До завтра
(Повѣсть Англiйской Писательницы Г-жи Эджевортъ.)
Давно уже я вознамерился писать историю своей жизни, но до сих пор еще не начинал, все откладывая
до завтра; теперь непременно хочу приняться. И так уже много потеряно откладыванием
до завтра, что надлежало сего дня сделать.
Отец мой был человек ученый. В то самое время, когда я выходил на поприще жизни сей, он читал «Биографический словарь». На статье о Великом Василии пришли сказать ему о моем рождении. Отец мой воскликнул громогласно: «Василий Епископ Кесарийский, феолог и моралист, отличился полемическими сочинениями! Сын мой будет называться Василием; надеюсь, что он пойдет по следам сего великого мужа, будет писателем, а может быть, еще и епископом». При крещении назвали меня Василием. Приятные надежды моего родителя оправданы в младенческие лета мои многими признаками талантов; правду сказать, можно было видеть их равно во всех моих товарищах; однако ж батюшка видел их только во мне одном и заключил, что должно употреблять отличное старание о моем воспитании. Он не жалел на то никаких издержек. Я, слышав много раз, что для меня готовится славная участь, начал было прилежно заниматься науками, но скоро узнал, что выхваляемые дарования мои много препятствовали успехам. Мне все казалось, что еще довольно останется времени научиться; полагаясь на будущее достоинство свое, я беспрестанно откладывал вперед и мало заботился об учении. Привычка откладывать до завтра осталась во мне навсегда; она родилась от излишнего самонадеяния и часто доводила меня до посрамления.
Определившись в публичные училища, я следовал примеру ленивцев и, при всем даровании своем, чаще всех товарищей получал выговоры за уроки. Вместе с летами усиливалась во мне привычка к лености, оттого, что слушал необдуманные разговоры, а особливо мнения моего родителя. Один раз побранивши меня за леность, он сказал своему приятелю: «Остряки все таковы. Здесь видите третье издание превосходной книги; поверите ли, что сочинитель ее в молодые лета был сущим ленивцем и все откладывал
до завтра, точно как мой повеса? А теперь как прославился! Он сам часто признавался мне, что сколько раз ни предпринимал над чем-нибудь прилежно потрудиться, никогда не мог успеть, как хотелось, что всегда ожидал вдохновения и писал, не делая себе ни малейшего принуждения. Почти все люди, одаренные выспренним гением, бывают ленивы».
Я старался употреблять в свою пользу подобные разговоры и соединил в голове своей понятие о гении с понятием о лености, так что сей предрассудок навсегда остался во мне, несмотря на все опыты зрелого возраста. Я лишился награды в академии, потому что не успел в надлежащее время переписать стихов, мною сочиненных; награждение досталось одному
тупому невежде, который, кроме прилежания, не имел никаких отличных качеств. Все говорили, что стихи мои были гораздо лучше стихов моего совместника; такая неудача опечалила батюшку, которой, видя, что всему причиною собственная его потачка, захотел вдруг переменить обхождение со мною. Он написал трактат на семи листах о
пагубных следствиях откладывания. «Пока не выучишь всего этого наизусть, — сказал мне батюшка, — до тех пор не дам тебе ни есть, ни пить».
Я в самом деле выучил длинное сочинение, которое стоило моему отцу великих трудов, однако ж не мог исправиться; чувствовал вину свою, но не имел довольно твердости переменить поведение.
Скоро потом я пропустил случай устроить себе состояние. Открылось место, которое могло б быть для меня весьма прибыточным. Оно зависело от одного знакомого мне лорда. Полагаясь на общую молву о моих дарованиях, он поручил мне написать речь, которую должен был произнести в парламенте. Я уже выдумал основу и расположение; но по несчастной привычке своей, не принимался писать, откладывая от одного дня до другого. Приближался срок, а речь все еще была не готова. Накануне пришли ко мне приятели, с которыми надлежало заняться. Я начинал беспокоиться; но надеясь на свой талант, подумал себе, что часа в два успею все сделать. Гости мои просидели долго; оставшись один, я почувствовал великую слабость и никак не мог собраться с мыслями. Решился пораньше встать — но по несчастию, проспал долго. В девятом часу пришел от лорда слуга за обещанною речью. Не можно описать моего замешательства. Я сел было подле столика, но мысли мои были в крайней расстройке. Слуга уже с полчаса дожидался, а я насилу еще написал две строчки, очень посредственные. Посланный то и дело напоминал, что ему приказано скорее возвратиться; от нетерпеливой докуки его увеличивалось мое замешательство. Наконец, видя совершенную невозможность сочинить речь в столь короткое время, я написал к лорду записку, в которой донес ему, что внезапная головная боль помешала мне исполнить данное обещание. На ту пору в самом деле голова у меня болела — от досады и беспокойства. Я проклинал свою лень, предвидя следствия. Чего я боялся, то и сделалось. Праздное место отдано другому, и я лишился покровителя; батюшка жестоко укорял меня; казалось бы, что сей случай должен послужить для меня уроком, однако ж готовились новые приключения…
В числе школьных моих товарищей находился один, которого отец должен был отправиться в Китай с лордом Макартнеем. Я признался ему в сильном желании своем побывать в Китайской империи; он отвечал, что в этом удовлетворить меня не трудно, потому что отец его сам ищет человека, умеющего рисовать, а в этом я считался не последним; приятель мой дал слово поговорить своему отцу. Вообще имели выгодное мнение о моих способностях, полагая, то я сделаю все, за что ни возьмусь; сие обстоятельство помогло мне получишь желаемую должность. Батюшка с прискорбием смотрел на мои домогательства; никак на мог забыть, что готовил меня для духовного звания, и надеялся когда нибудь видеть меня епископом. Я объявил ему, что мне, для усовершенствования ума, должно обозреть различные образы жизни в странах далеких, что механическая наука сочинять проповеди притупила бы мой разум, что я ощущал в себе потребность усовершенствования и что одна только борьба с приключениями в состоянии обработать мои дарования.
Батюшка, видя непреклонную мою решительность, совсем потерял надежду на мое епископство, однако ж все еще думал, что из меня выйдет славный автор; согласился отпустить меня в Китай, но с таким условием, чтобы я описал свое путешествие по крайней мере в четырех томах, с приложением гравированных картинок. Я беспрекословно обещался исполнишь его требование, чувствуя в себе искреннее желание описать все наблюдения свои о занимательной стране, которую обозреть вознамерился.
Имея голову наполненную разными проектами и мечтательными надеждами, я от утра до вечера не говорил ни о чем более, как о предпринимаемом путешествия; но, по своей привычке, все нужные приготовления откладывал до последней минуты. Уже перед отъездом я начал только сбираться. Тут наполнилась моя комната чемоданами, мешками, тюками, книжками, карандашами, красками, из которых надлежало выбирать нужное. Явились купцы, портные, швеи и другие ремесленники и ремесленницы; родные и приятели не хотели отпустить меня, не простившись; принесено множество записок о разных препоручениях. Мне захотелось воспользоваться советом глубокомысленного Локка относительно приготовления книжек для ежедневных записок о путешествии; начал сшивать тетради и раскладывать их в таком порядке, какой предписан великим метафизиком. В сих хлопотах прошел последний день, наступила ночь, а я ничего еще не сделал. Надлежало ехать до Портсмута в легкой почтовой коляске. Все уже сели, а ко мне еще не приносили ни белья от прачки, ни платья от портного, и все вещи мои лежали в беспорядке. Я проклинал ремесленников, которые откладывают работу и не выполняют данного слова. Будучи в сильном движении от нетерпеливости, я опрокинул чернильницу на приготовленную для дневных записок книгу, которой уже награфил целую половину; кончилось тем, что коляска без меня уехала. Батюшка чрезвычайно опечалился; я подумал, что, может быть, неблагоприятный ветер помешает путешественникам отправиться, что кто-нибудь из посольской свиты, подобно мне, не успел выбраться и что приеду в самую пору. То же самое твердил я моему батюшке, и успокоил его. Он согласился отложить отъезд
до завтра, потому что ранее нельзя было выбраться. И так на другой день я пустился в дорогу; тотчас по прибытии в Портсмут узнал, что корабли «Индостан» и «Лион» за несколько часов перед тем отплыли в море. Какая несносная досада! Я с ума сходил от печали, услышав, что небольшое судно отправится в путь с некоторыми посольскими вещами, я стремглав побежал к пристани, нанял дорогою ценою лодку и приплыл к судну в самую ту минуту, когда поднимали на нем паруса.
Плавание наше было благополучно; жаль только, что я не мог пользоваться теми выгодами, которые надеялся иметь от обращения с учеными людьми, находившимися на кораблях с посольством. Мы догнали их подле Суматры; тогда-то я почувствовал всю важность своей потери! Любопытство не давало мне покоя, когда рассказывали о сделанных разных наблюдениях в продолжение плавания. Более всего жаль было мне редких предметов натуральной истории, которыми можно бы украсить будущее мое сочинение; однако ж я утешал себя надеждою, что в столь славной империи, какова китайская, найду множество предметов, которые с избытком вознаградят мою потерю.
Наконец мы достигли пристани. Тут большую половину ночи я провел за работою над сочинением красноречивого предисловия к будущей книге. Когда ложился спать, голова моя наполнена была великими мыслями; мне приснилось, будто китайской император, уведомясь об отличных моих талантах, поручил мне воспитывать принцев. Звон гонгу разбудил меня поутру, что значило, что барки, на которых велено везти нас, отчалили от берега. Я поспешно оделся, выбежал на борт корабля в самое то время, когда свита сходила на барки — и был весьма доволен своею исправностию. Когда уже проплыли около двух миль, мне вспало на мысль, что было бы очень хорошо срисовать китайские берега; в ту ж минуту я бросился за карандашом и бумагою — но, увы! карандаш и бумага остались в корабле на постеле. Желая всегда иметь их при себе, я держал то и другое в чемодане. На кануне ввечеру для памяти положил связку в головах; по утру, спеша одеваться, забыл ее, а слуги, ничего не зная о бумаге, взяли только чемодан. По крайней мере я постарался сделать некоторые замечания на бумажных лоскутках, не сомневаясь, что после можно будет весьма легко составить нечто полное, а рисунки сделать наизусть.
Мы приехали в Пекин, где поместились в великолепном доме, однако ж нам не дозволяли выходить со двора ни на один шаг. Нас посещали мандарины, о которых совсем нечего писать. Они беспрестанно делали нам одни и те же приветствия, так что даже переводчикам надоело повторять, что уже много раз говорено было. Довольно сказать, как один из мандаринов входит в комнату, как поздравляет, как машет опахалом, пьет чай; все один на другого совершенно походят. Я начал уже думать, что не стоило труда ездить так далеко, чтоб увидеть то, о чем можно иметь достаточное понятие, посмотревши несколько раз китайские тени? Один только человек, которого я видел, заслуживает внимание: он говорил по-французски и не походил на мандаринов. Это был экс-иезуит, прежний миссионарий, которой, отправляя свою должность, умел понравиться двору и вступил в службу. Сколько этот казался занимательным, столько прочие были несносны. Мне удалось расспросить его о свойствах и нравах китайцев. Я не мог насытиться его беседою, столь была она приятна и поучительна!
Наконец нам объявлено, что император ожидает посольства в
Еголе[1]. Мысль об описании садов сего очаровательного жилища пробудила мои таланты. Я вознамерился описать их слогом пиитическим, но так, чтобы в нем светились исторические, философические и моральные картины китайского государства.
Приехали в
Егол. Тут занялись приготовлениями к аудиенции; к тому еще не было удобного места для писанья, и я не мог разложить дорожных своих замечаний. Карманы мои были наполнены бумажными лоскутками, на которых я сокращенно записывал свои наблюдения. Не один раз рождалась во мне охота привести их в порядок — но никогда не удалось того сделать. Написанное карандашом большею частию стерлось. Несмотря на то, я собрал, что можно было, и все спрятал с подушками в чемодан; казалось, что записки мои долженствовали быть сбережены в целости.
Спустя несколько дней посольству велено обратно ехать в Пекин. Прибывши в сию столицу, мы тотчас получили другое повеление немедленно выехать из китайского государства. Насилу удалось нам выпросить себе двудневную отсрочку.
Во все время путешествия из Пекина в Кантон я был нездоров и чувствовал нужду в отдыхе; сверх того пришла мне охота ловить удою рыбу; в хорошую погоду большую часть дня проводил я в сей невинной забаве. Однако ж я не забывал и о том, что надлежало привести в порядок мои замечания. Много раз я принимался за чемодан; но можно ли на корабле думать об ученых трудах, которые требуют тишины и спокойства? можно ли писать при беспрестанном крике матросов, при частых посещениях, и всегдашних забавах пассажиров? Наконец мы приплыли к берегам Англии, — а я не вынимал ни разу своих лоскутков, на которых большая часть письма уже стерлась.
Несмотря на то, я тешился мыслию, что приехавши домой, на досуге успею все сделать. В первые дни не было ни минуты свободной: посещения за посещениями! Множество любопытных не давало мне покоя, всем хотелось разговаривать с человеком, приехавшим из Китая. Мог ли я быть нечувствителен к таким домогательствам? Мне казалось, что неприлично сидеть запершись тогда, как имею случай наслаждаться удовольствием самолюбия и пользоваться обстоятельствами, которые заставляют людей просвещенных и знатных искать знакомства со мною. Отец мой беспрестанно напоминал о сочинении, потому особливо, что многие молодые люди, бывшие при посольстве, готовились издавать описания своих приключений в путешествии. Мы знали, что кому прежде удастся выдать такое сочинение, тот более всех получит прибыли.
Недели чрез две после нашего приезда объявлено чрез газеты, «что Описание путешествия посольства в Китай отдано уже в печать. Оно содержит в себе любопытные подробности о деяниях, нравах и обыкновениях китайцев, о городах, зданиях, садах и проч.». Отец мой побледнел от гнева, прочитавши сие известие. «Вот несчастные следствия привычки откладывать все до завтра! — сказал он. — К чему служат способности, таланты! Для чего потеряны издержки на воспитание! Проклятая лень, ты всему причиною!»
Сей упрек сильно тронул меня; я уверил батюшку, что с
завтрашнего дня прилежно займусь работою и окончу ее в короткое время. В самом деле на другой день я принялся выкладывать из чемодана бумаги. Но, увы! с чем можно сравнить мое огорчение, когда я увидел, что все связки были замочены морскою водою! Бумага, заплесневшая и слепившаяся, при самом легком прикосновении раздиралась, и весьма немного осталось на ней слов написанных. Нельзя было составить ни одной мысли; насилу, с великим трудом удалось мне добраться до некоторых значений, которые могли пригодиться. Часто случалось, что помучившись очень долго, отгадывал самую малость. Например, полдня потеряно на открытие, что значат слова:
гоя — алла — гоя; наконец вспомнил я, что в Китае работники повторяли слова сии, когда тянули по реке нашу лодку. Я увидел, что можно было бы обойтись без сего замечания. Много встречалось и таких слов, которых значения никак не вспомнил, а от того и прочее ни к чему не служило. Таким образом материалы, которые могли бы составить большую книгу
в лист, чрезвычайно уменьшились. Однако ж я решился дополнишь недостаток собственными замечаниями, политическими и моральными. В Лондоне, казалось мне, трудно работать, от того что беспрестанно мешают; я вознамерился на некоторое время отправишься к своему дяде
Лову, весьма доброму человеку, которой жил в провинции и держал поле на аренде. Я имел многие причины надеяться, что прибытием своим обрадую все его семейство; однако ж приметил великую перемену. Родственники приняли меня очень холодно. Люция, дочь моего дяди, которую прежде назначали мне в замужство, была в великом замешательстве и смущении; а это меня крайне обеспокоило.
На другой день поутру маленькие мои братья — которые в то время спали, когда я приехал — окружили меня с разными требованиями. «Вы привезли мне маленькую тросточку? — А мне маленькой барабан? — А мне китайскую куклу?» — Я застыдился, и не знал, что отвечать им.
«Не беспокойте его! — сказал г. Лов. — Кто в семь лет не мог найти свободной минуты написать несколько строчек к своему дяде, тому, верно, недосуг было думать о препоручениях братьев».
Я извинялся как мог и открылся чистосердечно, что все покупки увязаны были в коробочке, которая по неосторожности упала с корабля в воду. Люция, приметив мое огорчение, сказала, что нимало не жалеет о своем опахале, которое и без того могло бы излохматься. Она старалась помирить меня с отцом своим и матерью, но не успела. Я даже заметил, что ее предстательство еще более раздражало их.
Будучи в таких печальных обстоятельствах, я принялся за писанье; но едва успел начать пять или шесть глав, услышал, что вышло в свет сочинение графа Георгия Стаутона. Все надежды мои рушились. В крайнем беспокойстве я оставил дом дяди. Батюшка осыпал меня укоризнами, которых я был достоин по всей справедливости; он почитал меня погибшим человеком. Я внутренно терзался, чувствовал, чего лишаюсь, теряя Люцию, и твердо решился переменить образ своей жизни; но исполнение сего предприятия все откладывал
до завтра.
Через два года батюшка скончался. Не могу изобразить, сколь мучительно было для меня грызение совести: я знал, чего стоили ему огорчения, мною причиняемые; видел, что его здоровье от часу слабело с той самой минуты, когда он потерял надежду на будущую мою знаменитость.
Я занялся новым проектом, который, по моему мнению, обещал доставить мне легчайшими способами и славу и богатство. Дело состояло в изобретении новой системы государственных доходов, которую вознамерился я представить правительству. Меня ободряли особы, имевшие у двора доверие. Казалось, что судьба мне благоприятствовала, потому что министерство приняло проект мой во всем его пространстве; как же я огорчился, узнавши, что один бездельник присвоивал себе проект и отнимал у меня плод трудов моих! Министр взялся разобрать наше дело; нам обоим надлежало явиться к нему для представления своих доказательств. Несчастной случай лишил меня всего; я проиграл дело свое за неявкою для объяснения. Определено было рассматривать наше дело в десятом часу; я пришел в половине одиннадцатого — и получил отказ. Между тем противник мой выиграл, потому что пришел в самую пору. В таких печальных обстоятельствах, почти не имея
способов пропитать себя, я пошел домой; без всякого намерения забрел в публичный кофейный дом в ту самую минуту, когда некто читал в газетах следующее: «Ежели г.
Лов или наследник его соблаговолит явиться к г-ну
Григорию, то узнает о весьма важных для себя обстоятельствах». Будучи в крайнем удивлении, я сам прочитал статью; не откладывая
до завтра, побежал прямо к назначенному месту и узнал, что один дальний мой родственник, весьма богатый человек, оставил мне по завещанию все свое имение, за то, что я один только из всей родни не стоил ему никаких издержек. Надобно признаться, что леность в сем только случае послужила мне в пользу. Если б я был поворотливее, то, верно, посетил бы своего родственника, он мог бы сделать мне какое-нибудь одолжение, и я не получил бы наследства.
Я принял имение, получил руку Люции, старался награждать любезную свою за ее ко мне привязанность и был счастлив. В продолжение некоторого времени я вел себя осторожно и признаюсь, что я тем обязан благоразумным советам жены моей и той власти, которую она умела взять надо мною.
Недостатки и дурные качества, которые препятствовали человеку на пути к счастию, бывают едва приметны, когда судьба его переменяется. То же самое сделалось и со мною. Обыкновенная нерасторопность моя и привычка откладывать все
до завтра подавали случай приятелям моим забавно шутить надо мною; но уже никто не смел упрекать меня, как бывало прежде. Леность мою называли милою беспечностью, готовностию на все соглашаться; оба сии качества, по уверению друзей моих, делали меня несравненно любезнее. Несколько времени я наслаждался совершенным блаженством и не видал никакого неудобства от дурной привычке, которая все еще господствовала надо мною. Вздумалось мне собрать в одну книгу все лучшее, что ни было написано о воспитании детей. Сию книгу готовил я для маленького своего сына, в котором уже оказывались способности и дарования выше его возраста. Я чрезвычайно любил малютку и заключал о будущей судьбе его то же, что мой отец обо мне предсказывал. Однако ж я твердо решился предостеречь его от привычки, которая делала мне великие огорчения в жизни.
В один день, когда я занимался выписками, жена пришла сказать мне, что маленькая дочь г-на
Нуна умерла от натуральной оспы, несмотря на то, что перед тем за четыре года ей была привита искусственная в одно время с моим сыном, и вопреки уверению доктора, которой утверждал, что оспа благополучно пристала к обоим робенкам. Жена моя крайне беспокоилась, просила неотступно привить нашему сыну коровью оспу. В тот самой день хотел у нас обедать один доктор — наш приятель, но, по несчастию, не приехал. Я вознамерился было писать к нему рано поутру и по своему обыкновению запамятовал. Люция советовала обстоятельнее осведомиться о действиях коровьей оспы, которая тогда еще не была введена в общее употребление. Я обещался сходить к одному из своих приятелей, у которого детям привита была оспа. Люция неотступно просила не терять времени и чрезвычайно беспокоилась, потому что оспа свирепствовала в городе. Я представлял ей, что один день не сделает большой разницы, прибавил, что немедленно пойду осведомиться к своему приятелю и что расспросивши обо всех подробностях, можем обойтись и без доктора. Жена согласилась. Ах! Она не без причины требовала, чтоб я не откладывал.
Не могу понять, как мог я просидеть два часа на одном месте, доканчивая выписку свою из «Эмиля»
[2]. Наконец я пошел к приятелю. За минуту до моего прибытия дети поехали прогуливаться. Надобно было дожидаться два или три часа. Я решился отложить все дело
до завтра. Но, увы! сия отсрочка имела для меня пагубные следствия. Сыну моему привили оспу одним или двумя днями позже надлежащего. Яд натуральной оспы уже распространился в крови его и начал действовать. Бедной робенок через несколько дней умер на руках матери, которая скоро потом занемогла жестокою горячкою. Видя, что Люция беспрестанно томится и от часу слабеет, я вознамерился перевезти ее в деревню. Мы согласились было продать дом и купить себе поместье. По несчастию, я забыл снова застраховать дом свой в
пожарном обществе; в десятый день по прошествии первого срока он сгорел со всем, что в нем ни было.
Теперь приступаю к описанию самого любопытнейшего приключения в моей жизни. Случай странный, непредвиденный сделал чрезвычайную перемену в моем состоянии. Лишь только……
(Автор хотел продолжить описание своих приключений, откладывал со дня на день — и не кончил: по сей причине и нам сказать о нем более нечего.)[3]
(С польского перевода.)
Примечания
1
Жэхэ (Jehol) — историческая провинция северо-восточного Китая. На территории Жэхэ располагалась летняя столица маньчжурской династии Цин. —
Прим. издателя.
(обратно)
2
«Эмиль, или О воспитании» — педагогический роман Ж.-Ж. Руссо. —
Прим. издателя.
(обратно)
3
«Сей фрагмент был найден в старом секретере в безвестном наемном жилье на Суоллоу-стрит» — финальное предложение оригинала. —
Прим. издателя.
(обратно)
Оглавление
*** Примечания ***
