КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дело Марины Мнишек [Михаил Исаакович Роговой] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дело Марины Мнишек

Между собой они называют его «Дело Марины Мнишек».

Вот оно лежит передо мной — несколько разбухших папок-томов, — подписанное старшим следователем Иннокентием Пахомовым, с аккуратно подшитыми (Иннокентий Петрович аккуратен) протоколами осмотра мест происшествий, допросов свидетелей, фотоснимками, заключениями экспертов.

Я складываю папки горкой, сейчас их унесут из Управления. Конечно, удобнее иметь их под рукой, но я и без этого напишу свою повесть. Я изменю в ней фамилии действующих лиц, названия улиц и площадей города, но сами эти «лица» для меня живые люди, а город, как ни изменяй названий его улиц и площадей, — все равно останется моим городом.

Да, события, о которых пойдет речь, я не вычитала из дела («такого-то начато, такого-то окончено…»), а пережила сама, они оказались, может быть, самыми значительными в моей жизни, то, о чем я сейчас собираюсь рассказать, — это и обо мне тоже.

«На шоссе обнаружили труп неизвестного…»

Так, теперь я знаю, чаще всего и начинаются подобные истории, хотя, признаюсь, раньше сама бы обвинила автора детектива в том, что он пользуется литературным приемом, мягко говоря, не новым. Но что поделаешь, именно  т а к  происходит в  ж и з н и: на диспетчерском пульте дежурной части Управления внутренних дел зажигается крохотная алая лампочка, и взволнованный голос громко — его слышно всем находящимся в комнате — сообщает: «Обнаружен труп…» (Это позвонили по «02» или из районного отделения милиции, или сообщал патруль — по рации, установленной на мотоцикле). Дежурный по городу подает сигнал тревоги, и уже через несколько минут к месту происшествия мчится милицейская машина с оперативной группой.

События, о которых пойдет речь,  т а к  и начинались: поздний вечер, пустынное шоссе… В желтых лучах автомобильных фар мелькнула человеческая тень, раздался короткий крик, скрип тормозов. Шофер выскочил из машины и склонился над распростертым телом. Спустя минуту машина развернулась и исчезла в темноте. А на шоссе остался труп…

ГЛАВА 1

Новое здание библиотеки имени М. Ю. Лермонтова — многоэтажное, стекло и пластик, шедевр современной архитектуры, если судить по макету, — строится уже несколько лет, а пока библиотека ютится в старом двухэтажном особняке с колоннами и в прилепившихся к нему еще более ветхих деревянных пристройках. В одной из пристроек располагается абонементный отдел. Поднявшись на крылечко и пройдя коридор с низким потолком, попадаешь в большую комнату, заставленную стеллажами с книгами и подшивками старых газет. Здесь выдают книги на дом.

Ожидая, пока подойдет ее очередь, Валентина с разрешения библиотекарши обычно брала со стеллажа какую-нибудь тяжелую газетную подшивку и не спеша листала ее, выхватывая глазами строки сообщений и телеграмм, когда-то пахнувшие типографской краской, а теперь уже выцветшие, но все еще волнующие воображение. Она представляла, как люди читали эти строки, не зная еще, чем события кончатся…

Но сегодня очереди, собственно, не было. Часы на стене показывали половину одиннадцатого, до закрытия библиотеки оставалось тридцать минут. Впереди Валентины стояла только одна женщина, немолодая, полная; по-видимому, она была простужена (в такую-то жару!..), потому что все время прикладывала к носу платок, посапывала, стеснялась этого и нетерпеливо поглядывала на дверь в соседнюю комнату, куда вышла библиотекарша — проверить, не поступили ли заказанные книги. За Валентиной (Валентина — это я, просто некоторые главы этой истории мне удобнее писать от третьего лица) стоял парень в светлой тенниске.

Парню, видно, было скучновато. Во всяком случае, он заговорил первый — о небывалой жаре сегодня, о том, что душно даже сейчас, когда, казалось, с гор должна спуститься ночная прохлада, но нет — душно и душно, быть грозе! Он встряхивал светлой стриженой головой с маленьким чубом и весело щурил серые глаза, так весело, что было ясно, — жара тут ни при чем и душный вечер тоже, просто ему наскучило стоять, а рядом девушка… Впрочем, он сам откровенно признался во всем, едва перекинулся с Валентиной несколькими словами, и разговор дальше пошел у них легкий, шутливый, в котором каждая фраза все же имеет особое значение, потому что люди пока не знакомы и слова их помимо прямого смысла служат средством «узнавания другого…». Он улыбнулся:

— Я тоже умею угадывать.

— Почему «тоже»? — удивилась Валентина.

— Вы правы, непонятно… Ведь это как бывает: в голове у человека проносится длинная цепочка рассуждений, прежде чем сформулируется мысль, которую он произносит вслух. Обо всей цепочке собеседник ничего не знает, сам ход умозаключений, самое главное остается для него скрытым… Видите, какое понадобилось вступление, чтобы объяснить, что вы Эсмеральда… Что я подумал: вы как Эсмеральда — смуглая и тоненькая. Вам бубен в руки, ей-богу, и цыганское платье. И можете гадать по ладони!.. А я тоже умею угадывать: вы, например, по профессии врач-психиатр.

— Вижу, вам очень хочется знать, кто я по профессии?

— Я уже сказал… Я умею угадывать!

Валентина рассмеялась.

— Нет, я не психиатр. И вообще не врач.

— Кто же вы?..

— Не все ли равно?

— Теперь — не все… Секрет?

Разумеется, никакого секрета в том, что Валентина журналистка и работает в местной газете, не было. Было другое… Валентина знала уже по опыту, что люди считают профессию журналиста особенной, она и сама считала ее такой и гордилась принадлежностью к журналистскому клану. Иногда, разговаривая с ничего не подозревающим человеком, она как бы случайно, мимоходом роняла несколько слов о редакции, но этого бывало достаточно, чтобы ее собеседник, вдруг догадавшись, восклицал: «Так вы журналистка!» Ей льстило и это «Т а к  в ы  ж у р н а л и с т к а!» и то, что после собеседник смотрел на нее совсем иначе. А недавно прибавилось еще одно обстоятельство: в газете — в пяти последних номерах — печатался ее очерк о работниках милиции. Теперь уже восклицали: «Вы Валентина Архипова?.. Та самая?..» — и слышать это было приятно…

Впрочем, она бы «запрезирала» себя, если бы до нее вдруг дошло, что и она, пусть чуточку, а тщеславна (но это было именно так — рассказывать о себе, так все без утайки!). Валентина всегда в этих случаях объясняла свой поступок какой-нибудь другой причиной, она считала, что прямо не сказала о том, что журналистка, из скромности или почему-либо еще. Сегодня, например, она решила, что ничего не скажет этому доброжелательному парню о своей профессии, потому что он, конечно, начнет ее расспрашивать, а она устала.

Она и в самом деле устала: весь сегодняшний — воскресный — день, по совету полковника, она дежурила с майором Пахомовым в Управлении внутренних дел, «ожидая происшествий». Но происшествия «не случилось». Конечно, разная мелочь была: сообщение о драке у какого-то кинотеатра и т. п., но ничего такого, чтобы стоило выехать всей оперативной группе, не произошло. Пахомов был этому рад («не дежурство, а счастливый билет»). Он сидел в одной из комнат Управления, заставленной железными солдатскими койками, на которых дремали участники этой самой оперативной группы, и в очках его, в круглых стеклах в какой-то очень уж неказистой домашней оправе, плясали серо-голубые телевизионные огоньки.

Пахомов смотрел все передачи подряд: «мультик» про зайцев, любительскую короткометражку «На пасеке», соревнования по плаванию. Валентина же не могла долго усидеть на месте, выходила в длинный полутемный коридор, прислушивалась к голосам у диспетчерского пульта. В десять часов она сказала Пахомову, что устала, что зайдет только в городскую библиотеку за книгами и оттуда домой! Пахомов согласно кивнул, она бы даже сказала радостно кивнул, как будто считал, что с уходом Валентины происшествий уж наверняка не случится и он спокойно досмотрит все телепередачи до конца.

Валентина была расстроена: столько ожидала от сегодняшнего дежурства — и такое разочарование (она не знала, что сегодня у нее все еще впереди!). Короче, ей было не до праздных разговоров со случайными встречными…

— А я, честно говоря, решил, что вы врач… врач-психиатр: в прошлый раз вы заказывали учебники по психиатрии, — объяснил парень.

Валентина подумала: если судить по ее заказам, то сегодня она психиатр, завтра — литейщик, послезавтра — агроном…

В комнату возвратилась библиотекарша, присела к столу записать в формуляр книги. В синем форменном халатике с белоснежным воротничком, с седыми волосами, забранными сзади в старомодный узел, аккуратненькая, интеллигентная, она удивительно подходила к этой комнате с ее чуть торжественной тишиной и мягким светом, с рядами стеллажей, заставленных книгами и старыми газетными подшивками… Полная женщина еще раз приложила к носу платок и, забрав книги, ушла. Валентина поздоровалась с библиотекаршей, та ответила, достала формуляр.

— Вы давно заказывали?

— Еще утром.

Библиотекарша кивнула, приглашая подождать, и вышла в соседнюю комнату. Валентина полуобернулась, перехватила брошенный парнем взгляд на формуляр.

«Прочел, что журналистка, — подумала она. — Сейчас прореагирует».

Но парень молчал.

Валентине стало даже обидно, наверное, он не читал ее очерка. («В газете? Он что, не читает газет?»)

— Как видите, я журналистка, — сказала она. — Поэтому и беру книги то по психиатрии, то по литейному делу, писать приходится обо всем…

Сказала и покраснела.

Но парень и теперь не прореагировал. Он как будто даже смутился и только что-то промычал в ответ.

Она была рада, что возвратилась библиотекарша.

— Книги ваши почему-то не прибыли. Сейчас узнаю, в чем дело.

Библиотекарша подошла к телефону, набрала номер и спокойно стала объяснять, что книг читательницы Архиповой нет на месте, нельзя же заставлять человека ходить напрасно… Положив трубку, она попросила Валентину подождать еще немного.

— Вы обязательно получите книги сегодня.

Она кротко улыбнулась Валентине и протянула руки за книгами парня.

Валентина отошла к дальнему стеллажу, стала читать корешки газетных подшивок. Парень ее больше не интересовал: ей было досадно за свое мелкое тщеславие (она подумала об этом впервые и теперь уже была к себе беспощадна: «Да, да, это так!»).

— До свиданья, — парень вышел.

— Можно пока полистать какую-нибудь подшивку? — спросила Валентина библиотекаршу.

— Пожалуйста.

Валентина потянулась к верхней полке.

— С этого стеллажа нельзя. Там оставлены для реставрационной.

Валентина взяла подшивку с соседнего стеллажа — она чуть выдавалась из общего ряда, — и отнесла на застеленный зеленым сукном стол. Библиотекарша перебирала книги на другом конце стола. Она внимательно взглянула на Валентину, отвернулась, снова занялась книгами и опять встретилась глазами с Валентиной.

— Вы что-то хотите сказать? — подбодрила ее Валентина.

— Да… То есть… Да. — Библиотекарша волновалась, но, очевидно, была рада вопросу. — Я хочу сказать: вот вы сейчас разговаривали с читателем Ушаковым… Понимаете, он систематически вырывает страницы из книг, которые берет домой. Мы заметили. — Она пододвинула к Валентине стопочку книг и разложила их по столу. — Такое варварство! И все обязательные экземпляры, смотрите, вторых в библиотеке нет… А ведь совсем приличный на вид молодой человек!..

«Вот тебе и доброжелательный!..» Валентина представила, какая это для «божьей коровки» (так она мысленно называла старушку-библиотекаршу) непосильная обязанность — уличать, доказывать, возможно — скандалить. Она догадывалась, почему та заговорила именно с ней: не иначе как читала ее очерк о милиции и думает, что Валентина сумеет помочь.

— А где ом работает? — спросила Валентина.

Конечно же, старушка рассчитывала на ее помощь! Она тотчас разыскала нужный формуляр и прочла все, что в нем было записано: «Ушаков Павел Васильевич, 27 лет. («На два года старше меня», — отметила Валентина). Работает наладчиком во 2-й городской типографии, Кутузова, 37. Беспартийный».

Наивная вера старушки в немалые возможности автора «такого очерка!» умилила Валентину, ей и впрямь захотелось помочь. А библиотекарша, высказавшись, словно свалила с себя тяжкую ношу. Она отошла к столику у двери и, присев на стул со стеганой подушечкой, придвинула книгу к лампе и углубилась в чтение.

«Надо позвонить этому Ушакову в типографию и как следует отчитать», — решила Валентина.

Она раскрыла подшивку наобум, где-то посредине. Обычно ей попадались подшивки старые, с пожелтевшими листами, надорванные углы их были подклеены в реставрационной узкими полосками папиросной бумаги, но сегодня подшивка «Известий» — сказалось, что она сняла с полки «Известия» — попалась почти свежая, прошлогодняя. Она перевернула несколько страниц — лезущие в глаза заголовки были знакомы, потом перевернула сразу треть подшивки или больше, — на нее пахнуло не то сыростью, не то еще чем-то похожим, — газеты все же успели постоять на полках. Валентина обратила небольшую корреспонденцию в левом углу страницы. Корреспонденция была обведена фиолетовыми чернилами, а рядом, на полях, кто-то красным карандашом поставил два восклицательных знака.

Валентина пробежала глазами корреспонденцию. Она была напечатана под рубрикой «Судьба человека» и называлась «Необыкновенная история». Вот ее содержание:

Необыкновенная история
Тамбовский поэт-журналист С. Голованов получил из Москвы письмо от подполковника, своего земляка, уроженца села Старые Ольхи бывшего Моршанского уезда.

Вот какая история была рассказана в этом письме.

Вскоре после революции 1905 года в дом сельского учителя Ивана Егоровича Загородникова ворвались жандармы: по доносу местного попа искали запрещенную литературу. Жена учителя Анна Ефимовна попыталась сжечь листовки, но не успела и начала прятать их в трубе самовара. К ней шагнул солдат из приданной жандармам группы, выхватил бумаги и… тлеющие листовки вспыхнули в огне — от них не осталось и следа. Ничего предосудительного в доме Загородниковых найдено не было. Когда жандармы уезжали, солдат на секунду забежал на кухню. Анна Ефимовна поцеловала его и подарила серебряный медальон с портретом мужа — на память. Узнать имя солдата в суматохе не успела.

Прошли годы. Михаил Загородников, служивший в армии, проходя как-то по берегу сибирской реки, увидел тонущего мальчика, бросился в воду и спас его. Отец Сережи, командир полка Виктор Павлович Вихор, вручил смелому человеку самое для себя дорогое — серебряный медальон. В нем оказался портрет отца Михаила. Так стало известно имя солдата, спасшего сельского учителя.

Н.  С м и р н о в, нештатный корр. «Известий»[1].
— Валентина Дмитриевна…

Валентина оторвалась от газеты и увидела приближающегося к ней майора Пахомова. Хотя то, что он майор, никто бы не подумал, — и Валентина бы не подумала, если бы не знала, — она всегда видела Пахомова только в штатском костюме. Он и сегодня в Управлении был в синем костюме. Очки, те самые, домашние, небрежно выглядывали сейчас из кармана пиджака.

— Очень хорошо, что застал вас, Валентина Дмитриевна, — сказал он серьезно. — Поедемте.

Он помог ей поставить газетную подшивку на полку. Валентина поспешно простилась с библиотекаршей, извинилась, обещала зайти завтра.

В коридоре Пахомов объяснил:

— На Северном полукольце, у Нового парка, обнаружен труп… Вы сказали, что зайдете в библиотеку, — я на всякий случай заехал.

У крыльца стояла светлая «Волга». Едва захлопнулась дверца, «Волга» рванулась с места.

— Знакомьтесь, следователь прокуратуры. — Пахомов представил Валентине грузного лысого мужчину. Он назвал его фамилию, но Валентина от волнения не расслышала.

Стекла в машине были опущены, задувающий ветер трепал волосы, но был он горячий и не освежал.

При въезде на Северное полукольцо «Волгу» нагнала милицейская автомашина с оперативной группой, она заезжала в городской морг за судмедэкспертом. Пахомов приказал пропустить ее вперед. Мигая установленной на крыше синей лампой, автомашина с оперативной группой промчалась мимо, «Волга» двинулась вслед.

ГЛАВА 2

Труп лежал на шоссе, почти посредине, но Валентина сразу его не увидела, хотя он был центром места происшествия. «Волга» с разбегу остановилась, словно уперлась в мягкую ладонь.

Пахомов уже открывал дверцу.

— Приехали!

Со стороны все это, наверно, было похоже на кадры из криминального фильма немецкой киностудии «Дефа». Едва «Волга» остановилась, как дверцы ее стремительно открылись и из машины вышли Пахомов, следователь прокуратуры и Валентина — быстрые сосредоточенные и деловые (во всяком случае так эту сцену восприняла Валентина. Не переставая думать, что вот оно, настоящее «дело», она все еще не до конца освоилась с тем, что участвует в реальных событиях).

Первое, что она увидела, был стоявший у обочины газик с зажженными фарами, направленными на шоссе. Метрах в сорока тоже светились желтые фары, там тоже стоял газик или какая-то другая машина. Вокруг была темень, фары обеих машин выхватывали часть шоссе, похожего на широкую черную реку, вынырнувшую из темноты и в темноту уходящую. Посреди освещенного участка Валентина увидела труп — одна рука его была вытянута вперед, нога поджата, человек словно пытался переплыть черную пустынную реку, но сил не хватило, и течение стало сносить его в сторону города. (Это ощущение пустынности и одиночества — ничто уже не в силах помочь! — долго еще возвращалось к Валентине, по спине ее при этом пробегали мурашки, и она чувствовала, как на висках и над верхней губой проступает холодный пот).

Она приблизилась к трупу.

Это был пожилой мужчина (теперь следовало говорить: труп пожилого мужчины…) Он лежал на животе, прижавшись щекой к асфальту. Волнистые волосы его не растрепались, а как-то беспомощно свисали, были они совсем седые, зато пушистые усы — черные, седина в них только проскальзывала. Лицо мужчины было полное, с легко очерченным вторым подбородком — породистое лицо — с крупным носом горбинкой, кустистые брови, набрякшие, сейчас полуприкрытые веки. Левая рука вытянута вперед, правая прижата к боку, нога в темной лужице крови…

— Разрешите…

Валентина повернула голову, — рядом стоял высокий казах в милицейской форме, старший лейтенант. Он поправлял объектив фотоаппарата, в нетерпении шевеля красивыми, вразлет, черными бровями. Валентина отступила.

— Готовы, Есенов?

— Да, товарищ майор.

Пахомов включил фонарик, брызнул яркий луч. И тотчас вспыхнул блиц, будто блеснула синяя молния, а может быть, молния и вправду блеснула, совпала со вспышкой блица. После вспышки стало еще чернее, в наступившей тишине вдали загромыхал гром.

— Только грозы не хватало, — проворчал Пахомов и позвал: — Доктор… Надо поторапливаться.

Из темноты появился молоденький, скуластенький, в соломенной шляпе доктор, тот самый судмедэксперт, за которым заезжала в городской морг милицейская машина. Он присел на корточки и начал быстро ощупывать ноги, руки, туловище покойного.

— Перелом… И здесь перелом… — бросал он время от времени. «Р» он не выговаривал, и у него получалось: «пе’елом», будто он дурачился у трупа. (Валентина понимала, что это просто дефект речи, но не могла унять нарастающего раздражения).

— Похоже на наезд. Следов д’угого ха’акте’а нет.

Доктор перевернул труп на спину и снова проворно зашарил по телу, прощупывая его короткими, сильными пальцами, а Валентина не могла отвести глаза от лица покойного, полного, немного асимметричного (она вспомнила, что читала у профессора Герасимова, восстанавливающего лицо по черепу, что лица у людей асимметричны, одной половиной они больше похожи на мать, другой — на отца). «И у этого человека были мать и отец, и родители гадали о его будущем», — думала Валентина. Покойник теперь лежал спиной на черном шоссе, и налетевший ветерок шевелил его усы, пышные, казацкие, в городе теперь таких не носят…

— Похоже, что наезд, — повторил доктор.

Пахомов присел на корточки рядом, старший лейтенант Есенов подал ему газету. Пахомов расстелил ее на шоссе, сунул руку в карман брюк покойного и вывернул его. Мокрый от крови карман был пуст. Пахомов вытер клочком газеты испачканную руку, обошел лежащего с другой стороны, снова присел на корточки и вывернул второй карман. В нем оказалась мятая пачка сигарет «Орбита» и несвежий носовой платок, Пахомов осторожно выложил все это на газету и продолжал осмотр. Из бокового кармана пиджака он вынул записную книжку, полистал ее, досадливо гмыкнул.

— Что? — спросил следователь прокуратуры.

— Новая, — ответил майор. — У-у, работа!

Кроме записной книжки в пиджаке оказался потертый дерматиновый бумажник. Пахомов раскрыл его, вынул пачку десятирублевок. Заглянул во все отделения — одно, другое, третье…

— Что? — снова спросил следователь.

— Никаких документов.

— Да-а, — лениво протянул следователь, коснулся ладонью лысины. — Доктор прав, это наезд. Когда грабят, деньги забрать не забывают… Вы правы, доктор!

— Категорически я ничего не утверждаю. Вскрытие покажет…

— Перестраховочка?

— Никаких документов. — Пахомов выпрямился. — Теперь вот и ответьте: кто он?

— Кто? — сочувственно повторил следователь прокуратуры.

— Доктор, поправьте ему голову, сфотографирую в фас, — попросил Есенов и стал готовить аппарат.

— Одну минуту!

Доктор запустил все пять пальцев в волнистые седые волосы покойного, с силой потянул их, повернул голову как требовалось. Валентину передернуло — теперь она знала, почему ее все время раздражал этот эскулап! Как можно быть таким черствым, таким каменным!.. Впрочем, все они здесь такие — и этот нетерпеливый красавец старший лейтенант, и следователь прокуратуры со своим равнодушным «что?», и тот же Пахомов. Валентина запомнила, как он оторвал кусок газеты и вытер с руки кровь.

Вспыхнул блиц, и снова, как в первый раз, вокруг стало еще темнее.

— Эх-хе…

Валентина оглянулась. За ее спиной стоял коренастый, среднего роста мужчина. Вероятно, он и сам не заметил, как вздохнул вслух. Он тоже посмотрел на Валентину. У него был большой выпуклый лоб с залысинами и рассеченный глубокой ямочкой подбородок. (Это был первый человек, встреченный здесь Валентиной, который так же, как и она, испытывал потрясение перед лицом смерти). Валентине захотелось что-нибудь сказать, но сразу она не нашлась, а мужчина повернулся и, тяжело ступая, пошел прочь.

В темноте опять загромыхало, теперь значительно ближе. Валентина подняла голову: звезд не было видно. Ее окружала со всех сторон темень, освещена была только часть шоссе. Она вдруг увидела, что возле никого нет, она одна. Ей стало страшно. Она огляделась: у дальней машины, загораживая фары, стояло несколько человек (как бывает на старинных картинах — таинственные, черные силуэты в желтых ореолах). Валентина бросилась к ним.

— Ребята, измерьте от бордюра до бордюра, — приказал в темноте чей-то голос.

Шоссе пересек человек в милицейской форме, за ним тянулась тонкая лента рулетки. Валентина осторожно перешагнула через нее, остановилась. Человек, дойдя до обочины, нагнулся. У противоположного бордюра Валентина увидела еще двоих в форме: ей стало стыдно за свой испуг.

Машина с зажженными фарами оказалась лакированной черной «Волгой» с белой шахматкой на дверцах — такси. Позади такси стояла милицейская машина, дверца ее была распахнута, в нее заглядывал Пахомов, кивая сидящему в машине сержанту в наушниках.

Валентина подошла поближе.

— Внимание всем постам, — говорил сержант, держа у губ микрофон. — Обратить внимание на машины ГАЗ-51, идущие в направлении Зареченска и аэропорта, нет ли вмятин на радиаторе и крыльях…

Пахомов еще раз одобрительно кивнул, показал на уши. Сержант-радист сдвинул наушники.

— Добавьте: возможно, машина гружена яблоками.

Валентина удивилась.

— Уже установили марку машины, сбившей человека? Но как?

— Вы что-то сказали? — спросил майор, выпрямившись.

— Я спрашиваю, как вы установили марку сбившей машины?..

— Мы еще ничего не установили.

— А почему тогда?.. — Валентина показала на радиста.

Пахомов пояснил:

— У обочины шоссе возле трупа обнаружены на земле следы автомашины, она заворачивала и немного съехала с шоссе…

Он гмыкнул и отошел к такси, к остроносому пареньку в кепочке с целлулоидным козырьком. Кроме паренька у «Волги» стояли пожилая женщина в старом мужском плаще и еще двое — один из них был мужчина с ямочкой на подбородке. «Те самые таинственные силуэты со старинной картины», — подумала Валентина. Остроносый, увидев майора, заволновался вытянул навстречу шею, но майор, не сказав ничего, присел на корточки, примостил на колено планшет с бумагами и стал писать. Остроносый повернулся к Валентине.

Валентина вспомнила, что когда она перешагнула через ленту рулетки, на шоссе валялось яблоко.

— Наверное, упало с автомашины, — отозвался майор, на мгновение приподнимая лицо. — Сперва шофер резко затормозил, потом стал заворачивать, яблоки и скатились.

— Но это возле трупа, а яблоко, о котором я говорю, лежит здесь в нескольких шагах отсюда… Как оно сюда попало?

— Кто его знает? — Пахомов пожал плечами, встал. — Вы хотели посмотреть на следы автомашины?.. Во-он, видите? Пойдите, там товарищ из ГАИ. (Валентина чувствовала, что к щекам ее приливает кровь. Она знала, что на месте происшествия следователь обязан обращать внимание на каждую мелочь: она сказала глупость, «сморозила», как говорит в таких случаях ответственный секретарь их газеты Дима Судариков, может быть… Тогда майор Пахомов должен был объяснить ей… Он занят? Но ведь и она здесь на работе!)

— Но если следы вас не очень интересуют, оставайтесь здесь. Поможете мне, подиктуете… — сказал майор.

Валентина взглянула на остроносого, на женщину в плаще… «Ну нет, дорогой майор, — подумала она. — Вы уже сказали свое слово: «Пойдите… посмотрите». К чему теперь это «если». Не стану я вам помогать, да и ни к чему вам моя помощь. Я здесь посторонняя, я журналистка и здесь для того, чтобы ходить и смотреть! Вы правы, майор!»

(Потом, вспоминая эти свои рассуждения, Валентина не раз краснела: тщеславная девчонка!).

Она отошла и посмотрела.

На земле возле шоссе действительно были хорошо видны следы какой-то автомашины; над ними склонились двое: немолодой грузный капитан — наверно, «товарищ из ГАИ» — и чернобровый старший лейтенант Есенов. Старший лейтенант (заместитель начальника НТО — научно-технического отдела, как узнала потом Валентина) только что фотографировал эти следы, — издали Валентина видела ослепительную вспышку, — а теперь, когда подошла, Есенов уже прикрывал объектив фотоаппарата черной крышечкой.

Он кивнул ей.

— Ну как, — спросил он, — что-нибудь интересное для себя увидели?

— Увидела, — ответила она вежливо и равнодушно.

— Конечно! — подтвердил старший лейтенант. (Валентина с неприязнью подумала, что он не понял ее ответа, не слышал ее, потому что заранее был уверен — разве может быть неинтересной такая работа!..) — Это жизнь… А сердчишко колотится?.. Помню, когда я в первый раз приехал на место происшествия, думал — сердце выскочит. Был я тогда еще студентом, на практике…

Валентина вдруг обратила внимание, что старший лейтенант очень молод; если бы не милицейская форма, он бы и сегодня выглядел студентом, не так давно он перестал быть студентом, вряд ли он старше ее.

Она подошла поближе и нагнулась над следами.

— ГАЗ-51? — спросила с любопытством.

— Угу… — ответил Есенов.

— А почему вы считаете ГАЗ-51?

— Точно ГАЗ-51… — старший лейтенант охотно объяснил почему: здесь имели значение и ширина колес, передних и задних, и расстояние между следами, и многое другое. — Это уж точно ГАЗ-51, да еще груженый!

Когда Валентина возвратилась к майору Пахомову, настроение у нее было доброжелательным и ровным.

«Волга» уже не светила фарами, она темнела шагах в десяти, на прежнем ее месте теперь стояла милицейская машина. Майор пятал бумагир в планшет.

— Ну как, — он повернул лицо к Валентине, устало потер согнутым пальцем глаза, — объяснили вам, почему следы именно от ГАЗ-51?

— Объяснили.

— Все это так, — скептически заметил майор. — Уверенности только никакой, что следы эти — от нужной нам машины. От той, что сбила… Заворачивала одна, а сбить могла совсем другая, яблоки рассыпать третья…

— А машина, что сбила, могла как раз и не повернуть обратно, а по-прежнему ехать в город.

— Не-ет, Валентина Дмитриевна, не могла, тут вы ошибаетесь. Повернуть она все же повернула, на этот счет у нас есть соображения… и свидетельство. Во-первых, с погнутым крылом и радиатором в город въезжать опасно, милиция задержит… а во-вторых, — Пахомов показал на остроносого, — вот он вам расскажет.

— Я шофер с того такси, — остроносый вытянул шею в сторону «Волги», заволновался, затерзал кепочку с целлулоидным козырьком, которую сейчас держал в руках.

— Послушайте, послушайте, — поддержал Пахомов.

— Значит, приехал я на угол Белинского, по вызову, — остроносый показал на мужчину с ямочкой на подбородке, тот кивнул. — Забрал пассажира, едем чин-чином в аэропорт, молчим. Выезжаем на Северное полукольцо, ближний свет включен, едем — и вдруг человек на шоссе лежит! Я тормознул, выскочили мы оба, — а он мертвый, теплый еще, но никакого пульса и кровь возле ноги. Ах ты, думаю, гитара семиструнная, вот беда! Пассажир мой было за документами к нему в пиджак… — растерялся он тоже маленько, разве можно! «Не тронь! — говорю. — Ничего не тронь. Надо в милицию сообщить». У нас в такси, в кабине, телефон, — ну и позвонил в ЦДС — центральную диспетчерскую — так, мол, и так, милицию зовите…

— Да оставь ты свою кепочку, совсем вещь испортишь! — не выдержала, пробасила женщина в мужском плаще.

Остроносый послушно расправил кепочку, натянул на голову.

— А вы тоже что-то видели? — спросила Валентина женщину.

— Ничего я не видела. Мужик мой склад сторожит, — женщина показала куда-то в темноту. — Охранник он, с напарником дежурит. Я как раз ужин принесла, картошки наварила, зашли мы все в проходную, пока ели, это и случилось. Выходим, а тут машин — видишь, какая люминация! Подошли, любопытствуем, а милиционер говорит: понятыми будете. Мужик мой на склад воротился, а мы теперь с напарником стоим здесь, подписываем.

— Кепочку, говорите, порчу? — вновь включился в разговор остроносый, в голосе его звучала обида. — Еще не то попортишь! Хорошо еще, я его заметил! А наехал бы? Пойди потом доказывай, что он уже раньше сбитый. Верно я говорю, товарищ майор?.. А у меня жена только вчера дочку родила.

Лицо его неожиданно просветлело, но тотчас он испугался неуместной своей радости, смутился.

— Итак, после выезда на Северное полукольцо встречные машины вам не попадались? — переспросил майор. — Это точно, или не помните?

— Точно, точно, ни одной! Ни одной встречной не попадалось.

— Выходит — и по времени и по всему: та машина, что сбила, повернула обратно.

— Выходит, товарищ майор… Я уже свободен? Можно уезжать? План все же…

— Конечно… Езжайте.

Валентина почувствовала: на руку ей упала тяжелая прохладная капля. Она глянула в небо, и тотчас ей на щеку, на нос упало еще несколько капель. Валентина зажмурилась. В желтых лучах автомобильных фар посверкивали частые дождинки… «Интересно, — подумала она, — в лучах дождинок кажется намного больше, чем их падает на руки, на лицо…»

Майор тоже глянул вверх.

— Ливень будет! — сказал он. — Валентина Дмитриевна, может быть, вы тоже поедете на такси? Событий новых не предвидится, главное вы уже посмотрели… Нам тут долго еще, а вам зачем мучиться?

— Товарищ майор! — позвал из машины сержант-радист.

— Не по-дружески будет, Иннокентий Петрович, — возразила Валентина. (Я отказалась ехать домой, как будто предчувствовала, что не все еще случилось в эту ночь! Майор ошибся вдвойне — и насчет ливня, ливня так и не было, да и мелкий дождь скоро перестал, я и не заметила когда, — и насчет событий он ошибся…)

— Валентина Дмитриевна!

Валентина оглянулась (она смотрела вслед отъехавшей «Волге»). Майор поспешно влезал в кабину милицейской машины, он показал на заднюю дверцу:

— Валентина Дмитриевна, скорее…

— Что случилось?

— Полезайте в машину, не мешкайте!

Милиционер-радист протянул Валентине руку.

— Вот сюда, — показал он. Валентина села на металлическую скамью, заглянула в окошко кабины. Дверцу в кабине майор не захлопнул. Сидящий рядом с ним водитель в милицейской форме ритмично давил ладонью на сигнал. В желтых лучах фар нервно посверкивали дождинки, машина тревожно, призывно гудела. К ней бежали люди.

ГЛАВА 3

Свернув с Северного полукольца на Зареченский тракт, машина пошла со скоростью сто километров, — Валентина время от времени заглядывала через окошко в кабину и видела светящийся зеленым спидометр, шофера, неотрывно смотревшего в ветровое стекло, по которому равномерным маятником двигался «дворник», размазывая по стеклу дождинки, и Пахомова — он сидел закрыв глаза, но не дремал: стоило шоферу двинуться, переменить позу, как майор поднимал веки и тоже внимательно смотрел на посверкивающие за стеклом дождинки, летящие на желтый свет, словно ночные мотыльки на лампу. Вот уже двадцать минут оперативная группа была в пути, получив по рации сообщение поста ГАИ на пятидесятом километре: там видели груженную яблоками машину ГАЗ-51, она свернула в станицу Верхнюю и сейчас находится во дворе у ее водителя.

Кто-то из сидевших против Валентины чиркнул спичкой, поднес ее к зажатой в зубах сигарете, — пламя осветило курносый нос и скулы.

— Лампочка у нас перегорела, так что ставлю тебя в известность, Волынский, — с нами девушка, — подал голос Есенов.

— Прошу прощения.

— Курите, курите, что вы… — возразила Валентина.

Но Волынский успел уже дунуть, спичка погасла.

— Ничего, пускай воздержится, — сказал Есенов. — Пачка сигарет убивает даже лошадь.

Потом он спросил, уже не шутя:

— Как, считаешь, наши дела?

— Как говорят в Одессе: «спасибо, плохо».

Валентина улыбнулась: кажется, она припомнила этот курносый нос в веснушках — в дежурке на койке у стены, почти касаясь рыжей макушкой ящика ревущего телевизора, сладко спал, посапывая, лейтенант — она еще подумала тогда: «Вот нервы!» (Она улыбнулась сейчас его словам. Она не знала, не могла знать, какую роль суждено ей сыграть в судьбе этого человека, курносого, неунывающего Волынского — лейтенанта милиции Волынского — и при его жизни и после смерти, после его гибели на опушке леса, когда он схватится один на один с преступником и упадет на снег бездыханным, — это произойдет не во время расследования этого дела, а потом, много времени спустя, она уже успеет написать и подарить ему журнал со своей повестью, — только потом это случится, а еще позже полковник передаст ей рукописи погибшего лейтенанта, и она прочтет их, и долг повелит ей стать его соавтором).

— Я серьезно, — сказал Есенов.

— И я серьезно. Что уж хорошего, когда не обнаружено никаких документов. Пойди, установи имя… А ляжет это на меня, ты знаешь. Что же хорошего?..

Неожиданно «выстрелил» мотор и так громко, что Валентина вздрогнула. Стало тихо, словно все к чему-то прислушивались.

— А покойный был человеком смелым, — прервал молчание Волынский.

— Почему ты так думаешь? — спросил старший лейтенант.

— Имея в кармане полторы сотни, он шел не по шоссе, где хороший обзор, а по узкой асфальтовой дорожке! С одной стороны кусты, за ними пустынное шоссе, а с другой — в трех шагах темный парк, место глухое…

— Смелый, а так рванул через кусты напролом, что все ветки поломал, сигарету выронил.

— Да, сигарета его. «Орбита»… Видно, только собрался закурить, в рот сунул — и тут что-то его напугало…

Он замолчал. Валентина уже решила, что разговор оборван, но Волынский заговорил снова.

— И смелый испугается, когда в парке ветка вдруг хрустнет — каждый куст на притаившегося человека похож… Мало ли?..

Молчание. Волынский снова заговорил первым, видно, загадка происшедшего на шоссе мучила его.

— Человек с такой суммой в аэропорту — нормальное дело. А если он идет среди ночи в противоположную сторону, да еще не по шоссе, а по глухой дорожке? И один… Если бы шел с кем-то, можно представить: люди прогуливались — вышли из аэропорта, погуляли, поговорили, назад вернутся… Но мы же все осмотрели, никаких следов спутника. Остается предположить — он шел один. И не прогуливался, а именно шел куда-то… Куда? Если не побоялся выбрать глухую дорожку, значит ходить в это время здесь — дело для него привычное, даже каждодневное… Домой он шел, вот куда!

— Положим. А дальше?

— А дальше вопрос: откуда шел? Если это дело было для него каждодневное, то естественно, что шел с работы. С зарплатой в кармане… Надо выяснить, где здесь поблизости работа такая, чтобы ночью с нее возвращаться — раз, и где на такой работе вчера зарплату выдавали — два.

— Вот ты и нашел себе дело… Начать надо с аэропорта — работает он круглосуточно, и дорожка асфальтированная прямо от него тянется.

— Начать надо с аэропорта… — согласился Волынский.

Автомашина затормозила, в кабине щелкнула дверца.

Валентина обернулась, вытянула в окошко.

— Что там, Валентина Дмитриевна? — спросил Есенов.

— Двое в милицейской форме. Майор подошел к ним.

— Гаишники. В станицу заворачивать будем.

— Да, у них мотоцикл с коляской. Садятся.

Снова щелкнула дверца в кабине, послышался треск мотоцикла. Валентину прижало к старшему лейтенанту — машина сворачивала.

Машина двигалась не по асфальту, значительно медленней, мягко переваливаясь с боку на бок. Пока Валентина прислушивалась к разговору Волынского и Есенова, ей казалось, что тревога и напряжение оставили ее, но сейчас они возвратились с новой силой.

— Сколько отсюда до станицы? — спросил Волынский Есенова.

— Два километра.

Мотор шумел в тишине громче обычного. Есенов завозился с чемоданом, который он таскал с собой повсюду (позже Валентина узнала, что это был так называемый «следственный чемодан»).

Из машины выбрались у двухэтажного кирпичного дома с железной вывеской над темными окнами. Валентина разобрала надпись: «Сельмаг». Здесь остались радист с водителем и один из мотоциклистов, остальные пошли по улице вверх. Шли молча, почему-то гуськом, впереди коренастый казах, ехавший в мотоциклетной коляске, за ним высокий, чуть сутуловатый Пахомов.

— Валентина Дмитриевна, — негромко позвал Пахомов.

— Я здесь.

— Держитесь рядом.

Через два квартала свернули в переулок. Здесь росли могучие пирамидальные тополя и было еще темнее. Шедший впереди коренастый лейтенант из ГАИ остановился, молча показал на соседний дом, одноэтажный, с высокой острой крышей и деревянным крыльцом. На улицу выходило три окна, закрытых ставнями, за ставнями было темно.

Едва подошли отставшие, во дворе басовито пролаяла собака, зазвенела цепь.

Было слышно — собака добежала до ворот. Она залаяла снова, уже не переставая, злобно, чуя чужих. Во дворе напротив тоже раздался лай.

Таиться теперь не имело смысла. Пахомов подал знак Валентине оставаться на месте. Волынский и следователь прокуратуры подошли к воротам, Есенов — к окнам, Пахомов и лейтенант из ГАИ поднялись на крыльцо. С Валентиной остался только доктор.

Пахомов громко постучал в дверь — раз, другой. Немного подождал, постучал еще.

Все прислушались.

Лейтенант нетерпеливо переступил с ноги на ногу, решительно ударил кулаком, дверь задрожала.

Снова прислушались.

Есенов привстал на носки и ладонью несколько раз постучал по крайней ставне.

Собака во дворе, надрываясь от лая, металась вдоль забора, бряцая целью.

— Всю станицу разбудим, — сказал лейтенант из ГАИ.

Действительно, лай теперь несся со всех сторон.

Пахомов приложил палец к губам: за дверью послышался осторожный шорох, потом легкий скрип.

— Кто здесь? — испуганно спросил женский голос.

— Вы что — поумирали там? — крикнул лейтенант. Видно, он волновался и говорил с сильным акцентом. — Почему не отзываетесь?

— А кто вы?

— Откройте, милиция.

— Какая еще милиция среди ночи!

— Автоинспекция. Откройте.

— Так бы и сказали: инспекция! Сейчас открою, оденусь только.

Снова за дверью что-то скрипнуло.

Прошла минута, две… Дверь не открывали, за ставнями по-прежнему было темно.

Лейтенант снова забарабанил в дверь. Неожиданно собака во дворе замолкла, но тотчас опять залаяла еще злобней и неистовей. Скрипнули ворота…

В том, что произошло через мгновение, Валентина разобралась уже после. Каждый из них запомнил лишь свое, и только общий рассказ помог восстановить события в целом. А случилось вот что: во дворе неожиданно взревел мотор автомобиля, ворота распахнулись и в желтом свете фар метнулась длинная, черная овчарка. Если бы она сбила с ног бросившегося к воротам Волынского, они оба оказались бы под колесами грузовика. Но Волынский успел инстинктивно отклониться, овчарка вцепилась ему в плечо, и почти тотчас грузовик ударил, сорвал ее крылом. Собака отчаянно взвизгнула.

— Стой! — закричал Пахомов и побежал за грузовиком. Остальные кинулись за ним.

Валентина выбежала из переулка на улицу, но грузовик с яблоками был уже далеко, за сельмагом. «Эх, упустили!» — она почувствовала, что силы покидают ее.

— Руку? — услышала она и увидела Волынского, протягивающего ей руку.

— Скорее, скорее… — упрашивал Волынский.

Они прибежали предпоследними. Последним был доктор, он держал шляпу в руках и тяжело дышал.

— Все? — нетерпеливо закричал лейтенант ГАИ, высовывая голову из кабины. Рядом с водителем вместо Пахомова теперь сидел он; майор, первым добравшийся до сельмага, уже преследовал грузовик на мотоцикле.

Лейтенант захлопнул дверцу, машина рванулась с места.

Усидеть на скамейке было теперь невозможно. Валентину, Волынского, радиста, Есенова, доктора — всех швыряло из стороны в сторону и друг на друга, покамашина не выбралась на Зареченский тракт.

Валентина заглянула через окошко в кабину — стрелка спидометра показывала сто двадцать.

— Ну что, Валентина Дмитриевна? — спросил Есенов.

— Пока не видно.

— Ничего, догоним. Грузовик тяжелый, с яблоками, а у нас скорость.

Валентина нащупала и пожала в темноте руку Волынского.

— Спасибо за помощь.

— Воображаете, что встретили положительного героя?

Валентина рассмеялась.

— Как вас зовут?

— Евгений.

— А меня Валентина.

— Ты что все плечо трогаешь? — с тревогой спросил Есенов Волынского. — Овчарка прокусила?

— Нет, на погон попала. Гимнастерку только всю разорвала!

— Это точно? — вмешался доктор. — Даже если ца’апина, нужно п’ижечь йодом.

— Ничего, ничего… Ты скажи другое, Есенов. Теперь водитель будет отпираться, что наехал на человека. Вмятины, царапины на машине? Это, скажет, от собаки… Надо же мне было так неудачно дернуться. Досадно.

— Докажем. На пиджаке у сбитого, на спине — следы краски от машины… Валентина Дмитриевна, выгляните, пожалуйста, еще раз.

— Догоняем!

— Что я говорил! — воскликнул Есенов.

Все задвигались.

— Номер грузовика АТП 14-72, — сообщила Валентина.

— А что майор?..

— Мотоцикл рядом с грузовиком, будто приклеен к заднему колесу. Майор привстал в коляске… Что? — Валентина вскрикнула. — Он бросил!..

— Что бросил?.. Кто?..

— Минуточку терпения, — попросил радист и, придерживая обеими руками наушники, прислушался.

— Майор приказывает остановить машину, подобрать предмет, который брошен с грузовика, — прокричал он.

Машина затормозила, дала задний ход.

Все, кроме водителя и радиста, вылезли из машины и разбрелись по шоссе. В темноте сверкнули тонкие лучики карманных фонарей.

— Так мы будем искать всю ночь. Разверните машину, надо осветить весь участок! — крикнул Есенов.

Машина развернулась.

«Предмет, выброшенный из машины», оказался поллитровкой от «московской». Нашел ее доктор. Он шел вдоль обочины и вдруг увидел застрявшую в кустарнике бутылку. Бутылка была не повреждена, заткнута промокшей бумажной пробкой. Водки в ней оставалось еще порядочно.

— Нашли, — с облегчением сказал лейтенант ГАИ и пошел к кабине.

— И чего он решил ее выбросить? — недоуменно спросил Есенов, принимая от доктора бутылку. — Если выпил, мы и так узнаем.

— Время, время… Товарищи, время.

Валентина тоже была мыслями там, с майором.


Мотоцикл и грузовик шли рядом — Пахомов мог привстать в коляске и, опершись ногой на заднее сиденье мотоцикла, дотронуться до кабины грузовика. Теперь достаточно было водителю там, в кабине, слегка повернуть руль — и грузовик сомнет мотоцикл. «Пора!» Пахомов успел подумать, что если дверца грузовика заперта изнутри, тогда все осложнится, — придется, стоя на подножке, попробовать выбить стекло рукояткой пистолета. Он снял фуражку и привстал в подрагивающей коляске.

Дверца оказалась незапертой. Она легко открылась, и Пахомов головой вперед ввалился в кабину грузовика. Он увидел баранку, вцепившуюся в нее костлявую бледную руку водителя — и в то же мгновение от сильного удара в скулу чуть не вывалился в открытую дверь. Он мотнулся головой назад и взмахнул руками, но успел ухватиться левой рукой за руль и почувствовал, как рот его наполняется солоноватой, с привкусом железа слюной.

Хотя он крепко держал руль, руль поворачивался. Пахомов одним глазом, мельком глянул в ветровое стекло и понял, что грузовик свернул на Старый Зареченский тракт. Грузовик затрясло, зашвыряло. Пахомов уже пришел в себя. Взмахнув руками, он выронил пистолет и теперь пошарил свободной рукой по сиденью: пистолета не было. Водитель ему не мешал. Пахомов посмотрел сбоку в худое, крысиное лицо с черной ниточкой усов, увидел отчаянные, на все готовые глаза, и перевел взгляд на ветровое стекло: в желтом свете фар он рассмотрел совсем близко железнодорожный переезд и закрытый полосатый шлагбаум.

Пахомов сразу забыл про пистолет — грузовик собьет шлагбаум, поезда пока не видно, но он может вот-вот подоспеть, — тогда грузовик врежется в него! Ему показалось даже: он слышит приближающийся в темноте перестук колес. Водитель перехватил взгляд, стал плечом отжимать Пахомова в угол. Времени уже не было даже на то, чтобы успеть подумать: «Ключ зажигания, выдернуть ключ зажигания!..» Пахомов слегка отстранился и резко, коротко ударил ребром ладони по открытой, чуть наклоненной шее водителя.

ПРОТОКОЛ
допроса подозреваемого Антипова И. Ф.
25 августа 19… года, город А. Инспектор уголовного розыска Управления внутренних дел лейтенант Волынский допросил в качестве подозреваемого, с соблюдением статей (перечисляются соответствующие статьи УПК — уголовно-процессуального кодекса) нижепоименованного.

Фамилия, имя, отчество — Антипов Иван Федорович.

Год рождения — 1944.

Сведения о паспорте и других документах, удостоверяющих личность — при себе документов не оказалось.

Место рождения — станица Верхняя, Зареченского района, А-ской области.

Место жительства — станица Верхняя, улица Стремянная, 6.

Национальность — русский.

Семейное положение — женат, 1 ребенок.

Образование и специальность — 7 классов, курсы шоферов. Шофер.

Занятие — работает в должности шофера на автобазе совхоза «Заря».

Партийность — беспартийный.

Судимость — не судим.


Получив разъяснения о своих правах и будучи уведомлен, что подозревается в наезде на человека на Северном полукольце в районе Нового парка, в результате чего потерпевший скончался, Антипов по существу дела показал следующее:

24 августа с. г., примерно в половине десятого вечера он приехал на грузовой машине АТП 14-72, на которой всегда работал, в сад совхоза «Заря», где машину загрузили яблоками для отправки на А-ский плодоконсервный комбинат. Загрузку производили сам Антипов и рабочий совхоза Чернов Василий Степанович, при этом присутствовал кладовщик совхоза Женько Иван Трофимович. После окончания загрузки Женько попросил Антипова подвезти его по дороге в станицу Верхнюю, где он проживает. Доехав до дороги в станицу, Антипов остановил грузовик и высадил Женько, а сам поехал по Зареченскому тракту дальше, по направлению к городу, и так выехал на Северное полукольцо. Когда он высаживал Женько, то посмотрел на ручные часы и хорошо запомнил, что часы показывали десять.

На Северном полукольце встречные машины Антипову не попадались. Ехал он со скоростью 80—90 километров, по правой стороне, метрах в полутора от края шоссе. Хотя собирался дождь, видимость была хорошей, фары были включены на дальний свет. Антипов ехал по Северному полукольцу минут пятнадцать, когда из кустов на шоссе выскочил неизвестный мужчина. Расстояние от мужчины до грузовика было не больше двух метров. Антипов только успел нажать на тормоз, как машина ударила мужчину радиатором и протащила его несколько метров, пока не остановилась.

Мужчина из кустов не вышел, а выскочил. Он смотрел не на грузовик, а в противоположную сторону, как бы имея намерение поскорее перебежать шоссе наискосок. Грузовик ударил его сзади.

После того, как Антипов остановил машину, вышел из кабины и нагнулся над сбитым, он заметил, что у мужчины были длинные седые волосы и лежал он на животе. Антипов взял его за плечо и, чуть повернув, увидел, что мужчина не дышит. Антипов испугался и подумал, что помочь ничем не может, ему же самому следует побыстрее скрыться, пока на шоссе никого нет и никто ничего не видел. Антипов возвратился в кабину и, развернув грузовик, поехал прямо домой, в станицу Верхнюю.

Он загнал машину к себе во двор. Дома он рассказал о случившемся своей жене Антиповой Таисии Дмитриевне. Он был сильно испуган, и жена, чтобы его подбодрить, достала из шкафа и открыла поллитровую бутылку «московской». Он выпил стакан. До того, в течение дня, Антипов водки не пил — ни днем, ни вечером, ни в поездке. Наезд он совершил в трезвом состоянии.

Выпив водки, Антипов снял пиджак, где находились его паспорт, водительские права и другие документы, и пошел во двор осмотреть машину. Во дворе услышал, что пришла милиция. Он не ожидал ее, вспомнил, что только сейчас выпил водки, и решил, что теперь не сможет доказать, что сбил человека случайно. Антипов предупредил жену, схватил початую бутылку водки, потом вскочил в грузовик и пытался на нем скрыться. Он хотел уйти от милиции и переждать где-нибудь, пока улетучится у него запах водки, после этого он намеревался явиться в милицию с повинной. Бутылку с водкой Антипов выкинул в окно кабины.

Когда Антипов увидел, что его нагоняет милицейский мотоцикл, то совсем потерял голову. Несмотря на приказ с мотоцикла, он не остановил грузовик и оказал сопротивление сотруднику милиции, когда тот проник к нему в кабину. Увидев железнодорожный переезд и закрытый шлагбаум, он подумал, что теперь уже все пропало, и принял решение разбить машину и разбиться самому.

На плодоконсервный комбинат Антипов поехал с вечера, потому что теперь сезон, когда все пригородные хозяйства сдают на комбинат яблоки, и если с вечера не занять очередь, то можно простоять на жаре весь следующий день. Принимать яблоки на плодоконсервном начинают с 7 часов утра.

Протокол мною прочитан, записано верно, в чем и расписываюсь.

Антипов.

Допросил Волынский.

ГЛАВА 4

Полковник Искаков откинулся на спинку стула и поморщился от боли. Он постарался принять удобное положение, но печень болела, хотя он не нарушал в эти дни диету. Но знал, почему она болит: он нервничал, предстоял неприятный разговор. «Неприятный» — не то слово, разговор предстоял тяжкий. Лейтенант Алексеев был и смел и умен, но какое это имело теперь значение: он нарушил закон. Полковник помнил, как Алексеев явился впервые представиться ему, их было четверо только что окончивших высшую школу МВД — Алексеев, Есенов, Волынский и Митько. Все они, в том числе и Алексеев, оказались перспективными работниками, но теперь никакие его положительные качества значения не имеют… Наверно, все так и было, как он пишет в рапорте, наверняка было: задержанный провоцировал, но он, Алексеев, не имел права, не смел сделать того, что сделал! Он, призванный стоять на страже закона, — это его долг, его работа, прямая работа, главное в его работе! — сам преступил закон, и здесь нет, не может быть никаких извиняющих обстоятельств.

Искаков достал из ящика письменного стола пузырек, вытряхнул на ладонь желтую таблетку и проглотил. Таблетка застряла в горле, пришлось налить из графина стакан воды.

Искаков запер свой кабинет и направился по длинному коридору, освещенному лампами дневного, а на самом деле фиолетового света, к Пахомову.

Он постучал в дверь и, не задерживаясь, — его ждали — открыл. Увидев полковника, Пахомов и лейтенант Алексеев поспешно встали.

— Садитесь, — разрешил полковник и прошел к покрытому синим сукном столику. Он посмотрел на продолжавшего стоять Алексеева и подумал, что за эти три дня лейтенант заметно осунулся. Искаков решил, что следует сказать только главное.

— Прошу подать рапорт с просьбой уволить из органов, — сказал он.

Алексеев не возразил.

Полковник знал, что Алексеев понимает его — иначе нельзя. Все же он спросил:

— Есть возражения?

— Нет.

Лейтенант вел себя молодцом. Но это и было самое тяжкое в разговоре, что лейтенант вел себя молодцом…

Искаков перевел взгляд на Пахомова, на его заклеенную пластырем крест-накрест скулу с выступающим сейчас желваком. О чем сейчас думал Пахомов, Искаков тоже знал — что Алексеев способный, очень способный работник, что он ведет себя молодцом, но полковнику не требовалось этого объяснять… Однако закон есть закон, и Алексеев нарушил его!

— Закон есть закон, — сказал Искаков вслух и этим объяснил все, заканчивая разговор.

— Разрешите идти?

— Погодите… — остановил Алексеева Пахомов и обратился к полковнику: — Лейтенант Алексеев сейчас выполняет ответственное задание.

Искаков не ответил.

— Может все сорваться…

— Будь по-вашему, — согласился Искаков и повернулся к Алексееву. — Подадите рапорт после завершения операции.

«Вот и весь разговор», — подумал Искаков, но легче ему не стало. Пахомов осуждает его? Искаков знал, что нет, Пахомов не осуждал, Пахомов все понимает не хуже, чем он сам. И все же…

Пахомов молчал.

— Девять часов, приглашай людей, — первым заговорил Искаков. (Он был прав и поэтому считал, что должен заговорить первым).

Пахомов стал звонить по телефону.

— Валентина Дмитриевна еще не уходила с вечера, — сказал он, кладя наконец трубку. — Я обещал ей разрешить присутствовать на разборе дежурства. Не возражаешь? Она сейчас у Волынского.

— Пусть присутствует.


Когда Валентина и Волынский вошли к Пахомову, в небольшом кабинете майора собрались уже все участники оперативной группы.

— Валентина Дмитриевна, — окликнул Есенов и показал на свободные стулья рядом.

Полковник тоже встретил приветливо.

— Здравия желаю. — Он поднялся ей навстречу и протянул руку. — Вижу, наши уже признали вас. Это хорошо.

Как всегда, когда с ней разговаривал полковник, Валентина немного смутилась.

Она и сама не знала почему. Вряд ли на нее производил впечатление его чин: Валентина была журналисткой, а значит, была выше всяких чинов, впечатления они на нее не производили и разговору с человеком не мешали. Значит, возраст?.. Может быть. Искаков был старше ее на пятнадцать лет, голова у него уже седая (почти седая), но он был высокий, стройный, подтянутый и глаза у него еще молодые — Валентина каждый раз не могла определить для себя, как ей держаться с Искаковым.

— Товарищи по оружию, — сказала она. — Всю ночь была с ними на дежурстве.

— Да, хлопотное выдалось. Мне говорили, вы не сомкнули глаз… Но что значит молодость — совсем незаметно.

Валентине села у окна рядом с Есеновым.

— Митько, — представил ей Есенов своего соседа, смуглого, серьезного старшего лейтенанта. — Наш Саша Митько.

— Александр Митько, — поправил старшин лейтенант, привставая.

Валентина улыбнулась ему, перевела взгляд на полковника.

Ей было неприятно, что Искаков заговорил о ее молодости. Сам полковник выглядел сегодня необычно усталым, немолодым. Щеки у него были бледны, даже с желтизной — или ей так казалось, оттого что за окнами было по-утреннему солнечно и зелено и свет из окна падал прямо на полковника. Он сидел сейчас, склонив седую голову, внимательно читал какие-то бумаги в папке, которую вынул из сейфа Пахомов. (Вот уж кого она всегда воспринимала немолодым, хотя удивительно — ведь Пахомов на два года моложе полковника! Но такой уж он: одного роста с Искаковым, а кажется намного ниже, потому что сутулится, и от мясистого носа у него к уголкам рта тянутся глубокие морщины, отчего лицо кажется скорбным и пожилым, и глаза у Пахомова тоже суровые и немолодые. Валентина иногда сердится на него за невнимание, но, в сущности, она мирится с этим невниманием, как когда-то в детстве мирилась с тем, что родители не могут все время заниматься ею, что у них есть свои, взрослые дела).

Валентина думала о своем, а Волынский, Есенов и Митько, извинившись, занялись своим разговором: Валентина была благодарна им, что они не развлекают ее.

— Ну что с Алексеевым? — шепотом спросил Волынский. — Вы его видели?

Есенов ответил, что сейчас говорил с ним.

— Ну как?.. Пахомов попросил меня срочно выяснить насчет одного телефона, я не мог выйти к вам… Как?

— Полковник предложил ему подать рапорт об увольнении.

Волынский присвистнул.

— Тише ты!.. — сердито одернул Есенов.

— Василий этого ожидал, — сказал Митько.

— Мало ли чего ожидал! — Волынский с досадой хлопнул ладонью по колену. — Валентина Дмитриевна, извините… Можно мне пересесть на ваше место? (Валентина сидела между ним и Есеновым и мешала темпераментному Волынскому; они поменялись местами). Я пойду к полковнику. Только закончится эта петрушка, — Волынский показал на собравшихся, — и сейчас же пойду! Ты пойдешь со мной, Есенов?

— Порох!

Валентина теперь краем уха прислушивалась к их разговору — они поминали полковника и Пахомова…

— Ты тоже пойдешь с нами, — Волынский резко повернулся яйцом к Митько.

— Конечно, пойду, — Митько коротко вздохнул.

— Идти пока не надо, — вмешался Есенов. — Полковник согласился отсрочить подачу рапорта.

— Ай да Пахомов! — обрадовался Волынский. — Это реальный шанс — отложить до выполнения задания. А там… победителей не судят!

— Такие, как полковник, судят и победителей… — хмуро возразил Есенов. — Извините, Валентина Дмитриевна, совсем вас забыли.

— Что-то случилось? — спросила Валентина.

— Да… С нашим товарищем.

Валентина увидела, что лица у всех троих сразу же замкнулись. Она не стала расспрашивать.

Пахомов застучал карандашом по графину.

— Волынский, прошу тишины, — строго предупредил он.

— А я как раз сейчас молчу, — совсем по-студенчески, обиженно отозвался Волынский. Пахомов не ответил.

— Разрешите начать, товарищ полковник? — спросил он Искакова.

— Начинайте.

Пахомов («а он не седой», — удивилась Валентина) стал докладывать о вчерашних происшествиях.

Полковник слушал, иногда согласно кивал головой, несколько рассеянно, потому что не переставал одновременно просматривать бумаги в лежащей перед ним папке. Главным событием дежурства, естественно, были наезд на Северном полукольце и задержание водителя автомобиля Антипова. Но в изложении Пахомова и эти события выглядели будничными, неинтересными, рядовыми. Валентина понимала, что с подобными происшествиями и Пахомову, и Волынскому, и всем остальным приходится иметь дело часто, но все равно — подвиг есть подвиг, а то, что совершил Пахомов, забравшийся на ходу в кабину мчавшегося по шоссе автомобиля, — подвиг. Пахомов же упомянул об обстоятельствах задержания как-то вскользь, мимоходом, точнее, квалифицировал это событие на юридическом языке и только. «Все же я была права вчера, — думала Валентина, — все они здесь отличные человеки, но сухари сухарями».

Полковник тоже не интересовался «обстоятельствами задержания», он не задал ни одного вопроса, а достал из конверта пачку денег — как видно, тех, что были изъяты у покойного, — и стал рассеянно просматривать ее, Валентина сказала бы — стал пересчитывать деньги, потому что при этом он едва заметно (но достаточно заметно) зашевелил губами.

Когда Пахомов закончил докладывать, полковник спросил, что предпринимается для опознания трупа.

На вопрос отвечал Волынский:

— Вначале предполагалось опросить жителей в районе происшествия, — сказал он вставая, — если, разумеется, раньше не поступит соответствующего заявления об исчезновении человека. Предполагалось также произвести опрос на окрестных предприятиях — есть признаки того, что потерпевший жил и работал где-то неподалеку от места происшествия.

— Предполагалось вначале, — а теперь? — перебил полковник. — Меня интересует, не что вы предполагаете, а что будете делать.

— Появилось новое обстоятельство, товарищ полковник. Вчера на месте происшествия, изъяв у потерпевшего записную книжку, мы было решили, что она не заполнена, новая… Но сегодня утром при повторном осмотре в ней была обнаружена карандашная запись. Книжка имеет алфавит — для адресов и телефонов. Так вот, на обороте страницы на букву «а» карандашом записан номер телефона.

— И фамилия владельца?

— Телефона?.. Нет, только номер… Полагаю, что это номер телефона какого-то учреждения: по поручению товарища майора я просмотрел в телефонном справочнике фамилии всех индивидуальных абонентов на букву «а».

— Ну, это как сказать, если телефон недавно установлен, то его в справочнике может и не быть… Какой номер телефона?

— Начинается с «двойки».

— Да, с «двойки» сейчас новые телефоны не устанавливают. Ну, а что учреждения?

— До девяти звонить было рано, а по справочнику найти не успел.

— Что ж, телефон — зацепка. Будем надеяться… А какое впечатление оставил у вас этот водитель… вы его допрашивали, — полковник заглянул в папку. — Антипов Иван Федорович?

— Говорил, кажется, искренне. Кто его знает, есть ведь такие артисты… Надо проверить. (Волынский был прав: Антипов, давая показания, выглядел таким искренним, что Валентина, не участвуй она сама в задержании, первая бы поверила ему).

— А-а!..

Волынский недоуменно взглянул на полковника.

— Одну секундочку, лейтенант.

Полковник поспешно собрал лежащие на столике деньги в пачку и снова быстро просмотрел ее (пересчитал деньги, как показалось Валентине).

— Товарищ Митько!

Откинувшись на спинку стула, Искаков что-то тихо сказал подошедшему к нему старшему лейтенанту. Митько тотчас вышел из кабинета.

— Продолжайте, Волынский.

— У меня все, товарищ полковник.

— Садитесь.

Полковник мягко побарабанил пальцами по сукну, покрывавшему столик.

В кабинете стало по-особому тихо, все напряженно ждали — что случилось? Полковник взял две верхние десятирублевки из лежащей перед ним пачки и передал их Пахомову.

— Из этой пачки? — удивленно и растерянно спросил Пахомов.

— Из этой.

— Что случилось, товарищ полковник? — не вытерпел Волынский.

Полковник нагнулся, взял со стола Пахомова десятирублевку и, придерживая двумя пальцами за уголок, помахал ею в воздухе.

— Старая знакомая: серия номер 001418, номер 161721.

Он положил десятирублевку перед собой, достал вторую.

— Опять же: серия 001418, номер 161721… Товарищ Есенов, полюбуйтесь.

Есенов осторожно взял протянутую ему десятирублевку, оглядел с обеих сторон и довольно хохотнул.

— Что, тонкая работа?..

— Та же рука, та же рука, — ответил Есенов и полез в карман. Он достал из бумажника еще одну десятирублевку (чем вызвал восторженное восклицание Волынского: «За день до зарплаты иметь десятку! Есенов, ты богач!») и показал обе купюры Валентине. — Похожи?

— Не отличишь. Только серии и номера разные.

— Верно. Но моя десятка — подлинная, а эта — фальшивая.

— Мистика, — сказал Волынский.

— Одна и та же рука, опытная рука, — возразил Есенов и пояснил Валентине. — Полтора месяца назад банк передал нам три десятки. У всех трех десяток одинаковые серии и номера — чего быть не может… А в остальном от подлинных денег не отличишь.

— Значит, слух ходил верный, что в городе обнаружены случаи… фальшивых денег… — вспомнила Валентина и тихо засмеялась. — Есть у нас в редакции ответственный секретарь Дима Судариков. Разговор насчет фальшивых денег при нем происходил, так он как закричит — и давай пресекать!.. А слух, выходит, был не ложный.

Есенов быстро глянул на полковника, Валентина заметила и замолчала.

Возвратился Митько, принес синюю папку — дело о фальшивых деньгах. Да, Есенов был прав и без экспертизы: при простом сравнении хранившихся в папке десятирублевок с только что обнаруженными было ясно — и те и другие сработала одна и та же рука.

— Вот вам и обыкновенный наезд, — подытожил Митько.

В кабинете стало необычайно тихо, тише, чем до того, как полковник объявил о фальшивых деньгах.

Валентина удивленно оглянулась: почему? И вдруг поняла, что дело вовсе не в Митько и его реплике, а в том, что поднялся Пахомов — и в лице Пахомова ни кровинки! (В первое мгновение, наверно, не все еще обратили на него внимание, но теперь на Пахомова смотрели все, кто находился в кабинете).

— Вот вам и обыкновенный наезд… — повторил Митько. Он тоже, как видно, не понял, почему вдруг все притихли.

— Удивительная наблюдательность, Митько… — отозвался у окна Волынский.

— С вашего позволения, лейтенант, — спокойно остановил его Пахомов и повернулся к полковнику. — Опись денег, приложенных к протоколу, производил я, товарищ полковник… но не один. Я попросил продиктовать мне серии и номера купюр пассажиру такси; этот пассажир и водитель первыми обнаружили труп… С моей стороны это было грубым нарушением порядка — просить кого-то диктовать!… (Валентина хорошо помнила этого пассажира: коренастый, среднего роста, это он остался тогда с нею на шоссе возле трупа и вздохнул за ее спиной).

— Вы считаете, что пассажир такси преднамеренно продиктовал вам не те номера? Он знал, что деньги фальшивые?

— Бесспорно. Нельзя перепутать серию и номер у двух купюр. Я сейчас проверил: у других десяток, у подлинных, серии и номера записаны правильно. Пассажир такси переврал номера преднамеренно!.. Любое наказание, товарищ полковник, я буду считать справедливым. («Боже мой!..» — думала Валентина. Лицо этого пассажира стояло перед ее глазами как живое: этот большой выпуклый лоб с залысинами, рассеченный глубокой ямкой подбородок…)

— Почему же вы попросили пассажира диктовать?

Пахомов показал исковерканную оправу от очков (он вытащил ее из кармана пиджака) — ту самую, домашнюю.

— Наверно, когда нагибался, очки упали на асфальт, и я тогда наступил… Но все равно, я должен был записывать сам. Я бы смог.

«Я, я виновата! — повторяла про себя Валентина, готовая сейчас закричать и расплакаться. — Он же просил меня, чтобы я ему продиктовала, а я… эгоистка, несчастная эгоистка!.. Смотри, что ты наделала, смотри!..»

— Садитесь, майор… — Полковник снова мягко забарабанил пальцами по сукну. — Как видите, друзья, дело резко осложнилось. Во-первых, старое дело о фальшивых деньгах нужно объединить с новым. Это ясно. А наезд?.. Возьмите ручку, товарищ майор, будете записывать… Разберем основные варианты версий — что же произошло на Северном полукольце? А?.. Подумаем вместе.

Разбор версий занял более часа и происходил так: полковник формулировал условия варианта, потом каждый из присутствующих — полковник спрашивал сидящих по часовой стрелке, не пропуская никого, высказывал свои соображения, эти высказывания обобщались, на основе их делались частные и общие выводы. Результатом разбора явилась следующая запись (примерно такая, потому что приводимая ниже запись восстановлена мною по памяти уже во время работы над повестью. — В. А.).

Анализ основных вариантов предварительных версий события, происшедшего на Северном полукольце
П е р в ы й  в а р и а н т. Шофер такси, пассажир (его фамилия Морозов — Пахомов списал с паспорта пассажира основные данные) и шофер грузовика Антипов — не знают друг друга. Морозов и потерпевший — соучастники.

Первый вариант версии, очевидно, предполагает, что события происходили так, как это отражено в протоколах допроса свидетелей и допроса подозреваемого Антипова, с учетом обнаружившегося обстоятельства — соучастие Морозова и потерпевшего.

Этот вариант объясняет:

1) Почему Морозов не обыскал и не изъял у потерпевшего фальшивые деньги до приезда милиции: он не мог этого сделать из-за присутствия шофера такси, человека ему незнакомого;

2) Почему Морозов, увидев соучастника мертвым, не скрылся с места происшествия: во-первых, шофер такси настоял вызвать милицию — покинуть место происшествия в этих условиях значило вызвать подозрения (адрес Морозова был известен в диспетчерской такси). Во-вторых, Морозов, естественно, хотел узнать, что случилось с его соучастником, почему он оказался мертвым и чем это событие грозит ему, Морозову, нет ли при покойном чего-либо свидетельствующего о его и Морозова преступной деятельности? Как оказалось, такие свидетельства были.

Критика варианта:

Первый вариант не отвечает на вопросы:

а) почему такси с Морозовым оказалось у места происшествия первым, через несколько минут после наезда?

б) почему потерпевший выскочил на шоссе именно в тот момент, когда приближался грузовик Антипова?

в) почему грузовик Антипова оказался рядом с потерпевшим именно в тот момент, когда потерпевший выскочил на шоссе?

г) почему вообще потерпевший выскочил на шоссе? Он кого-то испугался? Его толкнули?

д) почему Антипов, убедившись, что милиция прибыла за ним, т. е. ей известно о его наезде, пытался все же скрыться? (Во время допроса Антипов ответил, что хотел дождаться, когда выветрится запах выпитой водки и т. д. Но могли быть и другие причины).

От некоторых случайных совпадений этого варианта можно освободиться, если предположить, что имелся еще один соучастник Морозова и потерпевшего (соучастник икс); он мог — еще до приезда Морозова — испугать или даже толкнуть потерпевшего на шоссе, когда приближался грузовик Антипова; для Морозова, прибывшего в условленное место, увидеть одного из соучастников мертвым было неожиданностью. Предположение, что имелся некто x, дает возможность ответить на вопросы а и г, вопрос в отпадает. Если же учесть, что известный ответ на вопрос д уже имеется, то налицо ответы на все вопросы. Вывод: еще раз обследовать место происшествия, искать следы соучастника x.

В т о р о й  в а р и а н т. Морозов, потерпевший и шофер такси — все трое соучастники. Шофер грузовика Антипов не знает их.

Дело при таком варианте представляется в следующем виде: Морозов и шофер такси вызвали потерпевшего к Новому парку, здесь они оба (или один из них) встретили его, по какой-то причине потерпевший решил убежать от них — или они толкнули его — и он попал под проходящий случайно грузовик (ответы на вопросы а, б, г; с вопросами в и д дело обстоит как в первом варианте).

При втором варианте не требуется предполагать, что имеется еще один соучастник x. Тогда в районе места происшествия надо искать дополнительные следы известных следствию Морозова и шофера такси.

Критика варианта:

1) Почему Морозов вызвал такси на дом? Когда едут на встречу с соучастником, которая может закончиться его смертью, не оставляют в диспетчерской такси своего адреса.

Это возражение отпадает, если предположить, что смерть произошла случайно.

2) Почему Морозов и шофер такси не скрылись с места происшествия, а, напротив, вызвали милицию?

Возражение отпадает, если предположить, что кто-то видел такси в районе места происшествия и при случае мог засвидетельствовать это. Вывод: искать свидетелей, видевших такси.

3) Почему при вызове такси по телефону к Морозову приехал именно шофер-соучастник, а не кто-то незнакомый, что более вероятно. Это возражение наиболее серьезное.

Оно отпадает, если предположить что Морозов не заказывал такси по телефону, а сел в машину в условленном месте. Вывод: проверить в диспетчерской был ли заказ Морозова.

Это возражение отпадает и в другом случае — если предположить, что Морозов просил прислать ему определенного шофера или шофер предупреждал диспетчера о возможном звонке Морозова. Вывод: проверить в диспетчерской — не было ли особой договоренности или просьбы при вызове такси Морозовым?

Если окажется, что Морозов такси по телефону заказывал и никакой договоренности с диспетчером не было, то под сомнение ставится возможность второго варианта.

Т р е т и й  в а р и а н т. Соучастниками являются все четверо: Морозов, потерпевший, шофер такси и Антипов.

При этом варианте наезд мог быть совершен сознательно, т. е. имело место преднамеренное убийство.

П о л к о в н и к. Поступило ли медицинское заключение о результатах вскрытия потерпевшего?

В о л ы н с к и й. Нет, медэксперт обещал прислать заключение к одиннадцати часам.

П о л к о в н и к. Тогда разберем и третий вариант.

1-й  в о з м о ж н ы й  с л у ч а й. Грузовик разогнали и потерпевшего бросили под колеса живым. Случай этот маловероятен: потерпевший должен был кричать (криков никто из находившихся поблизости не слышал), вырываться (следов борьбы на месте происшествия не обнаружено).

2-й  с л у ч а й. Потерпевшего сначала оглушили, потом разогнали грузовик и бросили под него потерпевшего, чтобы имитировать случайный наезд. (Возможен ли этот случай, покажет заключение медэкспертизы).

3-й  с л у ч а й. Потерпевшего сначала убили, потом бросили под грузовик.

Третий вариант по сравнению со вторым дополнительно объясняет, почему Антипов пытался скрыться от милиции.

П о л к о в н и к. Думаю, что вопрос с прокуратурой мы согласуем — чтобы это дело вела объединенная группа, так сказать, объединим усилия прокуратуры и нашего управления… От прокуратуры мы будем просить войти в группу вас, Яков Климентьевич (полковник повернулся к следователю прокуратуры, тот согласно кивнул лысиной), от отдела уголовного розыска войдете вы, лейтенант Волынский, — разберетесь с этим водителем грузовика. Опознание личности убитого тоже за вами…

В о л ы н с к и й (толкнул Есенова). Что я говорил?

П о л к о в н и к. Что вы говорили?

В о л ы н с к и й. Что опознание личности достанется мне, товарищ полковник.

П о л к о в н и к. Верно говорили… От отдела ОБХСС в группе будут старший лейтенант Митько и старший лейтенант Есенов — от НТО. Возглавите расследование вы, майор Пахомов. Все! (Валентина подумала, что будь на месте полковника их ответсекретарь Дима Судариков, он бы наверняка принялся объяснять Пахомову то, что тот понял и без слов, — его назначили руководителем группы, что в него верят и ждут, — он сам исправит допущенную ошибку. Окажись на месте полковника Валентина, возможно, и она бы не удержалась от этих слов, а полковник ничего не сказал, и это куда лучше, все они здесь, конечно, сухари сухарями, а вот видишь, получается — не все так просто! Полковник не сказал про то ни слова, а поднялся и сказал другое). Когда будете сейчас планировать, не забудьте — о чем мы говорили в свое время, когда в первый раз обсуждали дело о фальшивых деньгах: я насчет типографий и насчет граверов.

В а л е н т и н а (тоже поднялась). Товарищ полковник, разрешите мне с вами…


Они прошли в кабинет полковника, Искаков пригласил Валентину сесть.

— Наверно, устали? — спросил он участливо.

— Нет, не устала.

— Держитесь молодцом! — одобрил полковник и бодро потряс сжатым кулаком.

Почти тотчас он слегка сморщился, незаметно погладил рукой правый бок. Он сел за письменный стол и, открыв верхний ящик, с тоской заглянул в него. Валентина не знала, что там хранится пузырек с желтыми таблетками и что полковник решил воздержаться, не принимать таблетки при Валентине. Валентина всего этого не знала и не была сейчас достаточно внимательной, чтобы что-то заметить. Полковник, собираясь уходить от Пахомова, упомянул о типографиях и граверах, и Валентина вдруг вспомнила вчерашнюю встречу в библиотеке, странного парня, вырывающего страницы из книг, — а книги были как раз о граверном деле!

Просьба пойти с Искаковым у нее вырвалась, но, пока они шли по длинному коридору, Валентина поняла, что рассказывать ей полковнику, собственно, нечего, и покажется она только смешной со своими подозрениями (парень работает в типографии и читает книги по граверному делу — ну и что? Мало ли кто где работает и что читает. Вырывает страницы из книг? Книги портить нехорошо — ясно, а что дальше? Что из этого следует? Что он производит фальшивые деньги?.. Вот уж в огороде бузина, в Киеве дядька!).

— Вижу, Валентина Дмитриевна, вы хотите мне о чем-то рассказать и не решаетесь. Верно? — спросил полковник.

— Почти.

Валентина смутилась. Промолчать теперь было бы еще смешней. Как это в старинных романах: героиня вовремя не рассказала о своих подозрениях и это привело к роковым последствиям! Смешно!

Валентина извинилась, наверно, это у нее от неопытности, потому что попала в необычную обстановку расследования настоящего дела, а опыта никакого, вот и разыгралось воображение. Все, что она собирается рассказать, она понимает, это литература…

Искаков улыбнулся.

— Вы не улыбайтесь. Мне неприятна вдруг появившаяся у меня подозрительность.

— Ничего у вас не появилось. Вы сами все так хорошо объяснили, с новичками это бывает. У вас нет опыта. Что же вы хотели мне рассказать?

Валентина рассказала о жалобе старушки-библиотекарши, об обязательных экземплярах книг, о том, что парень работает во 2-й городской типографии (Кутузова, 37).

К удивлению Валентины, полковник отнесся к ее рассказу серьезно.

— Ушаков, говорите?..

— Да, Ушаков Павел Васильевич. Ему двадцать семь лет. Работает в типографии наладчиком. Среднего роста… блондин, чубик маленький. Когда улыбается — щурит глаза. Серые они у него…

— У вас отличная память, — полковник вышел из-за стола и задумался. — У группы, которая занимается расследованием дела, Валентина Дмитриевна, сейчас невпроворот работы… Вот что, давайте поможем товарищам и съездим во 2-ю типографию сами, а?

ГЛАВА 5

Полковник считал, что в милицейской форме появляться в типографии не стоит, поэтому сначала они заехали к нему домой, «Волга» остановилась у крайнего подъезда пятиэтажного серого здания на углу улиц Дзержинского и Советской.

Искаков извинился, что не может сейчас пригласить Валентину к себе: он живет вдвоем с сыном, а сын радиолюбитель и как раз собирает новый транзисторный приемник — Искаков не уверен, что квартира имеет надлежащий вид.

Валентина рассмеялась.

— Не переживайте, полковник. Извиняю — и подожду здесь.

— Знаете, о чем я сейчас подумал, Валентина Дмитриевна?

— Нет.

— Вы настоящий джигит, Валентина Дмитриевна.

— У меня отличная память и я настоящий джигит — так недолго и зазнаться!

Полковник ушел, а она опустила стекло и высунула голову из кабины. Она поймала себя на том, что продолжает тихонько смеяться, и забеспокоилась, что водитель заметит. У подъезда росла молоденькая березка, Валентина сделала вид, что загляделась на нее, ветра совсем не было, и глянцевые листочки на деревце не шевелились. Валентина подумала, что вот опять она не нашла верного ключа в разговоре с полковником, но огорчаться ей не хотелось, наоборот, хотелось подурачиться, побузить. На дальнем балконе на третьем этаже увидела она — блеснул ослепительный голубой лучик: это мальчонка в тюбетейке, разложив на перилах локти, наводил на нее карманное зеркальце. Она подождала, когда теплый зайчик коснулся ее щек, и скорчила смешную рожицу. Мальчик засмеялся, а зайчик соскочил на землю, прижался к колесам «Волги».

Из подъезда вышли двое ребят, по виду десятиклассники. Один — широкоплечий, с мускулистыми руками и с ежиком черных волос на круглой голове, второй белобрысенький, в очках в золотистой оправе. Нетерпеливо отбросив косую челку, белобрысенький достал из брюк блокнот и начал что-то быстро рисовать в нем, потом протянул товарищу. «Ежик» — так Валентина назвала про себя первого из ребят — заглянул в блокнот, мотнул круглой головой и тотчас зажмурился — в глаз ему попал солнечный зайчик. Он поднял голову, но мальчонка на балконе уже успел нагнуться, над перилами торчала только его пестрая тюбетейка. Валентина прыснула.

«Ежик» и белобрысенький как по команде оглянулись на нее и поспешно завернули за угол.

— Полковника нашего сынишка, — пояснил водитель «Волги». — Кавалер уже.

— Какой же из них? — с любопытством спросила Валентина, хотя сразу же подумала о «Ежике». Но молодым Искаковым оказался белобрысенький.

— Совсем не похож на отца, — Валентина пожалела, что не разглядела как следует сына полковника.

— Да, на внешность он в мать-покойницу, беленькая она была. — Водитель снял форменную фуражку и вытер ладонью загорелый, в глубоких морщинах лоб. — Голова у парня что надо, головой он в полковника… Ка-ва-лер!

Валентина подумала, что когда она родилась, полковнику было столько лет, сколько его сыну сейчас… Он был уже «кавалером». (Подумала легко, больше по инерции, она не восприняла сына Искакова «уже кавалером» — он был умненький, серьезный, но мальчик).

В подъезде появился Искаков в белой тенниске и легких светлых брюках.

— У-ух! — удивилась Валентина.

— Что «у-ух»? — спросил улыбаясь полковник, влезая в машину.

— Вот вы, оказывается, какой молодой!

— А что, считаете, если седой, — так уж в тираж?

— Теперь не считаю.

— Значит, раньше считали? — полковник засмеялся. — Стрела ваших слов сразила птицу моей самоуверенности! Поехали, Клименко.

— Мы видели сейчас вашего сына, — сказала Валентина.

— А-а!.. Подал документы в радиотехнический. Ему бы сейчас к экзаменам готовиться, а он целый день возится с приемником, еле выгнал на улицу подышать…

«Полковник снял форму и совсем переменился», — подумала Валентина. Может быть, дело в том, что форма все же напоминает окружающим, что человек в ней при исполнении обязанностей?.. (Валентина не знала, что у полковника сегодня просто перестала, наконец болеть печень и чувствовал он себя поэтому молодым и счастливым).

На Тимирязевской Искаков остановил «Волгу» и предложил пройти к типографии пешком. Валентина и полковник свернули в ближайший переулок и вышли к центральным воротам Зеленого рынка.

— Фальшивые деньги, переданные нам Госбанком, были обнаружены в выручке вот этого гастронома, — полковник показал на зеркальные витрины трехэтажного продовольственного магазина рядом со входом на рынок. — И еще в кассах универмага «Колос». Механика, надо полагать, была такая: фальшивомонетчики расплачивались своими деньгами на рынке, покупали что-то у колхозников, а те, ничего не подозревая, отправлялись в магазин за покупками.

Полковник и Валентина пересекли улицу и вошли в новое многоэтажное здание Дома печати: здесь помещались редакции почти всех местных газет и журналов, здесь же находилась и 2-я типография.

Полковник на секунду задержался в вестибюле у доски-указателя и направился к лестнице.

— Сейчас мы узнаем, закаленное ли у вас сердчишко, — сказал он и стал легко подниматься, шагая через несколько ступенек сразу. Уже на третьем этаже Валентина задохнулась и отстала.

— А-а! — полковник засмеялся. — Что вы не сказали сразу? Пойдемте тише.

Типография была на пятом этаже. Стрелки, прибитые к стенке, указывали: «Цех цинкографии», «Наборный цех». Они прошли к наборном цеху. Полковник толкнул дверь и пропустил вперед Валентину.

Цех помещался в трех просторных, следующих друг за другом светлых залах. Вдоль стен в два ряда стояли наборные машины, похожие на поставленные на дыбы гигантские пишущиемашинки (сравнение Искакова), за клавиатурой каждой из них сидела женщина, что-то быстро печатала, внимательно вглядываясь в листы бумаги, прикрепленные к машине.

В конце третьего зала была дверь с белой глянцевой картонкой: «Начальник цеха тов. Сиро́та И. И.» Валентина и полковник вошли в эту дверь.

В маленькой комнате с темно-зелеными масляными панелями за старым письменным столом сидел плотный человек с густой, но не длинной черной бородой, аккуратно подстриженной. Когда Валентина и Искаков вошли, он просматривал какие-то бумаги.

— Можно? Если не ошибаюсь, товарищ Сирота? — спросил полковник.

— Он самый.

Полковник представил Валентину и назвал себя:

— Искаков.

— Садитесь, — начальник цеха показал на стулья у окна. — Чем могу?..

Полковник протянул ему свое удостоверение. Сирота внимательно прочитал — на лице его отразилось недоумение, но потом будто что-то понял, невесело усмехнулся.

— Полковник МВД… Зачем же вы пожаловали в нашу контору? — он спрашивал, но удивленная Валентина была почти уверена: Сирота знает, зачем «пожаловал в контору» полковник.

— У вас работает наладчиком Ушаков Павел Васильевич…

Начальник цеха кивнул головой.

— Я так и подумал.

Валентина вся подобралась.

— Почему вы подумали? — спросил полковник.

— Потому что милиции у нас интересоваться больше некем.

— Что вы имеете в виду?

— То, что вы знаете… Не больше того, что парень отсидел в тюрьме пять лет… Или есть еще что-нибудь?..

«Вы знаете…» Валентина перевела взгляд на полковника: он, конечно, сделал вид, что знает (она тоже старалась «делать вид», но в душе была потрясена!).

— Что вы можете рассказать об Ушакове?

— Что вас интересует?

— Например, что он представляет как работник?

— Хороший работник. Аккуратный, знающий, от дела не увиливает, плохого ничего не могу сказать… Рисует, как художник — видели, может быть, в первом зале у нас стенгазета висит, он рисовал.

— А сейчас он где?

— Во вторую смену будет.

Валентина внимательно приглядывалась к начальнику цеха. Ей нравилась его доброжелательность, спокойствие, степенность. Первое, что он сказал об Ушакове, было то, что Ушаков аккуратен. Старик, видно, и сам очень аккуратен: на столе ничего лишнего, только стопочка бумаг, синий халат отглажен, под ним белая рубашка и галстук. Аккуратный старик, а лицо совсем простое и руки со следами въевшейся краски. «Наверное, выдвиженец, из старых наборщиков», — решила Валентина.

— Как к нему относятся люди? — продолжал полковник.

— Нормально относятся. Что сидел — о том, конечно, никто не знает. Начальник отдела кадров просил меня не распространяться об этом. А я что — молчу, тем более работник хороший. Мало ли что могло быть в жизни — по молодости всякое случается, а потом в биографии пятно.

— С кем-нибудь дружит? Особо? Может быть, выпивает?

Сирота весело хихикнул.

— С кем выпивать-то? У нас в цехе все женщины. Нет, не выпивает, не видел… А вот, что в свободную минуту с книжками сидит, это я знаю. В техникум полиграфический готовится.

«Вот и книжкам объяснение», — подумала Валентина. Эх, надо ей было самой позвонить Ушакову, отругать — и на том делу конец. А она…

— Но с кем-нибудь он все-таки дружит, кого-то выделяет?

— Да он только второй месяц работает. Вроде пару раз видел его с Сидоровой Людмилкой… Людмилой Степановной, — поправился начальник цеха. — В столовке за одним столиком сидели, и на остановке троллейбусной видел как-то… наборщицей она у нас, как выйдете, вторая машина слева, молоденькая такая, с косицами… А что он, Ушаков, натворил?

«Это я натворила!» — подумала про себя Валентина.

— Нет, ничего он не натворил, — сказал полковник. — Пусть работает спокойно… Спасибо вам, товарищ Сирота, за беседу.

— Значит, и правда ничего?

— Ничего! — Полковник засмеялся.

— Тогда хорошо. А то бы жалко парня!

Они пожали руки, довольные друг другом.

Когда Валентина и Искаков вышли из кабинета, Валентина украдкой взглянула на вторую машину слева — светленькая девчонка с остреньким подбородком и рыженькими косичками-хвостиками («Лисичка», — подумала Валентина) проворно бегала пальчиками по клавиатуре.

— Я виновата! — сказала Валентина, когда они вышли на лестничную площадку.

— Проверить надо было, — ответил полковник.

— А почему мы не пошли сразу в отдел кадров, тогда бы нас не застало врасплох прошлое Ушакова?

— В отделе кадров никого не было.

— Вы думаете? Откуда вы знали?

— Когда мы поднялись на пятый этаж, какая-то женщина с папкой толкнулась в дверь отдела кадров, а дверь заперта.

Они возвратились на Тимирязевскую, сели в «Волгу». Водитель доложил, что полковника несколько раз спрашивали, — он показал на висевшую в кабине телефонную трубку.

Полковник взял трубку и назвался «пятым». В трубке что-то ответили.

— Сообщите майору Пахомову, сейчас буду. — Полковник повесил трубку. — Плеханова, 134. Пожалуйста, побыстрее. Едем на квартиру пострадавшего, — объяснил он Валентине. — Сейчас там наши производят обыск.


Дом на Плеханова, 134 был из новых крупнопанельных, на лестнице застойно пахло сыростью и плесенью. На площадке третьего этажа стояли несколько человек, как видно, жильцы этого дома. Заслышав шаги, они примолкли, повернули встревоженные и любопытные лица навстречу Искакову и Валентине.

Полковник и Валентина поднялись этажом выше.

У дверей 102-й квартиры дежурил пожилой милиционер, узнав полковника, он пристукнул кирзовыми сапогами и козырнул.

— Не заперта, товарищ полковник, — милиционер толкнул дверь, она открылась.

Квартира, куда они вошли, была однокомнатной, против входной двери, прямо через небольшой коридорчик находилась сама комната; дверь в нее сейчас была распахнута, коридорчик, уходивший налево, заканчивался застекленной дверью в кухню, — Валентина хорошо знала эту планировку. У нее самой была точно такая же квартира.

В комнате находились майор Пахомов, Есенов и Волынский, слева от окна стояли рядом крашенная белой краской табуретка и венский стул — здесь сидели моложавая женщина в пестром ситцевом платье и суровый мужчина средних лет. Как потом она узнала, это были соседка и домоуправ, приглашенные присутствовать при обыске понятыми.

Мебели в комнате почти не было — у одной стены стоял фанерный платяной шкаф, его сейчас осматривал Волынский, у другой — старая никелированная кровать, с четырьмя большими шарами-украшениями. Постель на кровати была скатана, а на матрас сложены пальто, костюм и другая одежда — по мере осмотра Волынский, видимо, переносил сюда содержимое шкафа. Есенов и Пахомов сидели с двух сторон большого, покрытого светлой клеенкой стола, придвинутого к окну; над головой Пахомова висела пустая книжная полка, об нее он с громким стуком ударился, вставая при виде входившего полковника.

— Не везет тебе сегодня со мною, Пахомов, — засмеялся полковник.

— У-у, работа! — майор потирал ушибленную макушку, но улыбался.

— А-а, чувствую, что у тебя не одни невезения — в чем-то и повезло? Ну, показывай.

— Вот, — майор показал на стол, где стояли два чемодана — один выкрашенный в коричневый цвет, фанерный, другой обитый коричневым дерматином, изрядно потертый. — Когда вошли, стояли рядом, посреди комнаты, оба запертые — бери и уноси.

— И что же в этих красавцах?

Майор молча поднял крышку фанерного чемодана — полковник и Валентина заглянули внутрь.

— Та-ак… — протянул полковник.

В чемодане находились, переложенные газеткой, чтобы не стучали при переноске, металлические баночки с яркими этикетками — «гуашь», «парижская зелень»,«умбра», картонки с набором перьев и кисточек, баночка с лаком, пузырек с этикеткой «Растворитель». Кроме перьев и кисточек в картонке лежала еще лупа.

— Все понятно, — сказал полковник.

— А это, чтобы стало еще понятней. — Майор поднял картонку и вытащил из-под нее старую папиросную коробку «Казбек». В ней лежало что-то завернутое в черную тряпицу. Майор осторожно развернул тряпицу.

— Ну что ж, ну что ж, майор… Время раскрыло уста, и крики «поздравляем» донесло до высшей точки созвездия Большой Медведицы.

На ладони у Пахомова лежала форма — та самая форма, с которой печатались фальшивые десятирублевки — серия 001418, номер 161721.

— А во втором чемодане?..

— Картонка с заготовками бумаги, запас папиросной бумаги и еще станок… самодельный, для прессовки бумаги. — Майор открыл второй чемодан. — Видите, даже с манометром.

Полковник попробовал приподнять станок.

— Тяжеленный.

— Да, далеко не утащишь — руки оторвешь.

— А судя по всему, хозяин приготовил чемоданы куда-то уносить, — заметил Есенов.

— Значит, говорите, стояли они посреди комнаты, закрытые и уложенные? — повернулся полковник к старшему лейтенанту.

— Да. Но дело не только в этом. На чемоданах нет никаких следов, по которым можно бы установить личность их владельца, — а ведь всеми этими баночками-скляночками пользовались. Но ни одного отпечатка пальцев, все тщательно протерто! Спрашивается, к чему такая забота об уничтожении следов, если не собираешься чемоданы куда-то уносить?

— Логично. И что же заставило хозяина срочно уносить из дома чемоданы? Когда по городу пошел слух о фальшивомонетчиках, он их не уносил, а вчера решил вдруг унести! Почему?.. Говорите, никаких следов?..

— Если не считать спички — в станке, в щели. Зачиненная с одного конца спичка, в зубах ею ковыряли. — Есенов показал на лежащую на столе на вырванном из блокнота листке спичку — головка ее была цела, не сожжена, зачиненный конец слегка разлохмачен.

— В хозяйстве все пригодится, — одобрил полковник.

Он подошел к висящей на стене у шкафа застекленной фотографии, стал рассматривать.

— Он? — спросил у майора.

— Он самый. В молодости, в годы войны. Лихой сержант.

— Случается.

— Фамилия — Бурак, Александр Павлович. Оказалось, что телефон в записной книжке — его сестры, учреждения ее.

— Молодец Волынский.

— Служу, товарищ полковник.

— Сестра на кухне, Яков Климентьевич с ней беседует, — объяснил Пахомов.

— Валентина Дмитриевна! — окликнул полковник. — Пойдемте познакомимся с сестрой Бурака.

Они прошли на кухню.

Яков Климентьевич — следователь прокуратуры, — наклонив лысую голову, что-то сосредоточенно писал за кухонным столом, сестра Бурака сидела спиной к двери, тоже опустив голову, ссутулившись. Услышав, что вошли, она оглянулась.

— Вы?! — вырвалось у Валентины. Ей было чему удивляться: сестрой Бурака была старушка-библиотекарша, «божья коровка»! Лицо у нее сейчас выглядело осунувшимся и бесконечно усталым. Она тоже узнала Валентину, но не удивилась.

— Здравствуйте, — поздоровалась старушка. «Как ее зовут? — лихорадочно вспоминала Валентина… — Серафима Павловна!»

— Вы знаете Серафиму Павловну? — спросил следователь прокуратуры.

— Знаю, Серафима Павловна работает в городской библиотеке.

— Разумеется… Серафима Павловна, так почему же вы уехали с Западной Украины?

Полковник молча показал Валентине на свободную табуретку, Валентина села.

— Так почему? — повторил следователь.

— Наши родные и, конечно, мы с ними — я и мой брат — перебрались туда перед самой войной. Не успели еще как следует обжиться, друзей-знакомых завести, — война, оккупация…

— Вы это уже рассказывали, меня интересует, почему вы уехали оттуда, причина отъезда?

— Я и рассказываю. Родные наши умерли в годы оккупации. Когда город освободили, брата в армию взяли, я осталась совсем одна…

— Извините, сколько вам было тогда лет?

— Тридцать… Что поделаешь, так сложилось: одна! В этом городе подруга моя жила, подруга детства — Скворцова Полина Авксентьевна, два года назад умерла она… Когда Львов освободили, я ей написала сюда, она ответила. Вот я и переехала. А после войны брат демобилизовался, кроме него у меня никого не было. Тоже сюда переехал. Квартиру потом получил.

Следователь прокуратуры снова наклонил лысину, стал записывать. Серафима Павловна повернулась к Валентине.

— Вот видите, товарищ Архипова… Зря, выходит, вчера я грешила на этого молодого человека, Ушакова… По всему — братец мой страницы вырывал. Э-хе! Говорил: книги товарищу одному беру, а, видно, сам и вырывал. А мне жаловался: ты обрати внимание, кто-то из книг страницы рвет… А кто мог рвать, если книгами только он да Ушаков пользовались?..

Валентина порадовалась, что хоть не выполнила своего намерения: не позвонила Ушакову, не отругала. Впрочем, тогда бы, возможно, эта история прояснилась раньше… Она посмотрела на дверь — полковник уже вышел.

Следователь прокуратуры закончил писать, протянул бумаги старушке.

— Прочтите, пожалуйста, внимательно, если я верно записал, — распишитесь.

Старушка просмотрела бумаги и расписалась.

Следователь собрал бумаги и тоже вышел. Валентина и Серафима Павловна остались вдвоем.

Библиотекарша сидела, опустив седенькую голову, молчала. Валентина не знала, что ей делать. Уйти было неудобно, сидеть и молчать — тоже.

— Может быть, вам принести воды или вскипятить чай?

— Нет-нет, спасибо, милая… Утром пришли из милиции в библиотеку, как раз моя напарница стояла на абонементе, Ольга Васильевна. Она сразу фотографию узнала, меня позвала. Я гляжу и чувствую: ноги подкашиваются. Вижу, на фотографии — брат, но какой-то не такой, нет-нет, не такой… «Брат, говорю, это мой брат!» Оказывается, они уже мертвого фотографировали, потом объяснили — туалет ему сделали. Туалет, понимаете, — а он все равно не такой, я сразу увидела… «Что с ним случилось? — спрашиваю. — Не молчите!»

Из груди ее вырвался стон.

— Боже мой, боже мой, не могу поверить, фальшивые деньги! Он же бухгалтер, понимаете, сам бухгалтер-ревизор, как же это может быть!.. Боже мой, он был такой ласковый, такой благородный. Он был у нас в семье самый младший, общий любимец…

По щекам ее текли слезы.


В этот же день выявились еще два обстоятельства. В три часа позвонил старший лейтенант Митько и сообщил об исчезновении пассажира такси Морозова — на работу он не явился и дома не ночевал. Второе обстоятельство было для следствия не менее важным: Волынский вспомнил — и это подтвердилось, — что точно такие же спички, как обнаруженная в чемодане с прессом (зачиненная лопаточкой, со слегка разлохмаченным концом), он видел в спичечной коробке, изъятой при обыске водителя грузовика Антипова.

ГЛАВА 6

Из дневника Валентины.
«21  а в г у с т а, поздно вечером.

Вчера слипались глаза от усталости, и я не смогла рассказать о том, как Волынский вспомнил про спички.

Произошло это так: после всех перипетий дня Есенов пошел домой, а Волынский и возвратившийся в Управление Митько пригласили меня в кинотеатр — Волынский сказал, что всем нам нужно отвлечься, рассеяться, а Митько еще и успокоиться (он и вправду был очень расстроен исчезновением Морозова. Немного утешало его то, что Пахомов выписал из паспорта сведения о браке Морозова с некоей Ульяной Тимофеевной, зарегистрированном в городе Камнегорске, да в отделе кадров металлообрабатывающего завода сохранилась заполненная Морозовым анкета — все-таки розыск можно было начинать не с пустыми руками).

Мы отправились в кинотеатр «Луч».

Но посмотреть фильм — показывали новую ленту об Отечественной войне — нам не было суждено. Только пошли первые кадры, как Волынский вдруг вспомнил про спички в коробке, изъятой у Антипова, он отлично помнил, что там были две спички — зубочистки! Мы тотчас возвратились в Управление проверить.

По дороге Волынский позвонил из автомате Есенову, он рассказывал, смеясь, что Есенов чертыхнулся и в ответ заявил ему, что не собирается из-за штучек-фокусов Волынского разводиться с женой.

— Все это литература, — успокоил Волынский. — Никуда он не денется.

И действительно, через четверть часа Есенов тоже приехал в Управление.

Все же нам вчера не удалось провести все полагающиеся исследования: было очень поздно. Но зато сегодня, держа в одной руке спички из коробки Антипова, а в другой — спичку, обнаруженную в чемодане Бурака, Есенов торжественно прочел мне и Волынскому целую лекцию.

(Было это в кабинете научно-технического отдела, среди микроскопов, реторт, мензурок и колбочек, стекол, на которых синим карандашом обведены места с отпечатками чьих-то пальцев).

Лекция Есенова сводилась к следующему: все спички были подвергнуты исследованию — исследован состав серы в головках, состав древесины, исследовали, как они были зачищены. Теперь, утверждал Есенов, определенно доказано, что спичка, найденная в чемодане Бурака, — из коробки, изъятой у шофера Антипова.

— Какие можно сделать выводы? — спросил Есенов. — Выводов можно сделать два. П е р в ы й: спички принадлежали Бураку, Антипов не солгал сегодня, когда на твой вопрос, Волынский, ответил, что коробку со спичками он подобрал на шоссе рядом с потерпевшим, что сделал он это механически, когда увидел, что натворил, — и ему до смерти захотелось закурить. В т о р о й  в ы в о д — противоположный: Антипов солгал, спички принадлежали ему, а не Бураку. В этом случае предполагается так же, что Антипов посещал квартиру Бурака и случайно оставил у него спичку.

— В день происшествия Антипов не был у Бурака, — возразил Волынский. — Мы сегодня проверяли, где он был в тот день, шаг за шагом.

— Я не говорю, что он был именно в тот день, — в свою очередь возразил Есенов. — Я говорю о другом: возможны два взаимоисключающих вывода относительно принадлежности спичек — и я считаю, что верен второй, я в этом убежден и сейчас постараюсь убедить вас.

Он достал из ящика письменного стола лист бумаги.

— На спичках-зубочистках имелись следы слюны. Как известно, по составу слюны можно установить группу крови того, чья слюна исследовалась. Так вот, на этом листе — результаты анализа. Оказывается, что группа крови лица, пользовавшегося зубочистками, — не совпадает с группой крови Бурака и, наоборот, совпадает с группой крови Антипова!

Есенов сделал эффектную паузу, он был в хорошем настроении и явно пародировал какого-то ему известного (а может быть, известного и Волынскому) лектора на кафедре.

Но Волынский не улыбнулся.

— Из того, что ты сказал, — ответил он, — можно сделать вывод — спички Бураку не принадлежали. Но из этого не следует, что они  о б я з а т е л ь н о  принадлежали Антипову — точно такая же группа крови, как у Антипова, и у меня и у тысяч других людей. Завтра мы задержим Морозова — и у него тоже окажется эта группа крови! Кстати, тогда куда обоснованнее предположить, что спички принадлежали именно Морозову, — ведь его связь с Бураком не требуется доказывать! Одну из спичек Морозов мог нечаянно оставить у Бурака, когда посещал его, а коробку со спичками отдать Бураку на шоссе. Бурак, ты помнишь, только собирался закурить…

— Из совпадения групп крови Антипова с группой крови, выявленной при анализе, не следует, конечно, что спички принадлежали Антипову. Но, Волынский, давай возьмем совокупность фактов… Я беру  с о в о к у п н о с т ь  фактов: коробок со спичками изъят не у кого-нибудь, а у Антипова. Это — раз. Во-вторых, совпадение группы крови. Есть и в-третьих. Ты сейчас вспомнил, что Бурак собирался закурить. Но зачем ему, скажи, нужны были спички, когда у него имелась зажигалка?

Есенов снова открыл ящик письменного стола, достал из него на этот раз плоскую медную зажигалку, щелкнул ею — над фитилем заколыхалось маленькое желтое пламя.

— И работала она у него отлично… Ты изложил свою версию, теперь послушай, как представляю дело я. Антипов вызвал на Северное полукольцо к Новому парку своих дружков — Морозова и Бурака (кстати, понятно, почему вызвал именно к Новому парку: мимо него Антипов должен был ехать на плодоконсервный комбинат). Бурак на встречу прибыл первым, по каким-то причинам Антипов решил Бурака ликвидировать — и когда тот, ничего не подозревая, пошел по шоссе прочь, он сел в машину и сбил его сзади. Морозов появился на месте встречи позже — и все происшествие было для него неожиданностью.

(Сейчас, работая над повестью, я перечитала эту запись в дневнике и поняла, что, восстанавливая по памяти «А н а л и з  о с н о в н ы х  в а р и а н т о в  в е р с и й», я не указала еще одного разбиравшегося тогда варианта — ч е т в е р т о г о: при этом варианте предполагалось, что соучастниками являются потерпевший, Морозов и Антипов; что же касается шофера такси, то он к ним отношения не имеет. В кабинете научно-технического отдела в тот вечер Есенов, опираясь на новые данные, на результаты анализа спичек, как раз и отстаивал этот, четвертый, вариант. — В. А.).

На Волынского доводы Есенова впечатления не произвели. Волынский считал, что его открытие, касающееся спичек, не дает оснований для далеко идущих и категорических выводов, какие делает старший лейтенант. Лично он придерживался мнения, что Антипов — водитель грузовика — не соучастник Морозова, что коробку спичек Антипов действительно подобрал на месте происшествия, а значит эта коробка является тем нужным им следом, который они безуспешно искали и который оставил тот, кто был на месте происшествия вместе с Бураком. Этим «бывшим на месте происшествия» естественнее всего предположить Морозова.

— Антипов — не соучастник? — благодушное настроение теперь покинуло Есенова, он сердился. Он снова стал перечислять: — А коробок со спичками, найденный у Антипова, а группа крови, а зажигалка Бурака, а появление грузовика у Нового парка, а попытка Антипова скрыться?.. Все случайно? Сплошное нагромождение случайностей — неужели ты не чувствуешь?

— Но разве при твоей версии не возникают «почему?» — возразил Волынский. — Ты считаешь, что Антипов и Бурак спокойно вышли на шоссе, — но почему тогда изломан кустарник?.. Или еще: почему: потерпевший лежал на шоссе головой в сторону города…

— Да, так.

— Судя по положению потерпевшего, его позе, по следам на одежде и теле, грузовик ударил его сзади — поэтому ты, конечно, и предположил, что после разговора с Антиповым Бурак пошел по направлению к городу. Но ведь пойти-то он должен был в противоположную сторону, к аэропорту — только там он мог найти такси или сесть на автобус!..

«Лекция» Есенова перешла в спор.

Я не знала, кому отдать предпочтение: версия Есенова казалась мне естественной и убедительной, она многое и без натяжек объясняла, но доводы и возражения Волынского тоже производили впечатление.

Но, говоря откровенно, я тогда не думала об этом. Меня поразило другое: Волынский выступает  п р о т и в  т о г о, ч т о б ы  п р е у в е л и ч и л и  з н а ч е н и е  е г о  о т к р ы т и я, касающегося спичек, а Есенов, напротив, настаивает на версии, которая, если она окажется правильной, п о д ч е р к и в а е т  о с о б у ю  з а с л у г у  В о л ы н с к о г о!.. Я думала о том, что тоже сейчас сделала открытие, и оно для меня куда важнее, чем знание того, кто из них прав в споре…


Я люблю его, я люблю, люблю. Да, я влюбилась — он настолько старше меня, что страшно подумать, — а я влюбилась по уши! Не в Волынского, не в Есенова, не в Митько, — в Него. Я очень рада всегда видеть Волынского, но потому что люблю Его; я рада Есенову и Митько, потому что они работают с  Н и м, а  я  Е г о  л ю б л ю! — и тут ничего не добавишь. Такая уж со мной, лейтенант Волынский, случилась литература. «Она его за раны полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Он-то, пожалуй, не полюбил, он добрый, внимательный, он ни о чем не догадывается, ему это и в голову не может прийти. Но он и не должен догадаться!..

Я лежала в одноместном номере гостиницы в Камнегорске, за стеной был номер полковника Искакова. Мы прилетели сегодня утром, и полковник сразу же уехал в Управление внутренних дел. Я думала о том, что он не должен ни о чем догадаться!

В коридоре послышались шаги, потом в соседнем номере щелкнул замок.

Мне показалось, кто-то взял мое сердце в руки и сжал его, как мячик, так, что я задохнулась. Я решила думать о чем-нибудь другом и стала одеваться. Полковника пригласили на консультацию в камнегорское Управление внутренних дел, и он решил сам повидать живущую в Камнегорске жену Морозова (этим выигрывалось время, потому что иначе все равно пришлось бы писать в Камнегорск, просить заняться этим местное Управление внутренних дел).

Мы прилетели в Камнегорск на АН-12, похожем на жирную стрекозу. Он приземлился на летном поле, где-то на самой дальней полосе — к зданию аэропорта нас долго везли на автобусе.

Гостиница, куда нас потом доставили, была пятиэтажная, крупнопанельная. Впрочем, все здания здесь, как я заметила, пятиэтажные, крупнопанельные близнецы, среди них, наверно, легко заблудиться. По дороге в гостиницу мы проехали длинный серый мост через реку, неподалеку от моста река делала крутой поворот, на противоположном берегу посверкивали стеклянными крышами заводские корпуса, дымили кирпичные трубы. Труб было множество, и дым был разных цветов: пепельный с синевой, густой белый, а из одной трубы валил красный дым, как на детских рисунках.

…Мне не просто далась эта поездка в Камнегорск. Редактор не возражал против командировки, но ответственный секретарь — наш Дима Судариков — запротестовал: мы городская газета, сказал он, зачем нам Камнегорск?

— Хорошо, — сказала я. — Дайте творческий отпуск на три дня.

— Это можно, — согласился Дима Судариков. — Но при условии, что за отделом нет задолженности.

— За отделом нет задолженности, мы сдали весь материал на десять дней вперед.

— Такого не бывает, чтобы весь… Проверим по плану.

Когда мы вышли от редактора, Дима сказал, что я не должна на него сердиться, мы городская газета, сказал он, порядок есть порядок!

— Ладно, — сказала я. — Объяснишь это своей теще.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня нет тещи, — обиделся Дима Судариков.

Я рассмеялась и махнула рукой — я и правда знала, что у него нет тещи.

…В номер постучали — это пришел полковник Искаков. Я уже была готова.

— Вы обедали? — спросил он.

— Да.

— Тогда поехали. Уже седьмой час.

Внизу ждал «Москвич». Сначала мы ехали вдоль пятиэтажных крупнопанельных зданий, потом миновали мост, но не тот, что утром: труб с разноцветным дымом поблизости не было. Мы как будто попали в другой город. Это и в самом деле был другой — старый город, как пояснил нам водитель, построенный лет двести назад на берегу студеной стремительной Каменки. Дома здесь были кирпичные, одноэтажные, редко двухэтажные, с заборами и крепкими воротами, витрины магазинов на ночь запирались железными ставнями, а под лепным фронтоном одноэтажного ресторана висела желтая мраморная доска с надписью, что здание строили пленные чехи в 1916 году.

Клуб, мимо которого мы ехали, был явно перестроен из купеческого лабаза, а может быть, и не перестроен, потому что перед ним стояла каменная тумба, натуральная дореволюционная театральная тумба для афиш, так что с самого начала, возможно, в этом здании помещалось какое-то зрелищное заведение или купеческое собрание. У клуба толпились люди, а на тумбе висела афиша: в луче прожектора к стене приник человек с пистолетом в руке. «Фильм-детектив, наверно», — подумала я.

После нескольких узких улочек снова пошли пятиэтажные крупнопанельные дома. Они стояли друг от друга далеко, многие из них не были еще достроены и улица, не асфальтированная, была здесь в глубоких разъезженных колеях.

«Москвич» наконец затормозил.

Мы вошли в ближайший подъезд и поднялись на третий этаж. Полковник позвонил в десятую квартиру.

— Кто там? — спросил за дверью женский голос.

— Разрешите.

Звякнула цепочка, дверь открыла женщина лет сорока пяти, полная, высокая, с рубиновыми сережками в ушах. «Пожалуй, она будет выше мужа», — подумала я.

— Вы Морозова Ульяна Тимофеевна?

— Да, Морозова… А что вам надо?

Полковник представился.

— Зайдите, — пригласила женщина, в ее голосе звучало недоумение.

Мы прошли в комнату, довольно просторную и чистую. У окна стоял большой круглый стол под белой скатертью, еще в комнате были орехового дереза шифоньер с зеркалом, диван с вышитыми подушечками-думками, несколько стульев и этажерка. На верхней полке этажерки стояла в рамочке фотография коротко подстриженной девушки, на нижней — третий том «Войны и мира», книги «Дошкольное воспитание» и «Справочник рыболова-любителя». Рядом с дверью в смежную комнату висел репродуктор, сейчас он молчал.

— Присаживайтесь…

— Можно на диван? — спросила я.

— Садитесь, садитесь.

Полковник придвинул стул к столу, женщина села напротив, положила на стол руки. Видно, она только что мыла посуду или стирала: руки у нее были красные. «Интересно, знает она, где ее муж? — подумала я. — Наверно, разошлись, раз живут отдельно».

— Ну что ж… — сказал полковник. — С вашего позволения, Ульяна Тимофеевна, я начну. — Он спросил, давно ли она живет в Камнегорске.

— Я здесь родилась.

— Вы работаете?

— Да. Воспитательницей. В детском саду моторостроительного завода. А что? Что случилось? Я сейчас на больничном. Что-то в детсаду?

— Думаю, что в детсаду все благополучно.

Снова на лице Морозовой отразилось недоумение.

— Это фотография вашей дочери? — полковник показал на этажерку. Морозова оглянулась.

— Да.

— Сколько же ей лет — совсем взрослая?

— Девятнадцать исполнилось. — Женщина побледнела. — Случилось с Леночкой, да? Она учится в Ленинграде на инженера. Что с ней случилось, говорите же!

Морозова в волнении встала.

Полковник тоже встал, поспешил объяснить:

— Извините, Ульяна Тимофеевна, и успокойтесь. К вашей дочери мое поселение не имеет никакого отношения.

Оба снова сели.

— Дочь ваша очень похожа на вас. И ни капельки — на отца… — сказал полковник.

— Почему же, и на отца тоже… — Видно было, что женщина еще не пришла в себя.

— Хорошо, Ульяна Тимофеевна, я вам сейчас скажу, почему мы пришли. Давно вы не живете со своим мужем?

— Не живем? — Морозова испуганно посмотрела на полковника. — Мы с ним не расходились!

— Я спрашиваю не о формальном разводе… Но вы живете в Камнегорске, а он… в другом городе.

— Простите, я забыла вашу фамилию…

— Искаков.

— Товарищ Искаков, здесь какое-то недоразумение. Я Морозова… Ульяна Тимофеевна.

— Я знаю.

— А муж мой — Морозов Антон Мокеевич.

— Да.

— Ничего не понимаю!

В коридоре послышался шум — в замке поворачивался ключ.

— Слава богу, муж пришел.

Морозова сделала движение встать, но полковник предупредил ее, протянул руку: вставать не надо! Он повернулся ко мне и также молча показал, чтобы я пересела на стул у противоположной стены, вероятно, он не хотел, чтобы вошедший из коридора увидел меня.

В комнате наступила тишина.

Слышно было, как открылась дверь, в квартиру вошли, потом дверь захлопнулась, щелкнул английский замок. «Похоже, — с удовлетворением подумала я, — он сам отрезал себе путь к отступлению!»

Полковник неслышно поднялся.

— Уля! Где ты, — позвал громкий мужской голос. — Уля?.. — В дверях появился мужчина… Среднего роста, коренастый… но не Морозов.

Увидев нас, он остановился. В близко поставленных голубых глазах промелькнуло любопытство.

— Извините… Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил полковник и быстро взглянул на меня, я мотнула головой: не он! Полковник перевел взгляд на Морозову.

— Это мой муж, Антон Мокеевич… Морозов.

Мужчина прошел в комнату и, улыбаясь, подал мне руку.

Было чему удивляться.

— А это товарищи из милиции, — объяснила Ульяна Тимофеевна.

— Из милиции? Что же раы, интересно, натворили?..

— Хотим задать вам несколько вопросов, и только. Разрешите, Антон Мокеевич?

— Пожалуйста.

Но мужчина не успел сесть, в коридоре зазвенел звонок.

— С вашего позволения, Антон Мокеевич, дверь откроет Валентина Дмитриевна, а?

Мужчина растерянно посмотрел на нас.

Я волновалась и не смогла сразу ухватить ручку замка, чтобы крутнуть ее — пальцы скользили. Наконец дверь открылась.

На лестничной площадке стоял маленький худенький старичок в широкой вельветовой куртке, в руках сетка с бутылками молока.

— Здрасте, — сказал он. — А я что-то вас не знаю.

— Я знакомая Ульяны Тимофеевны.

— А я их сосед… Можно?

— Пожалуйста.

— Вот и хорошо.

Старичок прошел в комнату, я вошла за ним. Антон Мокеевич уже сидел рядом с Ульяной Тимофеевной.

— Здрасте, соседи… У вас гости, извините, я на одну минуту. За ключом зашел… Вы сидите, Ульяна Тимофеевна, я знаю где висит. Сегодня, Мокеич, был я в заводоуправлении, все-таки тянет — хоть и на пенсионе. Портрет твой видел в аллее — значит, в передовики вышел!..

Старичок потряс руку поднявшемуся навстречу Морозову.

— А на том — до свидания. Спешу!

— Заходите к нам через часик, Герасим Михайлович, чайку попьем, — пригласил Морозов.

— Зайду. А сейчас поспешу, а то Андрейка вот-вот из школы заявится, надо поесть приготовить.

— Балуете вы его, Герасим Михайлович.

— Внук. Фамилию сохранит!

Старичок, захватив ключ, вышел.

— Смотрю я, правда, недоразумение какое-то… — смущенно сказал полковник (я впервые видела его таким). — И все же… прошу извинить нас, без вопросов нам не обойтись. Теперь тем более… Антон Мокеевич, покажите мне, пожалуйста, свой паспорт.

— Уля, где паспорт?

Ульяна Тимофеевна открыла шифоньер, приподняла на верхней полке стопочку отглаженного белья и достала из-под нее дамскую сумочку.

Она молча положила перед полковником паспорт и снова села.

Полковник взял паспорт. Я не выдержала, подошла сзади, заглянула через плечо — паспорт как паспорт: фотография, фамилия, имя-отчество…

— Вы получили этот паспорт два года назад, Антон Мокеевич? — спросил наконец полковник.

— Два года, кажется… Там написано.

— Написано… Вы обменяли его на старый паспорт? Срок старого паспорта истек, а?

— Ах, вот оно что… Нет, срок старого паспорта не истек, — я его потерял, свой старый паспорт.

— И при каких обстоятельствах потеряли? Это случилось в Камнегорске?

— Здесь, да-да… Не помню уж, для чего он мне был нужен, я таскал его несколько дней в кармане — и потерял.

— Может быть, его у вас украли?

— Не думаю. Я его в бумажнике носил вместе с деньгами, но деньги не пропали. Паспорт я просто, наверно, где-то обронил.

Полковник полез в карман, достал конверт и вынул из него пачку фотографий.

— Антон Мокеевич, я вам сейчас покажу несколько фотографий — если вы найдете среди них кого-нибудь из ваших знакомых, пожалуйста, скажите.

Антон Мокеевич взял фотографии в руки, стал перебирать их.

— Спешить не надо, — попросил полковник.

— Этого человека я знаю, — сказал вдруг Антон Мокеевич и протянул фотографию полковнику.

— Ульяна Тимофеевна его тоже знает?

— Конечно. Это же…

— Секундочку!.. Ульяна Тимофеевна, посмотрите теперь вы.

Искаков забрал у Антона Мокеевича остальные фотографии, приложил к ним ту, что держал в руках, и, как колоду карт, перетасовал.

— Возьмите.

Ульяна Тимофеевна указала на ту же фотографию: человек, изображенный на ней, был ей знаком.

— Положите ее, пожалуйста, на стол.

Я взглянула — на столе лежала фотография пассажира такси, ее пересняли, я знала, с фотокарточки, хранившейся в личном деле на металлообрабатывающем заводе.

— И кто же этот знакомый вам человек? — спросил полковник, он легко, едва касаясь, застучал пальцами по скатерти.

— Токарь один, он работал в цехе с Антоном, — объяснила Ульяна Тимофеевна. — Фамилия его Сибирцев, зовут Семеном.

— А он нам назвал себя Морозовым Антоном Мокеевичем. И предъявил паспорт.

— Ты смотри?!. Значит, паспорт я не потерял, а его украли? Могло быть, могло быть, в раздевалке наши кабинки стояли рядом… Кусай его мухи!

— Зачем это ему понадобилось? — удивилась Ульяна Тимофеевна.

— Теперь я припоминаю… Он как-то быстро, сразу же после моей истории с паспортом, уехал. Уволился и уехал — ни с кем не поговорил, не посоветовался, мы все еще удивились…

— Сибирцев Семен… А как его отчество? — спросил полковник.

— Семен… Семен… Мы его все Сеней звали. Ты не помнишь, Уля?

— Кажется, Геннадьевич.

Сибирцев оказался Семеном Григорьевичем, а не Геннадьевичем. Это мы выяснили на следующий день в отделе кадров моторостроительного завода. Здесь, в архиве, нам отыскали его личное дело, в нем хранилась заполненная собственноручно Сибирцевым анкета, из нее мы узнали также, что Сибирцев уроженец села Березки Тамбовской области.

А вечером мы с полковником гуляли по набережной Каменки. Самолет улетал в час ночи, до отлета оставалось еще уйма времени, все дела были сделаны, машина за нами должна была прийти в двенадцать, и мы вышли погулять по набережной. Ночь, незнакомый город, который мы покинем через несколько часов, пахнущий рекой ветерок — все это настраивало на грустно-лирический лад. Река в этом месте была взята в гранит. В черной воде отражались зарницы, вспыхивающие над заводом на противоположном берегу. Завод находился как раз напротив, правее была уже степь с редкими кустарниками. Сейчас в этой стороне было темно, только где-то далеко светили желтыми окнами два дома — крупнопанельные близнецы начали перебираться и туда.

Полковник держал меня под руку, я чувствовала сквозь рукав его пальцы — чуть повыше локтя, мне было хорошо и спокойно. И было тревожно, потому что я думала о любви. Я думала о многом в эту минуту — о любви, и о том, для чего человек живет, о вечности, я вспомнила, как сосед Морозовых Герасим Михайлович сказал про своего внука, что он «сохранит фамилию». «Самое естественное бессмертие человека — его дети», — думала я. Вспомнила я сына полковника — белобрысенького, в очках, все-таки он был еще совсем мальчик!..

Где-то на реке прогудел пароход — и снова затихло.

Полковник усмехнулся:

— Когда Морозов вошел в комнату, я вначале подумал: похоже, что этот человек только выдает себя за Морозова! Но потом явился сосед, и я понял, что ошибся.

— Булат Искакович, — спросила я, — хотите, я вам признаюсь, что сильнее всего поразило меня тогда на шоссе возле трупа?

— Что же?

— Когда врач-эксперт взял покойника за волосы и стал бесцеремонно устанавливать его голову поудобнее — удобнее для фотографирования… Меня поразило это равнодушие — и не только у врача. Одна деловитость!.. Я понимаю, всем вам приходится встречаться со смертью… Но ведь со Смертью же… со Смертью Человека!

— Наверно, со стороны это так и выглядит, — задумчиво сказал полковник.

Он помолчал.

— Равнодушие и деловитость… — сказал он. — Нет, равнодушие не то слово! Не совсем то… Вы сейчас сами сказали «Смерть Человека» — и оба слова с большой буквы. А ведь в этом ключ! Вы сами, Валентина Дмитриевна, почти ответили на свой вопрос! Великое таинство — Смерть Человеческая, касается каждого из нас, никто к ней не может остаться равнодушным. А теперь… представьте, что вам часто приходится иметь с ней дело. Если каждый раз переживать ее, задумываться над ней, примерять на себя, думать, что и ты умрешь, — да разве вы сможете вести при этом расследование, или если вы врач — продолжать операцию?.. Руки опустятся, с ума сойдешь! Нет, Валентина Дмитриевна, то, что вы назвали равнодушием — не равнодушие! Это самозащита. Человек заставляет себя не думать о смерти, не задумываться над ней — иначе ему не выполнить свой долг живого. Так мне кажется… Возможно, я ошибаюсь, а?

Мы долго молчали.

Потом я рассказывала про Волынского и Есенова, про их спор, в котором каждый из них думал не о себе, а искал истину. Полковник улыбнулся.

— Конечно, они такие и есть, Валентина Дмитриевна, вы в них не ошиблись. Но, судя по тому, что вы сейчас рассказали, спор их тогда был, ну как вам сказать… Вряд ли каждый из них действительно придерживался той крайней точки зрения, которую отстаивал. Мы иногда так делаем, чтобы лучше увидеть все сильные и слабые стороны наших версий…

Снова где-то загудел пароход…

Полковник помолчал, потом заговорил. Он рассказал, как встретился с женой. Это было на турбазе — она должна была назавтра уезжать домой, а он туда только приехал. И они встретились. Он вспомнил, как они лазали с ней на какую-то гору до линии снегов, в потом спустились к подножью, к пшеничному полю — и отдыхали прямо в пшенице. Я слушала, и мне было невообразимо жалко его… и я ревновала к той, умершей.

«Зачем, зачем, зачем мы живем, — снова думала я. — Ради чего мы приходим в этот мир? Не гении — с гениями все ясно, а мы, зачем приходим, зачем пришли?..»


Я стала часто отклоняться от главного. «Дисциплинка!» — как любит говорить Есенов. Да, дорогой товарищ Есенов, не плохо бы тебе напомнить мне о дисциплинке. И я отвечу тебе: — Слушаюсь! Все, что от лукавого — прочь! Надо думать только о главном.

Вставка первая
Из сочинения Н. Костомарова «Русская история. В жизнеописаниях ее главнейших деятелей».

(Настало время, — уже пора — начать знакомить читателей с жизнеописанием той, кто дала имя этой повести, — польской шляхеткой, женой Лжедмитрия Первого и женой Лжедмитрия Второго — Тушинского вора — Мариной Мнишек. Я процитирую листки из сочинения известного до революции историка Н. Костомарова — три листка 6-го издания, Санкт-Петербург, 1912 год, — которые хранятся в материалах следствия. Сейчас я процитирую первый листок — в нем описывается свадьба Лжедмитрия Первого с Мариной Мнишек в Москве, а когда позволят обстоятельства, процитирую и оставшиеся листки. Вот оно — это описание):

«По русскому обычаю не венчались накануне постных дней: правда, это, собственно, не составляло церковного правила, а только благочестивый обычай; царь не хотел оказывать уважения к обычаям. С приездом Марины Дмитрием чересчур овладело польское легкомыслие.

Свадьба устроена была по заветному прадедовскому чину с караваями, с тысяцким, с дружками, со свахами (дело происходило 8 мая 1606 года. — В. А.). Марина, не любившая русской одежды, должна была на этот раз переломить себя и явилась в столовую избу в русском бархатном платье с длинными рукавами, усаженном дорогими каменьями и жемчугом до того густо, что трудно было распознать цвет материи; она была обута в сафьяновые сапоги; голова у нее была убрана по-польски, повязкою, переплетенною с волосами. После обычных церемонийновобрачные со свадебным поездом отправились в Успенский собор; пришлось целовать иконы, польки, к соблазну православных, целовали изображения святых в уста. Прежде венчания царь изъявил желание, чтобы его супруга была коронована. Неизвестно, было ли это желание самого царя из любви к своей невесте, или же, что вероятнее, следствие честолюбия Марины и ее родителя, видевших в этом обряде ручательство в силе титула: чтобы Марина приобрела титул не по бракосочетанию с царем, подобно многим царицам, из которых уже не одну цари спроваживали по ненадобности в монастырь, а вступала в брак с царем уже со званием московской царицы. После коронования Марина была помазана на царство и причастилась св. Тайн».

ГЛАВА 7

Валентина сдала материал в секретариат и вышла на улицу глотнуть свежего воздуха — в редакционной комнате было сизо от дыма, хотя она и вела упорную борьбу с курильщиками (хорошо еще, что редакция городской газеты не находилась вместе с другими в Доме печати, иначе их комната, веселая и шумная, была бы не общегородской курилкой, а масштабом поболее).

Она медленно шла по улице — вверх, в сторону театра, подставляя лицо ветерку и жмурясь от удовольствия. Она поглядывала на витрины и окна — магазины, магазины, кафе «Космос»… Люди за столиками… Валентина посмотрела на часы — был третий час, давно не мешало бы пообедать.

Валентина вошла в кафе и заняла столик в углу так, чтобы ее не отвлекали.

— Ромштекс будет готов только через двадцать минут, — предупредила молоденькая официантка.

Пока она ходила, заказывала обед, Валентина сидела, откинувшись в кресле, и отдыхала. «Следствие застопорилось, — думала она, — Пахомов оформил документы на всесоюзный розыск Морозова-Сибирцева, но сведений пока никаких…»

Девушка принесла на мелкой тарелке хлеб — два кусочка черного и белого, ложки, нож и вилку.

— Спасибо, — кивнула Валентина. Она посмотрела вслед уходящей официантке, отвернулась. Что-то встревожило ее. Она внимательно оглядела зал и… Через два столика от нее в соседнем ряду сидел Морозов… Сибирцев. Морозов-Сибирцев собственной персоной! Вероятно, он только что вошел, он положил на соседний стул соломенную шляпу и взял в руки карточку меню, огляделся. Валентина тотчас отвела взгляд, подперла щеку рукой. Как видно, Сибирцев ее не заметил.

Валентине показалось, что кончики пальцев на руках и ногах у нее онемели, а может быть, так оно и было! Что делать? Что делать! Позвонить полковнику или просто по 02?.. Но если Сибирцев тем временем уйдет?

Судя по всему, он действительно ее не заметил, он спокойно что-то заказал официантке. Официантка согласно кивнула и отошла. Через некоторое время она вернулась с графином пива и графинчиком водки на подносе. Сибирцев, довольный, потер кулаком рассеченный ямочкой подбородок. «Уселся надолго», — решила Валентина. Надо попытаться незаметно выйти — и позвонить… Но она заказала обед — прежде всего следовало за него расплатиться — и поесть, иначе обратишь на себя внимание!

Официантка принесла Валентине суп.

— Извините, ромштекс приносить не надо, я совсем забыла. У меня деловое свидание, я спешу, — сказала Валентина.

— Я уже выбила чек и заказала, — ответила официантка.

— Хорошо, получите с меня за ромштекс тоже.

Официантка покачала головой.

— Что же я буду брать у вас за ромштекс…

Валентина протянула деньги, там было больше, чем полагалось, и торопливо принялась за суп. Как на горе, он был горячий, она обожглась.

Она метнула испуганный взгляд на соседние столики — Сибирцев сидел, потягивал пиво. Внимание его было обращено на дверь.

«Может быть, он кого-нибудь ждет?»

Нет, уходить было нельзя!

Она оказалась права — Сибирцев ждал. Валентина еще не успела доесть суп, как тот, кого он ждал, появился в дверях.

Когда Валентина увидела его, ей потребовалась вся ее воля, чтобы усидеть на месте. В дверях стоял Ушаков. Он был в той же светлой тенниске, что и тогда, в библиотеке, так же весело щурился, приглаживая крохотный блондинистый чубик на стриженой голове… Нет, его появление в кафе не было случайным, не могло быть случайным, он пришел на встречу с Сибирцевым!

Валентина и на этот раз не ошиблась. Ушаков оглядел зал и направился к столику Морозова-Сибирцева. Сибирцев переложил шляпу на другой стул, Ушаков сел — спиной к Валентине.

Сибирцев подозвал официантку, показал на меню. Официантка застрочила карандашом в блокноте, вырвала листок, подала Сибирцеву, он достал деньги, расплатился.

«Тоже расплачивается заранее, чтобы а любой момент встать и уйти», — подумала Валентина. Если сердце ее до этого неистово колотилось, то сейчас оно вдруг остановилось, замерло: официантка от стола Сибирцева направилась прямо к ней.

— Вот сдачи, — положила она на стол несколько монет.

«Надо же попасть в кафе, где все — ударники коммунистического труда», — с досадой подумала Валентина. Теперь она не сомневалась, что Сибирцев ее заметил, и хотя он не смотрел на нее, она могла бы поручиться, что делал он это нарочно, он заметил ее и узнал!

Что делать? Встать и закричать на все кафе, чтобы задержали этих двоих? Они успеют выбежать, пока люди что-то сообразят, — они ближе ее к выходу… Надо встать и бежать к двери, загородить собою дверь!

Она успела только подумать, как увидела, что Сибирцев поднялся и быстро направился к двери. Попытаться задержать Ушакова? Он скажет, что сидел со случайным соседом, они ведь делали вид, что не знают друг друга!

Поздно, поздно…

Валентина тоже поднялась и поспешно пошла к двери. Выйдя на улицу, она осмотрелась. Сибирцев удалялся — вверх, в сторону театра, не оглядываясь. Валентина пошла за ним, почти побежала — только бы догнать, потом она схватит его и закричит! А если он вооружен?..

Все равно! Валентина спешила.

Сибирцев свернул в ближайшую улицу. Когда Валентина добралась до угла, она на мгновение оглянулась назад и увидела стоящего у входа в кафе Ушакова, он смотрел ей вслед. Заметив, что она оглянулась, Ушаков повернул в противоположную сторону.

Валентина завернула за угол и увидела, что Сибирцев тоже оглянулся. Возможно, он считал, что Валентина его не узнала, надеялся, что не узнала, но теперь, увидев ее за своей спиной, он уже не сомневался, что она преследует его! Он ускорил шаг, еще раз оглянулся — и побежал.

Улица была пустынна, кричать было бесполезно. Они оба молча бежали. «Хоть бы появился кто из мужчин…», — подумала Валентина. Сибирцев вдруг вбежал в ближайший подъезд. Валентина замешкалась: что если он стоит, ждет за дверью, и только она войдет — ударит?.. Но она замешкалась на секунду — надо сразу проскочить в подъезд мимо двери!..

Она так и сделала, она оглянулась и храбро дернула дверь… Там, за дверью, никого не оказалось. Она почувствовала, как на лбу у нее выступил пот: а что, если бы он — Сибирцев — тем все же стоял! В подъезде было светло, пусто и тихо.

Одна лестница вела вверх, другая в цокольный этаж. Куда идти? Подняться вверх — а вдруг Сибирцев в цокольном этаже и успеет выбежать? Но, может быть, он побежал вверх?

Она затаила дыхание, чутко прислушалась к тишине в надежде, что услышит шорох или его дыхание. Он был здесь, где-то рядом — она это ощущала кожей! Она стояла спиной к двери, боясь повернуться, чтобы он не напал сзади. Главное, чтобы он не успел зажать ей рот — лишь бы рот был свободен, тогда она закричит так, что люди, живущие в этом подъезде, не смогут не откликнуться!

Она стояла прислушиваясь. Потом начала осторожно подниматься по лестнице, готовая в любой момент, если он появится снизу, броситься за ним. Она поднялась на площадку второго этажа и, стоя у перил, чтобы не упустить из виду первый этаж, прислушалась, что делается выше. Было тихо, кто-то детской рукой в одной из квартир разыгрывал на пианино гаммы.

«Внизу…» — решила она.

Она спустилась на первый этаж, снова огляделась. «Не трусь!» — подбодрила она себя и медленно стала спускаться в цокольный этаж. Она спустилась на один пролет, когда по легкому сквозняку поняла, что в самом низу, в цокольном этаже, есть выход во двор.

Она быстро сбежала вниз, выбежала во двор. В нескольких шагах от нее возвышалась арка, она выходила на соседнюю улицу.

«Ушел, — поняла она. — Ушел!» (Потом она узнала, что Сибирцев тогда не ушел — он поднялся по лестнице чуть выше второго этажа и, прижавшись к стене, ждал, обливаясь потом, держа рот открытым, чтобы не слышно было дыхания, готовый броситься на нее, если она сделает шаг за угол, — но она его не сделала, спустилась вниз).

Валентина добежала до ближайшей телефонной будки и позвонила Искакову.

— Полковник Искаков слушает.

Валентина коротко и толково, не запинаясь и не сбиваясь, — потом она удивлялась этому — рассказала о встрече с Сибирцевым и о том, что преследовала его и он ушел от нее проходным двором.

— Хорошо, что вы позвонили, — сразу же ответил полковник. — Возвращайтесь к себе, в редакцию, а в семнадцать ноль-ноль я жду вас в Управлении. Извините.

В трубке послышались короткие гудки.

Валентина взглянула на часы — до семнадцати оставалось еще два часа. В редакцию возвращаться ей не хотелось. Она еще не остыла, жаждала действия. Уже несколько дней ее мучила одна догадка, сейчас она вдруг поняла, каким образом ее можно проверить!

Она поспешила на улицу Алексея Толстого.

— Такси, такси!

К подъезду гостиницы «Эдельвейс» как раз подъехала машина. Валентина дождалась, пока пассажиры расплатятся, и заглянула в открытую дверцу к шоферу.

— Машина свободна?

— А куда вам? — лениво ответил шофер.

Валентина решительно села в машину, захлопнула дверцу.

— К вам, в диспетчерскую…

— Это почему же? — насторожился шофер.

— Вези, друг, вези, — Валентина миролюбиво улыбнулась. — Я из газеты, собираюсь писать очерк о таксистах.

— Во-он оно что… — Шофер даже подтянулся. — И в какую вас везти? Есть ЦДС — Центральная диспетчерская станция, есть подсобная.

— Начнем с Центральной.

Минут через пять они подкатили к трехэтажному кирпичному дому городского автотранспорта.

— ЦДС на первом этаже в конце коридора, — объяснил шофер.

— Спасибо, с меня пятьдесят копеек, — Валентина протянула серебряную монету.

— Минуточку, — возразил шофер. — Он не выпустил ее из машины, пока не отдал пяти копеек сдачи, — что значит корреспондент приехал писать о таксистах!

Валентина прошла в конец коридора до дверей с табличкой «Диспетчер по таксомоторным перевозкам».

«Наверное, это и есть ЦДС», — подумала она.

Центральная диспетчерская станция занимала две небольшие смежные комнаты. В первой за длинным узким столом сидели две полные пожилые женщины в наушниках и с микрофонами, прикрепленными на стерженьках у рта.

Валентина поздоровалась.

Сидевшая против двери женщина в сиреневой кофточке подняла глаза.

— Здравствуйте, — повторила Валентина.

Женщина безразлично кивнула головой и передвинула на столе один из бесчисленных рычажков.

— Такси. Слушаю, — сказала она в микрофон. — Можно… Когда нужна машина? Адрес? — Женщина стала быстро заполнять карандашом графы лежащего перед нею бланка.

Перед одним из рычажков зажглась красная лампочка.

— Минуту… — Женщина передвинула рычажок на себя… Такси… Прошу подождать немного — большая очередь. — Она передвинула рычажок от себя, красная лампочка погасла, зато за рычажком вспыхнул зеленый глазок… — Повторите адрес…

Женщина заполнила бланк, положила в желобок перед столом.

— Такси будет. Ждите звонка, — объяснила она в микрофон. Она выпрямила рычажок, посмотрела на Валентину. На этот раз вопросительно.

Валентина протянула редакционное удостоверение.

— Я из газеты, хочу написать очерк о вашей работе, о таксистах, с кем я могу поговорить?

Женщина пожала плечами.

— У нас на работе не поговоришь… Видите! (Перед рычажком вспыхнули сразу две красные лампочки). Все же она добавила: — В соседней комнате старший диспетчер, обратитесь к нему.

В смежной комнате за столом сидели пожилой мужчина с острым подбородком и девушка с челочкой. Перед мужчиной, видимо, диспетчером — микрофон на никелированной стойке и прямоугольный, отделанный серым пластиком репродуктор.

— Я «Комета», — повторял мужчина в микрофон. — Свободные машины в центре, отвечайте… Машины в центре, отвечайте…

— Я 16-71, — прохрипел репродуктор. — Нахожусь на Калинина у Оперного театра.

— Слышу, 71-й. Принимай: Интернациональная, 49. Угол Советской, Сильченко… Будет ждать на углу.

— Интернациональная 49. Вас понял, — ответил репродуктор.

Диспетчер передвинул бланк соседке, потянулся к желобку — за следующим. Девушка набрала номер и сообщила Сильченко, чтобы он выходил встречать машину.

Старший диспетчер («Сидоров Степан Гаврилович» — он больно сжал Валентине руку) оказался любезным и разговорчивым.

— Конечно, о нас надо писать. Чувствуете, какая работа!.. Вы разобрались?..

Он объяснил, что в первой комнате размещается стол приема заказов, а здесь — стол исполнения.

— «Комета», «Комета», слышишь меня, «Комета»? — захрипел репродуктор.

— Ответили вам верно: у нас не поговоришь, — старший диспетчер коротко вздохнул и наклонился к микрофону. — Я «Комета». Где находишься?

Он передал заказ и снова обратился к Валентине.

— Как, спрашиваете, работаем? Посменно — с восьми до восьми, с утра до вечера и с вечера до утра, по графику.

«Жаль, тут и вправду не разговоришься», — подумалось Валентине, когда Сидорова опять отвлек микрофон. Теперь она знала: под любым предлогом, но ей надо заполучить этот график — тогда она сможет установить, кто дежурил в ЦДС в ту ночь — в ночь происшествия на шоссе!.. Валентина огляделась, возможно, график висит где-нибудь на стене? Нет, на стенах, кроме плана города, ничего не было.

— Здорово, девчата! — громко раздалось в первой комнате.

— Марина пришла. О! — обрадовался Сидоров. Он приподнялся и выглянул в дверь. — Здравствуй, Марина, входи сюда скорее!

В комнату вошла молодящаяся крашеная блондинка с пышным начесом.

— Чего тебе, старичок? — блондинка стрельнула черными липкими ресницами в сторону Валентины.

— Здравствуй, Марина. — Сидоров засмеялся. — Чего дома не сидится? На работу еще рано.

— Тоже выдумал — на работу! С рынка тащусь, — блондинка тряхнула авоськой с фиолетовыми баклажанами. — А надо еще в ЦУМ заскочить, решила вот продукты здесь оставить. Потом зайду.

— Корреспондентка к нам из газеты пришла, про работу нашу написать желает. — Сидоров представил Валентину. — Так что, Мариночка, прошу, подмени меня минут на десяток, пока я тут потолкую. Не в службу, а в дружбу, Мариночка.

Валентина и Сидоров вышли в коридор, остановились у окна.

— Итак, в своей смене — вы старший? — спросила Валентина.

— Совершенно верно, старший.

Собственно, Валентине нужен был график дежурств, расспрашивать о той ночи вслепую она не рисковала. Но и напрямик попросить график тоже было нельзя. Валентина расспрашивала Сидорова, как обычно это делают корреспонденты, собираясь о ком-то писать, — биография, работа, семья…

Сидоров отвечал, что называется, с удовольствием. Во время войны он служил в автороте, шоферил, а это, знаете сами, снег, вода, сапоги, бывало, за сутки так вымокнут — хоть отжимай. И после войны он долго шоферил, а теперь годы подошли, к тому же нога опять разболелась, да и дочка начала работать — материально полегче стало, пошел в диспетчеры. Жена умерла еще в пятидесятом, живут они с дочкой вдвоем. Дочка хорошая, он не жалуется! — он полез в карман пиджака.

«Д-да, — думала между тем Валентина. — Что-то не туда пошел у нас разговор…»

— Хорошая дочка, не вертихвостка какая-нибудь. Фото вот ее, взгляните. — Сидоров достал завернутую в газету фотографию.

Еще когда Валентина вошла в ЦДС, она подумала: где она могла видеть старшего диспетчера?.. Теперь она поняла, в чем дело: его, Сидорова, она не встречала, но дочь его была похожа на отца как две капли воды, такая же рыженькая, с остреньким подбородком — лисичка! Да, на фотографии была она — Людмила Степановна Сидорова, девушка из 2-й типографии, подружка Ушакова! Отправляясь в диспетчерскую, Валентина, конечно, на что-то рассчитывала, но чтобы так повезло… Теперь все становилось на свои места — блеск!

Ровно в семнадцать ноль-ноль она входила к Искакову. Кроме полковника в кабинете находился хмурый Пахомов.

— А-а, Валентина Дмитриевна… — как всегда Искаков вышел из-за стола ей навстречу. Они присели.

— Значит, преследовали Морозова-Сибирцева… — сказал полковник. (Валентина подумала, что, не будь здесь Пахомова, она бы, возможно, призналась сейчас, что Сибирцева с первого дня считает на своей совести!).

Наступила пауза.

Валентина понимала: от нее ждут подробностей встречи с Сибирцевым, но сейчас ее волновало другое. Новость, которую она принесла, была важнее, в тысячу раз важнее!

— Если можно, подробности потом, — сказала Валентина. — Я узнала сейчас кое-что совершенно непредвиденное!..

Полковник взглянул на Пахомова.

— Что еще? — спросил он у Валентины.

— Бурак стал жертвой либо шофера грузовика, либо Морозова-Сибирцева. Так? — спросила Валентина. — Не отвечайте, это вопрос чисто риторический… Когда стало известно, что такси, в котором ехал Сибирцев, останавливал при выезде на Северное полукольцо сменщик шофера, стало понятным, почему такси после гибели Бурака не скрылось с места происшествия, — сменщик бы засвидетельствовал, что оно находилось в это время на Северном полукольце! Так?..

— «С т а л о  п о н я т н ы м» при предположении, что шофер такси и Сибирцев соучастники, — уточнил полковник. — Только при этом предположении!.. Извините… Так что же вы хотели сказать?

— Не извиняйтесь. Ваше замечание по существу. Помните, когда вы анализировали основные варианты версий, — вы рассматривали и такой случай.

— Второй вариант.

— Да. И пришли к выводу, что шофер такси и Сибирцев могут быть соучастниками  т о л ь к о  при условии, что шофер сказал неправду, и Сибирцев не оформлял его вызов на дом через диспетчерскую такси, а встретились они сами в условленном месте. Либо — если вызов такси проходил через диспетчерскую — была специальная договоренность с диспетчером: в случае звонка Сибирцева — послать к нему «своего» шофера такси… Верно я формулирую обязательные условия?

— Формулируете верно. Но пока я не понял, куда вы клоните? Вы сказали, что узнали кое-что важное?

— Минуточку терпения, и все поймете… — пообещала Валентина. — Проверка выяснила, что вызов такси оформлен через диспетчерскую — следствие изъяло соответствующий бланк-заказ — и что никакой предварительной договоренности с диспетчерами не было, это утверждают все диспетчеры, дежурившие в тот вечер. Вывод: в этих условиях непонятно, почему к Морозову-Сибирцеву по вызову приехал именно шофер-соучастник, куда основательнее предположить, что шофера-соучастника вообще в природе не было!.. Так все хорошо объяснялось при условии, что шофер такси — соучастник, а он, оказывается, не может им быть!

— И остается предположить, что в происшествии на шоссе виновен один шофер грузовика — Антипов?

— Нет, Булат Искакович, не?.. Может быть, и Антипов виновен… Но все же нельзя сбрасывать со счетов и шофера такси с Сибирцевым! О б о и х… А что если кто-то из диспетчеров тоже соучастник! Разве он скажет, была ли предварительная договоренность? Разве он не найдет способа прислать Сибирцеву именно шофера-соучастника? Вот, оказывается, какая есть еще лазейка.

— Об этом вы и хотели нам сказать? — спросил полковник.

— Об этом я вдруг подумала сегодня днем. Сибирцев скрылся, я стояла растерянная — и вдруг подумала… Это невероятно, вначале решила я. А потом подумала: а почему нет? Я поехала в диспетчерскую — на Центральную диспетчерскую станцию.

Полковник снова посмотрел на Пахомова. Пахомов во время всего разговора не задал ни одного вопроса, хмуро молчал.

— Я сказала там, что хочу написать очерк о таксистах… Не буду испытывать вашего терпения, Булат Искакович. Припомните наше посещение типографии, девушку, с которой дружит Ушаков? Так вот, старший диспетчер ЦДС Сидоров Степан Гаврилович — ее отец!

Полковник поднялся со стула, прошелся по кабинету. Он остановился у окна, устало тронул пальцами веки.

— Валентина Дмитриевна, — сказал он. — Вы были на ЦДС и сами видели, как там организована работа, — дежурных диспетчеров четверо и каждый занят своим делом: двое принимают заказы, один передает их таксистам по рации, один звонит клиентам… Вы считаете, что в этих условиях можно вызвать Сибирцеву нужного таксиста, не привлекая внимания остальных диспетчеров?

— Считаю. Вы забываете, что именно Сидоров передает заявки таксистам, а рядом стоит телефон его коллеги. Если Сибирцев позвонил по этому телефону и попросил передать трубку Сидорову… Впрочем, даже и это не обязательно. Сибирцев мог и обычным порядком вызвать такси — заказ его все равно попадает к Сидорову. Здесь важно одно: заказать несколько раньше, чем обычно заказывают машину. Тогда в течение часа таксист-соучастник обязательно обратится к Сидорову за очередным заказом, и тот прикажет ему ехать к Сибирцеву! Естественно предположить, что такой способ вызова таксиста-соучастника был у них обычным…

— Я смотрю, у вас на  в с е  вопросы подготовлены ответы… Ну что ж, я вам тоже скажу: о появлении в городе Сибирцева мы знаем уже три дня, Валентина Дмитриевна. И сообщил нам о нем  ш о ф е р  т а к с и: он ожидал клиента в аэропорту и видел, как Сибирцев вышел из здания аэропорта вместе с прибывшими пассажирами! А?..

Валентина молчала.

— Что вы скажете? — спросил Искаков. — Хотя, конечно, и я ответа не жду… Я просто объяснил вам.

— А я все же отвечу, Булат Искакович… Я отвечу: мало ли по каким причинам шофер такси мог сообщить вам о Сибирцеве! Ему необходимо отвести от себя подозрения… Может быть, у него была такая договоренность с Сибирцевым: шофер сообщит, а Сибирцев между тем скроется… Мало ли… Разве в их шайке человеческие отношения друг к другу? Это же факт, что Бурак хотел навести нас на след Ушакова — всей этой историей в библиотеке. А мы теперь знаем, что Ушаков именно соучастник!.. Во всяком случае ясно, что Сибирцев ничего не мог совершить на шоссе, если шофер такси не соучастник… И еще: насчет старшего диспетчера, что он — отец… Это ведь тоже факт! Конечно, я не следователь… Я лишь рассуждаю и делаю выводы из известных фактов. Мне, например, кажется, что шофер такси и Сибирцев соучастники, что происшествие на шоссе — дело их рук. Больше того, в тот вечер, возможно, они обстряпали еще одно дельце. Помните чемоданы посреди комнаты Бурака? Упакованные, без единого отпечатка пальцев… Можно предполагать, что Бурак их приготовил  у н е с т и, но можно и  н а о б о р о т — предположить, что кто-то ему их  п р и н е с. Можно, например, предположить: убедившись, что при Бураке имелись фальшивые деньги и они попали в руки милиции, Сибирцев и таксист, возвратившись с места происшествия, перевезли компрометирующие их чемоданы на квартиру Бурака, — заметьте, перевезли, потому что чемоданы тяжелые. Это ведь очень ловкий ход — подбросить чемоданы Бураку. Спрятанная в чемодане форма уже ценности для преступников не составляет, зато сколько выгод — все можно свалить на покойника!.. То, о чем я говорю, пока мое предположение, прямых подтверждений у меня пока нет…

Полковник взглянул на Пахомова. Валентина считала: это был уже третий взгляд в сторону Пахомова за время разговора!

— Валентина Дмитриевна! — официально произнес полковник. Он сел за письменный стол, и вид у него тоже был официальный. Валентина подумала, что впервые он обращается к ней так официально. — Валентина Дмитриевна, я вас очень прошу на будущее — ни в коем случае больше не заниматься самодеятельным расследованием… С преступниками мы не играем в игры — и они тоже не шутят! Сегодня вы подвергли себя смертельной опасности, больше этого допускать нельзя! Кроме того, своими действиями вы мешаете следствию.

— За Сибирцевым мы хотели понаблюдать, — объяснил Пахомов (на этот раз вмешался в разговор и он). — Но своим преследованием вы его так напугали, что он попытался снова исчезнуть — и мы вынуждены были его взять!..

— Сибирцев арестован?!.

— Сейчас его допрашивают.

ГЛАВА 8

После разговора с полковником и Пахомовым (она вспоминала ледяной голос полковника и хмурое лицо Пахомова у окна — и к щекам ее приливала кровь) Валентина не могла заставить себя пойти в Управление. Дело было не только в том, что она сорвала планы следствия относительно Сибирцева; придя домой после того разговора, она вдруг поняла, что ее поездка на Центральную диспетчерскую станцию тоже осложнит, перепутает планы Пахомова, ведь старший диспетчер Сидоров, ясно же, рассказал дочери о посещении корреспондентки, а Ушаков объяснил ему (так оно, конечно, было!), кто эта корреспондентка и с какой целью она появилась на ЦДС. Валентина позвонила Волынскому и поделилась с ним своими опасениями. «Я в курсе вашей самодеятельности, — ответил Волынский, — и, говоря правду, тоже не одобряю вас».

Прошло уже несколько дней — Валентина больше не ходила в Управление и оттуда ей никто не звонил. Она не знала, чем закончился допрос Сибирцева, она ничего не знала. Конечно, это глупость, что она не идет в Управление и не звонит (почему она считает, что ей должны позвонить — у людей там столько своих дел и забот, она же знает!). Но день проходит за днем — и идти в Управление становится труднее. Теперь ее мечтам о повести — конец. Да при чем тут повесть! Ей стыдно перед людьми за свою «самодеятельность», но еще стыднее теперь за то, что она перестала ходить к ним, как будто обиделась на них! Наверно, они решили, что она обиделась — это уж точно! — но это не так, совсем не обиделась, напротив, чувствовала себя виноватой. Она привыкла к ним, скучает и по хмурому, сдержанному Пахомову, и неугомонному Волынскому, и по рассудительному, обязательному Есенову, по Митько… и полковнику Искакову!..

Валентина отложила рукопись, которую правила. Была суббота, нерабочий день, она пришла в редакцию, потому что дома не находила себе места, но с правкой рукописи тоже ничего не получалось. «Смелее, ну!» — подбодрила она себя. Она подняла трубку и набрал номер кабинета полковника (он всегда работая — выходной, не выходной). Она долго слушала длинные-длинные гудки, она вспоминала, как однажды плыла на пароходе, на воде лежал молочный туман и с прибрежного маяка также неслись тревожные, длинные гудки… Полковника в Управлении не было.

Валентина мгновение колебалась — и позвонила Искакову домой.

В трубке щелкнуло, Валентина почувствовала, что пальцы ее немеют…

— Искаков у телефона.

Это был голос Искакова-младшего, еще звонкий, мальчишеский.

— С вами говорят из редакции… Архипова. Папу можно пригласить к телефону?

— Отец в командировке.

— Извините… Когда он возвратится?

— Куда поехал и когда возвратится — не в курсе. А?

Валентина улыбнулась: «А»? Поблагодарила и положила трубку. Ни на что не надеясь, позвонила в Управление Пахомову.

— Майор Пахомов слушает.

— Здравствуйте, Иннокентий Петрович! — обрадовалась Валентина. — С вами говорит…

— Узнал, Валентина Дмитриевна. Здравствуйте. Что это вы пропали? Много работы?

— Вам как на духу?.. Ничего не случилось. Просто было стыдно после нашего разговора. Стыдно — и все.

— Вы не должны обижаться на полковника… Он тогда сильно переволновался за вас.

(Чудак Пахомов! Можно подумать, что я могу обижаться на полковника!).

— Что же вы замолчали, Валентина Дмитриевна?.. Полковник сейчас в командировке.

— Я знаю. Я не обижаюсь, Иннокентий Петрович, ей-богу…

— Полковник во Львове, прилетает во вторник… А у нас, Валентина Дмитриевна, много нового.

— Правда?!

— Правда. Приезжайте, убедитесь.

— Сейчас!.. То есть, можно сейчас?

— Приезжайте сейчас.

— Через двадцать минут буду, Иннокентий Петрович.

Валентина была у Пахомова через десять минут: ей удалось поймать такси.

Разговаривал с ней майор по телефону бодро, но выглядел он очень усталым, лицо его было осунувшимся, и сутулился Пахомов сильнее обычного. Он ткнул указательным пальцем себе в переносицу, поправил сползшие очки в железной домашней оправе и улыбнулся тоже для него необычно — по-отечески.

— Приветствую вас, Валентина Дмитриевна. Садитесь сюда, чтобы было хорошо видно. Сейчас приведут вашего знакомца.

В дверь постучали.

— Как раз, Валентина Дмитриевна, вовремя прибыли, — майор повысил голос. — Да, войдите.

В комнату вошел полный, круглолицый сержант милиции.

— Доставили, товарищ майор. Разрешите ввести?

— Введите.

Сержант вышел, почти тотчас дверь открылась, сержант ввел Сибирцева. Сибирцев держал руки сзади, голова, остриженная наголо, была опущена. Встреться он таким Валентине на улице, она бы его, пожалуй, не узнала.

— Садитесь, Морозов. («Еще Морозов!» — отметила про себя Валентина).

Сержант вышел. Морозов-Сибирцев сел, не поднимая головы, исподлобья глянул на Пахомова, потом на Валентину, глаза его на мгновение сузились — узнал!

Но взгляд Сибирцева оживился только на мгновение. Был Сибирцев подавлен или делал вид, что подавлен, — со стороны казалось, что он равнодушен к присутствию не только Валентины, но и майора.

П а х о м о в. Значит, продолжим разговор?

М о р о з о в (так называл его майор). Я уже все объяснил, гражданин начальник.

П а х о м о в. Тогда повторим.

Морозов пожал плечами.

П а х о м о в. Я снова прошу вас, Морозов, рассказать, что вам известно о человеке, с которым вы сидели в кафе.

М о р о з о в. Мне о нем ничего не известно, я впервые его тогда видел. Он подошел и спросил: «Можно сесть?» Почему я должен был не разрешать, если стул свободный?

П а х о м о в. Ясно. Оставим пока о нем.

Морозов снова пожал плечами, опустил голову.

П а х о м о в. В паспорте у вас имеется отметка, что вы работали на Камнегорском моторостроительном заводе…

М о р о з о в. Работал когда-то.

П а х о м о в. Почему вы уехали из Камнегорска?

М о р о з о в (после паузы, резко поднял голову). От жены уехал!.. Разошлись мы. Видели в паспорте штамп насчет жены? Вот с ней мы и разошлись!

(Валентина подумала: «Он еще не знает, что мы были в Камнегорске!»)

П а х о м о в (достал из стола фотографию, протянул Морозову). Посмотрите.

Морозов взглянул, ничего не сказал.

П а х о м о в. Ну?.. Фотография вашей жены — Морозовой Ульяны Тимофеевны.

М о р о з о в (усмехнулся). И вторую фотографию достанете?

П а х о м о в. Можно. (Достал из стола, протянул вторую фотографию).

М о р о з о в (рассматривая ее). А может быть, это он фамилию присвоил? (Показывает на фотографию). А подлинный Морозов — я, и это моя жена… Так не бывает?

П а х о м о в. Мы проверили. Не только они вас узнали — и на заводе многие узнали, только фамилию другую назвали. Валентина Дмитриевна может подтвердить, она тоже проверяла.

М о р о з о в (выпрямился). Ваша взяла, гражданин начальник. Пишите — сознаюсь. Настоящая моя фамилия Сибирцев. Сибирцев Семен Григорьевич.

П а х о м о в. Уже лучше… И откуда родом?

М о р о з о в. Село Березки, Тамбовской области.

П а х о м о в. Как у вас оказался паспорт на имя Морозова?

С и б и р ц е в. Я его нашел.

П а х о м о в. Где?

С и б и р ц е в. В заводской раздевалке.

П а х о м о в. Может быть, вы его из костюма Морозова взяли?

С и б и р ц е в. Нет, я нашел.

П а х о м о в. Почему же вы не отдали паспорт, если нашли?

С и б и р ц е в. Была причина… Я как его поднял тогда в раздевалке, так и задумал… В общем, была причина.

П а х о м о в. Что же вы задумали?

Сибирцев молчит.

П а х о м о в. Не хотите отвечать?

С и б и р ц е в. Жил я в Камнегорске с одной там… Ну, любовь… Забеременела она, говорит, чтобы женился на ней, чтобы расписались, значит. А я, если по правде, любил ее, да не очень. А может — и очень, черт меня знает!..

П а х о м о в. Продолжайте.

С и б и р ц е в. Да обыкновенная история! Решил я от нее сбежать, да так, чтобы и не найти меня. Поднял я тогда паспорт — меня как током пронзило: «Сменю фамилию — ищи-свищи тогда, и концов не найдет!» Так и сделал.

Пах омов; У нас имеется заключение экспертизы, что на изъятом у вас паспорте заменена фотография, подделаны печать и штамп об увольнении с Камнегорского завода.

С и б и р ц е в. Все так, было дело… Теперь уж правду говорю, чтоб кусок в горле застрял, если вру!

П а х о м о в. Клясться не надо. Как фамилия этой женщины — от которой вы бежали?

С и б и р ц е в (после паузы). Пыжова Надежда Самойловна. Во Львове теперь живет, у сестры. И пацан с нею. Улица Вишенского, 7, квартира 12. Можете проверить.

П а х о м о в. Проверим.

С и б и р ц е в. Проверьте. Между прочим, уезжал я сейчас из города — к ней. Можете проверить.

П а х о м о в. Сначала от нее сбежали, теперь ездите… Что это вдруг?

С и б и р ц е в (после паузы). На пацана… на сына потянуло поглядеть. Все ж родная кровь, а я его и не видел.

П а х о м о в. Ну, поглядели?

Сибирцев опустил голову. Кивнул головой. Долгая пауза. (Странно, но Валентина почувствовала жалость к этому человеку).

П а х о м о в. Как дальше величать вас — не знаю…

С и б и р ц е в. Сибирцевым… чего уж теперь.

П а х о м о в. Может быть, теперь, Сибирцев, вы расскажете о человеке, с которым сидели в кафе?

С и б и р ц е в. Чужое дело не шейте мне, гражданин начальник. И своего хватит!.. Не знаю я его, того человека, пусть кусок в горле застрянет, если вру.

П а х о м о в. И убитого на шоссе — тоже не знаете?

С и б и р ц е в. Я уж говорил, что не знаю. (Вздохнул).

Пахомов: А почему продиктовали мне не тот номер десятирублевки?

С и б и р ц е в. Не знаю я, о чем вы говорите, гражданин начальник. Может, и перепутал что… так ведь волновался! Вон и девушка ваша волновалась — я видел. (Сибирцев впервые после того, как вошел, открыто посмотрел на Валентину).

П а х о м о в. И номер перепутали — и серию перепутали?.. Врете вы все!

С и б и р ц е в. Я говорю правду, чтоб у меня…

П а х о м о в. У вас снимали отпечатки пальцев.

С и б и р ц е в. Было.

П а х о м о в. Вы знаете, что отпечатки пальцев каждого человека неповторимы. Знаете?

С и б и р ц е в. Слышал. Только не понимаю — к чему вы?

П а х о м о в. Понимаете! Понимаете… (Достал из стола листки, показал). Вот ваши отпечатки пальцев, взятые нами. А здесь отпечатки пальцев некоего Дядькина Леонида Петровича, 1935 года рождения, отбывавшего наказание в исправительно-трудовой колонии по статье 136 Уголовного Кодекса РСФСР, т. е. за грабеж — и бежавшего из мест заключения. Отпечатки пальцев совпадают… гражданин Дядькин!

(Валентине казалось, что перед нею некий диковинный плод: с него снимают кожуру, под нею обнаруживается новая, и так кожура за кожурой, — а где же сердцевина?).

П а х о м о в. Ну?

Дядькин молчит.

П а х о м о в. Ну?

Д я д ь к и н. Наука есть наука. (Развел руками). Пропал, кажется.

П а х о м о в (вынул из кармана паспорт, положил на стол, припечатал ладонью). Куда дели паспорт на имя Сибирцева?

Д я д ь к и н. Продал… а кому, сами знаете. (Дядькин кивнул на стол). Нашли, значит, при обыске!.. Бураку продал, Сан Палычу.

П а х о м о в. Выходит, знали Бурака?

Д я д ь к и н. Лучше бы не знал. Да что теперь поделаешь.

П а х о м о в. А как насчет номера и серии фальшивой десятки? Намеренно исказили?

Д я д ь к и н. Ничего я не искажал, ничего не знаю. (Ответил как-то вяло, по инерции).

П а х о м о в. А где взяли паспорт на имя Сибирцева?

Д я д ь к и н. Нашел.

П а х о м о в. Опять «нашел»! Везет же вам на находки!

Д я д ь к и н. Купил паспорт.

П а х о м о в. Где? У кого?

Д я д ь к и н. В Камнегорске… В забегаловке одной. Пил я как-то пиво — возле базара забегаловка. Подходит ко мне незнакомый парень — выпить охота. Хочешь, говорит, паспорт продам?..

П а х о м о в. Дальше.

Д я д ь к и н. Я и купил.

П а х о м о в (Валентине). Великая вещь — наука. А кое-кто считает — обойдется… Нет, не обойдется!.. Возьмите, к примеру, дактилоскопию. Попался человек — дактилоскопировали его, сдали отпечатки пальцев в картотеку. Эти отпечатки получше любого паспорта, любой фотографии удостоверяют личность… Или, скажем, убили человека. Скажем, где-то на окраине Красноярска. А преступника не нашли. Так дело хоть и приостанавливают — но не выбрасывают же! А вдруг откуда запрос придет — или еще другие обстоятельства?

Д я д ь к и н (кричит). Сибирцева я не убивал! Я его не убивал!

П а х о м о в. Откуда вы знаете, что Сибирцев убит!

Д я д ь к и н. Знаю, убит. И вы знаете, но я его не убивал. Нет, нет, не я. Вы меня не запутаете! Нет!

П а х о м о в. Сидите на месте, Дядькин… Да, я действительно знаю, что Сибирцев убит… Как же он убит, Дядькин?

Д я д ь к и н. Не знаю. Я не убивал.

П а х о м о в. Сибирцев убит, верно.

Д я д ь к и н. Но это не я убивал!

П а х о м о в. Откуда вы знаете тогда, что Сибирцев убит? (Дядькин снова опустил голову).

П а х о м о в. Я вас спрашиваю, Дядькин, откуда вы знаете, что Сибирцев убит?

Д я д ь к и н. Я не буду отвечать на этот вопрос… Но это не я убивал!.. Мне сказал об этом тот парень — у кого я купил паспорт.

П а х о м о в. И вы решили жить с паспортом убитого? И даже не переделали фамилию? (Засмеялся). Вы что же, Дядькин, считаете меня грудным младенцем?

Д я д ь к и н. Он мне потом рассказал.

П а х о м о в (быстро). Значит, вы встречались с этим парнем еще раз? (Пытливо вглядывается). Вы его знали? Кто он такой?

Д я д ь к и н. Я не буду отвечать на эти вопросы. Но я не убивал, нет!

П а х о м о в. Что же, хватит пока и сказанного… (Придвигает стопочку бумаги, пишет протокол. Долгая пауза). Прочтите, Дядькин, и распишитесь. (Дядькин прочел протокол и подписал). Может быть, вы желаете добавить еще?

Д я д ь к и н. Нет.

П а х о м о в. Подумайте над вопросами, которые я задал. Чистосердечное признание…

Д я д ь к и н. Я не убивал!

Пахомов нажал кнопку на столе, в кабинет вошел сержант.

П а х о м о в. Уведите его, сержант.

Сержант увел Дядькина. Пахомов откинулся на спинку стула и устало провел ладонью по лицу.

П а х о м о в. У-у, работа!.. Вот так, Валентина Дмитриевна.

В а л е н т и н а. Когда он заговорил про сына, я было поверила, что он искренен, а у него, оказывается, ни слова правды!

П а х о м о в. Да нет — кое-что и правда. Сибирцева он, например, не убивал, это правда.

В а л е н т и н а. Не убивал?!.

П а х о м о в. Он его не мог убить: в то самое время, когда убили Сибирцева, он находился еще в заключении.

В а л е н т и н а. Значит, он даже не представляет, когда совершено убийство?

П а х о м о в. Значит.

В а л е н т и н а. А кто же убийца?

П а х о м о в. Этого мы не знаем. Три года прошло — время упущено. (Достал из стола папку). Вот дело об убийстве Сибирцева, из Красноярска прислали. Мы объявили всесоюзный розыск Сибирцева Семена Григорьевича — а они нам дело: убит Сибирцев!.. Три года назад, в феврале… пятого февраля.

В а л е н т и н а (после паузы). Может быть, Дядькин знает, кто убил? Где-то же он паспорт Сибирцева взял? И парня какого-то называет.

П а х о м о в. Что-то он знает, верно.

В а л е н т и н а. Может быть, убийца Сибирцева и к нашему делу имеет отношение? (Валентина подумала, что, вероятно, поэтому еще не арестованы диспетчер и его дочь — она сегодня едва не столкнулась с ними лицом к лицу на улице Пушкина. Хорошо, что успела заметить их издали и вошла в ближайший магазин, они бы наверняка решили, что за ними следят. Отец и дочь куда-то спешили, вид у них был озабоченный). Паспорт Сибирцева? (Пахомов взял лежащей на столе паспорт, чтобы спрятать — Валентина протянула к нему руку). Разрешите, Иннокентий Петрович, взглянуть?

П а х о м о в (усмехнулся). Пожалуйста, но это мой паспорт, Валентина Дмитриевна. Паспорта Сибирцева у нас нет. Дядькин, как вы слышали, утверждает, что продал его Бураку, но в квартире у Бурака мы паспорта не нашли. (Встал, снова протер руками лицо, тряхнул головой. Подошел к несгораемому шкафу, открыл дверцу, спрятал в шкаф дело об убийстве Сибирцева и материалы допроса Дядькина, достал новую папку). Помню, учил еще в институте про утопистов. Они считали, что в обществе грядущего человек не будет уставать на работе, потому что в течение дня станет несколько раз менять занятия: немного попашет, немного постолярничает, немного попишет… Вот и я отдохну — одно дело в сторону и за другое. Переключусь!.. Если бы у нас было так, как вы, писатели, в своих романах изображаете: взялся следователь за одно дело — и ни о чем больше не думает, ведет его до конца… А ведь каждому из нас таких дел приходится вести  о д н о в р е м е н н о, ого, сколько!

В а л е н т и н а. Но сегодня выходной день, Иннокентий Петрович… На вас лица нет, Иннокентий Петрович. Вы устали, под глазами вон какие морщинки!

П а х о м о в (засмеялся). Пустяки. Скоро отпуск, на рыбалку поеду… Ничего, Валечка! Вы на меня не сердитесь, что я вас запросто — Валечка?.. Это же, Валя, дела у меня, дела — судьбы людские. Живых людей дела — нельзя задерживать их рассмотрение…

Валентина возвращалась домой улицами ночного города, прохожих уже почти не было. Над домами, как таинственное северное сияние, вспыхивала малиновая неоновая реклама, а редкие автобусы и троллейбусы двигались по широкой мостовой как пароходы по реке.

Валентина вспомнила разговор, который несколько дней назад был у нее с Волынским. Она спросила тогда Волынского, кто его литературный герой, у каждого человека есть свой любимый герой.

«У меня герой не литературный», — ответил Волынский.

«А кто же?»

«Майор Пахомов…»

ГЛАВА 9

Вставка вторая
Из сочинения Н. Костомарова «История России в жизнеописаниях ее главнейших деятелей».

(Я хочу выполнить обещание и процитировать оставшиеся страницы о Марине Мнишек).

С т р а н и ц а 526.

(Она начинается с описания Тушинского лагеря после бегства Лжедмитрия Второго в Калугу. Марина тоже решила бежать в Калугу, к мужу. Покидая лагерь, она оставила в своем шатре письмо).

Письмо Марины Мнишек:

«Бывши раз московскою царицею,повелительницею многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтянки, никогда не захочу этого. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу и те дары, которые от меня ожидает».

Далее Н. Костомаров рассказывает о самом бегстве:

«Ночью с 16-го на 17 февраля (1610 года. — В. А.) Марина ускакала из Тушина переодетая в гусарское платье, с одною служанкою и несколькими казаками. Путь ее лежал в Калугу, но она сбилась с пути и попала в Дмитров, где был Сапега (польский пан Ян Сапега — один из военачальников Лжедмитрия Второго. — В. А.), который принял ее вежливо. В это время Скопин (воевода царя Василия Шуйского. — В. А.) послал против Сапеги отряд под начальством князя Куракина. Ехать дальше Марине было нельзя. Она поневоле должна была запереться вместе с Сапегою в Дмитрове, и, когда от сильного напора осажденные начали падать духом, тогда Марина вышла на стену и сказала: «Смотрите и стыдитесь, я женщина, а не теряю мужества!» К счастью Сапеги и Марины, сами русские не могли долго оставаться под Дмитровом по недостатку запасов. Тогда Марина решилась ехать в Калугу к самозванцу.

Сапега сначала ее удерживал: «Не безопаснее ли вам, — говорил он, — воротиться в Польшу к отцу и матери, а то вы попадете в руки Скопина или Делагарди».

«Я царица всея Руси, — отвечала Марина, — лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим ближним в Польшу».

«Я вас не пущу против вашей воли», — сказал Сапега.

«Никогда этого не будет, — ответила Марина. — Я не позволю собою торговать. Если вы меня не пустите, то я вступлю с вами в битву; у меня 350 казаков».

Сапега не стал ее удерживать. Она надела польский красный бархатный кафтан, сапоги со шпорами, вооружилась саблею и пистолетом и отправилась в дорогу…»

На этом заканчивается страница 526. Все места, которые я процитировала, подчеркнуты на полях страницы красным карандашом, а строки: «Я царица всея Руси…» «Если вы меня не пустите, то я вступлю с вами в битву; у меня 350 казаков…», «Она надела польский бархатный кафтан, сапоги со шпорами…» — подчеркнуты особо, а на полях, против этих строк, поставлены восторженные восклицательные знаки.

На страницах 533 и 534 на полях отчеркнуто место со слов «14 мая, на заре…» до слов «…с тоски по своей воле». Это рассказ о последних днях Марины Мнишек. (Разгромленная главным воеводой вновь избранного русского царя Михаила — князем Одоевским, Марина — любовница единственного оставшегося у нее сторонника донского атамана Ивана Заруцкого — бежит вместе с ним и со своим малолетним сыном Иваном, объявленным ею наследником престола, на Волгу).

«14 мая (1614 года. — В. А.) на заре Заруцкий с Мариной думали проскользнуть по Волге мимо Астрахани и убежать в море, но Хохлов вместе с астраханцами и стрельцами ударил на них; бывшие с Заруцким воровские казаки разбежались по камышам; многие попали в плен; тогда взяли также польку Варвару Казановскую, подругу Марины, но Заруцкого и Марины не успели схватить; они воспользовались извилистым руслом Волги, и стрельцы не могли скоро сообразить, куда они скрылись.

29-го мая один стрелец, бывший на рыбном учуге, известил, что видел Заруцкого с Мариною. По этому известию Хохлов отправил в указанное место погоню, но узнал, что беглецы, выплывшие в море, повернули в Яик. 1-го июня прибыл в Астрахань Одоевский и тотчас отправил самого Хохлова с вестью в Москву, а 7-го июня выслал на Яик отряд под начальством стрелецких голов: Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина. Посланные плыли вверх по Яику, нападали на след, где останавливались Заруцкий с Мариною, и 24-го наткнулись на воровской табор: он стоял на Медвежьем острове посреди лесистых берегов Яика. С Заруцким и Мариною было до 600 вооруженных казаков. Они сделали на острове острог. Всем заправлял атаман Треня Ус, ни в чем не давал никакой воли Заруцкому и Марине; он даже отнял у последней сына и держал при себе.

Стрельцы осадили воров. Казаки не ожидали гостей, не вступили в битву со стрельцами, на другой же день связали Заруцкого и Марину и выдали с сыном да с каким-то чернецом Николаем, а сами объявили, что целуют крест царю Михаилу Федоровичу. Треня Ус бежал и несколько времени после того разбойничал.

Пленников привезли в Астрахань, а 13 июля Одоевский отправил их поодиночке вверх по Волге. Марину с сыном вез стрелецкий голова Михайло Соловцев с 500 человек самарских стрельцов. Марину везли скованною. В наказе, данном Соловцеву, приказано было убить ее вместе с сыном, если нападут на них воровские люди с целью отбить преступницу. В таком виде прибыла Марина в Москву, куда восемь лет тому назад въезжала с таким великолепием в первый раз в жизни, надеясь там царствовать и принимать поклонение.

Четырехлетнего сына Марины повесили всенародно за Серпуховскими воротами; Заруцкого посадили на кол. По известию, сообщенному полякам при размене пленных, Марина умерла в Москве, в тюрьме, от болезни и «с тоски по своей воле…»

Здесь отчеркнутое место заканчивается. Далее идут слова:

«В народной памяти она до сих пор живет под именем «Маринки безбожницы, еретицы». Народ воображает ее свирепою разбойницею и колдуньею, которая умела, при случае, обращаться в сороку».

ГЛАВА 10

Полковник позвонил Валентине во вторник поздно вечером на квартиру.

— С приездом, Булат Искакович. Очень рада вашему звонку! Как съездили?

— Нормально съездил. А?

— Ничего. Я спрашиваю, как съездили?

— Нормально. Иннокентий Петрович рассказывал, что вы были у нас.

— Да-да, была… Каждый день теперь хожу!

— И отлично. И замечательно! А я о вас вспоминал.

— По-хорошему или по-плохому, Булат Искакович?

— Конечно, по-хорошему. У вас аналитический ум, Валентина Дмитриевна. Я люблю таких… Беспокоился только, как бы вы там от слов к делу не переходили. (Полковник засмеялся).

— Нет, я теперь дисциплинированная… Вот и напросилась на комплимент!

(Пальцы у Валентины совсем ослабели, она боялась выронить трубку: «Я люблю таких…»).

— Валентина Дмитриевна, я вот зачем звоню: будьте завтра к восьми утра готовы к одной поездке. Поплотнее позавтракайте… Я буду ровно в восемь. Договорились?

— Само собой.

— Тогда до завтра.

В трубке послышались короткие гудки.

Валентина подумала, что забыла спросить — ждать полковника утром у подъезда или он поднимется к ней наверх? Она решила, что если Искаков не предупредил ее, значит поднимется сам. «Никакой самодеятельности!»

Она встала рано. Она почти не спала ночь и беспокоилась, что лицо будет несвежим. Открутив кран, долго спускала воду, пока не пошла холодная, ледяная вода. Умылась и надела белое платье, еще с вечера решив, что наденет именно его. Но заглянув в зеркало, поняла, что нет — платье надо надеть цветное, пестрое — свое любимое! Было уже без десяти восемь, но она все же успела переодеться и заглянуть в зеркало, чтобы поправить волосы. В передней раздался звонок.

— Булат Искакович, здравствуйте. Заходите, — пригласила Валентина, придерживая дверь.

— Здравствуйте. Вижу, вы готовы. Молодчина. В другой раз — обязательно зайду, Валентина Дмитриевна. А сегодня — нам пора.

Валентина с беспокойством вглядывалась в полковника.

— Вы заболели, Булат Искакович?

— Почему вы решили?

У него был какой-то странный, желтоватый цвет лица, но она промолчала. Она и без того уже допустила бестактность.

— Наверно, с дороги… — сказал Искаков. — Вечером прилетел. Ерунда.

Полковник и правда считал, что желтизна в лице — ерунда. В командировке печень не на шутку расшалилась, в последние дни не помогали уже и таблетки, режущая боль под правым ребром не утихала ни на минуту, пришлось даже сходить в поликлинику при Львовском Управлении внутренних дел, там ему сделали какой-то укол. Но теперь он дома, нужно только посидеть несколько дней на строгой диете, и все пройдет. Боль уже прошла — она мучила его всю ночь, но как только утром он стал собираться на задание, боль незаметно утихла, и сейчас он был здоровым, а желтизна — это ерунда, пройдет. Так думал полковник, беспокойство же, охватившее Валентину, не исчезло.

«Волга» привезла их на улицу Первую Дачную, они вылезли из машины и, пройдя полтора квартала, вошли через черный ход в трехэтажное кирпичное здание, поднялись на второй этаж. Одна из дверей в коридоре приоткрылась, выглянул Волынский.

— Товарищ полковник… Сюда. Здравствуй, Валентина.

— Здравствуй, Женя.

Кроме Волынского в комнате были майор Пахомов, Митько и лысый следователь прокуратуры, все в штатском. Митько, слегка раздвинув занавеску, выглядывал из крайнего окна на улицу, остальные сидели в глубине комнаты на стульях. Здесь, по всей вероятности, размещалось какое-то проектное бюро: комната была тесно заставлена чертежными столами, сейчас столы и стулья были сдвинуты к стене, чтобы освободить пространство у окон.

При появлении полковника все встали.

Искаков поздоровался, пожал руку Пахомову и следователю прокуратуры, подошел к Митько.

— Что там видно? А?

— Прекрасный обзор, товарищ полковник. — Митько протянул полковнику тяжелый полевой бинокль. (На подоконнике остались кожаный футляр от бинокля и плоская, изящная кинокамера «Кварц»). Искаков поднес бинокль к глазам.

— Верно, все просматривается. — Он передал бинокль Валентине. — Взгляните.

Валентина уже знала, что здание, в котором они находятся, расположено как раз напротив дома Серафимы Павловны Бурак — сестры погибшего на шоссе Александра Павловича Бурака, старушки-библиотекарши, — и что здесь ожидаются важные события. Об этом сказал Валентине полковник еще в машине, но подробнее объяснять не стал, а Валентина не расспрашивала, понимая, что если полковник больше ничего не говорит, значит — так надо, может быть, не считает нужным входить в подробности при шофере.

Валентина направила бинокль — он оказался и правда тяжелым — она не ошиблась, когда взглянула на него.

Дом Серафимы Павловны Бурак стоял в глубине двора — одноэтажный, деревянный, с потемневшим крылечком и двумя окошками по обе стороны крылечка. От улицы двор был отгорожен невысоким штакетником, от соседнего двора — ветхим забором и кустами малины. Во дворе росли две старые яблони, на грядках под окнами — цветы. От калитки тянулась посыпанная желтым песком дорожка к крылечку. Мощные линзы бинокля приближали крылечко так близко, что казалось, только шагни — и можно будет толкнуть рукой дверь с облупившейся краской. В доме, вероятно, никого не было, на дорожке, посыпанной песком, хорошо видны следы, ведущие к калитке.

— В доме никого нет? — спросила Валентина.

— Старушка на работу ушла, — ответил Митько.

Валентина передала ему бинокль, отошла к полковнику. Он сидел теперь у чертежного столика вместе с Пахомовым, Волынским и следователем прокуратуры. Лица у всех были веселые.

— Согласен, согласен, майор. Явно, не дают мне твои лавры покоя, — смеялся полковник.

— Не надо было уходить в большое начальство. Оставался бы в следственном.

— Ох! — Полковник притворно вздохнул. — Все, последний раз на задании — все!.. Нет, ты мне скажи, Пахомов: я детектив или не детектив?.. Скажи ты, Волынский?

— Детектив, товарищ полковник. Так точно.

— Слышал? А Волынский ни за что не польстит, сам знаешь. Так чего же ты хочешь?.. Но я сказал: сегодня последний раз!

— Не вытерпите, товарищ полковник. Это как батя-генерал, врачи давно запретили, а он все равно каждый день летает. Мать ему говорит: «Ты злоупотребляешь служебным положением!»

— Волынский, Волынский! — полковник притворно насупился.

— Волынский! — позвал Митько.

— В чем дело?..

Все умолкли, насторожились.

— Ничего, товарищ полковник. Это я Волынского…

Волынский отошел к окну.

— Что вы так далеко сели, Валентина, пересаживайтесь поближе, — пригласил Пахомов, показывая на освободившийся стул. — Вы сегодня такая красивая. Цыганочка!

— Смотрите, что делается! Без очков, а разглядел! — воскликнул полковник. — Я в теснинах раздумья и на путях смущения.

Валентина почувствовала жар в щеках.

— Что это вы всегда цитируете, Булат Искакович?

— А-а!.. Старые восточные летописи, Валентина Дмитриевна. Пристрастился читать их, вот и застревают в памяти… — Полковник на мгновение прищурил глаза и процитировал: «В этот день на небе могущества и силы взошла луна счастья, на горизонте твердости и счастья засверкала звезда победы, благовестник судьбы и счастья принес радостную весть о достижении великой цели и получении предмета больших желаний».

— Красиво.

— Красиво… — Полковник помолчал. — «Взошла луна счастья» — это, Валентина Дмитриевна, значит, что одному хану удалось отрубить голову своему мятежному вассалу, — хан получил наконец «предмет больших желаний…» А слова подобраны красивые.

— У убийц такое бывает! — подтвердил Пахомов. — И слова они не прочь украсть.

Полковник взглянул на часы, как будто невзначай, но все заметили.

— Бывает, — повторил Пахомов.

— Ждать и догонять — хуже нет, — сказал следователь прокуратуры.

Валентина встала, подошла к окну.

— Все это литература! — говорил Волынский Митько. — Литература, Сашенька, литература, дорогой мой Сандро.

— Я тебе давно хотела задать такой вопрос, Евгений! За что ты так не любишь литературу? — спросила Валентина.

— Не люблю?.. Митько, я не люблю литературу?.. Я не люблю литературу? Чтение научной фантастики, например, уважаемая Валечка, я считаю самым лучшим отдыхом для детектива.

Последнюю фразу он сказал совсем серьезно. Но Валентина знала Волынского.

— А если без шуточек, Женечка?

— А он не шутит, Валентина Дмитриевна, — неожиданно ответил за Волынского Митько. — Он ведь рассказы пишет, научно-фантастические. Еще с института.

— Рассказы?!

(Потом он несколько раз обещал мне дать почитать их, но не дал. А когда случилась беда… и полковник принес мне оставшиеся после него рукописи, я прочла в его дневнике, что дать почитать рассказы он стеснялся. Волынский — стеснялся!.. Рассказы его я тоже тогда прочитала).

— Внимание. Появился!.. — негромко, но внятно произнес Митько: и разговаривая, он не переставал наблюдать за улицей.

В комнате наступила тишина, все подошли к окнам. По противоположной стороне улицы шел Ушаков. Он шел медленно, не глядя по сторонам, словно задумавшись. Он прошел мимо дома Серафимы Павловны, дошел до конца квартала и завернул за угол.

Некоторое время улица была пуста.

Потом прямо под окном, из которого наблюдала Валентина, появился какой-то мужчина в сером пиджаке, пересек улицу, открыл калитку во двор Серафимы Павловны, быстро прошел по посыпанной песком дорожке и поднялся на крылечко.

«Таинственный x, — подумала Валентина. — Таинственный x!» Когда анализировали версии, предполагалось, что, возможно, был еще некто x. Значит, он все-таки был!

(В тишине неторопливо стрекотала кинокамера: Митько, зажмурив один глаз, снимал происходящее за окном).

— Таинственный x, — сказала вслух Валентина. — Помните? А где Ушаков? — спросила Валентина.

— Ушаков вон, — показал в конец квартала Пахомов.

— На карауле?

Никто не ответил, зато полковник передал Валентине протянутый ему бинокль.

Теперь Валентина видела, чем занят таинственный x: он нагнулся, пошарил рукой у перил. В руках у него оказался ключ. Он выпрямился, шагнул к двери, стал отпирать. Он стоял к Валентине спиной, среднего роста, довольно плотный. Наконец, его усилия, как видно, увенчались успехом. Он быстро оглянулся и открыл дверь.

Он оглянулся лишь на мгновение, но Валентина узнала его! Короткая густая борода…

— Булат Искакович, это же начальник цеха… из типографии!

— Сирота, Иван Иванович. Он самый.

Сирота скрылся в доме.

Ушаков продолжал стоять. Потом так же медленно, как в первый раз, пошел по улице. Дойдя до калитки, Ушаков вошел в нее, поднялся на крылечко, толкнул дверь. Тоже вошел в дом.

(После — минута за минутой — Валентина восстановила все, что произошло в доме).


— Это я, не боись! — негромко предупредил Ушаков, входя на кухню. За стеной что-то упало, и в двери, ведущей в спальню, выросла плотная фигура Сироты. Бородатое лицо его было искажено гневом.

— Чего явился? — спросил он глухо, явно сдерживаясь. — Кто будет на стреме?!

Ушаков сделал шаг навстречу.

— Стой… — Сирота прятал руку за дверью, теперь он показал ее: он держал в руке пистолет. — Чего явился, спрашиваю?

— Спрячь пушку, — сказал Ушаков, но остановился. — Я хотел узнать, что тебе здесь  н у ж н о  в  э т о м  доме? Зачем сюда полез? Я должен знать, за что рискую головой — и не слишком ли рискую! Вот гляжу — и пушка у тебя имеется! Ты кого пришьешь, а мне с тобой за компанию, так?

— Никого пришивать я не собираюсь. Ты только постой на стреме, а я мигом обернусь, мне здесь дельце одно нужно…

— Понимаю, что дельце, — но это не ответ. Может быть, ты здесь кучу брильянтов возьмешь, а мне за весь риск десятку кинешь. Я не дурак и не враг себе… На стреме постоять — и у окна можно: из него вся улица видна, зато и тебя видеть буду.

— «Брильянты!..» Эх ты, голова садовая. Ну заходи, смотри.

Ушаков вслед за Сиро́той вошел в спальню. Здесь у дальней стены стояла металлическая кровать с нарядными никелированными шарами, рядом — столик с раскрытой книгой. У стены напротив кровати — небольшая полка с книгами. Кровать застелена белым накрахмаленным покрывалом, на окнах — беленькие занавески.

Вообще все в спальне блистало чистотой, аккуратно расставлено, если не считать опрокинутого стула.

— Брильянты! — пробурчал в ответ Сирота и стал откручивать крайний никелированный шар, украшавший кровать.

Шар сразу не поддался. Сирота чертыхнулся, достал из кармана носовой платок, обмотал им шар и снова попробовал открутить.

Ушаков отошел к окну, отодвинул наполовину занавеску и выглянул во двор. Обернулся к Сироте.

— Не поддается? Может, помочь?

— Не отвлекайся, сам управлюсь.

Шар поддался. Сирота поспешно отвернул его и заглянул внутрь кроватной стойки.

— Что ты там ищешь? — спросил Ушаков.

— Найду — сам увидишь, а нет — и тебе знать не нужно.

В стойке ничего не оказалось. Сирота досадливо крякнул и внимательно оглядел оставшиеся шары. «Черт их знает…» — пробурчал негромко.

Он подошел к соседней стойке и взялся за шар. Он обмотал его носовым платком и стал откручивать. Снова заглянул в открывшееся отверстие. Видно было, наверно, плохо, потому что Сирота сунул в отверстие два пальца.

— Ах, черт! — вскрикнул он.

— Что там?

— Именно, что ничего! Зазубрина, только пальцы порезал.

Сирота держал пальцы на весу, морщась от боли. Кровь капала на лежавшую на столике раскрытую книгу.

— Ах, проклятье!

Он прижал локтем книгу и левой рукой со злобой рванул из нее несколько страниц, стал промокать ими кровь.

— Не надо горячиться. Вырванные из книги страницы — улика!

— Ученого не учи… Все равно кровь на нее попала. С собой унесем. Шары вытрем — не учи ученого!

Сирота промокнул кровь и снова оглядел кровать.

— За какой теперь браться?

— Что дальше от окна.

Морщась от боли, Сирота отвернул еще один шар. Заглянул в отверстие — просиял.

— А-ага! — торжествующе прорычал он и сунул порезанные пальцы в отверстие. — Вот он!

— Паспорт? — разочарованно произнес Ушаков. — Только и всего?

— А ты что считал? — осклабился Сирота. — И правда «брильянты»?.. Да этот паспорт, может быть, для меня дороже всех брильянтов. Ура, Ушаков! Теперь все, комар носа не подточит! Теперь живу!..

Он держал паспорт в высоко поднятой руке. Паспорт был в затертой темно-синей обложке. Сирота приговаривал, ликуя: «Живу, живу!..» Он поперхнулся и растерянно замер, увидев стоящего в дверях Искакова.

— «Живешь, живешь…» — передразнил Искаков. — И вторую руку вверх, прошу!

Паспорт выпал из рук Сироты, он машинально нагнулся — поднять, и вдруг рванулся к окну. В руках у Сироты плясал пистолет.

Он выстрелил — раз, другой…

Но выстрелы эти были уже напрасны, пули отбили только штукатурку не потолке, потому что выстрелил Сирота, падая на пол, сбитый бросившимся ему под ноги Ушаковым.

Он попытался выстрелить еще раз, теперь в Ушакова, но Искаков перехватил его руку…


Полковник строго-настрого предупредил меня, что я не должна отлучаться из комнаты, должна ждать у окна завершения операции. Я видела, как они пересекли улицу и осторожно пробрались во двор. Волынский и следователь прокуратуры остались снаружи — у окон, а полковник, Пахомов и Митько вошли в дом. Я терпеливо ждала, потому что еще раньше дала себе слово — никакой самодеятельности. Но когда услышала один за другим два выстрела — сначала не поняла, что стреляют, но потом до меня вдруг дошло это, — я не могла дальше оставаться на месте: я знала, что стреляет Сирота, люди полковника не стреляют — они предупреждены, что преступник должен быть взят живым — и предполагала уже самое страшное!

Не помню, как оказалась внизу, как ворвалась в дом, вбежала в спальню… Я увидела сидящего посреди комнаты, на стуле, тяжело дышавшего Сироту, руки его были вытянуты и лежали на коленях, схваченные никелированными наручниками. Вокруг стояли, тоже тяжело дыша, полковник, Ушаков и Митько. Пахомов стоял у окна, прислонившись правым плечом к стене. Мне показалось, что Пахомов ранен.

— Иннокентий Петрович! Вы ранены? — закричала я.

— Где? — Пахомов удивленно оглядел себя. — Нет, кажется, нет… Чуточку только утомился. У-у, работа! — Пахомов вытер ладонью побледневший лоб. — Ну что, Сирота, немного отдышался? Можно задавать вопросы?

Сирота не ответил.

— Что ж, дыши-дыши, подождем.

Полковник держал в руках пистолет. Он разрядил его и положил на столик.

— Я вам обязан жизнью, — сказал он Ушакову. — Спасибо. (Значит, я не ошиблась в своих опасениях: они здесь подвергались смертельной опасности!).

— Мы, кажется, квиты, — ответил Ушаков. — Если бы не вы, тоже мог бы получить пулю! — Он невольно усмехнулся, опустил голову.

— Жалею… Жалею, что ты ее не получил! — злобно отозвался Сирота и рванулся. Митько осадил его за плечо.

— Полегче на поворотах, полегче…

Скулы у Сироты напряглись, прищуренные глаза были налиты кровью.

— Милиционера бросился спасать! — прохрипел он. — Шкура!

Он тяжело дышал.

Некоторое время в комнате слышно было только дыхание уставших мужчин.

— Думаешь, от решетки спасся? — снова заговорил Сирота. — Черта с два! Ты забыл, как сюда попал, в этот дом! Ты объясни им, как?

— Как он сюда попал — объяснить легко. Он был приглашен сюда мной и должен был дождаться меня. А вот вы как сюда попали, и кто вы такой? — В дверях спальни стояла Серафима Павловна — маленькая и растерянная. Валентина не заметила, как она появилась. Старушка огляделась. Глаза ее оживились: она узнала полковника и Пахомова.

— Что здесь происходит, я не пойму? Объясните мне, пожалуйста, — обратилась она к полковнику.

— Чтобы понимать, — усмехнулся Сирота, — надо жить на земле, а не на небе. Вы его пригласили — этого милого молодого человека, как же, рассказывал!.. На небе обитаете, гражданочка.

— Кто вы такой?.. Я вас не знаю! Почему вы со мной так разговариваете?

— Вы не знаете, да я вас знаю, — Сирота насмешливо хохотнул.

— Успокойтесь, Серафима Павловна. Присядьте, — пригласил полковник и пододвинул стул. — Этот человек забрался к вам в дом, а мы его здесь задержали.

— Он?.. Что ему было у меня нужно? Разве у меня есть что украсть?

— Это мы, Серафима Павловна, спросим у него самого… Ну, Сирота, раз вы говорите, значит, и на вопросы отвечать можете… Иван Иванович Сирота, вы подозреваетесь в производстве фальшивых денег… и убийстве Александра Павловича Бурака.

Я стояла против Серафимы Павловны и видела, как, услышав слова полковника, она побледнела и в отчаянье сжала руки. Она с ужасом смотрела на Сироту.

Сирота замотал обросшим бородой подбородком.

— Что вы хотите сказать? — спросил полковник.

— Ничего. Никакого Бурака я не убивал. Никакого Бурака я не знаю, никаких фальшивых денег я не печатал. Все!

— Убийца! — закричала Серафима Павловна тоненьким голосом. Она вскочила на ноги.

Я подошла к ней, ласково усадила обратно на стул. Она схватила меня за руку и крепко сжала ее. Я осталась стоять с нею рядом.

Пахомов отделился от стены, достал из кармана спичечный коробок, открыл его.

— Вот эту спичку, зачиненную под зубочистку, — Пахомов развернул бумажку и показал Сироте спичку, — мы нашли на квартире Бурака, в чемодане, где находилась форма и все необходимое для производства фальшивых денег. Вторая спичка — вот эта — была обнаружена на шоссе в спичечной коробке рядом с трупом Бурака. Анализ следов слюны на спичках показал, что, во-первых, обеими спичками пользовался один и тот же человек, а, во-вторых, этим человеком был не Бурак, а кто-то другой…

Пахомов подошел к Сиро́те, сунул руку в карман пиджака — сначала в боковой карман, — потом в правый наружный. Из наружного кармана он вынул спичечную коробку, открыл ее.

Он перебрал пальцем несколько спичек и нашел то, что искал. Он вынул две спички и, торжествующий, показал их Сироте: обе спички были зачинены под зубочистки!

— Ну, Сирота? Будем ждать, пока придет заключение экспертизы?..

— Задавайте вопросы сейчас, — сказал Сирота. — Но Бурака я не убивал — чего не было, того не было!

— А что было? — быстро спросил полковник Искаков. — Вам известны обстоятельства гибели Бурака? А?

Сирота повернул лицо к полковнику. Подумал.

— Известны, — сказал он.

— Расскажите нам все по порядку.

— В тот вечер мы встретились, как договорились, в аэропорту. В буфете.

— Зачем?

— Я должен был передать ему пачку фальшивых денег.

— На какую сумму?

— На тысячу двести рублей. Он уезжал на следующий день в командировку, и я передал ему для реализации тысячу двести рублей.

— Успеваете записывать? — полковник повернулся к примостившемуся у столика Митько: старший лейтенант записывал показания Сироты.

— Успеваю, товарищ полковник.

— Вы говорите, что встретились с Бураком в аэропорту, — снова обратился полковник к Сироте. — А труп Бурака обнаружили у Нового парка. Как Бурак оказался у Нового парка?

— Он выпил — он вообще закладывал — и ему стало жарко, он предложил пройтись, подышать свежим воздухом… Мы пошли. Мирно разговаривали. Вдруг где-то в парке в темноте громко хрустнула ветка. Бурак от неожиданности остановился и потом рванул через кусты напролом. А по шоссе в это время шла машина — грузовик, — вот и все обстоятельства.

— Все?

— Все.

— Все… — Задумчиво повторил полковник. — Тогда я вам кое-что расскажу… Труп один нашли… несколько лет назад под Красноярском — семнадцать ножевых ран на теле. Установили, что фамилия убитого Сибирцев. Вам она ничего не говорит — Сибирцев? Зовут Семеном Григорьевичем. А?

— В первый раз слышу!

— Шагах в десяти от трупа в снегу краснело пятнышко, плевок кровавый. Следствие вели люди опытные и пятнышко это о многом им рассказало. В плевке обнаружили осколки зуба, несколько мелких осколков… Отдали их на экспертизу — стоматологи определили, что зуб правый, коренной, нижней челюсти. По зеленоватой окраске стенок установили — зуб пломбировали, была на него поставлена металлическая коронка. Чтобы разбить такую коронку, требуется действие немалой силы, зуб был раздроблен пулей!.. Возникает вопрос: откуда у Сибирцева мог оказаться пистолет, из которого он стрелял в нападавшего?

— Меня этот вопрос не интересует, я не знал никакого Сибирцева, — ответил Сирота.

— Я тоже не знаю, как мог оказаться у Сибирцева пистолет, — сознался полковник. — Правда, Сибирцев был на фронте… Кстати, а откуда у вас пистолет?

— Не скажу… Лет десять назад купил по случаю.

— Так-так… Да, следствие тогда многое установило, но убийцу обнаружить не удалось. Тогда!.. Но сколько веревочке ни виться, конец все равно есть… Знаете, Сирота, я, кажется, начинаю догадываться, почему у вас привычка ковырять спичками а зубах.

Полковник быстро подошел к Сироте и пальцами слегка раздвинул волосы на бороде.

— Что это у вас за шрам на правой щеке?

— Упал на гвоздь, пропорол щеку.

— И зуб выбили коренной?.. Если вы не дурак, Сирота, то должны понять, что только дело времени доказать…

— Я не дурак.

— Убийца! Убийца! — снова закричала Серафима Павловна. — Он и брата моего убил. Убийца.

Сирота тяжело глянул на Серафиму Павловну и повернулся к Искакову.

— Терять мне теперь нечего. Нечего мне терять… Но Бурака я не убивал… Хотя, наверно, стоило! Встретились мы с ним в аэропорту, передал я ему тысячу двести рублей…

— Больше у вас с собой не было? — спросил полковник.

— Было… еще восемьсот рублей. Я должен был встретиться в аэропорту еще с одним человеком… Через полчаса после Бурака.

— С кем?

— С кем?.. Нет мне резона его скрывать, если бы не он, может, все иначе бы повернулось. Морозов его фамилия.

— Антон Мокеевич…

Сирота усмехнулся.

— И до него добрались…

— Итак, вы передали Бураку тысячу двести рублей.

— Передал. А он мне говорит, что отныне его доля в нашем деле меняется!

— Какова была его доля?

— В самом начале… Бурак и Морозов получали по двенадцать с половиной процентов от всей выручки.

— А остальные проценты?

— Мои законные! Я ведь и печатал и форма моя… А они только сбывали. Но потом доля Бурака выросла вдвое…

— Почему?

— В этом весь фокус — почему!.. Как-то он мне дает пачку фото и говорит: «Посмотри». Я посмотрел — а это фотографии паспорта Сибирцева Семена Григорьевича, страница за страницей. «Откуда, дьявол, у тебя это фото!» — спрашиваю, потому что прихватил я тогда у Сибирцева его паспорт, а потом он у меня исчез, потерял где-то!.. Бурак смеется в ответ — так, мол, и так, есть один человек, знает всю твою историю с убийством Сибирцева, и паспорт Сибирцева у него. Так что, если хочешь жить спокойно, — долю ему должен выделить! «Как его звать?» — спрашиваю, а Бурак еще нахальнее смеется: «Его долю через меня передавать будешь, понял?» Придушить бы мне его сразу, Бурака… а я поверил.

— Чему поверили?

— Что и вправду существует этот «один человек»!.. Бурака я за личность не считал. Так, слякотью был… Вот и поверил про «одного человека». Недооценил я Бурака! Обвел он меня… И в тот вечер, в аэропорту, он мне и говорит: «Отныне твоя доля — двенадцать с половиной процентов, всю остальную выручку будешь мне отдавать!» Говорит, а сам, гляжу, дрожит от страха, заячья душа. «Если не согласен, говорит, то завтра паспорт Сибирцева с письмецом в придачу пойдет в милицию! Это уж поверь, это уж точно…» У меня даже в глазах потемнело — от грабежа такого! Вот оно что, думаю: решили, чтоб только из страха я фальшивые деньги печатал, чтоб всю мою выручку им отдавал, а сам ни с чем остался, дрожал чтобы только от страха!.. Разве когда-нибудь заработаешь столько, сколько я мог напечатать! Сколько захочу, столько и напечатаю! Не зарабатываю — сам печатаю богатство! Захочу — миллион — и напечатаю, как в сказке. И вдруг — ничего, всего лишаюсь!..

Сирота задохнулся.

— Что же произошло дальше? — спросил полковник через некоторое время.

— Дальше?.. Когда Бурак сказал мне про новые условия, я ему ответил, что душно в буфете, — а мне подумать надо, обмозговать. «Сейчас думай», — ответил Бурак. Вышли мы на свежий воздух, по дорожке пошли — в сторону Нового парка. Все дальше и дальше от аэропорта…

— Вы решили убрать Бурака?

— Нет. Я же верил, что есть на свете «один человек». Как же я мог убивать Бурака!.. Но тот «один человек» требовал все мои деньги — и у меня не было выхода. Я решил схватиться с ним, а для этого должен был знать — кто он, как его фамилия? Когда мы отошли довольно далеко от аэропорта, я остановился и вытащил пистолет. У меня нет другого выхода, предупредил я Бурака, или он назовет имя того человека, или я стреляю… Мне бы держать эту слякоть за шиворот, а я… Бурак услышал на шоссе шум автомашины и бросился через кусты. И вся история.

— Так вы и не узнали имени того человека?

— Его просто не существовало! В тот вечер, только я возвратился домой, мне позвонил Морозов. Он рассказал, что был сейчас на шоссе, в пачке денег у Бурака имелись фальшивые десятки. Диктуя следователю, Морозов изменил номера и серии этих десяток, но он опасался, что подлог его будет обнаружен. Он предупреждал, что выходит из игры и исчезает, я его больше не увижу! А под конец признался, что это он украл у меня паспорт Сибирцева!

— Выходит, это он был тем человеком? Все-таки существовал?

— Не существовал… Паспорт он украл давно, а уже позже я заезжал в Камнегорск, встретил его там случайно и по пьяной лавочке рассказал о Сибирцеве, что убил… До этого Морозов ничего не знал, а когда узнал, испугался и, конечно постарался поскорее сменить паспорт. А когда сюда приехал… рассказал Бураку про меня и про убийство Сибирцева. Тот сообразил, как видно… хитер был! Купил у Морозова паспорт Сибирцева — и давай!.. Во всем этом мне тогда по телефону Морозов и признался, он тоже боялся, он ведь долгое время жил по паспорту Сибирцева!.. В ту ночь я обшарил у Бурака всю квартиру, но паспорта так и не нашел. Я знал, что в кровати у него тайник — открутил все шары никелированные — пусто! Так и ушел ни с чем. А на днях меня осенило: у его же сестры точно такая кровать стоит! — Сирота повернулся к Серафиме Павловне, ухмыльнулся. — Вы уж извините, но сознаюсь: мы сюда с вашим братцем частенько наведывались, в ваше отсутствие — бутылочку-другую пропустить. И где ключик оставляете — мне было хорошо известно!

У Серафимы Павловны вырвался негодующий и жалобный стон.

— Вы уж извините… — Сирота повернулся к полковнику. — Вот до меня и дошло: тайник Бурака не в его квартире, а у сестры — старушка не от мира сего, вне подозрений. И я не ошибся!.. Не повезло мне, эх, не повезло — свободен был бы сейчас, от всего свободен: и паспорт при мне, и вообще…

Сирота глянул под ноги, на лежащий на полу в темно-синей потертой обложке паспорт. Полковник поднял его, раскрыл, долго изучал.

— За что вы убили Сибирцева? — спросил он.

— За то же! Он художник, форму сработал, а я подумал — форма есть, зачем мне теперь Сибирцев нужен, делиться с ним?

— Ушаков тоже художник. Он бы вам мог новую форму приготовить, вы бы его тоже… как Сибирцева?

— Не знаю… Теперь вижу, что надо было!.. Деньги дружков не признают, деньги только себя признавать велят, больше им никого не надо… Получил бы новую форму, захотел бы миллион отпечатать — миллион отпечатал! Что говорить!.. Сам себе царь!

За окном послышался шум мотора и затих — у калитки остановилась автомашина. Сирота вздохнул.

— За мной приехала… Ну что ж.

— Вы убийца! Из-за денег убивать людей, боже мой… — Серафима Павловна встала, гневно сжав кулачки. — Вы убийца, вот вы кто…

В комнату вошли двое — высокий, сухопарый полковник лет сорока пяти и старик с темными, тяжелыми векам.

— Здравствуйте, коллеги, — сказал полковник.

— Здравствуйте. — Искаков пожал руку.

Вошедший полковник представил старика:

— Познакомьтесь, Якименко Степан Тарасович.

Старик пожал руку Искакову, стал обходить всех присутствующих. Он сильно сжал мне руку, сурово заглянул в лицо зелеными глазами. Я отодвинулась, чтобы не заслонять Серафиму Павловну.

Она стояла, опустив руки.

— Не думала, что ты остался в живых, Степа, — сказала она.

— И я не думал, — ответил старик. — А если и думал, то считал, что где-то по Америкам таскаешься или в Западной Германии доживаешь свои дни. Что же хозяева твои не позаботились о тебе, не отблагодарили за то, что ты предала нас!

— Так уж вышло, Степа… — Серафима Павловна повернулась к Искакову. — Ваша взяла, полковник! — Она насмешливо посмотрела на Сироту. — Был он, этот «один человек», Сирота. Я им была! Эх ты…

— Ты?! — Сирота вскочил на ноги. — Ты?! И я… И я подчинялся этой букашке!

— Ты спроси их, кем была эта букашка в годы войны… Ты бы у меня в ногах валялся, пятки лизал, Сирота, попадись мне тогда в руки!. Впрочем, ты и теперь валялся… А больше я ни о чем говорить не буду. Ни слова!

Она демонстративно села на стул и пнула лежащие у ее ног скомканные листы бумаги. Она посмотрела на них, потом быстро подняла и расправила. В глазах ее отразился ужас. Она вскочила, схватила со стола раскрытую книгу.

— Кто вырвал отсюда страницы? Кто?!

— Ну я, — ответил Сирота.

— Зачем?

— Пальцы порезал, кровь вытирал. О твою же кровать порезал.

Старуха подскочила к Сироте.

— Встать! — закричала она. — Встать!

В приказе ее было столько воли, что Сирота сделал было движение встать, но вовремя спохватился.

— Вот еще.

— Встать! — заорала старуха еще неистовей и затопала ногами — Ты знаешь, что ты наделал! Это же о Марине Мнишек… Это же о ней! Об этой женщине. Что вы все вместе понимаете в жизни! А она знала… Она знала, что такое власть, что значит властвовать. Она знала цену власти!.. И я знала. Я ходила по Львову — по Рынку, мимо домов в три окна, по Армянской… по тем же камням, что и она. И я поняла! Мы одно и то же — я и она! Я поняла. Думаете, это случай, что я встретила Ивана Заруцкого? Потомка… того самого! Это знамение!.. Я раздобыла документы, я записала его своим родным братом… Ха-ха, Ивана Заруцкого — братом, хах-ха!.. Думаете, кончилась война — и я все, уже нет меня, раздавлена, да? Кто вкусил от власти — тот уже отравлен! Лишь смерть может освободить, одна она… Вот вы, полковник, сколько вы получаете? За какую зарплату стоит лезть под пули?.. Вы правы, полковник, этот Сирота, этот болван-убийца задавится за фальшивую десятку! А вот вы знаете — за зарплату под пули лезть не стоит, нет такой зарплаты! Другое дело власть! О, за нее все стоит! Полковник — это власть, и за нее стоит драться и рисковать. Этот болван думал, что мне нужны его фальшивые деньги! Ха-ха! Он мне сам нужен был — он! Я ни разу не видела его, но одно мое слово — и он падал на колени, он дрожал, когда я только шевелила мизинцем! Все они были у меня в руках, вот здесь — и мой Иван, и ты, убийца, и Морозов, все. Рабы! А я, Марина Мнишек, царица всея… Вы живы, пока я живу. Меня нет — и вас нет! Этот новенький, Ушаков, он тоже у меня в руках. Молодой еще совсем, а у меня в руках! О люди! Разве вы люди? — Людишки! Знаете, как я прибрала его к рукам, этого молоденького? Обещала ему свою долю в доходах! Как будто мне нужны деньги — мне он сам нужен был, жизнь его!

— Вот, оказывается, как, лейтенант Алексеев, — насмешливо произнес полковник Искаков, обращаясь к Ушакову.

— Лейтенант Алексеев? — старуха покачнулась, схватилась руками да сердце. (Признаюсь, что я тоже воскликнула про себя: «Лейтенант Алексеев?»).

— Лейтенант Алексеев! — Сирота захохотал, запрокидывая обросший густой бородой подбородок. — Слышите, Серафима Павловна, лейтенант Алексеев!..

Митько похлопал его по плечу.

— Поднимайтесь, Сирота. Пошли.

Когда Сироту увели, полковник Искаков повернулся к Серафиме Павловне.

— Вы устроили Сироте ловушку с паспортом. Но, оказывается, в тайнике вы прятали дерматиновую обложку для паспорта и фотографии. А где сам паспорт?

Глазки у старухи злорадно сверкнули.

— Ищите… Ни за что не найдете!

— Вы считаете, у нас мало улик без паспорта?

— Все равно не скажу. Ищите сами.

ГЛАВА 11

Вечером того же дня полковник Искаков принял от лейтенанта Алексеева рапорт об отставке. Весь вечер Волынский, Есенов, Митько, Алексеев и я бродили по городу. Волынский попытался было заговорить о том, что пойдет к полковнику объясняться, но Алексеев сказал: «Разве эта выжившая из ума старуха не права и мы не наделены огромной властью?.. Кто хоть раз злоупотребил властью — не достоин ее».

«Но ты же…» — начал Волынский.

«Извиняющих обстоятельств здесь не бывает… Если можешь — давай помолчим», — попросил Алексеев.

Из дневника Валентины Архиповой.
«18  с е н т я б р я.

Вот уже пятый день полковник Искаков в больнице, но врачи ничего определенного не говорят. Подозревают камни в желчном пузыре, но это еще не точно. К полковнику никого не пускают, но я все же упросила дежурную медсестру, и она пустила меня на несколько минут в палату, пока он спал. Он лежал на спине, осунувшийся, и кожа у него была лимонного цвета. Боли страшно мучают его, я стояла, боясь шелохнуться, я была рада, что ему сделали укол и он хоть ненадолго уснул.

«Что же дальше? — спросила я медсестру. Она ответила, что если желтушность не пройдет, то, вероятно, понадобится хирургическое вмешательство. Боже мой, неужели операция!.. Я не знала, что он так тяжело болен. В то утро, когда взяли Сироту и Серафиму Бурак, я впервые обратила внимание, что у него нездоровый цвет лица, но мне и в голову не пришло, что все настолько серьезно.

Ловлю себя на том, что даже работая над повестью, я не перестаю думать, что он там, в больнице, и ему предстоит операция.

Удивительно, но моя работа над повестью тоже внесла свою лепту в расследование.

Вчера я перепечатала первую главу и сегодня в обеденный перерыв занесла ее Пахомову — мне важно было проверить, в том ли ключе я начала повесть. Я не люблю, когда при мне читают мою писанину, не нахожу себе места, мне кажется, что все недостатки, которые я в ней вижу, откровенно лезут в глаза и другим, мне стыдно, и я жалею, что дала преждевременно читать.

Пахомов все эти дни был очень занят, он заканчивал оформление дела, чтобы передать его в Комитет государственной безопасности в связи с открывшимся прошлым Серафимы Павловны Бурак, в годы войны сотрудничавшей с гитлеровцами. Следствие теперь будут продолжать органы ГБ. Я рассчитывала поэтому, что Пахомов прочтет главу немного позже, но он отложил все бумаги и принялся за чтение. Пришлось сказать, что я спешу, зайду потом, пусть пока он читает.

Зашла я снова только к концу рабочего дня — надо было выдержать марку!

Пахомов пригласил меня сесть, взял со стола мою рукопись и задумчиво полистал. Помедлив, сказал свое: «У-у, работа!»

«Что значит «у-у!» — начиная не на шутку волноваться, подумала я. — Хорошо «у-у» или никуда не годится?» Вместо объяснения Пахомов спросил, все ли я точно описала, что произошло в библиотеке или кое-что присочинила?

— Ничего не присочинила, — ответила я. — Все так ибыло!

— Точно?

— Точно.

— У-у, работа! — таинственно и вдохновенно повторил Пахомов, вставая из-за стола. — Тогда, Валентина-Валечка, поехали. Проверим. А вдруг!..

— Что «вдруг»? — спросила я.

— Поехали в библиотеку Лермонтова, в абонементный отдел!

Через пятнадцать минут мы уже поднимались на деревянное узорчатое крылечко абонементного отдела, миновали коридор с низким потолком и вошли в заставленную стеллажами комнату. Я не была здесь с того памятного августовского вечера, но изменений никаких не заметила: в комнате было как всегда душновато от старых газетных подшивок и книг. Новой была только сотрудница абонементного отдела — девчушка лет восемнадцати с быстрыми веселыми глазами и полными губами.

— Я следователь, — представился майор Пахомов и протянул удостоверение.

Глаза у девчушки засверкали нетерпеливым любопытством — она была в возрасте, когда человеку насущно необходимы приключения.

— Что-то случилось? — тотчас отозвалась она. — Я могу вам помочь, товарищ майор? (Казалось, она даже не заглянула в удостоверение, а вот видишь — «товарищ майор»!

— Можете помочь, — сказал Пахомов. — Пригласите, пожалуйста, сюда вашего директора.

— Директрису, — поправила девчушка и подскочила к телефону. Майор пересел к столу, а я с деловым видом отошла к стеллажам (должна же была я что-то делать под любопытным взглядом девчушки).

Возвратилась я, когда за столом раздались голоса. Рядом с Пахомовым сидела молодая худощавая женщина со строгим лицом — директриса. Близоруко щурясь, она читала какую-то бумагу; девчушка-библиотекарь тоже читала, стоя за ее спиной, заглядывая через плечо.

— Здесь, — показал Пахомов. Директриса расписалась в бумаге, пододвинула ее майору, подняла голову и, не улыбаясь, поздоровалась со мной.

— А теперь мы, с вашего разрешения, приступим, — сказал майор. — Собственно, нам нужно осмотреть один стеллаж… Валентина Дмитриевна, вспомните, с какого стеллажа Марина Мнишек не разрешала вам брать газетных подшивок, сказала, что они отложены для реставрационной?

— Марина Мнишек? — переспросила девчушка-библиотекарь.

Майор переглянулся со мной, улыбнулся, но вслух ничего не сказал, а директриса недовольно поморщилась. Девчушка, как видно, обиделась.

— Между прочим, у нас нет стеллажей, куда бы специально складывали подшивки для реставрационной, — сказала она.

— Даже так! — сразу откликнулся Пахомов. — Тогда спасибо, спасибо за сведения…

Мы подошли к предпоследнему от края стеллажу, и я показала на верхнюю полку.

— Вот.

Майор внимательно просмотрел темные матерчатые корешки газетных подшивок, потом сказал, что возьмет наугад.

Он взял подшивку со средней полки и передал мне, вторую передал библиотекарше, третью и четвертую подшивки он снял для себя. Мы отнесли подшивки на покрытый зеленым сукном узкий длинный стол, и майор стел листать их. Он раскрыл одну подшивку, стал переворачивать аккуратно подклеенные папиросной бумагой желтые газетные страницы, потом взялся за другую подшивку.

То, что он искал, сказалось в третьей подшивке: среди желтых страниц лежал большой синий конверт.

Майор посмотрел конверт на свет, повертел в руках, потом осторожно надорвал. Он извлек из него паспорт на имя Сибирцева Геннадия Семеновича и двенадцать фальшивых десятирублевок.

Мы перетащили на стол все оставшиеся на полке подшивки. В двух из них также лежали запечатанные синие конверты с фальшивыми деньгами, на общую сумму две тысячи восемьсот рублей.

— Считаю, что первая глава вам удалась, Валентина, — весело говорил Пахомов, когда мы возвращались в Управление. — Сколько их будет в повести всего?

— Одиннадцать, — объяснила я.

— У-у, работа! — радостно воскликнул Пахомов.

25  н о я б р я.

Вот так-то, дорогой мой дневник, да-авно я не дотрагивалась до тебя! Но ты меня прости. Я обещаю, что расскажу тебе обо всем — как моросил дождь, а мы — Пахомов, Есенов, Волынский и я — стояли на сухом асфальтированном пятачке под бетонным козырьком у подъезда нового хирургического корпуса и ждали окончания операции полковнику; было холодно, с бетонного козырька стекал бесконечный, нешумный ручеек в серую сморщенную лужу, а мы стояли почти три часа и ждали. Я о многом расскажу, но сначала о том, что было сегодня.

Сегодня полковник уже бодро расхаживает по длинным больничным коридорам и даже может спуститься по лестнице вниз, в сад, а потом самостоятельно подняться к себе на второй этаж, правда, еще очень медленно, отдыхая на каждой ступеньке, придерживая рукой шов.

Сегодня полковник позвонил в редакцию и сказал, что прочел мою повесть — он брал ее накануне — и чтобы я пришла к нему сразу же, как только у них закончится тихий час, т. е. к семнадцати. Можно представить, как я прожила следующие три часа и как потом летела в госпиталь! Я ждала его приговора моей повести! Да. Конечно, я ждала, что он скажет о повести, но разве дело было лишь в ней! Я писала в повести о своей любви… До сих пор «п р о  э т о» знала только я, я одна, это была моя тайна, а теперь о ней знает и он.

Со вчерашнего дня полковник жил в палате один, его сосед, молоденький лейтенант, — семь дней назад ему сделали операцию аппендицита, — выписался домой, кровать его, аккуратно заправленная, теперь пустовала.

Полковник стоял у распахнутого окна, смотрел в больничный сад. За окном было прохладно, но сухо и так солнечно, что казалось, на дворе не глубокая осень и до снега остались не считанные дни, а пришла весна. Наверно, когда я приоткрыла дверь в палату, потянуло сквозняком, потому что полковник тотчас обернулся.

— А, пришли, Валентина Дмитриевна, — обрадовался он, поправил подвернувшийся ворот серой пижамы (первое время я никак не могла привыкнуть к пижаме) и пошел ко мне. Он крепко пожал мне руку, заулыбался. — Прочел вашу повесть, прочел… Я — з а, Валентина Дмитриевна! Я — з а… Вы садитесь, сейчас поговорим.

Он достал из тумбочки рукопись, сел на кровать против меня.

— Так с чего начнем, а?.. — на мгновение он задумался.

Но мне оно показалось вечностью — это мгновение! Я посмотрела ему в глаза… я заглянула в них, но ничего не поняла. Я не в силах была больше вот так сидеть перед ним и ждать, когда он заговорит, — сейчас я поднимусь и, опустив голову, выбегу из палаты!

Но я не сделала этого!

С тех пор, как я узнала вас, полковник Искаков, то я кое-чему научилась! Запомнила отбитую на потолке штукатурку в спаленке свихнувшейся старухи — следы от пуль, которые предназначались вам. И разговор с Пахомовым запомнила: «Э т о  ж е, В а л я, д е л а  у  м е н я — с у д ь б ы  л ю д с к и е, ж и в ы х  л ю д е й…» Раньше я думала: журналистика, а тем более литература, — это ты всем известен (да, я так думала: «Валентина Архипова? Та самая?»), но теперь знаю другое!

Нет, я не убегу из вашей палаты, хотя у меня немеют пальцы и щеки такие жаркие, что их не успокаивает залетающий в распахнутое окно ветерок. Мой  д о л г — побеседовать с вами, обсудить рукопись, узнать, в чем ее недостатки, сделать все, чтобы повесть получилась! Такой у меня сегодня  д о л г  п е р е д  в а м и, п о л к о в н и к, п е р е д  П а х о м о в ы м… П е р е д  в с е м и  л ю д ь м и, потому что я должна рассказать им об открывшейся мне истине: смысл человеческой жизни, самое сладкое в ней — не деньги и не власть. И не слава, — а другое! Я писала как умела, — может быть, потом когда-нибудь я научусь писать глубже и умнее, и убедительней расскажу об открывшейся мне истине, но чтобы пришло это «потом», нужно — д о л ж н о! — честно, с отдачей всех сил выполнить то, что я делаю сегодня…

— Основных замечаний у меня два, — сказал наконец полковник. — Два замечания и один вопрос.

Вкратце, первое замечание полковника сводилось к тому, что читателю рукописи пока остается неясной история с чемоданами, обнаруженными в квартире у Бурака. Приготовил ли их Бурак, чтобы куда-то увезти или, наоборот, чемоданы ему привезли, подбросили? Полковник посоветовал мне где-то дописать, что после того, как Бурак погиб, сбитый грузовиком, а шофер в испуге скрылся с места происшествия, Сирота обыскал покойного, забрал у него пачку фальшивых денег и фотографии паспорта Сибирцева. Находившиеся у Бурака в боковом кармане деньги Сирота забирать не стал, чтобы не подумали о преднамеренном убийстве с целью ограбления. Он возвратился домой, а через некоторое время ему позвонил Морозов-Дядькин. Сообщение Дядькина о том, что в пачке денег, оставшейся у Бурана, находятся две фальшивые десятки, а также рассказанная Дядькиным история с продажей Бураку паспорта Сибирцева заставили Сироту действовать. В его распоряжении была целая ночь — он знал, что адрес Бурака милиции пока неизвестен. У Сироты имелся свой «Москвич», он собрал два чемодана, сложил в них все, что необходимо для производства фальшивых денег, снес чемоданы в машину и поехал к Бураку.

— Как видите, Валентина Дмитриевна, — полковник улыбнулся. — В свое время вы высказали верное предположение: чемоданы Бураку действительно подбросили!

— Да, но я грешила на диспетчера такси. — Почувствовала, что к щекам моим снова подступает жар: сейчас полковник вспомнит о моей «самодеятельности».

— Привезти чемоданы Бураку — был, как вы однажды выразились, ход со стороны Сироты смелый и остроумный, — сказал полковник (если он и вспомнил о моей «самодеятельности», то никак не подал вида). — Хотя у Бурака Сироте не повезло! Во-первых, как вам известно, паспорта Сибирцева он здесь не нашел, а во-вторых, в один из чемоданов завалилась случайно спичка-зубочистка…

— Маленькая спичка из чемодана сыграла с Сиротой злую шутку! А если бы он ее туда не обронил? Что было бы?

— Думаю, мы вышли бы на Сироту другим путем. Не один конец веревочки, так другой — немного раньше, немного позже, — но мы бы все равно распутали узел. — Полковник махнул рукой. — Все равно! С какого конца приступить к поискам, конечно, важно, но в результате, если по-серьезному искать, — все равно приходишь к истине. Человек, совершающий преступление, с самого начала обречен! А теперь, Валентина Дмитриевна, второе замечание… Вижу, вы догадались.

— Я вообще ждала, что вы начнете с него! Речь идет о сюжетной линии Ушакова-Алексеева?

— Да. Если все остальные линии в повести соответствуют обстоятельствам дела, то здесь вы присочинили — и, не обижайтесь, неудачно. Здесь вы вступили в противоречие с жизнью. Прежде всего, органы МВД не засылают своих сотрудников в шайки уголовников. А во-вторых, эта история с нарушениями социалистической законности…

— Мне хотелось с ее помощью показать, что никакие заслуги не удержали бы сотрудника в органах МВД, если бы он совершил грубое нарушение социалистической законности. Вы бы первый не посмотрели ни на какие его заслуги…

— Совершенно правильно, человек, нарушивший социалистическую законность, был бы немедленно отчислен из органов МВД! Подчеркиваю — немедленно! Никто не стал бы ждать, пока он выполнит задание. Право выполнять задание — это тоже надо заслужить!

— Что же мне теперь делать?

— Переписать эту сюжетную линию, рассказать, как все было на самом деле, разве это менее интересно? Лейтенант Алексеев, со всеми его проблемами, — ваш вымысел, а Ушаков — реальный человек. Расскажите о нем правду, — что человек он сложной судьбы, действительно отбыл наказание, покончил со своим преступным прошлым… а когда его попытались возлечь в шайку фальшивомонетчиков, сообщил нам об этом, помог разоблачить их!

— Но повесть уже написана, Булат Искакович… Ваше замечание верное, я согласна с ним, но… А нельзя ли так: оставить в повести все как есть, а в заключительной главе привести ваше замечание, рассказать, как все было на самом деле?

— Вы автор, поступайте, как считаете лучше. Для меня важно только, чтобы у читателя сложилось верное представление о методах и принципах нашей работы.

— Сложится, Булат Искакович, во всяком случае, я постараюсь! Я приведу в заключительной главе ваше замечание — и вообще весь наш разговор! Разрешите теперь задать вам несколько вопросов, так мне будет удобнее выявить подлинную роль Ушакова — да и кое-какие другие моменты требуют разъяснения.

Интервью полковника
В о п р о с. Я начну как будто издалека, Булат Искакович. Давно ли вы лично заподозрили начальника наборного цеха Сироту и библиотекаршу Серафиму Бурак в причастности к производству фальшивых денег?

О т в е т. Давно. Собственно, вы задали не один, а два вопроса. Отвечу сперва о Сироте. Я заподозрил его с самого начала — как только услышал ваш рассказ о жалобе библиотекарши на Ушакова, будто бы Ушаков вырывает страницы из книг, а книги эти — по специальному вопросу. Фокус в том, что Ушакова я отлично знал. Если хотите, он в каком-то смысле мой крестник: в свое время я вел его дело, мы переписывались, пока он отбывал наказание, я поверил в его раскаяние. Я был в числе тех, кто добивался его досрочного освобождения. Потом Ушаков приехал к нам в город и я помог ему устроиться на работу в типографию, начать честную жизнь. И вдруг — ваш рассказ. Естественно, я заподозрил: вам пожаловались неспроста. Зная, что вы пишете о милиции, рассчитывали, что жалоба на Ушакова может дойти до нас. А Ушаков, по мнению тех, кто старался запутать следствие, — фигура такая, что может сбить с толку. Он был в заключении, он работает в типографии, он хорошо рисует, а тут еще он вырывает страницы из специальных изданий!.. То, что фальшивомонетчики как-то связаны с типографией, можно было предполагать по самому характеру преступления. «Ушаков хорошо рисует — об этом в типографии все знают, — рассуждал я. — Но вот о том, что он имеет судимость, отбывал наказание — об этом знают, собственно, только двое: начальник отдела кадров и начальник цеха, в котором работает Ушаков». Начальник отдела кадров был вне подозрений, оставался Сирота. Когда мы с вами поехали к нему, я надеялся, что он постарается усилить наши подозрения насчет Ушакова, я был почти в этом уверен, но к моему удивлению, как вы помните, Сирота отозвался об Ушакове самым лучшим образом. Впрочем, после обыска на квартире у Бурака и обнаружения чемоданов, уже тогда, проанализировав с майором Пахомовым факты, мы поняли, что если Сирота причастен к преступлению, то он должен вести себя именно так, как вел, — хвалить Ушакова.

В о п р о с. Почему? Я полагала, что именно Сирота попросил Бурака, а тот — старуху-библиотекаршу пожаловаться на Ушакова, отвлечь подозрения на Ушакова?

О т в е т. Так оно и было — попросил Сирота, когда по городу поползли слухи о фальшивомонетчиках и начавшемся следствии. Но после гибели Бурака обстоятельства изменились — милиция обнаружила у Бурака чемоданы со всем необходимым для производства фальшивых денег и, естественно, должна была считать: дело закончено, фальшивомонетчик установлен! Теперь бросать тень на Ушакова фальшивомонетчикам было излишне, больше того — рискованно: вместо того, чтобы прекратить дело, милиция могла заняться Ушаковым. Но имелось у преступников и еще одно соображение: у них не было теперь формы (кстати, если бы старая форма оставалась, ею слишком опасно было бы пользоваться — номер и серия фальшивых денег известны милиции). Но чтобы приготовить такую новую форму, требовался художник. Как тут не подумать об Ушакове — о его уголовном прошлом и таланте художника! Он оказывался чрезвычайно нужным человеком, не топить его, а обелить — вот что следовало. Кстати, это понял не один Сирота, совершенно самостоятельно к этой мысли пришла и Серафима Бурак и постаралась не только сама оправдаться в наших глазах, но и снять подозрения с Ушакова… После того как мы с майором Пахомовым проанализировали версию, я встретился с Ушаковым. Я спросил его, не рассказывал ли он кому-нибудь на работе, что был судим? Он ответил, что нет. И Людмиле Сидоровой не рассказывал? Не рассказывал. (Между прочим, Ушаков вовсе не дружил с этой девушкой). Тогда я предупредил Ушакова, что, возможно, к нему обратятся с предложением войти в шайку фальшивомонетчиков. Есть основания предполагать, что с таким предложением к нему обратится начальник цеха Сирота.

В о п р о с. И обратились?

О т в е т. Обратились… Но прежде я хочу ответить на вопрос о Серафиме Бурак. Проверить Серафиму Бурак мы решили сразу же после вашего рассказа. Но потом основания подозревать ее лично как будто отпали — она вполне убедительно объяснила, почему пожаловалась на Ушакова: ее ввел в заблуждение брат. На всякий случай мы просмотрели книги и журналы, которые брали Александр Бурак и Ушаков, страницы в них правда были вырезаны. Характеристику на Серафиму Бурак в библиотеке дали отменную. И все же, запрашивая из Львова сведения о ее брате Александре, — Львов был прежним местом жительства Бураков, — мы заодно попросили прислать все, что известно о семействе Бурак… Но она разоблачила себя раньше, чем пришел ответ на наш запрос. К Ушакову обратилась она… а не начальник цеха. Точнее, начальник цеха тоже обратился, но позже. Сначала старуха поговорила с Ушаковым просто так, призналась, что чуть не оговорила его, извинилась. Потом несколько раз приглашала к себе домой, поила чаем с вареньем, болтали о том, о сем. Как-то намекнула, что ей известно о его прошлом. Ушаков — парень сообразительный — скоро догадался, в чем дело, стал подыгрывать, жаловаться на недостаток денег. Старуха и попалась на удочку. Тогда-то мы с удивлением узнали, что Сироте ничего не известно о Серафиме Бурак. Как, впрочем, и Морозову-Дядькину.

В о п р о с. В кафе «Космос» Ушаков встретился с Морозовым-Дядькиным по поручению старухи?

О т в е т. Не только. Старуха не знала, куда девался Морозов, и попросила Ушакова разыскать его. Но поручение встретиться с Морозовым Ушаков получил от Сироты: возвратившись в город, Морозов позвонил Сироте и сказал, что хотел его видеть, нужно поговорить. Осторожный начальник наборного цеха поручил встречу Ушакову. Он и не догадывался, какую большую услугу оказывал следствию!.. К сожалению, нам не удалось воспользоваться ею.

— Помешала моя «самодеятельность», — сказала я. (Все-таки полковник вспомнил о «самодеятельности»).

— Вы немало места отводите в повести Морозову-Дядькину, подробно рассказываете о его поступках, но только о  п о с т у п к а х.

— Майор Пахомов и Волынский на днях рассказывали мне его историю, но, Булат Искакович, обо всем не напишешь… Она не имеет прямого отношения к делу! Конечно, если бы я тогда не вмешалась…

— Но вы вмешались, Валентина Дмитриевна, — мягко, но настойчиво сказал полковник.

В о п р о с. Пока был жив Александр Бурак, старуха не открывалась Сироте, почему же потом она заманила его к себе в дом? Почему решила открыться, у нее же были все основания подозревать Сироту в убийстве брата, он мог быть опасен и ей? Или она замышляла расправу над Сиротой, поэтому ей и понадобился Ушаков.

О т в е т. Ушаков рассказывал о намерениях старухи. Нет, она не собиралась убивать Сироту, месть ее была более коварной, вполне в ее духе. Шантажируя Сироту паспортом Сибирцева, она хотела совсем превратить его в безвольного и послушного раба! Она собиралась все-таки заставить его отдавать ей деньги… Теперь, после убийства Бурака, тем более! О, эта была тонкая и жестокая месть, построенная на знании психологии Сироты, на его патологической страсти к деньгам — он должен был производить деньги, нести весь риск их производства и почти полностью отдавать их!.. Самой старухе, вы знаете, деньги не были нужны, она их обещала Ушакову и считала, что этим привязала его к себе! Ей же самой нужна была только власть — сладострастное упоение властью! В Древнем Риме, рассказывала она Ушакову, был такой закон: если рабовладелец умирал насильственной смертью, то все рабы, бывшие в это время в доме, предавались смертной казни. Так что рабы не только служили своему господину, но и всячески оберегали его, вынуждены были беречь его как зеницу ока!.. К этому стремилась и старуха, она собиралась сообщить Сироте, что паспорт Сибирцева спрятан в надежном месте, у людей, которые предупреждены, что в день ее, Серафимы Бурак, смерти, должны опустить хранящийся у них конверт в почтовый ящик. А на конверте адрес: Городское Управление внутренних дел. Сирота, бахвалилась старуха, не только не посмеет покушаться на меня, но будет дрожать за мою жизнь, будет каждое утро просыпаться в холодном поту: жива ли я — и радоваться и благодарить бога, что жива!

В о п р о с. Что вы узнали о Серафиме Бурак и ее брате во Львове, Булат Искакович, во время своей поездки во Львов?

О т в е т. Прежде всего, что они вовсе не Серафима и Александр Бураки. В годы Отечественной войны в одном из партизанских отрядов на Львовщине воевали брат и сестра Бураки, Александр и Серафима, но они попали в руки гестаповцев и погибли, а эти присвоили их имена. С помощью органов госбезопасности удалось установить, кто они такие, разоблачить их как предателей и провокаторов.

В о п р о с. Правда ли, что Иван Заруцкий — потомок известного казачьего атамана? Наверно, из-за Ивана Заруцкого у старухи такое увлечение Мариной Мнишек.

О т в е т. Думаю, что дело обстояло несколько иначе: мания у старухи возникла несколько раньше и полагаю, что она клюнула на Ивана Заруцкого именно потому, что он Иван Заруцкий (между прочим, почему старуха?.. В те годы она вовсе не была еще старухой!). А Заруцкий — проходимец и альфонс — воспользовался манией Серафимы. К тому же он обманул ее, никакой он не потомок казачьего атамане, сын обыкновенного кулака.


— Спасибо, Булат Искакович. Кажется, у меня больше нет вопросов.

— Зато у меня есть, Валентина Дмитриевна. Не все же вам спрашивать! В первой главе вы привели корреспонденцию из газеты «Известия» — «Необыкновенная история».

— Да, привела.

— История действительно необыкновенная: сын учителя-революционера, случайно, проходя по берегу сибирской реки, слышит крики о помощи и спасает тонущего мальчика — как оказывается, сына человека, который несколько десятилетий тому назад совершенно в другом краю спас от царской тюрьмы его отца! Необыкновенная история, особенно если прибавить к ней и случай с медальоном! Но так как она не имеет никакого отношения к расследовавшемуся нами делу, а вы ее все-таки в повести привели, — то у меня возник вопрос: зачем? Ведь зачем-то она вам понадобилась? А?

— Понадобилась, Булат Искакович. Сейчас объясню. У нас в редакции есть ответственный секретарь Дима Судариков. Он тоже прочел рукопись моей повести. Прочел и сказал, что его смущают имеющиеся в ней «случаи случайных совпадений». Как я ни доказывала ему, что все главное в рукописи соответствует обстоятельствам дела, он качал головой и говорил, что этого не может быть, в жизни такого не бывает — он вообще у нас главный специалист по части вопросов — что бывает и чего не бывает в жизни! Тогда я рассердилась и принесла газету «Известия» с корреспонденцией «Необыкновенная история»: смотри, какие происходят невероятные случаи! Я верно рассчитала, «Известия» оказались безотказным аргументом! Тогда я решила вставить корреспонденцию в повесть. Всех дим судариковых, кто сомневается, что в жизни бывают необыкновенные встречи, удивительные совпадения и т. д., я отсылаю к корреспонденции в  г а з е т е! «И з в е с т и я»!

Услышав мое объяснение, полковник расхохотался. Он схватился обеими руками за шов, застонал от боли и снова захохотал, закланялся на кровати.

— А что, Валентина Дмитриевна, — говорил он, вытирая рукой слезы. — Это выход! А что…

Потом он замолчал, и мы сидели притихнув.

— Конечно, я тогда помешала встрече Ушакова с Морозовым-Дядькиным, — сказала я. — Вы считаете, что я должна написать о Дядькине?

— Но не только потому, что тогда помешали встрече… Человека судят по делам, верно? Но разве не важно, что он думал и чувствовал при этом?..

После разговора с полковником я написала двенадцатую главу».

ГЛАВА 12 ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ

О Леониде Дядькине
Тогда мы еще продолжали называть его по привычке Морозовым, хотя уже знали, что никакой он не Морозов, но мы не имели представления, что есть у него и третья фамилия — Дядькин — подлинная.

Но он-то все знал, и знание его давило!

«Вообще, мне повезло, — думал он. — Эта чертова девчонка… Повезло, что она опустилась в цокольный этаж, удалось незамеченным ускользнуть! Но она могла подняться на несколько ступенек выше…» Он почувствовал, что у него пересохло во рту! Может быть, он не убил бы ее, только оглушил, но он был рад, что ничего подобного не случилось. Он прошел через двор, вышел на улицу, свернул в переулок, выбрался на другую улицу и сел в свободное такси: «В аэропорт!»

Он скосил глаза на водителя: рябое круглое лице показалось добродушным. Тогда он снова оглянулся. Оглядываться сразу не следовало! Кто его знает, этого таксиста, что он может подумать? Но если уж оглядываться, то надо это делать не открыто, а как бы невзначай — и реже… Но совсем не оглядываться он не мог! Он не был уверен, что девчонка — эта востроглазая цыганка — все же не увидела его в последнюю минуту и не преследует сейчас! Возможно, сама она и не преследует, но ей достаточно было увидеть, что он садится в такси и сказать об этом ближайшему постовому.

Нет, кажется, за ними никто не увязался — серый «Москвич», который следовал с самого города, свернул на Приозерный тракт, и сейчас позади вообще никого не было… Вот с какой-то проселочной дороги вывернула на шоссе вишневая «Волга» с шахматками на дверцах. Может быть, в ней — цыганка! Ехала наперерез ему, проселками… Он снова почувствовал, как все пересыхает во рту…

Лучше бы стукнуть ее там, на лестнице! Никого ведь не было, Не стоять полумертвым у стены, а неожиданно ударить… Но она могла закричать, нет, он правильно поступил, что сдержался. Теперь он уедет спокойным, а иначе бы думал… Ну, не спокойным, какой он спокойный — куда уж там!

Нельзя оглядываться! Слишком часто он оглядывается. А вишневая «Волга» все еще прет за ними. Ну и что, что прет, тоже, наверно, в аэропорт. Кто-то спешит!

— Опаздываю, нельзя ли, браток, наддать? Газку прибавить? — попросил Дядькин.

«Наддал», — с удовольствием отметил он и оглянулся — «Волга» начала отставать. «Раз не пытается нагнать, значит, мы ей не нужны».

Только бы добраться до аэропорта, а там он улетит — первым же самолетом, на какой будут свободные места. В любой конец — деньги у него имеются, только бы вырваться из этого проклятого города! Зачем он только возвратился сюда?..

Он знал, зачем возвратился сюда. (Губы у Надежды были совсем белые, удивительно, что эти лишенные крови, белые, как у покойницы, губы, шевелились. «Зачем, — спрашивали они, — зачем?!» Теперь он не испугался, он знал уже это свойство ее губ — вдруг белеть, когда она сильно взволнована, выбита из колеи. Испугался он в первый раз тогда, в Камнегорске, когда она призналась, что в положении, а он вдруг все рассказал о себе — про побег из колонии тоже! Вот тогда он впервые увидел, как белеют ее губы! Но она сказала, что он должен пойти, отдать себя в руки милиции, она будет ждать его сколько угодно, только бы возвратился честным человеком — она не может рисковать будущим сына (так и сказала: «сына» — он хорошо помнит, — а Вовки еще и на свете не было!..

Она тогда говорила, но он никуда не пошел — нашла дурака, самому лезть в петлю! — он напился и пригрозил… снести ей башку. И она ушла от него. Уехала к сестре во Львов, а он, перепуганный насмерть, что проговорился ей, — исчез из Камнегорска, сменил фамилию на Морозова).

Ну, уехала она — и уехала, думал Дядькин. И чего это он вдруг, когда Сирота сказал, что по городу поползли слухи о фальшивомонетчиках и здесь деньги сбывать нельзя, а надо сбывать в других городах, — чего это он ляпнул, что может поехать во Львов?

Он никогда до этого не был во Львове, красивый городок, ничего не скажешь, только улицы узкие, мощеные булыжником и такие узкие, что двум машинам в ряд не проехать.

Дядькин почувствовал, что весь напрягся: вишневая «Волга» стремительно нагоняла их. «Все пропало!.. Пропади все пропадом!» — подумал он.

Но «Волга» проскочила мимо, только шевельнулись волосы у него на голове, — и унеслась вперед.

«Надо взять себя в руки! Так и до психушки недолго! — подумал он. (Когда Надежда увидела его во Львове, когда он пришел на улицу Вишенского, поднялся на второй этаж и она открыла ему дверь и хотела снова захлопнуть ее, как дурной сон, так она сказала, — но дверь не захлопнула, — он заметил, как губы ее, как тогда в Камнегорске, белеют, белеют и спрашивают: «Зачем?!» Он ответил, что хочет видеть пацана. Она в отчаянии замотала головой… Но пацана он все-таки увидел, увидел Вовку. У него был выпуклый, упрямый лобик и глубокая ямочка на подбородке, будто Дядькин смотрел на свою собственную, Леньки Дядькина, фотографию из далекого детства).

«Вот чем берут нас бабы», — думал Дядькин, хотя понимал, что к Надежде эти слова не относятся, ничем она его не собиралась брать, а наоборот, просила уехать, исчезнуть из ее жизни. Сердце его больно сжалось: какая она худенькая, похудела так, что обострились скулы… У Вовки точно такие же скулы, думал он. Лоб и подбородок мой, а скулы, как у Надежды. Сейчас Дядькин черной ненавистью ненавидел девчонку-цыганку. Он же хотел, ей-богу, он сам хотел пойти сегодня в милицию, он решился, а она помешала, — она перечеркнула все! Он и с этим, в тенниске, встретился в кафе «Космос», чтобы сказать ему — баста, выхожу из игры, завязываю, пусть передаст Сироте: он, Дядькин, идет с повинной в милицию, он никого не выдаст, все возьмет на себя — в деле был он да Бурак, — не он идет с повинной, он должен думать о будущем!.. «А что, — думал Дядькин, — прошло бы несколько лет, отбыл бы я наказание и явился во Львов, к ним. «Здравствуй!» — сказал бы я Надежде»… Но теперь этого уже не будет, не может быть. Кто поверит, если он сейчас явится с повинной? Скажут — обложили волка, все равно некуда деваться? Он даже не успел поговорить с этим, в тенниске, — нет свидетеля, кто бы подтвердил, что у него были намерения… (Дядькин не предполагал, что однажды на допросе майор Пахомов скажет ему, что он не подозревает его, Дядькина, в убийстве Сибирцева, потому что в это время Дядькин отбывал наказание, — и передаст письме от Надежды, а когда Дядькин вдруг расскажет обо всем, обо всем, и про сына расскажет — ему майор Пахомов поверит, и без свидетелей поверит).

Дядькин так ненавидел эту девчонку-цыганку, что теперь искренне жалел, что не пристукнул ее там, на лестнице!.. Что же делать? Что делать? — думал он. А если все-таки остановить такси и приказать шоферу: «Заворачивай, браток, в милицию». Что будет? Надо подумать, надо подумать…

Он оглянулся. Сначала ничего подозрительного не заметил, снова стал вспоминать Надежду и Вовку. Но подозрительное было — мотоцикл с водителем в милицейской форме. А может, это просто так, мало ли куда едет милиционер на мотоцикле? Нет, не так…

Все!

Мотоцикл обогнал такси и подал знак остановиться.

Шофер затормозил и приоткрыл дверцу кабины… Надо решать.

Дядькин изо всех сил ударил шофера тяжелым серебряным портсигаром по голове и быстрым движением вывалил его из машины. В следующее мгновение такси мчалось по Северному полукольцу — девяносто, сто, сто двадцать показывал спидометр. В подрагивающем зеркальце Дядькин видел, как мотоцикл то приближался к нему, то снова отставал, — но не намного. Он разглядел и мотоциклиста — рыжего лейтенанта с курносым, лихим лицом. (Как он потом узнал, это был лейтенант Волынский).

Ветер за окном свистел так, будто по шоссе мела пурга, и Дядькин шел, нагнувшись, против ветра, (а была жаркая, сонная вторая половина дня, под вечер!).

«Что же дальше?» — лихорадочно думал Дядькин. — Все! Теперь все! Все летит к дьяволу! Был бы хоть шанс — уйти?»

Да, шанс был! Он взвесил его еще тогда, когда такси затормозило и шофер собирался высунуть голову. Он, Дядькин, должен добраться до пятого километра, там шоссе дважды круто поворачивает. После первого поворота он выскочит из машины. Вплотную к шоссе подступает густой кустарник, за ним — метрах в двадцати — лесопарк. Он выскочит из такси, а машина пусть мчится, пока не проскочит ограждающие столбики и не свалится в овраг. Пока лейтенант разберется что к чему — он, Дядькин, успеет скрыться!..

Нет, ничего не выходит. Оторваться не удается. Мотоцикл рядом, Дядькин повернул ручку, поднял стекло. Будь что будет! Мотоцикл обогнал такси, ушел вперед, резко крутанулся, перегородил шоссе. Ну что ж! Отчаянный парень — этот лейтенант. Жизни не жалеет! А ему, Дядькину, своей и подавно не жалко, разве это была жизнь! Пропадай моя телега, все четыре колеса…

Он вспомнил, что кто-то рассказывал: в Америке теперь на машинах устанавливают новые приспособления — как только превысит водитель допустимую скорость, так перед ним, над спидометром, появляется фотография его жены и детей — мол, посмотри, кого сиротами оставляешь. Ему, Дядькину, тоже представились на мгновение скуластое, худенькое лицо Надежды и крутолобое, с ямочкой на подбородке — Вовки. И вдруг его охватило такое неистовое желание жить, жить…

Из дневника Валентины Архиповой.
«25  н о я б р я (продолжение).

Так мы и обсуждали с полковником повесть, говорили о том и о другом, а я все ждала, когда он скажет о самом главном, слушала и ждала, задавала вопросы и ждала, а он все молчал о самом главном, не говорил и не задавал мне вопросов…

Я поднялась и стала прощаться.

Он словно ждал этой минуты, он тоже встал — и я вдруг почувствовала, что он сейчас скажет. Он сказал:

— Автор повести пишет о своей любви к полковнику Искакову, — сказал он. — Ну что ж, я понимаю, без любви в повести нельзя. — Он улыбнулся. — Без серебра звезд беден шатер неба. А?


Ничего вы не поняли, полковник Искаков. А еще называете себя детективом, полковник Искаков…»

Примечания

1

Газета «Известия», № 290 (16295).

(обратно)

Оглавление

  • ГЛАВА 1
  • ГЛАВА 2
  • ГЛАВА 3
  • ГЛАВА 4
  • ГЛАВА 5
  • ГЛАВА 6
  • ГЛАВА 7
  • ГЛАВА 8
  • ГЛАВА 9
  • ГЛАВА 10
  • ГЛАВА 11
  • ГЛАВА 12 ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ
  • *** Примечания ***