Анатолий СОБОЛЕВ
ПРОЛОГ ПОСЛЕ БОЯ
Город еще горел. Черные хлопья, будто встревоженные птицы, стаей летели из-за бастиона, и кладбищенский лес был затянут сизым удушливым дымом.
Он проснулся и, удивленно раскрыв глаза, приподнялся на локтях. Здесь, за крепостным валом и толстыми стенами бастиона, было пугающе тихо. Солдат сел и ошеломленно слушал тишину — непривычную, странную тишину, от которой отвык за годы войны, и она казалась теперь неправдоподобной. Рядом, подстелив пробитые шинели, тяжелым сном спали гвардейцы.
Неподалеку, на погнутом стволе немецкого орудия, как на бревне, сидел ефрейтор и, сдвинув шапку на затылок, курил самокрутку. Видать, проснулся он давно и уже привык к этой странной тишине и спокойно смотрел на обгорелые деревья, на разбитые надгробья, на крепостной ров с мутной водой, на выщербленные осколками стены форта, на которых аршинными черными буквами было написано «Bastion Grolman».
Ефрейтор, не обращая внимания на проснувшегося солдата, сидел на орудийном стволе верхом и, как в детстве, побалтывал ногой да пускал дымок в затянутое пепельными облаками небо. Вдруг он замер и удивленно приподнял рыжие брови, не донеся цигарки до рта, с неуверенной полуулыбкой вытянул шею.
Солдат тоже напряг слух, ожидая привычный звук автоматной очереди или гортанный немецкий крик, но услышал — и даже не поверил поначалу! — пение птицы. Какая-то птаха безбоязненно тенькала в каштанах с оторванными ветвями, и забытые, потерянные за войну звуки оживали в памяти.
Из сегодняшнего далека сквозь дымку лет смотрю я на юного солдатика и вижу его, безусого, худоплечего, тонкобрового, нецелованного, со школьной скамьи попавшего в пекло войны, умевшего сутками без роздыха быть в бою, спать в заснеженных окопах, очередью или прицельно вести автоматный огонь, подниматься по свистку командира в атаку, и отвыкшего держать в руках книгу или ученический карандаш, и совсем не знающего, что такое вечером, когда цветет черемуха, пройти с девушкой.
Прислушиваясь к пению птицы, солдат внимательно, медленно, с ожидающей улыбкой оглядывал горелые деревья, пытаясь отыскать эту первую весеннюю птаху. Он сел и тотчас охнул от боли, улыбка погасла — он вспомнил…
Вчера здесь шел бой. Кладбище было наполнено взрывами, дымом, треском автоматных очередей, свистом осколков. Тяжело взлетали каменные надгробия, с протяжным стоном падали расщепленные стволы вековых дубов, было тошно и живым, и мертвым. Солдат лежал в сырой развороченной могиле и ждал команду в атаку. Впереди сквозь голые сучья просвечивала красным кирпичом твердыня бастиона.
Батальон был уже в центре города, когда вдруг наткнулись на это старинное кладбище с аккуратными рядами могил, гранитными плитами с золотыми надписями, с железными витыми оградками, мраморными скульптурами н прямыми, посыпанными чистым песком аллеями. За кладбищем угрюмо высился бастион, и его надо было взять штурмом.
Солдат лежал за поваленным черным мраморным крестом и боковым зрением видел на могильной плите имя погребенной — Гертруда. Фамилию разобрать не мог — край плиты был отколот взрывом. Он видел звездочку и год рождения, крест и дату смерти, высеченные на граните. Отвлеченным сознанием он подумал, что это правильно — так вот символично, звездочкой, обозначать рождение человека.
Родился человек — вспыхнула звезда жизни! И рождается он творить счастье и добро. Но сколько таких вот звездочек стали солдатами и черной саранчой хлынули на восток. И сколько потухло русских звезд! Целый Млечный Путь! И чтоб не гасли больше звезды, он пришел на эту землю отомстить и ждет команду подняться на приступ вон той высокой кирпичной стены. И сколько еще сгорит звезд, никто не знает. Не ведает и он — не закатится ли и его собственная. Он знает одно — надо сбить немцев в ров, подавить пулеметные гнезда я заставить замолчать орудия, выдвинутые нз прямлю наводку. Сначала сбить этих смертников, а сражаться они будут отчаянно — у них за спиною крепостной ров, до краев наполненный водой, и отвесная стена бастиона. Пути назад им нет.
Когда раздался резкий командирский свисток, солдат вскочил и, пригибаясь и вихляя между могилами и деревьями, цепляясь полами шинели за торчащие из железных оград прутья, побежал вперед. По спине колотили комья земли и гранитные осколки. Пули звонко щелкали по надгробиям.
От прямых попаданий снарядов с глухим сырым охом вспухали могучие каштаны, вспенивались белой пеной, как прокисшая опара, и брызгали мокрыми разодранными щепками.
Это было дико и странно. Какой-то частью своего сознании солдат успел подумать и поразиться тому, как умирают на войне деревья.
Земли ходила ходуном и глухо гудела, будто доносило из подземелья ропот потревоженных мертвецов. Этот гул солдат ощущал ногами, телом, но не слухом — он оглох от взрывов и грохота.
Проскочив деревья и могилы, он оказался на голом месте, лоб в лоб с бастионом, изрыгающим огонь. Солдат замешкался, чувствуя свою обнаженную беззащитность, и глазами пытался найти хоть какое укрытие, какой-нибудь заслон. Но комбат, бежавший рядом, полоснул его взглядом ожесточенных глаз, дико, жарко и немо открыл рот. Солдат не услышал, но догадался, что крикнул он, срываясь с высокой ноты:
— Вперед!
Солдат скатился по изрытому откосу, больно ударился боком о камень и ухнул по грудь в грязную воду, кипевшую от осколков и пуль. Рядом падали убитые, тонули раненые и что-то исступленно кричали атакующие. Чувствуя, как охлаждается в ледяной воде потное напрягшееся тело, не вытирая брызг, слепивших глаза, он с трудом преодолел эти десять метров и вылез на противоположный берег, где простреливался каждый вершок. Солдат рывком проскочил узкую полосу до стены и упал, прижимаясь к холодному камню бастиона. Почувствовал, как нестерпимо ломит ушибленное бедро.
Теперь он был в «мертвой зоне». Сверху бастиона, из амбразур прожигали воздух пулеметные раскаленные трассы, над головой гремел железный ветер и косил тех, кто еще форсировал старинный ров, но сюда под отвес стены, достать, не мог.
Здесь скапливались солдаты. Грязные, мокрые, распаленные боем, они хрипло и загнанно дышали.
Звезда солдата не закатилась, видать, на роду было написано остаться живым в том бою.
И теперь, из сегодняшнего дня, вижу я, как проснулся он, морщится от боли в боку, слушает тишину и смотрит на развороченное кладбище, на лоскуток глубокого неба в разрывах туч и гари и не верит, что вокруг тишина.
Солдат вдруг услышал легкий шорох и увидел, что рядом с его рукой, которой он оперся о землю, шевельнулся прошлогодний сморщенный листок и из-под него вспыхнула золотая искра.
Солдат ошеломленно глядел на цветок и вдруг обнаружил, что вон еще один пробивается к свету, с усилием стряхивая с себя коричневый трухлявый лист. Он осторожно помог растеньицу освободиться от придавившего мертвого листа, ощутил мохнатый, нежный и хрупкий стебелек и еще раз подивился его стойкости и неистребимой силе.
Измотанный войной и последними четырьмя бессонными сутками непрерывного боя, отупевший от взрывов и смерти, солдат почувствовал, как в нем вместе с этим цветком оживают забытые человеческие радости. С благодарностью и удивлением смотрел он на цветок. Вспомнились далекие родимые места, и радостно дрогнуло в груди от мысли, что этим летом увидит он отчий край.
Послышались быстрые твердые шаги, из-за поворота аллеи, из-за черных обугленных деревьев вышел высокий капитан с подвязанной рукой, командир батальона. Во вчерашнем бою, уже в бастионе, в полутемных каменных коридорах со сводчатыми низкими потолками капитан со своим батальоном дрался в рукопашной схватке и получил кинжальное ранение.
Ефрейтор, сидевший верхом на пушке, соскочил и, лихо щелкнув разбитыми сапогами, козырнул. Капитан кивнул в ответ, довольным взглядом окинул подбористую фигуру ефрейтора. А солдат не знал: или закрыть глаза и сделать вид, что спит, или подняться и откозырять. Он робел перед неулыбчивым комбатом. Любил за лихость в бою и побаивался за строгость в службе. Знал, что капитан помнит вчерашнее, когда он замешкался во время атаки, и сейчас скажет об этом при всех. Но ложиться было поздно — они встретились глазами. Солдат встал и вытянулся.
Сквозь толщу лет я не слышу, что именно сказал капитан, может быть, просто спросил:
— Где старшина?
— Тут я, — приподнялся с земли старшина роты, потирая заспанное, побитое оспой лицо.
— Ну что, гвардейцы! — неожиданно улыбнулся комбат, и теперь видно мне, что он очень молод, совсем еще мальчишка.
— Отдыхаем вот, — степенно ответил усатый старшина.
— А я так и не придремнул, — с бесшабашной веселостью сказал комбат. — Наградные на вас составлял.
Он обвел всех бедовым взглядом покрасневших от бессонницы глаз — и тех, кто стоял перед ним, и тех, кто спал, задержал взгляд на солдате и по-мальчишески звонко выкрикнул:
— Всех к наградам! Всех!
Солдат растерянно запереминался с ноги на ногу, а ефрейтор, видать, напористый и не теряющийся ни при каких обстоятельствах, ответил прокуренным голосом:
— А чо, паря, уработали мы фрица! Гля, каку твердыню подмяли!
По говору мнится мне, что земляк это мой, чалдон.
Они разом посмотрели на бастион, краснокирпичный, будто от крови, еще дымящийся, с искореженными орудиями, со взорванными амбразурами, и капитан твердо повторил:
— Всех к орденам! Всех!
По небритому лицу старшины покатилась неожиданная слеза.
— Ты чего, старшина? — с недовольным недоумением комбат свел на переносице черные, еще по-юношески тонкие брови.
— Жалко, — осипшим голосом трудно выдохнул старшина, смущенно вытирая глаза рукавом телогрейки.
— Что жалко? — с начальственной строгостью опросил капитан, но по голосу слышно, что понял он старшину.
— Парней жалко, — ответил старшина, уже поборов минутную слабость. — Не дожили до заветного часу.
Во вчерашнем бою, здесь, под стенами бастиона, захлебнулся в грязной волне крепостного рва его раненый земляк, с которым прошел он всю войну.
Комбат потемнел лицом, еще больше насупил брови, и мне видно, что только звание да молодость, так мешавшая ему при должности, не дают капитану расслабиться и по-человечески поскорбеть вместе с солдатами.
— Встать! — жестко скомандовал капитан.
Спавшие солдаты торопливо повскакивали, привычно хватая сначала оружие.
— Всем к башне! — приказал комбат. — Флаг победы поднимать!
За голыми деревьями виделось озеро и на берегу зубчатая краснокирпичная башня форта «Der Dohna». Там уже собирались солдаты, готовые и победному салюту.
Сквозь марево лет напряженно смотрю я на них, и щемит сердце — живы ли остались? Ведь в то апрельское утро война не была еще окончена.
Кто они? Откуда есть-пошли?
Кто тот зелененький солдатик, кто ухарь ефрейтор, кто он — потерявший друга старшина, кто тот юный и строгий комбат?
Может быть, с одним из них гонял я в детстве колхозных лошадей в ночное и просыпался от кулацкого выстрела в глухом предутрии? Может, с кем-то из них шагал на первомайскую демонстрацию и пел «Взвейтесь кострами…». Может быть, кто-то из них ходил со мною в лютые сибирские морозы на второй год войны в деревню обменивать барахлишко на мешок подмерзлой картошки и мерку ржаной муки? Может, с кем-то из них околачивали мы порог военкомата, чтобы до призыва добровольно уйти на фронт? Может быть, именно с ними ехал я в теплушке через всю Россию на войну?
Мне посчастливилось — остался жив. А они? Ведь в то весеннее утро пал только Кёнигсберг, и до Берлина был еще целый месяц войны!
Бессонными ночами пристально всматриваюсь в тех солдат, стараюсь различить их лица. И чем больше времени проходит с той грозовой поры, тем явственнее проступают они из дымки лет, очищаясь от наносного, лишнего; все лучше, все четче вижу я их; все роднее, все ближе и понятнее становятся они мне.
Все послевоенные годы из туманной синевы, из пороховой гари идут и идут ко мне солдаты, так и не снявшие разбитых кирзовых сапог с натруженных ног. Прихрамывая, не торопясь, появляются они из дальней дали, былинные витязи земли русской с заплечными тощими солдатскими «сидорами» и оружием, готовым к бою. Приходят, курят махорочные цигарки, перематывают сопревшие портянки и смотрят на меня мудро, как люди, познавшие на земле все, даже смерть. Молчаливо спрашивают — смогу ли я рассказать о них правду, одну только правду и ничего, кроме правды. Не собьюсь ли я на ложный пафос, на ненужную романтику; не забуду ли, что, кроме побед, были и тяжкие поражения; не стану ли наводить глянец, прихорашивать их и тем самым вынимать из них суть, лишать живой жизни; не впаду ли я в жалость и не покажу ли их обездоленными горемыками, их, которые не щадили живота своего за землю родную!
Сидят, дымят, перебрасываются между собой негромкими словцами, позвякивают котелками, чистят оружие, смотрят на меня с доброжелательной требовательностью, понимающе ждут, когда найду я силы и уменье рассказать о них, святых и грешных, показать такими, какими были они на самом деле.
И опять напряженно, до боли в висках, всматриваюсь в них, хочу понять, хочу постичь — где истоки их мужества и любви к земле родимой.
Мне кажется — я знаю их, этих парней в серых пробитых шинелях, солдат земли русской, знаю — где, на какой земле взросли они, какой народ поднял их и благословил на подвиг ратный.
Я попытаюсь рассказать о них, которые в несчетный раз поразили мир и заставили его еще раз пристально вглядеться в такую таинственную и непостижимую для всех Россию.
1975 год
