Абонент снова в сети [Данил Владимирович Елфимов] (fb2) читать онлайн

Абонент снова в сети

Я найду путь-дорожку, чтобы вам отомстить.

Я копил свою злобу – невозможно простить

Три загубленных жизни. Убив просто так,

Вы глумились потом. Говорили – Пустяк!

Поселю в ваши души ужасающий страх!

Оглянись, человече! Я в трёх метрах, в кустах!

Справедливость на свете по-моему есть!

Это не преступление – кровная месть!

Ю. Г. Печерный «Кровавая месть»

И мне безумие дано

За этим явственным пределом,

И я взрастил его зерно

В моём уме осиротелом!

К. Н. Льдов «И мне безумие дано…»

Глава 1

В моём кабинете было темно и тихо. Большие алые шторы закрывали собой не менее большие окна с чудесным видом на широкую ленту реки, на берегу которой расположился наш дом. Приятную слуху тишину нарушало лишь равномерное тиканье настенных часов, клацанье кнопок на клавиатуре и моё дыхание, смешавшееся с вздохами и еле слышным шёпотом. Я сидел на деревянном стуле с мягкой обивкой и непрерывно смотрел на ярко светящийся экран монитора, читая только что написанные мною строчки. «Справедливость восторжествует, ибо преступник не окажется безнаказанным за своё деяние». С таких слов начиналось очередное моё произведение. Примерно около двадцати страниц были полностью готовы, и сейчас я вслух перечитывал их, находя и исправляя ошибки в тексте.

Главным героем моей новой повести являлся типичный полицейский – поношенный судьбой человек, обладающий немного иными взглядами на жизнь. Его профессиональная цель – отлавливать преступников в городе, его жизненная цель – пронести в своих руках справедливость, даруя её всем тем, кто нуждался в ней. Да только дар этот умыт в крови и человеческих страданиях, ведь иные способы укоренения несправедливости кроме как убийства ему неизвестны.

За закрытой дверью послышались приближающиеся шаги. Дверная ручка медленно повернула вниз, щёлкнула задвижка, и дверь, скрипнув, открылась. Жёлтый свет, исходивший из холла, поначалу обрушился на книжный шкаф, находившийся с правой стороны от моего письменного стола, затем, по мере увеличения открывшегося дверного проёма, прямоугольником лёг на меня. Этот была Лиля, облачённая в махровый халат, под которым таилась ночная рубашка. Сильный аромат свежеприготовленного кофе ударил прямо в нос.

– Похоже, ты не собираешься спать? – с порога спросила она своим нежным голосом.

– Твои догадки абсолютно верны, – не оборачиваясь, ответил я.

Лиля печально вздохнула и подошла ко мне, поставив кружку с кофе на стол.

– Я именно это и предполагала…

– Хорошо.

– Хорошо?! – в её голосе чувствовалось удивление. – Что же в этом хорошего?

– А что плохого?

– Что плохого?! Сам посуди: ты всё своё свободное время сидишь за компьютером, печатая тексты, вместо того чтобы выйти на улицу, подышать свежим воздухом, пообщаться с кем-то или просто расслабиться – дать своему мозгу отдохнуть от нагрузки, которую ты взваливаешь на него, – она сделала короткую паузу, видимо, пытаясь побороть нарастающее раздражение. – И я уже ничего не говорю о собственной семье, где ты в скором времени успешно станешь чужим человеком.

Я оторвался от монитора и посмотрел на Лилю. Свет из холла лежал на её плечах, игривым блеском играя в распущенных волосах и в строгом выражении её глаз – некогда бывших сосредоточением доброты и ласки. Уголки рта были опущены вниз, а руки перекрещены на груди. Она напомнила мне мать, когда та отчитывала меня за очередное непослушанье.

– Это упрёк или всего лишь ворчание? – в отличие от неё, мой голос оставался ровным и спокойным, без единой нотки недовольства.

– Я тебя ни в чём не упрекаю, – она взглянула на экран с текстом, – просто говорю о вещах, каковыми они являются на самом деле.

– Действительно? – я не особо думал над смыслом её слов, сгорая в нетерпении вернуться обратно к рукописи.

– Именно! – лицо её на мгновение потеряло строгое выражение. – Ты впустую тратишь своё свободное время, занимаясь этой ерундой.

– С чего ты взяла? – мне начал надоедать разговор с ней.

– А с того, дорогой, что каждая вторая твоя работа, на которую уходит уйма времени, отправляется в мусорную корзину.

– Те работы оказались неудачны, – я отвернулся к монитору, ожидая ухода Лили.

Услышав моё недовольное бурчание, она закинула голову и весело рассмеялась. В такие моменты мне хотелось взять её за горло и задушить, только бы не слышать эти унизительные насмешки. А она, зараза, не просто смеялась – она ржала, словно над безумно забавной шуткой. Хотя то, что я называю писательством – для неё и есть безумно забавная шутка.

– Неудачны? – спросила она, задыхаясь в волне смеха. – А как же это?

– Да, потому я их и выбросил, – я изо всех сил старался сохранить спокойствие внутри себя, что оказалось крайне трудно. Особенно когда какая-то дурочка гогочет в твоё ухо и говорит о вещах, в которых абсолютно ничего не понимает. – Но повесть, над которой я сейчас стараюсь сосредоточиться, превзойдет их всех.

Лиля хмыкнула, не веря моим словам.

– То же самое ты говорил и о предыдущих работах, после чего выбрасывал их, – она снова скрестила руки на груди. – Чем же эта будет лучше других?

– Увидишь… – сказал я, хотя на кончике языка вертелось совсем иное: «Заткнись и иди на хер, идиотка!»

В комнате воцарилась неприятное молчание, в котором отчётливо слышалось лишь тиканье часов. Я старался не смотреть на Лилю. Та будто бы пыталась прожечь во мне дыру. Чего она сейчас хотела добиться? Ей никогда не нравились мои увлечения, будь то чтение триллеров или их написание. «Хватит тратить своё время и зрение» – всегда говорила она, увидев мою склонившуюся над книгой фигуру, и каждый раз наш диалог оканчивался ссорой и впоследствии – обидой.

Но если ранее недовольство Лили выражалось в виде старческого ворчания, то теперь слышался чистый упрёк! Видите ли, занятие, на которое я променял своё зрение, осанку и времяпровождение с семьёй не приносит существенной пользы, ведь прибыль с изданных мною рукописей равнялась не больше двадцати тысячам рублей. А ещё сильнее Лилю раздражали бумаги в мусорных корзинах. Бесценное время, которого лишилась её душа, найдено среди мусора.

– Что ж, – произнесла она, прервав минуту тишины, – не буду мешать тебе, – она направилась к выходу из кабинета, но достигнув порога, остановилась и сказала настолько нежно и любяще, что моё сознание восприняло это как издёвку: – Думаю, если ты не изменишь своего отношения к работе, то обязательно последуешь за Ильжевским.

Последняя капля моего терпения исчезла, стоило Лили произнести эту фамилию. Тупая ярость затмила моё сознание и я, словно ужаленный в задницу, вскочил со стула, опрокинув его. Сжатые до побеления костяшек кулаки уже готовы были встретиться с её наглой рожей, но к своему же счастью она вышла и захлопнула дверь, оставив меня наедине с собственными эмоциями. Я слышал её удаляющиеся шаги, затем наступила давящая тишина.

Как она смеет говорить о нём в таком тоне?! Как она вообще смеет упоминать его, после тех событий?!

Я был чертовски зол – просто безумно. Эта сука всё-таки добилась своего – уничтожила эмоциональную гармонию внутри меня за считанные секунды.

Конечно, я бы мог побежать за ней и заставить заплатить за сказанные слова, но голос разума был против подобных действий. «Успокойся, – заботливо говорил он. – Не стоит прибегать к насилию. Просто дай ей время, и совесть замучает её лучше любой физической боли». И я послушал его. Разумеется, ведь голос здравого сознания – твой лучший советник, телохранитель, помощник и друг с простыми и добрыми помыслами. А зачем такому другу желать тебе вреда?

Вот и злость стала постепенно отпускать меня. Я поднял стул и сел за стол, стараясь отвлечь свои мысли чтением рукописи. С каждой новой строчкой, по которой, будто по ступенькам, бегали мои глаза, тело постепенно расслаблялось, чего нельзя сказать о голове. В мозгах словно прошёл ураган, результат которого – хаос. Мысли путались в голове, строя и перемешивая недавние образы прошлого. Сконцентрироваться на тексте было совершенно невозможно: буквы терялись и перемешивались среди сотен своих «собратьев», потому в скором времени я бросил своё занятие, выключил компьютер, зажёг настольную лампу и уставился на своё отражение в чёрном экране монитора.

Злость окончательно исчезла, оставив после себя гадкое ощущение. Это невозможно описать словами. Все тело тряслось, а на спине выступили капельки пота, смочив рубашку. В комнате неожиданно стало тесно и душно. Даже кофе, принесённый Лилей, оказался горьким и до невозможности противным. Похоже, что она оставила в этом пойле частицу своего отношения ко мне – частицу своей мерзкой души. Я сделал всего лишь несколько глотков после, сморщившись, отодвинул кружку от себя, пролив несколько капель на стол.

Человека, чью фамилию Лиля назвала перед своим уходом, звали Роман. Роман Ильжевский, мёртвый как две недели. Я познакомился с ним шестнадцать лет назад в Алтайской академии гостеприимства, куда поступил сразу же после окончания десятого класса. Роман был моим однокурсником, ну а позже – сожителем на снимаемой квартире. Поначалу между нами сохранялись нейтральные отношения, но писательские курсы и общие интересы смогли сблизить нас. Его привлекла моя необычная манера повествования, исключающая любые языковые красоты. Он считал её крайне необычной, а часто встречающаяся тавтология и вовсе закрепила позицию «самого странного писательского стиля из всех ему знакомых». Он вправе считать так, ведь его познания в литературе превышали мои, хотя я не последний в подобных вещах.

Как-то раз он бросил свою записную книжку поверх моих работ и произнёс слова, занявшие отдельное место в моей памяти: «Пора писать по-настоящему». После этого он сел рядом со мной и уже через несколько месяцев вышел первый сборник рассказов «Ангелы на острие иглы», куда вошли пять моих рассказов и восемь его, включая наш совместный роман «Четверть от двенадцати».

Это – первая серьёзная работа, ставшая символом моей собственной гордости. Я был безумно благодарен Роману за его помощь и поддержку, которой порой не хватало для осуществления моих планов (возможно именно из-за её отсутствия мусорная корзина под столом вечно наполнена черновиками некогда гениальных идей).

Наше соавторство продолжалось порядком четырёх лет. Но когда обучение в академии подошло к концу, судьба тут же разделила нас. Роман нашёл себе вторую половинку и ехал с ней в Екатеринбург, ну а я женился на Лили и поселился в одном из пригородов Барнаула. Мы продолжали часто звонить друг другу и отправлять сообщения, делясь идеями, успехами и провалами, преследовавшими меня по пятам.

Уже на Урале Роман устроился в редакцию популярного литературного журнала, где опубликовал, по меньшей мере, четыре десятка своих рукописей. Прибыль от писательства позволила ему бросить работу через восемь лет и поселиться в центре города, где он с головой погрузился в любимое занятие. А я же напротив – зажав в руках стопку бумаг как младенца, бегал из одного издательства в другое. Некоторые работы оказались вполне приемлемы и издатель с удовольствием опубликовал их, некоторые – полнейшей чушью, годившейся только в качестве прекрасной альтернативы туалетной бумаге. Хотя и это большое преувеличение…

А недавно Роман вернулся обратно в Барнаул. Меня снова наполнило счастьем, и образы прошлых лет возродились в памяти. Ведь я-то предполагал, что совместная работа с Романом вновь заставит мою душу петь как раньше и неудачи бесследно исчезнут. Видимо он придерживался такого же мнения, и уже через неделю мы начали работу над новым произведением: «Посол судьбы проклятой».

Через месяц работа оказалась в мусорной корзине…

Две недели назад, во вторник, случилось то ужасное событие, перевернувшее мой внутренний мир с ног до головы. Всё началось с того, что в полдвенадцатого зазвонил мой смартфон. Номер принадлежал Роману, однако звонил вовсе не он. Это был совершенно незнакомый человек, представившийся позже Константином Малковым – другом Романа. Он и сообщил мне о его смерти…

Долгое время я не мог решить: на самом ли деле я услышал его слова или мне просто это приснилось? Спросонья голова работала как отстающие часы. Но когда по просьбе Константина я прибыл в дом Романа и застал его остывшее тело в кресле у телевизора, любые сомнения исчезли.

Роман, одетый в домашний халат и тапочки, сидел в своём любимом кресле. Его голова со спутанной копной длинных волос опустилась вниз, очки сползли на кончик носа, посиневшие веки закрыли глаза. Было похоже на то, что он просто спал, но не поднимающаяся грудная клетка и холодное тело говорили об обратном. Роман Иванович Ильжевский, автор многих драм и историй о настоящей дружбе со счастливым концом, умер.

Его дом наполняла абсолютная темнота, за исключением гостиной, освещённой экраном телевизора. Входные двери и окна широко распахнуты, шторы колыхались в лёгких порывах летнего ветра, а тиканье старинных часов с маятником, словно гром раскатывалось по всем комнатам. Не хватало лишь блуждающих приведений и издаваемых ими звуков. Мы могли слышать удары своих сердец, сдавленное дыхание и стук зубов. Мы могли слышать собственный ужас.

Стоило мне прикоснуться к руке покойника, часы пробили полночь.

В ту ночь Роман находился совершенно один. Его жена по имени Виктория уехала обратно в Екатеринбург несколько дней назад для улаживания неких проблем и больше не вышла на связь. Уже на опросе выяснилось, что проходившего мимо Константина привлекла распахнутая входная дверь. Сам факт, что дверь настежь открыта, очень взволновал его – знающего привычку Романа рано запираться. Он решил удостовериться в состояние друга и вошёл внутрь.

Единственными людьми, кто знал причину его гибели, являлись патологоанатом, осматривающий тело и сама Виктория. Но для нас она осталась неизвестной. По каким-то причинам Виктория не хотела посвящать нас в эту тайну.

Тайна… Это действительно звучит как некая тайна. По крайней мере, мне кажется именно так. Виктория предпочла оставить нас в неизвестности. Во многих газетах и в том числе по телевиденью говорили о смерти популярного писателя, опуская причину кончины. Кто-то строил собственные теории и пытался вести расследования, которые ни к чему не привели. После похорон Романа Виктория окончательно скрыла свою персону из вида публики, затерявшись где-то на улицах «столицы Урала». Первое время с быстрейшей скоростью распространялись слухи о её новом супруге – владельца крупной сети ресторанов итальянской кухни и гигантских счётов в банке. «Жёлтая пресса», попадавшаяся мне на глаза во многих газетных ларьках, пестрила о не смертных богатствах Виктории Дагуневской (наличие у неё данной фамилии подтверждало популярные слухи). Не прошло и недели как эта сучка сыграла свадьбу с Дагуневским, получив в распоряжение прибыль от итальянских ресторанов. К тому моменту от счетов Романа ни осталось и следа.

Шли дни. Истории об умершем писателе потеряли интерес у людей, и о Романе все позабыли. Как будто бы его и не существовало. Возможно, именно благодаря его помощи и поддержки я продолжаю пытаться писать – писать и верить, что однажды мои несуразные словечки найдут своё место в сердцах читателей.

Я печально вздохнул, прижав голову к руке, став похожим на «Мыслителя» Родена. «Не думай об этом. Просто не думай об этом, и душевная боль отступит от тебя» – говорил я сам себе в минуты, невыносимых мук, когда мысли со всей яростью атаковали меня. Первые дни после похорон обернулись для меня самыми тяжёлыми за всю жизнь, и эти слова попросту не имели смысла. Густой туман обволок мой разум. Любая попытка мыслительной деятельности несла в себе безумную моральную боль, разделить которую было абсолютно не с кем.

А потом всё снова вернулось на свои места. Я смирился с потерей друга; сказал себе, что жизнь продолжает течь в своём русле и следует подхватить её течение, если желание остаться на песчаном берегу необитаемого острова не выглядит привлекательным.

Веки отяжелели и закрыли щиплющие глаза. Сознание медленно погружалось в сон. Темнота проглотила кабинет и маленький кружок света, исходивший от настольной лампы. Мир провалился в чёрную бездну.

Однако мой сон прервался странным звуком. Мимолётное звучание, разорвавшее грань между сном и реальностью. Я повернул голову в сторону, откуда послышался звук и увидел ярко светящийся на фоне ночной темноты экран своего смартфона. «Пришло эсэмэс» – понял я, заметив уведомление о приходе сообщения посреди экрана. «Кто бы это мог быть?» – тут же задался я вопросом, лениво протягивая руку к смартфону. В голове сразу родилось несколько вариантов отправителя: им мог оказаться мобильный оператор или банковский сотрудник. Либо же им мог быть кто-то их моих знакомых. Если это действительно они, то отсюда складывался ещё один вопрос: какая цель заставила их отправлять мне сообщение в такой поздний час?

Но поднеся экран к глазам, свет от которого заставил невольно зажмуриться, я понял, насколько далёк от истины. Сообщение поступило от Романа Ильжевского: «Этот абонент снова в сети. Вы можете позвонить ему».

И в этот самый момент смартфон завибрировал в моей руке, и мелодия звонка заполнила собой комнату. Я взглянул на номер звонившего и почувствовал, как волосы встали дыбом на затылке. Мне звонил умерший человек!

Страх ледяной иглой пронзил меня в дико колотящееся сердце. Я не знал, как поступить: ответить ли на звонок и убедиться в личности человека или оставить всё как есть и надеяться, что подобного больше никогда не повторится. Вдруг я стал жертвой очень глупой шутки, напугавшей меня будто маленького ребёнка? Такой вариант звучал вполне разумно, но мой собственный мозг по невероятно странной причине отказывался в это верить. Ужасные образы рождались в голове; но самое страшное то, что разум принимал их охотнее здравых рассуждений.

С экрана смартфона на меня смотрело улыбающееся лицо Романа. Он словно бы говорил мне: «Ответь. Ничего плохого не случится. Посмотри на радость в моих глазах, на мою улыбку, и ты сам поймёшь это. Ты ведь знал меня половину жизни, а значит: беспокоиться нечему! Ответь… ответь».

И я нажал. Не знаю, какое чувство управляло мною: страх или любопытство. Всё равно я отказывался верить в оживление мёртвеца.

– Алло? – спросил я механическим голосом.

Из динамика послышалась только тишина.

– Алло? – переспросил я.

В ответ тишина.

«Шутка» – пришло мне на ум после нескольких секунд молчания. Стоило в первую очередь подумать об этом, а не придумывать всякий бред. Мой палец почти прикоснулся к кнопке завершения разговора, когда на том конце вдруг послышался голос:

– Ты всё ещё здесь?

Вылетевший из динамика голос оказался знаком мне. Это был Роман Ильжевский! Я узнаю его из тысячи других голосов.

– Да, – ответил я, поднеся смартфон обратно к уху. – Кто это?

– Какой глупый вопрос, – голос хихикнул. – Неужели ты не узнал меня?

Я почувствовал холод, растекающийся вдоль позвоночника.

– Не прошло ещё и месяца с момента похорон как обо мне все забыли, – продолжал Роман. Его слова напоминали дальнее эхо, доносящееся из мрака в глубокой пещере. – Не думал, что это коснется и тебя…

– Я хочу сказать вам одно: ваши шутки ужасно глупые и неуместные, – я пытался говорить сухо и грубо, но голос дрожал, а язык то и дело заплетался. Следовало бы прекратить разговор, да только разум отказывался подчиняться мне.

– По-твоему я всего лишь шутка? – человек на той линии расстроился, либо попросту сделал вид. – А мой голос звучит не достаточно убедительно?

– Голос можно подделать.

– Верно. А есть ли возможность подделать воспоминания? – голос стал громче, словно собеседник поднёс телефон к самому рту.

– О чём вы говорите? – холодные капельники пота выступили на лбу.

– Ты сам прекрасно понимаешь о чём. Воспоминания – единственная ценность человека, остающаяся с ним ни смотря не на что. Только время и смерть способна отобрать их у нас… Хотя в моём случае видимо и смерть бессильна, – в трубке воцарилось молчание.

В нависшей тишине слышались тяжёлые удары моего сердца. В горле совсем пересохло. Происходящее напоминало мне странный сон: остался образ реальности, в котором отчётливо виднелось чистое безумие. Сейчас я сидел за письменным столом, где проводил большую часть всего своего времени, объятый тишиной, и говорил с покойником!

Может мой рассудок обезумел от этих ужасных событий? Сначала смерть лучшего друга, затем давление со стороны жены и под конец – неудачи в писательстве. Возможно, я просто сошёл с ума.

– Ты помнишь слова, сказанные мною перед отъездом в Екатеринбург? – неожиданно спросил он у меня.

Конечно, я помнил их: «Стиль – ничто, сюжет – всё». Это был последний совет, который Роман дал мне. Но неужели я действительно верю, что со мной говорит именно он?!

– Да, – промычал я в ответ.

– Точно. А помнишь ли ты строчку, давшее начало нашей последней рукописи?

– «Знакомство порождает дружбу, дружба – любовь, любовь – страх, страх – потерю, потеря – ненависть, ненависть – одиночество, одиночество – муку, мука – смерть», – словно по команде процитировал я.

Роман довольно хмыкнул.

– Вряд-ли кто-то другой мог знать об этом. Теперь-то ты веришь?

«Но это ещё ничего не доказывает» – хотел ответить я, но с языка слетело совсем другое:

– Но как?

– Я сам не знаю, точнее не знаю, как объяснить тебе, – Роман вздохнул. – Кажется, будто я сплю, не видя снов, и в то же время бодрствую, не замечая ничего вокруг, – он рассмеялся. – Забавно, правда? Всю жизнь описывал ситуации, в которые попадали мои герои, но никак не могу описать происходящее вокруг меня.

– Ты ведь мёртв, – вырвалось у меня.

– Да, я знаю, – в его голосе не слышалось ни намёка на печаль или подобных эмоций, – однако понял это совсем недавно, – Роман сделал небольшую паузу. – Всё, что я видел вокруг себя, вмиг пропало. Я не почувствовал ничего: ни боли, ни страха, ни какого другого чувства. Словно я закрыл глаза и заснул… Только это не сон.

Я не знал, что сказать ему: нужные слова вылетели из головы, а в горле встал ком. Со мной действительно говорил Роман. На это указывал его голос и воспоминания давно минувших дней. Он был прав: никто кроме нас не мог больше знать об этих вещах. Но каким образом ему удалось связаться со мной и главное – зачем? Что за цель преследуют умершие, если им приходится выходить на контакт с живыми? Вряд-ли что-то хорошее.

– Зачем ты позвонил? – через силу спросил я, тут же пожалев о сказанном. Я не горел желанием знать это.

– Очень хорошо, что спросил, – произнёс Роман каким-то загадочным тоном. – Сомневаюсь, что ты захотел бы слушать меня, начни я первый разговор.

Краем глаза я уловил движение справа от меня. Нечто тёмное скользнуло по стене в свете лампы, уйдя из поля зрения. Но, повернув голову в сторону, я ничего не заметил. Дверь, на которой лежала моя тень, была по-прежнему закрыта.

– Думал ли ты насчёт того, что умер я не собственной смертью? – отозвался Роман.

– Нет, – глаза не могли оторваться от собственной тени. Но уловив суть сказанного им, я поспешил отвернуться.

– Известна ли тебе её причина?

– Она известна только Виктории и патологоанатому, но те молчат как партизаны.

– А ты не догадался почему?

– Сказать честно, я и вовсе не думал об этом.

Роман усмехнулся.

– Ими движет страх.

– Какой ещё страх? – вся моя спина покрылась мурашкам. В голову ворвалось неприятное ощущение детской уязвимости перед лицом неизвестной опасности. Роман явно что-то недоговаривал, и я боялся узнать что именно.

– Подумай сам: почти весь месяц мы провели вдвоем, сочиняя первые главы для будущего романа. Работа шла своим чередом, и ничего не предвещало беды. Но в один прекрасный вечер проходящий мимо человек находит остывшего меня и вызывает «Скорую». Патологоанатом осматривает моё тело, в то время как полиция осматривает мой дом, и никто не находит ничего подозрительного. На следующий день они совершают звонок Вики в Екатеринбург, получив в ответ вежливую просьбу оператора позвонить позднее, так как абонент находится вне зоны доступа сети, – Роман замолчал, переводя дыхание. – Спустя несколько дней эта тупая шлюха возвращается обратно, снимает деньги с моего банковского счёта, забирает свидетельство о смерти и уезжает обратно на Урал, где уже через пять дней кувыркается в постели с богатеньким ресторатором… Как тебе такой поворот? Не кажется ли он слишком странным?

Я молча слушал речь Романа, стараясь акцентировать внимание на каждом произнесённом слове. Все эти события уже известны мне, но построенная Романом логическая цепочка по-новому отразилась в моём понимании, нежели чем каждый её элемент по отдельности. Слишком уж много совпадений произошло в один момент, по итогу которого назвать их так не поворачивался язык. Но что же тогда это было на самом деле? Похоже, я стал понимать.

– Хочешь сказать: тебя убили?! – смело предположил я.

– Да, – радостно ответил Роман.

– Но каким образом, и с какой целью? – моё дыхание перехватило от волнения, будто после пробежки. Сердце напоминало отбойный молоток.

– Сложно сказать, – он задумался. – Одно ясно точно: эту дрянь интересовали только деньги. Иначе она бы не вышла так быстро за Даниила Дагуневского – тот явно не знает им цены.

– Но причём тут убийство?! – яростно возражал я. – Она могла подать на развод.

– Не знаю. Но факт остаётся фактом: она скрывает настоящую причину смерти, понимая, что от последствий за совершённое преступление так легко ей не отделаться, – он замолчал. Мне показалось, либо в его голосе я уловил сожаление.

Неужели Романа действительно убили?! Я не мог в это поверить. Вероятность убийства всегда казалась мне невозможной, учитывая, что сюжеты многих моих произведений часто содержали эпизоды человеческих смертей.

Но тут я понял, что именно ею можно объяснить отсутствие Виктории на похоронах и официальной причины резкой смерти Романа. Оставался только один не решенный вопрос: зачем пришлось прибегнуть к таким мерам, если ей не хотелось больше жить с ним. Богатство? Вряд-ли. На всё состояние Романа можно было спокойно прожить не больше трёх месяцев, исключая походы в рестораны, магазины, кино и другие подобные места.

– И что же этим ты хочешь мне сказать? – спросил я, заранее пытаясь предугадать его ответ.

– Вика думает, что защитила себя от последствий этой ужасного поступка! – злобно произнёс он. – Она считает, что правосудие никогда не доберётся до неё, ведь в скором времени все забудут обо мне как о страшном сне! – Роман почти кричал. – Но я не оставлю её безнаказанной. Я хочу, чтобы она заплатила за мою смерть! Я ХОЧУ ОТОМСТИТЬ ЭТОЙ ТВАРИ!

Я отстранил смартфон подальше от уха, но, похоже, ничего не изменилось. Яростный крик Романа нёсся из динамика как из рупора во время катастрофы. Таким он предстал передо мной впервые: при жизни голос Романа оставался спокойным, в то время как другой любой человек на его месте взорвался от приступа ярости. Эти перемены пугали меня. Но ещё сильнее пугал его тон: Роман произносил слова как сумасшедший убийца, приметивший очередную жертву.

– И ты должен помочь мне, – совершенно спокойно сказал он, будто совсем не кричал.

– КАК?! – вскрикнул я, не ожидая таких слов.

– Убей её…

Услышанное подействовало на меня как удар ножа. Я ошарашено уставился в одну точку, окончательно потеряв дар речи. Катившийся ручьями по моему лицу пот показался ледяной водой.

– Нет, – прошептал я, еле ворочая языком.

– Почему же? – наигранно спросил Роман. Тот оставался спокойным как змея, удушающая пойманную жертву.

– Я не могу этого сделать. Я НЕ УБИЙЦА! – мне хотелось вопить во всё горло.

– Правильно, ты не такой. Нельзя убивать безвинных людей – они ни в чём не виноваты. Но те, кто совершил грязное дело во имя собственной выгоды, должны гореть в аду. Они должны страдать так, как страдали их жертвы.

– С чего ты вообще решил, что Вика причастна к твоей смерти?

– Ты всё ещё не понял? – он печально вздохнул. – Её вина не доказана лишь по одной причине: страх, о котором я тебе говорил, заставил её хранить молчание. Лишь поэтому никто ничего не знает. Она совершила убийство и остаётся безнаказанной.

– Мне нужны доказательства! – я старался ухватиться за каждую, пусть и не существенную, возможность. Меня будто бы разрывало на две части: хотелось верить Роману, чей голос звучал так убедительно, и в то же время сознание отталкивало возможность убийства. Это звучит как сюжет дешёвого кино, ни больше.

– Тогда добудь их, – сказал Роман. – Может быть, тогда ты убедишься в моей правоте, – он хихикнул. – Обязательно позвони мне в случае успеха. Я буду ждать, – он отключился, не дав мне возможности произнести и слова.

Я медленно отстранил смартфон от уха, не сводя с экрана глаз. Что это только что было? В ушах всё ещё отдавалось дальнее эхо произнесённых им слов: «Убей её…». Его голос, словно ветер проник в мою голову, выгнав все мысли и оставив после себя пустоты. Сердце медленно возвращалось в привычный ритм, а насквозь пропитанная холодным потом рубашка неприятно ощущалась телом.

На часах была полночь…

Глава 2

Первые лучи встающего солнца, окрасившие золотом мир, пробились сквозь плотные шторы, слегка осветлив атмосферу в комнате. На подоконнике зачирикали воробьи, радующиеся наступившему утру. Стук их клювов об пластиковую поверхность сменил безмятежную тишь внутри сонного дома. Откуда-то с улицы послышались радостные соседские голоса, щедро сдобренные немецким напитком, звонкий лай собаки и шум проезжающих машин. Настал понедельник – нелюбимая пора для многих работающих личностей. Но, несмотря на это, утро поистине выдалось чудесным, на чей счёт я бы охотно поспорил.

Дело было в том, что почти всю ночь я не сомкнул глаз. Тревожные мысли витали в моей голове как опавшие листья подхваченные ветром. Лишь к четырём часам мне удалось задремать, но сейчас сон испарился как исходивший от горячего предмета пар в холодную погоду. Хотя вряд-ли это мимолётное состояние можно назвать сном. Это – жалкая пародия блаженного ощущения.

Я с большим трудом смог открыть глаза, и первым, что почувствовал не прекращающий своей работы мозг, была неприятно ноющая боль, растёкшаяся по всему позвоночнику в результате неудобного положения сна. После вчерашнего конфликта желание спать в общей кровати рядом с Лилий совсем отпало, потому мне пришлось лечь на старинный диван, стоящий в гостиной, который следовало бы выбросить ещё во времена горбачёвской «Перестройки». Но Лиля оказалась против моей идеи, не желая выбрасывать на свалку свадебный подарок её родителей. Вот и приходиться наслаждаться необъятной щедростью дорогой тёщи и не менее дорогого тестя.

Свесив ноги на пол, я потёр кулаками слипшиеся глаза и взглянул на часы. Было ранее утро – полседьмого. Лиля всё ещё спала. От её нынешнего положения исходила большая польза: не возникнет куча лишних вопросов.

Я надел тапочки, и немного шатаясь, направился в ванную. Холодный душ придал мне так необходимый для осуществления моего плана заряд бодрости. Затем я прошлёпал в кухню, заварил крепкий кофе и поджарил пару тостов с яйцом, стараясь не шуметь. Меньше всего на свете мне хотелось разбудить Лилю. Чёрт знает, что может родиться в её голове, если заданные ею вопросы останутся без ответа.

Почти всю вчерашнюю ночь я размышлял над словами Романа. Он упёрто настаивает над возможностью заранее запланированного убийства, цель которого остаётся не ясной только для меня. Материальная выгода? Нет. Месть? Тоже не подходит. Но что бы ни несло совершённое преступление, Роман был мёртв и хочет возмездия. По его словам убийство было совершено его женою, за что ей полагается точно такая же участь. Но свершить наказание необходимо мне, как давнему другу, который по идее должен сочувствовать потере товарища. Разумеется, я являлся им, однако наносить вред людям без существенных доказательств было мне не по зубам.

В какой-то момент возникло непреодолимое желание прекратить заниматься этой ерундой и забыть о случившемся. Я никак не мог найти покоя в мысли, что говорил с покойником. Как только мне приходилось думать о нём, перед глазами тут же появлялась картина его похорон: с затянутого пепельными облаками неба падали мелкие капельки дождя, оставляющие после себя длинные водяные дорожки на керамических портретах усопших. Будто те, плача, сострадали нашей потере. Небольшая группа одетых в чёрное лиц, состоящая в основном из родственников Романа, двигалась вглубь кладбища по узко вытоптанной тропинке. Впереди шло шестеро мужчин, несших на своих плечах тёмный дубовый гроб. Их лица напоминали застывшие на веки выражения статуй. Глаза смотрели вперёд, боясь обернуться назад и встретиться с плачущими женщинами. Тёмная вуаль была не в силах скрыть безумное горе.

Хуже всех выглядела Анастасия Петровна – мать Романа. Окаймленные чёрными кругами глаза, словно завороженные, смотрели на гроб, внутри которого покоился её единственный сын. Дряблые ноги так и норовили спотыкнуться друг об друга или запутаться в полах пальто. Только старческое плечо мужа служило ей верной опорой. Хотя и Иван Никитич не слишком отличался от своей жены: он всячески старался сохранить нейтральность на покрытом глубокими морщинами лице, но слёзы сами собой наворачивались за толстыми линзами очков.

Я, готовый в любую минуту помочь, шёл сзади них, надвинув фетровую шляпу на лоб. Эти двое напомнили мне стариков-родителей с картины Василия Григорьевича Перова. Сердце не выдерживало царившую здесь печаль, и только успокаивающие таблетки, какие горстями принимал я с той самой ночи, помогали мне сохранить безэмоциональность.

Впереди нас показался квадрат свежевырытой могилы. От сырой земли исходил неприятный холод. Рядом уже стоял каменный памятник, держащий на себе серый керамический портрет Романа. Его губы сложены в почти незаметную улыбку, но смотрящие прямо на нас глаза оставались печальными. Он смотрел на каждого из нас по отдельности, как будто желая поделиться своей безысходной печалью. Таким я заставал его в моменты раздумий. Думал ли он сейчас о чём-либо?

Шедшие впереди мужчины остановились у края ямы и поставили гроб на землю, чтобы собравшиеся могли последний раз проститься с покойным. Подняли покрытую дождевыми каплями крышку, явив нашим взорам Романа. На нём был серый классический костюм, чёрные волосы приглажены и зачёсаны назад, перекрещенными руки с выступавшими синими полосками венами лежали на животе. Взглянув на него ещё раз, я вновь подумал, что он просто спит. Лицо выражало только спокойствие.

Лишь заметив его, Анастасия Петровна бросилась к гробу, упав рядом с ним на колени и прижав голову сына к груди.

– ГОСПОДИ, СЫНОК! – ревела она во всё горло, поглаживая скрюченными от артрита пальцами его волосы. Слёзы потекли по её щекам, падая на выбритое лицо Романа. Она пыталась произнести что-то ещё, но рыдания исказили речь до непонимания.

Я был не в силах выдержать эту сцену, потому развернулся и чуть ли не бегом направился к своему автомобилю, не обращая внимания на чужие голоса. Взор расплывался от навернувшихся слёз, сердце быстро колотилось в груди, а в ушах всё слышался безумный вопль Анастасии Петровны. Уже тогда я понял, что её крик будет преследовать меня до конца жизни.

И только благодаря этой возникшей картине, благодаря стекающим слезам по обвисшим щекам бедной старухе и душевной агонии, бушующей внутри неё как лесной пожар, я продолжал поиски решения к столь необычной ситуации. Долго пришлось провести мне в объятиях дум, прежде чем достигнуть хоть какого-то умозаключения, не кажущегося мозгу очередной бредней.

Очевидным было то, что без каких-либо доказательств вины Виктории в произошедшем все обвинения в её адрес несущественны. Необходимо было неким образом получить прямое подтверждение словам Романа, однако как именно я не знал до определённой поры. Когда веки вновь стали слепляться и провалы в сознании увеличили частоту своего появления, в голове неожиданно вспыхнул яркий огонёк. Пришедшая ко мне идея была до абсурда элементарна, да так что я чуть не рассмеялся над собственной глупостью.

Как я уже говорил ранее, причина смерти Романа Ильжевского известна только Виктории и патологоанатому, чьё имя знакомо мне. Отсюда следует, что эти двое обладают нужными для меня сведениями. Но Виктория находилась в двух тысячах километров от меня, да и искать доказательства у того, кого хочешь по итогу обвинить в убийстве – не лучшая идея. Таким образом, оставался единственный вариант: вынудить патологоанатома рассказать мне всю правду.

Да только как мне это сделать? Газетные журналисты и корреспонденты местных вестей не раз пытались заговорить с ним, однако тот хранил строгое молчание. Вряд-ли бы он мог сделать для меня исключение.

Но, чёрт побери! Я зашёл слишком далеко, чтобы так просто отступить назад. Если патологоанатом не захочет говорить по собственной воле, то применение грубой силы обязательно развяжет ему язык.

Себя я поймал на мысли, представляя занесенный над плечом кулак и исказившееся в ужасе лицо патологоанатома. Вмиг я оборвал мысленную цепь.

– Это – крайняя необходимость, – тихо сказал я сам себе, отправив последний кусок тоста в рот и взглянув на часы. Без десяти семь.

Я встал из-за стола, отряхнув руки от хлебных крошек, и вышел в гостиную. Вчера у меня было достаточно времени для размышлений – крик старушки, всплывший из глубин памяти как утопленник со дна реки, не давал ни минуты для отдыха. Я постарался продумать каждую деталь в плане, оценить своё положение и положение патологоанатома: следовало бы создать такую ситуацию, из которой он не мог бы так просто отыскать выход – запугать угрозой. Вопрос состоял в другом: хватит ли моей силы воли на такое отчаянный шаг?

Более времени на размышления у меня не было. Следовало встретиться с патологоанатомом как можно скорее, ведь через час он должен сменить ночную смену в морге. Там он будет находиться вне зоны моей досягаемости, и поговорить с глазу на глаз как я запланировал не выйдет. И потому, надев на себя вчерашнюю мятую одежду, так как взять новую не разбудив Лилю не представлялось возможным, я направился к выходу. Но переступив через порог, нечто чёрное вновь промелькнуло в уголке правого глаза, заставив меня невольно вздрогнуть. Как и прошлый раз, я обернулся назад, увидев только холл дома. Солнечный свет, исходивший из кухни, окна которой выходили прямо на восток, лежал на стенах, покрытых обоями зеленоватого оттенка. Дверь, ведущая в ванную, по привычки закрыта. Ничего странного кроме раскрытого телефонного справочника я не обнаружил.

– Что за бред?! – негромко проговорил я, поспешив покинуть дом и сесть за руль автомобиля.

Но даже в таком положении, стараясь сконцентрировать всё своё внимание на вождении, ужасная мысль не покидала меня. Мне неожиданно показалось, что в доме есть кто-то ещё, помимо меня и Лили.

По дороге в город, почти на самом въезде, минуя указатель с чёрной надписью «БАРНАУЛ», мне вспомнилась книга, прочтенная в один из бесконечно тянувшихся вечеров. Ещё студентом я частенько посещал городскую библиотеку, стараясь провести за чтением нудное время на съёмной квартире. Однажды, на полке книжного стеллажа с зарубежной фантастикой мой взгляд остановился на той самой книге. Потрепанный, слегка порвавшийся сборник страшных рассказов. Не берусь судить, что именно привлекло меня: толи выцветавшая обложка, собравшая на себе самых разнообразных антагонистов подобного жанра – призрак умершей девушки, пристально всматривающийся в читателя, будто обвиняя его в своей смерти, чёрная сущность с ярко горящими глазами, запахнувшаяся в зелёную мантию, гигантская крыса, берущая пример с призрака и точно так же поступающая отрубленная голова некого человека, до смешного напоминающая характерной причёской Альберта Эйнштейна. Угрожающего. Толи само название сборника – «Одержимость», вдохновлённое, думаю, повестью Рамоны Стюарт.

Но неподдельный мой интерес вызвало совсем другое произведение, включенное в данный сборник. Это коротенький рассказ Уильяма Нолана «Звонок с того света», вместившийся всего на несколько страниц. Ситуация, в которую попал главный герой удивительно схожа с моей: умерший друг неожиданно связывается по телефону с ещё живым протагонистом, завязывая непринуждённую беседу, скрывая, таким образом, истинную цель звонка.

Тут уголки моего рта опустились вниз, а сердце учащённо забилось в груди, ибо я вспомнил, зачем он звонил главному герою. «Воспользуйся револьвером» – посоветовал звонивший друг. И самое страшное заключалось в том, что главный герой действительно им воспользовался.

Хотя… понять можно. На такой отчаянный шаг его подтолкнула обречённость собственной жизни: увольнение с работы, отвержение женой-изменщицей, дочерью-наркоманкой и родным братом. Что ещё оставалось делать главному герою? И дальше продолжать жить, слепо надеясьна капризный лик Фортуны? Да и вообще, судя по окончанию рассказа, он вовсе и не сожалел о своём поступке.

Но почему же в этот самый момент я почувствовал волнение? Может… ЧЁРТ! Вдруг меня всего передёрнуло. Случайно дёрнув руль, мой автомобиль – серебристый «ауди сто» девяносто четвёртого года – вильнул влево, чуть ли не выехав на встречную прямую несущемуся на всех парах грузовику кампании «Яшкино». Перепуганный водитель в ответ на мою «дерзость» одарил меня продолжительным сигналом и не одним матом. Благо я не слышал их. Увидел только грозившийся в мою сторону кулак, активно двигающийся рот и его побелевшее лицо.

«Хватит! – мысленно приказал я самому себе, крепче сжав потёртый кожаный чехол руля вспотевшими ладонями. – Всё в порядке, это – просто совпадение». Разумеется совпадение. Однако столь неожиданное воспоминание о, кажется, незначительном моменте в моей жизни, давшее о себе знать именно сейчас заставляет усомниться меня. Уж не свихнулся ли я за вчерашний вечер и ночь? Любой другой на моём месте задумался бы об этом в самую первую очередь.

Я чуть сбавил скорость и включил радио, чтобы отвлечь мысли. Запела какой-то знакомый женский голос, но его обладательницу вспомнить так и не смог. По правде говоря, я и вовсе не слышал слов. В голове кружился всё тот же надоедливый вопрос: в своём ли я уме? Задаться им пришлось уже не первый раз, и не первый раз я получаю на него ответ: происходящее реально! Об этом свидетельствовал входящий номер Романа. Как бы я не пытался удалить его, знакомые цифры оставались в истории звонков. Поначалу я решил, что мой смартфон завис, но спустя три перезагрузки и тринадцати безуспешных попыток удаления контакта из телефонной книги, я пришёл к выводу, что ошибся. В ушах всё ещё звенели слова моего абонента как колокольный звон в преддверии ночи: «Убей её…».

Но неужто ли я и в самом деле стремлюсь исполнить эту просьбу, не отдавая себе отчёта? Прямо-таки герой Нолана, попавший в тупик. Имеется ли у меня иной выбор действий? Теперь уже нет… Сев в автомобиль, я определил дальнейший исход своей судьбы, выбрал будущие действия, невзирая на протесты здравого разума.

Мой смартфон смерено покоился в бардачке под бумагами с забытым содержанием и иными документами. В любой момент я мог взять его и который раз увидеть номер Романа среди других звонивших. Рядом значилось время звонка: без трёх минут полночь. Именно в двенадцать часов Роман положил трубку. Именно в это время мы и застали мёртвое тело писателя…

Тоже совпадение или эти события неким образом связаны меж собой?

Я постарался сконцентрировать внимание на песне, выкинув из головы все раздумья. Но слова по-прежнему ускользали от меня.

К девяти часам я прибыл на нужный адрес – улица Шукшина, дом тридцать два. Мне несказанно повезло: несмотря на начало рабочего дня, поток машин на городских улицах оказался гораздо милосерднее ко мне. Конечно, пришлось проторчать несколько минут на светофоре, что, кстати, слегка раздражило мои и без того шальные нервы. Благо в бардачке на чёрный день припаслась пачка «Максима». Сигаретный дым ослабил туго натянутое нитью сознание.

Я припарковал свой автомобиль на стоянку в тени молодых берёз, и не спеша вышел из него, любопытно рассматривая девятиэтажное здание. Сколько окон! Такое большое количество, мягко говоря, потрясло меня, хотя видеть мне приходилось гораздо большие строения. Здесь вроде ничего обычного, но в то же время отчётливо чувствовалось волнение. Нет, уже не волнение. Это настоящая тревога! Все эти окна взирали на меня неумолимо и осуждающе, словно видя во мне будущего преступника. Каждый из них готов был заподозрить меня в ужасном деянии, как ненужный свидетель.

Хей, в чём же дело? Я ведь ничего не сделал. С какой стати я должен беспокоится о несуществующем?

Я засунул руки в карманы брюк и медленно направился вдоль дома, не сводя с него глаз. Где-то там сейчас находится Зубцин Григорий Анатольевич, встреча с которым, наконец, рассеет туман этой тайны. Впервые я встретился с ним в морге, куда привезли тело Романа. Он был невысоким мужчиной, лет пятидесяти с ободком поседевших волос на затылке. Вечно суровое лицо, пронизанное неглубокими морщинками, грозный, наполненный холодной расчётливостью взгляд, квадратный подбородок и веснушки на сверкающем лбу. Этакий предатель Горбачёв, только что поступивший на должность Генерального секретаря ЦК КПСС. Зубцин отличался необычным терпением и хладнокровием, позволившим вскрывать трупы без единого намёка на отвращения, а после отправляться на обед, часто мясной.

Я не представлял, с чего следовало начать разговор. Не ходить вокруг да около, а сразу поведать о цели моего визита? С ходу потребовать результаты вскрытия? Нет. Такого же ответа я добился бы, обратившись самому к себе. Зубцин только недоумевая, посмотрит на меня, будто на страдающего шизофренией, и пройдёт мимо. Но другого подхода я не представлял. Патологоанатом ни за что не станет слушать мою пустую болтовню, торопясь на работу. А если он и вовсе давно покинул свою квартиру, решив пораньше поступить на смену? О таком исходе событий я, конечно, не подумал. Мне попросту не хотелось о нём думать, ведь закрытая дверь, храбро принявшая мои тщетные попытки достучаться до жильцов квартиры, означала крах всего плана, потративший на своё создание всю ночь.

Тут мой взгляд соскользнул с грязно-серых стен на ряд припаркованных автомобилей, принадлежавших видимо местным жильцам. Между чёрной «тойотой» и белым «фольксвагеном» медленно бродил необычно одетый мужчина. Он был наряжен в чёрный как сама ночь костюм-тройку, застёгнутый на все пуговицы. Такого же цвета галстук обвивал его шею, выделяясь на рубашке – единственном белом элементе в одеянии незнакомца. На голове – фетровая шляпа, а на плечах накинут длинный кожаный плащ. Мужчина явно не испытывал дискомфорта от жары.

Я решил подойти к нему, дабы убедиться в своей неправоте насчёт отсутствия Зубцина. Ведь тот мог видеть, как патологоанатом выходил из дома.

– Доброе утро, – поздоровался я с ним, стоящим ко мне спиной.

– И вам того же, – довольно промурлыкал он в ответ и обернулся.

От вида его лица по моей спине невольно пробежал холодок: бледная кожа плотно натянулась на исхудалую физиономию, явив на показ острые скулы. Два чёрных круга, свидетельствовавшие о долгих ночах, проведенных без сна, окаймляли воспаленные с несколькими лопнувшими сосудами запавшие глаза, спрятанные за круглыми линзами очков в стальной оправе. Греческий нос возвышался над плотно сжавшейся полоской рта.

Тонкие губы незнакомца сложились в дружелюбной улыбке, и он спросил:

– Что с вами такое? Выглядите не очень.

Его голос, в отличие от внешности, звучал добродушно и мягко. В каждом слове чувствовался ласкательно-убаюкивающий поток жизни, свежий, заставлявший разум внимать звучащее добродушие. Но разве могут быть такие различия?

– Нет, со мной всё в порядке, – поспешил ответить я, но незнакомец уже уловил смятение во мне. – Просто…

– Просто не привыкли видеть кого-то похожего на меня? – перебил он меня, хитро щурив глазки. – А? – он рассмеялся. – Да ладно вам, я не обижаюсь. В конце концов, не нам дано выбирать себе внешность. Природа дарует её такой, какой посчитает нужным, и лишь немногим дано нарушить эту истину.

– Кто вы? – против воли вырвалось у меня.

– У меня много имён, – улыбка исчезла с лица мужчины, – но я предпочитаю зваться Виктором. Виктор Грач. Оно более чем остальные подходит мне, да и звучит гораздо лучше большинства других, – он внимательно посмотрел на меня, а в частности в глаза. – А вы как-никак Иван Янков? – снова улыбнулся. – Тот самый писатель, написавший о теории возможного присутствия параллельных миров? Я читал её – чудесная книга, скажу я вам.

Я был слегка польщён любезностью Виктора. Редко кто узнавал меня в обыденной обстановке и ещё реже хвалил моё творчество. Книга, вызвавшая почти детский восторг у него, носила название «Я, смотрящий на себя», и да, в ней, в самом деле, описывалась возможность существование параллельных миров. Проще говоря, это – небольшая, влезшая на девяносто четыре страницы научно-фантастическая повесть, описывающая жизнь некогда жившего «счастливчика», желавшего прервать нескончаемое вращение скучного круга повседневности. «Счастье» его заключалось в исполнении долгожданной мечты и «отрывом» от земной поверхности, что и помогло ему нарушить прозрачный барьер, отделявший параллельную вселенную от всем знакомой реальности.

– Я имел дело с множеством подобных историй, – продолжал Виктор. – «Сон смешного человека» Достоевского, «Магические миры» Зана, «Запасной мир» Дроздова, «Черновик» Лукьяненко, книги Митио Каку. Все они одновременно были близки к истине, но в то же время совершили ошибки. Разумеется, ведь никто из ныне живущих людей, даже самые умные и проницательные умы, не могут знать истину. К вам так же это относится, однако не стоит унывать, – в его зрачках блеснула бледно-голубая искорка, либо ею был простой блеск линз, – ваша идея о прозрачной границе между реальностью и её зеркальным отражением имеет место во всеобщих признаниях, – в один миг улыбка Виктора пропала и на лицо опустилась мрачная тень. – Вы хотели о чём-то у меня спросить, не так ли? – он отвернулся, уставившись на задний автомобильный номер «фольксвагена»: А346МК.

– О, да… – я слегка замешкался, отвлечённый рассказом Виктора. – Видите ли, мне нужно поговорить с…

– Зубциным, – вновь перебил он меня.

– Точно. А как вы узнали?

– Догадался, – недовольно буркнул Виктор.

Воцарилось минутное молчание. Меня вдруг посетило странное неописуемое ощущение чьего-то присутствия, как когда я выходил из дома. Чей-то зловещий взгляд прожигал во мне дыру, скользя потоком холода в этом самом месте.

Не выдержав давления тишины на мозг, я спросил:

– Он всё ещё здесь?

– Да, он тут. Его жена вместе с внуком отправилась в детский сад пятнадцать минут назад. Григорий же до сих пор сидит за кухонным столом и доедет свой завтрак. Вам повезло: почти двадцать минут он потратил, подбирая галстук к рубашке. Не произойди такой заминки, он уже бы вскрывал очередного мертвеца.

– Но откуда вам всё это известно? – спросил я, пораженный такими подробностями.

– Я много чего знаю, – мне стало не по себе от только что произнесенного.

Виктор присел на корточки и приложил облученную в кожаную перчатку ладонь к цифре шесть в автомобильном номере.

– Владелец этого автомобиля слишком часто нарушает правила дорожного движения, – говорил он, – проезжает на красный свет, не останавливается у пешеходных переходов, выезжает на встречную и обгоняет других водителей. Думаю, этого идиота следует проучить.

Не отрывая ладони от номера, Виктор провёл ею вниз и с довольной ухмылкой отстранил руку. Я, мягко говоря, удивился тому, что открылось моему взгляду: вместо шестёрки была девятка! Уж не показалось ли мне это чудо? Нет, я готов поклясться, что пару секунд назад своими глазами ясно видел цифру шесть. Но как тогда Виктор перевернул её, если подобное действие можно охарактеризовать таким способом? Магия?

– Что вы только что сделали? – спросил я Виктора, и, судя по его тону, вопрос мой явно пришёлся ему не по душе.

– Это – всего лишь одна из моих многочисленных способностей. Боюсь, я не в силах объяснить вам всей сути произошедшего, – он развернулся и грозно взглянул на меня, – да и вряд-ли вы хотели бы вникать в подробности, – и снова та странная искорка мелькнула в зрачках.

Мне вновь почудилось, или с его губ сорвалась прямая угроза? Лицо Виктора необычно потемнело: уголки рта опустились вниз, пристальные глаза наполнились злобой. Смотря в его зрачки, возникало ощущение, будто я глядел в тёмную пасть бездны, куда не отваживались опуститься даже самые яркие лучи солнца. И густой мрак, царящий в бездне, готов вырваться наружу, за пределы провала, и поглотить в себе весь мир.

– На вашем месте я бы поторопился, ведь Зубцин уже домывает свою тарелку, – произнёс Виктор, надвинув шляпу сильнее на лоб так, что тень от полей скрыла глаза.

Точно! Виктор своим разговором об иных пространствах и проделанным «фокусом» с перевёртыванием не ощутимых объектов совершенно выбил из моей головы первоначальную цель поездки в город. Ничего не говоря ему, я развернулся и быстрым шагом направился к дому, думая не столь о встречи с патологоанатомом, сколько о возможности оставить компанию с Грачом. Он действовал мне на нервы, как видом, так и дальнейшим поведением. Им он особенно пугал. Даже повернувшись спиной, стараясь не оборачиваться, я чувствовал на себе его взгляд: неземное прикосновение холода, способное, казалось, пробить насквозь любую физическую материю. Лишь подойдя к подъезду и взявшись за металлическую ручку двери, это ощущение исчезло. И только тогда я позволили себе взглянуть назад, ожидая увидеть недвижимую тёмную фигуру на фоне зелёной травы и нависших крон деревьев. Но там никого не оказалось. Только две мамаши не спеша катили детские коляски, болтая о никому не нужных вещах. Через дорогу, по полосе асфальта, спрятавшейся за молодыми берёзами, в клетчатой рубашке топал юноша, держа на поводке до безумия красивого ретривера. Но нигде не было Виктора! Место меж двух автомобилей было пусто. Словно мой недавний собеседник растворился в воздухе, ибо пешком ему не суждено скрыться из поля зрения.

Почему-то я вспомнил наш с ним разговор о параллельных мирах…

Я зашёл в узкую кабину лифта, увешенную различными объявлениями, многие из которых были наклеены друг на друге, и нажал на кнопку необходимого этажа. Металлические двери медленно закрылись, и лифт повёз меня вверх, на седьмой этаж. Я пытался не думать о Викторе, что успешно у меня получилось. Возможно, само сознание стремилось изгнать всё связанное с этой странной личностью. А о продельном трюке я и вовсе предпочёл забыть, как о никогда не существовавшем эпизоде моей жизни. В его жесте просматривались силы, витающие за гранью разумного, не принадлежащие этому миру. Каждое движение наполнялось жутью, и чем больше думаешь о ней – хранишь в своей голове подобную фигуру – тем сильнее понимаешь. Только один вопрос никак не хотел ослаблять свои путы: куда делся Грач? На подсознательном уровне я понимал, что никаким образом он не мог вот так быстро скрыться из вида. Мой путь от припаркованных автомобилей до подъезда дома составил не больше тридцати секунд. Этого времени недостаточно человеку, чтобы скрыться за границей поля зрения, даже если тот перейдёт на бег. Стало быть, он в прямом смысле растворился в пространстве, будто… призрак.

Удивительным для меня не стало собственное отношение к предположенной версии. Ранее я бы назвал её сущим бредом, но после всего произошедшего бреда для меня не существовало вообще. После телефонного разговора с покойником, уничтожавшего за один вечер формировавшуюся долгие дни мою точку зрения, относительно недавних событий, даже в самом нелепом и необычном появился смысл.

Боже! Я ведь не уверен и в правоте своих действий. Должен ли я вмешиваться в размеренно текущий поток, тут же боясь нарушить его течение, когда сами родители Романа предпочли смириться с потерей сына. Ответом на этот вопрос стали раскрывшиеся двери лифта и видневшаяся из проёма дверь квартиры патологоанатома.

Несколько секунд я просто стоял, уставившись на неё, не в силах двинуться. Сердце глухими ударами отдавалось в ушах, руки тряслись, пот струился по лбу. «Нет, назад уже не уйти. Путь отрезан, а дорога тянется лишь вперёд». В подтверждении этому металлические двери вновь закрылись, и лифт, лязгнув, поспешно опустился вниз.

В это же время послышался щелчок отворяемого дверного замка. Ручка с потёртым металлическим покрытием повернулась вниз, уходящая защёлка издала характерный звук, и дверь распахнулась.

«Вот оно, неминуемое – то, ради чего я здесь».

В образовавшемся дверном проёме возникла прямая фигура Зубцина. По его лицу я понял, что мой визит стал для него неожиданностью. Взглянув на меня, патологоанатом невольно вздрогнул. Глаза на мгновение расширились, потеряв строгое выражение, рот чуть приоткрылся, а по лбу протянулось несколько морщинистых полосок. Даже привезенный в ужасном состоянии труп не оказывал на него такого эффекта.

– А, это вы, – произнёс он. Я заметил, как сильно сжалась его левая рука, держащая ручку кожаного портфеля. – Вы меня слегка испугали.

Зубцин попытался вернуть своему лицу привычное выражение угрюмости, что никак не получалось сделать. Пристальный взгляд же, обычно проедающий собеседника насквозь и заставляющий его чувствовать себя в чём-то виноватым, направился в сторону.

– Что вы тут делаете? – сипло спросил он, сглотнув слюну.

– Разве это не очевидно? – ответил я, нахмурившись. Мне не хотелось начинать диалог с формальностей, потому вся моя надежда пала на патологоанатома, но тот похоже не желал идти мне навстречу.

Зубцин мельком взглянул на меня.

– Очевидно?! Я что, по-вашему, всеведущий? – он поправил сползшие на кончик носа очки. – Да и вообще – у меня нет времени на пустую болтовню.

Он попытался обойти меня слева, но я тут же преградил ему путь. Патологоанатом злобно посмотрел на меня, а затем решил снова попытаться уйти от меня справа, однако из этого ничего не вышло.

– ДА ЧТО ВЫ ВООБЩЕ ТВОРИТЕ?! – взревел Зубцин, оплевав моё лицо слюной.

– Не стройте из себя дурака, Григорий Анатольевич, – моё терпение стало угасать от проявленных попыток патологоанатома показать себя с непричастной стороны. Он ведь знал обо всём с самого начала, с того момента, как встретил меня за раскрывшейся дверью, но некий барьер, помешавший ему поведать представителям СМИ правду, заставляет его уклоняться всяческими способами и от меня. – Вы и сами всё прекрасно знаете.

С лица Зубцина исчезла последняя краска, челюсть отвисла в очередном безмолвном оправдании.

– Вы правы, – наконец-то произнёс он после недолгой молчаливой паузы, опустив голову. – Следовало с самого начала обо всём вам признаться, а не брать на себя роль невинной овечки.

Хоть я и знал, что в смерти друга не всё так чисто, как ранее мною предполагалось, слова Зубцина заставили напрячься. Под предлогом признания патологоанатом явно имел в виду неназваные результаты вскрытия тела Романа, но сам факт того, что вот-вот эту тайну суждено узнать и мне, пугал. Каким образом смерть настигла Романа Ильжевского, если в момент его обнаружения на трупе мы не застали ни одного физического повреждения? Ни капель крови на одежде, ни синяков на шее, свидетельствовавших об удушении. Разве что…

– О таких вещах не принято говорить на лестничной площадке, – произнёс Зубцин. Голос его эхом раскатился по пустующим этажам. – Может, пройдём ко мне домой.

Я согласился и проследовал за патологоанатомом, захлопнув по его просьбе за собой дверь.

Квартира Зубцинов была двухкомнатной с приятными глазу бледно-персиковыми обоями. По левую сторону от двери располагалась закрытая комната и, судя по отсутствию на двери стёклышка, ею была ванная. Далее по эту же сторону находилась кухня с виднеющимся в дверном проёме краем холодильника. В противоположном направлении оказалась комната с закрытой дверью, ближе к выходу – гостиная, куда Зубцин предложил мне пройти. По её обстановке, я понял, что проживающая здесь семья обладала таким редким умением вместить как можно больше мебели, затратив меньшее количество свободного пространства. И нельзя сказать, что комната обладала большими размахами. Нет, она была формой чуть вытянутого прямоугольника с выходившим на стояку окном, завешанным толстой шторой. У правой стены вместился гостиный гарнитур: множество нависших друг над другом полочек, державших на себе плотные ряды книг, вазочки, сувенирные безделушки, среди которых я заметил три гигантских ракушки, семейные фотографии в рамках и чёрт знает чего ещё, тумбочка, на которую поместили широкоэкранный телевизор «Элджи», DVD-плеер и коллекцию дисков, состоящую по большей части из детских мультфильмов, два навесных шкафчика, два широких шкафа по бокам необычно выглядевшей конструкции, и висевшее на одном из них зеркало. Туда же поместилось несколько цветочных горшков, плюшевые звери и бесконечное множество других предметов.

Патологоанатом предложил мне сесть на кресло, а сам же опустился на диван, накинутый покрывалом, бросив рядом с собой портфель. Похоже, что домашний уют благоприятно подействовал на него: напряжение постепенно спало, тело обмякло и… Только сейчас я заметил как сильно изменился он – будто бы постарел на несколько лет вперёд. Морщины на лице стали глубже, щеки обвисли, глаза запали, а под челюстью показался второй подбородок.

«Боже, – подумал я про себя, – как же сильно подействовал на него мой приход».

Пальцы Зубцина беспомощно теребили кончик коричневого галстука – того самого, потребовавшего на свой выбор двадцать минут.

– Вы уж извините за весь этот балаган устроенный мною, – тоскливо произнёс он, неотрывно глядя в пол. – Честное слово – не ожидал увидеть вас.

– Ничего страшного, – попытался я приободрить его. – Я прекрасно понимаю вашу позицию в тот момент.

– Но зачем? – вскинул Зубцин на меня свой взгляд. – Зачем вам понадобилось влезть в это дело?

– Я хочу знать правду.

– Правду?! – патологоанатом, похоже, не представлял такой причины. – Что именно натолкнуло вас на эту мысль? Почему вы усомнились в официальных результатах?

– Как бы вам сказать… – я задумался, подбирая нужные слова. Не мог же я рассказать ему о телефонном разговоре с Романом. – Звонок от одного человека убедил меня в этом.

Зубцин напрягся ещё сильнее.

– Кто? Кто этот человек? Я ведь никому ничего не говорил.

– Успокойтесь, – мягко произнёс я, – вы тут совсем не причём. Убеждённость звонившего человека в ложности причины смерти вызвало ваше молчание и не желание давать интервью по поводу вскрытия тела.

– Я никогда не даю публичные изъяснения по той или иной смерти, – насупился Зубцин. – Эта не та тема, в чьи подробности следует посвящать не имеющих ничего общего со случаем людей. Всё равно, что открыто говорить о чужих секретах, сокровенных тайнах, пусть те и не всегда морально чисто.

– Но в исключительно данном случае что-то ещё воздействовало на вас? – добавил я, думая, прежде всего о Виктории и о подвластных ей деньгах. Никто не отрицал возможного подкупа Зубцина – взятку за хранение молчания.

– Если в вашем уме имеются касающиеся моей репутации мысли – пожалуйста, не нужно скрывать их, – он тяжело вздохнул. – Мне понятен ваш намёк, и вот что я скажу: вы абсолютно правы.

Меня вовсе не удивили раскаяния патологоанатома, ведь у меня были подозрения на счёт тёмных пятен на его репутации, посаженых относительно недавно. Разве может человек – существо очерненное пороками собственных желаний и выработанными в современном мире опустившимися ниже животного уровня инстинктами, устоять в непреклонной позиции, не лишиться благородных принципов, наблюдая почти у самого носа пачку наверняка красных купюр? Да ещё тех, для получения которых нужно лишь вытянуть руку и забыть о причинах и последствиях. Конечно, нет. А разве Зубцин Григорий Анатольевич отличался от людей с вышеперечисленными житейскими качествами. Вряд-ли. «Даже в самом пустом из самых пустых есть двойное дно» – пропел однажды неповторимый Эдмунд Шклярский, имея ввиду чемодан.

– Но моей вины здесь нет! – спохватился патологоанатом. В его глазах виднелось отчаяние, с которым загнанная котом мышь в угол принимает смерть. – Не будь горя в нашей семье, я бы ни под каким предлогом не согласился взять те чёртовы деньги!

– Горя? – настал черёд мне удивляться.

Зубцин кивнул дряхлой головой.

Я мысленно выругал себя за чрезмерно длинный язык, выведший нас на больную тему разговора. Зубцин поник ещё сильнее: глаза патологоанатома покраснели и заблестели от навернувшихся слёз, отвисшая нижняя губа задрожала. Мне было сложно наблюдать навалившуюся на него печаль, но благодаря собственной безэмоциональности, родившейся на почве утраты эмоций во время похорон и многократного применения успокоительного лесным пожаром выжегшего эмоциональную составляющую мою сущность, желания утешить его не возникло, хотя следом же понимал неправильность такого поступка. А каким способом мог я помочь ему? Говорить красиво звучащие слова, надеясь побороть их содержанием мысль о неприятной проблеме? Нет. Слова есть слова – способны ранить ни хуже удара ножа, но целительный эффект чаще всего слаб.

– Может, вы скорее мне расскажите о настоящей причине кончины Романа, и я покину вас, – осмелился произнести я, посчитав быстрое окончание нашей «беседы» полезным для всех.

– Хорошо, – согласился Зубцин, взглянув на ручные часы. – К тому же скоро должна вернуться Люба – моя жена. Она отводила внука в сад. Бог знает, что взбредёт на её ум, увидев меня в вашей компании, – он выпрямился и легонько хлопнул себя по коленам – знак спадающей печали.

– Вы и ей ничего не рассказывали.

– Только то, что требовалось.

– И что же?

Зубцин резко посмотрел на меня.

– Вы разве не знаете?

– Нет, – ответил я. – После похорон всячески стараюсь избегать любой информации, чтобы не возобновлять утихшую скорбь.

– А, понимаю, – Зубцин кивнул. – Вам явно не просто даётся наш разговор. Хотя вы ничего – держитесь молодцом, не унываете как многие потерявшие сердцу дорогих, – он на секунду замолчал, будто вспоминая выдуманный результат вскрытия. – Разрыв аорты – резкая остановка сердца, вызванная нервным перенапряжением.

Я усмехнулся про себя: сказанный патологоанатомом диагноз никак не сопоставлялся с Романом. Понимаете, он был из того ряда человеческого, чьи сердца и ума достигли в ненарушимой гармонии друг друга. Да, мысли Романа часто обретали форму в нецензурных словах без страха оказаться высмеянным и непонятым окружающими, ему нравилось наблюдение за ругательствами посторонних людей, в какой-то мере он увлекался эротической литературой. Но он никогда не позволял эмоциям взять над собой верх: ни тупого гнева и ни чрезмерной радости. Умереть от собственных переживаний – нет. Роман скорее бы сам просунул голову в петлю от скуки.

Но тут я вспомнил вчерашний разговор – яростный вопль, несущийся из динамика смартфона: «Я ХОЧУ ОТОМСТИТЬ ЭТОЙ ТВАРИ!» Это совсем на него не похоже.

– Но вам ведь известна и настоящая причина, – произнёс я.

Зубцин кивнул.

– Да… известна, – он приблизился чуть ближе. – Но прежде чем я вам расскажу о ней, я желал бы кое-что узнать о самом Ильжевском, как о человеческой личности. Вы являлись близкими друзьями, потому владеете большими знаниями о его жизни.

– Ладно, – согласился я, не зная, зачем ему понадобились биографическая информация. Может, это имеет прямую связь с убийством? – Что вы хотите знать?

– Каков был его характер?

– Ну-у-у… – я задумался, вспоминания эпизоды прошлого, когда проводил время с Романом. Это оказалось не так уж легко: обучение в академии и настоящий момент разделял временной промежуток в девять лет. За такое время образы успели потерять чёткость, почти растворившись в гигантском океане пройденной жизни, где каждая капля – такой же запомнившийся когда-то повседневный фрагмент. – Очень своенравный… раскрепощенный, – говорил я медленно, чётко проговаривая каждую букву. – Иными словами, не зависимый общественными принципами, – я заметил задумчивый взгляд Зубцина и поспешил разъяснить вышесказанное. – Понимаете, он был таким, каким сам считал нужным, хотя влияние обстоятельств иногда воспринимал вполне серьёзно.

– То есть – подстраивался под обстановку? – перефразировал моё не совсем внятное описание Зубцин.

Я кивнул.

– А как он вёл себя в компании других людей?

– Людей… – я тщетно попытался вспомнить подобные случаи. – Вполне адекватно. Он не мог похвастаться наличием друзей. Характер не тот. Ему нравилось находиться в одиночестве, наедине со своими мыслями и желаниями.

– Значится, Роман Иванович не разделял любви к общению, – вновь патологоанатом подытожил мои слова. – Но ведь иногда встречи с окружающими людьми избегать не удавалось.

– Разумеется, – согласился я. – С однокурсниками, преподавателями, издателями… Но эти встречи происходили гладко и спокойно, без единых изъянов, если вы подразумеваете его поведение.

– Он никогда не вступал в конфликты?

С каждым новым заданным патологоанатомом вопросом, возрастал мой интерес. Не оставалось сомнений, что вопросы связаны с умершим другом прямой нитью. Похоже, расспросами о характере Романа, Зубцин пытается подобраться ближе к сути известным ему знаниям. Знает ли он об убийстве, или лишь предполагает?

– Нет, – смело ответил я. – Конфликт касался его только в развязках сюжета и проходил между книжными героями. В жизни же предпочитал обходиться спокойными разговорами направленными вглубь возникшей проблемы.

– Понятно, – патологоанатом вздохнул, посмотрев на чёрный квадрат телевизионного экрана. – Проще говоря: конфликтов у товарища не возникало.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я, став медленно терять терпение. Может меня нарочно отдаляют от истины?

– Тут не так всё просто…

– Это связано со смертью Романа? – моё сердце забилось быстрее.

– Да, – твёрдо ответил Зубцин и после посмотрел на меня. – Мне не хочется даже думать об этом, но другие варианты попросту отсутствуют после нашего разговора.

– О чём вы? – я сильнее сжал гладкие подлокотники кресла.

– Что вы знаете о жене Романа Ивановича? – последовал очередной вопрос вместо ответа. – О Виктории. Её нынешняя фамилия, если не ошибаюсь – Дагуневская…

– Мало что, – правдиво признался я. – Познакомившись с ней, Роман почти сразу уехал на Урал.

– Это плохо… – Зубцин опёрся локтем правой руки об ногу, положив подбородок на ладонь, задумавшись.

– Григорий Анатольевич, – не выдержал я более минут ожидания, – хватить уже вилять от темы.

– Я вовсе не виляю, – уставши пробубнил тот. – Наоборот – пытаюсь найти причины…

– Какие ещё причины? – спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.

Зубцин повернулся ко мне и медленно произнёс:

– Причины для убийства…

Ну, теперь никаких сомнений не оставалось, и я вопреки всем подсознательным сопротивлениям понимал это, ибо сам патологоанатом, имевший полноправный доступ к телу, пришёл к столь странно звучащему выводу. До последнего отказывался я верить, всячески отгонял невообразимую мысль, убеждал себя противопоставленными доводами, видя в то же время сквозь прозрачные отговорки ясный образ своего легкомыслия. Сейчас же недостающие элементы встали на свои места, и появившуюся картину произошедшего узрел мой взор.

– Да, убийство, – снова повторил Зубцин, кивая в такт сказанному, затем взглянул на меня, пытаясь определить мои ощущения.

Я же решил промолчать, опустив взгляд на серый шерстяной ковёр.

– Для вас кажется невероятным, верно?

– Как раз таки наоборот, – ответил я, подробно вспомнив вчерашний телефонный разговор. Не могу сказать, что рад этому. – Как его убили?

– Отравили, – сказал Зубцин так, словно ему приходилось говорить такое по нескольку раз в день.

Именно чего-то подобного я и ожидал: яд убивает тихо и незаметно, не оставляя после себя никаких видимых следов. В ту ночь их-то мы и не видели.

– Я приступил к вскрытию почти сразу же, как только Романа доставили в морг, – продолжал он. – В первую очередь осмотрел тело на наличие физических повреждений: синяков, ран и тому прочее. И знаете что? Кожа постепенно стала приобретать серый оттенок, что отчетливо виднелось на кончиках пальцев. Но мы не обратили на это особого внимания, ибо трупные пятна – обычный признак наступления смерти. Больше меня заинтересовали покрасневшие глаза. «Ничего, – говорю другим, – перед нами писатель – много умственной работы, мало физического отдыха». После этого санитары провели вскрытие тела и его осмотр, не давший точных результатов. Ткани органов также приобрели серость за счёт долгого отсутствия поступления кислорода – кислородного голодания. В желудке ничего подозрительного нет. Тогда я решил взять анализ крови из вены и провести лабораторную экспертизу, – тут патологоанатом умолк, не сводя с меня глаз.

– Ну? – поторопил я его, чувствуя давление напряжённой атмосферы. Чуть слабее я ощущал страх пред грядущим осознанием.

– Здесь самое интересное: в крови мы обнаружили содержание цианистого калия – самого смертельного неорганического яда. Вам что-нибудь известно о нём?

– Он похож на крупинки соли – бесцветные кристаллики, – произнёс я единственное известное мне.

– Точно. По сути, он и является солью – солью синильной кислоты. Очень опасная вещь: хорошо растворим в жидкости, за что и стал любимцем у многих преступных деятелей, желавших избавиться от неугодных или вставших на их пути, – Зубцин прокашлялся в кулак и сильнее надвинул очки на переносицу. – Тогда-то я и понял, что наш товарищ отравлен. Понимаете, этот яд не даёт возможности клеткам тканей получать из крови кислород, что в медицине имеет название гипоксии.

Вдруг я задумался: почему об отравлении известно только Зубцину, если во вскрытии принимали участие ещё и санитары? Намеренно ли он скрыл полученные результаты, или тот самый барьер передался им тоже. Я поспешил задать возникший вопрос своему собеседнику, на что и получил ответ:

– Видите ли, лаборатория находится вне морга, недалеко от него. Вам ведь уже известно о моей привычке оставлять любые сведения поступающих трупов недоступными для других персон. Из-за этого я решил ничего не говорить находящимся там врачам, сославшись на не точность полученных данные и необходимость более подробного осмотра внутренностей, – тут я заметил, как его руки задрожали. – Я покинул пятую КГБУЗ с твёрдым намерением поделиться любопытной информацией с коллегами. Но… – неожиданно голос Зубцина сорвался, а кожа побледнела, будто вспомнив об ужасном событии из того дня, – меня ожидал неприятный сюрприз.

Я попытался представить описанную им ситуацию, но в голову ничего кроме вчерашнего разговора не лезло. Хоть моё внимание и сконцентрировалось на не менее важном рассказе Зубцина, мысли витали вокруг того момента, когда Роман впервые сообщил о своём убийстве Викторией. Да, звучит до безумия странно, но ещё страннее были мои ощущения: неприятно вибрирующая боль наполнила собой голову, волнами обрушиваясь на неустанно работающий мозг, пытающийся каким-нибудь образом переварить полученную информацию и найти ей место в рядах нормальных дум. Плечи странно отяжелели, словно под тяжестью наваленного на них груза некой ответственности – ответственности за будущее. Всё сильнее крепло желание закончить разговор и убраться восвояси. Но следовало дослушать Зубцина до конца. Я понимал, что его рассказ приближается к самой сути, к самим причинам произошедшего, где наконец-таки раскроется роль Виктории, и, возможно, выявится её вина.

Далее Зубцин поведал мне о том, что у морга остановился незнакомый чёрный «джип» с тонированными стёклами, сверкающий хромированными деталями на солнце не хуже зеркальной поверхности. Достаточно было одного взгляда, дабы понять богатый статус его владельца – вряд ли простому пролетарию дозволено иметь такого зверя, на фоне которого «тойота» патологоанатома блекла, как маленькая травинка в луговом просторе. «Чего они здесь забыли» – задался он вопросом, заметив блеклое пятнышко физиономии водителя. Того к сожалению угадать не удалось – нацепил солнцезащитные очки. Зато по правую руку от него Зубцин увидел блондинку, внимательно наблюдавшую за ним. «Неужели это Виктория Ильжевская?» – удивился он и покинул салон автомобиля, прихватив портфель с результатами анализа крови, валяющийся сейчас у его ноги. В это же время распахнулась дверь внедорожника, и блондинка, словно бабочка, соскочила с подножки и быстро направилась ему навстречу, не забывая об элегантности совершаемых движений.

Первым предположением патологоанатома было её желание узнать о причине кончины мужа. Именно об этом она и спросила его, приблизившись достаточно близко. Про себя патологоанатом отметил, настороженность, выражавшуюся в частом оглядывании девушки по сторонам и обращение взгляда на водителя «джипа». Её зелёные глазки быстро-быстро вращались в глазницах. «Волнуется» – решил Зубцин и рассказал Виктории об отравлении цианистым калием. Неожиданно лицо девушки побледнело, а глаза наполнились слезами. Несколько секунд она, не шевелясь, смотрела покрасневшим взглядом на патологоанатома, после, прижав ладонь ко рту, чтобы сдержать рыдания, побежала к сопровождавшему её мужчине, который видимо, вник в ситуацию и спешно спустился ей навстречу, держа подмышкой серую папку, перетянутую верёвочкой.

– Понимаете, – объяснял патологоанатом дрожащим голосом, – там были деньги, в той самой папке. Сотня тысяч. Двадцать пятитысячных купюр.

– Вам предложили их в обмен на молчание? – спросил я, поняв о каких деньгах, говорил он, упомянув своё горе.

– Не только, – отозвался Зубцин. – За эту сотню тысяч мне следовало отдать все полученные результаты Виктории и придумать причину, более подходящую для оправдания самостоятельного конца Романа Ивановича.

– Именно таким образом и родился разрыв аорты?

Григорий Анатольевич кивнул. Ему крайне тяжко давалась правда.

Вздохнув, он вновь посмотрел на меня. Теперь уже передо мной сидел не тот угрюмый мужчина, смотрящий на всё и на всех с холодной рассудительностью во взгляде и не менее твёрдым мнением в голове. Им был дряхлый старик.

– Вы ведь поняли о значении их поступка? – прошептал он мне, словно боясь быть ими услышанным.

И да, я всё понял, оттого мысли в моей голове витали в сплошном вихре. Внутри нарастал страх, смешавшийся с яростью от понимания чудовищного поступка Виктории – этой драной шлюхи, уничтожавшей всё, на чём долгие годы крепилась моя жизнь. От умышленного молчания Зубцина, побоявшийся чёртова ресторатора и его красного мусора с тремя нолями. От своего собственного недоверия. От правоты Романа…

– Но зачем вы взяли их? – спросил я, гадая причину, заставившую его избрать столь гадкий путь. Разумеется, ею было его горе. Но неужели оно столь сильно, раз вынудило честного человека пойти по тёмной тропе? – Разве вы не могли отказаться и заявить в полицию о предложенной ими взятке и подозрениях насчёт их причастности к смерти Романа?

– А вы думаете, будто я не хотел поступить так? Считаете, что мой разум заворожило количество увиденных нолей? – опущенные плечи патологоанатома содрогнулись. – Конечно, хотел, но не мог… – он всхлипнул. – И меня не было выбора…

Я понял, что Зубцин вот-вот расплачется, не сдержавшись в потоке долго мучивших его душевных мук, потому поспешил окончить разговор и попрощаться, ибо интересующая меня информация уже получена. Но он продолжал говорить, перебиваемый всхлипами.

– Вам наверняка не известна смерть собственных детей. Неведомы ужасные ощущения от мёртвого вида того, кого ты с-сам в-вырастил в этих руках, – он вытянул сложенные в блюдце ладони, тряся ими в воздухе, – и этими же руками з-закопал в з-землю, – руки беспомощно пали на колени. – Ни дай бог вам оказаться на моём месте. Никогда…

Несколько минут мы провели в полном молчании. С улицы доносились шумы проезжающих автомобили и громкие голоса, принадлежащие в основном детям и негодующим на их плохое поведение родителям. Я остро ощущал желание покинуть Зубцина, терпеть которое с каждой секундой становилось сложнее.

Словесная тирания патологоанатома продолжала терзать меня ещё десять минут. И не было ей конца, не оборви я разговор выдуманным оправданием. Зубцин, видимо ощутив во мне бушующий ураган горьких эмоций, на чьё сдерживание не хватало моих сил, проводил меня до порога, вытирая рукавом серой рубашки заплаканные глаза, и на прощание пожелал терпения и удачи в будущих делах. Наверное, под «делами» он имел в виду попытку по привлечению Виктории и её нового мужа к уголовной ответственности. Видимо мои расспросы натолкнули его на эту мысль.

Я что-то буркнул ему в ответ, спустился на первый этаж и направился в сторону своего «ауди». К этому моменту двор окончательно опустел, если не считать медленно, словно с неохотой, бредущего человека в голубой рубашке с коротким рукавом и в серых брюках, в чьих глубоких карманах скрылись его руки – меня. Но, несмотря на отсутствие людей, я чувствовал на себе скользящий взгляд. Я обернулся, но никого не заметил.

За те десять минут Зубцин поделился со мной своим несчастьем, вынудившим принять дагуневскую взятку. Оказалось, что у него была тридцатилетняя дочь по имени София, проживающая где-то в Горно-Алтайске и занимающая должность турагента в Клубе Путешествий (именно её сына вела в сад Любовь Степановна). Дело было в том, что месяц назад София посетила местного доктора с жалобой на плохое самочувствие: накатывающаяся головная боль, потеря умственной концентрации, частые провалы в памяти и нередко возникающие приступы тошноты. Девушка дажепризналась, будто иногда проходя по улице, слышит детский голос, окликающий её. Но никаких детей, разумеется, она не видела.

Поначалу все подозрения Софии сводились к обыкновенному переутомлению на рабочем месте, из-за чего решила взять небольшой отдых. Однако ситуация изменилась лишь в худшую сторону: провалы в памяти усилили свою хватку, а головная боль казалась невыносимой. Именно тогда она и решилась совершить несколько раз откладываемый визит к доктору (хотя, по словам Зубцина инициатива принадлежит её мужу).

Полученный с помощью электроэнцефалограммы результат осмотра шокировал своим кошмарным содержанием: в мозгу Софии обнаружилась злокачественная опухоль, запущенная «отдыхами» и симптомами «белых халатов». Благо её всё ещё можно было удалить операционным путём. Муж Софии, не дождавшийся её согласия, посадил свою жену на ближайший самолётный рейс и вместе с ней полетел в Москву, а пятилетний сын Вадим, не совсем понимающий причины расставания с любимой мамой, и уж тем более не одобряющий таких жизненных перемен, накрылся опекунским крылом бабушки и дедушки.

Уже в Москве её поместили в некую израильскую клинику (единственную в столице), услуги которой довались людям на грани жизни и смерти в обмен на всеми известный мусор (кто бы сомневался). Стоимость лечения Софии не вмещалась в рамки допустимых мерок: двести пятьдесят тысяч рублей! Конечно, таких денег у Зубциных просто не оказалось. Но постепенно угасающая жизнь родной дочери была дороже им любых грязных бумажек, и чтобы сохранить её, Зубциным пришлось пойти на крайние меры: Григорий Анатольевич взял дополнительную работу в морге, часто оставаясь в жутком хранилище смерти целые сутки напролёт. Патологоанатом заменил своей персоной нескольких санитаров и уборщика. Покинутый силами, он без чувств возвращался домой и погружался в сон, лишь дотронувшись до подушки.

Любовь Степановна так же позабыла понятие спокойной и размеренной жизни. Оставив внука под присмотром воспитателя детского сада, она посещала близлежащее кафе, подрабатывая там в качестве кухонного работника: мыла грязную посуду и кухонный инвентарь, а после снимала фартук, брала в руки швабру с моющим средством и приступала к уборке зала, вспоминая молодую себя. Но получаемых за столь рабский труд денег всё равно не хватало для оплаты лечения, что изнеможенные старики попросту потеряли надежду на выздоровление дочери и стали в тайне друг от друга потихоньку прощаться с ней.

А тут недавно произошла трагедия с Романом и судьбоносная встреча с Дагуневским, предложившим ему не малые деньги в обмен на строгое молчание. Конечно, Зубцин прекрасно понимал цену подаваемых купюр – мерзкий, но такой необходимый им дар за не менее мерзкий поступок. Где-то там, за чёртову дюжину километров, за собственную жизнь, пусть и безуспешно, боролся родной сердцу человек – существо, по чьим горячим жилам текла частица своей сущности, являющийся не отдельной частью твоего бытия. Неужели стоит свернуть со светлого и праведного пути, оканчивающегося горьким поражением на извилистую тропу, очерненную грехами «неправедных» ради сохранение родного воплощения жизни? Разве не этим же вопросом задалась супруга всеми забытого Овидия, когда на кон встала жизнь её собственной дочери? «А как же благочестивый обман» – спросил у самого себя Зубцин, смотря на папку с деньгами. Ты творишь зло ради торжества добра.

В конце концов, патологоанатом, разделяющийся двумя противоположными эмоциями, принял деньги, обещав сохранить полученную информацию в тайне от общественного слуха. Но уже через несколько дней сильно пожалел о необдуманно и спешно принятом решении. Любовь Степановна, разумеется, интересовалась у мужа об источнике гигантского дохода, но тот солгал ей, рассказав придуманную историю о щедрой благодарности одного малоизвестного богача за должный осмотр мёртвого родственника. Поняв, что её вопросы приходятся ему не по душе, она решила опустить эту тему, радуясь показавшемуся сквозь плотную стену облаков светлому лучу надежды. А вот сам Зубцин чувствовал немного иное: он ощущал отголоски должного ликования подарку судьбой, чувствуя так же страх пред ответственностью за взятие спасительной взятки и обман по поводу смерти писателя. Впервые за долгие годы его сознание приняло на себя совестный гнев: молчать становилось всё труднее. Накопившиеся за эти две недели эмоции стремились вырваться наружу, стать услышанными и поощренными ответным сочувствием. Хотелось выговориться любому человеку, любому незнакомцу, пусть даже ребёнку. «И совесть замучает лучше любой физической боли» – говорил мне голос здравого разума.

И своё спасение бедный патологоанатом нашёл лишь во мне.

– О боже! Если бы только она не откладывала своё лечения на потом, всё бы сложилось по-другому… – уныло закончил он свой рассказ.

– Что же ты такое за бесчувственное создание! – выругал я сам себя, поняв, что не чувствую должного сочувствия к душераздирающей трагедии Зубциных.

Глава 3

Прежде чем вернуться домой, в эту чёртову обитель напряженных отношений, я решил остановиться у небольшого кафе «Арт», выстроенного на Змеиногорском тракте за городской чертой. Достаточно просторное здание, наружно отделанное серыми плитами с узором ровных линий стыка кирпичей, с зелёной черепичной крышей и полукруглыми окнами. Когда-то, припоминалось мне, площадку у входа украшали всевозможные горшки с раскидистыми кустами. Из прикрепленных к выпирающим участкам крыши кашпо как вылезшее из кастрюли тесто высовывались диковинные моему взгляду цветы. А всё здание вокруг обвивала, словно завалинка в деревенском доме, клумба. Красные и жёлтые бутоны росших в ней растений горели и пестрились, будто пламенные языки.

Сейчас, разумеется, ничего из этого не было. Наверное, хозяину заведения просто надоело вкладывать бюджет в уход за таким приятным после мёртвых городских пейзажей отголоску природы. Нет, не подумайте – рядом с кафе раскинулись высокие деревья, напоминающие острой формой крон, шуршащих в ветреном дыхании, огоньки на тающих свечах. Но красота эта была иная.

Я припарковал автомобиль рядом с серым японцем «сузуки гранд ветара» и нагнулся за бумажником к бардачку, где по неточным сведениям должны скрываться несколько сотен рублей, отложенных некогда мною. Трясущиеся пальцы нащупали пятисот рублёвую купюру. «Должно хватить на порцию шашлыка» – прикинул я в голове, сжимая в руке Петра I. Встряхнул бумажник, и пара троек монет отозвалась мне металлическим звоном – на чай.

Ссыпав в ладонь мелочь, я вновь перегнулся через рычаг переключения передач и бросил его обратно в бардачок. Бумажник приземлился прямо на экран смартфона, сию секунду привлекшего моё внимание. А я ведь почти забыл о его присутствии. Но не потому что раскаяние Зубцина стало объектом сосредоточения раздумий. Скорее вина принадлежала подсознательному страху – частичке животной самобытности, глубоко засевшей в нашей душе. По сути, смартфон и являлся той вещью, из-за которой произошли вышеописанные события. Именно по этой причине я ощущал странную неприязнь к этому безобидно выглядящему предмету. Мы часто становимся жертвами таких ощущений: проходя мимо давно заброшенного дома, заросшего джунглями сорняка, на нас накатывается страх и еле заметная паника. Что же вызывает её? Неужели почерневшие и потрескавшиеся от без жалости времени стены с разбитыми окнами, некоторое время назад плотно заколоченными уже прогнившими досками? Или покосившийся шифер, дырявый как дуршлаг? Нет. Нас не волнует внешний вид, ибо безобразность такая же естественная вещь в жизни, как и радуга во время грибного летнего дождя, пронзенного лучами солнца. Основа страха лежит в человеческом воображении, рождающем образы того, что могло бы обитать в наблюдаемых нами стенах.

Видя заброшенный дом, мы одновременно видим и тех существ, наблюдавших за нами сквозь пыльные и грязные окна с потрескавшимся стеклом. Только существа обитают в ином мире – в нашей голове, потому-то об их присутствии мы знаем столько же, сколько о событиях грядущих дней. Лишь предполагаем. Это и называется неизвестностью. Она страшна нам.

Вот и взяв в руку смартфон, я ощутил её пульсацию. Я до сих пор не понимал способ, благодаря которому Роман – закопанный в могилу мертвец, лежащий в гробу, крепко придавленном рыхлой почвой, говорил со мной. Говорил, словно живой человек, сидящий в кресле пред уютным огнём камина или свечение телевизора.

Не знаю на что надеявшись, я включил его и вошёл в историю вызовов. Ещё раз.

Может на самом деле мне всё привиделось? Может запомнившийся до малейших деталей диалог оказался сонным видением? Я до последнего хотел верить возникающим в голове вопросам, не чувствуя себя таким образом ненормальным. Да-да, ненормальным! Череда недавних событий всё нагляднее намекает мне об этом.

Но номер Романа всё ещё возглавлял список входящих вызовов.

Глядя на него, мне неожиданно стало веселее. Тревожный ком в горле некуда не делся, только накатившийся приступ беспричинного смеха на мгновение затмил его, а после усилил. Вода точит камень, встретившийся на её пути. Грубо и неумолимо.

Я не мог сдержать рвущийся поток, потому рассмеялся. Негромко. Будто боялся оказаться кем-то услышанным, хотя рядом никого не было. Я смеялся и смеялся, хотя веселье давно обрело форму ужаса. «Он всё ещё здесь, и это не сон. Это – реальность» – шептал подсознательный голос, пока я находился не в силах оторваться от смартфона, крепче сжимая его.

Содрогнувшись от навеянной мысли, я резко швырнул его в раскрытую пасть бардачка, не удосужившись даже нажать на кнопку выключения. Экран продолжал полыхать, озаряя белым светом внутренности тёмного пространства.

«Но уж нет! Но уж нет! НО УЖ НЕТ!»

Я взмахом руки захлопнул бардачок и поспешил покинуть автомобиль. Кровь била в висках, словно раздувая голову изнутри. Сердце быстро билось в груди.

Изнутри кафе выглядело несколько необычно по сравнению с фасадом здания. Некогда не посещавший его человек будет скорее ожидать белый кафельный пол с современными столами, опирающиеся на одну металлическую ножку, стулья с мягкой обивкой, белоснежный потолок и большое пространство освещенное светом люминесцентных ламп. Но ничего подобного, разумеется, не было. Пол выложен плитками цвета кофейной пенки и прекрасно отражался вместе с посетителями и поставленной на него мебелью на потолке. Стены в основном складывались из красного кирпича. Искусственные вьющиеся растение с прикрепленными к ним пластиковыми апельсинами покрывали их. Кстати о мебели: её внешний вид если не привлекал глаза, то невольно отпугивал. Скорее всего данный эффект вызывала их структура – исполинские творения, созданные из тёмной древесины непонятного происхождения. Может быть, некий ценитель старья и обнаружит своим винтажным взглядом долю изысканности в громадных стульях, будто специально предназначавшихся для викингских пиров, но не обыкновенный посетитель, посетивший заведение дабы унять голод, а не бесцельно любоваться грубыми и непонятными красотами.

«Арт» разделялось на два сектора: первый, встречающий вас прямо у входа, предлагал посетителям основную продукцию, перечисленную в меню (горячее, салаты, напитки, выпечка и так далее). Второй сектор, криво уходивший за угол, специализировался на жарке шашлыка и подачи к нему остальных необходимых продуктов.

Туда-то я и направился, держа в руках купленную чашку кипятка с опущенным в него чайным пакетиком. Не то чтобы я действительно хотел есть – мною управляло лишь желание очутиться в тихой обстановке наедине со своими мыслями. Нужно как можно скорее расставить все точки над «и» и прийти к окончательному выводу.

Ясно было то, что патологоанатом сдерживал молчание не по собственной воле, и винить его в этом не имело смысла. Ведь каждый из нас рано или поздно оказывается на шаткой грани между твёрдой почвой и зияющей бездной. Мы наверняка готовы на совершение любых поступков, чтобы отдалиться от неё. В произошедшем важно другое: роль Виктории.

Смуглый армянин подал мне белоснежную тарелку с гигантским куском жареного мяса, окружённого с одной стороны горкой лука, а с другой красным соусом – нечто среднее между кетчупом и аджикой. Взяв блестящие столовые приборы, я двинулся в самый дальний угол зала. Рядом со мной – на расстоянии двух столиков – сидели двое мужчин, тщательно пережёвывающие жареное мясо. Один из них мельком взглянул на меня: его глаза удивлённо расширились, но изо рта не послышалось ни звука.

Сев за небольшой стол, у кирпичной стены, рядом с маленьким окошком, ведущим на кухню, откуда доносились тихие голоса поваров и звук выполняемой ими работы, я попытался собрать из имеющихся элементов всех произошедших событий общую картину. Тарелку с шашлыком поставил рядом. От мяса, слегка подгоревшего по краям, исходил аппетитный запах просочившегося дыма и яркий спектр приправ.

Больше всего в рассказанной Зубциным истории меня заинтересовал момент приезда Виктории и испытываемые ею эмоции. По словам патологоанатома, на её лице не было и намёка на расстройство. Да, она потеряла мужа, с которым прожила двенадцать лет, но его потеря никоим образом не оставила свой отпечаток в душе девушки. Викторию, похоже, вообще не беспокоила его смерть: смогла обрести нового семейного партнёра так быстро, что слухи о Романе не успели затихнуть в памяти общественных масс. И не за какого-либо очередного простака, а за успешного бизнесмена, позволившего тратить баснословные суммы ради огораживания любимой.

Огораживание… Вся основная суть заложена в этом интересном слове. Зачем Даниилу Дагуневскому потребовалось давать деньги патологоанатому, дабы тот придерживал язык за зубами? Ответ прост: страх перед ожидаемыми последствиями.

Я вспомнил, как Роман говорил мне об этом. Как он рассказывал о страхе движущим людским поведением. «Ими движет страх». Но ведь страх не является беспричинной эмоцией. Им обязательно двигает нечто, затрагивающее внутреннее наше составляющее.

Важно так же отметить действия самого Дагуневского: он не сразу вышел за пределы своего «джипа», чтобы вручить папку Зубцину, а смирно покоился на водительском кресле, наблюдая со стороны, сквозь толстое лобовое стекло. Дожидался ли он чего-то? Может результатов анализа крови – единственной возможности обнаружить яд? Быть может, они оба склонялись к единому мнению, что содержание яда в крови никому не удалось обнаружить, оттого отпадает мешающая как соринка в глазу необходимость проведения махинаций, позволившим им сохранить под задницами «нагретые места». Ведь тогда бы не было причины для беспокойства – никто ничего не знает и вряд-ли узнает.

А слезы, побежавшие по лицу девушки, как только до её ушей донеслось название яда – какова цель предназначалась им? Я начал склоняться к мнению, что эти слезы и заглушаемое прижатой ко рту ладонью рыдание – воздействие всё того же страха. Виктория испугалась, как только поняла, что Зубцину стало известно о яде. Это же оказалось известно и Дагуневскому, что и поспешил на помощь.

Все факты на лицо: сложно сомневаться в их непричастности к смерти Романа Ильжевского. Виктория отравила его цианистым калием, полученным, скорее всего не без помощи связей нового мужа, а после сбежала в Екатеринбург «для решения очень важных дел». Но тут же ребром вставал один-единственный вопрос: зачем?

Я взял в руку нож, чтобы наконец-таки отрезать кусок мяса, но… рука застыла не твёрдой неподвижности. Сжатая ладонь тут же ощутила его приятную тяжесть. Вверх по руке, будто потоки воды по вымоинам от дождя в асфальте, потек металлический холод, особенно ощутимый в области линии головы. Я, завороженный, уставился на него, словно никогда до этого не держал в руках ножей. Его лезвие достаточно толстое, длиной не больше десяти сантиметров, мерцающее холодным блеском чистого метала, оканчивалось закруглённым концом. Он походил на те маленькие ножички, которыми буржуи во фраках нарезали желтые кубики масла, нежели на инструмент для резки жесткого мяса.

«Таким нельзя быстро убить человека, – услышал я свои мысли. – Лезвие круглое. Ему не по силам пробить упругую кожу и вонзиться в мясистую плоть. Им можно только резать. Можно порезать выступающие синие вены в области кисти, или горло. Можно резать человека в любом месте, на что потребуется много времени и силы».

Но тут в моей голове на миг резко возник жуткий образ. Происходящее оказалось слишком четким, и, несмотря на всё свою мимолётность, я сумел увидеть каждую деталь так хорошо, словно передо мной возникла фотография. Фотография с места совершения жестокого убийства.

Я увидел Викторию, лежащую в алой луже. В этом сомневаться не приходилось. Я увидел её лицо – жуткое, искажённое в предсмертной хватке агонии, покрытое кровью лицо, с застывшим выражением кошмара на нём. Кудри её светлых волос слиплись. Некогда зелёная пижама, напоминавшая цветом густую траву в тени раскидистого дуба, пропитался набежавшей кровью, потемнела и облегающее опустилась на тоненькую, почти модельную талию и грудь с несколькими глубокими колотыми ранами, которой более не суждено было подняться при вздохе. Остекленевшие глаза, налившиеся ещё не высохшими слезами, смотрели прямо на меня, смотрели вглубь меня. Тонкие губки, долгие годы, любяще прикасающиеся к слегка шершавым щекам собственноручно убитого мужа, навеки застыли в безмолвном крике.

И тут душераздирающий, ни с чем несравнимый женский вопль ворвался в мои уши, как вечерний гром в ожидании грозы, разрывающий уличную тишину. Сердце в момент покрылось тонкой коркой льда. Это быль вопль, переходящий в визг. В нём слышалась боль, чистая физическая боль. Ненависть. И испуг. Испуг, разделяющий границу между жизнью и смертью. Между нашим миром скромного бытия и адом, с горящими в вечном пламени грешными душами, на чей счёт выпало проклятие бесконечно повторяющихся мук. Вопль умолял, вопль молил пощады, вопль сочетал надежду на лучший исход.

Но всё оборвалось…

От неожиданности я вздрогнул, расцепив пальцы правой руки. Нож выскользнул из вспотевшей ладони, на мгновение завис в воздухе и громко звякнул, соприкоснувшись тяжёлой металлической рукоятью с краем тарелки. Кусочек белого фарфора отскочил в том месте. Находящиеся в зале посетители настороженно подняли на меня свои глаза, видимо, так же как я испугавшись звонкого стука. Армянин, с видом полной отрешённости от земных воздействий жаривший куски мяса на длинном мангале, спустился с небес и, перегнувшись через стойку, вопросительно посмотрел на меня.

«Они считают меня сумасшедшим, – прозвучала единственная мысль, возникшая в пустующем после увиденного мозгу. В данный момент извилистые коридоры моего сознания наполняла абсолютная тьма. Пещерная тьма, где эхом раскатился женский крик. – Их лица приобрели то самое выражение, с которым «нормальные» и психически уравновешенные созерцают обезумевшего собрата, словно невиданную зверушку, привезенную таким же «нормальным» и психически уравновешенными».

Стараясь избежать их жестоких взглядов, я опустил свои глаза на тарелку и… Новая волна могильного холода пробежалась по сгорбленному позвоночнику и добралась до низа живота. Я почувствовал наступающий приступ тошноты, горечь наполнила рот, кислый вкус образовался на кончике пересохшего языка.

Лезвие ножа приземлилось прямиком в красный соус – достаточно густой, чтобы сохраниться в лужице и не растечься по всей тарелке и достаточно жидкий, позволившему гладкому металлу погрузиться в острую жижу. Капельки с мелко рубленой петрушкой и чёрными крапинками перца разбрызгались по тёмной поверхности стола вблизи тарелки.

Нож в соусе. Красная жидкость покрывает его округлённое лезвие, прямо как… как… кровь. Человеческая кровь, ранее быстро бегущая по лабиринту сосудов, капилляров и вен, гонимая тяжелыми ударами сердца, вырвалась наружу. По моему телу пробежали ряды мурашек, и новый образ затмил собой мысли.

Теперь я увидел человека. Тёмный силуэт с поднятой к верху рукой. В другой ситуации я обязательно вспомнил бы мать Нормана Бейтса – его вторую личность, тихонько подкравшуюся к ничего не подозревающей Мэрион, решившей принять душ. Силуэт мужчины (по какой-то причине я твёрдо был уверен, что тень пала именно на мужской пол) имел достаточное сходство с деспотичной и главное – сумасшедшей женщиной. В высоко поднятой над головой руке был зажат кухонный нож. Длинное лезвие почти до середины перепачкалось ярко алеющей, бросающейся в глаза как кляксы на белом листе бумаги кровью.

Но это не был Норман Бейтс, владелец мотеля, павший жертвой психологического расстройства. Им был…

Я понял, на чьё лицо пала тень, стоило лишь услышать знакомый голос. Резкие, высокие нотки, вонзающиеся в человеческий слух как выпущенный из дыхательной трубки неким краснокожим индейцем ядовитый дротик в грубую кору. Человек почти визжал, не шевеля при этом губами. Визжал громко, захлёбываясь в волнах нахлынувшей радости, не обращая внимания на стремительно погружение под воду – зелёную воду безумия.

– ЭТО НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ – КРОВАВАЯ МЕСТЬ!

Я, вскрикнув, вскочил из-за стола. Тяжёлый деревянный стул со скрипом подался назад. Словно вернулся вчерашний вечер, принеся с собой каждую пройденную деталь. Только сейчас меня обуревал запредельный страх. Накатившийся ужас, не испытываемый ранее. Тяжёлые удары сердца, напоминающего опускающийся на раскаленный до красна метал кузнечный молот, ощущались во всё теле. В голове, в ногах и руках, в животе, в горле.

И вновь меня пронзили недоумевающие взгляды четверых людей. На этот раз их лбы покрылись морщинками, проявляющими себя в моменты, когда кто-то или что-то затрагивает неустойчивый предел умиротворённости их умов. Но они по-прежнему продолжали видеть во мне сумасшедшего. Сумасшедшего, встающего на пути потока общественной жизни. Таких не терпят – их искореняют из общества всеми доступными способами. Но прежде всего, следует именно этот взгляд: слегка прищуренные глаза укрытые сведенными вместе бровями.

«Тебе необходимо уйти, уйти как можно скорее» – властно прозвучал голос в подсознании. Странно, ибо сейчас здравый разум звучал иначе: сухо и раздраженно. Словно ему стали безразличны мои проблемы.

– Извините, – подал голос один мужчина, проглотив опущенную в соус трубочку лаваша, – с вами всё в порядке? Вы сильно побледнели.

Я открыл рот и тут же закрыл его, не найдя нужных слов. Шок твёрдой хваткой сжал горло, не давая им прохода.

«Уходи».

Я через силу отвёл глаза от ножа и вновь содрогнулся: чёрная тень скользнула по кирпичной стене, уйдя за угол. Нет, на этот раз мне не показалось, ибо она явилась ко мне не в уголку глаза, а в сфокусированном центре, благодаря чему я ясно рассмотрел её. Возможно, даже слишком ясно.

«Уходи».

Быстрым шагом, почти бегом, не отрывая некоторое время взгляда от кирпичей и игнорируя вопрос в мою сторону, я побрёл к выходу. Заказ был уже оплачен, потому никому не взбрело в голову остановить меня. Страх всё время ускорял, давал под зад, так что, уже выйдя на парковку у кафе, я перешёл на полноценный бег, сдерживая рвущиеся слёзы. Я не мог обернуться, потому что знал: чёрная тень ожидала меня там, на серой стене, впиваясь в мою спину. Стоит мне повернуть голову назад, и она умчится прочь, будто высохший и пожелтевший березовый лист, подхваченный осенним ветром.

Я старался ни о чём не думать, ведь любая возникающая мысль возвращала запомнившийся образ тёмного силуэта человека с поднятым для нанесения удара ножом. Кровь на сверкающем лезвии ужасала своей чёткостью и яркостью. И голос… голос, доносящийся из ночных кошмаров, память о которых смешивается с памятью прожитых эпизодов жизни, затмевая их.

Впервые меня стошнило на самого себя, сидя за рулём.

Будто бы вместе с вырвавшимся наружу скудным завтраком, от которого почти ничего не осталось, из моей головы исчезло то жуткое и неописуемое ощущение страха. Приятная лёгкость наполнила разум, но руки по-прежнему продолжали трястись, и дрожь не утихла даже спустя пятнадцать минут, когда я всё-таки решил тронуться с места. Они сильнее сжали рулевое колесо, словно боясь потерять его.

Сон… наверно впервые в жизни меня клонило в дневной сон. Примерно на половине пути, по пришествию двадцати минут с момента отъезда от кафе (к которому никакие силы не заставили приблизиться вновь, заново увидеть голые кирпичи и ползущие по ним тени – живые тени, не принадлежащие физическому телу) веки медленно поползли вниз, опускаясь на пощипывающие глазные яблоки. Конечно, виною этому служили мои ночные раздумья. Не привыкший к таким повышенным объёмам работы мозг протестовал и требовал заслуженный отдых. Окажись я в другой ситуации, то путь от городского знака до дома не составил бы и пятнадцати минут (ну может чуть больше). Однако сейчас я не мог заставить себя ехать на привычных сорока километрах в час, боясь потерять контроль не сгибающихся рук над автомобилем.

«Давай же, ещё немного» – умолял я самого себя, борясь одновременно с накатывающимися волнами сна.

Из стоящей под задним стеклом колонки, покрывшейся слоем многолетней пыли послышался мужской голос Дмитрия Широкова, ведущего на радиостанции «Милицейская волна». Прозвучал вопрос, видимо адресованный своему коллеги.

– Как ты думаешь, Оксана: чем этот день отличается от многих других его предыдущих?

– Может быть, что сегодня понедельник? – весело предположила девушка, похоже, первое, что взбрело ей на ум.

– Нет.

– А чем же?

– Погодой. Сегодня действительно чудесная погода. Тепло и солнечно. Птички поют прямо у нас за окном. Я даже могу их видеть, если слегка привстану.

– Ты абсолютно прав – такое случается редко…

Слова девушки прозвучали для меня особо странно. Нет, в её радостном голосе ничего не поменялось. Изменение обернулось внутри – внутри меня. Оксана Кель попала в саму точку: такое случатся редко. Я изумился, когда попытался вспомнить последний, не считая этого раза, момент, когда мне захотелось спать дневным сном. Когда меня стошнило прямо в автомобиле, когда сердце тяжёлыми ударами било в самую глотку. Как не странно, ничего подобного в моей памяти не запечатлелось.

Чем этот день отличается от многих других его предыдущих? Хороший вопрос, поискать ответ на который следовало чуть позже. Чем же этот день ОТЛИЧАЛСЯ от других его предыдущих?

Нудная болтовня радиоведущих с их наигранной весёлостью и жизнерадостью сменилась басистым, слегка хрипловатым, скорее всего от чрезмерного баловства с сигаретами, голосом незнакомого мне исполнителя шансона. Ах, шансон. Звук барабанных ударов задевал и без того натянутые до предела нервы, грозясь порвать их с такой же лёгкостью, с какой рвётся резинка, перетягивающая серые пластинки таблеток, если попытаться втиснуть ещё парочку фармацевтических чудес в капсулах. Я, не сводя глаза с асфальтной ленты дороги, отключил магнитофон. Остальные десять минут я провёл в тишине, вслушиваясь лишь в тихий гул мотора и шороха колёс.

На крыльце дома, надев серую футболку с английской надписью переводящейся как «Сладкая девочка» и обтягивающие чёрные бриджи, стояла Лиля, не спуская карих глаз с медленно приближающегося автомобиля. На её лице застыло какое-то каменное выражение. Я не видел ни радости, ни злости, ни печали. Может, и ей было наплевать на меня? Во всяком случае за время моего отсутствия Лиля ни разу не позвонила мне, давая понять, что её совершенно не волнует это. То самое безразличие, с которым она приветствовала мои рукописи и издательские отказы, порой чуть ли не заставлявшие меня плакать от жестокости судьбы, не желавшей спасти от вечно преследуемых неудач, словно некая болезнь расползлась и на мою жизнь в целом. Будьте уверены – эта дура не проронила бы и крохотной слезинки, узнав о моей смерти. Лилия не стала бы горевать по таким поводам.

Я задумался: а когда именно она заразилась той болезнью? Неужто ли в тот декабрьский день, когда взглянув друг на друга в почти пустующем парке, мы воссоздали первый контакт? Соединив меж собой тоненькую верёвочку, не дающую двум сердцам отдалиться на достаточно далёкое расстояние, что бы ни слышать их быстрых ударов. Нет. С того дня (до определённого момента) количество этих верёвочек лишь увеличивалось. Но в некоторый, к сожалению не запомнившийся день, одна из верёвочек разорвалась, не выдержав оказываемого на неё давления. Её примеру последовали ещё несколько верёвочек. Думаю, с этого момента и следует начать отчёт. С каждым днём верёвочки рвались и сердца, потерявшие прежний ритм, подались назад.

Увидев Лилю с опущенными руками и пустующими глазами, новая верёвочка с треском разделилась на две части.

Как только «ауди» остановился у раскрытой калитки, Лиля спустилась с крылец и быстрым шагом направилась ко мне. Похоже, она хотела казаться взволнованной и перепуганной, всем своим чертовым видом показать, что жизнь мужа заботит её ничуть не меньше собственной. Более гадкой лжи не доводилось мне встречать. Её каштановые волосы водопадом струились по плечам. Она успела их причесать.

– Где ты, мать твою, пропадал? – пронзил её звонкий голос мои барабанные перепонки. – Я вообще-то во… – она осеклась на полуслове, увидев облеванную рубашку и брюки. Гигантское пятно широко расползлось и потемнело. Нижняя Лилина челюсть беспомощно отвисла, глаза толи от удивления, толи от мимолётного страха округлились. – Ч-что с тобой произошло?!

Я, молча, захлопнул дверцу автомобиля, захватив смартфон, и не спеша поплёлся к дому. Моё состояние более нормализовалось: надоедливая дрожь в руках сошла на нет. Нервы слегка утихомирились, видимо осознав, что опасность осталась позади. Лиля со своими расспросами и вовсе не беспокоила. Не беспокоила так же, как и тень, попавшаяся мне в глаза перед отъездом. Она ведь осталась там, в кафе.

– Ей! Я с тобой разговариваю! – вскрикнула Лиля, когда я беспечной походкой прошёл мимо неё. Упорство и лицемерие этой девушки меня раздражало, но сейчас заставили усмехнуться, потому что по счастливой случайности мне вспомнилась её дерзость во вчерашнем ворчании. Где же теперь ваша гордость, юная фройляйн? Просто она такая же невесомая как упавший с дерева листик, сдуваемый даже самым лёгким порывом ветра перемен. – Я ведь беспокоюсь о тебе!

Эти слова заставили меня остановиться. Своей чрезмерной ложью. Ею Лиля перешла все дозволенные границы. Злость яркой вспышкой вспыхнула в моей голове, оттеснив сонное состояние на второй план. Ряды зубов крепко сжались, а распростертые пальцы свелись в кулаки.

Я обернулся назад и на мгновение заметил в Лилиных глазах блеснувший страх. Только на мгновение.

– Да неужели? – достаточно грубо произнёс я, прищурившись.

На ней отразилась озадаченность поставленным вопросом. Можно было даже подумать, будто она действительно говорила правду насчёт проявленного беспокойства. Да только я не думал так. Напомню: она даже не соизволила набрать мой номер.

– Что значит неужели? – её лоб покрылся несколькими длинными морщинами. – Я звонила тебе восемь раз, но ты не брал трубку! Как будто не слышал звонка.

«Я ведь, в самом деле, не слышал его».

Настала минута молчания, на протяжении которой каждый из нас с недоверием на лице смотрел друг на друга. До моих ушей долетел еле слышный шум журчащей реки, протекающей за забором заднего двора. Если подойти к северной стене дома, то журчание становилось гораздо сильнее. Правда увидеть реку так и не удалось бы. Её скрывали раскидистые яблоневые ветви, кусты с чёрной смородиной и зелёными гроздями крыжовника. Необходимо было выйти за калитку, и пройтись вверх по дороге, представляющей собой две пыльные линии, меж которыми проросли пышные островки травы, а по краям – подорожник. Там вас и ожидал серый песчаный берег реки – широкой и мелководной (вода в максимально глубокой точке оказалась бы на уровне моего подбородка, хотя ростом я вышел на пару сантиметров выше Есенина).

Так же чётко послышался беззаботный воробьиный стрекот, где-то со стороны кленовых зарослей серая кукушка начала подсчёт остатка чей-то жизни.

Лиля внимательней всмотрелась в меня, пытаясь видимо обнаружить признаки опьянения, благодаря чему можно объяснить моё к ней недоверие. Её глаза пробегали по мне сверху вниз, то и дело останавливаясь на испачканной рубашке. Ей наверняка не терпелось узнать подробности о возникновении на ней содержимого желудка. Ничего кроме побледневшего лица, взлохмаченных и торчащих клоками в разные стороны волос, и чёрных мешков под глазами она не увидела.

Устав от игры в гляделки, я протянул ей свой смартфон, чтобы усечь льющуюся бесконтрольным потоком ложь. Я был уверен в собственной правоте на все сто процентов, ибо хорошо запомнил список входящих номеров, остановившись у кафе. Окажись она на стороне Лили, я бы мог заметить уведомление о пропущенном звонке или собственными ушами услышать мелодию (уровень громкости смартфона по неведомой мне причине оставался неизменным, не зависимым от нажатия боковой регуляционной кнопки или сдвига специального ползунка – тот просто не двигался, оставаясь на максимальном показателе). Происходит ли это по той же самой причине, благодаря которой мне никак не удаётся удалить номер Романа? Мне кажется, что да. В обоих случаях есть нечто жуткое и пугающее. Мистическое.

«Звучит как полнейший бред, достойный истории Стивена Кинга» – смело изрёк бы я раньше. Раньше, но только не сейчас.

– Возьми, и убедись же ты, наконец, что ложь не сделает твою кару чище, – процедил я, протягивая ей смартфон, стараясь не смотреть на плоский экран. Глядя на него, я невольно чувствовал, будто смотрю в окно потустороннего мира. В то, в которое смотреть категорически нельзя, иначе рискуешь стать увиденным кем-то по ту сторону толстого стекла, заклеенного защитной плёнкой.

Лиля, пронзив меня странным взглядом (как сумасшедшего), взяла протянутый ей смартфон и принялась быстро двигать своим пальцем по экрану. Я следил за её движениями, ожидая вот-вот увидеть, трансформацию твёрдой решительности в растерянную гримасу. Я ожидал увидеть то выражение лица, какое отражается на проигравшем спор человеке. Может быть, я даже ожидал извинения в свой адрес и признания на лжи. Ожидал.

Но ожидание никак не подтверждалась действительностью. Я скажу вам больше: я почувствовал выступивший на лбу пот. Возникло непреодолимое желание вытереть его тыльной стороной ладони, пока солёные капли не затекли в глаза. Однако я изо всех сил старался противостоять возникшему порыву, понимая, что такой жест означал бы слабость с моей стороны, показать неуверенность внутри себя, и дать лишний повод для её торжества.

«Чего же она так долго ищет там?»

Тут Лиля усмехнулась, и я резко почувствовал волну накатившегося жара. Сердце забилось более учащенней, видимо предчувствуя нечто. Лиля вскинула голову, убрав назад повисший меж глаз локон.

– О чём я тебе и говорила. Неужели твоя гордость настолько велика, что ты отрицаешь действительные факты? – она продолжала выглядеть недовольной и чуточку раздраженной, когда голос слегка повеселел. То была гордость над собой.

Я выхватил смартфон из её руки и не поверил увиденному: место исчезнувшего номера Романа занимали восемь пропущенных звонков. Время первого составляло без пяти минут девять.

– Неудивительно, что ты ничего не слышал, оставив телефон в беззвучном режиме, – сообщила Лиля, заметив озадаченность во мне.

И, правда: в углу экрана смартфона я заметил соответствующий значок. Садясь за работу, я всегда либо отключал его, либо отключал звук, дабы случайный звонок или пришедшее эсэмэс не спугнули и без того редко появляющиеся мысли. На протяжении долгих вечеров проведенных за девственно-белыми листами в «Ворде», такое действие вошло в ряд обыденных вещей. Заканчивая печатать, я ВСЕГДА возвращал измененные настройки в исходное состояние. И вчерашний вечер не входил в ряд исключений.

Я же слышал мелодию, перед тем, как нажать зелёный значок ответа и услышать знакомый голос…

– Ну, чего это ты замолчал? – ехидно спросила Лиля, скрестив руки на груди. Она просто не могла произнести это иной интонацией.

Я поднял недоумевающий взгляд на неё, ставший ответом на предъявленный вопрос. Могла ли эта дура прибавить звук? Конечно, могла. Она наверняка поступила бы именно так, возжелав оказаться правой. Но ей не по силам было воссоздать восемь пропущенных звонков.

– Здесь что-то не так, – произнёс я и, повернувшись на каблуках туфель, зашагал в направлении к дому.

Может виною такое странному происшествию послужило недосыпание? Внимание ослабло и… и…

До того как подняться на крыльцо, я вновь вспомнил увиденное в «Арт». Точнее, видение само настигло меня, как рассекающий воздух брошенный бумеранг, будто решив развеять моё заблуждение. Слишком много странных вещей случилось со мной в этот день. Достаточно много, что бы понять, что я и в самом деле сошёл с ума. Я не хотел ни о чёт больше думать, ибо мысли в сию секунду обрели новую форму. Обнаружились острые грани, царапающие и режущие мозг. Чем больше думал – тем сильнее становилась боль.

Через двадцать минут я снял с себя грузную одежду, засунув её в стиральную машину, умылся, натянул пижаму и лёг в кровать, решив полностью проигнорировать Лилю. Смартфон швырнул на тумбочку, всем сердцем желая узреть растекшуюся по его экрану паутинку трещин. Жаль, но он остался невредим.

Вскоре новый ужас обрушился на меня, стоило оковам сна сомкнуться на мне и утащить во мрак.

***

Первым, что бросилось мне в глаза, после того, как веки поднялись верх, было грязное, серо-жёлтое, словно затянутое густым дымом небо. Но действительно ли оно являлось им? Я не знал. Только от одного взгляда на него, глаза наполнялись слезами и болью, ибо оно обжигало нежные зрачки, как нещадно всё испепеляющий солнечный диск.

Я закрыл глаза, и красные круги мгновенно заплясали в безудержном танце. Я растёр их кулаками, тут же поняв, что совсем не ощущаю прикосновения рук. Невольно подкралась мысль об их отсутствии.

Вновь раскрыл веки и огляделся по сторонам: ничего заметить не удалось. По крайней мере вначале, когда грязный цвет неба ослеплял меня. «Я видимо попал в туман» – так звучала первая мысль до того, пока силуэт одетого в черный наряд человека встретился мне на пути. Он стоял неподвижно, слегка опустив голову вниз. Одеждой человека являлся пиджак и выступившая из-под него юбка, достигающая колен. На голове – широкополая шляпка с опущенной на лицо вуалью, и воткнутой в широкую ленту на тулье красной розочкой. Несколько таких же розочек он держал в руках.

Передо мной стояла девушка, не замечающая моего присутствия. Её образ казался мне знаком, витал где-то на задворках разума и никак не хотел вспоминаться. Туман слегка скрыл собой черты этой девушки, размазав их как слово на дешёвой газетной странице, на которое читатель случайно примостил свой палец. На мгновение я даже решил, будто вновь вижу ту тень. Решил, до того, как девушка, медленно, словно в жутком фильме ужасов, начала оборачиваться ко мне.

Туман поплыл назад, и с каждой секундой я отчётливее видел девушку. Видел, как она повернулась в мою сторону, видел, как сильнее сжала её рука букетик роз, видел, как две холодных вспышки, будто осколок чистого стекла, принявшего на себя солнечный луч, блеснули в тех местах, где глаза скрывались за непроглядной вуалью.

Уже через мгновение желтизна отползла от нас, оставив на крохотном клочке зелени. Жухлая трава под ногами казалась мёртвой, почти потерявшей свой освежающий зелёный цвет и воссоединившись с гадким небом. Я мог видеть стремительное исчезновение в них жизни. Бедные травинки из последних сил поднимались вверх, но чуждое солнце (если оно вообще было, а не скрывалось в непроглядном дыме) сжигало их. Вдруг меня осенило: и воздух, ставший туманом, и небо над нашими головами погорели. Жизнь покинула их, благодаря чему оставшаяся оболочка медленно сгорала.

Я оторвался от жалкого зрелища умирающей травы и посмотрел на стоящую передо мной особу. Розочки в руках особо крепко цепляли мой взгляд: бутоны, которым следовало гореть алым пламенем, потемнели. Изящным лепесткам вот-вот суждено было сойтись в цвете с костюмом девушки. Кстати о ней – я не мог посмотреть на неё благодаря странному отторжению разума, хотя чувствовал пристальное внимание с её стороны. Ощущение отражалось неприятно обтекающим холодком.

Руки девушки разжались, выронив букетик из четырёх роз на землю, приблизились к лицу и резко сдёрнули нависшую вуаль.

Передо мной оказалась Виктория! Те же острые скулы, чуть выпирающий нос на белом лице, лёгкий румянец на щеках и хитрые лисиные глазки с прищуром… с полным отсутствием зрачков! Отвратительно белые пятна белков сияли в углублениях по бокам переносицы. Но даже это не помешала понять, что она насмехается надо мной. Видит жалкое существо.

Намазанные красной помадой губы, сложились в мерзкое подобие улыбки, сквозь которую, будто ветер, вылетевший из замочной скважины, послышался голос, наполненный невообразимой злобой:

– По чей воли ступал ты? – Виктория вытянула вперёд правую руку и громко прокричала. – МЫ ЗАШИЛИ ИМ РТЫ НА ВЕКА, НО ШВЫ РАЗОШЛИСЬ В СМЕРТЕЛЬНОМ ПОРЫВЕ НЕБЫВАЛОЙ ЯРОСТИ!

Виктория повела руку в сторону, туда, куда направлялся её невидимый взор несколько секунд назад. Я внимательно наблюдал за плавным движением, видя, как расступается грязный воздух. Как только тонкаярука оказалась вытянута перпендикулярно вертикально стоящему телу, пальцы, все кроме указательного, сжались в небольшой кулачок и Виктория вновь крикнула в пустоту:

– ЕГО ПУТЬ ЛЕЖАЛ ГОРОЮ, НО ПЕТЛЯВШАЯ ДОРОГА УВЕЛА В ПРОПАСТЬ! ОН ВСМАТРИВАЛСЯ ВДАЛЬ, КАКОВ ОБРАЗ ПРИНЯЛО НА СЕБЯ ДНО!

Моё поле зрение увеличились ещё на несколько метров, и теперь в жёлтой дымке мне открылись очертания тёмного прямоугольника, постепенно становившегося всё явственнее и явственнее. Туман отступал назад. Боролся, но отступал. И очень скоро неясные прямоугольные очертания обрели конкретную форму – форму вырытой в земле могилы, с отсутствующим металлическим забором и могильным памятником с портретом усопшего. С виду представлялась обыкновенной ямой в сухой земле, однако на подсознательном уровне я знал предназначавшуюся этой самой прямоугольной яме цель. Я знал о таившемся внутри рассыпчатых стен и двинулся вперёд. Ноги шли сами, не повинуясь мозговому приказу. Им было известно направление, подсказанное царившей в этом выгоревшем мире силой. Сила и управляла ими. Хотя в последние секунды мне показалось, будто я всё же стоял на месте и наблюдал, как могила сама движется ко мне на невидимых катках.

Очутившись у самого её края – рассыпчатого обрыва – я взглянул вниз и увидел собственное искаженное отражение на лакировочной поверхности тёмного дуба. В следующем мгновении я понял, что смотрю на отполированную крышку гроба. И лишь вспышка осознания потухла, она необычайно медленно, словно в замедленном кадре, подалась вверх. Пара секунд и крохотный зазор превратился в широкую щель, где во мраке я заметил белоснежную бархатную обивку и тонущую в ней розовую кисть руки. При взгляде на аккуратно подстриженные ногти и тонкие пальцы с чуть увеличенными костяшками – признаком приближающегося артрита, я узнал того, кого жестокая судьба положила в деревянный ящик.

В гробу лежал Роман, и, подтверждая это, крышка окончательно распахнулась, уничтожив любое сомнение. Да, на мягкой обивке, в окружении красных букетиков гвоздик, перетянутых чёрными ленточками, покоилось тело моего друга. Но боже милостивый, если лик твой всё ещё не покинул этот мир! Роман не выглядел мёртвым человеком. Его кожу наполнял розоватый цвет, глаза оставались на привычном месте, не запав и не провалившись внутрь черепа, нос по-прежнему нависал над свёкольными губами. Не высохшими и не потрескавшимися. Лишь грудная клетка за серым пиджаком прибывала в состоянии полного покоя.

Я наклонился ещё немного, всматриваясь в знакомые, почти родственные очертания лица, и Роман открыл глаза… и улыбнулся мне.

– Здесь так холодно, в темноте. Холодно и одиноко, – тихо, словно спросонья, проговорил он.

Я отпрянул назад, наблюдая, как Роман из лежачего положения перешёл в сидячее, не спуская с меня глубоких и проницательный глаз. Они ликовали, радовались долгожданной возможности вырваться из объятия холодного мрака и хотя бы на мгновение ощутить свет. Пусть и столь гадкий. Но вместе с детской радостью я уловил и нечто похожее на грусть. Расстройство и даже опаску.

– Я не хочу возвращаться обратно, – не переставая улыбаться, произнёс он. – Меня тянет к свету. Жизнь ещё не поблекла окончательно. Я могу притронуться к ней и ощутить тепло, потерянное внизу. В темноте… – вдруг его лицо до неузнаваемости перекосил отразившийся ужас. Улыбку в момент сменила чёрная дыра раскрывшегося рта, из которого, если б только хватило сил, обязательно до моих ушей донёсся жалостливый стон.

Я обернулся и увидел медленно, как призрак шедшую Викторию. Нет. Это была не она. Не совсем она. В черном пиджаке, юбке и шляпе с воткнутой розой стоял сам дьявол. Его глаза блестели медным отблеском, рот разрывался в широченной ухмылке, в которой острый частокол зубов зиял во все стороны. Взглянул опять на Романа и увидел, как его кожа побледнела и обвисла. Седина отлила волосы стальным окрасом, глаза утонули в окружающей черноте и две дыры зияли на их местах. Нос провалился.

До меня дошло, что теперь вместо Романа я вижу разлагающийся труп, и чем ближе подходил дьявол, тем сильнее проходил этот процесс. Стоило расстоянию между краем могилы и высокими Викторинами каблуками, как позеленевшая кожа мерзкими пластами отошла от костей и повалилась на бархат обивки, волосы рассыпались по подушке. Остатки костей серой грудой устелили дно, и гробовая крышка со страшным грохотом закрылась.

Дьявол взорвался в безумном хохоте, и…

***

…я, вскрикнув, проснулся.

Проснулся? Скорее вырвался из цепкой хватки сна, как жертва, умудрившаяся ускользнуть от преследующего маньяка, чьи пальцы уже ухватились за воротник рубашки. Издав какой-то непонятный звук, напоминающий сдавленный стон и хрюканье, я открыл глаза.

– Кошмар, – сказал я, словно пытаясь убедить в этом самого себя.

Я скинул с себя одеяло, свесил ноги с кровати, ощутив ступнями щекотку ворсистого ковра, и уставился на квадрат окна, бледно светящийся на фоне чёрной стены. В комнате было достаточно светло, потому необходимость во включении настольной лампы в квадратном абажуре, купленной по объявлению в «Авито», отпала, хоть небывалый соблазн крепился во мне пару секунд. Я лишь слегка удивился продолжительности своего сна: я лёг примерно в полдень, а проснулся ближе к полночи, так как августовское светило теряется на небосводе к девяти часам вечера. Хотя возможно не стоит удивляться долгому сну, ибо мои силы подошли к исходу ещё утром.

– Мне всего лишь на всего приснился кошмар, – повторил я, позабыв большую часть его событий. Помнился только жуткий хохот, Роман и… Виктория.

Вкус знакомой горечи вновь наполнил рот, даже несмотря на то, что по прибытии домой я не притронулся к пище. Тяжелые удар сердца обрушились на грудную клетку. Окно, приковавшее к себе мой взгляд, сдвинулось и вместе со всей комнатой поплыло в сторону. Чтобы не рухнуть с края кровати, я лёг на спину, закрыв глаза и постаравшись ни о чём не думать. Пропитавшаяся потом простыня неприятным холодком ощущалось на теле. Моя левая рука обессилено пала на ту часть спального ложа, принадлежащую Лили. Её не оказалось.

Через несколько секунд я снова открыл глаза. Голова всё шла кругом, и движущийся потолок отличное тому подтверждение. Я мог понять причину происходящего, но не мог принять её за истину. Роман, пытающийся утвердить во мне веру в вину жены, что попросту не могло не отразиться на мне. Какая-то отрешенная часть разума поверила Роману с первых слов, когда вся оставшаяся за исключением здравой усомнилась. Рассказ патологоанатома решил эту проблему так же легко, как Иван Заикин разрывал металлические цепи на потеху публики. А этот сон… ему удалось покорить непоколебимый разум последнего, ни перед чем непреклонного остатка сознания. И теперь он говорил мне. Нет приказывал: «Виктория должна заплатить за совершённое злодеяние. Виктория должна понести ответственность, груз которой до сей поры не ложиться на её плечи… Виктория должна умереть».

С лёгкостью вприпрыжку мчавшегося по скотному двору телёнка, я очутился на ногах и, зажав рукой рот, побежал в ванную, отделенную узким коридором. Уже там, умудрившись в густой темноте, царящей в безоконной комнатке, не промахнуться по выключателю, я рухнул на колени у раскрытого унитаза, готовясь извергнуть из себя несуществующий рвотный поток. Но ничего кроме давящегося звука не произошло. Дыхание перехватывало, словно в горле образовалась некая пробка, преграждающая воздуху путь.

По прошествии минуты навалившийся приступ тошноты ослаб, и мне удалось заглотнуть порцию воздуха, привалившись спиной к стеклянной перегородке душа. До меня доносились удары собственного сердца, напоминавшие лёгкие постукивания кулаком по груди и свист, возникающий при очередном глубоком вздохе. Холодный кафельный пол неприятно лелеял босые ступни, так как в спешке мои тапочки остались у кровати.

«Что же это выходит? Роман был прав с самого начала, обвинив Викторию?» – мысленно спрашивал я сам себя, закрыв глаза и стараясь восстановить дыхание в привычном ритме.

«Да, – отвечал окончательно убеждённый разум, – она, в самом деле, убила его. Ты собственными ушами… и глазами убедился в этом. И сам прекрасно знаешь что это означает».

«У меня есть доказательства».

«Верно. У тебя есть доказательства… Доказательства, чтобы не сомневаться в правильности уже выбранного поступка».

«Но я не убийца!»

«Всё верно. Убийцей зовётся человек совершивший преступление, а кровавая месть – это не преступление. Это – твой долг».

Мой долг…

В этот момент мой смартфон, лежащий на тумбочки, зазвонил.

Не отдавая себе отчёта в действиях и не сразу поняв, что делаю, я поднялся с кафельного пола и медленно двинулся обратно в спальню. Смартфон покоился на дальней тумбочке, вблизи занавешенного окна и ярким прямоугольником полыхал в ночи. Если б кто-нибудь в этот момент подошёл ко мне и спросил, кому же пришла в голову идея звонить посреди ночи, я бы без любого замедления назвал имя абонента. И будьте уверены – правда была бы за мной, потому что некая часть меня была заранее осведомлена. Она знала о неминуемом приближении этого момента, словно читатель, догадывающийся о концовки книги, прочитавший её наполовину и уловивший основную суть, передаваемую писателем через описанные события и характеры взаимодействующих друг с другом персонажей.

Оказавшись у тумбочки, я взял вибрирующий смартфон в руку и… услышал тихий, умирающий голос разума. Некогда звучный, громкий, слегка властный, но самое главное – добрый позыв, ещё вчера рекомендовавший унять злобный пыл, сейчас слышался предсмертным шёпотом, будто шелестом давно опавших с клёна листьев, искупавшихся в холодном октябрьском дожде, а после – в лучах убывавшего солнца, терявшего теплоту своего сияния. Голос старался изо всех сил, старался в последний раз донести светлую мысль, прежде чем навсегда умолкнуть в глубинах сознания: «Действительно ли ты хочешь пойти на это?».

Ответом на вопрос послужил опустившийся на кнопку принятия вызова большой палец правой руки – слегка трясущийся. Поднося телефон к уху, я вновь успел заметить фотографию Романа. Только теперь она не вызывала во мне страха.

– Да? – произнёс я, присаживаясь на край кровати.

На том конце послышался не громкий протяжный смех, каким смеялся Фредди Крюгер, явивший свой обгорелый лик Тине Грей, проснуться которой не представлялось возможным. Не сразу мне удалось угадать его обладателя, потому что такое низкое звучание не свойственно было Роману. Однако это всё-таки был он, и впоследствии я убедился в своей правоте, услышав чётко проговариваемые слова, напомнившие мне дыхание сквозняка, вырывавшегося из тёмного, заброшенного чёрт знает сколько времени назад кирпичного здания. Холодный и сырой поток воздуха, так ясно представившегося в голове, что я мимолётно почувствовал его неприятное прикосновение.

– И снова здравствуй, – прохрипел Роман. Его голос значительно огрубел по сравнению с вчерашним звонком. – Я так рад услышать тебя.

«Он знает, – догадался я, – каким-то невероятным образом знает о разговоре с Зубциным». Неожиданно перед моим мысленным взором снова возникла плоская тень, какую приходилось видеть мне несколько раз за прошедший день. Уж не принадлежала ли она Роману? Предположение конечно глупое, но несколько иголочек страха лёгонько прошлись вдоль моего позвоночника. И что-то подсказывало, что если б в эту самую секунду, не отрывая смартфон от уха, я обернулся бы назад, то обязательно вновь встретился бы с ней благодаря исходившему из распахнутого дверного проёма белому свету.

– Как прошёл твой день? – услышал я вопрос Романа. – Тебе удалось достать необходимые для отрезвления твоей неподатливой стороны характера доказательства моего убийства? – лишь произнёсённое сошло с его губ, как он тут же залился смехом. Наверняка так же смеются пятидесятилетние прокуренные старики, зажав между пожелтевших от никотина зубов очередной свёрток табака.

– Да… они у меня, – говорил я тихо, словно боясь услышать собственный голос, звучащий как печальное оправдание провинившегося мальчишки. Против своей же воли, видимо предчувствуя последовавший в любом случае вопрос, я добавил: – Анализ, проведенный патологоанатомом, показал содержание яда в твоей крови.

– Отравила, – просипел Роман, то ли довольно, то ли чересчур злобно. – Что-то такое я и предполагал… Решила избавиться от меня по-чистому, не пачкая руки в крови, – говорил он сам с собой. – Ты не знаешь, почему она решилась на столь отчаянный шаг?

– Нет, – тут же ответил я, пытаясь выдумать причину. К сожалению, ничего конкретного в голове так и не появилось.

– Дело всё в деньгах – в этом грязном капиталистическом мусоре. Ей необходимо было лишь богатство, какое я не мог позволить своими текстами. Похоже, поняв это по пришествию двенадцати лет, она горько пожалела о совместной жизни со мной как об ошибочном недоразумении и решила с помощью яда исправить её.

Я хотел напомнить ему о возможности развода – более мирного решения таких «ошибочных недоразумений» и осёкся: разведясь с Романом Ильжевским, Виктория просто бы перечеркнула одну из многочисленных страниц в своей жизни, и, сидя однажды поздним вечером в богатой екатеринбургской гостиной и пролистывая их, эта перечёркнутая страница бросалась бы в глаза как расплывчатое пятно пролитых на белом листе бумаге чернил и портила всё впечатление успешной жизни. И выходом было лишь одно решение: вырвать неудовлетворяющую страницу, скомкать её, выбросить в мусорную корзину и забыть о ней навсегда. Так же она и поступила с Романом – вырвала и забыла. По крайней мере, пытается забыть.

– Но это уже не важно, – ещё тише сказал он. – Всё это осталось в прошлом, в том далёком мире, где оно не играет никакой роли. Ведь ты убьёшь эту суку.

При этих слов я ощутил болезненный угол ужаса прямиком в сердце, ставшее дрыгающимся куском красного льда. Я почувствовал, как холод взобрался вверх по моему покрывшемуся мурашками телу, добрался до самого рта, до самых корней моих вставивших дыбом волос. Мне резко захотелось возразить ему, сказать очередное оправдание на свой счёт… но мне не хватило сил даже для того, чтобы произнести хотя бы одно слово. Потому что я понимал: предстоящая месть – мой долг, от которого невозможно увернуться, не поддавшись совестным мукам. Долг перед единственным другом, отдавшим мне гораздо большее, чем я мог принять.

Звучит странно, но именно так мой разум воспринимал происходящее.

– Обязательно убьёшь, – продолжал Роман.

– Как? – спросил я, начав забываться. Перед мысленным взором возникал только один образ – образ раскрытого гроба и лежащего в нём друга.

– Ты и сам всё прекрасно знаешь, – довольно промурчал он в ответ.

«Кафе» – подумал я, и словно по повелению некой цепной реакции в голову ворвалась напугавшая меня картина: чёрный силуэт человека с поднятым над головой кухонным ножом со сверкающим как разветвляющаяся полоска молнии в ночном небе лезвием с тонкими кровяными полосками, текущими вниз, к самой рукояти, слившимися с чернотой вытянутой руки. Где-то там, у ног этого человека лежит окровавленное тело Виктории. Она всё ещё жива и полученные раны в области груди (сколько же их там было?) обжигают её огнём агонии, в котором ей предстоит сгореть с минуты на минуту.

Чей-то твёрдый, уверенный голос произнёс: «Да, я сделаю это. Я смогу сделать это. Мне по силу сделать это».

– Точно, потому что знал, что сделаешь это с САМОГО НАЧАЛА, без всяких экспертиз и заключений, – подтвердил Роман, будто услышал его. – Ты поедешь ко мне домой и сделаешь это! Убьешь её! УНИЧТОЖИШЬ! – он залился зловещим хохотом. Невообразимо громким, напоминающим раскат грома поздним весенним вечером, когда жёлтые тучи наползают на голубую гладь неба.

– Что она делает у тебя дома?

– Распродает вещи! – неожиданно рявкнул он, заставив меня вздрогнуть. – Решила нажиться на них и попала в ловушку как наивная мышь, захотевшая утолить аппетитным куском сыра или колбасной обёрткой голод, – и тут его голос кардинально изменился. Стал ещё ниже и грубее, словно рокочущий гул из широкой трубы, вроде тех бетонных цилиндров, выпирающих из земли, откуда доносится шум работающих глубоко в канализационных тоннелях машин. Такой жуткий шум. – Она должна умереть! Её смерть должна быть долгой и мучительной! Дагуневский тоже должен умереть! Их обоих должна постичь темнота, царящая в том месте, куда не попадают лучи солнца! ПУСТЬ СДОХНУТ КАК СОБАКИ! СЛЫШИШЬ? ПУСТЬ СДОХНУТ КАК СОБАКИ! ПУСТЬ СДО…

С этими словами громкие крики того, кто ещё секунду назад говорил голосом моего друга, прервались, и непривычная тишина снова наполнила комнату. Я некоторое время продолжал неподвижно сидеть на кровати, держа у правого уха смартфон и не сводя глаз с собственной тени на тёмно-сиреневой шторе (именно такие висели во всём доме, за исключением моего кабинета). Ожидал ли я услышать чего-то ещё из набившегося частичками пыли динамика? Нет, ибо я сам нажал боковую кнопку питания, окончив ставший бессмысленным разговор, потому что услышал достаточно. Достаточно, чтобы та часть сознания, которая поверила Роману ещё прошлым вечером, готовая без единой заминки выполнить его просьбу, взяла надо мной верх.

Роман был прав, говоря, что я мог убить Викторию ещё вчера. Точнее – только часть меня, начавшая своё формирование с момента встречи с ним у дверей Академии гостеприимства в то пасмурное сентябрьское утро, когда с пепельного неба падали редкие капли дождя, будто слезинки, текущие по щеке печально смотрящего в навивающую приятную грусть даль человека. Возможно, причиной сему сыграло разыгравшееся моё доверие к нему как к другу, на чьё плечо можно смело опереться без страха, что оно опустится и скинет тебя на пыльный асфальт. Взаимовыручка и бесценные воспоминания несли в себе ничуть не меньшее влияние.

И вот сейчас настал полный фурор данной части меня, обошедшей разум со всеми «дружескими» голосами и здравыми оценками происходящих вокруг ситуаций. Возможно, из-за неё я ощутил внутри себя нарастающую смелость и веру в кровавый успех предстоящего дела.

Взглянув на экран смартфона, я отметил про себя минувшую с момента полночи минуту. То есть Роман позвонил мне ровно в двенадцать часов ночи. Именно это время пробили часы с маятником, висевшие на стенке над плоским телевизором в Ильжевской гостиной, когда мои холодные пальцы коснулись его руки.

Посидев ещё немного, прислушиваясь к тихой атмосфере внутри дома, я встал и подошёл к шкафу. Открыл правую двёрку и приступил к поискам одежды. Я бы мог взять первую попавшуюся под руки футболку или рубашку, не переворачивая аккуратно сложенное белье, стараясь просунуть руки до самой стенки шкафа, будь уверен, что Лиля ничего не заподозрит. А она точно заподозрит, заглянув однажды в этот чёртов шкаф и не обнаружив эту футболку или рубашку, точно зная, что я их не одевал. Либо она заметит капли крови на ткани и попытается выведать причину из возникновения у меня. Я прекрасно понимал, что мне не удастся выйти чистым из предстоящего дела. Не удастся увернуться от кровяных брызг, точно так же, как не удавалось избежать падения маленькой алой капельки на белоснежный воротничок пижамы при бритье лица, образовавшейся на краю узкого пореза, вызванного неаккуратным движением бритвенного станка. В стирке я был так же силён, как и Николай Валуев в балете: мог включить стиральную машину, засыпать порошок в специальный отдел в лотке, выбрать режим и количество оборотов, нажать кнопку пуска, прекрасно зная, что вытащив приятно пахнувший мокрый комок из барабана и развернув его, я вновь увижу кровь. Потускневшую, но некуда не девшуюся. Ибо я совсем не знаю, как отстирывать подобные пятна.

С одеждой, находящейся в самом конце полки было гораздо проще разобраться: Лиля уже забыла об её существовании, и вряд-ли вспомнит, даже если по какой-то причине решит покопаться там. И вот в моих руках оказалась чёрная кофта с застёжкой-молнией, купленная толь из-за сорока процентной скидки в торговом центре с названием, потерявшимся в памяти несколько лет тому назад, и старые потёртые джинсы с разъезжающимся бегунком на ширинке. В общем – лучшая одежда, от которой не жалко будет избавиться. Так же достал синею футболку и очередные брюки, дабы было что одеть после уничтожения улик.

Затем, активировав в смартфоне фонарик, я выключил свет в ванной и на цыпочках спустился по лестницы в холл первого этажа. Лиля в позе эмбриона спала в гостиной, укрывшись хранящимся в тумбочке под телевизором одеялом и уткнувшись носом в спинку родительского дивана. Подушкой ей служил скомканный собственный халат. Но, похоже, он комфорта голове он не прибавлял: макушка лежала на жёстком подлокотнике и волосы сверкающим водопадом струились вниз. Видя её в белом свете фонарика, я вдруг ощутил к ней… жалость? Что-то похожее мелькнуло в голове и незамедлительно исчезло, вернув прежнее хладнокровие. Какова причина возникновения той вспышки? Неудобная поза её сна? Наверняка лёжа на жёстком диване, укрывшись узким одеялом и опустив голову на обшитое тонюсенькой материей дерево, она испытывала не самые лучшие ощущения, и на протяжении первых часов ожидания сна главным её желанием было возращение в спальню на своё привычное место рядом со мной.

Но разве я не чувствовал себя точно так же, предыдущей ночью? Разумеется. Единственным отличием послужили наши отношения друг к другу: сомневаюсь, что Лиле было жаль меня. Сомневаюсь, что она вообще покидала пределы спальной комнаты, решив проведать мужа.

ТАК ПОЧЕМУ ЖЕ Я ДОЛЖЕН ЖАЛЕТЬ ЕЁ?!

Отвернувшись от дверного проёма, ведущего в гостиную, я прошёл в кухню, нацелив взгляд на подставку для ножей, расположившуюся на столешницы у холодильника. Пять чёрных пластиковых рукояток приветствовали меня ярким блеском трёх заклёпок и станины и на каждом из них. И глядя на эти чёрные рукоятки, я почему-то подумал, что при всём великом желании не смогу поступить как-то иначе. Большие двери, ведущие к отступлению, с грохотом захлопнулись за мной, как только я переступил порог – предел, точку отсчёта – называйте это как вашей душе угодно, смысл всё равно остаётся прежним. Эти кухонные инструменты, рассчитанные на использование в совсем иных целях, отрезали путь к отступлению, и мне осталось лишь идти вперёд, по тому коридору или помещению, в которые привели меня закрывшиеся двери.

Я подошёл к подставке и, освещая белым глазом смартфона, постарался отыскать подходящий нож. В первой ячейки находился нож для резки хлеба – один из моих любимых. Квадратное лезвие усеяно острыми зубцами. Его использование доставляло сплошное удовольствие. Использование, разумеется, по назначению: квадратное острие могло пронзить только мягкую хлебную булку при достаточно прилагаемой силе. Далее следовал универсальный нож – вещь острая, но не достаточно длинная. Вслед за ним поместился овощной со слишком коротким лезвием и двадцатисантиметровый поварской. Я осторожно взялся за гладкую ручку и вытащил его из ячейки деревянной подставки. С первого прикосновения рука ощутила уже знакомую тяжесть, и мне это совсем не понравилось. Широкое лезвие яростно сверкало в луче фонарика, слепя глаза. Свой выбор я бы остановил именно на нём – ноже, полюбившемся многим убийцам, каких мы видим как на голубом экране телевизора, так и наяву – если бы не перевёл взгляда на последний инструмент. Сунул поварской нож обратно и потянулся к другому – для нарезки. Длиною он почти не отличался от поварского, зато было гораздо тоньше и чуть острее, благодаря чему в руке держался не столь тяжело. Управлять таким казалось гораздо удобнее, нежели предыдущим.

«Чертовски удобнее» – подумал я, приблизив его к глазам, внимательнее всматриваясь в металл. И тут с пугающей чёткостью я представил, как острие, на которое смотрю, проникает внутрь тела разрывающей горло в диком крике боли Виктории. Проникает легко и быстро, по счастливой случайности минуя кости стороной. Брызги крови разлетаются по сторонам, оседая на стены, пол и частично на моё лицо (готов поклясться, что даже ощутил их несуществующее прикосновение, почувствовал их тепло). Девушка, лишенная чувств падает на пол, и нож выскальзывает из раны, оставаясь в моей руке.

Блеск кромки острия погас, и на мгновения я действительно увидел на нём кровь. Настоящую кровь, растекающуюся тонкими дорожками по лезвию и капающую с него крупными каплями прямиком на кухонный линолеум с характерным плюхающим звуком. Но, разумеется, её там не могло быть! От неожиданности я вздрогнул, чуть не выронив оружие из руки, как тогда в «Арт», плотно закрыл глаза и потряс голов, стараясь согнать видение. Конечно, увиденное представилось всего лишь видением, какое частенько застилало мой мысленный взор во время сочинения. Видя описываемый объект или сцену происходящего, моя работа в разы упрощалось.

И я полностью оказался прав, открыв глаза: никакой крови не оказалось. Безупречно чистая сталь, до сей поры вкушающая лишь животный вкус при разделке мяса. Но я знал, что очень скоро ей предстоит отправиться в новый гастрономический тур, от чего мурашки начинали игру в догонялки на спине, руках и остальных частях тела, а сердце тяжело бу́хало в груди.

«И дальше собираешься столбом стоять здесь? – задал вопрос голос подсознания, отсчитав пять минут с момента пребывания на кухню. – Или всё-таки решишь действовать?»

«У меня есть выбор?»

«Нет» – сам себе ответил я, последний раз взглянув на нож, прежде чем завернуть его в брюки, которыми собирался заменить окровавленные джинсы и выйти из дома.

Выйти во мрак.

Глава 4

Ночь встретила меня скрипящей песней сверчков, засевших где-то в траве, и криком далёкой птицы, возможно совой. Я то и дело замечал ярко светящихся светлячков, кружащих в тёмном просторе, мотыльков легко и беззаботно мелькающих в свете фар. Невольно вспоминались слова одной песни всё того же Эдмунда Мечиславовича:

«Ночь его не застанет,

Он вспорхнет и растает,

Навсегда улетая

В иные миры».

Да только не был мир таким приветливым и светлым. И неважно, с каким бы упорством и желанием мы бы старались верить в эти слова, всё обволакивающая серость продолжала покрывать собой землю, а вместе с ней – и нас. Я лично убедился в вышесказанном и стремлюсь убедиться вновь. Вновь и вновь…

Дорогу сопровождала мне необычно яркая луна, смотря на которую можно было увидеть всю её жёлтую поверхность. Рассмотреть каждый кратер, каждую неровность. Складывалось впечатление, будто и она встала на мою сторону. Я прекрасно мог вести автомобиль, не включая свет, и одновременно различать дорогу. Мне не составляло никакого труда различить валяющиеся на грунтовой ленте камни друг от друга. Длинные тени деревьев и столбов с протянутыми меж собой электрическими проводами и проводами телефонных линий лежали на убегающей вперёд пыльной полосе, иногда пересекаемой бездомными животными с пылающими от фар глазами. По обе стороны от меня я прекрасно мог наблюдать неровные ряды соседских заборов и участков за ними. Скамейки, припаркованные машины, вкопанные в землю баллоны колёс, благодаря которым на лужайке у калиток никогда не возникали грязные следы от шин, горы расколотых брёвен, почтовые ящики – объекты резко приобрели режущую взгляд чёткость.

Чем ближе я приближался к дому Романа, тем сильнее ощущал нарастающее внутри возбуждение. Дыхательные пути словно уменьшились до размеров игольного ушка, и дыхание давалось всё сложнее и сложнее. Чувствовал ли я страх? Само собой. Только с каждым оставленным позади метром его хватка слабела на фоне другого, распирающего меня чувства. Руки дрожали и никак не хотели воспринимать команды мозга, потому я крепче сжал их на скользком от пота руле. И какой-то части сознания нравились мои ощущения. Адреналин бил по вискам с такой силой, что казалось голова и вовсе разорвётся как накаченный до предела воздушный шарик.

Да и сам я был будто накачан до предела. От такого афоризма уголки плотно сжатых губ поднялись вверх, и нервный смешок вырвался наружу.

По левую сторону от меня возник поворот, ведущий на так называемый увал – цепочку холмов, убегающую в непроходимые кленовые заросли. Вблизи этих них расположилось шесть домов, двое из которых в данные момент пустовали, потому что жильцы, предпочитающие называть их дачами, ещё прибывали в городе. Тот, в котором проживал Роман, находился ближе всех к зарослям, и на его участке деревьев росло гораздо больше, нежели чем на соседских дворах. Но он никогда не жаловался на большое количество опавших листьев, веток и торчащих корней, на уборку которых тратилось уйма сил и драгоценного времени. Ему нравилась их тень, навивающая прохладу жарким днём. Нравился шорох листьев во время ветра и дождя, ибо в этих звуках он находил успокаивающие нотки. Правда, за месяц проживания в этом «зелёном раю», как однажды Роман позволил выразиться себе, сидя в плетёном кресле на веранде с кружкой чая после нескольких часов работы над «Послом судьбы проклятой» («Измени название, и эта кляча двинется вперёд» – хихикая, говорил он), ему так не удалось достаточно облагородить участок. Позади дома буйными джунглями возвышались засохшие стебли прошлогодней травы. В некоторых местах у забора рос чертополох, а сквозь выкрашенные голубой краской жерди просачивались сиреневые шарики репья и зубчатые лепестки крапивы. С большей частью «узурпаторов» Роману удалось совладеть, однако вкусить победоносные плоды ему, к сожалению, не было возможности.

Переключившись на первую передачу и погасив фары, я медленно двигался по направлению к клёновым дебрям, прищурившись и внимательно высматривая накатанные тропинки. В голове возник вопрос: как добраться до Виктории? Определённо следовало избавиться в первую очередь от Дагуневского. Вынудить его покинуть дом и напасть исподтишка, в момент, когда бдительность ресторатора опуститься до минимума. Тогда Виктория лишится единственной защиты, и расправиться с ней не составит никакого труда.

Автомобиль остановился у раскрытой калитки, однако я не смог покинуть салон в первые пять минут. Онемевшие от напряжения ноги, будто переставшие быть частью меня, не ощущались и не двигались. На миг подумалось, что я и останусь в таком положении, так и не сумев получить полноценный контроль над своим телом. Справа от себя, в мутном окне, я разглядел тёмный силуэт дома, в котором сейчас наслаждались сном и вовсе не думали о крови на своих руках виновники сего торжества. Окна чёрными прямоугольниками вглядывались в меня, как пустые глазницы черепа.

– Спят, – еле шевеля сухими губами, прошептал я, почувствовав новую волну мурашек на спине и растягивающуюся улыбку, обдавшую рот болью. – Спят, но это ненадолго.

Я потянул руку к комку одежду, нащупав шершавую пластмассу, извлёк нож, набрал полную воздуха грудь и вышел на улицу, решив не закрывать полностью дверцу, дабы не привлечь громким стуком ненужное внимание. Холодный воздух прокатился по телу, окатив лицо приятной прохладой. Но наслаждаться ею было некогда: оперевшись об капот и, стараясь удержаться на ватных ногах, я ещё раз окинул фасад дома взглядом. Ничего особого на нём не увидел, а вот припаркованный во дворе чёрный «джип» на том месте, где прежняя хозяйка – старушка, потерявшая год назад мужа в автокатастрофе на въезде в Алейск, выращивала морковь с петрушкой и укропом. Тут же возник, как мне показалось, довольно интересный план по избавлению от Дагуневского.

Не спеша, я направился к гигантской машине, оглядываясь и ища место, куда можно было бы спрятаться. Хромированные детали «джипа» ярко отражали лунный свет от себя, поблескивали и немного напрягали. Возбуждение во мне достигло своего пика и старалось вырваться наружу, перехватив дыхание и сведя низ живота. Любое малейшее движение отзывалось непреодолимой тяжестью, тело словно налилось свинцом. На негнущихся ногах, я приблизился к водительской дверце автомобиля и утонул в раздумьях, пытаясь определить ход дальнейших действий. Но голова отказывалась думать – возбуждение вытесняло своей сводящей с ума массой всё, что только возникало в чертогах мозга. Я собирался активировать сигнализацию и привлечь ею Дагуневского. Его-то голова вряд-ли сможет полноценно оценить ситуации и спросонья додуматься до её сути. А если всё-таки и додумается, то недостаточно быстро, дабы избежать поцелуя гладкой стали.

Ещё раз осмотрелся по сторонам, заметил длинную полоску кустов малины, выросшую параллельно тропинки, ведшей к крыльцу. Примерно посередине полоски, кусты разделялись ещё одной тропинкой – более узкой, по которой старушка попадала в небольшой сад, где произрастала чёрная смородина, крыжовник, несколько яблонь и клубника. В темноте эти растения выглядели сплошным продолговатым пятном, разглядеть что-либо за которым казалось крайне сложно. Затем я нагнулся и подобрал с земли приплюснутый булыжник, размером небольшое блюдце. Ранее ими выделяли границу грядки, а после переезда хозяйки к своей дочери в Барнаул, большую часть камней похоронил толстый слой опавших листьев и всепоглощающей земли. Большим пальцем правой руки я медленно провёл по каменной поверхности, ощутив гладкость, с которой речная вода у моего дома отполировала его, и холодные капельки росы, а после размахнувшись, со всей силы опустил его на капот автомобиля, оставив смачную вмятину. Вибрация, возникшая в результате столь сильного удара, свела мою руку неприятной болью, и булыжник упал обратно на подстилку влажных листьев, не издав почти ни звука.

В ту же секунду пронзительный вой сигнализации, накатывающийся волнами, будто вода во время шторма, ударяющаяся об песчаный берег, пронзила ночную тишину. Фары и поворотники в такт визгу засверкали белыми, красными и оранжевыми вспышками, играя в хроме и безумно ярко освещая территорию. Я с ушедшим в пятки сердцем бросился к кустам, споткнулся об свою же ногу и рухнул в колючие заросли, чуть не приземлившись грудью на нож. Благо особой боли я не испытал, уткнувшись лицом в листья. Вскочил обратно на ноги и скрылся за кустами, слившись с темнотой.

В это время в окне спальни на втором этаже зажёгся свет. Хозяева проснулись, услышав громкую сигнализацию. Тёмные шторы раздвинулись, и в образовавшемся зазоре явилось лицо Дагуневского, пытающегося сориентироваться в происходящем. Затем оно исчезло, а через пятнадцать секунд вспыхнула лампочка в веранде и лампочка, висевшая над крыльцом. Свет достиг сада и коснулся меня, из-за чего пришлось опуститься на колени – максимально низко, что, однако не помешало между листьями малины, немного напоминающими листья смородины, увидеть, как резко распахнулась входная дверь. Даниил, ошарашенный и достаточно напуганный, о чём свидетельствовал зажженный фонарик в левой руке в одних тапочках и распахнутом халате спустился на нижние крыльцо, не сводя глаза с визжащего «джипа». В другой руке крепко сжимал автомобильный брелок. Ресторатор нажал на кнопку, и сигнализация затихла.

Я, затаив дыхание, сжал нож до такой степени, что костяшки пальцев совсем побелели. Но я не обратил на это никакого внимания, ожидая, когда же тот спустится и подойдёт к автомобилю. Но этого не происходило. Секунды тянулись катастрофически медленно, а Дагуневский продолжал неподвижно стоять на крыльце, освещая фонариком двор. Неожиданно луч жёлтого света опустился прямо на кусты малины, вынудив меня снова упасть в смоченную росой листву.

«Неужели он заметил меня?» – пронеслось в голове.

В качестве ответа луч переместился с кустов на… О ГОСПОДИ!

– КТО ЗДЕСЬ? – послышался дрожащий голос Дагуневского.

Я приподнял голову и понял, что Даниил увидел припаркованный у калитки «ауди». Какой же непростительной ошибкой стало моё решение оставить машину именно в этом месте! Радовало лишь то, что ресторатору было неизвестно, что она принадлежала мне. Я немного привстал и заметил как быстро и легко, он соскочил с крыльца и помчался к своему «джипу». Полы махрового халата, словно флаги, развивались позади него, завязки, не сошедшие в спешке в узел, взмахивали из стороны в сторону, будто хвосты фантастической твари.

Дагуневский остановился и судя по послышавшемуся нервному смешку он увидел вмятину на капоте своего безупречного, без единого грязного пятна и царапины, случайно посаженой вылетевшим кусочком гравия из-под колеса встречной машины автомобиля. Тогда же и я встал с холодной земли, полностью выпрямился и медленно, стараясь не создавать лишнего шума, двинулся к нему. Мышцы тела напряглись до предела, став такими же твёрдыми, как тот приплюснутый булыжник. Дагуневский перевёл взгляд с «джипа» на «ауди», облив серебристый корпус светом фонарика. Он не видел меня. Не ощущал моего приближения в частности благодаря толстому слою мокрой листвы, поглощающей каждый сделанный мною шаг.

– КТО ЗДЕСЬ? – вновь выкрикнул он в ночь и обернулся назад…

Глаза ресторатора в первую очередь от изумления, а уж потом от страха и боли почти вылезли из орбит. Нижняя челюсть поползла вниз, набирая в лёгкие воздух, чтобы протолкнуть вставший в горле комом крик ужаса. Да только крика не последовало. Расстояние между ним и мною составляло не больше вытянутой руки подростка.

– BUON APPETITO, SIGNORE! – что есть мочи проорал я знакомую фразу, занёс правую руку на уровень левого плеча и со всего маху черканул им по горлу Дагуневского. Лезвие без единого препятствия, рассекая со свистом воздух, углубилось в его тонкую шею, разделило надвое кадык и вырвалось наружу. Кровь стремительно потекла из образовавшегося разреза глубиной нескольких миллиметров вниз по шее, а оттуда по оголённой груди. Даниил, схватившись ладонью и втянув голову в плечи, отступил на несколько шагов назад и навалился спиной на водительскую дверцу «джипа», не переставая смотреть на меня. Кровь просочилась меж пальцев, заструилась по ним и каплями полилась вниз. Фонарик выпал из его руки, и луч осветил мои ноги, облачённые в голубые джинсы с оранжевым швом и повседневные кроссовки. Но света надкрылечной лампочки было достаточно, чтобы я смог увидеть, как Дагуневский широко раскрыл свой рот, пытаясь ухватить хотя бы частичку воздуха. Послышалось хриплое бульканье, и кровь вырвалась изо рта, потекла по подбородку, по ладони, полностью покрыв её, и перебиралась на грудь. Тело ресторатора вздрогнуло, чуть согнулось в коленях, накренилось и рухнуло на правый бок, издав последний в этой истории хриплый звук.

Наблюдение за происходящим давалось мне с полным равнодушием. Рукой, что до сих пор держала окровавленный нож, я всё ещё ощущал мимолётную грубость, почувствовавшуюся тогда, когда лезвие вошло в плоть. Не самое приятное ощущение. Оно задерживалось в памяти, словно желая, как можно дольше напоминать об этом. Хотелось скорее избавиться от него. Я осторожно присел на корточки и развернул фонарик, направив желтый луч на лицо Дагуневского. Его глаза оставались широко раскрытыми. В них читался запредельный ужас. Не боль – ужас, не подающийся ни единому описанию. Кровь не так обильно, но всё же продолжала течь из шейного разреза, оставаясь в листьях, словно в малюсеньких блюдцах. Воротник халата уже пропитался на сквозь, поменяв голубой цвет на ярко-бордовый.

Глядя на него, мне вдруг захотелось смеяться. Смеяться над своей же трусостью и глупостью. До сего момента убийство казалась мне вещью невозможной (не считая страницы напечатанных книг), невообразимой, запредельной… безумной. Однако, совершив его собственноручно, ты неожиданно ощущаешь противоположные аргументы. Они легки, и присущей лёгкостью сводят с ума…

Но непреодолимое желание смеяться бесследно испарилась, как только до моих ушей донёсся безумный женский вопль. От неожиданности я вскочил на ноги и увидел Викторию. Она в длинной ночной сорочке зелёного цвета стояла на крыльце, у самого порога, прижав кулачки к груди, и смотрела на меня в ответ. Смотрела на нас. Смотрела и кричала…

– ТЫ УБИЛ ЕГО! – теперь она визжала. Визжала как пойманная на верёвку свинья, пытающаяся сопротивляться, решившим полакомиться свежей свининой хозяевам. – ГОСПОДИ! УБИЛ! УБИЛ! УБИЛ!

Минуя навалившийся на меня ступор, возникший неожиданным поворотом ситуации, я, неосознанно ревя, кинулся к ней. Безумная ярость вспыхнула внутри меня, застелив красной дымкой разум. Виктория завизжала ещё громче и отступила назад, стараясь захлопнуть дверь. Меня отделяло от неё семь или около того метров, но она успела запереть замок. Подбегая к крыльцу, я услышал громкий щелчок.

– СУКА! – прокричал я, очутившись у порога и повернув ручку. – СУКА, ОТКРОЙ ДВЕРЬ!

Я увидел Викторию в левом окне, прижавшуюся к стене. Кожа на её лице цветом стала похоже на лист бумаги. Она не просто побледнела – посерела. Слёзы текли по щекам и падали на сорочку, оставляя тёмные пятна. Волосы беспорядочно торчали в разные стороны, а заплаканные глаза не отрывались от двери. Тут наши взгляды пересеклись, и она вздрогнула.

– ОТКРОЙ! – повторил я, ударив кулаком по лакированному дереву, дабы сказанное лучше дошло до её сознания. Глухой удар заставил девушки лишь ещё раз вздрогнуть.

– Уходи! Я сейчас вызову полицию! – сквозь плач простонала она.

– ТЫ НЕ ПОСМЕЕШЬ!

Но Виктория посмела. Она развернулась и побежала к лестнице, направившись, видимо в спальню. И тут-то я почувствовал настоящий страх. Реальную, видимую эмоцию, не затуманенную неизвестностью. Эта дрянь говорила совершенную правду и действительно намеревалась позвонить в полицию. И тогда весь мой план провалиться, а шанс кровавой мести раз и навсегда пропадёт. Я не мог допуститьподобного, потому принялся лихорадочно придумывать способ остановить Викторию.

Я несколько раз опустил кулак на дверь, но ни к чему кроме растекающейся по всей кисте боли это не привело. Дверь содрогнулась на петлях, но язычок замка надёжно сидел в предназначавшемся ему отверстии. Отпереть её можно только повернув специальную защёлку, добраться до которой я и желал. Не придумав ничего лучшего, я сжал левую руку в кулак и направил её в боковое окно. Тонкий стеклянный прямоугольник, крепившийся в раме с помощью не до конца забитых маленьких гвоздиков, вдребезги разлетелся по сторонам, и резкая боль затмила глаза. Острые осколки исполосили руку, оставив кровоточащие линии ниже фаланг указательного, среднего и безымянного пальца. Прошипев сквозь зубы и зажмурив глаза, я постарался не задерживать на ней своё внимание. Нащупал задвижку и повернул её. Щелчок и дверь раскрылась, впустив меня в веранду, утратившую всё, кроме своего имени.

Ещё две недели назад её смело можно было назвать лучшей комнатой во всём доме: на старом ковре, какие советские граждане обожали вешать на стены спален или гостиных, располагался небольшой деревянный стол – хоть и старый, а привлекательная нотка, бросающаяся в глаза до сих пор блестела, как и его отполированная крышка. По левую сторону от стола стоял ряд из трёх плетёных кресел и книжный шкаф, удерживающий на своих полках парочку томов всем известных классиков, стопку черновиков Романа, туго связанных толстой нитью, и бюст Владимира Ильича, внимательно смотрящего на каждого, кто входил в этот дом, словно бдительный часовой, не смыкающий ни на секунду глаз. Эти вещи – единственный не тронутые Викторией предметы. Остальное было помещено в картонные коробки для отправки к будущим покупателям. Мне удалось насчитать четырнадцать коробок различных размеров, и то лишь приблизительно, ибо ощущала душа, что жаждущая богатство Виктория не остановилась на таком ничтожном пределе. Стоило только подумать о ней, и новый порыв ярости направил меня к лестнице на второй этаж.

Преодолев почти половину, я услышал тихий, перебиваемый всхлипами голос Виктории:

– …улица Тихая, дом пятьдесят девять. Пожалуйста… у него нож!..

Я отшатнулся назад, словно громом пораженной, впервые с момента последнего звонка Романа почувствовав неуверенность в себе. Даже больше чем просто почувствовал – отдался ей, и тоненький голосок в голове произнёс:

«Слишком поздно, ты опоздал. Тебе ни за что не успеть достать её до приезда полиции. Они уже в пути и мчаться на всех парах, желая спасти очередную никому не нужную жизнь. К чему прибегнешь теперь? Попытаешься ретироваться и убраться восвояси?»

Убраться восвояси, когда за спиной осталась половина дела, возможно, более трудная, нежели ожидающая тебя там, наверху…

– Е… ПАДЛА! – закричал я не в силах удерживать злость и поспешил на второй этаж.

Разумеется, я не мог отступить. Я не мог просто покинуть этот дом, максимально близко приблизившись к преследуемой цели. С таким же успехом Исса Магометович мог отпустить Чикатило после его поимки, дабы тот мог продолжить свою весьма спорную деятельность. И пусть полицейские сапоги переступят порог этого дома, я не остановлю смертельный пыл, не обернусь назад и не позволю сомнению и впредь взять над собой верх.

Надо лишь успеть дойти до двери спальни. Дойти и вонзить нож прямиком в очерненное гадким пороком сердце, раз и навсегда прекратив его биение.

Но и эта дверь оказалась заперта! Виктория заперла её изнутри, посчитав, что две тоненькие фанеры, между которыми царила пустота, наполненная воздухом какого-нибудь бесконечного китайского завода, спасут её от меня. И как же она заблуждалась! Я повернул позолоченную ручку вниз, услышал разрывающий барабанные перепонки Викторин визг и свой странно спокойный голос:

– Ори сколько влезет, сука! Я уже тут!

Затем, отпустив ручку, отступил на несколько шагов назад и метнулся на дверь, плечом налегая на дешёвый аналог крепкого дерева. Послышался хруст фанеры, и плечо вошло в ту пустующую полость. Женский крик разнёсся по дому, подтверждая мой успех. Я вытащил плечо, кулаком врезал в образовавшуюся щель, проломив и вторую фанеру, на короткий миг почувствовав себя обезумевшим Джеком Торренсом. Тем самым Джеком Торренсом, разносящим в щепки молотком для крокета дверь в ванную комнату, где спряталась его жена Венди, кричащая ничуть не тише Виктории.

Я улыбнулся поразительно подходящему ощущению, а рукой почувствовал, как что-то твёрдое ударило по запястью, с глухим стуком упало на пол, и воздух взмыл невероятно сильный запах мужского одеколона.

«Она швырнула в меня пузырёк с туалетной водой, причём достаточно метко», – подумал я, прежде чем кончики пальцев соприкоснулись с задвижкой и повернули её вверх.

(А вот и Джонни!)

Ужас, охвативший Викторию, достиг своего апофеоза, сжав её горло крепкой хваткой, не давая больше возможности крику просочиться наружу. Она вжалась в дальний угол комнаты, крепко держа в одной руке флакон женских духов в форме туфельки на высоком каблуке-колпачке, а в другой – маленькую пилочку для ногтей, направив острый конец в мою сторону, будто рыцарь направляет меч на своего врага. Широко раскрытые глаза на побелевшем лице, напоминающие чем-то глаза Даниила, прежде чем нож прошёлся по его кадыку, неотрывно смотрели на меня. Их наполнял жуткий ужас безысходности, с которой растерявший свои силы во время долгой погони заяц взирает на неумолимо приближающуюся пасть хищного зверя. Взирает на свою смерть, чей гладкий череп сверкает блеском белых клыков лесного убийцы. Блеском лезвия ножа, отражающего свет люстры под потолком спальни.

Я сделал несколько шагов на встречу к ней и попытался выдавить из себя доброжелательную улыбку. Получилось не очень, потому что уголки рта растягивались, чуть ли не до ушей, злорадно скалясь.

– Не подходи! Не подходи ко мне! – отыскав остатки сил, сумела произнести она, дёрнув пилочкой.

– А то что, подпилишь мне ногти? – усмехнулся я, приблизившись на ещё один шаг. – Слишком поздно для поиска выхода, дорогая. Следовало задуматься об этом раньше.

– ТЫ УБИЛ МОЕГО МУЖА! – выкрикнула она. – ТЫ ХОТЬ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ ЭТО?!

– Твоего мужа? Теперь его ты называешь так? – шаг вперёд. – А как же Роман? Решила забыть о нём, как неудачной шутки над другом?

– Роман? – недоумение в её голосе явно было подстроенным. Довольно-таки неудачно. – Причём здесь он?

– А ты додумайся, лгунья.

– Лгунья?! Я ниче…

– ПРЕКРАТИ ЭТОТ ГЛУПЫЙ СПЕКТАКЛЬ! – взревел я, потеряв терпение. Даже когда её жизнь опасно балансировала на краю тёмной пропасти, где мраком укуталась её погибель, Виктория не теряла попытки прибегнуть к сладкой лжи, по обыкновению выводящей на дорогу невинности. Привычка эта столь сильно прижилась в её душе, что даже сейчас решила с её помощью избежать меня.

Виктория уронила флакон с духами и не сумела найти храбрости, чтобы нагнуться и поднять его. Новые слёзы скатились вниз по щекам, проложив блестящий мокрый след. Всё её тело странным образом скукожилось, голова опустилась к плечам, а колени чуть подогнулись.

– Ты отравила его ядом, – продолжал я, – а после прикинулась невинной овцой, отрицающей свою вину под страхом грозившего правосудия.

– З-значит именно поэтому т-ты и у-убил Даниила, да? Х-хочешь отплатить т-той же монетой и мне? – в след за духами направилась и пилочка, выпавшая из дрожащей руки, сотрясающийся в истерике девушки. – НО Я НЕ ХОТЕЛА ЭТОГО ДЕЛАТЬ! НЕ ХОТЕЛА!

Про себя я отметил, что застал Викторию в крайне редком состояние: она наконец-то призналась в совершённом и не пыталась вновь отвернуть подозрения от своей персоны изысканной ложью. Ибо теперь она ощутила себя в шкуре той мыши, что, спасаясь от мягкой кошачьей поступи, попала в угол, обратную дорогу к которому перекрыло мурчащее животное – самый настоящий дьявол для мышей, уносящий на своих острых зубках очередную невинную жизнь в холодную пустоту. Нет больше смысла в оправданиях, ведь с моими словами и её криками они утеряли своё значение.

– Не хотела?! – нас разделяло только два метра. – Тогда расскажи мне о причинах, изменивших твоё конечное решение. Всему виною деньги, так?

– Нет! – пискнула в ответ она. – Д-деньги не играют никакой роли. Я… я… просто не чувствовала к Роме п-прежних чувств… Разлюбила его!

– Разлюбила?! – эта неожиданность, сказать честно, меня удивила.

– Да, разлюбила, – её глаза метнулись к ножу. – Я хотела рассказать ему об этом, а впоследствии подать на развод. Понимаешь? Решить всё м-мирным путём, – Викторию затрясло, словно в лихорадочном припадке. – Н-но я не могла поступить так. Он любил меня и не за что бы ни захотел разделить моё желание. Слышишь?! У МЕНЯ НЕ БЫЛО ВЫХОДА!

Её речь прервалась громкими всхлипываниями. Истерика всё-таки вырвалась из-под контроля новым потоком слёз и невнятным бормотанием. В конечном счете, её ноги подогнулись, и Викторию рухнула на колени, прижав ладони к глазам. Глядя на такое рыдающее ничтожество с беспорядочно копной волос на голове в зелёной ночной сорочке с потемневшим воротничком, таившееся под маской богатой жены успешного ресторатора, скрывавшего в банке около миллиона рублей, я ощутил нарастающий триумф, предвкушающий безупречный вкус победы. Слышащийся жалобный стон доставлял мне великое блаженство, сравниться с которым не мог ни единый редкий писательский успех или любое доброе слово, сказанное в мой адрес. Я ощущал, как накаляются струны души, и радость стремительно переполняла её, даруя фантастические образы сознания. Именно так и чувствуют себя люди, сумевшие побороть долго мучившего их человека, увидеть, как построенная течением жизни непробиваемая оболочка превращается в хлипкий картон и разрывается во всех ранее непробиваемых местах и обнаружить за ним пустоту.

Это и есть триумф – сказочное ощущение полёта в чистой голубизне неба над чёрной, грязной землёй, откуда каждый наблюдает за тобой с неприкрытой завистью и ненавистью.

– Что значит, не могла? – моя тень пала на неё.

– Я не могла оставить его одного, – не отрывая ладоней от лица, пробубнила Виктория. – Он всё ещё п-продолжал любить меня – л-любить всей душой. Развод тяжело бы отразился на нём, а я вовсе не хотела мучить его, – руки опустились на колени. – Появилась крайне затруднительная ситуация: я не могла уйти от Ромы, а от мысли, что, общаясь с Даниилом, я изменяю ему, меня мутило. Я даже не хотела думать, что вообще изменяю ему, потому цианистый калий, полученный с помощью связей Даниила, стал единственным возможным решением этой проблемы… Я помогла Роме избавиться от тяжёлой муки.

Я понимал, что в части сказанном перемешалась как правда, так и ложь, послужившая сладкой вишенкой – элегантным украшением подаваемого блюда. Да – она убила Романа, лежа под уральским ресторатором, и ситуация в точности пахла изменой. Но действительно ли она испытывала к своему бывшему мужу жалость, и убийство совершилось в корыстных помыслах, дабы избавить его от тяжкой душевной боли? Если говорить только правду, то мне не виделся в её словах хоть какой-то смысл, убедивший меня поверить добродетели Виктории. Она вновь пытается показать себя с лучшей стороны, свалив большую часть вины на убитого. Я бы даже не удивился, обнаружив, что и ей самой не известна истинная причина поступка.

– Я ведь говорил о том, что не хочу больше слушать твою ложь.

Виктория вскинула заплаканные глаза, глупо смотря прямо на меня.

– Это – чистая правда, – её голос осип. – Я не лгу.

– Заткнись, – смешок сорвался с моих губ. – Это уже не имеет никакого значения…

Я вплотную приблизился к Виктории и резко схватил её за горло. Нежные руки с наманикюренными пальчиками обвились вокруг моего запястья. Рот широко раскрылся в беззвучном крике и вдохе неожиданности. Такими слабыми и незначительными оказались попытки освободиться от железной хватки и пропустить в лёгкие глоток воздуха.

– Пожалуйста… не надо…

Глазами она умоляла о пощаде. Вся невинность, которая содержалась в подлой душе девушки, сосредоточилась в них. Внезапно она показалась мне такой нежной, такой красивой и бесподобной, и где-то на задворках сознания впервые шевельнулась жалость к ней, и желание убить заметно ослабло. Глаза… такие чистые. Изумрудная радужка окаймляла бесконечно чёрный зрачок. Красота бесподобной музы, опьянившая разум творца.

Но тут все чары испарились, как по щелчку их заклинателя, и я вдруг понял, что именно этим детским взором она смотрела на Романа, подсыпая яд в его кружку с чаем или кофе. Прежняя сила вернулась ко мне и рука сильнее сжала рукоять ножа.

– Ты ведь совершаешь преступление… – проскулила Виктория последние слова, прежде чем навеки умолкнуть.

– Нет, – расползаясь в улыбки и мотая головой из стороны в сторону, ответил я. Правая рука с зажатым лезвием взмыла вверх. – ЭТО НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ – КРОВАВАЯ МЕСТЬ!

Виктория истошно закричала, и нож, прочертив в воздухе широкую дугу, вошёл в её грудь…

Эпилог

«Неужели я сумел сделать это? – не переставал вертеться в голове навязчивый вопрос. – Неужели свершилось явью то, что ещё вчера казалось мне невозможным?»

Ответ пришёлся ласкающим лицо ночной свежестью воздухом и непрекращающейся трелью сверчков. Я закрыл глаза и с облегчением вздохнул. «Да, я действительно сумел сделать это». И как же приятно растянулись мгновения в пребывании собственного торжества. Пятнадцать минут назад я всё ещё находился в доме Романа и внимательно всматривался в физиономию Виктории, навеки застывшую в несбыточной молитве. Её тело пало поражённое сразу же после первого удара. Пала на выступающий из-под ковра линолеум, и кровь не спеша потекла из глубоких ран по изящному телу, растекаясь под ним алой лужей. Три удара – три раны – три подтверждения в вышесказанном.

Возвращался я домой уже в своём обличие. Обезумевший зверь, жаждущий убийства будто наркоман – свёрток марихуаны, умер во мне так же быстро и неожиданно, как и родился. Вновь я стал самим собой – писателем-неудачником, и прежняя мысль, что всё происходящее не имеет реальной основы, вскружила мне голову своей простотой, заманчивостью и правдоподобием. Только вдобавок я оказался носителем тяжкого греха, и картины произошедшего чётко видятся мною, отчего некий холодок пробегал по жилам. Но от чего так силён мой страх? «Боязнь прибытия полицейских», – отвечу я и, наверное, закричу от накатившегося ужаса.

Но это будет позже. Гораздо позже, ибо сейчас ничто не посещало мою голову, кроме невообразимой лёгкости духа, подобно которой доводилось мне испытывать лишь однажды, когда записная книжка Романа, представившаяся небольшим помятым от многократного использования блокнотиком с множеством исписанных различными идеями и отдельными элементами будущих произведений листков, опустился на мои черновики. Я стоял в рассеянном лунным сиянием мраке на заднем дворе, где ограда слегка покосилась к обвалившемуся берегу реки, а в руках держал копну одежды. Кровь была не замеченной мною до того момента, пока не зажёг свет в салоне «ауди». Лицо оставалось чистым, но вот джинсы и полы кофты, вероятно, забрызгались во время убийства Виктории. Хотя я прекрасно знал, что избавился бы от них даже при идеальной чистой поверхности, только бы раз и навсегда потерять воспоминания сегодняшней ночи. Чувствовал уверенность, сулившую возможность сознания осуществить её.

Рядом с ногой стояла металлическая канистра из-под бензина, пылившаяся несколько месяцев в углу гаража. Судя по легкости, бензин в ней отсутствовал, но встряхнув её, я услышал негромкое переливание жидкости из одного угла в другой. Большего количества и не требовалось.

Ночь по-прежнему казалась светлой, но с запада показались медленно текущие тучи, застилающие своей густой массой мерцающие звёзды. Не слышались раскаты грома и вспышки молний не мерцали в небе, однако во мне шевельнулось волнение. Причиной послужил не столько дождь, помешавший уничтожению улик, сколько сам факт того, что чёрное становится ещё чернее. Словно некая пустота поглощает в себя всё видимое.

«Хватит беспокоиться по сущим пустякам» – пытался я настроить себя на нужный лад, бросив скомканную одежду на землю. После открутил канистру и перевернул её верх дном. Тонкий поток вонючей жидкости выскользнул из тёмного чрева металлического сосуда на ткань.

«Осталось совсем немного. Ты обязательно сможешь дойти до конца!»

Затем я запустил руку в карман брюк, нащупал заранее приготовленный спичечный коробок, вытащил одну из оставшихся восьми спичек, чиркнул ею об специальную тёрку, и с мимолётным шипением малюсенькое пламя заплясало на спичечной головке. Такое уязвимое пред самым слабым дуновением ветра, ей отвелась финальная роль в апофеозе этой истории. Присев на корточки, и подождав пока оно достаточно насытится и дойдёт до середины, я бросил спичку. Пропитавшаяся бензином ткань ярко вспыхнула, и волна жара коснулась моего лица.

«Вот и всё… Конец».

Я чуть отстранился назад и зачаровано продолжал смотреть на огонь. Его оранжевые языки поднимались к верху, переплетались и кружились в диком танце. Почуялся горький запах дыма, вздымавшегося чёрными клубами к ночному небу. Горящая ткань обгорала, сужалась, кривилась, будто корчась от боли в предсмертной агонии, и чем дольше я наблюдал за пламенем, тем сильнее ощущал освобождение сознания от жутких образов минувшего дня, словно вместе с одеждой в костре горели и они. Сгорали и уничтожались, бесследно пропадая в глубинах памяти, где, возможно, отведено самое место. Лёгкость духа – я чувствовал её уже достаточно долго, но теперь она обрела форму неописуемого восторга и облегчения. Чувства, с которым ты наконец-то можешь расправить воображаемые крылья за своей спиной, разорвав цепи, тянувшие к земле. Эйфория в полном проявлении.

И тут в освободившейся душе мне явилось вдохновение. Сквозь извивающиеся огненные хвосты показались потерянные долгие годы картины. Вот он – тот самый полицейский, держащий в руках направленный в виновника пистолет со спокойным, вдумчивым, кажущимся лицом здорового человека. Он дарует справедливость, обмытую в крови и страданиях собственного правосудия.

Решив не терять столь удачно подвернувшийся шанс, я оставил угли за спиной и двинулся к дому, предвкушая будущие слова, ложащиеся в предложения, что образуют полноценный текст. Обернулся лишь у угла и увидел ещё не остывшие красные огоньки.

«А как же начинается та рукопись?» – неожиданно подумал я.

Воспоминание пришло ко мне гигантской, написанной жирным курсивом надписью: «Справедливость восторжествует, ибо преступник не окажется безнаказанным за своё деяние». Сердце замерло, а после ударило сильным толчком в грудь, перехватив дыхание. Меня вдруг качнуло в сторону, и если бы не оказавшаяся за спиной стена, падения на сырую траву ни удалось бы избежать.

«Нет, этого не может быть!»

Полицейский сменился образом сутулого человека в чёрной кофте и джинсах с занесённым над головой ножом с тонким лезвием.

«Просто совпадение!»

Женский крик, прерывающийся знакомым голосом: «ЭТО НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ – КРОВАВАЯ МЕСТЬ!», от которого ноги мои подкосились, и медленно я сполз спиной по каменной стене. Футболка засучилась, и шероховатая поверхность содрала верхний слой кожи чуть ли не до лопаток. Но, шокированный внезапно открывшейся мне истиной, я не заметил чудовищной боли. Вместо этого, с нарастающим в горле криком ужаса в лице главного героя своей повести под полицейской фуражкой я увидел внезапные перемены: характерные черты сорокалетнего мужчины с неглубокими морщинами начали сползать со своих мест, преобразуясь в совершенно ином виде. Глаза полицейского широко раскрылись, показав голубую радужку вокруг зрачков, в которых не было ничего, кроме безумной ярости кровожадного зверя, почуявшего дальний запах крови раненой жертвы. Толстые, словно опухшие губы, сузились и растянулись в жутком оскале, в каковом смешалась и радость и злость. Линии на лбу почти исчезли, а на щеках образовались ямочки.

И тогда я увидел себя… Увидел так же ясно и чётко, подобно запечатлённому на фотографии человека.

«ЭТО ПРОСТО СОВПАДЕНИЕ!»

Да не было места совпадению, потому вспомнился мне первоначальный замысел повести: преступление совершается под видом благого дела, а преступник не считает себя таковым и вовсе не задумывается на счёт последствий. Полицейский совершает убийство за убийством, забирает жизни у тех, кто не достоин, по его мнению, их своими гадкими поступками и оправдывается перед самим собой, говоря, что лишение жизни виновного – лучшее правосудие и лучшая расплата пред пострадавшими.

«Справедливость восторжествует, ибо преступник не окажется безнаказанным за своё деяние».

Что же стало с полицейским? Его поймали?

«…преступник не окажется безнаказанным…»

Я проявил вялую попытку встать, но быстро осознал своё бессилие и плюхнулся обратно на примятую траву. Попытался сглотнуть, но в пересохшем горле не осталось ни капли влаги.

«…преступник не окажется безнаказанным…» – без устали крутилась в сознании одна мысль, наводящая на другой не менее ужасный плод мозга – кажется, я вспомнил и конец «благотворительной миссии» полицейского.

– Неужели всё кончено? – прошептал я, содрогнувшись предстоящей участью. Ещё пару минут назад я и вовсе не думал об ожидавших меня последствиях, а совершённое деяние не считал полноценным преступлением. Я гнался за справедливостью, в итоге угодив в вырытую собственными руками яму.

«…преступник не окажется безнаказанным…»

До моих ушей донёсся нарастающий шум приближающихся автомобилей. Повернув голову в правую сторону, я увидел, как царивший вверх по улице ночной мрак рассекается красными и синими вспышками, будто заревом восходящего солнца в утренних сумерках. Вой сирен слышался слишком громко…

– Я убийца… – произнёс я, не в силах оторвать взгляд от мерцающих огней. И жгучие слёзы полились из глаз, и страх сковал сердце, не оставив и следа от прежней лёгкости. Я бы мог побежать и попытаться скрыться от преследователей, но не видел больше в этом смысла. Не видел смысла во всём, на что ранее опирался, ибо преступник не окажется безнаказанным…

Две патрульные машины остановились у калитки и грубый голос вышедшего полицейского, слепящего фонариком глаза, произнёс:

– Не двигайтесь! Сопротивление бесполезно!..

Статья из газеты «Алтайская правда» от 13 сентября 2018 года:

ПСИХИЧЕСКИ НЕЗДОРОВ

Сегодня, тринадцатого сентября стало известно заключение проведённой по решению Алтайского краевого суда стационарной судебно-психической экспертизы малоизвестного писателя Янкова Ивана Владимировича. Напомним, что две недели назад начался судебный процесс по делу о жестоком убийстве владельца сети итальянских ресторанов в Екатеринбурге Дагуневского Даниила Владиславовича и его жены Дагуневской Виктории Николаевны. Обвинение в убийстве легло на вышеупомянутого писателя – близкого друга бывшего умершего мужа Виктории Николаевны. В ночь на седьмое августа в отдел полиции по Центральному району Управления МВД России по городу Барнаул был совершён звонок со стороны убитой, сообщающий о нападении Ивана Янкова, вооружённого ножом. Пять патрульных машин незамедлительно направились на названный адрес, прибыв на место преступления уже через двадцать минут. Однако потенциальный убийца успел скрыться, оставив тела своих жертв. Поскольку Виктория Николаевна успела назвать имя преступника, две машины направились к дому Ивана Янкова, застав его, к удивлению полицейских, именно там, сидящим у стены.

По словам присутствующих, писатель не проявлял никаких попыток сопротивления задержанию.

Сомнения, по поводу психического здоровья обвиняемого, появились у судьи в тот момент, когда была названа причина совершенного кровопролития. Поначалу Иван Янков, выглядевший непомерно усталым и подавленным, вполне чётко давал ответы на задаваемые вопросы. Но, примерно в середине заседания он признался, что совершил убийство по воли Романа Ильжевского – того самого близкого друга. Зал охватил ступор и неописуемое удивление, потому что названый человек в день убийства был как две недели умершим. Обвиняемый же, отнёсшийся к своим словам вполне спокойно, рассказал о желании друга отомстить Виктории Николаевны, якобы отравившей своего мужа цианистым калием. В подтверждении Иван Янков привёл анализ крови, взятый Зубциным Григорием Анатольевичем и обнаруженный при обыске имущества жертв на следующее утро. Точно так же обвиняемый ответил и на предварительном следствии. Иван Янков добавил, что с покойником его связывали телефонные разговоры, не найденные при осмотре телефона писателя.

В заключение стационарной судебно-психической экспертизы стало ясно, что обвиняемый страдал шизофреническим расстройством, выражавшемся в сильных слуховых галлюцинациях и более слабых зрительных. Осматривающие его психиатры рассказали о чёрных тенях, которые якобы обвиняемый иногда видит на стенах, и странных телефонных звонках, происходящих ровно в полночь, хотя на самом деле никто и не звонит. Был получен крайне интересный опыт, доказывающий правоту заключения: ровно в вышесказанное время, Иван Янков сообщил, что один из телефонов присутствующих в тот момент зазвонил и ему срочно нужно ответить, так как звонившим является его покойный друг. Психиатры выполнили просьбу и услышали вполне нормальную телефонную беседу, в ходе которой обвиняемый ругался с выдуманным абонентом. Отсюда был сделан вывод, что причиной убийства послужила именно слуховая галлюцинация. Обвиняемый принял её за правду и поспешил исполнить волю друга. Психиатры так же поделились своими догадками, предположив появление столь серьёзной болезни у писателя – итогом трудного переживания смерти Романа Ильжевского.

На данный момент по окончательному решению суда Янков Иван Владимирович был помещён в Алтайскую Краевую Клиническую Психиатрическую Больницу имени Ю. К. Эрдмана на дальнейшее лечение. А через несколько дней состоится новое заседание над обвиняющимся по статьям 150 и 290 УК РФ патологоанатомом Зубциным Григорием Анатольевичем.

Село Михайловка, Усть-Калманский район

11 ‎января ‎2022 – 20 апреля 2022