены ислама ничего, конечно, не видели отрадного и утешительного. За то после смерти тут, над их безвестным прахом, как-бы расцвел совершенно особый мир: голубая твердь улыбается маленькому тихому кладбищу, как вне всякого сомнения счастье никогда не улыбалось бедным царицам. Вдоль угрюмой стены, отде­лившей их от шумного города, чуть слышно воркуют зеленые гуджератские голуби. Нежным перламутровым убором пестрит иной саркофаг. На одном красуется персидская надпись. В лучах полудня белый и черный мрамор запущенных гробниц словно гармонируют резкостью оттенков.
Прямо из области сладкого вечного сна, которым объяты мертвые султанши, - прямо от памятника женщинам-жертвам и матерям, ступаешь на широкий помост (с водоемом по середине), расстилающийся с восточной стороны перед грандиознейшей в краю мечетью, куда - как и повсюду в странах «пророка» - прекрасному полу нет непосредственного доступа, ибо представительницы его считаются существами низшего порядка.
В общем размеры её не особенно значительны: но цвет-ли плитняка, из которого она выстроена, или неопределенность освещения придают ей внушительную внешность, - только последняя необыкновенно оригинальна и эффектна. Сотни стол­бов целым светлым лесом углубляются в ослепительно яркое сооружение. От боль­шего центрального купола по крыше расходятся закругления уменьшающихся размеров. Боковые галлереи, с начертанием из Корана на стенах (вроде такой: «да будет благословение Божие на Магомете и четырех первых халифахъ») много увеличивают силу впечатления.
Семьдесят лет назад, преддверье еще украшалось двумя стройными, художе­ственно орнаментированными минаретами. Когда Ахмедабадом завладели англичане, вскоре произошло землетрясение, на половину низвергнувшее ненадежные вышки, откуда звучал призыв муэдзина. У порога, среди сверкающего белизною камня - темная полоса, согласно преданию подножие джайнского кумира Парсваната, погребенного здесь умышленно - головою вниз, чтобы «правоверные», вступая в «дом молитвы», могли
наступать на ненавистный объект идолослужения. Поруганное изваяние представляло древнего аскета, пользовавшагося покровительством огромных змей, которые и изобра­жались с ним вместе.
Против входа внутри, по арабски вырезаны на мраморе фона следующие уясняющие смысл насилия слова: «эта просторная мечеть воздвигнута Ахмед-шахом, верующим рабом Аллаха, ищущим милости Божией. Лишь Он - благ, лишь Ему подобает поклоняться.» Время создания - январь 1423 г.
Улица придвинулась к величественной мечети и докучно опоясала се невзрачными домами. Прежде иноверцам нельзя было бы войдти в нее, без туфель на обуви: теперь доступ свободен, - толпа равнодушна при посещении туристов, - узорчатые цветные ниши, в золотистой мгле молитвенного здания, дороже и ближе сердцу чуже­странца с эстетическим развитием, чем потомкам мусульман-завоевателей края.
Августейшие путешественники опять садятся в коляски, для следования по городу. Последний, кажется, несомненно настроен радушно. По крайней мере приветствие на арке, около железнодорожной станции, гласило: «милости просимъ» - по крайней мере выражение туземных лиц, при проезде, отражало и отражает не одно любопытство, но как-бы и симпатию.
Нам невольно бросаются в глаза массивные трехстворчатые ворота (Тин Дармза), игравшие некогда роль в истории Ахмедабада, как главный путь из предместий в крепость, где находился пышный дворец султана и куда на обсаженный пальмами, тамариндовыми, лимонными и апельсиновыми деревьями «Майдан-шахъ» (так-сказать «Красную площадь») раболепно стекался в известные дни сонм блестящих дружин­ников средневекового Гуджерата.
Именно этой дорогой бесстрашно направил своего коня четырнадцатилетний правнук Ахмеда - Махмуд Бигура, когда местная знать вздумала своевольничать, а он - с гордым вызовом, почти без свиты, под «зеленымъ» зонтом, обнажив обоюдуострый меч - устремился протих них. При Маратах эти же врата, ради гаданья, обстреливались индусскими воиноначальниками: кто попадал пятью стрелами в узкий верхний карниз, тому судьба сулила успех.
Крепкий здешний кремль, считавшийся встарь столь же неприступным как напр. Кабул и Кандахар на севере, именовался Бхадр. Палаты царя или наместника отли­чались тогда сказочной роскошью, затмевавшею даже императорскую столицу. Недаром народная поговорка гласила, что «Дэли стоит на ячмене и пшенице, Ахмедабад же на коралах и жемчугахъ». Гуджерату, правда, были в то время подвластны 84 гавани.
Походы воинственных подданных Ахмед-шаха простирались с одной стороны на север, до Синда, обороняемого искусными туземными стрелками, а с другой на юг, до группы островов, составляющих и окаймляющих нынешний Бомбей, где тогда тоже пытались стать твердой ногой индусские витязи из Деккана.
Стоило вообще какому-нибудь близкому или дальнему радже прогневить власти­теля, повелевавшего в Бхадре, оттуда высылались десятки тысяч отборного войска, - и всякое сопротивление, всякий дерзкий вызов беспощадно карались. Султанам иногда достаточно было незначительной вины (напр. жалобы ограбленного язычниками муллы, направлявшагося на богомолье в Туркестан), чтобы двинуть рать против соседа-
иноверца, лишить его «золотаго» зонта и княжеских драгоценностей, опустошить чужую землю.
Однако, наряду с такими вспышками вражды, иной из царей Ахмедабада не прочь был иметь министром умного брамина, наслаждаться неуловимыми прелестями древне-индийской пляски или музыки, наконец по своему чтить языческую Сарасвати, богиню знания, драматического искусства и красноречия.
Параллельно строились мечеть за мечетью, так что число их достигало одно время до тысячи, как-бы во исполнение слов «пророка»: «кто искренно воздвигнет таковую, тому будет уготовлено особое жилище в раю». И тем не менее в XVII столетии Селим-шах поместил на своем любимом балконе (у чертогов, блистав­ших позолотой и живописью) изображение Пресвятой Девы Марии. Есть-ли возможность сопоставить и объяснить подобные крайности? они положительно обусловливались аскетически-религиозным духом известной эпохи. Например, гуджератский султан Махмуд Бигура окружал себя с молодости замечательными людьми. Из них самым характер­ным считался некто Малик-Мухаммед-Ихтияр. Стоит хоть вкратце помедлить над этой личностью, чтобы представить себе более или менее ясно своебразное настроение, проникавшее тогда заметную часть обновленного мистицизмом индийского ислама. Когда султан Махмуд воцарился, он пожаловал своего ближайшего друга Ихтияра званием хана; но тот отказался от последнего, говоря: «мое имя Мухаммед: какой сан может быть выше этого имени?» Принявши всетаки, против воли, султанский фирман о своем утверждении в высоком достоинстве, Малик всегда бережно хранил таковую грамоту.
Однажды он следовал в паланкине по предместьям Ахмедабада и случайно остановился отдохнуть под деревом, около которого какой-то мулла, сын знаменитого и «святаго» шейха, обучал мальчуганов. Вельможа вступил с ним в разговор и оба вдруг до такой степени понравились друг другу, что сановник решил отречься и от всего ненужного ему внешнего почета, и от давно постылой роскоши, дабы стать другим человеком. Вернувшись домой, Малик отпустил на волю рабов, отдал замуж рабынь, возвратил султану коней, слонов, и богатства, коими пользовался по его милости. Двор изумился. Целый город пришел в смятение. Правитель подумал, уж не оскорбил-ли кто-нибудь Малика и не этим-ли истолковывать странность его поступков. Но тот ему сказал: «до сих пор я служил только тебе, в будущем я не хочу служить никому.»
Остальные царедворцы попытались уговорить Ихтияра прийдти в себя. Он же позвал брадобрея, велел себе обрить всю голову и брови, затем послал за женою и объявил ей: «можешь возвратиться к своим родным, если хочешь снова выйдти замужъ». Она изъявила желание следовать за ним. Тогда он сказал: «принеси свои украшения и брось их, надень платье любой служанки и уйдем отсюда». . Шейх принял их обоих и принялся учить Малика той премудрости, которою сам обладал.
Едучи однажды с охоты, султан лично увидал, как его прежний приближенный раболепно исполняет всякую тяжелую и грязную работу для своего духовного наставника, напр. носит ему воду из отстоявшей на некотором расстоянии реки Сабармати, проте­кающей у Ахмедабада. Народ дивился, глядя на подобное глубочайшее смирение и победу над собою. Ихтияр вскоре стал святым в глазах толпы. Шейх, убедившись в этом, передал ему (в наследие) свое выдающееся положение в краю. Малик нехотя принял его и, чтобы как-нибудь повлиять на ревнителей, отовсюду стекавшихся къ
нему за благословением и советами, по временам смущал их неожиданными требо­ваниями: положим, начинал посещать его богач, верхом на добром коне, - пра­ведник до тех пор настаивал, пока гость не дарил лошади бедным и, очевидно, на первых порах опасался снова явиться на поклон. Тем же способом Малик умел отвадить многих состоятельных людей, не любивших исполнять его вечного призыва щедро делиться с неимущими. Слава нового «старца» от этого только росла и росла.
Про него или про кого-то другого в Ахмедабаде сложилось даже предание, будто устоять против пламенного красноречия таких мужей в конце концев никто не мог: царедворцы умаливали самих султанов не идти на проповедь мистиков, чтобы их не заслушаться, чтобы не отказаться от власти и не вступить в ряды «правоверныхъ», избравших путь подвига и просветления.
В старой крепости теперь почти не сохранилось достопримечательностей. Прежний дворец сначала был обращен Маратами в арсенал, а потом англичанами в тюрьму, где заключенные добывают себе хорошие деньги изготовлением прочных пеньковых ковров.
Августейшие путешественники с живейшим интересом осматривают окна, вде­ланные над валом мусульманского кремля и составлявшие некогда фасад мечети Сиди Сеида (одного раба, достигнувшего в Ахмедабаде и власти, и богатства). В то время множество невольников легко выбивалось на дорогу почестей и чисто исторического влияния. Восток вообще (особенно же мир ислама) постоянно следовал демократи­ческим принципам, и купленный слуга в сущности искони считался, да и теперь (вопреки мнениям ученых конгрессистов и филантропов на Западе) считается членом семьи хозяина, - человеком, а не вещью, - предметом попечения для доброго и разумного владельца. Поэтому-то среда рабов и выделяла так часто в Африке и Азии государственных деятелей и даже султанов. В Гуджерате вольноотпущенники нередко славились затем громким успехом на войне, - неслыханно-широким прямо русским гостеприимством, - роскошью, с которой они одевали свою челядь в бархат и парчевые ткани, оправляя ей оружие в настоящее золото.
К числу таких именно лиц мог и должен был принадлежать строитель мечети (ныне обращенной в правительственное учреждение, после того как ее осквернили Мараты), к резным окнам которой только что изволили приблизиться Их Высочества, От прежних пяти остаются четыре. Подходя под них по неровному песчаному возвышению, высоко над землей видишь изумительнейшее художественное подражание растительному царству, сотворенное из мрамора нежным и воздушным резцем неве­домого гуджсратского маэстро. Какая-то американская компания завела в Ахмедабаде мастерскую, где изготовляются образцы подобной резьбы, для отправки за океан. Оригиналы представляют площади в полторы квадратных сажени. Маленькия паль­мовые деревца изящно вплетены в ажурный камень девственной белизны, словно иску­шают саму природу Индии божественною законченностью форм, заставляют забыть, что повсюду кругом, в столице края - запустение и прах старины: уцелело, светится и блистает чистотой одно искусство!
Дорога городом изгибается в сторону от прежней крепости. Туземные квар­талы, - местами представлявшие сплошную массу домов, которая еще недавно делилась на однородно-замкнутые околодки, до кровопролития враждовавшие даже по временам с соседями, принадлежавшими к другим ремесленным цехам, - раэростаясь вширь и вкось, постепенно теряют свою живописную внешность, при переходе в менее
густо заселенные участки. Где-то тут по близости расположен был почти доистори­ческий Асавал, основанный «билами».
У полуразрушенной лестницы, ведущей к весьма красивой мечети и смежному мавзолею, Августейшие путешественники снова покидают экипажи. Оба сооружения носят имя Рани Асни, вдовы султана Махмуда Бигуры (XVI столетия), - причем «дом молитвы» считается «жемчужиной» среди архитектурных достопримечательностей Ахмедабада.
Красный плитняк послужил материалом здания. Причудливый, индусский по характеру и выполнению орнамент лепится по стенам, пышными складками обвивается вокруг тонких и сравнительно низких минаретов, - куда, вдобавок, во внутрь

ОКНО В УПРАЗДНЕННОЙ МЕЧЕТИ СИДИ СЕИДА.
как-бы умышленно нет доступа муэдзину, приглашающему «правоверныхъ» на единение с Аллахом, - крупным узором врезается в каменную грудь одиноко стоящего памятника, достойного лучшей участи.
Обычных в такой постройке арок не существует, если не считать какой-то малозаметной боковой. Двенадцать изящнейших колонн подпирают крышу. Солнеч­ный блеск не проникает до холодных плит мечети, а только отражается в ней странным лучистым сумраком, который красноречиво говорит воображению об эпохе, когда два диаметрально противоположных начала (реализм ислама и экзотизм брамино-джайнского ваяния) вошли в случайный союз: дорогое кружево лепной работы язычников явилось как-бы дополнением простодушно-ясному предначертанию ислама «славить Бога благости и сил, не сотворяя себе кумира».

Рядом - массивная и довольно неуклюжая гробница Рани Лени. На кровле её, нахохлившись, сидят противные коршуны, слетающие сюда с недалеко отстоящей парсий’ ской «башни молчания». Перед самой оградой, на улице, торчит безобразный фонарный столб. В крошечных грядках, между мечетью и могилами, сохнут цветочки. Проза жизни на каждом шагу берет верх?! ....
Коляски катятся по мягкому и пыльному шоссе - за черту города, в полосу изобилующих деревьями ахмедабадских предместий. Время близится к вечеру. Жара спадает. Не пора-ли Их Высочествам отдохнуть после охоты, после ночного переезда от Бомбея, наконец после ознакомления с древностями гуджератского стиля? Повиди­мому, нет. Нас еще куда-то везут, еще что-то хотят показывать, - мне, записы-

ОКНО В МЕЧЕТИ СИДИ СЕИДА.
вающему и запоминающему важнейшие подробности Великокняжеского путешествия, малопо-малу всякий новый храм или склеп, всякая пещерная кумирня начинают казаться личными врагами.
Впрочем, сегодня утомление вызвано исключительными обстоятельствами, - глав­ным же образом обусловлено желанием строго придерживаться программы следования по Индии (что крайне трудно в виду недостатка времени!).
Доведя до конца осмотр наиболее выдающихся мусульманских древностей. Авгу­стейшие путешественники вдруг вступают в соприкосновение с миром языческого искусства и языческой святыни, - притом собственно не тех, что мы видЬли в уже сравнительно омертвевших формах, под сенью эллорскои гряды, - но язычества свое­образно-живого, крепкого, стойкого, и насчитывающего известное число последователей.
Путешествие на Восток. IL ц
Коляски Их Высочеств, проехав «дэлийскими» городскими воротами, по дороге в лагерь поворачивают направо, - за высокую каменную ограду - в широкий усажен­ный деревьями и хорошо вымощенный двор, откуда направляется тропа налево, к оригинальному крыльцу, у джайнской кумирни, построенной в 40-х годах на весьма значительные средства (до миллиона рублей), отпущенные местным богачем Хати Сингом. Над созданьем её потрудился художник Прэмчанд Сэлат, который, хотя и пытался придать сооружению - в отношении стиля и орнамента - все характер­ные свойства, вообще присущие преимущественно джайнской архитектуре и скульптуре, но к несчастью не в состоянии был приблизиться к идеалу прежних памятников однородного зодчества. Тем не менее, всматриваясь в этот храм, убеждаешься, что гуджератские каменыцики и резчики до сих пор еще сохранили или, точнее, силятся сохранить традиции древнего индийского творчества.
В кумирню нельзя войдти, не сняв сапог или не надев поверх обуви нечто вроде синих бархатных полусапожек. Таков туземный закон. Туфли, приготов­ленные для Высоких посетителей, уже лежать у порога. Взор рассеянно скользит по мифологическим фигурам, высеченным вдоль стены и преддверья, и по стройному ряду столбов, украшающих притвор и крыльцо. Гладко отполированный камень ведет во внутрь сравнительно небольшего капища, где на алтаре восседает закутанный в покры­вало «Джинъ», т. е. мудрец, достигший освобождения от всяких земных уз, благодаря победе духа над страстями и грешными стремлениями. Кумирня посвящена Дхарманату, одному из 24 главных джайнских «святыхъ», называемых Тиртанкарами. Суще­ствование этих легендарных лиц, по преданию, обставлено было всевозможными чудесами, возвещалось человечеству множеством предсказаний, преисполнено тайны и поэзии. Согласно священным книгам общины индусов, верующих в Джинов, последние считались и считаются своего рода мироправителями (Чакравартин), которые, хотя и отрешены в данное время от суетных помыслов и вторжения в смуту земной жизни, но тем не менее в свое время прошли (в качестве тварей, демонов и богов) через нескончаемую вереницу более или менее тяжких и светлых, мучительных и счастливых перерождений, раньше достижения высокой степени совершенства и непогре­шимости. Каждый Джин прежде чем уйдти в Нирвану (или, как джайнисты выражаются в Мокшу, блаженнейшее загробное бытие) непременно родится в благо­родной семье касты воинов, - но отнюдь не в другой, потому что даже рождение в браминской среде было бы для него своего рода унижением.
Джайнская религиозная община, в её средневековом и современном составе, сло­жилась преимущественно из раджпутских элементов, которые (под натиском ислама, чувствуя себя выбитыми из колеи и не будучи в состоянии снискивать себе пропитание прежними занятиями независимо-боевого характера) постепенно перешли к предприим­чивости торговой и, отличаясь богатыми дарованиями, вскоре приобрели в целой Индии (или, по крайней мере, в некоторых её важнейших областях) выдающееся значение как миллионеры-купцы, как сборщики податей, ростовщики и т. п. Джайнистам до того казалось невозможным допустить, чтобы какой-нибудь Джин воплотился не в роде кшатриев, а в иной касте, что с одним таким «победителем плоти» в момент зачатия случилось даже чудо - а именно: когда он зародился у материбраминки, бог Индра впал в крайнее негодование и не находил слов выразить, до чего подобная аномалия противна законам природы и духа. Дабы парализовать несчастную случайность, тот же Джин, тотчас вслед затем, зачался и у одной парицы, которая
разрешилась им в Дсккане. Мальчик оказался последним из 24 Джинов, явился на свет под именем Махавира (в VI или V столетии до Р. X.) и рождение его озна­меновалось событиями вещего характера. Обе женщины, беременные Джином, видели четырнадцать снов, из коих каждый превосходил предъидущий сокровенностью и зна­менательностию, служа так-сказать неопровержимым доказательством, что в близкомъ
будущем люди узрят во всех отноше­ниях необыкновенное существо; 108 му­дрейших старцев истолковывало по­добные сны; браминский бог богатства - Кувера прибыл со всеми своими слугами и разными духами, живущими в недрах земли, в тот дворец, где ждали рож­дения Махавиры.
В этот достопамятный день на­стоящий дождь золота, серебра, алмазов, ожерелий и нежных благоухающих цве­тов посыпался на чертог, где вопло­тился Джин. Он вступал в мир, окруженный целым штатом главных индийских богов, при радостных кли­ках населения.
Задолго-задолго до того, Махавира был благочестивым поселянином, за добродетель взятым на небо, но воз­родился потом брамином, чувственным и суетным, что, очевидно, мешало про­грессировать в ряду существ. Ставши как-то индийским князем, будущий праведник по злобе убивает одного из своих придворных, и в наказание попадает в ад, после чего еще дол­жен пробыть некоторое время в теле льва. Изведав немало различных по­следующих скитаний, душа Махавиры ищет воплощения в образе царя и он благополучно правит 2,800,000 лет; наконец, когда ему мир становится противным, прежний владыка впадает в аскетическое настроение, и кается, и борется с собою в течении ю миллио-

ИЗОБГАЖЕНИи: ДЖИПА
нов годов, за что уподобляется Индре. Но, вознесясь к жилищам древнего громо­вержца, Махавира даже там, среди райских обителей, не способен возгордиться - омывает собственноручно кумиры предшествовавших Джинов, приносит им в дар благовония и путем неусыпного бдения над своим внутренним миром достигает воз­можности родиться в последний раз. В окончательной, совершенной оболочке Махавира с детства прилежно учится и ростет добрым, кротким, послушным, трудолюбивыми..
Хотя и предназначенный для осуществления высших целей бытия, он отнюдь не желает огорчать родителей отречением от престолонаследия и самопогружением в бездны индий­ской премудрости; нет, он - напротив - живет обыкновенною жизнью царевичей: в известном возрасте женится, предводительствует войсками, беспрекословно испол­няет все желания отца и матери. Когда же они однако умирают, Махавира вдруг сознает, что ничто на земле до сих пор его не могло удовлетворить, и уходит на подвиг, на решительную борьбу с самим собою. Боги, люди, демоны с музыкой про­вожают его, покидающего стогны родной столицы. Путь его усыпан цветами, отовсюду слышатся клики: «джая, джая! победа, победа!» Выйдя из своего царского паланкина, сняв с себя богатые покровы и украшения, Джин надевает скромную одежду, прине­сенную ему Индрой, отпускает от себя всех сопровождающих царедворцев и начи­нает умерщвлять в себе плоть, несколько дней под ряд не прикоснувшись ни к единой капле воды. Мало-по-малу даже рубище кажется ему излишним, - собственное тело ему сперва ненавистно, потом безразлично: ни ветер ни дождь, ни холод, ни жар - ничто на него не действует. Равнодушный безусловно ко всему, что соста­вляет для простых смертных предмет утехи или страдания, замкнувшись в про­должительнейшее молчание, исключительно думая о сложнейших вопросах и тайнах жизни и смерти, Махавира чувствует себя наконец подготовленным выступить с проповедью. Двадцать девять лет под ряд он обходит индийские «грады и веси». Число учеников и сторонников ростет у него не по дням, а часам; и брамины, и буддийские мудрецы вступают с ним во вражду и споры. Джайнизм пускает корни в населении и принимает те основные формы, которые удерживаются им еще и до наших дней.
Кумирня, в которую вошли Их Высочества, почти пуста. Только четыре при­вратника (в виде любопытного факта нельзя не отметить, что таковыми - для омовения джайнских изображений и наблюдения за чистотой - обыкновенно нанимаются члены браминской касты) точно тень следуют за нами, - да две-три женщины из просто­народья, с цветами в руках, в умилении поглядывают на алтарь, где восседает Джин; ему в сущности не нужны ни приношения, ни моленья. Миряне («шраваки», слушатели) сами себя так-сказать успокоивают, чествуя отрешенное от желаний всесовершеннейшее существо.
В Индии насчитывается значительно более миллиона последователей джайнской религии. В зародыше оно существовало (как уже сказано) несколько веков до Р. X. и, можег быть, даже до зарождения «исторической» буддийской общины. Когда после­днюю, по достижению ею на родине расцвета и могущества, - отчасти поколебало браминство и жестоко потеснил ислам, джайнисты (приблизительно с VI на IX век нашей эры) внешним образом, в свою очередь, сделали много уступок религиозным обычаям индуизма.
Сколько-нибудь характерным основателем толка, - как чего-то уже до извест­ной степени определенного - считается в древности Парсванагь (подобно Будде - из княжеского рода, и выросший в «священномъ» Бенаресе). Живя аскетом, скудно одеваясь, он - при всем своем подвижничестве - не приобрел особенного влияния на народ. Ученики Джина пребывали в полу неизвестности, до появления среди них, через 250 лет, выдающагося вождя Махавиры (что буквально значит «великий герой»). Буддийские предания, тибетские книги до сих пор упоминают о неприязни нежду последо­вателями Шакья-Муни и «злыми еретиками-ниргрантами» (т. е. древнейшими джайнистами),

У ВХОДА В ДЖАННСКУЮ КУМИРНЮ.
которых последний их учитель, между прочим, обязал (из презрения к челове­ческим предразсудкам) ходить обнаженными.
Англичане естественно воспретили, насколько возможно, такую вольность и теперь многие ревнители раздеваются, только садясь за еду, но большинство джайнистов уже не считает для себя обязательным этот стародавний обычай.
Джайнское учение гласит, что жизнь не имеет ни начала ни конца.
Безчисленные души осквернены веществом и соблазном, то погрязают всс ниже и ниже, то совершенствуются, достигая блаженства в небесах. Но последнее состояние еще не представляет цели для мудреца. Ему должны стать безразличны и небо, и земля, и ад; страдания и радость, добро и зло, столь условно понимаемые человечеством, все тайны, прелести и обольщения жизни, постепенно теряют в глазах Джина когда-то присущее значение. Он до смерти обращается как-бы в изваяние, с недвижимым бесстрастным ликом взирающее на мир. И такому вдруг воплощению отрешенности от праха служат и молятся, стремятся угождать в помыслах и делах благотвори­тельности тучные, расплывшиеся, плосколицие купцы-джайнисты, которых мы уже видели такое множество на нашем пути!
Они наиболее боятся хоть и невольно убить что-либо живое, веерами обмахивают сидение раньше, чем на него опуститься, и т. д. и т. д. Здесь, в Ахмедабаде, у них при «панджрапале», убежище для животных, есть, судя по рассказам, особый уголок, где кормятся паразиты-насекомые, причем, по собственному почину или за плату, иной туземец подвергает себя пытке высидеть ночь среди кишащих на нем вшей и одно­родной мерзости. Правда, его предварительно дурманят, чтобы, лишившись терпения, он не вздумал давить своих маленьких кровожадных мучителей.
По бокам от центрального кумира, украшенного драгоценностями, расположены еще два сходных с ним Джина. Вдоль галлереи, окружающей целый двор - за главным алтарем на каждом шагу - часовенки, в которых сумрачно высятся из-за решетчатого уединения небольшие фигуры различных джайнских «святыхъ», которые отличаются друг от друга исключительно эмблемами (чинха), как-то: черепахой, носо­рогом, слоном, лошадью, змеей, ланью, быком, обезьяной, луной, магическим жезлом (ваджрою), лотосом, раковиной, кречетом и т. п. знаками, выгравированными на пьеде­стале всех этих изваяний, застывших в позе созерцающего или ожидающего мило­стыни Будды. Над куполами миниатюрных капищ посвечивают странные копьеобразные острия, вроде громоотводов.
Августейшие путешественики направляются широкой тенистой дорогой, ведущей в губернаторский загородной стан. Прежде, когда Ахмедабад утопал в зелени, многие предместья были столь же богаты деревьями, как и принявшая наши коляски красивая аллея, соединявшая средневековой кремль с Шахи-багом (дачей-дворцем, созданьем роскоши и прихоти Моголов). Согласнопреданию, где-то тут по близости во пер­вых - один мрачный надмогильный памятник, куда в известные дни приходит сам Сатана, а во-вторых - еще ограда удивительного кладбища, явившагося в силу необы­чайного чуда четыреста лет тому назад: мусульманский подвижник, Хазрет Муза
Сухаг, молитвами спасавший Гуджерат от засух, до того страдал, видя ссбя вечно окруженным то богомольцами, то любопытными, что одевался женщиной и кутался в покрывало. Чувства нелюдимости и глубокого смирения усугубились, когда султан лично явился как-то раз просить «святаго» о заступничестве перед Всевышним. Муза стал горячо молить, чтобы земля скрыла его в своих недрах и вдруг! действительно начал в нее опускаться. Правитель приказал рыть почву, где дервиш исчез, по его голова неожиданно показалась на поверхности в совершенно другом месте и тоже ушла вниз. Принялись копать и там, смотрят: - Муза ростет из нового наслоения. Так повто­рилось раза четыре. Тогда царь воскликнул: «надо принести в дар цветы у великой могилы!» Муза опять появился и запретил это делать.

ДЖАЙНСКОЕ КАПИЩЕ
Пять гробниц отмечают, где он выходил из-под земли. Старое ветвистое дерево «чампа», около них, поднесь увешивается стеклянными браслетиками. Жертвуют преимущественно женщины, жаждущие материнства. Если ветви как-бы сами собой наклоняются и как-бы нанизывают на себя приношение, в этом видится доброе пред­знаменование.
Последователи Музы носят женское платье и кольца в ноздрях.
Группа палаток в губернаторском лагере не велика, расположена полукругом вдоль широкого изгиба шоссе, обрамлена газоном, по которому тянутся целые гирлянды фонариков, и неуклюжими останками каких-то древних построек. Шатры Ихъ

Высочеств составляют средоточие маленького искусственного стана, жить в каковых англичане привыкли в Индии (и при холоде, и в жару).
За обедом (сегодня» надо напомнить, здесь и на Западе празднуется Новый год) в центральной «шамианэ», гигантской гостиной-столовой из тканей - много гостей (все представители местного европейского общества) и, между прочим, французский художник Моро с женой, приехавший сюда набираться свежих и ярких впечатлений. Одно только пугает на этом Востоке наших артистов: соврсменная живопись, в лице её талантливейших представителей fin du sieclc, слишком шист реализма, которого окружающая нас тутъ
НА ОЗЕРЕ КАНКАРИИ.
действительность не признает, будучи тем не менее сама смесью жгучих красок, чувственных образов, - отчасти грубых и резких, а подчас даже и чудовищных очертаний. Иностранец, желающий проникаться правдою сложной туземной жизни и однородной с нею природы (ради воссоздания их путем творчества), обыкновенно не в состоянии проникнуться ими в полной мере, а так как пришлецы издалека (да еще особенно парижане!) на это, конечно, не способны, - то неотразимое влияние местной красоты и местного искусства должно по ним скользить, не входя в их плоть и кровь, ничего в сущности не говоря их сердцу и фантазии. Когда-то Запад дозреет или
Путешествие на Восток. И. иб
точнее разовьется до знания и оценки отсталого Востока?! Без неё же и художественное проникновение в его чары и тайны недостижимо.
Поздний вечер. Скоро десять. Августейшие путешественники изъявили согласие совершить довольно продолжительную прогулку в колясках на озеро «Канкария» близь города, носящее это название от слова «kankar», известняк, в котором при Кутбуддинъшахе, около 1450 г. искусственно создался значительнейший в Индии водоем, - имеющий до и’А версты в окружности, - с великолепным киоском и садом по середине, куда с высокого берега до сих пор ведут лестница и каменный мост, в данное время залитые огнями иллюминации, подобно всему окрестному парку, разукрасившемуся в честь Северного Гостя.
Дорога сюда из лагеря - очень пыльная. Правда, что целые толпы туземцев с радостным шумом бегут за Великокняжеским экипажем. При Моголах Ахмедабад иронически именовали «Гардабадъ» (город пыли). Теперь, вечером, это прозвище не­вольно приходит на память.
У спуска к озеру горят и переливаются надписи над аркой: буквы «N. А.» и чересчур уже лаконическое приветствие «пожаловать»! Группы разодетых инородцев живописно расположились вдоль широкого помоста, соединяющего побережье с остро­вом, пламенеющим как-бы в некотором отдалении. Но в действительности он близок. Их Высочества, в сопровождении губернатора и свиты, быстро переходят на него, подымаются на просторную кровлю прежнего увеселительного павильона, любуются редким зрелищем, представляемым темною сонною влагой, оттененной еще более сумрачным покровом отовсюду надвигающагося леса, среди которых змеится, и вьется, и трепещет изящными белыми линиями: то нескончаемая вереница фонариков на дере­вьях, То веселая вспышка фейерверка, то отражающиеся в глубоко прозрачной воде переливы света, бегущего в полнейшую тень и нигде ее не обретающего. Ярко иллю­минованные лодки тихо плывут над озером здесь и там. На особых плотах свер­кают пирамидки плошек. Дебелые парсы с любопытством окружают нас на верхней платформе удачно задуманного киоска и даже не смотрят на беспокойную стихию, которая им так свята и дорога, - на праздник огня, устроенный в память посещения Ахмедабада Наследником Цесаревичем.
о
ДЖОДПУР И АДЖМИР.
Пятница, 2и декабря (2-го января).
Начиная от полудня, в главной парадной палатке развертываются тюки, снуют носильщики, туземные купцы выкладывают разнообразный товар, редкостными восточ­ными изделиями наполняется импровизированный базар, - в двух шагах от ставки Его Императорского Высочества.
Столица Гуджерата, где мы все еще находимся (отъезд назначен в 4 часа 20 минут), издавна славится ремеслами и артистическим вкусом кормящагося ими насе­ления. Когда-то тут жили чуть-ли не лучшие мастера золотых и серебряных дел, лучшие ткачи, резчики (на дереве, камне и из слоновой кости) и т. п. Спрос на все изделия был громадный, во-первых ради вывоза во внутрь страны и за море, - чего теперь нет, так как наплыв дешевых вещей с Запада убивает местные произ­водства, а во-вторых, благодаря пышности, которою любили обставляться индийские дворы и вельможи, что в данное время тоже не соответствовало бы средствам большинства именитейших туземцев: прежде деньги зачастую безмерно взимались с народа, но оставались в Индии - ныне налоги на вид гуманнее и легче, однако богатства края мало по малу иссякают или уходят на чужбину, высасывающую с пассивного Востока его жизненные соки, наводняющую его худшими предметами своей промышленности, подры­вающую общее благосостояние инородцев, которые на взгляд и счастливы, и довольны, и ограждены от старых внутренних неурядиц.
Оговорюсь на примере. Бародский Гэквар, занимая более независимое положение, ежегодно покупал в Ахмедабаде одного шелка и сукна на 800,000 рублей. С той минуты, как блеск этого маратского князя стал меркнуть, гуджератские торговцы отчасти лишились почвы под ногами. Иные искуснейшие ремесленники остаются совер­шенно без работы или же влачат жалкое существование. Новейший серьезный историк Гуджерата (Sir Edward Clive Вауиеу), по странной случайности бывший родом из С.-Петер­бурга, сознавал, насколько это ненормально, и призывал соотечественников-англичан обратить внимание на естественный, но роковой упадок ремесл в некогда цветущемъ
краю. На известной «Coloniai and Indian Exhibition», а потом и на Глазгоусской между­народной выставке, и на Берлинской специальной «Ausstellung indischer Kunst-Gegenstande» в 1881 г. раздавались авторитетные голоса за поддержку индийского художественного производства.
Ахмедабадское купечество принесло на продажу в губернаторский лагерь множество самых разнохарактерных вещей (между прочим, немало и всякой дряни).
Рядом с тонкой и нежноцветной «шалью» («шала» по санскр. означает «полъ» или «комнату», обыкновенно увешивавшуюся тканями), покупателю улыбается дивно испол­ненная резьба вдоль шкатулки черного дерева или на крышке благовонного сандального ящичка. Фигурки богов, хитросплетения листвы, каррикатурные подобия крупных живот­ных, - все сюда переселилось под импульсом узкого по своему горизонту туземного творчества. Прочный ковер, изготовляемый заключенными в здешний тюремный замок, свободно умещается бок о бок с холодным оружием, у которого бесподобный кли­нок блистает дорогою насечкой. Уродливая ширма, с нарисованным на ней целым языческим пантеоном, ничуть не пугает размерами маленькие изящные костяные ножи для разрезания бумаги, продающиеся (тут же около) сидящим на корточках невозмутимо­спокойным индусом. Остальные купцы этим качеством не отличаются и страшно надоедают приставанием. Надо, впрочем, им отдать справедливость, - что пока еще у них есть чем похвастаться. одни шитые золотом и серебром шелковые материи (КипсоЬ) что за восторг! Нити драгоценных узоров положительно спорят красотой с зеленым и красным отливом убранного цветами и тварями фона. Знатоки установляют тождество между характером этих роскошных изделий и отличительними признаками столь прославленных на Западе (в средние века) сицилийских вышивок, искусство изготовления которых принесено арабами из разрушенного царства Сассанидов. Вожди ислама ведь даже в Испанию пересадили целые колонии иранцев! Неть ничего удивительного, если среди последних насчитывались и ремесленники из Индии.
Орнаментировка тканей в Ахмедабаде в высшей степени любопытна. Всюду пробивается, как-бы от избытка сил, водометом листьев и разветвлений излюбленное восточными художниками «древо жизни», аналогичное с тем, что высечено на мраморе среди развалин Ниневии. Оно произростает из ваз, оттеняемых мягким цветом светлого шелка, по которому они вытканы, окруженные жизнерадостными красными попугаями и волнистыми стеблями лилий. Оторвешься от созерцания этой тончайшей работы, и видишь у ног еще более кропотливую и неимоверно-добросовестную, а именно: мозаику, вкрепленную в столики и сидения, в коробки для хранения перчаток, в палки и т. п.
Отбыв при салюте из Ахмедабада, Их Высочества останавливаются в 8 часов 15 минут на обед в Паланпуре, где угощение предложено местным правителем, имеющим титул «диван сахибъ». Он - мусульманин, потомок авганского выходца при Моголах. Род его выдвинулся при императоре Акбаре (в XVI столетии). Диван (что собственно значит «верховный сановникъ») повелевает округом с двумя стами тысяч жителей.
За столом этот полураджа (по костюму и привычкам) сидит около Наследника Цесаревича и видимо приходит в радостное смущение, когда Его Императорское Высо­чество самолично предлагает ему принять участие в обеде. Диван никогда не ест с европейцами, но сегодня делает исключение, к немалому удивлению присутствующих.
В 9 ч. ю минут Великокняжеский поезд трогается дальше. В вагоне душно и темно; едкий запах цветов, которыми паланпурский князь увенчал своих гостей, проникает весь воздух вокруг и слегка кружит голову. Завтра мы будем в Раджпутане! Название это до такой степени чуждо и слуху, и заурядным познаниям евро­пейца, что перед вступлением в пределы этой во всех отношениях замечательной страны нельзя не сделать краткого отступления.
Многие-ли на Западе читали, кто такое - раджпуты?
Историки и этнологи до сих пор спорят по вопросам об их происхождении. Вернее всего, что они - потомки почти неопределимых по племенному составу скиф­ских народностей, широким морем разливавшихся между степным югом не существо­вавшей России и северно-индийскими равнинами. Полчища наездников, надвигавшихся сюда, - с севера, на берега Ганга, - быстро браманизировались, при слиянии с при­шедшими ранее того воинами-арийцами, и в виду своих исключительно боевых наклон­ностей требовали зачисления себя в касту кшатриев, т. е. «благородныхъ» ратников, гордившихся призванием искусно владеть оружием, в отличие от прочих более мир­ных слоев населения.
Главным центром владычества новой рассы долго были: царственный Дэли и могу­щественный город Канаудж. Будь они единодушны, мусульманство не так бы стреми­тельно восторжествовало в языческой Индии; но обычная среди раджпутов рознь погу­била их князей и население. Дэли обратился в очаг пришлого ислама; потомки же славного канауджского махараджи ушли в изгнание, на края суровой пустыни Марвар, к которой мы в эту ночь все ближе и ближе придвигаемся. Последнее наименование значит «область смерти» и приурочивалось с давних пор к огромным пустырям, охватывающим часть внутренней и северной Индии. Раджпутские певцы под сокра­щенным словом Мару подразумевают только владения, объединенные под властью Джодпура, куда вышеупомянутые изгнанники переселились и где расцвел особый мир, с оригинальнейшей историей, разнообразнейшими преданиями, горячим пылом и блеском старины. Пришельцы прозвали себя «раторами» - от «рать», спины бога Индры, который считается так-сказать их общим праотцем. Вдадыки этого избранного воинственного племени возводят еще кроме того свои генеалогические записи до лучезарного героя Рамы, в связи с чем и раджпутские витязи не прочь величать себя «равуд-ванза» или «сурия-ванза» (детьми солнца). Туда-то именно, в их странную столицу, и лежит наш ночной путь.
По Индии вообще рассыпано множество раджпутских элементов и существует несколько уделов ббльшей или меньшей величины. Важнейшим, по чистоте крови и глубоко патриотическому одушевлению, признается Мейвар, с малоприступной твердыней Удейпур, куда мы не заглянем. Выдающуюся роль в экономическом отношении играет Джейпур, включенный в маршрут Наследника Цесаревича. Насколко первое княжество издревле славилось непоколебимым мужеством своих сынов, настолько второе скорее отличалось изнеженностью и податливостью обитателей, параллельно со стремлениями к материальному совершенству.
Раджпутские витязи исторических времен, с их вечной экзальтацией и мисти­ческим миросозерцанием, стоят совершенно отдельно в жизни родного полуострова. Около каждого из них легенда сливает свои лучи в таинственный ореол. Что ни подробность, то пища для целой поэмы. Немудрено, если местные певцы (по туземному «бардай») в своих вдохновенных творениях, составляющих богатую литературу, щедро
пользуются столь ценным материалом и в назидание потомству создают ряд герои­ческих типов, из коих один другого краше, один другого самобытнее. Конечно, умозрение этих лиц с нашей европейской точки зрения и дико, и мрачно, - но, когда их представляешь себе в рамках индийского быта и борьбы с беспощадным внешним врагом, всякая резкая черта преображается в нечто человечное и заслуживающее оправ­дания, Напр. один раджа, жестоко теснимый мусульманами, едет лишь в сопровож­дении оруженосца в неприятельский стан: князя туда впускают, не зная, кто - он. Раджпут просит свидания с военноначальником и, в тот момент, что мусульманский генерал принимает гостя в верхнем этаже занимаемого им жилища, случайно заме­чает, как кошка, подкравшись на соседнем дереве к птичке, вместе с нею падает внизъ» У неустрашимого раджи тотчас зреет дерзкая решимость сделать тоже самое. Он хватает иноверца за горло и увлекает через окно, причем оба падают, - но раджпут, благодаря своей ловкости, убивает врага, смявши его под себя, затем садится на коня и незаметно исчезает. На утро малочисленные язычники идут в атаку на сильнейшую армию завоевателей и она, лишенная главы, в смятении бежит. Возьму другой пример, свидетельствующий о подъеме духа в среде раджпутских родов. Какой-то князь, посещая другого, удивляется, почему в его городе не видно памятни­ков, которые принято ставить в честь жен, обрекших себя на сожжение при трупе мужа: «неужели у вас не было вдовы из именитой семьи, где соблюдение подобного обычая для женщины обязательно? Если так, то я готов сейчас же выдать сюда замуж любимую сестру, чтобы она по смерти супруга взошла на его погребальный костер и показала, как презирает смерть доблестная дочь Раджпутаны!» Выше всего на свете ставя коня и меч, почти так-сказать поклоняясь идее войны и ничем неукро­тимой отваги, раджпуты и смерть - друзья. Возвращающихся с поля битвы зачастую встречают жены бойцев, готовящиеся сгореть, в случае господин их погиб, - но раньше они вопрошают, как он сражался, многих-ли врагов убил, подослал-ли под себя ковер мертвых вражеских тел. Если да (а ведь иначе и быть не может!), вдовы радостно кидаются в пламя на свидание с дорогим усопшим, который уложил в рукопашной свальке стольких недругов, что вокруг него самого в минуту кончины некому было ни дивиться на храбреца, ни страшиться умирающего.
Суббота, 22 декабря (3 января).
Рано утром Августейшие путешественники, под грохот салюта, встреченные на джодпурской станции самим махараджею с его двором и английским резидентом (так сказать советником-опекуном при туземном князе), и направляются в устроенный для Них обширный лагерь, слегка в стороне от города. Местные войска, - при звуках русского гимна, впервые гремящего в Раджпутане, - приветствуют Его Императорское Высочество. Впечатления въезда в его предместья до того глубоки, что и записывать даже трудно, в последовательном порядке, какие чувства и мысли всплы­вают в расширяющемся сознании.
Джодпур! Настоящая, почти (можно сказать) доисторическая Индия, - та Индия, о которой каждый из нас, невольно - бессознательно грезил на яву, читая отрывки из Рамаяны и Махабхараты, - тот индийский строй, в котором обрисовалась фигура легкомысленного Наля, с его чисто славянским характером, и наряду с тем удивила мир идеальною самоотверженностью возвышенно-чистая княгиня Дамаянти.

УЛИЦА В ДЖОДПУРЕ.
flitrni
Глубоко-религиозный и патриархальный быт этой старины зародился как раз в то время, когда местная древность еще не знала подавляющего владычества двух могу­щественных и превозносимых слепой массою богов, - мрачного Шивы и милосердного Вишну. Сейчас глазам открылась самобытно яркая Раджпутана, ничего не имеющая общего с пестрым торговым Бомбеем или с полумусульманским - полудиким Декканом, мелькнувшим на нашем пути к покинутым святыням Эллоры, - средне­вековая рыцарская Раджпутана, против которой столь долго и тщетно боролся, о которую так часто разбивался ислам, утвердившийся однако в Гуджерате. . . Неужели все это стало осязательно и доступно? Неужели в течение последних часов мы действительно, воочию увидим народ и культуру, уцелевших на грани мировых переворотов, сохраняя чистоту крови и духовную неприкосновенность?
Владыка края, ведущий свое тщательно составляемое родословие от солнца, от мифического центрального героя древнейших туземных сказаний, только недавно поки­нул шатер Е. И. В. Наследника Цесаревича. Стоило вглядеться в несколько дикое, величаво-сосредоточенное лицо смуглого красавца-князя, в простом белом одеянии, - без всяких драгоценных украшений, отличавших сопровождающую его свиту, - стоило увидать, как он, при входе в помещение Высокого Гостя, скинул башмаки у порога и босиком прошел на отведенное ему почетное сиденье, и сразу пришлось почувствовать себя в совершенно новой, негаданной, удивительной атмосфере.
Близко к нашему лагерю подступаеть грозная солончаковая пустыня, окаймляющая Джодпур. Отражение её суровости как-бы застыло на воинственных лицах приезжав­шего с махараджею конвоя. Он весь посвечивал золотом оружия и конского убора; копья и щиты отборных всадников горели и трепетали жарким блеском дневного све­тила ; по всему стану, по мере их следования, распространялось какое-то тихое и радостное сияние. . . Они уехали, и надо привести в порядок свои мысли, - в ожидании момента, когда удастся глубже бросить взор на заманчиво-странные условия окружающей жизни.
Джодпур тянется на расстоянии 350 верст в длину и на 200 слишком в ширину. Из всех княжеств Раджпутаны, которые нам предстоит посетить, он - самый большой по объему, но параллельно с тем довольно скудно населен, насчиты­вает не свыше двух миллионов жителей и в этом отношении занимает второе место в ряду индийских государств древнего характера. Правит тут старший потомок главы воинов племени раторов, пришедших на рубеж здешней пустыни в исходе XII века, из разрушающагося Канауджского царства (на севере). Внук тамошнего последнего властителя, по имени Сиваджи, сначала явился сюда с дружиною, имея лишь в виду посетить некоторые притягивающие индусов-богомольцев «святыни». Так как в то время по соседству с одним городом развилось множество разбойников, брамины упросили знатного пришельца заступиться за них и сесть на княжение в округе. Сиваджи изъявил согласие и постепенно утвердился в черте нынешних джодпурских владений, хотя столицею сперва продолжительно был другой пункт - Мандор (верстах в шести отсюда) и, несмотря на необыкновенную храбрость, раторам далеко не скоро удалось точно означить пределы своей земли. Только в XIV столетии князь Чанда выказал особенную мощь, а внук его Джода в 1459 г. перенес столицу на то место, где мы теперь находимся, и дал ей свое имя (пур или пор по туземному значит город). В следующем столетии раторы начинают вести ожесточенную борьбу против захвативших северную Индию Моголов; но это, очевидно, ни к чему не служит, так как силы неравны.
Путешествие на Восток. II. 17
Дальнозоркий и обаятельный император Акбар лаской старается привлечь джодпурских раджпутов на свою сторону и, конечно, успевает. При этом, вопреки мусуль­манскому духу нетерпимости, члены дома Моголов (царевичи и цари) берут себе в жены риторских княжон, не стесняя их в исполнении обрядов родной веры, завое­вывая себе симпатии их воинственно настроенной и способной на беззаветную преданность родни, пользуясь наконец её боевыми услугами, как наилучшим орудием для проведения своей завоевательной политики на гигантском индийском полуострове. И джодпурцы верой-правдой служат императорам, чьих соли они вкусили, до самозабвенья жертвуют собой и бьются с врагами царственных Дэли и Агры. Старейшие, до безумия гордые князья Раджпутаны нередко ссорятся из-за этого с унижающими якобы свой род владыками Джодпура, отказывают им в брачных союзах, пренебрегают едино­верцами, осмелившимися протянуть руку общему, коренному, ненавистному врагу, т. е. чужестранцу более низкого происхождения и более грубой религии.
Только впоследствие, когда среди потомков Акбара возвысился фанатичный, же­стокий, коварный Аурангзеб (погребенный в знакомой нам Родзе) - только тогда, благодаря опустошительному нападению, произведенному этим Моголом на джодпурские владения, раторское племя (несчастное, обманутое и поруганное!) заслужило милость родовитейших индийских князей, и снова стали возможны браки между отдаленными друг от друга враждою древне-аристократическими родами.
Вскоре ислам потерял прежнюю грозную силу, но сравнительно малочисленным раджпутам пришлось признать другую, тоже унизительную власть - власть Маратов, которые хотя и были одномыслящими язычниками, но все же находились в некотором понятном пренебрежении у гордых воинов, искони привыкших первенствовать в браминском мире.
Гвалиорский князь (Синдия) покорил Джодпур, обложил его ежегодной данью в 600,000 р. и отнял у него богатый и укрепленный город Аджмир, куда мы отсюда поедем.
В 1803 г. англичане впервые вступили в сношения со здешним правительством. Через несколько дет они простерли на княжество свой протекторат, а в 1839 г. заняли город войсками. Около того времени старая династия угасла и пришлось выбирать властителя из младшей, побочной ветви (Идарской линии, утвердившейся в Гуджерате), вскоре действительно найденного и признанного туземными феодалами (так-называемыми «такурами»). Августейшие путешественники теперь - в гостях у сына его, начавшего править после смерти отца, лишь с 1873 г.
Правящий князь, еще смолоду при отце, заботился о благоустройстве страны, уни­чтожал разбои; теперь же повсюду начинает торжествовать правосудие, подавлены междоусобия дворян, устроены правильные почтовые сообщения, погашены займы, нако­плена запасная казна, ассигновано свыше полутора миллиона рублей на создание громадней­шего искусственного озера и т. д. Махараджа вообще считается большим любителем тех­ники, вечно занят сооружением водоемов, - в которых действительно нуждается население j - при помощи инженера Хома провел в свою столицу (хотя узкоколейную) железную дорогу. До того сообщение с этим центром было крайне затруднительно и редко кто решался проникать сюда на слоне или верблюде при относительном бездоро­жьи и обязательном многоверстном переходе пустыней. Оттого-то, вероятно, про Джоддур почти ничего не писано и до смешного мало известно в европейской литературе.

ДЖОДПУРСКИЙ КРЕМЛЬ.
Утром, в 8 часов, махараджа Джасвант Синг лично довез Е. И. Высочество с вокзала до лагеря в своей оригинально-старомодной, высокой и просторной коляске (с желтою обивкою), запряженной четверкою. После одиннадцати маленький царь Марвара (гордо величаемый «радж радж ишвара» - царь царей), в сопровождении резидента (полковника Powlett) и двух английских офицеров из свиты Наследника Цесаревича, приехал в наш стан с визитом к Их Высочествам. Сверкающую драгоценностями ближайшую родню хозяина-гостя (между знатными местными раджпутами только один брат и министр правителя - Sir Pertap Singh - одет по-европейски) усадили по старшинству на ряд сидений, расставленных vis-a-vis с нашими, тогда как Августейшие путешественники и махараджа сели рядом на особые почетные кресла, лицем ко входу в палатку.
Согласно священному традиционному обычаю, за обменом приветствий следует при прощании увенчать посетителей гирляндами цветов (хотя бы искусственных, пере­витых мишурою). Джасванта Синга, в памятный для него сегодняшний день, собственно­ручно украшает Первенец Белого Царя. Остальным гостям одевает гирлянду на шею кн. Барятинский. На специальном блюде приносится «панъ» (исконное угощение в виде тщательно свернутых пахучих листьев и кусочков бетеля для жеванья).
После краткого перерыва Их Высочества в свою очередь едут в загородный дворец махараджи отдать ему визит. При этом Наследник Цесаревич и офицеры свиты - в русской военной форме.
Внешность княжеских палат весьма невзрачна. Лишенное всякой восточной красоты угрюмое здание воздвигнуто па песчанном обнаженном пригорке, огороженном серою стеной. Во дворе отдыхают мохнатые буйволы. Крутой подъем ведет к крыльцу, где у порога ожидает вождь раторов. Он принимает в неуютной и с пестрым безвкусием убранной комнате, в которую свет падает с верхних стен из-под потолка. Среди полуевропейской обстановки как-то еще резче бросается в глаза сумрачно-замкнутое лице хорошо сохранившагося пятидесятилетнего махараджи с черною как смоль густою бородою, красивыми чертами, никогда не преображаемыми улыбкой, строгой и благородной осанкой, - фигура, словно выдвинутая из мрака тыся­челетий туземной древности олицетворением настоящего индийского властителя и духовидца. Местные князья - всецело под влиянием браминов и религиозных умозрений и, не в пример простой массе, чаще будто бы посещаются небожителями, тенями предков и мудрых жрецов, а также таинственными предзнаменованиями. Сыновья царственных раторов ростут (или, по крайней мере, росли в старину) до полного возмужания, в отчуждении от женщин, под непосредственным руководством своих законоучителей. Из подобной школы, очевидно, должны выходить цельные натуры, отмеченные всеми стихийными качествами родного народа.
Глядя на современного махараджу, так и видишь перед собой его великого предка и тезку Джасвант Синга (f 1678), который знанием, могуществом и коварством причинил не мало горести и обиды фанатичному Моголу Аурангзебу, пытавшемуся вся­чески задобрить ненавистного ему язычника, дружившего с его братом-соперником. Император назначил джодпурского князя виие-королем Гуджерата и генералиссимусом индийских войск, отправлял его по временам с одинаковым успехом и в непокорный
Дехкан, и в Авганистан, - но дикий ратор не верил двуличному Моголу и вечно ему старался вредить, пока наконец сам не умер в безутешной скорби, - вдали от Марвара, в Кабуле, - славно прокняжив сорок два года. Незадолго до того, среди снежных вершин чужбины, скончались от походных лишений взрослые сыновья маха­раджи, а при дворе погиб мучительной смертью его любимый многообещавший сын Прити Синг, облекшийся в отравленный почетный халат, присланный гордому раджпуту Аурангзебом.
Для характеристики правящего с 1873 г. джодпурского князя достаточно сказать, что у него есть духовник (гуру), обставленный большою пышностью; но вместе с тем особый дворец отведен еще духу прежнего брамина-наставника. В стенах странного чертога никто не живет: только в главной зале золотой балдахин как-бы трепещет воздушною тканью над ложем давно почившего.
После завтрака Их Высочества направляются пустынною дорогой, изгибающейся к крепости, стороной от города и лагеря. Здесь и там мелькают кумиры, вправ­ленные в скалу. Величественный утес с его постройками, вознесшийся над Джодпуром, все ближе и ближе. Мы оставляем экипажи и пешком подымаемся в гору. Тут невольно приходится сделать необходимое отступление.
Кто только ни распространялся о сожжении вдов, бывшем прежде в обычае у индусов! Большинство авторитетных голосов на Западе, конечно, враждебно отно­силось к этому варварски ужасному обряду. Уступая общественному мнению, английские власти постепенно положили препону и конец тому, что в глазах народа долго считалось и возвышенным, и священным, и необходимым, но никогда не имело обяза­тельной силы и преимущественно было так-сказать актом свободной воли овдовевших.
Когда идешь по крутому подъему джодпурского величавого кремля и видишь на воротах, окованных железными остриями (против натиска боевых слонов), вделанные в камень серебряные руки - когда видишь их и знаешь, что это - эмблемы рук туземных подвижниц «сати», т. е. отдавших себя пламени, чтобы соединиться с любимым усопшим, - в такия минуты известное чуть-ли не со школьной скамьи о страшном обыкновении браминского мира с необыкновенною ясностью представляется воображению и рисует обряд гораздо более понятным и человечным, чем он издали казался по книгам, которые далеко неполно истолковывают, почему та или иная женщина старой Индии находила нужным и неизбежным следовать за прахом мужа на костер.
Время зарождения обычая трудно определить, но он во всяком случае относится к эпохам доисторическим. Название «сати» («верная»), по видимому, получила впервые богиня Парвати, жена Шивы. Она добровольно сама себя сожгла, из-за огорчений, испы­танных мужем. Брамины долго пытались доказывать, что обряд был знаком еще ведаическому периоду, однако ориенталисты не находят ни одного текста, который бы служил этому подтверждением. Макс Мюллер говорит, что все письменные доказа­тельства, приводимые индусским жречеством в пользу крайней древности обычая - ничто иное, как явный и грубый подлог.
-Как бы там ни было, взгляд на идеальную вдову до того привился к тузем­ному, языческому населению, до того нравился толпе и возбуждал в ней столько чувствъ
благоговения, что и помимо влияния браминов каждая глубоко верующая женщина (а других Азия не знает) чаще всего отдавала себя пламени с трепетом восторга, но не страха. Выкупавшись, она наряжалась в лучшие одежды, обращала взоры на север и восток и, - призвав в свидетели своего благочестивого поступка восемь мифических хранителей различных областей вселенной, а также солнце и месяц, воздух, огонь, эфир, землю и воду, свою собственную душу, бога Яму (правителя в парстве теней), ночь и день, сумерки и нравственное начало (совесть), - затем спокойно всходила на погребальный костер. Ближайшие родственники, - например сын, - приближались к нему с зажженным факелом, намереваясь воспламенить дрова, как только добро­вольно умирающая произнесет последние установленные религиею заклинания.
Приносившая себя таким образом в жертву делала это не только ради собствен­ного спасения и загробного блаженства, но главным образом ради того, чтобы доставить дорогому усопшему неисчислимые блага в будущем мире, в связи с полным искуп­лением и прощением содеянных грехов. На этот счет красноречивее всего выра­жаются индийские тексты. «Подобно тому как укротитель змей принуждает пресмыкаю­щихся выползать на его зов из земли, точно также и сати путем самоуничтожения извлекает дух покойного мужа из ада, где он мучится.» «Умирая около родного для неё тела, вдова тем самым проливает сиянье святости на своих предков с мате­ринской и с отцевской стороны, и даже на предков того, кто в этой земной оболочке был её супругом и повелителем.» «Вдова-сати возносится с мужем в область блаженства, в царство бога Индры. Если покойный совершил даже ужаснейшее из преступлений, мыслимых для индуса, т. е. убил брамина, не исполнил долга благодар­ности, посягнул на своего друга и т. д., он всетаки спасен подвигом жены.»
Первый исторически достоверный случай вдовьего самосожжения относится к 1176 г. её имя - Санджогата. Она была дочь царя священной раджпутам области Канаудж, разгромленной мусульманским нашествием, и вышла замуж за последнего туземного царя Дэли, по имени Притви, которого выбрала себе в мужья на одном из прежних рыцарских турнирах, бывших в обычае, пока среди раджей еще глубже держались вековые предания. Жених Санджогаты считался врагом её отца, на она тем не менее заочно полюбила храброго вождя, и против родительской воли бежала с ним. К этому времени на Индию обрушился снова всесокрушающий ислам. Сопротивляющиеся индийские правители один за другим погибли. Санджогата, узнав о гибели мужа, не пережила разлуки и велела зажечь вдовий костер.
Наряду с повторяющимися случаями добровольного самосожжения, - отчасти, быть может, вызванного даже не любовью к покойному супругу, а просто нежеланием вла­чить тяжкое и позорное существование вдовы, которые в индусском обществе зачастую пользуются общим презрением, - несомненно и то, что брамины и родственники иногда также силой заставляли женщин умирать всенародно, в назидание толпе. Бедную жертву тогда прямо дурманили наркотическими средствами, втаскивали на приготовленные для её казит дрова и даже привязывали ее к столбу, чтобы она не выскочила из пламени.
На богобоязненное, впечатлительное население обряд, очевидно, имел большое влияние. На месте, означенном такою «благочестивою» смертью, нередко воздвигались молитвенные памятники.
В первой половине нынешнего столетия англичане начали вмешиваться во вну­тренния дела индусских обществ и понемногу стали противиться совершению обряда: например, строго запрещалось приносить топливо для погребального костра, если же
IJ6 чья-нибудь вдова непременно настаивала на том, чтобы обречь себя на такую кончину, ей предоставлялось право собственноручно соорудить себе костер.
Замечательный знаток Индии - полковник Слиман, деятельность коего отно­сится к концу jo-х годов, в своих мемуарах подробно рассказывает о том, как он однажды запретил поселянам принимать участие в обряде «сати», когда какая-то старуха-вдова, во что бы то ни стало, решилась его совершить и, не находя ни в ком желаемой поддержки, в глубочайшем горе отказалась от еды и питья. Согласно обычаю одинаковый пост наложили на себя и её ближайшие родственники, так как поступить таким образом вменяется им религией: они в сущности должны до тех пор воздерживаться от пищи, пока вдова или умрет в огне, или, сознательно отка­завшись от подвига, вернется в лоно семьи.
Дети и внуки вдовы отчасти собрались вокруг Слимана, умоляя его сдаться на желание несчастной, отчасти же обступили ее саму и убеждали ее отказаться от упорного намерения; но она продолжала стоять на своем и села на скалистом берегу реки Нербуды, Солнце немилосердно пекло старуху; холод мучил ее ночью. Полуобнаженная, истомленная волнением и недостатком питания, она продолжала сидеть бесконечные часы и в тупом отчаянии чего-то ждать. Наконец, видя, что англичанин-администратор не соглашается, исступленная вдова совершила над собою акт самоотречения от костра и местного закона, а именно: она надела красную чалму и сломала на куски свои запястья, этим навсегда лишив себя права вернуться домой. Решившуюся на подобное страшное деяние все туземцы обязаны бывают счесть погибшей и отчужденной от людей. Слиман трогательно описывает душевное состояние старухи в течение нескольких дней, когда она продолжала питать незыблемую уверенность, что рано или поздно воссоединится с своим стариком молодою и прекрасною, в райском существовании. Перед тем как дать свое согласие, полковник попытался еще раз убедить ее, говоря, будто сам попла­тится за её суеверное упорство, так как английское правительство не терпит ужасов вроде «сати». Он уверял ее, что в случае, если она передумает, ей до конца жизни будет оказываться полный внешний почет, она заживет в холе и довольстве, и т. д. Но старуха только слабо улыбалась, слыша все эти доводы, и повторяла: «мой пульс перестал биться, на земле я располагаю только немногими частицами праха, который хочу смешать, как можно скорее, с пеплом мужа.» Тогда наконец англичанинъадминистратор позволил вдове совершить обряд. Родственники повели ее счастливую и радостную на костер. её последние слова, - пред тем как войдти в пламя, были: «зачем мне пять дней не позволяли соединиться с тобою, о мой супруг!» И затем, бросив горсть цветов в огонь, она совершенно спокойно вошла в него, - как-бы отдыхая, откинулась навзничь и без малейшего признака страданий уснула в заклубив­шемся дыму.
Религиозная экзальтация индусов до такой степени велика, что среди них подчас случаются совершенно необъяснимые явления. Одна старуха явилась в семью, где был покойник, и заявила, что должна сгореть с ним на костре, потому что была его женою в прежнем существовании, жила с ним в священном городе Бенаресе и уже трижды совершала обряд «сати» в предшествовавших перерождениях. Так как у этой женщины еще жив был её земной мужь и даже суеверные туземцы имели полное основание усумниться, сознательно-ли она говорит и действует, - ей, конечно, былъ
47 предложен вопрос: почему же, несмотря на великие подвиги духа её, она тем не менее была разлучена со своим обожаемым супругом? Старуха, нисколько не смутившись, объяснила причину: она будто-бы по ошибке подала соли нищему-брамину, просившему дать ему истолченного сахару и за это он ее покарал, заставив возродиться в низшей касте. Так как у покойника в свою очередь была жена, которая не хотела уступить чужой женщине свое место на костре, - возгорелся спор, кому же оно подобает. Когда мертвого испепелили одного, настоящая вдова преспокойно осталась в живых, но мнимая, так-сказать идеальная вдова с грустью взяла от костра горсть пепла и, вер­нувшись домой, убедила своего мужа и его брата помочь ей совершить над собою обряд самосожжения, что они и сделали. Над прахом её верующие соорудили впоследствие храм, - отец же покойника, духовной женою которого она будто-бы была, взял на себя расходы по обычным в таком случае поминкам.
По статистическим данным, - после изданного правительством в 1812 г. закона, уряжающего самый обряд совершения «сати», - народ в Бенгалии недоумевал ... и роптал, видя число жен, добровольно решившихся принесть себя в жертву с умер­шими мужьями. Оно настолько заметно стало увеличиваться, что чуть-ли не утроилось в течение четырех лет, причем на самоубийство обрекались не только старухи, но и молодые женщины. Около 1830 г. энергичный запрет властей окончательно остановил (по крайней мере, явное) совершение обряда, но тайно он конечно практиковался и, вероятно, в глуши практикуется до наших дней. Например, еще в 1880 г. предан гласности один такой случай.
Десятки рук, вделанных в камень у ворот сумрачного джодпурского кремля, отмечают верных до гроба княгинь, сошедших от терема этой дорогой в час следования к огненной могиле из благовонного дерева, хлопка и камфоры, куда - на ладье, с открытым лицем и обнаженными ногами - раторские мужи несли своего царя. И жутко, и грандиозно. . .
Для подъема на крутизну Наследнику Цесаревичу подают оригинальные носилки с серебрянными павлинами по бокам. Эги птицы, посвященные семиглавому богу войн Кумаре, издревле считаются любимыми геральдическими эмблемами раджпутов, которые неизмеримо раньше западных рыцарей имели гербы. После крестовых походов павлин получил символическое значение и для европейских феодалов, украсив щиты знамени­тых витязей. Перья его развевались на иных шлемах в наши средние века, - подобно тому, как сегодня они виднеются на остроконечных, причудливо закрученных рудо­желтых чалмах махараджевой родни, сопровождающей по крепости Августейших путе­шественников.
У одного поворота, вдоль бойниц, выставлен ряд старинных пушек, отбитых у мусульманского врага, и разложены пирамиды ядер: вся эта некогда грозная оборони­тельная сила раторской твердыни в данную минуту служит простым археологическим орнаментом обсыпающагося вала.
Выше и выше вьется горная тропа меж сдвигающихся многоэтажных построек, запущенных дворцев и молебен, - меж тусклосерых стен с замурованными две­рями и балкончиками, с глухими зелеными ставнями, с живописной резьбой на пестрых кровлях и по отштукатуренному фасаду. Недвижно и безлюдно в орлином гнезде потомков «светила дня». Только шаги замирают под сенью величавых коричневоПутешсствие ма Восток. П. 18
золотистых теремов и ленивая струя горячего воздуха колышет концами шарфов на наших касках, предохраняющих от солнца.
Этими узкими переходами подымались и спускались, - под багряным зонтом - при грохоте гигантских барабанов (накара), предшествуемые и окруженные рындами (с золотым и серебрянным оружием) цари пустыни, владыки свободного Марвара, по раз­мерам равного и теперь целой Ирландии.
Каждый из них вращался здесь в среде своих горделивых дворян (важней­шими кланами были Чампавунт и Кумпавут) как princeps inter pares, ибо все раджпуты считают друг друга единоправными братьями по крови. В роковые предсмертные часы опасности (перед лицем ислама), воспламененные ненавистью к нему и алкавшие славной гибели избранные раторы кидались отсюда на полчища Моголов, когда Джодпур оса­ждался императорами Акбаром и Аурангзебом, а певцы призывали храбрецов «алыми лотосами плыть к солнечному чертогу по океану битвы, - под музыку копий и щитов, при вспышке молний от мечевых ударов, радуясь зрелищу, как Шива мастерит себе четки из человеческих череповъ».
Тут же в кремле принимались, из сопредельных стран, совокупностью тузем­ного рыцарства, - исключительно во имя чести и религии, без малейшего страха накли­кать на себя мщенье и беду, - царственные беглецы, отказать коим в убежище и гостеприимстве равносильно было бы святотатству. Через эти же семьпройденных нами врат отъезжали навсегда на чужбину, - согласно неотвратимому приговору раджпутской общины, - чересчур грешные и своевольные княжичи-изгои. Им подводили черного коня, на них надевали простейший кафтан, вешали на спину такой же щит и на пояс меч, - затем убеждали удалиться, не питая злобы к родному краю.
Но по временам в черте джодпурской крепости случались и тяжкия драмы совер­шенно иного характера. Родственник ополчался на родственника-сонаследника. До самозабвения преданный феодал вдруг из-за обиды становился мятежником, и его приходилось, залучив в западню, умерщвлять почти из-за угла, внутри открывающихся перед нами дворов, - вроде того как Мехмед-Али в Каире истребил мамелюков. Захваченные врасплох раторы и тогда просили только об одном, чтобы их били холодным оружием, а не пулей издалека. Родовитейшим подавалась чаша с ядом, и они безтрепетно подносили её к губам, - лишь бы кубок смерти был золотой - не глиняный.
Если раторы-феодалы питали привязанность к своему вождю, - нет тех лишений и опасностей, на которые бы они не шли. Трогательным примером может служить беззаветная преданность некоего Джого (в прошлом столетии). Он занимал должность наставника при детях правящего князя. Враги лишили последнего власти и принудили бежать в Джайпур. Верный же соплеменник отправился в Деккан соби­рать войско для восстановления своего повелителя на престоле. Новый махараджа пишет деятельному Джого: «розовый куст, чьим араматом ты упивалась, о пчела! поблек: остаются одни шипы и ни одного лепестка - лучше не стремись к ним!» Добровольный изгнанник отвечает: «пчела оттого именно и стремится к обнаженному розовому кусту, чтобы весна вернулась и он опять расцвел.»
Летописи Раджастана повествуют, между прочим, и о таком безумно-отважном поступке: император в Дэли спрашивает Джасвант Синга, решится-ли кто-нибудь из его дружинников войдти без оружия в клетку огромного тигра. Родовитейщий воин (из клана Кумпавут) выражает на это согласие (с целью удивить и пристыдить

мусульман), спокойно входит в зловещее обиталище зверя и со столь ужасным взгля­дом говорит ему: «о тигр Могола! дерзни напасть на тигра из владений джодпурского махараджи», что хищный царь джонглей отворачивает голову и отползает в сторону - ратор же удаляется, так как раджпуты не дерутся с обратившимися в бегство.
Маленький сын современного правителя, премилый и очень бойкий одиннадцатилетний мальчик, сразу подружившийся с принцем Георгием Греческим, вместе с дядьями показывает Августейшим путешественникам достопримечательности родного кремля.
Их Высочествами обозреваются предметы оружейной палаты, где скоплены разно­роднейшие образцы средневековых доспехов, редчайших клинков и ружей, - где рядом с классическими полуторасаженными копьями бойцев-кшатриев красуются золо­ченные узорчатые щиты Пэнджабской работы, - где любители старины могли бы часами изучать характернейшую отрасль туземного производства, пока ее не убил английский «Arms Act» после мятежа 1857 г., в значительной мере препятствующий инородцам носить или хранить оружие. Ясно, что и спрос на него быстро падает.
Затем нами осматривается сокровищница махараджи, справедливо считающаяся едва-ли не первою в Индии. Там собрано богатств на десятки миллионов рублей. Знатоки ювелирного дела нашли бы тут широкое поле ддя наблюдений, чем дорожат местные дворы в смысле красоты уборов, какими самоцветными каменьями обладает раджпутский Восток, что за pendant к дрезденскому «Griines Gewolbe» существует в малоизвестной глуши Марвара.
В одном дворе с этими так-сказать музеями крепости находится «гади», - небольшая белая плита, представляющая своего рода трон, сев на который законные потомки Джоды становятся царями.
В громадном кремлевском дворце, воздвигавшемся постепенно вереницею слав­ных раджей, перед Наследником Цесаревичем открывается ряд давно опустевших зал и опочивален с одинокими престолами, шелково-волнистыми ложами, многочис­ленными столбами, подпирающими низкие потолки, стенною живописью на мифологические сюжеты, зеркалами и безвкусно распределенной позолотой. Чем древнее иной чертог, тем он краше и оригинальнее.
Из одной мрачной комнаты, с затхлым спертым воздухом, крытый выступ с запыленными окнами неожиданно развертывает оригинальную панораму принявшего нас города и близко к нему придвинувшейся грязнобурой пустыни. Кумиры, водоемы, белые домики крупных дворян-землевладельцсв, узкия улицы терассами подымающагося в гору жилья, темные отвесные склоны твердыни, - на которую мы взошли, - почти полное отсутствие зелени и культуры, суровая цепь возвышенностей, уходящая в мглу безлюдного отдаленья да, кругозор вождей раторского племени всегда должен был быть отмечен печатью неудовлетворенного душевного состояния! Не оттого-ли и сла­гался здесь буйный тип искателей новизны и приключений, окрылявшихся неустрашимыми мечтами вечно жить войной, вечно грезить сражениями, вечно бредить блаженством очнуться в язычески ярком раю, куда настоящего индийского героя в момент смерти обязательно возносят прекрасные валкирии.
Велика заслуга шотландца Тода (James Tod), хорошо изучившего Раджпутану и впервые поведавшего о ней образованному миру хоть что-нибудь связное и определенное.
Только будучи на месте, можно понять, какие клады поэзии страна таить в недрах своего населения и своей замыкающейся в гордом молчании древности, - несмотря на то, что и джайнскими общинами, и княжескими родами бережно передаются из поколения в поколение окруженные ореолом святости книжные записи стародав­них времен.
Последние, вне сомнения, полны и умиляющей прелести, и несравненного мужества, и глубоких ужасов, порождать каковые способен лишь мистический Восток. Напри­мер, вот мы стоим у постели прежних махараджей, на которой они будто-бы нераз вскакивали по ночам, тревожимые отвратительным видением. Один джодпурский пра­витель обесчестил дочь какого-то брамина (а брамины Марвара исповедуют религию грозного Шивы, едят мясо, пьют вино, отнюдь не отличаются мягкосердечием подобно своим собратьям - вишнуитам); тогда до исступления разгневанный отец собственно­ручно ее убил, вырыл яму и, призывая проклятия на обидчика, принес богам огненную жертву из разрубленного на части тела девушки. Для усиления смысла такой нечелове­ческой мести, он резал еще куски от самого себя и злорадно бросал их в жадно разгоравшееся пламя, куда наконец ринулся в свою очеред, с криком: «до свидания, раджа! Мы встретимся через три года и три дня. ,»
Мучимый угрызениями совести, тот действительно умер в назначенный срок, а преемники долго вслед затем ожидали посещения мстительной тени, - именно в счастливые моменты жизни, когда им улыбались любовь и успех.
После обеда, на котором присутствовали все европейцы с женами, обитающие в пределах Джодгтура, Августейшие путешественники (согласно обычаю) присутствуют на грандиозном «nautch», начинавшем уже порядком надоедать у Родзы. Сегодня, впрочем, обстановка более фантастична и краски более жгучи. Не менее двух или трехсот танцовщиц отдельными группами занимают гигантский шатер, с одной стороны заставленный сидениями на своего рода невысокой эстраде, - с другой же вместивший множество факелоносцев, льющих трепетный и мглистый свет на целое море парчи и шелку, медленно колыхнувшееся перед нами под звуки унылой музыки, где каждый перелив дышет грустью и тяжелым разладом. Печально-безстрастные лица мерно кружащихся баядерок, так-сказать автоматическая грация их движений, жаркий вечер на краю раскаляемой солнцем пустыни, усыпляющее разнообразие впечат­лений за последние несколько часов, - все роднит нас с Индией, где пока (на мой взгляд) еще не воцарилась мертвящая жизненная проза, - где люди и природа, добро и грех, аскетическое настроение и погоня за суетой сует еще не застыли в условных рамках какого-то преждевременно одряхлевшего, чересчур сознательного развития.
Воскресенье, 23 декабря (4 января).
Утром Их Высочества ездят на охоту за кабанами, и Наследником Цесаре­вичем убито их несколько штук.
Вернувшись к себе в лагерь, Августейшие путешественники кратковременно отдыхают. Тишина и нега, разлитые окрест, положительно предрасполагают к живительному покою.
Меж двумя бесконечно длинными, сходящимися друг с другом линиями палаток тянется площадь газона, бьют фонтаны, белеет чей-то бюст, выдаются размерами: «шамианэ», где вчера происходил «nautch», обеденный шатер и помещение Августейших путешественников.
Последнее состоит из спален при маленьком деревянном шалэ, дворика с навесом и сидениями по середине, и наконец из парадной гостиной (с мебелью, крытой желтым сатином, золотыми стульями, причудливыми ширмами, часами и столи­ками, на которых лежат альбомы, иллюстрирующие край).

КАБАНЫ, УБИТЫЕ Е. И. ВЫСОЧЕСТВОМ.
Близь входа в этот приемный зал прислонены велосипеды, - вероятно, в чаяньи, что кто-нибудь из европейцев прибегнет к такому способу передвижения.
Еще вчера, перед наступлением сумерок, сюда к Великокняжескому шатру пришли смуглые странного вида люди, - как оказалось профессиональные борцы, состо­ящие на службе махараджи. Они преимущественно вербуются в Пэнджабе и в праве проявлять свое искусство лишь с разрешения нанимающего их.
Очутившись в присутствии Их Высочеств, они сбросили с себя верхнюю одежду и обнаженные до пояса поклонились Августейшим зрителям, - а затем, ударяя въ
ладоши и ладонями в грудь, с диким глухим вскрикиванием вступали в состязание, заключавшееся в том, чтобы бросить противника на спину. Темные, словно из бронзы отлитые фигуры атлетов (их собралось человек до десяти) с необыковенной стре­мительностью и проворством нападали и отпрядывали, сшибались на бегу и незыблемо стояли, давя противника в объятиях или ровняясь гибкостью и силой с исполинами древесного мира тропиков. Чем дальше разгоралась борьба, среди этих гимнастовъсамородков, тем заметнее становилось преобладание двух-трех невзрачных на первый взгляд крепышей над высокими борцами, которым бы должна была легко достаться победа.
У арены борьбы, для нас - русских составляло любопытное явление видеть, с каким вниманием всматривался в зрелище столкновения туземных силачей сопровож­дающий Государя Наследника Цесаревича по Индии дюжий казак Топорчснко, к сожа­лению, носящий здесь гражданское платье. Богатырски сложенный, он свободно справляется один с несколькими очень сильными людьми и, вероятно, с бдльшей connaissance de cause чем остальные присутствующие наблюдал за могучей потехой.
Сегодня, после охоты и завтрака, Их Высочества, отойдя пешком в сторону от лагеря, долго любуются игрой в «поло», участниками коей выступают на кровных конях братья махараджи, подобно всем раджпутам отличные наездники.
Они же (в том числе и юный наследник Джасвант Синга, и сэр Мэкензи Уоллес в качестве известного любителя всяких физических упражнений) с гиком носятся по ристалищу, задевая пиками деревяшки с земли или на полном скаку стараясь перерубить привешенное к шесту туловище козла.
В промежутки между различными состязаниями и непосредственно по их окон­чанию, Высоких Гостей забавляли фокусники. Один вытаскивал из корзинки змею и безбоязненно тормошил ее, недовольно вытягивающуюся и шипящую, - изрыгал пламя, при каждом выдыхании и т. д. Другой показывал дрессированную козу, на которой разъезжала уморительная обезьянка в мундире, третий - попугая, заряжающего кро­шечную пушку и стреляющего из неё.
Таких сцен нам еще, наверно, не мало придется увидеть дальше, внутри страны, - поэтому слишком медлить над ними едва-ли стоит.
Поздно вечером его высочество махараджа Джасвант Синг приезжает к нашему главному шатру проводить Наследника Цасаревича на железную дорогу. В последний раз блестят перед нами в полутьме серебряная упряжь и серебряные коло­кольчики на лошадях княжеского экипажа.
Понедельник, 24 декабря ($ января).
Аджмир, куда в семь с половиной утра изволил прибыть Е. И. Высочество, принадлежит к живописнейшим уголкам земного шара.
Основанный у подножия высокой естественной крепости-холма, - на берегу озера, имеющего верст шесть в окружности, - город с очень давних времен слу­жит важным средоточием власти и торговли меж княжеств окрестной Раджпутаны. Народные религиозные легенды и сказания исторически-связного характера одинаково спле­таются вокруг названия, ведущего свое начало от раджпутского вождя Аджа (изъ
знаменитого племени чау ханов). Он сперва пытался, во II столетии после Р. Хрсоору­дит себе кремль на соседней «Змеиной горе» (Наг-пахар), но злые духи еженощно разрушали воздвигаемое днем. Тогда-то правителем и было решено свить неприступное гнездо на крутом склоне открывающейся перед нами возвышенности (Тарагар - «звездной твердыни»), а под нею раскинуть пригороды, по направлению к огибающей ее широкой долине.
Когда уже в VII в. арабский полководец Мухаммед Касим дерзнул ворваться в Индию, аджмирский раджа находился в числе патриотов, быстро ополчившихся йа ненавистного «иноверца». Но встреченный первыми мусульманами дружный отпор не спас края. В 1024 т. свирепый султан Махмуд Газневид, идя с севера на бога­тейший языческий храм Сомнат в Гуджерате, по дороге разгромил жилища и кумирни мирных горожан Аджмира: только засевшие на утесе каким-то чудом отбились и впоследствие жестоко отомстили врагу, возвращавшемуся с бесценной награбленной добычей. Местные раджпуты заманили его в близкую пустыню, и там тысячи маго­метан погибли от жажды.
До окончательного торжества «людей Корана» над передовыми очагами древней туземной веры, могущественные дэлийские владения объединились с аджмирским кня­жеством под державой того же царя, - за что их временно ждала печальнейшая участь, в связи с обращением в рабство большинства покоренных.
Несмотря на неоднократные дальнейшие попытки к возмущению, несмотря на внезапные захваты города чауханами, удейпорцами и джодпорцами в XIII, XV и XVI столетии, он преимущественно стал мусульманским центром и обстроенный при Моголах, освященный преданиями о жизни благочестивых «правоверныхъ», - на могилу одного из коих даже ходил на богомолье (пешком от Агры) мудрейший импе­ратор Акбар, - вскоре занял выдающееся место в ряду культурных пунктов Раджпутаны.
В 1818 г. англичане получили его из маратских рук (Гвалиорского Синдии) и хорошим управлением настолько расположили к себе жителей, что в страшную годину восстания сипаев тут не замечалось опасности, равной испытанным в других областях. Баталион, сформированный в Аджмире из полудиких коренных тузем­цев племени мэр (МЬаиг), остался верен европейцам и спас крепость, хотя вокруг пылал мятеж и невдалеке находились взбунтовавшиеся солдаты бенгальской армии.
С 1842 г. здешний округ, составляющий наиболее возвышенную часть Индостана, слить со смежным мэрварским под властью главного политического агента, ведающего делами окрестных раджпутских княжеств.
Наследник Цесаревич изволить в данную минуту пребывать в доме полковника Тревора, занимающего этот крайне щекотливый пост.
После завтрака - осмотр города, с его довольно широкими улицами, на которых пестреет празднично приодевшаяся толпа. Минуя любопытные, но в эстетическом отношении мало замечательные «святыни» стекающихся сюда на поклонение мусульман, Их Высочества посещают лучший памятник средневекового зодчества, красящий пред­горье, до подъема за черту туземных жилищ, и носящий характерное прозвище «Arhaidin-ka-jhompra», так как здание будто-бы «сооружено в течение двух с половиною
Путешествие на Восток. И. 19
сутокъ». Некогда оно было джайнскою кумирней, но в 1236 г. осквернено иноверцами, переделавшими ее в мечеть и построившими впереди арку в духе воинствующего ислама, - с гигантскими куфическими надписями, окаймившими её смело очерченный изгиб. Знатоки мав­

ЗНАМЕНИТЫЙ ПАМЯТНИК АДЖМИРА.
чатсльностей Каира, Сирии и Персии утвср-
ританских архитек­турных достоприме-
ждают, что аджмирский «дом молитвы» красотою поспорит со многими ему по­добными (по основ­ному замыслу, но не по исполнению).
Происхождение на­звания спорно: одни говорят, что богачъиндус пожертвовал на создание капиица в честь любимого Джина лишь колос­сальный барыш от своих торговых оборотов за 6о ча­сов, - другие же доказывают, что в столь краткий срок уничтожены явные следы идолослужения, когда завоеватели из Дэли обращали чу­жой храм в сбор­ный пункт «право­верныхъ». Вообще трудно сказать, как понимать в Индии хронологические опре­деления: времени для туземцев нет - года можно считать днями, дни толковать
годами счастливая страна, блаженное мировоззрение!!
Если взойдти по широким лестницам на высокую засаженную деревьями терассу, перед входом в «Архэдинкаджомпра», - взоры долго медлят с восхищением на уцелевших от языческого периода колоннадах: каждый столб по отделке разнится
от другого, а их - несколько сот. Верхняя часть постройки обвалилась. Примыелейные к ней минареты упали. Осиротелые ниши в глубине здания до сих пор говорят о торжестве ислама. Да впрочем, не обрати он этой кумирни в мечеть, от памятника наверно не оставалось бы и обломков. Теперь же, около него, посте­пенно отрывают то барельеф, то идола, то плиту с потускнелыми начертаниями.
Осматриваемый нами адом молитвы» признан таковым при дэлийском султане Альтамше. Для придания сооружению больших размеров и великолепия, он, должно

УЦЕЛЕВШИЕ СТОЛБЫ ДЖАЙНСКОГО СВЯТИЛИЩА.
быть, велел притащить сюда многие колонны из местных окончательно разрушен­ных капищ.
В данную минуту английские власти заботливо относятся к старому храму-мечети, но еще не так давно она находилась почти в полном пренебрежении. Один началь­ник здешнего округа, в своем рвении встретить вице-короля с подобающею торже­ственностью, поставил ему, при въезде в город, триумфальную арку и ничего умнее не придумал, как подпереть ее изящными столбами, вырванными из «Архэдинкаджомпры». Соотечественники, очевидно, осудили в печати подобный вандализм.
У памятника всего замечательнее лшные узоры на потолке, где он только сохра­нился неприкосновенным. Если бы составить альбом орнаментов Индии, за копиями лучших образцов следовало бы обращаться в Аджмир.

Красивым парком едем мы затем к обшир­ному зданию, так называемому училищу лорда Мэо (Earl of Мауо), которое создалось в семидесятыхъ





НА БЕРЕГУ АНА-САГАР.
диких воинов и раджей должны
годах с целью давать здесь обра­зование исключительно дворянскому юношеству Раджпутаны. Туземные князья пожертвовали на подобное начинание капитал в шестьсот слишком тысяч рублей. Прави­тельство ассигновало кроме того ежегодную субсидию этому своего рода раджпутскому «Итону», в стенах коего потомки самобытно-
отчасти воспитываться, точно великобританская молодежь. Во главе училищного совета, включающего именитых жертвователей, номинально считается вице-король, помощником председателя состоит главный политический агент для окрестных княжеств. В данное время школой управляет полковник (Colone! Loch), хорошо знакомый с внутренним бытом края и степенью развития присылаемых сюда мальчиков. Обучать их, а тем более перевоспитывать крайне трудно, ибо многие физически зрелы, имеют дома жен, всецело находятся под сильным влиянием семейных воззрений и народных предраз­судков, - да, вдобавок, не ждут никакого прока в будущем от образования,
усвоенного чисто внешними способами, раз что даже таковое не может дать лучшим инородцам прав гражданства, существующего напр. в России. Ведь в англо-индийской империи немыслимы мусульмане-генералы, буддисты в офицерских чинах, иноверческий и по крови не русский элемент на ответственных государственных постах, - одним словом широко-гостеприимное и братское отношение ко всем, чьи деды или кто сам принят под Высокую Государеву руку?!
Наследник Цесаревич обходит классные залы любопытного «Мауо College». Ученики (от тринадцати и до двадцати лет!) одеты в белом, повязаны пестрыми чалмами и носят драгоценные украшения. Комнаты здания, - где собственно зани­маются, - громадны. По сторонам от него рассеяны маленькие домики со спартански скромным убранством, жилье юных раджей и знатных раджпутов. Каждое строение отличается своеобразной архитектурой и гармонично белеет в обступающей его густой листве.
ДЖАЙПУР И АЛЬВАР.
Вторник, 25-го декабря (6-го января).
Зеркальною гладью стелется у Аджмира историческое озеро «Ана Сагаръ», своим происхождением и наименованием обязанное запрудам местного раджи IX столетия, который назывался Ана. Много событий произошло на берегу этого мирного водохрани­лища. В расцвете могущества здесь любили отдыхать Моголы. Мраморные палаты этих суровых владык до сих пор отражаются в ясной озерной влаге. Здесь они жили надеждами на великое будущее. Здесь император Джахангир (босоногий, сидя на престоле, с ручными ланями по бокам) беззаботно принял в декабре 1615 г. первого английского посла с подарками - сэра Томас Ро.
За горой, вблизи отсюда, лежит священнейшее для индусов озеро Пушкар, где высится единственный в целой стране храм самого Брамы. Окрестности проникнуты таинственностью связанных с ними религиозных сказаний. Исполнено особенно глубо­кого смысла народное верование в силу аскетического подвига, которым один мифи­ческий царь стал превыше жрецов и небожителей.
Ден Рождества Христова Наследник Цесаревич проводит в тишине у аджмирских вод. Дома - праздник, разгар зимних увеселений а у нас впереди - нескончаемый путь полуденными краями, некоторого рода духовное переутомление, которое неизбежно все должно роста и роста, смена дорожных дум, развертывающихся все шире и ярче: Индия, ты нас покоряешь!
Среда, 26-го декабря (7-го января).
Поезд Великого Князя приближается к раджпутскому «городу победы» (Джай­пур). Он создан главными единокровными соперниками раторов - многочисленным и влиятельным племенем «кучваха», коего вожди считают себя прямыми потомками героя Рамы. Занимая экономически процветающую область, во многом издавна опере­дившую Марвар, они представляли при Моголах и теперь еще представляют образецъ

ВЪЪЗД В ДЖАЙПУР.
двора, не чуждого прогрессивных веяний века, но бережно сохраняющего характернейшие признаки родной старины.
Опять торжественная встреча, с махараджею во главе. Высокий вал, опоясываю­щий город, прорезан глубокими двойными вратами, куда мы и направляемся. Английское «добро пожаловать!» (Welcome) гигантскими белыми начертаниями красуется сбоку на скалистом склоне горы, называемой «Нахаргаръ» (тигровой твердыней). Босоногие сол­даты, в красных мундирах старомодного покроя, расставлены шпалерами на пути Наследника Цесаревича. Орудия, на рудожелтых колесах, запряжены быками. Арабские скакуны, с искусственно красивым изгибом головы, держатся рядом в поводу: цветные ожерелья и металлические цепочки наброшены им на шею, чепраки шиты золо­том, яркия повязки и серебряные обручи надеты на ноги выведенным на показ лоша­дям. Более двадцати слонов ожидает Гостей и свиту Его Императорского Высочества. Нескладная военная музыка, силящаяся воспроизвести русский гимн и «God save the Queen», глухо слышится по сторонам. В кольчугах и шлемах средневекового образца тянется по дороге длинная вереница всадников, напоминающих отчасти конвой джодпурского князя.
Каждый такой раджпут от рождения принадлежит к древней (ныне, конечно, утратившей прежнее значение) касте кшатриев, члены которой не признавали никого себе равным и находили нужным преклоняться только перед браминами, выступавшими во всеоружии таинственных знаний. Любой такой воин до сих пор считает себя чело­веком, по крови и по достоинству близким правящему махарадже. Гордые, мужествен­ные, они верхом, - с копьями и щитами, - так и кажутся выхваченными из кипучей действительности давно погасших столетий, когда Индия еще формировалась в благо­датную страну, ставшую вечной приманкой для чужеземцев. Эти типичные, пестро и странно одетые, сумрачные фигуры всадников - на Августейшем пути в «город и по городу победы» - как-то мало подходят к розовым, залитым ласковыми лучами солнца, улыбающимся в блеске дня улицам туземной столицы. Окрест нас - на возвышенностях - мелькают еще башенки, словно воспоминания феодальной эпохи; но вокруг, по близости, несмотря на всю своеобразность индусской архитектуры, эти отжи­вающие свой век рыцари мирной Раджпутаны, - на полукровных конях, в своих красных чалмах, с расчесанною на двое большою бородою, как-то торчком расходя­щейся в стороны, едва-ли подходят к общей картине спокойного оживления и безмя­тежного довольства, любопытства и незатейливой простоты, которая теперь видимо царить в сравнительно молодом, порвавшем более тесные связи с древним миром, коммер­чески важном и цветущем Джайпуре.
Город производит сильное впечатление в виду нежных световых оттенков, трепещущих на его розовой поверхности. Высокие стены, окружающие его, - ворота, открывающие доступ из пригорода к правильно распланированным улицам, - дома, храмы, павильончики, - все кажется окрашенным в розовый цвет. Ни одна черная точка не выделяется на этом восхитительном фоне; ничего европейского не видно на горожанах и всем присущем им довольстве, - хотя город существует лишь полто­раста лет и развился скорее под влиянием новейших веяний цивилизации. Вот еще одно из доказательств, как стойко и самобытно держится старины туземный строй, насильственно не поколебленный в своих здоровых основах.
Чередуясь с тяжелыми повозками, - ослики и верблюды бредут через густые толпы пешеходов, снующих по улицам. Всюду, рядом с праздничным оживлением,
Путешествие нз Восток. II.
20
заметен обычный торг. Волны народа то и дело прибивают к широко раскинув­шимся, под белыми навесами, лавкам местного зажиточного купечества. Чего там только нет! шитые серебром туфли, около - целые груды бананов и апельсинов, разрисованные боги, красные и голубые ткани туземного производства и т. д. В проти­воположность мусульманским городам, где так узки улицы, где так избегают солнца, где так любят сумрак и тень, лишь украдкой сочетающуюся с лучами солнца, - тут, в этом первом большом индийском городе, который мы посещаем, все напротив резко и определенно бросается в глаза, выпукло и наглядно до последней возможности.
Наследник Цесаревич, сидя с махараджею в своего рода драгоценных носил­ках «ховда» (от арабского «haudaj» - сидение на верблюде) под балдахином, на спине богато разубранного слона, обозревает улицы «города победы». Громадное жи­вотное с раскрашенной головой и укороченными клыками в золотой оправе, за которым мерно шагает ряд почти одинаковых исполинов, на половину задрапировано тяжелой парчевой попоной; на ней же лежат еще бархатные подушки. Совершенно особенным представляется мир Божий с высоты ручного колосса, издревле служившего индийским царям и правителям воплощенною эмблемою превосходства и власти.
При плавном и сначала довольно неприятном покачивании, с которым он равно­душно и медлительно шествует среди ничтожной перед ним толпы, равняя седоков со вторыми этажами издали розовых, вблизи же грязно-серых построек, - постепенно начинаешь сознавать всю двойственность явлений на земле, которые с одной стороны как-бы давят размерами и дивят бесподобною внешностью, а с другой - до разо­чарования умаляются от непосредственного рассмотрения их.
Длинная прямая улица ширится вдоль храмов и дворцев. Семиярусные княжеские палаты, у которых над главным въездом во дворы вделан небольшой кумир, идут чередой за девяти-ярусным сооружением, так-называемым «чертогом ветра» (Хава махал), куда токи свежого воздуха свободно проникают сквозь искусно расположенные отверстия в глухих стенах.
Стаи бесчисленных голубей реют над ярким Джайпуром. «Священныя» коровы, пожертвованные богам и неприкосновенные для индусов, пробираются водово­ротом уличного движения. Тише и ленивее ступают величавые, празднично разубран­ные слоны. Проследовав городом, мы вторично минуем его отживший свое время Красноватый вал с башнями и бастионами, с намалеванными на нем изображениями животных и пресмешных европейских солдат. Августейшие путешественники садятся в Экипажи и, простившись с махараджею, направляются в «Residency» (дом полити­ческого агента - г. Пикока); его высочество - туземный владыка вскоре приезжает сюда с визитом.
Местные окрестности похожи на оазис, образуя резкую противоположность с обнаженными горными склонами по бокам. Избыток растительности вызван попе­чениями английских резидентов, - понимавших, насколько обильная листва необходима этому индийскому Дармштадту с его правильно распланированными околодками и жили­щами, с его безусловно не восточным отсутствием закоулков и тени, с его красивыми зданиями, но чересчур не историческим отпечатком.
Создание «города победы» относится к 1728 г., когда здешним раджпутским племенем «качваха» (черепах) в течение 44 леть правил один из величайших ученых, князей и полководцев периода Моголов - Джай Синг II, в знак особого отличия получивший от императора титул «Сэваи» (один св четвертью), что по тогдаш­ним понятиям должно было выражать его достоинства сравнительно с другими царе­дворцами, принимая последних за простую единицу.
Преданный этому махарадже, просвещенный и талантливый джайнист Ведиадур (из Бенгалии) побудил его основать столицу на равнине, - тогда как прежняя

ДВОРЦЕВЫЕ ВРАТА.
исконная (Амбер) находилась по соседству в горах. Здесь образовался центр знания и гуманизма, в индостанском смысле, т. е. смесь ирано-арабской культуры с древне­туземной и наслоением чего-то европейского. Огромнейшие богатства скопились в руках джайпурского двора, ибо его качвахи, выставлявшие до тридцати тысяч воинов под свое «пятицветное» знамя, то усмиряли Деккан, то дрались за Дэли на афганской границе, то (из верности Моголу) проливали кровь в далеком Ассаме, - а тем временем «город победы» разростался и хорошел. Кипучее торговое оживление связы­вало сго со многими областями страны.
Хотя благодетельная в известных отношениях «Pax Britannica» и дала ей небы­вало продолжительное внутреннее спокойствие, - но было бы, по свидетельству самих 50*

английских писателей, заблуждением думать, будто коммерческое дело в ту эпоху стояло ниже и подвергалось гораздо большим опасностям, чем в XIX в. Знаток истории Раджпутаны - Тод говорит, что и в разгар грабительских войн и жесто­чайших неурядиц «караваны», - ведомые особым сословием людей, так-называсмыми чарунами, - как ни в чем не бывало, передвигались по охваченной смутами централь­ной Индии, Население считало этих вожатых «священными личностями», на которых редко кто дерзал нападать, - в случае чего они отчаянно защищались, под конец иногда убивая себя с женами и детьми, дабы потом изь могилы мстить хищным врагам.
Знаменитый дипломат и эпикуреец Джай Синг выше всего на свете (даже выше осуществления своих честолюбивых замыслов и наклонностей к кутежу) ставил занятия астрономией. Не удовлетворяясь качествами инструментов, бывших хотя бы в употреблении у царственного звездочета Улуг-бега в Самарканде, качвахский махараджа изобрел усовершенствованные, при помощи коих производил столь точные наблю­дения, что и новейшие математики изумлены. Он соорудил обсерватории в Джайпуре, Бенаресе, Дэли, Матуре, - по его приказанию на санскритский переведен Эвклид, собрана великолепная би­блиотека. Радея о человечестве, осно­ватель «города победы» повсеместно, где только мог, построил великое множество караван-сераев: надо по­мнить , что убежденно милосердные индусы вообще испытывают потреб­ность часто молиться «за плавающих и путешествующихъ»!
Со смертью мудрого махараджи
столица его постепенно пришла в упадок от неспособности и бессмысленной расточи­тельности преемников, от маратских нашествий и долгого упорства вступить в дружбу с каждодневно усиливавшимися англичанами. Осторожные качвахи, - первые, вопреки коренным раджпутским обычаям, отдавшие в замужество Моголам своих книжен, - последние в Раджастане согласились признать протекторат европейцев. Хвала и честь! В данную минуту джайпурцы быстро воспрштмают блага цивилизации, обзавелись пре­восходной больницей (в память лорда Мэо) и тюрьмой, образцевым училищем и школой для художников, газовым освещением, водопроводами и т. п. Прозорливая щедрость правителей и колоссальные богатства осевшихся тут купцев обещают городу блестящую будущность. Однако пишут, будто его постепенно заносит песками.
Наследник Цесаревич сейчас намерен отправиться с ответным визитом к туземному князю. На широкой терассе резидентского дома торговцы разными дорогими ожерельями местного изделия, аляповатыми бронзовыми божками и старым оружием, нарочно теперь изготовляемым для сбыта туристам, только-что перестали приставать с предложениями взглянуть на принесенные редкости и всевозможный брак.
Упраздненный дворец «Residency», где изволили остановиться Их Высочества (свита живет около, в палатках) - приблизительно в четырех верстах от город­ской стены. По дороге к ней нам попадаются странные повозки с цветными балдахи­нами, запряженные белыми одногорбыми быками, под длинными красными попонами, с рогами в зеленой оправе. У одной хижины сидит быстроокий ручной леопард, дружелюбно прижавшись к своему сторожу. Страшный индус-факир, выпрашивая подаяния, кричит и размахивает руками вслед нашим экипажам.
У палат махараджи - тесная молчаливо приветствующая толпа. Приходится проехать через два двора и затем войдти в приемный зал на столбах, открытый на три стороны, - где обмен вежливостей, рассаживание гостей по старшинству, увенчание гирляндами и вручение «пана» с окроплением розовой водой (аттар) совершенно тож­дественны с имевшими место в Джодпуре. Только обстановка здесь - как-бы торжественнее. Больше почтительной знати видно за пышным креслом джайпурского молодого правителя, над которым слуги держат и опахало (чамра или чаори) из хвоста яка, с золотой ручкой, и павлиньи перьи, и булаву. Одним словом «дурбаръ», - что по туземному означает парадную встречу и заседание великих мира сего, - сегодня представляется нам во всем великолепии.
После полудня - поездка на тигровую охоту, по северо-восточному направлению. Шоссейный путь идет к возвышенностям. Отдалившись в колясках за город на пять верст, надо пересесть на приготовленных верховых лошадей и торопиться пере­валом в мрачную и не особенно обширную долину, преисполненую дикого величия и своеобразной красоты, - точь в точь караванная тропа за китайским городом Кал­ганом, между южной чахарской Монголией и Пекином. Но там масштаб грандиознее и вершины плотнее застроены пресловутою «Великою стеною», тогда как здесь лишь отпечаток бдльшей суровости наложен на местность, долго служившую центром качвахской деятельности.
Странное сочетание красок приковывает взоры. Желтобурые пятна вкраплены в иззелено-серую поверхность окружающей холмистой гряды «Кали-кхо». Зубцы какихъто причудливых полуразрушенных замков розовеют на высотах, где несколько ве­ков раскидывалась столица области - Амбер, издревле носящая это название или как сокращение от имени Амбика, жены Шивы, или от Амба (мать вселенной), которой с незапамятных времен поклонялись коренные обитатели края - «Мины» или «Мэны», доселе составляющие важный элемент простонародья. Они, самостоятельно управляясь родными князьями, занимали до X века нашей эры пространство между Аджмиром и рекою Джумной; но затем пришли раджпуты, и для туземцев наступили черные дни.
Желтая полоса песков, изобилующих в окрестностях Джайпура, - коего подданные-землепашцы исключительно тяжелым трудом снискивают себе пропитание и ревностно озабочены вопросом об орошении, - тянется спорадически вдоль дороги мимо упраздненного и пустынного старого города. Мшистые стены изредка дают про­свет серым и грустным колоннадам эллинского характера. Орлы и коршуны парят над безлюдьем и омертвением словно чарами окованного фантастического дворца на вершине далекой горы, - а он, как-бы погруженный в мучительное раздумье о про­шедшем, смотрится с могучей крутизны в недвижно-темное прозрачное озеро у ея
подножья, откуда по временам аллигаторы высовывают отвратительную голову ил: безбоязненно (их считают священными тварями) вползают на берег расположеннаг на этих водах островка, - где махараджи, по преданию, занимались магией в одном* уединенном павильоне.
Общее впечатление, получаемое издали от Амбери трудно описать. Здесь чувствуешь, чем для сред невековых воинственных индусов была испо ведусмая ими религия, в которой образи богов и богинь грозного, кровавого на строения тешили и вдохновляли бардов : бойцев, обыкновенно умиравших в сра женьи с улыбкой на лине. Стоило, налу врагам потеснить : довести до крайност: гарнизон какой-ни будь крепости, осаж дасмые суеверно ви дели в этом явны признак гнева с стороны заступника божества, то белая клонялась жескимъ
жаловалась: лодна! утолить мен может только жарка кровь твоего родг твоих сыновей, - д еще притом такихи которые выходили би в сечу с царско диадемой на челе». . И веленье алчнаг призрака беспреко словно исполнялоси поочередно облскалис

АМБЕР.
Ночью ЧЬЯ тень на над кня ложемъ
«Я го
Мужественные княжичи в одежду настоящих правителей и гибл в борьбе. Такими способами умилостивлялис сверхъестественные покровители отдельные раджпутских племен!
Цепкая обезьяна скользнула перед нам (их же в Раджпутане великое множество!
средь кустарников. Спесивый павлинъ
распустил, на пригорочке рядом, свой сапфирный хвост. Смуглая баба с дитятею; вся в красном и синем, со стекляными браслетами на тощих руках, - прижалас к придорожным утесам, пропуская кавалькаду. Сколько выражения в таком'
сосредоточенном энергичном лице! Недаром туземные песни и предания повествуют о женском самопожертвовании в старину, достойном и умиления и ужаса. Что сказать, хотя-бы о следующем? Кормилица качвахского новорожденного князя нянчит и холит его нежнее своего собственнаго
ребенка. Внезапно на дворец про­изводится нападение. Недруги всюду ищут случая убить младенца-престолонаследника. Она же реша­ется украсить сынишку жемчугами и платьем раджи, сознательно пре­дает его палачам, - но когда подмен удался и царственный пи­томец спасен, несчастная мать вонзает себе в сердце нож, во­склицая: «мне надо торопиться на тот свет, чтобы покормить моего маленького ......
Встреченная баба еще любо­пытна тем, что невольно напоми­нает как девятьсот лет назад именно сюда пришла в простона­родном одеянии пугливой изгнан­ницы княгиня первенствующего тут ныне племени «черепахъ». Во время отдыха этой индийской Агари кобра стерегла и осеняла своими кольцами малютку.
Инородцы «мэны» приласкали чужеземку. Глава их усыновил даже её подростаюшего отрока; он же, побывав затем в цвету­щем Дэли, набрал дружину раджпутов и воцарился над нежелав­шими признавать его коренными обитателями области, обагрив руки с крови своих пестунов и бла­годетелей.
Мы скачем мимо этих без­молвных памятников минувшего. Убогое жилье высится на пути Их Высочеств. Вкруг Амбера прозя­бают в значительном количестве

ЗА АМБЕРОМ.
брамины, постоянно обходящие район чертогов и
развалин: в известные часы дня там приносится в жертву жадной синетелой Кали
(супруге Шивы) неукоснительно доставляемая жрецам черная коза.
Угрюмая долина, за чертою прежней столицы, сначала сильно съуживается, ведетъ
вдоль лесистых обрывов и кончается спуском в равнину, окаймленную холмиками и
убегающую в ширь густых джонглей, где прячутся тигры. Четыре из них сегодня утром заели нарочно в виду приманки привязанную для них корову.
Высохшие речки попадаются на дороге. Высокая трава заслоняет даль, откуда может показаться зверье. Масса народа, который из любопытства собрался на опасную потеху (тамаша) именитых «сахибовъ» (господ) пестрыми кучками покрывает низкие возвышенности, прямо против деревянных охотничьих платформ, куда надо взойдти по узеньким шатким лестницам, чтобы сверху во время доглядеть каждого хищного «скотобоя», хоронящагося в непроходимой чаще зарослей, откуда мы уже находимся в немногих шагах.
Соскочив с коней, Августейшие путешественники и свита направляются болоти­стыми топкими тропинками вдоль ложбины, оцепленной загонщиками и приноровленными для облавы терпеливыми слонами. Нервы напряжены ожиданием невиданного зрелища. Полуденный воздух утомительно действует на дыхание. Сопровождающие Его Импера­торское Высочество статные сикхи держать ружья наготове у первой ступени избранной для Него удобной центральной вышки. Наследник Цесаревич всходит на нее вместе с испытаннейшим в Индии стрелком - полковником Джерардом. Остальные уча­стники карабкаются по двое на платформы левее и правее. Доктор Рамбах, Гардинг, художник и я, в качестве безоружных, не отыскиваем себе пристанища и, очутив­шись в непосредственной близости джонгля на каком-то пригорке, с совершенно понятным любопытством высматриваем тигров.
Так проходят минуты две - три. Вдруг оглушительная нестройная восточная музыка раздается за кустарником и травой поодаль. Крики и рев толпы, гиканье облавщиков, резкий «трубный» глас понукаемых вожаками чрезвычайно осторожных слонов, - все смешивается с барабанным боем и должно наводить панику на при­таившееся где-то зверье, чтобы оно скорее ринулось отсюда на волю и попалось под выстрел Северного Гостя.
Сегодня - вторая не лишенная эмоций охота. Цепь около Родзы, в ожидании пантеры, представляла, правда, отчасти более опасности, - так как это животное крайне мстительно и не прощает ранившему его или давшему по нем промах, - но параллельно с тем и гораздо менее интереса, потому что позиция без кругозора обусло­вливала слишком случайный характер встречи с «неприятною и неуживчивою кошкой». Тут же охотникам открывается простор для наблюдения. Внимательным оком ози­рают они гибкий бесцветный тростник джонгля, где словно что-то колышется. ветерок-ли шелестит, или зверь крадется? пытливое ожидание кажется без­
конечным!
Несмотря на систематическое надвижение облавы к центру зарослей, чтобы выгнать врага прямо против вышки, занятой Великим Князем, - тигры уползли в сторону и запрятались в болоте, неподалеку от нас - пеших туристов, как-бы обречен­ных на растерзание.
Вот и загонщики слегка угомонились, и слоны ленивее мнут потревоженное логовище ненавистных тигров. Неужели ничего не будет? Может-ли статься, что хищники ушли? Вдруг, на расстоянии полутора десятка саженей от платформы, где стали князья Барятинский и Оболенский (им обоим ужасно везет на охотахь!)тихо выступает громадный царь индийских джонглей. Выстрел второй бешеный прыжок в нашу сторону и опять никого не заметно: только туземцы принимаются съизнова неистово орать и бить в барабаны. Заросли трещат от свежого напора
облавщиков. Другой маленький тигр выскакивает на ту же вышку и тотчас же падает, сраженный меткою пулей. Надо искать первого подстреленного хищника. Но низменная чаща кустарников, переплетенных с длинною травой, безмолвнее могилы: не уснул-ли там и взаправду мощный «полосатый скотобой», наводивший горе на окрестность? С необычайной осторожностью обшаривают туземцы всю ложбину, - и снова нечеловеческий рев оглашает ее, точно на них бросился третий тигр, точно людей рвут на части, точно невероятное нссчастис приключилось с загонщиками. На этот раз мы слышали вопль торжества. Шумные толпы, в легких прозрачных оде­яниях, бегут к месту, где издох первый смертельно раненный зверь. Пестрое много­людье обступило его. Невзрачный джайнист, с шапочкой венецианского дожа, накло­

нился над трупом. Страшные глаза уже не грозят. Откинувшись на бок, зияя пастью, он - теплый, мягкий, мало окровавленный, удивительно красивый и спокойный - все еще внушает к себе смешанное чувство вражды и уважения.
Небольшая зала со столбами, занавешенными темноалою тканью. Звуки штраусовского «Веи uns zHaus» переливаются за нею. В палатах джайпурского князя - в честь Наследника Цесаревича парадный обед, на котором присутствуют одни европейцы. К концу его, перед тостами (за Государя Императора и Его Императорское Высочество, за королеву Викторию и короля Эллинов) является хозяин (сам «радж радж Индра», как принято величать владык, создавших Амбер). Придти раньше значило бы нарушить Путешествие на Востбк. II. It
этикет. Принять участие в трапезе с иноверцами или даже людьми иной касты равно­сильно совершению тягчайшего проступка в социально-религиозном отношении, за который полагается исключение из последней с принятием виновного обратно лишь ценою почти непосильной денежной пени и путем унизительных очищающих обрядов. Привер­женность индусов к тому, что уже так-сказать от века установлено, до невероятного велика: если, напр. нищий простолюдин готовить себе на улице пищу и хотя бы тень прохожого чужого человека упала на нее, варево отбрасывается, как нечистое.
Джайпурский махараджа Сэвай Мадхао Синг, сто сороковой потомок по прямой линии от героя Рами, не говорит по английски. Его «диванъ» (главный советник) - Рао Бахадур Канти Чандра Мукарджи, маленький старик с чрезвычайно умным лицем, за него произносит спич, содержащий поздравления Дорогому Гостю и выражения удо­вольствия, что русские именно здесь, в качвахских владениях, испытали успех на тигровой охоте. Надо добавить: туземцы любят не без гордости вспоминать, как принц Уэльский тоже тут убил первого тигра, зимою 1876 г.
Вечером - еще два памятных зрелища. Сначала - неизбежный «научъ» среди здания, вроде манежа. Потом - фейерверк в дворцовых садах.
Множество баядерок, несмотря на великолепие своего костюма и присутствие между ними нескольких весьма изящных фигур, всетаки скорее утомляет, чем веселит. Кто привык беспрестанно видеть этих танцовщиц, мало по малу сживается с настрое­нием, в которое погружают себя азиаты, целыми часами просиживающие в оцепене­лом созерцании знакомой монотонной пляски. Пусть она не отличается страстными порывами, - пусть в созвучной ей музыке нет искр священного огня: за то обе они - воплощенная тоска и Sehnsucht мировой лирики, за то они - отражение преходящей Майи (марева явлений) в море вечного покоя. По временам забудешься, и воочию, так сказать, осязаешь настоящий глубокий Восток. Вот одна плясунья сложила свое воз­душное изумрудного цвета покрывало в подобие инструмента, употребляемого заклинате­лями змей. Губы её как будто что-то шепчут. Мелодия незатейливого оркестра наи­грывает чарующий призыв. Звуки точно вздрагивают, извиваются и ползут. Девушка же надувает щеки, притворяется дудящей в свернутые складки мягкого «сари», нетерпеливо движется или нехотя отбегает, словно от приближенья гадов, стекаю­щихся на глас волхва.
Обступающие баядерки плавно равняются по сторонам искусницы, увлекают ее и сами шумно выступают вперед. Опять видишь холодные сверкающие очи, видишь маски без улыбки вместо молодого вдумчивого чела, - бездушный драгоценный убор, предназначенный для зрения.
Широкая галлерея над выходом в темный парк. Ощутительно-резкая ночная прохлада. Иллюминованные аллеи, купы деревьев и цветников.
Мелкими звездочками сыплются с неба неугомонные ракеты. Изборожденная ими твердь быстро заволакивается упорною мглою. Все чаще и чаще вспыхивают огоньки воспламеняемых транспарантов и колес. Неприятный запах пороха распространяется по саду. Но взоры прикованы к темноте, где о каменный белоснежный помост, окоймляющий водоемы, жизнерадостными струями прядают в вышину и разбиваются в пыль нсизсякающие золотые фонтаны.

ПРЕОБРАЖЕННЫЕ САЗЫ МАХАРАДЖИ.
Четверг, 27 декабря (8 января).
Хотя отсюда до Бомбея довольно далеко, в Джайпур приехали с эскадры командир «Владимира Мономаха», капитан и-го ранга Дубасов, и еще два-три лица. Из числа их мичман Бахметев с «Азова» даже участвует сегодня утром, с сэром Мэкензи Уоллесом, в любимой англо-индийской забаве «pig-sticking», заключающейся в том, что кабанов гонять и колют пиками с коня. Этот вид спорта представляет не мало опасности и часто, если ловко не управиться с испуганной лошадью, рассвире­певший зверь вонзает в нее клыки и ранит всадника. На неровной кочковатой местности нередки случаи смертельного падения на полном скаку, при настижении добычи или при стремительном убеге.
В городском дворце махараджи, перед завтраком, новые зрелища. На обшир­ный двор с крытой эстрадой, заставленной сидениями, приводят на бескровный бой разных животных. Бараны, с причудливо изогнутыми рогами, сталкиваются лбом, подпрыгивают и опять, глупо махая головой, сшибаются с глухим треском на скаку. Птицы ожесточенно дерутся друг с другом. Дикия козы и буйволы вступают в борьбу. Но нет и следа тех ужасов, которые сравнительно недавно творились в Индии на арене, где носороги, гладиаторы и хищное зверье смешивались в обезображен­ную бьющуюся массу. Здесь твари, во-первых, не злы а кроме того сторожа разлучали сражающихся, чуть только они слишком распалялись.
Уморительнее всего были схватки крошечных щетинистых кабанят. Их при­носили и понемногу стравливали. Поросята хрюкали, сердились, пищали, накладывали лапы на противника, - точно обнимая его, и затем, попав вторично на руки своего привратника, успокоенно прижимались к его груди.
Их Высочества идут прелестными садами махараджи в боковые здания княжеских палат. Ступеней наверх, куда нам указывают дорогу, не существует: пол незамет­ным наклонным подъемом приводит во второй ярус, соединенный особыми выступами с павильоном, из которого владыки Джайпура наблюдают за битвой слонов. Эта привиллегия дана в стране лишь царям и могущественнейшим правителям.
Перед нами целое поле, окруженное тучами зрителей. Иные вскарабкались на деревья, другие - на кровле домов, остальные теснятся в отдаленьи, уповая на скорость ног - в случае какой напасти. Четвероногий исполин - на свободе и поражает крайне смирной внешностью. Другой - тут же около, в загоне, мечется и рычит, прикованный за лапу короткою цепью. Наконец его выпускают на волю, колоссов дразнят и доводят до столкновения. Два «одушевленных холма» ударяются туло­вищами и клыками. Люди бегут с пиками и петардами разогнать ожесточающихся сло­нов. Но они и сами - себе на уме, поворачиваются к публике спиной и резвою рысью дружно убегают за черту арены, явно не желая продолжать состязания и не питая никакой взаимной антипатии.
Перед обедом - посещение известного джайпурского музея, создавшагося по инициативе знатока Раджпутаны и её ремесл, военного врача Hendley, играющего здесь немаловажную роль даже в политическом отношении. Например, когда прежний маха­раджа умер бездетным (таков уж удел большинства из них), он перед смертью - именно по совету и выбору Хэндлея - неожиданно усыновил одного угод­ного британским властям дальнего юного родственника (ныне правящего), которому
пришлось выроста в бедности и во сне не снилось, что он со временем призван княжить над качвахами.
Не довольствуясь существованием у них ремесленно-художественной школы, не лишенной значения и будущего, - местный двор согласился ежегодно отпускать щедрые средства на так-называемый «Economic, Educational and Industrial Art Museum». Сначала, в 1882 г. Джайпур устроил торгово-промышленную выставку для того, чтобы при­влечь на себя внимание и показать, как много таланта и трудолюбия свойственно инду­сам-подданным туземных государств; затем три года тому назад последовало открытие и самого музея. С этого достопамятного дня в стенах его перебывало уже до 21/а миллионов посетителей. Любознательность и любопыство их объясняются тем, что там действительно есть чем полюбоваться.
Копии с драгоценных иллюстраций разрисованного при Акбаре «Razmnamah» (древне­эпических творений Индостана в ново-иранской отделке), живописное изготовление коих обошлось тогда чуть-ли не в пол миллиона рублей, развешены в центральном корридоре; картины Китая, Японии, Ассирии, Халдеи и Египта чередуются с имитацией античных фресок из аджантских пещер Деккана; коллекция оружия (различных эпох) с богатой насечкой служат нагляднейшим объяснением, какими путями шло развитие сложного орнамента, пока он еще почти всецело применялся к предметам боевого характера; затем идут тщательно подобранные снимки с индийских монет (за две тысячи лет) с картами и хронологическими таблицами прошлого страны. Тут же около красуются немногочисленные фотографии египетских древностей и женская мумия, которую наш знакомец Бругш-бей прислал сюда из Каира; образчики резьбы на дереве, камне и слоновой кости, астрономические приборы великого Джай Синга, этнографически важные головы (из папьэ-машэ) типичного туземного населения, в при­чудливо повязанных чалмах и с кастовыми знаками на челе; ткани и ковры, фар­фор и глиняная посуда, мраморные божки, цветные виды замечательнейших мест Индии и т. д. и т. д. Верхний этаж музея предназначен для геологическихъ*, минералоги­ческих, зоологических и ботанических коллекций; но этот отдел до сих пор не вполне закончен.
Доктор Рамбах ездить осмотреть здешний госпиталь. Между пациентками там особенно поражают несчастные жертвы ревности с откушенными носами, которые, будучи вновь приставленными и пришитыми, довольно скоро сростаются или заменяются искуственными. Закон строго карает мужей за подобное зверство. Но оно - в обычае и, так как женщины носят в ноздрях кольца с жемчугами, то обезобра­женные ноздри не слишком бросаются в глаза. Пострадавшие обыкновенно и не жалу­ются на мучителей. Хардинг по этому поводу рассказывает нам, что однажды на страшные бабьи вопли в каком-то доме сбежался народ: видят молодуху с окро­вавленным лицем, её мужа, тещу и еще нескольких соседок, ползающих в поисках за чем-то в углах комнаты. «Безносая» злополучная женщина отчаянно плачет, но не о том, что откушен нос, а о том, что он (неизвестно где) упал и затерялся.
Пятница, декабря (9 января).
Восемь утра. Альвар. Местный махараджа Мангал Синг и политический агент, полковник Аббот, встречают Его Императорское Высочество на станции. Почетный караул выставлен туземными войсками княжества. Коляска, запряженная четверкою, и
конвой дожидаются у вокзала. Августешис путешественники направляются в пригото­вленный для них «летний загородный дворецъ». Радушный хозяин сопровождает до него Гостей и затем уезжает. Долго слышутся в окружающем густолиственном парке мерные молодецкие шаги удаляющагося с музыкой отряда, который приветствовал Наследника Цесаревича в момент прибытия к палатам, где нам - согласно про­грамме - предстоит прожить два дня.
В сущности тут уже - порядочная глушь Индии, - центр, куда редко кто заворачивает, - продолжение и дополнение Джайпура, но на совершенно другой лад. Альвар представляет собою передовой пост Раджпутаны, в довольно незначительном расстоянии от Дэли, который когда-то с ним был связан узами родства и общностью

культуры, а впоследствие, со времени мусульманского ига, постоянно испытывал муже­ственные нападения обитавших тут «миосцевъ», коренных жителей края (с примесью арийской крови касты воинов).
Округ Мэват, - где находится Альвар, сравнительно поздно ставший столи­цей, - упоминается уже языческими бардами. Иные из местных раджпутов приняли ислам, но продолжали быть грозою для дэлийских властителей, простирая ночные набеги джонглями до стен твердыни «правоверныхъ», - так что султаны велели вырубить лес и разредить чащу зарослей по направлению к холмам, среди которых пролегает теперь железнодорожный путь из Пэнджаба во внутреннюю Индию. беспокойную же знать, руководившую походами на императорскую резиденцию, надо было привлечь на свою сторону, - и, действительно, мэватские князья вскоре, в качестве влиятельных царе­дворцев, появляются при дворе в Дэли, пользуются междоусобиями престолонаследников,
дружат с беглыми рабами и разбоями держат в страхе тамошних богатых горо­жан. Когда смелый тимурид Бабер вторгается и глубоко проникает в страну, могучий отпор альварцев составляет для него весьма чувствительную преграду.
После целого ряда превратностей судьбы они в прошлом столетии подпадают под управление даровитого потомка ветви качвахского княжеского рода - Партап Синга, который в ущерб Джайпуру расширил себе удел, при помощи преданного клана «наруковъ» и союзников - Маратов. Крепостью Альвар (собственно «Альпуръ», твердыня) - на высоком холме, прямо перед нашими окнами - владели тогда полу­разбойники («джаты») древнескифского происхождения. Партап Синг взял ее осадой, удержал и постепенно отложился от родной столицы (Джайпура). Умирая бездетным, раджа наметил в преемники дальнего сородича Бахтавар Синга, потому что из числа привезенных на выбор малолетних сверстников он единственный не набросился на игрушки, показанные мальчикам, а взялся за положенные рядом щит и копье.
Лишь с 1870 г. в княжестве живет постоянный английский резидент.
Их Высочества отправляются с ответным визитом к махарадже. Дорога в город и дворец подымается в гору. Узкия, превосходно вымощенные улицы засыпаны народом. Кровли, балкончики, лавки пестрят разнообразнейшей массой. Между нею даже выделяются полуголые татуированные дикари, сь обликом встреченных в Деккане «биловъ». На женщинах (в коричневом, желтом и синем) наброшены покрывала, унизанные мерцающими на солнце стеклышками.
Грохот салюта, пред воротами замка, заставляет горячих лошадей Великокня­жеского экипажа испуганно стать на дыбы. Сумрачными сводами зияет ход в черту дворца. Хозяин выходит на встречу Гостям. Пройдя немного шагов, попадаешь в небольшой двор и, на первых порах, в себя не можешь прийдти от восторженного изумления. Белые стены ограды, красные мундиры караула, мраморная лестница с киосками над терассой приемного зала, - а на крутизне горы впереди, уходя в золо­тую высь лазурного неба, развалины оплота блиставших здесь некогда правителей око расширяется от красоты и блеска, тенистая «дурбарная» галлерея манит укрыться от солнечного зноя: в нашем путешествии есть эстетические эмоции, которые нельзя забыть!
Игрушечное царство, именуемое Алъваром и насчитывающее всего 800,000 жителей, получило еще от дэлийского двора право пользования эмблемами высокой власти, драго­ценными изображениями «рыбъ» (Махи Маратиб), которые выносятся в торжественных процессиях вместе с кумирами четы качвахских предков (героя Рамы и его супруги Ситы). Для вящего эффекта четверка слонов впрягается в парадную двухъярусную повозку князя, обитую парчей.
Из приемной залы Августейшие путешественники идут во внутренние покои дворца. Туземный правитель хорошо знает по английски и сам определяет на каждом шагу достопримечательности своей зимней резиденции.
Его Высочество Савай Мангал Синг Бахадур, номинально числящийся в списках англо-индийской армии, лишь в прошлом году получил звание махараджи, хотя править княжеством уже с 1877 г. Он родился в 1859 г., учился одно время в аджмирском училище лорда Мэо, до страсти любит коней и охоту.
Малые размеры осматриваемого чертога искупаются роскошью отделки. 7КНВОПИСЬ по стенам обрамлена серебром и зеркалами, сливающимися в мягкую игру лучей. Взглянешь из окон - волшебное видение! Возвышенности угрюмыми громадами засло­нили даль. Водоем у княжеских палат окружен изящными храмиками, белоснежными постройками, ореолом таинственности, которой может быть и нет, но которая словно
парит сегодня над ним, в союзе съ

ПЕРЕД ДУРБАРНОЙ 1 ГАЛЛЕРЕЕЙ ЗИМНЕГО ДВОРЦА.
безмолвием и полуденною лаской.
Самобытностью стиля,
узорных арок и столбов привлекает внимание мавзолей Бахтавар Синга, / известного главным / образом за свою не/ померную жесто' кость по отношению
к мусульманам факирам: он резал им уши и носы, наполнял сосуды кусками человеческого мяса и отсылал их ненавистным иноверцам в Дэли, оскверняя кроме того мечети и гробницы шейхов, так что просто безумная вражда просыпалась в населении Пэн­джаба против исступленного язычника. Этот самый раджа
задумал создание смежного с его нынешним мавзолеемъ
водоема, в виду страшного голода, свирепствовавшего тогда в Раджпутане.
Рабочие
отовсюду, издалека стали стекаться в Альвар. Между прочим, пришли некоторые марварцы и зоркий Бахтавар Синг подметил, что они ежедневно откладывают часть
получаемого за труд хлеба в пользу явившагося с ними сельского «певца» и его семьи. Оказалось, что он, будучи богатым, все роздал нуждающимся односельчанам и теперь с ними скитается в заботе о пропитании, они же из благодарности не дают ему тру­диться и кормят его по мере сил.
Путешествие на Восток. П.
2И
Твердыня на горе основана раджпутами рода «никумпа», который лишился её по причине мести одной вдовы из простонародья, коей сын ими был принесен в жертву богине Шивы. Несчастная мать дала возможность магометанам тайком проникнуть в крепость и перерезать оплошавший гарнизон.
В XVI столетии на этих самых возвышенностях подвизался великий индийский аскет и чудодей Лал Дас, неприкосновенный ни для змей, ни для тигров, поды­мавшийся в позе созерцания на воздух, учивший народ добродетели и способам осво­бодиться от перерождений.
Слуги (челы) - или точнее «доморощенные рабы» при княжеских хоромах - открывают нам двери в маленький туземный «эрмитажъ».
Коллекции альварского махараджи оцениваются в двадцать миллионов рублей. Известный знаток индийских производств, военный врач Холбейн Хэндлей, написал об его вещах целую роскошно изданную книгу, отпечатанную на средства самого князя, велевшего напр. своему постоянному художнику Буде снять для этого копии с особенно любопытных дворцевых картин.
Сегодня дворцевые редкости выставлены около приемной галлереи. Важнейшие собраны при Бани Синге, правившем в 50-х годах. Как оружейная палата (Sillah khana) так и сокровищница (Toshah khana) Альвара представлены совокупностью пред­метов, которыми здесь гордятся. Изумрудная и рубиновая чаши, жемчуга и алмазы, эмаль тончайшей джайпурской работы и безделушки из слоновой кости красуются рядом с десятками превосходнейших местных и персидских клинков с золотыми рукоят­ками. На одной сабле - надпись: «произведение Амал Мухаммед Садик Кабульскаго». Возле положены тяжелые шлем и кольчуга, копье и меч какого-то прежнего раджи.
В отделе достопримечательностей включены сочинения на санскритском языке, арабские и персидские рукописи, творения Саади в богатейшей артистической отделке. «Гулистанъ», снабженный бесподобнейшими рисунками, обошелся казне чуть-ли не в 50,000 рублей. Хранители альварского музея придают однако еще бдлъшее значение побы­вавшему даже на джайпурской выставке столу, в котором искусно сделан под гладко отполированною поверхностью ток серебристых струй с пересекающими их словно живыми рыбками.
Вечер близко. Отведенная Августейшим путешественникам загородная рези­денция удивительно своеобразна в своем величавом безмолвии. Зала во втором этаже, - куда входишь не по лестнице, а по незаметно наклонному подъему, чтобы хозяину можно было въезжать к опочивальне верхом - с пестрым орнаментом и неуклюжими люстрами, желтыми тканями с голубою оборкой на арках и красными занавесями на окнах. Взглянешь на роскошный парк перед ними, - непосредственно у входной открытой «дурбарной» галлерии широкая дорожка ведет к спуску, под которым находится небольшой водоем и мраморный выступ над ним с тремя ска­мейками. Альварские предместья зеленеют за темными купами деревьев. Все безлюдно вокруг нас. .
Дворец среди садов как-будто затонул.
Прозрачна синева над яркою землею:
Далекий город стих, и замер, и уснулъ
Благоухающей прощальною зарею.

ВОДОЕМ У ПАМЯТНИКА БЛХТАНАР СИНГА.
Суббота, 29 декабря (ю января).
Поездка на охоту в окрестности (на юго-запад от столицы княжества), где мирно плещется длинное озеро Силисир, созданное для их обводнения раджею Бани Сингом в 1844 г. Свыше 12 верст приходится мчаться в просторных ша­рабанах по отлич­ному шоссе, дваж­ды перепрягая бы­стрых лошадей. За­тем ждут сло­ны, и надо, растя­

АЛЬВАРА.
НА ОХОТЕ У
нувшись в линию, ме­дленно направиться в джонгли.
Наследник Цесаре­вич, держа ружье на­готове, изволил по­
меститься в плетеной простой ссховде» с полковником Джерардом. Сзади шествует ручной гигант, везущий доктора Рамбаха и неразлучную с ним походную аптечку. Глушь, в которую углубляешься, становится все лесистее и непроницаемее по сторонам. Уверенно-ровным шагом движутся цар­ственные животные, погоняемые гортанным окликом сидящих на их голове «махаутовъ» (вожаков), вооруженных особыми острыми крючьями, чтобы наносить ими удары в темя
ленивым и непослушным, - причем просто жаль ви­деть кровь выступающею на толстой прорубленной коже

бедных терпеливых слонов, в то время как пешие провожатые колоссов колют их еще сзади узкими пиками. Не удивительно, если умные и памятливые твари иногда мстят обидчикам и в свою очередь карают последних смертью за несправедливодурное обращение.
Невозмутимая тишина разлита в природе. Густые заросли постепенно отделяют друг от друга участвующих в охоте. Осторожные исполины то всходят на буго­рочки, то так-сказать сползают в поросшие кустарником ложбинки. Ветки, пере­плетшиеся с терниями, заграждают дорогу и вынуждают низко пригибаться к грязно­серой спине слонов.
Беззвучная чаща поглотила наше шествие альварскими пустырями. Чувствуешь себя точно потерянным в притаившейся листве. Стоит взлететь бабочке или упасть жел­тому мертвому листку, как внимание обостряется и опять чутко вслушиваешься в малей­ший шорох, в самый неуловимый отголосок или глухой шум издалека.
День выпал не из счастливых. После очень продолжительного скитания по живописным долинам, меж низких холмов, всем отрядом сделан привал, в немногих шагах от старой заброшенной кумирни. С запасных вьюков сняты съест­ные припасы. Краткий отдых ободряет к новым поискам и ожиданиям, не выско­чит-ли хоть какой-нибуд зверь (тут же обыкновенно встречается немало тигров и пантер); но прогулки глубже в лес тем не менее ни к чему не приводят. Гам облавы спугивает оттуда (правда, на одно мгновенье) крошечное стадо антилоп и они беззаботно выбегают на склоны соседних возвышенностей, но, заслышав преждевре­менный выстрел и грозный бесконечный раскат его эхо в горах, козочки вихрем уносятся в тайну джонглей.
Поздно. Скоро закат. Махараджа появляется, с конвоем раджпутов, на лег­коногих туземных верблюдах. Пора в обратный путь.
В ЦАРСТВЕННОМ ДЭЛИ.
Имя, вплетенное в благоухающий венок поэзии, прозванной «Индия» - имя, превосходящее славой и очарованием большинство исторических городов Азии, спорящее древностью с очагами мировой культуры и жизненного подъема, - долговременное сре­доточие величайших сокровищ вселенной и неизреченных бедствий почти стихийного характера, хотя и вызванных честолюбием того или другого завоевателя ты - перед нами, бедная, замученная вражескими нашествиями первопрестольная столица Пэнджаба! неужели твои дни взаправду сочтены (в смысле упадка и гибели окружающих тебя памятников)? Что в самом деле за участь может ждать город, стоявший на высшей ступени земного могущества и многократно низвергнутый в прах иноземною рукой? Англичане поддерживают, конечно, для видимости престиж сильно им насолившего в 1857 г. центра Моголов, всенародно объявили здесь среди ряда торжеств 1877 г. о превращении «Her Majesty the Queen» в «Kaisar-i-Hind» т. e. «Queen - Empress of India», шаблонно пишут о Дэли, любят с гордостью вспоминать, как им досталась и как им не дешево далось отстоять «матерь индо-арийских городовъ», но и только. Особенных симпатий новые хозяева края естественно не питают к туземцам, дока­завшим нераз свою неприязнь и тяготящимся наступающим оскудением: ремесленники нищают, спрос на местные изделия прогрессивно исчезает за неимением своей поку­пающей и заказывающей знати; дворцовые палаты, средневековые мавзолеи и гигантские сооружения обречены быть предметом пустого любопытства туристов. Судьба иногда жестоко шутит не с одними отдельными людьми, а с целыми поколениями!
Воскресенье, 30 декабря (11 января).
Наследник Цесаревич ровно в 8 часов утра встречен на станции местными европейскими властями, с генералом (Sir John Hudson) и главным администратором округа во главе. Почетный караул выставлен от «Royal Irish Fusiliers».
Расположенный вне городских стен «Ludlow Castle» (кажется, бывший раньше католическим монастырем) приготовлен на время пребывания Их Высочеств. В сто­ловой, среди разных огромных старинных портретов, привлекает особенное внимание

=» 45
последние, чтобы осаждавшая город неболь­
КАШМИРСКИЕ ВОРОТА И КРЕМЛЬ.
лорд Лэк, завоеватель этой столицы Индостана в i8oj г.
После завтрака Августейшие путе­шественники направляются осматривать досто­примечательности Дэли в период владычества Моголов. Нас прямо везут сначала к из­вестным по истории мятежа сипаев «Кашмир­скимъ» воротам, самое существование кото­рых в данное время составляет предмет боевой гордости и славы английского народа. Когда там, за гранитными валами, укреплен­ными незадолго до того знанием его-же собственных инженеров, засели целые ско­пища вооруженных туземцев, - генерал Никольсон отрядил смельчаков взорвать эти

шая отлично дисциплинированная британская
армия могла затем свободнее проникнуть туда и затопить в крови оборонявшихся даже воспоминания о дерзко-строптивом духе, охватывавшем в ту пору темное инородческое население. Несколько «белыхъ» офицеров и нижних чинов, а вместе с ними, - что всего удивительнее, - и панджабских солдат-наемников, почти на верную смерть пошли к «Cashmere Gate» и самоотверженно исполнили с успехом приказания начальства.
Положительно грустно проезжать мимо подобных памятников недавнего довольно еще загадочного прошедшего, пока экипажи катятся к упраздненным чертогам и заглох­шему жилью местных императоров, коих потомок, случайно облеченный призраком власти в 1857 г., суровым изгнанием искупил свирепый протест индусов и мусуль­ман против гуманно настроенной, но чуждой и несимпатичной им опеки европейцев.
Очутиться в черте дворцовых построек, - о великолепии которых вот уже два века гремела, да и теперь, замолкая, гремит мировая молва, - весьма радостный и неизгладимый момент в жизни непосредственно изучающего Восток. Как ни парадо­ксально утверждать, однако едва-ли подлежит спору, что только от известного рода знакомства с внешней исторической обстановкой и от налагаемой на подобные впечат­ления couleur locale в значительнейшей мере зависит степень прочувствованного пони­мания событий с их бытовыми основами. Нельзя широко судить о «короле-солнце», не посетив Версаля. Нельзя веско говорить о «неподвижномъ» строе Китая, не окинув оком величавого Пекина. Нельзя оценить и вдуматься в минувшее сложного ново­мусульманского Дэли правнуков Тамерлана, если не войдешь в тронную залу их част­ных аудиенций (Diwan-i-Khas) и не ступишь на холодный помост, среди коего прежде возвышался золотой престол, украшенный распущенными павлиньими хвостами из дра­гоценных камней и стоивший десятки миллионов рублей, пока его не вывез из этих разграбленных палат повелител Ирана Надир-шах. ..
.... А ведь тут по углам открытой на три стороны галлереи, куда мы пришли, красовались гордые и безумно-смелые письмена:
«Если есть рай на земле, - он здесь, он здесь, он здесь!» Дохнула смерть - и его не стало!
Камни, узоры и краски тем не менее точно сберегли жизненный трепет и отра­жение отлетевших дней: находясь в сфере их незаметно-таинственного воздействия, нет-нет и сознаешь осязательнее, что отошло в вечность, чем оно в сущности было и чего не вернуть. Развернись же и встань перед нами, красноречивая воплощен­ная летопись могущества Моголов!
Семнадцатое столеие. Дэли бесконечной вереницы султанов - на половину в развалинах. Внук Акбара - император Шах-Джахан решает воскресить прежнюю столицу, но избирает местом грандиозных построек не площадь, занятую предыдущими смежными друг с другом и, так сказать, одноименными городами, а именно тот раион, где теперь - крепость, дворцовая ограда и мечети. Громаднейшие деньги асси­гнуются на воссоздание и усовершенствовение возобновляемой столицы. Прозябание, отчасти равное небытию, сменяется кипучим оживлением. «Джаханабадъ» начинают величать туземцы свой новый политический центр, и такое прозвище в простонародьи сохраняется поныне.
Путешествие иа Восток. II. 2}
Сюда, в этот хмурый по характерной внешности и блестящий по роскоши кремль, ежедневно стекались в шумной процессии эмиры (омра) и раджи, - наместники, вель­можи и независимые по положению языческие князья-полководцы. «Владыка вселенной» проснулся! «Властелин над властелинами» удостоил царедворцев лицезрения и ласко­вого наклонения головы! «Олицетворенное правосудие» гневается! Такими приблизительно соображениями и помыслами руководствовались спешившие во дворец.

ЭМБЛЕМА ПРАВОСУДИЯ (MIZAN-I-INSAF) В ЧЕРТОГАХ МОГОЛА.
Тихий бой барабанов и звон кимвалов доносился постоянно до слуха Могола. Стража встречала приветствиями сановных подданных - гостей, в часы их прибытия на поклон своему государю. И вот он являлся среди них, усталый от гаремных интриг и сладкой истомы: в златотканной кисейной чалме, с бесценным топазом в виде украшенья, - в шитой шелками белой атласной одежде и туфлях на босу ногу, царь Индостана садился на осыпанный самоцветными камнями «павлиний» трон. Сын или любимый евнух опахивал повелителя: сосредоточенный, строгий и бесстра­стный, как чело слепого изваяния, он иногда подолгу утомлял присутствующих мол­чаливою сдержанностью своих взоров и телодвижений.
Подчас в такой сияющий от игры алмазов волшебный чертог вводили озада­ченного иноземца-посла или какого-нибудь покоренного туземного вождя. Море искус­ственно-яркого света, почтительно согнувшаяся мусульманская или же горделиво-осанистая раджпутская знать, застывшая поза монарха, - все вместе взятое ослепляло и наполняло
страхом. От Абиссинии и узбекского Самарканда, от шерифов Мекки и персидского двора присы­лались посольства с по­дарками в Дэли и Агру.
Так шли года, пока враги-северяне через Аф­ганистан не ворвались в Индию и не перерезали большинства дэлийских горожан, унося с собою на север неисчислимую казну, отстоять которую от бешеного нашествия слабый потомок мощных туранцев уже оказывался не в силах.
Их Высочества вни­мательно обходят остатки богатых могольских па­лат. Стены с инкрусти­рованными цветами и пти­цами , мраморные бассейны с иссякшими водометами и токами студеной влаги, запустелые терема, где в иные дни незримо вершалась судьба целых пле­мен, народов и поколе­ний, - отчего это судьба все умаляет или же заста­вляет пережить само себя?
В расположенной смежно с гаремами про­сторной зале обществен­

У ПРЕСТОЛА В DAVAN-I-AM.
ных аудиенций (Diwan-i-Am) с большим количеством столбов, поддерживающих крышу галлереи, Августешие путешественники входят, по боковой лестнице в стене, на узенькую площадку за решеткой, откуда Могол в известные часы тоже ежедневно являлся царедворцам и даже населению. За местом для престола и доныне сохранилась вделанная в мрамор искусная мозаика, по преданию - работа беглого европейского мошенника-ювелира (Austin de Bordeaux).

На малом расстоянии от центра когда-то пышных палат, Их Высочествамъ
показывают так-называемую «Жемчужную» мечеть, предназначенную служить при её сооружении исключительно царю и ближайшим к нему
ЖЕМЧУЖНАЯ
МЕЧЕТЬ.
лицам. Вся она - из белого мрам изящна и миниатюрна до крайней < пени: помост притвора - точно отверделом ослепительно-ярком с у; дальше, где тень, радужный цв
опала перемежается с молочным. Среди
подобного чертога уединения и красоты, благоговейные думы могли окрыленнее

СОБОРНАЯ МЕЧЕТЬ В ЛЭ.ИИ1.
и чище возлегать ко Всевышнему, чем из многолюдного всенародного сборища «право­верныхъ» в ограде главного дэлийского «дома молитвы» (Jumma Masjid).
Туда-то, именно к ной, мы и направляемся, покинув дворцовые постройки. Причудливо, но с необыкновенною отчетливостью выделяются позади нас, на синеве полуденного неба, нежно очерченные башенки и бойницы потерявшей в данное время всякое стратегическое значение твердыни Моголов.
Широчайшими ступенчатыми терассами подымаешься в грандиозный по размерам двор «Джума Мэзджидъ» (соборной мечети, сзывающей по пятницам на установленное богомоление). Темнокрасный местный плитняк, в сочетании с белым и отчасти чер­ным мрамором, составляют её материал, который вообще тут употребляется для разнообразнейших памятников индо-сарацинской архитектуры.
Около одного бокового павильона простодушные муллы за скромный бакшиш предъявляют иностранцам редкие и почитающиеся святынею предметы: волос из бороды Магомета, башмак (Kafsh i Mubarak) «пророка» и писанный под сго диктовку четкий Коран.
Наследник Цесаревич входит по внутренности минарета на вершину «Jumma Masjid». У самых ног, далеко внизу видишь длинную «Серебрянную улицу» (ЧандниЧаук), красящую город богатейшими лавками и вечным базарным оживлением. Когда англичане захотели обсадить середину её деревьями, купцы ходатайствовали не сажать некоторых древесных пород, у которых, согласно туземному поверью, листва очень чутка и болтлива, так что листья способны, слыша, как клянутся и обманывают продавцы, передавать о том божествам и накликать на виновных возмездие.
За лабиринтом переулков и бедных жилищ желтеет мутная Джумна; серые скалы торчат средь песчаной, неприветной равнины. На вышку взобрался вместе с нами какой-то степенный горожанин (представитель потомков униженного царского рода) и глаз не сводит с Наследника Цесаревича, устремившего взоры на грустную столицу Индостана.
Понедельник, 31 декабря (ха января).
Утром предпринимается продолжительная экскурсия в окрестности Шахджаханабада. Пространство вокруг него, занятое развалинами, уцелевшими памятниками и бесформенными останками прежних наслоенных друг над другом городов, охватывает десятки квадратных верст и в археологическом отношении составляет богатейшую область исследования.
Огромные шарабаны катят нас, так-сказать, «равниною смерти и забвения». Купола мавзолеев с яркими цветными изразцами, неуклюжия груды камня и разорванные гряды валов, густолиственная растительность или же знойная поверхность пустырей мель­кают по сторонам дороги, справедливо сравниваемой некоторыми туристами с «Via Appia». Едкая серая пыль клубится от нашей быстрой езды. Прах бесславного про­шлого как бы мешается с отражением великих могил, которых пока еще не косну­лось полное разрушение. Громкия исторические названия! отголосок неясных легенд! цепь событий, уходящих в бездушную тьму тысячелетий!
Августейшие путешественники приближаются к зданию, издали похожему на «лом молитвы». Это - надгробный чертог, поставленный своему повелителю вдовою императора Хумаюна («счастливаго»). Редко чье имя было в ббльшем несоответствию с жизнью и судьбою того, кому оно было дано. Сын отважного тимурида Бабера, покорившего часть Индии, он смолоду потерял отцовское наследие и долго скитался на чужбине, пока кончина узурпаторов не дала возможности второму Моголу вернуться сюда назад. Но и позднее воцарение не оказалось долговременным. Углубившись однажды в чтение, среди особо для того устроенной библиотеки, Хумаюн хотел подняться до полки, где лежала нужная ему рукопись, оступился и при падении на каменный помост до беспамят­ства разбился. Скорбная Хамида Бани Хаджи Бэгум соорудила по близости от этого

ГРОБНИЦА ХУМАЮНА.
места (за оградой, в черте которой раскинулся парк) грандиозную царскую усыпальницу. Тут схоронены и супруг строительницы, и многие другие потомки Тамерлана. Под сводами фамильного склепа укрывался Бахадур Шах (последний император Индостана) после неудачного восстания сипаев. Английский офицер арестовал его и царевичей - именно у могильной плиты их предка, повлек юношей в мятежный город и там на улице хладнокровно застрелил.
На терассе величественного мавзолея, сложенного из светлого мрамора и розового плитняка, угрюмая гробница отмечает место погребения султана Дары, старшего из несчастных сыновей Шах-Джахана, которые все погибли от вероломства брата Аурангзсба. Законный наследник, упомянутый Дара, - подававший блестящие надежды, гуманный, веротерпимый и широко образованный, - сначала был подвергнут издева-
тсльству (сго связанного возили по Дэли на хромом и убогом слове, - при плаче индусов, стекавшихся на возмутительное зрелище), потом осужден за пристрастие к язычеству (он, между прочим, первый велел перевести на персидский язык глубокия по замыслу Упанишады) и умерщвлен. Окровавленную голову на золотом блюде при­несли извергу-брату. Дабы убедиться, нет-ли ошибки или обмана, Аурангзсб заставил ее тщательно обмыть, вгляделся в ненавистные черты и послал плененному престаре­лому отцу, который любил Дару. Злополучный монарх, получив ящик, обрадовался, усматривая в этом добрый знак сыновней жалости и раскаяния. Можно себе предста­вить, какие чувства проснулись у него в груди, при вскрытии ужасной посылки!

МОГИЛА НИЗАМ-УД-ДИНА.
Целое уединенное кладбище на небольшом пригорке. Ряд мусульманских над­гробных плит, сосредоточенных около одной - главнейшей.
Действительно, по середине высится мавзолей (дарга) Низам-уд-дина Аулия, - таинственного общественного деятеля, жившего в XIII-XIV столетии. Мистик и чаро­дей, прорицатель, представитель общины далеких «ассасиновъ» и (по видимому) основа­тель индийского туггизма (организованного разбоя и убийства с религиозными целями), - это лицо с разных точек зрения интересно, как предмет изучения для историков страны и как объект для оригинальнейшей поэмы. Ему, почитаемому за «святаго», при жизни построили мечеть, чтобы он в ней отдыхал и там же был предан земле, но он отказался от такой чести. Лишь в XVII веке над ним всетаки соорудили мавзолей, у коего мы стоим.
Путешествие на Восток. II. 24
Рядом с «шейхомъ», - покоющимся под камнем, на который (согласно обы­чаю) наброшено красно-зеленое выцветшее покрывало, - погребен современный ему и дружный с ним эпикурейски настроенный певец - эмир Хозрой, чье имя гремело при 7 султанах и теперь еще славится по всей Индии. Великий Саади приходил будтобы в Дэли из Персии, исключительно руководимый желанием познакомиться с ним.
Старое дерево, по преданию тоже существующее полтысячи лет, свесилось близь места, где - прах Низам-уд-дина. Мраморная резьба над ним потемнела от времени, что положительно придаст мрачный отпечаток памятнику волхва, почему-то ставшего угодным населению.
Прозябающие в бедности потомки сестры этого человека (сам он не был женат) служат проводниками среди окружающих могил.
Их - довольно много, ибо в течение 500 лет сюда приносили одетых сава­ном именитых мусульман и мусульманок. Между последними особенно выделяется гробница Джаханары Бэгум, дочери Шах-Джахана. Замечательная красавица собой, убежденная сторонница Дары, она посвятила жизнь несчастному отцу, лишенному пре­стола Аурангзебом. Отказывая женихам, нежно заботясь об узнике-старце, изнывав­шем в постылых ему палатах Агры, царевна после его кончины переселена была в Дэли враждебным ей братом-правителем и, вероятно, отравлена. Воплощенное смирение и самопожертвование - девушка просила не ставить над её телом никакого пышного памятника, мотивируя это тем, что подобное украшение излишне для того, кто «нищ духомъ» и кто учился у факира Хист (из Аджмира). Над прахом Джаха­нары - надпись по арабски: «Бог - настоящее бытие и возрождение.»
Около единоплеменной царевны спит последним сном отстрадавший Могол Мухаммед-Шах, при котором персидское войско неслыханным образом опустошило столицу Индостана. Когда Шах Надир отдал приказание нещадно все резать и жечь, он удалился в ближайшую мечеть и там ожидал, пока побежденный враг умолит его смягчить бесчеловечное веление. Как тихо на загородном кладбище замирают голоса и шаги! Какою сладостною тишиною и каким врачующим сердце примирением веет от разнороднейших начертаний и полузабытых могильных плит, под кото­рыми - давно совершившееся тление, над которыми - Божье солнце, улыбающееся небо и творческий луч!
В нескольких шагах за этой оградой, меж высоких и мрачных стен чер­неет водоем, коего студеная влага считается целебной (со дня произнесения над нею Низам-уд-дином чудесных заклинаний) и привлекает для купанья многочисленных богомольцев. Мальчики из окрестного жилья искусно спрыгивают в нее со значи­тельной высоты, ухитряясь не ушибаться. Таким проделкам они, очевидно, учатся с малых лет. Сегодня (после предстоящего нам завтрака, под сводами гробницы Адам-хана, зверски умерщвленного Акбаром за вспыльчивый нрав, - одинаковым спо­собом как Стенька Разин казнил астраханского воеводу князя Прозоровского, в два приема сбросив его с крепостного вала) Августейшим путешественникам покажут еще более глубокий водоем, вроде узкого колодца, куда жители соседней деревеньки Мировли безбоязненно кидаются со страшной крутизны и затем вылезают на свет, дрожа от холода, но усмехаясь и протягивая руку за подаянием.

ДЭЛИ ПРИ ДРЕВНИХ ЦАРЯХ.
Их Высочества едут далее надземным лабиринтом развалин, в черту преж­них языческих твердынь. Тут все охвачено запустением и только нетронутый ржав­чиною незыблемый железный столб,воздвигнутый по крайней мере полторы тысячи лет назад, горделиво говорит об эпохе, когда в Индостане владычествовали непо­бедимые раджи, до того уверенные в своем могуществе и вечном покровительстве судеб, что допускали возможность связи этого памятника с недрами земли, где им будто-бы пронзена голова царя змей, дарующего власть и неистощимую силу. Один местный правитель хотел убедиться, так-ли на самом деле, и рабочие с необычай­ными трудностями извлекли конец гигантского столба, к ужасу присутствовавших оказавшийся покрытым кровью. Брамины тотчас предрекли любопытному нечестивцу гибель царства и тучу бед.
Ислам действительно вскоре одолел гяуров. Над равниной, - пестревшей кумирнями и дворцами раджпутов, - встали мечети, раздался призыв муэдзинов, поднялся в недосягаемую высь каменный минарет, по внешности заслуживающий названия башни. Разные султаны сооружали ярус за ярусом. Серый гранит, красноватый плит­няк с нежными оттенками и белый джайпурский мрамор явились богатым материа­лом для зодчих той эпохи. Индусы до сих пор убеждены, что этот в основе приписываемый полководцу Кутбуддину «KutbMinar» существовал и ранее, как излюб­ленная вышка языческой царевны, любовавшейся отсюда рекою Джумной.
Девяносто девять имен Аллаха и хвала строителям украшают в данное время внешния стены обостряющагося к верху широкого минарета. Августейшие путешествен­ники восходят на него по бесконечной лестнице в 378 ступеней, освещаемых окнами и дверями на маленькие балконы. Дойдя до венца башни и окинув взорами необъятные останки бессмертного Дэли, положительно чувствуешь себя подавленным картиною померкшей славы и пережившего забвенье величия, которое как-бы почило на прахе руин. Там, в туманной дали, развертывается знаменитое поле сражений (Панипат), где издревле, с момента сказочных раздоров Махабхараты, неоднократно решалась судьба Индии и её многострадальных народов. Все завоеватели прошли этими нивами утучненными беспощадною резней. Не надо и напрягать воображения, чтобы представить себе грозный ропот происходивших здесь сеч, когда эпический древне-арийский герой Арджуна, идя на врага, вслушивался в тайны объясняемых ему богами умозрений, а чуждый иллюзий и метафизики Тамерлан на том же месте складывал пирамиды из черепов и костей.
За оба дня своего пребывания в номинальной туземной столице Наследник Цеса­ревич внимательно знакомится с производствами города. Купцы свезли в «Ludlow Castle» (тоже один из пунктов ожесточенной борьбы в годину восстания сипаев) лучший товар, превосходнейшие образцы ювелирных работ, тканей и прочего, чем Дэли гордился в дни расцвета и побед.
Целая огромная комната завалена принесенными на продажу заманчиво красивыми вещами. Такого выбора, такого изящества и (следует добавить) таких дутых цен еще не было нигде на нашем пути.
Первенство (в смысле вкуса и оригинальности) приходится тут отдать шелковым изделиям. Затем достойны упоминания и похвалы миниатюры, исполняемые на слоновой кости. Туземцы, тщательно рисующие на ней сцены и лица периода Моголов, суть
потомки художников, подвизавшихся некогда при императорском дворе и унаследовав­ших это искусство от предков за три столетия. Теперь на такой труд мало ощу­щается спроса. Путешествующие иностранцы неохотно покупают лишенные для них исторического значения чересчур своеобразные bibclots, а так как навык мастеровъ

Орнамент кутав минара.
передается от отцев к сыновьям, зачастую составляя семейную и цеховую тайну, то возможно и полное исчезновение некоторых производств, за отсутствием поощрения и покупателей.
Брамины, зоркие стражи интересов духовно опекаемого населения, в течение послед­ней четверти века понимают причины и результаты упадка иных прикладных знаний и ремесл. Слишком прямо обращать на это внимание народа не ловко: нужны уловки и
остроумные средства возбуждать тревогу. Сочиняются так-сказать «баллады» полурели­гиозного содержания (с воззваниями к богам о даровании благополучия и произнесением имени её величества королевы), причем большинство строф однако, распеваемых на базаре специально туда командируемыми странниками, исключительно порицает в сарка­стическом, юмористическом и патетическом тоне ввозимые из Европы товары. Сэр Джордж Бэрдвуд напечатал в «Times» и «Атенеуме» две подобных импровизации весьма тенденциозного характера. Как оказывается, певцы внушают на каждом шагу теснящейся у лавок толпе, что «дуновение бедности веет над краемъ». «Чужеземцы богатеют, мы же нищаем. Остерегайтесь, пока не поздно, - иначе наших труже­ников ждет погибель.»
ОТ ПЯТИРЪЧЬЯ ДО ГАНГА.
Вторник, i (13) января 1891 г.
Новый год встречен Наследником Цесаревичем в вагоне, на пути в Лахор. Перед отходом поезда со станции Мэрут (где вспыхнуло главное восстание 1857 г. и откуда родом большинство наших слуг мусульман: Раимбакас и другие) русская свита и кроме того сэр Мэкензи Уоллес с Хардингом собрались в салонном отде­лении Их Высочеств и здесь, под шум колес, с бокалами в руках принесли поздравления Августейшим Гостям её величества королевы-императрицы. Равнинами Пэнджаба в данную минуту на север мчится ночной паровоз, уносящий Великого Князя в царство развенчанных сикхов. Может-ли быть высший залог взаимного доверия двух могущественных европейских народов и лучшее доказательство миролюбия России?
Двенадцатый час пополудни. Лахор. Генерал-губернатор окраины (Sir John Lyall), командующий войсками (Sir Hugh Gough), римско-католические прелаты, много дол­жностных лиц и дам ожидают Е. И. Высочество на убранном флагами и зеленью дебаркадере, где длинный почетный караул выставлен от Уильтшайрского полка и Панджабскими волонтерами. Раньше чем сесть в экипаж, Наследник Цесаревич (под звуки русского гимна) идет по фронту караула. Бенгальские копейщики строются конвоем за коляской Великого Князя. Двадцать одним пушечным выстрелом привет­ствует столица Пятиречья прибытие Престолонаследника в северо-западную часть Индии. На пути в крепость и оттуда в «Government House» растянуты шпалерами наемные войска (горкинцы и сикхи), считающиеся самими англичанами за лучший оплот британ­ского могущества в стране. Первые привлекаются на службу из Нэпаля: низкорослые, но крепкие, и чрезвычайно выносливые, до безумья отважные и преданные делу войны, эти горцы монгольской крови удивительно напоминают нам - русским совершенно одинаковые типы в рядах нашей армии. Выдающийся царь сикхов - Ранджит Синг уже девяносто лет назад утилизировал горкинцев как превосходный боевой элемент и этим же правителем (по совету французских офицеров-инструкторов из числа бившихся под знаменами Бонапарта) его же собственные единоверцы сформированы въ


ЛАХОР.
баталионы, ибо прежние способы сражаться легкими кавалерийскими отрядами справедливо признаны были устарелыми и не целесообразными, когда стала известна стойкость панд­жабского воина-крестьянина в пешем строю.
Английские администраторы только воспользовались чужими мыслями и чужим опы­том, вербуя себе отличных солдат из инородческой среды.
Лахор, конечно, живописен по своему восточному колориту, но высказать о нем что-нибудь особенное, при беспрестанно повторяющихся описаниях того или другого города Азии, довольно трудно, - кроме разве замечания, что улицы узки, а переулки прямо-таки представляют непроходимую трущобу, - жители тождественны с нашими закаспийцами и туркестанцами и, двигаясь среди туземного жилья, невольно чувствуешь себя перенесенным в пределы родного Севера: да и как здешним горожанам, между которыми зачастую мелькают характерные фигуры сартов и туркмен, не отличаться сходством с туземцами Средней Азии?! Ведь с той поры как Лахор (или, точнее, по старому Лохавар, skr. Lohawarana) основан по преданию сыном героя Рамы - Лохом, Иран и Туран, в течение тысячелетий катили через Пятиречье вечный ток своего племенного и культурного воздействия на заманчивую Индию. Мудрено-ли видеть нагляд­нейшие результаты подобного прибоя иноземных начал, которые, - к слову сказать, - тогда же с одинаковой силой отражались и на Руси?
«Дворец зеркалъ» (Шишмахал), основанный здесь при Моголах и любопытный еще во дни Ранджит Синга, съумевшего стать мудрым вождем разрозненных, но в совокупности могущественных сикхских общин (misls), теперь заглох. Каких-нибудь два - три поколения до нас перед этим властителем трепетал южный Авганистан и склонялся Кашмир, англичане же не на шутку заискивали в дружбе, опасаясь фан­тастического похода Наполеона I и казаков за реку Инд.
Вь угрюмых и безвкусных по отделке хоромах короткое время таилась судьба Пятиречья. Прозорливые брамины и мусульмане, будучи советниками расположенного к ним иноверца-правителя, помогали ему искусно вести внешнюю политику. Между ними главную роль играл даровитый Факир Азизуддин, родом из Бухары, где и поныне живут представители той же фамилии.
Перед упраздненными царскими палатами - небольшой арсенал, где Их Высо­чества мимоходом осматривают шлемы, латы и кольчуги, бывшие в употреблении среди панджабцев еще в исходе прошлого столетия и даже позже. На кирассах полков, обучавшихся французскими генералами (AUard, Ventura, Court) сохранились орлы. Маленькия орудия, возившиеся на спине верблюдов, показываются рядом со святынею воинственных туземцев: круглым щитом из кожи носорога и острой секирой Говинд Синга, - «десятаго» и последнего «гуру» (наставника) верующих сикхов, действовавшего в исходе XVII в. Затем Августейшие путешественники спускаются с площадки верхнего кремля и вступают в глухой двор, где тотчас слева находится гробница замученного тут в тюрьме Арджуна, - тоже сикхского учителя, проповедывавшего триста лет назад и завещавшего единоплеменникам книгу «Adi Granth» литературный и религиозный памятник совершенно особенного значения. Тут как-бы воплотился этический про­тест, - с Махавиры и Будды никогда, впрочем, не спавший в недрах индийского духа, - против чрезмерно странных и узких притязаний браминства, резко отделившаго
И.
область культа от области познания, вследствие чего народ, тяготившийся одною обряд­ностью, но не подпускаемый к источникам воды живой, изнывал под игом кастовых предразсудков и строгих бездушнейших предначертаний, как думать, чем заниматься, на что уповать. Убежденно-смелые реформаторы беспрестанно выделялись (да и теперь выделяются) средою глухо недовольных. Они собирали группы последователей и вре­менно обособлялись; но рано или поздно эти последние неизбежно впитывались обратно в безразличную массу и тонули в море относительного индифферентизма и слепого преклонения перед волею исконных жрецов.
Кабир, Нанак и много им подобных лиц обошло средневековую Индию с проповедью огненного пантеизма, истолкованного толпе на понятном для неё наречии. Арджун собрал в однородное целое (на языке Гурмукхи) собственные мистические изречения и глубокие по замыслу стихотворные отрывки своих предшественников того же направления (между прочим, в Ади Грант включены строфы двух маратских поэтов Деккана), Творение «гуру» улыбнулось сикхам. Они узрели в нем откровение небес, окружили книгу и драгоценные копии с неё царским благолепием, стали даже воздавать ей божеские почести.
Нас вводят в мавзолей Ранджит Синга, сооруженный над «местом сож­жения» (Samadh) его трупа. Мраморные арки не придают ни малейшей красоты угрю­мому зданию, где на каменном возвышении (против входа) положена окутанная покры­валом доска, на которой (как нам говорят) изображены 12 лотосов натуральной величины, принявших пепел самого царя и и женщин, взошедшим за его прахом на погребальный костер.
Тут же, на уродливой кровати - бережно завернутый в ткани Ади Грант. Привратник опахалом сгоняет с него докучливых мух. Три сикхских духовных лица, сидя на полу, под звуки тоскливой музыки напевают что-то мрачно-воинственное. Но внимание поглощено не этой обстановкой, а тем осязательным фактом, что здесь, каких-нибудь 50 лет до нашего посещения, несколько цветущих человеческих жизней оборвано роком в силу страшной случайности. аСати» Ранджит Синга не добровольно умерли со своим повелителем. Солдаты притащили их к его телу из дворца, грубо сняли с них ожерелья, вырвали золотые кольца из ноздрей и зверски принудили несчастных к самосожжению.
В зрелище не было буквально ничего, чтобы хоть отдаленно напоминало мужество раджпутских героинь, сознательно уходивших в иное бытие за обожаемыми мужьями. Из тех каждая достойна удивления, но не жалости. Из тех каждая - олицетво­ренный порыв в небо Индры и языческие обители блаженства.
Пылающий факел царица бесстрашно беретъ
И с гордой улыбкой бросает в душистые смолы -
И чара видений пред оком духовным встает: Огонь заструился и смерти проснулись глаголы.
Нетленное царство обретших блаженство теней!
Сииянье покоя, и счастья, и блеска, и света! Купаются в пламени вдовы великих раджей, Как грешные боги в священных озерах Тибета..

ЛЕС В ТРЕВОГЕ.
Ден посвящен утомителной поезде в Чанга Манга, за 78 верст от Лахора. На слонах предпринимается новая охотничья экскурсия в заросли, изобилующие дичью и зверьем. Умные колоссы еще осторожнее обыкновенного прокладывают себе дорогу и минуют обрывистые места.
Около ю часов вечера, после большего обеда (как и вчера) в генерал-губер­наторском доме, обращенном в таковой из надгробного мусульманского памятника значительных размеров, Августейшие путешественники отправляются в «Montgommery Hali», огромное зало для собраний торжественного характера, выстроенное в память изве­стного пэнджабского администратора. Множество богато одетых туземцев (преимущественно мелких раджей) сгруппировано в залитой светом грандиозной зале. Иные удостоиваются быть представленными Е. И. Высочеству, встреченному на пороге «Hali» звуками «Боже, Царя храни!» Между инород­ческими вождями наиболее выделяется правитель округа Капуртала, имею­щий в общем (за британским вла­стям) до полу­миллиона поддан­ных.
Предстоит видеть дикий авганский танец «Khattak dance». На открытом воздухе сыро и холодно. В са­дах отведена лу­жайка, среди ко­торой пылает костер: борода­
услуги

ПЭНДЖАБСКИЕ ФАКИРЫ.


тые и суровые
наемные солдаты племени «африди», с отточенными саблями в руках, образуют вокруг него вереницу медленно вертящихся и посвечивающих оружием демонических фигур. Крики вырываются у них из груди, по мере того, как пляска разгорается, - клинки сияют и с поражающей быстротой движутся в странном багровом полумраке. Под навесом парадного шатра Наследник Цесаревич долго любуется единственною в своем роде картиною. Она лицами и боевым складом напомнила нам дорогой, отда­ленный Север!
Четверг, з (15) января.
Августейшие путешественники утром, при салюте, покидают Лахор, в сопро­вождении сэра Lyall и генерала Gough. В одиннадцать часов - прибытие на станцию Амрицар. Почетный караул выставлен от Манчестерского полка. Конвой от «16 Bengal Саѵаигу» и парадный экипаж ожидают Е. И. Высочество. Коляски для свиты присланы капуртальским раджею.
Богатый торгово-промышленный центр, куда мы въезжаем, до сих пор является средоточием религиозной жизни сикхов. Ранджит Синг сломил непокорство здеш­них самостоятельных вождей, но более чем кто-либо озабочен был мыслью как изукрасить находящийся тут храм, к которому в данную минуту направляются Августейшие путешественники.
Население устроило Им крайне радушный прием. Две приветственных надписи сделаны по русски.
Перед тем чтобы спуститься со входной терассы сикхского святилища к омы­вающему се довольно обширному водоему, величаемому верующими «прудом бессмертия», мы надеваем широкие и мягкие цветные полусапожки поверх обуви.
Молельня воздвигнута на участке, отведенном при Акбаре одному «гуру» по имени Рам Дас. Двести лет позже авганцы осквернили ее, окропив кровью буй­волов, и взорвали. Вожди «сикховъ» (что собственно значит «последователи, ученики») мало по малу опять собрались и укрепились в Амрицаре.
Нас ведут беломраморною набережной и по каменному мосту, соединяющему ее с островком, где высится «золотой храмъ», обитый позолоченной медью при Ранджит Синге, когда на убранство купола, под котором чтится и читается Ади Грант, не жалелись никакие расходы, а внутренность молитвенного здания, кроме живописи, разукрашалась еще и мозаикой, и цветными камнями, вырванными из мусульманских мав­золеев.
Стены нижнего покоя пестрят узорами. По середине - седалище с открытой «священной» книгой. Опахало колышется над ней. Несколько старцев-певцев («гранти»), с вдохновленными взорами, заунывно бормочут исполненные экстаза слова, какими также исписан фасад чертога, сооруженного в честь Ади Гранта. Их Высо­чества подымаются наверх, - в красивый павильон, откуда яснее видна обстановка «водоема бессмертия», т. е. ряд зданий, занимаемых пэнджабскими князьями, благого­веющими перед Амрицаром, - затем переходят обратно на набережную, где среди тесно сдвигающейся толпы, польщенной пребыванием Наследника Цесаревича у «святыни» сикхов, сейчас произойдет так-называемое «крещение» новых членов туземной религиозной общины. Она собственно состоит из лиц, добровольно принимающих в зрелом возрасте известные обеты. До принятия их, сыновья единомышленников «десяти гуру» не считаются принадлежащими к великому братству (Khalsa), быстро обра­зовавшему в Пэнджабе воинственный, гордый и почти непобедимый народ.
Число сикхов в Индии колеблется около двух миллионов. За последнее время трезвые идеи первых «учителей» недостаточно удовлетворяют темную массу после­дователей, которая преимущественно набиралась из низших каст, жаждавших равен­ства и социального значения: женщины легко подпадают под влияние браминов, свыка­ются с пышной языческой обрядностью и увлекают своим рвеньем родню мужеского пола, так что все меньше и меньше является желающих посвящать себя на служение
«Ади Гранту». Говинд Синг, умирая, сказал воинству: «Нового наставника у вас не будет. Божество (Акал) да хранит наш союз! Дух же религиозных вождей будет отныне воплощаться в священной книге Арджуна.» Пока кровавая борьба с мусульманством распаляла и тешила панджабских крестьян, сикхизм мог рассчиты­вать на выдающееся будущее. Теперь времена не те: вероучение столь исключительного характера должно постепенно уступать свое место более жизненным и древним.
Тем любопытнее хоть мельком видеть обряд, называемый «пахулъ», - самое существование которого через сотню - две лет станет, пожалуй, анахронизмом.
Их Высочества подошли к старому туземному храму (Akal Bungah) с позоло­ченным куполом и озолоченными решетками на выступающих окнах второго этажа. Несколько молодых людей пьют воду, служившую их восприемнику для омовения, ею же кропят себе голову: посвящающий дает им целовать меч, льет на него воду и брызгает на волосы нарождающихся сикхов. Этой влаги они тоже обязаны отве­дать, - так как в ней предварительно кинжалом растолчен сахар, причем про­изнесены мистические формулы.
Испив воды, посвящаемые и совершающий обряд должны воскликнуть: «Wah! Guruji ka Khalsa!» (Да будет дарована победа братству наших гуру!), и вкусить пищи из общего сосуда,
Принимающие звание настоящих «учениковъ» получают прозвище «синги» (львы), не стригутся и не бреются, непременно хранят при себе холодное оружие и гребешек, носят узкие и короткие штаны по колено и т. д.
Когда Августейшие путешественники обозревали «золотую молельню», духовные лица нам давали в руки на память крошечные книжечки, копии с Ади Гранта (что значит «первая книга»). Чем же она так замечательна, если очаровывала толпы фантастиков и одушевляла, сплотив в могучее целое, исторически важную республику (союз отдельных общин Пэнджаба) с сотнями и сотнями тысяч отборных бойцев, - по мнению английской печати лучших в Азии.
Основа умозрений Арджуна - пантеистический принцип. Бог наполняет вселен­ную, но обманчивый мир (майя) не касается священной сущности вещей. Она непри­ступна, неосязаема, разлита повсюду, самобытна и совершенно отдельна от всего. Предвечная сила (свет) проникает явления и параллельно с тем безучастна, непо­движна, отождествима с полнейшею «пустотой», - что однако не мешает набожным гуру молиться ей:
«Ты для меня - отец, и мать, и брат, -
Ты - мой хранитель на всех путях жизни; -
Под Твоим покровом мне неведомы горести и опасения».
Один отрывок Ади Гранта категорически говорит:
«Если кто наг, слаб и голоден, оставлен ближними и не видит исхода, - пусть только подумает о Боге, и обретет нужное.»
«Найдти Всевышнего всякий человек может в собственной груди.» Душа рассматривается Арджуном как scintilla animae divinae. Страдания объяснимы тем, что душа так-сказать «питается» (!) последствиями совершенных ею ранее того дур­ных дел.
«О сердце! Сможешь-ли ты переправиться на другой берег бытия, - когда перед тобою - океан яда?» Известного рода фатализм свойствен мировоззрению сикхов. Оттого-то они в практическом отношении и действуют обыкновенно еще порывистее Путешествие на Восток. II.
и неуклоннее чем мусульмане. По наряду с этим поразительная глубина чувства клюнем бьет в лирических излияниях вещего Гранта.
«О бесконечный! ведь если бы я не грешил, то Твое имя не звучало бы: Очи­ститель грехов?!» До воплощения в образе человека твари проходят бесчисленное число форм и рождений, но только последний дает право и возможность вознестись мыслями и стремлениями до идеала, освобождающего все смертное от дальнейших ски­таний и мук, вне области конечного блаженства и нравственного успокоения. Сикхизм, как истинное дитя индийской метафизики, признает Нирвану, ищет её, верит в благодатную победу нашего «я» над узами соблазна и тления.
Послушание духовному наставнику почитается вернейшим средством совершен­ствования. Он может научить, как вступать в непосредственное соприкосновение с Божеством и, воздействуя чисто магически на воспринимающего «святое» учение, прямо через ученика влиять также на его ближних. Когда познавание последнего дойдет до подобной высокой степени, ему не требуется никаких внешних очистительных приемов, чтобы подыматься в небеса: «кто слышит, и любит, и хранит имя Божье, - тот, так сказать, купается в своем сердце точно в священном водоеме.»
Их Высочества на несколько минут заходят и в «Akal Bungah», где Им показывают меч, которым рубился Говинд Синг, - несчастный гуру, до того нена­вистный Аурангзебу, что этот Могол велел заживо схоронить его детей. Кроме разного, так или иначе прославленного оружия и сосудов, употребляющихся при обряде «пахулъ», храм ничего особенного не содержит. Только еще рельефнее становится внутренний рост и настоящий облик сикхизма в центре его главных святынь. Над драгоценными для верующих коллекциями стоит могучая фигура туземного монаха-воина (акали) в характерном темно-синем одеянии, с железными браслетами на руках и необычайным головным убором из отточенных дисков и ножей: сикхи прошлого столетия искусно метали их во время боя. Секта «акали», безбрачных изуверов, быв­ших в тягость собственным вождям и народу, теперь фактически существует в весьма скудном числе представителей, но еще при Ранджит Синге состояла из несколь­ких тысяч строптивых человек (своего рода янычар Пэнджаба) с ультра-демократическим направлением. Они вечно опьянялись опиумом или другими веществами, носили тяжелые космы, спали со своими страшными колючими чалмами на голове (такъсказать арсеналом холодного оружия и гнездом паразитов).
Покидая «Amrita Saras» (водоем бессмертия), Августейшие путешественники опять проходят его набережной, мимо самого странного факира, какого мы до сих пор видели в Индии. Большинство из них производило скорее отталкивающее впечатление, отличалось от толпы разве только грязью и юродством Этот же народный мистик, здесь в Амрицаре, как-то резко выделяется индивидуальностью: он сидит на камен­ном помосте, у стены, - опустив или изредка вскидывая чудные глубокие глаза, в которых светится ум и тишина духа. Длинные и густые пряди волос падают на плечи созерцателя. Лицо его до того благообразно и привлекательно, что можно бы им подолгу любоваться. Кто он: посторонний-ли посетитель приделов «Золотого храма» или какой-нибудь сикх-сектант новейшей формации, я не успел выяснить.

ЗОЛОТОЙ ХРАМ В АМРИЦАР.
Во всяком случае в нем не было ничего дикого и хаотичного, чем охотно гордились доводившие себя до исступления последователи Говинд Синга. Например, один из них, - взятый в плен мусульманами, - по их требованию, чувствуя неиз­бежность конца, безтрепетно собственноручно зарезал своих двух сыновей и затем сознательно дозволил пытающим его зверям (в образе солдат из дэлийского войска) медленно отрывать у себя раскаленными щипцами куски мяса от дымящагося, содрогающа­гося тела. Не слишком ли много бесцельного героизма и сверхъестественной зачер­ствелости?
Перед тем как покинуть Амрицар (около часу пополудни) Их Высочества заезжают на фабрику ковров и шалей, которыми город особенно славится, несмотря на обширность его прочих торговых производств и ежегодных торговых оборотов. Дело ведется мусульманами-выходцами из Кашмира, но здешние рабочие по качествам, а материал по доброте уступают тому, чем известен тамошний рынок.
В девятом вечера, во время обеденной остановки, Великий Князь приветствуем на станции Умбала почетным караулом и русским гимном, нигде еще не гремевшим с такою плавностью и величавостью как сегодня.
На утро предстоит пересадка в маленькие, узенькие вагоны побочной железнодо­рожной ветви (Hathras Road-Muttra).
Пятница, 4 (иб) января.
Матура, родина Кришны, угасший очаг буддизма и до ныне священный город для бесчисленного числа туземцев, стекающихся смыть с себя грехи в струях Джумны (Ямуны). Древность пункта в лучах легенды неоспорима, но достоверные данные о нем получаются лиш с 1017 г. при разгроме его знаменитых капищ султаном Махмудом из Газни. Двадцать дней длилось опустошение местности. Между несметной добычей, особую приманку составляли серебряные и золотые кумиры с рубиновыми очами и самоцветными дорогими украшениями. Более ста верблюдов потребовалось, чтобы их увезти.
Дэлийский владыка Сикандар Лоди (1488-1516) столь же сурово поступал с матурскою святынею язычников, разрушая памятники ненавистного мусульманам много­божия. Уцелевшие храмы обращались в караван-сараи или училища, где молодежь зна­комилась с письменностью ислама. Каменные идолы отдавались мясникам (т. е. самым отвратительным нечестивцам во мнении индусов, чтущих корову), чтобы куски изваяний служили при взвешивании. Бритье голов и бороды язычникам запретили, а также и купанья в реке. Аурангзеб решил уничтожить наименование Матура, заме­нив его «Ислампуромъ» или «Исламабадомъ».
Эти жестокости рисуются тем в худшем свете, что по простодушному веро­учению издалека сюда стекающихся богомольцев сутки, проведенные на родине Кришны, важнее для спасения души чем года, посвященные пребыванию и молитвам в исполнен­ном благодати Бенаресе,
Ориенталисты до сих пор не могут хорошо разобраться в вопросе, кто - Кришна и что считать ядром его сложного мифа. Несомненно, кажется, одно: в неза­памятные времена к Джумне прикочевали пастушеские племена (Ядава), основали царство,
имея столицей Матуру, и за какие-то необычайные качества обожествили царевича из своей среды - темноликого Кришну (надо заметить, что и Будда вышел из народности скифского происхождения и как не ариец иногда изображался почти черным). Доброе ядавское божество приглянулось окрестному населению на громадном районе. Брамины, держась исконной тактики осиливать духовного врага принятием его в собственный пан­теон, тоже сделали и с кришнаизмом, который с той поры приобрел еще больше обаяния для народных масс: поклоняясь Кришне, «аватару» (воплощению) Вишну, верующие славословят торжество доброго жизнерадостного начала над унынием и отчаянием, которые отчасти и, пожалуй, в чересчур значительной мере преобладают в пессимистическом мировоззрении индусов. Кришна весел, шаловлив, отмечен чисто человеческими слабостями и страстями, заступается за слабых чего же еще искать толпе?
Одаренное даром наполнять вселенную счастьем и восторгом, божество Матуры любило вдохновлять сладкозвучной игрой на свирели животных и птиц, пастушек и поселян, даже неодушевленные предметы. Когда же на все и всех подействует трепет наслаждения, - Орфей преображается в строго-вдумчивого проповедника нрав­ственности, в своего рода Будду, прозревшего тщету земных тревог, в олицетворение бесстрастия и самоограничения. В очах Кришны, напоминающих два дивных лотоса, только что мерцали чары любви и призыва к греховным упоениям, - но вдру от того же властно притягивающего лика веет дуновение чего-то иного, высшего, свобод­ного от мирской скверны и тьмы страстей: загадочное сверхъестественное существо, непостижимые извивы пламенного умозрения!
Наследник Цесаревич милостиво принимает на сегодня приглашенние офицерского собрания расположенных в Матуре «Kings Dragoon Guards» на завтрак и на обед. В промежуток между ними Августейшие путешественники отправляются в экскурсию к местечку Биндрабан, в нескольких верстах за городом, куда мы прибыли.
Название происходит от туземного слова «бринда», обозначающего священное в глазах народа ароматическое растение (Ocymum sanctum), которое тут прежде находилось в необычайном изобилии, пока этот пункт являл собою густой джонгль («банъ»), а не вереницу храмов, опоясанных жильем, с неисчислимыми богомольцами, стека­ющимися сюда на поклонение.
Теперь чаща расчищена и среди зелени, ласкающей око - в противоположность окрестному песчаному пустырю - кумирни, сложенные из красного джайпурского плит­няка, создаются одна за другой щедрыми жертвами близких и отдаленных ревнителей.
Их Высочества проезжают в экипаже, запряженном четверкою, мимо несколь­ких многоэтажных капищ с замкнутыми оградами. Язычники неохотно открывают доступ иностранцам в глубь зданий, отведенных культу богов. По преданию, импе­ратора Акбара ввели с завязанными глазами в какое-то биндрабанское святилище и пока­зали ему там такия невероятные чудеса, открыли столь сокровенные тайны, что Могол в глубочайшем изумлении дозволил раджам и населению возвеличивать местечко, как и чем хотят.
Августейшие путешественники подымаются на холм, где расположена угрюмая башня кумирни Мадан Мохан, обязанной своим происхождением следующему случаю.

В ГОРОДЕ МАТУ РА.
Купец вез в Агру дорогие товары рекою Джумною, струящеюся тут внизу, прямо перед нами. Барка села на мель и никакими усилиями не удавалось стащить ее в течение трех дней, пока не обратились с молитвой к Кришне. Тогда она сама собой поплыла. Благодарный хозяин воздвигнул на побережье упомянутый храм.
Неприкосновенные для верующих большие обезьяны в припрыжку бегут за нами по кровлям ближайших зданий, на лету ловя кидаемые им апельсины. Два-три факира сидят у тусклых стен, окружающих Мадан Мохан, равнодушно глядя по сторонам. Один до того вчитался в лежащую у него на коленях книгу, что даже не поднял глаз, когда кто-то из сопровождающих англичан положил ему руку на плечо. Другой (нищий с виду), сидя у воды, под огромным зонтиком, вкопанном в землю, даже и не подумал нагнуться, когда ему под ноги бросили рупию.
Место, где он отдыхает, называется «Kali-dha Ghat» и свято чтится индусами, так как здесь в мифические времена Кришна попрал голову змея Калийя, вышедшего из речной глубины и дерзнувшего вступить в борьбу с непобедимым богом.
На двух связанных между собою лодках импровизирован так-сказать помост с десятком сидений, чтобы Их Высочества могли хоть вскользь посмотреть на Биндрабан с самой Джумны. Зрелище ново, но не любопытно, потому что толпа на приста­нях и лестницах, опускающихся к реке, только движется с шумным оживлением, следуя за нашим идущим по течению паромом, и не совершает никаких молений в неурочный час, у священных струй, по которым невредимо пронесен был, в период дождей и грозного разлива вод, младенец Кришна.
Еще в Матуре Августейшим путешественникам показывали сегодня забавную местную игрушку, именуемую «Vasudeva Katora» и памятующую чудесное избавление «новорожденного бога» от верной погибели. Царь страны, в качестве индийского Ирода, истреблял крошечных детей, получив предсказание, что родится мальчик, имеющий уничтожить его самого. Отец понес маленького спящего Кришну через реку. Стоило его ножкам коснуться влаги, и она отступала, не дерзая подняться до объятий спасаю­щего сынишку отца, - не только отступала, но и переставала стремительно течь, давая ему возможность легко переправиться в брод.
Медная игрушка, виденная нами, изображает тазик и сидящего в нем чело­вечка с ребенком на коленях. Когда туда наливаешь воду, она едва успевает дойдти до него, как внезапно выливается сквозь отверстие сбоку.
На противоположном местечке и необитаемом берегу Джумны отдыхают чере­пахи, черным бревном лежит аллигатор, горячий воздух безлесной равнины дышеть нам оттуда в лицо. Их Высочества вновь входят в черту Биндрабана, издали смот­рят на богатое капище, воздвигаемое джайпурским махараджею, мельком посещают одну старую и массивную кумирню XVI столетия. Наискосок от неё, по другую сто­рону широчайшей улицы, пестреет гигантская пирамидальная постройка «сетовъ» (мил­лионеров) Матуры, обошедшаяся им в 4,500,000 рублей. Там ежедневно изобилие кушаний подносится Кришне и затем распределяется между сотнями бедняков. Тамъ
Путешествие на Восток. JL 27
находится знаменитое училище санкритоведения и туда строжайше запрещен доступ иноверцам. Последнее обстоятельство не вызвано исключительно нетерпимостью по отношению чужой религии, а больше обычаем. Те же «сеты» недавно пожертвовали крупную сумму на сооружение католической церкви близь вокзала железной дороги.
Языческий храм, в который мы вошли, замкнут в своих внутренних отделах. «Бог спитъ», объясняют привратники: «и дверей в алтарь нельзя пока отворить».
При настоянии они позвякивают в колокольчик, будят незримого кумира и медленно отворяют портал, ведущий в интереснейшее обиталище бога. Но впереди совершенно темно, ничего не различить, в бездушном мраке как-будто кто-то при­чудливо высится и опять расплывается в очертаниях.
Суббота, $ (17) января.
Восемь утра. Агра. Парадная встреча военными и гражданскими властями. Деко­рированный дебаркадер. Буртпорский махараджа в числе собравшихся для торжествен­ного приема. Почетный караул со знаменем и музыкой выставлен от Лейнстсрского полка. Кроме того у станции выстроены волонтеры. Когда, прослушав русский гимн, Наследник Цесаревич садится в экипаж, грохот салюта приветствует Его Импера­торское Высочество при въезде в любимый город Моголов.
Впечатления и дни чередуются с такою поразительною быстротою, дополняя друг друга, но вместе с тем и сливаясь в чересчур сложное целое, что летучим путе­вым заметкам все труднее и труднее вырабатываться во что-либо связное и безуко­ризненно ясное. «Дальше! дальше!» торопит дорожное волнение: «это еще не просле­жено., там-то упущены из внимания серьезнейшие подробности, с тем-то и тем-то надо бы глубже познакомиться, но поздно .» сознаешься себе на каждом шагу.
Кто в общем описывал Дэли, тому мало остается сказать об Агре. Город и крепость его - сравнительно из молодых. Возвышение их началось с Акбара и закончилось при Аурангзебе, Прошлое памятников и чертогов этой временной импе­раторской резиденции безусловно совпадает и тесно связано с политическими деяниями, успехами и невзгодами главнейших Моголов. Повторять их более или менее изве­стную историю, ставя ее в соотношение с агринскими достопримечательностями, нет причины. В путешествии бывают минуты, когда, чем бессознательнее относишься к воспринимаемой панораме ярких явлений, тем глубже она влияет на душу и тем нео­тразимее отражается в памяти. Говорить, вспоминая о том, историческими именами, и фактами, и годами зараз утомительно и тяжело: зачем комментарии, если сама действи­тельность красноречивее любого восторженного описания и лишь художник способен хоть отдаленно передать черты видения, мелькнувшего и улыбнувшагося, как сон.
Августейшие путешественники посещают палаты старого кремля с его традицион­ными Диван-и-амом, Диван-и-кхазом, - «Жемчужною» мечетью, которая красотой и размерами, пожалуй, превосходит дэлийскую, - безмолвными покоями и терассою, выходящею на Джумну. По середине - два престольных возвышения: белое и черное. На последнем - трещина, будто бы образовавшаяся потому, что на трон Могола сел узурпатор: джатский вождь, случайно захвативший город.
Их Высочества долго любуются окрестностью, развертывающеюся перед мрамор­ным павильоном работы итальянских мастеров, откуда виден Тадж, . .

misc ишк
SMrJ
КУМИРНЯ МАДАН МОХАН.
. . . Тадж! «Поэма в камне», по выражению одной экзальтированной туристки: не точнее-ли сказать «храм супружеской верности и счастья в любви»?
Он воздвигнут в пред- местье Агры, обнесен высокой
оградой, украшен обсту­
пившим его парком, цвет­

вытянулись вдоль тропы, ведущей къ
никами, водометами, - служит мавзо­леем, где схоронены Шах -Джахан и царица Арджманд Бану Бэгум, по прозванию «Мумтаз Махалъ» (избран­ница дворцовых чертогов). Темные кипарисы и бамбуки грустными рядами
сооружению. В сады входишь черезъ
красные ворота с надписью: «рай отверзть для чистых сердцем.» Вступишь в самую усыпальницу и замрешь от неожиданности и восхищения. . .
Сперва туда вели серебряные двери, но джаты их сорвали и расплавили.
Жена султана погребена им в этой беломраморной обители тишины, после пятнадцати лет, проведенных неразлучно: Арджманд Бани Бэгум скончалась в родах, давая жизнь восьмому ребенку. Овдовевший султан с той поры неутешно чтил её имя и вознес над нею купол, где эхо, при малейшем звуке подавленного голоса, мелодичными аккордами откликается и нежно звенит в незримой, мглистой вышине воздушно очерченных ажурных сводов. День проникает в святыню склепа, лишь благодаря прозрачности и лучистости воздуха в полуденных краях, лишь потому,

ПАМЯТНИК АКБАРА.
что тонкое двойное кружево искусно прорезанных стен «Таджа» пропускает на поверхность царственных гробниц какое-то (sit venia verbo!) «благоухание света».
Воскресенье, 6 (и8) января.
Сикандра. Могила Акбара. Такое же обнесенное оградой пространство как и место успокоения Арджманд Бани. Однако двор гораздо обширнее, обнаженнее в смысле листвы, угрюмее и величественнее.
Грандиозная постройка, приютившая прах бесспорно величайшего и дальновидней­шего из правителей Индии, крайне оригинальна по замыслу и выполнению.
Этажи поднимаются полу крытыми терассами друг над другом, алеют башен­ками и закруглениями, соединяются внутренними лестницами, оканчивающимися у недовер­шенной верхней платформы, на которую прямо смотрит бирюзовое огненное небо.

ТАДЖ ВДАЛИ.
Среди неё стоит саркофаг с простыми словами: «Аллаху Акбаръ», что можно толковать двояко: «Велик Богъ» или «Акбар - божество», ибо этот Могол, вникнув в тайны различнейших религий, постепенно возомнил себя самого сверхъ­естественным существом наивысшего порядка и даже требовал со стороны подданных чуть-ли не божеского поклонения.
И вот он горстью пыли замурован в глухое подземелье под первым ярусом гигантского мавзолея. Мусульманский властитель, искавший, что есть истина, у парсов и у браминов, у католических миссионеров и тибетских лам, молившийся огню и не сомневавшийся в магических силах индуизма, мало по малу стал в глазах потомства слегка фантастическим предметом предания. Солнце, коего воплощением он себя дерзал считать, обливает жгучими лучами белые узоры Акбарова саркофага. Каменный поставец для Корана, где будто-бы лежал приносящий несчастье владельцам знамени­тейший в мире алмаз (Koh-i-Nur) исчез. Памятник с его характерно-смешаннымъ
архитектурным стилем сумрачно стремится в недосягаемую высь, как олицетворенный духовный порыв религиозного эклектика, жаждавшего высшей правды и окаменевшего в своих ерети­ческих умозрениях.
Император, несмотря на необыкновенные качества, отли­чавшие его в ряду предшествен­ников и преемников, иногда оказывался бессердечнее, чем даже мыслимо. Например, он лаской приманил одного опа­сного в политическом отно­шении махараджу и братски про­тянул ему кубок ... с ядом,
а сам взялся за другой. Но чаши по ошибке были перемешаны, и Могол скончался в тяжких мучениях. Его заслуженная слава за гуманные мероприятия на пользу народов Индии омрачена одним не вполне выясненным совершенно частным злодеянием. Наложница Акбара однажды улыбнулась его родному сыну - царевичу Селиму и отец, уловив любовный взгляд, решил не пощадить изменившей (хотя бы в помышлениях): ее живую положили в мраморный гроб и заделали его

сев. индия.
Нашел ли там, в земле, блаженство утоления Твоих страстей пожар?
Замолк ли над тобой тоскливый голос мщенья, Акбар?!
Понедельник, 7 (19) января.
Восемь утра. Гвалиор. Прежняя твердыня раджпутов и мусульман, а затем передовой центр недавнего маратского могущества на севере. В течение многих сто­летий тут правили знакомые нам по Джайпуру качвахи. Князь Сурадж Сэн, страдая Путешествие на Восток. II. 28
проказой, здесь исцелился, - напоенный туземным отшельником, по имени Гвалипа, - после чего стал строить на этом месте крепость и назвал ее сначала Гвалиавар. В XIII веке ею овладел султан Альтамш, потом туарская или томарская династия, царство­вавшая в Дэли при его падении, и наконец Моголы. Полководец Маратов (Daulat Rao Scindia) утвердился здесь менее чем сто лет назад, перенес раскидывавшийся под горой город подальше от неё, прозвал его «Лашкаръ» (стан) и завел нешуточную борьбу как с одряхлевшими мусульманами, так и с наступавшими в глушь англича­нами. Французы-инструкторы (De Boigne, Реггоп) немало помогли Синдии в осуществлении

во дворц синдии.
его честолюбивых планов; но на­ступали неблагоприятные для самих индусов внутренния распри, руко­водители их давали промах за промахом, часть наемников веро­ломно изменила, европейское вме­шательство в судьбы страны в результате привело к подчинению слабых народностей Индостана ис­кусной и сильной англо-саксонской рассе.
Их Высочества останавливаются в маленьком дворце, приготовлен­ном для Них у железнодорожной станции. После визита махараджи (Мадоджи Рао Синдия) и до осмотра древностей, которыми славится Гва­лиор, Августейшие путешественники в свою очередь посещают юного маратского князя (ему только минуло четырнадцать), выехавшего Им на встречу за несколько верст от своих лашкарских палат.
Последние, называемые «Jai Indar Bhawan», выстроены италианцем Михаилом Филозе и обладают ги­
гантским дурбарным залом,скопированным с одного чертога венецианских дожей.
Прием у гвалиорского правителя только тем отличается от раджпутанских, что гораздо дольше продолжается и баядерки, столпившись в углублении комнаты, пеньем и пляской стараются увеселить Высоких Гостей, между тем как близь подножия заня­тых Ими почетнейших сидений придворные слуги сносят и кладут оружие, щиты, рога антилоп и т. п. Эго - так-сказать «подарки для видимости», в знак особенно радостных и горячих чувств хозяина по случаю прибытия Наследника Цесаревича. Вообще же никакие приношения от раджей не принимаются.
Юный Синдия еще очень детски настроен. Например, с целью забавлять его, в дурбарной зале на столике стоит кукла, представляющая старуху, которая вяжетъ

ГВАЛИОРСКАЯ КРЕПОСТЬ.
двери в столовую и смотрел в щелочку на любо-

ДРЕВНОСТИ ГВАЛИОРА.
чулок и качает головой. Когда на второй день приезда Августейшие путешественники обедали в «Jai Indar Bhawan», маратский князь, не имея права присутствовать на трапезе иноверцев, приоткрывал однако пытную для него картину, как едят европейцы.
Окружающие его типичные представители той же славной народности, съумевшей быстро и легко составить себе ореол хра­брости и дипломатического искус­ства, резко разнятся от раджпутов и по способу повязывать чалму, и по ббльшей пестроте одежды, а главным образом по своему туранскому складу лица, отчего они отчасти напоминают наших татар. Знать Джодпура, Джайпура и Альвара скорее сви­детельствовала о своей принад­лежности к кавказской расе, сдержанно-гордой осанкой иллю­стрируя так-сказать найденный Тодом в летописях Раджпутаны изумительный факт, что какой-то тамошний или пригималайский вождь кшатрийского рода, лишившись на войне княжества и даже зонта, обыкновенно носимого над великими мира сего, в без­умном гневе стал метать стрелы в небо, откуда солнце осмеливалось палить ему не защищенную от лучей царствен­ную голову.
Ничего подобного, в смысле чрезмерно-спесивого ослепления, нет и нельзя прочесть в чертах маратского воинства. Но за то тем заметнее в них отра­жаются непоколебимая решимость, связан­ная с крайним лукавством, и сочетание не тронутого знаниями природного ума с бурными страстными поры­вами верить во что-нибудь страшное и даже подчас нелепое, но биться только за нечто вполне определенное и реальное. Сиваджи, с его преемниками, а также выдвинутые ими из народа смелые полководцы-правители осно­вали целое самобытное царство, распавшееся потом на составные части; но связь между ними продолжала существовать и, подобно сикхам, Мараты олицетворили собою Индию исконных туземных элементов, враждебных иноземному вмешательству в их строй и права.

Их Высочества и свита на слонах подымаются в гору, где розовым отливом горят стены упраздненного кремля, служившего предметом гордости меценатов-раджей и государственною тюрьмою в период Моголов, когда сюда, за эти угрюмые бойницы, на вечные времена привозили политически опасных царевичей и сколько-нибудь выдаю­щихся деятелей.
В 1857 г. Синдия всячески старался подавить мятеж, но его собственное войско сочувствовало возмущенным сипаям: тогда англичане преспокойно заняли крепость, - под предлогом выжидания, скоро-ли уляжется волнение, - и до 1885 г. (!!) не отда­вали ее верному союзнику. Наконец, лорд Дэфферин торжественно воз­вратил гвалиорскую твердыню законно­му владельцу (и то благодаря русским успехам в Закаспийской области!).
Осмотрев старый дворец, соз­данный индусами, Августейшие путе­шественники объезжают затем ши­рокую площадь возвышенности, которая тут одиноко выростает из равнины, любуются развалинами храмов браминской эпохи и спускаются в соседнюю с ними уединенную долину Урвахи, чтобы взглянуть на джайнских куми­ров, высеченных там среди скали­стой гряды, в XV столетия, когда эта вера пользовалась покровительством местных князей. Говорят, сохрани­лись тут же по близости катакомбы, куда язычники прятали от мусульман свою святыню и куда сами собирались для молений, - но подземные ходы запу­щены и пока не исследованы. Англи­чане начинают заботиться о спасении археологических сокровищ Гвалиора
канпурская церковь в память жертв мятежа. (особенно много в этом отношении сделал инженер Keith).
Сегодня во вторник, 8 (20) января, Наследник Цесаревич снова отправляется через местечко Сингапур на охоту в заповедную глушь (Тассин Коти), излюбленную еще великим спортсмэном Акбаром; результат поездки - огромная тигрица, смер­тельно раненая меткими выстрелами Е. И. Высочества и принца Георгия Греческого. Другой одинаковый зверь пострадал от пули Кочубея, но уполз в густые кустарники, по которым в тщетных поисках рыщут некоторые время ученые слоны.
Возвращение с экскурсии в Гвалиор, за отдаленностью места облавы, состоялось довольно поздно вечером. Устройством охоты заведывали: здешний резидент - пол­ковник Барр, маиор Мастерс и доктор Крофтс.

ГВАЛИОРСКИЙ ТИГР.
Среда, 9 (21) января, посвящена некоторому отдыху. Днем у отведенного Гостям маленького дворца показывали свое искусство туземные фокусники; из всего виденного наиболее любопытны произростанис деревца из простой корзины с землей и поединок фараоновой мыши со змеею. Первое объясняется будто-бы только ловкостью Индусов, ухитряющихся посадить росток в прикрытую грубыми тканями корзину и постоянно заменять его новыми старейшими побегами, но как это можно делать, имея голые руки до плеч и будучи вообще полураздетым, не легко понятно.

ВОРОТА В ЛАКНОУ.
Фараонова мышь, обыкновенно являющаяся победительницей, ибо тормошит и кусает гадину с ожесточением непримиримого врага, сегодня сама укушена змеею и, кисло усевшись в сторону, видимо терпит от яда и чуть-ли не на смерть ужалена.
Четверг, ио (22) января.
Утром прибытие в Канпур. Англичане любят посещать это место, преиспол­ненное для них самых тяжелых воспоминаний годины восстания сипаев. Почему-то название этого города считается историческим; если и так, то далеко не в индийском смысле слова, ибо на родине Будды разыгрывалось столь много худших и не менее потрясающих кровавых драм, что рассматриваемая sub specie aeternitatis развязка борьбы Путешествие на Восток. И. 29
Нана Сахиба с его «бледнолицыми» врагами иначе и не могла окончиться: они действо­вали в стране ради злата и могущества, он жаждал того и другого в большей мере, чем было возможно при господствовавшем порядке вещей - результат очевиден: око за око, зуб за зуб. Христианам даже и дивиться нечему, если нафанатизированный браминами властолюбиво-необузданный язычник, понимая, что его дело проиграно, зверски отомстил пленникам и пленницам, не пощадив и малых детей. Ведь укротители мятежа не выражают негодования, что у последнего мнимо-воцарившагося Могола спо­койно застрелили сыновей, что сипаев привязывали к заряженным пушкам. Раз был дикий и упорный спор за преобладание - не британцев, путешествующих по Индии как-то странно поражает, можно сказать, почти болезненное чувство победителей по поводу произошедшей смуты и порожденных ею убийств.
В Канпуре два главных памятника трагедии 1857 года - «The Memorial Well and Gardens» и «The Memorial Church».

МОДЕЛЬ ГОРОДА ПРИ воссТАНИИ.
Прекрасный парк раскинулся вокруг одного засыпанного колодца, в который сброшены были перерезанные мясниками (по приказанию Нана) европейцы обоего пола: мертвые валились в перемежку с умирающими, нечеловеческие стоны долго слышались из зловещей ямы для трупов, подоспевшие на выручку британские солдаты еще застали некоторых соотечественниц в агонии.
Тихо на этом месте смерти и примиренья. Над зловещей могилою беломрамор­ный ангел, изваянный резцем Марокетти, скрестил руки на груди, держа в каждой по пальмовой ветви.
Церковь, воздвигнутая в память многих погибших, окончена в 1875 году и обошлась до 200,000 рублей. Она украшена внутри табличками с именами постра­давших.
X


X

Полдень. Лакноу. Второй пункт, известный по 1857 г. и по тому, что когда-то тут жил блестящий двор мусульманского королевства Оуд, искусственно упразднен­ного англичанами, вследствие чего отчасти и разыгралось неудовольствие в северо-запад­ных провинциях.
Власти (с генералом Пэркинсом и администратором округа г. Moule во главе) ожидают Е. И. Высочество на декорированном вокзале. Русский и греческий гимны оглашают воздух.

У СТАРОГО ОУДСКОГО ДВОРЦА.
Почетный караул выставлен от «Scottish Rifles». Конвой по улицам (Abbot and Forsyth Roads) в губернаторскую резиденцию состоит из эскадрона «16-го Уланского полка» (16-th Queen‘s Lancers). По дороге выстроены туземные войска. У «Government Housc» - почетный караул от «$-th Bengal Lancers». Часовые у дома принадлежат к «Royal Irish Rifles».
Днем Наследник Цесаревич осматривает исторический музей, где особенно долго останавливается у модели обороны знаменитого здания «Residency», когда оудскос население наконец вздумало опротестовать воцарение европейцев в чужом краю. Поч­тенный ветеран того времени (полковник May) поясняет подробности осады и герой­ской самозащиты отрезанного от главной армии гарнизона.
Томительная неизвестность сотен европейцев с семьями, - запертых в черте ныне на половину разрушенных стен и валов - придет-ли скорая помощь или все потеряно, - должна была, конечно, влиять самым удручающим образом. Осыпаемые градом ядер и пуль, постоянно отбивая смелые нападения инородцев, не имея покоя ни ночью, ни днем от неожиданных фантазий предприимчивого неприятеля, граждане соединенного королевства действительно выказали себя на высоте призвания повелевать темными косными массами на Востоке или же безтрепетно умирать, когда этого потре­буют долг и сознание своего достоинства. Благородная надпись над гробницей первого начальника обороняемой Residency (потом командование принял бригадир Инглис): «Here lies Henry Lawrence, who tried to do his duty» как нельзя выразительнее гласит о непоколебимом мужестве иных подданных её величества королевы - но, слыша об их подвигах и беззаветной храбрости, невольно спрашиваешь себя, какие памятники следовало бы воздвигнуть для вечного славословия тех туземцев (сипаев и домашних слуг), которые, в годину величайших опасностей и лишений, не изменили своему зна­мени и своим подчас весьма крутым хозяевам, продолжая безропотно исполнять обя­занности и заботиться о благополучии чужих «бледнолицыхъ» людей, чья счастливая звезда повидимому быстро угасала, идти за них на смерть, при полном неведении, зачем в сущности проявлять столько преданности, честности и любви. Имена подобных инород­цев (их же можно насчитать очень и очень много!) должны бы жить в памяти и чтиться совокупностью культурного человечества как неопровержимое доказательство, что искра Божия с неменьшею теплотою горит в сердце простодушнейшего язычникаполу дикаря, если он только жаждет добра и правды, нежели в груди представителей Запада, проникнутых чистейшими религиозными началами своей родины.
Вчера Великий Князь изволил принять обед в офицерском собрании «иб-th Queens Lancers».
Пятницу пришлось провести дома в виду сильнейшего ливня, помешавшего подробнейшему ознакомлению со столицею Оуда.
Суббота, иг (24) января.
Восемь утра. Бенарес. Почетный караул с музыкой от «12-th Khilat-i-Ghilzai Native Infantry». Кроме генерала Kinloch и гражданских властей, Е. И. Высочество встре­чен туземным махараджею (Prabhu Narayan Singh) с его родней и советниками.
Наследник Цесаревич садится с ним под гром салюта в экипаж, запря­женный четверкою артиллерийских коней, специально присланных «34-ою королевскую баттареею» из Аллахабада.
Путешествие по Индии доведено до интереснейшего восточного города, чье название одинаково священно и коренному жителю страны, и воспитанным в лучах буддийского предания сиамцу, аннамиту, жителю Небесной империи, нашему буряту или калмыку.
ОГЛАВЛЕНИЕ.
ЧАСТЬ I.
Слрыиц»
ВВЕДЕНИЕ j- ч
ВЕНА - 2$
НА ПУТИ В ПАТРАСЪ 26- 36
ОЛИМПИЯ 37- зз
ПОД АКРОПОЛЕМЪ • S4- 6о
ПРИЕМ В ЕГИПТЕ 61-84
КАИР И ОКРЕСТНОСТИ 85-129
ВЕРХНИЙ ЕГИПЕТЪ 130- 143
ФИВЫ 144->9*
ДО ПОРОГОВ НИЛА И ВЪ МЕМФИС . . - 192-224
У СУЭЗА И В КРАСНОМЪ МОРЕ 225-231
АДЕНЪ 232-242
ЧАСТЬ II.
БОМБЕЙ И ЭЛЕФАНТА 1-40
ВО ВЛАДЕНИЯХ НИЗАМА 41- 57
МИР ЭЛЛОРЫ 5*“ 88
АХМЕДАБАДЪ 89-122
ДЖОДПУР И АДЖМИРЪ 123-149
ДЖАЙПУР И АЛЬВАРЪ I$0-174
В ЦАРСТВЕННОМ ДЭЛИ 175-191
ОТ ПЯТИРЪЧЬЯ ДО ГАНГА 192-230