КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Девушка в белом кимоно [Ана Джонс] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ана Джонс Девушка в белом кимоно

ПРОЛОГ

При рождении мне дали имя Наоко Накамура. После замужества меня стали звать Наоко Танака. А между двумя этими событиями, затерянный в бесконечной череде дней, есть промежуток, когда я была совсем другим человеком, получившим нетрадиционное имя во время необычной свадебной церемонии под вековым деревом, украшенным горящими огоньками.

У нас не было священника, чтобы провести церемонию, и храма, который принял бы нас под своей крышей. А у меня не было свадебных нарядов, которых требовали традиции.

Но у меня была любовь.

В тот вечер ночь уже окутала черным покрывалом крохотные деревенские домики, но оранжевый западный край горизонта еще выглядывал из-под него, бросая на них любопытствующие взгляды. Когда я спустилась с крыльца, влажный ветер коснулся моих щек поцелуем, а когда я обошла дом, то с трудом сдержала удивленное восклицание.

Вдоль галечной дорожки стояли зажженные бумажные фонарики, а висящие на деревьях яично-желтые светящиеся шары освещали деревья, подобно xoтapy — светлячкам, собравшимся в рой после проливных июльских дождей. Их было так много, что, когда я шла под ветвями, подняв вверх глаза, они казались мне огромными зонтами, прикрывающими меня от сотен падающих звезд.

Я с улыбкой провела пальцами по платью, чтобы снова ощутить его роскошно гладкую поверхность. Никогда в жизни я не ощущала себя такой красивой и такой взволнованной.

Впереди, в центре небольшой группы, ждал мой будущий муж. В его глазах отражался свет фонарей, и их отблески казались мне белыми парусами в безбрежном океане, в котором я безнадежно тонула. Я безвозвратно растворялась в нем и в этом чудесном мгновении.

С каждым шагом я приближалась к своему будущему и отдалялась от своей семьи. Это было немыслимо и невероятно во всех смыслах и составляло контраст самых крайних противоположностей. Однако мне каким-то образом удалось найти свое место между ними. Вот что Будда называл «срединным путем» — правильный жизненный баланс.

Я же называла это просто счастьем.

Жизнь в любви была счастьем. Жизнь ради любви — глупостью. А жизнь с сожалениями об упущенных возможностях — мукой. За семьдесят восемь лет своей жизни я попробовала все три.

Бабушка часто говорила: «Боль, как и счастье, когда-нибудь проходит». Но даже сейчас, когда я уже сама состарилась, закрыв глаза, я все еще вижу далекое мерцание тысячи крохотных огоньков.

ГЛАВА 1

Америка, настоящее время


Даже ночью, с половиной персонала на смене, онкологический центр «Тоссиг» работал слаженно, как часы. Должность главного врача занимал доктор Амон, что давало мне некоторую надежду: может быть, моему отцу все же удастся выкарабкаться. Однако силы его уходили, и теперь я сидела возле его постели, тревожно следя за надвигающимися признаками.

В палате был приглушен свет, и телевизор работал без звука, но отец все равно спал очень беспокойно. Гудение медицинских приборов и писк мониторов временами смешивались с доносящимися из коридора голосами. Раздался чей-то свист.

«На ветру свистеть рискованно, — как-то говорил отец, рассказывая о времени, проведенном в открытом море. — Потому что свист притягивает шквалы и высокие воды». Сейчас он был не на судне, но по удивительному совпадению этот госпиталь носил то же самое имя, что и военный корабль, на котором он служил в пятидесятых, поэтому я не могла не вспомнить об этой старой примете. Я встала и закрыла двери.

— Что... — папа взмахнул руками, и жгуты капельниц заметались над ними, как флаги вокруг флагштоков. — Тори?

— Я здесь, папа, — бросилась я к нему и накрыла его руку своей ладонью. — Ты в больнице, помнишь?

За прошлую неделю он уже несколько раз просыпался совершенно сбитым с толку, и беспокойный сон между этими пробуждениями раз от разу становился все короче. Похоже, это становилось у нас новой нормой.

Он попытался сесть, но тут же сморщился от боли, и я помогла ему приподняться, чтобы подложить под плечи подушку. Поддерживая его обеими руками, пока он устраивался, я удивлялась, каким он стал легким. Он все шутил, что сейчас он не полный человек, а «половинка», но мне было не смешно. Потому что действительность была совсем не веселой, а факт, над которым он шутил, — слишком реалистичным. Он все еще был моим отцом, без которого я не представляла своей жизни.

Я подала ему пластиковый стаканчик со льдом. Он покачал его в руке и отпил немного талой воды. И даже этих глотков хватило, чтобы запустить в действие рефлекс: тяжелый кашель, с которым отец с трудом справлялся. Я забрала у него стаканчик, подала салфетку и стала ждать, пока пройдет приступ. Наконец, откашлявшись, он откинулся на подушку и закрыл глаза.

— Как ты? — дурацкий вопрос, ясно же, что ему плохо, но он ободряющим кивком дал понять, что все терпимо.

Потом он глубоко и хрипло вздохнул и заговорил.

— Я тебе рассказывал о знаменитой Голубой улице? Она была первым, что я увидел, когда сошел со своего судна в Японии.

— А вторым, что ты увидел, стала девушка, которой понравились твои глаза? — оживилась я, обрадованная тем, что он был в памяти. Может быть, он пробудет в этом состоянии достаточно долго, чтобы успеть рассказать мне эту историю.

— Ну да, тогда я получше выглядел.

— Ты и сейчас неплохо выглядишь, — ответила я, и это было чистой правдой. На его щеках играл легкий румянец, глаза были ясными, а взгляд — осознанным. Его движения стали более скоординированными. Это было чудесно и пугающе одновременно. Доктор Амон предупредил меня, что перед самым концом наступит «мнимое улучшение».

Для отца настало время последней прогулки по аллее памяти. А для меня — его последней истории.

Я наклонилась вперед, по-прежнему сидя на стуле возле его кровати, и подперла подбородок кулаком.

— Итак, ты сделал шаг, наклонился, чтобы коснуться пальцами блестящих камней на мостовой, и...

— И потом выпрямился, чтобы увидеть ее.

— Она смотрела на тебя.

— Да. А я — на нее. В тот момент я увидел свое будущее и влюбился, — папа с мягкой улыбкой склонил голову.

Это была очень укороченная версия знакомой истории, но я почувствовала, как меня снова наполняет теплом. Я любила ее, потому что она была началом ко всем остальным историям в моей жизни.

— Каждый раз, когда я приходил в порт, она встречала меня там, — говорил папа. Но я каждый раз снова отправлялся в плавание. Тогда иначе было никак. Мы были словно два корабля, проплывающие друг мимо друга в ночи, как в стихотворении Лонгфелло, — грудь отца тяжело, с сипением вздымалась, каждый вдох давался ему с трудом.

Я потянулась к его покрытой родинками руке и сжала ее.

— После службы меня приписали к Детройту, и я топил свою тоску на дне бутылки. Но тогда я встретил твою мать, и она меня спасла, — он смотрел мне в глаза, не отрываясь. — Вот что ты должна запомнить. Ты меня слушаешь?

— Да, — я впитывала в себя каждое его слово.

— Твоя мама стала любовью всей моей жизни, но до нашей встречи у меня была другая жизнь. Вот что я пытался тебе объяснить, — его губы дрогнули.

Когда? Когда он пытался мне это объяснить? Я лихорадочно перебирала в памяти каждый день из последних недель, пытаясь найти, что именно я упустила. Я не понимала, что могла означать эта его «другая жизнь», и, кажется, не была уверена в том, что хочу понять.

Было бы проще, если бы ты просто прочла мое письмо. Я хочу, чтобы ты сделала это прямо сейчас, хорошо, Тори? Время пришло.

Время пришло?

В моей груди тут же сжался тугой комок и запылал таким жаром, что стало больно сердцу. Я старалась дышать как можно ровнее, чтобы справиться с эмоциями и не дать себе сорваться. Мне было не двинуться с места.

Он протянул руку и похлопал меня по запястью. — Оно лежит с моими вещами. Сходи принеси. Я нашла его сумку за дверью в туалет, поставила на тумбочку и расстегнула молнию. Дрожащими руками я перебирала его одежду и застыла на месте, когда пальцы наткнулись на бумажный конверт. Вытащив его, я некоторое время стояла и просто смотрела на то, что оказалось в моих руках.

Красные чернила, японские иероглифы кандзи, потертая от времени и многократного просмотра бумага.

Когда я возвращалась к его кровати, наши взгляды встретились: умирающий мужчина и его отчаянно страдающая дочь.

— Подойди сюда, сядь, — сказал он. — Все в порядке.

Но это было не так. Я не могла принять его прощальные слова и не была готова попрощаться с ним сама. Я просто не могла этого сделать.

Когда я попыталась заговорить, у меня сжалось горло.

— Я... — я шагнула к нему, потом остановилась, стараясь успокоиться. Эти последние месяцы выдались невыносимо тяжелыми, я стала свидетелем его постепенного угасания от не поддающегося лечению рака, а теперь.... К горлу подкатил комок, и в глазах стали собираться слезы. Я быстро направилась к двери.

Папа что-то говорил, но я уже выскочила в коридор и спряталась. Прикрыв ладонью рот, я старалась делать глубокие ровные вдохи, чтобы успокоиться. Как это могло случиться? Мы исследовали все возможные методы лечения, испробовали все рекомендации, даже нашли специалиста по нетрадиционной медицине, но ничего не помогало. На плечи навалилось тяжелое чувство вины и беспомощности. Я посмотрела на конверт. Теперь я понимаю, что мне стоило открыть его сразу же, как оно пришло.

* * *
Отец смотрел игру в гостиной.

— Тори, это ты?

— Да, — я бросила ключи и письма с газетами, которые вынула из почтового ящика по дороге, на столик, удивляясь, что он услышал меня сквозь оглушительный звук телевизора. — Тут тебе письмо, — я выглянула в проем и помахала конвертом.

Он не отрывал взгляда от экрана, я же не могла отвести взгляд от пустой сумки, все еще стоявшей возле его кресла. Он все еще не собрал вещи для больницы, а мы должны были выезжать туда завтра утром. Хоть наш доктор каким-то чудом сумел найти для отца место, я понимала, почему он не горит энтузиазмом.

Я ненавидела рак.

Он сжигал не только тело. Он пожирал его дух, а это, в свою очередь, убивало и мой. Я проваливалась в отчаяние, чувствуя себя осиротевшим ребенком в тридцать восемь лет.

Я оставила его досматривать игру — одно из немногих занятий, которые по-прежнему доставляли ему удовольствие, — налила себе кофе и села за просматривание почты, которой оказалось немало. Конверты были перевязаны толстой резинкой и запиханы в его почтовый ящик так, словно он уехал в отпуск на целый месяц и забыл предупредить об этом своего почтальона. Вот только никакого отпуска не было, а он забывал говорить мне, чтобы я заглянула в его почтовый ящик.

Сделав очередной глоток кофе, я поймала себя на том, что не могу оторвать взгляда от конверта, покрытого красными иероглифами. Адрес был перечеркнут толстыми красными линиями, над которыми надпись по-английски гласила: Parti. Parti? Я перевернула конверт, потом повернула его снова адресом к себе. По конверту видно, что он был неоднократно сложен, а край и вовсе замят, словно попал в какой-то механизм автоматического сортировальщика. Удивительно, что конверт вообще добрался до нас.

Журналист во мне требовал немедленно его распечатать, чтобы наконец понять, что именно держу в руках: мои пальцы нащупывали лист бумаги и какую-то нить внутри. Я встряхнула конверт, но он был невесомым. Разгладив замятую сторону, я рассмотрела надпись: «Япония». На первой букве «Я» были смазаны чернила, и я коснулась потека пальцем. С кем отец мог поддерживать отношения в Японии? Он был там, пока служил на флоте, рассказывал нам массу полных яркими деталями историй о том, на что она была похожа, но это было целых пятьдесят лет назад. На конверте я не заметила никаких эмблем или регалий, так что это было не официальное уведомление о встрече сослуживцев или что-то в этом роде. Может, это все же приглашение на встречу, только не официальное? Помнится, он говорил, что играл в бейсбол даже во время службы в Японии.

Однажды команда «Седьмой флотилии» вызвала на бой команду фермы в Йокосуке «Шонан Сеарекс», и игра проходила на забитом до отказа стадионе. Каждый раз, когда папа о ней рассказывал, он прикладывал к бровям ладони, словно всматривался в даль.

— Во всем стадионе не было ни одного свободного места. Представляешь, Тори? — говорил он.

И я старалась представить открытый стадион, идеально ровное травяное покрытие и отца, молодого, взволнованного, разогревающегося возле засыпанного песком круга подачи.

— Представь себе, какой там стоял шум, — рассказывал отец. Вместо привычных аплодисментов там раздавался стук разноцветных пластмассовых бит о спинки кресел: ра-та-та-там. Капитаны команд болельщиков бегали по проходам, били в барабаны и выкрикивали речевки. Организованные группы болельщиков, сидя в своих секторах, распевали песни и кричали в громкоговорители. Папа говорил, что в Японии в пятидесятых годах бейсбол позволял очень тихой культуре выплеснуть в игру свои нешуточные страсти.

Несмотря на то что игра была дружеской, спортивное противостояние США на стадионе приобрело тяжелый и недобрый привкус. По словам отца, игроки Страны восходящего солнца больше всего на свете хотели победить защитников звездно-полосатого флага.

— Я тогда почти желал им победы, — всегда говорил папа. — Я знал, что семья моей девушки была среди болельщиков, и мне не хотелось чем-либо оскорбить их, особенно до того, как я с ними познакомился.

Когда он рассказывал эти истории, там всегда присутствовала «его девушка». Я ни разу не слышала ее имени, и он никогда не рассказывал их, если мама была где-то поблизости. Если я о ней спрашивала, он всегда качал головой, выпускал воздух из раздутых щек и говорил:

— Она была особенная, вот так.

Он тоже был особенным, и я его обожала.

Мужчина, который пил шнапс, как его отец — словак, копировал походку Джона Уэйна и умел прясть разноцветные нити, как никто другой.

Вот только мне было сложно понять, что в некоторых его историях правда, а что — вымысел.

— А что такое правда, как не та история, в которую мы заставляем себя поверить? — говорил он мне, подмигивая, касался кончика моего носа и оставлял меня самой решать, во что верить.

И мне по-прежнему приходилось искать ответ на этот вопрос самой.

Однако это письмо, из Японии, было самым настоящим.

— Тигры продули, — сказал папа, напугав меня.

Он отправился к холодильнику, открыл его и стал рассматривать его содержимое.

— Пообедаешь?

Он должен был что-то поесть, он таял на глазах. Сначала его постройневшая фигура привлекала массу комплиментов, но восторги постепенно иссякли, а вот потеря веса не прекратилась. Даже его руки, те самые, которые выполняли броски на переполненном японском стадионе, истончились почти до костей.

Он закрыл холодильник, так ничего и не взяв, подтянул пояс па своем синем халате и почесал небритый подбородок.

— Да нет, не хочу, спасибо. Что это? — спросил он, указав на конверт.

— Я же говорила. Тебе пришло письмо, — я протянула его ему. — Из Японии.

Он молниеносно выхватил письмо из моих рук и сощурился, вглядываясь в надписи на конверте. В одно мгновение его лицо лишилось всякого выражения. Прижав письмо к груди, он развернулся на месте и молча ушел в свою комнату.

Я немного подождала и пошла за ним, чтобы найти его замершим посреди темной комнаты, все еще не отрывающим взгляда от конверта. Задернутые шторы не смогли удержать любопытные лучи солнца, и мои глаза страдали тем же пороком. Я чуть слышно приоткрыла дверь, и в образовавшуюся щель проник свет, коснулся его плеча и заставил обернуться ко мне. Он посмотрел на меня, прижав ладонь к небритому лицу в безуспешной попытке скрыть выражение, которое до этого я никогда у него не видела.

Он плакал.

ГЛАВА 2

Япония, 1957


Бабушка часто говорит: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». А если вещь не маленькая, а большая? И тогда ее тень нависнет надо мной, сгустившись и превратившись в настоящее чудовище.

Я встаю до рассвета, чтобы помочь окаасан, маме, приготовить завтрак из белого риса, жареной рыбы и супа мисо1. Но сама я не голодна. Я слишком взволнована, чтобы ощущать голод.

Мне уже почти восемнадцать, и завтра у меня начнутся омиай — встречи с кандидатами в мужья, которых мне выбрали родители. Хорошо, что сейчас, благодаря тому что американские идеи подтачивают традиционные устои, эти договоренные браки стали только отчасти решением родителей. Решать, за кого из них я выйду замуж, буду я сама. Хотя то, что у меня эта возможность будет, не означает, что я смогу ею воспользоваться. Меня ждет испытание. Одно из многих, которые мне еще предстоит выдержать в жизни.

Беря тарелку из рук окаасан, я кланяюсь отцу и брату, которые входят в комнату, занятые беседой о политике. Их разговоры предсказуемо вращаются вокруг Организации Объединенных Наций, независимости Японии и ее освобождения из-под влияния Америки.

Отец гладко выбрит и носит короткую стрижку — привычка, оставшаяся с ним со времени его службы в армии. На нем темный костюм западного образца, который он надел специально, чтобы впечатлить западных торговцев. Поскольку Таро — ониисан, старший брат — работает с отцом, то он и одевается, и во всем подражает отцу. Он стал почти полной его копией, за исключением острого языка, который он так и не научился сдерживать, как следует достойному скромному сыну.

— Наоко, скоро ты соединишься с Сатоши, и этим браком обеспечишь своей семье безбедное будущее, — самодовольно говорит Таро.

— Этот брак предопределен судьбой, — говорит бабушка, тихо появляясь позади них. Ее тонкие губы сложены в полуулыбку, которая украшает ее дряблые щеки.

Я познакомилась с Сатоши несколько лет назад, и если бы наш с ним брак был предопределен судьбой, я бы точно об этом знала. Так что для меня этот брак будет вынужденным, потому что о моем счастье здесь никто не заботится. Неужели любовь для них ничего не значит?

Я ставлю перед бабушкой чашку и аккуратно наливаю ей чаю.

— Но вы все согласились сначала познакомиться с тем, за кого бы я хотела выйти замуж, — говорю я с такой же тонкой полуулыбкой.

На браке с Сатоши настаивает моя семья. Я же мечтаю стать женой Хаджиме.

— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь, — объявляет бабушка. Она все время говорит пословицами и поговорками, которых знает великое множество. Она использует их как стрелы, но вместо того чтобы использовать их по одной, для более успешного достижения цели она вкладывает по десятку в каждый выстрел.

Я собираюсь с силами и готовлюсь к следующему мудрому изречению, но в этот момент между нами, как щит, встает мама.

— Я думаю, что завтра для знакомства с твоим Хаджиме мы соберемся в саду. Там и устроим чайную церемонию и представимся друг другу должным образом. Наверное, так будет лучше всего, ты согласна?

Пряча глаза от вопрошающего взгляда отца, мама занялась своей прической, поправляя вырвавшуюся на волю своенравную прядь.

В окаасан все аккуратно и красиво. Она изящна и стройна, а ее длинные волосы все еще цвета густой сажи, из которой делают чернила суми. Она свивает их в тугой узел, который крепит у основания шеи длинными нефритовыми палочками.

Я чуть заметно кланяюсь ей в благодарность за вмешательство. Пока война не разрушила папин торговый бизнес, он был настоящим императором в мире импорта и экспорта и в нашем доме было много слуг, включая садовников. Сейчас же нам приходится справляться самим. Да и в остальных сферах жизни мы именно справляемся, как и все остальные в это время. Поэтому предложение использовать сад означало, что нам придется хорошенько поработать, чтобы все подготовить к этой встрече. Мамина идея с садом как местом приема нежеланного визитера Хаджиме в один момент положила конец всем спорам. На время.

Окаасан знает, что сейчас стоит па кону. Наверное, все, что у нас есть.

Отец Сатоши, влиятельный закупщик для «Тошибы», был одним из самых важных клиентов отца. И их деловые отношения делали меня привлекательной приманкой. Если Сатоши па меня клюнет, то наша семья будет в выигрыше, который придет им в виде постоянных денежных вливаний, что очень не лишне.

И у меня остается только один выход.

Завтра Хаджиме должен быть безукоризненным, чтобы после знакомства его сочли достойным кандидатом, а Сатоши должен найти меня неподходящей партией, чтобы обратить свое внимание на кого-нибудь другого. Тогда его семья сохранит свое лицо, а моей не придется расплачиваться за последствия этого выбора. Достояние моей семьи будет расти только нашими усилиями, а я выйду замуж по любви.

Таков был мой план.

В противостоянии воды и камня вода неизменно побеждает. Раз уж убеждения моей семьи тверды, словно камень, я должна уподобиться воде, чтобы добиться своего.

Окаасан, я сегодня буду поздно, — говорю я, стараясь не замечать, как у меня сжимается сердце. — Раз уж я пропускаю следующие пару занятий по традиционному танцу, мне надо остаться с Кико после школы, чтобы порепетировать.

Я лгу лишь наполовину. Я действительно собираюсь репетировать, по вместо репетиции танца с Кико я буду репетировать церемонию знакомства с Хаджиме.

В комнату вбегает Кендзи, мой младший брат, и со стуком падает на напольную подушку возле стола, заставляя бабушку вздрогнуть, а посуду на столе — тихо звякнуть. Ему всего девять лет, и он очень хорошенький, чем бесстыдно пользуется. За ясные глаза, обрамленные длинными ресницами, ему прощается практически все, даже плохие манеры.

Я бросаю на него суровый взгляд, а он в ответ показывает мне язык.

Все собрались за столом, и мы говорим «итадаки-масу», что значит «с благодарностью принимаем», но моя голова и после этих слов продолжает оставаться низко склоненной, словно я прошу дополнительных благословений. «Пожалуйста, пусть завтрашняя встреча пройдет идеально, чтобы недостаток влияния семьи Хаджиме не стал позором для нашей семьи и не добавил значимости Сатоши».

Да, я была сама не своя от переживаний, но в сердце моем жила надежда.

* * *
Занятия в школе шли медленно, со скоростью улитки и с большим трудом. Даже сейчас, когда я ждала Хаджиме на станции Таура, минуты тянулись невыносимо долго. Стоило мне сойти с железнодорожной платформы, как солнечные лучи, отражаясь от металлических крыш, принялись слепить мне глаза. Мне приходилось щуриться, чтобы среди людского потока отыскать лицо Хаджиме. Да где же он? Мне не терпелось скорее начать репетицию.

Мимо шли американские военные в форме, жуя что-то на ходу. Хаджиме не допустит подобных ошибок простейшего этикета, потому что мы усердно трудились над его основными правилами, чтобы он мог понравиться моей семье. Есть на ходу нельзя ни в коем случае. Необходимо сесть, чтобы проявить уважение ко времени и труду, потребовавшемуся для того, чтобы посадить и вырастить урожай, собрать его и приготовить блюдо. Американцы, похоже, не замечают или просто не обращают внимания на то, что все вокруг стараются отвести взгляд или прикрыть чем-то глаза, чтобы только не видеть их невоспитанности. Все, кроме Хаджиме. Он проходит прямо между ними.

На нем белая футболка и бежевые брюки. А его прическа — шикарные волосы оттенка чугуна, зачесанные наверх и высоко уложенные, — делает его похожим на Элвиса Пресли или на другую звезду. Может быть, даже на Джеймса Дина. Мы с ним оба просто обожаем все современное. Какая жалость, что я не смогла переодеться и пришла в школьной форме. Ну, зато я успела убрать волосы в высокий хвост, на западный манер.

Когда он подходит ближе, я приветственно машу ему.

Я уже улыбаюсь так, что мне больно щекам. Да, любовь и кашель относятся к вещам, которые невозможно спрятать, потому что их невозможно сдержать.

Мы встречаемся и замираем в неловкости: каждому хочется броситься друг другу в объятия, но мы довольствуемся небольшими поклонами, в результате которых мы чуть не сталкиваемся лбами и смеемся. Хаджиме берет меня за руку, что категорически воспрещается традициями, и быстро уводит меня мимо магазинчиков в узкую боковую аллею.

Я склоняю голову, беспокоясь о том, что мы привлечем к себе осуждающее внимание окружающих.

— Они кружатся над нами, как мотыльки. Хаджиме, нам лучше уйти.

— Ну что же, как и мотыльков, их привлекает твой свет. Пусть смотрят, — улыбается он, демонстрируя тонюсенькую щель между передними зубами. Затем он подается вперед и кричит:

— Привет! Я люблю эту девушку!

— Тише! — я обегаю его, чтобы прижать к стене, и смеюсь. Затем спрашиваю: — Какой свет? — я не перестаю улыбаться, хоть и продолжаю следить за прохожими.

В ответ он поворачивается ко мне и снова берет меня за руку.

— Тот, что льется у тебя из глаз, — сжав мою руку, он берет и вторую. — И из твоего сердца, — и он быстро целует каждую ладонь.

Мои щеки тут же вспыхивают. Теперь я смотрю только на Хаджиме. Он такой проказник, этот мальчишка, но в то же время он — мужчина, и это сочетание делает его неотразимым.

Он наклоняется ко мне, прижимаясь лбом к моему лбу.

— Привет, Сверчок.

— Привет, Хаджиме, — я улыбаюсь еще шире, поражаясь тому, какой смелой становлюсь рядом с ним. Я отваживаюсь нарушать все правила, которым меня учили всю жизнь: проявлять смирение, быть тихой, ставить других превыше себя. Это были хорошие, верные правила, но...

Я опускаю глаза, прерывая его пристальный взгляд. Если я не буду осторожной, то могу запросто утонуть в его глазах. Но он берет мои щеки в ладони и приподнимает мой подбородок.

— Я собираюсь поцеловать тебя прямо здесь, в губы. Ты не против?

И тогда я встаю на цыпочки и целую его первая.

Мое сердце разрывается между паникой и блаженством. «В кого я превратилась?» Я раскрываюсь навстречу ему, подобно утреннему цветку, распускающемуся навстречу солнцу. Да, он неотразим и сладок, как компэйто2 на языке. И как с конфетами, я никак не могу насытиться, хочу еще и еще. Неужели я отважусь на то, к чему так стремится мое сердце? Как было бы просто! Но мы пообещали друг другу, что больше не будем этого делать, пока не поженимся.

И размыкаем губы.

Я улыбаюсь, Хаджиме ухмыляется от уха до уха. Я хлопаю его по груди и смеюсь. Да, кто я, в кого я превратилась? Он обнимает меня, и я понимаю. Я принадлежу ему. Это все еще я, но смелее, ярче, свободнее. Если во мне сияет свет, то это только потому, что он вложил в меня счастье.

— У меня есть сюрприз, — говорит он, целуя мою макушку, перед тем как отпустить меня из объятий. — Давай сюда, — длинными прыжками он выскакивает из аллеи, затем оборачивается и взмахами руки зовет меня за собой.

— Куда мы идем? — мне приходится бежать, чтобы догнать его, когда он сворачивает с улочки в поле, заросшее высокой некошеной травой.

Хаджиме разворачивается ко мне лицом, но продолжает идти спиной вперед с игривой улыбкой. Он выдергивает из травы колосок, кладет в рот его кончик и начинает жевать.

— Хаджиме, куда?

Его глаза, голубые, как только что омытое дождями небо, сужаются, затем и вовсе закрываются, когда он говорит:

— Не-а. Ничего тебе не могу сказать, — затем он бросает быстрый взгляд через плечо. — Это же сюрприз.

Мои глаза распахиваются еще шире, и тогда он бросается бегом.

— Подожди! — смеюсь я, стараясь догнать его.

Высокая трава настегивает мои голые лодыжки, я заставляю себя бежать все быстрее, но он убегает все дальше, а потом и вовсе пропадает из виду. Я замедляю бег.

— Хаджиме? — я ищу его среди деревьев, потом оглядываюсь туда, откуда мы пришли.

— Ай! — взвизгиваю я, когда он пугает меня, и закрываю лицо руками, крепко прижав локти к бокам. Со смехом он обнимает меня и покачивает из стороны в сторону, шепча о своей любви.

И я с головой погружаюсь в ощущение счастья.

Я чуть-чуть сдвигаю пальцы, чтобы сквозь них можно было смотреть. Хаджиме наклоняется и целует меня в лоб. Да, я принадлежу ему. А он принадлежит мне. Это судьба.

— Пойдем, мой сюрприз ждет впереди, говорит он и тянет меня за руку.

И мы идем, переплетя наши пальцы. Хаджиме выдернул и жует новый колосок, а я не нахожу себе места от беспокойства.

— Но нам все равно надо порепетировать, не забыл? Ты понимаешь, насколько это важно?

— Ну конечно, — он награждает меня взглядом через плечо. — Ведь именно поэтому мы уже репетировали раз сто.

— Сотни раз тут недостаточно, — мое сердце лихорадочно бьется от беспокойства. — Для того чтобы полностью овладеть всеми тонкостями чайной церемонии, необходимо репетировать годами, а может, и всю жизнь. А у нас на то, чтобы разобраться в правилах поведения, есть только сегодня, и то осталось совсем немного времени.

Я останавливаюсь, и он вынужден остановиться вместе со мной. Я умоляю его взглядом:

— На завтрашней встрече решится наша судьба. Пожалуйста, давай еще раз все повторим.

— Хорошо, — он поднимает глаза, чтобы все вспомнить. — Сначала я принимаю чашу и любуюсь ею, потом дважды поворачиваю ее в руках, приношу извинения за то, что выпью из нее прежде всех остальных, чтобы продемонстрировать свое смирение и скромность, и лишь потом делаю глоток, — он опускает голову. — Видишь? Мы уже готовы, так что пойдем, — и он тянет меня за руку.

Я совсем не разделяю его уверенности, поэтому продолжаю задавать ему вопросы, пока мы пробираемся вверх по крутому склону холма, все дальше уходя от людной улочки. Я по-прежнему не знаю, куда мы направляемся, но не позволяю себе отвлекаться от нашей цели.

— Что ты делаешь перед тем, как передать пиалу?

Он задумывается. Я не выдерживаю.

— Сначала ты должен отереть край пиалы салфеткой, иначе ты рискуешь поставить всех в весьма постыдное положение, помнишь?

От переживаний у меня все сжимается внутри. Если он допустит подобную ошибку, ее не забудут и, уж конечно, не простят.

— А в какую сторону ты передашь пиалу после того, как протрешь ее край?

На лице Хаджиме застыло озадаченное выражение. Меня захлестнула волна тревоги.

— Налево. Налево! — мое сердце стучит в лихорадочном ритме, и я ускоряю шаг так, что теперь он идет следом за мной. — Как мы убедим их в том, что ты — подходящая партия, если ты не можешь запомнить таких простых вещей?

Выражение лица Хаджиме остается прежним.

— Сверчок...

— Ты не понимаешь, все должно пройти идеально, — не унимаюсь я, продолжая бежать впереди него, паниковать и читать ему нотации. — Мы не можем себе позволить ошибки, даже самой незначительной, чтобы у них не было ни малейшего повода отказать тебе и заставить меня выйти за Сатоши.

Слова льются неудержимым потоком, а руки сами собой взмывают в воздух беспомощными крыльями.

— Понимаешь, ты — мое счастье. Я должна быть с тобой. Нам предначертано быть вместе, поэтому мы просто обязаны все сделать идеально, чтобы и другие тоже это увидели!

— Наоко!

Я настолько удивлена, услышав мое настоящее имя, что останавливаюсь.

— Посмотри туда. Ты это видишь? — он старается сдержать улыбку, показывая куда-то вперед. — Они не смогут нам отказать, потому что у нас уже есть дом.

Я поворачиваюсь навстречу солнцу, моргая, чтобы избавиться от бликов в глазах, и постепенно различаю далеко впереди, как к склону холма жмутся ряды крохотных домиков, образуя небольшую деревушку. Домишки все маленькие, ветхие, с тростниковой крышей. Одним движением я оборачиваюсь снова к нему. У нас уже есть дом? И тут мое сердце замирает и холодеет в груди. Здесь?

Он же снова разворачивает меня лицом к деревушке и кладет подбородок мне на плечо.

— Смотри, вон тот, на самой верхушке холма, — наш.

Я чувствую, как он улыбается возле моей щеки и ждет моей реакции.

Я же могу только прикусить губу.

— Я понимаю, что этого мало. Он старый и маленький, и ты, конечно, заслуживаешь гораздо большего, — он говорит быстро и восторженно. — И мне нечего предложить тебе, кроме обещания любить тебя и...

Он любит меня...

Кто из мальчишек произносит эти слова? Во всяком случае, я таких не знала. Даже отец не говорил ничего подобного матери. И пока Хаджиме говорит о том, что и как он собирается отремонтировать в доме, я прислоняюсь к нему в поисках защиты и спокойствия, вдыхая его аромат, в котором смешиваются нотки свежевыделанной кожи и цитруса. Он пользовался необычным лосьоном после бритья, поэтому этот запах казался мне экзотическим. Мне все нравилось в нем, потому что решительно все в нем было непредсказуемым.

— ...а там, возле террасы, я могу расчистить небольшой участок под садик. Вон там, видишь? Я знаю, что с Сатоши ты бы жила в большом, современном доме, но...

— Да кому он нужен, этот современный дом? — я поворачиваюсь к нему, удивляя сама себя таким быстрым ответом. — Кому нужна вечно недовольная свекровь, которой не угодить, и чужой семейный уклад, в котором тебе нет места? Мне это точно не нужно, поэтому этот маленький одноэтажный дом для меня будет идеальным, если в нем я буду жить с тобой.

Я знаю, что рядом с Хаджиме моему сердцу не просто спокойно, оно наполняется счастьем. Но сейчас оно сжимается, и я отвожу взгляд.

Ну почему все это так сложно!

— Что такое? — его глаза вопросительно заглядывают в мои, замутненные чувством вины. Тебе не нравится?

Я чувствую, как на спине у меня зашевелились мурашки от ужаса.

— Сверчок, ты же знаешь, что можешь сказать мне все что угодно. Не надо ничего скрывать, договорились?

Я с благодарностью киваю. С Хаджиме я могу делиться своими мыслями или просто дурачиться, потому что мои глупости нравятся ему не меньше, чем моя улыбка. Но как я ему это объясню? Меня пугает не ветхость домиков, а само окружение. В этом районе живут эта, изгои. Буракумины находятся в самом низу социальной лестницы. Они бедны, у некоторых даже смешанная кровь, и их работа всегда соприкасается со смертью: разделывание туш скота, выделка кож, ритуальные услуги. Поэтому они считаются нечистыми, порочными и несчастливыми.

Но сейчас я чувствую, что несчастливой стала я.

Моя семья никогда не допустит этого брака. Если я поселюсь здесь, репутация отца будет уничтожена, а у Таро не будет даже возможности заслужить свою собственную. Хаджиме не знает, что моя семья уже склоняется в сторону Сатоши, и я не могу вывалить на него и свое новое озарение. Это все бесполезно. Поэтому я просто тру нос и опускаю глаза к туфлям.

На меня упали густые тени серьезных перемен, которые внезапно стали еще ближе.

ГЛАВА 3

Америка, настоящее время


Утром в день приема мы с отцом уложили вещи в его кадиллак с откидным верхом и отправились на восток. Двухполосное шоссе смешает нас с тысячами других машин и приведет — мимо полей с бобами и кукурузой, мимо сотен вертушек ветряных генераторов, заполняющих все пространство до горизонта — прямо к онкологическому центру «Тоссиг» в Огайо. Папа приподнимает за козырек кепку и промокает со лба пот, не сводя взгляда с пейзажа за окном.

Я наблюдаю за ним краем глаза.

Мы так и не разговаривали об этом письме из Японии — ни о том, что оно для него означало, ни от кого оно пришло, ни почему он так на него отреагировал. Однако это не значило, что я об этом не думала. Как мне было не думать? Он взял его с собой. Перед выходом я заметила знакомый отблеск красных чернил на столике для корреспонденции. Папа проследил за моим взглядом, взял письмо, сложил его и засунул в карман. Он не произнес ни слова, и мне хватило ума промолчать и не задавать вопросов. К тому же в тот момент меня беспокоила лишь его постоянно поднимающаяся температура, и я больше ни о чем не могла думать.

Кто послал ему это письмо? Может быть, старый морской сослуживец, но тогда бы письмо пришло из США, а не из-за границы. Может быть, это благодарственное письмо из какого-нибудь благотворительного фонда или новостная рассылка? Папа действительно жертвовал деньги на детские фонды и на самые различные добрые дела по всему миру, но ни одно из писем, которые могли прислать эти благотворительные организации, не вызвало бы у него подобной реакции. До этого я видела его в слезах лишь один раз: на похоронах мамы.

Папа гулко кашлянул, напрасно пытаясь прочистить горло, затем глянул в мою сторону.

— Что-то ты молчаливая сегодня.

— Я сосредоточена, — отвечаю я, и отчасти это правда. Этот кабриолет 1958 года был редкостным красавцем, неизбежно притягивавшим взгляды: стеганый салон с красными пуговицами, перламутрово-белый кузов с темно-красными молдингами от самых фар в форме плавника почти до самого удлиненного заднего крыла. Однако его длинная база делала его сложным для управления. К тому же я впервые села за его руль.

Правда, когда я была маленькой, пока мама не видела, отец сажал меня на руки и я помогала ему крутить руль. Если мама в это время была в машине, то начинала кричать, увидев, как папа убирает руки с руля, придерживая его только коленкой, и ворчливо требовала, чтобы он «угомонился», когда мы разгонялись быстрее разрешенной скорости. Поездки на папином кадиллаке всегда ассоциировались у меня с весельем и приключениями.

Управление классическим кабриолетом отличалось от управления остальными машинами. Он туго слушался руля, к тому же проезжавшие мимо машины обдавали нас со всех сторон хлесткими воздушными потоками. Даже с поднятыми стеклами окон и надетыми солнечными очками я не могла избавиться от вечно мешавших волос. Однако ездить с поднятой крышей было совсем не так весело, о чем я и говорила папе.

Внезапно, как фокусник, он достал из перчаточного ящика что-то ярко-красное. Этот алый лоскут тут же забился на ветру, как волшебный парус.

У меня распахнулись глаза. Я узнала, что именно он держал в руках. Мамин шарф! Я не видела его уже несколько лет. У меня тут же перед глазами возник ее образ: пепельные локоны, завитые на бигуди накануне, аккуратно убранные под этот шарф с красивым цветочным узором.

Пока я завязывала его на своих волосах, папа придерживал руль. Мы тут же вспомнили, как это происходило в детстве, но вот дорогу удержать не смогли. Машина ушла в занос, что заставило другие машины прянуть в стороны и лихорадочно загудеть. Я торопливо спрятала кончики шарфа под узлом на подбородке и улыбнулась папе.

Он улыбнулся в ответ.

— Тебе идет. Оставь его себе.

Я глянула в зеркало заднего вида, но вместо ее лица увидела свое.

— Не могу. Это ее шарф.

— Я серьезно, — он дернул плечом. — Я изначально хотел подарить его тебе, но твоя мать нашла его первой. Что мне оставалось делать?

У меня в груди все сжалось, и к горлу подкатил комок.

— Правда?

— Да. Я хочу, чтобы этот шарф был у тебя. Для меня это важно.

Я поправила шарф на голове и улыбнулась. На самом деле мне он очень нравился. Когда его надевали, бело-красный узор создавал очень красивое цветовое пятно. А когда его просто расправляли на поверхности, этот узор складывался в целую историю, как говорил отец.

«Таинственную историю», — часто говорил он, пробегая пальцами по подшитой вручную кромке. А потом он рассказывал мне, что Китай хранил эту тайну почти два тысячелетия. Показывая на цветы на узоре шарфа, он говорил, что именно такие цветы росли в дворцовом саду, там, где юная императрица обнаружила сокровище, стоившее больше золота: тутового шелкопряда.

— Она как раз пила чай, когда с неба упал кокон и угодил прямо в ее чашку, — на этом месте он всегда широко раскрывал глаза и корчил рожицу, чтобы продемонстрировать ее удивление, и я хихикала. Потом он делал вид, что вынимает кокон, прямо как императрица, и как он разматывается в тончайшую нить длиною почти с милю.

Императорская семья оценила перламутровый блеск этой невесомой нити и стала использовать ее для создания удивительных тканей, которые и стали продаваться по всему миру. Эту волшебную ткань нарекли шелком, и она превратилась в настоящую легенду, и тогда император издал указ сохранить информацию о ее источнике, шелкопряде, живущем на тутовых деревьях дворцового сада, в абсолютной тайне.

— И так оно и было до тех пор, как... — в этот момент папа поднимал вверх указательный палец.

Я придвигалась к нему поближе, потому что знала, что сейчас история изменится.

Иногда повествование шло об избалованной принцессе, помолвленной с принцем из далеких земель. Она не могла жить без своих роскошных одежд, поэтому решила спрятать драгоценные коконы в своем свадебном головном уборе.

Иногда отец говорил, что это два несторианских монаха вывезли коконы в своих бамбуковых посохах. Но мне больше всего нравилась история о двух японских шпионах, которые проехали по всему китайскому Шелковому пути, символическое изображение которого, по словам отца, и было показано в узоре этого шарфа. Я часами сидела возле шарфа, водя пальцем по его сложному узору и воображая их путешествие длиной в четыре тысячи миль.

Если кадиллак был любимой драгоценностью моего отца, то шелковый платок матери, с воспоминаниями о ней и обо всех этих удивительных историях, был драгоценностью для меня.

— Что-то ты снова притихла, — сказал отец, выдергивая меня из воспоминаний.

Я посмотрела на него.

— Я вспомнила про то, как кокон шелкопряда упал в чашку императрицы.

— Неужели ты это помнишь?

— Конечно. Я помню все твои истории. И ту, в которой корабль сражался за японскую принцессу глубоко в открытом море... — Иногда в этой истории появлялся юноша-самурай, чьи умные слова были острее и эффективнее меча. А иногда главным персонажем становился богатый принц, который мог дать этой принцессе все, чего бы она ни пожелала, кроме одной-единственной вещи, которая была для нее так важна. А когда я спрашивала его, что же это была за вещь, то он улыбался и отвечал: «Я».

— Надо же.

Я похлопала по рулю.

— И ту, в которой было чаепитие с императором.

— Империя, — усмехнулся отец. — На самом деле он был королем торговли и широкой торговой империи. Как ты могла перепутать?

— У тебя слишком много историй связано с чаем, — улыбнулась я. И с Японией. Я посмотрела на отца. — Может быть, освежишь мою память?

Он одарил меня улыбкой. И в этот самый момент время совершило скачок назад, когда Самый Важный Мужчина в жизни девочки рассказывал ей истории, которые она просто обожала. Лучшего и быть не могло.

— Ну что же, пока речь не зашла о шелке, могу сказать тебе лишь одно, — он откашлялся. — Чай никогда не приводил ни к чему хорошему.

ГЛАВА 4

Япония, 1957


Я протираю глаза, стараясь изгнать из них сон и силясьпроснуться. В этот момент мое внимание привлекает едва заметный отсвет, потом странный звук и движение за окном. Белый мотылек бьет своими призрачными крыльями: кажется, что он распахивает их так широко, что они растворяются в темноте, только чтобы снова материализоваться и сомкнуться за его спиной.

Я зачарована этим движением, и мои веки снова начинают наливаться тяжестью. Зевая во весь рот, я вспоминаю старинные легенды о том, что неприкаянные души скитаются по миру в виде насекомых. Мне легко представить себя вот этим мотыльком, увлекаемым утренним ветром. Свободной, спокойной и счастливой. Я навещаю Хаджиме и шепчу ему ободряющие слова о сегодняшней встрече — сватовстве. «Мы репетировали. Мы готовы. Ты им понравишься».

— Наоко!

Я моргаю и щурюсь от света, изгоняющего образ мотылька. Мама снова зовет меня из кухни. Я сажусь, и у меня тут же начинает кружиться голова, поэтому мне приходится лечь и подождать, пока это пройдет. Потом я потихоньку встаю, скатываю свою постель и иду к ней.

Надо было меня разбудить, окаасан! — я подлетаю к ней, чуть не сбив по пути бабушку.

Меня окутывает солоноватый аромат супа мисо. Все уже позавтракали, и мой братишка уже надевает обувь, чтобы отправиться в школу.

— Удачи тебе с твоим парнем, Наоко, — говорит Кендзи и тут же выпячивает губы и издает чмокающие звуки, словно имитируя поцелуи.

Когда же я успеваю наградить его заслуженным тумаком, он разражается громким воем.

— Кендзи, иди уже! — осаживает его мама и сует мне в руки пустую миску, жестом веля сесть за стол рядом с отцом.

— Ешь то, что осталось, и начнем готовиться. У нас впереди очень важный день.

Отец хмурится, шумно выдыхая перед тем, как сделать глоток чая. На виске, прямо под недавно появившейся сединой, бьется жилка. Я уверена, что эта седина — полностью моя заслуга.

Бабушка любит говорить: «То, что лежит на поверхности, часто бывает самым бесполезным». Мне совершенно ясно, что отец допускает эту нашу встречу с Хаджиме только для вида. Однако скоро ему станет ясно, что я соглашаюсь на вторую встречу с Сатоши только ради его согласия на встречу с Хаджиме.

* * *
Пока мы готовимся к встрече, мои нервы натягиваются до предела. Я уже почти готова, но окаасан не нравится, как я заколола традиционную бело-розовую заколку — гребень, и она решила переделать мою прическу. Пока она расчесывает мои волосы, я держу заколку на коленях.

Мой палец скользит по гладкой эмали на гребне, а я размышляю о том, что сейчас не имеет значения, насколько точно будет выбрано для нее место. Хаджиме все равно не заметит, правильно ли уложены мои волосы, или достаточно ли выдержана симметрия в саду, или что ему предложена чашка для чая в летний сезон. Главное, что об этом не знает окаасан. Или знает? Неужели она каким-то образом узнала мою тайну? Может быть, она боится реакции отца?

Потому что я ее боюсь.

Бабушка только подливает масла в огонь.

— Это никуда не годится. Видишь? Гребень все еще стоит криво, — ворчливо замечает обаасан, проходя мимо.

Она делает вид, что ее не интересуют приготовления, но постоянно находит повод пройти мимо и высказаться.

Они все так делают. Если эта встреча будет недостаточно хорошо подготовлена и проведена, пострадают честь и статус моей семьи. И это правило работает, даже когда почетный гость, которого мы встречаем, не имеет никакого статуса.

Я лихорадочно перебираю в памяти все правила и ритуалы. Я объяснила Хаджиме, где ему надо будет сесть? Когда он должен заговорить? И сколько должен съесть? У меня ускоряется пульс. Я говорила ему, что он должен есть только маленькими порциями? Хаджиме любит поесть, поэтому я обязательно должна была его предупредить. Но, кажется, я этого не сделала. Мне становится жарко. Меня тошнит и начинает кружиться голова. Пояс оби внезапно слишком сильно давит мне на ребра. Кажется, что сами традиции душат меня, не давая сделать вдох.

— Вот так, да, — окаасан поглаживает мои виски, потом встает и делает шаг назад, чтобы оценить плоды своего труда. Цветы сливы с гребня теперь свисают точно на одну сторону. — Вот теперь хорошо. Да, я думаю, что так будет хорошо.

Отец и Таро проходят мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Уверена, что перед встречей с Сатоши они будут вести себя иначе. Но сегодня я для них невидима. Привидение.

Окаасан поправляет на мне кимоно. Оно красивое, но из повседневных, в отличие от фурисодэ3, которое я надену на встречу с Сатоши, — рукава у него настолько длинные и широкие, что развеваются подобно огромным разноцветным крыльям.

— Хм-м, он все еще стоит криво, — замечает бабушка из-за наших спин. Она склоняет голову набок, рассматривая мою прическу. — Да уж, кривая крышка на кривом чайнике.

У меня все похолодело внутри. Неужели она тоже знает о Хаджиме?

Мой младший брат верит, что бабушке прислуживают лисы, которые бегают где хотят и рассказывают ей обо всем, что услышали. Раньше я всегда смеялась над ним, но теперь даже и не знаю, что думать.

Мама еще раз осматривает мою прическу, потом громким выдохом отметает придирки бабушки. Знаком она велит мне следовать за ней в сад, где уже приготовлена сцена для скорой встречи. Мягкие тростниковые матрасики покрывают поросшие мхом камни террасы, на которых стоит стол. На нем стоит ваза с одним белым цветком и все необходимое для чайной церемонии.

Не хватает только отца и Таро.

Они сидят в саду, спиной ко входу, тем самым выражая свое недовольство происходящим. Дым от их трубок поднимается в воздух, как две змеи, переплетающиеся с невидимой лозой. Я чувствую, как напряжение усиливается.

Уже почти час встречи.

Хаджиме знает, как важно прийти точно в назначенное время: ни минутой раньше, ни секундой позже. Он знает, что должен пройти по тропинке, обрызганной водой, чтобы избавиться от мирской пыли, и подойти к центральным воротам, чтобы там быть официально представленным хозяевам перед чайной церемонией.

Я стою в напряжении, чувствуя, как моя кожа горит липким жаром в ожидании того момента, когда отец с Таро повернутся к воротам, увидят его и вынесут свой вердикт.

Я стою так, что первой смогу увидеть подходящего Хаджиме. Я не свожу глаз с этого направления и понимаю, что мне не сделать вдох. В груди все горит и ноет, требуя воздуха.

О чем я только думала?

Я должна была им сказать.

Я должна была сказать ему.

— Ой, смотри, видишь? Это знак удачи, Наоко, — мама показывает на мой рукав, где на розовый цветок присела отдохнуть живая белая бабочка. Ее тонкие крылья подрагивают от легкого ветерка, что напоминает об утреннем видении, и мне наконец удается сделать вдох.

— Ты мне снилась, — с улыбкой говорю я бабочке, понемногу успокаиваясь и приветствуя ее, как друга. — Мы с тобой вместе парили на ветру. Ты принесла мне добрые вести?

— Может быть, ты все еще спишь, как в притче о бабочке Чжуан-цзы4, — говорит бабушка, которая в этот момент с помощью Таро усаживается на циновку.

Я по-прежнему не свожу взгляда с моей крохотной гостьи, держа руку так, чтобы ей было удобно сидеть на скользком шелке моего кимоно. Великий Учитель видел сон о том, что он был бабочкой, не помнившей его человеческой сути. А проснувшись, он вспомнил, что во сне был бабочкой. Вот он и спросил своих учеников: кто же он на самом деле? Человек, которому приснилось, что он был бабочкой, или бабочка, которой сейчас снится, что она — человек? Что такое реальность?

— Может быть, Чжуан-цзы просто ошибался, обаасан, — отвечаю я бабушке. — Зачем выбирать между двух реальностей, если реальность состоит и из одного, и из другого. И счастье находится именно в равновесии между двумя сутями.

Губы бабушки тут же поджались, и она не произнесла ни слова.

Я заставила бабушку замолчать?

Окаасан поднимает руку и поправляет мой гребень, решив, что все-таки он неровно закреплен, на что бабушка молча улыбается.

Однако моя победа оказалась недолговечной.

Бабочка расправляет белые крылья и взлетает. Я наблюдаю за ее движениями до тех пор, пока все мое внимание не сосредотачивается на одной-единственной цели: моем будущем.

Хаджиме пришел.

Бабочка спускается ниже, словно поприветствовать его, задерживается над ним, чтобы прошептать благословение, и удаляется прочь. Мой живот тоже наполняется бабочками, только ведут они себя вовсе не так грациозно и деликатно.

Он подходит ближе, и наши взгляды встречаются. Он замечает мое традиционное кимоно, убранные в прическу волосы и припудренное лицо, но улыбку с его лица сгоняет то, что я не улыбаюсь ему в ответ.

Я застыла в ужасе, я паникую. Сердце, взмыв к горлу, стучит с немыслимой частотой. Хаджиме чисто выбрит, и с этой тщательно уложенной стрижкой походит на кинозвезду, но почему он надел форму? Почему он не в костюме? Как я не подумала об этом заранее! Моя недальновидность все погубит!

Я вижу, как у пего сдвигаются брови, когда он замечает мою реакцию на себя. «В чем дело?» — спрашивает он одними губами. Но мне уже поздно что-либо объяснять. Они его заметили.

Взгляд окаасан метнулся с него на меня, чтобы спросить то, чего не отваживался произнести язык.

— Что... — выдает бабушка за них обоих. — Я так и знала!

Услышав ее негодование, тут же оборачивается Таро и впивается в нас глазами, в которых отражается любопытство в ожидании реакции отца. Тот поворачивается к нам.

— Это что такое? — отец вскакивает на ноги, сбрасывая стоявшую рядом с ним чайную чашу, которая падает с громким стуком и разбивается вдребезги.

Окаасан тихо вскрикивает.

Отец впивается в нее обвиняющим взглядом, затем переводит его на меня.

У меня все сжимается внутри. Я опускаю голову и начинаю, отчетливо понимая, что у меня совсем мало времени.

— Отец, позволь представить тебе...

— Ты не посмеешь, — ярость отца накатывает на меня жаркой и мощной волной.

Я смотрю на Хаджиме. Его губы плотно сжаты. Он озадачен такой реакцией на свое появление, тем не менее опускает голову и тоже начинает говорить:

— Это большая честь...

— Честь? — выдыхает отец. — Нет, нет. В этом нет никакой чести, — и он вихрем проносится мимо нас.

Таро следует за ним, хорошенько задев плечом плечо Хаджиме по пути.

В смятении я поворачиваюсь к матери.

— Окаасан?

Наоко, пожалуйста, попрощайся со своим другом и иди в дом, она с извинением кланяется и тихо идет следом за мужчинами.

Смотри, что ты натворила, бабушка указывает на разбитую чашу. Ее взгляд полон негодования и осуждения. — Теперь она разбита, и склеить ее не получится. Ее нельзя поставить обратно на полку. Ей нигде больше нет места, — она вздергивает подбородок. — Видишь, Наоко, если не сделаешь выбора, счастья не найдешь. Его нет посередине. Во всяком случае, у тебя его не будет с гайдзином5, — последние слова она почти выплевывает.

— Глупая, бестолковая девчонка, — бормочет она, уходя.

Я смотрю на осколки чаши, затем, чуть не плача, поворачиваюсь к Хаджиме.

Он покачивается на ногах, словно не может решить, что ему делать: идти вперед или назад.

— Мы столько недель репетировали, а ты им ни о чем не сказала? — он снимает фуражку и проводит рукой по аккуратно причесанным волосам. — Почему?

— Я не смогла, — мой голос не слушается меня, такой же разбитый, как чайная чаша. Мне не удается сдержать слезы, и они просто текут по щекам. Я подхожу ближе к нему, отчаянно желая, чтобы он меня понял. — Потому что только так они позволили мне пригласить тебя на эту встречу, Хаджиме. Я хотела, чтобы они познакомились с тобой, чтобы увидели мужчину, которого я люблю и за которого хочу выйти замуж. Это был единственный способ.

— Все-таки стоило им сказать, — он делает шаг назад, его рука задерживается на его шее. — Потому что сейчас они не видят ничего, кроме лица врага, — его взгляд быстро переносится на окно, в котором он видит Таро и бабушку, внимательно наблюдающих за нами с осуждающим видом. — Лицо американца.

Теперь пас разделяет злой мир, он против нас.

Сегодняшний день должен был принести счастье. Я знала, что мне будет непросто. Уговорить отца и Таро было очень сложно, как и бабушку, но я думала, я надеялась... Как же я была неправа.

Я прячу лицо в ладонях.

— Мне очень жаль, — я изо всех сил стараюсь сдержать эмоции, но мне никак не справиться со стыдом.

— Наоко, — в том, как он произносит мое имя, слышится мольба. Он с трудом отнимает мои пальцы от лица, затем убирает пряди, прилипшие к мокрым от слез щекам.

— Нет, это мне очень жаль. Не так я хотел, чтобы все это сложилось для тебя. И для нас. Даже для них. Я...

Тук, тук, тук!

Мы отскакиваем друг от друга так далеко, словно нас разделяют океаны. Это бабушка постучала в оконное стекло. Теперь она прогоняет его злыми, резкими взмахами рук. Хаджиме кланяется, пятится, но останавливается в самом углу сада, где она не может его видеть. Он кладет руки в карманы.

Я тону в океанах его голубых глаз. В том разочаровании, которое плещется в них. Он хотел лишь только быть принятым моей семьей. Я же хочу быть принятой только им. У меня дрожат губы.

— Ты передумал?

Воздух замирает. Замолкают птицы. Кажется, что все живое задержало дыхание в ожидании его ответа. Он качает головой.

— Нет, нет, но тебе придется заставить их передумать.

— Как? Они не станут меня слушать.

— Ты очень умна, Сверчок, используй это, — он подходит чуть ближе. — Заставь их тебя послушать.

Бабушка снова стучит в окно с грозными криками, требуя, чтобы я вернулась в дом.

Мы смотрим друг на друга, ведя молчаливый разговор, полный невысказанных желаний.

Хаджиме снова пятится, произнеся одними губами: «Я тебя люблю».

«И я тебя люблю», — так же беззвучно отвечаю я.

Он улыбается, кивает. Затем поворачивается, чтобы уйти.

— Хаджиме! — не выдерживаю я.

Бабушка стучит изо всех сил, но я делаю шаг к нему.

— Я найду способ их убедить.

— Если кому-то это и удастся, то только тебе, — отвечает он и снова разворачивается.

Со вздохом я смотрю на него, пока он не исчезает за углом. Как призрак. Потом просто тень, которая вытягивается и исчезает из виду. Совсем.

Бабушка права.

Я глупая, неразумная девчонка.

Но я еще и та самая девчонка, которую Хаджиме считает очень умной. И я собираюсь использовать это свое качество в полной мере.

Потому что я влюблена.

ГЛАВА 5

Америка, настоящее время


Когда мы с отцом впервые прибыли в госпиталь, мы потерялись. Это было не трудно, учитывая колоссальный размер этого медицинского учреждения. Оно являло собой пугающий лабиринт из высоких стеклянных зданий, стоявших друг за другом, а послеполуденное солнце, отражаясь в фасадах, превращало их в искаженные зеркала.

Разобравшись, какой именно вход нам нужен, мы рука об руку направились к дверям, сопровождаемые своими собственными скачущими отражениями. Сначала отражения были длинными, а их движения почти плавными, но постепенно они укорачивались, а их движения замедлялись, пока, подойдя вплотную, мы не встретились с ними лицом к лицу: уже со своими точными копиями.

Больной старик и его встревоженная дочь. Вот что мы увидели. Вот кем мы были. Персонажами аттракциона.

— «Тоссиг», — папа остановился и прочитал название госпиталя на табличке над дверями. Его отражение изобразило удивление. — Так называлось мое судно, эскадренный миноносец тина «Аллен М. Самнер». Ты это знала?

Он снял кепку и пригладил волосы, которые закурчавились от жара и пота, который теперь каплями выступал на его лбу.

— Да, мне тогда было семнадцать лет от роду, и именно там началась моя жизнь. Кто бы мог подумать, что под этим именем она и закончится?

Закончится? Я покосилась на него, открывая дверь. Потом тоже задумалась о странном совпадении названий.

Как репортер, занимающийся журналистскими расследованиями, я не верила ни в приметы, ни в судьбу. Мне были ближе логика и здравый смысл, их четкие, не признающие полутонов понятия и временами неудобная правда. Но чтобы госпиталь и первый корабль отца носили одно и то же имя? Может быть, вселенная действительно пыталась мне что-то сказать. И возможно, в том, что касалось отца, правда говорила не абсолютами, а тенями, оттенками и тихими отзвуками. Мне только надо было к ним прислушаться.

— Это было в 1955-м... В том году, когда я поступил во флот.

Пока мы шли по фойе, папа отправился в путешествие по коридорам памяти.

— Да, это был год рок-н-ролла, гражданских прав и полного беспорядка, — он промокнул лоб носовым платком. — «Бунт без причины» — вот каким было кредо моего поколения. Мы не хотели подчиняться старым правилам. Мы хотели перемен. Я уж точно их хотел. И мне нужно было непременно за них бороться.

— Я знаю, пап, — я не в первый раз слышала эту историю. — Нам сюда, — я кивнула в сторону лифтов.

— В тот год произошло два события, изменивших всю мою жизнь, — он вытянул руку и стал загибать узловатые пальцы. — Первая: Джеймс Дин6 погиб в автомобильной аварии. И второе: Роза Паркс7 отказалась уступить свое место.

Папа как-то объяснял, что, хотя он и не имел никакого отношения ко второму событию, для него, человека, взрослевшего в 1950-е, эти два происшествия стали своеобразным откровением.

— Я понял, что мы не можем решать, сколько нам будет отпущено времени, но то, что мы сделаем с тем, что нам дано, — зависит только от нас, — отец приложил руку к груди. — И если я хотел, чтобы моя жизнь сложилась не так, как у моего отца, то я должен был сам за это бороться. Поэтому я пришел к нему и прямо в лицо сказал, что ухожу во флот.

— Но тебе же тогда было только семнадцать, и ты должен был получить его разрешение, — возразила я, представляя, как отец отважился перечить деду, весьма властному мужчине.

— Да, но я приготовил речь, и хорошую, — папа расправил плечи, вскинул вверх подбородок и рассказал, как использовал тот факт, что его предки были иммигрантами, в качестве примера. Они бежали из Словакии перед самым началом Первой мировой в поисках лучшей доли, и лишь поэтому у нас у всех была лучшая жизнь. И хотя работа на заводе по примеру его отца и деда и была той самой хорошей жизнью, за которую они боролись, для папы этого было недостаточно. — А потом я сделал контрольный выстрел. Я сказал: «Разве я не должен последовать примеру деда, который принес эту великую жертву, и тебе, воплотившему его мечту, встать на твои плечи, чтобы дотянуться до того, что стоит выше? — и папа широко и довольно улыбнулся. — И все. После этих слов мне не могли отказать. Отец прямо там нашел ручку и подписал согласие на мое поступление в ряды вооруженных сил. Вот так, сразу.

— Это хорошая история, папа, — сказала я, записывая его данные в формуляре регистрации.

— Вскоре после этого я отплыл на «Тоссиге», и вот теперь я здесь, — он посмотрел на логотип госпиталя на стене, закашлялся в носовой платок и кивнул. — Да, сэр, 1955-й...

Чуть меньше чем за шесть месяцев до поступления отца на службу, район, где он жил с семьей, был помечен на карте Детройта как промышленный и малопригодный для жилья. Вода в реке и воздух там были сильно загрязнены, и люди, жившие в тех местах, стали покидать свои дома или устраивать поджоги, чтобы получить за них страховку. Выезжая, семьи оставляли за собой пустоту, в которой тут же стали образовываться очаги неприятностей, что для бедного района Детройта, заселенного выходцами из Восточной Европы, означало серьезные проблемы.

И хоть я и оценила папин рассказ о том, как он боролся за свою независимость, но была склонна думать, что уступчивость деда имела мало отношения к папиному ораторскому мастерству. Скорее всего, дед думал, как облегчить бремя своей семьи в то время и в будущем.

А еще я искренне надеялась, что папа согласился показаться онкологам не для того, чтобы облегчить мое бремя сейчас.

Когда я увидела широкую улыбку и ярко-желтый галстук-бабочку доктора Амона, мне стало легче. Просматривая историю болезни отца, он вел с нами милую беседу и шутил во время первого осмотра. Поэтому когда он отправил отца на компьютерную томографию, я уже в нем не сомневалась.

Когда мы встретились с доктором во второй раз спустя три с половиной часа, его улыбка померкла, обозначая изменения в состоянии отца. Эта мысль не отпускала меня во все время нашей беседы, и я не могла сосредоточиться ни на чем другом.

Он извинился за то, что заставил нас ждать, объяснив это тем, что должен был проконсультироваться с другими специалистами, потом соединил ладони и выложил перед нами новости.

«...Раковые образования дали метастазы...»

«...Увеличенные лимфоузлы и плевральный выпот в обоих легких...»

«...Пневмония...»

У меня пересохло во рту.

Кашель, одышка, жар, потливость, голубоватый цвет ногтевых лунок, низкий уровень лейкоцитов с учетом ослабленной иммунной системы... Он еще много говорил, используя различные термины, но я уже была не в состоянии воспринимать эту информацию.

Однако на его последнем утверждении мой подбородок взлетел вверх.

Они брали папу на госпитализацию.

* * *
Отдельная палата, даже оборудованная удобствами хорошего отеля, не могла скрыть больничных запахов и шума медицинского оборудования. Я была потрясена таким быстрым развитием событий.

Вздохнув, я потерла уставшие глаза.

— Какой длинный день. Ты, наверное, измотан.

— Я в порядке, — он отложил журнал и потер узловатыми пальцами грудь. — Знаешь, что я думаю? В каком-то смысле это хорошо, что у меня рак.

— Папа...

— Нет, выслушай меня. Я хотел сказать, что благодаря раку у нас с тобой больше времени. Того времени, которого нам не хватило с мамой.

У меня все сжалось в груди. Да, рак давал нам отсрочку, вот только отравлял все оставшееся нам время. Болью он лишал терпения, и драгоценные мгновения становились невыносимыми и не задерживались в памяти. Мне нужен был мой отец, а не тень человека, которого рак не смог проглотить сразу целиком.

— Мне ее не хватает.

Я не была готова расстаться и с ним тоже.

— Этот инфаркт быстро ее унес, и я тоже об этом думал. Во всяком случае, она до самого конца была той самой мамой, которую мы знали, — его небесно-голубые глаза затуманились от воспоминании, затем их прикрыли тяжелые опухшие веки. — Не то что я.

— В каком смысле не то что ты?

— Ну не так, — и он повел рукой сверху вниз, указывая на себя. — Я благодарен за оставшееся у нас время, вот только я не хочу, чтобы меня запомнили ворчливым стариком.

Он был прав. Отец был то ворчлив от боли, то сонный и рассеянный от лекарств. Лишь только во время кратковременных проблесков между этими состояниями отец был тем самым, прежним человеком. Упорным мальчишкой, который не позволял обстоятельствам ему диктовать, неустанным мечтателем, который путешествовал по всему миру, и надежным и веселым мужем и отцом.

И я держалась за это понимание, уверенная в том, что он об этом знает.

— Мой отец не ворчун. Я хорошо знаю отца: он добрый и заботливый человек, который очень любил жену и живет своей семьей. Я знаю, кто ты, и вижу тебя, папа. А это, — и я повторила его жест, — всего лишь болезнь.

— Но именно таким увидят меня люди на похоронах.

У меня замерло сердце. Его убивал рак, но меня убивал он сам.

— Как бы мне хотелось, чтобы у меня была волшебная палочка, чтобы я могла ею взмахнуть, произнести волшебные слова — и готово! — я сделала жест пальцами. — Болезни больше нет.

Папа тихо засмеялся, откидываясь на подушки.

— Скажи «Крибле-крабле-бумс!».

— Мое волшебное дерево, — улыбнулась я, вспоминая эту историю, и укрыла сильно похудевшего отца толстым одеялом.

— Да пет же, — не унимался он. — Это не дерево было волшебным, а слова!

А потом его улыбка перешла в зевок.

— Да, это было сильное заклинание, папа.

И история тоже была хорошей.

Мы сажали во дворе саженец, который папа вырастил из семени, когда он впервые мне ее рассказал.

— Надо копать не слишком глубоко, не слишком широко, так чтобы у корней как раз хватало места, чтобы дышать, — он посадил растение и тщательно и аккуратно утрамбовал вокруг него землю.

Сделав шаг назад, я стала смотреть на его ветви, ожидая, что они засветятся или задвигаются. Ну должны же они были как-то проявить свою волшебную сущность, раз уж папа сказал, что это волшебное дерево. Ничего не увидев, я сказало ему, что дерево сломано.

Но он тогда сказал, что все волшебство было в заклинании. Что у него есть записанные слова, подаренные ему, как раз когда он стоял под деревом, точно таким же, как то, что мы только что посадили.

— Только то дерево, под которым я стоял, было уже большим, почти тридцати футов в высоту. И в тот вечер, Тори, бумажные фонарики украсили каждую его ветвь волшебным мерцающим светом. Их было так много, что если бы ты коснулась ствола и посмотрела вверх, тебе показалось бы, что ты держишь в руках зонтик, защищающий тебя от сотни падающих звезд.

— А что это были за волшебные слова? — спросила я, шепелявя, потому что у меня как раз выпали передние зубы. — Крибле-крабле? Или снип-снап-снурре?

Папа рассмеялся, чуть заметно вздрогнув плечами. Он положил руку мне на макушку и растрепал волосы так, что мои косички заскакали по лопаткам.

— «Чтобы понять, куда тебе двигаться, ты должен знать свои корни и предел своих возможностей».

Отец тогда сказал, что эти слова были волшебными, потому что пришли к нему, как раз когда он сам расставался со своими корнями, домом, в котором вырос, в стремлении найти или построить новый дом.

— У меня просто было озарение, — сказал он.

Очень долго я думала, что он имел в виду волшебное дерево, которое каким-то чудом озарило его своим волшебным светом. А в тот вечер я посмотрела на слабенький саженец совсем иными глазами и попыталась запомнить слова, необходимые, чтобы заставить дерево светиться. Правда, чуть позже я сморщила нос и спросила, можно ли просто сказать дереву «Крибле-крабле-бумс!».

Папа тогда рассмеялся, притянул меня к себе и щекотал до тех пор, пока я не завизжала. Следующий час мы провели, делая свистки из толстых травяных стеблей.

То дерево по-прежнему стоит в нашем саду. Оно так и не выросло до тридцати футов, но озарением все же одарило.

А с той историей, которую рассказал папа, оно будет продолжать озарять меня многие годы.

— Подай мне это, пожалуйста, — папа указал на стакан со льдом.

Я вскочила, чтобы принести ему лед, потом, даже не задумываясь, поправила его одеяло и подоткнула его по бокам.

Взгляд его полуприкрытых глаз отыскал мой, и он прыснул от смеха через нос.

— Что? — и моя улыбка стала похожей на его, потому что я знала, в чем дело. Он всегда делал то же самое для меня.

— Ты тоже хочешь, чтобы я рассказала тебе историю? — спросила я, ставя свой стул так, чтобы мне было лучше его видно. — У меня есть парочка хороших, с работы. Ну что, какую тебе — про фальсифицированные отчеты или про браконьерство? Я даже могу превратить их в сказки про жадных барыг и пушистых лесных жителей.

Я увидела, как трясется папина грудь: он беззвучно смеялся. Я одержала красивую победу.

Он облизнул губы.

— Я хочу послушать свою историю про волшебное дерево. Я когда-нибудь рассказывал, почему я там оказался?

Я задумалась. Нет, этого он никогда не говорил.

— Но ты же не можешь просто взять и переделать мою историю!

— Я уже старый, поэтому могу делать все, что захочу, — его глаза снова посмотрели прямо в мои. — Ты меня слушаешь?

— Слушаю, — я подвинулась ближе.

— Хорошо. Так вот, это было древнее дерево, почти сорок футов высотой, по-настоящему величественное.

— И волшебное, — рассмеялась я. — Оно у тебя становится выше с каждым пересказом.

Он угомонил меня тихой улыбкой.

— И потому, что оно было все в цвету, усыпано тысячами розовых цветков, оно было идеальным местом для венчания.

Отец рассказал, что вместо священника церемонию провел духовник в белых одеждах. Вместо семьи там присутствовали совершенные незнакомцы и совсем недавние друзья. Вместо колец был красивый шелковый кисет, в котором лежало одно семя этого дерева, со свернутым свитком, на котором была одна надпись, написанная на одной стороне на английском, на другой — на японском.

— Там были те самые волшебные слова, которые я тебе тогда сказал.

— Это прекрасное дополнение к истории, пап.

Он моргнул уже сонными глазами.

— Видела бы ты подвенечное платье, — произнес он.

Я оживилась. Платье всегда было самым важным. Моя мать была в классическом приталенном платье с широким подолом, без рукавов, высоким горлом и очень тонкой талией, после которой шла пышная юбка до колен.

— Как у мамы? — спрашиваю я.

— Нет, нет, — вздохнул он. — Это было кимоно.

ГЛАВА 6

Япония, 1957


Мама пошла за своим драгоценным сиромуку, свадебным кимоно, пока мы с Кендзи рассматриваем ее свадебные фотографии. Она беспокоится из-за моего подавленного настроения после вчерашнего неудавшегося знакомства с Хаджиме и старается меня взбодрить.

А я надеюсь переубедить ее в ее решении.

Одна фотография привлекает мое внимание, и я подношу ее поближе к глазам, чтобы рассмотреть. Окаасан в тот день сменила три костюма: розовый наряд для встречи, ярко-красный для их отъезда и самый сложный — многослойное, белоснежное сиромуку для самой свадебной церемонии. На портрете, который я держу в руках, она изображена как раз в нем. Фотография постепенно теряет свою четкость, но даже это не скрывает счастья, которым лучится окаасан.

— Какая красивая, — я показываю фотографию Кендзи. — И отец тут такой красивый.

Отец редко улыбается, но когда это случается, все выражение его лица меняется с властности на спокойствие и удовлетворенность, как у кота, который ложится кверху пушистым животом. И это свое лицо он показывает только окаасан. Только этот снимок запечатлел его для нас.

Кендзи двигается ко мне поближе и тянет снимок к себе.

— Как я, — говорит он и улыбается от уха до уха. — А ты как хаха, — говорит он, используя детское обращение вместо слова «мама». Его взгляд перескакивает от меня к фотографии.

Прищурившись, чтобы рассмотреть мамино лицо, я улыбаюсь. С фотографии на меня смотрит мое собственное лицо: у нас одинаковые узкие, четко очерченные скулы и высокие переносицы.

— Какие же они молодые, прямо еще дети!

— У тебя скоро тоже будут дети, — Кендзи с отвращением морщится.

Я передразниваю его, затем изображаю интерес к следующей фотографии. У меня нет желания обсуждать с младшим братом такие интимные темы, но теперь я не могу думать ни о чем другом, кроме этого. Украденный поцелуй, который имел продолжение, и как это вылилось в предложение Хаджиме. Я тихо улыбаюсь, вспоминая свое удивление.

— Ты хочешь на мне жениться? — спрашиваю я его с широко распахнутыми глазами.

— Больше всего на свете, — Хаджиме так крепко прижал меня к себе, что наши сердца стали биться как одно.

— А где мы будем жить? — я ощущаю покой и счастье в его руках. Хоть бьющая ключом энергия юного американца и дарила моим мечтам новые цвета и насыщала жизнью, мои японские традиции крепко 60 привязывали меня к дому. Я уткнулась носом в его подбородок, растеряв часть восторга из-за прохладного дуновения разума. — Хаджиме, я никогда не смогу отсюда уехать.

— Ну что же, — он поцеловал меня в висок, затем слегка отстранился, чтобы провести пальцами по моим волосам. — Тогда почему бы нам не остаться здесь?

— Остаться? — я тут же задрала подбородок. — А как же твоя семья?

Он пожал плечами.

— Я по ним ужасно скучаю. Нет, серьезно, я уже очень соскучился. А мама? Да, это ее точно убьет... — он склонил голову и покачал ею. — И я скучаю по субботним матчам по бейсболу с ребятами и воскресным обедам с семьей. По этой жизни я точно буду скучать, потому что это была хорошая жизнь. И да, я бы мог вернуться в нее. Но все оставшееся время, до глубокой старости, я бы задавался вопросом, а что было бы, если бы я решился все изменить? Потому что... — и он коснулся костяшками пальцев моей щеки. — Понимаешь, Сверчок? Я готов отказаться от всего привычного в моем мире, от моего дома, потому что ты теперь мой дом. И если в моей жизни не будет тебя, то это будет не жизнь.

Я поцеловала его. Он просил моей руки, но я отдала ему еще и сердце.

— Смотри! — Кендзи размахивает фотографией прямо перед моим лицом, стараясь отвлечь меня от воспоминаний. — Я тоже хочу пойти в армию! Тогда я смогу убивать злых гайдзинов — его детское милое личико исказилось злой гримасой.

— Что? Не говори так... — я бросаю взгляд на изображение на фотографии, и внутри у меня все обрывается. Отец в военной форме. Кендзи не знает, что Хаджиме американец, и не слышал, что произошло во время вчерашнего знакомства, потому что его не было дома. — Злые не гайдзины, все зло в войне, Кендзи.

— И это необходимое зло, — низкий голос отца пугает нас обоих, пока его прищуренные глаза осматривают разбросанные по полу фотографии.

Как давно он тут стоит?

Двумя пальцами он велит Кендзи передать ему фотографию, которую тот держит в руках. Взглянув на нее, он проворчал что-то и нахмурился. Он знал, что такое война, и сталкивался с ней не единожды. «Слишком часто», как говорила окаасан всякий раз, когда об этом заходила речь.

Я решаю положиться на веру в меня Хаджиме и отваживаюсь заговорить.

— Необходимое, но оно уже позади, отец. Мы не должны об этом забывать, иначе окажемся втянутыми в вечную борьбу обезьяны с крабом8.

Его глаза мечут молнии, потом он переводит взгляд на бабушку, идущую мимо с чаем.

— Обезьяна и краб... такая глупая схватка, цк, цк, цк, — когда она выходит в сад, ее легкое летнее юката9 сливается с вечерним небом насыщенного цвета индиго.

В кои-то веки я согласна с обаасан. Эта глупая сказка иллюстрирует неприглядную и страшную правду. Краб находит рисовый шарик, а обезьяна убеждает его обменять шарик на семечко хурмы. Краб соглашается и сажает семечко, чтобы вырастить спелые плоды. Но потом обезьяна забирается на дерево и крадет плоды хурмы. Дети краба в ярости на обезьяну решают ей отомстить, и так далее, и тому подобное.

Когда я поднимаю взгляд, то вижу, что отец все еще хмуро смотрит на меня.

— Месть порождает только новую месть, — говорю я, надеясь смягчить его.

— Ну-ну-ну, хватит уже об этом, — мама рукой разгоняет неприятное напряжение, входя в комнату. — Торжественная встреча Наоко и Сатоши будет всего через пару дней. Так давайте будем произносить только счастливые слова, хорошо?

Мы прекращаем разговор, потому что не хотим ее расстраивать. Левый желудочек сердца окаасан увеличен и, если она расстроена, сокращается в собственном ритме. В нашем доме об этом небольшом отклонении редко говорят, но все время помнят.

Удовлетворенная тем, что мы замолкли, она с улыбкой протягивает мне свое церемониальное кимоно.

— Вот, Наоко, примерь, посмотрим, как оно тебе.

— Примерить? — я одним лишь взглядом касаюсь роскошной ткани. Это воплощенное в тончайшем шелке белое великолепие, созданное руками настоящего мастера. Деликатный узор на ткани то прячется, то бросается в глаза, играя со светом. Этот наряд восхитителен, и я не смею к нему даже прикоснуться. Если я надену его в свой свадебный день, то это будет значить, что я чту свою семью, помимо того что я чиста и непорочна перед своим будущим мужем. Я качаю головой, сгорая от стыда из-за того, что подвела своих родителей в обоих случаях.

— Оно слишком красиво, окаасан, я не посмею.

Отец поворачивается к матери, а она накидывает край своего драгоценного кимоно на его руки, и я замечаю, как они обмениваются теплым взглядом.

Затем, повернувшись ко мне, отец кивает.

— Примерь. Дочь, выходящая замуж за сына такой хорошей семьи, достойна такого наряда. Не надо все в этой жизни превращать в противостояние, Наоко.

Вот и все. Мне официально предложили мир в противостоянии, которое только началось.

После ужина, увидев, что Таро с отцом устроились в саду на террасе, я начинаю мыть посуду, мама ее вытирает, а бабушка расставляет по местам.

— Не хочешь ли ты выпить чаю в саду, обаасан ? — я жестом показываю на патио. — Дай покой своим ногам, я принесу тебе туда чашку, как только заварю.

Мама бросает на меня взгляд, в котором читается любопытство. Может, я слишком явно действую?

Бабушка, ковыляя, подходит ближе, и я ощущаю запах сладкого заварного крема и жасмина. Она с подозрением осматривает нас, но выходит в сад, к Таро и отцу.

Я ставлю на огонь чайник, и когда убеждаюсь в том, что бабушка уже в саду, начинаю разговор.

— Ты сегодня такая красивая, даже красивее обычного, окаасан, — и это не ложь. Ее волосы расчесаны на пробор и разделены на две половины, каждая из которых закреплена золотыми с сапфирами заколками. — И тебе так идет твое летнее кимоно.

— Что-то ты засыпала меня комплиментами, Наоко, — отвечает она, отводя взгляд, в котором лучится улыбка.

Чуть склонив голову в поклоне, я стараюсь не отвлекаться от подготовленных слов.

Я создала лирическую вязь, в которой припрятала ловушку.

Окаасан забирает из моих рук миску, которую я мою с излишней тщательностью.

— Я тебя внимательно слушаю, Наоко.

У меня так колотится сердце, что мне кажется, будто в моей груди, как в клетке, сидит маленькая птичка. Я делаю глубокий вдох, чтобы набраться храбрости, выдыхаю и отчаянно надеюсь, что ее хрупкое сердце выдержит мою мольбу.

— Как думаешь, Сатоши может передумать на мне жениться?

— Так вот что тебя беспокоит? — ее плечи расслабляются, словно она готовилась принять более тяжелый удар.

— Пожалуйста, окаасан, скажи, это возможно?

— Ну конечно, это возможно, но я не думаю, что...

— То есть ты согласна, что люди могут менять свои решения?

Она начинает хмуриться. Она понимает, к чему я клоню, поэтому решает не отвечать.

Я подхожу к ней ближе.

— Что, если мы узнаем, что Сатоши тоже не хочет на мне жениться? Тогда отец не будет рисковать своим бизнесом.

Рука окаасан, которой она вытирала миску, замирает.

После очередного глубокого вдоха я начинаю речь, которую уже хорошо отрепетировала.

— Я прошу тебя лишь подумать об этом. Если ты согласна с тем, что мнения и решения людей могут меняться, и если решение Сатоши изменится без причинения обид, скажи, не сможешь ли ты повлиять на отца, чтобы и он изменил свое решение? Не сможешь ли ты найти путь к его сердцу, чтобы он увидел то, чем наполнено мое сердце? Я лишь хочу выйти замуж по любви, окаасан.

— Наоко... — окаасан склоняет голову.

— Я люблю Хаджиме, — я отваживаюсь произнести его имя только шепотом. — А он любит меня. Любит так сильно, что готов отказаться от своего дома в Америке, оставить свою семью, чтобы начать жизнь здесь, в нашей семье, — я не смею еще сказать, где именно он приготовил нам дом. — Он хороший, достойный мужчина, который принимает наши традиции и уважает меня, — я улыбаюсь, меня переполняют эмоции, и глаза становятся влажными. — Он дает мне сил, окаасан. Чтобы я могла говорить то, о чем думаю, и делать то, что я хочу, потому что любит меня любой. А я влюблена в то, какой я с ним становлюсь. С ним мне кажется, что я могу все! Знаешь, что он мне сказал? — его прекрасные слова не покидали меня все это время, и моя улыбка становится шире. — Он сказал, что я очень умна и что если кому-то и удастся убедить тебя и отца в том, что нам суждено быть вместе, то это буду я.

Я беру ее руку и сжимаю ее.

— И вот то же самое я говорю и тебе... Ты очень умна, и если кому-нибудь и удастся убедить отца изменить его решение, то только тебе. Прошу 66 тебя, умоляю, найди в себе смелость и поговори с ним.

Окаасан смотрит прямо перед собой, положив обе руки на стол. Ее взгляд направлен в окно, через которое видно, где сидят мужчины и бабушка. Ее мизинец начинает двигаться в такт ее нервным размышлениям. Тук-тук-тук. Затем снова. Тук-тук-тук. Мы стоим совсем рядом, возле раковины, каждая при своем мнении, судя по напряженному молчанию. И тут раздается победный свист чайника.

Она делает мне знак заняться приготовлением чая, а сама возвращается к вытиранию посуды. Это сигнал, что она не ответит мне сразу. Боль часто становится отверстием, через которую насвистывает свои мелодии истина, и даже в возникшем между нами молчании я слышу ее громкий звук. Что, если окаасан вообще не станет мне отвечать?

Я готовлю послеобеденный чай и подаю его бабушке в сад. С моим появлением отец и Таро, говорившие о торговле между странами, замолкают. Таро одаривает меня жгучим взглядом, но отец совершенно не обращает на меня внимания. Он смотрит на Кендзи, который в это время занят жуком, ползающим возле его книги.

— Кендзи-кун... — один оклик отца уже является строгой мерой замечания.

Бабушка с кивком принимает чай, и меня отсылают прочь, так и не обратив внимания на мое присутствие.

Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, Таро возобновляет прежний разговор, и до меня доносится «гайдзин», произнесенное с особенной интонацией специально для меня. Таро более опасен для Хаджиме, чем отец, потому что именно его горячие националистические взгляды подпитывают давние, вложенные воспитанием предрассудки отца.

Он как горючее, которое выливают на слабо тлеющий огонь.

Лучшей защитой от огня может стать только обладание двумя домами, поэтому я решаю дождаться ответа окаасан. Если мне удастся убедить ее большое сердце, то, может быть, ей удастся уговорить отца взглянуть на мой выбор под иным углом и в нашем доме наконец воцарится мир.

ГЛАВА 7

Япония, 1957


Тряска в вагоне будоражит и без того ноющий желудок , и меня начинает тошнить. Мне следовало бы вернуться домой сразу же после репетиции традиционного танца, но я решила отправиться на причал. Корабль Хаджиме сейчас в море, они выходят туда каждую вторую неделю, курсируя между городком Йокосука и близлежащими портами, но я оставила ему записку у охранника.

В ней я написала:

«Есть старинная легенда о том, что у судьбы есть красная нить, которой небеса связывают мизинцы тех людей, которым суждено быть вместе, независимо от времени, места и обстоятельств. Эта нить может растягиваться или путаться, но она никогда не рвется. Следуй за нашей нитью и найдешь меня, ожидающую твоего возвращения в нашем маленьком домике с соломенной крышей».

В конверт вместе с запиской я вложила две красные нити, по одной для каждого из нас. Он должен знать, что моичувства к нему и мои намерения не изменились. Правда, и отношение отца к нему тоже не изменилось, но этого я решила не говорить. А еще мне думается, что мама поддерживает меня, и я понимаю ее нежелание вступать в противостояние и ее молчание. Она — представитель другого поколения, и ей не встретился такой человек, как Хаджиме, чтобы вдохновить ее на смелые речи и действия. Я лишь надеюсь, что мой пример может вдохновить ее саму.

Со вздохом я откидываюсь на спинку сиденья и наблюдаю за женщиной с ребенком, сидящими напротив меня. В то время как я сижу на тесно забитом сиденье, рядом с ними никто не садится. Пассажиры делают вид, что не обращают на них никакого внимания, но образовавшееся вокруг них свободное место обозначает только одно: отвращение. И пусть их одежда чиста, волосы аккуратно причесаны и на них нет медицинских масок, указывающих на то, что они больны, — никто не посмеет приблизиться к ним из нежелания оскверниться, из-за того что в ребенке явно видна смешанная кровь.

Маленькая девочка замечает, что я на нее смотрю, и я ей улыбаюсь. Из кармана я достаю два кубика конфет дагаси и предлагаю ей одну. Девочка просто смотрит на меня.

— Возьми, пожалуйста, у меня есть еще, — говорю я, протягивая конфеты еще ближе к ней.

И тогда она с радостью берет мой подарок.

Всеобщее безразличие как рукой сняло. Сидевший рядом со мной мужчина вскакивает со своего места, женщина рядом с ним отодвигается подальше от меня. Дремавшая до этого женщина просыпается и шлет мне пылающие взгляды. В их глазах я тоже стала прокаженной, но я не обращаю на них внимания.

Мне невыносимо это видеть. Если у нас с Хаджиме будут дети, то к нам будут относиться точно так же.

Светлая кожа и миндалевидные глаза этой девочки являются живым доказательством того, что мы проиграли эту войну, что радикальные западные идеи Америки вторглись в наши традиции, что они замарали нашу кровь. Она — полукровка, и хоть этот ребенок ни в чем не виноват, само ее существование позорит и пугает людей.

А настрой моей страны и страх моей семьи позорят и пугают меня.

У меня на глаза наворачиваются слезы. За эту девочку и ее мать, за меня саму, за то, что я не знаю, что мне делать. Я достаю из кармана оставшиеся у меня конфеты, и девочка берет их все до единой.

Поезд сбрасывает скорость, скрежещут тормоза. Нетерпеливые пассажиры встают и начинают пробираться к двери, стараясь как можно скорее отстраниться и от меня, и от девочки с матерью.

Сойдя с поезда и направившись домой, я стараюсь смотреть только на горизонт. Мне надо торопиться, но я уже и так опоздала. Бабушка часто говорит: «Снявши голову, по волосам не плачут». Носками туфель я поддеваю гравий на дороге, поднимая протестующие столбики пыли.

— Наоко! — с вершины холма до меня доносится зычный голос.

Я прищуриваюсь, чтобы рассмотреть, кто идет мне навстречу, и сразу ощущаю резкий толчок в груди, словно меня ударила молния. Волна жара охватывает меня снизу вверх до самой шеи.

Сатоши!

Не может быть. Я забыла о встрече? Мне казалось, что она назначена на завтра! Я бросаюсь вперед быстрее, потом замедляю шаг. Хаджиме сказал, что если кто и сможет изменить мировоззрение моей семьи, то это буду я. Значит, настало время поговорить с Сатоши. Я замедляю шаги, делая вид, что прогуливаюсь, хотя он сам приближается ко мне торопливым шагом. Я хочу, чтобы он нашел меня неучтивой.

— Твой отец отправил меня и Таро на твои поиски, — теперь, когда он подошел ближе, его голос смягчился. — Сам он отправился в дом твоей подруги Кико, а я решил пойти к железнодорожной платформе и вот нашел тебя.

— Да, я здесь, — я стою во внимательном молчании, до нас доносится шуршание листьев. Может быть, мне просто нечего ему сказать? Я все еще не понимаю, что происходит. — Разве наша официальная встреча не завтра?

— Да, но сегодня твой отец пригласил нас с матерью на неофициальный визит.

О чем я могла бы знать, если бы отец меня предупредил.

Мы немного постояли, внимательно вглядываясь друг в друга. Я обдумывала свои дальнейшие планы, а он, возможно, проклинал судьбу. Вот и хорошо. Надеюсь, он сейчас ринется домой, чтобы объявить, что я ему не подхожу. Я даже немного сутулюсь, чтобы побыстрее натолкнуть его на эту мысль. Хаджиме бы рассмеялся и засиял от гордости за меня. И я решаю еще сильнее опустить плечи.

Мне приходится делать вид, что я не замечаю, как Сатоши изменился. Он всегда был милым, но сейчас, 72 вынуждена признать, он выглядит настоящим красавцем, хотя, конечно, не таким, как Хаджиме. Он отрастил волосы длиннее на макушке и зачесал назад, но я думаю, что в обычное время он не приглаживает их и выглядит куда моднее. У него угловатое лицо, но высокая переносица и широко поставленные глаза, которые сейчас внимательно вглядываются в мои.

Я наклоняю голову и ковыряю дорогу под ногами носком туфли, раздосадованная своим невезением. Сатоши следовало бы быть уродом, потому что тогда бы я могла воззвать к своей семье: «Как вы можете выдавать меня замуж за такое чудовище? Подумайте о своих будущих внуках! Разве вы не видели, как потрясающе красив Хаджиме?» Теперь же подобные слова будут звучать глупо.

Для того чтобы посмотреть на его реакцию, я склоняюсь перед ним в поклоне извинения.

— Прошу прощения, Сатоши-сан, должно быть, я совсем забыла о сегодняшней встрече. Как-то это вылетело из моей головы. Какая беспечность с моей стороны. Слабость характера, непозволительная для хорошей жены.

* * *
Дерзкие речи, но они дают мне возможность узнать, как он на них отреагирует. Вот эта квадратная, четко очерченная челюсть — мне показалось, или она напряглась от раздражения? Это он вздернул голову с негодованием, как Таро? Блестят ли его глаза гневом, как у отца?

— И я прошу прощения за путаницу, — он элегантно возвращает мне поклон. И улыбается. — Прогуляемся?

Я украдкой бросаю на него взгляд, не веря его словам, но шагаю рядом с ним.

Птицы на мгновение замолкают, услышав далекий свист паровоза. Один долгий сигнал означал, что состав отправлялся с платформы. В Японии все происходит строго по графику и расписанию.

Только у меня все не так.

Бабушка говорит: «У правды есть свое время. Если она приходит слишком рано или слишком поздно, то становится ложью».

То, что Сатоши подталкивают к этому браку, несправедливо и по отношению к нему тоже, не только ко мне. Я не хочу ему лгать, значит, пришло время сказать ему правду. Отчаянно стиснув челюсти, я думаю, как преподнести ее так, чтобы не вызвать гнева. Я хочу, чтобы он утратил ко мне интерес, а не был оскорблен. Все-таки это сын клиента моего отца.

Хаджиме говорит, что я очень умная. Но насколько я смогу быть убедительной? Я останавливаюсь и просто произношу это вслух.

— Уверена, что у такого видного молодого человека есть другие подходящие партии. Кто-то более послушный и с хорошей памятью. Кто-то, кто подходит гораздо лучше, чем я. На самом деле я нахожусь в такой же сложной ситуации, — я поворачиваюсь к нему лицом, но смотрю только на его безукоризненно чистые коричневые ботинки.

— Понятно, — его ботинок пристукивает носком пыль, потом снова. — Я его знаю?

— Нет, вы не знакомы, как и я не знакома с девушкой, которая вам по сердцу. Но я уверена в том, что она всегда помнит о том, как вы заняты, и о вашем расписании, в отличие от меня, такой рассеянной. О чем только думали наши родители? — я почти рассмеялась. Хаджиме бы сказал, что мне стоит податься в актрисы.

— Он учится в твоей школе?

— Нет, он уже закончил свое обучение.

Сатоши переминается с ноги на ногу.

— Тогда, выходит, он работает с твоим отцом? Может быть, я с ним тогда знаком...

— Нет, не работает, и вы не знакомы, — от раздражения у меня самой заходили желваки. Он что, не слышал ни слова из того, что я сказала?

— Откуда ты знаешь? Может быть, я...

— Я знаю потому, что он американец, — я вскидываю голову, удивленная собственной дерзостью. Потом тут же ее опускаю. Внутри все обрывается. Что я наделала? — Мне очень жаль, я ни в коем случае не хотела оскорбить вашу семью. Прошу вас, не говорите ничего своему отцу, или я... Я не могу... — и внезапно я не могу ни дышать, ни думать. Теперь мне хочется, чтобы кто-нибудь сказал мне, что делать.

Близится эмоциональная буря, и мне хочется спрятаться от нее, укрывшись в лесу, вместе с лисами, которые сейчас, должно быть, хохочут надо мной. Может, они и рассказывают бабушке обо всем, что видят, но мне они не говорят ни слова.

От вспышки до взрыва должно пройти какое-то время, и я начитаю отсчитывать секунды.

Одна тысяча и одна.

Одна тысяча и две.

Одна тысяча и...

— Должен признаться, против американцев трудно устоять.

Что? Я позволяю себе взглянуть на него украдкой, сквозь ресницы. Сатоши не в ярости и даже не зол на то, что я предпочла ему другого, американца, и он... улыбается? Может быть, у него и правда есть другая девушка на примете и он обладает добрым, понимающим сердцем?

Он решает продолжить нашу прогулку, и мне не остается ничего другого, как последовать за ним, не сводя с него взгляда.

— Знаешь, что такое бейсбол, Наоко?

Я киваю, все еще в ошеломлении от его реакции, но не теряю настороженности. Хаджиме играет в бейсбол. Знает ли об этом Сатоши? Это что, вопрос с подвохом, потому что американская команда только что выиграла широко разрекламированный матч? Он только подводит к тому моменту, когда обрушит на меня поток брани и отвращения?

— Американский бейсболист Джо Ди Маджио женился на известной кинозвезде с белыми волосами. Я встретился с ними в Токио, когда они были здесь во время своего медового месяца, — он разворачивается и бросает на меня внимательный взгляд. — Клянусь, она загипнотизировала меня своими огромными голубыми глазами.

Он смеется, и я невольно улыбаюсь.

Я прекрасно знакома с магнетизмом голубых глаз. Когда я впервые увидела Хаджиме в Йокосуке, то сама была очарована его взглядом. Казалось, что они улавливали свет, как вода улавливает солнечные лучи.

— Так что да, Наоко, я понимаю, чем они так притягательны. Но... — Сатоши замолчал, и его широкая улыбка стала мягкой. — Но мне также нравятся и глаза цвета глубокой ночи, которые сияют, как редкие черные бриллианты, — подмигивает он. — Может быть, и тебе тоже?

У меня оттаивает лицо, но я по-прежнему смотрю на деревья. Я в полном смятении. Да, он очарователен, но эти его манеры не могут быть проявлением искренности. В Японии существует только два типа любви: семейная, к жене и детям, и в отношениях с окружающим мужа миром — помимо семьи. Я хочу, чтобы у меня были оба этих типа, но я хочу свой собственный дом, а не тот, который находится во власти язвительной свекрови.

Мы продолжаем прогулку в полном молчании.

Почему он не сердится? Он должен был уже объявить наш союз невозможным, и это заставило бы мою семью хотя бы задуматься о том, чтобы выдать меня за Хаджиме. Сатоши нарушает все правила.

— Что-то ты задумалась. Где ты сейчас? — спрашивает Сатоши.

— Ах, — я бросаю на него взгляд и снова торопливо отвожу глаза. Если бы мы сейчас были на официальной церемонии знакомства, то я бы заговорила о садовых растениях, чтобы продемонстрировать свои знания о них и внимание к деталям. Или спросила бы о его исследованиях в сфере электроники и стала бы восклицать, как велики и значительны его планы и намерения. Но мой язык меня подводит.

— Я думаю о легенде о коте и о глупом правиле, которое благодаря ему появилось.

Он разражается смехом и бросает на меня заинтересованный взгляд.

— Очень похоже на эти официальные церемонии знакомства, не находите? — спрашиваю я, искоса посматривая, не улыбается ли он.

— Жил-был один великий духовный учитель, которому во время медитации постоянно мешали шум и мяуканье, издаваемые чем-то недовольным монастырским котом...

— Да, — киваю я, радуясь тому, что он знает, о какой легенде я говорю. — И его ученики решили связывать кота на время службы, чтобы тот не мешал их учителю.

— А когда кот умер, — Сатоши поднял палец и драматически продолжил: — Они нашли другого, которого тоже стали связывать, пока это не стало ритуалом, необходимым для достижения должного уровня сосредоточения и погружения в медитацию на долгие века.

На этот раз мы засмеялись оба.

— Наоко, — говорит он, останавливаясь на подходе к дому. — Пожалуйста, знай, что я восхищен твоей честностью и не предам ее, передав твои слова своему отцу, как и не стану обвинять ни в чем твою семью. Ты можешь мне доверять, — уголки его губ приподнялись. — И хоть я и понимаю, что твое сердце занято, поймешь ли ты меня, если я спрошу, есть ли хоть малейший шанс, что ты передумаешь? — он открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, но тут же его снова закрыл, когда увидел, что от парадного входа к нам приближаются окаасан и мать Сатоши.

По моей спине прошелся холодок. День и так выдался для меня непростым, но только сейчас я осознала, что я опозорила окаасан. Я вне себя от ужаса, и у меня не осталось ни капли сил. Если дочь гуляет, где хочет, и об этом никто не знает, это говорит о том, что и ее мать тоже не добродетельна.

Отец, должно быть, вне себя от ярости.

* * *
Визит, который я пропустила, заканчивается вежливой беседой. Я снова кланяюсь с извинениями перед матерью Сатоши, и сам Сатоши быстро перебивает меня со словами о том, что извинения не нужны, потому что их визит был хоть и коротким, но исключительно приятным и они получили удовольствие. Его вмешательство не дало его матери ответить и спасло меня от дальнейшего позора. Мы обмениваемся улыбками, и едва заметным кивком он выпроваживает ее из нашего дома.

Стоя на пороге, я смотрю, как они уходят. Сатоши что-то говорит, помогая себе взмахами одной рукой, а вторую протягивает матери. Они опирается на него и говорит что-то, что заставляет его искренне рассмеяться.

— Ты улыбаешься, — говорит бабушка возле моего локтя.

Я оборачиваюсь, быстро теряя улыбку.

— Он просто меня удивил.

— Как рисовый шарик, неожиданно попавший в рот, нежданно, но очень приятно, — и ее губы складываются в хитрую улыбку.

Вдруг так же неожиданно я ощущаю на своей руке пальцы Таро, которые он сжимает, оттаскивая меня в сторону.

— Сначала ты позоришь нас, пригласив в дом этого грязного гайдзина, а теперь, когда твой отец пытается очиститься от слухов, которые могли из-за этого возникнуть, ты опаздываешь? Ты что, ничего не понимаешь, сестра? — его глаза готовы выскочить из орбит.

— Я понимаю, что никому нет никакого дела до того, чего я хочу, — я выдергиваю свою руку из его пальцев, но не опускаю глаз.

—Так чего же ты хочешь? — тонкие губы Таро складываются в недобрую ухмылку. Он делает еще один шаг ко мне и рычит: — Ты хочешь, чтобы мы всего лишились по твоей милости? Разве ты не знаешь, как много и тяжело трудился отец после войны?

— Война закончилась двенадцать лет назад, Таро, — я уже почти кричу.

— Война унесла миллионы жизней, Наоко. И почти уничтожила нашу страну. Американская оккупация только сейчас начала сходить на нет, а ты... ты шляешься с ними, носишь их одежду, слушаешь их музыку, даже хочешь выйти за одного из них замуж! — Таро начинает ходить взад и вперед. — Как, по-твоему, это отразится на нашей семье? На нашем шансе восстановиться?

—А разве ты не ведешь с ними торговли? — мои брови поползли наверх.

Он останавливается.

— Купля и продажа товаров по взаимовыгодному соглашению — это одно, а торговля собственным именем, именем твоей семьи — совершенно другое.

— Конечно. Поэтому ты предпочтешь продать меня ради выгодной сделки, — я складываю руки на груди, пытаясь сдержать лихорадочно колотящееся сердце.

— Оглянись вокруг, Наоко, — Таро резко взмахнул рукой. — Разве ты не видишь, как ухудшается наше положение? Неужели тебе хочется, чтобы обаасан и окаасан были унижены, если ты своими играми их опозоришь? Ты хочешь, чтобы отец потерял лицо? А я — свое доброе имя и наследие? И потом, кто говорит о продаже тебя? — он фыркает. — Да, отец тебя пристраивает. Он обеспечивает тебе надежное хорошее будущее, в то время как наше еще не известно. Неужели ты так эгоистична?

Внутри меня все опять сжалось. Я запуталась. Неужели я и правда эгоистка? Я вскидываю руку, чтобы защититься от его слов, и разворачиваюсь, чтобы уйти. И утыкаюсь в отца, который стоит прямо за мной.

Из-за него доносится похожий на рычание крик Кендзи:

— Наоко, от тебя одни неп...

— Довольно! — тон, которым отец произносит это слово, заставляет Кендзи замолчать на полуслове. Одним лишь жестом руки он отправляет прочь Кендзи и Таро.

Кендзи кланяется, и в глазах его вместо хитринок застыло беспокойство. Он тихо пятится к кухне, где стоят бабушка и окаасан. Таро бросает в меня еще один обжигающий взгляд, кланяется отцу и с раздражением уходит.

Мое дыхание учащается, и меня начинает мутить.

Отец расставляет ноги шире. Его глаза мечут пламя, гнев окрасил его лицо красным и наполнил ядом каждое слово.

— Где ты была, Наоко?

Я снова вспоминаю слова бабушки: «У правды тоже есть свое время. Если она приходит слишком рано или слишком поздно, то тоже становится ложью». Теперь уже слишком поздно.

— Отосан, пожалуйста, простите. Время так незаметно летело, и...

Он бьет меня.

Я от неожиданности покачнулась. Окаасан тихо вскрикивает и бросается ко мне, но отец ее отталкивает.

— Не трогайте ее! — я встаю между ними.

— Я не должна была вмешиваться. Простите меня, муж мой, — окаасан опускает голову.

— Нет, должна была. Я твоя дочь, — говорю я, поворачиваясь к ней. У меня из глаз вот-вот брызнут слезы. — У тебя есть свой голос и полное право использовать его. Сейчас 1957 год... — я поворачиваюсь к отцу с лихорадочно бьющимся сердцем, наполненным гневом. — Женщины имеют право самостоятельно принимать решения, и я...

Вторая пощечина отбрасывает меня назад. На этот раз мне больно. Я прикрываю место удара ладонью, по которой текут слезы, но головы не опускаю. Больше он не застанет меня врасплох.

— От тебя тоже зависит честь нашей семьи, Наоко. Это никогда не изменится. И сегодня ты опозорила нас своим неоправданным отсутствием. А теперь вдобавок проявляешь свое неуважением ко мне своей дерзостью, — каждое слово он бросает в меня отрывисто, раздувая ноздри. — И в этом я виню того гайдзина, который засорил тебе голову всей этой глупостью. Надо же, женщины сами принимают решения, — усмехается он. — В этом доме решения принимаю я.

Я наблюдаю за тем, как двигается его адамово яблоко, и сжимаю челюсти, чтобы не видно было, насколько рассержена я.

— И я решил благословить твой брак с Сатоши, который будет заключен в самые короткие сроки, — теперь его голос походил на рык сквозь сомкнутые зубы. — Это если он еще не передумал на тебе жениться.

— Но, оте...

— Молчать! — его мощная рука снова взлетает, но на этот раз он сдерживается. — Я все сказал.

В отчаянии я падаю на колени и прикрываю лицо ладонями. Слезы льются сами по себе.

Его слова бьют больнее, чем руки.

Удовлетворенный отец оставляет меня в покое. В его представлении брак с Сатоши гарантирует, что обо мне будет хорошо заботиться семья, которую он уважает, та самая семья, которая обеспечит процветание его собственной семьи. Такое положение вещей его устраивает и дает уверенность в будущем для всех нас. Я это понимаю, но в то же время задаюсь вопросом: стоит ли мне ждать счастья в будущем, которое мне не принадлежит?

Мне не подняться, поэтому я сидя возношу короткую молитву и отпускаю ее вместе с ветром. Я прошу о ниспослании нам клея, который способен склеить заново все разбитое. А если это невозможно, я прошу дать мне сил, чтобы я оказалась крепче, чем та летняя чаша для чая, которая разбилась по моей вине. Если и это несбыточно, я прошу помощи от кого-нибудь, кто обладает большим влиянием, чем ритуальный кот в храме.

Ибо под солнцем Японии существует много того, что внушает страх: великие землетрясения, которые разрушают целые города, смертельные разряды молнии с гневливых небес, буйные ветра, превращающиеся в мощные крылья смертельных пожаров, и отец.

Последний в этом списке страшнее всего.

ГЛАВА 8

Америка, настоящее время


Я сняла номер в ближайшем отеле, но провела там совсем немного времени. Я просто принесла большую часть своих вещей в госпиталь и устроилась там, в большом кресле. Прошло уже больше недели, и с тем количеством антибиотиков и капельниц, которые получал мой отец, я ожидала, что ему должно было уже стать лучше. Но ему стало только хуже.

Сине-зеленая пижама висит на нем так, словно стала размера на два больше, и он стал еще бледнее. Каждый раз, когда я вижу его, мое сердце сжимается: он стал полупрозрачным. Отец ничего не ест, только пьет через соломинку, да и то совсем немного воды. И хоть лечение успокоило его навязчивый кашель, от лекарств он постоянно в полудреме, и я отчетливо слышу сипы в его груди. Мой отец постепенно умирал, и никто ничего не делал, чтобы ему помочь.

Раздался тихий стук, затем дверь в папину палату открылась, пропуская полоску яркого света. Вошла медсестра, которая нравилась папе. Как ее звали, Натали? Мне было сложно запоминать имена, потому что я могла думать только о текущем дне.

— Здравствуйте, — прошептала она, стараясь не беспокоить отца. — Я пришла, чтобы проведать нашего парня, — ее волосы, собранные в хвост, покачивались, пока она занималась своим делом.

Она всегда говорила «наш парень», «наш друг» или «мы считаем». Словно работники госпиталя представляли собой что-то вроде коллективного разума вместо группы отдельных личностей. Возможно, такой подход был необходим. Обращение к пациенту «наш парень» оставляло между ним и медиком некоторую эмоциональную дистанцию. Но этот «наш парень» был моим отцом, и у него было имя. И мне хотелось, чтобы они его использовали.

— Вы не могли бы принести отцу кислорода? — спросила я, не давая ей ускользнуть. И без того затрудненное дыхание отца стало поверхностным, и между вдохами стали появляться долгие паузы. — Не думаю, что он согласится на трубки, но ведь маска у вас есть?

— Доктор Амон как раз сейчас на обходе, он подойдет уже через минуту, — и она закрыла за собой дверь, отсекая от нас свет вместе с ответами на мои вопросы.

Когда доктор наконец появился, я вскочила со своего кресла и выскочила следом за ним в коридор.

— Что случилось? — спросил он, поглядывая в сторону палаты отца.

— Нет, прошу прощения, с ним все в порядке. Я просто хотела обсудить ход лечения и какие есть варианты. Кажется, антибиотики не помогают, ему становится хуже, — стоило мне начать говорить, поток слов стал неудержимым. Я сжала кулаки и выдала ему все свои сомнения и предложения, одно за другим: антибиотики, устойчивость к ним, потеря аппетита.

— Прошу вас, успокойтесь, — доктор протянул вперед руки. — Я все понимаю...

— Нет. Вы не понимаете. — Я кивнула в сторону палаты: — Там лежит мой отец, и ему никто не помогает.

— Прошу вас, — повторил он и повел меня назад в палату. — Давайте включим вашего отца в эту беседу.

В палате он сделал свет ярче.

— Мистер Ковач? — наклонился над ним доктор Амон. — Здравствуйте, мистер Ковач. Простите, что я вас побеспокоил.

Папа заморгал, сощурился и попытался осмотреться.

— Да, здравствуйте, мистер Ковач, здравствуйте, — доктор Амон сделал небольшой шаг в сторону и указал на меня. — Боюсь, ваша дочь очень расстроена. Судя по всему, вы так и не обсудили с ней ваши решения относительно лечения, как я рекомендовал перед появлением других.

— Других? О чем вы говорите?

— Мистер Ковач?

Папа потер глаза, все еще сонный, поэтому доктор Амон повторил вопрос. Папа повернул голову на подушке в мою сторону, потом кивнул доктору.

— Да? Хорошо, — доктор развернулся ко мне и расправил плечи. — Вопреки моим пожеланиям ваш отец потребовал, чтобы я не рассказывал вам о его последнем решении о ходе его лечения.

— Подождите минутку, о каком решении? И когда вы говорили на эту тему? — Я ездила в гостиницу всего лишь один раз или два. Пару раз выходила за кофе. И за льдом.

— После получения результатов томографии, — папин голос дрожал, пока он пытался сесть.

Я хотела ему помочь, но ноги отказались двигаться. Я никак не могла поверить в то, что слышу.

— Ну хорошо, ты хочешь сам решать, как лечиться, это я понимаю, но почему ты не захотел рассказать об этом мне? — Я пристально посмотрела на доктора. Ведь я и так знаю о его диагнозе. Потом я снова посмотрела на папу и заговорила громче: — Пап, мы ведь ради этого и легли сюда, помнишь? Чтобы обсудить варианты лечения твоего рака.

— Док, — папа насупил брови. — Пожалуйста.

— Да, хорошо, — доктор Амон в задумчивости свел ладони и коснулся ими носа, затем развел их и начал говорить. — После получения последних результатов томографии мы с вашим отцом обсуждали возможность паллиативной терапии. И сегодня утром ваш отец поставил меня в известность, что он решил ею воспользоваться. Вы понимаете, о чем идет речь?

Я не понимала. И мое молчание было тому свидетельством.

Доктор Амон наклонил голову.

— Ваш отец решил не продолжать лечение и выбрал вместо него симптоматический уход в хосписе.

— Что? — слова вышибли из меня дух сильнее удара, из глаз брызнули слезы. Я сделала шаг назад.

Доктор Амон объяснил, что агрессивное лечение лишь продлило бы мучения отца и что существует медикаментозная поддержка, помогающая справиться с симптомами, но не лечащая причину их возникновения. Он еще много чего говорил, всяких медицинских терминов и чего ожидать, но я думала только о словах отца в первый день, когда мы только подходили к госпиталю: «...мое судно... именно там началась моя жизнь. Кто бы мог подумать, что под этим именем она и закончится? »

Отец тогда не шутил, он все знал наверняка. И может быть, где-то глубоко в душе, за завариванием целебных чаев, поисков витаминов и отчаянной попыткой показаться специалисту я тоже это знала.

В ту ночь я не спала. Я смотрела в окно госпиталя, наблюдая за тем, как солнечные лучи пронизывают остатки ночи. Красные небеса на рассвете — предупреждение моряку.

Впереди нас ожидал шторм.

ГЛАВА 9

Япония, 1957


После занятий в школе нет никаких собраний, поэтому мы с Кико спокойно едем на железнодорожную станцию. Поворачивая руль велосипеда то влево, то вправо, я оставляю колесами на земле след, напоминающий двух переплетающихся змей, и размышляю, получил ли Хаджиме мою записку. Потом мой взгляд падает на красную нить, которой я отважилась перевязать свой мизинец. Я начинаю крутить педали сильнее, чтобы разогнаться перед подъемом на холм.

Кико плетется позади. Я молчу потому, что глубоко задумалась, она же сохраняет обиженное молчание. Она злится от одной только мысли, что я могу пойти против своей семьи. Но как мне этого не делать?

Заехав на вершину холма, я торможу и разворачиваюсь. Хлопковая юбка от моей школьной формы прилипает к задней стороне моих бедер, и я поправляю ее, потом просто стою и жду Кико. Та крутит педали не спеша, делая вид, что не замечает моего нетерпения. Потом она спускается с велосипеда и просто катит его рядом. Она не останавливается, поравнявшись со мной, а просто проходит мимо с поджатыми губами и поднятыми бровями, как капризный ребенок.

— Я знаю, что ты на меня злишься, — говорю я и толкаю велосипед вперед, все еще сидя на сиденье, стараясь ее теперь догнать. — Но ты не понимаешь!

— А что тут понимать? — она сдувает длинные пряди челки, все время падающие ей на глаза. — Сначала ты начинаешь встречаться с иностранцем, и я думаю, ну ладно, он красавчик, и мы обе любим все американское, так что это весело, но теперь! — круглые щеки Кико покрываются злыми красными пятнами, когда она останавливается, чтобы пояснить свою точку зрения.

Я тоже останавливаюсь, готовясь с ней поспорить.

— Поверить не могу, что ты хочешь замуж за Хаджиме, несмотря на то что твой отец против этого брака! А то, что ты сказала Сатоши, что влюблена в американца, вообще было глупостью! Что, если они закроют свой счет в фирме твоего отца? Доход твоей семьи иссякнет, и они больше не смогут подобрать тебе достойную партию, — она убирает короткие волосы за ухо, чтобы мне было лучше видно, как она на меня хмурится. — И ты сама знаешь, что все подумают, — фыркает она.

— Я не бегаю за ним! — огрызаюсь я и со стыдом складываю руки на груди.

— Но именно это и будут говорить. Что ты продалась за билет до Америки, как другие шлюшки, ошивающиеся вокруг военных баз, — она наклоняется над рулем. — Да они могут даже сказать, что ты беременна!

Я прячу лицо в сложенных на руле руках.

— Наоко?

Когда я не отвечаю, она трясет меня за плечо.

— Скажи мне, что это не так!

— У меня задержка, — лепечу я.

— Что? — взвизгивает она. — Нет, только не это! — от шока Кико переходит к сочувствию. — Какой срок, по-твоему? Может быть, у тебя еще есть время от него избавиться.

— Избавиться? — тихо вскрикиваю я. — Нет! — я трясу головой, чтобы прогнать эту мысль.

Кико подъезжает ко мне вплотную и почти шепчет:

— Мы можем наврать в бумагах, у меня есть немного денег, правда, не знаю, хватит ли. И нам надо будет найти доктора, который согласится на некоторые вещи посмотреть сквозь пальцы.

— Хватит, Кико! — я отталкиваюсь от земли, чтобы откатить велосипед и оставить эти страшные слова позади.

— Сколько циклов ты уже пропустила, говори!

Я опускаю голову, расстроенная положением, в котором оказалась. Я не признавалась в нем даже себе, но больше не могу его отрицать.

— Если ничего не начнется на этой неделе, то будет три луны. Слишком долго.

— Что же ты мне раньше не сказала? — ее голос прерывается от обиды. — Я бы помогла. Тогда еще было время. А сейчас что?

— Ничего. Я хочу этого ребенка, — я резко разворачиваюсь, чтобы встать к ней лицом, чтобы отстоять свою правду. — Я люблю Хаджиме. Это для тебя что-нибудь значит? И Хаджиме дорога я, — я резко отталкиваюсь от гравийной дороги — камешки разлетаются у меня из-под ног — и начинаю снова крутить педали, направляясь домой.

Кико едет рядом, жужжа, словно пчела, собравшаяся вонзить свое жало.

— Пойдут слухи.

— Мы все равно собирались пожениться, — отвечаю я, даже не оборачиваясь. — Так что это оставит этих куриц без повода для сплетен, — я снова отталкиваюсь, но на этот раз вместе с пылью взлетает и раздражение Кико.

— Это даст им еще больше поводов! — она крутит педали еще быстрее, двигаясь вокруг меня кругами и заточая меня в их центре. — Твоя семья погрязнет в слухах.

Я разворачиваюсь, чтобы видеть ее осуждающие глаза. В моих собственных копятся жгучие слезы.

— Они будут называть тебя шлюхой, Наоко, и говорить, что у твоей семьи нет чести, и никто не захочет с тобой знаться. И моя семья заставит меня больше с тобой не общаться. Ты этого хочешь?

— Ты знаешь, чего я хочу, — упрямлюсь я.

— Никто не любит полукровок, — фыркает Наоко, подкатываясь ближе. — И тебя тоже никто не захочет видеть. Где ты будешь жить? Иностранцам нельзя владеть здесь землей, а твоя семья тебя изгонит, так где тогда? На американской военной базе?

— Нет, — я останавливаюсь и ставлю ноги на землю, потому что чувствую, как лишаюсь равновесия. — Хаджиме снял дом в Таура, — я решительно вздергиваю подбородок вверх. — У нас все будет в порядке.

Она резко останавливается.

— Ты хочешь сказать, в старом поселении эта? — ее глаза чуть не вываливаются из орбит. — Наоко, ты не можешь там жить!

— Я знаю, — мое сердце обрывается где-то глубоко внутри. — Но, может быть, мне не придется этого делать.

Я рассказываю ей о плане, который придумала, и как попросила окаасан переубедить отца, и что если этот план не сработает, я собираюсь рассказать им, где мы с Хаджиме намерены жить, в расчете на то, что они помогут нам найти лучшее жилье хотя бы ради того, чтобы спасти свою репутацию от позора соприкосновения с эта.

— Значит, такой твой план? — ехидно уточняет Кико. — Приключение с Хаджиме должно остаться в воспоминаниях, Наоко. Стать секретом, приятными воспоминаниями, о которых бы ты думала в старости. Но если ты поступишь так, как говоришь, то однажды сама станешь воспоминанием. Для всех нас. Изгоем. Ты это учла в своем плане? — она качает головой. — Я не позволю тебе этого сделать.

— Ничего не поделаешь. Я люблю его.

Мы пристально смотрим друг другу в глаза.

— Тогда ты круглая дура, — она бросает в меня последний жгучий взгляд и, блестя слезами, уезжает.

Ну почему все должно быть так сложно? Если бы это был ребенок Сатоши, то все назвали бы его ранним благословением и поспешили бы со свадьбой. Теребя красную нить на мизинце, сквозь текущие ручьем слезы я наблюдаю за уезжающей Кико. Ее слова ранили мне сердце, но не подточили решимости. Мы дружили с самого детства, поэтому наши с ней нити давно уже вьются рядом. И никогда не приходилось нам расходиться в разные стороны.

До этого дня.

* * *
— Наоко.

Звук моего имени, произносимого шепотом, доносится откуда-то издалека. Кто меня зовет? Я бегу с протянутой рукой, чтобы пальцами отогнать ветер и поймать звук. Я оглядываюсь вокруг, но все расплывается перед глазами. Я бодрствую во сне.

Мои руки подняты, чтобы управлять ветром. Я — композитор, дирижирующий природными стихиями. Сначала тихим, едва различимым шелестом ветвей и листвы. Потом мощным порывом, который срывает всю зелень и вихрем кружит ее вокруг меня. Все быстрее и быстрее, в безумном мельтешащем танце.

— Наоко, проснись.

Этот голос унимает вихрь, и листья, все как один, опадают на землю. Я моргаю и открываю глаза. Надо мной склонилась мама. Ее рука касается моего плеча, чтобы стряхнуть с меня сонный туман.

— Окаасан?

— Ш-ш-ш, иди за мной, — шепчет она, поднимается и тихонько выходит.

Я встаю, моргаю и пытаюсь прогнать сон, следуя за ней на цыпочках. Мы направляемся к заднему входу в дом.

Выйдя из дома, я широко распахиваю глаза, чтобы привыкнуть к полумраку. Сонное оранжевое солнце только начало выглядывать из-за густого ночного покрывала, еще не решаясь сбросить его, может, даже сердясь на то, что его так рано разбудили.

— Идем, — окаасан тянет меня за рукав, и мы идем по садовой дорожке, прочь от дома.

— В чем дело? — от прохладного воздуха я покрылась мурашками.

Мама останавливается возле деревянной скамьи, которая смотрит на запад. Я сажусь рядом с ней, чувствуя серьезность момента. Она готова ответить на мою просьбу?

Ее обведенные темными кругами глаза пристально вглядываются в мои.

— Наоко, это хорошо, что Сатоши знает о твоем американце и проявляет понимание и сострадание. В подтверждение этого он освобождает нашу семью от обвинений. Это и тебе тоже дает выбор. Перед тобой лежат два пути, но у тебя есть только одна возможность выбрать, по которому из них ты пойдешь, — она берет мою руку в свои. — Но выбрав, ты уже не сможешь вернуться. Ты меня поняла?

Я киваю, стараясь понять, но все еще в смятении.

Ее губы складываются в тихую улыбку.

— Доченька, раз уж ты представила нам американского военного как своего жениха и отказываешься даже подумать о браке с Сатоши, что было бы для тебя хорошей партией, твой отец подозревает, что ты беременна.

— Что? Почему вы подумали... — и тут в моей груди поселяется холод. Кико. — Это Кико вам сказала?

Взмахом руки она останавливает слова, которые вертятся у меня на языке.

— Просто я знаю свою дочь и вижу, как изменился ее аппетит и как ее тошнит по утрам, я давно это подозревала, — ее рука сжимает мою. — Так скажи мне, цветок все еще на ветке? Или беременность, о которой говорила Кико, все же возможна? Сейчас, прошу тебя, найди в себе храбрость и ответь честно.

Я не хочу признаваться в том, что уже разделила брачное ложе с мужчиной, поэтому опускаю голову и униженно отвожу взгляд. Мое молчание становится красноречивым ответом.

И снова ее тонкие пальцы, оплетавшие мою руку, сжимаются.

— Твой отец не признает Хаджиме, с ребенком или без него, доченька. И Сатоши не сможет принять тебя своей женой, если в твоем чреве будет зреть плод семени другого мужчины. Есть одна акушерка, с которой может связаться бабушка. Она сможет осмотреть тебя и подтвердить, что у тебя все чисто, либо вычистить, если это не так, и сделать это тихо.

Я поднимаю на нее глаза, чтобы убедиться, что я правильно понимаю ее слова.

— Окаасан, нет...

Ее глаза смягчаются.

— Сатоши по-прежнему хочет этого брака, если ты на него согласна, Наоко, как и твой отец. Он все еще возможен. Ты это понимаешь?

— Я понимаю, что мне надо выбрать из двух зол, — у меня опускаются плечи, и я приникаю к матери. Ее рука пробегает по моим волосам, от макушки до самых кончиков медленными, успокаивающими движениями.

Солнце одолело свою дремоту и уже вовсю потягивалось, рассылая длинные пальцы света по серовато-голубому небу.

Окаасан вздыхает.

— Когда я была маленькой, не старше Кендзи, я попыталась обмануть свою мать. Она ничем не отличалась от нашей обаасан, такая же упрямая и своевольная. Решив обязательно проучить ее хитростью, я сделала вид, что у меня в руке, которую я держу за спиной, спрятана маленькая птичка. Я спросила у нее: «Скажи, птица, которую я спрятала за спиной, жива или мертва?» Я улыбалась от уха до уха, гордая тем, что придумала такую загадку. Я не могла проиграть: если бы она сказала, что птица мертва, то я бы сделала вид, что отпускаю ее на свободу, а если бы сказала, что жива, то я бы изобразила, что сломала ее тонкую шейку в пальцах.

Я наблюдала за тем, как моя мать размышляла над загадкой, и даже повторила вопрос, уже готовясь торжествовать. «Так что же, — говорила каков будет твой ответ?» Мама тогда подняла подбородок, улыбнулась и сказала: «Ответ в твоих руках».

И она замолчала, позволяя мне осознать смысл сказанного.

Вот и теперь, доченька, я говорю тебе то же самое: все в твоих руках. Сейчас ты решаешь судьбу маленькой птички, и свою собственную вместе с ней. Прямо сейчас.

Окаасан кладет руку мне на плечи и говорит уже мрачным тоном:

— Иди позавтракай и подготовься к школе, как обычно. Но уходя, запомни: в подножье холма среди деревьев, за старым пнем, я спрятала для тебя маленькую сумку. Ты понимаешь, о каком месте я говорю?

Я киваю, стараясь уловить каждое слово за лихорадочно колотящимся пульсом.

— Если ты выбираешь Хаджиме и этого ребенка — бери эту сумку и иди к нему. И никогда не возвращайся, потому что мы все пострадаем впоследствии, — ее глаза блестят влагой. — Если ты выберешь Сатоши, то иди в школу, возвращайся домой и начинай готовиться к свадьбе. Мы с бабушкой договоримся с повитухой, чтобы она подтвердила, что твоя утроба чиста, или вычистила ее, если это не так, — она склоняется ко мне еще ближе. — Но в таком случае ты больше никогда не произносишь имени Хаджиме. Даже шепотом.

Соленые слезы падают одна за другой и докатываются до моих губ. Изнутри поднимается волна паники и начинает жечь горло и нос.

— Как же мне знать, какой путь выбрать? Как мне узнать, окаасан?

— Если выберешь правильный, тебя будет ждать судьба. Если неправильный, то там будет тоже судьба. Так что, выбирая любовь, ты должна быть готова любить свой выбор.

Большими пальцами она вытирает слезы под моими глазами и задерживает свои ладони на моих щеках.

— В конце дня, если ты вернешься ко мне, я обниму тебя со всей своей любовью. Но если к концу дня ты не вернешься... — резкий вздох, почти всхлип прерывает ее слова.

Я чувствую, как мое собственное дыхание застревает в моей груди.

— Если ты не вернешься, то знай, что моя любовь будет с тобой неразлучна, как твоя тень, всегда за тобой.

У меня кривятся губы. Окаасан притягивает меня к себе, крепко обнимая одной рукой, другой же судорожно гладя меня по волосам. Она целует меня в лоб, в макушку, в одну щеку, в другую, а потом... все закончилось.

Мама разнимает руки и выпрямляется. Она больше на меня не смотрит. Ее блестящие глаза невидяще смотрят вперед. Вставая, она заставляет себя сделать глубокий вдох.

— Вот и пришел этот день, Наоко. Птичка в твоих руках.

ГЛАВА 10

Америка, настоящее время


Я стояла возле дверей в палату отца, держала в руках его письмо и смотрела на вязь иероглифов, канджи, смазанную букву «Я» в слове «Япония» и помятый край. Я собиралась открыть его, но сначала вспомнила его слова: «Твоя мама стала любовью всей моей жизни, но до нашей встречи у меня была другая жизнь. Вот что я пытался тебе объяснить...»

О какой «другой жизни» шла речь, и когда он пытался со мной о ней поговорить? Во время нашей поездки в госпиталь? Когда мы в него приехали? Я вспоминала каждый шаг, каждую минуту, каждое слово и историю с того момента, как папу положили в больницу.

«Было бы проще, если бы ты просто прочла мое письмо. Я хочу, чтобы ты сделала это прямо сейчас, хорошо, Тори? Время пришло».

Время пришло. Он умирал. Когда я осознала это, по моим щекам потекли слезы. Я больше не могла игнорировать это или пытаться с этим бороться. С тем фактом, что папа умирал, больше ничего нельзя было сделать. Я моргнула и заставила себя сделать глубокий вдох, потом перевернула конверт, чтобы открыть его, но обнаружила, что он все еще был запечатан. Он что, так его и не открыл? Папа сказал, что хочет, чтобы я его прочитала, но почему он сам не стал его читать?

Я рассматривала обведенные отметки на конверте, стилизованные символы, странные аббревиатуры из латинских букв в штампах и обратный адрес.

Там прямо мне в глаза смотрела главная подсказка: адрес почтового ящика моего отца. Я тут же поняла, почему он не вскрывал этот конверт.

Это письмо было не адресовано моему отцу. Он был его отправителем, и оно к нему вернулось. Но кто такой Хаджиме?

— Пап? — я вытерла щеки и вернулась в палату.

Он заморгал сонными глазами.

— Пап, ты сам написал это письмо? — я держала его перед ним так, чтобы он видел адреса. — Почтовый адрес твой, но вот имя не твое, — я постучала пальцем по строке со странным именем. — Я не понимаю.

Папа посмотрел на конверт, на меня, потом его глаза закатились.

— Ты... — его дыхание прервалось жестоким приступом кашля. Каждый его выдох и каждая попытка вдохнуть исторгали из груди жуткие звуки.

— Я хотела...

Отец попытался откашляться, поднял вверх палец, призывая меня немного подождать, и зашелся в кашле. Я не оставляла его.

— Мне кого-нибудь позвать? — я положила руку ему на спину, словно надеясь усмирить кашель, подавить рак изаставить его уйти из тела отца. Потом я осмотрела кровать и прикроватный столик в поисках полотенца или салфеток, подняла коробку с салфетками, упавшую на пол, и вытащила сразу несколько штук. Он тут же приложил их к лицу.

Они моментально оказались пропитаны кровью.

— Ох! — у меня сжалось сердце. Я заметалась в поисках тревожной кнопки, нашла ее и нажала. — Держись, пап. Сейчас они придут.

Снова кашель. Снова кровь. Я не выдерживаю и вылетаю в дверь.

— Кто-нибудь! Помогите!

* * *
Мой отец умирал. И как все остальное в своей жизни, он решил сделать это на своих условиях.

Под успокоительными папа все время был где-то между сном и бодрствованием. Я сидела рядом с ним, прислушиваясь к его дыханию. И каждый его вздох казался мне прекрасным звуком, хоть он таковым и не являлся. Прекрасный человек в тисках ужасной болезни.

Мой отец говорил, что именно это и увидят люди на его похоронах. Тогда я с ним спорила и говорила о том, что видела сама. А видела я мужчину, который любил свою жену и жил ради семьи. И еще я видела эту болезнь. Чудовищную змею с заполненными морфином клыками, которые она вонзала в его руку. И подобно змее, пожирающей собственную плоть, она уже начала смертельный цикл поглощения его целиком.

Папа очнулся и зашевелился, стараясь рассмотреть комнату и понять, где он находится.

Я подвинулась ближе к нему и наклонилась.

Сморгнула слезы.

— Как ты?

Кивок. Приподнятая вопросительно бровь в том же вопросе.

— Я тоже в порядке, — улыбнулась я сквозь слезы. — Буду в порядке.

Мы посмотрели друг на друга.

Это был самый важный разговор в наших жизнях.

Это был наш последний разговор.

Потом он уснул, а во сне провалился в кому, в которой ему было очень тяжело дышать. По его просьбе его не подключали к аппаратам жизнеобеспечения, что означало, что вскоре его жизнь оборвется.

Я больше не отходила от его постели.

Я говорила ему о том, как люблю его.

Я держала его за руку.

И спустя несколько часов он отпустил мою руку.

* * *
Тот вечер оказался кошмарной мешаниной докторов, штатных работников госпиталя, бумаг и соболезнований. В одну минуту я сидела рядом с отцом, а в другую его просто не стало. Я не помню, как доехала до отеля, помню лишь, что была совсем одна, а вокруг было темно. Одна во всем мире.

До этого момента мысли о папином письме меня пугали. Я не могла понять, что оно может означать. Но спустя несколько часов после его смерти я уже отчаянно стремилась прикоснуться к любому его значению, потому что это было единственное, что мне оставалось.

— Ладно, пап, — и тут же при этом слове из моих глаз хлынули слезы. — Ладно, я открываю, — я открыла глаза и дрожащими руками распечатала конверт. В нем я обнаружила сложенный лист бумаги и кусочек красной нити. Нити?

Я посмотрела на лист, покрытый таким знакомым убористым почерком, погладила его рукой и только потом прочитала слова.


«Любимый мой Сверчок!

Надеюсь, это письмо до тебя доберется и найдет тебя в добром здравии и в окружении близких и родных. И я молюсь лишь о том, чтобы среди этих людей оказалась и моя кровинка.

Пожалуйста, я ничего от тебя не жду. Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке, и если будет на то согласие твоего сердца, сказать нашей маленькой птичке, что она никогда не покидала сердца моего.

Я никогда ее не забывал и помню сейчас.

Я уже старик, Сверчок, и конец моей жизни настиг меня страданиями, которые я заслужил. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял.

Твой Хаджиме».


Дочь. Там сказано «дочь». Мое сердце подскочило к горлу. «Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке...» Перед глазами все расплылось из-за вновь хлынувших слез. Я моргнула и вытерла их, поднося письмо ближе к глазам, как будто я чего-то не поняла. Это об этом он хотел мне сказать? Как? Где она? Я смотрела на написанные слова, потом собралась с силами произнести собственные:

— В каком смысле, у тебя есть еще одна... — прервавшееся дыхание не дало мне договорить. Сердце так билось о ребра, словно я пыталась его выдавить наружу. — Дочь? — я не понимала.

— Папа? — голос был хриплым, слова смешивались со слезами, орошая солью только что нанесенную рану. Я оглянулась в поисках ответов.

Но отца больше не было рядом, чтобы мне их дать.

ГЛАВА 11

Япония, 1957


Я сижу за столом на семейном завтраке, и этот день мне кажется таким же, как и все другие, но в то же время после разговора с окаасан в саду этот день стал особенным. Меня преследуют бабушкины слова: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». Вот только возможную беременность нельзя считать «маленькой вещью», и тени, которые она отбрасывает, не просто чудовищны, они способны изменить всю мою жизнь.

Неторопливо поедая рис, я не свожу взгляда с матери и любуюсь ею. Даже если мне и не удалось убедить ее в том, что у нее есть собственный голос, как в этом убеждал меня Хаджиме, но именно она вдохновляет меня. Когда она попыталась убедить отца и он заставил ее замолчать, она использовала свою смекалку, чтобы его перехитрить. Она не просто умна, она еще и очень смела.

Я всматриваюсь в них поверх своей чашки, стараясь запомнить каждую деталь. У отца серебристо-белые виски, густые брови и глубокие морщины, залегшие между ними. У Таро решительный взгляд и широко расправленные плечи. У бабушки всезнающая улыбка и вездесущий, непоседливый дух. У Кендзи щеки как у Будды и неиссякаемая энергия. У окаасан...

— Что ты сказала, Наоко? — спрашивает бабушка. — А? — она протягивает мне свою чашу, и я наливаю ей чаю.

— Ничего, обаасан, я молчала.

Она делает глоток, чмокает губами и прочищает горло.

— Молчаливый человек — лучший собеседник.

Я продолжаю молчать.

Бабушка вытирает рот.

— Вот, помню я, как окаасан готовилась к свадьбе, она тоже затихла. Начало новой жизни всегда состоит из счастья, смешанного с грустью, но первая официальная встреча жениха и невесты — это начало разделения. Ты становишься новой дочерью в семье Сатоши, а мы, в свою очередь, примем новую дочь, когда Таро женится, — и бабушка бросает выразительный взгляд на Таро. Она давно настаивает на том, чтобы Таро остепенился и обзавелся семьей.

— Сначала надо заработать состояние, обаасан, а потом и жену искать, — Таро поворачивается к отцу, который кивает в знак согласия.

— Ага, — бабушка поднимает вверх узловатый палец и потрясает им в сторону Таро. — Состояние и нищета — это два ведра у одного и того же колодца.

Таро прикусывает язык.

— Но у того, кто владеет состоянием, есть и невеста.

— Не стоит ждать наступления жажды, для того чтобы начать копать колодец, — не унимается бабушка.

Кендзи смеется, они все улыбаются. Бабушку не возможно переспорить.

У меня сжимается горло от попыток сдержать грусть, и на глаза наворачиваются непролитые слезы. Вот чего мне будет недоставать больше всего на свете. Я улыбаюсь.

Мамина улыбка исчезает.

— Так, а вы двое, если не поторопитесь, то опоздаете в школу.

Она собирает тарелки и чашки и направляется к раковине, чтобы спрятать свое лицо.

— Ну же, идите, а то и правда опоздаете.

Кендзи вскакивает, чтобы переобуться, толкает стол, на котором дребезжит посуда. Таро начинает обсуждать с отцом планы на сегодняшний день. Бабушка внимательно следит за мной. Я медлю. Неужели я с ними всеми прощаюсь? Я не свожу глаз с отца. Он поднимает на меня взгляд, но у меня настолько щемит в груди, что не хватает воздуха, чтобы что-то сказать.

Он поднимает подбородок, но раньше, чем он что-то говорит, я кланяюсь, низко и с уважением.

В качестве извинений. На всякий случай.

— Наоко, поторапливайся! Итте кимасу10, — кричит Кендзи, чтобы объявить о своем уходе, но прежде чем ему отвечают, он уже выскакивает в дверь.

Пока я переобуваюсь, ко мне, шаркая, приближается бабушка и останавливается прямо передо мной.

Я выпрямляюсь, но не могу поднять на нее глаз. Я смотрю на ее округлый живот и сморщенные руки, покрытые старческими желтыми пятнами.

— Наоко, посмотри на меня, — она приподнимает мой подбородок и впивается в меня глазами. Вот только на этот раз она не засыпает меня своими извечными мудрыми высказываниями. Только кивает, моргает и, отпустив меня, тихо ковыляет прочь. Да, лисицы и правда обо всем ей уже рассказали.

Я остаюсь одна, не в состоянии сдвинуться с места. Я смотрю на мать.

— Окааса... — и мой голос надламывается, я не успеваю закончить слово.

— Ах, Наоко, уже так поздно! Иди же, иди! — и она взмахивает рукой позади себя, так и не поворачиваясь ко мне.

И с тяжелым вздохом я иду.

А на улице ярко светит солнце. Прищурившись, я замечаю Кико, нарезающую нетерпеливые круги возле подножья нашего холма. Я знаю, что она меня предала, так зачем сейчас ждет меня? Я решительно направляюсь к ней со сжатыми кулаками.

— Наоко! — мама выбегает из дверей, размахивая над головой коробкой со школьным обедом. — Ты можешь потом проголодаться.

Ее грудь ходит ходуном от неровного дыхания, сбившегося от этой пробежки. Брови почти сходятся на переносице от усилий сдержать эмоции.

У меня дрожат губы, но что я могу ей сказать? Она быстро притягивает меня к себе, но так же быстро отпускает. И торопливыми шагами она возвращается туда, откуда пришла.

Вот так меня отпускают. На свободу. Чтобы опробовала свои крылья и выбрала свою судьбу.

Мои ноги с трудом удерживаются, чтобы не броситься следом за ней, но тут Кико кричит, чтобы я поторапливалась. Она сидит на велосипеде, одной ногой па педали, готовая укатить вперед.

Как жаль, что она еще этого не сделала.

У меня раздуваются ноздри, когда я решительно подхожу к ней, с тяжелым сердцем и готовым на неприятные речи языком. Она не имела никакого права раскрывать окаасан мой секрет! Но вместо того чтобы выплюнуть на нее желчные обвинения, я просто проношусь мимо нее, оставляя и ее, и свой велосипед позади.

Она едет за мной, но я схожу с дороги в высокую влажную траву, с которой скатываются капельки росы.

— Наоко...

Я оглядываюсь на нее через плечо, но не останавливаюсь.

— Ты куда? — она бросает велосипед, и он падает на дорогу, продолжая вращать передним колесом. — Подожди!

— Уходи, Кико! — я ускоряю шаг, направляясь к деревьям. Вчера ее манера разговора, то теплая, то холодная и отстраненная, меня озадачила, но сегодня она мне причиняла боль. Неужели она думает, будто я не знаю, что она сделала? Я схожу с тропинки в густые заросли. Высокая трава цепляет меня за щиколотки, пачкает обувь и хлещет по голым коленям.

Но она по-прежнему идет следом за мной.

Я разворачиваюсь к ней.

— Как ты могла рассказать обо всем моей окаасан?

Ее губы приоткрываются, но она не пытается что-то объяснить, поэтому я просто продолжаю свой путь. Впереди деревья расступаются, и под шатром из небесной лазури появляется некогда великолепное камфарное дерево.

А возле него — моя сумка.

Я подбегаю к ней, хватаю ее и усаживаюсь на поваленный ствол.

Когда Кико видит это, ее глаза распахиваются от удивления. Длинная челка прячет высоко изогнутые брови. Она бросается вперед и почти визжит:

— Ты что, уходишь?

От ее крика птицы забили крыльями, некоторые даже взлетели.

— А что мне остается делать?

Я напоминаю ей, сколько раз мы ходили к Древу желаний при храме. И о том, как священники там каждый день молятся об исполнении желаний, которые люди доверяют ветру.

— Скажи, разве я не привязывала белые ленты с желанием на каждую ветвь, Кико? Да их было так много, что даже ветки под их весом стали сгибаться! Каждую неделю я просила об одних и тех же трех вещах: о любви, о собственной семье и о доме, который мог бы нас с ним защитить. Ты хочешь сказать, что мои желания не были доверены ветру? И об их исполнении не молились?

Кико морщит лицо в гримасу, а потом своими словами начинает уничтожать мои желания одно за другим, словно топором срубала ветви на Древе желаний.

— Ты ослепла от любви и не видишь того, как все обстоит на самом деле, Наоко.

Тюк.

— Твой ребенок родится полукровкой, и поэтому благословений ему не видать.

Тюк.

— А твой дом стоит в поселении эта, в бураку-мине, поэтому вместо защиты тебя и твоей семьи он лишь удвоит твой позор.

Тюк. Тюк. Тюк.

И последний ее удар подсекает все дерево целиком.

Потом она разворачивается и оставляет меня сидеть на старом стволе наедине с моими решениями.

* * *
Окаасан сказала, что, если я выберу Сатоши, мне надо вернуться домой. В таком случае зачем мне вообще идти в школу? Мне лучше использовать это время для того, чтобы хорошенько обдумать, чего же я хочу. Но вместо того чтобы провести его в лесу, я обнаруживаю, что уже добралась до крохотного домика, который арендовал для нас Хаджиме. Того самого, с расщепленными балками и высушенными солнцем деревянными стенами, который так нуждается в ремонте. Я сидела на его крыльце и прислушивалась к звону колокольчиков фурин.

В послеполуденном небе проносились беспокойные облака, то и дело выстраиваясь темными рядами, которые постоянно менялись. На небе появилась быстро плывущая макрель, потом длинноногий краб, потом они слились вместе, образуя один большой, надутый ветром парус, который поплыл вслед за вездесущим ветром.

Меня тоже влекло вперед предчувствие новой жизни.

Я могла быть беременна. Я плохо себя чувствовала, и у меня была задержка, но лично я считала, что это все было связано с недавними волнениями. Но больше этого не будет. Направление, куда человек будет двигаться, выбирают его ноги и его сердце. Мои ноги отнесут меня домой. Но что говорит мне мое сердце? Оставить Хаджиме и сделать аборт? Одна мысль об этом была невыносима.

Оперев локти о колени и уложив подбородок на руки, я стала осматриваться. В маленькой деревушке бурлила жизнь. В доносившемся до меня шуме был свой ритм: прерывистый стук молотков в руках мужчин, ремонтировавших ветхий домишко на соседней улочке, болтовня женщин, снимавших высохшее белье с веревок, и голоса малышни, распевающей песню «Кагомэ-кагомэ»11.

Я наблюдаю за ними и думаю о предупреждении Таро и Кико и о словах окаасан о выборе. Кико сказала, что я лишь удвою позор своей семьи, если стану здесь жить, но окаасан сказала, что, выбрав Хаджиме и его ребенка, я не могу вернуться в свою семью, а тогда как коснется их мой позор? Тихими сплетнями о моем исчезновении? Тем, что окаасан придется лгать о том, где я нахожусь? Но если я не вернусь, их не будет ждать публичное осуждение.

Не вернусь никогда.

Всем будет легче, если я уеду в Америку, но Хаджиме еще надо получить разрешение на брак, так что это пока не вариант.

И тут мое сердце падает прямо в пятки, возле которых колышется трава. А если я беременна, как я и подозреваю... Неужели моим детям придется расплачиваться за мое эгоистичное удовольствие? Тогда все пострадают от уродливой и грязной репутации этой деревни.

Ходят слухи, что эта из буракумина — изгои и парии, не достойные того, чтобы с ними вступали в брак или нанимали на работу. А кто-то говорит, что они хинины, неприкасаемые, нелюди, у которых нет одного ребра и отсутствуют потовые железы, поэтому к их стопам никогда не прилипает грязь.

Бегавший возле соседского дома чумазый мальчуган решает помахать мне рукой. Его мать выбегает, чтобы снять высохшее белье. Она худенькая, с короткими волосами, завитыми на бигуди, и двигается быстро и плавно.

Мальчику около четырех, и на нем одежда, которая ему велика. Он улыбается и снова машет мне, подходя чуть ближе.

— Здравствуй, маленький боку-чан12, — говорю я скорее себе, чем ему, и тоже улыбаюсь.

Его любопытные глазенки тут же загораются. Он показывает на меня, затем вытирает рукой щеку, еще сильнее размазывая по ней грязь.

— Татсу, Татсу! — зовет его мать, прижав к бедру таз с бельем. — Татсу, не беспокой женщину. Пойдем, — и она протягивает ему руку.

Когда он разворачивается и бросается к матери, я старательно вглядываюсь в его босые ноги, которые оказываются ужасно грязными. Убедилась? Все это слухи.

Внезапно над головой раздается глухой раскат грома, и я вздрагиваю от неожиданности. Боясь промокнуть, я хватаю свою сумку и тащу ее к дверям, сколоченным из кривых деревяшек. Я чуть приподнимаю их и отодвигаю в сторону. В воздухе повисает потревоженная пыль, от которой я начинаю кашлять. Я останавливаюсь и осматриваюсь.

Самая большая комната, застланная старым футоном, по размеру не больше уголка в нашем доме. К задней части дома пристроен маленький туалет. Я заглядываю туда и бледнею: там оказывается фарфоровый напольный унитаз. То есть он установлен прямо на пол и на нем нет сиденья. А от невыносимого запаха меня тут же начинает тошнить.

Полупрозрачная ширма из самодельной рисовой бумаги отделяет кухню. К подпорной стене прилегает длинная столешница с раковиной. Все маленькое, грязное и отчаянно нуждается в ремонте.

Я стою посередине комнаты, все еще держа в руках свою сумку. Что произойдет дома, если я останусь здесь? Что отец скажет окаасан, когда обнаружит, что меня нет дома? А что будет с Кендзи? Мои мысли скачут с одной темы на другую, как кузнечик.

В животе все опять начинает сжиматься, и к горлу подкатывает комок. Глаза начинает жечь от переживаний. Никаких слез, Наоко. Я заставляю себя успокоиться. Сделанного уже не вернуть. Я смотрю на темнеющее небо, чтобы определить, сколько у меня еще осталось времени на принятие решения. Пара часов, не больше.

Я должна сделать выбор.

Со вздохом я ставлю все еще закрытую сумку на край футона. Застежки тихо клацают, и я с преувеличенной осторожностью открываю ее, чтобы посмотреть, что мне собрала окаасан.

Просмотрев одежду, я нахожу повседневные юбки и блузы, будничные кимоно, пижаму и даже домашние тапочки. Я тут же их надеваю и шевелю пальцами, счастливая от того, что могу ощутить их комфорт. Когда я провожу рукой по внутренней стороне сумки, то в кармане нащупываю носки таби13 и... подождите. Бумагу?

Я расстегиваю карман и заглядываю внутрь, чтобы увидеть там окаймленную шелком бумагу, тушь суми14, чернильный камень и две мои кисточки для каллиграфии! Еще одна частичка роскоши из дома. Окаасан подумала обо всем, и сейчас я представляю себе, как буду использовать их для развлечения. Потом я положила руки на живот и подумала о возможной жизни, которая там зародилась. Считать ли ее даром? Да, и я могу написать на свитке торжественное объявление Хаджиме о том, что у него будет ребенок.

Мальчик или девочка?

Существует старинный метод определения пола будущего ребенка, который повитухи считают на девяносто восемь процентов верным: сложить вместе числовое обозначение месяцев рождения отца и матери и даты зачатия и полученное число разделить на три. Если оно разделится без остатка или останется число два, то родится девочка. Если в остатке будет единица, то мальчик. Я провожу все подсчеты в уме, добавляю дату зачатия, пересчитываю, чтобы проверить, и улыбаюсь.

Если я беременна, то у меня родится девочка.

Для того чтобы с пользой переждать дождь, я сажусь за составление свитка с объявлением о беременности. Если я решу остаться, он станет моим брачным подарком ему. Если я уйду, то он послужит мне напоминанием о том, что этот ребенок мог появиться на свет.

На крыльцо упали первые тяжелые капли дождя. Сначала единичные, потом все чаще и чаще, а потом на нем не осталось сухого места. Небеса то освещались вспышками, то снова темнели. Я стараюсь сосредоточиться на чистых линиях седо15 и не обращать внимания на яркие всполохи света. Сначала я составляю само сообщение, в котором будет говориться о том, что он получил благословение и что у нас родится девочка. И я каждым касанием кисточки стараюсь передать свои чувства в это провозглашение новой жизни.

Вдруг небеса с грохотом рвутся на части, я вздрагиваю, и кисточка скачет в неправильном направлении. Эта случайность полностью меняет смысл написанного. Один неловкий штрих, и прямая линия луны превращается в длинный хвост дракона на ветру.

Так мы и сидим: я смотрю на него, а он смотрит на меня. В памяти тут же всплывает бабушкина сказка о драконе.

Жил-был человек, который любил драконов. Жил он в пещере, как драконы, везде расставлял статуи и картины с их изображениями и часами готов был говорить об этих величественных чудовищах с любым, кто имел терпение его слушать.

Однажды молва об этом человеке и о его любви к драконам дошла и до самого дракона, и решил дракон сделать ему подарок и явиться перед ним во всей красе, дабы тот оценил его великолепие вживую. Отыскал дракон сильный ветер и отправился в гости к тому человеку.

Прибыв, дракон застал человека спящим. И вот, проснувшись, человек видит огромного зверя, свернувшегося рядом с ним, с блестящими клыками, с зеленой чешуей, отражающей лунный свет, и приходит в ужас. И не успел дракон открыть пасть, чтобы представиться, как человек хватает меч и бросается на зверя, заставляя его отпрянуть, расправить крылья и улететь.

Иногда, рассказывая эту сказку, бабушка говорила, что мы любим наше представление о какой-то вещи гораздо больше, чем саму эту вещь, и сказка как раз об этом. А иногда говорила, что дракон — это наше истинное «я», которое мы должны иметь мужество встретить лицом к лицу и принять.

И вот сейчас я смотрю на своего дракона, он свернулся у моих ног. Мы ведем беседу без слов, и теперь я знаю. Я точно знаю, что это он отбрасывает ту самую огромную тень, которой я так боялась. И которую я так искала. Теперь я смотрю прямо на нее. У меня снова наворачиваются слезы и болит горло от попыток сдержать то, что я понимала все это время. Хаджиме унес мое сердце так же, как я ношу его ребенка, так что на самом деле у меня никогда не было этого выбора.

Мне оставалось только это принять.

Принять тот факт, что сбылись все три мои желания: я обрела свою любовь, у меня есть моя семья и собственный дом, который нас защитит.

Но, как и человек в бабушкиной сказке, встретившись лицом с этим пониманием, я испытываю ужас.

ГЛАВА 12

Америка, настоящее время


Дом в поселке для пенсионеров, где жил папа, был очень оригинален, с отделкой рыжим камнем и аркой над входом, и я понимаю, что буду скучать по этому месту и по соседям. Но больше всего я буду скучать по отцу. В день похорон друзья и соседи папы собрались на лужайке возле его дома и взялись за руки, пока старый пастор читал наизусть отрывок из Лонгфелло в качестве прощальной молитвы.

В открытом море корабли, встречаясь,
Сигналами приветствуют друг друга.
А разойдясь во тьму, лишь оставляют
В тиши след из далеких голосов.
Вот так и мы в безбрежном океане жизни Встречаемся и говорим друг с другом.
И, уходя во тьму, мы оставляем
На память образы и голоса без слов16.
Мы хором произнесли «аминь», отпустили руки и попрощались с моим отцом. Папа использовал метафору о кораблях в море еще в госпитале, когда рассказывал о своей серьезной, хоть и недолгой первой любви. Но сейчас я представляла себе маму, любовь более длительного этапа его жизни, как ту, что ждала его в порту прибытия, чтобы встретить его дома.

«Попутного ветра и спокойных вод, пап», — сквозь слезы прошептала я пожелание моряков. И почувствовала, как именно в этот момент вокруг меня ожил ветер. Я немного еще постояла, вытерла слезы и пошла в дом, где меня ожидали еда, напитки и уют.

Поминки были простыми, как отец и хотел. Никаких громких речей, никакого пафоса, лишь недолгое прощание от церкви и немалое количество тостов за его светлую память после службы в его жилище. Я пила, пока не опустел мой стакан, некоторые гости задержались до тех пор, пока не опустела большая припасенная бутылка, но на этом все закончилось. Я сидела в одиночестве на террасе и впервые в жизни ощущала свое полное одиночество в жизни.

Вот только, судя по письму отца, у него была еще одна дочь, так что, может быть, мое одиночество не было абсолютным.

Я выдохнула, сделала глоток виски — бутылку я нашла в папиных запасах в буфете — и посмотрела на вечернее небо. Папин дворик никак нельзя было назвать ухоженным, он был тем местом, где можно было сесть, расслабиться и посмотреть на небо ясным вечером.

Проще всего было найти Большую Медведицу, и слева от нее горела Полярная звезда. И как бы ни двигалось северное небо, она всегда оставалась на месте.

Представив себе небо как океан звезд, я вообразила, как по нему плывет папа, направляясь в мир иной через Великий водораздел. И тут же с улыбкой вспомнила его рассказ о том, как он впервые отправился в плавание через Тихий океан.

Он говорил, что они следовали за Полярной звездой на гребне огромной волны. И что донные волны катились так быстро, что превращались в огромные водные врата, разделяющие восток и запад.

— Они поднимались из самых глубин моря и возносились до синих небес, — любил говорить папа. — И когда наше судно вынесло прямо на них, нам казалось, что сам повелитель вод Нептун со своей свитой вышел, чтобы испытать нашу смелость. И так продолжалось несколько дней.

Он был настоящим кладезем историй! И хоть я сомневалась в точности фактов некоторых из них, в эту историю я почему-то верила. Водораздел, или Врата, разделяющие восток и запад, о которых он говорил, были международной демаркационной линией времени, а что касается испытаний смелости, то у моряков было принято устраивать обряды инициации тем, кто впервые ее пересекал. Экипаж судна состоял из мальчишек, а папа был самым молодым среди них, ему было всего семнадцать лет.

Семнадцать. Он вступил в ряды вооруженных сил в таком юном возрасте и вскоре стал отцом дочери? А потом никому об этом не рассказывал? Как-то это было нелогично. Папа был человеком с устоявшимся и сильным характером, он был неизменен, как Полярная звезда. Никаких компромиссов. Но это письмо перечеркивало все, что я о нем знала. От этой мысли у меня внутри все сжалось, напряжение росло и росло, пока из глаз не брызнули злые слезы.

Может, это стало причиной того, что я вызвала специальную службу риелторов, чтобы они разобрали вещи отца. Я не хотела наткнуться еще на какой-нибудь его секрет. Я не хотела менять свое отношение к нему.

Теоретически эта служба была идеальным решением подобных сложных и очень болезненных ситуаций. Я намеревалась продать то, что еще имело какую-то ценность, отдать даром то, что уже ее не имело, и оставить себе только то, что я хотела сохранить.

Я ставлю локти на стол и рассматриваю юбилейную пепельницу из нержавеющей стали, которой уже исполнилось двадцать пять лет. Ее я точно оставлю себе. В ней собралась лужица от вечернего дождя, и окурки плавали в грязной воде. Выбросив их в мусорную корзину, я натирала пепельницу салфеткой до тех пор, пока не стала видна гравировка в ее основании, потом поднесла ее к глазам и задумалась. Двадцать пять лет работы на заводе были долгим сроком, и хоть сам этот сувенир нельзя было отнести к дорогим, важно было то, что он символизировал: целую жизнь, проведенную в усердном труде и службе.

Разве только отец считал годы, проведенные на военной службе, напрасной тратой времени.

Я вспомнила, как в первый день в госпитале он рассказывал о своей «борьбе за независимость».

И хотя следовать примеру его отца и деда — работая на заводе, как и все другие иммигранты, — и было той самой хорошей жизнью, за которую они боролись, для папы этого было недостаточно.

Недостаточно, но в конечном итоге именно там он и проработал значительную часть своей жизни. Но он же был там счастлив, да? У меня опять появился комок в горле. Может быть, именно об этом он и пытался мне сказать. О том, что он ненавидел, во что превратилась его жизнь, и сожалел о том, что сдался и не стал бороться до конца.

И эта пепельница внезапно приобрела совсем другое значение: она стала символом того, что он утратил — другую дочь и другую жизнь. Выходит, его не устраивала эта? В глубоких водах моей боли и горя стала зарождаться злость. В блестящей поверхности пепельницы я увидела свое отражение. Я поставила ее обратно на стол и отвернулась, но по поверхности моего эмоционального мира уже пошли круги ряби. Чего еще я о нем не знаю? И что мне теперь со всем этим делать?

Теперь я стояла, уткнувшись в Великий водораздел, и теперь моя смелость проходила испытание.

Я глянула на пустое металлическое кресло отца, с которого уже начала облезать красная краска, взяла бокал, допила остатки виски и встала.

Еще одна дочь. Зачем я себя обманываю — я не смогу так это оставить. Я не смогу выкинуть из головы то, о чем только что узнала. Значит, у меня остался только один путь: заглянуть в прошлое моего отца.

Утром я позвоню риелторам и откажусь от их услуг. Я сама просмотрю вещи отца и таким образом попытаюсь разобраться в его другой жизни.

ГЛАВА 13

Япония, 1957


Я плохо спала, проворочавшись всю ночь на пропахшем плесенью футоне, пока мои мысли сражались с демонами Баку, пожирателями кошмаров. Что, если Кико рассказала Таро о том, что обо мне узнала? Что, если здесь появится отец, чтобы вытащить отсюда и насильно вернуть меня домой? А если Хаджиме проигнорирует мое письмо, которое я оставила ему с охранником, и больше сюда не вернется? И от этой нелепой мысли мои глаза распахнулись.

Свет раннего утра отозвался в них резью. Поморгав, чтобы вернуть четкость зрению, я заново осмотрелась. Сырые пятна на кухонной ширме из рисовой бумаги и лужи на неровном дощатом полу. Прыткий гречишник пророс сквозь напольные доски. Я морщусь. Мне почти удалось убедить себя в том, что ужасное состояние дома было плодом моего воображения. Но действительность оказалась еще хуже, чем до того, как я уснула. Здесь все нуждалось в починке. Кривая дверь стучит о косяк, отклоняясь на дюйм, потом рывком возвращаясь обратно. В образовавшуюся щель просовываются ловкие пальцы и хватаются за край двери.

В испуге я вскакиваю, готовясь убежать. Вот только куда? Выход здесь только один, а в дверь может войти кто угодно: разъяренный хозяин этого дома, сумасшедшие соседи или, что самое страшное, мой отец.

Дверь отъезжает в сторону. Песочного цвета брюки, зеленая брезентовая сумка, приглаженные волосы.

— Хаджиме! — подскакивает мое сердце, и ноги бегут за ним вслед.

Я чуть не сбиваю его с ног, торопясь обнять.

— Вот это да, — смеется он, делает шаг назад, чтобы удержать равновесие, и отпускает сумку, которая падает на пол с тихим стуком. Он целует меня в макушку и возвращает мои крепкие объятия. — Привет.

Мне кажется, что у меня сейчас что-то сломается от таких крепких объятий.

— Привет, — больше мне сказать нечего. Меня переполняют счастье, облегчение и слезы. Ночь оказалась для меня длительным путешествием с тяжелым багажом, но теперь Хаджиме рядом со мной, и он поможет мне перенести его тяжесть.

Его улыбка изгибается, он приподнимает меня на цыпочки и целует. Он еще не брился, и я ощущаю его колючую щетину кончиками пальцев. Расслабившись в его руках, я впервые ощущаю себя плотно стоящей на ногах с момента моего прихода сюда.

— Здесь все в ужасном состоянии, да? — он делает шаг назад и оглядывается. — Я собирался его отремонтировать до того, как ты... — и тут его взгляд падает на мою сумку, и он выглядит озадаченным. — Сверчок, что случилось?

— Я попросила окаасан помочь мне переубедить отца, и она попыталась, но он...

— Выгнал тебя из дома? — он смотрел на меня во все глаза.

— Ой, нет, нет, но... — теребя пальцы, я рассказываю ему, как просила помощи у окаасан. — Она ко мне прислушалась, но вот он не прислушался к ней, — и я объяснила, как отец объявил о своем решении выдать меня за Сатоши без моего согласия. — Но знаешь, что сделала окаасан? — я светилась от гордости. — Не спросив у него, она дала мне выбор. И вот я здесь.

— Но твой отец об этом не знает?

Я качаю головой.

Он стал покачиваться с носков на пятки.

— Нам надо с ним поговорить, — он берет мою сумку и широкими шагами направляется к двери. — Если он обнаружит, что ты ушла из дома, будет еще хуже. Он тогда вообще никогда меня не признает.

— Хаджиме, если я вернусь, то должна буду выйти замуж за Сатоши, — шагнув к нему, я забираю у него сумку из его рук. — Я выбрала тебя, значит, пути назад у меня нет.

Его губы складываются в усмешку.

— И что же это тогда за выбор? Ты не можешь вот так взять и отказаться от своей семьи.

— Разве ты не отказываешься от своей, оставаясь здесь, со мной? — я ставлю сумку возле своих ног и складываю руки на груди.

— Это не одно и то же. Конечно, мне их недостает, но...

— Ты сам сказал, что, если ты тут останешься, это разобьет сердце твоей матери. А как же твои бейсбольные игры по субботам и воскресные обеды с родителями? Я знаю, от чего откажешься ты, Хаджиме. Но ты все равно остаешься здесь, со мной, так что... — я с надеждой пожимаю плечами. — Так что я тоже выбираю тебя, вот и все. Хорошо?

— Нет, Сверчок. Это не хорошо, — он делает крохотный шаг назад, но его достаточно, чтобы между нами возникла дистанция. Он хмурится. — Тебе нельзя терять свою семью из-за меня. Чтобы ты никогда больше не смогла прийти домой? Увидеться с ними? А как же Кендзи? Это безумие какое-то, — он почесал подбородок, потом покачал головой. — Ну уж нет. Я не позволю тебе этого сделать. Не могу позволить. Это слишком. Нет.

— Нет? — с языка, который слишком часто заставляли молчать, легко слетают злые слова. — Это мой выбор! Не отца, не Сатоши и, знаешь что, Хаджиме, даже не твой! — Это громкое заявление повисает между нами.

Он открывает рот, будто собирается что-то сказать, но ничего не произносит. Вместо слов он отворачивается, и у него опускаются плечи.

Мои же, наоборот, широко расправлены, потому что я готова защищать свою точку зрения.

— Разве ты не понимаешь? — из глаз брызнули горячие слезы. — Выбор уже сделан. Окаасан рискнула всем, чтобы он у меня был. И я его сделала. Так что теперь ты должен решить, — в ушах оглушительно стучала кровь, — хочешь ли ты по-прежнему взять меня в жены. Вот в чем заключается твой выбор. Единственный, который можешь сделать ты.

— Но, Сверчок, все не так просто...

— Да нет, все как раз и есть просто. Разве только... — Он передумал. Может быть, он сейчас встретился со своим драконом и, стоя лицом к лицу с тем, о чем просил, понял, что ему это не нужно. Мое сердце оборвалось. Ребенок. Я даже не успела ему рассказать о том, что я, возможно, беременна.

У меня подгибаются колени, и я усаживаюсь на край футона, стараясь сосредоточиться на своих раскрытых ладонях. На решении, которое только что было в этих руках и которое я уже приняла.

И от которого он может отказаться.

Хаджиме сует руки в карманы и начинает ходить по комнате. Шаг, другой, третий.

— Это не должно было так происходить. Мы должны были получить их благословение. Я хотел, чтобы они тоже участвовали в нашей жизни. Чтобы мы вместе планировали свадьбу, может быть, чтобы поговорили с моими стариками по телефону... — он вздыхает и запускает руку в волосы, которые затопорщились в разные стороны между его пальцами. Так, с рукой в волосах, он оглядывает покрытую пылью комнату, стену с мокрыми потеками, лужи на полу. Вздыхает и морщится. — Я думал, у меня будет время подлатать это место. Ты бы пока планировала свадьбу, а я занимался подготовкой нашего дома, но... — он чуть слышно выругался.

— Хорошо, — у меня в груди заканчивается воздух. — Я понимаю. Ты больше не хочешь на мне жениться. Все действительно слишком сложно, — вот и пришел конец. Я почувствовала, как во мне что-то надломилось, как будто где-то внутри погасла лампочка.

— Нет. Нет, я вовсе не это имел в виду, — он садится рядом со мной так, чтобы мы смотрели друг другу в глаза. — Конечно же, я хочу на тебе жениться, — обеими руками он берет меня за щеки и касается моего лба своим. — Я хочу этого больше всего на свете.

— Тогда в чем дело? Что тебе мешает? — шепчу я.

Он снова поднимает взгляд и смотрит мне в глаза.

— Помнишь, я тебе рассказывал о празднике, дне города? Сразу после него мы должны будем отбыть патрулировать пролив. Нам поменяли расписание, — его глаза смягчились. — Я не смогу остаться.

От услышанного я выпрямилась. Я думала, что он пробудет здесь, со мной, еще неделю.

— И как долго тебя не будет?

— Всего две недели, но... Ты-то здесь. Я не могу оставить тебя здесь незамужней, совсем одну в этом месте, — он опускает голову.

Он тянется ко мне, и я обвиваю его руками.

— Твое начальство по-прежнему не подписывает тебе разрешение на брак? Я все подписала, — я запускаю пальцы в его волосы.

Хаджиме поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза.

— Я знаю. Я уже заверил бумагу у нотариуса. Я уже дважды относил ее на перевод, но лейтенант избегает меня, потому что военно-морские силы не особо приветствуют, ну ты знаешь... — он отвел голубые глаза. — Да это вообще не имеет значения, потому что пока тебе нет восемнадцати, нам нужно разрешение твоих родителей.

— Мне уже почти восемнадцать! — у меня голос почти срывается на визг. Это катастрофа.

— Я так устал спрашивать у всех разрешения и везде слышать отказы. Сначала от моего лейтенанта, теперь от твоей семьи, — Хаджиме встает, но внезапно его глаза озаряются радостью. — А что, если мы все-таки это сделаем? Мы ведь можем сделать это сегодня вечером.

— Что сделать?

— Пожениться, — он хватает меня и поднимает на ноги, потом прижимает мои руки к своей груди. — Мы можем провести церемонию сегодня вечером, а бумаги выправим позже. А что? Тогда все в этой деревне будут знать, кто ты такая, что мы женаты и что ты со мной.

Я опускаю глаза на наши сомкнутые руки.

— Я люблю тебя, Сверчок. Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь. И пусть все будет, как будет. Не будем думать ни о ком другом. Это твоя и моя жизнь. Твоя мама нас поддерживает, значит, мы будем стараться переубедить твоего отца до тех пор, пока он не передумает. По мне, так пусть на это уйдет хоть вся жизнь, я не боюсь. Ну что? Скажи, ты согласна?

Я лихорадочно обдумываю детали. То, что Хаджиме не сдается в попытках расположить к себе отца, согревает мне сердце.

— Но у меня нет платья.

— Тогда выйдешь за меня в том, что на тебе надето.

— Но это кимоно для сна! — смеюсь я, и он смеется со мной.

— Ну надень что-нибудь другое из своей сумки. Главное, скажи, что ты выйдешь за меня, — его мысли уже наполнили его восторгом. — Мы можем пожениться здесь. Я позову ребят, чтобы они помогли. Гости могут принести с собой угощение, и, я не знаю, найдем пастора, или буддийского священника, или кого ты захочешь, — Хаджиме поднимает мои ладони и целует их. — Сверчок, я не могу оставить тебя здесь в одиночестве и незамужней. Я хочу жениться на тебе. Это же мой выбор, да? Ты мне сама так сказала, — он улыбается, глядя на меня. — Так вот, я выбираю тебя. Поэтому выходи за меня сегодня.

В глазах у меня все расплывается, и я понимаю, что они снова полны слезами, но на этот раз от рождающейся во мне лавины счастья.

— Ну хорошо, выйду, — лепечу я.

— Да? — его улыбка становится шире.

И его поцелуй не дает мне повторить ответ.


Настало позднее утро, и Хаджиме ушел, чтобы подготовиться к вечерней церемонии. Он оставил меня с Маико, соседкой, которая вешала на веревку белье. Она извинилась за то, что не зашла познакомиться, признавшись, что я ее напугала. Она решила, что я была шпионкой, пришедшей сюда за земельными налогами. Мы сидели на ступенях крыльца и смеялись над этим, изготавливая украшения вместе с двумя другими женщинами: бабушкой Фумико, пожилой женщиной, жившей через два дома от нас, и Исури, молодой матерью, жившей на соседней улочке.

У Исури был грудной ребенок с пухлыми щечками и пальчиками с ямочками. Дочь Маико, Йошико, присматривает за ним и за вторым своим младшим братом, чумазым Татсу, который без устали носится вокруг, зажав в каждом кулачке по нескольку ленточек. А в это время Йошико бегает за ним и ругается.

Несмотря на то что они прокляты, эти люди счастливы.

* * *
— Ну что, скоро пойдут детишки? — спрашивает Исури, выгнув тонкие брови. У нее смуглая от солнца и неровная кожа, но ее лучезарная улыбка заставляет об этом забыть.

Поскольку я не уверена в том, как надо ответить, то просто киваю и продолжаю переплетать светло-зеленую ленточку с подвесом бумажного фонарика. Мы собираемся повесить их на дерево.

— Нет, ей ни к чему торопиться рожать детишек, — толкает меня в плечо бабушка Фумико и подмигивает. — Сначала пусть потренируется всласть.

Бабушка Фумико худощавая, с длинными седыми волосами, убранными под ветхий шарфик на голове, такими красивыми, что я легко представляю, какого цвета они были в дни ее молодости.

— Юность увядает быстро. Вот, посмотри на меня, — смеется, и все ее лицо смеется вместе с нею.

— Бабушка Фумико когда-то на весеннем фестивале была Принцессой Сливой, — добавляет Маико.

— А сейчас я просто сушеный чернослив! — и она снова заливисто смеется.

— А что у тебя со свадебным платьем? — спрашивает Маико, беря на колени следующий светильник.

Ой, — я лихорадочно подыскиваю правильный ответ на этот вопрос. — Сиромуку моей мамы такое красивое, но... — и у меня опускаются плечи. Это слишком грустная история, чтобы делиться ею с моими новыми друзьями.

— Тогда надень мою учикаке17, — говорит Исури, накрыв рукой мою руку. — Хоть это и просто парадная одежда, на тебе она будет смотреться прелестно.

— Да, прелестно, только слишком ярко, — отзывается бабушка Фумико.

И женщины начинают болтать о ярких цветах и о том, как можно сделать их чуть спокойнее. Я тронута их добротой, но мне грустно от осознания правды, которая за этим кроется: я не надену мамино кимоно и моей семьи не будет на моей свадьбе. На мне будет одежда незнакомого человека, и мой праздник пройдет вдали от родных. Оказалось, что я сижу под сливовым деревом, наслаждаясь его красотой и тенью, что оно мне дает, но мне не дотянуться до его плодов.

* * *
Скорчившись на стульчике в ванной комнате Маико, я тщательно тру, мылю и смываю мыло со своей кожи, чтобы потом принять ванну с ароматизированной водой, которую она для меняподготовила. В Японии принято сначала мыться, потом принимать ванну. Хаджиме до сих пор не понимает, что первая процедура предназначена для очищения тела, а вторая — для очищения разума.

Маико и Исури причешут меня и помогут облачиться в кимоно Исури. Оно симпатичное, хоть и изветшало по краям и немного выцвело.

Свадебные кимоно, которые шьют из дорогих тканей и со сложным кроем, стоят очень дорого, и большинство семей может позволить себе только взять их в прокат. Окаасан же владела своим. Это много говорит о том, что оно для нее значило и каким достатком обладала моя семья.

Конечно же, я принимаю предложение Исури с благодарностью и смирением. Если я надену на церемонию свое повседневное кимоно, пусть даже оно несравненно богаче и новее, это станет оскорблением для всех ее участников. Да к тому же, если на мне не будет кимоно окаасан, то какая разница, что я надену? Я отдам себя Хаджиме с раскрытым сердцем и приму эту новую жизнь и новых людей, которые ее наполняют, с теми же раскрытыми объятиями, с которыми они приняли меня.

Сегодня важнее то, что в сердце, а не снаружи.

Маико говорит о цветах, которые надо будет вплести в мою прическу, но вдруг замолкает.

— Все хорошо, Наоко?

— Да, — отвечаю я из маленькой ванны, наполненной водой с ароматом ванили и пряной сливы. Насыщенные, сладкие запахи наполняют меня благодарностью. Эти люди обладают малым, но отдают все, что у них есть. Я не заслуживаю такого отношения. Я набираю в пригоршни воду и выливаю ее, стараясь успокоиться с помощью этого звука.

Сегодня день моей свадьбы.

Это ритуал света и радости, но вместо радости мое сердце отягощено неутолимыми желаниями. Я хочу слышать постоянные назидания бабушки и чтобы окаасан в это время помогала мне подготовиться к церемонии. Мне нужно слышать мамины слова ободрения и ее смех. И мне нужны подначки Кендзи и внимательный взгляд Таро. Даже папино...

Я вздыхаю и опускаюсь в воде глубже, так что она почти доходит до моего носа.

Я хочу слишком многого.

Таро прав, я эгоистична. Ну почему отцу непременно надо быть таким упрямым? Глубоко в сердце я понимаю, что дело не в том, какой он человек, а в его гордости, что это она заставляет его быть таким строгим ко мне. Понимает ли он, что я стремлюсь к большему не из гордыни, а потому, что это стремление — часть моего существа?

— Наоко?

От голоса Хаджиме в волнение приходим все мы — и я, и женщины в комнате.

— Вон! Она не готова! — кричат они ему на японском.

— Подожди, Маико, — говорит он. — Вазука суфун18, — и смеется, потому что они его не слушают. — Сверчок?

Я тут же вскакиваю, создавая маленькую цунами в ванне, и оборачиваюсь банным полотенцем. Осторожными шагами я направляюсь туда, где виднеются их тени.

— Хаджиме?

— Скажи им, что мне надо с тобой поговорить, всего на минутку. Я не буду заходить, хорошо?

Я смеюсь, потом объясняю Маико, что это займет только минутку. Голоса становятся тише, превращаясь в тихое бурчание, и тени уходят. Кроме одной, высокой и узкой.

Я подхожу к ней поближе и шепчу:

— Хаджиме, — я уже не улыбаюсь, и я уже вне себя от волнения. — Все в порядке? Или что-то случилось?

— Все просто замечательно. Знаешь, я приготовил для тебя сюрприз. Подарок.

— Подарок? — я запрыгала на цыпочках. Его тень отступила, а потом и вообще исчезла.

Я затаила дыхание и стала прислушиваться. Раздались шаги, потом еще шаги, и дверь снова отодвинулась. А потом воцарилась тишина.

Они что, все ушли?

Мне нужно выйти из ванной?

Вдруг появляется новая тень. Не такая высокая и не такая тонкая. Потом открывается дверь.

— Ах!

Окаасан!

Слезы брызнули одновременно с лихорадочным движением рук.

Ее руки притянули меня к ней, не обращая внимания на то, что я была вся мокрая. Она покачивала меня, положив подбородок мне на плечо, отчаянно цепляясь пальцами за мою спину. Мое сердце бьется так, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Я не нахожу слов, потому что все они кажутся бессмысленными и далекими от того, что я чувствую, как небо от земли. Ими невозможно выразить то облегчение, благодарность и глубочайшее успокоение, которое я ощущаю в ее объятиях!

И я не пытаюсь.

Спустя мгновение, а может, два или три, окаасан ослабляет объятия и отстраняется. Ее губы сжаты в узкую линию. Ее яркие блестящие глаза, кажется, спрашивают: «У тебя все хорошо? Ты счастлива?»

Ответ ясно читается в моих глазах: «Теперь да». Она удовлетворенно кивает и вытирает мне слезы подушечками больших пальцев.

Затем шумно вздыхает и смеется:

— Хорошо, что тебе еще не накладывали косметику.

Комок в горле не дает мне ответить. Я стараюсь от него избавиться, все еще не веря, что она здесь.

— Я не могу остаться на церемонию, Наоко. Отец не знает, что я сюда пошла. Но я услышала в ветре твое желание. Оно призывало меня во сне, а потом появился твой Хаджиме, и... — долгим вдохом через нос она собирается с силами. Вместо слов она просто указывает на низенький столик возле кухни.

Там, разложенный на шелковом чехле, лежит ее сиромуку.

Теперь мои слезы потекли потоками. Я не заслуживаю такой любви. У меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность, только слезы. Я стараюсь сдержать всхлипы.

Мама улыбается, потом отходит к двери. Она уходит? Но она только приоткрывает ее и манит кого-то взмахом руки. Маико и Исури врываются внутрь и закрывают за собой дверь. Хаджиме, доставив самый драгоценный подарок, исчез. Я полюбила его еще сильнее.

Заметив, что женщины смотрят на сиромуку, я перепугалась. А как же наряд Исури! Они были так добры ко мне, а я их оскорбила!

От паники по шее побежала горячая волна, я судорожно искала способ выразить ей свою благодарность.

— Исури, я... я...

— Даже не думай об этом, Наоко, — голос Исури звучал мягко, понимающе. Она смотрела на нас широко раскрытыми глазами. — Ну конечно, тебе надо надеть сиромуку твоей матери. Конечно же.

Я склоняю голову в глубоком поклоне, со смирением, потрясенная проявленной ко мне добротой.

— Благодарю тебя, Исури, — произношу я, безуспешно пытаясь вытереть слезы.

— Луна ужасно нетерпелива, — говорит Маико, сияя улыбкой. — И скоро она прогонит ночь, так что нам надо поторапливаться. Сначала косметика и прическа, а потом мы нарядим невесту.

Я смотрю на окаасан и беру ее за руку. Мне не нужно произносить ни слова, она понимает, о чем я ее прошу.

— Как же я уйду, не увидев тебя в свадебном наряде? Мать не сможет сделать такого, было бы слишком жестоко ожидать от нее подобного.

Она приподнимает мою руку и прижимается к ней грудью, чтобы я почувствовала, как бьется ее сердце. Ровный и сильный ритм.

— Да? Оно наполнено кровью и сильное. Я здесь, и эти минуты принадлежат нам. Небеса не смогут отказать мне в этой радости, доченька.

Я ничего не принимаю как должное. И хоть я и не заслужила подобного счастья, оно было даровано мне. Однако небеса переменчивы, и я об этом знаю. Поэтому сейчас я улыбаюсь матери, моим новым подругам и судьбе. Даже ощущая дыхание дракона на шее: возможная беременность, отъезд Хаджиме на недели, то, что я буду здесь жить одна, — я все равно понимаю, что, когда небеса роняют на тебя сливу, тебе следует раскрыть ладони.

ГЛАВА 14

Америка, настоящие дни


В течение нескольких дней я заметно продвинулась в уборке папиного жилища, но не нашла почти ничего из того, что могло бы пролить свет на его прошлое. Эмоциональные качели между горем и злостью вымотали меня до предела, и папины друзья и соседи внесли в это состояние свою лепту. Из лучших побуждений они шли ко мне нескончаемым потоком, принося приготовленные ими блюда, накрытые фольгой, и соболезнования. Холодильник был уже забит всевозможными запеканками, но у меня не было аппетита, как и желания или слов, чтобы вести одинаковые беседы. Но у меня хотя бы хватало такта не озвучивать свои мысли.

— Он был хорошим человеком...

Хорошим человеком, хорошо умевшим хранить свой большой секрет.

— Теперь он вместе с твоей мамой...

А моя мама знала о том, что у него есть еще дочь?

Эта мысль запала мне в сердце и не желала из него выходить. Они вдвоем хранили эту тайну от меня, или мы вдвоем с мамой ничего об этом не знали? Мне не нравился ни один из этих вариантов, поэтому, вместо того чтобы тратить время на предположения, я делала перерывы между упаковкой его вещей, заталкивала свои эмоции поглубже и занималась кое-чем полезным: расследованием.

В письме отец сказал, что стал отцом девочки, а значит, факт рождения должен быть где-то задокументирован. В строку браузера на своем ноутбуке я впечатала: «записи о рождении в Японии 1950-е», и просмотрела результаты.

Американское посольство в Токио не вело никаких записей о рождении и смертях. А судя по информации Токийского юридически-правового бюро, все записи о негражданах Японии велись в архивах городов, где эти люди родились, но не хранились там долговременно. Считался ли тогда папин ребенок негражданином Японии?

Когда я отвлеклась от экрана, оказалось, что прошел целый час, а мне удалось узнать только, что в пятидесятые годы в Японии не было единой системы ведения записей. Во всяком случае, так, как мы привыкли это понимать. Семьи записывали смерти и рождения своих членов в так называемом Косэки19, но не зная полного имени человека, невозможно было составить официальный запрос.

У меня внутри все опустилось. Я не знала, как звали мать этого ребенка, только прозвище, которым называл ее отец: Сверчок. Что это вообще за прозвище такое! Я хмыкнула. А что за имя Хаджиме? И почему папа подписал им свое письмо?

Я зажмурилась и потерла виски. Что я упускаю? Я знаю место нахождения базы и годы его службы там, он же был военным. Может быть, у них были свои записи?

Я снова начала набирать запрос на клавиатуре. Если у отца родился ребенок, пока тот был на службе в вооруженных силах, то у них могли сохраниться упоминания об этом. Я открывала ссылку за ссылкой, пока не нашла нужный мне сайт, потом нужное отделение, а потом просмотрела часто задаваемые вопросы.

Как наследница, я могла запросить данные об отце, но не через Интернет, потому что он уволился из рядов вооруженных сил раньше, чем отпущенные для подобных запросов два года. Мне нужно будет подождать ответа от них от шести до восьми недель и в запросе отправить им копии кое-каких документов: номер карточки социального страхования, название отделения, в котором он служил, даты службы и копию свидетельства о смерти. Все это было у меня на руках, и я принялась за дело.

Я взяла нужные документы из отведенной для них коробки, сделала копии, чтобы утром отправить запрос, и уже оплачивала взнос за обработку данных, когда из папиной спальни донесся звук будильника. Он настроил его так, чтобы тот напоминал ему принимать лекарства на ночь, и каждый день я просто выключала его, но не убирала повтор сигнала. Просто, когда он срабатывал, я каждый день была вынуждена войти в его спальню, чтобы его выключить. Таким образом я напоминала себе о необходимости разобрать самые личные вещи папы.

Вот и сейчас в ответ на непрекращающийся писк я пробралась через лабиринт коробок, которые я упаковала и выставила в папину спальню единственное место, которое я пока не трогала, — нашла, куда подключался шнур от будильника, и выдернула его из розетки. Цифровой циферблат тут же ослеп.

Я стояла и просто на него смотрела.

Пришло время заняться этой комнатой, и я это знала.

Я перевела взгляд с будильника на старый семейный альбом, лежавший там же, возле кровати, на столике рядом с будильником. Недорогой альбом уже разваливался на части. Его листы были сделаны из плотной открыточной бумаги с клейким слоем, покрытым защитным прозрачным листом. А на этих листах были мы, наша маленькая семья из трех человек. Наши портреты уже выцвели и пожелтели. И из этой семьи осталась только я.

Ну или я так думала.

Мне по-прежнему не давала покоя эта мысль. Как будто тот факт, что у отца была еще одна дочь, что-то отнимал у меня. Это не так, потому что у меня был он сам. Вот же перед моими глазами целая полная любви жизнь — в каждом снимке. Я касаюсь кончиками пальцев фото из Малой бейсбольной лиги. Папа был моим тренером на поле и вне него, и он использовал игровые примеры, чтобы учить меня и в жизни.

«Устала? Поднажми еще немного».

«Победа не имеет значения, то, как ты ее добиваешься, — гораздо важнее».

«Ты — исключительный питчер, ты сильна на второй базе, но вокруг баз тебе не хватает скорости. Знай свои сильные стороны».

Знать свои сильные стороны... Выходит, я не знала собственного отца.

Моя голова все время пыталась сложить воедино то, что она знала: хороший отец, хороший человек, но, как бы ни страшно это звучало, мужчина, который бросил своего ребенка и его мать. В это мне категорически не хотелось верить. Папа никогда бы так не поступил. Я смотрела на его фото, чуть не плача. Вот только беда была в том, что я больше ни в чем не была уверена.

Я захлопнула альбом, зная, что в нем я не найду ответов на свои вопросы, и пошла к его комоду в поисках подсказок.

В верхнем ящике лежали поздравительные открытки. Несколько от меня, но большая часть — от мамы. И ни одной из Японии. В следующем ящике были футболки, еще в одном — носки и белье, но в самом нижнем на дне лежал конверт из манильской бумаги. Я посмотрела на него, потом с бьющимся сердцем и дрожащими пальцами взяла его и подняла округлый клапан.

Внутри оказались документы и страховка на кадиллак, которые бы мне пригодились, и все. Я закрыла конверт, положила его в коробку с надписью «Документы» и громко, разочарованно, но с облегчением вздохнула.

Стоя перед папиным шкафом, я уперла руки в бока и покачала головой, поражаясь тому, сколько всего он ухитрился туда затолкать. Я заметила его бейсбольную форму «Тайгерс» из джерси, сняла ее с вешалки и натянула свитер от нее поверх своей одежды. Она висела на мне мешком, но я чувствовала странное облегчение и радость, найдя что-то незапятнанное.

Я перебрала всю его одежду, проверяя карманы каждой вещи, перед тем как перейти к следующей.

Большую часть вещей он не носил уже долгие годы, на некоторых еще висели бирки. Свитера и всяческие коробки занимали самое верхнее отделение. Я встала на цыпочки и потянулась за коробкой из-под обуви, случайно сбросив пару других коробок, и вдруг весь пол оказался устланным черно-белыми фотографиями.

Это были армейские снимки отца.

Там были изображения его судна в заливе и экипажа на палубе. Да они и в самом деле были мальчишками. Чьи-то сыновья, впервые вырвавшиеся из дома, чьи-то школьные кумиры, обещавшие непременно писать. Дети, которые смотрели на тихую жизнь своих городков и желали себе другой доли. Я переворачивала снимки и заметила, что папа надписал фамилии своих сослуживцев: Валентайн, Элиот, Уэст, Спэйн.

Может быть, мне повесить объявление на сайтах встреч бывших сослуживцев? Если эти ребята все еще живы, что-то помнят и пользуются Интернетом, я могла бы попросить их пролить свет на эту историю. Ну да, шансов мало, но этим надо воспользоваться. Вдруг они подтвердят то, на что я так надеялась: что папа узнал о своей дочери уже много позже того, как они отбыли из Японии, и не смог вернуться обратно. Может, он даже не был уверен в том, что это его ребенок?

В сети я нашла несколько статей, посвященных теме, которой я интересовалась, и у них были заголовки: «Дети оккупации», «Дети врага», «Послевоенная скорая сексуальная помощь». И каждая из них вызывала разные вопросы.

Нс был ли использован этот ребенок как способ принудить отца к браку? Была ли та женщина, которой он писал, его подругой, или это кто-то другой? Наверняка кто-нибудь из его армейских приятелей об этом знает, вот только сколько из них осталось в живых?

Ну и конечно, среди этих снимков было много изображений отца. Привет, папа.

Он был воплощением мальчика с рекламных щитов пятидесятых, с густыми темными, приглаженными назад волосами. Его широкая улыбка излучала самоуверенность юности. Ему не хватало лишь кожаной куртки и мотоцикла вместо военной формы. Я тихо засмеялась сквозь слезы. Неудивительно, что мама не устояла.

Там еще были снимки разных достопримечательностей с подписями «Гонконг», на одной было написано «Китайское побережье» и на нескольких — «Япония». Я сразу же узнала разноцветные «Ворота доброй воли» в Иокогаме, уличных торговцев с передвижными лавками на велосипедах в Киото, а на одной была изображена красивая женщина в белом. На ней было кимоно. Волоски на моих руках стали дыбом.

«Я когда-нибудь рассказывал, почему я там оказался? На венчании.

Видела бы ты подвенечное платье.

Это было кимоно».

Я поднесла снимок ближе к глазам. Голова женщины была наклонена вниз, поэтому лицо мне не удалось рассмотреть, но ее накрашенные алым губы, и сложные складки ее многослойного наряда, и похожий на половинку луны белый головной убор — все явственно говорило о торжественной церемонии.

Выходит, мой отец действительно был на японском венчании?

Моя рука упала на колени, но фотографию я так и не выпустила. Я всегда знала, что папина история про Великий водораздел была основана на реальных фактах, но я даже не думала, что то же самое касается и других его историй.

Теперь я это знаю точно.

ГЛАВА 15

Япония, 1957


Когда Маико помогает мне сойти с крыльца на землю, моих щек касается влажный воздух. Ночь укутывает домишки этой маленькой деревни черным покрывалом, но с запада оранжевый горизонт с любопытством приоткрывает эту таинственную завесу.

Обычно во время таких церемоний жениха и невесту сопровождают юные девушки-синтоистки, образовывая таким образом свадебный караван. Но раз уж моей семьи здесь нет, мы решаем позабыть об этих традициях. Бумажные фонарики, которые мы смастерили, освещают всю тропинку и деревья насыщенно желтым светом, как светлячки хотару, собравшиеся роем после июльских ливней.

Мои мысли тоже роятся. Я выхожу замуж. Как жаль, что окаасан не смогла остаться. С улыбкой я провожу рукой по ее сиромуку, чтобы ощутить роскошную шелковистость ткани и связь с матерью, которую она мне дает.

Вытканный узор из кисейных листьев делает ткань нарядной и словно живой. Шелковая нить, короткими и длинными стежками выбивающая рисунок, делает ее просто роскошной. В парчовый пояс оби вплетен тонкий шнур из розовато-серебряных лент, перекликающийся цветом с бутонами, украшающими мою прическу.

Никогда раньше я не чувствовала себя такой красивой и не была так взволнована.

С каждым шагом я приближалась к Хаджиме и удалялась от своей семьи. Это сочетание крайностей было бы невыносимым, но визит окаасан и ее дар — возможность обвенчаться в ее сиромуку — примирили меня с ним, позволив найти равновесие. Это и есть тот самый «срединный путь», о котором говорил Будда. Правильный баланс в жизни.

Я называю это состояние счастьем.

Впереди, в центре небольшой группы людей, меня ждет Хаджиме.

Он высок, широкоплеч, в безукоризненно отглаженной белой парадной форме. Фуражка низко посажена, волосы аккуратно подстрижены. Чисто выбритый подбородок с ямочкой кажется выточенным из камня.

Когда я всматриваюсь в лица людей вокруг него, он сам превращается в белое пятно. Там стоят муж Маико с детьми, бабушка Фумико, семья Исури, сослуживцы Хаджиме — Валентайн и Спэйн. Они стоят справа от Хаджиме и тоже в белом. Все улыбаются. Татсу, сынишка Маико, выкрикивает мое имя, вызывая у них смех.

Я почти дошла. Я скольжу в сиромуку окаасан, и все внутри меня поет и рассыпается искрами, как фейерверк, наполняющий меня от подошв до кончиков пальцев. Со взволнованной улыбкой я опускаю глаза, и мы идем дальше. Вот и все.

Я делаю медленные глубокие вдохи, чтобы успокоиться, и чувствую на себе взгляд Хаджиме. Но я решаюсь поднять на него глаза, только когда оказываюсь прямо перед ним. С поклоном я посматриваю на него сквозь полуопущенные длинные ресницы: я больше не девчонка, а женщина, его будущая жена.

Пульс грохотом отдается в моих ушах. Я не могу дышать. Он доволен?

Он кланяется в ответ, но не отводит взгляда ни на секунду. И в этих глазах я вижу ответ на свой вопрос. Свет фонариков отражается в них танцующими искрами, напоминающими мне трепет раскрытых парусов над голубым океаном. И я тону в этих глазах. В этом мужчине. В этом моменте.

Синтоистский священник, одетый в джо20, чисто белое кимоно и высокую остроконечную шапку, откашливается и просит всех встать. Начинается церемония.

Мы кланяемся нашим предкам, нашим гостям и друг другу. Затем мы трижды делаем по три маленьких глотка из трех различного размера чаш с саке, которыми обмениваемся. Каждое из этих движений символизирует неразделимость образуемого сейчас союза и запечатывает его насыщенным землистым вкусом, напоминающим росу на мхе. Это призвано напомнить нам, что в браке, как и в жизни, не все будет приятным.

И только из третьей чаши мы делаем полноценный глоток, позволяя жгучей смеси омыть язык. То есть мы пьем из девятой чаши, потому что число девять символизирует тройное счастье. Я замечаю удивление на лице Хаджиме. Я предупредила его о том, что это будет горький напиток?

Когда ритуал закончился, все дважды хлопнули в ладоши, чтобы привлечь внимание богов, дабы те стали свидетелями скорых клятв.

Священник поворачивается к Хаджиме и начинает его спрашивать: будет ли он меня любить, уважать, поддерживать и помогать мне до конца своих дней. Он просит, чтобы Хаджиме дал обещание. Именно этого я ждала. Поймет ли он? Может быть, мне надо ему перевести? Только я раскрываю рот, чтобы заговорить, как он поворачивается.

— Да, я обещаю.

Его пальцы сжимают мои, он наклоняется ко мне и говорит тихо и мелодично.

— Я обещаю любить тебя сейчас. Я обещаю любить тебя всегда.

Я изо всех сил стараюсь сдержать эмоции и слова, но мне это не удается: они все равно прорываются.

— Я буду любить тебя вечно, Хаджиме.

И все смеются, потому что я еще не должна была говорить.

Я вспыхиваю и улыбаюсь, потом перевожу взгляд на священника.

— Я тоже обещаю, — мне не нужно ждать, пока он меня спросит.

И опять раздается тихий смех.

И тогда в знак завершения церемонии священник передает каждому из нас по маленькому шелковому мешочку со свадебными благословениями.

— Пусть теперь, когда вы вместе отправитесь путешествовать по жизни в новом направлении, эти слова станут для вас ориентиром.

Не успел священник провозгласить нас мужем и женой, как Хаджиме делает это в соответствии со своими традициями: поцелуем. Даже с остатком горького напитка на его губах это был самый сладкий поцелуй в моей жизни.

Когда Хаджиме отстраняется, со всех сторон раздаются поздравления и пожелания счастья, но я ничего этого не слышу. Я зачарована его взглядом и не могу очнуться от этого не кончающегося мгновения счастья. Мы не сводим друг с друга глаз, разделяя знание, что, несмотря на то что весь мир с его предрассудками и правилами против нас, мы любим друг друга.

Мы любим.

* * *
После церемонии здесь же, поддеревом, мы разделяем трапезу и слушаем истории. О том, как встретились Маико и Эйджи, как Исури не высыпается с рождения ребенка и обо всех многочисленных поклонниках бабушки Фумико. Мы смеемся и празднуем начало нашей новой жизни.

Ночь в разгаре, и даже светлячков одолевает дремота: их световое представление постепенно угасает. Мы прислушиваемся к стрекоту сверчков и к шепоту ветра в листве и желаем доброй ночи немногим остававшимся еще с нами гостям.

Маико встает со своим мужем Эйджи. Татсу висит у нее на плече, уже крепко уснув. Их дочь Йошико потягивается и зевает. Это был долгий вечер для всех нас.

— Маико, подожди, — я быстро подхожу к ней.

Оставшиеся фонарики бросают свет на ее круглые щеки, и от этого ее лицо становится мягче чертами.

— Что такое, Наоко?

— Я просто хотела... — я поправляю рукава, пытаясь найти слова, чтобы выразить, насколько я ей благодарна и как много значила для меня ее доброта. Во мне рождается новая волна эмоций, и у меня перехватывает дыхание. — Моей семьи тут не было, и окаасан... — слезы наполняют глаза и задерживаются на нижнем веке, грозя вылиться наружу. — Я просто хочу сказать, что ты оказала мне честь, — я сжимаю губы и кланяюсь.

Она улыбается и возвращает мне поклон. Бросив взгляд на Хаджиме, она улыбается еще шире.

— У тебя все будет в порядке.

Неужели мое волнение так заметно? Я тоже смотрю на Хаджиме, который разговаривает со своими сослуживцами, потом снова на Маико и улыбаюсь. Затем начинаю смеяться. Да, конечно, заметно. Она похлопывает меня по руке и уходит со своей семьей.

Хоть мы с Хаджиме и познали супружескую близость, это происходило украдкой и торопливо, потому что мы боялись, что нас увидят. Теперь, когда мы женаты, в нашем распоряжении вся ночь на то, чтобы узнать друг друга. Мы будем наедине как муж и жена. Больше не надо будет прятаться, не надо думать о времени. Ничто не будет нам мешать.

Я утаю от него разве что секрет, что я могу уже носить его ребенка. Но об этом я расскажу ему утром.

Сейчас же я медленно подхожу к мужу плавными шагами. Он стоит один и смотрит прямо мне в глаза. Что это я в них вижу? Сердце начинает биться быстрее. Здесь больше никого нет, мы остались вдвоем. Да, я уже знаю этот взгляд. Голова чуть наклонена, глаза серьезные. В моей груди снова забились бабочки.

Он устраивает фуражку под мышку и протягивает мне руку.

— Жена.

Жена. Мне нравится, как звучит это обращение в его устах. Стоит мне вложить свою руку в его, как от этого простого прикосновения пальцев во мне зажигается пламя. Так, держась за руки, мы идем к нашему маленькому домику, чуть расходясь в стороны на неровностях тропинки и снова приближаясь, но так и не разнимая рук. Краешком глаза я замечаю, что он наблюдает за мной.

— Что-то ты молчалива, — говорит Хаджиме и сжимает мне руку. — О чем задумалась?

— Ну... — я быстро бросаю на него взгляд, держа свои раздумья при себе. Мне не хочется говорить ему о них. И чуть пожав плечами, я сонно улыбаюсь.

Хаджиме приподнимает мою руку и целует пальцы.

— Ну а я думаю, что я самый счастливый человек в этом мире. Я думаю... чем я мог заслужить тебя? — он снова целует мне руку и останавливается. Потом подходит ко мне ближе. — Я думаю, черт побери, как она красива, — его взгляд падает мне на губы, он наклоняется....

И я целую его, не в силах остановиться. Теплые губы прижимаются к моим. Теперь я ни о чем не думаю. Я могу только чувствовать.

И вдруг я оказываюсь у него на руках и смеюсь.

— Что ты делаешь?

Он идет так легко, словно я ничего не вешу, быстрыми шагами подходя к нашему домику. Чуть наклоняется вбок, чтобы открыть упрямую дверь.

— Жених всегда переносит невесту через порог.

— Я не знаю такой традиции, — говорю я, пока он разворачивается так, чтобы мы оба могли пройти в образовавшийся проем.

— Добро пожаловать домой, жена моя.

Я прикусываю губу и улыбаюсь, тут же забыв о его странных традициях.

Я обвиваю руками его шею, и он с легкостью ставит меня на пол, по-прежнему не отпуская от себя. Мы притягиваем друг друга ближе, и его губы снова находят мои. В его поцелуе постепенно рождается голод. Он начинает махать рукой в воздухе, пока не нащупывает дверь и не задвигает ее. Потом обе его руки гладят меня и останавливаются на поясе оби. Я чувствую, как его пальцы скользят по нему. Отстранившись, он указывает на кимоно моей матери.

— Я боюсь его повредить. Я не хочу...

Я заставляю его замолчать, приложив пальцы к его губам.

— Меня одевали три женщины, Хаджиме. И если тебе хватит терпения, то, для того чтобы это снять, понадобится только один человек.

Я снимаю обувь и носки таби, кивая ему, чтобы он последовал моему примеру. Затем, взяв его за руки, я подвожу его к футону и предлагаю ему сесть. Опустившись на край, он расстегивает верхние пуговицы свой парадной рубашки, раскрывая ворот, и откидывается назад, опершись на локти.

Я наблюдаю за тем, как он с любопытством смотрит на меня. Меня снова охватывает волнение.

Дрожащими руками я нахожу шелковый чехол, в который укладывается сиромуку, и кладу его у своих ног. Затем, не отрывая взгляда от Хаджиме, я тянусь назад и аккуратно высвобождаю декоративный шнурок.

Я тихо говорю по-японски, зная, что он поймет не все. То, что я говорю, не услышишь в повседневных разговорах, потому что эти слова я произношу только для него и только сегодня ночью.

— Теперь ты стал моим мужем. Поэтому без всякого стеснения я подготавливаю себя.

Я облизываю губы и делаю долгий вдох, чтобы успокоиться, и распускаю пояс. Он течет сквозь мои пальцы и падает на пол. Каждый момент этого действия предназначен для доставления и получения эстетического удовольствия, каждое мое движение выполняется так, словно это его рука скользит по моей коже.

И мне удается добиться его абсолютного внимания.

Заведя руку назад, я отстегиваю подушечку маку-ра, чтобы высвободить ткань, сложенную в складки на моей спине. Когда я складываю ткань, у меня дрожат руки. Согнув только колени, я опускаю ее на шелк возле моих ног.

— Мне больше не нужно скрывать себя одеждой, — мой голос уже превратился в хрипловатый шепот.

Следующим я развязываю пояс оби, и его концы повисают в моих руках. Я откладываю его в сторону и разворачиваю химо, который удерживает всю ткань под ним на месте. Мое сердце бьется как сумасшедшее, заставляя меня часто дышать.

Хаджиме не отводит от меня взгляда блестящих глаз с отяжелевшими веками. Черные зрачки вытеснили цвет, оставив лишь тончайший голубой ободок.

Когда я встаю, раскрытое сиромуку свисает с моих плеч, лишившись формы. Теперь его можно снять.

— Этой ночью, — продолжаю я, скользя рукой по плечу под кимоно, постепенно сдвигая с него ткань, — мои губы, моя кожа, — я обнажаю второе плечо, удерживая ткань только руками, — вся я целиком...

Хаджиме склоняет голову, узнавая простые слова. Шеки мои пылают. Я снова сгибаю колени и кладу сиромуку на раскрытый шелк чехла. Опустив голову, чтобы проявить смирение, я опускаюсь на корточки перед ним.

Хаджиме больше не сидит, откинувшись на футоне. Он приближается ко мне, тянется ближе.

— Ожидаю твоего прикосновения. Я здесь, чтобы доставить тебе удовольствие.

Бабочки в груди устраивают настоящий вихрь, понимая, что я собираюсь делать. Во мне проснулись тысячи поколений жен, любивших своих мужей. Это древнее знание оказалось вплавленным в само мое существо и проявлялось самым простым первородным призывом. И я пользуюсь им как компасом. Больше всего на свете я хочу доставить ему удовольствие, показать свою любовь. И почувствовать его любовь ко мне.

С резким вздохом я встаю, с меня спадает нижнее кимоно, и я предстаю перед своим мужем.

Я задерживаю дыхание, слыша, как он дышит через раскрытые губы.

Он рассматривает мое нагое тело. Сердце бьется как сумасшедшее. Теперь он видит все. Я отдана ему для любви. Моя грудь поднимается и опускается с каждым коротким вдохом. Пока я жду и наблюдаю за тем, как его глаза рассматривают каждый дюйм моего тела, во мне разгорается огонь.

Я не смею двинуться с места первой.

Мой муж берет свою жену.

ГЛАВА 16

Япония, 1957


Всю ночь мы с Хаджиме разговаривали, смеялись и любили друг друга как муж и жена, и под утро уснули, обвившись телами, как две глицинии, тянущиеся к одному солнцу.

С утренней перебранкой ласточек вернулось беспокойство: я вспомнила, что мне предстоит. После ночи любви я хотела показать ему, что она могла уже принести плоды.

Я вдыхаю запах океана с его загорелой кожи и ощущаю движение мышц под своей ладонью. Я счастлива. Удовлетворена. И взволнована.

Пока он дремлет, я внимательно его рассматриваю. Унаследует ли наш ребенок эту крохотную ямочку на подбородке? Или глаза цвета моря? Или слегка вьющиеся волосы? Хорошо, что его волосы насыщенного чернильно-черного цвета. Я буду любить нашего ребенка независимо от того, как он будет выглядеть, но это облегчит его и без того нелегкую ношу па крохотных плечиках.

Хаджиме делает долгий вдох и томно улыбается.

— Доброе утро, — спросонья его голос звучит с хрипотцой. Еще одна прелестная черта.

Я приподнимаюсь на локтях, и мои волосы падают мне на лицо. Он заправляет их мне за ухо, но они падают снова, и он повторяет это движение, как ласку, раз за разом, словно гладит кошку. Я вытягиваю шею и прижимаюсь к нему лицом.

Я улыбаюсь своему мужу. Мужу. Меня переполняют эмоции. Он уходит патрулировать Тайваньский пролив уже сегодня. Может быть, мне стоит подождать эти две недели, чтобы открыть ему свой секрет, когда он вернется? Я решаю сначала предложить тему и посмотреть, как она будет принята.

— У Исури такой красивый ребенок.

Мерцающие голубые глаза смотрят в мои не отрываясь.

— Ты красивая.

Его пальцы скользят по моим губам, но я не позволяю себе отвлечься.

— По-моему, он просто идеальный. Он почти не плакал, ты обратил внимание?

— Исури измотана. Она сказала, что почти не спит, — он втягивает в себя воздух и сдерживает ленивый зевок. — А мне нравится спать, — он потягивается и привлекает меня к себе.

— Тебе не нравятся дети? — мой голос похож на писк.

Хаджиме прижимает мои губы к своим.

— Мне нравится делать детей, — с улыбкой мурлыкает он.

Один поцелуй, и мое тело запело. Мне не удается удержать внимание на вопросе. Кончики его пальцев пробегают по моему позвоночнику, вызывая волны мурашек и жара. Его поцелуй становится горячим и жадным, но мою цель нельзя откладывать.

— Хаджиме, — я отстраняюсь и сажусь. Вытянувшись, я достаю свиток, приготовленный и уложенный возле края футона. Тот самый свиток, который я покрыла иероглифами, сидя возле своего дракона, в первый свой вечер в этом доме. Я беру его за край и кладу между нами.

— Это для меня? — выгибаются его брови. Он приподнимается на локте, поправляет растрепавшиеся волосы и трет глаза. Потом снова откидывается назад и тянется ко мне. — Иди сюда.

Я ложусь на бок, на сгиб его локтя, и кладу голову ему на грудь. Пока он разворачивает мой свадебный подарок, я вожу пальцем по выступающим буквам на его армейском жетоне. Меня снова сковал страх. Что, если эта новость будет принята плохо?

Он раскрывает отороченный шелком манускрипт и читает сложную вязь кандзи, выполненную курсивом. Я закрываю глаза и жду, прислушиваясь к его сердцу и молясь, чтобы он принял нашего ребенка. Сколько уже прошло времени? Три секунды? Пять? Десять? Сколько он будет смотреть на мои слова, не показывая никакой реакции? От нетерпения у меня сжались пальцы на ногах. Кажется, родить бывает проще, чем объявить о возможном появлении ребенка.

— Потрясающе, — он целует меня в макушку.

У меня широко распахиваются глаза. И все? В смятении я сжимаю лицо в ладонях. Он не показывает радости. Его лицо, хоть и расслабленное, не выражает никаких эмоций.

— А что тут сказано?

— Ой... — я с облегчением расслабляюсь у него на плече. Ну конечно, курсив сложно читать даже японцам, этот стиль используют скорее для эстетики, чем для передачи информации. Я показываю на иероглифы в левом ряду. — Вот этот обозначает «шесть». Следующий — «луна»... — я задумываюсь, следует ли объяснять драконий хвост, но решаю этого не делать. — А последний обозначает «благословение», — у меня затрепетало сердце. — Через шесть лун мы будем благословлены.

В Японии беременность измеряется лунными циклами в четыре недели, поэтому вместо западных девяти месяцев мы носим детей по десять. Хотя количество недель у нас одинаковое — сорок. Если я беременна, то у меня срок — четыре луны. Это значит, что я должна родить в феврале.

Я жду его реакции, не поднимая на него глаз.

— А этот что означает? — он касается большого иероглифа справа.

— А это значит... — сердце сорвалось в бешеный ритм, как птица, отчаянно рвущаяся на волю из клетки. Этот символ невозможно ни с чем спутать. — «Девочка».

— «Девочка»? — он берет свиток поудобнее, чтобы лучше его рассмотреть. — Через шесть лун мы будем благословлены, девочка? — он наморщил лоб.

Я открыла было рот, чтобы пояснить, но передумала и предоставила это мгновение молчанию, лишь взяв его ладонь и положив ее себе на живот.

Oн делает резкий вдох.

Ты хочешь сказать, что беременна девочкой? его взгляд падает туда, где наши руки лежат на едва заметном возвышении из плоти.

Возможно. Это еще не подтверждено.

Но ты так думаешь, — он вглядывается в мои глаза.

Я киваю.

Он продолжает смотреть на меня во все глаза. Я знала, что мои слова будут как вода на лицо спящего: неожиданными и шокирующими, но сейчас он мне совсем не кажется счастливым.

В груди все сжимается. Я сажусь.

— Ты не рад.

— Да нет, не в этом дело, — он наклоняется вперед и берет мое лицо в ладони. Большими пальцами он вытирает с них влагу. — Почему ты мне не сказала?

— Помнишь историю, которую я тебе рассказала, когда ты нашел меня здесь? Как окаасан поделилась со мной своей историей о птичке. И сказала, что выбор, который мне предстоит, теперь в моих руках.

Он кивает.

— Вот моя птичка, — я киваю на свой живот. — А ты был моим выбором. Я не хотела принуждать тебя в твоем выборе. Я не пыталась добыть себе мужа, заманив его в ловушку. Вот я и подождала, пока мы поженимся, но... — я вглядываюсь в его глаза сквозь слезы.

— Иди сюда, — Хаджиме заключает меня в объятия, гладит мои волосы и шепчет: — Я тоже выбрал тебя. И я счастлив. Я потрясен известием, только и всего. Просто пока я еще не думал о детях.

— Тебе повезло, — говорю я. — Потому что я только о них и думала.

* * *
Токийский залив когда-то по праву гордился своим рыболовецким промыслом и судостроением. Теперь же промышленность только отравляет прибрежные воды. Смешанный запах морской соли и химических испарений заставляет сжиматься мой и без того беспокойный желудок.

Старательно обмахивая лицо веером, я улыбаюсь и пытаюсь быть приятной собеседницей. На празднование Дня города приглашаются все желающие, и мы решили взять с собой дочь Маико Йошико и ее подругу Кими. Так я отблагодарю Маико и заодно обеспечу себе компанию для возвращения домой.

Перегруженные корабли принимают на себя экипаж, членов семей и детей школьного возраста, которые ухитряются пробраться всюду, и военные фотографы снимают все это для хроники. Хаджиме машет рукой одному из фотографов и присаживается между девочками, знаком показывая мне встать рядом с ним. Девочки тоже присоединяются к его просьбе, но мне не нравится быть в центре внимания, поэтому я приближаюсь к нему всего на один шаг. Я и так нервничаю, готовясь к серьезному разговору с командиром Хаджиме, чтобы добиться от него подписи на американском свидетельстве о браке.

— Они что, забыли надеть свои школьные формы? — спрашивает фотограф, обратив внимание на то, что другие дети пришли в форме, а некоторые размахивали флажками с эмблемами для демонстрации своего настроя.

У дочери Маико и ее подруги с настроем было все в порядке, вот только школы у них не было. И чтобы дети не выросли неучами, матери поселка по очереди учили всех детей школьного возраста. Сегодня учителем была я, а Хаджиме был нашим гидом. Вот только чтобы эта ситуация не повторялась, больше мы не будем фотографироваться.

Фотограф снимает, срабатывает вспышка, и девочки поворачиваются ко мне с прежними улыбками, не зная о моем раздражении. Хаджиме, прекрасно понимая, что со мной происходит, кладет руку мне на спину. Я протягиваю руку Йошико, она берет за руку Кими, и мы продолжаем свою прогулку по палубе.

— А почему вы называете корабль женским именем?21 — спрашивает Кими.

Во время нашей неторопливой прогулки я перевожу их бесконечные вопросы.

— Потому что корабль похож на красивую женщину, — отвечает Хаджиме, глядя на каждую из нас по очереди. — И все восхищаются ее стройной талией, солидной кормой и хорошеньким ютом, — он озорно смотрит на меня.

Я улыбаюсь. Девочки не сводят с него взгляд, жадно внимая каждому слову на непонятном языке.

— Что он говорит? — Йошико дергает меня за платье. — Почему они называют корабль женским именем?

Э-э-э. Я улыбаюсь, стараясь понять, как мне это перевести.

— Он говорит, потому, что корабль красивый.

Девочки останавливаются и награждают его недоверчивыми взглядами. В ответ он смеется.

— А если вы хорошо о нем заботитесь, очень хорошо, — говорит он, придвинувшись ко мне ближе и соприкоснувшись с моей рукой, — то он устроит вам путешествие, о котором вы и мечтать не могли.

Его взгляд падает на мою руку, лежащую у меня на животе, потом снова на девочек.

— Возможно, я стану отцом. У нас будет ребенок, акачан22.

Глаза девочек изумленно распахиваются, и они переводят взгляды с него на меня. Я смеюсь и киваю, радуясь самой новости, но больше всего тому, как он ее принимает. Если корабль — это женщина, то мужчина — это море. Он уважаем за свою глубину, за широту и неудержимую мощь. Он один на поверхности и обладает тысячью гранями внутри. Он — счастье. Он пробует слово отец на вкус и гордится тем, что оно ему подходит.

Йошико и Кими имитируют военный салют, которым Хаджиме обменивается с проходившим мимо офицером, и это тут же превращается в игру: он делает вид, что гоняется за ними, и они со смехом убегают. Хоть они и не понимают его речи, они жадно поглощают его внимание, пока его не отвлекает что-то другое.

— Я скоро вернусь, — говорит Хаджиме и начинает пробираться сквозь толпу.

Он подходит к крепкого вида мужчине с седыми волосами, виднеющимися из-под фуражки. Тот похож на лягушку-быка — с короткой толстой шеей, тяжелой челюстью и широким ртом, сжатым в тонкую линию. Через минуту разговора Хаджиме делает жест в нашу сторону.

Это его командир? Взгляд прищуренных глаз рассекает меня на части. Я все же уважительно кланяюсь в надежде, что он признает наш брак, заключенный по синтоистским традициям, и подпишет свидетельство о браке. Однако он не ответил на мое приветствие, сделав вид, что и вовсе его не заметил.

Я наблюдаю за их лицами, стараясь угадать, о чем идет разговор. Может быть, Хаджиме объясняет, что мы будем жить здесь? Что я не ищу билета в Америку? Девочки внезапно смеются, и я оборачиваюсь. Группка детей смеется над ленивыми чайками, приманивая их крошкамихлеба, который им дают моряки.

— Можно? — спрашивают Йошико и Кими в один голос.

Я киваю и быстро поворачиваюсь в сторону Хаджиме.

Он все еще занят разговором, а его командир все еще старается смотреть в другую сторону, перенеся вес своего тела так, словно собирался отпрыгнуть. Это он отреагировал так на известие о моей возможной беременности? Интересно, а эта беременность имеет для него какое-то значение? Ну почему все должно быть таким сложным!

Девочки взвизгивают, снова отвлекая мое внимание. Оказывается, отважные чайки на лету хватают угощение с их протянутых детских ладоней. Хлопая крыльями, раскрывая клювы и отчаянно горланя, они вызывают детский смех. Когда я снова поворачиваюсь к Хаджиме, он уже идет по направлению ко мне, а его командира не видно нигде поблизости.

— Что он сказал? — спрашиваю я, когда он облокачивается о перила рядом со мной. — Теперь он подпишет? — мои брови высоко подняты в выражении надежды.

— Нет, но я не собираюсь сдаваться, — Хаджиме снимает фуражку, приглаживает пальцами волосы и снова надевает ее. — Когда, по-твоему, тебе рожать? — его брови нахмурены, и теперь мне кажется, что к нему пришло осознание возможного скорого появления ребенка и принесло с собой беспокойство.

— Наша птичка должна появиться в феврале, но для уверенности мне надо показаться врачу.

— Рядом с базой есть военно-морской госпиталь. Я договорюсь, чтобы тебя там приняли, когда вернусь, — он снова поправляет фуражку, и последние слова договаривает уже на ходу.

— Девочки! — я машу им рукой, чтобы они догоняли, и иду рядом с ним.

— Но что делать, когда мне придется отсутствовать несколько недель подряд? — он говорит больше для себя, чем со мной. — Что, если что-нибудь произойдет? Или если... — он резко поворачивается ко мне. — Я должен убедиться, что мне ничто не помешает вернуться к тебе.

В каком смысле? — хмурюсь я. — Что тебе может помешать?

Сверчок, через пару месяцев я уволюсь из флота. Мой срок службы заканчивается в октябре, и для увольнения мне придется поехать в США, помнишь, я тебе говорил? И если командир не подпишет свидетельство о браке, я не смогу получить визу супруга.

— Да, но ты можешь приехать по рабочей визе.

— Правильно. Вот только для всего этого нужно время, и мне надо будет найти компанию, которая бы меня спонсировала. Раньше у нас с тобой было много времени, но сейчас? — его обеспокоенный взгляд упал на мой живот.

Я останавливаюсь.

— Но теперь мы уже женаты. Твой командир обязан подписать свидетельство.

Девочки перегнали нас и машут нам руками, чтобы мы их догоняли.

— Я буду с ним разговаривать, — Хаджиме быстро сжимает мне руку, и мы продолжаем прогулку. — И если он все же откажется, я что-нибудь придумаю, договорились?

У меня обрывается сердце. Мы уже говорили о сложностях, с которыми может быть связано его возвращение, я знала о том, что оно может оказаться не скорым, но я не осознавала, как появление ребенка может изменить всю картину.

Мы проходим полный круг и возвращаемся к тому месту, где мы взошли на корабль. Девочки продолжают задавать вопросы, которые я перевожу, только мне больше не весело.

К тому же пришло время расставаться.

Девочки кланяются на прощание, потом убегают ждать меня на причале. Мы с Хаджиме стоим возле поручней. Публичные проявления нежности здесь под строжайшим запретом, поэтому мы позволяем себе только соприкоснуться плечами. Я стою, вцепившись обеими руками в поручень, Хаджиме опирается на него локтями и сжимает свои ладони.

Мимо пролетают любопытные чайки в надежде, что мы предложим им что-нибудь вкусное. Мягкие волны качают корму. Дети смеются и бегают вокруг нас, а мы стоим в полном молчании. Мы как рыба, увидавшая три края выбранной сети. Мы все еще видим море, но уже чувствуем, как плотные нити стягиваются вокруг нас.

— Две недели — это так долго, — произношу я наконец.

— Именно, — он поворачивается ко мне. — Я оставил денег в твоей сумке, но если тебе понадобится что-нибудь еще, скажи Маико и Эйджи, я попросил их присматривать за тобой. А когда я вернусь домой, мы договоримся о твоем визите к доктору, хорошо?

В каждом его слове слышится беспокойство.

Я стараюсь успокоить его, рассказывая ему, как именно буду проводить время, пока его не будет: поближе познакомлюсь с соседями, приведу в порядок наш маленький домик и буду считать дни, оставшиеся до нашей встречи.

Мы чувствуем себя как деревянные куклы театра марионеток бунраку23 — стоим у всех на виду, в то время как наши истинные «я» спрятаны под длинными черными плащами, в тени. Мне хочется сказать ему гораздо больше: «Я люблю тебя. Я буду по тебе скучать. Мне страшно», однако мне придется ограничиться подарком и историей.

Я развязываю шелковый шарф у себя на шее.

— Раньше отец из деловых поездок привозил нам из далеких стран маленькие сувениры, — я протягиваю красно-белый шелк сквозь пальцы. — Когда он протянул мне этот шарф из расписанного вручную шелка, я знала, что он ошибся. Это был слишком взрослый, слишком утонченный подарок для такой маленькой девочки, какой была я. Он должен был отдать его окаасан. Но он ответил: «Нет, он для тебя. Для той достойной женщины, которой ты станешь». С тех пор я ношу его постоянно в надежде оправдать его ожидания, — я протягиваю ему шарф. — И любя тебя, став твоей женой, думаю, я это могу сделать.

Хаджиме выпрямляется и качает головой.

— Нет, я не могу это принять, это слишком важная вещь. Это подарок твоего папы.

Тогда я вкладываю шарф в его ладонь и смыкаю над ним его пальцы, не торопясь отнимать свою руку.

— Я рассказала тебе о том, как он для меня важен, для того чтобы гарантировать его возвращение, — я взглянула ему в глаза из-под опущенных ресниц. — И твое тоже.

Глаза Хаджиме впились в мои и заблестели. Этот блеск мог соперничать с сиянием знаменитой Голубой улицы в Йокосуке, где мы познакомились. И этого было достаточно, чтобы мы внезапно оказались одни: ни снующих туда-сюда пассажиров, ни чаек, ни плещущегося моря.

Наплевав на все приличия, он притянул меня к себе и поцеловал мои волосы. Потом в висок. И прошептал мне прямо в ухо:

— Я всегда буду любить тебя, Сверчок.

А я крепко держусь за него и за его обещание. И надеюсь, что он услышит зов, вернется домой, подчинится гравитации луны и зову нашей маленькой птички.

ГЛАВА 17

Америка, настоящие дни


Я припарковала папин кадиллак на его подъездной дорожке, собрала пакеты с покупками и открыла дверь в его дом.

— Вот и я.

В полупустой прихожей слова отозвались эхом. Я застыла в дверях, потрясенная тем, как ненужно прозвучало такое привычное приветствие.

Устало вздохнув, я прошла в гостиную. То место, где раньше папа смотрел бейсбол со слишком громким звуком, теперь было занято коробками, и над ними витала тишина. Большая часть папиных вещей была уже рассортирована и упакована. Но в том, что касалось его жизни, кроме его армейской службы, мне так и не удалось разобраться. Мне было не за что зацепиться, кроме его историй, и это из-за них я заехала в магазин и потратила целое небольшое состояние на все необходимое для моей задумки. Я купила кнопки-гвоздики, клейкие листки для записей, маркер для доски и три карты — одну карту мира и две карты Японии. На одной были показаны шоссе, железные дороги и города в деталях, а другая напоминала те, что висят в классах: на ней были сноски с роскошными иллюстрациями и специальное покрытие, позволяющее делать на нем записи.

Пользуясь кухонным стулом как стремянкой, я сначала повесила большую карту Японии на стене опустошенной папиной гостиной. Рядом с ней я прикрепила детализированный план городов, а над ней — карту мира. Под ними я приколола папино письмо, снимки с его сослуживцами и изображение женщины в белом кимоно. Потом я отошла назад и осмотрела то, что у меня получилось. Для своих журналистских расследований я все время использовала размещение материала на стене. Если я буду отмечать на карте конкретные места, отмеряя свое продвижение в расследовании, мне будет проще отследить рисунок папиной жизни и я смогу нащупать возможные подсказки.

А начну я с того, что знаю наверняка.

Папа служил в армии с 1954-го по 1957-й. Сначала он служил на борту «Тоссига» и на нем же пересек Великий водораздел. Я отметила эту линию на карте, потом нашла местонахождение военной базы на полуострове, в Йокосуке, и отметила его тоже.

Но что мне было известно об историях отца? Я глянула на гвоздик, обозначавший военную базу. Папа рассказывал, что у ворот, где он иногда встречался со своей девушкой, стоял огромный якорь весом около шестидесяти тысяч фунтов. Я выдвинула на середину комнаты кухонный стол и уселась за компьютер.

Когда я была маленькой, мне было трудно понять, как этот огромный якорь мог оказаться на суше.

— Из-за землетрясения, — говорил папа. — Оно было таким сильным, что разбудило огромное морское чудовище от тысячелетнего сна. Когда оно проснулось, то проглотило все корабли, которые стояли в заливе.

Он говорил, что якорь — единственное что осталось после того случая. Моему отцу стоило стать писателем. Я улыбалась, просматривая фотографии на ноутбуке: недавно выпущенный авианосец, пункт обмена валюты для моряков, указатель к жилому корпусу для семейных и — я замерла — огромный черный якорь. Вот он. И хоть он и не был таким огромным, каким казался мне в детстве, даже лежа он был выше ворот.

Вот только сейчас этот якорь был перемещен в другое место. Под фото стояла подпись: в 1972 году якорь был помещен к воротам Уомбл. Я отметила это место на карте гвоздиком. Папа наверняка придумал бы великолепную историю о том, как его перевозили.

Я перевела взгляд на изображение женщины в белом кимоно. Мне надо было найти подтверждение тому, что это кимоно было действительно свадебным, иначе оно выпадало из папиной истории про «венчание под древним древом». Вернувшись к компьютеру, я ввела в браузер поисковой запрос: «японское традиционное свадебное кимоно» и в течение нескольких секунд получила несколько совпадений.

На экране красовались те же многослойные белые одеяния и головной убор в форме половинки луны. Папина фотография была нечеткой, но сейчас на экране я видела сложные узоры, вытканные на верхнем слое кимоно, и тонкую вышивку края. Фото были подписаны: «Сиромуку, одеяние, часто используемое для традиционных церемоний у синтоистов, в специальных храмах возле Токио».

Может быть, именно там папа стал его свидетелем? Передо мной были и снимки, помеченные «Токио».

Я тут же изменила поисковой запрос на «храмы в Токио» и нашла несколько дюжин ответов. При некоторых были ухоженные красивые сады, при других — мемориалы и музеи, и почти у каждого было свое древнее дерево.

Токио заслужил свой гвоздик на карте, хоть и не помог мне в поисках храма.

Что теперь?

А что насчет «Голубой улицы», по которой папа сделал один шаг, увидел ее взгляд и влюбился? Пальцы залетали над клавиатурой, и в результате одного-единственного запроса «Голубая улица в Йокосуке» папин рассказ из сказки превратился в быль.

Я улыбалась, глядя на экран, потому что видела то, что он описывал.

В папином рассказе приключения начались с трапа и продолжались по всему городу, как дорожка из желтого кирпича в «Волшебнике из страны Оз». Правда, улица, которую я нашла, была узкой и прямой и не выходила на пристань. И носила название Синяя улица. Ну что же, некоторое преувеличение простительно, главное, что она действительно существовала, как и Великий водораздел, гигантский якорь и невеста.

Я отметила место на карте и отошла на пару шагов, в потрясении глядя на нее. Я, как Дороти из сказки, внезапно оказалась в совершенно ином мире. Мире, который был мне знаком, мире, к которому принадлежал мой отец. Впервые с того момента, как я прочитала то письмо, ко мне вернулось ощущение гармонии. Через казавшиеся мне сказочными истории ко мне возвращался человек, которого я хорошо знала. И теперь, глядя на карту, я видела его в каждом из этих мест.

Если бы только я смогла забыть это письмо и все, что с ним было связано. Мне так бы этого хотелось. Мне отчаянно хотелось поговорить с отцом. Понять его. В голове у меня все время крутился вопрос: чем было это письмо для отца? Попыткой очистить совесть и избавиться от чувства вины, или выражением сожаления, которое не давало ему покоя всю жизнь?

Мне очень хотелось верить, что оно являлось вторым, что все, что я знала о моем отце, было правдой. Его раскрывшийся секрет потряс меня так глубоко, что для восстановления веры в этого родного мне человека мне требовались доказательства. Однако их я как раз не находила. Все, что мне удавалось выяснить, подтверждало правдивость папиных историй, но не давало никаких объяснений.

Что, если я их так и не найду?

Мой взгляд упал на конверт, засунутый под карту. Я уже несколько раз проверяла указанный на нем адрес, только чтобы узнать, что дома под таким номером не существует. Правда, такой город действительно существовал.

Город Дзуси оказался на противоположном по отношению к базе побережье Японии. Его я тоже отметила гвоздиком. Сейчас до него от базы можно было добраться на поезде минут за десять. Но как обстояли дела в 1950-м? Спустя несколько минут я уже знала ответ на этот вопрос. Железнодорожная станция в городе Дзуси открылась в 1889 году, и хоть прямого пути на другое побережье не существовало, добраться туда на поезде все же было можно. Отметив это па карте, красным фломастером я провела линию маршрута между этими двумя точками.

Прибрежный городок оказался маленьким, что меня удивило. В папиной истории про «чаепитие с торговым императором» дело происходило в традиционном доме, которого не коснулось время. А сколько могло быть традиционных домов в таком крошечном городке? Вернувшись к ноутбуку, я напечатала: «традиционный дом в Дзуси, Япония» и, просматривая результаты, вспомнила папины слова: «Ее дом стоял на вершине небольшого холма, и она говорила, что я узнаю его по выгнутой глиняной черепице».

Я тогда спросила его, почему черепица была выгнутой, а папа ответил, что это сделали специально, чтобы защитить дом от злых духов, потому что демоны передвигались только по прямой. Услышав эту историю, я еще несколько дней бегала кругами, поверив в буквальность его слов. Я усмехнулась: с той поры мало что изменилось. Вот она я, взрослая женщина, ищу реальный дом по описанию из папиных сказочных историй.

Однако мои усилия не пропали даром. На фотографиях я увидела дома с выгнутой черепицей на крышах, но ни один из них не был жилым домом, и все были построены сравнительно недавно. Два дома были превращены в реканы24 или постоялые дворы, а из трех сделаны рестораны. Раз у всех этих пяти домов были крыши, подходящие под описание, я распечатала информацию о них и отметила их местонахождение на карте. Однако мне надо было придумать другой способ найти нужный дом. Мне нужен был человек, который бы знал тот район, кто-то в Японии, кому бы я могла позвонить и задать несколько вопросов. Вот только кому?

Йошио Ито из «Токио Таймс».

Я тут же выпрямилась. Я работала с ним над статьей о безопасности японских ядерных реакторов и потом еще раз, когда один из их глав демократической партии попал под подозрение во взяточничестве. Хотя Йошио жил не рядом с Дзуси, он владел языком и, как гражданин Японии и местный журналист, мог иметь доступ к документам, к которым меня бы не подпустили.

Я отсканировала конверт, закрыв только информацию с номером почтового ящика отца, и отправила его Йошио с просьбой помочь мне неофициально разыскать адрес. Больше я ничего ему не говорила. Мы с ним лишь болтали иногда онлайн, делились информацией и обменивались рабочей корреспонденцией, так что наши отношения были сугубо профессиональными, а это дело было личным.

Вдруг раздался гром.

Я потеряла счет времени, и полдень успел уже превратиться в вечер. Я выглянула в окно. На дорожку одна за другой падали тяжелые дождевые капли. Кадиллак! Я оставила его вне гаража и с опущенной крышей. Торопливо отыскав папину связку ключей, я бросилась на улицу.

Стоило мне загнать машину в гараж, как дождь разошелся не на шутку. Капли разбивались о цементные дорожки и колотили по желобам, как тысячи разъяренных кулаков. Меня охватила ностальгия и, выйдя из машины, я просто стояла, засунув руки в карманы, и смотрела на дождь.

Однажды пригожим летним днем мы с папой были в саду, как вдруг так же внезапно налетели грозовые тучи. Тогда папа перенес шезлонги в гараж и, пока мы пережидали дождь, рассказывал мне истории о моих рисунках мелом, превратившихся под дождем в разноцветные ручейки.

Когда молния осветила небо, я разложила один из папиных шезлонгов и села. Он пропускал сейчас прекрасное зрелище, а мне ужасно его не хватало.

Спустя некоторое время я встала, нажала на кнопку, закрывавшую гаражные ворота, и вернулась в дом, бросив ключи на комод. Те же самые действия я делала по меньшей мере дюжину раз за последнюю пару недель, но сейчас я застыла на месте, глядя на ключи. Их было четыре. Типичный ключ от входной двери, оригинальный набор ключей для кадиллака и ключ от навесного замка.

Которым обычно пользуются на складе индивидуального хранения.

Отец согласился переехать в поселок пенсионеров, в домик меньшего размера, примерно год назад, после смерти мамы. Мы избавились от большей части мебели, садового инвентаря и прочих вещей, которые ему стали не нужны, но кое-что, хранившееся до этого на чердаке, мы перевезли на склад.

Это было год назад, и я уже успела об этом забыть.

Спустя минуту я уже выбегала из дверей с сумкой в руках.

ГЛАВА 18

Япония, 1957


Солнце гордо стоит над облаками, похожими на горные кряжи или на белый пушистый океан с небольшими каскадными волнами. Идеальный день в маленькой деревеньке. Но я ощущаю приближение бури. Я сжимаю ладони, разворачиваю их одна в другой и, прищурившись, смотрю на небо. Неделя была долгой, и мне предстоит еще одна без Хаджиме.

Сегодня, куда бы я ни повернулась, везде вижу бабушкины дурные предзнаменования. Конечно, это все стариковские предрассудки и глупости, но вчера в доме от меня ускользнул паук, и я не смогла избавиться от неудачи, которую он принес с собой. А этим утром у меня лопнул ремешок на сандалии дзори25, а это было верным признаком грядущей беды.

Я стараюсь не обращать внимания на эти знаки, наблюдая за детьми, которые собираются возле моей рассыпающейся веранды. Каждый день их приходит все больше, и мы устраиваем импровизированные уроки английского языка. И среди них всегда дети Маико: Татсу и Йошико.

Английский преподают в школах, но никто из деревенских детей туда не ходит, как и говорила Кико. Мне очень жаль этих детей, и я решительно настроена на то, чтобы попытаться это изменить. Хаджиме учит меня разговорному языку вместо грамматики в классе, и благодаря этому дети получат от меня знания и о том и о другом.

Когда мы только познакомились с Хаджиме, то оба говорили по-английски, но не понимали друг друга. Была суббота, день Земли, и мы с Кико отправились в Йокосуку. Я заметила его потому, что он сидел на корточках и рассматривал камни на мостовой. Какой глупенький американец! Заинтригованные, мы с Кико подобрались поближе. Когда он взглянул на нас, я посмотрела в его глаза, которые оказались такого же цвета, в честь которого назвали улицу.

— Аригатого, — сказал он.

— Спасибо? — толкнула меня Кико и рассмеялась.

— Пожалуйста? — ответила я по-японски.

— О... — на его загорелом лице медленно расцвела улыбка. — А по-английски? — он потер подбородок с ямочкой. — Ватаси ва ханасенаи26 по-английски?

Он не говорит по-английски? Что? Мы с Кико снова обменялись недоумевающими взглядами.

— Да ты и по-японски тоже не можешь говорить, — сказала я ему по-японски.

На этот раз засмеялся он, но было видно, что он нс понимал, почему он смеется.

— Нет, ну надо же, ты прямо как живая куколка!

— Нет, — ответила я по-английски, показав свои волосы. — Я девушка. Наоко.

Татсу, сын Маико, тронул меня за ногу и отвлек от воспоминаний. Мы работали над этим уже почти час.

— Риали, ри-а-ли, — говорю я, артикулируя и показывая, как произносить это слово. В японском нет звука «л». Его просто не существует, и это вызывает массу сложностей с иностранными языками. — Риа-ла-ла-ли.

— Ри-ли, — произносит он и сияет от гордости.

— Да, — глажу я его по голове, — молодец.

Он напоминает мне Кендзи, хоть и гораздо младше него. У него такие же ясные глаза и длинные ресницы. У него вихрастая голова, и он никогда не сидит на месте. Сравнение с братом заставляет меня тосковать о доме. И я знаю, что брат по мне тоже скучает.

Я спросила Хаджиме, как ему удалось провести сюда окаасан без того, чтобы об этом прознала бабушка и ее лисы. И он широко улыбнулся в ответ.

— Я нашел собственную лису, — ответил он. — Такую, которой нравятся бейсбольные карточки и которая скучает по старшей сестре.

Теперь я скучаю по мужу и по брату.

Может быть, мне удастся тайно наведаться домой? Посмотреть, как Кендзи возвращается домой после школы? Я уже так делала. Если я выйду сейчас... Я встаю.

— Аригато гозаимасу, сенсей27, — дети, один за другим, кланяются.

Я возвращаю их жест, тронутая тем, как они благодарны мне за проведенное с ними время. Но я благодарна им не меньше. Время — вещь своевольная и любит с нами играть. Когда мы счастливы, то оно обретает крылья и проносится незаметно. Когда мы чего-то ждем, оно тянется так, словно тащит по грязи свои тяжелые ноги. А дети помогают мне проделать мой путь.

— Ты хороший учитель, Наоко! — кричит Маико, снимая высохшее белье с веревок.

Татсу несется к ней, крича: «Ри-ли, ри-ли, ри-ли!»

Я склоняю голову в небольшом поклоне. Неужели я учитель? Эта мысль упала семенем, о котором я подумаю позже. А сейчас я отчаянно хочу увидеть родной дом, пусть даже издалека.

* * *
Я еду на поезде, глядя в окно на зеленые полоски полей. В пальцах я кручу веточку лаванды, сорванную по дороге к станции. Она хранит свой аромат в листьях, поэтому я растираю их в пальцах, чтобы поднести к лицу и насладиться ее запахом покоя.

Какой дивный день. Я вздыхаю, опускаю руку и думаю о ремешке на сандалии. Мне пришлось зашивать ремешок перед выходом. Это было еще одним дурным знаком: человек не должен чинить свою одежду перед выходом. Нет, все эти приметы — сплошная глупость.

Встав, я жду, пока можно будет сойти с поезда, чуть не спотыкаясь от желания скорее бежать к своей семье, к своему дому.

Знакомые деревья вдоль дороги приветствуют меня взмахами высоких веток. Лучи солнца играют между ними, такие же теплые, такие же счастливые. Тут до меня доносится вороний грай, и когда я поднимаю голову, птица смотрит на меня тоже. Еще один знак близкого несчастья.

Они меня буквально преследуют.

Я иду вперед, глядя на свои сандалии и изо всех сил пытаясь сосредоточиться на приятных мыслях. Я вспоминаю о нашем венчании и ночи любви после нее, о ребенке, которого я теперь ожидаю с надеждой, о корабле Хаджиме и о том, что до нашей встречи осталось всего семь дней.

До меня доносится шорох гравия под колесами машины. Машина? Несмотря на развитие экономики Японии, автомобили — редкость даже среди самых состоятельных японцев. Даже отец не торопится с такой покупкой. Я отхожу в сторону, давая ей проехать, и останавливаюсь.

Машина оказывается похоронным автомобилем.

Не роскошный катафалк с позолоченным красным гробом, а скромный микроавтобус, используемый для перевозки тела в похоронное бюро. Я прячу большие пальцы на обеих руках, чтобы отвести зло. В Японии большой палец соотносится с родителями, и, пряча их, я их защищала. Да, пусть это тоже предрассудок, но на этот раз я не стараюсь его оспорить. Нарастающее весь день ощущение угрозы теперь не давало мне дышать.

Я наблюдаю за тем, как машина скрывается в направлении, откуда я только что пришла. Со страхом я снова поворачиваюсь к дому. Где была эта машина? За маленьким холмом стоят всего три дома.

Один из них — мой.

Может, это ничего не значит. Может быть, она приезжала к овдовевшей матери нашего дорогого соседа. Но может...

Кровь бросается мне в голову, волной накрывает паника. Ноги начинают двигаться сами собой. Один шаг, другой, третий. Быстрее и быстрее, ноги несут меня вперед, я уже бегу изо всех сил. Рвется ремешок на сандалии, которую я пыталась починить перед выходом, и она слетает с ноги. Я подхватываю ее и продолжаю бежать.

Я взлетаю на вершину холма, едва дыша и полу-босая. Сердце колотится о ребра. Вот он, мой дом, и в нем все спокойно. Мои глаза тщательно исследуют каждую мелочь. Сад... ухожен. Дверь... чуть приоткрыта, чтобы впустить прохладный ветер. Тишина... должно быть, бабушка пьет свой чай в саду.

Да, может быть, все в порядке. Но возле моих ног виднеются отпечатки шин. Я наклоняюсь и касаюсь гравия пальцами. Эти отпечатки не оставляют никаких сомнений. Я следую по ним домой.

Я не помню, как прошла от верхушки холма до дверей. В памяти остались только обрывки, и эти образы будут преследовать меня до конца жизни. Эти мгновения я просуществовала вне времени. Вот я на крыльце. Вижу белый фонарик, обозначающий смерть в семье. Я у дверей. Кто-то плачет. Всхлипы. Кто умер?

Я хочу зажать уши, чтобы этот звук прекратился, чтобы он ушел. В доме двигаются две тени. В это время дома могут быть только бабушка и окаасан. Кто?

Отец? Только не Кендзи! Пожалуйста, только... Трясущиеся пальцы не сразу справляются с дверью.

И мне навстречу поворачивается отец.

Красные глаза под нахмуренными бровями. Полны боли. Когда он замечает меня, его губы кривятся в удивлении, потом сжимаются, чтобы его скрыть. Плач принадлежал бабушке. Она сгорбилась и дрожит от горя.

Я наклоняюсь и снимаю оставшуюся на ноге сандалию, чтобы броситься бегом мимо них обоих. И еще образы, которые никогда не изгладятся из моей памяти: пустая кухня, пустая спальня, пустая вторая спальня. Сад?

Шаги моих босых ног эхом разносятся по дому. Бабушка зовет меня по имени, но я ее не слушаю и выбегаю в сад. Камешки впиваются мне в ноги, я лихорадочно кручу головой.

— Окаасан? — ее имя слетает с моих губ и застревает в горле. — Xaxa! — кричу я. Резкий, пронзительный, полный отчаяния звук. Где она? Горюет в одиночестве? Что случилось? Таро попал в аварию? Пожалуйста, только не Кендзи!

Я бегаю по саду, ослепшая от слез, в тщетных попытках ее разыскать. Пустой чайный садик, где я представляла семье Хаджиме. Сад дзен на востоке, где мы с окаасан делились секретами. Маленькое святилище на западе. Нет! Рука прикрывает раскрытый в ужасе рот. Тело уже накрыто белой бумагой, чтобы защитить его от нечистых духов тьмы.

Таро! Я замечаю, как он с Кендзи спускается с холма. Я парализована тем, что вижу. Они вместе, бабушка и отец в доме.

Кровь отливает от моей головы. Кажется, я сейчас упаду. Мне нечем дышать.

— Хаха! — это имя словно вырывают из моей груди.

Я не помню, как снова вошла в дом. Но я здесь. Пустая кухня. Чай обаасан стоит нетронутым, и посуда стоит на столе. Пустая спальня. В спальне родителей пахнет пачулями и сандаловым деревом. Запах землистый и влажный, как в саду после дождя. Маленький стол, весь уставленный цветами. Они здесь уже были? Отец уже вышел из дома и прогуливается с мальчиками. Все вокруг кажется каким-то медленным, как под водой.

Бабушка стоит посреди главной комнаты, прижав руки к лицу. У нее дрожат плечи. Волосы растрепаны, узел из волос сполз на шею и свисает набок, пряди высвободились и торчат в разные стороны.

Я медленно приближаюсь к ней, а она чуть опустила руки, и теперь ее пальцы шевелятся возле подбородка. Мои губы дрожат, пытаясь произнести вопрос, ответ на который я слышать не хочу. И бабушка кивает раньше, чем я успеваю спросить.

Этого не может быть. Я трясу головой. Нет. Нет. Нет.

— Ее сердце...

— Нет! — руки взлетели сами собой, словно чтобы прогнать прочь ее слова.

— Нет! — кричу я на нее, отступая от нее прочь. — Она не мертва! — Она не может быть мертва. Руки тянутся к волосам и дергают их изо всей силы, выдергивая их с корнями. Чтобы выдернуть из себя эту боль, чтобы почувствовать что-нибудь кроме нее. Что угодно. Этого не может быть.

Бабушка что-то говорит, но я слишком погружена в себя, чтобы ее слышать. Я раскачиваюсь на ногах, вперед и назад, обхватив голову руками. Как она могла умереть? Потом в мою грудь резко врывается воздух, и меня сотрясают судорожные всхлипы. Я падаю на колени, вне себя от горя.

Я изо всех сил пытаюсь сдержать рвущиеся из глубины груди крики и слезы. Бабушка подходит ближе, и я цепляюсь за ее ноги, громко рыдая, крича и заливаясь слезами. Она гладит мои волосы, но я безутешна.

Моя мама умерла.

ГЛАВА 19

Япония, 1957


Перед временем все равны. Ему безразлично, счастливы мы или тоскуем, оно не торопится, но и не замедляет ход. Оно линейно, движется только в одном направлении и неизменно.

Сегодня похороны окаасан.

До этого я была только на одних похоронах, совсем ребенком. Помню, как окаасан тогда сказала: «Смерть — это только дверь. Мы пришли сюда для того, чтобы почтить жизнь умершего и помочь ему перейти в следующую». Именно эти слова я сказала Кендзи вчера вечером, когда он пробрался в мою комнату. Выражение боли на его лице отражало то, что я чувствовала: «Я не хочу, чтобы она куда-то уходила. Я хочу, чтобы она была здесь».

Белые летние хризантемы укрывают основное пространство святилища и обрамляют алтарь, насыщая воздух своим ароматом, который смешивается с благовониями из агарового дерева и с каждой минутой становится все сильнее. Обычно этот смолистый аромат бывает приятным, но сейчас, когда все двери закрыты, его дурманящие ноты впитываются в мою кожу, одежду и память.

Бабушка сидит рядом со мной, облаченная в совершенно черное траурное кимоно. Ее волосы собраны в аккуратный узел, а глаза пусты, как у знаменитых китайских драконов, нарисованных на адонах28. В них нет ее души. Я слышу, как она перебирает молитвенные четки, ее губы шевелятся от беззвучно произносимых слов.

Отец и Таро сидят с прямыми спинами и отрешенным видом. Мне позволено присутствовать на этой церемонии, потому что считается, что я уже больше никуда не уйду из дома. Отец и Таро слишком заняты бизнесом, бабушка не становится моложе, а еще они не признают мой брак. Поэтому Кендзи сейчас переходит под мою опеку. Он прислонился ко мне, позволил себя полуобнять и затих, глядя перед собой. В своем темном костюме он больше походит на молодого мужчину, чем на мальчика. Меня поглощает чувство вины. Я не достойна занять место окаасан.

Раздается звук мягких шагов по проходу: в святилище одна за другой входят плакальщицы, кланяются нам и приносят благовония на алтарь. Церемония длится целую вечность. Семья Кико пришла, чтобы выразить нам свои соболезнования и уважение, но отказываясь посмотреть на меня, Кико показывает, как относится ко мне на самом деле.

Я сжимаю челюсти. Чувство вины пожирает меня изнутри. Сон брат смерти, и сейчас я отчаянно нуждаюсь в его компании. Больше я не хочу никого видеть. И раз мои слезы не находят утешения у других, то мне не стоит их проливать.

Подняв глаза, я замечаю, что от алтаря в нашу сторону идет семья Танака.

Camoшu.

Его волосы зачесаны назад, открывая точеное лицо и мягкий взгляд. На нем прекрасно сидит костюм, он выглядит как современный деловой человек. Пока они идут, чтобы занять место позади нас, я смотрю только на их ноги.

Должно быть, его семья уже знает, что я предпочла им американца и как это раскололо нашу семью. Для того чтобы почувствовать хоть что-то кроме жгучего стыда, я вгоняю ноготь одного большого пальца под ноготь второго почти до крови. Я чувствую, как горят мой затылок и шея от осуждающих взглядов. Разум, осознающий свою вину, становится себе судьей и палачом, и отсутствие Хаджиме делает это испытание еще тяжелее. Интересно, думают ли они, где он сейчас?

Когда буддийский священник начинает читать сутру, Кендзи вытирает лицо. Все вдруг объединяется в одно целое: глухой стук четок бабушки, гул тихих молитв и голос священника, говорящего о высшем блаженстве. Окружающая действительность то теряет краски, то заново обретает их.

Я опустошена и не могу пошевелиться.

Меня не было дома во время последних приготовлений, поэтому у меня не хватило духа спросить отца или бабушку, что из вещей они положили в гроб. Не забыли ли они о шести монетах, чтобы облегчить ей пересечение реки Сандзу?29

Сандзу — это река, которую умершие должны пересечь по пути в другую жизнь. Достоинства человека определяют, где именно он будет ее переходить: по мосту, вброд или сквозь кишащие змеями воды.

Окаасан перейдет ее по мосту, потому что прожила достойную жизнь и сердце ее было чисто.

От слез Кендзи намокло мое плечо. Когда священник в знак завершения церемонии объявил новое имя окаасан, я обняла его еще крепче и стала шептать слова утешения. Размер имени зависит от цены, которую за него заплатили, и отец, судя по всему, потратил целое состояние, чтобы почтить память своей жены. Теперь мы должны называть маму именно таким, укороченным именем, чтобы не тревожить и не вызывать ее дух.

Я же хочу призвать ее обратно прямо сейчас.

Пока гости расходятся, мы с Кендзи отходим в сторонку. Образовалось целое море из одетых в черное людей. Черные костюмы, черные кимоно, черные духом лица. Мистер Танака разговаривает с отцом и Таро. Танака кланяется бабушке и касается ее руки. Но никто из них даже не смотрит на меня. Кроме Сатоши.

Он наклоняется к Кендзи, который по-прежнему не отпускает моей руки.

Если тебе что-нибудь понадобится — просто зайди к нам, договорились? А на следующей неделе мы играем в бейсбол. Не забудь.

Кендзи кивает и поднимает лицо, смелое личико, встречающее нового друга.

Никакие деньги не купят времени, даже минутки, Наоко. Его нельзя ни замедлить, ни ускорить. А некоторые периоды надо просто пережить, — Сатоши вздыхает. — Прими мои соболезнования.

Но моим щекам продолжают течь слезы. Откуда их во мне столько? Я вытираю их, стараясь не показывать.

— Я хочу поговорить с тобой наедине, — шепчет Сатоши по-английски.

Я с удивлением приподнимаю голову.

Он понимает мой невысказанный вопрос и кивает. — Когда сможешь, Наоко.

* * *
С тех пор как я забрела домой и узнала о смерти окаасан, прошло два дня. Один день со дня ее отпевания, вечерних поминок и церемониального разделения ее костей и праха. И всего несколько часов с ее похорон.

Кендзи плачет и пытается снова бежать, словно надеясь, что его маленькие ноги смогут унести его от правды. Я бы тоже отдала все на свете, лишь бы ее не знать, потому что она разрывает меня на кусочки. Отец и Таро ждут на крыльце, пока он не вернется, глядя на деревья ничего не видящими глазами. Я убираю на кухне, бабушка пьет успокоительный чай и наблюдает за мной. Она хочет поговорить. Или, точнее, хочет, чтобы я ее послушала.

Я же слушаю, как бежит вода. Посуда уже чистая, но я продолжаю споласкивать ее под водой, чтобы потянуть время и подумать об окаасан. Вода дарит некую интимность, уединение. Она заполняет любые формы и обстоятельства, но тем не менее со временем меняет форму всего. Я подставляю пальцы под струю воды и бросаю взгляд на бабушку.

Она выгибает бровь на бледном лице. Черное кимоно лишает жизни ее кожу, придавая ей нездоровый оттенок.

— Есть люди, которые ловят рыбу, а есть те, кто только мутит воду, — говорит она, затем кашляет, чтобы прочистить горло.

Ее закидывание удочки меня настораживает.

— Еще чаю, обаасан?

— Нет, у меня есть чай, — она подносит чашку к тонким губам, сверля меня взглядом над ее кромкой. Ее сузившиеся зрачки делают ее похожей на притаившуюся лису.

Я знаю, что ей есть что сказать, я уважаю и люблю ее, но мое терпение на исходе. С раздраженным вздохом я чуть склоняю голову набок в качестве сигнала, что она может начинать.

— Ты все еще нравишься Сатоши, Наоко, — от слез и криков ее голос звучит хрипло. — Да, мы видели, как он тебя утешал, ведя себя так, как подобает мужу вести себя с женой.

Мое сердце тяжело забилось в груди. Она же на этом не остановится.

Она ставит чашку на стол, постукивая по ней пальцем.

— А где твой гайдзин, когда он тебе так нужен?

У меня все сжалось внутри.

— Сатоши вел себя как друг, потому что мой муж, который меня любит и который будет вне себя от горя, когда узнает, что случилось, недоступен для связи. Только и всего.

— Он хоть знает о ребенке, а? — ее глаза смотрят словно бы с заботой, но говорит она жестким тоном.

Так они все об этом знают? Ну конечно. Окаасан говорила, что отец подозревает о беременности, и мне надо было догадаться, что бабушка не могла не приложить к этому руку. Ее лисы снова меня перехитрили.

— Да, он узнал о возможной беременности уже после того, как мы поженились, — я подхожу к ней с миской в одной руке и тряпкой в другой. — Ты бы видела его, он был так счастлив!

Я торопливо разворачиваюсь снова к посуде и начинаю ее вытирать. Мои руки так усердно работают полотенцем, что я вижу собственное отражение в тарелках.

— Так он считает приемлемым оставлять тебя в том месте, в твоем-то положении? Ну... — и она взмахивает рукой, словно отгоняя эту мысль.

— То место теперь мой новый дом. Любовь живет и в шалашах, не только во дворцах, обаасан.

— Да? Эта любовь отравила твою мать. Она разорвала ее на части.

— Нет! — злость взрывается во мне пружиной и заставляет выпрямить спину. Я больше не могу сдерживаться и протягиваю в ее сторону руку вместе с тарелкой. — Ты знаешь гораздо меньше, чем думаешь, обаасан.

— А что знаешь ты, девчонка? — гримасничает бабушка, издеваясь надо мной.

— Я знаю, что окаасан поддерживала меня и мое решение выйти замуж за Хаджиме. Она приходила ко мне в день моей свадьбы. Она даже принесла мне свое сиромуку, чтобы я могла его надеть! — я делаю еще один шаг в ее направлении. — Это ты знала?

Бабушка поднимает голову и молча смотрит мне в глаза. От раздражения у нее раздуваются ноздри.

— Глупая девчонка. Мы все об этом знали, ее слова звучали как удар кнута. — Вот только когда об этом узнал твой отец, его гнев остановил ее слабое сердце.

— Что? — внутри меня все похолодело.

— Да, это случилось из-за тебя, — бабушка подтверждает мои мысли, будто слышит их.

— Из-за твоего эгоизма, Наоко, — голос отца, раздавшийся от дверей, пугает нас обеих.

Я впиваюсь в него глазами.

— Теперь ты меня послушаешь, — отец буквально рычит, угрожающе и решительно. Он делает шаг ко мне. — Ты как бестолковый повар. Берешь все, на что упадет взгляд в саду жизни, торопливо нарезаешь и подаешь свое варево другим людям. Из-за спешки и беспечности ты не заметила змею и использовала и ее тоже, заставив всех вкусить ее яду. Так вот, голова той змеи всплыла в тарелке твоей матери, Наоко. И она не смогла ее переварить.

Он говорит о моем ребенке и Хаджиме. Он говорит о моей свадьбе. Он говорит обо мне. Это я виновата в смерти матери и в том, что из-за нее произошло в нашей семье. Во мне бушует цунами из эмоций. Вот оно вымывает песок из-под моих ног, и я чувствую, как приближается следующая волна. Я хочу упасть на пол и спрятаться.

— Наоко? — голосок Кендзи звучит чуть слышно. — Наоко! — он бросается мимо отца ко мне, и это становится последней каплей. Меня накрывает.

Я не отвожу взгляда от отцовских глаз. Кендзи прижимается лицом к моей груди, и я обнимаю его, крепко прижимая к себе. Но я не плачу. Я проглатываю свое горе, чтобы утешить его.

Я ощущаю острую тянущую боль в животе. Она заставляет меня сложиться пополам и прижать руки к тому месту, где больнее всего.

— Ой! Ой нет... — еще одна резкая схватка, и я ощущаю странное тепло между ногами.

— Обаасан?

* * *
Бабушка велит мне лечь и не двигаться, пока не придет акушерка и не осмотрит меня. Я слышала, как она сказала отцу, что позовет женщину, которая ей обязана. Бабушке много кто обязан.

Прошло несколько часов, и все это время я стараюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не плакать, но после всего происшедшего это невозможно. Правда, хоть слезы льются без остановки, кровь у меня больше не идет. Я пытаюсь сказать об этом бабушке, пока она никуда не ушла, но она беспокоится, как бы у меня не случилось выкидыша, потому что это опасно кровотечением. Ее не заботит мой ребенок, она беспокоится обо мне. После того, что сказал отец, мне еще очень повезло, что обо мне вообще кто-то беспокоится.

Ради Кендзи я была сильной. Отцу и Таро я демонстрировала уважение и покаяние. По отношению к бабушке я была заботливой. А вот к себе я была исключительно жестокой: я истязала себя обвинениями и отвергала даже мысли о прощении. Когда придет мой черед переходить реку Сандзу, то мне придется куда тяжелее, чем окаасан. Ее смерть теперь навсегда окрасила мои руки красным, а душу черным, и уже сейчас сердце мое подвергается нападкам ядовитых змей отмщения.

Боль утраты теперь приходит и отпускает волнами.

Так было задумано: если бы нам не отпускались мгновения для передышки, мы бы сразу умерли от тоски по тем, кто ушел. Поэтому агония то захватывает пас, то отступает, как по команде, не давая нам окончательно задохнуться, и мы пребываем в состоянии мучительной пустоты.

Именно там я и нахожусь, лежа в своей комнате, оцепеневшая, застывшая изнутри и снаружи. Жду прихода следующей волны. Только бы с ребенком все было в порядке. Я не могу потерять сразу и окаасан, и ребенка. Я просто этого не вынесу.

До меня донеслись приглушенные голоса, шаги, потом звук отодвигающихся дверей, и появилась полоска света. Я вытираю мокрую щеку и поворачиваюсь к бабушке и пришедшей с ней женщине.

— Это Ияко, она тебе поможет, — и перед тем как уйти, бабушка шепчет ей что-то на ухо.

Ияко закрывает дверь. Лампа, которую она держит в руках, бросает на ее лицо резкие тени. Она младше бабушки, но уже зрелая женщина. Между ее бровями залегли глубокие морщины. Она улыбается, но эти морщины никуда не уходят. Она ставит лампу на пол и складывает руки.

— Ну, какой у тебя срок?

Я откашливаюсь.

— Я пропустила три...

Она приподнимает мое легкое одеяло и расстегивает мою домашнюю рубаху. Для того чтобы не касаться меняхолодными пальцами, она сначала трет ладони друг о друга и только потом касается моего слегка выступающего живота. Мягко и целенаправленно она надавливает сначала выше, а потом ниже живого холмика. Потом она поднимает мою юбку и осматривает меня внутри.

В это время я поднимаю лицо к небу и крепко зажмуриваюсь.

— Все указывает на четвертый месяц беременности, — говорит она, снова меня накрывая.

Вцепившись пальцами в одеяло, я вглядываюсь в ее лицо. Когда наши глаза встречаются, она похлопывает меня по руке.

— Судя по всему, там все в порядке. Было лишь небольшое выделение крови и недолгие тянущие боли. Сейчас не болит?

— Нет, — облегчение омывает меня волной, и я глубоко вздыхаю. Этот ребенок — боец.

— Но я бы хотела показать тебя еще одной акушерке, чтобы быть уверенной, и сделать нужные анализы. Завтра с утра мы отправим тебя в родильный дом, и там ты отдохнешь. Договорились?

Мои глаза снова стали исторгать слезы.

Она снова похлопала меня по руке в знак утешения.

— Спи и сохраняй спокойствие.

И она уходит так же, как пришла, забрав лампу с собой. Снова раздались шаги, приглушенные голоса, а потом воцарилось молчание.

Тем временем я представила себе все возможные сценарии развития событий моей жизни. Той самой жизни, которая мне больше не принадлежит. Потому что теперь она принадлежит этому ребенку, мужчине, которому я отдала свое сердце, и Кендзи, моему младшему брату, которого я теперь должна принять как сына. Как сына.

— Я не хочу занимать твое место, хаха, — шепчу я сквозь слезы. — Я не смогу.

Новые обязанности старых традиций теперь навечно связывают мне руки. Отец никогда не примет Хаджиме в нашем семейном доме, и я не имею права забирать Кендзи из единственного дома, который он знал за всю свою жизнь. А что будет с моим ребенком?

Пожалуйста, пусть у нее все будет в порядке.

ГЛАВА 20

Америка, настоящие дни


На Среднем Западе резкие перепады температуры зачастую приводят к грозам и ураганам. Обычно мне хватало ума не садиться за руль в такую погоду, но стоило мне вспомнить о папином складе, как я вылетела из дома. Ничто, даже категория пять по Саффиру — Симпсону, не могло удержать меня на месте.

Дворники кадиллака проигрывали битву тропическому ливню. В довершение ко всему колеса на воде не держали дорогу, а из-за вспышек молнии в глазах надолго оставались блики. Мне следовало бы встать на обочину, чтобы переждать непогоду, но я упорно двигалась вперед.

К тому времени как я добралась до места, от ливня остался мелкий дождик. Я высунулась из окошка, чтобы набрать код на въезде, затем включила дальний свет, чтобы отыскать нужный ряд «Н» и место 101, но надписи уже были едва видны. Пришлось чуть ли не ползти вдоль рядов, пока я не отыскала нужный, и только тогда подогнала к нему машину.

Я выудила ключ и пошла к дверям сквозь реки дождевой воды. Мне удалось вставить ключ и провернуть его со щелчком, чтобы потом поднять дверь-ролету, скатывая оставшиеся капли себе на голову. Включив свет, я вошла внутрь, откинула с лица мокрые волосы и стала осматриваться.

С чего же мне начать?

У папы была особая система, по которой он укладывал вещи. Казалось, мы совсем недавно перевозили сюда коробки с чердака, но на чехлах, которыми мы их укрыли, уже красовался слой пыли. Я сдернула один из них, и спертый воздух тут же приобрел аромат забытых лет.

Я шла между рядами коробок, и мои туфли оставляли мокрые следы на цементном полу. Хорошо хоть, дверь не пропустила воду внутрь.

В первой коробке хранились покрывала, которые бабушка шила своими руками, удивительно мастерски сделанные и долго бывшие в ходу. Я вытащила то, что раньше лежало в изножье моей кровати — лоскутное покрывало из розовых и белых квадратов, которые в каждом блоке восемь на восемь штук были выложены в новом порядке. Когда я была маленькой, это покрывало прятало меня от чудовищ, и оно же было моим убежищем и утешением во время подростковых сердечных драм. Теперь же я собиралась воспользоваться его помощью против охватившего меня озноба.

Мамин сервиз с серебристой каемкой, из восьми предметов. Когда-то он принадлежал ее матери, а потом стал моим, хоть я никогда им не пользовалась. Я закрыла крышку, понимая, что, скорее всего, никогда и не стану им пользоваться.

В нескольких пластмассовых коробках обнаружились рождественские украшения. Я открыла одну и пошевелила елочные украшения в выцветших серых, розовых и белых тонах. Мама обожала французский декор и предпочитала сдержанные прованские тона жизнерадостной красно-зеленой классике. Должна признаться, что ее любимые нетрадиционные цвета на украшениях выглядели чудесно. До самой маминой смерти они с папой украшали дом к каждому Рождеству, это было нашей семейной традицией, но после того как ее не стало, папа к украшениям не прикасался. Я решила забрать их с собой и подвинула коробку ближе к выходу.

Перебирая вещи, я нашла еще рождественские украшения, журналы, еще один сервиз и старые чемоданы. Я открыла золотистые застежки на каждом из них, но они оказались пустыми.

За чемоданами нашлась коробка, перехваченная крест-накрест упаковочным скотчем. Она оказалась тяжелой, но я перетащила ее на середину помещения, под лампу. Осторожно отделила от картона сначала края ленты, а потом и всю ее.

Когда я подняла крышку, то первым, что я увидела, была газета, скрывавшая содержимое. Она не была смята, чтобы обеспечить его сохранность. Напротив, она была аккуратно сложена, что навело меня на мысль, что газета сама была убрана на хранение.

Передовица называлась «Девочка в красных туфельках» и была снабжена фотографией бронзовой статуи, изображающей маленькую девочку с косичками. Она держала в руках цветок на длинном стебле и смотрела в сторону океана, будто ожидая кого-то. Я просмотрела текст.

«Сан-Диего и Йокогама, города-побратимы, расположенные на противоположных берегах Тихого океана, благодаря дару Йокогамы теперь связаны еще одной нитью. Девочка в красных туфельках стоит на берегу Шелтер Айленд, возле военно-морской базы в Сан-Диего. Это напоминание об осиротевшей девочке из Японии, которую удочерила любящая американская пара. История этой девочки сначала была рассказана в стихотворении, а затем превратилась в хорошо известную в Японии песню».

Дальше статья говорила о статуе как о символе союза между двумя странами, но когда я вытащила из кармана телефон и стала искать упоминание о ней в Интернете, то нашла совершенно другую историю. Реальную.

Известное стихотворение и песня «Красные туфельки» действительно рассказывали о жизни девочки, но со значительными отступлениями от действительности. В стихотворении мать девочки оказывалась на пристани Йокогамы и, спрятавшись, наблюдала, как ее девочка в красных туфельках садилась на борт корабля вместе с голубоглазыми иностранцами. В песне мать обливается слезами со словами, что будет вспоминать свою дочь всякий раз, как видит красные туфельки, и задается вопросом, будет ли девочка вспоминать о своей родине и захочет ли вернуться домой.

В реальной же жизни ребенок родился в маленькой деревне в префектуре Сидзуока. Незамужняя мать, столкнувшись со сложностями жизни и заботы о незаконнорожденном ребенке, переехала в другой район и, как только появилась возможность, вышла замуж.

В заботе о лучшей доле для девочки, отчим устроил так, что девочку усыновили работавшие там иностранцы и увезли ее в Америку. Однако ребенок заболел туберкулезом, который тогда был неизлечим, еще до отплытия и помещен в приют, где и умер, не дожив до девяти лет.

Мать и отчим так и не узнали о судьбе девочки.

Однако существовало мнение, что отчим несчастной девочки придумал историю с удочерением для матери и собственноручно отвез ее в приют.

Я снова убрала телефон в карман, пребывая в полном смятении. Почему он от нее отказался? Я понимала, почему незамужней матери было трудно в те времена, но после ее вступления в брак на ребенке больше не висело клеймо незаконнорожденного. Они могли бы вместе переехать в другой город, где никто бы не знал, что девочка отцу не родная.

Но потом ко мне пришло понимание. Возможно, девочка была смешанных кровей, как и папина дочь. Не поэтому ли он не смог пропустить эту статью, когда увидел? Я аккуратно сложила газету и стала смотреть, что еще было в коробке.

Все оставшееся место там занимал сложенный чехол для одежды. Я вытащила его и разложила на других коробках. Белая надпись на чехле гласила: «Военно-морские силы США». Я потянула за язычок и расстегнула молнию: там оказалась папина белая парадная форма. Я осторожно достала пиджак. Неужели папа был таким худым? Я улыбнулась, пытаясь представить его молодым. Семнадцать лет.

Папа не был в чине офицера, но парадная форма выглядела похожей на офицерскую: серебристые пуговицы с изображением орла, узкие остроконечные лацканы и три белые полоски на черном фоне на верхней части рукава.

Форма выглядела прекрасно, несмотря на то что хранилась неправильно. Я разгладила глубокие складки на груди, и моя рука наткнулась на что-то, лежавшее в кармане. Может, это свернутый носовой платок? Я вытащила этот предмет наружу. Нет, это был не платок. Мешочек из белого шелка, обшитый серебристой нитью, со шнурком, протянутым в кулиске горловины. В памяти сразу же вспыли его слова: «Шелковый кисет, в котором лежало одно семя этого дерева, со свернутым свитком, на котором была одна надпись...»

У меня громко застучало сердце. Я задержала дыхание и сжала в пальцах кисет. Внутри него что-то зашуршало.

Не может быть. Дрожащими пальцами я раскрыла его и наклонила. Изнутри выпал крохотный клочок бумаги. Когда я его расправила, мне ничего не оставалось, как ошеломленно смотреть на написанные на нем слова. Мои волшебные слова.


ЧТОБЫ ПОНЯТЬ, КУДА ТЕБЕ ДВИГАТЬСЯ, ТЫ ДОЛЖЕН ЗНАТЬ СВОИ КОРНИ И ПРЕДЕЛ СВОИХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ.


Значит, это тоже оказалось правдой. Это означает, что изображенная на фото женщина и была невестой из этой истории. Должна была ею быть. Но папа сказал, что кисетами обменялись вместо колец. Он же так говорил, правильно? Тогда как этот кисет оказался у него?

Я рассматривала кисет, крутя его в пальцах. Это был свадебный сувенир? Историю о волшебном дереве я помнила наизусть. Свадьба добавилась к ней, только когда папа оказался в госпитале. А теперь я сидела и пыталась сложить одно с другим, и у меня ничего не получалось.

Я проверила карманы брюк, оставшихся на вешалке. Там ничего не было. Однако, как оказалось, коробка, в которой лежала форма, была не пустой.

На самом дне я обнаружила конверт. Он не был так же потерт, как папино письмо, но на нем виднелись уже знакомые иероглифы, напечатанные красными чернилами. Я почувствовала, что его содержимое тоже важно.

Сделав глубокий вдох, я открыла клапан конверта и вытряхнула его содержимое. Там оказался формуляр, заполненный полностью на японском, за исключением папиной подписи внизу и заглавия.


ЗАЯВЛЕНИЕ О ВСТУПЛЕНИИ В БРАК


Я посмотрела на кисет, который, как было сказано, был принят вместо кольца, потом на папину подпись на свидетельстве о браке. Папино имя на документе, свидетельствующем о вступлении в брак.

И затрясла головой, отказываясь в это поверить. Глаза опять наполнились слезами. Он сказал, что был на венчании под деревом. Был на нем. И там получил волшебные слова.

Вот только он не упомянул, что это было его венчание.

Он был женат до мамы? А она об этом знала? Слезы текли по щекам. К боли утраты добавилось знание, что отец оставил не только дочь, но и жену, и это было... невыносимо. Я никак не могла забыть папины слова.

«...До нашей встречи у меня была другая жизнь...»

«...Было бы проще, если бы ты просто прочла мое письмо...»

Нет, это оказалось не проще. Потому что в этом письме не говорилось, что он был женат или где сейчас его дочь и что вообще тогда случилось. Там вообще ничего не объяснялось. И в этой истории вообще не было ничего простого.

Я думала о фотографии женщины в белом кимоно и о том, как я нашла зерна правды во всех папиных историях, потом я посмотрела на папину подпись на свидетельстве о браке и на еще одну, прямо под его. Фамилия была смазана, читаемыми остались лишь несколько иероглифов из имени.

Погодите. Но разве японцы не пишут сначала фамилию, а потом имя? Йошио именно так и делал. Я вытерла глаза и снова посмотрела на иероглифы. После первых трех символов был отчетливый пробел перед оставшимися нечитаемыми. О боже. Это была ее фамилия? Неужели я только что нашла ее фамилию? Я схватила телефон, сфотографировала подпись и тут же отправила ее по электронной почте Йошио с просьбой перевести. Документ я по-прежнему держала в руках, не отрывая взгляда от подписей.

«Крибле-крабле-бумс!» — прошептала я, потому что, как по волшебству, я только что отыскала ключ к папиному прошлому, к его «другой жизни».

Ее имя.

ГЛАВА 21

Япония, 1957


Низкий густой туман укутал землю густым покрывалом. У отца были дела, а мне надо было сдать анализы, поэтому мы вместе шли по направлению к станции. Там мы расстанемся, потому что дела отца требуют его присутствия в Иокогаме, а родильный дом находится в Хирацуке — в противоположной стороне. Окутывавший ландшафт туман приглушал все краски, что придавало молчанию между нами резкость и пронзительность.

Дорога была бесконечной.

Из-за того, что я ношу ребенка, отец несет маленький чемодан, на котором настояла бабушка.

— Лучше иметь свитер и потерпеть его вес, чем не иметь его и терпеть озноб, — сказала она.

Если отец был камнем, то окаасан была водой, умиротворяющей и омывающей его, которая со временем сгладила его острые грани. Теперь же он остался на иссохшем речном русле, ощущая беспощадный жар солнца. Под его глазами залегли тени, а внутри глаз плескалась боль.

Мы оба были виновны в ее смерти.

Он откашливается, но не произносит ни слова. Только вездесущие лисы обаасан поддерживают с нами беседу. Я готова поклясться, что они шепчут нам вслед: «Кто скажет Хаджиме, где тебя искать? Что он скажет, когда узнает, что ты теперь должна заботиться о Кендзи? Что будет, если ты потеряешь его ребенка?»

Я соглашаюсь на эту поездку только ради того, чтобы удостовериться в благополучии ребенка, но я сама не своя от волнения. Успокойся, Наоко. С ребенком все в порядке. Хаджиме меня любит. Он проявит сострадание к Кендзи. И вместе мы сможем обсудить с отцом, что нам делать дальше.

— Наоко, — отец замедляет шаг. Он тяжело вздыхает и останавливается, не дойдя до станции. — Делай все, что тебе скажут, ради сохранения собственного здоровья. Не упрямься. Ты меня понимаешь?

Наши взгляды встречаются. В моем скрыто покаяние, в его — сострадание. Он беспокоится обо мне, но как он относится к моему ребенку? Если я об этом спрошу, то испытаю краткий миг стыда. Если не спрошу — буду стыдиться этого вечно.

— Отец, я... — с чего мне начать? Мне так много надо ему сказать.

И мои колебания лишили меня этого шанса. Его взгляд переместился за меня и снова застыл. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, что отвлекло его внимание, и вздрагиваю.

Сатоши?

— Что это значит? — вскидываю я голову.

Отец поднимает руку, чтобы успокоить меня.

— Он думает, что ты заболела, а семейный врач не может приехать на дом, чтобы тебя осмотреть. Сатоши проводит тебя до места.

— Но, отец, я...

— Довольно! — его рука разрубает воздух. — Это не обсуждается, — тон отца снова обретает металл, как у человека, произносящего решающее последнее слово в сложном споре.

Я молча вкладываю все свое недовольство во взгляд. Что бы я ни сказала, будет лишь брызгами на раскаленном камне: напрасными усилиями.

— Подумай о своем брате, о его семье и смирись, — отец ставит мой чемодан и заканчивает уже едва слышно и раздраженно: — Смирись, Наоко.

Смирись.

А когда он смирится с Хаджиме и нашим ребенком? И со мной?

* * *
Поезд идет по живописному побережью Сагамского залива к восстановленной префектуре Канагава, в небольшой город Хирацука, почти полностью разрушенный военными налетами двенадцать лет назад. Его стратегическое местоположение и широкие пляжи сделали его желанной целью для атак, но война окончилась и избавила оставшихся в живых в этом районе от лишений.

Через тридцать минут мы с Сатоши сходим с поезда вместе с небольшой группой людей. До этого момента я не произнесла ни слова.

— Почему вы согласились меня сопровождать? — спросила я, как только моя нога коснулась платформы.


— Тебе не следует ездить одной, — Сатоши перекладывает мой чемодан из одной руки в другую, затем кивает мне, давая знак следовать за ним.

Когда мы направляемся в Бамбуковый роддом, Таке Джосан-чо, в воздухе все еще остается след тумана. Он расположен на окраине простого маленького городка.

— Но почему вас заботит то, как именно я буду ездить? — спрашиваю я, подстраиваясь под его быстрый шаг. Я еще не понимаю, чего я хочу добиться. Может быть, разозлить его, чтобы он вернулся на поезд и уехал. Может быть, просто злюсь на отца, за то что он заставил меня туда поехать. — Вы знаете, что я вышла замуж?

— Да, знаю, — Сатоши останавливается, чтобы пропустить босоногого мужчину на велосипеде, и переходит неровную дорогу.

— И все равно решили выполнить просьбу моего отца?

— Я просто не считаю обязательным ставить его в неловкое положение, — пожимает он плечами.

Если я хотела поставить Сатоши в неловкое положение, то сейчас оказалась в нем сама. Мне ужасно стыдно. Меня обдает волна жара, которая перерождается в злость. Я вздергиваю подбородок и бросаюсь в бой.

— А вы знаете, что я к тому же еще и беременна?

Сатоши останавливается, все еще глядя прямо перед собой.

Я обхожу его и встаю прямо перед ним.

И сейчас я иду не на прием к семейному врачу, как сказал вам отец, а чтобы показаться акушерке.

Расставив все по своим местам, я, довольная, готова вновь шагать по дороге. Вот теперь он может уходить. Я пускаюсь в путь, подхватив свой чемодан, чуть поворачиваю голову и снова вздрагиваю от удивления, потому что Сатоши идет следом за мной.

— В таком случае тебе еще больше нужен провожатый, не так ли? — его брови слегка приподнимаются над прямым взглядом. — Особенно учитывая отсутствие мужа.

По-прежнему держа чемодан в руке, он обгоняет меня.

Кем он себя считает?

— Мой муж сейчас на судне в Тайване, но вернется со дня на день.

Сатоши ничем не лучше обаасан или отца. Я пробираюсь между женщиной с маленьким ребенком и мужчиной в поношенной одежде, чтобы не отставать.

— Так ты не знаешь? — Сатоши оглядывается на меня через плечо. Он глубоко вздыхает и опускает руку в карман, замедляя шаг. — Я как раз думал, скажет ли тебе твой отец. Именно об этом я и хотел с тобой поговорить. Помнишь, на отпевании твоей матери?

Я почти ничего не помнила о том дне, и отец ничего мне не говорил.

— Я не знаю подробностей, но напряжение вокруг Тайваня еще больше усилилось, и одно из военных судов США, патрулировавших тот район, попало под обстрел.

— Какой именно корабль? — этот вопрос слетел с моих губ еще до того, как я подумала, что его надо задать. — Какой корабль, Сатоши? — я хватаю его за руку, боясь самого худшего.

— Не знаю, — Сатоши качает головой. — Но не волнуйся, это может означать лишь то, что они прибудут позже, — он кладет руку поверх моей и сжимает ее.

Я выдергиваю свою руку так, словно он меня обжег.

— Пожалуйста, — Сатоши бросает взгляд на мой живот и вздыхает. — Ради благополучия ребенка прими мою дружбу и позволь мне сопроводить тебя до места, — кивком он указывает вперед. — Видишь? Бамбуковый забор вокруг клиники совсем недалеко.

Забор из золотистых перекладин, перевитых друг с другом, убегает вдаль, насколько хватает глаз. Мой взгляд вскидывается на Сатоши при звуке слова, так напоминавшего разговор с отцом: прими и смирись.

— Ради ребенка, — говорю я и пускаюсь в путь, волнуясь и накручивая на палец прядь волос. Разумеется, отец не упоминал о новостях из Тайваня. Зачем? Будь его воля, Хаджиме бы никогда не вернулся. Вдруг вся моя кожа покрывается мурашками. А что, если так оно и будет?

Вход в клинику украшен большими перекрещенными балками и ржавыми скобами. На косяке висит маленький колокольчик, стилизованный под храмовый колокол, но сами ворота открыты. Сатоши распахивает их пошире и делает шаг в сторону, чтобы дальше я шла первой. Из вежливости я берусь за длинный деревянный язычок и звоню колокольчиком один раз, и лишь потом мы входим внутрь. У маленького колокольчика оказался красивый низкий звук, разнесшийся далеко вокруг и возвестивший о нашем прибытии.

Неровная, мощенная галечником дорожка, как змея, извивается между густо растущими деревьями. Дорожка ухожена, кусты вокруг нее подстрижены, но разросшаяся трава подсказывает мне, что ходят по ней не часто. Я иду очень осторожно, чуть не споткнувшись о выступающий камешек. Сатоши протягивает было мне руку, чтобы поддержать, но я успеваю восстановить равновесие и показательно игнорирую его предложение о помощи.

Сквозь деревья уже виднеется бронзовая черепица крыши. Прищурившись, я стараюсь рассмотреть что-нибудь еще.

— Я думала, это клиника, но это место больше похоже на простой дом.

Сатоши пожимает плечами. Он знает об этом месте не больше моего. Дорожка пускается вниз, и на какое-то время из виду пропадает и строение впереди, и улица позади нас. Под густым пологом мы проходим в спрятанный от посторонних глаз мир. Там тихо, если не считать трели птиц и стрекота кузнечиков. И слышно кое-что еще, постоянный тихий шепот. Я склонила голову и прислушалась: вода.

За поворотом показалась небольшая зеленая речушка. Мы взошли на красный деревянный мост и остановились, чтобы посмотреть на реку поверх высоких перил. Падающий сверху свет хорошо освещал спокойные неглубокие воды и многочисленных их обитателей. Карпы кои, упитанные и исполненные достоинства, поводили золотыми, черными и белыми плавниками, похожими на крылья. Здесь очень спокойно. Я наблюдаю за ними, но не удерживаюсь от быстрого взгляда на Сатоши.

Он не только знал о Хаджиме, но и сдержал свое слово и не выдал меня своему отцу, чтобы сохранить деловые отношения наших родителей и избавить меня от унижения. Потом он узнал, что я вышла замуж и уже беременна. И тем не менее он сопровождает меня сюда. У меня покраснели щеки. Осознание вины тут же избавило меня от дерзости.

— Простите меня.

Пусть я и не хочу этого признавать, но я благодарна за его компанию и его дружбу. Я поворачиваюсь к нему лицом.

— Я благодарна вам за все, Сатоши. Даже за то, что вы сейчас здесь. И приношу свои извинения.

Он не отрывает взгляда от воды, оставив мои слова без ответа. Тогда я тоже смотрю на рыбу, не зная, что еще сказать.

Он облокачивается на растрескивающиеся перила и сцепляет ладони между собой.

— Тебе незачем извиняться, Наоко.

Ему не нужны мои извинения? В негодовании я упираю руки в бока.

— Вы меня совсем запутали. Я вам очень благодарна, но я все еще...

— Ты все еще не понимаешь, зачем я сюда поехал? — Сатоши поворачивается и смотрит мне прямо в глаза. — Да, я понимаю твое замешательство. Пойми только, что ты никогда меня в замешательство не приводила, — он прячет улыбку. — Я знал, какая ты на самом деле, еще когда ты была совсем ребенком.

На самом деле я — эгоистка. Я опустила глаза, не желая слышать от него слова упрека.

— Я видел тебя иногда на встречах компании, куда можно было приводить членов семей. Ты была такая же красивая, как твоя мать.

Не поднимая головы, я с любопытством посмотрела на него при упоминании окаасан.

— А однажды я застал тебя за тем, что ты стащила мочи30, — засмеялся он. — Помнишь?

Я выпрямляюсь и поворачиваюсь к нему. На его улыбку невозможно не ответить.

— Я таскала рисовые пирожные?

— У тебя было зажато по одному в каждом кулачке, а еще рот был перепачкан теми, которые уже были съедены, — он указывает на губы. — Когда я стал браниться, ты сунула пирожное мне в руку и просто убежала, обернувшись ко мне с улыбкой.

Я смеюсь, но не помню ничего из того, что он рассказывает.

— Когда я увидел тебя в следующий раз, ты была уже не такой маленькой. А теперь... — взгляд Сатоши затуманился.

Я отворачиваюсь. Наверняка мои щеки стали пунцовыми.

Наклонившись над перилами, он указывает вниз.

— Смотри, видишь его?

Толстый рыжий карп, больше всех остальных, с черными отметинами на голове, плавает кругами на самой середине реки. Я киваю.

— Видишь, как он не обращает внимания на остальных? Он всплывает и не уходит с середины, хоть мы и не бросаем ему еды. Он напоминает мне рыб кисти Росэцу.

Сатоши двигается дальше.

— Он был настойчивым, — заметила я и пошла за ним следом по тропинке, которая теперь шла вверх. Я вспомнила историю о том, как Росэцу оказался возле пруда с карпами. Он заметил, как одна из рыб выпрыгивала на лед, чтобы подобрать упавшее угощение. Она ударилась головой, потрепала плавники и растеряла много чешуи, но отказывалась сдаваться. — И Росэцу восхитился его целеустремленностью.

Сатоши кивнул, бросив на меня взгляд вполоборота.

— Да, и я чувствую себя Росэцу. А ты...

— А я — карп? — у меня поджимаются губы от неудовольствия.

Сатоши смеется, потом опускает голову.

— А ты целеустремленная. Я хотел сказать, что ты целеустремленная. И как Росэцу, я восхищаюсь твоей настойчивостью. Тебе удалось до сих пор сохранить свою волю, такую же, как у маленькой девочки с рисовым пирожным.

У меня снова прилил жар к щекам, но смущение быстро уступило место любопытству. Впереди деревья расступились, и на дальнем крае образовавшейся поляны виднелось одноэтажное здание клиники. Со всех сторон она была обнесена террасой из деревянного настила, а окружавшей клинику зелени, хоть и аккуратно подстриженной, все же недоставало украшений.

Не успеваем мы подойти ко входу, как нам навстречу быстрыми шагами выходит женщина средних лет, словно она поджидала нашего появления. Ее волосы стянуты в тугой узел, а плечи так высоко подняты, что почти скрывают ее шею. Глаза женщины за круглыми очками перебегают с Сато-ши на меня и обратно.

— Я Матушка Сато. Ты Накамура Наоко?

Я кланяюсь.

— Охайо. Да, я Наоко, — я открываю было рот, чтобы упомянуть Ияко, акушерку, приславшую меня сюда, или бабушку, но мне не удается издать ни звука. И почему она так смотрит на Сатоши?

— Регистрационные бумаги? Они у тебя с собой? — женщина протягивает ко мне пустую руку, все еще глядя на нас обоих.

— Ах да, да, они у меня с собой.

Я достаю из кармана конверт и протягиваю ей. Она хватает его у меня, открывает и пересчитывает вложенные в него деньги.

— Ну что же, хорошо, теперь ты можешь войти внутрь. Но ему сюда нельзя, — она еще раз странно смотрит на Сатоши, затем торопливо возвращается в клинику, оставляя нас прощаться.

— Я могу подождать тебя у ворот, чтобы потом проводить домой, если ты хочешь, — говорит Сатоши, передавая мне мой чемодан.

Мне очень хочется согласиться, но я отказываюсь от его предложения.

— Вы уже и так очень много для меня сделали, а обследование может занять несколько часов, — говорю я, изображая смелость, и слегка кланяюсь. — Благодарю вас за вашу доброту, Сатоши. Я этого не забуду.

Он кланяется мне в ответ.

— Главное, помни, что ты — целеустремленный карп, Наоко. И знай, что я восхищаюсь твоей борьбой.

Моей борьбой.

Да, беременная и совершенно одинокая, к тому же с учетом новостей о возможной задержке корабля Хаджиме, похоже, я буду вынуждена бороться.

ГЛАВА 22

Америка, настоящие дни


Ты объедешь весь мир в поисках, но найдешь только дома.

Цитата пришла мне на ум, потому что я искала во Всемирной сети значение слов на кандзи, сидя дома. Ну это если называть это жилище моим домом. Ухаживая за отцом, я проводила большую часть времени у него, а не у себя. После его смерти я не была уверена, что захочу остаться в этом районе. У журналистики есть одно важное преимущество: я могу писать где угодно.

Как по сигналу, снизу, с канала, до меня донеслась воркующая итальянская мелодия. Хоть я и жила на Среднем Западе, мой город гордился искусственным каналом, проложенным прямо по центру на венецианский лад. Город даже нанял гондольера из Старого Света, чтобы он пел серенады своим пассажирам на выходных. Когда он проплыл мимо моего балкона, я помахала ему рукой. Он приподнял шляпу, не сбившись и не изменив мелодии. Он всегда пел одну и ту же песню — О Sole Mio, историю о любви, солнце и прекрасных деньках. Она не нуждалась в переводе.

В отличие от иероглифов, которые я пыталась перевести. Иероглифы кандзи не читались звуком, так не стоило ли их тогда считать картинками? На одном иероглифе было изображение квадрата, который напоминал наполненный ветром парус, а штрихи вокруг него — мечи.

Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не связаться с Йошио на выходных с вопросами о том, что ему удалось узнать, но я не смогла помешать себе каждый час проверять электронную почту. Я стала буквально одержима и не находила себе места, оттого что мне приходилось ждать. Если бы надпись была в электронном виде, я бы давно уже узнала ее перевод в онлайн-переводчике.

Чего я только не испробовала в попытках найти значение этих символов! Сканировала различными приложениями, но они не распознавали иероглифы. Читала об иероглифах кандзи — только чтобы узнать, что в японском словаре их существовало около восьмидесяти тысяч. Даже краткая таблица с наиболее часто используемыми символами включала в себя более двух тысяч иероглифов. У меня же на руках было три иероглифа и никакой надежды на совпадение.

Я потерла глаза, уставшие от монитора, и еще раз проверила электронную почту. От Йошио по-прежнему ничего не было.

Глотнув кофе, я посмотрела на толпу, прогуливающуюся вдоль канала. Люди пересекали цементные мостики стаями, как разноцветные рыбки, двигающиеся в одном направлении.

Я никогда не могла идти с толпой. Вместо этого я всегда шла против течения и выбирала собственный путь. Упрямое стремление к независимости часто стоило мне неприятностей. Я сделала еще один глоток кофе и усмехнулась. Яблоко от яблони. Решив жениться на японке в 1957 году, папа решительно сделал выбор в пользу «нехоженых троп».

Самое забавное, что многие неверно истолковали знаменитое стихотворение Фроста. Существует мнение, что в последней строке поэт размышлял, как часто в жизни мы обманываемся, приписывая значение тому, что по сути было лишь цепочкой случайных событий. Мой папа сочинял истории, но его выбор в жизни можно назвать каким угодно, только не случайным: он решил жениться на японской девушке, а потом решил не рассказывать об этой части своей жизни до смертного одра. Эти решения были обдуманными, и я начала их понемногу уважать.

Я успела разузнать, что заявление о браке служило законным доказательством заключения брака и предшествовало выдаче свидетельства о браке. Для него требовались оба супруга, свидетель, нотариальное заверение и согласие от членов семей с обеих сторон, если кому-либо из молодых супругов на момент вступления в брак не было восемнадцати лет.

На папином заявлении была его подпись, подпись невесты, рельефная печать и еще одна подпись иероглифами рядом с ней. Это была подпись либо свидетеля, либо родителя. Вот только как могли родители девушки подписать этот документ, если они не позволили папе даже остаться на чай? Папа подписал письмо «Хаджиме». Может быть, ее родители не знали, что он был американцем. Господи, ну и заварушка же тогда получилась!

Я впечатала в браузере: «Перевести Хаджиме на английский». Самым близким переводом оказалось «начинать». Потом я нажала на значок с обозначением звука и послушала, как звучит это слово. «Ха-джи-мит». Тогда я впечатала «Джеймс» и повторила шаги. «Джа-ма-се». И еще раз с именем «Джимми», которым папа чаще всего пользовался в юности. «Джи-ми».

Джи-ми. Хаджиме. С его именем разобрались, теперь я должна была расшифровать ее. Я открыла почтовый ящик и снова проверила почту. От Йошио по-прежнему ничего не было. Тогда я открыла таблицу символов кандзи и снова взялась за работу.

Свет просачивался сквозь шторы в спальне отца, намекая, что мне пора поторапливаться, пока не приехал грузовик за папиными вещами. Я была здесь уже несколько часов, перегружая в свою машину те вещи, которые хотела сохранить для себя, и перенося остальное в гараж, чтобы их было легче оттуда забрать. Мне еще оставалось разобрать и перенести мою «стену» с материалами. А потом все будет закончено. Я выключу свет и закрою дверь папиного домика в самый последний раз. Но я не была готова так же распрощаться и с его жизнью.

Умер мой отец, но мне казалось, что призраком стала я. Это мой дух не находил покоя. Как я могла? Мы, как дома, строим свои основания на семье, стены — на собственном опыте. А что происходит с домом, когда земля проседает под фундаментом, как произошло у меня? Отец, которого, я думала, знаю, оказался совсем другим человеком. Семья, которую я знала с рождения, расширилась за счет незнакомых мне людей. И сколько бы вам ни было в этот момент лет, вы становитесь другим человеком.

И я тоже изменилась.

И того, что я знала о своем отце, было достаточно, чтобы понимать, что эти события изменили и его тоже.

Я смотрела на карту Японии. Потом с осторожностью отделила от стены статьи с историческими справками, которые я распечатала, снимки моего отца и его сослуживцев, включая и тот, на котором была изображена его невеста, и положила все в большой конверт для сохранности.

Дальше я сняла гвоздики, обозначающие местоположение, и пока я это делала, я снова проследила движение папиной жизни. С верхушки огромной волны, которая вынесла его за пределы Великого водораздела, к большущему черному якорю у входа на военно-морскую базу и на Голубую улицу, где он впервые увидел ее, свое будущее, и влюбился.

Одна отметка все же осталась. Прибрежный городок Дзуси, где за пришвартованными судами на вершине холма стоял традиционный дом, неподвластный времени.

Неужели Йошио забыл о моей просьбе? Я терпеливо прождала все выходные и все утро понедельника, и в Японии был уже поздний вечер. Я достала телефон, вошла через него в электронную почту, уже вызвала его адрес и собралась написать ему снова, как заметила, что от него пришел ответ.

Наконец-то.


«Дорогая Тори Ковач,

Посылаю Вам солнечного света, чтобы побыстрее закончился сезон дождей.

Прошу прощения за задержку в ответе, но я счастлив, что могу предоставить Вам следующую информацию.

Во-первых, относительно перевода, о котором Вы просили. !!! — это фамилия Накамура, что обозначает «средняя деревня» и является одной из самых распространенных фамилий в Японии, как у вас в Америке Джоунсы и Смиты.

Что касается недвижимости, то в Японии номера присваиваются домам в том порядке, в каком они строились, и поскольку Дзуси — активно развивающийся город, то почтовые индексы в нем успели поменяться неоднократно. Как Вы уже обнаружили, адреса, который Вы указали, больше не существует, но, по моим источникам в департаменте Министерства угодий, дом по-прежнему существует. В скором времени я получу копию официальных записей и новый адрес.

Только имейте в виду, что этот документ не скажет вам, кто является хозяевами этого дома, если только дом не сменил владельцев, потому что в Японии не принято давать справки о собственности граждан. Однако запрос о выплате налогов является законной процедурой, и я уже отправил несколько подобных обращений. Имя владельца еще можно выяснить, обратившись напрямую к тем, кто владеет домом в настоящее время, и я буду счастлив сделать это для Вас, если вы пожелаете провести с ними интервью и посмотреть дом.

С нетерпением ожидаю Вашего ответа,

С пожеланиями крепчайшего здоровья,

Искренне Ваш, Ито Йошио


Я мечусь по комнате, но мои мысли обгоняют мои шаги. Фамилия этой женщины известна, Накамура, и Йошио нашел ее дом. Может быть, он все еще принадлежит им. Даже если нет, то Йошио может обратиться к его владельцам и получить необходимую информацию. Я улыбаюсь, окрыленная этой идеей, но потом останавливаюсь. Интервью! Я запускаю руку в волосы и оставляю ее там.

Мне придется замаскировать свой интерес к этим людям под предлогом интереса к их дому и его истории и воспользоваться псевдонимом, под которым я обычно пишу. Ни к чему сразу показывать связь с прошлым отца, пока в этом не будет необходимости. Но если там окажется та самая семья, станут ли они со мной говорить? И что я скажу этой женщине? С чего мне начать этот разговор с ней? Она рассказывала своей дочери о папе?

Я опустила руку и выпрямилась.

Разыскивая правду о папиной жизни, я не собиралась встречаться с этими людьми лично и не думала, как это отразится на моей собственной жизни.

Я могу разыскать свою сестру.

Будет ли она похожа на папу? Я унаследовала его густые темные волосы, которые вились от влаги, и хотя мои глаза не были такого же лучистого оттенка, как у него, они были голубыми. А какого цвета глаза у нее? Вряд ли голубые, но она могла унаследовать ямочку на подбородке и точеные скулы. Мы даже могли быть с ней похожи.

Я снова стала ходить по комнате, представляя себе самые разные сценарии развития событий. Когда я с папой играла в догонялки или бегала под каплями спринклера для газона, чем занималась она? Были ли у нее праздники на день рождения и семейные поездки?

У меня все это было, потому что такая жизнь была в детстве у отца. А став взрослым, он настаивал на том, чтобы мама не экономила на продуктах. Я помню нашу кладовую, холодильник и морозильную камеру в подвале, которые всегда были забиты до отказа, чтобы «его» ребенок никогда не голодал. Она ведь тоже была папиной дочкой? Они могут быть злы на него и возненавидят меня. У меня сжались челюсти. У них достаточно для этого причин.

Так пусть их. Я отколола от стены последнюю деталь: письмо моего отца. В отличие от папы, который, подняв глаза от камней на Голубой улице и встретив взгляд девушки, увидел в ней свое будущее, я загляну туда, чтобы вручить ей конверт с его прошлым. Тогда она узнает, насколько он сожалел о происшедшем между ними. Может быть, папа хотел от меня именно этого.

Я держала конверт в руках. Если бы я знала, какой в нем хранится секрет и как он изменит саму суть моего представления о мире, о моем собственном отце, стала бы я его открывать? Я снова открыла письмо и перечитала его.

«Я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял».

Я все еще ожидала ответа из военного архива, но они могут только подтвердить факт его вступления в брак. У меня и так было заявление о вступлении в брак, письмо, имя, а вскоре и адрес нужного мне человека. Так чего же я жду?

Осталось лишь утрясти детали.

Мне понадобится билет. Мне необходимо съездить туда лично, потому что подобные разговоры по телефону не ведут. И если ее семья переехала, то новые хозяева могут обладать информацией, необходимой, чтобы ее разыскать. Я должна была все это узнать. Я должна была сделать это ради отца и ради себя самой. Вот только как? Ухаживая за отцом, я жила за счет своих сбережений, работая только урывками. Когда я подсчитала, что у меня осталось, в горле у меня образовался комок. За это время я накопила множество счетов к оплате, а вот средств у меня поубавилось. Я не могла позволить себе эту поездку.

Я смотрела на письмо, перечитывала папины слова, и мое внимание привлекло одно слово, которое определяло все остальные: дочь.

Нет, не так: я не могла позволить себе не поехать.

ГЛАВА 23

Япония, 1957


Клиника оказалась большой, чистой и наполненной ароматами сандалового дерева и, кажется, гвоздики. Источником аромата была керамическая лампа для благовоний, в которой горела свеча. И хотя сама идея с ароматами мне нравится, этот запах мне не по душе. Мне вообще ничего не нравится в этом месте. Я борюсь с желанием развернуться и побежать следом за Сатоши. И зачем я только отказалась от его предложения меня подождать?

Ко мне навстречу выходит девушка, еще не достигшая возраста замужества, но уже достаточно взрослая, чтобы забеременеть. Она выглядит безыскусно, с еще детской стрижкой: короткой с короткой же и густой челкой. Ее простое повседневное кимоно криво сходится на выпуклом животе. Неужели некому помочь ей одеться? Девушка не произносит ни слова, а просто смотрит на меня большими любопытными глазами.

Вдруг из глубин дома доносится резкий пронзительный крик. Я разворачиваюсь в направлении звука и натыкаюсь на Матушку Сато. Она быстро идет по коридору, вытирая руки необработанным платком тэнугуи.

— Сегодня родится ребенок, — говорит она как нечто само собой разумеющееся. — Джин, отведи Наоко в свободную комнату, — а потом резко кидает мне: — Ты должна оставаться здесь, поняла?

И не дождавшись моего ответа, она отворачивается, рявкая мне через плечо:

— И отец ребенка не должен приходить сюда с посещениями. Здесь можно бывать только девушкам.

Она решила, что Сатоши отец ребенка?

Девушка по имени Джин машет мне, призывая следовать за собой. Тем временем крики продолжают сочиться сквозь стены. По коридору пробегает еще одна беременная девушка, держа в руках охапку полотенец. По пути мы проходим мимо еще двух, которые изумленно взирают на нас. Одна примерно моего возраста, с только обозначившимся животом, а вторая на таком же позднем сроке, как Джин, только постарше.

Крики отдаются глубоко внутри меня, в моих костях. Я никогда еще не присутствовала при родах. У окаасан была трудная беременность, и она рожала Кендзи в госпитале. Внутри меня все обрывается. Как жаль, что ее нет рядом сейчас. Как жаль, что они не собираются провести осмотр с анализами и просто отпустить меня домой.

Джин открывает дверь самой дальней комнаты и отходит в сторону, пропуская меня внутрь. Потом она закрывает ее и исчезает, не произнеся ни слова.

Комнатка оказывается крохотной, разделенной перегородкой седзи. В ней есть футон, стол, рисунок тушью суми-э, изображающий простую ветвь с листьями и тенью, свет, переходящий в тень и ведущий с ней тихий диалог.

Крики доносятся из следующей комнаты по коридору.

Я усаживаюсь на тонкий футон и пытаюсьрастереть лоб над глазами, чтобы избавиться от напряжения. Пока Матушка Сато занята родами, мне ничего не остается, как ждать.

Крики становятся громче. Я лежу с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок, и прислушиваюсь. Я уже две дюжины раз пересчитала бамбуковые перекладины потолка, размышляя о своем ребенке, окаасан и Хаджиме. Все ли у него в порядке? Что сталось с его кораблем? Придется ли им задержаться на рейде? Тем временем крики стали повторяться чаще.

Не выдержав, я зажмуриваюсь и затыкаю уши пальцами, чтобы приглушить их, но они резонируют у меня внутри. Тогда я закрываю лицо руками, чтобы спрятать слезы. Мне нужно только узнать, все ли в порядке с моим ребенком, и отправиться домой. Я так устала от всего этого.

Дверь отодвигается.

— Девочка. Девочка.

Повернувшись, я вижу Джин с подносом с едой. За ней, выглядывая из-за ее плеча, стоит другая девушка, которая и произносит эти слова. Она постарше, чем Джин, не такая хорошенькая и далеко не такая простая, как она.

Смутившись, я поднимаюсь и вытираю глаза. Я нахожусь здесь всего каких-то пару часов, а уже плачу, как ребенок, которого здесь принимают в родах.

— Пожалуйста, — машу я им, потом поправляю свою блузку и привожу себя в порядок.

Джин несет поднос над своим выступающим животом. Так и не сказав ни слова, она кланяется и ставит его передо мной.

— Спасибо, — говорю я, но она так и не реагирует на меня, а просто разворачивается и тут же уходит.

— Не обращай на нее внимания, она почти не разговаривает, — произносит новая девушка. — Ей следующей рожать, а значит, она скоро отсюда уйдет, так что нет смысла беспокоиться, — не дожидаясь приглашения, она усаживается рядом со мной и показывает на еду. — Лимонный чай бан-ча поможет тебе почувствовать себя лучше, и Матушка Сато велела мне приготовить поздний обед. Видишь?

Обед состоит из холодной лапши удон и бульона.

— Аригато гозаимасу. Я и правда немного проголодалась, — я заставляю себя улыбнуться и кивнуть.

— Довольно скоро ты будешь постоянно голодной. Так что ешь, пока Матушка не начала следить за каждым твоим куском, — разговаривая, она рассматривает свои ногти, ковыряя облезающий красный лак. — Тебе нельзя набирать много веса, иначе ты слишком дорого ей обойдешься.

Я с удивлением на нее смотрю, я же не собираюсь здесь оставаться.

— Не волнуйся, мне всегда удается стянуть что-нибудь, и я могу поделиться. Ой, я Чийо. Чийоко, но я же больше не ребенок, так ведь? — и она улыбается, обнажив мелкие зубки, и похлопывает себя по округлившемуся животу.

Живот у нее уже приличного размера, на мой неопытный взгляд она на пятом или шестом месяце беременности.

— Ты Наоко, да? Я прочитала твои документы. Ты из Дзуси, из состоятельной семьи, и... — улыбка исчезает с ее лица, и вместо нее появляется презрительное выражение. — Ходят слухи, что у тебя красавчик муж, — фыркает она.

Меня не удивляет, что бабушка рассказала акушерке о моем замужестве. Это было необходимо, чтобы сохранить мою репутацию и защитить имя семьи. И я уверена, что она послала со мной Сатоши, чтобы эти люди подумали, что мой муж японец. Я решительно изображаю улыбку и меняю тему.

— И кто здесь есть?

— Ой... — Чийо поднимает глаза и начинает перечислять население клиники. — Джин, из простых, ты ее уже видела. Айко, она как я — любит моду и все современное. Еще Йоко, та, что сейчас кричит, но ее можно уже не считать, и Хатсу, — она закатывает глаза. — Эта Хатсу такая зануда, она считает, что умнее всех, поэтому мы на нее не обращаем внимания.

Рот — врата всем бедам, так что я киваю, подношу чашку ко рту и доливаю добавки, чтобы мой рот был все время занят.

Чийо наклоняется поближе.

— Мы с тобой уйдем отсюда последними, раз уж у нас небольшой срок. Поэтому мы можем стать отличными подругами, да?

— Ой, — я быстро проглатываю чай. Как это — уйдем последними? — Нет, я здесь только на день, может, на два, если она не сможет посмотреть меня сегодня. Меня сюда прислала Ияко, акушерка, чтобы сделать анализы и убедиться, что с ребенком все в порядке. Она здесь?

Красные губы Чийо кривятся в гримасе.

— Кто такая Ияко? Здесь только одна акушерка, Матушка Сато. Ты, должно быть, что-то неправильно поняла.

— Может быть, — я пью чай, стараясь не показывать, что обеспокоена. Это все не имеет значения. Главное — подтвердить, что ребенок здоров, и уйти отсюда. Как можно скорее.

В доме раздается еще один вопль.

Чийо продолжает болтать. Она рассказывает, какая у нее традиционная и скучная семья, для нее, похоже, все зануды и скучные, и что она не расстраивается из-за того, что ей пришлось бросить школу, потому что она собирается уехать в Париж или даже Америку. Я улыбаюсь, благодарная ей за компанию, но меня смущают ее слова.

Она ни разу не упомянула о своем ребенке.

* * *
Никто не приходит, чтобы меня осмотреть. Ни Ияко, о которой не знает Чийо, ни Матушка Сато, которая все еще занята. Кричащая девушка, Иоко, все еще рожает. Это происходит с момента моего появления здесь, а сейчас уже начало ночи. Вот бедолага! Ко мне заходили только девушки, одна за другой, чтобы поговорить и устроить что-то вроде ночного бдения в поддержку роженице.

Мы сидим на циновке татами впятером, все беременные. Представляю, какое мы дивное зрелище со стороны! Я здесь новенькая и вызываю у них интерес, потому что всем хочется ко мне присмотреться. И я присматриваюсь к ним сама: кто дружелюбен? Кто больше остальных похож на меня? А с кем мне надо быть осторожной? Хотя я скоро отсюда уйду, поэтому все это не имеет значения.

А тем временем крики не умолкают. Они пронизывают воздух с такой пронзительной силой, что я не могу не морщиться.

Терпение заведующей Сато тоже подходит к концу.

— Тужься! — доносится до нас сквозь стены. — Ты должна тужиться сильнее, — вопит она, перекрывая стоны роженицы.

Я прикрываю уши.

— Что-то я не очень хочу рожать.

Девушки смеются в ответ, и Чийо громче всех. Она считает каждое мое слово очень умным. Но не все те, кто смеются с тобой, твои друзья, поэтому я держу ухо востро. На всякий случай.

Чийо кивает Джин, сидящей рядом со мной.

— Ты следующая, Джин. Неужели мы услышим твой голосок? Ты хоть один-то крик издашь?

Джин не отвечает. Ее щеки розовеют от постоянного смущения. Да есть ли ей хотя бы четырнадцать лет? Может, ей и того меньше? Я не смею спросить ее, как же она забеременела.

— Да будет она кричать. Может, погромче всех остальных, — Айко сидит между нами. Ей уже двадцать три года, она старше нас всех, и у нее срок шесть с половиной месяцев. Она даже здесь при полном параде, от макушки до кончиков пальцев, с тщательно уложенной прической, как у девушек, которых я видела возле американской военно-морской базы, одетая в современном западном стиле.

Неудивительно, что Чийо ее обожает, я понимаю, чем она ее привлекает. Айко модная девушка, даже в состоянии беременности. И если этот стиль подчеркивает черты Айко, то у Чийо он выделяет как раз отсутствие своих черт. Она слишком старается.

Хатсу, та самая, которую Чийо считает занудой, восемнадцать лет, и она на седьмом месяце. У нее высокие скулы и длинные ресницы, и она очень хороша и без косметики, что могло стать причиной зависти Чийо и объяснило бы ее неприязнь к этой девушке. Есть в Хатсу еще что-то грустное.

— Не волнуйся, — Хатсу касается ноги Джин. — Готова поспорить, что роды в этом деле будут самым простым, — она кивает и убирает тонкие пряди за каждое ухо.

— Ну что, Наоко, — Айко обводит взглядом подведенных глаз всех девушек, а потом пристально смотрит на меня.

Я на мгновение замираю, насторожившись от ее тона и уже сообразив, что красивой в этой девушке может быть только наружность.

Она ухмыляется.

— Нам было сказано, что ты замужем, и Джин говорит, что твой муж — красавчик, — она тянет последнее слово, чтобы Джин прочувствовала его смысл.

— Я этого не говорила! — тихо возражает Джин, залившись краской и глубоко вздыхая.

— Что? Что, Джин? — Айко нависает над Джин, прижав руку к уху. И ее манера не столько шутлива, сколько угрожающа. — Ты хочешь сказать, что я лгу? Я что, по-твоему, лгунья? Да ты, небось, солгала и когда сказала, что она замужем!

Джин в смятении опускает глаза. Крепко сжав губы, она качает головой.

— Спасибо, Джин, — отвечаю я с улыбкой, чтобы смягчить давление Айко и отвлечь их внимание от бедной девочки. — Я тоже думаю, что он красив. И да, Джин сказала правду. Я действительно замужем.

У меня получилось: все глаза теперь смотрят только на меня. Джин тоже поднимает на меня взгляд, но тут же отводит его в сторону.

— Ей я тоже не верю, — говорит Айко, обращаясь к Чийо, как будто они меня обсуждают. — Она ничем не отличается от всех нас.

— Но я действительно замужем, — качаю я головой, удивляясь такому повороту.

Крик бьется о стены этого дома, а за ним вопли акушерки с требованием тужиться.

— Тогда почему ты здесь? — вопрошает Айко, оглядываясь на остальных. — Я правильно говорю?

Мне хочется кричать самой. Мои щеки горят ярким цветом, который, я уверена, поспорит с цветом щек Джин.

— Я здесь ради обследования. У меня шла кровь, немного, правда, но Ияко, акушерка, подумала...

— Нет, — перебивает меня Чийо, стреляя глазами от меня к Айко. — Она спрашивает, почему ты здесь?

Но не успеваю я запротестовать, как новый, более громкий и долгий крик прорезает ночь. Мы замолкаем и переглядываемся. Наступает долгая тишина.

А потом до нас доносится крик младенца.

Я смеюсь. Он звучит, как колокольчик. Если ты чуть задеваешь его, то услышишь едва различимый звук. Но если ты хорошенько по нему ударишь, то получишь мощный, резонирующий звук. Этот ребенок звучит очень громко. Он говорит: «Я пришел». Он требует всеобщего внимания.

Я прикрываю руками улыбку. На мгновение я забыла все обвинения и ловлю себя на желании вскочить и побежать приветствовать эту новую жизнь. Нам дадут его подержать? Это было бы прекрасным отвлечением и хорошей практикой для всех нас. Я представляю день, когда на свет появится мой ребенок, и как будет счастлив Хаджиме. Я вижу его широкую, сияющую улыбку.

— Легкие как у матери, — говорю я, но на этот раз никто не смеется моей шутке, даже Чийо. На меня больше никто не смотрит, кроме Хатсу, и она больше не сдерживает грусти. Она вся в слезах. Я покрываюсь мурашками.

— Что случилось? — спрашиваю я Хатсу, наклоняясь к ней.

Но ответом мне становится тишина.

Все замирает вокруг.

Я вся превращаюсь в слух.

Почему я больше не слышу детского плача?

Все девушки застыли на местах, не двигаясь, даже не дыша. Хатсу вздыхает. Может быть, ребенок сейчас ест? Эти крохи приходят в мир голодными. Меня пробирает сильная дрожь. Раздается громкий скрип шагов, потом затихает. Потом снова слышны шаги и тихий плач. Но не ребенка.

Это плачет мать.

* * *
— Почему плачет Йоко? — шепотом спрашиваю я, но мне хочется кричать. Что случилось с ребенком? Что случилось с ребенком?

До нас доносятся приглушенные голоса, потом тяжелые шаги. Я всматриваюсь в лица девушек в поисках ответа на вопрос. Джин не отрывает взгляда от пола. Хатсу смотрит прямо перед собой, в никуда. Айко и Чийо обмениваются взглядами, потом без единого слова встают и идут к двери.

— Подождите. Чийо?

Она оглядывается на меня, пока остальные уходят. Ее красные губы искривляются в ухмылке.

— А ты что думала, Наоко? Что у нас у всех есть красавцы мужья, которых мы ребенком заставили на нас жениться? — она фыркает и захлопывает за собой дверь.

В груди тяжело колотится сердце, дрожат руки. Текущие сами по себе слезы жгут глаза. Она же не имела в виду... Я, должно быть, ошиблась. Ну конечно же, я ошиблась. Вот только все во мне страшится худшего.

На четвереньках я подползаю к отделяющей мою комнату перегородке и прикладываю к ней ухо. Я изо всех сил прислушиваюсь, чтобы услышать ребенка. Я должна услышать этого ребенка.

Я очень хочу услышать его плач, перекрывающий тихий плач его матери.

И мой собственный.

ГЛАВА 24

Япония, настоящее время


Меньше чем через неделю после получения письма от Йошио я уже садилась на борт «Боинга 777», направляясь на восток. Самолет разогнался, убрал шасси и спустя минуты уже рассекал утренние облака. Я была готова к шестнадцатичасовому перелету, но так и не смогла успокоиться.

Я смотрела фильмы, отслеживала продвижение самолета с помощью специальной бортовой программы и смотрела в окно. Наблюдает ли за мной мой отец? Рад ли он моей поездке? Правда, если знает, как я за нее расплатилась, то не очень.

Когда папа впервые привез кадиллак домой, мама не была в восторге от его бросающейся в глаза экстравагантности, говоря, что это слишком большая и слишком дорогая машина.

— У нас же уже есть надежный автомобиль, — говорила она, но папа твердил, что приобретение жемчужины производства «Дженерал Моторс» всего за семь с половиной тысяч долларов было настоящей инвестицией. Оказалось, что он был прав.


В 1958-м за «Кадиллак Эльдорадо Биарриц» в отличном состоянии от серьезных коллекционеров можно было получить от семидесяти до двухсот тысяч долларов. Мне же удалось заключить сделку на сумму примерно посередине. Этого было больше чем достаточно для покупки билетов и оплаты самой поездки, но чувство вины за эту продажу было почти невыносимым.

Когда покупатели погрузили драгоценный папин кадиллак на эвакуатор и увезли, я стояла возле дороги и плакала. Я продала единственную ценность, переданную мне в наследство.

Но, в конце концов, шанс восстановить папино доброе имя, мои воспоминания о нем, моя вера в справедливость мира и понимание того, что с ним произошло, стоили неизмеримо больше.

Жаль только, что я не знала, чего ожидать.

Йошио еще не получил ответов на запросы о налогах на недвижимость, с помощью которых можно было бы узнать имя владельца, но уже успел найти новый точный адрес дома и пообещал съездить в Дзуси и договориться о встрече и интервью с хозяевами. Я была ему очень признательна за помощь, но тот факт, что Иошио не дал мне адрес, тут же насторожил меня как журналиста. Он, как истинный профессионал, прекрасно понимал, что стоит ему дать мне необходимую информацию, и я тут же исключу его из этой истории. А поскольку я никогда не писала сентиментальных сюжетов или очерков о стиле и доме, то он, скорее всего, почуял в моем интересе хорошую историю.

Это был не первый раз, когда мы с ним хватались за одну и ту же тему. Как-то мы с ним одновременно стремились взять интервью у председателя Совета управляющих МАГАТЭ, но эта честь в итоге досталась мне. И когда моя статья привлекла международное внимание, Йошио сменил «сторону» и написал статью — опровержение моей, которая привлекла почти столько же внимания, сколько и исходная.

И дело было не в том, что я в чем-то винила Йошио, ни тогда, ни сейчас, журналистика всегда была игрой на информации, в которую мы оба играли, чтобы заработать себе на жизнь. К тому же я информировала его, что мое расследование носило частный характер, вот только не объяснила, какой именно. Я собиралась рассказать ему чуть больше на обеде в Токио. Мне только оставалось хорошенько обдумать свой стиль поведения с ним и количество и качество информации, которой я могу с ним поделиться.

Где-то позади меня заплакал ребенок, а потом прозвучало объявление капитана и зажглись значки «Пристегните ремни». Мы стали снижаться, и у меня заложило уши. Я сложила свой столик, упаковала вещи и подняла шторку на окне.

Международный аэропорт Нарита находился в часе езды от Токио, поэтому в окне я не увидела потрясающих видов мегагорода и горы Фуджи. Только извилистые водные каналы, соты из зданий и характерные лоскутные контуры возделанной земли. В отличие от «гребенок» Среднего Запада, ландшафт больше походил на поле для гольфа с его песчаными ловушками и водными преградами. Я придвинулась ближе к двойному стеклу и прищурилась, чтобы лучше видеть. Поля были подтоплены. Я думала, что сезон дождей уже закончился. Мы постепенно спускались, и мелкие заводи с глинистым дном становились видны все лучше: это были рисовые поля. Я почувствовала толчки турбулентности, схватилась за подлокотники и приготовилась к посадке.

Спустя долгие часы полета и с четырнадцатичасовой разницей во времени в Японию я прибыла в состоянии крайней усталости. На контроле я протянула свой посадочный талон, медицинскую карточку и таможенную декларацию, потом отстояла долгую очередь, пока мы проходили иммиграционный контроль, где я была сфотографирована, сдала отпечатки двух пальцев и скан глаза и измерила температуру. У моего сотового оператора здесь не было поддержки, я не была уверена, будут ли здесь работать мои кредитные карты, и все указатели на территории аэропорта указывали направление к железнодорожной станции, а до моего отеля мне надо было добираться на автобусе.

Через час я уже была в отеле, выпила успокоительное и, коснувшись головой подушки, взмолилась о величайшей из небесных милостей — о сне.

На следующее утро, когда я садилась на многолюдный поезд Нарита-экспресс, в котором были просторные сиденья, безукоризненно чистый интерьер, а окна обеспечивали прекрасные виды, все тяготы долгого и изматывающего путешествия были уже забыты. У меня было место у окна, и я вовсю наслаждалась роскошными пейзажами префектуры Тиба на пути к одному из самых густонаселенных мегаполисов мира — Токио.

Скоростной поезд мчался сквозь заболоченные рисовые поля и широкие зеленые зоны, обходя по краю сонные поселки, которые, если верить моей карте, обладали богатой историей. В одном стояла датская ветряная мельница, окруженная акрами сезонных цветов, — дар Нидерландов в честь столетия торговли. Другой был тайным городом самураев. Интересно, а отец останавливался, чтобы посмотреть на эти руины? Гулял ли он по петляющим дорожкам, чтобы осмотреть оставшиеся дома тех, кто поклялся их защищать?

Стоило нам пересечь воду, как загородная зелень за окном сменилась на серые городские тона, на узкие высокие здания, теснящие друг друга. Из-за искривления в оконном стекле мне показалось, что они приветствовали меня восточным поясным поклоном. Я считала, что много путешествую, но ничто из того, что я видела, не могло сравниться с Токио — ни размер Чикаго, ни плотность Нью-Йорка.

Линия горизонта вообще была немыслимой.

Я сверилась с названием остановки по экрану, на котором горели надписи на четырех языках, посмотрела на свой багаж и подготовилась к выходу. Снаружи меня сначала потрясла влажность воздуха, а потом — осознание того факта, что здесь был мой отец. Я делала первые шаги по настоящей земле его историй. Теперь, вместо того чтобы отмечать его передвижения гвоздиками по карте, я могу пройти его дорогами. По моей коже забегали мурашки.

Йошио выбрал для встречи ресторан всего в нескольких минутах ходьбы от станции, но я нарочно пришла пораньше, чтобы осмотреться. Как истинный турист, я сделала несколько снимков железнодорожной станции из красного кирпича и с золотистым куполом на крыше. Потом я отошла немного назад и снова его сфотографировала. Архитектура этого строения с каменными фасадами и декоративными рельефами выглядела европейской. Я бы отнесла ее к итальянской или британской, но никак не японской.

Каждый дюйм пространства был занят строениями, а то, что оставалось свободным, — людьми. Торговых автоматов было больше, чем деревьев, и хотя сам город был безукоризненно чистым и лишенным всякого мусора, его воздух был «замусорен» рекламными щитами. Я попыталась представить себе, как эти улицы выглядят ночью.

Здесь все было необычно. Когда я переходила улицу, до меня донеслось чириканье механической птицы. Я остановилась и стала озираться, чтобы найти источник звука. Тогда группа одетых во все цвета радуги подростков с улыбкой показали мне на устройство над пешеходным монитором. Я улыбнулась им в ответ. Здесь мне не понадобился переводчик.

Электронные меню предлагали всевозможные товары, от рыбной выпечки до тофу, и я постепенно научилась не всматриваться в окошки торговых автоматов, чтобы не хотеть это все попробовать.

Я думала, что здесь старина будет соседствовать с новым, как в Европе, где фонтан Треви окружен бутик-отелями и китчевыми магазинами. Там везде, где хватало глаз, современный мир шел бок о бок со своим прошлым. История ощущалась в воздухе, касалась вашей кожи.

Токио сиял новизной, словно только вышел из традиционной бани, начисто избавившись от своей многовековой истории.

Я могла лишь надеяться, что мой приезд сюда сделает то же самое для совести моего отца.

— Здравствуйте, Тори! Вы Тори Ковач?

Я развернулась и увидела Йошио, который махал мне от дверей ресторана. Конечно же, он меня узнал. Меня было сложно не заметить: во-первых, я была с багажом, а во-вторых, в Токио, как и во всей Японии, проживали преимущественно японцы. Я никогда не испытывала дискомфорта от того, что я американка, но на этот раз я остро чувствовала, что я здесь иностранка. Я поправила свои серые брюки и блузу с короткими рукавами. Здесь было так жарко, что можно было надеть верх и совсем без рукавов, но в Японии принято прикрывать плечи.

— Здравствуйте. Вы Йошио?

Он выглядел в точности как его фотография на колонке сведений об авторе: сорок с небольшим, квадратная челюсть и широкая, уверенная улыбка. Я протянула руку, не уверенная в том, правильно ли я его приветствую, но он ее пожал. Затем приложил сверху вторую руку и пожал еще раз.

— Прошу... Я заказал нам столик, — он открыл передо мной дверь ресторана и последовал за мной. — Как вам понравилась поездка на поезде через пригород?

— Очень красиво, — я раскрыла глаза пошире, стараясь привыкнуть к приглушенному освещению. — И не так много народу, как я ожидала, — добавила я, замедляя ход, чтобы он мог пойти передо мной.

— Да, вы же ехали на экспрессе. Если бы вы сели на пассажирский и в час пик, то вас бы ждала совершенно другая история. Пассажиров так много, что здесь существует потребность в такой профессии, как осия31 в белых перчатках, — он жестом указал на деревянный столик на низких ножках, стоявший у дальней стены и окруженный красными подушками — сиденьями. — Подальше от солнца и шумной улицы, чтобы было удобнее разговаривать.

Мне уже было неудобно, слишком большое значение имел этот разговор. Я устроила свою ручную кладь у стены рядом со мной, в то время как Йошио разговаривал с официанткой на японском.

— Вы позволите мне сделать заказ за вас? — спросил Йошио, обернувшись ко мне. — Даю вам слово, вы не будете разочарованы. Это всемирно известная кухня.

Мне тут же вспомнился торговый автомат и нечто такой странной текстуры, что я едва заставила себя это проглотить, но я кивнула и улыбнулась, решив воздержаться от поведения карикатурно-стереотипного капризного американца. Я достаточно путешествовала, чтобы не делать этой ошибки. Однажды в Италии, когда я попыталась в ресторане пояснить свои гастрономические предпочтения, шеф-повар, коротышка-итальянец, доходчиво и в двух словах объяснил мне: «Будешь есть то, что мама приготовит». На этом вопрос был исчерпан.

Заказ был сделан, чай подан, и мы перешли к вежливой беседе ни о чем. Он спросил, не была ли я разочарована отелем. А я, в свою очередь, спрашивала его об этом удивительном городе.

Вы видели светофоры на знаменитом пешеходном переходе в Сибуе?32 — спрашивает Йошио. — Они одномоментно переключаются на красный свет, и в то же мгновение люди потоками изливаются на проезжую часть во всех направлениях, как мраморные шарики из опрокинувшегося мешка.

Я понимала, что разговора о доме в Дзуси и его хозяевах придется подождать. Я читала, что вежливая беседа была валютой, которой в Японии было принято расплачиваться за информацию, поэтому я не стала жалеть времени и подыгрывала хозяину.

— Знаменитая японская мраморная говядина с пряными овощами, — объявила официантка, принеся наш заказ. — Прошу вас, попробуйте.

Моей реакции ожидали и Йошио, и официантка. Первого же кусочка мне хватило, чтобы понять причину такого восхваления. У меня широко распахнулись глаза, когда я почувствовала, как мясо буквально тает у меня на языке, и я одобрительно закивала, давая официантке ту реакцию, которую она ожидала, перед тем как уйти.

Йошио рассмеялся и прошептал, словно доверяя мне важную тайну:

— Нежность говядины — результат бережного ухода. Коровам дают пиво и ежедневно делают массажи.

Я тоже рассмеялась, но мое терпение уже подходило к концу.

— Йошио, я даже не знаю, как отблагодарить вас за гостеприимство! Я так рада тому, что смогла приехать сюда, и мне не терпится поскорее приступить к своим расследованиям. Вы говорили, у вас есть для меня новости?

—Да, есть. Муниципальные власти, оказывается, ведут раздельный учет налогов по имуществу и землевладению, но я сумел добыть имя владельцев интересующего вас дома.

Я наклонилась вперед.

— Это они? Семья Накамура?

Его улыбка стала еще шире.

— Да, они. Судя по записям, семья Накамура платила налоги за дом и землю, на которой он стоит, на протяжении многих поколений.

— Это потрясающе, благодарю вас.

Значит, это и есть семья той женщины. Я нашла их, пап.

— У меня есть фотография этого дома, не хотите посмотреть? — он открыл свою небольшую сумку и достал снимок.

Я впилась в него глазами. Большое одноэтажное здание со сложной геометрией было одновременно и простым, и затейливым со своими бамбуковыми рамами, белыми панельными стенами и черепичной крышей с коньками. Дом стоял высоко на вершине холма, но так хорошо сочетался с природой, что казался с ним единым целым. Он был воплощением моих ожиданий от Японии: взаимопроникновение тончайшего духа старины и вневременной элегантности.

— Ух ты! — это было большее, на что я сейчас была способна.

Йошио удовлетворенно кивнул моей крайне незамысловатой реакции, глянул на мою опустевшую чашку и долил мне чаю.

— Он построен в традиционной архитектуре сукия33, известной своей естественностью и непритязательностью стиля. Отсутствие излишних декоративных элементов подчеркивает вечное стремление к самосовершенствованию, а широкие навесы создают мирные затененные пространства, где человек может медитировать. Первые чайные дома строились как раз в этом стиле. Видите, как изгибаются крыша и черепица? — показал он на фотографии. — Это для того, чтобы запутать злых духов.

— Потому что они передвигаются только по прямой, — засмеялась я, и на мои глаза навернулись слезы. — Это прекрасно, — и полностью соответствует описаниям из папиных историй.

— Вы не расскажете мне о статье, которую собираетесь писать? Вы упомянули, что она будет посвящена истории этого дома. Вы нашли что-то интересное о семье Накамура? — он сдержанно улыбнулся, но улыбка продержалась на его губах неестественно долго.

По моей руке побежали мурашки.

— Они согласились показать мне дом и дать интервью?

— Так вы не поделитесь вашей задумкой?

— А вы не скажете мне, есть ли договоренность об интервью? — вздернула я подбородок.

Тонкая улыбка почти исчезла с губ Йошио.

— Вы проделали такой долгий путь, Тори, но мне очень жаль. Не думаю, что такое интервью будет возможным.

Мое сердце сначала остановилось, потом забилось снова в ускоренном ритме.

— Я не понимаю. Они опасаются, что я напишу о них нечто, что они не желают предавать огласке? Потому что я не собираюсь этого делать.

— Но вы именно это и пишете.

— Я пишу основанные на фактах репортажи о больших компаниях.

— Которые предают огласке спорные действия людей, обладающих властью.

— Которые просвещают читателей, которые имеют право об этом знать. Впрочем, вы делаете то же самое, Йошио, — я расправила плечи. Возмутительно! — Так что простите, но я не понимаю предмета нашего спора. Я-то думала, вы пытаетесь выведать у меня информацию, а вы, оказывается, просто их защищаете?

Он равнодушно пожал плечами.

— Я всего лишь поинтересовался вашими намерениями.

— Я так и знала, — я раздраженно выдохнула. — Вы проверяете меня, потому что хотите узнать, не нащупала ли я интересную тему.

— Разумеется, — он отложил палочки в сторону, промокнул губы теплой салфеткой и откинулся назад. — Так что, нащупали? — он выгнул бровь.

Я подтянула ноги поудобнее и еще раз взглянула на фотографию дома. Мне нужен этот адрес, значит, мне придется рассказать ему что-то из истории отца, но какой будет реакция Йошио на эту тему — предсказать невозможно.

— Что, если я вам скажу, что вообще не собираюсь писать на эту тему? Ни о семье, ни об их доме?

— Это лишь удвоит мое любопытство.

Тогда могу ли я сначала задать вам деликатный вопрос? — дождавшись его кивка, я сделала глубокий вдох и задумалась, с чего бы мне начать. Он был весь внимание, и я не могла растратить его впустую. — Когда закончилась американская оккупация?

— В 1952-м.

— Да, в 1952-м, — папа служил с 1954-го по 1957-й. Всего через два года после этого. — Судя по тому, что я читала, с того времени между американскими военными и японскими женщинами было заключено много браков и родилось много детей. Будет ли это утверждение верным?

— Браки были, да, но они не были распространены, и много детей от таких союзов умерло в младенчестве.

— Как это умерло? — у меня опустились плечи. — Почему?

— Например, от болезней и нехватки должного ухода, — Йошио стал говорить тише и наклонился к столу. — Тори, женщины, оказавшиеся в подобной ситуации, внезапно обнаруживали себя в полном одиночестве и просто не могли должным образом позаботиться о себе и своих детях. Общество отторгало и матерей, и их детей от смешанных союзов. Не забывайте, Япония живет по своим древним традициям и речь идет о годах сразу после войны.

— Война или нет, но отвергать маленьких детей с матерями — недостойно и возмутительно, вы так не считаете?

— Считаю. Но вы должны так же согласиться с тем, что и Америка не принимала японских невест с распростертыми объятиями. Особенно так скоро после роспуска японских интернационных лагерей и войны.

Я вспомнила историю Америки: статьи и фотографии японских «военных жен», которых обвиняли в том, что они заманивали солдат, вынуждая их на себе жениться, и о том, как японо-американские семьи были вынуждены покидать свои дома и бизнес и оказывались в заключении, как обыкновенные преступники. Мне пришлось отказаться от праведного гнева, потому что я поняла, что у моей страны не было права осуждать действия японцев.

Йошио кивнул.

— Так что, как видите, в этом виновата не только культура одной страны, дело в расе. В этом виновата человеческая природа. А для того чтобы затянулись глубокие раны, нанесенные войной, потребуется время не в одно поколение. Даже сейчас, в современности, смешанный брак в Японии окажется весьма непростой затеей.

— Но, несмотря на это, детей рождается много, — я робко улыбнулась и попыталась пошутить.

— Да, да, как я и сказал, потому что мы все — люди. Даже во времена войны нам без этого никуда, — тихо рассмеялся он.

Мы обменялись улыбками, разногласие было устранено.

— Итак, — Йошио наклонился ближе. — Я прошел вату проверку? Теперь вы поделитесь со мной информацией о своей теме? Что вы узнали об этой семье?

Его слова протянулись от него ко мне и на мгновение зависли в полной тишине.

— Йошио, никакой темы нет. Во всяком случае, я о ней писать не собираюсь, — я вернулась к своей чашке. Поставила ее обратно на стол. — Мне нужно это интервью по личным причинам. Причинам, которые касаются моей семьи, — я рисковала, давая такое размытое уточнение. — Вы меня понимаете?

Йошио наморщил лоб и опустил глаза, задумавшись.

— Да, кажется, понимаю. Благодарю вас за то, что сказали мне об этом.

Я с благодарностью улыбнулась и кивнула. Хорошо, что он не требует от меня подробностей.

— Кто знает, может быть, увидев этот дом и встретившись с членами семьи, я получу достаточно ответов, чтобы не задавать вопросов, которые могут их смутить. Вот почему мне так важно это интервью.

Его лицо поникло.

— Я счастлив показать вам этот снимок и дам вам адрес этого дома, но, как я и сказал до этого, боюсь, что интервью вы взять не сможете.

У меня похолодело внутри.

— Они отказались со мной разговаривать?

— Нет. В доме никто не живет. Не у кого спросить.

— Дом пустует? — я откинулась назад, стараясь справиться с потрясением.

— По словам соседей, да. Дом стоит пустым уже некоторое время, но, как вы видите на снимке, за ним и за садом хорошо ухаживают.

Я рассматривала роскошный сад на фотографии.

— Тогда кто это делает?

— Я тоже задался этим вопросом. Прости те мне мое любопытство, но я провел небольшое расследование самостоятельно. Я обнаружил несколько семей с фамилией «Накамура» в префектуре Канагава. Однако только у одной из них были глубокие исторические корни, привязанные к Дзуси. Эта семья владеет большим частным бизнесом, который находится в соседнем городе, Йокогаме, и называется ТКН. Сейчас бизнес разросся, но начинали они с выпечки и чая.

Я сделала глоток из своей чашки и спросила:

— А что обозначает ТКН?

— Торговая компания Накамура.

Я едва сдержала смех. Король широкой торговой империи.

На меня неожиданно нахлынула целая волна эмоций, и я улыбнулась Йошио. Все сходилось. Идеально. Именно с этого места начиналась история папы. Он еще сказал: «Чай никогда не приводил ни к чему хорошему». Но, кажется, именно сейчас он меня привел куда нужно.

ГЛАВА 25

Япония, 1957


Я сажусь, просыпаясь на вскрике, разбуженная настойчивым утренним светом. Убираю волосы со своего взмокшего лба и осматриваюсь. Маленький стол, картина тушью суми-э рядом с окном и мой чемодан рядом с ним. Я моргаю, вспоминая, где нахожусь. Я в Бамбуковом родильном доме, где прошлой ночью родился ребенок.

Где он, возможно, умер.

И все события прошлого дня потоком ворвались в мой сонный разум. Девушки. Юная молчаливая Джин. Язвительная, двуличная, но модная Айко. Девушка с грустными глазами, Хатсу. И громкая, смелая Чийо. Ее вчерашние слова снова меня хлестнули: «А ты что думала? Что у нас у всех есть красавцы мужья, которых мы ребенком заставили на нас жениться?» Руки смыкаются на животе — на крохотной выпуклости, которая только начала формироваться.

Я глянула на стену, жалея, что не могу видеть сквозь нее. Йоко все еще там? Она отдыхает? Пока пребывание здесь можно было назвать каким угодно, только не располагающим к отдыху. Я прислушиваюсь, пытаясь услышать недавнюю роженицу, но до меня доносятся только звуки жилого дома с другой стороны.

Меня никто не будил.

Я торопливо одеваюсь в простую юбку и блузу. Я не собираюсь здесь задерживаться, поэтому складываю всю свою одежду в чемодан и ставлю его возле футона. Я должна показаться заведующей Сато, чтобы она могла меня осмотреть, но все внутри меня сжимается, потому что я не уверена в том, что хочу это делать.

Я тихонько отодвигаю дверь и выглядываю. Звуки доносятся из передней части дома. Я выхожу, и каждый мой шаг наполняет меня целеустремленностью. Я пришла сюда, чтобы подтвердить свое хорошее состояние. Только и всего. Когда я закончу, я вернусь домой, а оттуда — к Хаджиме.

Хатсу моет посуду на кухне, а Айко спорит с женщиной, которая управляет этой клиникой. Только Джин еще завтракает. Она поворачивается ко мне, и я ей улыбаюсь.

— Охайо, — говорю я, обращаясь ко всем сразу.

Матушка Сато резко разворачивается от Айко ко мне, поблескивая круглыми очками, сидящими низко на ее широком носу.

— Так, ты пропустила завтрак. Рыбы нет, но бери тарелку и накладывай себе мисо. Тебе повезло, что еще что-то осталось.

— Значит, я не буду есть, а она будет? — Айко в негодовании буквально выплевывает слова. — Кто не работает, тот не ест. Это правило для всех, — она кладет наманикюренную руку на стол и облокачивается на него, чтобы продолжить спор. Живот у нее уже опустился, и спина чуть заметно изогнулась под этим весом.

Матушка Сато возносит к небу узловатый палец.

— Она будет есть, потому что новенькая здесь и еще не знает правил. Так что давай, Наоко. Бери тарелку.

Я беру тарелку, посматривая на Айко, которая сложила руки на груди и наблюдает за тем, как я наливаю себе соевого супа. Он жидкий, в нем слишком много воды, но исходящий от него запах будоражит обоняние. Я проголодалась. Я сажусь напротив Джин, стараясь не обращать внимания на недовольное лицо Айко.

— И когда за тебя будет оплачено, Айко? — Матушка, упирая руки в крутые бедра, переносит вес на другую ногу. — Тебе еще повезло, что я не вышвырнула тебя на улицу, понятно? — она снова разворачивается к Хатсу, которая убирает уже вытертую посуду. — Найди Чийо и приходите помочь мне убрать комнату Йоко.

Я выпрямляюсь. Йоко больше нет?

— Чийо! — Хатсу торопливо бросается на поиски.

— Матушка Сато? — мой голос дрожит. Я хочу спросить о роженице, о ее ребенке, но вместо этого решаю сконцентрироваться на причине моего пребывания здесь, чтобы как можно скорее отсюда уйти. — Вы возьмете у меня анализы?

Матушка поворачивается ко мне, вытирая руки фартуком, и безразлично смотрит на меня.

— Какие анализы?

Я с недоумением смотрю на нее.

Вы должны меня осмотреть и взять анализы, перед тем как я сегодня отправлюсь домой, помните?

Завтра, — у нее дрогнули ноздри.

Завтра? Но мой муж ожидает моего возвращения сегодня вечером, — у меня ускоряется пульс, потому что я понимаю, что, если Хаджиме задержат на рейде, он вообще не будет меня ждать. Но я не могу оставаться здесь еще на одну ночь.

Она качает головой и отмахивается от моих слов.

— Я должна обсудить этого твоего мужа с твоей бабушкой, а ты должна отдохнуть, — она опускает голову. — Завтра. А сейчас — ешь, — с этими словами она разворачивается и выходит из комнаты.

Она встречается с бабушкой? И что это значит — «этот твой муж»? Что там обсуждать? Тем временем Айко подвигает к себе мою тарелку с мисо. Я поднимаю взгляд. Ее узкие подведенные глаза сощурились до щелочек.

— Правило гласит, что кто не готовит еду, тот ее не ест, — Айко подносит миску ко рту и отпивает из нее.

— Ты тоже ее не готовила, — шепот Джин тих, как шелест листьев.

Мы с Айко открываем рты от удивления. Джин смотрит на свой рис, готовясь к ответу Айко.

— Вот видишь? Я знала, что у тебя есть голос. Жаль только, что ты не умеешь им пользоваться, она делает еще один огромный глоток и наклоняется над Джин. — Что? Больше нечего сказать? Что, снова разучилась разговаривать?

Айко ухмыляется мне и выливает остаток мисо в раковину. Я молчу, но не опускаю взгляда. Она вскидывает брови и выходит, оставив нас возле стола.

Тогда Джин поднимает глаза и двигает миску с рисом ко мне.

Я взмахиваю рукой в протесте.

— Нет, Джин, не надо. Я подожду.

Она качает головой и подвигает рис ко мне еще ближе.

— Нет, я уже наелась.

— И я уже наелась этой Айко, — говорю я, и она смеется в ответ.

— Она завидует, потому что у тебя есть муж, а ее парень женат, — она кивает на миску: — Пожалуйста...

Я киваю, с благодарностью принимая ее предложение. Когда я ем, мой живот начинает издавать громкие звуки. Я размышляю о словах Джин и осторожно выбираю свои. Я должна узнать о судьбе ребенка. Я должна услышать то, чего я больше всего боюсь.

— А Иоко живет в дальней комнате?

— Она ушла.

Я перестаю есть, подаюсь вперед и начинаю говорить тихо, шепотом. Тихий стук по колоколу все равно производит звук.

— А как же ребенок?

Она облизывает губы и склоняется над столом еще ниже.

— Его нет.

— Нет? — это слово кажется мне пустым. Я стучу снова. — Ты хочешь сказать...

— Я хочу, чтобы этого ребенка тоже не стало.

В памяти у меня всплывают слова окаасан: «У бабушки есть знакомая акушерка, которая занимается такими вопросами». У меня внутри все сжимается.

Это не родильный дом. Это дом, в котором прячут матерей, пока они не избавятся от нежеланных детей.

Что же бабушка наделала! Что она сказала отцу? Он об этом знает? Он согласен? А что насчет Сато-ши? Нет, он понимал не больше моего.

У меня из груди вырывается долгий вздох, почти всхлип. Здесь все девушки юны и не замужем. Можно ли сделать вывод по рассказам Айко и Чийо, что и они тоже вынашивают детей смешанных кровей? Этих детей и за людей-то не держат, потому что в их жилах не течет чистая японская кровь.

От этих мыслей кровь стала закипать в моих жилах.

Бедная Йоко. Бедное дитя.

И тут мой взгляд падает на огромный, как шар, живот Джин. Если невежество — мать подозрений, то чем становится знание истины, когда оно эти подозрения подкрепляет?

— Джин, сколько тебе лет?

Она бросает на меня робкий взгляд.

— В прошлом месяце исполнилось тринадцать.

У меня обрывается сердце. Она ненамного старше Кендзи. Мне почти восемнадцать, всего-то на пять лет старше, но они и составляют разницу между подростком и женщиной. Пять лет в этом возрасте — это целая жизнь.

— А отец? — я заставляю себя произнести эти слова.

Ее губы начинают двигаться, но не слышно ни одного звука. Она словно проглатывает их и качает головой. Ее глаза невидяще смотрят куда-то вперед.

Я подвигаюсь ближе к ней и наклоняюсь к ее лицу.

— Ты можешь мне довериться, Джин.

— Я говорила «нет», — произнесла она чуть слышно. Ее пальцы то сжимались в кулак, то расслаблялись. — Вот почему я теперь молчу. Какой смысл разговаривать, когда тебя никто не слушает?

— Я тебя слушаю! — я ненавижу жалость, которая звучит в моем голосе, но она нарастает внутри меня, грозя хлынуть наружу.

Джин смотрит на свой живот, словно прочитав мои мысли, ее милое личико искажается в гримасу.

— Мама говорит, что этот ребенок дан мне в наказание. Он меня не отпустит и родится, чтобы я была вынуждена посмотреть на его издевающееся бледное лицо и злые глаза хотя бы еще один раз.

Я выпрямляюсь и говорю со всей уверенностью, на которую способна:

— Этот человек поступил с тобой плохо, Джин, и то, что он иностранец, не имеет к этому никакого отношения. А твой ребенок невинен.

Ее глаза наполняются влагой, но наружу не капает ни единой слезинки.

— Тебе повезло, Наоко. У тебя достойный муж, и у тебя родится хороший ребенок, — тут она морщит лоб. — Так почему же ты здесь?

Я не отвечаю, потому что не собираюсь здесь оставаться.

* * *
Матушка Сато уехала, и все тут же пользуются ее отсутствием. Айко причесывает Чийо в ее комнате, иони болтают о музыке и кино, а Джин сидит в одиночестве и читает. Только Хатсу занимается своими обязанностями.

Я составляю план бегства.

Проходя мимо Хатсу, я киваю и отодвигаю в сторону основную дверь, сказав, что мне нужен свежий воздух. Обувшись, я бросаю еще один взгляд на Хатсу и потихоньку выхожу на террасу. Яркая улыбка солнца заставляет меня сощуриться. Прекрасный день после такой страшной ночи и неприятного утра.

Чтобы не вызывать подозрений, я начинаю обрывать веточки у вечнозеленого куста, а потом иду вокруг дома, словно прогуливаясь.

Шурша травой, я приближаюсь к тропинке, по которой пришла сюда. У меня защекотало в носу, но я стараюсь сдержаться и не чихнуть. Бросив очередной взгляд через плечо, я понимаю, что у моего представления нет публики, и я решаюсь.

Я иду домой.

Вместе с Хаджиме мы придумаем, как поговорить с отцом и что делать с Кендзи. С бабушкой же будет совсем другая история, мне есть что ей сказать.

Мой чемодан остался в моей комнате, но он мне не нужен, без него можно прожить. А вот без этого ребенка — нельзя. Я ускоряю шаги, я могу думать только о недавних событиях. Вопрос Джин «Почему ты здесь?» был здесь самым важным. Потому что ответ на него объяснял смятение заведующей Сато, когда она увидела Сатоши. И ее желание обсудить «кое-что» с бабушкой. Но что изменит это мое понимание?

Я не собираюсь оставаться, чтобы это выяснить.

Я оступаюсь, и у меня подворачивается лодыжка, поэтому я замедляю шаги, стараясь идти осторожнее.

Высокие деревья над моей головой смыкают ветви, образуя зеленый полог. Здесь, укрытая в их тени и вдали от дома, я впервые за это время дышу свободно. Скоро должен быть мост, а там и ворота недалеко.

Спускаясь по берегу, я поскальзываюсь и хватаюсь за ветку, чтобы не упасть. До меня доносится журчание воды, и я замечаю мост.

На мосту я останавливаюсь, чтобы отдышаться и посмотреть на карпа. В голове у меня полная сумятица. Я не игрушка, чтобы хранить меня в коробке. Я живая девушка и живу в реальном мире, я понимаю, как он устроен. Да, здесь есть несправедливость, даже внутри моей семьи без нее не обошлось. Есть мой отец, военный в отставке, с радикальными взглядами на жизнь, обаасан, самоуверенная и категоричная, и Таро, ослепленный националистическими идеями.

Но у меня своя жизнь: я люблю, выхожу замуж и ношу ребенка американца, несмотря на все эти обстоятельства.

Может быть, я тоже упряма, как отец, но сердце у меня мамино. Иначе как бы я смогла отдать его Хаджиме ? Моя грудь вздымается от тяжелого дыхания.

Я должна отсюда выбраться.

Впереди я вижу бамбуковый забор с черными переплетениями. Я приподнимаю деревянную щеколду и толкаю калитку, но она не двигается. Я толкаю снова. Никакого результата. Она лишь качается под моим напором.

У меня ускоряется пульс. Почему она не открывается? Я давлю на нее бедром, но калитка лишь прогибается сильнее, не двигаясь с места. Меня охватывает паника. Я оцениваю высоту забора, потом его длину. Может быть, мне пойти вдоль него? Или перелезть? Обеими руками я хватаюсь за перекладины калитки и трясу ее изо всех сил.

— Не получится.

Я вздрагиваю и разворачиваюсь. Хатсу.

— Ты следила за мной?

Она выходит вперед, чтобы я ее видела.

— Матушка Сато запирает калитку снаружи, когда уходит, — говорит она, подходя. — Обычно замок висит внутри.

В страхе я отступаю назад.

— Она говорит, что это чтобы сюда не заходили чужие, но все знают, что она делает это, чтобы удержать нас внутри, пока ей не заплатят.

Не отдавая себе отчета, я начинаю двигаться вдоль забора, толкая его планки, в поисках слабого места.

Я здесь не останусь.

— Забор же не может огораживать весь этот участок, да?

Под ногами хрустит земля, и трава хлещет меня по лодыжкам.

Хатсу идет следом за мной. Я останавливаюсь почесать зудящие царапины, и она меня догоняет. Когда она подходит ближе, я начинаю снова двигаться вперед. Она держит руку у лица, чтобы не дать ветвям хлестнуть себя по лицу. Чем дальше я иду, тем гуще становится поросль.

Из-за забора до нас доносятся голоса, там по улице люди идут по своим делам. У меня сжимается сердце. Мы обе останавливаемся и смотрим на бамбуковый забор. Я закрываю один глаз, а вторым приникаю к щели между планками. Там по дорожке идут два монаха в возрасте, и один из них — в длинной белой рубахе.

— Простите, — я стараюсь говорить спокойно. — Здравствуйте!

Разговор между ними стих. Потом опять раздалась приглушенная реплика, а затем:

— Да, здравствуйте?

— Здравствуйте, — Хатсу прижимается лицом к забору рядом со мной.

— Вы не подскажете, далеко ли тянется этот забор? Мы пытаемся отсюда выйти.

— Откуда? — спрашивает монах.

— Отсюда, — отвечаю я, надеясь, что спасение ближе, чем мы думали. — Мы хотим перебраться на другую сторону.

Возникает пауза, после которой нам отвечает суровый тон:

— Дети мои, вы уже на другой стороне.

Мы с Хатсу переглядываемся. Что он хотел этим сказать? Они что, уходят?

— Подождите! Пожалуйста! Простите? — я бью ладонью по забору.

— Брось, Наоко. Если это не брат Дайган, то эти монахи нам не помогут. Даже монахини, которые живут и работают в соседнем монастыре. Они знают, что это за место, и пока мы находимся здесь, внутри, они ничего не могут сделать. Таковы правила.

Я выпрямляюсь и наконец отваживаюсь на вопрос:

— Да что же это за место такое, Хатсу? Скажи. Я хочу услышать это.

Она смотрит на меня внимательным взглядом.

— Здесь Матушка помогает тем, кто опоздал сделать аборт, — пожимает она плечами. — У нее такой бизнес. Только и всего, — и с этими словами она разворачивается и начинает пробираться через кусты обратно, в том направлении, откуда мы пришли.

На этот раз я бегу за ней.

— Мне нужен мой ребенок, Хатсу!

Она рывком оборачивается ко мне.

— Йоко тоже хотела своего ребенка. Она хотела выбраться отсюда до родов, к тому дому, родить и оставить ребенка там на пороге. Но у нее начались схватки раньше времени.

— К какому дому?

Хатсу отбрасывает прямые волосы со лба и закатывает глаза. Потом она разворачивается, явно устав от моих вопросов.

Я трогаю ее за плечо.

— Хатсу, к какому дому?

— Тому, в котором принимают детей смешанной крови, — и она снова пошла, расталкивая перед собой ветки. — Он там, в Оисо. Их приносит туда какая-то женщина, точнее не знаю. Только я слышала, что он переполнен и там полно болезней, так какая разница?

Я делаю широкий шаг, чтобы не оцарапаться о низкие ветки ежевики, тщательно обдумывая ее слова. Ветки хлещут меня по щекам, но я отмахиваюсь от них, не сбиваясь с мысли.

— Так ребенок Иоко был смешанных кровей?

— Да. Я узнала, что это был мальчик. Хорошие у него были легкие, правда? — говорит она. — Как громко он кричал!

Кричал. А потом умолк. Я останавливаюсь.

— Хатсу.

Она поворачивается ко мне, и я вижу боль в ее насупленном лице. Она знает, о чем я спрошу. Что я должна узнать.

Мое сердце стучит громче, чем звучит мой голос.

— Что Матушка сделала с ребенком Йоко?

Ее губы сжимаются в тонкую линию.

Я подхожу к ней ближе, не отрываясь от ее глаз.

— Скажи.

Она наконец отводит взгляд и тяжело вздыхает.

— Она закрывает им носы.

Я смотрю на нее, ошарашенная немыслимой правдой.

— Матушка Сато делает это сразу, как они рождаются. Обычно еще до того, как они делают первый вдох, но этот малыш боролся за свою жизнь.

Рука сама взлетает к моим губам. Из глаз сами по себе текут слезы. Дух жизни входит в тело только с первым криком. Ребенок Йоко закричал. Я его слышала. Он объявил о своем приходе в этот мир. У меня перед глазами возникает образ младенца, напрасно корчащегося в удушье, и несчастной матери, которая видит, как он умирает.

Она чудовище. Чудовище. И кем мне тогда считать обаасан? Отца? Я начинаю задыхаться, привалившись к забору, мне никак не выровнять дыхание. Во мне все кричит от ярости и боли. Я никому не позволю прикоснуться к моему ребенку! С этого момента у меня больше нет семьи. Только Хаджиме и Кендзи. И мой ребенок, который будет кричать со всей силой своих легких.

Хатсу подходит ближе, ее голос звучит ровно и отстраненно.

— Она просто деловая женщина, Наоко. И получает свой доход от таких, как мы, давая нам укромное место, где бы мы могли укрыться от позора и не бесчестили бы свои семьи. А с тех, кто не может оплатить все ее услуги, она берет плату только один раз. За роды и избавление от младенца.

Избавление.

Это слово, как нож, вспарывает мою решимость. Слезы теперь живут своей жизнью. Я же только вытираю нос и всхлипываю.

— Но почему она не относит детей в тот дом, о котором ты говорила? Она же не могла не подумать, что так будет для всех лучше?

Она хмурится.

— Как по-твоему, сколько больных детей они могут принять? И зачем это им? — она поворачивается и продолжает свой путь. — Эти дети никому не нужны. Где они будут жить, когда вырастут? Если они вырастут. При таком количестве этих никому не нужных детей, которые лишь будут прозябать в голоде и без крова или умрут где-то на улицах, Матушка Сато считает, что то, что она делает, — милосердие по отношению к матери и ее ребенку, — она выходит из зарослей на дорожку и снова поворачивается ко мне. — И может быть, она права.

Я выхожу на дорожку вслед за ней.

— Это не может быть милосердием, — больше я не говорю ни слова. Все мои инстинкты требуют, чтобы я немедленно бросилась сквозь заросли и бежала как можно дальше отсюда. Должен же этот забор где-то закончиться.

— Хатсу, у меня есть муж, — говорю я дрожащим голосом и разглаживаю ткань над моей едва обозначившейся выпуклостью живота, убирая прилипшие к нему веточки. — И мой муж поддерживает меня.

У нас есть собственный дом, и мы хотим этого ребенка.

— Так ты не живешь с его семьей? — она хмурится и явно удивлена таким очевидным промахом в том, что я ей говорю.

У меня сбивается дыхание, когда я слышу ее слова. Выйдя замуж, молодая жена переезжает в дом к мужу. В случае с Хаджиме это, конечно, невозможно.

Вдруг ее губы складываются в легкую полуулыбку.

— Так это был не твой муж, да?

Я лишь молча смотрю на нее.

— Пойдем, — говорит она, взмахом руки призывая меня двигаться вперед. — Я должна тебе кое-что показать.

ГЛАВА 26

Япония, 1957


Я молча плетусь за Хатсу к дому, но она идет не ко входу, а вокруг него. Мы идем по узкой заросшей тропинке, которая вьется по зарослям, ведя далеко от дома. Похоже, этот участок земли бесконечен.

В жизни мудрецы сами создают себе рай, в то время как глупцы только и делают, что жалуются на ад, но я считаю, что человек неизбежно проходит через обе ипостаси. Рай — это не какое-то неопределенное место, куда душа человека попадет в будущем, чтобы обрести покой. Рай — это способность обрести счастье там, где человек находится в данный момент времени. И на вратах ада нет замков: боль существует, но она приходит на время.

С каждым шагом заросли вокруг нас становятся гуще, темнее и превращаются в настоящий лес. Ветви больше не смыкаются игриво над нашими головами. Они переплетаются, чтобы не пропустить к нам свет и лишить нас воздуха. Я покрываюсь крохотными бисеринками пота под волосами, даже не видя солнечных лучей. Я устала и хочу домой. Вернее, я хочу вернуться домой к Хаджиме.

— Хатсу, — я останавливаюсь и вытираю тыльной стороной ладони лоб. — Хатсу, подожди.

Она резко разворачивается, держа одной рукой свой семимесячный живот, а другой опираясь на подобранную палку. Позади меня хрустнула ветка. Мы обе оглядываемся назад, на тропинку.

Ничего.

Еще один треск поднимает в воздух стайку соловьев, и те взлетают с недовольными криками.

Хатсу закатывает глаза и вздыхает.

— Джин, я знаю, что ты идешь за нами. Я видела, как ты выходила из дома. Ну же, Джин, Матушка скоро вернется, — и с этими словами она продолжила путь.

Я жду. И действительно, спустя мгновение из-за кустов появляется Джин. Наши взгляды встречаются, и она пожимает плечами.

— Ну же, шевелитесь, — кричит нам Хатсу, которая успела отойти далеко.

И мы пускаемся в путь. У меня появляется холодок вдоль спины. У основания огромного дерева сидит маленькая статуя Дзизо34. Говорят, что Дзизо был буддийским монахом, известным тем, что при жизни помогал детям, а после смерти стал помогать их душам. Считается, что мидзуко — мертворожденные или недоношенные дети — не могут перейти реку вечности в одиночестве. Обычно статуя Дзизо одета в детские одежды, ярко-красный чепчик и нагрудник в знак своей близости к детям. Но у того, что сейчас сидит под деревом, нет ничего.

Впереди, возле небольшой насыпи, остановилась Хатсу. Она стоит лицом к свету, и ее фигура отбрасывает длинную тень, как будто ее изгоняет свет. Мы с Джин подходим к ней и становимся рядом. Прохладный ветер остужает кожу, и мы смотрим на раскинувшееся в низине перед нами бескрайнее поле, усыпанное большими красными цветами. Оно простирается так далеко, что я не вижу его края. Зрелище оказывается красивым, но обманчивым.

У меня обрывается сердце.

Я прикрываю глаза, чтобы рассмотреть то, что находится прямо передо мной.

Это были не цветы. Это были надгробия, как и то, что я видела под деревом. Каждый «цветок» был статуей Дзизо в детской шапочке.

И их тут были целые сотни.

Статуи из бетона в красных вязаных шапочках и манишках в самых разных позах стояли безо всякого порядка. Некоторые были выставлены аккуратными рядами, другие стояли лицом друг к другу в молчаливом осуждении. Казалось, сама земля раскинулась в родовых муках, исторгая наружу потоки яркой крови, и я смотрела в самое ее нутро.

Печальные глаза Хатсу глянули на Джин, потом на меня.

Вот где они находят покой. Их тела попадают сюда.

Как же их много.

Мы втроем стоим и молча смотрим на бесчисленные крохотные надгробия, остро осознавая, что каждая из нас носит в себе новую жизнь. У Хатсу был седьмой месяц срока, у Джин — девятый, а у меня всего лишь четвертый.

По моему лицу текут горячие злые слезы, дыхание срывается.

— Мой ребенок не окажется здесь, один, без помощи.

— Нет, дети смешанной крови сюда не попадают, — и Хатсу указывает на большой сад из странных маленьких деревьев. Она спускается по насыпи и идет в его направлении, аккуратно обходя маленькие статуи Дзизу, чтобы их не задеть.

Мы идем следом за ней. Я не могу удержаться, чтобы не разглядывать маленькие застывшие лица. Они все разные: у одного пухлые щеки и закрытые в медитации глаза, у другого сердитый вид, у третьего — грустный, у четвертого съехал набок нагрудник от сильных ветров. У некоторых статуй высечено только лицо, и их плечи и головы не прикрывает одежда.

Садик оказывается аллеей, которая хранит свои секреты. Мы идем между деревьями, которых я раньше никогда не видела. Темно-серые шелушащиеся стволы и ветки с вытянутыми листьями. Некоторые из них вытянулись над остальными, но в основном они едва достают мне до макушки.

— Это чужеродные деревья с Запада, и дети, упокоившиеся между ними, тоже чужеродны. Вот где они лежат. Это их рай, — Хатсу останавливается и указывает на свежий земляной холмик. — Здесь лежит ребенок Йоко.

Я все поняла. Я оборачиваюсь, чтобы осмотреться. Здесь повсюду высятся эти холмики. Как же их тут много. И ни одной статуи заступника Дзизо. Этим детям нет уважения и внимания даже после смерти.

Они брошены здесь, одинокие, без имен и опознавательных знаков, забытые всеми, никому не нужные.

Я прижимаю руку к животу, чтобы утешить маленькую душу, поселившуюся там, внутри. Она не проведет ни единого мгновения своего существования одинокой и во тьме. Матушка Сато не обречет душу моего ребенка на вечные муки.

В памяти всплывает крик ребенка Йоко. Но сейчас заменившее его молчание рвет мне сердце на части. Его несчастный дух сейчас взывает о помощи. Слезы ручьями текут из моих глаз, которые увидели слишком много.

Я достигла предела своих сил. Я бросилась в траву и стала рвать цветы, отрывая некоторые у самого корня. Я сделаю им надгробия.

— Что ты делаешь? — спрашивает Хатсу.

— Я о вас не забыла, — кричу я деревьям и потерянным душам, которые взывают из них. — Вы пересечете реку вечности. И все вы обретете покой!

Жужжат побеспокоенные пчелы, но я отмахиваюсь от них и продолжаю наклоняться и рвать цветы, рискуя наколоться на жало.

— Наоко!

Кто из них зовет меня по имени? Джин или Хатсу?

Я падаю на колени, цепляясь пальцами за стебли, цветы и траву. Но у меня все валится из рук. Почему окаасан должна была умереть? Почему? «Почему?» — срывается с моих дрожащих губ. Это невыносимо.

Я сажусь на корточки и начинаю тянуть траву сильнее. Я ухватываюсь за толстый корень и дергаю, выкрикивая какие-то слова: «Хватит! Я больше так не могу!» Потом я берусь поудобнее и дергаю снова. «Я просто хочу к Хаджиме. Ну почему, мама?» Еще один рывок. «Почему?» Корень с треском поддается, и я падаю. Моя спина оказывается на земле, потом я кладу голову и просто плачу.

Мой кулак бьется о землю один раз, другой, пальцы впиваются в грязь. Я могу только плакать. Сначала хаха, потом ребенок Йоко и все эти дети. Как могла бабушка прислать меня сюда? Как мог отец ей это позволить? Почему не пришел Хаджиме?

Кто-то садится рядом со мной и гладит мои волосы. Я поднимаю голову и вижу Хатсу, которая протягивает руки и обнимает меня. Я прижимаюсь щекой к ее животу, она продолжает гладить меня, а я — плакать.

Я оплакиваю этих детей. Своего ребенка. Себя. Но это происходит со мной в последний раз. Больше я плакать не буду.

* * *
Хатсу и Джин помогают мне собрать букеты диких цветов для ребенка Йоко. Мы находим камень и сплетаем красивый венок у его подножья. Если раньше я слышала детский крик, то теперь я слышу дух этого ребенка. С помощью нашего надгробия, имитации статуи Дзизо, он сможет перейти реку и обретет покой.

— Надеюсь, ты никогда не будешь злиться на меня, — Джин размахивает вырванным колоском, и в ее голосе слышится улыбка.

Я поднимаю голову от того места, где недавно выдирала траву, и с трудом, но смеюсь. Хатсу улыбается и качает головой. Втроем мы сидим под большим незнакомым деревом. Это самое большое дерево в этой роще.

Тут я рассказываю Джин и Хатсу о смерти моей мамы и о том, как она принесла мне свое драгоценное сиромуку, чтобы я могла надеть его на свадьбу. Хоть Хатсу и подозревает, что Сатоши мне не муж, я еще не готова в этом признаться. Но я и не отрицаю этого. Пусть они пока верят в то, что мой муж — японец. Неожиданно полученное доверие приносит с собой страх, поэтому я очень осторожна в том, что говорю в кругу своих новых и таких дорогих мне друзей.

— А откуда взялись все эти статуи Дзизо? — спрашиваю я Хатсу.

Она устраивает небольшую цветочную гирлянду на своем выпуклом животе и задумывается.

— Либо их присылают сюда сами семьи, либо Матушка Сато берет дополнительную плату за то, что покупает их.

— Но у этих детей нет даже этого. От них отрекаются даже после смерти, — я смотрю на могилы без надгробий.

— Нет, у этих детей ничего нет, — Хатсу продолжает плести гирлянду. — Даже если семьи и присылают на это деньги, она не делает того, что должна, и их души остаются навеки запертыми в этом мире.

— Она демон, а не акушерка, — за меня говорит мой гнев. — Джин, я знаю, что ты говорила, что хочешь, чтобы твоего ребенка не стало, но это... — я указываю на ее живот. — Это живое существо, ребенок. И какая бы боль ни была связана с его зачатием, сам ребенок невинен. Может быть, мы сумеем найти ему приют? — я сажусь на колени и набираюсь смелости произнести следующие слова: — Мне кажется, нам стоит заключить соглашение.

— Соглашение? — глаза Хатсу сужаются. — Какого рода соглашение?

Сделав еще один глубокий вдох, я перевожу взгляд с одной девушки на другую.

— Во-первых, я предлагаю держаться вместе, как защитницам этих забытых детей смешанной крови. Каждой могиле нужен свой Дзизо, пусть даже сделанный нашими руками, чтобы каждая новорожденная душа могла перейти реку вечности и чтобы никто не остался в западне и забвении. И во-вторых... — я беру их обеих за руки. — Давайте поклянемся защищать наших еще не рожденных детей. Нам выпало быть их защитницами и в жизни, и в смерти. Так давайте поклянемся здесь и сейчас, что костлявые пальцы этой повитухи смерти, заведующей Сато, никогда не заградят дыхание нашим детям и не отправят их души в темноту. И что если мы поймем, что не можем сохранить или защитить наших детей, то обязательно разыщем этого брата Дайгана, этого монаха, который помогает детям, и доверим их его попечительству, чтобы он нашел им лучший дом.

Хатсу и Джин обмениваются недоумевающими взглядами, но все же берутся за руки, и мы втроем образуем круг.

Хатсу сжимает мою руку.

— Я обещаю.

— И я, — говорит Джин.

— Вот и хорошо, значит, мы достигли соглашения. А теперь мы должны придумать план бегства.

Впервые со дня смерти окаасан у меня появились силы и новое ощущение цели. Я не могу изменить мир, в котором живу, но благодаря примеру щедрого и смелого сердца окаасан я могу изменить жизни нескольких человек.

ГЛАВА 27

Япония, настоящие дни


Перед расставанием в ресторане Йошио дал мне фотографию традиционного дома в Дзуси и его новый адрес. Я попыталась заплатить за обед и поблагодарить его, но он мне этого не позволил.

Дожидаясь поезда до Йокосуки, я была полна оптимизма. Наконец-то дело сдвинулось с места. Дом был зарегистрирован как собственность семьи Накамура, той же самой фамилии, которая стояла под папиным заявлением о вступлении в брак. Ну и что, что в доме сейчас никто не живет, главное — мы его нашли, и существовала вероятность того, что основатели Торговой компании Накамура, которые были родом из Дзуси, и были его хозяевами.

Это наверняка были они. Та самая торговая империя из историй папы.

Я проверила свой железнодорожный билет, потом оглянулась, чтобы убедиться, что стою в правильной очереди. Возбуждение от утренней встречи и остатки усталости от смены часовых поясов делали и без того нелегкое дело ориентирования на многолюдных станциях еще сложнее.

Поэтому я оказалась в полном замешательстве, увидев служащего в белых перчатках, указывавшего на поезда, подходившие к платформе и отходившие от нее. И это был не осия, о которых говорил Йошио. Папа как-то рассказывал о специальных служащих, проводивших занятия по гимнастике прямо на платформах, но этот мужчина никаких упражнений не делал. На него вообще никто, кроме меня, не обращал внимания.

Я стала рассматривать странные голубые огни на навесе над ним. Может, это камеры, которые транслируют изображение в центр управления движением?

— Это свет для самоубийц.

Я оборачиваюсь и вижу юношу, высокого, светловолосого и покрытого веснушками. Ему от силы лет двадцать. Его стрижка внятно намекает на принадлежность к вооруженным силам. Он жестом указал в направлении, куда я только что смотрела.

— Эти огни, мэм. Они должны успокаивать толпу и не давать им прыгать на пути перед приближающимся поездом.

— Правда? — я отступила от прочерченной вдоль края платформы линии — единственным барьером, отделявшим людей от ужасной смерти. Я только что прочитала репортаж о светодиодных уличных фонарях и о том, как их использование удвоило риск развития кожных форм рака. Почему японцы решили, что светодиоды успокаивают? Я с недоверием улыбнулась. — Вы уверены?

— Правду сказать, я точно не знаю, — он пожал плечами с сонной улыбкой. — Я прибыл из Северной Каролины только на прошлой неделе, и мой приятель, который должен мне все показать, как раз стоит вон там... — и он взмахом руки указал на своего друга, который в этот момент флиртовал с группкой японских девушек. — А он легко мог мне лапши на уши навешать, — тем временем его приятель и девушки взмахами руки стали звать его к себе. — Ну что, добро пожаловать в Японию? — и он со смехом побежал к ним.

Наверное, таким был и мой отец. Молодым, впервые вырвавшимся из дома и жаждущим приключений. Я наблюдала за тем, как они смеялись и дурачились, я представляла, как этот молодой человек взрослеет, женится и рассказывает своим детям истории о Японии и о девушках, с которыми он там познакомился. На моем лице была улыбка. Надеюсь, его история закончится счастливым концом.

И моя тоже.

Я снова посмотрела на свой билет, потом на служащего, указывающего на поезда.

— Простите, — я сделала шаг в его направлении, стараясь далеко не отходить от своего места в очереди. — Это очередь на поезд в Йокосуку?

— Йо-кас-ка? — спросил он, не прекращая своих указующих жестов.

Я неправильно произносила название города. Звук «о» был коротким, а «у» и вовсе не произносилось.

— Да, это очередь на поезд до Йокаска?

— Хай, Йокосука, — он улыбнулся и кивнул на мою очередь.

Оказалось, что большинство японцев понимают базовый уровень английского, но мало кто пытается на нем разговаривать. В основном мне отвечали улыбками, кивками и жестами. Я с уверенностью вернулась в свою очередь и, пока ждала поезда, стала читать о Торговой компании Накамура в сети.

На их сайте на закладке «Наследие компании» говорилось о том, что семейный бизнес долго занимался импортом произведенных товаров и экспортом сырья, но недавно перерос в собственное производство. Их распределительный центр находился возле порта, а штаб компании располагался в деловом районе Минато Мирай 21, в шаговом доступе от железнодорожной станции Йокогама. Я уже собиралась позвонить им и договориться о встрече, но тут подошел мой поезд.

Открылись двери, и из них выплеснулся целый людской поток. Мы попытались удержаться на месте, а потом просочились в вагоны. В отличие от безостановочного экспресса, следовавшего от аэропорта Нарита, с просторными вагонами и обитыми бархатом сиденьями, поезд на Йокосуку был простым рейсовым составом. Я разложила пластиковое сиденье, прикрепленное к стене, но предложила его пожилому мужчине, который вошел в вагон после меня. На стенах висели пиктограммы с правилами поведения: не курить, не есть и не разговаривать по телефону, уступать места пожилым, беременным и детям.

Ухватившись за петлю на поручне, я поймала на себе любопытствующий взгляд женщины, стоявшей за мной, мужчины сразу за ней и нескольких других пассажиров. Осмотревшись, я поняла, что в вагоне все, кроме меня, стоят лицом к стенам вагона, и поменяла свое положение. Однако ни одна из пиктограмм не говорила об этом правиле.

Дорога на Йокосуку, построенная более века назад, шла вдоль юго-западного побережья полуострова Миура, вдоль Токийского залива. Правда, я ничего этого не видела из окна. Со стороны суши я видела только людей, а поскольку чаще всего смотрела себе под ноги, то видела в основном их обувь. И сделала вывод, что я единственная здесь носила сандалии.

Я намеревалась зарегистрироваться в гостинице в Дзуси, хорошенько отдохнуть за ночь и составить план дальнейших действий. Однако когда поезд стал подъезжать к Иокогаме, где располагалась Торговая компания Накамура, я обнаружила, что уже крепко сжимаю в руках ручку своего багажа и двигаюсь в сторону двери.

Йокогама был вторым по населенности городом Японии, и его железнодорожный вокзал был городом в городе. Западный и восточный входы соединялись с подземным торговым комплексом, раскинувшимся на нескольких уровнях и имевшим выходы к прилегающим небоскребам.

Выйдя с вокзала, я ввела адрес Торговой компании Накамура в свой навигатор и отправилась вперед. Плана у меня все еще не было. Если мне дадут согласие на интервью, то я не смогу даже задать вопросы, потому что они у меня не подготовлены. Этот визит был экспромтом чистой воды — для сбора информации. У меня была одна-единственная цель: узнать, была ли семья Накамура, основатели торговой компании, той самой семьей — владелицей традиционного дома на холме. И если это они, то спросить их, не согласятся ли они ответить на пару моих вопросов позже. Если Йошио уже связывался с ними, то я могу сказать, что мы работаем вместе с ним.

Колеса моего чемоданчика рокотали по тротуару па пути к токийскому заливу. Это была самая большая индустриальная зона в Японии, и по мере того как я приближалась к воде, я все сильнее ощущала запахи промышленности: серы и смога. Однако всюду пестрели объявления о туристических экскурсиях с рыбалкой.

Я уже писала об этом в статье, посвященной ядерному инциденту в Фукусиме. О том, как после землетрясения и последовавшего цунами 2011 года поврежденные реакторы стали выпускать радиоактивный цезий в океан, уничтожая рыболовецкий промысел целого региона. Но теперь Токийский залив, некогда считавшийся слишком загрязненным для ловли рыбы, переживал настоящее возрождение.

Я перешла очередную многолюдную улицу и утерла пот со лба. То, что должно было стать короткой прогулкой до делового района, превратилось в тридцатиминутное преодоление препятствий под безжалостным палящим солнцем. Стоило мне выйти на последний поворот перед достижением цели, как оно скрылось за Иокогама Лендмарк Тауэр35. В этом поразительной высоты здании размещались пятизвездочный отель, рестораны, магазины и самые разнообразные корпорации, включая Торговую компанию Накамура.

Я снова пошла быстрым шагом.

Переходя площадь по направлению к зеркальной двери, я вспомнила, как подходила ко входу в госпиталь вместе с отцом. Как мы с ним шли бок о бок, и как наши вытянутые отражения изгибались, словно кланяясь и приветствуя нас. И сейчас, по мере того как я приближалась ко входу, мое отражение точно так же укорачивалось, замедляло шаг и в конце встретило меня лицом к лицу.

Только на этот раз я была одна.

Сводчатое фойе переходило в огромный пятиэтажный торговый центр с римскими колоннами и двумя огромными лестницами по обе стороны. Людей было много, но они передвигались тихо, что стало контрастом для скрипа и рокота колес моего багажа. Тогда я собрала ручку и понесла чемодан в руках к лифтам. В соответствии с планом Лэндмарк Тауэр, представительство компании Накамура находилось на тридцать седьмом этаже.

Я вошла в лифт, нажала на панели цифры 37 и попыталась успокоиться. Семья могла оказаться той, которую я разыскивала, а я не была готова.

Благодаря своим исследованиям, я знала, что после войны западная культура просочилась в Японию и «замутила воды» традиций. Даже после оккупации американцы были воплощением всего любопытного для молодежи и отвратительного для пожилых. Дети, родившиеся в смешанных парах, у японских женщин и американских военных, часто оказывались брошенными, как и говорил Йошио.

Но одно дело исторический факт, а совершенно другое — осознание того, что мой отец мог бросить собственного ребенка.

Папа?

Эта мысль была невыносима. Разрушительна. Я просто не могла поверить, что это было возможно.

Но что, если семья Накамура в это верила? Что я могу им сказать? Что я об этом сожалею? У меня с собой было письмо отца, полное сожалений, деньги от продажи его кадиллака, и хоть мне нужны были ответы на мои вопросы, я сама их дать не могла.

Когда лифт замедлил ход и распахнул передо мной двери, сердце мое уже отстукивало барабанный ритм.

Прямо напротив меня на стеклянной матовой стене было выгравировано название: «Торговая компания Накамура». У меня в груди все сжалось. Все, я добралась, я захожу. Пожелай мне удачи, пап. И я открыла дверь.

Белоснежные стены, красная обивка стульев, изогнутый стол с вазой огромных белых цветов.

Администратор в элегантной блузе цвета слоновой кости и в очках с толстой оправой улыбается навстречу мне.

— Здравствуйте. Чем я могу быть вам полезна?

Она говорит по-английски. Я с облегчением улыбаюсь.

— Здравствуйте. Я не договаривалась о встрече заранее, но надеялась, что смогу пообщаться с представителем семьи Накамура.

Она мельком глянула на мой багаж.

— Вы хотите открыть у нас счет? У нас этим занимаются несколько сотрудников, и они сейчас как раз свободны, — и она приложила палец к своей гарнитуре, намереваясь кому-то из них позвонить.

— Нет, благодарю вас. Я хочу поговорить именно с представителем семьи о семейном доме, который им принадлежит. То есть я хочу сказать, что мне кажется, что он нм принадлежит. Он зарегистрирован за владельцем по фамилии Накамура, вот я и надеялась прояснить ситуацию.

— Вы занимаетесь недвижимостью?

У меня подпрыгнуло сердце, а администратор даже бровью не повела.

— Нет, я журналист. Здесь сейчас есть кто-нибудь из семьи Накамура, с кем бы я могла поговорить? Или договориться о встрече? — я поймала себя на том, что заглядывала девушке за плечо, в расположенные за ней кабинеты.

— Боюсь, мистер Накамура отсутствует, он в длительной деловой поездке, а он — единственный член этой семьи, который занимается бизнесом, — она поправила очки.

Как единственный?

— Вы не подскажете, когда он вернется? Я отвлеку его всего на пару минут, не больше, — я старалась улыбаться.

— Я буду рада передать ему информацию о вашем желании встретиться, как только он вернется.

— Да, конечно, — она не собиралась ничего мне говорить. Я сунула руку в карман за визиткой и протянула ее девушке. — Вы не будете возражать, если я возьму одну из брошюр вашей компании?

— Прошу вас, — и она жестом указала на стенд, на котором размещалась информация о компании.

Я взяла одну из брошюр и просмотрела ее на пути обратно к двери. Там повторялась информация, которую я уже нашла в сети, только вдобавок там было несколько семейных фотографий, на которых были изображены члены семьи, бывшие исполнительными директорами, и основатель компании, мужчина по имени Накамура Кендзи, который все еще был занят в компании. На меня смотрел мужчина около шестидесяти лет, только начавший седеть на висках. Там же, в брошюре, упоминался его брат, Накамура Таро, который был директором фирмы, которая впоследствии стала торговой компанией, до Кендзи. Я собралась было спросить, нельзя ли поговорить с ним, как заметила даты под его фотографией. Таро умер несколько лет назад.

Я повернулась и подняла вверх брошюру.

— Спасибо еще раз.

* * *
Зарегистрировавшись в гостинице, я решила прогуляться до пляжа Дзуси, потому что мне было необходимо подумать. Полуостров Миура был известен своими широкими дикими пляжами, и Дзуси не был исключением. Был ранний вечер, и купающихся было уже не много. На все еще горячем песке оставалось несколько красных зонтиков от солнца. Бредя босиком по отмели в накатывающих волнах, я болтала по телефону с Йошио.

Мой рассказ об импровизированном визите в компанию Накамура его развеселил.

— Вот за что я люблю американцев: вы всегда исключительно предприимчивы.

— Вы хотите сказать, нетерпеливы, — ответила я, зная, что он лишь старается быть вежливым.

— Хай, — и он снова смеется.

— А что вы скажете, если я предложу вам действительно написать о Торговой компании Накамура в «Токио Таймз»? — я остановилась и стала ковырять пальцами ног мокрый серый песок. Несмотря на то что песок имел вулканическое происхождение, цвет его не был черным. — Вы сможете это устроить?

— Только я думал, что статьи как таковой не планировалось? Что расследование носит личный характер?

— Ну да, это действительно так, — я переложила телефон к другому уху и продолжила прогулку. — Та часть так и остается личной, но я тут читала брошюру об этой компании, и у нее, оказывается, очень интересная история. Они пережили Великое землетрясение Канто36 и сумели выдержать послевоенный упадок экономики. И старший сын, Таро, взял на себя управление компанией после смерти отца, но тоже умер молодым, оставив дело младшему сыну.

— Нынешнему мистеру Накамура?

— Да, и хоть сейчас ему шестьдесят, тогда он был самым молодым исполнительным директором в истории компании и показал себя также и самым инновационным. Что скажете? Стоит эта история статьи в газете?

— Я скажу, что вы просто чувствуете себя виноватой за свой американский кавалерийский пыл.

— Благодарной. Я чувствую благодарность своему пылу за то, что он помог мне подтвердить тот факт, что они и есть та семья, которую я разыскиваю. Плюс статья даст им еще одну причину нам перезвонить.

— Ну что, вы готовы использовать свое японское очарование, чтобы убедить их на настоящее интервью для статьи?

— Я так и знал, что вы сочтете меня очаровательным.

Я остановилась и от души рассмеялась, позволяя прохладной воде омыть мне ноги. Я моргнула, глядя на закатное солнце, которое показалось мне сонным, потом поняла, что это я сонная, и повернула назад, к отелю.

— Ух ты!

— Что такое?

Побережье венчалось высокими холмами, нетронутые острова точками вписывались в горизонт, и в серо-розовом тумане закатного неба гора Фуджи непостижимым образом висела между небом и землей.

— Гора Фудзи.

— Ах да. Гора Фудзи, — согласился Йошио. — Ты будешь мудрецом, если поднимешься на нее, но глупцом, если сделаешь это дважды.

— И это как раз то, за что я люблю японцев. Вы всегда так вдумчивы, — возвращаю я ему его недавние слова.

В ответ он снова смеется.

— Вообще-то это было написано на моем чайном пакетике.

— Ну конечно, — улыбнулась я.

Я собиралась возвращаться в отель, но после того как мы закончили разговор, обнаружила, что сижу на пляже и смотрю, как солнце разбрасывает по темнеющему небу и океану розовые и красные перья. Океан был неспокоен. Равно как и я. Был ли здесь мой отец? Видел ли он такой закат? Я не находила среди его снимков фотографии горы Фудзи, но мне почему-то казалось, что он ее видел.

Я выкопала из песка щепку и начертила иероглифы, обозначающие фамилию «Накамура». Это им принадлежал тот дом. И хоть мне не удалось договориться с ними о возможности посмотреть его, я не собиралась уезжать из Японии, пока этого не сделаю.

ГЛАВА 28

Япония, 1957


Хатсу, Джин и я сидим на террасе родильного дома, наслаждаясь вечерней прохладой. Лето уже начало оборачивать свои травы и цветы в тона хаки, высушенной травы, готовясь к скорому уходу.

Как и мы.

Когда рядом нет досужих ушей, мы говорим только об этом. Но у меня уже заканчивается терпение.

Прошло уже два дня с тех пор, как мы заключили соглашение и стали хранителями потерянных душ младенцев, делая для них импровизированные статуи Дзизо, чтобы они могли обрести покой. Два дня, как мы поклялись разыскать брата Дайгана, если не сумеем оставить у себя детей или обеспечить им безопасность. Два дня с тех пор, как начали проверять замок на воротах и искать способы бежать отсюда.

Мы пробыли здесь уже два лишних дня.

Пока все наши поиски шли кругами. Я сдержанно вздыхаю. С этим ничего нельзя было поделать, потому что у меня было тяжело на сердце.

— Что такое? — спрашивает Хатсу, подтолкнув меня.


Я бросаю быстрый взгляд через плечо, чтобы убедиться, что Чийо и Айко нас не услышат, и наклоняюсь к ней.

Просто мы обыскиваем территорию по нескольку раз в день и каждый раз находим то же самое. Мы знаем, что есть тропинка между роддомом и запертыми воротами и между роддомом и усыпальницей малышей. А все остальное — бесконечный лес с бесконечным забором.

— Поэтому мы не прекращаем поисков, — говорит Хатсу, опуская голову.

— Но тут слишком много земли, а у нас слишком мало времени. Матушка уходит совсем ненадолго, поэтому нам не удается уйти далеко, и мы топчемся на одном месте.

Я сижу, выпрямив спину и пытаясь собраться с мыслями.

— Мы подобны трем слепым монахам, которых попросили описать слона. Каждый из нас видит только часть целого.

Джин и Хатсу обмениваются взглядами. Хатсу складывает руки на груди.

— Ну а что еще мы можем сделать? Мы же не можем выйти из запертых ворот?

Мои глаза распахиваются шире, а сердце начинает лихорадочно биться. А почему нет?

Мне вдруг показалось, что я забралась на спину слону и мне открылась очевидная истина.

— А вдруг у нас получится? — спрашиваю я, переводя взгляд с одной подруги на другую. Самый верный выход чаще всего находится там, где был вход, ведь так? — и я делаю глубокий вдох, чтобы унять восторг от этого откровения. — Нам не нужно искать другой выход, достаточно будет найти ключ от этого! Мы же знаем, что она хранит ключи в своей комнате, да?

У Хатсу глаза сначала округлились от удивления, затем затуманились волнением.

Но как мы это сделаем? Если ключ будет здесь, значит, и Матушка тоже. Как же мы тогда сбежим?

— А мы организуем себе возможность, — я взбудоражена этой идеей. — Когда все будут в доме, нам надо будет выманить их на поляну. Вы с Джин устроите там что-нибудь шумное.

Что, например? — спрашивает Джин, нервно глядя то на меня, то на Хатсу.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Ну изобразите, что вам больно или вы устроили драку. Да что угодно. Какая разница? Главное, чтобы на вас все прибежали поглазеть. И тогда я побегу к дому с криками о помощи, — я почти смеюсь, представляя это. А ведь моя идея может сработать. — Когда все побегут на поляну, я останусь тут и отыщу ключ. Все просто.

— Рискованно, — Хатсу качает головой.

— Еще более рискованно оставаться тут, не пытаясь сбежать, — теперь я спокойна и уверена и всеми силами стараюсь развеять их сомнения. — Я знаю точно, что смогу его найти. И тогда мы сбежим. Я не могу здесь оставаться.

— Оставаться тут? Это что еще за перешептывания, а?

Мы все в испуге оборачиваемся. Матушка стоит в дверях и сверлит нас своим подозрительным взглядом из-под очков. С ее морщинистых губ свисает незажженная сигарета.

Я тут же изображаю улыбку.

— Да мы разговаривали о друзьях и родных, правда, девочки? — я поворачиваюсь к Хатсу и Джин и делаю вид, что продолжаю прерванный разговор. — Как я и сказала, Кико может даже не знать, что я могла попасть сюда и тем более остаться здесь, — и я приподняла брови, чтобы намекнуть девочкам, как надо отреагировать.

— Так Кико же твоя сестра, — подыграла мне Хатсу.

— Почти как сестра. Она моя подруга с самого детства.

Удовлетворенная моим ответом, Матушка давит пальцем на медную зажигалку, прикуривает и глубоко затягивается.

— Во всяком случае, она была такой, — я опускаю подбородок. Мне уже не надо ничего изображать. — На похоронах она была все еще так зла на меня, что даже не посмотрела в мою сторону. Моя бабушка все время говорит, что богатство притягивает друзей, а невзгоды их проверяют.

Хатсу, сидящая между нами, толкает плечом сначала меня, потом Джин.

— Ну тогда мы самыенастоящие друзья. Три обезьянки.

Мы улыбаемся друг другу. Теперь мы так себя и называем. Хатсу — та обезьянка, что закрывает свои грустные глаза, которые слишком много видели. Я — та, что прикрывает уши, преследуемая криками душ маленьких детей. А Джин — наша молчунья, которая если и говорит, то едва слышно.

Матушка прочищает горло, по-прежнему стоя возле дверей.

— Вы три глупые обезьяны, которые пытаются поймать отражение луны в воде, если вы верите в подобную чушь. Вы прибыли сюда поодиночке и уйдете так же, — и она довольно смеется, выдыхая дым.

Я прикрываю уши.

— Вы что-то сказали? Простите, но я вас не слышу.

— Кто это говорит? — Хатсу закрывает глаза. А Джин просто прикрывает рот и хихикает.

Матушка закатывает глаза и снова набирает полные легкие дыма.

Так мы и терпим с помощью разговоров ее ежедневное присутствие.

— Скучаешь по школе? — спрашиваю я Хатсу.

— Только не по математическому клубу, — со смехом отвечает она. — И почему только родители сами выбирают, в какой клуб мы будем ходить? Ведь мы вынуждены ходить в него все годы обучения в школе, — потом она добавляет едва слышным голосом: — Если мой ребенок захочет сменить клуб, то я буду биться с учителями до последнего, пока они ему не разрешат это сделать.

— А что бы ты сама выбрала? — спрашивает Джин.

— Ну... — Хатсу морщит нос. — Каллиграфию. Нет, танец! А вы?

Джин не отвечает, просто пожимает плечами, глядя на травинку, которую сжимает в пальцах. Она неважно себя чувствует, и я уверена, что токсичные клубы дыма, которые источает Матушка, ей точно не идут на пользу.

— А я как раз занимаюсь танцем, — говорю я, обмахиваясь рукой, как веером. — Может быть, моя маленькая птичка тоже будет танцовщицей.

А вы разучивали нихон-буе?37 спросила Хатсу, выпрямившись.

Мы разучивали много традиционных стилей, но мне больше всего нравился но-маи. Ты с ним знакома? Маски май вообще волшебны. Резной кипарисовик хиноки позволяет свету играть тенями и менять ее выражение.

Снаружи доносятся крики и спор Айко и Чийо.

— Уймитесь! — кричит им Матушка, потом цокает языком и выдыхает долгое облако дыма.

— Маи и обозначает танец, но его можно исполнять, только хорошенько разобравшись в движениях, — продолжаю я.

— Вот я возьму и посажу всех под замок, — Матушка разозлилась, услышав, как внутри что-то бьется. — Дня на три, всех накажу! — она развернулась, чтобы грозно глянуть на девушек, разбушевавшихся внутри.

У меня екает сердце.

— Мы должны устроить свое представление до того, как она выполнит свою угрозу. Пожалуйста. Мы же три мудрые обезьянки, правильно? Так давайте не будем вести себя как три слепых монаха.

Сердце колотится в бешеном ритме. Я киваю, они кивают в ответ.

— Отлично. Вперед! Пока мы не потеряли свой шанс, — говорю я, толкая Хатсу в плечо. Она хватает Джин за руку, и они бегут на середину поляны.

Оттуда она смотрит на меня, а я на нее.

— Ты сказала, что Джин упала? — кричу я, надеясь натолкнуть их на мысль.

— Да! И с ней что-то случилось! — отвечает мне Хатсу, сложив ладони у рта рупором. Потом она чуть касается руки Джин, но та стоит и молча куда-то смотрит. Когда Джин не реагирует, Хатсу касается ее снова.

Мы обе знаками показываем ей, чтобы она легла. Когда она наконец подчиняется, Хатсу почти смеется, но тут Джин издает жуткий крик. Мы с Хатсу с удивлением переглядываемся.

Джин улыбается.

— Я побегу за помощью! — кричу я, стараясь не упустить эту возможность и не рассмеяться. Взмахами руки я показываю им, чтобы они не молчали, и Хатсу начинает что-то кричать про кровь и поломанные кости. В это время Джин корчится на траве и изображает приступы боли, сопровождая их криками. Вместе они создают великолепную сцену.

— Матушка, идемте скорее! — вскрикиваю я, влетая в дом. Все его обитатели оказываются на кухне. — Там Джин плохо!

— Что там еще такое! — Матушка всплескивает руками.

Айко усмехается, вытирая тарелку, которую ее заставили вымыть. Чийо смеется и протягивает ей еще одну.

Я показываю на дверь.

— Ей плохо, и...

В это время Джин издает еще один пронзительный крик. На этот раз он у нее получается еще громче. Надо же, какая из нее вышла хорошая актриса! Может быть, ей стоит заняться театром?

— Поспешите, Хатсу кричала что-то про кровь и кости! Ей так больно, что у нее из глаз искры летят! — тороплю их я, не желая отставать от Джин в актерском мастерстве.

Раздается еще один крик, на этот раз Хатсу. И он заставляет всех троих в доме быстро кинуться к выходу. Айко, Чийо и Матушка бросаются к двери.

Я же остаюсь на месте.

Мое сердце колотится так громко, что почти заглушает царящий вокруг шум. Как только они исчезают из виду, я бросаюсь к комнате заведующей, чтобы найти ключ. К дальней стене примыкают два футона, бок о бок. По обеим сторонам от футонов стоят низкие столики. На противоположной стене висит единственная картина суми-э.

Я отодвигаю в сторону дверь в отсек кладовой и заглядываю внутрь. Белье, одежда, ящики с личными вещами. Все сложено аккуратно и тщательно. Я ощупываю ее вещи, но ключа не нахожу.

С лихорадочно бьющимся сердцем я выглядываю наружу и прислушиваюсь. Голос заведующей звучит с той же громкостью, что и все остальные.

Вот только теперь они все приближаются к дому!

Я смотрю налево и направо и замечаю декоративную коробочку на маленьком столике. Я открываю ее, но ключа там не нахожу.

Раздается еще один крик и одергивающее восклицание заведующей. Она велит Чийо помочь, чтобы ускорить передвижение. Я встаю на колени между футоном и циновкой татами. Ничего. Голоса звучат еще ближе. Сердце вот-вот разобьется о ребра. Где же, где, где?

Я поворачиваюсь, оглядывая комнату.

Что-то блестит из-под коробочки, которую я только что осматривала. В пространстве, образованном ее ножками. Я поднимаю коробочку и нахожу его. Один-единственный ключ.

— Наоко! — кричит Джин.

Я вскакиваю на ноги и вылетаю из комнаты заведующей в то же мгновение, как они входят в дверь.

Увидев их, я хмурю брови. Одной рукой Джин обхватывает плечи Чийо, другой — Хатсу. Айко и Матушка подталкивают их вперед со спины.

— Что стряслось?

Неужели она и правда пострадала?

Джин вся скорчилась, плачет и...

Она мокрая.

—Что случилось? — мой голос дрожит, когда я шагаю вперед, чтобы им помочь. Неужели Матушка узнала о нашем плане? Она что, ударила нашу бедную Джин?

— Чийо, отведи Джин в заднюю комнату, — рявкает Матушка. — Айко, помоги мне с этими двумя, чтобы они не мешали, — и она хватает Хатсу за руку и дергает, лишая ее равновесия.

Айко хватает меня за руку, но я отталкиваю ее и кричу:

— Да что случилось? Скажите!

Айко сжимает пальцы вокруг моего запястья и тянет меня за собой. Я бросаюсь вперед, но натыкаюсь на Хатсу, и Айко вместе с заведующей заталкивают нас в мою комнату. Двери тут же задвигаются и запираются, хоть мы и стараемся их открыть.

— Матушка! — кричу я и колочу по дверям, дергая за ручку. Затем я замечаю Хатсу, которая опускается на пол, держась за свой живот.

— Хатсу?

По дому разносится звук торопливых шагов. Матушка раздает приказы. Происходящее очень напоминает мою первую ночь в этом месте. В груди все сжимается. Я слышу, как в соседней комнате плачет Джин. Потом снова раздается ее крик.

— Хатсу, пожалуйста, скажи, что случилось? — умоляю я, опускаясь рядом с ней на корточки.

Она приподнимает лицо, и я вижу, как по ее щекам катятся слезы.

— Мы изображали несчастный случай, как и договаривались, а потом Джин перестала изображать, — грустные глаза Хатсу заглянули в мои. — У нее отошли воды, Наоко.

И у меня екнуло в груди.

— Мы слишком долго ждали, — лицо Хатсу морщится, и она прикрывает его руками.

Я опускаюсь на пол рядом с ней и обнимаю ее за плечи, пока она плачет, прикрывая свой рот, чтобы не рыдать. Что нам теперь делать? Что мы можем сделать?

Я подползаю к стене и кричу:

— Джин, мы тут, рядом с тобой! Ты смелая, и у тебя все будет в порядке!

— Ты молодец, Джин! — присоединяется ко мне Хатсу.

— Позвольте нам помочь! — молим мы сквозь слезы. — Пожалуйста, позвольте нам...

— А ну замолчали там! — рявкает Матушка Сато и велит Айко принести еще полотенец.

Крики Джин бьются внутри стен и смешиваются с приказами заведующей не тужиться. Что-то идет не так. Мы слушаем плач и крики Джин и молчим, замерев в ожидании.

Крики становятся громче. Я прислушиваюсь с широко раскрытыми глазами и понимаю, что я, как и в прошлый раз, снова смотрю в потолок. Бамбуковые балки сложно переплетаются друг с другом, и я пересчитываю их дюжину раз. Двадцать два, двадцать три... Крики и плач приходят волнами, и все чаще раз от разу я не успеваю закончить пересчет балок, как они начинаются снова.

Приходит ночь, и мы сидим в полной темноте, наблюдая за движением теней за рисовой бумагой стен. И то, что мы видим, пугает нас сильнее, чем демоны в знаменитых постановках Но38. Даже зажмурившись, мы понимаем, что эти силуэты никуда не денутся.

Когда Матушка велит Джин тужиться, мы благодарим небеса и присоединяемся с нашими собственными призывами.

— Ты справишься, Джин! — кричим мы. — Все будет хорошо!

Спустя короткое время, когда настает черед последней потуги, наши слова поддержки превращаются в мольбы:

— Пожалуйста, Матушка Сато! Умоляем вас, оставьте жизнь ее ребенку! Смилуйтесь! Мы сами отнесем ребенка в приют!

Джин кричит еще раз. Пришли последние потуги.

Скрипит пол. Шаги, сначала громкие, потом затихающие. Снова скрип пола и тихий плач. Не матери и не ребенка. Это наши слезы.

Мы плачем потому, что ребенок Джин так и не издал ни звука.

«Луна крадется по ночному небу, и постепенно молчание иссушает наши слезы. Затихают шаги в доме, и в музыку ночи вплетаются ночные насекомые.

Дом погружается в сои.

Этот ночной кошмар будет преследовать меня всю жизнь.

— Джин, — шепчу я, все еще сидя возле тонкой стены из рисовой бумаги. — Ты меня слышишь?

Она не отвечает.

— Джин!

Заговорит ли она еще когда-нибудь?

Я прижимаю раскрытую ладонь к разделяющей нас стене.

— Джин, твой ребенок пересечет реку вечности, согретый нашей любовью. Хатсу и я используем лучшую свою одежду, чтобы нарядить статую Дзизо твоего малыша.

— Мы обещаем. Мы его не забудем, — присоединяется Хатсу.

Слезы струятся по моим щекам.

— И тебя мы тоже никогда не забудем. Мы друзья навсегда. Три обезьянки, помнишь?

И тут по другую сторону стены появляется маленькая ладонь и касается того места, где к ней приложена моя. Так мы и сидим — вместе, молча, так и не сказав тысячу слов. Потом ее пальцы ускользнули в свет. И в моей памяти навсегда поселился еще один образ.

Слезы продолжают падать, но, как и Джин, я отказываюсь давать им голос. Вместо этого я храню лицо неподвижным, как заколдованную маску Маи-Но. У нашего представления не вышло счастливого конца, но оно закончилось. Я оглядываю комнату, задыхаясь от невыносимых эмоции. Маленький столик. Рисунок тушью. Мой чемодан в углу. Я все еще нахожусь в Бамбуковом родильном доме. Где родился еще один ребенок.

Где еще один ребенок умер.

События прошли полный цикл, и он замкнулся и закружил мои мысли так, что у меня закружилась голова. С глубоким вздохом и обновленной решимостью я поворачиваюсь к Хатсу и достаю из кармана ключ.

Наши взгляды встречаются.

Мы уходим.

ГЛАВА 29

Япония, 1957


Солнце не торопится спускаться с послеполуденного неба, а торопливая луна уже спешит запять его место. Я бреду по неровной тропе и щурюсь от их подмигивания сквозь густой балдахин, сплетенный деревьями.

Хатсу заканчивает со своими обязанностями по дому, а я решила прогуляться, чтобы собраться с мыслями, успокоиться и обдумать, что произошло с Джип. Как и Йоко, Джип исчезла из дома па следующее утро после родов. За ней пришли ее родители? Или Айко и Чийо помогли заведующей перевести ее в другое место? Мы этого не знаем, и никто не собирается нам об этом говорить. Как жаль, что я уснула. Когда я проснулась, то увидела, что Хатсу лежит на полу рядом со мной и дверь в мою комнату уже открыта.

Ио ключ был у нас, и мы собирались как можно скорее отсюда выбраться. Однако внимательная Матушка не спускала с нас глаз, когда мы с Хатсу оказывались вместе. Л когда мы были порознь, то нас сопровождали ее шпионы. Даже сейчас следом за мной идет Чийо.

Я поднимаюсь на выгоревший на солнце мост и вытягиваю руку, чтобы удержать равновесие.

— Привет, Ганко39, упрямая рыба, помнишь меня? — я бросаю в воду кусочек булочки с пастой из фасоли. Вода тут же из спокойной глади превращается в водоворот из желтых и белых тел. И Ганко бьется со всеми остальными за свою долю угощения, не останавливаясь, пока не получит желаемое. И он его получает. Мне нравится эта рыба. Сатоши прав: мы с этим толстым карпом похожи. Своей целеустремленностью.

Интересно, а Сатоши задавался вопросом, почему я еще не вернулась? Спрашивал ли он обо мне? Удалось ли бабушке снова его обмануть? Вернулся ли Хаджиме из своего рейда, и постигла ли его та же судьба, что и Сатоши? Или же он все еще остается на своем боевом дежурстве?

Рука сама по себе успокаивающе гладит увеличивающуюся выпуклость живота. Матушка говорит, что он должен уже быть больше, но без надлежащего ухода и с таким скудным питанием мне вообще повезло, что он растет. Мой ребенок борется за жизнь. И я вместе с ним.

Обычно когда женщина готова рожать, она покидает дом своего мужа и возвращается в свое родовое гнездо. Но моя семья отправила меня сюда. Я представляю, как бабушка объясняет отцу, что мне будет лучше в родильном доме. Вот только не думаю, что она объяснила ему, в какой именно родильный дом меня отправила. А отец доверился бабушкиному выбору, потому что она как женщина лучше знает, что делать. Ее ложь так круто замешана на предательстве, что мой всепрощающий желудок не в состоянии ее переварить. Но если отец согласился с ней, зная всю правду, то наши отношения с ним надолго погрузятся во тьму. Тьма.

Хатсу не может вернуться домой, и мне будет рискованно возвращаться в мой домик в деревню изгоев. Пока Хаджиме не вернулся, моя семья, узнав о побеге, может разыскать меня и вернуть обратно. Я кладу обе ладони на живот и стараюсь его успокоить: «Все хорошо, птичка, я тебя сберегу. В монастыре нас не прогонят».

Я вздыхаю, понимая, что сейчас волнуюсь о мелочах. Потому что это действительно были мелочи по сравнению с общей картиной: моим ребенком, ребенком Хатсу, соглашением, которое мы заключили и которое намерены соблюдать.

Ребенка Джин мы назвали Минори, что значит «истина». И с этой истиной я смирилась. Мы решили бежать сегодня вечером, поэтому не успеваем выполнить свое обещание Джин. Во всяком случае, сейчас не успеваем. Но я клянусь небесам, что вернусь сюда, чтобы сдержать слово и почтить дух ее ребенка. И этой девочке не придется долго ждать.

— Ну что? Хотите еще? — я собираю последние крошки и бросаю их в воду, продолжив прогулку и прислушиваясь к шумному шарканью ног Чийо.

Мне стоит взять пример с этих карпов и в том, как они используют свойства воды. Мне следует не пробивать преграды насквозь, а научиться вливаться в поток и использовать силу течения. Именно таким образом мы и убежим отсюда.

Впереди уже виднеются ворота, те самые, которые мы проверяем каждый день. Ржавый замок заведующей Сато криво висит в проушине. Дернув за него, я убеждаюсь в том, что он заперт. Я улыбаюсь. Да, заперт. Но ненадолго.

Ключ хранится у Хатсу. Это мы должны делать по очереди — на всякий случай.

Даже если бы он был сейчас у меня, я все равно не поддалась бы искушению бежать. Только не за счет благополучия Хатсу и ее ребенка. Я бы так не смогла. У нас есть только один шанс бежать отсюда, и мы воспользуемся им только вместе.

Я слышу, как монахи и монахини ходят по своим ежедневным делам. Те самые люди, которые не станут вмешиваться в наши дела, пока мы находимся на территории этого родильного дома, но они должны нам помочь, как только мы окажемся по другую сторону забора.

Я закрываю один глаз, чтобы вторым посмотреть на них в щель между бамбуковыми планками забора, но вижу лишь размытые тени коричневого или темно-рыжего цвета. Мне кажется, что на брате Дайгане непременно будут белые одежды, а его лицо будет приятным, с округлыми щеками от постоянной улыбки и глазами, сощуренными, как две луны. А вдруг он способен слышать мои мысли? «Еще рано, брат Дайган. Я еще не готова передать тебе моего ребенка. У меня все еще есть шанс его сохранить. Но сегодня вечером мы сбежим отсюда!»

Нам осталось преодолеть только одно препятствие, которое возникло недавно: надзор шпионов заведующей Сато. Однако я не думаю, что они так же шустры, как бабушкины лисы: мы хотя бы знаем, кто они и где находятся.

* * *
На следующей неделе в нашем роддоме появляются новые девушки, и Матушка позволяет нам с Хат-су поселиться в одной комнате, у меня. Она еще не знает, что скоро ей не придется беспокоиться о местах: после того как мы сегодня сбежим, у нее будет достаточно места. Ночь укрывает всех темным покрывалом, но мы не спим. Мы лежим бок о бок, прислушиваясь к стрекоту сверчков.

— Я знаю здесь обо всех, — шепчу я ей. — О том, как Айко узнала, что у ее дружка уже есть семья, и как он ее бросил, как Чийо специально забеременела, а ее мужчина отказался признать ребенка, утверждая, что он не от него, и о том, что пережила Джин, — я поворачиваю лицо к Хатсу. — Но я ничего не знаю о тебе.

Она смотрит на бамбуковые перекладины на потолке, укрывшись одеялом до самого заостренного подбородка. Ее волосы торчат во все стороны. Но она не торопится мне отвечать, моргая в тишине.

Не находя себе покоя, я стараюсь укрыть свои голые ноги.

— Сатоши, молодой человек, который сопровождал меня сюда, — мне не муж. Ты была права, подозревая это, — я сжимаю пальцы ног, мне не нравится говорить на эту тему, но я надеюсь, что она расскажет мне свою историю, если я поделюсь с ней своей. — Но я никого специально не обманывала. Просто не стала никого переубеждать, так было проще.

Так ты на самом деле не замужем? — она приподнимает голову, чтобы взглянуть мне в глаза и вздыхает. — А я почти надеялась, что это правда.

— Да нет, я замужем, — я переворачиваюсь на бок, опираясь на локоть. — Сатоши, молодой человек, которого все видели, был тем, кого мне выбрали в мужья родители. Он достойный юноша, но я уже отдала свое сердце другому, — и на моем лице появляется мягкая улыбка. — Я называю его Хаджиме , но его настоящее имя — Джимми. Джимми Ковач, он американский моряк. Сейчас он на своем корабле патрулирует Тайваньский залив. Он ничего не знает о том, где я нахожусь и что со мной случилось. Мы поженились как раз перед тем, как он отплыл.

И я рассказала ей, как моя мама дала мне выбор, как этот выбор расколол нашу семью и как я здесь оказалась.

Хатсу тоже перекатывается на бок, чтобы быть лицом ко мне и чтобы наш шепот не разносился так далеко, чтобы его кто-то мог услышать.

— Но твоя мать, она действительно пришла на твою свадьбу? Она правда была там?

— Это была поистине волшебная церемония, Хатсу, — и я рассказываю ей все в подробностях, переживая все заново в каждом произнесенном слове. О том, как сияли фонарики, словно тысяча светлячков, как красив был Хаджиме в своей белой форме, как его обещания любви поддерживают меня даже сейчас. А еще я рассказываю о нашем утре после свадьбы и как я призналась ему в том, что у нас может скоро родиться ребенок.

— Он обрадовался? — ее подбородок опустился почти в неверии.

Я же, напротив, сияю улыбкой.

— Да, очень. Хотя, — я качаю головой, — поначалу он был очень удивлен.

Мы обе смеемся.

Хатсу снова перекатывается на спину и мечтательно вздыхает.

— У твоего ребенка будет такая чудесная история о том, как он появился на свет. Полная любви, счастливого ожидания и волшебной свадьбы, — она снова вздыхает. — Как жаль, что у моего ребенка такой истории не будет.

Я облизываю губы, сомневаясь, стоит ли мне спрашивать об этом снова, но потом не выдерживаю:

— Так какова история твоего ребенка, Хатсу?

Она прикусывает губы, потом отпускает их.

— Ты слышала истории Айко и Чийо и заметила, насколько они похожи. И у Йоко тоже. Почти все эти истории одинаковы.

— Кроме истории Джин, — возражаю я.

— Да, кроме Джин, — ее лицо лишается выражения и замыкается в себе. — И моей.

Моя рука взлетает к моим губам.

— Можно даже сказать, что Джин повезло. По крайней мере, ей пришлось вытерпеть только одного насильника.

У меня обрывается сердце. Следом за ним появляются слезы. Они сочатся сквозь кончики пальцев и стекают по щекам. Так вот почему она взяла Джин под свое крыло. Защищала ее. Опекала ее, как мать. Я не знала об этом. И не могла догадаться. Потому что не спрашивала.

— Так что, как ты понимаешь, — ее дрожащие губы сжались в такую тонкую линию, что слова с трудом проникали сквозь них, — когда мой ребенок спросит у своих приемных родителей, почему от него отказалась мать, откуда он взялся и кем были его родители, его не будет ждать волшебная история о красивой свадьбе, мерцающих огоньках и запретной любви. Они вообще ему ничего не расскажут, потому что с такой страшной историей, как у меня, мне не хочется, чтобы он ее узнал. Мне будет нечего ему дать.

— Ты дашь ему жизнь, Хатсу, — я пододвигаюсь к ней ближе и обнимаю ее, шепча сквозь слезы. — Ты дашь ему жизнь.

* * *
Хатсу сумела уснуть. С каждым вдохом она легонько похрапывает. Вот уже несколько часов я лежу, слушая ее дыхание и думая над ее словами. О том, что она сказала. И о чем умолчала.

Какая уродливая правда.

Само слово «изнасилование» уродливо, словно язык трет что-то мерзкое о зубы, туда-сюда. Но смысл этого слова еще более уродлив.

Хатсу права, мне очень повезло, что у меня добрая история. Вот почему теперь я поделюсь ею с Хатсу. Пусть и она оставит своему ребенку историю о любви и волшебной свадьбе.

Я переворачиваюсь на другой бок и смотрю на стену, думая о своем муже. Муже. Мои пальцы слегка постукивают по животу, передавая внутрь легкие, как касания перышка, толчки. И мне кажется, что внутри что-то на них отзывается. Так легко, что если бы я не лежала совершенно неподвижно, то могла бы этого и не заметить. Хаджиме этого не видит. А я не вижу его. Я постоянно думаю о нем. Все ли у него в порядке? Думает ли он обо мне? Старается ли вернуться?

Я потягиваюсь и лениво зеваю, стараясь не дать сонным глазам сомкнуться. Повернувшись, я нахожу Хатсу проснувшейся и одними глазами спрашивающей у меня: «Пора?» Я моргаю, поднимаю глаза и прислушиваюсь в поисках ответа на вопрос.

Как быстро стучит мое сердце.

Тихо жужжат обогреватели, и время от времени слышен тихий стук, словно маленькие камушки падают на проржавевшую от времени крышу. Это дождь? Я делаю глубокий вдох, чтобы попробовать воздух на вкус. Он оказывается холодным и влажным, с привкусом керосина. А это значит, что Матушка Сато опять оставила фитиль слишком высоко. Мой взгляд возвращается к Хатсу, и я киваю. Дом спит.

Значит, нам пора просыпаться.

Мы оделись в несколько слоев, чтобы не замерзнуть на ночной прохладе и чтобы багаж не оттягивал руки. Хатсу приготовила ключ.

— Пойдем, — шепчу я.

Хатсу берет свою сумку и делает первые осторожные шаги. Пол под ней скрипит и стонет. Мы замираем на месте, чтобы ночь снова наполнила дом привычными звуками. Потом, одновременно, мы поднимаем ногу и ставим на пол. Это было не просто, но обеспечивало нам шанс не быть услышанными. Неужели дверь всегда была так далеко? Возле выхода пол скрипит особенно громко, угрожая привлечь внимание заведующей Сато и ее шпионов.

Мы замираем на месте и прислушиваемся.

Но в доме все спокойно.

Наверное, нам повезло, что сейчас идет дождь. Его легкий шелест помогает нам скрывать наши передвижения. Сердце отчаянно колотится в груди. Мы уже так близко. На террасе я жду, пока выйдет Хатсу, и двигаюсь сама с величайшей осторожностью, стараясь не поддаться желанию броситься бежать.

Луна прячется в темных тучах, почти лишая нас света. Я не рассчитывала на такую погоду, и мы не взяли с собой светильника. Человек, которого застали врасплох, утрачивает половину шансов на успех. Я осторожна с каждым шагом, потому что сейчас на кону стоят жизни наших детей.

— Давай, — шепчу я, беря ее за руку. Земля оказывается скользкой, а ее огромный живот и так лишает ее равновесия. Дождь падает длинными струями и ложится на траву. Пока мы бежим через поляну к узкой тропинке, подолы нашей одежды промокают.

Сомкнувшиеся над тропинкой ветви служат нам зонтиком, спасающим нас от большей части дождя. Я стараюсь пробовать ногой дорожку, перед тем как сделать шаг, потому что сейчас во всех углублениях собираются большие лужи. Видеть я их не могу, и понимаю, что нашла одну из них, только после того, как в нее встаю.

— Будь осторожна, — предупреждаю я Хатсу. Холодный воздух заставляет меня дрожать от холода, несмотря на несколько слоев одежды.

Но больше всего меня сейчас беспокоит тот участок пути, который идет под уклон, потому что дождевая вода сделает его очень скользким. Я бросаю наши сумки и беру Хатсу за руку.

— Иди первой, держись за меня.

Она поворачивается лицом ко мне и спиной к дорожке и начинает спускаться, подыскивая ногой точку опоры. Дождь стучит каплями мне по спине, стекает вдоль шеи и жалит холодом. Весь свой вес я переношу назад, чтобы удержать Хатсу. Она делает шаг за шагом, и вот я уже почти не могу до нее дотянуться.

— Ой! — моя голова резко дергается назад.

Хатсу вскрикивает, резко потеряв опору моей руки, и падает.

— Так значит, вы пытались бежать, да? — раздается голос заведующей, и она снова дергает меня за волосы, так что я падаю прямо на нее. — Я так и знала, что от вас только и жди хлопот!

Я лихорадочно взмахиваю руками, стараясь избавиться от ее хватки.

— Что, удрать, не оплатив? Не выйдет! — и она так зло встряхивает меня, что я кричу.

— Беги, Хатсу! Беги!

— Наоко!

— Беги! — кричу я снова и шлепаю заведующую, которая отшатывается от неожиданности.

Я стараюсь вырваться на свободу, но она тащит меня за собой, с каждым шагом увеличивая расстояние между мной и воротами. Я бьюсь и вырываюсь, рискуя остаться без волос, радуясь, что ключ был у Хатсу, и молясь, чтобы она добралась до ворот.

Я рвусь, пинаюсь, кричу и кусаюсь.

— Ах ты! — Матушка отпускает меня, с руганью отпрянув в сторону.

Я разворачиваюсь и пускаюсь бежать, ощущая вкус крови на губах. Ощущение свободы понемногу меня покидает. Матушка гонится за мной по пятам, осыпая меня яростными угрозами.

Мое сердце колотится, как у кролика, и двигаюсь я такими же скачками, торопливо, ведомая только одним желанием: бежать как можно дальше отсюда. Пусть я бегу не быстро, но у меня есть надежда оторваться от нее с помощью маневров и спрятаться.

Опавшие ветви хрустят под моими ногами, высокая мокрая трава обвивает мои щиколотки. Я прорываюсь сквозь заросли кустов и продолжаю бежать дальше и дальше, пока ее крики не остаются далеко позади. От усталости я едва стою на ногах.

Задыхаясь, я останавливаюсь и стараюсь прислушаться.

Неровная морось дождя стекает с листьев на траву. Звуки, с которыми капли падают с одного листа на другой, похожи на музыку с нарастающим ритмом — « кап-кап-кап-кап» — и паузой перед сменой темпа и тональности.

Но, кроме дождя, я больше ничего не слышу.

Никаких криков, близких или далеких, ни шагов. Никто за мной не гонится.

Но где я нахожусь? И где Хатсу? Молюсь, чтобы она была уже далеко и в безопасности.

Я моргаю, стараясь что-то рассмотреть в темноте, и оглядываюсь туда, откуда я только что пришла. Я бежала, куда глядели глаза, петлями, рывками и, возможно, кругами.

Опустившись на землю, я обнимаю колени. Я больше не понимаю, где нахожусь и что мне делать дальше. У меня становится все меньше и меньше надежды. Мокрая трава и низкие ветки так насекли и оцарапали мои лодыжки, что они вздулись и чешутся, но мне все равно.

Я опускаю руки на землю и погружаю пальцы в жидкую грязь и листья, тихонько покачиваясь из стороны в сторону. Я останусь тут, пережду, пока они не прекратят поиски, а потом, с восходом, двинусь дальше.

Мы вышли глубокой ночью, поэтому утро должно быть не за горами, но с этим дождем сложно судить. Дождь стекает по волосам мне на щеки, скользит по ресницам, по наполненным слезами глазам. Я открываю их, жмурюсь, открываю и пытаюсь сощуриться, чтобы хоть немного сфокусировать взгляд.

Когда я была рядом с остальными, это испытание казалось мне почти терпимым, но сейчас, здесь, в полной темноте и одиночестве? Боль и волнение становятся невыносимыми. На меня нахлынули воспоминания о моих решениях, о тех, что делала я, и о тех, что принимали за меня... Если бы я поступила иначе, была бы еще жива окаасан? Была бы жива я сама? Что было бы с ребенком?

Кажется, у меня сейчас лопнет голова от этих мыслей и воспоминаний. Мышцы вокруг грудной клетки сжимаются так сильно, что мне не сделать вдох. Я смотрю на свои руки. На обломок ветки, который я держу, срывая с нее кору. Когда она становится совершенно чистой, я отбрасываю ее в сторону и беру другую, чтобы очистить и ее тоже. Я представляю Хатсу, которая добралась до монастыря, и как теперь ей тепло, сытно и как о ней хорошо заботятся. Эта мысль помогает мне продержаться во время моего ожидания...

Идут минуты. Часы. И потом... приходит утро, облака насыщаются красноватыми отблесками долгожданного света.

Я собираю в кулак остатки воли, чтобы осмотреться и понять, где я нахожусь. Что я говорила Джин и Хатсу? «Мы знаем, что есть тропинка между роддомом и запертыми воротами и между роддомом и усыпальницей малышей. А все остальное — бесконечный лес с бесконечным забором».

Я поднимаю голову. Ну вот и все.

Мне просто надо снова взобраться на слона и решить проблему самым простым способом. В конце концов я выйду на одну из этих тропинок или наткнусь на забор. И в любом из этих случаев я смогу снова выйти к воротам.

Прижав грязные ладони к насквозь мокрым бедрам, я раскачиваюсь, чтобы подняться. Сначала я поворачиваюсь налево, потом направо, а потом оглядываюсь в ту сторону, откуда пришла. Путешествие в тысячу ри начинается с первого шага, так какая разница, в каком направлении он будет сделан? Пойду туда. И я делаю первый шаг. Потом второй. Потом третий.

Протянув перед собой руки, я иду вперед. Нога цепляется за вылезший из земли корень, я спотыкаюсь, но не падаю. И так случается еще раз. И еще. И еще. Бесчисленное количество раз. Между промокшим насквозь навесом и мхом я словно нахожусь в ином мире. Влажная земля забила даже мой нос. В мокрой одежде меня бьет такая сильная дрожь, что я стучу зубами. А вокруг так тихо. Птицы только начали шевелиться, и до слуха доносится что-то еще, что-то очень знакомое. Я склоняю голову и прислушиваюсь.

Вода.

Это ручей! Я подошла так близко? Очнувшееся сердце заставляет ноги двигаться быстрее. Я должна выбраться отсюда! Перелезая через высокие кусты, я надламываю еще влажные ветви и бросаюсь в просвет между зарослями, где нахожу русло реки. Подойдя ближе, я пытаюсь сориентироваться по направлению течения, а потом иду в нужном направлении. И наконец выхожу к нему.

К красному мостику. И к тропинке, которая ведет к... калитке.

Я бросаюсь бежать.

Под ногами у меня знакомая неровная поверхность мощеной дорожки, вьющейся между деревьями, и я бегу, пока не замечаю золотистые планки бамбукового забора. Подбежав, я врезаюсь раскрытыми ладонями в бамбуковую калитку.

Она проседает от моего усилия, но отбрасывают меня назад.

Я толкаю ее снова.

И снова.

Приникнув к щели, я замечаю предмет, от вида которого у меня обрывается сердце: новый замок по другую сторону калитки. Заведующей здесь нет. Неужели она ушла искать Хатсу? Или меня? Может, она считает, что это я сбежала?

И тут меня накрывают эмоции. Сначала я была спокойна и отстранена, не веря, что это может происходить со мной. Как это может быть? Откуда Матушка обо всем узнала? Но потом во мне родилась ярость, вырвавшаяся наружу тихим криком. Я бью калитку, еще и еще, потом резко разворачиваюсь и вижу перед собой ухмыляющуюся Чийо.

— Привет, Наоко.

И я сразу же понимаю, откуда Матушка могла обо всем узнать. И как она смогла так быстро нас разыскать. Мы обе были слишком глупы, недооценив ее возможности.

Никакие соглядатаи и сказочные лисы не шли ни в какое сравнение с этой подлой крысой.

ГЛАВА 30

Япония, 1958


За месяц лес вокруг меня успел сменить свой сезонный наряд, сбросив летнюю листву. Момидзи, кленовые деревья, вспыхнули ярко-красным, пронзительно желтым или оранжевым цветом. Я же довольствуюсь чужим, одолженным мне свитером серого цвета, чтобы не мерзнуть. Сейчас, когда солнца стало намного меньше, ветер легко выстужает тонкие стены этого дома. Мой шестимесячный живот, хоть и маленький для моего срока, но все же мешает плотно запахнуть мою накидку. К тому же на ней не хватает двух серебристых пуговиц.

Я сажусь и начинаю растирать лоб между бровей. Комната начинает качаться перед моими глазами, поэтому я снова ложусь и закрываю глаза. С удавшимся бегством Хатсу во мне что-то сломалось. Влажные пальцы дождя проникли сквозь мою кожу и сжались на горле моего духа. Это испытание стоило мне здоровья, я отощала до состояния «кожа да кости».

Тяжелый трудный вздох расправляет мои уставшие легкие.


Без Джин и Хатсу я осталась совершенно одна.

Может быть, я одна не только в этом доме.

Я лежу на боку, свернувшись калачиком и защищая живот. Я похудела, и у меня болят ноги и руки, оттого что я почти не двигаюсь. Матушка Сато держит меня на постельном режиме и согревает специальным чаем, чтобы я побыстрее выздоравливала. Больше всего она беспокоится о том, как бы у меня не случился выкидыш и не лишил ее нескольких месяцев оплаты.

Я же беспокоюсь о благополучии своего ребенка.

От Хаджиме так и не слышно ни слова. Как и от моей семьи. Я не знаю, как и где устроилась Хатсу, я постоянно о ней молюсь. Мне снится окаасан, и я взываю к ней. Я кричу: «Хаха!» — но она не отвечает, и я просыпаюсь в холодном поту и с жаром.

В комнате вдруг раздается громкий смех и болтовня Чийо.

— Это Наоко, но не обращай на нее внимания, — она буквально плюется этими словами, делая вид, что шепчет их девушке, которую я никогда раньше не видела. — Она думает, что замужем и что муж придет и ее спасет, — она добавляет что-то еще, но я не могу расслышать из-за ее хихиканья.

Новая девушка с любопытством смотрит в мою сторону. Она кажется какой-то угловатой: высокие скулы, острый подбородок, длинные волосы заправлены за оттопыренные уши, широко поставленные пытливые глаза глубочайшего карего цвета. У нее уже заметный живот, но до срока еще далеко. Она улыбается мне сомкнутыми губами, но я ей не отвечаю на улыбку.


У меня такое ощущение, что стоит мне закрыть глаза, как все знакомые мне лица вдруг исчезают, кроме Чийо.

— Пойдем, — говорит ей Чийо и тянет ее за руку. И они тоже уходят.

* * *
Переменчивая погода и разноцветная листва — все засыпает под надзором холодного января. Температура падает настолько, что моя и без того жидкая кровь перестает меня согревать. Здесь, в префектуре Канагава, редко идет дождь, но зимой стоит все время сонная погода. А я, похоже, просто не просыпаюсь. Я лежу в кровати, открывая глаза после полуденного тихого часа, и понимаю, что устала еще сильнее. И так я провела почти все это время года.

Моя рука скользит по лицу, потом по волосам. Я глажу себя, стараясь успокоиться. Появляются слезы, и я накрываю лицо обеими ладонями. Окаасан. Хаджиме. Кто-нибудь!

Смерть была бы легким исходом. Жить гораздо труднее.

Ко мне часто заходит новая девушка. Ее зовут Сора. Иногда я просыпаюсь и вижу, что она сидит рядом со мной, и хотя я сейчас такая, какой раньше была Джин — тихая и не склонная к разговорам, — она все равно говорит со мной. Я слушаю ее, то и дело проваливаясь в забытье, благодарная ей за компанию и сокрушенная такой знакомой печалью ее истории. Ее американский солдат не признал ребенка, обвинив ее в том, что она спит с кем попало. И лишь совсем недавно она узнала, что у него уже были жена и ребенок. Еще одна глупенькая доверчивая девочка.


Жестокосердная Айко уже родила и ушла. И хоть я оплакиваю ее ребенка, уход ее самой меня нисколько не печалит. Пришли и ушли еще две новые девушки. Сора рассказала и их истории, но они были слишком похожи: одна зашла слишком далеко в надежде получить мужа, а вторая была осторожна, но все же недостаточно. Ни одна из них не хотела оставить себе ребенка. А я была слишком слаба, чтобы предложить им другой выход. И эта мысль тяжело давит мне на сердце.

Что будет с моим ребенком? Я помню наше соглашение, которое мы заключили с Джин и Хатсу. Мне хочется думать, что Хатсу и ее ребенок сейчас находятся в безопасности, и Джин тоже, правда, дух ее ребенка пока ждет возможности перейти реку вечности.

— Наоко? Наоко, проснись, — это Матушка Сато.

Я не открываю глаз, надеясь, что она уйдет. Но эти костлявые пальцы, несущие смерть, хватают меня за плечо и встряхивают. Те же самые пальцы, что зажимают крохотные рты и носики, не давая им воздуха, и копают неглубокие могилы.

Те же самые пальцы, что потянутся к моему ребенку.

Что украли жизнь у ребенка Джин.

— Наоко, просыпайся. Я приготовила тебе еще чаю. Можешь выпить его за котацу40.

Ее голос впивается в мои уши. Резкий и острый, как обломок стекла, и такой же прозрачный. Она изображает заботу, а я делаю вид, что сплю.

Она встряхивает меня снова. На этот раз сильнее. И мне приходится очнуться.

— Ну же. Он теплый, настоявшийся и ждет только тебя. Правда, приятно?

Мысль о том, что мои ноги согреются под горячим одеялом, и правда приятна, и я перекатываюсь на спину, уступая этой идее.

— Вот так, — ее глаза — два бездушных шара за дугами очков. Они щурятся из-за ее хитрой улыбки.

Я наблюдаю за тем, как она уходит, волоча по полу подол шерстяного кимоно. Потом сажусь и жду, пока комната перестанет вращаться, собираясь с силами, чтобы встать. У меня тяжелая голова, спутанные мысли и слабые и больные ноги. Медленно, медленно я доползаю до котацу в главной комнате. Напротив меня сидит Сора с порозовевшими щеками. Я устраиваюсь возле стола так, чтобы мой живот касался края стола, и накрываюсь одеялом, чтобы и я, и ребенок могли согреться. Грелка дает живительное тепло и покой. Я вытягиваю ставшими тонкими ноги и двигаю пальцами, чтобы поторопить циркуляцию.

— Какая ты бледная, Наоко, — шепчет Сора. — Ты похожа на призрак.

А я и есть призрак, вот только застряла здесь, между двумя мирами, не находя покоя ни в одном, ни в другом. Очень странное состояние, когда ты чувствовал слишком много, а потом не стал чувствовать ничего.

Матушка Сато приносит чай. Одной рукой она крепко держит крышку, а второй наклоняет чайник и наполняет мою чашку. От нее поднимается пар, обволакивая меня сладковатым травянистым ароматом. Я подношу чашку к губам и дую на нее.

— Выпей все, до последней капли, договорились? — Матушка ждет, пока я ей не кивну, и уходит, чтобы проведать Чийо. У нее начались схватки.

— Подожди, — Сора поднимает руку, останавливая меня, как только я сделала первый глоток. — Я хочу тебя кое о чем спросить, — она огибает стол и садится рядом со мной, и теперь наши ноги пытаются уместиться в одном и том же маленьком пространстве.

Я ставлю чашку обратно на стол, но не отнимаю от нее рук, стараясь их согреть.

Сора быстро оглядывается на дальнюю комнату, куда ушла Матушка Сато. Наклоняется голову, прислушиваясь, а потом наклоняется ко мне еще ближе.

— Это правда, что ты помогла бежать другой девушке? Что ты хочешь оставить себе этого ребенка?

Этот вопрос тут же захватывает мое полное внимание. Правильно ли я ее поняла? И что я ей ответила?

— Наоко, — глядя мне в глаза умоляющими глазами, она пытается снова заговорить со мной, но на этот раз медленнее. — Скажи, ты по-прежнему хочешь спасти и сохранить своего ребенка?

Мое сердце решает ускорить свой стук на один удар. Я провожу рукой по спутанным волосам. Которые я не расчесывала уже несколько недель. Или дольше. Я моргаю.

Ее пальцы смыкаются на моем иссохшем запястье.

— Наоко, ты мне доверяешь? Разве я не была тебе верным и хорошим другом?

Я киваю. Она действительно им была. Кто кроме нее приходил посидеть возле моей постели? Приносил дополнительные одеяла или влажные полотенца, чтобы остудить мой горящий лоб?

— Хорошо, — глаза Соры загораются и начинают мерцать, как живые чернила. — Тогда мы уходим сегодня вечером.

Ее слова действуют на меня как удар током.

— Что? — у меня сиплый голос, как будто я уже давно не разговаривала. А когда я разговаривала? Я уже этого не помню.

— Да, время идеальное, — Сора наклоняется еще ближе. — У Чийо только начались схватки, и к ночи она полностью завладеет вниманием заведующей. И мы ускользнем в ночи.

Калитка. Я смотрю на свои пальцы с неожиданно толстыми суставами и тонкими, как бумага, ногтями.

— Хатсу унесла ключ с собой.

— А я раздобыла новый, — она улыбается.

Я хмурюсь, вспоминая, что произошло в прошлый раз.

— Шел дождь, и было темно, и я потерялась. Я слишком слаба.

— Наоко, ты как слепой, шедший в темноте с фонарем в руках. Он не был ему нужен, но зато осветил другим путь. Ты несешь фонарь ради всех нас. Потому что тебе самой никогда не нужен был фонарь, чтобы знать, в каком направлении тебе нужно было идти.

Я покачиваю головой. Истории, как всегда, истории.

— Его фонарь погас, Сора.

Как и мой. Как и я сама.

— Да, ты права, — она протягивает руку и кладет ее поверх моей. — И нам повезло, что это случилось, так ведь? Иначе как бы еще я могла с тобой столкнуться?

Я почти улыбаюсь. Это все, на что я сейчас способна. И Соре, и мне были нужны друзья.

— Пожалуйста, — говорит Сора. — Я боюсь бежать в одиночку. Давай убежим сегодня, и ты сможешь побороться за спасение твоего ребенка от рук этой несущей смерть демоницы.

Демоница. Мое обещание моей птичке. Соглашение между мной, Хатсу и Джин. Дух моего ребенка ожил и воспрял во мне, чтобы оживить меня. Я медленно поднимаю глаза, чтобы встретить взгляд Соры.

— Ну что? — спрашивает она.

Я киваю.

Ее брови опускаются и сходятся напереносице.

— Тогда... не пей этот чай.

ГЛАВА 31

Япония, наши дни


Поиски традиционных домов в Дзуси привели меня к нескольким таким строениям, который были превращены в реканы, традиционные японские гостиницы. По описаниям они были чудесны: в одной были бочки из белого кедра, где горячую воду смешивали с ароматными маслами. В двух других были дивные сады с прудами для размышлений и медитаций, и во всех в качестве ночного ложа стелились матрацы футоны поверх циновок татами и подавались индивидуальные кимоно юката. Я бы очень хотела там остановиться, но не смогла. Мне не позволила совесть.

Для того чтобы приехать сюда, я продала отцовский кадиллак, и я не смогла погрузиться в роскошь, словно я отправилась в отпуск. Поэтому вместо чудесной традиционной японской гостиницы я остановилась в бюджетном капсульном отеле «Сеяки», что в переводе означало «молчаливый». Однако на деле этот отель оказался каким угодно, только не тихим.

Здесь постоянно хлопали двери за приходящими и уходящими постояльцами, и это учитывая, что на этаже были общая гостиная, туалет и камера хранения багажа.

Вокруг удлиненной двуспальной кровати были выстроены стены и потолок, образуя «кабинку» от силы в четыре фута высотой. Эти кабинки стояли друг на друге рядами по две. Для того чтобы попасть в верхнюю кабинку, необходимо было воспользоваться специальной лестницей. Внутри кабинки были вмонтированный в потолок телевизор с наушниками, зеркало, один-единственный крючок для одежды, розетка и лампочка над кроватью. И больше ничего.

Это место не подходило страдающим клаустрофобией, рослым, обладающим лишним весом и нуждающимся в приватности. Кабинки составляли кластеры: двадцать штук — для мужчин, двадцать — для женщин. Однако это было все равно лучше, чем койка в хостеле: у меня было личное пространство, и я могла опустить бамбуковые жалюзи над прозрачной дверью.

Было поздно, но я никак не могла уснуть, поэтому я просто легла на спину и стала просматривать электронную почту. Мысли мои скакали с одной темы на другую. Я была в восторге от того, что Йошио разыскал тот самый традиционный дом и что в записях о его владельцах числилась та же самая фамилия, что и в заявлении о заключении брака. Но что, если мне не удастся связаться с этой семьей? Что я буду делать тогда?

Я поправила подушку и села, потом отобрала несколько писем и удалила их и открыла то, что пришло из архива. Официальный ответ на мой запрос должен был прийти традиционной почтой, но я от нетерпения запросила у них информацию о статусе моего запроса.


«Благодарим Вас за обращение в Национальный центр хранения личных дел. Каждую неделю мы обрабатываем около 20 000 запросов и, хотя средним сроком для предоставления ответа и числится от шести до восьми недель, вынуждены предупредить Вас, что вы можете столкнуться с его продлением, в связи с тем что в 1973 году в архиве Центра произошел пожар, уничтоживший шестнадцать миллионов личных дел военнослужащих, которые, к сожалению, не были продублированы.

Мы не можем сейчас утверждать, что необходимые Вам данные были среди сгоревших дел, поэтому просто уведомляем Вас о возможной задержке с ответом.

Благодарим Вас».

Я ущипнула себя за переносицу и закрыла глаза. Если компания в Иокогаме не имеет никакого отношения к той семье, которую я ищу, и папины документы окажутся потерянными, то что мне останется делать? Беспокойство вгрызалось в меня, словно червь. Что, если окажется, что я продала папин кадиллак только для того, чтобы приехать сюда и посмотреть на пустой дом?

Просматривая оставшиеся письма, я обратила внимание на тему одного из них, помеченную как “Тоссиг, Военно-морские силы США”, и на адреса нескольких других, которые оказались ответами с военных форумов. Кровь бросилась мне в голову, и я села повыше. Я совсем забыла, что оставила контактную информацию на сайте сослуживцев ВМС.

Первое письмо пришло от человека, который служил на папином судне электриком, но папу не помнил. Он поделился некоторой информацией об однополчанах, но сказал, что большинство из них либо умерли, либо слишком стары, чтобы ездить на встречи.

Второе пришло от женщины, чей муж работал в двигательном отсеке «Тоссига» в те же годы, в которые там служил отец. Ее муж уже умер, но его брат тоже служил в том же месте, и она обещала с ним связаться.

Еще один человек написал, что его отец тоже служил на борту «Тоссига», но сейчас страдал от болезни Альцгеймера. Он показал отцу снимки, которые я разместила на сайте, и отец никого не узнал.

Было еще несколько писем, в которых были похожие истории, и вдруг...

«Дорогая Тори Ковач!

Я нашел Ваш пост с просьбой об информации о “Тоссиге” и членах его команды, включая Вашего отца. Я служил на борту “Тоссига” с 1954-го по 1957-й и трижды ходил на нем на Дальний Восток. Я не помню, чтобы я встречал Вашего отца, и не узнал ни одного из перечисленных Вами имен, но учитывая, что на борту этого судна служило более трехсот человек, да и прошло больше пятидесяти лет, это не удивительно. Однако, открыв альбом с фотографиями, я нашел фотографию Вашего отца среди военного персонала. Прикладываю ее к письму с надеждой, что она поможет Вам в Ваших поисках.

С уважением,

Сэл Диа».

Я открыла приложение, и тут же мое горло перехватило.

На меня смотрел папа — в форме, с едва заметной улыбкой и браво выпяченной грудью. Молодой моряк, готовый покорить весь мир. Слезы незаметно потекли по щекам.

Это была групповая фотография первого дивизиона, но этого фото я никогда раньше не видела. У меня было такое ощущение, что я только что вернула на место кусочек моего отца. Кусочек, об утрате которого я и не подозревала. Только в этот момент я осознала, как сильно мне его не хватает.

Усевшись поудобнее и оставив включенным свет в своем крохотном номере, я стала писать ответные письма с благодарностью, тронутая до глубины души тем, что совершенные незнакомцы, которые даже не помнили отца, потратили силы и время, чтобы мне написать. А то, что нашелся человек, который поднял собственные архивы, чтобы прислать мне снимок, и вовсе стало для меня настоящим подарком. Это было таким простым, но таким воодушевляющим жестом.

Тем самым прикосновением, в котором я так нуждалась, возвращением надежды, чтобы я смогла продолжить свои поиски. Я с нежностью смотрела на фотографию отца. Я не подведу ни его, ни саму себя. Я хотела найти ответы, поэтому завтра я отправлюсь в традиционный дом, опрошу соседей и, если будет необходимо, задержусь, чтобы дождаться человека, ухаживающего за садом.

Может быть, дом и пустовал, но я не собиралась уезжать из Японии с пустыми руками.

* * *
Я поднялась вместе с первыми лучами солнца и насладилась «отлично сбалансированным и дружелюбным к телу» завтраком, который был обозначен как но омои, что означало «тяжелый, сытный». Туда входили маринованные огурцы, тофу и даже жареный сыр и кусочки курицы. Я попробовала всего, но ела в основном рис. Потом я отнесла свои вещи в камеру хранения, взяв с собой лишь необходимое для сегодняшней поездки, включая папино письмо. Я надеялась, что старый адрес, указанный на конверте, поможет мне преодолеть языковой барьер, если я столкнусь с ним при общении с соседями. Так я смогу им объяснить хотя бы цель своего визита.

Путь до станции Дзуси занял у меня всего пятнадцать минут, но это только потому, что я очень спешила. Я пробегала мимо тинейджеров, несущих доски для серфинга к пляжу, огибала местных, делающих покупки возле рынка, отмахивалась от торговцев, которые зазывали откровенных туристов, как я, к себе в магазины. Поезд на Йокосуку приходил каждые тридцать минут, и я так хотела сесть на ближайший, что последние сто ярдов до платформы пробежала трусцой. И добралась до нее одновременно с поездом.

Войдя в вагон, я отыскала свободное место и стала просматривать в приложении достопримечательности моего пункта назначения. В Дзуси находился буддийский храм Энмейдзи, при котором рос огромный красный клен. У меня поползли брови вверх, когда я узнала, что дереву было больше тысячи лет. Если раньше у меня были подозрения, что папа просто сфотографировал невесту в традиционном наряде где-то возле святилища в Токио, то теперь во мне крепла уверенность, что это была именно его невеста, и мне следовало обратить внимание на храмы возле его базы и города, в котором жила девушка.

Таура находилась как раз между базой и Дзуси, и там тоже числился храм. Он назывался Йокосукаси Таура, или Забытый храм, потому что леса поглотили ярко-красные врата, которые стояли у начала тропинки. А у ее конца стояла огромная каменная лисица — как вознаграждение тем, кому хватило смелости и упорства преодолеть этот путь. Мое приложение показывало еще сотни статуй, изображавших лисиц, которые украшали этот лес, правда, не объясняя их значение.

Я отметила оба этих места, потом подняла взгляд к окну. Поезд как раз делал плавный поворот. Я увидела высокие мачты элегантных яхт, выстроившихся возле причалов, и маленькие разноцветные лодочки, качающиеся возле больших судов. Справа от меня качали листвой высокие деревья, и вскоре, когда вагон совершил поворот, между их ветвями показались крыши домов. Через несколько минут мы прибыли на станцию Хигаси-Дзуси района Нумама.

Поездка до Дзуси оказалась быстрой, а вот прогулка от станции до места, где стоял традиционный дом, была много длиннее. Я ничего не имела против: окружавшие меня леса были спокойными, а ветер, шелестевший кронами деревьев, — теплым.

Когда-то папа тоже шел этой дорогой, и мне казалось, что душой он сейчас со мной. А по пути к традиционному японскому дому, о существовании которого забыло само время, я вспомнила...

— Я чуть не повернул обратно, дважды, — сказал папа. Он надел полную форму и нервно теребил в руках фуражку в ожидании встречи с се отцом, торговым королем.

Сейчас я тоже нервничала перед встречей с традиционным японским домом.

Приближаясь к вершине небольшого холма, я остановилась, как, мне кажется, останавливался и мой отец, посмотрела вверх и сощурилась против утреннего солнца. «Она сказала, что я узнаю его по крыше».

И, как мой папа, я узнала его тоже.

От изогнутых черепиц поднимался белый туман, когда солнце стало нагревать утреннюю росу, скатывавшуюся вниз тонкими нитями, напоминавшими подвески на нарядной заколке для волос, в форме расчески, украшенной цветами сливы. Залитый солнечным светом дом с белыми стенами, казалось, светился сам по себе. В том, как он был расположен на вершине холма, была особая, сдержанная элегантность. Фотография, которую показал мне Йошио, была потрясающей, но в действительности этот дом оказался чем-то нереально красивым. Здесь и впрямь остановилось время. Оно навеки сохранилось в рассказе моего отца.

После того как Йошио упомянул об архитектуре этого дома, я просмотрела в сети информацию о чайных домиках и была потрясена их строением. Мне было непонятно, как внутренние стены из бумаги могут перенести ежедневное использование. Как они не рвались? Но оказалось, что для стен использовалась специальная бумага из тутового дерева, на котором некогда были обнаружены личинки шелкопряда; она оказалась на удивление прочной. А прочность она получала благодаря особой сетке. Как же мне хотелось заглянуть внутрь этого дома! Вдруг я заметила движение в прилегающем к дому садике.

У меня открылся рот.

Пожилая женщина срезала белые цветы с низкого густого кустарника. На руке у нее висела бамбуковая корзина, доверху наполненная цветами. Я прищурилась и прикрыла глаза козырьком из руки, но не смогла ее рассмотреть, потому что на ней была шапочка от солнца. Надо же, а я думала, что дом пустовал!

Существовал лишь один способ это проверить. Я пригладила волосы, поправила блузу и, после глубокого вдоха, пошла по направлению к дому.

ГЛАВА 32

Япония, 1958


Вернувшись в постель, я отдыхаю с полным желудком. Я заставила себя съесть лапшу удон, которую стащила Сора. Если мы сегодня решили бежать, то мне необходимо набраться сил. Я лежу на боку, пытаясь найти удобное положение, но у меня не получается. Сама мысль о бегстве приводит меня в такое волнение, что даже ребенок начинает двигаться.

Мысли скачут от Хаджиме к нашему ребенку, а потом к Соре, как мартышка, перелетающая с одной лианы на другую. Три обезьянки, Хатсу, Джин и я. У меня снова сжимается сердце. Сора могла стать четвертой. Ведь на самом деле обезьянок было четверо, и четвертую звали Сидзару. Она изображалась со скрещенными на животе лапками, символизируя неделание зла. Сора удивляет меня своим стремлением помочь и сохранить жизнь своего ребенка. Она прилагает усилия, чтобы сделать то, на что у меня не хватает сил. Сами небеса вложили в нее это стремление, и я вижу в этом особый, глубинный смысл.

Если только я не ослепла. Это бабушка так говорила? Нет, нет, это были слова Кико. Она прокричала их когда я рассказала ей о своем выборе. «Ты ослепла от любви и не видишь того, как все обстоит на самом деле, Наоко!» — крикнула она мне.

Мои тяжелые веки открылись и закрылись. Открылись и снова закрылись. Стена то есть, то ее нет. Я снова ерзаю, чтобы устроиться поудобнее, и думаю о сияющих глазах Хаджиме и его прощальных словах: «Я обещаю, — сказал он, любить тебя всегда».

Правду ли он говорил? Еще мгновение, и я с головой окунаюсь в воспоминания, в любовь и в лишенный сновидений сон.

Пусть лучше я буду слепой, чем лишенной надежды.

* * *
— А-а-а-а-а-а-й! — вопли Чийо сотрясают дом и вытряхивают меня из сна.

Я моргаю, еще не придя в себя, но уже освободившись от сна. Она снова вскрикивает. Затем раздаются тяжелые шаги и еще один крик.

Но на этот раз кричит Матушка Сато:

— Не тужься, Чийо! Подожди. Ты должна ждать.

Сора появляется у моей двери.

— Наоко, мы должны идти, сейчас же.

Она хватает мой чемодан и быстро сбрасывает туда ту одежду, что попадает ей под руку. Она очень взволнована: широко распахнутые глаза, сбивчивое дыхание.

— Сейчас? — сажусь я в испуге. Я же только закрыла глаза.

А-а-а-а-а-а-й! — еще один крик взрезает ночную тишину и выдергивает меня из-под одеяла.

Так, хорошо, мы должны идти прямо сейчас. Бедная Чийо! Нет, бедный ребенок Чийо! Я пытаюсь встать, но меня качает из стороны в сторону. Адреналин бежит по моим венам, заставляя уснувшие летаргическим сном мышцы двигаться. Я убираю сбившиеся и мокрые от пота волосы с лица и восстанавливаю равновесие. В левую ногу вонзаются острые иглы, оттого что я спала в неудобном положении.

Сора подходит к двери, склоняется к ней и прислушивается.

— Одевайся. Я сейчас вернусь.

Я трясу ногой, чтобы скорее восстановить кровообращение, и тру глаза. Неужели это происходит на самом деле? Так, я должна подумать. Носки... Я надеваю вторую пару, вспомнив, как намокли мои ноги в ночь бегства Хатсу. Потом хватаю третью пару и кладу ее в карман, на всякий случай. Что еще?

Я разворачиваюсь, осматриваясь вокруг. В итоге я надеваю еще одну хлопковую сорочку под длинную юбку западного образца, свитер, который уже туго натягивается на моем животе, и серый свитер, отданный мне кем-то из девушек. Мне не нужен чемодан, если я надену на себя всю одежду. Я даже повязываю себе платок на голову на всякий случай. Никто не знает, как все обернется на этот раз, а сейчас на улице ужасно холодно.

Крики Чийо превратились во всхлипы. Она умоляет Матушку Сато:

— Сделайте что-нибудь. Ну пожалуйста, сделайте что-нибудь!

Раздается еще один крик, потом быстрые шаги и голоса Матушки и других девушек.

Уставшая, я стою посреди комнаты, не в силах остановить взгляд на чем-то одном. Ой, светильник! Я хватаю со стола спички и сую в карман.

Вбегает Сора.

— Я сказала Матушке, что тебе плохо и что я заварила тебе чаю и останусь у тебя на всю ночь, — увидев мой наряд, она хмурится: — Что на тебе надето?

— Все, что у меня есть, — отвечаю я.

— Ладно, хорошо. Пошли.

Сора снова выглядывает в дверь, потом машет мне рукой, чтобы я шла за ней. Я просовываю руки в рукава пальто, хватаю лампу и, склонившись набок, крадусь следом за ней. Вдруг до нас доносятся тяжелые шаги, и мы замираем на месте. Проходит секунда, две, три... но никто не появляется перед нами. Оставшуюся часть пути до дверей мы прошли под прикрытием криков Чийо.

— Иди, — шепчет Сора.

Я даже не оглядываюсь.

С моим чемоданом в руке Сора идет за мной, потом обгоняет и выходит вперед. Луна уже высоко и отбрасывает длинные серебристые тени. Мы сливаемся с ними и несемся по поляне со всей скоростью, на которую способны мои ослабевшие ноги. На землю опустился морозец, и трава под ногами предательски хрустит с каждым шагом.

— Давай же, торопись, — говорит мне Сора через плечо, когда мы приблизились к тропинке. Вместе со словами она выдыхает белые облака пара, напоминая этим волшебного огнедышащего дракона. — Только будь осторожна.

Я заставляю усталые ноги передвигаться быстрее. С головы и лица спадает повязанный шарф, и я тоже выдыхаю клубы пара, только с явно большим усилием. Густой навес из сплетенных ветвей над нашими головами словно голыми костлявыми пальцами вцепляется в лунный свет, оставляя нам только крохи.

Я держу в руках фонарь, пока она ищет в моих карманах спички. Я настраиваю фонарь, и сначала он извергает сноп искр, но потом появляется ровный свет от пламени фитиля.

Сора берет фонарь в одну руку, мой полупустой чемодан в другую и идет впереди. Свет от фонаря отражается от тропинки. Я иду осторожными ровными шагами, чтобы не упасть. Колючий ночной воздух впивается в кожу морозными иголками, но я так укутана, что пока мне хватает тепла и надежды.

Я ухожу.

Без дождя по пологому берегу реки идти оказывается совсем не трудно. Сначала мы бросаем вниз мой чемодан, и я держу фонарь, пока Сора спускается. Он качается у меня в руке, рассылая желтые лучи света в разные стороны.

— Так, готова? — она протягивает ко мне руки, словно собирается меня ловить, и в памяти тут же всплывают образы и ощущение того, как Матушка дернула меня за волосы. Как упала Хатсу.

Я повернулась спиной к реке и стала спускаться, нащупывая ногой точку опоры. Передав ей фонарь, я собираюсь с духом. Я справлюсь. Мое тело обессилено, но дух жив и наслаждается запахом свободы. Она рядом, рукой подать. Шаг, еще один, и еще, и я почти падаю в ее протянутые руки.

— Пойдем, — Сора поднимает мой чемодан, поднимает фонарь повыше и направляется к мосту.

Сердце старается подгонять медлительные ноги. Один шаг, второй. Вдруг в моем животе что-то резко сжимается. Я останавливаюсь, обхватив его руками.

— Наоко? — свет фонаря прыгает в мою сторону, падая мне на лицо.

Я делаю глубокий вдох и выпрямляюсь.

— Иду.

Мы уже так близко. Я прибавляю шаг и оказываюсь на мосту, бросив лишь торопливый взгляд вниз. Под тонким льдом тяжело ворочается вода. Прощай, Ганко, мой старый друг, упрямый карп. На этот раз я точно не вернусь.

— Наоко! — она почти кричит шепотом. Она у калитки. Фонарь стоит у ее ног, мой чемодан валяется рядом на боку. Она вставляет ключ в замок, но когда я к ней подхожу, в смятении оборачивается ко мне.

— В чем дело, Сора?

Она качает головой, молча выдыхая огромные клубы пара.

— Не получается. Он не...

— Что? — мой взгляд падает на ключ в ее руках, затем на замок. — Дай я, — я беру у нее ключ и пытаюсь вставить его в скважину. Может быть, замок просто замерз. Но тут мое сердце обмирает. Ключ не желает проворачиваться внутри. Я пытаюсь снова и снова. Потом я подношу ключ к глазам и внимательно его рассматриваю. Затем замок. Не может быть. — Это не тот ключ.

Мы впиваемся друг в друга взглядами, не зная, как быть дальше.

— И что теперь? Я не вернусь обратно. Я не могу, — и тут я складываюсь пополам. Снова эта резкая боль в животе.

— Наоко, пожалуйста, ты должна сохранять спокойствие. Ты плохо себя чувствовала, — ее рука опускается мне на плечи.

Мне все еще не разогнуться, но я старательно делаю глубокие вдохи, стараясь продержаться, перетерпеть эти странные ощущения, пока они не закончатся.

— Я в порядке. Попробуй еще раз.

Сора еще раз пытается вставить ключ в замок, а затем просто ударяется в калитку плечом. Та лишь скрипит и качается. Оглянувшись, она находит камень и начинает быть им в калитку, но в результате лишь разбивает себе пальцы. Я наблюдаю за ней, замерев от страха. В животе опять что-то сжалось.

Что же с нами будет дальше? Что, если мы не сможем выбраться? Я наблюдаю за тем, как Сора снова и снова бьет камнем по замку, потом переходит к забору. Бамбук известен тем, что он гибок и крепок. И я хочу приобрести его качества.

Вот только я хочу отсюда выбраться.

Мой взгляд останавливается на трехдюймовой петле, перевитой шуро нава — веревкой из волокна черной пальмы, которая крепит бамбуковые плашки между собой.

— Сора, попробуй веревку. Бей по веревке!

Нам надо было взять с собой нож. И почему я об этом не подумала? Потому что она меня травила...

— Ой... — и снова я корчусь от боли, стараясь не стонать, чтобы не отвлекать ее. Пусть только у нее получится. Пожалуйста!

Сора находит у камня скол и пытается им перерубить веревку, но та лишь пушится от ее усилий.

— Не получается! — рычит она. Потом размахивается и бьет камнем. И еще, и еще.

— Подожди! — я вспоминаю о фонаре. И вслед за этой мыслью накатывает волна восторга. — Не хочет рваться, но против огня не устоит!

Ее несчастное лицо тут же оживает. Она бросает камень и достает спичечный коробок, в котором осталось около шести спичек. Осмотрев забор, она подходит к планкам, которые ближе всего стоят к калитке.

Сначала она трет ладони между собой, дыша на них, чтобы согреться, потом одним движением зажигает спичку. Мы прижимаемся друг к другу, подносим огонек к веревочной петле и ждем. Над веревкой поднимается тонкий завиток дыма, но потом пламя на спичке гаснет, и она роняет ее из пальцев. Мы пытаемся снова. А потом еще раз.

Ничего не получается.

— Подожди! — я снимаю с фонаря стекло, выдвигаю фитиль как можно дальше и наклоняю его к веревке. Язык пламени касается ее, и вскоре появляется дым. Он поднимается в воздух, а веревка тем временем скручивается и съеживается, обнажая бамбуковую планку.

— Получилось! — мы обмениваемся счастливыми взглядами и улыбаемся.

Я передаю ей лампу, и она наклоняет ее к следующему узлу, чтобы терпеливо дождаться, пока тот тоже задымится и съежится. Так она обжигает узлы один за другим.

Я наблюдаю за ней, придерживая живот и молясь, чтобы ребенок немного подождал. Всего лишь еще чуть-чуть. Несколько минут терпения могут подарить ей целую жизнь в покое.

Закончив выжигать узлы на одной планке, Сора выдергивает ее и переходит к следующей. Вот их уже пять, но нам нужен проход пошире. Она действует быстро, а я стараюсь не двигаться, чтобы успокоить ребенка.

Вот Сора берет мой чемодан, выбрасывает его за пределы забора и делает мне знак следовать за ним. Я поворачиваюсь и протискиваюсь в дыру в заборе боком, задевая его животом и спиной.

И вот он, первый глоток свободы.

Появляется Сора и начинает оглядываться.

— Куда пойдем?

Железнодорожная станция находится справа от меня, в своем воображении я проходила этим путем уже тысячу раз, вот только я знаю, что не могу вернуться домой. Поэтому я смотрю налево и начинаю двигаться вдоль бесконечного бамбукового забора, все еще держась за живот. Он напрягается, но я все равно иду, пряча искаженное гримасой лицо за шарфом. Еще чуть-чуть.

— Куда? — быстрые шаги меня догоняют. — Наоко, куда мы идем? Что, если ты сейчас родишь?

— Все в порядке. Ребенок успокоится, как только я смогу отдохнуть, а здесь каждый день ходят монахи и монахини, значит, их монастырь где-то рядом.

* * *
Бесконечный бамбуковый забор свернул за угол, но мы не последовали за ним. Мы пошли вперед, пока не нашли небольшой монастырь. Его тоже окружал забор из бамбука, но он был лишь в половину высотой от того, из-за которого мы только что выбрались. Их территория была ухожена, но без излишеств. Мы уперлись в еще одну калитку, но только на этот раз мы хотели в нее войти.

Я была без сил.

Мы с Сорой надели на себя всю одежду, что нашлась в моем чемодане, уселись на него сверху и прижались друг к другу. У меня продолжало схватывать живот, но я старательно этого не показывала. Я боялась, что побег спровоцировал преждевременные роды, поэтому старалась успокоиться и думать только о приятном.

— Я так рада, что ты рядом, Сора, — я уткнулась в ее плечо и сомкнула отяжелевшие веки. Прилив энергии иссяк, и я снова осталась опустошенной и обессиленной.

Я задремываю и просыпаюсь, и сон мой больше похож на медитацию. Меня будит только накатывающая боль в животе, и тогда я думаю о бабушкиной истории про ученика и учителя, той самой, в которой упоминается паук. Я представляю, как с неба спускается паук и садится мне прямо на живот. Это уродливое существо смотрит на меня множественными глазами-бусинками. Я хочу, чтобы он исчез, поэтому зажмуриваюсь, но стоит мне открыть глаза, как он появляется снова.

В истории ученик докладывает учителю, что видел паука, и говорит, что приготовил нож, чтобы в следующий раз, когда тот появится, спокойно с ним расправиться. Учитель же советует ему взять кусочек мела.

— Когда снова увидишь паука, поставь ему на животе крест и скажи мне об этом, — велел учитель.

Паук появляется, и ученик выполняет совет учителя. И тогда учитель просит его приподнять свою рубаху: под ней оказывается крест, нарисованный мелом. Что означает эта история? Лишь то, что мы часто стремимся уничтожить то, что нас пугает, но делая это, мы уничтожаем себя самих.

Да, мне страшно, но я приняла свой страх. Чийо отвергла его, как и Айко и многие другие девушки. Что они сейчас чувствуют, зная, что они сделали? Разве этот их поступок не разрушает их сердца?

— И я благодарна тому, что ты увидела паука на своем животе, Сора, — мой голос мне же самой кажется каким-то далеким. Это я сказала? Или я сплю? — Ой-й-й-й! — живот снова сжимается, и я сжимаюсь над ним, стараясь переждать боль. На этот раз схватка сильная. Что-то теплое полилось между моими ногами.

— Сора... Сора!

И еще одна схватка.

Нет. Еще рано.

ГЛАВА 33

Япония, настоящее время


Медленными шагами я подходила к японскому дому в традиционном стиле и к женщине, которая ухаживает за его садом. Когда моя нога ступила с дороги на траву, потом на гравийную дорожку, пульс громом небесным отдавался в моих ушах.

Она обернулась, и в ее лице читалось удивление.

Я остановилась, удивленная не меньше нее, но потом продолжила идти вперед.

— Простите, пожалуйста, я не хотела вас напугать, — еще несколько шагов, глубокий вдох, но мне так и не удалось избавиться от нарастающего напряжения между ребер. — Вы случайно не принадлежите к семье Накамура?

Она сняла шапку с козырьком, сложила ее и поправила волосы, выбившиеся из тугого узла. Она внимательно посмотрела сначала на мой шелковый шарф, потом на мой блейзер и только потом мне в лицо. Пока она рассматривала меня, я жадно впитывала каждую деталь ее облика. Она была элегантна, с тонкими морщинками на коже, волосами цвета оникса, в которых виднелись седые пряди. Убранные наверх, они открывали красивую шею и плечи. Она была как раз подходящего возраста, но она ли это?

Я улыбнулась и поправила свой блейзер.

— Я Селби Портер, — представилась я, используя свой журналистский псевдоним. Потом я стала говорить тише, боясь ее спугнуть. — Я работаю вместе с Йошио Ито из «Токио Таймс», мы готовим статью о вашей семье и торговой компании в Иокогаме и о вашем семейном доме, — жестом я указала на дом.

Она обернулась и посмотрела туда, куда я указывала.

— Он прекрасен, кстати, — я сделала еще несколько шагов, пока не оказалась рядом с ней. — Цветы просто великолепны, — в воздухе стоял цветочный аромат. Это были те же самые цветы, которые я видела в корзине на столе администратора в офисе Торговой компании Накамура. Они были похожи на белые хризантемы, только почти в три раза больше тех, что встречаются в Америке.

Женщина продолжала молча на меня смотреть.

Я предприняла еще одну попытку, пытаясь справиться с нарастающим волнением.

— Скажите, вы не из семьи Накамура? Той, которая на протяжении поколений владела этим домом? — у меня опустились плечи. Наверное, это все же не она. Женщина, которой писал папа, владела английским языком. Я полезла в сумку, чтобы достать конверт и показать ей адрес.

— Да, это дом моей семьи.

Я медленно подняла на нее глаза, пораженная ее ответом и ее мягким тоном голоса.

— Я Наоко Накамура.

Так это она.

Я нашла ее, пап. Я действительно ее нашла.

— Мне очень приятно с вами познакомиться, — эти слова вырвались у меня почти шепотом. — Вы позволите мне задать вам несколько вопросов? О вашем доме?

Возникла довольно продолжительная пауза, но за ней последовал легкий поклон.

— Я как раз собиралась выпить чаю. Не желаете ко мне присоединиться? — она жестом указала на вымощенную галечником дорожку, которая вела вокруг дома.

Я прошла за ней сквозь небольшие ворота, за которыми на поросшей мхом террасе стоял низенький столик, сервированный для чая. Не сюда ли приходил мой отец?

Дом снаружи выглядел великолепно, но от сада у меня просто перехватило дыхание. Все в нем было продумано до мельчайших деталей. Возле пруда расположились крупные камни, которые в отражении от водной глади выглядели горными вершинами, а те из них, которые высовывались из воды, поросшими мхом вершинами напоминали острова. Белый песок по краям был похож на побережье, от которого в разные стороны разбегались дорожки, чтобы затеряться в саду за деревьями и кустами.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — она указала на напольную подушку, лежавшую на татами, а сама стала аккуратно наливать темный травяной чай. — Он крепкий и горький, как правда, — с этими словами она протянула мне высокую керамическую чашку.

Я приняла от нее чашку — пальцы сами собой легли в углубления на ней — и сделала глоток напитка, оказавшегося терпким и землистым на вкус.

Она улыбнулась, и вокруг ее глаз собрались лучики морщинок. Она была миниатюрной, но ее манера держаться с достоинством, спокойствием и сосредоточенностью заставляла все вокруг нее проникаться к ней уважением, меня в том числе. Я нервничала, не зная, как она отреагирует на мои слова, и не знала, с чего начать.

— Так вы пишете статью о моем семейном доме?

— Да, я бы хотела о нем написать, — сказала я, пробуя на вкус ложь, по мере того как она скатывалась у меня с языка. Я сделала еще один глоток и осмотрелась вокруг, стараясь восстановить спокойствие. — И дом, и сад вокруг него просто великолепны.

В основном саду тоже рос этот невысокий густой кустарник, покрытый крупными белыми цветами.

— Но не так красивы, как ваш шарф, — ответила она, не отводя взгляда от расписанного вручную шелка. — Могу ли я спросить вас, где вы нашли такое сокровище? Тонкость его росписи просто удивительна, — она наклонилась чуть ближе, чтобы рассмотреть его.

— Ах, — я смущенно улыбнулась, — благодарю вас. Это подарок, — я чуть не сказала, что это подарок отца, но вовремя спохватилась. Еще было не время раскрывать свои истинные намерения. Я коснулась пальцами его истрепавшегося края, потом развернула его, чтобы показать ей неудачную штопку кромки. — Боюсь, он немного износился от времени.

— А, реставрация, кинцуги41, — произносит она, выпрямляясь. — Это я понимаю. В Японии отреставрированные предметы считаются даже более красивыми, чем новые, потому что в реставрации запечатлена история этого уникального предмета. Вот как эта семейная чашка для летнего чая, — она кивнула на керамический контейнер рядом с собой. — Смотрите, как линия раскола заполнена золотом. Эта линия прерывает рисунок росписи, но придает особую ценность самой чашке.

— Она очень красива, — соглашаюсь я. На чашке изображены те же цветы, что растут в саду.

Она проследила за моим взглядом.

— Это любимые цветы моей дорогой матери. Эта чашка разбилась, потому что однажды я подала ей незаслуженный суп из горького эгоизма. И прошло много лет, прежде чем я узнала, что она ее восстановила, — она улыбнулась. — Она расплавила свои лучшие золотые украшения и превратила их в тонкую золотую пыль, которую смешала с лаком, которым склеила все отколовшиеся кусочки. Теперь эта чашка вдвойне дорога мне, потому что напоминает о ее жертвенности и прощении. Так что, как видите, истинная жизнь этой чашки началась только в тот момент, когда она разбилась по моей вине, — она выгнула бровь. — Разве вы не так относитесь к вашему шарфу?

Я чуть пожала плечами.

— В моем случае следы на нем были оставлены простой неосторожностью.

— Но вам этот шарф явно был дорог, потому что вы не только зашили его, но и не перестали его носить. Он даже сейчас на вас.

Она снова улыбнулась.

— Итак, мисс Селби Портер, что бы вы хотели знать о доме моей семьи?

Жаркая волна стыда прилила к моим щекам и шее.

— Ну... — манипулирование источником информации с целью добыть то, что этот источник пожелал бы скрыть, было нормой в журналистских расследованиях. Вот только в данном случае ложь, на которую я должна была пойти, выходила уже за мои личные рамки приличий. К тому же внимание, с которым она замечала и читала каждое мое движение, не оставляло сомнений в том, что все мои трюки, даже если бы я на них пошла, были обречены на провал. Я должна была сказать ей правду. Папа хотел бы именно этого.

Я поставила свою чашку на стол.

— Боюсь, когда я сказала вам, что собираюсь написать статью о вашем доме, я была с вами не совсем честна. Я действительно журналист и действительно пишу под именем Селби Портер, но это не мое настоящее имя.

— Я знаю, кто вы такая.

Я осела. Она знает? Грудь распирало от самых разнообразных эмоций, делая вдох почти невозможным.

Наоко улыбнулась, заметив мое удивление.

— У вас глаза вашего отца. Они так же впитывают и отражают свет, как чистейшая вода отражает солнце. И вы, несомненно, похожи на него. Я поняла это в первый же момент, как вы ко мне подошли.

Я снова вспыхнула, и мне стало неожиданно жарко в блейзере, как будто он был шерстяным, а не из тонкого хлопка.

— К тому же на вас мой шарф, — она указала на него. — Это был подарок моего отца, и я, в свою очередь, подарила его вашему, — она снова приблизилась, чтобы рассмотреть его. — Я думала, что уже больше никогда его не увижу.

— Это был шарф моей матери, — вырвалось у меня вместе с жестом руки, которой я его прикрыла от ее взгляда.

Она тут же выпрямилась с легкой улыбкой.

— Простите. Конечно же, я ошиблась, — ее глаза быстро скользнули на шарф, который я все еще сжимала в пальцах. — Шарф вашей матери прекрасен. И этот красно-белый узор вам очень к лицу.

В памяти всплыли слова отца об этом шарфе, чтобы соединиться с теми, которые только что произнесла она. «Я изначально хотел подарить его тебе... это важно...»

Я расслабила руку, но новое понимание привычных вещей меня по-прежнему не отпускало. Мамин чудесный шарф раньше принадлежал Наоко. Я не знала, что ей теперь сказать.

— Раз уж вы знаете мое имя, могу я узнать ваше?

Я ведь ей так его и не сказала.

— Меня зовут Тори Ковач.

— Тори? — ее губы приоткрылись, замерев с последним слогом моего имени, словно не желая его отпускать. Рука, державшая чашку, задрожала.

Я потянулась к ней.

— С вами все в порядке?

— Да, да, — она взяла себя в руки, отвела взгляд и заморгала.

Я сделала долгий глоток чаю. Я наконец открыла ей правду, и ее реакция меня потрясла и смутила.

— Простите, но если вы сразу поняли, кто я такая, то зачем подыгрывали?

Когда она посмотрела мне в глаза, ее взгляд уже был твердым.

— Вы проехали весь этот пусть, чтобы задать мне именно этот вопрос, Тори Ковач?

Нет, это было не так.

Я достала папино письмо, то самое, которое было адресовано ей и вернулось.

Ее глаза сощурились, чтобы сфокусироваться, и ожили, увидев, что я держу в руках.

— Письмо от Хаджиме? — она прикрыла дрожащие губы полупрозрачной рукой, не отрывая взгляда от конверта, но я пока не была готова ей его отдать. Еще нет.

Я разгладила складки на нем, стараясь в уме выстроить всю последовательность событий и очень аккуратно выбирая слова.

— Это письмо оставило в моем сердце больше вопросов, чем ответов, и не только о моем отце, а обо всем сразу. Из этих строк я поняла, что у меня есть сестра, — сердце, казалось, подпрыгнуло к горлу, но я не дала эмоциям воли. — Я надеялась, что вы расскажете мне, где она и что тогда случилось. Я бы хотела узнать вашу с папой историю, чтобы понять, — я сжала челюсти, с волнением ожидая ее реакции.

Она сложила тонкие руки на коленях, еще раз глянула на конверт в моих руках и посмотрела мне в глаза.

— А я, в свою очередь, хотела бы узнать вашу.

— Мою? Боюсь, у меня нет истории, — покачала я головой.

— Она у вас есть. И эта история привела вас через океан, через полмира, чтобы послушать мою, — ее глаза сверкали, как черные бриллианты.

Она хотела услышать о папе. Это было мне понятно. Это было логично и справедливо. Я кивнула и честно ответила:


— Я могу рассказать лишь о том, что я знаю.

— Тогда мы договорились, — она долила чай в мою чашку, потом в свою, сделала аккуратный глоток и посмотрела на меня поверх края своей чашки. — При рождении мне дали имя Наоко Накамура. После замужества меня стали звать Наоко Танака. А между двумя этими событиями, затерянный в бесконечной череде дней, есть промежуток, когда я была совсем другим человеком, — ее взгляд не отпускал меня, — я была Наоко Ковач.

Наоко сделала еще один глоток из чашки, потом медленно выдохнула.

— Моя бабушка часто говорила: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». Да, — она закивала, — думаю, что наша история как раз и началась в тени.

ГЛАВА 34

Япония, 1958


Сора в страхе кричит, грозя перебудить весь монастырь.

— Пожалуйста, помогите! Моя подруга рожает! Помогите!

Я сижу, сложившись вдвое, с вытаращенными от боли глазами. Схватки приходят все чаще и сильнее. Этот ребенок больше не будет ждать!

Сора раз за разом повторяет свои мольбы, почти давясь словами, но не сдается, надеясь, что они кого-нибудь да достигнут.

— Помогите! Пожалуйста! Она рожает! Скажите кому-нибудь, что мы сидим здесь!

В маленьких зданиях тут же загорается свет. Раздаются шаги, и появляются покачивающиеся пятна света от фонарей. Приглушенные голоса звучат все ближе — это люди идут, чтобы открыть нам дверь. Буддийские монахини появляются с одной стороны территории, а монахи — с другой. Женщины показывают мужчинам, как именно им нужно меня поднять, с какой скоростью двигаться и куда идти.

— А-а-а-а! — следующая схватка поджигает мне спину, словно жидким огнем. И этот огонь грозится меня поглотить. Лица и голоса постепенно отдаляются.

Когда мы оказались в маленьком здании, всех выгнали прочь, кроме Соры и двух женщин. Одна — пожилая и волевая, а вторая — мудрая и сдержанная. Они снимают с меня слои одежды и засыпают Сору вопросами.

— Сколько лет этой девушке? Какой у нее срок? Где ее семья? Где отец ребенка?

Мои крики заглушают ответы Соры.

Одежды монахинь цвета яркого шафрана и куркумы шелестят и хлопают вокруг меня. Воздух насыщен ароматами агарового дерева, и его сладкие и горьковатые нотки смешиваются с запахом сушеных водорослей.

Сора гладит меня по голове, стараясь успокоить. Старшая монахиня с морщинистым лицом перебирает в руках четки и молится. Звуки этой молитвы исходят из ее чрева и вибрируют в горле, сочетаясь с длинным речитативом. Она очень красива, но я порчу ее своими стонами.

— Не кричать. Веди себя тихо, — говорит мне вторая со спокойным взглядом из-за очков в тонкой оправе.

Нам не положено выражать свой дискомфорт во время родов. Это нам говорили и в роддоме, только никто не слушал эти уроки. Я думала, что Матушка лгала нам, чтобы угомонить нас, но здесь нам говорят то же самое.

Но я корчусь от боли и все равно кричу.

Мне надоело вести себя тихо и молчать.

У меня болит спина и горит низ живота. Я не знаю, кто мне помогает, да мне и нет до этого дела. Я просто хочу родить этого ребенка.

— А-а-а-ай-а-а-ай! — моя голова поднимается, и я хватаю себя за колени. Меня скручивает так сильно, что я не могу дышать. Каждый мускул в моем теле напрягается, превращая меня в пружину. И если я этому сопротивляюсь, то становится только хуже.

— Все хорошо, Наоко. Все в порядке. Держись, успокойся, — Сора повторяет эти слова снова и снова, и уже непонятно, говорит ли она их для меня или для себя. В ее глазах плещется тревога или страх. Ведь скоро и ей предстоит через это пройти.

Рожать больной очень тяжело. Я была слаба еще до родов, и теперь у меня просто нет сил. Я истощена. Последние капли энергии были потрачены на побег, и у меня ничего не осталось в запасе. Схватки идут одна за другой, и я, с красным лицом, просто стараюсь их выдержать.

— Дыши. Ты должна дышать, дитя, — говорит мне монахиня в очках.

Ее румяные щеки надуваются и спадают в качестве демонстрации. Ее одежда переливается насыщенными цветами осени, и мне кажется, что она парит в воздухе.

Я пытаюсь дышать... глубокий вдох через нос, и резкий выдох через пересохшие губы. Еще вдох, и еще выдох. А Хатсу сюда приходила? Мне нужна окаасан. Окаасан! И Хаджиме. Мои мысли разбегаются. Следующая схватка грозит переломить меня надвое.

— А-а-а-а-а-а!

— А теперь тужься, дитя. Тужься.

Ее голос звучит громче моего.

— Тужься!

— Нет. Я не могу. Подождите, мне надо остановиться, — мои слова смешиваются с попытками вдохнуть, они утрачивают всякий смысл. — А-а-а-а-а-а-а!

Боль достигает предела, и сами схватки становятся дольше с каждым разом. От этого нарастающего напряжения гудят все мои кости, желая отсоединиться друг от друга.

Старшая монахиня наклоняется. Я вижу только макушку ее бритой головы и пушок, который ее покрывает. Молящаяся монахиня останавливается позади нее и начинает петь гимн появлению в жизни нового существа.

— Да! Вот так. Я вижу головку, — ее сияющие глаза видят то, что мне недоступно. — Еще разок. Готова? Тужься!

Сора хватает меня за руку. Я держу себя за колени и в агонии подаюсь вперед.

— Еще раз. Давай. Тужься! — эти слова произносятся с такой властью, что я полностью ей подчиняюсь.

Я впиваюсь ногтями в кожу, крепко сжимаю веки, живот, сжимаюсь всем своим существом. Междусомкнутых зубов прорывается рык, губы приподнимаются, обнажая зубы.

— Вот, головка полностью вышла, хорошо. Хорошо, — она хлопает меня по колену. — Теперь подожди. Замри.

Я мешком падаю на спину. Сора подхватывает меня в свои объятия. На мгновение я испытываю облегчение. Боль лишила меня восприимчивости, но я ощущаю странное давление между бедрами, присутствие чего-то незнакомого, и не смею пошевелиться.

Сердце лихорадочно бьется. Монахиня разговаривает очень тихо, но быстро. Я слышу ее слова, но не различаю их. Перед глазами пляшут яркие точки.

— А теперь будем рожать. Готова? Помогите ей приподняться. Помоги ей приподняться, дитя.

— Нет... нет, — мне нужна еще хотя бы минута. Одна минута. Я так устала. Но меня никто не слушает.

Сора подхватывает меня под спину и толкает вперед. Все внутри меня горит и выворачивается. Напряжение растет. Они что-то говорят, но их слова лишены смысла. В ушах стучит кровь. На моих руках, вцепившихся в колени, выступили вены. Комната заполняется звуками молитвы. Там за дверями тоже кто-то молится? Один голос превращается во множество, и мой крик перекрывает их все.

— А-а-а-а-а! — я обнажаю зубы.

И тужусь.

Тужусь.

Тужусь.

А потом все мое тело содрогается от облегчения. Грудь блаженно вбирает воздух. Сора осторожно кладет меня на спину.

Песня закончилась.

— У тебя девочка! У тебя девочка!

Девочка. Я лежу неподвижно и дышу, наблюдаю. Я знала, что это будет девочка. Звучат голоса, но я не понимаю, что они говорят.

— Маленькая, — доносится до меня, потом что-то о весе.

Сора гладит меня по голове и улыбается. Монахини тем временем занимаются моим ребенком. Я вижу ее лишь мельком. Темные волосы, у нее темные волосы! Я напрягаю уши, напряженно ожидая ее крика. Я должна услышать, как она закричит.

Я ревностно слежу за их руками, чтобы успеть заметить тянущиеся к ее носу пальцы.

— Не трогайте ее лицо! — визжу я, изо всех сил напрягая глаза, стараясь ее увидеть. — Не трогайте моего ребенка!

Ну почему она не кричит?

Пожалуйста, пусть она закричит.

И я кричу за нее, охваченная паникой.

Вдруг послышался кашель. Потом вдох, а за ним в воздух вырвался один, но ясный крик возмущения.

Это самый замечательный звук на свете, полное обещаний провозглашение появления на свет, смягченное крохотным размером легких. Я начинаю всхлипывать, и по моим щекам текут тихие слезы.

Она закричала.

Она жива.

У нас получилось.

— Пожалуйста, — произношу я, протянув к ним раскрытые руки, жаждущие ее коснуться. — Прошу вас, мой ребенок...

Монахиня в очках укутывает ее в ткань абрикосового цвета и начинает тихо говорить.

— Однажды Будду спросили: «Скажи, ты целитель?» — «Нет», — ответил он. «Значит, ты учитель?» — «Нет», — снова сказал Будда. «Так кто же ты?» — вопросил изумленный ученик, — монахиня подходит ко мне и протягивает мне дочь. И тогда Будда ответил: «Я — бодрствую».

Взгляд монахини встречается с моим.

— Она совсем кроха, но она тоже бодрствует, говорит она.

— О... — я прижимаю ее к себе, но не ощущаю ее веса. Я обеспокоена и очарована — звуками, которые она издает, ее запахом, ее крохотными чертами. И тем, как она почти помещается мне в ладонь.

Дочь. Хаджиме, у нас с тобой родилась дочь.

На макушке ее узенькой головки красуется пучок черных волос, как у морковки. Я озадаченно моргаю и поднимаю глаза на монахиню в очках.

Она улыбается в ответ.

— Волосы отрастут, — она оглядывается на вторую монахиню, и они тихо смеются. Это секрет умудренных опытом.

Я жадно всматриваюсь в каждую мелочь, хочу увидеть каждый волосок, каждую складочку. Она такая тоненькая. Я глажу ее щеку, касаюсь крохотной ямочки на подбородке и смеюсь. Как у Хаджиме. Я улыбаюсь Соре и монахиням и поясняю:

— Ямочка как у папы. Прямо в точности как у него.

Ее крохотные губки дрожат, а каждый вдох сопровождается тихим сипом.

— У нее не полностью сформировались легкие, но тебе повезло, что она родилась девочкой, — говорит монахиня. — У мальчиков легкие формируются в последнюю очередь. У нее хотя бы есть шанс, — и монахиня поправляет импровизированную пеленку, чтобы увидеть ее лицо. — Она кроха, но у нее есть шанс.

Малышка освобождает ручку и взмахивает ею в воздухе. Я приближаю ее к себе, чтобы рассмотреть: пять тонких пальчиков с малюсенькими ногтями сразу смыкаются вокруг моего пальца. Она недоношенная, больная и совершенная.

— Здравствуй, моя Акачан.

Ее огромные мерцающие глаза ищут источник звука.

— Только посмотрите, — говорит старшая монахиня. — Она тебя знает.

Я заглядываю в ее глазки. Они глубоки, как воды океана, блестящи и темны, и я тут же в них тону. Да, мой ребенок знает свою мать. Мы частенько с ней вели беседы: «Я так долго тебя ждала» и «Вот и я, вот и я».

Да, моя маленькая птичка, вот и ты.

Живая.

* * *
Кто-то тихо напевал, не открывая рта. Этот мягкий горловой звук пробудил меня от сна. Я моргаю. Полуденный свет наполняет маленькую комнату и заливает лицо поющей монахини. Она улыбается, не размыкая губ. Ее нос морщится, а вокруг спокойных глаз собираются морщинки. И я не могу не ответить на ее улыбку. В моих руках спит моя крохотная девочка.

Мы вместе, в тепле и безопасности.

Она родилась раньше срока, ей тяжело дышать, но она жива, и мое сердце переполнено счастьем.

Когда монахини предложили ее забрать, чтобы я могла отдохнуть, я отказалась. Я просто не могла не видеть ее. Поэтому они решили, что кто-то из них остается с нами, чтобы проследить за ее состоянием, пока мы спим.

Она туго спеленута, так что торчит только головка. Краснота кожи прошла, и я вижу, какого она цвета: на тон светлее, чем я, но с каким-то нездоровым оттенком. Он еще более заметен благодаря ее черным волосам, темным ресницам и розовым сжатым губам, которым следовало бы активнее кушать. Она очень красива, но слаба, и от этого сами собой льются слезы.

— Вы так добры, — говорю я напевающей монахине. — Мне так повезло попасть к вам, спасибо!

Эта комната пуста, не считая двух футонов, лежащих друг возле друга, и стула, но она наполнена покоем. А этого сокровища я была лишена уже долгое время.

— Везет многим, но мало кому удается овладеть судьбой, — голос поющей монахини хрипловат, но приятен. — Монетку на удачу можно подбрасывать сколько угодно, дитя, но судьбе принадлежат обе ее стороны. Ты должна была здесь оказаться, и удача не имеет к этому никакого отношения, — она улыбается, по-прежнему не открывая зубов. Может, их у нее нет?

Я улыбаюсь в ответ и бросаю взгляд на пальчики дочки. Она зевает, и пальцы подрагивают возле ее открытого рта. Я смеюсь. Каждое ее движение чудесно.

Дверь в комнату отодвигается, и входят монахиня в очках, Сора и еще одна женщина — не монахиня. На ней зимнее шерстяное кимоно, украшенное изображением заснеженных сосен. Ее волосы собраны в тугой узел в основании короткой шеи. Она сразу же опускает глаза на моего ребенка.

— Ах, привет, приве-е-ет, — воркует она мягким мелодичным голосом. Ее узкие глаза излучают свет, несмотря на то что они густого черного цвета.

Я прижимаю девочку к себе еще крепче.

— Наоко, помнишь, как меня зовут? — спрашивает монахиня в очках. — Я — сестра Сакура.

Это сестра Момо, — она указывает на напевающую монахиню. — А это — Хиса. Она будет кормилицей для твоего ребенка.

Кормилица?

Сестра Сакура сдерживает смех, и очки немного съезжают виз по носу.

— Да ты у нас кожа да кости. Сомневаюсь, что у тебя наберется достаточно молока, если оно у тебя вообще будет. Поэтому мы решили подкормить вас обеих, — она протягивает ко мне руки и шевелит пальцами, чтобы я передала ей свою спящую девочку.

Я вглядываюсь в Хису. На ее круглом лице не видно морщин, по которым можно было бы догадаться о возрасте. А у моей девочки ввалившиеся щеки и тонкая, как бумага, кожа. Ей необходимо кушать.

С неохотой я выпускаю ее из объятий.

— Только пусть она ест здесь. Только здесь, хорошо? — я хочу ее постоянно видеть.

Хиса кланяется с тихой улыбкой.

— Конечно, — сестра Сакура берет мою дочку и передает ее Хисе. И тут же я остро ощущаю, как опустели мои руки.

— Наоко...

Я не отрываю взгляда от Хисы, и все мышцы в моем теле напряжены и готовы броситься вперед, чтобы забрать у нее ребенка. Девочка голодна, но никак не может взять грудь. У меня разрывается сердце от того, что я не могу накормить ее сама и что ей никак не справиться.

— Наоко, Сора говорит, что вас держали в родильном доме Матушки Сато? — тем временем говорит сестра Сакура.

При упоминании об этом месте и этой женщине у меня встают дыбом волоски на руках. Я отвожу взгляд от Хисы и киваю. Сестры Сакура и Момо обмениваются странными взглядами. Сестра Сакура поправляет очки на носу.

— И вы точно не могли уйти оттуда по собственной воле? Вы в этом уверены?

На этот раз мы с Сорой обмениваемся недоумевающими взглядами. Что-то было странное в тоне этого вопроса.

— Да, а почему вы спрашиваете? Матушка с вами связалась? Она здесь? — мое сердце забилось в бешеном ритме.

— Сестра Момо принесет тебе обед, а потом поможет тебе омыться настоем имбиря, чтобы ускорить восстановление, — она улыбается и кивает мне, приподняв брови.

Почему она мне не ответила?

— Сестра? Почему вы спросили о Матушке?

Ее взгляд скользит в сторону сестры Момо, потом возвращается ко мне, и губы сжимаются в тонкую линию.

— Брат Юдай, наш настоятель, желает встретиться с вами, когда вы будете готовы. Вот с ним и поговорите о Матушке.

Она снова кивает, словно закрывая эту тему, и бросает взгляд на кормилицу, Хису, и мою девочку, которая так еще и не поела. Она хмурится, из-за чего ее очки снова съезжают по носу.

У меня все сжимается внутри.

— Она не ест.

— Она родилась раньше срока и очень слаба, — вздыхает сестра Момо. — Но мы не сдаемся. Вот только приготовим и тебе поесть тоже, хорошо? — и с еще одним кивком в мою сторону она выскальзывает из комнаты. Следом за ней выходит сестра Сакура.

Я ловлю взгляд Соры; мы обе взволнованы нашими судьбами и судьбой моей девочки. Почему настоятель желает говорить с нами о Матушке Сато? Что, если они с ней связались?

Когда Хиса уйдет, нам надо будет многое обсудить. Как и моя маленькая птичка, я тоже бодрствую.

ГЛАВА 35

Япония, 1958


Несколько дней после появления моей птички я принимала участие только в омовениях настоем сушеного имбиря. Даже сейчас, после ванны, его запах чувствуется на моей коже и жжет мне нос, как аромат керосина от маленького обогревателя, который нам принесла сестра Сакура. Ну он хотя бы согревает нашу комнату и делает ее уютной.

Хиса, кормилица, укачивает мою девочку и напевает ей колыбельную, пока я пытаюсь распутать свои влажные волосы и разобраться в мыслях.

Стоит январь.

Хаджиме ушел в плавание в сентябре. Вскоре после этого закончился его срок службы, поэтому он должен был вернуться в Америку, чтобы там уволиться. Вернулся ли он в наш маленький домик в деревне и обнаружил мое отсутствие? Ездил ли он в Дзуси, чтобы поискать меня там? Только бы бабушка и отец не обманули его!

Я решила отправить Сору за новостями и чтобы оставить у моей соседки Маико весточку обо мне.

Моя малышка похудела, хотя и так была слишком худой, и теперь ей приходится бороться за каждый вдох. Но она все еще жива, поэтому мы продолжаем попытки ее накормить. Сестра Момо приносит мне горячие супы и мочи, рисовые пирожные, в надежде откормить и меня тоже. У меня болит голова и ломит все тело, оттого что я больше не пью ядовитый чай Матушки Сато. Может быть, и моя девочка страдает от того же самого? Я снова смотрю на нее, лежащую на руках Хисы: она была спеленута, ее укачивали, заботились о ней и любили ее, но избавляло ли ее это от страданий?

— Что это за песня, Хиса?

— Ой, это просто старинная колыбельная. По-моему, ей она нравится. Тебе нравится, да? — она приподнимает девочку повыше и улыбается ей, строя умильные рожицы. — Да, конечно, нравится.

— Мне тоже нравится, — смеюсь я.

Обычно после родов дочь остается в родительском доме почти четыре недели. Окаасан была бы счастлива петь птичке колыбельные. Даже бабушка приняла бы в этом участие, если бы все сложилось иначе.

Да если бы сама бабушка повела себя иначе, это тоже было бы возможно.

Я не жду, что мне позволят оставаться здесь четыре недели, но куда мне податься? И как я буду кормить свою девочку? Как мне расплатиться с Хисой? Мое уставшее сердце снова сжимается, и я тоскливо вздыхаю, затем стараюсь сосредоточиться. Хиса держит девочку так, что наружу торчат только ее иссиня-черные волосы. Я кладу щетку на колени и улыбаюсь.

— У нее на голове хохолок, как у клубнички.

Хиса пытается пригладить вихор двумя пальцами, но он тут же возвращается в прежнее положение.

— Ты уже придумала имя для этой ягодки? — со смехом спрашивает она.

Обычно на церемонию меймей, выбора имени, собирается вся семья. У моей девочки этой церемонии не будет, но имя у нее будет обязательно.

— Я думала назвать ее в честь окаасан, — говорю я, свивая волосы в жгут. — Но тогда у нее будет традиционное японское имя, а... — я смотрю на Хису и произношу очевидное: — А она не совсем традиционный японский ребенок. Значит, вместо имени, которое будет пытаться смешать ее с остальными, стоит выбрать такое, чтобы выделялось. Но какое именно, я не решила.

Хиса просто кивает. А что она может сказать? Со своей светлой кожей и округлыми глазами моя птичка и так отличается от других детей.

— Здравствуйте, Наоко, Хиса, — сестра Сакура, войдя, направляется прямо к ребенку. Ее платье цвета горчицы еще топорщится, словно только что надето после стирки и еще не успело обмяться от ее движений. По кромке подола цвет немного бледнее от износа, но в остальном он был ярким и жизнерадостным, как улыбка на ее лице. — Здравствуй и ты, яичко с глазами.

Я сдерживаю смех. Хаджиме считал, что выражение «яйцо с глазами» — странный синоним понятию «красивый». Я объясняла ему, что иметь лицо в форме идеального овала и с большими глазами считается большой удачей. А у нашей девочки для такого крохотного личика глаза были просто огромными.

Сестра и Хиса тихо переговариваются, и улыбка первой увядает. Она принесла шприц, чтобы набрать в него сцеженное молоко. Они боятся, что она теряет жидкость и плохо прибавляет в весе, ее плач становится тише. Беспокойство выжигает сердце до пустоты и лишает сил.

А птичке нужны мои силы.

Набрав в шприц молока, они берут мою девочку. Я выпрямляюсь и сажусь рядом с ней.

— Подержи ее прямо, она не должна поперхнуться.

Сестра Сакура касается кончиком шприца маленького языка и выдавливает несколько капель.

— Давать надо понемножку, чтобы она успевала справиться с этим количеством.

Я глажу ее головку, шепча ей ласковые слова.

— Вот молодец, — я улыбаюсь, когда ее губки смыкаются и она чмокает. — У тебя получается.

— Получается! — смеется Хиса. — Вы только посмотрите!

Сестра Сакура поправляет очки.

— И ты сможешь кормить ее сама, Наоко. Вот, попробуй, — и она протягивает мне шприц. — Только будь осторожна, давай по одной-две капли. И только после того, как она их проглотит, давай следующую порцию.

— Так она всегда сможет покушать, — сияю я от радости.

— Да, и так у нас будет надежда, — сестра Сакура касается моей руки. — Ты готова встретиться с настоятелем?

У меня тут же пропадает улыбка и обрывается сердце.

— Почему у тебя такое лицо? — ее брови сходятся на переносице, и от этого очки опять съезжают вниз. — Он всего лишь хочет поговорить с тобой и Сорой. Тебе не о чем беспокоиться, дитя.

Я киваю с вымученной улыбкой и сосредотачиваюсь на кормлении своего ребенка, но в моей голове уже появляются самые разнообразные сценарии событий. Матушка Сато потеряла деньги не только за мое содержание и обслуживание, но и за Сору и Хатсу, так что неудивительно, что она будет нас искать.

Если только у нее не пропала необходимость это делать.

Когда Сора входит в комнату, она почему-то прячет от меня глаза. Я холодею. Что-то случилось.

— Здравствуй, дитя, — сестра Сакура смотрит поверх очков на нее, а потом снова на меня.

— Можно нам с Сорой поговорить наедине, всего одну минутку? — я смотрю на сестру Сакуру, потом на Хису.

Хиса встает, но я не хочу, чтобы она выходила вместе с моей девочкой.

— Нет, я возьму ее. Все хорошо, я продолжу кормить ее, как только она проснется, — мои руки тянутся к малютке при мысли о том, что Матушка может уже быть где-то рядом.

Хиса осторожно передает мне ребенка, с любопытством поглядывая на Сору.

— Я скажу настоятелю, что вы обе здесь, — сестра Сакура касается моей руки.

Я киваю и двигаюсь на футоне, освобождая для Соры место.

— Сора, пожалуйста, садись. Расскажи, что ты узнала.

Она садится, ее губы плотно сжаты.

Но я должна добиться, чтобы они раскрылись и поведали мне свои секреты.

— Сора, ты нашла мою соседку Маико? — в ожидании ее ответа мое сердце чуть не выпрыгивает из горла.

Ее там не было, — плечи Соры со вздохом опускаются.

— А ее дочь была дома? Она присматривает за младшим братом, — в моей памяти всплывает чумазое хорошенькое личико Татсу с большими глазами, длинными ресницами. Я двигаюсь к Соре еще ближе, отчего моя девочка ворочается во сне. — Сора?

— Нет, — качает она головой. — Там никого не было. Дом был пустым.

— Пустым? А ты точно пришла в нужный дом? — сердце бешено колотится. — А в мой ты заходила?

Ее глаза наконец взглянули в мои, полные отчаяния. И я отвечаю на ее взгляд, так сильно прикусив губу, что чувствую вкус крови. Незнание плохих новостей от них не спасает.

— Сора, расскажи мне все. Я выдержу, — киваю я.

Она делает глубокий вдох.

— Старушка, которая называет себя бабушкой Фумико...

— Да! — знакомое имя возвращает мне надежду. — Она тоже помогала мне готовиться к свадьбе.

— Она сказала, что семья Маико переехала в другую деревню.

— Ох, — я киваю. — Ну хорошо, ладно. Наверное, так принято у эта... — и я спотыкаюсь о слово «эта». Эти люди переселяются туда, где есть работа. Я просто никогда об этом не задумывалась.

А она не говорила, куда именно? А Хаджиме она видела? — лихорадочные мысли заставляют меня засыпать Сору вопросами.

Она опускает взгляд на свои руки.

— Сора?

Она поднимает глаза и наклоняется ко мне еще ближе.

— Он... ну... — она крутит свои пальцы. — Наоко, Хаджиме не возвращался, — ее лицо опускается. — Мне очень жаль.

— Не возвращался? Совсем? — сердце истекает кровью от боли. Я не понимаю. Он давал слово. Я тянусь к ее руке и трясу ее. — А писем в доме не было?

— Твой дом пустовал, и поэтому туда въехала другая семья. Так что никаких писем там не было.

Не было.

Я убираю пальцы с ее рукава.

Когда судно Хаджиме задержали, я стала беспокоиться, как бы мы не потеряли дом. Так что это известие меня не удивило. Но я ожидала от него известий. И надеялась, что семья Маико сможет принять меня на некоторое время. Бабушка Фумико уже живет с другой семьей. Я смотрю на своего ребенка, пытаясь не поддаваться панике, но она рвется наружу.

— И что теперь?

Сора берет мою дрожащую руку.

Я поднимаю глаза.

— Сотни раз я представляла себе возвращение Хаджиме, — мои плечи поникли, и голос звучит не громче шепота. — Как он разыскивает меня, отчаянно стремясь узнать, где я и что со мной. Я даже представляла, как он едет на поезде в Дзуси, бежит вверх, на холм, где стоит мой дом, и выкрикивает мое имя.

И что происходит дальше? — Сора наклоняется и прижимается лбом к моему лбу, так что мы образовываем треугольник над моим ребенком.

Он кричит: «Наоко!» — и обаасан ковыляет к дверям с грозным видом, — я моргаю сквозь слезы. Она сжимает мне руку.

Хаджиме не верит ни единому ее слову и продолжает меня искать. А когда он меня находит, то заключает в крепкие объятия и говорит: «Я люблю тебя, Сверчок. Где наша маленькая птичка?» Понимаешь, в моих мечтах только бабушкина ложь или уловки отца могли удержать его вдали от меня, — я моргаю, чтобы избавиться от этих видений, и поднимаю глаза с мокрыми ресницами. — Мне даже в голову не приходило, что им не придется лгать, — я качаю головой, сжимая губы, чтобы остановить их дрожь.

Сора берет мое лицо в ладони.

— Может быть, он просто не смог вернуться и его письма остались без ответа? Может быть, он узнал, что в вашем доме теперь живут другие люди, и думает, что его возвращения никто не ждет?

А может быть, он просто меня бросил.

И я все-таки была слепой.

Малышка заворочалась, сморщила губки и тихо заплакала. Я заплакала громко, за нас обеих. Плечи ходили ходуном от несдерживаемых эмоций. Сора гладила меня по плечам, а я думала об обаасан. О своей семье. О Хаджиме.

О том, как много я потеряла.

Я плачу долго, потом, обессилев, больше ни о чем не могу думать.

Неужели все это было напрасно?

* * *
— Сора? Наоко? — в дверь заглянула Хиса. — Настоятель идет к вам.

Мы с Сорой обмениваемся испуганными взглядами. Что, если Матушка с ним уже связалась? Что, если она уже здесь? Что, если они хотят, чтобы мы ушли вместе с ней? Но мы не успели высказать свои подозрения, настоятель подошел к двери.

— Можно мне войти? — его одежда оказывается насыщенного цвета корицы и лишенной орнамента. Он не велик размером, но его влияние на людей и это место очень сильно.

Если настоятель воплощает плодородную землю, то сестры и монахи — его плоды. Воздух наполняют ароматы целого букета специй: карри, кумина, куркумы.

Сестра Сакура снимает очки и, протирая их краем своей одежды, быстро представляет нас друг другу.

Я же не слышу ничего, кроме биения своего сердца.

Что, больше никто не войдет? Мы с Сорой обмениваемся удивленными взглядами.

— Здравствуйте, девочки, и ты, новая жизнь, — говорит настоятель, глядя, как Хиса пытается накормить девочку из шприца. Его радостная улыбка освещает круглое лицо, а глаза щурятся, рассылая во все стороны морщинки-лучики. На такую улыбку невозможно не отозваться, но я не улыбаюсь. Как и Хиса, когда он спрашивает, кушает ли девочка. В ответ она лишь качает головой.

— Она обязательно начнет есть, — отвечаю я им обоим. — Пожалуйста, не прекращайте попыток.

Мы усаживаемся кругом: слева от меня сестра Сакура, сестра Момо, Сора и настоятель, который оказывается справа. Я все еще напряжена и в любую минуту готова выхватить у Хисы ребенка и броситься бежать.

— Я бы хотел, чтобы вы рассказали все с самого начала: как вы оказались у наших дверей, — настоятель складывает руки в широкие рукава своей туники и смотрит на меня.

Они добры к нам, но сумеют ли они нас понять?

— Мы были в Бамбуковом роддоме, здесь, ниже по дороге, — говорю я и замираю, жадно вглядываясь в них в ожидании реакции. Ничего не увидев, я продолжаю дальше:

— Моя мать только что умерла, я была дома и...

Малышка зашевелилась, давая мне повод остановиться и обдумать свои слова. Как мне им все объяснить?

— У меня были осложнения во время беременности. Мы забеспокоились, что я могу потерять ребенка, и бабушка вызвала на дом акушерку. Она сказала, что мне надо сдать анализы, поэтому меня отвезли в роддом, но... — я напряглась и опустила взгляд, не зная, как объяснить бабушкины намерения. — Как мне объяснить вам то, чего я не понимаю сама?

— Наоко, просто расскажи свою правду, — голос настоятеля был мягким и располагающим. Уголки его рта чуть приподнялись. — Иногда, чтобы выгнать змею, приходится ворошить самые глухие заросли.

Постепенно у меня находятся нужные слова, и как только это случается, мне не остановиться. Они текут и текут, обрисовывая события прошлых полутора лет. Я рассказываю им о Хаджиме, о нашей свадьбе, о моей семье. Даже о Сатоши и о том, что он был выбором моей семьи. Я рассказываю, как Матушка запирала калитку, а потом, обменявшись взглядами с Сорой, я рассказываю о младенцах.

Обо всех этих несчастных детях.

О том, как они делали первый вдох, а потом переставали дышать. О Йоко, Джин, Айко, Чийо и многих других. Я не просто ворошу, я не скрываю ничего, чтобы показать им Матушку Сато.

Они слушают, не перебивая и, насколько я могу судить, не осуждая. Глаза Хисы стали мокрыми, и она все время их утирает. Сестры качают головами. Даже Сора тихо плачет. Ее не было с нами — Джин, Хатсу и мной. Может быть, она не знала всей жестокости Матушки Сато?

Сора продолжает мой рассказ, начав с того, в каком состоянии она меня обнаружила. О матушкином чае, нашем бегстве и путешествии до ворот монастыря.

Настоятель вздыхает. Его улыбка исчезает, словно ее и не существовало.

Малышка начинает капризничать, и я тянусь, чтобы ее забрать. Хиса колеблется, но я настаиваю. Я уже не боюсь их неудовольствия. Пока я не понимаю, стоит ли им доверять. Пусть лучше девочка проголодается, чем я лишусь ее навсегда.

— Она здесь? — не выдерживаю я. — Она пришла за нами?

— Та женщина? — спрашивает сестра Сакура с грустным лицом. — Нет, нет, дитя. Мы просто хотели услышать вашу историю.

И я хочу поблагодарить вас обеих за то, что поделились ею, говорит настоятель, выпрямляясь. — И за вашу смелость.

Все тихо кивают в молчаливом согласии.

— Что будет дальше? — спрашивает Сора.

Сестра Сакура поправляет очки.

— Мы доведем все до сведения властей, чтобы они обратили на это внимание, разумеется.

— Но они ничего не будут делать, — возражаю я, переводя взгляд с одного лица на другое. — Расследование ничего не даст.

— Это будет зависеть от того, к кому мы обратимся, — говорит настоятель. — Однажды по побережью шел человек и заметил там монаха, который наклонялся к песку, подбирал что-то и осторожно бросал обратно в море, — настоятель высвободил руки из рукавов и жестами стал сопровождать рассказ. — Человек подошел ближе и спросил: «Что ты делаешь?» Монах остановился, посмотрел на него и ответил: «Бросаю морские звезды обратно в океан. Солнце уже взошло, а прилив выбросил их на берег на верную смерть».

Я качаю свою крошку и внимательно слушаю.

— Тогда человек осмотрелся и снова взглянул на монаха. «Разве ты не видишь целое бесконечное побережье, покрытое выброшенными морскими звездами? Что ты можешь сделать один?» Монах вежливо его выслушал, бросил в воду очередную звезду и сказал: «Ну для этой звезды я уже что-то сделал», — настоятель улыбается, и его глаза светятся радостью. — Понимаешь, Наоко? — он поднимает голову выше. — Ты помогла Хатсу? А ты, Сора, помогла Наоко? А ваши действия помогли этой крохе? — и он кивнул в сторону моей девочки.

Настоятель наклоняется вперед, чтобы встать. Сестры тоже поднимаются. Остаются только Сора и Хиса. Я снова смотрю на свою спящую птичку. Бабушка часто говорила: «Даже пустое место собой что-то представляет».

А моя дочь — не пустое место.

— Брат Юдай? — вдруг произношу я.

Настоятель оборачивается и возвращается через порог с приподнятыми бровями.

— Что, дитя?

— Пожалуйста, если вы сможете об этом договориться, я бы хотела увидеться с отцом.

Я зашла слишком далеко, чтобы опускать руки.

ГЛАВА 36

Япония, 1958


Хиса предложила мне вздремнуть, пока малышка спит, но я уснула всего на мгновение. Я смотрю на силуэт сосны, видимый сквозь ширму сезди, и вздыхаю. Меня преследует кошмарный сон.

Я вижу себя бегущей по летнему полю высокой травы. Мои руки раскинуты, пальцы касаются спелых колосьев. Они колышутся вокруг меня, подобно морским волнам. Я останавливаюсь, поднимаю лицо к солнцу, позволяя его лучам согреть щеки.

И в облаках замечаю корабль Хаджиме. Ветер крепчает, и корабль уходит от меня все дальше и дальше. Потом появляется брат Дайган и забирает мою птичку. Он исчезает, и как я ни кричу, взывая к нему, мой голос растворяется в ветре.

Все пространство вокруг меня наполняется плачем и криками, мидзуко, погибшие дети, зовут Дзизо, зовут меня. Они плачут. Или это кричат птицы? Потому что они появились ниоткуда, дюжины мечущихся в воздухе. Я смотрю на них, на их мягкие животы, когда они проносятся надо мной, пока не остаюсь в полной тишине совершенно одна.


Вдруг я чувствую за своей спиной какое-то движение. Я оборачиваюсь.

И вижу великолепного тигра.

Янтарные глаза с крохотными зрачками смотрят прямо на меня. В его взгляде что-то знакомое. Его губы изогнулись в оскале, и предупредительный рык клокочет в его горле. Мы стоим так близко, что я ощущаю на себе его дыхание.

Это настоящее чудовище насыщенно-оранжевого цвета. Он длиной с два роста взрослого мужчины и в обхвате как четверо. Его хвост, длиной с меня, в раздражении мечется из стороны в сторону.

Мое сердце бешено стучит в груди. Он делает шаг налево, перекрещивая между собой мощные лапы медленным точным движением. Я делаю шаг вправо. Мы смотрим друг другу в глаза, не отрываясь. Еще один оскал обнажает его желтые клыки, но он не нападает.

Мы просто кружим друг напротив друга в высокой траве. Когда я просыпаюсь, в моих ушах все еще звучит его рык. Мокрая от пота, я пытаюсь понять, сожрет он меня или нет.

Меня и сейчас мучает тот же вопрос.

Дверь отъезжает в сторону, и в комнату заглядывает сестра Сакура.

— Здравствуй, Наоко. Ты готова?

— Вы помните легенду о двух тиграх? — я никак не могу стряхнуть с себя остатки кошмара.

— Да, конечно. Привет, малышка-чан, — голос сестры приобретает напевные интонации, когда она подставляет палец под вытянувшуюся ручку девочки. — Один человек шел по лесу и наткнулся на спящего тигра. Он бросился со всех ног прочь, но тигр проснулся и кинулся за ним. Подбежав к обрыву, человек стремительно скатился вниз по склону и из последних сил уцепился за корень дикой лозы. Тигр наверху рычал, пытаясь дотянуться до своей жертвы. Человек, дрожа, посмотрел вниз — там его поджидал еще один голодный тигр! И тут из норки в обрыве вылезли две мышки — одна белая, другая черная — и принялись грызть корень. Ища спасения, человек осмотрелся и увидел неподалеку кустик дикой земляники с одной-единственной спелой ягодой. Держась одной рукой за корень, другой он потянулся и сорвал землянику. Какая же она была вкусная! — пересказывая эту притчу, она строит рожицы малышке. — А тигры были такие страшные!

Очки сестры Сакуры снова съехали, но она не стала их поправлять, а лишь приподняла лицо и продолжила играть с моей птичкой.

— Но ты же их не боишься, да?

— Боюсь, — говорю я, наблюдая за ними. — Я чувствую себя тем самым человеком между двумя тиграми, тянущимся за земляникой.

Я тянусь за ней сейчас.

У дверей появляется Хиса.

— Пришел твой отец, Наоко. Ты готова?

* * *
Монастырь окружен огромной территорией. Это целый учебный центр, в котором проживает более сотни монахов и монахинь. Здесь есть зал для лекций, бани, жилые комплексы, храмы и классные комнаты — как минимум тридцать строений. Их окружают сады для медитаций. Я видела только входные ворота и свою комнату. Сейчас, в вечерних сумерках, солнце покоится на горизонте, раскинув руки в желтых и оранжевых всполохах, поэтому то, что я вижу за окном, предстает передо мной одними тенями.

Я иду следом за настоятелем и сестрой Сакурой, стараясь не отходить от Хисы, которая несет мою спе-ленутую девочку. Мы сворачиваем в один из многих коридоров. Он длинный, с высокими потолками с открытыми балками. К несущим опорам прикреплены маленькие светильники, которые, покачиваясь, мерцают, освещая нам путь.

Коридор выходит в широкую комнату, которая выполняет роль административного приемного зала перед прилегающим храмом. Когда мы проходим мимо него, я не удерживаюсь, заглядываю внутрь и вижу монахов в одеждах рыже-коричневого цвета, сидящих в позе лотоса или прижавшихся лбами к полу. Вечерние молитвы пульсируют по всему зданию, заставляя вибрировать пол, отзываясь даже в моем утомленном теле.

Почувствовав, что я остановилась, настоятель оборачивается.

— Медитации помогают успокоить мятущийся разум. Закрой глаза, Наоко. Прислушайся.

Я закрываю глаза, представляю себе Джин и Хатсу и прислушиваюсь к распевно повторяющемуся снова и снова слогу. Кто-то только начинает произносить его, кто-то его тянет. И этот многослойный звук заставляет вибрировать воздух, отталкиваясь от их диафрагм. Он сливается в единое целое и проникает в меня, заполняет трещины между моими мыслями и объединяет их, накрывает, как приливная волна — обнаженные береговые камни.

Чего ты хочешь? В чем ты нуждаешься? Чего ты ищешь? — спрашивает настоятель.

Я открываю глаза. Это песнопение не было молитвой, оно ни о чем не просило.

— Ничего.

Настоятель улыбается так открыто, что все его лицо покрывается морщинками.

— Тогда ты готова.

Он пересекает широкую комнату и открывает дверь в другое помещение.

Я снова поправляю волосы своей девочки и обмениваюсь взглядом с Хисой. Она будет стоять тут, снаружи, вместе с сестрой Сакурой, когда меня пригласят войти в ту комнату. Потом, когда будет можно, я представлю отцу моего ребенка и попрошу его принять ее в семью.

У меня все внутри сжимается, как только я осознаю всю суть своего положения. Я взволнована и напугана. Мне кажется, что у меня по коже бегают огненные муравьи и нещадно жалят. Несмотря ни на что, я отчаянно скучала по своей семье, но что скажет отец?

Я сжимаю руки, не чувствуя уверенности для этой встречи. В глубине души я понимаю, что отец мог поручить бабушке заниматься женскими делами. Но тогда именно бабушка становится тигром из моего кошмара, либо они оба — воплощение тех двух тигров из притчи, стремящихся сожрать меня и мою маленькую земляничку?

Дверь отъезжает в сторону.

Я смотрю на личико своей девочки, спящей на руках у Хисы, и возношу быструю молитву с просьбой о силе духа. Если я смогу сосредоточиться головой и сердцем на правильных мыслях, то ноги сами понесут меня в нужном направлении. Я заглядываю в комнату.

Отец стоит лицом к настоятелю, спиной ко мне. На нем белая костюмная рубашка и бежевые брюки. Почему-то они на нем болтаются, как будто внезапно стали велики. Он похудел? Я вхожу в комнату, последний раз бросая взгляд на Хису с малышкой, и трясущимися пальцами закрываю за собой дверь. Когда я снова поворачиваюсь к ним, я оказываюсь лицом к лицу с отцом. Я не двигаюсь с места. Вся моя кожа покрывается мурашками.

Все происходит прямо как в моем сне.

Настоятель делает мне знак подойти ближе. Терракотовые рукава покачиваются от его жеста.

— Входи, дитя.

Глаза отца чернеют, объединяя контрастирующие цвета красной яшмы и меда. Я вглядываюсь в них, стараясь понять, что за ними стоит. Злость? Ненависть? Готовность наброситься? Но я вижу в них только грусть. Меня захлестывает волна вины, и я чувствую себя сразу такой маленькой. Как ребенок, прячущийся за ногу родителя. Вот только у меня нет родителя.

Я сама стала матерью.

— Пожалуйста, Наоко, проходи, — настоятель снова приглашает меня.

Отец — самый важный человек в моей жизни. Его слово в нашей семье — закон. Вот только принадлежу ли я еще к этой семье? Я подхожу к нему и кланяюсь, чтобы показать свое послушание.

Настоятель кивает с мягкой улыбкой. Его голос мелодичен и спокоен.

— Наоко, мы с твоим отцом долго разговаривали о родильном доме и о том, как ты оказалась у нас...

Я не слышу остальных его слов из-за собственных мыслей. Я перевожу взгляд с отца на настоятеля. Седина, которая раньше только чуть серебрила его виски, теперь была совсем белой и растеклась шире, чем я помнила. Складки между его бровями стали еще глубже, а от уголков губ пролегли морщины, способные скрыть любые радостные чувства. Он полон достоинства и угрозы.

— ...и сейчас я вас оставлю, чтобы вы могли обсудить ваше будущее, — настоятель поклонился нам обоим и на пути к выходу ободряюще сжал мне руку.

Отец жестом предлагает мне сесть, и я подчиняюсь, но не поворачиваюсь спиной к двери. Я хочу видеть тени, осознавать, что моя девочка находится в нескольких шагах от меня. Меня все еще не отпускает образ брата Дайгана, исчезающего с моим ребенком.

Я смотрю в глаза отцу, но не нахожу слов. Мне тяжело даже дышать в его присутствии, поэтому я жду, пока он не начнет разговор первым.

— Я рад, что ты попросила настоятеля связаться со мной, — у него хриплый голос, словно он давно не разговаривал. Или это я забыла, как резко звучит он для моих ушей?

Я смотрю себе на руки, потом ему в лицо и на дверь, которую я вижу за его плечом. На тени за ней. На мою девочку. И первые слова, которые я произношу, принесены гневом.

— Ты знал, что... это было за место?

— Нет, — на мгновение его глаза закрылись. Когда он их снова открыл, они смотрели уже мягче. И да.

— Да? — я не смогла сдержать изумления. Так, значит, это он и есть то самое чудовище? Подозревать и убеждаться — не одно и то же. — Почему? Как ты мо...

— Подожди, — он вскидывает руку. — Из-за твоего кровотечения обаасан боялась... мы оба боялись за твое здоровье. Мы думали, что ты уже потеряла этого ребенка, понимаешь? А когда это происходит, то существуют определенные процедуры... которые должны... — он делает рукой неопределенные жесты, словно стараясь отмахнуться от неудобных слов, которые он так и не заставил себя произнести.

Мы замолкаем. Его слова повисают в воздухе, не давая мне пошевелиться.

Его губы сжимаются. Он глубоко вздыхает с утробным звуком.

— Я знаю об этом, потому что твоя мать однажды потеряла ребенка, — он не смотрит на меня. Его глаза устремлены куда-то в прошлое. — Это было после Таро, у нее был мальчик.

У меня опускаются плечи. Она никогда мне об этом не говорила.

— И ей сделали... процедуры, чтобы очистить ее утробу. Это я помню, — впервые в жизни я наблюдаю за внутренней борьбой отца. Борьбой его чувств. Его лицо напрягается, чтобы ее скрыть, но, как и в прошлой войне, в ней не было иного выхода, кроме как принять поражение. Он избавился от растущего напряжения и комка в горле, откашлявшись. — Вот почему тебя туда отпустили. Понимаешь? Это было место, где делали подобные вещи.

— Я не потеряла ребенка.

Отец ничего не отвечает, и само по себе это уже ответ.

— Так почему тогда ты продолжал платить Матушке Сато?

Его густые брови нахмурились.

— Да что я в этом понимаю? Мне было сказано, что так надо, чтобы ты поправилась, и обаасан согласилась. Поэтому, конечно, я платил.

Я выпрямляюсь, чтобы задать очередной непростой вопрос.

— Обаасан согласилась? Она знала?

Он сузил глаза.

— У обаасан есть свои перегибы в убеждениях, но ее намерением было позаботиться о твоем здоровье. Мы только что потеряли твою мать, и... — он качает головой и проводит рукой по подбородку.

За его спиной пошевелились тени, и мои мысли тут же вернулись к ребенку.

— Я хочу представить тебе твою внучку.

Слова были произнесены, и пути назад больше не было. Отец выпрямляется, но не произносит ни слова.

Настал мой шанс, возможно, единственный. Я встаю, кланяюсь и решительно направляюсь к двери. Внезапное открытие двери пугает сестру Сакуру и Хису, но птичка готова к встрече.

— Пожалуйста, — говорю я и протягиваю к ней руки.

Хиса передает малышку мне, и я вглядываюсь в ее крохотное лицо, ее упрямо торчащий хохолок и невинные глаза. Потом перевожу взгляд на сестру Сакуру. Мы не разговаривали, но обе понимали важность этой встречи.

Я отчаянно хочу, чтобы отец увидел красоту и невинность малышки. Через несколько дней мы должны покинуть монастырь, и нам некуда идти. Нам необходимо приятие отца.

Я заставляю себя сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поворачиваюсь, вхожу, закрываю за собой дверь и подхожу прямо к отцу.

— Это твоя внучка, — говорю я тихо и с надеждой.

Он смотрит на сверток в моих руках.

Под моими ногами проседает земля, рассылая судороги волн во всех направлениях. Мы стоим на границе между культурами, тонкой, но глубокой, как бездна, и потенциально смертельно опасной. Я намеренно перешла на другую сторону, но этот ребенок был мостом между нами. Если отец захочет перейти эту черту. Пожалуйста, пусть он перейдет.

Девочка зашевелилась и издала тихий звук. Ее глаза широко распахнулись, словно она понимала важность этой встречи. Я попыталась пригладить пальцами ее упрямый хохолок.

— Она почти не плачет, — я всматриваюсь в него, пока он смотрит на нее. — И совсем не причиняет беспокойства, — я делаю еще один шаг к нему и приподнимаю девочку, чтобы он мог ее рассмотреть.

Отец осматривает ее с ног до головы, но его лицо остается непроницаемым.

Это его маленькая внучка, несмотря на то, кем был ее отец. Малютка надувает пузырь и сипло вздыхает.

Отец не отвечает.

Но я уже вижу ответ, и мое сердце разрывается на части. Я судорожно ищу верные слова, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

— Ес кожа всего лишь немного светлее, и смотри... — я подхожу еще ближе. — Ее глаза почти черные, как мои, — ее волосы выглядывают между моими пальцами. — А это всего лишь цумудзи, вихор, признак гения. Видишь? Они не вьются. Она не будет выделяться среди других детей. И она окрепнет. Я точно знаю.

Отец поднимает лицо и смотрит куда-то мимо меня.

Он уже увидел то, что хотел. Его руки сомкнуты за спиной, он покачивается на ногах вперед и назад. Я прижимаю малютку к себе и готовлюсь не только говорить правду, но и принимать ее.

— Хаджиме отозвали. Ты знаешь о договоре с Тайванем. И сейчас срок его службы окончен, — я наступаю на свою гордость и продолжаю. — Он не вернулся, — на глаза наворачиваются слезы, но я не буду плакать перед ним.

— Тогда возвращайся в ваш дом и жди его.

— Нет, — я смотрю на его подбородок, на то, как двигается его кадык, куда угодно, только не в глаза. В эти пустые глаза. У меня растет комок в горле, и я с трудом произношу следующие слова. — Я не могу вернуться в тот дом, потому что... — я униженно опускаю голову. — Потому что без оплаты он был сдан другой семье.

Он резко выдыхает через нос, играя ноздрями, и делает шаг назад, чтобы обдумать эту новую информацию.

Я жду. Десять секунд? Двадцать? Мне кажется, что их проходит целая тысяча, пока он заговорил.

— Ты думаешь, что он вернется? — он говорит мягко и ровно, словно знает, что сила его слов может меня разрушить.

Могла.

Слезы текут по моим щекам. Дрожат губы. Зубы плотно сжаты, и я часто дышу. Я приказываю себе не плакать. Но уже слишком поздно. Я уже вишу на лозе между двумя тиграми. Голодные мыши грызут ее со всех сторон, чтобы заставить меня выбрать, в какую сторону двигаться. А я не знаю, какое выбрать направление. Какой тигр страшнее? Я поднимаю глаза и говорю, что думаю.

— Нет. Не думаю, что он вернется.

Я жду, глядя на отца, в ожидании его реакции. Воздух вокруг нас становится слишком тяжелым и неподвижным. Гулко колотится сердце. Маленькая птичка шевелится в моих руках. Я молюсь о том, чтобы онане закапризничала.

Он заиграл желваками.

— Каковы твои планы?

Значит, он хочет заставить меня просить.

Настаивает на моем унижении.

Требует, чтобы я умоляла.

Я бросаю взгляд на девочку. Я буду умолять ради нее.

Я низко кланяюсь.

— Я бы хотела вернуться домой, отосан. Помогать ухаживать за Кендзи и бабушкой. Я бы хотела занять свое место как...

— А что насчет нее?

Я поднимаю глаза на него.

— Она моя дочь.

— Она больна, — он фыркает и начинает ходить по комнате.

— Она поправится. Мы уже нашли способ ее кормить, — Я решаю не говорить, как мало она ест.

— Мы не вынесем бремени, которым является этот ребенок. Она требует слишком дорогого медицинского обслуживания.

— Я сама о ней позабочусь!

— Ты должна подумать об имени твоей семьи, а если не можешь, то подумай о ребенке. Она мала, болезненна, скорее всего имеет задержки в развитии. Что будет с ее образованием? — он резко разворачивается на месте, и чем быстрее он ходит, тем громче звучит его голос. — Куда она пойдет?

— Я сама буду ее обучать.

— Она не сможет рассчитывать ни на достойный брак, ни на хорошую работу, — он продолжает говорить, словно я все это время молчала. — Даже если она выживет, то станет очень дорогостоящей обузой.

Я делаю шаг к нему, умоляя.

— С ней все будет в порядке. Я позабочусь о том, чтобы она набрала вес и поправилась. Пожалуйста, мне необходимо, чтобы она была со мной.

— Хватит! — его рука разрубает воздух. — Ты думаешь только о том, что тебе необходимо. Чего ты хочешь. Хватит! — отцовское лицо исказила гримаса. — Погоня за твоими желаниями привела тебя сюда. И сейчас то, чего ты хочешь, не имеет никакого значения, Наоко. На этот раз важнее то, как будет лучше, — отец направляется к двери, но останавливается.

Полуобернувшись, он бросает через плечо:

— И то, что лучше, для тебя и для этого ребенка — не одно и то же. Тебя с радостью примут дома. Ты меня поняла? Тебя одну.

И он делает еще шаг, открывает дверь и выходит из комнаты.

Теперь я понимаю, что он все же был тигром.

ГЛАВА 37

Япония, настоящее время


Наоко глубоко вздохнула и промокнула глаза.

— Теперь вы знаете мою историю, Тори Ковач, и я готова выслушать вашу.

Произнесенное ею мое имя хлестнуло меня, как мокрое полотенце. Оно ужалило меня, и эта боль выхватила меня из богатых красок 1957 года. Я моргнула, стараясь совместить образ семнадцатилетней Наоко, поругаемой и порицаемой за то, кого она любила, отвергнутой всеми, кого она знала, обвиненной в смерти ее матери и вынужденной принимать немыслимые решения, с пожилой Наоко, той женщиной, которой писал мой отец, которую любил и с которой родил дочь.

— Благодарю вас за то, что вы ее рассказали, — сказала я, осознавая, что она рассказала не все. Разумеется. Я ведь тоже не все ей открыла. Я глянула на папино письмо, которое все еще держала в руках. Для того чтобы узнать ее целиком, я должна была поделиться с ней тем, что знала о своем отце.

Она медленно поклонилась, заметила, что моя чашка почти опустела, и подлила мне еще чаю. Мое сердце тяжело ухало в груди.

— Понимаю, с чем вы столкнулись. И хоть меня и смущает реакция вашего отца, должна признаться, я сама сейчас во власти неоднозначных чувств.

Я снова перевела взгляд с нее на письмо.

— Отец писал вам раньше? — мне было очень важно услышать положительный ответ. Мне важно было знать, что он хотя бы пытался связаться с ней. Его письмо к Наоко проникло ко мне из его прошлого и, как Венди из «Питера Пэна», пришило к моим ногам темную неприглядную тень. И мне было никак от нее не избавиться. Куда бы я ни направилась, она следовала за мной и шептала: «Что, если он их бросил? Что, если это он во всем виноват?» Эти вопросы подтачивали все, что я знала и во что верила относительно отца. И после того как я узнала, через что пришлось пройти этой женщине, я должна была избавиться от этой тени.

Она задумалась, вглядываясь в прошлое.

— Вначале, я думаю, Хаджиме часто писал. Во всяком случае, мне нравится так думать, — она нахмурилась и снова посмотрела на меня. — Но я подозреваю, что отец и бабушка могли прятать его письма от меня. И те несколько, которые до меня все же добрались, я не читала. Я похоронила их вместе со своей болью.

Меня обдало жаром.

— Но почему? Разве вам не хотелось знать, пытался ли он вернуться? — эти вопросы слетели с языка раньше, чем я успела их удержать.

— Какой был смысл в этом знании, если оно ничего не меняло? — она смотрела на конверт, который я держала, словно увидела в нем призрака.

У меня тоже были свои призраки, поэтому я подняла конверт вверх.

— Для меня знание меняет все. С тех пор как я это прочитала, я только и делала, что сомневалась в отце, потому что это совершенно на него не похоже, — я вглядывалась в ее глаза. — Как мог отец, человек, живший ради своей семьи, бросить другую семью и сбежать? Юную жену? Беременную? Как он смог это сделать и потом не обмолвиться об этом ни словом? Это не похоже на моего отца. Что-то должно было произойти.

— Тогда вы уже сами ответили на свой вопрос.

Ее слова застали меня врасплох.

Наоко склонила голову.

— Хаджиме был хорошим отцом?

— Да. Самым лучшим.

Она нахмурилась.

— Как может какое угодно знание изменить этот факт?

Вот она.

Истина.

Очень личная. И, наверное, единственная, которая имеет значение.

— Вы правы. Не может. Человек, которого я знала, был прекрасным отцом, — с большим трудом я справлялась с охватившими меня эмоциями, которые не давали мне говорить. — Но я знала мужчину, Наоко. А не мальчика, которым он до этого был.

— А я знала мальчика, а не мужчину, которым он стал, — она снова провела пальцами по коленям. — Так что, как видите, для меня знание тоже ничего не меняет. Оно не изменит того факта, что молодой, двадцатилетний американец полюбил меня настолько, что выучил мой язык и традиции, чтобы встретиться с моими родными на чайной церемонии. Как не изменит того, как он подарил мне свое сердце во время волшебной свадебной церемонии под старинным деревом.

— Как не изменит и того, что потом он не вернулся, какова бы ни была тому причина.

— Да, правда. Тем не менее... — ее глаза заблестели. — Бабушка часто говорила: «Человек предполагает, а бог располагает». Ох, как бог посмеялся над нашими планами, но... — Наоко склонила голову, тихо и понимающе улыбаясь. — Но даже бог не может изменить истины: несмотря ни на что, мы любили друг друга.

Я кивнула и улыбнулась, но потом кое-что вспомнила. Их дочь.

— Судя по этому, — я снова кивнула на конверт, — отец не знал, где была его дочь и что с ней случилось, — у меня опять участился пульс. — Не могли бы вы мне об этом рассказать? Пожалуйста.

Некоторое время мы просидели в полном молчании. Она с мыслями о дочери Хаджиме, и я, глядя на женщину, которую он когда-то любил. Вопрос об их ребенке висел между нами холодной тенью.

— Окаасан?

Я чуть не подскочила, услышав знакомое слово.

Глаза Наоко ожили. Она повернулась к дверям, ведущим на террасу, где появилась женщина, и поприветствовала ее по-японски. Но женщина, обращавшаяся к окаасан, смотрела не на Наоко. Она во все глаза глядела на меня.

Я не могла двинуться с места. Кровь отлила от головы. Уверена, что я была бледна, как привидение, которое я только что видела. Она была старше меня, но того ли возраста? Сложно было сказать. Мои чувства стали сходить с ума. Я вглядывалась в ее лицо в поиске отцовских черт, только чтобы найти в ней черты матери. Но вдруг? В определенном возрасте... У нее была форма лица как у Наоко и те же теплые черные глаза.

— Здравствуйте, — сказала она и поклонилась.

И те же чудесные манеры.

Я сумела слегка поклониться, но это было все, на что я была способна. Да куда там, я дышать толком не могла!

— Тори, это Сиори, — сказала Наоко. — Сиори, это моя новая подруга из Америки, журналистка, которая пишет статью об этом доме от «Токио Таймс», — настал черед Наоко бросать на меня косые взгляды.

Я промолчала, смутившись.

Неужели ее дочь не знала о ее прошлом? Или ей просто не хотелось смущать гостью, которая пришла к ней под предлогом лжи?

Наоко отвела взгляд от меня и снова посмотрела на дочь.

— Ах да, цветы, — она встала и взяла корзину с цветами, которую приготовила заранее. — Каждую неделю я собираю для своей дочери лучшие цветы, чтобы она знала, как важна для меня, — она кивнула и отдала корзину Сиори.

— И достаточно, чтобы хватило на всех ее друзей, — добавила Сиори по-английски с мягкой улыбкой. Она повесила корзинку на сгиб локтя, как ее мать незадолго до этого, и они снова заговорили по-японски.

Я смотрела, анализировала, сравнивала. Эта женщина могла быть моей сестрой.

С небольшим поклоном Сиори развернулась, чтобы уйти. Я наблюдала за ее движениями, задаваясь массой вопросов. Ох уж этот американский недостаток терпения. Когда она скрылась из виду, я дала себе волю.

— Это была... то есть она?.. Я должна знать, пожалуйста! — у меня потекли слезы.

Наоко не ответила, лишь знаком предложила опуститься на подушки.

Я же решила предложить ей обмен, протянув конверт.

— Она должна прочитать это, чтобы знать, что мой отец, ее отец, думал о ней. Что он ее любил. Вы позволите мне сделать это ради моего отца? — последняя фраза застряла у меня в горле.

У Наоко тоже влажно блестели глаза.

— Прошу вас, Наоко. Если Сиори моя сестра, я бы хотела рассказать ей о нем. Попросить ее прощения от его имени и... — я прижала руки к сердцу. — Попросить ее простить меня за то, что у меня был отец, которого не было у нее. Но если она ни о чем не знает и вы предпочтете оставить все как есть, я тоже пойму. Но тогда вам стоит знать... я протянула письмо ей, умоляя ее глазами. Я понимаю, что это ничего не изменит, но это письмо все же кое-что значит.

Она не торопилась забирать у меня письмо, и я протянула его еще ближе к ней.

— Прошу вас. Для меня это тоже важно. Позвольте мне сделать это в намять об отце. — У меня надломился голое, когда я не справилась с чувствами.

Наоко посмотрела на потертый конверт, на меня, потом с величайшей осторожностью приняла его из моих рук. Она доставала папино письмо так, словно сами слова на нем были хрупкими. На руку ей выпал кусочек красной нити.

— Он его сохранил, — улыбнулась она.

— Красная нить судьбы, — прошептала я, вспомнив деталь ее рассказа. — Это та нить, которую вы вложили ему в письмо?

— Да, — кивнула она, на ее глазах блестели слезы. Сощурившись, она стала читать. — А почерк так и остался мелким, — она рассмеялась, протягивая письмо мне. — Он когда-то оставлял мне записки, и я дразнила его, говоря «слишком маленькие, Хаджиме , слишком мелко». Может быть, вы могли бы мне его прочитать, — она снова протягивала мне письмо.

Беря в руки папино письмо и снова видя его слова, я постаралась избавиться от подкатившего к горлу комка. И сделав глубокий вдох, я прочитала его в сотый раз, чтобы Наоко услышала его впервые.


«Любимый мой Сверчок!

Надеюсь, это письмо до тебя доберется и найдет тебя в добром здравии и в окружении близких и родных. И я лишь молюсь о том, чтобы среди этих людей оказалась и моя кровинка.

Пожалуйста, я ничего от тебя не жду. Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке, и если будет на то согласие твоего сердца, сказать нашей маленькой птичке о том, что она никогда не покидала сердца моего.

Я никогда ее не забывал и помню сейчас.

Я уже старик, Сверчок, и конец моей жизни настиг меня страданиями, которые я заслужил. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял.


Твой Хаджиме».


Наоко прикрыла рот рукой. На этот раз, когда я протянула ей письмо, она приняла его обеими руками и прижала к груди.

— Я знаю, оно короткое...

— А что тут еще можно было сказать? Он любил меня, он сожалел о том, как все сложилось, он помнил нашу маленькую птичку, — она кивнула и глубоко вздохнула.

Мы улыбнулись друг другу.

После долгой паузы она посмотрела на небо. Потом, расправив плечи и слегка нахмурившись, она снова взглянула на меня. Когда она склонила голову набок, я поняла.

— Сиори не маленькая птичка, да?

— Нет, мне очень жаль.

— Мне кажется, я это знала, — мне ничего не оставалось, как задать очевидный вопрос. Тот самый, который привел меня сюда из-за океана, с другой стороны земного шара. — Если Сиори не моя сестра, Наоко, то где она? Я не могу уехать, не узнав этого. Просто не могу.

Ее плечи чуть расслабились.

— Мне думается, что я знала, что вы так скажете, — она осторожно сложила письмо и вложила его в конверт, который был у нее на коленях. Потом она взяла чашку, отпила и взглянула на меня поверх ее края. — Узнать правду, подобную этой, недостаточно. Сначала надо ее понять. А это требует смелости от двух людей. От того, кто будет ее говорить, и того, кто будет слушать.

В госпитале папа спросил: «Ты меня слушаешь?»

— Я слушаю, — отвечаю я.

Она кивнула.

— Мой отец поставил мне ультиматум. Да, он все-таки был тигром. Его слова так и бились в моей памяти: «И то, что лучше, для тебя и для этого ребенка — не одно и то же». Я могла вернуться в отцовский дом, только если бы пришла туда одна. А если бы я жила самостоятельно, то не смогла бы заботиться о своей девочке. Что мне оставалось делать? Я висела на лозе, держа свою землянику между двумя тиграми, и понимала, что должна выбирать, потому что мыши не дремали.

ГЛАВА 38

Япония, 1958


В монастырском садике камней я сижу с малышкой и размышляю о словах отца. «И то, что лучше, для тебя и для этого ребенка — не одно и то же».

Пальцами ног я перебираю прохладный песок. На этот сад надо было смотреть из выходящих к нему коридоров, а я сижу на большом плоском камне, нарушая ногами идеальные линии.

Я сотворила шторм в монастырском саду спокойствия.

Касаясь волос дочери кончиками пальцев, я думаю, какие они мягкие и темные, как у меня. И хоть ее кожа заметно светлее моей, она приобрела желтоватый оттенок из-за желтушки и почти светится в контрасте с ее черными ресницами. Она слишком худая, и каждый вдох дается ей с трудом.

Мне же приходится бороться за каждый день нашего будущего. Мне очень хочется сходить на могилу окаасан. Увидеть простой камень, на гладкой поверхности которого написаны имена мамы и отца. Мамино имя написано черной краской в знак того, что она уже умерла, а отца — красной, что говорит о том, что он хочет к ней присоединиться. Все памятные плиты подписывались таким образом. Это красивая, хоть и пугающая традиция.

Само кладбище напоминает каменный город в миниатюре, огромный мегаполис для насекомых. Я бы нашла там покой, попросила о подсказке, подождала бы знака.

Как мне защитить свою малютку, не имея денег? Как заботиться о ней? Чем ее кормить? Конечно, я буду ее любить, но любовь не способна вернуть ребенку здоровье, защитить его и согреть.

Посмотрите, куда завела меня любовь.

Отец сделал весомое пожертвование монастырю, за которое ожидает моего скорого возвращения. Настоятель считает, что сердце отца смягчилось. Вот только он не знает, что дома приветствуют возвращение меня одной.

— Наоко? Это ты, дитя? — спрашивает Хиса из коридора.

— Я здесь, — отвечаю я, в то время как Хиса делает невероятное: идет ко мне прямо по саду камней, добавляя в него и собственный след.

Но сестра Сакура удивляет меня сильнее, идя за ней следом.

— Вот монахи утром разозлятся, — смеется она, заметив, как я изменила плоды их кропотливого труда. Глядя на птичку у меня на руках, она поправляет очки.

— Она поела?

Я качаю головой. Мне не удалось скормить ей даже шприца молока.

Но мне кажется, она уже об этом знает.

— Мне некуда идти, — у меня охрип голос.

— В каком смысле? — удивляется Хиса. — Твой отец же сюда приходил.

— Мой отец примет только меня, — я смотрю на свою девочку, опечаленная его упрямством. — А от нее он отказывается, говоря, что ей нет места в нашей семье. Он говорит, что она слишком больна, а лечение — слишком дорого и бессмысленно, — мне не хватает дыхания, чтобы говорить дальше, а сердце отчаянно ищет утешения.

Сестра Сакура тяжело вздыхает.

— В каком-то смысле, дитя, твой отец прав.

— Что? — я тут же вскидываю голову. — Как он может быть тут правым?

Сестра Сакура опускает голову. Она прячет пальцы в рукава так, что их становится совсем не видно.

— Она очень больна и отказывается от еды, — она качает головой. — Я боюсь, это всего лишь вопрос времени.

— Нет... — слезы потекли по моим щекам. — Но она же ела.

Я поворачиваюсь к Хисе.

— Почему ей нельзя остаться здесь с вами? Я буду приходить сюда каждый день или вообще останусь тут? Она будет есть, я знаю и... — у меня перехватывает дыхание, и я почти давлюсь словами. — Я найду, как вам заплатить, — я киваю, пытаясь уговорить их обеих. — Я заплачу. Я придумаю, как это сделать.

— Наоко, речь не о плате, — говорит сестра Сакура, присаживаясь рядом со мной. Она обнимает меня. — Мне очень жаль, дитя. Здесь ничего нельзя поделать, остается только ждать.

— А что насчет детского приюта? — спрашиваю я, соскальзывая с камня и вставая. Того самого, в Оисо? В котором содержатся дети смешанных кровей?

Сестра Сакура наклоняет голову. Я поворачиваюсь к Хисе, но она отводит взгляд.

— Они ее примут, — теперь я плачу в открытую, прижимая кроху к себе. — Вы поможете мне отнести ее туда? Пожалуйста!

— Там она просто умрет в одиночестве, — говорит Хиса, вытирая глаза.

— Нет! Вы не можете этого знать! — я качаю головой. У меня появляется ощущение, словно меня пронзили насквозь, и оно становится сильнее с каждым вдохом. Я больше не могу сдерживать свои чувства. У меня нет слов, чтобы их выразить.

Осталась только злость.

Она током проходит сквозь меня, вырываясь градом обвинений.

— Как вы можете такое говорить? Почему вы делали вид, что вам было это не безразлично, чтобы оставить нас без помощи теперь? — мои плечи вздрагивают от рыданий, я прижимаю девочку к себе еще теснее. — Почему никто не хочет нам помочь?

Я плачу беззвучно, потому что мне нечем издавать звуки, я не могу дышать.

Я не могу дышать.

— Наоко, пожалуйста, — сестра Сакура и Хиса встают, пытаясь меня утешить. Но я вне себя от горя. Губы раскрываются, только чтобы исторгнуть отчаянный вопль:

— Нет! Нет!.. — я разворачиваюсь и убегаю из сада. В свою комнату.

Я бегу от правды.

* * *
В своей комнате я укачиваю свою девочку. Хиса сидит снаружи, возле дверей, на тот случай, если я ее позову. Но я звать ее не буду. Я хочу быть одна.

Лежа на боку, я обнимаю малышку. Слезы текут по щекам, и я не пытаюсь этому помешать. Внутри меня все выгорело от необходимости делать такой выбор. Куда бы я ни обратилась, что бы я ни сделала — везде все происходит так, словно было предопределено заранее.

А пока я рассказываю своей птичке сказки. Она уснула несколько часов назад, но я продолжаю говорить. Я говорю, пока у меня не хрипнет голос. Я зеваю, но отказываюсь отдаться сну, потому что сон — это вор, который крадет у нас драгоценное время, а его у меня и так не много.

— Так, посмотрим, я рассказала тебе о даре оскорблений и о краже луны... Но свою любимую сказку я тебе и не рассказала, — я устраиваюсь поудобнее, откашливаюсь и начинаю рассказ: — Эту сказку я заставляла бабушку рассказывать мне снова и снова, потому что она так смешно разговаривала их голосами. Итак, четыре монаха приняли обет молчания... — и я замолкаю, понимая, что она никогда не услышит бабушкиной версии этой сказки.

И тогда я решаю рассказать ей о Хаджиме и сквозь слезы говорю о том, как мы познакомились и полюбили друг друга и о его гордости в тот день на корабле, когда он сказал своим юным гостьям о том, что будет отцом. Я рассказываю ей о щедром сердце окаасан и о том, как она принесла мне свое свадебное кимоно. Как она осталась, чтобы увидеть меня в нем, и как сильно она нужна мне сейчас.

Я раскрываю своей птичке все сердце без утайки, потому что оно уже разрывается на части.

Что еще рассказать? Я глажу ее впалые щеки. Чем еще я могу с тобой поделиться? Что я очень хотела бы, чтобы все сложилось иначе, но что мои желания не всегда приводят к лучшим результатам?

— Прости меня, птичка, — шепчу я в ее маленькое ухо, слезы ручьями текут по моим щекам. — Знай, что тебя очень ждали и любили и что я буду думать о тебе каждый день моей жизни. Каждый день, клянусь.

Она сипела. Как будто знала.

— Понимаешь, мы с Джин и Хатсу заключили соглашение, — говорю я, глядя в ее глаза и гладя по волосам. — Мы пообещали друг другу, что защитим наших детей от костлявых пальцев Матушки Сато, чтобы ваши души не оставались взаперти, — я целую ее головку и вытираю слезы.

— И я поклялась, что если не смогу остаться рядом с тобой, чтобы защищать тебя, то разыщу брата Дайгана, чтобы он отнес тебя в дом, где ты будешь окружена любовью и заботой, — мои плечи ходили ходуном от рыданий. — Но я очень не хочу с тобой расставаться, честное слово.

Я снова обнимаю девочку и плачу над ней, разбитая, вывернутая наизнанку и лишенная сил. Как глупо было думать, что я уже достигла предела восприятия к боли. Оказывается, эта способность беспредельна.

Я выглядываю в окно и вижу заставшее меня врасплох солнце. Оно уже появилось в клубке густых сонных теней, готовясь разогнать их прочь. Моя девочка почти не шевелится в своих пеленках. Она дышит? Я прикладываю ухо почти к самому ее рту и прислушиваюсь. Дышит, чуть слышно.

— Маленькая птичка, — шепчу я, вкладывая палец в ее крохотный кулачок и целуя его. — Я сдержу свое обещание. Я разыщу брата Дайгана.

Она моргает черными глазами, и я знаю, что она понимает меня.

Лоза уже чуть держится.

Пора.

Комок в горле раздувается так, что почти душит меня. Ребра болят от постоянных попыток сдержать рыдания, диафрагма двигается вниз и вверх, но я не дышу. От давления болит лицо. Я сдержу данное ей слово. Я его сдержу.

Я выглядываю наружу. Пора.

Прижимая к груди ребенка и снова надев на себя всю свою одежду, я тихо прохожу мимо Хисы. Я оставила Соре записку: «Спасибо». Больше ничего не нужно было писать. Монахини помогут ей родить крепкого здорового ребенка и договорятся о его усыновлении. Хиса сказала, что у птички там мало шансов, что она умрет там в одиночестве. Я не допущу этого. Брат Дайган этого не допустит.

И я бросаюсь вперед торопливыми шагами. Прохладный воздух пощипывает мои разгоряченные щеки. Пройдя сквозь ворота, я почти бегом бросаюсь в путь по прямой дороге.

Я не оглядываюсь назад. Я никогда туда не вернусь.

Монетка судьбы уже подброшена в воздух. Я надеюсь на чудо, на изгиб в ткани судьбы, но на этой монете обе стороны несут одно и то же. То, что лучше, для меня и для этого ребенка — не одно и то же.

Значит, я разыщу брата Дайгана, прижму к себе мою маленькую девочку, как прижимала меня к себе окаасан, и так же, как она, одним быстрым движением отпущу ее на свободу.

Это сделаю я.

ГЛАВА 39

Япония, настоящие дни


Я давилась слезами и смотрела перед собой, ничего не видя. После всего, что она пережила, отказаться от своей дочери? Я вытерла влагу под глазами, стараясь взять себя в руки, но дрожь в моем голосе выдала меня с головой.

— Мне очень жаль. Не могу себе даже представить, как тяжело это было.

Ее брови нахмурились над полными слез глазами.

— Я не жалею о том, что любила вашего отца и нашу дочь, но эта любовь обошлась мне очень дорого. А что было после этого? — она отвела взгляд. — После этого была тьма. Я просто не справилась. И тогда я попыталась утопить эту невыносимую тьму в реке трех переходов.

Я прикрыла руками рот, боясь того, что она могла сейчас сказать.

— Но боль, которую я могла причинить Кендзи новой потерей, перевесила тяжесть камней, которые я сложила в свою сумку. Как я могла причинить ему еще больше боли? И у меня было соглашение с Джин и Хатсу, поэтому я развязала пояс, которым я привязала к себе сумку, и, сидя на берегу, сравнила свои грехи с грехами Матушки Сато. Я решила, что моим приговором будет жить и всю жизнь нести наказание за то, что я сделала, и проследить за тем, чтобы Матушка Сато ответила за свои злодеяния.

Мне потребовалось немало усилий, чтобы не коснуться ее руки.

— Она ответила?

— Настоятель сдержал свое слово и сообщил о ней властям. Они, в свою очередь, пришли ко мне. Матушку Сато арестовали, судили и признали виновной, — плечи Наоко опустились. — Хотя она отсидела только четыре года.

— Четыре года? — изумленно покачала я головой. — И все?

— Да. Но тот роддом они закрыли. Так что, как видите, настоятель был прав, приводя в пример историю о монахе и морских звездах. Хоть мы с Сорой и не сумели спасти всех, кому-то мы все же смогли помочь.

— Вы помогли мне, — прошептала я. Она отказалась от моей сестры. Я сидела и привыкала к этой истине. Сердце мое разрывалось от сострадания к Наоко, но в нем все же была надежда. Моя сестра была жива.

Во мне проснулся журналист, и я засыпала ее новой порцией вопросов:

— Вы знаете, куда отдал ее брат Дайган? С какими агентствами по усыновлению он работал? Или она в итоге так и осталась в том приюте? Она осталась в Японии или отправилась в Америку? Вы не знаете ее имени?

— Имени? — глаза Наоко широко распахнулись от удивления. — Для меня она всегда была маленькой птичкой. И под этим именем я ее и освободила. И рассказывая эту историю, я надеялась освободить и вас, дочь Хаджиме, — она опустила голову.

Я чувствовала, что она хотела закрыть эту тему, но я была слишком близка к тому, чтобы разыскать свою сестру. После стольких усилий.

Я знаю, что могу ее найти, Наоко, — я действительно знала, к кому обратиться и как искать. — Пусть я не знаю ее имени, но если вы дадите мне полное имя брата Дайгана и адрес того приюта в Оисо, я ее найду, — сердце грозило выпрыгнуть из груди. — Может быть, вы вспомните что-нибудь еще, что поможет мне ее разыскать? Что угодно?

— Нет, — покачала она головой. Она взяла мои руки в свои, сжала их и развернула ладонями вверх. — Я рассказала вам нашу историю и историю маленькой птички. Теперь решение о том, что вы с этим сделаете, находится в ваших руках.

Она отпустила мои руки, и несколько мгновений я так и сидела с вытянутыми руками, потом сложила ладонями друг к другу и прижала к сердцу. Она сделала мне самый драгоценный из подарков, и я должна была ответить ей тем же — вернуть ей нечто такое же ценное для меня, что никогда по сути мне не принадлежало.

Я развязала мамин шарф. Каждая ниточка в нем хранила воспоминания: воскресные поездки, шутливые песни, светлые волосы, развевающиеся на ветру. Но, зная, что эти нити сначала были вытканы из воспоминаний Наоко, я протянула шарф ей.

— Я думаю, он действительно принадлежит вам. Папа сказал, что он хотел подарить его мне, но мама нашла его раньше и у него просто не было другого выхода, — я улыбнулась воспоминаниям. — Он отдал мне его перед смертью, сказав, что это было для него важно, — я протянула ей шарф. — Теперь я понимаю почему.

Наоко коснулась пальцами шелка, но не взяла его.

— Вернув его, вы помогли Хаджиме сдержать обещание, — она посмотрела мне в глаза. — Могу я попросить вас еще об одном обещании?

— Конечно. Что угодно.

— Если вы найдете маленькую птичку, отдайте ей этот шарф. Расскажите ей, как он переходил от отцов к дочерям, от мужей к женам и дважды пересек океан. Что теперь он несет в себе не только ожидания, но и всю нашу любовь, — ее глаза блестели, но губы были сложены в улыбке.

Я пообещала ей выполнить ее просьбу.

— Наоко? — из дома выглянул пожилой мужчина в бежевых брюках и голубой с полосками рубашке.

— Ах, мой муж, — сказала Наоко, наклонившись вперед, чтобы встать. — Он пришел, чтобы проводить меня домой.

Я с любопытством повернула голову в его сторону и тоже встала.

Он вышел к дверям на террасу, заметил нас и пошел в нашу сторону. На голове его пушился седой ежик, и на квадратном, хорошо очерченном подбородке виднелась щетина того же оттенка. И как Наоко, он излучал невыразимое достоинство одним своим присутствием и манерами.

Он слегка поклонился.

Я не знала, как себя вести, потому что о нем здесь не было сказано ни слова. Смутившись, я просто повторила его приветствие.

— Простите, эти ваши глаза, — сказал он с улыбкой, проявившей ямочку на его подбородке. — Я не видел таких ясных голубых глаз с тех пор, как знаменитая кинозвезда Мэрилин Монро приезжала в Токио на свой медовый месяц. И ваши глаза, как и ее, меня просто очаровали.

Сердце подпрыгнуло и оказалось в горле. Я узнала эти слова из рассказа Наоко. Это он? И нетерпение выстрелило из меня словами как из пушки:

— Вы Сатоши?

Выходит, мы все же разговаривали о ее муже. И много. Ну конечно, это был он, во всем — с каким достоинством он держался и как говорил.

Он не ответил, и я тут же осознала свою ошибку.

— Простите меня, пожалуйста. Это мои скоропалительные выводы. Я просто подумала, что вы и есть тот самый юноша, о котором она рассказывала, — щекам стало горячо, и я поняла, что покраснела.

Он громко и вкусно рассмеялся, коснувшись моего плеча.

— Прошу вас, вы оказали мне честь таким горячим приветствием.

— И так отчаянно опозорившись, — добавила я, глядя вниз с извиняющейся улыбкой.

— Это мне должно быть стыдно, — сказала Наоко, чтобы развеять неловкость. — Потому что я явно рассказывала все так подробно, что вы тут же его узнали. Позвольте тогда официально представить вам моего мужа, Сатоши Танака.

— Значит, это все-таки вы, — засияла я улыбкой. — Как же я этому рада, — я кивнула, глядя на эту пару. Наоко вышла замуж за Сатоши. И это было правильно. Я ничего не могла поделать со своей улыбкой.

Он поклонился снова, все еще улыбаясь.

— Теперь я надеюсь заслужить такое теплое представление.

— Вы уже его заслужили.

— А это, Сатоши, наша новая знакомая, мисс Тори Ковач. Тори Ковач.

— Тори? — его улыбка стала еще теплее. Он повернулся к Наоко, и они обменялись понимающими взглядами. Целая беседа без слов.

И впервые в жизни я пожалела, что не смогу ее перевести.

— Ну что же, не стану отнимать у вас больше времени, — я сделала шаг, потом остановилась в нерешительности. — Наоко, если я что-нибудь найду... — Я не знала, что я могу говорить при Сатоши. — То есть вы хотите, чтобы я с вами связалась? Вы хотите знать, что мне удалось найти?

Между нами повисло молчание.

— Я познакомилась с вами, Тори Ковач, и я хочу, я надеюсь, что вы наконец примиритесь с прошлым вашего отца. Знайте, что эта встреча с вами, ваше имя позволили мне примириться с моим, — она сделала шаг назад и низко поклонилась.

Мне хотелось ее обнять. Обнять их обоих. Но я поклонилась в ответ, потом приподняла в руках шарф, чтобы сказать этим «я не забуду, спасибо вам» и еще миллион невысказанных слов.

Мы с Сатоши обменялись теплыми улыбками, и с легким поклоном я пошла по дорожке. Уже выйдя на основную дорогу, я оглянулась в последний раз.

Семейный дом Наоко на холме утопал в белых цветах. Здесь мой отец встречался за чаем с королем торговой империи, мечтал о другой жизни и боролся с судьбой.

Скорее всего, я больше никогда не увижу Наоко и Сатоши, но я точно их не забуду. И с шарфом Наоко я несла вперед их историю, нашу общую историю, полную любви и надежды.

У меня были билеты на утренний рейс, но я могла улететь позже. Я отказывалась уезжать, так и не побывав в монастыре и не узнав о брате Дайгане и приюте.

ГЛАВА 40

Япония, настоящие дни


В поезде по дороге в Хирацуку я обдумывала множество вопросов, начинавшихся со «что, если». Что, если в монастыре хранится слишком много информации о брате Дайгане? Что, если в приюте, с которым он работал, тоже есть записи? Что, если мне удастся разыскать сестру?

Я подавила смех. Как же я торопила события. Потому что существовала и другая вероятность: что, если в монастыре понятия не имели о том, кто такой брат Дайган? Или, как с личными данными отца в военном архиве, что, если и эта ниточка окажется тупиком?

Что будет тогда?

Тогда я поеду к статуе девочки с красными туфельками. Даже если ради этого мне придется перенести вылет. Я должна была это сделать ради Наоко, ради моей сестры, лапы, ради того, о чем он пытался мне рассказать. Потому что эта девочка с красными туфельками могла появиться в любом порту на любом побережье океана. Потому что она символизирует тысячи невинных детей, потерянных между ними.

Тех, кто был все еще безвозвратно утерян.

Что, если одного из этих детей можно найти?

Между семьями существовала тонкая, но ощутимая связь, и мне хотелось ее отследить. Я чувствовала это. Я была очень близко. Я села, вытирая слезы со щек. С чувствами творилось что-то невероятное.

Поезд замедлил ход и остановился, выпустив больше пассажиров, чем впустив. В моем вагоне почти никого не осталось. Почти на месте. От волнения у меня все сжималось внутри. Следующей остановкой была Хирацука, а монастырь был в двух шагах от станции.

Я собиралась бежать до нее бегом.

Сидя возле окна, я наблюдала за раскинувшимся передо мной ландшафтом. Сонные поля из рассказа Наоко плохо сочетались с мелькающими за окном городскими пейзажами. По другую сторону от железнодорожного полотна пролегало побережье. Даже на нем были следы промышленности.

Поезд стал сбрасывать скорость, и я вскочила на ноги. Когда я вышла на платформу, солоноватый морской бриз поцеловал мои щеки и принял во влажные объятия. Я заметалась, пытаясь определиться с направлением. Наоко говорила, что от платформы шла прямая дорога, но сейчас она делилась на две.

— Простите, — обратилась я к прохожей, но она лишь улыбнулась и молча прошла мимо.

Я уклонилась от велосипеда, только чтобы заставить мопед резко отвернуть в сторону. Я крутилась на месте, пытаясь понять, куда мне идти. Меня окружали магазины, офисные здания и автомобили, между которыми сновали велосипеды. Хирацука не была маленьким сонным пригородом, напротив, она процветала и бурлила.

Мой телефон никак не мог определить мое местоположение. Одно активное деление на индикаторе приема связи. Я подошла к магазинчику и заглянула за кассу. Там сидел старик: перед ним был маленький телевизор, он ел. Заметив меня, он улыбнулся.

— Здравствуйте, — сказала я. — Монастырь в той стороне? — я указала вдоль улицы. — Монахи? Брат Дайган?

Он наморщил нос и перестал улыбаться. Я повторила вопрос, сдалась и пошла в том направлении, которое указывала сама.

Чем дольше я шла, тем дальше друг от друга стояли здания. Кубические, прижатые друг к другу офисные здания сменялись скромными, стоящими по отдельности частными домами, многие из которых были брошены. У некоторых обвалилась крыша или не было окон или дверей. Я как-то читала, что в Японии пустовало более восьми миллионов жилищ, в силу того что Япония была стареющей нацией с вымирающим населением, но увидеть это своими глазами было жутковато. В лучах заходящего солнца настоящий город-призрак выглядел зловещим. Я пошла быстрее, боясь, что найду монастырь закрытым. Это если я его найду.

Наоко говорила, что идти было недолго, но я уже прошла довольно длинный путь. Я поспрашивала еще людей, но не смогла их понять. Один показывал налево, другой направо. Я поблагодарила их поклонами и продолжила идти в прежнем направлении.

Дорогу впереди пересекал высокий забор.

Сердце подпрыгнуло, когда я увидела, что это был бамбуковый забор.

Мне и в голову не приходило, что родильный дом мог еще стоять в том же месте.

Перейдя дорогу, я заглянула между планками забора, но увидела за ним лишь густой кустарник. На ум пришли слова из рассказа Наоко: «Дитя, ты уже на той стороне».

Она хотела выбраться оттуда, а я, почти спустя пятьдесят лет, отчаянно хотела туда попасть. Вскоре я увидела вход, но его венчала не запертая калитка, а простая арка. Я прошла в нее, осторожно ступая по неровным камням, мостившим дорожку. Позднее солнце золотило полог из листьев, отбрасывая причудливые тени, которые сразу же поглотили улицу за моей спиной. Птицы звонко предупреждали о моем неожиданном появлении.

Впереди и по бокам стоял густой лес. Я повернулась, подумывая вернуться, как меня кто-то окликнул по-японски. Я явно забралась туда, где мне быть не следовало.

Из-за возвышения показалось сначала лысая мужская голова, потом и его туловище. Он был одет в белое. Пока он шел, его длинное одеяние раскачивалось в разные стороны и его полы сметали с тропинки мусор. Он нес в руках небольшую сумку, словно возвращался из магазина. Обращаясь ко мне, он стучал по тропинке своим деревянным посохом.

Я помахала ему рукой и подошла поближе.

— Здравствуйте. Здесь неподалеку есть родильный дом?

Он заморгал и просто уставился на меня. Может быть, он не говорил по-английски, но, как монах, мог узнать имя.

— Вы знаете брата Дайгана?

Густые брови сошлись на переносице.

— Брат Дайган, который помогал детям?

Его подбородок медленно пополз вверх.

— А, дети, — он похлопал себя по животу и улыбнулся. Его глаза сузились и стали похожи на полумесяцы.

— Одзизо сама, брат Дайган?

— Э, да?

— О’кей, да. Идем, — и он поплыл вперед.

Когда я не последовала за ним, он бодро повторил свою реплику:

— Дети. Одзизо сама, Дайган, идем.

Может быть, там все еще был родильный дом? Я надеялась, что он понял меня правильно и не решил, что я беременна.

Я догнала его и пошла рядом. Рядом послышался плеск воды. Река? Да, и маленький мостик. Упрямый карп из рассказа Наоко! Я улыбнулась и посмотрела вниз на воду. Там, в мелком русле, плавали кругами черно-белые карпы с золотыми плавниками. Наоко и Сатоши были здесь, на этом самом месте, и вели важный разговор. А он оказался прав: Наоко была похожа на того карпа своим упорством и готовностью бороться. И Наоко тоже была права. Ей было это нужно.

Впереди деревья расступились, и появилось здание с рыжей черепицей на крыше. Или это солнце озолотило ее закатными лучами? Вокруг этого здания стояло несколько других, поновее.

— Это родильный дом?

Он покачал головой и пошел в обход дома, по тропинке, ведущей за него. Эта тропинка была уже и более заросшей. Нам пришлось идти по ней друг за другом, и я ускорила шаг, чтобы не отстать. Тропинка сначала шла под уклон, потом начала взбираться вверх.

Солнце садилось, и я стала думать, что совершила огромную ошибку. Монастырь уже закрылся на ночь.

О'кей. Дети, — монах впереди меня остановился. Солнце ярко светило за его спиной, прогоняя длинные тени с его спины.

Ветка зацепила меня за рукав, и я остановилась, чтобы освободиться.

— Идем, — монах звал меня вперед.

С трудом пробираясь сквозь траву, я сделала последний шаг и встала рядом с ним. Прищурившись, я осмотрелась и тихо вскрикнула. Высокую некошеную траву, сколько хватало глаз, украшали огромные красные цветы.

— Видишь? — монах обвел поле рукой. — Дети.

Я прикрыла рот руками. В памяти всплыли слова Наоко: «Казалось, сама земля раскинулась в родовых муках, исторгая наружу потоки яркой крови, и я смотрела в самое ее нутро».

Это было красиво и пугающе. Цементные скульптуры в красных шапочках и с манишками стояли безо всякой системы. Кто-то сидел аккуратными рядами, кто-то карабкался по склону, кто-то сидел лицом друг к другу, замерев в молчаливой беседе.

Монах повернулся, собравшись уходить, но я тронула его за рукав. Он меня не понял.

— Нет, я хочу узнать о брате Дайгане. О брате Дайгане, который помогал детям.

— Да. Вон там.

Он показывал на статую.

— Там.

— Это статуя Дзизо. А мне нужна информация о брате Дайгане.

— Да. Одзизо сама, Дайган. Там, — и он показал на другую статую. — И там.

— И эта? — спросила я, почти крича и указывая на другую статую.

— Да, — и монах снова обвел широким взмахом все поле. — Все Одзизо сама, Дайган.

По моей спине поползли мурашки. Как от прикосновения холодных пальцев, которые зажимали детские рты и носики, не давая им сделать вдох.

— Одзизо сама, — произнесла я медленнее, разделяя слоги. — О-Дзизо. Это статуи Дзизо.

Все это они и есть.

Наоко говорила: «Считается, что мидзуко, мертворожденные или недоношенные дети, не могут перейти реку вечности в одиночестве. Обычно статуя Дзизо одета в детские одежды, ярко-красный чепчик и нагрудник, в знак своей близости к детям».

На глаза навернулись слезы. Брат Дайган оказался не монахом, который помогал детям обрести новый дом. Во всяком случае, его не было среди живых. Он был духом, помогавшим детям перейти реку вечности. Вот о чем мне говорила Наоко.

Мое сердце оборвалось.

О господи, соглашение!

* * *
«И если мы поймем, что не можем сохранить или защитить наших детей, то обязательно разыщем этого брата Дайгана, этого монаха, который помогает детям, и доверим их его попечительству, чтобы он нашел им лучший дом».

«После этого была тьма».

Наоко.

Я развернулась и, тяжело дыша, бросилась искать монаха.

Подождите! — закричала я, догоняя его. — Подождите! Пожалуйста.

Он обернулся, и его белые одежды повторили его движение.

А где другие дети? — сердце никак не могло определиться с ритмом. Мне стало страшно. — Э, наполовину, хафу, — я показала на поле. — Где хафу?

— А... — насупленные брови монаха расправились, и он пошел вперед.

Я последовала за ним, стараясь дышать ровно и боясь того, что могу найти. Статуи Дзизо с маленькими каменными лицами наблюдали за нами, когда мы проходили мимо них. У одного были пухлые щеки и улыбка. Второй хмурился. Кто-то молча молился.

— Вон, — показал монах.

На рощу из чужеродных деревьев, как и рассказывала Наоко. Темно-серые стволы и листья, похожие на длинные пальцы. Некоторые из них были очень высокими, но большая часть была чуть выше моего роста.

«Там лежат дети смешанной крови», сказала Хатсу Наоко.

Я стала осматриваться, ожидая увидеть простые холмики земли, но вместо них увидела дюжины дюжин статуй Дзизо. Они были везде, поставленные россыпью, кроме участка возле одного большого дерева. Там статуи образовывали ровный круг, и их красные шапочки и нагрудники были в ярком контрасте с украшавшими их белыми цветами.

Я тихо вскрикнула.

Это были хризантемы.

Слова Наоко и Сиори бились в моей памяти.

«Каждую неделю я собираю для своей дочери лучшие цветы, чтобы она знала, как важна для меня». — «И достаточно, чтобы хватило на всех ее друзей».

Кровь отлила от моего лица, из глаз полились слезы. Я сделала шаг, другой и еще один. Пока не оказалась лицом к лицу с правдой Наоко. И моего отца.

И моей собственной правдой.

Я упала на колени, обняла себя за плечи и заплакала.

Я нашла ее, пап. Я нашласвою сестру.

Она была окружена друзьями.

Один, два... Я насчитала шесть статуй. Хатсу успела сбежать, и Сора, значит, один из них — ребенок Джин. Может, тот, на котором шарф ручной вязки? Может быть, ребенок Айко и, может быть, Чийо, и Йоко, девушки, с которой Наоко ни разу не встречалась, но слышала ее крики и крик ее ребенка. Больше я ни о ком не могла вспомнить.

У каждой статуи было свое лицо: двое улыбались, двое плакали, один спал. А у моей сестры, у статуи которой было больше всего цветов, было единственное деревянное надгробие, и ее статуя смотрела прямо на меня.

И тогда у нас с ней состоялся разговор. Тот, который должен был произойти много лет назад.

Я тебя искала.

Вот и я, вот и я.

Я сморгнула слезы, вглядываясь в красные иероглифы на деревянном надгробии. Что тут было написано?

Я повернулась, чтобы спросить монаха, но он уже исчез. Я быстро вытащила телефон, сделала снимок надписи и побежала по роще с чужеземными деревьями следом за ним, прося его остановиться.

Простите? Сэр? — я обегала одно надгробие за другим, заметив его у дальнего конца поля. Он уже подходил к тропинке. — Сэр?

Он обернулся.

Я побежала еще быстрее. У меня так сильно билось сердце, что когда я все-таки его догнала, то сначала не могла произнести ни слова.

Тогда я взяла телефон, вывела на экран фотографию и показала ему. Его глаза бегали от моего лица к снимку.

— Что тут сказано? — я показала на изображение. — Тут, — я размахивала руками, стараясь убедить его произнести слова, которые мне так хотелось услышать.

Он полез в карман и достал очки для чтения. Тонкая оправа сидела почти на кончике его носа. Он сощурился.

— А, чосаи тори.

У меня екнуло сердце.

— Что, простите?

— Чосаи тори, — он улыбнулся.

— Э-э-э, — расставив указательный и большой пальцы на одной руке, он показал ими небольшое пространство. — Чосаи, потом он поднял за и стал оглядываться. Вон тори, над пролетела коричневая птица с бежевым брюшком.

Монах на всякий случай похлопал руками, как крыльями.

— Птица? «Тори» означает птица? «Тори» это птица по-японски? Чосаи тори — маленькая птичка.

И я снова посмотрела на изображение на экране в моей руке.

На надпись на могильном камне моей сестры.

На ее имя.

На мое имя.

Которое было у нас одно.

* * *
Папа не забыл о маленькой птичке. Он назвал меня в ее честь. Пусть я не узнаю всего о его желаниях и мечтах или о причинах, удержавших его вдали от них. Это уже не имело значения, потому что я больше не сомневалась в папином сердце. Как он и сказал в своем письме Наоко — она была в его сердце.

Сквозь слезы я поблагодарила монаха и побрела обратно к своей сестре, стараясь разобраться в своих мыслях.

Письма. Наоко сказала, что были еще письма, но «она похоронила их вместе со своей болью». Она хотела сказать, что похоронила их здесь? Значит, у моей сестры все это время были папины письма? Если так, то маленькая птичка точно знала все причины и преграды, даже если они были не известны мне. Но зная мужчину, которым был мой отец, и с помощью Наоко познакомившись с юношей, которым он тогда был, я всем своим сердцем верю в то, что он пытался вернуться.

Мне оставалось только одно.

Сдержать свое обещание.

Я развязала шарф моей матери — шарф Наоко, — сняла его с шеи и осторожно повязала на статую Дзи-зо моей сестры. Теперь, окруженная белыми цветами, она была не только наряжена в красную шапочку и манишку, но и украшена шарфом, который дважды пересек океан и был передаваем от отцов дочерям, от мужей женам. Я рассказала сестре о том, что у нас одно имя на двоих и что, передавая ей этот шарф, я передаю в нем всю нашу любовь.

Ее матери, ее отца и мою.

Прощаясь, Наоко сказала: «Я хочу, я надеюсь, что вы наконец примиритесь с прошлым вашего отца. Знайте, что эта встреча с вами, ваше имя позволили мне примириться с моим».

Узнав имя своей сестры, я примирилась с его прошлым.

Как окаасан и Наоко, как Наоко с ее Маленькой Птичкой, после целой ночи долгих разговоров, сейчас, пролив слезы рядом с сестрой, рассказав ей все, что я знала об отце, о нашем отце, мужчине, которого я по-прежнему обожала и знала, я отпустила свое прошлое.

Ради нас обеих.

Ради всех нас.

Птица вылетела из моих рук.

ЭПИЛОГ

Япония, настоящие дни


Как я и говорила раньше, время дает всем равные шансы. Ему безразлично, счастливы мы или грустны. Оно не ждет, не торопится и не опаздывает. Это линейное явление, которое двигается только в одном направлении и является константой.

Но прощает ли оно?

Я часто об этом думаю.

Многие годы тьма разъедала мои кости, и я не могла уйти от прошлого. Оно преследовало меня, нашептывая вопросы, начинавшиеся с «если бы не» и «что, если». Сатоши говорил, что так моя боль выжигала себя и что только приняв этот процесс я могла от нее освободиться и встретить лицом призраки своих страхов.

Я срезала цветы, когда увидела призрак Хаджиме .

Я положила стебель в корзину и отогнала надоедливую пчелу. Когда она пролетела мимо моего лица, я взмахнула рукой снова. Подняв глаза, я увидела мужчину, идущего по дороге к дому. Мужчину в бежевых брюках и белой рубашке с закатанными длинными рукавами. Стоял ясный полдень, и когда я прищурилась, перед моими глазами только прыгали голубые и желтые солнечные зайчики.

Тогда я прикрыла глаза рукой и попыталась рассмотреть идущего. В плавных длинных шагах мужчины было что-то знакомое, как и в его легкой, естественной манере держаться. Когда он подошел, оглядываясь, я склонила голову набок. У него были те же темные волосы, только длиннее. Точеный подбородок с ямочкой, как у Маленькой Птички. Корзина с цветами вырвалась из моих рук и сжалось сердце, когда я, не веря своим глазам, смотрела на стоявшего передо мной гостя.

— Хаджиме? — мой голос был тише шепота.

Колени подкашивались, ладонь метнулась к губам. Из груди внезапно исчез весь воздух, и она тщетно силилась сделать вдох.

Когда он подошел ближе, вокруг него продолжали мелькать солнечные зайчики, как хитодама, души недавно умерших людей, сопровождающие призраков. Это Хаджиме видит сон? Или я вижу сон о Хаджиме? Это реальность? В памяти тут же всплыли сцены нашей встречи в саду на знакомстве с родителями. И слова, которые я тогда сказала бабушке и на которые она не нашлась с ответом. «Зачем выбирать между двумя реальностями? Истинное счастье существует посередине». Неужели я снова нашла свое место между ними?

Мы смотрели друг на друга, ведя молчаливую беседу.

— Сверчок, я люблю тебя. Я пытался вернуться.

— Я знаю, — плакала я. — Я знаю.

Я протянула руку, чтобы коснуться его, но мои пальцы коснулись только света.

Сатоши окликнул меня из дома, и я обернулась на зов. Он спросил, что случилось, но я не могла произнести ни слова. Когда я снова повернулась, Хаджиме уже исчез.

Что это было, морок или дар? Может быть, и то и другое. Потому что после этой встречи я снова могла любить всем сердцем. И надеялась, что она подарила Хаджиме то же самое.

А после того как я познакомилась с Тори Ковач и услышала ее рассказ, я знала это наверняка.

Рассказывая свою историю дочери Хаджиме, я поняла, что она принадлежит не мне одной. Эта история была также частью истории Джин, Хатсу и Соры, и каждой молодой женщины и военного, которые полюбили друг друга и столкнулись с необходимостью принимать немыслимые решения и преодолевать невообразимые препятствия, и каждого ребенка, рожденного в таком союзе, и сотен детей, которых усыновили, и тысяч младенцев, которым не удалось выжить.

Эта история также была частью истории Тори, и я надеюсь, что, как журналист, она ею поделится с другими. Потому что, как говорилось в притче о морских звездах, она может помочь конкретным людям. Может быть, дочь Хатсу узнает себя в истории о волшебной свадьбе поддеревом с мерцающими огоньками и найдет свою дорогу домой. А может быть, кто-то из детей поймет, что их родители пытались поступить правильно. И что, несмотря на несправедливость мира, они любили.

Я прижимаю к сердцу письмо Хаджиме, закрываю глаза и представляю себе далекий свет тысяч огоньков. Я знаю наверняка, что бабушка ошибалась.

Боль и счастье не проходят. Они проникают в само наше существо, становясь нашими костями, на которые мы опираемся в страшные времена, когда опоры не существует.

И существует только одна истина. Это любовь.

И я знаю, что она у меня есть.

ОТ АВТОРА

«Девушка в белом кимоно» — художественное произведение, но я создавала его на основе реальных событий, включая собственную семейную историю из прошлого моего отца, где была любовь к прекрасной японской девушке, которую он встретил, когда служил в ВМС США. Ее семья пригласила его на традиционную чайную церемонию, но как только при встрече выяснилось, что он — американский военный, ему отказали от дома. С этой точки и началось мое воображаемое путешествие.

В своих исследованиях я стала отталкиваться от фактов, которые были точно известны: адреса портов предписания, даты и сроки службы отца и рассказанная им история. Я проанализировала данные о межнациональных браках и о государственных правилах регистрации рождения в Соединенных Штатах, Японии и в вооруженных силах. Во всех этих инстанциях бюрократическая машина делала все, чтобы не допустить межрасовых браков. Тем немногим военным, кому все-таки удалось обойти все преграды и вступить в такой брак, пришлось столкнуться со строгими иммиграционными квотами и суровыми законами о запрете смешанных браков, под действие которых они попадали, вернувшись домой. Но несмотря на то что японским невестам приходилось терпеть жесткую дискриминацию на территории США, это было несравнимо с теми испытаниями, которые выпадали на долю тех из них, кто остался в Японии. Эти девушки становились изгоями на собственной земле, без поддержки и средств к существованию.

За время, предшествовавшее американской оккупации, и во время нее от союза между американскими военнослужащими и японскими девушками родилось более десяти тысяч детей. Десять тысяч! Из них чуть более семисот были переданы в приют Елизаветы Сандерс, расположенный в городе Оисо. Его организовала специально для брошенных детей смешанной крови Мики Савада — наследница компании «Мицубиси».

Но как и почему это произошло?

Руководствуясь этими вопросами, я смогла составить собственную версию происходивших событий, но только благодаря встречам с реальными людьми, прошедшими через приют Елизаветы Сандерс, «Девушка в белом кимоно» обрела собственную историю.

* * *
Прототипом приюта в Оисо, о котором в книге узнает Наоко, стал реально существующий детский дом Елизаветы Сандерс, созданный в 1948 году наследницей «Мицубиси» Мики Савада. В своей автобиографии она рассказывает, что в 1947 году, когда она ехала в поезде, прямо ей на колени с верхней полки упало завернутое в тряпки и газеты мертвое тело младенца смешанных кровей. Этот ужасный инцидент вдохновил ее на создание детского дома. Приюту было присвоено имя первого жертвователя на его строительство, англичанки христианского вероисповедания, которая сорок лет прослужила в Японии гувернанткой в семье Мицуи, Прообразами девушек (Наоко, Джип, Хатсу, Соры, Чийо, Айко и Йоко) из родильного дома стали реальные женщины, чьи дети прошли через приют Елизаветы Сандерс. Я познакомилась и пообщалась с воспитанниками этого приюта на их первой американской встрече, которая проходила на Шелтер Айленд в Сан-Диего. Я по-прежнему участвую в жизни выживших и давно уже взрослых детей на официальной странице приюта в Фейсбуке, которую ведет внучатая племянница Елизаветы Сандерс.

История «Девочки в красных туфельках» реальна. Девочку звали Ивасаки Кими, и первая скульптура, изображающая ее, стоит в парке, где раньше находился приют. Двадцать седьмого июня 2010 года в честь стопятидесятилетия порта Йокогамы японская делегация преподнесла порту города-побратима Сан-Диего скульптуру «Девочка в красных туфельках». Теперь она стоит на побережье Шелтер Айленд, возле американской военно-морской базы.

Бамбуковый родильный дом — плод моей фантазии, но его прототипом стал роддом Котобуки, расположенный в Синдзюку. В 1948 году офицеры полиции из отделения, относящегося к токийскому университету Васэда, получили наводку, благодаря которой обнаружили останки пятерых младенцев. Когда вскрытие показало, что смерть детей наступила не по естественным причинам, в месте обнаружения этих останков был проведен обыск, в результате которого нашли тела еще семидесяти младенцев и детей. При этом, из-за того что участок земли, где нашли захоронения, был очень большим, власти не уверены, что обнаружили останки всех жертв.

Матушка Сато в реальности носила имя Миюки Исикава. Это была настоящая «повитуха смерти», управлявшая роддомом Котобуки в сороковых годах. Она предстала перед токийским судом по обвинению в убийстве более ста шестидесяти младенцев и детей. Ее признали виновной и приговорили к восьми годам заключения. Из-за шума, которое наделало это судебное разбирательство, ставшее публичным, 24 июня 1949 года в соответствии с законом о «евгенической защите» были легализованы аборты по «исключительно экономическим причинам». Появилась национальная система контроля профессиональной пригодности акушерок. В 1952 году Миюки Исикава подала апелляцию, в которой оспорила свой восьмилетний приговор, утверждая, что на момент совершения преступлений не обладала достаточными средствами, чтобы содержать резко возросшее количество детей, родившихся в ее роддоме. Апелляция была удовлетворена. Верховный суд Токио сократил срок ее заключения до четырех лет.

Истории, рассказанные отцом Тори, имеют фактическую основу. Так, повествование о пересечении Великого водораздела основывается на традициях посвящения молодых моряков при их первом пересечении Международной демаркационной линии суточного времени. Возле ворот Уомбл Гейт, ведущих на американскую военно-морскую базу в Йокосуке, лежит огромный черный якорь, рядом с базой находится американский городок, в котором действительно есть Статуя Свободы, и там неподалеку пролегает Синяя улица, названная так из-за сине-белого камня, кусочки которого впечатаны в асфальт. Я придумывала «папины» истории, опираясь на реальные достопримечательности. Источником для создания рассказов Наоко стал японский фольклор.

Деревня подле городка Таура, где Хаджиме арендовал жилье и стоял дом главных героев романа, — вымышленная. Однако я воспроизвела повседневную жизнь в ней, основываясь на очерках о жизни в настоящих селениях эта, некогда существовавших в Японии. Буракумины были социально-экономическим меньшинством в большой этнической группе японцев. Они являлись потомками низшей средневековой касты эта, представители которой были заняты на «нечистых» работах или в профессиях, «запятнанных» смертью, таких как палачи, служащие бюро ритуальных услуг, мясники и кожевенники. Издревле они были жертвами суровой дискриминации и подвергались гонениям. И хотя кастовая система в Японии была упразднена в 1871 году, потомки этих людей по-прежнему сталкиваются с дискриминацией.

Статуи Дзизо (Одзизо-сама) в Японии можно увидеть и на кладбищах, и у храмов, и на обочинах дорог: «Текут свободно / Струи дождя и слезы / В Саду Одзизо-сама». В традиционном японском буддийском учении монах Дзизо является защитником детей в загробной жизни. Считается, что мидзуко, дети воды — мертворожденные и погибшие в результате аборта или выкидыша, не могут сами перейти реку вечности. Фигурки Дзизо наряжают в детскую одежду: ярко-красный нагрудник и шапочку. Так божеству напоминают, что детские души ждут, чтобы он перенес их в загробную жизнь в рукавах своей мантии.

* * *
Я несколько раз откладывала эту книгу, но она снова и снова возвращала меня к себе. Вместе со знанием к нам приходит ответственность, и раз уж я узнала о десяти тысячах младенцев, я не могла не рассказать их историю. Я искренне надеюсь, что «Девушка в белом кимоно» прольет свет на эту сложную тему без обвинений и осуждения. Лишь признав факт существования этих детей, мы можем почтить их память. Теперь, как Наоко свою Маленькую Птичку, я передаю эту историю, их красивую и трагичную историю, в ваши руки. И вам решать, что вы будете с ней делать.

1

Продукт традиционной японской кухни, чаще всего в виде густой пасты. Мисо производится путем брожения соевых бобов, риса, пшеницы или смеси из них с помощью специального вида плесневых грибов Aspergillus oryza.

(обратно)

2

Японские традиционные карамельные конфеты, имеющие португальское происхождение.

(обратно)

3

Слово «фурисодэ» буквально переводится как «развевающиеся рукава»: они у фурисодэ примерно метр длиной. Это самое официальное кимоно для незамужней женщины.

(обратно)

4

Имеется в виду знаменитая притча китайского философа предположительно IV века до н. э. эпохи Сражающихся царств, входящего в число ученых Ста школ.

(обратно)

5

Иностранец.

(обратно)

6

Американский актер. Своей популярностью он обязан трем кинофильмам — «К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант», — которые вышли в год его смерти. В этих картинах молодой актер представил сложный образ молодого человека с душевными терзаниями, запинающейся речью и пробуждающейся чувственностью.

(обратно)

7

Американская общественная деятельница, зачинательница движения за права чернокожих граждан США. Конгресс США удостоил Розу эпитета «Мать современного движения за гражданские права».

(обратно)

8

«Обезьяна и краб» — японская народная сказка о коварной обезьяне, убившей краба, и о возмездии за содеянное.

(обратно)

9

Традиционная японская одежда, представляющая собой летнее повседневное хлопчатобумажное, льняное или пеньковое кимоно без подкладки.

(обратно)

10

Я пошел, пока (яп.).

(обратно)

11

Детская игра на манер хоровода.

(обратно)

12

Малыш (яп.)

(обратно)

13

Традиционные японские носки высотой до лодыжки с отделенным большим пальцем.

(обратно)

14

Черная тушь для живописи.

(обратно)

15

Искусство изящного письма, в котором традиционно используются кисть, тушь и бумага, в свое время было заимствовано из Китая.

(обратно)

16

Отрывок из «Рассказов придорожной гостиницы», Генри Лонгфелло, 1863 г. Перевод Д. Н. Садовникова, 1883 г.

(обратно)

17

Сегодняшняя учикаке (утикаке) — роскошная длинная накидка, надеваемая поверх кимоно, обшитая по низу валиком алой (реже — золотой) ткани, чтобы грациознее скользила по полу.

(обратно)

18

Немножко, несколько минут (яп.).

(обратно)

19

«Подворный реестр» — официальные книги семейного реестра в Японии, созданные с целью контроля власти за динамикой населения страны.

(обратно)

20

Это одежда, которую носят в Японии люди, посещающие религиозные церемонии и мероприятия, в том числе связанные с буддизмом и синтоизмом. Джо — это по сути белая каригуна, традиционная охотничья одежда, которую носили дворяне в период Хэйан.

(обратно)

21

Возможно речь идет о том, что судно могло быть названо в честь американского кардиолога Элен Тоссиг (1898—1986), знаменитого детского врача, которая, потеряв слух, слушала сердца кончиками пальцев и первой в мире провела операцию для избавления ребенка от порока сердца.

(обратно)

22

Ребенок, малыш (яп.).

(обратно)

23

Также известного как нинге дзерури («нинге» означает «кукла» и «дзерури» — разновидность напеваемого рассказа) — традиционная форма кукольного японского театра.

(обратно)

24

Гостиница в традиционном японском стиле.

(обратно)

25

Вид национальной японской обуви, атрибут национального парадного костюма.

(обратно)

26

Я есть не говорить (яп.).

(обратно)

27

Спасибо, уважаемый учитель (яп.).

(обратно)

28

Ночные фонари.

(обратно)

29

Сандзу-но кава, «Река трех перекрестков», «Река трех дорог» в японской буддийской народной традиции река, являющаяся границей между миром живых и мертвых.

(обратно)

30

Десерт из рисовой муки с начинкой из фруктового джема.

(обратно)

31

Должность в японской системе массовых перевозок. В профессиональные обязанности осии входит помощь пассажирам при посадке в переполненные вагоны железных дорог и метрополитена. Осия заталкивает пассажиров внутрь вагона и следит, чтобы их багаж не зажало дверьми.

(обратно)

32

Один из 23 специальных районов Токио. По данным 2008 года, население составляет 208 371 человек, плотность населения — 13 790 чел./км2.

(обратно)

33

Сукия-дзукури является одним из видов японского жилого архитектурного стиля. «Сукия» означает изысканный, хорошо культивируемый вкус и восхищение элегантными занятиями и относится к наслаждению изысканно выполненной чайной церемонией.

(обратно)

34

Божество Дзизо считается покровителем потерянных душ, путешественников и особенно детей. Считается, что Дзизо спасает души маленьких детей, умерших раньше родителей, спускаясь за ними в ад. Родители умерших детей одевают статуи в шарфы, шапки, нагрудники, иногда укрывают под зонтами и дождевиками в благодарность за спасение детей на том свете.

(обратно)

35

Высочайшее здание Йокогамы и третье по высоте сооружение в Японии. Высота здания — 296,3 м.

(обратно)

36

Великое землетрясение Канто — сильное землетрясение, происшедшее 1 сентября 1923 года в Японии. Название получило по региону Канто, которому был нанесен наибольший ущерб. На Западе его именуют также Токийским или Йокогамским, поскольку оно практически полностью разрушило Токио и Йокогаму.

(обратно)

37

Традиционный японский танец — группа разновидностей сценического танца, распространенных в Японии.

(обратно)

38

Один из видов японского драматического театра.

(обратно)

39

Упрямец, (яп.).

(обратно)

40

Традиционный японский предмет мебели, низкий деревянный каркас стола, накрытый японским матрацем — футоном или тяжелым одеялом, на который сверху положена столешница. Под одеялом располагается источник тепла, часто встроенный в стол.

(обратно)

41

Или кинцукурой — японское искусство реставрации керамических изделий с помощью лака, полученного из сока лакового дерева, смешанного с золотым, серебряным или платиновым порошком.

(обратно)

Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • ГЛАВА 1
  • ГЛАВА 2
  • ГЛАВА 3
  • ГЛАВА 4
  • ГЛАВА 5
  • ГЛАВА 6
  • ГЛАВА 7
  • ГЛАВА 8
  • ГЛАВА 9
  • ГЛАВА 10
  • ГЛАВА 11
  • ГЛАВА 12
  • ГЛАВА 13
  • ГЛАВА 14
  • ГЛАВА 15
  • ГЛАВА 16
  • ГЛАВА 17
  • ГЛАВА 18
  • ГЛАВА 19
  • ГЛАВА 20
  • ГЛАВА 21
  • ГЛАВА 22
  • ГЛАВА 23
  • ГЛАВА 24
  • ГЛАВА 25
  • ГЛАВА 26
  • ГЛАВА 27
  • ГЛАВА 28
  • ГЛАВА 29
  • ГЛАВА 30
  • ГЛАВА 31
  • ГЛАВА 32
  • ГЛАВА 33
  • ГЛАВА 34
  • ГЛАВА 35
  • ГЛАВА 36
  • ГЛАВА 37
  • ГЛАВА 38
  • ГЛАВА 39
  • ГЛАВА 40
  • ЭПИЛОГ
  • ОТ АВТОРА
  • *** Примечания ***