Искусство и религия (Теоретический очерк) [Дмитрий Модестович Угринович] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Модестович Угринович
Искусство и религия (Теоретический очерк)

Д.М. УГРИНОВИЧ

ИСКУССТВО И РЕЛИГИЯ

(Теоретический очерк)

Глава 1 У истоков искусства и религии

Глава 2 Религиозное искусство и его противоречия

Глава 3 Искусство и атеизм

Москва

Издательство политической литературы

1982

86.3 у27

Художник В. ТОГОБИЦКИЙ

Угринович Д. М. У27 Искусство и религия: (Теорет. очерк). - М.: Политиздат, 1982. - 288 с, ил.

В книге рассматриваются узловые теоретические проблемы соотношения искусства, религии и атеизма. Автор, доктор философских наук, показывает социальные истоки искусства и религии, исследует их взаимодействие в первобытном обществе, анализирует сущность культового искусства, рассматривает атеистические и антиклерикальные тенденции в истории искусства.

Книга рассчитана на широкие круги пропагандистов, преподавателей и студентов вузов, на всех, кто интересуется историей искусства, религии и атеизма.

0400000000-026

У____________________250-82

079 (02) -82

86.3 29

ПОЛИТИЗДАТ, 1982 г.

ОТ АВТОРА

Проблема соотношения искусства и религии может исследоваться в разных аспектах. Возможно, например, историческое и искусствоведческое исследование их соотношения в те или иные эпохи, в тех или иных культурах. Соотношение искусства и религии в определенные эпохи анализируется в ряде трудов советских ученых по истории искусства. Автора же настоящей работы интересовал главным образом теоретический аспект данной проблемы. Это не значит, естественно, что он строит изложение вне обращения к историческому и искусствоведческому материалу. Игнорирование конкретного материала в процессе решения социальной проблемы несовместимо с марксистской методологией, для которой теоретические выводы есть результат обобщения и осмысления исторических фактов. Теоретический ракурс изложения проблемы означает, что в центре внимания автора находятся философско-социологические вопросы соотношения искусства и религии, но их решение дается на основе анализа конкретного исторического материала.

Предлагаемая вниманию читателя книга содержит три основные части, каждая из которых посвящена одному из аспектов общей проблемы соотношения искусства и религии. В первой главе выясняется происхождение искусства и религии и их соотношение в первобытном обществе. Во второй - сделана попытка выявить особенности культового искусства, а также раскрыть его имманентные внутренние противоречия. Наконец, в третьей главе рассматривается соотношение искусства и атеизма как в прошлом, так и в современную эпоху, в том числе и в социалистическом обществе. Обобщающие, теоретические работы по проблемам соотношения искусства и религии в советской литературе весьма немногочисленны. К их числу относятся прежде всего труды профессора Е. Г. Яковлева [1]. Читатель легко обнаружит как точки соприкосновения настоящей работы с его исследованиями, так и определенные расхождения в трактовке некоторых вопросов. Такие расхождения вполне объяснимы, поскольку проблема соотношения искусства и религии весьма сложна, многоаспектна и пока еще недостаточно изучена. Ее научное решение может быть лишь результатом усилий многих исследователей. Автор надеется, что его работа в этом направлении не окажется бесполезной.

[1 Яковлев Е. Г. Эстетическое познание и религия. М., 1962; Эстетическое чувство и религиозное переживание. М., 1964; Эстетическое сознание, искусство и религия. М., 1969; Искусство и мировые религии. М., 1977.]

ВВЕДЕНИЕ

Взаимодействие различных форм общественного сознания на протяжении истории было обусловлено многими объективными обстоятельствами. Оно определялось, в частности, тем, насколько вычленилась, специализировалась та человеческая деятельность, которая специфична для каждой из исследуемых форм сознания, насколько она получила свое институциональное закрепление в определенных социальных учреждениях и организациях. Поскольку в первобытном обществе такой специализации еще не произошло (или она была в зародыше), вряд ли можно говорить о взаимодействии в ту эпоху искусства и религии как сформировавшихся форм сознания, существующих отдельно одна от другой. Здесь речь может идти лишь о взаимодействии отдельных элементов или сторон единого, целостного (и в этом смысле - синкретического) образования, именуемого духовной жизнью первобытного общества. Практически это означал?, что эстетическая и религиозная деятельность людей еще не „разошлись", не обособились и реализовались в системе целостного мифологически-обрядового комплекса. Однако из факта древнейшей нерасчлененности эстетической и религиозной (культовой) деятельности не следует вывод, что один из этих видов деятельности возник из другого, один породил другой. Главная мысль автора, которую он стремится доказать в первой главе настоящей работы, состоит как раз в том, что социальные потребности, породившие зачатки искусства и религии, были не только отличны, но в определенном смысле даже противоположны. Поэтому атеистическая критика „магической" концепции происхождения искусства должна, на наш взгляд, заключаться не в том, чтобы искусственно пытаться отделить первобытную художественную деятельность от магической, религиозной, „развести" их во времени и в пространстве, а в том, чтобы показать, как, вырастая из принципиально различных социальных потребностей и играя в силу этого разную социальную роль, художественное и религиозное освоение мира реализовалось в первобытную эпоху первоначально в одной нерасчлененной системе практически-духовной деятельности, которую представлял собой мифологически-обрядовый комплекс. В последующие исторические эпохи в классовом обществе взаимодействие форм общественного сознания в значительной мере определялось их внутренним содержанием, т. е. содержанием той деятельности, которая была специфична для определенного вида духовного производства. В этой связи тесное взаимопроникновение, подчас даже слияние искусства и религии на протяжении длительного исторического периода, особенно в эпоху средневековья, объясняется в значительной мере некоторыми общими особенностями эстетической и религиозной деятельности, искусства и религии, которые следует учитывать, ни в коей мере не игнорируя при этом принципиальных, коренных различий между ними. В чем состоят некоторые общие особенности указанных форм общественного сознания? Прежде всего вспомним известное высказывание К. Маркса, который теоретическое, научное освоение мира отделял от художественного и религиозного. При этом и художественное, и религиозное освоение мира Маркс называл „практически-духовным" его освоением [1]. Как следует понимать это чрезвычайно интересное высказывание Маркса? В советской литературе есть разные мнения на этот счет. На наш взгляд, Маркс отделяет здесь теоретическое освоение мира с помощью абстрактных категорий от „практически-духовного", имея в виду, в частности, что последнее требует воспроизведения действительности в чувственно-наглядных предметных образах, которые находят свое воплощение в тех или иных материальных формах. Специфика искусства в этом плане общеизвестна и не требует подробного анализа. Образный, чувственно-наглядный характер религиозных мифов важен для понимания специфики религии и выявляет некоторые важные особенности происхождения и эволюции веры в сверхъестественное.

[1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 728.]

Для того чтобы сверхъестественная сущность стала предметом поклонения масс, ее необходимо представить в чувственно-конкретной, образной форме, которая чаще всего объективирована в определенных культовых объектах (фетиш, скульптурное изображение бога, икона и т. п.). Эта форма может быть зооморфной, или терраморфной (на ранних этапах развития религии), или позднее - антропоморфной, но во всех случаях люди поклоняются лишь богу или духу, который предстает перед ними в наглядном облике. Лишь богословы, на определенном этапе развития той или иной религии, создают абстрактные определения и формулы для обозначения божества.

„Практически-духовное" освоение мира в искусстве и религии отличается от теоретического, научного его освоения и в том плане, что первое всегда включает в себя субъективное отношение человека к миру, в то время как в структуру самого научного знания субъективный элемент не входит. Ценность науки состоит в том, что она представляет собой совокупность объективных истин, не зависящих от человека и человечества. Искусство же и религия суть формы ценностного сознания, которые не могут существовать вне субъективного, личностного элемента.

И в сфере искусства, и в религии чрезвычайно важную роль играет человеческая фантазия. Художественное творчество невозможно без фантазии, без воображения. Любое произведение искусства - картина, статуя, роман, стихотворение, поэма, симфония, песня - не есть простое „фотографическое", или „зеркальное" воспроизведение реальности. Художник всегда как бы переплавляет силой своего воображения жизненные впечатления, наблюдения и образы. Конечно, искусство отражает жизнь, но оно ее отражает через призму мироощущения и мировоззрения художника, который создает произведения искусства. Так, например, образы Ф. М. Достоевского не спутаешь с образами Л. Н. Толстого. Хотя эти великие писатели изображали примерно одну и ту же эпоху русской жизни, мы справедливо говорим о „мире Достоевского" и о „мире Толстого". И в этом своеобразии видения мира художником - одно из проявлений роли фантазии, роли творческого воображения в искусстве.

Возникновение и развитие религиозных представлений и верований также невозможно без деятельности человеческой фантазии. Уже в простейших (и наиболее древних) формах религиозных верований, например в магии [1], отчетливо заметна роль фантазии.-Совершая магическое действие, первобытный человек связывает в своем сознании это действие с определенным, желательным для него результатом. В его сознании устанавливается вымышленная, фантастическая связь между двумя явлениями. В последующем, в ходе дальнейшего исторического развития религии, люди начинают создавать фантастические образы сверхъестественных существ, наделенных сознанием и волей, - духов, богов. Главным признаком всякой религии является вера в сверхъестественное, т. е. вера в реальное существование созданных человеческой фантазией существ, свойств и отношений.

[Магия (колдовство) - вера в сверхъестественную связь, якобы существующую между магическим обрядом и теми или иными событиями или явлениями окружающего мира.]

Итак, фантазия - необходимый элемент как искусства, так и религии. Однако следует учитывать принципиальные отличия фантазии художественной от фантазии религиозной. В. И. Ленин подчеркивал, что „фантазия есть качество величайшей ценности…" [1]. В то же время он ссылался на высказывание Д. И. Писарева о наличии двух видов фантазии (мечты). Д. И. Писарев писал, что существует мечта, которая возбуждает в человеке его активность, ведет его вперед, к достижению реальных целей, мобилизует его чувства и волю. И есть мечта иного рода, расслабляющая человека, уводящая его в сторону от реальной действительности, отупляющая его сознание [2].

[1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 125.]

[2 См.: Писарев Д. И. Соч. В 4-х т. М., 1956, т. 3, с. 147-149.]

Художественная фантазия по своей природе принадлежит к фантазии первого вида. Она способствует более глубокому и полному постижению действительности, реальных человеческих характеров и социальных отношений. Даже тогда, когда образы искусства сугубо фантастичны, т. е. изображают такие существа и события, которых не было и быть не могло (например, фантастические образы народных сказок, былин и т. п.), эти образы не рассматриваются в рамках искусства как нечто реально существующее, а выступают лишь как особый художественный способ отображения реальных людей, их отношений, характеров, поведения. Известный немецкий философ материалист Людвиг Фейербах по этому поводу писал: „…искусство не выдает свои создания за нечто другое, чем они есть на самом деле, то есть другое, чем создания искусства; религия же выдает свои вымышленные существа за существа действительные" [1].

[1 Фейербах Л. Избранные философские произведения. М., 1955, т. 2, с. 693.]

Религиозная фантазия не просто создает вымышленные, иллюзорные образы и представления, она обязательно включает в себя веру в реальность этих фантастических образов. Вне веры в реальность сверхъестественных образов религия невозможна. При этом следует учитывать, что религиозный человек верит не только в реальности бога (или иных сверхъестественных существ), он верит в то, что бог якобы может повлиять на его жизнь, на его судьбу в реальном или в иллюзорном „потустороннем" мире. Поэтому он в свою очередь пытается воздействовать на сверхъестественное с помощью особых действий, которые первоначально носили магический характер, а впоследствии оказались направлены на то, чтобы „умилостивить" божество, вымолить у него избавление от страданий и лишений. На этой основе возникает религиозный культ как система особых действий, которые, по убеждению верующих, могут и должны повлиять на сверхъестественное.

Следовательно, религиозная фантазия не только выдает свои творения за реальность, она предполагает и обязательное культовое поклонение этим творениям. Ничего подобного нет в сфере искусства. В процессе исторического развития происходит нередко перемещение одних и тех же образов и мифов из сферы религии в сферу искусства. Так, например, древнегреческие мифы были в свое время важным элементом религии древних эллинов, впоследствии же превратились в художественные произведения, популярность которых сохранилась до наших дней.

Общие моменты, свойственные искусству и религии, не исчерпываются чувственно-наглядным, образным отображением действительности и особой ролью в них фантазии, воображения. И художественное освоение действительности в искусстве, и религиозное отношение к миру невозможны без человеческих чувств, эмоций, переживаний.

Конечно, те или иные чувства обязательно испытывает и ученый в процессе научного исследования, создания и отстаивания той или иной теории и т. п. Однако в структуру самого теоретического сознания чувства ученого не входят. Наука в этом плане „холодна”, „бесстрастна”, она не включает эмоций в саму ткань научного знания: формулы, законы, теоретические абстракции существуют независимо от всяких эмоциональных переживаний (хотя и могут при определенных условиях вызвать бурные чувства и переживания и у творцов науки, и у ее „потребителей”).

Иное дело - сфера искусства или религии. Здесь эмоциональное отношение является необходимым и обязательным компонентом как создания художественного произведения, так и его восприятия. Человек, не испытывающий интенсивных чувств

и переживаний, не только не может сам стать художником, но и остается равнодушным к произведениям искусства. Эта особенность искусства давно уже подмечена многими авторами. Л. Н. Толстой, в частности, усматривал главную особенность искусства в его способности пробуждать в людях определенные чувства и настроения [1].

[1 См.: Толстой Л. Н. Собр. соч. В 20-ти т. М., 1964, т. 15, с. 231.]

Но в сфере религии значение эмоциональных факторов также чрезвычайно велико. Религиозная вера необходимо включает в себя не только уверенность в существовании сверхъестественных объектов, но и эмоциональное отношение к этим объектам. Религиозный человек не только представляет бога, думает о нем, он всегда переживает эмоционально свое отношение к богу, ибо, с одной стороны, верит в его могущество и боится его кары („религиозный страх"), а с другой - надеется на его милосердие, сострадание, способность „прощать грехи", т. е. испытывает к богу положительные чувства (восхищение, благоговение, любовь и т. п.).

Таким образом, как эстетическое отношение к миру, так и религиозное необходимо включают в себя определенные чувства и переживания. В этом проявляется нечто общее, сближающее данные формы сознания, содействующее их связи и взаимопроникновению в определенные эпохи. Сказанное не означает, что между эстетическими и религиозными чувствами нет принципиальных различий. Эстетические чувства направлены всегда на реальный объект. Таким объектом может быть природа, предмет труда или бытового обихода, наконец, произведение искусства - картина, статуя, драма, роман, поэма, кинофильм и т. д.

Эстетическое чувство возникает здесь в процессе взаимодействия человека с реальным объектом, обладающим объективными, хотя и социально детерминированными, эстетическими свойствами. Глубокие эстетические переживания свойственны художнику в процессе творчества. Он наслаждается свободным проявлением своих способностей, игрой интеллектуальных и физических сил, процессом овладения материалом - красками, звуками, словами и т. п. Эстетическое чувство при всем его многообразии направлено, таким образом, на реальный объект и выступает как специфическая „практически-духовная" форма его освоения.

Религиозное переживание имеет иную направленность. Религиозные чувства всегда направлены на иллюзорные, не существующие реально объекты: бога, духа или иные сверхъестественные сущности. В тех случаях, когда религиозное чувство направлено на реальный объект (например, чудотворная икона, человек, которого считают „святым" и т.п.), этот объект наделяется всегда сверхъестественными, т. е. иллюзорными, свойствами. Поскольку чувства, испытываемые верующими, ориентируются на вымышленный, реально не существующий объект, они направлены, по сути дела, в пустоту, представляют собой бесплодную трату духовных и физических сил людей. Важно учитывать, что общим для искусства и религии является не только сам факт присутствия в них чувств, эмоциональных процессов, но и некоторые психологические особенности их динамики. Динамика эстетических чувств впервые была подмечена Аристотелем, который установил, что при восприятии трагедии люди первоначально испытывают отрицательные чувства, но впоследствии они преодолеваются, вытесняются положительными переживаниями и заканчиваются эмоциональной разрядкой, чувством очищения, освобождения. Этот процесс развития эстетических чувств получил со времен Аристотеля наименование „катарсиса" (буквально - очищение). В результате катарсиса противоречивые, порой тяжелые, мучительные переживания, по выражению советского психолога Л. С. Выготского, как бы находят свой разряд, что „приводит к их короткому замыканию и уничтожению" [1].

[1 Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968, с. 270.]

Религиозные переживания, испытываемые верующим в процессе богослужения или индивидуальной молитвы, по своему психологическому содержанию и динамике весьма сходны с эстетическим катарсисом. Богослужение или молитва, рассматриваемые с точки зрения их психологических функций, представляют собой особые способы и средства снять отрицательные переживания, накопившиеся у людей. Верующие обращаются с молитвой к богу в надежде, что он избавит их от страданий, неприятностей, болезней, удовлетворит их мольбы и желания. И так как они верят в реальность бога и его всемогущество, то молитва часто приносит им психологическое облегчение и утешение. Отрицательные переживания у них вытесняются положительными. Неправильно было бы отрицать или недооценивать психотерапевтическое значение молитвы и богослужения. Не следует только забывать, что психологическое „утешение", которое дает религия, по сути своей является самообманом. Оно носит иллюзорный, мнимый характер, так как зиждется на ложных предпосылках. Поэтому такое „утешение" объективно наносит вред развитию человеческой личности. Вместо того чтобы направлять энергию и волю человека на решение реальных проблем, оно уводит его от действительности в мир иллюзий, в мир вымыслов и тем самым препятствует развитию его социальной активности.

Как видно из изложенного, структура объективных взаимоотношений искусства и религии носит весьма сложный характер: с одной стороны, очевидна их формальная, психологическая близость (большая роль фантазии, чувств, сходная динамика их протекания), с другой же стороны, их социальная направленность, социальные функции принципиально отличны и даже противоположны. Эта диалектика соотношения указанных форм сознания, с одной стороны, делает возможным их сближение и даже слияние, а с другой - предопределяет наличие глубоких внутренних противоречий религиозного искусства. Если связь искусства с религией носила весьма сложный и противоречивый характер, то связь искусства с атеизмом органична и ее усиление определяется законами социального прогресса. В самой природе искусства, в его специфике как формы общественного сознания содержатся такие стороны и моменты, которые принципиально неприемлемы для религии, которые объективно сближают его со свободомыслием и атеизмом. В третьей главе настоящей книги значительное внимание уделено, в частности, народной смеховой культуре эпохи средневековья, которая и в Западной Европе и в России противостояла официальной феодально-церковной культуре, будучи своеобразным ее антиподом. Свободомыслие и атеизм пронизывали и в последующие века народное художественное творчество. Что же касается профессионального искусства, то гуманистические, жизнеутверждающие, реалистические тенденции в его развитии были, как правило, связаны с ростом свободомыслия и атеизма, с утверждением в сознании людей системы нерелигиозных, секулярных ценностей. Особенно прочными и глубокими являются связи искусства с атеизмом в социалистическом обществе. Проблема воспитания нового человека, и в частности проблема формирования его научного мировоззрения, не может быть решена без помощи искусства и эстетического воспитания людей. Искусство воздействует не только на ум людей, но и на их чувства и волю. Оно является могучим фактором развития способностей человека, формирования его жизненных ориентации, его взгляда на мир.

XXVI съезд КПСС подчеркнул роль искусства в идейном, мировоззренческом воспитании советских людей. В Отчетном докладе ЦК КПСС съезду товарищ Л. И. Брежнев высоко оценил успехи творческих работников в создании ярких образов наших современников. „Партия приветствует свойственные лучшим произведениям гражданский пафос, непримиримость к недостаткам, активное вмешательство искусства в решение проблем, которыми живет наше общество" [1], - сказал Л. И. Брежнев. В то же время в Отчетном докладе ЦК КПСС отмечено, что проявления безыдейности, мировоззренческой неразборчивости, отход от четкой классовой оценки отдельных исторических событий и фигур способны нанести ущерб творчеству даже даровитых людей. „Партия не была и не может быть безразлична к идейной направленности нашего искусства" [1], - подчеркнул Л. И. Брежнев.

[1 Материалы XXVI съезда КПСС, с. 62.]

Эти положения имеют принципиальное значение и для понимания задач, стоящих перед советским искусством в области атеистического воспитания трудящихся. Четкость мировоззренческих позиций, правильная, научная оценка роли религии в развитии человеческой культуры, убедительное раскрытие отрицательного воздействия религиозной веры на развитие личности, показ художественными средствами гуманистической, жизнеутверждающей природы атеизма - вот те особенности лучших произведений нашего искусства, которые обеспечивают его активное участие в становлении научного мировоззрения у советских людей.

Глава 1
У истоков искусства и религии

Чтобы понять сущность того или иного социального явления, необходимо выяснить его происхождение. Это марксистское положение, которое неоднократно подчеркивал В. И. Ленин [1], особенно важно учитывать, когда речь идет о таких сложных социальных феноменах, как искусство и религия. Понимание их исторического взаимодействия во многом зависит от интерпретации их генезиса. Вот почему проблема соотношения искусства и религии необходимо включает в себя и вопрос об их истоках, их происхождении, их соотношении на самых ранних этапах развития человечества.

[1 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 39, с. 67.]

Советская литература, посвященная различным аспектам происхождения искусства и религии, весьма обширна. Общность методологии предопределила общность исходных теоретических позиций различных советских авторов: все они рассматривают искусство и религию как социальные явления, истоки которых лежат в сфере общественной практики, производственной, трудовой деятельности первобытных людей. В то же время многие стороны проблемы происхождения искусства и религии и их соотношения в первобытном обществе остаются дискуссионными, по ним высказываются различные мнения и суждения. Это вполне объяснимо, учитывая тот факт, что в распоряжении ученых пока имеется весьма ограниченное количество антропологических и археологических данных, относящихся к древнейшему периоду истории человечества. Наши знания об антропогенезе и ранних этапах развития первобытного общества постоянно обновляются и меняются в связи с новыми археологическими находками. Достаточно в этой связи упомянуть об археологических открытиях Луиса и Мэри Лики в Восточной Африке, заставивших коренным образом пересмотреть прежние представления о начальных этапах возникновения человечества [1].

[1 См.: Борисковский П. И. Древнейшее прошлое человечества. М., 1980, с. 30-34.]

К тому же многие археологические находки можно по-разному интерпретировать. Все эти обстоятельства делают споры и дискуссии по различным вопросам становления человеческой культуры не только естественными, но и неизбежными.

Поскольку задача настоящей главы состоит в теоретическом осмыслении содержания и особенностей процессов формирования искусства и религии, а не в простом описании фактов, относящихся к этой проблеме, автору также не удалось избежать гипотетических суждений, требующих дальнейшего обсуждения и проверки. Думается, что на современном этапе развития научных знаний это было неизбежно. Автор, однако, стремился избежать субъективизма и произвола в своих суждениях, постоянно опираясь на факты, добытые наукой.

Рассмотрение проблемы генезиса искусства и религии целесообразно предварить кратким введением, в котором будут охарактеризованы некоторые методологические принципы, которыми руководствовался автор в последующем изложении.

Предварительные замечания

Проблема происхождения любого общественного явления, в том числе искусства и религии, может быть правильно решена лишь при учете того, что всякое социальное явление возникает на основе определенной общественной потребности. Когда нужно было вскрыть истоки качественно-специфического социального явления, классики марксизма прежде всего выясняли, на основе какой социальной потребности это явление формируется. Например, выясняя причины возникновения языка, К. Маркс и Ф. Энгельс писали: „…язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми" [1]. В „Капитале" Маркс показал, как потребности товарного обращения вызвали к жизни всеобщий эквивалент стоимости, т.е. деньги [2]. Раскрывая причины возникновения государства, Ф. Энгельс в письме К. Шмидту говорил: „Общество порождает известные общие функции, без которых оно не может обойтись"[3]

[1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 29.]

[2 См. там же, т. 23, с. 43-156.]

[3 Там же, т. 37, с. 416.]

Таков должен быть и подход к проблеме возникновения искусства и религии. Здесь также прежде всего следует определить, каковы те специфические социальные потребности, которые вызвали к жизни каждое из этих общественных явлений. Без этого нельзя понять ни их сущности, ни их социальных функций.

Важно учитывать также, что определенная социальная потребность реализуется в той или иной системе деятельности людей. Ведь общество не есть некая самостоятельная сущность или субстанция, существующая вне взаимодействия отдельных индивидов. Напротив, общество, как специфическая система, существует реально лишь как продукт взаимодействия составляющих его людей. Поэтому любая социальная потребность является одновременно потребностью взаимодействующих в обществе людей и реализуется в этом взаимодействии, т. е. в их деятельности.

Сложный, но весьма важный для понимания проблемы происхождения искусства и религии вопрос состоит в следующем: реализуется ли каждая специфическая социальная потребность с самого начала в особом, качественно-специфическом виде деятельности людей, или же первоначально в одном виде деятельности могут реализоваться несколько, притом принципиально отличных друг от друга, социальных потребностей? При ответе на этот вопрос следует учитывать, что в первобытном обществе дифференциация и специализация видов человеческой деятельности только зарождалась и была лишь в очень слабой степени закреплена возникавшим половозрастным разделением труда. В чем состояли зачатки дифференциации видов деятельности в родовом обществе примерно за 10 - 20 тысячелетий до н. э. (верхний палеолит)? Прежде всего в том, что охота на крупных животных (мамонта, зубра, пещерного медведя, оленя и т. п.), став исключительным делом взрослых мужчин, отделилась от собирательства и охоты на мелких животных, которыми занимались женщины и дети. Так возникло зачаточное разделение труда в производственной сфере. Но кроме собственно трудовой, производственной деятельности в родовом обществе существовала и сфера внепроизводственной деятельности первобытной общины. Она включала в себя помимо потребительской деятельности и зачатки духовной деятельности, которые, по нашему мнению (это будет подробно показано в дальнейшем), находили свое объективное, предметное выражение прежде всего в обрядах. Именно обрядовые действия были, с нашей точки зрения, тем видом деятельности, в котором одновременно реализовалось несколько качественно разнородных духовных потребностей первобытной общины: эмоционально-экспрессивная, познавательная, эстетическая, магическая (т. е. религиозная).

Соглашаясь с тем, что необходимо четкое выделение специфических социальных потребностей, породивших искусство и религию, мы в то же время не склонны считать, что различие указанных потребностей (как полагает, например, советский исследователь А. Ф. Еремеев) исключает возможность синкретической целостности искусства и религии в первобытную эпоху [1]. Возможность такого нерасчлененного единства определяется, в частности, тем, что специфически-художественная и специфически-религиозная деятельности еще не отпочковались от такого синкретического образования первобытной эпохи, каким были обрядовые действа.

[1 См.: Еремеев А. Ф. Генезис художественной и религиозной социальных потребностей. - В кн.: Социальные функции искусства и религии. Свердловск, 1976, с. 3-25.]

Важным методологическим принципом исследования, которым стремился руководствоваться автор в своей работе, был также принцип единства сознания и деятельности. В первобытную эпоху, когда умственный труд еще не отделился от физического, сознание первобытных людей было непосредственно связано с их деятельностью, и прежде всего деятельностью трудовой, производственной. Как указывали Маркс и Энгельс, „производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни" [2]. Именно в сфере трудовой, производственной деятельности людей лежат истоки как зачатков их художественной деятельности, так и их первоначальных религиозных верований.

[2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 24.]

Формирование и развитие человеческого сознания, как известно, происходило в единстве с развитием такого материального средства общения людей, как язык. И это относится в равной мере к художественному и религиозному сознанию. Зачатки того и другого находили свое материальное, предметное воплощение не только в звуковой речи, но и в изображениях, танцах и песнях, которые первоначально, по-видимому, выступали как элементы целостного обрядового комплекса.

Проблема дорелигиозной эпохи

Религия не извечна, она представляет собой историческое явление и возникла лишь на определенном этапе развития человеческого общества. Возникновению религии предшествовал дорелигиозный период развития человечества. Это положение стало привычным тезисом, над содержанием которого далеко не всегда задумываются.

А между тем вопрос о том, что собой представляла дорелигиозная эпоха, как ее трактовать, - вопрос далеко не праздный и весьма существенный для объяснения условий и причин возникновения не только религии, но и других элементов первобытной культуры. В советской научной литературе эту проблему попытался решить В. Ф. Зыбковец [1].

[1 См.: Зыбковец В. Ф. Дорелигиозная эпоха. М., 1959; Человек без религии. М., 1967.]

Отдавая должное его настойчивым усилиям обобщить и осмыслить значительный археологический и этнографический материал, критическому пафосу, пронизывающему его книги и обращенному против немарксистских теоретиков, мы не можем согласиться с некоторыми принципиальными аспектами его концепции. Если говорить предельно кратко, то суть концепции В. Ф. Зыбковца состоит в утверждении, что в истории человечества существовала весьма длительная эпоха, включавшая весь древний, средний и отчасти поздний палеолит, когда люди не знали религии, хотя у них существовали уже и нравственность, и искусство [1].

[1 См.: Зыбковец В. Ф. Дорелигиозная эпоха, с. 245-247.]

С точки зрения В. Ф. Зыбковца, не только неандерталец, но даже синантроп и питекантроп обладали развитым интеллектом, мыслили „логично", т. е. были разумными существами [2]. Уже в древнем палеолите, по его мнению, существовали нравственные нормы, регулировавшие поведение отдельных особей, формировались эстетические потребности и искусство, но полностью отсутствовали религиозные верования [3].

[2 См. там же, с. 100, 102.]

[3 См. там же, с. 245].

Такое понимание дорелигиозной эпохи вызывает серьезные возражения, поскольку оно, на наш взгляд, игнорирует существенные качественные различия между первобытном стадом „формирующихся людей" (архантропов и палеоантропов, согласно терминологии антропологов) и первобытной общиной людей современного физического типа (неоантропов, Homo sapiens), к которым принадлежали люди верхнего палеолита, именуемые обычно кроманьонцами. В современной советской антропологической и археологической литературе уже в течение нескольких десятилетий плодотворно развивается теория двух скачков в формировании человека. С точки зрения этой теории в формировании человека современного типа (и, добавим мы, человеческого общества) можно выделить два важнейших скачка, т. е. коренных изменения прежнего качества. Первый знаменовал собой переход от использования готовых орудий нашими антропоморфными предками к их изготовлению. Его результатом было превращение австралопитековых обезьян в обезьяноподобных людей - архантропов, к которым относятся питекантропы и синантропы, а некоторые антропологи сейчас причисляют к ним и Homo habilis (Человека умелого), открытого Л. Лики.

Второй скачок знаменовал собой превращение древнейших людей (палеоантропов, к которым причисляют неандертальцев) в людей современного типа и практическое прекращение биологической эволюции. Если на этапе формирующихся людей (архантропов и палеоантропов) наряду с нарождающимися социальными законами действовали и биологические закономерности видового развития и, в частности, продолжался процесс естественного отбора, который приводил к морфологическому изменению человеческого организма, то начиная с кроманьонцев (т. е. людей современного физического типа, археологически датируемых верхним палеолитом) биологическая эволюция человечества затихает, а развитие продолжается только на основе социальных закономерностей. В результате второго скачка возник биологический вид современного человека, который обладает неограниченными возможностями для развития не только физических, но и умственных способностей, для познания как окружающего мира, так и себя самого. Прогресс человечества отныне проявлялся в форме овладения людьми новыми средствами труда и познания (орудиями труда и знаковыми системами) и в передаче умений, навыков и знаний новым поколениям. Иначе говоря, с этого момента прогресс общества реализуется как прогресс человеческой культуры, в то время как на этапе формирующихся людей он реализовался еще и как наследственные изменения морфологической структуры, определявшиеся естественным отбором [1].

[1 О теории двух скачков см.: Семенов Ю. И. Как возникло человечество. М., 1966, с. 26-33; Рогинский Я. Я. Проблемы антропогенеза. М., 1977, с. 178-186; Борисковский П. И. Древнейшее прошлое человечества, с. 171-173.]

Из теории двух скачков необходимо следует вывод, что эпоха формирующихся людей (архантропов и палеоантропов) была эпохой становления как человеческого общества, так и самого человека. Это была эпоха, когда собственно человеческое начало еще пробивало себе дорогу, преодолевая начало звериное, биологическое. Общность формирующихся людей была первобытным стадом, в котором большую роль играли еще биологические, животные инстинкты [1].

[1 См.: Семенов Ю. И. Как возникло человечество. М., 1966, с. 140 - 179,242-319.]

Вот почему при характеристике формирующихся людей следует избегать, с одной стороны, игнорирования того специфически человеческого, социального, что уже имело место у палеоантропов, т. е. неандертальцев [2], а с другой стороны, недооценки той качественной грани, которая отделяет общность формирующихся людей от общности социальной, от общества в собственном смысле слова. Последнее, к сожалению, характеризует концепцию В. Ф. Зыбковца, игнорировавшего принципиальную разницу между первобытным стадом и родо-племенной общностью людей современного типа.

[2 Подобная тенденция проявилась, например, в работах Б. Ф. Поршнева. См.: Поршнев Б. Ф. Материализм и идеализм в вопросах становления человека. - Вопросы философии, 1955, N5.]

Однако вернемся непосредственно к проблеме дорелигиозной эпохи. В. Ф. Зыбковец пытался доказать, что разум, нравственность и искусство возникают гораздо раньше религии. Это противопоставление не может быть принято ни с точки зрения теоретических аргументов, ни с точки зрения фактов. Действительно, у формирующихся людей на протяжении длительного периода, по-видимому, отсутствовали религиозные верования, но это свидетельствует лишь о том, что их сознание было весьма примитивным, что они не выходили за рамки осознания наличной конкретной ситуации, что их воображение оставалось неразвитым, что они не были способны к обобщениям и абстрагированию.

Ведь для возникновения даже зачаточных религиозных верований необходимы определенные гносеологические предпосылки. Бессилие людей перед лицом природы, их неспособность постоянно контролировать результаты своей деятельности должны были пройти через их сознание, чтобы могли возникнуть иллюзорные религиозные представления. Поэтому вполне естественно предположить, что на начальных этапах становления человечества у архантропов (т. е. питекантропов и синантропов), у которых, по данным антропологии, отсутствовали предпосылки для членораздельной речи, а следовательно, и отсутствовало развитое понятийное мышление, отсутствовали, по-видимому, и религиозные верования, даже в зачаточных формах. Во всяком случае, наука не располагает фактами об их наличии у архантропов. Но ведь то же самое можно сказать и об искусстве и морали. У нас нет оснований говорить о зачатках искусства или о моральных нормах у архантропов. Следует учитывать, что наличие определенных, закрепленных в инстинктах и навыках форм поведения древнейших обезьянолюдей еще не может быть квалифицировано как наличие моральных норм. Собственно моральные нормы формируются относительно поздно и предполагают высокий уровень не только сознания, но и самосознания человека.

Что же касается неандертальцев, то археология накопила определенные, факты, позволяющие делать выводы об их психике. К числу таких фактов относятся прежде всего неандертальские погребения. В настоящее время известно более 20 случаев, когда труп неандертальцев был намеренно захоронен [1].

[1 Подробнее о неандертальских погребениях см.: Семенов Ю. И. Как возникло человечество, с. 380-414.]

Археологи обращают внимание на то, что скелеты неандертальцев найдены в позе спящего на боку, что все они ориентированы на запад или на восток и что в громадном большинстве случаев сопровождающих предметов при этом не обнаружено. Особое значение имеет открытие А. П. Окладниковым захоронения неандертальского мальчика в Тешик-Таше (Узбекистан) в 1938 г. Вокруг черепа мальчика по кругу были расставлены рога горного козла.

В советской литературе существует несколько интерпретаций неандертальских захоронений. Одни авторы (М.С.Плисецкий, С.А.Токарев, В. Ф. Зыбковец) отрицают какую-либо связь этих погребений с религиозными верованиями, другие (А. П. Окладников, Ю. И. Семенов) полагают, что они были в той или иной степени связаны с возникавшими магическими представлениями. По-видимому, проблема в настоящее время не может быть решена окончательно и требует дальнейших исследований. Однако, если тщательно проанализировать особенности неандертальских погребений, то вторая точка зрения представляется более обоснованной. Вряд ли случайно мальчик из Тешик-Таша был окружен рогами козла, охота на которого, как указывает А. П. Окладников, была источником существования данной первобытной общины [2].

[2 См.: Окладников А. П. Утро искусства. Л., 1967, с. 26.]

Здесь вполне уместно предположить существование каких-то примитивных магических верований. Маловероятным представляется и случайный характер обращенности всех неандертальских погребений на запад или восток - к заходу или восходу солнца. За этим фактом стоят также какие-то примитивные представления неандертальца об окружающем мире, представления, которые скорее всего носили иллюзорно-магический характер. И наконец, как справедливо отмечает Ю. И. Семенов, неандертальские захоронения, по-видимому, свидетельствуют не только о заботе об умершем сородиче, но и о страхе перед ним, что,вероятно, указывает на наличие смутной веры в сверхъестественные, таинственные силы [1].

[1 См.: Семенов Ю. И. Как возникло человечество, с. 387-392.]

Такая интерпретация неандертальских погребений представляется тем более вероятной, что она согласуется с находками в пещерах Драхенлох и Петерсхёле. В пещере Драхенлох (Швейцария) были найдены медвежьи черепа и кости, которые были уложены в прямоугольные ящики из плит известняка. Кроме того, в этой пещере был обнаружен отдельно расположенный череп медведя, который был окружен по контуру небольшими камнями. В пещере Петерсхеле медвежьи черепа располагались по углам и нишам пещеры, а один из них был осыпан углем и окружен камнями [2]. Советский археолог А. В. Добровольский в пещере возле с. Ильинка Одесской области обнаружил более 800 костей медведя, которые залегали между стеной пещеры и ограждавшими их плитками известняка, а один череп медведя был также обложен камнями. Все эти находки датируются археологически временем мустье, т. е. эпохой неандертальцев. Истолкование этих находок необходимостью делать мясные запасы неубедительно, ибо, как правильно замечает Ю. И. Семенов, оно не объясняет особого расположения медвежьих черепов в ящиках из известняка или окруженных мелкими камнями [3].

[2 См.: Анисимов А. Ф. Исторические особенности первобытного мышления. Л., 1971, с. 65-66.]

[3 См.: Семенов Ю. И. Как возникло человечество, с. 415.]

Следовательно, остается только одно объяснение: черепа пещерных медведей использовались неандертальцами в процессе каких-то охотничьих колдовских обрядов. Следовательно, археологические данные опровергают тезис В. Ф. Зыбковца о том, что неандерталец не был религиозным. По-видимому, у неандертальца не было сколько-нибудь оформленной и четкой системы религиозных верований, но зачатки религиозности в виде элементарных магических верований и колдовских действий у него были. Что же касается зачатков художественной деятельности у неандертальцев, то факты, свидетельствующие об ее наличии, давно известны. В мустьерских слоях пещеры Ля Ферраси (Франция) найдены куски красной и желтой минеральной краски (охры), причем на некоторых из них видны следы скобления кремневым инструментом или стирания их краев. В той же пещере обнаружена каменная плита с остатками нанесенных на нее красной охрой поперечных полос и пятен. Там же и в пещере Ле Мустье найдены обломки костей животных с резными поперечными линиями, составляющими как бы зачаток орнамента. Аналогичные или близкие к этим находки сделаны в Италии, Венгрии, Чехословакии [1].

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 27.]

Все эти находки свидетельствуют о том, что неандертальцы делали первые попытки использовать окружавшие их вещества природы для изобразительной деятельности. А. П. Окладников справедливо усматривает в этих попытках зачатки художественной фантазии и художественной деятельности. Обитатель пещеры Ля Ферраси, пишет А. П. Окладников, „совершил нечто до того небывалое и немыслимое: намеренно размазал краску по плитке дикого камня… Даже не просто „размазал" краску, а окрасил ею плитку, провел на ней симметрично и соразмерно ряд поперечных полосок… Тысячелетия трудовой деятельности первобытного человека, в процессе которой развивалось и его мышление, обогащалась психика, привели наконец к тому, что стал возможен выход за пределы практически полезного, необходимого. Появился произведенный человеком предмет, который не был предназначен ни для копания земли, ни для умерщвления зверя или разделывания охотничьей добычи. Единственная реальная потребность, которой он удовлетворял, была потребность в материализованном выражении внутренних переживании человека, его чувств и идей, его творческой фантазии - образов, которые возникали в его мозгу" [1].

[1 Окладников А. П. Утро искусства, с. 27-28.]

Древнейшие следы изобразительной деятельности: кость с орнаментальными нарезками и плита с ямками. Ля Ферраси

Зачатки художественной деятельности у неандертальцев свидетельствовали о возникновении у них чувственных образов, непосредственно не связанных с материальными потребностями, выходивших за рамки осознания конкретной сиюминутной ситуации. Но подобные же гносеологические предпосылки, как говорилось выше, необходимы были и для зарождения зачатков магических верований и представлений. Нет никаких оснований, ни теоретических, ни фактических, отделять время возникновения зачатков искусства от времени возникновения зачатков религии. Напротив, есть все основания полагать, что формирование того и другого шло одновременно. Одновременное формирование зачатков искусства и религии совсем не означало, что эти явления возникали на основе одной и той же социальной потребности. Существовали общие гносеологические предпосылки формирования художественной деятельности и первоначальных религиозных верований, но социальные корни были у них различны. Подробнее об этом будет сказано ниже.

Так существовала ли дорелигиозная эпоха? Да, существовала, если понимать под ней ранний этап формирования человеческого общества и человеческого сознания, когда человек только начинал становиться человеком, только что оторвался от своих животных предков. Но это была одновременно и эпоха до возникновения искусства и нравственности, эпоха, предшествовавшая формированию общественного сознания в собственном смысле слова.

Две стороны человеческой практики

Конечные истоки всех духовных, так называемых „высших", потребностей людей следует искать в их материальной практике, в их трудовой, производственной деятельности. Связь зачатков искусства и религии с производственной деятельностью людей особенно четко прослеживается в первобытную эпоху, когда сознание людей делало лишь первые шаги на пути своего относительно самостоятельного развития, когда его связь с материальной практикой выступала наиболее четко и ясно.

Для понимания истоков художественного творчества и религиозных верований необходимо прежде всего вычленить две стороны человеческой практики. Общественная практика (т. е. производство людьми материальных благ) с самого начала своего существования включала в себя как объективные (т. е. не зависящие от сознания) отношения людей к природе, так и объективные отношения между людьми. Эти практические отношения людей к объективному миру (к природе и к другим людям) имеют две стороны, без вычленения которых нельзя правильно понять социальных истоков и искусства, и религии. Одна сторона человеческой практики выражает и фиксирует степень господства людей над объективным миром, другая - выражает господство объективных условий жизни над людьми.

Рассмотрим эти две стороны общественной практики на примере воздействия людей на природу, т. е. их материального производства. В ходе труда люди преобразовывают природу, ставя ее себе на службу, удовлетворяя с помощью веществ и сил природы свои материальные потребности. Характер и глубина воздействия людей на природу определяются уровнем их производительных сил, прежде всего состоянием их средств труда. Чем более развиты у людей их средства труда, тем в большей степени человек становится господином природы, тем полнее и всестороннее использует силы природы в своих целях. Таким образом, в отношениях людей к природе имеются две стороны: одна фиксирует и выражает уровень господства людей над природой, степень овладения ею. Другая сторона характеризует господство природы над людьми, выражает бессилие людей перед теми природными факторами и явлениями, которыми они пока не в состоянии овладеть. Соотношение этих сторон меняется по мере развития производительных сил, по мере исторического прогресса общества. В ходе исторического развития люди все глубже и полнее познают законы природы и практически овладевают ими. Люди все меньше находятся во власти чуждых и непонятных им природных сил и все более сознательно используют эти силы для своих нужд. В этом смысле люди становятся все более свободны в своих действиях. Происходит движение от несвободы и зависимости ко все большей свободе.

Диалектика исторического развития такова, что в сфере отношений между людьми развитие от несвободы к свободе наступило гораздо позднее, только при переходе к социализму. В течение весьма продолжительной исторической эпохи, включавшей в себя все докоммунистические формации, люди в целом оставались во власти стихийных общественных сил, сущности которых они не понимали и действие которых не были в состоянии контролировать. Только с переходом к социализму, где общественная необходимость реализуется лишь через сознательную деятельность людей, познавших эту необходимость, соотношение указанных двух сторон общественной практики коренным образом меняется и в сфере отношений между людьми. Происходит скачок, который Ф. Энгельс назвал переходом из царства необходимости в царство свободы [1].

[1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 295.]

Указанные две стороны общественной практики существовали уже в первобытном обществе, на заре человеческой истории. Соотношение их в первобытную эпоху было специфическим: люди делали только первые шаги на пути подчинения себе объективных условий их жизни, и, следовательно, в их практической деятельности несвобода и зависимость явно преобладали над свободой. При этом следует учитывать, что в разных видах практической деятельности и даже в разных ситуациях мера свободы людей была различной, что в конечном счете обусловливало и разграничение применяемых первобытными людьми средств воздействия на природу: в одном случае это были реальные средства практического воздействия, подкрепляемые знаниями и опытом, в другом - иллюзии, выдававшие желаемое за действительное [1].

Остановимся на этом более подробно.

[1 Ю. И. Семенов в книге „Как возникло человечество" справедливо ищет социальные истоки первобытной религии в несвободе людей, их практической зависимости от окружающего мира. Однако вряд ли можно согласиться с мнением автора этой книги, когда он выделяет два вида практической деятельности людей: свободную деятельность и несвободную, зависимую (см. с. 351). В действительности нет абсолютно свободной и абсолютно несвободной практической деятельности. Всякая практическая деятельность людей свободна и несвободна, поскольку она основана на познании каких-то реальных связей в объективном мире и достигает на основе этого знания определенного практического результата, и несвободна, поскольку знания людей всегда неполны, приблизительны, относительны, поскольку, как следствие этого, практическое действие бывает в ряде случаев безуспешным, не приносит желаемого результата. Другое дело, что соотношение указанных двух сторон - свободы и несвободы - различно в разных видах человеческой деятельности и на разных исторических этапах ее развития.]

Многочисленные факты, собранные этнографами, достаточно убедительно показывают, что первобытный человек был весьма сметлив, ловок, умен, если речь шла о решении насущных проблем его жизни: добыче зверя на охоте, умении приспособиться к суровым климатическим условиям, создании наиболее целесообразных видов охотничьих орудий и умелом их применении и т. п. Вот что писал об охотниках-эвенках известный советский этнограф А. Ф. Анисимов: „…весь уклад жизни таежного охотника, его умение жить в суровых условиях тайги - все свидетельствует о разносторонних практических знаниях и накопленном в веках опыте. Охотник, например эвенк, по характеру лосиного следа узнает, местный это или пришлый зверь, пришел он издалека или из ближайших мест, самец это или самка, молод и неопытен или стар и умен зверь и т. д. По веткам, которые обглодал лось, охотник безошибочно заключает, голоден был зверь или сыт, по его следам - как вел себя зверь на жировке: долго ли дневал здесь, ушел сам или его кто-то спугнул и т. д. Учтя все это, охотник и решает, где искать притаившегося зверя…" [1] Столь же подробно описывает А. Ф. Анисимов удивительную приспособленность к таежным условиям одежды эвенков, их лыж, их берестяных лодок, их переносных жилищ (чумов) и т. д. Известный писатель и путешественник В. К. Арсеньев рассказал о таком случае.

[1 Анисимов А. Ф. Духовная жизнь первобытного общества. М. -Л., 1966, с. 30.]

Однажды ему предстояло пройти сложным путем по незнакомой местности. Эвенк, который его сопровождал, никогда не бывал в этих местах, но приметы предстоящего пути проводнику рассказал бывший в этих местах много лет тому назад старик эвенк. С его слов проводник в течение шести дней вел отряд по незнакомой ему местности и привел к тому месту, где его должен был встретить другой отряд, шедший навстречу… Оказывается, проводник каждый вечер наблюдал на небе звезды и по ним узнавал, правильно ли они идут и какого направления нужно держаться [1]. Эвенки в данном случае не исключение. Аналогичные факты отмечены как отечественными (Л. Я. Штернбергом, В. Г. Богоразом), так и зарубежными этнографами (Б.Малиновским и другими), изучавшими жизнь многих народностей, находившихся на низкой ступени общественного развития. Все это говорит о том, что, хотя первобытный человек делал лишь первые шаги на пути подчинения себе сил природы, его умения, навыки и эмпирические знания не следует недооценивать. В определенных, жизненно важных для него сферах практической жизни он обладал таким опытом, эмпирическими знаниями и умениями, которые могут превосходить знания и умения современного человека. Именно эта сторона общественной практики первобытных людей, сторона, в которой реализовалась их свобода, и была основой зарождения зачатков эстетической деятельности.

[1 См.: Вопросы истории религии и атеизма. М., 1958, вып. 5, с. 376.]

Зачатки художественной деятельности возникали в непосредственной связи с двумя сторонами жизни первобытных людей: они возникали, во-первых, в процессе и на основе трудовой деятельности, и прежде всего изготовления орудий труда, и, во-вторых, в процессе развития средств общения между людьми, в которых объективировалось познание мира.

Изготовление средств труда явилось, как известно, главным фактором развития человеческого сознания. Для того чтобы найти необходимый материал для изготовления орудия (например, кремень), чтобы придать этому материалу целесообразную для трудовой деятельности форму, необходимо иметь в сознании образ желаемого объекта, осознавать, пусть в примитивной, эмпирической форме, характер воздействия этого объекта на окружающие вещи. Иначе говоря, сознание, обслуживающее деятельность по изготовлению орудий, уже не могло быть только биологически ориентированным непосредственным отражением данной ситуации. Оно должно было оторваться, с одной стороны, от непосредственной биологической жизнедеятельности наших антропоморфных предков, а с другой - выйти за рамки единичной, сиюминутной ситуации и создать образ, предваряющий результаты трудовых действий. Конечно, „в начале было дело". Первые шаги на пути изготовления орудий архантропы делали невероятно медленно, на основе тысячекратно повторяемых проб и ошибок. Генетически не сознание предшествовало изготовлению орудий, а, напротив, первые попытки изготовления орудий, сопровождающиеся соответствующим морфологическим изменением передних конечностей, предшествовали развитию сознания. Это, кстати, подтверждается выводом антропологов, согласно которому изменение руки предшествовало изменению мозга [1]. Однако, раз возникнув, сознание, бесспорно, стало необходимым условием целесообразной деятельности людей по изготовлению орудий.

[1 См.: Борисковский П. И. Древнейшее прошлое человечества, с. 49-50.]

На определенной ступени развития трудовой деятельности возникают зачатки эстетического освоения мира, эстетического отношения к созданным человеком орудиям труда. Люди получают удовлетворение не только от того, что они создали практически целесообразный предмет, который необходим для производства средств их существования, они испытывают удовольствие от самого процесса владения материалом, придания ему необходимой формы, от умения использовать в своей деятельности свойства материала, подчиняя его своему замыслу, своей цели. Изготовление орудий, таким образом, выступает для них не просто как необходимая деятельность, но и как деятельность, приносящая субъективное удовлетворение реализацией всех человеческих способностей, знаний и умений. Создавая орудия труда, люди впервые получают возможность выявить такие объективные свойства вещей, как симметрия, ритм, и не просто выявить, а насладиться ими. А это значит, что люди начинают осваивать мир не только по законам необходимости и целесообразности, но и „по законам красоты” [1].

[1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 94.]

Эстетическое отношение к миру, таким образом, не было, вопреки мнению многих эстетиков и философов-идеалистов, оторвано от человеческой практики, не было результатом „чистой игры” или продуктом „высшего развития духа”. Оно возникало в процессе и на основе трудовой деятельности, первоначально как одна из ее сторон. Зачатки эстетического отношения возникали и развивались в непосредственной связи с развитием человеческих умений и способностей, с одной стороны, человеческих знаний - с другой. Художественная деятельность первобытных людей первоначально не отделялась от других видов их деятельности, и прежде всего от деятельности производственной, трудовой.

Об этом свидетельствуют и обнаруженные следы художественной деятельности неандертальцев, о которых говорилось выше. Эта связь отчетливо прослеживается и в последующую, эпоху, датируемую археологически верхним палеолитом. Археологами найдены многочисленные орудия труда этого времени, которые покрыты разнообразным орнаментом, а иногда резными или скульптурными изображениями животных. Важно отметить, что в этих изделиях украшения подчинены функциональному назначению орудия: красота не противостоит пользе, а лишь дополняет ее. Выдающимся образцом подобных изделий является копьеметалка, найденная в 1940 г. в Мас д'Азиле (Франция). Один ее конец - крючок, в который при метании копья упирался конец его древка, - является скульптурным изображением козла. Как отмечает А. П. Окладников, форма тела животного и его поза здесь целиком зависят от формы куска материала и от назначения предмета. Козел изображен поэтому не в обычном строго фронтальном положении, а в странном и своеобразном движении. Четыре ноги животного собраны вместе и упираются в конец копьеметалки. Голова его повернута назад, туловище наклонено. Козел как будто удивленно смотрит на двух маленьких птиц, которые вырастают из конца его хвостика. Скомпонованные с ним в одно целое, они образуют выступ, крючок копьеметалки [1].

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 101.]

Как уже говорилось, зачатки искусства связаны не только с процессом изготовления орудий труда, но и с развитием средств общения между людьми. Первоначально (у архантропов), по-видимому, средства общения были непосредственно вплетены в процесс деятельности и представляли собой нерасчлененные жесто-звуковые комплексы [2]. В дальнейшем процесс Общения отделяется от процесса труда и приобретает в своем развитии относительную самостоятельность. В верхнем палеолите, у людей современного физического типа, средства общения реализуются прежде всего в звуковой речи, которая становится членораздельной и служит формой логического понятийного мышления, но, кроме того, они реализуются в рисунке и жесте, которые в большинстве случаев выступают элементами обрядового комплекса.

[2 См.: СпиркинА. Г. Происхождение сознания. М., 1960, с. 97-98.]

Копьеметалка с фигуркой козлика. Мае д'Азиль

Формирование искусства в процессе и на основе коммуникативной деятельности людей подробно освещено в книге В. Шерстобитова [1].

[1 См.: Шерстобите В. У истоков искусства. М., 1971.]

Хотя многие положения автора носят гипотетический и дискуссионный характер, исследование единства художественной и коммуникативной деятельности первобытных людей проведено им весьма полно и убедительно. Поэтому, не останавливаясь на деталях этой сложной проблемы, выделим лишь наиболее существенные в теоретическом плане ее аспекты. Думается, что В. Шерстобитов прав, когда он подчеркивает, что истоки как изобразительного, так и танцевально-музыкального искусства были непосредственно связаны с развитием средств материального общения между людьми. Если мы обратимся в этой связи к анализу наиболее древних изображений, которые мы находим на палеолитических стоянках и главным образом в пещерах, то мы увидим, что они, несомненно, играли всегда определенную коммуникативную роль, были особыми средствами передачи другим людям определенной информации. Содержание этой информации было различным, оно включало в себя и иллюзорные магические представления, но это не меняет дела. Рисунок с самого начала был не только реализацией художественной, эстетической потребности, но и средством материализации определенных образов и мыслей и передачи их другим людям. Можно, по-видимому, согласиться с тезисом этнографа К. Штейнена: „Сообщающий рисунок древнее, чем украшающий" [1]. И в последующем своем развитии художественная сторона рисунка не исключала его коммуникативной функции. Напротив, обе эти стороны изображения находились в неразрывном единстве. В пользу этого вывода В. Шерстобитов в своей книге приводит многочисленные наблюдения этнографов. Так, например, индейцы племени бороро, нарисовав на песке животное в натуральную величину (тапира, пантеру), удаляли песок изнутри контура и засыпали углубление голубоватым пеплом от костра, а глаза животного или пятна на его шкуре обозначали темным песком. При лунном свете, в багровых отблесках от костров эти изображения казались реальной, расстеленной на песке шкурой животного [2].

[1 Цит. по: Шерстобитов В. У истоков искусства, с. 133.]

[2 См. там же, с. 101-102.]

С этой точки зрения представляет значительный интерес исследование первобытного орнамента, проведенное сибирским археологом Б. А. Фроловым [3].

[3 См.: Фролов Б. А. Числа в графике палеолита. Новосибирск, 1974.]

Он убедительно показал, что возникновение орнамента в первобытном обществе связано не только с формированием эстетической потребности в украшении, но и с развитием человеческого познания, в частности, с формированием зачатков математических знаний, причем познание чисел сочеталось в первобытном орнаменте с выявлением и постижением ритма повторяющихся узоров и фигур.

Мезинские браслеты

Что касается зачатков первобытного музыкального искусства, то наука до последнего времени почти не располагала фактами, позволяющими, хотя бы гипотетически, его реконструировать. Тем больший интерес вызывает сообщение о том, что украинские археологи не только обнаружили на Черниговщине целый „ансамбль" палеолитических музыкальных инструментов, сделанных из костей мамонта, но и сумели воспроизвести практически их звучание. Каждый из инструментов имел свое назначение и издавал звуки различной высоты. Бедро мамонта, например, использовалось наподобие современного ксилофона, череп был своеобразным барабаном.

„Ансамбль далеких предков, - заявил член-корреспондент АН Украинской ССР С. Бибиков, - скорее всего создавал лишь ударно-музыкальный ритм, сопровождавший первобытный танец. Об этом свидетельствуют найденные в комплексе „оркестра" браслет-кастаньеты из пяти вырезанных из бивня мамонта пластинок" [1].

[1 Правда, 1980, 21 ноября.]

Все эти и многие другие факты свидетельствуют о том, что социальная потребность, породившая искусство, вырастала на основе развития человеческого труда и общения, совершенствования человеческого сознания, материализованного в различных формах. Иначе говоря, истоки искусства лежат в той стороне человеческой практики, в которой находит свое проявление человеческая свобода.

Этому тезису, однако, на первый взгляд противоречит несомненная связь первобытного искусства с магией, с религией. На протяжении длительного периода многими буржуазными учеными, изучавшими палеолитическое искусство, развивалась магическая концепция происхождения искусства, согласно которой искусство возникает из магических обрядов.

Одним из первых эту концепцию сформулировал французский археолог и историк Соломон Рейнак, который писал о возникновении древнейших произведений искусства: „Мы сталкиваемся тут с магическим происхождением самого искусства, имеющего целью привлечь известного рода околдовыванием животных, которыми питается племя" [2]. Сторонником магической концепции был и западногерманский исследователь первобытного искусства Герберт Кюн. По его мнению, искусство, так же как религия, есть путь человека к раскрытию вечной тайны божества, один из способов приблизиться к богу. Поэтому Кюн считал, что живописные изображения неизбежно были с самого начала связаны с религиозным культом [3].

[2 Рейнак С. Орфей. Всеобщая история религий. Париж, б/г., с. 136.]

[3 Kiihn Herbert. Auf den Spuren des Eiszeitmenschen. Wiesbaden, 1956.]

Для того чтобы правильно охарактеризовать соотношение искусства и религии в их генезисе, необходимо остановиться на двух вопросах: во-первых, на социальных истоках магии как древнейшей, по нашему мнению, формы религиозных верований; и, во-вторых, на сущности и происхождении обряда как специфического эмоционально-смыслового комплекса.

Социальные корни магии

Магия есть совокупность верований и специфических колдовских действий, с помощью которых люди пытаются сверхъестественным образом воздействовать на окружающие их предметы и явления. В основе магии, таким образом, лежит вера в сверхъестественную связь между реальными объектами или действиями. Археологические и этнографические источники свидетельствуют о том, что древнейшие магические верования и обряды зародились очень давно, на самых ранних этапах развития первобытного общества, возможно еще в мустьерскую эпоху, т. е. у неандертальцев. Мы разделяем точку зрения тех авторов, которые считают, что в магии верования в сверхъестественное выступали еще в самом примитивном, неразвитом виде [4]. Суть первых магических верований и обрядов очень точно охарактеризовал советский этнограф А. Ф. Анисимов, рассматривая их как попытки выдать желаемое за действительное [1]. Древнейшими магическими обрядами были, судя по археологическим данным, обряды овладения охотничьей добычей и умножения пищи, т. е. животных.

[4 См.: Анисимов А. Ф. Исторические особенности первобытного мышления. Л., 1971, с. 67, 122; Семенов Ю. И. Как возникло человечество, с. 347-380.]

[1 См.: Анисимов А. Ф. Исторические особенности первобытного мышления, с. 67.]

В этих обрядах, многочисленные описания которых мы находим в этнографической литературе, наиболее ясна генетическая связь магии с человеческой практикой, с трудовой деятельностью людей. Рассмотрим с этой точки зрения типичный для многих племен обряд овладения охотничьей добычей. Охотники рисуют на земле или на песке изображение животного, которого предстоит убить, и исполняют вокруг него особый ритуальный танец, имитируя в нем движения охотника, преследующего зверя. Известен и другой вариант подобной магической пляски, когда танцующие рядились в маски, изображающие животных, на которых охотилось племя, и копировали внешний облик и повадки этих животных. А. Ф. Анисимов приводит свидетельство одного этнографа о так называемой „бизоньей пляске" индейского племени манданов в Северной Америке. У манданов бизоний танец устраивался тогда, когда бизоньи стада удалялись от стойбищ индейцев, и имел целью магическим путем вернуть их и обеспечить успех в охоте. По описанию американского этнографа, в каждом туре пляски участвовали от пяти до пятнадцати индейцев. На головах у них - шкуры с голов бизонов или заменяющие их маски с рогами. В руках - оружие, которым обычно пользуются в охоте на бизонов. Танец со сменяющимися группами танцоров длится непрерывно до тех пор, пока не появятся бизоны, - иногда две, а то и три недели. Он изображает охоту. Когда кто-либо из танцоров устает, в него пускают стрелу с затупленным наконечником. Он падает, подражая бизону. Присутствующие оттаскивают упавшего за ноги из круга, копируя свежевание бизона. Потом его отпускают, а освободившееся место в круге занимает кто-нибудь другой [1]. Похожие на этот обряды, когда в танце изображается процесс охоты на зверя, известны и у многих других народностей и многократно описаны этнографами.

[1 См.: Анисимов А. Ф. Исторические особенности первобытного мышления, с. 101-102.]

На примере этого охотничьего обряда можно четко выделить несколько существенных особенностей первобытной магии. Во-первых, становится ясно, что охотничья магия возникает как продолжение охотничьих, т. е. трудовых, действий людей, что она, следовательно, в качестве своих истоков имеет труд, производство. Во-вторых, в „бизоньем танце" очень четко выступает главная особенность наиболее архаических магических обрядов овладения добычей: этот танец есть попытка выдать желаемое за действительное, подменить реальный процесс охоты его изображением, имитацией. Иллюзорный магический элемент здесь состоит первоначально лишь в замене реального объекта охоты его „заместителем", роль которого играет либо изображение (рисунок, скульптура), либо человек в маске животного. Вспомним в этой связи известные слова К. Маркса о фетишизме: „Распаленная вожделением фантазия создает у фетишиста иллюзию, будто „бесчувственная вещь" может изменить свои естественные свойства для того только, чтобы удовлетворить его прихоть" [2]. Подобная же иллюзия создается и у участников магического обряда. „Распаленная вожделением", их фантазия превращает процесс подражания охоте в саму охоту, ритуальное „убийство" зверя в реальный способ обеспечения племени пищей. Таковы зачатки магии. В этих первоначальных формах магический ритуал хотя и содержит в себе элементы веры в сверхъестественное (в виде веры в сверхъестественную связь между охотничьим ритуалом и результатами самой охоты), но они здесь сочетаются с многими другими его сторонами: с упражнением умений, силы и ловкости охотников, с познанием и точным воспроизведением повадок зверя и, наконец, с эмоционально-эстетическим освоением ритма телодвижений, что в дальнейшем послужит основой возникновения танца.

[2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 98.]

Какова же социальная потребность, вызвавшая к жизни магию как древнейшую, наиболее архаическую форму религиозных верований? На этот вопрос нетрудно ответить, исходя даже лишь из приведенных выше фактов. Первобытную магию рождает не сама трудовая деятельность, а ее ограниченность, слабость, узость сферы ее воздействия. Будучи не в состоянии реальными практическими средствами обеспечить желаемый результат своих трудовых усилий, первобытный человек прибегал к мнимым, иллюзорным средствам воздействия на природу. В этой связи становится ясно, что первобытную магию (и религию вообще) рождало не просто незнание подлинных причин тех или иных явлений природы, как думали этнографы-эволюционисты (Эд. Тэйлор и другие), ее рождала неудовлетворенная практическая потребность воздействия на силы природы.

Первобытные люди во многих случаях были не в состоянии реальными практическими средствами обеспечить постоянный успех своих действий. Первобытный охотник, несмотря на всю его ловкость и умение, часто оставался без добычи. Звери обходили его ловушки, а подчас и вовсе исчезали из того района, где он охотился. Русский этнограф Л. Я. Штернберг, долгие годы изучавший быт народов Сибири и Дальнего Востока, писал: „С одинаковой заботливостью первобытный охотник изо дня в день ставит свой гениальный самострел на зверя. И вот сегодня один за другим хитрые звери приходят на его стрелу и становятся его верной добычей, но могут проходить дни и недели, когда не только ни один зверь не приблизится к его ловушке, но когда он, даже многократно пробегая мимо самого его орудия, как бы смеясь, уходит неуловимый и невидимый… При всем своем искусстве в одном случае он (первобытный охотник. - Д У.) направляет стрелу в животное даже в самую плохую погоду и убивает его (т. е. зверя. - Д У.), а в другом случае при самых благоприятных условиях делает промах, стреляет и не попадает… Одним словом, перед ним в борьбе за существование встает „его величество случай", то, что мы называем удачей, счастьем и т. д., явление для него совершенно непонятное, таинственное… Вот тут-то и начинается область религии" [1].

[1 Штернберг Л. Я. Первобытная религия в свете этнографии. Л., 1936, с. 3-4, 247.]

Трудовая деятельность первобытных людей, как правило, не могла уверенно гарантировать воспроизводство их средств к существованию. Результат их действий зачастую не соответствовал поставленной ими цели. Вступал в силу, по меткому выражению Л. Я. Штернберга, „его величество случай", т. е. природа навязывала людям то, чего они не хотели. Неуверенность первобытных людей в результатах их производственной деятельности, отсутствие реальных средств, обеспечивавших постоянный успех охоты, рыбной ловли и иных трудовых действий, и были основной причиной, побуждавшей людей той эпохи к использованию иллюзорных, мнимых средств практического воздействия.

Такое понимание причин, рождавших магию, подтверждается интересными исследованиями английского этнографа Б. Малиновского. Изучая быт жителей Тробриандовых островов (Меланезия), Малиновский попытался проанализировать, какие именно виды трудовых действий у них всегда сопровождаются магией. Оказалось, что магия необходимо предваряет и сопровождает те виды трудовой деятельности обитателей этих островов, где присутствует неуверенность в результатах человеческих действий, где большую роль играет случай, где охотника или рыболова подстерегает опасность, Например, рыбная ловля в безопасной лагуне не сопровождается у островитян магическим ритуалом. И, напротив, рыбная ловля в открытом море, в особенности полная опасностей охота на акул обязательно предваряется магическими обрядами. В сфере земледелия - подобное же разделение. Выращивание культур, требующее больших усилий и не всегда дающее ощутимый результат, сопровождается магией. Некоторые другие виды земледелия, более простые и более эффективные, не имеют магического сопровождения. Постройка каноэ, от которых зависит подчас жизнь рыболовов, связана со сложными магическими обрядами. Постройка же домов лишена магического сопровождения [1].

[1 MalinowsckiB. Magic, Science and Religion and other Essays. Glencoe, 111., 1948, p. 14,115-116.]

На основании этих фактов Б.Малиновский пришел к правильному в общем выводу, что „мы находим магию там, где присутствуют элементы случая, а также весьма широко распространены эмоциональные колебания между надеждой и страхом" [2].

[2 Ibid., p. 116.]

Итак, мы можем констатировать, что между трудовой, производственной деятельностью первобытных людей и их магическими верованиями и обрядами существует тесная связь. Но это связь специфическая. Магия как бы восполняет с помощью иллюзий трудовую деятельность первобытных людей там, где последняя слаба, ограничена в средствах, не может постоянно обеспечить требуемый результат. Магия выступает как мнимый „эрзац", псевдозаменитель реальных средств воздействия на природу, она паразитирует на трудностях человеческой борьбы за существование. Следовательно, социальная потребность, породившая магию, принципиально отлична от социальной потребности, породившей зачатки художественного творчества. Если в ходе анализа социальных истоков искусства мы пришли к выводу, что они коренятся в свободной творческой деятельности людей, в развитии их способностей, умений и знаний, то истоки магии (и религии в целом) следует искать в ограниченности человеческой практики, в несвободе людей, в их зависимости от господствующих над ними стихийных сил.

Таким образом, социальные потребности, породившие искусство и религию, различны. Однако мы часто сталкиваемся с фактами, говорящими о том, что в первобытном обществе магия и искусство сливались и переплетались. Это слияние и переплетение происходило в обрядах, к анализу которых мы и обратимся.

Первобытный обряд как синкретическое, полифункциональное явление

Обряд, как уже было показано выше, возникает непосредственно из трудовой деятельности. Первоначально члены первобытной общины как бы воспроизводили охоту, имитируя, с одной стороны, повадки зверя (либо с помощью его изображения на песке или на стене, либо обряжаясь в его личину), а с другой - действия охотников, которые необходимы для добычи этого зверя. Однако такого рода действия не были простым повторением охоты: они становились символами, которые выражали и радость людей в связи с их удачной охотой, и их уверенность в том, что подобные действия обеспечат успех охоты в будущем. Первые охотничьи обряды с самого начала включали в себя и зачатки эстетического отношения к миру.

В. Шерстобитов высказывает интересное предположение, что охотничий обряд возник из танца, в котором в эмоционально насыщенной форме охотники рассказывали сородичам об удачной охоте, изображали ее эпизоды, а первые рисунки животных (на песке, на глине и т. п.) возникли как раз в процессе такого рассказа о прошедшей охоте, они как бы служили наглядной иллюстрацией к пляске-спектаклю, рассказывающему об этом смертельно опасном, но жизненно важном для первобытной общины предприятии [1].

[1 См.: Шерстобитов В. У истоков искусства, с. 102-103.]

Можно предположить также, что подобная эмоционально насыщенная пляска-рассказ повторялась после каждой удачной охоты, что в конце концов сформировало веру первобытных людей в магическую силу самой пляски, обеспечивавшей якобы обильную добычу. Так, по-видимому, сформировался первый магический обряд овладения добычей. Эмоционально-экспрессивные действия, первоначально служившие средством сообщения о реальных событиях и одновременно выражавшие радость общины по поводу удачной охоты, постепенно превратились в действия-символы, главный смысл и назначение которых состояли в магическом обеспечении удачной охоты в будущем.

Бизоны. Альтамира

Однако даже вполне сформировавшийся обряд никогда не выполнял только одной, магической, функции. Он представлял собой полифункциональное, синкретическое образование, которое выступало формой реализации сразу нескольких социальных потребностей. Помимо удовлетворения потребности в иллюзорном восполнении практической слабости первобытных людей (эта потребность реализовалась в вере в магическую, сверхъестественную силу обряда), обряд удовлетворял их познавательную, эмоционально-экспрессивную, учебно-воспитательную и эстетическую потребности. В охотничьем танце, в изображениях и масках, которые были его компонентами, по свидетельству этнографов, очень точно фиксировались особенности поведения зверей, их повадки. В обряде тем самым находила свою реализацию практическая потребность познания особенностей животных - объектов охоты - и передача этих знаний новым поколениям. Далее. Многие охотничьи обряды включали в себя поражение участниками танца изображения зверя копьями или дротиками. Подобные действия не могли не упражнять умение, силу и ловкость охотников и служили тем самым своеобразным способом практической подготовки к охоте. Эта сторона обряда выступает особенно ясно в тех случаях, когда подобные ритуалы практиковались подростками и юношами и включались в состав инициации (т. е. обрядов, знаменовавших переход подростков в состав взрослой мужской части общины). Многие свидетельства этнографов и археологов говорят о том, что охотничьи ритуалы в этих случаях были особым способом обучения молодежи приемам охоты. Немаловажную роль играли первобытные обряды и как форма проявления эмоций, как способ эмоциональной разрядки. По мнению многих антропологов и археологов, первобытный человек был существом гораздо более эмоциональным, чем человек современный. Это вполне объяснимо. Первобытный человек гораздо чаще, чем современный, попадал в кризисные ситуации, грозившие ему гибелью. При недостатке информации о причинах, создававших подобные ситуации, бурное эмоциональное реагирование на них было неизбежным. Бурные эмоции вызывал и успешный выход из подобных ситуаций. Чувства радости и торжества в этих случаях носили аффективный характер и требовали двигательной разрядки. Обряды выступали как способ реализации этой разрядки.

Наконец, в обряде удовлетворялась и зарождавшаяся эстетическая потребность первобытных людей. Обряды органически включали в себя компоненты как изобразительного искусства (рисунки, скульптуры зверя, его маски), так и танцевально-музыкального. Археологические данные свидетельствуют о том, что значительная часть гравюр и рисунков животных на стенах пещер, а также их скульптурные изображения использовались первобытными людьми в процессе их обрядовых церемоний. В пользу этого вывода говорит тот факт, что большинство палеолитических изображений найдено в самых потаенных частях пещер, в залах, лишенных естественного освещения, причем доступ в эти части пещер крайне затруднен многочисленными естественными препятствиями [1].

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 71-72; Формозов А. А. Памятники первобытного искусства на территории СССР. М., 1980, с. 55-56.]

По мнению А.П.Окладникова, магическим предназначением палеолитических рисунков объясняется, вероятно, и необычное их переслоение: рисунки нередко налагаются друг на друга так, что образуют трудноразличимое переплетение линий [2].

[2 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 64.]

Первобытных художников, очевидно, интересовал не столько результат изобразительной деятельности, сколько сама эта деятельность, которая имела не только художественное, но и магическое значение, и некоторых пещерах особенности изображений не оставляют сомнений в том, что они использовались в процессе обрядов. Так, например, в пещере Монтеспан (Франция) были найдены остатки трех скульптур, которые изображали пещерных львов. Шея и грудь одного льва были испещрены следами дротиков и копий, другие две скульптуры были почти целиком разбиты, очевидно, в результате поражения их копьями и дротиками.

Переслаивающиеся рисунки: лошади, бизоны,медведь. Пещера „Трех братьев”

В этой же пещере обнаружена глиняная скульптура медведя, причем между ее передними ногами лежал череп молодого медведя, который, очевидно, первоначально увенчивал скульптуру. Эта скульптура была также изрешечена круглыми дырками, вероятно следами от копий или дротиков. На глиняном полу сохранились отпечатки босых человеческих ног [1]. Подобные примеры можно умножить. Все они свидетельствуют в пользу вывода о несомненной связи между изобразительным искусством эпохи палеолита и первобытными обрядами.

К этому выводу пришли многие исследователи, в том числе А. П. Окладников и А. А. Формозов.

В то же время в советской литературе представлены и другие точки зрения. Так, например, В. Шерстобитов полагает, что следы ударов и ран на скульптурах зверей и на их изображениях в палеолитических пещерах объясняются тем, что эти изображения использовались для обучения подростков искусству охоты [2]. Б. А. Фролов подчеркивает познавательные функции древних анималистических изображений [3].

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 65.]

[2 См.: Шерстобитов В. У истоков искусства, с. 89-90.]

[3 См.: Фролов Б. А. Мотивы первобытного анималистического творчества. - В кн.: Звери в камне. Новосибирск, 1980.]

Пасущийся олень.

Тайнген

Если исходить из сказанного выше о сущности первобытного обряда, представляется, что эти точки зрения должны рассматриваться не как взаимоисключающие, а как дополняющие друг друга. Не следует абсолютизировать ту или иную сторону первобытных ритуалов. Они представляли собой весьма сложные, синкретические, полифункциональные образования, которые одновременно удовлетворяли несколько социальных потребностей и выполняли несколько социальных функций. Отсюда следует вывод, что, хотя первобытное искусство и рождалось на принципиально иной социальной основе, чем первобытная религия, оно с самого начала своего формирования развивалось в теснейшей связи с последней [1]. Этот вывод подкрепляется анализом содержания первобытного изобразительного искусства. К нему мы и обратимся.

[1 Автор считает необходимым указать на ошибочность некоторых его прежних высказываний, согласно которым связь религии и искусства почти не обнаруживается на ранних этапах их формирования, но усиливается в последующую эпоху.]

Раненые бизоны. Нио

Содержание первобытного изобразительного искусства

В палеолитическом искусстве изображения животных, как известно, преобладают над всеми иными изображениями. По подсчетам французского исследователя А. Леруа-Гурана, в 66 пещерах с росписями имеется 610 изображений лошадей, 510 - бизонов, 205 - мамонтов, 176 - козлов, 137 - первобытных быков-туров, 135-ланей, 112 - благородных оленей, 84-северных оленей, 36 - медведей, 29 - львов, 16 -носорогов [1]. На территории СССР найдены также многочисленные скульптурные и живописные изображения животных палеолитической эпохи. Научной сенсацией было открытие палеолитической живописи в Каповой пещере на Урале в 1959 г., где обнаружены выполненные краской на скале изображения мамонтов, носорога и лошадей [2].

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 60.]

[2 Формозов А. А. Памятники первобытного искусства на территории СССР, с. 10.]

Можно ли назвать случайностью преобладание образов животных в палеолитическом изобразительном искусстве? Нет, конечно. Палеолитическое искусство было искусством охотников. Первобытный охотник запечатлевал на стенах пещер образы тех окружающих объектов, которые его больше всего интересовали и волновали, с которыми было связано все его существование. Многие исследователи первобытного искусства отмечают реалистический характер древних анималистических изображений. Б. А. Фролов подчеркивает, что создавший эти рисунки и скульптуры первобытный человек „великолепно знал анатомические особенности множества видов зверей, их поведение, физиологию, определенные элементы зоопсихологии" [1]. С этим можно согласиться, однако с учетом того обстоятельства, что эти знания существовали в то время не как теоретическая система, а как эмпирические представления, основой которых были непосредственные чувственные впечатления, полученные в процессе выслеживания животного и охоты на него. Отношение первобытного охотника к животному ни в коем случае не было созерцательным любованием, это было активное, практическое отношение к главному объекту его усилий, к главному источнику жизни всей первобытной общины.

[1 Фролов Б. А. Звери в камне, с. 36.]

Первобытные анималистические изображения выполняли несколько практических функций, в том числе и функцию иллюзорного, магического замещения реального животного. При этом, чем более был похож „заместитель" на реальное животное, тем сильнее была иллюзия, что обрядовое действо обеспечит обильную добычу в будущем. Поэтому наивный реализм палеолитических рисунков и скульптур, так восхищающий современных людей, совсем не исключал, по нашему мнению, их использования в процессе магических обрядов. Ведь в первобытной магии деформация реальности состояла не в создании особых иллюзорных объектов в сознании, а лишь в том, что возникала вера в мнимую связь, существовавшую якобы между реальным действием людей (их обрядовой пляской, например) и результатами их последующих, также вполне реальных охотничьих действий. Искажение действительности в магии здесь состояло только в вере в эту вымышленную, иллюзорную связь между реальными явлениями. Сверхъестественное в подобных зачаточных религиозных представлениях еще не отделилось от естественного, еще вплетено в ткань реальных событий и образов.

Два бизона. Ляско

С этой же точки зрения следует оценивать особенности самых древних изображений человека. В большинстве своем это небольшие скульптурные изображения женщин (так называемые „палеолитические Венеры"). Подобным фигуркам присуща одна важная черта - стремление выпятить, наиболее ярко передать признаки пола: груди, выпуклый живот и мощный таз. Характерно, что лицо совершенно при этом не интересовало первобытного художника. По выражению А. П. Окладникова, „статуэтки оставались безликими" [1]. Если мы вспомним, что эти статуэтки возникали в верхнем палеолите, когда формировался материнский род, то вполне обоснованным представляется мнение А. П. Окладникова, что „женские статуэтки эпохи палеолита имели связь с древним культом плодородия, были культовыми предметами, талисманами и святыней жителей палеолитических поселений"[2].

[1 Окладников А. П. Утро искусства, с. 73.]

[2 Окладников А. П. Утро искусства, с. 75.]

Изображение женщины.

Виллендорф

„Колдун". Пещера „Трех братьев"

Другой вид антропоморфных изображении - это так называемые „колдуны", или люди в звериных масках. Как бы ни трактовать эти гравюры и рисунки - как отображение реальных магических ритуалов, в которых участвовали люди в звериных масках, или же как изображения мифических тотемных предков, - остается несомненной связь их с первобытной магической или тотемической обрядностью.

Сказанное выше не означает, будто все палеолитическое искусство непосредственно связано с магическими и тотемическими верованиями и обрядами. Выше уже упоминалось, что многие произведения искусства палеолита возникали непосредственно в процессе создания орудий охоты, а также бытовых и хозяйственных предметов. Многочисленные украшения найдены, например, на так называемых „жезлах начальников" - предметах неизвестного назначения из рога с выбитым в верхней их части отверстием. На них вырезаны изображения животных (головы лошадей, северного оленя и т.п.), стебли растений, орнамент. А. П. Окладников полагает, что художественные изображения на предметах бытового обихода и орудиях труда не имели иного назначения, кроме украшения [1]. Интересно также отметить, что в позднепалеолитических стоянках найдены красивые просверленные раковины морских животных, использовавшиеся в качестве бус и подвесок [2]. Все эти факты говорят о том, что художественное творчество первобытных людей реализовалось не только в их обрядовых действах, что эстетическое начало присутствовало и в изготовлении ими орудий и в иных сферах их хозяйственной жизни и быта.

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 102. [2 См.: Борисковский П. И. Древнейшее прошлое человечества, с. 194.]

Копьеметалка с фигурой снежной куропатки. Мас д 'Азилъ

Можно предположить, что зарождавшаяся эстетическая потребность первобытных людей развивалась в двух основных направлениях. С одной стороны, она реализовалась непосредственно в трудовой деятельности, прежде всего в деятельности по изготовлению орудий труда и предметов обихода. Здесь связь художественной деятельности с древней религией отсутствует. Другое же направление реализации эстетической потребности - это первобытный обряд, в котором связь зачатков искусства с первоначальными религиозными верованиями не вызывает сомнений. Обряд выступал, по нашему мнению, и как первоначальная форма объективации такого сложного явления духовной жизни первобытного общества, как миф. Первобытная мифология представляла собой сложное синкретическое образование, рассмотрение которого совершенно необходимо для выяснения генезиса и развития как религии, так и искусства, в особенности фольклора.

Ожерелье, птичка и бляха. Мальта

Происхождение первобытного мифа

Вопрос о происхождении мифологии - один из самых сложных и до сих пор не решенных наукой вопросов. Этнографические и тем более археологические источники не дают прямого ответа на него. Поэтому суждения по этому вопросу неизбежно носят гипотетический характер. Изложенная ниже концепция также гипотетична, она требует дальнейших исследований и обсуждения.

Олень. Датирован оринъяком.

Нио

Для того чтобы понять происхождение первобытного мифа, нужно, на наш взгляд, остановиться, во-первых, на соотношении магического и мифологического сознания и, во-вторых, на соотношении мифа и обряда.

Магические верования, как уже говорилось, представляют собой наиболее архаическую, неразвитую, примитивную форму веры в сверхъестественное. Их особенность состоит в том, что они непосредственно обслуживают определенные практические потребности первобытной общины, заменяя реальные средства воздействия на природу средствами иллюзорными, мнимыми, в качестве которых выступают магические обряды. Магическое сознание очень тесно связано с ограниченными рамками жизнедеятельности первобытных людей, оно всегда имеет строго определенное целевое назначение: либо обеспечить овладение охотничьей добычей, либо умножить ее (обряды плодородия). Соответственно и содержание магических представлений и верований также весьма узко, оно не выходит за рамки решаемой практической задачи.

Два бизона. Тюк д'Одубер

Однако по мере развития первобытного производства, становления первой социальной организации в виде рода и племени, развивалось и человеческое сознание. Оно все чаще выходило за рамки непосредственной сиюминутной ситуации, за рамки удовлетворения основных материальных потребностей общины. У первобытных людей возникали вопросы о происхождении окружавших их вещей, предметов и явлений, о происхождении их социальных обычаев и запретов (табу) и т. п. Ответить на эти вопросы в рациональной, адекватной реальности форме первобытные люди не могли. Их ответы неизбежно носили фантастический и в то же время чувственно-конкретный, наглядный, образный характер, были одним из проявлений их развившегося воображения. Так возникли первые мифы.

Культовая сцена. Раймонден

Наиболее древней системой верований и обрядов, в которой можно проследить постепенное превращение магических верований в мифические представления, стал, по-видимому, тотемизм. Тотемизм, судя по описаниям его этнографами, был сложной системой мифических представлений, верований и обрядов, обнимавшей все стороны жизни первобытной общины. В состав этой системы входили мифы, повествовавшие о жизни и сверхъестественных превращениях тотемических предков (полулюдей-полуживотных), а также сложная система обрядов, в центре которой находился обряд интичиумы (в ходе этого обряда происходило ритуальное поедание животного-тотема, охота на которого была строжайше запрещена). В систему тотемизма входили и обряды инициации, ритуально оформлявшие посвящение юношей во взрослых членов племени [1].

[1 О тотемизме см. подробнее: Хайтун Д.Е. Тотемизм, его сущность и происхождение. Душанбе, 1958; Анисимов А. Ф. Об исторических истоках и социальной основе тотемических верований. -Вопросы истории религии и атеизма. М., 1960, вып. 8; Токарев С. А. Ранние формы религии и их развитие. М., 1964, с. 45-79.]

А. Ф. Анисимов высказал весьма обоснованное, на наш взгляд, предположение, что центральный тотемический обряд интичиумы ведет свое происхождение от магического обряда умножения пищи, который был впоследствии переосмыслен с позиций родового мышления [2]. Тотемические мифы, например, у австралийцев представляют собой самые элементарные, зачаточные формы мифологического сознания. Таким образом, есть основания предположить, что тотемизм явился первой формой мифологического сознания.

[2 См.: Вопросы истории религии и атеизма, вып. 8, с. 287-320.]

Но тотемизм был не только системой мифов и представлений, но и совокупностью обрядовых действий. В этой связи следует сказать о соотношении мифа и обряда вообще. Как мы уже подчеркивали, сознание не могло развиваться и передаваться новым поколениям вне и помимо его объективации в материальных знаках и символах. Главная, магистральная линия развития сознания первобытных людей состояла в развитии их звуковой речи, обслуживавшей прежде всего и главным образом их трудовую деятельность. Но была и другая линия развития первобытного сознания, которая реализовалась в обрядах. Обряды первоначально материализовали магические верования (хотя, как было показано, их функции были гораздо шире), а впоследствии, по-видимому, были первой и наиболее древней формой объективирования мифов. С. А. Токарев подчеркивает неразрывную связь тотемических мифов австралийцев с совершавшимися ими обрядами. По его мнению, мифы у австралийцев „служат как бы разъяснением самого совершаемого обряда. Последний обычно состоит в том, что исполнители обряда воспроизводят в лицах рассказываемые в мифе события" [1]. Из этого С. А. Токарев делает вывод, что обряд предшествовал мифу и что миф возникал из обряда. С этим выводом, на наш взгляд, нельзя согласиться, учитывая то обстоятельство, что обряд является таковым лишь постольку, поскольку он сохраняет свою знаковую символическую природу, поскольку он служит материальным воплощением определенных идей, норм и представлений. Более правильным нам представляется мнение Е. М. Мелетинского, который считает, что „вопрос о приоритете в отношениях мифа и ритуала аналогичен проблеме соотношения курицы и яйца, о которых трудно сказать, кто кому предшествует" [2]. Миф и обряд возникали одновременно и представляли первоначально, по-видимому, нерас-члененную целостность. Иначе говоря, миф первоначально реализовался в самих обрядовых действиях, которые как бы воспроизводили мифические события и образы, перенося их в реальность. Так, тотеми-ческие обряды у австралийцев рассказывали об особых мифических временах, когда „люди были животными". Изображения мифических зооморфных предков с помощью ряженых в маски сородичей „замещали" в ритуале этих предков, отождествлялись с ними [3]. Так в обряде происходила реальная актуализация мифа. Этот обрядово-мифический комплекс необходимо включал в себя и эстетическую сторону, поскольку сама инсценировка мифа в обряде была зародышем многих искусств, включая и театр [1].

[1 Токарев С. А. Что такое мифология? - Вопросы истории религии и атеизма. М., 1962, вып. 10, с. 354.]

[2 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976, с. 36.]

[3 См.: ХайтунД.Е. Тотемизм, его сущность и происхождение, с. 104-105.]

[1 См.: Авдеев А. Д. Происхождение театра. М. - Л., 1959.]

Что касается мифического повествования, выраженного в звуковой речи, то оно было первоначально вплетено в ткань обрядового действа. Лишь в последующем своем развитии миф, как рассказ о фантастических событиях, отделяется от обрядовой инсценировки этого события и обретает самостоятельное существование.

Для понимания генезиса религии и искусства чрезвычайно важен анализ мифа как сложного, многоаспектного, синкретического образования, которое явилось зародышем и религиозных верований, и ряда жанров народного искусства, фольклора.

Синкретизм первобытного мифа

Мифы многих народов дошли до нас не в их первоначальной, архаичной форме, а в форме значительно более поздней, существенно изменившейся под воздействием новых условий жизни, новых социальных отношений. Поэтому, чтобы выявить архаичные мифологические структуры, мы должны в основном опираться на мифологию тех народов, которые сохранили наиболее древние формы производства и общественных отношений. К числу таких народов относятся прежде всего австралийские аборигены, а также некоторые другие народности Азии, Африки и Южной Америки.

Важная особенность первобытного мифа состояла в том, что он выступал как нерасчлененное единство субъективного и объективного.

Эта особенность мифологического сознания давно замечена исследователями. Уже немецкий философ и психолог начала века В. Вундт справедливо доказывал, что первоначально мифические образы воспринимались первобытными людьми как реальность. „Подобно тому, - писал В. Вундт, - как надетая кем-нибудь на лицо маска есть для первобытного человека в действительности тот демон или то животное, которое она обозначает, а не просто изображение его… - подобно этому и появление души во сне (т.е. появление во сне образа другого человека. - Д. У.) есть для него непосредственное, принимаемое без всякой рефлексии, переживание" [1].

Тождество, или, точнее, нерасчлененное единство субъективного и объективного, считают важнейшим признаком мифа и советские исследователи А. Ф. Лосев и Ф. X. Кессиди. „В мифе, - пишет А. Ф. Лосев, - все идеальное вполне тождественно с материальным и вещественным, а все вещественное ведет себя так, как будто бы оно было идеальным" [2]. По мнению Ф. X. Кессиди, „отличительная черта мифа - это отождествление образа и предмета, субъективного и объективного, внутреннего и внешнего, части и целого и представление, что „все во всем" [3].

[1 Вундт В. Миф и религия. СПб., 1911, с. 47.]

[2 Философская энциклопедия. М., 1964, т. 3, с. 458.]

[3 Кессиди Ф. X. От мифа к логосу. М., 1972, с. 44.]

Можно согласиться с такой трактовкой мифа, но с одной оговоркой: нерасчлененное единство (тождество) субъективного и объективного, образа и предмета характерно для начальной стадии развития мифологии, для наиболее древних, архаических мифов. В дальнейшем же оно постепенно разрушается, и мифический образ воспринимается уже не как реальное бытие предмета, а лишь как его символ, его частичное воплощение, проявление и обозначение.

Наиболее архаичные мифы, дошедшие до нас, -это мифы тотемические. Суть этих мифов состоит в отождествлении (полном или неполном) людей и животных. Такое отождествление было, по-видимому, первой и наиболее примитивной формой олицетворения, антропоморфизации окружающего мира. И не случайно именно животные, игравшие в эпоху палеолита решающую роль в удовлетворении основных материальных потребностей людей, стали первым объектом мифологического олицетворения.

Синкретизм мифа проявлялся и в том, что он выступал как нерасчлененное единство объяснения и фантастического преобразования мира. Различные исследователи, изучавшие мифологию, издавна фиксировали наличие в мифах обеих этих сторон. При этом каждый из исследователей обычно вычленял одну из сторон, абсолютизируя ее значение и сводя к ней сущность мифологии вообще. Таковы, например, две школы в изучении мифологии, существовавшие в XIX в.: английская (Эд. Тэйлор и другие), рационализировавшая мифы и видевшая их истоки в ложном объяснении окружающего мира, и немецкая, продолжавшая традиции романтизма и классического идеализма и рассматривавшая мифы прежде всего как продукты художественной фантазии.

Между тем в действительности обе указанные стороны необходимо присущи мифологическому сознанию. Более того, они неразрывно связаны друг с другом и имеют общие социальные истоки. Как уже говорилось, сфера практической материальной жизни первобытных людей была крайне ограничена. Соответственно было ограничено и их эмпирическое сознание, отражавшее причинно-следственные связи в окружающем мире. В жизнь первобытных людей постоянно вторгались опасные для них и неконтролируемые ими факторы как природного, так и социального порядка. Отношение первобытных людей к этим таинственным для них факторам в религиоведческой литературе обычно характеризуют только как страх, который рождает веру в сверхъестественное и преклонение перед ним. По-видимому, такие чувства действительно доминировали в сознании первобытного человека, но этим не исчерпывалось его отношение к непонятным и неконтролируемым им объектам. Вспомним опять-таки о самых архаических и примитивных формах иллюзорного сознания: магии и фетишизме. В магии присутствует не только вера в существование иллюзорной сверхъестественной связи между предметами, но и иллюзорная уверенность в том, что с помощью магического обряда первобытный человек может достичь определенной практической цели: убить животное, наловить рыбы, предотвратить засуху, уберечься от козней врагов-иноплеменников. О фетишистском наделении предмета сверхъестественными свойствами, вызванном страстным желанием первобытного человека удовлетворить свои материальные потребности, уже говорилось. Во всех этих случаях присутствуют не только страх, придавленность, отчаяние и т. п., но и стремление подчинить себе те или иные объекты окружающего мира, преобразовать их, поставить их себе на службу. Однако подобное „преобразование" окружающего мира могло в тех условиях носить только иллюзорный, фантастический характер, могло реализовываться только в их сознании.

Вспомним в этой связи широко известное высказывание К. Маркса: „Всякая мифология преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения: она исчезает, следовательно, вместе с наступлением действительного господства над этими силами природы" [1].

[1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 737.]

В наиболее древних известных нам мифологических системах (например, у австралийцев) попытки объяснить мир (а объяснение вещи здесь обычно означает повествование о ее происхождении) слиты воедино с формированием фантастических образов тотемных предков, одновременно выступающих и как демиурги (творцы) окружающего мира, и как культурные герои, которые подчиняют себе стихии природы, учат людей приемам добывания огня, охоты, изготовления орудий, вводят первые общественные запреты (табу). Е. М. Мелетинский в своей книге „Поэтика мифа" выделяет особый раздел, рассказывающий о мифологических системах, в центре которых находятся синкретические образы „первопред-ков-демиургов-культурных героев" [2]. В этих образах первоначально слиты и представления о сверхъестественных существах (духах, богах), создавших мир и управляющих им, и представления о людях-героях, противостоящих в активной борьбе враждебным им силам природы.

[2 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа, с. 178-194.]

Согласно верованиям центральноавстралийских племен, „тотемные предки - дикие коты и ящерицы-мухоловки - с помощью каменного ножа довершили творение людей-личинок, беспомощно лежавших на выступающих из воды скалах, сделали им обрезание (обряд инициации довершает человека), научили добывать огонь трением, готовить пищу, дали им копья и бумеранги, разделили людей на две фратрии, снабдили каждого персональной чурингой как вместилищем его души"[3].

Аналогичные мифы, о первопредках-демиургахкультурных героях имеются и в древних мифологических системах других народов: меланезийцев, бушменов, чукчей, коряков, ительменов, североамериканских индейцев и т. п.

[3 Там же, с. 179-180.]

Указанные мифы интересны для нас в том отношении, что в них наиболее отчетливо проявляется синкретизм мифических образов, воплотивших в себе как первые зародыши художественной фантазии, попытки фантастически преобразовать окружающий мир, так и стремление объяснить окружающее, выявив его происхождение. Одновременно здесь присутствует еще одна тенденция - мифологической сакрализации и узаконения существующих общественных порядков, обычаев и норм.

Синкретизм мифа проявляется, в частности, в том, что система мифических образов повествует о происхождении предметов и явлений природы, а также социальных установлений и порядков и одновременно обосновывает необходимость и незыблемость существующего порядка как в природе, так и в обществе. Различие между природой и обществом в наиболее древних мифах не осознается. Они „космо-логичны" и „социологичны" одновременно. Преодоление хаоса, как враждебных людям стихийных сил, и становление космоса, как „правильного", „справедливого" порядка, охватывают в мифологическом сознании сферу как природных, так и социальных явлений.

Мотив преодоления хаоса и становления „порядка" присутствует уже в архаических мифах о первопредках-демиургах-культурных героях. Так, например, у североамериканских индейцев чрезвычайно популярен цикл о близнецах. Они вырезаны из тела женщины, убитой злым духом, и брошены: один - в вигваме, а другой - в кустарнике или в ручье. Впоследствии их отец выманивает „дикого" близнеца из кустарника и приручает его. Близнецы странствуют, уничтожая различных чудовищ - великана-людоеда, гигантского лося, громовую птицу, катящуюся скалу, антилопу-людоедку, чудовищного бобра и т. п. [1].

По мнению советского этнографа А.М.Золотарева, мифологические образы братьев-близнецов (а еще раньше - сестер-близнецов) в фантастической форме отражали и одновременно оправдывали введение в первобытном обществе дуальной организации, т. е. возникновение экзогамных родовых групп. А. М. Золотарев считал, что миф о братьях-близнецах является „основополагающим" мифом, из которого впоследствии развились „мироустроительные и космогонические мифы" [2]. Если последнее суждение представляется спорным, то бесспорно, что миф о близнецах был одним из первых вариантов фантастического утверждения существующего космического и социального порядка.

[1 См.: Мелетинский Е. М. Поэтика мифа, с. 189.]

[2 См.: Золотарев А. М. Родовой строй и первобытная мифология. М., 1964, с. 292-296.]

Как отмечает Е. М. Мелетинский, в число важнейших функций первопредка-демиурга-культурного героя входят уничтожение чудовищ и демонов, создание человека и обучение его ремеслам, установление обычаев и правил поведения людей, а также и установление режима рек и морей, климата и т. п. Таким образом, указанные мифы повествуют о становлении порядка как в природной, так и в социальной среде [3]. Это повествование дано не в форме абстрактных рассуждений, а в форме чувственно-конкретных представлений, в которых постоянно присутствует и художественная, эстетическая сторона.

[3 См.: Мелетинский Е. М. Поэтика мифа, с. 198-199.]

В более поздних мифологиях, создавшихся уже в эпоху разложения первобытного строя, мотив превращения хаоса в космос обычно связывается с деятельностью богов. Так, в вавилонской мифологии хаос олицетворяет чудовище-дракон Тиамат, которую побеждает бог нового поколения Мардук. В древнегреческой мифологии глава олимпийских богов Зевс побеждает „хтонических" богов, олицетворяющих подземные стихии - Кроноса и титанов и т. п.

Подводя итог скрупулезному анализу многочисленных мифологических систем, Е. М. Мелетинский указывает, что „превращение хаоса в космос оказывается переходом от тьмы к свету, от воды к суше, от пустоты к веществу, от бесформенного к оформленному, от разрушения к созиданию" [1]. Этим процессам в природе соответствуют и процессы становления порядка и организации в обществе: обучение людей приемам трудовой деятельности, установление родового строя, сопровождаемое соответствующими запретами, регулирующими половые отношения, формирование обычаев и обрядов и т. п.

[1 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа, с. 206.]

Таким образом, мифологический космос включает в себя и „социум", общество. Нормы (законы) природы и нормы общества выступают в мифе в нерас-члененном единстве. Лишь впоследствии из него вычленяются специфически-моральные нормы, оформляется мораль как особая форма общественного сознания. Но это происходит уже в эпоху разложения первобытного и становления классового общества.

Итак, мифологическое сознание в первобытную эпоху включало в себя и фантастические, иллюзорные верования, т. е. зачатки религии, и художественные образы и представления, т. е. зачатки искусства, и нормы, регулирующие поведение людей в общине, т. е. зачатки морали. Нередко в литературе обсуждается вопрос, можно ли в первобытном обществе говорить о религии, искусстве и морали в собственном смысле слова. Одни авторы склонны уже в первобытном обществе четко выделять и различать формы общественного сознания, другие считают понятия „искусство", „мораль", „религия" применимыми только к условиям классового общества. Нам представляется, что данную проблему следует решать диалектически. Конечно, в первобытном обществе искусство, мораль и религия еще не обособились в относительно самостоятельные формы общественного сознания. Ведь подобное обособление требует дальнейшего разделения труда, прежде всего отделения умственного труда от физического, и дальнейшей специализации в сфере духовной культуры (например, возникновения профессиональных служителей культа, художников и т.п.). В то же время специфически-художественные и религиозные виды деятельности в первобытной общине уже существовали, но они выступали первоначально как стороны единого нерасчлененного обрядового действа (художественная деятельность была и стороной трудового процесса). Существовали и зачатки морального сознания, которые практически реализовались в табу (т.е. запретах деятельности и поведения) и обычаях, имевших религиозно-мифологическую мотивацию.

Лошади и быки. Ляско

Таким образом, исследуя первобытное общество, вполне правомерно, на наш взгляд, говорить о зачатках искусства, религии и морали, четко представляя себе в то же время, что формы общественного сознания еще не отделились в ту эпоху одна от другой, что они существовали в слитном, нерасчлененном виде и реализовывались в первобытной мифологии и соответствующих обрядах.

Миф как продукт коллективного сознания первобытной общины

Синкретизм первобытного мифа может быть правильно понят лишь в том случае, если мы проанализируем реальные условия и истоки мифотворчества людей той эпохи.

Мифы не были продуктами индивидуальной фантазии, индивидуального воображения. Они возникали как продукт коллективного сознания первобытной общины (рода или племени). Как мы уже выяснили, первоначально мифы возникали в нерасчлененном единстве с обрядовыми действиями. Реализуя свои чаяния и ожидания в обряде, члены первобытной общины как бы коллективно творили миф, выдавая желаемое за действительное. При этом первобытный миф не выдумывался, а скорее „выплясывался". Впоследствии, несомненно, положение существенно усложняется. Мифы, фиксируясь в языке, приобретают известную самостоятельность по отношению к обряду. Но, отдифференцировавшись от обряда, миф остается достоянием коллективного сознания первобытных общностей. Этнографы неоднократно отмечали особенности мифа как продукта коллективного творчества первобытных людей. В частности, миф (в отличие от сказки) не имеет индивидуальных вариантов, он не подлежит никаким изменениям со стороны рассказчика. Его реальное бытие непосредственно связано с жизнью определенной общности людей. Многие мифы носили эзотерический характер и доступны были только посвященным (например, у австралийцев - мужчинам, прошедшим инициации). Рассказывание (или ритуальное воспроизведение) мифа есть всегда сакральный акт, определенное знаменательное событие в жизни рода или племени [1].

[1 См.: Народы Австралии и Океании. Под ред. С.А.Токарева, С. П. Толстова. М., 1956, с. 251.]

Все это отражается и в содержании мифов. Содержанием архаического мифа является не судьба отдельного человека, а судьба племени, рода, тотемной группы. Мифы повествуют о происхождении их и одновременно сакрализуют их общественную организацию. Нерасчлененность природы и человека реализуется переносом кровнородственных отношений на природу: первоначально на животных, затем на природные стихии и олицетворяющих их духов или богов. И тотемные предки, и духи, и боги различных мифологий находятся между собой в отношениях кровных родственников, причем изменение этих отношений в обществе (например, смена матриархата патриархатом) находит свое фантастическое отражение в мифологии.

Новейшие исследования французского этнолога К. Леви-Строса показали, что сюжеты мифов у разных народов не являются чем-то произвольным, случайным, а подчиняются определенным закономерностям. Леви-Строс попытался выявить эти закономерности на основе анализа структурной общности различных мифов [1].

[1 См.: Леви-Строс Клод. Структура мифов. - Вопросы философии, 1970, N7, с. 152-164.]

По-видимому, структурная общность мифов свидетельствует об определенных закономерных тенденциях развития мифологического сознания различных родо-племенных групп.

Заметим, однако, что структурная общность различных мифов не должна сближаться и тем более отождествляться с логикой научного, рационального мышления. Между тем Леви-Строс пишет: „Возможно, мы откроем однажды, что одна и та же логика заключается и в мифическом, и в научном мышлении и что человек всегда мыслил одинаково хорошо". Но не следует забывать, что „логика" мифологических структур принципиально отличается от логики научного мышления, ибо мифологические структуры всегда дают иллюзорное, фантастическое отражение объективных связей и зависимостей, свойственных окружающему миру. Если это и логика, то особая, „мифологика", которая неадекватна объективной логике предмета. Ф. X. Кессиди справедливо замечает по этому поводу, что хотя миф и отражает некоторые реальные противоположности, но он всегда пытается преодолеть эти противоположности в сознании с помощью фантастических образов и существ [1].

[1 См.: Кессиди Ф. X. От мифа к логосу, с. 43.]

Эволюция первобытной мифологии

Синкретизм первобытного мифа наиболее полно выражен в его архаических, древнейших формах. Развитие первобытного общества, в частности совершенствование его материальной практики, усложнение родо-племенных отношений неизбежно повлекли за собой и эволюцию мифологического сознания. Эта эволюция проходила по нескольким основным направлениям.

Во-первых, постепенно миф перестает быть нерас-члененным единством субъективного и объективного. В более поздних мифологических системах формируются образы духов, а затем и богов, каждый из которых выступает как чувственное, символическое воплощение определенных природных стихий или явлений, свойств и качеств человека, видов его деятельности и т. п. При этом, как показали многие исследователи, эволюция мифологических образов идет от фантастического олицетворения стихий и явлений природы к олицетворению определенных сторон социальной жизни, определенных свойств человека как общественного существа. Тот или иной бог в представлении людей той эпохи - не только фантастическое существо, но и символ определенных земных стихий или социальных явлений, „хозяин" этих стихий или явлений, управляющий ими. Так,

Посейдон есть персонификация и символ моря, Гефест - кузнечного мастерства, Афина - мудрости, Афродита - любви и т. п. По выражению А. Ф. Лосева, „демон вещи отделяется от самой этой вещи", чувственный мифический образ становится символическим заместителем и представителем определенных природных или социальных объектов и явлений.

Как показал А.Ф. Лосев, художественная символизация богов развивается в направлении от терраморф-ных и зооморфных образов, которые соответствовали более раннему этапу развития общества и отражали страх людей перед природными стихиями, к образам антропоморфным, в которых отражались отношения между людьми на более поздних этапах развития первобытного общества. Так, например, в древнегреческой мифологии Зевс первоначально отождествлялся с громом и молнией. В дальнейшем же гром и молния превратились в атрибуты Зевса, а сам он стал главой олимпийской общины богов, принял вполне человеческий внешний облик [1].

[1 См.: Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957, с. 70-73.]

Дальнейшая эволюция включает в себя переход от символа к метафоре, что является признаком распада мифологии и ее превращения в те или иные виды художественного творчества. Символ означает частичное отождествление мифического образа и символизируемого объекта, метафора же есть лишь образное сравнение, не предполагающее веры в реальность используемого образа. Здесь уже миф перестает быть мифом в собственном смысле этого слова, он становится формой выражения чисто художественного содержания, фактом искусства.

Другим направлением эволюции первобытного мифа является расчленение и усложнение первоначальных мифических образов, носивших синкретический характер. Образы первопредков-демиургов-культурных героев расчленяются, причем первопредки-демиурги превращаются в духов, а затем богов, творящих мир и управляющих им, а культурные герои обособляются и нередко даже противостоят богам. (Вспомним знаменитый образ Прометея.)

При этом сам акт творения вначале рисуется как вполне материальный процесс превращения одного объекта в другой либо (еще более древний вариант) - его похищения у первоначальных хранителей. В более поздних мифологиях, отражающих условия жизни народов, перешедших от собирательства и охоты к земледелию, скотоводству и ремеслу, возникновение вещей может быть результатом труда сверхъестественных существ-демиургов, которые лепят людей из глины, куют небесные светила в кузнице и т. п. Лишь на сравнительно позднем этапе развития мифологического сознания возникает творение с помощью мысли и слова, так называемое творение „из ничего". Так, в египетской мифологии бог Птах творит мир только „сердцем и языком", просто называя предметы. Таков же и древнееврейский бог Яхве.

Эволюция мифических образов первопредков-демиургов выражает одну сторону развития мифологии, которую можно назвать религиозной. Здесь происходит постепенное формирование образов сверхъестественных существ (духов и богов), которые противопоставлены людям, как их могущественные владыки и повелители. Мир здесь постепенно раздваивается: естественное, материальное все чаще противопоставляется сверхъестественному, потустороннему. Культ становится умилостивительным, реализуется в жертвоприношениях и молитвах. В результате мифологическое сознание становится сознанием религиозным.

Однако имеется и другая тенденция развития первобытной мифологии, которая наиболее ярко проявляется в мифах о культурных героях. Последние отделяются от образов богов-демиургов. Культурный герой - это богатырь, наделенный сверхъестественными свойствами. Он борется с чудовищами, символизирующими хаос, и побеждает их, обучает людей культуре и ремеслам, вводит обычаи и обряды и т. п. Таковы, например, Геракл, Тесей и Прометей в древнегреческой мифологии, Гильгамеш - в вавилонской. В подобных мифических образах нашла свое отражение не придавленность людей господствующими над ними стихийными силами, а их мечты и стремления подчинить себе эти силы, поставить их себе на службу. Именно эти мифические образы имел в виду А. М. Горький, когда он подчеркивал, что в мифах „мы слышим отзвуки работы над приручением животных, над открытием целебных трав, изобретением орудий труда" [1]. Мифы этого рода постепенно превратились в эпические сказания, дали начало эпосу как особому жанру фольклора. Известный советский фольклорист В. Я. Пропп писал, что „эпос, исходя из мифологических корней, преодолевает мифологию и религию. Это - закономерный путь развития эпоса всех народов" 2]. В другой своей книге В. Я. Пропп показал, как из мифа и ритуала постепенно возникает волшебная сказка как специфический фольклорный жанр [3].

[1 Горький М. Собр. соч. В 30-ти т. М., 1953, т. 27, с. 299.]

[2 Пропп В. Я. Фольклор и действительность. М., 1976, с. 315.] [3 См.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.]

Между мифологией и различными фольклорными жанрами пролегает определенная граница: миф остается мифом, пока существует вера в реальность событий, о которых в нем повествуется. Как только эта вера утрачена, миф превращается в художественное произведение: эпос, сказку и т. п.

Таким образом, эволюция мифологического сознания шла не только в направлении формирования религии; развитие одной из мифологических традиций привело постепенно к преодолению особенностей мифологического сознания в собственном смысле и возникновению различных жанров народного художественного творчества - фольклора.

Еще более поздние изменения религиозно-мифологического сознания, происходившие уже в классовом обществе, привели к формированию философии и морали как особых форм общественного сознания.

* * *

Подведем краткие итоги. Как было показано выше, нет никаких оснований считать, что искусство и религия возникали в разные исторические эпохи, что искусство предшествовало религии. Напротив, факты свидетельствуют о том, что зачатки искусства и первоначальные религиозные верования возникали одновременно. Хотя для появления зачатков искусства и первых магических верований требовались общие гносеологические предпосылки (определенный уровень развитиявоображения, элементарное умение абстрагировать и обобщать), социальные потребности, породившие их, принципиально отличаются друг от друга. Художественное творчество возникало на основе успехов трудовой, производственной деятельности людей, как результат все более глубокого овладения свойствами вещей, умения придать окружающим предметам необходимые для людей формы, выявить их объективные качества (симметрию, гармонию, ритм и т. д.). Зачатки искусства, следовательно, связаны с той стороной человеческой практики, которая выступает как проявление человеческой свободы.

Напротив, первая, наиболее архаическая форма религиозных верований, магия, возникает непосредственно из ограниченности трудовой деятельности людей, их неспособности постоянно обеспечить желаемый результат трудовых усилий. Следовательно, религия связана с той стороной человеческой практики, которая фиксирует несвободу людей, их зависимость от стихийных сил окружающего мира.

Мы попытались показать, что различие социальных потребностей, порождающих искусство и религию, не исключает того, что эти потребности могут реализоваться одновременно в такой синкретической системе внепроизводственной деятельности первобытных людей, как обряды. Первобытный обряд - это одновременно и практическое воплощение магических верований, и закрепление и передача новым поколениям умений, навыков и знаний, и форма эмоциональной разрядки, и способ реализации эстетической потребности людей.

Магические верования постепенно перерастали в систему мифологических представлений, которая носила также нерасчлененный, слитный характер. В мифе, как синкретическом образовании, имелась наряду с религиозной и художественно-эстетическая сторона. Эволюция мифологии пошла в дальнейшем, в эпоху разложения первобытного общества, по пути разделения этих сторон, их взаимной дифференциации. Из мифологии возникли, с одной стороны, религия как система представлений о духах и богах и поклонения им, а с другой - устное народное творчество, фольклор, в виде эпоса и сказки.

Таким образом, уже в первобытную эпоху четко проявилась важнейшая особенность взаимоотношения искусства и религии: связь между ними и даже их взаимопроникновение совсем не исключают того, что зачатки искусства и религиозные верования возникают на принципиально различной социальной основе, удовлетворяют разные общественные потребности и выполняют специфические общественные функции. Эта особенность в измененной форме сохраняется и в классовом обществе. Без учета ее нельзя правильно понять такой сложный и противоречивый феномен культуры, как религиозное искусство.

Глава 2
Религиозное искусство и его противоречия

О религиозном искусстве написано и много и мало. Много - если иметь в виду то необозримое количество книг и статей, которые посвящены отдельным произведениям религиозного искусства, определенным периодам его развития. Мало - если речь идет о теоретических, обобщающих работах, в которых раскрываются особенности религиозного искусства, выявляются его социальные функции, его место в системе человеческой культуры.

Проблема религиозного искусства отнюдь не является узко „академической". Она непосредственно связана с современной идеологической борьбой. Если теологи пытаются доказать, что именно религия составляла и составляет главный жизненный источник человеческой духовной культуры, и в частности искусства, то марксисты стремятся показать подлинную роль религии в истории человечества, раскрыть реальные исторические противоречия такого сложного феномена культуры, как религиозное искусство.

Весьма актуальной тему религиозного искусства делает и гигантский рост интереса к памятникам культуры прошлых веков. Древнее русское искусство - храмовое зодчество, мозаики, фрески, иконы - перестало быть предметом исследования немногих специалистов. Сейчас им интересуются миллионы людей разных профессий и разного возраста. Поток экскурсантов в такие древние русские города, как Владимир, Суздаль, Ростов, Новгород, Киев, и во многие другие места значительно вырос за последние 10 - 15 лет. Это не может не радовать, ибо свидетельствует о росте культурных запросов и потребностей советских людей, об их глубоком интересе к истории культуры своих предков. Но одновременно возникают и новые требования к системе пропаганды памятников прошлого, прежде всего к работе экскурсоводов музеев и заповедников. Не секрет, что в их беседах не всегда достигается необходимое единство исторического и искусствоведческого анализа, не всегда раскрывается сложная диалектика религиозной и эстетической сторон того или иного памятника. Подчас экскурсовод, весьма уверенно себя чувствующий в ходе анализа определенного произведения искусства, теряет уверенность, если речь заходит об общих вопросах оценки и понимания религиозного искусства прошлых эпох.

Дмитриевский собор во Владимире

(1193-1197 гг.)

Таким образом, необходимость теоретической разработки проблемы религиозного искусства с марксистских позиций не вызывает сомнений. Эта сложная задача может быть решена только на основе совместных усилий советских ученых различных специальностей: искусствоведов, историков, философов.

Настоящая глава, естественно, не претендует на исчерпывающее освещение всех аспектов сложной и многогранной проблемы религиозного искусства. Ее задача ограничивается лишь постановкой вопроса об основных противоречиях религиозного искусства, об их истоках и их исторической роли. При этом автор опирается преимущественно на материал из истории христианского искусства, прежде всего византийского и древнерусского, широко используя советскую искусствоведческую литературу.

Понятие религиозного искусства

Разговор о религиозном искусстве следует начать с уточнения этого понятия. В советской искусствоведческой литературе четкие определения религиозного искусства, к сожалению, отсутствуют, хотя многие видные исследователи пользуются этим термином [1]. Поэтому попытаемся выяснить основные признаки этого понятия, т. е. определить критерии, позволяющие то или иное произведение искусства считать религиозным.

[1 См., например: Алпатов М. В. Андрей Рублев. М., 1972; Алпатов М. В. Этюды по истории русского искусства. М., 1967, т. 1; Лазарев В. Я. Византийская живопись. М., 1971, и др.]

Прежде всего возникает общий методологический вопрос о правомерности употребления понятия „религиозное искусство" с марксистских позиций. Естественно, что правомерность данного понятия определяется в конечном счете объективным существованием самого обозначаемого феномена, т. е. религиозного искусства. У любого вдумчивого историка искусства существование такого феномена, как религиозное искусство, не вызывает ни малейших сомнений. Религия и искусство в ходе их исторического развития не просто взаимодействовали, они проникали друг в друга, переплетались между собой, сливались, образуя те своеобразные явления истории культуры, которые мы обозначаем термином „религиозное искусство". Религиозные организации стремились к тому, чтобы подчинить себе искусство, поставить его себе на службу, включить в систему религиозного культа.

Никакая религия не может существовать без культа, т. е. системы особых действий, с помощью которых религиозные люди пытаются влиять на сверхъестественные объекты их веры - духов, богов и т. п. Культовые действия предполагают создание особой обстановки, отличной от повседневности, насыщенной религиозными символами и образами сверхъестественных сил и существ. Уже на заре человеческой истории, в первобытном обществе, культовые действия включали в себя многие эстетические компоненты, о чем подробно говорилось в предыдущей главе.

В древних политеистических (многобожных) религиях, возникших в классовом обществе, сама система художественных образов и средств эстетического воздействия была вплетена в обряды и служила цели формирования у молящихся религиозных образов, мифов и представлений, поддержания в них интенсивных религиозных чувств и переживаний. Таковы, например, в Древнем Египте величественные сооружения храмов, скульптурные изображения богов и фараонов, рельефы на стенах, возвеличивающие подвиги фараонов-богов, их могущество и мудрость.

Таковы на Востоке многочисленные буддийские храмы (наиболее яркий пример - знаменитый Боро-бодур в Индонезии), где с помощью сложной системы пространственных решений, скульптур и рельефов в символических и аллегорических образах были воплощены основные идеи буддизма: страдание как сущность земной жизни и постепенный отход от чувственных стремлений, „самоуглубление" как единственный путь от земных страданий к нирване.

Здесь искусство выступало как религиозное функционально: оно являлось элементом (стороной) религиозного культа и было призвано его обслуживать. Это, конечно, не означает, что подобные произведения искусства не имели и не имеют сейчас эстетической ценности. Напротив, их эстетическая ценность сохраняется и тогда, когда отмирают их религиозные функции. Так, в настоящее время мы восхищаемся древнеегипетскими культовыми изображениями, хотя религия той эпохи давно исчезла. Борободур привлекает к себе внимание десятков тысяч туристов, большинство из которых далеки от буддизма. В то же время правильно понять и осмыслить подобные произведения искусства можно только на основе изучения их содержания и функций в системе культа определенной религии.

Таким образом, мы приходим к определению религиозного искусства, в основе которого лежит функциональный признак. Религиозным искусством в этом смысле мы можем назвать те произведения искусства, которые включены в систему религиозного культа и выполняют в ней определенные функции.

Следует подчеркнуть, что включение в систему религиозного культа оказывало существенное воздействие как на содержание искусства, так и на его форму. Главным содержанием культового искусства становились образы сверхъестественных существ: духов, богов и т. п. Художественная форма рассматривалась служителями культа лишь в качестве средства, способного вызвать у людей эмоциональное отношение к мифологическим образам, утвердить в них веру в существование сверхъестественного.

Указанное определение хотя и важно, но не исчерпывает всех аспектов проблемы религиозного искусства. В процессе исторического развития искусство получало все большую относительную самостоятельность. Уже в эпоху рабовладения и феодализма возникает искусство, не связанное непосредственно с культом. В античное время развивается светское зодчество, живопись, скульптура, литература. Появляются художники-профессионалы, не связанные с религиозными организациями. Средневековье существенно затормозило процесс развития светского искусства, но не прекратило его. Особенно бурным было развитие внецерковного искусства в эпоху Возрождения. Многие художники и писатели этой эпохи творят по заказу светских властителей и богачей. Содержание их произведений становится все более многообразным, форма все более свободной и оригинальной. Канонические религиозные традиции перестают оказывать определяющее влияние на их творчество.

Но в этих условиях проблема религиозного искусства оборачивается новой стороной. Хотя искусство может быть функционально не связанным с религиозным культом и не иметь к нему прямого отношения, оно способно сохранять религиозное содержание, т. е. художественными средствами утверждать религиозные идеи и представления. Так, например, если в средние века почти вся живопись непосредственно обслуживала церковь (фрески, иконы и т. п.), то в последующую эпоху вне церкви появляется станковая живопись с религиозным содержанием. Если в эпоху средневековья важную роль в литературе играли „жития святых", то в настоящее время в капиталистических странах выпускаются романы, повести и рассказы, насыщенные религиозно-мистическими идеями и настроениями.

Следовательно, ныне существует не только религиозное искусство, включенное в систему культа (назовем его религиозным искусством в узком смысле слова), но и религиозное искусство, не связанное непосредственно с культом, но имеющее религиозную идейную направленность. (Назовем его религиозным искусством в широком смысле слова.)

Вопрос о критериях отнесения того или иного произведения искусства к религиозному сравнительно прост, если речь идет о культовом искусстве; он существенно усложняется, если мы переходим к произведениям, не связанным с культом. Очевидно, к религиозному искусству нельзя отнести то или иное художественное произведение только потому, что его тема, сюжет, образы заимствованы из религиозной мифологии. В искусстве народов Европы мы знаем немало произведений живописи, скульптуры, литературы, которые используют отдельные сюжеты и образы библейской мифологии, но по своей идейной направленности, по мироощущению очень далеки от христианства. Например, у великих художников эпохи Возрождения - Леонардо да Винчи, Микеланджело и других - религиозные сюжеты, темы и образы выступали нередко лишь как своеобразный способ воплощения чисто светского, земного содержания.

Посмотрим с этой точки зрения на знаменитую „Тайную вечерю" Леонардо да Винчи. Советский искусствовед В. Лазарев полагает, что этот сюжет привлек художника „не своим догматическим содержанием; а возможностью развернуть перед зрителем большую человеческую драму, показать различные характеры, вскрыть душевный мир человека и точно и ясно обрисовать его переживания. Он воспринял „Тайную вечерю" как сцену предательства и поставил себе целью внести в это традиционное изображение то драматическое начало, благодаря которому оно приобрело бы совсем новое эмоциональное звучание" [1].

[1 См.: Лазарев В. Н. Леонардо да Винчи. М., 1952, с. 49-50.]

Такое же земное, чуждое религиозным идеям содержание мы находим и в творениях иных значительных мастеров той эпохи. Хотя Микеланджело заимствует в большинстве случаев образы и темы своих произведений из христианской мифологии, содержание его творений, их пафос и идейная направленность не только далеки от христианства, но иногда даже ему противостоят. Скульптуры и живописные изображения Микеланджело дышат титанической мощью, в их центре - борющийся, мыслящий и страдающий человек во всем бурном кипении его страстей. Здесь нет места христианскому смирению, покорности и кротости.

Любопытно, что светскую, нерелигиозную направленность художественных произведений мастеров эпохи Возрождения признают и богословы. В одной из богословских диссертаций, защищенных недавно в Московской духовной академии, говорилось, что произведения живописи на религиозные темы Леонардо да Винчи, Микеланджело и других художников той эпохи не отвечают задачам церковного искусства и не могут рассматриваться как его образцы.

Даже образ Христа может трактоваться художником с нерелигиозных идейных позиций. Достаточно в этой связи указать на известную картину И. Н. Крамского „Христос в пустыне" и ряд картин В.Д.Поленова, где в облике Христа предстает не бог, а обычный человек, глубоко мыслящий и мучительно переживающий страдания окружающих его людей.

Леонардо да Винчи. Тайная вечеря

Таким образом, ни сюжет, ни образы сами по себе не делают произведение искусства религиозным. Религиозным его делает общая идейная направленность, общий смысл. Если художник средствами искусства утверждает реальность сверхъестественного мира и трактует человека как существо слабое и греховное, целиком зависящее от сверхъестественного, данное произведение религиозно.

Следует признать, что применение этого общего положения в ходе конкретного анализа и оценки того или иного произведения искусства представляется весьма сложной задачей. Искусство, как правило, не воспринимается однозначно разными людьми, так как его художественно-образная система весьма сложна и многопланова. Не все глубины художественного произведения бывают доступны каждому зрителю, читателю или слушателю. К тому же на оценку тех или иных произведений художественного творчества всегда влияют субъективные вкусы, пристрастия, симпатии и антипатии. Поэтому при оценке идейного смысла и идейной направленности определенных произведений искусства возможны не только споры, но и резкие расхождения, в том числе и среди специалистов. Однако, несмотря на все указанные трудности, общий критерий оценки, думается, не вызывает сомнений.

Микеланджело. Сотворение мира

Всякое культовое искусство, естественно, имеет религиозную идейную направленность. Однако культовое искусство религиозно еще в специфическом, функциональном смысле, поскольку выступает либо как объект поклонения (икона в церкви), либо как средство реализации культовых действий (органная музыка, пение хора и т. п.).

В дальнейшем изложении мы сознательно ограничиваем наш анализ культовым искусством, т. е. религиозным искусством в узком смысле этого слова.

Основные функции культового искусства

Выше уже говорилось, что, вплетаясь в систему религиозного культа, искусство приобретает новую функцию. Оно выступает как средство возбуждения и усиления религиозных чувств и представлений верующих, средство, содействующее, по их убеждению, связи со сверхъестественным миром. Но искусство и в системе культа не перестает быть художественным творчеством. Оно не теряет своей эстетической стороны и продолжает вызывать эстетические переживания не только у его создателей, но и у его „потребителей" - участников культового действа.

Тем самым мы можем констатировать наличие у культового искусства двух функций: специфически-религиозной (церковной), укрепляющей и усиливающей религиозные верования, и эстетической, вызывающей у воспринимающих это искусство людей эстетические чувства и суждения.

Между указанными двумя функциями культового искусства существует весьма сложное и противоречивое взаимоотношение: с одной стороны, при определенных условиях эстетическая функция может усиливать религиозное воздействие того или иного произведения культового искусства, а эстетические чувства могут влиться в общий поток религиозных переживаний, активизируя и углубляя их; с другой стороны, в иных обстоятельствах эстетическая функция может прийти в конфликт с религиозной, оттеснить на задний план культовое значение данного произведения искусства, его религиозную направленность. Наконец, возможна и такая ситуация, когда религиозная функция культового искусства вовсе отсутствует, и оно воспринимается исключительно в его эстетическом содержании.

От каких факторов зависит соотношение указанных двух функций? Здесь играют роль многочисленные условия как субъективного, так и объективного порядка. К субъективным условиям следует прежде всего причислить отношение человека, воспринимающего произведения культового искусства, к религии. Если это глубоко верующий, то, естественно, в его сознании эстетическая сторона того или иного культового объекта или действия будет всегда подчинена религиозной стороне. Последняя будет доминировать, вбирая в себя и подчиняя эстетические чувства.

К примеру, для убежденного приверженца православия икона (и особенно „чудотворная") прежде всего предмет культового поклонения, видимый представитель „невидимого" сверхъестественного мира, а не объект эстетического любования. Любопытный эпизод, иллюстрирующий подобное отношение к иконе, приводит писатель В. Солоухин. Убеждая пожилую колхозницу отдать ему старинную икону, автор доказывал, что икона нужна не для того, чтобы издеваться над ней, а, напротив, все на нее будут глядеть, как на картину, любоваться, восхищаться будут ею. Вот, мол, какая прекрасная русская живопись. И вдруг неожиданный ответ: „Я и говорю: нешто иконой любуются? На нее молятся. Огонек перед ней зажигают. Нешто она девка нагая, чтобы на нее любоваться?" [1]

[1 Солоухин В. Славянская тетрадь. М., 1972, с. 355.]

В этом эпизоде ярко проявилось отношение к иконе ревностной последовательницы православия. Для нее икона - предмет поклонения, но ни в коем случае не объект чистого любования, эстетического созерцания.

Близких к этой позиций, но выраженных более тонко, с использованием богословской казуистики, придерживаются и официальные православные богословы. Так, небезызвестный православный богослов

Павел Флоренский писал: „Глубоко ложно то современное направление, по которому в иконописи надлежит видеть древнее художество, живопись… Икона имеет целью вывести сознание в мир духовный, показать „тайные и сверхъестественные зрелища". Если, по оценке, или, точнее, по чутью смотрящего на нее, эта цель ничуть не достигается, если не возбуждается хотя бы отдаленного ощущения реальности иного мира… то что же можно сказать об иконе, как не то, что она не вошла в круг произведений культуры…" [1]

[Богословские труды. М., 1972, сб. 9, с. 99.]

Позиция Флоренского и других православных богословов не означает, что они вовсе отрицают эстетические достоинства икон и других произведений культового искусства. Они лишь выступают против того, чтобы эстетическая функция культового искусства приобрела самодовлеющее значение, не связанное с его религиозным предназначением. Эстетическое начало должно быть целиком подчинено культовому, религиозному - такова их позиция. И естественно, эта позиция, закрепленная в традициях массового, „бытового" православия, не может не оказывать своего влияния на некоторую часть верующих даже в настоящее время.

Если у глубоко верующих эстетическая функция произведений культового искусства подчинена религиозной, то у неверующих или колеблющихся, напротив, религиозная функция нередко оттесняется эстетической, которая выступает на первый план и приобретает самостоятельное значение. Для атеистов икона не предмет поклонения, а произведение древнего искусства, имеющее историческую и художественную ценность.

Но взаимоотношение эстетической и религиозной функций культового искусства зависит не только от позиции воспринимающего субъекта. Во многом оно определяется и объективными особенностями того или иного произведения религиозного искусства. Икона может быть замечательным и оригинальным творением художника, но она может быть и ремесленной поделкой „богомаза", безвкусной и грубой копией. Естественно, что ее эстетическое воздействие в этих двух случаях будет различным, хотя основные культовые функции останутся без изменений.

Проблема соотношения указанных двух функций неоднократно затрагивалась в трудах богословов и церковных деятелей. Церковь постоянно заинтересована в том, чтобы эстетическое чувство усиливало религиозные переживания, связанные с верой в сверхъестественное. Однако эстетические чувства, наслаждение прекрасным бывают столь сильны, что иногда они оттесняют на задний план религиозные образы и идеи и становятся самодовлеющими.

Об этом в свое время говорил христианский теолог Августин (354 - 430), описывая воздействие на него религиозных песнопений: „Я колеблюсь между опасностью удовольствия и испытанием пользы… Однако, когда мне случается увлечься пением более, чем предметом песнопения, я со скорбью сознаю свой грех и тогда желал бы лучше не слышать певца" [1]. Ту же мысль проводил и византийский писатель Никифор Влеммид (1197-1272), который заявлял, что не следует возглашать песнопение громко и часто менять мелодии, „потому что лучше и приличнее для подвизающихся всем своим существом возвышаться к богу без всякого наслаждения, в одной чистоте духа" [2].

[1 Цит. по: История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. М., 1962, т. 1, с. 263.]

[2 Цит. по: Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 36.]

Дореволюционные православные богословы неоднократно высказывались за полное подчинение церковного пения богослужебным целям. Один из них писал: „…то, что „в мягкие ризы одеяно", служит богу иному… и, когда оно талантливо, оно уносит внимание и души людей далеко от церковной службы, от целей церкви" [1].

[1 Цит. по: Романов Л. Н. Музыкальное искусство в современном православии. - Культура и религия. Л., 1977, с. 100.]

По мнению советского исследователя Л. Н. Романова, „многовековая эволюция культовой музыки предстает перед нами как нескончаемое противоборство двух начал - эстетико-художественного и утилитарно-канонического" [2].

[2 Романов Л. Н. Музыкальное искусство в современном православии. - Культура и религия, с. 101.]

Эти же проблемы беспокоят церковных иерархов и в настоящее время. Так, например, патриарх Алексий в ряде своих выступлений в послевоенные годы сетовал на то, что церковные песнопения исполняются „в крикливом тоне светских романсов или страстных оперных арий", что, по его мнению, не дает молящимся возможности не только сосредоточиться, но даже уловить содержание и смысл песнопений. В православной церкви, заявлял Алексий, „все должно служить одной цели: возбуждению и поддержанию молитвенного духа, назиданию и укреплению в вере" [3].

[3 Алексий, патриарх московский и всея Руси. Слова, речи, послания, обращения, доклады, статьи (1941-1948). М., 1948, с. 237-238,246.]

Таким образом, противоречия между эстетической и религиозной функциями церковного искусства вынуждены признавать даже религиозные апологеты. Они стремятся смягчить это противоречие, подчинив эстетическую сторону культа его церковному предназначению. Однако, как мы дальше увидим, это им удается далеко не всегда.

Вера в сверхъестественное

как источник противоречий культового искусства

Включение искусства в систему религиозного культа накладывало глубокий отпечаток на его содержание и художественную форму. Искусство могло выполнять свою религиозную функцию лишь в том случае, если оно направляло сознание людей в сторону образов сверхъестественного - бога, ангелов, святых и т. п. Но образы сверхъестественных существ носят иллюзорный характер, им не соответствуют реальные объекты [1]. Между тем художественно-образная система любых произведений искусства, в том числе и религиозных, черпает свое содержание „на земле", в окружающем людей реальном мире. Отсюда проблема изображения сверхъестественного в культовом искусстве, проблема, порождавшая постоянно острые противоречия его развития.

[1 Или же реальный объект наделяется вымышленными сверхъестественными свойствами (образы „святого", „чудотворца" и т. п.).]

Первоначально, в ранних формах религии, существовавших в первобытную эпоху (магия, фетишизм, тотемизм и т. п.), сверхъестественное еще не отделилось от естественного, земного. Здесь представления о сверхъестественном еще не отделились от реальных образов чувственно воспринимаемых предметов, они носят конкретный, телесный, вещественный характер. Соответственно и художественные образы, используемые в ходе религиозно-магических обрядов, также конкретны, взяты из окружающей природы или родо-племенного быта. Таковы, к примеру, тотемические столбы североамериканских индейцев, покрытые изображениями людей и животных, маски, употребляемые в ходе магических ритуалов многими народами, и т. п.

Лишь на более поздних этапах развития первобытного общества возникает понятие сверхъестественного существа, или сущности: дух или душа. Здесь сверхъестественное выступает уже как нечто субстанциональное, как воплощение духовного начала, противостоящего чувственно воспринимаемому материальному миру. В дальнейшем безличные духи персонифицируются и превращаются в богов, наделенных именем и воспринимаемых как особые могущественные сверхъестественные личности.

Однако даже в древнем анимизме (вере в существование душ и духов) и политеизме духи и боги еще не отделены четко от природных стихий, зверей и людей. Так, в политеистических религиях Древнего Востока боги нередко выступают в облике природных стихий или животных. Например, в Древнем Египте бог Гор изображался в виде сокола, Анубис - с головой собаки, богиня Сохмет - с головой львицы. Многие из египетских богов связывались с образом солнца (Ра, Амон), другие отождествлялись с луной (Тот, Исида), третьи - с небом (Хатор, Нут), четвертые - с землей (Мин, Геб) [1]. В религиях Древней Греции и Древнего Рима образы богов постепенно приобретают человеческий облик. Таков известный олимпийский пантеон древнегреческих богов: Зевс, Афина, Гера, Афродита, Аполлон и другие. Эти боги походят на людей не только внешне (поскольку они изображались в облике могучих и прекрасных мужчин и женщин), но и с точки зрения их поведения, приписываемых им психологических черт и особенностей. Боги Древней Эллады - это возвеличенные и идеализированные образы людей, которым свойственны не только добродетели, но и пороки. От людей их отличает лишь бессмертие.

[1 См.: Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1976, с. 299-303.]

То обстоятельство, что в древних политеистических религиях сверхъестественное еще не отделилось окончательно от естественного, не превратилось в „чистую" духовную сущность, способствовало широкому использованию художественных средств для изображения богов. Боги изображались в земном облике, в образах стихий, предметов или существ, которые окружали людей, либо в образах самих людей. Широко известна мысль К. Маркса о том, что „греческая мифология составляла не только арсенал греческого искусства, но и его почву"[1].

[1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 736.]

Антропоморфный характер древнегреческих богов способствовал расцвету скульптуры, культовое назначение которой впоследствии было забыто, а в эстетическом плане она поныне продолжает восхищать людей и доставлять им наслаждение.

Дуализм естественного и сверхъестественного нашел свое наибольшее проявление в монотеизме (единобожии). В иудаизме, где раньше других религий оформился монотеизм, единый и единственный бог Яхве противостоит всему земному, чувственно воспринимаемому, реальному как нечто принципиально от него отличное. Эти черты потусторонности, или, выражаясь философским языком, трансцендентности, Яхве приобрел не сразу. Первоначально его образ еще во многом нес в себе черты антропоморфизма, что и отражали первые книги Библии („Пятикнижие"). Лишь впоследствии, под влиянием богословской деятельности иудейских жрецов, образ Яхве спиритуализируется и усложняется, освобождаясь от земных черт и характеристик. Бог противопоставляется всему земному и человеческому. Бог - вечен, земные вещи - конечны и преходящи, бог -всемогущий творец мира, мир - результат его творческой деятельности, бог - воплощение мудрости и добродетели, человек - существо слабое и греховное. Подобное противопоставление божества реальности восприняли у иудаизма христианство и ислам. Вероучение этих религий подчеркивает „непохожесть" божества на земные вещи и явления, его противоположность всему земному.

Конечно, ни в одной монотеистической религии противоположность бога и человека не трактовалась как абсолютная. Если бы это было так, то можно было бы прийти к выводу о неспособности бога управлять людьми и всем „тварным миром", т. е. прийти к деизму, который был неприемлем для ортодоксального богословия. Как мы далее увидим, монотеистические религии пытались преодолеть постулируемый ими разрыв между богом и человеком с помощью идеи божественного посредника („мессии", „пророка", „богочеловека" и т. п.). Однако „потусторонность" бога, его „бестелесность", „духовность", непохожесть на „тварный мир" была и остается одной из главных догм монотеизма вообще и христианского богословия в частности. И хотя отдельные представители теологического модернизма и пытаются преодолеть отчуждение бога от человека, растворить бога в природе или в общественных отношениях, их попытки воспринимаются весьма холодно руководством христианских церквей, справедливо считающих, что модернисты ставят под вопрос основные догматы христианского богословия.

Богословская и философская проблема соотношения бога и мира, бога и человека имела непосредственное отношение к судьбам культового искусства в монотеистических религиях. Перед сторонниками иудаизма, христианства, ислама неизбежно вставал вопрос: допустимо ли изображение божества в храме? Ведь любое изображение бога возможно лишь в земных формах, в формах „естественного", реального мира. Следовательно, изображая бога, художник как бы низводит его до уровня чувственно воспринимаемой реальности. Но бог, согласно вероучению монотеистических религий, есть высший дух, к которому неприложимы земные мерки.

Различные монотеистические религии по-разному решили указанную проблему. Иудаизм и ислам пошли по пути запрета всяких изображений бога в храмах. В исламе запрет изображать бога был распространен на изображения живых существ вообще - как человека, так и животных. Мусульманам запрещалось создавать рисунки и скульптуры с изображениями животных и людей. Богословски этот запрет мотивировался тем, что создание живого существа является якобы монополией бога. Художник, создавая их изображения, вступает тем самым в недозволенную и опасную конкуренцию с Аллахом. Тем более недопустимо, согласно канонам ислама, изображение бога. Такое изображение превратит высшее потустороннее существо в земного идола, приведет к идолопоклонству [1].

[1 См.: Масиньон Л. Методы художественного выражения у мусульманских народов. - Арабская средневековая культура и литература. М., 1978, с. 46-60; Керимов Г. Как ислам относится к искусству? - Наука и религия, 1980, N 4.]

Этот богословский запрет существенно повлиял на развитие искусства в мусульманских странах. Арабское изобразительное искусство до последнего времени не знало портрета, а художественное творчество средневековых восточных мастеров развивалось главным образом в направлении создания разнообразных форм растительного орнамента.

В христианстве, начиная с первых веков его существования, были две тенденции. Первоначально многие „отцы церкви", активно боровшиеся против „языческой" античной культуры, выступили против любых изображений божества и вообще против искусства, рассматривая его как пагубное идолопоклонство. Известный апологет христианства Тертуллиан (конец II - начало III в. н. э.) резко протестовал против языческого искусства, по существу оспаривая при этом необходимость искусства вообще. С фанатическим исступлением требовал Тертуллиан запрещения всяких скульптур, картин и других памятников искусства, мотивируя это тем, что искусство есть „идолопоклонство", несовместимое с подлинной верой. „Когда дьявол, - заявлял Тертуллиан, - ввел в мир фабрикантов статуй, изображений и всякого рода призраков, то сия язва рода человеческого получила тело и имя, заимствованное от идолов. Таким образом, можно считать источником идолопоклонства всякое искусство, производящее идола, какого бы то рода ни было. Нет нужды, выходит ли изображение из рук скульптора, гравера или швеи, составлено ли оно из гипса, красок, камня, бронзы, серебра или тканей" [1].

[Творения Тертуллиана, христианского писателя в конце второго и в начале третьего века. Часть первая. СПб., 1847, с. 118.]

Климент Александрийский (? - до 215), чьи богословские и философские взгляды существенно отличались от воззрений Тертуллиана, близок к нему, однако, во взглядах на искусство и изображения бога. Он считал весьма мудрым ветхозаветный запрет создавать изображения бога. „Законодатель, - писал он, - хотел возвысить наши умы в созерцательные области, а не останавливать их на материи… Поклоняться существу бестелесному, примечаемому лишь оком духовным, изображая его в чувственном образе, значит только унижать его…" [1]

[1 Цит. по: Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике. Сергиев Посад, 1918, ч. 1, с. 110.]

Наивысшей точкой развития этой тенденции в христианстве было так называемое „иконоборчество" в Византии в VIII - IX вв. н. э. Иконоборцы уничтожали иконы в церквах и запрещали иконопо-читание. Они заявляли, что, поскольку почитатели икон ставят перед ними свечи, целуют их, молятся им и даже прибавляют краску от икон в так называемые „святые дары", используемые в таинстве причастия (такие случаи в то время были нередки), они превращают иконы в „идолов", подменяют ими бестелесного потустороннего бога. Борьба между иконоборцами и иконопочитателями в Византии продолжалась в течение целого столетия. Только в середине IX в. она закончилась окончательной победой иконопочитателей.

Поражение иконоборцев не было случайным. Их позиция означала почти полное устранение элементов изобразительного искусства из православных храмов. Но церковь нуждалась в изобразительном искусстве - живописи, скульптуре - для усиления эмоционально-психологического и идейного воздействия на молящихся. В христианстве победила точка зрения, признававшая допустимым изображения бога и святых в церкви.

Допустимость изображения бога в христианских церквах мотивировалась сторонниками иконопочи-тания богословскими аргументами, связанными с образом „богочеловека" Иисуса Христа. Ведь противоположность бога и человека в любой монотеистической религии, в том числе и в христианстве, не может быть абсолютной. Любая религия основана на вере в существование связи между сверхъестественным и естественным. Религиозный культ представляет собой всегда практическую форму реализации этой иллюзорной связи. Через культовые действия религиозные люди пытаются повлиять на сверхъестественное, добиться его благосклонности, вымолить избавление от страданий, „спасение" после смерти и т. п.

В монотеистических религиях в целях преодоления абсолютной противоположности между богом и человеком создаются фантастические образы „посланцев" бога, посредников между богом и людьми. В иудаизме роль таких посредников выполняют патриархи, пророки, наконец, ожидаемый в будущем мессия, который якобы должен спасти „богоизбранный" еврейский народ. В исламе такими посредниками выступают пророки, и особенно самый главный из них - Мухаммед.

Христианство создало свой вариант образа посредника между богом и людьми. Иисус Христос с точки зрения христианского вероучения является не просто посланником бога, он „богочеловек", который соединяет в себе и божественную, и человеческую природу. Поскольку он является божеством, воплотившимся в человеке, он обладает всеми качествами человека, в том числе и внешними, телесными. На этом основании христианские богословы доказывали не только возможность, но и необходимость изображения Иисуса Христа на иконах. Оспаривая мнение иконоборцев, заявлявших, что иконы отражают только человеческую природу Христа, православные теологи заявляли, что иконы призваны не только передавать внешность Иисуса Христа, богоматери, святых, их главной задачей является постижение и выражение их божественной неземной сущности.

Победа сторонников иконопочитания сделала возможным широкое использование изобразительного искусства в христианском культе, поставила на службу церкви могущественные средства идейного и психологического воздействия. В то же время возникло глубокое противоречие христианского культового изобразительного искусства, противоречие между тенденцией к условности, схематизации, деформации реальности и тенденцией к художественно правдивому изображению земных явлений, образов и событий.

Первая тенденция определялась религиозным содержанием культового искусства, его подчинением церковно-богословским канонам и догматам. Христианские богословы не перестают повторять, что икона есть „богословие в красках", что смысл иконы или церковной фрески состоит не в воспроизведении окружающего материального мира, а в выходе за его пределы в мир иной, потусторонний, „горний", т. е. сверхъестественный.

„Икона, - писал православный богослов П. Флоренский, - всегда создается как некоторый факт божественной действительности. Икона может быть мастерства высокого или невысокого, но в основе ее непременно лежит подлинное восприятие потустороннего, подлинный духовный опыт" [1].

[1 Богословские труды, сб. 9, с. 102.]

На этом основании Флоренский резко выступал против того, чтобы иконописец при создании образов святых, богоматери, Иисуса Христа основывался на реальных впечатлениях от окружающих людей, искал в жизни прототипы своих изображений. По его мнению, иконописец для изображения потустороннего, неземного должен полностью исключить повседневные впечатления и образы, должен чисто интуитивным, мистическим путем непосредственно постигать и созерцать сверхъестественное. „Искание современными художниками модели при писании священных изображений, - полагает П. Флоренский, - уже само по себе есть доказательство, что они не видят явственно изображаемого ими неземного образа, а если бы видели ясно, то всякий посторонний образ… был бы помехой, а не подспорьем тому духовному созерцанию" [1]. В этой связи интересно отметить, что Флоренский критически относился к росписи Владимирского собора в Киеве, выполненной в конце XIX в. крупнейшими русскими художниками: Васнецовым, Нестеровым и другими. Смысл его высказываний состоит в том, что изображения богоматери и святых, выполненные этими художниками, носят слишком „земной" характер, они вызывают невольные сравнения с окружающими людьми, им недостает „потусторонности", „божественности".

[1 Богословские труды, с. 107.]

Таким образом, если следовать логике Флоренского, иконописец наилучшим образом выполнит свою задачу, если он изолирует себя целиком от окружающего мира и будет в молитвах и постах ждать мистического откровения и воплощать его в религиозных ликах иконы. Требования, предъявляемые к иконописи П. Флоренским, не являются чем-то специфичным. По существу, они были и остаются официальной точкой зрения православной церкви.

Так, в „Журнале Московской патриархии" читаем: „С формальной точки зрения иконопись является разновидностью живописи. Но, с точки зрения богослова, иконопись есть явление особого порядка. В иконописи мир красок и образов предстает „с точки зрения вечности". Икона вещает об ином мире языком особых форм, исполненных величавого покоя и духовной силы. Все земное пребывает во времени и подвержено изменению. Лишь небесный, неизменяемый мир совершенен в своей сущности. Отсюда особая неподвижность фигур в иконе какносителей духовного и вечного. Икона всегда символична. Она частица духовного мира. Посредством иконы молящийся переносится духом и мыслями в иной мио и через икону получает общение с этим миром" [1].

[1 Журнал Московской патриархии, 1960, N 11, с. 25.]

В другой статье, опубликованной в „Журнале Московской патриархии", подчеркивается принципиальное отличие церковного искусства от „мирского". „Мирское искусство", по мнению автора данной статьи, отличают два признака. Во-первых, для „мирского" художника важнейшей задачей является отражение реального мира, людей, предметов и явлений, нас окружающих. Во-вторых, любая картина такого художника несет на себе неизгладимую печать его индивидуальности. В связи с тем что каждый художник имеет свое видение мира, свое восприятие реальности, а также в связи с постоянным изменением самого окружающего нас мира, искусство картины чрезвычайно неустойчиво как по своему содержанию, так и в своих внешних формах.

„Мирскому" искусству противопоставляется иконопись. Иконопись, с точки зрения автора статьи, есть часть жизни церкви, природа которой надмир-на и жизнь которой „течет выше всего земного, колеблющегося, себялюбивого и страстного". Иконопись изображает не окружающий нас мир, а мир сверхъестественный, который „невеществен, невидим, обычному восприятию и пониманию недоступен". Если картина с внешней стороны есть окно в мир вещественный, пространственный, то икона по внешней форме есть также окно, но „в мир духовный, невещественный, не имеющий ни времени, ни пространства в нашем понимании" [1].

[1 Журнал Московской патриархии, 1975, N 6, с. 72-78.]

„Проникнуть" в этот мнимый, иллюзорный мир, по мнению богословов, может лишь тот, кто „одушевлен" религиозной верой, кто с помощью молитв и поста „очистил себя" от всего „суетного, мирского". Поэтому для создания икон, как считают православные идеологи, важен не талант, а внутреннее проникновение в мир христианских образов, догматов, „подлинная церковность". Икона призвана выражать не субъективное мироощущение и мировосприятие художника, а „вовек незыблемую божественную истину".

Из высказываний православных богословов явствует, что эстетическая сторона икон и других произведений культового искусства рассматривалась церковью как неглавная, подчиненная задачам чисто религиозным. Глубокий и содержательный анализ сущности православной интерпретации искусства дан в интересной монографии В. В. Бычкова „Византийская эстетика" [2].

[2 См.: Бычков В. В. Византийская эстетика. М., 1977.]

В. В. Бычков справедливо подчеркивает, что византийская эстетика была неразрывно связана с общим христианским средневековым миросозерцанием, что искусство Византии было не просто искусством, а средством решения ряда богословских проблем. Особого внимания заслуживает его мысль о том, что художественные образы религиозного содержания выступали в системе православного культа как особые средства „снятия" догматического антиномизма на внепонятийном, чувственно-эмоциональном уровне. Это положение требует некоторых разъяснений. Дуализм естественного и сверхъестественного, о котором шла речь выше, неизбежно вел в области христианской догматики к тому, что формулы догматов носили антиномический характер, т. е. механически включали в себя противоположные определения, логически исключавшие друг друга. Так, например, церковью, боровшейся с „христологическими ересями" (монофизитством и несторианством), была принята формула, согласно которой божественная и человеческая природы Христа являются „нераздельными и неслиянными". Подобный догмат разумом понять или обосновать невозможно. Остаются лишь способы мистического, иррационального „постижения" догмата, т. е. принятия его на веру.

Церковное православное искусство, создавая систему религиозных образов-символов, иллюстрировавших догматы, помогало церкви „снимать" в сознании молящихся догматические антиномии, переводить их из чисто понятийного, логического русла в русло чувственно-эмоциональное, где несовместимость догмата с разумом воспринималась не столь остро.

Художественные средства и приемы, использовавшиеся в средневековом культовом искусстве, определялись не чисто эстетическими моментами, а прежде всего потребностями церкви. Именно этими потребностями определялся в значительной мере символический характер художественных образов в культовом искусстве. Символ, как известно, есть разновидность знака. Так же как и любой другой знак, символ выступает в процессе познания в качестве своеобразного заместителя реальных предметов, процессов и явлений. Однако, в отличие от иных знаков, символ обладает нередко частичным сходством с обозначаемым объектом. В качестве символов тех или иных объектов берутся в ряде случаев образы животных, растений, явлений природы или продуктов деятельности людей, в которых усматриваются сходные черты с символизируемым предметом или обнаруживается какая-либо ассоциативная связь с ним. На эту особенность символов справедливо указывал в свое время Гегель. Он писал: „Льва, например, берут, как символ великодушия, лисицу - как символ хитрости, круг - как символ вечности, треугольник - как символ триединства… Символ, взятый в этом более широком смысле, является не просто безразличным знаком, а таким знаком, который уже в своей внешней форме заключает в себе содержание выявляемого им представления…" [1].

[1 Гегель. Эстетика. М., 1969, т. 2, с. 14-15.]

С другой стороны, символ отличается от образа того или иного предмета или явления, который в сознании человека воспроизводит чувственно воспринимаемые особенности отображаемого объекта. Символ не обязан воспроизводить все или даже главные свойства объекта, который он обозначает. Для него достаточно обнаруживать хотя бы некоторое сходство с представляемым предметом или вызывать определенные ассоциации. Наконец, символ, в отличие от чувственного образа (восприятия, представления), может обозначать и реально несуществующий, иллюзорный объект, если реальность его признана господствующим мировоззрением.

Таким образом, гносеологическая природа символа делает его наиболее удобной формой „изображения" сверхъестественных иллюзорных сущностей в религиозном сознании вообще и в религиозном искусстве в частности. В отличие от других знаков, символ не имеет четко фиксированного, жесткого, однозначного соответствия с представляемым объектом. Поэтому символ божества, по мнению богословов, не означает реального изображения бога, символ бога выступает, по выражению одного из отцов церкви, как его „неподобное подобие". В отличие от реалистического художественного образа, символ не обладает непосредственным сходством с символизируемым предметом, он его „обозначает", но не отражает. Все эти особенности символа сделали его важнейшей художественно-гносеологической формой, используемой чрезвычайно широко в культовом христианском искусстве. Символ в нем выступает как своеобразный посредник между миром земным, естественным и сверхъестественным, „горним". В. В. Бычков справедливо считает поиск такого посредника, т. е. конкретно-чувственного аналога потусторонней, божественной сущности, основой всего творческого метода византийской эстетики [1] (и - добавим мы - религиозной эстетики вообще). Один из основных защитников иконопочитания, Иоанн Дамаскин (VIII в.) писал: „Иконы суть видимое невидимого и не имеющего фигуры, но телесно изображенного из-за слабости понимания нашего" [2].

[1 См.: Бычков В. В. Византийская эстетика, с. 144.]

[2 См. там же, с. 138.]

В этом высказывании достаточно ясно сформулировано богословско-гносеологическое обоснование необходимости символа как посредника между земным и „небесным" миром. Еще более четко эта идея прослеживается у Псевдо-Дионисия Ареопагита (V в.), который писал, что „уму нашему невозможно подняться к невещественному подражанию и созерцанию небесных иерархий иначе, как через посредство свойственного ему вещественного руководства, полагая видимые красоты изображением невидимой красоты, чувственные благоухания - отпечатками духовных проникновений, вещественные светильники - образом невещественного озарения… короче - все о небесных существах сверхблагопристойно передано нам в символах" [1].

[1 Цит. по: Бычков В. В. Византийская эстетика, с. 123]

Богословско-религиозные символы пронизывали всю культуру средневековья и реализовались как в литературе, так и в изобразительном искусстве. Академик Д. С. Лихачев указывает, например, что средневековой символикой объясняются многие канонические элементы, присутствующие в житиях святых. „Сложение житийных схем происходит под влиянием представлений о символическом значении всех событий человеческой жизни: житие святого всегда имеет двойной смысл - само по себе и как моральный образец для остальных людей. Агиографы (авторы житий святых. - Д. У.) избегают индивидуального, ищут общего, а общее является им в символическом. „Общие места" в изображении детства святого, его воспитания, борьбы с бесами в пустыне, смерти и посмертных чудес - прежде всего проникнуты символизмом" [2].

[2 Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967, с. 161-162.]

В церковных фресках, мозаиках и иконах в Византии цвет приобретал также символическое значение. Так, золото было символом „божественного света", „горнего мира", пурпур - символом царской власти, белый цвет - символом чистоты, отрешенности от мирского, черный цвет символизировал смерть, ад, зеленый - юность, цветение и т. п. [3].

[3 См.: Бычков В. В. Византийская эстетика, с. 102-107.]

Из всего изложенного выше следует неоспоримый вывод: культовое искусство возникало и развивалось на основе подчинения художественного начала религиозному. Главным для него было не отражение реальной действительности, а „приближение" человека к богу, возбуждение в нем религиозных образов и настроений.

Понятно поэтому, что церковь враждебно относилась и относится к элементам реализма в культовом искусстве, к правдивому воспроизведению в нем окружающего мира. В одной из современных богословских диссертаций прямо говорилось, что основное достоинство древних икон состоит якобы в том, что они не отвечают привычным требованиям похожести „на всеми видимую реальность окружающей действительности". По мнению автора диссертации, и способ, и средства этого искусства противоположны реализму, не реалистичны.

Требования церкви к культовому изобразительному искусству фиксировались в церковном каноне, строго регламентировавшем содержание и форму любых фресок и икон в храме. Подробнее о церковном каноне будет сказано ниже. Сейчас лишь отметим, что главная задача церковного канона состояла в том, чтобы сохранить религиозную направленность изображений, обеспечить вполне определенное их воздействие на посетителей храма. Отсюда неизбежно вытекала тенденция к схематизации и условности культовых изображений. Изображая сверхъестественный мир, нужно было отделить его от естественного, противопоставить последнему. Этой цели служила совокупность условных традиционных приемов византийской и русской иконописи: неподвижность изображаемых фигур, условный золотой фон, так называемая „обратная перспектива", строгое следование определенным иконографическим типам. Как мы увидим далее, эти условные приемы имели и определенный художественный смысл. Но церкви они нужны были прежде всего для успешной реализации культовых, религиозных функций.

Однако тенденции к условности, схематизации и отвлечению от реальности в культовом изобразительном искусстве постоянно противостояла противоположная тенденция, тенденция к полнокровному воспроизведению земных человеческих образов и характеров. Древний иконописец не был религиозным мистиком и отшельником, отделенным непроходимой стеной от жизни общества, народа, государства. Как правило, он жил жизнью своего народа, пытаясь в своеобразной форме выразить думы, стремления и чаяния современников. Хотя он и не всегда сознавал это, но в его художественном творчестве неизбежно отражалось своеобразие его эпохи, национальные особенности, быт, даже природные условия, его окружающие. Поэтому, хотя церковь и стремилась свести иконопись к выражению богословских догматов и идей, христианских образов и представлений, в действительности творения талантливых древних иконописцев гораздо богаче и глубже их богословского содержания. Они являются художественными и историческими памятниками эпохи, страны, народа.

Архидиакон Лаврентий. Мозаика в апсиде Софийского собора. Киев (XI в.)

Эти общие положения подтверждаются, в частности, историей древнего русского искусства. Крупнейший знаток древнего русского искусства В. Н. Лазарев указывает, что пересаженное на русскую почву византийское культовое искусство претерпело существенные изменения. Даже в мозаиках киевского Софийского собора, которые создавались при непосредственном участии греческих мастеров и были одними из первых художественных произведений складывавшегося древнерусского искусства, чувствуется уже значительное местное своеобразие. Это своеобразие значительно возрастает в художественных памятниках древнего Владимира. Анализируя дошедшие до нас фрески Дмитриевского собора во Владимире (XII в.), В. Н. Лазарев показывает, в каком направлении перерабатывали русские художники византийское наследие. „Смягчая суровые византийские каноны, - пишет он, - русские живописцы стремились к более земному, к более свободному искусству. Они не боялись вводить в церковную роспись богатую растительность, делающую столь привлекательным их райский сад, они облачали праведных жен в славянские одеяния, придали лицам ангелов национальный отпечаток. Так постепенно традиционные формы начали наполняться новым содержанием, в котором русские черты заявляли о себе со все большей настойчивостью" [1].

[1 Лазарев В. Н. Древнерусские мозаики и фрески XI XV вв. М., 1973, с. 37-38.]

Черты реализма отчетливо выступают и в художественном творчестве новгородских мастеров. Рассказывая о новгородских фресках, В. Н. Лазарев полагает, что на их содержание оказывало существенное влияние мировоззрение новгородских ремесленников и купцов, которое было далеко от мистицизма и слепой приверженности церковной догме. Отсюда и народные реалистические черты, просачивающиеся в церковное искусство Новгорода и расшатывавшие традиционные каноны. Таковы, например, фрески церкви Успения на Болотове (XIV в.) [2], отличавшиеся большим своеобразием и с точки зрения сюжетов, и с точки зрения формы. Для этих фресок весьма характерны жанровые мотивы, причем нередко с определенной социальной направленностью. Одна из фресок изображала, например, пирующего игумена монастыря, отказывающего страннику (под видом странника выступает, согласно легенде, Христос) в приюте. В этой композиции, по мнению В. Н. Лазарева, „настойчиво звучат нотки плебейской оппозиции против боярской знати, игравшей столь значительную роль в политической жизни Новгорода" [3].

[2 Во время Великой Отечественной войны эта церковь была разрушена фашистами.]

[3 Лазарев В. Н. Древнерусские мозаики и фрески XI-XV вв., с. 61.]

Что же касается художественной формы волотовских фресок, то в лицах святых нетрудно опознать местные новгородские черты. В них нет и следа от византийского канона и византийской суровости.

Подобные примеры можно продолжить. Все они свидетельствуют о том, что древнерусское культовое искусство обрело свой национальный художественный язык и что этот язык далеко не всегда соответствовал требованиям церковного канона. Даже подчиненное культу искусство не переставало отражать жизнь, выражать „земные" чувства и стремления людей. И это вполне естественно. Хотя церковь и требует от живописца, обслуживающего ее, изображения сверхъестественного, бога, святых и т. п., но все эти изображения возможны лишь на основе „земных", чувственных образов, почерпнутых из окружающей действительности. Никакого иного материала для художественного воплощения воображаемого сверхъестественного, „горнего мира" нет и быть не может. Упования богословов на мистическое откровение, благодаря которому иконописец якобы постигает подлинный образ сверхъестественного, бога, беспочвенны и антинаучны, ибо, если не находиться в плену слепой веры, то совершенно ясно, что „мистические видения", изредка посещающие отдельных религиозных фанатиков, изнуряющих себя постом и молитвами, по своему содержанию не могут выйти за рамки „земных", естественных образов и впечатлений, ибо их единственным источником выступает окружающий человека реальный мир.

Следует также учитывать, что полный отказ от художественного воспроизведения реальности, оперирование абстрактными богословскими символами не встречают одобрения церкви, ибо последовательное проведение этого принципа ведет к утрате культовым искусством важных средств эмоционально-психологического воздействия на паству. Ведь для того, чтобы создать у человека эмоциональное отношение к религиозным образам, необходимо представить их в близких, чувственно воспринимаемых, человеческих формах. А это требует изображения сверхъестественного через естественное, бога - через человека, „неба" - через „землю".

Указанное гносеологическое противоречие христианского искусства сформулировал в свое время с позиций абсолютного идеализма Гегель. В „Эстетике" он писал: „Мы уже видели, что искусство должно поставить в центре своих изображений прежде всего божественное начало. Но божественное, взятое для себя как единство и всеобщность, по существу доступно только мысли и, будучи в самом себе чем-то безобразным, не может стать предметом художественной фантазии" [1].

[1 Гегель. Эстетика. М., 1968, т. 1, с. 184.]

Если перевести эту мысль на материалистический язык, то она означает, что сверхъестественное может стать „предметом художественной фантазии", т. е. быть выражено в художественных образах, только будучи представлено в естественных, земных формах.

Таким образом, развитие культового искусства неизбежно содержало в себе внутреннее противоречие, проявлявшееся в борьбе отмеченных двух тенденций.

Церковный канон и художественное творчество

Проблема канона в религиозном искусстве, и в частности в иконописи, - одна из самых сложных и трудных проблем анализа культового искусства. Ее научное решение возможно лишь на пути всестороннего и объективного исследования, чуждого всякой предвзятости и субъективизма. В нашей искусствоведческой литературе, как научной, так и в особенности популярной, к сожалению, нередки проявления субъективного, весьма одностороннего подхода к этой проблеме. Так, например, в последние годы участились попытки представить церковный канон как фактор, не только не препятствовавший развитию древнего русского искусства, но, напротив, как одно из главных условий его расцвета. Эта точка зрения нашла свое отражение в известных произведениях писателя В. Солоухина: „Письма из Русского музея" и „Черные доски".

„…Существует, - пишет В. Солоухин, - вульгарная точка зрения, будто необходимость писать канонизированные сюжеты сковывала инициативу живописцев, держала их в деспотических рамках, вступала в противоречие с талантом и волей художника. Думать так можно, только не имея ни малейшего представления о живописи вообще" [1].

[1 Солоухин В. Славянская тетрадь, с. 320.]

По мнению В. Солоухина, церковный канон был прямо-таки благодеянием для древних русских живописцев, ибо полностью освобождал их от забот о сюжетах, или, как выражается В. Солоухин, „о литературной стороне картины", и позволял сосредоточить все свои способности на чисто художественных, живописных задачах. „Ни о каком порабощении иконописцев деспотизмом и жестокостью канонов не может быть речи. Напротив, то, что изографы сосредоточивали свои усилия на решении чисто живописных задач, может служить некоторым объяснением высочайшего взлета древнерусской живописи. Одна из разгадок ее недосягаемости для всех последующих поколений художников кроется, быть может, именно в этом обстоятельстве" [1].

[1 Солоухин В. Славянская тетрада, с. 321.]

Правильна ли подобная оценка роли церковного канона в развитии древнерусской живописи? На наш взгляд, нет. Чтобы обосновать это, нам придется более подробно заняться проблемой канона в искусстве вообще и церковного канона в культовом искусстве в частности.

Прежде всего необходимо заметить, что проблема канона в искусстве вообще, или эстетического канона, далеко не совпадает с проблемой церковного (религиозного) канона в культовом искусстве. Это связанные между собой, но далеко не тождественные понятия. Однако для того, чтобы выяснить специфическую роль церковного канона, следует начать с краткого анализа общего понятия „эстетический канон". Для этой цели воспользуемся интересной книгой „Проблема канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки". Излагая богатый конкретный материал, связанный с анализом канонов в истории искусства Востока, авторы в то же время большое внимание уделяют выяснению сущности эстетического канона вообще.

На наш взгляд, весьма плодотворны их попытки выявить противоречивую, диалектическую сущность канона в истории искусства.

Всякий канон в искусстве выступает, во-первых, как образец для подражания, как идеал, к которому художник должен стремиться, и, во-вторых, как правило фиксации образа и строения формы, как норма, регулирующая художественное творчество.

Эти оба аспекта канона тесно связаны между собой и взаимно обусловливают друг друга. Как возникает эстетический канон? Он фиксирует наивысшие достижения искусства определенной исторической эпохи. Так, например, канон в древнегреческой скульптуре закреплял сложившиеся в V в. до н. э. наиболее совершенные способы скульптурного изображения человеческого тела Фидием, Поликлетом, Мироном и другими крупнейшими художниками Древней Эллады. Фиксируя достижения художественного творчества, канон закрепляет их и создает основу для их совершенствования и развития. В этом состоит прогрессивная роль канона, его позитивная сторона.

Но роль канона в истории искусства не сводится к этому. Канон пытается увековечить определенные способы художественного отображения мира, выработанные в ту или иную историческую эпоху и отражающие ее специфику. Как только данная эпоха уходит в прошлое, меняются и приемы эстетического освоения мира, меняются художественное сознание людей и их эстетические вкусы. Этим определяется неизбежность упадка и гибели любого художественного канона. Возводя определенные способы художественного творчества в обязательную норму, канон на определенном этапе развития общества начинает неизбежно тормозить художественный прогресс, препятствовать свободному выражению идей и стремлений художников, стеснять их творческую индивидуальность. Из идеала и образца, которому свободно следуют, он превращается в совокупность формальных норм и запретов, регламентирующих способы художественного изображения действительности. В этом своем качестве канон способствует появлению подражательных, неоригинальных произведений, т. е. упадку искусства.

Но именно поэтому любой художественный канон в ходе развития искусства неизбежно разрушается, размывается, он всегда носит исторически преходящий характер. Прогресс в развитии искусства предполагает не только формирование определенного исторически обусловленного эстетического канона, но и его неизбежное разрушение, отмирание.

„…Значение и роль канонов, - пишет советский искусствовед С. И. Тюляев, - диалектически двояки: исторически явившись результатом определенных художественных достижений, закреплением правил художественного творчества, выражением красоты, канон таит в себе ограничивающее, мертвящее начало, сначала незаметное, но постепенно обнаруживающееся все явственнее.

Канон отчетливо проявляется в тот момент, когда кривая подъема искусства останавливается и переходит в горизонтальную плоскость. Канон как бы стремится удержать искусство на данном высоком уровне, закрепляя выработанные правила и приемы изобразительной выразительности…

Поэтому канон, с одной стороны, помогает художнику, с другой - знаменует известный застой искусства, его стандартизацию, ибо на этом последнем этапе кончается вдохновенное творчество нового" [1].

[1 Проблема канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М., 1973, с. 113-114.]

Из сказанного видно, что даже чисто эстетический, художественный канон не должен рассматриваться односторонне, лишь как благо, как фактор, способствующий историческому прогрессу искусства. Даже в эстетическом каноне присутствует ограничивающее начало, рано или поздно сковывающее развитие художественного творчества.

Отметим в этой связи интересную мысль академика Д. С. Лихачева, заметившего, что переход от средневекового искусства к искусству нового времени (Д. С. Лихачев говорит о литературе, но думается, что эта закономерность является общей для всего искусства) означает увеличение в нем „сектора свободы". В эпоху средних веков роль канона и традиции" в искусстве была особенно велика, и, следовательно, новаторские возможности художников как в области содержания, так и в области формы были резко ограниченны. Это определялось в конечном счете консерватизмом и устойчивостью социальных отношений в феодальную эпоху. Динамизм социальных изменений, свойственный буржуазному обществу, нашел свое отражение и в сфере художественного творчества. Роль канонов и традиций в искусстве сужается. Творческие поиски становятся смелее, многостороннее, глубже. Иными словами, расширяется „сектор свободы" в искусстве [1]. По-видимому, можно предположить, что уменьшение роли канонов, менее строгая регламентация художественного творчества является одной из важных закономерностей в развитии искусства, существенным проявлением художественного прогресса.

[1 См.: Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность. Л., 1971, с. 82-8,4]

Канон, о котором идет речь, когда мы исследуем историю христианского культового искусства, не является только или даже преимущественно эстетическим. Как будет показано, он включает в себя ряд художественных приемов и решений, но никак не может быть сведен к ним. Например, христианский иконографический канон, сформировавшийся в Византии и затем перенесенный православной церковью на русскую почву, отбирал из всей совокупности имевшихся художественных традиций именно те, которые соответствовали цели и задачам церкви. В процессе отбора церковью определенных художественных приемов они осмысливались уже не с эстетических, а с богословских позиций, им давалось не художественное, а религиозное объяснение. Так постепенно формировался церковный иконографический канон, который регламентировал создание икон, исходя из их культового, религиозного предназначения. Поэтому церковный канон не следует отождествлять с эстетическим. Его содержание определялось не художественными, а богословскими, религиозными требованиями. Другое дело, что эти требования реализовались в самом художественном творчестве как совокупность определенных способов композиции изображаемого, передачи перспективы, писания "ликов", фигур и т. п. Как мы увидим, эти художественные приемы могут быть осмыслены и с нерелигиозных эстетических позиций и использованы современными художниками в процессе их творчества. Но это означает не следование религиозному канону, а лишь использование некоторых ценных традиций и приемов художественного освоения мира, свойственных древнерусским иконописцам.

Прежде всего, остановимся на содержании иконографического канона, т. е. на содержании тех норм и требований, которые предъявлялись церковью к иконописи.

Иконографический канон сформировался в Византии и воплощал в себе ряд существенных особенностей христианского миросозерцания. Целью византийского культового искусства было не изображение окружающего мира, а постижение художественными средствами сверхъестественного мира, существование которого утверждало христианство. Отсюда несколько главных канонических требований к иконографии.

Во-первых, образы сверхъестественных существ на иконах (Иисуса Христа, богоматери, пророков, апостолов, святых и т. п.) должны подчеркивать их,духовный", неземной, сверхъестественный характер. Художественное отображение человека на византийской иконе направлено на „спиритуа-лизацию" его облика. Вот что пишет об этом В.Н.Лазарев: „Голова как средоточие духовной выразительности становится доминантой фигуры, подчиняющей себе все остальные части. Тело совершенно отступает на второй план, превращаясь в почти невесомую величину, скрывающуюся за тончайшими складками одеяний… Ту же исключительную роль, какую в античной статуе играет торс, на византийской иконе играет голова. Именно исходя из размеров головы, конструирует византийский мастер пропорции всей фигуры, именно голова, точнее - лик представляют для него наибольший интерес в силу возможности выразить в них „некоторое бестелесное и мысленное созерцание". По мнению Иоанна Макропода, умелый художник изображает не только тело, но и душу. В стремлении к максимальному выявлению этой души лицо получает крайне своеобразную трактовку. Пристально устремленные на зрителя глаза выделяются своими преувеличенно большими размерами, тонкие, как бы бесплотные губы лишены чувственности, нос вырисовывается в виде незаметной вертикальной либо слегка изогнутой линии, лоб делают подчеркнуто высоким, причем он подавляет своей величиной все остальные части лица" [1].

[1 Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 34-35.]

Во-вторых, поскольку сверхъестественный мир, согласно христианскому, вероучению, - это мир вечный, неизменяемый, постоянный, фигуры библейских персонажей и святых на иконе должны изображаться неподвижными, статичными. „Неподвижность антропоморфических образов в византийской живописи воплощала в себе момент глубочайшей религиозности. В глазах византийца человек был неподвижен тогда, когда он был преисполнен сверхчеловеческим, божественным содержанием, когда он так или иначе включался в покой божественной жизни" [1].

[1 Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 35.]

В-третьих, поскольку задачей византийского иконописца было постижение вечной метафизической сущности вещей, икона предъявляла специфические требования к отображению пространства и времени. Предметы изображались не такими, какими их может видеть человек в данный момент из определенной пространственной точки, а такими, какими представлялись они иконописцу с точки зрения их сущности.

Поэтому в древних иконах отсутствует единая линейная перспектива, предполагающая наблюдение изображаемых явлений из одной точки. Средневековые живописцы соединяют в изображении предметов несколько точек зрения, несколько проекций. Например, стол изображается так, что зритель видит его плоскость как бы сверху. Предметы же, находящиеся на столе, изображены таким образом, что зритель их видит не сверху, а в прямой проекции. Здания, находящиеся в правой части иконы, изображены так, как они видны, если наблюдатель находится слева от них, такие же здания, которые находятся в левой части, нарисованы с позиции правого наблюдателя и т. д. и т. п.

Размеры изображенных на иконе фигур определяются не их пространственным положением (в таком случае более далекие фигуры должны изображаться меньшими), а лишь их религиозным значением. Поэтому фигура Христа всегда по размерам превосходит апостолов или пророков и т. п. [1]

[1 Особенности изображения пространства на иконах обозначаются термином „обратная перспектива", термином не вполне точным, но прочно вошедшим в искусствоведческие работы.]

Время, передаваемое в иконах, также весьма специфично. Оно носит условный характер. С точки зрения „вечных" сверхъестественных сущностей временная последовательность событий не имеет значения. Поэтому на одной и той же иконе или картине изображается определенный персонаж в разных ситуациях, отделенных друг от друга по времени. На одной из иллюстраций к византийской рукописи изображен известный библейский персонаж Иона, лежащий на берегу моря, а в самом море кит заглатывает Иону. Иоанн-креститель на одной из икон держит чашу со своей отсеченной головой и т. п.

Ирреальность, условность изображаемого на иконе оттеняется также золотым ее фоном. Золотой фон как бы изолировал каждое изображение, вырывал его из реального, земного окружения и возносил в идеальный, сверхъестественный мир. Не случайно православный богослов П. Флоренский поет прямо-таки гимны золоту в иконе, подчеркивая его роль в передаче „божественного света", не связанного с каким-либо определенным „телесным" цветом. По его мнению, на иконе „все изображения возникают в море золотой благодати, омываемые потоком божественного света… И поэтому понятна нормативность для иконы цвета золотого: всякая краска приближала бы икону к земле и ослабляла бы в ней видение" [2].

[2 Богословские труды, сб. 9, с. 134.]

Консерватизм византийской живописи, ее строгая приверженность иконографическим образцам также имели свое церковное, богословское объяснение и обоснование. Поскольку целью иконы было не воспроизведение реального и изменчивого мира, а постижение вечных и непреходящих сверхъестественных сущностей, то естественно, что требовалось строгое следование церковным канонам, которые могли обеспечить постижение этих сущностей. Постоянство и неизменность божественного мира требовали, по мнению церкви, столь же постоянных и неизменных средств его изображения.

Если отвлечься от богословской аргументации, то становится ясно, что церковный канон в культовом христианском искусстве призван был решать важные с точки зрения церкви практические задачи. Церковный канон имел своей целью создание стереотипной, догматизированной системы изображений сверхъестественного и тем самым выработки у верующих системы стереотипных религиозных образов. Такая система легко воспроизводится в сознании молящегося, как только он видит знакомые ему культовые предметы и изображения. В результате у него возникают интенсивные религиозные переживания. Кроме того, канонизированные способы художественного изображения сверхъестественного мира способствуют формированию у молящихся определенных привычек культового поведения. Таким образом, с точки зрения церкви каноны необходимы культовому искусству и играют важную роль в его воздействии на прихожан. В силу всех этих причин традиционный канонический характер византийской иконописи, отражавший в мистифицированном виде традиционализм византийских социальных отношений, становился церковной догмой, освящался авторитетом христианского вероучения.

Церковный канон существовал и в некоторых жанрах средневековой литературы, прежде всего в житиях святых. В Византии житие святых возникло еще в первые века существования христианства. Канон житийных рассказов сформировался уже в VI в. Основные требования этого канона характеризуются советским исследователем Т. В. Поповой следующим образом:,,…в первых строках после вступления-рассуждения на „душеспасительную" тему (иногда такого вступления нет) автору следовало сообщить о родине будущего героя. Родители непременно должны были быть благочестивыми; уже в детстве будущий герой должен был проявлять необыкновенные душевные качества: быть скромным, избегать детских игр, читать священные книги, усердно посещать храмы. Наконец, охваченный желанием посвятить себя наиболее полному служению богу или под влиянием рассказов о каком-либо благочестивом подвижнике, герой вступает на путь отшельнической жизни: он поселяется где-нибудь в пустыне, в пещере, в диком лесу, в горе, в киновии, позднее - в монастыре, либо, чтобы дальше уйти от „грешной" земли, становится столпником… В киновии или монастыре такой человек, как правило, отличается особой скромностью и выдающимися подвижническими трудами, благодаря чему получает все более и более высокий духовный сан… Человек этот чудесным образом исцеляет больных, наставляет язычников и еретиков на путь „истины". Наконец, чаще всего в глубокой старости, почувствовав „по откровению свыше" приближение кончины, он умирает. Нередко… описываются чудеса, творимые останками „святого" либо происходящие после его смерти, если его призывают в молитвах…" [1].

[1 Попова Т. В. Античная биография и византийская агиография. -Античность и Византия. М., 1975, с. 220-221.]

Каноническая форма житийных рассказов определялась тем обстоятельством, что жития святых были не просто средневековым литературным жанром: их чтение включалось в церковные службы, в монастырский обиход, и поэтому их содержание не могло меняться, оно принимало устойчивые, канонические формы.

По мнению академика Д.С.Лихачева, в житиях святых наиболее полно и последовательно реализовался один из принципов, лежащих в основе всего средневекового искусства: стремление к художественному абстрагированию [1].

[1 См.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы, с. 109.]

„Абстрагирование, - отмечает Д. С. Лихачев, -вызывалось попытками увидеть во всем „временном" и „тленном", в явлениях природы, человеческой жизни, в исторических событиях символы и знаки вечного, вневременного, „духовного", божественного" [2].

[2 Там же.]

В „житиях" этот принцип поддерживался и особым приподнятым и торжественным языком, и пренебрежением к конкретным деталям биографии святого, и избеганием имен собственных, если это относилось к эпизодическим действующим лицам (изобилуют обороты типа: „вельможа некий", „некая жена", „некая дева" и т. п.), и постоянными аналогиями из священного писания. Все это заставляло рассматривать всю жизнь святого как пример „подвижничества", искать в изложении лишь религиозный, назидательный смысл.

Известный русский историк В. О. Ключевский, посвятивший специальную работу изучению древнерусских житий, справедливо констатировал сравнительную бедность в них конкретного исторического и биографического материала. Как указывал В. О. Ключевский, во всех житиях святых подчеркивается, что святой родился от благочестивых родителей, причем это сообщение абсолютно не зависело от того, знал или не знал автор жития реальных качеств родителей святого. Таковы же описания юности святого, его иноческой жизни: это отвлеченные характеристики, а не конкретное описание жизни данного персонажа [1].

[1 Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871, с. 429-430.]

Неудивительно, что В. О. Ключевский приходит к выводу, согласно которому „трудно найти другой род литературных произведений, в котором форма в большей степени господствовала бы над содержанием, подчиняя последнее своим твердым, неизменным правилам" [2].

[2 См. там же.]

Итак, церковный канон регламентировал не только развитие изобразительного культового искусства, но и некоторых жанров средневековой литературы.

Каким же образом следует оценивать воздействие этого канона на творчество средневековых художников?

Прежде всего следует заметить, что важной особенностью средневекового искусства является слабое развитие в нем личностного начала. В этом плане средневековое искусство близко фольклору, народному творчеству, авторы которого остаются неизвестными. Слабое развитие индивидуального, личностного начала в средневековом искусстве имеет своим наиболее глубоким источником саму структуру феодальных общественных отношений. В условиях феодализма человек всегда был вплетен в систему иерархических сословных отношений, он от рождения принадлежал к определенной сословной группе: крепостных крестьян, ремесленников, купцов, феодалов, духовенства и т. п. Его судьба, характер его деятельности, условия его жизни в значительной степени были предопределены его сословной принадлежностью. Переход из одного сословия в другое был явлением крайне редким, исключением, а не правилом. Это обстоятельство способствовало сохранению и усилению консерватизма и традиционализма в сфере социальных отношений, порождавшихся прежде всего стабильностью условий производственной деятельности, замедленным характером развития производительных сил.

Ограниченное проявление личностного начала в средневековом искусстве, традиционализм в сфере художественного творчества в конечном счете определялись особенностями социальной жизни в эпоху феодализма.

Поэтому было бы неправильно объяснять целиком традиционализм средневекового искусства воздействием на него христианской религии. Однако, с другой стороны, было бы ошибкой не видеть того обстоятельства, что христианская церковь сознательно усиливала и укрепляла отмеченные черты в средневековом искусстве, ибо они как нельзя лучше соответствовали религиозному предназначению искусства, выполнению им функций в системе культа.

Как отмечает В.Н.Лазарев, в византийском обществе деятельность художника была подвергнута строжайшему регламентированию. „Всякое новшество принималось лишь после того, как оно было допущено двором и церковью. Личность художника совершенно отступала на второй план перед заказчиком. На византийских памятниках и в документах имя художника почти никогда не фигурирует, зато очень часто встречаются имена тех лиц, для которых данные памятники были исполнены. Византийский художник находился на нижних ступенях общественной иерархии, и поэтому он как бы говорил словами Иоанна Дамаскина (конец VII в.): „Я ничего не скажу о себе". Творческий акт носил совершенно безличный характер. В глазах византийца он был всецело связан с божественным наитием, и всякий, преступавший пределы дозволенного, становился жертвой своей дерзости"[1]. Православная церковь в Византии и на Руси требовала, чтобы фрески и иконы соответствовали своей главной задаче: „назиданию в вере", пропаганде религиозного вероучения. Византийский богослов Григорий Великий писал: „Изображения употребляются в храмах, дабы те, кто не знает грамоты, по крайней мере, глядя на стены, читали то, что не в силах прочесть в книгах" [2]. Иоанн Дамаскин заявлял: „Если к тебе придет один из язычников, говоря: покажи мне твою веру…, ты отведешь его в церковь и поставишь перед разными видами святых изображений".

[1 Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 24.]

[2 Цит. по: Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 24.]

Задачу возбуждения религиозных чувств и пропаганды христианскоговероучения изображения в церквах могли выполнить лишь в том случае, если живописцы строго следовали церковному канону. Об этом постоянно заботилась церковь, формулируя в решениях соборов свои правила написания икон. Так, в решениях VII Вселенского собора православной церкви (VIII в.) говорилось, что иконы создаются не изобретением живописца, но в силу ненарушимого закона и предания вселенской церкви, что сочинять и предписывать есть дело не живописца, но святых отцов: этим последним принадлежит право композиции икон, а живописцу - одно только их исполнение [1]. Стоглавый собор на Руси (XVI в.) специально принял несколько постановлений о живописцах и о тех требованиях, которые к ним предъявляет церковь. В частности, живописцам запрещалось употреблять свою кисть на изображение предметов светских, нерелигиозных. „Не подобает ему, - говорится в одном рукописном руководстве к живописи той эпохи, - кроме святых воображений ничтоже начертывати" [2].

[1 См.: Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике, ч. 1, с. 311.]

[2 Цит. по: Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике, ч. 1, с. 323.]

В 43-й главе решений Стоглавого собора говорилось: „Да и о том святителям великое попечение иметь, каждому в своей области, чтобы хорошие иконники и их ученики писали с древних образцов, а от самомышления бы и своими догадками божества не описывали; ибо Христос бог наш описан пло-тию, а божеством не описан" [3]. Приводя это правило, известный русский ученый XIX в. Ф. И. Буслаев замечает, что оно „удаляло художников от природы, изучение которой особенно было бы необходимо в такой стране, как наше отечество" [4].

[3 Цит. по: Буслаев Ф. И. Общие понятия о русской иконописи. М., 1866, с. 7.]

[4 Там же.]

Иконописный канон реализовался на Руси в так называемых „подлинниках". „Лицевые подлинники" представляли собой схемы-рисунки, в которых фиксировалась основная композиция иконы и использовавшиеся при этом цветовые характеристики персонажей. „Толковые подлинники" давали словесное описание основных иконографических типов. Приведем для наглядности один из „толковых подлинников", дошедший до нас в списках XVII в., - описание иконы „Преображение".

„Спас в облаке, одеяние белое, рукою благословляет, в другой свиток. С левой стороны Спаса стоит Илия Пророк, смотрит на Спаса, с другой стороны Моисей, в руках у него скрижали каменные, как книжка. Петр под горой лежит, Иоанн на камне пал, а смотрит вверх, Иаков головой оземь, а ноги вверх, закрыл рукою лицо свое. На Илии риза празелень, на Моисее - багор (обозначение краски. - Д. У.), на Иакове - празелень, на Петре - вохра, на Иоанне -киноварь" [1].

[1 Цит. по: Буслаев Ф. И. Общие понятия о русской иконописи, с. 35.]

Интересно, что даже православный богослов начала XX в. профессор Московской духовной академии А. П. Голубцов, из книги которого мы заимствуем ряд примеров и цитат, вынужден был признать сковывающую, ограничивающую роль православного иконографического канона.

„После всего сказанного… - пишет он, - кажется, не нужно слишком много распространяться о той пользе, которую извлекала церковная власть из подобного контроля за деятельностью иконописцев, равно как и о тех вредных последствиях, которыми должно было сопровождаться для церковного искусства появление иконописного подлинника. Достаточно сказать, что церковная живопись на Востоке в продолжение средних веков шла рука об руку с правилами подлинника и под влиянием последнего определилось ее направление. Едва ли не в конце XI в. уже прекращается самостоятельная разработка иконографии в Византийской империи, и все, что она произвела в следующие века, было не чем иным, как бледной вариацией на старую тему. Вдвинутое в узкую рамку подлинника, ограниченное задачами исключительно церковными, искусство удовлетворялось готовым, разработанным до мелочей кругом изображений, дальше которых не шло и не хотело идти…" [1].

[1 Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике, ч. 1,с. 323.]

Конечно, отрицательное воздействие церковного канона не следует понимать упрощенно. Следует, во-первых, учитывать, что канон включал в себя определенную совокупность художественных приемов, которые фиксировали исторически достигнутый в эпоху средневековья способ художественного освоения мира, неразрывно связанный со средневековым миросозерцанием. В силу этого иконографический канон способствовал освоению живописцами определенных способов и приемов художественного отображения действительности, специфичных для средневековья. Но при этом следует подчеркнуть, что речь идет о художественной стороне канона, а не о его церковно-богословском содержании. В церковном же каноне эстетическая сторона всегда носила подчиненный характер, она выступала как средство, но не как цель. Поэтому сводить воздействие канона к усвоению иконописцами тех или иных художественных приемов изображения мира было бы неверно. Церковный канон требовал от иконописца не просто использования указанных приемов, но такого использования, которое бы „возносило мысли молящегося от земли к небесам", от естественного мира к иллюзорному, „горнему", сверхъестественному.

Во-вторых, средневековый художник, проникнутый религиозными идеями, образами и настроениями, далеко не всегда сознавал догматизирующее воздействие церковного канона. Для многих византийских и русских иконописцев и агиографов эпохи средневековья канон выступал субъективно как нечто незыблемое, само собой разумеющееся, воплощавшее в себе „церковность", которая была в то время неотъемлемым компонентом самосознания большинства людей. Однако, несмотря на это, объективно церковный канон сковывал творческие возможности художников, тормозил развитие их творческой индивидуальности.

Наконец, в-третьих, к роли канона в развитии средневекового искусства следует подходить исторически. Если в эпоху раннего средневековья отрицательное воздействие канона еще проявилось весьма слабо (хотя бы потому, что сам канон еще только складывался, еще не стал системой жестких правил), если в период зрелого феодализма противоречия, связанные с воплощением канона в художественном творчестве, не носили острого характера, то в эпоху упадка феодального общества эти противоречия обнажаются со всей остротой. Это мы наблюдаем и в развитии искусства Западной Европы, и в развитии русского искусства, хотя хронологические рубежи в этих случаях различны. В Западной Европе (Италии прежде всего) разложение церковного канона в культовом искусстве начинается еще в XIV в. и достигает своей высшей точки в XV - XVI вв. На Руси особенности исторического развития были таковы, что на XIV - XV вв. приходится наивысший расцвет канонической иконописи и житийного жанра. Правда, по.мнению некоторых исследователей, в русском художественном творчестве этой эпохи происходят важные изменения, которые можно характеризовать как своеобразное „Предвозрождение" [1]. Постепенное разложение канона на Руси начинается лишь в XVI в. и заканчивается в XVII в.

[1 См.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Л., 1973, с. 75-127.]

Говоря о воздействии канона на художественное творчество, необходимо учитывать историческую эпоху. Между тем в нашей искусствоведческой литературе подобный исторический подход далеко не всегда соблюдается. В публикациях последних лет участились попытки представить русскую иконопись XIV - XV вв., в которой церковный канон в основном соблюдался, как единственно достойную внимания, как эталон художественного совершенства. И напротив, всякие отступления от канона, участившиеся на Руси в XVI-XVII вв., связанные нередко с элементами реализма, с правдивым воспроизведением жизни и быта той эпохи, рассматриваются в подобных публикациях как упадок живописи, как ее деградация. С такой трактовкой никак нельзя согласиться.

Признавая историческую закономерность существования канонического культового искусства (что не исключает анализа его противоречий), нельзя, оставаясь на почве историзма, не учитывать неизбежность его разложения и гибели, его преходящий характер. Подчеркивая эстетические достоинства русской иконописи XIV-XV вв. (Феофан Грек, Андрей Рублев и другие), не следует искусство Симона Ушакова и его школы в XVII в., отбросившее многие канонические правила и непосредственно приблизившее иконопись к портретной живописи, рассматривать как продукт упадка, как результат деградации древнерусской живописи [1]. Каждая историческая эпоха имеет свое художественное воплощение в искусстве. И так же как нелепо требовать от Андрея Рублева, чтобы он думал о мелком бытовом правдоподобии своих величественных символических образов, так же неправильно оценивать русских художников XVII в. с точки зрения повторения ими прежних образцов, строгого соблюдения канонических правил.

[1 Такое противопоставление имеет место, например, у В. Солоухина (см.: Славянская тетрадь, с. 177-178).]

Церковный канон, несомненно, оказывал отрицательное воздействие на художественное творчество. Но степень этого отрицательного воздействия исторически менялась. Догматизирующее и схематизирующее воздействие церковного канона особенно остро ощущалось художниками тогда, когда средневековый традиционализм и безраздельное господство церкви, ее духовная диктатура начали изживать себя, когда художники стремились к полнокровному отображению реального, чувственно воспринимаемого мира. На Руси это проявилось наиболее ярко в XVII в. и нашло свое отражение в иконописной школе Симона Ушакова.

Возникает вопрос: возможно ли было индивидуальное художественное творчество в рамках церковного канона? Означал ли канон полное обезличение художников, или в его рамках могла проявиться творческая индивидуальность того или иного мастера?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, необходимо несколько подробнее остановиться на истории христианского искусства. Следует прежде всего подчеркнуть, что воздействие церковного канона на искусство никогда не было абсолютным, всеобъемлющим. Уже в III - V вв. нашей эры существовало народное христианское искусство, которое сложилось задолго до возникновения церковного канона и продолжало жить и после его оформления. В своей монографии „Византийская живопись" В.Н.Лазарев приводит примеры первых христианских изображений, далеких от позднейшей спиритуализации образов, полных непосредственности и питаемых чувственными впечатлениями. Таково, например, наиболее древнее изображение „Богоматери-Млекопитательницы", обнаруженное в фреске III в. в римской катакомбе. „Сидящая Богоматерь держит младенца, которого она кормит грудью. Обнаженный младенец полулежит. Его голова повернута влево, взор же направлен на зрителя. Пророк Исайя стоит перед Богоматерью, над ее головой сияет звезда" [1]. Как отмечает В. Н.Лазарев, здесь нет ничего от церковной строгости и скованности. „Позы матери и младенца свободны и непринужденны. Сочные реалистические формы полны чувственности… Изображения подобного рода являлись результатом индивидуальных творческих исканий, потому что в те времена религия еще не стала догмой, и никакая жесткая система иконографии не могла еще сковать сознание художника тысячами условностей…" [2]

[1 Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 276-277.]

[2 Там же, с. 277.]

В более позднее время в Византийской империи наряду с официальным искусством, развивавшимся в Константинополе и связанным с церковью и двором, существовало и восточнохристианское народное искусство, питавшееся народными традициями Египта и Малой Азии. Хотя, по мнению В. Н. Лазарева, художественный язык этого искусства несколько грубоват и примитивен, ему нельзя отказать в своеобразии и выразительности. „В нем основы народной эстетики выступают весьма ощутимо. Это тяга к особой наглядности рассказа, это любовь к яркой, пестрой раскраске и грубоватым, но полным экспрессии образам, это порой неприкрытое чувство юмора, с особой силой проявляющееся в трактовке реалистически воспринятых деталей, это, наконец, широкое использование апокрифических источников" [1].

[1 Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 91.]

Если мы обратимся к истории изобразительного искусства на Руси, то также обнаружим мощный пласт народного искусства, использовавшего христианские образы, но трактовавшего их весьма свободно и независимо от церковного канона. Такова, например, русская церковная деревянная скульптура. „Деревянные боги", создаваемые безвестными народными мастерами русского Севера и Урала, в значительной мере продолжали дохристианские традиции поклонения деревянным идолам. Святейший Синод, борясь с язычеством и инакомыслием, указами 1722, 1767, 1832 гг. запрещал скульптурные изображения в церквах, призывая их истреблять, уничтожать. Синод особенно смущало то, что их „дерзают истесывати сами неотесанные невежды" [2].

[2 См.: Пермская художественная галерея. Пермь, 1974, с. 18.]

Однако никакие церковные запреты не могли уничтожить народное творчество. Используя традиционные христианские образы - Иисуса Христа, богоматери, святого Николая, - народные резчики вкладывали в них вполне земные настроения и чаяния, придавали им местный колорит, облекали в народные одежды. Интересны в этом плане деревянные скульптуры Христа, находящиеся ныне в Пермской художественной галерее. В некоторых из них Христос изображен в национальной одежде коми, в его лице также чувствуются национальные черты. Изображения святых и богоматери не только далеки от канона, но и во многом ему противоположны. Так, например, некоторые святые изображены в виде довольных жизнью толстяков, с усмешкой взирающих на зрителя. Здесь присутствуют элементы юмора, реалистического изображения человеческих характеров, несовместимые с церковной трактовкой образов святых. С другой стороны, некоторые из скульптур глубоко трагичны, проникнуты безысходным страданием, переданным с необыкновенной выразительностью. Не случайно А. В. Луначарский, посетивший в 1925 г. Пермскую художественную галерею, был потрясен психологической глубиной народной деревянной скульптуры. Он писал: „Из распятий наиболее изумительно (хотя интересных распятий очень много) то, которое вывезено из Соликамской часовни. Если оно производит непосредственно болезненное и могучее впечатление на каждого, то знаток искусства не может не поразиться экономии приемов, глубокому инстинктивному расчету эффекта позы, в которой одновременно учтена пассивная покорность исстрадавшегося организма и тяготеющая вниз сила уже инертной массы. Нельзя не обратить внимания также на совершенно экспрессионистскую выразительность художественно трактованной полумертвой головы с ее черными, как уголь, спадающими кудрями"[1].

[1 Луначарский А. В. Почему нельзя верить в бога? М., 1965, с. 386.]

Художественное оформление русских церквей во многих случаях не было строго каноническим. Начиная с Софии Киевской, в сферу изображаемых на стенах церквей сюжетов вторгались чисто светские, не имевшие религиозного содержания. Так, например, на стене одной из башен Софийского собора в Киеве имеются фрески, изображающие сцены княжеской охоты, некоторых животных. Изумительна в художественном плане резьба Дмитриевского собора во Владимире (XII в.) В ней преобладают нехристианские сказочные сюжеты и образы: полуфантастические грифы, барсы, львы и павлины, причудливые растения. Отдельные фигуры святых, по выражению Н.Н.Воронина, теряются в сказочной чаще трав и древес, в толпах зверей и чудищ [1]. Во всех древнерусских храмах существенное место занимал орнамент, в котором нетрудно обнаружить воздействие народного искусства и ремесла. Поэтому господство церковного канона на Руси не следует преувеличивать.

[1 См.: Искусство. Книга для чтения по истории живописи, скульптуры, архитектуры. М., 1958, с. 287.]

Распятие с предстоящими богоматерью и Иоанном Богословом.

Изделие с. Пашино

(XVIII в.)

Музыкант. Фреска в северной башне Софийского собора. Киев (XII в.)

Сложной, но чрезвычайно интересной проблемой является проблема соотношения канона и творческой индивидуальности древнерусского художника. Даже у тех мастеров прошлого, которые по традиции рассматриваются как строгие последователи канона, дело обстояло далеко не просто. Обратимся в этой связи к творчеству гениального русского живописца Андрея Рублева. Православные богословы изображают Рублева как ревностного последователя церковного канона. Они видят его величие в том, что Рублев „будучи иконописцем… создавал священные изображения, согласные преданию православной церкви, сохраняя верность иконописному канону" [1].

[1 Журнал Московской патриархии, 1960, N 11, с. 25.]

Однако глубокие исследования творчества и мировоззрения Андрея Рублева, проведенные советскими искусствоведами [1], позволяют утверждать, что он в своем художественном творчестве выступал как новатор и далеко не всегда соблюдал сложившиеся иконографические традиции.

[1 См.: Алпатов М. В. Андрей Рублев. М., 1972; Демина Н. А. Андрей Рублев и художники его круга. М., 1972; Плугин В. А. Мировоззрение Андрея Рублева. М., 1974.]

Единоборство воина с ряженым.

Фреска в соборе св. Софии в Киеве (1120-1125 гг.)

В частности, эти исследования показали, что в ряде икон Рублев дает новую трактовку традиционных сюжетов, призванную наилучшим образом выразить его понимание соотношения бога и человека, естественного и сверхъестественного мира. Если в иконах и фресках его талантливого предшественника Феофана Грека бог противостоит человеку прежде всего как существо грозное, могучее, карающее, то у Рублева бог близок человеку, между божеством и людьми нет непроходимой пропасти. Поэтому один и тот же иконографический сюжет решается Рублевым и его предшественниками по-разному. Стоит сравнить две иконы „Преображение" - одну, вышедшую из мастерской Феофана Грека, и другую, принадлежащую кисти Рублева, - чтобы убедиться в принципиально разном идейном и живописном решении одной и той же иконографической темы. В „Преображении" Феофана Грека апостолы охвачены ужасом и смятением перед лицом божества, все в этой иконе, по словам М. В. Алпатова,,,в высшей степени выразительно и… выражает несоизмеримость между порывом человеческой души и немощью человеческой плоти" [1]. В „Преображении" Рублева отсутствуют драматическое напряжение и резкие контрасты. В этой иконе, как указывает М. В. Алпатов, впервые в русской живописи евангельское событие трактовано не как драматическая сцена, а как праздничное событие, как торжество света и радости. Вся икона Рублева пронизана светом, в ней отсутствуют резкие светотеневые контрасты.

[1 Алпатов М. В. Андрей Рублев, с. 32.]

Школа Феофана Грека. Преображение (XV в.)

В иконе „Воскрешение Лазаря" Рублев дает новую композицию традиционных персонажей, меняя местами иудеев и апостолов и тем самым, как показал В. А.Плугин, существенно преобразуя идейную направленность всей иконы. По мнению В. А. Плугина, уникальный, творческий характер рублевской композиции не вызывает сомнении, „воскрешение Лазаря, полагает советский исследователь, „возникло как отрицание старой схемы качественно новым содержанием, воплощавшим индивидуальный опыт художника (отрицанием в главном, в существе, при сохранении традиционных деталей)" [1].

[1 Плугин В. А. Мировоззрение Андрея Рублева, с. 76.]

По-новому трактует Рублев и традиционную тему „страшного суда" в фресках Успенского собора во Владимире. В центре внимания Рублева не муки грешников в аду, не грозная кара их суровым богом, а, напротив, радость „праведников", для которых мифическое событие означает „восхождение в рай", вечное блаженство. Вся система художественных образов и решений опять-таки направлена не на противопоставление бога и человека, а на их сближение, на возвещение возможности победы добра над злом, гармонии над хаосом. М. В. Алпатов считает, что „фрески Успенского собора были крупным произведением Рублева". В них „он выступал не только как талантливый исполнитель, истолкователь иконографического канона, но и как гениальный создатель нового, творец своего поэтического мира" [2].

[2 Алпатов М. В. Андрей Рублев, с. 58.]

Андрей Рублев. Преображение (XV в.)

Рублева не случайно сравнивают с великими мастерами античности и Возрождения. Некоторые искусствоведы пытаются даже объяснить классическое совершенство его творений иноземными влияниями. Сравнение Рублева с предшественниками обнаруживает его яркую творческую индивидуальность. На фоне драматичных, раздираемых противоречиями образов Феофана Грека, грубоватых, полных народной силы и жизненности икон и фресок новгородских и псковских мастеров его творения поражают своей утонченностью, гармонией, изяществом, строгостью. Все эти замечательные художественные качества образуют тот неповторимый мир рублевских образов, который невозможно спутать с творениями иных художников. И дело тут, конечно, не в заимствованиях и влияниях, дело в могучей творческой самобытности этого древнего мастера, подлинное величие которого состоит не в соблюдении церковных канонов, а в глубоко оригинальном характере всего его творчества.

Творческая индивидуальность иконописцев, несомненно, проявлялась в условиях господства церковного канона. Она реализовалась и в определенных способах композиции, в некоторых отступлениях от канонических сюжетов и подлинников, но прежде всего и больше всего она проявлялась в колористическом решении иконы, в соотношении цветов, в их оттенках, переливах и т. п. Чтобы понять эстетические достоинства древних русских икон, нужно прежде всего вникнуть в тот „художественный язык", которым пользовались древние русские иконописцы и основой которого был цвет. Вне удивительных, неповторимых цветовых гамм древних икон нельзя понять их подлинную эстетическую ценность и одновременно раскрыть творческие индивидуальности их творцов. В специальной работе, посвященной этой проблеме [1], М. В. Алпатов показал, что цвет в древнерусской иконе имел несколько значений. Во первых, изобразительное, буквальное.

[1 См.: Алпатов М. В. Краски древнерусской иконописи. М., 1974.]

Андрей Рублев. Троица (XV в.)

Цвет в иконах - это опознавательный знак изображения. Тот или иной цвет традиционно закреплялся за определенным мифологическим христианским образом. Так, Богоматерь изображалась в темно-вишневых одеждах, апостол Павел - в малиновых, апостол Петр - в охристых, Георгий Победоносец - в ярко-красном, огненном плаще и т.п. Однако эти традиции не всегда строго соблюдались; здесь допускались различные варианты и оттенки. В цветовых решениях икон более ярко, чем в их композициях, проявлялась творческая индивидуальность художников. Достаточно сравнить приглушенные, темные тона икон и фресок Феофана Грека с напоенными светом, прозрачными, яркими и одновременно глубокими красками рублевских икон.

Помимо изобразительного краски и цвета в древнерусской иконописи имели также символический смысл, передавали мировоззрение художника, его моральные стремления и чаяния. „Моральное значение цвета в иконе, - пишет М. В. Алпатов, - было в большей степени творчеством отдельных школ и мастеров и не ограничивалось только отдельными красками, но возникало из их взаимодействия, из цветового контекста, создаваемого художником. Нет никаких оснований недооценивать творческих возможностей древнерусских мастеров и считать их слепыми исполнителями предписаний богословов…" [1]. В этой связи М. В. Алпатов отмечает, что краски в иконах могли придать решению одного и того же иконографического сюжета различную идейную и эмоциональную направленность. Например, если мы сравним две иконы „Успения богоматери", то увидим, что один и тот же сюжет в них решен по-разному с точки зрения колорита и красок, и соответственно возникают различные впечатления, различный эмоциональный настрой. В „Успении" Донской богоматери, исполненной в строгой византийской традиции, акцентируются мотивы скорби, горести, и соответственно краски на этой иконе темные, мрачные. В другой русской иконе „Успения" (начало XV в.) „плач превращается в поклонение, в прославление Марии, и соответственно в иконе больше света, покоя; кроткая голубизна разлита по всей поверхности иконы и придает ей легкость и прозрачность".

[1 Алпатов М. В. Краски древнерусской иконописи, с. 7.]

Великим мастером красок и колорита был Дионисий (конец XV - начало XVI в.). Его фрески в Фе-рапонтовом монастыре и иконы имеют мировую известность. В его творениях поражает разнообразие цветовых тонов и полутонов, богатство красочной гаммы. У него „стихия света входит в стихию красок, сливается с ней и преображает спектральные краски". Поэтому краски его икон становятся прозрачными, напоминают акварель или витражи. Появляется множество нежных и легких полутонов, изображение приобретает особое изящество и праздничность.

По мнению М.В.Алпатова, после известных решений Стоглавого собора (XVI в.) русская иконопись более строго подчиняется церковным канонам, но ее покидает поэтичность. „Краски тускнеют и гаснут, мутнеют и плотнеют. Фон икон становится грязновато-зеленого цвета, вместе с тем все погружается в Полумрак". Так строгое следование церковному канону снижает художественный уровень иконописи.

На многочисленных примерах мы убедились в том, что церковный канон, несомненно, оказывал сковывающее воздействие на развитие древнего искусства, хотя это воздействие и не всегда осознавалось самими художниками. В то же время церковный канон не мог целиком обезличить средневековое искусство, в его рамках развивались и расцветали могучие художественные таланты, выступавшие новаторами и в сфере композиции икон, и в области их колористического решения.

Открытое противодействие церковному канону начинается в России в XVII в. Во многом обновляется содержание церковных фресок. В сферу изображений активно вторгаются бытовые, реалистические образы, иногда использующие традиционные библейские сцены и сюжеты, а иногда отказывающиеся и от них. Так, на стенах известного храма Ильи Пророка в Ярославле (XVII в.) в образах библейских персонажей нетрудно угадать русских крестьян и купцов того времени в их традиционной одежде со всеми бытовыми приметами эпохи. Фрески московской церкви Троицы в Никитниках показывают постепенное "обмирщение" церковных сюжетов, все более широкое проникновение в них светского содержания, что приводит к превращению традиционных евангельских притч в бытовые зарисовки с дидактическим назиданием, имеющим вполне определенную социальную направленность. Например, на одной из стен изображен бородатый купец в богатом темно-голубом кафтане с красивым узором и меховым воротником. Он обращается наставительно к бедняку, указывая ему на сучок в глазу. Сам же купец при этом не замечает бревна в своем глазу. Отправляясь от известной евангельской притчи, художник дает вполне определенную социальную характеристику ее персонажей, перенося их в современную ему эпоху. Такие жанровые сценки не единичны и встречаются среди росписей стен многих других русских церквей, построенных в XVII в.

Существенно меняется и русская иконопись. Симон Федорович Ушаков (1626 - 1686) и его ближайшие друзья и сподвижники предпринимают активные попытки преодолеть традиционные иконографические каноны, стремятся приблизить изображения к жизни, сделать иконные лики похожими на реально существующих людей. Характерно в этом плане приводимое А. П. Голубцовым письмо иконописца Иосифа к Симону Ушакову, содержащее резкую критику традиционной иконописи и требовавшее большей свободы живописца в трактовке сюжетов и образов. Иосиф считал, что аскетический облик, который по традиции имели святые на иконах, совсем не обязательно должен характеризовать любого из них. „Где таково указание изобрели несмысленные любопрители, - обращался Иосиф к своим противникам, - чтобы писать лица святых одною формою, смугло и темновидно? Весь ли род человеческий во едино обличье создан? Все ли святые смуглы и тощи были?…" [1]

[1 Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике, ч. 1,с. 359.]

Достаточно сравнить иконы работы Симона Ушакова с традиционными иконами прежнего времени, чтобы увидеть, что в них требования „спиритуализа-ции" изображаемых образов уже не соблюдаются. В иконах Ушакова мы видим не условные аскетические лики, символы „горнего мира", а вполне реальных земных людей в облике библейских персонажей. Здесь всего один шаг до искусства светского портрета, шаг, сделанный русскими живописцами в XVIII в. [2].

[2 См.: Шурыгин Я. И. Канон и его преодоление в искусстве Древней Руси. - Культура и религия, с. 86-89.]

Резкое усиление реалистических тенденций и разрушение средневековых нормативно-канонических рамок наблюдается в XVII в. и в русской литературе.

Происходит, как указывает Д. С. Лихачев, индивидуализация действующих лиц. Человек начинает изображаться не как абстрактный представитель того или иного сословия, а как определенный характер, действующий в четко обрисованной конкретной социальной среде. Даже жития, возникшие в XVII в., отличаются многими отступлениями от канона, богатством бытовых и географических подробностей, упрощением стиля и введением в него обыденной терминологии [1].

[1 См.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков, с. 152-153.]

Так церковный канон был разрушен в ходе исторического развития искусства. Отдавая должное шедеврам средневекового искусства, мы не должны становиться в позу его оплакивателей. Такая поза приличествует лишь богословам, пытающимся изобразить церковный канон главным вдохновителем великих художников прошлого.

Кризис религии и современное церковное искусство

Хотя противоречия религиозного искусства и уходят своими корнями в далекое прошлое, их нельзя рассматривать как чисто историческую проблему. Поскольку и в наше время существуют и активно действуют церкви, использующие в своем культе самые разнообразные формы и средства художественного воздействия, постольку остается и проблема культового искусства со всеми противоречиями, ему присущими. Более того, в современную эпоху рассмотренные выше противоречия религиозного искусства ощущаются церковью с особой остротой, и это вызывает серьезную озабоченность церковных иерархов и христианских теологов, что находит свое отражение в многочисленных публикациях, посвященных данной теме.

Проблемы эффективности религиозного культа стали особенно беспокоить церковников в связи с современным кризисом религии, упадком традиционных церковных институтов, размыванием прежних верований и представлений. Современный глубокий кризис религии является одним из проявлений общего кризиса капитализма. В отличие от прошлых исторических эпох, когда речь шла о кризисе определенной религии или определенной ее формы (например, упадок античного мира сопровождался упадком соответствующих политеистических религий, кризис феодализма породил реформацию и кризис католической церкви и т. п.), современный кризис религии ставит под вопрос ее существование в любой форме. Переход от капитализма к социализму, являющийся, как известно, основным содержанием современной эпохи, подрывает наиболее глубокие социальные корни религии, перекрывает основные каналы ее воспроизводства. Тем самым создаются условия для ее постепенного отмирания.

Проявления современного кризиса религии весьма многообразны. Одной из его важных черт является резкое снижение роли религиозных верований в жизни людей, ослабление их мотивирующего воздействия. Современный человек, даже если он продолжает верить в бога, практически в своей жизни и деятельности чрезвычайно редко руководствуется религиозными мотивами. Потеряли прежнюю яркость и религиозные образы, некогда повседневно присутствовавшие в сознании верующих. В этой связи изменилось и восприятие религиозных изображений в христианских церквах.

Проблема эффективности культового искусства активно обсуждается современными католическими идеологами и церковными деятелями. Озабоченные слабым интересом прихожан к делам церкви, их индифферентностью в вопросах христианской веры, деятели католицизма активно ищут такие средства художественного воплощения христианских идей и образов, которые бы в наибольшей степени соответствовали эстетическим вкусам современных людей и в то же время сохраняли религиозную направленность, пропагандировали католическое вероучение.

В этой связи представляет интерес отношение католической церкви к различным модернистским течениям в искусстве. Уже в энциклике папы Пия XII „Медиатор деи" („Посредник господа") (1947 г.) был намечен курс на активное использование модернизма католической церковью. „Современные произведения искусства, - говорилось в энциклике, - которые используют новейшую композицию, не следует всюду презирать и отвергать вследствие предубеждения. Современным искусствам надо предоставить свободу в надлежащем и благоговейном служении церкви и священным ритуалам при условии, что они сохранят правильное равновесие между стилями, не склоняясь ни к крайнему реализму, ни к излишнему „символизму" [1].

[1 Цит. по: Батуева Л. Л. Католическая эстетика и современный модернизм. - Вестник МГУ. Сер. Философия, 1974, N 3, с. 69.]

Эта позиция не претерпела существенных изменений и в настоящее время. Так, например, „Конституция о литургии", принятая II Ватиканским собором, продолжает ту же линию, но конкретизирует ее и содержит ряд практических рекомендаций. В специальных двух главах конституции речь идет о церковном искусстве, в частности о музыке. Собор признал важность и необходимость приближения церковного искусства к культурным особенностям и национальным традициям тех или иных народов, в том числе народов Азии и Африки. Особо отмечается важность использования наряду с Григорианским хоралом других видов музыки. Указывается также на необходимость пересмотреть нормы священного искусства и планировку церквей.

Одним из направлений реализации решений собора являются настойчивые попытки сблизить католицизм с модернистским искусством, поставить его на службу католической церкви. Это практически проявляется как в изменении всего архитектурного облика церквей, так и их интерьера, в широком использовании модернистских приемов при создании церковной скульптуры, витражей. В свое время сенсацию вызвало сооружение Корбюзье католической церкви в Роншане, внешний облик которой резко контрастировал с привычными формами католических храмов. В настоящее время в Европе и США построены сотни церквей „современного стиля". Многие из них имеют значительное сходство с театром, цирком, спортивным залом. Так, например, недавно построенная церковь в городе Гренобле (Франция) внешне напоминает усеченный конус. Снаружи у нее отсутствует привычный крест, и поэтому ее скорее можно принять за спортивное сооружение. Весьма своеобразно и внутреннее убранство церкви. Вокруг помоста в центре круговым амфитеатром раскинулись ряды откидных стульев, обитых красным синтетическим материалом. Это - места для молящихся. Помост внизу почти ничем не напоминает обычный католический алтарь. Только с потолка свисает простой формы и значительных размеров черный крест, да в центре помоста на подставке горят традиционные свечи. Стены храма отделаны пластическими материалами разного цвета.

Это „обмирщение" внешнего облика католических церквей особенно заметно в США. Многие из американских церквей имеют в нижней части здания бар, комнаты отдыха, детские, спортивные залы. Конечно, подобные новшества имеют своей главной целью удовлетворение в церкви нерелигиозных потребностей прихожан, что косвенно свидетельствует о том, что религия занимает все меньшее место в их повседневных интересах и стремлениях. Однако в новой архитектуре католических храмов отражается также стремление церкви учитывать изменение эстетических вкусов ее „паствы", приблизить архаичные формы церковных зданий к современности.

Пример современной церковной архитектуры

Внутренний вид нового храма в г. Турку (Финляндия).

Активно используется католическими кругами модернистское искусство и в процессе обновления интерьера церквей. Модернистская скульптура и живопись нашли во многих католических церквах Европы и США самое широкое применение. Так, например, в католическом соборе святой Гедвиги (Берлин), восстановленном в начале 60-х годов (он был разрушен во время войны), многочисленные рисунки „страстей Христовых" выполнены западногерманским художником-экспрессионистом. В полуподвальном помещении собора важное место заняли модернистские скульптуры на религиозные темы, сюжет и смысл которых можно понять только благодаря поясняющим табличкам. Становится все более модным модернистское оформление многих традиционных для католического культа изображений, в частности распятия. Так, в павильоне Ватикана на Брюссельской всемирной выставке центральное место занимало распятие, которое было решено целиком в абстрактно-модернистском стиле и лишь весьма смутно напоминало контуры распятой человеческой фигуры. Более того, в 1973 г. в Ватикане открылась выставка произведений „религиозного искусства", в которой были представлены картины Гойи, Гогена, Шагала, Дали, Пикассо, Матисса, Модильяни, Леже, Гуттузо, скульптуры Родена, Барлаха, Манцу [1].

[1 См.: Творчество, 1973, N9, с. 25.]

Еще недавно католическая церковь относилась ко многим из этих художников резко критически, осуждая их попытки трактовать библейские темы и сюжеты „свободно", независимо от церковных традиций и канонов. Сейчас Ватикан демонстрирует максимальную терпимость к современному искусству, пытаясь использовать его в своих целях.

Чем объяснить сближение католицизма с модернизмом в искусстве? Может быть, здесь речь идет лишь о „погоне за модой", лишь о „желании быть с веком наравне? Хотя эти мотивы и играют известную роль, но не они являются главными. Сближение католицизма с модернистским искусством определяется прежде всего тем, что, по мнению католических апологетов, модернизм, деформируя реальность, схематизируя или разрушая естественные земные образы вещей, явлений и людей, позволяет дать своим деформированным образам религиозное истолкование, позволяет связать их со сверхъестественным.

По мнению крупнейшего католического философа Ж. Маритена, стремление к сверхъестественному роднит современного художника с метафизиком. „Один (метафизик) схватывает духовное в идее, другой (поэт) улавливает в плоти… Оба ищут сверхреальность, которую один достигает в природе вещей, а другой стремится коснуться в каком-либо символе" [1].

[1 Цит. по: Вестник МГУ. Сер. Философия, 1974, N 3, с. 71.]

Но „сверхреальность" достигается, по мнению католических идеологов, наилучшим образом в нереалистическом искусстве. Так, католический эстетик В. Локкет считает, что „искусство Ренессанса было скорее человеческим, чем христианским". Говоря о работах выдающихся мастеров эпохи Возрождения, он замечает, что „с позиции середины XX столетия с нашими стремлениями к абстрактным ценностям и символическим представлениям они кажутся менее удачными, чем работы готического периода". Обсуждая попытки реалистического изображения Христа, другой католический эстетик - Г. Коуп пишет: „Такая степень реализма может иметь противоположный эффект и вести к неверию в теологическое утверждение, что слово бога создало плоть и проявило его славу. Для передачи религиозных убеждений фотографизм в искусстве хуже чем бесполезен и следует использовать другие формы"[1]. В одной из книг, посвященных современному церковному искусству, католическими теологами делается попытка с помощью богословских аргументов обосновать необходимость отказа от реалистических образов в культовом искусстве. „…Церковь, - говорится в этой книге, - не нуждается в образах: культовый образ в его собственном смысле чужд ей. Образы ни в коем случае не являются необходимыми для ее культа… Что действительно должно дать церковное искусство, так это знаки, обозначающие бесконечного бога: не культовый образ, который сам становится богом, не видимое воплощение бога, а лишь напоминание о нем"[2].

[1 Цит. по: Вестник МГУ. Сер. Философия, 1974, N 3, с. 74.]

[2 HenzeA., Fikhaut Th. Contemporary Church Art. N.Y., 1956, p. 19.]

Католические теоретики понимают, что изображение религиозных образов в человеческих, земных формах, изображение, воспроизводящее все реальные особенности обычных людей, таит в себе реальную опасность низведения божества до уровня человека, утраты его сверхъестественной сущности. „Реалистическое искусство, - утверждает католический философ О. Брайен, - терпит неудачу, когда человеческим формам не удается преступить свои пределы, так что бог, который изображен на портрете, становится только „человеком, говорящим громким голосом" [3]. Поэтому католические теоретики подчеркивают преимущество модернистских приемов художественного воплощения сверхъестественного, которые, по их мнению, оперируют „сверхчеловеческими формами".

[3 Цит. по: Вестник МГУ. Сер. Философия, 1974, N 3, с. 74.]

К каким же „сверхчеловеческим формам" призывают католические идеологи? Они вынуждены отказаться от крайних проявлений абстракционизма, в которых полностью распадаются художественные образы. Подобное искусство, как хорошо понимают деятели католицизма, не может выполнить своего назначения в церкви, ибо оно не вызывает к себе эмоционального отношения, не способно художественными средствами выразить бога как особую сверхъестественную личность. Католические сторонники использования модернистского искусства в церкви вынуждены признать, что „существует, конечно, внутренняя трудность в делании какого-либо визуального представления „личного бытия", „личности" или „личного взаимоотношения" без использования человеческих фигур как средств выражения".

Поэтому католическая эстетика отказывается от крайностей абстракционизма, которому свойственны „безличностные символы". По мнению Г. Коупа, единственно возможным решением проблемы следует считать „полуабстрактные фигуры", и в частности фигуры Христа, созданные художником Руо. Жак Маритен также приветствовал творчествоЖоржа Руо и Марка Шагала. „Каждая композиция Шагала, - писал он, - истинный взрыв поэзии, тайна рядом с самой ясностью - есть одновременно и реализм, и самый интенсивный спиритуализм" [1].

[1 Цит. по: Современная буржуазная эстетика. М., 1978, с. 159.]

Итогом рассуждений католических идеологов является, таким образом, компромиссное решение, признающее важность для церкви модернистских, нереалистических форм изображения, но предостерегающее от полного распада образной основы искусства. Этот компромисс не случаен. Он определяется неспособностью христианских апологетов преодолеть постоянное противоречие церковного изобразительного искусства, противоречие между идеей бога, противостоящего людям, и необходимостью изображать этого бога в земных, человеческих формах [1].

[1 Об интерпретациях религиозными зарубежными идеологами проблемы соотношения искусства и религии см.: Михневский Д. В. Проблема соотношения искусства и религии в современной немарксистской зарубежной литературе. - Атеизм, религия, современность. Л., 1973, с. 170-189.]

Религиозное искусство прошлого и современность

Марксизм-ленинизм всегда исходил и исходит из того, что без глубокого изучения культурного наследия прошлых исторических эпох нельзя создавать культуру нового, социалистического общества. В. И. Ленин резко критиковал деятелей “Пролет-культа”, пытавшихся нигилистически отрицать значение культурных ценностей, созданных в эксплуататорском обществе. „Пролетарская культура, - указывал Владимир Ильич, - не является выскочившей неизвестно откуда, не является выдумкой людей, которые называют себя специалистами по пролетарской культуре. Это все сплошной вздор. Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества" [2].

[2 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 304-305.]

Ж. Руо. Христос униженный

Современная социалистическая культура может успешно развиваться лишь при условии усвоения и использования всего ценного в области культуры, что было создано предшествующими поколениями людей.

К числу важных памятников культуры относятся и многие произведения религиозного искусства. Было бы проявлением нигилизма, рецидивом „пролет-культовщины" отрицать историческую и художественную ценность этих произведений только на том основании, что они были связаны с религией, использовались (а иногда используются и сейчас) церковью в своих интересах.

Развивая идеи В. И. Ленина о необходимости усвоения культуры прошлого, А.В.Луначарский писал: „Что значит, однако, усвоить себе культуру прошлого?

Это, прежде всего, значит сохранить ее, это значит бережно относиться к ее памятникам; во-вторых, это значит и изучить художественные памятники, идеологические построения различных эпох в их связи с этой эпохой, т. е. научно-исторически; в-третьих, это значит использовать все те их положительные черты идеологического, тематического и в особенности технического порядка, которые могут пригодиться при создании новых творений; это значит, наконец, непосредственно использовать в качестве источника высокой эстетической эволюции то, что в сознании прошлого является действительно прекрасным и может найти отклик и в современном сознании" [1].

[1 Луначарский А. В. Почему нельзя верить в бога? с. 374.]

Сейчас в нашей стране редко встречается нигилистическое отношение к произведениям религиозного искусства прошлого. Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры делает много полезного для сохранения и реставрации многих произведений религиозного искусства, для изучения их истории, пропаганды их значения. Целая армия экскурсоводов, музейных работников, историков обслуживает все увеличивающиеся массы туристов, посещающих музеи и заповедники.

Наследство в области культуры, как указывал В. И. Ленин, хранят не так, как архивариусы хранят старую бумагу [1]. Хранить культурное наследие прошлого - значит постоянно изучать его с позиций сегодняшнего дня, подвергать критическому анализу, вскрывать внутренние противоречия. Особенно это важно, если речь идет о памятниках религиозного искусства. Признание их ценности отнюдь не означает, что мы должны предать забвению их роль в системе религиозного культа, их использование церковью в своих целях. Напротив, марксистский подход к религиозному искусству предполагает глубокое научное раскрытие внутренних противоречий этого искусства.

[1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 304-305.]

Как уже говорилось выше, средневековое христианское искусство обладало рядом особенностей. Независимо от их богословского истолкования, указанные особенности средневекового искусства, в частности архитектуры, скульптуры, живописи, имеют определенное эстетическое содержание, представляют художественную ценность и могут, при определенных условиях, быть использованы современными художниками в их творчестве. Именно эта эстетическая, художественная сторона древних икон, мозаики и фресок и привлекает ныне к ним пристальное внимание наших современников, в том числе и художников.

Специалисты отмечают важную особенность византийской и древнерусской монументальной церковной живописи (мозаики и фресок), которая состояла в том, что древняя живопись была неразрывно связана с архитектурой храмов. Расположение сюжетов, размеры изображаемых фигур во многом зависели от особенностей архитектуры того или иного церковного здания. Как отмечает искусствовед В. Д. Лихачева, средневековые живописцы-монументалисты всегда учитывали пропорциональные и масштабные отклонения от нормы, связанные с тем, что изображения находились далеко от зрителя, и притом нередко на вогнутых поверхностях стен. Так, например, в знаменитом мозаичном изображении богоматери Оранты в Софийском соборе (г.Киев) художниками была сознательно увеличена голова, с тем чтобы скрыть изменения пропорций, вызванные вогнутостью поверхности, на которой помещено изображение [1].

[1 См.: Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность, с. 13.]

Не меньший художественный интерес представляют и особенности древней византийской и русской иконописи, о которых уже говорилось выше в связи с характеристикой церковного канона. Если отвлечься от богословского истолкования этих особенностей, то они обладают определенным эстетическим содержанием, выступают как особые способы и приемы художественного отражения действительности.

Возьмем, к примеру, так называемую обратную перспективу, которая весьма своеобразно решала проблему пространственных соотношений в иконах. Непривычному к ней глазу, воспитанному на линейной перспективе, она представляется грубой деформацией „естественного" видения предметов. Однако, как справедливо отмечают многие искусствоведы, совмещение нескольких проекций в изображениях предметов позволяет воспринимать их более полно и многосторонне, независимо от положения наблюдателя. Живописец изображает предмет не таким, каким он его видит в определенный момент из определенной точки, а таким, как он его знает вообще. Благодаря этому мы можем получить более полное представление о форме того или иного предмета и его особенностях.

Собор св. Софии в Киеве. Общий вид на апсиду

Поэтому вполне понятен особый интерес некоторых советских живописцев к способам изображения пространства в иконах. Такой крупный советский художник, как К. С. Петров-Водкин (1878-1939), умело использовал в своих картинах некоторые приемы передачи перспективы в древних иконах. „Петров-Вод-кин выступил против изображения на холсте только того, что можно увидеть с одной точки зрения, не двигаясь, как бы в одно остановившееся мгновение жизни… Подобно древнерусским иконописцам, художник стремился вводить несколько точек зрения при создании композиции, что особенно хорошо можно проследить в его натюрмортах…" [1]

[1 Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность, с. 30.]

Условное время в иконах и совмещение разновременных событий в одной сложной композиции также не могут быть сведены только к богословскому истолкованию времени как чего-то замкнутого, циклического, повторяющегося. У этих приемов имеется и свой эстетический аспект, предполагающий особый путь воспроизведения временных изменений. Совмещая несколько разновременных событий, связанных общностью темы и образов, художник тем самым достигал наиболее полного воспроизведения всего сюжета. Такой способ изображения не является исключительным достоянием икон, он широко применялся в народном искусстве многих народов. В нашей стране этот прием был впоследствии удачно использован художниками-миниатюристами Палеха, Мстеры, Холуя.

Что касается с пиритуализации образов в византийской и русской иконографии, то опять-таки было бы недиалектичным и односторонним не замечать, что она в определенной мере содействовала совершенствованию способов художественного выявления духовного мира людей, их внутренних переживаний. Вспомним, например, трагических и суровых святых Феофана Грека, гармонические и светлые, одухотворенные образы Андрея Рублева. Умение этих мастеров немногими художественными средствами раскрыть внутренний мир изображаемых персонажей достойно изумления и восхищения. Их мастерство прочно вошло в золотой фонд русского искусства.

Говоря о художественных особенностях древней иконописи, нельзя еще раз не упомянуть о цвете. Уже говорилось о том, что тайна художественного обаяния древней русской иконописи в значительной мере определяется ее красками.

Колористическое мастерство древних русских иконописцев, их яркие и „чистые" краски, составлявшие вместе с тем единую гамму, вызывали не только удивление и восхищение многих современных художников, но и оказывали определенное влияние на их творчество. Это влияние отмечается искусствоведами, например, в ходе анализа творчества известного французского художника Анри Матисса (1869 - 1954). Открыв для себя древнерусские иконы во время приезда в Москву в 1911 г., Матисс особенно поражен был их цветом. Стремление к „чистым" краскам в его произведениях в известной мере связано с использованием опыта древней русской иконописи.

Наконец, следует сказать об условном, символическом характере культового искусства. Сами по себе условность и символизм в искусстве отнюдь не являются его недостатками. „Фотографический натурализм", обеспечивающий буквальное воспроизведение действительности, нередко препятствует глубине художественного обобщения. И напротив, элементы условности и символизма выступают как в народном, так и в профессиональном искусстве как важные способы выделения важного, существенного, типического, как приемы художественного „заострения" образов.

Конечно, символизм церковной живописи носил специфический характер. Образы церковных фресок и икон выступали с точки зрения христианского богословия как символы иллюзорного, сверхъестественного мира, утверждавшие веру в его реальное существование. Поэтому символизм в христианском искусстве выполнял особые функции. Но если опять-таки отвлечься от культового предназначения и религиозных функций христианской живописи, если рассматривать лишь ее художественную сторону, то становится ясно, что ее обобщенный символический характер, умение с помощью скупых художественных средств выразить главные, существенные черты того или иного образа представляют также определенную эстетическую ценность и могут быть творчески использованы и в современную эпоху.

Когда речь идет об использовании современными художниками творческого наследия, оставленного средневековыми живописцами, имеется в виду, естественно, не механическое, бездумное копирование их изобразительных приемов. Попытки такого бездумного, механического подражания древней русской иконе, к сожалению, имеются, и они, в лучшем случае, проявляются в поверхностной стилизации. Речь же идет о глубоком творческом усвоении художественного наследия прошлого, которое впитывает лучшие художественные традиции, но не игнорирует актуальные темы и современный художественный опыт, а органически соединяет эти традиции с новаторством, создавая подлинно оригинальные и глубоко идейные произведения искусства, достойные социалистической эпохи.

П. Корин. Александр Невский. Средняя часть триптиха

В нашей стране есть опыт такого усвоения художественных традиций древнерусской живописи, широко известно, например, творчество лауреата Ленинской премии Павла Дмитриевича Корина. Он справедливо считал, что без преемственности нет искусства, нет новаторства. В его произведениях мы находим органический сплав традиций и глубоко оригинальной современной трактовки образов. Так, в созданном Кориным в годы Великой Отечественной войны триптихе „Александр Невский" отчетливо заметно использование им некоторых художественных приемов древнерусских монументалистов. В то же время этот триптих, как и другие произведения художника, глубоко современен не только по теме и образам, но и по художественному стилю.

П. Корин. Северная баллада. Фрагмент левой части триптиха

П. Корин. Эскиз мозаики "Дмитрий Донской" для станции метро „Комсомольская"

Говоря о влиянии традиций древнерусской живописи на современность, нельзя не упомянуть о своеобразном, во многих отношениях уникальном примере использования элементов этих традиций и их развития в наше время в творчестве миниатюристов Палеха, Мстеры, Холуя.

Жители этих сел издавна занимались иконописью. Кризис иконописи после Великой Октябрьской социалистической революции заставил сельских живописцев искать новых путей в творчестве. Не сразу, постепенно, в ходе мучительных поисков такие пути были найдены. Художники начали создавать лаковые миниатюры на предметах бытового обихода: шкатулках, коробочках, портсигарах и т. п.

Интересно проследить, как в процессе накопления опыта постепенно происходило слияние прежних художественных традиций, идущих от иконописи, с новым содержанием. Первоначально во многих миниатюрах еще не было полного единства содержания и формы, чувствовалось стремление, как говорится, влить новое вино в старые мехи. Однако дальнейшие творческие поиски постепенно позволили миниатюристам создать специфический художественный стиль, в котором светское, нерелигиозное содержание нашло адекватные формы эстетического воплощения.

Н. Н. Денисов. Огненные годы. Шкатулка

Художники Палеха, Мстеры и Холуя умело использовали ряд приемов древнерусской иконописи, о которых говорилось выше: обратную перспективу, условность и символизм в изображении людей и пейзажа, совмещение в одной композиции разновременных событий, наконец, яркие, чистые краски, образующие в каждой миниатюре свою цветовую гамму. В то же время ими была преодолена традиционная для икон статичность изображаемых персонажей. Многие мастера добились больших успехов в передаче движения, динамики, экспрессии. Сильное впечатление, к примеру, производит изображение на шкатулке художника из Холуя Н. Н. Денисова „Огненные годы". В этой миниатюре ярко проявилось органическое слияние традиций с современными темами, образами и их художественным воплощением. Мы видим здесь умелое использование традиционного для иконописи красного цвета, элементы условности в изображении фигур, коней, деревьев. В то же время все эти приемы подчинены главной задаче: передать драматизм борьбы в годы гражданской войны, стойкость и силу характеров красных бойцов.

Н. И. Голиков. Тройка

Так наследие прошлого живет и развивается в современном художественном творчестве. Сама жизнь дала ответ на вопрос о возможности использования традиций древней русской живописи в социалистическом обществе.

Как уже говорилось, памятники древнерусского культового искусства имеют не только эстетическую, но и историческую ценность. В них запечатлена эпоха со всеми ее особенностями и противоречиями. Изучение этих памятников позволяет представить жизнь и быт наших предков, их мировоззрение и верования, их борьбу против иноземных завоевателей.

Православная русская церковь не умела беречь лучшие памятники древнего искусства, она относилась нередко с полным пренебрежением к судьбе подлинных художественных шедевров. Известно, например, что в конце XVIII в. руководство Владимирской епархии решило разобрать знаменитую церковь Покрова на Нерли, поскольку содержание прихода в ней стало невыгодным. Только случайность спасла эту жемчужину древнего русского зодчества: епархии показалась велика цена, которую у нее запросили за разборку здания. А разве не лежит на совести игумена и монахов Андронникова монастыря в Москве уничтожение фресок гениального Андрея Рублева? „…Невежественные поновители XIX века уничтожили эти драгоценные произведения великого мастера. Лишь в откосах древних окон сохранились фрагменты его орнаментальных фресок" [1], - пишет советский искусствовед М. Ильин. В этой связи следует вообще заметить, что реставрация и научное изучение творений Андрея Рублева стали возможны лишь в наше, советское время. А сколь небрежно относились церковники к наследию Рублева, доказывает хотя бы факт обнаружения едва ли не самых замечательных его икон так называемого „Звенигородского чина" в 1918 г. под дровами в сарае Успенского собора в Звенигороде [2].

[1 Ильин М. Москва. Художественные памятники города. М., 1969, с. 125. [2 См.: Алпатов М. В. Андрей Рублев, с. 195.]

В. А. Белое. Небесные братья. Шкатулка

Проблема соотношения двух функций религиозного искусства - культовой и эстетической - актуальна не только применительно к оценке прошлого, она сохраняет всю свою значимость и в настоящее время. Не нужно забывать, что противоречия культового искусства „объективированы", „опредмечены" в произведениях, дошедших до настоящего времени.

Как же соотносятся между собой в наше время культовая и эстетическая функции произведений религиозного искусства?

Наибольшую художественную ценность произведения религиозного искусства приобретают тогда, когда утрачена вера в реальное существование изображенных на них богов, когда эти боги воспринимаются лишь как сказочные, мифологические образы, как условный способ художественного отражения людей, их характеров и взаимоотношений. „…Никому не придет в голову, - писал А. В. Луначарский, - говорить о том, что посещение экскурсией музея статуй античных богов может разбудить в сердцах экскурсантов тлеющее там религиозное чувство. Эти боги умерли, поэтому они прекрасны. Мы видим в них сгусток человеческой мечты, порыв к совершенству" [1].

Сложнее дело обстоит в тех случаях, когда речь идет о культовом искусстве ныне существующих религий.

[1 Луначарский А. В. Почему нельзя верить в бога? с. 368.]

Здесь эстетическая функция произведений искусства нередко отходит на задний план. Во-первых, сами условия культового действа таковы, что они ведут к забвению художественных достоинств того или иного произведения искусства (иконы, распятия и т.п.). Для верующего-католика, пришедшего в Лурд (Франция) или Ченстохову (Польша) в надежде на исцеление от недугов, которое ему якобы может даровать богоматерь, эстетическая сторона изображений девы Марии не имеет существенного значения, так же как для православного безразличны художественные особенности чудотворной иконы Владимирской божьей матери.

Во-вторых, у глубоко верующих людей, как говорилось выше, эстетические чувства подчинены религиозным, они не только поддерживают, но и усиливают последние.

Вот почему для нас далеко не безразлично, где в настоящее время находится то или иное произведение религиозного искусства: в действующей церкви или в музее. На это обстоятельство указывал А. В. Луначарский и подчеркивал, что „икона, перед которой висит лампада в функционирующей церкви, в десять тысяч раз опаснее, чем икона в собрании Остроухова" [1].

[1 Луначарский А. В. Почему нельзя верить в бога? с. 371.]

Он отмечал, что в течение долгого времени русская иконопись не была доступна для исследовательских работ искусствоведов, поскольку она находилась в церквах и монастырях и служила религиозным целям. Только в условиях Советского государства стало возможным раскрытие подлинной художественной значимости древних икон, изучение их специалистами и знакомство с ними широких масс трудящихся.

В музее, конечно, не исключена полностью возможность религиозного восприятия икон со стороны посетителей. Однако такие случаи представляют редкое исключение. В целом же обстановка музея (даже если в музей превращено здание церкви) ориентирует посетителей не на религиозное, а на эстетическое восприятие произведений искусства.

Многое при этом, естественно, зависит от экскурсоводов и музейных работников, от их умения раскрыть социальное, историческое и эстетическое содержание памятников религиозного искусства. Не любование религиозным содержанием или культовым функциональным назначением религиозного искусства, а трезвое раскрытие глубоких его внутренних противоречий, его исторической и эстетической ценности - вот что должно быть главным содержанием музейной пропаганды. Иначе говоря, деятельность работников музеев должна покоиться на прочном идейном фундаменте марксизма, включая и атеизм как необходимый аспект научного мировоззрения.

Пропаганда атеизма в нашей стране ныне приобретает все более широкий и многосторонний, все более разнообразный характер. Было бы глубоким заблуждением отрывать пропаганду памятников культуры от атеистического воспитания трудящихся. Атеистическая направленность особенно важна при рассмотрении памятников религиозного искусства. Задача состоит в том, чтобы научное освещение ценности этих памятников становилось все более существенным фактором атеистического воспитания трудящихся.

Глава 3
Искусство и атеизм

В предыдущих главах речь шла главным образом о соотношении искусства и религии в истории человечества. В настоящей главе в центре внимания - проблема соотношения искусства и атеизма, роли искусства в системе атеистического воспитания. Освещение этой проблемы потребует выяснения роли искусства в развитии личности. Вместе с тем необходимо остановиться на антиклерикальных и атеистических традициях в истории народного и профессионального искусства, а также осмыслить опыт решения атеистической темы в советском искусстве.

Искусство и развитие личности

В истории эстетики и искусствознания было немало концепций, которые пытались трактовать сущность искусства и характер его воздействия на людей, вычленяя отдельные его стороны и абсолютизируя их. Одни теоретики доказывали, что сущность искусства состоит в том, чтобы творить красоту и доставлять людям эстетическое наслаждение, и что поэтому искусство чуждо обыденным интересам повседневной жизни людей, их материальным и социально-политическим проблемам. Другие, напротив, подчеркивали, что искусство есть прежде всего особая форма познания действительности, что оно помогает людям глубже и полнее постигать реальные проблемы их жизни, воспитывает в них то или иное отношение к миру. Третьи выделяли субъективное, творческое начало в искусстве, рассматривая его прежде всего как „самовыражение художника". Четвертые доказывали, что искусство в основе своей есть средство общения между людьми, особая знаковая система, и т.д.

Однако можно ли понять сущность искусства, если следовать каждой из этих односторонних концепций? Искусство всегда отражает жизнь, но значит ли это, что его сущность можно свести только к отражению, к познанию? Произведение искусства всегда несет неизгладимый отпечаток его творца, личности художника, но означает ли это, что оно лишено всякого общественного значения? Искусство, бесспорно, есть особая система социальной коммуникации, но правомерны ли попытки объяснить целиком его специфику, объявив его особой знаковой системой? Наконец, искусство не существует вне его эстетического содержания, но можно ли на этом основании свести все содержание искусства к эстетическому?

Все эти вопросы впервые нашли свое принципиальное теоретическое решение в марксистской эстетике. Это не значит, что у К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина мы найдем прямые ответы на все вопросы, сформулированные выше. Это значит прежде всего, что классики марксизма заложили тот методологический фундамент, с позиций которого впервые стало возможным решение конкретных эстетических проблем [1]. В советской эстетической литературе проблема специфики искусства и его общественных функций особенно активно обсуждалась начиная с середины 50-х годов. В нашу задачу не входит анализ многочисленных дискуссий по этой проблеме. Отметим лишь, что эти дискуссии не были бесплодными и что в результате их утвердилось мнение (разделяемое ныне большинством авторов) о сложной, многоаспектной природе искусства и об его полифункциональности2.

[1 См.: Лифшиц М. Карл Маркс, искусство и общественный идеал. М., 1972.]

[2 См.: Каган М. С. Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Л., 1971; Борее Ю. Эстетика. М., 1975 и др.]

Подчеркнем при этом, что признание сложной, многоаспектной природы искусства отнюдь не означает методологического эклектизма. Напротив, такое понимание закономерно вытекает из цельной марксистской концепции генезиса искусства, его специфики, места и роли в обществе. О том, что истоки искусства лежат в сфере трудовой, производственной деятельности людей, уже говорилось в первой главе настоящей книги. Для выяснения характера воздействия искусства на личность важно подчеркнуть, что искусство как самостоятельный способ деятельности, как особая форма общественного сознания хотя и включает в себя необходимо эстетическую сторону, но не сводится к ней. В этой связи представляется вполне закономерным различение понятий художественное и эстетическое, которое имеет место в советской литературе по эстетике и искусствоведению. Эстетическое может выступать как сторона самого объективного мира, как общественно обусловленное его качество. В этом плане мы говорим о красоте применительно к изделиям человеческого труда, предметам бытового обихода, явлениям природы, наконец, качествам и поступкам самого человека. Художественное творчество, результатом которого являются произведения искусства, обязательно включает в себя эстетическую сторону (вне ее произведение искусства перестает быть таковым), но далеко не исчерпывается ею.

Художественное творчество предполагает всегда отражение действительности, искусство отражает жизнь. Это положение есть альфа и омега всей материалистической эстетики, традиции которой продолжает и развивает марксизм. При этом следует учитывать, во-первых, что всякое искусство отражает жизнь своим специфическим способом, через систему художественных образов и, во-вторых, что отражение действительности в различных видах искусства также специфично. Общая специфика отображения действительности в искусстве подробно раскрывается во всех книгах и учебных пособиях по эстетике и теории искусства, поэтому она не требует подробного разъяснения. Заметим лишь, что искусство отражает жизнь в ее целостности [1]. Это значит, что, в отличие от науки, например, которая в силу своей специфики расчленяет, анатомирует целостный процесс человеческой жизнедеятельности, фиксируя отдельные его стороны и аспекты в теоретических понятиях, категориях, искусство воспроизводит жизнь людей, их отношения, их характеры в целостном, нерасчлененном виде. Художественный образ, как неоднократно указывалось, есть единство общего и индивидуального. Общее, существенное, типическое здесь существуют не в „чистом" виде, отдельно от единичного, индивидуального, а в органичном слиянии с ним. Любой подлинно художественный образ человека в литературе или в изобразительном искусстве есть „тип", т.е. совокупность социально-детерминированных черт личности, свойственных определенной группе людей, и в то же время конкретный человек с его неповторимой индивидуальностью и жизненной судьбой.

[1 См.: Натев А. Искусство и общество. М., 1966, с. 83; Каган М. С. Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Л., 1971, с. 275; Рябов В. Ф. Искусство как общественная потребность. Л., 1977, с. 62-63.]

Отражение действительности происходит неодинаково в различных видах искусства, хотя и сохраняет везде образно-конкретный характер. Так, например, отражение действительности в музыке не является непосредственным отображением тех или иных реальных объектов внешнего мира. Художественный образ в музыке представляет собой особым образом организованную совокупность звуков, которые выражают и отображают чувства и переживания людей, их субъективное отношение к окружающему миру.

Специфично и отражение действительности в танце - в нем художественный образ создается с помощью человеческих телодвижений, которые обретают эстетическое содержание, и в то же время по-своему отображают чувства, помыслы и стремления людей.

Таким образом, хотя не существует искусства вне познания мира и человека, само это познание действительности в нем весьма своеобразно. Справедливо замечено, что правда искусства не только не исключает вымысла, но обязательно предполагает его. Искусство отражает действительность своим особым способом, на основе творческого преображения художником его эмпирических впечатлений, на основе усвоения как художником, так и воспринимающим его, произведения особого, условного „языка" искусства, т. е. исторически конкретной и социально детерминированной системы художественного отображения действительности. В этой связи возникает вторая важная проблема постижения специфики художественного творчества - проблема оценки в нем действительности.

Выше уже говорилось, что, в отличие от теоретического, научного отражения действительности, ценность которого для людей состоит как раз в отвлечении от всего личного, субъективного, в отражении объективных законов природы и общества, в искусстве мир, люди, общество изображены всегда с определенных личных позиций, они даны не сами по себе, а через отношение к ним художника. Вне определенного, субъективною отношения к миру создание подлинных художественных ценностей невозможно. Для того чтобы художник создал нечто ценное, волнующее читателей или зрителей, необходимо, чтобы он совершил художественное открытие, т. е. чтобы он создал такую систему художественных образов, которая бы выявила, обнаружила некоторые новые грани человеческого характера, быта, социальных отношений, наконец, чувств и переживаний людей.

Общеизвестна мысль Н. Г. Чернышевского о том, что искусство не только отражает жизнь, но и выносит ей приговор [1]. Справедливость этой мысли подтверждена всей историей искусства и не нуждается в подробном обосновании. Поскольку воссоздание жизни в художественных образах невозможно вне субъективного отношения художника к действительности, постольку любые его произведения представляют собой объективно, независимо от его желания и намерения ту или иную оценку явлений жизни и, следовательно, играют определенную социальную роль, так или иначе участвуют в социально-политической и идеологической борьбе. Любое, даже внешне далекое от жизни, искусство, не является идеологически нейтральным, оно утверждает и формирует определенное отношение к миру, к социальной действительности. Уход некоторых деятелей современного буржуазного искусства в область чистой формы, субъективных переживаний или религиозно-мистических видений выступает объективно, независимо от их субъективных намерений, как способ оправдания существующих эксплуататорских социальных отношений, отказ от их изменения. И напротив, реалистическое, правдивое изображение противоречий социальной действительности в искусстве, критический анализ этих противоречий в системе типических образов объективно способствуют их преодолению, возбуждают энергию и волю людей и направляют их на изменение существующих порядков.

[1 См.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1949, т. 2, с. 86.]

Из сказанного вытекает, что искусство всегда имеет определенную идейную направленность. Идейность искусства также обладает своей спецификой. Она реализуется не в абстрактном, „чистом" виде, а в системе художественных образов. В принципе идея того или иного художественного произведения неотделима от системы и логики развития в нем человеческих образов и характеров. Нередко очень трудно бывает однозначно сформулировать идею определенного романа, пьесы, кинофильма, картины или статуи. Всякая такая попытка неизбежно обедняет и сужает не только художественное, но и идейное содержание данного творения. Не случайно Л. Н. Толстой на вопрос о том, что он хотел сказать в „Анне Карениной", ответил, что для ответа ему пришлось бы повторить весь роман от начала и до конца.

Значит ли это, что искусство не в состоянии воплощать определенные философские, политические или нравственные идеи и пропагандировать их? Ни в коем случае. Известно немало классических художественных произведений, содержание которых неразрывно связано с определенными философскими, политическими, нравственными идеями и концепциями, отстаиваемыми их авторами. Укажем в этой связи хотя бы на „Фауста" Гете. Однако во всех этих случаях идейное содержание произведения находит свое специфическое художественно-образное воплощение.

Характеризуя специфику искусства, нельзя не подчеркнуть, что оно представляет собой особый вид человеческой творческой деятельности. Художник, как уже говорилось, не только отражает действительность, но и в известном смысле творит ее. Каждое произведение искусства есть сложный результат как духовной, так и материальной творческой деятельности художника. С одной стороны, его задача состоит в том, чтобы обобщить и осмыслить жизненные впечатления и наблюдения, с другой стороны, - в том, чтобы материализовать, объективировать свой замысел в том или ином материале - словах, красках, гипсе, мраморе и т.п.

Не следует думать, что сначала художник полностью создает образ в своей голове, а лишь потом его воплощает в материале. В действительности обе стороны творчества - духовная и материальная - органически переплетены в деятельности художника. Материальное воплощение образа неотделимо от духовной деятельности его создателя. Подлинно художественное произведение может создать не копиист и эпигон, повторяющий уже известное, а новатор, видящий мир по-своему и реализующий это видение в оригинальных художественных образах.

Следует отметить, что творческий характер носит не только процесс создания произведений искусства, но и (о чем нередко забывают) процесс их художественного восприятия зрителями, слушателями или читателями. Восприятие художественных произведений не следует понимать как простой зеркальный акт их отражения в сознании воспринимающего. Здесь всегда присутствует момент активной, деятельной переработки художественных впечатлений, т. е. имеет место своеобразный процесс „соучастия" зрителя, слушателя или читателя в творческом художественном процессе.

Как правильно отмечает В. Ф. Рябов [1], восприятие художественных произведений всегда предполагает духовное общение художника, писателя или музыканта, создавшего данное произведение, со зрителем, читателем или слушателем. С помощью такого общения определенные идеи и чувства передаются новым поколениям, с его помощью формируется определенное мироощущение и мировоззрение, определенная оценка явлений действительности.

[1 См.: Рябов В. Ф. Искусство как общественная потребность, с. 26.]

Исходя из понимания специфики искусства, можно охарактеризовать и направления его воздействия на личность.

Мы можем, во-первых, констатировать, что искусство полифункционально. Многосторонность искусства определяет и наличие нескольких направлений его воздействия на общество и личность. Разные советские авторы неоднозначно характеризуют функции искусства, но большинство их выделяет такие функции, как познавательная и воспитательная.

Искусство расширяет и углубляет знания личности об окружающем мире, прежде всего о мире социальном. С помощью искусства человек приобщается к прошлому человечества, глубже и полнее постигает настоящее, заглядывает в будущее. Как правильно отмечает Ю. Борев, жизненный опыт, опыт отношения к миру, сообщаемый искусством, дополняет и расширяет реальный жизненный опыт личности. Искусство раздвигает исторически ограниченные рамки опыта отдельной личности и передает многообразный опыт всего человечества. При этом оно дает опыт художественно организованный, концентрированный и осмысленный с позиций определенного художника [1].

[1 См.: Борев Ю. Эстетика, с. 170.]

С познавательной неразрывно связана и воспитательная функция искусства. Поскольку искусство относится к ценностному сознанию, оно неизбежно формирует и утверждает в сознании человека определенные ценностные ориентации, определенные оценки явлений социальной действительности. Для наших целей важно подчеркнуть, что искусство является действенным средством воспитания миросозерцания личности. Конечно, искусство формирует отношение человека к миру по-своему, своими методами и средствами. Оно формирует не только миропонимание, но и мироощущение, поскольку его художественно-образная система активно влияет не только на ум, но и на чувства людей. Как справедливо заметил болгарский ученый А. Натев, искусство воздействует на человека непосредственно и непринужденно [1].

[1 См.: Натев А. Искусство и общество, с. 192.]

Произведения искусства воздействуют на личность в процессе их непосредственного чувственного восприятия, в котором участвует не только интеллект, но и чувства. Отношение личности к тому или иному художественному произведению есть всегда отношение эмоциональное. Если чувства человека не затронуты произведением искусства, оно не может оказать глубокого влияния. При этом воздействие искусства на индивида (включая и идейное влияние) носит органический, непринужденный характер, оно выступает как объективный результат художественного восприятия, нередко не замечаемый самим воспринимающим субъектом. Искусство активно влияет и на волю человека, побуждая его к определенной деятельности, направляя на борьбу за достижение социальных идеалов.

Таким образом, воздействие искусства на личность носит целостный, комплексный характер, оно охватывает все стороны человеческой психики. Напомним в этой связи известное высказывание В. И. Ленина в беседе с Кларой Цеткин о задачах нового искусства, рожденного социалистической революцией. В. И. Ленин подчеркивал в этой беседе, в частности, что новое искусство "должно объединять чувство, мысль и волю" трудящихся масс [2].

[2 См.: В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1969, с. 663.]

Искусство не только воспитывает и организует мышление, чувства и волю людей, оно является также важным фактором развития их способностей.

Участие в художественном творчестве наряду с формированием эстетического чувства и эстетического вкуса способствует общему духовному развитию индивида, расширяет и обогащает его кругозор, укрепляет в нем нравственные начала.

Нельзя не согласиться с известным советским искусствоведом и эстетиком В. В. Вансловым, который пишет: „Самое главное в эстетическом воспитании - формирование посредством искусства всей совокупности творческих способностей и сил человека, всестороннее развитие его психики и его личности. Именно искусство обладает таким воздействием на человека, что формирует его всесторонне, влияет на его духовный мир в целом. Оно развивает глаз и ухо… заставляет работать мысль, формирует нравственные принципы, расширяет кругозор, укрепляет идейные позиции, дает идеалы" [1].

[1 Ванслов В. Всестороннее развитие личности и виды искусств. М., 1966, с. 18.]

Из сказанного очевидна органическая связь передового, прогрессивного искусства с идеями свободомыслия и атеизма. Эти идеи, как будет показано в дальнейшем, находили свое воплощение не только в абстрактных философских построениях и трактатах, но и в художественно-образной форме, в фольклоре, литературе, живописи. При этом следует подчеркнуть, что реалистическое, правдивое отображение действительности в искусстве было, как правило, связано с критикой религии, церкви и духовенства, в то время как реакционные поползновения в искусстве и, в частности, субъективистские и ир-рационалистические тенденции в его развитии были нередко связаны с философским фидеизмом, религией и мистикой в их различных проявлениях.

Поскольку искусство правдиво отображает социальную действительность и оценивает ее с позиций передового общественного идеала, оно не может не способствовать формированию прогрессивного миропонимания, не может объективно не подрывать позиции религиозного мировоззрения. Связь искусства с атеизмом становится особенно прочной и всесторонней в условиях социалистического общества.

А. В. Луначарский справедливо говорил в свое время: „Искусство - величайшее орудие агитации, и нам оно нужно в борьбе против религии. При помощи искусства мы высмеиваем ее слабые стороны, при помощи искусства мы можем вызвать негодование на ее черные стороны, на ее преступления в прошлом и в настоящее время, развертывать ее внутреннюю нелогичность, тупые противоречия, которыми она полна, изображать то, что принято называть „святым", в неприкрашенном виде и тут же противопоставлять наши светлые типы, нашу солидарность, наши взгляды на правильную жизнь на земле" [1].

[1 Луначарский А. В. Почему нельзя верить в бога? с. 410.]

Атеистическое воздействие искусства на трудящихся в условиях социализма не следует сводить к критике религии в тех или иных художественных произведениях. Оно гораздо шире и многостороннее. Оно включает в себя, в частности, наиболее полное удовлетворение эстетических потребностей людей на здоровой идейной основе, что само по себе содействует преодолению влияния религии иформированию научного атеистического мировоззрения. Н. К. Крупская еще в 20-е годы указывала, что роль искусства в преодолении религии "далеко не исчерпывается пением антирелигиозных песен, распространением антирелигиозных картин, постановкой антирелигиозных пьес и фильмов. Роль его гораздо шире. Искусство вообще организует эмоциональную сторону, дает коллективные переживания. Чем богаче, всестороннее они будут, тем лучше" [1].

[1 Крупская Н. К. Из атеистического наследия. М., 1964, с. 179.]

Всякое здоровое, жизнеутверждающее искусство, возбуждающее в людях веру в свои силы и воспитывающее активное отношение к действительности, объективно противостоит религии, препятствует ее влиянию на умы и сердца людей и является духовной силой, способствующей воспитанию масс в духе научного, материалистического мировоззрения.

Именно в контексте этого общего, комплексного, целостного воздействия искусства на формирование личности и следует рассмотреть подробнее его соотношение с атеизмом, его роль в духовной жизни нашего общества.

Атеистические и антиклерикальные тенденции в советском искусстве возникли не на пустом месте. Они опирались на многовековые традиции развития народного искусства, на наследие прогрессивных поэтов, писателей и художников прошлого. К этим традициям мы и обратимся.

Народное творчество и христианская церковь

Исследования последних десятилетий во многом углубили и обогатили наши представления о народном художественном творчестве как в Западной Европе, так и в России, внесли много нового и в понимание сложных взаимоотношений между народным искусством и христианской церковью.

Книгой, открывшей принципиально новый этап в исследовании народного художественного творчества эпохи средневековья, явилась работа известного советского литературоведа М. М. Бахтина „Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса", опубликованная в 1965 г. В этой книге автор впервые убедительно показал существование в системе средневековой и ренессансной западноевропейской культуры особого слоя, который он назвал „народной смеховой культурой". М. М. Бахтин включил в него три основных элемента: во-первых, обрядово-зрелищные формы (празднества карнавального типа, различные площадные смеховые действа); во-вторых, словесные смеховые (в том числе пародийные) произведения разного рода - устные и письменные, на латинском и народных языках; наконец, в-третьих, различные формы и жанры фамильярно-площадной речи (ругательства, божба, клятва, и т. п.) [1].

[1 См.: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965, с. 6-7.]

Все эти формы народной смеховой культуры, как убедительно показал М. М. Бахтин, по своему содержанию и социальным функциям принципиально отличались от официальной феодально-государственной и церковной культуры. Последняя была направлена на сохранение, упрочение и освящение существовавших в феодальном обществе сословных различий и привилегий, на утверждение незыблемости феодальной иерархической лестницы, которая санкционировалась авторитетом христианской церкви. Народная же смеховая культура, напротив, подчеркивала условность, временность, относительность существующей социальной системы, она высмеивала и пародировала ее, противопоставляя ей мир всеобщего равенства, веселья, праздничности.

Наиболее характерным проявлением народной смеховой культуры в Западной Европе эпохи средневековья и Возрождения был карнавал. Карнавал - это праздник, включавший в себя многие обрядово-зре-лищные формы. Карнавал не знал разделения на зрителей и исполнителей, в нем участвовали представители всех сословий, он носил общенародный характер. В дни карнавала царила атмосфера праздничности, эмоционального подъема. В то же время в нем отчетливо проявлялась определенная социальная направленность. Карнавал означал временное освобождение всех его участников от господствующих в феодальном обществе норм поведения, „временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов" [1]. „Здесь - на карнавальной площади, -пишет М. М. Бахтин, - господствовала особая форма вольного, фамильярного контакта между людьми, разделенными в обычной, то есть внекарнавальной, жизни непреодолимыми барьерами сословного, имущественного, служебного, семейного и возрастного положения. На фоне исключительной иерархичности феодально-средневекового строя и крайней сословной и корпоративной разобщенности людей в условиях обычной жизни этот вольный фамильярный контакт между всеми людьми ощущался очень остро и составлял существенную часть общего карнавального мироощущения".

[1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, с. 13.]

Смеховая стихия карнавала обнаруживала и свою антицерковную направленность. По словам М. М. Бахтина, „все карнавальные формы последовательно внецерковны и внерелигиозны". Они включали в себя многие элементы, пародировавшие и высмеивавшие церковные нормы поведения, даже христианские обряды и праздники.

Помимо карнавала, как главной обрядов о-зрелищ-ной формы народной смеховой культуры Западной Европы, последняя включала в себя и многие словесные или письменные смеховые произведения, которые исполнялись как на латинском, так и на народных языках. „Вся официальная церковная идеология и обрядность показаны здесь в смеховом аспекте. Смех проникает здесь в самые высокие сферы религиозного мышления и культа" [1], - пишет М.М.Бахтин. Здесь и „Вечера Киприана", своеобразная пародия на Библию, и пародийные литургии, и пародийные проповеди.

[1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, с. 17.]

Мир народной смеховой культуры, противостоявший официальной феодально-церковной культуре, существовал и на Руси, что убедительно показали некоторые исследования советских ученых [2]. Древняя Русь знала и многочисленные обрядово-зрелищные смеховые формы, связанные главным образом с деятельностью скоморохов, и разнообразные смеховые и пародийные литературные произведения самых различных жанров.

[2 См.: Белкин А. А. Русские скоморохи. М., 1975; Лихачев Д. С, Панченко А. М. „Смеховой мир" Древней Руси. Л., 1976.]

В книге „Русские скоморохи" А. А. Белкин подробно исследовал место и роль скоморохов в древнерусском обществе, показал социальный смысл и направленность их художественной деятельности. По его мнению, хотя само слово „скоморох" появилось на Руси лишь в середине XI в., сами скоморохи существовали ранее. „…Скоморошество, в широком значении слова, существовало в тесном сплаве с основами народных верований, обычаев, развлечений и долго оставалось непреходящим моментом в общем строе русской культуры" [1]. А. А. Белкин выделяет несколько групп русских скоморохов: это, во-первых, оседлые непрофессиональные скоморохи, жившие в деревнях и выступавшие в роли музыкантов, „игрецов и затейников" главным образом в периоды традиционных народных празднеств (святки, масленица, семик и т. п.) или свадебных торжеств. Во-вторых, оседлые городские скоморохи, значительная часть которых находилась на службе у князей, бояр и другой знати. Эта группа „кормилась" за счет своего искусства и поэтому была близка к профессионалам. Наконец, существовали еще скоморохи „походные", или бродячие, странствующие, творчество которых не было жестко связано с ритуально-зрелищными праздничными формами (поскольку они своим творчеством постоянно зарабатывали на жизнь). По мнению А. А. Белкина, значительная часть репертуара таких скоморохов создавалась ими самими [2].

[1 Белкин А. А. Русские скоморохи, с. 165.]

[2 Белкин А. А. Русские скоморохи, с. 110-115.]

„Игрища", организуемые скоморохами, восходили к языческим праздникам и предполагали активное участие всего населения в песнях, хороводах, плясках, играх всякого рода. Содержание таких „игрищ" резко противоречило основным заповедям и нормам поведения, проповедуемым христианством. Вот почему деятели русского православия издавна осуждали и преследовали как творчество скоморохов, так и всякие народные празднества и увеселения, выходившие за рамки официальной церковной обрядности. Вот какими словами описывает „игрище" в г. Пскове в ночь на праздник рождества Иоанна Крестителя игумен Панфил (XVI в.): „Во святую ту нощь мало не весь град взмятется и взбесится, бубны и сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными играми сотонинскими, плесканием и плясанием… женам же и девам плескание и плясание и главам их накивание, устам их неприязнь, клич и вопль, всескверные песни, бесовская угодия свершахуся, и хребтом их вихляние и ногам их скакание и топтание" [1].

[1 Цит. по.: Белкин А. А. Русские скоморохи, с. 121.]

В художественном творчестве скоморохов определенное место (особенно в XVI - XVII вв.) занимало пародирование официальных церковных и государственных норм, правил и установлений. Даже священник и монах подвергались ими осмеянию.

Смеховой мир Древней Руси включал в себя и многие литературные произведения. По мнению академика Д. С. Лихачева, уже „Моление" и „Слово" Даниила Заточника, т. е. произведения, созданные на рубеже XII и XIII вв., содержат в себе все основные особенности древнерусской смеховой традиции, и в частности такую важную ее особенность, как направленность смеха на самого смеющегося автора. „Смеющийся „валяет дурака", паясничает, играет, переодеваясь (вывертывая одежду, надевая шапку задом наперед) и изображая свои несчастья и бедствия. В скрытой и в открытой форме в этом „валянии дурака" присутствует критика существующего мира, разоблачаются существующие социальные отношения, социальная несправедливость. Поэтому в каком-то отношении „дурак" умен: он знает о мире больше, чем его современники" [2].

[2 Лихачев Д. С, Панченко А. М. „Смеховой мир" Древней Руси, с. 5.]

Народная культура Древней Руси не останавливается и перед пародированием и „вывертыванием наизнанку" и самых священных церковных обрядов и молитв. Так в „Службе кабаку" пародировалось содержание церковной службы. К примеру, если в „Часослове" говорилось: „Сподоби, господи,в вечер сей без греха сохранитися нам", то в „Службе кабаку" - „Сподоби, господи, вечер сей без побоев допьяна напитися нам" [1].

Д. С. Лихачев также предостерегает от упрощенного представления, согласно которому вся смеховая и пародийная литература на Руси носила антирелигиозный и антицерковный характер. Он указывает в этой связи на то, что люди в Древней Руси были в массе своей весьма религиозны, что большинство пародийных произведений создавалось в среде мелких клириков, причем эти произведения длительное время не запрещались и не преследовались церковью [1].

[1 Лихачев Д. С, Панченко А. М. "Смеховой мир" Древней Руси, с. 65.]

Вопрос о том, как соотносился этот смеховой мир с феодальной и церковной культурой, понимается различными советскими исследователями неоднозначно. В. Шкловский [2] и А. И. Мазаев [3] упрекают М. М. Бахтина в некоторой идеализации карнавала и карнавального смеха. В. Шкловский считает, что средневековый карнавал лишь условно, иллюзорно выводил людей за рамки существующих социальных отношений. А. И. Мазаев подчеркивает, что поведение участников карнавала „нельзя никак назвать подлинно свободным, ибо в основе его лежала заданная традицией и узаконенная обществом норма праздничных отношений" [4]. А. И. Мазаев считает, что карнавал выступал в средневековом обществе прежде всего в его компенсаторно-регуляционной функции, давая угнетенным массам своеобразную социальную разрядку, помогавшую переносить суровую реальность повседневной жизни [5]. Поэтому, по его мнению, карнавал был не только отрицанием существующего социального порядка, но и в известном смысле его утверждением.

[2 См.: Шкловский В. Тетива. М., 1970, с. 264, 271-273.

[3 См.: Мазаев А. И. Праздник как социально-художественное явление. М., 1978, с. 101-103.]

[4 Там же, с. 124.]

[5 См. там же, с. 124-125.]

[1 См.: Лихачев Д. С, Панченко А. М. „Смеховой мир" Древней Руси, с. 11-12.]

Главную причину, объясняющую это парадоксальное явление, Д. С. Лихачев видит в своеобразии средневекового смеха, обращенного прежде всего на самого смеющегося. По его мнению, древнерусские пародии не являются пародиями в современном смысле этого слова, ибо в них пародируется не содержание или стиль тех или иных произведений (в том числе и церковных), а все существующие, установленные, упорядоченные формы культуры, в том числе и молитвы, церковные службы и т. п. [2].

[2 См. там же, с. 14.]

„Для древнерусских пародий, - пишет Д. С. Лихачев, - характерна следующая схема построения вселенной. Вселенная делится на мир настоящий, организованный, мир культуры - и мир не настоящий, не организованный, отрицательный, мир „антикультуры". В первом мире господствует благополучие и упорядоченность знаковой системы, во втором - нищета, голод, пьянство и полная спутанность всех значений. Люди во втором - босы, наги либо одеты в берестяные шлемы и лыковую обувь - лапти, рогоженные одежды, увенчаны соломенными венцами, не имеют общественного устойчивого положения и вообще какой-либо устойчивости, „мятутся меж двор", кабак заменяет им церковь, тюремный двор - монастырь, пьянство - аскетические подвиги и т. д. Все знаки означают нечто противоположное тому, что они значат в „нормальном" мире" [1].

[1 Лихачев Д. С, Панченко А. М. „Смеховой мир" Древней Руси, c. 16-17]

Не претендуя на полное и окончательное решение сложной проблемы социального смысла и социальной направленности народной смеховой культуры средневековья (проблема, несомненно, требует дальнейшего серьезного исследования), попытаемся высказать свое мнение по этому вопросу.

Представляется, что для правильного понимания указанной проблемы нужно учитывать ряд обстоятельств. Прежде всего следует принять во внимание общее отношение христианской церкви к смеху и комическому в искусстве. Для христианства характерно в целом отрицательное отношение к смеху и комическому как в жизни, так и в искусстве. Вспомним в этой связи содержание новозаветных книг. И евангелиям, и другим книгам Нового завета абсолютно чужды настроения смеха, веселья, комического. Все эти книги проникнуты настроениями скорби, страдания и в то же время надежды на скорое божественное избавление от страданий. Эмоционально-психологический комплекс, типичный для Нового завета, полностью исключает веселье и смех. „Отцы церкви" продолжили и развили эту традицию. Они отмечали, что Иисус Христос в евангелиях никогда не смеется. Один из православных деятелей учил прихожан: „Выстерегаймося… смехов, бо мовил Христос: „Горе вам, смеющымся, яко возрыдаете" [2].

[2 Цит. по: Лихачев Д. С, Панченко А. М. „Смеховой мир" Древней Руси, с. 146.]

Отношение русской православной церкви к Смеху ярко выражено в рукописи одного из церковных моралистов XVII в., который писал: „Смех не созидает, не хранит, но погубляет и созидания разрушает, смех духа святого печалит, не пользует и тело растлевает, смех добродетели прогонит, потому что не помнит о смерти и вечных муках. Отъими, господи, от меня смех и даруй плач и рыдание" [1].

[1 Цит. по: Милюков П. Очерки по истории русской культуры. СПб., 1905,4. 2, с. 186-187.]

Оценивая отношение христианской церкви к смеху и его проявлениям в народном творчестве, следует, на наш взгляд, учитывать, что, хотя церковь в силу ряда обстоятельств (устоявшиеся народные традиции и т. п.) и терпела многие элементы народной смеховой стихии (например, карнавалы в Западной Европе), не требуя их запрещения, она в то же время всегда осуждала в проповедях устных и письменных любые проявления веселья, празднества и увеселения, не гармонировавшие с психологическими установками христианства.

Отрицательное отношение христианских церковников к смеху усиливалось в силу того, что многие элементы народной смеховой культуры были непосредственно связаны с языческими верованиями и празднествами. В эпоху так называемого „двоеверия", когда язычество на Руси еще оставалось реальной идейной силой, которая продолжала воздействовать на сознание и поведение народных масс (а это продолжалось вплоть до XIII - XIV вв.), христианство активно боролось против языческих верований, праздников и ритуалов. В „Поучении о казнях божиих", христианском документе XI в., проповедник упрекает тех, кто вместо смирения и посещения церквей собирается на игрища: „Но этими и другими способами вводит в обман дьявол, всякими хитростями отвращая нас от бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями. Видим ведь игрища утоптанные, с такими толпами людей на них, что они давят друг друга, являя зрелище бесом задуманного действа, -а церкви стоят пусты; когда же приходит время молитвы, мало людей оказывается в церкви"[1]. Да и в последующие века православная церковь резко осуждала „бесовские игрища", рассматривая их как отклонение от христианской веры, как возрождение язычества. Можно согласиться с А. А. Белкиным, что главной причиной, заставлявшей православную церковь бороться против народных игрищ и увеселений и их организаторов-скоморохов в XVI - XVII вв., было не столько опасение возрождения язычества (которое к тому времени сохранилось уже только в виде пережитков), сколько ненависть к своеобразным конкурентам в деле влияния на массы - скоморохам, отвлекавшим население от церкви [2].

[1 Цит. по: Белкин А. А. Русские скоморохи, с. 47-48.]

[2 См. там же, с. 57.]

Следует учитывать также, что некоторые элементы смеховой народной культуры, сохранившиеся на Руси вплоть до XIX в. и на первый взгляд представлявшие собой сознательное пародирование церковных обрядов и служб, восходят генетически к древнейшим языческим ритуалам. Например, вплоть до начала XX в. во многих местах России существовал обычай святочной „игры в покойника". Как отмечает В. Я. Пропп, сущность этой игры состояла в том, что в дом вносили человека, обряженного покойником, и под общий хохот присутствующих оплакивали и отпевали его, пародируя церковный обряд и симулируя горе [3].

[3 См.: Пропп В. Я. Исторические основы некоторых русских религиозных празднеств. - Ежегодник музея истории религии и атеизма. М.-Л., 1961, вып. 5, с. 274.]

По мнению В. Я. Проппа, эта святочная игра является лишь одной из позднейших модификаций языческих похоронных обрядов, связанных с древнейшими землевладельческими культами, призванными обеспечить плодородие земли. Смех во время ее - это скорее всего „отзвук" древнейшего языческого ритуального смеха, который имел целью обеспечить погребаемому новую жизнь и новое воплощение. Языческий ритуальный смех показывал, что вслед за смертью последует возрождение к новой жизни [1].

[1 См.: Пропп В. Я. Исторические основы некоторых русских религиозных празднеств. - Ежегодник музея истории религии и атеизма, 1961, вып. 5, с. 296.]

Таким образом, можно согласиться с Д. С. Лихачевым, когда он предостерегает от упрощенного зачисления всех смеховых и пародийных элементов народной средневековой культуры в число сознательно антиклерикальных или даже атеистических произведений. Думается, что при анализе и оценке любых подобных произведений нужен вполне конкретный и исторический подход, выявляющий их генезис и их социальный смысл.

Однако, на наш взгляд, это не меняет общей оценки народной смеховой культуры средневековья как объективно направленной против официальной феодально-церковной культуры. Конечно, средневековый карнавал лишь временно освобождал людей от сословных пут и зависимостей. Он принципиально не менял устоев феодального общества, освящаемых церковью. Но он подготавливал социальные изменения, пробуждая в людях критическое отношение к системе феодально-церковных ценностей, воспитывая в них настроения и мироощущение, противостоявшие миросозерцанию, официально культивируемому церковью.

Социально-критическая функция карнавала и всех народных смеховых и пародийных форм углубилась и усилилась в Западной Европе в эпоху Возрождения, когда социальные и идеологические устои старого общества уже сознательно высмеивались и отрицались как крестьянством, так и нарождавшейся буржуазией и городским плебсом. Поэтому вполне естественно, что в творчестве Рабле народная смеховая стихия получила особенно четкую социально-критическую интерпретацию.

Тот же процесс, хотя и в несколько иных исторических рамках и в особых социальных условиях, можно проследить и в истории России. А. А. Белкин полагает, что в силу ряда исторических причин русские церковь и государство „были настроены к народной смеховой культуре значительно более непримиримо, чем на Западе" [1]. Это, по-видимому, так, особенно если иметь в виду XVI и XVII вв., когда усилились социальные движения низов русского общества, нашедшие свое отражение и в усилении критических элементов и социальной сатиры в творчестве русских скоморохов, и в появлении (особенно в XVII в.) остросатирических литературных произведений [2]. Не случайно гонения против скоморохов усиливаются в середине XVII в., в эпоху многочисленных бунтов и восстаний грудящихся масс России. Известный царский указ 1648 г. против скоморохов был принят на основании челобитной курского духовенства, которое жаловалось царю на ущерб, причиняемый церкви деятельностью скоморохов. Для нас челобитная представляет интерес, поскольку она яркими красками рисует отношение русского населения к церкви и церковным службам, с одной стороны, и к различным народным „игрищам" и зрелищам - с другой.

[1 Белкин А. А. Русские скоморохи, с. 9.]

[2 См.: Адрианова-Перетц В. П. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в. М.-Л., 1937.]

„А что, государь, - говорится в челобитной, - в твоем государстве в дальних странах от крымские и от литовские стороны в северских и в польских в старых и в новых порубежных городах и в селах и в деревнях всяких чинов многие люди и их жены и дети в воскресные дни и в господские и в богоро-дичны и великих святых в празднуемые дни во время святого пения к церквам божиим не ходят и в святые празднуемые также и в седмичные во многие дни и по вечерам и во всенощных позорищах бражничают и в домах своих и сходятся на улицах и на городских полях и к кочелищам и на игрищах с скоморохами песни бесовские кричат и скакания и плясания и меж собою кулачные и дрекольные бои и драки чинят и на релех колышутся, а отцов своих духовных и приходских попов также и учительных людей наказания и унимания от таких злых дел не слушают и не внимают и за наказание и внимание отцам своим духовным и приходским попам также и учительным людям те бесотворцы наругание и укоризны и бесчестие с великими обидами и налогами чинят и на таких бесовских позорищах своих многие христианские люди в блуд впадывают, а иные и смерть принимают" [1]. Если даже считать многое в челобитной преувеличенным, то и тогда возникает картина весьма примечательная: массы русского населения, во-первых, предпочитают участие в народных увеселениях посещениям церкви и, во-вторых, не слушают увещеваний священников и других духовных наставников, которые пытаются воздействовать на них словом. Пришлось церкви прибегать к государственному принуждению, чтобы устранить конкурентов в лице скоморохов.

[1 Цит. по: Белкин А. А. Русские скоморохи, с. 174.]

Обстановка, рисуемая челобитной, характерна не только для XVII в. И в последующие времена, несмотря на строжайшие запрещения, народное искусство сохранялось и развивалось. Продолжением деятельности скоморохов явилась так называемая „медвежья потеха", различные зрелища с использованием дрессированных медведей, а также искусство народных кукольников, так называемый „театр Петрушки". И во всех этих зрелищах и увеселениях чрезвычайно сильна была сатирическая струя, направленная против духовенства, а иногда и против отдельных элементов религии.

Антиклерикальные тенденции были характерны и для русского народного изобразительного и прикладного искусства. К примеру, в XIX в. на русских ярмарках нередко продавалась вырезанная из дерева фигурка монаха, который несет на спине женщину, спрятанную в снопе. Сатирическое изображение представителей духовенства имело место и в русских народных гравюрах, так называемом „лубке".

Анализ сборника „Русское народно-поэтическое творчество против церкви и религии", подготовленного Институтом русской литературы АН СССР и выпущенного в свет в 1961 г., показывает, что в русском фольклоре издавна существовали не только антиклерикальные, но частично и антирелигиозные мотивы и сюжеты. В сказках, песнях, устных народных рассказах, пословицах и поговорках высмеиваются не только попы и монахи, но и сам бог. Последний предстает в некоторых из народных сказок в образе глуповатого простачка, которого водят за нос то святые, а то и сам черт. Но хитрее и умнее черта обычно оказывается человек - простой мужик или солдат [1]. Множество пословиц и поговорок русского народа свидетельствует о его безразличии к основным религиозным догматам, о том, что рядовой трудящийся человек больше надеялся на свои силы, чем на божью помощь. Приведем хотя бы такие известные пословицы: „На бога надейся, а сам не плошай", „Гром не грянет, мужик не перекрестится", „Бог-то бог, да и сам не будь плох".

[1 См.: Русское народно-поэтическое творчество против церкви и религии. М.-Л., 1961, с. 35-47.]

Монах, несущий женщину в снопе.

Сергиев Посад (ныне Загорск) Московской обл. (20-40 гг. XIX в.)

Общеизвестны русские пословицы и поговорки, в которых характеризуется социальная роль религии и церкви: „До царя далеко, до бога высоко", „Кто богат, тот и свят", „За тем боже, кто кого переможе" и многие другие.

Многие русские писатели и критики справедливо указывали на безразличие русского народа к религии и церкви, на его критическое отношение к духовенству. А. С. Пушкин заявлял, что наш народ питает презрение к попам и равнодушие к отечественной религии.

А. И. Герцен писал: „Русский крестьянин суеверен, но равнодушен к религии, которая для него, впрочем, является непроницаемой тайной. Он для очистки совести точно соблюдает все внешние обряды культа; он идет в воскресенье к обедне, чтобы шесть дней больше не думать о церкви. Священников он презирает как тунеядцев, как людей алчных, живущих на его счет. Героем всех народных непристойностей, всех уличных песенок, предметом насмешки и презрения всегда являются поп и дьякон и их жены" [1].

[1 Герцен А. И. Собр. соч. В 30-ти т. М., 1955, т. 6, с. 211.]

Атеистическая направленность русского народного творчества резко возросла после Великой Октябрьской социалистической революции. Перестройка образа жизни и мировоззрения людей нашла свое отражение, в частности, и в появлении соответствующих песен, сказок, пословиц, частушек. Вот некоторые из частушек, посвященных теме отхода от религии:

На пригорке старый дуб

Клонится над рожью.

Я пойду сегодня в клуб,

А не в церковь божью.

Не ругай меня, мамаша,

Что я в церковь не хожу.

Потому что в клубе нашем

Пользы больше нахожу.

Мать велела мне говеть,

А я как начну реветь:

- Не пойду на исповедь

- Дурой себя выставить [1].

[1 Русское народно-поэтическое творчество против церкви и религии, с. 119-120]

Народное художественное творчество и сейчас остается богатым источником образов, характеров и сюжетов, которые критически изображают различные стороны церковной жизни, выявляют связь религии с господствовавшими эксплуататорскими классами. Оно может и должно широко использоваться в процессе атеистического воспитания трудящихся.

Антиклерикальные и атеистические тенденции в искусстве прошлого

История свободомыслия и атеизма теснейшим образом связана с историей искусства. Скептическое отношение к официальным религиозным верованиям, а то и прямое неверие в богов находили свое проявление в древних рабовладельческих государствах первоначально не столько в форме абстрактных философско-теоретических рассуждений, сколько в виде поэм, песен, стихотворений, нравоучительных рассказов, наконец, драматических произведений. Одно из наиболее древних произведений этого рода - это „Песнь арфиста", найденная среди египетских папирусов (другой ее вариант обнаружен на стене одной из гробниц) и датируемая специалистами XIV в. до н. э. Автор этой песни выражает свои сомнения в существовании загробной жизни, т. е. отрицает один из главных устоев древней египетской религии. Вот что об этом говорится в песне:

Никто не приходит оттуда,

Чтобы рассказать - что же с ними,

Чтобы рассказать о их пребывании…

Итак, празднуй радостный день и не печалься,

Ибо никто не уносит добра своего с собою,

И никто из тех, кто ушел туда,

Еще не вернулся обратно! [1]

[1 Цит. по: Матье М. Э. Из истории свободомыслия в Древнем Египте. - Вопросы истории религии и атеизма. М., 1955, вып. 3, с. 382.]

Идеи свободомыслия и скептического отношения к мифам и установлениям религии нашли особенно яркое выражение в произведениях древнегреческих поэтов и мыслителей.

Известный античный философ Ксенофан (VI -V вв. до н. э.), который считается одним из первых представителей свободомыслия и атеизма, был одновременно и поэтом, и странствующим рапсодом, т. е. исполнителем эпических песен. Ксенофан в своих поэмах впервые высказал в образной форме очень важную для понимания сущности религии мысль: каждый народ представляет богов подобными самим себе: негры изображают своих богов черными, с приплюснутыми носами и толстыми губами, фракийцы - голубоглазыми и рыжими…

Если бы руки имели быки, и львы, и коровы

И могли бы руками писать и дела ими делать -

Лошадь создала б подобное ей, а корова - корове;

Бога идею они б описали и форму слепили

Ровно такую, какую собой они сами являют…[2]

[2 Цит. по: История свободомыслия и атеизма в Европе. М., 1966, с. 17.]

Поэт Диагор Мелосский (конец V в. до н. э.) был прозван „безбожником" за то, что в своих произведениях, которые до нас не дошли, высмеивал религиозные верования. Существует рассказ о том, что Диагору показали в одном из храмов большое количество посвящений, сделанных людьми, спасшимися от кораблекрушений. Спутники Диагора считали это доказательством того, что боги существуют и заботятся о людях. Диагор на это возразил: „Жаль, что здесь нет посвящений от тех, кто погиб во время кораблекрушений, - таких посвящений было бы гораздо больше!" [1].

[1 Цит. по: История свободомыслия и атеизма в Европе, с. 19-20.]

[2 Лукреций Кар Тит. О природе вещей. М., 1946, с. 351.]

Связь передовых философских идей с поэзией характеризовала творчество многих античных мыслителей, начиная от Гераклита (конец VI в. - начало V в. до н. э.) и кончая Лукрецием Каром (I в. до н.э.). Знаменитая поэма римского последователя философии Эпикура Лукреция „О природе вещей" сочетала в себе поэтические достоинства и глубокие философские мысли о материальной сущности мира, о человеке как неотъемлемой части природы, о неразрывной связи между душой и телом человека и т. п. Мало имеется в истории атеизма произведений, где бы с такой силой и убежденностью была выражена мысль о вреде религии для развития общества:

О человеческий род несчастный! Такие явленья

Мог он богам приписать и присвоить им гнев беспощадный!

Сколько стенаний ему, сколько нам это язв причинило,

Сколько доставило слез и детям нашим и внукам!

Нет, благочестье не в том, что пред всеми с покрытой главою

Ты к изваяньям идешь и ко всем алтарям припадаешь,

Иль повергаешься ниц, или, длани свои простирая,

Молишься храмам богов, иль обильною кровью животных

Ты окропляешь алтарь, или нижешь обет на обеты,

Но в созерцаньи всего при полном спокойствии духа…

Завершает эпикурейскую философскую и художественную античную традицию писатель Лукиан из Самосаты (II в. н. э.). Лукиан, названный Энгельсом „Вольтером классической древности", остроумно высмеивает и критикует как языческую религию, так и недавно появившуюся христианскую. Если в повести „Александр, или Лжепророк" рассказывается о похождениях некоего шарлатана, выдавшего себя за бога Асклепия и использовавшего легковерие и невежество почитателей языческих богов в своих корыстных целях, то в сочинении,,0 кончине Перегрина" разоблачается уже мошенник, паразитировавший на суевериях христиан. Лукиан с позиций здравого смысла критиковал все виды религиозной веры, он, по выражению Ф. Энгельса, осыпал насмешками „почитателей Юпитера не меньше, чем почитателей Христа" [1].

[1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 469.]

Европейское средневековье, как известно, было временем господства христианской религии в общественном сознании. Проблески свободомыслия не были в состоянии поколебать это господство, ибо они в целом не выходили за рамки религиозного мировоззрения, хотя нередко и расходились с официальной церковной доктриной. Средневековье было временем расцвета религиозного искусства, о чем уже говорилось ранее.

Эпоха Возрождения знаменовала собой революционный переворот как в образе жизни людей, так и в образе их мыслей. Земная жизнь людей была реабилитирована, признана важной стороной их бытия. В центре внимания новой философии и нового искусства оказался человек, а не бог. Гуманистические идеи, враждебные системе христианских ценностей, пронизывали многие произведения западноевропейского искусства эпохи Возрождения. Одним из направлений развития нового искусства была сатира, широко использовавшая традиции народной смеховой культуры. В новеллах Д. Боккаччо (1313 - 1375) едко высмеивались чревоугодие, паразитизм и сластолюбие монахов, утверждалось право любого человека на счастье в земной жизни, воспевались радости земного, чувственного бытия людей. Франсуа Рабле (1494 - 1553) был не только замечательным писателем, но и крупным философом и ученым своего времени. На страницах его знаменитого сочинения „Гаргантюа и Пантагрюэль" дана острая, уничтожающая критика устоев старого феодального мира, в том числе и католической церкви. Монашество, по мнению Рабле, происходит от праздности высших классов, которые таким способом избавляются от лишних ртов. В книге высмеиваются не только сами монахи и клирики, но и их проповеди. Устами одного из своих героев Рабле утверждает, что лучший способ заснуть - это прослушать проповедь или прочитать молитву.

Мишель Монтень (1533-1592) был наиболее крупным представителем философского скептицизма нового времени. Он провозгласил право человека на сомнение. Сомнению он подвергал и средневековую схоластику, и догматы католической церкви, и само христианское понятие о боге. Его „Опыты" вошли в золотой фонд мировой литературы благодаря сочетанию в них новизны и глубины мысли с ярким и блестящим художественным ее воплощением.

Традиции антиклерикализма и свободомыслия были продолжены и развиты в творчестве просветителей XVIII в. Характерно, что большинство французских просветителей и атеистов XVIII в. были не только философами, но и писателями, поэтами, драматургами. Ф.М.Вольтер (1694-1778) прославился не столько философской глубиной своих сочинений, сколько литературным талантом, умением страстно и увлекательно защищать передовые идеи, подвергать уничтожающей критике католическую церковь, как оплот темноты и мракобесия. Призыв Вольтера „Раздавите гадину!" (т. е. католическую церковь) пронизывает все его литературное творчество. Современник Вольтера Жан Жак Руссо (1712 - 1778) свои демократические и просветительские идеи выражал нередко в форме художественных или публицистических произведений, доступных самому широкому кругу читателей. Французские материалисты и атеисты XVIIIb. - Д.Дидро (1713-1784), П.Гольбах (1723 - 1789) и другие - постоянно прибегали к художественным средствам для пропаганды и популяризации своих идей. Д. Дидро написал „Монахиню", в которой дана убийственная для церкви картина монашеской жизни, калечащей и уродующей личность, мешающей развитию нормальных человеческих чувств, интересов и привязанностей. Антирелигиозная публицистика Поля Гольбаха мало походила на абстрактные философские трактаты. Широко используя средства эмоционально-эстетического воздействия, Гольбах делал свою критику христианства яркой, остроумной, эмоционально насыщенной. Не случайно В. И. Ленин в своей работе „О значении воинствующего материализма" подчеркивал значение бойкой, живой, талантливой, остроумно и открыто нападающей на господствующую поповщину публицистики атеистов XVIII в. для задач атеистического просвещения масс в нашей стране [1].

[1 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 26.]

Немецкое просвещение XVIII b., как известно, было более умеренным, менее радикальным, чем французское. Но оно, так же как и французское, оказывало огромное влияние на развитие художественной литературы в Германии XVIII в. Г. Э. Лессинг (1729 - 1781) в своей драме „Натан Мудрый" проповедовал идею веротерпимости, выступал против претензий христианского духовенства на обладание „полной божественной истиной". В одном из своих писем к брату Лессинг сообщал, что драма „Натан Мудрый" была написана им в целях полемики с богословами, в ней он в художественной форме сказал то, что было опасно сказать открыто в публицистической статье. Лессинг считал, что его цель будет достигнута, если хотя бы один из тысячи лиц, прочитавших драму, усомнится в истинности религии [1].

[1 См.: История и теория атеизма. М., 1962, с. 200.]

К числу свободомыслящих следует, бесспорно, отнести и великого немецкого поэта и мыслителя Иоганна Вольфганга Гете (1749 - 1832). Уже в молодые годы, во время пребывания в Лейпцигском университете, Гете относился весьма скептически ко многим догматам христианского вероучения. Сохранилось свидетельство одного из современников Гете о его вольнодумстве: „Тут подвизается студент по имени Гете. Он выступил с трактатом о Христе, в котором утверждал, что спаситель вовсе не был основателем религии и что христианская вера - плод умствования многих мудрецов, писавших под общим псевдонимом. Он утверждал также, что христианская религия всего лишь очень разумное политическое учреждение" [2].

[2 Цит. по: История свободомыслия и атеизма в Европе, с. 247.]

Вольнодумство Гете нашло свое наиболее полное воплощение в его „Фаусте". Вся образная и идейная структура этого произведения направлена на возвеличение и утверждение творческих потенций человека, неустанных поисков им истины. Хотя Фауста, собравшегося выпить яд и покончить счеты с жизнью, останавливает звон пасхальных колоколов, но это не значит, что Фауст - верующий. Ведь сам он в этот момент говорит:

…Ликующие звуки торжества,

Зачем вы раздаетесь в этом месте?

Гудите там, где набожность жива,

А здесь вы не найдете благочестья.

Ведь чудо - веры лучшее дитя [1].

[1 Гете И. В. Собр. соч. В 10-ти т. М., 1976, т. 2, с. 33.]

Главный вывод, который делает Гете в конце трагедии („Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой"), не только не согласуется с основными нравственными заповедями христианства, но и прямо противостоит им. В „Фаусте" можно обнаружить скрытую полемику с Библией. К примеру, вместо известного евангельского положения „В начале было слово" в „Фаусте" провозглашается принципиально иной тезис: „В деянии начало бытия". В многочисленных высказываниях Мефистофеля по адресу церкви - отзвуки взглядов самого Гете:

А церковь при своем пищеваренье

Глотает государства, города

И области без всякого вреда.

Нечисто или чисто то, что дарят,

Она ваш дар прекрасно переварит [2].

[2 Там же, с. 106.]

Идеи свободомыслия и антиклерикализма разделяли и многие передовые русские писатели и поэты.

М.В.Ломоносов, и А.Н.Радищев, и многие другие русские просветители XVIII в. были одновременно и писателями. Антиклерикальные и критические по отношению к религии взгляды они выражали не только в своих философских и научных трактатах, но и в художественных произведениях.

Общеизвестно страстное разоблачение А. Н. Радищевым роли православной церкви в России в его оде „Вольность":

Власть царска веру охраняет,

Власть царску вера утверждает;

Союзно общество гнетут.

Одно сковать рассудок тщится,

Другое волю стерть стремится;

„На пользу общую", - рекут [1].

[1 Радищев А. Н. Избранные философские и общественно-политические произведения. М., 1952, с. 479.]

На формирование взглядов великого русского поэта А. С. Пушкина большое влияние оказали атеистические и антиклерикальные идеи французских просветителей XVIII в., книги которых были ему знакомы с юношеских лет. Известно, что в лицейские годы Пушкиным была написана антиклерикальная поэма „Монах", которая долгое время хранилась в архиве его лицейского знакомого А. М. Горчакова [2].

[2 См.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т. 1,с. 381,514.]

Замечание А. С. Пушкина в одном из писем из Одессы о том, что он „берет уроки атеизма", не было случайным. Это доказывает не только „Гавриилиада" - блестящая и дерзкая пародия на христианский миф о непорочном зачатии, - но и некоторые стихотворения поэта, чуждые по своим идеям официальному православию. К их числу можно отнести известное стихотворение „Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?". Это стихотворение вызвало такое негодование известного церковного деятеля митрополита Филарета (Дроздова), что он написал специальный стихотворный ответ поэту, в котором утверждал, что жизнь каждого человека не случайна, а дана ему богом и предназначена для выполнения божественного замысла. А разве не характеризует отношение А.С.Пушкина к церкви его знаменитая „Сказка о попе и его работнике Балде", которая целиком находится в русле народной фольклорной традиции.

Особенно сильны были тенденции свободомыслия и антиклерикализма в творчестве русских писателей революционно-демократического лагеря. Мало в мировой художественной литературе произведений, где бы с такой потрясающей силой была раскрыта антигуманная, уродующая человека сущность религиозного лицемерия и ханжества, как в романе М. Е. Салтыкова-Щедрина „Господа Головлевы". Иудушка Головлев имя бога упоминает на каждом шагу. Он ревностно соблюдает все обряды православной церкви, ежедневно проводит немало времени за молитвой. Иудушка, пишет Салтыков-Щедрин, „знал множество молитв, в особенности отлично изучил технику молитвенного стояния. То есть знал, когда нужно шевелить губами и закатывать глаза, когда следует складывать руки ладонями внутрь и когда держать их воздетыми, когда надлежит умиляться и когда стоять чинно, творя умеренные крестные знамения" [1].

[1 Салтыков-Щедрин М. Е. Избранные произведения. М., 1978, с. 214.]

Поминая постоянно имя бога, Иудушка одновременно делает мелкие и крупные пакости всем окружающим его людям, включая и ближайших родственников. Оннастолько лишен всего человеческого, что равнодушно обрекает своих сыновей на гибель, отказывая им в какой-либо материальной помощи, отдает своего незаконного сына в воспитательный дом, чтобы тот не напоминал ему о „грехе". А. В. Луначарский справедливо считал образ Иудушки глубочайшим реалистическим образом, имеющим в то же время общечеловеческое значение и выступающим как символ всего „бесчеловечного" в человеке [1].

[1 См.: Салтыков-Щедрин М. Е, Избранные произведения, с. 19.]

Особо следует сказать об отношении к религии и атеизму великих русских писателей Ф. М.Достоевского и Л. Н. Толстого. Их миросозерцание, как известно, было весьма противоречивым. Ф. М. Достоевский пытался обрести выход из жизненных и идейных коллизий своего времени в христианской религии. Но на этом пути его постоянно мучили сомнения и раздумья, воплощавшиеся в его художественных произведениях. В его романах происходит открытое столкновение людей неверующих, атеистов с защитниками православия, причем, как отмечали некоторые современники Достоевского, образы сторонников атеизма или, во всяком случае, людей неверующих выписаны столь ярко, а их аргументы звучат столь сильно и убедительно, что носители христианских идей отнюдь не представляются бесспорными победителями в этом столкновении. Вспомним в этой связи знаменитый разговор Ивана Карамазова с Алешей из романа „Братья Карамазовы". Бунт Ивана против проповедуемой религией всеобщей божественной гармонии в мире есть страстная исповедь человека, „уязвленного" страданиями людей и неспособного примирить их страдания с идеей высшего божественного промысла, который ценой этих страданий обеспечивает им якобы райское блаженство. Иван спрашивает Алешу: „…представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!" [1] И Алеша, который в романе является главным носителем христианских добродетелей, вынужден ответить:,,Нет, не согласился бы". Тем самым Алеша невольно признал, что идея христианского бога как всеблагого и всемогущественного существа никак не может быть совмещена с существованием зла и страданий в мире. А если так, то рушатся все христианские теодицеи (т.е. теории, пытавшиеся оправдать существование зла в мире и одновременно существование бога) и вместе с ними в конечном счете ставится под сомнение сама идея божественного промысла, которая лежит в основе христианского вероучения". Такова логика, которая объективно содержится в приведенных выше рассуждениях, хотя сам Достоевский этой логики и не принимает. Он пытается доказать, что „если бога нет, то все позволено", что без веры в бога невозможно нравственное поведение людей, однако объективная логика образов и идей его романов не только шире указанного постулата, она нередко приходит с ним в противоречие. „Бунтарские" аргументы Ивана Карамазова столь убедительны, что Алеша не в состоянии их опровергнуть.

[1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти т. Л., 1976 т. 14 с. 223-224.]

Таким образом, творчество Достоевского нельзя, как это делают многие зарубежные его исследователи, рассматривать только как апологию религии. В нем следует учитывать и весьма важную для нас тенденцию „бунта" против устоев религиозного мировоззрения.

Л.Н.Толстой, как известно, вступил в прямой конфликт с православной церковью. Он пришел к выводу, что православная догматика и обрядность противоречат здравому смыслу и являются такими же проявлениями суеверий и предрассудков, как спиритизм, вера в гадания, вещие сны и т. п. В романе „Воскресение" Л. Н. Толстой дает описание православного таинства евхаристии (причащения), совлекая с него религиозно-символические одежды и показывая всю нелепость этого обряда. „Сущность богослужения, - пишет Л. Н. Толстой, - состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особой торжественностью" [1].

[1 Толстой Л. Н. Собр. соч. В 12-ти т. М., 1959, т. 11, с. 146.]

Срывая, по выражению В. И. Ленина, все и всяческие маски, в том числе и маски с официального православия, Л. Н. Толстой в то же время пытался доказать необходимость христианства, сводил его сущность к этическому учению о любви к ближнему и непротивлению злу насилием. В этом проявилась непоследовательность, противоречивость его идейной позиции, которую В. И. Ленин объяснял противоречивыми условиями, в которые была поставлена деятельность русского крестьянства, в пореформенную эпоху [2].

[2 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 17, с. 206-213.]

Критика религии и церкви, раскрытие их реакционной социальной роли имели важное значение для развития изобразительного искусства нового времени.

Яркий пример - творчество выдающегося испанского художника Франсиско Гойи (1746 - 1828). Гойя жил в эпоху, когда Испания была одним из самых отсталых государств Европы, где безраздельно господствовала католическая инквизиция, поощряемая прогнившим королевским режимом. В творчестве Гойи, начиная с 90-х годов XVIII в., одно из центральных мест занимает тема острой, беспощадной критики религиозного фанатизма, мракобесия и изуверства. Борьба против католической церкви велась Гойей в обстановке разгула реакции, физического истребления и заключения в тюрьмы инакомыслящих. Поэтому он вынужден был нередко прибегать к символам и аллегориям, чтобы несколько закамуфлировать подлинный смысл и содержание своих картин и гравюр. Характерна в этом плане знаменитая серия офортов „Капричос". Одна из групп офортов этой серии специально посвящена борьбе разума против тьмы, невежества и религиозных суеверий. Широко известен офорт, названный Гойей „Сон разума рождает чудовищ". Он является как бы философским введением к следующим офортам, о чем свидетельствует подпись к офорту (текст Ф. Гойи): „Воображение, покинутое Разумом, порождает немыслимых чудовищ; но в союзе с Разумом оно - мать искусств и источник творимых ими чудес" [1]. Трудно, на наш взгляд, более ярко и глубоко охарактеризовать соотношение религии и искусства, чем сделал Гойя в этой одной фразе.

[1 См.: Прокофьев В. „Капричос" Гойи. М., 1970, с. 120.]

Ф. Гойя. "Сон разума рождает чудовищ"

В следующих офортах мы видим многих из чудовищ тьмы, о которых говорилось выше. Так, например, офорт под названием „Строгий выговор" пародирует таинство католической исповеди. Как отмечает советский искусствовед В.Прокофьев, некоторые современники Гойи интерпретировали этот офорт как сатирическое изображение трибунала инквизиции. В центре изображен монах с головой хищного зверя, не то хорька, не то волка… Рядом с ним - смиренно исповедующийся мужчина с измученным лицом. Справа к исповедующемуся тянется мерзкая личность в светском костюме, как бы нарушающая тайну исповеди или же представляющая светскую власть на заседании инквизиционного трибунала. А за спиной исповедника-инквизитора происходит многозначительная сцена, в которой еще один монах буквально силой вытягивает признания у какого-то человека.

Ф. Гойя. "Строгий выговор"

Офорт под названием „Из хороших перьев можно сделать хорошую птицу" в завуалированном виде разоблачает социальную сущность религии. На нем изображено засохшее дерево с торчащими в стороны обрубками веток. Форма дерева похожа на крест. На него надета монашеская сутана, и поэтому дерево напоминает огородное чучело в монашеском одеянии. Его окружают испуганные и коленопреклоненные молящиеся. Подлинный смысл изображения не вызывает сомнений, особенно если принять во внимание подпись Гойи к этому офорту: „Как часто смехотворное создание превращается в фантастическое существо, которое, не будучи в действительности ничем, выглядит многим. Так много могут сделать мастерство портного и глупость тех, кто судит о вещах только по их видимости" [1].

[1 См.: Шахнович М. И. Гойа против папства и инквизиции. М.-Л., 1955, с. 135.]

Ф. Гойя. „Из хороших перьев можно сделать хорошую Птицу", или "Чего только не сделает портной"

Теме критики религиозного изуверства посвящена серия рисунков Гойи под общим названием „Узники инквизиции". В этих рисунках, где изображены жертвы инквизиции в колпаках позора, надетых на них инквизиторами, со связанными сзади руками, заключенные в темницах, пытаемые, отчетливо выражена ненависть к инквизиции, калечащей тела и души людей, сострадание и жалость к „еретикам". Борьба с „чудовищами" невежества, фанатизма и мракобесия велась испанским художником в течение всей жизни. Она нашла свое отражение и в фресках из так называемого,Дома Глухого", созданных им в последние годы жизни, и во многих других его работах.

Необычайно интересна с точки зрения насыщенности антицерковными и атеистическими идеями и стремлениями живопись русских художников-реалистов второй половины XIX - начала XX в.

Мало кто из русских художников подымался в своем искусстве до таких высот обличительного пафоса в изображении русского духовенства и роли религии в России, как В. Г. Перов (1834-1882). Выдающийся русский критик и искусствовед В. В. Стасов писал в свое время, что такие картины Перова, как „Сельский крестный ход на пасхе", „Проповедь в селе", „Чаепитие в Мытищах", „Монастырская трапеза", нарисовали „целый новый мир, тоже раньше никем не тронутый, с той стороны, которая была именно самая характерная" [1]. Перед зрителем предстал мир русского духовенства и монашества - мир невежества, алчности, чревоугодия и пьянства, лжи и лицемерия.

Картина В. Г. Перова „Проповедь в селе" наглядно показывает социальную роль религии и церкви в старой России. Стасов так излагает содержание этой картины: „Сельский батюшка усердно проповедует с амвона на тему „Всякая власть от бога", между тем, сидящий на самом переди, в кресле, старичок-помещик, дурачок и тряпица, сладко заснул, жена его любезничает с провинциальным франтом, а крепостной деревенский лакей кулаками пихает прочь добрых „мужичков", которым такая охота была бы послушать речей батюшкиных о власти от бога" [2].

[1 Стасов В. В. Избранное. М.-Л., 1950, т. 1, с. 463.] [Там же, с. 464.]

В. Г. Перов. Сельский крестный ход на пасхе

Весьма сильное впечатление производит также известная картина В. Г. Перова „Сельский крестный ход на пасхе". Недаром она была в 60-е годы снята с выставки и находилась фактически под запретом вплоть до революции 1905 г. На картине изображена праздничная пасхальная процессия, выходящая из одного из сельских домов. На крыльце стоит священник. Он настолько пьян, что еле держится на ногах и, чтобы не упасть, схватился одной рукой за столбик крыльца. Остальные участники процессии своим обликом также демонстрируют "высокие нравственные качества", о которых так любит говорить церковь. Некоторые из них валяются под крыльцом, другие несут иконы головой вниз, третьи в бессмысленном отупении горланят молитвы.

В. Г. Перов. Чаепитие в Мытищах близ Москвы

В. В. Пукирев.

Дьячок объясняет крестьянам картину страшного суда

В картине „Чаепитие в Мытищах" В. Г. Перов разоблачает лицемерие и ханжество монахов. Картина построена на контрастных образах сытого и самодовольного монаха, вкушающего чай, и бездомного нищего-калеки, бывшего солдата, робко протянувшего руку за милостыней. „Все - тому, за то, что он век празден, ничего - этому, за то, что он век работал, как вол, и вот теперь в рубище на деревяшке ходит" [1] - так передает смысл картины В. В. Стасов.

[1 Стасов В. В. Избранные сочинения. В 2-х т. М.-Л., 1937, т. 1, с. 838.]

И. Е. Репин. Крестный ход в Курской губернии

Острую критику церковного быта и нравов, роли церкви и религии в освящении социального неравенства мы находим также в картинах многих других русских художников-реалистов XIX в.: А. И. Корзу-хина („Перед исповедью", „В монастырской гостинице"), В. В. Пукирева („Неравный брак", „Дьячок объясняет крестьянам картину страшного суда"), Н. В. Неврева („Панихида на сельском кладбище", „Воспитанница").

И. Е. Репин. Протодиакон

Существенную роль играли антиклерикальные и антирелигиозные мотивы в творчестве великого русского художника Ильи Ефимовича Репина (1844 - 1930). Если в „Протодиаконе" и „Крестном ходе в Курской губернии" Репин в основном продолжал тему разоблачения духовенства и социальной роли церкви, которые нашли свое отражение ранее в творчестве Перова и других передвижников, то „Отказ от исповеди" занимает, несомненно, особое место в его творчестве. Эта картина была написана на сюжет стихотворения „Последняя исповедь", помещенного в подпольном революционном журнале „Народная воля". В этом стихотворении революционер говорит священнику: „Уйдите, батюшка! Я прожил век бойцом, я и умру таким, смеясь в лицо врагу, проклятья посылая!" В одном из писем В. В. Стасову И. Е. Репин недвусмысленно определил свое отношение к христианству. „Все христианство, - писал он, - это рабство, это смиренное самоубийство всего, что есть лучшего и самого дорогого и самого высокого в человеке" [1].

[1 Репин И. Е. и Стасов В. В. Переписка. М.-Л., 1949, т. 2, с. 172.]

И. Е. Репин. Отказ от исповеди

В картине „Отказ от исповеди" с необычайной, истинно репинской силой и выразительностью представлено столкновение двух мировоззрений, двух взглядов на жизнь. Революционер гордо отвергает мнимое религиозное утешение, предлагаемое ему священником. Его фигура дышит энергией, величавым спокойствием и уверенностью в себе. Это человек, убежденный в правоте своего дела и готовый отдать за него жизнь. Видно, что все симпатии художника на стороне атеиста-революционера.

Искусство прошлого и сейчас играет важную роль в атеистическом воспитании трудящихся. Многие лекторы и пропагандисты постоянно используют различные произведения литературы и изобразительного искусства в атеистической работе. Замечание В. И. Ленина о необходимости широко привлекать в пропаганде атеизма воинствующую публицистику французских просветителей XVIII в. имеет общее принципиальное значение. В свете этого замечания становится очевидной важность использования в атеистическом воспитании всей сокровищницы мирового искусства. Оно может и должно быть использовано в целях воспитания в массах научного, материалистического мировоззрения.

Советское искусство в системе атеистического воспитания

Проблема формирования в сознании масс научного, материалистического (а следовательно, и атеистического) мировоззрения решается не только средствами науки и философии, не только с помощью теоретического, рационального воздействия. Ее решение предполагает взаимодействие всех средств и факторов, формирующих духовный мир личности. И в ряду этих средств важное место занимают искусство и эстетическое освоение мира в целом.

Говоря о роли искусства в системе атеистического воспитания, следует прежде всего подчеркнуть, что оно удовлетворяет важные объективные потребности личности (эстетические, эмоционально-психологические) и тем самым способствует преодолению религиозных влияний на человека. В ряду социальных факторов, которые в нашем обществе затрудняют преодоление религии и распространение атеизма среди населения, следует выделить и неполное удовлетворение духовных потребностей людей. К сожалению, еще далеко не везде, не во всех населенных пунктах и отдельных коллективах созданы условия, обеспечивающие повседневное и систематическое удовлетворение эстетических потребностей населения, в особенности таких его групп, как домохозяйки, пенсионеры. Эстетические потребности принадлежат к тем духовным потребностям, которые объективно существуют у громадного большинства людей, хотя и развиты далеко не одинаково. Чем больше у человека свободного времени (а оно, как известно, существенно возросло у советских людей за последние десятилетия), тем острее им ощущается потребность как в постоянном восприятии художественных произведений, так и в посильном участии в художественном творчестве (музыкальном, танцевальном, изобразительном, драматическом и т. п.). Если эта объективная потребность не удовлетворяется в здоровой, разумной форме, на социалистической идейной основе, то возникают возможности обращения людей для ее удовлетворения к церковному искусству.

Вот что писал о роли музыки и пения в церкви бывший профессор богословия А. А. Осипов, ставший убежденным атеистом: „Все это несомненно красиво. Будит отклики в сердце. Способно взволновать. Порой очень музыкально и мелодично. Но… здесь-то и кроется страшное зло… В церкви все чувства и переживания, вызванные песнопением, все человеческое, что заговорило в нас в ответ на музыку, берется на вооружение руководителями церкви. На чувствах играют, стараясь убедить, что это пробуждение или движение в человеке веры в бога. Умиление перед красотой музыки немедленно относят за счет „прикосновения к душе благодати" [1].

[1 Осипов А. А. Продолжаем разговор с верующими. Л., 1962, с. 65,66.]

Церковь, как об этом говорилось выше, накопила огромный опыт использования культового искусства и возникающих под его воздействием эстетических переживаний в своих целях, в целях насаждения и укрепления религиозной веры. И всякая недооценка или игнорирование эстетических потребностей людей в нашем обществе создает дополнительные возможности для „улавливания душ" религиозными организациями, для их воздействия на сознание людей.

Людям в любом обществе, в том числе и в социалистическом, объективно присущи также определенные эмоционально-психологические потребности, например потребность в эмоциональной разрядке, в вытеснении накопившихся отрицательных переживаний положительными. Удовлетворение этой потребности может пойти разными путями и привести к разным социальным результатам. Важной формой удовлетворения потребности личности в эмоциональной разрядке является, как уже отмечалось, эстетический катарсис, т. е. бурное столкновение противоположных по своему содержанию чувств, происходящее в процессе создания художественного произведения или его восприятия. Психологическим результатом катарсиса является трансформация отрицательных переживаний в положительные.

Однако потребность в эмоциональной разрядке может быть удовлетворена и в процессе религиозных культовых действий. Психологический процесс происходит в этом случае уже на принципиально иной идейной основе и имеет иной социальный результат: чувства религиозного человека направлены в сторону сверхъестественных, т. е. иллюзорных, объектов, а результатом религиозного катарсиса является укрепление религиозной веры. Отсюда ясно, что атеистическое воздействие искусства и эстетической деятельности вообще не следует сводить только к критике религии и утверждению идей атеизма в отдельных художественных произведениях. Удовлетворяя духовные потребности людей на здоровой идейной основе, искусство играет важную роль в формировании нового человека и, в частности, в формировании его мировоззрения, его отношения к окружающему миру.

Не только профессиональное искусство, но и эстетическое начало в самом широком смысле призвано сыграть существенную роль как в освобождении трудящихся от влияния религиозного культа, религиозных праздников и обрядов, так и в утверждении атеистического миропонимания. Потребность в обрядовом, т. е. торжественном, эмоционально и эстетически насыщенном оформлении важных для личности и семьи событий есть объективная потребность, свойственная людям в любом обществе, в том числе и социалистическом. Церковь издавна паразитировала на этой здоровой человеческой потребности. Она создала разветвленную систему религиозных обрядов, которые призваны отмечать все сколько-нибудь знаменательные события в жизни семьи и отдельного человека. Система церковных обрядов шлифовалась в течение многих веков. Церковь умело и тонко использовала различные способы эмоционально-психологического и эстетического воздействия, создавая определенное настроение у участников каждого обряда. Не случайно некоторые виды религиозных обрядов (например, крещение, отпевание) еще имеют значительное распространение в нашей стране.

В Советском Союзе за последние десятилетия создана система новой социалистической обрядности, накоплен значительный опыт ее развития в различных областях и республиках [1].

[1 См.: Социалистическая обрядность и формирование нового человека. Киев, 1979.]

Этот опыт показывает, что новые социалистические обряды прочно утвердились в быту советских людей, стали неотъемлемым элементом советского образа жизни. Вместе с тем следует признать, что еще не везде созданы необходимые условия для того, чтобы советские обряды получили широкое распространение в массах, завоевали их симпатии. В частности, еще не везде найдено оптимальное для каждого обряда художественное его оформление. В некоторых случаях музыкальное сопровождение обряда либо вовсе отсутствует, либо мало соответствует содержанию данного обряда, его символике. Оформление обрядовых помещений также не всегда удачно. Иногда оно бывает очень бедным и невыразительным, в отдельных же случаях - чересчур пышным и помпезным. Эстетические компоненты новых обрядов не следует рассматривать как нечто внешнее по отношению к их идейному содержанию. Они активно участвуют в формировании чувств и настроений ее участников, а следовательно, обеспечивают глубокое внутреннее усвоение ими тех ценностей, норм и идеалов, которые символически воплощает обряд. И чем ярче и красочнее будет эстетическое оформление советских обрядов, тем большей популярностью они будут пользоваться в массах, тем большее мировоззренческое и атеистическое воздействие они будут на них оказывать.

На основании всех этих соображений мы приходим к выводу, что искусство и религия могут удовлетворять некоторые объективные потребности человека (например, его эстетическую потребность, потребность в эмоциональной разрядке, в обрядах), но делают они это по-своему, исходя из своих специфических особенностей. Задачи атеистического воспитания, формирования нового человека требуют от нас, чтобы указанные потребности удовлетворялись с помощью художественного творчества и здорового, реалистического искусства, способных воспитывать в людях жизнеутверждающее, активное отношение к действительности, а не страх перед ней и стремление убежать от нее в область религиозных иллюзий.

В этом контексте становится яснее и глубокое содержание той мысли, которая была высказана В. И. Лениным в его беседе с М. И. Калининым. В речи на V Всероссийском съезде работников искусств 25 мая 1925 года М. И. Калинин сказал: „Помнится, было это лет пять назад. Я был на квартире у Владимира Ильича, и там мы разговорились о том, чем заменить религию? Владимир Ильич мыслил так, что, пожалуй, кроме театра, нет ни одного института, ни одного органа, которым мы могли бы заменить религию. Ведь мало религию уничтожить и тем освободить человечество совершенно от страшнейших пут религиозности, надо религию эту чем-нибудь заменить, и Ленин говорит, что место религии заступит театр" [1].

[1 Калинин М. И. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. М., 1934, с. 49.]

Эту мысль В. И. Ленина, конечно, не надо понимать упрощенно. Главное ее значение, на наш взгляд, состоит в том, во-первых, что религию следует не просто изгнать из жизни людей, ее надо заменить чем-то другим, что с иных идейных позиций удовлетворяло бы потребности людей, которые прежде удовлетворялись религией. Во-вторых, В. И. Ленин полагал, что именно искусство, и в частности театр, может стать той заменой религии, которая позволит удовлетворить по-новому многие потребности масс.

Отсюда ясно, что атеистическое воздействие искусства и эстетической деятельности вообще не следует сводить только к критике религии и утверждению идей атеизма в отдельных художественных произведениях. Удовлетворяя духовные потребности людей на здоровой идейной основе, искусство играет важную роль в формировании нового человека и, в частности, в формировании его мировоззрения, его отношения к окружающему миру.

Нельзя не согласиться с мнением писателя В. Тендрякова, который говорит: „Мы почему-то считаем, что только то произведение, которое непосредственно касается вопросов религии, вносит вклад в атеистическую пропаганду. Конечно, надо создавать вещи, направленные непосредственно против религиозных пережитков. Но нужны и такие произведения, которые, может быть, прямо и не касаются вопросов религии, но, решая вопросы морали, совершенствования нашего человека, борьбы старого и нового, и не вообще где-то, а внутри человеческой души, в духовном мире, будут этим работать на атеизм, разрушать религиозные взгляды" [1].

[1 Наука и религия, 1964, N 1, с. 60.]

Все сказанное не означает, естественно, что советское искусство не должно заниматься непосредственно атеистической темой, не должно в художественной форме ставить проблемы, связанные с преодолением религии и утверждением атеизма в духовной жизни нашего общества. За шесть с лишним десятилетий существования Советского государства нашим искусством накоплен определенный опыт решения атеистической темы, который должен быть осмыслен и проанализирован с позиций сегодняшнего дня.

В довоенные годы советское искусство активно боролось против религии, используя при этом самые различные виды и жанры художественного творчества. Чтобы правильно понять особенности советского антирелигиозного искусства 20-х и начала 30-х годов, нужно учитывать, что это было время острой классовой борьбы, которая накладывала свой отпечаток и на борьбу с религией. Носитель религии был в те годы нередко одновременно и врагом Советской власти, противником социалистических преобразований. Поэтому многие произведения советского искусства тех лет были посвящены разоблачению реакционной политической роли части православного духовенства, некоторых лидеров других религиозных организаций. Борьба велась острым, публицистическим оружием. Значительное место в ней занимали плакаты с краткими и выразительными надписями, карикатуры, стихотворения, сатирические пьесы, фельетоны.

Антирелигиозный плакат получил значительное распространение и пользовался огромной популярностью уже в первые годы Советской власти. В его создании большую роль сыграли видные советские художники Д. С. Моор (Орлов), В. Дени (В.Н.Денисов). Одним из первых атеистических плакатов Д. Моора был плакат „Попы помогают капиталу и мешают рабочему" (1920 г.). На плакате противопоставлены две главные фигуры: капиталиста и рабочего. Они окружены служителями культа различных конфессий, которые помогают капиталисту и мешают рабочему. Социальную роль религии в условиях капитализма убедительно раскрывает плакат Д. Моора „Христос терпел и нам велел". В центре плаката - огромный крест, который несут на своих плечах, сгибаясь под его тяжестью, трудящиеся и угнетенные различных стран и национальностей [1].

[1 См.: Рутенбург С. Г. Д. Моор - художник-атеист. - Ежегодник музея истории религии и атеизма, 1961, с. 168-187.]

Большой популярностью в массах пользовался плакат В. Дени „Все люди братья, люблю с них брать я", в центре которого была фигура алчного православного священника.

Острым оружием борьбы против церковной контрреволюции, против использования религии в реакционных социальных целях была также карикатура. Во многих газетах и журналах 20-х годов постоянно публиковались карикатуры и рисунки, в которых разоблачалась антинародная деятельность представителей духовенства, высмеивались разного рода знахари и „чудотворцы".

Атеистическая тема была одной из ведущих и в творчестве многих выдающихся советских поэтов. „Богоборческие", резко критические по отношению к религии мотивы были свойственны поэзии В. В. Маяковского еще в дореволюционные годы. В поэме „Война и мир" строки, рисующие сцены бессмысленной кровавой бойни, перебиваются и дополняются текстом и нотной записью молитвы „Упокой, господи, душу усопшего раба твоего…" В поэме „Человек" Маяковский писал:

Загнанный в земной загон,

Влеку дневное иго я. А на мозгах верхом

„Закон", на сердце цепь -

„Религия".

После Великой Октябрьской социалистической революции тема критики религии, разоблачения социальной роли духовенства, высмеивания нелепости религиозных обрядов и праздников становится одной из ведущих в творчестве В. В. Маяковского. Невозможно даже перечислить все его стихотворения, посвященные этой теме. Напомним кратко только некоторые из них. В сатирическом стихотворении „Ханжа" дан яркий портрет религиозного ханжи и лицемера.

Петр Иванович Васюткин бога

беспокоит много - тыщу раз,

должно быть,

в сутки упомянет

имя бога.

Цапнет

взятку -

лапа в сале. Вас считая за осла, на вопрос:

„Откуда взяли?" Отвечает:

„Бог послал"…

Обворовывая

массу, разжиревши понемногу, подытожил

сладким басом: „День прожил -

и слава богу".

Широко известно стихотворение В. В. Маяковского „6 монахинь", в котором немногими гротескными штрихами дан яркий сатирический портрет католических монахинь. „Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж!" - заключает это стихотворение поэт.

Одно из самых сильных поэтических произведений, посвященных атеистической теме, - поэма „Смерть пионерки" Эдуарда Багрицкого. Поэт прославляет стойкость духа, твердость убеждений юной пионерки, которая, даже будучи тяжело больной, отказалась надеть на себя крестик.

После окончания Великой Отечественной войны атеистическое воспитание в нашей стране развивалось в новых условиях. В результате победы социализма были подорваны социальные корни религии. Исчезновение эксплуататорских классов привело к ликвидации классовой базы религиозных организаций. Громадное большинство служителей культа, учитывая настроения массы верующих, заняло лояльные позиции по отношению к нашему государству, нашему общественному строю. Все это выдвинуло на первый план проблемы перестройки сознания верующих, проблемы формирования, воспроизводства и упрочения атеистического сознания в массах трудящихся. Эти изменения поставили новые важные задачи и перед деятелями искусства, которые посвятили свои произведения атеистической теме.

Главная задача, вставшая перед ними, заключалась в том, чтобы в ярких и убедительных художественных образах показать, с одной стороны, как религиозная вера воздействует на человека, односторонне направляя его помыслы, чувства и волю в сторону иллюзорных, реально не существующих сущностей, препятствуя его социальной активности или направляя ее в ложное русло, а с другой - раскрыть гуманистическую природу атеизма, его роль духовного освободителя личности от порабощающих ее иллюзий. Дать убедительное художественное решение этой задачи очень трудно. Это гораздо труднее, чем разоблачить того или иного служителя культа, показав изувера-сектанта или попа-лицемера. Но такое углубленно-психологическое раскрытие атеистической темы в искусстве чрезвычайно важно для дела коммунистического воспитания.

Именно по этому пути пошли некоторые известные советские писатели еще в конце 50 - начале 60-х годов. К их числу прежде всего нужно отнести В. Ф. Тендрякова. Его повесть „Чудотворная" явилась, несомненно, произведением, знаменовавшим в советской литературе новый этап в раскрытии атеистической темы. В центре внимания писателя - психологические конфликты в сознании деревенского мальчика Родьки, ставшего невольным виновником „открытия" иконы, некогда считавшейся чудотворной. В дальнейших своих повестях В. Ф. Тендряков развивает и углубляет социально-психологический анализ характеров и ситуаций, возникающих в результате влияния религии на отдельных представителей советской молодежи. Острые проблемы атеистического воспитания поставлены, например, в повести „Чрезвычайное". На собственном опыте убеждается директор школы Анатолий Матвеевич Махотин, от лица которого ведется рассказ, что носители религиозной идеологии используют любые недостатки, возникающие кое-где в нашей системе идейного воспитания, и в частности формализм, казенщину, отсутствие подлинного внимания к людям, чтобы овладеть сознанием человека, особенно человека молодого, формирующегося. Как и в большинстве других произведений В. Ф. Тендрякова, в повести нет однозначных ответов на поставленные вопросы, она вызывает споры. Но это, на наш взгляд, является как раз достоинством, а не недостатком повести: она заставляет читателя задуматься, а это совсем неплохо. В повести В. Ф. Тендрякова „Апостольская командировка" показан духовный кризис молодого человека, поиски им смысла жизни, мировоззренческих ориентиров. В силу ряда объективных и субъективных обстоятельств герой повести идет по ложному пути, пытается найти нравственную и мировоззренческую основу своей жизни в религии, но, пройдя тяжелые жизненные и духовные испытания, наконец прозревает. В. Ф. Тендряков избегает в своем творчестве облегченных решений. Он не боится самых острых ситуаций, самых сложных психологических конфликтов. И в этом, несомненно, одно из важных достоинств его произведений.

В психологическом ключе написана повесть В. Померанцева „Когда есть Я…". Писатель в ней художественными средствами показывает, какую роль в обращении человека к религии может сыграть страх смерти. Исследуя "диалектику души" во всех ее противоречиях, автор убеждает в том, что обращение к религии в сложных жизненных ситуациях отнюдь не является неизбежным, что ему можно и должно противостоять.

Можно назвать и другие повести, рассказы, пьесы, кинофильмы, которые серьезно и вдумчиво решают проблемы столкновения религиозной веры и атеистических убеждений, показывают моральное и идейное превосходство атеиста над верующим. Вспомним хотя бы популярную пьесу С. Алешина „Все остается людям" (и одноименный фильм), в которой академик Дронов выходит победителем в споре со священником не только в сцене самого спора, но и в силу всей логики развития образов и сюжета. Всем содержанием своей жизни Дронов утверждает наше представление о бессмертии: подлинное бессмертие человека заключено не в мнимом загробном мире, а в его делах и поступках, в том, что он оставил после себя на земле.

Послевоенная советская поэзия посвятила атеистической теме также немало произведений. К сожалению, далеко не все стихотворения этой тематики можно считать удачей в идейном и художественном отношении. В наши задачи не входит подробный разбор их [1].

[1 См.: Притыкин Я. М. Антирелигиозные мотивы в современной советской поэзии. - Ежегодник музея истории религии и атеизма. М., 1961, с. 141-167.]

Хочется лишь отметить, что бесспорной удачей авторов были те стихотворения, в которых достигалось органическое слияние глубоких философских идей и яркой художественной формы. Одним из лучших произведений такого рода (на наш взгляд) следует считать стихотворение ленинградского поэта Вадима Шефнера „Старый храм", которое мы приводим целиком.

Как все здесь неуклюже и негладко,

Пороги вязнут в вековой грязи,

И храма циклопическая кладка

Бесформенною кажется вблизи.

Уходит ввысь уверенно и хмуро

Замшелая бугристая стена,

И камня первозданная фактура

Щербата и ничем не смягчена.

Но вверх взгляни - над сизыми холмами

Увидишь ты ожившую мечту:

Как дым костра в безветрие, как пламя,

Как песня, храм струится в высоту.

Он рвется ввысь, торжественен и строен,

Певучей силой камень окрылен,

- Для бога он иль не для бога строен,

Но Человеком был воздвигнут он.

И нет в нем лицемерного смиренья,

- Безвестный зодчий был правдив и смел:

Он стал творцом и - окрылил каменья,

И гордость в них свою запечатлел.

И ты стоишь на каменном пороге,

И за людей душа твоя горда,

- Приходят боги и уходят боги,

Но Человек бессмертен навсегда.

К числу лучших поэтических творений на атеистическую тему следует отнести и стихотворение известного советского поэта Алексея Суркова:

Ты думаешь, это не страшно было -

Решить, что бога на свете нет,

Что в нашей вселенной иная сила

Заведует ходом звезд и планет?

Не просто знать, беспощадно ясно,

Что смерть придет - и судьба твоя

И все, что в мире было прекрасно,

Угаснет с твоим беспокойным Я;

Что можно жить без аллаха и спаса,

Без райских приманок и адских мук

И, страх пересилив, до смертного часа

Не выпустить душу из собственных рук.

Лишь смело покончив с последней химерой,

Сердца леденящей, как холод ночной,

Ты плечи расправишь и полной мерой

Познаешь радость жизни земной.

Слова человеческой песни слыша,

Почувствуешь, зову природы в ответ,

Что люди - хозяева мира и выше

Идеи и силы на свете нет.

К сожалению, далеко не все произведения советского искусства, в которых затрагиваются проблемы религии и атеизма, свободны от идейных и художественных просчетов и недостатков. Некоторые писатели и кинорежиссеры любят, например, особое внимание уделять крайним проявлениям религиозного фанатизма и изуверства, вызывающим отвращение читателей или зрителей. В неплохом в целом фильме „Тучи над Борском" центральным событием стала сцена распятия сектантами молодой девушки. Подобные события в жизни религиозных организаций являются редким исключением и, что особенно важно, резко осуждаются большинством верующих и руководством религиозных организаций. Сосредоточивая внимание людей только на этих проявлениях религии, мы во многом бьем мимо цели, ибо оставляем в тени наиболее важные, каждодневные проявления религии, которые наносят вред сознанию и поведению миллионов людей.

Освещению атеистической темы в искусстве мешает недостаточное знание писателями, художниками жизненного материала, в частности слабое знакомство их с особенностями вероучения и культа тех религиозных организаций, представителей которых они изображают. Даже в таком талантливом и весьма популярном произведении, как роман А. Иванова „Тени исчезают в полдень", имеются неточности в изображении сектантки Пистимеи, которая соединяет в своем облике черты последователей нескольких, причем совершенно различных, конфессий. Аналогичные ошибки, даже в более грубой форме, допускали и другие писатели, драматурги, кинорежиссеры. Атеистическая тема в искусстве предъявляет очень строгие требования к писателю или художнику, который берется за ее воплощение. Здесь все должно быть правдиво, каждое слово и каждая деталь выверена и выношена. Только в этом случае можно рассчитывать на то, что данное произведение искусства окажет должное воспитательное воздействие.

До сих пор речь шла главным образом о литературе. В советском изобразительном искусстве в послевоенные годы создано, к сожалению, сравнительно мало работ, где бы атеистическая тема нашла серьезное и глубокое художественное воплощение. Некоторые из картин, посвященных этой теме, грешат иллюстративностью, заданностью. Однако и в советской живописи мы имеем совершенно исключительные по своей глубине и талантливости произведения, которые могут и должны быть использованы в целях атеистического воспитания.

П. Корин. Эскиз картины „Русь уходящая"

Речь идет прежде всего о цикле картин П. Д. Корина, известных под названием „Русь уходящая". При создании этих картин художник был далек от каких-либо атеистических целей и мотивов. Представители уходящего религиозного мира на Руси интересовали его главным образом в социально-психологическом плане. Художник увидел среди них разнообразные, нередко сильные и самобытные характеры. Однако сила психологического реализма этих художественных портретов такова, что многие из них выступают объективно как суровый приговор религии. Изображенные на этих портретах люди отличаются друг от друга по своему общественному положению, характеру, возрасту, внешности. Но есть в них и нечто общее: это люди, жизнь которых была неразрывно связана с религией и церковью. Каждый из этих характеров мог сформироваться только в церковной среде, в среде русского православия. Корин суров и правдив в своем реализме. Он не смягчает красок. Одни из изображаемых им людей несут на себе черты того религиозного убожества, которое на Руси издавна называлось юродством („Слепой", „Нищий"), другие предстают перед нами как убежденные и непоколебимые фанатики, подчинившие свою недюжинную волю религиозным целям („Отец и сын", „Схи-моигумен"). Третьи олицетворяют собой итог одинокой, отрешенной от всех радостей и горестей, замкнутой монашеской жизни („Схимница"). В большинстве своем это сильные характеры, яркие, впечатляющие типы. И в то же время на них лежит печать обреченности, ощущается неизбежность гибели того мира, который они олицетворяют. Это обусловило особый драматизм изображений, трагический отпечаток, лежащий на многих из них. Это - Русь уходящая. Эти картины помогают нам яснее видеть социальную и психологическую сущность религии, ее воздействие на духовный мир людей.

Нельзя не выразить сожаления, что в последние годы очень немногие советские писатели, поэты, драматурги, режиссеры, кинорежиссеры и художники обращаются к атеистической теме. Более того, со стороны некоторых деятелей искусства наблюдается увлечение церковной и религиозной терминологией и атрибутикой, идеализация отдельных церковных деятелей и иерархов, тенденция к некритическому изображению носителей религиозной веры. Так, например, в ряде советских произведений литературы и живописи последнихлет идеализируется и возвеличивается образ Сергия Радонежского, который изображается чуть ли не единственным организатором и вдохновителем победы русских на Куликовом поле, а Дмитрий Донской - лишь его смиренным учеником, воплощающим его замыслы. Между тем, как подробно показал А. Шамаро в своих содержательных статьях [1], подобная трактовка не имеет ничего общего с исторической истиной. У некоторых поэтов стало модным кокетничанье религиозной терминологией, библейскими образами и символами. В отдельных случаях такое кокетничанье превращается уже в отход от атеистических позиций.

[1 См.: Шамаро А. Как устояла Русь. - Наука и религия, 1980, N 7, 8; Шамаро А. Куликовская битва. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский. - Вопросы научного атеизма. М., 1980, вып. 25.]

П. Корин. Схимница

Здесь не место подробно обсуждать эти негативные явления в развитии советского искусства, которые неоднократно анализировались на страницах наших газет и журналов. Нет сомнения, что они носят частный и временный характер и что магистральной линией развития советского искусства продолжает оставаться борьба за социальное и духовное освобождение человека, включающая необходимо и борьбу за утверждение в его сознании научного, материалистического мировоззрения, за преодоление всех форм извращенного, ложного сознания. Перед советским искусством стоит также важная задача показать в ярких и убедительных художественных образах благотворное воздействие атеизма на развитие человеческой личности, раскрыть сущность атеизма как одного из важных проявлений человеческой свободы.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Августин Аврелий (354-430) - христианский богослов - 111

Авдеев А. Д. - советский театровед - 75

Адрианова-Перетц В. П. (1888-1972) - советский литературовед - 228

Алексий, патриарх Московский и всея Руси (1877-1970) -112

Алешин С. И. (Котляр) - советский писатель - 269

Алпатов М. В. - советский искусствовед - 98, 161, 163, 164, 167-169, 197

Анисимов А. Ф. (1909-1968) - советский этнограф - 33, 40, 49-51,73

Арсеньев В. К. (1872-1930) - советский исследователь Дальнего Востока, этнограф и писатель - 40

Багрицкий Э. Г. (Дзюбин) (1895-1934) -русский советский поэт - 267

Барлах Э. (1870-1938) - немецкий скульптор - 178

Батуева Л. Л. - советский философ - 174

Бахтин М. М. (1895-1975) - советский литературовед, теоретик искусства - 216-219, 222

Белкин А. А. - советский искусствовед - 219-221, 226, 228-229

Бибиков С. Н. - советский археолог - 47, 48

Богораз В. Г. (1865-1936) -советский этнограф - 41

Боккаччо Д. (1313-1375) - итальянский писатель - 237

Борев Ю. - советский эстетик - 205, 212

Борисковский П. И. - советский археолог - 23, 29, 42, 68

Брежнев Л. И. - деятель КПСС, Советского государства, международного коммунистического движения - 18, 19

Буслаев Ф. И. (1818-1897) - русский филолог - 150-151

Бычков В. В. - советский эстетик - 124, 127, 128

Ванслов В. В. - советский искусствовед - 214 Васнецов В. М. (1848-1926) - русский живописец - 122

Вольтер Ф. М. (1694-1778) - французский писатель и философ-просветитель - 237, 238

Воронин Н. Н. (1904-1976) - советский археолог - 159

Вундт В. (1832-1920) - немецкий психолог, философ-идеалист - 76

Выготский Л. С. (1896-1934) - советский психолог - 16

Гегель Г. В. Ф. (1770-1831) - немецкий философ - 126, 134

Гераклит Эфесский (конец VI-начало V в.) - древнегреческий философ-диалектик - 235

Герцен А. И. (1812-1870) - русский революционер, писатель, философ - 232

Гете И. В. (1749-1832) - немецкий поэт - 210, 239, 240

Гоген П. (1848-1903) - французский живописец - 178

Гойя Ф. (1746-1828) - испанский живописец, гравер - 178, 246-249

Гольбах П. А. (1723-1789) - французский философ-материалист, атеист - 238

Голубцов А.П. (1862-1911) -русский православный бого-. слов - 119, 150-152, 171

Горький A.M. (1868-1936) - русский советский писатель - 90

Григорий Богослов (ок. 329 -ок. 390) - византийский богослов - 149

Гуттузо Р. - современный итальянский живописец - 178.

Дали С. - испанский живописец - 178

Демина Н. А. - советский искусствовед - 161

ДениВ. (Денисов В. Н.) (1893-1946) -советский график - 264, 265

Денисов Н. Н. - советский художник - 196

Дидро Д. (1713-1784) - французский философ-материалист, писатель - 238

Диагор Мелосский (конец V в. до н. э.) - древнегреческий поэт - 234, 235

Дионисий (ок. 1440 -после 1502)-русскийживописец-169

Достоевский Ф. М. (1821-1881) - русский писатель - 243, 244

Еремеев А. Ф. - советский философ - 26

Золотарев А. М. (1907-1943) - советский этнограф - 81

Зыбковец В. Ф. (1908-1973) - советский историк и философ - 27, 28, 30, 32, 34

Иванов А. С. - русский советский писатель - 272

Ильин М. А. - советский искусствовед - 197

Иоанн Дамаскин (ок. 675 - до 753) - византийский богослов, философ и поэт - 127, 149

Иосиф (17 в.) - русский художник-иконописец - 171

Каган М. С. - советский философ - 205, 207

Калинин М. И. (1875-1946) - советский государственный и партийный деятель - 262

Керимов Г. М. - советский историк - 107 Кессиди Ф. X. - советский философ - 76, 86

Климент Александрийский (? - до 215) - христианский

богослов и писатель - 118 Ключевский В. О. (1841-1911) - русский историк - 146,147

Корзухин А. И. (1835-1894) - русский живописец-передвижник - 254

Корин П. Д. (1892-1967) - советский живописец - 190, 192, 273,274

Коуп Г. - современный католический эстетик - 179, 181

Крамской И. Н. (1837-1887) - русский живописец - 103

Крупская Н. К. (1869-1939) - советский государственный и партийный деятель - 215, 216

Кюн Г. - немецкий археолог - 48, 49

Лазарев В. И. (1897-1976) - советский историк искусства - 98, 103, 131-133, 141, 142, 148-149, 156

Леви-Строс К. - современный французский этнограф - 86

Леже Ф. (1881-1955) - французский живописец - 178

Ленин В. И. (1870-1924) - организатор КПСС и основатель Советского государства, великий вождь и учитель трудящихся всего мира - 11, 22, 183-185, 205, 213, 245, 257, 262, 263

Леонардо да Винчи (1452-1519) - итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер - 102-103

Леруа-Гуран А. - современный французский археолог - 63

Лессинг Г. Э. (1729-1781) - немецкий драматург - 239

Лики Л. (1903-1972) - английский антрополог - 22, 29

Лифшиц М. В. - советский философ и эстетик - 205

Лихачев Д. С. - советский литературовед, академик - 128, 139, 146, 154, 172, 219, 221, 223, 224, 227

Лихачева В. Д. - советский искусствовед - 139, 185, 186

Локкет В. - современный католический эстетик - 179

Ломоносов М. В. (1711-1765) - первый русский ученый-естествоиспытатель мирового значения, поэт - 240

Лосев А. Ф. - советский философ и филолог - 76, 88

Лукиан (ок. 120 - ок. 190) - древнегреческий писатель-сатирик - 236

Лукреций (I в. до н. э.) - римский поэт и философ-материалист - 235

Луначарский А. В. (1875-1933) - советский государственный и партийный деятель, писатель, критик - 158, 184, 199, 200, 215

Мазаев А. И. - советский искусствовед - 222

Малиновский Б. (1884-1942)- английский этнограф -41,54

Маритен Ж. (1882-1973) - французский религиозный философ - 179,181

Маркс К. (1818-1883) - основоположник научного коммунизма, великий учитель и вождь международного пролетариата - 8, 24, 26,43, 51, 78, 79,115, 205

Масиньон Л. - современный французский историк - 117

Матисс А. (1869-1954) - французский живописец, график - 178,189

Матье М. Э. (1899-1966) - советский историк, искусствовед, филолог - 234

Маяковский В. В. (1893-1930) - русский советский поэт -265,266

Мелетинский Е. М. - советский историк и фольклорист -74,79,81,82

Микеланджело Буонарроти (1475-1564) - итальянский скульптор, живописец, архитектор, поэт - 102, 103

Милюков П. Н. (1859-1943) - русский политический деятель, историк, публицист, один из организаторов партии кадетов - 225

Михновский Д. В. - советский философ - 183

Модильяни А. (1884-1920) - итальянский живописец - 178

Моор Д. С. (Орлов) (1883-1946) - советский график - 264, 265

Натев А. - современный болгарский эстетик - 207, 213

Неврев Н. В. (1830-1904) - русский живописец-передвижник - 254

Нестеров М. В. (1862-1942) - советский живописец - 122

Никифор Влеммид (1197-1272) - византийский писатель - 111

О'Брайен - современный католический философ - 180

Окладников А. П. (1908-1981) - советский археолог, историк и этнограф - 32, 34, 35, 44, 59-61, 63, 65-67

Осипов А. А. (1911-1967) - популяризатор атеизма, бывший богослов - 259

Панченко А. М. - советский литературовед - 219, 221

Перов В. Г. (1834-1882) - русский живописец - 250, 253

Петров-Водкин К. С. (1878-1939) - советский живописец - 187, 188

Пий XII (1876-1958) -римский папа 174

Пикассо П. (1881-1973) - французский живописец - 178

Писарев Д. И. (1840-1868) - русский публицист и критик - 11

Плисецкий М. С. - советский археолог - 32

Нлугин В. А. - советский искусствовед - 161, 163,164

Поленов В. Д. (1844-1927) - русский живописец - 103

Померанцев В. М. (1907-1971) - советский писатель - 269

Попова Т. В. - советский историк - 145

Поршнев Б. Ф. (1905-1972) - советский историк, социолог - 30

Прокофьев В. - советский искусствовед - 246, 247

Пропп В. Я. (1895-1970) - советский фольклорист - 90,

226,227 Псевдо-Дионисий Ареопагит (V в.) - христианский богослов и философ - 127

Пукирев В. В. (1832-1890) - русский живописец - 254

Пушкин А. С. (1799-1837) - русский поэт и писатель - 232, 241, 242

Рабле Ф. (1494-1553) - французский писатель-гуманист - 237

Радищев А. Н. (1749-1802) - русский революционный мыслитель, писатель - 240, 241

Рейнак Соломон (1858-1932) - французский историк - 48

Репин И. Е. (1844-1930) - русский живописец - 254, 256,

257 Рогинский Я. Я. - советский антрополог - 29

Роден О. (1840-1917) - французский скульптор - 178

Романов Л. Н. - советский искусствовед - 112

Рублев Андрей (ок. 1370 - ок. 1430) - русский живописец - 154, 155, 160, 163, 164, 188,197

Руо Ж. (1871-1958) - французский живописец и график - 181

Руссо Ж.-Ж. (1712-1778) - французский писатель и философ - 238

Рутенбург С. Г. - советский историк - 265

Рябов В. Ф. - советский эстетик - 207, 211

Салтыков-Щедрин М. Е. (1826-1889) - русский писатель-сатирик - 242

Семенов Ю. И. - советский философ - 29, 30, 32, 33, 39, 46

Сергий Радонежский (ок. 1321-1391) - основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря - 275, 276

Солоухин В. А. - русский советский писатель - 109, 135, 155

Спиркин А. Г. - советский философ - 44

Стасов В. В. (1824-1906) - русский художественный и музыкальный критик, историк искусства - 250, 253, 256, 257

Сурков А. А. - русский советский поэт - 271

Тендряков В. Ф. - русский советский писатель - 263, 268, 269

Тертуллиан К. С. (ок. 160 - после 220) - христианский богослов и писатель - 118

Токарев С. А. - советский этнограф и историк - 32, 73, 74, 85,114

Толстое С. П. (1907-1976) - советский археолог и этнограф - 85

Толстой Л. Н. (1828-1910) - русский писатель - 14, 210, 244, 245

Тэйлор Э. (1832-1917) - английский этнограф - 77

Тюляев С. И. - советский искусствовед - 138

Ушакове. (1626-1686) - русский живописец и гравер -154,171

ФейербахЛ. (1804-1872) - немецкий философ-материалист и атеист - 12

Феофан Грек (ок. 1340 - после 1405) -живописец, родом из Византии - 154, 163, 167, 168, 188

Флоренский П. А. (1882-1943) - русский религиозный философ, ученый, инженер - 109, 121, 122, 143

Формозов А. А. - советский археолог - 59, 61, 63

Фролов Б. А. - советский историк и археолог - 46,47, 61, 63

Чернышевский Н. Г. (1828-1889) - русский-революционер-демократ, ученый, писатель, литературный критик - 209

Шагал М. - французский живописец и график - 178, 181

Шамаро А. - советский журналист - 276

Шахнович М. И. - советский философ - 249

Шерстобитов В. - советский искусствовед - 45,46,56, 61

Шефнер В. С. - русский советский писатель - 270, 271

Шкловский В. Б. - русский советский писатель, литературовед - 222

Штернберг Л. Я. (1861-1927) - советский этнограф - 41, 52,53

Шурыгин Я. И. - советский историк и искусствовед - 171

Энгельс Ф. (1820-1895) - один из основоположников научного коммунизма, друг и соратник К. Маркса, вождь и учитель международного пролетариата - 24, 26, 38, 205,236

Эпикур (341-270 до н. э.) - древнегреческий философ-материалист - 235

Яковлев Е. Г. - советский философ и эстетик - 6

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

Атеизм и искусство - см. Искусство и атеизм Атеистические и антиклерикальные идеи

- в русском фольклоре - 219-222, 230-233

- в литературе античной эпохи - 234 - 236

- в литературе эпохи Возрождения - 236, 237

- в западноевропейской литературе XVII-XIX вв. -237-240

- в русской литературе XVIII-XIX вв. - 241-245

- в творчестве Ф. Гойи - 246-249

- в творчестве русских художников XIX в. - 250-257 -в советском изобразительном искусстве - 264-265, 273-274

- в советской литературе - 265-272

Атеистическое воспитание

- и советское искусство - 215-216, 267-276

- и удовлетворение эстетической потребности масс -258-263

Вера в сверхъестественное

- главный признак религиозного сознания - 113-117

- источник противоречий религиозного искусства -117-121,134

Взаимодействие искусства и религии

- общая характеристика - 7-19

- в первобытном обществе - 22-93

- в антагонистических формациях - 96-113

Дорелигиозная эпоха - 27-36

Единство сознания и деятельности как методологический принцип - 26-27

Иконопись

- ее трактовка богословами - 109-110, 122-124

- ее место в системе культового православного искусства - 124-127

- ее противоречия - 121, 134, 139-144,151-155

Искусство

- социальные истоки - 23-25, 40-49

- гносеологические предпосылки возникновения -30-36

- функции в обществе - 55-62, 212-213

- и атеизм (общая характеристика проблемы) - 17-19, 214-216

- и развитие личности - 204-216

- и религия (общие проблемы) - 7-17

Ислам и искусство - 117 Иудаизм и искусство - 115-117

Католицизм и искусство (общая характеристика) - 173-175

- и современный модернизм в искусстве - 174-183 Культовое искусство

- его функции - 99-101, 108-113

- его противоречия - 113-134

Магия

- определение - 49-52

- социальная потребность, ее породившая - 52-55

- и первобытное искусство - 63-67

Магическая концепция возникновения искусства - 4-8-49

Миф первобытный

- его происхождение - 69-75

- место в системе тотемизма - 72-75

- синкретический характер - 75 -84

- и сознание первобытной общины - 84-87

- его эволюция - 87-91

Народное творчество и христианская церковь - 216-233

Народная „смеховая" культура

- в Западной Европе - 216-219

- на Руси - 219-230

- и отношение к ней церкви - 228-229

Неандертальские захоронения - 32 - 34

Неандертальская культура

- и зачатки художественной деятельности - 34-36

Общение как фактор возникновения искусства - 44-46, 55-61

Обряд

- первобытный, его полифункциональный характер -55-62

- и миф - 73-75

- религиозный - 99

- социалистический - 261-262

Первобытное искусство

- его содержание - 63-69

- возникновение из трудовой деятельности - 41-46

- изображения животных и их смысл - 63-65

- изображения женщин - 65 -66

- и магия - 59-62

Практика

- ее две стороны - 36-39

- и возникновение искусства - 40-43

- и возникновение религии - 49-55

„Практически-духовное освоение мира" (К. Маркс) - 8-10

Проблема изобразимости божества

- в иудаизме и исламе - 115-118

- в христианстве - 118-131

Потребность социальная

- общая характеристика - 23-27

- потребность в возникновении искусства - 40-49

- потребность в возникновении религии - 49-55

Религия

- определение - 10-11, 99-101

- и искусство - см. Искусство и религия

- роль в социалистическом обществе - 216, 267-269, 276

Религиозное искусство

- определение - 101,105 -функции - 108-113

- противоречия - 121-131

- религиозное искусство в Византии - 124-127, 140-146

- религиозное искусство на Руси - 131-133, 157-172

- религиозное искусство прошлого и современность - 183-201

Рублев Андрей, его творчество - 160-167

Символ

- общая характеристика - 125-126

- в православном культовом искусстве - 124-125, 126-128

Скоморохи

- их деятельность на Руси -219-221

- борьба против них православной церкви и царского правительства - 225-226,228-230

Скульптура деревянная культовая - 157-158

Советское искусство

- и атеизм - 214-216, 262-276

- и развитие личности - 212-216

- в системе атеистического воспитания - 257-276

Ушакова Симона школа - 170-171

Фантазия

- ее роль в деятельности человека - 11

- фантазия художественная - 11-12

- фантазия религиозная - 12-13

Художественные особенности средневекового изобразительного искусства - 185-190

- их использование в миниатюрах Палеха, Мстеры, Холуя - 194-196

- их использование в творчестве советских художников - 187, 190-192

Цвет в древнерусской живописи - 167 - 169

Церковный канон

- общее понимание канона и его роли в искусстве -135-139

- церковный канон в православной иконописи -140-144

- церковный канон в житиях святых - 145-147

- церковный канон и творческая индивидуальность художника - 148-170

- разложение канона в России - 170-172

Чувства

- эстетические - 14-15

- религиозные - 15-17

Эстетическое освоение мира

- возникновение в процессе труда - 41 - 43

- сущность - 43

- эстетическое и художественное - 206

СОДЕРЖАНИЕ

От автора

Введение

Глава первая. У истоков искусства и религии

Предварительные замечания

Проблема дорелигиозной эпохи

Две стороны человеческой практики

О социальных истоках искусства

Социальные корни магии

Первобытный обряд как синкретическое,

полифункциональное явление

Содержание первобытного изобразительного искусства

Происхождение первобытного мифа

Синкретизм первобытного мифа

Миф как продукт коллективного сознания

первобытной общины

Эволюция первобытной мифологии

Глава вторая. Религиозное искусство и его противоречия

Понятие религиозного искусства

Основные функции культового искусства

Вера в сверхъестественное как источник противоречий культового искусства

Церковный канон и художественное творчество

Кризис религии и современное церковное искусство

Религиозное искусство прошлого а современность

Глава третья. Искусство и атеизм

Искусство и развитие личности

Народное творчество и христианская церковь

Антиклерикальные и атеистические тенденции в искусстве прошлого

Советское искусство в системе атеистического воспитания

Именной указатель

Предметный указатель

Дмитрий Модестович Угринович

ИСКУССТВО И РЕЛИГИЯ

(Теоретический очерк)

Заведующий редакцией А. В. БЕЛОВ

Редактор Т. И. ТРИФОНОВА

Младший редактор В. И. ИВАНОВ

Художник В. А. ТОГОБИЦКИЙ

Художественный редактор В. И. ТЕРЕЩЕНКО

Технический редактор Т. Н. ХИЛЬКЕВИЧ

ИБ N 2840

Сдано в набор 14.10.81.

Подписано в печать 07.05.82. А 00094.

Формат 70х 100 1/32. Бумага офсетная.

Гарнитура „Пресс-Роман". Печать офсетная.

Условн. печ. л. 11,70. Условн. кр.-отт. 52,82.

Учетнг изд. л. 11,33. Тираж 100 000 (1-50 000) экз.

Заказ N"4404. Цена 75 к.

Текст набран в издательстве на наборно-печатающих автоматах.

Политиздат.

125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл.,-7.

Типография издательства „Горьковская правда", г. Горький, ул. Фигнер, 32.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

24.02.2023

Оглавление

ОТ АВТОРА

ВВЕДЕНИЕ

Глава 1 У истоков искусства и религии

Глава 2 Религиозное искусство и его противоречия

Глава 3 Искусство и атеизм

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ