Бухтарминские кладоискатели [Александр Григорьевич Лухтанов] (fb2) читать онлайн

Лухтанов Александр Бухтарминские кладоискатели

К читателям

Сия повесть есть не только плод неудержимой фантазии писателя. Она навеяна реальной историей жизни одной семьи, необычной и, по мнению автора, совершенно замечательной.

В не такие уж давние времена, до 1977 года, жил в алтайской тайге близ городка Зыряновска знаменитый пчеловод Николай Иванович Лаврентьев. Истый горожанин, он был интеллектуалом и настоящим интеллигентом, гостеприимным, общительным и… романтиком, влюблённым в природу и своих пчёлок. В Зыряновске его знали многие, в том числе и я. Приветливая его изба стояла за рекой Хамиром на живописной поляне среди леса и гор. За огородом бежала скачущая с уступа на уступ горная речка, с водопадами и голубыми омутами, называемая Большой. Тогда, в начале 50-х, Столбоуха была большим посёлком, «столицей» лесорубов, ещё живыми были лесные деревушки, и в том числе примерно в 6 километрах от Столбоухи подхоз Леспромхоза из 15–20 дворов. Почти 40 лет проживал тут Николай Иванович с семьёй и нисколько не жалел, что он, потомственный житель города, променял его на таёжную пасеку. Об этом не совсем обычном человеке старший сын рассказывал так:

«Отец был очень самобытным человеком. В душе он был большим поэтом, восторженно любившим природу, и беззаветно был предан пчёлкам, как частичке этой природы. Он утверждал, что на свете есть только три вида человеческой деятельности, достойные уважения. Это выращивание хлеба, вождение пчёл и …разведение цветов. Он и в 60 лет, как мальчишка, весной перед домом бегал за журавлями: это же так интересно! О так называемом техническом прогрессе отзывался очень скептически и относился к нему с большой опаской. И, как показывает жизнь, был в этом по-своему глубоко прав».

Такими же любознательными и влюблёнными в родной край выросли трое его детей. Жизнь среди природы полна приключений. И хотя большинство здесь описанного — вымысел, автор уверен, что прототипы его героев поступали бы именно так, как рассказано в книге.

В книге затронуты темы истории Казахстанского Алтая, его природы и животного мира. Дотошный читатель может заметить кое-какое несоответствие в датах. Действительно, отдельные эпизоды сдвинуты по времени. Так, основное действие происходит в 1953–1955 годах, рассказ об экзотических раскопках на Зыряновском карьере соответствует 1959–1960 годам, разведка и открытие месторождения на Чемчедае, как и падение ступеней ракет, — в 1970–1980 годах.

Что касается историй географических открытий учёных-путешественников, то здесь всё изложено реалистично, и автор лишь добавил к своему рассказу антураж, что можно понять и с ним согласиться. Надеюсь, геологи простят фантазию автора в трактовке геологических процессов и рассуждений. На то он и есть приключенческий жанр с фантазиями и авантюрными приключениями.

Часть 1. Бухтарминские кладоискатели

— Где же мы будем копать?

— Да где угодно.

— Как, разве клады везде зарыты?

— В том-то и дело, что не везде. Они бывают зарыты в каком-нибудь укромном месте — когда на острове, когда в гнилом сундуке под засохшим деревом — там, куда тень от сучка падает в полночь, — а чаще всего под полом в старых домах, где нечисто.

Марк Твен. Приключения Тома Сойера

Оплывина

Роман проснулся в неясной тревоге. Какой-то пугающий гул слышался со стороны горы. Казалось, дрожала земля. Роман что-то слышал о землетрясениях и подумал, что это оно и есть — трясение земли. Потом что-то мягкое толкнуло в стену дома. Изба вздрогнула и как будто осела, словно придавленная тяжёлой подушкой. Всё стихло, но теперь зашевелились мать с отцом, о чём-то негромко переговариваясь.

— Кажись, оплывина, — услышал Роман отца и взволнованный голос матери:

— Кабыть, она и есть.

— Ну, мать, перекрестись, что не раздавило! Феофану спасибо надо сказать, что крепкую поставил избушку.

— Обожди радоваться, — остановила мужа Марфа. — Слышишь, трещат стены? Как бы брёвна не разошлись. Ужо тогда точно придавит. А то и ещё сверху сорвётся.

— Не должно бы — первый удар самый страшный. Снег над нами спрессовался. Он теперь как бетон — будет нас сохранять.

Ребята кучей сидели присмиревшие, молча глядя, как мать зажигает свечку. Мёртвая тишина наступила после зловещего шума, и даже потрескивание дерева под тяжестью снега прекратилось.

— Надо пробивать выход, иначе задохнёмся. Мы же теперь закупоренные.

Отец неторопливо одевался, как видно, на ходу обдумывая происшествие.

— Сколько раз говорила я тебе, что отсель надо выбираться! — ворчала мать. — Вот хлестануло так хлестануло, и в окне ни проблеска света. Ни звёзд, ни неба.

— Какое тебе небо, когда снегом завалило! Со всех сторон обложило и сверху придавило сырой снежиной.

— Хватит балясы точить, — прервала его мать, — делом надо заниматься. И печку не затопишь. Небось, и труба под снегом.

— Тут сначала хотя бы дырку пробуравить, не то задохнёмся. В другой раз такой удачи не выйдет. Прихлопнет, как в мышеловке.

Отец вышел в сени, распахнул дверь на улицу. Белая масса стеной преградила выход и даже не высыпалась в избу.

— Дед-то не дурак был — предусмотрел такую ситуацию, хорошо, хоть дверь вовнутрь открывается. Бетон, голимый бетон, — попробовав на ощупь снег, определил отец.

Мать торопила:

— Теперь наваливайся, пробивай выход. Нам же ещё скотину спасать надо.

В сенках был люк и на чердак, но на крыше снег оказался ничуть не менее плотным. Через него тоже не вышли на свет. Несколько часов кряду, сменяя друг друга, отчаянно долбили снеговую стену. Спрессованными глыбами завалили все сени, а конца-края снегу всё нет.

— Наискосок, вверх надо бы, — командовал отец. — Сверху и снег не должен быть таким плотным, и к воздуху быстрее пробьёмся.

С ожесточением вгрызаясь в тело лавины, отец старался вбивать отваленный снег в стенки, но они и без того были спрессованы. Закупоренные снегом, пленники потеряли счёт времени и не знали, ночь ещё или уже день. Туннель, круто поднимаясь, уходил в сторону лога.

— А как же речка? — встревожился Роман. — Затопит водой, и до нас доберётся!

— Не должно бы. — Сам себя успокаивая, отец, как видно, и сам не знал, что всех их теперь ожидает. — Вода сама пробьёт себе выход.

С очередным взмахом лопаты черенок провалился в пустоту.

— Всё, кажись, пробились.

Тусклый свет засветился в конце туннеля. Отец на корточках выкарабкался наружу.

— Светает, — доложил он. — Ну, скажу я вам, не узнать ни долины, ни речки. Одна белая целина. Теперь не один день надо раскапываться, иначе до июля не оттает. Зато и лесу навалило — дров заготавливать не надо.

— Ты там не рассуждай впустую, не разглагольствуй! Трубу надо, трубу в первую очередь, её откупоривай! — торопила мать. — Надо оттапливаться, да и еду готовить.

День вставал хмурый, неласковый, но и не морозный. До вечера бились, раскапывая крышу. Трубу своротило снегом, но отец устроил дымоход, обложив выход кирпичами. Скотина — корова с бычком в хлеву — остались целы, как и сам хлев.

— Пронесло! — радостно твердил Пётр Иванович. — Все живы, здоровы, а остальное — дело наживное. Постепенно всё устроится, и избу новую поставим.

— Только не здесь! — ворчала мать. — Хватит нам испытывать судьбу!

— Будем, мать, будем. Поставим хорошую избу на весёлой солнечной поляне. Ни наводнения, ни оплывины будут не страшны. Как все люди, будем жить в Большой Речке, в Подхозе.

К вечеру обнаружилась ещё одна неприятность. Снег стал пропитываться водой, а это означало, что подпитываемая речкой влага могла пробраться и в избу.

— Всё одно, надо откапывать избу со всех сторон, — вслух рассуждал Пётр Иванович, — так и так никуда от этого не отвертеться. Работёнки на всех хватит.

Одно утешало — что скотина цела и даже сено в порядке. А значит, с голоду и семья не пропадёт. Днем пришёл сосед, молодой Загорнов. Смотрел, удивлялся:

— Ну, Пётр Иванович, в рубашке ты родился! Ума не приложу, как изба уцелела!

— Бог хранит, Бог добродетель видит, — объясняла мать. Хотя и не верующая, но сочувствующая и Бога вспоминающая так же, как своих родителей.

Роман смутно помнил, как летом в 46 году избу чуть не снесла река. Разбушевавшаяся от бурного таяния снега и беспрерывных дождей Юзгалиха — речушка, которую в сухую пору курице вброд перейти, — вдруг стала страшной. Чёрная от мути, она бурлила, затопив берега, несла стволы и обломки кедра и пихты. Перекатываясь по дну, глухо стучали каменные глыбы, и от их ударов вздрагивала земля. Отец суетился, перегоняя корову и лошадёнку повыше от реки, перетаскивал инвентарь и всё посматривал на реку: не затронет ли избу. Тогда натерпелись страху, но всё обошлось. Вот и теперь едва ли не месяц кидали снег, не надеясь на весну, которая приходила в их лог лишь в конце апреля. От дома в сарай и хлев ходили по снеговым туннелям, а ведь в апреле уже надо выставлять улья для облёта пчёл. Иначе пропадут.

Таёжный край

«Тайга — это лес и горы без начала и конца», — пишет сибирский охотник и писатель XIX века А. Черкасов в своей знаменитой книге «Записки охотника Восточной Сибири». И далее: «Страшные, непроходимые леса скрывают её внутренность, а топкие, болотистые кочковатые пади заграждают путь любопытному путешественнику. О дорогах и мостах тут и помину нет». Здесь речь идёт о забайкальских лесах, вполне сравнимых с горной тайгой Южного и Западного Алтая, хотя есть и отличия. Во-первых, непроходимость создаётся не столько лесом, сколько буреломом, буераками и буйными травами, в дождливое лето достигающими высоты трёх и более метров. Болот, тем более топких, таких, в которых тонут люди, здесь вообще нет. Есть сырые места, мочажины, поточины, сочащиеся водой. О дорогах и мостах за редким исключением тоже не приходится говорить. Есть тропы, и то далеко не везде, пробитые зверями или скотом, который гоняют на летние пастбища, на белки. Более заметны они в высокогорье, на альпийских лугах, на высоте свыше 1700 метров, ниже же быстро зарастают и поглощаются густыми травяными дебрями.

И сама здешняя тайга — это вовсе не сплошной лесной массив. Скорее наоборот, это чередование открытых пространств, обязательно заросших травами и ерником, как в Сибири называют густой кустарник, в основном состоящий из караганы (низкорослая акация, цветущая жёлтыми цветами), шиповника, жимолости и таволги, и лесных массивов, чаще в виде «островов» — отдельно стоящих рощ, лесков, перелесков, колков. Настоящей тайгой можно назвать лишь сплошные пихтово-берёзовые леса по северным, более влажным склонам гор, да кое-где по долинам рек, где преобладает тополь и реже ива, пихта, черёмуха, рябина. Южные покатости гор засушливы, лес там редок и ютится в основном по логам. Основные породы деревьев зыряновской тайги — берёза, пихта, осина. Выше, ближе к белкам, растут кедр и лиственница, не создающие больших массивов и образующие так называемые парковые леса с чередованием берёзового стланика и открытых пространств, занятых лугами, скалами и россыпями, называемых корумами. Сюда, на кедрачи, в прохладную зону, где меньше комаров, на лето поднимаются медведи, лоси, глухари, соболь, кедровки, сойки и оляпки. Есть тут и свои постоянные жители: сурки, сеноставки (пищухи), бурундуки. Такова в общих чертах зыряновская тайга, хотя необходимо отметить богатство цветущего разнотравья, начинающегося ранней весной, когда южные покатости гор вдруг вспыхивают сплошным ковром подснежников: леонтьиц, на смену которым чуть позже приходят луга и мочажины, розовеющие от сплошного ворса кандыков и белых розеточек ветрениц, прячущихся под пологом ещё не одетого леса. Отцвели подснежники, а серые поляны и тенистые опушки загорелись пламенем жарков, называемых ещё и огоньками. А дальше, в лето, цветущее разнотравье настолько богато, что цветов и не счесть: водяная калужница, яркая марья-коревна, алая зорька, выглядывающая из темени леса, кудрявая лилия сарана, одиноким стеблем возвышающаяся среди моря трав, и многие другие цветы.

Описываемый лесной уголок не столь уж удалён от Большой земли — 45 километров от шахтёрского городка Зыряновска, 27 — от посёлка Путинцево. Зимой белое безмолвие и непроходимые снега. Посмотришь на деревеньку со стороны — из-за сугробов валит дым, избушек почти не видно, и заиндевелый лес стоит вокруг.

До появления русских в тайге бродили лишь охотники-алтайцы. С открытием Зыряновского месторождения в 1792 году этот таёжный край пыталось осваивать горнозаводское начальство рудника, когда сразу возникла острая потребность в строевом и крепёжном лесе для посёлка и шахт, в дровах и дёгте. Всему этому препятствовали отдалённость, отсутствие дорог и река Бухтарма. Тем не менее вырубка, хотя и не интенсивная, шла, гнали дёготь, чуть позже здесь одна за другой стали возникать пасеки. Главным богатством тайги весь XIX век были пушнина и мёд. Всё резко изменилось в 30-е годы, когда за дело взялась советская власть. Началась интенсивная вырубка леса, для чего в тайгу были вывезены сотни раскулаченных крестьянских семей, образовавших в описанном крае не менее 20 лесных посёлков, главным из которых стала Столбоуха. Можно сказать, Столбоуха была столицей лесного зыряновского края. В 50-е годы хозяевами в ней были Леспромхоз и геолого-разведочная партия. Дом Дементьевых оказался на краю Подхоза леспромхоза «Большая Речка», расположенного за рекой Хамир напротив Столбоухи. По соседству, в основном по логам, ютилось не менее 6 пасек и крохотный, умирающий Екипецкий посёлочек.

Пасека на Юзгалихе

Дико и неприветливо ущелье Юзгалихи. Крутобокие травяные откосы, чередуясь с каменными кручами и грядами тёмно-зелёных пихт, вздымаются вверх до самых белков. Вверху в просвете между утёсами светлеет небо, зажатое обомшелыми скалами. Кудрявые кедры прилепились кое-где, кронами свисая в пропасть. А внизу грохочет, в белой пене злобно шипит речушка Юзгалиха. Сейчас она совсем небольшая, чистая и светлая. Скачет козликом, зажатая каменными обломками. Над рекой, пронизывая водяные струи, время от времени пролетает небольшая кургузая птичка, называемая водяным воробьём или оляпкой. Подрагивая длинным хвостиком, с камня на камень перепрыгивает изящная жёлтая птичка — горная трясогузка. Бурундучишко, по-птичьи пискнув, мелькнул полосатой спинкой и юркнул в кучу валежника. Голоса птиц не смолкают всё лето, и только зимой Юзгалиха замирает, заваленная огромными сугробами снега.

За горами, далеко над Тургусуном, всё время громоздятся тучи. В полдень где-то там громыхает гроза, а здесь, на Юзгалихе, моросит дождик, и бывает, как зарядит, так и шелестит совсем по-осеннему неделями. Как говорит Марфа, там, в верховьях Тургусуна, «гнилой угол», ссылаясь на слова своих дедов. От обилия влаги и растительность лезет, как на опаре. Скалистые «щёки» по руслу речки облеплены лепёшками бадана, выше — поля кипрея, приютившегося под пологом пихтача.

«Травяное безумие, — вздыхает Пётр Иванович и вдруг спохватывается: — Но они же, эти травы — кормилицы наши. Не будь этого разнотравья — откуда пчёлам брать мёд?» Потом мысли его переходят на другое:

«Будь он неладен, этот Феофан! — ворчит он на прежнего хозяина. — Выбрал же место, где пасеку поставить! И жить опасно, и ни травы накосить для скотины, ни дров подвезти. Зимой, да и весной тоже, того и гляди, оплывина задавит, в мае остерегайся Юзгалиху. Разбушуется так, что и избу может снести. Не дай Бог, не приведи Господи!» Нет, вовсе не тяготится Пётр Иванович ни своей работой, ни судьбой, ни жизнью в тайге. Напротив, на минутку остановится, оглянет всё вокруг — и душа его растворяется в благостном восторге: «Боже, как хорошо!»

Пётр Иванович приехал на Алтай в смутный и непонятный 37-й год, когда ни в чём не повинных людей забирали, и они исчезали неведомо куда. Забрали и отца Петра Ивановича, известного в округе человека. Кто сменил место жительства, тот остался жив. Так поступил и он. Приехал бобылём — ни жены, ни кола, ни двора. Один потрёпанный фанерный чемодан. Однако колхоз, куда вступил Пётр Иванович, помог: выделил участок с полуразвалившейся избой умершего пчеловода Феофана Серёгина. «Ты особо-то нос не вороти, — предупредил Волков, председатель, — у нас есть и такие, что до сих пор в землянках живут. В 30-е годы, когда пригнали, на зиму глядя, сколько душ померло! И язык-то особо не распускай. Работай да полмалкивай. Так-то оно лучше будет — живее будешь!»

«Хороший совет, — уже и сам смекнул Пётр Иванович, — жить-то оно всё равно хочется. — Однако “пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву”, — в который раз пришла в голову местная поговорка. Избе всё равно надо было пропадать — одна сырость, гниль да холод. Солнце, если бывает, светит всего часа четыре, а зимой — и того меньше. Чуть просушит ночную росу, и снова тень».

Пётр Иванович хоть стáтью не вышел, но лицо благородное, вовсе не мужицкое. Да и обхождение, манеры, разговор, а главное, эрудиция — всё выдает интеллигента. Оно так и есть — сам учитель, отец, дед и сёстры — все учителя с дипломами и образованием. И не из сибирских краёв — из России-матушки, с Волги. Но так уж жизнь повернулась, что оказался за тридевять земель от родного очага. «Не было счастья, да несчастье помогло». Была и беда, и горе, а вышло всё к лучшему. Помогло любительство, которым, опять-таки, занимались его предки и сам Пётр Иванович. Теперь оно как нельзя лучше выручило, став основным делом, и Дементьев сейчас даже представить себя не мог без пасеки и раздолья на природе. Он и сам не заметил, как за годы жизни на Юзгалихе этот лес, цветущие поляны, звонкие ручьи и холодные речки стали для него родными, больше, чем земля, где родился и вырос.

Жена у Петра Ивановича, Марфа, — из местных, работящая, хозяйственная, не избалованная, как бывают городские барышни. Хоть грамота невелика, но бог не обидел природным умом, таким, что образованному мужу всегда даст дельный совет. И Пётр Иванович к ней прислушивается.

Крестьянский быт — это работа от зари до зари. С одной скотиной сколько забот! Огородик — и без него нельзя, магазинов здесь нет. Конечно, основная работа — на пасеке. Целых двести ульев! А за пчёлами большой уход нужен, и главное — любовь к делу. Без этого никак нельзя, равнодушия пчёлы не простят.

Все дни в работах и заботах, но грех на судьбу обижаться. Вот и детям можно порадоваться — все в родителей пошли. Дома хорошие помошники, учителя в школе хвалят. Их у них трое: погодки Роман и Степан уже подростки, на два года младше Наденька, она же Лялька, она же Леля.

Братья

«Все мы лесные люди, — не раз говорил Пётр Иванович. — Вот взять меня: прирождённый, потомственный горожанин. Учительствовал, как и мой дед, как и отец, а теперь не мыслю себя без леса и без вот этих гор с цветами, травами и пчёлами. И никакой город мне не нужен».

И Рома слушает и мотает себе на ус. И правда, хорошо в лесу, но вот загвоздка: всё самое интересное в мире происходит вовсе не в лесу, а в городах. Там наука, там делают открытия, изобретают машины, там есть искусство. Там кипит жизнь. Рома ещё с шестого класса в школе прослыл энциклопедистом. Услышав это, Пётр Иванович не удивился, а только сказал: «Читай больше книг, в жизни всё пригодится». Стёпа тоже доволен — можно гордиться старшим братом, — а Надюшка объяснила всё по-своему: «Это оттого, что папа выписал Большую советскую энциклопедию и чуть ли не каждый месяц приносит из Столбоухи толстые тома, пахнущие типографской краской и с множеством картинок».

И верно, энциклопедия — гордость библиотеки Петра Ивановича. Сухое изложение фактов, но масса информации. Сам он в неё заглядывает время от времени, а у Романа это книги для чтения. И всё-то ему интересно: и техника, и история, и география, и те же птицы, что снуют вокруг дома. А почему так, он и сам не знает. Любит он часами сидеть над картой, мысленно путешествуя по разным странам, а ещё бы лучше — по своим местам. Он твёрдо уверен, что лучше Алтая нет гор на белом свете. И от книг по истории его не оторвать, а уж журналы «Техника молодёжи» и «Знание — сила» прочитывает от корки до корки.

Отец, хотя и любит своё дело — пчеловодство — и на прогресс техники посматривает с опаской и настороженностью, любознательность старшего сына одобряет. Ему нравится, что у Романа развивается кругозор. «Как же, без этого нельзя, — говорит Пётр Иванович. — Современный человек не может оставаться невеждой».

И Степан тянется к знаниям, но нет в нём той серьёзности и упорства, что у Романа. «А может, это и к лучшему, — думает Марфа. — У человека должно быть и послабление в жизни, не одно только дело на износ. А наша лесная жизнь ой как тяжела!»

Степан любит ковыряться в технике и читает любые книги: приключенческие, про путешествия, про рыцарей, про войну. Рома и сам не знает, кто он: технарь или гуманитарий. Хочется ухватиться и за то, и за другое.

Конечно, отцу хотелось бы, чтобы дети пошли по его стопам, — можно было бы передать им своё дело, — но тут уж как получится. А жаль бросать нажитый большой опыт работы с пчёлами. В этом деле сплошные тайны, и кое-что Пётр Иванович усвоил и открыл.

— Не неволь детей! — ворчит Марфа. — Пусть сами выбирают себе дело и занятие в жизни. Это ты лесной интеллигент, а им, может, хочется быть нормальными людьми. Знаешь же поговорку «Жить в лесу — молиться колесу». Не каждому это по силам и по нраву. Мы-то старой закалки люди, а молодёжь мыслит по-другому.

Как дальше жизнь у детей пойдёт, никто не знает. А пока в свободное время у ребят забавы на реке, благо Большая Речка под боком. Там и водопады, и омуты под скалами, откуда можно лихо нырять. И, конечно, рыбалка едва ли не каждый день. Это вовсе не то сидение с удочкой в тихой заводи, похожее на дремоту. Тут азарт охотника, пытающегося перехитрить осторожного хариуса. И Надюшка неравнодушна к этому занятию. Все трое сидят затаив дыхание, смотрят за мушкой, бегающей по воде. Она плящет и скачет вместе со струёй, в глазах рябит от мелькания солнечных искорок и брызг, а хариус ходит вокруг, и видно, как в воде ходят тёмные тени кругами. Радостно ёкнет сердце, когда лихорадочно вздрогнет мушка, а рыбка всплеснёт и забьётся, сверкая серебристой чешуёй.

Роман со Стёпой на берегу заняты рыбалкой, а вокруг идёт таёжная, скрытная жизнь. Углубившись в своё занятие, братья молча таскают рыбку за рыбкой.

— Рома, ты там поглядывай за ведёрком, — прервал молчание Степан.

— А что?

— А то, что норка тут шныряет. Смекнула, что можно поживиться.

— Она может. Дело нехитрое, а отваги и наглости у неё хватает.

— Вот-вот! У Опарина, соседа, сколько раз воровала. Он совсем глухой стал и видит плохо. А то, гляди, зимородок или оляпка уворуют! — усмехнувшись, добавил Стёпа. — Вон они, мимо так и сигают.

— Ну, ты рассказывай сказки!

Родной дом в лесу, а Роману со Стёпой и этого мало — соорудили свою потайную хижину в самых глухих дебрях, в Фомкином логу. Хижина отшельника, крохотный самодельный домик, что-то вроде индейского вигвама, крытого корьём и куском брезента, выпрошенного у отца. Есть нары, столик и даже печечка — литая чугунная буржуйка, подобранная на месте брошенной заимки.

Здесь было полное уединение, и никто не нарушал покоя этого укромного уголка среди дремучего леса. Крохотный ручеёк с кристально чистой водой струился совсем рядом. Лопушистые листья мать-и-мачехи обрамляли его, зелёной щёткой стоял частокол молодого хвоща. Постоянными обитателями здесь были изящная горная трясогузка и пёстрые рябчики, любившие прилетать на открытый берег ручья, чтобы попорхаться в песке и поглотать мелкую гальку. Время от времени братья, то вместе, то поодиночке посещали свою потаённую хижину, находя здесь покой и тихую радость общения с диким лесом. Поздней осенью, когда на улице хмарь и слякоть, сиди в тепле и в окошко поглядывай. А лучше всего здесь просто мечталось и думалось о чём-то самом заветном и сокровенном.

За горными петухами

Медленно и как бы нехотя наступала весна. Но она уже чувствовалась по яркому сиянию солнца и нестерпимому блеску снега. Ещё нигде не проглянула ни одна проталина, а тетерева уже волнуются. Не терпится им поплясать, свою удаль показать. Ходит тетерев-косач туда-сюда по ветке, вниз посматривает: не показалась ли земля? Снег ещё не поплыл, а поверх льда на реках уже выступила вода, днём она расплывается под солнцем, как сахар, поедая снег, а ночью вновь смёрзнется жёлтым блином-наплывом — гладким, как стекло.

От нетерпения сердито бормочет себе под нос тетерев, будто грозит кому-то: «Продам шубу, куплю балахон». Вот заладил: ну и продавай, коли жарко стало. Скок-поскок, спрыгнул на снег, походил по жёсткому насту, опустив крылья и подняв хвост. Нет, несподручно голыми ногами по снегу-то шлёпать — взобрался опять на берёзу. Песенка тетерева вовсе не громкая, а разносится в весеннюю пору во все стороны, далеко по горам, по долам. На что Столбоуха — большое село, а хорошо слышится на всех улицах тетеревиное бормотание, особенно по утрам. И Роме со Стёпой не терпится в лес не хуже, чем косачам. Сидят на уроках, в окна поглядывают.

Майским субботним вечером вся семья Дементьевых сидит у самовара. Назавтра наметили поход за глухарями, и, конечно, разговор только об этом. Можно ли назвать охотой ловлю птиц петлями?

— Во всех книгах пишут, как весной охотятся на глухарей, — делился Пётр Иванович. — Крадутся к токующей птице ночью, подскакивают, когда глухарь точит — шипит и щёлкает. Любовь у него, и он якобы в это время ничего не слышит, глохнет. А вот у нас совсем не так. И глухарь наш совсем другой — черноклювый, горный, и вовсе он не тугоухий. А почему так — не знаю. Может, все врут? Наши ли охотники или российские?

— Да к чему это ночью по тайге шарашиться. заряд ружейный тратить, — встрела в разговор Марфа, — когда петлями куда добычливей охота бывает? Ещё дед мой этих петухов так добывал. И отец, само собой. Потому наш глухарь и называется горным, что на горе его ловят. На равнине в России этот способ не пройдёт, а у нас на Алтае того же косача, бывает, руками ловят.

— Как это? — не поверил Стёпа. — Тетерев — птица! Как его можно поймать, если он летает?

— Летать летает, да вот на ночь в снег зарывается. Если мороз за тридцать, может не только ночь, но и день там просидеть. Под снегом ему тепло, благодатно, да вот беда: когда он с берёзы вниз спрыгивает, на снегу след остается. Охотник идёт, примечает: «Ага, здесь косачи с дерева спрыгнули». Ямки-то, они видны. Тихонько подкрадывается и… кошкой бросается и хватает тетерева. А то ещё и сачком — так ещё сподручнее.

— Да-а, — протянул Рома, — надо и нам попробовать.

— И не жалко вам? — вступила в разговор Надя. — Как-то нечестно получается. Им и так тяжело зимой, а тут вы, будто голодные!

— Ну, не нам, так лисе на обед достанется, — оправдывался Степан.

— Это что, — опять взяла слово мать, — в бытность моего детства косачей было так много, что их ловили, сидя в специально вырытых ямах. Сверху укрыто всё ветками, соломой, и снопики пшеницы — их называли кладью — для приманки расставлены. Тетерева глупые, лезут за поживой, а тут яма. Проваливаются — только успевай хватать.

— Это очень жестоко, и мне не нравится, когда вы называете тетеревов глупыми!

Надя не очень любила рассказы охотников, хотя частенько сопровождала братьев в прогулках по лесу, да и на охоте бывала не раз.

— Тут, Надюша, так, — за всех ответил отец, — или признавать охоту, или нет. А охота, между прочим, человека человеком сделала. На одних корешках да луковичках дикий человек гомо сапиенс бы не стал. А впрочем, Надя, я с тобой согласен. Атавизм эта охота, должна бы отмереть эта страсть, а тянет. Так как, с нами-то завтра пойдёшь?

— Пойду, пойду! — торопливо отвечала Надя. — Эти глухари такие смешные! Ходят важно, вразвалочку, и сердитые бывают, как индюки.

Ловлей глухарей по оттаявшим склонам занимались едва ли не все пчеловоды и жители Подхоза. У каждого свой путик — тропинка, по которой бегают или ходят тяжёлые мошники, как называют глухарей за их солидность и вес. Именно ходят, а не летают. Зиму глухарь кормится в кедрачах на белках, а как горы оттают, летит вниз. Глухарь — птица тяжёлая, летает плохо, но вниз-то чего не лететь! Так разгонится, что и остановиться не может. Планирует, летит, как тяжёлый снаряд. Бах! — сел. Огляделся: «Эх, однако, перелетел, надо возвратиться чуток вверх». Топает на своих двоих, выбирая дорожку, где почище и кусты пореже. Что такое? Какая-то ограда поперёк пути. Бежит вдоль неё, вот, кажется, и проход есть. Как раз то, что надо! Сунулся туда, голубчик, — и готов! Головой прямо в петлю.

— Вот он наш красавец, попался, как кур в ощип! — порадовался удаче Пётр Иванович. — У меня их тут целых пять ловушек, будет ли ещё? Как раз тебе, Надюша, на день рождения плов сделаем.

— Мне и одного хватит! — почти сердито отвечала Надя, жалея краснобрового черныша.

— И когда ты, пап, изладил всё это? Имею в виду ловушки с загородками из хвороста, и петли из чего-то изладил? — спросил Рома.

— А вот пока вы грызли гранит науки, я и потрудился. А кто научил? Так это же соседи наши надоумили. Здесь ведь все пасечники — охотники. Даже мать наша — она же из местных — науку эту знает. А что до проволоки, так голь на выдумки хитра — из брошенных автомобильных шин вынимаем. Стальная, не порвёшь. Этого добра сколько хочешь, и, главное, бесплатно — ничего не стоит.

Во второй ловушке ничего не было, а в третьей и в пятой опять удача. Двух положили в рюкзак, а третьего отпустили, благо он был жив-живёхонек. Обрадованный, быстро-быстро побежал в гору — совсем как это бы сделал домашний петух.

— Ишь, какой у него внушительный, сердитый вид! — весело сказал Пётр Иванович. — Давай, шпарь, да не попадайся больше! На развод, пусть живёт, — добавил он, оборотясь к детям, — а нам, и верно, двух хватит. Бывает, и зайчишка попадается в эти окаянные петли. Вот ведь незадача — лезут почём зря. А может, и правда пора кончать с этими ловушками! Мне ведь, Надюшка, и самому птицу жалко.

Сделав дело, все присели отдохнуть на прогретые сухие кочки. Достали припасы из дома: яйца, сваренные вкрутую, чёрный хлеб и молоко. Со всех сторон, сидя в голых ветвях, рыженькие овсянки тянули свою нехитрую песенку. Бабочка лимонница пролетела, а солнце жгло так, будто на дворе лето.

— Ну вот, ребятки, кажется, неплохо мы провели день, — сказал, вставая, Пётр Иванович, — теперь можно и домой. Глядите, клещей не наберите. Они сейчас дюже голодные — так и лезут, спасу нет.

Экспедиция за ревенем

Снежную лавину, что скатилась с горы, всей семьёй раскидали лишь к июню, да и то не всю. Выше же, по ущельям Юзгалихи и Большой Речки, остатки оплывин всё ещё возвышались обледенелыми снежными грудами.

Ранним июньским утром у пасеки Дементьева остановилась кавалькада всадников с четырьмя лошадьми.

— Едем за ревенем, — после приветствия пояснил бригадир совхоза из Столбоухи Куприян Гордеевич. — Говорят, у вас тут на Юзгалихе его шибко много.

— Много-то много, но надо знать, где его искать. Он же, ревень, таков: где много, а где и вовсе не найдёшь.

— Вот я и хотел попросить тебя, Пётр Иванович, отпустить твоих мальцов, чтобы показали. Уж они-то, твои орлы, всё должны знать.

— Отпустить-то не проблема, да вот незадача: лежит там оплывина, как раз на пути, с зимы не растаяла. Юзгалиха там промыла себе выход, но ледяной свод так и висит над головой. Очень осторожно надо проезжать. Что ты, Марфа, на этот счёт думаешь?

Петру Ивановичу явно не нравилась вся эта затея.

— Не дай бог, может обрушиться в любую минуту! Над головой ледяная глыба тает — никто не знает, когда обвалится. Придавит не хуже бревна в кулеме. Тут недалече по Большой речке лежит куча костей. Так же вот, как бывает в шахте, свод обвалился на коней. Так лошади и пропали. Там, если проходить под сводом, надо порознь, отдельно лошади и люди. А ещё лучше обойти стороной.

— Мы так и сделаем, — согласился Куприян, — авось пронесёт.

До лога с ревенем километров, наверное, пять. Половина пути — тропа, а дальше прямо по руслу. Воды ещё порядком — где-то вброд, где-то по берегу. Серовато-белой глыбой встал на пути снежный арочный мост. Гигантская, частично обледенелая гора снега десятиметровой высоты перегородила ущелье. Настоящая плотина поперёк реки, и хорошо ещё, что вода пробилась сквозь неё и не только нашла выход, но своим дыханием протаяла туннель в виде ледяного грота. Противоположный конец едва просвечивался. Ширина моста по руслу, наверное, не менее 100 метров. Однако проход под оплывиной есть, и высота грота такая, что не слезая с лошади можно свободно проехать.

— И верно, нехорошее место, — остановившись, произнес Куприян. — Что, мужики, будем делать?

Спутники его, крепкие рабочие с Подхоза, посовещались и решили рискнуть; время перевалило на вторую половину дня, и тратить его на обход по горам не захотели. Да и лошади без боязни под мостом прошли. Наломали ревеня на полные вьюки лошадям. Спустились из лога, уже начинало смеркаться и собиралась гроза. Вот и мост — надо бы скорее проскочить, но что это? Лошади прижали уши и встали как вкопанные. Стоят, ушами прядают и ни в какую, как ни понукай.

— Вот ведь, скотина, а чувствует, — недовольно проговорил Куприян. — За день подтаяло, однако, действительно опасно. Держится на честном слове.

— Животная, она лучше человека знает, где можно, а где нельзя, почуяли, что грот может обвалиться, — делились мужички. — К тому же и темно в туннеле — им и страшно. У них уши чуткие — наверное, слышат какие-то звуки, шорохи.

— А что делать? Объехать не получится — по сторонам сплошные скалы.

Куприян недолго думал:

— Придется взбираться на оплывину да по верху как-то переходить. Хотя и это тоже рискованно. А что делать, иного выхода нет. Вот беда: у нас ведь, кроме топора, другого инструмента нет.

Стали готовить вход на мост, на него ведь непросто взобраться. Надо было обрушить часть снега у склона, утрамбовать его. С полчаса, наверное, бились, но с грехом пополам какой-то вход соорудили. Странно, что лошади послушались, пошли на снежную гору. И только вся эта кавалькада взгромоздилась на ледяную верхотуру, как хлынул сильнейший ливень, и вся эта снежная масса рухнула по всей длине. Вместе со снегом кувыркнулись, смешавшись в кучу: кони, люди, вьюки с рассыпавшимся содержимым! Благо остатки моста падали как-то замедленно и никто из людей сильно не пострадал.

Братья шли следом, и Роман не заметил, как ухнул в темноту.

— Стёпа, ты жив?

— Здесь я, здесь! Испугался, а так ничего. Вроде бы цел.

Больше всего досталось лошадям. Испуганные, пытаясь быстро вскочить на ноги, они бились и барахтались, но, слава богу, не покалечились, хотя потоптали то, что весь день собирали.

Вспышки грозовых разрядов ослепляли в темноте — после них ничего не было видно. Молнии втыкались в склоны гор то справа, то слева, и громыхало оглушительно и страшно. Под этот аккомпанемент целый час ушёл на то, чтобы ощупью собрать остатки ревеня.

Тронулись в путь, а навстречу с факелом уже идут Пётр Иванович и Марфа. Ничего не сказал Пётр Иванович в ответ на сбивчивые слова оправдания Куприяна. Только Марфа позже ворчала:

— Впредь не потакай, держи свою линию твёрдо и не сворачивай! Не хотел соглашаться — так и стой на своём. Много их таких. Давят, а ты не поддавайся. Не мужик, что ли!

Дом на солнечной поляне

Слова с делом у Дементьевых не расходились. Через год на широком лугу, полном солнца и света, стояла просторная и светлая новая изба. С одного её бока гора, обращённая к солнцу, с другой — луг с родником у кромки пихтово-берёзового леса. В избе большая горница, отделённая от кухни большой печью. Четыре окна на две стороны, не считая кухонного. Весёлый рубленый дом с цветными карнизами и под железной крышей. Через Большую речку перебираться не надо, и Юзгалиха больше не грозит.

Изба крестьянская, да не совсем. Конечно, батарейными радиоприёмниками не удивишь, а вот стеллажами с книгами Петру Ивановичу можно было гордиться и удивлять любого местного гостя. Тут и художественная литература, и энциклопедия, а уж журналов — уйма. «Огонёк», «Наука и жизнь», «Знание — сила», про «Пчеловодство» можно и не упоминать. А ведь за почтой надо два раза в неделю ходить в Столбоуху, а это почти семь километров в одну сторону. А как же иначе, дети не могут расти неучами, считал Пётр Иванович, а без книг образованным человек не вырастет. И не только образованным, а человеком вообще — так он считал.

У Петра Ивановича пчелохозяйство доходило до 400 ульев совхозной пасеки. Умопомрачительное количество, требующее работы от зари до зари. А Пётр Иванович ещё находил время полюбоваться лесом, птичками, цветами и всеми явлениями природы. Работа, работа… Кроме хождения за пчёлами надо ещё кормить себя и семью. А это скот, заготовка сена, ягод и дров на долгую, семимесячную зиму. Летом особенно большая нагрузка, зимой тоже на диване не залежишься: со скотиной забота, с дровами, надо огребаться от снега, иначе задавит и дом, и все постройки. А он всё валит и валит, начиная с начала ноября до самого апреля.

И всё же зимой некоторая передышка. Редкими вечерами, когда семья собирается дома, Пётр Иванович при свете керосиновой лампы или самодельных восковых свечей читает «Войну и мир», Марфа Михайловна что-то штопает и тоже слушает увлекательное чтение.

Весёлая поляна, весёлая гора напротив. Зимой с неё и оплывины не страшны, и хорошо с неё стремглав прокатиться на санях. Сколько хохоту и смеха, когда зарюхаешься под горой в сугроб! Она же, эта горка, и весной первой освобождается от снега — иди и собирай подснежники! А чуть позже, в мае — июне жарками полыхает поляна за домом. Тенистый луг тянется до самого леса. Там, в лесу, птичий гам, а под окном тоже какая-то птаха распевает с утра до вечера.

Посмотришь со стороны — настоящий рай земной! Однако и он имеет свои особенности. Роман хорошо помнил, как мальчонкой пострадал от змеи. Тогда ещё жили в устье Юзгалихи. И было ему лет шесть, ещё не школьник. Родители с утра ушли на пасеку, а для присмотра за детьми приезжала бабушка Лукерья Егоровна. Ну а маленькому Роме поручалось не пускать скотину на сенокосные угодья (склон горы перед домом). Вот он в очередной раз «верхом на коне» — на хворостине, — босоногий, мчится по тропинке. Обо что-то запнулся, упал, вскочил и дальше. Прибежал домой и жалуется бабушке, что больно ноге. К вечеру стало плохо, нога начала пухнуть. Пришли родители с пасек. Отец сразу понял, что укусила змея. Расковырял ранки и пытался выдавить и отсосать кровь, но время было упущено. Перетянули ногу выше колена жгутом, а к утру нога до пояса распухла. Жгут оказался как бы заплывшим так, что его с трудом развязали. Поднялась температура. Приходили бабки-знахарки с Подхоза, заговаривали и совершали всякие шаманские действия, и наконец посоветовали смазать ногу дёгтем. Отец незамедлительно это сделал, за что себя потом много и долго укорял, ибо на следующее утро вся нога стала сплошным волдырём. Какое-то время Рома был без сознания и только через неделю едва сполз с кровати. А ходить начал, наверное, недели через две.

Змеюку эту Пётр Иванович всё-таки укараулил и убил. Размером она была, наверное, с метр. Редкий экземпляр чёрной разновидности гадюки. Да и вообще, змей там самого разного окраса, как и случаев, было великое множество. После того у Романа инстинкт осторожности всегда срабатывал: прежде, чем ступить или взяться рукой, — внимательно осмотрись.

Тогда жил во дворе большой мохнатый пёс Шарик. И сторож отличный, и ребятишкам для забав, как ездовая собака, особенно по насту (чарыму) служил. На ночь его, как правило, с цепи отпускали, и он, наверное, считал своей обязанностью вблизи дома отлавливать змей. Иногда придушенных этих гадов он раскладывал возле крыльца по нескольку штук. Морда его тогда была сильно распухшая. В такие дни на цепь его не сажали, он ничего не ел, пил только воду, ходил к реке и ел какую-то траву, похожую на осоку, — лечился.

А однажды в доме, когда все сидели ужинали, кот Василий вылез из-под кровати с ещё шевелящейся змеёй в зубах. Положил её на пол и сел, взирая на всех и как бы вопрошая: молодец ли он? Конечно, молодец! Вообще, со змеями, медведями и ещё кое-какими зверями и птицами приключений было немало. На то она и дикая тайга вокруг; вот гора напротив называлась Маралухой, хотя эти олени приходили редко.

Всё лето суета, торопливая работа, лишь поздним вечером соберутся все вместе, а уж чтобы посидеть семьёй за одним столом — так это возможно лишь в школьные каникулы. Долги зимние вечера, всего пять часов — до вечера вроде бы далеко, а уже темно, и с каждой минутой всё плотнее сумерки.

Потрескивают дрова в печи, и пламя, пробиваясь в щелки, отражается, играя огненным зверьком на белой стене избы. Там, у печи, ребята отогреваются, накуртавшись по снегу, хлопочет Марфа, гремя чугунками и сковородками.

— Батюшки, темень-то какая! — сетует она и зажигает восковую свечу, вставленную в стеклянную баночку.

Большая печь делит избу на две части — кухню и горницу. Сидя в полутьме, домочадцы дожидаются отца. Вот, кажется, и он гремит и шумит за дверью. Утолкавшись со скотиной, да и мало ли чего надо по хозяйству, Пётр Иванович долго и основательно топчется на крыльце, отряхивая с валенок снег, и, распахнув дверь, вваливается в избу.

— Что-то у вас темнота такая, — говорит отец, — сидите, как мыши в потёмках. Зажигай-ка, мать, лампаду! Свечи — это совсем тускло.

«Лесное электричество» называет отец, керосиновую лампу. Мать достаёт с полки лампу, называемую семилинейкой, долго протирает стекло газетой, зажигает и ставит на стол в горнице.

— Вот это дело! — весело говорит отец. — Как там ужин? Ребята-то уж, небось, заждались.

Почему лампу называют семилинейкой, никто толком не знает, даже отец. Но к этому названию все так привыкли, что и вопросов по этому поводу не возникает. Семилинейка, и всё тут!

Керосиновая лампа — почти роскошь. И керосин надо экономить, его трудно доставать, и стекло — драгоценность — не дай бог, может лопнуть. Чаще освещаются восковыми свечами — пасека же! Можно и каганцом, он же коптилка, жировик — примитивный, самодельный светильничек из баночки с жиром и фитильком из тряпочки.

Хоть и небольшая, но гордость хозяйства Дементьевых — лампа «Летучая мышь». Это чудо техники — тоже керосиновая лампа, но с колпаком, и с ней можно ходить на улице, так как она не боится ветерка. Назависть соседей очень удобная вещь. Семилинейка же, даже стоит только сильно хлопнуть дверью, может погаснуть. А этой хоть бы что — горит себе, был бы залит керосин.

Сидя за большим столом, семья ужинает, перебрасываясь репликами, а то кто-нибудь да и поделится случаем сегодняшнего дня, а то и из древних событий. Отец, побывавший на фронте, служил в военной разведке, но он редко рассказывает о войне. «Страшная это вещь — война, — говорит он, — даже вспоминать не хочется». А если изредка и поделится, то только не о боях и смертях.

— Пап, я вот думаю: как это ты из центра России забрался в такую глухомань? Была ли какая-то причина? — поинтересовался как-то Роман.

— Я-то что, — отвечал Пётр Иванович, — ты бы вот спросил Андрея Фёдоровича Свинина. Он-то как, служа в лейб-гвардии полка капитаном, дворянин, как он, уподобившись отшельнику, поселился не рядом с посёлком, как мы, а за десять километров, в таёжной чаще. Жил, на глаза никому не казался. Интересная у него история, ещё со времён Гражданской войны началась. Сам красавец, метра в два ростом, прихватил с собой служанку. Агафья-то Лукьяновна в молодости недурна собой была. Построил сначала землянку, потом избу, хозяйство завёл, стал жить по-человечески. Кстати, говорят, что фамилия-то его произошла вовсе не от слова «свин», а от имени Свен. Из шведов, выходит, он. — Пётр Иванович задумался, а потом продолжил тихим голосом: — Ты, сынок, понимать должен. Тех, кто из дворян, да ещё и офицеров, советская власть не привечала. Сколько их, горемык, голову сложили в Гражданскую войну. Да и потом не жаловали. Тут загадка скорее другая: как он цел остался. Впрочем, и тут объяснение можно найти. Значит, есть порядочные люди — не тронули. А он человек хороший, тихий, рассудительный, всем поможет, какая бы беда ни случилась.

К тому времени, как состоялся этот разговор, Свинин уже вышел из «подполья», переселившись поближе к людям. Двор его, целая заимка с большим домом, стоял на отшибе близ Столбоухи. Ребята Дементьевы бывали у него не раз в гостях. Там впервые попробовали викторию, как называют в этих краях домашнюю клубнику.

Был у Андрея Фёдоровича и яблоневый сад. Правда, яблоки приземистые, с ветвями, стелющимися по земле. «Иначе замёрзнут, — пояснял хозяин. — Климат наш не очень располагает к садоводству. — Но ягоды — виктория, смородина — растут хорошо».

Школа

Едва ли не главной проблемой лесных отшельников всегда была и будет учёба детей, и выход тут один — интернат. Советская власть, при всех её недостатках, уделяла большое внимание образованию (за что, некстати, и поплатилась распадом страны). Интернаты были всюду, в том числе и в Столбоухе.

К первому сентября вся ребятня лесного края — а это около десяти деревень и не меньше 25 пасек — собирается в этом школьном заведении, кому-то казавшемся домом родным, а кому-то казённым домом со всеми вытекающими последствиями, главное из которых — тоска по маме с папой. Но и обитатели интерната не городские паиньки, мальчики и девочки, дальше своего города или пионерлагеря носа не совавшие. Бойкие ребята, знающие физический труд, за лето подзагоревшие, поздоровевшие и окрепшие на сенокосах и огородах. Приключений у деревенских за три месяца каникул столько, что если все их собрать, получится целая книга. Книга сельского быта и жизни на природе. Общее почти у всех: работа в поле, рыбалка, встречи с дикими обитателями леса, походы за ягодами и грибами. Кто-то встречался с медведем, кого-то укусила змея, кто-то поймал очень уж большую рыбу. К сожалению, нередки и трагические случаи, хотя чаще это случается со взрослыми. Кто-то ушёл в горы и не вернулся, кто-то утонул, кто-то упал с лошади и разбился, а бывает, что и на рога быка можно попасть.

Радость — встретиться с друзьями, но тяжко жить в казённом доме, где вместо мамы и папы чужие тёти и дяди. Роман долго помнил, как мать приходила проведать его, долго искала по Столбоухе и нашла спящим, прикорнувшим на завалинке под весенним солнцем. Школа в деревне, да ещё и интернат, — это совсем не то, что городская школа. Интернат — это хотя и не служба в армии, но явное посягательство на личную жизнь. Когда сам себе не принадлежишь, а подчиняешься твёрдому распорядку. Нет ни личного пространства, когда хочется побыть наедине с самим собой, ни личного времени. Нет ничего своего — ни секретов, ни занятий, ни увлечений. Все вместе, всё общее, всё на виду. С одной стороны, это хорошо, по крайней мере, здесь приучают к труду, коллективизму и сельской жизни. Тут и уход за школьным огородом и скотом, вождение автомобиля и даже трактора. Да и букой не будешь, проведя столько времени в общежитии среди людей.

Полдня на занятиях, вторая половина — опять в коллективе: общественная столовая с казённой едой, спортивные игры, приготовление домашних заданий и сон в большой комнате, похожей на солдатскую казарму. И так шесть дней, и лишь полтора дня свободы, когда в субботу после уроков, радостный, бежишь домой. Детям Дементьевых это более семи километров по лесу, да ещё и с переправой через Хамир. И как тут не запомнить каждую тропинку, ручей, бугорок, рощицу или даже каждое дерево! В погожий день одно удовольствие пройтись, почти пробежаться по знакомой дорожке, где всё своё, родное почти так же, как свой дом. А в непогодь, в осеннюю слякоть или зимой, когда тропинка завалена снегом? Тут только жди, когда Пётр Иванович приедет на своей Карьке, чтобы забрать детей, а заодно и почту в Столбоухе.

А переправа через Хамир чего стоит! Хамир — серьёзная горная река. Зимой, с декабря по март, эту проблему решали намораживанием временного моста. А вот в половодье или после обильных дождей осенью на Хамир было страшно смотреть. Жителей пасек и двух посёлков — Екипецкого и Подхоза — с Большой землёй связывает тоненькая ниточка лодочной переправы, ненадёжная в большую воду, когда нужно преодолевать бурное течение разбушевавшейся реки. Роман не мог забыть трагический случай, случившийся весной с переправлявшейся оравой школьников.

В тот раз взрослых с ними не было, а самые старшие из всех, братья Султановы, решили показать свою удаль перед девчонками. Раскачали на стремнине лодку так, что она перевернулась, нырнула, ударилась о дно и была выкинута на поверхность. Большинство ребят каким-то образом успели обхватить руками скамейки в лодке и спаслись. А братья и восьмиклассница Нина Овчинникова — дочь пчеловода Нифонта Овчинникова — были выброшены из лодки. «Героям» удалось спастись — зацепились километра через полтора за корягу, — а Нина утонула. И никто из взрослых не сделал из того случая вывода. Как плавали, так и продолжали переправляться и рисковать. Это уже позже, когда и Подхоз исчез, натянули пешеходный подвесной мост.

Каменщики

Учитель труда Артур Рихардович Шнель был любимцем интернатовских школьников. Между делом он рассказывал занимательные истории из своего революционного прошлого в Средней Азии. О том, как их военный отряд гонялся за басмачами, как сражался на фронтах Гражданской войны, как влюбился в красавицу-таджичку. Бывало, на переменках доставал аккордеон, и ребята под его тягучие вздохи с удовольствием пели пионерские песни.

Но прошли те времена, когда всё это нравилось Роману. Теперь гораздо интересней было слушать рассказы учителя истории о прошлом их родного края.

— Ребята, — громкий голос Евгения Александровича, учителя истории, гипнотизировал класс, — вы знаете, что есть мировая история, история нашей страны, но есть ещё и история нашего края, где мы с вами живём. Такая история называется краеведением. Это история наших дедов и прадедов. Да, это история маленького кусочка земли. Если посмотреть на карту нашей родины, то наш Бухтарминский край будет выглядеть маленькой точкой. Но от этого история его ничуть не менее интересна, чем история целой страны, тем более что кто-то из вас может задуматься: «А ведь и мой прадед жил здесь в то далёкое время». Эту историю вы не найдёте в учебниках, я сам долго изучал её, читая разные книги, собирал по крупицам сведения. Ходил по музеям, расспрашивал знающих людей. Занятная и увлекательная, скажу я вам, получилась картина. Вот я и хочу её вам рассказать.

Весь класс замирал, слушая эти слова учителя, и даже самые отчаянные шалуны забывали о своих проделках и проказах.

— Давно это было, — продолжал учитель, — двести — двести пятьдесят лет назад. — По Бухтарме, по диким ущельям Холзуна и Листвяги стали появляться доселе неизвестные люди. Бродяги не бродяги, бедные непонятные люди, одетые в дерюги и домотканые рубахи. Заросшие, бородатые мужички, кто на лошадёнке, с ружьецом, а кто и без, пешим ходом, с топором за поясом. Были они голодны, промышляли кто во что горазд: кто рыбачил, ставя самодельные верши на Бухтарме, кто стрелял коз или ловил в западни и ямы щук. Прячась по диким ущельям, беженцы получили прозвище «каменщиков», ведь в России в те времена все горы называли камнем.

Народ голодный, и потому на всё способный. Могли и отобрать у бродячих охотников-алтайцев еду и одежду.

К зиме сделали себе землянки, но пахать, сеять нельзя, потому что были они беглые, а пашня могла выдать их местонахождение. Следом посылались военные отряды — они рыскали, искали беглецов. Были среди них и женщины, но мало — не более одной на десять мужиков. Потому дрались или брали в жёны местных калмычек. Вам, конечно, интересно знать, кто же эти беглецы. Это были старообрядцы, преследуемые властями за веру, и горнорабочие с алтайских, демидовских заводов, сбежавшие от принудительного и непосильного труда на шахтах. Эти заводы и шахты назывались тогда Колывано-Воскресенскими.

— А наш дед Селиван рассказывал о прежней жизни, — вмешался в рассказ мальчик Коля Зенков, — как молотили хлеб цепами, толкли зерно в каменных, самодельных ступах, и бывало, мёд качали в земляные ямы, так как не было посуды.

— У них получилось не лучше, чем у Робинзона Крузо, — заметил другой паренёк. — Тот с одного зёрнышка начинал. Нашёл завалившееся где-то в щелке кармана и развёл целую плантацию.

— Вы правы, ребята, — согласился учитель. — Робинзон, не Робинзон, а нашему мужику туго приходилось. Голод не тётка, а люди пришли с голыми руками. Не скопили никаких припасов. Да и откуда их взять, когда бежали тайком, боясь погони? Хотя бы самим целым остаться. Кору, бывало, толкли и ели. Крапиву, лебеду. Опять же, в землянках жили. Прятались. Сколько людей померло!

Лес рук поднимался над партами, ребят живо заинтересовала история их края, но урок подходил к концу, и, к огорчению класса, Евгений Александрович признался, что он и сам во многих вопросах ещё не разобрался.

— Честно вам скажу, — продолжал он, — история с каменщиками темна, как сама черневая тайга, и полна загадок. В своё время, в XVIII веке историки упустили её. Когда спохватились, оказалось, что нет ни документов в архивах, ни сведений. Да и какие документы могли быть у беглецов, по существу — у бродяг, скрывающихся от властей? Кое-что можно почерпнуть из донесений отрядов, разыскивающих беглых. Отчёты, приказы, распоряжения.

Первые известия о каменщиках поступили в 1761 году, когда были обнаружены две избушки на реке Тургусун. Там узкое ущелье, труднопроходимое. Потом стали известны поселения выше по Бухтарме, но ни слова о Хамире. Возможно, они были и здесь, но об этом нет известий. А о том, что русские знали эти места, говорят и названия: Громотушка, Логоуха, Столбоуха. Они упоминаются уже в источниках начала XIX века.

Из заслуживающих внимания документов есть лишь список некоего офицера отряда, в конце XVIII века отправленного ловить беглецов, где он перечисляет таёжные убежища — поселения каменщиков, жилища в которых нельзя назвать ни деревянными, ни земляными. В каждом из них по две — пять хижин или землянок. Но этот список касается верховий Бухтармы, а про наши места ничего не сказано. По логике наша долина должна была заселиться одной из первых: широкий простор, нет теснин, возможность заниматься земледелием и охотой. С другой стороны, именно близость и доступность на руку властям и карательным отрядам. Здесь труднее прятаться.

Здесь прозвенел звонок, но школьники не расходились и, окружив Евгения Александровича, наперебой заваливали его вопросами.

Роману многое из рассказанной учителем истории было знакомо из разговоров отца с матерью — ведь их отец в молодости работал учителем в Усть-Каменогорске и многое знал из истории края. Теперь он вместе со Степаном не раз возобновлял разговор на эту тему. Всегда занятый, Пётр Иванович не отказывался от общения, но чаще всего отвечал на бегу, между делом, кратко и торопливо. В основном его рассказы дополняли или повторяли то, о чём говорил учитель в школе.

— Опять о каменщиках рассказать? Что можно сказать о беглых людях, прятавшихся в диких горах? Считай, те же разбойники. Жили как первобытные люди. Прятались по чащобам, друг друга боялись, жён воровали. Женщин-то было раз-два и обчёлся. Если у кого была, то беда. Убивали мужика насмерть, чтобы женщину себе забрать. Таких убивцев мясорубами звали. Нелюди, хуже зверей. Было ли, не было на самом деле, давно об одном таком случае бают. Убегла в лес целая артель — семь мужиков, и одна женщина с ними была. Сначала вроде бы дружны были, а потом один из мужиков ревновать начал. Ночью, когда все спали, взял топор и порубил шестерых мужичков — своих подельников и соперников, значит. В общем, жили, прозябали и сами не рады были своему горю-житью. Тем более что ещё приходилось и прятаться, так как посылались военные отряды, чтобы их изловить.

Братья молча осознавали услышанное.

— Пап, ты расскажи про Селезня, что давеча нам говорил, — попросил Роман. — Это поживее будет.

— Да, было дело, — начал Пётр Иванович, — крутой мужик, так бы сейчас сказали про этого Селезня. Не раз он сиживал в остроге то ли за разбой, то ли за побег. Как ни посадят его, а он всё равно убежит. Вот и в очередной раз сбежал, да ещё и мужичков с собой прихватил, заранее подговорив. А куда бежать — два пути: на Уймон, в дебри Катунь-реки, или на Бухтарму. Да-да, ребятки, там, где сейчас санаторий «Голубой залив», двести пятьдесят лет назад была глухомань, куда никто не решился пробраться, только беглецы — каторжане и кержаки. Да ещё рыскали разбойнички, промышлявшие грабежами.

— Вот чудеса! — удивился Стёпа. — Какая глухомань, там всего-то реденький сосняк!

— А вот так, дело не столько в сосняке, сколько в отдалённости и безлюдье. В те времена в наших краях только изредка охотники бродили да бродяги-разбойники шастали. Разбоем промышляли. Словом, сплошное беззаконие. Жили по принципу: кто смел, тот двух съел. По закону силы и тайги.

— Выходит, власть нужна.

— А как же, для порядка. Так вот, мы отвлеклись, — продолжал отец, — шайку этого Селезня грабили, а он в отместку тоже грабил и убивал, пока воинская команда не взяла штурмом их крепость. После того, как разгромили шарагу Селезнёва, русские беглецы стали искать места подальше и ещё поглуше. Так дошли до верховий Бухтармы, прятались по диким ущельям. И вроде бы самому Селезню удалось ускользнуть от солдат. Дальше его судьба неизвестна.

— А чья вся эта земля была?

— А тут трудно разобраться. Сначала считалось, что это Джунгария. После их разгрома китайцами на всю территорию претендовал Китай. Хотя, скорее, ничейная была земля. Бесхозная, как говорится. Вот русские после того поставили на месте заимки Селезнёва что-то вроде укрепления. Так, больше для видимости — хотели проверить реакцию китайцев. Построили, а сами ушли.

— Ну и что китайцы? — теперь уже и Стёпа заинтересовался.

— Сожгли. Не понравилось им. Хотя тоже никакого гарнизона не оставили. А русские, наоборот, через двадцать лет прислали сюда команду и основали Усть-Бухтарминскую крепость и посёлок при ней. Так Россия потихоньку расширяла свои владения, а тут представился удобный случай присоединить и весь Бухтарминский край. Достаточно было принять в своё подданство жителей этого края, то есть каменщиков. По совету властей из Барнаула, в 1792 году Екатерина II «простила» их, после чего большинство каменщиков вышли из гор и поселились в долине по нижнему течению Бухтармы, где удобно было заниматься земледелием. Так возникли деревни, о которых вы хорошо знаете: Богатырёво, Быково, Сенная, Печи и другие.

«Да, не позавидуешь такому житью, — была общая мысльу Романа и Стёпы. — Какая уж тут романтика, хотя бы выжить! Не сдохнуть с голодухи, не попасться разбойникам и карательным отрядам». А ещё сам собой возникал вопрос: как так получается — в школе историю учим разных там древних греков и египтян, а что творилось у себя, ничего не знаем?

— Это ты верно заметил, — согласился отец. — Обычно свою историю копают сами жители. Есть такие неравнодушные, что интересуются своим прошлым.

«Может, и нам этим заняться? — возникла мысль у Романа, и Стёпе она понравилась. — Да, жаль, книг об этом не найдёшь. Мы же почти ничего не знаем о своём крае, где живём. Кто здесь раньше жил, когда сюда пришли русские, где были первые поселения? Найти бы хоть какие-то следы, порыться на чердаках — глядишь, попались бы старинные монеты или, например, кремнёвое ружьё. Нашли же в Козлушке старинную фузею, говорят даже, что из неё стреляли».

— Что интересного ты собираешься найти в крестьянском дворе? — смеётся Степан. — Горшки, ухваты, в лучшем случае утюг чугунный попадётся. Так у нас дома такой есть, и мама до сих пор им пользуется. Ну сбрую, подкову старую найдёшь. А насчет фузеи — тут неясно, говорят, что её приволокли то ли из Белой, то ли из Печей.

— Всё равно где, но ведь нашли! Вот в газете писали, что в Зайсане откопали в каком-то дворе винтовку Пржевальского. Вся ржавая, она выставлена теперь в музее.

— Да, про сенсацию сообщили, но не добавили, что прятали эту винтовку в Гражданскую войну от большевиков. Кстати, — спохватился Степан, — ты же знаешь старое кладбище в Столбоухе?

— Ещё бы не знать — за околицей села, на опушке пихтача.

— А я там специально бродил, смотрел. Заброшенное, заросшее дикой травой. Деревянные кресты давно попáдали, а некоторые и сгнили, но холмикам ничего не сделалось. Так вот, рассказывают, что там похоронен богатый купец, зарубленный красными, а где-то рядом его дочь зарыла клад из семейных ценностей. Целый ящик. А что в нём, никто не знает.

— Ящик? Если деревянный, то он уж давно сгнил.

— Может, и сгнил, а может, он и не деревянный. Люди ведь соображали, когда прятали. Там и документы какие могут оказаться. От советской власти ведь всё тогда прятали. Фотографии генералов, дворян, купцов до сих пор боятся показывать. Но это я к слову. А ты разве не слышал про это дело?

— Слышал, но как-то не придал этому значения, да и не очень-то верил всем этим рассказам.

— А я знаю, что не раз делались попытки найти тот клад, но всё безуспешно. Ни дочери того купца, ни родных их давно ведь нет. Копались тайком по ночам, да где там, в темноте да украдкой. Летняя ночь коротка — пока то да сё, начнут рыть, а уже заря занимается. От народа стыдно, что гробокопательством занимаются. Быстренько зароют всё назад, да ещё и травкой надо прикрыть, чтобы следы спрятать. И стоит та могила, клад свой бережёт. Кому-то денежки нужны, золотишко, а нам бы историю раскрыть. Там бумаги, документы могут быть. Смутное было время, почём зря людей убивали. Брат брата, бывало, не жалел.

— Стёпа, ты так увлекательно рассказываешь, что мне прямо сейчас хочется бежать и раскапывать тот клад!

— Надо с Пахомычем поговорить, порасспрашивать — он многое знает.

— Это тот дед, про которого говорят: «Дед — сто лет»?

— Он самый, ему далеко за восемьдесят, он помнит всю заварушку в наших краях, что была после революции.

— Как же, красный партизан! Кстати, как раз на этом его можно и разговорить.

— Да он уже этим не гордится. Хотя, может, что и расскажет. Занятный старик.

Пахомыч

Не откладывая в долгий ящик, вскоре братья были в избе старого партизана Пахома Ильича Свиридова. В тёмной комнате было не слишком уютно — чувствовалось отсутствие женской руки. Старик давно уже похоронил хозяйку и жил бобылём.

— Значит, интересуетесь, как была установлена советская власть в нашем лесном краю? — Пахомыч сделал остановку, закурив сигарку-самокрутку из самосадочного табака. — Да-а. А я, пожалуй, уже и сам забыл и запутался, как всё это было. Убивали друг друга, махали шашками, головы рубили. В общем, была какая-то кутерьма с расстрелами, голодухой, разрухой, и так несколько лет. А что до советской власти, так это всё было довольно мрачно. Пришли какие-то дяди в кожаных тужурках, перепоясанные ремнями и увешанные маузерами, и объявили, что установлена советская власть.

— Но как же, а ведь до этого были бои. Красные, белые. Нам даже в школе рассказывали про Малея, расстрелянного под берёзой около Шумовска.

Роман делал попытку разговорить оказавшегося довольно суровым и неразговорчивым Пахомыча.

— Красные и белые? Так это же и те, и другие были наши же мужики. Крестьяне. И вовсе не значит, что красные — это беднота, а белые — кулаки и богатые. Бывало и наоборот. Сейчас трудно разобраться, а тогда и вовсе всё было непонятно, кто за что, кто против кого.

— А как же зверства беляков, о которых пишут и нам в школе рассказывают? — для затравки начал Степан. — В Зыряновске вон памятник стоит борцам за советскую власть.

— Я, ребята, вот что вам скажу: вы меня не слушайте, я уже свою жизнь прожил, а у вас всё впереди, и вы должны по-другому мыслить, чем я. А я же сам воевал — и теперь виню себя за это. Братоубийственная та была война, и жестокость проявляли с обеих сторон что белые, что красные. А что дальше было? Сплошной обман. Землю посулили крестьянам, а сами тут же отобрали не только землю, но и выращенный хлеб. Это что, как это назвать, кроме как грабежом?

Пахом Ильич так разошёлся, что ребята были уже и не рады затеянному ими разговору.

— Пахом Ильич, да мы по другому вопросу, — попытался изменить ход разговора Роман. — Земля слухом полнится, болтают, что рядом с вами клад зарыт.

— Это кто же вам сказал?

Роман замялся, не зная, что сказать, но Стёпа тут как тут:

— Как кто, знакомая вам наша школьная техничка Фаина!

— А, Фая… Ну да, она могла кое-что знать. Ну, раз уж это не стало тайной… — Пахом Ильич вдруг заговорил сердито. — А что же вы хотите — стать кладоискателями и чтобы вам всё преподнесли на тарелочке? Клады не так просто искать — вокруг них всегда тайна, разбойники, пираты. Их ищут, потом за них сражаются, проливают кровь. И что же это за клад?

— Говорят, вроде как дочь убитого купца где-то тут зарыла своё богатство.

— И вы верите этим байкам?

— Вот мы и пришли к вам разузнать.

— Хм-м… А вы бабу Анисью знали?

— Эту старуху, что была не в своём уме?

— Её, её.

— Ещё бы не знать! Её вся Столбоуха знала, а некоторые даже боялись. Она же с топором на людей кидалась. А сама побиралась, пока не умерла.

— Да, было такое дело. Её как в молодости напугали, так до самой смерти не прошли обида и страх. Ведь дочь купца, про которую вы говорите, — это и есть баба Анисья.

— Мы этого не знали.

Братья на самом деле очень удивились.

— А я, ребята, знал её, можно сказать, с детства. Мы тогда в Путинцево жили по соседству. Красивая была дивчина. Она на меня долго обиду держала, когда с её отцом так поступили. Я же в красном партизанском отряде был, хотя к смерти её отца никакого отношения не имел. Жила в одиночестве, ни с кем не дружила. Это уж потом отошла, я ей помогал, как мог, когда она оказалась в бедственном положении. Да, перед смертью она мне рассказала, что зарыла семейные ценности. И место показала. Тогда же до самого тридцатого года всё отбирали, вплоть до женской юбки. Называлось раскулачиванием. Вот она что-то и припрятала, да так и не попользовалась.

— Невероятная история! — вырвалось у Романа.

— Тут много неясного, — в свою очередь отметил Степан. — Как получилось, что вы и она оказались здесь вместе в Столбоухе?

— Всё очень просто. Я проработал всю жизнь лесником, а она пожелала поселиться рядом с могилой отца. Работала на почте в Столбоухе. Вы-то уже знали её только в старости.

— Значит, могила её отца здесь, в Столбоухе?

— Здесь, совсем рядом, где мы с вами сейчас находимся. Говорю, открывая чужие секреты, так как сам я уже слишком стар и надо кому-то передать эту тайну. Родных-то у Анисьи не осталось, мне тоже недолго жить на этом свете, а вас я считаю людьми достойными, так как знаю и уважаю вашего отца.

— А почему сами не воспользовались?

— Самому? Это в нашей-то убогой жизни? А почему ты не спросил, как так вышло, что сама Анисья не воспользовалась?

— Да, почему не воспользовалась?

— Вы же не знаете, что там закопано. И я скажу вам, что тоже не видел этот клад. Мне Анисья сказала так: «Там, говорит, Пахом, закопан фарфоровый чайный сервиз. Но сервиз не совсем обыкновенный. Дорогой, кузнецовской фирмы». А фирма эта гремела на весь мир. Говорит, малинового цвета сервиз на двенадцать персон. Вот сами и судите: зачем Анисье или мне эта ювелирная работа в крестьянской избе? А вы откопаете — если сохранилось, можете в музей сдать. Потому вам и доверяюсь. Возможно, и какие-то бумаги есть относительно её отца.

— Нам, Пахом Ильич, интересны бумаги для истории. Предметы старины, что люди привозили с собой, когда сюда бежали. Мы интересуемся, когда и как заселялся наш край.

— А вот тут, ребята, вы опоздали. Анисья когда умерла, через год снегом раздавило её избушку. Она и так дряхлая была. Вот мальчишки и повадились бегать на развалины, рылись в рухляди. Показывали мне старые иконы — чёрные, закопчённые. Анисья всё это держала, хотя и не очень набожная была. Книжные талмуды там были, религиозные, конечно, старинные. Я-то всем этим не интересовался.

— А что за мальчишки? Может, у них всё это сохранилось?

— И-и, и тут вы опоздали! Вы разве не знаете, что рыскал здесь один тип из Зыряновска? Всё спрашивал про иконы и старинные книги. Он всё и забрал, можно сказать, за бесплатно ему всё отдавали. Зачем нашему человеку это старьё? А этот Крепинин, не будь дураком, всё это добро потом сплавил за границу. Говорят, озолотился этот проходимец. Он ведь не только в Столбоухе шарился — все деревни по Бухтарме обскакал. Шустрый был человек и с тёмным прошлым. Болтали, что он в наших, советских лагерях десять лет отсидел за сотрудничество с немцами в годы войны.

— Нет, Пахом Ильич, мы этого ничего не знаем. Мы же всё лето живём у себя на пасеке.

— Ну, так вот теперь будете знать. А клад этот надо раскопать — мне и самому интересно узнать, что там Анисьюшка запрятала. Она-то и сама уже давно позабыла, что там было, когда мне обо всём этом рассказывала. Вы это дело не откладывайте в долгий ящик — нынче надо и разрыть, пока я живой. Весь инвентарь: лопаты, ломок — всё это у меня возьмете, и скажите спасибо: могилка и клад рядом, тут, в двадцати пяти шагах от моей избы. Получается, что я как охранник, на кладбище всю жизнь прожил. Да вот ещё. Хе-хе, знаете, тут ещё один сторож имеется. Удивитесь: сова! Как чуть под вечер, она вылетает из леса, садится на макушку пихтушки, в самый раз у того клада. И сидит так, зыркает по сторонам, поглядывает: не трогает ли кто тот бугорок. И что меня удивило: у всех сов глаза огненно-красные, а у этой — синие! То ли она заколдованная какая?

Роман оживился:

— Неясыть эта сова называется, Пахом Ильич, только у неё глаза чёрные, с синевой, а у всех других сов они жёлтые или оранжевые.

— Ну вот видишь, что значит наука! Теперь буду знать. А вы приходите, раскопаем. Но лучше на рассвете, когда народ спит. Ночью-то несподручно, а пораньше — самый раз. Нам не нужны деревенские пересуды — так-то вернее будет и спокойней. А приходите с вечера. У меня переночуете, чайку попьём, дроздов послушаем — шибко хорошо они поют по вечерам тут рядом, на макушках ёлок. Рассветает в половине четвёртого, мой Петька как пропоёт, так и за работу примемся.

— Придём, Пахом Ильич, обязательно придём. Как ты, Рома, думаешь, когда?

— В воскресенье не получится — надо дома побывать.

— Ну, тогда в пятницу вечерком к вам, Пахом Ильич, и заявимся.

— А как же школа? — вспомнил Роман.

— Выбирай: один прогул, но раскопки.

— Ну, разве ради науки! У меня ещё идея возникла: порыться на месте избы бабы Анисьи.

— Приходите. Всё осмотрим. Там целая кипа бумаг была — авось что-то и сохранилось. А от меня привет передайте Петру Ивановичу!

Душа Анисьи

Майским вечером братья брели по раскисшей деревенской улице.

— Стёпа, а правда, как хорошо! На лужи смотреть больно, солнце так и играет, искрами сверкает! Засиделись мы в классах, а на улице-то как дышится, чуешь?

— Чую, что на сапогах по пуду грязи.

— Ну и бог с ним, это чернозём. А птицы-то поют, и солнце, как повисло в небе, так и не уходит! Слышишь, бекас блеет?

— Этот бекас и у нашей школы играет.

— Зато здесь свобода и тишина. Кроме птичьих, никаких голосов. Да, вот слушай: кряковые полетели. А трясогузки-то смотри, как радуются! Голосочки у них, как колокольчики. От возбуждения даже взвизгивают. Музыка весны! Я вот смотрю на проталины, как кандычки выходят из земли, и нет для меня ничего приятнее. Ходил бы и ходил, смотрел бы и слушал.

— Ещё бы! Кандыки все любят. Может, больше жарков. Сибирский подснежник.

— И леонтьица, и ветреница — это всё наши подснежники. А то ещё медуницы и даже мать-и-мачеха, они тоже весенние первоцветы. Я на простую проталину и то наглядеться не могу. На непросохшей земле прошлогодняя трава, будто прикатанная, и росточки розовые, бордовые, будто натыканные, вылезают, и тут же муравьи зашевелились, забегали.

— Их солнышко пригревает — вот они и ожили. А ещё под берёзой жёлтая травяная ветошь, будто войлок, и тетеревиные каральки кучками лежат. Их от берёзовых серёжек не отличить. Значит, ночевали зимой тут под снегом. Как увижу — так перед глазами косачи на ветках сидят.

— Не береди душу, Степан! Ты говоришь, а мне уже хочется бежать на тетеревиный ток. Гляди-ка, старый Пахомыч нас уже поджидает.

— Скучает дед по людям, по людскому вниманию. Человеку много ли надо? Проявили интерес, вспомнили о нём — он уже и рад.

— Здравствуйте, Пахом Ильич!

— Привет, привет! Засиделись, небось, за партами — так и весну прозевать можно. А я вот старый, а как придёт март, апрель — в избе не могу усидеть. Про май уж и не говорю — в избу и заходить не хочется. Чувствую в груди какое-то томление и тоску, грусть и радость одновременно. Ну, насчёт тоски дело понятное — старость не даёт расправить крылья и полететь. А радость — это значит, что душа ещё жива. Чай нас подождёт — пойдём поглядим на могилки, пока солнце не село. Вишь, как Мохнатка нависла, — вот-вот солнышко за неё спрячется. У меня солнечный день короче на целый час из-за этой горы, но я на неё не обижаюсь — каженный год кислицу там беру, смородину, малину. Про косачей и глухарей промолчу — в последние годы стало мне жалко их убивать. Да и просто так из окна на Мохнатку гляжу — и вроде как душа успокаивается. Ну вот и пришли. Тут всё сразу вместе: могилки Анисьи, её отца и тот самый бугорок с кладом.

Совсем небольшой деревенский погост приютился близ речушки Столбоушки, негромкий шелест которой уже отчётливо слышался. Ему вторили голоса зябликов, овсянок, щеглов со стороны подступающего пихтача. Всхолмленная земля с кое-где торчащими кустами рябины, калины, боярки тут уже вся освободилась от снега, но северный склон горы, заросший пихтачом вперемежку с берёзой, был весь в снегу.

— Гляди-кось, птичками-то камешек обсижен. Они, будто ангелочки, могилку навещают. — Пахомыч показал на бугорок с торчащим на макушке большим булыжником.

— А что, правду говорят, будто пытались раскапывать клад?

— Это вы про Кольку Дерюгина прознали? Да где ему, забулдыге, добраться! Он же пытался ковырять могилку Карпея Афанасьича — отца Анисьи, значит. Так я его прогнал, из ружья стрелял для острастки. А что до клада, так Бог его уберёг. Пока никто не прознал, никто его не трогал.

— А вы этого купца знали, отца Анисьи?

— Карпея Афанасьича? Как не знать! Я же его знал ещё будучи мальчонкой и потом в молодости, когда его порешили. Степенный был мужичина, с большой окладистой бородой. Настоящий русский купец. Фамилия — Шашурин. Честно торговал, не обманывал, а что кокнули — так это, считаю, была почти уголовщина. И вершили эти дела лодыри и завистливые люди. И я, стыдно признаться, с ними вместе был. Потом уж задумался, когда хлеб отбирать стали, а после коллективизации и восстания Толстоухова совсем прозрел.

— Это кто такой Толстоухов?

— Официально — враг народа, а на деле всё наоборот. Известный командир, борец за советскую власть, его орденом Красного Знамени наградили, а он как увидел, что творят с народом, развернулся в обратную сторону. Во как!

— Как это? — не понял Роман.

— А так, что поднял народ против власти, и это уже в тридцатом году.

— Ну и чем всё кончилось?

— А чем иным может кончиться, как не расстрелами? Свояк свояка убивал, в Бухтарме красная вода текла… А вот и она! — вдруг живо встрепенулся Пахомыч.

«Кто “она”?» — подумал Роман и тут же увидел вылетающую из леса сову. С коротким, будто обрубленным впереди телом, неспешно махая широкими крыльями, она сделала круг над взирающими на неё людьми и, глухо прокричав: «В-вя-у!», уселась на макушку ближайшей пихты.

— Вот видите, что я вам говорил: сова, как вы её назвали?

— Неясыть.

— Вот-вот. Теперь она будет нас караулить и ждать, когда мы уйдём.

Словно подтверждая эти слова, неясыть сорвалась с места и снова пошла на новый круг. Но на этот раз она не ограничилась недовольным окриком, а ещё и хлопнула своими мохнатыми крыльями.

— Ну как? Теперь вы и сами видите, — негромко произнёс Пахомыч, — однако всё это неспроста. Она так тоскливо вякает, что мне всё кажется, будто это сама Анисья мается. Жизнь-то не сложилась — душа её мечется, никак не может успокоиться. У неё же, у Анисьи, и жениха тоже порешили. Он же у Кайгородова офицером служил. Анисья потому и уединилась, так и прожила ни на кого не глядя. Вот и сейчас сама в земле, а душа плачет. Душа-то живая! А ещё говорят, что души нет. Вот же она!

Стёпа хотел спросить: а может, это вовсе и не Анисьи душа, но смолчал.

— Что это я, совсем заговорился! — опомнился Пахомыч. — Тихо, тихо! Слышите, дрозд? Во-вот начал! Давайте помолчим. Ах ты ж, боже мой! — не говорил, бормотал себе под нос Пахомыч. — Какой чистый голос! И как выговаривает, как декламирует! Гордец! Аристократ! Это вам не соловей, что взахлёб, бурно выкладывает свою песню. Этот по строфам, по слогам выдаёт, зато какой звук! Арфа! Да кой чёрт человек не изобрёл такого инструмента, где ему, человеку, до лесного певца!

Пахомыч стоял в каком-то забытьи и, кажется, ушёл в какой-то нереальный мир. Ребята постояли так несколько минут, потом Роман тронул его за плечо:

— Пахом Ильич, уже поздно, простынете. Скоро совсем темно будет, и холодок пробирает.

— А-а, да-да, — опомнился старик. — Простите, ради бога, век бы стоял, слушал. Идёмте чай пить.

Клад

Ещё не рассвело, как, мучимый старческой бессонницей, Пахом Ильич уже будил братьев. Роман вскочил быстро, а Степан никак не хотел расставаться с тёплой постелью.

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела! — теребил его Рома.

— Какой граф, какие дела? — Спросонья Стёпа ничего не соображал.

— Великие открытия, сокровища неведомой страны Гваделупы и Острова сокровищ. Мешок драгоценностей и золотые слитки.

— И куча ненужных черепков, — в тон ему ответил очнувшийся Степан, — да мешок сгнившего тряпья.

— Быстренько по чашке чая и за работу! — командовал Пахом Ильич.

Бодрящий ледяной воздух встретил их, едва они шагнули за порог. Занималась заря, птицы молча бегали по голому пустырю, усеянному редкими здесь ветреницами и кандыками, но со стороны леса уже начинал звучать пока ещё слабый птичий хор, где различались голоса дроздов, овсянок и зябликов.

— Проголодались, мои милые, — обращаясь к птицам, с теплотой в голосе проговорил Пахомыч. — Кормитесь, кормитесь на здоровье, вам ещё весь день петь и гнёзда вить. Да, стойте, — вдруг обратился он к ребятам: — Слышите, шумит? Шумит, родимый!

— Кто шумит? — не понял Степан.

— Хамир шумит, — пояснил Пахомыч. — до него пара километров, а слышно. И так всегда: как тихая погода, так этот ровный гул. Я его завсегда слушаю, и никогда не надоест. Ну, с богом, помолясь, как говорили наши предки, приступайте, — без всякого пафоса, буднично сказал он Роману со Степаном, рвущимся начать работу.

Отвалили вросший в почву валун, и ребята дружно заработали лопатами. Земля шла вперемешку с галькой и песком. На глубине примерно 75 сантиметров лопаты гулко стукнулись обо что-то твёрдое.

— Дерево! — сказал Степан, и это было понятно и без его слов.

Пахомыч достал из кармана большой складень, лёг на землю и поскоблил доску.

— Листвяк, — сообщил он внимательно наблюдавшим за ним Роману и Стёпе. — А это значит, что кладу ничего не сделалось. Вам, считай, повезло. Он, должно, хорошо сохранился. Листвяжные доски вечные, а от сырости они ещё крепче становятся. — И добавил: — Вы пока обкапывайте ящик со всех сторон, а я за выдергой сбегаю. Без неё нам туго придётся. Да, пожалуй, и топор не помешает, — сам себе добавил он.

Со скрипом отвалили крышку, и взору предстала картина, без трепета и волнения которую не мог бы видеть ни один кладоискатель. Среди полуистлевшей бумаги выступало что-то розово-красное, сложенное рядами.

— Чайные чашечки и блюдца! — с удивлением произнёс Стёпа, смахнув слой бумажной трухи сверху.

— Сервиз, — подтвердил Роман.

— Он и есть, что я вам говорил, — спокойно сказал Пахомыч. — Вынимайте всё до конца, а там уж и ящик надо вытащить.

— Красота! — Роман бережно держал, рассматривая ярко-красного цвета чайную чашечку с рельефными золотыми розочками на боках. — Ага, вот тут на донышке есть надпись, — вдруг заявил он. — Здесь написано: «Фарфоровый завод Кузнецова».

— Да-да, была такая знаменитая на весь мир фирма, — подтвердил Пахомыч. — Драгоценная посуда. На неё только смотреть можно, любоваться, а не чай пить. Глядите, стенки бумажной толщины. Вот ведь умели же люди!

Всего достали из ящика около сорока предметов, где были и сахарницы, и вазочки, и кофейницы, и всего несколько чайных серебряных ложечек. Лишь три чашечки оказались раздавленными, все остальные целы.

— До чего ж пригожа эта посуда! — восхищаясь, ходил вокруг всего этого добра, разложенного на земле, Пахомыч. — Надо же и как-то упаковать эту хрупкость, чтобы не побить.

— Побольше бумаги или ветоши, — советовал Рома. — Аккуратно завернуть.

Выгрузив всё до дна, с трудом подняли ящик, весивший не менее пуда, и тут всех ожидал ещё один сюрприз. Под деревянным ящиком лежал другой — небольшой, свинцовый.

— Крышка запаяна или заварена, — заявил Стёпа, внимательно рассматривая шкатулку. — Нигде ни щелочки, — наконец определил он.

— Неужели сам Карпей Афанасьич закладывал? — бормотал сбитый с толку Пахомыч. — Анисья-то до такого бы не додумалась. Да и где ей, девке-то! Давай ножом подрежем. Свинец-то, он мягкий.

— Мягкий и не ржавеет, — торжествующе согласился Роман.

Аккуратно сковырнули крышку, и из ларца посыпались бумажные царские ассигнации и николаевки.

— Карпей, Карпей! — машинально повторял Пахомыч. — Он, он деньги заложил. Да что толку-то от них? Только для музея. Успел-таки спрятать!

— Тут есть что-то ещё, — заявил Стёпа, развёртывая сложенные вчетверо бумаги.

Все трое склонились над развёрнутыми большими листами, красиво разрисованными картинками, где самыми важными были двуглавые царские орлы.

— Это похвальные грамоты, выданные гимназисту Алексею Карпеичу Шашурину, — бегло прочитав текст, заметил Роман.

— Вот как! — удивился Пахомыч. — Алексей — это сын Карпея Афанасьича, брат Анисьи, значит. А я, признаться, как-то и забыл о нём. Сгинул он совсем молодым, в Гражданскую воевал на стороне беляков.

— Одна выдана в 1912-м и посвящена Отечественной войне 1812 года. Да, тогда ведь отмечалось столетие этой войны, — продолжал Роман. — А другая — 300-летию царского дома Романовых. Кого тут только нет! Портреты всех царей и героев России.

— Чёрт побери, какой красивый почерк! — заметил Стёпа. — Мне бы так писать!

— И почерк хороший, а смотри, каковы картинки! — восхитился Роман. — Здорово сделано, а говорим «отсталая Россия». Нам бы такие грамоты!

— Что вы хотите, на самом деле Россия шла вровень со всеми европейскими странами, — заметил Пахомыч. — По крайней мере, старалась не отставать.

— А вот ещё шедевр. — Роман развернул следующую бумагу, как и первые две, размером не менее шести тетрадных листов. — Ого, какой орёл с двумя головами! И текст, за который можно залететь, куда не надо. Называется «Дарственная грамота». Вот, слушайте: «Божьей милостью мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий князь финляндский». Во как! И всё с ятями и ерами в конце слов. Читаешь — будто в сказку про царя Гороха попал.

— А как же, всё для важности, — отозвался Пахомыч, — для величия. Из-за этого, может, и революция произошла. Надоело людям слушать это державное величие бездарного человечка.

— Ты дальше читай, о чём речь, — поторопил Стёпа.

— «Проявляя милосердие и заботу о своих гражданах и памятуя о благополучии и процветании Родины, в урочище Дарственное близ заимки Кумашкино Зайсанского уезда Семипалатинской области дарую орошаемую проведенным каналом землю в количестве трех десятин мещанину Карпею Афанасьевичу Шашурину в бессрочное пользование».

— А-а, вот оно как открывается! — с удивлением произнёс Пахомыч. — Выходит, Карпеич сначала крестьянствовал. А место то мне на Курчуме знакомо. И село Дарственное так и прозывается по сию пору. Только рядом там теперь ещё большее село выросло, Кумашкино. Говорят, его ещё Курчумом прозывают.

— Вы мне, Пахом Ильич, растолкуйте, как это царь раздаёт землю, да ещё и орошаемую каналами, и всё бесплатно? — недоумевал Рома.

— Так это ж по реформе Столыпина. Для блага страны раздавали землю, чтобы не пустовала, а приносила пользу.

— Выходит, и царь о стране заботился, о народе?

— Выходит, что так.

Роман потряс шкатулку:

— Звона золотых пиастров нет, зато есть шелест ассигнаций. Ничего, для коллекционеров и бумажные деньги драгоценны, если они старинные.

— Вот вам и история, — заявил Пахомыч. — Хотя и не совсем местная. Считайте,что вам повезло.

— Повезло, повезло, — живо отреагировал Роман. — Прямо как в сказке: как задумали, так и вышло. У вас, Пахом Ильич, всё оставим, пока из музея не приедут и заберут всё это добро.

— Добро, да ещё какое! — подтвердил старик. — Всё сохраню, будьте спокойны. Народ должен знать свою историю, а где её увидишь, как не в музее?

Хан Алтай

— Пахом Ильич, а почему перевоз через Хамир называется калмыцким?

Через несколько дней после раскопки клада ребята Дементьевы пришли навестить старого охотника, а заодно проведать найденные сокровища.

— А тут вы и сами могли бы догадаться, что к чему, — начал Пахом Ильич. — Прозвище это давно появилось, когда — не знаю. Как пришли русские, так с ними стали торговать алтайцы. Алтайцы — это те же калмыки, ойротами их иногда называют. В старые годы их царские власти причисляли к бродячим, так как земледелием они не занимались, а кочевали по тайге в поисках пушного зверя. То есть охотились на соболя, белку, куницу, и на лося, марала тоже для пропитания. Приходили они из-за гор, из-за Холзуна, значит, приносили мягкую рухлядь — так русские издавна называли пушнину. Посиживали на колодах, принесённых рекой, дожидаясь русских купцов, а мы, детвора, тоже вертелись тут, прибегали посмотреть на диковинный народ. Калмыки покуривали свои трубки, обменивая с пацанами на хлеб листвяжную серку или кедровые орехи. Тёмный был народ. Как говорится, дикие сыны тайги. Страшные на вид, но добрые душой и сердцем, и наивные, как дети. Мне тогда часто приходилось общаться с ними, и кое-что я узнал о их богах и вере. Более всего они почитают свои горы, считая, что это владения хана Алтая, а гора Белуха — его резиденция, его трон. Ковырять землю — грех, земля — это святыня.

— Пожалуй, это мудро, — согласился Роман, — но как же тогда обойтись без пахоты, без хлеба?

— Так они сами, если потом и сеяли что, то обходились деревянной сохой. Так, только чуть-чуть поцарапав почву. Я тогда молодой был, говорю старику алтайцу: «Ну и где ваш этот хан Алтай? Где его большой чум стоит? Советская власть не только всех ханов и богачей, даже царя прогнала. Нет никакого вашего Алтай-хана».

А старик сидит так это спокойно, усмехнулся и свою трубку набивает махоркой. Потом говорит не спеша, неторопливо: «Глупый ты, урус, молодой, и много не понимаешь. Алтай-хан, может, и не человек вовсе, и ни прогнать, ни убить его нельзя. Это ты сейчас такой храбрый, а как попадёшь в переделку, под оплывину нарвёшься али под лёд провалишься на реке — вспомнишь тогда хана Алтая, с мольбой обратишься: ”Помоги, Хан Алтай!” И гневить Хана Алтая нельзя: рассердится, бурю, ураган напустит, Хамир разольётся. Сколько уже людей утопло!»

— Так это ж силы природы, и это каждому понятно! — не удержался Степан.

— Для тебя это так, а для алтайцев это Алтай-хан, — отвечал Пахом Ильич. — Раньше и я так же думал, а вот постарел, набрался ума-разума — и теперь, как увижу осенью, что Холзун снегом припорошило, думаю: «Вишь, седина упала на голову Хана». Холзун-то весь перед глазами. Смотрю на него: если чёрные тучи заклубятся над ним — хмурится Хан Алтай, сердится. И наоборот: сияет — значит, всё хорошо, доволен, и нам, людям опасаться нечего. То же и Хамир: спокойно катит свои волны — блажен, слава богу, Хан, и людям хорошо. Вот так-то, молодые люди, а это ваше право, как думать: есть ли Хан Алтай или его нет. Тут неволь или думай, как хошь — от судьбы не уйдёшь.

Борис Васильевич

В воскресенье вечером вернувшийся из Зыряновска Пётр Иванович делился впечатлениями со своими домочадцами:

— Был я у Бориса Васильевича, ночевал у него. Просил он, чтобы остался ещё на пару деньков, да сами понимаете, никак мне нельзя задерживаться. Пчёлы ведь ждать не будут. Душевный человек этот Борис Васильевич!

— И то верно, — подтвердила Марфа. — Очень интеллигентный. Хоть и начальник, а такой простой.

— Это правда, что простой, — согласился Пётр Иванович, — и слишком уж порядочный. С работягами разговаривает, как с равными, хотя и начальник рудника.

— Как это слишком порядочный? — не поняла Марфа. — Порядочности много не бывает. Чем больше, тем лучше.

— А вот так, в наше время, оказывается, что бывает. Хочешь жить — умей и покривить душой, а кое-где и наврать. А Борис Васильевич человек прямой, говорит то, что считает нужным, а такому в начальстве трудно удержаться. И не поддаётся он на нечестное дело.

— Так уж говори прямо, чем он там не угодил директору. Директор же комбината его начальник?

— Ну, Марфа, не нам с тобой разбираться в делах рудника, там всё сложно. С одной стороны коллектив, а это ни много, ни мало, почти тысяча человек, а с другой — управление комбината, а за ним Министерство. И все гнут свою линию. А всё сводится к одному: давай-давай! Давай план любой ценой. Работягам нужна зарплата, дирекции нужны ордена и повышение по службе. А не будет плана — стукнут по шапке. А Борис Васильевич как на передовой, и все давят на него. Другие что — выкручиваются, врут в отчётности, занимаются приписками, а наш ни в какую. Горой стоит за честность. Сама понимаешь: будет ли любить такого человека начальство?

— Да, тяжёлый случай, — согласилась Марфа.

Роман и Стёпа слушают отца и, хотя и не вникают в тонкости разговора, а и им понятно, что туго приходится Борису Васильевичу, с которым сдружились год назад, когда он проводил свой отпуск с женой Клавдией Николаевной у них на пасеке. Сколько было разговоров, сколько интересного услышали они от опытного горного инженера, хорошего рассказчика и собеседника! Немало они тогда побродили по тайге, а уж сколько раз на рыбалке бывали совместно — и не сосчитать. Словом, крепко они тогда сдружились, хотя по возрасту годятся Борису Васильевичу в сыновья, а то и во внуки.

— Но я ещё самое главное не сказал, — продолжал между тем Пётр Иванович. — Приглашают они с Клавдией Николаевной наших ребят с Надюшей к себе в гости. Пусть, говорят, поживут у нас в весенние каникулы. Там у них на руднике интересные вещи происходят. Как Борис Васильевич кое-что рассказал — так мне даже самому, как мальчишке, захотелось всё это посмотреть.

— Вот оно как выходит, — откликнулась Марфа, — так бы сразу и говорил! Значит, заскучали Борис Васильевич с Клавдией. Детей-то своих давно отправили вить свои гнёзда — видать, тоска стала заедать, — заключила она и тут же добавила: — А что же там такого занимательного может быть на руднике? Копают себе, руду добывают.

Мать спрашивает, а у ребят уши на макушке. Раз уж отец говорит — значит там, на руднике, случилось что-то чудесное, волшебство или открылась какая-то тайна.

— Ну не говори, — энергично возразил жене Пётр Иванович, — сама думай, они же карьер копают на месте старого города. Конечно, город небольшой, но ведь это рудник, которому скоро двести лет стукнет. Они историю копают, вот что они делают! — почти в сердцах произнес Пётр Иванович. — Там что ни копни, открывается какая-нибудь тайна. То на подвал наткнутся забытый, то на зарытый клад, спрятанный в годы Гражданской войны. А то ещё старые выработки, шахты вскрывают. Вот сто лет стояла шахта, никто в неё не лазил, а тут — на тебе: открылась вся картина, которая была в те забытые времена. Деревянные трубы для водоотлива, кайлушки старинные, да мало ли чего!

Роман и Стёпа при этих словах так и замерли, даже не в силах засыпать отца вопросами, на которые он, конечно, не смог бы ответить.

— А то ещё, — продолжал отец, — откопали старинное кладбище, о котором все давно уж позабыли и не знали о его существовании.

— Ну уж кладбище трогать не стоит, — обрезала мужа Марфа, — ты мне лучше об этом не говори.

— Оно бы, конечно, так, но куда денешься, не будешь же закрывать карьер из-за погоста, где похоронено два десятка человек сто пятьдесят лет назад, — оправдывался Пётр Иванович. — Борис Васильевич и так обеспокоился такой неожиданностью, распорядился, чтобы останки по-божески свезли на Зыряновское кладбище.

— Вот так-то оно и лучше, — подытожила Марфа, — а тебе бы не стоило и вообще упоминать об этом, тревожить души усопших.

— Это ещё не всё, — снова начал Пётр Иванович, — там у них в карьере обнаружилось ещё другое кладбище — мамонтов.

— Как это мамонтов? — тут уже мальчишки подключились к разговору. — Кто же это может хоронить мамонтов, уж не сами ли они? В то время и людей-то, поди, не было.

— А вот так, никто не знает почему, но в одном месте чьих только костей не находят. Борис Васильевич перечислял мне — там кроме мамонтов ещё и носороги были, и бизоны. Да что там говорить — съездите, своими глазами всё увидите, нам с матерью расскажете. Нам-то ведь тоже интересно.

— Ещё бы не съездить, конечно, поедем! — с воодушевлением отвечал Роман. — Вот Надюха уже от радости даже запрыгала. Такое и в музее не увидишь. Только бы до каникул дождаться, а там будь здоров — махнём в первый же день.

— Вот и хорошо, дождёмся тёплых дней, и поезжайте, — даже Марфа не возражала. — Развеетесь от школьной жизни. За партами сидеть как не надоест. Да и от тайги отдохнёте, городскую жизнь посмотрите.

Зыряновск менял своё лицо. Уходил в прошлое старый город со своими хибарами, почерневшими от старости деревянными копрами шахт, горами отвалов и непроходимой грязью на кривых улочках. Всё это сносилось развивающимся вширь карьером, рядом строился новый город с каменными двух- и трёхэтажными домами, с асфальтированной центральной улицей, получившей название Советской. На главной площади города строился вовсе не горсовет и не горком партии, как положено, а здание управления Свинцового комбината, и уже этот факт говорил о том, что настоящим хозяином в городе было горное производство — рудники и обогатительная фабрика.

Как и прежде, город утопал в грязи. Жирный чернозём расползался под ногами, стоило лишь взбрызнуть дождичку и уж тем более весной, когда только что сошёл снег и умолкли ручейки. По этой причине перед каждым домом стояло самодельное железное корыто с водой и веником для мытья обуви, почти единственной в это время, в виде резиновых сапог.

Квартиру Воронкова — начальника РОРа, как назвали рудник открытых работ, а проще — карьера, они нашли быстро и были радушно встречены хозяйкой Клавдией Николаевной. Вечером пришёл и Борис Васильевич — усталый, но довольный юным гостям.

— Вот вы, ребята, живёте там, в своём лесу, не замечая, что находитесь в раю, — начал он, хлебая щи, — а мне ваша Большая Речка до сих пор во сне снится. Рыбачу там в омуте под водопадами, а сам думаю: не бросить ли мне своё горное дело да заняться бы пчеловодством, как Пётр Иванович? Ну рассказывайте, что там нового на пасеке, как здоровье Петра Ивановича и вашей мамы. Всё в порядке — вот и хорошо. А мы с Клавдией Николаевной предлагаем вам пожить у нас с недельку, да сколько хотите. У нас тут на карьере такие дела интересные разворачиваются!

Борис Васильевич внимательно посмотрел на ребят: слушают ли они? Конечно, слушают, ждут дальнейшего рассказа, а что молчат — так это из приличия и чтобы не выдать своего волнения и радости.

— Так вот, ребятки, открылась у нас тут, как в Древнем Египте, долина захоронений. Ну не фараонов, конечно, а целый комплекс древних животных, хоть зоопарк не открывай. И кого только нет: мамонты, шерстистые носороги, бизоны, олени, лошади. Каждый день новые находки. Ну и кладбище старое. И откуда взялось? Нигде на карте не значилось. Просто беда. У меня тут женщины — рабочие, что чистят кузова самосвалов, — работать отказываются. Жалуются, что смрад идёт, спасу, говорят, нет от костей человеческих. Я уж противогазы заказал, договорился с городскими властями — будем свозить в коллективную могилу останки зыряновцев-первопоселенцев. И говорить про это неудобно, да куда денешься!

Борис Васильевич задумался и через минуту продолжил:

— Хотя нет. Хочешь не хочешь, а придётся поделиться. Дело тут деликатное. У нас уже были случаи раскопки богатых захоронений, даже клады находили. Тут ведь везде стояли каменные лавки купцов. Кошкины, Суровы, Верёвкин и там другие. Кто-то похоронен, кто-то клад закопал, когда пошла национализация. Так вот, работает экскаватор, бывает, ночью, даже зимой так парит, что ничего не видно. Выкопал, отгрузил, увёз на отвал и похоронил теперь уж навечно. А там бывают археологические предметы: монеты старинные, оружие, ордена. Про старинные бутыли мутного стекла и квадратного сечения, бусы кустарного производства с грязноватыми бусинами с дырочками я уж и не говорю. Штофы, кубышки стеклянные попадались. Этого добра было много. Кое-что мои ребята-экскаваторщики домой унесли. Потом оказалось, тут один шустряк, историк школьный, под видом открытия музея начал собирать золотые вещички. А что значит самодеятельный музей? Сегодня он есть, а назавтра школьный учитель уволился, и музея нет. Давно пора в Зыряновске открыть настоящий краеведческий музей со статусом государственного. Археологические артефакты должны находиться в надёжном музее, а не где попало, где они всё равно исчезнут. Вот я и подумал: на днях мы должны вскрывать место зыряновской церкви. А у церквей по русской традиции всегда есть погост, где хоронили священников, знатных людей. Значит, и у нас будут такие захоронения — вот я и пригласил специалистов из областного музея, чтобы находки собрать и сохранить для краеведческого музея в Усть-Каменогорске. Старинные монеты, бусы, разные ювелирные украшения давно находят прямо на поверхности, и всё это теряется. А даст бог, в Зыряновске когда-нибудь откроют музей. Давно бы пора, городу нашему скоро 200-летие будут отмечать. Зыряновск куда старше, чем, например, Алма-Ата.

— Я где-то читал, что перед строительством церквей под фундамент закладывали золотые монеты, — вставил Роман.

— Да, такая традиция была, даже закладные доски делали для этих целей, — согласился Борис Васильевич. — Медные, чтобы на века память о строителях осталась.

— А можно и нам присутствовать, когда будут церковь раскапывать? — робко спросила Надя. — Хоть я и боюсь мертвецов, но ведь там уже от них, наверное, ничего не осталось.

— Так я же вас для того и пригласил, — отвечал Борис Васильевич. — То есть, конечно, не для раскопки погоста, а для экскурсии по палеонтологическим объектам. Завтра пойдёте со мной на рудник, я вас познакомлю с нашим маркшейдером. Занятный человек, совсем молодой, недавно из института, звать Станислав Григорьевич Дорошинский. «Занятный» — не совсем точно, скорее необычный и интересный. Он совсем не такой, как все остальные наши горняки. С виду тихий, вроде как робкий, но дело знает, а главное, многим интересуется. Наши инженеры — что им надо? Выпить, побалагурить, как сейчас принято говорить, побалдеть. А этот Станислав, как ни уговаривай, на корпоратив не пойдёт, на собрание ходить не любит, в партию вступать отказался. Зато кроме работы фотоальбом карьера ведёт, макет объёмный карьера задумал сделать. И так это наглядно получается у него вместе с нашим художником. Из пенопласта вырезает каждый месяц выемку горной массы. Всё раскрашено: домики, деревья, наша контора. И всё в масштабе — очень наглядная получается касешка, как назвал карьер наш директор.

— А этот ваш директор хороший или плохой? — вдруг спросила Надя.

Борис Васильевич на минуту опешил, не зная, как лучше ответить.

— Надя, твой вопрос не совсем правильный. Надо рассуждать по-другому: полезный ли человек для производства, нужен ли он для общества? Если нужен, то и хороший. А так… он человек своего времени. На него давят, он давит на других. Так уж всё устроено в этом мире. По крайней мере, у нас в стране.

— А папа говорит, что он собирается вас съесть, — не унималась Надя.

— Съесть? Я что, съедобный? Как вы думаете, ребята?

— Надя среди нас самая смелая, — за всех ответил Роман, а Стёпа не совсем впопад добавил:

— Медведь вроде бы добрый, особенно в сказках, а человека, если голодный, съесть может.

— Ну, меня не съедят, — заверил Борис Васильевич. — Я ещё к вам на пасеку приеду рыбачить. Как, Стёпа, удочки готовы?

— Готовы, они у нас завсегда на месте. Ух, я и мушек наделал — сам бы съел, не то что хариус!

— Вот и хорошо. А со Станиславом вы сговоритесь. Он свою работу бегом делает. Закончит, а потом бежит в забой искать кости. Он уж в своем отделе целую кучу натаскал. Вызывали специалиста из Академии наук. Там кандидат наук Кожамкулова целых три ящика из-под взрывчатки отгрузила этих костей. И сама искала, и Станислав помогал собирать. У этого Станислава много увлечений. Мы его отправляли в барнаульский архив собирать дополнительную документацию по старинным горным выработкам, а он, кроме этого, привёз кучу материала по истории Зыряновского рудника. Заинтересовался, статьи в газеты пишет, и всем от этого польза.

— Да, нам тоже это интересно, — согласился Роман. — Вот бы посмотреть, а то живём и ничего не знаем про свою историю!

— Посмотрите, он вам всё покажет. Он ещё и камнями-самоцветами интересуется. Ему бы надо где-нибудь в исследовательском институте заниматься, а у нас на производстве грубая работа. Давят, требуют, надо огрызаться, а он чересчур деликатный для этого. Хорошо, я его поддерживаю, не даю в обиду.

— А что требуют? — не выдержал Стёпа. — Работу сделал, а что ещё надо?

— Как тебе сказать, Стёпа, чтобы ты понял? Есть такие люди, что им всегда мало. Маленькая зарплата, не так подсчитал, объегорил. Рабочему человеку часто кажется, что его обсчитывают. Не все люди такие, но их много, тем более что и мастера на стороне рабочих. Выдал замер, а плана нет — вот и начинаются катавасия и споры: маркшейдер плохо замерил, обсчитал. Скандалят, идут жаловаться. Словом, неприятная картина, тем более что и высокому начальству нужно обязательное выполнение плана. Приходится мне брать огонь на себя. Вот так и живём, воюем, а для этого нужны смелость и характер. Но я, кажется, говорю лишнее, и пора бы нам сменить тему разговора.

Станислав

Наутро все толпились у кабинета начальника рудника. Мастера, начальники участков, рабочие. У каждого своё дело, каждому надо слово и распоряжение начальника. Борис Васильевич только что был, и уже и нет его. На руднике десятки проблем, и тут уж не до ребят.

— Парни, вы с Борис Васильевичем? — к несколько растерявшимся мальчикам обратился молодой парень в светлой куртке.

— Угу, — буркнул Стёпа.

— Значит, ко мне. Идемте в маркшейдерский. Меня зовут Станислав, я как раз вас жду. Давайте знакомиться.

— Рома, — назвал себя Роман, — а это Надя и Стёпа. А вас как по отчеству?

— Лучше без отчества, мне это привычней, — отозвался Станислав. — В детстве звали Стасиком, потом Стасом, а теперь вот Станислав. С чего начнём? Давайте сначала посмотрим кости, палеонтологический материал.

В маркшейдерском отделе, большой комнате лежало несколько куч очень крупных костей, разложенных по видам животных: отдельно мамонты, носороги, бизоны, олени, лошади. Да, тут было что посмотреть: позвонок мамонта едва ли не с футбольный мяч, такие же, и даже больше, бабки. Станислав рассказывал:

— Это не самые крупные, их я уже и не беру, — пояснил он, видя удивление ребят. — Куда их денешь, например, ребро, если размером оно с две оглобли? Я его и не донесу. Или челюсть целую. Хотя, впрочем, целых костей почти не бывает. Пока до меня какая дойдёт, её уже порушат — хоть монитором, хоть экскаватором.

— А как вы всё это определяете?

— Да ведь видно же, где бык, а где олень, например. Кое-что я научился определять с помощью учебника палеонтологии. Вот, глядите, челюсть шерстистого носорога — в моём представлении похожая на свиную, но гораздо крупнее. Верхние коренные зубы, стираясь, с торца образуют рисунок, напоминающий греческую букву «пи». Эта кость рассыпалась, но я её укрепил и реставрировал с помощью специально приготовленной замазки. Такой же, как замазывают стёкла в оконных рамах. Олифа, мел — вот и всё, что нужно. Этот рецепт я ещё с детства помню, когда жил в отцовском доме.

А вот эта огромная лобовая кость с отростками рогов сразу видно, кому принадлежит. Быкам, а точнее — древним бизонам. И вот что удивительно: вместе с костями иногда попадались и пучки шерсти красноватого цвета — наверняка мамонтовой. Вот, смотрите, я тут набрал в спичечный коробок. Пролежавшая тысячи лет, она почти выцветшая.

— Да, и тонкая, как паутина, — с удивлением сказала Надя, разглядывая небольшие пучки очень ломкой рыжей шерсти.

— А это что за штуковина? — спросил Стёпа, показывая на массивный обломок желтоватого цвета. — Я бы сказал, что это зуб, но очень уж он большой, прямо-таки гигантский.

— Да, верно, это зуб мамонта, — отвечал Станислав, наблюдая, как вытянулись лица ребят в недоумении.

— Если это зуб, то его хозяин должен быть величиной с трёхэтажный дом, — вполне всерьёз сказал Стёпа.

— Ты, Степан, был бы прав, если бы у мамонтов было тридцать два зуба. Но у них, как и у слонов, их всего по восемь. Клыки превратились в бивни, а резцы оказались ненужными и атрофировались. Так как растительную пищу они срывают хоботом, то осталось лишь по два коренных зуба на каждой стороне челюсти, зато видите, какие мощные! Настоящие жернова для перетирания травы и веток. За жизнь — а слоны живут до восьмидесяти лет — они у них меняются три раза, истираясь до основания, ведь вместе с травой попадает и земля, и песок.

— А это что за фарфоровая труба? — спросил Степан, взяв в руки желтоватый предмет круглого сечения.

— Разве не узнал? Это же бивень мамонта. Вернее, его обломок.

— А, и правда. Только он что-то крошится.

— Да, бивни сохраняются хуже других костей, — подтвердил Станислав, добавив: — А лучше всех зубы. Видите, тут их целая коллекция от разных животных. Как вы думаете: почему так много зубов?

— Они крепче, из-за дентина, и потому лучше сохраняются, — сообразил Роман.

— Верно, — согласился Станислав. — А я тут ещё другую теорию толкаю, почему зубов много относительно других костей. Да потому, что кости вместе с падалью жрали гиены. У них такая специализация — именно кости. А зубы они не могли разгрызть — слишком твёрдые.

— Интересно, — протянул Стёпа. — Вот бы посмотреть, что тут было двадцать тысяч лет тому назад!

— Читай Обручева «Плутония» или Рони «Борьба за огонь», — посоветовал Станислав. — Особенно вторая книжка. Там автор изобразил так, что всё кишит от страшных хищников: пещерные медведи, львы, саблезубые тигры. И все голодные, а самая лёгкая добыча — человек. А тут ещё ледниковый период наступил, холод. Единственное спасение — забраться поглубже в какую-нибудь пещеру. Этих пещерных людей так и называли — троглодиты. У них выживал, наверное, из тысячи один.

— А, кстати, кости древнего человека не попадались?

— Слишком сложный для меня вопрос. У нас в карьере всё перемешалось, и не поймёшь, где древнее, а где современное. Я же говорил про старинное кладбище, а там где их разберёшь — древние или не очень.

Когда закончили беглый осмотр, Станислав сказал:

— А теперь в путь. Но сначала мне надо сделать свою работу, и это займёт часа два. Вот стоят ваши сапоги — надевайте, без них на участке гидромеханизации делать нечего.

— Хорошо, мы посмотрим вашу работу. А что такое маркшейдер? — не выдержала Надя. — Слово не очень нам знакомое.

— Маркшейдер? Если в переводе с немецкого — это человек, специалист, рисующий, определяющий марку. А что такое марка? Точка на местности, условная или отмеченная штырём, пирамидой. И главное — её местонахождение должно быть определено, то есть вычислены её координаты. А если знать координаты, то с этой точки можно делать геодезические съёмки и рисовать карту, план, считать объёмы, что хотите.

— А-а, понятно. Это как мореплаватели секстантом определяют широту и долготу.

— Там очень приблизительно, а нам нужно точно. От этого зависит многое, в том числе зарплата. В общем, маркшейдер — это то же, что геодезист в приложении к горному делу. А ещё это козёл отпущения.

— Как это?

— А так, что маркшейдера сделали человеком, отвечающим едва ли не за все цифровые данные на руднике. Но это долгий разговор, к нам не относящийся.

— А что сейчас вы будете делать?

— Замерю углы теодолитом, а в конторе вычислю координаты.

— В общем, сплошная математика?

— Да, можно сказать, тригонометрия. Кто в школе её освоил, тот легко может выучиться на топографа. А топография — это простейшая геодезия.

Когда Станислав поставил инструмент на штатив, все по очереди заглянули в окуляр.

— Ой, а там всё вверх ногами! — удивилась Надя. — Почему?

— Свойство оптики переворачивать. Но это не мешает в работе.

— Как это не мешает, неудобно же!

— Надя, ты как моя реечница! Увидела, что всё кверх ногами, — и теперь одной рукой держит рейку, а другой придерживает юбку. Я же её вижу кверх ногами. А ещё студенты рассказывают такие байки. Работают студенты-горняки с теодолитом. Подходит дряхлый старичок: «Ребятки, дайте взглянуть, что вы там всё смотрите, никогда не видел». — «Что ты, дед, сидел бы на своей печи и не рыпался! Иди своей дорогой». — «Жаль, ребятки, прожил жизнь, а в трубу не посмотрел». А дед-то был известный на весь мир профессор геодезии, знаменитый Келль. Горняки-то его не знали.

— Это анекдот? — спросил Роман.

— Нет, почему же, профессора, особенно умные, любили подшутить. Ну вот, теперь можно идти искать древние мослы. Знаете, хожу туда почти каждый день и всегда чувствую волнение: вдруг да сегодня попадётся что-то необыкновенное? Азарт кладоискателя, а в данном случае клад этот может оказаться куда значительнее, нежели пиастры или фунты стерлингов. Вот увижу белое пятно в забое — и так забьётся сердце: что там, какой зверь, в какой сохранности? А вдруг да такой, что и науке неизвестен? Хотя фауна четвертичного периода хорошо изучена и сюрпризов ждать нечего. Получается, сам себя обманываю.

— Вы, наверное, очень увлечённый человек? — заметил Степан. — Даже по интонации голоса это заметно.

— А как же иначе, быть равнодушным ко всему на свете? А для чего тогда и на свет родиться?!

— Ну, люди гонятся за богатством, за золотом, а тут всего-навсего кости.

— Кости, это верно, — согласился Станислав, — а бывает обломок кости дороже золота. Вы же знаете, по обломку черепа учёные определяют, как и когда появился человек, как он развивался. Это же страшно интересно. Сто раз повторюсь: это захватывающее и волнующее занятие, напоминающее кладоискательство.

— Стёпа, перестань ерундить! — одёрнула брата Надя. — Вы, Станислав, не слушайте его. На самом деле ему всё это безумно интересно и нравится ваш рассказ. Это он у нас бывает такой вредный, когда хочет узнать побольше.

Вдруг лицо Станислава озарила улыбка, он как-то оживился и с пафосом произнёс:

— Пиастры, дукаты, гульдены и фунты стерлингов! Что может быть слаще звуков, когда произносят эти слова? Знакомо ли вам, господа, волнение кладоискателя, когда лопата звонко стукается о заржавленную крышку ларца, сундука или глиняного кувшина, рассыпающегося от старости и хранящего тайны веков? Знаком ли вам трепет и стук собственного сердца, когда вы со скрипом открываете заржавленную крышку ларца, набитого золотыми монетами, тускло блестящими в ночном лунном свете? Ох уж эти кладоискатели! Одни мечтают найти своё сокровище, заключающееся в редкой бабочке, другой — в необычном растении или впервые увиденной птичке. И разве это плохо — восторгаться и радоваться чему-то необычному и всё время познавать неизведанное? Итак, если вы чувствуете волнение, тогда быстрее в путь, за поиском сокровищ!

Мамонты в карьере

По дороге Станислав продолжил свой рассказ:

— Четвертичный период, а в нём плейстоцен, — последний в геологической истории земли, закончившийся двенадцать тысяч лет назад. По всей Сибири, да и в Европе фауна плейстоцена хорошо известна. Тогда обитали крупные млекопитающие, обросшие густой шерстью, хорошо приспособленные к жизни в суровых условиях. На них охотились древние люди. Кроме упомянутых мамонтов, шерстистых носорогов и бизонов находятся останки гигантских оленей, верблюдов, пещерного медведя, ископаемых лошадей. Чаще всего костяки попадаются на глубине пятнадцати — двадцати пяти метров, — продолжал Станислав. — Я подсчитал: если предположить, что годовое наслоение наносов составляет один миллиметр, то и возраст находок соответствует примерно двадцати тысячам лет. Глубже тридцати метров в красных неогеновых глинах попадаются окаменелые, минерализованные кости, очень тяжёлые. Но таких мало. Одних только мамонтов в нашем карьере были десятки. Но сколько именно — один десяток, два — сейчас сказать невозможно. Почти всё вывезено в отвалы. Мне даже во сне иногда снятся сцены из прошлого. Слышу трубный рёв мамонтов, убегаю от саблезубых тигров и носорогов. Чаще же грезятся картинки с торчащими из земляных забоев костями невиданных, диковинных зверей. Я ковыряю глину, и обнажается огромный костяк: рёбра, позвонки, даже бабки, размером с котёл. Всё время интригует тайна: а что ещё хранится в глубине? Конечно, возникает вопрос: почему находок так много?

— Да, действительно, почему так много? — заинтригованный рассказом, спросил Рома.

— Я где-то читал, что существуют слоновые кладбища, — вставил Стёпа. — Когда слон чувствует свою смерть, он идёт и умирает там, где лежат останки его предков. Может, и у вас так?

— Это, скорее всего, красивая легенда, — отозвался Станислав. — В Зыряновске всё можно объяснить по-другому. Животные паслись на склоне горы, погибали, а кости их, смываясь водами в грозу или весной, накапливались по дну лога. Этот лог тянется через весь карьер метров на триста, здесь кости и находятся.

— Это же сколько было животных и как они выживали в нашу зиму, когда морозы под сорок и жрать нечего, вокруг один снег? — удивился Стёпа.

— Да, это верно, — согласился Станислав. — Я сам над этим задумываюсь. На одних древесных ветках, как зимуют лоси, мамонту не прожить. Да и мороз в сорок градусов, я думаю, ему не выдержать. Потому и вымерли, что климат изменился — стал более суровым.

— А что это за гидромеханизация и для чего она? — поинтересовался Роман, когда уже подходили к карьру.

— А тут история такая. В южной части карьера мощность рыхлых отложений доходит до пятидесяти — ста метров. В обводненных суглинках тяжёлые экскаваторы тонут, глина налипает в ковшах и кузовах самосвалов. Вроде бы ерунда, а очистка их стала настоящей проблемой — вот и придумали разрабатывать рыхлые отложения с помощью гидромеханизации. Суглинки и глины стали размывать из гидромониторов сильной струёй воды. Размываемая глина вместе с водой стекает в зумпф — это такая яма, — а отуда насосом по трубам подается в гидроотвал.

Брандспойт, вроде как у пожарных, называется гидромонитором. Представляете, один такой монитор делает работу за целый трёхкубовый экскаватор, и не надо самосвалов, чтобы вывозить породу, ни дорог, но вместо всего этого приходится прокладывать трубопроводы. В забоях гидромеханизации намного легче отыскивать и раскапывать кости — там всё на виду. Вот мы сейчас и идём всё это смотреть. Сами увидите, как всё это интересно!

— И как это вы успеваете вести участок и кости собирать? — спросил Роман.

— А вот как хочешь, так и успевай. Всё за счёт скорости и молодых ног. Выкроишь полчаса — и бегом в забой гидромеханизации. А там всюду вода, болото, целые озёра и реки. Вместе с пульпой кости несёт в водосборник, а оттуда насосом в гидроотвал. Не успеешь собрать — значит, потеряно безвозвратно. Но всё же я успел кое-что собрать, что вы и видели в конторе. Кроме того, много из мной собранного увезла сотрудница палеонтологического отдела Академии наук Казахстана Болдырган Кожамкулова. Несколько дней она ходила в карьер, набрала ещё и много такого, чего я и не замечал, в частности крохотных костей мелких грызунов. Всего видов ископаемых животных оказалось около двух десятков. Мамонта она назвала южным слоном и, с чем я не мог согласиться, возраст находок определила в десять тысяч лет. Я думаю, что им раза в два больше.

Потом сложила все находки наши и свои в деревянные ящики из-под взрывчатки и отправила в Алма-Ату. Одних зубов, к которым я был особенно неравнодушен, там была целая коллекция. Помнится, я всё любовался острым клыком, который приписывал пещерному медведю, а оказалось, что верблюжий. Было обещано почти всё вернуть назад. Как водится, ничто никто не возвратил. Ну вот мы и пришли, — Станислав переменил тему разговора. — Здорово, Тимофей! — приветствовал он рабочего. — Как, много костей сегодня намыл?

— На сурпу для бригады хватило, да кое-что ещё осталось, — отвечал тот, показывая на небольшую кучку белеющих предметов.

Все подошли, разглядывая ещё не просохшие костяные обломки.

— Так, вижу обломок лошадиной челюсти — кажется, их называют гиппарионами, — опять бизоньи лбы, мамонтов не видно.

— Мамонт не каждый день, — отвечал Тимофей, — лошадей поболе будет.

— Да, так получилось, что мамонтов в основном экскаваторами рыли, — рассказывал Станислав. — Вначале диковинно было. Когда брали суглинок в верхних слоях, экскаваторщик заметил в забое какой-то белый предмет. Камень не камень, а что-то высыпается. Вылез из кабины — кости, да ещё и какие: позвонок с хорошую кастрюлю, бабка из коленки — с чугунок. А когда попались белые, будто изогнутые фарфоровые трубы, бивни — поняли: мамонт.

Сначала удивлялись, потом надоело — работали, не обращая внимания. В общем, покрошили, погубили много и почти всё вывезли в отвалы. Рабочим план надо выполнять, им не до мамонтов. То, что осталось, то, что собрали, вы видели в конторе.

— Да оно и монитором не лучше, чем экскаватором, — сказал слышавший рассказ Станислава мониторщик. — Крошатся от воды кости. Шутка ли, пролежали в сырой земле тысячи лет.

— Жаль, — сказал Роман. — Даже в нашей школе показать всё это было бы интересно. В музее тем более — сколько людей могло бы всё это видеть!

— Да вот же они лежат, кости, бери любую, — предложил Тимофей. — Нам что, жалко, что ли?

— Берите, берите, что понравится и что можете унести, — поддержал его и Станислав, видя недоверчивые взгляды ребят. — Вот по зубу древней лошади, а Наде — медвежий клык. Пригодится — хоть для сувенира, хоть для школьного музея.

— А у меня уже есть ожерелье из медвежьих когтей, — похвалилась Надя. — Сосед по пасеке убил, сам еле спасся от того медведя.

— Ну вот видишь, как бывает. А я вот так почти каждый день прибегаю посмотреть: не нарыли ли чего интересного. Так и тянет сюда, ноги сами несут.

Хрустальные копи

— Станислав, нам Борис Васильевич рассказывал, что вы и минералы собираете, и старинные материалы по истории Зыряновска из Барнаула привезли, — осмелилась спросить Надя.

— Ну, это слишком громко сказано, — отозвался Станислав. — Коллекция моя очень скромная, да я её сам и не считаю коллекцией. Так, для памяти собранные образцы из поездок по разным рудникам во время летних институтских практик. Есть кучка горного хрусталя, кое-какие образцы кальцита из Хайдаркана да самородная медь из Джезказгана.

— Горный хрусталь? Это же драгоценный камень!

— Ну не совсем так. Скорее совсем не так. А камень действительно красивый, особенно если чистый и прозрачный. И верно, из него украшения делают, тем более что он бывает разных цветов. Броши, кулоны, запонки. Но мне больше нравится природная красота — то, что создала сама природа. Именно кристаллы.

— А можно это как-то посмотреть?

— Да никаких проблем. После работы я вам покажу дома.

Камешки, как сам Станислав называет свою коллекцию, сложены у него за стеклом серванта вперемешку с различными сувенирами, собранными во время поездок. Тут и причудливые растения с озера Зайсан, ракушки и раковины. Прозрачные, как льдинки, кристаллы гипса. Причудливой формы медный дендрит. Кристаллы кварца разных размеров, прозрачные и мутные. Есть сростки, называемые друзами.

— И где же вы такую красоту нашли? — вырвалось у Нади.

— Здесь совсем неподалёку, у деревушки Ландман, которую вы проезжали по пути в Зыряновск. Там есть заброшенные старые копи.

— Значит, когда-то этот хрусталь добывали? А как бы там побывать? Живём и не знаем, что под боком такие чудеса! — не удержался Степан.

— Если в выходной, то я могу составить вам компанию, — обещал Станислав. — Честно говоря, меня не оставляет надежда найти какой-нибудь необыкновенно красивый образец. Хорошую друзу с абсолютно чистыми и прозрачными кристаллами.

— А вот эта друза разве не хороша? — спросила Надя, держа в руках компактный образец.

— Согласен, друза неплоха, — согласился Станислав, — но ведь человек ненасытен, ему хочется всё лучше и лучше. К тому же азарт — без него и жизнь неинтересна. Вот, глядите, из Хайдаркана, это на юге Киргизии, белый ёжик. Правда, хорош образец?

— Да, я сразу обратила на него внимание, — призналась Надя. — Он как коралл, только гораздо лучше. Шипы во все стороны. Действительно, морской ёжик, только белого цвета.

— Это всё из карста, из подземных пустот, что промывает вода в известняках. В Хайдаркане добывают киноварь, руду на ртуть, и там постоянно встречаются карстовые пустоты в известняках. Это опасно, так как в них могут провалиться и люди, и оборудование. Но они невероятно красивы, эти пустоты. Как подземные беломраморные дворцы и даже лучше, чудесней. Там всё вокруг белоснежного цвета: стены, потолок, свисающие со всех сторон сталактиты, а снизу подпирают сталагмиты. И при освещении всё это сверкает, искрится, словно в волшебном дворце.

— Туда можно и экскурсии водить, чтобы любоваться этой красотой?

— Какие экскурсии! Всё это заваливалось пустой породой, и на этом безобразии рудник выполнял план, так как не было необходимости поднимать породу на поверхность. Вали себе под носом, а деньги получай, будто вывез в отвалы.

Станислав помолчал:

— Много красоты погубили, да, наверное, и сейчас это варварство продолжается. А взять для коллеции? Там самое трудное — отколоть образец так, чтобы его не поранить и не разломать. Это же всё кальцит, а он мягкий и хрупкий. Я чуть не плакал, когда видел, как эти дворцы засыпают породой.

— Да, — вздохнула Надя, — вряд ли мне доведётся когда-нибудь побывать в таком дворце.

— Зато мы завтра побываем на копях, — напомнил Стёпа.

Утром они сошли с автобуса в деревушке с несколько странным названием Ландман.

— «Страна мужчин», — перевёл Станислав. — Здесь живут немцы, и они называют себя лондонцами.

— А в Парыгино сельчане называют себя парижанами, — усмехнувшись, добавил Стёпа. — Сплошная Европа в стране Зырянии!

Они миновали зелёную улочку и стали подниматься в гору, поросшую диким миндалём, шиповником и караганой. По дороге Станислав рассказывал:

— Минералы, красивые камни я любил давно, можно сказать с детства, и даже немного собирал. Поиски их всегда казалось мне охотой за сокровищами, спрятанными в недрах земли. Вот и здесь, когда мне рассказали, что стоят брошенные хрустальные копи, я сразу же загорелся и в ближайший выходной отправился на разведку. Сначала ничего не мог найти, потом, порывшись в наваленных тут же кучах породы, обнаружил кристаллики кварца. Словно отполированные, грани их тускло мерцали стеклянным блеском. Настоящий горный хрусталь, полудрагоценный самоцвет в моих глазах был настоящим кладом. Тогда я видел себя то на «Острове сокровищ», то в изумрудных копях Медной Горы. На память приходили уральские сказы о горных кладовых. Тогда я нарыл почти рюкзак гранёных, полупрозрачных камней. Потом, спустившись к речке у подножия горы, долго отмывал их от белой и красной, очень липкой глины. Чистые и мокрые, они сверкали ещё красивей, но, к сожалению, почти все оказалось изъеденными рваными ранами, словно источенные какой-то неведомой болезнью. Из-за этого бóльшую часть собранного пришлось выбросить. Но всё равно много из собранного принёс домой, и кое-что из найденного вы видели у меня дома.

Позже я понял, где надо искать. Оказалось, что плохие кристаллы находятся в кварцевых трещинах, заполненных белой, рассыпчатой глиной, похожей на мелкий песок, а лучшие — в пустотах, заполненных красной глинкой.

Ну вот и пришли, — сказал Станислав, когда, выбравшись из кустарниково-травяных дебрей, они вышли на каменную площадку, выгрезенную на склоне горы. — Когда-то была государственная копь по добыче пьезокварца, теперь, считай, моя собственность, — добавил он с некоторой усмешкой, — поскольку никому не нужна, никто сюда не ходит и, как видите, всё здесь заброшено.

— Здесь хорошо, — оглядывая окружающий простор, сказала Надя. — И далеко всё видно. Город, отвалы вашего карьера, горы. Смотрите, виден Холзун и даже наша гора Громотуха.

— Да, и мне здесь нравится и в первую очередь тишина и полное уединение, — делился с ребятами Станислав. — Ничто здесь не мешает работе, люди сюда не ходят. И я, забыв обо всём на свете, могу по целому дню копаться, особенно если дело идёт на лад.

Едва ли не всё лето после того я ходил на эти заброшенные хрустальные копи — вот тогда и обнаружил в забое тонкую жилу, заполненную красной глиной. Именно в ней попадались лучшие кристаллы, а иногда и целые друзы — сростки нескольких кристаллов, чистые, ровные, не изъязвлённые отвратительной коррозией камня. Углубляясь с помощью длинной отвёртки, я прорыл длинную и очень узкую штольню, так, что наружу торчали лишь ноги. Измазанный глиной, я вылезал наружу лишь для того, чтобы осмотреть очередную находку, а затем торопливо возвращался в свою нору. Я не хотел терять ни минуты. А однажды вот так вылезаю из своей норы и глазам своим не верю: прямо напротив стоят две косули и смотрят на меня. Вот, наверное, удивились: откуда такой чудик взялся!

Как-то я пришёл сюда со своим другом. Он всё оглядел, а увидев мою закопушку, говорит: «Эх, сюда бы взрывчатки! Заложить бы в щель да трахнуть. Какой бы забой обнажился!»

Но я предпочитал работу без грохота взрывов и рёва механизмов. Моя жила была н чем иным, как занорышем — подземной пустотой, погребком, в котором выросли минералы, обволакивая стенки щёткой кристаллов. Занорыш, жеода, погребок — все эти слова пришли с Урала от старателей копей с самоцветами. Все они — всё равно что ларцы с драгоценностями. В моей жиле встречались лишь обломленные друзы и отдельные кристаллы, не сросшиеся со стенками погребка. Но это было даже удобнее, так как отколоть друзу бывает ох как нелегко! Все они были для меня сокровищем. Радостно ёкнет сердце, когда в монолите нащупаешь податливуюмякоть, а рука вместе с орудием проваливается в пустоту. Лихорадочно ковыряешь, убирая накопившийся за тысячелетия ил, а в темноте уже проступает загадочный, стеклянный блеск камня. Сколько миллионов лет понадобилось, чтобы вырастить эти друзы? В хаотическом беспорядке торчали стрельчатые столбики, ромбики с коническими макушками, стеклянные «гвоздики», «спички» с заострёнными концами, чаще по отдельности, а иногда образуя так называемые «щётки».

— А ведь верно: когда-то в детстве мы говорили, что камни растут, — вспомнила Надя. — Значит, действительно растут.

— Да, кристаллы растут, вернее, большинство когда-то росли. Когда остывала расплавленная земная кора на заре существования нашей планеты Земля. Из растворов вырастали кристаллы.

Каждый нашёл здесь себе занятие по душе. Станислав, показав свою добычливую штольню, предоставил её в распоряжение ребят, а сам занялся заполнением своего дневника. Надя бродила вокруг, любуясь полевыми цветами и слушая пение птиц, а Роман и Степан по очереди, сменяя друг друга, работали в штольне, не замечая, как бегут часы. Время от времени они прерывали свое занятие возгласами радости, если случалась удачная находка.

Здесь привлекало всё: полное умиротворение природы, негромкое пение птиц, гнездящихся в море кустарника вокруг, азарт поиска и радость находок. А как приятно было после нескольких часов работы спуститься вниз к речке и, слушая плеск волн, отмывать гранёные обломки, с волнением всматриваясь в добытые сокровища! Разложив добычу на берегу, лучшие кристаллы завернули в обрывки газет, специально припасённых на этот счёт. Тело ломила приятная усталость. Рядом порхали роскошные большие бабочки с бархатными чёрными крыльями. Разморенные дневной жарой, они садились на влажный прибрежный песок и сидели там, лишь изредка шевеля крыльями. Домой шли, каждый обогащённый горсткой сияющих кристаллов и делились впечатлениями хорошо проведённого дня.

— Станислав, а что за архивные сведения вы привезли из Барнаула? — задал давно интересовавший его вопрос Роман.

— Да, ребята, было грешным делом такое, — не очень охотно признался Станислав.

— А почему грешным?

— Да потому, что больной это вопрос для меня. Можно сказать, даже рана. А история эта такая. Как известно, наш карьер разрабатывает самую старую часть Зыряновского месторождения, где подземные работы велись более ста пятидесяти лет. Понятное дело: всё тут пронизано подземными горными выработками, как пчелиными сотами. Где-то пустота заложена, где-то стоит, ждёт, когда в неё кто-то провалится. Естественно, для карьера эти пустоты представляют опасность. Их надо гасить, а для этого надо знать их месторасположение. Конечно, большинство подземных пустот нам было известно, и числилось их ни много, ни мало — целый миллион кубометров. И кроме этих были ещё и неизвестные. А так как центром горнорудной промышленности в то время был Барнаул, то туда посылались копии планов подземных работ. Вот за отысканием недостающих у нас графических и иных материалов я и поехал. Приезжаю: батюшки, архив в старой деревянной церкви! Такой дряхлой, что любая спичка, окурок, замыкание электрическое — и всё вспыхнет, ничего не спасёшь. Но это полбеды (а может, благо), хранителем там был не менее дряхлый старичок. Он над своим богатством трясся, как Кощей Бессмертный. И это понятно: архив богатейший, в отличие от российских, хорошо сохранившийся, а хранитель — человек неравнодушный. Болел за них, чуть ли не у себя за пазухой держал. Три дня я ходил за ним, а он ни в какую, меня не подпускает к своим сокровищам — не доверяет. Потом уж, куда денешься, пустил. А я, как увидел все эти кипы бумаг, переплетённые в кожаные обложки, прочитал некоторые из них и так весь и затрясся: это ж какое богатство! Хранилище истории с такими тайнами, перед которыми меркнет любая фантазия писателей, пишущих детективы.

Да, ребята, там настоящий клад, по сравнению с которым золото — ничто. Драгоценный металл — это фикция, условный материал, на самом деле имеющий ценность не бóльшую, чем бумажные купюры. А тут сокровища, хранящие тайны веков, дающие ответы на многие вопросы и истории, и нашей жизни.

— Здорово, интересно ты, Станислав, всё это рассказываешь, — похвалил Роман, — хоть книгу пиши.

— Ну что ты, какая книга! Я не писатель, я работник рудника, хотя история меня всегда интересовала. Это же куда увлекательнее выдуманных детективов. Жизнь вообще интереснее любой выдумки. Знаете, ребята, что мне ещё показалось интересным? Оказывается, у великого немецкогого поэта Гёте имелась коллекция зыряновских минералов и руд, и она до сих пор хранится в Веймарском музее поэта. А передал ему их работавший врачом в Барнауле Фридрих Геблер. Этот Геблер — интереснейший человек. С отличным образованием доктора медицины, в 1808 году приехал из Германии в Россию — можно сказать, на заработки. Устроился врачом на Колывано-Воскресенских заводах в далёком Барнауле. Алтай, местная природа, служба — всё здесь понравилось молодому Геблеру. Он показал себя отличным специалистом и так прижился, что остался здесь жить и работать до конца жизни. Женился на местной уроженке, и так увлёкся научными изысканиями, что вскоре стал известен всему научному миру как исследователь Алтая и энтомолог — специалист по жукам. В 1828 году он был утверждён инспектором медицины и фармакологии всего горного округа, и это было очень кстати, так как, объезжая подведомственные предприятия, он знакомился со многими уголками Алтая, и, конечно, это помогало ему изучать полюбившийся край.

Ребята, как зачарованные, слушали Станислава, а тот, видя это, предложил:

— Оставайтесь у меня ночевать — расскажу про Геблера более подробно.

— И откуда вы всё это берёте? — не выдержал Роман.

— Источники есть, жаль только, что на немецком языке и до сих пор не переведены. Книги Карла Ледебура, статьи того же Геблера. Интересная открывается картина, когда читаешь. Между прочим, история наших краёв.

— Вы знаете немецкий?

— В том-то и беда, что нет. Кое-как переводил с помощью словаря. Много и неясного осталось. А история такая.

Рассказ о барнаульском докторе, ставшем известным учёным

8 августа 1826 года на Нижней пристани в Усть-Каменогорске, куда на специальных судах привозили зыряновскую руду, царило оживление. Здесь собралась компания знатных людей, и прибыли они сюда с сугубо деловыми целями. Вовсе не вельможи, хотя один из них — Пётр Козьмич Фролов — был облечён большой властью: он занимал пост главного начальника Колывано-Воскресенских заводов и одновременно был Томским губернатором. Такое необычное совмещение доверено ему было царской властью за особо плодотворную хозяйственную деятельность на ниве горно-металлургической промышлености. Пётр Козьмич Фролов был яркой личностью, имевшей не только большие заслуги по развитию горнорудного производства, но, будучи высокообразованным человеком, уделял много сил развитию культуры края. Его интересовала история края, этнография, а собранные им предметы старины, вместе с коллекцией Геблера, стали основой организованного им музея. В Барнауле он основал горно-заводское училище, бумажную фабрику, библиотеку, метеостанцию. Местный поэт, перефразируя слова царя, выразился о Фролове так: «Там, где Фролов, закон не нужен. И не был край при нём сконфужен». Фролов отличался тем, что проводил неожиданные проверки на страх мздоимцам и казнокрадам, посему ими была сложена поговорка: «Не боюсь ни огня, ни меча, боюсь Петра Козьмича». По словам Ледебура, «он своим образованием и любовью к искусству дал жизни и вкусам барнаульцев совершенно иное направление». Имелись в виду прогрессивные нововведения в разных сферах жизни.

Кроме Фролова здесь были Павел Григорьевич Ярославцев — шихтмейстер, знатный барнаульский механик, служащий Колывано-Воскресенских заводов, имевший большие заслуги по конструированию и строительству сложных гидротехнических сооружений на рудниках и фабриках; Геблер, главный врач тех же заводов, к тому времени выполнявший и инспекторские функции заводских и рудничных госпиталей.

Это была деловая, плановая поездка по рассмотрению состояния дел на подведомственных предприятиях, и она же одновременно и инспекторская. Загруженный многими заботами, Пётр Козьмич мог позволить себе некоторую поблажку и короткий отдых на природе во время неспешного плавания по Иртышу, ведь тот же путь до Зыряновского рудника они могли проделать в два раза быстрее сухопутным путём по дороге.

— Господа! — обратился Фролов к собравшимся. — В нашем распоряжении четыре лодки. В каждой лодке размещаются по два пассажира. Мои коллеги знакомы с этим видом транспорта, а я поясню для нашего дорогого гостя господина Ледебура. Как вы знаете, он приехал из Петербурга путешествовать по Алтаю и изучать нашу флору. Карл Фёдорович, — обернулся он к высокому человеку явно нерусского вида, в высоких сапогах и походном сюртуке, — вы, наверное, читали про индейские пирóги, выдолбленные из цельного дерева? Так вот, мы поплывём на таких же больших лодках-пирогах из тополя, в каждой из которых размещаются целых восемь человек: два пассажира, пять гребцов с шестами и один кормчий.

— Где же нашлись такие великолепные деревья, что оказалось возможным сделать такие гигантские лодки? — спросил Ледебур, действительно удивлённый не только мастерством плотников, но и величиной тополей.

— Эти лодки выдолблены из стволов деревьев, растущих на берегах Бухтармы близ Зыряновского рудника. Лодки, в которых мы поедем, далеко не самые большие. Хорошие мастера могут делать лодки длиной в пятнадцать аршин. Называются они обнабоенными, то есть обделанными по бортам досками, и такие лодки свободно перевозят тарантасы даже через реку Обь. Чтобы лодка была пошире, при изготовлении борта её распирают подпорками, пока дерево сырое. Работа непростая, и стоимость такой лодки немалая: до семидесяти рублей. За эти деньги можно купить три лошади. Надеюсь, что тент над головами предохранит вас от солнца или дождя, и желаю всем счастливого плавания.

Ледебур не остался в долгу, в ответ сказав не только явный комплимент, но и искренне удивился:

— О-о, это великолепно! Вас можно поздравить, господин Фролов, с тем, что у вас есть такие искусные мастера и что в ваших краях растут такие замечательные деревья! В Европе мы ничего подобного не видели.

— А к вам, Фёдор Васильевич, — обратился Фролов к Геблеру, — у меня особая просьба. Препровождаю вам и вашим заботам господина Ледебура. Вы его знаете лучше меня — прошу любить и жаловать. В лодках на сиденьях как раз можно расположиться двум человекам, так что вдоволь наговоритесь о своём любимом царстве богини Флоры.

— Очень рад, Пётр Козьмич! — искренне отвечал Геблер. — Без всякого сомнения, мы найдём общий язык с господином Ледебуром.

И это была абсолютная правда. Они были знакомы: любитель-естествоиспытатель и путешествующий по Алтайским горам профессор ботаники из Дерптского университета. Для обоих это была редкая возможность так тесно общаться и говорить на родном для них немецком языке. На русском Геблер говорил свободно, хотя и с акцентом, а Ледебур его не знал.

Плавание оказалось необычайно приятным. Вначале молчаливые, а потом распевшись, дюжие молодцы, раздетые до пояса, толкали лодку шестами, всё время держась мели вдоль берега. Когда же позволяли местность и берег, гребцы становились бурлаками и тянули лодку на канате. Почти сразу за Пригонной сопкой близ окраины Усть-Каменогорска кончалась степь, и Иртыш входил в скалистые берега. Каменные стены стискивали реку, береговые утёсы, один другого выше, стояли по обе стороны Иртыша. Эта величественная картина реки с нависающими гранитными кручами была знакома большинству плывущих, Ледебур же с жадностью вглядывался в открывшуюся панораму, на глаз описывая геологическое строение берегов. По рассказам, об эти береговые скалы, называемые быками, разбилось немало сплавщиков. Иртыш, зажатый горами, течёт быстро и особенно стремителен там, где река, меняя направление, огибает выступающие скалы. Лучше всех знал Иртыш сам начальник Колывано-Воскресенских заводов, он же и организовавший здесь судоходное движение, и помнивший все названия быков, мелей, островов и опасных мест. Наибольшей известностью пользовалась отвесная скала чёрного цвета, получившая название Петух или Петушиный Гребень, наиболее же опасным местом считались Семибратские скалы, где имелось очень быстрое и сильное течение. Если лодка попадала в струю этого течения, то её несло от одной скалы до другой, и вырваться из-под власти его было невозможно. Ещё большей мрачной известностью пользовалась протока между берегом и островом уже вблизи Усть-Бухтарминска, получившая за узость прохода название Собачья нора.

— Самая коварная эта сучья нора, — комментировал Пётр Козьмич, — почему и прозвали её так. Сколько плауков, карбасов с рудой на ней разбилось! Но вы, господа, не тревожтесь, такое случается при плавании вниз. Зазевался кормовой — вот и тащит карбас или плот куда не надо.

По вечерам путники с комфортом устраивались на берегу, жгли костёр, ужинали, ночевали в специально устроенных палатках. На всём пути лишь в одном месте стояла изба, где сплавщики руды могли остановиться, переждать непогоду или переночевать. И разговоры, рассказы без конца. Фролов рассказывал, как, будучи совсем молодым, исследовал фарватер Иртыша на предмет сплава по нему зыряновской руды. Выигрыш в затратах на перевозку водным путём по сравнению с гужевым транспортом оказался огромным. Он же сконструировал суда, называемые карбасами, и вот уже 20 лет на них возят руду, преодолевая расстояние в 150 вёрст вниз по реке до Усть-Каменогорска за один, в худшем случае — за два дня. Ярославцев делился планами устройства водоотлива на Зыряновском руднике, являвшегося главной проблемой у заводского начальства.

— Уже заканчивается строительство шестивёрстного водоподводящего канала на реке Берёзовке, — хвалился он, — вода будет крутить трёхсаженные водоналивные колёса. Теперь думаем, как передать энергию колёс к шахтным насосам.

— Вы там поторопитесь, — вмешался Пётр Козьмич, — шахта ждать не будет, ей работать надо, а вода подпирает, людям уже по колено.

— Пётр Козьмич, вы же знаете, что даже в Европе подобные задачи решать не умеют, — отвечал Ярославцев. — Зело неудобно передать энергию на гору.

— А что нам до Европы, вот наш Ползунов опередил и Англию со своей огненной машиной. Что же нам, так и держать сотню лошадей на откачке воды?

— Будет, Пётр Козьмич, будет готово к следующему вашему приезду.

Ледебур рассказывал об экспедиции этого года по Алтаю, делился планами на продолжение путешествия.

— Надо добраться до Белухи, этого алтайского Монблана, называемого Катунскими Столбами, и наконец разгадать тайну самой высокой и загадочной горы Алтая, — говорил он своим слушателям, самым внимательным из которых был Геблер. — Интересно побывать и на горячих ключах, о которых рассказывают бывалые люди.

— Каким путём вы думаете идти? — спросил Геблер. — Левобережье верховьев Бухтармы находится в китайских пределах, в иных местах путь преграждают высокие хребты.

— Воспользуюсь путём, которым шли и расселялись ваши беглые люди, называемые каменщиками, — отвечал Ледебур: — Сенная, Коробиха, Фыкалка. Даст Бог, успею до холодов и осеннего ненастья.

Геблер жадно слушал, всё более убеждаясь, что и он должен внести свою лепту в изучение Алтая и пополнить когорту его исследователей. Чуть позже к этому его подталкивали и встречи с великим Александром Гумбольдтом, приезжавшим на Алтай в 1829 году. Тогда знаменитый учёный дважды наносил визиты в дом Геблера.

Так плыли целых три с половиной дня, прибыв на Верхнюю пристань в полдень 11 августа. Дальше до Зыряновского рудника добирались сухопутным путём в тележках.

Зыряновск представлял собой невзрачный посёлок с приземистыми домами, мало чем отличающимися от деревенских изб. Выделялись лишь бревенчатые копры шахт и горы отвалов руды и горной породы. Здесь каждый из приезжих занялся своим делом.

Осмотрев лазарет в сопровождении местного лекаря, неказистого человека лет пятидесяти, и поговорив с лежащими в нём бергалами, Геблер в который раз отметил жалобы больных рабочих на малярию, ревматизм, на боли в суставах, на желудок. Потом знакомились с так называемым больничным садом. После знакомых в детстве садов Германии этот огороженный плетнём от скотины садик производил жалкое впечатление. «Какой же это сад? — думал про себя Геблер. — Всё это скорее можно назвать огородом. Эти сибиряки представления не имеют, что такое настоящий сад. Настоящий сад — это яблони, груши, сливы, абрикос. А тут из деревьев одна черёмуха, да и та больше похожа на кусты. Да, но в то же время этот Алтай — настоящий кладезь лекарственных растений, правда, ещё пока плохо изученных. Впрочем, что это я, — спохватился Геблер, — сад — это название условное, и предназначается он для выращивания самых обычных и простых лекарственных растений: подорожника, пустырника, зверобоя, мать-и-мачехи. И надо признать, что местные жители знают и иные алтайские травы, которыми лечатся».

— Да, батенька, тут у вас не очень порядок, — сделал он замечание хозяину «сада». — Всё-таки это больничное заведение, а у вас все вкривь и набекрень, и скот захаживает. И растений мало. Смородина, малина, чистотел — это хорошо, а где ревень? Иркутский аптекарь господин Сиверс специально ездил в ваши края, чтобы искать корень лекарственного ревеня, а у вас в саду его нет, хотя ваши крестьяне-сибиряки очень его уважают.

— Так это, ваше благородие, что его садить, когда выйди за село, там его полно. Да и мало он помогает. Даём его нашим чахоточным больным, а толку нет. А вот что будем делать с ревматиками — бергалы сплошь болеют после сырой шахты?

— Слышал я, что некто Рахманов нашёл в ваших краях целебные минеральные источники.

— Так это ж не дай бог где, у чёрта на куличках! Туда и здоровый если доберётся, больным станет, а больной и вовсе умрёт. Очень он, этот арашан, далеко, за горами, за тридевять земель.

«Дойти, проверить, выяснить свойства. Очень может быть, что это второй Карлсбад, — думал Геблер. — А там и Белуха недалече, в тех же краях. Ледебур вернётся, всё расскажет».

Ледебур вернулся в Барнаул, но не с теми сведениями, что ожидал Геблер.

— Дошёл до Фыкалки, посетил китайский пикет в Чингистае, а дальше сельский старшина отговорил идти, — рассказывал он. — Конец августа, говорит, время позднее. Может непогода, снег зарядить на неделю, а в высокогорье это опасно. В общем, не решился я.

— Да-да, — согласился Геблер, — непогода в наших краях непредсказуема, а в высокогорье уже в августе может выпасть снег и стукнуть мороз, — а сам же подумал: «Не знает этот иностранец характер русского человека. Может, он и прав, а может, и нет, этот сельский староста. Вполне возможно, слукавил, чтобы самому не идти в проводниках. Но верно, если я решусь, то выйду пораньше, и точно знаю, что пойду из Зыряновска, — решил про себя Геблер. — Дорога проверенная, хотя и не простая, и нет бомов и прижимов, что на Катуни».

Решение о сроках подтвердил и опыт другого исследователя и коллеги Геблера Александра Бунге, в 1829 году пытавшегося добраться до подножья Белухи. Слушая рассказы бывалых людей, первопроходцы-исследователи того времени пытались подобраться к величайшей горе Алтая с юга, из Зыряновска, да, кажется, они и не знали иного пути подхода к ней. Даже опытный А. Бунге, разглядывая панораму высоких гор с севера, не сразу догадался, что снежные вершины у реки Аргут — это вовсе не Белуха, и её ещё надо искать в путанице хребтов. Учёный-ботаник, как и Геблер, устроившись врачом в Змеиногорске, делал вылазки в горы для изучения растительности Алтая. Почти тем же путём, что и Ледебур, в июне месяце, выйдя из Зыряновска, через Фыкалку он прошёл на Катунь и был остановлен мощным разливом реки. Это было летнее половодье, часто случающееся на реках Алтая из-за таяния снега в горах и обильных июньских дождей.

«Есть хороший шанс быть первым, — думал Геблер. — Сам Бог велел, хватай птицу удачи за хвост, пока она не улетела. — Этим поговоркам Геблера выучила русская жена Александра Степановна, верная его помощница, да и дети его уже говорили по-русски лучше, чем он сам, и частенько поправляли отца. — Конечно, это не главное — приоритет. Главное — надо продвигаться вперед и изучать край, где живёшь».

Не сразу, постепенно шёл Геблер к своей цели.

Очередную свою инспекторскую поездку по рудникам и заводам в 1833 году Геблер совместил со своим служебным отпуском, который он намеревался использовать для экспедиции в район загадочных горячих источников, о которых слава распространялась по всем Колывано-Воскресенским заводам. В кармане его лежало предписание зыряновскому приставу Циолковскому о всемерной поддержке его предприятию вместе с небольшой суммой денег, отпущенной для этой цели администрацией в Барнауле. Но мало этого — Геблер знал, что ему по мере возможности в Зыряновске помогут и без этого. Грешно пользоваться, но он уже испытал на себе русскую традицию (а может, и не только русскую) угождать инспекторам, исполняя любые их требования и просьбы. Чинопоклонение, подобострастие перед начальством на Руси процветало испокон веков, а что говорить о ревизорах — перед ними трепетали. Геблер недовольно морщился от этого угождения, похожего на раболепие, но, как говорится, «Со своим уставом в чужой монастырь не ходят» — надо жить по существующим здесь правилам. Тем более что в данном случае пристава он уважал. Алексей Осипович Циолковский был просвещённым человеком, интересующимся историей края. Он даже производил раскопки древних курганов на берегах Иртыша. Причём делал это по собственной инициативе из одного интереса к истории.

Геблер имел уже достаточный опыт путешествий по Алтаю и удачно выбрал время для своего путешествия: вторая половина июля отличается устойчивой сухой погодой, в это время усмиряются не только горные реки, вошедшие в свои нормальные русла, но и комары — этот страшный бич в таёжной глуши.

На этот раз Зыряновск встретил его сухой жарой и скрипом, временами переходящим в визг. Это работала новая штанговая водоотливная машина — та самая, о которой рассказывал Ярославцев во время плавания с Ледебуром. Через весь посёлок протянулась система деревянных штанг из брёвен длиной в целую версту. Посредством шатунов она передавала энергию от громадных водоналивных колёс диаметром в 6 метров к насосам, откачивающим воду из подземных выработок. Этот шум, что ночью, что днём не давал жителям Зыряновска спать, и они прозвали эту адскую машину Сварливой Ведьмой. К обычным запахам конского пота и навоза прибавились ароматы дёгтя, которым обильно смазывались шарниры шатунов и штанг.

— Зато теперь у нас почти решена проблема водоотлива, — объяснял пристав. — Можно сказать, освободился целый табун лошадей, ранее задействованных на откачке воды. Так что спасибо Павлу Григорьевичу, придумавшему эту штуковину.

Начало путешествия было даже комфортным: заботливый зыряновский пристав представил в распоряжение путешественника свою лёгкую коляску. Дорога образовалась совсем недавно, в основном усилиями горнозаводского начальства Зыряновского рудника. Местные жители до сего времени колёсным транспортом не пользовались, предпочитая ездить верхом, а грузы перевозили во вьюках или на волокушах таском, то есть волоком. Да это и немудрено: кругом горы, чтобы проложить дорогу, нужны немалые усилия и много земляных работ. Едва ли не основной транспортной артерией служили Бухтарма и Иртыш, по которым сплавлялись чаще всего на плотах.

Покачивая крупом, неспешным, размеренным шагом идут лошади, нагруженные вьюками. В кавалькаде из четырёх человек их шесть. Дорога, больше похожая на караванную тропу, идёт широкой луговой долиной, пересекает село Мягонькое (Соловьёво), потом поднимается в гору, поросшую жёсткой щетиной карагайника. Крутой спуск к Бухтарме — и путники в селе Сенном, населённом бывшими каменщиками. Ещё недавно эти люди жили, прячась от властей по диким ущельям, а после «прощения» царицей Екатериной и принятия их в подданство империи переселились в более удобные места, образовав новые селения. Здесь жил своеобразный русский этнос со своим укладом жизни, традициями и обычаями. Были и особенности в быту, с которыми приходилось считаться и учитывать. Останавливаясь на ночлег в крестьянской избе, Геблер, не дожидаясь приглашения, доставал из походного ларца свою посуду. Кержакам это нравилось — угощали обильно, ставя на стол расстегаи и пироги с рыбой, мёд и варенье из местных ягод на меду.

Два дня пути до Коробихи, сложная переправа через Бухтарму, на правый берег, где расположилась старая деревушка Верх-Бухтарминская или Печи, второе своё название получившая за выемки в обрывистом глиняном берегу.

— Маралы выгрызли, — пояснил проводник, показывая камчой на круглые лунки, напоминающие чело русской печи. — Соли им не хватает.

Естествоиспытателю всё интересно, однако что ждёт их впереди?

Ты, братец, лучше скажи, далеко ли до Белой?

— К вечеру будем, а там, глядишь, хорошо бы и до Фыкалки добраться.

Однако в Белой задержались. Геблер узнал, что Рахманов — тот самый охотник, что первым в 1763 году побывал на Горячих ключах, — жив и в полном здравии.

— Веди меня к нему, — сказал он местному сельскому старшине, — поговорить надо.

Рахманов оказался вполне бодрым стариком, несмотря на свои 90 лет.

История открытия, тут же ставшая легендой, гласила, что в тех местах Рахманов ранил марала. Преследуя его по кровавым следам, на следующий день охотник нашёл его стоящим в клубах пара горячего источника. Каково же было его удивление, когда, добыв зверя, он обнаружил, что рана его почти затянулась! Тогда Рахманов, сам страдающий ревматизмом, стал принимать ванны и через неделю почувствовал себя совершенно здоровым.

Услышав этот рассказ про себя, старик усмехнулся. Не дав Геблеру договорить до конца, он живо реагировал, проявив светлый разум и отличную память:

— Пошто, барин, несёшь околесицу! Сказки всё это. Что про марала — так верно, стрелил я его для продажи китайцам. Дюже они до них охотники и хорошие деньги за рога платят. А что зверь за один день вылечился и что я был первым — враньё. Калмаки давно знали сие место и даже почитали его святым. Знаки там для этого были ими поставлены, а более всего поразила меня деревянная хоромина. Крыша плоская, китайская, внутри оббита цветным шёлком. Стоит стол с сосудами синего и зелёного цвета, а вдоль стенки уставлены ихние божки. Я-то ничего не трогал, а слышно, наш брат, русак из Печей Мурзинцев, два года назад пожёг эту богадельню. Говорит, язычников надо искоренять. Оно, конечно, калмыки нехристи, но ведь они тоже люди, и у них своя вера. Варнак, одним словом, этот Мурзинцев.

Видя, какой интерес проявляет этот странный нерусский человек к горячим ключам, Рахманов добавил:

— Я бы, барин, тоже пошёл с вами, очинно интересно снова там побывать, да вишь, совсем немощен стал — более девяноста годков ведь мне.

Рахманов прожил очень долгую жизнь, и путешественник Воронин видел его ещё в 1843 году 102-летним старцем.

В Фыкалке жили потомки тех «мясорубов» — беглецов, что прятались по трущобам, жили в землянках, боялись друг друга и, бывало, топорами зарубали товарищей, не поделив женщин. Теперь здесь всё было спокойно и даже благопристойно, а старики, умиляясь наступившей мирной жизни, славили покойную матушку-царицу, простившую их за все грехи. Сельский староста — тот самый, что отговорил Ледебура, — как ни юлил, а пошёл в проводники. Бумага от начальства Колывано-Воскресенских заводов действовала безотказно.

Проводник предупреждал:

— Смотри, ваше благородие, дорога сия весьма тяжкая, а особливо когда от Берели зачнем подниматься в гору, — стращал он Геблера. — Сначала тайга будет непролазная, потом крутяк, камень и щебень. Пешком-то оно не слишком заметно, а лошади того и гляди, как бы не переломали ноги.

Всё так и было, как он говорил. На горе, когда чахлые лиственницы и кедры совсем поредели, проводник предложил:

— Однако, барин Фёдор Васильевич, лучше нам спешиться, так-то надёжней будет. Ненароком лошадь споткнётся, да и ей без тяжести легче ступать. Вон, гляди, как осторожно ставит ноги, щупает копытом — надёжна ли опора. А то и в трещину нога может провалиться — тогда и до беды близко. Сломает конь ногу — ему хана, а нам что тогда с вьюком делать? Не потащишь же на себе!

На спуске было ещё хуже: того и гляди конь оскользнётся, завалится, а то и всадника задавит. Здесь, на северной стороне горы, кое-где ещё лежал снег. В разрывах туч проглядывала совсем близкая Белуха. Грозный её вид пугал мужиков, они крестились, а Геблер на глаз прикидывал расстояние, всё более убеждаясь, что обязательно должен до неё дойти.

— А вон, барин, гляди, видишь озеро? Сверху-то оно всё на виду. А где озеро, слева его и арашан. Теперь-то, почитай, совсем близко. Может, повезёт, калмаки там стоят. Молока, мяса покушаем.

— В любом случае здесь будем стоять несколько дней, пока я не сделаю свою работу, — ответствовал Геблер, даже в мыслях не помышлявший изменять своему плану.

— Воля ваша, — отвечал проводник, — была бы погода и провизия для людей, и корм лошадям.

Нет, не оправдались надежды старосты и работяг, приданных экспедиции. Берег озера был пустынен. На озере плавали гагары и, похоже, не обращали внимания на людей. От построенной джунгарами деревянной кумирни остались лишь головешки на каменном фундаменте, тут же торчали шесты с развешенными конскими хвостами, а ветви ближних деревьев были украшены лоскутами и разноцветными тряпочками, стояли шалаши, сооружённые страждущими исцеления.

Нет сомнения в том, что об источниках давно знали местные жители, буддисты по вероисповеданию, ойраты, казахи, о чём свидетельствовали небольшие бассейны, обложенные каменными глыбами, а один из них обделан деревянным срубом.

Сопровождающие Геблера люди — бергалы из бывших крестьян, — довольные, что закончился трудный переход, тут же кинулись собирать дрова для костра, а Геблер, не откладывая, начал осмотр источников, по ходу производя необходимые замеры. Главное, надо было взять пробы минеральной воды, довезти её хотя бы до Зыряновска, чтобы сделать простейший анализ.

Чёрные тучи неслись низко-низко, закрывая верхушки ближних гор. Надо было спасаться от холода и моросящего дождя в поставленной рабочими палатке. Да, это был не Карлсбаден и не Карловы Вары. Но выходило солнце, и всё сияло чистой красотой, что бывает только в горах.

Геблер замерил температуру ключей, оказавшейся в пределах 30–40º, взял пробу минеральных вод и составил их описание. Первый химический анализ, сделанный в примитивных условиях в посёлке Зыряновский Рудник, показал наличие в воде углекислоты и солей натрия и магнезии. Дальнейшие исследования показали их аналогию с водами знаменитых курортов Европы, в том числе и Карлсбадена.

Назад до Зыряновска Геблер добрался, сплавившись из Коробихи на плоту по Бухтарме.

Всю зиму Геблер думал о новом сезоне, мечтая заняться обследованием Белухи. Увиденная им панорама исполинской горы не давала покоя. Вид с юга грандиозен, а какова она с севера и можно ли оттуда подобраться к ней? Никто из исследователей-путешественников и рудознатцев не видел её с обратной стороны. Даже Бунге, опытный путешественник, стоя на Катуни у слияния с ней Чуи, гадал, какая из снежных гор может быть Белухой, хотя на самом деле он видел совсем другие горы. Другое дело — местные жители, особенно охотники, исходившие все горы и самые глухие уголки Алтая. Проводники уверяли Геблера, что увидеть обратную сторону Белухи можно со стороны реки Ак-Кем. Это и наметил сделать Геблер в следующем сезоне 1834 года. Он же поставил перед собой несколько задач, в том числе, кроме исследования наиболее высокой части Алтая во главе с Белухой, изучать фауну и флору.

На этот год Геблер наметил совсем другой маршрут, намереваясь по долине Катуни, через загадочный Уймон, поселения катунских каменщиков, пробраться к Белухе с северной стороны. А начал он свой путь опять же из Зыряновска в тележке по долине реки Хаир-Кумын, как раньше называли Хамир. Название это переводили с алтайского языка как «быстрый, молодой парень».

Дорога до Бухтармы шла лугом, по которому текла, прихотливо извиваясь, речка Берёзовка, заросшая кустами тала и смородины. В небе кружили белого цвета хищные луни, несколько раз взлетали журавли. Вот и Бухтарма — одна из знаменитых рек Алтая. С любопытством взирал Геблер на стремительные воды, несущиеся с неведомых снежных вершин. Поросшие лиственным лесом берега были пологи и удобны для подъезда, над рекой со стоном летали кулики-перевозчики. «Да, здесь всюду тополь», — отметил про себя Геблер. Вот и пеньки от срубленных деревьев, из которых местные жители делают лодки, похожие на индейские пирóги. На двух таких лодках ему предстояло переправиться на другой берег вместе с сопровождавшими его людьми.

— Долбёжка из тополя? — зная местное название лодок, спросил он лодочника — хмурого мужика, стоявшего в деревянном челне и опиравшегося на длинный шест.

— Нет, ваше благородие, лодка из тала. — И, не дожидаясь вопроса, пояснил: — Из тала долблёнка лучше: крепче и служит дольше. А что до тала, так он растёт здесь всюду, хотя и реже, чем тополь. Однако, барин, ты не думай, что всё так просто. Всё топором излажено, и большое мастерство требуется, чтобы её сделать. Потому беречь такую лодку надо: смолить, сушить, вытаскивая на берег, иначе сгниёт, от воды и сырости пропадёт.

Мужики рассёдлывали лошадей, снимали с них вьюки. Геблера перевезли вместе с грузом, после чего мужики, усевшись в лодки и держа в руках поводья, переплыли вместе с лошадьми. С любопытством взирал Геблер на открывшуюся пойму Хаир-Кумина, густо заросшую тальником, черёмухой и тополями. Флейтовые крики иволг неслись с вершин огромных деревьев, чаща расступилась, и открылся вид на дорогу через сырую низину.

Весело перекликаясь, спутники Геблера переодевались в сухое, снова навьючивали лошадей. Здесь путешественников ждала другая телега — большая, неуклюжая на вид, грубой работы. «Не лучше ли пересесть на верховую лошадь?» — вертелась у Геблера мысль, и он с недоверием посматривал на телегу, предназначенную для перевозки строевого леса.

— С переездом, барин! — приветствовал стоявший с лошадьми возница, заросший бородой мужик неопределённого возраста. — А ты, небось, и не заметил, что сразу две реки переехал. Вот он, наш красавец, Хаир-Кумин сливается с Бухтармой. Вдоль него дальше и поедем. А ты, барин, не боись, — поняв, о чём думает Геблер, — продолжал он, — эта подстава не подведёт. Самая что надо по нашим буеракам и колдобинам. Не перевернётся на косогоре, для чего и служат длинные жерди. От них и тряска меньше, а для тебя, хе-хе, и короб на них поставлен, чтобы ни комары, ни солнце не досаждали. Бог даст, сегодня доберёмся до Столбоушки, а там уж верхами придётся дальше идти.

«Бог даст, авось, небось» — ох уж эти русские! Всё-то у них неопределённое. Однако многое у них получается», — мысленно сказал Геблер про себя и тут же уловил, что и сам употребил любимое сибирское и русское словцо «однако». Заботы, заботы… Мысли о доме не давали покоя, обуревали всё время в пути. На службе всё в порядке, его уважают, поощряют его деятельность по изучению края, а вот дома не всё благополучно. Нежданно-негаданно в Петербурге умер его первенец Георг, студент Медико-Хирургической академии. Двое детей в младенчестве скончались. А ведь он сам врач — сколько детишек чужих спас! С женой не всё как надо бы. С характером его Алекс, Сашенька — прямо-таки сладу нет! Какая всё-таки сложная жизнь! Но сдаваться не следует.

Дорога шла косогором по склону горы, названной возницей Ларихой. Безлесный вначале уклон сменился угрюмым осинником, через листву которого не пробивались солнечные лучи. Дальше пошёл берёзово-пихтовый лес, частично порубленный, из глубины которого кое-где выглядывали избушки лесорубов и дегтекуров. Дёгтя требовалось много — одна штанговая рудничная машина немало его потребляла. Что касается леса, то его рубили не только для строительства домов, но и для крепления подземных выработок. Естественно, большой преградой на пути к рудникам стояла Бухтарма, поэтому старались перевезти его зимой по намороженному мосту. Бухтарминцы были мастера строительства таких зимних мостов, когда в дно обмелевшей реки забивались деревянные опоры-сваи, настилались доски и хворост, и всё это схватывалось крепким морозом уже в ноябре-декабре месяце. Русские люди быстро обживали край. Наш знаменитый путешественник В. Обручев, в 1914 году прошедший по долине Хамира, отмечал, что «лес здесь хищнически порублен».

Как и предсказывал возница, к вечеру путники добрались до места, называвшегося Калмыцким бродом через Хаир-Кумын, рядом с местом впадения речки Столбоушки. Дальше шла лишь тропа, пересекающая долины небольших речушек Большой и Малой Луговых (ныне Логоушки) и ведущая на вершину Холзуна и в Уймон. Нетронутая тайга окружала путников, и узенькая тропа едва проглядывала в буйных травяных дебрях, почти с головой скрывающих всадников. «Чернь», — пояснил проводник, имея в виду несколько мрачноватый пихтово-берёзовый лес, такой дремучий и густой, что под кроны почти не пробивалось солнце, и здесь стояла вечная тень.

Путешествие было далеко не первым у Геблера. Постепенно он выработал распорядок дня в пути и строго его придерживался. Первое и самое важное, хотя и не всегда выполнимое, — дневник. Как бы ни было тяжело, как бы ни устал, а надо, превозмогая себя, садиться на какой-нибудь пень-колоду и записывать события и впечатления дня. Не запишешь сегодня — завтра забудутся детали и, может быть, самое главное — эмоции. Его спутники развьючивают, разнуздывают лошадей, ломая голову, где найти для них пастбище, собирают дрова для костра, устраивают палатку для начальника, готовят еду.

Костёр, как правило, большой, жаркий — ведь надо обсушиться, обогреться после проливного дождя или вымокнув от росы, так обильной в горах Алтая. Приём пищи только два раза в сутки — ведь было бы обременительно тратить время и усилия, чтобы развьючиваться ещё и днём. Все ложатся спать на сырую землю, подкладывая под себя войлок, Геблер в палатке спит, заворачиваясь в шубу, и чем прохладней ночь, тем крепче сон.

Предмет особой заботы Геблера — барометр. Хрупкий прибор было поручено носить и оберегать его слуге, от этого чувствующему себя важным и значительным. Проводник и сопровождающие Геблера двое рабочих с опаской поглядывали на незнакомый предмет, показывающий высоту местности и предсказывающий непогоду. Он казался им волшебным и таинственным, отчего они называли его колдуном, а крестьяне из деревень даже просили Геблера с его помощью найти нечистых на руку людей, занимающихся воровством скота.

Во второй своей экспедиции Геблер посетил Уймонскую долину и деревни, что образовались там к тому времени. Уймон — загадочная страна, таинственно и само слово, означающее лихое, потаённое место, дремучий лес, скрытый от людских глаз. Не случайно сюда, как и на Бухтарму, уходили от преследования властей беглые русские люди. Интересно, что и река Катунь в этом месте называлась Уймоном, а слово «Алтай» в то время у русских местных жителей означало горы, где живут алтайцы (калмыки) и нет русских.

В Уймоне общались с русскими поселенцами. В селе, образованном бывшими беглыми 1801 году, было не больше 20 крестьянских изб. Хлеб здесь родился плохо из-за сурового климата, но процветали охота и скотовоодство. Жили они неплохо — охота на маралов и продажа китайцам оленьих рогов, называемых пантами, приносили очень хорошие доходы. Староверы, они недоверчиво относились к пришельцам, тем более что из-за акцента видели в Геблере человека нерусского, даже подозревая в нём некрещёного язычника. Геблер с пониманием и спокойно относился ко всему этому, и, будучи в гостях, доставал свою посуду из походного ларца. Как врач, он даже одобрял эту брезгливость, считая, что так люди предохраняют себя от заразных болезней. Кончались русские селения, дальше были встречи с бродячими алтайцами-охотниками, в народе называемыми калмыками. Собравшись в кружок у костра путешественников, они сосредоточенно курили трубки, молча передавая их друг другу, то есть из уст в уста, и тем выражая свою дружбу. Геблер, как врач, да ещё и немец, брезговал этой процедурой, но куда денешься! Преодолевая отвращение, он принимал трубку и делал вид, что всё это доставляет ему удовольствие. Калмыки очень дорожили табаком, с удовольствием принимая его в подарок от русских путешественников, и разбавляли его древесными опилками для экономии. «Огненную воду» большинство уже познало, но Геблер старался ею не пользоваться и тем более не одаривать своих таёжных гостей, вполне обоснованно опасаясь их непредсказуемости.

8 июля, переправившись в утлой лодчонке через Катунь на правый берег, Геблер посетил Нижний Уймон и недавно обустроенную Чечулиху. Окрестности Чечулихи, окружённой горами и лесом, были очень живописны, а хозяева, редко видевшие гостей, — гостеприимны. Далее дорога шла берегом Катуни, часто зажатой в каменных берегах. Река здесь становилась бесноватой, с бешеной скоростью крутила воронки у береговых скал, обточенных водой. Кое-где посреди реки виднелись скалистые острова, заросшие лесом. Они хорошо оживляли пейзаж, и проводник рассказал Геблеру легенду, бытовавшую среди местных жителей.

— Гляди, ваше высокородие, калмаки рассказывают, будто в давние времена два богатыря — отец и сын — решили построить переправу. Стали ломать скалы и бросать в реку. Катунь забурлила, вспенилась от гнева, поняв, что её хотят покорить, поднатужилась и размыла плотину, унесла эти камни. Остались лишь вот эти островки да следы этих батыров. Видишь, вот тут след от ноги, а тут лунки, где они сидели, отдыхали.

— Сказка не есть правда, — отозвался Геблер, — но в них бывает смысл, хотя я не вижу никаких следов от ног, а что до этих каменных лунок и желобков, так это понятно, что их выточила вода. Говорят же, что вода камень точит. А я вот думаю: отчего Катунь вьётся вокруг горы Белухи, словно не желая с ней расставаться? На юге, где начинается, огибает с запада, а теперь течёт вдоль северного склона. Владычица Катунских гор царствует над всеми — вот и над реками тоже, не желая отпускать Катунь.

— На всёволя Божья, — согласился проводник. — Вы верно, барин, сказали про Катунь. То она бежала с востока на запад, а теперь с запада на восток. Белуха стоит на своём месте, а Катунь кружит вокруг неё, будто дочка, что не хочет от матери уходить. А ты гляди, другая речка — Берель — начинается там же, но сразу поворачивает и бежит в сторону Бухтармы.

— А Бухтарма впадает в Иртыш, — подхватил мысль проводника Геблер. — Вот и получается, что мы сложили новую легенду. Верная Катунь не изменяет мутер, а Белая Берель побежала в сторону, чтобы встретиться с добрым молодцом Иртышом.

На следующий день Геблеру снова предстояло переправляться через Катунь, бурную в этом месте. С недоверием посматривал он на утлый чёлн, как видно, не один год служивший хозяину.

— Что, барин, боишься? — заметил сплавщик. — Я на реке лучший плаук, доставлю в один миг.

Лодочник, ловко отталкиваясь шестом от дна, быстро погнал лодку вверх по реке вдоль берега, затем вдруг повернул её носом к реке, направив на быстрину, на самый фарватер. Чёлн плавно закачался на волнах, а наперерез ему, хлопая крыльями по воде, стремглав пронёсся выводок крохалей. Бросив шест на дно, перевозчик схватил вёсла и торопливо стал подгребать к противоположному берегу.

Вскоре Геблер любовался видом снежных гор, выглядывающих из глубины ущелья реки Ак-Кем. Сверкая снегами и маня своим величественным видом, Белуха стояла перед ним.

— Да, это она, царица алтайских гор, — признал он. — Хотя до неё далеко, однако не меньше двадцати вёрст, и вид у Белухи другой, но два рога можно различить.

Но, к сожалению, Геблеру не удалось пройти к подножью Белухи — слишком сложным оказался путь по ущелью Ак-Кема, да и время поджимало, а он ещё наметил продолжение маршрута в неизведанные путешественниками места. Тогда он дошёл до реки Аргут и закончил путешествие в Зыряновске, затратив на весь маршрут десять дней.

Вторая страсть Геблера — жуки. Колиаптерос — так по латыни звучит название этого отряда насекомых, а Алтай был для них раем и нетронутой целиной для учёных. Что ни новый горный отрог, ущелье, долина реки — везде разные представители отряда колиаптерос. Геблер открыл не один десяток новых видов, и когда позволяли время, погода и он не валился с ног от усталости, занимался их поисками. Рядом слуга с сумкой, где лежат вата, коробочки, морилки и пинцеты. Он же переворачивает камни, где, как правило, в дневное время прячутся жуки, чаще хищные жужелицы: карабусы и скариды, а сколько на цветах других жуков — навозников, скарабеев, кравчиков, стафиллинов! Бывает, всем в их маленьком отряде приходится ворочать камни в поисках этих быстроногих карабусов.

— И на кой чёрт твоему барину вся эта нечисть? — ворчат спутники-мужички, обращаясь к слуге Геблера Матвею.

Тот с важностью защищает хозяина:

— Тёмные вы люди, мужичьё! Не дано вам понимать, что это наука! Это вам не щи лаптями хлебать.

— Может, она и наука, да из козявок щи не сваришь, — не сдаются мужики. — Баловство одно всё это.

На следующий год Геблер наметил более длительное путешествие, и начальство Колывано-Воскресенских заводов пошло ему навстречу, даже выделив на эти цели 200 рублей. И тут Геблеру повезло. К тому времени Фролов уже уехал в Петербург, и на его месте был молодой Евграф Петрович Ковалевский, в славе превзошедший самого Петра Козьмича. Надо ли говорить о том, что будущий неутомимый путешественник и писатель благоволил Геблеру и даже чувствовал в нём родственную душу? И опять главная цель исследователя — Белуха, хотя он намеревался пройти и дальше в глубину высоких гор, куда ещё не ступала нога учёных.

Путь нового путешествия начался, как и в предыдущие годы, из Зыряновска, с долины Хаир-Кумина и восхождения на Холзун. Холзун, Холсунский гребень, как называет это хребет Алтая, разделяющий бассейны рек Катуни и Бухтармы, П. П. Семёнов. Тогда, в XIX веке хребет не делили, как сейчас, на две части: собственно Холзун и на восточную его часть — Листвягу. Неугомонный Геблер с присущей ему жаждой новых открытий пересекал этот не достигающий высоты вечных снегов хребет Алтая не меньше шести раз, и почти всегда в разных местах.

На Холзуне Геблер встретился с интересным явлением, когда гребень водораздела Катуни и Бухтармы выражен нечётко, и бывает, что истоки рек, текущих в разные стороны, начинаются в одной мочажине, болотце или озерке, находящемся на плоской вершине. Подсказал ему это проводник.

— Ваше высокородие, — обратился он к Геблеру, — у нас говорят, что здесь живёт рыба с ногами.

— Как это? — не понял Геблер.

— А так, что хайруз кочует с одного Хаир-Кумина на другой, и гора между ними ему не помеха. Словом, переваливает через Холзун. Хайрузята, что поднимаются вверх по ручьям, здесь могут из Катуни перебираться в Бухтарму, или наоборот. Получается, что у рыбы ног нет, а ходить может. Такая вот сказка получается.

«Однако этот неграмотный народ замечает всё», — отметил про себя Геблер, доставая дневник, чтобы записать про этот феномен природы.

Целью экспедиций Геблера было не только изучение массива Белухи, но и всего Катунского хребта и наименее изученных районов бассейна верховий Катуни и впадающих в неё притоков. А это очень сложный горный рельеф с пересекающими его бурными реками. Даже алтайцы избегали этот район, и он оставался абсолютно безлюдным.

Хотя местные лошади приспособились к местным условиям, а по горам ходить всё равно опасно. Сколько их пропало, свалившись под откос! На высоте всюду щебень и острые камни — хорошо, если лошадь опытная и знает, куда поставить ногу, чтобы не поранить копыто острым осколком или не сломать её, попав в трещину. Всё выше по пути на перевал поднимаются путники, всё чаще на пути каменистые россыпи, и уже давно исчезли чахлые деревца кедров и лиственниц, убитые высокогорьем и морозами. А то ещё встречаются тропы над пропастями, где узкая дорожка вьётся у края обрыва, и с какой осторожностью пробираются даже опытные кони, чтобы не оступиться! И тут гляди в оба, сидя в седле: скала, что сбоку тропы, может сбросить всадника в пропасть. Бывает, каждый неверный шаг грозит всаднику гибелью. А комары и мошки! Да разве только они?

Вот отряд переходит через бурную горную реку. Впереди, преодолевая течение, немного наискось реки идёт самая сильная лошадь, чуть отступив, позади, в фарватер, — вторая, за ней третья. Сообща им легче противостоять напору потока. А бывает и так, что пешком легче пройти, нежели сидя верхом на лошадях. Тут и каменистые крутые склоны, и низменные топкие болота, где лошади с трудом вытягивают ноги из вязкой почвы, похожей на смолу, боясь спотыкнуться и переломать ноги. Горные потоки падали по скалистым уступам, разбиваясь на бесчисленные брызги и превращаясь в белую пену. Читая отчёт путешественника Г. Спасского, Геблер удивлялся, что шум, производимый рекой в Коргонском ущелье, такой, что не слышно звука выстрела из пистолета. Теперь он и сам в этом убедился и привык к нему настолько. что находил в этом грохоте даже успокоение и удовольствие.

Вечером усталый отряд устраивается на ночлег. Казаки готовят ужин, а сам Геблер торопливо заносит свои наблюдения в дневник, и ничто — ни непогода, ни дождь, ни позднее время или смертельная усталость — не может изменить эту выработанную в походах привычку, похожую на ритуал. Иначе зачем весь поход?

Преодолев все препятствия, проводники вывели экспедицию к истокам Катуни, и Геблер увидел прямо перед собой исполинскую гору во всей своей мощи, с ледниками, ледопадами и скалами. Если в предыдущем году он наблюдал высочайшую гору Алтая с расстояния в 20 вёрст, то теперь стоял у самого её подножья. Громадные ледники сползали с крутых склонов: западный давал начало Катуни (впоследствии он был назван ледником Геблера), а восточный — Белой Берели. С обрывистого края ледника (языка) беспрестанно падали камни и текли ручьи. Огромные поперечные трещины рассекали тело ледника от самого основания, обнажая лёд прекрасного зелёного цвета. Глыбы ледяных скал опасно нависали, угрожая обрушиться на любого путника, если бы он попытался пройти в этом ледяном лабиринте. Ниже окончания ледника возвышался овальный моренный холм из камней, обросших ягелем. На вершине его виднелись деревянные шесты, поставленные охотниками-алтайцами (теперь это место туристы называют горкой Геблера).

С помощью угломерного инструмента Геблер измерил высоту Белухи, определив её в 3400 метров, однако сам считал это измерение лишь приблизительным, так как плохая погода и тучи, закрывавшие вершину, не позволили сделать более верное измерение с двух точек базиса (ныне высота Белухи определена в 4500 м). Тем не менее он сделал подробное описание и составил карту всего района. Им же были собраны сведения о 60 видах птиц, в том числе он впервые описал алтайского улара. Им же отмечены факты нахождения на Алтае журавля-красавки, бородача-ягнятника, а также ласточки и домашнего воробья, проникших вглубь гор вместе с русскими переселенцами. Геблеру принадлежит честь открытия подвида длиннохвостого суслика (суслик Эверсмана).

Исследуя высокий хребет, названный им Катунским, Геблер дошёл до реки Аргут и далее до нижнего течения реки Яссатер (Джазатер), откуда Белуха виднелась далеко на западе, причем в профиль она была одногорбой. Проследив восточное продолжение хребта, названного впоследствии Южно-Чуйским, Геблер закончил своё самое плодотворное путешествие, длившееся целый месяц.

О результатах своих исследований Геблер сообщал в бюллетенях Московского общества испытателей природы (МОИП) на французском языке, а обобщённый труд по трём поездкам 1833, 1834 и 1835 годов в верховья Катуни, Берели и на Аргут, названный «Обозрение Катунских гор с их высочайшей вершиной Белухой в Русском Алтае», он опубликовал на немецком языке в Мемуарах Академии наук. Этот труд был удостоен Демидовской премии в 2500 рублей.

В последний раз Геблер побывал на Зыряновском руднике в 1844 году, когда вместе с экспедицией известного геолога Г. Щуровского совершил трудный переход из Риддера через белки Холзунского хребта. В своём главном труде о Катунских горах он писал: «Скалы, болота, опасные переправы через реки, грозы, дожди, туманы, густые леса, комары и мошки делают такие поездки очень трудными, но зато чистый воздух, умеренная температура, превосходная вода и в особенности чудесные виды гор, природы и прекрасная растительность — всё это с избытком вознаграждает за такого рода неприятности».

Исправник с серебряной шпагой

Наконец настал день, назначенный на вскрытие церковной усадьбы. К этому времени от здания остался лишь фундамент на известковом растворе. А день выдался на редкость ярким, солнечным, с бодрящим свежим утром.

— У меня такое впечатление, что мы собираемся на праздник Первого Мая, а на самом деле идем заниматься гробокопательством, — поделился за завтраком Роман с Борисом Васильевичем.

— Ну, молодой человек, не надо так печально и грустно. Как предполагают мои эксперты из краеведческого музея, самая важная персона, покоящаяся на нашем погосте, — это зыряновский исправник, то ли Циолковский Алексей Осипович, то ли Оларовский Эпиктет Павлович, захороненные ещё в 1840–1850-е годы. То есть прошло более ста лет, и теперь это захоронение становится археологическим артефактом, а не каким-то объектом судебной или паталого-медицинской экспертизы.

— В любом случае будьте подальше и ничего не трогайте руками, — забеспокоилась Клавдия Николаевна. — Мало ли что, там может гнездиться инфекция.

— На этот счёт всё предусмотрено, — заверил Борис Васильевич, — там будет работник санэпидемстанции, он примет все необходимые меры. Главное, я думаю, надо действовать сугубо осторожно, чтобы не получилось, как с кладом купца Верёвкина.

— А что там произошло? — спросил Степан.

— А то, что экскаватором раздавили закопанный клад. А там, как на грех, оказался ящик с коллекционной посудой. Естественно, от неё остались одни осколки, и весь клад пропал.

— Да, действительно жалко, — не удержался Роман, всегда остро реагирующий на подобные музейные потери.

— Такой посуды, какая там была, сейчас не делают, — вставила Клавдия Николаевна. — Очень тонкая работа. Борис приносил осколок — одно загляденье! Да вы кушайте, кушайте! — вдруг спохватилась она, накладывая в вазочки сладости. — Это мёд с вашей же пасеки. И варенье малиновое там же варили.

— Да, такого мёда больше нигде в мире нет, — добавил Борис Васильевич. — А самый лучший — дягилевый, горный. И цветок-то так себе и не очень запашистый, этот дягиль, а вот гляди-ка, какой мёд! Мне ещё ваш папа, Пётр Иванович, делился на этот счёт. Любит он это дело — пчеловодство.

— И картошка зыряновская хороша, — вставила Клавдия Николаевна, — и помидоры местные — лучше не бывает. А в общем, нехорошее это дело — тревожить мёртвых, — вдруг снова она вернулась к главной теме дня.

— Согласен, мать, согласен. Но что поделаешь — не закрывать же карьер из-за десятка могилок. Всех перезахороним, как полагается по христианскому обычаю, на кладбище. Вот перенесли же братскую могилу борцов за советскую власть — и мы перенесём. Пора, нам пора! — вдруг заторопился Борис Васильевич.

В конторе их уже ждала сотрудница музея — пожилая женщина, скромно державшаяся в сторонке.

— Наталья Борисовна, — обратился к ней Борис Васильевич, — вот те ребята, что раскопали в тайге клад. Любите и жалуйте!

— А-а, бухтарминские кладоискатели! — живо отреагировала та. — Очень рада познакомиться. Что там у вас? Кузнецовский сервиз? Вот и хорошо. Да, мы возьмём, если вы не возражаете. Денег у нас нет, чтобы заплатить, а грамоту дадим. Оприходуем с резюме: дар братьев… Как? Дементьевы? Будет числиться как ваш дар.

— И ещё надо записать Свиридова. Пахома Ильича, — вспомнил Роман. — А денег нам не надо.

— Хорошо, хорошо, я вас понимаю, — сказала Наталья Борисовна. — Вы когда к себе едете?

— Собирались сегодня. Вот сейчас посмотрим раскопки и пойдём на автостанцию.

— Так зачем, поедем вместе, у меня «газик». Дорога-то есть?

— Есть, хотя и плохая.

— Вот видите, как хорошо всё получилось? — сказал Борис Васильевич и, не глядя на секретаршу, протягивающую ему бумаги, решительно направился к выходу.

— Так, я вижу, все в сборе — едем, не откладывая, на место. А ты, Василий Кузьмич, командуй, — обратился он к начальнику участка, — да предупреди Мартыныча, чтобы поосторожнее действовал, Знаешь, как говорят, опытный экскаваторщик ковшом может гвозди забивать. Пусть метровый слой снимает, а дальше только вручную. Мужики как, готовы?

— Да вот же они стоят с лопатами.

— Вот и хорошо, приступайте.

И, не дожидаясь указаний своего подчинённого, закричал экскаваторщику:

— Мартыныч, копай ювелирно, чтобы ни гу-гу!

— Да не беспокойтесь, Борис Васильевич, всё будет сделано первый сорт.

Громадный экскаватор ожил, заскрипел, ковш пришёл в движение, и через час работы приступили к копке рабочие с лопатами. Через какие-то полчаса лопаты глухо стукнулись о кирпич. Это всех озадачило: почему не дерево? Расчистили — оказалось что-то вроде склепа, в котором и стоял гроб.

— Листвяк, — признал рабочий, опустившийся на колени. — Должно всё сохраниться.

Гроб был из почерневших досок с бронзовыми, литыми ручками.

— Своя работа, — определил рабочий, — местное литьё.

Открыли крышку, рассыпавшуюся на полусгнившие доски. Все молча столпились вокруг могилы.

— Важный чин, — произнёс кто-то из присутствующих, а другой добавил: — В мундире, как военный, и со шпагой.

— Да, так было положено: все имели чины, по образцу военных, — снова сказал первый голос. — Хотя исправник — это полицейский чин, но они в то время представляли собой власть.

Когда все отхлынули, Надя с замиранием сердца и чуть не дрожа от ужаса, тоже заглянула в гроб. Там лежал страшный мертвец в истлевшем мундире, на котором можно было разглядеть ордена и даже шпагу на боку. Пугающе жутким был взгляд пустых глазниц на жёлтом черепе.

Рабочий санэпидемстанции торопливо заворачивал в бумагу перечисляемые музейшиками предметы.

— Не забудьте составить перечень забранных артефактов, — напомнил Борис Васильевич и вдруг, наклонившись, с удивлением произнёс: — А шпага-то, похоже, серебряная! Да, так оно и есть. Не заржавела, хотя и изрядно потускнела. А что, — продолжал он, — Колывано-Воскресенские заводы чеканили свою монету, серебра было навалом — чего им стоило втихаря от Петербурга изготовить такую вот дорогую игрушку? Так что, смотрю, недаром вы, Наталья Борисовна, приезжали к нам. Ценный экспонат, — добавил он, садясь в свой легковой «газик».

Начальник уехал, но до конца дня разрыли и другие могилы — видимо, служителей церкви. К сожалению, не так аккуратно, но предметов нашлось там ещё больше. Кроме останков ряс и одежды были медальоны, называемые панагией, и ещё какие-то блестящие знаки, ни наименования, ни назначения которых никто из присутствующих не знал. Ребятам же запомнилась обувка — штиблеты, видимо, когда-то хорошего качества, с подошвами из нескольких слоёв кожи. Вылезший, чтобы посмотреть на диковинную обувь, экскаваторщик Мартыныч важно и удивлённо произнёс, качая головой:

— Надо же, это для чего столько слоёв? Для скрипа или для гибкости, чтобы легче ходить?

А Станислав, бывший тут же, в задумчивости сказал:

— Где-то здесь похоронен и священник Соколов, и его дочь, разбившаяся при падении с лошади. Но теперь ничего не узнаешь, где их могила. В советское время порушили все надгробия. А ведь ещё француз Ламартин сказал: «На прахе умерших покоится Родина», а у нас повсюду кладбища превратили в парки. Хотя, может быть, это и не самый худший вариант. Сейчас не хотят вспоминать, как год назад чуть ли не посреди карьера раскопали нигде не отмеченное старинное кладбище, о котором не знали даже старожилы города. Из забоев вываливались человеческие кости, сыпалась чёрная труха от сопревших гробов, локоны рыжеволосых красавиц свисали с глиняных откосов. Черепа лежали, разбросанные по полю. Конечно, это было кощунством, но быстро всё кончилось — кладбище-то было небольшое. Это сейчас Борис Васильевич принял меры — выкопанные останки будут захоронены по-человечески.

Егорка

Подхоз, пасеки — всего-то мальчишек и девчонок в школе интерната наберётся полсотни. Все наперечёт, все знают друг друга, но на вкус, на цвет товарищей нет. Кучковались по интересам. К братьям Дементьевым льнули ребята из классов помладше: Егорка и Агафон.

Егорка — белобрысый мальчик лет четырнадцати. Вихрастые его волосы почти белые, с желтоватым оттенком. Из-за них в школе его прозвали альбиносом. Это как белая ворона среди тёмных и чернявых пацанов. Когда Егорка был маленьким, мама ласково называла: «Ты мой блондинчик». Но это давно было — теперь Егорка почти взрослый, и мамка уже не такая ласковая, всё ворчит, всё недовольна, а может и подзатыльник дать.

Сколько себя помнит Егор, вокруг всегда был лес. Лес, изба о четырёх окнах, рядом приземистые сараюшки для скота, которые на Алтае называются стайками. Там, в тёмном хлеву стоит корова Зорька с телёнком. Стоят, пережёвывают жвачку. По утрам мать гремит подойником, бродят по двору куры с крикливым петухом. Молчаливый отец все дни проводит на пасеке, поставленной невдалеке на лесной опушке. Восемь месяцев в году школа в интернате в Столбоухе с отлучкой домой лишь по выходным. Есть у Егорки любимое дело — охота. Да вот времени на неё маловато, да и припасы — дробь, порох — надо добывать. Они денег стоят, а денег в доме всегда не хватает. А ещё у Егорки есть друг — непородистая лайка Байкал. Весёлая, ласковая и, так же, как и Егорка, любительница погоняться за тетерями в берёзовом лесу. Родители ворчат: помогать им всегда надо по хозяйству. А ведь Егорка редко возвращается пустым — то косача принесёт, а бывает, и зайца. Всё родителям подмога, в семье ведь ещё есть младшие брат и сестрёнка. Осенью, в сентябре-октябре, бродит Егорка с Байкалом, гоняет тетеревов в зарослях калины, рябины, шиповника, а как снег в ноябре ляжет — может и из шалаша на берёзах косача сбить или подстеречь с подхода, когда они в мороз под снегом сидят. Конечно, бывает, и рябушки-рябчики попадаются, но так уж они малы, что и заряд на них жалко тратить. Любимые места у Егорки — опушки берёзовых колков по гривам и хребтам над Хамиром или Большой Речкой. Тут уж Егор знает каждый куст, каждую косачиную ухоронку в шипичнике или кисличнике, где они кормятся, пока снегом не засыплет, не заровняет все карагайники. Из всех охотничьих приключений больше всего Егорке запомнился случай, когда он, перебираясь через замёрзший ручей, провалился в яму с водой. Как тогда Байкал сочувствовал ему — скулил и прыгал вокруг, а помочь ничем не мог! В обмёрзшей одежде прибежал он домой и тут уж был руган по первое число, прежде чем разделся и забрался на печь отогреваться.

В школьном интернате ребята все друг друга знают, и хотя Егорка на год младше Стёпы, братья с ним подружились. Рома со Стёпой тоже на косачей хаживали, и тут Егор даже опытнее их. Стёпа весной как-то предложил:

— А что, Егор, ты всё по одним и тем же горам бегаешь, а что если мы летом подальше подадимся? Как ты на это смотришь?

— Это куда ещё и для чего?

— Ну хотя бы побывать в соседних ущельях. Говорят, долина Тургусуна красивая. На Тегерек можно сходить. А ещё мы старину ищем.

— Значит, историей интересуетесь?

— А я думаю, летом надо обязательно в Уймоне побывать, — словно отвечая на вопрос Егора, задумчиво сказал Роман. — Там же был второй центр каменщиков. И не так уж это далеко, надо только Холзун перевалить. Возможно, там лучше старина сохранилась.

— Ура! — обрадовался Егор. — В Уймоне когда-то моя бабушка жила.

— Может, и сейчас там есть кто из родственников? — поинтересовался Роман. — Кстати, у вас в семье не сохранилось что-нибудь из старинных вещей? Иконы, книги?

— Есть самовар медный, утюги чугунные. Какая-то книжка древняя, вся замасленная и потрёпанная, лежит у матери. Но она мне её не даёт.

— Церковная, значит. Возможно, ещё с восемнадцатого века, — высказал догадку Роман.

— Значит, мы тоже живём в стране каменщиков, хотя здесь уже никто не знает об этом и не помнят о своих предках.

— Знают про кержаков, — добавил Стёпа. — Вот, например, Егор наш из кержаков. Правда, Егорша?

— Сам ты кержак! — недовольно огрызнулся тот.

— А-а, извиняюсь, из старообрядцев, — поправился Стёпа. — Совсем забыл, что здесь это слово не любят, даже обижаются.

— А зря, — вступил Роман, — кержаки нормальные люди, и ничего нет обидного в этом слове.

— Такая репутация о кержаках только у нас, здесь, на Алтае, а в России никто бы не обиделся.

Егор, недовольный, произнёс целую речь:

— Кержаки, не кержаки, батька говаривал не раз: «Из местных мы, здесь испокон века обитали». Дед на шахте в Зыряновске робил. Бергал, значит, был. Это уж отец мой крестьянством занялся. Тогда многие из бергалов ушли кто в пчеловоды, кто пахарем — благо земли было навалом. После «горы», шахты значит, земледелие благополучней оказалось. В шахте чахотка губила, ревматизма и всякие другие хвори, а в поле, на пашне, хоть и забот ещё боле, а всё же здоровей на вольном воздухе.

— Я вот что думаю, — сказал Роман, — неплохо было бы поискать следы этих каменщиков здесь у нас на Хамире.

— А как? — не понял Стёпа. — Ни курганов, ни древних руин у нас нет.

— Курганы здесь ни при чём, это древность. Истории каменщиков двести и меньше лет. Следы поселений, землянок надо искать. Расспрашивать стариков. Может, кто что помнит или знает. Ходить, смотреть, искать. Живём и не знаем, что вокруг нас.

— Я люблю бродить, — обрадовался Егор, — особенно с ружьём, а можно и с удочкой.

— Это дело нехитрое — бродить просто так, — а вот заниматься исследованиями куда интереснее, хотя и сложнее.

Филин

Перепрыгивая с камня на камень на броду через Екипецкий ручей и обходя лужи после дождя, друзья подходили к дому.

— Ой, ребята, не поверите, на кого я намедни в лесу наткнулся! — взволнованно сообщил Егорка. — Два дня назад пугало лесное видел. Глазища во-о, клювом щёлкает — не подходи! Вот страсти-то! Рыжий, как наш котяря, и весь растрёпанный. Сам сидит на обломанной лесине, а под ней косточки валяются. Целая куча, и нога заячья в шерсти.

— Ты что, Егорша, неужели гнездо филина нашёл?

Роман заинтересовался не меньше Егорки:

— Сколько хожу по лесу — ни разу не довелось логово пугача найти. Может, ошибся ты?

— Ей-богу, не вру, — божился Егор. — Хотите, сведу самым лучшим образом?

— И далеко ли?

— Далеко, далеко. Екипецким ключом идти, потом логом направо. Там пихтач вперемешку с топольником. Пройдёшь пятипалую пихту, и ещё метров пятьдесят будет.

— Ну и что там, дупло?

— Дупло, не дупло, — настоящее логово на макушке пропащего тополя. Кора лохмами свисает, большой ствол белый, лыко облезло. Филя там сидит, зыркалами своими сверкает. Близко опасно подходить Злой очень.

— Может, птенцы у него? Или яйца…

— Не знаю, я побоялся смотреть. Он сердитый — не знаешь, что у него на уме. Вот образина — немало зайцев передавил. Ночью как гукнет — мороз по телу.

Смотреть Филю шли всей гурьбой. Всем, и даже Петру Ивановичу захотелось увидеть такую диковину. Долго пробирались через чащу, не переставая удивляться удаче Егора. Такое раз в жизни случается.

Ещё издали Егор указал на мощный ствол мёртвого тополя, белеющего среди леса. Макушки у него не было, один корявый ствол с выгнившей сердцевиной.

— Гляньте на развилку. Там вроде норы, в ней этот пугач и обитает.

— Да-а-а, протянул Роман, — там не только Филя. Соловей-разбойник поместится! Оно, вроде как там и укрытие есть. Серьёзная птица! Подходи осторожно, а ну как вцепится!

Однако ничего страшного не случилось — гнездо без хозяев оказалось. Филин, видимо, загодя слетел, услышав шум и разговоры. В нише, образовавшейся от обломленного ствола, сидели три его отпрыска. Три белых пуховых птенца. Они таращили глаза и громко щёлкали клювами, выставляя когтистые лапы.

— Вот они какие, филинята!

Зимними вечерами крики филина из леса слышались постоянно, и что Роман, что Стёпа даже и в мечтах не смели увидеть этого пугача живьем.

— Может, одного возьмём? — неуверенно спросил Степан отца.

— Боже упаси! — замахал тот руками. — Мяса не напасёшься, да и грех такую серьёзную птицу из природы изымать. Чудо-юдо лесное, без него и лес не лес. Ни сказки, ни Лешего, ни Бабы Яги. Гляди, какие красавцы! А что разбойник — так «на то и щука, чтоб карась не дремал».

Агафон

Агафон — веснушчатый, невысокий мальчик тринадцати лет, с лицом, шелушащимся чешуйками, и огненно-рыжими волосами.

— Давай мы тебя будем звать Рыжиком, — предложил Роман. — Ты у нас самый солнечный человек.

— Зовите хоть горшком, только в печку не ставьте, — отозвался Агафон. — А мамка зовёт меня Гошей.

— А у нас в классе есть рыжий мальчик, так его Солнцедаром зовут, — сказал Егор.

— Нет, Рыжик будет получше, — не согласился Роман. — Правда, Гоша?

— Повезло тебе, Гоша, — девчонки, небось, завидуют?

Теперь уже и Стёпа решил обсудить нового друга.

— Завидуют не завидуют, только больно дразнятся.

— А я знаю как, — сказал Егор. — Чего тут не знать: Рыжий, пыжий, волосатый, убил дедушку лопатой!

— Ну и что ты, Рыжик, обижаешься?

— Обижайся не обижайся, сытым от этого не будешь.

— Я смотрю, Рыжик, ты за словом в карман не лезешь, — поддержал Агафона Роман. — Ты на дураков не обижайся. Они потому и дразнятся, что дураки. Скажи лучше, что ты больше всего любишь?

Агафон насупился.

— Только не упоминай про пельмени и шанежки.

— Люблю смотреть, как муравьи живут.

— Муравьи? Нашёл себе занятие!

Егор искренне удивился и даже возмутился.

— Уж тогда бы сказал про пчёл. От них больше толку.

— А мне нравится, как он мыслит, — вдруг заявил Роман, — во-первых, пчёлы — это материальная категория, нажива, богатство, а муравьи — категория духовная, безгрешная. На редкость бескорыстные и нетребовательные существа. Муравья никто не заставляет трудиться, а он вкалывает, себя не жалея. Таскает жратву на благо общества, посмотришь на него — на горбу ноша, тяжелее самого раза в три, и никакого личного дохода. Это же коммунизм в чистом виде. Может, генетики исправят эту ошибку природы — вместо разума вставят нам муравьиные, пчелиные инстинкты?

— Ну это, Роман, ты слишком высоко забрался, — снова вступил Стёпа. — Ты, Гоша, лучше скажи: горилку пьёшь?

— Какую такую горилку?

— Ну брагу, бражку, медовуху. Кержаки ведь все её пьют.

— Никакие мы не кержаки, — возмутился Агафон. — Мамка сказывала, бухтарминцы мы, а папаня ваш, говорит, уймонский.

— Вот придрались к парнишке, — решил закончить дебаты Роман. — Старообрядцы, хотя и гуляли крепко, но и работали так, как нам и не снилось. Гоша, я смотрю, мы с тобой одной крови. Как ты смотришь, чтобы сделать поход на Тегерек, на Нарымку?

— Да я завсегда, хучь на белки, хучь на саму Белуху готов. Была бы ещё рыбалка.

— Рыбалка будет. Не только хайрузов наловим — тайменя вытащим из его берлоги. Дерзайте, граф, вас ждут великие дела!

— А кто этот граф? — не понял Агафон.

— Ну, это образцовый человек, с которого надо брать пример.

— Из всех нас Рыжик самый что ни на есть из графов граф! — вставил Стёпа. — Он даже лося сумел добыть с ногами и головой.

— А лося больше не будешь убивать? — теперь уже подзуживать подключился Егор.

— Вот ещё скажешь! Сам-то ты с ружьём всё бродишь, а у меня и ружья нет.

— Ладно, кончай базар, — прервал начавшуюся перепалку Роман. — Ты, Рыжик, лучше скажи, хочешь ли пойти с нами на Тегерек? Ночевать будем. Костёр жечь.

— Ещё бы, конечно хочу!

— А мамка отпустит?

— Мамка говорит: «Не водись со шпаной, вон братья Дементьевы — хорошие ребята». С вас советует брать пример. Так что, думаю, тут дело не станет.

Голова лося

А с лосем история вышла такая.

На Покрова Марфа решила навестить соседку. Как там Анфиса живёт, не виделись с самого лета. Пасека Шушаковых едва ли не самая дальняя — Большой Медвежий двор. Места глуше не придумаешь — как раз под стать своему названию. Дано оно потому, что медвежий там угол, не раз говаривал Пётр Иванович. И у самого Гордея кулёма всегда на медведя налажена. Иначе нельзя — балуют мишки, ходят вокруг меда. И верно, усадьба вся у Шушаковых почти что огорожена, на проволоке вокруг двора банки жестяные понавешены для острастки зверя. Только тронет, заденет спиной — звон на весь двор стоит и два полкана-волкодава по цепи бегают. Какие-никакие, а сторожа.

— А всё равно медведь то там разорит улей, то в другом месте, — каждый раз жалуется хозяин. — Он ведь, медведь, тоже не дурак, хитёр бывает.

— Кержак он, этот Гордей, — поясняла Марфа мужу, — а кому, как не мне, знать их жизнь, кержаков этих? Воды напиться не дадут, а если покушал у них — посуду потом песком трут, моют.

— Гигиену соблюдают, — стараясь оправдать местных, говорит Пётр Иванович. — Что в этом плохого? А что прижимистые — так на то они и крестьяне. Мужику трудно хлеб даётся. А тут у них разор полный после тридцатых годов. Разогнали же всех, нарушили вместе с укладом жизни и всё их хозяйство.

— Да уж, порушили, это верно, — соглашается Марфа, — кого сослали, увезли невесть куда, кого сразу порешили. А ведь жили тихо, мирно. Кержаки сами по себе, крестьяне-мужики рядом, по соседству, все пахали, сеяли, трудились. Всё налажено было. На молоканку молоко каждый день свозили. Купец товар привозил по заказу, кому что надо. Каждый мужик хозяином был. Знал: будешь трудиться, работать — и жить будешь хорошо. Все набожные были, смиренные, честные, обмана мало было. А что потом случилось — будто с цепи сорвались!

Путь до Шушаковых неблизкий — не меньше трёх вёрст будет по тайге, по берегу Студёной речки. Потом вдоль Берёзовой. Петру Ивановичу тропа эта памятна по встрече на узенькой дорожке с косолапым. И как он вывернулся, этот зверюга, из-за выступа скалы, как не слышал шаги чуткий косолапый — до сих пор непонятно. Встали друг против друга. Мишка на дыбы поднялся: гора горой. У Петра Ивановича и душа в пятки, думает: «У меня всё оружие — топор, а что он против такого чудовища? Ну стукну раз, а ему это как горошина по лбу». И стояли-то всего каких-то десять-двадцать секунд, а показалось — вечность. Всё же медведь сообразил, что не стоит связываться с этим непонятным, но опасным существом — человеком. Вдруг развернулся и утёк в гору. Наверное, ветерком на него, человеческим духом дохнуло.

Но случай такой на пути к пасеке был всего один раз, других не бывало — и туристы заезжие здесь бродили, и ягодники без всякой опаски.

Уже на подходе, когда усадьба открылась, запрятанная в куртине густых пихт, в нос Марфы ударил резкий запах палёной шерсти. «Никак кабанчика смолят, — подумала Марфа, — не рано ли? Морозов нет, как мясо хранить?» Сравнялась с хилой изгородью и увидела, что Анфиса с Гордеем, склонившись, палят над костром вовсе не кабана, а большущую голову с горбатым носом.

«Батюшки, это что же за зверь такой? — подумала Марфа. — То ли лошадиная голова-то? Так она поболе коня-то будет, да и уши длинные, ослиные».

— Здорово, Марфа, — первым приветствовал её Гордей, — мы тут делом заняты, а ты не обращай внимания, проходи в избу. Детишки наши тебе рады будут.

У Анфисы и Гордея целых пять ребят, мал мала меньше, самому старшему — Агафону — тринадцать недавно стукнуло.

Высыпав на стол печенюшки, Марфа мучительно вспоминала всех знакомых ей лесных зверей и кому из них могла принадлежать здоровенная горбатая морда с ослиными ушами.

— Ну вот, теперь и поздоровкаться можно! — шумно войдя в избу, громко произнёс Гордей и с силой хлопнул дверью. Следом вошла Анфиса, бросившаяся обнимать Марфу.

— Как там Пётр Иванович, ребята? Здоровы ли?

— Слава богу, здоровы и учатся хорошо, — отвечала Марфа, догадавшись, что хозяева не очень-то хотят распространяться о своём занятии, свидетелем которого невольно стала она. — А новостей других у нас и нет. Живём, хлеб жуём. Всё в работе да в работе. Как говорится, в поте лица своего.

— Ну вот и хорошо, — певуче не проговорила, а пропела Анфиса, — ну их, энтих новостей! Чем меньше, тем лучше. Без них-то, может, и поспокойней. Боюсь я разных новостей — бывают ведь и нехорошие.

— Боже упаси! — согласилась Марфа.

— Что-то разжарился я, а в избе душно, — вдруг заговорил Гордей. — Ты, Анфиса, угли в печи отгреби в застенок, в загнетку, а то ведь так и полыхает в лицо жаром, — и, оборотясь к Марфе, добавил: — А нам тут грешным делом подарок от лесоохраны привалил. Не ждали, не гадали: Агафон с ребятишками притащил чудо-юдо — голову зверя лесного с ослиными ушами.

— Однако, марал это, что ли? — робко спросила Марфа.

— А вот и не угадала, — отвечал Гордей, — конёк-горбунок, да ещё и с рогами. Но ты, Марфа, не очень-то распространяйся про этого конька-горбунка, хотя мы с Анфисой к этому делу и не причастны, — заранее предупредил он. — Чужие люди это по своему неразумению сотворили. Бог их простит, а ты помалкивай, да и ладно. Так-то оно лучше будет.

Но как не поделиться с мужем? Конечно, Марфа рассказала о странном деле соседей.

— Говоришь, с ослиными ушами?

Пётр Иванович думал недолго:

— Ясное дело: лося завалили! Ах, беда-то какая, такого зверя! Не дадут ведь развестись таким красавцам! Только-только пришли откуда-то из Сибири, а вот как их встречают!

— Да я слышала про этих лосей, — вспомнила Марфа, — старики говорят, больше шестидесяти лет их не встречали в наших краях. А пришли, бают, из Алтайского края.

— Этот Гордей вовсе не охотник, — рассуждал Пётр Иванович. — У него вроде бы и ружья нет, а ведь могут штраф принести. Ты, Марфа, об этом деле никому не рассказывай. Хотя нехорошо получается.

Марфа уже и забыла об этом разговоре с мужем, а Пётр Иванович между делом весь день нет-нет, да и вспоминал:

— Надо же, такого зверя угробили!

— Да ладно уж тебе, — не выдержала Марфа, — завалили одного, другие остались. Слышала я, что видели целый табунок, голов в десять. Сам-то забыл, как за журавлём гонялся! На корточках подбирался, на животе полз. Совсем как мальчишка.

— Так без ружья же, — оправдывался Пётр Иванович, — диковинная птица — журавль. Разве не интересно посмотреть, как они весной пляшут? Вот ведь какая любовь бывает у птиц! Совсем как у людей. И у тетерева тоже, Я ведь на токах никогда косачей не убиваю. Посмотреть — занятное дело. А с Гордеем я поговорю. Человек-то он хороший, а вот надо же — опять в плохое дело вляпался.

— Так ведь сам посуди, — не соглашалась Марфа, — детишек-то ведь надо кормить. Сидят по лавкам пять голодных ртов. Думать надо, как помочь соседу, а не кляузы разводить.

— Да никто и не собирается докладывать о нём, — оправдывался Пётр Иванович, — а вот поговорить надо бы.

На той же неделе встретился Пётр Иванович с соседом в Столбоухе. Поговорили о том, о сём.

— Ты, я слышал, зверя диковинного свалил, — начал издалека Пётр Иванович.

— Это ещё какого такого зверя? — насторожился Гордей.

— Да такого большого, с ослиными ушами и лошадиной головой.

— А-а, вон ты о чём. Так это ж мой Агафон лосиную голову притащил.

— Откуда же он её взял?

— А вот слушай, если поверишь. С недавней поры над зыряновской тайгой стали летать диковинные железные птицы. Не ероплан, не самолёт — большая стрекоза с лопастями, сверкающими на солнце, как серебряные стрекозиные крылышки. Как все подхозовские дети, дивился Агафон на зелёный вертолёт, и вдруг одна такая железная стрекоза села на Екипецком лугу. Волшебную летающую птицу хотел рассмотреть Агафон, а увидел совсем другое, и оно ужаснуло его. Два человека разделывали тушу убитого лося.

Как все деревенские мальчишки, Агафон видел подобные сцены и никогда не мог согласиться с убийством овцы или коровы, хотя и не отказывался есть мясо.

Пилоты заметили паренька. «Эй, мальчик! — окликнул один из них, — ты чего прячешься, как немецкий шпион? Иди сюда, не бойся!»

Агафон осмелел и подошёл.

«Знаю, что хочешь посмотреть вертолёт. Залазь в кабину, смотри, только ничего там не трожь».

Когда довольный Агафон вылез из кабины, пилоты расспросили его, а потом один из них сказал:

«Вот видишь, какая страшная голова? Забирай её, и пусть мамка твоя холодец для вас сделает. Чего добру пропадать? И ноги вот нам не нужны. А из шкуры отец твой может камус сделать. Пусть придёт и всё заберёт».

А другой говорит:

«А лося этого ты не жалей. Они для того и живут, чтобы нам их кушать. Без мяса никак нельзя. Если бы человек не ел мяса, так обезьяной бы и остался. Так учёные говорят, а нам их надо слушать».

Вот такая получилась история. А ты уж, Петро, сам суди: хорошая она или плохая. А то, может, шкуру с ног на камус возьмёшь — мне она не надобна?

— Да-а уж, хорошего тут мало, — согласился Пётр Иванович, — хотя, может быть, ребята они и не такие уж и плохие, вертолётчики эти. Только вот балуются зря. Наших пчеловодов совращают, скупая казённый мед с дальних пасек. Им всё доступно с их вертолётами. А шкурки я, пожалуй, возьму — как раз собирался камус делать.

Камусные лыжи

«Готовь сани летом, а лыжи зимой», — говорит Пётр Иванович, но лето занято, а вот осенью в самый раз, можно заняться и другими делами.

— Ну что ж, ребята, пора нам подумать о лыжах, — сказал отец в серый день начала ноября, когда с пчёлами разделались, поставив ульи на зимовку.

— Лучше всего для этой цели годится осина, — объяснял он сыновьям. — Научили меня этому делу соседи-пчеловоды, а у них опыт большой, не хуже, чем у охотников-промысловиков.

— Конечно, пора, — обрадовались и Роман, и Стёпа, — кажется, надо сделать пару новых, старые стали совсем плохи и могут сломаться в самый неподходящий момент. На одной лыжине из нашего снежища тогда не выбраться.

— Вот я о том и говорю, — согласился отец. — У меня уже есть заготовки, вырезали на лесопилке в Столбоухе. Глядите, нигде ни сучка, ни трещины.

— Да, деревяшки что надо, — согласился Роман, — по виду и запаху узнаю осину. А ведь слава идёт, что осина — никудышнее дерево.

— Нет, осина лучше всего подходит для этого дела. Она легка, хорошо обрабатывается и гнётся — как раз то, что нужно при изготовлении, а потом и при ходьбе по снегу. Я эти заготовки ещё обработал рубанком — ширина двадцать два сантиметра, толщина — полтора. Оптимальные размеры. Конечно, клееные, слоёные крепче, зато наши, самодельные, куда легче.

— А как с длиной? — поинтересовался Степа.

— Длина разная — вы же ведь тоже разного роста и веса. Самые маленькие для Нади, чуть больше для матери, а эти для вас. Самое сложное — загнуть носки и сделать это так, чтобы не сломать. Для этого распарим в горячей воде, а потом поставим в правилку. Это как коня объезжать. Высохнет за неделю, свыкнется, покорится и будет нам служить.

Через десять дней отец освободил заготовки и долго разглядывал их, поворачивая и так, и этак. Кажется, остался доволен, сказав:

— Теперь, ребята, беритесь за дело сами. Дело нехитрое, даже простое. Вот вам заготовки: рифлёная резина под валенки, чтобы снег не налипал, не набивался, сыромятные ремни для креплений, шкурки с лосиных ног — те самые, из-за которых лыжи и называются камусными. Я их уже распарил, чтобы натянуть.

Самым сложным оказалось закрепить ремни шурупами, пробуравленными так, чтобы не ослабить лыжу.

— Пятки, пятки, делайте покрепче упор для пяток, — подсказал отец, — в гору пойдёте — на что ноги будут опираться? На задники — на них пускайте ремни покрепче.

Когда это сделали, мелкими гвоздиками прибили полоски шкур.

— Вот вам и голова лося, — резюмировал Пётр Иванович. — Голова без ног не бывает, а ноги в дело пошли.

Волки

На масленицу отца схватил радикулит. Да и как от него уберечься, когда дел по хозяйству невпроворот и всё на улице, на морозе? Лежал, ворчал, не давая покоя жене.

— Марфа, Прасковье-то твоей нынче юбилей.

— Знаю без тебя, пятьдесят стукнуло. Ну и что?

— Подарок надо отвезти. Поздравление.

— Куда уж тебе, лежи лучше!

— А я вот что думаю: ребят надо послать. Они и отвезут. Дождёмся из школы — тогда уж поговорим.

— Вот ещё! Тебе бы всё на ребят переложить! И так дома почти не бывают.

— Это ничего, мать. Им это только в удовольствие — побывать у тётки. Прокатиться на лошадке. Запрягут нашего Карьку, а то ужезастоялся. Одна польза и ребятам будет, и лошадке. Мигом доскачут по весеннему накату.

Марфа промолчала, понимая, что муж прав. Но и отпускать детей не хотелось. В субботу школьников, как обычно, отпустили рано, и после обеда все уже собрались дома. Пётр Иванович правильно рассудил, мальчики с удовольствием приняли предложение отца, но Надюшку мать не отпустила — пусть лучше по дому помогает.

Пока собирались, время уже к вечеру.

— Куда ж на ночь-то глядя? — сокрушалась Марфа. — Говорят, волки появились в наших краях, а ты детей одних отправляешь!

— Какие там волки! — возразил Пётр Иванович. — Отродясь здесь их не бывало. Что им тут делать, в снегу, что ли, барахтаться?

— В снегу или нет, а бродят ночами по дорогам, из Путиновской женщина рассказывала. Видели их, и не раз. Собак в Путиновской у многих уже переловили. Лоси, бывает, на дорогу выходят, а это приманка.

Пётр Иванович усмехнулся.

— Сколько слышу рассказов про волков — ни один не подтвердился, что волки на людей нападают. Сказки всё это. Прасковья-то рада будет племянникам, да и куфейку ты для чего шила? Я вот бадейку мёда приготовил.

— Да мы уже не дети, поди, взрослые. Проскочим за милую душу, — отвечал за обоих Стёпа. — А что до волков — так мы можем и ружьё прихватить.

Обоим не терпелось отправиться в дорогу.

— Долго не задерживайтесь, переночуете и сразу домой, — напутствовала Марфа.

Подъехали к Хамиру — уже стемнело. Дальше дорога наезженная. Дело к весне, прикатанный снег — что катушка, сани сами катятся. И коняжка весело бежит. Застоялся Карька — рад промяться. В санях-розвальнях сена навалено, тулуп прихватили. Мороз ядрёный, под тридцать, а ребятам жарко, и от коня пар идёт.

— Рома, дай, я поправлю, — попросил Стёпа, — а ты подремать можешь.

Рома только рад предложению брата. Всё-таки сегодня, пока из школы добирались, по морозцу хорошо прогулялись, а после этого всегда в сон клонит.

— На, держи. Смотри не урони, чтобы вожжи под ноги коня не попали. Да не засни!

— Вот ещё, не впервой! Чего уж там учить.

Тихо в зимнем лесу, да ещё и ночью. Молодая луна, хотя и не ярко, но светит. По сторонам заиндевелый лес. Берёзы, пихты.

— Стёпа, а Стёп, помнишь, отец нам читал рассказ, называется «Чук и Гек»?

— Ещё бы не помнить — мне тогда, наверное, было лет шесть, а что в раннем детстве запомнилось, то уж навсегда.

— Так вот, похоже, это про наши места Аркадий Гайдар написал.

— С чего это ты взял?

— Смотри: зимняя тайга, ночь, тишина, как сейчас у нас. Мороз, заваленная снегом избушка, а из окошка на заснеженный лес льётся тусклый свет. Правда, похоже на наш дом? И даже геологи у нас стоят — всё как в рассказе.

Рома закутался в тулуп, на сене мягко и травой хорошо пахнет. Задремал, и снится ему, что плывёт по Хамиру на лодке. Плыл, плыл — и вдруг стоп! Напоролся на камень? Сон как рукой сняло. Мерцает лунный свет, и сани стоят на месте.

— Стёпа, ты чего встал?

Степан молчит, и Карька замер как вкопанный.

— Почему не едем, заснул, что ли?

— Погоди ты, ничего я не заснул. Карька что-то почуял. Встал так, что я чуть кубарем не свалился. Н-но-о! — прикрикнул он, дёргая вожжами. Карька только уши прижал, переступил ногами и ни с места.

— Видишь, чего-то испугался конь.

— Чего бы это, дорога пустая.

— Чего-чего! Волков почуял!

— Да ладно, какие там волки! Пойду погляжу.

Роман встал, чтобы обойти сани. И только спрыгнул, как Карька рванул с места, помчавшись чуть ли не галопом.

— Э-эй! Держи коня! — что есть силы заорал Роман. — Стёпка, стой!

Степан, спросонья мало что соображая, искал вожжи, барахтался в сене, но никак не находил. Он ведь тоже задрёмывал, когда ехали.

— Тпру, тр-р-р! — орал он на коня, но тот, не слушаясь, нёсся во весь опор, и из-под ног его летели ошмётки снега.

«Никак вожжи соскользнули с саней. Попадут под полозья, запутаются, — мелькнуло у него в голове. — Конь споткнётся — пропадём все. Заедят волки и Ромку, и меня вместе с лошадью».

А конь всё несётся, и вот уже голос Романа еле слышен. Шибко катятся сани по гладкой дороге, а Стёпка всё барахтается, упуская время.

Но вот наконец нащупал. Натянул изо всех сил вожжи.

— Стой-ой-ой!

Кое-как встал Карька, а назад воротиться не хочет. Хрипит, топчется на месте и вот-вот опять понесёт. Стёпка, чуть не плача, уже и уговаривать его начал, но тут, запыхавшись, прибежал Роман. Запрыгнул, повалился в сено.

— Теперь гони!

— А где волки?

— Гони, пока не нагнали!

Как птица, летит конь. Стелется сизая мгла по низинам. Его и погонять не надо. Луна плывёт следом, подрагивая, и едва не задевает макушки гор, спящие под жемчужным покрывалом. И где-то за ними скользят серые тени волков. Белая пена стекает с их высунутых языков. А может, всё это чудится разгорячённым гонкой парням?

— Ну, теперь держись!

Радостно ёкнуло в груди. Вдвоём-то уж не пропадём.

— Ты их видел?

— Кого?

— Кого, кого! Как будто не знаешь. Волков!

— Ещё бы не видеть! Стелются по-над снегом, языки набок, а из глаз искры сыплются.

— Да ну!

— Вот тебе и «да ну»! Держи крепче вожжи-то! Не дай бог выронишь! Эй, ну тебя, дай-ка я сам!

— На, держи. Кажись, Козлушка уже близко — слышишь, собаки брехают?

— Близко-то-близко, но и ход сбавлять не надо.

Роман привстал, чтобы погонять лошадей, а Стёпа подумал, что крепко же напугался брат, коли в деревню въезжаем, а он останавливаться не хочет.

Спящую Козлушку проехали, и уже начало светать.

— Днём-то уж волкам не до нас.

У Стёпы весь испуг прошел, как только рассвело.

— А ты чего рванул-то от меня? — опомнился Роман. — Бросил брата и бежать?

— Как же, бросил! Карька испугался, остановить было нельзя. Он и потом весь трясся.

— Ну да, как и ты сам. А где ружьё-то наше?

— Да вон оно, в сене лежит.

— Эх, пальнуть, что ли, для острастки?

— Ты там поосторожнее, оно заряжено картечью.

— Как раз по волкам.

Роман щёлкнул предохранителем.

— Нет, не стоит, — передумал вдруг он. — Коня опять напугаем. Он, бедняга, и так сегодня натерпелся страху.

— Как и мы стобой, — откликнулся Стёпка. — Н-о-о! — заорал он вдруг на коня, размахивая кнутом. — Совсем слушаться перестал, погонять тебя надо больше.

— Вижу, злости ты набрался за дорогу, — заметил Роман. — А ведь и правда, Карька нам страху нагнал. Так бы и проехали, ничего не заметив, если бы не он.

— И приключения бы не было, — согласился Стёпа. — Давай не будем рассказывать тётке, зачем её пугать?

— Да, вот так и рождаются страшные рассказы про волков.

Сани медленно въезжали на околицу Путинцевского села.

Заложники чарыма

В тот самый воскресный день, когда Роман со Степаном гоняли в Путинцево, Егор с Агафоном затеяли дальнюю лыжную прогулку, благо установился чарым. Ах, чарым, шарым! Ласкающее ухо алтайца слово, такое же шершавое, как сам схватившийся морозом подтаявший и очень жёсткий снег. Только житель сибирской тайги может оценить это короткое состояние природы, когда становятся доступными самые потаённые уголки лесных дебрей. Те таёжные места в горах, что летом надёжно защищены расстоянием, непроходимыми травяными зарослями и буреломом, а зимой — двухметровой толщей снега. Снег заровнял все буераки, ямы и колдобины, а ночной морозец схватил верхний подтаявший слой, превратив его в снежный бетон. Марала, лося, косулю с их острыми копытами такой снег не держит, но человек, тем более если он на лыжах, может за день пробежать столько, сколько по рыхлому снегу или даже летом не пройдёт и за три дня.

«Шурх, шурх!» — скрипят лыжи по жёсткому, как наждак, снежному насту. В камусах в такую пору выходить не стоит — обдерёшь мех, оставив ворсинки на снегу. Но деревяшки чего жалеть! Скольжение почти как на катке. К утру ночной туман выпал в виде тонкой снежной пороши — по ней бежать ещё лучше.

— Егор, а куда катим?

— А куда глаза глядят. Сколько пробежим — всё наше. Смотри, все следы на виду. Свеженькие, спозаранку расписались, кто как умеет.

— Да, вон сорока взлетала — следы крыльев, как от веера.

— Это она мышь схватила; вот дурёха, на свет божий выскочила! Гоним в сторону пихтовника — там поинтереснее будет. Авось кто-нибудь да встретится.

— А хорошо-то как! Глянь-ка: солнце над Пятибраткой поднимается, а по снегу и свет, и тени протянулись. И искорки по белому полю бегут наперегонки, а всё больше золотые и фиолетовые.

— Ага, это замёрзшие капельки воды, крохотные льдинки сверкают. Сейчас чуток пригреет — ещё легче бежать будет. Так бы и катил до самой Логоухи!

— А я всё на Холзун смотрю, какие там зверюшки бегают?

— Так вот же чей-то след, поперёк нас кто-то перебежал. Ух ты, это же соболюшки след! А у нас и ружья нет, — посетовал Егор.

— Бог с ним, с ружьём, хотя бы так его увидеть — проследить, куда это соболь направился.

— Куда ещё, жратву ищет, а может, ухоронку, чтобы выспаться в надёжном месте.

Егор кое-что соображал в охотничьих делах. Петляя, след уходил мимо калиновых кустов всё дальше в сторону гор, вдоль лога, где в низине угадывалась поточина, ручей. Под обрывчиком, где обнажился кусочек земли, след нырнул под снежный карниз. Мальчишки на какое-то время потеряли след, но обнаружили его снова, не пройдя и полусотни метров.

— Тот же самый, — определил Егор. — И направление то же: в сторону тайги.

— А куда же ему ещё направляться — зверёк лесной, что ему в поле делать?

— Ну не скажи! Ему там хорошо, где есть чем поживиться. Он и рябинкой не брезгует, и в деревне может курёнком поживиться.

След привёл в березняк, где здоровые деревья чередовались с погибшими. Упавшие великаны то и дело преграждали путь.

— Смотри-ка, соболь за белкой погнался! Видишь, какие махи делали оба? Нет, не догнал, белка на берёзу взбежала — тут соболю её не догнать.

— И как ты, Егор, всё это видишь?

— Так вот же другой след, беличий! Был на снегу, а у дерева пропал, и дальше только один, соболиный.

Этот след опять повёл вверх по широкой долине всё дальше и дальше.

— Егор, а не пора ли нам повернуть назад? Гляди-ка, солнце как пригревает. Не оттаяло бы!

— Ещё чуток пройдём, соболюшко должон где-то здесь обосноваться на днёвку. Взглянуть бы на него интересно.

Только это сказал Егор, как тут же ухнул вместе с провалившимся снегом.

— Вот так зарюхался! — ворчал он, барахтаясь в снежной каше. — А снега-то, снега наботкало за зиму! Не менее метра будет, а под настом будто пустота и никакой опоры.

Кое-как вскарабкался на снежную корку, для чего пришлось снимать и снова надевать лыжи.

— Я же говорил тебе, Егор: пора нам назад!

— Назад всегда успеем. Держись подальше от кустов; деревья и кустарники тепло на себя берут.

Прошли ещё с полкилометра и увидели обломанный старый тополевый пень с зияющим дуплом. След вёл туда, выходного не обнаружили.

— Эх, ружья нет! — снова пожалел Агафон. — Хоть руками не лови!

— А на кой он тебе весной, мех уже пообтрепался. Лучше гляди в оба, сейчас выскочит.

Размахнувшись, Егор со всей силы ударил лыжной палкой по дереву.

Никакого результата. Круглое отверстие дупла по-прежнему глядело пустым чёрным оком. Егор стукнул ещё.

— Вот чёрт, где же он? Надо бы топором жахнуть, да где его возьмёшь!

— Погоди, пошарю дубинку, — сказал Агафон, отходя в сторону, и тут же воскликнул: — Да вон же он, помчался как угорелый! Выскочил с обратной стороны.

Охотники не догадались осмотреть пень со всех сторон, а соболь ловко прикрылся толстым стволом дерева.

— Зря только его величество потревожили! — с усмешкой укорил Агафон.

— Ничего, в другой раз умнее будет. Это ему хороший урок — на пользу пойдёт.

— Перекусить, однако, пора, — напомнил Агафон.

— А я думаю, надо скорее уходить. Чуешь, снег размяк, а нам до торной дороги не меньше пяти километров топать. Солнце жжёт — спасу нет, хоть совсем не разболакайся. У меня вся спина в испарине.

И верно — только охотнички тронулись, как всё чаще стали проваливаться в снег по пояс.

— Егор, этак мы вымокнем, снег-то водой взялся.

— А что делать — другого выхода у нас нет. Разве что ночевать, а у нас и спичек нет, чтобы костёр развести. Да и дома что скажут!

Так, чертыхаясь, брели, то и дело обваливаясь, хотя и не в воду, но в снежную, сырую кашу. Снег полыхал, объятый пламенем солнечного пожара, оба потеряли представление о времени и пространстве. Разгорячённые, накуртавшиеся в снегу, и мозг их, тоже расплавленный, ни на чём не мог остановиться, кроме как на навязчивой мысли: когда же кончится этот проклятущий и коварный снег? Всё же Агафон заметил:

— Глянь-ка, Егор, солнце-то сверкало, а тут вроде как и нет его. Утонуло в знойном мареве, и теней нигде нет.

— Нам от этого не легче, а может, и хуже. Хмарь эта от тепла. Снег парит, даже солнце закрылось.

Когда до дороги осталось с полкилометра, сняли мешавшие лыжи и, проламываясь, буровили снег своими телами. За ними тянулась траншея, печальная и трагическая, говорящая о неимоверно затраченных усилиях. Солнце уже село за гору, когда, почти вымокшие, добрались до лесовозной маслянской дороги. Дело уже к ночи, стало подмораживать. Промокшая верхняя одежда обледенела и гремела при каждом шаге, как жестяная. Штаны окаменели, ноги не сгибались. Сесть бы, передохнуть, но холод сразу давал о себе знать. Егор сообразил: останавливаться нельзя — прохватит так, что схватишь воспаление лёгких. Так и плелись по дороге, даже разговаривать сил не было. Домой пришли ночью, получив хороший нагоняй от родителей.

Ах, чарым, чарым! Хорош весенний наст, но обманчив. А для азартных ходоков урок и памятка, что на смену зиме обязательно придут весна и лето.

Рыбалка у залома

В субботу, когда возвращались из школы, Егор сказал Агафону у самой калитки своей избы:

— Айда вечером рыбу лучить!

— Это на залом, что ли?

— Ага, на залом. Там отцовский плот стоит, а сегодня луны не будет, лучить хорошо.

— Так там уж рыбы нет, всю выловили, а новой из Хамира хода нет. Да и холодно сейчас по ночам.

— Скажешь тоже — холодно! Это у огня-то? Мы же для света костёр на плоту будем жечь. А насчёт рыбы не боись. Сорога ловится, а ещё отец сказывал, щука там живёт. Большущая! Никак ему не даётся. Вот бы нам её поймать!

— Поймаешь её шиша два, скорее водяного встретишь. Он хоть и дряхлый, с длинной зелёной бородой, а схватит — не отцепишься.

— А мы его веслом по башке, чтобы знал своё место!

Весеннее половодье наворотило леса и разного древесного хлама поперёк Большой речки. Большая тополевая лесина встала поперёк реки, перегородив её во всю ширину. Следующие деревья поменьше, коряги и даже щепки, уткнувшись в тополь, нарастали куча за кучей, образовав плотину. Вода поднялась вширь, залив пойму, и с шумом срывалась с верха перемычки.

— И бобров не надо, — заметил Егор, когда они под вечер пришли с Агафоном на место. — Настоящая дамба. Теперь её и бульдозером непросто растянуть. Вот рыбам раздолье! Есть где покормиться на мелководье, а потом отдохнуть в глубине. Можно и в корягах укрыться. Здесь у отца плот спрятан, а под заломом лодка. Но он мнё её не разрешает брать — сам бьёт там тайменей. Они идут по Хамиру, упираются в залом. Вот такие попадаются! А сорожка питается травкой, поэтому держится мелководья, ближе к берегу, где пасётся и кормится. А щука и таймень — хищники, они сидят на глубине, высматривая оттуда свою жертву, — объяснял Егор. — А нам сейчас надо хворосту наломать, да побольше берёзовой бересты. Она дюже хорошо и долго горит, и свет яркий даёт.

У Егора опыт — он с отцом не раз рыбу лучил. Пока дрова собирали, потухла заря за горой Мохнаткой. Лес вокруг всё более погружался во тьму. Козодой неслышно кружился, словно делая попытки атаковать. Он то удалялся, то снова возвращался, пикировал, увёртываясь в сторону и взмывая вверх.

Кучу собранных дров погрузили на нос плота, где был постелен лист жести. Острога — металлический трезубец с длинным деревянным древком. Их две — большая для щуки и маленькая для сороги. Сорожка — так на Алтае называют плотву — обычно некрупная рыбёшка в полторы ладони в длину.

— Люблю сорожку, — признался Агафон, — а ещё больше любит её моя бабушка. Как зажарит — ходишь, хрустишь, будто сладким сухариком.

— Будет тебе и сорожка, а может и щука подвернется, — обещает Егор.

— Гляди-ка, луна на воде и звёзды отражаются! — удивляется Агафон.

— Сейчас зажжём — совсем всё по-другому будет. Всё подводное царство осмотрим. Там тебе и русалки, и водяные.

И верно — дно просматривается, а где глубина, белые плети кверху тянутся.

— А что, рыбы спят?

— А как же не спать! И рыба за день устаёт. Поплавай-ка, весь день хвостом помаши!

— А там, гляди-ка, чудище какое!

— Коряга это. Тополевый комель. Здоровенный!

— Да, словно рука во все стороны, корни-то! А так ведь её не увидишь. Водой вымыло, весь скелет деревянный.

Агафон с шестом на корме, Егор на носу с острогой.

— Бери посередь между берегом и глубиной, — командует Егор.

— На глубине её не возьмёшь, а на мели рыба не будет дремать. А посередь самый раз.

— Егор, мы как древние охотники или воины, что с дротиками сражались.

— Ну, не совсем так. Дротики кидали, а я вот, гляди, медленно опускаю острогу, тихонько подвожу к рыбе, а потом раз! Колю с силой. Смотри, какая сорожка попалась!

— Нечестно это, — говорит Агафон. — Как разбойники, ночью спящих бьём.

— Оно вроде бы и так, да уж больно заманчива эта охота.

— А ведь и правда, что это не рыбалка, а охота, — вдруг согласился Гоша. — Смотри, смотри! Вроде как полено белеет на глубине. Однако, щука это.

— Она и есть! — согласился Егорка, держа на изготовке острогу. — Теперь остановись, — шёпотом приказал он и осторожно опустил в воду своё страшное орудие. Весь напрягшись, медленно двигал он острогу к рыбьей спине и вдруг, привстав, с силой вонзил её в глубину. Наколотая на острые зубцы, щучка бьётся и хлещет хвостом, пытаясь вырваться, но заусенцы на концах держат крепко.

— Жестоко! — не удержался Гоша.

— А ты как хотел, это охота! Кидай в садок, пока в воду не упрыгала!

— Тихо, тихо! — вдруг живо зашептал Егор. — Кажись, тальмень! Смотри, спина светлая, словно хлебная булка, а головы не видно. Он её в кусты спрятал — так ему спокойней спать.

Однако таймень сорвался, а может, вовремя очухался, в сторону увильнул. Но у ребят к утру уже было полное ведерко с сорожкой.

Художник из туманного Альбиона

В один из субботних дней у дома Дементьевых остановился молодой мужчина, обвешанный фотоаппаратами. Это был Станислав, пришедший навестить полюбившийся ему уголок за Хамиром.

— Иду на водопады, — объяснил он Петру Ивановичу, встретившему его у калитки. — Нравится мне ваша Большая Речка.

— Нам и самим она нравится, — согласился Пётр Иванович, — живём на ней, видим каждый день, а не насмотримся. А как там Борис Васильевич поживает? Мы ж его ждём — он у нас, считай, каждый год с семьёй отдыхает, иной раз полный отпуск проводит.

— Борис Васильевич? А он не приедет — он уволился.

— Как это? Он же не собирался уходить, и наоборот, говорил, что работает с удовольствием.

— Его уволили.

— Тошно мне! — всплеснула руками подошедшая Марфа. — Хорошего специалиста уволили! Его же и народ любил.

— Народ действительно любил, да вот директору не по нраву пришёлся. Слишком честно работал, на приписки не шёл.

— Вот оно как! — удивился Пётр Иванович. — Значит, честно работать — это плохо?

— Выходит, что так. Начальству ведь надо план выполнять, а как — его не интересует. Давай, и всё тут.

— Да, нам тут трудно разобраться, что и как, — перевёл разговор на другую тему Пётр Иванович. — А что бы вам не пожить у нас с недельку, тем более что наши места вам нравятся? Поговорили бы, вы бы нам рассказали про нашу историю.

— Спасибо за приглашение, я бы с удовольствием, но в моём распоряжении только пара дней. В понедельник мне надо на работу. А переночевать могу.

— Милости просим, — сказала Марфа, — интересному человеку мы всегда рады.

Вечером после чая, сидя вокруг большого стола, все ждали рассказа зыряновского гостя.

— Станислав, я вот задаюсь вопросом: что привлекало путешественников в Зыряновск? — первым делом спросил Пётр Иванович. — Ведь сколько их здесь перебывало!

— Да, действительно, в девятнадцатом веке Зыряновск был центром притяжения многих светил: Гумбольдт, Ледебур, Брем и множество наших отечественных учёных, в основном геологов. А почему именно к нам? А всё очень просто. Приезжали ведь не только в Зыряновск — всех интересовали Колывано-Воскресенские заводы с центром в Барнауле, где был центр технической и культурной жизни всей Западной Сибири. Пётр Петрович Семёнов, известный как Тянь-Шанский, назвал Барнаул сибирскими Афинами за то, что здесь была налажена жизнь европейского склада. Ехали, чтобы познакомиться с горным промыслом, с технически грамотными людьми, ну и, конечно, с природой Алтая.

— Наверное, в первую очередь интересовала именно природа, — вставил Пётр Иванович.

— Да, конечно, вы правы. А что Барнаул, Риддер или Зыряновск — так здесь было удобно останавливаться и получать помощь в людях, в транспорте, да во всём, что угодно. Вы знаете, что поражает, если задуматься? То ли русское гостеприимство, то ли чинопоклонение, то ли заискивание перед иностранцами, но ведь почти все эти визитёры по приезде в Россию становились как бы на государственное обеспечение. Их бесплатно возили, охраняли, давая в сопровождение казаков и проводников. Их всюду принимали, как сейчас бы сказали, первые лица губерний, уездов, рудников и волостей. Да ещё как принимали: задавали пиры и званые обеды! Невозможно себе представить, чтобы так принимали любого русского в Европе. Разве что царя. Вот как всё это, Пётр Иванович, понимать?

— Я думаю, что привечали учёных — это хорошо. Но ведь надо и меру знать! А расточительность — это русская дурь и отсталость.

— Вот именно. А, например, Гумбольдт, серьёзный учёный, страдал от этих званых приёмов и пиров в его честь, но увильнуть от них было невозможно.

— Да, но про кого же рассказать? — Станислав на минуту задумался. — Честно говоря, меня более всего когда-то поразило то, что в наших краях побывал Альфред Брем. Я же вырос на его книгах, в детстве не расставался с томами «Жизни животных» и даже перерисовывал замечательные рисунки из этой книги.

Но я расскажу, пожалуй, о самом необычном путешественнике, побывавшем у нас. Томас Витлам Аткинсон! Довольно странная и противоречивая личность — странствующий художник, подданный английской короны, совершивший гигантское семилетнее путешествие по России.

— Интересно, я ничего не слышал об этом человеке, — признался Пётр Иванович. — Чем же он ещё знаменит, кроме такого большого срока?

— Он известен в Англии и Соединённых Штатах Америки, где до сих пор издают его книги, а у нас о нём мало кто знает. До сих пор нет ни полного перевода на русский язык, ни издания его большой книги в двух томах. А почему — тут можно только гадать. Я, например, считаю, что к этому невольно приложил руку всё тот же П. Семёнов. А дело было так. Когда он вместе с Григорием Потаниным взялся писать книгу «Землеведение Азии по Карлу Риттеру» — а если говорить проще, это географическое описание Сибири, — то никак нельзя было обойтись без Аткинсона. Уж больно обширные путешествия он совершил по Алтаю и Киргизской степи, как тогда назывался Казахстан. Но Аткинсон не учёный, он в большой степени авантюрист, любящий ещё и прихвастнуть. Естественно, Семёнов с досадой написал, что Аткинсону верить нельзя, — вот с тех пор в России и пошла нехорошая слава об этом англичанине.

— Ну а как сейчас к нему относятся у нас? — не удержался Пётр Иванович.

— Пока мало что изменилось. Интереснейший материал, которым можно зачитываться, по-прежнему остаётся неизвестен русскому читателю, и это большая ошибка наших издателей и работников культуры. Кусками материал переведён, причем некачественно, но ведь книга заиграет, если её перевести полностью, снабдив прекрасными иллюстрациями автора. А их множество. Я ещё не сказал, что вместе с Томасом Аткинсоном путешествовала его жена, и она дополнила книгу мужа своим рассказом, который сделал её ещё лучше.

— Вы нас заинтриговали так, что хоть сейчас беги и ищи эту книгу!

— И не найдёте. В девятнадцатом веке был сделан пересказ этой книги на русском языке, но эту книжку не найдёшь даже в Национальной библиотеке в Алма-Ате.

— Ну, раз уж такая редкость, мы с нетерпением ждём вашего рассказа.

— Мой рассказ никак не может передать всё содержание книги. Её надо читать в оригинале, как, например, читается «Робинзон Крузо» или «Путешествие Гулливера». Я могу только в общих чертах пояснить, о чём речь, и высказать свое видение автора книги. Так вот, у меня двоякое отношение к Аткинсону как к человеку в первую очередь. С одной стороны, я восхищаюсь его путешествиями, с другой — не испытываю особой симпатии к его личности. Во-первых, во всём его повествовании выглядывает банальное тщеславие, во-вторых, к своему повествованию он приплёл вовсе не совершённые им маршруты, ну а в-третьих… Я скажу об этом позже, чтобы не испортить общее впечатление.

Какова же цель путешествий Аткинсона — трудных, порой опасных и столь длительных? Сам он пишет, что путешествовал для того, чтобы развеять худую славу о Сибири, ходившую в то время по Европе, но в это верится с трудом. Зачем англичанину, вовсе не учёному, Россия, Сибирь, Киргизские степи, как тогда называли Казахстан? Любознательность? Возможно. Желание познать неизведанное, проверить, испытать на себе то, о чём ходили нелепые слухи в Европе? Вполне вероятно. Но ведь это не баран чихнул — проехать верхом, пройти пешком, проплыть в утлом челноке, и всё это вместе десятки тысяч вёрст. Провести семь лет в чудовищных полевых условиях жары, холода, безводья и так далее — кому такое под силу и стоила ли овчинка выделки?

Тщеславие — великая сила: вроде бы человеческий порок, а ведь оно заставляет людей творить, действовать, быть активными, деятельными. Аткинсон ни много, ни мало, взялся продолжить дело великого А. Гумбольдта в изучении неизведанной Азии. «Он проникнет дальше знаменитого учёного в центр Азии!» Видимо, это был девиз Аткинсона, и он следовал ему все годы своего путешествия. Был он человеком небогатым, рано остался сиротой и сам прокладывал свой путь в жизни. Работал каменщиком, научившись работать с акварелью, стал архитектором и художником. Встреча с Гумбольдтом стала переломным моментом в его жизни. Возможно, перспектива заработать на рисунках и картинах неизведанной страны побудила его приехать в Россию. Запасшись рекомендательным письмом самого царя, он отправился в путь и к лету 1847 года прибыл в Барнаул.

— Центр Колывано-Воскресенских заводов, — вставил Пётр Иванович.

— Совершенно верно. Отсюда он делал разъезды, и в том числе через горы, в сопровождении приданных ему казаков прошёл через горы из Риддера в Зыряновск.

— Интересно было бы прочитать, что он там написал про Зыряновск.

— Да, в Зыряновске он был дважды, но, к сожалению, живо описав горный переход, в том числе по долине Хамира, о посёлке написал скупо. Дойдя до Большенарыма и далее до Зайсана, он повернул обратно. Зимой съездил в Петербург и вернулся с женой Люси, которая была моложе его почти на тридцать лет. И самое интересное выяснилось совсем недавно, — продолжал Станислав. — Оказалось, что в Англии у него осталась другая, первая жена.

— Вот так путешественник, — прокомментировал Пётр Иванович, — ловкач! Попросту двоеженец.

— Да, это тот самый третий секрет, о котором приходится говорить. Но представьте себе, этот факт сыграл самую положительную роль для истории. Забегая вперёд, скажу, что впоследствии рассказ Люси о путешествии дополнил книгу Аткинсона и не только украсил её, но, по мнению многих, она даже превзошла своего мужа в изложении всей этой истории. Никаких дневников она не вела, а издала письма, которые посылала с дороги своей подруге, а они были более правдивыми и зачастую интереснее, нежели повествование самого Аткинсона. Молодая жена оказалась верной ему помощницей, спортивной и закалённой, и главное — преданной. Она с готовностью соглашалась участвовать в самых нелепых и опасных поездках и маршрутах, придуманных её сумасбродным мужем. Трудно себе представить, как она, беременная, решилась отправиться в поездку на границу, где только что организовывался пограничный пункт. Поздняя осень, никаких дорог, неизведанный маршрут и горстка людей верхом на лошадях пробирается через пустыню, наполненную разбойниками, в крохотное укрепление Копал. Никакого жилья, ещё только роют землянки, а у Люси рождается сын. Оригиналы или чудаки, родители называют младенца по полюбившемуся источнику — Алатау Тамчибулак. От всевозможных лишений умирают русские солдаты, и лишь заботливость русских офицеров спасает чету Аткинсонов, и они благополучно заканчивают эту свою авантюристическую одиссею.

— Поразительно всё, что вы рассказываете! — не удивился, изумился Пётр Иванович. — Действительно, приходится только удивляться парадоксам жизни. Недаром говорят «Нет худа без добра».

— Да, и от этого Алатау Тамчибулака пошли отпрыски, и сейчас это большой и всеми уважаемый семейный клан, разбросанный по всему миру. Но я продолжу о самом Томасе Аткинсоне. Слава живущего в Барнауле Ф. Геблера не давала ему покоя. Он сказал себе: «Я не только повторю его маршрут — я превзойду этого немца!»

— И это удалось ему? — спросил Роман, как и все остальные, включая Марфу, внимательно слушавший Станислава.

— Представьте себе, удалось, хотя об этом нигде никто не обмолвился. Я имею в виду учёных. Славы среди них он не заработал, а ведь он совершил восхождение на седло Белухи и сделал это на пятьдесят лет раньше нашего В. Сапожникова. Не заметили этого и наши альпинисты, и до сих пор об этом не знают.

— Да, это странно и обидно для него, — согласились и Стёпа, и Роман.

— После восхождения чета Аткинсонов через Зыряновск вернулась в Усть-Каменогорск и далее в Барнаул, где была основная база путешественников. В Зыряновске управляющий горный инженер Оларовский Эпиктет Павлович тепло встретил путешественников. Удивительно, но Аткинсон, не будучи ни геологом, ни горняком, описал водоотливное устройство шахты. Видимо, сказывалось его ранняя профессия; ведь в молодости он был каменщиком.

Дальше была целая эпопея, длившаяся более полугода, с экспедицией в Семиречье, о которой я уже вкратце упомянул. Но это уже была другая история, к нашим краям не имеющая отношения.

Этот англичанин, как и его жена Люси, не были лишены юмора. А забавные сценки виделись ими едва ли не на каждом шагу. Да это и понятно — ведь встречались люди с разной культурой, менталитетом и на разных ступенях развития. Люси рассказывает про двух русских мужичков, решивших для себя давно занимавший их вопрос: что же за напиток шампанское, что так любят их баре и платят за него баснословные деньги? Наверное, очень уж крепкое — вот бы попробовать! Заработав нужную сумму на золотом прииске, купили-таки бутылку барского вина, стоившую в тринадцать раз дороже водки. Долго не решались глотнуть, но где наша не пропадала — обнялись на прощание, махом опрокинули в глотки и… удивлённо уставились друг на друга: «Ну и дураки наши баре: платят бешеные деньги за воду!»

Сам Томас рассказывает о разговоре с неким султаном, который просил его походатайствовать перед царём о пожаловании ему медали. «Так я же сам чужеземец в России», — сказал ему Аткинсон. — «Но ведь казаки слушаются тебя». — «Слушаются, потому что царь дал мне такую бумагу с распоряжением слушаться». — «Сколько же коней и баранов ты отдал за неё?» — «Нисколько», — отвечал Аткинсон. — «Этого не может быть! — не поверил султан. — Я за бумажку, которая несравненно меньше твоей, отдал в Аягузе пять верблюдов и пятьдесят лошадей. А сколько коней можешь купить ты за свою большую бумагу?» Сколько Аткинсон ни уверял, что ему не дадут ни одной овцы, султан не поверил и продолжал упрашивать о ходатайствовании медали.

Другой султан пробовал торговать у Аткинсона его жену, говоря: «Я тебе дам за неё табун лошадей и много женщин и девушек — в проигрыше не будешь». Сама Люси, наблюдая, как на богатых киргизских тоях женщин не допускают к достархану и они, стоя за своими мужьями, ловят бросаемые из-за спин кости, решила отомстить баям. Устроила богатое угощение, пригласив одних женщин. Когда же пришли мужчины, прогнала их, посмеявшись над ними и укоряя. Что чувствовали «венцы природы» герои-джигиты, можно догадаться.

— А рисунки его сохранились?

— Рисунков сохранилось много — рисовальщик он был замечательный. Правда, и тут надо сделать оговорку: в одних картинах он намеренно фантазировал и искажал реальность, в других был точен и показал себя мастером дела. И тут надо опять вспомнить П. Семёнова: в своих замечательных томах «Живописной России» он использовал его рисунки, но нигде не указал авторство, что не делает ему чести. Много рисовал он и в окрестностях Зыряновска, но эти рисунки трудно выделить из общей массы картин Алтая. Рисовал он Бухтарму, Иртыш, тайгу, животных, людей, и есть два неопознанных рисунка, в которых я подозреваю авторство Аткинсона. Это очень хорошие картинки перевозки зыряновской руды на Верхнюю пристань на Иртыше и рисунок тарантаса по горной дороге, где явно угадывается нынешний Осиновый перевал.

Лесные колдуны

У Петра Ивановича был принцип в работе: кончил дело — гуляй смело. Рома и Стёпа знали это и потому рассчитывали после сдачи экзаменов в школе хорошо отдохнуть. Оба — отец и мать — были не прочь отпустить сыновей на несколько дней в давно задуманный ими поход на белки. Егорка и Агафон тоже отпросились, и Роман, напирая на допотопные местные слова, шутливо их строго допрашивал, особенно малолетку Гошу:

— Ты, я вижу, подчимбарился. Чирки, онучи есть? Мамка затирухи на дорогу насушила, шанежек напекла? А картошки? Всё есть? А ну как на подножный корм придётся перейти?

— Да ладно тебе, слишком умный стал! Говоришь какую-то ерунду. Я вот тёплой травы на дорогу нарвал, — огрызнулся Агафон.

— Это ещё что за трава?

— Такая, что положишь в сапоги — тепло, и ноги не натрёшь.

У Егорки своя забота:

— Ноги — оно, конечно, важно. Мне мамка от комаров в сумку тоже какой-то травы положила. Пахнет хорошо, а будет ли толк — не знамо. Ух, злющие они сейчас!

Сумки — это холщовые мешки, подвязанные лямками, как у рюкзаков. Разъезженная лесовозная дорога вьётся меж лесистых гор вдоль сверкающего студёными водами Хамира. Колея, рытвины, торчащие валуны, ямы и лужи такие, что если ненароком попадёшь, окунёшься едва ли не по пояс в грязную воду. Ходят по ним страшные «КрАЗы» — лесовозы. Подметая дорогу, тащат хлысты — целые пихты от самого комеля до макушки, — а за ними тянутся облака пыли, и сами железные чудища окутаны непробиваемым грязным облаком. Но даже эти ужасы цивилизации не могут заслонить красоту лесного края. Через шумные речушки Громотушки и Быструшки мостков нет, но Тегерек — это уже серьёзная река, не уступающая по водности самому Хамиру, а может, и превосходящая его по мощи. Странные здесь названия, часть из которых явно джунгарского, ойратского, калмыцкого происхождения: Тегерек, Тургусун, да и сама Бухтарма. Другие — русского, в том числе Масляхи и Маслянки. «Маслянки — это оттого, что земля наша, чернозём, такая добрая да жирная, что кажется, будто по речкам плывут масляные пятна, — объясняла Марфа.

Рано или поздно пыльная дорога кончается, и дальше путь идёт через лесные дебри. Бредёшь, проламываясь сквозь травяную чащу, будто пловец, разгребаешь в стороны бурьянные космы. Не видя под собой земли и делая шаг, осторожно ставишь ногу, в любую минуту ожидая, что провалишься куда-нибудь в тартарары, и думаешь о том, когда же кончится весь этот зелёный ад? Чертыхаешься, сердишься, спотыкаясь, а иногда и падая в какую-нибудь промоину или споткнувшись о камень или корягу. Бывает, растянешься во весь рост, попав в травяную петлю из ежевики, да и другие травы могут устроить ловушку. Иной раз проклянёшь это продирание сквозь травяную стену, и вдруг… что это? Неожиданно выскочит бурундучишка, с любопытством оглянет, да и даст стрекача, стремглав взвившись на макушку рябины. Зверёк кроха, а чудесное видение — что бальзам на душу. И куда делось всё недовольство на чертоломину под ногами, забудешь обо всех буераках и с умилением глядишь на рожицу симпатичного зверька. А он ещё и не торопится исчезать, а продолжает одаривать случайного путника своим лучезарным взглядом.

Был конец июня, кричали кукушки, пели соловьи, но уже без того азарта, что бывает у них в начале месяца. С веток ивы на голову падали капли личинок пенниц, паутина цеплялась, липнув к лицу. Истошно кричали слётки-воронята и карагуши — чёрного цвета лесные сарычи. В кронах берёз щебетали синицы. А то ещё встретится рябчик. Невидимый в густой пихтовой хвое, лесной петушок вдруг громко встрепыхнётся, а для чего выдаёт себя — загадка. Егор сердито прокомментировал:

— Смеётся над нами, да ещё и в ладоши хлопает!

— Чего ж тут не понять, — отозвался Роман. — Рябчик подаёт сигнал тревоги. Увидел — предупреди остальных. А они всегда стайкой.

— Роман, а что у нас на ужин?

— Рябчиков не будет, хлебово наварганим с картошкой. А вы, я вижу, на курятинку засматриваетесь. Рябчик-то, он сладкий, мясо нежное. Совсем не то, что у косача, — сухое, на зубах в толокно растирается.

Агафон не согласился:

— А бабушка говорит, что самое пользительное белое-то мясо, косачиное.

— Да что уж там рассуждать — нет у нас ни того, ни другого!

Изнывая от жары и обливаясь потом, все мечтали о вечернем костре, когда в прохладе можно будет отдохнуть и вдоволь напиться чаю. Наконец солнце опустилось так низко, что лучи еле пробивались сквозь мохнатые ветви пихт. Пора было подумать о ночлеге. Осмотрелись: кругом простиралась кочковатая болотистая низина с торчащими кое-где островками угнетённых сыростью пихт. Не слишком удобное место для бивуака, но приходилось торопиться: всё назойливее и смелее гудели комары. В поисках более или менее сухого местечка ребята долго прыгали с кочки на кочку, а под ногами всё чавкала болотистая жижа и блестели лужицы застоявшейся воды. Пересекая всё болото, наискось шли глубокие вмятины — крупные следы острых копыт. Как видно, сюда частенько наведывались лоси.

А комары всё подгоняли. Наконец выбрались на пригорок, который можно было бы назвать лысым. Когда-то здесь бушевал лесной пожар, и теперь остовы обгоревших деревьев торчали чёрными головешками.

— Невесёлая картина, — произнёс Стёпа, — а главное, очень уж комариная.

Уже почти стемнело, когда стали располагаться на ночлег. Стёпа с Егоркой пошли за водой, гремя кастрюлькой, бьющей по высоким стеблям таволги и караганы. Свет от костра освещал большой круг со стенами из диких трав, главными в которых были борщевики с зонтиками, торчащими выше головы. Небо уже давно потемнело, одна за другой загораются звёздочки, лес вокруг казался не столько чёрным, сколько лиловым и даже с синим оттенком.

Роман подкинул в костёр большой сук от засохшей пихты. Дым повалил клубами, но тут пламя вспыхнуло с новой силой и осветило возвращавшихся с водой ребят.

— Вот ведь как бывает, — начал рассказывать Гоша, — только присел, чтобы набрать воды, как чувствую, будто дыхнуло на меня ветром. Я и понять ничего не мог, как кто-то вцепился мне в волосы. Вот страху-то!

— Однако, лешак тебя за чуб сцапал, — иронично заметил Роман. — Знает же, кого хватать.

— У него рыжина даже в темноте светится, — поддакнул Стёпа, — я же рядом стоял, всё видел.

— Лешак-лешак, — беззлобно огрызнулся Егорка, — никакой не лешак, а дрозд это был. Вот ведь дурень, сослепу не разглядел — решил приземлиться мне на голову.

— Голова-то сухая осталась? — насмешливо спросил Агафон. — Дрозды — они ведь такие пачкуны. Так обдаст, что не отмоешься.

— Это они с вами так поступают, а мой дрозд сам перепугался больше, чем я! — огрызнулся Егор. — Взвизгнул от страха да поскорее драпанул.

Роман колдовал над кастрюлькой, Стёпа таскал сучья, подкидывал их в огонь, а Егорка лежал на траве, растянувшись во всю длину, смотрел на огонь, красные языки которого пожирали дрова.

Но комары, комары… отмахиваясь от несносных насекомых, все сгрудились вокруг костра, но и тут было не слишком комфортно — дым разъедал глаза.

Напившись чаю, все заторопились забраться в самодельную палатку, сшитую коллективно из клеёнок и простыней.

Даже сквозь тряпичные стены было слышно, как зло и натужно ныли таёжные мучители, пытаясь пробиться в любую щелку. Утомлённые, все лежали на пихтовых лапах, прислушиваясь к звукам извне. Странно звучала эта музыка ночи. Наплывая, она громко охала и стонала, откатываясь, замирала и становилась еле слышной. Уже с ленцой щёлкали соловьи, где-то в стороне заунывно трещал козодой. Далёкие крики кукушек, сливаясь в один общий гул, отражались в глухой стене хвойного леса и звучали то ли как гулкое эхо, то ли как протяжный, надрывный стон. И вдруг в этот ритмичный и негромкий хор ворвался резкий, трескучий звук. Какое-то механическое дребезжание, словно по гигантской струне провели большой деревянной гребёнкой: «Вж-ж-ж!»

— Дрозд, — определил Агафон, — только он так кричит трескучим, противным голосом.

— Скажешь тоже! — не согласился Егор. — Если бы это был дрозд, то величиной он должен быть не меньше хорошей утки! Голосок-то о-го-го!

Сквозь марлевое окошко было видно, как чёрной тенью в ночном небе пронеслась крупная птица и уселась на пенёк. Силуэтом чётко рисовались короткое туловище и длинный клюв. Птица встрепенулась и оглушительно заверещала, затрещала, словно дребезжа расщеплённым деревом. Загадочный лесной колдун.

— Явно кулик, — своё слово сказал Роман. — Бекас или дупель, а вот какой именно, не знаю.

Птица помолчала, потом снова раздались оглушительные скрежещущие, скрипучие звуки: «Чжив-чжив-чжив!»

Кулик взмыл вверх, откуда-то со стороны показался другой. С новой силой, теперь уже дуэтом завизжали, затрещали дьявольские, оглушительные трели. К первым двум присоединялись всё новые и новые птицы. Начался какой-то колдовской лесной концерт. Дребезжание, скрипы, жужжание, и всё на разные голоса. Что творилось за палаткой? Огромными летучими мышами то ли дупели, то ли бекасы то взмывали вверх, то свибрирующим воем реактивного снаряда пикировали вниз. Одни носились в воздухе, другие, опустившись в кусты, продолжали кричать на земле, и эти трескучие, сверлящие звуки напоминали то ли трескотню аиста клювом, то ли трели озёрных лягух. Стояла глухая ночь, во мраке пихт и кустов уже не видно было ничего, а представление продолжалось.

Оглушённые и искусанные несносными кровопийцами, напрасно ребята всматривались в темноту в желании хотя бы ещё раз узреть на фоне звёздного неба длинноклювый силуэт ночного колдуна. В этой какофонии очень громких, не птичьих, а каких-то механически-колдовских ночных звуков едва прослушивались отдалённые голоса кукушек. Охрипнув за день, они уже не куковали, а хохотали голосами истериков: «Ку-ку… ха-ха-ха!»

Долго ли, нет, продолжалась, то затихая, то возобновляясь, эта чертовская лесная музыка, потом всё смолкло, дав путешественникам вздремнуть.

Как говорится, в июне заря с зарёю сходятся. Стало рассветать, снова запели соловьи и закричали кукушки. Выглянуло солнце, и уже ничто не напоминало о ночном разгуле длинноносых лесных существ.

Часть 2. Таёжные рудознатцы

Кто-то крикнул:

— Кто хочет в пещеру?

Оказалось, что хотят все. Достали свечи и сейчас же все пустились наперебой карабкаться в гору. Вход в пещеру был довольно высоко на склоне горы и походил на букву «А». Тяжёлая дубовая дверь никогда не запиралась. Внутри была небольшая пещера, холодная, как погреб, со стенами из прочного известняка, которые были возведены самой природой и усеяны каплями влаги, словно холодным потом.

Марк Твен. Приключения Тома Сойера

Максим

Утром Роман будил невыспавшихся и изъеденных комарами друзей:

— Хватит дрыхнуть, быстро умываться и вперёд!

— Все это ваши лесные колдуны! — ворчал Егорка. — Из-за них и глаза не открываются. Веки разбухли, слиплись, как на клею.

— Водичкой, водичкой промывай! — смеясь, советовал Стёпа. — В Тегереке вода ледниковая, целебная — как рукой снимет все твои хвори.

Кто нехотя, кто бодро, все встали и, позавтракав с чаем, вышли на хорошую тропу, вьющуюся вдоль берега реки. Сделали всего шагов двадцать и за огромным тополем обнаружили большущую кучу помёта из полупереваренных дудок борщевика, скрученных в виде корабельных канатов.

— Однако кто-то из нас ночью животом страдал, — заметил Стёпа. — Не ты ли, Егорша, от комаров бегал?

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! — огрызнулся Егор. — Я травой не питаюсь, а вот ты как раз ревневые дудки не хуже медведя грызешь.

— Вы вот тут Михайла Ивановича поминаете, а он, может, где-то здесь из-за кустов на нас поглядывает, — подключился к разговору Гоша. — Помянешь, а он легок на помине. А с ним лучше не встречаться — никогда не знаешь, что у него на уме.

Так, перебрасываясь шутками и колкостями, мальчишки добрели до брода через Тегерек. Здесь пришлось принять водные процедуры, так как ещё не спавшая с половодья вода доходила до пояса. Тропа потерялась, дальше шли по галечниковому и песчаному берегу. Впереди замаячила белая глыба, в которой признали обледеневший снег. С грязноватых его боков стекала вода, а вокруг цвели подснежники, будто стоял апрель.

— Странно, — в задумчивости произнёс Роман, — оплывине неоткуда здесь взяться, горы далековато. И вдруг догадка осенила его: это же остатки зимней наледи! Тегерек раз за разом прорывался сквозь ледяной панцирь, разливался и снова замерзал. Вот и накопилось льда столько, что и за всё лето не растаять. Всем было хорошо знакомо это явление природы, когда в трескучие морозы промёрзшая до дна река вдруг выходит поверх льда, растекаясь всё шире и занимая всё бóльшую площадь. С каждым таким прорывом наледь всё растет, и по-местному называется накипью, так как вода парит не хуже, чем кипяток в парной бане.

Удивляясь, все разглядывали подснежники, вылезавшие из-под таявшего снежника, а Гоша приметил что-то другое:

— Вижу след бледнолицего, — вдруг заявил он.

Все сгрудились, рассматривая отпечаток следа на мокром песке.

— С чего ты взял, что это бледнолицый?

— А вот, глядите, сапог явно не наш. Наши ходят в резиновых сапогах, что выдают шахтёрам. У них каблук почти вровень с подошвой, а здесь глубокая вмятина. Каблук высокий, чужой.

— Верно, Рыжик, ты делаешь успехи, — согласился Роман, — пройдём по следу, авось, раскроем загадку.

Ребята не прошли и ста шагов, как увидели кучу песка у самой воды, явно искусственного происхождения.

— Тут кто-то поработал, — признал Стёпа.

— Кто же ещё, как не косолапый Михайло Иваныч, больше некому.

— А следы сапог, что только что видели? Не иначе золотоискатели моют песок.

— Оно бы так, да что-то следов мало.

— Гляньте, кабыть, человек! — удивлённо воскликнул Егор.

— Да, похоже. Вот чудеса! Одет вроде бы по-городскому.

— Так это же москвич, тот самый геолог, о котором разное говорят в Столбоухе! — удивился даже Роман, самый спокойный из всей компании. — Для всех он загадка, а он вон куда забрался, в самую трущобу!

— От людей прячется — сюда ведь редко кто заглядывает. Мало таких дураков, как мы, забираются в такую глушь, — поддакнул Егор.

Стёпа не согласился:

— Кто бы он ни был, а это стоит уважения, что живёт на природе. Чего только не увидишь в лесу! Вы как хотите, а мне нравятся отшельники. Сам себе хозяин и ни от кого не зависим.

Через несколько минут они уже разговаривали с незнакомцем.

— Вижу, вижу, что вы такие же бродяги, как и я, — этими словами после обычных приветствий встретил ребят незнакомец. — Вас, конечно, интересует, кто я такой, зачем здесь и чем занимаюсь.

— Вы угадали, нам это очень интересно, — за всех выступил Роман. — Два дня пробираемся по дебрям, и вдруг городской человек!

— Ну что ж, отпираться или врать бессмысленно, — сознался горожанин. — Я геолог, звать Максимом. Приехал из Москвы. Так как я сам геолог, вот балуюсь немного старательством. Вы, надеюсь, знаете, что это такое?

— Моете золото?

— Золото? Пожалуй, это будет слишком громко сказано. Так, золотишко, кучка золотинок. Занимаюсь этим, потому что нравится. Люблю это дело — занятная штука. По крайней мере, для меня — бродяги и романтика. А если говорить по-серьёзному, золотишко, конечно, есть, но не оно меня сюда зовёт. Места у вас больно хороши. Приезжаю, но не афиширую своё занятие. Уж такой я человек. Мне нравится жизнь отшельника, хотя даже в тайге не скроешься от человеческих глаз, да и от молвы не уйдёшь.

— Да уж, мы догадываемся. Народ всё видит, — согласился Роман. — Может, и нам стоило бы этим заняться? — добавил он полушутливо. — Честно говоря, у меня мелькала такая мысль.

— Как местные жители, вы должны знать, что у вас здесь всюду есть золотишко, — несколько иносказательно ответил незнакомец. — Но вот посмотрите на мою сегодняшнюю работу. Всего несколько золотинок, да и то это пока только песок, хотя и золотой, но с примесью. Серебро, медь. Чтобы их отделить, нужно аффинировать, но это из другой оперы. Процесс довольно сложный, а главное, вредный. Там применяется кислота — азотная, соляная, — а вы знаете, пары её очень ядовиты. Так что вам не советую. А песок можно и так сбыть, хотя и дешевле, чем настоящее золото.

— Всё ясно и даже просто.

— Просто-то просто, но это только так кажется. На самом деле нужен большой опыт. Иначе никакого золота не увидите. Всё смоете, или просто не отделите.

— И как вы набрались опыта?

— Учился у опытных старателей, смотрел, пробовал. Занятие, скажу я вам, первобытное, но заманчивое. Притягивает так, что не отвяжешься. Каждому хочется попытать счастье — вдруг да повезёт.

— Да вы как охотник за сокровищами! — заметил Рома. — Это всё равно, как искать клады.

— Насчёт клада — это разве что найти самородок. А так всё скрупулёзным трудом. И так было всегда, ещё с древности. Заметьте: золото, медь древний человек научился добывать гораздо раньше, чем железо.

— Да, это здорово, — согласился Стёпа. — Люди тысячи лет гонялись за золотом, хотя оно, кроме как на украшения, раньше нигде не применялось.

— Да, мерило ценностей, — согласился москвич, — странно ещё и другое: как это совпало, что с глубокой древности золото ценилось везде и всеми народами, даже если они никогда не общались между собой. Ацтеки Южной Америки, китайцы, древние египтяне. Вот у вас на Алтае. Кстати, у вас здесь в древности добывалось металлов больше, чем где-либо в мире. И так дошло до наших дней.

— Да, люди гибнут за металл, — согласился Роман. — И всегда так было.

Все помолчали, а Степа поинтересовался, как же сейчас незнакомец отмывает золото.

— Да проще простого — первобытный способ, доступный любому. Нужен лоток, можно тазик, блюдо, но лучше вырезать из дерева. А в общем, кому что нравится. Есть такие, что предпочитают пластмассовые. В лоток набираете песок с водой, встряхиваете и потихоньку сливаете воду вместе с песком. Вся суть и смысл в том, что надо отделить более лёгкие частицы от тяжёлых, то есть золота. Золото тяжелее, оно оказывается на дне — его и надо уловить. Вот, смотрите. — Взяв лоток, Максим продемонстрировал свой рассказ в деле: — Глядите, я двигаю лоток вперёд-назад, легонько встряхиваю, сливаю через край. Делаю несколько раз и смотрю на дно — осталось ли что.

— Да, действительно просто, я тоже так хочу, — попросил Стёпа.

Ребята по очереди попробовали каждый свою порцию песка.

— Ничего нет. Пусто, — разочарованно протянул Егор.

— Да, это так, — подтвердил золотоискатель. — А ты думал, что сразу кучу драгметалла получишь? Если бы так было, то золото ничего бы не стоило. Добыча золота — тяжёлый труд и в каком-то смысле лотерея: повезёт, не повезёт. Но и увлекательное это занятие. Заманивает, как игра в рулетку. Честно говоря, я бы не советовал вам этим заниматься. Затянет, как в омут. Сколько людей пропало! Кто от хвори, кто от голода. Кого медведь задрал, а то, бывало, друг друга перестреляют. Жадность до добра не доводит.

— Ну, нам это не грозит, — за всех ответил Роман.

— Рассыпное золото добывать долго и трудно. Как вы понимаете, есть и коренное золото, находящееся в нетронутом виде в горной породе. Бывает, оно видно невооружённым глазом, чаще всего в жилах.

— Да, конечно, мы это знаем, — подтвердил Стёпа, — когда эта порода разрушается, золото вместе с обломками и песком попадает в реки. Это и есть рассыпное золото.

— Ты совершенно прав, — похвалил его Максим, — все остальные металлы окисляются и пропадают, в песке их не найти, а золоту ничего не делается. Лежит в речном песке тысячелетиями. Вы думаете, я один такой? — вдруг переменил он тему. — Из тех, что забились в таежную глухомань? В ваших краях кто только не жил и не прятался! Издавна прятались в вашу глухомань, начиная с беглых каторжников и старообрядцев.

— Это верно, — вмешался Роман, — я читал, что в Усть-Бухтарминске жил ссыльный декабрист Муравьёв-Апостол.

— Жил, действительно жил, — подтвердил Максим, — сослали его сюда, и что интересно, ему здесь нравилось. Он даже женился здесь и хотел дом покупать. Я же говорю, что места у вас хороши.

— А вы-то сами живёте как: в палатке или где?

— Палатку за собой не натаскаешься, да и некомфортно в ней. У меня тут хижина есть. Что-то вроде избушки. Есть и тайники, ухоронки в гротах. В пещерках, значит. Я же говорю: я тут как Робинзон. Пообвык, пообжился. Устроил разные убежища на все случаи жизни: от непогоды, от дождя, от медведей. Есть шалаши, даже подвесная хижина на дереве — что-то вроде шалаша. Я бы вас в гости пригласил, да к моему логову далеко добираться. Вы-то сами как ночуете? А то можно и у меня.

— Нет, спасибо. У нас с собой всё есть для ночёвки.

Разговор шёл в основном между Романом и москвичом. Все остальные молчали, наконец Егорка робко спросил:

— Дядя Максим, а не страшно одному?

— Страшно, не страшно, я об этом не думаю. Всякое бывает, куда денешься. Больше всего опасаюсь лихих людишек — вот и хоронюсь. Конечно, засвечиваюсь в городе, по дороге. Я ведь тут робинзоню, как видите, в одиночестве, без всякого Пятницы, один. Отшельником, бирюком брожу. Вроде Дерсу. Следопытом стал, хотя и не Зверобоем. Броды пугают в непогоду, медведи. Но они летом все на белках. Вот созреет малина — спустятся ниже. Ружьецо на этот случай у меня есть. Так, на всякий случай. Одностволка, заряженная картечью. На медведя, значит. А больше в воздух, отпугиваю.

— Видать, много было у вас приключений?

— Как не бывать…

Москвич сделал паузу, что-то обдумывая и вспоминая. При всём своём московском обличье он не производил впечатление городского пижона.

Видел росомаху, кабаргу. Лосей вы и сами постоянно встречаете.

Наблюдал, как кормятся шишками медведи, как плавает выдра, как играют норки. Раз было приехал, а моя ухоронка в пещере разграблена. Нет консервов, оставленных с прошлого года, постель изодрана, одежонка в клочьях. А ружьецо, слава богу, цело. Ну, раз ружьё на месте — значит, не человек баловался, медведь.

— Ну и как вы из этого положения вышли?

— Да уж вышел. Пришлось в город спускаться. В Столбоухе кое-что взял. Я тут иногда коня нанимаю. Тяжело одному на месяц продукты завозить.

— А бродяги?

— Сюда они не заходят. Они же по пасекам пасутся. Им без людей не прожить. Мирские захребетники. Где украдут, где отберут.

— А хорошо здесь у вас, — признался Степан, — и рассказываете интересно. Можно, если мы ещё к вам приходить будем?

— Да бога ради, приходите, я только рад буду, — отозвался Максим. — Расскажу ещё о чём, если интересуетесь. Кстати, куда вы идёте?

— Мы идём в верховья Громотухи, — за всех ответил Стёпа, — в общем, на белки. Говорят, там на белке есть острый пик. Торчит, как штык. Всё это посмотрим и домой. Вы там бывали?

— Приходилось. Геологию там хорошо изучать. Сплошные скалы, так сказать, обнажённые недра земли без почвенного покрова. А вообще-то, здешние горы для альпинистов не слишком подходящее место.

— Почему?

— Разрушенные сильно. Каменные глыбы, целые скалы — всё держится на честном слове и висит над головой. Монолитные скалы редко где встретишь, а как по таким лазить? Всё валится, за что ни возьмёшься. Сплошной камнепад. Или сыпухи тянутся на километры. Кому захочется по ним ходить? Одна ишачка, и никакой техники. А вот озёра там хороши. Под самыми вершинами. В ясную погоду вода в них синяя-синяя. А вот в непогоду там мрачновато, сурово — и тогда вода не синяя, а чёрная. Кстати, а как у вас с палатками?

— Да так, самодельные.

— Без хорошей палатки в непогоду там худо. Дождь, а то и снег, может зарядить на неделю. Хорошо, когда дрова есть, а если их нет? Вы это имейте в виду.

На этом расстались. Некоторое время мальчишки шли молча.

— Роман, как ты думаешь, что за человек этот Максим? — спросил Степан, едва они отошли от лагеря москвича. — Что-то больно похоже всё это на фантастику. Отказался от Москвы, всё лето живёт отшельником. А где-то, наверное, у него семья. Странно всё это.

— Странно? А мне он не кажется странным. Конечно, человек необычный, но и его понять можно. Большой город надоедает. А он романтик, любит уединение. Мне иногда тоже кажется, что я сам хотел бы пожить отшельником. Природа, тишина — разве плохо? Каждый человек устроен по-своему. Одному нужен город, другому — деревня, а этому — полное уединение.

— Да, москвич, а в тайге свой человек, — поддержал Егор. — Знает лес лучше нашего. К тому же геолог — видно, любит это дело.

— А я думаю, у него резон есть, — заметил Стёпа. — Золотишко, вот в чём дело. Он ведь отсюда знаете куда отправится? В Сочи махнёт. Вверх пузом будет лежать на пляже.

Егор добавил:

— Что-то он темнит — не может он ездить за тридевять земель просто так. Имеет хороший барыш. Ружьецо-то у него — наверняка не простой дробовик. Карабин или на худой конец мелкашка. Как в тайге без ружья? Всё же подозрительный он человек. И в Столбоухе чего только о нём не гадают, а хорошего не говорят.

Роман оборвал домыслы своих друзей:

— Бросьте на человека наговаривать! Просто он не похож на большинство людей. Не такой, как все, а это никому не нравится, тем более нашим столбоушинским обывателям. А я бы не прочь с ним подружиться. Интересно поговорить с грамотным человеком — у него и поучиться есть чему.

Степан поддержал брата:

— Действительно, пусть живёт, как хочет. Это его дело, а вреда от него никому нет. И не каждый отважится робинзонить в нашей тайге. Тем более горожанин, да ещё и москвич.

«Да, это стоит уважения», — согласились все.

На белках

Через день наши путешественники поднялись уже к верхней границе леса. Здесь духовито и противно воняли заросли из сныти и мордовника, борщевика и медвежьей дудки полутораметрового роста. С борщевиками по высоте соперничали рослые травяные кусты маральего корня, с шарами соцветий, похожих на головки чертополоха. Зонтики цветов маячили перед глазами, норовя засыпать ядовитой пыльцой; эта пыльца ещё и дурманяще-приторно пахла, и от неё кружилась и болела голова. Гулко трещали под ногами дудки, ещё не засохшие и полные жизни.

— Всюду пишут о ядовитом ясенце, неопалимой купине, что обжигает, а я давно понял, что не один он коварен. Вот сныть и борщевик считаются даже съедобными и пахнут хорошо — борщом и супом, — а обжигают не хуже ясенца.

— Это верно, — согласился Степан, — к тому же ясенец ещё и предупреждает своим ядовитым запахом: «Я опасен, ко мне лучше не приближаться».

Кончилось буйство, безумство трав, через дебри которых они пробирались весь предыдущий день и мучившие их до исступления. На смену берёзам пришли лиственничники, всё более вытесняющие пихтачи, за ними и кедры. Вместо ущелий открылись широкие дали с пологими цепями хребтов, расходящимися во все стороны, меж которых лежали холмистые долины с зеленеющими альпийскими лугами. Вдали серыми громадами высились гряды каменных сопок, похожих на верблюжьи горбы. Лишь кое-где виднелись полосы и пятна снега.

— Белки, белки, — повторил Рома, — чисто русское слово, а ведь не употребляют же его ни на Урале, ни на Кавказе. Я думаю, лет триста тому назад, когда русские пришли на Алтай, вот они удивились заснеженным горам!

— Ну да, — подхватил Стёпа, — увидели белый снег — вот и появилось алтайское слово: белки.

Так, болтая, они дошли до альпийских лугов, где травы стали ещё значительно ниже, лиственничники и кедрачи всё более редели и мельчали, лишь по логам они тянулись к вершинам, которые можно было назвать гольцами. На гольцах преобладал серый, седой цвет — цвет мёртвой каменной пустыни, холодной и на вид безжизненной. Стёпа и Роман уже бывали в этих краях, а Егору и Гоше всё было впервые.

— Смотри-ка, поднялись под самые вершины, а ни скал, ни каменных ущелий! — удивлялся Агафон. — И правда, здесь полати, про которые говорил мне батя. Хоть скот паси, хоть на коне скачи. Всё увалы да покати. И откуда такие холмы да зелёные луга? А то ещё и озёра.

— Задернованные морены, — догадался Роман. — Каменные вершины рассыпались, ледники их растащили — получились морены. Теперь это просто кучи камней, за тысячелетия покрывшиеся почвой и травой. А альпийские луга — это почти тундра со своим миром растений и животных. Вот, глядите, горечавка. Какой насыщенный синий цвет! Или водосбор. Не знаю более изящного цветка.

Здесь не было леса, и трава всего на вершок от земли, кругом каменные россыпи, а всюду виднелась жизнь, ничуть не менее энергичная, чем в тайге. Вот невесть откуда взявшийся сорокопут-жулан — крупная рыже-пёстрая птица с длинным хвостом, тревожно чакая, перелетела с макушки искорёженной морозами и ветрами пихточки-изгоя на куст жимолости. Забавные рыжие зверьки пищухи, или по-другому сеноставки, с любопытством взирали на путников, выглядывая из-под каменных обломков россыпи. Перебегая с места на место, они издавали резкий, пронзительный то ли свист, то ли писк. Как видно, лабиринты разрушенных скал давали всем этим зверькам хорошее укрытие от врагов, а чтобы прокормиться, им было достаточно клочков травы, пробивающейся меж каменных обломков. Даже бурундук, исконный житель тайги, не прочь здесь поселиться, соблазнённый орехами кедрового стланика.

Морены кончились, начался подъём на сопки, пока ещё наполовину зелёные, хотя тут и там с «реками» и «морями» осыпей, называемых корумами. Близилась вершина хребта, издали похожего на длинный увал из насыпного гравия и песка, где каждая песчинка была крупным обломком скалы.

Утром следующего дня путники штурмовали очень крутой откос гребня, разделяющего Тегерек и Громотушку. Он был сложен гигантскими плитами, образующими циклопическую осыпь. Переползая с одной такой плиты на другую, Рома заметил сеноставку, замершую на камне с большим стеблем травы во рту. Замер и он сам, разглядывая смешную большеухую зверушку с круглыми чёрными глазами. И тут на соседний камень выскочил стремительный горностай. Сеноставка, бросив травинку, юркнула в щель, а горностай молнией бросился за ней.

— Догонит или нет? — загадал Стёпа, вместе со всеми наблюдавший всю эту сцену.

— Естественно, догонит, если не эту, то другую. Иначе как бы ему выживать в природе? — резонно ответил Роман. — Соболю нужна сеноставка, а медведю — сурки. Вон их сколько повылазило из подземелий. Торопятся наесться на зиму, в августе их уже не будет. И косолапые спустятся на кедровники и ягодники.

В тот момент было не до того, чтобы размышлять о зверьках или любоваться пейзажами, — подъём был очень тяжёл и выматывал все силы. Наконец они выбрались на водораздельный гребень. Судя по всему, именно здесь находилась наивысшая точка всего этого района. Открывшаяся картина всех восхитила: внизу лежал горный цирк потрясающей красоты с ярко-синим ледниковым озером, обрамлённым снежниками. Тем не менее каждый по-своему оценил открывшийся вид.

— Каменное царство, — сказал Стёпа. — Не пойму: красиво это или жутковато. Будто кто взял и насыпал гигантские кучи шлака. Серые, мрачноватые. Только и оживляют их вот эти синие блюдца озёр да пятна снега.

— Битва гигантов, — подтвердил Роман. — Последствие работы всех природных стихий: солнца, ветра, мороза, воды. И, конечно, миллионов лет. Ни острых пиков, почти не видно скал — всё разрушено. Недаром в школе говорили про Алтайские горы, что они старые. Вид не альпийский.

— А мне нравится, похоже, как на Луне! — заявил Агафон.

— Ты что, был там?

— Хоть и не был, а так представляю.

Они стояли на гольце, называемом зыряновскими туристами Безымянкой, а на карте отмеченном как высота Громотушка. Сплошь состоящий из обломков когда-то рассыпавшихся скал, сравнительно пологий и доступный с их стороны, он обрывался провалом на север. Во все стороны расходились хребты, но обращал на себя внимание зубчатый скальный гребень со стоящей посередине высокой и острой скалой, расположенной прямо напротив. Этот гребень состоял из разрушенных скал и был так узок, что преодолеть его можно было разве что только сидя верхом. С юга и севера подступы к вершине тем более были неприступны, так как обрывались разрушенными крутыми откосами. Разглядев всё это, Роман вынес свой вердикт:

— Всё сыплется, лезть не стоит.

В сторону Холзуна уходил многокилометровый водораздельный гребень. Обрывистый с севера, он был изъеден язвами провалов, у подножья которых среди холмистого моря камней виднелась целая цепочка ярко-синих озёр. На юго-западе хорошо просматривалась извилистая лента ущелья с белой ниточкой реки посередине.

— Нарымка, — коротко пояснил Роман, — это уже бассейн Тургусуна. А это кары, — показал он на провалы, заполненные снегом. — Когда-то здесь ползли ледники, своей тяжестью выгрызая эти ямы в горе.

— А этот снег разве на ледник? — удивился Агафон.

— Это снежники, и от ледника они отличаются тем, что не накапливаются из года в год, а стаивают, не образуя льда. Никто из географов ледников здесь не находил.

— «Дик и страшен верх Алтая, вечен блеск его снегов», — продекламировал Степан. — Это ещё в середине девятнадцатого века написал поэт Хомяков, хотя сам никогда на Алтае не был.

— Неплохо сказано, — одобрил Роман, — хотя эти строки лучше отнести к Белухе. У нас вечных снегов нет.

— Да и ничего ужасного и дикого не видно, — поддержал Романа Егор. — Ходим и радуемся: солнышко сверкает, тепло и комаров нет. Рай, да и только!

Только это сказал, а через каких-то полчаса на западе заклубились чёрные тучи и двинулись прямо на них. Лохматое чёрное чудовище приближалось к путникам, протянув вниз рваные клочья дождевых отростков.

— Вот накаркал! — с неудовольствием заметил Агафон.

— Рвём когти, и как можно быстрее! — скомандовал Роман.

По навалам каменных глыб быстро не поскачешь. Дождь сыпанул сразу вместе с грохотом грозового разряда. На скорую руку накрывшись клеёнчатой палаткой, путешественники вздрагивали с каждой вспышкой молнии, сверкавшей совсем рядом, причём вовсе не сверху, а где-то по сторонам, то слева, то справа. Громыхало почти сразу за вспышкой, и ребята молили Бога и каждый раз радовались, что очередная вспышка ударила не по ним, а прошла мимо. Но гроза быстро кончилась, с затухающим грохотом укатившись куда-то в сторону Холзуна.

Весь следующий день ребята отдыхали на берегу озера и даже пробовали купаться в ледяной воде.

Высокая цель

Через две недели друзья отправились в новый поход. Через Холзун «на Уймон», — говорил Роман. На перевал можно было подняться прямо с Большой Речки, считай, от самого дома, но Роман опять выбрал дорогу через Тегерек с целью снова навестить москвича.

— Время у нас есть, а когда ещё представится возможность поговорить с интересным человеком? — объяснял он ребятам.

Максим был на своём месте. Он почти не удивился, увидев ребят.

— Ага, старатели заявились! Ну как золотишко, много намыли? Ничего? Вот и правильно, это хорошо. От этого занятия один вред. Вы думаете, я из-за него тут прохлаждаюсь? Да ничего подобного! Золото, деньги — это всего лишь средство для достижения цели. Чтобы добраться до ваших мест, нужны денежки — вот я и ковыряюсь. Деньги, вообще, не главное в жизни, и вовсе не в них счастье человека.

— И что же за цель у вас? — неуверенно спросил Стёпа и добавил: — Если не секрет.

— Секрет? Да, пожалуй, секрета-то и нет. Но кому попало я предпочитаю не говорить. Всё равно не поймут, а болтать лишнее будут, а я это не люблю.

— Если секрета нет — значит, какая-то идея?

Роман сказал это, пытаясь поставить себя на равные с москвичом.

— Пожалуй, ты прав, — согласился москвич, — идея есть, только не всё сразу. Тут большой разговор — не знаю, поймёте ли.

Ребята деликатно молчали, а геолог же, намолчавшись в одиночестве, как видно, сам хотел общения.

— Идея, идея, — повторил он два раза. — Я вот что вам скажу: объехал я и Кавказ, и Тянь-Шань, а вот прикипел к вашим местам, зыряновским. Там всё грандиозно, есть заснеженные вершины, ледники, эффектные виды, зато у вас глушь, безлюдье, травяные дебри. Может, ещё и потому, что ваши места нехоженые, мало кому известные. Нет для меня мест лучше, чем Тегерек, Громотушка.

— Есть ещё Тургусун знаменитый, — вставил Роман.

— Конечно, и Тургусун. А вот насчёт знаменитости — это понятие относительное. У вас его знают, а спросите любого москвича-туриста — он ничего не слышал о вашем Тургусуне. И о Тегереке и Громотушке тем более. В общем-то, это нормально и даже хорошо. Хорошо, что есть такие глухие, неизвестные туристам уголки. А раз неизвестные — значит, сохранившиеся, нетронутые. Я давно пришёл к выводу, что природа хороша там, где нет людей. Жестокая мысль? Да, жестокая. Правда почти всегда не нравится людям. Человек думает: вот сделаю по-своему, построю на реке плотину, поверну реку — и будет лучше. Ан нет! Всегда получается хуже, и рано или поздно природа начинает мстить. И этот лозунг, что надо переделать природу, что «нечего ждать от неё милостей, а взять их — наша задача» — это ошибка, причём преступная.

Максим помолчал, о чём-то задумавшись. Молчали ребята, понимая, что их собеседник не сказал ещё самого главного.

— Да, но я хотел о другом. Вот насчёт идеи. Вы же знаете: места у вас рудные, а я геолог. Хочу проверить свою теорию по генезису ваших месторождений. Слово «генезис» означает происхождение, способ, путь образования рудных залежей. Вы понимаете, как это важно для геологов-разведчиков? Зная, как образовалось месторождение, легче его найти. И это всегда тайна за семью печатями. В вашем Зыряновске кто только не был из геологических корифеев! Начиная с великого Гумбольдта. Потом Щуровский, Гельмерсен, Мушкетов, Обручев. Всё это звёзды в геологической науке. Сколько диссертаций написано на эту тему, по генезису ваших руд, а загадка не раскрыта до сих пор! Скоро основное месторождение в Зыряновске будет отработано, а учёные всё спорят, как оно образовалось. И все понимают, что есть здесь ещё не открытые богатые залежи, а вот где они — пока загадка. Не буду вас мучить мудрёными словами, а их там много, скажу очень кратко, хотя и примитивно. Моя теория заключается в том, что сгусток магмы на заре образования нашей планеты Земля, прорвав уже загустевшую оболочку, вырвался наружу. Этот прорыв или выброс, где сконцентрировались различные металлы, я называю ядром. При этом всплеске были брызги, куда-то упало больше, куда-то меньше. В общем, брызги шампанского, причём выплеснулось по линии с севера на юг. Возможно, вы знаете, что ваша рудная зона тянется от Катон-Карагая до Змеиногорска и Золотушки в Русском Алтае. А самые большие брызги упали на места, где теперь разрабатываются месторождения в Змеиногорске, Риддере и Зыряновске. А здесь у вас были ещё капли, упавшие в Заводинке, Путинцево, Греховке. Так вот теперь я могу задать вам вопрос: а где же само ядро?

— Это мы ждём, когда вы нам скажете, — наивно ответил Егор. Стёпа промолчал, а Роман, как в школе на уроке, бодро и не задумываясь сказал:

— Где-то посередине между этими рудниками.

— Вот! Ты угадал. Я тоже так думаю. Комбинаты на голодном пайке, люди боятся остаться без работы, а основное месторождение ещё не тронуто и находится рядом.

— Вы так говорите, будто уже нашли его, — не удержался Роман.

— Пока не нашёл, но намётки есть. Там должен быть целый подземный город.

— Подземный город? Вы имеете в виду, что кто-то уже разрабатывал его? А говорите, нетронутый.

— Что могут значить комариные укусы, муравьиная работа!

— У вас одни загадки. Нельзя ли понятнее.

— Простите, ребята, сейчас всё объясню. Дело в том, что все известные нам месторождения полиметаллов — а это свинец, цинк, золото, серебро, медь и прочие сопутствующие редкие металлы — разрабатывались две с половиной тысячи лет тому назад.

— Ничего себе! — присвистнул Егор, а Стёпа добавил:

— Выходит, тогда знали, где это месторождение, а сейчас найти не могут?

— Выходит, что так. Вернее, в этом конкретном случае я пока только предполагаю, что знали и разрабатывали. Повторяю: если проанализировать историю, то оказывается, что все или почти все наши рудники открыты по древним чудским разработкам. Так что и это загадочное и неизвестное нам месторождение наверняка разрабатывалось, и я уже приметил следы закопушек.

— Закопушки — это древние выработки?

— Да, их ещё называют чудскими. Все они, по сравнению с нынешними, были очень малы.

— Где же это?

— Пока это только предположения. Могу ещё добавить, случайно или нет, но тут рядом, на Холзуне, на горе Чемчедай российские геологи разведали гигантское месторождение железа. Считай, вся гора из магнетита. Планируют поставить город на месте вашей Столбоухи, чтобы эту гору копать, а потом руду перерабатывать, доводить до кондиции. И, видимо, главный шток полиметаллов тоже где-то здесь, где-то рядом.

— Ну и дела! — удивился Стёпа. — А что это за чудь такая?

— Про чудь почти ничего не известно. Возможно, это и не народ вовсе, а профессия. Профессия горняков, металлургов.

Языки развязались, Ребят всерьёз заинтересовал разговор, и вопросы сыпались один за другим.

— А как же получается, чудь находила руду лучше, чем сейчас дипломированные геологи?

— И тут есть объяснение. Находили-то они только те месторождения, что выходят на поверхность. А их видно простым глазом, тем более если есть какой-то опыт. Руда на поверхности окисляется, приобретая желтовато-ржавый цвет, бурый, иногда почти чёрный. Это цвет окислов. Железо там тоже присутствует, окисленное, — оно и даёт красноватый цвет. Это видно издалека, конечно, если травой не заросло. И всё это называется железной шляпой.

— Вот хохма! А почему шляпа?

— А ты где шапку носишь?

— На голове.

— Верно, вот и у рудного тела на макушке что?

— Шляпа. И правда, всё очень просто!

— А я знаю теперь, откуда произошло слово «чудеса»! — вдруг заявил Егор. — От слова «чудь». Они и правда чудесники, раз умели руду искать.

— А что же сейчас вы по этой самой железной шляпе не можете найти ядро, о котором нам рассказали?

Вопрос мог бы показаться коварным, но Максим и глазом не моргнул.

— Во-первых, рудное тело не обязательно выходит на поверхность, во-вторых, её могли сработать древние рудокопы, и в-третьих, её могла закрыть каменная осыпь. Так что причин может быть несколько.

— А как же получается: две тысячи лет назад разрабатывали, а потом вдруг перестали и чудь куда-то исчезла?

— Интересный вопрос. Я думаю, бронзовый век закончился, так как начался железный век. Медь и бронза стали не нужны. Как ты думаешь, нужен ли бронзовый нож, если есть железный? И лучше, и дешевле. А прошло две тысячи лет — и о цветных металлах снова вспомнили.

У Романа вопрос был более серьёзный.

— Да, Максим, всё это очень интересно, что вы рассказываете, а почему вы не поделитесь своими мыслями со специалистами, геологами-разведчиками, которые годами бьются и не могут отыскать так нужное месторождение?

— Ну, тут опять будет и во-первых, и во-вторых. Так вот: кто меня будет слушать, никому не известного геолога-поисковика, да ещё и бывшего? Взашей вытолкают, да ещё и осмеют. И самое главное, у меня двоякое отношение ко всем этим делам. С одной стороны, мне интересно проверить свою гипотезу, но с другой — я не хочу, чтобы на месте Тегерека, Хамира зияли шахты и безобразные карьеры, напрочь уничтожающие природную красоту. Вы как ко всей этой проблеме относитесь?

— Мы на вашей стороне. Шахт и гор из отвалов мы не хотим.

— Не хотим, а ведь бурят со всех сторон. И уран ищут, и железо, и свинец, и лес рубят безбожно. Как только бедная тайга терпит! Вот, посмотрите, — вдруг переменил он тему разговора, — оляпка купается, а потом ныряет. Я могу до бесконечности смотреть на неё. Природа — вот наша главная ценность. Лес, горы, птички, зверушки, воздух. Вот вся эта красота кругом. Да, знаете, я вам ещё много чего не рассказал. Я же тут выдру к себе приручил.

— Выдру? — поразился Роман. — Её же сейчас и встретишь редко.

— Вот редко, а ко мне она чуть ли не каждый день приплывает. Я, когда рыбачу, обязательно оставляю ей рыбёшку. Хариуса, естественно. И она приплывает ко мне. Сама или по моему свистку. Это сейчас её нет — вас боится. А вот норку не приветствую. Зря её завезли к нам. Наглая, везде лезет, и, боюсь, она может вытеснить ту же выдру и подчистую сожрать всё, что гнездится на земле. Да, вот барсука местного знаю, — добавил он через некоторое время. — Правда, дружбу с ним не могу пока завести. Недоверчивый он. И, между прочим, совершенно правильно делает, что не доверяет. Я тут в лесу много чего увидел интересного — впору хоть книгу пиши о жизни зверей. В общем, это большая тема, а я, кажется, заговорился.

— Говорите, говорите, нам это очень интересно, — торопливо сказал Гоша, — мы и сами наблюдаем, где что у нас живёт.

— Да, — вспомнил вдруг Максим, переменив тему разговора, — а что там у вас слышно о шпане, что бродит здесь по тайге?

— Болтают разное, — за всех ответил Роман, — у кого-то корову зарезали, теперь уже им же или ему приписывают убийство, что было прошлой осенью на белках. А в общем, никто ничего не знает. Вот ещё старика-пасечника мёртвого обнаружили на дальней пасеке в Черновой. А сам ли умер или убили — неясно.

— Я ведь почему спрашиваю, — продолжил Максим, — тревожно становится, хотя трусом себя не считаю. На той неделе было. Человек замаячил невдалеке. Здесь это редко бывает. Я его окликнул, а он мелькнул и исчез. Странно это. В тайге ведь как: если встретились два человека, надо обязательно поздороваться, показаться. А тут какие-то прятки. Это всегда настораживает. Хотя я сам отшельник, но убегать — это слишком. Вы, кстати, где собираетесь ночевать? А то можете у меня. У меня тут убежище есть. Правда, не очень надёжное. Можно сказать, избушка на курьих ножках. Где подгнило, где протекает, но я человек такой, что и без комфорта могу обходиться. Знаете, что такое геолог-полевик? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это человек, который может довольствоваться самым малым. Вечно голодный, замёрзший, промокший под дождём. В еде, в жилье — сплошной аскетизм. Отсюда далековато до моей фазенды, но у меня тут поблизости есть временные убежища, например на случай дождя. Тут недалеко есть грот-пещера в скале. Холодновато, правда, в ней, как в холодильнике. Но какое-никакое, а укрытие.

Река там как в каменной трубе. Ревёт, грохочет, зажатая скалами. А вот если река разбухла от таяния снега в горах или от дождя, тогда можно переждать — переночевать, дождавшись спада воды. Ждать, бывает, приходится долго. Или рисковать, чтобы перебрести. Сколько так людей погибло! Да, а сейчас куда вы держите путь?

— На Холзун идём, — ответил Роман. — Сначала поднимемся в верховья Нарымки, а там дальше через Холзун, если позволит погода и будет время, на Катунь спустимся.

— Ну, с богом! Там, рядом, где будете проходить, в верховьях Талового Тургусуна геологи-разведчики работали, кое-что нашли, я имею в виду руду. Свалы называются. Это верхушки месторождения, а что дальше, внизу — неизвестно. А вернётесь — приходите, ещё поговорим. Или вместе поищем подземный город. Я тут у вас собираюсь быть до конца сентября — середины октября. Смотря как погода позволит. Искать лучше поздней осенью или весной, когда трава пожухнет и обнажится земля. А сейчас в наших травяных дебрях ни закопушку, ни отвал не найдёшь. Так что я вас приглашаю. Пошаримся, как говорят сибиряки. Ну как? Это же приключение — первый класс!

— Мы не против, но в сентябре начинается учёба. Вот если бы в августе, нам бы подошло.

— Приходите в августе, лучше в конце месяца. Кстати, — оживился Максим, — когда будете спускаться с Холзуна, поклонитесь могиле геолога Петца. Памятник стоит на правом берегу реки Банной, она же Хаир-Кумин северный, тёзка нашего Хамира. Вы обязательно будете проходить мимо и найдёте его — это каменная пирамида, правда, сильно разрушенная. Это был талантливый геолог, подававший большие надежды, любимец Семёнова-Тянь-Шанского. Погиб совсем молодым в 1908 году во время переправы через реку. Тогда алтайские заводы практически остановились из-за истощения рудников. Искали новые месторождения — вот Петц и делал геологические съёмки. А мне кажется, что он и хотел попасть в вершину нашего Хамира, прогнозируя там то самое месторождение, которое я подозреваю и о котором рассказываю. Вот не повезло ему: жизнь свою отдал, а тайна месторождения так и осталась нераскрытой.

— Максим, — с некоторой неуверенностью начал Роман, — я вот слушаю тебя, а сам думаю: как же так, рудники остановились из-за того, что кончилась руда, а как же сейчас они работают с большой производительностью — такой, что сто лет тому назад и не снилось. И Зыряновский комбинат, и Лениногорский. Откуда руда-то вдруг появилась?

— Молодец, Роман, — похвалил Максим, — я ждал этого вопроса. Видно, что ты уже начал соображать в горном деле и геологии. Всё дело в том, что старые заводы работали на окислённых рудах, то есть отрабатывали верхушки месторождений, а сульфиды не трогали, так как не умели обогащать руду, то есть отделять рудные минералы от пустой породы. И это была проблема для алтайских рудников: руда есть, а вот как получить из неё металл, не знали. В конце девятнадцатого века работал на Зыряновском руднике талантливый инженер Кокшаров. Видимо, его прислал так называемый Кабинет, попросту говоря — петербургские хозяева алтайских рудников и заводов, с целью реорганизации всего рудничного хозяйства. Между прочим, он был сыном знаменитого петербургского минералога. Так вот, в 1892 году он построил первую в России ГЭС. Называлась она Берёзовской, так как использовала воду из реки Берёзовки, подведённую специально прорытым каналом. Это было большим достижением, так как тогда все ГЭСы во всём мире можно было пересчитать по пальцам.

— Да, про этот канал нам говорил Станислав, когда рассказывал про Геблера, — вспомнил Роман. — Его ещё раньше прорыли, когда ставили водоналивные колёса.

— Совершенно верно, — подтвердил Максим, — так и было. С помошью шкивов вращение водоналивных колёс передали на турбины, и электроэнергия вместо примитивных деревянных шатунов стала подаваться на рудник по проводам.

Естественно, Кокшаров после этого заимел большой авторитет среди горного начальства. Видимо, благодаря этому авторитету он сумел пробить в верхах проект постройки завода по обогащению зыряновских руд способом выщелачивания. Этот способ с обжигом, сульфатацией и выщелачиванием применяли кое-где на европейских рудниках. Царский Кабинет поверил в идею, выделил большие деньги, завод был построен, но дело не пошло. Рудник прогорел, а Кабинет потерпел большие убытки. После этого Зыряновский рудник, можно сказать, стоял почти до тридцатых годов следующего века. А выщелачивательный завод, вернее, обогатительная фабрика, сохранилась и стоит до сих пор, используются лишь её помещения. Вот так и получилось, что самые сливки месторождений оказались невостребованными, и сейчас их и отрабатывают, обогащая руду совсем другим способом — способом флотации. А Кокшаров, видимо, из-за этой неудачи попал в немилость, и имя его было забыто.

— Да, я видел это здание, сложенное из дикого камня, — отозвался Роман. — Впечатляют его внушительные стены, как у средневекового замка.

— Да, стены там метровой толщины, — подтвердил Максим, — и заметьте: сложены без цемента. Тогда ведь не умели делать бетон, использовали гашёную известь. Выдерживали в ямах с водой по нескольку лет, и она приобретала связующие свойства.

— Надо же! — удивился Егор. — Сплошные чудеса! А мы-то ничего не знаем, хотя тут живём.

— Это ваша история, я её вамрассказываю для расширения вашего кругозора, — продолжал Максим, — если вам интересно.

— Интересно, интересно, — хором ответили Егор и Агафон, — продолжай дальше.

— Собственно говоря, я почти всё сказал, что знаю. Через долину Хамира, через Холзун прошло несколько великих геологов, но, к сожалению, мимоходом. Первым был Шангин ещё в конце XVIII века, после него Григорий Щуровский в 1844 году, в 1874-м — Иван Мушкетов и в 1914 году Владимир Обручев. Последние оба очень торопились, не подозревая, что прозевали крупное месторождение. Нам оставили это счастье открытия, — пошутил в заключение Максим и тут же поправился: — Если ещё его найдём. Да, — спохватился он, — а как вы собираетесь проходить каньон Тегерека? Без альпинистской техники там не обойтись. По сторонам отвесы отполированных водой скал, и по руслу, по воде далеко не везде пройдёшь. Бесноватая там река, хотя и воды бывает немного. А вот если снега тают или дождь — лучше не соваться!

— Поднимемся на вершину гребня, скалы обойдём, — отозвался Роман.

На этом и расстались, оставив Максима у промывального лотка.

На Холзуне

— Я смотрю, Рома, ты полностью ему доверяешь, — сказал Степан, едва они отошли от лагеря москвича. — Что-то больно похоже всё это на фантастику. Не очень во всё это верится.

— Ты что имеешь в виду: рассказ про месторождение или всё остальное?

— Да и то, и другое.

— Нет, а я ему верю. И потом, он же не утверждает категорически, что вот он открыл. Он только предполагает. Я думаю, нормальный он человек, хотя и мечтатель. А у нас как романтик — так ненормальный. Другое дело — получится ли у него с этой идеей, это бабушка надвое сказала. Сто пятьдесят лет ищут, не могут найти, а тут один человек додумался. А я с большим желанием составлю ему компанию. Это же увлекательное дело! Ну и что, если не получится? Быка не проиграем. Ну так как, кто со мной?

— И я, и я тоже! — едва ли не хором отвечали Агафон и Егор.

— Вот видите, мы как мушкетёры: «Один за всех и все за одного». Вместе будем разведчиками недр, а Д‘Артаньяном у нас будет Максим.

В своих верховьях Тегерек, прежде чем сорваться в каньон, течёт в выположенном альпийском поясе, пересекая морены, и успокоенно разливается, кружась меж ледниковых озёр. Визгливо и истерично вскрикивали сурки, потревоженная медведица с медвежонком прервала своё занятие с разрыванием сурчиных нор и поскакала вверх по громадному снежнику. Было необычно много снега в ледниковых карах северного откоса обширного горного цирка, образующего истоки сразу нескольких рек: Большой Речки, Нарымки и Громотушки. По соседству зарождались Тегерек, Таловый Тургусун. Дальше на севере, за Тегереком проглядывал хребет Холзун — водораздел между бассейнами Иртыша и Оби.

Утро следующего дня было туманным, но пока собирались и завтракали, туман заклубился и стал на глазах таять и подниматься ввысь, в конце концов превратившись в белые облачка, плывущие по небу. Вышло солнце, и снег стал быстро сходить, к полудню оставшись лишь в ложбинах и на теневых склонах. Природа, будто оправдываясь за вчерашнюю непогоду, одаривала теплом и комфортом. Путешественники наслаждались не только созерцанием горных пейзажей, но и любовались полётами птиц, среди которых виртуозными пируэтами и звонкими голосами выделялись асы высокогорья: красноклювые клушицы и желтоклювые альпийские галки.

По одному из левых притоков Тегерека путники поднялись на водораздельный хребет, разделяющий долины Тегерека и Хамира. Открывшаяся картина всех немного разочаровала. Они увидели цирк, вовсе не такой грандиозный, как в верховьях Тегерека. Хотя и здесь были снежники и кары, но всё меньших размеров. Сам же водораздел бассейнов Оби и Иртыша выглядел невысоким зелёным плоскогорьем. Зато, чем ближе к нему подходили, тем больше становилось бабочек. Кажется, путники попали в рай из цветов, бабочек и пейзажей, радующих глаз. Порхали высокогорные белоснежные аполлоны разных видов, всюду роились тёмные чернушки — нежные, будто бархатные, создания.

Но сейчас все наслаждались теплом, нежарким солнцем, сознанием выполненного намеченного плана и были вполне счастливы.

— Неужели это и есть Холзун? — недоверчиво повторял Егорка. — То корячились, на верхотуру карабкались по скалам, а здесь совсем пологий склон и гораздо ниже, чем на Громотушке.

— Да это водораздел между бассейнами Оби и Иртыша, — отвечал Роман. — К тому же граница Казахстана и России.

— Странно получается, — с Егором согласился Степан, — главный хребет куда ниже его отрогов.

— В природе всякое бывает, — важно изрёк Роман. — Глядите, тут настоящее болото! Вода стоит, будто в озере.

Действительно, картина была удивительной. Озеро, не озеро, вроде болото, но с каменным дном, хотя и заросшее травами. Вскоре обнаружилось, что есть и стоки из него, причём в разные стороны. Одни ручейки бежали с Холзуна, на юг, другие — на север.

— Вот что значит сглаженный рельеф, — в задумчивости проговорил Роман, — а ведь такое редко увидишь, чтобы с одного болотца в горах рождались реки, бегущие в разные стороны водораздела.

— Как это? — не понял Егор.

— А так, что ручей, бегущий на юг, относится к бассейну Иртыша, а тот, что на север, — это уже бассейн Оби.

— А ведь это ещё Геблер заметил, — вспомнил Роман. — Ничего не изменилось с тех пор, и это хорошо.

Так, беседуя и обходя озерца и заросли карликовой берёзки, они дошли до сухого взгорка с торчащими из травы валунами. Одни из них были затянуты затейливыми узорами разноцветных лишайников, другие с чистыми боками, на которых проступали неясные очертания примитивных рисунков. С удивлением разглядывали путешественники изображения козлов, оленей, письмена, похожие на иероглифы, и ещё какие-то непонятные знаки. Кто и когда их выцарапал, никто не знал и не слышал об этих рисунках. Ясно было одно: сделали их древние люди. Чуть поодаль стояли каменные истуканы — балбалы. Раскосые глаза безмолвно и сурово глядели с плоских ликов. Скрещённые на животе руки оттеняли враждебность их поз. Явно эти каменные воины стояли на страже, охраняя от чужеземцев какую-то тайну. Какую — никто этого не знал, даже живущие ныне алтайцы, давно потерявшие связь древних времён.

— Странно, что за люди всё это строили, городили, рисовали? Неужели кто-то жил здесь, на такой верхотуре? Стражи Хана Алтая, — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Степан.

Все промолчали, и в душе каждый согласился с этим предположением.

Между тем пора было подумать о ночлеге. Роман со Степаном долго ходили по берегу озерка-болота, выбирая место посуше, чтобы поставить палатку. Собирали сушняк стелющейся тундровой берёзки. Егор откуда-то из-под торчащей зубом скалы приволок сухую корягу отмершего низкорослого кедра. Все были заняты делом, торопясь перед сном приготовить ужин, и солнце было уже на закате. Вдруг Агафон прервал молчание, возбуждённо воскликнув:

— Глядите, глядите, что это летит!

— Где, что, какая птица? — Егорка и Стёпа перебивали друг друга.

— Братцы, к нам движется летающая тарелка! — не менее возбуждённо воскликнул Роман. — Вот так штука, это же НЛО!

— Что-что? — не понял Агафон.

— Неопознанный летающий объект, вот что!

Стёпа вместе с другими напряжённо всматривался в стремительно приближающийся к ним диск, сверкающий и блестящий в лучах заходящего солнца. Размером он был с луну или солнце. Но это на большом расстоянии, а каков он будет вблизи — трудно себе представить. Явно межконтинентальный космический корабль!

Между тем диск летел прямо на ребят, и становилось страшновато — что он таил в себе? Что же это на самом деле?

— Что бы это ни было, но оно летит к нам. Нас атакуют инопланетяне! — то ли в шутку, то ли всерьёз вырвалось у Агафона.

— Захватят в плен, увезут на неведомую планету!

— Держи карман шире, слишком много для нас чести, чтобы лететь именно к нам! — насмешливо заметил Егор. — А вот как бы эта штука не взорвалась! А нам и укрыться негде.

Тарелка НЛО, или ещё чёрт знает что, продолжала приближаться, и даже Роман, обычно рассудительный и всезнающий, на этот раз молчал, не зная, что сказать. Но вот лёгкое облачко перекрыло видимость, диск скрылся за ним, и стало ясно, что он летит гораздо выше, чем казалось, и вскоре исчез вовсе, будто растворился в небесной лазури.

Напряжение спало, и стало даже смешно из-за глупых страхов.

— Я смотрю на тебя, Агафон, а лицо твоё белое, как снег, — смеясь, заметил Стёпа.

— Я-то что, а вот Егор всё глядел по сторонам, куда бы спрятаться.

— Вы что хотите думайте, но место тут какое-то необычное, — заметил Егор, — заколдованное, что ли. Взять хотя бы вот эти древние рисунки, непонятно кем и для чего здесь нарисованные.

— Ага, как же, космодром инопланетян! — иронично заметил Стёпа. — Тут ещё неподалёку Шамбала, придуманная Рерихом. Всё одно к одному, не хватает только снежного человека.

Все оживлённо обсуждали происшествие, теряясь в разных догадках, пока наконец Роман не высказал свою гипотезу, похожую на истину:

— Это запустили в космос ракету, а мы видели отделяющуюся от неё ступень. Она летит по инерции и где-то должна сгореть или упасть.

— А-а, я что-то понимаю, — признался Агафон, — я слышал, что охотники в долине Тургусуна находят странные предметы, железяки из алюминия, и кто-то даже приспособил их у себя в хозяйстве.

— Значит, железяка — это всего-навсего пустая болванка, — судачил Егор, — а мы-то напужались!

— Такая железяка шарахнет по башке — мало не покажется! — поддакивал Агафон. — Кто ж её знает, где упадёт?

Вечер пришёл холодный, с ледяным ветерком. Сидели, грелись у костра, рассказывая были-небылицы.

— Сидим мы тут на Холзуне и в ус не дуем, не знаем, что бывает на этих белках зимой, — начал свой рассказ Егор. — А мне дед рассказывал, как его дед через этот Холзун ходил в Уймон, и, бывало, не только летом, но и зимой. Он там и жену себе подглядел в молодости. И не он один так бродил. Из Уймона на Бухтарму тоже за невестами шастали.

— Ты говори, говори, да не заговаривайся! — вставил Агафон. — Знаю я тебя, любишь ты приврать! Летом и то мы кое-как сюда забрались, а ты — зимой!

— Ей-богу, не вру! — вспыхнул Егор. — Спроси хоть моего отца.

— Давай рассказывай, — подбодрил Роман. — Старики своё дело знали, нам только позавидовать можно.

— Так вот, этот дед, будучи молодым, навещал родню на Катуни и как-то вздумал идти зимой. А путь ему был знаком ещё и потому, что под белками он ещё и охотился и осенью, и зимой. И вот где-то у вершины Холзуна застаёт его метель. Метёт — спасу нет. Видимости нет — не знает, как идти, да и опасно — оплывина задавит. А он, не будь дураком, с собой две меховые шубы прихватил. Знал, что такое зима в горах. Закутался в них с головой и спит себе, засыпанный снегом. Так метель два дня гужевала, а на третий день, когда смолкла, вылезает дед живой и здоровёхонький. Конечно, он тогда не дедом был — крепким деревенским парнем.

— Бывает, — заметил Стёпа, — в снегу, да ещё с двумя шубами, пожалуй, можно и отлежаться. Косачи и без шубы в снегу ночуют.

Уймон

На следующий день путники спускались по северному склону Холзуна в сторону Горного Алтая, где сквозь горы пробивается Катунь, где в лесных дебрях затерялся загадочный Уймон. Уймон — что за странное слово, вроде бы не имеющее ничего общего с русским языком? Однако оно имеется в Толковом словаре В. Даля, хотя и упоминается как-то вскользь, и приводятся давно забытые поговорки: «Вертит, как леший в уйме», «В уйме не без зверя, в людях не без лиха».

— В общем, дикое лесное место, населённое лешими и чудищами, где можно укрыться, спрятаться, но есть лихо и не без зверя, — своими словами пытался объяснить и разобраться Роман. — На Бухтарме беглецы прятались по диким ущельям, получившим название Камня, а здесь ещё более дикое место назвали Уймоном.

Переночевав на опушке леса, путники продолжили путь вдоль шумливой речки со странным названием: Банная (она же Хаир-Кумын северный).

— Ребята, тут, похоже, памятник, — непонятное сооружение у берега реки первым приметил Агафон.

— Памятник? Ты что, откуда в тайге взяться памятнику?

— Ей-богу, сделано человеком, как бывает на кладбище.

Ребята столпились у разрушенного постамента в виде тумбы, сложенной из дикого камня. Он едва выглядывал из высокого дудника и заросшей бузины. Вдруг выскочил бурундучишко, мигом взобравшийся на макушку обелиска. Чёрные бусины его глаз выражали явное любопытство.

— Да, верно, памятник, — с удивлением подтвердил Стёпа. — Неужели кто похоронен? Место-то вроде неподходящее, берег реки, да и деревня отсюда далеко. — И тут вдруг до него дошло: — Ребята, так это же памятник тому немцу-геологу, о котором рассказывал Максим!

— Да, это памятник Петцу! — вспомнил фамилию Роман. — Тут сомнения быть не может. Жаль, что он в таком плачевном состоянии.

Кое-как попытавшись сложить обвалившиеся плиты на постаменте, ребята постояли молча, отдав дань памяти мученику науки, и продолжили свой путь.

После полудня они набрели на одинокую усадьбу, стоявшую на опушке. На этот раз это был жилой дом, хозяин — обросший длинными волосами и с большой бородой старик — пригласил их к себе.

— Вот так и кукую бобылём, — жаловался дед Кеша. — Тоскливо одному. Только и есть живая душа, что моя бурёнка да кот. И тот разленился так, что мыши гуляют. Иной раз проснёшься от их возни. Пищат, скребутся, шебуршат. Сплошная нечисть, а подумаешь: значит, не один.

— А то ещё домовой даст о себе знать, — вспомнил вдруг дед, то ли в шутку, то ли всерьёз.

— Как это? — не понял Егор.

— По чердаку ходит. Его ведь днём не увидишь, но услыхать можно. Особенно в непогоду. То дверцей скрипнет, то что-то уронит. Беспокойный такой старикашка. А когда я сплю, спустится с чердака в мою светлицу, шарится по углам, а больше у печки. Греться, видите ли, ему надо — старенький же. Кости у него, как и у меня, ноют, особенно в непогоду. Когда дождь зарядит — страсть как свербит, мочи нет. Сплю, а сам верчусь, с боку на бок переворачиваюсь.

— А что же ест он, ваш домовой? Не одним же святым духом питается?

— Вестимо, хлебушек ему нужон. Он крохи со стола прибирает. Я утречком проснулся, а стол чистый, будто подметённый.

— Так, может, мыши это хозяйничают?

— И мыши тоже, и домовому остаётся. Много ли ему нужно? Когда очень уж холодно, он у меня за печкой отсиживается. Иной раз я ему туда на простеночку и хлебца покладу.

— А Михайло Иваныч не приходит?

— Как же, непременно навещает. Мы с ним в друзьях. Мне вот тут один проезжий рассказывал, как у них там, где-то на юге, медведь повадился приходить за арбузами. Встанет на задние лапы и ждёт. Хозяину делать нечего — кинет ему арбуз. Тот поймает двумя лапами, схрумкает и опять выпрашивает подачку. И так, пока не наестся.

— Но у вас-то арбузов нет.

— В том-то и беда, а мёдом его не накормишь. Слишком накладно будет. Приходится на его совесть напирать.

— Чего-то ты, дед, непонятно говоришь, — не выдержал Агафон. — Какая такая совесть у медведя?

— А такая же, как у тебя, а может, и лучше. Кто тебя знат. Когда этот медведь приходит, я его уговариваю, совестлю. Он послушает, послушает, да и уйдёт. Ко всякому живому существу подход надо иметь. Будешь на него кричать — он ведь и осерчать может. А я ведь потихоньку, по-хорошему говорю, увещеваю. Даже скотина и та доброе слово понимает, а тут медведь. Так что мы с ним не ссоримся.

— А кто-ж тут памятник на реке изуродовал? Не по-человечески ведь это.

— А кто говорит, что по-человечески? Бессовестный народ пошёл. Приезжал тут какой-то человек, то ли бригадир из совхоза, то ли ещё кто он — не знамо. Каменья энти в памятнике ему, видите ли, понадобились. Говорит: чего его жалеть, немчуру этого! Вот и раздолбал, накажи его бог. Дальше пойдёте — ещё не то увидите. Там пониже вдоль реки каменные идолы поставлены — думаю, калмаками в стародавние времена закопаны. То ли мужики, то ли бабы, стоят истуканами, а в руках рюмка. Может, вы что про них знаете?

— Это не алтайцами, не телеутами поставлено, подревнее кто-то будет, — пояснил Роман. — Алтайцы своих идолов из дерева вырезают, а тут каменная баба, да ещё с рюмкой в руках. Хотя вряд ли это рюмка — возможно, просто чаша.

— А вы куда держите путь? — поинтересовался отшельник.

— В Уймон, дед, куда в старые времена люди прятаться бежали.

— Так в село али на реку?

— Какая такая река Уймон? Там Катунь одна только.

— Это по-вашему, а по-нашему что река, что деревня — всё Уймон. А чего вам там делать, реку посмотрите, да и вертайтесь. Всё одно — Алтай: что у вас на Бухтарме, что на Катуни.

Так всё и вышло, через два дня мальчишки вернулись домой.

Трагедия в тайге

Лето — горячая пора для любого сельского жителя, а для пчеловодов особенно. «Июль всё решает, — сколько раз повторял Пётр Иванович, — будет медосбор — будем на коне. Пчёлки наши трудятся, лишь бы погода не подвела, а то ведь и дожди могут зарядить». Роман и Стёпа безвылазно помогали родителям в поле, лишь мечтая о вылазках в лес и горы.

В конце месяца прошёл слух, что в тайге туристами найден скелет человека. Следователи в сопровождении лесника пробрались на место с величайшими трудностями. Разлился Хамир, да и притоки его бушевали так, что лошади отказывались идти вброд. Больше недели ждали, когда усмирятся реки. Начались без перерыва дожди, травы поднялись в рост человека. Труден был путь.

Савелий — лесник, взятый едва ли не насильно в проводники, — ворчал:

— Ни в жисть не пошёл бы я на то гиблое место, там и чёрт ногу сломит, не то что моя старушка Сивуха, да и я сам уже стал стар, чтобы карабкаться в таких дебрях.

Он же, Савелий, надоумил тогда власти, что не так уж безлюден Холзун — бывают здесь людишки, а некоторые бродят постоянно.

Вспомнили тогда, что год назад сгинули в тех краях парни-охотники, зашедшие в чужие края и погубленные невесть кем и за что. Поминали и геолога-москвича, бог знает зачем околачивающегося из года в год в верховьях буйного Тегерека.

Сгинул да и сгинул — кто будет искать, лазать в каменных завалах и буераках среди скальных утёсов в таежном буреломе?

Ёкнуло тогда сердце у братьев — неужели Максим? И отец, постоянно наведывающийся в Столбоуху, ничем не мог успокоить, напротив, сказав только:

— Похоже, ребята, что это ваш знакомый москвич и есть. Мне то поведал Алексашин Михаил, наш участковый в Столбоухе, а откуда он узнал — видимо, от следователей, приезжавших из Зыряновска. Опознали по одежде продавщица из магазина в Столбоухе, у которой время от времени отоваривался москвич, да лесник, знавший о его существовании.

Страшную находку обнаружили в зарослях ивняка на берегу Тегерека. Было ли что при мёртвом теле — неизвестно. Сплошная загадка, как ни крути. В акте следствия, в графе «причина смерти» записали ничего не говорящую и даже малограмотную фразу: «Скелетизированный труп», из которой можно было сделать вывод о нежелании и неспособности правоохранительных органов установить настоящую причину гибели человека. Единственный вывод из этой трагедии — никому не нужен человек, если не запросили родственники. А запросов не было, хотя следователи сносились с Москвой, где прописан был погибший. Оттуда пришёл ответ: «да, числится, но уже не работает в институте, год назад уволился, о родных сведений нет».

Несчастных случаев в тайге, даже в знакомых ребятам окрестностях Столбоухи, не счесть. Куда больше, чем в ближайшем городке Зыряновске, где и шпаны полно, и опасное горное производство на шахтах. Совсем недавно нашли пропавшего соседа — пчеловода и охотника. Ушёл в декабре проверять капканы — и с концом. Сколько ни искали — пропал человек, и никаких следов. Догадывались, конечно, что под оплывину попал, но где там зимой докопаться, когда бывает, свалится сотня, а то и более тонн снега. И верно, лишь в мае месяце вытаял сосед, и где… на дереве зацепился. Как ахнула лавина, так вместе с человеком вымахнула через речку, остановившись лишь на противоположном склоне горы. Беднягу к берёзе припечатало, а снег после такого удара становится плотным, что твой бетон, — не выкарабкаешься. Страшная смерть — быть заживо замурованным.

Вот и москвича останки свезли в Путинцево, похоронили на местном кладбище, родные почему-то не приехали, да и забыли. Забыли — кому нужна чужая душа?

Зато для братьев смерть Максима была трагедией. Снова и снова на память приходили их последняя встреча и разговор, оставивший яркий след в их душах. Несомненно, Максим был человеком неординарным, не похожим на других. Отказ от цивилизации и привычного комфорта, образ мыслей, преданность своему делу — всё это привлекало. Особенно пришёлся он по душе Роману, тянущемуся к знаниям и мечтающему посвятить себя науке. Нравилась в москвиче и привязанность его к родным местам братьев. Даже отшельничество Максима, его нелюдимость и угрюмость Роман оправдывал в чужом человеке.

Военная операция

Что же случилось с опытным таёжником? Этот вопрос волновал обоих — и Романа, и Степана. Даже им было ясно, что следствие было проведено формально, а вернее даже, что его и не было на самом деле.

«Надо самим побывать на месте, найти бывшее его жилище. Возможно, там остались его рабочие записки, результаты его геологических изысканий, наверняка представляющие интерес для производственников-геологов». Так думали оба и твёрдо решили пробраться на место, попытаться найти хотя бы какие-то следы трагедии и попытаться разобраться, что же произошло. Какие-то зацепки могли быть на месте его обитания.

Их знакомый Пахом Ильич, опытный охотник-соболятник, исходивший горы, подсказал:

— По всем ущельям и охотничьим участкам разбросаны охотничьи избушки. Бóльшая часть их теперь пустует, некоторые совсем пропали, другие еле-еле живы. Но переночевать можно, а в некоторых даже и перезимовать. На Тегереке избушка стоит в вершине Длинного ручья. Знаете, где Длинный ручей? Вот-вот, не доходя водопадов свернёте по левую сторону и шпарьте по ручью вверх, пока не упрётесь в кедрач. Там и избушка. В каком она сейчас состоянии, не знаю, но думаю, если подшаманить, вполне можно и соболевать.

Собраться всем удалось лишь в начале августа, да и то отпросились у родителей всего на три дня. Долго и спорно обсуждали план действий.

— Тайник надо искать, — убеждал Егор. — Там могут оказаться и ружьё, и записные книжки. А тайник, скорее всего, вовсе не в избе, а где-нибудь в другом месте. Например, в пещере или дупле.

— Где же ты его найдёшь, дупло? В лесу сколько деревьев! — кипятился Агафон. — Что, их все осматривать? Ничего из этого не выйдет.

— Деревьев-то много, а дуплистыми бывают только тополя, — гнул свою версию Егор. — А тополя растут только вдоль речек. А дуплистых среди них раз-два и обчёлся. Вполне реальная задача найти.

Роман со Стёпой помалкивали, надеясь, что тайну гибели Максима поможет разгадать его жильё. Не может быть, чтобы там не остались следы.

Тегерек встретил путников настороженной тишиной. Давно уже умолкли птицы, готовясь улетать в тёплые края, и лишь неумолчный шум реки сопровождал четырёх друзей на всём их пути. Егор и Агафон вели себя беззаботно, радуясь встрече с полюбившимся ущельем, но Роман и Степан были более чем серьёзны. Оба не забывали озабоченность Максима в последнюю их встречу и были твёрдо уверены, что Максим был убит бандитами, присутствие которых он чувствовал. А раз так, то надо соблюдать осторожность, быть начеку и помнить, что бандиты могут встретиться и им. Тайком от родителей братья взяли с собой ружьё с патронами, заряженными жаканами, они же посоветовали и Егору прихватить из дома также тайком мелкокалиберную винтовку. В какой-то степени разрядкой напряжённости стала картина, возникшая в лучах утреннего солнца. Ночной туман над рекой стал рассеиваться, и, как чудесное видение, вдруг возникла пара лосей, стоявших на берегу Тегерека. Они спокойно взирали на путешественников, а потом не торопясь и даже как-то церемонно и плавно скрылись в прибрежном тальнике.

— Какие красавцы! — непроизвольно вырвалось у Степана, а Роман добавил:

— Вот тебе и разгадка, как можно прожить в тайге без магазина и огорода.

— Да, лосей бьют все, кому не лень, — согласился Стёпа, — пасечники и даже лесники и егеря, обязанные охранять диких животных. Вот только как сохранить мясо летом, когда жара доходит до тридцати градусов?

— А ты забыл наш домашний ледник? До середины лета в погребке снег долёживает. Опытные таёжники сушить мясо умеют. Находят выход.

Путники остановились около горки промытого песка на берегу Тегерека, где ещё недавно они беседовали с Максимом. Не сговариваясь, ребята молча остановились, отдавая дань памяти человеку, который так быстро и внезапно вошёл в их жизнь и стал их другом. Было тихо, где-то щебетали птицы, ветер слегка шумел в верхушках деревьев, солнце светило так, будто никакой трагедии не происходило. Тем не менее Роману показалось, что и ветер потихоньку плачет, а птички и река поют грустную песню.

В унисон настроению ребят вдруг где-то рядом застонала, во весь голос закричала желна, и голос её, печальный и тягучий, как звук певучей, но грустной зурны, разнёсся на всю тайгу. Обычно саркастичный Егор на этот раз никак не комментировал, не сказал ни одного язвительного слова в адрес лесного лешего, как он раньше называл чёрного дятла.

Из состояния транса всех вывел звонкий крик кулика-перевозчика, присевшего рядом, у самой воды. Первым заговорил Агафон:

— Если здесь кто и живёт, то ходит очень осторожно, — заметил он, оглядывая поляну со всех сторон, — нигде никаких следов человека.

— Зато смотрите какой-то зверь наследил! — в тон ему ответил Егор и добавил с удивлением: — Какие-то они смешные, следы, хотя и чёткие. Кто-то бегал по мокрому песку, лапки маленькие, аккуратные, а впереди будто гвоздями, песок истыкан. Кто знает, что за зверь?

— Лиса, однако, — предположил Стёпа.

— Какая лиса, если когти чуть ли не в ладонь?

— Вот загадка: живём в лесу, а разгадать не можем.

Предположения сыпались одно за другим: рысь, росомаха, даже бобёр, хотя такого зверя здесь отродясь не знали.

Рысь отвергли — мал след для большой кошки. Да и зачем ей когти выпускать на ходу — она их, наоборот, втягивает. А вот если росомаха? Её никто из ребят не видел. Может, она и наследила?

Про следы забыли, углубившись в травяные дебри, и вдруг в зарослях мелькнула полосатая спина убегающего зверя. Барсук! Вот и разгадка странных следов.

— А коготки-то у него, пожалуй, больше медвежьих будут, — заметил Агафон. — Покопай-ка землю лапами без когтей!

Вспомнили, что про барсука упоминал и Максим. Видно, тот самый барсук, что не захотел дружить с геологом. Эх, Максим-Максим!

У Длинного ручья Роман разделил всех на две группы.

— Видимость здесь плохая, идём порознь, подстраховывая друг друга.

Остатки тропы кое-где сохранились, но в основном шли, проламываясь сквозь травяную чащу.

— Глянь-ка, заломленная дудка борщевика, — приметил Агафон, шедший в первой паре с Романом.

— Да, это мог сделать человек, — согласился тот, — причём недавно, излом совсем свежий.

Вскоре увидели и отпечаток сапога на сыром участке голой земли, и он произвёл на обоих такое же гнетущее впечатление, как когда-то на Робинзона Крузо следы людоедов, высадившихся на его необитаемом острове. Ещё более зловещая находка ожидала дальше. Зоркий глаз Агафона обнаружил среди кустов мордовника и борщевика заточку — самодельный нож, из тех, что обычно изготавливают зэки в зоне из напильников.

— Неприятно брать, но надо приобщать в качестве возможного свидетельства преступления, — сказал Роман, засовывая заточку в рюкзак.

И чем дальше они продвигались, тем больше обнаруживались следы человека и тем больше росла уверенность в том, что предполагаемая избушка может быть обитаема.

— Судя по примятой траве, тропа явно хоженая, хотя и нечасто, — сообщил Роман Егорке со Степаном, когда все собрались вместе. — Пихтач редеет, где-то уже близко кедровник, а значит, и зимовье вот-вот будет. До охотничьего сезона далеко, так что там явно не соболятник, а кто — мотайте себе на ус. Что будем делать?

— Как что?! — с некоторым возмущением отозвался Агафон. — Для чего же мы сюда пёрлись, если не для того, чтобы осмотреть хижину?!

— Есть план, — сообщил Егор, — мы с Агафоном, парни деревенские, идём за шишками, просимся на ночлег, а вы вдвоём нас страхуете, спрятавшись в кустах.

Риск явно был, но, скрепя сердце, братья согласились, и обе партии снова разделились, теперь уже по другому принципу.

Здесь уже росли кедры. Ах, какие красивые это были деревья! Старые, но ещё могучие великаны, причудливые, как сказка, напоминающие лесных чудищ. Корни и комель в наплывах, напоминающих лица бородатых великанов, а в одном из них дупло, где мог спрятаться человек и сидя, например, переждать непогоду. Другой великан, уже обломленный, почти пень, никак не сдавался и пустил новые ветви почти от комля, хотя внутри ствол был пустой и в дупле могли укрыться не менее трёх человек.

— Вот, а говорили, что дупел здесь не найти, — торжествовал Егор, — и в кедрах есть удобные ухоронки для тайника.

Все сели передохнуть — подъём был тяжёл.

«Да, действительно, Егор прав», — подумал про себя Стёпа, но сказал совсем другое:

— Говорят, если похоронить человека в кедровом гробу, то он не гниёт и лежит там мумифицированный.

— Ну, если кедр свежий, пропитанный смолами, тогда, может, и мертвец забальзамируется, — предположил Роман, а Агафон тут же рассказал историю из прошлого своей семьи:

— Мой дед, он жил в Александровке — знаете такую деревню за Зыряновском? Так вот, когда ему исполнилось семьдесят пять лет, стал готовиться к смерти. Выдолбил гробовину из кедра, поставил её на чердаке и говорит родным: «Положите, когда помру, иначе хлопот с покойником не оберётесь». Те молчат — значит, так и надо. А он живёт себе, поживает, а тут прибегает кто-то из деревни: «Дед Емельян, Христа ради, одолжи домовину, бабка Лукерья померла. Хоронить надо — не будет же она ждать, когда кто-то изладит». Деду делать нечего — отдал гроб, себе новый издолбил. И так делал шесть гробовин, пока в седьмой самого не положили на девяносто пятом году, — закончил Агафон.

— Хорошо пожил твой дедушка, — отозвался Стёпа, а Роман добавил:

— Да, был такой обычай у русских — вроде бы жутковатый, но практичный. Где ж его, гроб в деревне срочно сделать, покойник ждать не может. А так и родным хлопот меньше.

Прошли ещё немного, и вскоре показалась избушка — низенький примитивный сруб, сложенный из брёвен и крытый корьём и насыпной землёй, поросшей густым бурьяном.

Т-с-с! — Роман, шедший первым, приложил палец к губам. — Кажется, мы пришли.

Спрятавшись за толстыми деревьями, Степан с Романом наблюдали за действиями друзей. Слышно было, как те громко окликнули хозяев, а затем зашли в избушку. Некоторое время их не было. Томительное ожидание продолжалось совсем недолго. Вскоре оба присоединились к товарищам.

— Избушка действительно обитаема, — запыхавшись, сообщил Егор, — но сейчас там никого нет. Две постели из тряпья, какая-то грязная посуда.

— Пепел в печке ещё тёплый, ушли недавно, — перебивая Егора, добавил Агафон.

— Да, возможно, они где-то совсем недалеко, — согласился Егор. — Возможно, сейчас наблюдают за нами. Кто их знает, почему-то ушли и не откликнулись. Мы тоже не стали рыться — неудобно как-то, раз здесь живут.

— Правильно сделали, — одобрил Роман.

— Вижу дупло! — вдруг воскликнул Егор, и не успели друзья откликнуться, как он подбежал к развесистому кедру и засунул руку в чернеющее отверстие.

— Есть, что-то есть! — крикнул он, и вдруг гулко, одновременно с этим откуда-то со стороны ударил выстрел. Слышно было, как жакан шлёпнулся в дерево, отколов изрядный кусок древесины.

— Ложись! — крикнул Роман.

Все упали, испуганные, но всё было по-прежнему тихо. Нигде никого не видно, и он вполголоса отдал другой приказ:

— Уходим!

Врассыпную все кинулись в лог, заросший высоченной травяной чащей. Среди топота ног и шума травяных дебрей еле слышен был приглушённый то ли возглас, то ли вскрик, которому никто не придал значения. Мало ли кто споткнулся или упал. Пробежав довольно много, стали собираться в кучку, и тут обнаружилось, что нет Агафона.

— Ребята, кто видел Гошу?

— Да где там углядеть в такой травище! Он всегда отстаёт, вечная тихуша, — сказал Егор. — Надо подождать, он сейчас подойдёт.

— Ладно, подведём пока итоги нашей разведки, — сказал Роман, когда все отдышались. — Избушка обитаема, и я предполагаю, что там живут люди, причастные к гибели Максима. Стреляли, я думаю, для острастки, чтобы нас напугать. Чтобы убирались побыстрее. А больше сказать-то мне и нечего. Разве что решить вопрос: молчать или сообщить, куда надо, в сельсовет о том, что мы разузнали.

— Погодите, — прервал Романа Егор, — вот, глядите, что я вытащил из дупла!

И показал свёрток, обёрнутый в клеёнчатую ткань.

— Ну ты просто молодчина! — удивился Стёпа. — И выстрела не испугался! Давай, скорее показывай, что там!

Быстренько развернули свёрток. Там были тетради, исписанные геологическими выкладками, и теперь не оставалось никаких сомнений, что это дневник Максима.

— Дома попробуем разобраться, что к чему, а если не разберёмся, отдадим Арчбе, возможно, геологам эти записи пригодятся, — так решил Роман, и все с этим согласились.

Конечно, волнения ещё не улеглись.

— Меня вот что удивляет, — начал Роман, — если это бандиты, зачем они выдали себя выстрелом? Не лучше ли было тихо отсидеться, дождавшись, когда мы уйдём?

— Испугались, что мы что-то можем найти, например, в дупле, — предположил Стёпа.

— Хотели нас спугнуть и прогнать, — добавил Егор. — Погодите, я ещё не всё сказал, — вспомнил он, — там, в дупле, ещё что-то есть. Похоже, там мелкашка.

— А-а, тогда понятно, — подвёл итог Роман. — В любом случае, теперь этим уркам остаётся только одно: уходить с этого места и искать себе другое убежище. А нам, кстати, тоже не стоит здесь задерживаться. Кто его знает, что на уме у этих бандитов. Да, но где же Агафон?

— Ребята! Мы тут разглагольствуем, а ведь его, наверное, захватили бандиты, — вдруг догадался Степан.

— Выходит, это он крикнул?

— Да, и я слышал что-то вроде вскрика.

— И я.

— Значит, Агафона взяли в плен? Что же тогда будем делать? — спросил Роман, оглядывая свою поредевшую команду.

Все молчали, и каждый чувствовал свою вину.

— Конечно, можно идти в Столбоуху и докладывать в милицию, — вслух рассуждал Роман. — Кажется, не наше дело вступать в боевые действия против бандитов. Теперь нет сомнения, что эти люди убили Максима.

— Похоже, так, — отозвался Степан. — Больше некому. Своими действиями они себя выдали. А товарища бросать нельзя. Это самое подлое дело. Я даже представить себе не могу, как буду смотреть в глаза его родителям. Вот что. Надо дождаться, когда стемнеет. Когда они заснут, попробуем вызволить Агафона. Не может быть, чтобы он нас не ждал.

— Да, пожалуй, так и поступим, — согласился Роман.

Долго выжидали они, тайно расположившись вокруг избушки уже в темноте. Всё было слишком подозрительно тихо. Когда же Роман потихоньку приоткрыл дверь, стало понятно, что в избушке никого нет.

Агафон в плену

— Поймался, щенок! Ещё пикнешь — крышка тебе! Понял?

Мужик зажал Агафону рот.

— Понял, дяденька! Руку больно!

— Ему руку больно, а это видишь? — Страшный дядька показал Агафону здоровенный кулак. — Молчи, иначе задушу.

В эту угрозу можно было поверить, и Агафон в страхе умолк. От мужика противно воняло пóтом и грязным телом. Волосатая рука крепко сжимала его запястье.

— Живо шагай вместе со мной! — вполголоса прохрипел он и потащил мальчонку за собой.

Путь был совсем недалёк. Пихнув ногой дверь избушки, он втолкнул туда Агафона.

— Вот, одного голубчика поймал, — запыхавшись, злобно сказал он сидящему на топчане, обросшему волосами и в обтрёпанной одежде мужику.

Тот хмуро взглянул на вошедших и сказал безразличным тоном:

— На кой чёрт он тебе сдался? Что ты с ним собираешься делать?

— Как что! Будет заложником. Прикроемся, когда будет надо.

— Чушь говоришь, — злобно огрызнулся его товарищ, — лишний повод, чтобы устроили на нас загон. А насчёт заложника — ты, наверное, американских книг начитался. Нашим ментам заложник не помеха — убьют, не моргнув. Мы уже засветились, надо сегодня же уходить. Сейчас, немедля. Собираем шмотки, и ходу, не дожидаясь утра. Ладно, пацан нам пригодится, когда по пасекам будем побираться.

— Ну, так уж и сегодня. Легавые раньше, чем дня через три, не соберутся.

— А мы их, по-твоему, будем сидеть и ждать? Да даже эти пацаны могут взять нас тёпленьких, если мы не передислоцируемся.

— Ого, ты уже как полководец начал говорить! Смотри-ка, Георгий Жуков нашёлся!

— Жуков — не Жуков, а уходить надо. И что теперь с этим пацанёнком прикажешь делать? Кормить его надо, а нам и самим жрать нечего. А он всё равно по дороге сбежит и нас же и выдаст. А на мокрое дело я больше не хочу идти. Ещё один труп — и нам вышка обеспечена. Нам теперь один путь — в Уймон. Там другая милиция, пока получат донесение — это тоже не меньше трёх дней. А мы опять переметнёмся на эту сторону. Так и будем дурачить то наших, то российских легавых.

— Ладно, я согласен, твой план мне нравится. Вот только со жратвой и, верно, туговато, а я голоден как волк.

— Мы и есть волки, а волки всегда голодные. Сегодня ночью дойдём до верхней пасеки в Логоухе — там нас и накормят. Ночью можно идти по дороге без опаски, а днём только тайгой надо проламываться и прятаться. Далеко не уйдёшь.

— Накормить накормят, но мы опять засветимся.

— Ну, раз боишься — будем голодать или какого курёнка из стайки взаймы возьмём.

— Хы-хы! Это мне больше нравится. Только надо не курёнка, а пару гусей. Ух, зажарить бы!

— Ладно, хватит болтать. Бери то ружьё, что пацан хотел у нас утащить из дупла, и ходу. Собирай свою котомку, да побыстрее!

Он оглядел избушонку, освещённую восковой свечой, признавшись, что так не хочется её покидать, а потом обратился к пленнику:

— А тебя, пацан, как звать? Агафон? Вот что, Агафон: будешь нас слушаться — вырастешь настоящим бандитом. Работать не надо, будешь жить, как король. А пока подойди-ка сюда. Привяжем тебя на верёвочку, чтобы не сбежал. Вижу, что ты так и норовишь стрекача дать. Зря! У нас свобода, в школу ходить не надо, подворовывай и лежи себе, покуривая трубочку. Курить любишь? Не пробовал? Так это мы быстро научим. Будешь нас слушаться — всё будет хорошо, а если не будешь… — Мужик показал пальцем на горло. Понял? Да, а чего это вы вздумали шариться по чужим домам? Грабите честных людей, это как называется? Что? Шишки, ягоды собирать? Так их все медведь давно поел. Хе-хе, и вас, дураков, съел бы, если бы мы не погнали. Считай, что мы вас спасли. Вы ещё благодарить нас должны. Эй, Прыщ! — громко позвал он своего товарища. — Ты чего там копаешься?

— Так надо же кое-что взять в дорогу, — отозвался тот, — вот и собираю.

— Прыщ, ты и есть прыщ на голом месте.

— А ты Упырь — это что, лучше? — огрызнулся Прыщ. — Не трогали бы геолога — сидели бы сейчас спокойно.

— Молчи, болван. Ещё благодарить будешь, если к ментам, дурак, не попадёшься. Собрался? Топаем короткой дорогой, чтобы с пацанами не пересекаться, и на тракт быстрее выйдем.

Часа три они шли заброшенной скотоперегонной тропой, проламывались через гущу трав. Когда вышли на лесовозную дорогу, Прыщ, державший верёвочку с Агафоном, сказал:

— Ох, и надоело мне тебя тащить, иди впереди, а я за тобой. А если вздумаешь бежать — гляди, у меня в руках ружьё! Так что дурака не валяй.

И Упырь добавил:

— Скоро придём на пасеку, ты, я вижу, мальчонка смышлёный. Если поведёшь себя неправильно — считай, что тебя нету. Запоминай: я твой папа, Прыщ — твой дядя Коля. Идём из Самарки в Усть-Коксу на похороны моего отца, твоего деда. Запомнил? Разговаривай жалостливо, притворись больным.

Агафону, привыкшему еженедельно ходить пешком из Подхоза в Столбоуху, идти по каменистой и пыльной дороге было вовсе не трудно. Но Упырь и Прыщ постоянно спотыкались о торчащие камни и ругались трёхэтажным матом. Несмотря на ночь, Агафон узнавал дорогу, по которой шли. Рядом тускло серебрились воды Хамира, река была безмятежной, и это успокоило мальчонку. «Как-нибудь вывернусь», — эта мысль не покидала его.

Ещё не рассвело, как в темноте на опушке леса чёрным контуром вырисовались строения пасеки.

— Ну вот и пришли, — сказал Упырь, — давай, Прыщ, действуй!

Но едва Прыщ сделал несколько шагов с дороги, как на него с бешеным лаем набросился здоровенный волкодав.

— Чего встал, как пень? — подзуживал Упырь. — Кобелишку испугался?

— Пристрелить бы надо, — предложил Прыщ. — Вот ведь дьявол!

— Я тебе пристрелю! — грозно огрызнулся его подельник. — Всю операцию сорвёшь. Сейчас проявится.

И верно, заскрипела дверь, и в темноте раздался голос:

— Кто там бродит, чего надо? Отзовись!

— Да это мы, путники с больным ребенком. Помоги, добрый хозяин! — отозвался Упырь просящим голосом.

— Нормальные люди по ночам не шатаются. Идите с богом отсюда!

— Мальчику нашему плохо, только для него помощи просим!

— Ты мне голову не морочь, — снова раздалось из избы. — Много вас тут, шарамыг, шляется! Чего вам нужно?

— Нам бы чуток перекусить. Идём с самой Самарки, на похороны торопимся в Усть-Коксу.

С минуту стояла тишина, затем голос более спокойно предложил:

— Ладно, пусть ваш мальчик подойдёт, а вы ни шагу. У меня двустволка картечью заряжена, имейте это в виду.

— Собаку придержи, он боится.

— Дружок, ко мне! — раздалась команда, и собачий лай смолк.

— Иди, Гоша, да помни наши слова, — подтолкнул Агафона Упырь.

— Правду они говорят? — спросил хозяин, когда Агафон подошёл. — Говори, не бойся.

— Пожалей, хозяин, идём не жрамши почти неделю, — громко, почти закричав, жалобно проговорил Агафон и тут же шёпотом скороговоркой добавил: — Не верьте им, они бандиты, и не пускайте — убьют. Я у них в плену.

— А ты сам как? — так же шёпотом спросил хозяин и громко закричал в избу: — Марья, отрежь им от каравая хлеба и сала кусок добрым путникам.

— За меня не беспокойтесь, — шёпотом и опять скороговоркой ответил Агафон. — Я не сегодня-завтра убегу от них.

— С богом идите и на меня не серчайте, — заорал хозяинв темноту, передавая Агафону мешок с едой. — Перекусить я вам положил, а на меня обиду не имейте и остерегайтесь. Бродят тут двое убийц, как бы вам они не попались на дороге!

— Спасибо, хозяин, за доброту, — ответил Упырь. — Век тебя не забудем! — И тихо про себя добавил: — Попадись мне на узенькой дорожке — горло перегрызу. Поджечь бы неплохо этого мерзавца, да самим в тайге укрываться. — Ну-ка, Агафон, показывай, чем тебя наградили. Ага, сало — это добре. Хорошим бандитом, Агафон, будешь.

— Хы-хы! — как чёрт, выскочил из темноты сияющий Прыщ. — Глядите, чего я раздобыл! Еле допёр.

В обеих руках у него было что-то большое, белое.

— Пока вы там переговоры вели, я тут оприходовал пару гусей.

— Ну и жук ты, Прыщ! — похвалил его Упырь. — И когда успел, урка?

— Как собаку убрали, я сразу по воркотне гусей к ним в стайку. Шеи двум свернул, а они даже ни гу-гу. Вот они, голубчики. Как и замышлял.

К рассвету они забрались в сторону от дороги и тропы в таёжные дебри и остановились на отдых.

— Живо ощипай одного гуся, — приказал Упырь Агафону. — А ты, Прыщ, разводи огонь. Я тут сосну, и как проснусь, чтобы жаркое было готово.

Прыщ свежевал гуся, готовил вертел, а у самого была одна мысль: прикончить бы сейчас спящего Упыря, и весь золотой песок, что забрали у москвича, был бы его. Пожалуй, и домок можно было бы купить, и пожить по-человечески.

После жирного обеда сытый и довольный Упырь разглагольствовал:

— Ну вот, Агафон, можно поздравить тебя с боевым крещением! Теперь считай, что ты наш подельник. Вместе в тюряге будем сидеть. А правда, неплохо мы этого дурака, пчеловода, объегорили! Представляю его рожу, когда он в своём хлеву обнаружит пропажу! Так что ты, Агафон, нас держись. Работать не надо — дураки пусть работают за нас. А мы свободные люди, живём, как хотим. Даже поэты воспевали свободу.

— Свобода, свобода! — передразнил его Прыщ. — Тюрьма по нам плачет. А Агафон подумал: «Дудки, всё равно вас перехитрю и убегу!»

— Ты его, дурака, Прыща не слушай, — продолжал Упырь, — он мелкоплавающий воришка, к тому же трус.

Потом они долго продирались сквозь травяные дебри, без передыха шли и лезли по тропам и без них на какую-то известную Упырю верхотуру. Лишь раз на короткой остановке довольный Упырь поделился с Прыщом:

— За нами погонятся в Уймон, а мы отсидимся в другом месте.

Всё же Прыщ улучил минутку и, оставшись наедине с Агафоном, вкрадчиво сказал ему вполголоса:

— Знаю, что ты всё равно убежишь, и я тебе помогу. Может, сегодня ночью. А ты там скажи в милиции, что не виновен я в убийстве. Он, он, варначина всё совершил ради этого золотого песка проклятого. А то, может, повяжем его сегодня ночью, а? В милицию сдадим. А?

И, видя, что Агафон молчит, согласился:

— Нет, не одолеть нам его, бычину. А ты ещё совсем мальчонка.

Тут затрещали, зашатались кусты, и Прыщ прокомментировал вполголоса:

— Идёт. Обожрался гуся-то, варнак! Чтобы сдох!

Почти в темноте набрели на заброшенную охотничью избушку и остановились на ночлег. Агафон всё время думал о побеге, тем более что теперь его уже не охраняли. Однако, вместе со всеми перекусив остатками гуся, он не смог пересилить себя и повалился спать на кучу старого сена. Очень уж устал он за день от беспрерывной ходьбы, да и бессонная прошлая ночь сказывалась.

Проснулся — было уже светло, и солнце било в открытую дверь избушки. «Неужели проспал?» — с ужасом вспомнил он о том, что собирался ночью бежать. Но оглянулся: где же его разбойники? Их нигде не было. «Сбежали! — понял Агафон. — Я свободен». Ещё не веря в это, Агафон вышел из избушки. Постоял, прислушиваясь, — всё тихо, лишь дятел сосредоточенно долбил старый кедр. Одиночество, незнакомое место, тайга Агафона не пугали. Теперь надо было определиться, куда идти. Агафон не видел карты своего края, но догадался, что идти надо вниз по ручью, по любой встреченной по пути речке. Любая из них приведёт или к Бухтарме, или к Катуни. Бухтарма на западе — значит, туда и надо идти. Во всяком случае, так он выйдет к людям, а значит, не пропадёт. Хотелось есть, ему сбежавшие уголовники не оставили ни крошки хлеба. Но и это не сильно его расстроило. «И то хлеб, что оставили в живых и даже не избили», — подумал Агафон и оглянулся. Вокруг стояли кедры с нетронутыми шишками, кое-где они росли довольно низко. Уже начинала спеть малина, кое-где можно было найти полевую клубнику. Кедровые шишки, хотя и не созрели, но были уже съедобны. Набив карманы шишками, Агафон пошёл по логу вниз, благо здесь, в высокогорье, травы не были высоки и так густы, как ниже, в пихтачах и березняках. Встреча с медведями его не пугала, да он о них и не думал. Ручей оказался «правильным», так как вёл на запад, а это означало, что рано или поздно он выйдет на приток Бухтармы. Вокруг стояла седоватая тайга с обомшелыми пихтами, увешенными плетями и бородами сизых лишайников. С громким порханьем крыльев то и дело взлетали рябчики. Пёстрая глухарка-копалуха с сердитым квохтаньем торопливо увела из-под ног Агафона выводок уже почти взрослых глухарят. Действительно, вскоре Агафон вышел к большой реке, и он догадался, что это не Хамир.

Ещё не стемнело, но две совы кружились над поляной. Хлопая крыльями и издавая хриплые крики, они будто преследовали Агафона. Бесшумно одна из них пролетела над головой, обдав его струёй воздуха. «Уф-ф! — машинально Агафон пригнулся. — Чего доброго, ещё вцепится в волосы». Мальчишка вспомнил небывальщины, рассказываемые ребятами о том, что в волосы вцепляются летучие мыши. «Пришельцы с того света. Одна рожа чего стоит!» — вспомнил Агафон физиономии ночного зверька, которого видел всего один раз в выгнившем дупле старого тополя. Крохотная мордочка, похожая на поросячью, и большие полупрозрачные уши. Чёртик, да и только!

Вскоре появилась тропинка, приведшая Агафона к крохотному посёлку с несколькими избушками. Встреченная женщина несказанно удивилась Агафону. Оглядев его с ног до головы, она спросила:

— Мальчик, а ты откуда взялся? Вроде бы не наш.

В свою очередь Агафон на вопрос ответил вопросом:

— А как называется эта деревня?

— Ага, значит, ты сбежал из дома и бредёшь не зная куда? — сказала женщина и добавила: — А посёлок наш называется Берёзов Мыс.

— А, знаю, — обрадовался Агафон, — это на реке Черневой.

— Да, на Черневой, — подтвердила тётка, ещё более удивившись, — так ты не ответил, откуда и куда идёшь и почему один?

— Я сбежал из плена, — ответил Агафон и, понимая, что это звучит нелепо, добавил: — Меня захватили разбойники и не выпускали. А потом отпустили — вот я и иду домой.

— Что-то ты городишь, хотя вроде бы не дурак, а говоришь какие-то сказки, — сердито сказала тётка. — А ну отвечай, где ты живёшь и где твои родители?

— Я живу в Подхозе, что за Столбоухой, там и родители.

— Так, это уже что-то, — сказала тётка. — А что за разбойники, про которых ты бормочешь?

— Два мужика, они скрываются от милиции и прячутся в тайге.

— А ты не врёшь? — И тут же добавила — А что ты сегодня ел?

— Орехи и малину.

— За целый день он ел орехи и малину! — саркастически заметила тётка. — Вот что значит самовольно болтаться в тайге! А что теперь должны думать о тебе родители? Небось, мать все слёзы выплакала? Давай-ка заворачивай ко мне в избу. Я тебя накормлю, а там посмотрим, что с тобой делать.

Вскоре в избе собрались едва ли не все жители деревушки. Сытый и отдохнувший Агафон отвечал на вопросы, а народ живо обсуждал происшедшее с ним. Вспомнили все случаи разбоя в тайге, возмущались бездействию властей и милиции. Агафону же сказали:

— Ты ночь здесь переспи, а утром придёт лесовоз, загрузится и тебя отвезёт в Столбоуху. Ты там зайдёшь в сельсовет и всё обскажешь, как всё было. Надо этих варнаков изловить, а так нам и в тайгу страшно ходить.

На следующий день накормленный на дорогу Агафон, сидя в замасленной кабине «КрАЗа», снова и снова рассказывал о своём приключении шофёру дяде Макару. Пропахший соляркой дядька сердито ругал тунеядцев, возмущаясь тем, что народ распустился, работать не хочет.

— И как, говоришь, гусей-то они стянули? Неужто за пару минут сориентировались и башки свернули? А говорят, гуси гогочут, — как не услыхали хозяева-то?

— Так там собака гавкала, и всё это в такой спешке.

— Профессионалы они, значит, эти Упыри и Прыщи. Но уж теперь-то их изловят!

В Столбоухе, остановив машину, дядя Макар сказал:

— Мне край некогда, а ты беги в сельсовет и там всё как следует расскажи. Наш председатель Иван Иванович мужик толковый, он даст ход делу. Помяни моё слово, этих Упырей изловят! Ну давай, беги, да больше не попадайся бандюгам!

Агафон шёл и думал о своих друзьях. Вспоминал о доме, и было ему нерадостно возвращение: «Где сейчас ребята и что думают о нём? Конечно, рассказали моим родителям, и вот уж мамка теперь убивается!» В не очень хорошем расположении духа открыл он дверь сельсовета и остановился поражённый: там, стоя у окна, о чём-то переговаривались его друзья.

Все кинулись разглядывать, расспрашивать Агафона, а Роман сказал:

— Живой, здоровый? Идем скорее к Иван Ивановичу, а то он уже звонит по телефону, организовывает поиски тебя. Народ собирается поднимать.

— Что там ещё у вас, ребята? — удивился председатель, увидев входящую толпу мальчишек.

— Так вот он, Иван Иванович, пропавший, — сказал Роман, подталкивая Агафона, — только что вернулся, привезли на лесовозе.

— Ах, вон он, каков герой! — удивился председатель. — Давай рассказывай. Целый, живой, не били?

И снова, в который раз Агафон повторил свою историю, а Иван Иванович напоследок сказал:

— Вот что, ребята, бегите домой, родители вас уж заждались. А мы тут со всеми этими делами разберёмся сами. В Зыряновск я уже позвонил, и, думаю, в область оттуда тоже сообщат. Так что всё будет в порядке.

Выйдя на улицу, друзья рассказали друг другу все свои приключения. А главное, как получилось, что все собрались в одном месте и в одно время.

— Первую ночь мы караулили тебя у избушки, — сказал Роман, — потом весь день шли до пасеки, где вы воровали гусей.

— Я не воровал! — возмутился Агафон.

— Может, ты скажешь, что и не ел его?

— Ну ел, — признался Агафон, — что ж, я умирать должен был?

— Ладно, — примирительно сказал Роман, — забудем прошлое. Главное, что мы снова вместе и все живы-здоровы.

Прошло не больше десяти дней, и в местной газете появилось сообщение о поимке бригадой из областного центра бандитов-рецидивистов, орудовавших в таёжной части Зыряновского района.

— Поймали в долине Черневой, — принёс известие из Столбоухи Пётр Иванович. — Теперь можно жить спокойно.

— Пока снова кто-нибудь не сбежит, — добавила Марфа. — Или какой свой такой же не появится. Сколько их уже было, и никак не переводятся. И ведь вырастают же эти уроды в наших семьях, здесь, в наших краях!

Арчба

Та тетрадь, что Егорка вытащил из тайника, не давала покоя Роману. Было ясно, что она могла дать ответы на многие вопросы, касающиеся и самого Максима, и его геологических изысканий. Поэтому, едва лишь улеглись волнения, связанные со столь бурными событиями последних дней, Роман со Степаном, уединившись, принялись её изучать. Это был черновой дневник, наполовину заполненный расчётами денег, продовольствия, записями погоды и событиями блужданий, путешествий и приключений Максима в последние десять лет. Что-то подсказывало о важности сведений, содержащихся в этой толстой, потёртой тетради. Конечно, в первую очередь играл роль сам образ Максима, увереннного в себе геолога и эрудита в вопросах местной истории. Что-то роднило его со Станиславом. Видимо, увлечённость, преданность делу, романтика, эмоциональность. Тут присутствовали геологические термины и химические формулы, названия геологических минералов и руд. Мелькали названия ущелий: Громотушки, Большой и Малой Логоухи, Тегерека и урочищ, часть из которых не знали даже Роман со Степаном, выросшие в этих краях. Прошедшие в школе азы химии, названия химических элементов (меди — Cu, серебра — Ag, золота — Au, свинца — Pb, цинка — Zn) они поняли сразу. Но вот как выглядят рудные минералы, они не знали, горько сожалея, что не ознакомились весной на РОРе, будучи в гостях у Бориса Васильевича и Станислава. Кое-где стояли знаки восклицания, что говорило об эмоциях и чувствах автора. Чем дальше они листали тетрадь, тем большее чувствовалось напряжение самого её автора, приближающегося к открытию чего-то важного. Это было похоже на детскую игру «тепло-холодно», и по количеству повторяющихся названий можно было судить о том, где автор вёл наблюдения, где разочаровывался в своих ожиданиях или, наоборот, обнадёживался.

— Всё сводится к верховьям Хамира, — наконец заключил Роман. — Вот, гляди, Стёпа, сколько раз тут стоит знак восклицания и повторяется слово «чудь». Значит, там он и обнаружил чудскую выработку, а её на пустом месте закладывать не будут. И слова «вернуться сюда», повторяющиеся несколько раз. Смотри, какая запись: «300 шагов вверх вдоль реки от утёса Бастион». Или ещё вот: «Древний отвал — проверить обязательно», «Чудь белоглазая — откуда ты взялась?» Эх, не успел Максим довести дело до конца!

— Значит, нам надо доводить его! — с жаром воскликнул Степан. — В общем, свистать всех наверх! Объявлять общий сбор, и айда, пока не кончились каникулы.

— Для этого надо иметь хотя бы элементарные знания по геологии, — резонно заметил Роман. — Живём в Рудном Алтае, и стыдно не иметь представление о руде, как она выглядит, как из неё получают металлы.

— Да, такие сведения можно было получить на РОРе и от Станислава, и от Володи Розенберга, что приезжает к нам охотиться на медведей.

— Я придумал, — вдруг вспомнил Роман. — Мы забываем, что в Столбоухе стоит геологическая партия и даже в нашем Подхозе есть её отделение. Наверняка там можно чему-то поучиться.

— А-а, там, где начальник Арчба? Так он же больше медвежатник.

— Это не имеет значения. Человек может любить животных и быть хорошим специалистом совсем в другой профессии. Вот наш отец его уважает, всегда называет по имени-отчеству.

— Знаю, Яков Иванович. А настоящее его имя такое, что и не выговоришь: Языгет Ибрагимович.

— Это даже интереснее, он ведь абхазец, а кавказцы все люди самобытные и энергичные.

Коренастый, чернявый и очень живой, Арчба производил впечатление деятельного и немного суетливого человека с типично южным темпераментом.

— А-а, Дементьевы? — узнал он сыновей Петра Ивановича. — Молодцы, орлы! Здравствуй, как говорится, племя младое, незнакомое! Как там Пётр Иванович поживает?

— Спасибо, хорошо, Яков Иванович, а мы до вас.

— Медведей смотреть? Ко мне все ходят их смотреть. Видели моих красавцев?

— Смотрели, Яков Иванович.

— Мало смотрели! Какие медведи! Лев — джигит, а медведь — ещё больше джигит. Это неправда, что лев — царь зверей.

— А кто же тогда? — робко спросил Стёпа.

— Как, ты не знаешь! — грозно и возмущённо удивился Арчба. — Живёшь на Алтае, в тайге, и не знаешь! Царь зверей вовсе не африканский лев, а русский медведь. Знаешь, что будет, если встретятся лев и медведь? Пока лев будет трясти своим… как это… воротником… гривой, медведь его кэ-эк даст лапой, тот и с копытков долой. Такие вот они богатыри, медведи.

— Мы бы хотели, чтобы вы нам рассказали про руду, что ищете.

— Руду? — удивился Арчба, но затем опомнился и заговорил по-другому: — Я как будто знал, что вы ко мне придёте, Проходите в дом, всё покажу и расскажу.

Все прошли в помещение барачного типа. В комнате со столами, заваленными бумагами, главными предметами были ящики с керном — образцами породы из пробуренных скважин.

— Нет, это всё не то, — махнул рукой в сторону керна Арчба. — У меня для вас есть другое, гораздо лучше, чем эта пустая порода. Арчба знает, что и как показать. Вот, глядите. — Он выдвинул ящик из своего стола и достал аккуратную деревянную коробочку с маленькими отделениями, в каждом из которых лежали небольшие камешки разного цвета, но в основном все тёмные, бурые, чёрные. — Это всё ваша руда, та, что добывается на зыряновских рудниках, — пояснил Яков Иванович. — Сам подбирал самые характерные образцы рудных минералов. Даже в управлении комбината в геологическом отделе не догадались так удобно придумать. Как говорится, дёшево и сердито. Одна коробочка, а двадцать четыре образца. Вот они, голубчики: галениты, сфалериты, куприты, халькозины, халькопириты. Это всё чистая руда — сульфиды, а есть ещё они же, но окисленные. Мои буровики, простые работяги учатся по ним рудничной геологии. Тут и на свинец, и на цинк, и на медь, и на всё остальное рудные образцы. А всё она, эта чертова сера везде, в каждом минерале затесалась. Все ваши металлы в соединении с серой. Из-за этой серы рудные минералы называются сульфидами. Это всё чистая руда, а есть ещё их окислы, что ближе к поверхности. Глядите, ай, красота: блестят, сверкают, как бриллианты. Вот вам брошантит, малахит, хризаколла — и это всё медь. Блестит, свистит и сверкает. Найдёте такую руду — героями станете. Вот видите, это всё ваша зыряновская руда.

Арчба показал на угол комнаты, где виднелась кучка с камнями.

— Берите по образцу, я своим рабочим всем раздаю, вдруг да найдут, чем чёрт не шутит, как говорится. И вы можете найти. Здесь, в ваших краях, руда везде есть. Где больше, где меньше. Вот уже двести лет ищут и находят всё новые и новые месторождения. Найдёте — дадут свидетельство открывателя месторождения, медаль дадут, премию дадут. Джигитом будешь, все завидовать вам станут, девушки дружить будут.

— А ваша партия открыла новые месторождения? — осторожно поинтересовался Роман. — Вы же не первый год здесь бурите скважины.

— Наша партия? Как тебе сказать. Может, и открыли молочко от бешеной коровки, да не каждому это надо знать. Вот президент Рузвельт подарил нашему вождю тысячу килограммов дорого вещества, а товарищ Сталин сказал: этого мало, надо искать у себя. Раз надо — вот и ищем начинку для пирога.

— Уран ищут, — вполголоса сказал Роман Стёпе, когда они вышли. — Для атомной бомбы. Секретное дело. Потому и развернулись так широко, денег не жалеют.

— Он, конечно, молодец, этот Арчба. Дело своё знает, а вот зачем ему в клетке медведи?

— Охотиться он любит, — ответил Роман, — ещё отец об этом говорил. У каждого свои слабости, как говорят, тараканы. Теперь это называется хобби. А вот куда потом он девает этих медведей — непонятно. Съедает, что ли? Наша Надя называет его жестоким. Может, она и права.

— А что это за подарок американского президента, о котором говорил Арчба?

— Я слышал об этом от отца, так как самому в то время было всего четыре года, — отвечал Роман. — А дело было так. Американский президент Рузвельт благоволил Сталину. Больше того, он преклонялся перед ним, и многие из достижений Советского Союза стали возможны благодаря его поддержке. В 1944 году США активно вели работы по созданию атомной бомбы, не догадываясь, что и в СССР учёные тоже работают в этой области. Более того, Рузвельт даже хотел поделиться достигнутыми результатами. В то время США активно помогали Советскому Союзу вооружением и материалами и в том числе выделили тонну урана, не подозревая, на какие цели он пойдёт. Этот уран и сыграл решающую роль в создании советской атомной бомбы.

— Выходит, Сталин объегорил Америку? Бомбу-то сделали.

— Не только Америку — всю Европу. Но мы с тобой совсем отвлеклись. Начали про руду, а говорим про политику.

— Рома, а почему ты не показал Арчбе дневник? Для этого вроде как шли?

— Почему? Сам не знаю. Что-то не понравилось мне в нём. Наверное, его развязный тон. «Джигит», «девушки завидовать будут». Не поймёт он нас и Максима бы не понял. Сами будем искать.

— А где? Времени у нас немного, через месяц сентябрь.

— Вариантов немного, и это хорошо. Две Логоухи да верховья Хамира. Тегерек отпадает.

— Максим всё на Чемчедай напирал. Вскользь упомянул про найденные им следы чудских работ.

— Да, он где-то нашёл чудские отвалы. По ним и выработки надо искать. Пойдём на Хамир. Мёд откачали, на пасеке передышка — вот через неделю и двинем.

Гнев хана Алтая

Шумит и гремит Хаир-Кумин, неумолчно и летом, и весной, и осенью, замирая лишь подо льдом зимой, с декабря до апреля. Светлы и прозрачны почти всегда его струи, мутнея лишь во время сильных дождей, когда разливается он и мечется, меняя русло и отвоёвывая у суши кусок за куском. Тогда, в половодье, бесчинствуя, он смывает острова, руша деревья, нависшие над водой, несёт коряги, сучья и целые стволы, наворачивая горы лесного хлама по отмелям и перекатам, сметает со своего пути мосты и дороги. Свирепо бьётся, упираясь на поворотах в береговые скалы-приторы, и широко разливается, вырвавшись на открытый простор. На то он и горячий, даже буйный молодец, джигит, чтобы показывать свою удаль, а бывает, и свирепость. И всюду его теснят лесные дебри, нигде не оставляя луговых прогалин по берегам.

Близ устья Тегерека приютилась крохотная деревушка Масляха. Всего-то не больше двадцати избушек по обеим сторонам дороги, но есть лавка, где продают вкусный хлеб домашней выпечки, и есть слипшиеся карамельки, получившие у детишек название «подушечки». Улица вымершая, ни души, и только одна кощёнка с взлохмаченной шерстью перебежала дорогу.

— Кыш! — словно на курёнка, прицыкнул на неё Агафон. — Благо, что не чёрная. А бывает, что вот так здесь по дороге прогуливаются медведи.

— Ты откуда знаешь, видел, что ли? — усомнился Егор.

— Так он же тут недавно с двумя Упырями прогуливался, — съязвил Стёпа.

— Сам ты упырь! — добродушно огрызнулся Агафон. — Не видел, а батька мой рассказывал про медведя. Народ кино смотрел вечером. Вышли из избы, а навстречу косолапый.

— А чего ж ему не бродить, их тут в тайге навалом!

У Романа своя забота:

— Запасёмся хлебом на пару дней, — решил он, — давай, Стёпа, действуй.

Но только Стёпа вышел с тремя буханками хлеба, как откуда-то выскочила старушонка довольно страшноватого вида. Одетая в рубище, с космами развевающихся седых волос, она набросилась на мальчишек с нечленораздельными криками, в которых нельзя было разобрать ни слова. Вцепившись в рубашку Романа, она пыталась отобрать у него кирку, перекинутую за спину.

— Бабушка, что ты, мы тебе ничего плохого не сделали! — опешил Роман, а остальные в испуге смотрели на происходящее.

Безумная старуха, не реагируя ни на что, то ли плакала, то ли визжала, и её хриплый крик был похож на стон. Теперь уже можно было разобрать некоторые слова:

— Воры, воры! Золото, хан Алтай разгневается, накажет вас! — кричала она.

— Она сумасшедшая, бежим! — сообразил Агафон, но не успела ватага кладоискателей разбежаться, как из лавки выскочила продавец.

— Марьюшка, что с тобой! — почти ласково обратилась она к старухе. — Отпусти мальчиков, они ничего плохого не сделают. И к ребятам: — Вы на неё не обижайтесь, больной человек. Пошумит и успокоится. Она у нас здесь заместо охранника. Говорит: «Буду стеречь сокровища хана Алтая». Что с неё возьмешь, божий человек.

— А что это за хан Алтай? — притворно удивился Роман.

— А кто его знает, вроде как хозяин Алтайских гор. Да сказки всё это. Вы идите своей дорогой, не гневите старуху. А для чего это вы кирку прихватили? Уж не золото ли идёте мыть?

— За орехами идём, — соврал Стёпа, — за кедровыми шишками.

— Ну и с богом! — Явно продавщица не поверила им, оставшись глядеть, как они не торопясь удалялись по дороге.

Некоторое время шли молча. Сцена со старухой оставила у мальчишек неприятное чувство, словно они сделали что-то нехорошее.

— Шаманка она, — словно пытаясь оправдаться, сказал Егор. — Как она почуяла, что мы замышляем делать?

У Стёпы своё мнение:

— Говорил же я: не бери, Рома, кирку. Она и выдала нас.

— А чего вы все так забеспокоились? — в свою очередь удивился Роман. — Мы ничего плохого не делаем, идём себе своей дорогой. — Сам же осмысливал одну думу: «Опять этот Алтай-хан!»

– Однако втихаря ведь идём. — Это опять Стёпа. — Будто тайком.

— И это ничего не меняет. Тайком, чтобы лишних разговоров не было, чтобы не мешали. А пусть что хотят, то и думают.

— А я вот что думаю, — заявил Агафон, — раз шаманка так забеспокоилась, значит, мы на верном пути.

Степа его поддержал:

— Похоже, алтайцы что-то знают о подземных сокровищах. Тут какая-то тайна.

— Тайнами окутан весь наш Алтай, — с некоторым пафосом подтвердил Рома. — Хотя всё это на уровне легенд и сказаний. В общем, народный фольклор.

— Легенды-то легенды, но они не лишены смысла. На пустом месте ничего не бывает.

Так, не торопясь, они дошли до места, где Хамир, делая крутой поворот, вырывается из узкой долины. Своего рода тупик со стоящей перед путниками стеной Холзуна, здесь ещё в виде зелёного и вовсе не такого уж крутого склона, заросшего лесом. Хамир, мощный в половодье или в осеннее ненастье, сейчас был тих и спокоен. Младший брат Бухтармы, а скорее её сын, Хамир в верхнем течении был настоящей горной рекой, с бурунами волн, с серебристо-голубыми струями чистейшей воды, с искорками и разноцветными звёздочками, вспыхивающими от солнечных бликов. «Нарзан, чистейший нарзан, пей, не хочу, — думал Роман, глядя на реку. — Своя, родная река, такая же дорогая мне, как Большая».

Холоден и мрачен каньон верховий Хамира в любое время года, даже летом, когда солнце заглядывает в узкую щель не больше чем на полтора часа. Но перед входом в каньон долина не столь сурова, и здесь стоит лес из пихты, берёзы и кедра. Именно сюда направлялась ватага большереченских кладоискателей. Они сами приняли решение, где искать клад, потерянный Максимом. То же советовал Станислав, напирая на соседство железорудного месторождения на горе Чемчедай и на открытие недавно геолого-разведчиками полиметаллических залежей в верховьях Талового Тургусуна, что был по соседству. С Арчбой мальчишки не поделились и даже не рассказывали о своих планах родителям. Чего раньше времени болтать, а таинственность придавала интерес, романтику и значимость.

Тропа привела их к броду, через который они переходили не раз. Переправившись, они оказались в той части поймы Хамира, которую заранее назвали Золотой долиной. Оставив на месте свой багаж, всю оставшуюся часть дня они рыскали, обшаривая светлеющие среди дикого разнотравья каменные осыпи. Где-то здесь, по их предположениям, Максим обнаружил древние рудные отвалы.

В преддверии осени молчаливый лес оглашали стонущими криками молодые коршуны, кружащиеся меж макушками пихт, стучала желна, круша засохшие пихты. День стоял жаркий, даже душный. Далеко на востоке, за отрогами Холзуна громоздились чёрные тучи и даже погромыхивал гром. Перекликаясь, мальчишки объедались малиной и к вечеру набрели на осыпь, по многим признакам похожую на рудный отвал.

— Глядите, рыжие камни с явной охрой! — рассуждал Роман, пытаясь найти подтверждение у своих друзей. — Явно та самая шляпа — то ли железная, то ли медная, о которой рассказывал Арчба. А вот и камень с прозеленью, явной родственницей медному купоросу.

— Да, но где же подземный город, о котором говорил Максим? Есть отвал, но нет чудских выработок — они как в землю провалились. Откуда-то ведь добывались эти рудные камни?

Примыкая к отвалу, рядом крутой склон, заросший высокой травой. Его обшарили самым тщательным образом — никаких следов ни разработок, ни закопушек.

Лагерь разбили подальше от Хамира на высокой речной террасе под большущим кедром. Теперь у них вместо самодельных палаток где-то раздобытый Петром Ивановичем большой холщовый тент. Неплохая защита от непогоды, но оставался открытым широкий вход.

Где-то громыхала гроза, Роману не спалось. Перед глазами стояла то разгневанная старуха, то шаман из детских сновидений. Наконец он заснул, но сон его был недолог — страшный грохот обрушился на их лагерь. Казалось, само небо рухнуло на землю, вслед за чем сверху полились потоки воды, хлынув и в открытый вход их импровизированной палатки. Роман вскочил, наблюдая странное и пугающее видение: стройными рядами со стороны гор, с верховий Хамира двигалась армада каменных изваяний. Тех самых балбалов, что они видели на вершине Холзуна. Серые воины из гранита сомкнутыми рядами молча шагали в их сторону, и была в этой тяжёлой поступи неумолимая решимость и устрашающая суровость. От таких каменных людей не жди пощады — у них нет ни чувств, ни жалости, никаких сомнений в их жестоких помыслах. «Как же они проникли через непроходимый каньон?» — мелькнула у Романа мысль, а стоявший рядом Степан ответил:

— У каменных людей нет никаких каменных преград.

И тут же яркая вспышка осветила ущелье, ослепив их, но оба успели заметить в огненном всполохе шамана с бубном и искажённым безобразной гримасой лицом. В дикой пляске шаман ударил в бубен — он загрохотал, оглушая так, что разговаривать стало невозможно. Захлёстывая в палатку водяные потоки, гроза пыталась потопить пришельцев. «Хан Алтай!» — где и когда Роман впервые слышал эти звонкие и почему-то пугающие слова? В сознании его смутно всплыла картина раннего детства. Ему три или четыре года. Вечер. На берегу реки стоят калмыцкие чумы, и из их остроконечных макушек вьются струйки дыма. Вокруг горящих костров сидят люди, одетые в меховые одежды, а в середине круга пляшет страшный колдун. Подпрыгивая, он бьёт в бубен, лицо его обезображено дьявольской ужимкой, клочки звериных шкур развеваются в такт движений бесноватого старика. Испуганного Рому отец берёт на руки и торопится поскорее уйти от пугающей сцены. «Да, это он, это тот же страшный колдун!» — пришло осознание к Роману.

В злобном экстазе, выкрикивая непонятные слова и подпрыгивая, кружится шаман, ударяя в свой бубен, и с каждым его ударом хлещет новый заряд града и дождя. Словно гигантская коса взмахами бьёт по тайге, сечёт листья лопухов, не хуже шрапнели стучит по галечнику и голой земле. И пламя полыхает вспышками, хотя и не в такт с ливневыми потоками, а грохот шаманского бубна перешёл в ровный, но мощный и грозный рёв, заглушающий все посторонние звуки.

— Рома, что-то уж больно страшно грохочет? Не Хамир ли это так рассвирепел? Что там, на реке, делается? — забеспокоился Егор.

— Что ты хочешь, Хан Алтай разбушевался.

— Вот оно, старца проклятье! — продекламировал Стёпа. — У меня уже всё одеяло мокрое.

— Терпи, казак, атаманом будешь. А вы как там, Егор с Агафоном? Притихли, как мыши.

— Мы ничего, и не такое видали! — расхрабрился Агафон.

— Герои! А я, признаться, что-то не припомню такой страшной грозы.

Медленно гроза удалялась, стихал и грохот реки.

Ядро всему голова

К рассвету гроза ушла грохотать куда-то к востоку. Лес стоял притихший, присмиревший, словно побитый зверь. Ни стука дятла, ни крика карагуша, ни пробежки бурундука. И Хамир поумерил свой рёв и теперь рокотал размеренно и даже мирно.

Рудознатцы вышли на берег и не узнали реку. Хамир бежал по безобразному рву с навороченными по сторонам валами из камней, перемешанными с землёй и стволами вывороченных деревьев.

— Ого, да тут прошло наводнение! — заметил Стёпа, разглядывая каменные завалы вдоль русла реки. — То-то ночью грохотало.

— Не наводнение, а настоящий сель, — поправил его Роман, — так разворотило наш Хамир, будто совсем другая река. Вот тебе и хан Алтай.

— А что это такое — сель? — спросил Егорка.

— А это наводнение в горах, когда вода тащит с собой камни и всё, что попадётся на её пути, — пояснил Рома. — Не дай бог попасть под сель. Он, бывает, несётся со скоростью и силой тяжело гружённого поезда. Настоящая молотилка, грязекаменный поток. Какая была река, а теперь что?

— Ну да, похоронит заживо, даже страшно себе это представить. Тут не только камни, но и грязь — всё перемешалось. Странно всё это, — не унимался Егор, — то не было никакого наводнения, а тут вдруг так попёрло. И надо же, как раз перед тем, как нам прийти.

— Мистика, — подтвердил Агафон. — А вы верите в мистику?

Стёпа усмехнулся:

— Детский лепет и бабушкины сказки.

— А я верю, — признался Агафон. — От судьбы не уйдёшь — что предназначено, то и исполнится. И сыч тот чёртов накаркал — Максим погиб.

— Максима не трогай, — коротко отрезал Стёпа.

Сам Хамир, хотя на этот раз он и был более полноводен, чем обычно, они всё же перешли. Тропа здесь терялась, но сель не выплеснулся на высокий правый берег, разместившись в каменном ложе реки, поэтому путь не отличался от прежнего, хорошо им знакомого. На обезображенную реку не хотелось смотреть, но волей-неволей делать это приходилось.

— Ничего, ребята, пройдёт лет пять-десять — и река восстановится в прежнем виде, — пытался успокоить не только товарищей, но и самого себя Роман. — Стихия природы, всё это естественное явление. Тем более горы — здесь всё проявляется резче и грубее.

А горы и лес по сторонам стояли прежние. Крутые склоны, поросшие густым пихтачом вперемешку с берёзами, ступенчатые скалы, куполами вздымающиеся к небу. Кудрявые кедры свешивались над самой рекой, и даже старые и могучие тополя, казалось, не были затронуты каменным наводнением.

Всех интересовал вопрос, что с водопадами, как их преодолел этот сель, прыгая с уступа на уступ. Но до водопадов они не дошли. Сразу за рудным отвалом на склоне зияла свежая проплешина обнажённой земли.

— Во как! — присвистнул Роман, — как корова языком слизнула! Это же оползень, та же оплывина, только земляная.

Подошли ближе и тут увидели, что в реку обрушился целый кусок склона. Стало ясно, что поднявшаяся вода подмыла берег и он обвалился в Хамир, увлекая сверху пласты земли. Свежая рана горы казалась живой; с откоса ещё сыпались камешки и мелкая дресва, каменные плиты были мокры от струек стекающей воды.

— Смотрите, а выше по реке никакого завала и нет! — Это заметил не только Егор, но и все обратили на это внимание.

— Значит, из-за этого обвала и образовался сель. Вода размывала и уносила всё, что обрушилось в Хамир. А могло бы и озеро образоваться.

— Ты, Егор, молоток, — похвалил Роман, — правильно мыслишь. А я вот думаю, что здесь на склоне когда-то уже был оползень. Лет тысячу назад ползла земля и остановилась на полдороге. Лежал, дремал этот древний оползень, зарос травами и деревьями, и ничто о нём не напоминало. А тут земля размокла, вода в реке поднялась, подмыла — склон и рухнул. И понеслась вся эта масса по реке.

— Тебе, пожалуй, можно присудить звание главного геолога, — похвалил брата Стёпа. — А вон там, гляньте, какая-то дыра чернеет.

— Камень, наверное, вывалился. Такое часто бывает. Вроде пещера, а там всего-навсего небольшая ниша.

Но смотреть так смотреть. Нечасто увидишь свежее обнажение земных недр. Подошли ближе, и стало ясно, что здесь основательная дыра в горе.

— Прямо-таки будто человеком вырублена, — заметил Егор. — Больно правильной формы дыра.

— Не дыра, а пещера, — поправил Степан. — А вот с чего бы это долбить человеку скалу, да ещё так высоко, что не подберёшься?

— А это мы сейчас выясним, в чём тут дело. Надо подставить лесину, чтобы подобраться. А ну, кто быстрее! — скомандовал Роман.

Подгонять не требовалось. Сухую ёлку подтащили к обрыву, и лёгкий и юркий Агафон тут же вскарабкался ко входу в странный грот.

— Ого, ребята, да тут настоящая выработка! — перекрывая рёв реки, закричал он возбуждённо. — Идёт куда-то вглубь.

Чёрный зев манил, но и пугал своей неизвестностью и мраком. Оттуда тянуло промозглым холодом и сыростью могильного подземелья. Капли воды висели на сводах выработки, горняками называемой кровлей.

— Так давай, попробуй в неё залезть! — в нетерпении торопил Егорка. — Чего ты там копаешься?

— Дерзайте, граф, вас ждут великие открытия! — с искренним пафосом и даже восторгом воскликнул Роман. — Ты будешь первым, как Колумб, открывший Америку!

— Только не набей себе шишку на лбу — древние-то рудокопы, как видно, были мелковаты, — добавил Егор.

Он позволил себе отпустить шуточку, возможно, немного завидуя другу. Ни он и никто из ребят уже почти не сомневался, что они нашли то, о чём им говорил и предсказывал Максим.

Пригнувшись, Гоша тут же нырнул в дыру, и какое-то время его не было видно. Наконец он появился, ещё более возбуждённый.

— Мужики, это настоящий тоннель, сделанный человеком! Я не стал пробираться, ничего не видно. Темно, как в животе у арапа.

— Ну и что там, сыро? Небось, вода? — поинтересовался Роман.

— Нет, почти сухо, хотя сыростью пахнет, — доложил Агафон. — Нужен какой-нибудь свет. Свечей-то у нас нет.

— Вот это да! — Егор чуть не плясал от радости. — Дело пахнет керосином. Что-нибудь да найдём в этой пещёре! Раз копали — значит, там что-то есть. Золотишко, а может, ещё что?

— Не пещёра, а пещера, дурья голова! — оборвал его Роман. — Ты вот что, Егор. Живо бери топор — надо надрать берёзовой бересты. Да покрупнее дери лыко. Старых берёз тут навалом. Зажжём — вот и будет нам свет от факела.

— Верно! — обрадовался Егорка. — Береста дюже хорошо горит. И ветром её не погасишь.

— Ещё бы! Я думаю, древние люди освещались факелами из берёзовой бересты, — подумав, отвечал Роман. — Троглодиты от холода прятались в пещерах. Только благодаря им и выжили в ледниковый период

Сказано — сделано. С зажжённым факелом едва ли не на корточках все протиснулись в штольню. Было очень тесно — каменные своды давили, нависая и готовые рухнуть.

— Ого, выработка раздваивается, и коридоры уходят в разные стороны, — заметил Рома, шедший первым. — Да не давите на меня, тут и так тесно. И дышать тяжело, воздух плохой, вентиляции же нет.

— Подземный город! — вспомнил Егорка. — Это же о нём говорил Максим!

— Да, Максим это предвидел, — согласились все. Бедный Максим! Все были радостно возбуждены, но Роман остановил всех.

— Не будем терять голову. Здесь можно угореть — очень дымно от факела. Выходим назад. Подбирайте на полу камни, на свету посмотрим, что тут есть.

— Ого-го! — вдруг закричал Егорка. — Мне попался тяжеленный, такой, что в руке не удержишь. Может, золото? Ну-ка, Рома, посвети.

Как ни было тесно, но все умудрились столпиться вокруг Егоркиной находки.

— А-а, всё ясно, — возбуждённо заговорил Роман. — Это не золото, но, возможно, твоя находка будет дороже и лучше золота. Это же почти чистый свинец, называется галенитом. Видите, как блестит? Это кристаллы соединения свинца и серы. Сульфид, лучшая руда. Если её тут много, то это богатейшее месторождение.

— Вот это да! Головка ядра! Того самого, о котором говорил Максим!

Егор был взбудоражен больше всех, хотя радостное волнение охватило и Романа, и Стёпу, и Гоша тоже не отставал.

— Подземное царство Хозяйки Медной Горы. Знаете, что я придумал? Гениальная идея, — без умолку тараторил Егорка. — Будущий рудник надо назвать именем Максима. Как Зыряновский, этот будет Максимовский.

— Да погоди ты, не балаболь, — одёрнул его Рома, — делишь шкуру неубитого медведя! Вертишься под ногами, идти невозможно! Максимовский! А мы даже не знаем его фамилию.

— Фамилию узнаем у следователей — они наверняка установили. Видимо, и документы были. Будет хороший памятник Максиму.

— Памятник, памятник! Вот заладил, человека ведь нет! Думаешь, так тебя и послушают. Власти сами назовут, как им понравится.

— Братцы! — вспомнил вдруг Гоша. — А ведь это хан Алтай нам свои богатства открыл! Что это он так расщедрился? Прятал-прятал, а тут нá тебе — всё на ладошке представил.

Егор его поддержал:

— И старушонка как знала, что мы найдём его сокровища.

Вышли наружу, рассмотрели драгоценную находку, и Егор и Стёпа снова стали рваться в штольню: «Надо разобраться, сколько там этого галенита».

— Нет, сейчас туда больше ни шагу! — твёрдо сказал Роман. — Сколько было случаев гибели людей от угарного газа! И потом, там может оказаться и другой вредный газ. Выработке-то сколько лет! Найдём хороший фонарь, придём через неделю, выработки проветрятся, и тогда, пожалуйста, ходи по ним сколько хочешь. А пока вот что: молчок о нашей находке. Никому ни слова, ничего не говорите. Да, вот ещё не забыть: надо прихватить компас. Сразу будем делать план, чтобы не заблудиться. Судя по всему, выработок там много.

— У нас дома есть шахтёрская карбидка, — вдруг заявил Егор, — мы с ней каждый год ездим лучить рыбу.

— У Арчбы можно попросить шахтёрский фонарь, — вспомнил Стёпа. — Это понадёжней будет, чем восковая свеча, хотя и их прихватить можно.

Обвал для кладоискателей оказался равноценным волшебным словам: «Сезам, откройся!» Всем было понятно, что открывшийся подземный коридор таит в себе массу приключений и находок, главный же вопрос: не то ли здесь месторождение, о котором говорил Максим? Всю следующую неделю у ребят, кто бы что ни делал, чем бы ни занимался, мысли у всех вертелись вокруг необычного их открытия.

Дома ходили с заговорщицким видом, с многозначительным видом обмениваясь друг с другом немыми взглядами. Помогали по хозяйству, а сами втихаря готовились к новому походу. С учётом того, что ходили лесовозы, можно было обернуться за два-три дня.

И вот они снова на заветном месте. На этот раз есть всё: карбидка, аккумуляторный шахтёрский фонарь и даже рулетка с бечёвкой, чтобы не заблудиться в лабиринтах и найти обратный выход. Не забыли взять и кое-что из тёплой одежды и даже молоток, хотя и вовсе не геологический.

— У нас два светильника. Делимся на две пары и идём гуськом один за другим, — командовал Рома. — Стёпа, мы с тобой делаем зарисовку и съёмку с компасом, все остальные осматривают стенки этой пещеры Али Бабы.

Если в прошлый раз они готовы были ринуться в глубину земных недр, особенно не задумываясь, что это за подземный коридор, то теперь Роман вступал в выработку почти с благоговейностью. Ещё бы — ведь, возможно, нога человека не ступала здесь более двадцати веков! Что готовит эта выработка для искателей приключений, сокровищ и кладов? Наверное, так же думал и Стёпа, чувствуя себя то ли рудознатцем, то ли учёным, впервые попавшим в гробницу египетского фараона Тутанхамона.

Нависающие каменные своды были так черны, что поглощали свет фонарей, светящих здесь тускло и бледно. Даже звука собственных шагов не было слышно — всё глушил мрак подземелья. Кое-где кровля нависала так низко, что приходилось сгибаться, чтобы не стукнуться головой. Со всей предосторожностью ребята продвигались вперёд, обходя завалы и груды камней, свалившихся с кровли.

— Тут всё блестит и искрится! — удивлялся Агафон, и тут же раздавалось не менее возбуждённоевосклицание Егорки:

— С потолка свисают какие-то сосули! Смотрите, лбы себе не разбейте!

— Это сталактиты, а внизу сталагмиты. Накопились за века!

И Рома, а с ним и Стёпа шарахались в их сторону.

— Свинцовый блеск, — определял Рома, а затем и Егор. — Подождите! — вдруг воскликнул он, остановившись у выпирающей вбок стенки выработки. Достав нож, он поскоблил каменный выступ и, всмотревшись, объявил друзьям: — Тут и галенит, и сфалерит. Чистые металлы, свинец и цинк, но вряд ли они были нужны древним рудокопам. Они ведь добывали нужную им медь, чтобы сплавлять в более крепкую бронзу.

— Ну ты, однако, поднаторел! — удивлялся Степан. — Настоящим бергалом стал.

— Дело не такое уж и хитрое, — оправдывался его брат, — особенно когда есть интерес. Сколько у нас уже ходок?

— Четыре с хвостиком.

— Значит, больше восьмидесяти метров — и все сульфиды. Похоже, здесь сплошные колчеданы. Но я вижу, что Егор с Рыжиком уже у забоя.

— Рома! — вдруг выпалил Гоша, а с ним и Егорша:

— Золото! Идите скорее, мы нашли самородок!

— Ну чего орёте? — спокойно отреагировал Рома. — Подумаешь, золото! Презренный металл. Учёный горняк Ренованц вон самого чудака нашёл со всеми атрибутами горного промысла. Это куда интереснее. Там и молотки медные были, и обувка из кожи доисторического бизона. А что там у вас?

И опять тон его речи стал спокойным и даже скучноватым:

— Ага, так-так, поздравляю. Это действительно золото, да ещё и не простое: это золото дураков!

— Ты чё? — возмутился Егор. — Слишком важным стал! Подумаешь, горный инженер! Уже и издеваешься! Что мы тебе, дураки?

— Тихо, тихо, успокойтесь, ребята! — Степан уже понял, в чём дело. — Не обижайтесь, а то будет классическая драка у мешка с золотом, как у пиратов или у разбойников с большой дороги. Это не золото, а пирит. Железо с серой. Кристаллы его и в самом деле похожи на золотые, тем более в темноте. И это вовсе не Ромка придумал такое название: «золото дураков». В книге так написано.

— Значит, дурак, кто это написал, — сердито сказал Егор, и все с этим согласились.

Через пару часов они закончили обход выработки. Даже нарисовали схемку с помощью компаса и заглянули во вторую:

— Ух, сыростью-то как несёт! И холодом! — воскликнул Агафон. — Однако я уже замёрз.

И тут все решилили, что на сегодня хватит приключений. Набрали в карманы камней, добавив к осколкам, отбитым со стенок. Все уже изрядно продрогли, и Рома отдал команду:

— Мужики, сматываем удочки и бегом на свет божий, иначе воспаление лёгких гарантировано.

— Ага, ещё порыбачить успеем, — обрадовался Рыжик, — я ведь все припасы с собой прихватил.

Обогревшись под солнышком, все четверо склонились над бумагой с чертежом горной выработки. Разглядывая своё творение, Роман подвёл итог работы:

— Как я понимаю, наша раздваивающаяся штольня обнимает рудное тело, и, по всей видимости, оно идёт дальше в гору.

— Наверное, в сторону горы Чемчедай, где таятся запасы железной руды, — предположил Стёпа.

— Может, и так, — согласился его брат, — хотя геологи не просматривают связь железорудных и полиметаллических месторождений. \

А вы забыли про рисунки на вершине Холзуна? Однако неспроста всё это. Кстати, а где эти рудокопы жили? — не унимался Степан.

— Ну а как насчёт головки и ядра? — в свою очередь допытывались Гоша с Егором. — То, о чём говорил Максим. Всё вроде сходится. Здесь большое месторождение.

— А почему вас всё это так интересует? — к удивлению всех остальных, как-то безразлично отреагировал на это Роман.

— Как это почему?! — возмутился Егорша. — Будем первооткрывателями месторождения. Дадут грамоты, может, и медаль. Денежную премию.

— Прославимся на всю страну, это же открытие века! — довольно ехидно подхватил Роман. — А то, что будет загублена вся природа, как вы к этому относитесь? Вместо Хамира будет грязная речка, горы отвалов и террикоников будут выситься на месте Тегерека. Это вам нравится?

Все молчали, но Стёпа неуверенно сказал:

— А как же Максим? Это же его открытие?

— Максим как раз и опасался этого. Я вот дома всё это продумал, и моё мнение такое, что надо молчать и держать в тайне наше открытие. Набрались же мужества и ума американцы, отказавшись гробить богатейшую Йелоустонскую долину, образовав там национальный парк. А мы чем хуже?

— Так ведь всё равно найдут этот рудник. Увидят штольню — и всё ясно станет любому геологу.

— Тут, Стёпа, ты, конечно, прав. Шило в мешке не утаишь, хотя можно эту выработку и спрятать. Просто-напросто завалить, замаскировать.

— Нехорошо как-то и это. Вроде от государства прячем.

— А вы забыли про хана Алтая? — опять вдруг помянул грозного владыку гор Егорка. — Однако мы нашли его главное богатство.

— Его богатство — это сами горы с Белухой во главе, — напомнил Степан, — а золото и другие металлы — только приложение к ним.

— Вы тут старика хана Алтая поминаете, а я вот о чём размышляю, — в задумчивости произнес Роман, — а не связано ли это месторождение с Таловым Тургусуном? Если там прослежены только макушки, не уходят ли они вглубь и не идут ли сюда? Тогда это было бы гигантское месторождение.

— Такие мысли уже были у Максима, — напомнил Степан.

— Ладно, оставим до завтра. Утро вечера мудренее, — решил Роман. — А мы сегодня ещё успеем порыбачить.

Бергальские истории

Рыбалка не получилась — хариус не клевал. Да и кладоискатели, взволнованные сегодняшними событиями, не были к ней расположены. Сварив обычную свою похлёбку с картошкой, луком и вермишелью, сидели у костра, и разговор вертелся вокруг загадочной чуди, бергалов и золотоискателей. Правда, знали о бергалах немного, да и местный горнозаводской фольклор ребятам был неизвестен. Да и был ли он? Лишь у Егора отец одно время работал в зыряновской шахте и делился своими впечатлениями об этом неохотно. Робил да робил, силикоз зарабатывал — есть такая болезнь лёгких от кварцевой пыли, как раз чаще всего свирепствующая на золотых приисках, где золото вкраплено в кварцевые жилы. За каждый пуд добытого золота, пожалуй, не одной человеческой смертью заплачено. Вспоминали Хозяйку Медной горы, золотую лихорадку Джека Лондона, «Золотоискателей в пустыне» В. Обручева. Копались люди в норах, долбили крепчайшие горные породы, ползком лазая по каменным тоннелям.

— Батя рассказывал про деда, как тот в прежние времена бергалил, — вспомнил Егор, — как лазал он в старой шахте, где в три погибели согнувшись, а где и ползком. Никаких лестниц не было — карабкались по каменным ступеням с мешком руды или породы на спине. Сорвёшься — костей не соберёшь. Всё в темноте, а это и лучше, потому как вниз смотреть страшно. От частого ползания животом ступени полировались до блеска, и скользко от этого по ним ступать. Потом руду в ступах вручную мололи, водой промывали.

— Это что, чудская, что ли, была шахта? — спросил Стёпа.

— Да кто его знает, чудская, а может, китайская. В ранешние времена эти китайцы везде шастали. Дюже они жадные до золотишка.

— А правда говорят, раньше руду искали по зелёным ящеркам? — вспомнил Агафон. — Руда медная зелёная, и ящерка под её цвет. Где пробежала, там и ищи.

— Ага, Хозяйка Медной горы в зелёном бархатном наряде! — сыронизировал Стёпа. — Бабушкины сказки! А как же серая ящерка, самка зелёного самца? Нестыковка получается. Или серого цвета ящерка свинцовую руду показывает? Хитрое это дело — поиски руды. В средние века всякие колдуны гадали, где под землёй металлы есть. Ходили со специальными палочками, вроде как с магнитом. Вдруг да покажет. Заметили, что некоторые травы любят расти поверх месторождений. Это ж химия, а каждое растение любит свою почву со своими минералами. Этих рудознатцев звали лозоискателями, — вспомнил прочитанное Роман. — То ли шарлатаны они были, то ли хитрые люди, усвоившие признаки рудопроявлений, но действительно некоторые из них с успехом находили месторождения. Были даже написаны руководства, как надо пользоваться этими магическими палочками. А всего-то это была лоза, ветка орешника, расщеплённая на два конца. Держа эти концы, с чтением заклинаний надо было идти с запада на восток, и там, где конец лозы наклонялся к земле, и следовало искать рудную жилу.

— Ну вот, а сам смеялся насчёт ящериц! — обрадовался Гоша. — Я думаю, искать месторождение — всё равно, что искать клад.

— Открыл Америку! — с неудовольствием заметил Егор. — Золото, серебро, даже свинец — это и есть клады.

— Да, искать сокровища и клады, нет ничего интереснее этого занятия! — Стёпа в задумчивости смотрел на огонь. — «Осторов сокровищ» — моя любимая книга.

— Клады, сокровища, а вы забыли, Максим говорил про Шангина, что тот открыл множество месторождений драгоценных камней. В том числе где-то здесь, в верховьях Хамира нашёл топазы. Сейчас об этом никто не вспоминает, даже геологи, — заметил Роман, до сих пор мало принимавший участие в обсуждении темы дня. — Кстати, знаете, а ведь и у нас, в Казахстане, была своя золотая лихорадка в девятнадцатом веке. Купцы-золотопромышленники рыскали по всем степям и горам в поисках золотых жил. Много приисков было на Алтае. Особенно прославился некто Попов, прииски и рудники которого были разбросаны по всему нынешнему Казахстану. Кто-то разбогател, кто-то прогорел и обанкротился. Покупали, продавали. Как водится, не обходилось без жульничества. Словом, всё по русской поговорке «Не обманешь — не продашь». Вот геолог Обручев описывает такой жульнический русский способ обмана, называвшийся «солением» забоя. Заряжают пистолет вместо дроби золотым песком, стреляют в забой. Покупатель — а ими чаще всего почему-то были англичане — берёт пробы. Они показывают богатое содержание. Жадный иностранец скорее суёт деньги продавцу, покупает участок, потирая руки, что совершил выгодную сделку, вкладывает капиталы и, естественно, прогорает. Золота нет или очень мало. «Ах, русский жулик, надул самым хитрым способом!» А ведь пробы хорошие были. А то ещё: приезжает на осмотр месторождения покупатель, берёт пробы в забое, а рядом хозяин ходит, попыхивая трубочкой, и незаметно стряхивает пепел в забой. А пепел-то не простой — вместе с табаком золотой пылью набита трубочка.

— Неужели правда так было? — удивлялись Егор с Агафоном.

— А чего ты хочешь, это ж был капитализм. Обман на обмане. Даже больше. Вот как те же хищные дельцы-золотопромышленники обманывали доверчивых киргизов, как тогда называли казахов. Дети степей, были они доверчивы и наивны, однако за свою землю держались крепко. Вот находит какой-нибудь купец золотую жилу на его земле и хочет купить участок, а хозяин ни в какую. Купец и так и сяк — нет, не получается сделка. Но заметили, что султаны падки на царские знаки отличия: медали, грамоты. Каждый друг перед другом похваляется, у кого их больше. Вот купец наштампует таких грамот с золотыми двуглавыми орлами, помаячит медалью с лентой на шею — и хозяин сдаётся. Так землю за гроши скупали.

— Да-а, чего только не бывает на белом свете! — вздохнул Гоша. — Ребята, а вы забыли, что на этом самом месте или где-то рядом несколько лет назад утонул лесник-чеченец? Вот так же вздулась река, а он вздумал переправляться. Утонул — так и не нашли. А может, где-нибудь под корягой до сих пор его тело лежит. Особенно-то ведь и не искали.

— Ну ты скажешь! Только страху нагонишь. Теперь и до скелетов добрались. А может, и вправду завтра на шкелет бергала напоремся?

Недовольный Егор встал, чтобы подбросить сучьев в костёр, и в это мгновение какая-то большая птица с размаху влетела в освещённый круг и тут же шарахнулась в сторону.

— Неясыть, — коротко сказал Стёпа. — Видно, гналась за какой-то пичугой, да перепугалась, не хуже, чем ты, Егорша. А я вот что подумал. В средние века всякие там колдуны, ясновидцы, алхимики пытались найти так называемый философский камень и эликсир жизни. Толкли, смешивали разные минералы и вещества. Всё это описывали, делали свои нелепые выводы, а ведь на самом деле это были зачатки химии. Значит, и от них была какая-то польза.

— Наверное, была, — согласился Роман, — не все же были жуликами. Кое-кто пытался найти истину. Ну вот, хорошо поговорили, — зевая, сказал он. — А не пора ли нам спать?

Сон Романа

Роману не спалось — думы мучили его. Ворочаясь с боку на бок, он глядел на звёздное небо, раскинувшееся над головой. Его мозг перебирал одно событие за другим из тех, что произошли этим летом. Наконец он уснул и перенёсся совсем в иной мир — мир, который ему навеяла собственная фантазия, основанная на информации, почерпнутой в этот год, столь богатый на события.

Он вдруг увидел себя в незнакомой квартире, где в плохо освещённой комнате угадывались странные предметы — причудливые древесные коряги, минералы и коробка с жуками.

Мужчина и женщина негромко разговаривали между собой. Хозяйка называла своего собеседника Фридрихом, и у этого Фридриха был явно нерусский акцент.

«Так это же Геблер!» — догадался Роман, обрадовавшись возможности задать заслуженному исследователю Алтая давно интересующие его вопросы. Доверительное и дружелюбное отношение хозяев к своему гостю придало Роману храбрости, и он спросил:

— Герр Геблер, я восхищён вашей деятельностью на поприще географической науки. Что заставляет вас, хорошего доктора, отправляться в опасные и трудные путешествия, не связанные с вашей основной деятельностью?

— Молодой человек, — с акцентом, выдающим немецкую национальность, Геблер неторопливо начал свой рассказ. — Похожий вопрос мне задавал наш высокочтимый учёный А. Гумбольдт, когда в 1829 году он специально заезжал в Барнаул, чтобы познакомиться со мной. Тогда он посчитал, что в основе моей научной деятельности лежат особенности немецкого характера — трудолюбие, любовь к познанию мира и целеустремлённость. Конечно, твёрдость характера и немецкий менталитет играют свою роль. Но я уверен, что пройдёт несколько лет — и будут блистать имена русских учёных. Да они уже внесли свой вклад в изучение Алтая. Возьмите Шангина, Спасского. Именно они первыми начали исследовать горы Алтая. Знаете, что мешает вам, русским, прославить имена своих первопроходцев, рудознатцев, учёных? — продолжал он. — Вы удивитесь, когда я назову ваши недостатки!

— Какие же? — действительно с некоторым недоумением спросил Роман.

— Как ни странно, это на первый взгляд хорошие качества. Добродушие, скромность, отсутствие злости и тщеславия — вот что мешает вашим изобретателям и исследователям стать известными на весь мир. Да-да, именно тщеславия. Вы делаете открытие, радуетесь этому и нигде о нём не объявляете. То есть вы не публикуете свои достижения, и о них мало кто знает.

— Вы хотели сказать, не хватает честолюбия, — осторожно поправил Роман.

— Я не вижу разницы между этими словами: «тщеславие» и «честолюбие», — в ответ довольно резко бросил Геблер. — Так вот, продолжу свою мысль. Беринг на целое столетие позже Дежнёва обогнул Азиатский материк с востока и этим прославил на весь мир своё имя. Вы же знаете, что на картах всего мира красуется это название — Берингов пролив? И хорошо, что немецкий историк Миллер откопал в Якутском архиве сведения, что гораздо раньше это сделал ваш первопроходец Семён Дежнёв. И благодаря этому немцу Миллеру теперь самый восточный мыс Азии называется Мыс Дежнёва.

— Да, всё верно, — вынужден был признать Роман.

Он хотел добавить, что ведь и на Рахманах у Белухи русские люди бывали гораздо раньше, чем Геблер, но промолчал. И учёные — тот же Шангин, и Ледебур, и Бунге — знали подходы к Белухе, просто им не повезло. Зато спросил о другом:

— Ваши самые значительные путешествия 1833, 1834 и 1835 годов были совершены с южных предгорий Алтая, а не с севера, где расположен город Барнаул. Почему?

— Вы, молодой человек, кажется, из Зыряновска? Так вот, путешествия к алтайскому Монблану, то есть к Белухе, были совершены из вашего родного городка, который тогда назывался селом Зыряновский Рудник. Там местными русскими жителями давно были проложены хорошо известные пути и на Рахманы, и к подножию Белухи. По ним я и шёл.

— Да, я забыл сказать главное, — тут голос Геблера перешёл почти на шёпот. — Есть другая русская беда.

— Какая же? — так же, почти шёпотом спросил Роман.

— Неприхотливость. Способность обходиться самым малым.

— Так это же хорошо! — удивлённо возразил Роман.

— Это только так кажется. У вас нет желания богатеть, а жадность — двигатель прогресса. Потому вы и бедные, и живёте убого.

— Ну не скажите! — растягивая слова чисто по-сибирски, не согласился Рома. — Простой народ действительно живёт бедно, но богатеи во как шикуют!

— Это не то, — покачал головой Геблер, — есть и пить без меры совсем не есть хорошо. Отшень шлехт. Да, молодой человек, я повторю: жизнь состоит из парадоксов, и человеческие недостатки, даже пороки — тщеславие и жадность — двигатели прогресса.

Роману хотелось подискутировать, задать и другие вопросы, но вся эта картина с Геблером и странной комнатой вдруг исчезла, и он проснулся. Вещий сон явно произвёл на него впечатление, но, кажется, не слишком хорошее — скорее гнетущее.

«Эх, ещё бы поговорить с известным геологом относительно полиметаллических месторождений Алтая», — подумал он и снова заснул. И опять сновидение перенесло его во времена более чем столетней давности. Перед ним возник человек, явно нерусский, бойкий и, как показалось Роману, хвастливый и слегка смахивавший на гоголевского Хлестакова.

«Так это же Аткинсон собственной персоной, — догадался Роман, — английский художник, совершивший большое путешествие по востоку Казахстана! Вот уж совсем некстати, — подумал он, — мне он совсем не нужен».

— Да, я Томас Уильям Аткинсон, — заявил человечек в макинтоше и с тросточкой, — тот самый, которого ваш знаменитый географический деятель Семёнов назвал недостойным внимания, а о моём труде с описанием моего величайшего путешествия отозвался как о не внушающем доверия. А я бы сказал, что ваш этот Семёнов вовсе не достоин звания Тянь-Шанского, которое ему присудили. Его путешествие, которое он совершил позже меня на девять лет, не идёт ни в какое сравнение с моим, когда я в 1848 году зимовал в Копале.

«Какая наглость! — подумал Роман. — Эти англичане совсем потеряли совесть, сравнивая своё описание путешествия, больше похожее на бредни барона Мюнхгаузена, с действительно научным достижением Петра Петровича Семёнова!» Но стоило только Роману открыть рот, как Аткинсон затараторил снова:

— Вы, русские, назвали меня шпионом. У вас даже нет перевода моей замечательной книги на русский язык, а ведь она и спустя более ста лет до сих пор переиздаётся в Англии и США и пользуется популярностью.

«А ты двоежёнец, — мелькнуло в голове Романа, — законную жену оставил в Англии, а в Петербурге обманом женился на другой, почему в описании своего путешествия ни разу не упомянул о своей спутнице». Вместо всего этого он только сказал с оттенком возмущения: «Да ну вас!», на что Аткинсон затараторил:

— Погодите, я ещё не сказал про вашего уважаемого Геблера. Я же был у него в гостях и видел всю его подноготную. Знаете ли вы, что он держал крепостных, а его благоверная жёнушка Александра Степановна насмерть забила одну из девушек? И потом этому уважаемому доктору с большим трудом удалось отстоять её, так как ей грозила тюрьма?

«Ах, так он ещё и склочник! — опять удивился Роман. — Хотя кто знает, что творилось в те времена даже с уважаемыми людьми».

Роман мог многое сказать Аткинсону, но тот неожиданно исчез, а на его месте появились знаменитые геологи И. В. Мушкетов и В. А. Обручев. Не дожидаясь вопроса Романа о том, почему Мушкетов, будучи в 1874 году в Зыряновске, не оставил своего заключения о генезисе месторождения, Иван Васильевич со свойственной ему прямолинейностью и даже грубостью заявил:

— Я приехал в Зыряновск на масленицу, все в поселке гуляли и были пьяны, и я, ничего не добившись от вашего начальства, сел в тарантас и уехал, так как очень торопился в Ташкент, куда меня пригласил на работу генерал-губернатор Кауфман.

Обручев же был не столь краток, а скорее многословен:

— В 1914 году, когда я из Уймона проходил через Зыряновск, началась Первая мировая война, и тут уже было не до научных изысканий. На Иртыше стоял пароход, готовившийся отплыть в Усть-Каменогорск, и я поспешил, чтобы успеть на него попасть. Что касается генезиса вашего месторождения, — продолжал он в мягком, спокойном тоне, — то я скажу вам следующее: если вы спросите десять геологов о генезисе такого сложного месторождения, как ваше, то вам расскажут десять вариантов, а каков соответствует реалиям, не скажет никто. Нет ничего более предположительного, нежели теории и фантазии геологов, тем более когда дело касается генезиса магматических, извержённых месторождений с последующей метаморфизацией. Здесь будет больше фантазии, далёкой от истины. Все геологи фантазёры, и от этого никуда не денешься — у них такая стезя.

Конечно, такой ответ не удовлетворил Романа и он обратился к знаменитому геологу, бывшему у него одним из любимейших исследователей, с вопросом:

— Владимир Афанасьевич, мы вас ценим не только как учёного и путешественника, исследовавшего Центральную Азию, но и как писателя за ваши книги «Плутония», «Земля Санникова» и другие, но хотелось бы услышать ваш прогноз о перспективности Алтая в геологическом отношении и возможности открытия здесь новых месторождений. В частности, в районе Зыряновска и гор Холзуна, где вы проходили в 1914 году.

— Да, вы верно упомянули мои популярные книги, — отвечал Владимир Афанасьевич, — но забыли сказать о «Золотоискателях в пустыне» и «В дебрях Центральной Азии». Джунгария (а в неё когда-то входил и восток Казахстана), как и ваш Алтай, — мои любимые места. Я много путешествовал, но именно эти края полны таинственного очарования.

А вам я бы посоветовал не задерживаться на геологических теориях, а больше придерживаться практики. Алтай ещё не раскрыл все свои тайны. Ищите, и вас ждёт удача! Но при этом не забывайте слова моего любимого героя Лобсына, сказавшего: «Я не столько люблю золото, сколько его поиски».

И тут он произнёс загадочную фразу, заставившую Романа удивиться и призадуматься:

— Впереди вас ждёт удивительный и таинственный сюрприз.

«Удача, кажется, уже пришла, — подумал Роман, — но что за сюрприз нас ждёт, и как жаль, что никто из великих геологов не может сказать, что за месторождение мы открыли! — С этой мыслью он и проснулся. — Многое из того, что я сейчас видел во сне, мне рассказывал Станислав, — вспомнил он. — Да, жаль, корифеи геологии не ответили на вопрос, не подсказали, не дали совет, прав ли был Максим, считавший, что главное месторождение ещё предстоит открыть и его ли мы нашли. Я даже сомневаюсь, стоит ли обнародовать своё открытие и хорошо ли будет, если начнётся его разработка».

Сюрпризы древней выработки

Было совсем рано, когда встал Роман. Солнце ещё не вышло из-за Холзуна, и в ущелье, погружённом в глубокую тень, царила зябкая прохлада. Роса блестела на листьях чемерицы и бадана, свежее утро обещало яркий день. Роман разжёг потухший за ночь костёр, вскипятил чай.

Дождавшись, когда солнце осветило противоположный склон, со словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела», стал трясти за плечо заспавшегося Степана.

Тот вскочил, недовольный:

— Какой я тебе граф! Сам ты маркиз! Надоел со своим графом!

На что Роман спокойно парировал:

— Плох тот солдат, что не хочет быть генералом. Раз не граф, то извольте накрывать стол!

Сначала нехотя, а затем с охоткой мальчишки умылись, позавтракали и полезли в «гору», то есть к штольне. Шахтёрские термины понемногу входили в обиход.

Вторая выработка, идущая поперёк первой, оказалась сырой и ещё более холодной. Влажные своды с кое-где висящими каплями воды, казалось, хранили холод зимы. Свет фонарей гасила мрачная тьма подземной галереи, пройденной в тёмных горных породах. Опять тускло поблёскивали металлы, стоило поцарапать стенки тоннеля — кое-где белым цветом проглядывали прослои кварца. Жилы и дайки этого белого минерала светлой и извилистой лентой выделялись на чёрных боках каменной галереи. Впечатление было такое, что стены выработки закопчены и покрыты налётом и грязью столетий.

В одном месте путь преградила груда камней, вывалившихся из стенки. Её легко обошли, но куски породы и руды, упавшие с кровли, попадались почти на каждом шагу.

«Интересно, как всё происходило в древности? — думал Роман. — Любая мелочь была сложным препятствием. То же освещение, вентиляция, водоотлив, не говоря уже о том, как врубаться в скальные породы, не имея достаточно твёрдых металлов. Бронзовое зубило тут же затупится, встретив кварц или гранит. Всё это легко представить, но сложно объяснить, как были пройдены эти выработки. Или взять то же освещение. Что можно было придумать в то время?»

Примитивный светильник из глиняного сосуда с жидким жиром и опущенным в него фитилём? А из чего сделать фитиль, если даже одежда состояла из шкур животных? Вопросы, вопросы… Но древний человек был смекалист и находил выход из сложных положений.

— У меня всё время такое впечатление, что нас вот-вот придавит, — признался Егор. — Шутка ли — над нами целая гора!

— У тебя явно фобия замкнутого пространства, — откликнулся Степан, и, словно желая подтвердить эту мысль, горная выработка сжалась со всех сторон, а главное, свод стал таким низким, что дальше пришлось пробираться на корточках, а Агафон даже опустился на коленки. Это было тем более неудобно, так как всё чаще попадались лужи на полу. Здесь царила мёртвая тишина подземного царства, лишь изредка нарушаемая звуками падающих с потолка капель воды.

Первым заметил неладное идущий впереди со светом Степан.

— Ребята, кажется, тупик. Каменный завал до самого потолка.

— До кровли, — поправил его Роман, словно не желая мириться с окончанием пути. «Впрочем, а чего ещё можно ждать от тысячелетней выработки? — подумал тут же он. — Не золотых же самородков или золотой жилы в забое толщиной с палец! А на руду мы уже достаточно нагляделись».

— Завал слежался сплошной массой, его только с ломом можно взять, — продолжал Стёпа, — да и стоит ли его ворошить? Впереди будет всё то же самое.

— А для чего же мы тогда сюда пришли? — недовольно сказал Агафон и тут же добавил: — Подожди, посвети ниже. Кажись, какой-то предмет зеленоватого цвета на полу.

Все склонились, разглядывая у ног почву.

— Да, это медная зелень, — признал Стёпа и вдруг взволнованно изрёк: — Ребята, это же медная кайла!

— Верно, кайлушка! — признал Егор. — А ручка превратилась в какую-то глину. Видно, деревянная была.

И тут у всех открылись глаза и на другие вещи: в первую очередь приметили каменный молоток — этакую балду, истлевшими ремнями примотанную к ручке. Каменные клинья, разбросанные по почве, приняли за своего рода зубила.

— Это ж надо, что они работали, вбивая каменые клинья? — удивлялся Агафон. — Представляю, сколько их разбивалось и рассыпалось от ударов.

— Адова работа! — подтвердил Егор.

Но главное открытие ждало под каменным завалом. Едва отворотили крайние куски породы, как обнаружились человеческие кости. Явно голень человека со ступней из рассыпавшихся косточек. Тут уже ни у кого не оставалось сомнения: рудокопа придавило завалом.

— Однако, было землетрясение, — предположил Роман, — тряхнуло так, что шахтёра придавило и оползнем перекрыло выход из штольни. Вот и разгадка, почему о древнем руднике никто не знал. Все эти столетия или даже тысячелетия он был закрыт слоем земли.

Потрясённые находкой, ребята молча стояли у останков древнего человека. Роман сразу же запретил дальнейший разбор завала, заявив, что это дело профессиональных археологов.

Что было при теле бергала — осталось для всех загадкой. Кто знает: может, мешочек с золотом?

«Вот и сон сбылся, и предсказания Обручева об ожидающем сюрпризе», — подумал Рома, но ничего не сказал товарищам, а те продолжали осматривать выработку, освещая зажжёнными свечами все углы и закоулки. Вдруг стали открываться и другие предметы, которые с первого взгляда можно было принять за каменные обломки. Так обнаружилась каменная ступа и даже пестик при ней.

— Явно для долбления золотой руды, — не задумываясь, предположил Агафон.

Он взялся было раскидывать завал, остальные в нерешительности взирали на это.

— Стоп! — приказал Роман. — Дальше ни шагу! Оставим всё, как есть.

— Как это оставим?! — возмутился Агафон. — Там же древний бергал лежит. Стоит поработать часа два-три — и мы его раскопаем.

— Ага, раскопаем, там у него мешок с золотом, и мы всё это возьмем. Так, что ли?

— Брать не будем, только посмотрим. Столько мечтали, старались, нашли, а теперь нельзя. Так несправедливо! — канючил Агафон.

— Посмотрим, кости раскидаем — уничтожим ценный артефакт. Знаешь, как называются незаконные, самовольные археологи? Чёрные копатели. В общем, уходим, и слава богу, что ничего не успели испортить.

Молча и как-то торопливо все двинулись к выходу. Вынести из шахты даже ступку никто и не подумал, хотя у каждого была мысль: в ней должны остаться золотые крупинки.

Жизнь хороша, и всё ещё впереди!

Вид человеческих останков подействовал на юных рудоискателей угнетающе, и мрачная штольня стала казаться им склепом погибших бергалов. Молча все выбрались наружу, и солнечный свет ударил в глаза.

— Господи, как здесь хорошо! — вырвалось у Егора.

На что Стёпа отреагировал с некоторым скептицизмом:

— Это можно оценить только побывав под землёй. Значит, бергал из тебя не получится.

— Хорошо-то хорошо, а ведь через неделю в школу, — вспомнил Агафон.

Это напоминание почему-то никому не понравилось.

— Без тебя знаем, — почти огрызнулся Егор, будто отмахнувшись от надоедливой мухи. А Стёпа, поморщившись, полушутливо добавил:

— Типун тебе на язык!

— А мне через десять дней уезжать в Томск, в Политех, — объявил Роман. — Уже вызов пришёл.

— Ты же не сдавал вступительные! — удивился Егор.

— Прошёл по конкурсу аттестатов. Поступаю на физмат.

— А как же история? Ты же увлекаешься историей.

— Мне и физика нравится. А краеведение останется увлечением.

— А на горного инженера? Мы же уже почти бергаеры.

— Нет, горное дело — это ремесло, геология — одни предположения и домыслы, а мне хочется заниматься настоящей наукой.

— А мы? Как же твой девиз: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела»?

— Всё имеет конец, и детство тоже. А что девиз, так он вовсе не плох и с ним вполне можно жить и дальше.

— Через год и мне поступать, — вздохнув, сообщил Степан.

— Вы вот собираетесь уезжать, а я дальше Зыряновска не был, — пожаловался Агафон, на что Егор живо ответил:

— Ну и не переживай, я был в Усть-Каменогорске, так он мне совсем не понравился. Дома, дома, трубы дымят, до леса далеко. Нет там ничего хорошего. Я вот в лесу хочу жить, как сейчас, и уезжать никуда не собираюсь.

— И я тоже, — согласился Агафон. — Буду охотником.

— Профессия охотника скоро отомрёт, — усомнился Егор. — Кому они нужны — соболя, белки, — когда искусственный мех делают?

— Ну тогда лесником — лес охранять.

— Это ты, Гоша, неплохо задумал, — одобрил Рома. — Лес человеку всегда нужен, в том числе и для души.

— А я, наверное, пасечником буду, как мой отец, — признался Егор. — Мне это дело нравится. Мы с Гошей лесные люди. Здесь сами родились, и наши родители с Бухтармы.

Лес стоял притихший, и вдруг над всей долиной пронёсся протяжный, как стон, громкий голос желны. Большая чёрная птица кричала, будто жалуясь на тоску и одиночество.

— А ведь лето кончилось, скоро конец тёплым денькам, — с грустью встрепенулся Роман. — Заплакала желна — жди осеннее ненастье, зарядит дождик, слякоть на дворе, а там зима. А как она плачет, желна — правда ведь, за душу берёт?

Егорке это вовсе не понравилось.

— Чёрный дятел? Ха, ты, Рома, чудак! Кому же нравится этот лешак? Чёрный, как ворон, а вопит истошным голосом — мороз по коже. Леший и тот так не завоет.

«Все люди разные и по разному всё воспринимают», — подумалось Роману. Все замолчали, не плакала больше и желна, а у Романа в голове вертелась навязчивые мысли, немного тревожные и грустные: «Всё кончено, всё кончено. Кончилась школа, кончилось детство и беззаботная жизнь с родителями». Он хорошо помнил слова, когда-то сказанные отцом: «Человек, сколько бы ни прожил, даже 90 лет, а детство занимает половину жизни». Это время открытия мира. Всего 13–14 лет, а сколько впечатлений, сколько радости, счастья, тепла родительского дома! «Неужели никогда больше не будет уютного дома на лесной поляне, не будет ночных прогулок по лесной тропинке из школы домой, я не услышу шума Большой Речки и не испытаю азарта рыбалки, когда на леске серебристым боком посверкивает хариус?»

Его мысли прервал звонкий голос Агафона:

— А кто мы теперь: кладоискатели, рудознатцы или археологи?

И в ответ уже пробивающийся басок Степана:

— Бери выше! Вы с Егором просто мальчишки с Большой Речки. А нас с Романом уже и мальчишками не назвать. И он громко продекламировал нараспев:

— Надежды юношей питают…

И снова, будто издалека, плаксивый голос Агафона:

— Как же так: столько всего было, нашли руду, старого бергала, и оказывается, мы никто! Я считаю, что мы можем теперь называться таёжными рудознатцами!

И Роману вдруг стало весело: «А ведь Гоша действительно ещё ребёнок! А у нас со Стёпой впереди взрослая жизнь! А жизнь — это вечность, где есть всё: это небо, лес, реки, поющие на деревьях птицы. И всё это остаётся с ними навсегда».

Часть 3. Подземный город

Они долго шли по этому коридору, поворачивая то вправо, то влево и забираясь всё глубже и глубже под землю в тайники пещеры. В одном месте они набрели на обширную пещеру, где с потолка свисало множество сталактитов, длинных и толстых, как человеческая нога; Том и Бекки обошли её кругом, восторгаясь и ахая, и вышли по одному из множества боковых коридоров. По этому коридору они скоро пришли к прелестному роднику, выложенному сверкающими, словно иней, кристаллами; этот родник находился посреди пещеры, стены которой поддерживало множество фантастических колонн, образовавшихся из сталактитов и сталагмитов, слившихся от постоянного падения воды в течение столетий.

Марк Твен. «Приключения Тома Сойера»

Письмо Роману

Вот месяц, как Роман — студент Томского политеха. С трудом отвыкал он от размеренной и неспешной жизни в крохотном таёжном посёлке. Медленно входил в ритм большого города с его вечной суетой, шумом трамваев и автомобилей, толкучкой в автобусах и толпами народа. После школьной жизни в интернате студенческая жизнь показалась ему вольготной, демократической и живой. Ему нравились шум и весёлый студенческий гомон, беготня по аудиториям с лекции на лекцию, из одного корпуса в другой, из столовой в общежитие. Жизнь, с утра и до вечера заполненная оживлённой деятельностью, как нельзя лучше подходила его живому характеру, тем более нравились лекции профессоров, активно проходившие семинары и коллоквиумы. Лишь раз удалось ему выкроить время, чтобы сходить в оперный театр, поразивший его великолепием старинного зала и особой театральной атмосферой, царившей там.

Месяц, всего месяц, а Роман уже успел позабыть столь яркие события последнего лета в родном Бухтарминском крае. А скорее всего, ему просто некогда было предаваться воспоминаниям и заново переживать всё, что случилось тогда в верховьях Хамира у подножья седого хребта Холзун. Всё это стало казаться Роману далёким прошлым, а порой он задавал себе вопрос: не была ли та штольня, рудный забой, сверкающий сульфидными минералами, чудесным сном и сказкой о выдуманном грозном хане Алтае? Куда более реальными были для него родной дом на солнечной поляне среди тайги, отец и мать, брат Стёпа и сестрёнка Надюшка. Даже ласковый пёс Шарик виделся ему во сне, а вот походы в горах и даже Максим почему-то стали казаться полузабытой, даже мифической легендой.

«Сегодня теормех, математика и физика», — мысленно перечислял Роман в уме, торопливо допивая утренний чай в институтской столовой.

— Тебе письмо там, на вахте, — на бегу сообщил однокурсник Костя. — Только что видел, лежит с красивой маркой.

Роман вскрыл конверт, пробежал глазами первые строчки, и всё поплыло у него перед глазами. Он вдруг сразу очутился в родном лесу среди своих друзей, Егора и Агафона, рядом с которыми стоял Степан. Почти всё содержание письма сводилось к их летнему приключению и как бы было его продолжением.

«Здорово, Рома, пишет тебе брат Стёпа. Спешу сообщить свежие новости и уже заранее думаю, как ты будешь завидовать и рваться на наш Хаир-Кумин, чтобы своими глазами увидеть продолжение нашей чудесной истории со всеми её тайнами и загадками. Сидишь, Рома, ты там у себя в Томске, ничего не ведаешь, а у нас новость. Егорка с Агафоном, охламоны, не выдержали, сбежали в пятницу от школы, чтобы проведать нашу штольню. Вот ведь самовольщики, невтерпёж им стало, ушли тайком от меня, не уведомив и не предупредив. А что её проведывать — только лишний след оставлять, но всё оказалось непросто, и у них был свой план. Короче, они разобрали тот завал, что был в конце штольни, пролезли в дыру, а там такое! Словом, чудеса, да ещё какие: выработка шла-шла и метров через 20 оборвалась в провал. Как они рассказывают, провалилась в яму. Светили своими свечками, да мало чего рассмотрели. Говорят, пустота и просвета не видно. В общем, шибко страшно им стало, побоялись спускаться, и я думаю, правильно сделали. Что хорошо — это то, что тайну они держат, рассказали только мне, и я теперь места себе не нахожу — хочется самому там побывать и выяснить, что за чудеса в решете, что там за яма такая. Для такого дела не грех и из школы на пару дней сплановать, благо ты знаешь, осень у нас сухая и тёплая. Дни стоят яркие, солнечные, такие, что в школе трудно усидеть — тянет в лес, на реку, за шишками и грибами. Думаю в начале октября сделать вылазку на штольню вместе с ребятами. Надо же посмотреть, что они там нашли, какую пустоту, и куда она ведёт.

Дома всё в порядке, мама каждый день вспоминает о тебе, беспокоится: здоров ли, сыт ли, всё ли в порядке. А отец каждый раз говорит: “На то он и мужик, чтобы учился, жил без мамы и папы и готовился к самостоятельной жизни”. Надюшка передаёт тебе привет и спрашивает, когда приедешь на каникулы.

Я уже упомянул, что тайну Чудской копи Егор с Агафоном пока не разглашают, держат язык за зубами, но ты-то знаешь наших зыряновцев, а может, и вообще сельских жителей: от них, как ни хоронись, ничего не скроешь. Достаточно было Агафону с Егором пройтись через Масляху, как уже это вызвало вопросы: куда идут и почему с ломиком и киркой? Народ деревенский любопытен и дотошен, это не городские жители, что живут в своей норке и дальше квартиры и службы никуда носа не кажут. Тот же Арчба кругами ходит вокруг меня. “А, дементьевские орлы! Как, много золотишка накопали?” Чует что-то, а откуда всё идет — ему невдомёк. В общем, интерес имеет, и мне это не нравится.

Да, забыл написать, что рядом со штольней пацаны вспугнули здоровенную медведицу с медвежонком. Они спали неподалёку, сделав лёжку в густой траве. Когда почуяли людей, медведица приподнялась, сделав стойку, а затем убежала. И тут только мальчишки заметили, что весь песок на берегу истоптан медвежьими следами, лежат кучи помёта, и есть предположение, что медведица заинтересовалась штольней на предмет устройства там берлоги и, возможно, даже лазила в неё, хотя следов этого ребята не обнаружили. Егор шёл первым, Гоша приотстал, и вдруг за скалой, что мы называем Броненосцем, открылась ему картина: в помятом бурьяне спит здоровенная медведица, а рядом с ней медвежонок, уже довольно взросленький. Тут, видно, пахнуло человечьим духом — медведица вскочила, воззрившись на Егорку, а он стоит ни жив ни мёртв и не знает, что делать. Медвежонок вдруг повернулся и не торопясь затрусил в противоположную сторону от ребят. Тут же и медведица, потеряв всякий интерес к неожиданным гостям, последовала за своим ребятёнком. Вот такая вышла история у ребят. Меня это очень напугало, ведь сам понимаешь: если медведица решила там обосноваться на зиму, то Егор с Агафоном здорово рисковали. Ну, как зашли бы в выработку, а она навстречу! Там ведь не развернёшься и не разойдёшься… Короче, пошёл я к Пахому Ильичу за советом, и вот что он мне рассказал:

“Да, действительно, медведь часто выбирает себе место под берлогу в пещерах. Но ведь пещера пещере рознь. Для зимовки таёжному дедушке нужно укрытие по типу землянки, чтобы была крыша над головой, даже лучше, если снежная. У нас настоящих больших пещер я не встречал — так, скорее ниши в скалах. Вот в них и залегает медведь. Он ведь сам себя греет, и чем меньше его берлога, тем лучше, тем ему теплее. А в большой пещере, думаю, ему холодно будет. Разве что если вход перекроет снежный заслон, иначе ему не резон зариться на просторное и холодное помещение”.

Рома, ты там в библиотеках покопайся: что за зверь такой пещерный медведь? Раз назван так — значит, в пещерах жил? Наверное, очень уж большой, раза в полтора-два больше наших? Читал где-то я, будто едва ли основной добычей у него был древний человек, то есть этот самый троглодит, что тоже обитал вместе с ним в пещерах. И куда он потом делся, этот пещерный медведь? Человек же вот как-то выжил, а медведя того нет. А может, он просто измельчал, превратившись в обычного бурого?

На этом кончаю, бывай здоров! Нас не забывай, а мы тебя ждём на каникулы. Твой брат Степан.

Яма зело не простая, пещерой называется

Верховья Хамира не самое близкое место. Чтобы навестить Чудскую копь, за день не управиться, даже если подъехать на лесовозе до Масляхи. А раз с ночёвкой, то надо ставить в известность родителей. Пётр Иванович уже забеспокоился:

— Чтой-то вы ходите-ходите, а ни шишек, ни грибов не видно. Что за таинственные отлучки? В прошлый раз принесли грибков, что кот наплакал.

Куда денешься — надо признаваться. Врать родителям нехорошо, но и открывать все секреты нельзя. Стёпа старался быть дипломатичным.

— Мы, отец, нашли чудскую выработку.

— Чудскую? Слышал я, что и Зыряновск основан на этих древних закопушках. Что там у вас, руда? Не дай бог рудник откроют!

— Мы, отец, и сами этого боимся, потому и ходим, чтобы разведать,что и как. А ты на всякий случай помалкивай, тем более Арчбе не проговорись. Ничего, мол, не знаю, за шишками ребята ходят.

— Понял. А что матери скажем? От неё ведь не скроешь.

— А то, что я тебе передал, то и ей скажи.

На этом разговор был закончен, и Стёпа почувствовал облегчение. Что касается Егора и Агафона, то тут объяснением могли быть кедровые шишки и охота. Осенью хозяйственные работы поубавились, и родители их особенно не досаждали с вопросами, куда и зачем ушёл.

15 октября — время, когда на Холзуне начинается зима, но в тайге осень ещё пытается сопротивляться. У подножья, внизу земля сырая и холодная, снежок уже не раз падал и таял; это ещё не настоящая зима, с оттепелями и возвращением по-осеннему тёплых дней, хотя медведи уже ложатся в спячку.

В этот день трое друзей бодро шагали по тропе, проложенной ими самими ещё в летние дни. Вместе с ними бежала весёлая собачка Егора, за плечами которого висела старенькая одностволка. Байкал — опытный на охоту пёс, хотя и не совсем сибирская лайка, но охотнику помощник.

Припорошенный свежевыпавшим снегом, Холзун высился вдали седой и горбатой стеной длинного хребта. В падях и распадках серой периной по утрам лежал туман, всходило солнце, он шевелился, будто там ворочались беспокойные белые звери, таял, клочья его седыми космами цеплялись за выступы скалы, а потом растворялись, будто их и не было. Приметы предзимья в тайге заявляли явственно и чётко нетающим снежком в тёмных и сырых оврагах, подмёрзшей корочкой земли после проливных осенних дождей, поблёкшими травами, серой стеной, всё ещё стоявшей по опушкам пихтачей и осинников. Снежок ещё не придавил бурьяна к земле, как и деревья, буйные травы умерли стоя, и придёт время — тяжёлая снежная шуба спрессует, вдавит их в землю, словно прикатает тяжёлым катком. А пока эти непокорные стебли то и дело вздрагивали, сбрасывая сырой снег на одежду бредущих людей. Степан с Егором молча переносили этот холодный душ, и только один Агафон ворчал:

— Ещё топать да топать, а у меня все штаны мокрые! Как ночевать в сырости будем?

Он хотел ещё что-то сказать, но тут совсем рядом вдруг прозвучал звонкий, как удар гонга, крик ворона.

— Смотри, Гоша, это ворон тебе ответ даёт, Всё лето не видно было и не слышно, а тут вот он — объявился. Предупреждает, что зима скоро. И ведь не видно было до сих пор, как и снегирей.

— А что ты хочешь, у снегиря и имя снежное, они у нас только зимой объявляются.

На тонкой пелене снежка уже обозначились следы хорьков, горностаев и ласок, охотящихся за мышами, пытающимися укрыться под ворохами опавшей листвы. Чёрная белка, свесив пушистый хвост, уркала и сердито цокала на пришельцев, но Стёпа запретил стрелять.

Это время, когда тетерева сбиваются в стаи и носятся от одного колка до другого и лишь в полдень спускаются на землю, чтобы полакомиться ягодами шиповника, рябины или калины. В эту же пору, в сутеми тусклого дня, в серости и сырости северного склона, среди ржавого и тронутого прелью пласта опавшей листвы вдруг замечаешь пряди ярко-зелёной травы. Словно локоны зеленоволосой русалки, травяные мочала явно чувствуют себя привольно в холод и слякоть, а отсутствие солнечного света будто идёт неувядающей траве на пользу. Эта же трава-мурава любит и берега лесных ручьёв, она же прекрасно уживается в глухом сумраке пихтача, иногда даже не имея травяных соседей, блаженствует в полном одиночестве среди желтоватой, голой земли.

Егорка с тоской поглядывал на зубчатые гривы горных увалов, где стояли березняки, столь любезные тетеревам-косачам, и даже Байкал, рыскающий из стороны в сторону, нет-нет да поглядывал на своего хозяина: «Ну что же ты, когда займёмся настоящим делом?»

В сумерках они перебрели обмелевший Хамир, едва мерцавший в темноте серебристыми струями, причём Агафон умудрился зачерпнуть сапогом воды, и стали лагерем под тем же кедром, как тогда в августе, когда их застал ливень.

Языки пламени рвутся вверх, сверкающие искры уносятся к небесам, растворяясь в чёрной тьме. Вдруг что-то светлое метнулось в сторону белеющего берёзового ствола.

Что это? — удивлённо спросил Стёпа.

От Агафона это тоже не ускользнуло:

— Вроде бы летучая мышь так не летает.

Егор усмехнулся:

— Скажешь тоже! Летучая мышь носится зигзагами туда-сюда, а это шлёп — и готово! Белка-летяга, вот кто это.

Стёпа заинтересовался всерьёз.

— Интересно! Никогда не видел, хотя про неё слышал. Пожалуй, самое загадочное существо в нашем лесу. Вот бы разглядеть поближе!

— Она пугливая, да и темно. Даже днём подойдёшь и не увидишь — она быстренько переберётся на другую сторону. Как дятел. Тот стучит, ты за ним, а он вокруг ствола прыгает и не улетает. Так и летяга. Любопытная, сидит-сидит, и нет-нет, да и выглянет. А летает-то всего от дерева до дерева. Вроде как планирует. Вцепится в кору и сидит.

— А ты откуда всё знаешь?

— С отцом на охоту ходил. Они от выстрела выскакивают из своих дупел. Сидит, глазами луп-луп. Они у неё большие, чёрные.

— Отец убивал?

— Пошто! Они никому не нужны, мех никудышний. Пускай себе живёт! Кабарожку как-то он стрелил, а потом сказал: «Нет, больше не буду убивать. Больно жалко, махонькая такая! А называется олень».

Все замолчали, обдумывая сказанное Егором.

Утром, поёживаясь, встали с восходом солнца, но оно уже не торопилось греть. Обмелевший Хамир сверкал иссиня-чёрной водой, а у берегов молодой ледок хрустел, как стекло. Проламывая ледяной припой, Егор со Стёпой плескали в лицо обжигающую холодом воду, а Байкал, радуясь морозцу, кувыркался в снежке, пока ещё больше похожем на куржак, на иней, густо облепивший траву.

— Может, стрелить? — предложил Егорка, вертя в руках своё ружьецо, когда они подошли к Агафону, разжигающему костерок.

— Вот ещё не хватало! — отозвался Стёпа. — Терпеть не могу бессмысленное бабаханье охотников, глупое и вредное!

Когда подходили к штольне, весело снующий взад-вперёд Байкал вдруг стал жаться к путникам, путаясь у них под ногами.

— Что это он? — спросил Стёпа, срывая и кладя в рот горькие ягоды калины. — Чуешь, Егор, неспроста это.

— Да, похоже, боится чего-то.

— Это «чего-то» то самое, ради чего его и взяли. Вот теперь, Егор, давай, пали, пора уже. А кобелишка твой, видно, только перед косачами герой.

Гулкий выстрел резко прозвучал в осенней тишине леса, напугав возмущённо застрекотавшую сороку. Несколько минут все стояли, напряжённо всматриваясь и вслушиваясь в настороженный осенний день, и Егор хотел уже повторить выстрел, как вдруг Байкал, до сих пор молчавший, возбуждённо залаял и бросился напролом через травяной затор.

— Глядите, глядите! — возбуждённо воскликнул Агафон, — вон же она, та самая медведица, поскакала среди посохшего бурьяна! Ишь, спина мелькает! А за ней и её ребятёнок бежит, не отстаёт, катится колобком, мячиком, да ещё и подпрыгивает.

— Катится-то катится, — отвечал Стёпа, — а я вот думаю, что мы с этой медведицей конкурентами стали.

— Как это? — удивился Агафон.

— Да очень просто, она же здесь уже второй раз встречается. Явно облюбовала штольню под берлогу. Настоящая хоромина, чтобы зиму пережить, а тут мы заявились и все её планы нарушили. Похоже, мы как люди каменного века, которым приходилось сражаться с пещерными медведями за право обладать подземным убежищем.

— Пожалуй, действительно так, — сказал Егор, держа ружьё, из дула которого всё ещё струился дымок. — Нам хорошо, у нас ружьё, а вот каково было древнему человеку? Одной дубиной оборонялся и добывал себе пищу.

Агафону вдруг стало весело:

— А вы не обратили внимания, как она бежала? Вперевалочку, так это не торопясь, и нет-нет, да и обернётся назад. Посмотрит на нас, будто с укоризной, и дальше топает. Видно, жалко ей такую хорошую квартиру нам уступать.

— В общем, мы герои, — подытожил Егор. — Посмотрел бы я на тебя, Гоша, встреться нам эта Марья Ивановна в узенькой штольне! Вот бы она потешилась!

Однако, позубоскалив о медведице, тут же о ней и забыли. Впереди ждала интрига — жгучая загадка: что за пустота скрывается во мраке подземелья.

Когда пролезли через пролом в завале, Стёпа сказал:

— Доставай, Гоша, свою карбидку — авось просветит вашу пропасть.

Пробираясь через завалы и нагромождения каменных обломков, они достигли края выработки; загадочный провал развёрзся перед ними, однако даже ацетиленовый светильник не пробивал кромешную тьму. Белый луч будто плавал в мутно-чёрном мраке, колышущемся то ли от испарений, то ли от пыли. Казалось, там волнами клубились облака тумана, заволакивающие пустоту перед ними. Стёпа бросил камень в чёрный провал — он глухо загремел, вызвав небольшой камнепад. Дробный перестук мелких обломков постепенно затих, и снова воцарилась мёртвая тишина, в которой отчётливо слышался стук капель с потолка. Все напряжённо прислушивались ко всем этим звукам, а Стёпа сказал:

— Чувствуете, обрыв наклонный и не так уж глубок?

Он снова посветил, теперь уже вниз, пытаясь заглянуть в мрачную глубину пропасти, и вдруг заговорил языком восемнадцатого века:

— Яма зело непростая, пещерой называется. Явно эта пещера естественного происхождения.

— Естественного — это значит, что не человеком сделанная? — спросил Агафон.

— Совершенно верно, всё это сотворила природа. Вода, братцы, вода промыла сию пустоту.

— Вода камень точит, — многозначительно сообщил Егор. — А где же она, эта вода? Кроме капель, её не видно.

— Значит, была и ушла, где-то в другом месте работает. Может, внизу, под нами или где в стороне. А то, скорее всего, климат поменялся, суше стало. Это же всё происходило в течение миллионов лет — за это время сколько перемен было и в климате, и в целых эпохах. Где там, Егор, наш штырь? Не зря же я в кузню ходил, просил сробить. Сейчас заколотим, чтобы верёвку привязать.

Сказано — сделано. Спущенной вниз верёвки хватило с лихвой достать дна. Стёпа с силой потянул, подёргал канат, пробуя прочность, а затем заявил с оттенком торжественности:

— Парадный трап для спуска важных персон готов, — и добавил: — Нам повезло, что стенка не вертикальная, — легче будет подниматься назад. Вот, глядите, спуск способом сидя, называемый альпинистами «дюльфер».

Став спиной к краю обрыва и пропустив верёвку через спину и плечо, он сел на неё. В одной руке зажжённая свеча, другая держит верёвку. Отталкиваясь ногами от стенки обрыва, Степа рывками, похожими на прыжки, стал спускаться в пропасть и через минуту крикнул:

— Ура! Стою на необитаемой земле и ощущаю себя в мире инопланетян.

— Что там? — в нетерпении чуть ли не хором выкрикнули Гоша и Егор.

— Большая камера с высоким потолком, идущая вдаль. Чувствую тягу воздуха, довольно сухо, но где-то журчит вода.

Вскоре все трое друзей стояли на земле терра инкогнита. Высвечивая стены и озираясь по сторонам, они осознавали себя в чужом, незнакомом мире, волнующем их и наполняющем каким-то магическим трепетом.

Кажется, Гоша с Егором забыли обо всём на свете, но Стёпа вернул их в реальность, сказав, глядя на часы:

— Уже половина третьего, а в пять из Масляхи уходят лесовозы с лесом. Нам надо на них успеть.

Пробыв не более двух часов под землёй, друзья по той же верёвке вернулись на привычную им родную землю.

Зимняя разведка

Стыло в тайге в хмурый и тусклый день, но радостно и светло, когда сияет солнце. Тогда и мёртвая тайга оживает, в другое время заснеженная, безмолвная пустыня. Остроконечными пиками и шатрами стоят пихты, закутанные в белые тулупы. За ними развёртывается широкая горная панорама с синеющими таёжными далями и стоящим белой стеной Холзуном.

Укрывшись ледовой бронёй, дремлет Хамир, и лишь темнеющие полыньи и промоины напоминают о том, что горная река жива. Там пульсирует и бьётся бурливая, непокорная волна. Кургузые птички оляпки суетятся вдоль ледового припая, то и дело ныряя в кипящую водяную пучину. Ком снега упал с мохнатой пихтовой лапы, пёстрая с чёрным птица кедровка громким, дребезжащим криком возвестила о том, что в заснувшем лесу появились люди. Пётр Иванович, запрягши своего Карьку, вёз домой приехавшего на каникулы Романа.

Приехать в тайгу из города — всё равно, что окунуться в сонное царство. Но ведь и здесь жизнь идёт! У Романа большие планы, в том числе и эта таинственная пещера: как не посмотреть, что за подземный город открыли его друзья! Само собой, отцу с матерью надо помогать.

Марфа пыталась было возражать:

— Что же это — приехал всего на две недели и уже из дому?

Но Пётр Иванович сына поддержал: «

— Засиделся там в кабинетах на лекциях — пусть разомнётся, по лесу побродит. — И больше того, напомнил: — А ты, мать, что, забыла, с Афониной горы сено надо доставить! Своё-то уж на исходе, нам со Степаном вдвоём не управиться, а с Ромой будет как раз по силам.

Стог сена, заготовленный на крутом склоне, летом доставить было проблематично — вся надежда на зиму, когда его можно утащить волоком. Ни трактором (да и где он, трактор!), ни конём невозможно — слишком круто и опасно. Но где коню нельзя, можно человеку.

— Ты, Марфа, знаешь, там метров триста, может, больше, надо пробить дорогу поперёк склона горы, где крутизна под тридцать пять градусов. А загвоздка в том, что всё это над скальным выступом, если сорвёшься или тебя снесёт, то не поздоровится — будешь скакать через эту скалу. Шею сломать можно. А уж дальше будет легче — скоростной спуск, хотя и там придерживать надо, чтобы всем не улететь.

— Вот беда-то какая! — причитала Марфа. — Однако я с вами пойду — может, как-то подсоблю.

— Ты что, мама, — вступил в разговор Стёпа, — мы втроём управимся без проблем.

Но мать на своём:

— Нет-нет, я с вами!

И отец тоже:

— Бесполезно её уговаривать — всё равно пойдёт.

Хочешь не хочешь, а работу делать надо. В ясный морозный день Пётр Иванович распределил обязанности сенной операции. Он со Стёпой в роли тягловой силы, Роман поддерживает бок стога снизу, чтобы не ушёл, не свалился под откос. Марфа (самовольно) бегает вдоль по дороге внизу, подаёт советы, больше похожие на команды. Отец сердито от них отмахивается, временами огрызаясь, и тянет свою линию (и воз сена) вопреки указаниям жены.

Рома:

— Стёпа, вы как бурлаки у Репина! Давайте я покомандую:

— Эй, ухнем, эй, ухнем! Сама пошла, сама пошла!

— Ты гляди, сам не улети! В волокуше-то явно более ста килограммов будет.

Не успел договорить, как прямо над скалой возок выдернуло из колеи, и Роман вместе с ним кувырком полетел вниз.

— Ах! — только вскрикнула Марфа, А Стёпа с отцом с ужасом молча смотрели на цирковой трюк с сальто-мортале Романа.

Великолепны воздушный пируэт вместе с освежающим фонтаном снега и заключительный аккорд с мягким приземлением в полутораметровый снежный сугроб.

— Рома, ты как?!

Восхитительное ощущение свободного полёта из пушки на Луну и столь же приятное, мягкое приземление.

И мать:

— Рома, ты не ушибся?

— Будто нырнул в океан с газированной водой.

На этот раз всё обошлось. Пролетев метров пятнадцать над скалой, Роман зарылся в снег, который его и спас. Рассёк немного обо что-то бровь — в общем, отделался, как говорят, лёгким испугом, и прибавилось работы. Сено оказалось разбросанным, и его пришлось долго собирать, в том числе со скалы. Потом уж по дороге до дома возок тащили на лыжных нартах тройной человеческой силой.

На Чудскую копь выбрались в полном составе. Дорога неблизкая, а снег глубок, без ночёвки не обойтись.

— Гоша, а ведь пасека-то тебе знакомая, — напомнил Роман.

— Говоришь так, будто я не знаю!

Знакомый Роману пчеловод на самой дальней пасеке у Логоухи встретил друзей на крыльце:

— Никак, мужики, за гусями притопали?

— А что, дядя Финоген, неужто Агафона признали? Тогда ж темно было!

— Как не признать, мы же не в городе живём, а в лесу каждый человек на виду, все наперечёт. В тайге всё видно, и земля слухом полнится. Ну проходите, чай набродились по снегу-то.

— А не жалко тогда гусей было?

— Вот ещё скажешь! Мы тогда с женой порадовались, что мальчонка живой и здоровый домой возвернулся.

— Так вот он, перед вами стоит.

Роман вытолкнул Агафона напоказ.

— Да я уж и так признал. Как тогда гуси, хороши ли были? Раздевайтесь, отдыхайте, пока моя Марья вам лапшу с гусятиной приготовит.

Утром вышли не так рано, как бы хотелось, но хозяева не выпустили, пока не накормили в дорогу.

Дальше, в верховьях Хамира, и летом редко встретишь человека, а зимой и тем более — полное безлюдье. Белая пустыня, где тишину нарушают лишь редкий щебет синиц, стук дятла да звонкий крик ворона, возвращающегося с кормёжки близ человеческого жилья. Тяжко брести по рыхлому глубокому снегу, прокладывая лыжню, — шли попеременке, сменяя друг друга. Лыжи хотя и широкие, а проваливаются по колено. Терпи, казак, атаманом будешь!

— Гляди-ка, и водопад на реке замёрз!

От брызг поверх воды образовался ледяной панцирь, река под ним шурует, и кое-где темнеют незамерзающие полыньи. Среди ослепительно белых снегов эти полосы живой воды кажутся чёрными. Но что за зверёк выскочил на береговой припай? Почти чёрный, быстрый, размером с кошку. На миг остановился, уставив усатую мордочку на людей, и снова нырнул под снег.

— Так это же норка! — признал Егор. — Для неё, что вода, что снег — везде пройдёт, будто и нет никакого препятствия.

Шаг, ещё шаг; глотая морозный воздух, Роман упорно буровил снег; говорить не хотелось, но мысли одна за другой теснились в голове. Что за чудеса и как так вышло, что проложенная человеком выработка вдруг сменилась подземной полостью естественного происхождения? И эта медведица, что пыталась устроить берлогу в штольне: оставила ли она её в покое и не устроила ли в ней своё логово? Любопытство, уверенность в том, что эти вопросы они наконец разрешат, придавали силы.

Следом, сосредоточенно и настойчиво сражаясь со снегом, молча шли остальные, и лишь Агафон то и дело комментировал происходящее вокруг или развивал фантазии, рождавшиеся у него в голове. Его прервал Степан, напомнив про зимние опасности гор:

— Глядите, как снег на горе блестит! Лавиноопасный участок.

Егор возразил:

— Нам он не грозит — слишком далеко до нас.

— Ты плохо знаешь коварство оплывин. Бывает, так ударит, что на противоположный склон вылетит. Правда, Рома?

Роман промолчал, но вспомнился ему давний эпизод из раннего детства, когда ещё жили на Юзгалихе. Он, школьник второго класса, учился тогда в начальной школе в Подхозе. От дома всего пара километров, но по пути на горе висит снег, в любую минуту готовый свалиться на голову. Чтобы не ходить каждый день и не подвергаться опасности, жил там в чужой семье — как говорил отец, «в людях». Но ведь раз в неделю, в воскресенье, как не побывать мальчишке дома! Было раз, пришёл за ним отец в большой снегопад, по-местному «кить». Говорит: «Подождём, сынок, чую, вот-вот свалится оплывина. А тут самое опасное место, как бы нам под неё не попасть!» Снег рыхлый, как пух, и навалило свежего выше колен. И вот стоят они, смотрят, как струйками то там, то там стекают по склону снежные ручейки. Дом совсем близко, слышно, как взлаивает Трезорка, — видно, мать вышла покормить его. И идти-то всего ничего, а вот поди-ка какая незадача! Отец всё притоптывал и говорил: «Бывает, оплывина сорвётся от упавшего с ветки кома снега или от того, что громко чихнул». И тут что-то зашуршало на горе, и снег с шипением помчался на них. В ту же секунду резко ударила волна упругого воздуха, дыхание перехватило, лицо забила снежная пыль, и какая-то слепая чудовищная сила чуть не сбила их с ног. Лёгкие забивала сухая снежная пыль, Роман чувствовал, что задыхается. И вдруг всё стихло и остановилось. К счастью, оплывина прошла мимо, хотя и совсем рядом, и не задела их. Маленький Рома говорит: «Теперь идём, папа, оплывина прошла». А отец ему: «Погодим ещё чуток — как бы следом и вторая не жахнула». И верно, всё опять повторилось. Одна лавина упала на другую. Ещё немного подождали, и отец говорит: «Вот теперь можно. Я пройду, а ты жди, когда я тебе сигнал дам, — не дай бог, как бы третья не пошла. А уж тогда иди скоро, не останавливайся». Рома шёл по оплывине и удивлялся: свежий снег мягкий да рыхлый, а тут лежал твёрдый, что твой бетон.

Полузаплывший снегом вход издали выдавал штольню. Куржак повис на ветвях близстоящих деревьев, штольня дышала, изморозью украшая всё вокруг себя.

Все остановились, оглядываясь вокруг. Нигде никаких следов — штольня никого не привлекала и казалась чужеродным явлением в тайге.

— Доставай свою пушку, — скомандовал Роман, обращаясь к Егору, — посмотрим, прячется ли кто в этом убежище.

— Да нет там никого, — уверенно сказал Стёпа. — Даже зайцы и те стороной обегают эту дыру. Вон они, следы, и все мимо. Заяц потопчется рядом, а в штольню почему-то не хочет лезть.

— Значит, боится, — многозначительно сказал Егор.

Сняв ружьё, он пальнул раз, другой. Эхо разнеслось по лесу и смолкло вдали у вершины скальной гряды.

— И верно, никого, — согласился Рома, снимая лыжи.

Гуськом все втянулись в штольню; свет карбидок довольно тускло осветил промороженные стены, сверкающие снежной изморозью. Зима, а в Подземном городе то ли весна, то ли осень, и ни зима, и ни лето.

— Не вижу особого комфорта, — проговорил Роман, оглядываясь вокруг. — Сквозняк тянет — где уж тут зимовать медведю? В берлоге и то лучше.

Егор его поддержал:

— Ну да, там хоть не дует, и медведь сам себя обогревает под снежной шубой. Надышит — и тепло. Сосёт себе лапу — и никаких забот. А здесь ни того, ни другого. И следов его «постели» не видно.

— Какая ещё постель?

— Та, что готовит Михайло Иванович для зимы. Там и валежник, и кучи веток. А как же иначе спать, не на голой же земле? А то, бывает, ещё поворочается с боку на бок, чтобы лежанка поудобней получилась, по форме тела. А здесь ничего этого нет, кроме заваленного камнями чудика.

— Вот и хорошо — первое препятствие, считай, преодолено. Лучше мёртвый бергал, чем живой медведь. Двигаем дальше, — командовал Степан.

По очереди пролезли в пролом. Стёпа разглагольствовал:

— Помню, как осенью зашли сюда и поразились внезапно наступившей тишине после яркого солнечного дня, полного щебета птиц и шума реки, а сейчас только мрак и полное безмолвие — что на улице, что в подземелье.

— Беспросветная тьма, таинственная и враждебная, — поддержал его Роман. — Царство бога подземного мира Аида, где обитают мёртвые. Однако благодаря пещерам не вымер человеческий род.

— Теперь осторожней, тут провал, — предупредил Степан. — Сначала надо осмотреться.

Пламя двух карбидок едва пробивалось сквозь непроницаемую тьму пустоты, лишь ближние обломки грунта высвечивались светлыми пятнами. Роман внимательно разглядывал стенки подземной камеры.

— Кажется, я понимаю, в чём дело, — наконец, сказал он. — Здесь везде известняк — порода, растворимая в воде. Отсюда и образовавшиеся подземные пустоты, по существу водяные промоины. Называется карст.

— Тут есть боковые ответвления, похожие на норы, так они малы, — на правах ранее здесь побывавшего объяснял Степан, — их несколько, и в них можно запутаться, потерять ориентировку и вообще заблудиться. Надо бы сделать метки, пронумеровать их или дать название каждой.

Роман согласился, добавив:

— А я думаю, надо сделать план, как делают в шахтах и на рудниках, — и тогда всё будет ясно, и не заблудишься.

Пробыв в подземелье не более двух часов, поздним вечером в тот же день путешественники вернулись домой.

Рассказ о путешествии Брема

У Петра Ивановича на чердаке завалялась старинная книжка «Жизнь животных» авторства немецкого натуралиста Альфреда Брема. Мальчишки обнаружили её и зачитали до дыр. У Стёпы и Романа она стала любимой, ведь там рассказывалось о жизни диких зверей — тех, что живут у них в лесу. А какие там картинки! По ним можно узнать и определить всех обитателей тайги, что летают и бродят вокруг их дома, изредка выглядывая из зелёной чащи. А тут ещё Станислав подогрел интерес:

— Роман, в библиотеках Томска разыщи книгу о путешествии Брема по нашим местам, по тайге Алтая. Прочтёшь — не пожалеешь.

— Неужели столь знаменитый автор бывал в наших краях?

— Не только бывал, но и всё описал. Про станицу Алтайскую, как тогда называли Катон-Карагай, про озёра Зайсан и Маркаколь и даже про Зыряновск. А было это в 1876 году.

И вот теперь тоска по родным местам, по тайге, по Большой Речке заставила Романа отправиться в библиотеку. И верно — в читальном зале университетской библиотеки нашлась эта редкая книга. Домой её не давали, но и в библиотеке, заполучив её, Роман так углубился в чтение, что забыл обо всём на свете. Стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц соседей — таких же студентов, как и Роман. Мыслями и всем своим существом он полностью перенёсся на восемьдесят лет назад. Порой ему казалось, что и он сам путешествует с немецкими учёными. Конечно, более всего его интересовала та часть книги, где описывались переход через горы Алтая и посещение Зыряновска. Как живые, в сознании Романа вставали образы не только самого Альфреда Брема, но и губернатора Полторацкого, и его жены, известного фотографа и публициста Лидии Константиновны, жителей деревень офицеров и служащих городка Зайсан и Зыряновска. Роман не мог оторваться, пока не дочитал рассказ о путешествии Брема и его спутников по Восточному Казахстану.

Экспедиция в Западную Сибирь была организована в 1876 году при содействии Русского императорского географического общества и при материальной поддержке сибирского мецената А. М. Сибирякова.

Основной целью экспедиции было исследование севера Западной Сибири, поиски северного морского пути к Сибири, но начиналась она гораздо южнее Алтая. Руководитель экспедиции биолог Отто Финш пригласил в неё своего друга и коллегу по профессии — уже знаменитого Альфреда Брема, — и к ним присоединился граф Вальдбург-Цайль-Траухберг — военный с университетским образованием.

Из Петербурга, через Москву на санях по Волге они добрались до Казани, оттуда поехали в Пермь. Затем на тарантасах через Екатеринбург — в Тюмень, а затем в Омск. Из Омска по Иртышу на пароходе сплыли до Семипалатинска. Местные власти, жители городов, интеллигенция, уже знакомая с книгами Брема (что очень удивило Брема), восторженно принимала автора «Жизни животных». Всё было похоже, как когда-то случилось с великим Гумбольдтом. Радушие, похожее на желание угодить, простиралось до того, что на отдельных участках экспедицию сопровождали главы местных властей: семипалатинский губернатор генерал В. А. Полторацкий и уездный начальник В. Е. Фридерихс. И здесь надо сделать оговорку: не только преклонение перед знаменитостью и служебное рвение двигало обоих чиновников высокого ранга — вся семья Полторацкого, включая жену Лидию Константиновну и детей, любила путешествовать, а сама генеральша занималась любительской фотографией и была известна как автор очерков этнографического и географического характера. Все — немцы и русские — были в высшей степени интеллектуалы, сам губернатор был известным исследователем и специалистом по Средней Азии, вся его семья владела несколькими языками, так что всем было о чём беседовать и обсуждать самые разные аспекты жизни, и в первую очередь научные. В свою очередь немцы были интересными и приятными собеседниками: Финш — деликатный и интеллигентный, интересующийся всем на свете, Брем — очень общительный, речистый весельчак и шутник.

Уже подъезжая к Семипалатинску, проголодавшиеся путешественники встретились с радушием губернаторской семьи. Вид захудалого городка несколько разочаровал гостей, зато они были приятно удивлены гостеприимством его начальства.

Здесь их ожидал верховой, который проводил до квартиры, предусмотрительно приготовленной для них в доме помощника полицмейстера, коллежского секретаря Николая Герасимовича Герасимова.

Несколько дней, проведённых в Семипалатинске, пролетели быстро и незаметно. Гости готовились в дальнейший путь, а Брем хозяйничал в фейерверочной хозяина — комнате для приготовления патронов для охоты. «Много же их запасали, если в течение двух дней набивкой гильз вместе с Бремом по распоряжению губернатора занимались четыре солдата, — подумалось Роману, — значит, и дичи водилось неисчислимо».

1 мая Брем вместе с местным полицмейстером, отличным стрелком, отправился на охоту на бекасов.

Цветущая степь звенела голосами жаворонков, весенние лужи кишели водоплавающей птицей. Сотенные стаи куликов, среди которых выделялись экзотические шилоклювки и ходулочники, целые табуны журавлей, яркие цветные утки-огари, пеганки — всё это могло привести в восторг любого натуралиста, и Брем в полной мере наслаждался торжеством столь богатой жизни. Брем, с восьми лет бродивший по лесу с ружьём, был прирождённым охотником. В бытность свою в Африке он отстреливал на чучела сотни птиц, но это не была охота промысловика или любителя, а работа натуралиста, вынужденного убивать птиц и зверей ради науки, ведь сбор коллекционного материала был одной из основных целей экспедиции. Вот и здесь трофеи в виде множества различных куликов, диких уток и прочих птиц пошли на кухню, а их шкурки — для коллекции в научных целях.

Утром 3 мая путешественники простились с Семипалатинском и направились на юг, в Казахскую степь к Аркатским горам, расположенным в 107 вёрстах, где намечалась первая остановка и была запланирована организованная губернатором охота на архаров. Всё было ново для немецких учёных, всё в диковинку, но с особой радостью они впервые увидели чудесную птичку, эндемика казахских степей — чёрного жаворонка.

Уже в полной темноте, ближе к полуночи путники увидели огни горящих костров. Это было заранее приготовленное становище, и у красиво убранной юрты гостей ждала хозяйка — генеральша. На ужин подавали прекрасно приготовленные восточные блюда — плов и шашлыки. Экстравагантность генеральши не знала предела: на пикнике в честь гостей она приказала привезти пианино и вместе с дочерью музицировала прямо в поле, чем привела в изумление не только немцев, но и местных аборигенов, впервые увидевших этот музыкальный инструмент. Обсуждая это между собой, они пришли к выводу, что, обладая таким инструментом, они без труда побеждали бы на любых айтысах (соревнованиях акынов).

Несколько дней путники охотились в Аркатских горах, но только одному Брему посчастливилось добыть архара.

Здесь немецкие путешественники расстались с семейством Полторацких, но договорились встретиться вновь в урочище Майтерек на южной окраине Алтайских гор, куда они должны были прийти через месяц. В свою очередь губернатор решил совместить свой ежегодный объезд границы с путешествием Брема и его спутников. Так всё и вышло.

Посетив озеро Сасыкколь и Алаколь, Брем и его спутники достигли предгорий Джунгарского Алатау, после чего повернули назад. Перевалив хребет Тарбагатай, путешественники прибыли в Зайсан, где их ожидал самый тёплый приём. Зайсану, приютившемуся у подножья Саурских гор, было всего семь лет, но это уже был вполне уютный посёлок. В честь гостей в парке на берегу речки Джеминейки вечером был устроен фейерверк и концерт хора казаков. Всё это произвело впечатление на немецких гостей, вовсе не ожидавших встретить в таком «медвежьем углу» цивилизацию и образованных людей. Но Брема интересовало совсем другое, гораздо лучше он чувствовал себя среди людей близких по духу, охотников, чабанов, крестьян. Они могли рассказать о диких животных то, чего не знали и учёные, а именно за этим и приехал сюда Брем. Более всего его интересовали сведения о таких редких животных, как дикий верблюд, кулан, снежный барс, улар, сибирский козерог.

Из Зайсана Брем совершил экскурсию в горы Саур, где по совету местного знатока края Хахлова охотился на уларов, а затем вся экспедиция по почтовому тракту прошла до реки Кендерлик, пересекла пески и вышла к Чёрному Иртышу у сопки Ак-Тюбе. Здесь путешественники пересели на приготовленные для них лодки и спустились до плавней в устье Чёрного Иртыша, где познакомились с местными рыбаками и ихтиофауной, после чего вышли в Зайсан, пристав к Бакланьему мысу на северном берегу озера. Полюбовавшись живописными останками прибрежных глин, экспедиция направилась на север, в сторону виднеющихся на горизонте Алтайских гор.

Призайсанская степь встретила их шелестом ветерка в зарослях ярко-жёлтых ферул и невысоких кустиков саксаула, звоном кобылок и пением многочисленных жаворонков, многих из которых Брем и его спутники видели впервые. Особое умиление и даже восторг вызывал чёрный жаворонок — маленькая, задорная и очень бойкая птичка с жёлтым клювом и необычного для жаворонка угольно-чёрного цвета. Пригнувшись, она бегала по земле, как мышь, или, сидя на макушке куста, весело распевала песни. Было много и других интересных встреч, ведь Зайсанская котловина, несмотря на пустынность, богата животными, здесь даже есть эндемичные, то есть нигде более не встречающиеся виды. Путешественникам повезло: они не только видели куланов, журавлей-красавок, дроф-красоток, стрепетов, бульдуруков, садж, сурков, но и поймали недельного куланёнка.

У речки Калгуты экспедиция вступила в предгорье Курчумского хребта. Берёзовые рощицы, заросли кустарников, выветрелые гранитные скалы сопровождали путешественников до местечка Майтерек, где они сделали днёвку для отдыха и охоты. Здесь они встретились со своими друзьями, губернатором Полторацким и тронулись дальше. Отношения между местными российскими властями и немецкими гостями были самыми сердечными. Это чувствовал и Роман, два дня не отрываясь в читальном зале библиотеки читавший книгу.

С нетерпением Финш и Брем ожидали появления своих друзей. Около часа облака пыли и конский топот возвестили приближение поезда, который оказался гораздо более многочисленным и блестящим, что удивило немцев и даже привело в восторг. Впереди под предводительством опытных пастухов скакал целый табун лошадей, голов в 60, которые должны были доставлять молоко для приготовления свежего кумыса, служившего живительным источником для многочисленных казахских старшин. Их было много, среди них султаны, украшенные медалями и другими знаками отличия, все на отличных лошадях и в сопровождении многочисленных верховых, перед которыми конвой, сопровождавший исследователей и состоящий из восьми казаков и дюжины казахов, совершенно терялся. Тринадцатилетний сын губернатора Саша, искусный и неустрашимый наездник, ни за что не хотел уступить в верховом искусстве казакам и казахам, и первым прискакал и приветствовал путешественников. Вскоре показались и генерал, его смелая супруга и юная дочь. Как и следовало ожидать от такого любезного семейства, свидание было столь же непринуждённо, сколько искренне и радушно, и вскоре все уже сидели за обедом в уютной юрте, весело делясь между собой случившимися за последнее время событиями.

Отсюда начинался самый трудный путь. Поднявшись по ручью Узун-булак до вершины Салкын-Чеку, экспедиция двинулась вверх по гребню хребта, по тропе, по которой чабаны гоняли скот на местные пастбища. Где-то здесь всего 13 лет назад прошёл Г. Потанин, ещё раньше Карелин и, возможно, давным-давно, ещё в конце XVIII века, — искатель ревеня И. Сиверс.

К трём часам после полудня путешественники достигли узкой луговины, лежащей на высоте 1600 м и замкнутой кругом снежными горами. Тут предполагалось расположиться на ночь, после того, как в этот день перешли 14 речек и три перевала, причём первый составлял границу с Китаем. Снег и град сменились ливнем, а что касается дороги, то о ней не могло быть и речи. Путники поднимались всё выше и выше вдоль пенящихся речек, пересекали их, иногда долго ехали по их руслу, а где утёсы преграждали путь, карабкались по узким уступам высоко над пенящимися стремнинами, надеясь только на лошадей и проводников-казахов. Финш нигде не пишет, договаривались ли с китайцами о пересечении границы, но в то время свободный проезд вполне допускался. Более того, Полторацкий, ежегодно посещая озеро Маркакуль, тем самым как бы подготавливал передачу его России.

Любовь Константиновна, невзирая на усталость и тяготы пути, вела фотосъёмку, то и дело устанавливая громоздкий фотоаппарат, делала и коллективные снимки, и пейзажные, а однажды, отстав от всех участников, задержалась до полуночи и потом вынуждена была догонять остальных уже в темноте, и это при ужасающих условиях дикой тайги, чем вызвала немалое беспокойство как генерала, так и его гостей.

В следующие два дня шёл дождь, перемежающийся со снегом. Измученные, промокшие путешественники пробирались сквозь дебри и скалы, и вдруг неожиданно открылся вид на Маркаколь.

— Это превосходно! — воскликнул Брем, глядя на зеркальную гладь огромного озера, окружённого горами, на вершинах которых сверкал снег. Несмотря на непогоду и туман, струившийся над водой, озеро поразило путников своей дикой красотой. Со всех сторон к огромному водоёму подходили лесистые горы, длинными мысами вдаваясь в водную гладь. Клочья тумана клубились в распадках, белыми призраками поднимаясь к вершинам скалистых гор.

Путешествие через озеро Маркаколь и перевал Бурхат в долину Бухтармы заняло восемь дней и было полно приключений, временами опасных и рискованных, но зато путники вдоволь налюбовались такими пейзажами, которые они вряд ли где ещё могли бы увидеть. Они мёрзли под проливными дождями, пробирались через бесчисленные бурные потоки и завалы снега, зато по вечерам грелись у костров, слушая заунывные, берущие за душу казачьи песни. Единственное, что всех огорчило: царица алтайских гор Белуха, хорошо видная с перевала Бурхат, на этот раз была закрыта облаками. Тем не менее казаки, сопровождавшие отряд, с радостью отметили возвращение на русскую землю. Граница с Китаем проходила как раз через перевал. Здесь закончился горный маршрут, дальше путников ожидал более лёгкий путь по обжитым местам. За время похода люди так свыклись друг с другом, что многие получили дружеские прозвища. О. Финша, занимающегося на бивуаках съёмкой шкурок с птиц и зверей, прозвали «поваром», а Брема за его массивный нос — «носачом».

Роман и удивлялся, и гордился, что живёт в горах Алтая, о путешествии по которым автор книги выразился так: «Я прибавлю от себя, что восхождение на вершину Грей-пика в Скалистых горах США высотой 4600 м может быть названо детской прогулкой сравнительно с тем, что мы вынесли на Алтае». Кстати, как заметил Роман, книгу писал вовсе не Брем, а Финш. И получилось так, что, пригласив в экспедицию знаменитого друга, Финш оказался на вторых ролях и даже авторство как бы перешло от него к Брему, что явно несправедливо.

Спустившись в долину Бухтармы, путники наконец попали в населённые места, где встретили самый теплый приём в станице Алтайской, как назывался тогда Катон-Карагай.

Здесь путешественников ждали богатые подарки. Кроме продуктов сельского хозяйства им преподнесли охотничьи трофеи, а именно шкуры медведя, лисицы, рыси, росомахи, соболя, колонкá, хорька, ласки, горностая, белки, байбака, летяги. Финшу, как начальнику экспедиции, были поднесены громадная шуба из меха кабарги и туземный нож. Сюрприз этот был приготовлен офицерами местного гарнизона, которые оказали такой радушный приём, что немецкие гости были поражены. Как писал Финш: «Это радушие никогда не изгладится из нашей памяти и останется навсегда одним из приятнейших воспоминаний». В юрте, особенно празднично убранной цветами, где подарки были расставлены, как в музее, члены немецкой экспедиции были встречены офицерами в парадной форме, и по местному обычаю начальником в знак особого уважения были поднесены хлеб и соль.

Комендант майор А. И. Бахарев сказал приветствие, на которое доктор Брем, как самый искусный оратор экспедиции, отвечал благодарностью от её имени. Превосходный завтрак был уже готов, и вскоре непринуждённая, весёлая беседа и тосты оживили весёлый кружок, которому придавало особый блеск присутствие генеральши Полторацкой и её дочери. Даже в музыке не было недостатка. Под аккомпанемент скрипки и балалайки казаки исполнили свои песни, которые вскоре уступили место танцам.

После полудня губернатор дал в честь немецких путешественников большой обед — короче, они наслаждались алтайским гостеприимством.

«Преклонение перед иностранными авторитетами отличало русских уже и тогда, — подумалось Роману. — Немцев принимали куда более пышно, чем два года спустя встречали экспедицию великого Н. Пржевальского в Зайсане».

Хотя пирушки и торжественные приёмы отнимали много времени, Брем и его спутники были довольны, ведь торопливость переездов не позволяла им самим добыть драгоценные шкуры зверей, которые могли быть использованы в качестве коллекционного материала для научных целей. Конечно, сказывалось и присутствие столь высокого чина, как семипалатинский губернатор. Дальнейший маршрут немцев проходил на Барнаул; здесь кончалась граница Семипалатинской области, на правом берегу Бухтармы начинался Бийский уезд Томской губернии, однако генерал Полторацкий с семьёй решил продолжить путешествие, тем более что лежащий по пути Усть-Каменогорск входил во вверенную ему территорию.

Ненастная погода, туман и дождь, лившие в Катон-Карагае, только изредка давали возможность бросить взгляд на окрестные горы, но как были поражены путники, когда, проснувшись в день отъезда, 13 июня, они увидели перед собой панораму гор, покрытых свежевыпавшим снегом, придававшим вершинам ещё более величественный вид и высоту! Восходящее солнце ещё более усилило эффект живописного горного пейзажа. Тёмные леса, окаймляющие зелёные долины, ярко освещённые пики, резкие контрасты света и тени — всё вместе производило поражающее впечатление.

Но путешественников ждали необъятные просторы Западной Сибири. Простившись со столь радушно встречавшей их Алтайской станицей, 13 июня они пересели в тарантасы, запряжённые лошадьми, и по почтовому тракту отправились в Зыряновск. Их сопровождал управляющий Зыряновскими рудниками Г. Бастрыгин. Описание этого отрезка пути Роман читал с особым вниманием, ведь путники приближались к его родным местам.

Дорога была отличная — по пути путники не переставали восхищаться прекрасными видами и временами даже досадовали, что от быстрой езды они не могли в достаточной мере насладиться открывающимися пейзажами, где на горизонте всё время виднелись снежные горы. Путешественники проезжали деревни Медведку, Солдатово,Александровку, Андреевку, отличавшиеся хорошими постройками и свидетельствующими о благосостоянии жителей. Известие о приезде губернатора и чужестранцев выманивало на улицы почти всё население. Путешественники отмечали, что русские на Алтае — красивый и рослый народ, большей частью белокурый; среди женщин и девушек нередко встречаются статные и с очень недурными физиономиями. Отметили и своеобразный костюм женщин: пёстрые платки, обвязанные вокруг головы, яркие, чаще красные, платья, ожерелья из крупных зелёных и белых бус способствовали благоприятному впечатлению. Длинноволосые, бородатые, чаще рыжеватые, белокурые мужчины не отличались от русских, живущих в европейской части страны. Бросались в глаза только их разнокалиберные войлочные шляпы, варьирующие по цвету от чёрного до светло-голубого.

Везде, где меняли лошадей и где могли видеть внутреннее устройство жилья, немцев поражала необыкновенная чистота выбеленных деревянных стен, полов и простой, но прочной мебели. Как поняли путешественники, благосостояние крестьян зависело здесь не столько от плодородия почвы, сколько от другой важной причины: они старообрядцы! Главная причина благосостояния их в том, что они не пьют водки! В то время как сибирский крестьянин значительное число дней в году проводит в пьянстве и безделье, старообрядцы работают, и благосостояние их возрастает.

Тут Роман задумался. По разговорам родителей он имел представление о жизни кержаков в былые времена. Старообрядцы не пили водку, но делали пиво-брагу и гуляли неделями. Но они знали своё дело и навёрстывали упущенное, отрабатывая потом по 16 часов в сутки.

Часам к десяти, при совершенной темноте и проливном дожде путники достигли Зыряновска и были радушно приняты в доме начальника рудников горного инженера Александра Николаевича Бастрыгина, где были к тому же удивлены самым приятным образом. Кроме пианино, на котором любезная хозяйка дома воспроизвела для них столь давно не слышанные мотивы современной музыки, в доме оказался даже бильярд.

Сам посёлок (или деревня, называвшаяся Зыряновский Рудник) не произвёл особого впечатления. Это было довольно невзрачное горнозаводское местечко, между деревянными постройками которого видное место занимали красивые дома горных инженеров. В нём было около 1800–2000 жителей.

Несмотря на то что немецкие исследователи были биологами, любознательность подвигла их познакомиться с горными работами. Они осмотрели несколько шахт и штолен, тщательно закреплённых, спускались на 15-й этаж или на 70 саженей, причём имели возможность убедиться в интересном явлении, что даже на глубине 50 метров стены подземного рудника были усеяны великолепными кристаллами льда. Зимой здесь приходилось работать ещё при более трудных условиях, и рудокопы сильно страдали от холода, доходящего иногда до 40 градусов по Реомюру; много труда и времени отнимала также очистка сточных канав. Насосы, выкачивающие воду, и другие машины приводились в действие отчасти лошадьми, преимущественно же силой воды, так как недостаток в топливе не позволял пользоваться паровыми машинами.

Громадное гидравлическое колесо приводило в действие также золотопромывальную машину, устроенную в 1826 году. В ней толокся золотоносный кварц, смешанный с зелёным колчеданом и белым свинцом, а затем очищался и промывался весьма примитивным способом в деревянных корытах и воронкообразных сосудах, причём остающиеся частицы железа удалялись с помощью больших магнитов. Главное же богатство рудника состояло в серебре, находящемся в кварце или так называемой охряной руде. Руды плавились в Барнауле в 600 вёрстах.

В Зыряновске путники пробыли не более 30 часов, и всё это время стояла ненастная погода и шёл дождь.

К счастью, погода начала проясняться, и немецкие путники вместе с сопровождающими их русским губернатором, его семьёй и Богдановым, вторым по чину горным офицером в Зыряновске, в три с половиной часа пополудни 15 июня выехали из Зыряновска и направились к Иртышу. Часам к девяти с половиной вечера они достигли Верхней пристани. Этот посёлок не мог называться деревней и состоял всего из нескольких домиков, предназначенных для сторожей. На берегу Иртыша, текущего здесь среди лугов и до самого впадения Бухтармы носящего название «тихого», лежали огромные кучи руды, которая привозилась сюда на телегах, а потом перегружалась на огромные некрасивые суда — карбасы — для доставки в Усть-Каменогорск. Этот способ был введён генералом Фроловым, управляющим Алтайскими рудниками в Барнауле в 1804 году. Там, где крутые скалистые берега не позволяют тянуть лошадьми, суда продвигались против течения с помощью якорей, завозимых на лодках. Впрочем, на высокой мачте у них имелся огромный четырёхугольный парус, и кроме длинного руля были ещё два весла, над которыми работали 7–8 гребцов, чаще казахи. Для важных гостей карбас, имевший внушительные размеры, был чисто убран и сделан деревянный помост с укрытием в виде навеса от солнца и на случай дождя. Для гостей имелись удобные сиденья — словом, всё располагало к отличному плаванию. Финш отметил, что последующая поездка была приятна ещё и потому, что они опять находились в обществе губернатора Полторацкого, его супруги и дочери и многих других лиц, с которыми познакомились ещё ранее.

Проплыв мимо устья Бухтармы со стоящей на берегу Мохнатой сопкой, немцы оживились. Широко разливавшийся до сих пор Иртыш входил в узкое русло, зажатое горами, с нависающими с берегов каменными утёсами. Карбас стремительно понесло по течению, гребцы изо всех сил заработали гребями, и по их напряжённым лицам пассажиры, впервые плывшие, поняли, насколько опасно здесь плавание. Действительно, немало плауков, как называли на местных реках сплавщиков, особенно неопытных или тем более впервые плывущих, разбивались здесь о прибрежные скалы.

— Господа, вы можете не беспокоиться, сплавщики у нас опытные, смотрите, как уверенно они держат курс! — обратился Владимир Александрович Полторацкий к своим гостям. — И не забывайте, что жизнь их самих зависит от их работы.

— Да-да, мы это понимаем и вполне им доверяем, — отвечал Брем, действительно увлечённый плаванием и открывающимися видами, всё более величественными.

А утёсы вокруг вздымались всё выше и круче. Вот показалась скала, нависшая над рекой. Редкие сосёнки украшали её обрывистые склоны, в туманной дымке за нею угадывались скалистые кручи, поросшие очень живописным лесом.

— О, майн готт! — один за другим воскликнули гости из далёкой Германии. — Лореляй! Это же совсем как на нашем Рейне!

Встав со своих мест, все трое запели песню о прекрасной девушке с золотыми волосами, по которой страдают все юноши и мужчины Дойчланд.

— О чём это они поют? — шёпотом спросила у матери Машенька, дочь Лидии Константиновны.

— Как, разве ты не знаешь легенду о Лореляй — золотоволосой красавице, из-за которой погибло немало мужчин? Она сидела на вершине скалы, а плывущие мимо рыбаки не могли оторвать от неё взгляда и разбивались о скалы.

— Значит, она была очень жестокой, — сказала Маша, — наверное, она это делала специально, чтобы рыбаки погибали.

— Может, может быть, — рассеянно отвечала Лидия Константиновна, — но мужчины сами должны иметь свою голову и не терять её.

Разговор матери и дочери не скрылся от глаз Брема. Импульсивный и эмоциональный, он стал декламировать стихи о прекрасной деве:

Прохладою сумерки веют,

И Рейна тих простор.

В вечерних лучах алеют

Вершины дальних гор.

Над страшною высотою

Девушка дивной красы

Одеждой горит золотою,

Играет златом косы.

Декламирование было встречено аплодисментами, но тут же разгорелся спор между Бремом и Финшем. Мнения их кардинально разошлись. Отто Финш считал, что утёсы и горы вокруг Иртыша хотя и величественнее, но на Рейне, в Германии всё романтичней и лиричнее. Там замки, о которых сложены легенды, всюду жизнь, а здесь всё мрачно, пусто и безжизненно. Брем был другого мнения:

— Небольшая горка Лорелей высотой в тридцать два метра — ничто по сравнению с утёсами Иртыша, вздымающимися в десятки раз выше берегов Рейна! — А затем с пафосом воскликнул: — Здесь всё так грандиозно, что если красавицу Лореляй посадить на вершину иртышского утёса, то плывущему рыбаку, чтобы её разглядеть, потребовался бы бинокль. Дикие утёсы Иртыша, таящие в себе столько загадок природы, я бы не променял и на десяток Рейнов!

Слушая это, Полторацкий резонно заметил:

— Вы правы оба. Нам из России интересно побывать у вас, а вы, я вижу, с удовольствием смотрите на наши края.

Обдумывая этот эпизод, Роман пришёл к выводу, что речь у немецких путешественников шла о знаменитом иртышском утёсе, называвшемся «Петух». Символичным было и то, что недавно построенная железная дорога в Зыряновск насквозь прорезáла эту береговую скалу тоннелем.

Благополучно сплыв до Усть-Каменогорска, на следующий день Брем и его спутники сердечно распрощались с семейством Полторацких, ставшим за эти дни им почти как родными, и отправились дальше по тракту в Барнаул. Впереди у них были просторы Западной Сибири. Полторацкие же отправились домой в Семипалатинск, который Лидия Константиновна, не любившая его, называла столицей малярии и чахотки.

Закончив чтение и закрыв книгу, Роман почувствовал, что за это короткое время свыкся с героями книги и будто сам перенёсся в те далёкие времена, увидел крестьян в их войлочных шляпах, сам Зыряновский посёлок с деревянными копрами шахт, с кривыми улочками, утопающими в пыли и грязи. И ещё он подумал, что надо быть благодарным людям, оставившим следы прошлого, благодаря чему можно заглянуть в историю. А ещё он задался вопросом: почему для иностранных учёных нашлись деньги, а для русских их никогда не бывает? Ведь и отечественные исследователи могли бы сделать то же самое. А может, это и лучше, ведь немцы отличаются пунктуальностью и столь критикуемой русскими писателями педантичностью, скрупулёзностью, благодаря чему мы имеем возможность читать подробные описания путешествий и всего, что их окружало.

Бурхат-хан

Как ждут люди весну, а потом лето, и как быстро пролетает и та и другая пора года!

Март с ослепительным сиянием солнца, сверканием снега и крепкими морозами по ночам.

Апрель с рыжими проталинами, сначала на пригорке, а потом стремительным расползанием по всем полям и лугам. С простенькой песенкой овсянки на протаявших дорогах, с бормотанием тетеревов, доносимым ветерком со стороны полосатых и пятнистых от нестаявшего снега гор.

Май с призывными и истошными криками кукушек, зазывающих в просыпающийся лес. С неистовым пением соловьёв и с шипящим посвистом пикирущих с неба лесных дупелей.

Лето — законная пора отдыха что для школьников, что для студентов, и как трудно усидеть дома или за школьной партой, когда сама природа зовёт и нет сил ей отказать! И кто же придумал эти экзамены — ненужную трату времени, да ещё с волнениями и тревогами! Наверное, это сухопарые, неулыбающиеся тёти с поджатыми губами и лысоватые дяди в очках и с потёртыми портфелями под мышкой. Так думал Стёпа, с тоской поглядывая на проснувшийся лес из школьного окна. А тут ещё предстоят вступительные экзамены в институт.

— Вот уж оторвёмся по полной! — заявил он Роману, в середине июня приехавшему на каникулы. Его привёз отец из Столбоухи на тележке, запряжённой Карькой. — Два месяца наши.

— Тебе же нынче поступать в вуз.

— То в августе, а сейчас только июнь. Гоша с Егором уже заждались.

— Скажи, подземный город заждался.

— Молчи, Рома, молчи. Почему-то ты не спрашиваешь про нашу хижину в Фомкином логу?

— Хижина само собой, а тайны чудской копи ещё не раскрыты.

— Тех тайн на целый век хватит и ещё останется.

Сверкая серебряными струями, шумит Хамир на шиверах и перекатах. Строптивая река Хаир-Кумин, она же Хамир, то грозно рокочет, упираясь в обомшелые утёсы, то утихает, кружась в каменных ваннах-ямах. По берегам разлившейся плёсом реки круглый булыжник-буловник тянется на десятки, а то и на сотни метров, и только звонкие голоса бегунков-зуйков да перекличка куликов-перевозчиков нарушают знойную тишину неторопливого летнего дня. И снова стремительный бег Хамира, входящего в крутой поворот. Зыбятся неясные тени в таинственной глуби реки; там ходят, плавно виляя хвостами, длинные, как щуки, таймени, играя, кружатся серебристые хариусы. Бывает, покажется в струях воды выводок узконосых уток крохалей, и вот уже нет их: то ли растворились они в сверкании солнечных бликов, то ли ускользнули, скрывшись за торчащими валунами реки.

Чёрная белка, мелькнув пушистым хвостом, перемахнула с пихтовой ветки на берёзу, ржавым голосом заголосила рыжая сойка. Закачались ветви, и из-за зелёной завесы выглянул человек, да не один, а двое.

За всё время, что кладоискатели посещали верховья Хамира, ни разу не видели они даже следа человека. Тем неожиданней была на этот раз встреча с людьми в устье Малой Логоушки. Сухопарые и очень смуглые, с серовато-коричневой кожей лица, два незнакомых человека сидели на тополевой колоде, с невозмутимым видом оглядывая подходящих ребят. На расстеленной тряпице перед ними лежали недоеденные ломтики чёрного хлеба, кусочки вяленого мяса и курт — сухой, как камень, овечий сыр. Видимо, пришельцы только что пообедали.

«Алтайцы», — догадались ребята. «Давненько не бывало их здесь», — подумал каждый из них.

Ни один мускул лица не дрогнул на лицах незнакомцев, явно пришельцев с чужого края, и даже приветствие ребят не заставило их переменить позу или пошевелиться.

— Здравствуй, — ответил один из них, лишь вынув дымящую трубку изо рта. — Далеко пошёл? — также бесстрастно спросил он — видимо, старший.

— Гуляем, туристы, — за всех ответил Стёпа. — А вы что, охотитесь?

— Зачем охота, летом нет охоты, — отвечал алтаец, — белка, соболь плохой. Нет никакой охоты. Разве что рябчик, маленькая птичка, но мы их не трогаем.

Чужеземец показал на скромный достархан:

— Кушать хочешь? Садись, покушай.

Догадываясь, что отказываться нехорошо, ребята присели рядом на корточки. Степа взял белый камешек сыра, называемого куртом, и, глядя на него, то же проделали остальные.

— Наверное, в Масляху идёте или в Столбоуху? — грызя неподдатливый курт, продолжал приставать Степан. — Торговать или просто так?

— Вот любопытный ты!

В сердцах алтаец стал выбивать трубку, сердито стуча ею о торец полена.

— Всё бы тебе надо знать, хотя и пацан. Предки наши тут охотились, тут похоронили. Пришли навестить. Ты гуляешь, мы гуляем, и никто нам не указ.

— А-а, могилки, значит.

— Могилки, какие могилки! Раньше хоронили — ставили избушки умершим, или просто на столбах в колоде, теперь и следа нет от них. Духи усопших тут везде! — Алтаец протянул руки к огню и стал быстро их потирать.

— Жарко, а вы руки греете, — не выдержал любопытный Егор.

— Зачем греть? Разве не знаешь, огонь очищает! — И, видя, что никто из ребят его не понял, добавил: — Огонь снимает всё плохое и прогоняет злых духов.

«Удобный случай, чтобы понять верования алтайцев». — Стёпа решил выяснить некоторые мучившие его вопросы и, показывая на Холзун, спросил:

— Хан Алтай?

Старший, наконец, улыбнулся:

— Зачем Алтай-хан, у нас теперь Бурхат-хан есть. — И начал спокойно пояснять: — Вы, русские, молитесь человеку, а кто такой человек? Песчинка по сравнению с горами. Мы молимся, глядя на вершину горы. Гора и есть Бурхат-хан. Небо — Бурхат-хан, река Бурхат-хан. Разве сравнится с ними человек?

— Я слышал, что тут, в горах, зарыты подземные клады, — продолжал Стёпа. — Это правда? Кто-нибудь их видел, эти клады?

— В наших горах всюду подземные сокровища, — назидательно сказал до сих пор молчавший младший алтаец, — но их охраняет злой дух Эрлик, и их брать нельзя. Кто видел, кто нашёл, тех никого нет в живых, — совершенно ровным голосом продолжал он. — Все уходят под землю. И вам там ходить не надо.

— Уходят под землю — проваливаются, что ли? Там что, дырки есть, подземные пустоты, пещеры? — делая вид, что ни о чём не знает, допытывался Стёпа.

— Я же говорю: там обитают злые духи, и никому не положено о них знать. И не только люди — животные тоже исчезают. Был — и нету, а куда делся, никто сказать не может. Ушли в подземное царство. Эрлик скушал или сами ушли — какая разница. Так рассказывают старые люди. Говорят, есть пещеры, но кто их видел, давно померли. А вы дальше куда пойдёте? — вдруг спросил он, возможно, для того, чтобы переменить тему разговора.

— Здесь невдалеке заночуем, да и назад, — соврал Степан.

— Дальше не ходите, там нехорошее место.

— А что, шайтаны утащат? — не без усмешки спросил Агафон.

— Жескарнаки или аламасты, а может, и сам Эрлик. У нас легенда есть, что там, в верховьях Хаир-Кумына, утопли девушки, и духи их до сих пор там обитают. За ними гнались злые люди, и девушки, чтобы не даться им в руки, бросились в реку и утонули. Место то называется Девичьи Затоны.

— Верно, там под водопадами есть глубокие омуты — что твои ямы, однако, больше пяти метров будет, — подтвердил Агафон, — и вода такая прозрачная, что всё дно видно, и как хайрузы ходят, тоже всё на виду. А если удишь, надо прятаться, чтобы рыба тебя не видела.

— Тоже мне скажешь! — слова Агафона не понравились Егору. — Человек тебе легенду рассказывает, а ты про хайрюзов!

— И на Холзун не ходи, — продолжал алтаец, — нечего вам там делать. Бывало не раз, люди с него не возвращались, а куда делись, никто не знает. Там даже стражи поставлены для охраны, каменные.

— Да, мы их видели, а кто их поставил?

— Кто поставил, никто теперь не знает. Они всегда стояли. И ни трогать, ни спрашивать о них нельзя.

— Это почему же? — возмутился Агафон. — Я здесь родился и вырос, и мои деды здесь жили. Я историю хочу знать, а вы — «нельзя»!

— Вы, белые люди, могилы наших предков копаете, землю портите, руду роете, всё разворотили, плохо всё делаете, — сердито ответил пожилой. — Раньше было всё — зверь и птица, — а теперь что? Тьфу, пусто!

Алтаец сплюнул:

— Ни охоты, ни красоты. А дальше что будет?

На том и расстались, но когда уходили, Стёпа оглянулся и увидел, как алтаец чем-то белым мазал рот откуда-то взявшегося деревянного божка.

«Успел вытащить из кармана и умасливает салом, — догадался он, и, поделившись этим с друзьями, предположил: — Это что-то вроде жертвоприношения. Они же язычники.

Роман согласился, добавив к сказанному братом:

— Жертвоприношение бескровное и безобидное, а ведь у многих древних верований бывали и человеческие жертвоприношения. Едва ли не все народы через это прошли. Бормотал же он что-то про какого-то Эрлика, кушавшего людей. А ведь алтайцы правы, — подвёл он итог, — цивилизация не одну пользу приносит, а природе — явный вред.

— А что насчёт Хана Алтая, — вдруг вспомнил Степан, — что ты об этом думаешь?

— А тут целая история. Как ты, наверное, знаешь, в средние века быть язычником считалось страшным грехом, чуть ли не преступлением, а алтайцы ими и были. Когда пришли русские, стали обращать их в православие. Они крестились, а сами потихоньку продолжали веровать в своих традиционных богов. Потом вдруг им понравился буддизм, и вместо Хана Алтая появился Бурхат-хан. Но он вовсе не конкретное лицо, а сама природа, силы природы. Славяне, в том числе русичи, тоже ведь через это прошли — через богов природы.

Фемистокл

Первая вылазка в новооткрытую пещеру — и почти сразу большие новости, едва только спустились по навешенному канату. Сначала что-то странное почувствовал чуткий Егор.

— Ребята, вы не слышите какие-то странные звуки? Всё время стояла мёртвая тишина, а тут вдруг будто кто скребётся.

— Капель, — коротко ответил Стёпа, — водичка везде есть. Где больше, где меньше. Капает, а то и ручеёк журчит.

— Нет, это совсем другие звуки.

— Да, что-то есть, — подтвердил и Агафон, — как будто даже стук.

— Стук? Вот это и есть капель. Ты что, забыл, как весной с крыши капель о пустое ведро стучит? Звон стоит.

— Нет, надо послушать, — поддержал Егорку Роман, — в этом подземелье сплошные тайны.

— Тайны с привидениями и призраками, — съязвил Стёпа. — Пещерные медведи давно вывелись, троглодитов тоже вроде бы нет. Разве какой сбежавший зэк прячется, да и то вряд ли. Что ему в такую глубь лезть?

— А вот слушайте, опять, — не унимался Егор, — неужели не слышно? Вот: «тук-тук», с интервалом и опять: «тук-тук!»

— Странно, я тоже что-то слышу. Тихо, дайте послушать!

Теперь уже и Роман замер, напряжённо вслушиваясь во мрак подземелья. Подземные хода и лабиринты глушат все звуки — здесь вечный покой, нарушаемый разве что капелью воды с потолков да кое-где шелестом ручья. А тут ни то, ни другое, а чем непонятней, тем тревожнее.

— Не шумите, потихоньку идём на звук. Не спугнуть бы!

Гуськом один за другим мальчишки шли по лабиринту, внимательно всматриваясь, чтобы не пропустить боковые расщелины и ходы. Звук слышался всё чётче, и всё более были заметны разные интервалы между ударами, что говорило не в пользу капели.

— Я вижу, мелькнул какой-то отблеск! — взволнованно, тихим голосом сообщил Агафон. — Вы что, не видели?

— Померещилось, — убедительно среагировал Стёпа. — Вечно тебе видятся нелепости.

— Тише вы! — шёпотом, но резко прицыкнул на друзей Роман. — Кажется, что-то есть.

— Неужели дырка «на-гора»? — также вполголоса произнёс Агафон. — Вроде как мигает блеск какой-то.

— Да, и я вижу, — подтвердил Роман. — Возможно, там выход на поверхность, а мелькает оттого, что куст там у входа колышется. Дырку то откроет, то закроет — вот свет и мигает.

Заинтересованные и взволнованные мальчишки продвинулись ещё ближе, и вдруг мелькания прекратились, но на их месте остался светлый ореол, и стало ясно, что источник света чем-то прикрыт.

— И стук прекратился, — заметил шёпотом Егор.

Прошло ещё немного времени, и вдруг стало понятно, что рядом со светлым пятном кто-то стоит.

Человек! Сомнений быть не могло.

— Затаился! — выдохнул из себя Агафон. — Он же тоже нас со светом увидел.

Изумлению не было предела, но отступать было поздно, и мальчишкам ничего не оставалось, как окликнуть незнакомца:

— Кто вы? Как вы сюда попали?

— Я тоже вас могу спросить: а как вы сюда попали? — на чистом русском языке ответил странный незнакомец. — Да вы не бойтесь, подходите ближе, — продолжал он, — я вас не съем, я такой же человек, как и вы. Поговорим и всё выясним.

Мальчишкам ничего не оставалось, как следовать совету.

— Ну вот, видите, я не призрак, не привидение и даже говорю по-человечески, — сказал подземный человек. — Давайте знакомиться, меня зовут Фома, живу в Российской Федерации, то есть по ту сторону Холзуна. Надеюсь, вы географию знаете?

— В Российской Федерации? — с изумлением в свою очередь спросил Роман. — Как же вы сюда попали, тем более в это подземелье?

— Ага, вас заинтересовало! Это естественно — значит, вы, молодые люди, любознательны и, следовательно, достаточно грамотны. Советская власть даёт неплохое образование народу, и это ей плюс.

— Да, я студент Томского политеха, учусь на физмате, — ответил Рома.

— Похвально, — одобрил пришелец с соседней республики, — с удовольствием отвечу и поговорю с вами. Так вот, пришёл я, как и вы, подземным ходом.

— Как, неужели под Холзуном? — вырвалось у Стёпы. — Это сколько же километров, и всё под землёй?

— Да, всё подземельем — так уж вода промыла эти подземные ходы. Верно, расстояние немаленькое, но я к ходьбе привычный, а путь мне хорошо знакомый.

— Невероятно! — Роман был удивлён не меньше брата. — А что вы тут делаете?

— А вы что тут делаете? — в свою очередь поинтересовался незнакомец. — Разве сами не видите, чем я здесь занимаюсь?

— Да, верно, — согласился Стёпа, — видим, у вас молоток и зубило. Вы что, старатель?

— Угадали. Я чудь.

«Ага, российский старатель — человек смышлёный, грамотный и любитель пошутить», — подумал Роман и в свою очередь решил продолжить словесную игру:

— Как известно, чудь под землю ушла, там под землёй и пропала. Значит, вы под землей живёте, раз вы чудь?

— Естественно, не троглодит. А насчет подземного житья — так это просто редкое совпадение, что мы здесь встретились. Я под землю редко спускаюсь — нужды в этом большой нет.

— А говорите, что чудь.

— Да, я чудь.

— Ну вот, опять загадки! Какая такая чудь, исчезнувшая более двух тысячелетий назад?

— Как видите, я стою перед вами, живой и настоящий.

— Вы-то живой, а при чём тут чудь?

— Чудь чем занималась? Добычей и плавкой металлов. В первую очередь меди и золота. Вот и я тем же занимаюсь. И заметьте, работаю таким же инструментом, что и две тысячи лет назад. Правда, теперь не каменными и не бронзовыми зубилами и молотками, а металлическими, стальными, то есть железными. Вот и вся разница. И деды мои, и прадеды тем же занимались и этим ремеслом жили. Металлы всегда нужны были. Это же неправильно говорить, что бронзовый век кончился и медь стала не нужна. Тем более золото. Так что чудь всегда при деле была. Другое дело — масштабы менялись.

Нужда в меди действительно уменьшилась, но она всегда была и шла на украшения, на резные поделки и предметы быта. Даже здесь у нас, среди кочевых народов была в ходу. Взять тех же казахов. Удила, стремена, мелкие поделки — на всё это шла медь. Медь лучше сохраняется, не ржавеет, как железо.

— А как же получается, что сейчас о чуди забыли, посчитав, что она сошла на нет?

— Как вам сказать, это большой разговор. Чудь всегда была обособленной группой людей. Сказывалось их особое занятие, многим казавшееся таинственным, загадочным, даже колдовским. Она и селилась всегда отдельно от остальных. Её побаивались, она и сама сторонилась людей. В общем, было обоюдное недоверие друг к другу. Поиски месторождений, выплавка металлов — всё это было очень непростым делом. Сложным и даже засекреченным. Хорошо ещё, что тогда не было этого ужасного гонения за пресловутое колдовство, что появилось при христианстве. Профессию древних металлургов можно сравнить с занятием алхимией.

«Нет, он совсем не так прост, как кажется, этот то ли шутник, то ли человек, скрывающий настоящую правду, — подумал Роман, — наоборот, он меня всё больше удивляет своей осведомлённостью в области, являющейся тайной даже для специалистов. Откуда он всё это знает?»

— Вы, наверное, историк? — изумлённый, спросил он незнакомца.

— Нет-нет. Вовсе нет. Я же говорю, что я из чуди, потомок чуди.

— А что вы под этим понимаете? Под словом «чудь»?

— Занятие, в основном занятие. То есть я вроде потомственного старателя, потомок древних рудокопов и металлургов. Хотя происхождение тоже имеет значение, — несколько подумав, добавил он.

— Происхождение? А к какому этносу вы себя относите?

— Этнос? Вы же знаете, что это понятие не совсем определённое. Каждый этнос — это смесь разных народов. Хотя считается, что чудь происходит из финно-угорских народов. А к кому вы бы меня отнесли? — вдруг несколько смущённо спросил он.

— Честно признаться, я затрудняюсь это сказать. — Роман заколебался, боясь обидеть незнакомца.

— У вас есть и азиатские, и европейские черты.

— Вот то-то! — удовлетворённо сказал незнакомец. — В каждом человеке намешано столько, что он и сам не подозревает, какая у него родословная. А она почти всегда очень сложная, если докопаться хотя бы до десятого колена. Да, — вдруг спохватился он, — что это мы беседуем, как следует не познакомившись? Полное моё имя — Фемистокл, а вас как?

Роман представил себя и ребят, а затем спросил удивлённо:

— Фемистокл? Странное у вас имя. Это из Древней Греции что ли?

— Выходит, так. Был такой греческий государственный деятель и полководец. Меня, конечно, ни дома, ни на улице, ни в школе никто Фемистоклом не называл и не называет. В школе ребята и не знали настоящего моего имени. Я сразу же стал Фомой. Так и живу сейчас, и в паспорте моём записано: «Фома Савельевич Кротов».

— Фома неверующий, — пошутил Роман, — из древнегреческого сословия перешли в библейское.

— Выходит, что так, — согласился Фемистокл. — Вы меня тоже зовите Фомой, иначе язык сломаешь. Это уж я вам одному свою историю рассказываю. Жена, конечно, знает, кое-кто из друзей, родственники, а больше, пожалуй, и никто. Родители померли. А вам рассказываю всё это, так как вижу, что вы человек грамотный, историю знаете и меня поймёте.

— Фома, вы меня на «вы» не зовите. Я же моложе вас лет на сорок — как раз в сыновья гожусь.

— Хорошо, — охотно согласился Фемистокл-Фома, — с тобой, Роман, интересно разговаривать. Редкая возможность встретиться с понимающим тебя человеком.

— Взаимно, — ответил Роман, — мне тем более услышать ваши тайны вдвойне интересно. Я просто поражён, и вот думаю: неужели наши историки или те же металлурги, горняки не знают про нынешнюю чудь? Не один же я услышал эту тайну.

— Естественно, Рома, ты не первый, кому наши секреты поведаны. Такие секреты не утаишь от всего мира, да дело в том, что никто нашим рассказам не верит. Думают, сказки всё это, выдумки и бредни. А что копаются, золотой песок моют и даже золотишко плавят — так на то они и старатели, а чудь тут ни при чём. А нам, чудакам, это даже на руку. Известность, любопытство, популярность нам вовсе ни к чему. К нам не лезут — нам и лучше.

— Вот теперь мы лезем со своими бесконечными вопросами.

— Вы, ребята, совсем другое дело. Разве сравнишь мальчишек с чиновничьим аппаратом? А то ещё есть органы, про которые и вспоминать не хочется. Так что я расскажу и покажу всё, что знаю.

— А как умудрились дать вам такое имя? Уж тогда бы назвали Аристотелем — всё-таки мудрец, а не полководец.

— Папаша мой был такой мудрёный. Всё книги по истории читал, особенно по древней. Он любого школьного учителя истории мог за пояс заткнуть, хотя был всего-навсего счетоводом в колхозе — бухгалтером значит.

— Ну что ж, счетовод в колхозе — это деревенская интеллигенция.

— Считайте, как хотите, но древнюю историю отец знал. И не только. Историей чуди он тоже интересовался, и для этого была причина.

— Это какая же?

Роман почувствовал, что Фемистокл знает какую-то тайну, и надо быть осторожным, чтобы не вспугнуть его и дать ему раскрыться. Хотя странно было бы ожидать, что он откроет её так вдруг, едва ли не первым попавшимся людям.

У Фемистокла, видимо, мысли были похожими, и он явно колебался.

— Что же, наша тайна, считай, уже открыта, — начал он издалека. — Месторождение найдено, вот-вот придут геологи. Засуетятся, кто-то получит ордена, звания. Начнётся сооружение гиганта цветной металлургии. Где уж там чудь и наша тайна, сохранявшаяся до сих пор! Ведь это месторождение наши деды, прадеды и прапрадеды знали с древних времён и потихоньку им пользовались, не разглашая тайны.

— Поразительно! — удивился Роман. — Это чьи же деды и прадеды?

— Да, нашей лесной деревушки, почитай, все. А нас всего-навсего едва ли сто человек наберется, не считая детей.

— А где-нибудь ещё чудь сохранилась?

— Слышал я, что какие-то остатки есть на Урале и вроде бы в Забайкалье. Чудь же всегда таилась, себя не афишировала, скорее пряталась. И связи друг с другом не держала, так что тут трудно сказать что-либо определённое. Я думаю, большинство перешло в старатели. Старатели-то всегда были. Ещё совсем недавно в Зыряновске старательские артели работали. В самом городе копались, мыли золотишко.

— Я думаю, и сейчас есть. Зря их запретили — они же пользу стране приносили.

— Вестимо, польза была, золото ведь государству всегда нужно — это валюта. А теперь вот тайком потихоньку работают, прячутся, кому попало сбывают, разве это по-хозяйски со стороны государства — так поступать?

«Естественно, Фемистоклу это не нравится, — подумал Роман, — называет себя чудью, а на самом деле он просто тайный старатель. А что золотишко на сторону уходит мимо государства — это действительно плохо».

— А вот вы скажите, как вы-то попали сюда? — вдруг спросил Фома.

— Очень просто: через штольню в верховьях Хамира, — ответил Роман.

— Через штольню? Я знаю рукотворную выработку в сторону вашего Хамира, но она же не имеет выхода.

— Не имела, а теперь есть, — торжествующе, что может удивить опытного знатока, пояснил Роман. — Оползень перекрывал устье, а река подмыла берег, и устье открылось.

— Вот как! — удивился Фемистокл. — Пятьдесят лет хожу по этим подземельям, а такого чуда не видел. Вот бы посмотреть!

— Так идёмте с нами, нам уже пора возвращаться, и всё увидите своими глазами.

— Пожалуй, пойду, — согласился Фома, — а я вам тоже много что могу показать. Я ведь здесь все закоулки знаю. Всё облазил, кое-где даже ползком пробирался по лабиринтам, по ручьям, приходилось по пояс в воде бродить.

— Вот здорово, а мы об этом только мечтали! — обрадовался Агафон. — Я всё время думал, что в этом подземелье, всяких чудес, наверное, не счесть.

— Есть, кое-что есть, — согласился Фома. — Я и сам время от времени навещаю полюбившиеся здесь места.

— Может, и стоянки древнего человека есть? — спросил Стёпа. — Логова троглодитов.

— Ну ты скажешь тоже! — оборвал его Егор. — Для этого надо специальные раскопки вести, а так разве узнаешь, где они жили или прятались?

— Это верно, — согласился Фома, — но я сужу по закопчённым сводам, сам примеряюсь, где бы я спрятался зимой от холода, и так, чтобы было не слишком далеко от входа. Кое-какие признаки есть, и некоторые сохранились.

— Ага, первобытный человек искал себе убежище, как медведь, ищущий себе берлогу на зиму, — догадался Агафон. — Мы уже имели дело с такой медведицей. Рыскала у нашей выработки всю осень, крутилась вокруг да около.

— Ну уж ты и сравнил! — с неудовольствием заметил Егор. — То медведь, а то люди, хотя и древние. Разница есть.

— Ничего, ничего, он правильно мыслит, — поддержал Гошу Фома. — На заре человечества люди конкурировали с животными.

Фома хотел продолжить свою мысль, но в это время они подошли к навешенной верёвке для подъёма в рукотворную штольню.

— Ого! — удивился он. — Я вижу, вы тут капитально обосновались, но я покажу вам более простой путь подъёма, где и канат не нужен.

Чуть в стороне, пробираясь через глыбы свалившихся камней, они и верно, обошлись без верёвки, и вскоре все собрались у могилы бергала, задавленного обвалом.

Кладоискатели хотели удивить этим своего нового знакомого, но он спокойно отреагировал на это, сказав:

— Вы правильно сделали, что не стали разрывать завал. Я знаю здесь целое кладбище, где погребены разные доисторические животные, и, возможно, там есть и люди. — И, опережая нетерпеливые вопросы, добавил: — Но это потом, не всё сразу. Я вижу свет в конце туннеля, и меня это удивляет не меньше, чем все кладбища динозавров и мамонтов вместе взятые.

Секреты чуди

Выйдя на свет, Фома с жадностью рассматривал устье штольни и всё приговаривал:

— Надо же, тысячу лет стояло, и на тебе — открылось чело! Сработанное человеком устье, вход в чрево земли. Да, но ведь теперь же сюда попрут все, кому не лень. Туристы, все праздношатающиеся, не говоря уже о геологах, — вдруг спохватился он, — так и конец придёт нашему подземному городу. Правда, верховья Хамира в стороне от всех проложенных троп, — сам себя попытался он успокоить, а тут и Стёпа обнадёжил:

— За год, что открылась штольня, пока никто здесь не был. Скотопрогонных троп здесь нет, на Уймон из Зыряновска ходят через верховья Черновой, туристы дальше Тегерека не заглядывают, лесорубам, как вы сами видите, тоже делать здесь нечего.

— Ну да, до поры до времени, — согласился Фома, а сам же подумал: «От силы год, не больше продержится тайна, а то и того не будет».

Роман промолчал, только предложив:

— Уже вечер — где уж теперь блуждать по подземным лабиринтам, оставайтесь с нами ночевать.

— А и верно, останусь-ка я с вами на ночь, — согласился Фома.

Мальчишки уже собирали дрова для костра. Большая палатка стояла под кедром. Уже стемнело, когда все, сидя у костра, уплетали сваренный Егором и Стёпой полевой суп, а Фемистокл рассказывал про чудь, про древних металлургов и горняков.

Он оказался прекрасным рассказчиком, на что Степан заметил:

— Фемистокл, вы родились и живёте в глухом таёжном посёлке, и мы ожидали, что вы нам расскажете про охоту, про встречи с дикими зверями, а вы читаете лекции про подземное царство не хуже профессора горного дела или историка.

Для Фемистокла такие откровения не были новостью — примерно об этом ему говорили и родные, и односельчане, — поэтому он не удивился, сказав только:

— Что поделаешь, каждому своё. Я хоть и лесной человек, да ещё и деревенский, а вот люблю читать разные журналы, а раз уж я чудь, то и по горному делу интересуюсь. Куда и как она исчезла.

— Дядя Фома, а теперь я хотел бы у вас спросить, — обратился с вопросом до сих пор молчавший Егор. — Вот вы прошли насквозь весь Холзун — значит, и туннель здесь можно прорыть?

— Тогда ведь за какие-то три-четыре часа можно будет пешком пройти в Уймон и не надо переваливать через гору, на что и двух дней мало.

— Туннель? Конечно можно, только я бы не хотел, чтобы вместо подземного, сказочного царства была забетонированная выработка. Пойдут вереницы машин, толпы народа, посёлки в тайге, кафе, рестораны — и прощай, дикая природа.

— Да, нет ничего ценнее дикой природы, — подтвердил Роман. — Всё человек может, а вернуть дикую природу — нет. А если и попытается, то это будет подделка. — И опять разговор вернулся к подземному царству.

— Фома, вы что, тысячелетиями сохраняли вашу тайну, тайну чуди, и никто за всё это время не дознался, кто такие, как жили, как работали?

— На этот вопрос мне трудно ответить. Возможно, кто-то дознавался, возможно, нет. Даже ваши историки от науки не могут ответить на многие вопросы, связанные с событиями пятисот- и даже трёхсотлетней давности. Теряются документы. Да и были ли они? Теряется связь времён. Да что там говорить — даже события наших дней разные политики объясняют по-разному, а тут речь идёт о трёх тысячелетиях.

Фемистокл заметно разволновался. Роман почувствовал, как важны для него все эти вопросы.

— Да, но за события последних двухсот пятидесяти лет можно ручаться, — добавил он после некоторой паузы. — Например, как разгадали технологию плавки металла.

— Интересно, это почему же?

— Остались документальные свидетельства, причём у ваших историков восемнадцатого века.

— Вы имеете в виду русских историков?

— Да, русских или немецких на русской службе. Особой разницы нет.

— Конечно, наука интернациональна, — многозначительно согласился Роман и сам удивился своим столь умным мыслям.

— Но всё-таки, говорите конкретнее. Какие есть документы, что вы упомянули?

— А речь идёт о временах Петра Первого, о начале восемнадцатого века, — продолжал Фемистокл. — Вы знаете, что Пётр был озадачен развитием горно-рудного и металлургического производства в России? До этого, считай, в России такой промышленности не было. А какая страна без металла? Вы же знаете, что в войне со шведами после первого поражения ему пришлось снять колокола с церквей, чтобы отлить новые пушки.

— Да, это хорошо запомнилось из уроков истории в школе.

— Так вот, своих специалистов в горном деле и металлургов в тогдашней России не было, и он привёз из Германии таких профессионалов. А вы знаете, что большинство немцев служили верой и правдой новому своему отечеству? И особенно среди специалистов выделялся некто Вильгельм де Генин. В России его имя для краткости переделали на Вилима Ивановича, и царь ему во всём доверял.

— Да, слышал я о нём, — признался Роман, — но продолжайте.

— Этот Вилим Иванович обладал неуёмной энергией. Он организовал строительство металлургических заводов на Урале и стал основателем этой важной отрасли хозяйства в России. Так вот, рудники основали, металлургические заводы построили, а выплавлять чистую медь долго никак не получалось. Вместо одних медных минералов, малахита и азурита после плавки выходила не медь, а другой, ни к чему не пригодный минерал куприт. Вильгельм де Генин выходил из себя, бушевал:

«Это танталусы сидят на злате и не могут его получить! Древние мастера умели, а нынешние не могут».

Бесчисленные депеши самому Петру возымели действо — были срочно выписаны из Германии новые мастера. Но и они разводили руками: в плавленой рудной массе медь не отделялась от шлаков. Саксонская медная руда, из которой успешно плавилась медь, отличалась от уральской и алтайской, а в чём секрет — не могли разгадать. Заводчики Демидова и Строганова также бились почти двадцать лет, пытаясь разгадать секреты выплавки меди из российских руд.

— Это интересно, что вы рассказываете.

Роман и мальчишки с большим вниманием слушали странного подземного человека, оказавшегося знатоком секретов чуди.

— Да, так вот и бились, пока этому Вильгельму Ивановичу не привели неприметного старичка из местных уральцев. Он и говорит:

— Ты, барин, не слушай своих учёных немцев, а лучше позови мастерового горняка из чуди, он тебе все секреты скажет.

— Это ещё какого такого чуди? — взревел де Генин. — Ты разве не знаешь, что вся чудь до рождества Христова за тысячу лет под землю ушла?

— А вот ушла, да не вся. Ты лучше гордыню свою убери, спрячь, а с добрым человеком по-хорошему поговори. Может, тогда он тебе всё и обскажет, как дело на лад поставить.

Этому де Генину ничего не оставалось, как послушаться доброго совета. А мастеровой тот из чуди, такой неказистенький, невысокий мужичок пришёл с мешочком, высыпал оттуда в горнило с толчёной рудой каменный порошок и говорит:

— Вот теперь разводите огонь — посмотрим, что будет.

Заработали меха с поддувалом, температура должна быть выше тысячи градусов, и вот чудо — вместо зелёных и синих окислов меди потёк чистый металл. Так был налажен выпуск меди в России из уральской и алтайской медной руды. Вот, а вы говорите, что чуди нет! А кто же секреты хранил, как не чудь? — закончил свой рассказ Фемистокл.

— А что за порошок подсыпал этот мастеровой? — спросил Стёпа.

— Окись минерала барита, — ответил Фома, — но это химия, а я не слишком в этом деле силён. Вернее, совсем не силён.

— Фома, вот вы сказали, что вода промыла все эти подземелья, а где же она сейчас? Лишь капель да кое-где небольшие ручейки.

— Это верно, — согласился Фемистокл, —но ведь вода стремится вниз. Промыла себе другие галереи и там шурует себе нижним этажом под нами. Но туда лучше не спускаться. Сплошной ледяной душ, надо по воде брести, а кое-где и вплавь придётся пускаться.

— А где-то на поверхность выходит эта подземная вода?

— А как же — две реки начинаются в Уймоне от подземных источников, Там и озёра есть, и реки, а где их истоки, бывает трудно понять. Часть под землёй пробивается, снаружи не видно. Чтобы разобраться и понять, надо специальные исследования проводить. Вот в Пиренеях, во Франции, Испании — там с помощью красителей выясняли, где и куда подземные источники идут. Это всё непросто.

— Вы, Фома, я смотрю, поднаторели в этих делах. Как это вы всё знаете?

— Я же говорю: я сам горняк, хотя и кустарь. Но имейте в виду, вовсе не одиночка, у нас всегда существовала своего рода артель, и мы мастерство передавали по наследству. Кроме того, древней металлургией и горным делом я и сам с малолетства интересовался, а многое мне передали деды наши. Я подземный житель, мне сам Бог велел это знать. А если честно, я же здесь вырос, ещё мальчиком меня отец натаскивал по этим подземным ходам. Здесь ведь, не будешь знать, — заблудиться можно. Это же подземный город, для всех таинственный и неизведанный, а для меня он как дом родной. Хотя, наверное, я чересчур расхвалился. Тайны и для меня здесь ещё остаются.

«Очень странное совпадение, — опять подумалось Роману, — ведь о подземном городе говорил ещё Максим».

То же самое вспомнилось и остальным ребятам, а Стёпа прямо спросил:

— Получается, здесь целый подземный город, и в нём, наверное, чудес полно.

— Город — не город, а подземный лабиринт, и чудес в нём хватает, — согласился Фемистокл, — я не слишком всё это афиширую, вернее, совсем не афиширую. Наоборот, можно сказать, держу в секрете. Иначе пойдут ватагами, замусорят, пограбят. Наш народ ведь такой — после нас хоть потоп.

— А что, кроме вас, никто не знает об этом подземелье? — спросил Егор. — Во всё это трудно поверить.

— Кстати, где-то есть ещё входы и выходы? — заметил Роман. — Чувствуется, что воздух циркулирует, тяга есть.

— Вы правы, — отвечал их новый знакомый. — В нашей деревушке почти все знают об этих подземных ходах, но стараются не говорить о них, тем более посторонним. Боже упаси! И, кстати, пользуются ими, можно сказать, испокон веков, хотя и редко, и не все. Я же говорю: на то мы и чудь. Понемножку скребём золотую жилу. Не жадничаем, все понимают, что голову терять тут нельзя, и болтать лишнего тоже не надо.

— Чудеса, в это верится с трудом, — признался Роман, — человеческой натуре присущи жадность и корысть. Неужели не находятся среди вас такие, чтобы развернуться, разбогатеть?

— А вот как хочешь, так и понимай. Выходит, не нашлось. В царское время боялись лихих людей. Узнают про золото — убьют. В революцию богатых ставили к стенке, в тридцатых за лишнюю коровёнку посылали на лесоразработки, а то и просто кончали. Отучили жить богато — люди богатства боялись. А вот понемножку, горстку, щепотку золотого песка скребли время от времени. Так, чтобы с голоду не умереть. Так и в годы войны выживали. Правда, почти все мужчины на фронте были, половина не вернулась. А те, кто в деревне оставался, делились с семьями фронтовиков. Как-никак, а песочек помогал. А теперь-то нас, чудиков то есть, раз-два и обчёлся. Поразъехались по городам. Я, да ещё трое в нашей деревне остались. Тех, которые могут робить. Последние из могикан, держатели тайны.

— Вы, я смотрю, Фома, не очень весело настроены. А тут ещё мы внедрились в ваш подземный город и в ваши секреты.

— Вы-то что! Вот рудник откроют, даже два — тогда другое дело. Тогда нам нечего будет здесь делать. Полиметаллы и железо будут добывать, а для нас это будет крах! Но я думаю, какое-то время ещё продержимся, — сам себя попытался он успокоить. — Раньше чем через три-пять лет не развернутся. И мне не нравится ваша штольня, — продолжал Фома, — смотрю я на неё и думаю, что выдаст она нас с головой, стоит только увидеть её знающему человеку. Надо бы её ликвидировать. То есть не саму штольню, а вход. Чело, так сказать. Завалить или хотя бы замаскировать. А выход другой, причём с вашей стороны, я вам покажу.

— Завалить? Это же большая работа, нам она не по силам.

— Впятером можно сделать за пару дней. Вы учтите, что на нашей стороне будет закон господина Ньютона о земном притяжении, о всемирном тяготении.

— Как это? — не понял Агафон, а Рома его упрекнул:

— Сразу видно, что ты хромаешь по физике.

— Да, — подтвердил Фома, — стоит только поковырять землю над штольней, и она сама полетит вниз к устью штольни. Можно обойтись одними только лопатами.

— Ладно, там посмотрим, — уклончиво ответил Роман.

Разрядкой тревожных мыслей явилась прогулка по отвалу.

— Вот, глядите. — Фемистокл показал на зелёный и синий камешки. — Это малахит и азурит, окислы меди. Из них чудь и выплавляла металл.

— Неужели это малахит? — удивился Стёпа. — Тот самый, из которого знаменитая малахитовая шкатулка выточена?

— Ну не совсем тот. Красивый, поделочный малахит добывали только на Урале. Наш для этого не годится — видите, какой рыхлый, крошится в пальцах, хотя по химическому составу он тот же.

— А как же из них металл плавили? — спросил Гоша. — Никак эти камни не похожи на металлическую медь.

— Очень просто, — ответил Фома, — толкли, закладывали в глиняные формы слоями вперемежку с древесным углём, добавляли сульфат бария и всё это в печь. Чтобы добиться высокой температуры, подключалось воздушное дутьё с помощью примитивных мехов, то есть с дополнительным поддувом воздуха. А меха делались из цельных кож животных, например барана. Добавляли для горения кислорода.

— Действительно, просто и даже примитивно, — согласился Роман.

— Просто, да не совсем, — поправился Фома, — наверное, я неточно выразился, назвав процесс простым. Правильнее его назвать примитивным. Прежде, чем нашли добавку из сульфата бария, древние металлурги немало поломали голову. Химию-то они не знали. Только пробами, экспериментами решали проблему. И потом, после плавки ещё надо было металл доводить до кондиции — получалась медь, опять-таки, пока ещё только черновая медь. Там были включения шлаков, их надо было убирать. Слиток разрубали на части, выковыривали ненужное, просеивали, и так несколько раз.

— Да, кажущийся простым процесс на самом деле был сложным, — согласился Роман.

— Сложным и дорогим, — подтвердил Фемистокл, — но с дороговизной не считались, труд был рабским, и хозяева и потребители с ценой, а вернее, с затратами труда мирились. А куда денешься! Всё очень примитивно, никакой механизации. И обогащение — отделение рудных кусков от пустой породы — тоже вручную. Вот так, сидели и откидывали — руду в одну кучу, просто камень — в другую.

— Да, отец рассказывал, что на Зыряновском руднике этим занимались дети, — вмешался Егор.

— Верю, это считалось лёгким трудом, — подтвердил Фома.

— Фома, вот вы показываете рудные минералы, они зеленоватого и синего цвета, а как же рудная железная шляпа цвета ржавчины, жёлтая и рыжая? — задал вопрос Роман. — Вы же в местных рудах разбираетесь, в зыряновских?

— Да, верно, — согласился Фома, — руды старого Зыряновского рудника были в основном рыжей окраски, цвета ржавчины. И вы догадаетесь почему.

— Видимо, много окислов железа?

— Совершенно верно, и ещё там было много окислов цинка, а они тоже в основном бурой расцветки — они и назывались охряными. В отличие от руд уральских, где преобладала медь, окислы которой синие и зелёные.

— А вот и она, легка на помине, Медной горы хозяйка! — Рома заметил ящерку изумрудного цвета, замершую на одном из валунов.

Ребята разглядывали знакомую всем ящерицу, сразу вдруг приобретшую совсем другой статус и символ древних рудных залежей.

— Между прочим, — продолжал Фемистокл, — мальчишкой я бегал по склонам горы, где располагался Зыряновский рудник, и находил ещё остатки древних копей. Они были совсем небольшие — так, закопушки метра по полтора-три длиной. А однажды повезло: в обрывистом берегу речки Маслянки я заметил: торчит какой-то предмет. Трогаю — он тут же поддался, смотрю: бронзовый нож. Догадаться было нетрудно — явно древний, чудской.

— А я знаю: из охры делают жёлтую краску, — вдруг вмешался Агафон.

— Да, причём это самая древняя краска, которой пользовались даже первобытные люди, — подтвердил Фемистокл. — В пещерах на Пиренеях во Франции находили древние рисунки, нарисованные охрой. А это двадцать тысяч лет тому назад.

— Страшно подумать, как долго длился этот период древнего человека, — в задумчивости сказал Степан. — В пещерах у костров. И как только выжил человек?

— Заметьте: мамонты вымерли, пещерные носороги и медведи вымерли, а человек смог сохраниться. Всё благодаря разуму, — поддержал его Фома.

— А вот скажи-ка, Роман, ты же студент технического вуза — значит, технарь: куда подевалась древняя медь, выплавленная две или три тысячи лет назад? Её ведь добывали, судя по гигантским горным разработкам на том же Южном Урале, на Алтае, сотни и тысячи тонн. А медь, в отличие от железа, не окисляется так быстро, не исчезает, превращаясь в ржавчину за пятьдесят лет, и хранится почти в нетронутом виде сотни и даже тысячи лет. Так вот куда делась медь, выплавленная в бронзовом веке? Вот хранятся медные и бронзовые изделия древности в музеях мира — так это не более тысячной доли процента от выплавленного. А куда делся остальной металл?

Роман, не отгадавший такого простого, но каверзного вопроса, задумался.

— Да, Фома, задали вы задачку, даже не знаю, что и сказать.

Зато Агафон сразу сообразил:

— Так не все же курганы разрыты. Вот разроют, и тогда всё сойдётся: сколько добыли, столько и найдут.

— Молодец! — похвалил Агафона Фома. — Логично мыслишь, а главное, смело и быстро нашёлся, что сказать. Только я думаю, если все курганы разрыть, то будет не одна тысячная процента, а две, три или четыре тысячных. И дисбаланс останется.

— Значит, остальное где-то в земле, — догадался Стёпа. — Вместе с культурным слоем.

— Интересный ответ и похожий на истину, — согласился Фома. — Но учёные и сами разводят руками. Говорят, что не знают, и всё тут.

Роман со Степаном отправились устраивать лагерь, а Егор с Агафоном неотступно следовали за Фемистоклом, жадно слушая его рассказы.

— Фома, — начал Егор, — вот вы давеча говорили про троглодитов, пещерных людей. А как они уживались с пещерными медведями? У троглодитов, наверное, кроме дубины, ничего и не было, а что дубинка против такого громилы!

— Это верно: одному человеку с медведем трудно справиться, — согласился Фемистокл, — но у человека, даже древнего, было другое оружие — разум, — а кроме того, они действовали сообща, а вдвоём, втроём даже пещерного медведя можно одолеть.

— А чем пещерный медведь отличался от нашего? — спросил Агафон. — Наш тоже берлогу норовит сделать в каком-нибудь укрытии, а то и в пещерке.

— А кто его знает, признаюсь в своём невежестве в этом вопросе, — сказал Фемистокл. — Разве что покрупнее, я думаю. А так, что человек в ту пору, что медведь друг на друга смотрели как на объект охоты. В природе всегда стоит проблема питания, а на одной травке да на корешках ни человек, ни медведь не проживёт. А тут ещё убежище от холода надо искать, а где оно? Только в пещере. У человека огонь, у медведя — тёплая шуба. Так и соревновались друг с другом.

— Всё же человек победил, — заметил Егор. — Где он, пещерный медведь?

— Я думаю, он переродился в нашего, современного, хотя нигде не встречал, в чём же между ними разница.

Расставаясь, Роман спохватился:

— А как же мы будем общаться, встречаться?

— Оставляйте записку на том месте, где меня нашли. Летом я бываю там почти каждую неделю.

В логове троглодитов

— Вы обещали показать жилище троглодитов, — напомнил Фемистоклу Агафон, когда через неделю они снова встретились.

— Да-да, это очень интересно, хотим посмотреть, — поддержал Егор. — Далеко ли это?

Фома усмехнулся:

— Здесь скорее подойдёт вопрос: сколько времени займёт дорога и трудна ли будет? Это же всё промоины, проложенные грунтовыми водами. Так вот, я рассчитываю, что часа за два мы доберёмся, а путь будет относительно простым, если только можно так сказать про подземные лабиринты. В пещерах не столько ходят, сколько лазят, и никогда не знаешь, что может ожидать на этот раз в пути. Как у вас с освещением?

— Если экономить, должно хватить, свечи можно жечь по очереди, по одной-две на всех.

— Глядите, лбы не расшибите, — несколько неуверенно сказал Фемистокл и добавил: — Боюсь, что вы разочаруетесь, — вряд ли что там может вас заинтересовать.

— Как что! А наскальные рисунки, битва с мамонтами и пещерными львами! — воскликнул Агафон.

— Ах, вот что ты ждёшь: живопись людей каменного века! По-твоему, все троглодиты были художниками и разрисовывали стены? Но это совсем не так. Древняя живопись — это большая редкость, даже редчайшая. Насколько мне известно, такие рисунки только и найдены в пещере Альтамира на Пиренеях в Испании, да вроде бы где-то в Африке. У нас есть наскальные изображения, так называемые петроглифы, но они датируются более поздними периодами. Бронзовым, железным веком, к тому же все они на поверхности, выбиты или процарапаны на камне. Человек, как вылез из пещеры, так больше туда не возвращался. Разве что в землянки, — добавил он, усмехнувшись.

— Всё равно интересно посмотреть и представить себя на их месте, — настаивал Агафон. — Как жили-выживали.

— Жили грязно, в антисанитарных условиях. Да это вы и сами можете представить, зная, что у древнего человека ничего не было из предметов быта. Ни посуды, ни одежды. Спали на кучах хвороста, на соломе, укрывались звериными шкурами, из них и одежду делали. Можно ещё пофантазировать, представить — это не так уж трудно, но не очень приятно. Одним словом, обитали в логовах. Что было хорошего — огонь. Возле него грелись, спасались от холода. Наверное, берегли, хотя тут неясно, возможно, умели его и добывать. А так — сплошные проблемы, проблемы выживания. Где найти пищу, как спасаться от холода, от хищников, от болезней.

— А по какому признаку вы находите жилые пещеры? Как определяете, где жилая, а где нет?

— Самым примитивным образом. Себя ставлю на их место. Что у них было, что можно найти? Почти ничего. Никаких металлических предметов, никакой керамики, ничего этого не было — ещё не изобрели. Было дерево — оно не сохраняется, — кость, обломки камня. Огонь! Надо искать его следы.

— А что оставляет огонь, кроме сажи и закопчённых стен?

— Угольки, кусочки древесного угля! Как ни странно, они могут сохраняться тысячелетиями. Вот их и надо искать. Разумеется, кроме каменных ножей, наконечников копий и стрел, каменных топоров и мотыг. Костёр жгли у входа, чтобы не задохнуться от дыма.

— Ага, сидели, грелись и мясо жарили. Мамонтовое.

— Если бы! Я думаю, они всегда голодные были, а уж когда удавалось добыть какого зверя, то за раз его тут же и съедали. Как волки. Их жизнь и была похожа на жизнь диких зверей и висела на волоске — как говорится, на грани выживания. И сколько погибало, сколько выживало — одному Богу известно. Мне представляется, что выживал один из десяти. И опять, что значит «выживал»? До какого возраста? Логично думать, что надо считать до возраста, когда человек может оставить потомство, то есть до двадцати — двадцати пяти лет. Иначе популяция вымрет.

— Так мало?

— Что поделаешь, жизнь была слишком суровой. Видимо, отдельные индивидуумы доживали до преклонного возраста, но я думаю, их было очень мало. Систематические голодовки, войны, болезни, эпидемии… Кое-где существовала вынужденная традиция освобождаться от ненужных членов общества.

— Убивали?

— Возможно, не убивали, а оставляли на умирание. Изгоняли. Немощных и нахлебников содержать было невмоготу.

— Это одно и то же.

— Что поделаешь, в мире так устроено: главное — сохранить популяцию, род, племя, чтобы оно продолжалось. Например, у хищных птиц, когда наступает голод, съедают самого слабого птенца в гнезде.

— Что, и у человека так было?

— Гоша, ты задаёшь вопрос, на который сам можешь ответить не хуже меня. Здесь можно только гадать. Некоторые исследователи считают, что у древних людей каннибализм был в норме. Ты сам знаешь, что он имел место даже в совсем недалёком прошлом. В любом случае пища, тем более белковая, у человека каменного века была драгоценностью, и он не пренебрегал любой. Сам подумай: вот в нашем суровом климате, чем питался древний человек зимой? Корешками сыт не будешь, даже трава — и та под снегом. Мамонта, оленя попробуй добыть. Если и загонят какого, то это бывает очень редкой такая удача. Вот лось выживает за счёт прутняка. Ивовый молодняк, бывает, подчистую выгрызает. А что человеку остаётся делать, чтобы зимой не умереть от голода? Наверняка и человечинку ели.

— Да, романтики мало.

— О романтике и говорить нечего. Романтика есть только у писателей, изображающих жизнь древних людей. Без романтики никто книгу читать не будет.

— Честно говоря, у меня как-то и интерес к этим троглодитам поуменьшился, — признался Егор. — Больно всё грубо и жестоко.

Роман, до сих пор не принимавший участия в разговоре, не выдержав, наконец, вмешался:

— Жизнь вообще груба и жестока. Это и есть дарвиновская теория эволюции и происхождения видов: слабый погибает, выживает сильнейший. Он же и оставляет потомство, и так из поколения в поколение совершенствуется вид, всё более приспосабливаясь к существованию. Так древний человек совершенствовался, пока не превратился в гомо сапиенс — человека разумного.

— Стойте, стойте! — Сметливый Агафон углядел пробел в дарвиновской теории. — Ты, Роман, говоришь, что выживает сильнейший, умнейший, трудолюбивый, а бедный и ленивый должен погибать?

— В принципе да, — вынужден был признать Роман, — хотя я сомневаюсь, что человек разумный сейчас совершенствуется по этой схеме.

— Вот-вот, я тоже об этом хочу сказать. Получается совсем наоборот, чем по дарвиновской теории, — не унимался Агафон, — самые бедные народы, например многие племена в Африке, усиленно размножаются, имея по десять и более детей в семье, в то время как богатые и успешные европейцы вымирают, имея двух, а то и одного ребёнка. И население в Африке растёт, а в Европе сокращается.

— Что ж тут не понять! — вмешался Стёпа. — Человеческий разум всё перевернул в мире, и прежние законы природы уже не работают. Я имею в виду людей. У нас всё по-другому. И потом, не надо забывать, что видимые изменения происходят через значительный период времени, нужны миллионы лет для этого.

— Осторожней, голову не разбейте! — предупредил Фемистокл, прервав разгоревшийся диспут. — Видите, свод понизился? Здесь в три погибели придётся сгибаться.

— Хорошо, хоть не ползком, — прокомментировал Егор, — шибко не люблю на карачках передвигаться.

Местами проход превращался в узкую наклонную щель, где протискивались боком. Завалы каменных обломков преграждали путь; узкий лаз, извиваясь, уходил в сторону и куда-то вниз. Ручей же, журчащий рядом, вдруг нырнул и с шумом исчез в небольшом отверстии на полу.

— Кстати, Фома, — вдруг перешёл на другую тему Стёпа, — куда уходит вода? Как я понимаю, не вся она выходит на поверхность. Проваливается в тартарары. Куда она девается, не в центр же земли?

— Знаешь, Стёпа, — признался Фемистокл, — я и сам об этом частенько задумываюсь. Ты же видел зимой полыньи вдоль по замёрзшему руслу Хамира. То же и по Бухтарме. Я думаю, это подземные воды пробиваются, выходя на поверхность, не дают замёрзнуть всей реке. Родники, ты это и сам знаешь. Но сколько-то воды действительно уходит куда-то низ. Я вот думаю, что эта вода скапливается где-то в горных породах. Ты же слышал про так называемые подземные моря и озёра? Скорее всего, это просто трещины в породах, заполненные водой. Иногда такие подземные воды даже в пустынях находят. Бурят скважины, качают воду, используют, и её бывает очень много.

— Фу ты, чёрт, чуть башкой не стукнулся! — пожаловался Рома. — Долго нам ещё карабкаться?

— Да вот же, почти пришли.

Своды подземной полости расширились, и путники очутились в обширной сухой камере, в дальнем конце которой слабо засветился выход на поверхность.

— Однако, заросло всё, — сказал Фемистокл, на корточках пробираясь к выходу сквозь густые ветви черёмух и колючей боярки. — Но это и хорошо — меньше любопытных глаз обнаружат лаз. Давненько я тут не был, — добавил он, озираясь и осматриваясь. — Однако, лет пятнадцать.

Щурясь, ослеплённые ярким светом, спелеологи вышли наружу. Конечно, всех интересовал вопрос, где они находятся. Это был сырой и тенистый лог, густо заросший осинником, под сводами которого буйно разрослись папоротник и типично таёжное разнотравье, сплошь закрывающее поверхность земли.

— Не так уж и далеко от вашей штольни, — заявил Фемистокл, — мы находимся в соседнем отщелке. Вот вам запасной выход, о котором я уже вам говорил. Причём гораздо более скрытный, чем штольня. Сюда никто не ходит, и им вполне можно пользоваться.

И он опять повторил то, что уже говорил и раньше:

— А штольню можно бы и замуровать.

Все промолчали, а Фома продолжал:

— Ну вот, я думаю, что здесь могли обитать пещерные люди. Сухо, лес рядом, есть дрова. А что ещё надо для существования людей? Естественно, пища. Летом собирали ягоды, корешки, весной — дикий лук, свежие ростки молодой зелени, осенью — орехи, калину, рябину. Зимой было туго. Делали силки, западни на птицу, зайцев. Конечно, голодали. Обо всём этом можно только догадываться. Охотились и добывали пищу мужчины, а женщины с детьми ждали их, сидя в пещерах, и поддерживали огонь.

— Я думаю, они ели и лягушек, и ящериц, и насекомых, — заявил Агафон.

— Всё возможно, и даже, скорее всего, — согласился Фома, — собирали птичьи яйца — всё шло в дело, всё, что живое. Давайте попробуем покопаться в почве — может, что и найдётся. Каменный обломок какой или уголёк.

Тут только вспомнили, что не догадались взять лопатку или какую другую захудалую ковырялку.

— Вот мы теперь, как те пещерные люди, должны приспосабливаться и придумывать себе инструмент из подручных материалов, — ворчал Роман. — И даже хуже. У тех хотя бы кость была от быка, лопатка, чтобы землю отгребать, а нам разве что палкой придётся её колупать.

Пока рылись — кто ножичком, кто деревянным сучком, — Фемистокл достал своё огниво — кремень, стальное крысало и клочок сухого мха. Молча высек огонь и стал разводить костёр прямо у входа перед гротом. Всем остальным этот способ добычи огня тоже был известен.

— Вот здорово, будем как те дикари, что здесь жили! — обрадовался Агафон.

— Как же, тут сидели. Горевали аль радовались — кто знает.

Егор подсел поближе к Фемистоклу:

— Фома, а куда они все делись? Жили, а от них самих никаких следов. От бронзового века хотя бы курганы с костяками, а от каменного ничего, кроме каменных молотков,

— Так ты сам подумай: полмиллиона лет прошло с тех пор — страшно представить. А может, и миллион.

— Целый миллион, и всё так и сидели, глядя на огонь?

— Сначала голышом бегали без огня — тепло же было. Когда похолодало, тут уж никак: или помирай, или огонь жги. Огонь и помог людьми стать. А уж как оплавился на костре металл — медь то была, — так всё куда быстрее пошло. Одно за другим: бронзовые орудия появились, гончарные изделия, одомашнивание скота, выращивание хлеба…

— Чудно это: в звериных шкурах костёр жгли, теперь мы жгём. И всё на одном месте.

Затея с костром всем понравилась. Раскопки бросили и стали помогать Фоме, подтаскивая кучи хвороста. Пылал жаркий огонь, и дым поднимался выше самой высокой пихты, клубы его и в пещеру норовили валом попасть.

— Мужики, а я нашёл следы троглодитов! — вдруг подал голос Агафон, разглядывающий портал пещеры. — Как вы не заметили: тут же весь вход закопчён!

— Где ты это увидел? — Рома со Стёпой встали со своих мест.

— Вот же: тру, тру — не оттирается, так копоть въелась! Кругом всё серое, а здесь чернота.

— Какая тебе копоть, когда это солнечный загар! Видишь, чернота только на внешней стороне, а дальше её нет.

Гоша со свечкой стал осматривать потолок, но слабый свет не пробивал чёрную тьму подземелья. Обитель вечного мрака не хотела отдавать свои тайны даже у своего выхода. Валы то ли дыма, то ли влажных испарений клубились под потолком, и за ними, высоко в глубине, Агафону что-то почудилось живое, тревожное, непонятное.

— Ой, Рома, кто это?

Две пары глаз огоньками сверкали в темноте, и не успел Агафон что-либо понять, как что-то рыхлое, мохнатое метнулось к выходу, едва его не задев. Груда перьев обдала волной воздуха, однако, бесшумно пронеслось.

— Фу ты, чучело пучеглазое! Пугач! — Как тут было не признать демона ночи — филина?

— Гоша, ты чего там разбушевался?

— Да вот чёрта глазастого гоняю.

— Ты его или он тебя?

— Пусть только попробует! Ишь, полетел, сослепу вот-вот на пень наткнётся!

Вокруг стоял, шумел, звенел и пел на разные голоса лес. Суетились, порхали птицы — всё больше мелкие, резвые и разноцветные. В котелке булькало варево с картошкой, а разведчики земных недр бурно обсуждали жизнь древних обитателей пещер. Фемистокл же, прежде чем расстаться, сказал:

— Как я и предполагал, вы немножко разочарованы, так как ожидали от пещеры троглодитов большего. Нет-нет, не возражайте, я вас понимаю. Но в следующий раз я могу показать вам одну вещь, которая вам обязательно понравится. Это подземный зал, где скопилась целая гора останков животных. Конечно, если вы желаете. Я её называю кладовой чудес, а ещё — палеонтологическим музеем.

— Ещё бы не желать! — возмутился Агафон. — Кто от такого откажется?

— А что за животные и как они там оказались? — удивился Роман. — Вы говорите какие-то фантастические вещи!

— А чёрт его знает, как они туда попали, — отвечал Фома. — Провалились сквозь землю, упали, разбились. Олени, быки. Насчёт носорогов, мамонтов ручаться не могу — не видел. А вот медведь есть, росомаха, рысь. Кости, рога, а некоторые мумифицировались — сохранились с шерстью.

— Получается, там у вас сплошные чудеса, — заметил Егор. — Мне уже хоть сейчас хочется там побывать!

— Чудеса — это верно, — заметил Фемистокл, — но на сегодня хватит, мне надо возвращаться, а в следующий раз — пожалуйста. Но я должен предупредить вас, — продолжал Фемистокл, — что по тому лазу бежит ручей и путь туда нелёгок. Туда ведёт узкий ход, и почти всю дорогу надо идти по воде и пригибаясь, чтобы не разбить голову, а метров пятьдесят придётся лезть на коленках, и всё по воде.

— Ну что ж, можно и сто метров пролезть нагишом, — расхрабрился Егор. — Как, идём?

— Конечно идём! — почти хором, одновременно ответили Роман с Агафоном, а Егор добавил:

— Жаль, что не сейчас и ждать целую неделю.

Кладовая чудес или пирамида жертвоприношений?

Июль — макушка лета и самая жаркая пора у сельского жителя, а у пчеловодов особенно. И не только потому, что температура за 30 градусов, а оттого, что этот месяц кормит пасечника весь год. Как ни в какой другой месяц, трудятся пчёлы, мёд только успевай откачивать, а тут ещё и сено надо накосить и от дождей сохранить. Про заготовку дров можно не упоминать — за это дело можно взяться и в сентябре, и в октябре.

— Не поработаешь летом, — зимой лапу будешь сосать, — не раз говорил Пётр Иванович, но добавлял: — Но и детства нельзя лишать ребят. Детство — оно бывает одно у человека, и каким оно будет, таким этот человек и вырастет: хорошим или плохим. А что такое хороший человек? Не столь важно, образованный он или нет, главное, чтобы жил честно, зарабатывал на жизнь праведным трудом и был порядочным человеком во всём. А корысть, алчность — она до добра не доводит. Душу золотому тельцу никак нельзя продавать — так и мать родную забудешь. Жадность, страсть к обогащению — этот порок не лучше наркомании или алкоголизма, сколько людей он погубил!

Слова есть слова, а собственный пример, тем более родного отца, куда лучше любых нравоучений. Роман со Степаном старались, как могли, помогая отцу на пасеке, но час-полтора перед сном — это их время. Солнце клонится к закату, а оба вместе с Верой бегут на водопады Большой Речки, где успевают и окунуться в ледяные воды хрустальной реки, прыгая с утёса, и половить хариуса в глубоком омуте под скалой. Но есть дни, когда позарез хочется уйти в лес, погрузиться в его объятия и забыться хотя бы на короткое время, отдохнуть от забот и унять эту гонку не только изнуряющего физического труда, но и морального напряжения от гнетущих забот. Теперь же братьев одолевали мысли: а что же сейчас там, в нашем Подземном городе?

Как принято в крестьянских семьях, в летнюю пору в пять утра все уже на ногах. Мать готовит завтрак, отец чинит инвентарь. Роман встал с приподнятым настроением: сегодня Фома обещал сводить их в пещеру, где скопилась целая гора останков животных. Оба они со Стёпой с нетерпением ждали этот день и с родителями договорились загодя. Согласия-то добились, но у Марфы остались сомнения. Частые отлучки сыновей из дома были ей непонятны и вызывали недовольство.

— И что вас туда тянет? То была тайга, теперь какая-то каменоломня. Что там за коврижки с мёдом? Стёпе нынче поступать в институт, а он всё в лес смотрит.

Роман хотел сказать, что с учёбой у них всё в порядке, но его опередил Стёпа, неожиданно заявив:

— Рома, мама права — я остаюсь.

«Странно, — подумал Роман, — для Стёпы это необычно». Но он не привык кому-либо навязывать своё мнение, убеждать или отговаривать и промолчал, согласившись, что, возможно, и мама, и Стёпа правы: поступление в вуз куда важнее всего остального.

Когда Роман с Егором и Гошей спустились в Подземный город, Фемистокл уже ждал их.

— Вещи, одежду можно, как рюкзак, приспособить на спине или на голове, — поучал он. — Раздетым-то в том подземелье будет прохладно. Но это ещё не всё, — добавил он, — в одном месте там вода доходит до живота, и так метров семьдесят надо брести, принимая ванну.

— Что же там, озеро? — спросил Роман.

— Озеро не озеро, а понижение, заполненное водой. Зато там можно идти на ногах, хотя и согнувшись в три погибели.

— Пугайте, не пугайте — нам не привыкать, и мы не откажемся, — изрёк неунывающий Егор. — Подземелья тут везде, и мы сами уже стали почти пещерными людьми.

— Ага, троглодитами, — согласился Гоша, — мне нравится это слово.

— Наоборот, в этом слове слышится какое-то неуважение, — возразил Роман. — Иногда этим словом называют некультурных, грубых и нечистоплотных людей, хотя, думаю, это не совсем правильно. Одно дело — опустившиеся современные люди, и совсем другое — первобытные люди, у которых действительно не было условий для нормальной жизни. Они, эти троглодиты, хоть и жили в антисанитарии, но всё же были людьми, и другого выхода у них не было. Ходили в звериных шкурах, спали на земле или в лучшем случае на куче соломы, и где уж там было мыться, живя в пещере.

— Представляю, какие шли от них ароматы! — не удержался Егор. — Только и искупаться разве что летом на реке, а потом всю зиму трястись от холода, сидя у костра.

— Какое уж тут мытьё, когда одни мысли, чего бы пожрать и как убежать от медведя, чтобы он тебя не съел! — поддакнул Гоша.

Тут они подошли к малоприметному лазу, скрытому в боковой расщелине. Ручей, мимо которого они шли, скрывался в нём, протекая бесшумно и мирно.

— В общем, я вас предупредил, — сказал Фома, прежде чем нырнуть в дыру высотой гораздо меньше человеческого роста. — Не спотыкайтесь, будьте осторожны, и аккуратней со свечками. Не забывайте, что здесь всюду вода. А верхнюю одежду лучше снять, — добавил он, раздеваясь и запихивая брюки в рюкзак. — Так-то лучше будет, потом в сухое переоденемся.

Узкий и тесный ход, похожий на нору, извиваясь то влево, то вправо, уходил куда-то в сторону, а ручей, по руслу которого почти всё время приходилось идти, вдруг превратился в озеро.

— Не бойтесь, здесь неглубоко, — оборачиваясь к своим спутникам, предупредил Фемистокл, шедший первым. — Бывает по-разному, — сказал он, осторожно погружаясь в воду, — то по колено, а иной раз бывает и по пояс. Бр-р — холодна водичка, но куда денешься, любознательность требует жертв. Такие места, когда подземная галерея с водой то ныряет вниз, то, наоборот, поднимается вверх, спелеологи называют сифонами.

— Здесь есть некоторая неточность, — поправил Роман, — сифон — это когда вода, чтобы перелиться в нижний сосуд, должна подняться выше верхнего сосуда.

— Да, такое бывает в карстовых пещерах, — согласился Фемистокл. — Вообще, вода каких только не прокладывает хитроумных лабиринтов под землёй. А безумцы, называющие себя спелеологами, потом лезут во все эти промоины.

— Ага, вроде нас, — поддакнул Агафон. — Не лучше лягушки лезем на карачках.

Преодолев озерко, оказавшееся не более сорока метров длиной и глубиной чуть выше колена, путники вступили в узкий и косой лаз, похожий на щель, где надо было продвигаться, изогнувшись и упираясь руками в одну из стен. Зато ручей скрылся в глубокой промоине и можно было идти, а скорее пробираться посуху.

— Теперь совсем близко, — обнадёжил Фемистокл, когда лаз выпрямился, превратившись в подземный коридор, где можно было распрямиться и стать во весь рост.

Все приободрились, хотя холод давал о себе знать и каждый из друзей мечтал о костре. Пробираясь через завалы каменных глыб, свалившихся с потолка, Егор вдруг понял коварство подземного хода, выразив вполне обоснованное опасение:

— А ведь эта пещера может оказаться ловушкой. Что, если поднимется вода и затопит ход?

— Я думаю, что это не произойдёт так быстро и спелеологи успеют выбраться, — отвечал Фемистокл, добавив: — Хотя надо быть всегда настороже и помнить, что пещеры всегда таят непредвиденные опасности.

Вся операция с проникновением в кладовую чудес заняла не более часа и прошла без заминок и происшествий. Вскоре все очутились в довольно обширном каменном зале, хотя и пыльном, но с почти ровным полом и высоким потолком. Чёрные каменные стены, будто заглаженные, и такой же потолок, сложенный монолитными скалами. Ручей, до сих пор неотступно сопровождавший путешественников, журча, скрывался в небольшой воронке в дальнем конце этой подземной камеры. Увидев это, все стали натягивать на себя одежду, а Егор сказал:

— Жаль, не прихватил с собой ватник. В следующий раз обязательно возьму.

Ничего особенного путники не увидели, лишь вдали чуть проглядывала груда камней в виде пирамиды. Осмотревшись, Агафон спросил:

— Ну и где же богатства вашей кладовки? Пока ничего не видно.

— Тут, тут сокровища, никуда они не делись, — отвечал Фемистокл, — сейчас покажу.

Они прошли с десяток метров и остановились возле той самой кучи, сложенной вперемешку из обломков камней и земли, среди которых кое-где виднелись белевшие кости.

Егор и Гоша разочарованно глядели на этот хлам, так как ожидали увидеть совсем другое.

— Вы не думайте, что здесь останки баранов и лошадей ближайшего колхоза, — заметив равнодушие и недоумение ребят, сказал Фемистокл, — тут всё древнее, поверьте мне. Возможно, времён мамонтов и шерстистых носорогов, хотя, признаться, останков их я не находил. Всё больше лошади-гиппарионы, бизоны, олени. Я смотрю на вас, ребята, — вы, конечно, надеялись увидеть мумии пещерных людей?

— Мумии не мумии, но это скорее кладбище, чем сокровищница, — заметил Егор, — куча останков неведомых зверей, невесть как здесь оказавшихся.

— Выходит, что так, — согласился Фемистокл, — кладбище животных, погибших в результате несчастного случая. Тут, если покопаться, много интересного можно узнать, — продолжал он. — Это как хранилище древностей, животных, обитавших в наших краях тысячи лет назад. Словом, музей в природе.

— Да, на таких останках и вся наука палеонтология построена, — поддержал Роман. — Кости, скелеты, а что ещё может сохраниться за тысячелетия? Костей мамонтов и носорогов мы насмотрелись на РОРе в Зыряновске, — вспомнил он. — Значит, и здесь похожая фауна. Выходит, все они провалились в какую-то дыру с поверхности? Что там было — западня, ловушка?

— Насчёт мамонтов и носорогов утверждать не могу, — сказал Фома. — Все животные, что здесь есть, провалились с поверхности через промоину на земле, а для гигантов воронка, видимо, была мала. Скорее всего, это была небольшая естественная щель-промоина. Такой ход вряд ли мог выкопать древний человек, но, возможно, он пользовался ею как ловушкой.

— А где эта воронка-западня на поверхности? Вы видели её?

— В том-то и дело, что не видел и не нашёл, хотя пытался её найти, — отвечал Фома. — Она непостижимым образом исчезла, а если бы была, охотники бы её знали.

При этих словах все подняли головы и, вытянув вверх свечки, стали разглядывать потолок, где действительно угадывалась воронка и свод поднимался ввысь. Однако слабый свет терялся в непроницаемом мраке подземелья, едва выхватывая из чёрной тьмы ближайшие выступы скальной породы. Никакого света не проглядывалось, на что Фемистокл сказал:

— И не увидите — видимо, эта промоина давно завалилась. Закрылась, так сказать.

— Интересно бы поискать этот коварный провал на горе, — заметил Егор, а Агафон добавил: — И порыться в этом ворохе, груде костей, свалившихся бог знает сколько тысяч лет назад.

На что Роман с неудовольствием заметил:

— Тебе бы только самовольничать! Зачем тебе эти останки, если ты в них не разбираешься? Сходи на РОР — там тебе покажут и мамонта, и носорога. Жаль, Стёпа здесь не побывал.

Фемистокл промолчал, и всем было ясно, что он такого же мнения, как и Роман, но в это время Агафон взволнованным голосом вдруг воскликнул:

— Глядите, что я нашёл! Похоже на человеческий череп, только почему-то очень маленький.

Фома молча и с явной неохотой подошёл к нему:

— Да, есть тут и человеческие останки. Я два черепа находил — думаю, они детские. Лучше не будем их трогать. Я специально их прикрываю землёй — пусть покоятся с богом.

— Трилобиты! — выпалил Агафон. — Пещерные люди!

— Да не трилобиты, а троглодиты, дурья голова! — грубовато оборвал его Роман. — И вообще, мне не нравится, когда неуважительно говорят о древних людях. Трилобиты — это древние морские существа, что-то вроде ракообразных.

Все промолчали, хотя мучительный вопрос возник сразу: откуда здесь взялись человеческие останки и что это было — преступление или несчастный случай? Роман же вспомнил слова алтайца: «Эрлик кушает людей». Не было ли это следами древних жертвоприношений, через которые в далёком прошлом в своих верованиях прошли многие народы? Если это так, то кучу останков можно назвать пирамидой жертвоприношений. Кто-то погиб в результате несчастного случая, провалился в дыру на поверхности, кого-то принесли в жертву. Возможно, не только животных.

Что за профессия — маркшейдер?

Быть в роли хранителей тайны чудской копи пришлось по душе мальчишкам. От всего этого веяло романтикой, чем-то сродни приключениям искателей сокровищ, пиратов, мореплавателей и первопроходцев — открывателей новых земель. А ещё вдохновлял пример Робинзона Крузо, сумевшего обжить необитаемый остров и даже приготовить его к защите от враждебных пришельцев. Роман хорошо осознавал, что тайну открытого ими месторождения и подземного города сохранить всё равно не удастся, но пока они вместе с Фомой были единственными хозяевами и чудского рудника, и всех галерей пещеры, называемых ими Подземным городом. А раз так, то они должны иметь план с расположением галерей, и для этого было решено пригласить маркшейдера РОРа Станислава. «Станислав свой человек, хотя и старше нас, но мальчишеского задора у него не меньше, — рассуждал Роман. — А уж романтики в голове, может, и побольше. Нашу тайну он не выдаст».

Подъехав на лесовозах до Масляхи, утром одного из июльских дней ватага подхозовских искателей приключений вместе со Станиславом пробиралась к входу в Подземный город.

— Ого, похоже, здесь будет второй Зыряновск, — осмотрев рудные выходы в штольне, сказал Станислав и на глаз прикинул размер рудной залежи. — Поздравляю с большим открытием! Хоть я и не геолог, но судя по всему, запасы руды здесь не меньше, чем на Зыряновском месторождении. Вас теперь надо называть не бухтарминскими кладоискателями, а зыряновскими рудознатцами. Так что рядом с вами построят город с населением в сто тысяч человек, не меньше. Вы же знаете, что собираются разрабатывать железорудное месторождение на Чемчедае. Удобно и компактно: один город и два крупных месторождения. Места для города хватит — он как раз займёт всю Столбоушинскую долину. Проложат железную дорогу, будут капитальные мосты через Бухтарму и Хамир, придёт цивилизация. Радуйтесь!

— Нам бы лучше без неё, — робко возразил Агафон, — без цивилизации. Какая уж тут радость, если загубят тайгу! А мосты, конечно бы, хорошо.

Дойдя до провала, Станислав опять удивился:

— Вот оно что! Геологам это будет интересно. Тут я вижу контакт магматических пород и осадочных. В известняках месторождения не ищите, здесь его не будет. Все металлы рождает магма. Граниты, кварц — спутники рудных минералов. Расплавленная магма прорывается из земных недр, по разломам и трещинам поднимаются раскалённые растворы и газы, несущие металлы. Так образуются скопления рудных минералов. И возникает вопрос: не к контакту ли разных пород приурочено это месторождение? И железорудный Чемчедай не случайно тут рядом. Знаете, что я ещё вспомнил? Одно интересное сообщение, сделанное искателями цветных камней ещё в восемнадцатом веке: что в верховьях Хамира они находили топазы.

— Это же драгоценный камень! — загорелся Агафон.

— Да, конечно. Это одна из забытых загадок нашего края.

— Сплошные сокровища и загадки! — заметил Роман. — Странно получается, что двести лет тому назад геологи работали лучше, чем сейчас.

— Нет-нет, не думаю, — отвечал Станислав. — Это легко объяснить. Как известно, Екатерина Великая была большой любительницей цветных камней. При ней были построены три гранильные фабрики по изготовлению изделий из цветного камня, в том числе на Алтае, недалеко от нас — Колыванская шлифовальная фабрика. Её работники рыскали по окрестным горам в поисках подходящего каменного материала. Копались и здесь, а в Риддере, например, нашли очень интереснуюяшму. Многие изделия этой фабрики хранятся в Эрмитаже и являются гордостью этого музея, так как ничего подобного нигде в мире больше нет.

— Станислав, а что это за маркшейдерская история, что вы вычитали из книжки? — спросил Егор. — Расскажите, чтобы нам была понятнее ваша профессия.

— Да, эту историю я прочитал в рассказе Бориса Житкова, был когда-то такой хороший детский писатель. Есть у него рассказ про неких кавказцев, задумавших ограбить банк. Они придумали хитрый план с подкопом под кладовую с деньгами. Для этого они арендовали домик неподалёку от банка и занялись якобы выпечкой хлеба.

— Организовали пекарню, — подсказал Агафон.

— Совершенно верно. Рассказ так и называется: «Пекарня», хотя правильнее было бы его назвать «Подкоп» или «Грабёж банка». Вроде бы пекут лепёшки, а сами копают подземный ход под здание банка. Землю тайком вывозят по ночам. Но, как вы понимаете, не так-то просто попасть точно под комнату, где лежат деньги.

— А ведь верно, я как-то об этом не подумал, — признался Егор, — как это — проложить подкоп в нужное место? Под землёй же ничего не видно.

— Вот-вот, это только крот знает, как подвести свой подземный ход точно под головку чеснока в земле, чтобы его съесть, — сказал Станислав. — А находит он нужный путь, видимо, по запаху чеснока, который любит. Я так думаю, а может, и как-то по-другому.

— Да, а как же маркшейдер?

— А маркшейдер работает с помощью специальных инструментов, предварительно вычислив координаты. Координаты — это точное положение на местности. А зная координаты, можно и под землёй вести ход.

— Ну да, это уже не вслепую. Да, а как же эти кавказцы?

— А те кавказцы, как вы, наверное, поняли, были бандитами. Сейчас бы сказали «мафия» или «ОПГ» (организованная преступная группа). И очень им нужны были деньги, а правильно вести подкоп они не умели. Тогда они нашли знающего человека, заперли его и говорят: подведёшь под банк — озолотим, не подведёшь — секир башка. И вот знающий человек, имея план или карту, где был нарисован банк, стал направлять под него подземный ход с помощью компаса и рулетки. Там он чуть не ошибся, но вовремя догадался, в чём дело: трамвайный путь отклонял стрелку компаса.

— А у нас стрелку отклоняет железорудное месторождение, что на Холзуне, — вмешался Роман, — стрелка у компаса вертится и не всегда верно показывает направление на север, а потому без теодолита не обойтись.

— Да, а как же те разбойники — докопались они до банка?

— Докопались. Попали под самую кладовую, взломали потолок и вытащили все мешки с деньгами. А суть рассказа состояла в том, что это были не разбойники, а революционеры, по заданию партии добывающие деньги для революционной работы.

— Выходит, они правильно всё делали и совсем молодцы?

— Революция состоялась — вот и судите сами, правильно или нет. Между прочим, у меня возникла догадка: не о Джугашвили ли в рассказе идёт речь? Как известно, у революционеров был лозунг: «Грабь награбленное!». Нужны были деньги для совершения революции.

— Джугашвили — это Сталин? — робко спросил Агафон.

— Совершенно верно. Сосо Джугашвили — это Сталин, которого вы знаете как отца народов.

— А мне вот что непонятно, — не унимался Агафон, — вот вы, Станислав, называете профессии: геодезист, топограф, маркшейдер, а чем они отличаются между собой? Я так понимаю, что они все рисуют карты, а в чём их разница?

— Хороший вопрос, хорошо мыслишь, — похвалил Станислав. — Постараюсь объяснить очень кратко. Как ты знаешь, земля — это шар, точнее, эллипсоид. А карта изображает землю на плоском листе бумаги. Для небольшого участка это нормально, а если взять большую территорию, то это уже проблема — развернуть сферу в плоскость. Вот тебе и разница: в первом случае план или карту составляет топограф, принимая местность за плоскость, а во втором случае требуются сложные вычисления и ими занимаются геодезисты. Короче, топография — это простейшая геодезия. А что касается маркшейдера, то это топограф-геодезист в приложении к горному делу, то есть он составляет карты подземных выработок, чем мы сейчас и собираемся заниматься. Но мы, кажется, заговорились, а время не ждёт, работы много.

— Да-да, — поддержал Роман, — командуй, что делать. Три дня в нашем распоряжении, надо уложиться за это время. Как, сможем?

— Штольню заснимем без проблем, направления ответвлений пещеры засечём, а вот с вашей «кладовой чудес» придётся повозиться. Узкий ход, теснота — работать неудобно.

— В подкопе-то, наверное, ещё теснее было, — полушутливо заметил Роман.

— Вот-вот, поработаем, как те контрабандисты! Где ползком, а где и на карачках. С теодолитом это стократно сложнее; даже установить на штативе проблема, не говоря уже об освещении и измерении длин.

Так всё и вышло. Когда закончили съёмку основной галереи, Егор с Агафоном готовы были этим и ограничиться, но Роман настоял: нет, камеру мумий нельзя оставить без координат. Что-то говорило ему о важности этой части подземелья. В узком и полном воды сифоне провозились целый день, но работу сообща сделали, поставив точку на макушке насыпного кургана в кладовой чудес.

Пленники подземелья

Из подземной экспедиции со съёмкой пещерных галерей и кладовой чудес Роман вернулся не очень словоохотливый — не хотел расстраивать Степана.

А Стёпе, конечно, не терпелось узнать новости. Когда сам не бывал, всё кажется во сто крат привлекательнее и интереснее, чем на самом деле.

— Ну и что там, Рома, клад подземный? Небось, динозавра откопали?

— Держи карман шире — кучу хлама! И ту не трогали, хотя проглядывает там кое-что занимательное. Кости, рога, черепа.

— Рога? Чьи?

— Оленя, есть козлиные, есть мумии.

— А скелеты?

— Всем мерещатся скелеты! Есть разрозненные кости, в том числе и человеческие. Мумии, понимаешь, в основном мумии мелких зверьков.

Слушая Романа, Стёпа несколько раз восклицал:

— Эх, не было меня там! Как это у вас хватило терпения не порыться в отложениях веков?! Я бы не удержался, но обязательно доберусь.

— Смотри, не обдери колени и локти! — в ответ на это бросил Роман. — Без провожатого один не суйся. Лаз этот потайной — не зная, не найдёшь.

— Я с Егором договорился — он же охотник, следопыт.

— Лучше бы с Фемистоклом…

— Мы как-нибудь сами. На каждого Фемистокла не напасёшься. Он один, а нас четверо, тем более он не мальчишка, чтобы везде с нами лазить.

— Ну, смотри сам.

Егор же на правах старожила поучал Степана:

— Главное, надо взять тёплые вещи — я, например, прихвачу отцовский ватник. Да не забудь клеёнку, чтобы одежду завернуть, уберечь от сырости. Лезть будем по сплошной воде, не хуже лягуш. Лаз там узкий и тесный, что твоя волчья нора.

— Это меня не пугает. Раз вы прошли — я что, хуже?

Когда же промокшие, запыхавшиеся от тяжёлого лазания, оба, стуча зубами, выбрались в заветный зал, Стёпа заговорил по-другому:

— Вот ты, Егор, и уморил! Надо же так карабкаться, ползти на карачках! Завёл не лучше, чем Сусанин поляков. Какая там волчья нора! Эта дыра хуже барсучьей!

— Ты же сам напросился! Вот и делай человеку добро.

— Ну хорошо, хорошо. Быстро переодеваемся, и в путь!

Два десятка шагов, и перед путниками предстала картина таинственной камеры — хранительницы музейных экспонатов. Степан не спеша обошёл наваленную груду из камней, земли и останков животных, перемешанных с полусгнившими сучьями и ветвями деревьев. Она не произвела особого на него впечатления, хотя он долго и внимательно разглядывал высохшие мумии и бренные останки козлов и баранов, среди которых выделялись оленьи рога.

— Явно северный олень, — высказал предположение Стёпа, — а ведь сейчас его здесь нет. Впрочем, что это я, теперь здесь многие не живут из той эпохи. Скорее наоборот: северный олень как раз сохранился, в отличие от мамонтов, шерстистых носорогов и пещерных медведей. Самое слабое звено в цепочке животных того времени, а выжил — так же, как и человек.

— Егор, может, ковырнём? Я вижу, тут проглядывают человеческие останки. Впрочем, нет. Здесь можно подцепить какую-нибудь опасную инфекцию. Сплошная мертвечина. Ты слышишь, как подванивает? Говорят, бациллы чумы живут тысячи лет.

— Не дай бог, Стёпа! Лучше не говори мне такие вещи!

— Могильный холм, — наконец изрёк Степан, отряхивая руки, хотя и не притрагивался ни к чему из содержимого холма.

Егор всё время терпеливо ждал, и видно было, что это ему надоело.

— Стёпа, тебе не кажется, что ручей стал громче шуметь? Как бы воды не прибавилось. Закупорит нас вода — что тогда? Надо бы уходить.

— С чего ты взял, на улице жара и сушь! Хамир обмелел. Давай-ка лучше пообедаем. И желательно подальше от этого могильника.

Разложив свои бутерброды, они расположились в стороне от могильного холма, как назвал курган Стёпа. Не спеша перекусили, запивая холодным чаем из бутылок.

— Заметь, Егорша, здесь не так уж чтобы холодно. Даже комфортно. Там, «на-гора», жара так надоела!

— Угу, но всё-таки отсюда лучше бы побыстрее уйти.

— Сначала осмотрим стены — вдруг тут картинная галерея обнаружится!

— Стёпа, мы уже здесь пять часов, пора домой. Вода закроет выход — вот будем кукарекать!

— Ну вот ещё! Лезли, карабкались, не осмотрелись — и уже уходить. Здесь должны быть настенные рисунки. Пока всё не осмотрю, не тронусь. Это же ритуальный зал. Куда ты торопишься, вряд ли мы ещё когда-нибудь сюда ещё попадём!

С горящими свечами оба двинулись осматривать стены, и на это ушло не меньше двух часов. Стёпа делал это неторопливо, внимательно высвечивая каждый тёмный натёк от воды, каждую трещинку, которых было немало. Егор же делал это механически, лишь не желая заслужить упрёк товарища. И всё время с тревогой прислушивался к шуму ручья.

— Стёпа, пойду взгляну, что там с водой. Не замуровала бы нас она.

— Вот заладил: закупорит, замурует! У тебя явная клаустрофобия — боязнь замкнутого пространства. Что ты торопишься! У нас в запасе ещё три часа, а в случае чего Рома и подождать может.

Стёпа не торопясь продолжал осматривать стены камеры, занимающей довольно большую площадь, пытался осматривать и потолок, где это было возможно.

— Да, похоже, здесь не Альтамира и не Третьяковка, — наконец с сожалением сказал он. — Никаких следов древних художников не просматривается. Всё, Егор, твоя взяла, уходим.

Они упаковали одежду, взвалив себе на плечи, и тронулись в обратный путь. Да, вода прибыла; где было по щиколотку, теперь шуровала выше колен, так что требовались усилия, чтобы устоять.

— Стёпа, беда! В озере, в этом чёртовом сифоне будет с головой!

— Не паникуй раньше времени, выплывем.

Однако надежды Степана не оправдались. Вода заполнила всё пространство до кровли галереи, не оставив воздушного пространства под кровлей.

— Вот так штука, Егор, это ты накаркал! Поднимется, закупорит, а она и действительно нас заперла на замок. Да, неважно наше дело. Разве что поднырнуть? Так ведь не проплыть, тут больше пятидесяти метров. В темноте-то, шаря руками стенки!

— Что же нам делать? Говорил же я тебе! — в отчаянии произнёс Егор.

— Что делать, что делать! Вот заныл, а ещё таёжный охотник! Ждать надо. Ты свечки береги на всякий случай.

— А жрать что? Я уже сейчас голодный.

— Будто я сытый.

Переспав ночь, утром, а потом весь день пленники подземелья ходили проверять ручей, превратившийся в поток. Но он был по-прежнему силён — нечего было и думать его преодолеть.

— Стёпа, мы уже сидим сутки, и никакого просвета! Вода не убывает — что делать?

— Сам знаешь: ждать, только ждать. Вода обязательно спадёт. Надо набраться терпения.

— Терпения, терпения… Терпением сыт не будешь! «Сидеть у моря, ждать погоды». Подохнем здесь и будем экспонатами, как эти мумии, что лежат в куче.

— Ты что, Егор? Не ожидал я от тебя истерик, ты давай кончай паниковать. Ну виноват я, ну что теперь — убивать меня? И что теперь об этом долдонить — слезами делу не поможешь. Нас наверняка будут спасать. Роман что-нибудь придумает, Фома подскажет.

— Придумает, подскажет… Что они — водолазы, чтобы сквозь воду пройти? И даже если проберутся к нам, мы-то как через сифон пройдём? Пропасть, может, и не пропадём, но сейчас больно жрать хочется, — не переставая печалился Егор.

Мучительно долго тянулось время в полной темноте. Холод их особенно не донимал, но голод давал о себе знать, не затухая ни на минуту. Они спали, просыпались от мучившего их голода и снова засыпали, лишь время от времени вставая, чтобы проверить мощность водяного потока. Жажды не было, вода была рядом, а о еде Степан запретил говорить, чтобы не вызывать спазмы в животе. Они потеряли представление о времени суток — всё это пещерное заточение было для них нескончаемой ночью. Егор плакался Степану, что уже не понимает, спит он или бодрствует. Это было странное оцепенение, похожее на галлюцинацию.

А что Роман с Агафоном? Прождав до контрольного срока, они ринулись в галерею и с ужасом убедились, что вода подпирает потолок.

Вода! Откуда она взялась? И тут Роман вспомнил про горные потоки, набирающие силу к концу дня. Утром это ручеёк, который человек играючи может перейти вброд, а вечером — бушующий водопад, под натиском которого не устоит и лошадь. Установилась жара, и снежники на белках Холзуна начали усиленно таять. «Значит, не всё так страшно, — подумал Роман, — придёт утро, и вода спадёт». Однако утро пришло, вода чуть убавилась, но по-прежнему подпирала потолок в «сифоне». Это было уже опасно и таило угрозу. Роман с Агафоном прождали ещё сутки, но ничто не изменилось. Жара зашкаливала за 30 градусов, и подземный ручей продолжал бесчинствовать. Надо было предпринимать меры, организовывать спасательную экспедицию. Особые меры, но какие? Водолазов нет даже в Зыряновске, но есть горноспасатели. Может, они найдут выход? Люди! Без помощи людей не обойтись. В любом случае надо ставить в известность сельсовет. Вызывать Фемистокла, Фемистокл — голова. Не может быть, чтобы он что-нибудь не придумал!

Вход в преисподнюю

Ни Марфа, ни Пётр Иванович не подозревали о настоящем масштабе найденной их сыновьями чудской копи. Пётр Иванович добродушно подшучивал:

— Ну, как ваша закопушка поживает? Чудака не обнаружили? Я где-то читал, что в старинной шахте когда-то давно нашли древнего рудокопа, цепью прикованного к забою, и с мешочком золота при нём.

Совсем по-другому была настроена Марфа. Женское сердце и чутьё подсказывали ей, что всё не так просто и во всей этой затее может таиться опасность. Но разве удержать матери почти взрослых сыновей, у которых уже пробиваются усы?

И вот как гром среди ясного неба: Стёпа заблокирован в какой-то пещере, и это очень опасно!

— Вот горюшко-то откуда пришло! — запричитала Марфа. — И ведь чуяло моё сердце, что беда в этой растреклятой шахте! И ты, старый, всё потакал: романтика, закопушка, свинорой… Вот тебе и свинорой!

Пётр Иванович молча тут же собрался, и через какие-то полчаса телега Дементьевых, запряжённая Карькой, вместе с Романом выезжала со двора. В тот же день в Столбоуху прибыла команда горноспасателей Зыряновского свинцового комбината в составе четырёх бойцов со всем снаряжением. К вечеру все были на месте и, спустившись в пещеру, убедились, что вода по-прежнему запирает выход. Вместе со всеми был здесь и Фома, предупреждённый запиской, чему больше всех был рад Роман.

— Есть ли ещё другие входы или пути в эту камеру? — спросил Афанасий, командир взвода горноспасателей.

— Нет, отсюда только один выход — тот же, что и вход, — ответил Фемистокл с несколько виноватым видом, — поэтому и упавшие сюда крупные животные, как олени или бизон, выбраться отсюда не могли, даже если бы они оставались живыми после падения.

— Вы сказали «после падения»… — в задумчивости произнёс Афанасий. — Значит, на поверхности был вход. Воронка, дыра, провал, служивший западней?

— Да, как западня, я думаю, естественного происхождения.

— А может, и не естественного, а специально проложенного, чтобы охотиться?

— Навряд ли — туши провалившихся зверей оставались на месте. По крайней мере, часть из них. Троглодиты утащили бы их и съели. Пища у всегда голодных людей была дороже золота.

— Золото голодному человеку не нужно, — подтвердил Пётр Иванович, до сих пор молча прислушивавшийся к разговору.

— Загадочная история, — подтвердил Афанасий, — но она может стать выходом из нашей аварийной ситуации. Надо найти этот вертикальный вход.

— Я об этом сразу подумал, — сказал Фемистокл, — но его никто не видел и не знает, где он, этот вход или западня.

— Эврика! — вдруг воскликнул Роман, до сих пор молчавший в глубоком раздумье. — Я знаю, кто и как его найдёт! Да, да, да! — воскликнул он в возбуждении. — И как это сразу не пришло мне в голову!

— Кто? — враз встрепенулись Пётр Иванович и Афанасий.

— Станислав! Он же делал съёмку подземного лабиринта — значит, может показать, где эта воронка на поверхности. У нас есть план, карта, надо срочно его вызывать, и чтобы он прихватил свои инструменты.

— Да, это выход, — согласились все. — Нельзя терять ни минуты и надо быстрее действовать.

Тут же по рации запросили Столбоуху, а оттуда по телефону подняли на ноги начальство комбината и РОРа.

К утру Станислав был на месте вместе со своим помощником-реечником.

— Что тут у вас произошло? Меня подняли ночью с постели. До рассвета гнали по темноте — как только «козлик» выдержал такую тряску?

Роман коротко рассказал обстановку. Все остальные с надеждой взирали на Станислава, удивлению которого не было границ.

— План подземелья здесь? — первое, что спросил он.

— Да, вот он, — отвечал Роман, разворачивая бумагу.

— Это уже хорошо, — сказал Станислав, — тогда можно попробовать. Правда, в лесу, да ещё с такой травяной растительностью, проложить теодолитный ход будет непросто, — добавил он. — Мне нужны помощники, а может быть, даже лесорубы.

Какое-то время он колдовал над картой, делясь мыслями с Романом, служившим ему помощником и советчиком.

— Опорных геодезических пунктов здесь нет, съёмку я сделал в условной системе координат. Но это не беда — проблема в здешних бурьянах и тайге. Очень плохо с видимостью — придётся искать прогалины в лесу, а это удлинит ход. — И, как бы делясь с самим с собой, добавил: — У меня нет другого выхода, как всё делать графически, а это может сказаться на качестве работы.

— В чём заключается это качество? — спросил Пётр Иванович.

— В точности. В правильности определения местонахождения искомого, — несколько витиевато отвечал Станислав, — ну и, конечно, в скорости работы. В данном случае графически можно всё сделать гораздо быстрее.

Все с энтузиазмом принялись проминать траву, а Станислав, глядя в трубу теодолита, направлял свой ход в сторону Холзуна. К этому делу подключился даже Пётр Иванович, нисколько не отставая от молодых. Фемистокл же успевал ещё и следить за действиями Станислава, то и дело склонявшегося над планом. Уже после второй станции он воскликнул:

— Станислав, я понял ваши действия. Вы измеряете углы и расстояния теодолитом, а потом переносите эти данные на бумагу с помощью транспортира и линейки, а главное, ведёте ход в направлении могильного кургана.

— Да, я работаю упрощённым методом, — подтвердил Станислав, — то есть без вычислений, а если ими заниматься, то прокладка хода займёт не один день.

— Но вы молодцы, что засекли могильный холм в злополучной камере.

— Да, это заслуга Романа — он настоял, — хотя, признаться, мне здорово пришлось помучиться с инструментом в узком лазу.

— В нём и сейчас вся проблема, — согласился Фома.

После долгого и непростого сражения с буйной травяной растительностью, когда уже забили не меньше двадцати колышков, на двадцать первой стоянке Станислав сказал уже далеко за полдень:

— Здесь совсем близко. Пятьдесят два метра от места, где мы стоим.

Направляемый им реечник стоял на скальной гривке, сложенной плитчатыми гранитными глыбами.

— Что-то непохоже, что здесь может быть воронка, — недоверчиво проворчал Афанасий и спросил: — А какова точность ваших измерений?

— Я думаю, ошибка может быть в пределах четырёх метров, от силы пяти, — отвечал Станислав. — Но не в этом дело.

— А в чём же?

— Этот провал, дыра, шахта или восстающий — как хотите, так его и называйте — может быть не вертикальным, а наклонным, то есть идти под углом. А это значит, что на поверхности воронка может оказаться чуть в стороне.

— Да, верно, — чуть не хлопнул себя по лбу Афанасий, — как я сразу об этом не догадался!

— Да, тогда вход в эту преисподнюю может отклониться и на восемь и даже на десять метров, — закончил Станислав. — Многое зависит от глубины провала. Чем она больше, тем больше может оказаться отклонение. Я думаю, глубина будет не меньше тридцати метров. Так что всё это осложнит поиск воронки.

— Будем надеяться, что она сама себя покажет, — сказал стоящий рядом Петр Иванович, всё это время внимательно слушавший разговор.

Поколдовав ещё немного над бумагой с планом и поглядев в теодолит, Станислав крикнул речнику:

— Забивай колышек, — и добавил всем стоявшим рядом с ним: — Я сделал всё, что мог. Теперь ищите сами. Я думаю, нужны будут ломы и лопаты.

Все молча оглядывали каменистый взгорбок, окружённый редким и приземистым кедрачом, среди которого виднелись невысокие деревца рябины. В общем, это была едва выступающая на склоне Холзуна гряда, ничем не выделяющаяся среди других. Плитчатые, выветрелые скалы из серого гранита, подушками и матрацами лежащие на почве и одна на другой. Заросшие кустарником, частично обомшелые и шероховатые, их бока были украшены узорами розового и жёлтого лишайника. Серые плиты, по которым удобно ходить, лазить и можно присесть. Приходилось лишь остерегаться засохших лишайников, скользких под ногой и служащих смазкой под башмаком. Некоторые обломки едва проглядывали сквозь заросли густого ерника из колючего шиповника, жимолости и таволги, явно угнетённых суровым климатом высокогорья, а скорее всего, бедной почвой, тонким слоем покрывавшей скальную породу. Оттого и трава всюду здесь была низкорослой, что было на руку спасателям и облегчало поиски.

— Странно, — с недоверием ворчали рабочие. — Никаких ни следов, ни признаков ни провала, ни воронки — ничего не видать.

Все готовы были с этим согласиться, но Фемистокл деловито сбросил с себя котомку и молча стал обходить каменные глыбы, внимательно осматривая почву под ногами. Глядя на него, Роман, а затем и все остальные так же молча разбрелись по бугристой площадке. Получилось так, что все разделились на три партии. Одна — из спасателей, вторая — из Романа с отцом, и третья — из Фемистокла и присоединившегося к нему Станислава. Однако никто не мог взять в толк, по каким признакам искать, — никаких следов сообщений с подземельем нигде не просматривалось. Ни ям, ни углублений в почве, ни даже рытвин не было заметно. Подозрительным было и то, что не просматривались известняки, а ведь все подземные полости образовались именно благодаря им. И хотя весь этот скалистый бугор и был не столь уж велик, закоулков и щелей между плитами намечалось сколько угодно.

— Не понимаю, — ворчал Афанасий, когда спасатели сделали первый круг обхода, — здесь хоть ноги сломай, вряд ли мы чего найдём. Была воронка, дыра — и куда она могла деться? Если её затянуло землёй, оползнем, то, во-первых, должны остаться какие-то следы, а во-вторых, тут кругом камень, скала — земли, почвы-то, считай, нет. Добро, стояли бы высокие скалы, откуда мог произойти обвал и перекрыть воронку, допустим, во время землетрясения, но ведь и скалы-то такой нет. Фома, что там у тебя, намётки какие есть?

— Под любой плитой может скрываться то, что мы ищем, — уклончиво отвечал тот. — Из всех надо выбрать наиболее подходящую.

— Можно или нет, а мне что-то в это не верится. Как это плита может перекрыть вход? Горы-то ведь здесь нет, чтобы она могла откуда-то свалиться!

Все молчали, почти бесцельно бродя по площадке, и лишь один Станислав всё повторял почти механически:

— Здесь надо искать, здесь. Другого места быть не может.

Спасатели быстро прекратили поиски и стояли кучкой, в задумчивости покуривая самокрутки, и лишь Фемистокл энергично продолжал обход, разглядывая и едва ли не ощупывая каждую каменную плиту. Он заглядывал под них, отходя на шаг, что-то прикидывал и не произносил ни слова. Даже Станислав, сопровождавший его, ничего не мог понять в его действиях.

Наконец остановившись у серой плиты, отличившейся от остальных сравнительно небольшой толщиной, Фемистокл сказал, подозвав Афанасия:

— Здесь надо попробовать.

— А что пробовать? — не понял тот.

— Как что? Надо отодвинуть этот камень.

— Ого, да в нём не меньше полтонны, если не больше. Да и какое отношение он может иметь к воронке? Было бы откуда свалиться, разве что с вершины Холзуна прилетел этот булыжник. Так он и катиться не мог, такой плоский и угловатый. Да и где ж нам с такой каменюкой управиться!

— Тогда для чего же мы все здесь находимся? — сердито буркнул Фемистокл. — А ну-ка поднажмём!

— Раз надо, значит надо, — поддержал Фому Пётр Иванович. — Наляжем все вместе, берите ломы, а мы все подсоблять будем.

Все облепили каменный монолит, благо бока его были шероховаты и держаться было удобно; трое рабочих взялись за ломы.

— Раз-два, взяли! — командовал Пётр Иванович, принявший бразды руководства в свои руки.

Глыба заскрипела, каменная дресва зашуршала под ней, она явно поддалась и стронулась со своего места.

— Ещё раз, ещё поднажмём! — торопил Пётр Иванович, но все и без команды старались изо всех сил.

— Пошевеливай, пошевеливай живей! — подбадривал Афанасий. — Вбок дави, а вы, ребята, ломками нажимай — сама пойдёт!

Усилием всех пятерых и с помощью ломов тяжеленную плиту постепенно сдвигали, и вдруг на глазах изумлённых спасателей земля под ней начала проваливаться в чёрную щель, невесть откуда взявшуюся под плитой и уходящую в глубину.

— Бойся! — вдруг выкрикнул Афанасий, отскакивая в сторону. — Как бы нам самим не провалиться!

Все разбежались и без всякой команды. Обвалившийся кусок почвы обнажил воронку с монолитными скальными бортами. Но большая её часть всё ещё была под плитой. С удвоенной силой все снова налегли на каменную глыбу и наконец сдвинули так, что можно был заглянуть в образовавшуюся дыру. Когда шорох обрушаемой почвы утих, все с осторожностью стали подходить к новоявленной воронке.

— Вход в Дантов ад, — прокомментировал Пётр Иванович, — настоящая преисподняя!

— Но мы же только вчера в ней были, в этой преисподней, — возразил Роман, — и там впечатления Дантова ада не было.

— Не совсем в ней, а рядом, — поправил Фемистокл.

Посветили в провал фонариком.

— Ширина вполне достаточная, чтобы пролезть человеку, — с удовлетворением констатировал Афанасий. — Вполне можно спускаться. Сколько у нас верёвок?

— Двенадцать больших канатов. Если связать, метров шестьдесят будет. Эге-гей! — вдруг что есть силы закричал он, свесившись на краю пропасти. — Есть там кто-нибудь, отзовись! Нет, ничего не слышу, — объявил он, — Надо как-то удостовериться, что это вход в нужную нам полость и здесь ли ребята.

— Да, нужно быстрей, — торопил Пётр Иванович.

На перекинутое через воронку бревно установили специально заранее привезённый блок.

— Верёвки готовы, — рапортовал Афанасий, — сейчас будем спускать, сначала надо наладить связь. Попробуем написать записку.

И тут же раздумал:

— Нет, какая записка, там уж, видно, у них и свечи закончились. Надо замерить глубину и спускаться самим.

— На всякий случай привяжите, вот мой рюкзак, я положил кое-что из еды, — предложил Пётр Иванович, — и вот ещё свечи.

Связанные верёвки с рюкзаком стали осторожно опускать. Слышались шорох и звуки падающих каменных обломков.

— Есть дно, — наконец сказал один из спасателей.

— Сколько верёвок? — спросил Афанасий.

— Четыре и ещё чуть-чуть.

— Значит, больше пятидесяти метров, — тут же подсчитали спасатели.

Роман уже готовился к спуску, нетерпеливо посматривая на воронку и примеряя одну из шахтёрских касок.

— Нет-нет! — остановил его Афанасий. — Это наша работа, посторонние не допускаются.

— Ничего себе посторонний! — возмутился Роман. — Там же мой брат!

— Тем более, лезть туда тебе не следует. Что там с рюкзаком?

— Никаких сигналов.

Артём с Игорем страхуют, спускается Юрий. Да, по пути смотри внимательно и убирай заколы. Для подъёма дёргай верёвку три раза. Всё понятно? Приступайте, травите потихоньку!

Сгрудившись, все молча наблюдали за происходящим.

— Да, но кто же, как могла эта каменная глыба закрыть вход? — теперь, когда улеглись первые страсти, задал вопрос Пётр Иванович. — Вы, Фемистокл, что-то знали или подозревали?

— Вы вынуждаете меня дать самый фантастический ответ, в который я и сам верю с трудом, — сказал Фемистокл, затягиваясь трубкой с едким самосадом. — Люди, — наконец сказал он, не закончив свою мысль.

— Люди? — недоверчиво переспросил Афанасий. — Вы хотите сказать, что люди перекрыли плитой воронку? Какие люди? Откуда они могли взяться в этих диких краях, да ещё и в древности?

— Как откуда? А штольню кто сделал? — резонно напомнил Фома. — А может, и ещё раньше жили здесь, ещё до того, как прорыли штольню. Обитали же здесь древние люди.

— Так значит, вы предполагаете, что это могли сделать пещерные люди или чудь? — переспросил Роман. — А для чего?

— Как для чего? Воронка представляла опасность — вот её и закрыли. Я думаю, троглодиты использовали этот естественный провал как ловушку, как западню для отлова диких животных, а чудь закрыла её, так как она уже была им не нужна и даже мешала. Могли проваливаться люди.

— «Вход в преисподнюю, откуда слышны протяжные стоны и стенания, от которых волосы становятся дыбом», — процитировал Роман откуда-то вычитанную фразу. — Я, как вспомню, что ребята там без еды и тёплой одежды, так жуть берёт. И чувство вины перед ними.

— Да, мы тут разглагольствуем, а живы ли ребята? — вздохнул Пётр Иванович.

— Осталось совсем чуть-чуть, немного потерпите, — успокаивал Афанасий. — А ребятам вашим ничего не сделалось. Люди, бывает, голодают и больше, а вода у них есть.

— Насчёт воды: лучше бы её поменьше было, — продолжал сетовать Пётр Иванович. — Но как вы, Фома, догадались? Десятки похожих плит, и вдруг нашли единственную, нужную.

— Очень просто. Я сразу догадался, что это сделал человек. А раз так, то каким бы он способом мог перекрыть воронку?

— Ну, сделав настил из деревьев, сверху земля.

— Ненадёжно и более трудоёмко. Надо валить деревья, а попробуйте это сделать тупым, примитивным топором! Пилы-то у них не было. А тут готовые плиты, и есть десяток человеческих сил. Какую бы вы выбрали плиту?

— Ясно: ту, что полегче, — не задумываясь отвечал Пётр Иванович.

— Вот и я так же подумал. Выбрал потоньше, что под силу перетащить руками семи — десяти крепких мужиков. Оказалось, что угадал. Тут уж просто повезло.

— И правда, просто, — развёл руками Пётр Иванович. — Уму непостижимо! Что бы мы без вас делали?

— Нужда заставит — до всего дойдёте, — спокойно отвечал Фемистокл. — Древнему человеку тоже приходилось соображать, думать, чтобы выжить.

— Нет-нет, вы гений! — воскликнул Пётр Иванович. — Дайте, я пожму вашу руку.

— Руку мне не жалко, но ведь мы пока ещё не вызволили ваших ребят.

— Да-да, конечно, но будем надеяться на удачу. Вот и Станислава надо расцеловать. Теодолитный ход оказался верным. Станислав, дайте я вас обниму!

— Тихо, есть сигнал снизу, — объявил Афанасий. — Игорь, Артём, дело за вами, — обратился он к своим товарищам. — Действуйте предельно осторожно. Давайте и я подключусь к подъёму.

Верёвка цеплялась за выступы каменных стен, мелкие каменные осколки с шорохом и звоном летели вниз и осыпали поднимающегося. Минут через пятнадцать усиленного труда из воронки показалась голова в каске.

— Егор, это ты? — не скрывая волнения, воскликнул Роман.

— А вы думали, троглодит? Я собственной персоной, а кто же ещё? — тихим голосом отвечал спасённый Егорша. — Вы тут греетесь на солнышке, а мы совсем замёрзли и три дня не евши. Есть тут у вас что пожрать?

— А как там Степан? — с тревогой и дрожью в голосе спросил Пётр Иванович.

— Стёпа заказал, чтобы к его выходу нажарили шашлыков. И я бы тоже не отказался.

— Должны вас разочаровать, — вставил Афанасий без тени сочувствия, — вам теперь с жидкого супчика надо начинать. После голодовки-то.

Через полчаса вызволили Степана.

— Отец, это ты? — удивлённо спросил он, щурясь от яркого света и оглядываясь. — Да вас тут много, — ещё более изумился он.

— Все, все, сынок, здесь по вашим с Егором персонам. Я и мать кое-как отговорил — хотела тоже сюда добираться. Наделали вы, ребята, всем хлопот!

— А какое нынче число?

— Ты ещё не очухался, а спрашиваешь зачем-то число! — удивился Агафон.

— Как это зачем?! Мне пятого сдавать экзамен. Я же абитуриент!

— Успеешь, сегодня только двадцать пятое июля. Месяц-то не забыл? — подал голос Роман.

— Слава богу, успею. Я же сидел там — боялся, что опоздаю на вступительные экзамены.

— Один вы уже прошли, и хорошо, что он закончился благополучно, — тихо сказал ему Фома.

— Ага, за битого двух небитых дают! — обрадовался Егор.

Расставание

Новое утро настало тихое и безмолвное, без птичьего пения и щебета, всегда смолкающего в преддверии августа. Притихшая природа как нельзя лучше гармонировала с настроением обитателей лесного лагеря. Вчерашняя праздничная атмосфера сменилась деловой обстановкой и приготовлениями к возвращению домой. Спасатели во главе с Афанасием были в приподнятом настроении, довольные окончанием работ. Наоборот, нотка грусти поселилась у искателей приключений. А тут ещё прилетела иссиня-чёрная птица кедровка и давай оглушительно кричать на всех скрипучим, дребезжащим голосом.

— Да отвяжись ты! — сердито прикрикнул на неё Гоша, но она и не думала отставать, продолжая чему-то сердито возмущаться.

— Жадная она — боится, что будем собирать её шишки, — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Егор и добавил, невесело обращаясь к надоедливой птице: — Да не долдонь ты, шишки ещё не поспели, зелёные!

Никто не откликнулся на слова Егора. Не говорили и о предстоящем расставании, но у каждого в душе таилась лёгкая печаль разлуки. Даже Пётр Иванович, успевший привязаться ко всем и особенно сошедшийся с Фемистоклом, всё повторял, что все здесь стали ему родными. Он долго, но безуспешно уговаривал всех заглянуть к нему на пасеку в Большой Речке, чтобы отведать свежего медку, но все заторопились домой. Фома уже примерял свою котомку на плечах, готовясь отправиться к себе в Уймон, а Пётр Иванович всё никак не отходил от него, жалея, что надо расставаться. Тут же толпились ребята, едва ли не заглядывая ему в глаза и наперебой стараясь пожать ему руки.

— Фома, до встречи! Нас не забывай, приходи!

— Встретимся, встретимся! У меня ещё есть что вам показать и рассказать.

— Да-да, мальчики с вами как за каменной стеной! — подтвердил Пётр Иванович.

Афанасий долго тряс руки спасённым Стёпе и Егору, нечаянно обронив при этом неудачную фразу, не понравившуюся подземным сидельцам:

— Вы, ребята, бравые, но надеюсь, не будете больше делать подобных глупостей.

— Это какие ещё глупости? — насупился Егор. — Это то, что мы лазили в подземную камеру? Так ведь кто-то должен был её исследовать! Не мы — так кто-то другой.

— Верно, Егорша! — похвалил его Степан. — Дерзайте, граф, вас ждут великие дела! Как там про буревестника: «безумству храбрых поём мы песню»!

— Ну, допустим, храбрости там было не так уж много, — деликатно заметил Пётр Иванович, — скорее безрассудство.

— Безрассудство? — Обиженный Егор не сразу подобрал слова. — А как же альпинисты лезут зачем-то на гору, путешественники открывают новые земли, рискуя жизнью?

Он замолчал, будто устыдившись смелости своей речи, а потом добавил невесело:

— А что, неужели все наши приключения закончились? Стёпа с Романом уезжают — нам с Гошей вдвоём, пожалуй, скучновато будет.

— Ну вот, ты уже и запереживал! — неодобрительно отозвался Стёпа. — Во-первых, мы будем приезжать на каникулы, а во-вторых, с вами остаётся Фома, да и Станислав не откажется составить вам компанию. Что ты, Станислав, думаешь об этом?

— Я как раз думаю: не пригласить ли мне из Алма-Аты своего друга-археолога на раскопки? Он такой, что не одного чудика раскопает, а целый город древних рудокопов найдёт! И приедет со всеми бумагами из Института археологии, так что всё будет по правилам и по закону. А что касается тайн, я уверен, что они только начинаются. Тут ещё много чудес откроется.

— Это было бы здорово! — обрадовался Егор. — Все забыли, что Фома ещё обещал показать нам подземную мастерскую, где древние бергалы изготавливали свои каменные инструменты, молотки и зубила. Да ещё мумии в камере мертвецов ждут, когда их раскопают, — вспомнил он, — эту кучу надо разворошить и изучить, что там есть.

— Тебе бы всё ворошить! — возмутился Агафон. — Мало, что ли, в камере просидел? Подняли на ноги чуть ли не весь Зыряновск!

— Ребята, не ссорьтесь, — ласково сказал Пётр Иванович. — Оба вы — и Егор, и Стёпа — молодцы, что сумели выжить, приобрели опыт и впредь будете умнее. По себе знаю, что жизнь — непростая штука и в ней всякое бывает: и хорошее, и плохое. И хорошо то, что хорошо кончается. Вот и Станислав нам здорово помог, и ребята-спасатели, и начальство в Столбоухе, и в Зыряновске. Нам все помогали, никто не отказал, за что всем спасибо.

— Да, я ещё хочу сказать, — к словам отца присоединился Степан, — что мы выжили благодаря совету Егора взять с собой тёплую одежду. Без неё точно дали бы дуба.

— Я же говорю, что вы вели себя достойно, — подтвердил Пётр Иванович. — Не какие-нибудь слабаки, а настоящие таёжники!

Так в разговорах они незаметно вышли на торную дорогу, где спасателей ждал грузовик, а мирно пасшийся здесь же коняшка Дементьевых приветствовал своих хозяев радостным ржанием.

— Желающих прокатиться прошу в мою карету! — запрягая коня в телегу, шутливо обратился Пётр Иванович к своим спутникам.

И хотя места в грузовике было сколько угодно, компания друзей не раздумывая приняла это приглашение. Но что же, старому Карьке везти шестерых крепких седоков, да ещё и по плохой дороге? Конечно, все, кроме Петра Ивановича, взгромоздившегося в бричку, жалея старую лошадку, шли рядом и мирно беседовали.

Звонко, на всю тайгу кричали слётки сарычей, называемых здесь карагушами (значит, не так уж молчалива тайга в эту пору!). Серая гряда Холзуна высилась за спиной, закрывая горизонт. Зелёные пятна кедрачей чередовались там с серыми шлейфами осыпей — корумов, — пятна снега белели лишь кое-где по логам. С другой стороны струился Хамир — светлый, обмелевший к середине лета, — и искорки солнечных бликов вспыхивали в зеленоватой, как изумруд, воде. Стоявший прямо в русле кедр цепко вросся в галечник, и вызывало удивление, как мог он сохраниться, сопротивляясь постоянным разливам мощной реки. «Вот так и надо жить — бороться и не сдаваться, — вдруг почему-то пришло на ум Роману, — и он наверняка счастлив, этот кедр, несмотря на все свои страдания и вечную борьбу за жизнь».

Громыхая на камнях, неспешно катилась телега по кочковатой дороге. Путь шёл пересекая речки, каждая из которых поражала дикой красотой, и все они не были похожи одна на другую. Тегерек — роскошная долина с берёзовым лесом, водопадами и живописными скалами. Громотушка — каменный каньон с грохочущей речкой и кедрами по утёсам, шишки которых падают прямо в воду. Красноярка — речушка, спрятавшаяся в лесных дебрях глубокого ущелья и глухо бубнящая, словно тетерев на току. Ярко светило солнце, на берегу реки, играя, бегали чёрные норки, у моста на Красноярской переправе плескалась в воде выдра. Но погружённые в беседу, друзья ничего этого не замечали. Оставим же их, читатель, в покое — пусть за долгую дорогу наговорятся всласть. Ведь у увлечённых людей темы для разговоров, как и дела, которым они отдаются со всей страстью, не кончаются никогда.

Оглавление

Часть 1. Бухтарминские кладоискатели

Оплывина

Таёжный край

Пасека на Юзгалихе

  Братья

За горными петухами

Экспедиция за ревенем

Дом на солнечной поляне

Школа

Каменщики

Пахомыч

Душа Анисьи

Клад

Хан Алтай

Борис Васильевич

Станислав

Мамонты в карьере

Хрустальные копи

Исправник с серебряной шпагой

Егорка

Филин

Агафон

Голова лося

Камусные лыжи

Волки

Заложники чарыма

Рыбалка у залома

Художник из туманного Альбиона

Лесные колдуны

Часть 2. Таёжные рудознатцы

Максим

На белках

Высокая цель

Уймон

Трагедия в тайге

Военная операция

Агафон в плену

Арчба

Гнев хана Алтая

Ядро всему голова

Бергальские истории

Сон Романа

Сюрпризы древней выработки

Жизнь хороша, и всё ещё впереди!

Часть 3. Подземный город

Письмо Роману

Зимняя разведка

Рассказ о путешествии Брема

Бурхат-хан

Фемистокл

Секреты чуди

В логове троглодитов

Кладовая чудес или пирамида жертвоприношений?

Что за профессия — маркшейдер?

Пленники подземелья

Вход в преисподнюю

Расставание