КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Прикосновение к человеку [Сергей Александрович Бондарин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Прикосновение к человеку

РАССКАЗЫ И ЗАПИСКИ

КНИГА ЮНОСТИ

В то время мы были гимназистами.

В седьмом классе наступила пора чувствовать и защищать свое достоинство; и я демонстративно дружил с Борей Петером и со Стивкой Локотковым, очень разными, но равно знаменитыми мальчиками в классе.

Очень разными были Боря и Стивка. И разной была наша дружба. Разными были мои узнавания и постижения в этих разных семьях.

Боря Петер был из богатой семьи веселого домовладельца.

Нередко, когда я приходил к Боре, у них пахло семейным скандальчиком. На глазах у гостя-гимназиста мама зашнуровывала корсет и крикливо бранилась с папой, выбрасывая из круглых коробок чулки, шелка, ленты в поисках любимого черного домино, узкой кружевной маски, тонко пахнущей духами. Мама собиралась в маскарад и с минуты на минуту ждала какого-то поручика. Папа — сам по себе — тоже собирался куда-то. Он примерял перед зеркалом котелки, приглаживал черные усики, весело блестел глазами и беззлобно отшучивался. Должен признаться, мне этот папа нравился больше мамы, вероятно, как раз потому, что Боря своей изысканной внешностью смахивал на красавицу маму. Боря легко справлялся с иностранными языками и математикой.

А Стивка Локотков, плебейский подросток из портового района, сын железнодорожника, с младших классов славился иными достоинствами: знал, как сделать стреляющего воздушного змея, как окурок переделать в целую папиросу, как словчить и остаться на второй сеанс в пятикопеечном иллюзионе «Аполло». Он умел нырять «с булканьем», и если уж соглашался играть в футбол за классную команду, то будьте уверены — гол забьет. А главное, за что бы он ни брался, все облекалось какой-то особенной мужественной романтичностью, может быть, именно потому, что он был портовый: отец работал на «кукушке», паровозике, который бегал по портовой эстакаде, осыпанной зерновой пылью, и в нескольких шагах от их казенной квартирки с маленькими окнами гремели огромные лебедки и возвышались черно-смолистые борта грузовых пароходов, а на крыше у них, у Локотковых, стояла голубятня. Дядька его, Павел Васильевич, перевозил на ялике с Платоновского мола купальщиков на пляж.

Недаром так охотно описывают наш город. Почему бы это? Не потому ли, что, несмотря на обширность и многолюдность, всюду на его улицах чувствуется обаяние природы, природы Черноморья. То вдруг повеет морским ветерком, то пахнет степью, дымком и зреющими помидорами, и тут же прямо на тротуарах, выложенных синими плитами итальянской лавы, ходят куры. Толстые женщины торгуют каштанами и орешками с жаровен, арбузами, абрикосами, свежей рыбой. Все это среди развязного, неудержимо бойкого уличного говора, под звонки трамвая, и все в тени платанов, под сияющим небом. А море! То тут, то там в ровной перспективе улицы, в ее дали, и без того полной игрою красочных пятен, вдруг сверкнет еще и эта восхитительная синева.

Так вот и жили мы в этом большом, красивом городе, издавна прославленном своею любовью к музыке, к архитектуре, к поэзии, бегали мы, мальчуганы, в гимназию, но это не мешало нам любить волю, парус и мяч, понимать в этом толк, и никогда не чувствовали себя сдавленными камнем, оглушенными шумом, обделенными теплом, солнцем. И, наверно, эта близость к морю, к степи, к солнцу воспитывала нас не меньше родительских наставлений и книг, открывала наши души для всего красивого и доброго.

Я так думаю и теперь: нас воспитывали счастливая наследственность и драматизм эпохи. И думаю, каждый из нас должен благодарить за это свою молодость не меньше, чем за счастливые встречи с хорошей книгой, с достойным человеком, за то, что наша юность сплелась с необыкновенными впечатлениями первых лет революции.

Благодарю судьбу и за то, что она свела меня с Борей Петером и со Стивкой Локотковым: дружба с этими мальчиками привела за собою многое другое.

После Октябрьской революции многое изменилось в нашей ученической жизни. Многое менялось у нас на глазах в наших семьях, у наших знакомых, по всему городу. Переменам не было конца, и все ощущалось нами, подростками, как шествие жизни, чудесное шествие, преисполненное и радостных и радостно-жутких картин, к еще более радостному, совсем счастливому, справедливейшему миру. Ведь что ни говори, а молодым душам очень свойственно желание правды и справедливости.

Все, все вокруг обещало эти перемены.

Для кого это делалось?

Для нас.

Кто должен помогать этому?

Кто же, если не мы сами.

И в нас все было готово отозваться на любой призыв к той лучшей жизни, потому что шествие к ней мощно, неудержимо и прекрасно.

Устрашающие усилия классных надзирателей сохранить какой бы то ни было порядок не могли остановить ощущение нового; каждый день приносил неожиданности, и вот, помнится, так же вдруг в классе стало известно, что мой товарищ и сосед по парте веснушчатый Стивка Локотков потому не приходит на уроки, что он революционер, большевик. Я скучал без Стивки, хотя, должен признаться, всегда его немножко побаивался. Мне не терпелось узнать, что все это значит. Очень интересно — стать революционером! Сын домовладельца, Боря Петер, подсевший ко мне вместо Стивки, оказался гораздо осведомленнее, он объяснил мне значение слов: «подпольщик», «конспиратор», «пропагандист», «социал-революционер», «большевик»…

Перешептыванья на уроках французского языка или стереометрии почти совсем оттеснили наше увлечение стихами о Прекрасной Даме, ежедневные взаимные стихотворные посвящения в духе Языкова или Дениса Давыдова.

Очаровательное время первых прикосновений поэзии! В свои шестнадцать лет Боря был прекрасным поэтом. Но он не сразу открылся мне. У него тоже были тайны, другие, не такие, как у Стивки, но их заманчивость оказалась не меньшей, не слабее той романтичности, что окружала Стивку…

Всегда благожелательный, веселый, Боря стал держаться как-то странно-рассеянно, даже замкнуто. Однажды, когда я старался изложить перед ним по возможности стройно свое особенное понимание анархизма, что, мне казалось, отвечало моим политическим вкусам, Боря остановил меня:

— Ну хорошо, пусть будет так! Каждый станет жить по своему вкусу. Непонятно только, как это тогда один не будет мешать другому.

— А зачем мешать: ты хочешь держать голубей — держи голубей, а другой собаку. Ты больше любишь кататься под парусом — катайся под парусом, а другой хочет иметь моторку. Высшая правда жизни в тебе самом, ею руководись!

— У тебя все основано на частной собственности. Это реакционно, — не без иронии заметил Боря. — Но вот что. Ты просил меня познакомить тебя с поэтами. Завтра мы, если хочешь, пойдем в такое место, где увидишь настоящих поэтов. Они там будут читать стихи — слушай и вникай: правда поэзии выше всякой другой правды, даже политической.

Я вспыхнул от этих высоких прекрасных слов, от восторга и смущения: Боря не только доверял мне свои мысли — он угадывал мое давнее, неугасимое желание. Лишь недавно я встретил Борю на улице в толпе взрослых гимназистов, студентов и барышень. Молодые люди шли по бульвару, слегка пыля, не обращая на окружающих никакого внимания, без смущения, громко читали друг перед другом стихи. Боря серьезно шагал рядом с худым человеком, казавшимся хмурым среди оживленных спутников. Я запомнил сосредоточенный, опущенный в землю взгляд, чуб, выбившийся из-под фуражки.

Еще что-то быстро и томительно пронеслось по душе при виде необыкновенных девушек, независимых, свободных и грациозных. Их было две, две звонкоголосых девушки, голос одной из них особенно взволновал меня, но я не мог бы найти ни слова, годного для описания подруг.

Боря великодушно кивнул мне, но я не решился подойти. На другой день я узнал от Петера, что он гулял с поэтами, с ним были Юрий Олеша, Айя Адалис, Зика Шишова, а тот, с кем шел Боря, — первый среди них, — рапсод Эдуард Багрицкий.

— Что это за рапсод? — спросил я.

— Певец.

— Почему же рапсод?

— А уж такой он есть: рапсод. Как Тиль Уленшпигель.

— А это кто?

— Ну, это долго рассказывать. Не сейчас, когда-нибудь. Как раз революция выдвигает такие фигуры.

Боря всегда умел говорить необыкновенными словами.

Я не мог забыть эту встречу даже среди ежедневных волнений революционного года. Боря обещал в тот же раз и меня познакомить с поэтами, и вот теперь это должно было произойти: завтра в семь часов вечера, несмотря ни на что, даже в том случае, если по городу возобновится перестрелка между гайдамаками и большевиками, я должен быть в вестибюле филологического факультета на улице Петра Великого.

С вечера я подшил свежий подворотничок и начистил пуговицы и бляху до юнкерского, как у нас тогда говорили, блеска, хотя и не был уверен, что делаю правильно: может быть, пуговицы надо просто срезать. Боря предупредил меня: в гимназию он не придет, потому что еще раз хочет проштудировать стихи, которые, возможно, его попросят читать.

В последнее время и Стивка не приходил на уроки, намекнув однажды, что теперь у него более серьезные дела: революция!

Я страдал от одиночества, однако, войдя в класс, я с радостью увидел за партой белобрысую голову Стивки Локоткова. Он тщательно переписывал в общую тетрадь решение всех пропущенных задач по алгебре, на мое восторженное приветствие лениво улыбнулся, и я не сразу решился приставать к нему с вопросами.

— У меня куча вопросов, — сказал наконец я, — нам нужно поговорить конспиративно.

— Конспиративно? — отозвался Стивка. — Почему?

— Мне нужно знать всю правду — и эту и ту.

— Какую «эту» и «ту»?

— Это мы говорили с Борей Петером… про разное.

— С Борькой? — как-то многозначительно и недружелюбно переспросил Стивка. — Ты все еще с ним водишься?

— А почему бы и нет?

— Петер — сын домовладельца. Это все-таки, знаешь, родимые пятна. А где он?

Но я удержался от ответа, что-то мешало мне поделиться со Стивкой предстоящей радостью встречи с поэтами. Я переживал мучительное состояние. Я не мог решить, хорошо ли я делаю, утаивая от Стивки то, что казалось мне таким важным и радостным? Справившись со своей алгеброй, Стивка вдруг, повернувшись ко мне, спросил:

— Слушай, хочешь пойти со мной на одно собрание?

— Какое собрание?

— Ну, об этом говорить пока нельзя. Но я тебе верю. Если хочешь, пойдем, там как раз разберешься, где правда.

— Стивка! — воскликнул я. — Это, наверно, конспирация!

— Дурак, зачем кричишь… Конспирация или операция — там видно будет.

— А где?

— Так тебе и сказали — где. — И Стивка рассмеялся. — В кафе Фанкони… Как хочешь, но, скажу тебе по правде, нам нужны такие, как ты: у тебя хороший почерк, ты рисуешь даже лучше меня… И вообще.

— Ой, Стивка…

— Что, ой, Стивка?

Действительно, тут было от чего вздохнуть: как выйти из положения — либо со Стивкой, либо с Борей?

Я уже представлял себе конспиративное собрание, на которое хочет вести меня Стивка. Почему-то мне казалось, что это обязательно должен быть подвал-лабаз для хранения рыбы на Новорыбной улице. А может быть, керосиновая лавка? Я видел такую керосиновую лавку на спуске в порт под Сабанеевым мостом. Будто привезли керосин, а на самом деле привезли оружие или прокламации. Нам со Стивкой поручат расклеивать листовки на Пересыпи или на Молдаванке в рабочих районах. Мы станем пролетариями. В момент борьбы мы влезем на баррикады…

Все это я уже живо представлял себе. Я начал доказывать Стивке, что для баррикад лучше всего использовать трамвайные вагоны: готовый блокгауз. Разве только слишком широкие окна-амбразуры, но их можно заложить мешками. Я это излагал с таким жаром, как будто действительно перед нами стояла задача баррикадировать улицу. Стивка только усмехался:

— Так говоришь, как будто на самом деле, а сейчас это уже романтика истории, сейчас нужно внедрять в сознание, а не баррикады… Вот пойдем — услышишь.

Да, это был трудный час, трудный выбор, может быть, даже трагический. Кто знает, как сложилась бы судьба подростка, выбери он не вечер поэзии, а конспиративное собрание в подвале керосиновой лавки под Сабанеевым мостом.

Но я не нашел в себе силы признаться Стивке, что мешает мне безоговорочно отозваться на его предложение.


В вестибюле Новороссийского университета (тогда еще не выветрились старые названия) я был вовремя. Боря ждал меня. Из-за отворота шинели у него выглядывала знакомая тетрадь в шершавом клеенчатом переплете со словами, вырезанными перочинным ножичком: «Муза на броневиках». В эту тетрадь Боря начисто вписывал свои стихотворения названного цикла.

Оглядев меня, Петер, хотя ему и не были свойственны сильные выражения, воскликнул:

— Вот, черт, наблистался! Ничего, не смущайся, приободрись.

— Я не смущаюсь, — отвечал я. — Наоборот.

Однако на душе у меня было неспокойно — и не только потому, что вот-вот произойдет встреча с музами. Вокруг толпились студенты и девицы, гимназисты старших классов, какие-то солидные пожилые люди с черными бородами, какие-то старушки в замысловатых старомодных шляпах; с некоторыми Боря раскланивался; толпа, не раздеваясь у вешалок, шумно поднималась по широкой мраморной лестнице. А в моем воображении рисовалась другая картина: полутемное сводчатое подполье, в его глубине желтый свет керосиновой лампы освещает лицо возбужденного оратора, вокруг сидят люди с внимательными лицами, среди них Стивка: ему внедряют правду… Тут мог быть и я, и мне тоже могли непреклонным голосом сообщать конспиративное задание пролетарской революции…

— Да встряхнись же ты! Поэт должен голову держать высоко, — не без резона заметил Боря, и мы поднялись с толпою в знаменитую четвертую многоярусную аудиторию, давнее прибежище литературных чтений, дебатов, революционных митингов.

Здесь мы прошли в угол, где возвышалась кафедра и где за длинным столом под зеленым сукном собрались участники литературного вечера.

Я жадно искал кого-то, не отдавая себе отчета, кого, собственно, я выискиваю, тут все были люди пока незнакомые, но среди них я узнал того молодого человека с нависшей на глаза прядью, которого Боря назвал рапсодом Эдуардом Багрицким. И тут же, в следующее мгновение, я увидел ту девушку, которую искал, я понял в этот момент, кого я ищу, ради кого, собственно, я променял на этот вечер в четвертой аудитории приглашение Стивки на подпольное собрание.

Да, конечно, этого-то я и ждал. Конечно, я пришел сюда в надежде увидеть эту юную гордую женщину с пышными каштановыми волосами. Она сидела передо мной — нога на ногу, непринужденно. Короткая юбочка не прикрывала круглых колен, замшевые полусапожки на высоких каблуках изящно и туго охватывали ее ноги, а ее каштановые волосы были схвачены золотым обручем, и это особенно поразило меня. Встретив ее живой и добрый взгляд, в котором сквозило любопытство, я отвел глаза.

Нет, я не ошибся: тот голосок, что после встречи на бульваре нет-нет да и прозвучит в моей памяти, принадлежал женщине, сидящей передо мной. Я отвернулся и замер, прислушиваясь, как Боря Петер, обращаясь к ней, сказал:

— Зика, — сказал Боря Петер, — познакомьтесь с моим товарищем, — и назвал меня.

Девушка певуче повторила мое имя.

— Я люблю это имя, — приветливо сказала она. — Сергей — это значит львенок. А что он может, этот львенок? Что он знает кроме спряжения французских глаголов? Он тоже пишет?

Тут прозвучал басок Эдуарда Багрицкого:

— А как же! Надо думать, тоже интересуется.

Женщина по имени Зика продолжала:

— Но он имеет хорошую рекомендацию. Если его привел Петер, значит, он того стоит.

— Потом, потом! — проговорил Багрицкий. — После чтения. Сейчас, Зика, думайте о своем, входите в образ. А эту байду снимите, — он показал на золотой обруч, схватывающий пышную прическу, — эта байда больше подходит для мелодекламации Долинова.

Элегантно одетый человек у рояля действительно что-то декламировал вполголоса, подбирая аккомпанемент. Это был один из участников вечера, предпочитающий читать свои стихи под музыку. Замечание Багрицкого не очень заинтересовало его, он на минутку поднял от рояля голову, скользнул невидящим взглядом и снова взял аккорд.

Дама же, залившись румянцем и продолжая сидеть, вся как-то выпрямилась, закинула руки, сняла золоченый обруч, повела освобожденной головкой, сконфуженно поморгала большими ресницами. Потом, обращаясь ко мне, почти пропела:

— Если вы что-нибудь запомните из этого вечера, то во всяком случае помните не эту подробность. Бессовестный! Так сказать об украшении дамы: «байда»… Как вам не стыдно, Эдя!

Этот вечер трудно не помнить. Я слушал настоящих поэтов и писателей. И в этот вечер я познакомился со многими участниками «Зеленой лампы», литературного кружка молодых поэтов, приверженцев несравненной ясности пушкинского классицизма.


Шишова жила в маленькой, по ее словам — «кукольной», комнатке на веселой дачной улице под названием Французский бульвар. Недавно богатые особняки обезлюдели. Вороха опавших листьев, мокрых от первого снега, пахли одуряюще. По ночам слышался гул морского прибоя. Белели, как призраки, мраморные фигуры амуров и психей. На такой даче, брошенной недавними хозяевами-буржуями, поселилась Зика.

После вечера в четвертой аудитории мы с Борей Петером нередко приходили сюда. Едва ли Боря догадывался о моих чувствах. Как было замечать ему это в других, если он сам по уши был влюблен в Зику.

Почему-то мы не ходили в дверь, а, невзирая на холода, лазили с веранды в окно. Вероятно, просто потому, что мы были молоды, больше чем молоды. Еще и потому, что мы чувствовали прелесть легких, беззаботных нравов, хотя, надо сказать, в этой по-летнему солнечной комнате Зики Шишовой запросто бывали и такие непростые гости, как Алексей Николаевич Толстой или Наталия Крандиевская. Бывал тут и Леонид Гроссман, еще читавший в ту пору свои стихи глубоко интеллигентным, вежливым голосом. Только недавно уехал из Одессы в Харьков Валентин Катаев, но зато продолжал тут околачиваться младший однокашник солидного Гроссмана — ришельевец Юрий Олеша, приходила Айя Адалис, собирающаяся снова уезжать в Москву. Но уже не было обаятельного Толи Фиолетова, поэта-романтика, любителя опасных приключений. Фиолетов поплатился жизнью за эти увлечения: он работал в угрозыске и был убит бандитами. Его уже не было, но память о талантливом друге не умирала. По-прежнему его и Багрицкого охотно признавали старшими братьями в поэтической семье. Стихи и каламбуры не переводились. Фиолетов запросто играл рифмами, его четверостишья запоминались, как поговорки:

О, сколько самообладанья
У лошадей простого званья,
Не обращающих вниманья
На трудности существованья!
Боря не мог не понимать безнадежности своего положения, да он ничего и не искал, ничего другого, кроме удовольствия нашей прелестной дружбы с Зикой и ее сверстниками; это я хорошо знаю.

В двух шагах от веранды начиналась тропинка, сбегавшая по крутизне обрыва к морю. Неумолчный шум прибоя опять слышался в комнате, как только затихали наши споры. Иной раз в ясный день с веранды было видно, как на дальнем берегу, по ту сторону залива, из набежавшей на горизонт тучки сеет дождик поздней осени. Под обрывом в оголенных кустарниках, присыпанных снежком, белели курени рыбаков, курился дымок, просушивались сети, смолисто чернели и блестели днища опрокинутых шаланд.

Эдуард Багрицкий легко сходился с простым людом, подружился и с рыбаками. Мы не всегда имели хлеб, еще реже — сахар, но свежая рыба, морковный чай с сахарином, кукурузное печенье-малай, поджаренное на «румынке», не переводились, как и стихи. Часто бывало бессарабское вино. Что же касается стихов, шуток, бескорыстного энтузиазма — в этом было наше действительное богатство, этого хватало всем нам — скажу вполне серьезно — до последних дней. Как жаль, что не все так чувствуют, как чувствовало наше поколение, что не всегда можно разделить это сокровище с другими!..

Вспоминая сейчас нашу молодость, я вижу, что мы тем и были сильны и счастливы, что чувствовали и думали неизменно и неотступно заодно с меняющимся временем.

Можно сказать еще и так: каждый чувствовал себя листком зеленеющего дерева-великана, человеком, предназначенным не для той медленной затуманенной жизни, какою жили наши деды или даже герои прежних великих писателей, а для жизни другой — весенней и веселой. Все меняется — и ты тоже захвачен воронкой неудержимых перемен. И больше всего хотелось говорить именно о том, что гнездилось в нас, распирало и требовало выражения. Ты чувствовал: это и есть лучшее в тебе самом; и верил: «оно» нужно и тебе и твоему другу.

Время настежь открыло ворота: входи достойно!

Лишения не страшили. Бедность помогает чудесным превращениям. Обстановка бедного жилища («как у Дидро», — говорили мы) способствует творческому порыву. На чердаке легче обрести самого себя. Бедность богаче чувствами, а значит, яснее мысль, выше мечта. Ведь мы знали и любили не только Пушкина, мы почитали декабристов, Герцена, Желябова и Кропоткина. «Коммунистический манифест» читали вслух, как поэму. В успехах революции мы видели прежде всего способность России доказать миру свою правду.

Во всем этом мы признавались друг другу и наедине — самому себе — в часы долгих и нелегких хождений с погромыхивающими ведрами по воду в низинные районы города, а потом обратно — в каждой руке по ведру с плавающей на воде фанеркой. В нагорные районы вода со станции не поступала. Электричества не было. В порту начали разбирать эстакаду на топливо.

Таков был быт, и таков был романтизм времени.

А в городе властвовали деникинцы.

Борина мама еще зашнуровывала корсет в ожидании поручика. Кутилы съезжались к ночным кабаре, освещенным керосиновыми лампами, а близ потухших заводов патрулировали казаки.

Но мы верили: это ненадолго. Знали о тяжелой борьбе, какую ведет страна, не только по газетам. Каждую неудачу на фронтах революции мы принимали как личную беду. У каждого из нас были знакомства с людьми окраин — Молдаванки и Пересыпи, Ближних и Дальних Мельниц. Рыбаки Большого Фонтана, прачки, слесаря железнодорожных мастерских — это были родители наших сверстников, товарищей по рыбной ловле и футбольной команде, по мечтательным прогулкам, и — понимали мы это или не понимали — именно эта самая жизненно-могучая действительность приближала ту правду, становилась той правдой, которой все-таки нам не хватало среди стихов.

Чудесной была эта почти бесснежная зима двадцатого года. Огорчало, однако, то, что нам с Борей никак не удавалось вовлечь Стивку в круг новых наших друзей.

Однажды он все-таки пошел с нами на Французский бульвар, но, видимо, его постигло разочарование, он ожидал чего-то другого.

Пошел еще раз — и на этот раз еще быстрее потух интерес в его глазах, он то и дело досадливо ерошил свою шевелюру, совсем замолчал, угрюмо распрощался. На другой день так же досадливо и угрюмо сказал нам:

— И чего ходите туда — упадочники!

Мы с Борей только изумленно переглянулись. Упадочники? Еще слишком свежо было в наших сердцах впечатление от недавней прогулки с Зикой в морозец под дымной синей луной. Зика говорила тогда:

— Мы никогда не изменим революции. Правда, мальчики? Мы не сделаем ничего дурного — для нее все хорошее, все, что можем. — И вздохнула, почти страстно простонала: — Ох, хочу… хочу…

Мы насторожились: чего же так хочется Зике?

— Хочу, — твердо и даже капризно проговорила она, — написать о мальчиках.

И, чувствуя наше недоумение, пояснила:

— О мальчиках революции.

Мы обрадовались: новый Гаврош! О, это был бы фурор! Вот это да!

— Нет, — возразила Шишова, — не то. Никаких мальчиков-барабанщиков — совсем по-другому. Ведь наша революция другая. — Что-то обдумывая, она помолчала, улыбнулась, продолжала: — Вот ваш Стивка, которого вы приводили, — он совсем другой, — не такой, как Гаврош. И уж совсем не такой, как вы… Или я ошибаюсь? Скажите, почему он такой сердитый? Это только со мной? Нет, я сама знаю: таких мальчиков много. — она снова мечтательно задумалась, уносясь, должно быть, к тем дням, когда ее желание — написать о мальчиках революции — сбудется.

Мы с Борей хорошо запомнили зимнюю прогулку в туман — и все-таки этот разговор в дальнейшие годы как будто и был забыт.

«Как будто» — на самом же деле случилось иначе.

Не успели мы оглянуться — наступил конец учебного года. Экзамены сидели на носу.

Вернулись большевики, утвердилась советская власть. Еще в феврале кавалерийская бригада Котовского с боями вступила в город, видавший виды за последние два года.

Разумеется, было не до литературных вечеров: «Зеленая лампа» потухла.

В гимназии образовался ученический комитет. Я и Боря представляли в нем интересы старшего класса, хотя и понимали, что эта миссия по праву принадлежит не нам, а Локоткову. Он, несомненно, мог стать даже председателем комитета. Но в последнюю четверть Стивка просто смылся, как будто его никогда в классе не было. Где он пропадает? Где? Нам с Борей это не было безразлично!

Свое революционное назначение я видел в том, чтобы мутить воду, соблазнять умы. Я перестал готовить уроки, и, вероятно, за это меня выбрали в комитет.

Боря Петер попал в комитет тоже, хотя и раздавались голоса против буржуйчика.

Над всеми нами встал какой-то Наробраз. Поговаривали о реформах, в результате которых якобы совсем не станет гимназий, а будут одни только ученические комитеты.

Экзамены прошли так быстро и незаметно, что мы с Борей не успели этому подивиться. Стивка на экзамены не являлся совсем. Ох, как нужно было мне переговорить со Стивкой. Где он пропадает? Где? О многом нужно было поговорить, хотя теперь больше, чем прежде, чувствовалась жестковатость нашей с ним дружбы. Своею бесцеремонной прямотой, преобладанием ловкости и силы Стивка всегда подавлял меня, а теперь я просто злился, что он исчез так бесследно и высокомерно. Неужели даже не вспомнит? Все-таки играли в одной команде, табанили на одной шаланде. С волнением вспоминал я, каким явился Стивка в последний раз на уроки, он сильно вырос где-то там, на стороне, вытянулся, похудел; с его гимназической шинели были срезаны пуговицы, петли заштопаны, и шинель держалась на крючках, как у солдата. Он насмешливо спросил меня:

— Еще ходишь туда?

— На Французский бульвар?

— Да, к своим французским лахудрам.

— Ой, Стивка, зачем ты так?

— Все они мелкобуржуазки. И с Борькой все дружишь. Смотри, доведет он тебя.

Я рассердился.

— Ладно, хватит! Смотри, как бы тебя не довели твои подпольщики, — сказал я и сразу пожалел о том, что сказал: стыдно стало.

В тот же день после большой перемены Стивка исчез и вот больше не являлся.

Петер редко играл в футбол, не имел шаланды, но с ним было как-то спокойней, даже разнообразней. Разнообразие и неожиданности приносили книги, беседы, чтение… Чудесная минувшая зима в кругу новых друзей — сколько важного принесла она!

Исчезновение Локоткова, конечно, занимало не одного меня. Кто-то якобы видел Стивку на броневике вместе с матросами, кто-то даже слышал, как он кричал о чем-то на площади перед думой, кричал, влезши на памятник — пушку-трофей с затонувшего на одесском рейде английского военного корабля.

По этому поводу Боря Петер однажды сказал:

— Все в порядке вещей. Иначе и не может быть. Нет сомнений, Локотков — большевик, может быть, даже чекист.

Но дело обстояло не так — я скажу, что случилось с Локотковым.

Несмотря на свою общественную деятельность, Боря казался очень невеселым, подавленным, а после своего замечания о Стивке и совсем приуныл. Не сразу удалось мне поговорить с ним по душам, революция мало способствует такому разговору. Я жаждал возвращения в порт большевистского крейсера «Алмаз», два года тому назад — при первых большевиках — поднявшего флаг красного террора. По городу расклеивались списки расстрелянных. Только «власть кораблей», как тогда, в восемнадцатом году, установит порядок. Разгулялись налетчики, и трудно сказать, кто больше внушал страха — матросы с «Алмаза» или сподвижники Мишки Япончика. Я возглавил домовую охрану у нас в доме, ночью с палкой в руках стоял у ворот, днем отсыпался.

В сновидениях мелькало, поблескивая, пенсне латиниста, презрительно кривились его губы… Вдруг вваливались матросы с «Алмаза»; звучали обрывки каких-то стихов; угадывалась веселая капризно-ласковая улыбка Зиночки Шишовой, ее профиль таинственно затенялся полями мягкой шляпы. Иногда снился вкусный запах кухни. Я просыпался, дома никого не было, я начинал соображать, где бы достать поесть; вчера кончился запас перловки. Вспоминал веселый сытый дом Петеров, но пойти туда — не пошел бы теперь ни за какие коврижки, хотя очень соскучился по Боре. В последний раз, когда — еще при деникинцах — он привел меня к себе на Маразлиевскую, на стук в черную резную дверь вышла его сестренка, четырнадцатилетняя гимназистка, — родителей дома не было. Я взглянул на нее, обмер, ахнул и покатился от смеха. Лицо девочки густо облепила пудра.

— Что с тобой? — всплеснул руками Боря. — Где ты взяла пудру? Зачем напудрилась?

— Ничего я не напудрилась. Одно ваше испорченное воображение. А вы, — обратилась она ко мне, слезы уже струились, прокладывая дорожки по запудренным щекам, — а вы, — дрожащим голосом сказала девочка, — всегда были невоспитанным человеком. Не напрасно мама говорит, что вы сорванец, большевик и Борю до добра не доведете…

Как пойти теперь туда? Но что же с ним, с моим Борей? Что со Стивкой? Что с Зикой? Все неслось куда-то безотчетно.

Но вот как-то Боря сам постучался ко мне, осмотрелся, заговорил, и я услышал действительно невероятные новости, исполненные тревоги, а то и печали.

Было над чем задуматься: кружок распался. Зиночка Шишова вышла замуж за большевистского комиссара и тут же уехала в глушь уезда. Багрицкий еще писал иногда стихи-газеллы о Персии, куда в семнадцатом году он успел съездить в качестве земгусара, но теперь тоже стал комиссаром и пропагандистом в красной газете, уезжает на фронт против белополяков в большевистском бронепоезде. И это еще не все! Главная и потрясающая новость в том, что Боря теперь один: его родители бежали от большевиков за границу, перемахнув через Днестр, а Боря в последнюю минуту сбежал от родителей и теперь живет у своей тетки…

— Боря! — воскликнул я, как будто он забил наконец долгожданный гол. — Я так и знал: ты не мог поступить иначе!

Теперь мне особенно не терпелось встретиться с чекистом Стивкой, рассказать ему, каков Боря Петер. «Вот тебе и родимое пятно, — думал я с восторгом и обновленной любовью. — Вот тебе и «яблочко». Вот теперь я и подсуну Стивке факт: бывает и так, что яблоко укатывается далеко от яблони».

Обесчещенный толпами беглецов, обезжизненный и ограбленный, уже совершенно лишенный знаменитой эстакады, разобранной на дрова, после ухода белых порт оставался запретной зоной. На пустынных водах вдали белел мертвый маяк. Весенние штормы доламывали разбитый брекватер. Беляки все угнали. Опустели причалы, у которых когда-то стояли элегантные пароходы «Мессежери-Меритим», а позже двухтрубный с позолоченным бушпритом «Алмаз» и старый пузатый броненосец «Синоп», осуществлявшие «власть кораблей».

С ведрами в руках я все-таки попытался было пройти к пакгаузам, где когда-то помещалась квартира Стивки, — меня встретили выстрелы и матерщина.

Тут больше нечего было делать, а мне о многом нужно было переговорить со Стивкой. Многого я не мог забыть, и прежде всего — чувства вины перед ним. Всякий раз, когда я думал о Стивке, оживлялось это чувство. Все-таки было что-то нехорошее в том, как тогда — прошлой осенью — уклонился я от приглашения на серьезное и, должно быть, опасное революционное собрание.

Вероятно, поэтому, думалось мне, так недружелюбно отнесся Стивка к приглашению в наш кружок, так грубо обошелся с Зикой: зуб за зуб!

Но — Зика, Зика! Зинаида Константиновна Шишова! Вот какова она! Вот каковы мы все! И я снова слышу ее певучий голосок: «Мы никогда не изменим революции. Правда, львенок?»

В ту весну мы надолго расстались с Шишовой.

Как-то позже Боря прочитал мне письмо, полученное им от Зики, в письме было стихотворение, названное «Послание к друзьям»:

Город милый, город южный,
Слезы капают с пера.
Здесь ли мы семьею дружной
Проводили вечера,
Здесь ли мы на зов акаций
Выходили из ворот,
На манящий шелест платья,
На головки поворот…
Здесь мы пили и гуляли,
Ночью плакали тайком
И любовные печали
Утоляли коньяком…
Ты, Олеша вдохновенный,
Рыцарь маленьких актрис,
Почитатель неизменный
Золотых Фиордализ!
Эмигрант страны персидской,
Обрусевший в этот раз,
Милый Эдуард Багрицкий,
Как же я покину вас!
Все стихи и всех поэтов
Знающий наперечет,
О, объехавший полсвета
Этикетов звездочет!
Или со стрелой Эроса
Ты, всех женщин впереди
Розу нежную Пафоса
Возрастившая в груди;
Знаменитая певунья
И — за правду не сердись —
Ослепительная лгунья
Аделина Адалис…
У себя, на светлом юге,
Память к прошлому храня,
Вы бокал последний, други,
Подымайте за меня.
Осенью этого же года, заодно со стаями озябших галок, я стал носиться на тачанке по сырым степям Одесщины. Шла борьба за хлеб, за середняка, за незаможника. В этих тревожных сиротливых разъездах юному борцу против кулацкого засилья больше всего хотелось горячего борща и вареников. На селе все это было, и нужно только было уметь веселым бойцам продотряда расположить к себе хозяйку того или другого хутора.

За бескрайней черноморской степью, пахнущей разрытым черноземом паров и холодным ветром, за оврагами, поросшими будяками, за оврагами-ярами синел бандитский в ту пору Савранский лес. Там, в какой-то Лесной коммуне; на окраине большого полумолдаванского села, жила со своим мужем комиссаром Зика Шишова. В письмах к Боре она приглашала и меня навестить ее, но мне так и не удалось побывать за тем лесом: наш отряд отсекло начавшееся в районе кулацкое восстание, поддержанное немцами-колонистами. Полумолдаванское, полунемецкое село с длинным смешным названием Валегоцулово, как ни приманивало к себе, оставалось недосягаемым. Стыдно сказать, но мы и в самом деле едва унесли свои шкуры. Мы едва поспевали кормить коней.

На одной из коротких и беглых ночевок в степи, под вонючим кожухом, общим с чубатым молдаванином Костой, недавним бойцом отряда Котовского, я узнал то, что давно не давало мне покоя, — судьбу Стивки Локоткова.

Все началось с того, что измученный, усталый, сонный Коста Сахно вдруг пробормотал у меня над ухом:

— Ото повстання… повстання… а ей-бо, е разны повстання. А шо — не так? Вот ты грамотный…

Сахно был сам из Валегоцулова — каково же было ему чуять дым своего селения и не сметь войти туда! И он стал вспоминать о том, как в Одессе котовцам помогал повстанческий отряд в самом городе; он восхищался бесстрашием хлопцев этого отряда. Оказывается, там были и фабричные и грамотные — вроде меня.

Меня как обожгло.

— Коста, а не видел ли ты там такого хлопца? — И я описал Стивку: долговязый, но ловкий, белобрысый и веснушчатый, настырный, а главное — грамотно говорит.

— Помню, — лениво ответил Сахно. — Був такий: пегий и цыкавый.

— А как звали его, не помнишь ли?

— Степкой.

— Может, Стивкой, а не Степкой?

— А то ж! Точно, — даже обрадовался Коста, — Стивка! Помню его: длинный, а вставал во весь рост — хочь под пулеметом. Дюже грамотный. Как зачнет доказывать — все докажет.

— А в какой одежке? Сахно подумал:

— Шинелька юнкерска, что ли, тилько с обрезанными пуговицами.

Сомнений не оставалось. Волнение перехватило горло, но я собрался с духом и спросил:

— И что же с тем хлопцем?

— Та я ж казав: дрыгался, как скоморох. Перерезали его ингуши из пулемета.

— Где то было? — глухо спросил я.

— А когда брали офицерское собрание.

Я вылез из-под кожуха.

В небывалой тишине ночь равнодушно пахнула на меня дымком и промерзшими травами. Сахно тут же захрапел. Храпели на все голоса и другие бойцы. Всюду передо мной была неподвижная степь, а в небе неутомимо куда-то торопилась мутная луна. То и дело обдавало холодом глубокой осени. Но я не чувствовал холода и предложил караульному заменить его: дескать, поспи, а я покараулю.

Из лап кулаков мы вырвались.

Через год я опять был в этих степях. Но и на сей раз, когда по уездам стало спокойней и я уже в качестве землемера участвовал в распределении десятин в трудовое пользование между хлеборобами, — и на этот раз, хотя по-прежнему мечтал я побывать в Валегоцулове, в Лесной коммуне, в гостях у Зины Шишовой, — я туда не попал.

И вот прошла жизнь.

Я не пошел туда, куда звал меня однажды Стивка Локотков, я не побывал в Лесной коммуне, в первобытной коммуне начала двадцатых годов, зато в жизни случилось многое другое.

Может быть, и не стоит сожалеть о том, что в жизни случилось одно и не случилось другое? Умно ли это?

Может быть, и не умно. А все-таки воспоминание обо всем, что казалось возможным, заманчивым, стояло на твоем пороге — и не вошло, не свершилось, всегда отдается в душе человеческой болью.

Но что же делать, как быть, если, как нарочно, не только мимолетное, а случается и такое, что нельзя не вздрогнуть от силы воспоминания.

Вот передо мною легла только что прочитанная толстенькая книжка — повесть о трех мальчиках, таких разных и таких знакомых. Зовется повесть «Год вступления 1918». О чем книга? Почему такое странное название, что оно значит?

Передо мною рассказ о молодости моего поколения.

Тут я узнал всех — и детей и взрослых. Я узнал дачу с верандой над обрывом к морю, узнал хутора в синей новороссийской степи, прибрежный известняк и запахи песка и моря, говор птиц и людей, а главное — я узнал наши чувства… Зику Шишову — вот кого я узнал в этой книге.

Как я рад встрече! Может быть, к лучшему, что она состоялась не тогда, не в Лесной коммуне, а только теперь, после того как Шишова написала хорошие книги — о Колумбе, о Джеке-соломинке, мальчике английской революции четырнадцатого века. Встретились мы уже после того, как — в блокированном гитлеровцами Ленинграде — голодающая Зика создала поэму об осиротевшем в тридцать восьмом году сыне, которому мать желает отдать все лучшее, пробужденное войной и страданиями, все, чем владеет сама.

Хорошо, что мы встретились только теперь.

Это хорошо потому, что теперь на самом деле мы знаем поэтическую силу жизни и силу точного и доброго слова, знаем, чем сильны мы сами. С нами третий, незримый собеседник — память души, самая радостная, самая человеческая, — память о ее же собственной самой счастливой вспышке. Нет, мы не изменили тому, что посчастливилось душевно узнать нам в годы молодости!

Пускай наши дети знакомятся с молодостью отцов и дедов: перед ними не одна книга.

А вот чары этой книги для меня: я слышу сердечно-беспокойную Зику Шишову и точного и скептического Стивку Локоткова, первого героя моей жизни. Встретился я и с Борей Петером, о судьбе которого я так ничего и не знаю, но я помню, как любил Боря Зику — робко и почтительно; помню, как, едва дыша, повторял он стихи Пушкина о любви… Я-то знаю это!

Воспоминания еще раз подтверждают, как прекрасна была наша молодость, в какое неповторимое, как извержение, время она клубилась.

Я вижу: именно тогда — кроме всего, о чем я уже сказал, — мы приобщались еще и к мирозданию — приобщались ежедневно, еженощно.

Убежден, что тогда же, в ту пору, посватались души и воображение будущих писателей с их будущими героями. Уже тогда лопнула почка будущих произведений. Тогда началась повести о Гаврике из романа «Белеет парус одинокий», тогда началась сказка Олеши о трех толстяках, Багрицкий почувствовал первые звуки, первые слова Опанаса и комиссара Когана и девочки Валентины из «Смерти пионерки», а Зинаида Шишова раз навсегда согласилась со справедливостью замечания друга: пора, дескать, снять с головы золотую байду — сняла и улыбнулась первой мысли о Стивке — мальчике русской революции двадцатого века…

Помните ли вы, Зика, что сказал однажды наш общий друг, соучастник нашей общей юности — Юрий Олеша?

«Ведь это же и есть сила искусства — превратить материал одной жизни в видение, доступное всем и всех волнующее».

ЛАКТОБАЦИЛЛИН

Очень заманчиво еще раз пережить то, что случилось с мальчиком Андрюшей полвека тому назад.

Что же это было?

Был папа — малоразговорчивый, печальный, скорее даже хмурый, педантично-чистоплотный папа.

Был лактобациллин.

Была в большом и веселом южном приморском городе большая новость — сельскохозяйственная выставка, то есть на аллеях знаменитого парка с клумбами роз и на пустырях, оставшихся невозделанными, вдруг, как в опере-сказке, однажды возникли нарядные павильоны, кафе, кондитерские, фонтаны.

На выставочных стендах было роскошно представлено изобилие самых разнообразных товаров, как выражался Андрюшин папа, «все изделия рук человеческих». Всё, всё, чего только пожелаешь: и конфеты Абрикосова, и консервные изделия фирмы Фальцфейн, и орудия рыболовства, и сельскохозяйственные машины на тяжелых колесах с красными спицами. Люди узнавали, а вместе с ними и Андрюша, что чай — это не только стакан, обжигающий губы, а целый цветистый мир: пачки всевозможных чаев в упаковках с изображением верблюжьих караванов и золотистых китайцев в халатах наполняли легкие, как тот же китайский зонтик, изысканные павильоны. Смешиваясь с запахом роз и табаков фабрики Месаксуди, распространялся по аллеям чайный аромат.

Гирлянды золотых медалей, символ Гран-При, украшали вывески колбасника Дубинина и пивовара Санценбахера, а их витрины соблазняли розоватым младенческим жирком окороков, пушистой пеной свежегохолодного пива. Но особенно выделялся павильон, воздвигнутый в виде утеса с длиннорогой горной козой на вершине. Это была марка коньячной фирмы. Русское общество пароходства и торговли — РОПИТ — выставило всем напоказ целый пароходный нос с золоченым бушпритом.

Андрюшка часами простаивал перед точными моделями новейших пароходов и рельефными картами Греческого архипелага.

В вагоне-кинематографе стрекочущий аппарат показывал видовую картину, а в это же время под ногами что-то рокотало, как поезд на ходу.

Можно ли было не отведать очаковских раков и херсонских баклажанов в пятиэтажном ресторане-самоваре! Отсюда, с верхней площадки, изображающей самоварную конфорку, открывался вид на море.

Было, было что посмотреть в витринах, кого послушать на летних эстрадах, чем насладиться в кафе Квисисана, щеголяющем последней новинкой — автоматом, выбрасывающим готовые пирожки.

И Андрюшке не хватало дня обежать все бесчисленное множество здешних чудес и приманок.

После знойного дня с моря тянул легкий бриз, а от оркестровой раковины неслась упоительная увертюра Россини. Толпы счастливых людей, фланируя по гравию аллей, все еще радовались, удивлялись, блистали нарядами и остроумием.

Радовался и Андрюша. Выставка сломала прежнюю незамысловатую мальчишескую жизнь. Но мог ли он поверить, что еще не такие события ожидают его. Недаром, видимо, еще в ту пору, когда в доме у Андрюши все было в порядке, была и мама, иные льстивые дамы любили восхищаться «складненьким» черноглазым мальчиком, говорили, что Андрюшу ждет необыкновенная судьба. Андрюша никогда этого не понимал, хотя и желал быть полководцем, адмиралом или таким гонщиком и авиатором, как его тезка, кумир городских мальчишек — Андрей Ефимович Чаркин.

Теперь Андрюша и его друг Стивка ежедневно дышали воздухом необыкновенных свершений.

Дело в том, что на выставке, кроме всего главного, был папин павильончик — «Лактобациллин». Андрюша сразу подружился со студентами, исполняющими роль контролеров. Стивка же, Андрюшин закадычный друг, был мальчиком из Крепости и поэтому вообще не нуждался в постоянном пропуске — его и так знали. Стивка давно был знаменит в этом районе парка, где территория выставки граничила с Крепостью, поселком, выросшим в стенах старой турецкой крепости. Толстые почерневшие стены с круглыми башнями сбегали по обрыву чуть ли не до самых портовых пакгаузов. Из полузасыпанных оползнями казематов веяло таинственной сыростью. Где-то здесь же были входы в лабиринт подземных катакомб, и, разумеется, нельзя было представить себе более привлекательных мест для игры в казаки-разбойники, для воображаемых похождений Ната Пинкертона и Ника Картера.

Романтическая просвещенность Андрюши Повейко была признана здесь самим Стивкой, и Повейко считался тайным атаманом всех мальчиков из Крепости. Его идеи всегда охотно и беспрекословно исполнялись. Но в делах, требующих дерзости, силы, практической смекалки, действия, а не размышления, неизменно главенствовал Стивка, от которого всегда разило либо чесноком, либо луком.

Крепость была известна даже среди аристократов и богачей. В стенах турецкой старины пристроилось новейшее голубиное стрельбище. Это стрельбище считалось такой же примечательностью города, как яхт-клуб или ресторан Квисисана с автоматом, выбрасывающим пирожки. Сюда съезжались на пролетках, верхами, на велосипедах, а то и на автомобилях элегантные мужчины и дамы в охотничьих костюмах, шумели, смеялись, пили пиво, ели мороженое и стреляли по голубям. Стивка и был, между прочим, как раз тем бесстрашным мальчиком, который откидывал крышки клеток и прутиком шевелил птиц. Голуби, сверкая, взлетали, гремел выстрел, другой, третий, и подстреленная птица падала, а Стивка успевал ловко подставить кепочку. Это очень нравилось охотникам.

Мало того, что Стивка таким образом собирал битую птицу для своей мамки, белозубые и веселые молодые люди после охоты щедро угощали Стивку то мороженым, то сельтерской водой с сиропом. Иногда перепадал и серебряный пятачок.

Бывал на стрельбище и Андрюша. Но это дело ему не нравилось. Он не соглашался стать рядом со Стивкой к клеткам. Почему? Он никогда толком не объяснял этого Стивке, и Стивка считал, что его приятель боится попасть под выстрел, однако эту слабость он дружески прощал. Андрюшка не спорил и предпочитал бегать со Стивкой в порт или на скалы ловить бычков. Но в последнее время, на удивление Стивки, Андрюшка что-то зачастил в Крепость и всегда пристраивался к той компании стрелков, в которой безраздельно царила маленькая гречанка Фина. Было известно, что она дочь покровителя спортсменов, банкира Ангелиди. Случалось, с молодыми людьми приезжал и сам банкир на громадном сверкающем бенце.

Фина была любима не только отцом, не только подругами, она была желанной и на теннисных кортах, и в яхт-клубе, и даже в цирке Чинизелли, где дружила с укротительницами и воздушными гимнастами.

Скажем тут же и прямо: ради встреч с этой легкой, быстрой и приветливой девушкой зачастил в Крепость Андрюшка. Чуть ли не каждый вечер он сбегал теперь от чар выставки из своего павильона «Лактобациллин». Вопреки обыкновению, он не зазывал Стивку на камешки или в порт, куда прибыли новые грузы кокоса, но оставался на стрельбище даже после того, как раздавался истошный крик Стивкиной мамаши: «Стивка, скоро ли ты, олух царя небесного, придешь кушать борщ? Сколько ждать тебя?» — и Стивка убегал домой.

Было необыкновенно приятно вблизи Фины. Тонко и нежно пахло от нее духами. Приятно было услужить ей, напомнить, где она оставила свой стек или маленькое ружье. Она стреляла вместе с другими, но, — это не без удовольствия заметил Андрюша, — стреляла всегда не по цели, а куда-то в сторону и сейчас же после выстрела быстро-быстро, не оглядываясь на испуганную стаю птиц, подхватывала Андрюшку и, смеясь, бежала с ним в буфет. Что особенно волновало Андрюшу, это кружение с нею на гигантских шагах. Это было упоительно. В полуседле, в полупетле, прикрепленной к высокому столбу на кружащемся диске, вы, разогнавшись, теряли под ногами землю, взлетали, неслись и опять, едва коснувшись ногами земли, с замиранием сердца снова кружились и взлетали. Во время этих полетов Андрюша воображал себя то Чаркиным, то царевичем, уносящим на сером волке царевну. Девушка, вся зардевшись, резвилась, закатывалась смехом и не раз говорила, что если бы ей предложили выбор — летать на воздушном шаре с Чаркиным или снова кружиться на гигантских шагах, то она предпочла бы Андрюшу.

Вся в белом, развевающемся, в розоватых ажурных чулках на стройных ножках — девушка летала не только на гигантских шагах, она и по земле не ходила, а летала, танцевала, а тонкое, голубовато-молочное лицо с китайскими глазами, со свежим улыбающимся ртом обогревалось детским румянцем. Но больше всего Андрюше нравилась ее прическа: черные с синим отливом волосы, заплетенные в косы, она обычно туго укладывала вокруг головы и закрепляла черепаховыми шпильками. Волновала воображение свободная легкость ее движений, прикосновений. Ее пальцы нередко пощекотывали невидимую самому Андрюше ямочку у него на затылке, всегда играли стаканом, стеком, Андрюшиным хохолком, и он с нетерпением ждал, чтобы этот хохолок поскорее отрос. Тревожно удивляла беззастенчивость, с какой девушка меняла на глазах у него маленькие красные лодочки на спортивные с замысловатыми вырезами сандалии, а после сеанса стрельбы опять с неизменной грацией и оживленностью она превращалась в барышню на высоких каблучках.

Почти накануне того дня, о котором, собственно, пойдет речь, ожидался приезд самого Мавро Ангелиди, и даже, как уверял толстый буфетчик Папондопуло, приедет Чаркин.

К этому времени всюду по городу распространились огромные афиши — красные буквы по белому полю:

«Анонс! 2 июля на территории Всероссийской сельскохозяйственной выставки состоятся полеты знаменитого гонщика-циклиста и всероссийски известного авиатора Андрея Ефимовича Чаркина на аппарате тяжелее воздуха (аэроплан типа «фарман»). Авиатор возьмет с собою пассажира».

Удивительно ли, что на стрельбище оживленно ждали появления гостей. Даже Стивка и тот нервничал. Андрюшка помогал ему рассаживать голубей по клеткам, а буфетчику Папондопуло укрепить над столиками белый с голубыми полосами — цвета греческого флага — парусиновый тент.

Весь город жил ожиданием полета. Уличные мальчишки, лучше других знакомые с тем, что отличает двуплоскостной «фарман» от аэропланов-стрекоз типа Блерио или Вуазен, теперь спорили: кто и куда полетит с Андрюшей Чаркиным? Что касается Андрюши Повейко и его друга Стивки из Крепости, то им как будто повезло больше всех: упорно поговаривали, что для взлета намечена площадка, обращенная к морю и расположенная чуть ли не рядом с павильоном «Лактобациллин».

Андрюша радостно представлял себе, как обо всем этом он потолкует с Финой, и он решил предложить девушке (если, конечно, Фина пожелает) прийти к ним на веранду павильона, откуда все будет хорошо видно.

Действительно, во главе компании приехал Мавро Ангелиди.

Рядом с лакированным кабриолетом верхом на рыжей кобылке гарцевала Фина — в черном котелке, в ловко сшитых брючках-рейтузах и сапожках. С первого же взгляда Андрюшу озадачила какая-то непонятная, но резкая перемена в облике девушки. В чем дело? С тростью в руке она умело спрыгнула с седла, увидела Андрюшу, тут же игриво сделала ему большие глаза, перебросила трость, перчатки, воскликнула:

— Андрюша, смотри на меня: фокус! Раз, два, три… Цирк Чинизелли!

Двумя пальцами быстро сняла свой котелок, и Андрюша обмер: мгновенно и совершенно Фина преобразилась. Перед ним стояла какая-то другая особа — рыжая, коротковолосая. Да, вместо черных змеистых кос, отливающих синевой и светом, вилась рыжая гривка. Всегда веселое, задорное, мягко-румяное личико стало другим.

Андрюша ничего не понимал.

— Не понравилось, — с искренним огорчением проговорила Фина. — Не думала…

Между бровей у девушки показалась морщинка.

Кто-то из молодых людей перенял у Фины лошадку, все обступили господина банкира. Общительный, моложавый, в модных оранжевых полуботинках «шимми» — Мавро Ангелиди что-то говорил, слегка картавя, о чем-то шутил, оглядывался по сторонам, ища дочь, но Фина уже упорхнула. Он, смеясь, сказал:

— Проказница! Афина перекрасилась ради полной солидарности с Чаркиным, с которым она должна лететь. Фокусница! Андрей Ефимович тоже собирался приехать, но знаете, как с ним! Черта с два! Вдруг говорит по телефону: «З-занят, готовлюсь к полету…»

В этот день Андрюша был поражен больно, как ему казалось, навсегда.

В этот день Андрюша на стрельбище не остался. Все оказалось напрасным: напрасно он тщательно выгладил свои новые брючки, напрасно принес любимое лакомство Фины — свежую розовую икру воблы, напрасно тщательно перетирал стаканы у дяди Папондопуло…

Он уходил, а позади уже хлопали напрасные и жестокие выстрелы. Это случилось в конце июня.


Утро второго дня июля было прекрасно.

Проснувшись, Андрюша сразу заметил: пахнет в окно пригоревшим у кого-то молоком. Это всегда считалось признаком хорошей погоды. Андрюшу торопил папа, вставший раньше обычного.

— Вставай, дружок, я сейчас уезжаю.

— Куда?

— Вчера говорил: на ферму.

Действительно, в последние дни папа был особенно угрюм и молчалив, его снедала какая-то важная забота, и вчера, когда Андрюша заговорил о необычайных новостях на выставке, отец обрезал:

— Да, все это очень важно и интересно, но готовься, дружок, расстаться с «Лактобациллином».

Почему? Что случилось? Больше нельзя было добиться ни слова.

Не первое расставание, а зачем? Ведь вот, как хорошо за окном, на дворе! Какой ясный и важный день, важный для обоих, хотя у каждого по-своему, хотя папе сейчас не до него. И раз у папы дела, значит, ничего уже не может отвлечь его.

Застегивая пряжки на сандалиях, Андрюша спросил:

— Едете с дядей Ароном?

— Да, Арон сейчас явится. Не забудь, Андрей, зайти к Штреземану. Оставляю двадцать копеек: пятачок на стрижку, остальное отдашь Марусе, купите горячих котлет.

— Ой, папочка, не забуду! — Андрюша с ужасом подумал о цепкой машинке парикмахера Штреземана, которая снимет хохолок, выращиваемый с таким нетерпением. Нет, ему хотелось думать о другом.

Мог ли, однако, это понимать папа, милый папа, требовавший неуклонного исполнения ряда правил: ежедневно съедать хотя бы одну баночку лактобациллина; после обеда вставать из-за стола налегке, чуть не доевши; следить за зубами, за ногтями, за чистотой обуви; своевременно стричь волосы под нулевой номер. Гигиена тела и души — об этом всегда только и думал Андрюшин папа, интеллигентный Александр Петрович. Его жизненной задачей с некоторых пор стала пропаганда лактобациллина, молока, заквашенного по способу профессора Мечникова. В этом видел Александр Петрович гарантию здоровья, долголетия, а может быть, спасение всего человечества. Для Александра Петровича это было очень важно, но дело шло плохо, очень плохо: павильон прогорал, и летели в трубу скудные достатки Александра Петровича, вложенные в дело.

Вообще наступали беспокойные времена. На берегах Средиземного моря и на Балканах беспрерывно возникали политические конфликты, шли войны. Люди переставали думать о самом важном: о прочности семьи, о здоровье детей. Безумцы кичились подводными лодками, минами, дальнобойными пушками, аэропланами, приспособленными для сбрасывания бомб, и толковали о каких-то губительных, как картечь, воздушных стрелах. Беззастенчивые выдумки проникали в городские будни. Чего больше! Например, всерьез говорили о том, что скоро все тротуары будут приспособлены для езды на роликах. Встает опасность, что люди отвыкнут ходить.

Слыша такие разговоры, Андрюша спросил:

— А как же будут переезжать через мостовую?

Папа на это не ответил.

— Андрей, не твоего умишка это дело, — сказал Александр Петрович, — ты вот, брат, лучше реши все-таки вчерашнюю задачу с двумя бассейнами и выучи до конца нагорную проповедь.

Так разговаривал с Андрюшей его папа, Александр Петрович, хотя сам едва ли сумел бы сказать, сколько лошадиных сил в моторе «Гном» — двигателе на биплане типа «фарман» или какого числа Чаркин совершил полет на воздушном шаре «Леру»? Едва ли папа Александр Петрович знал наизусть восторженное признание знаменитого воздухоплавателя: «Дикое настроение охватывает меня. Безудержность, восторг, новизна ощущения… Земля — враг. Другая стихия говорит своим молчанием — приди!»

Не нагорная проповедь из Нового завета, а эти пламенные слова вспоминались Андрюше в утро 2 июля, и меньше всего интересовала его парикмахерская Штреземана.

Душе было беспокойно: слишком важные и необыкновенные события начинались на выставке, чтобы поверить, что все вдруг пойдет прахом.

Уже вчера на лужок перед «Лактобациллином» на биндюгах и площадках для перевозки мебели по частям привезли аэроплан.

Уже вчера весь день Андрей Ефимович Чаркин работал на сборке аппарата со своими помощниками, и, разумеется, Андрюшка и Стивка быстро втесались туда же, в подручные, и к концу дня на площадке среди стуков и металлических взвизгиваний то и дело слышались желанные для мальчиков призывы:

«Андрюша, сбегай за водой». — «Стивка, держи крепче». — «Мальчики! Тащите элероны!» — «Что тащить?» — «Вон те крылышки», — споро объяснял огненно-рыжий, вспотевший на работе Андрей Ефимович. «Прекрасно, — приговаривал он, — лихо! Я знаю, дети любят п-порядок». Иногда свои приказания он отдавал в рупор.

К вечеру готовый к полету биплан воздвигся на площадке против «Лактобациллина». Солдаты из морского батальона прикрепили его канатами к столбам…

Огненный, веснушчатый Чаркин, прежняя белокрылая Фина с короной кос вокруг головы, как у королевы, быстрые солдаты морского батальона, шустрый Стивка, аэроплан, похожий на этажерку, — все это грезилось Андрюше ночь напролет, смешивалось, беспокоило и обещало радость.

И вот теперь ясное золотистое утро вливается в комнату. К запаху горелого молока примешивается запах прибитой водою земли: дворник поливает газоны из шланга. А соседка стучит секачкой — рубит баклажаны. На подоконнике тени листвы играют в пятнашки. Словом, все невыразимо хорошо.

Однако же, наперекор этой мирной правде, выражая свое приподнятое счастливо-бунтарское состояние, Андрюша бубнил: «Дикое настроение охватывает меня. Безудержность, восторг, новизна ощущений…»

— Что? — отрывисто спросил Александр Петрович.

Андрюша надменно повторил:

— Земля — враг. Хорошо бы открыть другую, новую землю.

— Понес свою чепуху, — горько усмехнулся Александр Петрович. — Ты вот что, дружок, запомни: в шкафчике брынза и гречишный мед. Завтракай и сейчас же отправляйся. Там сегодня, наверно, будет столпотворение, наплыв. Маруся одна не справится… Что же это запаздывает Арон?

Арон Моисеевич, верный поставщик молока для выделки лактобациллина, держал ферму. Туда они с Александром Петровичем и уезжали. Андрюша любил дядю Арона и любил иной раз прокатиться в шарабане, гремящем бидонами, до самой Дальницкой заставы, но сегодня было не до того, и он с нетерпением ожидал, как бы поскорее явился дядя Арон: с минуты на минуту мог раздаться призывный посвист в два пальца.

Наконец Арон Моисеевич постучал в дверь кнутовищем, Александр Петрович заторопился, листая свою записную книжку:-не забыл ли чего?

— Готов, готов, входите, Арон Моисеевич, сейчас поедем.

— Здравствуй, Андрюшечка, — ласково здоровается дядя Арон. — Роза прислала тебе пирожки и с повидлом и с вишнями, а у меня на шарабане новые шины. Чи не покатаешься? Александр Петрович — папа добрый, перечить не станет… А вы, Александр Петрович, все кумекаете? — и Арон тяжко вздохнул.

Папа надевает легкий картуз, говорит:

— Андрея не трогайте, ему пора в павильон — перемывать банки. Там, знаете, сегодня Ходынка — летает Чаркин, а ему еще надо постричься. Напрасно его балуете. Пирожками не объедайся…

Кому постричься, Чаркину, что ли? Какая такая Ходынка?

Вообще говоря, Андрюша любил эту работу — перемывать вместе с усердной официанткой Марусей банки из-под лактобациллина, складывать в ящики и отправлять к Розе, жене дяди Арона, на Дальницкую, где на большом дворе, выложенном диким камнем и полном голубей и кур, собак и навоза, в холодных погребах тускло поблескивают огромные бидоны молока и простокваши, изготовляемой по рецепту профессора Мечникова, — лучшее средство для жизнерадостности и долголетия, чего так желали всем людям и папа, и Вера Кирилловна, надзирающая за правильной закваской молока, и ее муж, доктор Кирик Менасович.

С этими идеалами не соглашалась только Андрюшина мама: поэтому она и покинула Андрюшу с отцом, сама переехала в высокий затейливый дом с зеркальными окнами к артиллерийскому офицеру Огонь-Догановскому… Сегодня, однако, Андрюша был далек от всего этого.

Уже раздался за окном Стивкин посвист.

Арон Моисеевич разгребал в шарабане сено, а папа, Александр Петрович, натягивал на свой чесучовый пиджак плотный брезентовый пыльник.

— Ничего, Александр Петрович, — ободрял его дядя Арон, — все будет по-хорошему. Не волнуйтесь. Я уж вас не обижу…

Стивка ждал в тени под платаном. Андрюша уже не слыхал, как папа крикнул с шарабана: «Смотри же, не забудь постричься».

У мальчиков начинался настоящий разговор. Стивка выпалил:

— Андрей Ефимович летит в Турцию! С Финой!

Андрюша не растерялся и, подражая отцу, сказал строго:

— Уже понес свою чушь. В Турцию — это же надо через все море.

— В Турцию — он сказал. А куда же им?

— Не в Турцию, а просто на тот берег, через бухту. Над водой лучше. Земля — враг… Бери пирожок, прислала Аронова Роза.

Откусывая сладкий пирожок и выковыривая пальцами вишни, Стивка уточнил:

— Значит, в Дофиновку.

— Эге! Там их будет ждать автомобиль.

— Досада, — вздохнул Стивка. — Все-таки лучше в Турцию. А высоко?

— Что высоко?

— Будут летать?

— За облаками.

— А если не будет облаков? Погодка хорошая.

— Неизвестно, какое небо будет тогда, может, затянет.

— А ты бы полетел? — спросил Стивка. — Наверно, сдрейфил бы.

Вопрос был неожиданный, и Андрюша ответил не сразу.

— Просто никто не звал.

Мальчики уже прошли улицу, последнюю трамвайную станцию и вошли в парк. Тут все было полно садовой утренней жизни. Свистели и чирикали птицы. Усиленно отдавали аромат цветочные клумбы, еще сохраняющие утреннюю свежесть и блеск утренней поливки. Тут тоже аллеи пахли песком, прибитым струей из шланга. Было безлюдно, наверху купы деревьев то здесь, то там вдруг приходили в движение, переговаривались целыми толпами: говорят одни, другие внимательно слушают, те окончили говорить, начинают говорить эти. И в тяжелых массах листвы, так же, как и на листьях цветов, блеск и сверканье, а мощные стволы платанов или тополей, освещенные проскользнувшим сквозь листву лучом, стоят молочно-голубые, по цвету почти такие же, каким бывает лицо Фины Ангелиди вечером при свете лампионов. Иные же стволы похожи на добрых медведей: толстые, мягкие, гладкие, такие, что хочется погладить, — стоят на мягких лапах. Хорошо! Так как же это: «Земля — враг»? Зачем кривить душой? Всё радует и томит.

Но вопрос Стивки продолжал мучить Андрюшу, и он сказал самому себе в утешение:

— Я уже летал. Почти как на аэроплане. Тренировка!

— Вот заливает! Вот финтит! Летал на гигантских шагах!.. Это что? Вот если на воздушном шаре, другое дело — на тебя может налететь комета. Ты сам рассказывал.

— Ты это нарочно, что ли? Я рассказывал не так. Туда, где кометы, никто не летает — закон Ньютона.

— Подумаешь! Кто его установил?

— Ну, Стивка, с тобой и говорить нельзя. Наука, а он: «кто его установил», — это невежественно. Надо знать закон притяжения, а ты попираешь.

— Куда я попираю?

— Не куда, а реальность попираешь — вот что!

— А я тебе скажу, что это даже хуже — все знать. Скучища! Ты сам мне рассказывал: раньше тоже считали, что все уже знают, а Коперник доказал, что всё наоборот.

Андрюше стало слегка совестно. Того и гляди Стивка уличит его в хвастовстве. Он примирительно сказал:

— Постой, возьмем семечек, у меня есть деньги.

Купили у старушки семечек.

— Бери с фисташками, — посоветовал Стивка. — А может, еще пряников? Мало взял пирожков.

Купили ржаных пряников с медом — на копейку пара. Услащенный Стивка, от которого сегодня пахло чесноком, спросил:

— А кто величее: Коперник или Галилей? Кто самый великий?

— Такого еще нет. Самый великий будет тот, кто обнаружит, откуда взялась земля, или откроет новую землю.

Стивка не сразу пришел в себя после этого сообщения, потом тихо спросил:

— Ты говоришь, тяжелый закон Ньютона… Ну хорошо, это на земле, а воздух совсем не тяжелый, так как же там?

— Ну, ты опять понес чушь. Как раз наоборот. В этом все дело. Это как раз и хорошо, что воздух не тяжелый, поэтому авиаторы и летают: поднимутся, становится легко, и они могут что хотят.

Эту теорию Стивка одобрил:

— Да. Это здорово! А кто самый великий авиатор?

— Пегу. Почему? Он три раза перелетел через Ла-Манш. Он — француз.

— А Чаркин перелетит через все море. Он — всероссийский известный авиатор. Вот тебе и будет ломанж!..

И вдруг, дожевывая пряник, Стивка ляпнул:

— А тая Фина, скажу я тебе, и пятака не стоит, чтобы ее брали.

— Ну да, скажешь. Она дочь вице-президента.

— Я видел, она целовалась.

Андрюша даже приостановился. Он свел брови и в упор пронзительно посмотрел в глаза собеседника.

— Врешь!

— Видел, — упрямо повторил Стивка, — с тем самым офицером: в белом кителе. Он стал на колени и поцеловал ее сюда. — Стивка завернул край своих коротких штанов, обнажил ссадины на крепком загорелом колене и показал: вот сюда.

— Ну, — облегченно вздохнул Андрюша, — это не значит целоваться. Это — средневековье, как делали раньше: рыцарь преклоняется.

— Э, — не унимался Стивка, — я видел, ей это нравится.

Однако мальчики уже миновали студента-контролера со значком юридического факультета, обогнули пятиэтажный самовар, вокруг которого, как лилипуты вокруг Гулливера, суетились повара и судомойки, и вышли из глубины парка к свету дня, к морю, к павильону «Лактобациллин»…

Под обрывом на солнце ярко краснели кирпичные пакгаузы порта, пролегала железнодорожная эстакада с коробочками товарных вагонов, а дальше за эстакадой возвышались смолянистые борта и белые спардеки пароходов, шумно принимающих в трюмы потоки зерна. Еще дальше в блестящем море белая полоска волнолома заканчивалась белой свечкой маяка, — все это было давно знакомо, но тут, вблизи обрыва, стояла в солнечном сиянии эта штука.

Мальчики сразу забыли о своем споре.

Легкое сооружение из полотняного материала на бамбуковых шестах почти не имело металлических деталей, две плоскости с установленным на нижней плоскости двигателем. Сиденье напоминало большую раковину.

Тени бегали по всей этажерке, поставленной на высокие дутики.

— Это тебе не шарабан! — воскликнул Андрюша.

Несколько человек возились вокруг: то взлезали, то прятались под нижние плоскости. С ними был и Андрей Ефимович — в светлом кепи, в рабочем комбинезоне. Некоторая сутуловатость не мешала чемпиону быть в движениях быстрым. Клок рыжих волос спадал на упрямые белесоватые, как бы наклеенные брови, и он то и дело отбрасывал волосы веснушчатой рукой. Чаркин услыхал Андрюшин возглас, живо обернулся, заикаясь, но весело сказал:

— А! Мо-ло-ло-дой друг, мо-ой тезка. Сюда, сюда, поскорее! Помогайте… если ваши мамы не протестуют. Но работать так, чтобы доилось молоко, а не молозиво.

И тут же приступил к делу.

— Пробный ход мотору, дайте газ! — скомандовал он.

Кто-то из его помощников заметил:

— Мальчики — подальше!

И тотчас же что-то выстрелило, зафыркало, откуда ни возьмись, туча пыли обволокла всех. Плоскости аэроплана ожили, затрепетали, как паруса на ветру. Чаркин ухватил одну из стоек, хорошенько потряс ее, потом — другую, подобрал рупор и снова скомандовал:

— Майна! Выключить!

Дел было много и для Андрюши со Стивкой.

Площадку окружали длинные садовые скамейки в два ряда, и солдаты продолжали приносить их. Для почетных гостей устанавливались кресла. Из разговоров стало известно, что ожидается сам председатель Одесского авиационного общества, генерал, командующий войсками округа. А Мавро Ангелиди действительно был вице-президентом, это в его мастерских строили моторы и аэропланы. Что же удивительного, что в самый первый полет Андрей Ефимович берет дочь вице-президента?

Андрюша слыхал своими ушами, как Чаркин сказал:

— Позаботьтесь, чтобы обязательно были белые и красные розы, возьмите на Екатерининской: со мною сядет молодая женщина.

Приготовления заканчивались. Чаркин стоял на крыле и теперь, как казалось Андрюше, походил на пирата: он сбросил кепи и повязал голову ярко-красным платком, он давил ногою на проволочный трос, от натуги наливаясь кровью. От усилий Чаркина весь аэроплан покачивался. Монтеры выжидали с инструментом в руках. Чемпион недовольно кричал:

— Балаболки! Разве это работа? Вдвое туже!

Полет был назначен на шесть часов.

К четырем уже начали заполняться аллеи.

Андрюшу лихорадило, он не мог мириться с будничным меланхолическим плеском фонтана, запущенного садовником, — все вокруг было в другом ритме, в другом движении.

Промаршировал еще один взвод солдат в бескозырках, с погонами морского батальона, а вскоре показался и военный оркестр.

Чаркин больше не горячился, спокойно оглядел площадку, аэроплан и вдруг подозвал Андрюшу: «Пройдемся, тезка» — и, отсчитывая шаги, повел к самому обрыву.

— Теперь говори мне — это пакгаузы?

— П-пакгаузы, — отвечал Андрюша, неожиданно для себя заикаясь от волнения и счастья.

— О! Ты заика?

— Нет, — отвечал Андрюша, — это так себе.

— А, так себе? — рассмеялся Чаркин. — Ну, мальчуган, подержи шланг: будем умываться. К крану, дружок, к крану!

— Прямо тут?

— А где же? Стесняешься, зайдем за кусты.

— Пойдем лучше к нам, — решился предложить Андрюша.

— Куда это?

— В «Лактобациллин».

— Куда?

— Это простокваша профессора Мечникова, папин павильон, там есть буфетная с умывальником. Да вот он.

В мареве приморского зноя красовался небольшой павильон, и буквы, вертикально насаженные на неподвижный флюгер, составляли слово: «Лактобациллин».

Чаркин прочитал это слово, повел головой: «О-го-го», спросил:

— А все-таки, что оно означает — такое красивое слово?

Андрюша отвечал:

— Я же говорю, простокваша профессора Мечникова для общего оздоровления.

— Чудесно, — улыбаясь, сказал Чаркин, — мне это начинает нравиться. Но я, малыш, люблю умываться под сильной струей, это тоже полезно для оздоровления. Мы здесь умоемся, а ты беги в свой «Лактобациллин», спроси, позволительно ли зайти переодеться?

— Конечно, можно. Папы нет, одна Маруся.

— А папа сердитый?

— Не думаю. На самом деле он очень добрый.

— Это хорошо, что ты так думаешь о папе. А мама?

— Мы, — и вдруг Андрюша опять неожиданно для самого себя заикнулся, — мы с папой вдвоем.

— А-а, вот как! Раз вы с папой одни, значит, он должен быть горд сыном… А Маруся — это кто?

— Маруся — официантка.

— Блондинка? Рыжая?

Что-то, как облачко, пробежало по счастливому сознанию мальчика, но он рассудительно отвечал:

— Нет, она черная, брюнетка. Маруся — малороска.

— А-а, это для нашего Володи. С Володей познакомился? Монтер. — И Чаркин, сбрасывая за кустами комбинезон, стал зычно звать монтера Володю.

Услышав и от Володи, что они с Андреем Ефимовичем непременно придут в «Лактобациллин», Андрюша, подражая Чаркину, во все горло кликнул Стивку, и мальчики побежали к себе: в павильоне со вчерашнего вечера оставалась немытой вся посуда.

Маруся встретила их упреками, но при сообщении, что, дескать, сейчас придет сюда Чаркин, вдохновенно заметалась между столиками.

Чаркин не обманул. С еще мокрыми рыжими космами он появился на веранде, утирая короткую шею сырым полотенцем. Володя нес чемодан. Они весело спросили у Маруси разрешения переодеться и еще через несколько минут вышли тщательно причесанные. Чаркин — на прямой пробор, в брюках-бриджах и коричневых лакированных крагах. Его развитой торс гонщика обтягивался красно-рыжим джемпером. Таким образом, он весь пылал, как человек перед печью.

— Теперь мы попросим живительного лактобациллина, — сказал чемпион, застегивая браслет с ручными часами — один из бесчисленных призов и, еще не отведав баночки, уже хвалил: — Прекрасный лактобациллин! Прекрасный! А это что?

Он увидел на столике стопку рекламных салфеток.

— Это у них реклама, — объяснил Стивка назначение бумажных листков-салфеток с отпечатанным изречением: «Лактобациллин по способу профессора Мечникова — лучшая гарантия долголетия».

Чаркин сделал комически-длинное лицо.

— Смотрите, что делается! — И вдруг какая-то озорная мысль остановила его, он что-то соображал. — Но это прекрасно! Лучше не придумаешь. Как раз то, что надо не только вам, но и нам. Не правда ли, Володя: реклама так реклама. Что может быть лучше: реклама с аэроплана! Оригинально! Я на это падкий. Послушайте, девушка Маруся! Дайте нам побольше этих проспектов. А? Прекрасно.

— Я не знаю, — невразумительно пробормотала Маруся. — Вы же, наверно, их вернете?

Со стороны площадки уже слышалась увертюра к опере «Фра-Диаволо». Уже с трудом протолкались через толпу. Андрюшка и Стивка тащили стопки салфеток, как блюда с блинами.

К удивлению Андрюши, его приятель совсем оторопел. Впрочем, было от чего. Сверкая медью труб, гремел военный оркестр. Толпа шумела. То и дело подъезжали экипажи, высаживались расфранченные дамы, элегантные мужчины. Много было нарядных детей. Цепью стояли солдаты, все более густела толпа. Все было ярко, пестро, сверкали канотье, на военных — погоны, в руках дам — лорнеты.

И вот на мачте, воздвигнутой прошлой ночью, взвился русский национальный флаг.

Андрюша боялся, что Чаркин забудет про салфетки, и старался держаться на видном месте, но это было нелегко: Чаркин сразу занялся последними распоряжениями, Андрюшу оттерли от него. У Андрюши у самого разбегались глаза. И вдруг он услышал голос Фины.

То, что он увидел, оглядевшись, не сразу дошло до его сознания: лицом к лицу с Чаркиным, такая же рыжая, как он, со стеком в руке и в тех же бриджах, в каких она была прошлый раз, стояла Фина и рядом с нею — в модном канотье, тщательно выглаженный Мавро Ангелиди. Отец и дочь, молчаливо выслушивали то, что продолжал говорить им Андрей Ефимович. А Чаркин не говорил — кипел, и ярость подавляла в нем порок, речи.

— В этом можно было бы усмотреть насмешку, — отчеканивал Андрей Ефимович, — если бы я не был уверен в ваших дружеских чувствах. Не могу видеть вас, Фина! Что вы сделали с собой, как вы нарядились! Вы же летите на аэроплане, а не скачете на лошади. Я — авиатор, а не циркач. А вы, вы только пассажир… пассажирка! — заикнувшись, подчеркнул Чаркин. — И наконец, что за спесь при этом? Вы, Мавро, ухватились за салфетки. Почему это унижает? Это нужно мне самому. Я не могу терять контакта с людьми, пришедшими на мой полет. Вот этому и послужит разбрасывание салфеток. Это оригинально, и я… я сделаю это, хотя бы и без вас…

Так утверждал Андрей Ефимович. Ангелиди, в растерянности постукивая папиросой о портсигар, только и успевал приговаривать:

— Андрей Ефимович! Андрей Ефимович!

— Я понял, — успокаиваясь, заметил Чаркин. — Я понял вас. И я считаю, что действительно вашей дочери лучше отказаться от полета.

— Ну, Афина, как? Надо решать, — сказал Ангелиди и отбросил незажженную папиросу.

Трудно было поверить, что здесь та самая Фина Ангелиди, какую знал Андрюша, — такая бледная и подавленная стояла девушка. Она бессильно опустила руку со стеком, длинные черные ресницы легли на щеки, девушка проговорила громко и внятно:

— Вы угадали, Андрей Ефимович: я переоценила себя, я боюсь.

Андрюше показалось, что Чаркин даже отшатнулся. Но Ангелиди облегченно вздохнул, тоже опустил глаза и спросил виновато:

— Что же делать?

— А вот что! — Андрей Ефимович резко взмахнул пачкой салфеток и круто обернулся к Андрюше: — Вот что! — Он внимательно вгляделся в Андрюшу, перевел глаза на Стивку, опять на Андрюшу. Он смотрел тем же взглядом, каким незадолго до этого осматривал местность в порту, над которой задумал лететь. Спросил — неторопливо и строго: — Андрюша… полетим? А? Обратно из Дофиновки доставлю на машине.

Теперь увидела Андрюшу и Фина, она всплеснула руками:

— Ах, это ты! Как стыдно, боже мой, как, однако, стыдно!

Всю свою пока еще недолгую жизнь Андрюша любил находить в книгах особенных людей, иной мир, мир доблести и добра, и очень ему хотелось встретиться с таким человеком на самом деле. И вдруг он почувствовал в Андрее Ефимовиче не только своего тезку, снисходительного чемпиона, — он почувствовал единомышленника, благосклонного пособника детских мечтаний, а главное — себя мальчиком, которому предстоит сейчас сделать что-то важное, достойное необыкновенных людей, таких, как Чаркин.

А во взгляде Чаркина из-под прямых рыжих бровей все еще были и пытливость и неуверенность. Во всей его позе, в жесте, с каким он склонился над мальчиком, были и приглашение к подвигу, и сознание большой ответственности.

Но вот Чаркин и Андрюша улыбнулись.

— Ба-лаболки! — во все горло закричал Чаркин. — Готовиться к старту. Без молозива!.. Пассажиром летит… как твоя фамилия? — обратился он к Андрюше и опять закричал в рупор, чтобы все слышали: — В полет идет Андрюша Повейко, дитя лактобациллина. Сейчас все узнают, что это такое. Разбрасывай! — хитро подмигнул он, откинул рупор и сам метнул в толпу пачку салфеток. — Давайте сюда розы!

Володя передал Чаркину огромный букет красных и белых роз, и тот протянул его Андрюше:

— Оставь себе или, если хочешь, поднеси вон той… рыжей… Да, да, Ангелиди, дочери вице-президента. Прекрасно! Твой папа может тобою гордиться, скажем без лести. Ну, быстро! Пора!

Андрюша сохранял только одну способность — повиноваться. А Стивка растерянно кричал ему вдогонку:

— Ну, ты приходи, Андрейка, ты вернись…

Дальше Андрюша увидел себя в сиденье-раковине. Его ноги легли прямо и врозь, охватывая переднее сиденье. По сторонам топорщились стойки. Все оплеталось проволокой, как решеткой.

Чаркин закрепил ремни с ласковой деловитостью.

— Главное — дыши глубже. Главное — не пугайся, когда заработает двигатель. Дыханье у тебя хорошее? Видишь вон то облако? Мы, Андрюша, полетим к нему. Прекрасно! Чудно! А я сам поговорю с папой, к ночи будем обратно.

В высокой сияющей голубизне Андрюша увидел чистое безмятежное облачко, оно медленно шло, пересеченное проволокой.

Чаркин уже сидел впереди между ногами мальчика.

Но вот крылья аэроплана почему-то начали поворачиваться, подрагивать. Чаркин тоже повернулся в профиль, скосил глаза на Андрюшу, в зубах у него торчала сигара. Он взмахнул рукой, за спиной у Андрюши что-то взвыло, в шею и голову дунуло ветром. Все подпрыгнуло, понесло пылью, закружились какие-то лоскутки — это опять Чаркин метнул салфетки, его рыжая шевелюра стояла дыбом.

Сиденье под Андрюшей начало вдруг давить и поднимать его. Напряженность ужасающего воя упала, слышался свист, дрожала проволока.

Откуда-то сбоку замахнулась на Андрюшу земля, а прямо перед глазами напрягалась мощная спина Чаркина, одетая красно-рыжей шерстью, ходили сильные лопатки, плечи.

Аэроплан стал клониться на одну сторону все больше и больше, и опять милая незаменимая земля понеслась как-то странно, сбоку — с деревьями и дорогами, увиденными с высоты, с трепещущим флагом, с множеством лилипутов на желтых прямых дорогах. А из-за деревьев выглянул и покачнулся самовар, как будто его вытряхнули. Мелькнула маленькая Сараджевская коса. Все стало лилипутским.

И вдруг Андрюша увидел море. Он узнал его. Море было молчаливое, неподвижное, очень прозрачное. Тут и там оранжево просвечивали большие пятна отмелей. Узкая белая полоска изгибалась по стеклянной синеве, торчал столбик маяка. А в порт входил, дымя, пароход. На безлюдной палубе чернели квадратики трюмов. А затем не стало ни парохода, ни деревьев — вокруг себя Андрюша увидел только одно: небо. Все, куда ни глянь, все было только небо, воздух. Лишь на какое-то мгновение сверкнула на солнце стая птиц, и Андрюша вспомнил стрельбище и Фину. Она в это мгновение была прекрасной по-прежнему, и еще на мгновение Андрюша вспомнил, как неловко сунул он ей в руки букет.

Всё это было только одно мгновение. Опять вдруг не стало ни людей, ни воспоминаний, ни цветов, ни твердого, ни мягкого, ни деревьев, ни камней. Не стало даже папы, вернее, того чувства о нем, которое все время не покидало Андрюшу.

Зато Андрюша узнал облако, которое ему показывали с земли: оно было близко и начинало таять.

Андрюша продолжал взлетать к нему, и так же, как прежде, когда Андрюше читали первые сказки, ему стало страшно как-то по-особенному: в животе и страх и восторг, и больше всего хочется узнать, что же произойдет дальше.

Все отступило, шел полет, перед глазами был иной свет божий.


На другой день папа Александр Петрович, надо полагать, слукавил: он наказал сына не за вольность, не за полет, а за то, что Андрюша все-таки ослушался и не постригся. А может быть, Александр Петрович был так неласков, ворчливо вел себя и наказал сына потому, что был глубоко несчастен и собою недоволен. Он, видимо, сожалел, что уступил дяде Арону и теперь павильон лактобациллина — уже не ихний павильон: при посредничестве благожелательного Арона удается продать павильон и все предприятие даже с некоторой выгодой. И все-таки сам Александр Петрович этого не сделал бы, если бы на сделке не настаивала Вера Кирилловна и Кирик Менасович.

Сердитый папа ушел, а наказанный Андрюша весь день сидел дома. Ему запретили являться в павильон, несмотря ни на что.

Грустная жалость охватывала Андрюшу при мысли о том, что все так случается в жизни. В детском теле еще слышались ритмы, страхи и звуки происшествия вчерашнего, и это было для Андрюши главным, приятно было думать о самом себе уже как-то по-другому. Что ни говори, а ведь он совершил полет, ведь он почти авиатор, престидижитатор, Пегу! Зачем же это несчастье с лактобациллином? А может быть, все станет по-прежнему: добрый папа, веселое море, Фина, счастливые утра, сладко-утомленные вечера. Выглаживая на скользком ремне бритву, папа улыбнется своею чуть-чуть горькой улыбкой, тихо скажет: «Ну ладно, не горюй, мой мальчик, довольно огорчений, войн, несогласий. Надо признаться, ты, Андрей, все-таки герой. Я горжусь тобою. Андрей Ефимович прав. А признание, знаешь ли, приходит не сразу: воля нужна, дружок, воля! Ладно! Завтра пойдем в иллюзион или в самовар есть мороженое».

И хотя даже самовар-гигант стал теперь каким-то чужим, лишним и пробуждал такое чувство, какое может пробудить торжествующий враг, Андрюше очень хотелось этого умиротворения, сохранности всего дорогого. Ведь все они хорошие! Ведь Фина честно призналась, что ей страшно. Страшно — что тут поделаешь. А признаться в этом не легко, этого признания она не испугалась, значит, она не такая уж трусиха…

Наступал вечер. Андрюша успел решить задачу о двух бассейнах разной емкости и пристроился у окна, склонившись над любимой книгой «Мученики науки». На этот раз он с особенной жадностью перечитывал главу о несправедливом притеснении еще не признанного, но уже несомненно великого Галилея, когда за окном послышался шум.

Андрюша выглянул и ахнул: не шарабан Арона Моисеевича на новых стальных шинах, а громадный сверкающий бенц Мавро Ангелиди вкатил во двор. Автомобиль с устрашающими гудками и фырканьем затормозил перед самой цветочной клумбой. Это мог сделать только Чаркин. И в самом деле, за рулем с сигарой во рту сидел рыжий Чаркин, вдоль лакированного борта красовался плакат: «Ешьте лактобациллин — гарантия долголетия!» Мгновение — и из кузова — вся в белом — выпрыгнула с букетом роз по-прежнему веселая, смеющаяся Фина, а с нею — ловкач Стивка. Но что удивительнее всего, вслед за ними мешковато вылез папа — добрый, застенчивый и смущенный Александр Петрович.

Было чемсмутиться.

Как будто он всегда мечтал о таком случае, Чаркин со всем пылом вмешался в сделку о продаже павильона «Лактобациллин» и остановил ее. Он и Ангелиди вступили пайщиками в предприятие, а Александра Петровича просили остаться руководителем.

…И не стало с того времени на Всероссийской выставке более преуспевающего и популярного павильона, чем тот — над обрывом с высоким шпилем-флюгером: «Лактобациллин». На шпиль теперь была посажена великолепная модель биплана «фарман». Она-то и показывала теперь направление ветра. Люди засматривались на великолепную модель. А многие из посетителей павильона засиживались за столиками в надежде увидеть здесь самого Андрюшу Чаркина, как называли его и мальчики, и офицеры, и господа в канотье. Это случалось довольно часто: Андрей Ефимович любил приходить в гости к Андрюше-младшему.

ПРИКОСНОВЕНИЕ К ЧЕЛОВЕКУ

В доме номер 19 по Ришельевской улице на углу Жуковского (а в прежние времена Почтовой) на третьем этаже с улицы жил мой приятель, гимназист Доля, сын популярного зубного врача, а над ними этажом выше жила семья Бабель. Они жили дружно.

Для одной стороны было лестно и выгодно дружелюбное соседство первоклассного дантиста, другая сторона ценила верхних жильцов именно за их высокую нравственную репутацию, за то, что глава семьи, старый Эммануил Бабель, достойно нес свои обязанности коммерческого агента заморской фирмы сепараторов до самых последних дней.

В наших с Долей глазах сепараторы — это было что-то вроде велосипедов, тоже поставляемых в Одессу фирмами, они имели неплохой спрос среди хуторян плодоносной Одесской губернии. Но главное заключалось не в этом.

Как раз не это составляло привлекательность близкого соседства.

Долина семья была семьей литературной, то есть здесь выписывались модные журналы с приложением, ходили в литературно-художественный кружок. Кажется, среди пациентов Долиного папы были Бунин и Алексей Толстой, в приемной за журналами я не раз видел Утесова и Клару Юнг.

Разумеется, Доля писал стихи и рассказы и — вопреки обычному — не делал из этого секрета, наоборот, за семейным столом частенько слушали произведения Доли и одобряли их. Вероятно, догадывались, что и моя дружба с Долей — я все-таки был мальчик незаметный, демократический — тоже основана на общности литературных интересов. Иногда вежливо намекали, что не прочь были бы послушать и мои произведения. Я отмалчивался.

А между тем, конечно, я тоже писал. Помню и теперь тетрадки, в которые тщательно записывались эти сочинения. Как правило, сочинения отличались величавостью. В этих вкусах мы резко расходились с Долей, у которого сказывалась наблюдательность, вкус к житейскому и даже смешному: он мог карикатурно описать пациентов отца, дожидавшихся приема, или ухватки размашистой горничной Веры, или гимназического преподавателя, какую-нибудь уличную, а то дворовую сценку. Нет, меня влекли образы вечные. Мои произведения назывались «О том, как это было, или Изгнание из рая», «Огненные языки Апокалипсиса» — и все в таком роде. Я подробно описывал, чего следует ждать грешным людям, и, признаюсь, кроме других причин, это тоже была причина, мешавшая мне спать по ночам. Соблазны дня и вечерних улиц мешались в моем воображении с ужасом возмездия. Разверзается земной шар, как расколовшееся яйцо, и выливается из недр пламя, карающее порок… А в картинах грехопадения праотцев я очень сострадал мною заботливо описанной, нежной, кроткой, беспомощной, золотистой, как у Луки Кранаха, Еве, поддавшейся соблазну и вдруг почувствовавшей свою наготу. Девушка рысцой убегает от преследующего ее свирепого архангела, а вдогонку за ними мужественно шагает Адам, весь в шкурах. Прелестная не знает, куда девать девичьи руки, двух не хватает, чтобы прикрыть стыд. По всему саду с укором падают яблоки и груши…

Нельзя сказать, что я был беспорочный мальчик — увы! Я уже сознался в этом. Вероятно, однако, я инстинктивно чувствовал вечный непреходящий смысл библейских мотивов, образов добра и зла, их мораль и уже начинал понимать преимущество красоты над уродством. Уже тогда мальчику, подростку и юноше, хотелось платить полным рублем за таинственный дар жизни, и мне не нравилась суетность моего товарища, интерес к мелкой разменной монете.

Надо еще сказать, что в Одессе только-только кончилась война. Был первый год утверждения советской власти, война на улицах кончилась, продолжалась война на западной границе страны с белополяками. Мы уже знали о Конной армии Буденного и Ворошилова, о ее победах, и это становилось одной из преобладающих тем в семейных разговорах.

Я не совсем понимал, в чем дело, но, по-видимому, о доблестях Красной Армии и конницы Буденного Доля наслушался не от кого другого, как именно от Бабеля-младшего, сына Эммануила Исааковича, Исаака Эммануиловича, который сравнительно недавно приехал из Петрограда и теперь служил в ГИУ — Государственном издательстве Украины.

Говорили о том, что, вопреки желанию отца видеть сына хорошим коммерсантом, известным юристом или знаменитым скрипачом, сын Исаак стал писателем, его хвалил Максим Горький и он уже печатал свои произведения в Петрограде.

Как-то я застал Бабеля-старшего у Доли, он беседовал с Долиным папой, он говорил:

— У вас высокая клиентура, у вас замечательно талантливая дочь (у Доли была сестра), я понимаю, что девочка должна трудиться — это очень хорошо, что она так долго усердно играет гаммы. Но, знаете, Исаак… мой Исаак… Он, бедный, тоже с утра трудится над чистым листом бумаги. Что поделаешь! Вы извините меня, пожалуйста, я передаю просьбу Исаака, он так хорошо относится к вашему Доле, всегда находит для него время. Исаак говорит, что утром правда яснее.

Просьба Бабеля была уважена беспрекословно. Впрочем, кажется, через некоторое время Бабель-старший опять приходил с просьбой обратной: нельзя ли музыкальные упражнения — гаммы и ганоны Долиной сестры — перенести с вечернего на утреннее время.

Все это присказка. Рассказ идет к тому, что в один прекрасный день Доля решил раскрыться перед Исааком Эммануиловичем и показать ему свой, на его взгляд, самый лучший рассказ.

Этот рассказ я знал. Как все у Доли, он был основан на действительности, описывался один из эпизодов недавней гражданской войны. Возвращаясь из гимназии, Доля все это видел своими глазами.

По длинной безлюдной улице, ведущей к Карантинному спуску в порт, где отступающая белогвардейщина грузилась на пароходы, грохоча и подпрыгивая на булыжниках мостовой, бешено мчались извозчичьи дрожки. Извозчик нещадно хлестал лошаденку, за его спиной лицом к задку с револьвером в руках во весь рост стоял красивый молодой офицер, другой рукой придерживая прильнувшую к нему даму. Как ни странно, в руке у дамы розовое яблоко. Время от времени, подбадривая извозчика, офицер стрелял у него над ухом, но не отводил глаз от перспективы улицы — вдали, наверху уже показалась тачанка, по-видимому, преследующая беглецов. Дрожки промчались, скрылись, промчалась тачанка. Все затихло.

Вот эта эффектная картина жизни и вдохновила Долю. Его можно понять — это действительно было интересно! И мы с Долей не сомневались, что на любого читателя рассказ произведет такое же потрясающее впечатление, какое он произвел в кругу семьи (Долина мама все вскрикивала: «И это ты видел своими глазами!»), а Бабель-младший, писатель из Петрограда, несомненно, признает в Доле своего собрата.

Несколько дней ожидания были мучительны. Милый мой дружок Доля, хорошенький благовоспитанный мальчик, весь в маму, за эти дни подурнел. Мне он сказал:

— Теперь на очереди ты. Не дури — приготовь собрание сочинений.

И я, поддавшись, как первобытный Адам, искушению, проводил ночи за каллиграфической перепиской самых ценных своих произведений.

Бабеля-младшего я видел раз или два на полутемной лестнице, запомнил живой любопытный взгляд из-под круглых очков, неторопливость этого человека. В ожидании мы сдали, не выдержали, решили подтолкнуть дело, приискали какой-то повод и постучались к Бабелям — тока не было, и звонки не действовали.

Нас впустили. В темной передней пахло, как во всех передних приличных квартир того века, обоями, калошами, шубами, но тут пахло еще английским мылом и чуть-чуть — самоварным дымком: неподалеку посвистывал самовар и загадочно светились его темно-красные огоньки.

Эти две особенности бабелевского быта — любовь к хорошему мылу и к чаю из самовара — я встречал не раз и позже. Исаака Эммануиловича, кажется, дома в тотчас не было. Долю пригласили по делу в комнату, я подождал его, но ушли мы ни с чем. Уже следующий мой визит к Доле был счастливее.

Я застал в семье легкий переполох. «Исаак Эммануилович сказал, — сообщил мне Доля, — что сегодня он придет сам, ты явился кстати». — «Как же так, — удивился я, — ни с того ни с сего». — «Почему — ни с того ни с сего? А рассказ? Он встретил Веру и сказал: «Передай, что сегодня я приду к ним пить чай».

С особенной тщательностью готовились к вечернему чаю.

И вот Исаак Эммануилович пришел. С замиранием сердца я услышал его голос в передней. Сели за стол. Конечно, у соседей было о чем поговорить еще, кроме как о литературе: гость спросил об успехах юной пианистки, о том, как обстоит теперь с золотом, необходимым в зубоврачебной практике, о том, как теперь думают преподавать латынь в гимназии у Доли, и тут естественно разговор соскользнул на темы литературные. Поговорили о Леониде Андрееве, о Федоре Сологубе, о Кнуте Гамсуне. Особенно приятно было вспомнить личное знакомство с Буниным, кажется, даже с Куприным.

Я косился на Долю, переживал за него и был счастлив, что я сам мало приметен за столом. И в самом деле, я так пригнулся, что мой подбородок едва возвышался над столом и блюдечком со свежим абрикосовым вареньем. Доля же, наоборот, держался молодцом, смотрел опасности прямо в глаза, как, вероятно, тот самый офицер-герой, которого он описал в рассказе.

Ну, вот Исаак Эммануилович повел бровями, слегка морща лоб, оглядел Долю из-под очков и вынул из внутреннего кармана пиджака тетрадку производства одесской писчебумажной фабрики Франца Маха, то есть ученическую тетрадь высшего сорта. Таких не было и у меня.

Примолкли и взрослые.

Доля сидел рядом со мной, и я слышал, как стучит его сердце.

— Доля, — сказал гость и помолчал. — Доля, ко мне пришел сапожник (я ужаснулся и не в силах был поднять глаза) и принес заказанную работу. На кого я буду смотреть сначала? На сапожника или на башмаки? Я буду смотреть, конечно, на башмаки, а потом, если останусь доволен работой, я ласково посмотрю на сапожника. Сапожник хорошо выполнил заказ (глаза Доли блеснули, но мне все это вступление казалось подозрительным). Сапожник выполнил работу с шиком, давайте, однако, подумаем: ведь он долго этому учился! Сначала он был мальчиком у другого сапожника, потом возвысился до подмастерья и мастером стал далеко не сразу. Нет разницы в учении, чему бы ты ни учился. А зачем же думать, что можно сразу научиться хорошо писать? Быть мальчиком на побегушках горько, в чужой сапожной мастерской неуютно. Ах, Доля, этим мальчикам было гораздо хуже, чем нам с тобой! Мы всегда пили чай с вареньем. Ты учишься в гимназии седьмой год и будешь еще учиться, ты мальчик не глупый, теперь все ясно и теперь можно смелее сказать несколько слов об этом. — Исаак Эммануилович положил Долину тетрадь на стол, осторожно разгладил ее тыльной стороной ладони, снял и протер очки и закончил: — О том, что ты сочинил. Интересно! Интересный случай из жизни! Офицер, дама, извозчик. Бегут. В порту эвакуация! Беглецов настигает большевистская тачанка. Интересно, ничего не скажешь.

— Григорьевская, — робко уточнил Доля, — григорьевская тачанка. Атаман Григорьев.

— Ну, может быть. Это неясно. Но как ты можешь знать, ты, Доля, о чем так много — по твоим словам — в момент погони думает офицер и о чем думала дама? Кто она? Невеста? Похищенная жена? Как ты можешь знать это? А офицер, наверно, думал только об одном: уйти!

— А вот же Толстой пишет, о чем думают и в битве, — опять попробовал защищаться Доля.

Взрослые следили за разговором, затаив дыхание.

— Толстой! — строго воскликнул Бабель. — То, что знает Толстой и что ему можно, разве нам можно? Толстого читаешь, и кажется: вот еще одна страничка — и ты наконец поймешь тайну жизни. Это дано только ему. И Толстой, и Бетховен (при этом Бабель посмотрел в сторону юной пианистки), и Федор Сологуб говорят и о жизни и о смерти, но после того, как ты знаешь, что думает о смерти Толстой, незачем знать, что думает по этому поводу Сологуб…

— Исаак Эммануилович, — решился осторожно вступить в разговор Долин папа, — вам и карты в руки… Но, извините, пожалуйста, может быть, не нужно так ошарашивать Долю. Мне кажется — это ему говорил и учитель в гимназии — у него есть способности. И Федор Сологуб, знаете, все-таки очень оригинальный писатель!..

— Федор Сологуб — оригинальный писатель, — быстро заговорила Долина мама, — но, конечно, Толстой, конечно, Толстой… Исаак Эммануилович прав, и пускай мальчик тоже думает об этом. Судить надо по лучшим образцам.

— Всех нас будут судить последним Страшным судом, — заметил Бабель и попросил налить ему еще стакан чая, — а Долю судить еще не за что. Слушайте! Расскажу вам смешную историю. Вы знаете, что я служу в ГИУ. На днях нам выдавали там паек, все ждали, что будут рубашки, но вместо рубашек выдали манишки, и на другой день многие сидели за столом, несмотря на жару, в накрахмаленных манишках… Доля…

И вдруг на полуслове Бабель обратился ко мне:

— А что же это вы все молчите? Вы мороженое любите? Хотите, заключим с вами конвенцию: я буду водить вас с Долей к Печескому и угощать мороженым, а вы будете мне рассказывать разные случаи из жизни и на Страшном суде.

Не мог Бабель знать мое сочинение о Страшном суде, но я на минуту готов был заподозрить своего друга в предательстве: в сочинении о конце мира и о Страшном суде. Я, кстати сказать, вывел и себя со свитком своих грехов, простертым к Престолу.

Между тем гость, изящно отодвинув стул, встал, прошелся по комнате. В лице этого человека, вдруг обращенном ко мне, я почувствовал веселость и непреклонность, то, что взрослыми словами можно назвать духовным здоровьем, что-то чарующее было в безусловной чистоте и доброжелательстве его мыслей. Он говорил уже примирение, спокойно о том, что на месте Доли он лично уделил бы внимание не тому, что думают в момент опасности офицер и таинственная дама, а состоянию бедного извозчика, над ухом которого стрелял офицер. Бедняк вынужденно загонял свою лошаденку. А что его ждало дальше? Вот уж действительно есть над чем подумать!

— Стар он был? — спросил Бабель у Доли.

Но Доля на этот вопрос ответить не мог.

— Вы убили меня, Исаак Эммануилович! — твердил Доля.

И Бабель на это в свою очередь ответил ему теми словами, которые я запомнил навсегда и справедливость которых впоследствии подтвердил весь опыт моей жизни. Именно это последнее заключение Бабеля-младшего, Долиного соседа из верхней квартиры, эти его слова, порожденный ими образ остались тогда в моем юном представлении как образ человека, к кому и мне суждено было сначала только прикоснуться, а потом узнать больше.

— Так что же, — горько сетовал мой Доля, — значит, мне совсем не писать? Вы убили меня, Исаак Эммануилович.

И Бабель ему на это сказал:

— Доля! Мы на войне. Все мы в эти дни можем оказаться либо на дрожках, либо в тачанке. И вот что скажу я тебе сейчас, а кстати, пусть намотает это на ус и твой молчаливый товарищ: на войне лучше быть убитым, чем числиться без вести пропавшим.

Вскоре — к осени — в ненастный день я узнал от Доли, решившего стать врачом, что накануне, в такую же пасмурную, дождливую ночь, Бабель-младший тоже перестал трудиться над чистым листом бумаги и, собственно говоря, сбежал из дома на польский фронт, как потом выяснилось, хитро заручившись мандатами и призаняв денег у Долиного отца.

В семье Бабеля, говорил Доля, считают, что Исаак Эммануилович — самоубийца. Его коммунистические дружки из Губкома и ГИУ, где Бабель служил главным редактором, эти дружки-приятели подговорили его на безумный шаг. Так думают в семье наверху. В семье отчаяние, а в душе беглеца… Что должно было быть на душе Исаака Бабеля, кому было суждено через два года вернуться с записками о Конной армии?

ИСКУССТВО ВАРИТЬ СУП

Обещание, брошенное в день первого знакомства, Бабель не забыл; и позже, уже после возвращения из польского похода, он не раз угощал меня мороженым в городском саду.

Вознаграждение предполагалось одно: Бабель ждал от меня откровенных признаний о романтических приключениях. Я не щадил — чаще всего воображаемых — своих жертв.

Хорошо ли это? Пожалуй, действительно мое воображение немного развращалось, потому что в надежде получить вторую, а то и третью порцию я врал беззастенчиво.

Думаю, мой собеседник чувствовал это, и все-таки ему была интересна, должно быть, игра юношеского воображения. А мне даже теперь приятно вспомнить, что иногда и на самом деле мне ставили третью порцию.

Исаак Эммануилович был галантен, приветлив, всегда ровен. Его неизменное любопытство к жизни, охотливость ко всякой новинке, крылатому словечку, чем всегда славилась Одесса, анекдоту, безобидной сплетне, готовность заглянуть хоть на одну минутку в уголок, прежде незнакомый, вдруг почувствовать неожиданный оттенок эмоций в своем собеседнике — это влекло его на улицу, к новым знакомствам, в камеры народного суда, на базары, в окраинные или портовые кабачки, в ту пору еще сохранявшиеся кое-где в Одессе. Благожелательность вызывала взаимный интерес, привлекавший собеседников к нему Не простое любопытство, не простое зубоскальство — с этим человеком сразу становилось возвышенно-интересно. Охотно и доверчиво раскрывались души и развязывались языки: ты тоже начинал видеть как бы новые очертания жизни и — главное — самого себя.

Впрочем, поговорить с незаурядным собеседником поучительно всякому — ничего неожиданного, так что же особенного находили здесь?

А как же! Взрослый человек, уже признанный писатель, входящий в славу, познавший войну, полководцев и женщин, столицы и провинцию, вдруг зачем-то назначает свидание и угощает мороженым, собственно говоря, мальчишку — чего ради?

Тут и есть ответ. Его интересовал именно мальчишка, одесский портовый мальчуган со сбитыми коленками, с его приятелями — грузчиками и рыбаками, с его футболом и благоговением перед борцами… Выходы в свежее море под косым парусом, признания, как стащили в порту тюк кокосов или фиников, действительные или вымышленные — все равно — любовные приключения… Если — по молодости лет — не запас жизни, то уж во всяком случае богатая действительность. Вот это и уравнивало отношения.

Для иллюстрации расскажу забавный случай, который мог бы кончиться печально.

Однажды после прогулки по Молдаванке мы засиделись в кабачке. С нами был прекрасный и любопытный человек, слава богу, здравствующий и ныне, — рабочий поэт Алексей Борисов, живая летопись города. Сидели долго. Бабель выпытывал у Борисова подробность за подробностью о знаменитой в первый год революции Тюремной республике и ее президенте Григории Котовском, заключенном в Одесскую тюрьму пожизненно еще при царе. Борисов отлично знал Котовского, встречаясь с пожизненно заключенным на заседаниях первого горсовета. Разве неинтересно?

Вероятно, было уж очень поздно, в кабачке (или обжорке) затихло, за столиками оставались только мы да в другом полутемном углу — пьяная, довольно людная компания. Хозяин Арон, гремя засовами, начинал закрывать помещение, когда вдруг от подозрительной компании отделились двое и подошли к нам. Короткий диалог был примерно такой:

— Сивые, не пора ли нам с вами познакомиться?

— Пожалуйста, с кем имеем честь?

— А то еще не установили! Скажем, так: если еще неясно, не будем больше играть в тепки-навозилки — становитесь, оседлаем сразу. — И при этих словах краснолицый потный дядька вытащил из-за края широких штанов блестящий бамбер, то есть шпалер, то есть револьвер.

— Так вот, курочки, чтобы вас через полминуты здесь не было, пока дверь еще открыта! Арон, подожди закладывать дверь!

По решительным лицам «джентльменов» было видно, что не до шуток, — каждое мгновение может произойти серьезная неприятность.

Тогда поднял голову Борисов:

— Или вы не видите, что это Исаак Бабель, внук Двойры с Градоначальнической? Не знаете меня?

Блеснул луч просветления.

— Ей-богу, говорит Борисов со Степовой, а это Исаак Бабель, внук Двойры! — воскликнул тот самый, что уже приставил револьвер к моему животу! — Узнаю личности.

Что же случилось?

Компания веселых людей, кто их знает, может, урканов, может, налетчиков — в ту пору они еще не перевелись, — приняла нашу мирную компанию за агентов сыска, наблюдающих за ними. Но вот опасность миновала благодаря популярности Алеши Борисова и доброй памяти бабушки Исаака Эммануиловича, в свое время содержательницы постоялого двора на Молдаванке. Узнали и самого Исаака Бабеля.

Конечно, это впечатление может показаться чересчур сильным, хотя все мы, помнится, отнеслись к происшествию довольно спокойно. В веселых, пестрых, лихих, круто перченных, а иногда и драматических происшествиях недостатка не было.

В семье у Багрицких произошло несчастье. Родилась мертвая девочка. Похороны были задуманы и совершились так, как только и могло быть в этой семье. О несчастье знал лишь самый узкий круг людей. В печальной процедуре участвовал и Бабель. Вынесли гробик и направились по Дальницкой в степь. У Эдуарда в чехле было охотничье ружье, а под макинтошем саперная лопатка. В сухо шелестящей степи, за дымящим сахарным заводом Бродского, вырыли могилку, засыпали гробик, Багрицкий произвел салют из охотничьего ружья. Дома нас ждала принесенная Бабелем бутыль, или, как тогда говорили, «комсомолец», красного бессарабского вина.

От квартиры Багрицкого до клуба железнодорожников, в котором разместился литературный кружок «Потоки», было рукой подать. После очередного чтения (приходил сюда и Бабель) мы непременно выискивали какое-нибудь новое направление для изучения окрестностей. На Ближних Мельницах жила юная хорошенькая Таня Тэсс. С бесцеремонностью молодости мы злоупотребляли гостеприимством ее родителей, маленькая «усадьба» была одной из наших «малин».

Были и более серьезные кабинетные встречи.

Заместитель редактора «Известий» Юрий Михайлович Золотарев, работник агитпропа губкома Борис Евстафьевич Стах, кому приписывали романтическое происхождение от литовских королей, и Исаак Эммануилович Бабель вели организационную и редакторскую работу по изданию литературных страниц в «Известиях» и литературно-художественного журнала «Силуэты». Если не ошибаюсь, на страницах этих изданий появились впервые в печати рассказы Бабеля «Соль», «Письмо», «Смерть Долгушова». Там печатались и другие его новеллы, впоследствии забытые, к счастью, восстановленные в последних изданиях его книг.

Нравы были простые и приятные.

До позднего часа в комнате редакции «Силуэтов», помещавшейся в одной и одесских гостиниц на Дерибасовской улице, можно было видеть в зеленом свете абажура склонившегося над рукописями Бабеля, который и тут старался довести и свою и чужую строку до возможного совершенства. Рядом с ним близоруко щурился Стах, человек добрый и внимательный к литературной молодежи. Чаще всего на ходу делал свое дело пылкий и неусидчивый Золотарев. Уместно, кстати, заметить, что Золотарев один из первых предвидел серьезную литературную будущность Эдуарда Багрицкого, в тех же «Силуэтах» печатались его меткие и содержательные критические этюды о Багрицком. В журнале встречались имена известных московских писателей и поэтов, а рядом с ними печатались Семен Кирсанов, Лев Славин, Семен Гехт, Алексей Югов, Осип Колычев, Татьяна Тэсс, Юрий Олеша, Олендер и, конечно, Багрицкий. Тут же покоилась и колыбель моей литературной деятельности.

Период глубокомысленных или экстатических предвидений остался позади. Мое первое, сравнительно крупное стихотворное произведение «Наливное яблоко» вылилось иначе, и оно появилось в журнале на переломе двадцать второго — двадцать третьего годов среди мокрой одесской зимы — с одобрения Бабеля. К счастью, о моей величавой прозе, предшествующей первым циклам стихотворений, Бабель так и не узнал, а некоторые строфы из «Наливного яблока» скрывать незачем, Исааку Эммануиловичу явно нравились:

Ходит океан и брызжет пеной.
Вспыхивают печи, как червонцы,
И по-прежнему красой нетленной
Дождь проносится и светит солнце.
Птицею скрываясь в мире этом,
Полюбил его сердечный отрок, —
И душа поблескивала светом, —
Как вода, качаемая в ведрах…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Малой мудрости и той довольно,
Чтоб катиться яблоком чудесным.
Было б в мире ясно и привольно,
Да не тяготиться б словом честным.
Правда, при словах «птицею скрываясь в мире этом» Исаак Эммануилович вытягивал губы и задумывался. Допускаю, что, довольно хорошо зная автора, с которым он имел дело, редактор с трудом соглашался с его поэтической фантазией. И в самом деле, не сразу можно было привыкнуть к меняющемуся облику молодого человека, сочетавшему откровенное одесское «босячество» с северорусским архангельским образотворчеством. Сложно это, сложно! К тому же в этот период времени, — я знал это с его же слов, — Бабель и сам слегка изменил своей давней любви к библейским ветхозаветным легендам и притчам ради увлечения мотивами нарождающихся «Одесских рассказов». Такое настроение ума, вероятно, не способствовало симпатии к чрезмерной чувствительности и мифологичности. Но главное не в этом. Главное в том, что понял я значительно позже, в одну из наших последних встреч — тогда, когда я и сам перестал печатать стихи и, приучаясь обозревать будни действительности, стал помышлять о прозе. К этому идет дело.

Много начислилось лет. Многое приключилось. Я упомяну только о том, что и сейчас одна из самых дорогих реликвий среди моих бумаг — это две небольшие записки Бабеля, написанные им в 1923 году и адресованные одна Михаилу Кольцову, другая Владимиру Нарбуту, его московским друзьям. Из текста записок совершенно ясны их причина и цель, они многое подсказывают, и касаются они не только меня, но и моего покойного товарища Семена Гехта.

«Дорогой мой Владимир Иванович.

Вот два бесшабашных парня. Я их люблю, поэтому и пишу им рекомендацию. Они нищи до крайности. Думаю, что могут сгодиться на что-нибудь. Рассмотри их орлиным своим оком. Жду от себя письма с душевным волнением и не дождусь. Если не напишешь, то я сам тебе напишу.

Твой И.  Б а б е л ь.

Од. 17.4.23».

Записка вторая:

«От без вести пропавшего Бабеля, заточившего себя добровольно, — Кольцову, прославлену древле от всех.

Вот Гехт и Бондарин. Их актив: юношеская продерзость и талант, который некоторыми оспаривается. В пассиве у них то же, что и в активе. Им, как и пролетариату, нечего терять. Завоевать же они хотят прожиточный минимум. Отдаю их под вашу высокую руку. От сегодня в непродолжительном времени я напишу вам о себе письмо.

Ваш И.  Б а б е л ь.

Од. 17.4.23».

Повторяю, долго рассказывать о годах бегства. Какого бегства? Наивно-юношеских бегов то от любви, то, наоборот, к призраку славы. Долго было бы рассказывать, как рифмы и поэтическая мифология сменялись — вместе с тряским ходом реальности — первыми попытками думать и писать прозой.

Но вот пробил час, когда и к Бабелю в первый раз я принес свою прозу.

Исаак Эммануилович жил в одной из квартир небольшого домика по Николо-Воробинскому переулку на Покровском бульваре. Сейчас этот домик, кажется, уже снесен.

Пополневший Бабель встретил меня в дверях.

— С опозданием только на двадцать четыре часа, — взглянув на часы, строго сказал он, и я с ужасом понял, что не напрасно мучился последние дни. Я забыл: то ли Исаак Эммануилович назначил мне на вторник, то ли на среду. Делать, однако, было нечего.

В смущении я позволял себе одну неловкость за другой, наконец рассердился, махнул рукой и, кое-как объяснившись, поторопился уйти, поскользнулся на ступеньках, загрохотал. Из комнат верхнего этажа, где, собственно, и располагалась квартира Бабеля и его жены Антонины Николаевны Пирожковой, выбежала и, строго глядя мне вдогонку, остановилась на площадке лестницы большая собака.

Рукопись, разумеется, осталась у Бабеля. То была рукопись «Повести для моего сына». Повесть рассказывает о детстве мальчика в дореволюционной Одессе. Именно это — прошлое нашего родного города — показалось мне наиболее интересным для Бабеля, этим я и надеялся его задобрить, но и он старался лаской смягчить мою неудачу и обещал прочитать скоро.

Так и было. Повесть прочитана к назначенному времени.

На этот раз я опять увидел бабелевский самовар, только что хозяин дома, может быть стесняясь своей молодой жены, не предлагал мне, как это случалось не только со мной, насладиться купанием и хорошим мылом в ванной комнате. Не нужно заблуждений. Это просто была такая манера угощать. Бабель любил иногда щегольнуть. Кстати сказать, Исаак Эммануилович, безупречный демократ, не чурался комфорта, любил хорошее платье, хорошую кухню. По поводу своей домоуправительницы, строгой и величавой дамы в очках, довольно строптивой и язвительной, он говорил: «Мы держим ее потому, что она необыкновенно хорошо жарит котлеты. В Москве больше никто не умеет так обжаривать их».

На этот раз и я был приглашен к столу, но легко понять, что мне было не до еды. Исаак же Эммануилович за супом, задерживая серебряную ложку, приговаривал:

— Она и суп хорошо заправляет. Но нигде не умеют так хорошо варить суп, как во Франции. Помните, раньше мы с вами ели мороженое. В Пале-Рояле. У Печеского. Теперь пришло время супа. Ешьте! Почему действуете так вяло? Это лицемерие — вон какие у вас щеки!

Антонина Николаевна укоризненно подняла глаза.

После обеда перешли в маленький кабинет с окном в сад. Под письменным столом сидел пес.

И вот опять, как много лет тому назад, в доме у моего гимназического дружка Доли, Исаак Эммануилович сел за стол — пес счастливо зевнул, — и, разложив перед собой рукопись, Бабель погладил ее тыльной стороной ладони.

Пауза. Мука.

— Вещь хорошая, — легко сказал Бабель. — Серьезная вещь. Мне понравилась.

Стало легко и весело. Собственно говоря, я уже услыхал все, что нужно. Бабель подтверждал то, что — нечего скромничать — недавно мне писал Максим Горький. Больше я мог бы и не слушать. Да много Исаак Эммануилович и не говорил. Он сразу заговорил не об общем, а о значении деталей, подробностей. И то, что Бабель говорит со мною на языке профессии, меня глубоко волновало. Я не смел предполагать полного писательского братства, на какое рассчитывал когда-то Доля, но я слышал доверие, если не признание — и это было так!

Мало ли это для автора в тридцать лет?

Поговорив о том, как следует развивать деталь и характер, заметив, что самое губительное для искусства — это бесстрастность, Исаак Эммануилович упомянул и о том, как важно для писателя чувство самокритичности. Он предупредил:

— Ради бога, никогда не думайте, что читатель глупее вас. Пильняк — человек талантливый. Но с ним беда: у него большой ум и ничтожно маленький мозжечок. Это беда, несчастье!

И наконец подошли мы к самому главному, к тому, о чем никогда прежде Бабель со мною не говорил. Он продолжал поглядывать в окно:

— Перед нами самое трудное. Ждут. Требуют. Выданы векселя. Но вот в чем дело: ни один серьезный человек не ждет от меня, чтобы я восхищенно только и говорил: «Революция, революция!» Революция — это алгебра, и мы должны раскрыть ее. Этого и ждут: революция — и я, революция — и ты. И вот что я хочу вам сказать, слушайте внимательно, это очень важно, это очень важно для всех нас. Так вот что: хорошо, когда у человека есть своя засыпка. — Исаак Эммануилович произнес эти слова очень серьезно. — Есть засыпка и у вас. Теперь задача будет состоять в том, слушайте, чтобы засыпку всыпать вовремя в кастрюлю — не раньше и не позже, в нужную минуту кипения, только тогда получится хороший суп. Никто другой не может этого знать, кроме вас самих, знающего, что за засыпка у вас в руках. Но вы пишете о прошлом. Это мне не нравится. Не довольно ли мороженого и птиц? — Бабель многозначительно посмотрел мне в глаза, вспомнивши мою мифологическую поэму. — Слушайте вы, молодой человек, как вокруг вас нагревается и закипает время, и не прозевайте свою минуту… В этом все дело.

Вот какое завещание слышал я от Бабеля. Больше ничего не хочется мне прибавлять — разве только одно.

Чутко, всей душой, всем талантливым умом своим он умел слышать, как вокруг нас шумит время, понимал шум, выискивал причины и старался установить следствия.

ЗЛАТАЯ ЦЕПЬ, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПРЕКРАСНОМ БЕРНАРЕ

Паустовский вернулся из Франции.

Как-то много лет тому назад мы вместе мечтательно рассматривали план Парижа в превосходном французском издании.

Излучина Сены, названия многих знаменитых зданий, улиц, площадей и мостов, воображаемые перспективы бульваров, полных движения и красок, воображаемый плеск реки — все это во многом было для меня ново, первоначально, но имело то же очарование, которое производит незнакомая и трогательная песня издалека или музыка, вдруг услышанная из чужого раскрытого окна.

Константин Георгиевич, однако, уже тогда хорошо знал все эти названия, он изучил план Парижа назубок, а вернее сказать — все-таки на глазок, — все помнил он безупречно-отчетливо и так же ревниво, как взволнованный художник в своем воображении оберегает план любимого творения.

В те годы, случалось, не раз мы играли в незамысловатую игру: кто-нибудь из нас — иногда Ильф, заливающийся при этом румянцем, иногда Багрицкий, а чаще всего сам Константин Георгиевич — совершал прогулку или шел в гости к другу, допустим, с Рю Бонапарт, находящейся на правом берегу Сены (Рив друат), в какой-нибудь квартал левого берега (Рив гош).

Надо сказать, не только романтически пленяли и манили к себе, но и многому учили великие истории великих городов и людей.

Конечно, подобная незатейливая игра была не только забавой и не только для нас, разновозрастных друзей Паустовского, — скажите, кто не уносился, не «уходил» в молодости на острова Тихого океана или хотя бы из захолустной Тотьмы или сонного Херсона в Москву, в Ленинград — иногда и на самом деле с котомкой за плечами.

Помнится, тогда же как-то мы заговорили о великой и величавой силе преемственности, о сочетании времен и пространства, о самом светлом богатстве человечества, самом сверкающем и всенародном. И мы сравнивали это золото с золотом той волшебной цепи, которое помогает не одному только пушкинскому коту и говорить и петь. Легкий звон этого золота понятен на всех языках. А наша задача, сказал тогда молодой Паустовский, сделать его понятным и желанным и для юных и для старых, и если уж для неудачников, то тем более понятным и вразумительным для людей удачливых, способных в своем преуспеянии преступно забыть об  э т о м  богатстве.

— Будет все, — умиротворенно говорил тогда Константин Георгиевич. — И мы будем здесь, — он близоруко рассматривал карту. — Мы пройдем по этим местам и бульварам, будем в Марселе и посетим солнечные бухты юга Франции… Представляешь ли ты их себе? Эти причалы, этот скрип маленьких рыболовецких шхун, эти чудовищные стены и башни, возносящиеся над гаванью, оставшиеся от римлян и крестоносцев?.. Не напрасно человека тянет его душа то туда, то сюда, нет, не напрасно, думаю я! — И продолжал своим милым, тихим голосом, уже тогда отдающим астматической хрипотцой. — Я иногда думаю, — продолжал Паустовский, — что и Пруст и Мопассан — они тоже знали о нас, как мы знаем о них. Тут нет ничего странного. Ведь всех нас роднит общее, одно и то же понимание главной задачи жизни, один общий труд и общая смелость, почерпнутая у народа. Ведь как раз это — труд и смелость — самые сокровенные, самые важные открытия души. Смелость души, ее полет. Что может быть смелее сказок? И кто сделал это открытие в самом себе, тот побывает всюду… а к тому же, — добавил Константин Георгиевич, — к тому же я по призванию матрос. Помнишь ли Бернара? — неожиданным вопросом закончил Костя. — Бернара, старого матроса, мопассановского друга?

Стыдно сказать, но я в то время не только еще плохо разбирался в направлениях парижских бульваров — я впервые услыхал тогда имя Бернара, старого моряка из Антибов, верного друга смертельно больного Мопассана. В Париж к доктору Бланш он уехал прямо с борта своей «Бель Ами», на которой и служил матросом Бернар.

Но Паустовский, как мне теперь совершенно ясно, никогда не забывал не только залпы у Стены коммунаров, не только Мопассана, — он навсегда полюбил образ простодушного друга Мопассана — простолюдина Бернара. Все это я понял после вчерашнего разговора.

Вчера мы опять сидели над планами и цветными картами прекрасной страны, заманчивой для каждого, кто хотя бы немного о ней услышал; и среди ненасытного разговора о Франции я наконец осторожно сказал:

— Богатство! Конечно, верно, что богатство бывает разное. Но что можно было бы привезти оттуда как самое ценное впечатление поездки?

Да простится мне и этот, вероятно, не совсем деликатный вопрос и дальнейшие неизбежные признания.

Ответ последовал поразительный, в нем, должно быть, заключался отклик на вопрос о том, что же «путешественник в прекрасном» считает осуществленным, какие мечты оправдались, чей образ сохраняется в душе ярче других.

Ответ был поразительный именно тем, что на этот раз я услышал не о бульварах или чреве Парижа, не о Золя или Мане, не о том, что так весело рисовалось в молодости, — и право, теперь я еще больше люблю Константина Паустовского: я лучше понял человека и смелее могу благодарить его, старшего друга, за долгие годы душевного соседства, дружбы и познания.

Вот что ответил мне Константин Георгиевич, передаю слово за словом:

— С каждым годом наново и все сильнее — а кажется, куда уж больше! — волновал меня маленький рассказ Бунина «Бернар». Помнишь ли его? Послушай (не удивляйтесь, многие страницы прозы Паустовский знал наизусть): «Дней моих на земле осталось мало», — пишет Бунин. И при этом, — продолжал Паустовский, — он незаметно присоединяет к словам Мопассана свои новые звенья волшебной «Златой цепи», перебирая их руками… И, знаешь, не так уж важно, где говорит Мопассан, а где — Бунин, а где — уже и твои собственные мысли. Тем лучше, если получается именно так… Но послушай дальше:

«Бернар худ, ловок, необыкновенно привержен к чистоте и порядку, заботлив и бдителен, чистосердечный и верный человек, превосходный моряк…»

Не один раз они вдвоем с Мопассаном видели, как в далеком небе над Ниццей зажигались «каким-то особенным розовым огнем» снежно-белые хребты Верхних Альп. Они любили этот «легкий и свежий утренний час, когда люди еще спят, а земля уже пробуждается»…

Потом Мопассан умер… Потом умер Бернар. Нет ни Мопассана, ни Бернара, и теперь рассказывает уже другой человек, тот, кто видел Бернара незадолго до его смерти:

«Бернар умер в своих Антибах. Но еще недавно видел я его на солнечной набережной маленького антибского порта, где так часто стояла мопассановская яхта «Бель Ами». Он умолк навеки. Последние слова матроса были: «Думаю, что я был хороший моряк»…»

Но вот послушай дальше, — все тем же медлительным тихим голосом заканчивал свою мысль Константин Георгиевич. — Дальше Бунин говорит: «Я живо представляю себе, как именно Бернар сказал эти слова. Он произнес их твердо, с гордостью, перекрестившись черной, иссохшей от старости рукой… А что хотел он выразить этими словами? — спрашивает Бунин — и отвечает: — …Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Но мы должны знать, что все в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл… И Бернар знал и чувствовал это… В море все заботило Бернара. Чистоту на яхте он соблюдал до того, что не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части… Да какая польза ближнему могла быть в том, что Бернар сейчас же стирал эту каплю? А вот он стирал ее. Зачем, почему? Но ведь бог любит, чтобы все было хорошо…»

И вот, послушай!..

Константин Георгиевич заметно устал.

— Мне кажется, — упавшим голосом заключил он, — что я, как художник, заслужил право сказать о себе нечто подобное тому, что думал Бернар.

Я не сразу понял, какое отношение имеет все это к впечатлениям от поездки по югу Франции.

Паустовский затих и, прищурившись, чему-то улыбался, а может быть, так только казалось. (У него было такое выражение доброй задумчивости, когда морщинки привычно-ласково сбегаются к уголкам глаз.)

Возможно, ему снова мерещились человеческие голоса и удар волны о камень в небольшой пестрой, рыбацкой гавани, забитой лодками и баркасами до отказа. Слегка покачиваются мачты, а над мачтами шхун возносятся циклопические стены и башни, построенные римлянами или крестоносцами. Отсюда уходили крестоносцы в походы на Восток…

Не сразу все стало понятно.

Но теперь мне понятен смысл иносказания, и мне хочется, чтобы это поняли и другие, чтобы все мы, люди, благодарные Паустовскому за его талант, за его доброту и искренность, за смелость самых трудных открытий и откровений, благодарные за постоянство его усилий, направленных к тому, «чтобы все было хорошо», хорошо понимали его, понимали бы совершенно.

Мне кажется, этому поможет еще одно признание:

— Легко ли? Боюсь, что и этим богатством владеть трудно, не разберешься и в нем… Нет, так не прожить, — усомнился я.

И Константин Георгиевич ответил:

— Не страшно! Непременно жить так, как жил Бернар. Всегда надо слышать звон той цепи, которая помогает нам и в поэзии, и в жизни. Но до сих пор, прислушиваясь, я писал о том, как я жил, теперь буду думать о том, как я хотел бы жить.

Вот о чем говорили мы с глазу на глаз.

class='book'> СВИДАНИЕ Говорят, что поэзия — это чувство наших утрат, утрат и возвращений.

В девятнадцать лет, однако, предвидеть не умеешь. Между двумя свиданиями с Катюшей я успел разболтать все, а когда понял, какое зло учинено, уже ничего нельзя было поправить.

До последнего дня Митька Шухман продолжал доставлять мне сведения о ценах на номера в «Аполло», «Британии», «Большой Московской». Он докучал мне своими наставлениями и за все это требовал лишь одного — такой же цинической откровенности.

Мне неприятна была участливость моего друга, но от того, что случилось, я терял голову и понимал только одно: не обойтись мне без чужой помощи.

— Отвечай толком — как она сказала? — приставал ко мне Митька.

— Ну, что сказала? Сказала, что согласна.

— Согласна — придет вообще или согласна — пойдет в гостиницу?

— Не знаю, — отвечал я.

Об этом я действительно не думал.

— Был тюфяком, остался тюфяком. С тебя и какой-нибудь шмары довольно, а не то что Стрешневой. Где обхождение? Мурло — да и только!

Я понимал, что он прав. Я и без Митькиного зубоскальства удивлялся тому, что произошло. Как случилось это между нами? Почему счастливцем оказался именно я, а не кто-нибудь другой — хотя бы тот же Митька Шухман, прославленный хавбек и яхтсмен, имеющий шестнадцать жетонов, заграничные галстуки, идеальный лакированный пробор?..

Роман с Катюшей Стрешневой быстро развивался и теперь вступал в решающую фазу. Не могла дольше продолжаться эта неопределенность с ее судорожными паузами в речах и в движениях, с унизительностью недомолвок, с головокружением от ее, Катюшиной, близости, с бессонницей по ночам. Дальше так продолжаться не должно. Нет, конечно.

— Катя! — сказал я ей. — Катюша, я не могу больше так.

На стадионе было уже почти пусто. Матч женских волейбольных команд, в котором участвовала Катюша Стрешнева, закончился давно, кончился и первый в эту весну футбол. Публика уже разошлась, лишь спортсмены дожидались своих товарищей, не успевших переодеться; их голоса звучали громко и чисто. Вокруг все готово было брызнуть первой зеленью — сырая земля, кусты, напрягшиеся ветки деревьев.

Катя промолчала, я повторил:

— Я не могу больше так, Катюша…

И голос мой прозвучал глухо, неправдиво. Получилось совсем не то, чего я хотел и чему учил меня Митька. Опять эта судорожная, холодящая пауза, глухота недомолвки вместо грубого, решительного требования мужчины, но девушка поняла меня. Она сказала, отнимая у меня свою руку:

— Ах, какая я трусиха!

Митька Шухман, вбивший сегодня два мяча, уже шел к нам в белых бутсах, с баульчиком в руке и в красном галстуке.

— Если нет, я больше не приду, — проговорил я.

— Как я презираю себя, — сказала Катя, потом добавила: — Хорошо. Семнадцатого.

— Здесь? — спросил я, покачнувшись от неожиданности.

— Если хочешь, здесь, — еще тише отвечала девушка.

— Привет! — прокричал, подходя к нам, Шухман, и я сразу возненавидел его.

Он хвастливо заговорил о том, как удалось ему сегодня обмануть вратаря.

— А ты падай вовремя и в тот уголок, куда бьют, — сказал он назидательно.

— Что-то очень глубокомысленно, — возразил я, чувствуя в этом какой-то намек.

— Ха, вы, кажется, поцеловались, — продолжал Митька. — У вас такой вид.

— Лишь бы не такой дурацкий, как у тебя, — все, что я смог ему ответить.

Катюша молчала. Мы вышли к трамвайной остановке. Она попросила не провожать ее. Улыбнувшись, она вспрыгнула на подножку и помахала нам свободной рукой. Она стояла вполоборота к нам, тесно сжав ноги, каблучок к каблучку.

В этой девушке было все, чего может пожелать потревоженное воображение.

Жадно и недружелюбно Митька спросил:

— В самом деле, дорого́й, что у вас произошло?

Я выдерживал характер два дня, на третий пришлось все рассказать: через день предстояло решительное свидание, а у меня не было ни денег, ни твердого плана. Сдавшись, я получил в тот же вечер сводку цен на номера в гостиницах, а накануне, семнадцатого, подняв меня с постели, Шухман передал мне червонец.

— Цени, гад, — прошептал он при этом.

За ширмой спала старшая моя сестра.

Вернувшись в постель, я долго не мог уснуть — как вчера и как позавчера — и лежал, слегка испуганный серьезностью того, что произошло. Иногда я вздрагивал от воображаемой близости Катюши, от учащенного сердцебиения, от нового для меня сложного чувства тайны страха и счастья. Не может быть, чтобы она обманула меня…

Апрельские ночи на юге теплые. За полуоткрытыми окнами шуршал медленный дождь — прошелестел и затих; но беззастенчивое сопение Маши, моей сестры, продолжалось; прежде я не замечал его, сейчас оно раздражало. Я лежал, как больной, не в силах уснуть. Все перепуталось в моей девятнадцатилетней душе. Получив деньги, я остался с глазу на глаз со своим замыслом, действительность приблизилась, и теперь это было вовсе не то, что переживал я полчаса тому назад. В прежние ночи казалось, что я выскользнул из привычного в новый, просветленный мир, но сейчас все реальное возвращалось, мстительно овладевая душой.

С темного неба в окно смотрела круглая маленькая луна. Я ворочался, дурил и потел. Уйти было некуда. Проснувшись, Маша заворчала, что это безобразие — курить среди ночи, и так дышать нечем.

— А ты не храпи, — зло возразил я.

Наконец я заснул, но своей тревоги не переспал; когда я проснулся, в душе было все так же нехорошо и тревожно.

За это время на дворе позеленело. Кричали дети, чирикали воробьи. Маша еще спала. Я оделся, стараясь не видеть смятых ее чулок, небрежно сунутых в туфли.

Этот день посвящался мне, но ликования не было.

Я слонялся по городу, избегая встречи с Митькой Шухманом. Теперь мне стало понятно, что так язвит меня: день, который принадлежал мне, я делал днем Митькиного увеселения.

Встреча с Катей была назначена на шесть. Я успел несколько раз пройтись мимо «Большой Московской», но в конце концов выбрал «Аполло»; с тихой улицы каменные ступеньки вели в небольшой холл; спокойный старик, похожий на часовщика, писал за своей конторкой. Он даже не посмотрел на меня, когда я стал разглядывать доску с фамилиями приезжих.

И запах старого, полутемного помещения успокаивал, внушал доверие.

Митька советовал снять номер заблаговременно. На этом он особенно настаивал, но я решил поступить вопреки Митькиному наставлению, хотя, отойдя от гостиницы, и пожалел об этом.

Как сложно, затруднительно и туманно было все впереди. Времени, однако, оставалось уже в обрез, нужно было действовать, если я решился на борьбу с Митькой…

Не сомневаясь, что Митька рыщет по стадиону, в пять часов я стоял против ворот дома, в котором жила Катюша.

Она появилась в красной фетровой шляпе. Под расстегнутым красным пальто было видно белое платье, несколько, пожалуй, короткое для ее возраста. Она переступила через высокий порог калитки и, заложив руки в карманы, быстро пошла вдоль улицы. На одну минутку я испытал то состояние, в котором позволительно было все, потому что все было просветлено.

Нагнав ее, я позвал:

— Катя!

Она обернулась.

— Скажите, он тут! Здравствуй!

— Перейдем на ту сторону, — пробормотал я в замешательстве.

— Пойдем. Ты давно?

— Да нет… а впрочем, давно.

— Ну, сколько?

— Не знаю. Не очень давно. Ты шикарная.

— Что? Шляпа?

— Да.

— Тебе нравится?

— Конечно. У тебя нет спичек?

— Нет, спичек нет.

— Действительно, откуда у тебя спички? Глупо.

Мы перешли через улицу.

— Ну, куда мы пойдем? — спросила Катя.

Я сломал папиросу и взял другую.

— На стадион не хочется, — отвечал я неопределенно. — Пойдем так.

— Попробуй — влезет в карман? — она взяла мою руку в свою и сунула ее в карман пальто. — Влезла. Хочешь, пойдем ко мне?

— К тебе?

— Да. Сегодня никого нет.

Она смущенно тряхнула головой и зарумянилась.

— К тебе! — повторил я. — Ха, это, пожалуй, интересно. — И с этой фальшивой ноты началась подлость.

Катя быстро оглянулась, но все же не поняла меня. Мы шли молча. Я вспомнил старичка в гостинице «Аполло». У ворот дома я вынул руку из Катюшиного кармана. Пропустив Катю вперед, я всунул руки в собственные карманы, и девушка прошла впереди меня через двор.

Я почувствовал облегчение, когда мы ступили на темную лестницу. Катя вынула ключик и отперла дверь.

— Ну вот… входи.

Ключик застрял в замке.

Едва ли прежде могло случиться так, чтобы в тишине, оставшись вдвоем, один из нас не пожал руки другого. Но вот дверь захлопнулась, а я сказал:

— Так-с… значит, ты одна, — и почувствовал на своем лице глупую, резиновую улыбку.

Катя, не зная, видимо, что делать дальше, остановилась в передней перед зеркалом, поправляя рассыпавшиеся волосы. Пальто и шляпа уже брошены на столик.

От моих шагов зазвенела стекляшка на люстре в большой тяжелой столовой. Катя, очевидно, почувствовала мою неуверенность.

— Они уехали в «Аркадию», — объяснила она, — чудная погода.

Я заметил:

— Живешь шикарно.

— Я и прислугу выпроводила, — продолжала Катюша. — Пройдем ко мне в комнату.

Тут все было неожиданным. Я никогда не видел таких комнат. Перед окном сияла ярко побеленная стена, местами осаждаемая порослью дикого винограда, и тут, в комнате, необыкновенно опрятны были столик с туалетными принадлежностями, полка с книгами, небольшой шкафчик и узкая постель. К накидке была приколота пунцовая шелковая роза.

Катюша села.

— Канапе, — угрюмо сказал я, потоптавшись.

— Что? — удивилась она. — Канапе? Нет, это не канапе — диванчик. Может, тебе не нравится тут?

— И Северянин тут же, — констатировал я, осматривая полочку с книгами.

— Ты садись, — сказала Катя. — Отдохни чуточку.

— Чуточку? Ну и словцо.

— Посидим и пойдем, — неожиданно тихо сказала Катя. — Вот я только напьюсь воды.

Я шагнул к ней.

— Ты хотел покурить, — опять сказала она. — Вот спички.

То, что произошло дальше, я могу объяснить себе только одним: ничего не дается незаслуженно.

Справедливость подстерегла меня и здесь, только она не вполне уследила за мной.

Но я уже был безопасен. Лишь на мгновение, когда я склонился над Катей, чтобы взять коробочку спичек, она слегка побледнела, опустила руки, и в ее глазах еще раз просияло то, что позволило ей впустить меня к себе в комнату с таким простодушием; и она еще ждала от меня того же.

Катя сидела, опустив руки, колени ее были обтянуты полотняной накрахмаленной юбкой, и, когда я приблизился, она, глядя мне в лицо, откинула назад свою голову и улыбнулась, приоткрыв губы. В ее больших сияющих глазах были доброта и спокойствие, и в моей жизни это было в первый раз, и Митька Шухман учил меня, что происходит это иначе…

Митькина рожа в белой капитанке с крабом мелькнула в моем воображении, этот наглый взгляд и усмешка… Минуту-другую, жадно глотая дым папиросы, я еще нес какую-то чепуху про бонбоньерку на туалетном столике, про Игоря Северянина и мещанство, и бессилие мое язвило меня все больше.

Девушка теперь уже изумленно следила за тем, как, подойдя к шкафчику, я вдруг распахнул дверцу. С тем же блеском остроумия я мог, конечно, выдернуть цветок из горшка или стащить манжеты хозяина дома… Зачем я это сделал? Легкие платья покачнулись, повеяло неведомым, необыкновенно приятным, но опять я сказал не то, что хотел.

— А чулки впихиваешь в туфли, — сказал я. — Вместе с подвязками…

— Что?

— Вот, конечно, ты и сопишь…

— Закрой шкаф! — повелительно сказала Катя. — И вообще вам, кажется, здесь не по духу.

— Ну-ну, что вы, — возразил я. — Это не так.

Девушка дышала возмущенно и шумно. Под вздрагивающим вырезом платья я увидел ее грудь. Совершалось чудо: там, как в сказке, влекуще раздваивались завороженные яблоки такой же восковой чистоты и зрелости, как все тело — шея, плечи.

«Катя!» — чуть было не прокричал я, но опять проделал совсем не то, что чувствовал: я подошел к девушке с папироской в зубах и взял ее за руку.

— Пусти! — проговорила Катя. — Пустите!

И тут я начал понимать, что уже ничего не исправить.

Да, я понял, что все кончено. Но, слава богу, не случилось и того, чего я все же смутно опасался. Я еще щеголевато постукивал носками своих сапог, делал какие-то жесты, а прощенья уже не было.

Не произнося ни слова, озаренная гневом, девушка смотрела мне в лицо, и я не мог не взглянуть ей в глаза. Взглянув, я отвел взгляд, опустил голову.

Я стоял недолго, слушая тишину большой пустой квартиры, дальше стоять было незачем, и вот бесшумно и почтительно я вышел из дома.

Благодарю судьбу, что хоть в эту минуту я сделал то, что следовало сделать.

— Канапе! — пробормотал я за дверью.

Но что же возвращено мне после этой утраты?

ДУХОВНЫЙ ДИСПУТ

Осенью двадцать первого года мальчишкой, едва кончив срочные курсы, я работал землемером в Ананьевском уезде.

В тот год продналог заменил продразверстку, приступали к разделу земли в трудовое пользование. С буссолью и подушными ведомостями я переезжал из деревни в деревню; звание землемера, как незримый доброжелатель, охраняло меня от грустных случайностей.

Уже не в каждую деревню я согласился бы вернуться без надежного спутника. В это время мне предложили сменить буссоль на винтовку — направиться в Ново-Буйницкую волость, славящуюся неукротимостью нравов. Власть Советов на Украине тогда только устанавливалась. Действовать приходилось не одним именем закона или силой убеждения, иногда — и оружием.

Глубокая осень омертвляла дороги. Из-за края пустых черных степей в пасмурное небо лениво поднимались вороны. Еще вчера спекулянты и мешочники носились по уезду, как гуляки из трактира в трактир, а сегодня и они исчезли с дорог.

В волостном Совете ко мне присоединились товарищ Лемеш с двумя красноармейцами, и мы поехали на хутора с задачей выкачать хлеб у баптистов и скопцов.

Товарищ Лемеш, рабочий с завода сельскохозяйственных машин бывш. Белино-Фендрих, сам правил лошадьми, дышал полной грудью и вообще вел себя так, будто всю жизнь только и ездил по степям Одесщины, и никак не может этим насладиться.

А меня одолевало страшное, голодное одиночество. В крестьянских хатах я встречал не только недоброжелательство, хитрость и злобу — я встречал и совет, и радушие. В пасмурных полях я видел не только черствые глыбы черного пара — бывало и солнце, и травы, и жаворонки… Но нет, я все же не мог понять сердцем этой степной, земской жизни.

Что я оставил в губернской Одессе? Голод, горе и разрушение. Но к ее вырубленным с зимы бульварам, к ее панелям, развороченным трехдюймовками, я устремлялся всею душой. Удивляла меня готовность людей жить не в городе, а в деревне, и никак не мог я понять, почему уж в таком случае не выбирают они для жизни самые красивые места, всегда готовые променять сад и речку на голое поле, требующее упорного, знойного, помрачающего ум труда. За полдесятины отдаленного клина, которые я отрезал у одного землероба и передавал другому, прежний хозяин вынимал из меня душу, а другой, наделенный дополнительным участком, не всегда умел устоять под разбойным напором завистников. И никогда я не слышал, чтобы мужик менял свою хмурую хату на другую, потому что с крыльца той, другой видны речка или луг…

Зачем же все это? Кого радует просторный деревенский пейзаж, ставки и лесочки, ветрянки и белые колокольни церквей — красота неоцененная и ненужная?

В старой, почерневшей ветрянке мы и расположились на ночлег, добравшись до хуторов поздно вечером.

Лемеш считал, что искать радушного приема в хатах бесполезно, действовать силой — неразумно.

Хутора располагались между леском и глубоким, непролазным яром — где густо, где пореже; они мерцали огоньками в серых осенних степных сумерках. Запах кизячного дыма растекался по равнине. Лемеш с красноармейцем Сарычем пошли к ближайшим хатам, мы со вторым красноармейцем, Поповым, поднялись в ветрянку по шаткой лесенке.

Ударило запахом горькой мучной пыли, там и тут задувало из щелей. Чиркая спичками, мы наконец выбрали себе угол, сложили там солому. И пока мы укладывались, вернулись Лемеш и Сарыч.

Лемеш был прав — на ужин не нашлось даже хлеба.

— Но вас, — вежливо сказал мне Лемеш, — мы заведем к ихнему председателю, вас они уложат. Пойдемте!

— Уложат, — многозначительно пробурчал Сарыч.

Я отказался.

— Как находите, — отвечал Лемеш рассудительно. — Но имейте в виду, что и тут может случиться всяческая волынка. Вам с нами, может, невыгодно: одно дело землемер, другое — продармеец.

И начались беспросветные рассказы Лемеша — о кулацком лукавстве, о беспощадности, с какою кулаки расправляются с продармейцами и коммунистами, и, наконец, об особо мрачных повадках хуторян-сектантов.

Выходило так, что сам-то Семен Лемеш успел уже раз двадцать выскользнуть из рук свирепых мужиков. То спасала его сметка, то, недобитый, он уползал из ямы на проезжую дорогу, то в последнюю минуту, когда его вскидывали над краем колодца, во двор, сверкая клинками, врывался кавалерийский отряд Котовского.

Но чаще всего Лемеша спасала внезапная любовь кулацкой дочки, постигшей его, Семена, правду и доблесть. Сколько красок находил при этом рассказчик! Взволнованное воображение рисовало подробности любви довольно разнообразно.

— Бабы лезут к мужику под кожух, как тараканы к теплому хлебу, — сказал красноармеец Попов.

Молчаливый Сарыч сидел у входа с винтовкой между коленями.

Лемеш продолжал — и выходило, что по всей Одесщине ждут не дождутся Лемеша нарядные невесты.

— Почему же вы не женились ни на одной из них? — спросил я, стараясь постичь, чего больше в этих рассказах — тщеславия или мечты.

— Нет, — отвечал Лемеш, — все это чужие души. А мне интересно, чтобы чужая красивая женщина покорялась мне всей душой. Чтобы она — вели ей — подожгла родительское гнездо…

Помолчав, Лемеш добавил с грустью:

— Однако же этого они не тямят… Вот я и хожу бобылем.

— Да зачем же вам обязательно девушку из кулацкого гнезда?

— Удовлетворение! — коротко отвечал Лемеш.

А так как нам не спалось, он начал рассказывать еще один случай: в Гнилой Балке его заманили в ветрянку, в такую же старую ветрянку, в какой не спалось нам теперь, заманили под предлогом розысков упрятанного хлеба, а заманив, в темноте набросились, связали и на другой день должны были повесить на крыле.

— Послушай, Лемеш, — сказал Попов, — а может, тут тоже хлеб захован? Не пошарить ли?

— Да в той ветрянке хлеба и не было, — отвечал Лемеш. — Нас ехидно подманули — и только… Ночью вот, скрипит — совсем как тут, — и я думаю: «Сыграл в ящик. Хорошо, что я неженатый, — обойдется без женского воя и детского плача». Тяжко это воображать. А нужно вам сказать, что перед той ночью стояли мы у одного хозяина, и была у того хозяина дочка-чернявка…

— Хорошо рассказывать, когда уже свое пережил и дожил до спокойных лет, — сказал Попов. — А тут только беспокойство учиняешь. Брось лучше.

— А ты разве на фронте не был? — удивился Лемеш. — Вот именно был. Мы с Сарычем пятьдесят первой перекопской дивизии. Я еще на Урале формировался. Спать пора.

В это время Сарыч, несший караул, вступил с кем-то в переговоры.

— Кто там? — встревожился Попов. — А тебя, Лемеш, вздернут-таки на дрючок, потому что ты не о деле думаешь, а черт знает о чем… И чего только тебя назначают!

С винтовкой в руках он выглянул за двери ветрянки.

— Тут с хутора баба пришла, — сказал Сарыч. — Спрашивает — почему землемер не идет ночевать?

В степи была ночь. В холодном воздухе сильнее пахло полевым сушняком и дымом с хуторов. Перед ветрянкой стояла женщина, освещаемая высокой летучей луной. Сложив руки под шалью калачом, она ждала, что ответят ей, — пойдет землемер ночевать на хутор или не пойдет?

Лемеш выступил вперед, присматриваясь к женщине. Та стояла молча и спокойно.

— Ты кто же? — спросил Лемеш. — Работница? Хозяйка?

— А вам не все одно? — усмехнулась женщина. — Меня свекор послал, он у нас хозяин.

Голос у женщины был свободный и сильный.

— А муж где? — допытывался Лемеш.

— Муж? Может, в Турции, может, в сырости…

— Так. Ясно. Ну, землемер, как решаешь? — тихо спросил он меня.

— Нет, я останусь с вами, — так же тихо отвечал я.

Тогда Лемеш подтянул на плечах ремень и спустился по лестнице.

— Пойдем, солдатка, — позвал он женщину.

Попов в замешательстве вскрикнул:

— Эй, Лемеш, куда же ты?

Но наш начальник отвечал не оглядываясь:

— У меня мои землемерные вопросы назрели. Спокойной ночи, товарищи.

Они долго шли через степь, под луной, удаляясь от нас. Луна разгоралась фаянсовым блеском, выскальзывая из-за тонкого, вялого облачка. Лемеш все шел и шел со своей проводницей через степь.

— Он хитер, — сказал Сарыч. — Он не только землемером — и скопцом скажется, лишь бы разведать.

— Да, уж тут скопцом, — иронически заметил Попов. — Опасный он человек.

А я долго стоял в степи, озаряемый длительным сиянием луны. Должно быть, при приближении Лемеша и его спутницы к хутору там усилился собачий лай, потом стало тише, совсем тихо, только продолжали поскрипывать старые крылья ветрянки. Одно крыло скрипело, слегка покачиваясь, и я подумал, что как раз на этом дырявом крыле могут повесить человека…

Но это была лишь одна сторона мысли — одновременно вырастало веселое, задорное, живительное любопытство: чувство, от которого, как от счастья, все приобретает особое содержание, необыкновенность и назидательность, и это чувство побеждало.

Покачнувшийся невдалеке куст репейника, тень, пролетевшая по степи, поскрипывание старого крыла — через все это душа человека, всегда жаждущая трепета, ощущала его и, насторожившись, то приоткрывалась, то пряталась.

В стороне хуторов теперь мерцал только один огонек, и когда потух он, я готов был думать, что он потух не без значения. Как-то там Лемеш? Что делать нам, если он не вернется?

— Не пойти ли нам на хутор? — спросил я, возвращаясь к ветрянке.

Сарыч продолжал дремать с винтовкой между коленями. Отпряженные, повернутые к подводе лошади смирно жевали сено.

— А зачем это? — сонно возразил мне Сарыч. — Чего слоняться? Ложитесь спать.

Попов уже храпел в ветрянке, пробрался туда и я и улегся, зарывшись в колючее сено. То, что наболтал здесь Лемеш, и то, что предстояло нам утром, оживлялось в дремотном воображении, и мне уже чудились выстрелы, бестолковая скачка коней, мешки с зерном, подпрыгивающие на подводе, а на мешках растрепанная женщина, которую умыкает Лемеш… С этим я и заснул.

Разбудил нас он же, Лемеш, притащившись на рассвете. Он был сосредоточен, не отвечал на ехидные словечки Попова, сразу заговорил о деле.

— Хлеба у них — завались. Но действовать тут нужно тонко. Вы бы, товарищ землемер, придумали слова убеждения. А?

— Какие слова убеждения? — удивился я, не вполне проснувшись.

— Вам бы на сходе речь произнести.

— Да я никогда речей не произносил.

— Вот я и говорю: придумайте.

Я вспомнил, что Лемеш выдал себя за землемера, следовательно, мне остается разыгрывать из себя начальника продотряда, но это как раз Лемешу и понравилось.

— Это как раз и хорошо, — сказал он. — Им треба мозги трошки передвинуть. Обязательно придумайте речь, товарищ землемер. С вас мы и начнем. Вот покушайте хлебца — все, что достал.

В ознобе от пробуждения и утреннего холода я с тоской поглядывал на большой ломоть серого хлеба, на тусклую, неохотно светлеющую степь. Ночное возбуждение прошло. Белые ватные дымки, поднимающиеся над хуторскими крышами, напоминали лишь о том, что в той хуторской, чужой недружелюбной жизни нам места нет… Лемеш продолжал сообщать сведения, добытые им за ночь: на сход хуторян прибудет святой Илья — отец Иннокентий…


Наша подвода въехала на поляну, где ожидался сход, одновременно с тачанкой Иннокентия. Беспородные кобылки равнодушно свернули с дороги, когда с другой стороны ворвалась на поляну тройка вороных, гривастых, тучных коней. Чернобородый Иннокентий, бывший кузнец, потом монах и расстрига, стоял в тачанке во весь рост, поворачиваясь направо и налево, благословляя сбегающихся к нему хуторян. Из дверей, распахивающихся навстречу проповеднику, несся, раздражая наши ноздри, запах теплых оладий и борща.

Может быть, для того чтобы уравновесить впечатление от двух въездов, впечатление, невыгодное для нас, Сарыч вдруг выстрелил из винтовки в воздух. Хуторяне, обступившие было нашу подводу, отпрянули; толпа, бегущая за Иннокентием, рассеялась по поляне.

Тачанка, казалось, налетит на нас, но возница с ходу остановил коней, и тяжеловесный отец Иннокентий, покачнувшись, воздел к небу руки.

— Братья! — прокричал он. — Песня наша возвещает утро славы, начнем ее. С востока луч прибудет — восторг душевный и пробуждение. Подымемте ж сильно свой голос… — С речитатива проповедник постепенно восходил к мажорно нараставшему напеву, подхваченному толпой.

Женские голоса, следуя за сильным басом Иннокентия, прозвучали особенно громко, опередили его, повели хор дальше. Мужчины пели, оставаясь там, где настиг их выстрел Сарыча и окрик Иннокентия. Многие из них, не сводя глаз с Сарыча, держали руку за пазухой. Женщины собрались в отдельную группу. Впереди стояла та солдатка, которая приходила ночью к ветрянке, я узнал ее по манере складывать руки под платком, по ее смелому, сильному голосу. Она была снохою местного председателя, сын которого ушел с белой армией: «Может, в Турции, а может, в сырости…»

— Ах ты, дурень! — выругался Лемеш, зло оглядывая Сарыча. — И чего? Чего стреляешь? Ах ты, малохольный! Кинь винтовку!

Сарыч растерянно положил винтовку, все мы удивленно оглядели поляну.

Песня замирала. Позванивали бубенцы на сбруе вороной тройки. Голоса обрывали песню — кто раньше, кто позже, и, как басовая нота органа, последним звучал и наконец оборвался голос Иннокентия.

— «Слава истинному богу, пребывающему в доме у нас!» Здравствуйте, люди! Вы кого хотите изгнать пальбой? Кто мешает вам? Что тут вашего? От кого и к кому вы приехали?

— Не к тебе, молдаванин! — опять не выдержав, крикнул Сарыч.

— Да и не к нам! — выкрикнул кто-то из толпы. — Поворачивайте оглобли!

— Выслушаем людей, — хитря, чувствуя свою силу, пробасил Иннокентий. Он понимал, конечно, что в случае какой-либо беды ему первому отвечать. — Объясните: чего вы ждете от хуторян и чего им ждать от вас?

— Пускай их начальник говорит! — опять выкрикнул кто-то.

Лемеш сильно толкнул меня кулаком, и я встал.

Поднимаясь, я видел вокруг хуторян-сектантов, за ними — потряхивающих гривами коней Иннокентия и его самого, сильного и бородатого мужика в зипуне, в высокой барашковой шапке, насмешливо глядящего на юнца. Слава о проповеднике Иннокентии шла далеко по уездам.

Пятно солнца проступило в туманных облаках над горизонтом, по моему лицу, как я почувствовал, скользнул луч. Почему-то я мгновенно вспомнил притчу о мальчике Христе, проповедовавшем перед мудрецами на ступенях Иерусалимского храма. И только позже я понял, что уже начал говорить.

— Мы явились сюда по праву власти, — говорил я неторопливо, спокойно, веско, — но мы не хотим требовать, а хотим убеждать. Мы люди другой веры: не Страшного суда, а людского. Не для царства божьего, а для самих себя, для нас с вами, граждане, требуем мы справедливости. Слушайте меня, граждане хуторяне!..

Впервые случилось мне испытать чувство самозабвения и убежденности, изливающееся точными, смелыми, неподкупными словами. Все, о чем я думал последние месяцы, сожалея об иной жизни, которой нет, но которая могла бы быть на этих жирных полях, — все прорвалось, как обличение.

Правда обнажила меня, и она же меня защищала.

Не Страшный суд по учению баптистов, а картины революционной борьбы и близкого, всеобщего неизбежного справедливого ликования воодушевляли меня.

То, что я начинал с религиозных представлений сектантов, заставило их прислушаться. А дальше я заговорил о труде людских масс в доках, на заводах и под землей, об усилиях пролетариата и советской власти, утверждающей не загробное утро, а неизбежный рассвет человеческого сознания, говорил и о садах близкого будущего, и о сегодняшнем грозном истощении сил, требующем последнего напряжения. Поросшие щетиной голода, озлобленные отцы, женщины и дети, падающие от истощения у ворот своего дома, ждут руку помощи…

— Вот чего мы ждем от вас, хуторяне!

В моих словах, говорил я, нет угрозы, хотя я мог бы не призывать, а заставлять. Но больше всего моим словам не хватает способности передать то, что мы, городские, знаем о лишениях рабочих людей. «Горе всем беременным и питающим сосцами в эти дни», — звонко возгласил я словами евангелиста. Какой же бог простит человеку, отказавшему другому труженику в куске хлеба? Разве о таком боге думаете вы, хуторяне? А если таков ваш бог, то пастух Иаков, вступивший в борьбу с богом, пусть будет нам примером…

— Сын божий Иисус Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек, — заревел вдруг Иннокентий со своей тачанки, — но это были люди, пришедшие по слову Иисусову!

— Нет, — возразил я, — ты неверно толкуешь, отец Иннокентий. Люди, пришедшие к морю Галилейскому, были вольными людьми — крестьянами, рыбаками и ремесленниками. Они были пролетариями, и Христос не спрашивал у них, какой они веры, прежде чем накормить. Ты неправ, Иннокентий! «Потерян человек, если верят ему только за то, что призывает он имя бога», — вспомнил я стих из Матфея, обращаясь к толпе, опять к Иннокентию, и тут по его взгляду, по гневно потемневшим глазам проповедника увидел я, что меня начинают принимать всерьез: все вокруг приутихло…

Мы съехались вплотную. Я слышал запах бороды и пота. Кони Иннокентия то порывались вперед, то пятились, закидывая головы, гремя бубенцами. Наши кобылки невозмутимо дремали. Толпа окружила нас плотно, многие влезли — кто на тачанку, кто к нам на телегу, — и спор между телегой и тачанкой, давно отвлекшийся от источника и цели, становился все более странным. У нас пошла речь о небесных знамениях. По апокалипсису, семь толкований дал Иннокентий затемнению солнца и багровению луны — я одно объяснение. Но как раз тут, придерживая за пазухой обрез, выступил молодой парень.

— Тебя послушать, отец, — молвил он, обращаясь к монаху, — так повертай как хошь… хошь — так, а хошь — этак… куда язык тянет. А комиссар — як поставил, так и утвердил. Как дерево! Оно и стоит. А? Мне это больше нравится…

И после шустрого хлопца все чаще начали раздаваться возгласы одобрения в мою сторону. Как всегда, спор разделил людей. На каждую цитату Иннокентия у меня находилось две. Во мне все работало: кровь, мысль, голос. Стихи из Пушкина, Беранже, Гейне звучали ничуть не бледнее апокалипсиса, и слова не задерживались, как это случалось у Иннокентия, потому что проповедник верил в слова, а я — в правду.

Прокричали петухи. Сноха председателя протолкалась через толпу. Председатель — старик в рыжей свитке — поднял голову и в наступившей полной тишине спросил:

— Ну, а обидать будете?

— Видно же, что люди хотят исть, а вы пытаете, — укоризненно произнесла сноха.

— Ступайте пообидайте, — подтвердил председатель. — Дело потом обтямим. Сходи с тачанки, отец. Доругаетесь за столом, голубцы стынут.

— Та разве? — пожалел кто-то. — Пускай еще причесывают — занятно.

Иннокентий вдруг туже надвинул шапку, столкнул своего возницу и, сам подобрав вожжи, стоя хлестнул по коням. За ним опять было бросились хуторяне, взвизгнули псы, метнулись куры, но он, не оглядываясь, жестоко хлеща вожжами, с трубным воплем унесся с поляны — в гору, в гору, к самому краю земли, подобно пророку Илье — как, видимо, и замыслил.


С хуторов Ново-Буйницких мы выехали на другой день, сопровождая несколько подвод, плотно и доверху груженных мешками с зерном и мукой.

После диспута, несмотря на обиду, нанесенную Иннокентию, хуторяне поставили нам лишь условие: «Не вмешивайтесь. Всю разверстку мы решаем сами между собой, а будет сделано по совести». Сарыч чуть было опять не испортил дела: в избе, куда его приняли на постой, он закурил. Спас положение Лемеш. Человек ученый, землемер, он солидно объяснил хуторянам, что сей смуглый человек совсем непонятливый, он турок…

Всю обратную тряскую дорогу до волости Сарыч молчаливо дулся на Лемеша. Попов осуждал меня.

Обозревая идущие впереди подводы, Попов говорил:

— Вроде как милостыню выпросили. Ей-богу! Мне тут больше не бывать, я демобилизуюсь, а вам, я думаю, еще придется тут стрелять из винта. Сарыч хорошо сделал. Всех их — к ногтю…

Не знаю, бывал ли еще на хуторах Лемеш, — я больше там не бывал и не могу сказать, насколько прав был Попов…

Как, однако, далеко все это теперь! Трудно поверить, что все так и было! Но именно там, на Ново-Буйницких хуторах, в тот пасмурный день я впервые полностью приобщился к долговременной, вдохновенно-возвышающей житейской борьбе, выраженной разнообразно, щедро сужденной нам революцией.

ЧУЖИЕ РОЩИ

Путешествие наполнит тебя знанием и укажет тебе твою цель.

Арабское изречение
От мешочников не стало спасения несколько позже, когда курская лесостепь сменилась полями Тамбовщины, но за Курском было еще сравнительно спокойно.

Толстая мордовка появилась, кажется, в Мармышах. Игриво поводя головой в белом с цветками платке, приветливо улыбаясь, широколицая и слегка косая, она похаживала вдоль состава…

Среди пререканий с дежурным по станции я забыл про нее и уже после того, как поезд тронулся, вдруг заметил в углу теплушки женский платок.

— Григорий! — осуждающе воскликнул я. — В чем дело?

Караульный начальник эшелона Григорий Лобачов наступал на меня горячо, из его объяснений я понял лишь одно: сопротивляться бесполезно. В сердцах я полез на нары.

Когда на следующей станции мы с Лобачовым вышли проверить пломбы, он стал объяснять дело тем, что ребята-де пожалели женщин. Женщин! Вот как! Стало быть, пассажирок не одна, а две. Мать с дочерью.

Женщины пробирались в свои края, пятые сутки они ждали попутного поезда с добрыми людьми.

По лукавству глаз Лобачова, по тому, как он избегал моего взгляда, я понимал, что карнач недоговаривает, я понимал все.

— Гриша, — осталось сказать мне назидательно, — прошу без хамства: ты же знаешь наше назначение.

— Конечно, знаю, — отвечал нимало не смущенный Лобачов. — Так что же? Пломбы, видишь, на месте.

Маршруты с маисом и кукурузой двигались из черноморских портов. Война кончилась, начинался мир, и зерно, назначенное изголодавшимся людям, день и ночь с шумом горных потоков ссыпалось в вагоны из пароходных трюмов. Не боеприпасы — хлеб шел по стране, возобновляя в полях посевы: мы мирно пересыпали зерно в ладонях, не всегда понимая, что нас так сладко и беспокойно радует.

Я долго помнил ночь отъезда. Мой эшелон стоял готовый и запломбированный, когда я пришел в порт с мандатом коменданта эшелона. В теплушке еще не было огня, красноармейцы караульной команды размещались по нарам в пахучей темноте. Втащил и я свой мешок. Мы обошли состав, и Григорий Лобачов, карнач, тотчас же отвернулся от меня, выражая этим свою независимость и безразличие к коменданту-недолетку.

Доехать до места было не легко: в коридорах опродкомгуба, где коменданты продмаршрутов, толпясь, получали назначение, мы видели длинные списки наших предшественников, снятых в пути по болезни. Свирепствовал тиф. Большинство из снятых в пути не вернулись совсем.

Однако в ту ночь отъезда мне было радостно, несмотря на то, что Аня Альтман обманула меня.

У Платоновского мола смолисто блестел высокий, озаренный электричеством борт американского парохода, стучала лебедка, по сходням быстро шли грузчики. В столбах света густо восходила пыль. Лебедка гремела и истерически завывала, облыжно ругались грузчики, но на путях было темно и тихо.

Подали паровоз, негромко лязгнули буфера, сцепщик проверил сцепление, и мы тронулись.

Аня Альтман так и не пришла.

Покуда проезжали мимо портовых огней, я стоял в дверях теплушки. Почти у колес вагона плескалась вода, потом пошли пески, потом — оттаявшая мартовская степь. До рассвета ехали мы в сыром и теплом воздухе, удаляясь от моря, а забрезжило — я улегся на нары и заснул. Нет, я больше не хотел мелко одарять эту девушку — ни своим пайком, ни другими копеечными заботами, нет, я больше не соглашался носить из отдаленных низинных районов города ведра с водою на четвертый этаж, чтобы беспокойная мама Анны могла замесить коржики или сварить мамалыгу.

С той точи прошло немало времени, пока пробирались мы через страну с юго-запада на восток. Сильно поубавилось в дороге то радостное возбуждение, с каким мы выезжали. Перегруженные вагоны, оседающие под тяжестью зерна, привораживали добрых людей на всем, пути, и чем ближе к Поволжью, тем чаще обнаруживали на маршрутах сбитые пломбы, проломанные днища вагонов. Но наибольшим бедствием становились мешочники.

Гладкая черная земля бежала у нас под колесами.

В пасмурных полях снег стаял, но вдоль дороги то там, то здесь еще лежали клочки грязно-серебристого, траурного снега. Эти пятна снега, да стаи галок, да темные, подернутые пленкой мазута лужицы — вот и вся природа!

А в моем городе к этому времени уже зацветала сирень.

Невзрачная земля была, однако, желанной для других, и удивление мое мешалось с жалостью к бедным, нетребовательным людям. Как они рвались к своей земле! Как хотелось им съесть свой кусок в своем углу! Где? Вот под этими прочерненными соломенными крышами?

Ни брань, ни угрозы оружием не защищали маршрут от толп мешочников. Все равно к следующей станции мы подходили торжественно увешанные тугими мешками и людьми с котомками…

На перегоне после Грязей ограбили маршрут, шедший перед нами, поэтому в Грязях нас задержали на запасных путях.

Двое суток мордовка не спала, прикрывая собою дочь. Женщины сидели за мешками с зерном, отобранными у мешочников, и молодую мы видели только вдруг, когда она попадала в луч света из высокого окна теплушки. На молодом чистом широком лице было столько беспокойства и любопытства, что мать, торопливо прикрикнув, тут же впихивала девицу обратно в угол и снова предусмотрительно размещалась на подступах к ней. От неусыпной заботы женщину отвлекало только одно: с жадностью прощупывала мордовка каждый новый мешок, сваливаемый нами в угол.

Все, чего бы ни пожелал, от безделья и беспокойства, любой из нас, мать исполняла безропотно и, несмотря на бессонные ночи, улыбалась нам снова и снова, защищая своими улыбками дочь.

Больше других дружили с мордовкой, которую звали Макарихой, караульный начальник Гриша и белокурый, шаловливый, кровь с молоком, Федя Локотков. Но, как понимал я, Федя норовил прорваться за Макариху — к Марине.

Не потому ли особенно горячо привечала его мордовка?

Чем явственней, однако, слышались из-за мешков вздохи и ласковые прибаутки Макарихи, тем больше беспокоился Лобачов; его место на нарах было рядом с моим.

Так и на этот раз.

Он ворочался под шинелью, бубнил и наконец сел у печки, подбрасывая дрова. В теплушке стало светлее. Поглядывая в угол, Лобачов поджаривал на жестяном листе зерна кукурузы, и они, накаливаясь, щелкали, как пистоны. Лобачов позвал меня ужинать.

— Нет, — отвечал я, — ешь без меня.

Мне не хотелось ни есть, ни лежать, и я вышел из теплушки.

За эти дни я подсмотрел другое лицо Макарихи — не ту улыбку со смешанным выражением подобострастной готовности и страшного утомления, с какой она встречала мужчин, а темное, твердое, злое лицо немолодой женщины, испытывающей страх перед мужчинами и испуг оттого, что ее с дочерью могут высадить.

Мне она не платила, и потому меня она боялась больше, чем Федьку или Лобачова.

Но как можно с такою настойчивостью желать близости грубой толстой бабы в смазных сапогах, что можно найти под ее засаленным шушпаном? Это желание было мне непонятно так же, как приверженность здешних людей к их безрадостной, нищей земле.

Гришка утверждал, что Макариха с рассветом выходит молиться солнцу. Но какое солнце растит этих людей?

Воспоминание об Анне Альтман, об ее твердой, чистой, живой ладони, пробующей перенять у меня ведро, вдруг примирило меня со всем тем, от чего я, собственно говоря, бежал. Казался невероятным радостный блеск ведра, наполненного водою. Чудесно запахли коржики. Теплом, оставленным там, у печки-румынки, в комнате Анны Альтман, повеяло на меня…

Меня окликнули. У концевого вагона шагал Козлов.

— Ужинали? — спросил он.

Все они, красноармейцы караульной команды, были уральскими и волжскими мужиками. И у них по мере приближения к Волге раздувались ноздри от запаха низких сырых туч и дыма деревень. Сейчас же Козлова заботило сало, что шло в паек. С утра я и сам думал об этом ужине с удовольствием, а сейчас мне хотелось только воды из чистой посуды.

— И ты не шуткуешь? — притворно подивился Козлов. — Вот Лобачов, он воду не пьет — ждет квасу…

От долгого караула Козлов, видимо, заскучал, мы присели на ступеньку тормозной площадки.

— Ты перестань досаждать карначу, — сказал Козлов. — Бабы у тебя места не отнимают. Тебе что? А Григория надо понять: мы все последний месяц сложим, а потому и дразнят нас девки да бабы, квас да сметана. Вот съездим — и демобилизуемся. А Лобачов три года без взыскания отслужил и три раны имеет. У него сердце слабое, больное, доброе, к мирной жизни очень чуткое. Это пойми, комендант! Ты по какому году служишь?

Но я не мог признаться Козлову, что в первый раз закрепил кобуру на поясе лишь две недели тому назад.

В теплушке, у раскаленной, малиновой печки сидел Федя. Вскоре и Лобачов, вылезши из угла пассажирок, подсел к нему — оживленный и довольный. Его большой рыхлый нос от удовольствия и тепла, казалось, стал еще мягче, углы рта улыбались, щурились глазки. Теперь он взялся за хлеб с салом.

Тепло, излучаемое печкой, росло и росло. Хотелось бежать от этого зноя, от запаха сырых щепок, зерна и шинелей, но невещественная, враждебная, злобная тяжесть удерживала меня. Потом в забытьи веяло на меня запахом пригретого, опрятного тела Анны…

Разбудил меня Лобачов.

Поезд маневрировал, чтобы выйти со станции. Брезжил рассвет. Только что приходили люди из железнодорожной ЧК.

— Вставай, —будил меня Лобачов. — Надо обойти маршрут: рядом угнали вагон.

Я встал, пошатываясь.

Тошнотворное чувство, как бы нарочно напоминающее о моем непрочном естестве, снова поднималось; я чувствовал в себе какие-то перемещения, почти скрипящие спазмы желудка. Нужно было собрать все силы, чтобы держаться. Очевидно, со стороны я казался пьяным и грозным.

Я бежал вдоль состава с револьвером в руке, и мешочники при виде меня беспрекословно освобождали буфера и тормозные площадки. Мой бег как бы сдувал их.

Поезд убыстрял ход. Я вскочил на площадку последнего вагона.

На подъеме поезд снова замедлил ход, и мы опять побежали вдоль состава, криками и выстрелами вспугивая мешочников. Бабы и мужики, успевшие опять прицепиться, сыпались с вагонов.

Нередко тугой мешок выскальзывал из рук и, разрезанный колесом, хрустнув, беспомощно поникал у рельса; пшеница или крупа смешивались с грязью и талым снегом.

Я снова палил из своего револьвера, наседая на чернобородого старика; его мешки, связанные попарно, были навешены на буфера и покачивались, как две туши; сам старик сидел на буфере верхом.

— Слазь, дьявол, буду стрелять! — кричал я, поднимая револьвер.

— Погоди, родимый, — отвечал старик, — погоди, не могу!

— Я сейчас тебе подсоблю, — кричал я, — я твои мешки под колеса сброшу!

— Я те сброшу! Я тебя, желторотый, самого под колеса поставлю! — отвечал старик, свирепея, не сводя глаз с револьвера.

Я выстрелил в один из мешков, он покачнулся, и струйка зерна мирно побежала на шпалы. Старик спрыгнул, но в этот момент поезд дернулся и начал набирать скорость.

Несколько секунд мы еще бежали рядом с мешками — я с одной стороны, старик с другой. Потом вагон стал уходить вперед, прошел следующий вагон, я влез в теплушку, подхваченный Лобачовым под локти.

Он продолжал держать меня, а я рвался вон из теплушки. Земля под колесами бежала стремительно, а вдали кружилась и кружилась вместе с полосками чужих голых рощ.

— Ой, пустите меня! — кричал я, как будто убегающая эта земля могла умчать меня отсюда, от этих темных, обездоленных мест. — Пустите меня домой!..

Поезд поворачивал на кривой. Чернобородый мужик, сняв сапоги, бежал по шпалам. Одною рукой он прижимал сапоги, а другой делал нам знаки, умоляя остановиться или сбросить его мешки. Были хорошо видны три линии, остающиеся за нами: две синие — рельсы и между ними яркая желтая полоска — зерно, просыпающееся из простреленного мешка. Вороны нехотя взлетали перед набегающим мужиком.

Я метнулся, схватил тяжелый куль, один из тех, которыми прикрыли мордовок, и, раскачав его, вывалил из вагона.

В следующее мгновение я, может быть, выпрыгнул бы и сам — меня удержали; но, отбиваясь от сильных рук, я еще успел увидеть и то, как пополз по насыпи сваленный мною куль, и то, как чернобородый, не заметив добра, пробежал мимо.

Тиф свалил меня только теперь, на вторые или третьи сутки. Меня уложили за мешками рядом с Макарихой и Мариной. Лобачов дал мне слово не списывать меня в изолятор. Оттуда возвращались не всегда. Баррикада, прикрывающая женщин, укрыла и меня от взоров санитарной инспекции.

Так мы проскочили Тамбов, а дальше время потеряло всякое значение. Беспрерывный стук колес, дерганье вагонов, толчки и опять стук колес заполняли всего меня, возбуждая видения в больном, разгоряченном, тифозном мозгу.

— Отдайте мне мои руки! — кричал я, и страшно было то, что мне нечем взять их, мои руки, оторвавшиеся от меня вместе с тяжестью выброшенного из вагона куля. Я чувствовал эту тяжесть, но рук у меня не было, я молил вернуть руки — и мне нечем было их взять, когда мне их протягивали… Это опять были чужие руки — дочери Макарихи, ухаживающей за мной, в то время как самое Макариху опять уводили солдаты.

Лицо молодой женщины приближалось, взгляд был страшен: это был остановившийся взгляд чернобородого мужика, и тотчас же лютый озноб окатывал мое тело.

Потом тело мое укладывали в телегу. Туда же, в ту же телегу, свалили мешки с мукою и зерном.

Меня повезли дорогой. Мы ехали важно и долго. Тугие мешки подрагивали по сторонам.

Макариха с Мариной доехали до дома, они взяли меня к себе с достаточным запасом хлеба. Но мне возвратили все с лихвою.

Выздоровление было счастливым.

Реальность принадлежала мне теперь навек, бессменно и бессмертно. Шел свет из оконца, в холодке от земляного пола пахло пылью, держалась умиротворяющая тишина. Вошла Марина — ширококостная, широколицая, в полотенце, повязанном чалмой, в многоярусных цветных темных юбках.

Трудно сказать почему, но я ясно представлял себе, где я и что со мною произошло.

Встретив мой взгляд, Марина своего взгляда не отвела. По-прежнему она смотрела не мигая, не то с испугом, не то с любопытством.

Она грубовато поправила подушки, я взял ее за руку.

— Какой ты, однако, комендант, тощий, — не то удивилась она, не то приласкала.

Я провел по ее руке своею до плеча, забираясь под рукав, как это бывало у нас с Анной. И опять она проговорила как бы и ласково, но с сомнением:

— Да что ты? Можно ли?

Я понял, что руку Марины не отпущу.

— Мне теперь можно все, — сказал я. — Где Федор?

— Он в поле, пашет. В избе, однако, мама.

— Не отпущу! — повторил я изменившимся голосом.

Строго усмехнувшись, опрятная Марина обдала меня чистым дыханием и послушно обняла.

Прежде чем вволю наесться, я надышался тепла от Марины. Терпкое, плотное, как суровый картон, мордовское полотно не удерживало тепла ее здорового тела. И я отогрелся за все: за лютый озноб в теплушке, за выдуманное одиночество, за холодок чужбины. Постепенно из глаз Марины исчезло выражение любопытства, но заботливость ее не проходила.

— Какие шаньги любишь, комендант? — спрашивала она обычно. — С кашей ли, с рыбой?

Я просил и того и другого, а сам с жадностью ожидал утра, когда мы с Мариной оставались вдвоем.

Федя Локотков, которого вместе с кулями зерна оставил при мне карнач, возвращался поздно. Веселый белокурый Федя заменил хозяина в поле: старик выезжал за хлебом вместе с женой и дочерью, но на какой-то станции отстал. Хозяйские сапоги, тулуп и новая высокая барашковая шапка занимали угол в той же праздничной комнате, где лежал я. Тут же под вышитыми полотенцами, занявшими другой угол комнаты, под раскольническими образами разместились фотографические карточки семьи.

Где видел я этого мужика? Я знал его, я его видел где-то!

И я вспомнил его в тот самый день, когда впервые вышел на крыльцо.

Теплый воздух весны наполнил мои легкие. Господи! Что увидел я! На полкруга за деревьями, крышами и заборами лежали хорошо вспаханные поля, зеленели рощи, голубело обновленное небо. Облачко передвигалось высоко-высоко.

У мокрого плетня, перед сараем, сверкая белизной, стремительно вытянулась березка. Кучка воробьев чирикала. У крыльца пробилась травинка, и я сорвал ее.

Все, что скопила земля за зиму, она теперь выбрасывала наружу, забивая дыхание своими запахами.

Толстозадая Макариха в немазаных сапогах склонилась над мешком, развязывая его и пересыпая в торбочку кукурузу. Две хилые курицы и белый петух суетились перед Макарихой.

— Макариха! Мешка, пожалуй, не хватит! — закричал я только потому, что хотелось крикнуть в голос, радостно и самодовольно. — Все скормишь. Придержись!

Как все вокруг, так же неудержимо, — вот уже сколько дней — и во мне переполнялись все фибры, билась каждая жилка.

— Нет, я расход не беру, — отвечала мать Марины. — Мешками хозяин управляется, а птица не терпит.

При этом Макариха бросила горсть кукурузы, еще и еще. Желтые зерна покатились по разогретой, отпотевшей земле. Птицы, растопырившись, метнулись к корму.

Новое счастье наполнило мое существо, а казалось, неоткуда больше. Я смотрел на птиц, склевывающих крупные зерна, душа моя наполнялась, и в это время…

Ну конечно же, он должен был стоять здесь, посреди двора, знакомый мне мужик, тот самый, который бежал без сапог по шпалам, догоняя свое зерно… Вошел ли он только что или так и стоял давно? Черная борода, пустые руки врозь, и взгляд, уставившийся на мешок Макарихи, на желто-янтарную струйку зерна.

Он смотрел не мигая, взглядом своей дочери.

— Макариха! — крикнул я. — Не щади зерна. Мы с Федей еще отвалим — только бы Лобачов вернулся!

Но добряк Лобачов не вернулся. Не доехав до станции назначения, он тоже заболел сыпняком и, снятый с маршрута, умер в изоляционном вагоне. У Гриши сердце оказалось еще слабее, чем думалось Козлову.

Из деревни Ужмы мы уехали вдвоем с Федей: он для того, чтобы, демобилизовавшись, поспешить назад, к засватанной им Марине, я же для того, чтобы больше никогда не увидеть ни жирных полей, ни пушистых рощ вокруг деревни Ужмы, чудной чужой земли.

Вот и все. В тот год вместе со всею страной я вдохнул в себя воздух мира. С этой поездки, собственно, началась моя взрослая жизнь.

АРЕНА СПОРТА

Бродячий цирк Ивана Кадыкина знавали по всей Бессарабии.

Когда в конце июня 1940 года балаган прибыл в придунайский городок, прославленный со времен Суворова, с садами на месте прежней крепости, с голубыми куполами церквей, Иван Трофимович распорядился начать гастроли в рыбацком поселке на острове.

Дунай в этом году был на редкость многоводным. Его желтые, широко разлившиеся воды, вздрагивая, лоснились под солнцем, из городка казалось, что темные избы на острове стоят в воде.

Однако переправились благополучно, быстро отыскали место для балагана.

Среди реквизита, сваленного в кучу на полянке перед церковью, бросалась в глаза поставленная на ребро всем известная вывеска — красные буквы на желтом поле:

«ARENA SPORTIVA. IVAN KADIKIN».
Когда вывеску укрепили над входом в балаган, Васена Савельевна, жена Ивана Трофимовича, написала плакат по-русски:

«Ижевечерно французская борьба. Вольная арена после програм каждый любитель может принять вызов чемпиона».

Борцы, клоун и фокусник, он же конферансье Лазари, крепко спали в тени за парусиной балагана. Васена Савельевна варила общий суп, а Кадыкин, чувствуя боль в боку, лечил себя мазью особенного состава, какую втирают в кожу скаковым лошадям перед скачками.

Струилась река, на берегу и в поселке было знойно, безлюдно. И трудно было установить, кто принес слух о том, что Красная Армия перешла границу, а советские мониторы уже дымят у Дунайского гирла.

Вскоре высоко над Дунаем показались косяки самолетов.

Иван Трофимович поднялся мгновенно. Надтреснутый капитанский бас, отдававший распоряжения, услышали далеко за поселком. Представление состоялось, но кое-как, на скорую руку, и балаган опять свернули.

Слезы Васены Савельевны, обеспокоенной участью сына, ушедшего в Тульчу к своей невесте, не поколебали Ивана Трофимовича.

Когда советские авионы, как называли здесь самолеты, сбросили за городом воздушный десант, балаган Кадыкина уже находился на левом берегу.

Борцы, индусский факир Бен-Гази, скептический конферансье Лазарь Ефимович, пожилой жгучий брюнет о подстриженными усиками, — все они убежали за толпой навстречу десанту. Убежала и Васена Савельевна.

С Иваном Трофимовичем остался лишь рыжий лохматый песик, по прозвищу Рутютю.

С палкой в руках, в белом легком картузе, Кадыкин сидел среди груды скамей и ящиков и презрительно рассматривал свои руки, оглядывал живот и ноги, — не таким было его тело в ту пору, когда между чемпионом мира и Россией легла граница.

Из газет он знал, что в теперешней России спорт любят, но лишь одно знакомое имя борца повстречал Кадыкин — имя своего тезки и ровесника Ивана Колодного. Но лучше бы не знать, что постоянный его соперник на мировых аренах, которого он все-таки положил в берлинском чемпионате и потом еще дважды бросал на лопатки — в Одессе и в Орле, — лучше бы ему не знать, что Иван Колодный награжден на родине орденом и званием заслуженного мастера спорта.

С торопливым, веселым гулом над городком снова летели самолеты. Закинув голову, Кадыкин не отводил взгляда от эскадрилий, и мутноватые глаза с кровяными жилками, выпученные от частых и длительных физических напряжений, увлажнились. Он смахнул слезу, но слеза опять набежала, и он уже не утирал ее, потому что в одиночестве стыдиться было некого.

Воротилась Васена Савельевна. Она едва дышала, возбужденная, как девочка. Рутютю, заигрывая, бросилась к ней, но она отмахнулась:

— Да погоди, не до тебя. Дай отдышаться. Ах ты, боже мой!

— Где же остальные? — ворчал Кадыкин. — Долго ли мне одному продавливать ящик, протирать штаны? Самолеты сели?

— Да я же говорю: авионы опустились за кирпичным заводом. Боже! Напудриться не дадут.

Васена Савельевна, как умела, нарисовала картину приземления больших советских самолетов, предварительно сбросивших солдат на парашютах.

— Не солдат, а красноармейцев… — поправил ее Кадыкин. — Я хочу знать, кто перепишет вывеску? Пошли кого-нибудь за красками.

— Какие краски? — горячилась Васена Савельевна. — Какие тут краски? Все магазины закрыты.

— Так, может, сегодня мне и обеда не будет?

Грохотание хозяйского баса не утихло и тогда, когда вернулись борцы, артисты и видавший виды Лазарь Ефимович Лазари. Этот сохранил хладнокровие. Великолепный парашютный снегопад ему понравился, но не затронул в нем особых чувств, не пробудил, как это случилось с другими, горячих, нетерпеливых мыслей. Кадыкин оглядел Лазаря Ефимовича с откровенным презрением.

Ночью Иван Трофимович не мог заснуть.

Кадыкин с женою, Лазарь Ефимович, Бен-Гази со своей партнершей, худенькой Лизой, и Стефик Ямпольский, любимый ученик Ивана Трофимовича, снимали дом в переулке, похожем на деревенскую улицу. Разговоры в сенях затихли далеко за полночь. Поздно ночью вернулись клоун Маноля и трансильванец Тулуш — вместе с толпой горожан они окапывали рвом гараж пожарной команды, чтобы румынские власти не вывели ценные пожарные автомобили.

По переулку иногда проезжали таратайки с беглецами.

Васена Савельевна заикнулась было, что еще не поздно собраться и им: как же они станут жить на двух берегах — сын там, а они здесь? Но Кадыкин страшно засопел, и жена осеклась. Кадыкин все кашлял, то и дело прикуривая от керосиновой лампы. Рутютю беспокойно поглядывала на хозяина из-под стола.

На рассвете, когда Васена Савельевна заснула, Кадыкин подошел к окну и опять оглядел свою грудь и руки. От принятого решения ему стало веселее. Он тщательно побрился, потом в одних трусиках вышел во двор, шагая через спящих, и окатил себя холодной водой из колодца. Рутютю вышла за ним, но предусмотрительно задержалась на пороге, счастливо потягиваясь.

Проснулся Стефик Ямпольский и, храбрый со сна, жизнерадостно пошутил:

— Интересно, Иван Трофимович, какой величины и веса пойдут теперь люди?

— Ты бы поздоровался, — проворчал Кадыкин. — А люди — русские, такие, как я. Нравится?

Ямпольский хмыкнул, поздоровался и, не сводя взгляда с учителя, приступил к упражнениям. Крепкое, цельное, мускулистое, звонкое тело молодого борца мгновенно ожило. Мускулы перекатывались, сообщались под кожей по всему телу — от шеи через грудь к животу, к бедрам.

Кадыкин покосился на него ревниво и прикрикнул:

— Довольно, довольно! Хорош! Пойди набери воды в самовар.


Плоские мониторы, попыхивая дымком, стояли у причала борт к борту, как пироги, вынутые из печи и еще не разнятые. Слышались боцманские дудки, краснофлотцы проворно двигались по скользким покатым палубам. Жерла башенных пушек, прикрытые кляпами, были отведены в сторону от бессарабского берега, на котором уже толпились босоногие мальчишки и женщины с корзинами помидоров, бубликов, подсолнухов, со свежезажаренной рыбой и всякой иною снедью.

Предприимчивая эта публика, по-видимому, и не интересовалась торговлей. С радостными, восхищенными лицами дети и женщины, молодые люди в галстуках и мужчины с бородками интеллигентов — все, кто успел прослышать о прибытии советской флотилии, теперь старались не упустить ни одного движения на борту кораблей, ни одной черточки во внешности моряков.

Капитан третьего ранга Бровченко разглядывал с мостика толпу, все шире и шире заливающую пристань, понимал состояние людей и готов был немедленно выразить перед ними свои чувства восторженности и миролюбия. Но возобладало чувство ответственности за все происходящее, и он следил за собою, стараясь держаться безукоризненно.

Гул толпы нарастал. В толпе выделялась фигура высокого бритого старика, опирающегося на палку. Тяжелый старик стоял неподвижно, тогда как другие, теснясь, выталкивали вперед женщин с корзинами, и толпа уже подступала к самой кромке пристани. Но вдруг все смолкло: с борта дежурного корабля сошел по сходням патруль. Отряд выстроился шеренгой перед отступившей толпой горожан и звякнул в тишине винтовками, шеренга повернулась в затылок и, словно узкое длинное животное, одновременно подняла с одной стороны два десятка ног… За отрядом моряков хлестнули мальчишки.

Командир монитора сошел на берег вечером с группой краснофлотцев.

Улицы городка очень напоминали черноморские города — таков Херсон, таковы иные кварталы Одессы…

Под густой, темной, почти черной растительностью бульваров уже раздавались звуки гитар; с удивлением Бровченко услыхал знакомые песни: на садовых скамейках хором пели то «Катюшу», то «Трех танкистов».

Как будто и не было короткой заминки в жизни города, которая вынудила опустить железные шторы на окнах магазинов, закрыть маленькие тенистые ресторанчики, излюбленные ремесленниками и рыбаками.

Магазины торговали шибко: то здесь, то там привлекали запахи кофе, баранины, душистого южного борща. В глубине ресторанчиков, затененных верандами с порослью дикого винограда, на прилавках были выставлены в несколько ярусов пахучие, острые, цветистые кушанья греческой кухни. Баклажаны, раздавшиеся под напором сочного фарша, но не потерявшие лилового блеска; громадные пунцовые помидоры; запеченный перец в соусе из оливкового масла и уксуса; свежие огурцы; зажаренные в сухарях рыбы; колбасы, спадающие концами с перегруженных блюд; разноцветное, то граненое, то гладкое, стекло флаконов и бутылок; наконец, большие глиняные кувшины с легким бессарабским вином и бурные, фыркающие сифоны — все было знакомо Бровченко с детства, напоминало о неизменно щедрой природе юга.

Жадные слушатели собирались у стоек тотчас, как только кто-либо из советских военных задерживался за стаканом вина с сельтерской водой или за чашечкой коричневого, сваренного по-турецки кофе. И эта общительность тоже быстро роднила.

Словоохотливые рассказчики испытывали, по-видимому, то же чувство праздничного умиротворения, какое было у Бровченко.

Всюду слышалась русская речь, тронутая мягким южным акцентом, то возбужденная, торопливая, то медлительная и протяжная, с ноткой юмора, — будто в дальней дороге внезапно встретились расположенные друг к другу люди и теперь каждый спешит понравиться другому.

Уже стемнело, а буквы яркой вывески, поднятой над входом в балаган, читались ясно:

«АРЕНА СПОРТА. ИВАН КАДЫКИН».
Ниже было добавлено:

«Ижевечерно французская борьба. Вольная арена в честь Красной Армии».

Глянцевито-желтая афиша, прикрепленная у входа, изображала Ивана Кадыкина, знаменитого чемпиона, в образе цветущего усатого мужчины. Широкая, увешанная медалями лента из кованого серебра была наложена на грудь через плечо. Пояс с драгоценной пряжкой, отягченной камнями, стягивал мощные бедра. Заложив толстые, мускулистые, как плетеные калачи, руки за спину, Иван Кадыкин стоял в своем спортивном трико, бесстрашно глядя вперед, широколобый, по-русски скуластый, с лихо закрученными кверху усами.

В душе Бровченко, которому было далеко за тридцать, всколыхнулось воспоминание детства. Внезапное и разящее, как острый знакомый запах, восстанавливающий забытую картину жизни, чувство какой-то одной минуты. Воспоминание это сразу отодвинуло все, что занимало его в последнее время. Бровченко остановился перед входом в балаган.

Иван Кадыкин. Нет, Бровченко не ошибся! С толпою мальчишек он много раз дежурил у входа в недоступный рай цирка, где в тот год гремел мировой чемпионат французской борьбы.

…На большой доске-диаграмме, вывешенной в ярко освещенном подъезде, отмечались шансы участников чемпионата. Тут были имена Луриха, Ивана Колодного, Святогора, и все же имя Ивана Кадыкина, как всегда, выделялось сплошными победами.

Было большой удачей дождаться разъезда борцов и, затесавшись в толпу почитателей чемпиона, пройти за ним до извозчика. Коляска со скрипом оседала под грузным телом Кадыкина, когда, раздвинув толпу, он ступал на подножку.

Однажды мальчику удалось-таки купить билет на второй ярус и увидеть решающую схватку Кадыкина с Иваном Колодным, яростно брошенным на обе лопатки, — сейчас это впечатление ожило в памяти. В тот же вечер он очутился наконец рядом с гигантом в богатом романовском полушубке, совсем вблизи, только протяни руку — тронешь. Но он этого не сделал, вдруг смертельно испугавшись невиданных форм человека, взгляда его и голоса…

И вот балаган Ивана Кадыкина раскинулся перед глазами Бровченко.

Когда Бровченко поднял голову, он увидел того самого рослого бритого старика с красным скуластым лицом, который утром разглядывал мониторы. Вблизи он казался более тучным, отяжелевшим. Опираясь на палку, старик наклонился и подобрал окурок, кем-то брошенный у входа в балаган. Мохнатая собачонка обнюхала землю. Старик покосился на моряков, рассматривающих афишу.

— Зайдем, — сказал Бровченко товарищам. — Зайдем, зайдем! — Он понял, что перед ними Кадыкин.

Симпатичное лицо пожилой дамы, может быть чрезмерно напудренное, выглянуло из кассы, и Бровченко попросил билет.

Старик выпрямился, задержал моряков.

— Простите, — вежливо пробасил он. — Я буду рад, если вы согласитесь посетить мой балаган в качестве гостей.

— Зачем же? — возразил Бровченко. — Мы как все… если не ошибаюсь… — и он замялся, подыскивая форму обращения, — если не ошибаюсь, гражданин Кадыкин?

— Ваш покорный слуга, — отвечал тот с благовоспитанностью человека, знававшего хорошее общество.

— Ну, тогда позвольте, — и Бровченко протянул руку.

Большая, толстая в пясти рука долго не выпускала его руку, старик смотрел выжидательно.

— Очень интересно! — сказал Бровченко. — Чрезвычайно!

— Балаган, — сказал Кадыкин, как бы прося снисхождения. — Только балаган… Богатырь на чужбине!

— Нет, я помню вас, — возразил Бровченко. — В цирке Чинизелли, в Одессе, верно?

Кадыкин вздохнул так, будто хватил кипятку, широкая улыбка открыла вставные зубы.

— Да неужто помните? — воскликнул он. — Как же! Сезон двенадцатого года.

— Я был тогда мальчуганом, — продолжал Бровченко, — а вы — что скрывать? — вы были нашим кумиром. И что же! Кадыкин все еще на арене. Так?

— Пройдите, милый, — и Кадыкин, улыбаясь, сделал жест широкого гостеприимства.

Он позаботился, чтобы морякам отвели места в первом ряду партера, и просил не взыскивать, если придется отменить представление, — нет еще тока.

На скамьях было уже много публики, белели рубашки и кители моряков. Рыбаки, ремесленники, портовые ребята оделись по-праздничному — были в мягких черных шляпах и при галстуках. Как только вошла новая группа, грянул оркестр: труба, скрипка и барабан. Местная публика, желая, по-видимому, польстить гостям, рассказывала, что только ради праздника Кадыкин решил тряхнуть стариной, — уже много лет, как он не показывает свой аттракцион. Сегодня же состоится гала-представление. И, возможно, выступит сам Кадыкин в коронном номере «гнутья железа и удержания на себе десяти человек в автомобиле».

Лампы вспыхнули на фоне еще не вполне померкнувшего неба, веселое оживление прокатилось по рядам, и тотчас же удар о железо возвестил начало программы.

Трубач в картузе с золотым галуном высоко поднял трубу, а флегматичный скрипач взмахнул смычком, приставил скрипку к ключице.

«Арена спорта» началась.

Участники гала-представления старались вовсю, но чем больше прилагали усилий, тем сильнее обнажалась нищета бродячего цирка. Не веселило и надсадное кривляние клоуна в традиционных широких панталонах, из которых красноносый Маноля время от времени вслед за подозрительным звуком выпускал клубы дымчатого порошка.

Бровченко оглядел гостей. Моряки посмеивались, но это было не веселье, охотно откликающееся на шутку, жест, призыв, идущий с арены, а лишь сдержанная насмешка. Антре не покоряло зрителей, и они начинали скучать.

Чутье старого артиста, наверно, подсказало бы Кадыкину это настроение большинства публики, если бы он не был охвачен волнением. Он покинул свой обычный пост контролера у входа в балаган. Васену Савельевну сменила в кассе Лиза, только что невредимо и кокетливо выпорхнувшая из ящика, через щели которого Бен-Гази пронизал ее мечами.

И растерянная Васена Савельевна, и Стефик Ямпольский, и Лазарь Ефимович топтались вокруг Кадыкина, готовя его к аттракциону.

Вот куда следовало бы заглянуть Бровченко и его друзьям!

Возбужденного, тяжело посапывающего Кадыкина энергично массировали, подсурмили ему брови, тронули розовым губы и даже большие побелевшие уши. Зашнуровали мягкую обувь атлета.

Вместо прежней литой серебряной ленты, давно разбитой на куски и проданной, надели чемпиону через плечо красный муар, скрепленный внизу эмблемой из плотной бумаги: серп и молот.

— Что придумал! — приговаривала Васена Савельевна. — И не стыдно тебе? Ведь уже старик!

Кадыкин, однако, был почти счастлив. Еще раз переживал он трепет артиста и спортсмена, забытый давно, чуть ли не на заре неизменных успехов, не напоминавший о себе с первоначальной силой даже в те дни, когда чемпиона царственно озаряли роскошные люстры, когда рвались к нему восторженно ревущие толпы амфитеатров Чикаго, Мадрида, Рима…

— «Марш гладиаторов»! — отдаваясь волне восторга, властно распорядился Кадыкин, и Лазарь Ефимович, выглянув из-за занавески, подал сигнал изготовившимся музыкантам. Скрипка взвизгнула, и ударил барабан.

Лазари Лазарь Ефимович пошел впереди, за ним Стефик и трансильванец Тулуш несли цепь, которую готовился символически разорвать экс-чемпион мира. Васена Савельевна перекрестилась.

— Чемпион мира Иван Кадыкин! — донесся до нее голос Лазаря Ефимовича.

Через щель в занавеске Васена Савельевна видела, как Иван Трофимович, подняв правую руку, сжав кулак, важно поворачивался во все стороны, приветствуя публику.

Понемногу, наблюдая необычайное воодушевление мужа, она успокоилась, поверив, что он успешно исполнит нелегкий аттракцион.

Снова донесся голос Лазаря Ефимовича:

— Чемпион мира Иван Кадыкин, триумфатор и лауреат всех столиц мира, непобедимый на обоих материках, почетный гражданин Нигерии и Пернамбуку, кавалер орденов, любимец публики, ввиду того, что сегодняшнее гала-представление дается в честь Красной Армии…

Пауза — и Лазарь Ефимович заканчивает бодро и назидательно:

— …покажет свой коронный номер! Демонстрация небывалой силы волжского богатыря: гнутье железа и вслед за этим символическое разрывание цепки… Туш!

«Дурак», — подумал Иван Трофимович. Найдя глазами Бровченко, он еще раз отсалютовал, потом, сразу сделавшись строгим, вызывая в себе давно утихшие силы, искусно став в позицию, наклонился и подхватил тяжелый отрезок фигурного железа. Он думал о том, что Лазари соврал: у чемпиона мира всегда был нелюбимый соперник, все тот же волжанин Иван Колодный, все тот же удачливый земляк, а теперь у него появился еще и враг, не только соперник — ослабевшее, покалеченное тело, враждующее с неугомонным духом бывшего силача.

Однако железо уже было закинуто за голову. Толстые руки захватили его по сторонам, будто клещами. Напрягаясь, Кадыкин через зубы втягивал в себя воздух.

Вот-вот железо должно было бы «пойти», но железо не поддавалось.

Страшное, уже лишенное смысла зрелище начинало тяготить зрителей. Бессмысленность напряжения в старом теле, хотя еще устрашающем своею массивностью, жестокость выдумки, ошибочно принятой за необходимость, даже за доблесть, ощущались всеми.

— Довольно, не надо! — кричали из рядов. — Хватит!

Но чемпион не отступал. Он яростно застонал, слюна, окрасившись краской, смочила его губы, глаза, казалось, сейчас вылезут из орбит; но, еще раз присев, Кадыкин наконец преодолел сопротивление металла и с резким свистящим выдохом согнул его в дугу.

Кадыкин покачнулся, но устоял, весь облитый потом.

Музыканты грянули.

Лазари и Стефик Ямпольский, боровшийся перед этим номером с Матэ Тулушем, подошли к согнутому железу, и каждый подержал железо в руках, многозначительно покачивая головой. Кадыкин же снова оглядел публику и снова поднял кулак, но теперь это не было жестом силы и бодрости — вышло так, будто Кадыкин жалобно погрозил кому-то.

Пригибаясь, он пошел за кулисы.

Конферансье и молодой атлет в недоумении последовали за чемпионом.

Арена оставалась пустой. Только символическая цепь лежала на ней нетронутая.

Потом, кривляясь, вышел клоун — бело-пунцовый, в широких, испускающих порошок панталонах. Загадочно качнулась занавеска, выглянули встревоженные лица. По рядам пробрался конферансье и, подойдя к Бровченко, передал ему просьбу от Кадыкина пройти за кулисы.

Гигант лежал на земле ничком, оголенный до пояса.

Он снова удивил Бровченко своими размерами. Женщины присели вокруг, Ямпольский и Тулуш накладывали на громадную спину мокрые полотенца. Лохматый песик норовил лизнуть откинутую руку. Другую руку держала Васена Савельевна.

Кадыкин взглянул на Бровченко снизу вверх одним глазом и проговорил:

— Попалось сработанное железо, вот в чем причина. Сработанное железо гнется трудно. Я хочу знать ваше мнение: удобно ли отказаться от продолжения программы? Разрешите ли вы это? — И добавил глухо: — Я надорвался.

Бровченко сразу и не понял, о чем говорит Кадыкин, какое ему нужно разрешение, но, разобравшись, ответил, что моряки сейчас же уйдут, если Кадыкин попробует продолжать.

Иван Трофимович не унимался:

— Как неудачно вышло! А сам виноват. Не проверить железа!.. Ох, как нехорошо, — вздыхал он.

С помощью Тулуша и Стефика он приподнялся и сел, опершись о ящик. Над ним стояли, как над прохожим, внезапно упавшим на улице. Бровченко предложил вызвать врача. Васена Савельевна со слезами в глазах смотрела на мужа, но Кадыкин возразил:

— Пока не надобно. Знаете, у меня был случай труднее, когда Збышко-Цыганевич на острове Куба бросил меня тур де тетом. Страшной силы и ярости был человек.

— Иван Трофимович, вольная арена состоится? — спросил Ямпольский.

— Совершенно обязательно, — ответил Кадыкин. — За что же вам деньги платят! Выходите.

«Арена спорта» продолжала свою программу, а Васена Савельевна пошла за извозчиком.

Извозчик появился за кулисами, въехав с задней стороны балагана.

— Добрый вечер, Иван Трофимович! — приветствовал извозчик Кадыкина. — Или не вышло у вас чего?

— Здравствуй! — ответил тот. — Не вышло. Довезешь старика? Ну и хорошо, поедем, брат. А это — вам.

Старик достал из пиджака карточку с тем же своим изображением, какое в увеличенном виде красовалось у входа в балаган, — портрет времен берлинского чемпионата.

— Васена, пиши. Пиши так…

И, спросив у Бровченко его имя и чин, Кадыкин продиктовал, а Васена Савельевна написала на карточке:

«Дарю этот лубочный силует в память нашей встречи и чувствуя себя у нас только туловище разное, но сердца бьюца воедино. Ат ныне рвите цепи, но не дружеския. Навсегда и без всяченки ваш друг, борец, авиатор, волжский богатырь, чемпион мира Иван Кадыкин».

Было слышно — оркестр играет вальс «Дунайские волны». Под звуки вальса на арене раздавались шлепки по голому телу. Кадыкина поддержали. Подхватил его и Бровченко. Дрожки, скрипнув, перекосились, и, виновато глядя на капитана, Кадыкин сказал:

— Все по безграмотной глупости, дорогой капитан! Я все понимаю: это мое последнее выступление должно было бы состояться лет шесть-семь тому назад, а главное — не здесь… Чужбина!

Покорный распоряжениям Васены Савельевны, действующей толково и быстро, Кадыкин устроился поудобней и, отведя глаза, спросил с притворным равнодушием:

— Может быть, вы и Колодного помните? Ивана Колодного? Моего тезку… и земляка?..

— Колодный? Иван? А как же!

— Встречаете? — уже с явной заинтересованностью спросил Кадыкин.

— Нет, не приходилось. Но, — начал было Бровченко, — Колодного и сейчас знают все…

Иван Трофимович, как бы не замечая готовности капитана рассказать все, что ему известно о прославленном атлете, приветственно, как на арене, поднял руку.

— Очень рад был познакомиться, дорогой. Очень, очень рад! Ну, поезжай, голубчик.

Дрожки тронулись. Рыжий лохматый песик побежал за ними.


На соборной колокольне пробило полночь. Удары колокола далеко разнеслись над Дунаем.

Бровченко вступил в дежурство по рейду.

Безлунная ночь шла спокойно, но перед рассветом со стороны плавней правого берега послышались ружейные выстрелы. Дежурный сторожевик вышел на стрежень. Через некоторое время Бровченко доложили, что задержана лодка с перебежчиками.

В лодке оказались два молодых человека и девушка. Один из перебежчиков был ранен. Бровченко потребовал к себе второго.

Вошел рыжий гигант. Бровченко ахнул, увидев перед собою человека, портрет которого вчера подарил ему экс-чемпион.

Все рассказанное молодым гигантом было правдоподобно. Он задержался на правом берегу, чтобы вывезти из Тульчи невесту. Девушка с ним. Рыбак с Сулина, согласившийся перевезти их, ранен в тот момент, когда лодка отплывала. Рыжего гиганта звали так же, как отца, Ваней, теперь Бровченко вспомнил, что и отец Кадыкин в молодости был рыжим.

ВОЛНЫ ДУНАЯ

Может быть, в прежние времена вам уже случалось хвалить дунайскую сельдь. Но не только сельдью богато Вилково.

В доме вилковского рыбака перед вами поставят большую глазированную миску с теплой осетровой икрой, да блюдо сахарного лука, да другое, длинное узорчатое блюдо с искусно поджаренной севрюгой, да чашку, наполненную необыкновенно пахучим соусом из кореньев, секрет которого вилковцы берегут с шестнадцатого столетия, да круто замешенный тяжеловатый хлеб и, наконец, высокий кувшин с бессарабским вином, принесенный из ледяного погреба.

К Вилкову лучше всего подъезжать по Дунаю — сверху. После обрывистых берегов Измаила, после просторного Килийского плеса, замедлившего течение реки, Дунай, как бы наверстывая упущенное, становится совершенно бешеным: то тут, то там пузырятся водовороты, напоминающие днище огромных бутылок. А над пенистым потоком реки все больше кружится птиц, у берегов, где струя омывает то иву, то вербу, все больше лохматых парусов, и вот уже на первой соломенной крыше, блеснувшей из-под зелени, темнеет голубятня рядом с круглым, как опрокинутая шляпа, гнездом аиста.

До Черного моря плыть бы еще километров шестнадцать. Но Дунай растекается здесь множеством ериков — так, по-казацки, зовут здесь узкие рукава дельты, — по ерикам до моря гораздо ближе, чем по Килийскому рукаву.

Запахом дыма, разогретой смолы да рыбьих потрохов обдаст тебя, как только ты с осторожностью введешь свое судно в Белгородский канал, застроенный глубокими, темными, холодными лабазами.

К сваям набережной и к мостам, высоко перекинутым над каналом, пришвартованы десятки судов и лодок — особые вилковские лодки, густо просмоленные, одинаково остойчивые на морской волне, поворотливые в тесных водах ерика.

Сюда, в канал, раздвигая рыбацкие лодки, вошел наш катер, доставивший рыбников, а с ними и меня.

Я ступил на берег, не зная еще, какая подстерегает меня удача. Был конец июля. Месяц тому назад Красная Армия вошла в Бессарабию, и мало того, что с часу на час ожидались первые дубки из Одессы со знатными рыбаками Черноморья, солью и снастью, — в Вилкове ждали прославленного земляка, героя гражданской войны, красного генерала Семена Стороженко. Мне предстояло увидеть эту встречу командующего с земляками.

— Да ты, милый, знаком ли с ним? — спросили меня в исполкоме и, выслушав, отвели в дом отца Стороженко.

Восхищенное и почтительное ухаживание за гостем из Москвы началось за глиняной миской, наполненной черно-коралловою икрою. Роман Тимофеевич, отец Семена, был старик сильный, с громким голосом, и, глядя на отца, я видел крупную стриженую голову Семена Романовича, с которым мы встречались не раз, его холодный взгляд и неожиданно широкую, радушную улыбку. Старуха у них померла. У стола прислуживала сестра Семена, Ольга, которая родилась уже после того, как Семен пошел служить в армию. Во внешности девушки решительно ничто не напоминало Семена Романовича.

Она прошла к столу, как будто никого больше в комнате не было, но я любовался каждым ее движением. Она внесла и поставила кувшин. И какая-то чарующая сила и женственность удивительно сказывались в этой манере двигаться и в нежной матовости лица. Такой же яблочной матовости были шея и грудь. И только темная прядь волос, выглянувшая из-под края косынки, была так же неожиданна, как неожиданной казалась улыбка на суровом лице ее брата.

Фотографии генерала, вырезанные из газет, наклеивались на стену рядом с киотом, где мерцал синий огонек лампадки.

Угощая меня, Роман Тимофеевич сам не ел и только прихлебывал мутноватое охлажденное вино. Он высоко поднял голову, видимо гордясь своим сыном, не уставая, однако, угощать, — было бы гостю удобно, вкусно да сытно!

Я сразу почувствовал неловкость, когда между слов похвалил опрятный двор соседа. На соломенной, потемневшей с летами крыше, подобрав ногу, хозяйственно озирался аист, а по двору у самого ерика были развешаны сети, уложена снасть, выставлены бочонки, корзины и такелаж с такой заботливостью, что всякому стало бы весело.

Не все ли мне равно, однако, чей это двор? Я уж и не выглядывал за окно, но беседа была нарушена.

Нахмурившись, хозяин сказал:

— Красного партизана Ерему Прахова, пожалуй, тоже знавали?

Я отвечал, что такого не знаю.

— Ну то-то же! Где всякого знать? Хотя в армию они ушли вдвоем с Семеном. Говорят, убит Еремей на гражданской войне. А этот двор — Еремеева отца, Мстислава Прахова. Первый разбойник, хотя старик. Он и сейчас, наверно, заводит под меня сеть, зевать не приходится.

— Да что так, Роман Тимофеевич?

Но старик сурово встал и, извинясь необходимостью, ушел в исполком: там отбирались лоцманы для встречи первого каравана дубков, идущего из Одессы за рыбой и для смычки с дунайскими рыбаками.

Мы остались в избе с Ольгой.

— У него и дочь кинулась в Дунай, — сказала девушка.

— У кого?

— Да у Прахова.

— С чего же это?

— Любила молдаванина, — ответила Ольга, вдруг по-тупясь. — Как выдать дочь за молдаванина?

Дальше история рисовалась в таком виде. Дочь соседа любила умелого, веселого рыбака, но рыбак этот был молдаванином. У девушки и мысли не могло возникнуть идти поперек отцовской воли. Оставалось одно: умереть. Как решили, так и сделали. Отплыв на стрежень в лодке и связавшись веревкой, они бросились в Дунай. Но, надо полагать, веревка соскользнула или размоталась — парень в полубесчувствии выплыл на берег. По словам Ольги, он видел лицо любимой девушки под водой, стараясь ее спасти; в открытых глазах утопающей была одна жестокость решимости. Так изображала эту смерть Ольга.

— Да откуда же все это известно? — спросил я.

— Известно, — отвечала Ольга. — Мне-то уж известно.

Послушная распоряжениям отца, она прикрыла окна притвором и, наполнив кувшин свежим вином, оставила меня в дневном мраке горницы, перед чистой постелью.

Прошлую ночь, трясясь в теплушке между Кишиневом и Белградом, я совсем не спал. Дунайский зной, не поколебленный ходом катера от Измаила до Вилкова, а потом добрые кварты вина, выпитые с Романом Стороженко, разморили меня, и я даже не пробовал бороться с искушением прилечь.

Проснувшись, я долго не мог понять, где нахожусь, но незабываемое состояние очарованности понемногу нарушилось: доносились смешанные запахи рыбы, лампадного масла, трав, и вот я вспомнил и лабазы, и сети, развешанные по дворам, и темную зелень на берегах.

В горнице тихо. В керосиновой лампе под колпаком едва теплился глазок света, потрескивал фитиль в лампадке.

Мне показалось, что рядом кто-то дышит, и, не желая никого тревожить, не прибавляя огня, я неторопливо собрался и вышел из горницы.

Наружную дверь я угадал по свежей струе воздуха, и на дворе и в сенях было одинаково темно. Небо заволокло. Ветер шумел в деревьях. Он дул с востока, неся с собою сырость морских пространств.

Начиная различать пятна деревьев, кусты, дома и сараи, я подошел к невысокой ограде, ограждающей двор от двора, когда с крыльца скользнула какая-то фигура. Чем-то позванивая, женщина перекинулась через ограду, пошла по чужому двору в сторону ерика.

Прислушавшись, я узнал голос Ольги.

— Заснул, что ли? — спросила она.

И тотчас же с воды ерика ей ответил мужской голос:

— Я жду, а ты все нейдешь, все нейдешь… Уже скучно стало.

— Дай руку, — сказала Ольга. — Протяни сюда. Сюда. Ну вот. Достал?

Раздался смех мужчины.

— Ольга, — сказал он, — ты что же не надеваешь туфли на высоких каблуках? Я все жду, когда наденешь… А?

— Да когда же надеть их? Отец все смотрит, засмеёт.

— Да кто же, ей-богу, теперь смехов на себя захочет? Да кто же теперь станет нам поперек?

— Да кто? Да все отец.

— Отец ждет твоего брата. А придет брат — я к нему и пойду, он коммунист.

— Семен меня и не знает, должно быть.

— Он коммунист, он не может дуралешить, как вилковские. Молдаване теперь на одних паях с другими.

— Коста! — оживилась Ольга, — У них не в церкви венчают — так как же?

Молдаванин не ответил. Он, должно быть, стоял в лодке, в вилковской лодке, похожей на гондолу, подняв руки к Ольгиным коленям, и она грела его ладони. Все громче плескалась вода, ветер дул как раз по ерику, лодка постукивала о глинобитную стенку.

— Ты опять ставишь заговор? — спросил молдаванин.

— Да, — отвечала девушка.

— Нехорошо это,ей-богу. Прахов — первый рыбак. Нехорошо желать ему беды.

— Да я бы и не ставила, все отец велит. Он, захмелев, спит, а на заре, наверное, пойдет проверить… А тебе Прахова все жалко, а?

— Эх! — почти выкрикнул Коста, — Мне тебя жалко. Ну, отпусти, Ольга, меня председатель разыскивает…

Опять стукнула лодка, послышался шорох и легкий всплеск, и трудно было решить, поцелуй это или плеск воды.

— Погоди, Коста, — взволновалась Ольга. — Говорят, завтра уйдут лоцманы… И ты тоже?

— С Праховым, что ли, или с твоим отцом?!

— Да ты не серчай, Костати. Погоди, ну, постой тут.

— И, нет. Прощай.

— Значит, я понимаю так: у тебя другая причина.

— Причина одна: обидно мне все по стенке пластаться. Да и то не дотянусь до тебя.

— Господи! Что же делать? — прошептала Ольга. — Как далеко пойдут лоцманы? До самой Одессы?

— До Бугаза.

— И то бы вся ночь, Коста! — как бы в отчаянии простонала Ольга. — Вся ночь, Костати, когда бы отец пошел лоцманом.

И столько было в этом голосе страстного сожаления, что раздавшийся вслед за этим смех молдаванина, хотя и ласковый, прозвучал как грубость.

Смеясь, молдаванин проговорил:

— Ну, а если отошлют отца, не сробеешь?

— Да у нас гость, Коста, дожидается Семена…

В смущении, стараясь не обнаружить себя, я уже плохо слышал, что сказал Коста, отчаливая.

Потом мои мысли сосредоточились вокруг Мстислава Прахова, которого я еще не видал, но о котором уже успел услышать столько противоречивого. О каком «заговоре» толковал, однако, молдаванин? Почему Ольга, простившись с Костой, направилась не к себе, а к дому соседа?

Уже давно затих скрип весла, лишь у берега продолжала плескаться растревоженная ветром вода, на востоке кое-где уже обозначились очертания облаков. Я вернулся в горницу и вскоре снова заснул под шум акаций.

Утром меня разбудило кудахтанье кур. Ветер по-осеннему задувал в окна, на столе был приготовлен завтрак, но я недаром торопился, боясь упустить что-либо из необычной жизни вокруг меня.

На пороге, перебирая бредень, сидел какой-то мальчик.

— Роман Тимофеевич велели вам обедать, — сказал он.

— А где Роман Тимофеевич?

— Пошли с милиционером.

— А Ольга?

— Все пошли в примарию[1]; Ольгу изловила Анна Матвеевна.

Не случись того, что случилось, я уже едва ли застал бы рыбаков в исполкоме.

Черные лодки с подобранными парусами покачивались на канале. Ветер продолжал шуметь и хлестать вербой, трепетали ветки акаций, за которыми поднимались церковные купола с толстыми староверческими крестами над полумесяцем. Настойчивый колокол звал к обедне, но толпа не трогалась. Рыбаки стояли полукругом, многие в рубахах, без пояска, почти все — борода по грудь, широкоплечие и слегка сутулые, похожие на Пугачева, тучные и усатые, похожие на гоголевского Тараса. Белели женские косынки, встречались фуражки бойцов погранотряда.

Роман Тимофеевич Стороженко с дочерью выступили вперед, к столу, за которым сидели председатель исполкома, комиссар погранотряда и двое рыбаков. Перед ними были сложены какие-то странные предметы: не то клюка, не то кочерга с навешенным бубенцом, раскрытый мешочек с землею.

Обстановка походила на суд; чинили допрос Стороженко.

— Ведь ты, Роман Тимофеевич, побудил Ольгу? — спрашивал председатель и сам себе отвечал: — Побудил, — потому что Стороженко тяжело дышал, не откликаясь. — Как же ты, Роман Тимофеевич, отец героя, генерала Стороженко, как ты, старый рыбак, осмелился заклинать неудачей Прахова? Задание у вилковцев незаурядное! Мы ждали этого дня двадцать два года, а ты, стало быть, хочешь препятствовать. Неча твоей совести это не тревожит?

— Не Праховым спокойна моя совесть, — угрюмо сказал Роман Тимофеевич.

Покосившись на комиссара, председатель встал и, волнуясь, вышел вперед.

— Не знаю, на какую работу твой мозг поставлен. — И, морщась, покачивая ногою обломок, на котором зазвенел бубенец, продолжал: — Голова! Что пользы от этой рюхи!

И вдруг закричал:

— Не будет больше этого ни на чьем дворе! Попробуй-ка! Кого же это вы пугать желаете? Стало быть, самого Семена Романовича? Вот как выходит дело: не умом решать, а ума лишать. Высыпайте мешочки в ерик! Раздавайте бубенцы детям! Сверху крышка. Стыд-то вон какой! — председатель повел рукою, показывая на комиссара и на бойцов. — За чем нас товарищи застают?

И снова, обращаясь к Роману Тимофеевичу?

— На какую работу мозг поставлен? Нужно — и тебя пошлем лоцманом, а не нужно — никаким заговором не осилишь!

— Бородатый — не я начинал, — проговорил Роман Тимофеевич. — Да и Анна Матвеевна глаз не сводит с моего дома, дурной глаз и во сне сверлит.

— Сверлит?

— Сверлит, — отвечал Стороженко.

— А знаешь ли ты, чего Анна Матвеевна все выглядывает? Думаешь ли ты о том, что вместе с Семеном Романовичем мог бы сегодня приехать Еремей Прахов? Помнишь ли ты, голова, об этом?

— Еремея я помню, — сказал Стороженко.

— Помнишь?

— Помню.

— А коли помнишь, соображай, почему Анна Матвеевна не уходит с крыльца…

— Еремея я помню, — повторил упрямо Стороженко.

— Все помнят Еремея Мстиславича, — в несколько голосов сказали из толпы, и тут же кто-то добавил:

— Вместе они пошли в Красную Армию, да вот порознь вернулись. А Еремей Прахов был бы рыбак в отца.

— Да разве я хуже рыбак, чем Праховы? — воскликнул тут Роман Тимофеевич. — Почему же бородатому атаманить? Не потому ли как раз, что мой сын в Красной Армии дослужился до генерала?

Белобородый, рослый, румяный старик с насупленными бровями и крупным носом — один из судей, — встав, ударил по столу кулаком.

— Ты, за сыном прячась, не стрекай, не приседай! — сердито закричал он. — Сам-то каков? Ишь казак — по соседским дворам казаковать… Семена Романовича мы помним, знаем, у кого голова, а у кого варка… Казак!.. Ольгу оберег бы хотя…

Ольга стояла покачиваясь, заливаясь слезами, прикладывая к глазам концы косынки. Белобородый наступал на отца с дочерью, но председатель оттеснил его, приговаривая:

— Успокойся, Мстислав Родионович.

— Да что же пустопорожниться! — выкрикнул кто-то из толпы. — Арештовать Стороженко надобно.

И тогда, отвечая на вопросительный взгляд председателя, привстал комиссар. Тотчас же головы повернулись к нему.

— Это правильно, что высказываются, — сказал он, — вместе жили, вместе наживали, вместе и судите. Арестовать? Что же. Может, и арестовать придется. Сотворил — получай заслуженное. Но сами знаете — тут есть одна щекотливая сторона…

Он помолчал, сел за спиною председателя, но через плечи соседей в толпе продолжали разглядывать комиссара, который подсказал председателю:

— Заканчивайте, пожалуй.

За это время пришли во двор гончары с гончарным своим товаром, бабы, торгующие пирогами и калачами, окрестные гагаузы в черных широкополых шляпах, в серых жилетках над малиновыми кушаками — продавцы овечьих шкурок, хозяйки, вышедшие на рынок за молоком, помидорами, огурцами. Во дворе сделалось тесно.

Заканчивая допрос, председатель обратился к Мстиславу Родионовичу:

— Так что ж, Родионович? Что скажешь? Пойдешь ли с молдаванином? Третьего, стало быть, нету, кто ведал бы очаковский фарватер, как эти — молдаванин и Роман Тимофеевич… Судим по-запорожски…

— Ты, что ли, тут запорожец? — закричал Роман Тимофеевич, окончательно гибнущий. — Это ты запорожец-то?

Из-за стола снова поднялся Прахов:

— Я и один пошел бы, а ежели между двумя выбирать, так лучше уж с молдаванином.

— Арештовать Стороженко! — сердито повелел председатель.

Подойдя позже ко мне, он сказал, что если я согласен остаться в доме у Стороженко, то Ольга позаботится, чтобы мне было удобно.

Толпа расступилась, открывая вид на канал, и я увидел Мстислава Прахова и молдаванина Косту — молодого, черноволосого, с загорелым веселым лицом. Оба в треухах и брезентовых плащах… В лодках сидело по лейтенанту. Лодки приближались. Под плащом у Косты мелькал шерстяной малиновый кушак, молдаванин ловко на ходу поднимал парус. Мстислав Родионович еще выслушивал наставления комиссара, но в эту минуту лодка Косты с напруживающимся парусом медленно обошла передовую, и старик, покосившись в ее сторону, сердито отмахнулся от комиссара и крикнул со стариковской заносчивостью:

— Товарищ! В челноках хаживали до Константинополя… А дойдем и сегодня, не так ли?

Паруса, набирая ветер, уносились среди плещущей волны, и ветер все крепчал. Облака размело, очень высоко в синеве кружились голуби, и за них было боязно: как эти птицы выдерживают на страшной высоте такой сильный ветер? Обедня давно закончилась, но все же время от времени от порыва ветра на колокольне раздавались звоны.


Приспело время обеда, Вилково обезлюдело.

Дома я застал плачущую Ольгу. Романа Тимофеевича заперли на замо́к в его же сарае, и он не откликался ни на какие призывы дочери.

Колокола звали к вечерне, совершалась суровая староверческая служба. Перед иконами византийского письма затеплились огоньки, но церковь была почти безлюдной.

В сумерках потухали кресты на куполах и золоченая тяжелая вышивка на рушниках, разложенных на площади рынка.

Но торг затих, женщины, дети и старики толпились у говорящего ящика.

Бородачи в устойчивых и свободных позах, скрестив на груди руки, выставляя вперед ногу, стояли — кто опустив глаза долу, кто, напротив, запрокинув голову. Они стояли и час, и другой, и третий, вслушиваясь в русскую речь, передаваемую по радио.

Я призвал Ольгу сюда. Желая, по всей вероятности, оправдать в моих глазах поведение отца, она рассказывала мне историю вражды Стороженко с Праховыми, говорила она проникновенным, певучим шепотом и, сама того не замечая, время от времени трогала мою руку своею…

Думаю, что девушка никогда прежде не жила такою быстрой жизнью.

А история вражды Стороженко к Праховым — это лишь одна из многих историй, связавших вилковские дворы.

Праховы вели свою родословную от времен Алексея Михайловича, в царствование которого они ушли на юг, не смирившись перед Никоном, его наваждением. Стороженко могли точно назвать всех отцов и дедов до самого того страшного года, когда Екатерина рассеяла Запорожскую Сечь. Не желая уступать в родовитости своим соседям, Стороженко измыслили свою родословную выше — довели до какого-то Сторожа-москаля, якобы несшего службу в степных окраинных постах еще при Шуйском. Однако туманным домыслам верили плохо.

Усмешка обижает. Обидела она и Ольгу с отцом.

Как бы припоминая что-то, она провела рукою по лбу.

— Ведь и к воде-то Праховы вышли, оттеснив Стороженко.

Я не знал, что значит «выйти к воде», Ольге пришлось объяснить это. Многие дворы, что лежат сегодня у берега, укреплены трудами людей, которые из поколения в поколение, подобно птицам, сносящим для гнезда пух, ветки, солому, сносили на свои участки ил, песок и камыш, при том же отстаивая силой выгодный участок от покушения со стороны. Вот каким образом уже лет пятьдесят, а может, и все сто Стороженко оттеснены от ерика искусственным двором Праховых. Соседям это удалось сделать потому, что у них всегда было больше мужиков, чем девок. Только сегодня так складывается, что Мстислав Родионович с Анной Матвеевной, наказанные богом, не чают возвращения сына, и, надо полагать, Семен Романович, брат Ольги, красный генерал, восстановит наконец правду. Не так ли?

— Ты поверишь брату? — спросил я.

— А как же не верить? Семен не станет дуралешить, он коммунист. Но беда ведь!

— О чем ты?

— Стыдно: отец в сарае…

И она огляделась, зардевшись.

Ее нежный висок, лицо в профиль с глазом, затененным ресницами, склонилось над плечом, я слышал ее дыхание. За головой Ольги, как на медали, очерчивались прямые, высоколобые профили бородатых мужиков, сухощекие, усатые, со вздернутыми по-казацки бровями. И каждая голова, в которой была своя дума, свое рассуждение, свой суд, была обращена в сторону, откуда текла русская речь — желанное, долгожданное разъяснение, назидание, — речь, снова притягивающая эту плотную многоголовую толпу к потерянной, но возвращенной отчизне.

Ящик, уже невидимый в темноте, как бы заговаривался от утомления, сбивался, хрипел, вдруг уступая человеческие голоса каким-то пронзительным шумам — быть может, все тем же упорным ветрам, носящимся над городком, и опять с полуслова вел дальше разговор с толпою, в которой были и лавочники, и еврей-аптекарь, и краснофлотцы, и учитель, и мальчики, прижавшиеся к волшебному ящику. И когда среди длительного этого соединения с толпой Ольга вдруг отняла руку, было у меня такое чувство, будто опять, проснувшись, я не знаю, где нахожусь.

— Позвольте, я уж пойду, ведь отец не обедал…

А я, как на церковной службе, когда нельзя уходить раньше, чем тронутся взрослые, я простоял вместе со всеми до шумов, донесшихся с Красной площади, до последнего звука «Интернационала», вдогонку которому опять прозвонил на колокольне колокол, тронутый ветром.

После этого люди разошлись с почтительностью и верой, хотя и не было сказано об утреннем суде в Вилкове или о выходе рыбаков в море.

В темноте я не без труда нашел дом Стороженко. Приостановился, заслышав возбужденные женские голоса.

— Постыдились бы на люди показываться! — восклицала женщина, должно быть, оттуда, со двора Прахова. — Тебе перед иконой стоять, а не радио слушать, анчутка. Тебе бы свой двор подместь, а не по чужим дворам разбойничать. Брат приедет, а у вас бредень и тот не зачинен. У тебя куры и те плешивые…

— А вы все глаз не сводите с чужого двора, — отвечал голос Ольги. — Мало, видно, своего. Соглядатай!

— Мало, видно, для добра, для зла много, — откликался голос из-за ограды.

— И вы бы, Анна Матвеевна, лучше богу молились: на море буря. Не за мною вам присматривать… Не сноха я вам.

— Горе мне было бы, кабы ты мне снохою пришлась. Ты уж тяни, как тянешь, за молдаванский ус. Думаешь, люди слепы?

— Эй, Анна Матвеевна! — прогрохотал тут голос из сарая. — Эй, Анна Матвеевна, бога побойся, вспомни свое горе! Чего мелешь-то?

— Не тебя ли мое горе греет?

— Мне горе, а не вам! — вдруг закричала Ольга. — Это на меня чужую, стороннюю обузу взвалили. Не жить мне тут с вами, только Семен приедет. Не выдержу, не вынесу с вами…

Ольга побежала со двора.

Растерявшись, я вошел в дом, а Роман Тимофеевич все еще кричал из сарая:

— Я ли это пошел с молдаванином на дубки? Гляди, запорожцы назвались! Один только есть теперь запорожец, только один, и нет больше! Один лишь Семен Стороженко — вот кто действительный запорожец. Кого по России знают? Прахова? Стороженко?..

— Отец, где ты? Да ты ли это кричишь? — Мужской громкий, веселый голос послышался на дворе, и через минуту, наклонившись под притолоку, ступил в горницу Семен Романович Стороженко и остановился в дверях, оглядывая меня, зажигавшего лампу. — Ищу Романа Тимофеевича, — не узнавая меня, сказал Стороженко.

— Надо бы отыскать Ольгу, — отвечал я.

— Где же Оля? Где она?

Лампа разгорелась, и Стороженко разглядел меня, но, разглядевши, удивился молчаливо и холодно…

Между тем на дворе замолкли крики Романа Тимофеевича, слышался только шум деревьев, потом разнесся голос Анны Матвеевны.

— Ольга! — крикнула она. — Ольга, поди сюда… Гляди, Семен приехал… Ольга!

— Кто это кричит? Я объяснил.

Щеки у Стороженко растянулись неожиданно добродушной улыбкой.

— Ах, Анна Матвеевна! Старуха жива? А Мстислав Романович?

— Жив и он.

— Однако где же отец? Я его голос слыхал.

— Роман Тимофеевич в сарае, — оставалось сообщить генералу.

Не следовало бы мне в эту минуту быть в этом доме!

Адъютант Семена Романовича внес портфель и чемодан. За окном вспыхнули и потухли автомобильные фары. Быстро вбежала на крыльцо Ольга, приостановилась и шагнула дальше. Стороженко обернулся к ней, она присела, опустилась на колени.

— Выйдите, Топорков! — обратился к адъютанту Семей Романович, и мы вышли вместе с адъютантом.

Когда я проходил возле сарая, там было тихо, совершенно тихо, даже не слышно было дыхания, а в горнице уже раздавался такой же, как у отца, громкий, горячий, взволнованный, утешающий голос Семена Романовича. Да на своей половине рыдала Анна Матвеевна…

Я ушел к берегу Дуная и до рассвета, то забываясь, то снова открывая глаза, просидел под плетнем, защитившим меня от ветра.

Беспокойно хлестала идущая против течения волна, но вдруг все успокаивалось, и тотчас же с новой силой и всегда в другом направлении раздавался всплеск, похожий на удар баркаса брюхом по воде. Луна еще не зарождалась, с моря опять набежали облака. Все над Дунаем и по его берегам оставалось во мраке, покуда, как прошлой ночью, не обозначился на востоке рассвет.

Вот зачирикали воробьи, закудахтали за плетнем куры. В большом круглом гнезде, проснувшись, хлопнул крыльями аист. Из отпертых лабазов понесло залежами рыбы.

Еще до ранней обедни все Вилково было на пристани. Семен Романович Стороженко, его земляки и приезжие люди, вроде меня, все мы вышли к Дунаю для встречи дубков, ведомых Мстиславом Родионовичем и молдаванином Костой. Об их приближении Семен Стороженко узнал, когда еще ехал в Вилково из своего штаба, и поторопился соединить две встречи — с семьей и с первым караваном из черноморского порта.

Он выглядел озабоченным. Молчаливая, бледная, но радостная Ольга Романовна плавно ступала за братом и с виноватою улыбкою на губах оглядывала свою круглую, пышную юбку, отводила ее рукой, и тогда открывалась нога, обутая в туфельку на высоком каблуке. Семен Стороженко вел Анну Матвеевну, плечистую, как ее муж, старуху. Романа Тимофеевича не было видно, а комиссар погранотряда и председатель шагали рядом с Семеном Романовичем.

Дубки показались на помутневшем желтом, искрящемся под солнцем плесе в восьмом часу утра. Шли они против течения, но по ветру, взбивая брюхами пену, сильно накренившись. Хорошо знакомые дубки из Одессы, окрашенные в темные краски, шли под одними передними парусами, напоминающим огромные полумесяцы. Они шли один за другим, их было шесть.

Вилковские рыбаки запрудили набережную и низкие зеленые берега. Доносился колокольный звон. Бородачи стояли в добродушном молчании все время, покуда дубки, быстро сбрасывая паруса, один за другим пришвартовывались к пристани.

На переднем судне среди моряков виднелась фигура белобородого Прахова. С высокого борта он озирал набережную и, увидя Семена Стороженко в его золотистой генеральской фуражке, поддерживающего под руку Анну Матвеевну, снял свой треух.

— Здоров, дорогой старик! Ну, сходи быстренько! — прокричал Стороженко, весь охваченный впечатлением этой встречи. Недавнего выражения озабоченности как не бывало.

Фрате-Костати сошел с дубка, ошвартовавшегося вторым. Он быстро сбежал по сходне, почти не прогибая ее, недоверчиво глянул в сторону Ольги и ее брата и замешался в толпе. Семен Стороженко оглядел Ольгу, повел пальцами по бритой губе и улыбнулся из-под ладони, потом, устремляясь навстречу Мстиславу Родионовичу, по-отечески протянул к нему руки.

В это время голубятники выпустили голубей. Птицы кружились под хлопанье стравленных на дубках кливеров. Бородачи приветливо и солидно оглядывали суда, но посматривали и наверх, на птиц, снежно блестевших в синеве. А кто помоложе, те уже толпились под самыми брюхастыми бортами дубков, перекликаясь с матросами, веселыми балагурами из Одессы, с атаманами рыболовецких артелей, сухощавыми, выжженными солнцем дядьками, потомками запорожцев, что-то кидали им. Толпа перемешалась. Я уже не видел ни Ольги, ни Косты, ни Мстислава Родионовича. Лишь на мгновение я опять увидел Семена Романовича; он озирался, вероятно разыскивая меня, потому что, разыскав, крикнул:

— Возвращайтесь в хату обедать! Роман Тимофеевич там заскучал один.

Но мои рыбники собрались в обратный путь. К Стороженко я не пошел.

Думаю, что поступил правильно.

Все вовремя было пресечено. Мы вместе встретили дубки, а то, что случайно приоткрылось мне в семье Стороженко, конечно, должно было только смутить меня, невольного соглядатая… Зачем я там?

К тому же — как оглядеть все? Мог ли я дождаться исполнения того, что только лишь начиналось во дворах старого, полного птицы, рыбы и вербы, зеленого Вилкова, утомленно хранящего следы былых веков?

Нет, я правильно сделал, не убоявшись волны Дуная, тем более что образ сильной, нежной, чужой и приветливой женщины уже вызвал во мне снова боль утраты того, что и не было найдено.

МОЙ СТАРШИЙ ДРУГ — БАГРИЦКИЙ

Не ищите в его жизни происшествий простолюдина, — их не было, нет минут непоэтических в жизни поэта; все явления бытия освещены для него незаходимым солнцем души его…

В. Ф. Одоевский. «Себастьян Бах»

1. Прости меня, классическая муза!

Не случайно юношу Багрицкого прельщал образ народного певца и поэта Тиля Уленшпигеля. Веселый нрав, сметливость, отвага, преданность народу, способность чувствовать и умение действовать — все нравилось здесь Багрицкому, все владело воображением юноши, и ему самому хотелось быть таким, каким был Тиль Уленшпигель.

Исполнение подобных желаний дается не сразу. Долгое время, годы молодой Багрицкий только подражал своему герою. Юношеское чувство мира, открытого солнцу, облегчало этот воображаемый союз. В приморском городе, где родился и рос Багрицкий, многое способствовало этому чувству. Но, разумеется, тут не было еще самого главного — не было общности жизненных ролей, в судьбе молодого Багрицкого еще ничего не было от судьбы Уленшпигеля.

О Багрицком вспоминают охотно. Я часто задумывался, что так привлекало к Багрицкому, почему столько разных людей и теперь всегда охотно и интересно говорят о нем? В чем дело?

Конечно же весь характерный живописный облик этого человека, его причуды и чудачества, вкус к бойкому словцу, постоянная поэтическая настроенность, неизменная готовность говорить о поэтическом, читать и слушать стихи, притом умение читать стихи, умение внимательно слушать, страстный интерес ко всему живому, ко всякому научному исследованию, к зоологии, а особенно к птицам и рыбам, наконец, великая симпатия к людям, соприкасающимся с природой, искусством, так же как и симпатия к людям патриотического и воинского подвига, — все эти черты глубоко привлекательные, достаточные для того, чтобы и этот человек был желанным другом и собеседником людей, причастных к искусству, природе, воинскому долгу.

Невольно вспоминается проницательное, тонкое замечание К. А. Тимирязева: «Очевидно, между логикой исследователя природы и эстетическим чувством ценителя красот есть какая-то внутренняя органическая связь». Слова эти относятся к характеристике английского художника Тернера, но могли бы быть сказаны и о Багрицком.

Повадки и жесты, хороший вкус и весь пафос жизни, свойственные Багрицкому-юноше, оставались характерными и для Багрицкого уже потучневшего, поседевшего, все менее подвижного, но все такого же отзывчивого, интересного, покладистого друга.

Неизменно романтический внешний облик Багрицкого сам по себе был способен создать легенду, множить рассказы, анекдоты о человеке, всегда окруженном аквариумами, клетками, рыболовами, охотниками, писателями. Да, таким был Багрицкий всегда — и тогда, когда был еще худым, долговязым, угловатым и хмурым юношей с нежно-матовым цветом лица, со взглядом исподлобья, и тогда — через много лет — когда юношеская ясность и даже задорность, насмешливость этого взгляда исподлобья красивых серых глаз сменилась взглядом тяжеловатым, иногда болезненным. Все тело потучнело, в плечах стало широким, голова пригнулась, цвет лица из матового стал таким же серым, как неизменно наползавший на лоб, как бы казацкий седеющий чуб.

Багрицкий всегда хотел куда-нибудь ехать, не чурался новых впечатлений, положений, в которых можно проявить мужественность, сметку, самоотверженность. Но болезнь держала его на топчане. Тут же обычно лежала любимая настольная книга «Аквариум любителя» Золотницкого и развернутая ученическая тетрадь для вписывания стихов с бесчисленными быстрыми зарисовками пиратов, ландскнехтов, птиц, героев Сервантеса и Шарля Анри де Костера. В детстве любимым занятием его было — вырезывать и свертывать бумажные фигурки. Багрицкий считал, что он не стал художником только потому, что «на художника надо учиться».

…Вот таким чаще всего и изображен Багрицкий, таким чаще всего рисуется он в памяти людей, хорошо его знавших: от болезненного затрудненного дыхания раздуваются пухлые щеки, ходят ноздри, сомкнуты подвижные нежные губы. Весь он, преодолевающий приступ бронхиальной астмы, какой-то нечесаный, по-птичьи нахохленный. Пятикопеечная ученическая тетрадь и огрызок карандаша отодвинуты в сторону… А только что, перед приступом болезни, Эдуард прочитал несколько строк нового стихотворения, проверил на слух, исправил строку… Эта работа легко совершалась им перед товарищем — без всякой позы, с большой искренней заинтересованностью во мнении того, чьему вкусу он доверял.

Так шли годы.

Внешними событиями эта жизнь не была богата… Но кроме этой, уже известной биографии есть другая — биография скрытая, трудно доступная для наблюдения со стороны, жизнь духа, биография души. И вот тут-то найдется то главное, о чем пора говорить. Тут найдется и в общем простой, незамысловатый ответ на вопрос, что особенно влекло людей к Багрицкому, этому чудиле, балагуру и декламатору, почему с таким чувством чего-то важного, серьезного, с такой душевной настороженностью и благодарностью вспоминаем мы своего старшего товарища?

Мало ли колоритных и забавных людей встречается в жизни, но далеко не всегда сохраняются эти встречи в памяти, а еще реже в сердце. Вдруг вспомнишь интересного, а то просто забавного человека, на минутку порадуешься, оживишься этим воспоминанием — и опять все забыто. Думаю, что для многих встреча с Багрицким стала тем важным, счастливым событием, о котором не только невозможно забыть — оно стало событием твоей собственной биографии. Может быть, это самая радостная особенность отношений между людьми. Таковы силы души человека!

Он входил в твою жизнь не так, как иной раз входят в привычку встречи с соседом для игры в шахматы. Без всякого заметного влияния переносились на тебя душевные состояния этого человека. Больше того — как-то невольно ты приобщался к  д у ш е в н ы м  з а д а ч а м  этого человека, к долговременным состояниям его духа. Сразу и незаметно Багрицкий посвящал в свою веру, потому что, выражаясь по-старомодному, он прежде всего был вдохновенным апостолом поэзии.

И не в том было дело, что он много помнил. Важнее было то, что на наших глазах он творил новое слово. Совершалось убеждение самим поэтическим образом. Знакомые слова и понятия впервые появлялись перед нами в новых сочетаниях. Это производило впечатление сильнейшее. Багрицкий нам читал:

Яростный ветер крепчает,
С ветром раскат сильней,
Африка подымает
Голову из морей.
Видишь: в дневном безлюдьи,
Между кустов и скал,
Слушают черные люди
«Интернационал».
Мы разворачивали новый номер газеты и видели новые стихи Эдуарда:

О, барабанщики предместий,
Когда же,
Среди гулких плит,
Ваш голос ярости и мести
Вновь над Парижем прогремит?
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Когда суровей и бесстрашней
Вы первый сделаете шаг,
Когда над Эйфелевой башней
Пылающий взовьется флаг?
Эти наглядные и незабываемые уроки давались незаметно и для учителя и для учеников.

Этим был богат Багрицкий, очень богат! Содержательна эта его вторая биография! Напряженная и беспрерывная деятельность этой души не могла не ощущаться вблизи: в этой душе с большой энергией совершалось много такого, что в какой-то мере было свойственно всем молодым людям двадцатых годов, первых лет революции, молодым людям, вышедшим из той среды, из которой вышел Багрицкий. С большой полнотой об этом сказано в лучших его стихотворениях позднего периода: «Последняя ночь», «Происхождение», «ТВС»… В этот поздний период Багрицкому стало доступно то, чего так не хватало ему в молодости, — ощущение значительности своей судьбы, понимание того, что его биография — это и есть одна из важных тем современности. Это созрело вместе с жизненным опытом. Ощущение это, как и следовало ожидать, стало плодотворно потому, что было оно драматично.


Багрицкий не оставил после себя какого-нибудь законченного биографического очерка. Сохранились наброски, черновики. В одном из черновиков встречается сообщение, которое, несомненно, значит очень много, открывает доступ к внутреннему миру, к многолетней «внутренней биографии» Багрицкого, содержательной, богатой, значительной и — что особенно важно — типичной. Багрицкий пишет:

«…я искал сложных исторических аналогий, забывая о том, что было вокруг. Я еще не понимал прелести выражения собственной биографии… Я сторонился слов современности, они казались мне чуждыми поэтическому лексикону».

Эти записки относятся к последнему периоду жизни поэта. Гораздо раньше, но и тогда уже немолодой — под тридцать лет — Багрицкий все еще спрашивал, все еще терзался сомнением:

Пусть, важной мудростью объятый,
Решит внимающий совет,
Нужна ли пролетариату
Моя поэма или нет?
При вступлении в битву жизни Шиллера и его современников — романтиков, как известно, шла борьба за право на монолог не только для принца, но и для бродяги. Для Багрицкого в этом уже не было сомнений, он безоговорочно владел этим правом, сомнения были другие и не менее трудные: каким должен быть монолог поэта-бродяги? Для кого писать? Что писать? Да нужен ли он сам, поэт-романтик, придерживающийся школы традиционного классического стихосложения?

Прости меня, классическая муза,
Я опоздал на девяносто лет!
А ведь к этому времени уже были созданы переводы из Бернса, Томаса Гуда, «Тиль Уленшпигель», «Трактир», «Чертовы куклы», затерянные позже «Сон Игоря», «Марсельеза», «Харчевня», десятки более мелких по объему стихотворений… И почти все эти стихотворения «на случай», четкие, звучные, нередко преодолевающие ограниченность служебного назначения, печатались в местных газетах и журналах. Багрицкому в большой степени уже было присуще профессиональное отношение к своему поэтическому труду. Опыт был обширный и выучка твердая.

Редкий номер одесской газеты, посвященный какому-нибудь революционному событию, выходил без стихов Багрицкого, а в это же время он снова и снова варьировал излюбленную тему о поэте, рано устранившемся от бурь жизни, как это выражено хотя бы в «Трактире»:

О господи, ты дал Тане голос птицы,
Ты языка коснулся моего,
Глаза открыл, чтоб скрытое узреть,
Дал слух совы и сердце научил
Лад отбивать слагающейся песни.
Но, господи, ты подарить забыл
Мне сытое и сладкое безделье,
Очаг, где влажные трещат дрова,
И лампу, чтоб мой вечер осветить.
И вот глаза я поднимаю к небу
И руки складываю на груди —
И говорю: «о, боже, может быть,
В каком-нибудь неведомом квартале
Еще живет мясник сентиментальный,
Бормочущий возлюбленной стихи
В горячее и розовое ухо.
Я научу его язык словам,
Как мед тяжелым, сладким и душистым,
Я дам ему свой взор, и слух, и голос, —
А сам — подмышки фартук подвяжу,
Нож наточу, лоснящийся от жира,
И молча стану за дубовой стойкой
Медлительным и важным продавцом.
Но ни один из мясников не сменит
Свой нож и фартук на судьбу певца…
Эта же тема, но в иной расстановке проходит и через затерянную «Харчевню». Поэма была написана в драматической форме.

Вечер в придорожной харчевне. Имена действующих лиц английские. Проездом останавливаются в харчевне двое веселых молодых людей, они пьют вино и читают друг другу стихи.

— «Ода бифштексу», — возглашает один из них и читает оду.

Но вдруг из-за прилавка раздается голос содержателя харчевни, седого человека в фартуке.

— Стихи нехороши, — говорит престарелый трактирщик.

Молодые люди удивлены и шокированы. Просят незваного критика объяснить, почему он считает стихи неудачными. Тот охотно, уверенно, с тонким пониманием дела объясняет это. Слово за словом, он сам начинает читать стихи, и тут проезжие молодые люди угадывают, кто перед ними: перед ними прославленный поэт, «сменивший лиру на нож, лоснящийся от жира…». Молодые люди, счастливые нежданной встречей, оказывают почести человеку, стихи которого научили их понимать поэзию.

Эта драматическая поэма была инсценирована и разыграна в лицах в одесском подвальном ресторанчике под вывеской «Мебос», что значит «Меблированный остров». Это было в голодные, но веселые годы общей молодости: поэтов приглашали в подвальчик для чтения стихов перед публикой и за это кормили их горячим ужином.

По инсценировке Багрицкий, в фартуке трактирщика, с подвязанной бородой и наклеенными баками, исполнял роль содержателя харчевни, проезжими поэтами были — молодой, еще не написавший в содружестве с Петровым «Двенадцать стульев», коротко остриженный Ильф и Лев Славин, еще ходивший в студенческой фуражке. Оба они прикрывали свое смущение ухмылочками, баловством. Вокруг за столиками сидели другие, еще более юные и восторженные участники инсценировки, загримированные кто под матроса, кто под кучера, девушки пели разученную песенку, а в самом дальнем углу, поблескивая стеклышками пенсне на изящном носике, следила с большим интересом за ходом пьесы молодая миловидная женщина. Многие из нас видели ее впервые. Но все мы уже знали, что это Лида Суок, сестра Симы и Оли Суок, ставшая женою Багрицкого.

Гаснут свечи, пустеют столы. Подвыпившая компания поет заключительную песенку:

Джен говорила: не езжай,
Мой милый, в путь опасный.
Пройдет апрель, наступит май,
И в щебетаньи птичьих стай
Воскреснет снова мир прекрасный.
Но судно верное не ждет:
Оно расправит крылья
И вновь направит свой полет
В кипучих волн водоворот,
Овеянный соленой пылью…
Прошел апрель, настал уж май,
Я сплю на дне песчаном.
Прощай, любимая, прощай
И только чаще вспоминай
Мой взгляд, встающий за туманом…
Позже это стихотворение появилось в печати в несколько иной редакции.

Женитьба Эдуарда насторожила нас. Что будет дальше? Еще никто из, нас не обзавелся своей семьей. Насколько совместимо это с вольной судьбой поэта?

Лидия Суок не всегда скрывала свое непонимание стихов мужа, заметна была ее тревога.

— Странные стихи! — робко признавалась она сестрам, одна из которых была замужем за поэтом Юрием Олешей. — Какая-то лестница на небо, гостиница «Спокойствие сердец», там — бог, перед ним голодный поэт… Отдельные русские слова… Я ничего не понимаю.

— Что поделаешь! Они все так пишут, — утешали Лидию Густавовну искушенные сестры.

Кое-кто горячился, слыша эти признания. Багрицкий добродушно усмехался.

Не уместно ли тут вспомнить, что сердце поэта чутко ко всему? И у Эдуарда, право, уже тогда было какое-то дополнительное чувство, близкое к безошибочности инстинкта. Оно роднило его с природой, помогало ему в отношениях с нею, с птицами и с людьми, оно же, видимо, и помогло сделать выбор в жизни.

2. История о бекеше, другие истории, отъезд в Москву

В эти годы Багрицкий еще не расстался с властью образов, форм, звуков, на которых он был воспитан.

Долго со всем беспокойством молодой души он искал подтверждение лишь тому, что запало ему в душу при первом — книжном — соприкосновении с поэзией. Думаю, не будет ошибкой сказать, что ни «персидский поход», ни агитационная работа Багрицкого на фронте и в газете еще не понимались им как накопление опыта жизни. Эти дела и впечатления еще не пересилили впечатлений юности и любимых книг.

В 1922 году родился у Багрицких сын Сева. Для товарищей Эдуарда Георгиевича это было ново и интересно. Начались посещения «святого семейства», как не без основания принято было называть эту семью. В старом одесском дворе, в доме с шаткими деревянными лестницами и стеклянной галереей, обрамляющей весь квадрат внутренних стен, где-то под чердаком помещались две комнатки. Нередко ранним утром, когда летнее солнце юга только начинало согревать камни, кто-нибудь из нас без всякого повода забегал к Багрицкому. Вот шаткая лестница уже позади, перед гостем новое затруднение. Накануне прошел ливень. Передняя комната в «квартире Багрицких» превращена в непроходимую лужу. Из второй комнаты доносится сипловатый, астматический басок Эдуарда, звонкий и нежный, всегда жизнерадостный голос Лиды.

Багрицкий читает стихи: «Из-за свежих волн океана…»

Гость, не решаясь перешагнуть через лужу, кричит:

— Эй, там, на переправе!

Голос Эдуарда затих. В дверях с доскою в руках Лида.

— Отойдите, забрызгает, — предостерегает она и ловчится перекинуть доску через лужу.

Доска подхвачена, гость у яслей «святого семейства».

Картина неустроенности, веселой нищеты.

Для полноты картины у корыта, служащего колыбелью, не хватает только осла. Младенец в корыте поднимает ножку.

— Садитесь, — приглашает Лида, — ну, хоть сюда.

Эдуард всегда рад гостю, он оживляется.

— Садись, — приглашает и он. — Что написал?

— Притчу в духе Руми «Поэт и его стихи». Ответ на твоего «Голландца». Но погоди, ты стихами оклеиваешь окна!

Половина окна заклеена газетой. Солнечный луч, просветив бумагу с колонкой стихов, падает в колыбель младенца.

Эдуард усмехается:

— Это мои стихи. Пусть. Так прозрачней их недостатки…

Гость обещает принести в следующий раз стекло. Это особенно приятно слышать Лиде. Эдуард слушает новые стихи «в духе Руми». По выражению его лица уже видно, что готовится какой-то каламбур.

Бедная обстановка семейной квартиры нимало не смущала ни хозяев, ни гостей: это просто не замечалось, на это не обращалось, собственно, никакого внимания, хотя и нельзя сказать, что Багрицкий был беззаботным мужем и отцом. Так, он брал на себя поначалу нелегкую задачу, баюкать Севку. Это всегда делалось под ритмическое чтение стихов.

Вскоре малютка привык к умелому, спокойному, ритмическому чтению, и не было случая, чтобы ко времени паузы, наступившей после чтения этих стихов, Севка уже не спал. Раз достигнув этого, отец сохранял власть над засыпающим сыном и впоследствии — не одно лето, не одну зиму. Иногда чтеца заменял гость. Нередко гость привлекался в спутники при добывании очередного гонорара или пайка. Лида снаряжала мужа в поход, а это не всегда было простым делом и потому, что заставляло Багрицкого пошевелиться, и потому, что не всегда была возможность одеть его по сезону. Досадливая воркотня Багрицкого и деловито-женственное урезонивание Лиды. Наконец Эдуард одет, длинные худые ноги обернуты солдатскими обмотками австрийского образца — это мужское дело выполнял он сам с большой ловкостью.

Когда продовольственные дела в «святом семействе» улучшались, там любили приговаривать, пародийно похлопывая ладонью о ладонь: «Хлеб на хлеб!» Жест и выражение, распространенные среди южан, означают, что к достатку тяготеет такой же достаток.

Довольно долгое время занимала умы «история о бекеше».

К наступлению зимы удалось перевести «святое семейство» с чердака в полуподвальное, но сухое и сравнительно теплое помещение в полудачном тихом районе города с фонтанами во дворах. Двухколесная ручная тачка не полностью загрузилась скарбом. И все-таки беспокойство это Багрицкому совсем не по нраву — в этот день он куда-то сбежал. Сопровождая тачку, Лида прошла через весь город с младенцем на руках, кто-то из нас с лампою в руках шагал по другую сторону тачки.

Не мешает сказать, что квартира для Багрицких была выхлопотана благодаря нежной дружбе с дочерью управдома, этакой милой, веселой Мюзеттой, спустившейся на этот раз с мансарды в подвал. В этот вечер собрались все. И даже на минутку заботливо заглянул сюда интеллигентный управдом.

К вечеру в новом помещении стало очень уютно.

Лида пекла на румынке коржики из академической муки. Севку уложили не в корыто, а в бельевую корзину. Эдуард весело взгромоздился на привычный топчан.

Уже прочитаны новые варианты «Трактира» и «Чертовых кукол», новые стихи гостей, и в этот вечер впервые заговорили о том, что неплохо бы съездить в Москву — людей повидать и себя показать. К этому времени литературные сверстники Багрицкого уже стали москвичами, и кое-кто уже занимал довольно прочное место в литературе: Катаев печатался в лучших изданиях, работали в «Гудке» Ильф и Юрий Олеша. Имела заслуженный успех Адалис. То и дело встречались в журналах стихи и рассказы поэтов и поэтесс, имена которых были известны на юге… Не пора ли отстающим расправить крылья, а если уж кому начинать, то кому же, как не Багрицкому!

Багрицкий не был человеком дерзновенным в житейском смысле этого слова. Несомненно, тут сказывалась и развивающаяся в нем болезнь. Так же как не любил он оставаться в одиночестве, он неохотно менял насиженное место и при всем любопытстве к жизни, к людям, к литературной среде был скорее робок, чем самоуверен при новых знакомствах, а что касается крутых перемен в укладе жизни, то это его просто отпугивало. Думаю, ему легче было сделать какой-нибудь решительный шаг внезапно и сразу, чем обдуманно и планомерно. В этих случаях за него думали и действовали другие. Так получилось и на этот раз.

В созревающем замысле поездки в Москву не последнее место занимал вопрос экипировки. В решении этого, слов нет, серьезного вопроса деятельное участие приняласемья известного в городе научного работника и поэта Александра Львовича Рубинштейна. В доме этого человека устраивались частые литературные чтения. Отчеты помещались в газете. Ходили туда охотно, потому что всегда на этих «вечерах» были чай, бутерброды, а главное — винегрет в неограниченном количестве. Добрая и хлопотливая хозяйка дома, Зинаида Сергеевна, взялась собственноручно скроить и сшить настоящую бекешу. Почему бекешу? Да потому, что именно об этом наряде, равно как и о высоких сапогах, мечтал Эдуард в последнее время. На великолепные хромовые, чуть ли не кавалергардские сапоги с раструбами ушли все накопления, но никто не сомневался, что Зинаида Сергеевна выручит, под руками отличной мастерицы бекеша выйдет на славу. Шить так шить! И ведь бекеша шьется не просто так, а для поездки в Москву.

Событие это относится к осени двадцать второго года. К тому времени уже забывались недавние миллионы: новая экономическая политика укрепила советский рубль, счет пошел на червонцы и рубли, даже копейки. Тщательный подсчет вывел стоимость бекеши рублей в сорок пять — пятьдесят. Эти деньги требовалось добыть.

Нередки были вечера в рабочих и партийных клубах города. Участники бесплатных литературных выступлений вполне удовлетворялись одной приятной возможностью читать перед аудиторией; никто, кроме Багрицкого, еще не видел в своем стихотворчестве источника к существованию. Писали, право, как птицы поют — без какой бы то ни было оглядки, без привычки видеть написанное в печати.

На этот раз литературный вечер был устроен в городском клубе платный. Билет стоит двадцать копеек. За новые стихи, напечатанные в газете, редакция, посвященная в наши общие планы, выплатила повышенный гонорар. Если не изменяет мне память, вместо двадцати по тридцать копеек за строку.

Капитал был создан. В последний час решили не шить, приискать бекешу на базаре. Отправились на знаменитый одесский Новый базар. В ту пору там с утра до вечера кипела барахолка. После долгих поисков и торгов купили вполне достойную бекешу благородного коричневатого оттенка, с таким же воротником. Уже наступал вечер. Следовало торопиться. Был нанят извозчик, был записан его номер, самому извозчику было сделано нужное внушение. Сильно продрогшая Лидия Густавовна, надев на себя обновку, со счастливой улыбкой уселась на дрожки, пряча под полою бекеши полфунта ветчины, купленной на сдачу.

Все удалось на славу! Под цвет воротника подобрали папаху. Это был первый выезд Багрицкого в Москву, принесший ему первые признания.

Вот «история о бекеше» — одно из самых крупных событий одесского периода в биографии Багрицкого.

Шло время, и, когда следующей осенью я встретил Багрицкого на перроне одесского вокзала, он опять был в исторической бекеше. Весь увешанный клетками с птицами, он ездил с птицеловами на пригородную станцию. Удача в делах птице- и рыбоводства всегда была для Эдуарда Георгиевича таким же важным делом, как удача в литературе. В этих милых волнениях среди щебечущих птиц и немотных рыб он находил отдых и утешение.

К зиме 1925 года созрело решение «святого семейства» переезжать в Москву. Багрицкий поехал вперед, как бы для разведки. И тут начинается «история о добродетельном лавочнике».

На одесской Молдаванке, на улице Дальницкой, рядом с домом, куда после подвала на другом приморском краю города вселились Багрицкие, помещалась мелочная бакалейная лавочка. Лавочник рассматривал Лиду как несчастную женщину, брошенную с малолетним сыном беспутным мужем-поэтом. Он сочувствовал ее печальной судьбе, а Лида не старалась изменить ложное впечатление.

Решительный момент наступил. Озорная телеграмма из Москвы гласила буквально следующее: «Загоняй бебехи хапай Севу катись немедленно Эдя». Разумеется, текст ошарашил телеграфистку, но, как позже стало известно, Багрицкий ответил ей вполне убедительно.

— Не удивляйтесь, — сказал он ей. — Принимайте, иначе в Одессе не поймут.

А в Одессе положение запутывалось ужасно. Начальником почтового отделения, через которое прошла телеграмма и ожидался денежный перевод — Багрицкий выслал пятьдесят рублей, — был друг-приятель благодетеля лавочника. Хотя сама Лида говорила о нем, что это святой человек, можно было ожидать всего. И в самом деле, встревоженный кредитор вдруг появился на пороге у Лиды. Посреди опустевшей комнаты оставалась только швейная машина, величайшая наследственная ценность, расстаться с которой у Лиды не было сил.

Инстинкт подсказывает Лидии Густавовне выход из, казалось бы, безвыходного положения.

— А! Это вы? — Лида протягивает руку к бланку телеграммы, слышится горькая жалоба: — Вот видите, с кем я имею дело. Ну, скажите, могу я ехать по такой телеграмме? Это же писал пьяный человек.

Нужно было спасти пятьдесят рублей, в которых заключалась дальнейшая судьба семьи, незаметно вынести швейную машину. Путем хитроумных маневров удалось сделать и одно и другое, и вскоре Лидия Густавовна с малышом Севкой, с тремя рублями оставшимися на дорогу, и с корзинкой, в которой не уместились бы две толстые книжки, села в вагон.

Трудно поверить, но у Лидии Густавовны существовали столь странные представления о далекой, важной, столичной Москве, что она в приятном возбуждении, разговорившись, спросила у соседки:

— А сады для детей в Москве есть?

Изумление собеседницы не имело границ.

— А как вы думаете?

— А я, знаете, как-то еще не думала.

— А к кому же вы едете в Москву, зачем?

— К мужу и совсем, — гордо ответила Лида.

— У вас есть муж? В Москве? — снова удивилась собеседница. Мало того, что у сей жалкой особы есть муж, — муж в Москве!

— Да, конечно… Что вас удивляет? Вот наш сын.

Как нарочно, лишь накануне шалопай Севка исцарапал себе лицо колючей проволокой. Глаза и носик мальчика едва выглядывали из-под бинтов.

Собеседница еще раз довольно беззастенчиво оглядела и мать и ребенка и посочувствовала мужу, к которому едет такая жена. Э! Можно себе представить, впрочем, что за муж у такой жены! Каково же было изумление спутницы, да и самой Лиды, когда на Брянском вокзале их встретил хорошо выбритый Эдуард Георгиевич в элегантном костюме и в модном осеннем пальто, взятыми напрокат у одного из литературных друзей-земляков.

Горячий рассказ о лавочнике взволновал Багрицкого. Эдуард не один раз рисовал фантастическую картину, как добродетельный лавочник снова появляется на пороге — теперь в Кунцеве — и какой происходит диалог.

— А! Мосье (следует фамилия лавочника), это вы! — радостно восклицает должник-поэт.

— Да, мосье Багрицкий, — хмуро говорит кредитор. — Это я. Думаю, вам нехорошо спится.

— Ах, без лишних слов. Вы меня не поняли… Впрочем, поэты всегда остаются непонятыми… Но я вас понимаю. Как сказал наш славный земляк, не будем размазывать кашу по столу! Лида! Позвони по московскому телефону в Кремль, в Академию наук — пускай немедленно пришлют с курьером десять тысяч… Севка, перестань резать дяде штаны!.. Видите, мосье, эту папку с бумагами?

Озадаченный гость теряет всю воинственность. Эдуард продолжает:

— Это моя новая поэма «В последнем кругу ада», за которую Академия наук платит мне тридцать тысяч рублей. Сейчас пришлют аванс — десять тысяч. Все отдаю вам. Да-с.

Почему Эдуарду хотелось, чтобы в этом акте справедливости принимала участие Академия наук, не помню. Но сущность диалога не извращаю.

Итак, Одесса была оставлена, начался период, который принято называть кунцевским.

Семья поселилась на глухой Овражьей улице, в доме женщины, окрещенной кличкой Манька Рябая. Комнатка с перегородкой оценивалась в тридцать рублей в месяц, и требовалось уплатить вперед за два месяца. Комнатушку взяли в долю с поэтом Олендером, который поселился за перегородкой. Из постельных принадлежностей в распоряжении Олендера находилась огромная семейная подушка. В первый же вечер, по соглашению с Семой Олендером, из одной было сделано три подушки.

Наутро проснулись весело. Домик Рябой Маньки вполне мог сойти за «домик на курьих ножках».

Мы шли на новоселье с Ольгой Густавовной, сестрою Лидии Густавовны, женою Юрия Карловича Олеши. Разыскивая Багрицких, мы долго блуждали по дачным проулкам, дворам и садикам, и найти обитель Багрицких помог лишь случай. У серой невзрачной стены дачной халупки с покосившимся оконцем ревмя ревел какой-то мальчишка. Сквозь всхлипывания слышались слова:

— Ваш Севка… Ваш Севка…

— Все ясно, тут их дом! — воскликнула Ольга Густавовна и не ошиблась.

В оконце показалась огромная всклокоченная голова. Затем протянулась знакомая гладкая, заголенная рука с клеткой, послышался голос Эдуарда:

— На! Возьми! Только перестань реветь!

Все было ясно, все становилось на свои места.

3. Кунцево. Вмешательство поэта

Одно за другим являлись первые кунцевские стихотворения. Широкую известность приобрела «Дума про Опанаса». В «ЗИФе»[2] вышло первое издание «Юго-запада» в стильном переплете с гравюрой Дюрера, изображающей средневековую мужскую баню.

Выбор был сделан по совету В. И. Нарбута, в то время заведовавшего издательством. Нарбут считал, что Дюрер соответствует духу сборника.

Многие, однако, недоумевали и спрашивали:

— Почему к стихам баня и какая же это баня, где тут вода?

Багрицкий, посмеиваясь, отвечал:

— Не сомневайтесь — это баня. Вода? Вода там, раскройте книжку.

Багрицкий стал желанным гостем в любой московской редакции.

Домик в Кунцеве, третий после пристанища у Рябой Маньки, домик, принадлежащий «человеку предместья», у которого семья снимала две комнатки, охотно посещали видные писатели и поэты.

Да, любое издание открывало теперь свои страницы стихами Багрицкого, но упорная, скрытая дума поэта все еще не была кончена. Вопрос, беспокоивший Багрицкого при создании «Летучего Голландца», не переставал беспокоить его.

Многие современники Багрицкого признают за ним главенство. Это случилось как-то сразу и безоговорочно, и над этим тоже интересно задуматься.

Профессиональный авторитет? Несомненно. Обаяние личности? Конечно. Неудивительно тяготение к талантливому человеку. Но вот что мне кажется еще: тут очень влияло то новое ощущение профессионализма, которое вносил Багрицкий в московский литературный быт. Как иногда говорил он сам, он явился «всем кодлом», семьею, домом — и сразу внес новизну в представления о поэте и его труде. Это было и ново, и странно, и привлекательно.

Багрицкий и литература стали ходить друг к другу в гости, и это сразу придало знакомству особенный характер. Такое знакомство очень нравилось, особенно молодым. Тут прозвучал ответ и на беспокойные вопросы друзей Багрицкого в первые дни его женитьбы: как же теперь писать стихи?

Ну, а в нем самом, в динамике его творчества как начали сказываться житейские перемены? Тут, в Москве, Багрицкий нашел свой дом, тут развилось в нем то чувство, что так значительно и важно выразилось в ряде стихотворений — и в «Ночи», и в «Можайском шоссе», и в «Доме», и в «Бессоннице»… Тут утверждалось желанное и любимое прибежище поэта после всех трудных, буйных, старых и новых, унаследованию покаянных и прозорливых видений и признаний, и тут же, в бревенчатом домике Подмосковья, на новой, как принято говорить, родине, — начало новых размышлений и бурного и усидчивого вдохновения:

Вот они, сбитые из бревен и теса,
Дом мой и стол мой: мое вдохновенье!
Важная особенность самочувствия поэта, круто изменившего свой прежний быт, оставившего город своей молодости для столичной Москвы, которая не обманула его ожиданий…

Это как раз время публикации «Думы», а потом выхода в свет «Юго-запада» и первого горделивого «обогащения» семьи, позволившего Эдуарду растратиться на поездку. Цель поездки — щегольнуть и купить у испытанных одесских рыбоводов те породы, о которых Эдуард мечтал с юности. Но, пожалуй, самое интересное в этих письмах из Одессы — сдержанность и скупость, с какими Багрицкий, окрыленный успехом, даже в письме к жене говорит о главном событии жизни каждого писателя:

«Одесса, 10 июля, 1926 г.

Дорогая Лида!

Промучившись трое суток в дороге, разбитой, покрытый пылью, я приехал в Одессу. Уже день, как я здесь… Тоска и лень. Сплетни и ссоры. Больше ничего здесь нет. Денег у меня рублей пятнадцать, остальные истратил. Вероятно, достану еще в редакции. Думаю выехать не позже вторника.

Смотри же, Лида, корми птиц. Целую Севку.

Э д я».
Через несколько дней, 22 июля, Багрицкий писал — на этот раз в Одессу из Кунцева:

«…приехал и страшно рад! Не жарко, есть работа, веселые хорошие люди и все такое…»

А почти через два года, в апреле 1928 года, Багрицкий снова навестил одесских друзей — и спешит оповестить Лидию Густавовну, оставшуюся дома, в Кунцеве:

«Если будут звонить любители, то сообщи им, что рыба есть, и очень интересная, но мало и дорогая. Сообщи им: есть черные и красные меченосцы, ривулюсы, полиаканты, орданелла, меченосец монтезуло, маллинзия парусовидная… Привезу новых тетрагоноптерусов, очень интересных…»

Вот тут-то, в этом-то письме, переполненном названиями рыбок, Багрицкий сообщает между прочим, имея в виду «Юго-запад»:

«Книжка дошла до Одессы, но распространяется слабо. Вышли, бога ради, деньжат для того, чтобы я мог взять рыбу и вернуться домой 2-м классом. На третий я не способен! Пусть приведут в порядок большой аквариум. Нажимай на «ЗИФ». Брынза, сосиски и колбасы очаровательны. Есть ли какие-нибудь рецензии на книжку?..»


Муза Багрицкого не была похожа на девушку кисти Боттичелли, нет, скорее это была муза в духе Анри Руссо: поэт с цветочком в петлице держит руку супруги, как на свадебном снимке, как на семейном портрете.

Сочетание богемности с семейственностью оказалось привлекательным. Богемность не мешала и Багрицкому ценить людей другого типа, таких, каких он не встречал прежде. Он любовался в людях их внешним видом, например галантностью, приличием, выдержкой Луговского, хотя и тут не удержался от меткого словца — называл Луговского «бровеносцем». Эдуард отличал в Иосифе Уткине новую для той поры черту — склонность молодого поэта хорошо одеваться и неприязнь к развязности, панибратству, весьма распространенным среди молодежи, долгое время казавшимся естественным и обязательным признаком революционности…

Что помогало Багрицкому почти безошибочно угадывать людей способных, талантливых? Ведь широко известно, как много он успел сделать в этом отношении. Среди более чем ста сохранившихся рецензий на сборники стихов молодых поэтов есть и прозорливые рецензии на первые или ранние стихи Дмитрия Кедрина, Алексея Суркова, Александра Твардовского, на книгу Лапина и Хацревина «Сталинабадский архив», сочетающую прозу с отличными стихами. И Твардовский не ошибался, когда позже, вспоминая отношение к нему Багрицкого, писал:

«По-видимому, он обладал и добрым сердцем, и той обширностью взглядов в литературных делах, которая позволяла ему отмечать своим вниманием работу, казалось бы, совершенно чуждую ему по духу и строю».

О молодых поэтах Эдуард всегда говорил с воодушевлением. Любопытная черта: когда Багрицкий о ком-нибудь говорил плохо, это звучало неубедительно, хвалил всегда убедительно. А еще удивительней он говорил о самом себе. Скажет: «Это написано плохо. Плохо пишу», — и в словах ни доли кокетства. Редкая способность судить о себе и скромно и искренне.

Стараясь сжато выразить, что было общим для всех этих отзывов, для всех «путевок в литературу», можно сказать так: он радовался появлению стихов, в которых чувствовал отзвук времени, борьбу нового со старым, разумеется при условии обязательного качества — поэтического таланта.

И от себя и от других Багрицкий требовал трудолюбия, разумной ответственности, безоглядного напряжения сил. Он говорил:

— Сен-Жюст в Конвенте утверждал: «Равнодушие — это страшный удар для республики». Надо карать не только преступников, но и равнодушных. Не должно быть равнодушных и у нас, — говорил Багрицкий, — в нашей поэзии. Мы должны доискиваться до корней действительности. Уметь разбираться в противоречиях, жить творчески со всею страной… Это дается не сразу, я-то хорошо это знаю, и может быть, как раз поэтому мне дорог и близок человек сегодняшний. Но не тот, кто отделывается лозунгом, одною злободневностью, а тот, кто и чувствует и думает глубже… Легко прибегнуть к готовому лозунгу, но это та же маскировка равнодушия…

И дальше мысли сводились к тому, что пора, дескать, молодежи смотреть на себя серьезно. Только через сознание собственного достоинства, уважение к делу можно возвысить работу «молодняка» до уровня признанной литературы.

— Напрасно Уткина хают. Воронский написал о нем: «Не поэт, а драгоценная ваза, идет и боится себя расплескать». А мне нравится эта черта в Уткине, — продолжал Эдуард с оттенком восхищения и даже легкой зависти. — Он держится, как Байрон. Как лорд. Это хорошо. Поэт должен быть таким…

— Хлебников ходил в мешке, — возразили ему однажды.

— О! Это вы знаете, — последовал ответ, — но не знаете, душенька, что в мешке он ходил не всегда. В свои студенческие годы он ходил не в мешке, а в сюртуке на шелковой подкладке. И писал при этом революционные стихи и предсказывал даты революции.

Багрицкий и сам старался одеваться элегантней, хотя и не изменял своему вкусу к простой, несколько военизированной одежде. Бекеша была уже не по плечу, он приискал кожаное пальто, всегда на людях был при галстуке… А ведь все-таки была пора, когда приходилось выступать «в защиту галстука».

По всей своей натуре Багрицкий был расположен к веселому времяпрепровождению, а в молодости даже не прочь был прикинуться забулдыгой. Еще бы, ведь это соответствовало тому образу поэта-песнотворца, который привлек его душу в легендах о Тиле Уленшпигеле.

Никогда не мешал Багрицкий создавать в своем присутствии атмосферу шутки, веселых выходок — и даже способствовал этому. Чего стоит одна «история с телеграммой»! Но вот когда Севка подрос и приблизилось время определить его в школу, супруги Багрицкие вспомнили, что рождение сына не зарегистрировано. По этому поводу Ильф острил:

— Ваш сын существует только де-факто, де-юре его нет.

В загсе на бланках в графе о национальности уже были готовы ответы: русский… еврей… украинец и так далее. Отец Всеволода Багрицкого, отвечая на этот вопрос, написал: чех.

Девушка-регистраторша недоуменно смотрела через плечо Эдуарда.

— Как «чех»? Такого ответа у нас нет.

— Ну что же я могу поделать! — невозмутимо отвечал Эдуард. — Не могу же я писать, что сын итальянец, если он не итальянец, а чех.

Так и написали.

Веселое вспоминать весело! Шла первая всесоюзная перепись. На этот раз ответ Багрицкого на вопрос о его профессии заставил растеряться даже Лиду.

— Канатоходец, — отвечал Эдуард Георгиевич девушке, пришедшей с опросным листком.

Видимо, Эдуард был под впечатлением «Трех толстяков» Юрия Олеши. Он так красноречиво рассказал о трудностях своей профессии, что девушка с сожалением рассталась с канатоходцем.

К этому периоду относится и кунцевская «история о сватовстве».

Ретроградный дух семьи «человека предместья», в доме которого жили Багрицкие, занимал всех нас. Созрел своеобразный заговор против этого быта. Решили во что бы то ни стало овладеть хозяйством и превратить мещанскую усадьбу в Гостиницу для путешествующих в прекрасном. Каким образом? Присватать с этой далеко идущей целью старшую дочь, крепкую, румяную, шуструю девицу на выданье. Кто жених? Складный паренек «с высшим образованием». Автограф Багрицкого на свежем экземпляре «Юго-запада» гласил, что подарок делается будущим шафером в чаянии грядущей свадьбы.

Свадьба не состоялась, но другое серьезное происшествие в семье «человека предместья» послужило поводом к стихотворению Багрицкого «Смерть пионерки».

Трубы. Трубы. Трубы.
Поднимают вой.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Валя, Валентина,
Видишь — на юру
Базовое знамя
Вьется на шнуру.
Умерла младшая дочь, пионерка, умерла так, как рассказано в стихотворении.


Шутки не переводились.

Однако хочется сказать еще вот что: как-то по-особенному, по-иному среди этого молодечества, общего щегольства остроумием Багрицкий мог вдруг вздохнуть: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вот он опять блеснул глазами из-под чуба, скривил тонкие, живые губы характерной усмешкой, готовясь к новой шутке. Всегда ли, однако, это была ничего не значащая комедийная фраза, буффонада? Нет, здесь больше звучала нота иронической тоски, нешуточного глубокомыслия.

Раздумье — желанный удел всякого поэта. Сомнение — дитя этой плодотворной способности, и потому оно не пугает, все настроено дружелюбно в этой семье мысли, тут все направлено лишь к одному — к истине.

Служить идеалам своего народа — потребность, не нуждающаяся в поощрении, но нередко она ищет понимания, не всегда эта потребность выражена в открытой форме. Да, это так! И теперь с грустью думаешь о том, что мы и сами не всегда понимали это. Как много утрачено из-за этого непонимания. Слишком часто уклонялись мы от серьезного и важного, уходили от главного, довольствуясь поверхностным, легкомысленным, второстепенным.

Теперь, при воспоминании о многих часах и днях, проведенных вместе, при воспоминании о беседах, шутках, бойких, метких и хлестких словечках, понятно, как много иной раз за всем этим было близкой, но скрытой душевной боли, как близко за шутками и выходками в духе провинциальной богемы стояло то, другое, серьезное, важное и сладко-мучительное, существенное и главное для поэта, награждаемое в конце концов ясным и радостным сознанием своей собственной силы и своего назначения.

Это время наступило и для Багрицкого. Все отчетливей, все настойчивей, а главное, все внушительней звучит давний и постоянный мотив его поэзии.

В 1929 году написано стихотворение «Вмешательство поэта». В печати оно появилось с подзаголовком «Ответ критику» и эпиграфом: «Багрицкий — романтик, начавший линять». Из журнальной статьи».

Багрицкий полемически отвечал критику А. Лежневу, выступившему со статьей «Разговор в сердцах». Чем же был недоволен критик, чего он требовал и как отвечал ему поэт?

Он (то есть критик) возглашает:

                     — Прорычите басом,
Чем кончилась волынка с Опанасом,
С бандитом украинским босяком.
Ваш взгляд от несварения неистов.
Прошу, скажите за контрабандистов.
Чтоб были страсти, чтоб огонь, чтоб гром,
Чтоб жеребец, чтоб кровь, чтоб клубы дыма…
Да, критик, приверженец романтизма, требует от поэта верности прежним романтическим мотивам, доставившим поэту успех и признание. Все это так, но, — отвечает поэт:

…время движется: И на дороге
Гниют доисторические дроги.
Булыжником разъедена трава,
Электротехник на столбы вылазит, —
И вот ползет по укрощенной грязи,
Покачивая бедрами, трамвай…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Я вижу, как взволнованные воды
Зажаты в тесные водопроводы,
Как захлестнула молнию струна.
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы,
Побоями нас нянчила страна!
Приходит время зрелости суровой,
Я пух теряю, как петух здоровый.
Разносит ветер пестрые клочки.
Неумолимо, с болью напряженья,
Вылазят кровянистые стручки.
Колючие ошметки и крючки —
Начало будущего оперенья.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Я, словно исполинский плимутрок,
Закидываю шею. Кличет рог —
Крылами раз! — и на забор с размаха.
О, злобное петушье бытиё!
Я вылинял! Да здравствует победа!
И лишь перо погибшее мое
Кружится над становищем соседа.
Прекрасное, полное энергии стихотворение!

А легко ли?

Думаю, что мудрый человек Исаак Бабель ошибался, когда оспаривал непрямой поэтический путь Багрицкого, хотел видеть в нем «прирожденного» поэта революции. Багрицкому было прирождено то, что помогало не одному ему в трудные годы, — неспособность, отвращение к пошлости.

Это верно, что среди деятелей и общественных типов революции Багрицкий быстро узнал своих героев. Но механики, чекисты, рыбоводы, рабфаковцы и пионеры далеко не полностью олицетворяют все неохватное многообразие революции, неоспоримой в своей законной последовательности, богатой противоречиями в повседневности.

Багрицкий говорил: «Не умеют наши поэты чувствовать масштабы совершающихся событий», но этот упрек он обращал и к своей неподготовленности выразить чувство современности так, как ему хотелось бы. Он часто твердил о желании вернуться к большим коренным темам революции.

В аспекте ином Багрицкий видел и чувствовал многое, что чувствовал и видел со своей высоты вместе со своим поколением русской интеллигенции Александр Блок. Недаром «Возмездие» было одним из любимых чтений Багрицкого и с эстрады и в кругу друзей; темой возмездия миру, из которого он не мог выйти своевременно, проникнуто и его последнее произведение — поэма «Февраль». В 1930 году Багрицкий задумал было написать пьесу о роли поэта в революции и начал ее вместе с Н. Огневым, автором «Дневника Кости Рябцева».

Это было нелегко. Мы, современники и сверстники Багрицкого, люди одного с ним поколения, знаем, как это было. Для того решения, для готовности «вылинять» с тем, чтобы «с болью напряженья» заново опериться, нужно немало передумать, нужна для этого зрелая вера в себя и острое чувство своего призвания, подобно тому, как нужна сила духа спокойного согласия на опасную для жизни операцию.

Эта решимость зрела, но все еще не наступило время, когда твердая литературная выучка, испытанный вкус, воодушевленность вполне и радостно сочетались с опытом души.

Не знаю, к какому внешнему периоду отнести это время. Определить это невозможно, да и вряд ли нужно определять с календарной точностью. Во всяком случае, это самочувствие начало сказываться уже после успеха «Думы про Опанаса», — следовательно, в поздний, кунцевский период, не ранее двадцать седьмого — двадцать восьмого годов. И своей полноты достигло это самочувствие ко времени появления в печати «Стихов о себе» и «Вмешательства поэта».

Поэт победил.

Он всегда нуждался в деятельности, в сильных ударах крыльями. Как и юмор, это тоже было свойством его натуры, и этот его порыв к действию отчасти и удовлетворялся такими стихами, как «Весна» или «Контрабандисты», появление коих вызвало резкую критику со стороны тогдашних «лефовцев».

Всю жизнь Багрицкий собирался на большую охоту в дикие леса. Он насладился этим не сполна, но все же несколько раз ему удалось побывать на серьезной охоте то в Мордовии, куда он ездил в «охотничий домик» к Тарасову-Родионову, то в Белоруссии, куда он ездил к давним своим друзьям Шульцам. Глава этой семьи, бородатый старик Шульц, в прошлом начальник Пробирной палаты, любил Эдуарда Георгиевича и как поэта и как зоолога. Бородатый Шульц и сам был человеком весьма занимательным. Довольно сказать, что по его квартире бегали лисы. Однажды Багрицкий ходил на охоту на кабана с сыновьями старика. Так появилась «Трясина». Попутно вдвоем с писателем С. Гехтом они выступили в Минске с литературным чтением в саду имени Профинтерна. В дальних поездках Багрицкому всегда был нужен спутник и собеседник. Сохранилась афиша с тезисами доклада Багрицкого:

«1) В башне из слоновой кости: Вяч. Иванов, Вал. Брюсов, К. Бальмонт.

2) Недобрая тяжесть: О. Мандельштам, Анна Ахматова, Н. Гумилёв.

3) Освобожденное слово: В. Хлебников.

4) Вздыбленная улица: В. Маяковский.

5) Слово как самодело: Н. Асеев.

6) Конструктивисты — инженеры сюжета: И. Сельвинский.

Автор читает: «Думу про Опанаса», «Контрабандисты», новые стихи».

В другой раз приятели, повезли его с ружьем и собакой в гости к записному охотнику-вятичу. Из всех состоявшихся и несостоявшихся — воображаемых — поездок эта оставила самый полный след. Не афиша о литературном выступлении — сохранился любопытный фотографический снимок. Снимались на привале. Долгое время фотография эта не убиралась со стола и ходила из рук в руки. Багрицкий любил щегольнуть ею и перед друзьями-поэтами, и перед друзьями-рыбоводами. И говорил он об этой поездке весело и охотно, охотней, чем о поездках в Ленинград или Минск для чтения стихов, и очень дорожил снимком, где сидит он не на обычном неизменном топчане, крытом дешевым ковриком, сложив ноги по-турецки, выложив кулак на стол, — нет, в этом случае Багрицкий сидит на старом бревне, у него в руках ружье, на ногах болотные сапоги, у ног — собака, а вокруг — славные бывалые люди.

4. Записки Сторицына, старого друга

Дальше еще меньше внешних событий, и опять-таки едва ли не самым заметным из происшествий становится переезд из Кунцева в Москву, в городскую квартиру, в новый писательский дом в проезде МХАТа.

Хозяйство разрослось, достатков стало заметно больше, и, несмотря на общие трудности быта первой пятилетки, даже вопреки этому, как раз теперь Лида угощала гостей не только жареной картошкой.

Светящиеся солнцем аквариумы в новой, чистой, сухой квартире были оборудованы какими-то насосиками, хозяин содержал самые дорогие породы рыбок. Об этом хорошо сказал Виктор Шкловский: «Слава принесла электричество… мотор, который подкачивал рыбкам то, чего не хватало Эдуарду, — воздух».

Ковриком застилалось место, на котором по ту сторону стола у стены в традиционной позе сидел отяжелевший, тронутый сединой Эдуард. Тетрадь в линейку, карандаш и астматол по-прежнему дополняли картину. Все реже Эдуард Георгиевич спускался с шестого этажа для похода в какую-нибудь редакцию. При разговоре с гостями все чаще волосатая, посеревшая голова склонялась над ядовитым дымком астматола, абиссинского порошка, смягчающего удушье. Но никогда ни на минуту не исчезало воодушевление в глазах и голосе, едва только дело касалось стихов, рыб или птиц, открытий и исследований.

Впрочем, к важным событиям этого периода нужно отнести поездку Багрицкого в Ленинград. К этому времени относится один очень интересный документ. Я приведу его. Документ этот как бы подтверждает или, вернее, иллюстрирует то основное, что хочется сообщить мне. Это запись Петра Сторицына, одного из друзей молодости Багрицкого, литератора, журналиста, погибшего в Ленинграде во время блокады города. Запись предназначалась для посмертного сборника «Эдуард Багрицкий», альманаха, вышедшего под редакцией Владимира Нарбута в 1936 году. Рекомендуя эту запись Владимиру Нарбуту, поэт Михаил Кузмин предпослал ей свое небольшое письмо:

«Глубокоуважаемый Владимир Иванович!

П. И. Сторицын показал мне несколько страниц, написанных им об Э. Багрицком, и спрашивал моего мнения о них, стоит ли их Вам посылать и т. п. Я ему посоветовал послать, так как нахожу, что при всей сумбурности, барочности стиля (почти «противолитературного») в этих страницах настоящее чувство жизни, живописность и живая передача некоторых черт и характерных особенностей Багрицкого. И я совершенно искренно нахожу в статье Сторицына талантливое своеобразие, как и во многих поступках этого человека, которое, может быть, кое что и потеряло бы от «литературной» обработки.

С искренним уважением М.  К у з м и н.
21 января 1935 года».

К слову сказать, Багрицкий очень ценил хорошее отношение к нему поэта Михаила Кузмина, с которым он познакомился во время этих поездок в Ленинград. С юных лет Багрицкий знал наизусть весь сборник «Сети», как и многие другие сборники хороших поэтов, и до последних лет любил стихи Михаила Кузмина из его сборника «Форель разбивает лед». О широком и точном понимании Багрицким поэзии я еще скажу несколько слов, — сейчас привожу выписки из статьи Петра Сторицына.

«В 1914 году я познакомился с Эдуардом Багрицким в Одессе, — пишет Сторицын.

…Багрицкий умер 16 февраля 1934 года, но характер и манеру его умирания я увидел раньше. Вот об этом я сегодня расскажу.

Дело было так. 5 декабря 1932 года. Я пошел в артистическую Академической капеллы. Там сидел в ожидании выхода на эстраду Эдя. Шел я, сильно волнуясь. Ждал чего-то страшного. Вошел. Эдя сидит спиной ко мне. С ним почтительно разговаривает сначала поэт Александр Прокофьев (о замене Багрицкого назавтра на подмостках), а затем Николай Семенович Тихонов. Тоже по делу. Стало больно: Эдя свинцовый, угловатый, болезненно-неповоротливый, тяжелый, точно плохо координирует движения. Я сзади положил ему руку на плечо. Он обернулся и сделал нарочно глуповатое лицо. Я понял зачем. Чтобы замаскировать ужимкой, выходкой поток чисто материнской доброты, который его охватил, когда он меня увидел. Он стыдился доброты. Его доброта — это косо хлещущий дождь… Словом, природная доброта, та доброта, о которой Артур Шопенгауэр писал, что она выше всех талантов человеческих.

— Петр Ильич, едем со мной в Москву, будете жить у меня, не надо идти в зрительный зал, когда я буду читать, оставайтесь здесь, там нечего смотреть; я искал вас целый день… Знаю, что это безумие, но мне страшно одному. Я скоро умру.

Мне стало страшно, тоскливо и необычайно радостно…

В нескольких шагах от нас стоял знакомый писатель. Я машинально их познакомил. Затем отвел писателя в сторону и сказал униженно и трусливо:

— Ну как? Как он выглядит? Больным или здоровым?

— О чем говорить, — ответил тот, — он тяжело болен, он умирает, верьте ему.

Бурные аплодисменты в зале. Это Вера Инбер окончила чтение. Выход Багрицкого. Я все же поспешил в зал. Он прочел три стихотворения и оборвал выступление.

Я пошел в артистическую. Там уже его не было. Его отвезли в Европейскую гостиницу, где я нашел его перепуганного и встревоженного. Он стал меня расспрашивать, пытливо смотря в глаза.

— Не надо было приезжать, — сказал я.

— Со мной немедленно в Москву.

— А что в Москве?

— В Москве будете жить в одной комнате с моим десятилетним Севой, он хулиган, но бить вас не будет, я приму меры.

— Ну, а жена ваша, Лида?

— Лида любит тех, кого я люблю. Сейчас же оставайтесь у меня ночевать. Мне плохо.

Ночью начался бред. В бреду он кричал: «Сторицына надо убить и продать очки!», «Лида, дай чаю!», «Зачем дала холодный, дай горячий!», «Надо любить женщин… Не забывайте, что им трудно!»

Внезапно бред прошел. Я сказал:

— Эдя, я вас давно не видел и не знал, что вы такой. Лиде страшно с вами?

Он ответил:

— Она привыкла, ей не страшно.

Мы заснули. На другой день он уже не покидал постели.

Днем пришел Михаил Алексеевич Кузмин.

Вечером его навестили три лица. Они пришли прослушать «Думу про Опанаса».

Больной читал около двух часов. Стали спорить. Один находил, что «Дума» сценична, другой, что несценична. Споры, как всегда. Ушли. Через десять минут стук в дверь. Пришел знакомиться композитор Шостакович, присланный директором Малого оперного театра. Условились, что через неделю Шостакович навестит Эдю в Москве.

Поехали с Эдей на вокзал. Он судорожно держался за меня.

Там, в Москве, комната Эди. Аквариумы. Ими наполнена комната. Постукивает мотор, вгоняя воздух в воду. Аквариумы согреваются системой горелок. Рыб много. В одном из аквариумов за самцом неустанно ходит самка. Самец уходит. Это длится часами.

— В чем дело, Эдя?

Эдя объясняет:

— Самка хочет любви. Самец молодой и не понимает этого. Вот она и ходит за ним неустанно. Петр Ильич, не пугайте рыб! Жизнь одна.

Вечером ушла жена. Мы втроем: Эдя, я и друг их дома, художник Грабе. Эдя посреди разговора внезапно сказал:

— Я умираю потому, что я поэт. Нет в мире творчества, которое так бы разрушало…

Приходили Толчанов (режиссер театра Вахтангова), Олеша, Корнелий Зелинский. Вообще все приходили. Все, кто хотел. Со всеми Эдя благожелателен, ласков, учтив и в каждого всматривался. Дескать, как это у вас на свете забавно, а я уже на нем не жилец.

Вечером говорит мне Эдя:

— Сидите, не убегайте. Что-нибудь читайте, что-нибудь пишите. Никогда никуда не уходите от меня: ни в редакцию, ни в театры, ни в пожарную команду. Сидите возле меня.

Утром говорит возбужденно:

— Обрубайте канаты, переезжайте в Москву. Мне нужно иметь вас при себе. Мне мало рыб, мне нужно, чтобы у меня на квартире копошился чудак…

Я уехал в Ленинград и больше Эдю не видел.

Теперь, когда его нет, я спрашиваю себя, что я узнал от Эди о нашей земной жизни?

Я узнал, что высшая доблесть человека — это дружба, благородство и бескорыстная любовь к товарищу. «Страстное бескорыстие», как сказал о нем Исаак Эммануилович Бабель. Эдя считал, что с мерзавцами и пошляками не следует примиряться, что большевики хотят новой, благородной жизни. Он верил, что они ее создадут».


В этих записках немало ценных наблюдений. Верно и то, что развитие болезни пугало Багрицкого, астма не способствует жизнерадостности и оптимизму. Не избежал этого влияния болезни и Багрицкий. Естественно и то, что при встрече с другом молодости, оставаясь с ним наедине, тяжело больной человек свободней отдался тем чувствам, которые обычно сдерживают. Но в главном Сторицын ошибался: подмеченное им у Багрицкого чувство страха перед неизбежностью не восторжествовало, не обессилило оно человека…

Крылами раз! — и на забор с размаха.
О, злобное петушье бытиё!
Я вылинял! Да здравствует победа!
Так в конце концов мог сказать Багрицкий: «Я вылинял! Да здравствует победа!»

Долгий труд был завершен, напряжение облегчалось. Пути смыкались, и это становилось радостным открытием.

Все силы сомкнулись лишь для того, чтобы неограниченно раздвинуть горизонты. Высшая награда в том, что поэт почувствовал значительность своего существования, право на выражение самого себя перед народом, а это пределов не знает. Не бывает открытия более радостного и плодотворного. Это и есть участь Тиля Уленшпигеля.

Теперь Багрицкий уже не задумывался о «поэтичности» и «непоэтичности» слов. Теперь слова, по выражению Пушкина, стали делом. Слова зрелой души становились словами поэзии.

В этом участвовало все: и ум, и чувство, и жизнь, и книги, и природа, и люди, и знание, и труд. Те три «с», которые в своем сочетании определяют писателя, поэта, своеобразие художника, а именно: смысл, страсть, стиль радостно сочетались, каждым новым произведением объясняя предшествующее, как потомки объясняют своих предков, продолжая и развивая счастливые черты наследственности. Такими после «Думы», «Вмешательства», «ТВС» становятся стихи «Последняя ночь», «Человек предместья», «Смерть пионерки», «Дума про Опанаса» (либретто оперы).

Если бы меня спросили, как назвать этот стиль Багрицкого, я бы назвал его стилем эпической лирики, хотя и понимаю разновидность двух этих понятий.

В создании этого стиля участвовало все: и впечатления давнего прошлого, и стремление к будущему, а главное — та неудержимая и самоубийственная энергия духа, беспрерывное ощущение которой заставило Багрицкого сказать Сторицыну: «Я умираю потому, что я поэт. Нет в мире творчества, которое так бы разрушало».

5. Февраль 1934 года

Сейчас, оглядываясь, мы видим, что энергия эта определяла и образ жизни Багрицкого, и его внутренний образ. Она влекла к нему людей. Она разжигала в нем жажду и любовь ко всему мудро-прекрасному, она дала ему верное ощущение красоты, способность видеть ее и там, где другие уже не хотели ее видеть, — не хотели и не умели из-за вольной или невольной предвзятости или ограниченности.

Вот почему с равным упоением и художественной убедительностью Багрицкий читал и «Слово о полку Игореве», и Ломоносова, и Пушкина, и Блока, и таких неравноценных, но безусловных поэтов, как Константин Случевский и Иннокентий Анненский, Валерий Брюсов и Михаил Кузмин.

На литературном вечере в Москве, посвященном памяти Багрицкого, я слышал утверждение одного поэта, считающего себя в какой-то мере учеником Багрицкого, уважающего его память, что Багрицкий, по словам этого поэта, не любил печальных стихов.

Что это значит — печальные стихи?

Я вас любил; любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем…
Это печальные стихи? Может быть, печальные стихи — это те стихи, в которых говорится о печали? Например:

Но, как вино, печаль минувших дней
В душе моей чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл.
А следующие стихи — позволительно ли назвать их печальными?

Увы, мой друг, мы рано постарели
И счастьем не насытились вполне.
Припомним же попойки и дуэли.
Любовные прогулки при луне.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Женаты мы. Любовь нас не волнует.
Домашней лирике приходит срок.
Пора! Пора! Уже нам в лица дует
Воспоминаний слабый ветерок.
И у сосновой струганой постели
Мы вспомним вновь в предсмертной тишине
Веселые попойки и дуэли.
Любовные прогулки при луне.
Это стихи самого Багрицкого, одно из посвящений к «Трактиру».

Багрицкий любил это стихотворение до последних дней, и трудно не любить эти стихи, их трогательный смысл, их светлую, прозрачную музыку. Если Багрицкий умел прикрыть усмешкой свое настоящеечувство, то мы не умели в ту пору распознать истину. Не один раз и не одно стихотворение, к великому сожалению, забывалось надолго самим автором под влиянием долговременных ошибок и заблуждений, свойственных острополемическому духу двадцатых — начала тридцатых годов. Так, например, вместе с Багрицким мы надолго забыли одно из лучших его юношеских стихотворений — «Суворов». И этому стихотворению были возвращены права гражданства только после того, как взгляды на историю России и русского народа были избавлены от всех искажений… Но это — замечание вскользь.

Багрицкий любил и радостные и печальные стихи. Он любил хорошие стихи. Он любил поэзию. Он любил и Державина и Ахматову. Больше того! Он любил стихи Есенина и Киплинга. Больше того! Возможно, мое утверждение прозвучит дерзновенно, но он любил Шиллера или Байрона не меньше, чем Маяковского или Николая Тихонова. Любил их такой же любовью.

И могло ли быть иначе?

В течение жизни он испытал силу и боль всех соприкосновений, отталкиваний, сомнений и находок. В этом была динамика его жизни, его биографии. И в этой биографии мы видели себя. Горький говорил об истории молодого человека девятнадцатого столетия. Молодой человек двадцатых годов почувствовал себя в Багрицком. Тут была выражена духовная работа целого поколения. Поэтому-то лирика Багрицкого и стала лирикой на грани эпоса.

Известно, что из-за поспешности, даже при самых лучших побуждениях, могут произойти серьезные недоразумения. Так случилось с поэтом, противником печальных стихов. Он забыл, что в печали, свойственной песням русского, народа, Аксаков видел признак его силы.

Был однажды случай такого рода: пригласили Багрицкого в оперу. Сейчас уже не вспомню, что ставили. Эдуард Георгиевич молчаливо и хмуро просидел первый акт и вдруг спрашивает:

— А пожар будет?

— Какой пожар?

— На сцене… Ну, как в «Дубровском».

По ходу этого спектакля пожара не предвиделось.

— Ну, тогда давай пойдем: скучновато.

Дает ли этот эпизод повод сказать, что Багрицкий не любил музыку? Нет, было понятно, что Багрицкому трудно сидеть в духоте по той же причине, по какой, к его несчастью, он вынужденно лишался других удовольствий и впечатлений. И тут, как нередко, он поспешил шуткой заслонить свое истинное отношение к делу. Не сомневаюсь, что в случае с декларацией о печальных стихах было что-нибудь в таком же роде.

Тревожит возможность развития такой склонности к чрезмерно вольному пониманию поэта и его судьбы — от кого бы это ни исходило. Записки Сторицына в этом смысле очень располагают к себе, понятно внимание, какое проявил к ним Михаил Кузмин.


Приближалась весна 1934 года. Среди товарищей Багрицкого по-деловому заговорили о том, что Эдуард Георгиевич нуждается в курсе лечения в Германии, что ему будет устроена эта поездка. Ожидание этого действительно большого и важного события волновало всю семью, а Эдуарда Георгиевича, разумеется, особенно: родина поэтов-романтиков, поэтов эпохи «бури и натиска» издавна занимала воображение Багрицкого. Ожидали потепления, о поездке говорили, как о деле решенном.

14 февраля Лидия Густавовна собралась в Кунцево навестить добрых знакомых. Эдуард Георгиевич проводил ее обычной фразой: «Смотри не опоздай на поезд» — и напомнил жене время последнего дачного поезда из Кунцева.

Непонятная тревога ускорила возвращение Лидии Густавовны. Переступив порог дома, Лида, по ее же словам, почувствовала, что эта тревога входит за нею в дом.

В полутемной комнате в деревянном кресле сидел перед Эдуардом Николай Иванович Харджиев, уважаемый и давнишний друг дома. Он временно обитал в квартире этажом ниже. Эдуард вызвал его стуком в пол, почувствовав себя нехорошо. Его одолевал жар, озноб. Лиду испугал его вид — как-то особенно посеревшее, отяжелевшее лицо, а главным образом — посиневшие концы тонких пальцев.

В ту же ночь из ближайшей больницы пришел врач, оказавшийся любителем поэзии и поклонником Багрицкого. Больному сделали укол камфары. Наутро подтвердилось опасение — Багрицкий заболел двусторонним крупозным воспалением легких. Это случилось вторично через много лет после первого такого же заболевания. Более десяти лет тому назад молодой Багрицкий совладал с этим весьма опасным для астматиков заболеванием, но уже тогда ему сказали, что повториться это не должно.

На следующий день решено было перевести больного в филиал Кремлевской больницы на Пироговской улице.

Больной уже не в силах был держаться на ногах, его снесли на носилках. Дома на столе осталась тетрадь с недописанной строкой поэмы «Февраль», широкого и мощного произведения, над которым Багрицкий тогда трудился. Он словно напророчил себе. Помните заключительные слова из стихотворения «Последняя ночь»?

Но если, строчки не дописав,
Бессильно падет рука…
Пусть юноша (вузовец или поэт,
Иль слесарь — мне все равно)
Придет и встанет на караул,
Не вытирая слезы.
Так и совершилось.

Широкое, долгое, свободное дыхание новой поэмы оборвалось. С необыкновенной отчетливостью Багрицкий опять заговорил в этом произведении о том, что волновало его всегда, всегда требовало выражения.

Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур,
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь…
Стихи оборвались… Струна лопнула…

Грузное большое тело, отдающее жаром, стащили с шестого этажа на носилках в больничную карету-автомобиль.

Ни прозрачности безмолвных аквариумов, ни утренней под лучами солнца веселой суетливости птиц в клетках, ни частых телефонных звонков из редакции или рабочего литкружка, — и днем и ночью полумрак, лекарственные склянки, шприцы для впрыскивания камфары и морфия, жар, исходящий от крупного больного тела, бормотанье в полубреду-полусне, косынка больничной сестры, напряженная тревога в глазах жены, уже не отходящей от больничной койки мужа, быстро теряющего силы. Но по странному капризному свойству болезни его перестала мучить астма. Дома забыли английскую курительную трубочку, которую Багрицкий набивал не табаком, а астматолом. Бросились за нею, но поспешность оказалась лишней. Эдуард ни разу не вспомнил о любимой трубочке.

О чем же он вспоминал, о чем говорил?

— Кто кормит птиц? — спросил он жену, когда та пробовала покормить его творогом со сметаной.

Известны его ласковые слова, обращенные к медсестре:

— Какое у вас славное лицо. Наверно, у вас было хорошее детство.

При своих воспоминаниях о детстве Багрицкий говорил обычно, что «тут радоваться нечему».

Об этом он иногда думал в стихах, как думал и о смерти. Но на этот раз, умирая, он о смерти, кажется, не думал. В минуты прояснения он мечтательно говорил о том, что откладывать поездку в Германию не следует, поездка своевременна, как никогда.

Но для врачей и для жены надежды уже не было. Кто-то намекнул Лидии Густавовне, что следовало бы позвать сына. Сева был вызван по телефону. Однако в последнюю минуту мать передумала и не решилась впустить мальчика к умирающему отцу: «А вдруг он разрыдается — и Эдуарду станет понятно значение сцены?»

Утром 16-го у постели умирающего оставалось несколько человек. После долгого забытья Багрицкий медленно открыл глаза. Перед ним у койки стоял в халате румяный широколобый мужчина в очках, глядел внимательно и тревожно. Багрицкий узнал посетителя.

— Исаак Эммануилович, — проговорил он приветливо, пробуя улыбнуться, и опять забылся.

В тишине простучали тяжелые ботинки Гриши Гаузнера, очень молодого, очень талантливого человека, — он ушел из палаты вместе с Верой Михайловной Инбер, и так случилось, что он немногим пережил нашего старшего друга…

Исаак Эммануилович Бабель был одним из последних, кто видел Багрицкого перед самой смертью, кроме жены, сестер и врачей. Бабель говорил, что мучительно-воспаленное, лицо умирающего напомнило ему маску Бетховена.

Эдуарда тревожило, если он не находил глазами Лиду. «Ты, Лида, не бойся», — это, кажется, были его последние слова, сказанные очень просто.

За несколько минут до полудня врач и сестра приготовились вливать ему глюкозу. Врач приклонил ухо, слушая сердцебиение, и поднял руку, чтобы отдать сестре сигнал… Но вот рука врача, не отдавши ожидаемого сигнала, опустилась, и врач сказал:

— Не надо.


Багрицкий умер.

Удивились перемене, какая произошла в нем, когда его опять увидели — уже в гробу. Лицо очень помолодело. Вернулась спокойная ироническая усмешка на тонкие, прежде слегка влажные, сейчас сухие подкрашенные губы.

И почти все совершилось так, как было сказано им при жизни.

Вокруг много цветов, цветов московской зимы, особенно много гиацинтов, хризантем и левкоев. Яркие, утепляющие, даже слегка душные лучи «юпитера», сдержанное гудение. По мягкому коврику шаги сменяющегося караула, слезы в глазах и признанных и негласных друзей.

Одного Эдуард не предвидел — эскадрон красной кавалерии, прибывший в Клуб писателей по приказу Наркомвоенмора, последовал, цокая копытами коней, за гробом Багрицкого.

«Копытом и камнем испытаны годы…»

Багрицкий умер через год после описанной Сторицыным встречи.

Свои записки Сторицын назвал «Рассказ о том, как умирал Багрицкий». Но в попытке предвидеть характер этой смерти Сторицын ошибся. Не ошибался Сторицын в другом, зная Эдуарда в юные его годы: свою любовь к жизни, ко всему живому — первый признак поэта — Багрицкий до последнего вздоха норовил прикрыть чем угодно — ужимкой, лихим словцом, иронией. Так же не любил он никакой наготы. Так же старался он замаскировать долголетнее страдание болезни, и нужно сказать, это ему удавалось. Грустное признание…

Но особенно грустно признать сейчас, что Багрицкий не успел, уже поднявшись до этого, в меру и достаточно полно выразить то ощущение единства чувства и мысли, какое могло увенчать его ощущение, к которому пришел он под конец.


Багрицкий! Дух Тиля Уленшпигеля признал тебя!

Только теперь мог бы ты весело пойти по дорогам, пересвистываясь с птицами, на ходу улыбаясь и складывая песни, чтобы вечером пропеть их у ближайшего очага… Был бы уже стариком? Что ж! Ты, наверно, отрастил бы окладистую бородку моряка и с трубкой во рту рассказывал бы внукам сказки Андерсена…

Так оно и было бы, если бы болезнь не сожрала певца, а вражеская бомба не убила его сына, Всеволода, молодого поэта и журналиста-фронтовика.

Все это теперь ясно видно.

ВСТРЕЧИ С ЗЕМЛЯКАМИ

1. Признание

Не скажу с уверенностью, где, в чьем доме было это. Почему-то кажется мне, что чтение было назначено в служебных комнатах театра Вахтангова. В этот вечер, впервые после долгого молчания, Бабель обещал новые рассказы. Театру же он обещал пьесу, и этим, должно быть, объясняется особенная заинтересованность и гостеприимство театра.

Охотников послушать прославленного новеллиста собралось много. Здесь же я встретился с Ильфом, и мы вместе ждали появления земляка.

Бабель поднимался по лестнице, окруженный друзьями. Мы увидели в толпе покатые плечи и лохматую, начинающую седеть голову Багрицкого.

Бабель поднимался не торопясь, от ступеньки к ступеньке, переводя дух. Озираясь через круглые очки, закидывал голову; при этом его румяное лицо, как всегда, казалось веселым, взгляд — любопытным. С толпой вошел оживленный говор. Но веселость Исаака Эммануиловича была обманчивой. Предстоящее дело чтеца, очевидно, заботило его.

Начали без запоздания.

Создатель трагических рассказов всегда любил шутку и шутить умел. Помнится, и тут тоже, проверяя нашу готовность слушать его, он начал шуткой. Но конечно же на этот раз он не подозревал точного пророческого смысла случайных слов, сказанных игриво из-за столика:

— Предвижу, что именно меня погубит. Мой скверный характер. Это он и мое любопытство нанесут меня на рифы… — И он был не в силах договорить то, что начал, и только усмехнулся лукаво и немного сконфуженно промолвил: — Ну, подумайте, зачем я опять согласился испытывать ваше терпение?

Затем, сразу став серьезным, Бабель поправил очки и, заново наливаясь румянцем, приступил к чтению. Он сказал:

— «Ги де Мопассан».

Бабель читал в манере, знакомой нам еще по встречам в его квартире на Ришельевской улице, — неторопливо, внятно, хорошо выражая ощущение каждого слова.

Вторым был прочитан рассказ «Улица Данте».

Не замечая легкого шороха внимания, возникающего то здесь, то там, я вслушивался в звуки чтения, следил за развитием сюжета, ожидая разгадки: «К чему же все это?» — и чувствовал недоумение. Больше! Я был озадачен: то, о чем повествовал Бабель, казалось мне не заслуживающим серьезного рассказа. Я не узнавал автора «Смерти Долгушова». Особенно озадачил меня рассказ о том, как бедствующий, нищий автор заодно с богатой петроградской дамой переводили «Признание» Ги де Мопассана. Выразительность эротической сцены обожгла воображение, но как и чем это достигалось? Я не задумался над этим, не оценил ни тонкого заимствования из мопассановской новеллы, ни всего чудно-музыкального строения рассказа Бабеля.

Чтение кончилось. Чувство недоумения не оставляло меня, но вместе с тем не оставило меня и то, мне непонятное, что слово за словом, как ступенька за ступенькой, откладывалось и накапливалось во мне во время чтения.

Публика расходилась. Ильф, счастливо блестя улыбкой и крылышками пенсне на глазах, поставленных слегка вкось, вздохнул, сказал застенчиво:

— Вон как! Хорошо темперированная проза. Действует, как музыка, а как оно просто! Вот вам еще одно свидетельство, что дело не в эпитетах. С этим нужно обращаться экономно и осторожно — два-три хороших эпитета на страницу — не больше, это не главное, главное — жизнь в слове…

Я промолчал.

Повторяю признание: в этот вечер я не понял рассказов Бабеля, как не понимал я в ту пору духовного мученичества долгих многолетних или недолгих, но всегда честных молчальников искусства, как не понял важного значения слов, сказанных однажды Бабелем об одном из нас: «Едва ли ему что-нибудь удастся в нашем деле — у него небрежная, торопливая и ленивая душа. Он не любит сомневаться, но притом строить, — он любит литпродукцию, а не литературу».

Как всегда в, казалось бы, непоправимых грубых ошибках молодости, она же, наша молодость, служит нам единственным, но счастливо-убедительным оправданием. Видимо, и на сей раз молодость еще не умела в негромком услышать важное, в малозаметном — увидеть истину. Ильф был старше меня лет на пять-шесть, он был уже зрелым, его душа уже была в движении…

Прошли, однако, и мои дополнительные пять-шесть лет, может быть, даже меньший срок, — и вот — дивное дело, — отыскивая и сочетая слова, фразы и строчки, прислушиваясь к их звукам и смыслу, к ритмам пауз, означенных запятой или точкой, я то и дело слышал среди интонаций, идущих из каких-то светлых запасов памяти, музыку речи, радостно узнавал знакомые созвучия — и я сразу же поверил им и подчинился.

Вероятно, это справедливо. Вероятно, так и должны говорить друг с другом поэты… Но не довольно ли признаний? «Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».

2. О назначении поэта

Все чаще хочется мне послать земляку письмо, в котором говорилось бы об ожидании: о страстном ожидании удачи в новых предстоящих ему вещах — о новом мире. В этом звучит, должно быть, не только голос одной души, но голос всех вступивших в круговую поруку: мы, многолетние, ответственны перед эпохой все в равной степени.

«В эпоху быстрых темпов писатель должен думать медленно».

Не однажды Олеша подтвердил верность этому своему афоризму.

Душа поэта пуглива и капризна. Нелегко поэту вступать в беседу, не всякая встреча ему по душе. Но, по-видимому, мне при встречах с Юрием Карловичем везет. А может быть, неспроста эти встречи, всегда интересные и искренние. И вот опять он доверяет мне свою постоянную, долгую и любимую думу. Это рассказ о том, что хотел бы Олеша написать.

Я знаю это. Давно знаю. Но и спустя годы мне снова интересно слышать этот рассказ.

Это повесть о жизни и смерти. Я слышал ее, когда серый, седой и как бы нечесаный, но все с тем же взглядом, блеснувшим из-под бровей, Олеша был все-таки моложе. Но почему же он не умер? Ведь он мог умереть. Он умирал, был обречен. Рассказ начинается с того, что он вспоминает, как ему делают очень опасную хирургическую операцию. Отощавшее тело взрезано, раскрыто. Хирург в белом халате, склоняется над вскрытой брюшиной. Там все ало или лилово…

— Рассказ должен быть совершенно точен, — утверждает Юрий Карлович. — С точным сообщением фактов, имен и последствий. Теперь известно, что я легко мог умереть. Но я остался жить — зачем? Что увидел хирург, вскрывший мое тело, что он увидел во мне? Лицо врача строго, внимательно, важно. И удивительней всего, что глаза розовые. Да, розовые глаза! Я вижу это лицо, и мне становится ясно: этот человек имеет задачу спасти меня. Но зачем?

— Вы будете жить, — слышен голос, — вас не убьют. Вас велели щадить…

Вероятно, это уже бред.

Конечно, судить меня может только один: Бетховен! Это я знал, это так. Но зачем мне оставляют жизнь? Я обнищал. Мое прибежище на чердаке. Хлам, осенний холод. Лист, кружась, влетает в чердачное окно. Желанная бедность! Я никогда не страшился репутации сумасшедшего. Я к этому приучен, это мне приятно. Может быть, именно это дает мне или сохраняет чувство свободы. Не правда ли? Давно сказали мне: «Юрий, тебя хотят держать при РАПП как своего сумасшедшего». Это так. Это навсегда определило мое общественное положение. Но там, внизу, на улицах большого города, по всей стране, должно быть, немало еще людей, которые чувствуют меня иначе. И вот оттуда приходят ко мне двое влюбленных молодых людей — девушка и юноша. Еще сохраняется глухое воспоминание о том, что я когда-то издавал книги, — и они пришли ко мне, зная, что я поэт. Юноша говорит: «Валя, покажи ему свои руки».

И девушка протягивает руки ко мне. Я все понимаю. Я понимаю, зачем влюбленные пришли ко мне, зачем я живу: я должен им сказать, какие у девушки руки. И я говорю им это. Одно слово.

«Вот видишь, Валя, я говорил тебе, что он все знает, — обрадованно восклицает юноша. — Я тоже видел, что у тебя необыкновенные руки, но я не умел назвать это. Спасибо. Пойдем, Валя».

Вот вам повесть о назначении поэта. Я знаю эти руки, но я не скажу вам тех слов, какие нужны для того, чтобы повесть писать. Я могу вам ее показать.

— Что? — спрашиваю я. — Что показать? Повесть?

— Эту девушку. Валю. Вот она. Смотрите. Она сейчас войдет.

— Кто? — спрашиваю я.

— Валя. А может быть, у нее другое имя. Такое, как у гамсуновской героини. Помните — Иллояли? Впрочем, не утверждаю. Может, просто Гертруда. Несомненно, она была королевой.

— Кто?

— Валя. Вот она выходит из пещеры. Смотрите. Смотрите.

Из-за буфетной стойки выходит и приближается к соседнему столику девушка-официантка. Она протянула руку, подавая блюдо, и я увидел чудные руки. Да, это рука королевы. Увидел бы я это, если бы не рассказ, только что услышанный? Согласен. Девушке пристало бы, как сказочной королеве, появиться из пещеры…

Забавная игра? Конечно. Но самое интересное вот в чем: вдруг я чувствую, что эта игра подготовлена во мне всей моей жизнью, всеми знаниями. Да! Своею жизнью подготовлен я к пониманию сложных впечатлений и потому верю: Валя должна выйти не из-за буфетной стойки, а из глубины скалистой пещеры, с легким венцом-короной над головой, — эта несильная, юная, гибкая девушка с профилем, какие бывают на цветных витражах в средневековых соборах; а главное в ней — прелестные, гибкие, как все ее тело, матовые руки, с легким звоном умело убирающие посуду.

Благодаря всему, что случилось в жизни со мною самим, и мне доступно это видение. Этим же объясняется чувство взаимного доверия — у меня и Олеши. И он видит здесь одни и те же, общие для нас родовые признаки…

— Что вы можете сказать об этих руках? — спрашивает он.

Но здесь, увы, я сдаюсь. О руках Вали я не умею сказать больше того, что сказал. Поэт в еще не существующей повести, наверно, видит больше и говорит лучше меня.

— Но об этом никому, — придвинувшись ко мне, таинственно шепчет Олеша.

— О чем?

— О том, что вы узнали. Слышите — больше никому. Слышите?

Не посвящать больше никого в нашу тайну… А правильно ли это?

Как любовь есть тайна двух, так мечта поэта есть тайна только его одного. Но тайна эта постигается затем, чтобы приобщить к ней всех. Не в этом ли назначение поэта? И потому не вернее ли рассказать, ничего не утаивая, с точным обозначением имен, не опасаясь последствий?

3. Игра и смерть

С утра позвонили по телефону и сказали, что ему лучше, можно больного навестить. И я решил вернуть ему книгу. Это был «Доктор Фаустус» Томаса Манна, последнее, что читал Олеша перед своей грозной болезнью.

Книга произвела на него большое впечатление.

— Прочтите ее, — настоятельно сказал он мне, — вернете не позже, как через десять дней.

А я уже просрочил…

По дороге я купил цветы.

У дома на Лаврушинском я встретил общего нашего приятеля Леню. Он шел на меня, как пьяный, и плакал. Едва ли он что-нибудь видел: стекла его очков были мокрыми.

Лысый, очкастый Леня — человек не всегда удобный. Но есть у этого человека и большие достоинства. Основная черта его характера — беспечность не по возрасту — помогает ему быть легким и веселым собеседником. Он всегда готов поддержать веселую выдумку, а главное — он навсегда предан духу романтики, конечно, насколько это доступно человеку немолодому, отцу семейства.

Прежде все это давалось легче. И немного сохранилось с тех пор.

Когда-то, давным-давно, этот человек за столиком кафе, где Олеша считался завсегдатаем, восторженно присягнул на верноподданность своему королю, обещал беспрекословное выполнение любого королевского повеления, но и награду потребовал немалую.

— Вы, Юрий, мой король, но вы и возложите венок на мою могилу. Согласны?

Король подумал и согласился. Больше того! Олеше игра понравилась.

— Согласен, — сказал он. — Что ж! Венок я вам принесу. Это награда вполне королевская. Торжественно возложу венок на вашу могилу. «Чем был знаменит этот человек? — спросят граждане. — Чем он так знаменит, что сам король возлагает на его могилу венок?» Над свежей могилой я произнесу речь. Я буду говорить: «Этот человек был неизвестен, но отныне он знаменит. Он будет знаменит своею верностью духу красоты. Вот почему я, король страны, где превыше всего ценится понимание прекрасного, возлагаю сей венок!»

— Но, конечно, — говорил Олеша в тот вечер за столиком кафе, — может случиться и не так. Может случиться, что не я принесу цветы на могилу верноподданного, а придет время — и вы все увидите меня мертвым в гробу, как видели уже многих… Придете ко мне домой, а я в гробу.

— Этого не будет! — воскликнул Леня.

— Короли не лгут, — отвечал Юрий. — Они иногда говорят то, чего еще не видят другие. Каждый владыка, властелин должен быть поэтом и пророком. Вы скажете, не всякий таков. С этим я готов согласиться. Но я хочу быть таким в стране, где управителями признаются только писатель и поэт. Я хочу быть королем-пророком… Вы вспомните, Леня, мои слова! Будет весна, деревья оденутся листвой… Вы думали когда-нибудь, какое это чудо? Думали ли вы о законах, по которым крупица вещества ищет и находит свое семейство и клетка объединяется с клеткой? Происходит созидание. Строится природа. Закипает жизнь. Она кипит в листьях и в стволе дерева, она кипит в наших телах… И вот опять что-то происходит… Один толчок… миг… Миг недопустимого нарушения гармонии, неисправность… Как вам нравится это слово: неисправность? И жизнь оборвана — смерть! Что это? К этому нужно готовиться всем. Об этом нужно думать. Отвечайте же мне: что это? Что?

На бедной кровати, какие чаще встретишь у студента, на кровати с темным одеялом и небольшой плоской примятой подушечкой, спокойно лежит густоволосый седой старичок с закрытыми глазами, с заострившимся носом и чуть-чуть скошенным на сторону ртом. У Юрия Карловича всегда была эта привычка — в раздумье или раздражении вдруг немного скривить рот, отчего еще заметней делался его твердый, выдающийся вперед, энергичный подбородок.

С утра Олеше действительно было лучше. Жена успела сказать об этом друзьям. Олеша даже что-то пел. Надежда окрепла. За время болезни он умирал дважды и дважды удавалось спасти его. Ему не сразу сказали, что у него трехсторонний инфаркт, но пришлось: он был очень неспокоен.

На дворе была весна. В окно заносило ее звуки и запахи. Больному очень хотелось видеть зеленевшие деревья.

Его смешили и раздражали усилия, какие принимались для его спасения, он видел в этом глупый педантизм и все повторял: «Зачем? Все произойдет, что должно произойти».

Но, говоря так, он умирать не хотел. После того, как ему сказали, что он опасно болен, он испуганно притих и сам стал педантично выполнять все, что от него требовали. Заботился, чтобы не иссякал запас кислорода, чтобы в нужную минуту все было на месте в нужном порядке, хотя и продолжал повторять: «Будет так, как должно быть».

Вошли санитары, обвешанные подушками с кислородом, — вызывалась неотложка… Больной наблюдал, а потом сказал:

— Они вошли, напоминая подводников. Накануне, может быть только вчера, они опускались в глубину океана. Я об этом напишу. Такая определенность жестов, быстрота и решительность бывает у людей в минуту большой опасности. Наверно, так бывает на подводной лодке в момент опасного маневра.

— Очень хорошо, Юра! Об этом обязательно нужно написать, — было радостно, что больной писатель захотел писать. — Но, может быть, это не подводники, а космонавты?

— Думаете, эти люди завтра летят за стратосферу, в космос? Нет, не хочу, этого, не надо, пока еще нужно лететь через Ла-Манш, как в годы моего детства, вокруг света… Ведь и это поражает воображение!

Дважды удавалось возвратить его обратно к людям, вернуть ему дыхание.

— Смотри, какой ты крепкий, — успокаивала его жена. — Смотри, какая у тебя крепкая грудь, какая хорошая, крепкая кожа… Нет, ты не похож на дряхлого, который вот-вот может распасться.

И вот вдруг что-то случилось.

— Мне нехорошо, — сказал Юрий и откинулся на подушку.

Привстал, опять вдохнул — и перестал дышать.

Что же случилось?..

Это произошло без десяти минут двенадцать, почти в полдень.

Солнце стояло высоко.

«Вы увидите меня мертвым. Придете ко мне, а я в гробу».

И вот мы стоим сначала за дверью, за которой лежит мертвый Олеша, а потом — у его постели.

Блерио перелетел через Ла-Манш.

Я прижимаю к груди книгу, последнюю из прочитанных Олешей. Букетик цветов в моих руках развалился. Верноподданный несчастный лысый человек весь в слезах, что-то ищет, делает какие-то странные жесты, мокрые очки свалились с его длинного покрасневшего носа. Наконец он нащупывает у меня в руках цветы, берет несколько цветиков и кладет их на мертвые руки Олеши.

— Короли не лгут, — бормочет он. — Короли должны пророчествовать. — И с горьким упреком, с отчаянием восклицает: — Юра! Юра! Зачем вы оказались пророком и на этот раз!

Что же это случилось? Недопустимое нарушение гармонии, неисправность — и жизнь оборвана. Кипение мгновенно прекратилось. Мысли больше нет. Нет игры — смерть.

Опять ушел человек — ушел поэт, успокоились и эти губы…

Опять напрашивается мысль, высказанная Пиндаром: губы поэта в молчании сохраняют форму последнего сказанного слова.

Вглядываюсь в безмолвного Олешу, над которым склонилась Оля Суок, его жена, — поправляет его сухие, серые волосы, поглаживает пальцами холодные губы, — и снова вспоминаю ту встречу, когда Олеша сказал мне:

— Будем желать того, что Дон-Кихот желал для себя. Помните? Пусть люди говорят обо мне так, как того требует душа.

ПОЭТ

В молчании поэта губы сохраняют форму последнего сказанного слова.

Пиндар
В давние времена кабардинские владыки-уздени любили отмечать свои родовые и семейные события хорошей песней. Человек, умеющий сложить песню, весьма почитался, и его дар оплачивался щедро: кекуако — певец или сказитель, понравившийся заказчику, мог потребовать за свою песню добрую лошадь, или полсотни баранов, или тысячу рублей денег.

При появлении кекуако каждый кабардинец оглядывал себя и оправлял одежду: кекуако мог подметить какую-нибудь небрежность в одежде, неловкость всадника в его посадке, и тотчас же неряха был бы осмеян. Острого слова кекуако опасались и родовитые владыки, и богатые скотовладельцы, и молодые девушки. Даже муллы и те остерегались вольнолюбивых кекуако.

Существует рассказ о споре между муллой и кекуако:

«— Ты человек вредный, — говорил мулла, — вредный потому, что не признаешь религии. Таких, как ты, нужно гнать из страны или убивать.

— Нет, не меня, а тебя надобно выгнать, — отвечал кекуако. — Ты находишься за пределами добра, а следовательно, и вне религии. Ты с нетерпением ожидаешь смерти человека, дабы поживиться на его похоронах. А мы, кекуако, любим жизнь. Мы из труса делаем храбреца, вора превращаем в честного человека. Мошенник избегает попадаться нам на глаза, а безмолвно зовет нас всегда тот, кто заслуживает быть воспетым…

— Ты говоришь о религии, — изумился мулла, — это интересно! Что же ты считаешь зерном религии?

— Просяное зерно. Просяное зерно — основание религии. Вот мое мнение, — отвечал кекуако».

В те времена кабардинцы сеяли ячмень и просо, другого хлеба не знали. Следовательно, смысл ответа таков: духовного почитания заслуживает только источник благополучной жизни — возделанное зерно, человеческий труд.

Другой кекуако выразился так:

«Каждый поэт рождается с зерном любви. Это и есть зерно хорошей религии».

В таком же духе отвечал и старик Бекмурза Пачев, когда гости спросили его, о чем любит он говорить в своих песнях.

— Я люблю жизнь, — отвечал Бекмурза. — Я люблю веселие, сытость и сердечность людей. Но мне долго не удавалось сочинить счастливую, веселую песню, потому что мой народ не был счастлив.

Может быть, вам это покажется странным, — продолжал Пачев, — а начал я сочинять песни по тому поводу, что был обвинен в воровстве. Меня обвинили в краже коня. Жестокие, неосторожные люди! Молодой человек еще только начинал жизнь. Он с нежностью наблюдал полет пчелы, прислушивался к писку цыплят, а они схватили его и поставили перед судьей. С сильно бьющимся сердцем я сказал судье и обвинителям все, что закипело в нем, в молодом сердце, это была первая накипь гнева и порицания. Меня хотели судить без вины жестокие люди, прислужники бесправия, хищники и лицемеры, но я сам осудил моих обвинителей за их бесчеловечность. И я продолжал судить их в своем сердце. Это был самый строгий суд, и это стало поводом для моих песен. Человек, который должен бы петь о любви, заговорил голосом ненависти, а добро и любовь я находил у их источников, среди бедных, простых людей, живых силою своего труда, голодных красотою, а красоту я находил в звуках нашего языка. И в народе начали уважать меня. Я умел видеть при этом и лесть и зависть, ибо и то и другое было неотъемлемою чертою владык, — коварство, лицемерие и опасливость. Каждого, кто несколько возвышался над остальными, старались подвергнуть насмешке, унизить, если он был слаб, но льстили ему, если он был силен, и всегда хотели ударить и отсечь его, как иногда путник сбивает палкой колос, возвысившийся над другим. Певец получал клички, которые нельзя повторить в присутствии женщин. Но самое обидное было не в этом. Самое обидное в том, что если не могли оскорбить меня самого, то старались оскорбить мою мысль, мою речь, и это делалось тем чаще, чем совершеннее становились мои песни, чем полнее понимал я красоту языка. Но в сознании этой красоты я и находил свое утешение. Я начинал чувствовать, что слово не только способно вонзиться, как крепкий коготь, — слово взрывает, как бомба. Силу языка я чуял в поговорках и пословицах. Я накапливал эту силу, вбирал ее в себя. Собрать и сохранить слово народа было не менее нужно, чем сохранить свою песню. Но как?

Бекмурза придвинул к себе небольшой, но складный чемоданчик, обыкновенный дорожный чемодан с металлическими застежками, каких много в любом городском магазине, и открыл его. Затаив дыхание, мы привстали, заглянули под крышку чемодана. Что там? Какое сокровище? Ящик был заполнен кипами бумаг. Бекмурза, приседая ниже и ниже, молитвенно сложил руки, опустил глаза, совсем затих, склонился. Бумаги шуршали от прикосновения зеленоватой его бороды. Чистыми белыми руками Бекмурза перебирал бумаги, из-под рукава бешмета выглядывал край чистой белой сорочки.

Старик всматривался и щурился. Лицо его становилось все печальней.

— Что пользы от всего этого! — с незабываемым выражением грусти сказал он. — Что пользы, если никто, кроме меня, не прочитает… Попробуйте!

Листы бумаги были непонятно изузорены.

Печально улыбаясь, старик рассказал историю своей грамотности.

Дети крестьян и бедняков-скотоводов обучались в духовных школах медресе, но никто из самых грамотных не слышал, чтобы на бумагу записывались песни и пословицы. «Зачем это? Арабская грамота знает только духовные книги», — так говорили Пачеву грамотеи.

«Мало тебе кощунства в песнях, ты хочешь еще кощунствовать в книгах», — отвечали Пачеву муллы, когда он спрашивал их, нельзя ли сделать как-нибудь так, чтобы песни удержались на бумаге, как удерживаются арабские стихи Корана, и высокомерно отворачивались от греховодника.

И тогда Пачев приступил к тому, что уже было достигнуто прежними поколениями, — он начал сочинять письменность. Прислушиваясь к произношению отдельных слов, он вскоре понял, что слово состоит из отдельных звуков. «Рубль, — произносил вслух Пачев. — Один рубль… два рубля… пять рублей…» Одно и то же слово изменялось с переменой его значения. Было подмечено и другое: «шел», «вел», «мел» — слова, близкие по произношению, имели разный смысл. Так был обнаружен первый закон языка — звучание, составляющее элемент слова. «А», — произносил вслух Пачев и отыскивал обозначение этого звука в арабском алфавите. «Т», — говорил он и находил букву. «У», — заканчивал Пачев и составлял слово «ату» — «отец». Разложенное на отдельные звуки, слово собиралось заново, но теперь оно собиралось навсегда, закрепленное на бумаге значком, и это было радостно.

Когда выяснилось, что звуки кабардинского языка не укладываются в арабский алфавит, Пачев начал изобретать самостоятельные обозначения, взявши в основу арабские буквы. Получилось сорок четыре знака.

Дальше началась запись: все песни, которые поэт признавал достойными жизни, он записал с помощью своего алфавита. Стал записывать народные изречения.

Все лучше узнавал Пачев народ и народные нужды, все более страстно хотел он раскрыть сокровища родного языка и через это учить народ красоте и достоинству. Он ходил по всей стране. Его знали всюду. Владыки и богачи отводили ему почетное место за своим столом. Это кормило поэта, но наряду с заказанными песнями Бекмурза составлял песни, в которые старался вложить любовь к народу и тонкое знание языка. По-прежнему его мечтой было сочинить счастливую песню. Но это ему не удавалось долго.

Первую счастливую песню он начал сочинять в 1919 году, когда душа его ликовала, как солнечное утро, и с тех пор все события и мысли, достойные этой песни, он вписывает в свои тетради изо дня в день. Эта песня-поэма названа «Ленин, или возвращенная Кабарда»:

Не очень много было нам дано,
Мы рождались подневольными.
Но где-то в глубине души
Сохранилось воспоминание
О том, что и мы, чувяшники,
Знавали иную поступь…
Еще Лиоан и Джабы,
Кабардинские мудрецы,
Предвидели и возвещали время,
Когда чувяшники восстанут
Против сафьянников…
И вот метнулась молния времени,
Борьба предрешена,
Хотя рождались вы властелинами,
А мы — только рабами…
Кабарда возвращена народу.
…Бумага выпала из рук старика. Мы слушали, сидя вокруг стола, за плоскими белыми чашами, наполненными белым холодным айраном.

Старик отряхнулся; встал и огляделся, снял с рукава бешмета пылинку. Его смущала будничная его одежда и то, что дом не приготовлен для приема гостей.

Дверь чистой комнаты оставалась открытой, куры кудахтали у порога, за дверью сиял июль, и вдруг в этом сиянии дня-что-то золотисто вспыхнуло большой искрой — должно быть, пролетела пчела… За нею — другая.

Из тетради, синей школьной тетради, куда записывалось продолжение поэмы «Ленин», старик вырвал листок бумаги и взял перо. Склонившись к столу, сжимая ручку с пером и нацеливаясь, как бы для того, чтобы проколоть бумагу, он приготовился что-то писать и поглядел на нас. Долго он смотрел на нас, что-то обдумывая. Мы почтительно молчали, и вот старик начал выписывать причудливые значки. Из-под рукава выбился край сорочки, Бекмурза не замечал этого.

— О чем ты пишешь? — решился спросить один из нас.

Старик не отвечал.

Но, кончив писать, Пачев пригладил бороду с невидимой тыльной стороны, обвел глазами гостей, как бы избирая одного из многих званых, протянул листок и перевел записанное.

— «Я творю пятьдесят четыре года, — слово за словом переводил взволнованный старец. — Я знаю теперь жизнь пчел, голоса природы и своего сердца. Я написал о Ленине и о Кабарде, но мои произведения глохнут, слепнут и тонут, исчезая, как пена в своем потоке. О нет! Я не могу согласиться, что я вреден, — много добра я чувствую в себе! Почему же все еще так робко меня призывают? Я вздыхаю. Чаще следовало бы мне петь свои песни вслух, а другим слушать. Поет душа моя, а я молчу. Почему? Песня внушает прекрасное, и вот я говорю, недоумевая: «Как же это так? Умру — и никто не сможет возобновить звуков моих песен…»

После этого разговора Пачев умер.

Замысловато изузоренный вдоль по детским линейкам листок бумаги я свято берегу — все, что еще в силах извлечь звуки нескольких слов из кипы бумаг и тетрадей, исписанных поэтом… Да кто его знает, вернее всего, не сохранилось уже тех бумаг.

Великий поэт! Душа живая! Каким добрым и печальным запомнилось мне твое лицо, скорбная складка чистых губ, когда стоял ты, склонившись над трудом жизни!

ВОСХОД И ЗАКАТ

Мы вышли в путь еще до рассвета, чтобы с вершины горы полюбоваться восходом солнца, но, подымаясь в гору, не рассчитали…

Уже давно рассвело. Мир стал вполне отчетливым, и до вершины было уже совсем недалеко, когда вдруг из-за края горы выступило солнце. Мы продолжали всходить. А солнце остановилось. И показалось нам, что оно, еще не вполне оторвавшееся от края горы, совсем-совсем близко от нас, — вот сейчас взойдем на самый гребень вершины и просто станем рядом с ним. Ну, скажем, как всадник становится рядом с конем.

Эх, успеем ли?


Далеко за снежным полем садилось солнце.

Мы наблюдали это из сосновой рощи, из-за высоких, оголенных, багровеющих стволов.

А там громадный круг, пламенея, становился как бы жидким, его очертания теряли свою отчетливость, зыбились, все безудержнее отдавая пламя и сияние всему окружающему миру — и соснам, и снежному полю, и узеньким на небосклоне облачкам, и всей запредельной ужасающей бездне…

Глядя на это страшное чудо красоты, я почувствовал, что начинаю постигать что-то для себя новое. «Вот, — как будто хочет сказать мне солнце, — смотри и помни, какой я есть. Слишком часто вместе с другими забываешь ты об этом, о моем оке, о моей власти и красоте».

А еще острее было ощущение того, что при всей своей огромности огненный шар солнца, неистощимо разливаясь, уходит, исчезает за полосой земли — в отдаленности уже совершенно непостижимо огромной.

МИЛОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

1. Хлеб.

Девочка купила в булочной калачик и теперь торопилась домой с хлебцем под мышкой. Она бежала через мостовую.

Ехал тяжелый грузовик. Девочка испугалась и выронила калачик. Повернувшись, она остановилась у панели, с ужасом наблюдая, как тяжелые, широкие колеса грузовика катятся на хлебец. Белый-белый — он лежал посреди мостовой. Девочка, а с нею несколько-прохожих, сочувствующих ей, не сводили глаз с калачика, присыпанного мукой, и с грузовика: неужели раздавит?

Переживая эту сценку вместе с другими, я — странное дело — вдруг вспомнил вот что.

В двадцатом году я однажды получил паек — полбуханки хорошего ситного хлеба. Я работал далеко за городом, и домой нужно было идти пешком часа четыре. Я не ел хлеба и накануне, но мне очень хотелось донести свои полбуханки домой нетронутыми — так уж красив был этот хлеб с его лакированной корочкой, так уж я был тщеславен…

Я шел домой, хотелось есть, и в голове шумело, но я крепко держал хлеб — в ту пору случалось, что съедобное выхватывали из рук среди бела дня.

Я благополучно прошел свой путь, до дома оставалось уже квартала два, когда, вознаграждая себя, я решился отломить от корочки, положил кусочек в рот, стараясь сосать корочку, как леденец, как можно дольше, и тут меня встретил один знакомый молодой человек. Я растерялся, как мог бы растеряться от преступного покушения.

Этот молодой человек со странно чуть-чуть примятым носом на румяном лице, как будто кто-то взял этот нос двумя пальцами и осторожно искривил его, в пенсне, в цветистом, входящем тогда в моду галстуке, — молодой человек высоко держал голову и выглядел задорным и надменным.

Я с ним не был близко знаком, но там, где мы встречались, он слыл насмешником; все побаивались егометкого словца.

И вот этот молодой человек, при виде которого, казалось мне, мог побледнеть самый развязный одесский конферансье, сейчас шел навстречу. О да! Я предпочел бы сейчас не держать в руках идиотской дырявой тетиной корзины с двумя метрами бязи для подштанников, пачкой махорки, куском сырого мыла и полдюжиной недозревших помидоров и даже — моей буханки… Ну и вид должен быть у меня!

— Здравствуйте! Откуда идете? Что у вас в корзине?

— Здравствуйте! — суетливо отвечал я. — Читали Пьера Бенуа? Вот искусство фабулы. Какая фантазия!

— Пьер Бенуа, — сказал молодой человек. — Конечно. Нам по дороге.

Мы сделали несколько шагов, и, покуда я придумывал, как продолжать разговор, мой спутник, не глядя на меня, сказал:

— Дайте хлеба.

Я даже остановился.

Посмотрев на него, я увидел, что он очень худ: выдавшиеся скулы с легким румянцем и толстые губы.

Под стеклами пенсне блеснули веселые глаза, и я увидел улыбку толстых, сухих, желатиновых губ с пятнышком, как от укуса, простодушную и немного смущенную, совсем не такую, какой казалась его улыбка издалека. А главное, так непосредственно было это «дайте хлеба», несколько отрывистое от смущения, что я, не размышляя, с силой отломил от своей аккуратной полбуханки ломоть и отдал его спутнику.

— А вы, — спросил он, — почему не едите вы?

— Ничего. Я уже ел, — отвечал я, стараясь пригладить поврежденную мякоть хлеба.

Он посмотрел на меня, на растерзанные полбуханки и отломил от своей доли половину.

— Ешьте, — отечески сказал он. — Этого хватит обоим.

Мы шли, ели и задушевно болтали — не об африканской экзотике Бенуа, а о наших, своих, домашних, юношеских делах, которых оказалось достаточно.

— Отломлю еще, — сказал я, когда мы кончили есть.

— Нет, нет, — очень серьезно возразил молодой человек. — Мы и так изуродовали хлеб. Смотрите, что мы сделали…

Чудно́! Но что же, мне действительно это вспомнилось, когда я смотрел на калачик, Оброненный девочкой посреди мостовой. На него катились широкие колеса. Но, затормозив машину, шофер подал назад и потом бережно объехал калачик.

А тот молодой человек, надо сказать, впоследствии сделался известным писателем, которого многие полюбили: в книгах он был насмешлив, но насмешником он не был, а весел и доброжелателен. И у него появилось новое имя, сложенное из инициалов.

2. Яблоко. «Гей ты, моя Генриетточка!»

Вернемся, однако, к тому времени, когда Илья Арнольдович Файнзильберг еще не стал Ильфом и все мы были молодыми.

Не чувствовалось прошлое — и неудивительно: было только будущее, ибо и настоящее служило ему.

Едва ли не сверстник наш, Георгий Аркадьевич Шенгели представлялся нам, людям по молодости беспощадным, упорно чаявшим новаторства, человеком другого, чуждого нам поколения, смешным архаистом, чуть ли не из другой страны — с большим прошлым, со скучно-устоявшимися правилами жизни и поэзии… А было Шенгели о ту пору немногим за тридцать лет — стройный, смуглый, с «пушкинскими» бачками, в твердом, как ореховая скорлупа, экзотическом шлеме «здравствуй-прощай»…

Шутка ли сказать теперь через столько лет: «Начало двадцатых годов…»

Дружба с Ильей Арнольдовичем льстила самолюбию каждого из нас. Давно и верно сказано, что необыкновенным был этот молодой человек, тихий, но язвительный; в повадках, в манере одеваться, входить в комнату, вступать в разговор особенный и вместе с тем очень общительный, демократичный, со своим уже выработанным вкусом, что, должно быть, и определило и внешние манеры, и скрытые стремления.

Ум этого очень любопытного к жизни человека был иронический, а душа добрая. Он мог говорить очень резкие вещи, не обижая. Эта редкая благородная способность проистекает от доброты и душевной веселости, чего так много было у Ильфа. Его наблюдательность была не мелочной, не та наблюдательность, когда замечаешь только стоптанный сапог, большие уши, трещину в старом шкафу, и на этом наблюдение заканчивается.

Нет, Ильф по стоптанному сапогу, по обстановке в квартире умел, а главное, всегда хотел наблюсти характер человека, его вкусы, его душевное состояние. Ильф любил людей, и любопытство Ильфа не было любопытством зеваки. Он хотел добра. Это было неравнодушное наблюдение, доставляющее работу уму и сердцу. С этого начинается писатель и художник. Поди разберись, где тут зоркость глаза, где зоркость души…

Таким, уже зрелым человеком, я узнал Илью Арнольдовича Ильфа в годы, когда каждый день жизни приносит обогащение.

Не все и не сразу становилось понятным. Я недоумевал: что так привлекает этого таинственного человека в самодеятельных литературных кружках, что может он здесь почерпнуть, чего он здесь ищет — только ли любит стихи? Неясным было это даже после того, как мы стали бывать друг у друга. А может быть, он и сам пишет? Поговаривали, что пишет, но что пишет он и как пишет — этого никто не знал. А сам он, спроси его об этом, не то усмехнется, не то, наоборот, станет как-то задумчив, серьезен, и в ответ всегда одно:

— Я больше люблю читать книги или говорить по телефону.

Аккуратно приходил этот румяный толстогубый человек в пенсне в Коллектив поэтов, кружок, наследовавший традиции «Зеленой лампы», прежнего литературного кружка, в котором начинали Багрицкий, Катаев, Олеша, Шишова, Адалис… Чаще всего Ильф появлялся вместе со Львом Славиным, писавшим сатирические рассказы с заметными чертами гротеска. За Славиным тоже укрепилась репутация беспощадного и хлесткого критика.

Дружба с Ильей Арнольдовичем день ото дня доставляла все новые и новые удовольствия. Кинематограф он любил не меньше, чем книгу, чем разговор по телефону, — за то, что экран сообщал ему много такого, что не всегда могла рассказать книга. Ему, например, запомнилась сцена из старой кинохроники «Патэ»; приезд Пуанкаре в Петербург. Он запомнил жесты французского президента, мимику, и мы, случалось, в компании забавлялись этой игрой. Смешно воспроизводилась мимическая сцена, в которой Ильф изображал французского президента в котелке, неуверенно сходящего по трапу с броненосца. Толпа… Почетный караул… Церемониальный марш…

Однажды представление это состоялось в квартире общей нашей подруги. Глава семьи, адвокат и по совместительству управдом, в меру сил своих покровительствовал молодежи, а мать, добрая, веселая, весьма хлопотливая дама, больше всего заботилась о неприкосновенности до блеска начищенных полов в просторной, но почти пустой квартире. Кстати сказать, когда Ильф вошел сюда в первый раз, он неторопливо оглядел пустую комнату, в которой на холодном сверкающем полу стояли два или три стула, и заметил: «Теперь я наконец понимаю, почему говорят: «Живу на жилплощади».

Хозяйка дома и сама охотно принимала участие в инсценировке, изображая вместе с нами восторженную толпу, но не забывала при этом следить за тем, чтобы стулья оставались на своих местах. И вот французский президент перед тем, как сойти с броненосца, со всею галантностью, как и подобает французу, отнесся к прихотливым требованиям дамы и заранее с полной серьезностью тщательно обвел мелком — мелок оказался у него в кармане — точки, где стояли ножки стульев. После спектакля стулья стали на место.

Не напрасно Ильф однажды сказал:

— Знаете, каким должен быть человек? Веселый, голый и худой.

Этот образ человека нам понравился, и, должно быть в соответствии с этим идеалом, мы часто играли в игру: «Что возьмем с собою на необитаемый остров?»

Из книг многое приходилось отбросить беспощадно, но твердо помню, что с Диккенсом Ильф расстаться не хотел даже в этом путешествии. В оправдание он говорил: «Нельзя! Диккенс прав: души кучеров еще не исследованы, и это дело нужно довести до конца». И едва ли будет преувеличением сказать, что автора «Пикквикского клуба» Ильф полюбил навсегда, не расставался с ним до самой смерти. Иные главы «Двенадцати стульев», по словам самого Ильфа, «срисовывались» с «Пикквикского клуба». Думаю также, что зерно сюжета заимствовано у другого любимого автора — Конан-Дойля.

Не один раз Ильф рассказывал нам в разных вариантах историю о голубом бриллианте (он делал ударение на и: голубой бриллиант). В основе импровизации лежал известный рассказ Конан-Дойля о том, как рождественский гусь проглотил бриллиант.

Жадно листались иллюстрированные журналы, до дыр зачитывались Бенуа и Жироду. Но главное состояло в том, что Ильф, показывал пример очень серьезного отношения к таким писателям и поэтам, как Франсуа Вийон, Рабле, Стерн, наш превосходный стилист Лесков. Обновлялось отношение к хрестоматийным именам, и наряду с этим пристальное внимание к современникам — к Маяковскому, Асееву, Пастернаку, которых мы слушали в отличном чтении Багрицкого — приучало к правильному пониманию новых поэтов. Нередко после чтения своих стихов мы засиживались при свете восходящей луны, слушая стихи «настоящих» поэтов — Маяковского, Есенина, Блока, Брюсова, Ахматовой… Незабываемо то праздничное чувство, какое испытывали мы, по-новому читая знакомые книжки, открывая незнакомые. Едва ли не сильнее всего действовало это новое чувство духовного общения, братства с поэтом, с человеком, знакомым нам только по имени. Счастье было во всем — в цвете круглой луны, выглянувшей из-за ветки, в профиле девушки, перекрытом широкополой шляпой, в ее голосе, читающем стихи, в воспоминании о своей маленькой книжной полке дома, где в углу, под одеялом, уже ждет тебя кастрюлька с еще теплой картошкой, в предчувствии нового утра и новых встреч… О благороднейший из всех инстинктов — творческий инстинкт молодости!

Всего не перечтешь, не вспомнишь! Такое было время для всех, и тут ничего нового не скажешь. Важно напомнить, что это бескорыстное увлечение учило всех нас, молодых людей двадцатых годов, прежде всего добру, любви. И говорить об этом хочется не только потому, что всегда приятно вспомнить радости молодости, но еще и затем, чтобы не утаить доступность этого добра от юношей и девушек наших дней, шестидесятых годов…

Илья Арнольдович всегда был с нами и вдруг пропал. Не видно неделю, другую — что же случилось?

Ильф жил в доме, известном в Одессе как «один из домов князя Урусова». Не нужно, однако, думать, что это был роскошный особняк.

Дом, правда, возвышался на одной из лучших улиц города, в квартале от обрыва с парапетом, с которого открывался вид на порт и море, но все же это был обыкновенный доходный дом, и небогатая квартира довольно многочисленной семьи Файнзильберг на третьем или четвертом этаже смотрела окнами в узкий темный двор-колодец.

На верхних этажах из-за слабого напора не было воды, и, приходя в гости, мы спрашивали, игриво пародируя одесский жаргон: «Воды́ есть?» — «Вода нет», — отвечал хозяин, и мы отправлялись в соседние дворы с гремящими ведрами в руках. Илья Арнольдович смущенно и благодарно говорил: «Когда мы заночуем в пустыне на необитаемом острове, я отдам вам свою флягу».

…На звонок вышел младший брат Ильи Арнольдовича. Мальчик был чем-то смущен.

Помнится, в квартире было не очень уютно и очень холодно. Входили и оставались запросто в пальто. Я тоже не сбросил своей шинельки.

Как знать, может быть, эти воспоминания и дали Ильфу впоследствии повод записать в своей записной книжке: «Чувство уюта — одно из древнейших чувств». Эти записи выражают сущность человека с не меньшей отчетливостью, чем самый образ жизни, его дела.

Илью Арнольдовича я нашел в постели. Среди знакомых, примелькавшихся вещей на столике с лекарствами я увидел румяное яблоко. По тем временам это было редкое лакомство, вижу и сейчас цветущие крутые бока яблока, аппетитные выпуклости, блеск кожуры.

Больной выздоравливал после серьезной болезни. Возможно, уже тогда проявлялись роковые симптомы, сведшие Ильфа в могилу через шестнадцать лет, но никто из нас не подозревал этого. Как всякий больной человек, Илья Арнольдович обрадовался гостю, хотя и встретил словами не совсем обычными:

— Я умираю.

— Нельзя ли помочь?

— Нет, нельзя, невозможно. Я умираю от грустного волнения.

— В чем же дело?

— Я печален без причины.

И я начал понимать, в чем дело; помочь здесь действительно трудно. Илья Арнольдович говорил:

— Если бы знали вы, в каких сентиментальных воображениях я утопаю. Только это развлекает меня. Пьер Бенуа? Нет. Больше всего я теперь интересуюсь письмами и почтальоном. Вид этих добрых людей заставляет мое сердце метаться… Но вот уже давно нет звонка почтальона, а час тому назад был другой звонок… Валькирии! Брат, мальчик умный, валькирий не впустил.

За дверью в соседней комнате затих стук, который производил младший брат Ильи Арнольдовича. Тогда донесся откуда-то звук трубы. А старший брат продолжал:

— Я занимаюсь тем, что пишу ответы на неполученные письма. — И вдруг быстро и лукаво блеснули глаза, Ильф взял со столика пенсне и какие-то листочки бумаги, узкие и длинные. — Хотите, прочту? Вы как-то просили об этом. Не стихи, но, наверное, и не проза. Слушайте же и скажите: можно ли отсылать девушкам такие письма?

Я знал девушку, которой, видимо, адресовались действительные ответы на предполагаемые письма. Немножко танцовщица, немножко поэтесса, в меру художница, девушка эта недавно уехала в Москву или Ленинград — куда точно, я тогда не знал, но знал я, что Илья Арнольдович тоже собирается ехать туда же: там, там, в Ленинграде, в Москве, надо жить, искать работу и дешевую столовку, там надо любить и трудиться… Много, много надо трудиться, читать книжки, ходить в театры, заводить интересные знакомства, посещать лекции, диспуты, а при случае не отказаться и от знакомства с каким-нибудь притончиком. Говорят, это в Москве еще не перевелось. Любопытно! Черт возьми, может, даже попробовать, что такое марафет или гашиш? Это, говорят, в Москве модно. Словом, жить другой, столичной жизнью. В Одессе уже больше нечего делать. Туда, туда!.. Уже уехали Катаев, Адалис и Олеша, укладывает в дорогу свою шляпу «здравствуй-прощай» Георгий Шенгели. И, наконец, письма из Ленинграда или Москвы отбрасывают все колебания. Вот только встанет он на ноги — и сам начнет собираться в отъезд… А пока еще шумит неподалеку Черное море и беспричинная печаль заставляет марать бумагу — не вздор ли все это…

Я уже боялся, что Илья Арнольдович раздумает и не прочтет. Но нет: откинув теплую женскую шаль, служившую ему одеялом, больной привстал, поправил пенсне, начал всматриваться в листки бумаги, исписанные почерком прямым и крупным, узорно сплетающимся — буква с буквой.

Это было первое из им написанного, что предстояло мне услышать, а не увидеть: он нередко показывал плоды своей любимой забавы — рассказы в иллюстрациях — на самые разнообразные и всегда смешные сюжеты. Рисовал он эти картинки, не отрывая карандаша от бумаги; быстрый меткий карандаш хорошо повиновался замыслам автора. Но это были только картинки — и неудивительно внимание, с каким я отнесся к запискам Ильи Арнольдовича. Так случилось — уже значительно позже, — что знакомые записки-письма (а может быть, дневник) оказались у меня в руках, и тогда я с особенной живостью вспомнил день и час у постели больного Ильфа.

Думаю, что лучше всего бесхитростно привести здесь кое-что из писем, с которыми доверчиво знакомила меня наша общая милая старинная подруга, немножко танцовщица, немножко художница. Ильфа уже не было. Мне показали письма, не подозревая, что эти листки я уже видел, видел в руках Ильфа раньше, чем они стали письмом. Помню их, как первое знакомство с письменным словом Ильфа. Да и только ли со словом!

«Милосердие, милый друг, единственное лишь ваше милосердие еще может спасти меня, — читал Илья Арнольдович. — Я ожидаю от вас письменного разрешения моих грехов до той благословенной поры, когда и мне будет принадлежать Москва. О, время, когда зацветет свечами дерево Преображенской улицы! Тогда я покину родные каштаны и акации и уеду на север. Мой путь будет лежать на Москву. Моя верность приведет меня к вам, а вашим милосердием мне будет подана жизнь. По-прежнему предоставляя небо птицам, я все еще обращен к земле. Ожидаю вашего письма, будьте многословной в разговорах о себе и точной в описаниях Москвы, живите возвышенно, не ешьте черного хлеба. Его с большим удобством можно заменить шоколадом…

Считайте лирическую часть моего письма оконченной, я начинаю с середины, закройте дверь, я ожидаю к себе уважения. Именно так, и я сказал то, что сказал. Если не богиню — можно видеть женщину, возникающую из пены и грязи Ланжерона, в шляпе, в вуали, в купальном костюме, образованном тугим корсажем и короткой юбочкой. О, бесстыдство и привлекательность! Вульгарно и непристойно изображал таких дам художник Фелисьен Ропс.

Только упорным трудом можно спасти Республику, а мы поражены любовью… Именно так. И я сказал то, что сказали другие. Индивидуальность моя в том, что я ношу галстук, какие в Америке носят негры, а в Европе никто не носит. Естественно, что мне остались только поцелуи под акациями. Вы говорите, в Петербурге акаций нет. Но возрастите ее в комнате. Вдохните! О, аромат, о, благоуханье! Опять мы дышим одним с вами воздухом… Пусть же сопроводят вас успехи и девиз: буйство, нежность, путешествия!

Здесь холодно, и меня мучает воспоминание о ваших теплых коленях. Странный человек (в квартире напротив) трубит погребальный марш. Я один в комнате, где могли бы быть и вы. Я грустен, как лошадь, которая по ошибке съела грамм кокаину. Я один, и это ужасно. Я один лицом к лицу с яблоком… Что за яблоко? С какого оно дерева? Комната слишком велика, чтобы одному есть в ней яблоко… Я не верю в свою хладнокровную тупость, и мне нету дела до лейтенанта Глана. А вам я друг верный и преданный…»

Перечитывая этот текст, я думаю: вот случай из тех, когда душевно чистый, деликатнейший человек хочет казаться другим — грубоватым, даже развязным, когда самый стиль письма норовит прикрыть сущность. Должно быть, тут прием самозащиты, выражение растерянности, смятения.

И было отчего.

— Берите же яблоко, ешьте, — вдруг прекращая чтение, Илья Арнольдович, морщась, сердито подал мне яблоко.

— Нет, поделимся. Вы же любите яблоки.

Он сочно откусил от яблока и заметил:

— А знаете, все-таки я больше люблю колбасу. Колбасу люблю больше всего на свете… Довольно! Нельзя!

— Что нельзя?

— Нет, не следовало бы посылать этот вздор, — размышлял Ильф сам с собою и вдруг продекламировал из Блока: «Спаси меня от призраков неясных, безвестный друг…» — И вдруг предложил мне: — Лучше расскажите, что происходит в милом девичьем гнезде на Преображенской. Признаюсь, это яблоко оттуда.

Я должен был рассказать, что нового за последние дни в доме на Преображенской улице, перед окнами которого с наступлением весны расцветут каштаны, напоминая свечи в старинных канделябрах. Но пока еще дует с моря холодный ветер, и там, в доме над самым обрывом, в нетопленой квартире, брошенной прежними хозяевами, несколько девушек под самоотверженным руководством художников-энтузиастов образовали студию. По примеру Коллектива поэтов кто-то окрестил новое начинание Коллективом художников.

За зиму двадцать первого года там протекло немало чудесных долгих вечеров у раскаленной докрасна печурки, среди подрамников и мольбертов, в запахе красок, жареной кукурузы, морковного чая, в беседах, шутках, импровизациях, подражаниях монмартрским нравам.

Не только юноши, но и пожилые люди любили там бывать. Душою общества был ласковый и остроумный Михаил Александрович Медведев, седовласый художник, знававший Париж, Мюнхен, Вену. Разве могло это не нравиться?

Чуть ли не ежедневно бывал здесь Багрицкий, появились Ильф и Славин, зачастил брат Ильфа, художник Маф — Михаил Арнольдович, за глаза больше известный под именем Миша Рыжий, а впоследствии, в Москве, Лорд — хранитель Дома печати. Пришел задумчивый пролетарий Гехт в кожаной куртке наборщика, попахивающей свинцом. Бегал сюда Сема Кирсанов, удивлял девушек зычными будетлянскими стихами, голосом, слишком громким для подростка.

Багрицкий, может быть сам под впечатлением новой своей поэмы «Сказание о Летучем Голландце», бросил словцо, и за тремя девушками из коллектива художников, статными и длинноногими, закрепилась романтическая кличка — валькирии. Так и пошло. Две валькирии — Маруся и Генриетта — и пытались навестить больного Ильфа перед тем, как пришел к нему я.

Как бы отводя душу после импровизированного чтения, Ильф так же внезапно, как прервал его, проговорил:

— Так как же там, гей ты, моя Генриетточка?

Это сразу развеселило нас… Не обойтись без еще одного отступления: я вернулся в те дни из трудной поездки через всю страну с голодного Поволжья, куда ездил сопровождающим продовольственный маршрут. В дороге я болел сыпняком, выжил и вернулся в госпитальной красноармейской шинельке и козловых сапожках, хотя и весьма отощавший, зато с добрым запасом песен и запевок, незнакомых на юге, подслушанных в теплушках и госпитале. Хотел я того или нет, стала укрепляться за мною слава этакого удалого молодца, чуть ли не гусляра. Думаю, товарищам просто забавно было видеть в своей среде такой выдуманный персонаж в добавление к нравам Монмартра. Как всегда, шуточки на этот счет шли от Багрицкого. Кажется, догадывались также, кому из девушек охотно посвящает свои запевки удалец, хотя имя этой девушки было чуждо русским былинам.

От новой шутки Ильи Арнольдовича обоим нам сразу стало легко и весело. Легко мне было теперь сказать, что гой еси, Илья молодец, не понять замысловатого письма. Пожалуй, действительно не стоит отправлять девушкам подобные вычурные письма. Надо проще.

— Да, надо бы проще, — не без печали проговорил Ильф. — Но проще у меня, вероятно, никогда не получится. Много слов, а истина не вся… Но да будет так!

Он взял со столика конверт с уже написанным на нем адресом, вложил в конверт листки, тихо сказал:

— Почтальон будет не раньше нового утра по солнечному исчислению. Этот добряк не хочет мне зла. Но вы все-таки отправьте. Почтовый ящик у нас за воротами, и это легче ведра воды. Будем действовать. Довольно размышлять о насморке Робеспьера и о тайнах Теодора Гофмана. Почта теперь ходит плохо, и письмо, бог даст, не дойдет. Что делать? От этого гибли империи, не то что я… Будущий поэт, совместивший в себе качества Горация и Банделло, такой поэт когда-нибудь расскажет о моей судьбе… А на днях, — закончил Ильф, — мы с вами пойдем на Ришельевскую — там в одном доме поселился настоящий писатель.

Скоро я узнал, о ком говорил Ильф: в доме на Ришельевской поселился Исаак Эммануилович Бабель, вернее сказать, мы впервые услышали о нем, о настоящем писателе, уже печатавшемся в «Летописи» Горького.

Однако близок конец моего рассказа.

Письмо по адресу дошло, не коснувшись судьбы автора.

День, когда мы с Ильфом разделили румяное яблоко, и для него стал памятным днем жизни. Судьба его была не там, куда ушло мудреватое письмо, продиктованное тревожной и зыбкой влюбленностью, — иное стояло за дверью.

Напомню, что яблоко было принесено больному девушкой из «милого гнезда», девушкой с очень русским именем — Маруся. Речь идет о Марии Николаевне Тарасенко, ставшей женой Ильфа.

Девушка с именем, не свойственным русским былинам, не ушла из нашего дружеского круга. Через много-много лет мы с ней поженились. И, вероятно, уже тогда, когда это случилось, Ильф, по-прежнему человек «веселый, голый и худой», занес в свою записную книжку под датой 1930 года четыре слова: «Гей ты, моя Генриетточка!»

Я узнаю эти слова, узнаю и гадаю: что думал при этом Ильф? Что он хотел сказать?

Напомню также и печальное, очень значительное замечание Ильфа о стиле приведенного здесь письма: «Да, надо бы проще. Но проще у меня, вероятно, никогда не получится».

К счастью, Ильф здесь ошибался.

Нужно было желанное и верное соединение, чтобы получилось по-другому. И как знать, может, уже тогда, в молодые годы, Ильф тайно ждал «безвестного друга», которого позже нашел.

Знатоки говорят, что нельзя заваривать чай крутым кипятком, нужно охладить, ослабить кипение. Для этого нужно рассудительно плеснуть туда свежей воды. Вероятно, так и получилось, когда Ильф соединился в труде с Евгением Петровым. И, как всегда в искусстве, весь секрет состоял в чувстве чести и меры, что было свойственно им обоим.

ТЕПЛАЯ МАЙСКАЯ НОЧЬ

Весною 1925 года мы были молоды и очень любили романтику революции.

С гордостью и жадностью мы читали новые рассказы, повести или романы о революции. Каждое новое имя молодой советской литературы замечалось немедленно, и неудивительно, что нам понравилась буйная проза Артема Веселого. Мы передавали из рук в руки книгу журнала с новой вещью этого писателя со странным сочетанием имени и фамилии — Артем Веселый — суровость и легкость. Но он был наш, в его произведениях мы находили себя, видели картины того недавнего, что многие из нас сами пережили на военных и трудовых фронтах, во взбудораженных революцией семьях, в комсомоле. И нас не удивило, когда в мощно-широких, несдержанных произведениях Артема Веселого — в них и страницы верстались как-то по-особенному, то пирамидкой, то столбцом, — мы встречали выражения малолитературные, не удивляло, не озадачивало, как наших отцов, напротив, это тоже воспринималось как признак новой литературы, даже нового быта, это даже подкупало, устанавливало какую-то таинственную, только молодым понятную связь, — словом, все это очень нравилось. Одну песенку из только что появившегося романа «Страна родная» мы живо подхватили. Эдуард Багрицкий то и дело напевал глуховатым баском:

На заре каркнет ворона,
Коммунист, взводи курок!
В час последний похорона
Расстреляют под шумок…
Багрицкий начинал, а мы поддерживали его:

Ой, доля,
Неволя,
Глухая тюрьма…
Долина,
Осина,
Могила темна.
Не то краснопартизанская, не то и белобандитская, песенка эта Багрицкому нравилась особенно, потому что как раз в это время он начал работать над своею «Думой про Опанаса», и она звучала в тон новой поэме, ее некоторым мотивам.

Но мы, нужно сказать, не только знали книги Артема Веселого в их законченном виде или в их фрагментах, как любил называть отрывки из своих произведений этот автор, — мы кое-что знали и о самом авторе «Страны родной», «Вольницы», «Похождений Максима Кужеля», и знали мы это со слов одного чекиста-романтика, любителя рыб, птиц и литературы.

Этот товарищ был свидетелем любопытной сцены в севастопольском цирке, сцены не совсем обычной даже для тех времен.

Происходило это на другой день после разгрома и изгнания из Крыма Врангеля.

В помещении цирка прямо на арене, кое-где еще присыпанной песком, размещалась толпа арестованных, многочисленная толпа людей большей частью в офицерской форме, — это были арестованные белогвардейцы-врангелевцы. Можно было увидеть здесь и неловко переодетых людей, и буржуя в дорогом костюме, не успевшего погрузиться на пароход при бегстве. Кое-кто попал сюда и по недоразумению.

В этой своеобразной огромной тюремной камере, охваченной цирковым треком, где люди были собраны для окончательного выяснения личности, естественно, появление каждого нового человека, особенно из лагеря победителей — красных, встречалось с волнением, с живейшим интересом. Вот почему так зашумела эта толпа, задвигалась, расступилась и затихла, когда на арену выехал всадник на отличном коне — в красных галифе, в кавказской бурке на плечах. Всадника сопровождало несколько человек при оружии. На бедрах парабеллумы. Кубанки. Кожанки.

Всадник оглядел толпу и, не сходя с седла, привстал на стременах и произнес речь.

Он говорил о том, что человечество резко разделилось. И не на небесах — на земле начинается страшный суд. Одни встали налево, другие ушли направо. Судит не бог Саваоф, а мать-Революция. Восстал мученический народ, и борется он за коммуну, это люди по одну сторону, по другую, и к ним относятся те, кто останется здесь, на песке цирковой арены, после проверки, — все, кто против Революции, против коммуны, против народа. Пощады таким людям не должно быть!

Оратор был неукротимый боец революции, недавний фронтовик Артем Веселый.

Я всегда вспоминал этот рассказ, как только случалось мне читать Артема Веселого. Образ революционного вожака в красных галифе верхом на коне, в тельняшке, выглядывающей из-под кавказской бурки, вполне согласовался с особенностями его повестей и романов.

Так вот, нужно ли говорить, как я был взволнован однажды в ту весну 1925 года сообщением моих товарищей по редакции одесской газеты «Молодая гвардия»:

— Приехал Артем Веселый. Будет выступать в партклубе. К завтрашнему номеру напиши о нем статейку.

— Да что вы! Я никогда не писал ничего в таком роде. Как писать? С чего начинать?

— Начинай как хочешь, кончай словами приветствия от имени одесского комсомола… Пиши… Пиши… Вот тут кое-что из того, что он сам говорил о своих взглядах в беседе с нами. Возьми, — и мне передали беглые записи сегодняшней беседы товарищей с писателем.

Я и сейчас горжусь тем, что статейка, мой первый опыт критического выступления, была написана своевременно и появилась в номере нашей газеты от 21 мая; называлась она: «О чем пишет Артем Веселый» — и обнадеживающе начиналась словами: «В Одессу приехал Артем Веселый».

Но тогда я с тревогой думал о неизбежной встрече с известным писателем, бойцом революции. Легко ли сказать — признанный автор, участник лучших московских изданий, о ком уже написано немало статей лучшими московскими критиками, а тут ему покажут сто неумелых строк молодого журналиста и поэта в незаметной газетке.

Как раз об этом, бодрясь, я говорил старшему моему другу Эдуарду Багрицкому, который зашел ко мне вместе с четырехлетним сыном Севкой после первой весенней прогулки к морю. Малыш тут же уснул. Эдуард Георгиевич листал дорогое брокгаузовское издание Пушкина, самую большую ценность в студенческой полутемной комнате, и посмеивался над моими страхами, хотя и сам не знал, как повести себя при встрече.

Мало кто из наших товарищей видел гостя, никто не мог сказать, каков же он в общении, где он поселился, надолго ли приехал?

Мы склонялись к мнению, что эта загадочность в порядке вещей, таким и должен быть сей человек. Взглянув на Севку из-под своего чуба, низко начесанного, Багрицкий негромко запел:

На заре каркнет ворона…
В дверь постучали. Багрицкий смолк.

— Наверно, старуха, — проговорил он. — Если спросит, кто я, скажи — Махно.

Но это не была моя милая престарелая хозяйка. Решительно толкнув дверь, кто-то пробасил:

— Можно?

В дверях стоял довольно рослый дядька: стриженая голова, румяное, слегка калмыцкое лицо, блестящие, чуть-чуть косые глаза, солдатские усы. Из-под отложных воротничков выглядывает край тельняшки. При первом же взгляде на этого человека замечалась его мышечная сила.

Мы сразу поняли, кто перед нами.

Артем Веселый шагнул, радушно протянул руку. Разговор завязался сразу легко и дружески, с первых же слов мы говорили друг другу «ты».

Все это было вполне в духе того времени, когда так романтично, так прекрасно ощущалось всеми нами истинное молодое товарищество, соучастие в начавшемся повсюду большом общем деле. Эта разумная непринужденность была, пожалуй, характернейшей чертой революционной молодежи двадцатых годов.

Артем держал листок нашей «Молодой гвардии». Моя статейка и привела его сюда, и он прежде всего сказал, что он входит в этот дом как друг.

Честно говоря, я не мог понять, за что Артем благодарит меня, что могло понравиться в скромной статье новатору словесного искусства, которого в «Лефе» печатал Владимир Маяковский. Но не похоже было, чтобы этот человек придерживался правил любезности из одной только благовоспитанности.

Багрицкий легко сходился с людьми. И хотя он был немножко смущен тем, что гость застал его за песенкой из «Страны родной», он уже напевал другую, нашу, черноморскую песенку в том же жанре.

Севка продолжал сладко спать. Артему нравилась и одесская песенка, и то, что в комнате спит ребенок, и то, что отец, поэт, водит малыша к морю. Артем говорил:

— Верно, Багрицкий! Эти песни — замечательные. Волнуют и рвут душу, а если хочешь, прижимают к земле. Ты, Эдуард, правильно назвал их мрачно-прекрасными… Россия!.. А я шел сюда, на улице весна, и все бормочу про себя стихи Есенина: «Бедна наша родина кроткая. В древесную цветень и сочь и лето такое короткое, как теплая майская ночь…» Читали «Анну Снегину»?

Новая поэма Есенина была нам знакома. Багрицкий даже указал ошибку в интонации: «Бедна наша родина кроткая в древесную цветень и сочь…»

Артем прислушался, подумал, но промолчал и повернулся ко мне:

— У тебя правильно сказано: «Артем — мужик… Ему трудно понять законы города…» Это мне и нравится. Это верно. Не полюбил я города, не полюбил железо и электричество, хотя и присматривался на броненосцах к разной современной механике… Я думаю о себе, что исконная деревенщина мне понятней, больше по нутру… Я люблю писать о мужиках, о солдатах и еще долго буду писать об этих людях, исстрадавшихся в окопах! — Артем даже пристукнул кулаком. — Это вгнездилось в меня. Я человек примитивный и примитивно понимаю свое революционное назначение. Пускай не мудрят…

И хотя Артем еще много говорил, за глаза полемизируя со своими критиками, о том, что стихийность больше говорит его душе, чем дисциплина, нам с Багрицким показались наиболее примечательными чертами его характера именно организованность и деловитость. А действительно, казалось, нельзя ожидать таких свойств от автора «Вольницы» и «Страны родной».

Артем очень ценил время, и всегда было заметно, что труд, работа, дело у него на первом плане; это было заметно даже в те немногие дни его первого гостевания в теплой, по-весеннему расцветающей яркой Одессе, в пору, когда чарующая южная весна в приморском городе с синими и сиреневыми тенями так расслабляет юные души…

В годы нэпа возродился, вернее, пытался восстановиться в прежнем виде прославленный Куприным «Гамбринус» — пивная в подвале на Дерибасовской, переименованной в улицу Лассаля. И как же было не пригласить туда гостя на кружку пива, или в какой-нибудь припортовый кабачок, или в крикливо-шумные, отдающие запахами рыбы, черешен, первых свежих овощей, пестрые, как сама молоденькая редиска, румяные по утрам торговые ряды одесского базара, и мы даже сначала обиделись, когда Артем отклонил приглашение, сославшись на дела. Это было ново и малопонятно. Но потом Багрицкий сказал:

— Мне это нравится: не то, что наши шалопуты… И все-таки, знаешь, от него можно ждать всего — Пугачев.

Когда в дальнейшие годы, случалось, я бывал у Артема в Москве, в доме на Тверской рядом с бывшим Английским клубом, меня не удивлял, а, скорее, даже восхищал необыкновенный вид его большой комнаты: все четыре стены были оклеены — чем бы вы думали? — рукописями. Это были черновики вещи, над которой Артем работал — «Россия, кровью умытая». Он говорил, что ему так удобнее ориентироваться, лучше видны слабые места композиции, легче сопоставлять, не терять из виду многочисленных героев… На столе тщательно отточенные карандаши, стопки бумаги.

Эти признаки упорного, а может быть, и вдохновенного труда сообщали характер всей комнате; это оставалось самым интересным в ней и самым примечательным, и эти же черты были самыми заметными в характере человека, здесь живущего.

Каждое лето его влекло куда-нибудь на Енисей, на большие реки Сибири. И меня зазывал туда Артем. Я помню, с какой обдуманностью, с какой тщательностью он всегда заблаговременно готовился к новому летнему походу, как он внушал мне: «Главное, не забудь в лодку хорошие накомарники, — без этого пропадешь… Как хорошо будет нам! Одна досада: лето промелькнет — не заметишь».

Но вернемся к первой встрече. Мы побывали с Артемом и в «Гамбринусе» и еще кое-где. Успели побывать везде, где было интересно и ново для него. Но опять-таки, поучительно было наблюдать его отношение к этим прогулкам, я бы сказал в шутку, несколько конспиративное, состояние, немножко стыдливое, без обычного для богемы желания бравировать своей резвостью. Я сказал бы даже, что и за общим веселым столом Артем, на мой взгляд, тоже не вполне расставался со свойственной ему сосредоточенностью, угрюмостью.

Большой плакат у входа в городской партклуб крупными, красочными буквами сообщал между тем, что здесь должен состояться авторский вечер Артема Веселого.

Зал партклуба не обязательно предоставлялся только для членов партии. Послушать концерт, посмотреть кинокартину приходили и беспартийные рабочие ближайшего Пересыпского района, охотно бывала здесь и городская интеллигенция. Подозреваю, однако, что афиши и плакаты, возвещавшие о предстоящем вечере Артема Веселого, истолковывались трагически ошибочно. Вероятно, многие не читали дальше слов «Похождения Максима Кужеля». А похождения Максима Кужеля казались им заманчивыми. Впадая в заблуждение, многие пришли послушать нового юмориста.

Зал был полон.

Вот на сцене показался длинноногий, в австрийских солдатских обмотках Эдуард Багрицкий, председатель вечера, а вслед за ним вышел и хмуро присел к столику наголо остриженный, усатый и лобастый человек. Багрицкий, небольшой мастер говорить со сцены, сбивчиво произнес несколько слов, после чего, не глядя в зал, лобастый человек развернул книжку и начал читать:

— «Вольница Буй Крыло из стокрылья Праздничек. Пыл… Ор… Ярь… Поиздили попили. Те — перечко мы поиздимо Товарищи Крой Капиталу нет пощады Долой… Березай… Вылезай…»

Каждый первоначальный жест чтеца, странная эта полудекламация сначала воспринималась как способ смешить — и в зале действительно начали смеяться. Артем продолжал читать отрывок из «Вольницы»:

— «…Ждут станичники. Хотя какое тут оружие, если Васька женится. Отгуляем отпляшем и… Ржет братва на слова не верит Га га га го го го ха ха ха… Васька пузырится… Бабы визжат… Рви ночки Равняй деньки папаша то есть буржуй ихний безусловно пляшет На затылке смятый котелок…»

Ну вот, как и следовало ожидать, недоразумение начало сказываться. В зале зашумели, чего-то требовали. Артем Веселый продолжал читать, но уже не смешил.

Зал начал быстро пустеть. Вечер был испорчен и сорван.

В смущении мы ждали Артема у выхода из клуба. Нам было стыдно за случившееся и больно за нашего гостя. Но вот он показался, как всегда без шапки, с портфелем в руке, из-за воротничков чистой рубашки выглядывал рубец матросской фуфайки. И сразу своим невозмутимым видом он успокоил товарищей. Усмехнувшись, Артем сказал:

— Это — пустяки. И это со мной уже случалось. Нужно будет еще раз повторить. Нужно продолжать наше дело именно затем, чтобы такого больше не случалось. Нелегко это, не просто, потребуются годы, но верю твердо: революция победит, свое дело мы доведем до конца. Писателя будут слушать! — убедительно сказал Артем.

Повеселев при виде этой несокрушимой убежденности, кто-то предложил:

— Хлопцы, в «Гамбринус»!

— Нет, — отвечал Артем, — сейчас не могу.

— Ну-ну, пойдем, не дело!

— Нет, товарищи, не могу: чешется рука. Пока читал на сцене, надумал, как кончить главу, которая не давалась. Я в твою сторону, — обратился Артем ко мне и щелкнул замком портфеля. — Хочешь, пройдемся вместе.

Уже наступили майские сумерки. Но в этот год еще не всегда работала городская электростанция, фонари на улицах не зажигали, темно было в окнах домов. Зато сильнее чувствовалось над городом высокое весеннее небо.

Хорошо в молодости шагать пешком по городу из края в край, радуясь своим силам, своей причастности к жизни, ко всему, что происходит вокруг: спешат люди, смеются девушки, позванивают трамваи, волнующе зацветают сады. И небо, небо, небо! Ни один день не проходит бесследно, с утра — радость, к вечеру — чувство душевной полноты. Все говорит. Много говорило мне и это новое знакомство с Артемом, но не все было мне здесь понятно. Я удивлялся и тихо спрашивал:

— Неужели же тебе все равно — успех или провал? Удивляюсь я, как это ты, такой человек, и вдруг все оставил, занялся книжками?

— А какой такой человек? — сурово пробасил Артем.

— Боец революции. И сейчас кажется, что тебе нужно ходить не с портфелем, а с парабеллумом на бедре.

Артем отвечал:

— Конечно же не все равно. Горько. Не все равна как раз потому, что еще много надо учиться… Всем нам еще учиться и учиться. «Такой человек, беспокойный, боец революции, и с такой усидчивостью взялся за перо, за литературу — странно». Нет, друг, тут удивляться нечему. Как это тебе объяснить? — Артем приумолк, потом продолжал: — Поражать из маузера гораздо проще, чем убивать словом. Даже не так. Пуля убивает врага, а перо, слово — это привлекает друга! Вот почему я хочу быть писателем…

Мы проходили мимо большого серого дома, в котором помещался рабфак. Навстречу нам из дверей здания валила в вечерней темноте звонкая толпа.

— Ух ты, — ухнул Артем. — Сколько еще дела! В действительности по стране еще даже не май, а только едва апрель. И есть еще сторонки и не одна, где только еще ручейки побежали… Но как это хорошо! Какая весна!.. А у тебя разве не дрогнет сердце, когда ты увидишь крестьянского парня, а то мастерового с книгой под мышкой?

Не скрою, Артем угадал. Это чувство мне было знакомо. В сущности, ведь то же самое творилось сейчас в нашем недавнем и очень важном знакомстве.

Говорить больше не хотелось. Артем бормотал про себя:

И лето такое короткое,
Как теплая майская ночь.

У ТРЕХ КОЛОДЦЕВ

В годы моего детства среди мальчиков почитались не только стрелки, рыболовы и чемпионы французской борьбы — мои сверстники собирали гербарий и коллекционировали бабочек. Вот почему на даче у Куяльницкого лимана, под Жаваховой горой, в моем углу рядом с самодельным карабином поразительной правдоподобности стояли и совсем настоящие сачки для ловли бабочек. И трудно сказать, что было сильнее — порывы воинственной отваги или добрые чары миролюбия.

Не одна рама, сокровищница сказочной красоты, была уже заполненалучшими образцами бабочек — всецветный и гармонический, яркий и мягкий калейдоскоп. Суставчатое, хрупкое строение тельца, похожего то на узкую серьгу, то на бусинки, нанизанные на нитку, пыльно-бархатистые крылышки! — ныне забыты чувства охотников на бабочек. Мне же памятен этот робкий, осторожный восторг перед невиданными узорами, нежное восхищение грациозной добычей… О, я понимал толк в этом деле!

Но так и не удалось мне в те времена изловить редкостный вид бабочки — «осенний лотос». Эта диковина, эта прелесть иногда появлялась в наших местах. Ранней осенью, случалось, ее приносило — то ли на шаландах рыбаков, то ли в цыганских кибитках — из знойной Румынии, с дунайских плавней. Она любит сырые, но жаркие места. Я слышал рассказы о ней, видел ее изображение в дорогих великолепных альбомах. Часами блуждая среди трав и зарослей кустарников сухой приморской степи, я искал «осенний лотос».

Вот почему навеки запомнились мне эти степные лиманные места, солоноватость и пряность их запахов, птицы и насекомые, посвисты и шорохи ощущение мира, блаженной осенней теплыни, незамысловатого, богом данного счастья.

Все это помнилось мне и тогда, в сентябре 1941 года.

Командный пункт батальона находился в ямке, прикрытой кустом. Здесь я вспомнил прошлое, здесь мы разговорились с приехавшим в батальон командиром полка.

Сентябрь шел к концу. Второй месяц полк Осипова удерживал важные позиции на краю правого фланга обороны за Жаваховой горой, на перешейке между лиманом и морем, и в осажденном городе уже были хорошо известны первый полк морской пехоты и его командир, полковник Осипов.

Утром, вставая ото сна, люди прежде всего спрашивали у соседей, что нового случилось за ночь; в полдень становилось известно все, что утром произошло на позициях.

На улицах трамваи задерживались перед артиллерией, с громом проходящей по гладкой мостовой, стайки пешеходов накапливались на панели перед отрядами морской пехоты, только что высадившимися в порту. У прилавков булочных шумели женщины с корзинками и хлебными талонами в руках. С окраинных огородов и баштанов свозились на рынок помидоры, баклажаны, арбузы. Большефонтанские рыбаки выкладывали на не-просыхающие рундуки Привоза свежий улов.

Из низинных районов города, где рыли артезианские колодцы, тяжело тащились старухи и дети с ведрами воды — кто в руках, кто на самодельных коромыслах. Источники питьевой воды на Днестре были у противника. А лето стояло жаркое. Дым и пыль заносили город и окраины.

Я прибыл в Одессу вместе с пополнением морской пехоты и с моряками же добрался до полка Осипова, к Трем колодцам.

В ямке, где мы притаились, слегка привстань — и увидишь по одну сторону низкий туманно-синий горизонт моря с низкими силуэтами боевых кораблей, вышедших на артиллерийскую позицию, по другую — безлюдный простор степи, уже принимающей окраску осени.

Острое, томительное чувство испытывал я, обозревая однообразную желтизну кукурузных посадок. Кое-где возвышалась темная купа дерева. И так далеко-далеко по всей степи, колеблемой волнами нагретого за день воздуха.

Эта знакомая мирная теплынь, кажется, больше всего и взволновала меня. Шелестел куст. Иногда что-то жужжало.

Осторожно раздвинув ветки, я рассматривал в бинокль развалины какого-то кирпичного строения вблизи железнодорожной насыпи. Там в полутора-двух километрах был противник. Кое-где глаз усматривал печальные приметы фронта: мертвое тело румынского солдата, примявшее собой кукурузные стебли, полуобглоданный труп лошади, гребенку окопа — иногда с рожками стереотрубы.

Бои на этом участке становились ожесточенней день ото дня.

— Вот, смотрите, только осторожненько, — говорил полковник, отведя ветви куста. — Видите колодцы?

Да, в узкой балочке-ложбинке, открытой в нашу сторону и невидимой со стороны противника, я увидел три колодца. И я узнал их. Три мирных, обыкновенных колодца, кругло сложенные из потемневшего от времени пористого известняка, с нехитрыми приспособлениями для запуска ведра, с деревянными желобами-корытами для скотины. На Украине это называется криницей.

Разжиженная грязь вокруг колодцев тускло поблескивала. К воде слетались воробьи, рылись куры, и три или четыре бойца, должно быть только что раненные, перевязывали друг другу раны и наполняли водой фляги. Лужи у них под ногами поразили меня розоватым блеском, как будто в воде отразилась закатная заря, тогда как солнце стояло еще высоко.

На внутреннем склоне ложбины расположились автоматчики; можно было угадать замаскированные огневые точки. Это и был передний край знаменитой позиции у Трех колодцев, за обладание которыми нарастали бои.

— Они положат здесь еще не один батальон, — говорил мне Осипов, внимательно осматривая местность. — Я им тут приготовил прием. Тут у меня лучшие взводы, лучшие минеры. Вот поговорите со старшим лейтенантом — и вы не пожалеете, что потрудились сюда приехать. Вы, кстати, как ехали?

— Ну как? Так же, вероятно, как ездили наши бабушки на лиман принимать ванны.

И в самом деле, ездить на позицию первого полка было довольно забавно: сначала трамваем до Базарчика, потом по вполне безлюдным кварталам до рубежа, просматриваемого противником, а дальше?.. Дальше — по способности.

Круглые черные глаза полковника взглянули на меня испытующе-пронзительно. Но, поняв шутку, Осипов улыбнулся; разгладились тоненькие морщинки в углах рта. Он сдвинул пилотку с загорелого лба, отстегнул крючок на вороте гимнастерки, перетянутой ремнями портупеи. Несмотря на теплый день, из-под ворота выглядывал теплый свитер.

— Ничего, — простуженным голосом сказал полковник, — внуки тоже будут ездить, как ездили бабушки. Уверяю вас, что после войны тут только и начнется настоящее освоение. Тут же золотые места! Чувствуете, какой воздух? Небось вам и не приходилось дышать таким воздухом… Но им, — Осипов кивнул в сторону противника, — им не долго дышать этим воздухом, их сожгут солнце и морячки. Они уже сейчас задыхаются без воды, мечутся туда-сюда, а мы их тут и бьем. Тут-то мы их и берем под ноготь! Они только из посадки, а мы их тут и прижигаем.

— Даем жару, — незамысловато подтвердил старший лейтенант, командир батальона.

— Видите — притихли, — продолжал Осипов. — Обескровлены. Сегодня и завтра будет тихо. Вот какое словечко теперь завелось: обескровлены… Ну, а в городе с водой легче?

Я рассказал, как обстоит с водою в городе. Копают. Сверлят. Уже много колодцев дает воду, но все еще трудно, все еще население получает по полведра.

— По талонам?

— По талонам.

Осипов помолчал.

Три человека, сведенные войной, тесно сидели в ямке, дыша друг другу в лицо. Противно квакнула, разорвавшись, мина, за нею — вторая. Я хотел было опять раздвинуть куст, но старший лейтенант остановил меня:

— Подождите. Не надо. Может, приметили шевеление. — И комбат насторожился, стараясь по звуку полета мин определить, откуда мечут.

Задребезжал телефон, и только теперь я увидел в глубине ямки блиндажик. Оттуда послышался женский голос, голос телефонистки:

— Товарищ старший лейтенант, стреляют из минометов за кирпичной будкой, из-под насыпи. У них там новая батарейка. Отвечать?

— Нет, пока не отвечать. Продолжать наблюдение, — приказал комбат, а командир полка, обдавая теплом дыхания мое ухо, сказал ему:

— На ночь выдвинете охранение на линию сортовых посадок. Хорошенько следите за их балочкой в районе второй роты. Смотрите мне! — И Осипов вернулся к нашему с ним разговору: — Сегодня будет тихо. И слава богу, потому что меня вызывают в штаб к микрофону. Должен выступить из осажденного города.

— Как так выступить? — не сразу понял я Осипова. — Куда выступить?

— Перекличка городов. Одесса и Ленинград. А потом буду говорить с семьей. Дочь и жена. Только не знаю, что им сказать. Что бы сказали вы на моем месте? Ваша семья где?

Я сказал Осипову, где моя семья. В это время моя семья была далеко — на Каме.

— А моя — на Волге, в Горьком, — продолжал как бы немного кичливо Осипов. — Хороший город. Знаменитый. Но вы не представляете себе, как дочь скучает по Одессе! Как плакала-рыдала, когда эвакуировалась. Эх, впрочем, сколько народу плакало… И теперь все пишет: «Папа, когда мы будем дома? Папа, не отдавай нашу квартиру». — Полковник ухмыльнулся. — Квартиру! Уже началась война, а у нас с дочкой игра: что будет в Одессе после войны. Она говорит: «На улицах розы», а я должен возразить, придумать что-нибудь получше, например: «Не розы, а фруктовые деревья. Идешь, а мандаринка — стук! — прямо на голову, срывай и ешь». — «Ой, папочка, как хорошо! И мандарины и абрикосы. Я больше люблю абрикосы. Ну хорошо, это на улицах, а что, папа, на море, на Ланжероне? — И сама себе отвечает: — А вот что. Все в лодках под парусом. Парус поворачивает, лодка накренилась, за лодкой волна, люди поют… Правильно?» — «Правильно, отвечаю, ты переиграла меня. Лучшего я не придумаю. Под парусом так под парусом». — «Нет, папа, придумай дальше!» И я все-таки придумываю. Например: «Все прохожие добрые, красивые, в трамвае не толкаются». Дочь смеется: «Правильно! И летом все в белом, юбочки аккуратно выглаженные…»

Полковник, увлекшись, и сам смеялся. Сурово-загорелое лицо помолодело, глаза весело, живо заблестели. Не сомневаюсь, что в эту минуту полковник слышал голос дочери, видел мечты исполненными. Не за это ли воевал человек?

Война требовала смелых, талантливых людей, она безжалостно требовала человеческого сердца — и быстро находила нужных.

Многих встречаешь во время войны, многое узнаешь. Но самое лучшее и незабываемое — те встречи, хотя бы и короткие, при которых вдруг приоткрывается сердце человеческое, объясняя все: и великое народное долготерпение, и страсти, казалось бы, бесстрастной души, и бесстрашие, казалось бы, робкого человека, и нечувствительность к убийству, и жадное чувство жизни, и страх, и скуку, и безотрадную жесткость настоящего, и мечты о будущем.

Вот что, должно быть, почувствовал я в тот день, сидя с полковником в ямке.

— Сколько вашей девочке? — спросил я.

— Девочке? Как девочке? Она у меня уже барышня, студентка.

— Да вы говорите о ней, как о ребенке.

Осипов замялся.

— Она медик. Но она у меня хрупкая, маленькая — и правда, что девочка. Котенок. Нина зовут ее. Как мать. А тут… Вот видите ту дальнюю посадку? — спросил полковник, возвращаясь вдруг от мечтаний к действительности. — На днях батальон Шестакова, вот этого самого, — Осипов кивнул в сторону комбата, — прижал румын к лиману за этой посадкой, уничтожил два эскадрона в пух и прах, остатки взял в плен. В атаку ходили все, даже телефонистки… Скоро опять устроим им кордебалет… У нас уже все обдумано. Не пить им из наших колодцев! У-у, мерзопакостники!..

Отведя душу, Осипов затих. Вздохнул лейтенант Шестаков. Осипов, поворачиваясь, прижал меня плечом.

— Ну, товарищ корреспондент, насмотрелись. Вам, вероятно, здесь дюже скучно. Что вам тут! Зачем?.. Так и скажу дочке: я живу хорошо и вы живите — не тужите. Скоро будем дома… Минуточку!

Зачем-то Осипов всунулся в блиндаж. Старший лейтенант Шестаков заговорил вполголоса:

— Он не только будет выступать из осажденной Одессы. Ему сегодня вручают орден Красного Знамени. Вызван самим членом Военного совета. Но зачем все-таки он не бережет себя? Все ходит, ездит, прыгает… Птичка, что ли?

И вдруг — я не сразу сообразил, что случилось, — Шестаков замолк, замер, обомлел, уперся, не сводя зачарованных глаз с куста. Я посмотрел туда же — и мгновенно свело дыханье и у меня: на ветке сидела большая, в пол-ладони, бледно-бирюзовая, почти голубая бабочка с золотистой головкой. Она трепетно сжимала, разжимала прозрачные крылышки с непрозрачной золотистой же полоской по краю, поводила усиками. Я узнал ее. Передо мною была бабочка «осенний лотос».

Я дернулся, как от укола, потянулся к чуду, но Шестаков успел схватить меня за плечо.

Бабочка судорожно повела крылышками и вспорхнула.

— Красивая, что и говорить, — сказал Шестаков. — Как яблоневый цвет. И лучше. Но вы… того… Что это вы?

Полковник выползал из землянки, поправляя на голове пилотку.

— Ну пошли. Прижимайтесь, прижимайтесь хорошенько! Это не стыдно. Глупее подставляться им. Был человек — и нет. Почему? — почти крикнул Осипов, как будто и в самом деле меня уже не стало. — И эти колодцы запомните. Может, когда-нибудь опять…

— Как вы смешно сказали, товарищ командир полка: «Был человек — и нет», — задумчиво заметил Шестаков, — а бабочка так хороша была — не забыть!

И я тоже все еще думал о бабочке. И может быть, только сейчас я постиг вполне, совершенно понял и красоту бабочки, и чувства, влекущие к ней и мальчика и солдата.

Старший лейтенант провожал нас вдоль по балочке к тому месту, где, замаскировавшись, ждала нас машина Осипова, простреленная и, как старая кубышка, помятая.

Начинало смеркаться. В непроглядной, сильно посиневшей дали моря вспыхивали зарницы. Кораблей уже было не разглядеть, и едва слышался гул далекой канонады.

Свободно озираясь, мы расправляли кости после незатейливого сидения в ямке вблизи Трех колодцев, памятных мне с детства.

И наконец я посетил эти места уже недавно.

Разговор с Осиповым у Трех колодцев я запомнил. Помнил и самые криницы с лужами, порозовевшими от матросской крови, с суетливыми стайками воробьев.

Все, все я нашел здесь таким, каким желал найти, каким оно и должно было быть через годы горя, радостей, трудов.

Таким хотел это видеть и Осипов.

— Вот они! Вот! — чуть было не воскликнул я, увидя неподалеку от шоссейной дороги Одесса — Николаев, на окраине Крыжановки, затененной фруктовыми садами, ложбинку с колодцами.

На этот раз я пришел сюда не с сачком для ловли бабочек и без пистолета ТТ, отягощавшего меня в годы войны гораздо чувствительней, чем струганый карабин в детстве… Но нет, и на этот раз я был не одинок, а с милыми, шумными спутниками…

От лужиц резко и дружно вспорхнули воробьи.

Должно быть со скотного двора, приятно несло запахом навоза. Истоптанная копытцами скотины мягкая сырая почва свидетельствовала о том, что криницы по-прежнему питают водой округу. Дела было много: невдалеке возвышались тучные многолетние скирды соломы, заслоняя полгоризонта. Слышалось мычанье, повизгиванье поросят…

Далеко и стройно легла полоса молодого леса — по самой той насыпи, по которой пятнадцать лет тому назад проходил передний край позиции у Трех колодцев.

ЛОЖКА В САПОГЕ

Я затруднился бы сказать, насколько разнообразны чувства, пробуждаемые картинами войны, но умение видеть войну разнообразно.

Художник наблюдает и запоминает войну с тем уединенным, молчаливом, несговорчивым вниманием, которое одно только и обещает обширность, характерность и долговечность наблюдений.

Восьмого марта, в день женского праздника, мы были на балу с моим другом-приятелем художником С., сильным в рисунке.

Перед этим, надеясь встретить на балу Любу Сахно, долго о ней рассказывал другой мой приятель, балалаечник, пулеметчик и снайпер, старшина первой статьи Игнат Постоев.

Но и сам Постоев заслуживает того, чтобы о нем знали.

О себе Постоев говорит так:

— Хотя я пулеметчик и снайпер, а в школе имел пятерку за штыковой бой. А в чем секрет штыкового боя? За что мне выставляли пятерку? Думаете, я хорошо колол? Нет, а вот что: я бежал на чучело со зверским выражением лица. Все.

И у Постоева всегда такой вид, будто он набегает на чучело с винтовкой наперевес. Ему нравилось зверское выражение лица. Но, между прочим, это редкой души товарищ.

В первую же ночь после высадки десанта, действуя общей боевой группой, Постоев с товарищами овладели проходом железнодорожной насыпи, где у противника был дот. В этой же группе находился пулеметчик Василий Птенцов, а при нем, вторым номером — Люба Сахно.

С рассветом немцы пробовали отбить у матросов дот, но их усилия оставались тщетными. Враги залегли по ту сторону насыпи в окопчиках, отрытых за ночь. Такие окопчики позже можно было видеть вокруг Сталинграда, под Орлом, по всей Украине. Гнездились немецкие автоматчики и на толстой рыжей насыпи среди цистерн, ржавеющих на путях. Матросы видели с насыпи пустынную мокрую землю, а далее, на шпалах и рельсах, опрокинутую цистерну. Открытое горло громадной посудины очень соблазнительно смотрело в сторону немцев.

Люба Сахно была хорошо известна как снайпер еще со времен Севастополя.

Оба они — и Птенцов, и Сахно — со своим пулеметом окопались рядом с Постоевым. Сахно долго дышала у самого уха Постоева, внимательно рассматривая цистерну и местность возле нее.

Потом она спросила Птенцова: «Как думаешь, Вася, долго будем держать здесь оборону?» — «Наверно, долго, — отвечал Птенцов. — Майор велел считать сухари. Хочешь пить? Ребята принесли два сапога воды, достану».

Постоев охотно поделился бы с девушкой своим запасом воды, но она отказалась, и тогда Постоеву оставалось только одно — он поделился с Птенцовым и Любой своим планом…

Так и сделали.

На следующую же ночь, вторую после высадки, они втроем переползли на новую позицию, таща за собою пулемет.

Самым опасным был момент, когда цистерна, опрокинутая в сторону немецких стрелков, оказалась вдруг перед пластунами, а у них не было уверенности, что огромная бочка еще не занята.

На всякий случай Сахно и Птенцов вскинули автоматы и приготовили лимонки. Постоев подполз под железное брюхо цистерны и постучал. «Дома никого нет, — сказал он из темноты. — Занимаем жилплощадь».

Рассвет второго дня застал бойцов на местах. С новой позиции пулеметчики видели то же, что должен был видеть со своей позиции снайпер Постоев. Горло цистерны у самой земли, как огромное дуло, глядело в сторону немецких окопчиков наискось, почти с тыла.

Немцы как будто ушли с насыпи, но в окопах их стало больше. Это можно было заключить по возрастающей силе огня. По-видимому, противник опять готовился к контратаке.

Путь из окопов в тыл, а следовательно, и к окопам пролегал как раз перед отверстием цистерны, и эта дорога особенно оживилась во второй половине дня. И вот наступил момент, когда один из молодчиков не смог пройти к окопам. Следующий был подстрелен, прежде чем, выбравшись из траншеи, он наткнулся на труп. Третьего Постоев пропустил, желая, вероятно, поглядеть, как тот поведет себя.

Сахно и Птенцов выглядывали из-за цистерны. Их время еще не приспело.

Найдя убитого, гитлеровец вернулся траншейкой в окоп, но вскоре показался опять — и на этот раз не один, а с другим солдатом. Они осторожно ползли, оглядываясь на дот, прежде занимаемый ими, а теперь — нами. Нет, они не подозревали, что опасность стережет их с другой стороны.

Больше никто не прошел этой дорогой. И только немногие, как это казалось Любе, успевали, поникая к земле, оглянуться на звук выстрела. Длилось это более часа. Не в первый раз Люба Сахно видела картину войны, но и она начала нервничать. Птенцов чувствовал это по ее дыханию. Она начинала мерзнуть, хотя и не соглашалась в этом признаться. Птенцов с облегчением думал о том, что испытание, положенное ей, уже идет к концу.

В руках у Птенцова забился пулемет. Это был сигнал к общей атаке. Матросы, вставая во весь рост, сбегали под насыпь…

Что еще успел рассказать нам Постоев? О Любе Сахно было известно, что она — буфетчица из Ялты. С приближением немцев к Яйле девушка ушла в Севастополь. Она вступила в экипаж и вскоре стала разведчицей.

Бой у железнодорожной насыпи завершился полным уничтожением противника, засевшего в окопчиках. Огонь фланкирующего пулемета Василия Птенцова и громовой крик моряков: «Ура, вали фрицев на пупок!» — оборвались так же внезапно, как начались. Минут через пять после первой очереди Птенцова «валить на пупок» было уже некого.

Люба Сахно стояла над краем окопа, заваленного телами, и, видимо, эта ее поза крепко запомнилась Игнатию Постоеву, шагавшему с нами на бал вечером 8 марта.

Он говорил с горячностью:

— Жалейте, жалейте, товарищи художники, что вы не видели этого. Вот бы нарисовать! Какая это была фигура! Богиня, а не девушка!

Ни я, ни мой спутник, талантливый рисовальщик, не видели Любу Сахно в тот вечер боя. Теперь нам предстояло увидеть эту девушку. Однако всегда общительный мой друг, выслушав рассказ, шагал молчаливо. Мне показалось даже, что он загрустил…

Из темноты нас окликнули:

— Стой! Кто идет?

Мы назвались.

— А билеты есть? — спросил строгий голос.

— Билетов нет, но нам сейчас выдадут контрамарки, — отвечали мы и развеселились. — Доложите о нас адъютанту.

Нас ждали, и оцеплению было велено нас пропустить.

Из-под земли повеяло винным духом. Скользя по ступенькам, мы сошли в помещение, предназначенное для бала.

Вероятно, не так давно здесь был винный погреб. Сырые, порожние, ароматные бочки поднимались стеною под потолок. Столы, составленные посреди помещения, были накрыты госпитальными простынями, уставлены плошками, чашками, котелками, освещены лампами, собранными со всего фронта; и бойцы у этих столов, слушая речь врача Сермяжкиной, уполномоченной среди жен начсостава, сидели, как трезвые мужики на чужой свадьбе. Не так уж много было здесь женщин, подопечных милой, ласковой Анне Адамовне Сермяжкиной.

Движение и веселье начались немного позже, после речи Сермяжкиной, когда с переднего края, из госпиталя и штаба пришло еще несколько запоздавших девушек. Хлебнув из плошек анапского рислинга, все поспешили начать танцы.

Время от времени у дверей слышался выкрик дежурного:

— Старшина Ларина! На выход!

Время от времени близкий разрыв снаряда, его толчок вытряхивал из невидимых щелей песок и комья земли.

«Богиня, — весело повторял про себя Постоев, настраивая свою балалайку и уже поглядывая с той искоркой в глазах, какая свойственна всем балалаечникам. — Богиня». Видимо, это словечко ему очень понравилось.

По глиняному, утоптанному полу шуршали десятки ног.

Вальс-бостон был объявлен первым, и в первом же танце мы увидели Любу Сахно.

— Вот она! — восторженно выкрикнул Постоев.

Его балалайка удивительно приспособилась к ритму театрально-медлительных, важных шагов бостона. Танец вел гармонист Гладченко из комендантского взвода. В стороне стоял Вася Птенцов и тоже не сводил глаз с Любы.

— Вот она! — повторял Постоев. — Это же надо видеть… Богиня Рафаэля!

Невысокая девушка, стриженная, как мальчик, с острым небольшим носиком на миловидном, несколько огрубелом лице, широко шагала, подталкиваемая партнером. Она только что сняла ватные штаны и надела крепдешиновое платье. В широком ее шаге чувствовалась привычка много и долго ходить — и ходить не одной, не гуляючи, а с теми, за кем нужно поспевать.

Легкая крепдешиновая юбка силой движения отбрасывалась и вилась, взлетала, обнажая сапожок, и вот тут-то вдруг мелькнула засунутая за голенище деревянная ложка…

Я вспомнил все это вчера, рассматривая полузабытый фронтовой альбом зарисовок моего друга художника.

…Легкая юбочка вьется, взлетает, обнажая сапожок с ложкою, засунутой за голенище. Хороший рисунок! В нем есть все — и война, и чувство художника.

ПЛОТИНА

Не всякая птица долетит до середины Днепра.

Н. Гоголь
В первых числах августа мы забетонировали верхний блок семнадцатого быка и этим значительно опередили бетонщиков левого берега. До последних минут мы работали как бы в огромном деревянном ящике, куда ковши длинноруких дерриков один за другим вываливали бетонную массу, а мы разгребали ее и утаптывали. Неожиданно для себя мы появились над верхним краем опалубки, взойдя на дымящемся бетоне, как на хлебной опаре. Еще несколько минут тому назад мы видели над собою только голубое небо, и теперь сразу из голубого день обратился в желтый — преобладающий цвет широких берегов Днепра и самой реки, запруженной вверх по течению строительным лесом.

Невдалеке мы увидели могучий профиль той части плотины, которая шла к нам на соединение с левого берега. Круто обрезанный с водонапорной стороны, в лесах неубранной опалубки, бетонный бык плотины возвышался перед нами, как носовая часть дредноута, приготовленного к спуску со стапелей. В июле на работах правобережной секции мы могли увидеть только отдаленные фигурки людей, снующие туда и сюда, а сейчас я увидел там, на приблизившейся полудуге плотины, моего земляка Потылицу. Мне даже казалось, что я вижу его чиряк на скуле и морщину на переносице.

Края сближающихся секций обрывались к осушенному дну Днепра, в котлован, выстланный гранитом. Сюда, видимо, протянулась полоса тех же гранитов, из которых состояли пороги, а вниз по течению — древняя запорожская Хортица.

Где-то там, под нами, внизу, шумели и взвизгивали сильные струи воды. Струи, пущенные из брандспойтов, вымывали гранитные морщины породы перед тем, как заливать их первым слоем бетона. Вода вымывала остатки земли, щебенку. Струя взвизгивала, как пойманное животное. Там, на дне ущелья, было уже темно, а вокруг сияло солнце.

Всматриваясь в зияющую пустоту между двумя секциями, я начал ощущать ее как бы уже заполненной. Четыре еще не выращенных быка вошли в мое сознание массою, как в клетку — слоны.

Так, замечтавшись, я стоял на высоте семидесяти метров над котлованом с лопатою в руках…

— Бетонщик, бережись! Эй ты, лядащий! — хором окликнули меня рабочие; десятитонная бадья пронеслась надо мною, остановилась и закачалась.

Отмыкая днище, рабочие по кличке Китаец и Калаган вцепились в бадью, как кошки.

— Эй ты, лядащий! — повторил за спиною голос десятника. — Чого уперся? Надо робыть.

Из отомкнутой бадьи-ковша вывалилась зеленовато-серая масса бетона. Неслась на нас следующая бадья. Мы разгребали лопатами и утаптывали сапогами последний, верхний слой быка.

И в эту ночь мне приснился первый сон о бетоне.

…Над страною встала, как радуга, бетонная дуга, потрескивая от собственной тяжести…

Глаза испуганно раскрылись. Надо мною было теплое темное небо, падал легкий дождик. Я перетащился сюда, в кусты, среди ночи, спасаясь от барачных клопов.

Шуршал дождик, а дальше, по всему Днепрострою, и сейчас, среди ночи, хлопало и стреляло, взвизгивало и скрежетало: и в котловане, и в шлюзах, и на Хортице взрывали гранит, разгружались вагоны и бетонные бадьи. Я опять заснул, а когда проснулся, солнце стояло на привычной утренней высоте, еще не грея.

Все, что мне снилось этой ночью — мощные объемы, геометрические линии, голоса товарищей по работе, — все сразу забылось, кроме одного образа: могучей дуги плотины, которую мы выполняем.

Глубокой осенью, когда выпадает первый снег, над нами повиснет последняя бадья. Раскачиваясь, как на весах стрелка, она отметит равновесие между двумя смыкающимися полупролетами.

Передо мною, лицом к лицу, будет стоять Потылица, закончивший разгребать бетон, переводящий дух. В последний раз, отваливая днище бадьи, Китаец и Калаган изогнутся, как кошки, передавая движению замков свои усилия. Из размыкающихся створок бадьи вывалится замес.

И опять, разгребая бетон, моя лопата ударит о лопату Потылицы. Мы остановимся, взглянем друг на друга и, наверно, ухмыльнемся один другому. Я шагну к товарищу и краем своей лопаты с его лопаты счищу бетон… Десятник Демушниченко скажет: «От выдно, шо колы шлы на Днипрострой, то одним лаптем пользувались. Разгортай! От-то лядащий…»

Вот как уложим мы последнюю бадью, последние полтора куба из тысячных кубов плотины…

Когда-нибудь позже, года через два, я пройду по плотине от берега до берега, как по улице. Я постараюсь найти то место, где был утоптан последний замес бетона.

Как все видоизменилось! Ничего не понимаю!

С ровным широким шумом, переваливаясь через порог плотины, Днепр уходит к гранитам Хортицы. По эту сторону, вниз по течению, вдоль плотины пенится сорок семь водопадов. Днепр важно уходит дальше, сверкая, затихая…

Я посмотрю вверх по течению.

Беспредельная заводь напирает на плотину. Плотина выгибается ей навстречу, упираясь на сорок семь быков. Тихая заводь бьет в глаза сиянием, а страшный вес воды, скопившейся на протяжении ста километров, весь этот страшный вес удерживает собою плотина.

Я переведу дыхание.

Может быть, в эту минуту через реку будет перелетать смелая птица. Следя за нею взглядом, я обернусь к Правобережью.

Солнце уже зашло. Сквозь розовое море зари блестит звезда. Вспыхивают огоньки нового города, а вон новые сады, и только водокачка такая же, какою она была два года тому назад в голой степи!

Наступит ночь — я обернусь к Левобережью.

Дует ветерок, несет гарью. Откуда этот запах? Ветер прошелся по степи Левобережья, по ее хлебам и травам. Из-за Мелитополя, из-за Гуляй-Поля, что ли, долетел тот ветерок? От степей ли, когда-то истоптанных конями, избитых тачанками Махно? Да, конечно же оттуда! Да это же запах кизяка, кизячного дыма! Как, откуда он теперь?

Я вспомню гарный запах когдатошнего украинского села, вспомню Потылицу, вспомню Калагана, окрики десятника Демушниченко — и ухмыльнусь с затаенной радостью: хотя и «лядащий», — а все-таки, хлопцы, наша юность умела и мечтать и делать!

У ОКНА И НАД КНИГОЙ

ИГРА
Вся их игра состояла в том, что, выйдя за ворота, они говорили прохожим: «Здравствуйте!»

— Здравствуйте! — говорили они, две маленькие девочки, и ликовали, когда слышали в ответ:

— Здравствуйте! Здравствуйте!

Получилось это неожиданно, но сразу же стало понятно, что необыкновенная игра очень интересна. Сама по себе выдумка, одна лишь эта выдумка стоила многого: за воротами обращаться к взрослым незнакомым людям, получать от них ответ — от этого захватывало дыхание!

Когда одна из девочек в первый раз сказала прохожему дядьке «здравствуйте», другая испытала легкое чувство страха, хотя прохожий приветливо ответил им. Удача ободрила девочек, и вскоре они, раскрасневшиеся и оживленные, не пропускали никого.

Я подумал: ведь это не так просто. Значит, есть у ребят инстинктивное доверие к чужим людям, без чего едва ли получилась бы у них эта игра.

Вот только что они приветствовали какую-то жизнерадостную пару, получили ответное «здравствуйте, здравствуйте», улыбку, приветливый взмах руки — и были страшно довольны, что прохожие, удаляясь, все еще оглядываются и помахивают им руками.

Однако уже приближалась новая компания прохожих, и девочки, взявшись за руки, готовили новую веселую встречу.

Когда компания молодежи поравнялась с ними, они сказали бойко и счастливо:

— Здравствуйте!

Они как бы заново прислушивались к этому чу́дному слову.

— Здравствуйте! — повторили они, не слыша ответа.

Но компания шумно прошла мимо, не ответив игрой на игру.

Девочки замолкли и, постояв еще минутку у ворот, продолжая держать одна другую за руку, так же молча повернулись и перешагнули через порог калитки.

У ОКНА
Улица у нас узкая, тихая.

Палисадник для детей разбит перед нашим домом.

Смотрю как-то из окна. В палисаднике играет мальчик. Ему года три. Он и палку нашел, и камень, и вот начал складывать камни в кучу, посыпать их песком, прибивать палкой.

Он и так посыпал, и этак. Потом собрал песок в ведерко и высыпал его обратно. Потом опять собрал и опять высыпал.

Все было очень интересно и нужно.

Своим делом мальчик занимался с очень серьезным видом. Чудный мальчик! Бессмертная игра!

Еще раз подивился я тому, как немного нужно для свободного детского ума, как счастливо их воображение.

Вот мальчик построил крепость и, довольный незатейливой постройкой, отступил на шаг. Стены крепости, однако, осыпались и здесь и там. Мальчик решил утолстить их. Он деловито оглянулся, где бы еще добыть песку, и вдруг остановился взором на одной точке, очарованно замер, опустил руку с ведерком, потом другую — с совком. Он смотрел не на дорожку палисадника, не на кучу песку, а куда-то в сторону, через мостовую.

Улица у нас узкая.

Я заметил даже, что мальчик слегка побледнел.

Он вернулся к своей игре, но игра расстроилась. Он то и дело оглядывался туда, где что-то привлекло его внимание.

Нет, он не мог продолжать игру. Мальчик тихо опустил на землю ведерко, положил совок, еще раз оглянулся и, виновато счищая со своих ладошек песок, как-то бочком, растерянно и смущенно вышел из палисадника.

Я высунулся из окна, заглядывая через улицу, наискось, туда, куда только что смотрел малютка.

В раскрытом окне дома сидел большой вислоухий сеттер. Пес добродушно провожал глазами мальчика, вдруг прервавшего свою игру…

Боже мой! Так вот кто испугал его. Да, да, ему теперь было не до игры; еще раз оглянувшись, мальчик вдруг побежал, а пес ударил хвостом по подоконнику и, выше подняв голову, резво тявкнул — раз и другой…

Теперь судите: мог ли я завидовать еще неопытному воображению ребенка?

ЗАТРУДНИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Конечно, не редкость дружба собаки с кошкой, хотя и тут есть над чем призадуматься. И дружба дворняжки Белки с рыжей безыменной кошкой из нашей квартиры ничем особенным не примечательна: подружились у общей кормушки.

Но вот интереснейший случай произошел на моих глазах.

Как всегда, чистенькая остроухая Белка увязалась за мною уже на пороге, и только мы вышли с лестницы во двор, одновременно два кота метнулись от Белки. Куда уж тут — Белка за ними! Настигает. Несутся. И в этот момент откуда-то из ниши подвального окна выскочила наша рыжая, и вот она уже на том же курсе, в одной компании с теми двумя, видно только, как взлетают на бегу три кошачьих зада.

Белка опешила.

Нет, нужно было видеть ее выражение!

Я не сказал бы даже, что Белка растерялась. С ней произошло что-то другое.

Мгновенно. Удивительно.

Кошки — разом все три — опять нырнули в какой-то вонючий подвал, но рыжая, несомненно, успела заметить, что Белка как ни в чем не бывало обнюхивает камень, брошенный на асфальте двора.

— Белка! — восхищенно воскликнул я.

Только косит глазом.

Очень симпатичная собачка.

СЛЕЗЫ МУЖЧИНЫ
Мой сосед Сережа был убежден, конечно, что плачут только девчонки. И в самом деле, он никогда не плакал. Велико было его удивление, когда однажды мать сказала при нем по какому-то поводу:

— Это слезы мужчины.

Что это — слезы мужчины? Какие же это особенные слезы?

Мать, однако, не умела объяснить Сереже, что это за слезы, а только улыбнулась.

— Придет время — сам поймешь.

А время, оказывается, уже стояло за дверью.

В тот же день Сережа принес из школы свою первую отметку, и это была тройка. Тройка по письму.

Сережа вошел потрясенный и тихий. Не щегольнул новеньким портфельчиком из желтой кожи, не постоял перед зеркалом в новенькой фуражке. И Алешка, старший его брат, ученик третьего класса, сразу все понял.

Когда Сережа потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить маме, — это он делал каждый день, — Алешка был уже тут как тут, с ликующим, ехидным выражением на лице.

Алешка не сводил глаз с Сережи, Сережа, сосредоточенно морща лоб, набирал номер. И вот Сережа заговорил:

— Позовите маму… Мою маму… Веру Васильевну позовите…

Приоткрылась дверь в коридор, из-за двери выглянула тетя Клара.

— Двойка, — сообщил ей Алешка, продолжая торжествовать.

— Мама, это я, — говорил в трубку Сережа. — У меня тройка.

— Тройка, — уточнил свой донос Алешка.

В тишине коридора звучала мембрана трубки у Сережиного уха, он слушал внимательно, а губы складывались для плача, на глазах появлялись слезы. Но это была только минутная слабость. Мальчик быстро овладел собой и, дослушав то, что говорила ему мать, ушел к себе.

Дверь за ним закрылась.

— Зачем же ты так! — укоризненно сказала Алешке тетя Клара. — Еще неизвестно, какую отметку принесешь ты.

Закрылась дверь и за тетей Кларой, и в коридоре снова стало очень тихо. И тогда из-за дверей Сережиной комнаты послышались безудержные приглушенные рыдания…

Все это вечером узнала Сережина мама, узнала во всех подробностях, и, довольная сыном, она опять улыбнулась и сказала:

— Ну вот, Сережа, теперь я могу объяснить, что такое слезы мужчины, теперь это знаешь и ты.

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА
Сева встречал Новый год впервые, ему стукнуло тринадцать лет.

Я видел волнующие приготовления.

Самым интересным было меню: бутылку шампанского им купили папа с мамой, остальные деньги Сева выпросил на руки, уверяя, что только он сам сможет сделать все как надо.

— А как же надо? — спросила мама.

— Прежде всего надо, чтобы вы с папой поскорее ушли.

— Сева! Как тебе не стыдно! Интересно — Федя тоже так думает?

— Да, — отвечал Федя, приятель Севы, — если бы мы встречали Новый год у меня, у меня было бы без канители.

Мама ушла обиженная, но деньги на ужин все-таки оставила. Вот тут-то и наступило самое интересное. Купили еще бутылку портвейна, а все остальное ушло на закуску: триста граммов колбасы и четыре кило конфет. Пришли девочки. В комнате собралось ребят человек пятнадцать, но им не было тесно, хотя половину комнаты занимал огромный раздвинутый и оставшийся почти пустым стол.

На краю стола без отдыха работал патефон.

Сева в комнату никого из посторонних не впускал, за закрытой дверью веселье шло на полный ход. Но время от времени Сева прибегал ко мне и торопливо спрашивал:

— У меня уже блестят глаза?

— Нет, еще не блестят, — жестоко отвечал я.

— Еще не блестят… Ах, черт возьми! А уже выпили почти весь портвейн.

— А шампанское? — сочувственно спросил я.

— Ну что вы! — возмутился Сева. — Так скоро? Мы же будем пить до утра.

И в самом деле, за дверью Севы шум продолжался до первых трамваев. Уходя, его гости топтались в прихожей, усталые, но все такие же шумные, оживленные и, главное, гордые интересной встречей Нового года — без старших.

Ничего не поделаешь, глаза у них блестели.

УЛИЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Странный, необычайный звук поразил меня на шумном перекрестке.

Что-то мгновенно всколыхнулось в душе, заставило меня оглядеться.

Да, да! Это был звук лошадиных подков. Сочный лязг подков, смягченный асфальтом. Выезжала лошадь. Лошадь, впряженная в подводу, выходила из-за угла. Шел конь… И все остановилось.

Остановился поток автомобилей и троллейбусов, сверкали стекла, поблескивал лак. Машины, казалось, остановились сами по себе, понимая, что идти дальше в этот момент нельзя. И только подвода с человеком в фартуке шла за лошадью, и конь-першерон, большой, живой, мясистый, водил красноватым глазом и горделиво выгибал шею.

Мягкое лязганье копыт звучало по городу…

И вдруг опять, как только красный огонь светофора сменился, все зашумело, заревело, двинулось, ушло. И только еще покачивались ящики на подводе; над самым крупом коня, широким, как пустое седло, восседал человек в фартуке, и гордый конь, казалось, внушает своему вознице то же чувство достоинства и горделивости.

Конь прошел по площади, как волшебный Змей-Горыныч по театральной сцене в роскошной опере.

ВНЕСЛИ ЕЛКУ
В декабре были большие морозы. Таких морозов в Москве не помнят.

Мы купили елку. Деревце обледенело, холодно было трогать его.

В комнате деревце начало отогреваться и оттаивать.

Вдруг слышался легкий шум — расправлялась то одна, то другая ветка. Под елкой образовались лужицы. В комнате сильно запахло хвоей.

И когда наступили сумерки, показалось, что к убранству комнаты прибавилось что-то очень важное, что теперь в комнате должно стать лучше, чем было… Да и не только в комнате!

Люди задумались, притихли, за окном тихо садился густой пушистый снег.

Страшится человек уйти от природы. Спокойней ему и радостней, если хоть раз за зиму он побудет с зеленой веткой. Не язычество ли? Придумали — втаскивать в дом деревья!

Такие смешные и спокойные мысли приходили мне в голову.

Деревце, однако, было не без хитрецы. Елочка понемногу привыкала к дому, присматривалась и прислушивалась, и уже мне начало казаться, что елка ждет моего рассказа: «Ну, ну, рассказывай — как живешь?»

И, может быть, я уже был готов рассказать ей все…

«Как знать, — опять смешно думалось мне, — может, мы с ней из одного леса».

Уже я готов был начать рассказывать, а тут елочка согрелась, вполне расправилась, стали ее украшать золотым и серебряным, стала она волшебная и важная — вся в огнях, в блеске… Так я ничего и не рассказал ей.

И очень жаль: елочка стала богатой, а я победнел.

В ДЕВЯТНАДЦАТОМ ГОДУ
И двор и улица были холодными и безлюдными, когда ранним утром я вышел за ворота и тут чуть было не споткнулся о мертвое тело. Мертвый человек лежал у каменной круглой тумбочки, какими украшались одесские подворотни.

В тот год мертвое тело на улице не было редкостью, эта картина мало кого останавливала. Однако сейчас над телом человека, убитого, по-видимому, ночью, по одежде — рабочего, остановился какой-то прохожий, с виду тоже рабочий, и внимательно всматривался в мертвые глаза, в самые зрачки, закатившиеся под веки.

Что остановило прохожего? Может быть, убитый был его товарищем? Может быть, тоже подпольщик, как рисовалось мне в мальчишеском воображении.

Прохожий стоял долго, так долго, как будто не был в силах сойти с этого места. Он не слышал, как к нему подошли два офицера, — Одессу в это время занимали войска генерала Деникина, — оба подвыпившие, в расстегнутых шинелях: поручик и прапорщик в погонах, нарисованных анилиновым карандашом.

Рабочий все стоял над убитым, а эти двое в свою очередь начали всматриваться в прохожего, завороженного видом трупа.

— Интересуетесь? — обратился к нему поручик. — А мы вас-то и ищем, товарищ Усов. — И поручик сунул руку в карман. — Ведь это он, это же и есть тот самый товарищ Усов, — подчеркивая последние слова, как бы иронизируя, объяснял поручик прапорщику свое поведение.

— Да, верно! Это он. — Глядя исподлобья, хмельной прапорщик тоже опустил руку в карман шинели.

Прохожий очнулся, увидел офицеров.

— Ах, вот как! — промолвил он.

Теперь его взгляд был устремлен на глубокие карманы офицерских шинелей. Там что-то шевелилось. Глядя в эту точку, прохожий отступил назад — теперь он стоял спиной к мертвому телу — и при этом толкнул ногою голову убитого. Голова откинулась, как будто мертвый отвернулся.

— Нет,дальше не пойдете, — тонким голосом почти взвизгнул поручик.

И поручик и прапорщик уже вынимали что-то из своих карманов.

Да, было совершенно очевидно, что прохожему дальше не уйти. Это стало понятно даже мальчику, присутствия которого не постеснялись убийцы.

Зато юное сердце стало богаче знанием, ненавистью и любовью.

КРАСИКОВ
Хотя за Красиковым и не признавалось особых талантов, все же Красиков считался в редакции искусным репортером.

Тут его легкомысленность даже помогала делу. Резвость, непритязательность в сочетании с острым чутьем к запахам жизни служат иным журналистам, пожалуй, даже лучше, чем требовательный вкус или глубокомыслие.

Разобраться в интрижке, вникнуть в какое-нибудь «дело с душком» никто не мог лучше Красикова. Он сразу определял следствие и причины, видел, как он выражался, «схему происшествия», и ему оставалось только олицетворить порок и добродетель — это поставить направо, то налево. Лучше других он предвидел, какой материал назавтра приобретет актуальность, и никогда не зевал.

Однако, когда начались события на финляндской границе, не он, не Красиков, был направлен редакцией на фронт, и это, вероятно, по-своему обеспокоило Красикова. Случалось, он теперь отвечал невпопад, не всегда совпадали цвета его носков и галстуков, не всегда галстуки были вывязаны с прежним шиком.

Опасения Красикова оправдались: в один прекрасный день его вызвали в военкомат — и он был мобилизован на общих основаниях.

Его видели перед отъездом. Жалко было смотреть на его неестественную улыбку…

Через месяц пришло письмо с фронта, письмо от Красикова. Все бросились к этому письму, потому что многим еще меньше повезло, чем Красикову… А так хотелось в те дни быть на фронте!

Интерес к письму Красикова подогревался еще тем, что накануне буфетчица тетя Ксюша пролила слезу над письмом своего племянника, полученным оттуда же, с финляндской границы, из действующей армии.

Мы заставили тетю Ксюшу прочитать письмо от племянника. По словам Ксюши, это был славный, честный парень, «не способный отказаться от общественной нагрузки», стахановец и агитатор. Тем более странным и неожиданным показалось нам то, что племянник писал своей тетке:

«…уже сколько дней сидим мы в яме, не можем согреться, думаю, что отсюда никто из нас больше не выйдет. Прошу тебя, тетя Ксюша, ты, как самая старшая, возьми пока мое имущество под надзор. Завещаю тебе в случае чего мой велосипед отдать моему товарищу Феде Рыбакову, там починка небольшая. Синий костюм и макинтош перешей твоему Алешке, а зимнее пальто возьми себе…»

Удивительное ли дело, что, читая такое письмо, Ксюша пролила слезу. Мы осудили столь откровенное проявление человеческой слабости — не у Ксюши, а у ее племянника.

И вот письмо Красикова. Совсем другой тон, другие слова. Красиков писал так, как будто давал отчетную корреспонденцию о юбилейном торжестве, довольный тем, что задание выполняет именно он, а не кто-нибудь другой из сотрудников редакции.

И это нам понравилось.

— Ай да Красиков! Вот тебе и Жоржик! — говорили сотрудники. — А ведь он на одном из самых опасных направлений.

Не удержались — показали письмо Ксюше, как бы в укор ее племяннику. Ксюша промолчала, но многие заметили, как судорожно и горько сложились ее губы, дрогнула щека.

Фронтовое письмо Красикова поместили в нашей редакционной стенной газете «На острие пера».

На другой день в газете «Красная звезда» был опубликован первый список героев войны с белофиннами.

Одним из первых в списке стоял Ксюшин племянник.

Подробностей его подвига мы не знали, но все задумались, а кое-кто стал особенно ласково заговаривать с Ксюшей и угощать ее то пирожком, то яблочком из буфета.

— Да, поторопились с характеристиками, — сказал Володя Савицкий из отдела информации.

Он, конечно, имел в виду не ту характеристику, какую мы выслали из газеты Красикову по его же просьбе, приложенной к его письму… Но, правду сказать, поторопились мы и с этим.

Сначала не все понимали, чем вызвана такая настойчивая просьба бравого Красикова, зачем ему нужна на фронте характеристика и справка о его стаже газетчика. «Зачем бы это ему?» — удивлялись сначала мы. Но Красиков вскоре делом ответил на этот вопрос. Здесь пренебрегли им, поостереглись послать его корреспондентом. Так вот же! Уже в следующем письме Красиков сообщил нам, что, по великим его заслугам, он зачислен в армейскую печать.

Ну что же, справедливости ради надо добавить, что корреспонденции Красикова, как всегда, не были лишены живости.

ПРАВДА-МАТКА
Ее муж погиб на фронте.

Отряд попал в ловушку, но кое-кто из отряда успел уйти. Рассказывали, что мужа Маруси видели в последнюю минуту: потеряв очки, он близоруко, беспомощно ползал по снегу между кустами и соснами, с которых стреляли финские снайперы… Некоторые считали, что он попал в плен.

В учреждении, где Маруся надеялась узнать о судьбе мужа, она с болью и надеждой высказала мысль, которая, вероятно, не оставляла ее:

— Мне говорили, что он мог попасть в плен.

— Ну что вы! — доброжелательно возразили ей. — Вы плохо знаете своего мужа. Нет, он не сдался бы белофиннам. Нет, нет, это — нет!

Слова эти были сказаны таким тоном, так непоколебимо и назидательно, как будто здесь все обстоятельства хорошо известны и для разнотолков нет места.

И теперь вдова почувствовала всю меру отчаяния и горя.

ВЫСОКОЕ МНЕНИЕ
В дверях аптеки стоял человек и открывал перед посетителями двери в расчете на подаяние.

Забытая и печальная картина.

Добровольный швейцар был необыкновенной внешности: рослый, крупный, с важным лицом, с длинными рыжими волосами, в глухом рыжем пальто, на которое ложилась желтая борода. Если его благодарили монетой, он принимал ее, ничего не давали — он не обижался, и все равно широко распахивал двери.

— Пожалуйста, проходите, — говорил он важно и не без удовольствия.

Удовольствие, конечно, странное…

Прошли мимо него двое молодых людей, оглянулись, один сказал:

— Наверно, поп или художник.

— Нет, — возразил другой, — никак не художник. Скорее, поп.

Его товарищ охотно согласился:

— Да. Поп! Художник своего дела не оставил бы.

ПТИЦЕЛОВ
Трудно дело птицелова!
Э. Багрицкий
Охотники и птицеловы сходятся быстро.

Среди стихов Верхарна и Артура Рембо, переводов из Тика и Бернса молодой, жизнелюбивый, немножко угрюмый певец народного героя Уленшпигеля Эдуард Багрицкий рассказал мне забавную историю из своей юности.

Но знаете ли вы, что значит  п р а в и т ь  к а з е н к у? Знаете ли вы, что такое «казенка»?

Вам четырнадцать — шестнадцать лет. Апрель в южном приморском городе. Представляете ли вы себе, что это такое? И вот с пачкой книг и тетрадей, туго стянутых ремешком, вы выходите на крыльцо, во двор, за ворота — на улицу. Вы вдохнули воздух апреля… Нет, далеко не всегда тут овладевал вами порок! Не всегда причиной вашего решения становилась боязнь позора у черной доски перед лицом всего класса. О нет! Не так уж легко и просто подавить в душе волнение, когда в садах и парках так заманчиво пахнет сырая земля, ясное небо озаряет светом любви весь мир — все прошлое и все будущее. А голоса ручьев! А птичий гомон! Нет, будьте снисходительны!

Так или иначе, решение принято. И вот пачка книг уже подвязана к гимназическому ременному поясу, фуражка легким толчком сдвинута на затылок, и вы идете от ворот не вправо — по направлению к гимназии, а влево — ближайшим путем к старому Александровскому парку, аллеи которого проложены вдоль самого обрыва к берегу моря, — любимое, заветное место всех казноправов.

Тут вы не одиноки! Вы уже видите на аллеях парка, среди мокрых кустов, отдельные фигурки. В походке, в каждом жесте этих человечков вы угадываете то же самое состояние, какое охватывает вас, — и восторг, и опасливость… И тут и там уже собираются быстрые стайки казноправов. Кто углубляется в дивные дебри парка, кто предпочитает, не щадя своих штанов, скатиться к берегу моря по скользким глинистым тропинкам.

Угрюмый Эдуард всегда предпочитал одиночество. Я хорошо его понимаю. Птицеловы и охотники легко понимают друг друга.

И вот однажды, легко присмотрев местечко, Эдуард раскинул среди кустов силки, а сам притаился. Искусный свист птицелова послышался в тишине парка. В этом деле Эдуард был большим мастером. Уже одним этим своим искусством подсвистывать птицам Эдуард властно утверждал права на свои вольные, чистые, строгие заимствования из Бернса, на свои подражания фламандскому герою Уленшпигелю. Тут он говорил многое, и многое тут говорило за него. Уже тогда, с гимназическими бляхами на ременных поясах, мы признали в этом несколько сутуловатом, сосредоточенном юноше с несколько напускной угрюмостью не только стихотворца, но и лучшего среди нас птицелова. Как правило, неудач в этом деле Эдуард не знал.

И на этот раз — вот уже ответила ему еще невидимая самка! И радостно и вопрошающе-удивленно прозвучал птичий голосок. Ему в ответ снова повторился призыв — нежно и уверенно. Разговор завязался.

Вот она! Что-то порхнуло, голосок птички уже где-то здесь, внизу, среди кустов. Ловец осторожно слегка приподнимает голову и уже видит — вот она, вот! По сырой земле, среди прошлогодней листвы и побегов свежей травки, легко, грациозно, захватывая у ловца дух, попрыгивает крупная малиновка, поводит глазком.

И вдруг шум в кустах, кусты раздвигаются, и беспощадно-грубо на самую полянку, осененную апрельским солнышком, навстречу малиновке из кустов выступает фигура. И кого же? Александра Васильевича, классного надзирателя…

Да, такое уж было правило: в эти классические дни казенки классные надзиратели шныряли по заветным местам. Так уж устроено под безмятежным небом! Преступление — наказание!

Наставник шел своим путем, он не видел искуснейшего ловца, присутствия которого не подозревала даже малиновка. Но он шел прямо на нее, на восхитительную птичку, уже приостановившуюся и поднявшую головку. Еще шаг — и все пропало.

— Александр Васильевич! — не своим голосом закричал Багрицкий. — Что вы делаете?! Малиновка!

Александр Васильевич остановился, оглядываясь. Птичка вспорхнула… Кем в эту минуту был подросток — птицеловом, поэтом или нарушителем?

Этим рассказом я сказал бы еще не все, если бы позже — этак лет через семь-восемь — я счастливо не стал свидетелем сцены, завершающей эпизод из юности поэта.

Поэтическое дарование Эдуарда Георгиевича уже было широко признано. Как-то на улице той же милой нашей Одессы Эдуарда Георгиевича встретил я и обрадованно узнал какой-то гражданин с мальчиком.

Знакомых и друзей у Эдуарда Георгиевича встречалось немало. Ну что же — еще один, еще две-три минуты принятых в таком случае слов и восклицаний. Я терпеливо ждал. На этот раз почтительный собеседник Эдуарда Георгиевича был человеком значительно старше его, а мальчик — лет десяти.

В серых глазах Эдуарда, под непокорной длинной прядью, я видел добродушную усмешку. Дяденька все больше выдвигал мальчика; мальчик, оказывается, был его сынишкой, и отцу очень хотелось, видимо, закрепить это знакомство между мальчиком и Эдуардом Георгиевичем. У пожилого человека даже зарделись щеки.

Скоро все объяснилось.

Эдуард прощался. Отец положил руку на плечо мальчику, другою рукой приподнял — жестом из-под подбородка — детское лицо. Простодушные глаза мальчика смотрели в серые, с ласковой усмешкой глаза Эдуарда Георгиевича. Отец сказал:

— Петя, помни это знакомство. Помни этого человека. Это — поэт.

Отойдя несколько шагов, Эдуард проговорил своим хрипловатым, астматическим баском:

— Шкраб. Мой гимназический надзиратель. Александр Васильевич… не Суворов — Рожкин. Дяденька, однако, неплохой. Если не очень с него тянули, не тянул и он. Жить было можно, даже бегать на казенку. Вот, послушай, случилась у нас с ним одна забавная история…

И Багрицкий рассказал мне происшествие на полянке.

В БАНЕ
К банному шуму, плеску и говору прибавился новый голос.

Молодой парень со шрамами и рубцами на бедре искал для себя свободный таз.

Вот он увидел, что какой-то другой парень моется в трех тазах сразу — один таз под рукой, два в ногах.

Этот гражданин ни за что не хотел отдать одну из своих посудин.

— Я, — кричал он среди банного стука, — для того и хожу в баню, чтобы погреть себе ноги!

— Так как же так? — возразил другой. — Я тоже пришел сюда мыться, а не смотреть, как вы кипятите свои мозоли.

— Не нравится — не смотрите.

— Я и не буду смотреть. Возьму свою миску — да и все.

— А ты попробуй взять. Как бы не так!

Ввязался банщик.

— Граждане, — увещевал он, — поделитесь. С тазами у нас действительно промышленность не поспевает.

Но вот свободный тазик все же нашелся.

Парень с рубцами на бедре, который был как будто помоложе, взбивая мыльную пену, сел на лавку против того, который мылся в трех тазах сразу, не сводил с него глаз. Тот все бубнил.

— Таких, как вы, — бубнил он, — мы хорошо знаем. Встречали. Еще встречать будем, — повысил он голос, — учить будем…

Он намекал на рубцы, отчетливо выступившие, побледневшие на бедре молодого парня, разгоряченного мылом и кипятком.

От возбуждения оба они ерзали на мокрых плитах лавок, но, странное дело, парень, услыхав колкость, не только пуще не рассердился, но вдруг замолк. Прищурившись, он лишь смотрел на обидчика долгим взглядом с огоньком. Потом стал усиленно мылить бедро и живот.

Однако, когда его обидчик пошел одеваться, парень с рубцами заволновался и стал поторапливаться. Опрокинул на себя ушат воды и зашагал в предбанник.

В предбаннике он увидел обидчика недалеко от своего места. Гражданин уже обсох и теперь обувался, натягивая длинные сапоги. Молодое розовое тело еще не остыло после бани, а человек уже становился не похожим на того, каким он был недавно. Отдуваясь, он натягивал сапоги, а рядом на кожаном диване была аккуратно разложена гимнастерка с погонами лейтенанта.

Услышав шаги молодого парня, лейтенант покосился в сторону соседа, — тот был в явном замешательстве. Он даже сделал вид, будто вышел сюда, в предбанник, совсем не для того, чтобы одеваться, и, порывшись в своих вещах, улизнул обратно в мыльню. «Ну, и хорошо сделал, — подумал я. — Полез бы на лейтенанта, что ли?» Когда он вернулся, лейтенант успел одеться и уйти.

Благоразумно оглядевшись, начал одеваться этот. И он тоже вынул из своего шкафчика сапоги, гимнастерку, фуражку с красной звездой.

И этот тоже одевался неторопливо, но споро: точным, сильным движением надел сапоги, натянул через голову гимнастерку, ловко, по-красноармейски подпоясался и, приглаживая влажные волосы, обернулся в мою сторону, к зеркалу, — у него на груди я увидел орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

Мы вышли одновременно, а в коридоре и он и я заглянули в парикмахерскую.

В парикмахерской, дожидаясь своей очереди, сидел знакомый лейтенант. С первого взгляда он узнал человека, с которым поссорился из-за тазика, и тут же все понял. Лицо его залилось краской.

Красноармеец не мог здесь повторить того, что проделал он в предбаннике: орден давал ему право бриться вне очереди, и к тому же подоспела очередь лейтенанта.

Парикмахер ждал, стоя у кресла.

Тогда, привставши и обращаясь к красноармейцу:

— Прошу вас, — сказал лейтенант. — Да, конечно, я прошу вас. — И в его голосе можно было услышать приказ, смущение и досаду.

Сам слегка смутившись, но с веселой и довольной улыбкой, красноармеец сказал:

— Пожалуйста, брейтесь, товарищ лейтенант, я дожидаюсь своего мастера, — хотя в этой банной парикмахерской был только один парикмахер.

Они опять начали препираться, два молодых человека, лейтенант и герой-красноармеец, и на этот раз их препирательство шло весело.

Все же в конце концов сел лейтенант.

СКАЗКА ПРО МАТЬ-СТАРУХУ
У сына жила его мать-старуха.

Из своего угла она время от времени говорила бранные слова, а иногда кидалась тарелками.

Не простая была старуха, а тронутая.

Соберет объедки и показывает соседям:

— Смотрите, чем кормят меня мои дети.

А это было даже забавно: за восемьдесят лет, а вернется с гуляния — жалуется, что к ней приставал мужчина. И опять говорит соседке, блистая глазами:

— И знаешь, дочка, я боялась его, а не могла выругать и прогнать.

Старуха думала о самой себе, что в делах нравственности она не очень тверда.

За морем у этой старухи жил ее второй и когда-то любимый сын, старуха не теряла надежды повидать его перед смертью.

Старуха не только бранилась и кидала тарелки, но иногда вспоминала те сказки, что слышала в детстве, и рассказывала их детям квартиры.

Так шли годы, изменялись государства, кипела, волновалась жизнь Заграничный сын старухи тоже женился и прислал карточку своей молодой жены.

Старухе не понравилась и эта невестка. Стала чаще кидать тарелки.

Не сразу удалось младшему сыну выхлопотать и устроить приезд своей матери, но устроил. Прислал на дорогу денег.

Нужно было оставлять свой угол и ехать.

Ехать к сыну, в ту, другую страну, можно было только морем или лететь по воздуху.

— Ну что же, — решила старуха. — Другие летают.

Не напрасно так хорошо, так душевно помнила старуха сказки, слышанные в детстве.

Однако в последнюю минуту сробела.

— Ну что же, — говорят ей, — тогда придется тебе ехать морем дней шесть.

Конечно, отправить старуху хотелось как можно скорее, а старуха побоялась долгого одинокого пути.

Решилась окончательно, во время сборов, ожесточась, бросила еще одну тарелку, но по трапу взошла в самолет твердо.

Сразу познакомилась с дамой, соседкой по креслу, рассказала ей, куда, к кому она едет, показала карточку сына и невестки и сказала:

— Приеду — разведу их.

СКАЗКА ПРО РАЧИХУ
А стакан полетел в воду вот почему.

Битый час Петька ревел — нужно было пить молоко, — тогда его заперли в каюте одного. Он садился на пол каюты, выл и колотил пятками по полу. Реветь ему давно уже надоело, скоро уже и пристань. В досаде он схватил свой стакан и вышвырнул его за окно.

Стакан шлепнулся в воду и чуть не захлебнулся. Молоко растеклось по воде, волна плеснула в стакан, умыла его, подбросила, перевернула на другой бок и понесла. Так и плыл стакан с широко раскрытым ртом, переваливаясь с боку на бок, едва переводя дыхание.

Вода была густая и тяжелая. Волна была высокая и хлесткая. К вечеру вода потеплела, и стакан начало прибивать к высокому каменистому берегу; он задрожал: волна толкала его прямо на острый камень. Собрав все силы, стакан попробовал увернуться, и ему удалось: он запутался в водорослях и осел на дно между камнями.

Так пролежал он много дней, покрываясь песком, камешками, травой.

Однажды пришла рачиха. Стукнулась своей рачьей шейкой о стакан, оглянулась и удивилась: ничего нет, а толкается. Попробовала еще раз — и снова стукнулась. В удивлении она долго ходила вокруг да около, широко расставляя клешни и приподнимаясь на них, покуда не заползла внутрь стакана.

— Что я нашла! — воскликнула рачиха. — Это же и есть хрустальный дворец. А кто нашел? Я.

Тут она и поселилась.

Сюда она и мужа привела.

Ничего, обжились.

Однажды в стакан попал солнечный зайчик. Зайчик запрыгал в воде, и стакан засверкал. Рачиха глянула, и — ах! — она увидела в стенке дома свое отражение.

Побежала за подругами.

— Смотрите, — говорит, — меня две. Вот я, а вот еще я. А чей дом? Мой. А кто нашел? Я. А кого две? Меня. Я самая умная среди вас. Понятно?

Теперь, чуть утро, рачиха ходит перед своим домом, подбоченивается, шевелит клешнями, поглядывает на свое отражение: «Ах, какая же красавица!»

И стала совсем задирать нос.

— Девушки, — попискивала она, — и мой дом — хрустальный дворец, и я — красавица. Кто хочет посмотреться в стенку, пусть по утрам приносит мне самые красивые травинки, буду ими повивать клешни, будет такая мода. Да смотрите мне, чтобы травинки и зеленые, и красные, и желтые.

Девушки-рачихи были веселые и франтихи. Стали таскать травинки, чтобы в стекло смотреться, стали и себе клешни обвивать. А рачихе это не понравилось. Прямо не говорит, а сердится.

— Ты, дура, что принесла? Вон! Достать мне золотистых. Говорят, есть такие в соседнем пруду. Да, кроме того, достать мне таких ракушек, чтобы можно было на усики надевать.

Она уже представляла себя с ракушками на усах. До чего же это должно быть красиво! До такого еще никто не додумывался!

— Да что ты, дорогая! — отвечают ей девушки. — Как же это в соседний пруд или в море можно пройти?

— Вот как хотите, так и идите. Смогла же я хрустальный дворец найти.

Лупит девушек по щекам и приговаривает:

— Я — настоящая царица. Чей хрустальный дворец? Мой. Кого две? Меня. Что скажете?

Важный старый рак, до того старый, что его скользкая черная скорлупа потрескалась, муж рачихи, молчит, шевелит длинным усом, растопыривает клешни; он давно уверен, что умнее его жены нет никого на свете. Он-то уж это знает! А девушкам возразить нечего: что они видели на своем веку здесь, в плесе?

«Дура ты дурой, а не царица, — думал, однако, стакан, видавший виды. — Ох, и судьба же мне выпала!»

Однажды вода забулькала.

Вдоль берега шли ребята. Они шлепали босыми ногами по воде, чего-то шарили, в руках держали лукошки.

— Ребята, глядите, блестит под водой! — заорал один паренек. — Что это? Чур, мое!

Протянулась рука и схватила стакан вместе с рачихой и ее мужем.

Стакан даже зажмурился. Он вынырнул из воды, не веря своей радости. Пустяки ли, опять попасть в привычные человечьи руки. Вынырнул, смотрит: держит его Петька. Тот самый.

— Да тут раки! — заорал Петька. — Два живых рака.

И побежал домой.

Вечером он сидел за столом и, болтая ногами, ел суп из раков. А стакан, умытый и довольный, стоял на полке.

А в воде радовались девушки-рачихи: нету царицы!

ШАГИ И ТАКТЫ

Должен признаться, я не сразу нашел свое место на войне. Долго чувствовал себя каким-то неприкаянным, лишним, хотя и у меня на бедре была кобура с пистолетом ТТ; и я все считал, что война для меня, как и для каждого воина, начнется лишь с того момента, когда я убью врага. Все стонало во мне, как от зубной боли, и днем и ночью, и успокоения не было.

Нас, литераторов, на флоте было немало, но позволю себе заметить, не всегда были понятны частые перемещения по частям и редакциям многотиражек. Это, а иной раз и томительные паузы с назначением, создавало неприятное впечатление, будто и в штабах не всегда знают, что с нами делать. Бывало стыдно среди окровавленных и забинтованных солдат и матросов, офицеров на костылях, со свежими шрамами на щеках.

Серьезный перелом в этом ложном представлении я испытал, однако, уже в первую зиму войны, когда мне посчастливилось принять участие в знаменитом десанте на Керченский полуостров с кораблей Азовской флотилии. Именно в эти дни я встретился с Владимиром Николаевичем Прутским. Я был командирован на корабль, канонерку ледокольного типа «Четверка», — так и продолжал называться этот кораблик, отвоеванный в свое время еще у Врангеля. Немало кораблей, участвовавших в Великой Отечественной войне, особенно вспомогательного флота, так и остались несправедливо безвестными, несмотря на их самоотверженную геройскую службу. Это же можно сказать и о «Четверке».

Декабрь, как помните, был суровый. Под Москвой уже завершился разгром гитлеровских армий, каждое сообщение Совинформбюро о новом успехе, о новых трофеях воспринималось как выздоровление тяжкобольного, все, что сбрасывалось с весов могучих гитлеровских армий, победно перекладывалось на наши весы. И лица и голоса людей повеселели. И здесь, на юге, мы верили в успех нашей широко задуманной операции.

Все уютные приготовления немцев к веселым новогодним праздникам пошли прахом. Но и нам было нелегко. Преждевременные морозы начали сковывать льдом Керченский пролив; по Азовскому морю, особенно у берегов, то тут, то там мы натыкались на ледяные поля и заторы; наш героический кораблик не знал отдыха ни днем, ни ночью.

А над пустынным, обычно зеленым, а сейчас побелевшим, Азовским морем то и дело носились, как вороны над снежным полем, немецкие бомбардировщики и самолеты-штурмовики.

Я ступил на борт «Четверки», когда кончалась печальная процедура морского погребения матроса-прожекториста, расстрелянного немецким штурмовиком прошлой ночью. Меня встретил комиссар корабля, и я не мог в ту минуту понять, почему у него в глазах стоят слезы, как, впрочем, не переставал удивляться этому и позже. Прямо скажу, редко приходилось видеть военкома, плачущего над телом убитого бойца.

Командовал «Четверкой» чернявый, строгий лейтенант Козлов, строгий и скромный, неутомимый и находчивый. Немало я нашел здесь отзывчивых, смелых, славных друзей, с которыми было немало переговорено или сыграно шахматных партий. Но особенно подружился я с Владимиром Николаевичем Прутским, хрупким, интеллигентным человеком, о котором хотелось сказать: то ли он никак не приспособится к флотскому бушлату и к флотской зимней ушанке, то ли флотская форма никак не приспособится к нему. Прутский попал на флотилию из Ленинградской консерватории, но до консерватории он работал на прожекторном заводе и на «Четверке» числился вторым номером у прожектора. Теперь ему предстояло заменить погибшего бойца.

Я сразу почувствовал, как волнует его эта ответственность, но он забывал обо всем, как только завязывался разговор о музыке, о поэзии, об искусстве. Владимиру Николаевичу было чем похвалиться: ему случалось играть в четыре руки с Софроницким, а теорию преподавал ему Дмитрий Шостакович. Вот тут-то и начинается главный разговор. Шостакович еще успел поделиться со своим учеником замыслом новой «военной» симфонии. Прутскому даже удавалось воспроизвести иные, ему запомнившиеся, ритмы в целом еще не существующей симфонии. И мне уже тогда запал в память гениально выраженный шаг фашистской беспощадной железной армии. Прервав разговор, мы с Володей Прутским начинали воспроизводить этот чудовищный марш, и вот тогда-то Володя сказал мне:

— Страшно!.. Очень страшно. Но поверьте мне, эта музыка как раз и подсказывает: мы победим. С несомненностью! Почему? Да именно потому, что понятно, с чем, с кем мы имеем дело: это нельзя оставить в мире, надо уничтожить, надо победить, и если великий музыкант сумел это выразить, значит, понято это всем народом, а русский народ не из тех, что способны отказаться от своей решимости, остановиться на полпути. Победим!

А то вдруг вспоминалась какая-нибудь фортепианная пьеса в исполнении Владимира Софроницкого или какое-нибудь место из рахманиновских симфоний в толковании Евгения Мравинского, и тут мы опять слышали я такты и шаги, но эти шаги и такты были иными…

Было, было о чем поговорить в долгие часы корабельной вахты на прожекторном крыле мостика в ночную метель.

Льды становились свирепыми, скрежетали у бортов. Командир корабля вдруг появлялся, захваченный краем луча прожектора, простуженным голосом отдавал команды. На буксирный канат брали затертую льдом баржу с батальоном десантников. Озябшие, полуживые люди криком просили кипятку. Не легко было на волне передать им ведро, но иногда удавалось.

Батальоны и дивизии шли от Закавказья. Некоторые части состояли сплошь из пожилых людей. Небритые, в пехотных ушанках, в шинелях не по росту, недавние аджарские, азербайджанские, армянские виноградари и скотоводы грелись, прижавшись друг к другу, на мокрой скользкой палубе, что-то бормоча, подвывая. Ведь многие из них никогда не видели моря. Не то что лихие шкиперы баржи. Недавние рыбаки — они бесстрашно подхватывали буксирные канаты у оледенелых бортов, то и дело оплескиваемых волной, а при удаче — и ведро кипятку.

— Давай, давай! — весело кричал вихрастый парень без шапки и закреплял конец, передавал в толпу на барже плещущее ведро, а нас успокаивал: — Подтянете до кромки, дальше пойдем сами — под парусом.

Легко сказать — он пойдет под парусом! И опять на мостике появлялся комиссар, что-то кричал, но ветер относил его слова в сторону, и он тянулся через леер к покачивающейся в темноте барже: там люди, передавая друг другу ведра с кипятком, жадно припадали к ним.

Мне вспомнился обычай древних народов, сопрягающих наступление Нового года с жизнетворным весенним разливом рек: люди припадали к мутной воде и пили ее, пили… Я взглянул на часы: через несколько минут наступал Новый год. В огромной стране, защищаемой от лютого врага, всюду, от Баренцева до Черного моря, где еще сохранялась такая возможность, люди в эти минуты поднимали бокал…

На мостик взошел Володя, которого — забыл сказать — мы называли Светлоглазый воин, окинул меня быстрым счастливым взглядом, сказал:

— Чудесная встреча Нового года! И страшно и чудесно. Как марш и такты нарастающей победы нашей… Согласны?

В мерзлом метельном небе опять гудели «юнкерсы», прожектор в руках Володи Прутского уже взметал луч кверху: вот самолет со свастиками на крыльях. Артиллеристы успевали дать залп, пулеметчики — очередь, и снова после красной вспышки разрыва, звона осколков о лед наступало, как при зубной боли, минутное успокоение. Снова скрипел и ломался под нами лед, приближалось темное пятно баржи с неосторожными огоньками цигарок. Снова комиссар жадно мерил глазами расстояние до баржи, показывался командир — отдавал приказания.

Прутский переводил дыхание, вежливо, возобновляя разговор, спрашивал:

— «Челюскинцев» успели закончить?

Речь шла о корабельной газетке, сейчас, во льдах, по моему предложению названной — «Челюскинцы на Азове».

— Успели. Все успели.

— И карточки успели, наклеили?

— Наклеили. И ваши и Петникова. Газета уже в кубрике.

— Мою напрасно.

— Распорядился военком.

— Да, я знаю, и все-таки напрасно…

И все-таки Володя был доволен — я это чувствовал, — что его карточка появилась в стенгазете среди других отличившихся бойцов.

— А военком доволен? — спрашивал он, улыбаясь во тьме. — Редкий человек наш военком. Не забуду, как горевал он, когда прошило Юру Стрельченко. «Стрельченко, — сказал тогда военком, — принял на себя огонь, но прожекторил до последнего. В этом и заключалась его самоотверженность. Благодаря его умению и отваге бомбардировщиков взяли в клещи и сбили».

— Совершенно верно, — за глаза соглашался Прутский с военкомом, — Стрельченко отважно принял огонь на себя. Ведь по прожектору бить все равно что по мишени… А «юнкерса» не упустил, я так не умею.

Я, покосившись на Прутского, невольно хмыкнул:

— Мишень ведь та же самая, значит, научитесь и вы. Уже сейчас ло́вите, — на ветру не каждое слово доходило. — Вы что — не слышите?

Может, Прутский и на самом деле не все слышал и продолжал свое.

— Есть люди, — говорил он, потирая губы рукавицей, — сразу умеют, сразу действуют точно, так, как и надо на войне. Вот, например, наш военком… Может, еще не знаете? Флотилия была еще на Дунае, но надо отходить — и никак не могут собраться: волынит завхоз, человек из местных. То какие-то ключи забыл, то еще чего-то не найдет. Военком спрашивает: «Ты, человек, ждешь кого-то, что ли?» — «Да, — отвечает тот нагло, — не ошибаетесь, товарищ комиссар». — «Кого же?» — «Жду настоящих хозяев, а с вами хочу попрощаться». — «Вот как! Ну что же, в таком случае давай попрощаемся, иди вперед», — и вывел негодяя перед краснофлотцами к столбу, вынул пистолет.

Прутский приостановился и вдруг спрашивает меня?

— А вам уже приходилось стрелять?

Я промолчал. Помолчал и Владимир Николаевич, потом проговорил:

— Вам стрелять не обязательно. Хорошо известно, — и теперь усмехнулся он, — ваша пуля — слово. Слово и пуля, и бомба, и прожектор, оно не только строит, когда нужно, может и бомбой стать. — Опять задумался и, что-то про себя решив, встряхнулся: — Ну, а военком, конечно, просто не смел колебаться. Вот хорошо бы написать о нашем военкоме, какой это человек. Он же любит всех нас! Не забуду слез в его глазах, когда хоронили Юру Стрельченко. А нужно было — и пистолет вынул. Без колебаний. С несомненностью.

Иногда, когда луч прожектора упрется в движущийся хаос снежных облаков, он вдруг скажет:

— Смотрю и не могу оторваться: будто зима, и я у нашего окна, а комната у нас большая, светлая, с венецианским окном на Неву, на запад. Смотрю на закат. Знаете, там ведь всегда дым от Балтийского завода… И вот, смотрите, совершенно так же… О, господи! Удастся ли? Удастся! Обязательно удастся! Душа народа уже поняла то, что хочет выразить Шостакович. Скоро услышим музыку о том, какая идет война… О-о-о, это война! Шостакович потому и сумел, что понял это вместе с народом… Гудит! Слышите?

Слышал и я: где-то за облаками гудело. Теперь слышал и я. Прутский улавливал гудение самолетов в шуме ветра и скрежетании льдин раньше всех, угадывал пеленг — и луч прожектора шарахался в ту сторону. Самолеты не всегда выходили из-за туч, но иногда вдруг с неба падали светящиеся авиационные бомбы — сабы, и рассыпались, как фейерверк. Тогда все освещалось: на мостике и на палубе люди у пулеметов, вентиляторы, бухты канатов, за бортом — белое поле, по корме — все еще буксируемая баржа. С канлодок — ближе к берегам — открывали огонь. И вдруг опять все затихало и темнело.

Странно и приятно было мне с Володей Прутским: я слушал его — и с его рассказами возвращалось то, что совсем недавно казалось постоянным, непременным, но война уже успела заглушить, хотя и в самом деле было оно незаменимо-важным.

Наша основная задача заключалась в искусстве проложить канал — путь для кораблей и мелких суденышек в Керченский пролив, куда стягивало весь лед. Нельзя было медлить, поэтому, подхватив отставшую баржу или сейнер, мы спешили передать их на другой буксир.

В ту ночь, однако, помощь не шла, сколько ни сигналили. Очень запомнилась мне та ночь и тот разговор с Прутским. Вот он опять задумался, огляделся и сказал:

— А ведь существовало кое у кого мнение: мол, «интеллигентики» на войне не выдержат, растеряются. Оком это? Страх на войне свойствен каждому, но страх никогда не был чертой русской интеллигенции. А по-ихнему выходит, что ежели мы терпим неудачи, то причиной тому «перепуганные интеллигентики». Неверно это! Нехорошо! Опасно! С несомненностью! Интеллигентный человек, — волнуясь, продолжал Прутский, — и на войне, и в опасности будет на высоте с несомненностью! Способность в трудную минуту обращаться к нравственным силам — это и есть интеллигентность. Интеллигент будет и хорошим художником, и хорошим генералом, и хорошим солдатом. Словом, сделает все, что от него требуется. Это и есть интеллигентность. В армии много художественной интеллигенции, и каждый, смотрите, делает свое дело — пусть рядом смерть… Не могу об этом говорить спокойно.

И мне нелегко это пересказать, но взволнованную тираду Прутского я хорошо запомнил.

Светало. Вахта заканчивалась.

На «Четверке» прежде всего старались уточнить обстановку. Взяты ли баржи, отбившиеся от каравана, снова на буксир и удалось ли канлодкам довести их до берега? Произведена ли высадка? В операции вместе с артиллерийскими кораблями участвовало много рыбацких сейнеров. Некоторые из них близ берегов были подбиты, иные сели на мель.

С рассветом начинали проступать очертания холмов. Шум боя не доносился, движение на берегу не усматривалось. Мглисто-темный волнистый, местами присыпанный снежком, берег казался безжизненным, но мы знали: это не так. Во многих точках береговой полосы шли бои. Вдруг то тут, то там во мгле что-то загоралось, вспыхивало.

Постепенно — по мере того как день вступал в силу — в бинокль различались селения, отдельные домики на мысе Хрони. Мы знали: там направление главного удара, там под берегом виднелось множество судов.

Увидели мы и свою баржу, ту, что поймали ночью. Теперь она важно шла к берегу под парусом из какой-то дерюги, как и обещал нам бойкий ее шкипер.


Довольно часто Володя получал письма от жены. Письма проскальзывали из блокированного Ленинграда путем, вскоре прозванным Дорогой жизни. Теперь это история, а тогда не у каждого хватало воображения да и сил представить себе эту Дорогу жизни, щель из Ленинграда. И трудно было просто поверить, что у матроса уже накопилось столько писем из дому. Он носил их при себе, читал и перечитывал в свободное время. Но иногда, завидя меня, он стыдливо прятал какие-то листочки. Однажды я все-таки успел подсмотреть, что у него в руках листки нотной бумаги: несомненно, Прутский и сам сочинял музыку. И мне стало еще приятней, еще любопытней дружба с этим застенчивым белобрысым человеком в ушанке не по размеру.

У нас с ним было много общей работы и в кубриках и у прожектора.

Все продолжалось: скрежетание и удары льда в борт; призывы людей, окоченевших, голодных, страдающих от жажды на баржах; беззвучные зарева и пламень взрывов, вдруг озаряющий летающие космы в небе; напряженное ожидание налетов.

Но все это не поглощало душевной силы. Наоборот, далеко где-то в душе бродили зарницы душевного познания, запоминания всего, что было вокруг. Я понял: поэзии — это само чувство жизни, ее бесчисленные голоса и отголоски.

Так было в часы, когда мы с матросом Прутским несли вахту на мостике, где и мне назначили пост по боевому расписанию.

Но вот приближался день, когда я сходил с корабля.


«Четверка» пробивалась в Темрюк, и меня телефонограммой вызывали обратно в штаб.

На войне расставания часты, не все помнишь, но прощание с Володей Прутским в Темрюке я помню.

С баульчиком в руках я вышел на палубу. Володя стоял у трапа. Он смотрел на меня молча, не находя нужного слова. Милый Володя Прутский! Он был таким невоенным, немножко смешным и очень трогательным в этой своей неприкаянности. От волнения у него слегка подергивались губы, побледнело лицо, слишком мирное под флотской ушанкой.

Обычно я величал его по имени-отчеству, как и он меня. Но тут я сказал:

— До свиданья, Володя! Помните наш разговор, когда вы спросили, стрелял ли я уже? Я тогда промолчал, потому что мне было немножко стыдно, что я еще не стрелял. Мне тогда еще казалось, что я даже лишний на «Четверке». Теперь я думаю иначе. И я буду помнить нашу встречу с вами, Володя.

— Я тоже не все сказал, — проговорил Прутский. Он говорил и все поглядывал на меня, как бы спрашивая: можно ли продолжать? Это была его обыкновенная манера. — Я успел сказать вам очень мало. Не сердитесь. Сказал, наверное, много лишнего, не то, что нужно было. И опять, наверно, делаю не то, что нужно. Вот, возьмите, пожалуйста!

Силясь справиться со своим замешательством, он сунул мне в руку два треугольничка, по-фронтовому сложенные письма.

— Вот, возьмите. Опять не то… Это я говорю о своем письме. Тут два письма — мое и «грамотка» от команды. Прощайте!

— Ой, не люблю этого слова. Не лучше ли — до свиданья.

— Да, до свиданья, — улыбнулся Володя. — Конечно. — И повторил свое словечко: — С несомненностью! Я и там написал об этом. Не умею писать. Как всегда, сентиментально и неточно, ну, теперь уже ничего не поделаешь, некогда.

И сейчас среди других самых драгоценных памятников моей жизни я храню два письма на шершавой бумаге, датированные январем 1942 года. На одном листке несколько слов добрых пожеланий и трогательно-корявые подписи матросов и старшин «Четверки». Прутскому поручили передать эту «грамотку» мне. Другое письмо — от самого Володи Прутского.

«Мне припомнилась фраза, когда-то прочитанная у Стерна: «Люди как деньги: есть настоящие, есть фальшивые», — начинает Володя отчетливым старательным почерком. — Вы из тех, кого меньше, но кто дороже, хотя бы потому, что мы теперь навсегда связаны одной веревочкой, — продолжает Прутский (скажу от себя: спустя четверть века, радостно прочесть эти слова), — я всегда хотел сказать вам больше того, что успел. Если еще встретимся, постараюсь новую встречу сделать убедительней, а сейчас хочу сказать, чувство дружбы и любви, подвергавшиеся анализу и писанию, остались по-прежнему необъясненными. Никто (даже Стендаль) не сумел ответить на прямой вопрос: что это такое — любовь? И кажется мне, что необъяснимость этого сверхчувства важнее всего. Важнее того, что на первый взгляд представляется самой любовью, важнее самого горячего и самого нежного, чистого поцелуя, важнее объятий. Вот как важна эта необъяснимость. Почему я заговорил так пышно о любви? Необъяснимо и искусство. Вот какая аналогия. Искусство, как и любовь, достигается через открытие одной души перед другою. Помните: «И звезда с звездою говорит». Почему это случается? А очень просто: не должно быть объясненным, потому и случается. Парадокс? Вот как обстоит дело. Вот что: все хорошее просто суждено человеку, и от этого радостно. И это я говорю из благодарности случаю, приведшему вас на наш кораблик, да еще как раз в тот день, когда погиб Юра Стрельченко и слезы душили всех его товарищей… После победы, может быть, вы захотите вспомнить меня, а может быть, еще до этого вы побываете в расколдованном Ленинграде, на всякий случай сообщаю адрес… Вот бы это случилось! Вот бы вы познакомились с Валентиной Филипповной! К тому времени будет и симфония Дмитрия Дмитриевича. Где он сейчас? А симфонию-то задумал он уже в первые месяцы, когда шли танки… Нет, неправильно говорить: «перепуганные интеллигентики»! Какое счастье, что среди нас во время войны такие люди, как Шостакович или Софроницкий.

Нам нужно победить дважды — и сначала муку разлуки с любимыми людьми, сужденными нам собственной нашей душой. Речь, понятно, идет еще и о наших осиротелых женах, о многих тысячах русских женщин, о тысячах и миллионах плюс еще одна, она сейчас за границей… Знакомо ли вам имя Лизы Пиленко? Это ей почти четверть века тому назад Блок посвятил свое лучезарное стихотворение: «Когда Вы стоите передо мной — такая живая, такая красивая…» Тогда Лизе было, кажется, пятнадцать лет. Теперь Лиза — немолодая женщина, она во Франции. Я так и не успел сказать вам, что мы с Валей знакомы с детства, и тогда же мы уже знали Лизу, подругу Вали, как говорила сама Лиза, хотя и была старше намного. Сейчас она во Франции, и, по слухам, она приняла монашество, это не мешает ей участвовать в нарастающем там движенииСопротивления. Это редкая женщина! И вот ради чего я ее вспомнил: вопреки мнению самого Блока, считавшего, что все неравнодушные отношения между людьми неизбежно трагичны (хотя бы потому, что жизнь все время заменяет одно другим), вопреки этому мнению, Лиза Пиленко продолжает любить Блока. Лиза доказала: бывают чувства и отношения, которые, как творения искусства, перерастают ограниченность времени, условия одной отдельной жизни. Подобные чувства сейчас свойственны многим. Сотни таких судеб ведут сейчас в мире борьбу. Сотни Пиленко, Волконских и Ярославен рыдают, стонут, маются от зари до зари в нашем огромном народе, по всей стране, пока мы слышим тут гул и рев германских пикировщиков, ход танков и отвечаем на это своими залпами. И — что не менее важно — тактами Дмитрия Шостаковича. Наша страна знает это, а наши женщины знают это лучше всех.

Знает это и моя Валя, я вычитываю это между строк в ее цидулках, летящих сюда из задымленного, рухнувшего Ленинграда, которого, посмотришь, будто уже и нет на карте страны. Как так «нет»? Только подумайте, какая там жизнь! Она угадывается между строк, выглядывает в щель, кем-то названную так важно: Дорога жизни. Оттуда идет дыхание измученных женщин. Помните, что Маркс считал главным достоинством женщины? Именно ее слабость. Что он хотел этим сказать? Несомненно, он имел в виду именно то прекрасное и загадочное, что таится до поры именно в этой женственной, таинственной слабости. Непобедимая «слабость», восстающая против железа. Ничего не поделать немцам с этой силой! Та-та-та-та… Та-та-та-та… Вот и все! Идут и сами еще не подозревают, что их здесь ждет. А против этого механизма шагов нарастает и нарастает ответный вздох. Представляете себе, что это за вздох! Неохватное вдохновение жизни. Один такой вздох — и ничего не осталось от этого та-та-та-та…

За окном — через Неву — будет пылать переливчатый, летучий пламень заката в облаках и беспокойных дымах Балтийского завода, а рядом будет Валентина Филипповна, и мы, бог даст, вспомним с вами многое, многое, а Валя обладает удивительной способностью сразу включаться в эту только что еще чужую для нее жизнь; и все, что сейчас так неуютно и фантастично-страшно, станет тогда совсем иным, потому что искусство никогда не пройдет, а все, что мы сейчас видим здесь, на войне, останется в хорошем смысле только искусством.

Обо всем этом я напишу и Вале. И к ней пойдет письмецо краснофлотским треугольничком. Ну, что сказать еще?..»

И в самом деле, что остается сказать еще? Необходимо сказать несколько самых грустных и жестких слов: вскоре после моего отъезда из Темрюка в штабе Азовской флотилии стало известно, что во время ночного налета бомбардировщиков на Темрюк «Четверка» была почти уничтожена: «юнкерсы» шли волна за волной. «Четверка» приняла удар на себя. Ее прожектористы, поймав цель, не выпускали ее, и противник потерял несколько самолетов, но немцы, очевидно, имели все-таки задачей уничтожить «Четверку», единственный корабль ледокольного типа, присутствие которого на театре помогало переброске наших войск с Тамани на Керчь.

Прожекторист Владимир Прутский погиб так же, как и его предшественник Юра Стрельченко.

РАССТАВАНИЕ

Бывало всякое, случалась и поножовщина…

Не забыть, однако, иные сцены расставания на берегу в Находке или в Петропавловске, когда «Урицкий» забирал там рыбаков, отправляющихся к местам промысла в океане.

Промысловые суда, нужно сказать, рыбачат без захода в порты иногда месяцами. Люди сменяются в море.

И кто может знать, как долго не возвращаться рыбаку домой — хотя бы на отгул, хотя бы «пропить пятаки». В океане что можно знать? Бывает — давно пора — собрался и уже готовы бумаги с судовой ролью, остается только перейти с траулера на рефрижератор, забравший с флотилии улов, а тут вдруг опять пошла под килем большая рыба: живое серебро льется из тугого, подхваченного лебедкой трала, кипит на палубе. Крикливая стая чаек, как шутят рыбаки, чаек, приписанных к судну, туча, не отстающая от него ни у берега, ни в океане, опять заслонила самое солнце, и не скажешь, чьи крики громче и отчаяннее — людей или птиц. Добыча. Идет добыча! Хорошая добыча! О-го-го! Сомнений нет, эхолот показывает и пишет: под килем мощный косяк. Поди оставь теперь свой траулер, попробуй! Тот же азарт, та же долгожданная неповторимая минута клева, что у любителя над блесной, над удочкой: упустишь — больше не увидишь.

Только тут — и это надо ясно себе представить — ухватывают удочку сто с лишком человек. Все на судне устремляется к одному. Все закипает, все живое устремлено к тралу…

На корме крики, с мостика трубные в мегафон команды, и вот зло застучала лебедка, по стальной палубе, гремя кухтылями, потянулись стальные ваера — трал спешит за добычей. Корма приседает, в слип бьет волна, но косяк застигнут, схвачен.

Судно в тысячи тонн, подрагивая на волне, как бы от сдержанной страсти, теперь бесшумно скользит вдоль заданной изобаты, однозначной донной глубины, загребая со дна, вытраливая рыбу.

Это искусство — управлять тралом, то подтягивая его, то отпуская, сбавляя ход или ускоривая, — не легкое, опасное искусство. Так в давние годы лихой ямщик вожжами управлял тройкой. Иногда, нужно это помнить, успех улова как раз в чутье: не сбавить ли несколько оборотов? В сложной системе ушедшего под воду трала все напряжено…

Опять застучала лебедка. Трал выбирают. Волна захлестывает слип, окатывает палубу, ветер срывает штормовки.

Чудище всплыло. Продолговатое, блестящее, тугое тело мешка, наполненного рыбой, уже подтянуто к слипу, вошло в его промежность — нетерпеливо, властно. Добыча! Мешок до того тугой, что кажется: не пойдет дальше, лопнет. Но нет, идет, идет — уже не остановить, подтянут, поднят стрелою — и вот, смотрите: добыча уже вываливается. Льется, обдавая палубу серебром трепещущей рыбы, мучительно извиваются маленькие акулы…

Ударила волна. Крики. Завеса птиц, колеблясь за кормой, не отстает. И рыбак в такую минуту уйти не в силах. А новая оказия через океан в порт приписки — когда? Хорошо, если через месяц…

Все это, надо полагать, хорошо знала рыбачка в лаковых туфельках и модной вязаной кофточке. Разрумянясь от волнения, высоко поднимая голову и поправляя прическу, не сводя глаз с рыбака, стоящего у борта, выкрикивала и твердила, твердила:

— Возвращайся поскорей… Возвращайся поскорей.

Подле нее, поглядывая на отца снизу, с причала, довольно равнодушно, вертелся мальчик.

«Урицкий» уже отдавал швартовы, причал с буйной толпой провожающих парней заметно отодвигался. Дядька-рыбак вскарабкался на фальшборт бака. Он тоже не сводил глаз с жены, и она продолжала заклятие:

— Возвращайся… возвращайся.

Расставание. Уходим в океан. Проводы, похожие на войну. Кто-то запустил бутылкой. Парни кричали с палуб, через иллюминаторы, парни кричали с пристани. Иные, собравшись в кружок, уже запевали песни.

Я вспомнил, что мне говорили:

— Плавание будет неинтересное.

Я тогда удивился: почему?

— Море и море, а море везде одинаковое.

Так ли это? Разве неинтересно жить в море, жить по-другому, иное видеть и слышать? Месяц без берегов, но и без прежних привычек. Это же и есть путешествие, перемены! Да вот хотя бы это расставание!

— Возвращайся скорее! — выкрикивала женщина и вдруг в отчаянье наклонилась к мальчику: — Славик, да подойти же ближе, скажи папе…

Что сказать? Однако все равно малыш был чем-то занят, он складывал ладонь лодочкой и что-то вылавливал в луже.

— Сейчас пойду, только рыбку поймаю, поймаю и убью. У меня трал…

— Оставь рыбку, скажи папе. — И, понимая, что мальчик занят только своим делом, несчастная мать в отчаянии заключила: — Уже не слышит!

Она в ужасе оглядывала все увеличивающееся расстояние от края причала до борта отваливающего судна, повторяла:

— Уже не слышит… Уже не слышит… Ну, — и она взяла мальчика за руку, — пошли!

Однако уйти она была не в силах, опять оглянулась, и почему-то только теперь стало видно, что она слегка под хмельком, лицо в слезах. Как живы иногда женские губы! Бедная — она думала, что нам не слышно ее слов, и негромко выкрикивала:

— Может все случиться, ах, может все случиться!

Дядька-рыбак смотрит на нее молча, в глазах тоска и недоумение. А я слышу слова, доносящиеся с причала:

— Я люблю тебя… Я очень тебя… — Женщина не закончила, и рыбак кричит ей:

— Пиши, не делай жизнь труднее!

И женщина не то говорит ему, не то вздыхает, не то кричит, уже не обращая внимания, слышат ее или не слышат:

— Приедем домой, я посмотрю на вещички — и сейчас же обратно сюда. Ей-богу! А тебя нет… ей-богу!

Который раз я замечаю, как удивительно меняется лицо от движения губ. Удивительно! Ее лицо от шевеления губ, от слов отчаянья то трогательно-женственно, то вдруг — и это неприятно видеть — его искажает гримаса страданья: губы скривились, приподнялись брови.

Мальчик снова готовится «еще раз убить рыбку». Теперь он бросает в воду камешек за камешком, но вдруг малыш не выдержал, взревел и тоже начинает повторять быстро-быстро:

— Возвращайся скорее… Папа, ты скорее…

«Урицкий» дал самый малый ход, женщина еще успевает крикнуть:

— Умоляю тебя: не выходи на слип в волну!

Рыбак очнулся, поднял на меня глаза, и я почувствовал, что мне нужно заговорить с ним; я сказал утвердительно:

— Тралмастер!

— Точно, не ошиблись. Знаете меня, что ли?

— Нет, не знаю, догадался.

— Я тралмастер. Четвертый год. И третий раз возвращаюсь на траулер. Привычка. И так трудно, и так трудно, — не совсем вразумительно сказал он, но пояснил: — И в море и без моря. Все мы как сумасшедшие…

Траловый мастер оглянулся на берега. Тот причал, где долго махали разными платочками и косынками, заваливала сопка.

Мне казалось, что траловый мастер хочет еще сказать что-то, я ждал — и не ошибся.

— Неправильно считают, что женщина мельчит жизнь, — сказал он.

— Мельчит? Правильно я вас понял?

— Да, мельчит. Правильно. Так сказал один.

— Кто это сказал?

— Есть кто. Один философ, — с усмешкой отвечал мастер. — Ну нет, не настоящий, не в книге, а так, за коньячком… Не согласны? Я тоже не согласный. Как так — мельчит? Вот признаюсь вам хоть сейчас. Забывает человек, что у него есть душа, а тут вдруг расширяет тебя всего — не то тоска, не то радость. Видали? Это жена моя. А мальчик — сын. За пацана не беспокоюсь, при ней он не собьется. А за нее бывает страшно. Даже жарко — так страшно. Ведь видали ее, а? Видали? Молодая. А какая у нее жизнь, по восемь месяцев скучает. И правильно воскликнула: «Все может случиться!» Как скулит! Я-то ведь знаю. Признаюсь вам, бывает даже неловко. Рыба идет, рукавчиком махнуть некогда, а она шлет по радио телеграмму за телеграммой: «Обними меня». Дескать, обними ее в океане, обними, когда идет рыба. А? Слыхано ли дело. — Тралмастер добродушно улыбнулся, продолжал: — Перед нами извлеченный трал, хочешь — подтягивай колбасу лебедкой, хочешь — гуляй, как по киту, — такой тугой, огромный, черт знает что, чудовищный! А она: «Обними меня». И рад бы — да что… А рыбы нет — и в тебе жизни нет… «Обними»… И откуда шлет!.. Ну ладно, разболтались. Не смейтесь, это я не всякому сказал бы, но я видел, как вы посматривали на нее, поверил вашим глазам. А? Может, и вас так просят? А?

«Урицкий» поворачивал и выходил из бухты в море. Покачивало все заметней.

Очень хорош в Находке выход из бухты в море!

Не забыть мне этих берегов, рассказанной здесь сцены, но — главное — светлого жизнеощущения, чувства отрадной его прочности, неразлучимой с любым прикосновением к добру, к любви.

В наступающих сумерках уже высыпали между сопок огни города, тут и там лучились нарядные портовые огни, маяки и створы, и вода зыбилась, переливаясь золотым отблеском.

ВЕТВИ И ВОЛНЫ

Странные открытия бывают в путешествии: не только проливы, острова, неведомые прежде птицы, — вдруг совершено открытие в самой твоей душе. И это открытие, думается мне, для тебя самое важное и интересное. Вдруг память возвращает прозрачно-чистые или туманные картины прежней жизни, и вновь пробирают тебя забытые ощущения — холодные или жгучие…

Так случилось здесь со мною.

Дело в том, что в туманах Охотского моря я уже бывал, бывал на этих серых берегах.

Очень давно, в тридцатых годах, осваивая акватории наших восточных морей из большой Океанской семьи, ходили в эти воды первые корабли и подводные лодки нарождающегося Тихоокеанского флота. С первыми моряками-тихоокеанцами ходил и я, в то время молодой бравый корреспондент военной газеты. Было очень интересно: новые курсы, новые карты, новые, часто рискованные, испытания.

Нынешних портов не было, хорошо — если был готовый причал, два-три домика на берегу.

Деревянный Охотск, деревянный японский Холмск.

Вот уж где были дремучие рыбаки, из поколения в поколение передающие первобытные латаные сети!

Сушь. Голь. Камень. Галька и галька, лишь кое-где цветет картошка. Дует ветер, набегают и убегают приливы и отливы… Но какая была краса, когда тучи рыбы шли на нерест в устья рек. В брачном безумии самцы и самки ничего не чуют, не хотят слышать. Стадо входит в устье — вода в реке подымается. Сверкает. Плещет. Самцы, прикрывая самок, идут поверху, их ждут медведи и запросто вылавливают, отъедят голову, тушку — долой; и мертвая рыба лежит на берегу грудами — мертвая, полумертвая, еле живая — кета или лосось. Если поблизости жилье, ее лопатами день за днем сваливают, сгребают обратно в море. Там же, где успел появиться рыбный завод, громоздятся бочки кетовой икры, горы рыбных паштетов и колбас.

В ту пору и иваси, обойдя японские берега, шла к нашим; и трепанг, и всякие моллюски, казалось, предпочитают иметь дело с нами. Пробуя отвести руку Москвы, японские кавасаки то и дело шныряли и тут и там, обворовывали наших рыбаков, торопясь выбрать чужие сети.

Интересное было время! Русские рыбаки, потомки первых морепроходцев-казаков Дежнева и Лаптева, годами не видели соотечественника с материка, годами не видели нового человека гиляки и нивхи.

И вот однажды в море из сообщения ТАСС мы узнали о полете Чкалова и о том, что его самолет садился на острове Удд. Это был знаменитый первый прямой перелет с запада к берегам Тихого океана.

Остров Удд, на который садился Чкалов, был у нас на курсе; Чкалов летел к острову с севера, мы приближались к нему с юга.

Как нарочно, особенно донимали туманы — то долгие, то вдруг наплывет и тут же нет его: рубка еще в тумане, а нос уже освещен солнцем. При каждом удобном случае ловили солнышко на секстант; нынешних локаторов и радиокомпасов еще не было, еще, как в древности, моряк полагался на свой глаз, на ухо. Но шли мы весело, все были уверены в нашем комбриге, и он не обманул нас.

Перед нами была отмель, омытая со стороны материка. Песок. Гравий. Несколько кривых березок, называемых каменными, — потому и каменные, что никакая самая каменистая почва не в состоянии остановить рост этих болезненно извивающихся березок, похожих на кусты. Серый дощатый поселок, вдоль по берегу чернеют просмоленные шаланды.

— Это и есть Удд?

— Удд, — жизнерадостно отвечает комбриг, — а вы думали, Венеция?

Я очень любил и запомнил жизнерадостность комбрига, его радостную уверенность во всем, что задумано нашей страной, его любовь к морскому делу и преданность морякам.

— Приедете сюда через десять лет — не узнаете: все будет сделано, — обычно говорил он. — И для этого не так уж много нужно, а только не ломать ветки.

Его иносказательность была понятна.

Красок мало — голь, но любопытно до чрезвычайности. Наше появление внесло немножко торжественности. Лодки стали на рейде поодаль от мелких берегов, просигналили, но догадливые рыбаки и без того уже гребли к нам. В шаландах бабы, дети. Еще бы! Десятилетия тут никто не появлялся, и вдруг сначала прилетает громадный самолет, теперь — подводные лодки, — это ли не событие!.. И вот тут-то начинается событие и для меня, событие душевное.

Право, со мною ли все это было? Но мое тело вдруг вспоминает те ощущения. Сыро, холодно. Розовая мгла. Мокрый песок со следами человеческих шагов: вот тут ходил Чкалов, а вот тут взрытые в песке колеи — тут сел самолет. Голоса вперебой. Интересно и нам, и рыбакам. А кто посолидней, тот молча ухмыляется в бороду. Детишки, женщины. Розовая мгла. И вот тут же, сразу, по какому-то наитию, моряки начинают складывать из камней пирамидку. Еще и сейчас можно увидеть где-нибудь на Командорских островах горку камней, омываемых приливом, — братский памятник безымянному русскому матросу или рыбаку, — а моряки-подводники хотели отметить место посадки самолета. Моряки дружно работают, я — с ними.

И вдруг — это воспоминание и обожгло меня — одна из женщин быстро идет к импровизированному памятнику, голова ее закинута, глаза блестят — это я хорошо помню, — в руках у нее зеленая ветка. Рыбачка ловко, легко взобралась на горку камней и на самой вершине закрепила ветку. Позже мы узнали, что ветка была с взращенного женщиной деревца… Комбриг поцеловал ее.

Вот это открытие и совершилось в душе теперь, когда в сером туманном рыбацком городке, там же, на побережье Сахалина, при мне судили молодого рыбака. Судили его за то, что он повредил дерево. Рыбак сломал молодое деревцо. Судили беспощадно. Что удивительней всего — мне показалось, что судьей была та же самая женщина с зеленой веткой в руке с острова Удд.

Никто и не пробовал вымолвить слова в защиту обвиняемого — ни даже его мать. Женщины считали суровый приговор справедливым, а мужики строго молчали, иные покашливали, потупя глаза.

Уже прочитали и приговор, а судья все не успокаивалась. Она все допрашивала парня, подавленного неожиданным приговором, куда он девал сломанную ветку? Куда он девал ее? Что думал он, совершая во хмелю подобное хулиганство. Обломать дерево там, где люди так нуждаются в каждой зеленой ветке! Рыбак месяцами в море — сети и волны, волны и водоросли, — и рыбак в свободную минуту, может быть, мечтает о том, что дома на его дворе расцвело дерево. Но приходит жестокий человек и обламывает его. Как тут прощать? Как быть милостивым? Рыбацкие сети переходят от поколения к поколению, а деревья, сады — разве они не должны переходить от деда к внуку, цвести и радовать не меньше, чем радует рыбака хороший улов и плодородие в подводном царстве.

В море рыбак думает о земле, а что еще чудесней — и в пучинах подводного царства рыбак привык усматривать жизнь по знакомым образам земной жизни. Об этом и сказано в сказках. И хороший рыбак не загубит ее жизнь.

В сером рыбацком поселке я любил бывать в гостях, и чуть ли не в каждой семье я видел то, о чем много лет тому назад мечтал наш комбриг: дети знали ноты, занимались музыкой. И лишний раз убедился я здесь еще и в том, что не может человек жить без дерева, без сада. Подумать — как много и всегда значил для человека сад, лес, как дорого ему одинокое дерево где-нибудь в пустыне, на скале. Взрослые песни и детские страхи, вдохновение великих поэтов, их символы — деревья! Деревья! Деревья! Я знал людей большого, беспокойного, возвышенного воображения. Они считали, — да ведь так же думают и народы, — что дерево — одно из величайших чудес мира. Подумать — из крупицы произрастает краса, раскидывается, цветет, шумит, радует своей могучей и нежной красотой. В тени деревьев улавливается все человеческое, улов тем богаче, чем шире раскинулись ветви… «Человек, взрастивший дерево, не напрасно прожил жизнь».

Вот эти последние слова — они не мои — и напомнила их та же женщина, судья, не допустившая снисхождения для рыбака, сломавшего зеленую ветку.

— Ты и сети порвешь — не починишь, — продолжала наступать она на осужденного. — Куда?! Скажи нам, куда ты девал ее?

— Выбросил в море, — угрюмо ответил наконец посрамленный рыбак.

Женщина поерзала на стуле, у нее, видимо, перехватило дыхание, потом сказала:

— Так я и знала! И теперь плывет зеленая ветка, пол-дерева плывет по океану, качается, как заблудшее бревно… Видел, встречал такие бревна?

— Видел… Встречал…

— Где видел?

— За Японией.

— Видел. Ну и что же? Опять молчишь? Неприкаянное плывет оно, качается на волне, прости господи, как утопленник. Одна отрада — сядет на нее птица. Что увидеть такое бревно в океане, что попадется тебе там кем-то оборванная сеть — для рыбака одно впечатление, А тут не бревно — зеленое дерево, ветви… Ах, ты!.. Хотя бы девушке поднес ветку, — может, поцеловала бы тебя. Да тебе нипочем и рыбьи гнезда сгрести на нерести, — знаю! Будешь сапогами по икре ходить, — знаю! Это все одно для того, кто о живом не обеспокоен. Ну, а теперь, дружок, иди подумай. Время будет. Ступай. Попрощайся с матерью.

Больше, пожалуй, сказать нечего. Рыбаки согласились с судьей.

ВОЛНЕНИЕ ДУШИ

Воспоминание о Вале Лобзиковой не только приятно — оно тревожно и значительно.

Конечно, встреча с нею была неизбежной: не мог я не услышать хоть что-нибудь в ответ на свои размышления о женщинах, идущих в океан. Не первый год плавают они на китобойцах, рыболовецких сейнерах и траулерах — буфетчицы, поварихи, лаборантки, уборщицы, а то и просто матросы-обработчики, — нарушая вековечный запрет на женские души в экипажах кораблей.

И сейчас не одна только Валя шла на смену тем, кто долгие месяцы держался в море, но она — Валя Лобзикова — казалась особенно женственной и очаровательно юной. Ее замечали сразу.

До того вечера на 51-й параллели, когда мы в первый и в последний раз поговорили с глазу на глаз, я часто видел ее на верхней палубе, где, не обращая внимания на качку и ветер, развлекались пассажиры-рыбаки: пересовывали с квадрата на квадрат, как маленьких детей, гигантские шахматные фигуры или с дикими выкриками день и ночь дулись на мокрой палубе в палубный хоккей.

— Пираты, на крючки! — орали в одной партии. — Бей по ногам, вали на абордаж, вываливай… О-го-го!..

— Двадцать… двадцать пять, — насчитывали в противной победоносные очки: удачно брошенная шайба накрывала желанный квадрат высшего значения.

Моя каюта была рядом, и бурный азарт игроков не раз подымал меня среди ночи. Потом крики утихли. И я стал слышать нежный и повелительный женский голос:

— Верни шайбу, Вовка! И среди пиратов бывают джентльмены.

Теперь игра протекала спокойней, хотя вокруг игроков теснилось еще больше народу. В игру включалась Валя, и вскоре ее признали чемпионкой. Любо было смотреть, как уверенно выигрывала партию за партией девушка — ловкая, на стройных ножках, обтянутых японским гимнастическим трико, весело разрумянившаяся, с веселыми и задорными глазами, на которые то и дело спадала прядь черных, модно подстриженных волос.

Иногда я видел Валю в одиночестве. Она подолгу стояла у борта, прислушиваясь к шуму волны, озирая океан, и право, издалека следя за нею, я чувствовал в девушке не обычную в этих случаях мечтательность, а, скорее, любопытство и нетерпение. Она провожала внимательным, изучающим взглядом больших, слегка покачивающихся на лету, спокойных буревестников, юрких нырков — маленьких смелых птичек, сначала с японских берегов, а потом с берегов Аляски и Канады. Иногда она появлялась в обществе молодого, прославленного среди рыбаков капитана, который шел на свой траулер. С капитаном я был уже знаком, беседы с ним, нередко принимавшие неожиданный оборот, многое объяснили мне, рассказали о рыбаках океана, кое-что я успел узнать от него и о Вале, но почему-то — странное дело — я все уклонялся от его предложения познакомить меня с нею.

И в тот последний вечер, еще на закате, я опять долго разговаривал с капитаном, и опять невольно наш разговор коснулся Вали Лобзиковой… Да, забыл я сказать, что Валя прежде никогда не видела не только океана, но даже широкой реки. Великие сибирские реки она увидела, переезжая через них по мостам, недавно, когда ехала из своей Пензы на Дальний Восток по оргнабору, ей было девятнадцать лет, и самым сильным впечатлением ее жизни было посещение Пензенской картинной галереи и Лермонтовского дома-музея в Тарханах.

С особенным удовольствием и не без сочувственной ухмылки капитан рассказал и о том, как однажды — еще девочкой — Валя сбежала из дому в Тарханы и, изнемогая от страха, все-таки заставила себя остаться на ночь в лермонтово-арсеньевском мавзолее, рассчитывая побеседовать в полночь с Лермонтовым. «Это же действительно очень страшно, — поразился я. — Подумайте — девочка!» — «Да вы сами поговорите с ней, почему не хотите знакомиться?»

Не знаю почему, но я чувствовал какую-то прелесть наблюдения со стороны и не хотел нарушать очарования, хотя и понимал, как было бы интересно познакомиться и поговорить с Лобзиковой. Подумайте! Девушка едет из Пензы, вопреки воле родителей, к тихоокеанским рыбакам — зачем? «Затем, — сказал мне капитан, — чтобы стать художницей». — «Зачем же непременно на Дальний Восток, в океан, на рыболовецкий траулер?» — удивился я. Но удивлялся и капитан. Деньги? — не без того. Девушка хочет быть самостоятельной, и она знает, что художником становятся не сразу. В Пензенском художественном училище, куда она мечтает поступить, стипендия скудная, а родители денег не дадут. «Но главное, как мне кажется, — рассуждал капитан, — главное — это все-таки какие-то веяния романтики. А какая тут у нас романтика! Вы тоже говорили рыбакам о романтике, я слушал эту беседу. Выставить бы вас зимой на балкон вашей московской квартиры и облить водой из шланга, вот тогда бы вы и почувствовали, какая романтика у рыбаков на промысловом судне или у китобоев… Кстати, Лобзикова идет не на траулер — на китобоец. Встреча с ним сегодня ночью… Вот и вы пересядете на траулер, хоть ко мне, — тогда попробуйте выстоять на слипе полчаса в шторм, ну, хотя бы баллов пять-шесть: волна перекатывается от борта к борту, ветер сдувает, а трал идет — нужно тянуть его… Добыча! Азарт! И рыбакам стоять на вахте не полчаса, а шесть часов, перерыв — умыться, поесть, поспать — и через шесть часов опять шесть часов вахты — двенадцать часов в сутки… Опять волна, пурга, дождь… Тут тебе не до восходов и закатов! Для всех — от меня, капитана, и до последнего матроса — романтика одна — улов! Игра! Очко! Сорвать банк! Идея одна — добыча! Вес! Все мы пираты: «О-го-го, давай на абордаж, на крючки! Сгребай!» И вот в этой промтолпе — уже знаете это словечко? — девушка будет прокладывать себе путь в Академию художеств, — капитан усмехнулся, я слушал его внимательно. — Нет, — продолжал капитан, — путь явно не тот. Какое тут художество и созерцание, тут та же игра, и играть будут теперь на нее… «О-го-го! Мораль? На абордаж!» Аморалка? Судком? И судкому трудно — души пиратов, — я-то знаю их. В шестнадцатом веке они шли к какому-нибудь знаменитому Томасу Блейку, а сейчас — в Дальрыбу. Кто они? Шоферы, лишенные прав; заскучавшие тунеядцы; недавние урканы без постоянной прописки… И среди них художница Валя! Краски заката. Мерцание глаз. Тревожно за нее… А что сделать? Я сам пират…»

Вот какой разговор был у нас с капитаном в тот вечер на закате.

Быстро стемнело. Долго слышались крики и вопли палубных хоккеистов, голоса Вали не слышалось.

Идти в каюту не хотелось, я пристроился в шезлонге, на юте.

Ночь удивительная простиралась вокруг. Я знал, что мы находимся в районе ветрообразования, отсюда начинают кружить тайфуны, но сейчас было тихо, безветренно, ясно. Я еще никогда не видел такого неба. Просто страшно становилось от ярких звездных скоплений над головой. Все было какое-то другое: и устрашающее обилие звездного света, и само ощущение ночи. Другой Млечный Путь — выпуклый, длинный — уходил, как гигантская мерцающая труба, среди россыпи звезд разной величины. Иные горели, то раздуваясь, то опадая, высоко-высоко, другие появлялись над самым горизонтом, как огни маяков, и чувствовалось: восход луны близко.

Вероятно, я все еще думал о том, что услышал от капитана, может быть, ждал, что вот-вот послышится голос Вали. Особенно поразило меня замечание, что девушку будут разыгрывать — о-го-го! — в хоккей, не в шахматы, а в хоккей. Может быть, я думал и о другом: вот уже несколько дней, особая, как мне объяснил радист, структура воздуха на этих широтах мешала принимать Москву… Я задремал, может быть, заснул.

— Совсем как в деревне, — услышал я Валин голос. — Не спите же, нельзя спать, послушайте: совсем как в деревне.

Я проснулся.

Действительно — меня будила Валя, будила настойчиво, взволнованно. Лохматая ее головка, блестящие глаза, ладошка, поглаживающая меня по плечу. Поблизости никого не было. На мгновение я почувствовал тепло ее щеки.

Слегка пахло духами. Шумел океан, веял ветерок, лаяла собака.

— Верно. Собака, — удивился я, — почему собака? Что это такое?

— Ну, вот и проснулись, — улыбнулась Валя, засмеялась. — Собака. Совсем как в деревне. Это мы пришли в точку, скоро стыковка. Я хочу с вами проститься… хотя мы и незнакомы, — добавила она. — Можно?

— Валя! Конечно, можно, я и сам хотел…

— Ну и почему же? Мне тоже так хотелось, — девушка замялась, — к вам. Вы так интересно говорили тогда о романтике. — Валя вспомнила мою беседу с пассажирами-рыбаками, о которой упоминал и капитан. — Вы правильно считаете: волнение души — и всё!

— Волнение души… Да, да…

Я начинал разбираться в действительности. Теплоход продвигался самым малым ходом. По-прежнему мерцало и искрилось небо высоко над нами, а справа по борту покачивались огни поджидающего нас судна. Дальше, в темной бездне, уже занималась заря, светло отделяя горизонт: луна собиралась показаться с минуты на минуту. Над океаном, как в деревне на околице, несся заливистый с повизгиванием собачий лай.

— С китобойца, — весело пояснила Валя. — У них там собачка. Даже видно, как бегает по палубе. Лохматая.

— Вы же сейчас туда?

— Туда, — отвечала Валя.

— И вам не страшно?

— Не должно быть страшно то, чего хочешь, — отвечала Валя.

— Ишь ты какая! А вдруг зажмут?

Девушка подумала, проговорила:

— Нет! Я смотрю на других… и на вас. Вы такой важный, а зачем отправились с нами? Разве не страшно? Качает, может похолодать, все бывает в океане. Зачем поехали? А я вам скажу, зачем, можно?

Я даже немного растерялся. Валя опять подумала, спросила:

— В Сидими были?

— Был.

— И в совхозе?

Я начал догадываться, что интересует Валю.

— И в совхозе.

— И в панторезке?

— И в панторезке.

— Видели?

— Видел.

Валя спрашивала: видел ли я, как срезают панты у оленей. Но мне было неясно, какое это имеет отношение к моменту, и Валя пояснила:

— Мне однажды попалось в книжке: для того, чтобы увидеть красивое, ну, достичь его, достичь цели, иногда нужно побороть страх, грубость или мерзость. Нужно уметь это. Я не понимала, как это так — через страшное красота. Но сейчас в Сидими увидела в панторезке, как сначала ловят и зажимают оленя, его страх — он ведь весь дрожит, — ужас, боль — у него ведь все в глазах… А потом… Помните, что потом? Ох, я никогда не забуду того внезапного оленьего прыжка из-под руки палача, когда его выпустили. Секунда — и в ноздри ему дунула воля! И как прыгнул он! Боже мой! Какая красота! Я все время сейчас об этом думаю.

— Понятно, — отвечал я.

Лайнер застопорил, лег в дрейф.

У борта плескала вода, хоккеисты затихли. Мы с Валей стояли плечом к плечу. Уже совсем близко покачивалось на волне ярко освещенное судно с пушкой на высоко приподнятом носу, и было видно, как по низкой его палубе среди китобойцев, стоящих в важных тяжеловатых позах, туда и сюда бегала лохматая собачонка. Она еще не угомонилась, но ее лай теперь казался миролюбивым, примиренным, созвучным с тихим плеском волны.

— Интересно, как ее зовут. Наверно, Бобик. Или Трезор. А может, Космонавт, — и Валин голос стал теперь задумчивым, как бы даже утомленным, — почему бы это?

Мы помолчали. Мне было приятно и тревожно рядом с этой девушкой. Тепло ее щеки теперь, конечно, мне уже только чудилось. Зачем эта встреча? Этот разговор, эти волнения, какая-то непростая заинтересованность в чужой женской судьбе? Странно — почему бы это? Откуда? Нужно было что-то говорить, девушка, несомненно, ждала этого, но от всего, что случилось неожиданно и не просто, так же не просто было произносить какие бы то ни было слова. Странно, конечно! И я почувствовал облегчение, когда девушка сказала сама:

— Ну, вот мне и пора. Смотрите: там уже спускают шлюпку. Сейчас придут.

— За вами?

— Да, и за мной.

— И вам все-таки не страшно? — все, что нашелся я промолвить.

— Я уже сказала вам, — сердито отвечала девушка. — Не должно быть страшно. Пойду!

— У вас уже готово?

— Готово. Алексей Ефремович сидит на чемодане, а я вот так, как есть, — и девушка провела ладошками сверху вниз, от нежной оголенной шеи к коленям, обтянутым все тем же тонким гимнастическим трико, тряхнула головой, гибко нагнулась и, подняв что-то от палубы, протянула мне: — А это — вам. На память. Спасибо!

— Что это?

— Моя любимая штучка. Она давно у меня, была еще школьницей. Возьмите. Если интересно, Алексей Ефремович расскажет вам, откуда она. Я ему рассказала. А брать ее с собою не нужно, нет, не нужно, пусть лучше вам на память… Прощайте! Спасибо!

Если бы даже я и хотел вернуть подарок, я уже не мог этого сделать: девушка стремительно сбежала по трапу вниз, на спардек, ушла.

У меня в руках осталась мраморная головка мадонны — тонкой, очевидно, старинной работы.


На палубах уже начиналось то оживление, какое всегда бывает на судне в случаях рейсовых происшествий, и, как всегда, главным в этой беготне, переноске вещей среди боцманских приказаний и окриков было приготовление к передаче почты: мешок с письмами китобой доставит к себе на флотилию, ящички и тючки с посылками. Матросы были довольны, что китобоям предстоит такое удовольствие.

— Пульсирует! — радостно воскликнул матрос, добавляя еще один тючок и прощупывая его.

Пульсирует — еще бы!

Бот подошел, и его вздымало волной у борта. Уже подавали концы. Крики. Приветствия. Здоровенные парни в кожаных шапках-штормовках, в оранжевых спасательных жилетах нетерпеливо перекликались с нами.

Сбросили штормтрап, и немедленно — один за другим — китобойцы, как пираты, стали взбираться на богатое наше судно — лайнер. Люди, которых забирал китобой, толпились тут же на спардеке, спускали в бот свои вещи. Но Вали среди них не было видно. Китобойцы с поразительной находчивостью зашныряли в лабиринте палуб, ходов, трапов и отсеков большого пассажирского лайнера в поисках бара и водки.

Начали сгружать почту, людей, направляющихся на китобойную флотилию. Вали все не было.

Я увидел Валю позже, когда она, вдогонку за повеселевшими парнями-китобойцами, перекинувшись через фальшборт, начала быстро, смело спускаться по зыбкой канатной лесенке, крепко ухватывая пальцами ступеньку за ступенькой. Почему-то мне вспомнилось, как в детстве мы, сорванцы, ухватывались за длинный канат, кружась на гигантских шагах, взлетая с замиранием сердца на воздух. «Волнение души», — пробормотал я.


Мы разошлись с китобоем при высокой полной луне.

Все еще слышался над океаном утихомиренный лай. Вероятно, Валя теперь поглаживала собачку.

— Она плакала у меня в каюте, — вдруг сказал Алексей Ефремович.

От неожиданности я переспросил его:

— Кто плакал?

— Лобзикова. Плакала, черт бы ее побрал, совсем расстроила. Такая же сумасшедшая, как все вокруг.

Что мог на это сказать я?

Мы с капитаном снова сидели на юте в шезлонгах. Снова на полном ходу шелестела за бортом, переливаясь под луной, волна. Над головами, полное огненной и безмолвной жизни, простиралось небо, на востоке залитое теперь лунным сиянием. Далеко за кормой еще виднелись огоньки китобоя. Они ходили вверх-вниз и покачивались вместе со звездами — усиливалось волнение.

Алексей Ефремович мог бы рассказать мне о происхождении мраморной головки, оставленной Валей, но почему-то не хотелось расспрашивать его об этом — так же, как прежде не хотелось мне, чтобы он знакомил нас с Валей. Может быть, головку эту Валя подобрала в фамильном склепе в Тарханах в ту ночь, когда осталась там для разговора с Лермонтовым.

Странно все это, конечно, очень странно, но, может быть, правильно было желание не побуждать больше капитана к воспоминаниям о Вале Лобзиковой.

ЗАКАТ НА КРАЮ СВЕТА

Погасал дневной свет, а я думал о детстве.

Оно было: я вдруг вспомнил, что тому мальчику очень хотелось побывать на краю света.

Неверно говорят, призывая к благоразумию: «Все в свое время». Чаще всего это желанное «все» запаздывает и, если подумать, приходит уже, собственно, к другому человеку, не к тому, кому оно так было нужно в свое время.

Так думал я в тот вечер.

Закат, его раны еще кровавились. Мучительно погасал день, бросая издалека, откуда-то из-за Охотского моря, от Сахалина, последние живые отблески на Курилы.

Так вот они!

Все с тою же жадностью, как и днем, я осматривал берега в титаническом нагромождении скал, неуклонно поглощаемых сумраком: вершины еще отсвечивали закатом, а в щелях уже было черно. И вот уже заморгали огоньки, ночная душа всех деревень, поселков, городов, и тогда я с нежностью вспомнил снова мечты своего детства и того мальчика, что сегодня при мне приходил к своей маме.

Там, на берегу, в уютной поселковой лавке, как всюду в этих местах, было всего понемногу: пахло кожей — несколько пар ботинок и пара кед; будильник; рыбные консервы. Стояло и несколько книг.

Из-за прилавка, поверх книжки, следила за мной милая молодая женщина, все ждала, чего я спрошу. Я перебирал книжный набор, в надежде найти краеведческую брошюрку. Кто не знает, что нередко в какой-нибудь захолустной лавке найдешь как раз то, что нужно; но книжечки не было, и я уже повернулся к продавщице:

— Знаете, по краеведению: о вулканах Камчатки и о богатствах Охотского и Берингова морей — нет ли чего?

Женщина не успела ответить, в лавку вбежал мальчик.

— Мама! — воскликнул он с порога. — Мамочка!

— Ну, что тебе, я занята, — и женщина привстала.

Мальчик, приподняв личико, смотрел на маму и моргал ресницами.

— Ну, говори, что случилось? Ты пугаешь меня.

— Мамочка, сделай сегодня салат.

Женщина облегченно перевела дух.

— Салат, мамочка! Знаешь, опять есть огурец. Вот такой длинный, закрученный.

— Откуда же у нас огурец?

— Шура принесла. Вот такой длинный. Сделай, как тогда. Ой, пожалуйста.

— Салат?

— Сделай салат.

— Извините, пожалуйста, — обратилась женщина ко мне. — Вам книжку какую? О вулканах? Или, кажется, о китах?

Я улыбался и, верьте мне, уже не спрашивал книжку о вулканах и о богатствах дальневосточных морей, — как-то не нужна стала мне эта книжка. Да и не было ее на прилавке…

И вот теперь, наблюдая закат с палубы нашего лайнера, вспоминая о мальчике, мечтавшем побывать на краю света, я с нежностью думал: «А этот ребенок — сделала ли мама ему салат? Как хотелось ему салата!.. Огурец вот какой длинный…»

Берега Итурупа, крупнейшего острова Курильской гряды, были по правому борту, к востоку; из-за вершин острова, все еще сохраняющих отблеск заката, по ту их сторону, откуда-то из-за океана встала луна, и свет ее уже тронул кое-где горы. Удивительным было сочетание отблесков закатной зари с освещением ночи и на горах и в море.

Потом то и это соединилось в одно — всему свое время. И только еще зыбилось что-то, мерцало, как иногда мерцает что-то в душе, а что — не поймешь.

А там на берегу громче, чем в сумерках, ярко мерцали огоньки маленького города, ночная его душа.

Мальчик уже спал в том поселке на краю света, спал спокойно, сладко: не может быть, чтобы мама не сделала ему салата. Сделала — и дала ему поесть, и уложила спать, и он спал спокойно.

Я знаю, что ему снилось.

За горами, за тайгой, посреди полей огромной страны большой кипучий город. И он, счастливый, ходит среди вздрагивающих, шевелящихся, прыгающих, набегающих и отступающих, как бесшумный океанский прилив, живых разноцветных огней.

Ходит по городу мальчик, насладившийся салатом.

Не сомневаюсь, так и будет на самом деле с мальчиком, насладившимся салатом: все в свое время.

НИАГАРА — БОГИНЯ ГОРДЫХ КЛИКОВ

В последний день октября мы приехали на Ниагару.

Уже издалека было видно большое облако, как бы дымящееся над кратером вулкана, и мы догадались: там кипит Ниагара, великий водопад, низвергающийся вулкан, могучие воды, сбрасывающиеся вниз на шестьдесят метров с верхнего бьефа плавной широкой реки того же божественного прозвища.

Вокруг всюду застроено. Стремительно вознесено к небу несколько тонких башен, напоминающих нашу Останкинскую башню телевидения, но поменьше. Дальше — лес и лес, воды и воды… Странно: заметил я еще и то — заметил сразу же после перелета через океан, в Монреальском аэропорту, — что путешественник всегда сначала ищет на новых местах сходства со старыми родными местами (а потом происходит обратное: у себя дома он начинает вспоминать и прикидывать то разное, чем отличаются рощи, дома, люди там, где он был, от того, что привык видеть ежечасно). Так первое впечатление по выходе в Монреале на площадь перед аэродромом было такое, как будто через девять часов полета над океаном мы высадились на Ленинских горах Москвы: те же рощи, такая же осень.

Однако здесь, на берегах Ниагары, все было ново, незнакомо. И все казалось декорацией, придуманной для того, чтобы охватить ею, может быть, и утихомирить какой-то табун, какое-то стадо зверей, массу зверей-хищников — водопад Ниагары…

Рев, шум мчащегося к цели туристского автобуса до времени все-таки почти поглощал вековечный обожествленный шум водопада.

В позднюю пору осени туристов здесь немного, и это, конечно, было нам на руку. Мало, мало было людей и у гранитных парапетов реки, и в окнах многочисленных кемпингов, ресторанов, закусочных на нашем канадском левом берегу. Как было там, по ту сторону, не знаю, там уже Соединенные Штаты Америки.

Узкий стальной мост через реку пересечен заставой и расцвечен национальными флагами пограничных государств. Военный караул деловито просматривает документы переезжающих границу. Впрочем, говорят, что через этот контроль можно пройти с такой же легкостью, как в парк на прогулку.

И все-таки, что ни говорили бы, это ощущение необычайное: ты на Американском континенте, на границеСоединенных Штатов Америки, перед тобою великая Ниагара, и пусть не вводят тебя в заблуждение осины, березки и елочки — такие же, как где-нибудь на Валдае! Замечтаться простительно. И вот, в самом деле, забывшись, я долго стою у гранитного парапета на самом траверсе неописуемого зрелища — спада Ниагары с верхнего на нижний бьеф, стою у бронзовой плиты мемориала, посвященного первому вдохновенному певцу Ниагары, великому кубинскому, а вернее сказать, индейскому поэту — Эредиа.

Забывшись, я уже давно не слышу кликов водопада и все не отвожу глаз от чудовищного, величавого, невыразимого зрелища низвержения широкой реки.

Вдруг кто-то рядом со мной спросил:

— Шумит?

Я очнулся и вновь услышал извечный шум, тот шум, который и сейчас я иногда все еще слышу, вспоминая тот последний день октября.

Я оглянулся на чужой голос: кто же это?

Оказывается, это был Петр Петрович, шофер нашего элегантного, громоздкого и все же элегантного туристского автобуса марки «Люкс», а с ним, с хмурым Петром Петровичем, подошел ко мне и его восемнадцатилетний сын Вадим. Петр Петрович нередко брал сына в дальние поездки. Знакомы мы были и с женою Петра Петровича, канадской дамой по имени Мирель, и, пожалуй, как раз с нею успели особенно подружиться: Петр Петрович держался уединенно и молчаливо во всех поездках. Я, признаться, удивился его появлению. Утирая лицо и стряхивая с плеч водяную пыль, я ответил ему на вопрос: «Шумит?»

— Знаете, не очень. Я думал, сильнее.

— Ниагара — слово индейское, — как всегда, ясным правильным русским языком сказал шофер. — Однако мы не помешали вам?

— О нет, пожалуйста!

— Ниагара — слово индейское, и оно значит: бог гордого шума, точнее, гордых кликов. Вот что значит слово Ниагара, это — клики, гомон, голоса уходящих.

— Как так — уходящих?

— Поколений, племен. Низвергаются народы. Перед вами низвергаются поколения и народы. Разве не похоже? Вроде как на наших русских апокрифах: низвержение во ад.

При этих словах я снова с удивлением взглянул на собеседника. Лицо его было строго, а восемнадцатилетний Вадим слушал отца, стараясь ни слова не проронить. Петр Петрович продолжал:

— У индейцев не ад — простое низвержение в смерть, вернее, в небытие, а еще вернее, низвержение сил добра и зла не в прошлое, не в небытие, а именно в будущее, что гораздо важнее и интереснее. Племена. Народы. Похоже? Вот о чем говорит индейская песня-легенда.

И самое удивительное было как раз в том, что я и сам, любуясь водопадом, только что успел почувствовать нечто близкое тому, о чем сказал Петр Петрович.

Военнопленный гитлеровской Германии, Петр Петрович задолго до конца войны бежал из лагеря, и ему удалось — через Голландию — пробраться дальше, и в конце концов он попал в Канаду. Более двадцати лет живет он по законам новой своей гражданской принадлежности, но то, что однажды пришлось нам услышать от его приветливой, милой жены Мирель, много нам подсказало и обновило в размышлениях о судьбах людей, подобных Петру Петровичу.

Очень интересно — на вопрос: довольна ли она своим мужем и сыном? — Мирель отвечала так:

— Очень добрый человек мой муж. Добрый: он всегда знает, что чувствует другой человек. Очень хороший! Через него я полюбила вашу страну Россию, и я не мешаю моему мужу, когда он разговаривает с нашим сыном о России по-русски. Я тоже немного понимаю уже по-русски. Не говорю с другими, например с вами, по-русски потому, что стыдно мне нехорошо говорить по-русски. Но мне приятно слышать, когда они между собой говорят на русском языке. Они говорят очень интересно. Много интересного рассказывает моему сыну мой муж. Все хорошо, и мне хорошо. Но, знаете, это верно, когда говорят: русские люди какие-то особенные люди. Говорят: русский характер. И в самом деле. Подумайте: вот уже сколько лет Петер (она произнесла быстро и отрывисто, так: Петр) живет со мною, у нас свой дом (и вы, может быть, не знаете, что мой отец прямой потомок Жака Кортье), у нас свой дом, у нас добрый, хороший сын, а Петр все тоскует и тоскует и веселится только тогда, когда ему интересно говорить с сыном о России. Или так: у меня болят зубы — что ж! — я быстро иду к врачу. Болят зубы у Петр, он ходит и ходит с зубной болью из угла в угол неделю, другую, — все страдает, пока пойдет к врачу, и сам при этом шутит: русский характер, любим пострадать. Верно, что русские любят страдать? Почему Петер не идет лечиться?

Это замечание приветливой Мирель, дочери прямого потомка Жака Кортье, первого француза, высадившегося в веселом шестнадцатом веке на берегах нынешнего Монреаля, жены Петра Петровича, имеет, как мне кажется, прямое отношение к тому, что еще следует сказать о Петре Петровиче.

Выслушав его пересказ индейской легенды, я сказал:

— Я вижу, вы, Петр Петрович, успели многое узнать на вашей второй родине…

И вот тут-то, как только я произнес эти слова, я почувствовал, что совершил ошибку. Петр Петрович сразу умолк, насупился, потом неторопливо повел глазами в сторону дымящейся Ниагары и только одно слово, короче которого, кажется, нет, произнес он:

— Вот!

Стараясь смягчить свою бестактность, я, как это часто бывает, совершил за нею вторую — тихо и по возможности мягко спросил:

— А вам не хотелось бы вернуться?

На это Петр Петрович отвечал так:

— Вот — смотрите и постарайтесь, пожалуйста, понять, а лучше пусть скажет, пусть ответит на ваш вопрос Вадим, а я помолчу.

И тут вступил в разговор восемнадцатилетний Вадим, сын Петра Петровича, русского человека, волей судеб занесенного за океан, на чужбину. Вадим заговорил с такой готовностью, так непринужденно, как будто юноша продолжал свой только что прерванный монолог:

— Я хотел бы приехать в Россию зимой. На рождестве. Отец рассказывал — я знаю, как у вас там бывает в это время. И теперь, говорит отец, там почти так же, как бывало прежде: обряды, увеселения, ряженые, елка и все такое. И это очень приятно. Я читал русских писателей…

— Кого же?

— Бунина.

— Ну, еще кого?

— Да кого же: Пушкина (особенно люблю стихи), Гоголя, Тургенева, Зайцева, Ремизова… Да, особенно люблю стихи. Читал и тех писателей и поэтов, которые пишут сейчас: Ахматову, Пастернака…

— Нравится?

— Пастернак не очень правильный писатель.

— Это почему же?

— Как вам сказать? У него плохой идеал.

Петр Петрович сказал довольно сурово:

— Чего не знаю, того не знаю. Но про себя сказать могу: я хочу услышать запах мандариновой корочки на русском снегу… А? Так еще бывает? А тройки бывают?

Вадим прислушался к словам отца и заговорил горячо, запальчиво:

— А я вот чего: чтобы в окнах домов горели елки, у детей румянились щеки. Ведь это бывает — хотя и не на рождестве… Я знаю: теперь это все у вас подгоняют под Новый год. Даже тройки и ямщики бывают.

— Бывает, все бывает.

— А знаете, я не очень люблю застольную встречу Нового года — бестолково и шумно. Я больше люблю встречу новогоднего утра, и вот чего я еще хотел бы: идти с толпой русских молодых людей на работу. Подумайте, как это интересно: Новый год! Демонстрация! Так?

— Нет, демонстрация — это другое, иначе.

— Ну, все равно. Я, как учит отец, хочу идти с общей людской силой — тогда не страшно скатываться с уступа вниз, не страшно, если это делается разумно, с пользой для общего дела. Думаю, решимость Ниагары — это все-таки сбрасывание в новую жизнь: проследите ее ход дальше — разве не так?.. Спасибо! — Вадим с благодарностью взял предложенную мною сигарету «Шипка» и продолжал — на этот раз задумчиво и как бы без всякой связи с прежним — совсем о другом: — Шипка… Отец рассказывал мне о нашем прадеде. Прадед был солдатом у генерала Гурко и воевал за славян на Балканах, защищал Шипку, горный проход в скалах за облаками. Страшно было. Лед. Пропасти. Холодно. Нечего есть. Глотали снег. И всегда была опасность скатиться вниз в ущелье вместе с лавиной снега. А солдаты стояли, не уходили, потому что они понимали душой: стоять нужно. У них была такая душа. Вот какая русская душа, а не такая, как представляется она маме. Стояли не по приказу, офицеры сами были такие же, какими были солдаты. Это в нас (Вадим так и сказал подчеркнуто: «это в  н а с») от самых давних тысячелетий, и это есть самое главное народное сознание, это, вероятно, и есть причина, по которой вы стоите сейчас при советской власти вроде как на Шипке — и за себя, и за другие народы. Все вы что-то знаете, знаете что-то такое, чего не знают больше нигде в мире. Поэтому вы и Ниагару чувствуете вернее, чем француз или итальянец. Вам понятно это сбрасывание в новую жизнь — vita nuova. Как у Данте или у Блока. Пришло время. Мы с отцом возим многих, а я всегда тут, у водопада, слышу одно, все то же самое: «О новой жизни мне поет». Отец мне помогает видеть и думать. И он помогает, и вы тоже помогаете, потому что вы… ну, не так видите, как француз или американец с того берега. Вам понятно то, что непонятно им. Верно я говорю, отец?

Петр Петрович молчал. Молчал и я.

— То, что я вам говорю, вам понятно?

Я продолжал молчать. И тогда опять в разговор вступил Петр Петрович. Он сказал:

— Вадим все высказал справедливо. Я очень рад. Самое главное — человеческое. Не будем лицемерить, там у нас (Петр Петрович сказал «у нас») не всегда и не совсем так. Потому что жизнь — борьба. Там среди снегов — и нигде больше — магма жизни! Обжигает, и потому именно тем, кто рядом с огнем, иногда бывает больнее, чем тем, кто в стороне. Но, возможно, мы просто мало знаем. О, это мы чувствуем, и это подтверждает великолепный Советский павильон на ЭКСПО-67. Что там показано? Выращивание нового человека! Великолепный ковчег двадцатого века из стекла и легких металлов. Так вот, голубчик мой, — извините, пожалуйста, эту фамильярность, — это и хотелось бы увидеть мне прежде всего — новых людей, произошедших от русского народа, — и не здесь, в Канаде, а там, у нас, в России, где кипит магмой самое большое, жгучее дело, там хочу видеть!

Замолк Петр Петрович. Ниагара продолжала реветь. То, что Петр Петрович только что сказал, то, как он сам кипел и плавился при этом, незабываемо. Постояли еще, еще послушали Ниагару.

— Ну, идем, Вадим, пора. Мы ведь ямщики — не кто-нибудь! И вон кого возим. — И обратился ко мне с усмешкой смущения, видимо, грубой шуткой стараясь прикрыть свое волнение: — Не задерживайтесь! Не задерживайте нас! Еще полюбуйтесь — и бегите к машине. Пора… Смотрите, как мужественно, с каким глубоким сознанием того, что иначе невозможно, сливаются вместе и обрушиваются с уступа громадные воды. О-го-го! Очень красиво! И как жаль, что не всякий обогащается этой красотой. Видят только бревно, вон то, что несется, сейчас, впрочем… и оно пойдет туда же… Не запаздывайте!.. А я, может быть, запоздаю, ничего не поделаешь — загадочная русская натура.

И вот вдруг — и так странно было внезапно услышать здесь то, что я услышал вместе с вековечным шумом Ниагары, — вдруг в этот шум вплелась песня, слова вплелись, и какая песня и какие слова!

Уже уходя все дальше и дальше, Петр Петрович запел:

Степь да степь кругом!
Путь далек лежит,
А в степи глухой
Замерзал ямщик…
Прошло время — и вот я снова и снова слышу над Ниагарой эту песню. Чудно! Над Ниагарой! Вижу перед собой могучее движение: плавная, все убыстряющаяся широкая река вдруг и совсем обрушивается в широченном своем размахе, и это уже не река, не вода, способная отразить в себе небо и облака, как сказал Петр Петрович, как он пропел потом, это чувство необыкновенной глубины, широты, мужественной силы, смелой и трагической решимости, с какою — согласен и с этим — не вода, а целые народы исполняют свою историческую судьбу.

Вспоминаю я еще и о том, как иной раз и теперь, подобно ямщику из песни, русский человек принимает свой роковой час. Я видел это. Так неотвратимо совершается грандиозное преломление и уход из жизни. Это знаем мы и по Толстому — со спокойной решимостью, мужественно, плавно, величаво.

Так живет русский народ, так воевал он (на Шипке, на Перекопе, под Ленинградом), так делал и делает он свое заповедное дело истории — где бы он ни был, куда бы его ни занесло, хоть за океан.

Ниагара, Ниагара, о богиня гордого и грозного шума!

ГРОЗДЬ ВИНОГРАДА

Может быть, я проплыл бы мимо, дальше, не задерживаясь в Новороссийске, но, развернув свежую газету на переходе из Феодосии, я твердо решил сойти на берег.

Что же было тому причиной? Неужели газетный снимок, изображающий сбор винограда в совхозе «Малая земля», и две строки подписи с указанием имен лучших сборщиц богатого урожая?

Да! Этот снимок меня взволновал…

А теплоход, приближаясь к порту, уже шел обширной многоводной бухтой, и я старался разглядеть в бинокль знакомые места. Но как непохожи холмистые берега с их садами, виноградниками, чистенькими домиками на то, что приходилось нам видеть в тяжелые годы борьбы за Новороссийск!

Год и пять дней мы видели перед собою исконный черноморский город, захваченный врагом. Как призрак стоял он перед нами. Черные квадраты окон, остывшие трубы заводов. Каменная пустыня! И среди этой пустыни изо дня в день я разглядывал в бинокль окраину мертвого города, вглядывался в пустынный двор домика, к которому вплотную подходили почерневшие виноградники.

Я расскажу, чем примечателен был этот двор, почему я усердно высматривал его среди омертвелых, как на луне, камней, — искал так же усердно, как делал это сейчас, и нужно сказать — тогда с бо́льшим успехом.

Был у меня знакомый фурман Новороссийского порта, старшина грузчиков Петр Маркович Полыско.

Угрюмый Петр Маркович не во всем походил на грузчика: он был и не разговорчив, и не бранчлив, скорее даже кроток и очень любил книжки.

Во время спешной эвакуации города старшина четверо суток не отходил от лебедки, и поэтому он не успел спасти свою семью, жену и взрослую дочь Ксюшу. Прямо с пристани от трюмов и портальных кранов, прыгнув на борт последнего катера, Полыско ушел из-под вражеских выстрелов.

Он был очень нужен в военной базе, но упорно просил у начальства откомандировать его с береговых погрузочных работ на сейнеры, совершающие по ночам рейсы к берегу Малой земли, и он своего добился.

На радостях, что ли, необщительный человек разговорился со мной. Мне даже показалось, что в глазах у Петра Марковича блеснула слеза.

— Вы правильно подмечаете, — сказал Петр Маркович, отворачиваясь в сторону. — Верно: у человека кошки на душе. Это вы угадали. А почему? Почему кошки? — С тихим ужасом Петр Маркович отвечал на свой же вопрос: — У меня ведь там остались… я не успел за ними, — у него перехватило дыхание, как будто он хлебнул горячего. — А там, что там? Вы сами знаете, что и как там. Потому я на сейнер напросился, что с него ближе до дома. Все-таки! Пойдем к берегу — и я и они дышим одним воздухом. Все-таки легче. А то просто смех: направили меня в Батуми, там — на лебедку. Курорт. А мне тут и солнце не светит… И есть у меня к вам одна просьба, — голос у Полыско опять потускнел, стал угрюмым, видно было, человеку нелегко изложить свою просьбу. — Дело вот в чем: я, как знаете, хожу только по ночам и берега не вижу, только тогда, когда светят немецкие сабы. А вы бываете на переднем крае, видите Станичку днем. Не откажите!

И тут Петр Маркович изложил свою просьбу — хорошенько рассмотреть с какого-нибудь бугорка Малой земли его, Полыско, дом на окраине Новороссийска. Сообщил и приметы, по каким следует искать сей дом: среди двора старый колодец, высокая акация, на черепичной крыше голубятня, а главное — к самому забору подходит виноградник совхоза. За воротами — трамвайная станция.

Вот мы с товарищами и разглядывали каменистый двор с расщепленной снарядом акацией и бесплодный виноградник за разбитой стеной. Увидели и колодец. Но колодец на новороссийской окраине — не редкость.

Было установлено, что оттуда, с того двора, из погреба стреляет немецкая танковая пушка. Было известно, что пушка эта на заметке у «длинноруких». «Длиннорукими» назывались наши батарейщики на прибрежных холмах Цемесской бухты. Каждую минуту они могли накрыть двор с немецкой пушкой…

Но что же мог я поведать Петру Марковичу?

При ближайшей встрече я сообщил ему, что, дескать, дом стоит. Стоит, дескать, на своем месте. Есть и акация — надломлена, но еще держится, даже похоже, что с весною день ото дня все больше зацветает. Людей же не видно и в бинокль.

— Не видно никого? — угрюмо и горько переспросил Петр Маркович.

— Никого. Ни человека, ни собаки. Но вы же знаете, Петр Маркович, — прикинулся я сердитым, — что там днем и за водой не побегут. Все как на ладони, «длиннорукие» сразу срежут.

— Ни человека, ни собаки, — подтвердил Петр Маркович, и это утверждение, как ни странно, развеселило его. — Это добре! Верьте мне, мы еще там будем. Мы еще покушаем винограда.

Трудным был тот год. Редко кто заговаривал о своем горе. Но все в беспрерывном труде готовили час победы. Сейнеры Петра Марковича переправили на Малую землю не одну тысячу бойцов, не одну тонну боезапаса…

Однажды мне сообщили, что Полыско ранен и просит зайти к нему в госпиталь. Это была наша последняя встреча. Петра Марковича нещадно посекли осколки авиабомбы, разорвавшейся у борта сейнера. Небритый, забинтованный, Петр Маркович смотрел на меня слегка воспаленными глазами и ждал. Я понимал, чего он жаждет.

Стараясь бодро глядеть в эти глаза, я сказал:

— Стои́т! Стои́т, Петр Маркович. Все на месте. Акация расцвела-таки… Прямо-таки оделась на свадьбу. И вы верно говорите: мы еще попробуем винограда прямо с лозы. Ваша Ксюша не обидит нас. Очень я хотел бы увидеть вашу Ксюшу. Очень! Какая она?

— Ну, спасибо, — с печальной благодарностью проговорил Петр Маркович. — Опять угадали. Моя Ксюша и точно готовилась справлять свадьбу… Старшину второй статьи Алешку Шувалова не знаете ли?

Старшину второй статьи куниковца Шувалова я знал. Он был одним из первых, кто взбежал на берег Станички с куниковским десантом и погиб в дни первых боев за Малую землю. Об этом знал и Полыско. Но Петр Маркович спросил о Шувалове, как о живом: не знаю ли, дескать, такого старшину второй статьи, и, когда я ответил, что, дескать, знаю, Полыско продолжал:

— Винограду было много, некуда девать. Моя Ксюша — девуля хорошая, а работает в совхозе там же, за забором. А жених ее уже и вина нажал. От одного духу по всему кварталу такой аромат, что голова кружилась. Эх! Все гад фашист извратил, все примял! — Петр Маркович начинал горячиться. — Ну ничего. Мы еще будем там! Приедете ко мне — у меня для вас бочка вина будет отдельно закопана. Только бы встать мне скорее, только бы не опоздать к моменту…

Петр Маркович боялся опоздать к моменту общего штурма Новороссийска.

Мне не разрешили больше оставаться у койки раненого, да и что сказать еще? Весело ли говорить о бедах? Гораздо приятней сказать, что Петр Маркович не опоздал-таки к вступлению наших войск в Новороссийск. На борту своего сейнера Петр Маркович Полыско встречал ночь на 17 сентября. А к вечеру следующего дня сейнер Петра Марковича пришвартовался к причалу Новороссийского порта — вслед за катерами капитан-лейтенанта Ботылева, первыми проскочившими в порт через боновые заграждения, к пирсам, откуда еще вели огонь немецкие доты.

А еще через полчаса все было кончено, сопротивление подавлено, и катерники, переводя дух, огляделись.

Повсюду — по набережным, по склонам холмов и в широких низинах, где недавно стоял город, где были улицы, — теперь торчали обломки стен и железных столбов; тут и там на взрытых камнях мостовой тяжелой сетью лежала проволока трамвайных и телефонных проводов. Тяжко оседала пыль. Разило незабываемым горьким запахом гари и… горя…


И вот теперь представьте себе чувство, с каким опять оглядывал я знакомые берега: сады, виноградники, домики. Мне даже стало казаться, что к свежему утреннему запаху моря примешивается запах садов. Вот понесло душистым сладким и мирным дымком изложниц.

С развертывающегося передо мной холмистого ландшафта я переводил глаза на газетный снимок и тут опять видел те же холмы. На переднем плане женщины укладывали в корзины виноград. Надпись к снимку сообщала: это лучшие сборщицы во главе с бригадиршей Ксенией Петровной Полыско.

В чертах лица бригадирши я угадывал черты ее отца, женственно смягченные: чуть-чуть лукаво она смотрела из-под ладони, взвешивая другой рукой тяжелую кисть винограда…

Ксюша! Так вот как сложилась твоя судьба! Ты осталась Полыско… Но жив ли отец? Приберегает ли он для гостя бочонок вина?

Теперь понятно, зачем я сошел с теплохода.


На трамвайной остановке было шумно, людно и весело. Весело видеть, как люди торопятся по делам — тот на работу в порт, этот с книжками в библиотеку, а эта домой, видимо с рынка, варить обед.

Люди окраин всегда знают друг друга, и первый же человек, которого я спросил с невольной опаской: «Как пройти к дому Полыско?», ответил с присущей южанам словоохотливостью:

— Да вот он, домик Петра Марковича! Да вот же он и сам!

За свежевыбеленной оградой на черепичной, поблекшей от пыли крыше я увидел загорелого и неожиданно седовласого Полыско. Эта перемена не помешала сразу узнать его. С тонким прутом в руке у замысловато сконструированной голубятни Петр Маркович внимательно наблюдал за сверкающими в голубом небе турманами.

Я узнал и акацию. Дерево разрослось. Листья, как черепица крыши, тоже покрылись сухой белой новороссийской пылью, что не мешало дереву весело шелестеть кроной… С детства милы мне эти деревья, эта пыль, эти голуби на окраине черноморских городов!

Дальше, за домиком Полыско, шел в гору обширный виноградник. Теперь не чудилось, а подлинно пьянящий садовый аромат молодого вина кружил голову.

— Петро! Гей, Петро! — окликнул Петра Марковича сосед. — Чуешь, тут до тебя пришли!

— Да кто он? — как бы и недовольно ответил с крыши Полыско. Он отвел взгляд от стаи, всматривался из-под ладони в гостя, не узнавая меня.


В тот же вечер был откопан заветный бочонок…

Но, право, я затруднился бы сказать, кто больше обрадовался гостю — старик Полыско или его дочь Ксения Петровна, сборщица винограда, в чьих глазах блеснуло так много чувства, едва она услышала, что гость помнит Алешу Шувалова.

Газетное фото не могло передать главного во внешности женщины. А больше всего привлекало в ней выражение душевного здоровья, свежесть и горячее дыханье всего тела, уже не совсем обычное в ее возрасте. И это показалось мне еще удивительнее, еще прекраснее стало все это, когда я ближе познакомился с Ксенией Петровной.

Далеко за полночь беседовали мы с Ксюшей — сначала у порога, присев под старой акацией на приступочку, а потом мы пошли на берег к причалам Рыбзавода, туда, где высаживался первый эшелон куниковцев и где — после высадки — был убит старшина Алеша Шувалов.

Ксения сама привела меня сюда, она хорошо знала дорогу, и я узнал старые, поросшие водорослями сваи и все тот же плеск воды… Вспомнилось все. Вспомнил я себя на окраине Станички, смешным, запыленным, ползающим среди обломков, в которых кое-где уже успели завестись пауки, высматривающим в стороне мертвого Новороссийска безжизненный опустелый дом Полыско.

Хорошо было в ту ночь в теплой сырости морского берега у невидимой плещущей волны. Все, что я мог рассказать Ксении о старшине Шувалове, я рассказал. И о том, как он угощал меня то табачком, то газетной бумагой для скручивания цигарок, а то и свежеизжаренными бычками. Не мог я только рассказать Ксении о его думах, потому что и в самом деле о заветном молодой старшина никогда не говорил, и это меня смутило.

Заговорила Ксения.

Чувствуя, должно быть, мое смущение, мое удивление, что она, красивая, здоровая, деловитая, осталась бобылкою, незамужней, Ксения сказала мне так:

— Он и не мог вам ничего говорить обо мне, не мог признаться. А я знаю все… Вы рассказали, как высматривали нас оттуда, с края Станички… А ведь Алеша тоже смотрел! — воскликнула она негромко. — Каждый день смотрел с того берега. Я-то знаю! Я тогда чуяла его взгляд, чуяла всем, что жило во мне, знала, когда он смотрит. И он знал это. Зачем он первый спрыгнул с катера? Я и это знаю. Не мог дотерпеть. — Ксения помолчала, потом, обернувшись ко мне, спросила горячо и почти весело: — Как же не ждать его?.. Всегда буду тебя ждать, Алеша! — глядя в ночную темень палящим взглядом пророчицы, убедительно сказала Ксения, успокоилась и договорила: — Как же по-другому? Как я могу не ждать его? У меня ничего в жизни не было лучше… А какое это было!..

Вдруг и с полным доверием открылась душа женщины, а что знала она обо мне больше того, что почти двадцать лет тому назад Шувалов угощал меня табачком.

То, что я вынес из неторопливого, тихого, но судорожно-напряженного разговора с Ксюшей Полыско, памятней вкуса вина той же почти двадцатилетней давности. Поразительна сила долголетнего молчаливого женского чувства…

Но ведь говорил же пророк: «Огонь не щадит, и вино обманывает, а потому гляди в себя: чем стойка душа твоя? Взвесь это, как взвешивают на руке свежую гроздь винограда, прежде чем выжимать из нее вино».

КОЗОЧКА УРЛЮ

Снеговые вершины затемняются поздно. Небо уже потемнело, а первая звезда разгоралась над белыми и все еще отчетливыми глыбами Шхары и Айлама.

Вершины поражали своею нежилой величавостью.

В долине было уже совсем темно.

Кашевар Ибрагим свалил в костер целую чинару, костер дымил, чадил, огонь прорывался языками то тут, то там. Ибрагим мирно строгал ветку для вертела. Приземляясь, дым как бы торопился все к одному же месту — к яме, в которой, свернувшись, лежал Мурза, но ветерок оттеснял дым в сторону, подвижные клубы оставляли запах прелых ветвей и листьев.

В чугуне над костром кипятилась вода. Уже был слышен приближающийся посвист чабанов — отара шла на ночлег, на ужин. Прислушиваясь, Мурза задвигал ушами, но из ямы не выходил.

С заходом солнца сразу наступила прохлада, и я ожидал возвращения стада и ужина так же успокоенно-бесшумно, как и Мурза.

Пастушеский кош последнюю ночь проводил на отроге, на южном склоне Главного хребта, под великими вершинами. С рассветом чабаны поведут отару на перевал и дальше — по северным склонам хребта в ущелья, в долины Кабардино-Балкарии — домой. Это решили сегодня утром. Решили идти потому, что с каждым часом дорога становилась опасней, трещины на перевале начало присыпать снегом, все чаще подолгу держались туманы.

Строгая свой вертел, Ибрагим внимательно взглядывал на вершины. Но вечер был ясный. Появившиеся после полудня облака удалились, и вершины стояли чистые. Обнаженные очертания хребта ломались, проваливались, изгибались и, вновь устремленные кверху, подымались к самым звездам, — уже не одна, а несколько звезд шевелились огоньками на синем небе.

Мурза громко вздохнул, встал и, с дрожью, сладко потянувшись, прислушался к посвисту чабанов.

— Мурза сегодня скучает, — сказал Ибрагим. — Ему скучно без ишаков. Ишаки понесли на перевал ветки. Адык и Коккез пошли с ишаками.

Лучшие проводники края Коккез и Адык пошли вперед, чтобы осмотреть на перевале трещины и перебросить в опасных местах мостики из прутьев, — разжиревшие на летних пастбищах бараны не смогут перепрыгивать через широкие трещины ледника. Стадо и оставшиеся при нем чабаны догонят Адыка и Коккеза на перевале. Уложив мостики, проводники встретят и поведут нас по леднику.

Мурза скучал по ишакам, с которыми не первый год ходил в одной компании, а я пожалел, что не увижу сегодня Адыка, знаменитого проводника, старшего овцевода, моего нового друга. Он вел меня на эту сторону через перевал Шори, но вот, покуда я ходил по Сванетии в поисках удивительного, Адык ушел обратно на перевал, и я не смогу угостить его свежим кагором из Цагинари!..

Утомленный бесконечно трудными дорогами и одиночеством, я с облегчением думал, что застану здесь своего кунака. Мы выпили бы вина, Адык подостлал бы подмой бока лучшую бурку, когда я улягусь спать… Но я не хотел обнаружить свое огорчение, украдкой взглядывая то на Ибрагима, то на Мурзу. Встряхнувшись, Мурза стоял с откровенной собачьей улыбкой в увлажнившихся глазах, принюхиваясь, двигал мокрыми ноздрями и сдержанно покачивал хвостом. К нему уже подступали два молодых пса — Фатума и Кацо, опередившие стадо. Они весело заигрывали со старым Мурзой, болтая головами, добродушно рыча.

Все слышнее был шорох отары, всходящей по каменистому склону. Перед нами показались головы передовых коз; козы остановились и, не переставая жевать, смотрели прямо перед собою, та — в огонь, другая — в руки или в глаза человека. Я вспомнил, что в отаре среди коз должна быть любимица Адыка — рыжая козочка Урлю.

— Где Урлю? — спросил я.

Ибрагим, собирая посуду для молока, ответил успокаивающе:

— Урлю есть, сейчас придет она.

Поднялась по склону и встала перед костром высокая фигура в бурке и в войлочной широкополой шляпе. Это был Мустафа Хапов, старший пастух. Он смотрел на пришельца, не узнавая меня, привычно положив локоть на толстую палку.

— Сау кей, Мустафа! — говорю я.

— Сау бол[3], Андрей. Совсем не признал тебя. Сау бол, сау бол!

— Вот Урлю, — говорит Ибрагим.

Рыжеголовая коза выступила из стада и, остановившись под рукой Мустафы, с таким же, как он, любопытством наблюдала за мной. Я достал из своего мешка соли и протянул ладонь к козе; Урлю смело шагнула и с жадностью сгребла щепотку соли губами и языком. Влажно-теплый, нежный язык козы приласкал ладонь, я закрыл глаза, замлев над дорожным мешком, откуда повеяло запахом одеколона, сбитого в кучу немытого белья, отсыревших хлебных крошек. И, кажется, в эту минуту я понял тайную скуку грубых и одиноких мужских скитаний.

Невыразительные глаза козы — янтарные, с черным зрачком и выпуклые, неподвижно-остекленевшие — еще ждали моих ладоней. Но соли больше не было.

Я очнулся.

— Урлю, нет больше соли.

Я огорченно потрепал по мягким теплым козьим щекам и почесал ей горло. Ибрагим же крадучись подошел к Урлю сзади; она метнулась, но Ибрагим ловко поймал ее за ногу, и коза тотчас же успокоилась и дала вымя. Струя ударила в жесть ведра.

Мустафа, Ибрагим и подошедший позже других чабан Хамза снисходительно усмехнулись тому, как я приласкал Урлю, — такова была сердечность этих людей…

И вот наступила ночь.

Я завернулся в бурку, вспоминая сильные руки Адыка, их неумелую заботливость. Бурка согрелась, я задремал, прислушиваясь к горцам. Они возились вокруг каких-то своих вещей, и по отдельным их словам я понял, что они вспоминают при этом историю Урлю, любимой козы в отаре… Однолеткой была эта коза, когда стадо паслось в местности Штула. Урлю пустили с другими козами, а к вечеру недосчитались ее и еще двух коз: они забрались на ту скалу, с которой сойти нельзя, остались там жить.

Адык был охотником и красным партизаном, и он не имел ничего, кроме винтовки, — ни сакли, ни коз, ни баранов. И вот однажды, охотясь в скалах Штула, Адык увидел трех коз. Дикие животные помчались прочь от него, но вдруг одна из коз тихо вернулась. Когда Адык поднял винтовку, она приостановилась и так смотрела на человека, что Адык под взглядом козы опустил оружие.

С охоты Адык пришел с живою рыжей козой…

Конца этой истории я не слушал, засыпая, но я и так знал, что долгое время эта коза была единственной козой Адыка в общем колхозном стаде.

Прежде чем совсем заснуть и расстаться с суровой красотою горного мира, я успел приоткрыть глаза — и проснулся с тем же убереженным высоким впечатлением горной ночи, с каким засыпал.

— Вставай, — будили меня чабаны, — вставай, будешь покушать.

Вершины Шхары и Айлама белели в таинственном титаническом хаосе, как призрачно белеют простыни, забытые на ночь в саду, — было немножко страшно и не совсем понятно, что это такое. Под ними чернела неоглядная яма долины, по сторонам темные пятна гор местами переламывались и льдисто блестели под звездами, как грани громадных кристаллов. А совсем близко от меня виднелись озаренные костром люди.

Пламя костра исходило шумящим столбом, вода в чугуне плескала, люди над чем-то трудились, собаки подсели ближе к костру, в стаде время от времени покашливала овца или над кудряво-неровной теплой массой животных поднималась рогатая голова козла…

Я спал не больше десяти минут.

Чабаны все возились над чем-то, охваченные жаром и заревом, кряхтели и помогали один другому. Потом Мустафа быстро шагнул к костру, на длинный дрючок-вертел была надета через ноздри рыжая голова козы.

Когда, удивившись, я попросил показать голову ближе и Мустафа протянул мне дрючок с проткнутой головою, я еще успел погладить мохнатые теплые щеки. Глаза были наполнены тем же загадочным янтарем, в янтаре плавал черный зрачок.

— Урлю? — журча этими звуками и теряясь, спросил я.

— Урлю, — простодушно отвечал Мустафа. — Это Адык так сказал: «Придет кунак — заколи Урлю».

И осудить это простодушие я не посмел.

Я, потянувшись, пощекотал еще теплый козий подбородок и тронул ямочку за ухом, потом я тронул липкий, мгновенно застывший глаз.

Убедившись, что гостю угодили, что я доволен, Мустафа говорил с улыбкой:

— Когда к тауби приходил гость, хозяин-князь всегда устраивал курмалык. И ты пришел в гости, мы тоже желаем встретить тебя как подобает.

Рога были сняты с такою же легкостью, как наперсток с пальца. Голову Мустафа протянул на вертеле к костру, и рыжая шерсть тотчас же вспыхнула и обуглилась. Голова считается самой вкусной частью угощения, она приготавливается отдельно, отваривается в котле. Мясо мы запивали душистым и крепким кагором из Цагинари и молоком, недавно взятым у Урлю… Я захмелел…

Среди ночи, опять открыв глаза, я снова увидел себя сидящим перед костром. Как не сопротивлялся я тому, что делалось на моих глазах недавно, так не сопротивлялся я теперь новому чувству, внезапному и смутному ощущению веков, когда-то и совсем диких в этих чудовищных стенах, в громадах гор…

Прямо перед глазами, окованное жаром огненного золота, чадило полено — чадило густо, неиссякаемо.

Вокруг в чистом воздушном холоде по-прежнему белели вершины, а я все же долго не мог понять: откуда эти чувства? Как я попал сюда? Чей это мир вокруг меня? Но вот я увидел Мурзу: отбившись от молодых товарищей, старый головастый пес лежал и о чем-то думал — лапы вперед, голова вбок, к огню. У его лап белели косточки, и тут я вспомнил недавнее пиршество.

УДЖ БЕЗ КИНЖАЛА

Амирхан принимал гостей по обычаям народа. Его сыновья, бородатые внуки и правнуки учтиво прислуживали за столом, и все они замерли с блюдами в руках, когда седовласый и румянолицый глава семьи и рода встал для произнесения приветственной речи.

Амирхан начал не сразу, и его  х о х  был немногословным. Все почувствовали: старику говорить трудно, старик говорит через силу, а кто из нас не знал неугасимой страстности и красноречия знаменитого кекуако! Так что же так?

— Болен, очень болен наш Амирхан, — шепнул мне в пояснение старший из гостей.

Болен! И не один я подумал: «О-о!.. Зачем же тревожить его?» Об этом я и шепнул на ухо соседу. Тот отвечал, опустив глаза:

— Старик будет оскорблен, если мы повернем от его дома. Кстати, не забывай: он опять женился на молодой…

Амирхан кончил свою речь шуткой.

— Сегодня, — сказал он, — мои усы опустились, но это ненадолго. Обычно усы у меня смотрят кверху, потому что нет у меня долгов, нет долгов ни соседям, ни перед народом и советской властью.

Сказанное было правдой.

В саду потемнело раньше времени. Густой влажный сад лежал лапами на мягкой земле, поросшей травой, засыпанной яблоками. Звон посуды и голоса приобретали здесь мягкую глуховатость. В стороне под темно нависающими ветками бесшумной сдержанной толпой собирались девушки, все в светлых нарядах; и лучшая гармонистка аула, Шамса Кудаева, в замысловатых туфельках на высоком каблучке, в шелковом шарфе, бахромою свисающем до самых сухих щиколоток, уже брала аккорд за аккордом.

И вот — приглашение к танцу. Для начала пошла лукаво-чинная женственно-манящая кафа, а затем удж грянул всей своей мужской воинственной лихостью. Не то прикрикнув, не то громко простонав, отбросив кончиком сапога яблоко с дороги, пошел по кругу смелейший танцор, сдержанный, прямой, ловкий. Еще весь в движении, как вонзенный в землю дрожащий кинжал, он гордо и властно пригласил девушку. Танец разгорался, и уже не прекращались ни на минуту хлопанье в ладони, шорох шагов танцоров, крики, взвизгиванье. Танец разгорался, вот пошла вторая пара, в руках джигитов театрально блеснули клинки…

Горная ночь сгустилась. Но по тому, как все новые и новые удальцы сменяли друг друга, можно было догадаться, что удж привлек чуть ли не всю молодежь аула. Пляска перенеслась на дворик перед саклей. Освещение дала электрическая лампочка на проводе, протянутом по деревьям сада, проволока перечеркнула медный серп полумесяца.

Другая лампочка мерцала в глубине сакли, лишенной передней стены, открытой взору, как сцена театра. И в самом деле, смотреть туда было не менее интересно, чем на танец.

В сакле не было иной мебели, кроме разного вида кроватей. Детские тельца совсем голые — мал мала меньше — лежали рядками по двое, по трое, раскинувшись поперек материнских кроватей, иногда прикрытые лоскутками, как куклы в играх девочек. Как в сказке о Мальчике с пальчик и его семи братьях, чернели головки правнуков и младших внуков повелителя всех амиров — Амирхана.

Бешеное круговращение танцующих не тревожило сон и полумрак сакли, где казалось, остановилось и царит какое-то другое время и там ходит невидимо лишь теплый дымок младенческого дыхания.

Из матерей только одна присматривала за малышами, при этом она испуганно прислушивалась к больному дыханию свекра — владыки дома.

По приказанию Амирхана, смущенного тем, что пиршество так скоро утомило его, и еще тем, что он, хозяин дома, принужден до срока оставить гостей, под крышу сакли внесли лежанку с таким расчетом, чтобы больной видел танцы.

Еще одна пара лихорадочно горящих глаз ни на мгновение не погасала в глубине спящего царства. То был возбужденный, жадный взгляд мальчика, восьмилетнего Алима, любимого внука.

Как тут уснуть! Воинственный, дико восторженный вопль, блеск кинжала, и опять глазенки мальчика — это видно даже отсюда, со двора, — ширятся, горят безмолвно и тревожно. Малыш весь дрожал от избытка чувств, и всякий раз, когда танцор заносил над своей головой кинжал, Алим повторял это движение, но и всякий раз заодно с женщиной-нянькой он взглядывал в сторону сосредоточенно-сердитого деда: не оскорбил ли он его своею несдержанностью?

Но то, что должно свершиться, свершается.

Я не уследил, как это случилось, почему вдруг танцор, которому надлежало войти в круг, замешкался, — девушка ходит одна, ждет, ожидание неприлично затягивается, румянец досады и стыда заливает девичье лицо. Вот движения опущенных и ослабленных рук, покорные, но все еще манящие, теряют ритмичность, еще минута — и слезы брызнут из-под голубоватых выпуклых век, девушка сойдет с круга. Позор! И тут — откуда ни возьмись — мальчик, да, мальчик в розовой рубашке, тот самый, что только что жадно следил за пляской, кому не нужно ничего на свете — ни сладких лукумов, ни книжки с картинками, а только попробовать свои силенки, — восьмилетний Алим ловко, изящно — асса! — вступает в пару к девушке, уверенно берет власть, разжигает танец. Малыш не может щегольнуть кинжалом, но он обладает всем, что нужно мужчине для веры в себя, для покорения других, для чувства счастья, для танца, — он и джигит и владыка! Танец опять вскипает, и девушка уже покорилась, не отводит глаз от голоштанных босых и быстрых, пыльных мальчишеских ног, что-то другое, необычное, требует от нее партнер. Это видят все. Сохраняя прежний ритм, но изменяя прежние движения танца, маленький танцор начинал говорить что-то неожиданно новое, небывалое, свое. Не воинственно угрожающая настойчивость отважного джигита, а первый уверенный восторженный полет птицы, выпорхнувшей из гнезда, — это было теперь главным в преображенном танце. Ребенок нашел все движения, его руки не чувствовали и больше не искали воображаемого кинжала, это не нужно было, — взмахи тонких ручонок делали какое-то другое дело, от которого стало радостно и танцору и зрителям. И, подчиняясь этому, еще веселее взмыла гармонь, звучней ударили ладоши: все-таки танцевал джигит!

Но так же вдруг, так же внезапно, как он очутился здесь, гордый быстрый мальчик, разгоряченный и счастливый, блестя взором, зубами, самим кончиком носа, прерывает танец. Что-то, должно быть, вспомнив, Алим стремительно юркнул обратно в толпу, в полутьму сакли, к несчитанным своим братишкам и сестренкам, обогревающим дом младенческим дыханием.

Открывая проход, толпа перед мальчиком расступилась, и в это мгновение все мы увидели Амирхана. Старик встал, он встал навстречу внуку. Увидел деда и Алим, увидел прямо перед собою — и замер оробелый. Но тут же и мальчик и все мы сразу все поняли: в глазах у больного Амира блестели слезы, старик не пытался скрыть их, а всматривался в зардевшееся личико внука удивленно, ласково и радостно.


Мы выехали из аула поздно на белую под звездами дорогу. Горы смутно угадывались по одну сторону, по другую звездные рои опускались низко, чуть не до самого степного горизонта.

Автомобильный шум мешал слышать звуки ночной августовской степи в предгорье. Но, право, ничего уже больше не нужно было в эту ночь; думаю, не один я с благодарностью чувствовал, что не напрасно побывали мы в гостях у прославленного дряхлеющего кекуако Кабарды.

Что же случилось? Чем так взволновал мальчик-танцор? Что он станцевал?

Чувство согласия между невозмущенной прелестью ребенка и мужественной самоуверенностью кабардинца, гордая сила вековой преемственности в сочетании с чем-то новым, не менее сильным, гордым и умным, — вот что выразилось во вдохновенном танце малыша…

Душа плясуна занеслась в наши души и как бы еще продолжала свой удж.

ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ

Что это — великий писатель?

Откуда это чувство, что имеешь дело с писателем великим?

У птиц и у животных бывает так: вперед выходит вожак и устанавливает порядок. И аисту в небе, и слону в стаде среди тропической чащи инстинкт говорит: «Все хорошо, все благополучно. Впередиверный товарищ. Твое дело — слушать и понимать».

Косяк птиц уверенно летит за океан. Слоны мощно продвигаются вперед через тропический лес за своим вожаком.

Дух человеческий бродит и тоже нуждается в уверенности. Он тоже ищет, чует, находит и верит. Мощные воля и ум, душа, сильная добром и правдой, — это, вероятно, самое важное, — занимают свое место среди людей по тем же законам отбора, по каким в голову косяка журавлей выходит вожак…

Он умный, аскетический и очень правдивый, мужественный человек, а больше всего он труженик слова. И словом этим, как ножом, он прошелся по душам, по совести человечества в годы самых трудных, могучих и страшных его дел, в годы отважного поворота к запредельному космическому познанию и чувствованию, но и к столь же грандиозным опасениям.

Как всякий великий писатель, он взрезает то, чего касается, во всю глубину, а главное — взрезает то, что́ нужно, и там, где́ нужно. Чтобы вскрыть и увидеть: что там, под кожурой, под верхним привычным словом?

Это работа великих исследователей.

Так же совершается прекрасное чудо искусства.

Не многим посчастливилось сделать это в полную свою силу.

Эрнесту Хемингуэю это далось.

И поэтому люди чуют силу его труда, ценят в его книгах правду, всматриваясь в облик человека из-за океана, понимают его думу, отраженную в усталых глазах. Да, мы согласны видеть его таким. Хорошо, что он такой: лицо рыбака или скорбного пророка.

В трудное время духовных бедствий войны с нами говорит мужественный и умный человек, которому свойственно чувство ведущего, чувство мужской силы — твердость руки, выносливость солдата, неутомимость охотника, меткость глаза. И Сервантес стал художником, узнав войну и долгие дороги. Не для убийства человек храбр и отважен, неутомим и весел! Нет!

Бесстрашием он утвердил за собою право говорить об этом в книгах, находящих дорогу за океаны.

Бесстрашие и правдивость всегда рядом, одно в другом. Хемингуэй бесстрашно говорит о том, что в человека заложена сила, позволяющая ему и перед лицом смерти быть честным, сильным и мудрым. В этом его правда. Но разве прежде не было могучих поборников правды, разве не о том же говорили многие другие? Чем же так привлекателен голос Эрнеста Хемингуэя, почему? Думается, вот почему: каждая эпоха знает, должно быть, свою интонацию, акцент правды в слове, как свои преобладающие тона в музыке и в живописи. Уже один колорит картины Эдуарда Мане, этого острого и могучего француза в цилиндре и крылатке, видящего себя на солнце, внушает ощущение эпохи. Интонация Моцарта и Бетховена, Чайковского и Шостаковича — разные, им присущие, но они одинаково правдивы и всеобщи, и все потому же: в них  о щ у т и м а  главная забота — о правде, непростая борьба за нее. Хемингуэю также свойствен многопонятный голос эпохи. Этим могущественна его проза, язык, изыскивающий правду.

Вместе с художником-живописцем мы видим ту жизнь в слове или цвете, какую художник перенес на свой холст смелым и точным мазком, не всегда благоразумным, но непременно искренним словом, и это со-чувствование всегда радостно.

В обширных, часто грандиозных планах замыслов и изображений, свойственных этому писателю, находишь множество подробностей жизни, жизни человеческой души, городской улицы, леса, моря, и искусство состоит в том, что каждая эта подробность освещается всем опытом жизни самого писателя, его большой думой.

К своей цели он всегда идет медленно, неторопливо, в этом его характер, но эту черту стиля мы не всегда понимаем, медлительность утомляет, даже раздражает, кажется иной раз не чертой характера, а позой… Но Хемингуэй хочет, чтобы мы думали вместе с ним и на его лад…

Человек возвращается из очень опасной разведки. Это герой романа «По ком звонит колокол». Он со спутником идет через лес, где на каждом шагу подстерегает смертельная опасность. Только много думавший человек может приписать своему герою такие слова:

«— Тебе случалось убивать? — спросил Роберт Джордан, как будто роднящая (заметьте, как сказано: роднящая) темнота вокруг и день, проведенный вместе, дали ему право на этот вопрос».

Так связывает великий писатель своих героев с миром, с нами…


В наш книжный магазин было доставлено восемьсот экземпляров нового издания Хемингуэя, его двухтомника. И как случилось, что об этом мгновенно узнали по всей улице, одному богу известно!

У магазина быстро накапливалась очередь.

Время было предвечернее, люди недавно закончили трудовой день, и многие стали в очередь, не пообедав, с портфелем в руках, — служащие, студенты, учительницы. Пошел дождь. Людей предупредили, что едва ли хватит для всех, запись исчерпана.

— А сколько же записано? — спросила пожилая женщина. Она могла быть и учительницей и кассиршей из магазина.

Ей ответили, что уже подведена черта.

— Все равно буду стоять, — негромко сказала женщина. — Может быть, кто-нибудь уйдет из очереди.

Дождь усилился. Девушки, смеясь, накрылись газетами. Но никто не уходил. Мужчины подняли воротники.

Ей-богу, это понравилось бы старику Хему, как звали его друзья.


1959

В СТРАНЕ ПОЭТОВ И МУДРЕЦОВ

Я помню, Хлебников говорил: «Поэт — это путешественник. Он должен побывать там, где еще никто не был».

Так думал не один только Хлебников.

Поговорим о путешествиях и о странах.

Один путешественник рассказывает нам о льдах, другой видел огнедышащие горы, его поразила эта картина, он живет, не расставаясь с этим видением, и поэтому жизнь его умнее, богаче.

А как любопытна страна пчел или муравьев! Не напрасно поэты составили книги об этой жизни.

Много любопытного вокруг нас!

Все это — знание.

Узнавать человек не устает и никогда не перестанет узнавать.

Но вот что: хирург раскрывает брюшину и осматривает открывшийся ему такой же самый, как в нем, как в его теле, мир кровообращения и обмена. А вот врач с маской на лице, в халате безукоризненной чистоты оперирует сердце, а позже он расскажет нам о том, что он там увидел и услышал. Там, в клетках-сотах нашего организма, делается жизнь, получившая, надо думать, первые толчки по законам, общим для всего земного, — и для пчелы, и для милого, шустрого муравья, и для дерева, и для рыбы.

…Но вот уже космический корабль удаляет человека-космонавта от Земли. Как быстро, как неожиданно быстро и щемяще-невозвратимо, математически правильно уменьшается видимый через иллюминатор шар. Уже в одну краску слились океаны и материки, утерялся в общей окраске обширный облачный покров над Канадой и Гренландией. Шар все еще крупный, отчетливый. Но вокруг него все больше свободного пространства. Скоро не будет Земли.

Не каждый переживет это мгновение, увидит эту картину.

Да и что говорить, не каждый из нас увидит закат солнца во льдах Арктики или в Сахаре.

Но, послушайте, каждый из нас слышит работу своего сердца. И разве это не странно, что нередко интерес к рассказу исследователя полярных льдов сильнее интереса к жизни своего сердца — к жизни своей души.

Я хочу быть благодарным тому, кто наблюдает жизнь моей души так же, как и жизнь сердца, пускай чужого, не моего сердца, но живущего по таким же законам, по каким живет мое. Человек думал, наблюдал, вложил в книгу свое знание — спасибо ему! Книга превратилась в страну для путешествия в прекрасное. Нередко это путешествие способно взволновать так же сильно, как вид земного шара со стороны. Худо было бы, если бы у людей не было этого труда. Ничто не должно уйти незамеченным, непонятым. Это — наблюдение над превращениями добра и зла, картина того, как дух человеческий и его разум преодолевают зло и страдание…

О чем пойдет речь? О волнах океана или о неподвижных пустынях арктических льдов? О льдистых вершинах Гималаев, Кавказа или о пустыне песков? Пустыня… Как будто это слово — страшное слово. «Его душа — пустыня», — не хотел бы я услышать это о себе. Но ведь арабу пустыня — родина. Он видит здесь то, что незримо для людей, чуждых пустыне, и душу араба нужно любить, как араб любит свою родину.

Художник, человек с говорящей душой, видит больше других, как араб замечает жизнь в песке, якут — в тундре, горец — в скалах. Неверно было бы, однако, думается мне, считать, что это происходит потому, что художнику родина — весь мир. Нет, это неправильно. Художник тоже знает свою родину лучше других земель, но всякое наблюдение он привык соотносить с дополнительным чувством жизни и правды, вселенной в него, рожденной одновременно с биением его сердца, этим заурядным чудом жизни. Свою разгадку предмета художник передает другим благодаря тому, что он, как будто бы и воссоздавая предмет, осмысливает его по-своему, досказывает то, что недоговорил сам предмет: вот он, бери его, снимай с натруженной окровавленной ладони! В оценку каждого отдельного предмета вошел весь опыт жизни, все ее бесчисленные связи, все чувства — и первый ожог на пальце ребенка, и горечь первого обмана, и первая сладость яблока или любви… Все это было, и все это неповторимо. И никто другой не может сделать того, что сделаешь ты, никто другой из людей. И это произведение недоступно даже разуму и опыту самой совершенной кибернетической машины, что бы ни говорили по этому поводу увлеченные своим пафосом творцы кибернетики. «…Будущие кибернетические машины — это, в частности, будущие люди, — слышим мы. — Люди эти, кстати говоря, будут гораздо совершеннее современных нам людей». Жутковато слушать такое утверждение от апостолов числа и разума. Но это не так. Это невозможно, покуда мы еще рождаемся со способностью чувствовать, с желанием знать. Нет, машина-человек не будет ни игрушкой, ни поэтом, ни министром. Разве можно подавить стремление к радости? Зачем уступать это машине? Без радости не удерживается в жизни ничего живого. И я хочу знать и поделиться с людьми не только радостью Галилея или создателя кибернетической машины, но и радостью Пушкина. Море не перестает быть морем, хотя беспрерывно меняет свой вид.

Иной скажет: истина твоей жизни не есть истина моей жизни. Вот яблоня, а вот пальма. Дуб и кипарис. Береза и сосна. Что питало их? В это самое время, когда мы говорим эти слова, какие-то незримые капли и крохи жизни, какие-то ее соки идут по разным путям: одни почуяли новую нарождающуюся сосну — и потекли к своему дереву, ничего в мире их сейчас не интересует, а только одно: найти свои корни, соединиться с ними, дать рост заурядному чуду жизни. И каждой крупице жизни нужно только одно, только свое: стать душою и голосом человека, или деревом, или изумрудом.

Миллиарды чудес!

И самое большое из них — вот какое чудо: из всего произрастающего и дышащего на земле самое сложное обладает самыми общими свойствами. Это — мы, люди. Наше стремление друг к другу сильнее взаимного отталкивания, могущественно наше общее стремление к добру. И это общее для всех людей есть их общая истина, которой не имеют ни птицы, ни звери, ни рыбы. И об этом не устает говорить наша страна, люди нашей страны, чутье и убеждение людей нашей страны, стремящейся к добру, мудрости, красоте. Наша страна тем счастлива, тем богаче других стран, что нас приучили думать о самом важном для всех людей. Только бы никогда не терять нам способность трудиться, думать и чувствовать. Только бы пробудить эту способность во всех людях. Питательные соки, создающие сосну или березу, кактус или пальму, идут из почвы, создающей одновременно и липу и баобаб. И нет вины в том, что липа есть липа, а не дуб. А дерево анчар не сможет оставаться там, где человек проявит свое знание и приложит труд.

И не нужно, чтобы араб перестал любить свою пустыню.

Кто бы ни был тот человек-космонавт, который увидит землю со стороны в первый раз, как юноша в первый раз видит девушку, которую он знал ребенком, во всей красе, свою вспыхнувшую и уже уводимую невесту, — кто бы ни был этот человек — араб или северянин, он увидит  к р а с о т у  з е м л и  с ее морями, горами, пустынями…

Кто бы ни был этот человек, он, вдали от земли, переживет заново только то, что дала ему жизнь на земле, все прежние его путешествия в прекрасном.

Для поэта нет мечты сильнее, чем уйти в это путешествие, в страну умной справедливости, добра, красоты.

Туда, туда! Уйдем туда! Уйдем в это путешествие!

ПОВЕСТИ

ПОВЕСТЬ ДЛЯ СЫНА

Глава первая

Твой дед был думец. Он служил в городской думе.

Когда меня спрашивали: «Что делает твой папа в думе?» — я отвечал: «Пьет чай».

Всякий раз, когда меня приводили к нему в комнату, где заседали думцы, перед отцом стоял стакан чая на блюдце с серебряной ложечкой.

В той же комнате с большими окнами, за которыми были видны порт и белая башенка маяка, находился человек по фамилии Живчик. У Живчика был лиловый галстук. И перед Живчиком тоже всегда стоял стакан чая.

Едва я входил, Живчик схватывал меня и поднимал на воздух, а я очень этого боялся и потому вначале невзлюбил Живчика.

Другие думцы тоже отставляли свои стаканы с ложечкой, откладывали газеты и предлагали маме стул. Красивая мама садилась и, расправив юбку, раскрывала веер, усыпанный чешуйчатым стеклярусом. Думцы шутили со мной и с моей сестрою, а Живчик всегда спрашивал:

— Когда ты вымоешь свои глаза?

Они были у меня круглые и черно-блестящие, как маслины. Они причиняли мне много неприятностей, я старался-таки отмыть их, но мыло щипало глаза, я плакал, оставлял напрасную попытку.

Из впечатлений более ранних помню: в комнату вбежала наша прислуга Настя и воскликнула:

— Барыня! Несут убитых…

Мама всполошилась, сердито отстранила меня от подоконников, где я вырезывал фигурки из бумаги, и, торопливо открыв форточку, высунулась на улицу.

Она смотрела долго, я снова влез на подоконник и из-под ее локтя увидел: люди в белом с красными крестами на рукавах несут носилки, на которых трясется тяжелое, покрытое одеждой и тряпками. Людей и носилок было очень много. Много!

Втроем с мамой и сестрой мы ночью ехали откуда-то на дрожках. Я уже переставал следить за толстым задом извозчика, похожим на огромный мяч, перестал следить за движениями ватных его плеч и рук, я засыпал, склонившись к животу матери, как вдруг под нами страшно треснуло, и лошадь понесла…

В ту ночь я не мог уснуть. Все ждали мужа Екатерины Алексеевны, нашей соседки. Екатерина Алексеевна сидела с мамой в столовой: была еще какая-то дама; Настя несколько раз подогревала самовар. Наконец муж Екатерины Алексеевны вернулся, и я слышал, как испуганно он сказал:

— Анархисты бросили около Робина бомбу. В порту подожгли пакгаузы.

Все пошли к окнам и открыли на минутку ставни. «Вот как! Подожгли пока усы», — думалось мне.

— Какой ужас! — сказала мама. — Бог знает, что делается теперь на Дальнем Востоке! Александр Петрович всегда так: когда здесь теряешь голову, от него ничего не дождешься.

Около меня присела Настя. Она дрожала. Я стал просить ее показать мне то, что происходит сейчас на улице. Она укутывала меня и грозила позвать маму, но, видимо, ей и самой хотелось выглянуть за ставни. Бесшумно, чтоб в столовой не было слышно, она приоткрыла половинку, и в комнате сделалось как в церкви, когда мерцают красные лампадки. Я не мог понять: почему так посветлело, если подожгли пока только чьи-то усы?

За отца я был спокоен: по фотографии я знал, что усы у него подстриженные.

Отец в это время был еще на театре закончившейся войны с Японией. Он был «санитарного поезда комендант», как говорила мама.

Теперь, конечно, не пережить заново все то, что составляло жизнь двухлетнего мальчика. Я могу лишь сожалеть о том, что не помню ни отъезда отца на Дальний Восток, ни тех слов, которые, наверно, он посвящал мне в своих письмах; но тогда, в ноябрьские дни девятьсот пятого года, я должен был все это чувствовать так, как будто отец только что вышел за порог.

Ставни не отворялись и днем. Ели кашу и целый день пили чай. За ставнями иногда кто-то бежал, слышались крики и громкий смех. Тогда меня и сестру уводили в столовую — комнату окнами во двор.

Броненосец «Потемкин» стрелял по городу. Говорили о том, что это самый большой броненосец, что «только вот выстроили, вооружили и против него нет равных». Муж Екатерины Алексеевны пошел смотреть дома, в которые снаряды попали, а Екатерина Алексеевна сидела у нас и, положив голову на стол, плакала.

— Все разворотило! — сказал муж, вернувшись, и увел Екатерину Алексеевну.

Потом пришла с узелком Ханя, мамина модистка, и тоже плакала и обещала сделать из мамы первую красавицу.

— Куда же я пойду? — спрашивала она и всплескивала руками. — Вокруг погром!

Ханя осталась у нас, но мама, от испуга почти переставшая двигаться, говорила Насте и Екатерине Алексеевне, что теперь зарежут нас всех.

Однажды ни с того ни с сего вдруг зазвенело и посыпалось за ставней стекло, и еще раз, уже в дерево, ухнуло что-то тяжелое. После этого все мы перешли и на день и на ночь к Екатерине Алексеевне, квартира которой была во втором этаже. Внизу забыли нашу таксу Жмурку.

Оставленный без присмотра песик свалился в яму дворовой канализации, дворник вытащил его оттуда, но песик сдох. Наташа, моя сестра, и я так горевали, что нам разрешено было его похоронить. Под акацией у нашего порога, где Жмурка любила обнюхивать и поднимать лапку, мы выкопали ямку и, укутав Жмурку обрезками из Ханиного узелка, там и закопали; но вместе с тем, воспользовавшись случаем, шмыгнули с сестрой к воротам.

По улице шел народ с картинами и флагами, в разных концах толпы нестройно и непонятно пели.

Из города Тулы привезли большой деревянный ящик. Его внес веселый почтальон, от почтальона пахло кожей. Он был счастлив тем, что доставляет людям столь приятный сюрприз. Мама до того растерялась, что, казалось мне, допустила оплошность, не оставив почтальона в гостях. Но почтальон был так счастлив, что не желал мешать нам, и, щелкнув сумкой, ушел за кучером. На улице его ждала черная лакированная карета со смирной лошаденкой. Мама звала нас от окон к ящику и хотела казаться сердитой.

Мама звала нас с Наташей, а Настю «пилила» за нерасторопность, но когда Настя принесла клещи и приступила к ящику, мама послала за дворником. Сбежала сверху Екатерина Алексеевна, а мама все еще делала вид, будто она сердится, будто не очень рада.

— От Саши посылка, — говорила, — из Тулы. Уже можно немножко успокоиться.

— Ну вот же, — подтверждала Екатерина Алексеевна, — я так и думала. И не к чему было портить себе нервы.

Ящик был обшит рогожей, которая казалась клейкой, и облеплен множеством бумажек. Под пальцами чудесно ломался пахучий сургуч.

Дворник начал вспарывать дерюгу; нас отогнали в сторону. Теперь мама стала гордой и часто дышала. Всем хотелось участвовать в этом деле вместе с дворником, но мама говорила, что и Екатерина Алексеевна и Настя могут только напортить, а дворник все знает.

Отодрали дерюгу, которая, как только легла, потеряла всю свою прелесть, и взялись за еще более чудесное, гладкое, лимонное, с коричневыми пятнами и прожилками, дерево. Взвизгнули гвозди… крышка свалилась… все бросились к ящику.

Комнату охватил запах пареного мочала: под крышкой лежал слой стружек и какой-то особенной сушеной травы. Уже никто не останавливал нас, мы — и Настя, и Екатерина Алексеевна, и мама — начали тут тянуть и выгребать, одеваясь цепкой этой травой, как елочной канителью, и вдыхая острый запах мочала.

Не вспомню теперь всего, что было в посылке, но главное там было — тульские пряники. Лакированные и аккуратные, как темно-коричневый кафель, лежали эти пряники — и медовые и ванильные, с цукатами и сахарные — в таких же аккуратных ящичках, как бы порциями то на один день, то на два, то на неделю… Были еще там игрушки — и для меня и для Наташи, и, помнится, я был очень обижен тем, что моя игрушка сделана из дерева, тогда как Наташина — кажется кукла — из стекла.

…Отец возвращался с войны и скоро должен был быть дома. Теперь, как только мать сердилась, она обязательно начинала свою воркотню со слов:

— Вот, погодите, приедет отец!..

И как-то, проснувшись утром, я услышал в соседней комнате голос мужчины, он называл маму Нила.

Я будто впервые увидел в нашей детской комнате этажерку с поцарапанной ножкой и цвет обоев, признавая хозяина этих вещей. Я почувствовал, что над всеми этими вещами держит власть появившийся за стеной человек. Оробел и застыдился. Пришедшая нас одевать Настя тоже казалась испуганной. Шепотом она предупредила нас:

— Отец приехал.

Мама вошла с полотенцем на руке уже причесанная и в золотистой нарядной кофточке. Она думала не о нас, а о приехавшем человеке, когда торопила:

— Дети, собирайтесь живее, приехал папа!

Пока Настя возилась с сестрою, я выскользнул в коридор и неожиданно для самого себя заглянул в мамину спальню. Над мраморным умывальником, похожим на царский трон, но с ямой на месте сиденья, склонившись стоял человек и чистил зубы. Он был в подтяжках. Одна петля подтяжек моталась непристегнутая. Его худощавая шея поражала чистотой морщинок.

Я смотрел на то, как мужчина, расставив ноги, склоняясь все ниже и ниже, дергает у рта рукою. Его лица я не видел. Мама стояла возле него, развернув полотенце. Заметив меня, она радостно и беспокойно воскликнула:

— Андрюша!

Мужчина выплюнул и быстро обернулся. Углы его губ были в зубном порошке. В ямке нижней губы собиралась капля. Верхняя губа широко заросла подстриженными усами. Все в нем было опрятно.

Я смело шагнул вперед.

Отец захотел, очевидно, поднять меня на руки, но лишь смешно оттопырил губу зубной щеточкой и присел на корточки. Я очутился между его коленями, колючим подбородком, плечом с подтяжкой. Я поцеловал его в уголок губ, и капелька упала.

В этот день за обедом я изумлялся тому, что подают обыкновенный суп и обыкновенное — как всегда — мясо; я все ожидал, что папа, недовольный, встанет из-за стола и, обиженный, опять уедет на войну.

Однако этого не случилось: отец остался и поступил служить в думу.

Глава вторая

Быт семьи не изменился.

Все так же по утрам вставали с мыслью о том, какова нынче погода.

В столовой звенела посуда, самовар пищал и посвистывал, как засыпающий мужчина. Мне и Наташе чай пить полагалось с молоком. Отец к завтраку выходил не всегда, но чувствовалось, что в доме есть человек, мнение которого остается окончательным, что всем намерениям грош цена, если отец смотрит на дело косо.

К трем часам накрывали на стол к обеду, и часто слышалось, как в кухне мама обрушивается на Настю:

— Сейчас должен прийти барин, а у тебя ничего не готово!

Громче стучали крышки от кастрюль, чаще падали тарелки, вспотевшее лицо Насти приобретало виноватое выражение, и, суетясь, она самоотверженно обжигала руки. За обедом у меня с Наташей шел спор о том, кому высасывать мозги из вываренной в супе кости. Каждый из нас норовил супу съесть поменьше и, елозя на стуле, с нетерпением ожидал сладкого. После обеда отец читал газеты, долго сидел за стаканом чая, шел спать, — мы не должны шуметь!

С приближением вечера в лампы наливался керосин.

Мама считала унижением не отпраздновать чьи-нибудь именины. День ангела детей казался поводом вполне достойным. Если недоставало денег, мама искала их на стороне, задолго занятая этой заботой. По вечерам в спальне происходил длительный разговор между отцом и ею, а на другой день мама за столом молчала и разливала суп с выражением тягостного долга. После вечернего чая, случалось, мама рассматривала с Наташей альбом с картинками и, найдя деревенский пейзаж, говаривала:

— Вот в этом домике мы будем жить с тобой, а папа с Андрюшей вот в том, на опушке.

Говорила так, чтоб папа, занятый газетой или молчаливым набиванием папирос, это замечание слышал. Домик, который предоставлялся мне и отцу, был ветхий, некрасивый, а возле маминого бродили куры, гуси и поросята; он имел и веранду и кирпичную трубу. Мне становилось обидно и за себя и за папу, я не мог вынести Наташиного торжества и со слезами бросался к альбому.

— Отдай! Отдай! Это мои картинки, и все домики тоже мои. Я не хочу, чтоб ты смотрела…

Наташа крепко ухватывала альбом, щеки у нее разгорались; мы тянули альбом каждый к себе, как два щенка, вцепившиеся в тряпку.

— До чего доводит детей! — восклицал отец и уходил из столовой.

Мама испуганно успокаивала нас и после этого становилась робкой, как провинившаяся.

Однако наступал канун именин. Именины, даже и «в обрез», обещали быть вполне достойными. Пекли пирог. Два пирога. Два пирога и торт. В духовой зажаривали гуся.

Время от времени выдергивали шипящий противень из духовой, и от гуся валил вкусный пар; гусь покрывался коричневой глазурью. Мы с Наташей вертелись под руками, макали пальцы в подливки, отщипывали от сырого теста.

Встряхивая в фартуке пирожки, Настя раздраженным и повелительным голосом кричала, что мы всё загубим. Мама голосом подчиненного уговаривала уйти в детскую, но добивалась этого не раньше, как оделив нас из первых пирожков. Обед в этот день был на скорую руку — суп и говядина с картофелем, но во всех комнатах стоял запах обильной и вкусной еды. Заменивший Жмурку кот Гофман весь день ходил с поднятым хвостом, терся о ножки стульев, о сапоги.

Суета затихала лишь к ночи. В жарко натопленной кухне для меня и для Наташи готовилась ванна, на постелях менялось белье. Изнуренные возней и любопытством, мы засыпали в детской цинковой ванне. Уже в полусне нас переносили в свежие постели, в полотняный холодок. В освеженных сухих постелях мы засыпали, словно не у себя — в гостях.

Утром именинник находил у своей кровати ценную игрушку, но, чтоб другому не было обидно, и у его кровати стояла безделушка: ведерце или мяч. День отличался полной свободой от наставлений. Однако, насладившись новыми игрушками и помирившись с именинником, получившим лучшую, на том, что, в сущности, каждый из нас может пользоваться ими равноправно, мы тихо скучали до вечера, когда ожидались гости.

Первой приходила какая-нибудь дама. Мы выбегали на колокольчик, заглядывали в переднюю.

— Дети, уйдите, простудитесь, — говорила мама, проходя в переднюю вслед за Настей.

Настя причесана гладко, украшена маленьким, как салфетка, передником и, чтобы не пахла кухней, опрыскана маминым одеколоном…

— Анна Захаровна! Дорогая! Вот уже действительно всегда первая ласточка.

— А где же маленький герой? Я хочу поцеловать его.

Анна Захаровна, стараясь не измять широкую свою юбку, прижимала именинника к животу, наклоняясь, целовала его, обращалась к Насте:

— Настенька, дорогая, дай-ка мне вот тот пакетик!

— Ну, Анна Захаровна! Милая! — восклицала мама. — Ну, зачем? Что за необходимость? — И спешила ко вновь закатившемуся колокольчику.

А между тем Анна Захаровна старалась сосредоточить и удержать наше внимание вокруг принесенного ею подарка и распаковать его до появления нового гостя. Она жадно следила за проявлением наших чувств и, если подарок нам нравился, милостиво и уверенно обращалась к гостю, входившему с таким же восклицанием:

— А вот он, дорогой именинник! Ну, батенька, ты, однако, вырос. Совсем мужчина.

— Подумайте, Адам Эдуардович, перерастают нас! — шутила Анна Захаровна.

На праздничный чай дети допускались к столу взрослых.

Благодаря толстым, крепко переплетенным книгам, сложенным на стуле, мой подбородок достигал плоскости стола. Я смотрел на мир, как смотрят из подвального этажа, откуда мир виден опрокинутым: сначала ноги прохожего, колеса пролетки, а голова, самая пролетка — потом. Я видел то, чего не замечали взрослые: нижнюю сторону блюдца, крошки, неловко брошенную ложечку и расплывающееся вокруг нее на скатерти пятно.

Отец пил чай, не изменяя своей привычке: не торопясь, прерывая питье папиросой. Я изумлялся этим его равнодушием и гордился им, как признаком отцовской силы и независимости. Его разговор с мужчинами тоже не отличался от тех, какие вел он, когда, случалось, к нему приходили сослуживцы. Это был разговор о банке, о министрах, о думе, о каких-то непорядках.

В банке служил высокий седой Адам Эдуардович. У него дома целая комната была обставлена банками с мертвыми ящерицами и ужами, но я никак не мог понять, что делать в банке большому и румяному человеку с седыми усами.

Мать, в противоположность отцовской вразумительности, держалась очень нетерпеливо: пытливо наблюдала за тем, как гости относятся к печеньям и пирогам, часто спешила на колокольчик в передней. Дамы разговаривали все разом. Они хвалили одна другую.

Вслед за звонком в передней происходило замешательство, мама, кинув на гостей взгляд, говоривший: «Вот как у нас!», перебегала в спальню и потом опять в переднюю; а через минуту Настя вносила белую картонную коробку с тортом. В газоне засахаренных фруктов и кремовых сооружений торчала поздравительная карточка. Поправляя прическу, мама произносила, и ее как будто спокойный голос не мог скрыть чувства удовлетворения:

— Какая досада! Чуриловы быть не могут.

Все восхищались новым тортом.

Уже все торты и варенья испробованы, стаканы уже стоят пустые или недопитые, с проткнутым ложечкой лимоном, а все еще чего-то недостает. Чувствовалось, что ждут гостя самого необходимого, без которого именины — не именины.

Наконец, когда отец уже сдувал около себя крошки, что означало его готовность встать из-за стола, а мама с выражением отчаяния предлагала еще стакан чая, колокольчик радостно взлетал и падал, взлетал и падал еще раз и третий. Снова в передней происходило замешательство, кто-то жизнерадостно сбрасывал калоши, отряхивался, топтался, о чем-то упрашивал маму, с Настей шутил. В дверях появлялся Живчик.

В петлице его сюртука торчала хризантема — огромная, как матовый абажур. Сверкала манишка. Перехваченный бабочкой, высокий и твердый воротник въедался в подбородок, меж створками воротника свисала кожица. Гость держал в руках тяжелый, обернутый, как капуста в собственные листы, букет.

На высоких каблуках, сияющий, радостно отвечая на смех и шум приветствий, он проходил к имениннику и вынимал из кармана всегда неожиданный подарок.

С появлением Живчика для детей именины кончались.

Из своей постели я следил за миром. Когда открывалась дверь, я слышал хор голосов и звон стекла; на обоях, как за ширмой дворового петрушки, ходили, сгибались и разгибались тени; время от времени в комнату входила мать, иногда кто-нибудь из гостей.

— Спи, — говорила мама, — уже скоро двенадцать часов.

Поцеловав меня, они торопливо уходили, веселые и добрые. Я вспоминал смешного Живчика, думал, сидит ли папа с прежней важностью, превосходя этим всех гостей, и, засыпая, боролся со сном, стараясь не заснуть до двенадцати часов. В двенадцать часов, я знал, наступает другой день, мне хотелось видеть, как земля опять опрокидывается к солнцу.

Глава третья

За зиму я забывал цвет травы. Когда я старался ее вообразить, она казалась мне красной.

Зимним моим домом был подоконник. Я влезал на белый холодноватый подоконник и там устраивался, как в долгую дорогу. Подоконник служил и пароходом и каретой. За спиной постукивала ставня. Краска ставен облупилась, я изучил все щели, бугры на ней и пятна.

В нише было светло, опрятно. На дне окна меж отепленных рам лежал пушистый хвост белоснежной ваты. Углы стекол индевели. За окном кутались в шубы прохожие. Иногда двое-трое, встретясь, останавливались перед окном и заслоняли улицу своими шубами; я наблюдал за проскальзывающими извозчиками.

Тащились нищенские санки с залатанной плешивой накидкой, едва прикрывающей седока. Уткнув нос в воротник, рукав вложив в рукав, забытый в санках седок покачивался одновременно со стариком извозчиком, а тот подергивал пеньковыми вожжами. По краю панели трусила собачонка.

Проносились, отдавая звоном оконных стекол, ловкие и могучие лихачи. Над конем вздувалась яркая сетка. Конь обсыпал ее комьями снега из-под копыт, пугался и пенил губы. Кучер, как бы от стремительности бега, гнулся то вправо, то влево, оглядывая дорогу впереди; вожжи держал с достоинством. А ездок, обхватив за талию даму, склонялся к облучку, о чем-то крича, тогда как дама закрывала свой нос маленькой муфтой. Полость саней была из яркого зеленого плюша, поверх накидки — белый медвежий мех, и над всем, и за ними — звон бубенцов и свист…

Тянулись неповоротливые, на толстых, как бревна, полозьях гужевые дроги. Ямщики, а по-здешнему все те же биндюжники, ежась, шли стороной, кнут под мышкой, пар изо рта.

К вечеру начинал садиться снег. У стекла вились снежинки. По улице с лесенкой на плече проходил фонарщик, зажигались фонари.

С приближением вечера я и сестра моя затихали. Рост человека лишь начинался. Внешний мир являлся мне в виде любопытных предметов. Сознание образовывалось, едва появлялась способность оценивать смысл вещей, опыт и посторонние влияния предвосхищал инстинкт.

Мне шел шестой год.

Однажды, в день ранней оттепели, с улицы принесли дворникова сына. Он катался в парке на салазках и, мчась с кручи, разбился, налетев на дерево. Его глаза почти выпрыгнули из глазниц, из карих они сделались синими… Череп треснул и выпустил мозг наружу, как лопнувшее яйцо — белок.

С удивлением наблюдал я жуткую перемену в этом всегда стремительном, непримиримом мальчике, опасном для комнатных детей, за играми которых следят из окна.

На следующее утро я встретил его сестренку.

— А Коля наш помер, — воскликнула она непринужденно. — Он лежит в шишовнике, его будут отпевать!

Такое положение Коли вызвало во мне любопытство и сострадание, поднимающееся от сердца. Девочка вместе с Колиной матерью направлялись к нему. Я сбежал с ними.

Колина мама несла в узелке блюдо с рисовой бабкой, украшенной цукатами. Она была строга и молчалива.

— Пойди, — сказала она мне, — пойди, поздоровайся с Колей, — как будто Коля был жив.

В часовенке при приемном покое оказалось еще несколько ребят нашего двора. Они стояли с приколотыми к левому плечу восковыми розетками и голубыми бантами и держали свечки; их огоньки похрустывали. Меня поразили два человека, они действительно, как обещала мне девочка, ходили вокруг и пели. Их одежда была вроде маминой мантильи — красивая, без рукавов. Они, производя звон, вытряхивали клубы душистого дыма.

Я долго смотрел на Колю, но лицо его покрыли кисеею, и только в пальцах, подобно своим товарищам, он держал похрустывающую свечку.

В комнате пахло так, как пахнут мамины шкатулки с лентами, пуговицами и духами. Когда люди в одеждах без рукавов запели особенно громко, женщины запели вместе с ними, а Колина мама закричала. Детям сделалось страшно; они косились друг на друга, готовые заплакать. На помост взошел Колин отец, дворник Дорофей, перекрестился и поцеловал сына в лоб. Затем он стал приподнимать ребят, и те тоже — неловко, кто куда — старались положить свой поцелуй. Сильные руки подхватили и меня. Я увидел тусклый, изумленный глаз.

Это вовсе не был Коля. Глаз смотрел на меня долго, и долго держалась необыкновенная тишина. Я испугался того, что Коля подумает, будто я не хочу его поцеловать, и, как его отец, изловчившись, зажмурился и коснулся губами лба. Сквозь кисею губы накололись о жесткие Колины волосы.

Но прибежала Настя. Она уже выталкивала меня на улицу. Очень хотелось порасспросить ее обо всем, что заняло мое воображение, но Настя лишь приговаривала:

— Вот уж придешь домой, отец тебе расскажет!

Дома плакала мама и даже не пожелала видеть меня. Наташа смотрела с испугом, а отец, встретив меня, больно ухватил за плечо и отвел к стенке, в угол.

Это история моего первого ужаса и наказания.

Уже смеркалось. По обоям пошли тени и световые пятна с улицы. Утомившись всхлипывать, я лишь шмыгал носом и вздрагивал — скорее от жалости к Коле, нежели от обиды. В памяти возвращалось видение гроба и свечей. Все, что я видел — гроб, свечи, пение, кадила, странный мертвый мальчик, — теперь медленно, как чудовище, оборачивалось ко мне своею противоестественной, оголенной, скользкой желтой стороной; становилось беспокойно. Чтоб отогнать страх, я начал плевать на обои и растирать их, стараясь вызвать на обоях блеск…

Очнулся в своей постели от страшного видения: из золотого мерцания появился Коля, его глаз стоял передо мною отдельно; больно ухватив за плечо, он приподнял меня, и я, чувствуя свою тяжесть, полетел в пустоту.

Я плакал и на материнские увещевания отвечал:

— Не могу заснуть, мне очень сильно снится.

Обида и ужас были вознаграждены тем, что мать уложила меня с собою.

Мое поколение прислушивалось к голосам жизни под стенами вокзальных переходов, в тесных теплушках или — в редкие часы довольства — у железных комнатных печей. С кулаком под ухом прислушивались мы к звукам камня, дерева и земли, к возгласам тех людей, которые, не подчиняясь склонности спать, спать и спать, приближались откуда-то к спящим и поднимали их, чтоб перенести их сон с камня на доски вагонов, от, запахов загаженного дерева к запахам мартовского снега, тающего во впадинах земли. Сжимаясь и мучительно почесывая кожу, я надеялся тогда, что буду тронут последним; и за время, покуда человек от противоположного угла приближался к моему, я успевал заснуть, отдаться видению, проснуться и вновь заснуть — столько раз, сколько между мною и человеком, расталкивающим спящих, было таких, как я, изнеможенных и упорных мечтателей.

Я, улыбаясь, вспоминал тогда сны у материнского тела. В широкой и мягкой постели все было иначе, нежели в моей, ставшей уже несколько тесной для меня кровати, окруженной сетью из крепких шелковых шнурков. Здесь была изучена каждая ямка. Подушка уминалась раз и навсегда определенным образом — в сторону стены, и мое тело, изогнувшись, укладывалось в углублениях матраца с такой уверенностью, с какой искусная рука Насти укладывала вдоль краев противня тесто для вертуты.

Но в широкой материнской кровати все было иначе.

Сонная мать нашептывала мне слова утешения, и, как зверек, я жался под ее боком, пахнувшим постельным бельем и ванной. Здесь я искал положения для своего небольшого тела, — страна была мало знакомая, но она была сильная, гостеприимная, не оставляющая для меня никаких сомнений и опасений. Слабо блестел ночник — маленькая керосиновая лампочка, освещающая предметы не более как на расстоянии протянутой руки. В темноте всхрапывал отец, иногда сквозь сон он кашлял.

В марте из-за откинутой форточки появлялись новые звуки — звуки, от которых отвыкаешь в течение зимы. Уверенная в наступлении весны, где-то неподалеку неторопливо верещала птица. Она взвизгивала устало и примиренно, как ребенок, который только что горько плакал, но его уже утешили, обида сменилась умилением, и он, уткнувшись лицом в колени старшего, тихо и восхищенно всхлипывает. Она взвизгивала, счастливая тем, что ей больше не мерзнуть, снег оттаял и в весенней навозной жижице много поклева и теплого пара. Другая птица подсвистывала ей чуть слышно. Слышно было, как дворник скребет лопатой остатки снега и метет метлой лужи.

Доносились со двора голоса детей и с улицы стук копыт и пролеток. День стоял высокий и немного печальный. Солнца было еще мало, но все же на дворе воздух становился теплей, чем в комнате.

С каждым днем все тягостней повязывать горло шарфиком, и вдруг, выйдя из потемневших комнат, ты останавливаешься. Двор полон сосредоточенного сияния. Вдоль подворотни сквозит теплый ветерок, стекла в полукруге ворот — цветные, как желатин, — повторяют себя на влажном асфальте. За воротами у панелей, морщась на камнях, текут лиловые ручьи. Лужи пахнут морем.

В те времена электрического трамвая не было. По рельсам ходила конка — небольшой вагон на тягле у пары лошадей. Пассажиры сидели на поперечных скамьях, поставленных друг другу в затылок, с откидными спинками. Когда вагон возвращался, спинки откидывались в сторону, противоположную движению, и пассажиры опять сидели лицом вперед, видя спину кучера, который, примостясь на маленьком, как бы велосипедном, сиденье, чмокал, понукая лошадей. Он неустанно заносил конец кожаных вожжей, едва не охлестывая ближайших пассажиров. По ступеньке, проложенной вдоль вагона, ходил кондуктор с сумкой.

В часы, когда Настя освобождалась от работы, нас посылали с нею «посидеть на солнце». И мы чаще всего отправлялись на угол, к станции, у которой толпа женщин торговала семечками, фисташками, карамелями, пряниками, «семятатиями»[4], крашеными сладкими петухами, засахаренными шишками из кукурузы — бумажным и сахарным, не знавшим себе равного, грошовым товаром.

Взятая наугад из корзины, как стрела из колчана, сиреневая с бумажной бахромой хлопушка таила в себе записку — два предсказания — и называлась Аза или еще роскошней: Тамара, Генриетта. Следовало трижды разворачивать красную, зеленую и наконец желтую обертку, чтобы достать оттуда и предсказание и крашеную карамель или сережку.

А в это время, туго заворачиваясь в шаль, Настя подсаживалась к торговкам, деревенела, и только рука ее поминутно выдергивалась из-под платка, забрасывая на язык семечки. Она, поплевывая, следила, чтоб мы не сбегали на мостовую: из-за угла, визжа на повороте, не торопясь выезжала конка.

Улица шла отсюда в гору, и потому здесь, на станции, к вагону пристегивали третью лошадь. Конюх, закрепив постромки, небрежно всходил на площадку вагона и становился рядом с кучером.

Иногда нам доставляли удовольствие — протащиться на конке три-четыре квартала. Мы выжидали вагона, передняя скамейка которого оставалась незанятой, и, прижавшись у края скамьи так, чтоб спина кучера не мешала смотреть на лошадей, с радостным замиранием я наслаждался видом лошадиных крупов, однообразным их подпрыгиванием, взмахами кучерской руки.

Лошади лениво трусили в гору, вздрагивали от кнута всем хребтом и, задирая хвосты, оставляли на мгновение запах таинственной лошадиной жизни…

Я обучался вещам.

Из месяца в месяц я округлял мир ощущений, еще не измятый властью воспоминаний, радостный, доступный, как для садовника — яблоко, для всадника — седло, для математика — теорема.

Я появлялся в мире с луной и звездами, солнцем, зеленью, снегом, вместе со своим поколением, запахами имухами моего дома, с кошкой и лошадьми — со всем, что подтверждало существование.

Я рос навстречу вещам, и некоторые из них должны были мне служить.

Глава четвертая

С Колиных похорон его отец, дворник Дорофей, неотступно одарял меня своим благоволением. Он говорил, что мои зубы растут, явно предвозвещая мне мудрость и властолюбие. Он покупал мне карамели. Он открывал для меня калитку в заветный палисадник у задней стены нашего дома. Он разговаривал со мной, как с ровесником.

Как-то в щели меж двух камней я увидел серебряную монету. Это был гривенник. С омертвевшим лицом я стоял над маленькой монетой, не решаясь нагнуться.

Теперь я знаю, что некоторые чувства, раз проявившись, впоследствии ничем не пополняются. Они одинаковы для разных возрастов.

Первое преступное желание ошеломило меня настолько, что я впал в обморочное состояние. Но перед этим я долго стоял над гривенником, прикрыв его подошвой. Я стоял над ним с кривой глупой улыбкой, стараясь выразить этим свою непринужденность: дескать, стою себе и смотрю в небо.

Я уже считал этот гривенник своим. На эти деньги, на десять копеек, можно купить десять ирисок, или два стакана воды с сиропом и шесть ирисок, или два стакана воды, пирожное и две ириски, или пистолет и пять коробок пистонов, воздушные шары, серсо, волан, ослика или пароход… Я мучительно боролся с совестью, требовавшей показать находку маме, которая может отнять. Я успел подумать и о том, что, пожалуй, лучше отдать-таки монету в дом, где после этого взглянут на меня как на героя.

«Андрюша принес сегодня деньги, — скажет мама отцу, когда он придет со службы, усталый и без денег, — мальчик принес деньги, и теперь можно устроить именины».

Я упал в обморок, и когда очнулся, Дорофей вносил меня в наши сени. Гривенника со мной не было. Вдоль по щеке катилась струйка крови. Упав, я расшиб голову о камень. И нервное напряжение и испуг при виде крови снова лишили меня памяти.

Я помню отвалившуюся челюсть испуганной матери. Ее губы вздрагивали. Наташа плакала. Но мне становилось спокойно и чудно хорошо. Говор людей затих. Из приоткрытой форточки повеяло мне в лицо и принесло запах; я увидел за окном ветку, на ветке, повиснув, блестела капелька.

Все оставалось на своем месте — отличный, неомраченный мир: тут любая ветка лучше тех благ, которые я мог приобрести на чужой гривенник.

И нужно сказать вот что. Теперь достаточно ничтожного внешнего толчка — запаха ветра, притихшего говора или действия папиросы — для того, чтоб шевельнуть совесть, когда к этому есть причина, вызвать во мне раскаяние, — и это настроение ведет свое начало от случая с гривенником: тогда впервые я испытал соблазн, низменное желание и после него раскаяние.

Я обессилел, и голова тяжело легла на подушку. Надо мной склонились мама, Настя и Дорофей. Я вспомнил Колю.

Каким-то свойством ребенка, свойством, общим для всех детей, я приблизил к себе Колину судьбу, постиг ее. Я разделял с погибшим Колей страдания, последовавшие за роковым ударом. Мое чудное, хорошее спокойствие прорезывалось мукой и печалью его судьбы. И вместе с этим я начал чувствовать тайное обязательство перед Колей и его отцом… Не потому ли мудро подмечено: «Будьте как дети»?

Все чаще я бывал в дворницкой. Быт этой семьи служил первым значительным добавлением к моим понятиям о человеческой жизни. Мои пристрастия раздвоились.

У нас часто бывала бестолочь — в семье у Дорофея все было точно предопределено. Людей нашей семьи часто охватывало непонятное мне беспокойство — у Дорофея господствовало спокойствие, спокойствие людей, понявших свою участь. Дорофей мел двор с бо́льшей уверенностью в пользе своего дела, нежели отец служил в думе.

Все это я чувствовал смутно, но достаточно интенсивно.

Тогда как день отдыха, воскресенье или праздник, у Дорофея резко отличался от будней, наш образ жизни — то забота о завтрашнем обеде, то неожиданная расточительность — путал все дни, уворовывая полноту праздничных наслаждений.

Инстинкт вел меня к дворницкой.

Меня вел и инстинкт и тайное обязательство, внушенное мыслью о Коле. У меня появилось то, что называется целью жизни. Я должен был заменить Колю, закончить его работу, завещанную мне; я понимал горе родителей.

Внезапно осиротевшие мать и отец охотно принимали этот подлог.

Я сидел в дворницкой за столом, как евангельский Христос-мальчик среди книжников и мудрецов. Семья рассаживалась вокруг с почтительностью и изумлением.

— Андрюша, — говорил мне Дорофей, — кушай борщ, не брезгай.

— Кушай, — говорит дворничиха, — кушай, Андрюша. Это — чистое.

Дорофей не придвигает к себе миски, покуда я не отхлебну из своей. В дворницкой пахнет тем же, чем и Дорофеева одежда, — густо пахнет многолетней, тщательно сберегаемой и устоявшейся по углам мебелью.

Теперь с почтительностью и изумлением я наблюдаю за их едой. Я никогда не видел, чтобы так ели. Между тем моментом, когда Дорофей берет пищу в рот, и моментом глотка происходит внимательная работа, особым образом распределенная среди языка, нёба, зубов, все движения сосредоточены, и ни один кусок не проскальзывает неоцененным.

Благодаря этим людям я понимал наконец, что еда — это не общедоступное небрежное времяпрепровождение. Еды может и не быть — и это очень плохо, это — несчастье. У них плохое, низшего сорта мясо, квашеная грубая капуста и большие буханки хлеба, но я ел вместе с ними для того, чтоб иметь случай не обедать дома. Я приобрел вкус к белым и липким пленкам плохой говядины.

После обеда Дорофей торопил жену с уборкой, цыкал на девочку, готовился слушать мои рассказы. Я рассказывал о географии мира.

— Земля, — говорю я, — большая. До конца света нужно ехать целую жизнь. Когда день, в Америке бывает ночь…

Я обучал их, но, признаться, мало верил в величину мира; существование других городов казалось мне сказкой. Я охотно склонялся к мысли, что все это выдумано, чтоб было интересней. Я и сам старался излагать Дорофею собственные выдумки, благодаря которым достигалась стройность моего миропонимания. Я говорил:

— Чтоб на земле было тепло, землю поворачивают вокруг солнца. Как картошку. Был один человек, который с нашей земли поехал на другую землю. Он долго учился ничего не кушать и все-таки чуть не умер. Он ехал по океану и, когда приехал на другую землю, увидел, что наша земля — шар. А не падает она потому, что вокруг нее воздух. Как воздушный шарик… Когда выдышат весь воздух, земля упадет — и будет конец света.

Думаю, у Дорофея было собственное мнение о мировой системе, но никогда не пытался он грубо возражать. Он разговаривал со мной, как с ровесником. Искал способы сочетать свои знания с моими. Дорофей говорил:

— Мне тоже так кажется, Андрюша, что земля и солнце вроде лампы. А небо как абажур. Оно закрывает от людей райские страны, но, когда будет конец света, небо сгорит, и земля, и то, что за небом, — будет одна страна…

О, ужасный пожар! Пожар неба? Неужели?

Так вели мы речь о космографии и о будущем мира, о зверях и о птицах…

Замечательно! Замечательно первое впечатление.

Ганка, дочь Дорофея, доставала свою книжку — первую книжку после букваря, — Дорофей просил читать меня. Я читал не лучше Ганки, но за мной было преимущество: я был выходцем из другой страны. Ганка покорялась. Я читал стихотворение о малиновке:

Стрелок весной малиновку убил…
Я читал о кукушке, тоскующей по растерянным ею детям, о куропатке, гнездо которой срезали косой. Это было первое знакомство с именами птиц. И впоследствии все куропатки представлялись мне в чащах хлебных стеблей, около разоренного гнезда, — такова была судьба куропаток. Всех малиновок убивал низкорослый стрелок в зеленой куртке.

В те дни мне было хорошо. Мне стали знакомы новые чувства, не имевшие почвы в нашем доме. Они влекли меня в дом Дорофея. Он говорил в конце концов:

— Ты, Андрюша, сиди, если хочешь, мамаша не серчала бы…

Мать уже сделала мне замечание. Она противилась моей дружбе с Дорофеем. Дорофей, узнав причину моего обморока, подарил мне жестяную коробку, полную новеньких грошей. Это был сундук богача, но мать велела отдать его обратно.

Однако начались события, заставившие забыть и обо мне, и о Наташе.

Глава пятая

Все реже видели мы отца. Мать возвращалась все позже.

Долго после девяти часов, когда нас укладывали в постели, прислушивались мы к посторонним звукам, ожидая голоса матери. Хлопали ворота. Мимо окон проходил Дорофей. Матери все еще не было.

И вдруг, уже в мире сонных измерений, раздавался ее голос:

— Дети спят?

Другой голос — мужской голос Никиты Антоновича Чурилова — отвлекал ее от нас и наших кроватей. Самолюбие подавляло во мне желание воскликнуть: «Мамочка, я не сплю!» Наоборот, еще плотнее прижимался я к подушке.

В своей высокой, сконцентрированной надо лбом прическе «шиньон», насмешливо прикрытой маленькой шляпкой, мать напоминала мне птицу. Короткий каракулевый жакет не застегнут и показывает атлас малиновой подкладки. На шляпе качнулось перо. Мать уходила плавно.

— Никита Антонович, — говорила она в столовой, — вы никуда не пойдете, будем сейчас пить чай…

«Малиновка, — думал я. — Малиновка!» — вслушиваясь в каждый звук этого слова.

Я представлял себе зелень поляны и дымок выстрела. Было достаточно пищи для воображения для того, чтобы создать счастливую минуту умиления. Мысль о жалостной гибели малиновки скрещивалась с чувствительностью этой минуты. Я засыпал.

Утро ничего не меняло. Мать оставалась рассеянной и чуждой. К обеду приходил молчаливый отец. В углах его губ я угадывал смущение, тягость и раздумье.

После обеда мать спрашивала у него:

— Может быть, что-нибудь скажете, Александр Петрович?

Отец молчал и курил. Мы с Наташей и Настей удалялись в детскую, вяло перебирая игрушки и книги. Из столовой слышался разговор родителей.

— Вы со своим толстовством ведете нас к гибели, — говорила мама. — За что такое наказание? Почему я должна всю жизнь страдать?

— Что тебе от меня нужно? — возражал отец. — Почему ты лицемеришь?

— Я знаю, что вы всегда правы. Но я не бессловесная тварь и меньше всего намерена играть вам в масть. У меня есть свои требования.

— Ну и держись их!

— Я знаю, что вы все ведете к тому, чтобы выйти сухим из воды. Если нет поводов, вы готовы их выдумать.

— Держись своих требований, — продолжает отец, — я же больше ничего не требую, как только того, чтоб меня оставили в покое.

Отец встает.

Вблизи создается тишина.

Отец появляется в дверях и говорит Насте:

— Настя, пройдите к барыне!

Всхлипывания матери задерживают его на несколько минут в детской. Дети теряются.

Мы не знали, как следует отнестись к подобному: за дверью страдает мать; отец, очевидно причинивший ей страдания, не чувствует себя виноватым, он рассеянно перебирает игрушки.

Он должен, однако, указать нам правильное поведение — сейчас же, здесь же. Но он либо не замечает, что порядок мира нарушен, либо возлагает на нас испытание: ну-с, как проявят себя дети?

Мы сконфуженно отзываемся на его неумелые вопросы:

— Что это? Башня?

— Да, это башня.

— А это? Велосипед?

— Да, это велосипед, — говорю я, вдруг застеснявшись.

Обычные чувства к отцу в такую минуту непривычно видоизменялись. Они казались противоестественными и преступными. Они не были назначены для восприятия своего, родного человека. Они могли относиться к кому угодно, только не к отцу.

Такой день надолго нарушал мое спокойствие и установившееся положение в природе.

Отца же я любил больше, нежели мать. Он — мой, как выражался я. Отец был мой, а мама — сестрина.

Я напряженно следил за тем, как постепенно силы черного дня перестают действовать. Отец улыбался все чаще. Все охотнее мать оставалась с нами… И вот наступал день, когда снова можно было громко и радостно закричать, весело отвильнуть от второй котлеты, уйти в палисадник строить железную дорогу.

Возобновлялись именины.

В субботу отец пришел угрюмый. Именины предстояли на другой день — завтра.

Отец пришел с Живчиком. Был вечер. В стенах мягко погибал стон церковных колоколов. С Екатериной Алексеевной вошел маленький моложавый священник. Он сбросил верхние одежды, высвободив из-под воротника ярусы своих холеных волос. Вдоль фиолетовой его рясы лежала епитрахиль — золотая парчовая полоса. Екатерина Алексеевна велела готовить чай.

Мама, испуганная, долго не появлялась из своей комнаты. Она вышла к священнику с покорной улыбкой. Священник, сделав несколько шагов навстречу, благословил ее, и мама поцеловала его руку. Отец сидел молчаливо, прикрыв ладонью глаза. В углах губ собиралось выражение тягостного долга.

Мама, священник и Екатерина Алексеевна беседовали: то попеременно, то все вместе. Долго говорил священник. Он спасал души. Отец отмалчивался. Мама тихонько плакала.

Живчик, прислушиваясь к тому, что происходит в столовой, втягивал меня и Наташу в игру. Нужно было из спичек построить колодец. Нужно было отгадывать загадки…

Священник нанес мне оскорбление. Я понимал, что за дверью происходит суд. Своим присутствием священник оскорблял меня! Чиновник, чужое уполномоченное лицо, вторгшееся с улицы, всегда вызывает враждебность. Священник уверенно поучал. Он предписывал отцу и матери поведение, которое, быть может, ими пренебрегалось.

Отец не признает за ним этого права — поучать!

Чай пили как будто в общем согласии, но несомненно, священник ушел пристыженным, онемевшим. Ушел с Живчиком и отец. Екатерина Алексеевна сказала нам:

— Дети! Ваш отец хочет вас оставить.

Мы не растерялись.

Есть дети, которые засыпают, окруженные заботами. Для них тушат лампу. Взрослые перестают шуметь. Я обрекался на участь другую: должен был засыпать при ярком свете. С моим присутствием взрослые отныне не считались.

Миры, освещаемые ночной лампой, могущественны. Мой мир преждевременно обнаруживал свою грубость.

Через несколько дней после того, как приходил священник, я слег больной.

Отец ушел из дома. Мать все чаще возвращалась по ночам с Никитой Антоновичем. За нами никто не следил. Я перестал быть мальчиком. В несколько дней я превратился в мальчишку, в «мальчишку с высунутым языком», в «язву двора».

А больным я лежал вот почему.

За воротами я остановил мальчика, несущего кринку. Я начал задирать его. Мальчик, очевидно, был слабее меня, но лукав. Он завопил и бросил кринку оземь. Черепки и развалившиеся творог со сметаной образовали на тротуаре праздничное блюдо. Толпа мальчишек свирепствовала над ним, словно коты над помойницей.

Покуда, растерянный, я стоял, не веря случившемуся, обиженный мальчик вернулся со своим отцом. Это был околоточный надзиратель. Полицейский. У него вздулся подбородок. Своим вонючим сапогом — подъемом и голенищем — он избил меня с той жестокостью, с какой человек способен избить другого — слабейшего, нежели он сам. Он спросил у своего сына: «Который?» И когда все мальчики разбежались, полицейский увидел меня, оцепеневшего над черепками. И тогда, без единого движения в лице, со вздувшимся подбородком, он подошел, придавил меня и ожесточенно избил сапогом.

Это видел Дорофей.

Полицейский измял меня. В ужасе я лежал на тротуаре среди сметаны и черепков, обхватив руками голову. Дорофей вырвал меня из-под околоточного и, не считаясь с последствиями, с силой отпихнул его в сторону. Вокруг собралась толпа. Полицейский должен был бежать…

Я лежал в бреду вторую ночь. На мой мозг давили образы скопившихся впечатлений. Из звуков улавливалось лишь то, что способно мучить и пугать. Что-то во мне разрушилось. Я понимал, что совершилось непоправимое. Я был изменен на всю жизнь.

Из заселенной тьмы я вернулся к освещению своей комнаты. Около меня никого не было. Под абажуром коптила лампа. Язычок напряженно тянулся все выше. Я надеялся, что абажур вспыхнет, как небесная завеса, согласно пророчеству Дорофея. Я лежал и думал. И тогда был сделан первый вывод: власть взрослых несправедлива, и право старшего можно оспаривать.

Глава шестая

Отец ушел из семьи и одновременно лишился своего положения в думе. Смена партий оттеснила его единомышленников. Отец отказался от общественных занятий, не страшась предстоящих мытарств. Он снял дешевую комнату и в какой-то газете нашел работу корректора.

Растерянная мать отдалась заботам Никиты Антоновича. Еще отцом она была устроена в народной школе. Она учительствовала. С кипами ученических тетрадей она возвращалась из школы, как хозяйка с рынка, истомленная и голодная.

Я искал в тетрадях красивые почерки и цветные рисунки. Это было мое первое искусство. Искал в них подтверждений тому, что существуют золотистое солнце, облака, птицы, плеск воды, линия и цвет, тому, что все это прекрасно.

Мир шел на меня со всех сторон. Перестраивались царства.

Я недоуменно остановился у дверей, когда, войдя в спальню, увидел мать на коленях у Никиты Антоновича. Ее лицо вопило о том, что она осчастливлена. Я недоуменно остановился, но…

— Мальчик, — сказала мать, — хочешь, чтоб твоим папой был Никита Антонович?

— Как же он может быть папой, — спросил я, — если он наш знакомый?

Никита Антонович улыбнулся и сказал:

— Мальчик не лишен находчивости!

Два чувства вступили в борьбу: возмущение и та искусственная снисходительность, которой стараются замять неожиданный пассаж: «Ну, чего уж, чего! Пожалуйста, продолжайте!» Я не хотел сконфузить маму. Изумленного взгляда ребенка, однако, было достаточно, чтоб объятия Никиты Антоновича ослабли и мать соскользнула с его колен, поправляя прическу…

Вечером того же дня мама угощала меня и Наташу мороженым. Мы гуляли в сквере. Угощение не вызывало во мне обычного восторга. Униженное состояние матери отозвалось и в моем сердце.

Опасаясь уязвить ее еще более, я деликатно обсасывал ложечку, когда вдруг перед нами остановился отец.

Он держал палец на пухлой, толстой книжке; ветерок шевелил страницы. Другая его рука была спрятана за спиной.

— А! — произнесла мама изменившимся голосом. — Александр Петрович?.. Читаете при лунном свете?

Я увидел левую руку отца. Он держал хрустальный куб пресс-папье, точно державу. В следующее мгновение он должен был ударить мать этим предметом. Я готовился остановить его руку. Я метался за спиной отца, следуя его движениям, как воображаемая фалда фрака.

Но нет, отец не ударил. Он привлек меня к себе и спросил; что я теперь делаю, читаю ли и у кого бываю?

Маме он сказал:

— Погоди, Нила. Куда ты спешишь?

Он поставил на садовую скамейку хрустальный куб — и куб сверкнул всей своей массой — и положил ладонь на мою голову. И на этот раз снова я почувствовал беспокойное опустошение и горечь.

Отец пришел со стороны. Это было непривычно, этим был нарушен какой-то закон. Я не знал, как отнестись к этой внезапной близости. Между нами и отцом образовались препятствия. Я даже не знал: терпит ли такое положение вещей моего присутствия? Сын ли я?

Нужно было рассказать про Никиту Антоновича. Отец держал руку на моей голове. Я заплакал.

Мальчик плакал от растерянности перед зрелищем лжи и разрушения. Ему не хотелось становиться соучастником зла. Он был острижен под машинку, со ссадинами и царапинами на смуглых коленях и на лице.

Духовой оркестр исполнял вальс «Дунайские волны». Я помню музыку и шорох шагов по гравию. Отец, прижав меня к своему боку, утешал:

— Чего же это ты? Э-э, так не годится…

Мать сдерживала сестру, у которой уже подергивалась нижняя губка и глаза наливались слезами.

Из бульварного тараканьего шороха и тьмы приблизился к скамейке Никита Антонович. Он увидел маму.

— Я зашел к вам, Настя сказала, что вы гуляете, — проговорил он и тут же увидел отца.

— Да… Вот Андрюша что-то расклеился, — растерянно отвечала мать. — А вот и Александр Петрович!

— А я вас, Александр Петрович, и не узнал.

— Здравствуйте! — говорит папа.

Все остановились. Никита Антонович, перекладывая палку из одной руки в другую, хлопал по карманам, нащупывая спички. Но когда нашел их, он одновременно выдохнул из гильзы табак и, не понимая комичности положения, продолжал держать в зубах пустую гильзу, которая то вздувалась, то опадала, как игрушечная змейка; он снова захлопал руками, ища портсигар.

Отец вынул свой и предложил ему папиросу. Тогда, преодолевая спазмы, я воскликнул:

— Нет, папа, не давай ему! — и, сгребши горсть гравия, запустил им в Никиту Антоновича.

Мое движение, однако, не изменило мир к лучшему. Мне стало еще горше. К общему неблагополучию присоединился мой стыд. Мать увлекала меня из сквера, вокруг скамейки уже столпились гуляющие. Я жаждал спасения. Я судорожно мечтал о том, чтоб еще до выхода из сквера появился тигр, наделенный чувством справедливости. Он должен был восстановить нарушенное благополучие.

Упираясь, я замедлял приближение к калитке. За нами, всхлипывая, бежала Наташа. Отец и Никита Антонович остались в саду.

Для меня это происшествие закончилось тем, что мать прекратила всякое попечение о моем воспитании. Для борьбы за рост выдвинулась самостоятельность.

С силой прорывалось чувство обладания личностью и вместе с тем — участия в общем и большом мире.

Мне шел девятый год. Он шел на меня со всех сторон.

В то время как в нашей обезобразившейся кухне стояли корзины, еще полные пучков салата, редиса и щавеля, из зелени и кармина которых выглядывал глянцевитый брусок масла, голубоватая ладонь камбалы захлестывала поток серебряной камсы или свисала до полу выволоченная котом Гофманом вязь потрохов, — в этот уже полуденный час Настя, вопреки прежним обычаям дома, неторопливо собиралась растапливать плиту.

Среди неубранных подушек и простынь, посуды от утреннего чая, радуясь желтизне и писку теплого весеннего дня, я устраивался у, окна в палисадник, предвкушая наслаждение от книги.

Я любил повести о мальчиках и о героях. Читал Диккенса, Плутарха, Майн-Рида, морские рассказы Станюковича, «Ниву», «Задушевное слово», но и жалостная судьба Акакия Акакиевича или необычайный, жуткий смысл гоголевского «Портрета», так же как и повести Пушкина, вызывали во мне настроения, надолго изменявшие привычный строй моих чувств. Вдруг обнаруживалась могущественная деятельность среды на самых, казалось бы, безжизненных ее участках: многозначительно вздувалась занавеска, случайное расположение стульев вдруг приобретало особое значение, неосторожное обращение с вазоном грозило смертельной опасностью. Ослабевала сила моего зрения за счет возрастания стуков и шорохов, улавливаемых внезапно.

Мне, избранному из множества других таких же неутомимых мальчиков, вручалось право вмешательства в судьбы людей. С улыбкой встречал свои испытания маленький Оливер Твист, после того как, улучив минуту, шепнул я ему о том, что не забыт он моим расположением.

И вот тогда, в часы моего детства, на озаренном подоконнике, я принимал долю ответа за добро и зло, за мудрость или глупость, бессмысленность и справедливость человеческого поведения. В многосторонних характерах и судьбах я находил стороны, в которых, как в отражении оконного стекла, узнавал собственные очертания и смутно понимал, что каждая из этих судеб могла быть моей судьбою, каждый из этих характеров имеет свойства, подобные моим.

И я не должен был уступать ни мудрым, ни могущественным. Я должен был оправдать свое появление, прославить семью, нацию, отечество, великодушно успокоить маму, когда с немой просьбой о прощении она встретит меня, вернувшегося героя.

Я был обманут. Доверчивость влекла меня в руки, которые, овладев мною, причинили мне страдания. Показан строй семьи и внушено доверие, когда вдруг оказалось, что все это — обман и мистификация, обман, требующий возмездия.

И если, предоставленный воображению, наедине с самим собою я старался скопировать жизнь маленького оборвыша из повести Гринвуда, повторить ее в столкновениях с Настей, мамой или сестрой, найти в уличных встречах с извозчиками или торговками тождественность с опасными встречами Смитфильда — лондонского оборвыша, — как только я оказывался среди дворовых детей, моей судьбою становилась судьба полководцев. Образцом служил для меня Суворов. Но его характер был лишен необходимого величия. Он не был спасителем отечества, оставаясь лишь непревзойденным стратегом и чудаком — любимцем войск. Пример величия я видел в Дмитрии Донском.

Глава седьмая

У меня был золотой щит. Меч стоял в прихожей, среди забытых тростей, зонтиков и калош. Я сделался «язвой наших мест», бичом двора.

Верных долгу оставалось все меньше. Соседние дворы торжествовали. Тогда перед закатом солнца, в час послеобеденного покоя, я произнес речь отчаяния. Я влез на верхние ступени пожарной лестницы, и, небрежно придерживаясь за шаткий карниз, с мечом в руке и золотым щитом я повторил слова князя Дмитрия перед Куликовской битвой. Меня слушали три или четыре мальчика и два молокососа — пальцы в носу.

Я говорил о том, что если суждено пасть, то паду на трупы наших врагов. Я проникался значением слов, как никогда впоследствии; за одну лишь эту минуту можно было отказаться от всех благ, бледнеющих перед чувством самоотверженности. В моих глазах собирались слезы, но я не скрывал их. Они капали мне на пальцы. Я должен был погибнуть, но, опускаясь на меч, увидеть бегство обидчиков.

Схватки прошлых дней закончились для нас позорно. Отчаянной жизни мальчуган Стивка, разбойник из соседнего двора, проломил мой щит железным прутом, не считаясь с правилами единоборства. Он был в рубахе без пояса; насмешливо и нагло пренебрегал переживаниями, заимствованными из книжек; грубо и разрушительно действовал своим прутом, дубиной или камнем. Издеваясь надо мной, он звал меня «байстрюком» — мальчиком, отец которого неведом. Он бил в цель, низменный практик, пренебрегающий романтикой игры.

Из-за калитки ворот уже выглядывали насмешливые лица обидчиков, когда я закончил свое воззвание. Я скользнул по лестнице, восхитив смелостью движения и без того взволнованных мальчиков; они последовали за мной, лицо мое и грудь прикрывал щит.

Головорез Стивка ожидал меня, окруженный сбродом из соседних дворов.

— Мелочь! Хамса! — кричали они, завлекая нас в западню. — Малахольный! Он молится!.. Смотрите, у него на картонке крест!

Схватка решилась мгновенно. Двух-трех ударов, вопля ушибленного мальчика, смятения было достаточно, чтобы все разбежались, и я остался наедине, лицом к лицу с разгорячившимся Стивкой. Мой золотой щит был смят, истерзан, уничтожен. На сгибе руки повис жалкий обрывок картона. Рука заныла от немилосердного удара и повисла, как неживой лоскут. Лишь правой рукой я еще отбивал нападение, но и меч мой уже треснул, и наконец новый удар отколол от него край во всю его длину. У меня остались постыдная щепка в руке и в сердце страх убийства. В следующее мгновение Стивка занес бы над моей головой камень.

Цена спасения была слишком высокой. Ворвавшаяся в подворотню орава взметнула камни-голыши, которые взлетали из-под их рук, как стая, руша оконные стекла. С воем и звоном орава ринулась обратно на улицу, к своим дворам.

Ужасное происшествие, казалось, не имеет конца.

Цепь событий разворачивалась неудержимо. Я оказался в положении ветреника, который, забавляясь оружием, разрядил его в череп соседа. Во дворе женский голос воскликнул:

— Идолы! Это Андрюшка! Когда наступит конец!..

Но конец наступить не мог. Свое до сих пор непорочное существование я обезобразил в одно мгновение. Через двор бежал к воротам дворник — не Дорофей, нет! — бежал с упрямым выражением — «Лови его!» — молодой парень, сменивший Дорофея.

— Шибиники! — кричали из окна. — Сорванцы, босота!

Исполнялось возмездие за все события последнего времени. Вавилон получал свое. Квартира в первом этаже: этот подозрительный и нелюдимый думец, его жена, эта барыня с тетрадками под мышкой, и их «кодло», — семья из квартиры № 3 обнаружила свое банкротство.

Из окон раздавались крики; один из мальчиков, избитый Стивкиной оравой, рыдал, прижавшись к подворотне; дворник, овеликанивая свои шаги, мчался ко мне, когда, подстегнутый ужасом, я бросился в сторону.

Травма, причиненная мне полицейским, снова выпустила незримый яд, как зловоние, мгновенно уничтожившее все остальные впечатления. Мне вдогонку нечеловеческий голос завопил, как в сумасшедшем доме:

— Лови его! Изверги!.. Сорванцы! Лови его!

Чувство ужаса, сосредоточенное в нижней части живота, сообщало мне силу и быстроту. Все связи с бывшим до сих пор миром оказались разорванными. Мир сделался плоским и голым. Дома, несшиеся мне навстречу, были недостаточно высоки, чтоб скрыть меня от погони.

Я убегал.

Путал свои следы.

Усложнял бег беспрерывными поворотами.

Нет! Это не было похоже на бегство маленького Смитфильда; это был  м о й  ужас, моя жизнь, не заимствующая, а самостоятельно накликавшая силы, направленные именно на нее. Это было не повторение с известным исходом, а внезапность, последствия которой тем и ужасны, что она сдвинула все планы, спутала опыт и невозможно ничего предвидеть, — это была катастрофа! Небо взорвалось.

…Еще не уверенный в своем спасении, добежав до моря, я затих, завалясь в куст акации, прислушиваясь к шуму прибоя. Меня окружали, маскируя, лиловые и коричневые горбы, зеленеющие ложбины, сплетения почвы, трав и кустов.

Здесь я почуял верное убежище. Обессиленный, я заснул.

Солнце ушло, когда я проснулся. Безлюдность поставила меня перед новым миром. В последнюю долю секунды перед пробуждением возобновилась связь с мальчиком, заулюлюканным погоней. Я вздрогнул, обрушился в бездну и очнулся в ветках акации.

Возвращение домой меня пугало.

В пустом воздухе насвистывала птица. За изголовьем, за ветками и глинистым горбом шумело море; пахло оно, пахли глина, корни и пыль кустов. Качнулась надо мной ветка, напомнив мне ту ветку — за открытым окном.

Нужно было искать ночлег. Я направился к купальням, к Дорофею. Стало сыро, с тропинки в траву отпрыгивали жабы.

Дорофей был вытеснен из нашего дома полицейским надзирателем, тем самым, который меня избил. Теперь он служил ключником в городских купальнях. Я бывал у него редко, но дружба наша не ослабевала.

По дощатым мосткам я вошел в легкий лабиринт купален. Купальня стояла на сваях, ее половицы во время сильного волнения захлестывало водой. Вода шлепала и шевелилась повсюду. Светилось дно. В тентовых коридорах направо и налево отсчитывались сырые кабины — гостиница для чахлых белокожих отцов и туземный поселок для подростков, загар которых напоминал жар угасающих углей.

Сейчас купальня пустовала. Запоздалый купальщик расчесывал волосы перед кривым зеркальцем, готовый уйти; двое других, ежась и друг друга ободряя, пятой пробовали поверхность моря. На перилах трепались простыни, голубые и яркие в наступающих сумерках. Дорофей собирал их. Он был неузнаваем в широкой соломенной шляпе, у ремешка болталась проволочная отмычка к щеколдам кабин.

— Андрюша! — обрадовался Дорофей. — Чего ж это так поздно? Не искупаешься ли теперь, после солнца?

— Я останусь у тебя, Дорофей, домой не пойду.

Дорофей отвечал вопросом:

— Будто обидели тебя?

— Я не могу вернуться потому, что там разбили стекла.

— Где? У твоей квартире?

— Нет, у Лакизихи… все стекла…

И несвязно, но правдиво я рассказал, что случилось. Дорофей не обманул моих ожиданий. Он был мудр и сердечен. Заканчивая работу, он покрыл меня своей курткой.

Уж настолько стемнело, что звуки стали явственны. Зрение свою работу передавало слуху. Движение воды обобщалось, теряя рисунок отдельной волны. Море двигалось широкими планами. Незримые волны, набегая, плюхались о сваи купальни и, шипя, погибали на прибрежном песке. Дорофей ушел к рыбакам за ужином.

Море содержало те же запахи, что корзины рыбных торговок. Это ассоциировалось с жизнью нашего двора. Я заново переживал обиду, нанесенную мне Стивкой.

Тут возникала оценка столь непосредственного применения силы — силы бесстыдной, прямой, «без всяких там золотых щитов»… Такой представлялась мне сила, надо мной надругавшаяся. Мое отношение к ней избирало между восхищением и ненавистью, завистью и злобой.

«Если я уж столкнулся с нею, то эта сила, лишенная стыда и снисходительности, еще не раз напомнит о себе, и нужно оправдать ее или найти оружие для борьбы с нею!»

Так мог бы прозвучать второй вывод моего опыта.

Глава восьмая

Страны являются на кораблях.

Греческий корабль «Георгий Аверов» бомбардировал Дарданеллы, кофейно-серый трехтрубный крейсер с желтой поперечной полосой на трубах и с такой же полосой по ватерлинии. Лубки, изображающие этот корабль в сопровождении ящерообразных миноносцев, висели во всех греческих кофейнях. Стали модны бело-голубые цвета греческого флага, так же как и национальные цвета сербов, болгар и черногорцев.

Болгары блокировали Адрианополь и приближались к Чаталджийским позициям. Шли бои под Яниной, на Мораве, под Монастырем и на горе Тибош.

Шла Балканская война.

Болгары, похожие на русских солдат, били из пулеметов по наступающим туркам. Усатые черногорцы в шароварах, с пистолетами за кушаками жались в щелях на головокружительных высотах скал, готовые обрушить каменные глыбы на турок, пробирающихся в долине. Сербская артиллерия громила форты Битолии. Изумляли складчатые юбочки македонских стрелков, их могучие голые колени и шапочки пирожком. Герой войны генерал Радко-Дмитриев награждал солдат русским Георгием.

Каждую среду и субботу к газетам прилагался иллюстрированный листок, изобилующий портретами офицеров, деятелей и королей, видами Балкан, флотов и зарисовками корреспондентов.

Разнообразны формы познания миров.

Заметил ли ты, что, попадая в новый город, ты проектируешь его расположение от вокзальной улицы, тогда как его обыватель — от места своего дома? Подобно этому огромные планы морей и материков, стран и островов оседают в нашем сознании в зависимости от того, в каком порядке происходило ознакомление с ними. Так неожиданно безвестные селения Южных Балкан занимают в сознании место прежде, нежели столицы могучих государств.

Болгария, Турция, Греция располагались в последовательном порядке справа налево и сверху вниз — на юго-запад, потому что, находя их изображение на карте Европы, я видел их из северо-западного угла Черного моря, угла, в котором наш город обозначался кружком с точкой посредине. Так и остается у меня представление об этих странах зависимым от той окраски и контуров, какими обозначалась страны Балкан на картах Петри.

Страны Балкан явились мне со всею достоверностью, когда на нашем рейде остановился болгарский крейсер. Он бежал от угроз турецких миноносцев, беспрепятственно проникавших в болгарские порты. Крейсер был интернирован.

В порту у трапов толпились зеваки. С крейсера причаливали к трапам многолюдные вельботы. Глаза зевак метались: нужно в короткий срок уловить и запомнить наибольшее количество подробностей — форму башмаков, голландок, выражение лица, повадку и манеры. Но самое главное — подметить и разгадать ту тайну, что, как казалось, блюдут на берегу люди другой страны. Она подмечалась в манере отбрасывать воротник, в особенностях движений, значительности интонаций. Одни люди удивлялись другим, прибывшим из чужой страны.

Зеваки отмечали их обращение друг с другом, подобострастно толпились, желая угадать, какое впечатление производят на болгар они, зеваки, порт, оказанный крейсеру прием. И хотя эти матросы были грязны, вялы, уступая русским морякам и в силе и в ловкости, хотя, спасаясь от турок, они оставили свою родину, — доброе расположение приписывало им превосходство и в самом их отступлении видело искусный маневр, за которым последует торжество их мощи.

Моя душа пропадала у болгарских вельботов.

Болгария предполагалась за отдаленнейшей дымкой горизонта, за областью моря и неба, принимавшей в себя удаляющиеся пароходы для того, чтобы окончательно их поглотить и лишь иногда оставить после них медлительную полоску дыма.

Что, если бы я был слепорожденным?

…Город обогащался. Улицы становились все нарядней и оживленней. Плодились кинематографы. Прошел первый вагон трамвая.

По рельсам, свободным от одного конца до другого, прошел пустой вагон, украшенный флагами… За ним долго бежали мальчишки. Лишаясь сил, они как бы передавали эстафету мальчишкам следующих кварталов. Шипение и трезвон приближающихся вагонов останавливали на улице движение. Всему городу была открыта возможность неизведанных ощущений. Первые пассажиры выходили из вагонов с таким выражением, с каким на гуляньях выходят из лодочки головокружительной карусели. Дамы оправляли прическу, мужчины весело подхватывали их под руку; и все долго следили за вагоном, побежавшим дальше.

Менялось ночное освещение. Вдоль улиц вспыхнули электрические фонари.

Летние кафе наполнялись иностранцами. Днем среди улицы появилась женщина в шароварах. Преследуемая толпой, она должна была скрыться в ближайшем магазине.

Во всех странах обострялась политическая борьба, и к этому времени уже погиб «Титаник».

В этом отношении, в отношении познания впервые появляющихся вещей, я оказался на равной ноге со старшими. Они не имели передо мной никакого преимущества. Преимущество было на стороне того, кто обладал способностью быстрее преодолевать сопротивление новизны. У меня было еще то преимущество, что эти вещи появлялись главным образом для меня. В них заключалось мое будущее. Мы узнавали друг друга с легкостью, вызывавшей у взрослых чувство зависти. Эти вещи не давались в руки уходящего поколения.

Век шел на меня, составленный из практичнейших сплавов металла и совершенных механизмов, в конструкциях и формах которых я разбирался лучше, нежели в ссорах, происходящих в нашей семье. Именами века становились слова: Крупп и Крезо́, Фарман и Блерио, Ньюпорт, Бенц и Рено, Мерседес, Виккерс… Со всех сторон предлагались веку эти имена, но шла борьба за преобладание одного из них.

Для русских мальчиков, для обыкновенных мальчиков улицы, эти слова не казались замысловатыми. Это были слова их обихода.

Авиатор Пегу совершал мертвые петли. Никто не знал, что это, собственно, означает — мертвая петля. Мимо окраинных строений, через пустыри торопились к ипподрому мальчики всего города. Они шли группами, размахивая руками, и, обгоняя друг друга, стремились удержать место в голове вереницы.

Спортивная игра создавалась уже на путях к месту полетов, — импровизированный кросс восхищал мальчиков едва ли не сильнее, чем ожидание небывалого зрелища.

Дамы и мужчины, иногда с праздничными детьми, двигались в колясках, на дрожках и в экипажах. Вагоны качались от переполнявших их пассажиров. Трубя, прошумело несколько автомобилей и промчалась карета скорой помощи.

Никто не знал, что, собственно говоря, на ипподроме произойдет. Смерть? Полет на луну?

Среди мальчишек завязывался спор о национальности этого человека — Пегу. Все знали Уточкина, Ефимова, Васильева и штабс-капитана Нестерова, перелетевшего из Севастополя в Москву. Смельчак Пегу тоже должен быть русским! Сердце замирало от восхищения перед доблестью русских летчиков! Но одни утверждали, что он американец, другие — что француз, и сердце отдавалось французам.

Ветер и пыль заносили пустыри и дали. Показался деревянный павильон ипподрома. Пыль над ипподромом стояла желтым пламенем. Весь его огромный овал был окантован ленточкой зрителей. У входа сдерживали толпу прибывающих. Новые толпы распространялись по дороге от трамвая.

Шумели и хлестали по лошадям скопища извозчиков. Кучера барских экипажей, стоя на козлах во весь рост, не сводили глаз с лужайки ипподрома.

Там все еще бездействовала замысловатая штука, над которой трудилось пять человек. Один из них был в шапке, напоминающей шлем водолаза. Это, говорили в толпе, и есть Пегу. Авиатор! Француз! Сердце замирало от восхищения перед французской нацией.

Через некоторое время от птицеобразной штуки отдалились трое, авиатор же влез на нее и, как канатоходец, прошелся по плоскостям и незаметно скрылся. В павильоне заиграл оркестр, донося лишь удары барабана.

Но вдруг, покрыв собою все звуки степи, толпы и праздника, в природе впервые разнесся совершенно своеобразный стрекот. Аэроплан вздрогнул, вновь замер и замолк. Среди лужайки он стоял загадочно, наедине с землею и воздухом.

Мы стали свидетелями вторичного рождения небывалых звуков. Из-под аэроплана, как от встряхнутого ковра, отделился клуб пыли, и аппарат-птица побежал вдоль лужайки. Его увидели в потрясающем положении: его увидели на фоне небесного свода. Он взлетал все выше, описывая спираль. Теперь он вполне обнаружил свои птичьи формы! Он летел, затихая, к низкому заходящему солнцу и вскоре исчез совсем. Но не успели в толпе произнести первого слова, как возобновился, теперь глухой, стрекот — признак присутствия аэроплана.

Аэроплан летел на этот раз очень высоко, и все видели лишь его, забывая об авиаторе. Достигнув точки над серединой ипподрома, он, как бы подхваченный ветром, начал взлетать по крутой дуге, опрокидываясь верхней стороной книзу, лапками вверх. Все, ахнув, вспомнили о человеке: человек падает.

Но аппарат обозначил петлю, другую, третью и, торжествуя, снова совершил щедрый круг над ипподромом.

Глава девятая

Домой я вернулся поздно.

У Дорофея со дня моего бегства из дома я оставался недолго. Дорофей, озабоченный моей судьбой, натолкнувшись на мое решительное нежелание возвращаться к матери, счел за лучшее обратиться к отцу. Мать с этим согласилась не сразу.

Она приходила в купальни с Наташей. Наташа сидела на скамеечке и плакала. Мать то нежно меня вразумляла, то, теряя спокойствие, скороговоркой грозила и тянула меня силой. Но я упрямо заявил:

— Домой я не пойду!

— Да возьмите же его, Дорофей! — обращалась она к несчастному, который терялся при виде этой сцены. — Чего же вы стоите,как истукан! Неужели вы не понимаете: мальчик окончательно потерял голову.

Она грозила привести полицию, снова смягчалась и со слезами в голосе просила меня образумиться. Я сам, едва сдерживая рыдания, готов был провалиться сквозь землю — бессовестный мучитель матери; но представление о моем позоре, одно лишь представление о том, что я должен пройти по двору перед жадно-любопытными глазами жильцов, подавляло во мне все чувства, и, деревенея, я повторял:

— Не пойду, нет, не пойду…

Дорофей был направлен к отцу, и тот явился на другой же день. В теплый день он пришел в пальто с поднятым воротником.

— Что же, — сказал он, улыбаясь, — пойдем домой.

— Куда? — спросил я, трепеща, чувствуя, что возражать отцу не посмею.

— Ты ведь на Арнаутскую не хочешь?

— Нет.

— Ну, так пойдем ко мне.

И за отцом я пришел в его комнатку на даче. Я следовал за ним со стыдом и смущением. У него было новое пальто, незнакомое по прежней нашей жизни, с узким бархатным воротничком. Я шел за ним, не попадая в ритм его шагов, отвечал на его вопросы; я чувствовал себя мальчиком, подобранным на улице добрым господином. И у его порога я деликатно остановился.

Это был маленький особнячок в глубине сада. Домик для садовника в одну комнату с кухней. Дача принадлежала богачу Андреевскому, у которого к этому времени отец служил управляющим.

Таким образом осуществилось брошенное матерью в раннем моем детстве предсказание о двух домиках, домиках-разлучниках.

С новой обстановкой я сживался медленно. И на Арнаутской, у матери, люди и нравы стали для меня чуждыми, но в том доме, как кошка, я прислал свое местечко, каждый предмет — будь то шкаф или кастрюля — был моей вещью, не раз пострадавшей от моих мальчишеских рук, а здесь, в комнате отца, большинство вещей принимало меня как чужака. Первородство было на их стороне. Лишь с тем немногим, что отец принес сюда с Арнаутской, я встретился как с милыми старыми друзьями.

— Здравствуй, пресс-папье! Ты помнишь, как испугало меня в Юнкерском саду?

Все те же лежали толстые двухконечные карандаши, с одного конца красный, синий — с другого. Чугунная ажурная тарелка и два уральских камня-самоцвета, из которых один служил в моих играх Монбланом.

Я любил играть среди них, противопоставляя нашу компанию остальному дому.

— Ура, мы независимы!

Отец с утра до ночи не бывал дома. В субботу посылал меня в цирюльню, где за пятак меня стригли под нулевой номер, и к вечеру водил в баню. Те его привычки, которым он не изменял и здесь, — особенная манера курить табак или ломать сахар в ладонях, оттягивать при бритье кожу, привычка к банкам сапожного крема «Эклипс», к бутербродам «докторского» хлеба с гречишным медом, — все эти личные подробности, заново найденные в домике на андреевской даче, сыграли роль проводников в душе полузабытого отца, и постепенно исчезала неловкость моего нового положения.

Идя домой после полета, я собирался для оправдания изобразить события в самых восторженных красках. «Ах, подумай, папа, как он летел!.. Как он летел и падал… летел и падал… Он падал в воздухе и летел снова!.. А народу!.. А извозчиков!.. Все мальчики остались на ипподроме…»

Так, робея, я думал оправдываться. Но когда я пришел домой, отца еще не было.

Дверь на замке. У порога шевелится знакомый куст.

Еще вчера, лишенный своевременного сна и среды родимых предметов, уткнувшись ночью в замок, усталый и голодный, я затосковал бы, почувствовал бы себя несчастным и бесприютным, а на этот раз, весь в воспоминаниях о полете, я не испытывал никакого нетерпения. Комната за дверью утратила для меня всякую заманчивость.

Близился час, когда в саду появлялись собаки. Две свирепые овчарки, на ночь спускаемые с цепи. Рано утром, когда они еще бродили по саду, отец зазывал их к нам в комнату и, испытывая меня, многозначительно поблескивая глазами, ждал, чтобы я приласкал их. Я, холодея под одеялом, протягивал руку, уверенный, что в следующее мгновение рука, как срезанная, шлепнется на пол, тянул руку к огромным лбам овчарок, и псы с любопытством ее обнюхивали.

Я сел под деревом, рассчитывая влезть на него, как только овчарки появятся на аллее. Чудной казалась жизнь в воздухе, лишенная земных опасений. В этот день мне был открыт способ освобождения от всех накопившихся ошибок. В ночь после полета я заснул со счастливым утешением: «Другие страны есть!» — заснул под деревом, не дождавшись отца.

Очнувшись от влажного прикосновения, я увидел перед лицом собачью морду. Овчарка лизнула мою губу и нос. Я вскочил и вскрикнул. Порог домика был освещен изнутри, светилось окно, шелестел куст, отец стоял на пороге.

— Андрюша, ты? — спросил он встревоженно.

Шагнул навстречу и виноватым оказался он. Его лицо выражало утомление и досаду на труд, отнимающий у него все время, которое хоть отчасти он хотел бы разделить с сыном.

— Ты же ничего не ел? — говорит он и виновато морщится.

— Я не хочу есть.

Как рыба, я раскрываю рот, хочу начать рассказ, спросонок щурясь, но тут же замечаю: приятней промолчать. Так будет лучше. Ах, как далек от моих тайн отец, не умеющий отличить биплан от моноплана! А я — лечу.

А я, сопя, расшнуровываю ботинки, в то время как отец готовит мне постель. И, наблюдая за спиной, покрытой чесучовым пиджаком, пропотевшим под мышками, я понимаю, что ни одно слово не отвлечет сейчас этого человека, уже отягощенного заботой о завтрашнем хлебе, от его мыслей.

А я лечу… я закрываю глаза и падаю, лечу и падаю…

Мною обнаружены сферы освобождения. Как на смертной подушке, сознание освобождалось от привязанности к «вещам-жизнеприемникам». Еще окружая меня, они уже теряли ту ценность, сознание которой я заимствовал от старшего колена. Мне на помощь шли «вещи-сверстники».

Я постигал возможность неограниченной комбинации форм и материалов. Полет Пегу толкнул меня к важному открытию: я обнаружил возможность создавания вещей, их новых комбинаций. Знакомые формы теряли свою неизменность: всё, всё, что казалось законом, меняется в руках человека.

Судьба мира сжималась до судьбы моего поколения.

Глава десятая

А на земле строили дом.

В андреевском саду начали постройку для богача. Массы листвы всю ночь озарялись электрическим фонарем, преображающим каждую ветвь. Известняк, кирпич и глина образовали в саду беспорядочные дикие ландшафты. Считая, однако, от часа рассвета, для первобытности ландшафтов оставалось времени час-два, не больше. Пробуждаясь к семи часам, я уже слышал доносящиеся с постройки стуки, возгласы и взвизгивание пил. Тесали камень, с треском складывали штабеля досок. Еще без воротничка, отец перемывал для завтрака стаканы, а в дверях уже стоял Дорофей. Он оставил свои купальни для того, чтобы служить на постройке. Отец взял его сюда главным смотрителем. С Ганкой и женой он должен был занять наш домик, мы переселялись в город.

Я шагал за тачкой с лампой в руках. С лампой, керосин которой еще не выгорел в прошлый вечер.

Все больше заметались следы семейного существования.

Дети и собаки каменного двора обнюхивали новых жильцов с надеждой и любопытством. Здесь, как сказал отец, предстояла обновленная жизнь. Я, однако, к этому обещанию отнесся без интереса. Без интереса встретил я новых сверстников.

Здешние дети держались чинно. Играли в мяч. Соревнование заключалось в искусстве владеть диаболо — резиновая катушка, подбрасываемая ввысь для того, чтобы снова поймать ее на шнурок между двумя палками.

«Игры без страстей!» — так констатировал я. С улыбкой печали и сочувствия вспоминал я своенравие головореза Стивки.

Улица, как и асфальтовый двор, казалась иностранной. Вывески выглядели иначе, магазины, извозчики и городовой, державшийся в стороне, с медалью, в белых перчатках. Он никогда не подсаживался на лавочку и не беседовал с дворниками, как «наш» городовой.

Штаны прохожих отличались особенностью фасонов; не те штаны! На панелях встречались окурки высших качеств. Но, сколько ни присматривался, не нашел я такого удобства, как, например, бакалейная лавочка, в которой за алтын можно получить остатки из-под баклавы — полный рот меда, орехов, слоеного теста.

Если б я не был сыном управляющего, конечно, всем детям запретили бы со мною разговаривать. Не помог бы и новый мой костюм: «как у лучших детей» — флотский, с золотыми якорями и картузом яхтсмена. Матери и гувернантки следили за мной подозрительно.

— Послушайте, мальчик, почему вы отнимаете у Игоря волан?

Во второй же день я победил всех мастеров диаболо и мяча. Моя власть была признана без мысли о сопротивлении, но это была власть над немощной нацией. Стоило мне протянуть руку: «А ну-ка, давай сюда!», чтобы овладеть лучшим мячом или воланом.

— Это детские развлечения, — заявил я. — Я, знаете ли, предлагаю совершить мертвые петли.

Тщедушные шейки насторожились. Никто из этих детей не слышал имени Пегу. Они стояли в кружок с мячами в обхват руки.

— А как это должно быть? — благовоспитанно признались они в невежестве и этим предоставили мне свободу выдумки.

В конечном счете все сводится к воображению. Нужно носить в себе страсть к делу или предмету, для того чтобы доступными средствами создать иллюзию. Бесстрастие и невежество этих детей смущали меня, как смущает актера грубая, случайная аудитория.

С первых же дней меня соблазняла парадная пятиэтажная лестница с мраморными перилами. Широкая полоса мрамора самим богом предназначалась для скольжения. Я предполагал безостановочно отмахнуть девять пролетов и на десятом спрыгнуть на лету, чем окончательно уподобить свой аттракцион бесстрашию пилота.

Но как сказать? «Идемте, я съеду по перилам». «Вот аэроплан, а я — авиатор…» Тупицы возразят: «Это мы знаем, нашел чем удивить!» — «Да, но кто же из вас видел, чтобы съезжали без рук: я буду управлять ногами, как рулем…»

Мой план, однако, имеет оглушительный успех. Зрители должны войти в парадную по знаку сигнальщика, чтобы преждевременно не привлекать внимания старших.

В всхожу по лестнице на пятый этаж.

Я в новом своем костюме, с золотом и шитьем. Я совершенно такой, каким должен быть дерзатель. Я — авиатор. Лазутчик. Прыгун. Интер-пре-татор! Я вспоминаю все звучные слова, не понимая их смысла. Я — крестник Пегу.

Но у меня,-как это ни ужасно, тесные штаны. Мои новые, неумелой рукой выбранные штаны жмут в паху. И спрашивал же отец: «Не жмут ли в паху?» — так нет, восхищенный золотом якорей, я торопился его уверить, что не жмут. Однако так и быть, вот и вершина лестницы.

— Зови! — выкрикиваю я «сигнальщику» и на мгновение слабею до головокружения.

На дне щели вижу запрокинутые лица. Под небом прохладно, тихо и пустынно. Под небом никто не живет. Десять веков стоит здесь забытое ведро с мастикой. Я — обреченный. Но сочувствует ли мне толпа? Что служит мне наградой?

Я влезаю на перила и, ноги занося над щелью, отпускаю руки.

Тело скользнуло сразу стремительно, и — гоп! — на первом повороте я удерживаюсь благополучно. Глаза широко раскрыты. Собирая в мысль каждое отклонение в полете, я знаю уже: необходима большая непринужденность, не нужно откидывать корпус так глубоко. С бледным лицом, слыша стуки сердца, теснящего дыхание, я понимаю, что полет будет доведен до конца. С третьего пролета я держусь уже так, как будто скольжение по перилам — ноги над бездной — мое естественное положение. Дыша свободно, лихо, как гонщик, я клонюсь на поворотах, заношу ноги кверху, направляя их в сторону движения, — послушные свои ноги, гибкие, как рыбий хвост…

Стремление, власть над стремительностью полета уже доставляет мне наслаждение; я действительно интерпретатор и «крестник Пегу».

Дети возвращены моим глазам.

Я над последним пролетом.

Склоняюсь над обновленной землей. Она завоевана.

Склоняюсь над вещами земли и спрыгиваю на родимые плиты носками вперед. Я говорю:

— Вот мертвая петля!

— Ты порвал штаны, — говорит один из мальчиков.

Мои новые штаны лопнули вдоль всего зада. Но, возбужденный, я презрительно оглядываю мальчика. Я ведь знал, что здесь нечего рассчитывать на понимание.

— Испробовал бы ты, — остается сказать ему, — хотел бы я видеть, каким вышел бы из мертвой петли ты!

Они молчат, но Ната, девочка, всегда одетая лучше других, говорит мне:

— Я хочу с тобой сделать мертвую петлю. Только не так высоко.

«Вот он, полет!» — горжусь я, озирая ломаную спираль этажей. «Только не так высоко»? Я не знаю, бывает ли мертвая петля с пассажирами, но что же, это можно испробовать.

Мальчики мнутся сконфуженно.

— Я полечу только с тобой! — повторяет Ната.

Мы всходим с Натой несколько пролетов, с самой красивой девочкой, идущей за мной смело.

— Ну, вот отсюда, — говорит она, — выше я боюсь. Помоги мне! Но только условие: ты будешь меня держать все время.

С усилием, неловко я помогаю ей влезть на перила. Ее движения теряют обычную благовоспитанность. Происходит беспорядок в ее платье. Не обращая на это внимания, она, склоняясь на меня, овладевает положением. Моя рука ложится на ее ногу. Ладонь оказывается выше колена, и вдруг я чувствую сладостное и странное затруднение. Я забываю о том, что привело нас сюда. Я пробую, изумленно пробую теплоту ноги и потом кладу ладонь на мрамор — на тело и на мрамор, на тело и на мрамор… Девочка следит за моей ладонью, и тотчас удивление сменяется испугом.

Ната быстро спрыгивает с перил и произносит:

— Мальчишка!

Потом, готовая зарыдать, кричит вниз:

— Игорь! Поди сюда.

Но те стоят, задрав головы, дожидаясь зрелища…

Я перестал быть властителем дома, наоборот — я теперь отщепенец, которому и здесь стыдно пройти через двор. Озадаченный происшествием, я замечаю, однако, как оскудел мир! Все, чему я обучился, чему привык радоваться, что было обнаружено благодаря Дорофею или собственному вниманию: светы воздуха, прозрачность в царствах мелей, запахи после дождя, шелест листвы, озарение электрических ламп, кирпич, земля и медь, вещь на земле и в воздухе, иначе говоря, все, что заняло место одновременно со мной, — все это исчезло. Осталась задача, из глубины возникшая. Я не знал за собой вины, но, очевидно, от меня что-то было скрыто, непонятное, впрочем, и другим.

В этот вечер мне стало очень грустно. Отец, по обыкновению, не возвращался до поздней ночи. Я приготовил для него бутерброды с гречишным медом — это немножко мою тоску смягчило — и, оставя записку: «Дорогой папочка, спокойной ночи», заснул. Мне было очень грустно.

И в эту же ночь, не откладывая сроков, вмешался в мою жизнь инстинкт сладострастия.

Глава одиннадцатая

Я вспомнил, проснувшись: за ночь что-то случилось.

Отец, не вполне одетый, уже действовал. Готовил завтрак, раскладывал по карманам свои ватки и бумажки, иногда вслух произносил слова.

Было два человека, и зеркальные светы утра играли повсюду.

Я снова закрыл глаза, не желая окончательно утерять впечатление одиночества. Я не подозревал в себе эту силу, превратившую одиночество в блаженство, и вот каким-то случайным движением я ее затронул. Ужаснувшись, я поспешил вновь ухватить секрет, но теперь ко мне навстречу шла лишь тьма.

Из глубины сияющих, но уже затемненных, опустевших снов нельзя было ничего вернуть. И тогда, разжмурившись, я увидел свой костюм, сложенный, на стуле, увидел штаны, вспомнил, что с ними случилось, что случилось, какая беда, и это воспоминание привело все остальное: скольжение с этажей, под ногами глубина, радость приближения к земле и затем — Ната.

Я догадался.

Отец стоял, склонившись над кроватью. Он ласково спросил:

— Может, будешь вставать? Вот, мальчик, мы с тобой почти не видаемся, — говорит отец, — дела отнимают у меня весь день. Ну ничего. Скоро мы заживем совсем по-другому. Мы поедем к Адаму Эдуардовичу. В Москву. Вот мы поедем в Москву.

Склонившись, он поцеловал меня в лоб, подобно тому, как давным-давно Дорофей поцеловал Колю. Мне легко было лежать, окруженному сверканием утра. Отец надел пиджак и белую фуражку, задерживаясь еще на минутку.

В этой неторопливости я отгадал ласку.

— Вставай, Андрюша, нехорошо спать поздно. Вот я оставил записку, отнеси ее на дачу, отдай Дорофею. Здесь для тебя деньги. Если хочешь, пойди в иллюзион. Пойди в «Аполло». На первый сеанс.

— Папа! — не желая его отпустить, звал я. — Папа…

Но объяснить ничего не сумел и в ответ на его ожидание говорю:

— Я порвал штаны.

И вот есть уже повторения. Есть итог. Уже многое я мог рассказать, соображая, в котором году случилось то или другое. У меня уже сложилась биография. Дом на Арнаутской, комнаты и вещи, на которых я воспитывал знания, они забыты, как шрифты первого букваря.

Он был, конечно, первый букварь. Но как же его найти, как? Да вряд ли он что-нибудь теперь напомнит. Вещь близка, покуда занимает частицу сознания. Где умывальник, похожий на царский трон? Где кот Гофман? Первая шубка? Возможна ли еще детская способность взаимопроникновения, как было с Колей?

Действительность иных миров уже раскрылась — и воздух, и моря, и вещь моего века. Мир сомкнулся со мной во всех направлениях. Доверие к слову старшего заменялось личным опытом. Судьба мира сжалась в судьбу моего поколения… а вот, оказывается, можно рассказать и о судьбе одного мальчика.

Мой сын, я сейчас закончу!

Я прошел через двор, как праведник, изгоняемый невежеством сограждан, я прошел в стороне от играющих во дворе детей. Дома я оставил письмо:

«Дорогой папочка!

Я лучше не вернусь. Вчера я держал одну девочку, потому что она хотела сделать со мной мертвую петлю, а когда держал и потом, когда спал, со мной случилось то, что бывает с взрослыми. Мне рассказывали об этом мальчики еще на Арнаутской. Я думаю, что ты не захочешь теперь жить вместе со мной.

А если ты захочешь, мне, наверно, будет стыдно.

Ты все-таки оставь у Дорофея записку: да или нет.

У меня есть знакомый рыбак, и он отвезет меня в Болгарию. В Болгарии теперь берут мальчиков солдатами.

Я думаю, что теперь лучше вам вместе с мамой. Ты еще подумай.

Крепко тебя в прощальный раз целую.

Ту записку, что ты оставил для Дорофея, я отнесу и деньги взял тоже».

Так думал я поступить, но немножко лукавил. Я, собственно, бежал от Наты, в ее близости предполагая причину не отпускающего меня возбуждения. Меня влекло к раскрытию тайны, обнаружившей лишь свою первую половину. Сладостное воспоминание влекло меня к повторению причин, и я вновь бежал от преследования.

Я пришел на постройку, ища Дорофея.

Известь и камень накалялись, как хранилище солнца.

Здесь я видел употребление земли и камня, руки бородатых каменщиков, пьяных маляров и веселых плотников, а теперь я ждал Дорофея, на этот раз безучастный к зрелищу, визгам и хохоту постройки. Рыбак, который должен был отвезти меня в Болгарию, был, собственно, приятелем Дорофея, и я соображал, как вовлечь Дорофея в это предприятие, как изобразить ему безысходность моего положения.

Дорофея на даче не было. Блуждая по аллеям, я встретил его Ганку.

Она вернулась из школы. Она лишь сегодня поступила в школу. Она выглядела так, как никогда раньше не случалось. И, явно играя, произнесла:

— Вот! Теперь я тоже начну представлять про солнце и про звезды. Нас поведут в зверинец и в разные места. Если хочешь, ты пойдешь с нами. Хочешь?

Разгоряченная девочка была весела и привлекательна в новом платье.

Ганка хотела видеть мое восхищение. Я стоял потупясь.

— Ты что? Не хочешь со мной разговаривать?

— Да нет, у меня дела́.

— Как хочешь. А то бы я показала тебе новую шелковицу.

Мною овладевает неясный замысел.

— А где? — спрашиваю я, чувствуя, что для длинной фразы не хватает дыхания.

Ганка снова оживляется.

— Вот погоди, — говорит она быстро, — я сбегаю переменю платье, а то мамка закричит.

Однако я не могу этого допустить — увидать Ганку в ее прежнем дворовом виде, не в этих ловких туфельках и гладких чулках, не в школьном платье, а прежнюю дешевую босячку. О, в таком виде Ганка должна утратить всякое напоминание о Нате, самой смелой и красивой из того двора! И я останавливаю Ганку:

— Подожди, не надо… Я знаю одну игру.

Ганка целиком обращена в мою веру. Я сообщаю ей все, что от нее требуется. Я без труда выдумываю:

— Вот как. Будто тебя преследуют, а я тебя спасаю. Мы полетим на аэроплане. «Я полечу только с тобой!» — говоришь ты, но ты боишься. Ты будешь цепляться за меня… Ты видела в театре, как женщины боятся? Или в иллюзионе? Ну так вот, цепляйся за меня и висни.

И вот есть уже повторения. Короткое мгновение я задерживаюсь над своим преступным желанием, но нет уже того сопротивления, что давным-давно свалило меня над сверкающим гривенником…

Я стоял на скамейке, собрав губы и нос в нехорошую, лживую улыбку.

— Ну и конец? — озадачена девочка. — Ничего интересного в твоей игре нет. По-моему, скучно и… совестно…

Она замечает, как измято ее новое школьное платье. Ганка в испуге и отчаянии. Все равно она скажет, что это я измял платье, заставивши ее так играть.

Я убежал к морю. Дорофей для меня погиб.

Болгария, доступная за отдаленной дымкой горизонта, за областью сливающихся моря и неба, куда должен был доставить меня рыбак, — Болгария погибает. Остается лишь раскаяние и доверие к отцу, к единственному папе, такому нужному для моего сердца.

В тишине, не отводя глаз от взморья, я увидел на горизонте шесть огоньков и тени кораблей. Отряд болгарских кораблей шел, очевидно, в Варну, домой, на родину. Я провожал их, не отрываясь от огоньков, скользящих вдоль горизонта.

Война окончилась.

Я приволокся домой, тоскуя и страшась.

Но отца не было. Я уничтожил свое письмо. Взял зеркало и долго не решался взглянуть в него. Я сидел перед зеркалом, обернув его к себе тыльной стороной. И когда начало темнеть, взглянул в стекло.

Смотрело два круглых испуганных глаза, кончик курносого носа блестел, и нижняя губа подергивалась.

Я старался восстановить обычное впечатление от собственного лица, ища в нем перемен. Сейчас впервые, уверенный, что вижу свое лицо, я смотрел на себя со стороны, словно чужой.

Я видел: это он. Ближе привлек «его» к себе, все больше возбуждаясь любопытством. Зеркало могло обманывать. Случившееся, несомненно, должно сказаться и на лице, не может не изменить его!

Избегая прикосновения к предметам и не зажигая света, я разделся и поспешно завернулся в одеяло.

Я долго лежал так: без надежд и движений, как пойманный еж.

Просыпаясь среди ночи, я прислушивался. Сначала была тишина. Потом я слышал дыхание отца.

Чувствующие за собой ответственность во сне отданы ей безраздельно. Действительность — кабала, но сон — тем более. Я спал, преследуемый греховной и тревожной близостью Наты.

Еще не вполне проснувшись, по голосу отца я уже понял, что последует за пробуждением.

— Вставай! — будил меня отец.

Я раскрыл глаза, и мое лицо выразило согласие во всем, что отец считает установленным.

— Лодырь! — сказал он. — И нет ничего удивительного. Покуда не поднимешь — не встанет из постели. Мальчишка и негодяй!

Он шагнул ко мне, и я, как солдат, подчиненно встал перед ним во весь рост.

Он, взволнованно сопя, отошел, однако, в сторону.

А я все еще стоял так минуту и другую, мое лицо ширилось и ослабевало, и, наконец, не сдержась, я вскрикнул и забился на подушке.

Мое детство закончилось. И этот стыд преждевременного познания мною испытан. И в этом унижении я не нашел верной руки, заботливости и пояснений.

Это был третий вывод.

Глава двенадцатая

Детство окончилось, но длинные штаны надеть мне не пришлось.

Вскоре после событий на каменном дворе меня привели в гимназию. Отец опять делал попытку поставить меня на путь, свойственный мальчикам моего круга. Не знаю почему, отец в этот день велел надеть мне розовую рубашку, самую нелюбимую; я предвидел, что из этого ничего хорошего не выйдет.

Покуда отец объяснялся с директором гимназии, я стоял в вестибюле, обернувшись лицом к окну, ничему не рад. Должно быть, шла переменка; над головой у меня слышался топот, крики, визг, мальчишки сбегали по лестнице, окружали меня. Розовая рубашка, как я и ожидал, оказалась отличной приманкой, мало удачным нарядом для появления в нем среди насмешников.

Я терпел, я знал, что дело плохо. Я это предчувствовал.

Отец вышел из приемной, и по его виду я сразу понял, что надежд нет никаких. Он резко окликнул меня, у меня сперло дыхание, но я ни на минуту не забывал, где я, какая толпа вокруг. Сдержанно повернувшись, я неторопливо повел прямым, твердым взглядом по толпе мальчишек; толпа притихла, мальчишки расступились… Я зашагал вслед за отцом.

Опять нас выгнали. Я молча шагал за отцом, держась несколько поодаль. Когда мы пришли домой, отец оскорбил меня во второй раз.

— Не учится, бездельничает! — срывая на мне обиду, проворчал он. — Безродный отпрыск! — сказал он вдруг странно ожесточенным голосом.

Что значит «безродный отпрыск» — это я понял не сразу, а понявши, удивился несправедливости и глубоко уязвился тем, что отец меня обозвал таким же словом, каким обзывал меня зловредный головорез Стивка.

«Какой же я отпрыск? — хотелось мне крикнуть. — Какой я безродный, когда у меня есть ты?», но вспомнил при этом медленные наплывы колоколов, приход священника, уход отца и свои давнишние сомнения: «Может, и в самом деле, папа — не мой отец?» И я смолчал, устрашась истины.

Что, если мальчишки, обзывавшие меня байстрюком, знают обо мне больше, чем я? А я-то хорохорился, какие говорил слова! Интерпретатор! Крестник Пегу!

Вскоре все выяснилось. Прачка Нюшка, принесши однажды белье, сказала мне, что мы с Наташей незаконнорожденные, то есть папа не хотел венчаться с мамой в церкви, а мама не хотела считаться сожительницей, — все это объяснила мне Нюшка, — и потому мама ушла от папы, и потому меня, незаконнорожденного, не принимают в гимназию.

Так! Все разлезалось по швам, как тесные штаны.

У отца, по-видимому, начались какие-то неприятности по службе. Опять по утрам он что-то бормотал, обычно неторопливые движения приобрели несвойственную им резкость. Я очень не любил видеть его таким.

В Москву, к Адаму Эдуардовичу, он уже не собирался. Вставал, сердито заводил часы и уходил из дому, угрюмый и молчаливый. Ему уже было стыдно за слова, которыми он обозвал меня, — я чувствовал это, — но он продолжал быть неприветливым, и я догадывался, что это настроение от неудач.

Так! Время шло малорадостное.

От мимолетного посещения гимназии радости не прибавилось.

Я не забыл шум, крик и топот бегущих на меня мальчиков. «Рубаха! — кричали они. — Эй!.. Фью!..» Холодный восковой блеск паркета… сумрачность вестибюля… длинные ряды вешалок с гимназическими фуражками… Крики и улюлюканье вокруг меня, когда, отвернувшись, сжав зубы, я стоял в розовой рубахе, подвязанной тесемкой, в постыдных штанах выше колен — отпрыск, отставший от своих сверстников: в этом году большинство знакомых мальчиков уже надело форменные фуражки…

С тем большей настороженностью я ожидал хозяйских сыновей, запаздывающих к началу учебного года.

За последнее время мы уже дважды меняли квартиру. Опять я шагал за тачкой, перевозившей наш стол, стулья и этажерку, — шагал с лампой в руках… Отец задалживался каждой квартирохозяйке, и после двухмесячного ожидания нам неизбежно предлагали освободить комнату. Благодаря этому в короткое время я и увидел много новых людей и комнат. Среди хозяев были и полнотелые, седоволосые барыни, сидевшие по целым дням у окна в кресле, читавшие по утрам газеты, и утомленные, жадные к деньгам женщины с осунувшимися лицами и быстрыми движениями, иногда деланно ласковые, а чаще безразличные, злые, надменные.

Комнаты были также разнообразны: тухлые и темные, светлые, но с ободранными обоями; заново отремонтированные, но узкие полуподвальные; с окнами в сад, с одним окном во двор, с тремя под лестницей; с пятнами сырости, с кошачьим запахом, проветриваемые и непроветриваемые.

Почти всегда разговор между отцом и квартирохозяйкой начинался с того, что, дескать, ни за что комнату не сдали бы, когда бы не крайность! Или замечалось, что, дескать, предыдущий жилец был превосходный — вежливый и спокойный — человек, жил в этой комнате много лет — студент или почтовый чиновник — и ни за что не съехал бы, не променял бы эту комнату на другую, но… женился.

— Теперь, — говорила хозяйка со значительной улыбкой, — теперь каждое воскресенье приходят с женою пить чай.

— Так! Сколько же вы просите? — полусмущенно, полунасмешливо приступал к делу отец. — Что будет из меблировки?

И, подобрав свой скарб, мы опять переезжали с квартиры на квартиру.

Прислуги нас презирали всюду.

Новая наша хозяйка была капитанской женой — Варвара Никаноровна, полная дама со строгим взглядом, с часиками на длинной золотой цепочке вокруг закрытого воротника платья.

С первых же дней у нее с отцом начались споры о Льве Толстом. Я понимал так: речь идет о том, что Льву Толстому нельзя ходить в рубахе за плугом и не ходить при этом в церковь. Прислушиваясь к спору, я удивлялся. Я знал, что Лев Толстой недавно умер, а папа не ходит ни в церковь, ни за плугом, — о чем же тогда спорить?

Капитанские дети, гимназисты Володя и Шура, все каникулы плавали с отцом на пароходе Александрийской линии — и со дня на день должны были вернуться из плавания. Варвара Никаноровна если и заговаривала с отцом о сыновьях, то всегда с таким видом, что, дескать, она касается этой темы из снисходительности. Пожалуйста, не вообразите себе чего-нибудь лишнего!

Осень уже пришла. Варвара Никаноровна подумывала о дровах и о калошах для своих мальчиков, а те еще плыли где-то в море Эгейском… Ах, развернуть карту, проследить полноводные проливы и моря, заполненные островами, между Европой и Малой Азией! Там, представлялось мне, вереницами идут фелюги и пароходы. На мачтах кораблей стоят флаги. С берегов салютуют пушки, клубами восходит дым… А у нас… по улицам и мимо нашего дома бежали после уроков драчливые второклассники — «карандаши» и «чернильницы» — и, сторонясь драчунов, степенно несли свои ранцы приготовишки — пузыри с витыми корзиночками для куриных котлеток в руках.

Мне на завтрак отец оставлял аккуратно нарезанные и присыпанные солью ломтики «докторского» хлеба.

Кто знает, может, в эти минуты я плакал.

Уходя из дому, отец задавал мне урок.

— Довольно слоняться без дела! Пора бросить фанаберию! Пора понимать!

А я ведь понимал! Я и не думал улизнуть от закона божьего, а главное «Тарас Бульба» был зачитан до дыр: не может быть, чтоб и я, как Остап, не услыхал в роковую минуту страстно-желанный оклик отца в толпе врагов! И не моей участью была позорная участь сиятельного Андрия, моего тезки…

Ветхий завет с его притчами и историями огненно-грозных пророков мне нравился; не нравился задачник — шершавая его бумага, осушающая кончики пальцев, голодное слово «столбцы» и выражение «вынести за скобки». Все, о чем твердили эти задачники, и все, что требовалось в них доказать, имело свой конец сейчас же, как только закрывался оборванный переплет книжки: ни один лавочник не продавал свой товар так, как это изображалось в скучных задачах на арифметическую пропорцию, ни одно доказательство не применялось в жизни.

Так же не умел я узнавать в жизни новозаветных мытарей и фарисеев. Но притчи-легенды, истории войн евреев с филистимлянами, описание древних египтян и вавилонян — все то, что питало воображение, было интересно: и причудливые осадные башни у зубчатых могучих стен, и частые колонны иерусалимского храма, и тростники Нила, и свободные одежды пророков, и грозный смысл пророческого гнева. Я чувствовал, должно быть, чистую поэзию библейских поучений. Гору Синай я представлял себе синей, а реку — Нил — ленивой, но вспомнил при этом маму, ее имя…

Братья Уваровы плыли из этих стран, и пароход «Иерусалим» ожидался в порту со дня на день.

Осень была холодная. Рано опали листья, и улицы оголились. Уже поторапливались прохожие — в демисезонных пальто с поднятыми воротниками. На перекрестках задувал ветер, но было сухо, шелестел лист сорванной со столба афиши, и у Варвары Никаноровны уже топили печи, когда на дребезжащих дрожках подкатил к воротам капитан Уваров с сыновьями Шурой и Володей: «Иерусалим» пришел из анатолийского рейса.

Капитан Александр Павлович Уваров и его сыновья — все трое загорелые, сверкая белыми костюмами, быстро и шумно взбежали по холодной лестнице в свой дом, за ними несли портпледы, баулы и чемоданы. Позже, со вторым извозчиком, двое матросов доставили большой ящик и поволокли его по ступенькам. В прихожей уже топтался дворник. Он и матросы стали разматывать рогожу, натужно звучали их голоса, взвизгивали гвозди. Прислушиваясь из-за дверей нашей комнаты, я старался уяснить себе, что пробуждает в душе этот шум, взвизгивание гвоздей, проникший сюда запах рогожи. Через смежную комнату доносилось веселое позвякивание стаканов, слышался солидный, счастливый голос Варвары Никаноровны и глухой хриплый бас, должно быть, капитана Уварова, вскрикивание мальчиков.

Я прилег на кровать — и вспомнил все. Я вспомнил себя в узкой, почти младенческой постели: лежу, прислушиваюсь к веселью гостей, как это бывало, когда мы жили с мамой. Я вспомнил ящик с тульскими пряниками.

Где важность отца, господствующего за столом? Где мамин пирог с цукатами? Где тульские пряники? Почему все так изменилось?

Там, слышал я, господствовала Варвара Никаноровна. Я слышал ее счастливые, повелительные интонации:

— Много рому нельзя… Шура! Не греми ложечкой. Передайте Володе пирог.

Потом она сказала — и это опять насторожило меня:

— …кажется, ищет службу.

«Это о папе», — догадался я и притаил дыхание. Варвара Никаноровна холодно разъясняла семье:

— …исповедует некоторые толстовские идеи. Их двое: с ним мальчишка.

Мальчишка! Может быть, язва двора? Теперь я не решился бы даже встать с кровати, скрипнуть ею.

Я просидел взаперти, покуда не убедился, что чай у хозяев кончен и все либо ушли спать, либо переодеваются, и тут, скользнув по коридору, прошел дальше, во двор с черного хода. В коридоре шибанул мне в нос запах рогожи, пряно и тонко пахло там бананами и апельсинами…

Наступала ночь. Я шел по направлению к дому, в котором — знал я — по-прежнему живут мать и сестра, где похоронена Жмурка… Витрины магазинов светились и пестрели разнообразным товаром, бросали свет на тротуар — это по одну сторону моего пути, а по другую — вдоль мостовой качались, освещая плоские камни, круги от уличных фонарей.

Еще не всюду были подвешены электрические фонари-лампы, и нередко вдоль кварталов еще стояли тумбы фонарей газовых. Тихо шипя, газовые огни, прикрытые сверху, отбрасывали куда-то к небу хвосты черных теней, таинственно рассеивающихся в пространстве. С моря наплывал туман.

В последние дни я только и слышал, что «в зените обнаружена комета Галлея». Обнаруженная в зените комета летит к земле, и страшный хвост кометы, отравив воздух, должен отравить всех людей.

Я переходил от одного фонаря к другому, шел дальше и дальше и всюду видел поднимающиеся надо мною конусообразные хвосты теней, чего прежде не замечал. Становилось страшно и сладко. Я шел один в тумане, плавающем вокруг, в туманном холодящем пространстве между планетами, — не шел, а двигался, уже окоченевший, умирающий, расстающийся со всеми земными привязанностями — на этот раз окончательно.

Так я вступил в полосу света, отброшенного откуда-то сбоку, может, из распахнувшихся дверей лавочки. Свет озарил меня, и грубый мальчишеский голос сказал:

— Андрюшка!

Я увидел перед собой Стивку. Что-то жуя, он весело спросил:

— Где запропастился? Ты не живешь уже в четырнадцатом номере? Там, где Лахизиха?

— Нет, я тут.

Стивка продолжал так же дружелюбно:

— Хочешь обрезков? Бери.

И он протянул мне сверток с обрезками из гастрономического магазина.

— Рви! — повторил он.

Это лакомство было мне знакомо: на оберточной бумаге, шершавой и волокнистой, как страница задачника, промаслив ее, лежали обрезки из-под ветчины, сала, колбас и сальтисонов — нежный комок еды, пиршество бедняков.

Да, я был голоден. Но как отнестись к Стивкиному приглашению? Я вспомнил свои обиды, но вспомнил и мысли в купальнях у Дорофея после «куликовского побоища». Вот и наступил он, этот момент выбора! Вспомнил также события и обиды последних дней. Стивка все еще протягивал мне сверток. В его взгляде я видел что-то новое для меня, располагающее к доверию. Мои симпатии склонились на сторону мальчика, протягивающего мне угощение.

— А что это? — спросил я, хотя и было ясно, что это еда: ветчина, сало, ребрышки.

— Что? Обрезки. Тут на пятнадцать копеек. Обыграл Моньку. Идем ко мне — покажу картинки с коробок и бумажки, их у меня куча, есть и «Ласточка», и «Керчь», и бумажки от разных шоколадов… Обыграл весь двор. Закуривай!

Продолжая угощать, Стивка протянул мне коробок папирос «Сальвэ» — десять штук шесть копеек, гильза с фильтрующим мундштуком, — коробок с картинкой почти такой же высокой ценности, как «Ласточка» или «Керчь».

Я взял папиросу. Это была моя первая папироса.

Но, в сущности, встреча с главным моим врагом была мне на руку.

Неясное намерение, приведшее меня в этот старый квартал, квартал прежней жизни, уже сменилось твердым сознанием, что дальше, к маме, я все-таки не пойду. В своем поступке я вдруг увидел измену отцу и свою слабость. Нужно сказать, что сестренка Наташа иногда навещала нас, раскольников. И не раз, когда мы с сестрою оставались наедине, девочка старалась меня разжалобить, вернуть «домой» — и делала это, надо полагать, не без наущения старших своей стороны. Не раз я слышал от нее, что, дескать, Никита Антонович хороший, он совсем хороший, он всегда обо мне спрашивает и любит меня. А мама, мама себе покоя не находит, бедная мама не может без слез слышать моего имени, только и разговоров, что здесь, у папы, я совсем пропаду. Как может один мужчина, да еще такой, как папа, уберечь мальчика?

— Вот же ты сам обижался на розовую рубашку, — аргументировала Наташа, — и на рубашку и на штаны. В домашнем деле от мужской руки пользы мало.

И откуда эти слова у девчонки? А она уже хвастает:

— И новое пальто не сшили тебе и в гимназию не определили. А у меня новые пелеринки и новое пальто.

Я ожесточался. Нет, я ничего не забыл из прежних обид. И главное — ни за какие дары, ни за какие подношения не хотел признать я «Никитку», как называл я Никиту Антоновича, заменившего на Арнаутской папу.

Так вот, по мере приближения к дому на Арнаутской, я остывал. Нет, предательство гоголевского Андрия не станет мне примером! Ни за что!

Недавняя нежность и грусть рассеялись. Блуждая под фонарями, я чувствовал острее страх одиночества. Но и к себе домой, то есть назад к Уваровым, я не хотел идти, и мне опять грезилось что-то об искуплении и возмездии, о новом, очищенном мире, как когда-то в Юнкерском сквере — о тигре, наделенном чувством справедливости…

— Должна упасть комета, — сказал я.

— Что это? — спросил Стивка.

— Комета — это такая звезда, что не стоит, а летит. Летит и рассыпает хвост.

— Куда упасть комета? — устрашаясь, спросил Стивка.

— На землю для всеобщей погибели, — разъяснил я, желая отблагодарить Стивку за его хлеб-соль. — Это будет комета Галлея.

— Что значит «галлея»? — спросил Стивка.

Мы стояли уже у его подворотни — той самой, откуда еще недавно глядело столько опасностей. Осматриваясь, я удивлялся все больше. Мерцает фонарь, мирно двигаются тени. Стивка стоит с опущенными глазами — не то устрашенный, не то задумчивый.

Но вот, прежде чем взять зубами папироску, Стивка жестом опытного курильщика перекручивает мундштук, оживляется и с растущей заинтересованностью повторяет вопрос: что значит «галлея»?

От волнения меня охватывает легкий озноб.

— Идем напротив, в тую парадную, — озабоченно говорит Стивка. — Тебе холодно, простудишься.

Я совсем теряюсь. Как? От Стивки ли я слышу?

Стивка привел меня под лестницу в доме, знакомом мне с первых дней сознания, — роскошный фасад в мраморе и зеркальных стеклах — в эти подъезды никогда прежде я не решался войти.

А тут было мирно, тихо и тепло. Устроившись в глубине, под площадкой мраморной лестницы, у самых радиаторов отопления — модное усовершенствование богатых домов, — мы долго сидели здесь, не видимые для прохожих, доедая свои обрезки, покуривая, развивая беседу.

Я рассказал Стивке все, что знал о кометах и о механике небесных светил. Стивка ни разу не прервал меня.

— Ты об этом прочитал в книжке? — спросил он с грустью.

— Есть разное. То, что в книжках, тоже на самом деле.

И я упомянул о жертвах во имя истины, об одном из «мучеников науки» — великом астрономе Галилее, предполагая, что комета Галлея — это и есть комета имени великого астронома. Все более разохочиваясь, рассказал и о подвиге молодого казака Остапа и о знакомом мальчишке, оставшемся на таинственном Острове Сокровищ и сейчас вместе с нами обреченном на гибель, — Стивка совсем притих, долго молчал и потом сказал так:

— Ладно. Светопреставления еще не будет. Вот что теперь. Все казаки и шайки имеют такого, как ты. Ты будешь жить не в пещере, а живи у себя дома, но мы все равно должны повиноваться тебе, когда важное дело. Ты будешь наш тайный царь.

Глава тринадцатая и эпилог

В доме у Уваровых мы удержались.

Мы пережили здесь зиму, весну, подошло лето. Володя и Шура благополучно сдали экзамены и опять собирались с отцом в плавание.

Даже из зимних рейсов Александр Павлович привозил ящиками бананы и апельсины, финики, кокосы, перец. Прихожая и кладовые всегда были заставлены ящиками с вином в темных загадочно-красивых бутылках с душистыми пробками, с цветистыми нерусскими этикетками. По подоконникам и стеклам окон ползали, меняя окраску, хамелеоны, улавливающие мух стремительными языками. Семейства черепах жили в аквариумах с песчаным дном, а когда их выпускали, черепахи ходили по всему дому.

У мальчиков было немало забавных штук — подарков из Смирны и Константинополя: шкатулки спотаенными ящиками, кораллы, бусы, почтовые карточки, марки, игрушечные пистолеты и фотоаппарат «Кодак».

Все оттуда, из-за горизонта, шли к нам товары Азии и Африки, украшения, фрукты и лакомства и нечто еще, чего бы я объяснить не мог, — воображаемая жизнь тех земель, воображаемая окраска морей, проливов, говор людей, бухты и берега турецкого Босфора. Я полюбил эту страну за ее щедрость и просто за соседство. Вскоре я знал наизусть порты и рейды до самой Александрии. Я удивился тому, что Шуре и Володе хватает терпения готовить свои уроки. Шура был во втором, Володя — уже в четвертом. Зачем думать про четвертные — ну, скажем, выведет латинист пять или не выведет? — если ты был в Галате и летом опять Афины и Пирей!

— Володя! — звала Варвара Никаноровна. — У тебя не приготовлено экстемпорале. Изволь кончить слова!

И Володя послушно смывался из нашей комнаты.

У них, в их комнате, лежали ковры. На подоконнике стояла модель «Иерусалима», на столе — компас и барометр, в углу — под потолком — пальма. И, наконец, в круглой высокой клетке жил попугай.

Все это из прекрасной щедрой Турции, из доброй прекрасной страны!

Но в этом царстве добрых черепаховых вещей и хамелеонов я не предал своего звания, возложенного на меня Стивкой. Нет, я не разоблачил его, не разоблачил своей связи с запорожским куренем на Арнаутской; блюдя этот секрет, я соблюдал пафос собственного достоинства.

Стивка вдохнул в меня уверенность. «Тайный царь»! Это, конечно, смешно, это я понимал. Но что же? Не в этом суть. Если меня признает Стивка вместе со всей оравой мальчишек, гремящей по околотку, то это не шутки: я имею, стало быть, право держаться перед капитанскими детьми как равный; рано или поздно — и капитанские дети узнают, кто я таков!..

Но уже и теперь, на второй же день после приезда, братья начали присматриваться ко мне, заговаривать, а вскоре установились вполне приятельские отношения, и, как ни странно, особенно быстро пошло сближение со старшим братом, Володей. Мы явно симпатизировали друг другу, хотя румяный и загорелый Володя был на три года старше меня, уже учил латынь, имел собственный велосипед.

И вообще как будто все уладилось. Я размышлял: почему Варвара Никаноровна все еще не требует освободить комнату? И решил так: по-видимому, ей понравился лактобациллин.

Чаще, чем о Толстом, теперь спорили о «методах Мечникова». На нашей этажерке отец поставил карточку старичка, снявшегося с собакой, — это был профессор Мечников, — и в компании с врачом по детским болезням Яки затеял изготавливать лактобациллин. Яки был грек, и звали его Кирик Менасович. Я заключил еще, что Варваре Никаноровне понравилось, что Кирик Менасович может лечить детей. Она присоединилась к делу, и вся компания решила пропагандировать молочные продукты, изготовленные по способу Мечникова. Это и называлось «лактобациллин».

В заботах о лактобациллине прошли рождественские каникулы. Пасха. Верба. В апреле расцвела сирень. Настало лето. Открылись кафе, купальни, жизнь передвинулась ближе к морю.

Дымил на внешнем рейде броненосец «Святой Пантелеймон». Могучий броненосец был виден вполоборота, три толстые трубы полузаслонены одна другой, но рельефно оттенены, так же как выпуклости бортов, плоскости бортовых срезов, башни и казематы, похожие на металлические катушки. Трубы дымили. Под трубами стоял лес вентиляторов, и спереди возвышались мостики с боевыми марсами. Можно было рассмотреть двенадцатидюймовые орудия, выставленные из башен. У бортов броненосца было черно от шлюпок, баркасов и катеров. Между броненосцем и берегом установилось беспрерывное движение.

Снова в порту, у трапов, толпились зеваки, но, разумеется, это было поинтересней болгарского крейсеришки — линейный корабль Черноморского флота «Пантелеймон»!

— «Потемкин»! — многозначительно сказал за мною кто-то из зрителей. — Зловещая тень девятьсот пятого года!

Что это? Где слышал я этот голос и эти слова? Я понял это после того, как мне объяснили, что на рейде дымит тот самый корабль, который пугал воображение мамы и Екатерины Алексеевны еще тогда, в первые годы жизни, на Арнаутской. Почему «Потемкин» стал «Пантелеймоном»?

И я старался представить себе, чем страшен был тогда «Потемкин» и чем теперь лучше эта «зловещая тень» его, заимствующая религиозную славу Пантелеймона Целителя. Мне не казалось, что самое наименование «Пантелеймон» лучше «Потемкина», но смутные какие-то толкования, оставшиеся с тех пор, в которых и правда было что-то черно, тревожно, оживлялись в памяти: «Потемкин» стрелял по городу…», «Пожар, подожгли пакгаузы…», «На Молдаванке погром…»

Эти ассоциации сделали то, что я как-то особенно стал чувствовать близость броненосца, стоящего за маяком; взволнованно всматривался в замысловатые, могучие формы хмуро окрашенного броненосца. (Впоследствии с таким же чувством всматривался я в человека, с которым уже связано нечто значительное, м о е, но которого вижу впервые.) Теперь же, казалось мне, буде удалось бы уяснить что-то, не поддающееся еще разуму, я получил бы возможность зажить по-другому. Всего, что случилось плохого, — всего этого как бы не было, все началось бы сначала. Да, да, все обновилось бы — и без ошибок, обид и потерь! Вот как было бы, если бы я понял то, что меня волновало в грозном зрелище. Вот же стоит он, металлический корабль, гигант, не тронутый никакими силами, такой самый, каким он был девять лет тому назад, — трехтрубный, четырнадцать тысяч тонн!.. Но почему же все-таки уже не «Потемкин», а «Пантелеймон»? И почему — тень?

Целые дни я пропадал в порту. Незаконнорожденный, я все-таки не был слепым, я мог вознаградить себя. Я видел тот броненосец, с которым мы начинали жизнь, я наблюдал всё — дымы «Пантелеймона», баркасы, переполненные матросами, пузатые катера с маленькой трубой, начищенной, как самовар. Катера причаливали с офицерами, одетыми в белые кители и при кортиках. Стоял плеск. Баркасы шумно опорожнялись, покрикивали старшины: «Смирно!» И старший из офицеров первым взбегал по трапу.

«Пантелеймон-Потемкин» еще дымил в виду города, и на бульваре было весело: какой-то старик установил штатив с подзорной трубой — и гривенниками наполнял ящик. Обыватели толпились у парапета, обрывающегося над портом, обменивались биноклями, покуривали и грызли семечки. Когда вдруг прошла тревога…

Бежали газетчики, размахивали листом газеты. Они кричали:

— Убийство в Сараеве!.. Кровавое покушение на австрийского фельдмаршала! Экстренный выпуск!..

Я первый принес в дом это известие.

Варвара Никаноровна отложила в сторону толсто переплетенный вольфовский том «Гигиена тела» и, строго глотнув, послала за газетой, а вечером, когда пришли отец и Кирик Менасович, все выяснилось: где-то убили принца.

— Чревато! — сказал отец. — Я полагаю, что Сараево — уже символ.

— Не утверждайте, Александр Петрович, — возражала Варвара Никаноровна. — Как можно? Именно теперь у нас превосходные отношения с Францией: президент посетил Петербург.

— Но война не с Францией.

— Александр Петрович, с вами невозможно!..

Кирик Менасович задумчиво молчал.

В тот же вечер я получил записку от Стивки. Как всегда, под окном раздался условный свист, я вышел, и один из «наших» передал мне «пакет с эмблемой»: череп, меч острием вверх, скрещенные пищали. Все это на щите священном, как у Дмитрия Донского. Эмблему сочинил я. В конверте была записка:

«Уже надо, чтобы запорожцы были на войне раньше. Против турок банабаков. Должен выдумать, как уехать на Иерусалиме. Ты можешь. Мы будем в Арбузной гавани».

«Иерусалим» действительно уходил завтра, и с ним отплывал Володя. Шуру решено было на это лето отправить в Петербург, к тетке.

В тот вечер я, Шура и Володя беседовали в комнате хамелеонов и черепах, тогда как взрослые сидели в столовой — папа, Александр Павлович, Варвара Никаноровна, доктор Кирик Менасович и новый интересный гость. В гостях у Александра Павловича был его друг-приятель, офицер с «Пантелеймона», капитан второго ранга фон Гершель. Миролюбивый вид его и поразительная его молчаливость ничего мне не объяснили, напротив, еще сильнее запутали меня в моих размышлениях о загадочном, страшном броненосце. Я попробовал было спросить расшитого золотом, пахнущего духами моряка, почему не называют его броненосец по-старому — «Потемкин». Офицер удивился не то моему любопытству, не то затейливости вопроса и отвечал мне, что так — «Пантелеймон» — якобы лучше, звучней… С Александром Павловичем фон Гершель плавал на транспортах во время русско-японской войны в эскадре адмирала Рожественского. Моряки об этом и вспоминали, время от времени вставлял словечко папа: Дальний Восток… Цусима… Мадагаскар. И, конечно, интересный разговор исправил впечатление от пустой капитанской отговорки.

Капитан фон Гершель скоро ушел, а остальные все еще пили чай с ромом, курили, — к нам доносились их реплики:

— Германия держит в Средиземном море крейсера…

— Я не стратег, но с нашим флотом, знаете ли, действительно!

— Ну, Александр Петрович, что с вас спросишь?

— Я удивляюсь, Саша, тебе: неужели не ясно, что при первых же ударах лоскутная империя расползется по швам?! Турция будет изолирована, экспансия славян.

И дебаты все нарастали: «Крест на Айя-София… юнаки…», «Милюковские бредни…», «Ах, Александр Петрович, с вами невозможно!..», «Гебен» и «Бреслау»… «Вы и это кладете на весы?..», «Кирик Менасович, по обыкновению, воздерживается…», «Балканы — пороховой погреб…»

— А в самом дворце ты был?

У нас, мальчиков, шел свой разговор — о том, что у султана девяносто девять дворцов и в каждом дворце сто комнат. Володя хотел еще что-то соврать, но не вышло.

— В самом дворце я не был, но у меня там знакомые.

Дворцы имели сады, фонтаны, были они из мрамора, а наш дом был некрасивый: фасад облуплен, с улицы керосиновая лавка. Самые красивые лавки были табачные. На вывесках табачных лавок коричневые турки в чалмах роскошно курили трубки.

С каждым днем Турция становилась прекрасней.

Из-за отъезда Володи я забыл обязанности перед своей шпаной и вспомнил про записочку уже в постели. Я думал о Турции уже по-иному — без древней запорожской вражды. Снова приоткрывались сферы освобождения. Я снова как бы летел, летел и падал, и вместе с тем снова, как тогда, на Арнаутской, когда еще только все началось, стало вокруг загадочно и беспокойно. Отец приоткрыл ставню и позвал меня:

— Андрюша, спишь?

— Нет.

— Посмотри, прожектор.

Я босиком поспешил к окну. По небу метался голубоватый луч, то раскрывающийся, как веер, то стягивающийся в узкую полосу. Тонкий, он уходил высоко в небо, но, продержавшись так, вдруг погасал, и, снова внезапно вспыхнув, он облетал небо и падал где-то далеко за городом.

Так проходила тревожная ночь. На другой день не стало проще или спокойней.

«Иерусалим» отвалил в десять. Часам к двенадцати начался разговор с босотой, ждавшей меня на дубке «Маврикий и Константин». В двенадцать я был развенчан.

— Предался банабакам, — сказал в заключение Стивка. — Ты теперь лучше на Арнаутскую не приходи: береги ряшку!

Я еще видел туго обтянутую железом, выгнутую корму с золотыми буквами: «Иерусалим». Взбаламученная винтом вода плескала и зализывалась кружась. С удаляющейся кормы Володя махал белой фуражкой.

Невзирая на угрозы, я остался верен щедрой, прекрасной стране, в которую только что отошел «Иерусалим».

Не менее значительные события последовали сейчас же.

Пятнадцатого июля[5] Австрия объявила Сербии войну. Восемнадцатого в России была объявлена всеобщая мобилизация.

Но воинские присутствия наполнились мобилизуемыми за много дней до официального объявления. К воинскому начальнику был вызван и отец. Он был мобилизован как военный чиновник запаса и назначен по специальности — заведовать хозяйством великолепного госпитального судна «Индия». Если не ошибаюсь, отцу удалось получить назначение на белотрубную «Индию» благодаря связям Варвары Никаноровны. Назначение было ответственное.

Сейчас же отец начал хлопотать о том, что прежде не удавалось: о моем устройстве. Дело пошло через духовную консисторию. Только архиерей мог узаконить меня и утвердить отца в его правах на сына. Прошения и переписка пошли по ведомству. Но, как мобилизованный, отец получил теперь значительное облегчение, и наконец мне было разрешено считаться сыном Александра Петровича Адамова, коллежского асессора.

Дело было сделано.

Девятнадцатого июля Германия объявила войну России. Германские войска заняли Бендин, Калиш и Ченстохов. Казак Кузьма Крючков насадил на пику одиннадцать человек немцев. Они болтались, размахивая руками, а казак добродушно смеялся. В оккупированных польских местечках кайзер Вильгельм бесчинствовал, сжигал жилища, портил детей и женщин, юношам обрубал руки. Желтое пламя зачесывалось ветром, как волосы. В Эйдкунен вошла русская кавалерия, встреченная восторженно. Генерал Радко-Дмитриев, герой болгаро-турецкой войны, подал прошение на имя государя о готовности сложить к стопам его императорского величества… Болгарский генерал был назначен командующим одной из русских армий. Расклеивались малиновые листы военных сводок. Германский флот вышел из Вильгельмсгафена. Пали Намюр и Льеж…

Всюду шли молебны о даровании победы. Город стал многолюдным и пышным. Все хорошели, разговоры становились громче, быстрей движения. Люди друг с другом прощались, но это нравилось им. Денег было много, у многих на плечах заблистали погоны и аксельбанты на груди. Давно отец не угощал меня, как в эти дни. Мы снялись на фотографии. Он тоже похорошел, стал почти офицером — вот-вот он получит офицерскую форму. Директор гимназии принимал его в мундире, при ордене святой Анны.

Дело было сделано: девятого августа, согласно замыслам германо-австрийской коалиции, могучий германский крейсер-дредноут «Гебен» ускользнул от англичан в Дарданеллы. Теперь его пушки могли грозить южным портам России, еще не имевшей на Черном море равноценных кораблей.

Стивка угрозу выполнил. Пятнадцатого августа я, Адамов Андрей, был допущен к приемным испытаниям для поступления во второй класс 3-й мужской гимназии. В тот же день германская артиллерия бомбардировала Антверпен.

Экзамены были выдержаны отлично. Меня зачислили во второй класс классической гимназии. Варвара Никаноровна уже отрекомендовала отцу и лучшего форменного портного, и лучшие магазины ученических принадлежностей. Душа мальчика ликовала. Я и сам уже не один час провел у витрин и на пороге заветных магазинов, вдыхая запахи резинки, пеналов, учебников и общих тетрадей в клеенчатых обложках. Посветлел и отец. Счастливый наступившими переменами: «Что ж, все будто пошло на лад», он предложил мне навестить маму.

— Что ж, ступай. Похвастайся, — сказал он мирно и мягко, как давно уже не случалось.

И вот я шел и пел. Я шел и пел. О Стивке я не забывал, но мне казалось, что даже Стивка должен порадоваться со мной. Будто нарочно, я увидел его у подворотни. Я был обезоружен новым своим положением, я уже знал, что, «дорожа своею честью, учащийся не может не дорожить честью своего учебного заведения, а посему…».

Не приняв боя, я попытался улизнуть в сторону.

— Стой, банабак! — угрожающе воскликнул Стивка, и в этот момент на меня налетел велосипедист, сшиб меня.

Таким образом, мне пришлось пропустить начало учебных занятий. Я встал с постели уже в октябре. Назавтра я шел в гимназию. Была последняя ночь, ночь на 3 октября.

По старой отцовской привычке, горел ночник, освещающий вялым светом ближайшие вещи. Отец уже спал, всхрапывая, отбросив ногу в новом, мягко шерстящем егерском белье, полученном по праву вещевого довольствия.

Теперь отец часто оставался ночевать на «Индии». Сегодня в виде исключения он ночевал дома: утром я в первый раз шел в гимназию, а вечером, как нарочно, на борту «Индии» состоится корабельный праздник — и я, уже приглашенный на корабль самим помощником капитана, гимназист, в первый раз ступлю с отцом на палубу его корабля. Да ведь это же не только что уравнивало меня с Володей и Шурой, но теперь я, можно сказать, превзошел этих счастливых мальчиков: их отец служит на великолепном, но все-таки мирном, пассажирском пароходе, а папа — почти на военном корабле… Папа — на «Индии»! Всею душой стремился и я на этот дивный корабль, на свой и корабельный праздник.

Я не мог заснуть. Я повернулся на подушке и снова стал всматриваться. У кровати отца на спинку стула была навешена форменная тужурка. Елочным золотом искрились погоны, блестели пуговицы с накладными орлами. Карманы имели красиво вырезанные клапаны, толсто и туго подрубленные, как, впрочем, и борт тужурки.

Отливающая радугой отцовская тужурка в крепкую нитку — диагональ с твердыми новенькими погонами, — тужурка могла разволновать каждого. Но и моя была не хуже.

Рядом, на стуле, была навешена новая — «с иголочки» — гимназическая тужурка, которую я надену утром.

Воротник с безукоризненным подворотничком твердо стоял. Поблескивала круглая пуговица. Долго не отводя глаз от этого чуда, я различал даже крючок на воротнике.

На круглом сиденье уложены брюки. Портной утюжил их при мне. На брюках стоял раздвинувшимся столбиком, а больше похожий на улитку лакированный пояс.

Вдыхая счастье полной грудью, я потянулся рукою к брюкам. Мой палец скользнул по холодной лакированной поверхности ремня и по сукну брюк. К брюкам полагались помочи, петли которых выглядывали из-под тужурки.

Я улыбнулся и отвел взгляд от стула. При этом мне показалось, что за окном пролетел луч, напомнивший мне те лучи, о которых папа сказал, что это лучи прожекторов.

Отблеск света пронесся по потолку. Что это? Но я блаженно закрыл глаза. «Ну вот и слава богу!» Все успокоилось, все стало на места, все утряслось, обновилось — папина честь, служба, гимназия… наконец Володя, милый мой негодный Володька, по которому я соскучился, которому я должен показаться в новом, — «Иерусалим» придет не завтра, так послезавтра, а с ним Володька.

Где-то задержанный из-за «балканского инцидента», «Иерусалим» вышел теперь домой… проходит Галату… Золотой Рог… синий фосфоресцирующий Босфор… Это уже снилось. Я спал и видел: под тугой кормою бьет винт, вода вскипает, но легкая лучезарная волна Средиземного моря и вскипая не теряет своей искрящейся синевы, и я всхожу на борт «Индии»… Ах, как все хорошо в мире!

Проснулся я рано и удивился: папина кровать не застлана, а его нет.

Туманные светы утра ходили по комнате.

Не было ни тужурки с погонами, ни военных сапог.

Но на моем стуле все было на месте. Я потянулся и понюхал ремень, как делал это весь вчерашний день, и тут я увидел записочку, аккуратно сложенную на моих брюках.

«Андрюша, — писал отец, — за мной пришли с «Индии». Нужно быстренько идти. Я забыл сказать тебе, что эти длинные кальсоны внизу завязываются, на них тесемки. Ну, Андрюша, будь счастлив, начинай хорошо! Я постараюсь зайти за тобой в гимназию. Будь молодцом. Папа».

Успокоившись, замирая от тихого восторга и любопытства, я выполнил аккуратно все указания отца.

Детские кальсоны, надетые впервые в жизни, убрал внизу и тщательно повязал тесемочками. Все пять пуговиц тужурки радостно выступили на груди, продетые в туговатые петли. Под детское горлышко встали углы воротника. Легонько лязгнула бляха с инициалами гимназии. Я вышел из комнаты, и я не удивился бы, если б в соседней комнате, за порогом, меня уже ожидала почтительная делегация во главе с самой Варварой Никаноровной, играющей золотой цепочкой от часов… Но… в доме стояла странная тишина, не было ни кухарки Глаши, ни даже сидевшего у нее по утрам черноволосого мужика Саввы…

Глашу я нашел у ворот с толпой других работниц.

Не обращая внимания на мой мундир, Глаша сказала с выражением ужаса: «Турки!»

Другие женщины с тем же выражением ужаса молча смотрели вдоль улицы. Я ничего не понимал.

— Варвара Никаноровна ушли в агентство, — продолжала Глаша. — Неизвестно, что с «Ерусалимом», Боже мой! Боже мой! — Когда-то давно таким же голосом сказала те же слова не то мама, не то наша Настя, приоткрывши ставню. — Все идут на бульвар. Там видно.

Что? Что там видно? О бичующий мир!

Все еще не понимая хорошенько, что случилось, прежде чем пойти в гимназию, я в своем новеньком мундирчике побежал на бульвар.

На бульваре толпился народ. Чуть ли не со всего города, как тогда на полете Пегу, собрались мальчишки. Они с жадностью прислушивались к толкам взрослых; замлев, всматривались в туманные бассейны порта.

Я увидел и наших мальчишек. Чрезвычайность событий всех соединяла.

Стивка встретил меня сердито, но сдержанно.

Из разговоров в толпе я понял, что минувшей ночью турецкие миноносцы атаковали порт и корабли, я понял и то, почему среди ночи вызвали на «Индию» отца.

Пасмурное утро понемногу прояснялось над морем.

У брекватера из серой спокойной воды торчали мачты затопленных военных кораблей, старого крейсера «Азов» и канонерской лодки «Кубанец», — я хорошо знал эти мачты с их реями и марсами… Но я жадно искал глазами дивную белотрубную «Индию», искал — и не мог найти.

«Индия» тоже была взорвана турецкой торпедой.

«СКИФ»

Увидите войну в настоящем ее выражении…

Лев Толстой. «Севастопольские рассказы»
Для того чтобы события 26—27 июня 1942 года были понятней, следует начать издалека, с того периода, который может быть назван  о д е с с к и м. Этот период надо считать первой главой боевой истории нашего корабля.

1

МЫ ПРИХОДИМ В ОДЕССУ

По приказу командующего Черноморским флотом мы шли в подчинение командующего Одесского отряда поддержки, а заодно конвоировали из Севастополя транспорты с войсками. Я совершал мой второй поход на лидере эскадренных миноносцев «Скиф».

Меня назначили на лидер всего лишь две недели назад, но я не робел — большинство из экипажа корабля, особенно начальствующего состава, служило здесь недавно.

Молодой инженер Усышкин и розовощекий штурман Дорофеев (кстати, единственный командир на корабле, уже помеченный шрамами), два остряка, сразу заметные в кают-компании, шутили, что они все еще без ущерба для дела могут поменяться своими местами: все равно все ново на новом корабле. Дорофеев был переведен на «Скиф» с эсминца, подорвавшегося на магнитной мине.

Но несколько человек, и в том числе старший механик Петр Петрович Сыркин, которого называли коротко ППС, служили на корабле с 1939 года, года спуска корабля.

Командовал кораблем капитан третьего ранга Ершов.

Еще в штабе, услышав это, я чуть было не вскрикнул: «Как? Неужели тот самый?» Да, это был тот  с а м ы й  капитан третьего ранга Ершов… Незадолго до войны он начал бывать в доме, о котором мне придется часто говорить в моих записках. Но так случилось, что мы не встретились с ним в то недавнее время, хотя уже тогда, прослышав о нем, я не остался равнодушен. Разумеется, для этого были свои причины.

Теперь мне говорили, что рот, дескать, суждено мне служить на одном из лучших кораблей флота под командованием одного из лучших командиров. При этом замечали, что с Ершовым нелегко.

Я прибыл на корабль и явился к командиру «Скифа» одновременно со своим товарищем по училищу артиллеристом лейтенантом Дорошенко.

Вахтенный командир доложил, и Ершов принял нас у себя в каюте.

За приоткрытой дверью, несмотря на позднее утро, еще горело электричество. В кресле у стола я увидел его со спины — сильные плечи, смолисто-черная голова.

— Входите!

Я перешагнул порог со смешанным чувством любопытства и некоторого стеснения. «Сказало ли ему что-нибудь мое имя?» — подумалось мне. То, что командир корабля даже не сразу обернулся к вошедшим офицерам, понравиться не могло ни мне, ни Дорошенко. Но вот он встал, застегивая воротник кителя, оглядел исподлобья темными горячими глазами, выслушал немногословный рапорт.

— Назначение оставьте у меня, — пробасил Ершов. — Явитесь оба к старшему помощнику и занимайте штатные каюты. Вы, товарищ Вешнев, сегодня же принимайте БЧ. Всё.

— Всё! — за порогом каюты повторил в тон добродушный Дорошенко. Не знал он, что у меня с Ершовым как бы особые счеты.

Нет, не всё… Из каюты Ершова я вышел, так и не поняв, знает ли он меня, или мое имя ему ничего не напомнило.

Место в штатной каюте связиста оказалось временно занятым, и я провел несколько ночей в маленькой штабной, рядом с каютой командира корабля. По утрам за переборкой фыркал и покрякивал, умываясь, Ершов.

Слышал я, что в юности он был известным спортсменом, гонщиком и боксером. Не знаю, как насчет боксерской перчатки, но я никогда не избавлюсь от впечатления, что Ершову нужен не кортик — ему не хватает доброй казацкой шашки. В его черноусом смуглом лице все какое-то казацкое — и горячие глаза, и спадающий на лоб чуб. Всегда он действует с резкой прямотой. Речь его звучит отрывисто, движения нетерпеливы, даже капризны. С ним действительно трудно, с ним неуютно.

Вскоре после моего прихода на корабль случилась у меня неприятность. Мелочь. Но в нашей жизни мелочи чувствительны — все происходит на людях. Возможно, я принял этот случай с излишней мнительностью.

В Севастополе корабль стоял у стенки завода. Мне нужно было опустить письмо в почтовый ящик, а ящик за воротами — несколько минут туда и обратно. Увольнений с корабля не было, и я сыграл на добродушии вахтенного командира. Как раз в эту минуту Ершов вышел на палубу и увидел на берегу мою спину.

— Куда он?

— За ворота, опустить письмо.

— Вернуть немедленно.

За мной вдогонку бежит краснофлотец, но ворота уже близко, и письмо я все-таки опустил. Может быть, именно потому, что письмо адресовалось как раз в Одессу нашей общей с Ершовым знакомой.

Я даже готов был заподозрить, что Ершов знал, куда адресовано письмо.

Ершов ждал меня на юте.

Я выслушал все, что полагалось по этому случаю терпеливо выслушать.

Держался я с видом бодрой независимости. Это не спасло меня. К вечернему чаю несколько человек принесли в кают-компанию запечатанные конверты с просьбой сбегать к почтовому ящику. В утешение говорили, что Ершов человек справедливый, незлопамятный, к мелочам не придирается. Мало о ком помнит, но в просьбах не отказывает, только терпеть не может строевых претензий, всегда похожих на жалобу.

Вот таким образом судьба свела меня с Ершовым в дни боевого крещения на одном из лучших кораблей флота.

Хотя и пристала бы, на мой взгляд, нашему командиру казацкая шашка больше, чем кортик, одно я понял сразу: командир для «Скифа» выбран чрезвычайно удачно.

«Скиф» строился в Италии как скоростной разведчик. При стандартном водоизмещении в три тысячи двести тонн он развивал скорость хода до сорока трех узлов.

После сдачи ходовых испытаний в Ливорно кораблю была выдана международной рекордной комиссией голубая лента. С лентой почета, протянутой от гюйсштока до клотика фок-мачты, от фок-мачты до грот-мачты и оттуда до кормового флагштока, — с голубой лентой, трепещущей над кораблем, сам окрашенный под цвет Лигурийского моря веселой светло-голубой краской, «Скиф» совершал переход в отечественные воды. Об этом любил рассказывать наш ППС — Сыркин.

В своей черноморской базе «Скиф» получил превосходную артиллерию и мощное торпедное вооружение.

Корабль принимал столько топлива, что мог без возобновления запасов шесть раз пересечь Черное море с востока на запад и обратно.

О Ершове говорили, что он любит езду на мотоцикле. Ему нравится, чтобы под ним трещало и стреляло, чтобы быстро мчалась земля. Вокруг корабля было море. Но и здесь на полном ходу все гудело и содрогалось.

Быстроходность, подвижность, прекрасные маневренные качества лидера восхищали самых горячих, самых неусидчивых командиров. Только сумей, если можно так выразиться, оседлать корабль.

И нетрудно было заметить, что яростный кубанец Ершов в этом седле чувствует себя уверенно.

ПОД БАЛКОНОМ НЕ СТОЯТЬ!

К Одессе мы подошли ночью.

Сбавив ход, приближались к повороту.

Справа от нас, в районе лиманов, вспыхивали быстрые зарницы пушечных залпов, наблюдались взрывы, пожары, чернильно-синее небо прочерчивали цветные трассы огня.

Над морем качнулся луч прожектора, на короткое время слабо осветил лица сигнальщиков, пронесся дальше, погас. Мне казалось, что я уже чую носом дыхание знакомых ветерков.

Над горизонтом, между неподвижными звездами, по краям облаков рассыпались мгновенные красноватые блестки, где-то далеко вела огонь зенитная артиллерия — должно быть, наши крымские самолеты бомбили румынские позиции.

Передние корабли каравана уже втягивались в гавань, гудение боя на берегу теперь слышалось ясно.

— Можно ворочать, — доложил Ершову штурман Дорофеев.

— «Абхазия» уже вошла? — спросил тот.

— Вошла.

— Лево руля! — выкрикнул командир.

Корабль покатился влево.

— Вы видите тральщики? — запросил Ершов вахтенного командира. — Следите за ними, они остаются слева по корме.

Транспорты уже были в гавани и беспокойства нам не внушали.

На самом тихом ходу плеснула волна. Корабль лег на створы. Люди на мостике разговаривали вполголоса.

— То горит за Лузановкой, — сказал один из сигнальщиков.

— Да, точно, — согласился другой. — А знаешь, кто там?

— Что значит — кто?

— Кто держит оборону?

— Ну, кто?

— Морской полк, командиром Осипов.

— Полк Осипова знаю.

— А Тихонюка знаешь?

— Боксера Тихонюка, что ушел в морскую пехоту? Ну, знаю.

— Он там в первом морском полку.

Краснофлотцы помолчали, потом тот, кто тоже помнил боксера Тихонюка, сигнальщик Лаушкин, сказал:

— Не знаю только, что это за война у нас на кораблях. Интересно — как это  т а м  воюют? Сойтись бы вплотную — кто кого? Я его или он меня? А  т у т  что? Придешь, постреляешь и уйдешь. Несерьезно! — И еще тише: — Интересно, почему это отдают город за городом? Вот, кажется, сам пошел бы, дал бы фрицам духу.

— Пехота приуморилась, — отвечал другой, более рассудительный. — А тебя все равно не пустят. Тихонюку просто подвезло.

— И Блинников ушел, и Галайда ушел, и пулеметчик Постник ушел, да мало ли кто ушел! — с досадой и сожалением о том, что не ушли на войну только они двое, продолжал сигнальщик.

— Со всех кораблей отпускают: с «Червоной Украины» полтораста человек ушло, с линкора — пятьсот…

— Вот дают! — рассмеялся кто-то третий. — И не запнутся. Пятьсот бойцов с линкора. Что ж тогда линкору? Вверх брюхом опрокидываться — и всё.

— А ты, Лаушкин, еще раз попробуй — подай новому командиру, — не унимался сигнальщик.

Его друг теперь помалкивал.

Я знал обоих. Сигнальщику Лаушкину советовали обратиться к новому командиру, то есть ко мне, а Лаушкин, донбасский парень, уже оставил у меня рапорт: «Хочу защищать Одессу и Советский Союз как снайпер общества «Динамо». С оружием в руках прошу списать в морскую пехоту». И потому, вероятно, на совет друга повторить заявление Лаушкин теперь промолчал. И не напрасно: не отпустил бы я Лаушкина, даже будь к этому возможность. Как отпустить сигнальщика, который однажды, не подозревая, что я слышу его, подал товарищу такой совет: «Если хочешь стать хорошим наблюдающим, ты полюби воздух». — «Как так?» — «Да так, как полюбил бы свою девушку: не своди глаз!»

На сигнальном мостике как-то сразу все присмирели.

На осте, в море, было темным-темно. В районе Лузановки пожар разгорался. Дальше к востоку продолжали вспыхивать красные блестки фугасных взрывов, и вдруг среди них проскользнула, упала звезда.

— Вот и Одесса! — сказал штурман.

— Вправо не ходить, так держать, — послышался голос Ершова.

Слева от нас призрачной башней медленно двигался маяк, справа — тихий, безлюдный брекватер. Буксирный пароход оттащил боновые заграждения и держал их, как держат руками тяжелые ворота, пока мы проходили. Свистнул паровоз. Свистнул так, что у меня защемило сердце. Сколько мальчишеских радостей напомнил этот свисток паровоза в Одесском порту!

Всю ночь стоял шум разгружаемых транспортов. По мостовым гремели танки и артиллерия.

Утром я поднялся на мостик. Неожиданный туман скрывал город. Но вот туман рассеивается, открывая порт и верхние припортовые кварталы.

«Скиф» швартовался у этого причала дней шесть тому назад — и как за эти дни все вокруг изменилось!

В домах на обугленных и засыпанных битым стеклом подоконниках кое-где еще стояли горшки с цветами, но за этими мрачными окнами не было никакой жизни. Огнем и взрывами все было выброшено вон из обгоревших, надтреснутых каменных коробок. В порту — опрокинутые вагоны; мостовые в воронках; щебень, рваное кровельное железо.

Вдоль надтреснутой стены разрушенного здания на высоте второго этажа все еще нависал балкон, а под балконом на стене давно было выведено крупными размашистыми черными буквами: «Под балконом не стоять — грозит обвалом».

Я невольно улыбнулся, хотя впечатление от этого зрелища было резкое, щемящее.

— Да, курьезно, — услышал я за спиною добрый голос Дорошенко, а штурман Дорофеев не преминул констатировать:

— Вот перед вами тотальная война: раз-бум-били.

Всё бы острить! Мрачная шутка не понравилась ни мне, ни Паше Дорошенко.

РАЗДАВЛЕННЫЙ ДОМ ФЕСЕНКО

Обозревая панораму города, я сразу нашел глазом старый, когда-то окрашенный светлой охрой двухэтажный дом над спуском в порт. Дом на Карантинной был пока цел.

— Вы, кажется, одессит? — опять заговорил штурман. — Есть родственники?

Я попробовал ему в тон небрежно отшутиться:

— Из родственников у меня там остался только старый каштан.

— Как? Какой каштан?

— Дореволюционное дерево каштан. Его посадил мой усатый дедушка в день рождения моей матери.

Дорошенко рассмеялся. Дорофеев помолчал и, хитро поблескивая глазами, как бы соображая, насколько может быть важен человеку старый каштан на старом одесском дворе, проговорил:

— Едва ли к концу войны вы будете помнить этого родственника.

Ершов стоял тут же. Услышав наш разговор, он повел плечом и обернулся ко мне.

— Отчего же? Каштан так каштан, — примирительно сказал он. — А вообще, будет возможность — сходите.

Я взглянул на Ершова с подозрением: нет ли в этой его снисходительности одному мне понятной усмешки? Но решить этот вопрос не успел.

— Та це ж мий дом! — послышался не то изумленный, не то испуганный возглас.

Я оглянулся.

Краснофлотец Фесенко, побледневший, с приоткрытым от изумления ртом смотрел в сторону большого пятиэтажного дома над крутым обрывом. Половина дома, обращенная к морю, была раздавлена. Обнажился громадный, в несколько этажей, простенок с разноцветными квадратами обоев, обломились стропила, торчало железо креплений.

Это было внушительней и печальней, чем осиротевший каштан, с этим я внутренне согласился.

Однако в другой, уцелевшей половине дома продолжалась жизнь: курится дымок над кирпичной трубой, на балконе развешано белье. Вышла на балкон женщина, поставила кастрюлю, перебрала белье.

Фесенко рассматривал дом, стараясь, по-видимому, догадаться, где же квартира его семьи — в разрушенной или уцелевшей части дома? Его товарищи молча следили за ним. Он хотел было что-то сказать, поднял руку, но внезапно ударил колокол громкого боя — сигнал воздушной тревоги.

Два бомбардировщика летели над хорошо мне знакомым куполом аспидного цвета. Это был купол Оперного театра. Тройка бомбардировщиков приближалась со стороны балюстрады Воронцовского дворца.

На мачтах кораблей взвилось «твердо» — желтый с черным флаг: «Самолеты противника в воздухе».

Самолеты, быстро вырастая, шли в нашу сторону.

У Карантинного мола заговорили зенитки крейсера.

Старый крейсер стоял в Одессе с первых дней обороны. На корабле держал флаг контр-адмирал. Моряки с этого корабля были теперь самыми занимательными собеседниками во всех госпиталях от Одессы до Батуми. За бортами корабля жили как в осажденном бастионе. Высокие старомодные трубы и борта крейсера изо дня в день все гуще усеивались пробоинами.

Пристегивая шлемы, бойцы с озабоченными лицами разбегались по палубам, к пушечным установкам. Наводчик у автомата сидел на низком откинутом сиденье, напоминая водителя мирной полевой косилки.

Из приоткрытых дверей башни выглядывали артиллеристы главного калибра.

— Лишних под прикрытия! — распорядился командир.

Щелкнули замки, и залаяли автоматы обоих бортов.

Я поглядывал на Ершова с ревнивым любопытством. Командир корабля отступил от края мостика и, заложив руки в карманы, следил за трассами — красные и голубые струи огня, упругие, как проволока, быстро вытягивались по направлению к самолетам. Ершов — сам артиллерист — выжидал, не меняя позы, только скулы энергично двигались на смуглом лице, как тогда, когда он отчитывал меня за прогулку с письмом.

— Бомбы! — невольно выкрикнул я, увидев, как вдруг от самолетов отделились какие-то точки — и уже свистит.

Ершов покосился на меня. Фу… нехорошо!

Я видел это впервые — до сих пор в Севастополе были только ночные бомбежки, — и мне представлялось, что я один такой догадливый молодец: сброшены, дескать, бомбы.

Почти уверенный, что бомбы летят мне на голову, я следил за их косым падением, и меня знобило от волнения и любопытства.

Бомбы упали вокруг крейсера. Загрохотало. Взметнулась вода. Что-то уже горело.

Самолеты уходили в разные стороны, но к одному из бомбардировщиков пристрелялись. Он вырывался из сети разрывов — и не мог вырваться. На нем что-то вспыхнуло яркой искрой, самолет поскользнулся, снова выпрямился, как бы затанцевал на одном месте, а потом, опрокидываясь на крыло и дымясь, неудержимо потянул книзу.

Воинственно гудя, вдогонку «юнкерсам» понеслись наши «ястребки». Но как только скрылся за линией домов подбитый «юнкерс», интерес к воздушному бою ослабел.

Командир продолжал осматривать небо, распорядился.

— Запросите крейсер: не нуждаются ли они в помощи? Узнайте, где упал самолет. Взяты ли летчики? — И буркнул, оторвавшись от бинокля: — Насчет бомб докладывали напрасно.

ДУБКИ. ОСИПОВЦЫ

В бинокль было хорошо видно: у борта крейсера, на молу, краснофлотцы тушат пожар, не допуская огонь к бочкам с бензином, сложенным неподалеку.

А тут, рядом с нами, мирно покачивались дубки — парусные суда, которые еще два месяца тому назад ходили веселыми караванами между Одессой и Херсоном, в Очаков и Вилково на Дунае с грузом зерна, муки, овощей, рыбы. Сейчас наступало время, когда дубки, отягощенные арбузами и дынями, обычно швартовались скрипучими рядами в одесской арбузной гавани. Но этот ясный августовский день был иным — и в Одессе, и на Дунае, и под Очаковом.

Николаев и Херсон пали. Дальнейшее продвижение врага задерживали наши батареи на Березани и Тендре. Корабли и пехота Дунайской флотилии вели жестокие бои в устье Днепра, отстаивая позиции в камышах и плавнях левого берега реки. Враг вышел к морю на всем побережье от Одессы до Очакова.

Баштаны и кукурузные поля перед Буялком, Дальними мельницами, Хаджибеевским лиманом были измяты танками и иссечены осколками.

В этом городе мне были знакомы все запахи — и запах нагретого солнцем камня, и запах зреющих помидоров и виноградников; были памятны все оттенки уличных голосов — все чувствительные романсы под гитару молодчиков в пиджаках внакидку, торопливые голоса сплетниц в гулких подворотнях, крики уличных торговцев. Казалось, здесь никогда и никто не служил богу войны. И вот именно здесь, на приморских виноградниках и баштанах, день ото дня все тверже обрисовывалась зона упорной и важной битвы.

Необыкновенное смешение исконного быта южного приморского города с новым бытом войны поражало воображение, так же как и резко новое в поведении людей.

Вот дубки. Я никогда не видел их такими опустошенными, такими бездеятельными. Им нечего было делать, мирным милым посудинам, на них никто не играл на гармонике, не жарил бычков, распространяя от горячей сковородки аппетитный запах по всему причалу. Деревянные, незагруженные корпуса дубков уныло поскрипывали, оставшись под присмотром женщин и детей.

Один из краснофлотцев моей боевой части подошел ко мне с просьбой «отпустить на «Маврикия и Константина».

Подумать только! Я помнил дубок с этим названием с детства. Но я прикинулся непонимающим.

— Что это за «Маврикий»? — как бы удивился я.

— Та то ж наш дубок, — весело отвечал краснофлотец. — Вот он. Мне бы приветить деда, а то старый даже не знает, что я стою рядом.

Краснофлотец показал на темно-зеленый дубок с короткими, косовато поставленными мачтами. Старик на палубе чинил корзину. Я узнал и эти мачты, и брюхообразный кузов судна, и облезлую сирену на бугшприте.

— Это и есть ваш дед?

— Точно. Дед Никифор. Никифор Павлович. Мы с ним на дубку всю жизнь плавали.

— О, значит, давненько. А кто там еще, кроме Никифора Павловича?

— Да вот разрешите сходить разведать.

Он не спускал с меня глаз. Я вспомнил Фесенко. Позже я узнал, — что Фесенко — тот даже не просился на берег — угрюмо сидел в кубрике, когда комиссар корабля разыскал его и разрешил ему сойти.

Но матроса мне не удалось отпустить. Ждали аврала: корабль снимался для обстрела неприятельских позиций, и, покуда я переживал необходимость отказать парню, сигнал загремел, корабль отдал швартовы.

— Эй, на дубке! — закричал мой краснофлотец, сложив руки рупором. — Эй, на дубке! Никифор Павлович! Дед!

Старик продолжал работать, не поднимая головы. Лишь на ближайшем суденышке босоногая женщина и с нею две девочки в бабьих косынках молча смотрели то на матросов боевого корабля, то в сторону «Маврикия»…

У нас гремела якорь-цепь; корма корабля медленно отодвигалась от пристани.

Ершов выходил то на одно, то на другое крыло мостика. Миновал маяк и боны с дежурным катером.

Могуче,но сдержанно дыша, корабль, казалось, накапливает нужные для боя силы. Важно поворачиваются готовые к бою башни. Люки задраены. Но почему-то все еще не верилось, что сейчас начнем бой.

Мористее, примерно на траверсе Большого Фонтана, маячили силуэты других кораблей. Они шли на малом ходу, но, как всегда в светлое время суток, пары имели на полный. Над водой катился сердитый гром залпов: корабли держали под огнем позиции противника в районе Дальника. Осаждающие армии подступили вплотную к окраинам города.

С кораблей видны были рыжие невысокие берега, длинными крыльями охватывающие бухту, и в глубине бухты — порт: толстенькая свеча Воронцовского маяка, высокие стены холодильника, угольно-черные краны на причалах, каменные трапы, поднимающиеся в город ступени знаменитой лестницы Боффо с человеческой фигуркой памятника наверху, а над пестротою городских домов — большой купол Оперного театра, несколько колоколен, острая башенка кирки.

Мы видели Одессу такою, какою она открывалась всегда со стороны моря, какою изображалась на открытках, памятных мне с детства.

Противник видел нас с пустынного берега по другую сторону бухты. В последние дни оттуда действовала его шестидюймовая батарея, но позиция батареи все еще не была обнаружена.

Было очень странно. Трезвое, расчетливое чувство войны и опасности уступало чувству фантастического: на виду у врага приходили и уходили корабли, доставляя боезапас, войска, продовольствие, даже воду, давно не подававшуюся в город с днестровской водонапорной станции.

Противник упорно жал на расположение морского полка Осипова на нашем правом фланге, в районе Лузановки, у лиманов.

В батальонах оставалось по семьдесят — восемьдесят человек, но румыны не прошли…

В штаб полка ездили трамваем, подобно тому как наши бабушки ездили на лиманы с дачными корзиночками в руках, и совершенно так же, как в тридцать шестом — тридцать седьмом годах бойцы республиканской Испании в осажденном Мадриде ездили на фронт со своих городских квартир.

«Как проехать в полк Осипова?» — спрашивали вы. И вам отвечали: «Трамваем номер три до «Базарчика». — «Как же дальше?» — спросите вы. «Дальше — по способности». Дальше — по дороге, открытой для обстрела, пешком на санитарной машине, как случится, до самых перешейков лиманом, где наши бабушки принимали теплые морские ванны.

Вон длинная, ровная, с крутыми склонами Джевахова гора, вон желтая полоска пляжа с сохранившимися на нем зонтиками-грибками, разузоренным павильоном ресторана, с белыми куренями рыбаков.

Там все дымилось, продолжался бой, который мы наблюдали еще ночью.

ЗЕМЛЯ ПРОСТИТ!

Набирая ход, корабль убегал и убегал от маяка.

Ветер. Шум вентиляторов. Шелест залетного снаряда.

И вдруг метрах в шестидесяти от корабля взметнулись столбы воды — два и еще два… По левому борту — теперь недолетом — легло еще несколько снарядов. Судя по всплескам, калибр не менее шести дюймов.

Сомнений не было — нас обстреливают.

— Да вон вспышки, там батарея! — выкрикнул кто-то.

— Где видите вспышки? — азартно спросил Ершов.

Все, кто стоял на мостике, смотрели туда же, куда теперь смотрел Ершов, но поблизости снова взметнулись многоводные тяжелые фонтаны. Все оглянулись на командира.

— Следите за вспышками. Засечь их! — обращаясь ко мне, произнес Ершов тоном команды.

Невидимая батарея участила огонь, всплески вздымались все ближе, а там, на берегу, я увидел — что-то блеснуло двойной вспышкой среди рыжей поросли. Грозная пауза — и вблизи корабля взметнулись новые всплески… Батарея?

Ершов отвернул и потом снова вышел на боевой курс.

— Посмотрим, кто кого! — зло сказал он и, продолжая мерять глазами дистанцию до всплеска, увеличил ход корабля. — Как далеко до точки? — спросил он у штурмана.

— Двадцать кабельтовых.

— Держаться на курсе! — И обернулся к артиллеристу: — В точке будем только через четыре минуты. Открывайте огонь! Цели прежние. Установите место батареи — огонь из третьей башни.

Я спрашивал у многих, помнят ли они свой первый бой, как помнится первая папироса, первая близость с женщиной, первый полет на самолете. Не все помнят… Это не так уж безобидно, когда видишь, как вспыхивают устремленные на тебя злые глаза вражеской батареи, несколько секунд — и тебя накрывает залп, а корабль продолжает идти вперед, под огонь. Четыре минуты, когда мы шли под залпами, я помню.

Слыша нарастающий свист снаряда, один из моих сигнальщиков пригнулся, другой, кажется Лаушкин, укоризненно крикнул ему:

— Кланяешься фашистскому железу!

Тот сконфуженно поглядел снизу вверх.

— Прижимает, — отвечал он. — Слышишь, снаряд за собою след несет?

— Что за след?

— Разве не слышишь? Шумит.

— А тебе страшно?

— Не то чтобы страшно, так… жутко.

— Хоть кланяйся, хоть нет, если первый не попал, второй точно тяпнет.

— Не тяпнет, — возразил мой Лаушкин. — Не тяпнет: много пространства. Он все сдаля бьет и забирает техникой. Вплотную мы сильнее. Нам бы сойтись! И чего это наши артиллеристы терпят!

— Они сейчас дадут, — успокоили Лаушкина.

И хотя все этого ждали, так же неожиданно, как вдруг вздымалась вода от падающих снарядов, ахнули наши пушки.

Канонада гремела по всему рейду.

Делалось мужественное дело войны. Только огнем, обращенным к захватчику, можно спасти и себя и свою землю. Всюду, где ее топчет враг, земля просит этого избавительного огня, как просят его на себя герои, когда для них нет в бою иного исхода. Она, наша земля, все простит, все залечит, не простит только отказа от борьбы за нее. Это мы поняли уже тогда.

Приборы, управляющие огнем, действовали безупречно.

После того как ряд залпов фугасными снарядами подавил румынские минометы в саду, левее полуразрушенного домика, Ершов начал артиллерийский зигзаг. И так несколько раз: выходя из-под огня батареи, снова приближаясь, мы вели огонь по назначенным целям. На берегу пыль, разбегающиеся человечки, в воздух летят какие-то обломки… Лаушкин торжествовал.

— Пошли! Наши пошли в атаку! — возбужденно заговорили вокруг.

В бинокль был виден пологий сухой скат холма. Из кукурузной посадки выбегали люди, их становилось все больше и больше, цепями они быстро двигались по склону холма вперед, к полуразрушенному домику.

Батарея на берегу неожиданно замолкла. Начало темнеть. Крейсера на ночь остались в море, катера, эсминцы и «Скиф» возвратились в порт.

Командующий поднял сигнал: «Всегда действовать так хорошо, как действовал лидер «Скиф». На корабль он прислал угощение — вкатили две бочки вина. Это не нарушало, однако, той строгой торжественности, с какою совершалось все вокруг. Я не мог успокоиться от необычайного волнения, было тревожно и приятно знать, что связисты не подвели, хотелось хоть с кем-нибудь отвести душу. Я мог бы поговорить с Дорошенко, но мой друг был назначен в десантную операцию, готовился к ней, и я долго, покуда совсем не стемнело, всматривался в двухэтажный дом над обрывом.

Рядом со мной вахтенные сигнальщики вполголоса продолжали обмениваться впечатлениями дня. Матросы не забыли ничего. Они помнили, сколько заеданий случилось в третьей башне, кто опоздал на ревун, кто замешкался на фалах.

— Жуков берет с элеватора снаряд, — слышался голос Лаушкина, — а лицо у него такое, как будто ему сосунка подкинули.

И матросская веселость, смех от всей души покрывает бормотанье сконфуженного Жукова:

— Сначала было как-то странно, будто должно что-то случиться. Ждем, а ничего и все ничего: залп за залпом, а в башне тихо, только моторы гудят.

— Нет, — замечает Лаушкин, — на мостике от залпов прямо подымает.

Действительно, странно все это было. Очень странно.

ДОРОШЕНКО И ДРУГИЕ

В кают-компании звенели стаканы.

Еще остывали после стрельбы пушки главного калибра, а в кают-компании поднимали тост за меткость новых залпов по врагу. Пили точные залпы, пили здоровье командира корабля, пили удачу лейтенанту Дорошенко.

Лейтенант Дорошенко был назначен командиром корректировочного поста.

Задумана смелая операция. Корпост с небольшим стрелковым прикрытием получал задачу — высадиться в тылу у противника. По сообщениям рыбаков, полоса берега, куда должен был незаметно подойти баркас, противником не охранялась.

Кстати сказать, Дорошенко был тем самым вахтенным командиром, который отпустил меня на стенку с письмом. Наполеоновский профиль и прядь, спадающая на лоб, не придавали моему добродушному другу воинственного вида. Из флегматичного состояния, его могли вывести только две вещи: он очень любил таинственность и вкусную еду, и эта его слабость, видимо, поощрялась.

Однажды на Интернациональной пристани ко мне подошла худенькая девушка в беретике:

— Вы не со «Скифа» ли?

— Точно.

— Может, вы знаете лейтенанта Дорошенко?

— Как не знать!

— Ну, так передайте ему этот пакет.

От пакета вкусно пахло гастрономическими продуктами. С некоторых пор Дорошенко получал такие пакеты довольно часто. При этом девушка в беретике говаривала:

— Ведь теперь самое важное хорошо кушать, — то есть, хотела она сказать, быть бодрым.

И сейчас Паша Дорошенко плотно поужинал. Товарищи провожали его и долго толпились у борта.

— Удачи лейтенанту Дорошенко! — опять послышались голоса. — Дорошенко! Бери весь расход: приятно кушать!

И подавали пакеты с едой.

— Паша! — коротко выкрикнул я.

Дорошенко улыбнулся, помахал мне рукой, внимательно огляделся, все проверил, еще раз заглянул в планшетку, снова помахал нам рукою — и отвалил. И когда баркас с корректировщиками отошел от корабля, мы еще долго слушали удаляющийся рокот и похлопывание мотора.

Ночью пошел дождь. Было слышно, как стучит он по палубе.

Корабль спал, но я в эту ночь был дежурным по кораблю.

Не страшась дождя, матросы вынесли койки из затемненных и душных кубриков на палубу и улеглись, прикрывшись брезентами. Из-под брезентов слышался храп.

В кормовом кубрике при лиловом свете дежурной лампочки кто-то возился над рундуком. Это был Фесенко. Он не участвовал в бою, но принес свои впечатления с берега. Его семья уцелела в нетронутой части дома.

В салоне «забивали козла». Ершов мастерски «рубил хвосты» противникам. Как всегда, он сидел глубоко в кресле, выжидал своей очереди и, вдруг выбрасываясь всем телом, с силой бил костью по столу. Воротник расстегнут. Чуб над глазом. Во рту смятая золотым зубом папироса. Короткий смешок.

— В общем, я вижу, вы не кончали академию козлогонов… Хо-хо!

Заговорили о Фесенко.

— Вызовите его сюда, если он не спит, — велел Ершов.

— Значит, все в порядке, товарищ Фесенко? Старики целы? — встретили его вопросами.

— Все в порядке. Даже меня порядочно уважать стали.

— Это за что же?

— Моряк! — кратко пояснил Фесенко. — Матрос теперь все. Доказано.

Фесенко успел подметить в городе много интересного. Он рассказал нам о баррикадах, сложенных руками женщин, о том, как его зазывали помыться в баню — бесплатно, потому что пар есть, а в баню никто не идет, все воюют.

Рассказывал он весело. У человека радовалась душа — его миновало несчастье. И всем было радостно за Фесенко.

— А что говорят в городе — как работают корабли? — спросил Ершов, смешивая кости мясистой ладонью.

— Да что говорят, товарищ командир корабля! Ждут нашего огонька.

— А что говорят матросы?

— А что же, товарищ командир корабля! Из кукурузы только на море и смотрят. Там же все наши, каждый видит свой корабль. Кого там нет? Одного меня.

— Туда же клонит, — усмехнулся Ершов. — А что слышал про немцев и румын?

— Мои бойцы куропаток гонят почем зря. Гонят, уморятся, сядут покурить — и опять гонят.

— Горячо воюют краснофлотцы, не считаясь, — строго констатировал вестовой кают-компании.

— Нам нельзя плохо воевать, — вставая, сказал Ершов. — Уж очень нас народ любит.

Фесенко был готов рассказывать до утра, но его отправили спать. Наверно, и во сне Фесенко было легко и весело.

Дождь приутих.

На соседнем молу опять гремели разгрузочные работы, прибыл новый караван с оружием и войсками.

Мотор баркаса с корректировщиками еще, должно быть, рокотал где-то в море, держась подальше от захваченного румынами берега. У берега моряки возьмут весла. Дорошенко, если не спит, передал управление баркасом старшине и уже развернул бутерброды и жует, накрывшись плащ-палаткой.

Я думаю о толстяке и сравниваю его с Ершовым. Сколько разных людей вступило в войну — и каждый воюет по-своему. И всякий раз, когда я вспоминал свой неуместный выкрик «бомбы» и замечание Ершова, мне становилось стыдно. «Неужели я струсил? — думалось мне. — Фу, какая неловкость, какая гадость», И опять видел Ершова на крыле мостика, а в городе над спуском в порт молчаливый двухэтажный дом — и думал о людях, оставшихся в том доме, и о старом каштане.

Вопрос, который занимал меня с первого дня, как ступил я на палубу «Скифа»: слышал ли Ершов обо мне, как слышал я о нем еще до войны? — этот вопрос оставался для меня еще не разрешенным.

БАТАРЕЯ БОЛЬШЕ НЕ СТРЕЛЯЕТ. БОМБА

Людей подняли по авралу, едва рассвело.

Миноносцы и катера уже выходили из порта. То и дело вспыхивал ратьер на старом крейсере.

В голубеющем рассвете уже проступил силуэт этого корабля: высокие трубы, высокий полуют, поднятый над темной полосой мола.

Посветлели вода и небо, еще не очищенное от сырых облаков, — приближалось время, когда корпост должен дать первое сообщение. «Скиф» шел навстречу событиям, моим связистам назначалась важная роль.

Светлели холмы Одессы, массивы домов медленно, нехотя выдавали свои формы, где-то светилось окно, единственный и дерзкий огонек в огромном затемненном городе; но вот потух и этот неосторожный свет, а в небе над краем облаков блеснули и успели померцать несколько звезд.

К приемнику, настроенному на волну, я назначил самого опытного радиста корабля старшину Верещагина. С корпостом отправился Онипко. Оба радиста были хорошо натренированы, и — что в этом случае особенно важно — каждый из них знал об особенности другого. Затяжное тире Онипко его партнер Верещагин умел уловить среди хаоса других тире и точек, пущенных в эфир десятками станций.

Пока что Верещагин только и слышал эти чужие, посторонние шумы, злое подвывание, потрескивание, переговоры на земле и в воздухе.

А Ершов уже запрашивал, не поступает ли сигнал. Верещагин терпеливо, упорно ждал. Я держал таблицу кода перед собою, и вот Верещагин повел головой, пригнулся, вслушиваясь, и я, стоя рядом, услыхал, или, вернее, сам почувствовал голос, который мы ждали.

— Наша станция настраивается, — негромко сообщает Верещагин. — Дает позывные.

— Станция настраивается, — повторяю я для Ершова.

— Поймали! — обрадованно восклицает он. — Смотрите же не отпускайте.

Ну, ну, как теперь выпустить! Все отчетливей в слух Верещагина вкрадываются знакомые интонации, позывные слышны ясно.

Это еще не полный, звучный голос человека, Верещагин и не услышит Онипко так, как прозвучал бы знакомый голос по телефону, но все-таки это уже не путаный, безразличный шум.

«Девятка… тройка… пятерка… раздел, семерка… пятерка… единица…» — слышит Верещагин среди враждебного треска и пощелкивания.

Еще серия цифр — и условный сигнал принят. Связь установлена. Корпост приступил к наблюдениям. Батарея хорошо видна.

— Корпост на месте. Приступил к наблюдениям. Батарею хорошо видят, — передаю я на мостик.

— Соединяйтесь с управляющим огнем, — приказывает Ершов.

Уже совсем светло.

Катера выходят вперед.

Между «Скифом» и берегом противника нарастает клубами и поднимается к небу темная и наверху резко озаренная солнцем дымовая завеса — как облако на восходе.

Первый пристрелочный залп вышибает из слуха Верещагина голос Онипко, а я, волнуясь, жду указаний для артиллеристов.

После залпа — тишина. Буйный, разбойный шум эфира, выпущенный из мембраны, отзывается в углах рубки, но вот голос Онипко снова одолевает его:

— Вынос влево, перелет. Меньше пятнадцать, правее…

Передаю результаты первого залпа.

Батарею нужно разгромить как можно быстрее, не давши противнику времени обнаружить корпост. И успешность завершения плана, и участь самого корпоста зависят от его командира Дорошенко, от самообладания, находчивости, точности наблюдателей, наконец, от их способности к мимикрии.

Толстяк лежит где-то в кустах или, зарывшись в стог соломы, хладнокровно наблюдает падение наших снарядов, быстро производит расчет, передает поправки Онипко, тот — нам, на корабль. Артиллерист Боровик обрабатывает их.

Залп. Снова ожидание.

Снова голос Онипко:

— Мыслете шесть. Люди четыре. — То есть меньше шесть, лево четыре.

Залп.

Противник, застигнутый врасплох, сбитый с толку, не зная, каким образом корректируется эта стрельба, начинает отвечать уже после того, как наш очередной залп ложится угрожающе близко к цели.

Несколько всплесков показалось в прорывах между дымзавесой, подобно тому как при полете над облаками вдруг видны через их прорывы где-то внизу деревья или крыши. Потом всплески вырастают по эту сторону завесы — снаряды противника ложатся перелетом.

В голову «Скифа» снова выходит эсминец, он снова оставляет за собой тугой, нарастающий клубами хвост. Радостная белизна отражена в воде, сияет, клубится; и мы, прикрытые этой живой стеною, медленно продвигаемся вдоль ее, продолжая стрельбу.

Залп, быстрая, как молния, вспышка озаряет завесу. Залп.

— Накрытие. На батарее паника. Прислуга оставляет орудия.

Боровик переходит на поражение.

Удары залпов становятся так часты, что их гром и содрогание корабля уже не замечаются нами, и в это время я опять слышу голос Онипко.

Забывая строгий язык цифр, он передает словами:

— Батарея накрыта, больше не стреляет.

А в щель приоткрывшейся двери рубки вдруг заносит свист, точно среди бурного оперного представления пронзительно засвистели с галерки, и слышу торопливо-резкую команду Ершова:

— Право руля!

— Больше не стреляют, — снова радостно повторяет голос Онипко.

— Бомбы! Все под прикрытие, — снова слышен голос Ершова.

Лидер вздрогнул грозно, его как бы подбросило, потянуло книзу, совсем откинулась дверь рубки, посыпались незакрепленные предметы.

Падение обманчиво казалось долгим. Верещагин ухватился за край стола, встревоженно косясь на меня, но, очевидно услыхав опять голос Онипко, принял прежнюю позу — с карандашом в руке.

Бомбы? Торпеда?

Из дымовых труб с шумом выносило пар.

ЖИВУЧЕСТЬ

В восемь пятьдесят три лидер был атакован с воздуха. Это произошло так неожиданно, что многим показалось, будто корабль поражен торпедой или набежал на мину.

Самолеты сбросили бомбы с большой высоты по площади. Брызги воды и грязи густо метнулись вдоль по кораблю.

Зенитки открыли ответный огонь, когда бомбардировщики уже удалялись. Конечно, это был грубый недосмотр, но сказалась и сила сопротивления удару, тем более чувствительному и опасному, что был он неожиданным.

Трудно поверить, как просто и хладнокровно моряки перешли от условностей боевых учений к действительности войны.

Корабль вернулся на курс. Башни возобновили стрельбу. А у Верещагина связь с Онипко, собственно, и не прерывалась.

Пробоина и разрыв обшивки образовались в районе кормовых шпангоутов с правого борта. Бомба упала чрезвычайно удачно для нас. Немного ближе к корме — и корабль лишился бы руля; ближе к носу помещался погреб с боезапасом.

В пробоину хлынула вода, затопляя сначала пятый кубрик, потом смежный четвертый. Поплыли рамки со стенгазетами, и плакатами, постельное белье, личные вещи бойцов.

Вода начала проникать в кормовой погреб.

Командир погреба задраил стеллажи и медленно, спокойно, шаг за шагом отступал к верхнему люку по мере того, как поднималась вода. Отсюда, сверху, он продолжал внимательно наблюдать за состоянием погреба, как этого требовала боевая инструкция.

Сверх ожиданий, больше все растерялся старший механик Сыркин, наш ППС.

Уже немолодой, с большим опытом инженер, он хорошо знал корабль, принятый им, так сказать, «на корню», но его раздражительность мешала ему и прежде, и сейчас опять он взял неверный тон: окриком и нервозностью не помог ни себе, ни другим.

Напротив, молодой щеголеватый командир аварийной партии Усышкин показал на деле верность своим взглядам.

— Моряку все равно где видеть море, — подшучивал Усышкин, — за бортом или в отсеке. Даже хорошо, — добавлял он, — если появилась возможность изучать море у себя в каюте лабораторным путем.

И вот Усышкин получил воду в большом количестве, вероятно даже больше, чем ему хотелось. Но и тут решил он пошутить.

К командиру корабля поступило донесение:

— Есть опасность, товарищ командир корабля, сесть на мель.

— Кто говорит? В чем дело?

— Докладывает инженер старший лейтенант Усышкин…

Оказалось, что Сыркин в растерянности дал согласие применить эжекторы для откачки воды непосредственно из помещений, затопленных через пробоину. Разумеется, Сыркину не позволили «осушать море». Неправильное распоряжение было отменено, и водоотливные средства заработали, выкачивая воду из помещений, уже изолированных от поврежденного отсека. Усышкин продолжал действовать если не совсем так, как в лаборатории, то все же с превосходным академическим спокойствием.

То же самое можно сказать и о Верещагине.

Бомбардировщики удалились — и вскоре Верещагин и Онипко перешли на морзянку: корпост, сделав свое дело, свертывался.

Уже вечерело. Катера двинулись к берегу, чтобы забрать корректировщиков.

И уже на отходе десант попал под огонь румынского кавалерийского отряда.

Лейтенанта Дорошенко бойцы вынесли на берег из несжатой пшеницы на черной флотской шинели: он был тяжело ранен.

Исчез Фесенко. Позже выяснилось, что его вымыло за борт через широкую щель, вымыло водоворотом. Успев вынырнуть и отдышавшись, он разделся на плаву, оставил только противогаз и вложил туда свой комсомольский билет. Его подобрал тот же катер, что шел с раненым Дорошенко.

С катера их обоих отправили в город, в госпиталь.

Онипко вернулся на корабль.

Из состава корпоста мы недосчитались только его командира, отлично выполнившего задачу.

Перед рассветом «Скиф» в сопровождении двух эсминцев своим ходом вышел в Севастополь.

Я так и не побывал на старом дворе с темным каштаном.

На этот раз в городе, раскинутом на холмах, не светилось ни одного огонька. Лишь блестела под звездами какая-то стеклянная крыша. Хорошо был виден купол театра. Дальше, в низинной части города, в районе пересыпских заводов, в самой глубине бухты, было глухо, ничего не разглядеть, но за продолговатым пятном Джеваховой горы по-прежнему метался огонь, розовели клубы дыма, и слышно было — в той стороне бомбят.

С этим впечатлением я уходил из Одессы, из города, где я рос и учился, где еще оставались дорогие мне люди.

В море я думал с беспокойством: завтра же могу встретить на Интернациональной худенькую девушку, которая спросит о Дорошенко. Она обязательно будет ждать кого-нибудь из нас, придерживая толстый, пахнущий колбасой пакет.

Проходя по кубрику, я услыхал вздох, которого не забыть. «Вот и у нас уже есть покойнички», — сурово, с чувством неотвратимости факта, сказал один из старшин.

Очень горевал краснофлотец Светлов. В затопленном кубрике у него поплыли форма номер три и форма номер пять. А он только что получил новое обмундирование.

Повреждения корабля требовали его постановки в док. Кроме пробоины, был перебит киль. Корма заметно проседала и держалась на креплениях верхней палубы и на гребных валах.

Теперь картина аварии была ясной. В момент падения бомб корабль совершал поворот вправо, корма катилась влево. Бомба, разорвавшаяся у первой машины, легла с левого борта, а бомба, повредившая корму, — справа, под самым бортом. Не будь поворота, бомбы легли бы на корабль по его длине.

Моряки вели корабль, как ведут дорогого, внезапно заболевшего человека — то и дело пробуя его горячий лоб, бережно поддерживая его под руки.

В море уже остро чувствовалась осень: острые осенние запахи, осенние крики птиц, свежесть.

Опять я перебирал в памяти недавние события, опять вспоминался мне мой выкрик «бомбы» и такой же недавний выкрик Ершова, и я понимал разные побуждения: возглас Ершова тем отличался от моего, что это был возглас, призывающий к действию…

И все-таки я чувствовал какое-то недоброе удовлетворение, вспоминая взволнованный крик Ершова…

На другой день после разгрома батареи, беспокоившей Одессу, державшей под огнем шестидюймовых орудий бухту и самый город, «Скиф» был за бонами главной базы и в ожидании постановки в док бросил якорь на рейде.

2

КОРАБЛЬ СТАНОВИТСЯ В ДОК

В Севастополе меня ждали письма, среди них — из Одессы, от Юлии Львовны.

Юлию Львовну я знал еще девочкой Юлкой. Наши семьи полстолетия были соседями. После смерти отца Юлия Львовна жила со старухой матерью в той же квартире, где родилась, дверь в дверь с нашей квартирой, а перед окнами обеих квартир разрастался старый каштан, действительно посаженный еще моим дедом. Что же, я готов пожелать каждому, чтобы чувства, которые могут зародиться под сенью старых каштанов, не уничтожались даже войной!

Узнавши о моем назначении на «Скиф» из моих писем, Юлия Львовна теперь спрашивала о Ершове и добавляла: «Если ваши отношения позволяют это, то передай ему привет…» Но, должен признаться, я все еще не мог решить, позволяют или не позволяют мои отношения с командиром корабля выполнить это поручение. Больше того — не все было спокойно на сердце.

Тем временем на лидере прошел слух, что Ершов оставляет корабль. Командир пока ничего об этом не говорил, но он стал напоминать человека, которого сжигает какая-то неотвязная, мучительная забота. Из своей каюты он почти не выходил. Бывал иногда на берегу.

Однажды по какому-то поводу мне понадобилось зайти к Ершову в каюту.

На столе перед ним были выложены пистолеты ТТ, парабеллум, еще какое-то огнестрельное оружие. Ершов разбирал и чистил его. Видимо, он только что принимал душ — на креслах белели сырые полотенца, китель был полурасстегнут, волосы влажны.

В углу стоял ящик с мандаринами — любимое лакомство Ершова.

— Ешьте мандарины, — предложил он мне. — Говорят, это очень полезно…

Слово за слово, от мандаринов, полезного для мужчины угощения, перешли к другим мужским пристрастиям, заговорили об оружии.

— У вас много оружия, — заметил я. — Не стол, а ремонтная мастерская. И все ваше?

— Все мое. Люблю оружие. Но мне сейчас оружия не хватает.

Я не сразу понял его. Ершов усмехнулся.

— Не могу же я завтра выйти на «Скифе». А это только Визе считает, что мне все равно — командовать ли кораблем, выступать ли на ринге, — и при этом Ершов выставил перед собою оба кулака.

Визе — старший помощник командира — любил иногда пустить шпильку в Ершова, хотя дружили они довольно коротко и искренне.

Как-то уже по приходе в Севастополь я заговорил с Визе о Ершове, о его энергичном, настойчивом стиле борьбы. Визе усмехнулся:

— О чем бы говорите? Какой там стиль! Вы, кажется, склонны приукрашивать. Я вам раскрою секрет: дело в том, что у Ершова в Одессе есть симпатия, старая, так сказать, любовь. Ершов выходил на обстрел и был уверен, что эти глазки наблюдают за действиями «Скифа» с бульвара… Мы с Назаром Васильевичем хорошо знаем друг друга. Он по призванию боксер, но притом неврастеник в высшей степени. Человек, однако, для войны нужный. Такие нужны, очень нужны! У него есть злость, чего пока еще многим не хватает. А что касается стиля, так, повторяю, все это от потребности петушиться.

Визе как будто собирался развивать эту тему, но я поспешил замять разговор. Случайное замечание Визе, однако, долго меня занимало.

«Как же все это так, — думал я, — казак… мотоциклист… боксер… неврастеник… А моряк? И насколько прав Визе?»

Ершов продолжал сидеть передо мной, выставив кулаки, как академик Павлов на известном портрете.

Перехватывая мой взгляд, Ершов сказал:

— Был бы я боксером, может быть, мне и хватило бы кулаков, а на флоте единственное стоящее дело — командовать кораблем. Если не рассчитываете быть командиром корабля, то лучше и не служите. Как ваши нервы?

— Ничего, нервы в порядке.

— Очень важно иметь крепкие нервы. Крепкие нервы на мостике нужны не меньше, чем на ринге… Вот! Холодные обтирания. Мандарины и обтирания — помогает…

Я уже собирался было заговорить о Юлии Львовне, передать ее привет, когда это неожиданное признание, неприятное своею несколько циничной откровенностью, остановило меня.

Больше никогда Ершов со мною так не разговаривал.

«Человек, нужный для войны…» — это была интересная мысль, но она еще не объясняла всего. Вскоре, однако, представилась возможность яснее почувствовать в характере Ершова то, что Визе пробовал объяснить так резво и что матросам корабля удалось понять и выразить раньше других.

Обнажив днище, корабль стоял в Южном сухом доке.

Ремонтные работы не прекращались и ночью. И днем и ночью загорались над доком длительные молнии электросварки, гремели молотки клепальщиков.

Первые столкновения с воздушным противником показали, что огонь автоматических пушек недостаточен, нужна артиллерия, способная действовать на большие дистанции. Было решено снять противозенитную установку с одного из эскадренных миноносцев и установить ее на лидере.

Бойцы «Скифа» тоже взялись за молоты и кувалды.

Но что же командир? Мрачная сосредоточенность вдруг оставила Ершова, и в тот же вечер за ужином командир с нами распрощался. Как выяснилось, он подавал рапорт с просьбой на время, пока «Скиф» чинится, назначить его на какой-нибудь другой действующий корабль. И он получил назначение на эсминец, действующий в составе Одесского отряда поддержки.

Ершов снова имел в руках оружие по плечу и снова мог воодушевляться надеждой, что за его действиями наблюдают с бульвара, как съязвил Визе.

Командование кораблем было временно возложено на Визе.

Утром мой сожитель по каюте и поклонник Ершова, минер Либман, еще сквозь сон спрашивает:

— Вешнев, верно, что вместо Ершова Визе?

— Верно.

— Гм! А верно, что в сводке было названо Ленинградское направление? Что-то слышалось сквозь сон.

— Нет, не слыхал.

— Ну, слава богу! Можно еще поспать.

И в самом деле — все чувствительней закрадывалась в сердце тревога за Ленинград. Мы знали о драме перехода флота из Таллина в Кронштадт. Неужели  о н и  войдут туда? Еще никогда враг не ступал на эти проспекты и площади. Не может быть! Ленинград не может не победить.

В Ленинграде много друзей и родственников наших командиров. У Либмана там остался отец, и Либман говорит:

— В эти дни страшно оставаться одному.

Он это сказал за завтраком, и наш батальонный комиссар ему на это отвечает:

— Не может быть страшно среди народа. Наш народ громаден. Рождаемость увеличивается, и все живут для общей цели. Значит, не может быть страха. Не будет страшно и вашему отцу.

Интересно!

Удалось побывать на берегу и заглянуть в Музей Севастопольской обороны, где я рассчитывал застать начальника музея, моего приятеля. Его я не застал, но зато познакомился со сторожем музея, старичком, который в в прежние годы работал, как он объяснил мне, в «высочайше утвержденной фирме коммерческим корреспондентом», имел сто семьдесят рублей оклада и пользовался правом через день употреблять «горячие напитки» — коньяк, водку.

У старичка винтовка, но он боится ее, держится от нее подальше.

Для посещения музей закрыт. Вывозят.

С каким-то новым, особенным чувством я заглянул в залы.

Манекены — фигуры солдат Севастопольской обороны — раздеты. Усатые, смуглые, голые, они стоят в вестибюле с забинтованными ногами.

Вывезены знамена и флаги, вывезена шпага Нахимова. В залах еще возвышаются модели линейных кораблей «Силистрия», «Три святителя» — великолепные модели трехдечных кораблей, каждая величиной с телегу.

Старичок сторож и дворничиха развесили на реях стираные подштанники и юбки.

— А старший политрук скоро будет? — спросил я.

— Уехал на Фиолент договариваться о перевозке туда имущества.

Пришлось к слову — и дворничиха стала рассказывать мне, что из их псковской деревни с приближением немцев мужики угнали весь скот, и каждому человеку, будь то мужик, баба или ребенок, было что-нибудь поручено: этот отвечал за корову, другой за овцу. И благополучно перегнали весь скот.

Так, от случая к случаю, представляются нам картины сегодняшней жизни страны, взбудораженной войною: псковские колхозники с их мирными коровами, и этот воинственный, но быстро пустеющий дом-музей с манекенами солдат — прадедов псковитян, москвичей, украинцев.

ЕРШОВ

Первое время среди горячих забот по ремонту корабля отсутствие Ершова не замечалось и, насколько помню, самый его поступок не одобрялся, скорее неприятно удивил всех, а некоторым даже очень не понравился.

— Нехорошо, невежливо, — ворчал, например, Сыркин. — Оставил корабль в такое время. Конечно, я понимаю, ходить по морю и стрелять — это веселее, чем стучать молотком по железу. Однако же это не я прозевал самолеты. Только и скажу: скиф!

По всему — наш ППС не мог забыть одесские неприятности.

Кстати сказать, оправдалось мое опасение встречи с девушкой Дорошенко. Я как в воду смотрел. Все так и случилось, как я представлял себе: именно мне суждено было первому из наших офицеров на ступенях Интернациональной у одной из колонн увидеть милую худенькую девушку с большим пакетом… Как долго она ждала здесь? Может, с раннего утра? Увильнуть невозможно, и эти минуты были, пожалуй, труднее, чем приближение к неприятельской батарее. Девушка шагнула ко мне навстречу с застенчивой, тревожной улыбкой:

— Здравствуйте, товарищ Вешнев!

— А… здравствуйте, здравствуйте!

Должно быть, и мой вид и это глуповатое ответное приветствие были достаточно красноречивы — девушка побледнела, ее глаза расширились.

— Ну, как вам плавалось? Как Павлик?

Сказать все у меня не хватило сил. Пакет перешел от нее в мои руки, и женщина удалилась с надеждой, что легко раненный Павлуша полакомится свежекопченой рыбкой и московской колбасой. Нет, это угощение не повредит ему. Ведь теперь самое главное — хорошо кушать.

Об этом случае я рассказал тезке покойного Паши Дорошенко — командиру электромоторной группы Павлу Петровичу Батюшкову. С первых дней моего плавания на «Скифе» Батюшков расположил меня к себе своим спокойным видом, благовоспитанностью и доброжелательством, светившимся в его взоре. И теперь он мне ответил:

— Да, это удивительное чудо — женщины! Читали в «Литературной газете»? Одна журналистка пишет: «Сделал ли ты все, что от тебя требуется? Оклеил ли оконные стекла полосками бумаги? Выбросил ли с чердака чердачный хлам?..» Не всякий начальник ПВО вспомнит эти мелочи. Милая женская заботливость! Да, мы должны быть благодарны им уже за одно то, что они в такие дни ходят по улице.

Заделка пробоин между тем заканчивалась.

Все ремонтные работы предполагалось закончить в первых числах октября.

Противник форсировал Днепр. Бои шли у Перегноя, на Тендре, на подступах к Перекопу, и не было уверенности, что части Приморской армии удержат перекопские позиции до прибытия резервов.

Ускорялась эвакуация Севастополя. Часть кораблей уже перебазировалась на Новороссийск. Свободные бочки сиротливо покачивались в опустевшей бухте.

И в один из таких дней пришло известие о гибели эсминца, которым командовал Ершов.

Эсминец конвоировал транспортные суда. Немецкие бомбардировщики, свирепствовавшие на коммуникациях, настигли караван, и эсминец, упорно защищавший транспорт, получил несколько прямых попаданий.

Раненого Ершова выбросило в воду. Не зная, кем занят ближайший участок берега, Ершов плыл с пистолетом в руке. Его и нескольких других моряков с эсминца подобрали наши посты. В Севастополь Ершов был доставлен на самолете. Все эти подробности моряки узнали, когда их командир уже лежал в госпитале.

На другой же день комендатура сообщила на корабль, что ею задержано несколько краснофлотцев со «Скифа».

Не добившись пропуска в госпиталь, матросы сиганули через забор, но тут были задержаны — и только потому, что не имели при себе противогазов.

Неудача не смутила моряков. Когда мне с несколькими командирами удалось посетить Ершова, то его палата была похожа на большой цветочный магазин.

Из-за цветов звучал его голос так же грубовато, как, бывало, из его каюты:

— Входите и рассаживайтесь.

Он казался смущенным.

Осунулся. Черный чуб лежал на побледневшем лбу.

— Раз-бум-били, — прогудел он, повторяя словечко Дорофеева. — Не везет. Один капитан третьего ранга мне уже сказал: «С тобою не плавал бы: подводишь хуже, чем под монастырь, — под самые бомбы». Может, теперь и вы не захотите меня. В общем, не везет…

А когда мы прощались, Ершов сказал, как бы утешая самого себя:

— Нет, далеко не уйдете. Все равно догоню в Новороссийске. У меня были матросы, я спрашиваю: «Зачем носите цветы? Разве это для моряка — носить цветочки и обкладывать ими командира? За что же это вы меня так?» — «А вот за что, — отвечают они. — Мы вам носим цветы не так, как барышням. Мы уважаем вас, товарищ командир корабля, за ваше беспокойство, за вашу злость».

И Ершов от удовольствия даже прихихикнул.

— Передаю, как было. Слышите: злость. После матросов я решил: с капитаном третьего ранга не соглашусь.

Этот визит в госпиталь произошел за день или за два до того, как «Скифу» предстояло вслед за другими кораблями эскадры менять базу.

Своими путями складывается у моряков мнение о командире. Не последнюю роль здесь играет ощущение боевого азарта, то, что матросы назвали беспокойством, злостью Ершова, и ощущение его удачливости.

Об этом обычно говорят мало, а это очень интересно: у матросов создалось, несомненно, выгодное для командира толкование его удачливости, хотя сам Ершов на этот счет держался как будто другого мнения.

Его прямота, и справедливость, неторопливая, несколько ленивая и сумрачная, но всегда неподкупная, тоже не могла не найти пути к матросским сердцам.

Наконец и под Одессой и у Тендры Ершов раз и навсегда утвердил в глазах моряков свою репутацию смелого человека.

Еще в те дни, когда краснофлотцы носили в госпиталь букеты, один из них, вернувшись, сказал мне, сверкая широкой улыбкой:

— Ничего не скажешь, могучий человек! Львиная кровь!

Такие слова лестно было бы услышать каждому. Сарказм Визе тут отступал. Признаюсь, мне хотелось бы безоговорочно согласиться с краснофлотцами, я чувствовал: так было бы для меня лучше. Но все еще что-то мешало мне, противоречило…

МЫ МЕНЯЕМ БАЗУ

Обстановка на Перекопском перешейке осложнялась.

Немцы взяли Армянск. Несмотря на все усилия, вернуть его не удавалось. Немцы с воздуха штурмовали перешеек. Наши летчики-истребители шли на таран, и как прежде говорили о прославленном русском штыке, так теперь говорили о таране русских летчиков. Но враг продолжал «забирать техникой», вышел к Азовскому морю, рвался в Крым по Арабатской стрелке и у Шенгарского моста.

Лидер принимал полный боезапас. Прекратились всякие увольнения с корабля. Уже несколько дней, как мы знали о том, что делается в городе, только по отрывочным слухам. Стали модными курьезные рассказы о поимке шпионов. Болтуны несколько дней подряд ловили — и не могли поймать — какого-то «контр-адмирала». Его видели то под Минной, то на Приморском бульваре, — худой, высокий, а главное, небритый и без противогаза! (В это время комендантские патрули особенно следили за тем, чтобы военные носили противогазы.) В каком-то подвале услыхали какое-то подозрительное попискивание. Радиоприемник! Тайная станция! Взломали дверь — попискивает испорченная электропроводка от звонка…

Многие здания в городе камуфлированы. Говорят, что на перекрестках воздвигаются доты.

Иногда удавалось услышать о знакомых семьях. Обжитые квартиры спешно оставлялись — с посудой, не убранной со столов. Фрукты и виноград на базарах отдавали даром.

Все это щемило душу, а в ночь на 1 октября на корабль поступил приказ покинуть главную базу. И опять, как в Одессе, перед отходом я не успел никого увидеть.

В море «Скиф» нагнал отряд кораблей, вышедших из главной базы раньше. Линкор «Парижская коммуна», с фок-мачтой, напоминающей пагоду, величаво шел в строю, взбивая пенистую волну, эскортируемый крейсерами и миноносцами.

Уход кораблей был вполне своевременным: противник менял приемы борьбы. Попытка запереть флот в базе активными минными заграждениями не удалась: противоминные средства на кораблях, тщательное наблюдение и траление фарватера не плохо решали проблему борьбы с магнитными минами, сбрасываемыми с самолетов.

С приближением вражеских аэродромов следовало ожидать массированных налетов бомбардировочной авиации.

И точно — бомбардировщики появились над бухтой на другой день после ухода кораблей эскадры из Севастополя. Они усиленно пробомбили место вчерашней стоянки линкора, где еще плавали трава, фанера, обрывки сетей — все то, чем маскировался громадный корабль. Возможно, именно эти остатки маскировочных материалов, сохранившие очертания отсутствующего корабля, ввели противника в приятное заблуждение.

Из-за шторма линкор не мог войти в гавань Поти, и мы три дня держались в море, оберегая «Парижскую коммуну».

«Скиф» был направлен в Батуми — заканчивать прерванный ремонт. Это лишало меня последней надежды протянуть руку туда, к дому со старым каштаном, амежду тем уже начали поговаривать, что оставление Одессы неизбежно, что якобы уже приступают к эвакуации.

Иногда я приходил в отчаяние. Что сделать? Как помочь? В Севастополе для этого были бы реальные возможности. Связь Севастополя с Одессой не прерывалась. Иногда мне приходила мысль: не сделает ли чего-либо для Юлии Львовны Ершов? Ему, при его широких знакомствах, это было вполне доступно. Я готов был писать ему, просить, но, как назло, в Батуми, в этом самом дальнем углу Черного моря, я не мог не только что-нибудь предпринять, но просто ничего по-настоящему не знал: и все здесь, среди солнца, тишины, покоя роскошных садов и холмов, в городе с бытом, почти не тронутым войною, все было как-то бесконечно далеко от того, что оставалось там. Все здесь, в Батуми, уже казалось как-то странно ново по сравнению с тем, что мы успели пережить. Я мог только замкнуться и ждать.

Некоторое развлечение доставило мне участие в нашей стенной газете «Фитиль».

Конечно, не все знают значение этого морского словечка. Со времен Петра на флоте установился обычай — в случае какой-нибудь ошибки командиров командующий дает выстрел из пушки. У дежурной пушки всегда стоял канонир с готовым зажженным фитилем. «Получить фитиля» — значит получить от командующего выговор.

Усилилась на корабле партийная работа. Раза два урвали время для литкружка. И тут мой славный сигнальщик Лаушкин принес мне однажды свое произведение. Бойкий на слово, расторопный парень решил испробовать силы в беллетристике. Он предложил мне свое произведение довольно уверенно, называлось оно «Фюрер и красавица Роза». При всей своей наивности оно показалось мне любопытным, как своеобразный пример матросского фольклора.

Вот оно:

«Адольф Гитлер сидел, закупоренный в броневом убежище. За письменным столом в мягком кресле он в сотый раз рассматривал бутылки с красивыми этикетками, всякие закуски, карты мира, вывешенные на стене. В руках у него были какие-то планы, над которыми он шептал. Сквозь все это он слушал звуки нежной музыки. Но вот фюрер нажал на кнопку. Вошел офицер-лакей. Гитлер, повышая тон, но стараясь быть любезным, приказывает:

— Приведите ко мне красавицу Розу, только аккуратно.

— Слушаюсь.

Фюрер подошел к трюмо, прилизал волосы, рассмотрел физиономию и задумчиво сел.

Открылась дверь, втолкнулась девушка с завязанными назад руками. Ей было девятнадцать лет. Это действительно была красавица-статуэтка. Это был дар природный, ценный для искусства, для любви и жизни. Она вошла и стала смотреть в землю. Фюрер спохватился:

— Роза любовная! Я так ждал тебя.

— Здравствуй, убийца! У тебя ли есть любовь! Ты зверь и горилла арийская. Твоя любовь завязала мне руки за спину.

— Я освобожу тебя сейчас же. Что будешь делать тогда?

— Убью тебя, как убил ты меня, как растерзал ты мою родину.

Он подошел к ней, простер руки, пытаясь привлечь ее. Она подняла ногу и ударила Гитлера в живот. Глаза его вывернулись, сверкнули — и офицер-лакей услыхал знакомый крик и женский стон…»

Рассказ Лаушкина заканчивался тем, что гитлеровскую пленницу чудесным образом спасает советский летчик…

Между тем обстановка на фронте заставляла принять тяжелое решение: перед опасностью прорыва немцев в Крым и дальнейшего продвижения на восток их танковых армий нельзя задерживаться с эвакуацией Одессы. Приближалась зима, возможное оледенение одесской бухты исключало бы связь с осажденным городом.

В середине октября Одесса была оставлена. Дальнейшая оборона Одесского сектора была бы не только бесполезной, но и губительной.

Все это мы хорошо понимали, но понимание не облегчало душу.

О судьбе дорогих мне людей я все еще ничего не знал.

Большинство транспортов из Одессы пришло в Новороссийск или Туапсе. Эвакуация была выполнена образцово. Тем не менее все это было неутешительно. Пробовал я наводить справки, просил отъезжающих в Новороссийск или Туапсе поискать или порасспросить. Но что можно было сделать, кого можно было найти на причалах порта среди толпы эвакуированных?

КОМАНДИР ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Однажды в яркое солнечное утро мы услышали изумленный и радостный выкрик вахтенного командира:

— Смирно!

И увидели всходившего по трапу Ершова.

Как всегда тщательно одетый, командир корабля приложил к козырьку руку в перчатке, ответил «вольно» и быстро прошел по кораблю к люку, как будто сходил на берег на какие-нибудь полтора-два часа.

Командир вернулся на корабль.

Весь день не стихали веселые голоса на полубаке у обреза, вокруг которого бойцы собираются на перекурку, шумно было за ужином у бачков.

В кают-компании за столом ждали Ершова, и он весело занял свое место.

Элегантная отделка нашей кают-компании славилась по всему флоту. В этот вечер за столом было весело и немножко пьяно, как давно не случалось. Тут были все. Не было только Дорошенко.

Приятно было видеть командира, приятно было после жаркого дня отдыхать в полукресле, обитом сафьяном. Как всегда, стол украсили цветами. Были поданы вазы с фруктами. И изящные графины. Салфетки в толстых с тиснением кольцах.

Старпом Визе, по обычаю, занимал свое место хозяина кают-компании. Слева от него было место Ершова, справа — военкома. Дальше размещались командиры боевых частей. А за вторым столом, возглавляемым помощником командира, сидели политруки, начальники служб, командиры батарей и группы управления.

К Ершову потянулись руки с наполненными стаканами, и командир корабля встал.

— Не знаю, за что вы меня так чествуете, — глуховато сказал он, явно смущаясь и как бы продолжая разговор, начатый в севастопольском госпитале, среди цветов. — Не мужское дело цветочки… А в общем, спасибо, товарищи. Начинали войну вместе — вместе будем продолжать. За Черноморский флот, товарищи командиры!

Вот и вся его короткая речь. Уже сев, он добавил:

— Не люблю выступать. Не люблю «выяснять отношения». И сам избегаю претензий как черт ладана и от других не люблю. Будем служить. Все. Выпьем за «Скифа».

Не скрою, что слова Ершова я принял за намек, принял на свой счет и почувствовал себя довольно неуютно.

Я очень сожалел, что правила субординации вынуждают меня сидеть не за одним столом с инженером капитан-лейтенантом Батюшковым. В последнее время с Павлушей Батюшковым мы очень подружились. Батюшков умел как-то непринужденно, одною своей искренностью, добродушной легкостью, с какой он принимал людей и делал всякое дело, расположить к себе. С ним всегда хотелось поделиться и радостью и заботами; была даже какая-то привлекательность в том, что он тоже, как погибший Дорошенко, звался Павлушей, Пашей, — а в эти дни нелегко было на сердце, многие нуждались в друге.

Хотя Батюшков был выше меня меня по званию, имел штатное место по исполняемой должности за вторым столом, я, командир БЧ-2, сидел за одним столом со старпомом. Это не мешало нам, однако, весело переглядываться, особенно во время таких маленьких банкетов, а вставши из-за стола, мы торопились возместить невольную разлуку.

На этой стоянке, в мирном, горячем и цветистом Батуми, у нас было довольно много свободного времени, и нам всегда было интересно вдвоем с Павлушей Батюшковым.

Я заметил, что даже начал подражать манерам Батюшкова. Он умел как-то особенно удобно и уютно носить всегда свежий китель, от него всегда приятно пахло. Во многом он проявлял свой вкус. Например, он не любил часов на руке, а носил карманные, на изящной дорогой цепочке. Он — кажется, единственный командир на корабле — щеголял манжетами, пуговицы и обувь на нем всегда сверкали. Только одну вольность он позволял себе, и это ему охотно прощали: пристрастие к козырькам, форма которых в меру уклонялась от стандарта. Его несколько широкий козырек прикрывал лоб по линию прямых красивых бровей, казалось, для того, чтобы оттенить спокойный, добрый взгляд, весь мужественный облик Павлуши.

Мне нравилась его речь, пожалуй даже несколько застенчивая, но всегда откровенная, нередко с оттенком заботы. Мне приятно было следить за его движениями.

Меня расположило к Батюшкову и то, что он очень деликатно сумел отнестись к моим тревожным признаниям и, как бы уравнивая взаимность доверия, сказал:

— Вы знаете, я женат. Моя жена Варя в Севастополе. И я хорошо понимаю ваши чувства. Очень хорошо понимаю.

Жена Батюшкова, Варвара Степановна, служила в одной из бригад морской пехоты штатным врачом.

Третьим членом нашей компании стал командир трюмной группы, инженер старший лейтенант веселый Ваня Усышкин. Еще и теперь веселило командиров воспоминание о том, как под Одессой Усышкин помешал Сыркину вычерпать море.

Шутник то и дело напевал: «Мы в фортеции живем, хлеб едим и воду пьем», — и его юмор довольно хорошо выражал наше общее настроение.

Дня два Ершов все к чему-то прислушивался и заново присматривался, а потом по-прежнему все реже и реже стал выходить из своей каюты.

Опять я заглядывал ему в глаза, стараясь понять что-либо, но, как и в первые дни нашей встречи, ничего не угадывал в этом хмуром горячем взгляде исподлобья, всегда, как казалось мне, обращенном на непосредственное дело минуты.

— Правильно! — рассуждал по этому поводу Визе. — Чего вы от него хотите? Артист он, что ли? Сами говорите, что ему нужны сильные удары жизни, а не застольные беседы. Парады у Ершова короткие: вернулся, отпраздновал, а дальше вступает в силу устав, распорядок дня. Так ему жить и удобней и легче.

В таком же духе объяснял мне поведение Ершова Батюшков, и я как будто начинал понимать и соглашаться, что в этом стремлении к регламентированной жизни есть своя логика. В этом была своего рода мимикрия, приспособляемость, защита от тех острых и сложных чувств, при которых не могло быть и речи о душевном равновесии, столь необходимом в эти тяжелые дни.

Сам я все острее начинал чувствовать войну, видеть ее, так сказать, с черного хода, начинал видеть ее будни, которые втягивали сотни тысяч и миллионы мирных людей, их семьи, их дома. Понял я и то, с какой стороны вошла война в мою «личную» жизнь — да и не только в мою жизнь!..

И вдруг в эти дни через руки знакомых, через семью одного инженера севастопольского морзавода, проживающего после эвакуации в Батуми, я получил от Юлии Львовны письмо.

Юлия Львовна писала из Новороссийска. Она направлялась теперь дальше, с одесскими беженцами, через Каспий в Среднюю Азию. Письмо поразило меня прежде всего тем, что Юлия благодарила меня за заботу о ее судьбе, хотя, как писала она, ей непонятно, как это мне удалось прислать за нею краснофлотцев в последние дни эвакуации… Да, действительно, я и сам не понимал, как это мне удалось сделать! Однако дело было сделано, было сделано то, о чем я столько мечтал, чего так горячо желал. Это совершилось с неоспоримостью факта. Но в чем же была разгадка?

Далее Юлия писала, что, хотя сама она теперь в безопасности, душевное состояние ее ужасно: мать отказалась ехать наотрез и осталась в старой квартире, среди бесчисленных портретов родственников и дочери.

«Страх, — писала Юлия, — оказался сильнее всех других чувств, и теперь я наказана. И днем и ночью я вижу мать во власти тех ужасных людей, от которых сама бежала. Это не фраза, если я скажу тебе, дружок мой Федя, что состояние такое — хоть бросайся в море…»

«Что будет?» — спрашивала меня Юлия, но я не мог ей ответить на этот вопрос, я сам не знал, что будет.

Как-то ранним утром я замечтался на юте, осматриваясь и прислушиваясь к утренней портовой тишине, и вдруг услышал, что кто-то подошел и остановился за моей спиной. Это был Ершов — руки в карманах, чуб выглядывает из-под козырька фуражки, во рту папироска.

Ершов поздоровался со мной очень спокойно и дружелюбно и, кажется впервые, назвал меня по имени-отчеству. И так же спокойно и строго, как говорят о вещах, составляющих большую, всем понятную ценность, он спросил, имею ли я известия о Юлии Львовне. Прямота вопроса исключала всякую надобность в каких бы то ни было лишних словах с обеих сторон. Все сразу для меня стало ясным — и то, что Ершов слыхал обо мне до моего появления на «Скифе», и то, что он не упускал из поля своего внимания участь Юлии Львовны, и, наконец, то, что именно он позаботился о ней в дни одесской эвакуации.

Я рассказал Ершову о письме.

Мрачный пламень раз и другой пробежал по глазам Ершова, изжеванная папироска от щелчка полетела за борт, чего Ершов никогда не сделал бы в другое время.

Он строго выслушал меня до конца и, как бы начиная испытывать неловкость, помычал, а потом сказал:

— Ну что же! Что уже в Новороссийске — это, конечно, утешительно. А там дальше посмотрим. Ну, извините, я отвлек вас от ваших размышлений.

Это был у нас с Ершовым первый и последний разговор о Юлии Львовне, если не считать того, что случилось позже, чуть ли не через год, а именно в день 27 июня.

Не буду пока говорить об этом и я.

ОСЕНЬ И ЗИМА

В ноябре мы начали выходить в дозоры для конвоирования транспортных караванов.

Черное море брало свое. Нелегко ходить в его северо-восточном углу под новороссийским и керченским сквозняками, на хлесткой волне. Глубоко дыша, в долгие осенние месяцы море испаряло летнее тепло. Корабли и подводные лодки возвращались в базы, обросшие ледяными бородами от мостика до ватервейсов.

Подготавливалась и в конце декабря началась керченско-феодосийская операция. Для участия в ней со «Скифа» был откомандирован на Азовскую флотилию Батюшков.

Чувствительно потрепанный осенними штормами, «Скиф» в эти дни заканчивал в Новороссийске планово-предупредительный ремонт и потому в феодосийской операции не участвовал. Некоторое утешение мы находили в том, что лидеру предстоял после ремонта поход в Севастополь.

Люди опять взялись за молотки, за краски, но стук молотков затихал, как по команде, едва только раздавался по палубам звук голоса, ставшего знакомым всей стране: «От Советского Информбюро, В последний час…»

Заканчивались декабрьские бои под Москвой. Неторопливый, внутренне ликующий голос диктора, грозные и упоительные цифры трофеев…

Писать о войне очень трудно, а еще труднее писать о войне во время войны: нередко правда субъективных переживаний укрыта за «общими целями», за общим чувством долга… Не есть ли это и основное в поведении человека на войне?

Многое волновало нас, и не всегда удавалось смело ответить на вопросы даже самому себе. Зато какое облегчение приносило совместное строгое, партийное и товарищеское обсуждение общих вопросов — где бы оно ни происходило: за столами ли кают-компании в непринужденной беседе или же на партийном собрании по докладу, предусмотренному планом. Важно было чувство могучего единения, согласия. Тут всегда был подкрепляющий ответ, всегда внятно слышался голос народной совести.

Многое из того, что начиналось импровизированно в кают-компании, заслуживало дальнейшего организованного обсуждения, и наш парторг или комиссар корабля ставили тогда этот вопрос в план политработы. Это очень нравилось и оправдывало себя. Так, например, однажды кто-то сказал в кают-компании, что матросов интересует история нашего корабля и его название «Скиф». Батюшков тут же вспомнил много интересного о древних скифах. Совсем недавно раскопки вблизи Керчи обнаружили старинную скифскую утварь с золотым тиснением и с необыкновенно интересными рисунками — портретами бородачей, возможных предков нынешнего населения наших южных областей… Все это показалось настолько занимательным, что комиссар корабля тут же предложил Батюшкову приготовить доклад-беседу для открытого партийного собрания. И действительно, этот доклад удался Батюшкову на славу. Морякам было очень интересно услышать рассказ о просвещенных кочевниках, внушавших страх и уважение окружающим племенам, о том, что уже первые греческие историки, ионийцы, писали о скифах — превосходных ювелирах и скульпторах, изобретателях плуга и якоря. Как-то значительно прозвучало упоминание о том, что никогда ни от кого стремительные тавроскифы не знали поражения…

За столом кают-компании возникало много интересных разговоров. Какую войну ведет Англия, защищая свою колониальную империю: справедливую или несправедливую? Справимся ли мы с врагом без второго фронта? Сумеет ли сорванная с места, эвакуированная промышленность обеспечить фронт и тыл? И то, что беспокоило моего Лаушкина еще в первые дни войны: почему не сходимся вплотную, не стоим грудью, почему враг зашел так далеко? И то, о чем уже в те дни пекся командир корабля: достаточно ли хорошо воюем мы, моряки? Умеем ли мы за всеми трудностями, ужасами, болью войны видеть ее величие? Накануне нового, 1942 года многое чувствовалось по-новому.

Новые чувства приходили еще робко, неуверенно, не так бурно овладевали, как потрясения первых месяцев, но было самое главное: было ощущение того, что хребет страны, хребет народа не сломлен. Сообщения о каждом новом успехе — это было не то, что чувствуешь при первых дуновениях весны после трудной зимы: тут не было и нет неизбежности, обязательности смены холода и тепла или ночной тьмы и утреннего света, тут не было закона природы, и все же это был первый во время жесточайшей болезни обнадеживающий вздох, это был голос, поданный народом.

«Сдюжим», — написал в эти дни писатель Алексей Толстой. Он был русским человеком, который хорошо чувствовал боль народа.

— Сдюжим, — сказал мне Лаушкин утром на мостике, после того как ночью он вместе с другими сигнальщиками слушал радиоинформацию.

Я улыбнулся Лаушкину и ответил тем же:

— Сдюжим!

Тридцать первого декабря, буквально не успев отмыть рук после ремонтных работ, мы уже уходили в море, держа курс на Севастополь, имея на борту войска и боезапас для осажденной крепости.

За время перебазирования мы возвращались туда впервые.

За несколько часов до выхода вернулся на корабль из командировки в Азовскую флотилию Павлуша Батюшков.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

У многих еще оставались в Севастополе семьи, почти все бросили на соседский присмотр, а то просто под замком квартиры и обстановку, и все мы знали, что Севастополь уже выдержал два генеральных штурма.

Часа за полтора до наступления нового, 1942 года мы были на фарватере.

Ночь выдалась холодная, морозило, дымка время от времени затягивала студеное небо.

Одетые по-зимнему, в теплых ушанках, в высоких сапогах, многие в тулупах, моряки внимательно осматривали темное море и прислушивались к воздуху. Смутные очертания балаклавских вершин иногда слабо озарялись вспышками выстрелов, и где-то разгорался пожар. Было такое ощущение, будто что-то повторяется в жизни. Наконец я понял, в чем дело: оживлялись впечатления, оставшиеся у меня от одесского похода. Так же беззвучно время от времени доносился отдаленный шум, будто внезапно где-то что-то посыпалось, вспыхивали зарницы артиллерийского огня.

И, как бы угадывая мои мысли, вахтенный командир, минер Либман, молодой, кудреватый, но серьезный и знающий офицер, вглядываясь в циферблат ручных часов, бубнит мне из-под ушанки:

— Без десяти двадцать три… а идем хорошо… Через час люди сядут за стол.

— А сядут ли? — говорю я. — Ой, не везде сядут. Кстати — что ваш отец? Получаете что-нибудь?

— Остался в блокаде, ничего не знаю с октября… Но сегодня старик выпьет-таки… за всех нас… Это он наверное! — И, развивая мысль, Либман восклицает с горячностью: — А подумать только, как же это так?! Ленинград в блокаде… Какого черта! Сидят вокруг Севастополя! Как смеют! Торпедируют, стреляют, топят.

— Да, чудно́, — согласился я. — Крадемся ночью в свой порт, как воры, как будто и не к себе.

Но Либман, должно быть, счел подобные чувства невозможными для офицера и тут же поспешил поправиться с нарочитой грубостью:

— Э, все это чепуха! Лирика! Они стреляют — и мы будем стрелять. Как говорит наш командир: кто кого. «Надо ихнюю гордость смять, а нашу установить», — сказал один мой знакомый.

— Хорошо сказал. А лирика — разве она мешает вам воевать?

— Мешает. Лирика не для войны.

Я решил подзадорить Либмана:

— А средневековое рыцарство, прекрасные дамы, смерть на глазах любимой? Разве все это мешало отваге?

— Э, — не соглашался Либман, — это все литература. Все эти Ромуальды и Роланды — как их? — все это только поэтические вымыслы, а на самом деле чем проще, чем грубее — тем лучше, вот как наш капитан третьего ранга…

— Ершов?

— Ну да, командир корабля. Этот не выйдет куражиться перед глазами прекрасной дамы. Пожалуй, он об этом, и не слышал.

— А я знаю про него другое: говорят, он не только слышал, но и сам так поступает.

— Командир корабля? Ершов? Не смешите…

— Не смешу, а он именно таков. Ершов и есть Ромуальд, хотя он груб, как средневековый конник… Скиф!

— Еще Чернышевский говорил, что главное для войны — это уметь посылать на смерть.

— Точно ли так говорил Чернышевский? Где это?

— Шум самолета! — прокричал у меня над ухом сигнальщик.

Новогодний разговор был прерван.

К этому моменту корабль миновал траверс Балаклавы, минные поля еще простирались по сторонам. Как обычно, мы держали ход до двадцати четырех узлов.

— Огонь по самолетам! — послышался голос командира.

Я пошел к себе в рубку.

Противозенитные батареи открыли огонь: торпедоносец шел на корабль на контркурсе. Слева по курсу тоже слышался шум мотора. Торпедоносцы — их было не менее четырех — то появлялись из морозной дымки, то опять скрывались.

— Торпеда с правого борта, — донесся возглас.

Но корабль уже отвернул.

Еще две торпеды прошли по носу и по корме. Кренясь от крутых поворотов, корабль увеличил ход. Через переборку, отделяющую мой пост от ходовой штурманской рубки, я услыхал взволнованный голос Дорофеева.

Кажется, это был первый случай, когда Дорофеев выдал свое волнение, но причины были достаточные.

— Находимся на минном поле, — сообщал Дорофеев в переговорную трубку командиру корабля.

Не то я где-то вычитал, не то от кого-то слышал выражение, которое мне кажется справедливым: «Смерть на войне воображения не трогает, спасение всегда удивляет». К такому удивительному случаю удачи нужно отнести и этот эпизод нашего хождения по минам в ночь под Новый год…

Мы еще были в минных полях, когда ко мне на пост заглянул Батюшков. Ершов вызвал его проверить аварийную станцию.

О том, что мы не на фарватере, он не знал. Об этом знали только пять-шесть человек.

— Атаки отбиты. Опять ложимся на курс, — весело заговорил Батюшков. — Как живете? Что нового? Слышно ли что-нибудь о Юлии Львовне?

Павлуша продолжал забрасывать вопросами. В рубке уже повеяло его духами.

— Присядьте, — предложил я и стал рассказывать ему все, что мог рассказать о Юлии Львовне, о которой Павлуша знал с моих слов, о последних корабельных новостях, о том, с каким интересом следили мы за ходом десантной операции на Керчь. Рассказывал, а сам весь был обращен к какому-то страшному, волнующему ожиданию того, что могло случиться каждое мгновение.

Взрыва, однако, не было.

Еще через несколько минут я убедился, что мы снова находимся на фарватере.

— А теперь, — сказал я, сам присев, — теперь я расскажу вам самую последнюю и интересную новость: мы только что сошли с минного поля.

Батюшков понял меня не сразу, а понявши, помолчал и потом сказал:

— Знаете, пожалуй, самое страшное я уже видел и пережил… — И он рассказал мне один эпизод из десантной операции на Керчь.

Этот рассказ я хорошо запомнил, могу довольно точно передать его.

БАРЖА

«Хейнкели» не отстают ни на минуту и все кружатся над десантной баржей. Ее тянет к берегу пароходик — от нас кабельтовых в сорока. На море волна баллов шесть, не менее, волна солидная. Холодно. Как-никак декабрь месяц…

Дотянет или не дотянет?

И виден дым. Может быть, завеса? Нет! Загорелась.

— Баржа тонет, — говорят вокруг.

И мы пошли к ней.

Все ближе, ближе. Пароходик отдал буксирные концы и, сам едва не захлебнувшись, заковылял к берегу.

Баржа круто легла на борт, так круто, что видны трюмы, в трюмах плещет вода…

Еще ближе — и уже видно: у фальшборта тело убитого. Кубики на петлицах и тугие ремни на плечах. Рука и большая взлохмаченная голова свесились за борт, и кажется, что именно их тяжестью кренит баржу… В трюмах плавают кочаны капусты, барахтаются в воде лошади.

Подошли — кажется, уже рукой достать. Серая толпа бойцов стоит на дымящейся палубе неподвижно, молчаливо, как на молитве, а какая-то светловолосая девушка, должно быть из санчасти, растерянно улыбается, ветер треплет ее волосы, она все машет рукой, призывая нас.

Самое страшное, знаете, никак не может пристать лагом. Только толкнемся — своею же тяжестью отталкиваем баржу… И волна уже отнесла нас.

Плеск… выстрелы… голос той девушки… удар бортом — и опять только плеск волны, а по всему телу звон крови… Стыдно, нет больше сил смотреть. Успел только увидеть: у самого борта рядом с лейтенантом солдатик с винтовкой в руках. Наши подают ему легость, кричат: «Хватай!» А он: «Нет, берите вперед винтовку». — «Хватай, дьявол, некогда». — «Бери винтовку»… Так и оттолкнуло нас опять…

Через минутку оглянулся — баржи нет. Плавают одни шапки и сумки да несколько человек на досках.

За это время спустили шлюпку, сбросили круги, какие-то ящики. Кое-кого удалось подобрать. Сил у них уже не было — уцепится за легость, а взобраться на борт нет сил. Так гирляндами и висят, покуда, смотришь, и этих уже нет, смыло.

Уже под вечер, во время стрельбы на берегу, натолкнулись и сняли с какого-то плотика еще двух.

На канлодке все заняты по расписанию. Из свободных — фельдшер да я. Фельдшер за день с ног сбился, а тут опять — откачивай, отогревай.

Один вполне безнадежен, уже труп. Второй как будто еще дышит на стекло, глаза закатились, но жизнь не потухла в нем. Мы с фельдшером и спирт ему вливаем, и сукном растираем. Одно отчаянье: заледенел. Я присматриваюсь, дышит ли еще, и вдруг узнаю: тот самый молоденький солдатик с ружьем, то есть тот, который не хотел прыгать без ружья, требовал, чтобы сначала взяли его винтовку. Небритая щека, остренький нос…

— Милый мой!..

Дело происходит в кубрике, куда и прежде сносили спасенных.

Не знаю, до сих пор не пойму, как это случилось, как я все это придумал, но только, поверите ли, лежу я, уже раздевшись, рядом с солдатиком, обнимаю его крепко, прижимаюсь к нему — только бы отдать ему тепло своего тела… И, послушайте, чувствую, леденящее тело рядом со мной теплеет и теплеет. Человек моргнул, глаза оживились, уже слышно дыхание, шевельнул пальцами, повел рукою и даже как будто пальцами меня потрогал.

А вокруг тишина.

Только слышно — за переборкой работает машина, а наверху бухают пушки…

Вот и вся история. Звали хлопчика Федя.

Федя — звали его, как и вас.

Больше он не успел сказать мне ничего: вызвали меня к командиру корабля, а наутро я сошел с канлодки.

СЕВАСТОПОЛЬ В ЯНВАРЕ

Минут через сорок после атаки торпедоносцев нам уже открылись створные огни Инкермана. Не сбавляя хода, «Скиф» метил прямо в ворота, раскрывшиеся перед кораблем на отведенных бонах.

Пробили склянки.

Было ровно двадцать четыре часа.

Только что с ходового мостика командир корабля произнес по радио поздравительную речь.

— Бойцов благодарю за умелые действия, — говорил командир, и его слова корабль нес вперед вместе с шумом своего хода. — Этим рейсом мы кладем начало новому этапу борьбы с врагом. Мы включаемся с вами, товарищи, в героическую борьбу черноморцев за наш родной Севастополь. Под Москвой фашистские армии разгромлены. В этих боях участвовала морская пехота с честью и славой. Очередь наша, и мы тоже постараемся с честью выполнить свой долг… Желаю вам, товарищи, чтобы новый год стал для вас годом серьезных, славных боевых достижений. Поздравляю вас!

Ершов еще не закончил своей речи, а над нами вдруг закачались пущенные с обоих берегов прожекторные лучи и встретились в мглистой, морозной вышине.

— Как ворота! — восхитился Лаушкин.

— Да, ворота гостеприимства и призыва, — мечтательно проговорил Батюшков.

«Скиф» причалил в Южной бухте у холодильника.

Севастополь, здравствуй!

Быстро выгрузили бойцов и артиллерию и еще успели собраться в кают-компании, но, видимо, не одного меня одолевала усталость. Новогодний ужин был коротким. Я с большим удовольствием завернулся в одеяло и успел несколько часов поспать. Еще не совсем проснувшись, вспомнил: Севастополь!..

Утро было морозное, чистое.

Опять, как в Одессе прошлой осенью, на мостике столпились командиры, молчаливо осматривали город. Всюду было тихо.

— Севастополь в декабре, — послышался чей-то голос.

И хотя уже был, собственно, январь нового года, слова эти легко вызвали ассоциацию переживаемого нами с «Севастопольскими рассказами». Но этот, сегодняшний Севастополь — как он был не похож на тот, толстовский Севастополь!

Помните?

«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет, все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет 8-я склянка».

Бог мой! Как это прекрасно!

Да, так было  т а м, в условиях  т о й  войны.

Грохот и вспышки на холмах — по всей линии приземистых бастионов… Но улицы полны шума голосов, движения войск и обозов, гулянье на бульварах, музыка духового оркестра… Смрад и ужас тесного, переполненного госпиталя… И бухты, кишащие яликами… И белые домики, дворы, полные кур… И опять молнии в клубящемся дыму на голубых и желтых холмах бастионов…

З д е с ь  же весь Севастополь обрисовывался на холмах каменно-безжизненный. Покинутые дома, книги, куры…

Все скрылось от повсеместного огня  э т о й  войны.

Вскоре наша дальнобойная артиллерия начала обстрел вражеских аэродромов и скоплений войск. Лидер вел огонь из своего места у холодильника, потом менял точку и стрелял из бухточки вблизи Морзавода.

Опустевшая Северная бухта казалась незнакомо просторной. Лишь у выхода в море по-прежнему пенилась гряда бон, и, как и в прежние дни, у Торговой пристани, положив на причал одну из мачт, покоился под водой крейсер «Червона Украина», потопленный бомбами в ноябре.

И только извечно, как и в дни Толстого, как и в прежние дни, загоралась зарница над Сапун-горою.

В ЮЖНОЙ БУХТЕ

Севастополь притих, только что отразив второй штурм.

На заснеженных, засыпанных стреляными гильзами холмах и по долинам, по всей дуге обороны от Бельбека до Балаклавы лежали мерзлые трупы в шинелях мышиного цвета.

Поля и холмы были в розовых пятнах, в других местах бесчисленные разрывы мин и фугасных снарядов обожгли землю — и холмы покрылись черными пятнами.

Все клинья, которые удалось было немцам вогнать в линию обороны, были вышиблены обратно. Однако изменить общее положение в Крыму своими силами севастопольцы не могли.

Ожидались новые удары по армии Манштейна со стороны занятого нами Керченского полуострова, новые десанты в Судаке, Евпатории.

Зимние штормы и внезапное замерзание Керченского пролива спасли армию Манштейна: без артиллерии и тяжелого вооружения наши войска, занявшие Керчь и Феодосию, не могли продвигаться вперед. Немецкая авиация с крымских аэродромов действовала беспрерывно.

Второго января, во время высадки десанта у мола феодосийской гавани, крейсер «Красный Кавказ» был атакован с воздуха и сильно поврежден. Кораблю угрожала опасность сесть на грунт. Командир крейсера принял смелое решение: с затопленной кормой он вышел в море и благополучно довел корабль до базы.

Из-за пурги на кораблях не видели сигналов. Приходилось удивляться, каким образом корабли избегали столкновения и не терялись. При всех трудностях, в Феодосии все же удалось высадить значительные силы.

Днем и ночью шли бригады морской пехоты по молодому льду Керченского пролива, за ними — полки, переброшенные сюда из Ирана. Пулеметы и минометы перетаскивали на салазках или вьючили лошадей, неуверенно ступающих по льду, крепленному соломой и хворостом.

Батареи на Чушке и на Тамани и вмерзшие в лед катера составляли артиллерийское прикрытие, а единственный пробившийся сюда корабль ледокольного типа — канлодка Азовской флотилии «Четверка», помнившая еще бои против Врангеля, днем и ночью пробивала дорогу для сейнеров и барж с войсками, затертых во льду. Лед медленно и тяжело продвигался по течению из Азовского в Черное море.

Был высажен десант в Судаке.

Двенадцатидюймовая артиллерия линкора грохотала у юго-восточного побережья Крыма, действуя по тылам противника.

Однако внезапное похолодание не только затруднило питание фронта, — противник выиграл время, оправился от первых ударов, произвел перегруппировку сил. Громадное преимущество давали ему близкие, хорошо оборудованные аэродромы.

Через двенадцать дней после занятия Феодосии наш левый фланг отошел от нее на восток, и линия фронта установилась на так называемых Акмонайских позициях.

На Керченском полуострове началось накапливание сил для дальнейшей борьбы.

Под Севастополем наступило относительное затишье.

Образы Севастополя тревожат наши души.

Первое болезненно-щемящее впечатление сменилось острым чувством близкого и родного: взглянешь в воду у борта — все такая же она, эта глубина, какою была в детстве в Одессе, когда сидели мы рядками на причалах порта с терпеливыми удочками в руках, так же волнует чем-то таинственным — стоит ли вода спокойно или струится, пузырится, легкой скользящей волной отброшена от борта шаланды или мрачно чернеет вечерами между свай, обросших ракушками… А вот и сейчас медленно проплыла чистая матовая медуза… Можно смотреть часами, потому что все это доставляет счастье познания, и думается мне, это и есть чувство родины, соединения с миром, все это уже от сердца — и холодок воды, и запах горячего песка. И невольно я вспоминаю возмущение Либмана: «Как смеют они быть в нашем Севастополе? Почему это так случилось?» И еще вспоминаю Тургенева, который в год первой Севастопольской обороны писал: «Я каждую ночь вижу Севастополь во сне…» А Толстой! «Увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…» Да, и тут, пожалуй, Либман прав: какие уж тут лилии и розы!..

Пахло холодной землей на разрытых улицах города. Всюду хрустело стекло. И здесь и там еще зияли на мостовых и тротуарах свежие воронки.

У столба с предупреждением «Неразорвавшаяся бомба» видны люди — работают с ежеминутной опасностью взрыва.

Из-под земли посреди разрушенной мостовой, как из колодца, тянут тросом, и вот показалась черная металлическая туша, облепленная комьями глины. Ее подтягивают, она слегка раскачивается. Движения людей осторожны. Снова подтягивают тросы, закрепленные над колодцем на деревянных козлах. Слышны выкрики, быстрая команда. Инженер штаба ПВО Козлов обычно руководит этими работами. Район падения бомбы оцепляет милиция. Но вот бомба извлечена, и по улице двигается необычайная процессия: с погребальной торжественностью медленно катит грузовик, буксируя на длинном тросе повозку, на которой чернеет туша бомбы. Отрытые бомбы чаще всего обезвреживаются с таким расчетом, чтобы взрывчатка шла в дело, так же как и металл, отправляемый в новые арсеналы Севастополя на выделку минометов и мин.

Но еще чаще, увы, бомба взрывалась… В домах не уцелело почти ни одного стекла. Из верхних этажей люди перетащились в нижние, а еще лучше — в подвалы. Эвакуировать можно не всех, но, кажется, не многие с этим и торопятся.

Начали заселяться знаменитые катакомбы и подвалы шампанских вин в Инкермане. Помню эти высокие, высеченные в скале залы, заставленные шампанским. Теперь, как рассказывают, в этих залах-пещерах расположились не только арсеналы, но и швейные фабрики, обувные и прядильные артели. Тут же и жилые кварталы. Говорят, уже привыкли к новым названиям этих подземных улиц, и когда спрашивают какого-нибудь заблудившегося ребенка: «Где твои папа и мама, где ты живешь?» — дитя, заблудившееся в пещерах (не сказка ли?), отвечает: «На Прядильной, а номер у нас девять».

Воды там не хватает, но в подвалах десятки тысяч бутылок молодого шампанского. Вино не только заменило воду для питья — бреются и даже заправляют радиаторы автомобилей.

А дети! О чем думают малыши в эти дни? Между ними только и разговоров, кто сколько потушил зажигалок, сколько собрали металлического лома, бутылок для зажигательной смеси. В спокойные часы дети разыскивают хвою для изготовления витаминизированного экстракта, а по коробочкам рассыпают семена: весна же наступит, солнышко пригреет — будем копать грядки! Иные и сейчас уже натаскивают землю и заводят теплицы в своих пещерных квартирках.

Больно все это слышать и вместе с тем трудно отвести глаза от этих домов, улиц, далеких высот Инкермана.

В городе тихо. По заснеженной мостовой за город, к окровавленным холмам переднего края, вслед за процессией с бомбой продвигается колонна. Прогремел грузовик с патронными ящиками. Какая-то женщина собирает уголь. Она в стареньком мирном, должно быть мужнином, пальтишке… Люди мои милые, родные, понятные!

Из колонны кто-то закричал:

— Привет на Большую землю!

Лаушкин из-за моего плеча в ответ:

— Порядочек! Передадим как из почты! Еще лучше!

Моему Лаушкину так и не удалось «сойтись вплотную», и, примирившись, он уже давно не просится с корабля в пехоту.

Кто-то другой, однако, взмолился:

— Солдатушки! Братишечки! Не оставляйте моряка — возьмите с собою.

Из колонны прокричали так же весело:

— Выходи. Становись правофланговым.

Но сойти с борта не смел никто. С этим примирился не один Лаушкин.

Доставленные нами войска вливались в действующую часть. Почта шла по адресам. Холодильник принял запасы мяса.

Непривычно безжизненно было на причалах и во внутренних бухтах Севастополя. Высокая холодная труба завода поднималась над затихшими цехами. На стапелях — недостроенные корабли.

Но старенькие катера по-прежнему, хотя и не так регулярно, ходили от Интернациональной пристани на Северную сторону. На внешнем рейде по-прежнему маячила кубообразная, высокая, выдержавшая уже десятки атак с воздуха, ставшая знаменитой плавучая батарея, прозванная матросами «Не тронь меня». Корабли ОВРа — бессменные труженики моря — по-прежнему выходили из своей базы в Стрелецкой бухте.

Я присматривался к Павлуше Батюшкову. Его жена Варвара Степановна по-прежнему работала в одном из батальонов морской пехоты. Как бы угадывая значение моих взглядов, Батюшков вдруг сказал мне:

— А знаете, если бы даже разрешили, я не пошел бы.

Я смотрел на него с удивлением.

— Знаете, не могу забыть того холода… от солдатика Феди. Как-то страшно.

Ночь наступила рано.

Где-то отбивали склянки, и неизменно вслед за спокойным исконным боем рынды разносился по бухте чужой и чуждый грохот: каждые полчаса немцы методично посылали сюда снаряд из своих севастопольских «Берт». Взрыва этого снаряда ждали теперь так же привычно, как боя склянок.

В кают-компании вертели кино: «Три друга». Лесорубы. Сплав. Молодость. Любовь… Бог мой! Какая отдаленная эпоха!

Ровно стрекочет аппарат, живой луч волшебно голубеет над головами. У самого экрана прямо на палубе уселись вестовые, а на экране меняются кадры очередного киносборника: войска Красной Армии проходят по улицам Москвы… угрюмые горы Мурманска… противотанковая батарея поражает приземистую машину с отвратительным клеймом фашизма… подводные лодки выходят в море…

Снаряды осадной сверхтяжелой батареи размеренно ложатся вдоль по берегам бухты от Павловского мыска к вокзалу и потом обратно.

Успели докрутить фильм.

Освещение в кают-компании притушено. В небольшом уютном салоне неукротимые козлогоны могучими ударами потрясают стол.

— Залп!.. Дробь!.. Белое поле!..

— Точно. Забил. Считайте рыбку.

Взрывы приближаются. Пятый… шестой… седьмой — совсем близко от корабля.

— Великое противостояние, — острит Усышкин.

Двадцать один час… двадцать один час тридцать минут…

Опять взрыв.

— Прошел мимо, — говорит король козлогонов Визе, откидываясь на спинку кресла.

Ложится последняя, с шиком пригнанная к крапчатой дорожке кость домино, и головы игроков поднялись, в глазах оживление.

И вот после короткого потрескивания и шуршания слышен голос диктора:

«От Советского Информбюро… В последний час…»

ТУМАН

Во второй половине мая обстановка в Крыму резко изменилась к худшему: все, что приготавливалось и накапливалось за зиму для наступления и выхода через Крымский перешеек на Украину, в тыл ростовской группировки немцев, — войска, вооружение, боезапасы, даже кадры гражданской администрации — все было потеряно в результате массированной многодневной атаки вражеской авиации, которой все еще мы не могли противопоставить свои воздушные силы.

Керченский плацдарм был нами оставлен.

Севастополь оставался один, лицом к лицу с мощной армией Манштейна. Вся авиация противника обратилась теперь на осажденную крепость.

По всему было видно, что немцы решили повторить опыт прошлогоднего штурма Перекопа и недавней «воздушной осады» Керчи — брать Севастополь с воздуха.

Каждый выход наших кораблей в море немцам становился известен. У крымских берегов корабли выслеживались воздушной разведкой, на подходе к Севастополю — чаще всего на фарватере среди минных полей — корабль встречали бомбардировщики и торпедоносцы. Германские батареи держали под огнем подходы к бухте.

График рейса в Севастополь строился с такимрасчетом, чтобы в Севастополь прийти ночью, разгрузиться и до рассвета выйти в море.

Первый же рейс «Скифа» по новому графику навсегда остался у нас в памяти. Перед, этим походом мы не были в Севастополе недели две.

…Яркое солнце на камнях Севастополя. Отчетливо оттененные холмы. Над бухтами дым, и бухты и самый город еще вдалеке, справа долго тянется низкий берег Херсонеса с оставленным позади пустынным маяком. Вдали горы Балаклавы. Приоткрываются и снова уходят за берега полные жизни и морского труда военные бухты — Камышовая, Казачья, Стрелецкая, и вот уже ясно видны квадратные амбразуры Константиновского равелина.

У боновых заграждений покачивается дежурный катер, и город, взобравшийся на холмы, увенчанный широкой круглой башней панорамы Рубо, перед нами.

С бака стараешься рассмотреть — не видно ли тонкой фигурки в красном берете у колонн Интернациональной пристани? А может, возвращение корабля замечено со скамейки на Приморском бульваре? Отовсюду видны в Севастополе его голубые бухты и корабли, ставшие на бочки. Если на берегу и проглядели знакомый корабль, когда шел он на свое место, то все равно тот, кому нужно об этом узнать, скоро узнает. И тогда уже наверное: только выпрыгни из баркаса на деревянный настил Интернациональной — и первое, что увидишь перед собою в тени старых колонн, — неизменный красный беретик…

Увы, не эти ожидания волнуют черноморцев теперь!

Первая мысль: какие новые препятствия встретит корабль на подходе к базе? Обстановка меняется за время, пока корабль идет от Новороссийска. Вчера фашистские батареи действовали издалека, сегодня могут бить прямой наводкой.

И точно — уже на переходе я принял радио о том, что немцы обстреливают фарватер и самый вход в бухту.

С болью думаешь о городе, терзаемом фашистским железом, и вдруг вспоминается утро в Арбузной гавани в Одессе: поскрипывающие дубки, горшки с цветами на обугленных подоконниках, обнаженные стропила, раздавленный дом Фесенко… Где-то он теперь, простодушный рябоватый Фесенко? Где нашел он свою матросскую славу? Еще в Батуми Фесенко был списан с корабля в морскую пехоту.

Как знать, стоит ли еще над Севастополем башня панорамы, а на берегу Артиллерийской бухты — нарядный дом Института Сеченова? Увижу ли на своем месте серокаменное здание Музея Севастопольской обороны, чем-то особенно милое моему сердцу? А тут вспомнились раздетые усатые манекены…

В эту ночь в бухту мы не прошли.

Густой туман задержал нас в море. Было принято радио: дальше двигаться нельзя, эсминец, шедший перед нами, подорвался на мине.

Навстречу «Скифу» к подходной точке выслали тральщик, но и эта мера не помогла, с мостика нельзя было разглядеть даже полубака. Море обнаруживало себя только плеском волны.

В тумане гудят вентиляторы, тысячи людей устроились кто как успел: под шинелькой, поближе к нагретым кожухам труб, у раструбов, откуда несет машинным теплом.

Движение корабля угадывается по частым поворотам. В ходовой рубке уютно пощелкивают штурманские приборы. Дорофеев сосредоточенно работает, удерживая корабль в заданном квадрате, за пределами которого угрожают минные поля. На столе перед ним беспрерывно дергается лапка одографа, накладывая на карту петлю за петлей, — это путь корабля, блуждающего в тумане.

Так проходит ночь.

Но и вторую ночь корабль остается в море. Блеснет звезда, покажется из тумана узкий, заселенный красноармейцами полубак, и новая полоса тумана опять закрывает небо, море и корабль.

Наутро мы получили маленькое развлечение: в нескольких кабельтовых сигнальщики увидели плавающую мину. Попробовали расстрелять ее — не удалось. Спустили «четверку». Либман и два бойца отправились к миме с подрывными патронами. Весь корабль с интересом и волнением следил за шлюпкой. На море было не менее четырех баллов, и шлюпку и мину заметно качало. Один удар шлюпки о колпак — взрыв. Но, как позже выразился враг лирики минер Митя Либман, «все обошлось гладко, поэтично» — закрепили патрон, подожгли фитиль.

— Шлюпка отвалила! — прокричали с мостика.

И через минуту вырос озаренный мгновенным пламенем тяжелый водяной букет, донесся грохот взрыва. Букет постоял над морем, все более темнея, потом всею своею тяжестью обрушился на волны, и только дымная летучая кисея еще свивалась с пеленой тумана.

Вот и все развлечения, других происшествий не было. Правда, за эти двое суток я успех проиграть Усышкину несколько партий в шахматы.

Запас пресной воды на корабле кончался, нечем было харчить красноармейцев, они имели свой запас провизии только на переход.

Ко всему прибавилось новое серьезное беспокойство. Из-за неисправности холодильников засолились котлы.

В эту ночь много поработал командир котельной группы рыжий Вася Костылев.

Жена Костылева, такая же, как и он сам, рыжая, лохматая и большеротая, — ее портретами была заполнена вся костылевская каюта — оставалась в Севастополе и не соглашалась уезжать, кажется, по причинам романтического характера.

На этот раз Костылев делал последнюю попытку вернуть жену. Ершов обещал отпустить его на берег, если обстановка позволит. И легко понять, как не терпелось Костылеву у просоленных котлов.

Сырой и теплый весенний туман, не пропуская дальше, теперь прикрыл нас от опасности, покуда Костылев и Сыркин приводили в порядок котлы. К рассвету котлы были в исправности, «Скиф» мог требовать от машин все, на что они способны.

На корабле все оживились, голоса стали громкими, движения веселее.

Командир корабля показался на мостике.

С восходом солнца туман начал рассеиваться.

За эти трое суток красноармейцы основательно оморячились, многие матросы нашли земляков. Мой Лаушкин разыскал ребят с Донбасса.

Как известно, шахтеры любят удивлять новичков, опуская их в шахту «с ветерком». Лаушкин ликовал.

«Сейчас попробуют нашего морского ветерка», — повторял он.

Все было готово. Высланный к нам «охотник» уточнил наше место. В счислениях накопилась ошибка на полторы мили, а точность требовалась абсолютная.

Мало-помалу корабль вышел из заколдованного круга, в котором кружились мы трое суток, и, имея минные поля слева и справа, устремился по фарватеру.

Тридцать узлов — это скорость курьерского поезда: пятьдесят два с половиной километра в час.

Навстречу нам, раздувая свои пенистые усы, шли торпедные катера. На полном ходу они повернули вслед за нами — закрыли нас дымзавесой.

И вот уже забелели и тотчас же скрылись за холмами дома Камышовой бухты, торпедные катера начали отставать.

— Кажется, пройдем аккуратно. — Дорофеев выглянул из рубки, как машинист из окна паровоза. Шрам от осколочного ранения на его свежем лице заметно побледнел.

Ершов только повел плечом.

Со спущенными ремнями на фуражках мы рассматривали в бинокли отлоги холмов Северной стороны, дачные домики: именно оттуда стреляли обычно немецкие батареи. Но сейчас по всей прибрежной полосе было спокойно. Бой наблюдался дальше, за Инкерманскими высотами.

— Кажется, пройдем, — сказал еще кто-то.

Все гудело и вздрагивало. Сверкающая пена бушевала за кормой.

И вдруг по корме взметнулись три одновременных всплеска.

Корабль бежал быстрее, чем распадались эти серые водяные столбы.

Следующие всплески легли по курсу и ближе. Стреляла восьмидюймовая артиллерия. Одного удачного попадания такого снаряда было бы вполне достаточно.

СЕВАСТОПОЛЬ В МАЕ

Тяжелые боновые заграждения всколыхнулись и поднялись метра на два, когда «Скиф» пронесся в их ворота. Нет, это не был спокойный, мирный приход в бухту, позволяющий рассмотреть и беретики, и купальщиков на берегу, и даже знакомое желанное окно.

В слегка затуманенной, уходящей далеко-далеко, просторной Северной бухте не было на бочках черноморских крейсеров. Как пустынно и как много воды! Под низкими колоннами Интернациональной пристани безлюдно. Где-то неподалеку, потрясая воздух, прогрохотали взрывы. У самого берега взметнулся столб грязи, еще несколько снарядов легло перед нами уже в бухте.

Брызги над форштевнем корабля стояли такой густой массой, что солнце, только-только взойдя, внезапно образовало летучую радугу. И с этой воинственной радугой перед форштевнем, как бы настигая ее, «Скиф» лихо ушел от грозной батареи. Только один осколок пробил борт в каюте артиллериста Боровика.

В каюте у стола сидел друг Боровика и мой знакомый инженер Морзавода, тот самый, через которого я получил в Батуми письмо от Юлии Львовны. Осколок вошел ему в грудь. «Смерть на войне не трогает воображения…» Так ли это? Забуду многое — не забуду этих носилок с телом, прикрытым брезентом, единственной на этот раз жертвы.

Ребята с Донбасса отведали хорошего ветерка.

Между тем у причала уже толпились матросы и политработники, интенданты — начальники боепитания частей. И едва сошел на причал последний красноармеец десанта, гремя подвешенной сбоку каской, как уже взбегали на корабль люди, с нетерпением ожидающие писем, ящиков с боеприпасом, огромных мясных туш. На берегу ворчат и гудят автомашины, но что-то уже загорелось, опять где-то поблизости прогрохотали взрывы, у самого берега опять взметнулся столб грязи.

— Четырнадцать пожаров, — слышу я у себя над ухом голос Дорофеева.

— Каких пожаров?

— На берегу. Пока входили, я насчитал четырнадцать пожаров, — говорит Дорофеев.

При встрече с командиром корабля командующий флотом пожал Ершову руку и поблагодарил всех нас за образцовое выполнение задачи.

Командующий наблюдал наш маневр с ФКП.

По утрам, на восходе солнца, вице-адмирал выходил из флагманского КП — бетонированных штолен в скале под улицей Ленина. Он поднимался по узкому крутому трапу, исхоженному поколениями моряков, и осматривал с холма порт, Корабельную, берега за опустевшей Северной бухтой.

Вдали, за братской могилой, на Северной стороне шли бои. Беспрерывно гремела артиллерия в стороне Балаклавы, на нашем правом фланге. Никогда не рассеивались дым и пыль за Сапун-горой на Мекензиевых высотах. Там стояли бригады морской пехоты Потапова, Жадилова, Гарпищенко. На Малаховом кургане была поставлена батарея из пушек затонувшей «Червоной Украины».

Все чаще завывал над Севастополем сигнал базовой воздушной тревоги. Однако торговали книжные магазины, в школах учились дети, вблизи от бомбоубежищ, по дворам и на клумбах бульваров, пробивалась зелень ранних овощей…

Так было еще вчера, а сегодня? Как известно, зеленый цвет — цвет надежды. Но листья деревьев были серыми от пыли, вздымаемой бомбами, лишь иногда в деревянном ящике у окна чьей-то квартиры бледно зеленел стручок молодого лука.

У панелей выстраивались очереди женщин, они ждали походной кухни или грузовика с пайковым хлебом. Взрывы приближались. Женщины рассеялись, улица опустела. Но бомбежка прекратилась, и очередь снова выстроилась.

Густо заселились древние катакомбы Инкерманского монастыря. Под улицей Ленина и в районе базара отрывались новые штольни. Многие из этих катакомб были найдены и восстановлены по планам, сохранившимся со времен первой Севастопольской обороны. В штольнях, пещерах и катакомбах шумели примусы, слышались детские голоса, но по нужде люди выходили обязательно вдвоем: один ранен — другой поможет ему.

На Ленинской работала гарнизонная прачечная, и ее клиенты говорили, что в прежнее время никогда не удавалось получать так быстро хорошо выстиранное белье, так тщательно заштопанные носки.

Командир корабля разрешил сойти на берег и Костылеву и Батюшкову; с ними, по поручению Синицкого, нашего хозяйственника, были, отправлены на берег старшина Верба и краснофлотец Олейник. Очень просился мой Лаушкин, но и на этот раз я не мог отпустить его. Верба и Олейник — оба были севастопольцы, старики Олейника жили на улице Щербака, по соседству с Вербой, но, как выяснилось, дома у Вербы оставалась только гитара — его семью вывезли в Новороссийск, — и Верба очень надеялся вернуться на корабль со своей любимой гитарой.

Наступило время отправлять баркас за сошедшими на берег людьми.

Едва баркас отчалил, опять завыли гудки и сирена — сигнал воздушной тревоги.

Высоко в небе над кораблем вспыхивали клубки разрывов. Огонь усиливался. Казалось, стреляет все, что может стрелять на берегу и на кораблях.

Бомбы косой прерывистой цепочкой неслись на Павловский мысок. Дым и пыль поднялись над мыском, мутные фонтаны воды грозно обрушились на буксирный пароход, тянувший баржу недалеко от берега, потом загорелась баржа.

По распоряжению Ершова я просигналил на баркас, чтобы он подошел к пострадавшим судам; я не отводил от них бинокля, страстно надеясь, что баркас успеет подойти. Совершенно так же, как в рассказе Батюшкова, баржа ложилась на борт, а буксир погружался кормой. На барже, однако, людей было, по-видимому, немного, я успел рассмотреть, как трое или четверо прыгнули с борта и поплыли сначала в сторону буксирного парохода, а потом повернули к берегу. Команда буксира не оставляла пароходик…

Мало что известно о героическом труде этих суденышек с белыми буквами на борту СП (Севастопольский порт), а сколь обязаны севастопольцы — и армия и флот — командам этих безыменных отважных пароходиков!

Происшествие на рейде задержало баркас, и наши товарищи вернулись только к вечеру.

Старшина Верба гитары не нашел и вернулся без нее. В доме, по его выражению, «была одна мечта». Дверь настежь, окна без стекол, и в комнате «столько мути, что невозможно было рассмотреть»: какие-то старые кастрюли, коробки, тряпки, дырявые носки и детские игрушки. Но на голой, без матраца кровати горой возвышались подушки. Почему-то они никому не понадобились.

С двумя подушками вместо гитары Верба и пришел.

— Пускай жинка спит на подушках, — умиротворенно заключил он.

Олейник угрюмо молчал. Верба, вздохнувши, пояснил:

— Что же ему рассказывать — там одна дырка.

— Как так дырка?

— Где стоял дом — воронка, и все. Дырка! Спрашиваем окружающих, — продолжал Верба: — «Где старики?» — «Неизвестно». — «Кто может знать?» — «Лидочкина мама». А притом нет ни Лидочки, ни ее мамы. По обломкам ходит кошка… А потому, что, — и рассказчик грустно улыбнулся, — тут кошкин дом.

Батюшков успел побывать у жены в санчасти батальона, но и он, как Олейник, был неразговорчив и печален: он вышел на пристань как раз в то время, когда тонула баржа.

— И нужно же было, чтоб как раз сегодня, — вздохнул Павлуша, и я сочувственно вздохнул тоже.

Батюшков не изменил себе. И в эти дни все на нем казалось с иголочки; от приятно тугих обшлагов кителя неизменно повевало духами.

О, я хорошо его понял! «И нужно же, чтобы как раз сегодня…» А разве не печально было видеть хорошо знакомую каждому черноморцу дежурную зеленую будку на Интернациональной непривычно пустой и разрушенной. Повисли телефонные провода. Окурками, щебнем и стеклом усыпана покатая площадь с тяжелым многофигурным памятником Ленину. На Приморском бульваре безлюдно. Майская зелень надышалась дымом, увядает. Сбиты деревья, цветные газоны разрыты под огородные грядки, какая-то женщина одиноко присматривает за огородом.

Костылев вернулся без жены и еще более мрачный, чем Олейник. Что уж тут расспрашивать!

Вечером в кают-компании появился гость в штатском — явление, от какого мы отвыкли. Оказалось, это не кто иной, как товарищ Борисов, секретарь горкома партии. Он пришел договориться об условиях эвакуации гражданских лиц на «Скифе».

Мы были очень рады этому знакомству. Спокойный, общительный и приветливый человек, на мой взгляд, не менее нужный для войны, чем человек ершовского типа.

Глубокая, спокойная уверенность Борисова произвела впечатление не на одного меня.

Было услышано много интересного.

Между прочим, рассказывая о севастопольцах, Борисов рассказал нам следующую историю. В горком стали поступать благодарности с участков переднего края за систематическую доставку бойцам писчей бумаги и конвертов, а в горкоме должны были признаться, что там этим, к сожалению, не занимались. В чем же дело? Выяснилось, что конверты день и ночь клеил и при каждом удобном случае отправлял бойцам старичок, бывший сторож Музея Севастопольской обороны. Для этой цели он использовал брошенные в подвалах архивные книги и бумаги. Как было тут не вспомнить «коммерческого корреспондента» высочайше утвержденной фирмы!

Ершов и вся кают-компания горячо благодарили Борисова. Это посещение оставило сильный след. Сама собою сказалась какая-то очень важная работа. Понятней, ярче представилась жизнь города, спрятавшаяся, но не подавленная, по-новому организованная.

Секретарь горкома ушел. Разбрелись и другие. Кают-компания опустела, вестовой притушил свет, а я все еще сидел в затемненном углу, как после хорошей музыки.

Понемногу я задремал и очнулся от чьих-то голосов. В другом углу курили и беседовали, не видя меня, Ершов и Визе. Они уточняли порядок посадки эвакуируемых, потом, видно под впечатлением поездки на берег Батюшкова и Костылева, заговорили о командирских женах и, наконец, вообще о женщинах.

Разговор повел Визе с присущим ему легким оттенком цинизма. Ершов больше отмалчивался, лишь время от времени отзывался какими-то неодобрительными междометиями. Казалось, он думает о своем.

— Послушай, Назар Васильевич, — говорил Визе. — Ну, разве это не романтика — остаться во имя любви в осажденной крепости? Нет, я положительно восхищен этой дамой, Ниной Костылевой… Хотя, с другой стороны, законный муж и притом неплохой парень, прибывает из-за моря с риском для жизни. «Нина!» — «Нет, нет». — «Нина! Корабль ждет нас». — «Нет, я люблю другого!» — «То есть как это?..» — «А вот так, люблю — и все…»

— Ну, хватит травить, — остановил его Ершов. — В одном ты прав: у них у всех есть что-то свое, какие-то свои тропинки жизни. Ходят по этим тропинкам, которых ты не видишь… пока не столкнешься нос к носу.

— Гм, — хмыкнул Визе. — И что же? Ты уже сталкивался?

— Сталкивался.

— И кто же эта лесная фея? — лукаво оживился Визе. — Ну, скажем, походка у нее человеческая? На какой улице жила? Или только на тропинке?

— Очень человеческая. На меня всегда больше всего действуют голос и походка женщины.

— Гм! И можешь изобразить?

— Могу. Когда она, прищурившись, приоткрыв губы, задорно шла на тебя — шумит платье, колышутся волосы, и все от нее пышет… соблазном, — я сжимал зубы, ногти вгонял в ладонь…

Мгновенно передо мною встал образ Юлии — таким, какою была Юлия в последнее время… Я щелкнул портсигаром и чиркнул спичкой. Собеседники умолкли. Я вышел из кают-компании, злясь главным образом на Визе: мне казалось, не будь его, я нарочно прочитал бы Ершову последнее письмо Юлии из Алма-Аты — именно потому, что Ершов не представлял себе ее другою, знал только такою, какой изобразил. А я знал, что три или четыре встречи его с нею, о которых мне весело рассказывала сама Юлка, — на балу или на конских бегах, несомненно, составили у Ершова поверхностное, ложное представление о ней. Я больше узнавал ее в том, что она писала теперь:

«Я надела ситцевое платье и поступила в детдом нянькой. Служить! Служить хоть чем-нибудь, служить хоть детишкам! Я обстирываю их, варю им — и это большая для меня радость… С каким удовольствием я сварила бы борщ для ваших матросиков. Помню, один раз Ершов был у нас дома и очень хвалил борщ, сваренный мамой. Почему-то, когда я вспоминаю теперь Назара Васильевича, мне немножко перед ним стыдно… Нет, нет, теперь бы меня не узнали бы…»

МОРЯК СО «СКИФА»

Ночью на борт начали поступать раненые и эвакуируемые. Снялись перед рассветом.

Севастополь выпускал нас в море под гигантской аркой прожекторных лучей, скрещенных над выходом из бухты; прожекторы ловили ночных бомбардировщиков, они беспрерывно гудели над плавучей батареей на внешнем рейде.

Мы уже были далеко за бонами, а над нами вспыхивали и соединялись новые лучи, и эта гигантская световая арка стоила утренней радуги над форштевнем.

Вспыхивало и озарялось по всему берегу.

Ночь теплая, звездная, не было и помину о тумане, доставившем столько затруднений в прошлые ночи. Перед рассветом вызвездило особенно щедро.

Рассвело, когда «Скиф» лег на курс.

Не помню зачем, я спустился с мостика.

Пробиваться среди людей, разместившихся на палубе, было не легко, и тут мое внимание привлек разговор в группе женщин:

— Никогда не нужно хорониться в подвале.

— И не нужно, — подтверждала другая.

— Конечно, не нужно, потому и засыпало. А лучше бы ушли в штольню.

— Да как же, — со слезами в голосе торопливо оправдывалась другая, — нас должны были переселить организованно. А у меня — трое. Каждому нужна постель, нужно забрать вещи, ведь еще жить, а в одном платке не проживешь. У меня одного только керосину было несколько бутылей.

— Так и не отрыли? — спросила третья.

— Одного отрыли, — продолжался рассказ. — Он пролежал под камнями больше суток… Отрыли, он один раз вздохнул воздухом и вытянулся.

— А отца нашли?

— А отца совсем не нашли.

— Надо бежать в щель, а не в подвал, — сказал еще кто-то.

— Щель тоже нехорошо. Бывает — сожмет. В канавку. Самое лучшее — в канавку. Как начали бомбить, ложись в канавку — и все. У меня такое правило.

Рядом хныкали две светлоголовые девочки. На них никто не обращал внимания, и я попробовал заговорить с ними:

— Почему плачете?

— Спать хотим.

— Ну, — сообразил я, — пойдем со мной.

— Не пойдем.

— Почему же?

— Мамка уйдет от нас.

— Где же ваша мамка?

— Вот мамка.

— Да где, не вижу?

— Вот мамка, лежит.

Молодая женщина лежала на носилках. Это осложняло дело. Как перенести раненую? Близко была каюта — общая Батюшкова и Костылева. В согласии Батюшкова я не сомневался, но Костылеву позвонил на его пост. Костылев не возражал, и я вернулся к девочкам и раненой.

— Можно вас поднять?

— Попробуйте, — соглашается она, улыбаясь.

Тонкое, и милое было у нее лицо при слабом свете начинающегося утра.

— Куда вы ранены?

— В ноги, — смущенно отвечает она.

Я кликнул Лаушкина и поручил ему детей, наклонился к женщине.

— Ну, держитесь за меня покрепче.

Она, как ребенок, обхватила мою шею, и мы двинулись. Девочки — одна справа, другая слева. Лаушкин замыкал шествие.

До чего же необыкновенно было это объятие молодой женщины, случайное прикосновение ее щеки. Что-то недавнее, но уже глухо забытое, недоступное, теперь оживилось нежданно-негаданно и стремительно обливало нежным, расслабляющим теплом. Мне казалось, что я не удержу свою легкую ношу, руки слабели, и вид у меня, вероятно, был достаточно глупый.

У порога каюты встретил нас Павлуша Батюшков. Я смутился, но во взгляде Батюшкова, брошенном на меня, я почувствовал столько понимания и даже ласки, что сразу успокоился.

— Ваш Федя? — тихо спросил он, и мне эти его слова были понятны.

В каюте над столом и койкой Костылева уже были убраны все фотографии большеротой блондинки.

Я помог женщине и девочкам умыться. Девочкам очень понравился никелированный кран, такой блестящий и шумный. Их заинтересовало, почему стаканы стоят в гнездах, а главное — почему окно круглое? Нужно было все объяснить, и это тоже было очень приятно.

При швартовке в Новороссийске я снова заглянул к ним и принес шоколад, добытый у Синицкого.

Получить что-нибудь у нашего хозяйственника было делом нелегким, но в этот день Синицкий был сговорчив. Он каялся в своих грехах, а нам прощал наши.

Синицкий — человек чудаковатый, и его счеты с нами были сложными. Так, например, он долго не мог простить Либману, что тот во время операции под Евпаторией, выйдя на баркасе разведать набережную и благополучно вернувшись, все же позволил бойцам схарчить консервы из НЗ.

Мы же не могли вспомнить без смеха, как однажды в зимнем походе Синицкий «спасал корабельное имущество».

Бушевал шторм. Каждый с удовольствием поел бы чего-нибудь соленого, остренького, но Синицкий не отступал от нормы. Волна между тем разбила кранец, откуда вывалились огурцы, селедка и мыло. Видя это, Синицкий самоотверженно бросился спасать огурцы. Волна плеснула и чуть было не вынесла его за борт. Синицкого положили в лазарет, он говорил: «Передайте комиссару, что я старался спасти корабельное имущество».

Добро, однако, зря не пропало. На долгое время мы были избавлены от необходимости выпрашивать у Синицкого мыло для стирки белья. Бойцы же получили добавок к обеду и ужину — омытые волною огурцы.

Мыло, огурцы, консервы были прощены в тот час, когда баркас со «Скифа» и береговые ялики под гром бомбежки спасали людей с баржи и буксира. Прислушиваясь к близким разрывам бомб, Синицкий расчувствовался, а к ужину вышел бледный, как бы христиански примиренный.

«Знаете, — сказал он Либману, — я уже давно списал те евпаторийские консервы. Деньги, что с вас высчитывали, вы получите обратно. Бог с ними, с консервами, селедками. Когда такое делается, это просто мелочь. Каждый из нас может пострадать серьезней».

«Конечно, мелочь, — торопливо подхватил Усышкин. — Вы, Антон Тихонович, рассуждаете благородно. Тут важно самому не пострадать. А знаете, Антон Тихонович, вот мы с вами мало думаем об этом, а в английском флоте, например, офицеры во время бомбежки беспрерывно едят соленые огурцы. Перешибает всякий страх».

Дорофеев поддержал: «И главное, британский флот от этого не страдает и его престиж не падает. Надо бы и нам пересмотреть норму огурцов».

Синицкий задумался.

Обессиленный страхами, Антон Тихонович не только простил консервы и огурцы, но по просьбе Батюшкова выдал несколько плиток шоколада для севастопольских девочек.

Эти совсем прижились у нас и оставляли каюту неохотно.

Костылев, только что отпущенный с вахты, после всего, что пришлось ему пережить и выслушать от своей блондинки, уже с полчаса мучительно зевал у опустевшего, освобожденного от фотографий стола.

Девочки смешливо поглядывали на его рыжие космы. Увидя меня, они попросили снова пустить воду из блестящего крана над белым гладким умывальником…

В «круглое окно» уже была видна новороссийская пристань.

Корабль шумел и гремел. Над головой стучали сотни ног, но на молу, у которого швартовался корабль, было еще безлюдно и тихо. Впряженная в телегу лошадка мирно потряхивала головой, за сараем весело зеленело деревце.

Севастопольские пожары, гибнущая в бухте баржа, улица Щербака с елочными игрушками среди развалин, лучи прожекторов в безумном, воющем и полном звезд весеннем небе — все это осталось по другую сторону моря. Там учились в подвалах дети, приноравливались к военной жизни старики; одни предпочитали хорониться в подвале, другие — в канавке, и оставляли пещеры только по крайней нужде и всегда вдвоем.

Батальная эффектность выхода корабля в море под гигантской световой аркой настороженных лучей уступала место длительному и более глубокому чувству, и в этом, несомненно, я не был одинок; чувство это было общим, хотя с виду моряки были заняты своими прямыми обязанностями по кораблю.

Каждый обживал свою канавку.

Молодую мать звали Клавдией Ивановной. Мы дружески попрощались. Сойдя на стенку, я опять увидел их. Девочки и мать все еще ждали санитарную машину. Пришлось снова помочь Клавдии Ивановне.

— Хорошо вам, — сказал лежавший тут же раненый майор.

— А что так? — спросила Клавдия Ивановна.

— Хорошо иметь рядом своих: муж и привез вас, он и увезет дальше.

Клавдия Ивановна, улыбнувшись, промолчала. Потом тихо и очень печально сказала мне:

— Не знаю, найду ли я мужа… Да встану ли еще на ноги?

И я почувствовал, что и мне необходимо сказать ей самое сокровенное, и я сказал в ответ Клавдии Ивановне:

— Не знаю и я, найду ли…

— Найдете! — прервала меня она. — Вот увидите… непременно найдете. Иначе и не думайте!..

Недавно в Поти на улице, как в чувствительном романе, ко мне бросилась какая-то женщина со словами:

— Ведь это моряк со «Скифа»!

Тут же в растерянности остановился артиллерийский капитан.

— Да это вы, Клавдия Ивановна! — воскликнул я.

И точно, передо мной была выздоровевшая Клавдия Ивановна. Тут же выяснилось, что капитан — ее муж.

Клавдия Ивановна все повторяла, как бы оправдываясь и внушая мужу значение своих слов: «Так это же моряк со «Скифа», — и не скрою, что при этих словах я с волнением вспомнил, как мне хорошо было держать на руках эту милую, легкую, приветливую женщину.

— А вы, — спросила она наконец, — вы уже встретили?

Я не ответил Клавдии Ивановне на этот вопрос, но она поняла меня, затихла и опять заговорила горячо и убежденно:

— Не может быть, чтобы вы не встретились. Непременно найдете.

3

ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД. СПУТНИК

«Скиф» продолжал свою службу.

Как бы развертывая легенду о воздушном корабле океана, он появлялся, голубея на горизонте, следовал дальше, таял, уходил.

По-разному следили за ним с берега.

Немецкие посты торопились передать: «Голубой крейсер прошел постоянным курсом». Немедленно заводились моторы бомбардировщиков и торпедоносцев на вражеских аэродромах.

Иначе следили за кораблем, скользящим по горизонту, глаза тех людей, что были застигнуты несчастьем в белых, еще вчера безмятежных, не знавших врага домиках южного крымского берега.

Внимательно, серьезно высматривали на взморье этот корабль посты осажденного Севастополя, и не было случая, чтобы «Скиф» не показался в тот час, когда его ждали на береговых постах Балаклавы и Херсонеса. С Большой земли шли провиант, боезапас, шла почта, прибывали свежие бойцы.

В пятницу 26 июня мы собирались в очередной рейс в Севастополь, приняв на борт свыше двух тысяч красноармейцев, около тысячи двухсот тонн боеприпасов и несколько полевых орудий.

За два часа до нас с войсками той же сибирской бригады вышел в море эскадренный миноносец «Боевой». Мы рассчитывали догнать его в море.

Корабль уже был готов отшвартоваться, работа машин отдавалась легким вибрированием кормовых отсеков; было видно, как над могучими трубами дрожит и струится воздух, согреваемый отходящими газами. Иногда выбрасывался темный клуб жирного мазутного дыма. Кочегары и машинисты прибирали к рукам более ста тысяч лошадиных сил, которыми располагали главные механизмы корабля.

Десятки приборов шевелили усиками стрелок, показывая давление пара, контролируя циркуляцию воды и масла.

Батюшков терпеливо проверял свое разнообразное хозяйство. Поднялся на мостик.

— Знаете, кто идет с нами? — спросил нас Дорофеев.

— Сибиряки.

— Угадали. А еще?

— Ящики с боезапасом.

— Угадали. А еще?

— Пушки.

— Пушки. Смотрите, они уже все знают. От них не скроешь ничего. Но все-таки одного пассажира вы не усмотрели, — и Дорофеев назвал фамилию известного писателя — Евгения Петрова.

— Так с ним же хорошо знаком Усышкин, — вспомнил я. — Они друзья по Москве.

— Что же, — отозвался Батюшков, — мы станем друзьями по «Скифу».

За время войны в газетах часто встречались его фронтовые очерки, и я не был разочарован, когда на мостик взошел смуглолицый человек, с виду и вправду бывалый фронтовик: в пилотке, в обмотках, с походной сумкой на бедре.

Длинноногий, с резким профилем и сильной челюстью, Евгений Петров, казалось, каждую минуту торопился куда-то, но со всеми заговаривал охотно и просто, жадно выслушивал каждого, хотя многое предстояло ему увидеть самому, и при этом приближался к собеседнику вплотную, как бы что-то доказывая; слова выговаривал кругло, несколько возбужденно и смотрел очень утомленными глазами. Было заметно, что предстоящее плавание волнует его.

Мы быстро с ним разговорились. У него был выбор: он мог идти раньше на «Боевом», но предпочел идти с нами. Себя он скромно называл военным корреспондентом, свою задачу объяснял коротко:

— Я должен написать о Севастополе. Ведь до сих пор нет ясного рассказа, что там происходит.

С этим заявлением охотно согласились.

— Ведь нам предстоит прорвать блокаду, не так ли?

— Да, это так, — согласились и с этим.

Поднялся на мостик Усышкин и не без удовольствия отрекомендовал всех нас своему другу, а его при этом назвал «нашим попутчиком».

— О нет, — возразил тот, — только не попутчик.

— Ну, тогда спутник.

— Это лучше.

Каждому хотелось рассказать нашему спутнику о Севастополе. 28 мая в последний раз мы были в Севастополе днем. В ночь с 5 на 6 июня — в последний раз в Южной бухте. Немцы прорвались в район Голландии. Держали под огнем бухту, Корабельную сторону и Спецкомбинат в долине Инкермана, недавно склады шампанских вин, теперь подземный арсенал Севастополя.

Все чаще завывал над городом сигнал базовой воздушной тревоги. И наступили дни, когда эта предупредительная мера стала бесполезной: эскадрильи бомбардировщиков висели над Севастополем, беспрерывно сменяя одна другую. Наша истребительная авиация вступала в бой сразу при взлете с аэродрома на Херсонесском мысу или Куликовом поле.

Уже невозможно было найти признаков улиц. Над необъятной грудой обломков никогда не рассеивались дым и пыль, и все-таки в Севастополе что-то еще стонало и рушилось.

Положение крепости было очень серьезным…

«Скиф» снялся днем, в обычное время, с таким расчетом, чтобы утром быть обратно. Ночи наступили короткие. Уже давно корабли не ходили прежними зимними курсами, спускаясь к Синопу и потом поднимаясь на норд. Теперь шли полным ходом, прямо на Севастополь.

Красноармейцы десанта неплохо устроились. Это были живые, бодрые, веселые ребята, не доставлявшие лишних хлопот. То здесь, то там раздавался громкий смех, гремели консервные банки, слышалось бойкое словцо. У краснофлотских бачков нашлась ложка и для сибиряков.

Розовощекий молодец балагурил на полубаке:

— Никогда моря не видел, да вот увидел. Турция у вас тут, что ли? Севастополь! Теперь моему деду нечем передо мной хвалиться, а то он с детства что-то знает про Севастополь.

— У меня отроду в море никто не плавал, — рассмеялся другой, — боялись из лесу выходить. А тут, смотрю, со всех сторон открыто — забирай.

— Кому ты нужен?

— А как же, нужен: везут. Слышишь, как пароход гудит?

— Ну, что же, по волне шибче… На, кури, пока я добрый.

И, как бывает дома, от веселых гостей всем нам стало веселее — и себя и нас развлекали стрелки и пулеметчики, недавние охотники и колхозные бригадиры. Понравилось это и Ершову.

— Ого! Смотрите, Вешнев, среди них есть и бородатые… Вот это мужики! — заметил он, взойдя на мостик. — Не напрасная слава! Каждый из них и кубанцу пара, эти не подведут.

И правда: «Сделаем, сделаем, — казалось, говорили сибиряки. — Сдюжим. А насчет Турции — это так, чтобы только позлить».

Прошли Мысхако, легли на курс. Спокойное мора ярко синело и по горизонту отражало круглые чистые облака. Новороссийский берег вскоре скрылся. Впереди по курсу мы имели «Боевого» и рассчитывали догнать его около девятнадцати часов. Развили большой ход, и в этом привычном шуме то и дело слышался доносимый ветром с полубака мужской солдатский хор.

Хорошее настроение не оставляло Ершова, а настроение командира — это не последнее дело. Он даже заглянул в рубку ко мне. Как раз в этот момент донеслась моя любимая песня «Раскинулось море широко». Я прислушался, улыбнулся, и Ершов ласково согласился:

— Пускай поют — хорошее дело, солдатское!

Опять было рванулся я к нему и опять удержался.

В море сибиряки по своему почину установили на носу и на корме «Скифа» по станковому пулемету, и Дорофеев по этому поводу заметил довольно метко:

— Круговая оборона!

Корабль шел точно по пассажирскому расписанию. Миновали меридиан Керчи. Вскоре справа по носу начали вырисовываться горы Крыма. Сигнальщики высматривали «Боевого». Было восемнадцать часов с минутами, когда на траверсе мыса Меганом впереди по курсу показались самолеты противника. Они все кружились над одной и той же точкой. Чувствовался близкий вечер, солнце склонялось, в такое время труднее всего вести наблюдение по солнцу. Все, кто был на мостике, встревоженно следили за кружением бомбардировщиков.

По воздушной тревоге на мостик вышел и Евгений Петрович со своей обязательной походной сумкой.

— Впереди «Боевой»? — спросил он. — Вот видите, все равно догнали, так что мне жалеть не о чем… И вы не жалейте, — попробовал пошутить он, — вы мне все рассказывайте!

— Да, впереди «Боевой», — сурово отвечал Ершов.

Внезапно под мушиным роем самолетов встал высокий раздвоенный столб дыма и пара. Мы продолжали идти полным ходом прямо на этот столб. Самолеты кружились. Когда же вдруг они начали собираться стайками, отпала последняя надежда.

Командир «Боевого» был другом Ершова. На «Боевом» плавал закадычный друг Батюшкова, лейтенант Козловский. Едва ли не каждый из нас имел на миноносце друзей и знакомых.

Песни на палубе замолкли. Люди толпились, стараясь рассмотреть, что происходит в морской дали. Высокий беспрерывный гул быстрого хода мешал слышать голоса.

Столб дыма рассеялся, затуманив часть горизонта. Корабля не было. Издалека были видны плавающие в море предметы. Потом среди ящиков и обломков в цветастом пятне разлившегося мазута мы увидели головы людей. Воздушный пузырь задерживал погружение части корабля: над водой еще торчала мачта. На ней, крепко обхватив автомат, сидел красноармеец. Огромное мазутное пятно колыхалось, отблескивая то лиловым, то розовым, люди плавали на обломках, и нельзя было понять — то ли они кричат и машут руками, призывая на помощь, то ли требуют от нас проходить дальше: бомбардировщики вернулись и принялись за «Скифа».

Мы описывали циркуляцию вокруг плавающих людей и стреляли по самолетам.

Я искал глазами Козловского и командира корабля и не находил их. Вспомнил красноармейца на мачте, но уже не увидел ни мачты, ни красноармейца…

Командир дал в штаб радиограмму: «Нахожусь на месте гибели «Боевого». Веду бой с авиацией противника, намерен оказать помощь людям. С наступлением темноты окажите помощь подводными лодками».

В ожидании ответа, отражая атаки бомбардировщиков, «Скиф» держался некоторое время на обратном курсе, потом снова повернул к месту гибели эсминца. Готовили к спуску баркас. Батюшков, побледневший, но, как всегда, неторопливый и деловито-внимательный, помогал запустить на баркасе мотор.

Теперь люди толпились по всему борту.

Плотовщик с Енисея! Леса на крутых берегах твоей реки не тронуты острым металлом и огнем войны. Дом на длинной песчаной косе стоит крепкий, квадратный, чистый. Далеко тебе отсюда до этого дома, но не дальше, чем немцу. Ты знал, что делаешь, когда шел сюда, на наше Черное море, драться за Севастополь. Бей врага здесь, чтобы по-прежнему крепкими углами стоял твой чистый дом на Енисее! Вот был у матросов дом, свой кубрик на миноносце — мы увидели лишь верхушку мачты.

На тихом ходу подошел «Скиф» к месту гибели миноносца, и тогда можно было услышать, как моряки, державшиеся на воде, пели широко и свободно: «Раскинулось море широко…»

А может быть, это только чудилось? Нет, черноморцы пели эту песню! Один из немногих подобранных позже краснофлотцев говорил, что они требовали, чтобы «Скиф» не задерживался, а шел дальше — не то разбомбят и нас.

От прямого попадания бомбы эсминец разломился надвое.

Корма тотчас же ушла под воду, а носовая часть еще держалась на плаву. В кают-компании был развернут санпост. Дверь прижало листами разрушенной элеваторной трубы. Запертые таким образом люди отдраили иллюминаторы и простились с товарищами, державшимися на воде. Вторая половина корабля медленно погружалась…

Все эти подробности я узнал позже от Батюшкова, который упорно искал кого-нибудь из спасенных — и разыскал.

Спасенный матрос был вестовым кают-компании.

От него Батюшков узнал о последних минутах Козловского. Желая приободрить других, Козловский, всегда любивший пошутить, спрашивал серьезным голосом: «Вестовой, почему нет чая? Время подавать».

…Самолеты снижались, пулеметная стрельба гнала от плавающих людей стаю чаек.

Из штаба поступил ответ на радиограмму Ершова:

«Следовать по назначению».

Ершов нервно вернул мне бланк радиограммы, оглядел море и небо — людей на воде, самолеты, которые виражили теперь в стороне, ожидая, по-видимому, момента, когда «Скиф» застопорит машины, — и подал команду. С шумом, отбрасывая волну, корабль развернулся и вышел на прежний курс. Вскоре самолеты отстали.

«Скиф» следовал дальше по назначению.

Сибиряки, притихнув, закуривали у обреза.

Суровые законы морской войны беззастенчиво обнажились перед нашим пассажиром в пилотке, с сумкой на боку.

Иногда его фигура попадалась мне на глаза: он держался спокойно.

Перед Севастополем мы снова разговорились с ним.

Наступила лунная ночь. Только что «Скиф» отразил атаку торпедных катеров. Их буруны на зюйде еще раз сверкнули пеной и больше не появлялись. Мы шли между минными полями, машины неутомимо гнали корабль.

Справа уже полыхало бледное при луне зарево Севастополя.

Больно прижимая меня сумкой, наклоняясь так, что я видел его глаза, еще более усталые, чем днем, Петров заговорил о военно-тактической стороне дела, но за его словами чувствовалось волнение иное.

— Как об этом рассказать? — как бы просил он совета. — Послушайте, ведь это больше чем прорыв блокады, больше чем прорыв «Шарнгорста» и «Гнейзенау» из Бреста. Там были мощные корабли, поддержанные авиацией, а здесь один небольшой лидер — и все против него.

— А вам знакома эта история?

— Описание морских сражений — мое любимое чтение.

— Ну и что же? То, что вы видели, не отшибает интереса?

Не отвечая на вопрос, а проверяя свои представления о масштабе события, свидетелем которого стал, он одновременно и спрашивал и убеждал меня:

— Ведь это так? Скажите, я не ошибаюсь?

Он не ошибался в главном.

Он оттенил то, чтонам, скифцам, казалось уже обыденным: торпедные катера… авиация… мины… так было два дня тому назад, так и на этот раз, такое уж у нас ремесло!

А между тем действительно заканчивалась первая половина операции корабля, которая по своей дерзости и умелому поведению моряков, то есть и с моральной и с тактической стороны, выдерживала сопоставление со смелым прорывом германских линейных крейсеров «Шарнгорст» и «Гнейзенау» — одноименных с погибшими в 1941 году — из атлантического Бреста через Ла-Манш в свои порты.

Черное море увидело больше, чем Ла-Манш.

То, что произошло на следующий день, 27 июня, никогда не забудут на Черноморском флоте.

КАМЫШОВАЯ

На пыльном, развороченном бомбежками берегу Камышовой бухты ждали кораблей тысячные толпы раненых. Здесь же были эвакуированные из города женщины и дети.

У берега стояла старая, дырявая баржа, она служила причалом.

Причаливать в мелководной узкой бухте не легко. Корабль медленно подходил кормой, а толпа уже теснила тех, кто был ближе к причалу.

Бои шли на Корабельной, у вокзала, даже в районе Приморского бульвара, где немцам удалось высадить диверсионную группу.

В свежем воздухе моря, едва мы приблизились к берегу, запахло гарью. Севастополь горел всюду, куда ни посмотришь. Временами зловещий, подвижной свет от пожаров слабел, и тогда вытоптанная земля, толпы людей, строения в бухте освещались бледным ровным отблеском прожекторных лучей, бегающих по небу. Зенитная артиллерия не успевала действовать по всем направлениям, снаряды и пушки берегли. Огонь открывали лишь в секторах, наиболее существенных для обороны.

В эти дни и ночи — последние ночи Севастополя — уже не обращали внимания на беспрерывный гул самолетов, на завывание их сирен, и нигде не было вполне безопасного места, и его уже не искали.

По всей сжигаемой и испепеляемой территории — от Инкермана и Балаклавы — дрались, собирались в отъезд, надеялись и перевязывали раны люди, потерявшие обычное чувство опасности. Если оно вдруг пробуждалось, так потому, что там или здесь к опасностям, ставшим уже привычными, внезапно прибавлялось еще что-нибудь: упала рядом бомба замедленного действия, появилась угроза не поспеть в Камышовую бухту к приходу корабля, хотя и есть право на эвакуацию.

Немецкие батареи приближались с каждым часом и покрывали огнем все новые и новые площади. Тот, кто в эти дни ступал на каменистую севастопольскую землю, уже был героем.

Прямо с корабля сибиряки пошли в бой.

Едва скатили по трапу на баржу и с баржи на берег последнюю пушку, началась посадка.

Порядок посадки обычно устанавливался такой: впереди несли раненых на носилках. Однако не для всех тяжелораненых хватало носилок, и нередко можно было видеть, как двое раненых тащили третьего, который совсем не мог передвигаться.

Бойцы, расставленные от берега до корабля, передавали раненых из рук в руки; на борту распоряжались Визе и комиссар корабля. Здесь, у трапов, по которым беспрерывно густым валом валила толпа, они хорошо понимали один другого, и не было случая, чтобы раз навсегда заведенный порядок почему-либо нарушался. Быстро и разумно заполнялись кубрики, размещались люди на полубаке.

Первым словом, какое произносили севастопольцы, ступив на корабль, было — вода. «Воды!.. Воды!.. Воды!..» Но и на борту не сразу можно было добраться в этой толпе до воды, чаще приходилось отвечать, что все устроится после погрузки.

— Потерпи, друг, вот погрузимся — все будет.

Думаю, нелегко было разобраться в этой буре впечатлений нашему пассажиру. Ближние вспышки пламени то и дело озаряли его лицо, он, казалось, оцепенел при виде происходящего перед ним, смотрел, сведя брови, упорно и строго. Сначала было не до него. Я считал, что Петров в Севастополе сойдет, мне показалось, что он и сам лишь выжидает для этого удобный момент. И в самом деле, как только немножко успокоилось, он зашевелился. Только теперь мог выйти на мостик к своему другу Усышкин, который, кстати сказать, был моложе его лет на десять. Усышкин сразу взял быка за рога:

— Как думаете действовать? Собираетесь сойти, что ли?

— Признаться, затрудняюсь.

— Я бы на вашем месте поговорил с Ершовым. И думаю, сходить бессмысленно. Только затеряетесь.

— Знаете, — не отвечая на вопрос, сказал Евгений Петров, — здесь война «в настоящем ее выражении»… Кажется, так писал Толстой… Все, что писали о Севастополе до сих пор, — это какой-то писк, лепет. Но я и сам не знаю, как об этом написать… Несчастный, роковой город, весь на костях! Какое злодейство!.. А сойти или не сойти — это по обстоятельствам. Видите ли, мне нужно срочно корреспондировать… Сойти — куда? В этот ад? Может, вы и правы: надо бы поговорить с Ершовым. Где он?

— В кают-компании, ужинает, — проговорил Либман.

Этот ответ как будто озадачил Петрова. Мне и самому стало как-то неловко за Ершова, и я решил занять гостя.

— Вы прежде бывали в Севастополе? — спросил я.

— Не раз. И все-таки я плохо разбираюсь сейчас в географии, — усмехнувшись, сказал Петров. — Скажите — город в этой стороне?

— Да.

— Город здесь. Северная сторона там, — рассуждал вслух мой собеседник. — Там Балаклава…

— Нет, Балаклава сюда. Вот по направлению к этому большому пожару.

— В Северную бухту корабли уже не входят?

— Ни в Северную, ни в Южную.

— Противопоказано, — ввернул словечко Усышкин.

— Ди… дико все это, — вдруг, заикаясь, выговорил его друг, — очень странно!

— Да, непривычно.

— Необратимо, — опять ввернул Усышкин.

Либман при этом разговоре был тут же, все это слышал, но на этот раз угрюмо молчал.

— Но, знаете, — опять заговорил Петров, — я был на Севере, на Карельском фронте, на Западном. И не знал бы войны, если бы не побывал здесь с вами. У меня самого в голове сейчас пожар. Скажите: как вы думаете, — обратился он к Усышкину, — подберут людей с эсминца?

— Ну, на этот счет больше может сказать Вешнев. Он держит связь со штабом. Донесение командир давал?

Я отвечал то, что знал по этому поводу: там, на месте, должны быть подводные лодки.

— Давно командует Ершов «Скифом»? — поинтересовался наш гость и тут же добавил: — Характер!

— И здесь, по вопросу о Ершове, у нас специалист Вешнев. У Вешнева к Ершову замечается повышенный интерес, он вам даст все справки… Хотя, кажется, в характере Ершова не разобрался и до сих пор.

— Характер на войне понимается и просто и сложно, — с горячностью, как будто только и ждал, чтобы Усышкин коснулся этой темы, заговорил Петров. — Человека назвали ослом. Он улыбнулся и отошел в сторону. Это — характер. А когда в человека стреляют, он прячется, или когда боец бросается с гранатами под танк — это не объясняет его характера. Тут может быть все: и страх, и состояние аффекта, и ясное сознание долга, геройство. Вам и повезло и нет: перед вами люди всегда в действии, а характер объясняется через его оттенки, на войне проявление чувств слишком резкое и прямое, такие же резкие поступки. Вот, скажите: что это — характер? «Где командир?» — «В кают-компании, ужинает». Почему он пошел, а вы не пошли ужинать?

— Кто?

— Ну, хотя бы вы же сами, товарищ…

— Либман, — подсказал Либман.

— Да, да, вы сами, товарищ Либман, или вот товарищ Вешнев. Какая это черта характера? А вот это — характер?

И он показал на сходни, по которым проталкивалась в толпе какая-то женщина, не слыша ни толчков, ни голоса толпы, держа на руках девочку лет пяти, то прижимая ее к плечу, то снова как бы протягивая ее кому-то, как бы вверяя ребенка. Женщина покачивалась, но шаг за шагом упорно продвигалась вперед.

— Уверен, — закончил свою мысль Евгений Петров, — уверен, что эта женщина еще вчера робела перед управдомом, а тут не сробеет, девочку донесет. И все-таки — как думаете, это проявление ее характера?

— У нее вид безумной, — сказал Усышкин.

В это время подошел вестовой кают-компании с приглашением от капитана третьего ранга «товарищу корреспонденту»: Ершов приглашал гостя к ужину.

Минуту помешкав, как бы что-то взвешивая, наш гость извинился перед нами и со словами: «Надо пойти поговорить» — пошел за вестовым, пробираясь по скользкой палубе среди все более густеющей толпы.

И, еще раз оглянувшись на зарево, закричал нам:

— Кстати, вспомните, что писал о храбрости Толстой… Помните Тушина? Капитана Хлопова?

Провожая взглядом гостя, я увидел у сходней Батюшкова. Он с особенным вниманием всматривался в толпу раненых. Это его внимание я хорошо понимал: несомненно, Павлуша высматривал свою жену Варю.

Раненые еще не прошли, а этот поток перевязанных, забинтованных матросов с накинутыми на плечи бушлатами, стрелков в затертых до землистого цвета гимнастерках, в штанах, испачканных кровью, полковников на костылях, морских лейтенантов в высоких сапогах, с рукою, взятой на перевязь, — в этот беспрерывно и равномерно льющийся на баржу поток мужчин замешалась еще одна женщина.

— Да она же без ребенка! — кричал один из наших бойцов, когда другой уже пропускал ее дальше.

Женщина не оглянулась на крик. Она искала глазами и спрашивала у каждого:

— Но где же мой ребенок, где мой мальчик? Он пошел сюда. Товарищи, где мой ребенок?

— Проходил мальчик? — спросил Визе у краснофлотцев.

Какого-то мальчика передавали из рук в руки. Матросы это видели.

— Гражданка, пройдите сюда, — распорядился Визе. — Сейчас разыщем вашего мальчика.

У Визе было выработано безошибочное чутье: он умел в этой толпе сразу указать, где затерялась сбитая с головы фуражка, и безошибочно заметить всякую попытку просунуться фуксом. Не ошибся он и на этот раз: через несколько минут матросы разыскали мальчика.

Пошли первые пассажиры из гражданских.

— Это «Скиф»?

— «Скиф».

— Ну, значит, все, — по-военному коротко заключила пожилая женщина и счастливо оглядела моряков. — Морячки, мне хоть куда-нибудь, только водички, если можно.

И она послушно повела девочку лет шести в румпельное отделение, куда решили поместить женщин и детей, — все кубрики уже были битком набиты. Я вспомнил, как в прошлый наш приход одна девушка рассказывала о своей подруге. Та соглашалась идти в море только на «Скифе» и все ждала нас. Но мы не приходили в Севастополь несколько дней, и за это время девушка была убита.

Сколько было в Севастополе таких девушек! Сколько было матерей, так и не разыскавших своих ребят!

Уже к концу посадки какая-то старуха кричала с борта корабля на берег:

— Варя, иди же! Варя, что там случилось?

Павлуша настороженно вытянул шею, но нет, это была другая Варя. На берегу металась незнакомая женщина. Она потеряла кого-то и, вероятно, так и не ушла из Севастополя: «Скиф» был последним крупным кораблем, в последний раз вышедшим из Севастополя в ночь на 27 июня.

Корабль взял до трех тысяч раненых бойцов и более пятисот человек из гражданского населения. Ведь здесь ждали двух кораблей, а пришел один…

Начало светать.

Баржа медленно отходила.

Капитан третьего ранга, друг Ершова, который, по обыкновению, командовал на берегу посадкой, кричал:

— Назар Васильевич! Приходи еще разок. Не забывай.

И Ершов глуховато басил с мостика:

— Придем. Не теряйся, Дмитрий Сергеевич.

— Счастливого плавания!

— Счастливо оставаться!

Запах гари и еще чего-то, что я слышал только в воздухе военного Севастополя, тот горький, памятный мне до сих пор запах рассеялся — пахнуло простором Черного моря, рыбой, солью.

Мы старались рассмотреть силуэт Константиновского равелина на Северной стороне, в котором еще дрался отряд черноморцев. В ту ночь их поддерживали каши катера, но уже в следующую ночь подойти к равелину не удалось. Его бойцы во главе с командиром ушли на Южную сторону вплавь, держа направление на орла — памятник кораблям у берега Приморского бульвара. Матросы плыли через бухту вдоль боновых заграждений. Два самых сильных пловца поддерживали раненого командира. В это время все севастопольские батареи, которые могли направить сюда свои пушки, истратили последние снаряды, но задачу выполнили: огневые точки немцев на берегах бухты были прижаты на все время, пока бойцы равелина плыли на Южную сторону.

Уходя все дальше и дальше в море, мы видели, как на Северной стороне вокруг равелина вспыхивали огоньки: немецкие пушки стреляли по равелину в упор, и всюду — сколько охватывал взгляд — за кормой «Скифа» горел и грохотал Севастополь, весь в зарницах и лучах войны.

А Бивербрук еще убеждает американскую буржуазию, что России надо помочь, что мы это заслужили.

27 ИЮНЯ

В отчете о дальнейших событиях сказано:

«Приняв на борт раненых и эвакуированных, лидер вышел в Новороссийск. С рассветом был обнаружен воздушной разведкой противника и вслед за этим атакован пикирующей авиацией…»

Еще пятью или шестью фразами исчерпывается этот отчет командира корабля. Более чем лаконично. Но даже вахтенный журнал с его тщательной регистрацией фактов не может передать атмосферы боя.

На «Скифе» не было ни одного человека, не видавшего над собой самолетов врага, но тысячам из этих людей в первый раз предстояло встретить авиацию противника в море. Люди знали, что это неизбежно, что, кроме авиации, нас стерегут в море немецкие подводные лодки, торпедные катера и магнитные мины, — каждый корабль, прорывающийся в Севастополь, а тем более обратно, к Большой земле, должен быть готов ко всему.

Не тревожились только дети. Всем другим оставалось лишь право питать про себя надежду, что всё каким-то образом обойдется, или думать, что не тебя убьют, а соседа. Это на войне бывает.

Наиболее предусмотрительные — таких было немного — не стеснялись поскандалить из-за местечка на палубе, которое, казалось, лучше защищает от осколков. Большинство молчаливо устраивалось где привел бог, и тут же людей одолевал сон.

Об опасностях перехода разговоров не было. Слышались разговоры о том, что случилось вчера, позавчера на позиции, на батарее, в подземном севастопольском госпитале, в штольнях под Историческим бульваром, где уже нельзя было укрыться от пуль немецких автоматчиков и где осталась подушка, а подушка сейчас очень пригодилась бы…

— Друг, подержи костыль, — слышались голоса.

— Посунься. Еще посунься.

— Куда еще? Я от бомбежек весь раструшенный — рассыпаюсь.

— Ольга Дмитриевна, вам надо пройти в каюту, берите Славочку.

— Да разве теперь пройдешь! — волнуясь, отвечала женщина, и она была права.

С трудом, но все же отвоевали краснофлотцы проходы на верхней палубе. Толпа успокоилась, умялась, уселась, улеглась, в рассветных сумерках с мостика можно было видеть тяжелую людскую массу, обложившую палубу, дымовые кожуха и ростры.

Когда мы вышли на фарватер, только серело. В море совершенно заштилило.

Меня вызвали к телефону.

— Вас ищет гражданин Воронихин, зайдите ко мне, — услыхал я усталый и глухой от тревоги голос Павлуши Батюшкова.

Мы ушли, и Батюшков так ничего и не узнал о своей жене Варваре Степановне.

В утешение я не мог сказать ему ничего, не мог я вспомнить и того, кто такой Воронихин.

— Он называет себя научным сотрудником Музея Севастопольской обороны.

Я вспомнил Бориса Лаврентьевича Воронихина, сотрудника Севастопольского морского музея.

Выше я уже говорил, что провел немало свободных часов в отдаленной прохладной комнате музея, за толстыми стенами из инкерманского камня. Я успел заслужить доверие Воронихина, и он выдавал мне на руки даже подлинные письма Нахимова, чем особенно дорожил.

— Где же сей Воронихин? — спросил я.

— Да здесь, у моего КП, — непривычно вяло отвечал Батюшков. — Он узнал, что вы на «Скифе», и хочет вас видеть.

Командный пункт Батюшкова помещался под мостиком, я быстро сбежал туда.

Воронихин пристроился на каких-то ящиках. С двух-трех слов все выяснилось: в ящиках упакованы самые ценные книги музея, литографии, экспонаты, приобретенные музеем уже за время нынешней борьбы за Севастополь, — все, что не успели вывезти и что удалось собрать сейчас. Часть имущества доставили с мыса Фиолент, из бывшего Георгиевского монастыря, где его скрывала и берегла до последнего времени надежная пещера, часть — из городских подвалов. Здесь было и то, что удалось спасти от панорамы Рубо. Полностью вывезти панораму не удалось. Специалисты считали, что полотно не выдержит перевозки. Тогда было решено панораму не трогать. На Историческом бульваре не устанавливалось никаких батарей, воинские части не располагались вблизи панорамы. Немцы знали это, и все-таки вечером 25 июня около шести часов «юнкерсы» начали пикировать на монументальную башню. Здание загорелось. После этого немцы открыли по панораме артиллерийский огонь, довершая ее разрушение.

Большая часть полотна силой взрыва была сорвана со стен. Потолок горел, но группа краснофлотцев, лейтенант Черкасов и капитан Леман, бывший доцент одного из ленинградских научно-исследовательских институтов, в дыму и огне спасали части драгоценного полотна.

Все это я узнал от Воронихина.

— А письма? — спросил я. — Нахимовские письма вывезли?

— Письма при мне, — взволнованно и как бы виновато отвечал Воронихин. — Вот они, в этом портфеле.

— Вы одни?

— Жена в Новороссийске. Коля со мной. Вот он, спит.

Коля, сын Воронихина, юноша лет восемнадцати, спал на ящиках, завернувшись в плащ-палатку. В Севастополе он состоял в добровольческом отряде по разоружению бомб замедленного действия.

— Вот зачем я просил вас, — сказал Борис Лаврентьевич. — Возьмите на всякий случай этот портфель, тут и письма и другие документы музея. Это не затруднит вас?

Я согласился: все-таки у меня каюта.

Зенитчики не спали всю ночь, но недолго им удалось подремать, не отходя от пушек, по боевой готовности два.

В пять часов колокола громкого боя возвестили тревогу: показались разведчики. За ними следовало ожидать бомбардировщиков или торпедоносцев, и они не замедлили появиться.

Над безмятежным морем разгорался рассвет. Самолеты шли группами с разных сторон. С постов поступали донесения о готовности к бою.

Первыми летели «хейнкели». За ними следили не только на мостике. Спящие просыпались. Матери теснее прижимали к себе детей.

Люди молча и внимательно следили за самолетами, окружающими корабль.

Некоторое время так же молча смотрели вверх и неторопливо поворачивались стволы пушек.

Огонь открыла новая кормовая зенитная башня. По кораблю хлестнул гром ее резкого залпа.

Люди, сгрудившиеся вблизи зенитных площадок в ожидании выстрелов, смотрели уже не на небо, а на артиллеристов, приготовившихся к стрельбе. Автоматы ударили внезапно.

Длинные как палки, с раструбом у жерла, противотанковые автоматы, ослепляя беспрерывными вспышками, стреляли с яростью пулеметов. Обойма выбрасывалась за обоймой. Недостатка в целях не было. Зенитчики высматривали самых опасных противников и, несмотря на частые повороты, живо брали под обстрел именно те самолеты, которые готовились перейти в пике.

Звездная атака немцам не удалась.

Десять минут, двадцать минут, полчаса — все слышался среди залпов кормовой башни и тарахтенья автоматов наглый, беспощадный свист: бомбы ставят столбами гладкую, штилевую поверхность моря.

Солнце всходило.

Из-за хмурого, еще не озаренного солнцем облака летела новая группа «юнкерсов».

Бомбы были тяжелые. Чаще всего они взбивали воду там, где только что прошумел корабль. Ершов, в кожаном реглане нараспашку, по обыкновению спешил с одного крыла мостика на другой; фуражка сбилась на затылок, чуб падал на глаза. Отбрасывая его и прикрывая глаза ладонью, он с изумительной быстротой оценивал обстановку и, не успевая шагнуть к рубке, уже выкрикивал:

— Лево руля!

Через несколько секунд корабль катился влево.

Командир уклонялся от бомб маневром, который называется описанием карданата. Рулевой Ветошкин перекладывал руль, и одновременно вахтенный старшина переводил рукоять машинного телеграфа на «самый полный вперед». Могучий организм корабля мгновенно откликался: в машинном отделении гребные валы от стремительности вращения казались неподвижными.

В ураганном, бешеном движении воды, в буруне, поднявшемся выше кормы, — бух… бух… — одна за другой две бомбы.

— Бум-бум-били! — неожиданно для самого себя произнес я.

— Нет, я перешибу вас! — кричит Ершов в небо. — Еще? Ну, давай еще. Бейте того, который справа… Артиллерист!

— Огонь по правому пикировщику! — командует артиллерист.

И, только что закончив карданат, командир снова кладет лево руля. Чутье подсказывало ему ходы в этой сетке бомб.

Он отдавал команду о повороте за несколько секунд до того, как бомбы отделялись от самолета, но в это же время на корабль пикировал другой бомбардировщик, и бомбы падали скорее, чем нечеловеческие усилия бойцов поворачивали корабль. Чаще всего Ершов направлял корабль прямо на пикирующий самолет, стараясь этим обмануть его и выиграть дистанцию, то есть заставить противника сбросить бомбы не в тот момент, когда это ему выгодно.

Происходила не поддающаяся расчетам, вдохновенная, азартная, насильственная, свирепая игра на выдержку, на боевую удачу. То, что завершалось вокруг корабля могучими всплесками воды, начиналось где-то в воздухе, над головой Ершова, хотя и казалось, что он ведет бой не только с небом, но и с неоглядными, почти одушевленными массами возмущенной воды. С веселым ожесточением он грозил кулаком ревущему пикировщику, а потом беззвучно опадающим столбам.

Заметив пикирующий самолет, Ершов издавал иногда короткий, резкий свист табунщика. И зенитчики, зная этот свист командира, подражать коему строго запрещалось, уже заглядывали за крыло мостика, по направлению вытянутой руки Ершова, и огненная трасса направлялась туда, куда только что показывал командир.

Сильно встряхнуло и потянуло корабль вправо.

Доносят:

— Имеется пробоина с левого борта в районе румпельного отделения… Заклинило руль…

Было без двух минут семь часов утра.

В помещения, заливаемые водой, бросились бойцы, оттуда — женщины с детьми.

Шли в ход кувалды, брусья и доски — моряки подпирали переборки. Гидротурбины и эжекторы высасывали воду.

Одесса! Первая бомба…

С водой боролся, как всегда чисто выбритый, аккуратный, неутомимый Усышкин. А у механизмов заклиненного руля работали Батюшков и старшина Рухимович, тот самый, у которого под Одессой погибло приданое для жены.

Скважина в двадцать пять миллиметров пропускает в час десять тонн воды. У нас расползлись швы по всей корме.

Но повреждение руля было еще опасней.

ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ

Аварийные фонари освещали плещущую в отсеках воду. Бойцы и командиры окунались в нее с головой.

Между прочим, в академии при защите дипломного проекта о рулевых конструкциях Батюшкова спросили: «Какие рули не заклиниваются?» Он отвечал, что такой системы не знает. «Гидравлические», — заметили ему. Батюшков тогда не мог ничего возразить, но вот действительность опровергла мнение теоретиков. Ввести в действие ручной привод не удавалось именно потому, что были повреждены гидравлические трубки.

Ершов требовал между тем поставить перо руля на нуль, поставить любой ценой, и мы сами знали, что иначе нам далеко не уйти. Держать корабль на курсе с заклиненным рулем можно, только маневрируя машинами за счет скорости хода.

Бурун за кормой сразу упал, как будто под кораблем, как под кастрюлей, потушили огонь. Еще немного — и корабль совсем остановится, облегчая задачу бомбардировщикам.

На корабле появились первые жертвы.

В этот трудный момент мне почудился плеск аплодисментов.

— Не сомневайтесь, аплодируют! — подтвердил Ершов, обращаясь к славному нашему спутнику, опять показавшемуся на мостике со своей сумкой и блокнотом.

Командир хитровато улыбнулся и просветлел в первый и последний раз за время этого боя.

— Вон, смотрите. Налетался.

Самолет снижался так, что сразу стало понятно, что он падает. Он резанул по воде концом крыла, и над водой вспыхнуло легкое, как пузырь, пламя. Черный столб дыма долго висел над морем.

— Вот вам и «башня смеха»! — деловито, как бы выступая в защиту артиллеристов, сказал Боровик. — Это же она накрыла.

Вал кормовой зенитной установки, той башни, которую мы установили на лидере после одесской операции, проходил через кубрик и вращался там, как карусель. Это веселило моряков. К тому же в расчете подобралось несколько украинцев, веселых и смешливых матросов. О своих пушках они говорили: «Та яки ж це пушки, це гарматы, а не пушки».

Веселую башню прозвали «башней смеха».

Сегодня гарматы от беспрерывной стрельбы пошли всеми цветами побежалости, но вслед за первым «юнкерсом» земляки сбили второго. «Башня смеха» тут же была переименована в «Первую гвардейскую».

Эту историю «башни смеха» я успел рассказать нашему гостю, но вообще для разговоров времени у нас не было. Помню только, что между двумя атаками «юнкерсов» он в свою очередь успел рассказать мне, как однажды на Карельском фронте он с бойцами отсиживался во время бомбежки в воронке, бойцы собирали вырванную с корнями травку с каким-то ласковым названием и полезную для здоровья.

— Как мило все это земное… Нет, на земле все-таки лучше, — признавался он скорее всерьез, чем шутя. — Очень симпатичные травинки… Но что сказать о Ершове? Это же бог войны!

О Ершове говорить мне не хотелось, но я тоже вспомнил зеленеющее деревце и лошадь, мирно потряхивающую головой на Новороссийском причале.

— Да, вы правы: все-таки лучше на травке… хотя бы и под балконом.

Не зная, о чем речь, Петров отвечал, тревожно оглядывая небо:

— Думаете, под балконом?.. Не знаю… Не знаю…

Из штурманской рубки выглядывал Дорофеев.

При втором взрыве на столе перед ним вдребезги разлетелось толстое стекло, а навигационной карты как не бывало. Дорофеев взял другую карту и нанес место по памяти.

Второй взрыв прошелся по левой скуле корабля. Корабль набежал на бомбу. Это было тяжелое повреждение. В носовых кубриках размещалось несколько сот безруких и безногих. И удивительное дело: впоследствии в осушенных помещениях нашли всего три или четыре трупа, все раненые своевременно выползли наверх.

Краснофлотец Ялов успел добежать до трапа, ведущего из котельного отделения, но тут, обожженный паром, упал. Вода привела его в чувство и подняла до отверстия люка. Он был единственным, кто спасся из затопленной кочегарки. Но пар кочегары успели стравить. Скрытый, «закулисный» подвиг трех кочегаров — Великанова, Шкляра и Губашкина — не меньший, чем подвиг двух оставшихся безвестными матросов миноносца «Стерегущий» в русско-японскую войну… Вот вам именно то, что усматривал в духе русского геройства Толстой: на одного «бога войны» сотни безыменных героев-исполнителей. Но я согласен, что, если бы в это утро бог войны не был с нами, было бы еще труднее.

Носовая часть лидера уходила под воду.

Море поднялось над кораблем, слилось, опять отшатнулось, но отошло недалеко — с полубака можно было достать его рукой.

Рядом сидела старуха и причитала:

— Ой, моряки, что же это такое? Спасите, моряки!

В шуме и общем движении старуху не замечали, и она хватала проходящих за ноги.

На камбузе белели горки начищенной с ночи картошки. Заправа для борща распространяла сильный, вкусный запах. Несколько женщин с детьми нашли здесь убежище и привычное занятие. Среди других забот об этом успел подумать наш комиссар.

— Мамаша, — успокаивала старуху одна из женщин, — заходи сюда, варим борщ для моряков. Заходи смелее!

И тут опять я вспомнил Юлию, Юлку, ее письмо: «О, как хотела бы я варить для вас борщ…»

Мы потеряли возможность продвигаться даже самым малым ходом — корабль заливало волной, напор воды гнул и выдавливал переборку. Корабль остановился. Сделалось тихо, страшно одиноко.

Я вспомнил баржу — и зримо представился мне уходящий в воду, покосившийся борт «Скифа»; я увидел себя, заливаемого волной, и вздрогнул: это необъяснимо окрашивалось неотступной памятью о Юлии…

Самолеты выжидательно кружились.

Требовалось затопить еще некоторые кормовые помещения, чтобы удифферентовать корабль, и Сыркин взялся за таблицы. Людям пятой боевой части выпало не меньше работы, чем артиллеристам на верхней палубе.

Понемногу нос лидера стал подниматься, корабль снова дал ход. Самолеты снова начали сокращать свои круги, и снова заговорили пушки.

— Как там у них с рулем? — то и дело запрашивал Ершов.

Выпрямить руль не удавалось. Батюшков предложил взорвать его. С этим согласился Сыркин и отправил Батюшкова на мостик доложить решение командиру.

От пулеметов валил дым, стволы поливали водой, черпая ее тут же на палубе красноармейскими касками. У пушек работали не только матросы, им помогали добровольцы. Среди стреляных гильз мужчины и женщины отыскивали пригодные снаряды, отброшенные из-за осечек или заеданий.

Группа женщин переносила раненых, делала перевязки. Всем морякам особенно запомнилась высокая и широкоплечая седая севастопольская женщина. С ее помощью вывели людей из румпельного отделения, вынесли раненых из носового кубрика. Имя этой женщины осталось неизвестным, и мы очень жалели об этом, когда по прибытии лидера в базу его команда была представлена к наградам. Безвестная женщина действовала смело, энергично, твердо, быстро освоившись с кораблем, показывая другим, как попасть в санитарный отсек, где у операционного стола работал наш хирург Тимофей Ляшко.

В страшной духоте, весь в поту, хирург Ляшко смело обрабатывал раны, меняя пинцеты и ножи, стараясь, чтобы капли пота не скатились на рану. Вот он взял раненого за руку, разрезал окровавленный рукав, из раны выпал большой блестящий осколок. Оперируемый матрос смотрел в подволок испуганно, мученическими глазами, но ни разу не застонал. Это был сигнальщик Лаушкин.

Батюшков пробирался на мостик к Ершову, когда его опять окликнул Воронихин. Отец и сын Воронихины несли в лазарет молодую девушку. Никто не сказал бы, что она страдает. Она глядела вокруг со странной прозрачной улыбкой, чистый девический лоб морщился, все в ней выражало смущение.

Батюшков торопился:

— В чем дело? Сейчас не могу…

Осколками сыпануло, как косым дождем.

— Какой шум, какой шум, — забормотал Воронихин.

Батюшков успел подхватить старика — он был ранен — и помог ему сойти в операционную.

— Эта девушка, — заговорил Воронихин, — она знает Варю… Хочет что-то рассказать вам…

Наступал четвертый час боя.

Мокрый с ног до головы, будто вынутый из воды (а, собственно, так оно и было), Батюшков докладывал командиру свой план, не забывая, что ему сейчас нужно разыскать девушку, знающую Варвару Степановну. Щеголеватый козырек его фуражки был сломан надвое.

Ершов смотрел на него горячим, злым взглядом.

— Что ж это у вас ничего не выходит? Водолазы работают?

— Работают. Пока установить причины заклинения не удается.

— А как переборки? Выдерживают?

— Справа пикирует самолет! — крикнул сигнальщик.

— Пикирует. Ну и туда его… Что я могу сделать? — двигая скулами, огрызнулся Ершов.

«Скиф!..» — вдруг почему-то вспомнил я, как еще прошлой осенью Сыркин отозвался о Ершове.

На вопрос командира Батюшков отвечал, что переборки выдерживают.

— Крепите дальше. Руль взрывайте, — приказал Ершов и поднял голову.

Самолет пикировал прямо на корабль, все более тускнея в колеблющемся над трубами горячем воздухе.

— Удачно вышел, — проговорил Ершов, закладывая руки в карманы, не сводя глаз с пикировщика. И вдруг спросил голосом, хриплым от утомления: — Утопит?

— Нет! — резко, с уверенностью выкрикнул я.

Ершов, как показалось мне, взглянул на меня удивленно, но с благодарностью.

А еще через несколько мгновений я и совсем не поверил себе: когда короткая цепочка бомб легла в стороне, в глазах Ершова блеснули слезы.

— Верно, не достал… — еще раз взглянув на меня и тотчас же отвернувшись, прохрипел он. — Но знаете что?

— Что? — шагнул я к нему: вдруг в голосе Ершова я услышал ту спокойную и строгую интонацию, с какою он говорил однажды, справляясь о судьбе Юлии Львовны. — Что? — переспросил я, но Ершов быстро шагнул от меня в сторону. На тугом широком затылке под краем фуражки сбились мокрые от пота волосы.

Командир уже не мог маневрировать даже машинами: к этому моменту «Скиф» принял до полутора тысяч тонн воды, исчерпав запас плавучести.

Для того чтобы несколько поднять нос, Сыркин затопил помещение в корме. С заклиненным рулем, чудовищно перегруженный, с машинами, не вырабатывающими против волны, это уже не был наш поворотливый, быстрый, надменный голубой «Скиф», а разбитая посудина, готовая зачерпнуть последнюю, роковую дозу воды.

Немцы, разумеется, видели бедственное положение корабля. На их яростные усилия добить голубой крейсер команда лидера отвечала последними усилиями спасти его. За борт продолжали выбрасывать все, что могли: котельный кирпич, конуса, параваны. Пробовали сбросить якорь — не удалось: над полубаком, мешая пройти, клокотал бурун в два метра. Рубили и сбрасывали за борт стойки для тента.

Всех, кто мог передвигаться, перевели на корму. Обед был готов, и многие не выпускали из рук бачки, от которых пахло борщом так неожиданно, так странно в этой обстановке.

Батюшков бежал обратно, высматривал ту раненую девушку, которая знала о Варваре Степановне и осталась на руках у седой плечистой незнакомки. Девушка лежала у камбуза. По-прежнему ее лицо освещалось странной, смущенной улыбкой, глаза были раскрыты, и Батюшков с трудом поверил, что она уже мертва. Ветер шевелил ее волосы.

До кормы Батюшков не добрался.

Всех нас сильно тряхнуло, как лукошко с грибами. Взрыв отдался дрожью по кораблю. Из строя вышли гирокомпасы.

— Вот этого еще недоставало! — кто-то возмутился рядом со мной.

Я взглянул — это был Петров. Он ухватился за поручни и клонился за борт, как бы собираясь травить.

— Вам худо?

— Всем нам худо, — справедливо заметил он.

Но одновременно с новыми повреждениями — дальше мы двигались по шлюпочному компасу — взрыв сделал то, чего не могли сделать Батюшков и водолазы: руль стал в нулевое положение.

Неожиданная удача сразу сказалась на маневре.

— Руль встал! — послышались радостные голоса.

Это было в девятом часу.

Все развитие боя 27 июня говорит о том, как важно на войне бороться за каждую мелочь, извлекать пользу из каждого нового стечения обстоятельств.

Случайность принесла нам громадное облегчение, но, несмотря на это, положение оставалось почти безнадежным: каждую минуту прибывало более двух тонн воды, а мы уже не могли сбросить за борт даже и такого веса.

— Сколько миль до базы? — угрюмо спросил Ершов у штурмана.

— Шестьдесят.

Командир корабля распорядился приготовить документы к уничтожению.

Только теперь я обратил внимание на то, что Ершов сбросил реглан и переменил китель на новый, с прикрепленным орденом Красного Знамени — памятью Одессы.

Все более мрачнея, он согласился готовить к спуску катер и карлеи. На палубу выносили пробковые матрацы.

Мы уже знали, что из Новороссийска вышли к нам на помощь корабли, была обещана авиация. Однако помощь не приходила.

С каждой минутой слабел наш противозенитный огонь. Сначала поступило приказание стрелять исключительно по пикирующим самолетам залпами, потом — по отдельному самолету и только из одной пушки, и, наконец, в нашем распоряжении остались всего одна пушка и один пулемет на всю стаю пикировщиков. Но именно в это время пулеметчик сбил еще один бомбардировщик. Автоматы выпустили свыше шести тысяч снарядов, башня — восемьсот. Из двух машин действовала одна. Для того чтобы поддержать энергию машины, были включены все турбовентиляторы. Машинисты и кочегары у топок и разогретых механизмов теряли сознание.

Помощь не приходила.

К девяти часам утра, после восьмидесяти с лишком заходов, бомбардировщики сбросили на лидер около четырехсот бомб. Еще раз мы встретились с Ершовым на крыле мостика, когда я вышел к нему с радиограммой от командующего: «Приказываю держаться до прибытия помощи», — и тут Ершов досказал, очевидно, то, что не успел или не хотел сказать за полчаса перед тем.

А мне нелегко записать это.

Он совсем потерял голос, и я скорее угадал, чем услышал его слова:

— Но Юлию я вам не уступлю. Этого я не могу… Я вижу ее даже сегодня. — И он повел рукой по горизонту в сторону берега.

Пораженный, следя за рукою Ершова, я почему-то сказал себе словами Александра Грина: «Бегущая по волнам»… Вот и все! Не ошибаюсь ни в одном звуке слов, вероятно последних между нами.

Я все еще слышал их, эти слова, после четырех часов бомбежки и стрельбы, когда казалось, что этот грохот, свист, вой, лязг осколков, крики команды будут последним, что слышим мы в этом мире, и вдруг снова почудились аплодисменты, послышалось радостное «ура».

Голова кружилась, я подумал, что впадаю в транс и начинаю галлюцинировать. Вышагнул из кубрика и изумленно огляделся. С оста приближались два самолета.

Самолеты были еще далеко, едва различимые в бесцветном сиянии утреннего неба, а тысячная толпа на корабле уже почувствовала, что это не враги — друзья. Пятерка «юнкерсов», снова заходившая было на корабль, отвернула и стала удаляться.

Заглушая ревом новую волну «ура», над кораблем на бреющем полете пронеслись наши «петляковы»…

И тотчас там же, на осте, показались буруны — это шли наши торпедные катера, а вскоре обозначились и силуэты эсминцев.

Ершов и все, кто был на мостике, онемев, молчаливо смотрели в ту сторону широко раскрытыми глазами.

Это интересно проанализировать более тщательно и глубоко: те тонны, что мы могли сбросить с себя, хотя они и далеко не уравновешивали поступление воды, все же дали нам возможность продержаться на плаву как раз столько времени, сколько понадобилось для нашего спасения. Тут сыграла свою роль каждая красноармейская каска, которыми в последний час вычерпывали воду и краснофлотцы и армейцы.

Руль, ставший в нулевое положение, позволил придерживаться курса и настолько облегчил продвижение корабля вперед, хотя бы и малым ходом, что мы пришли в точку встречи с другими кораблями как раз, когда это было уже совершенно неотложно. Если бы руль продолжал мешать нам, корабли, высланные навстречу, шли бы еще, скажем, двадцать — тридцать минут, а «Скиф» тем временем окончательно потерял бы плавучесть.

Вражеская авиация больше не возвращалась, и этому может быть дано совершенно определенное объяснение: наше сопротивление истощило немцев. Они теперь могли рассчитывать только на то, что поврежденный корабль не дойдет до базы.

Корабли сближались, и через полчаса «Скиф» почувствовал бортом толчок эскадренного миноносца. Второй эсминец заходил с носа, и уже выбрасывались с него буксирные канаты. На полубаке наша команда, оплескиваемая волной, пробовала завести скобу.

Испуская пар, до конца истощив свою волю, «Скиф», казалось, уткнулся, как животное, в руки того, кто хотел его спасти.

Ершов стоял на крыле мостика в свежем, только что смененном кителе с орденом Красного Знамени.

Торпедный катер примчал командующего эскадрой.

— Назар Васильевич! — прокричал Ершову вице-адмирал, помахивая фуражкой с раззолоченным козырьком. — Ты жив?

— Жив, — с трудом отвечал тот.

Торпедный катер несколько раз обошел нас, приблизился вплотную к развороченной корме, и командующий провел рукой по изуродованному металлу. Всегда живое, сангвинистически-свежее, как у нашего Дорофеева, румяное лицо командующего эскадрой хмуро потемнело — таким его не видели.

Подали штормтрап, над кораблем взвился флаг вице-адмирала. Взойдя на мостик, командующий протянул руку Ершову со словами:

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга, за доблестное выполнение боевого задания, — этим самым поздравляя Ершова с повышением в звании.

Тем временем бойцы, потные после только что прерванного боя, задымленные, с возбужденными, блестящими глазами, передавали с борта на борт женщин и раненых. Были среди раненых и такие, что не могли встать на ноги, этих передавали на носилках.

Палубы эсминцев быстро заселялись. Но на лидере все еще передвигалась туда и сюда тысячная человеческая масса, затрудняя подачу шлангов и буксирных канатов, а между тем «Скиф» тонул, и нельзя было терять ни минуты.

В воздухе барражировали наши истребители. Торпедные катера и «охотники» ходили вокруг сблизившихся кораблей, оберегая их с моря.

Звучно раздавалась на эсминцах команда; голоса моряков на «Скифе» были сиплыми и натруженными боем, как голос их командира.

Слышались оклики:

— Сережа?! Здоро́во, друг! Еще двигаешь жабрами?

— Дышу. Все в порядке, только корочки намокли. — Боец на рострах стоял мокрый с головы до ног, до самых «корочек»…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Записки Вешнева, с коими меня познакомил Павел Петрович Батюшков, на этом прерываются.

Летом 1944 года Батюшков показал мне письмо от своего друга, датированное 22 апреля.

Приведу выдержки. Письмо, как мне кажется, отчасти договаривает то, что недосказано в записках.

«Вчера «СК-16» ошвартовался у Екатерининского мола. Когда-то здесь был яхт-клуб. Теперь все вокруг черно: причалы, мостовая на молу, вода, дальние пакгаузы. Оставляя порт, гитлеровцы взорвали все механизмы и склады, пустив по ветру запасы угля.

И все-таки за этой завесой угольной пыли я вижу на взгорье знакомые крыши и купол Оперного театра… в боковом кармане у меня последнее письмо от Ю. Л. Сколько раз мы бывали с нею там, в креслах, под люстрой и куполом театра! Да не реже и здесь, на мостках Черноморского яхт-клуба…

…Всегда боялся прослыть неудачником и теперь, кажется, могу сказать с уверенностью, что для этого опасения нет причин, а проверка была суровая.

Я воевал и за эти письма.

Подумать только, что все это должно было произойти,чтобы я чувствовал себя более чем только удачливым… И вот опять трудная и страшная задача: за угольной завесой я вижу над обрывом в порту старый двухэтажный дом — мне нужно пойти туда.

Что и кого я найду там? На том дворе более пятидесяти лет разрасталось каштановое дерево, посаженное руками моего деда. В детстве нередко тут располагался шарманщик, а мы, дети, толпились вокруг. Ветви и тень каштана всегда ложились на мое окно и на окно другой квартиры, что напротив нашей… Я хотел бы увидеть это дерево уцелевшим. Увижу ли я его? Случалось, этот год люди замерзали в квартирах, рубили сады и мебель.

Пусть даже это покажется вам смешным: хотел бы я беспокоиться только об этом старом дереве! Но меня спрашивают не только о старом каштане, и я должен ответить не только о нем. В той квартире оставалась старая женщина, мать Юлии Львовны. Умная и гордая старуха не терпела никакого притеснения, уничижения, и она способна на любой порыв.

Чувствую душой, что тут будет нехорошо, неблагополучно, тут моя удачливость мне изменит.

…А все-таки Одесса опять перед нами, а вы блокируете Севастополь и завтра войдете в его бухты.

Ершову скажите, что я очень ценю его хорошее отношение ко мне. Скажите Назару Васильевичу так: «Вешнев просит передать, что проверка была общая, всесторонняя и для всех троих свободная». Передайте ему именно эти мои слова. Он поймет их. Мне особенно важно услышать от него привет сейчас… Немножко замысловато — ничего! Когда-нибудь все это я объясню вам.

Сердечный привет Варваре Степановне.

За то, что письма Нахимова доставили по адресу, премного благодарен. Кстати, если моя рукопись действительно представляет собой какую-нибудь ценность, как вы мне говорили, то прошу вас распорядиться ею по своему усмотрению… а мне сейчас не до нее».

Казалось бы, больше нечем пополнить записки Вешнева, если бы не необходимость сказать, что мать Юлии Львовны погибла. Она на минутку вышла в соседнюю комнату, когда пришли за нею, чтобы переселить ее в гетто, и больше не вернулась. Позже соседи нашли ее тело под каменистым обрывом, над которым стоит дом.

Юлия Львовна, вернувшись к концу войны из эвакуации, поселилась не в старой квартире, а в квартире Вешневых: должно быть, там ей было легче дышать. Там ждала она возвращения Федора Аркадьевича Вешнева.

Вешнев получил повышение и назначение флагманским связистом на корабли Дунайской флотилии. Флотилия к этому времени была уже под Будапештом.

В это же время в Одессу, впервые после отступления, пришел отряд кораблей Черноморского флота. Отрядом командовал Ершов и держал флаг на крейсере. Он побывал на Карантинной — вспомнил и видел на старом дворе, наполовину выложенном голубоватыми плитами, тот каштан, о котором слышал от Вешнева: могучее дерево на месте.

Примечания

1

Примария — местное управление.

(обратно)

2

«ЗИФ» — издательство «Земля и фабрика».

(обратно)

3

«Сау кей», «сау бол» — приветствия при встрече.

(обратно)

4

Род сладкого коржика — семя на меду.

(обратно)

5

По старому стилю.

(обратно)

Оглавление

  • РАССКАЗЫ И ЗАПИСКИ
  •   КНИГА ЮНОСТИ
  •   ЛАКТОБАЦИЛЛИН
  •   ПРИКОСНОВЕНИЕ К ЧЕЛОВЕКУ
  •   ИСКУССТВО ВАРИТЬ СУП
  •   ЗЛАТАЯ ЦЕПЬ, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПРЕКРАСНОМ БЕРНАРЕ
  •   СВИДАНИЕ
  •   ДУХОВНЫЙ ДИСПУТ
  •   ЧУЖИЕ РОЩИ
  •   АРЕНА СПОРТА
  •   ВОЛНЫ ДУНАЯ
  •   МОЙ СТАРШИЙ ДРУГ — БАГРИЦКИЙ
  •     1. Прости меня, классическая муза!
  •     2. История о бекеше, другие истории, отъезд в Москву
  •     3. Кунцево. Вмешательство поэта
  •     4. Записки Сторицына, старого друга
  •     5. Февраль 1934 года
  •   ВСТРЕЧИ С ЗЕМЛЯКАМИ
  •     1. Признание
  •     2. О назначении поэта
  •     3. Игра и смерть
  •   ПОЭТ
  •   ВОСХОД И ЗАКАТ
  •   МИЛОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
  •     1. Хлеб.
  •     2. Яблоко. «Гей ты, моя Генриетточка!»
  •   ТЕПЛАЯ МАЙСКАЯ НОЧЬ
  •   У ТРЕХ КОЛОДЦЕВ
  •   ЛОЖКА В САПОГЕ
  •   ПЛОТИНА
  •   У ОКНА И НАД КНИГОЙ
  •   ШАГИ И ТАКТЫ
  •   РАССТАВАНИЕ
  •   ВЕТВИ И ВОЛНЫ
  •   ВОЛНЕНИЕ ДУШИ
  •   ЗАКАТ НА КРАЮ СВЕТА
  •   НИАГАРА — БОГИНЯ ГОРДЫХ КЛИКОВ
  •   ГРОЗДЬ ВИНОГРАДА
  •   КОЗОЧКА УРЛЮ
  •   УДЖ БЕЗ КИНЖАЛА
  •   ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ
  •   В СТРАНЕ ПОЭТОВ И МУДРЕЦОВ
  • ПОВЕСТИ
  •   ПОВЕСТЬ ДЛЯ СЫНА
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •     Глава двенадцатая
  •     Глава тринадцатая и эпилог
  •   «СКИФ»
  •     1
  •       МЫ ПРИХОДИМ В ОДЕССУ
  •       ПОД БАЛКОНОМ НЕ СТОЯТЬ!
  •       РАЗДАВЛЕННЫЙ ДОМ ФЕСЕНКО
  •       ДУБКИ. ОСИПОВЦЫ
  •       ЗЕМЛЯ ПРОСТИТ!
  •       ДОРОШЕНКО И ДРУГИЕ
  •       БАТАРЕЯ БОЛЬШЕ НЕ СТРЕЛЯЕТ. БОМБА
  •       ЖИВУЧЕСТЬ
  •     2
  •       КОРАБЛЬ СТАНОВИТСЯ В ДОК
  •       ЕРШОВ
  •       МЫ МЕНЯЕМ БАЗУ
  •       КОМАНДИР ВОЗВРАЩАЕТСЯ
  •       ОСЕНЬ И ЗИМА
  •       НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ
  •       БАРЖА
  •       СЕВАСТОПОЛЬ В ЯНВАРЕ
  •       В ЮЖНОЙ БУХТЕ
  •       ТУМАН
  •       СЕВАСТОПОЛЬ В МАЕ
  •       МОРЯК СО «СКИФА»
  •     3
  •       ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД. СПУТНИК
  •       КАМЫШОВАЯ
  •       27 ИЮНЯ
  •       ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ
  •     ПОСЛЕСЛОВИЕ
  • *** Примечания ***