«Лейс» с особым вкусом
А потому, было так, что дьявол искусил Адама, и тот вкусил от запретного плода и нарушил заповедь, и этим он подчинился воле дьявола, ибо поддался искушению.
У. и З. 29:40
1
Если б какой-нибудь совершенно незнакомый нам проходящий мимо человек удосужился направить беглый взгляд в сторону, прямо на одетого в серый мешковатый свитер и широкие джинсы мальчика, в нерешительности бродящего у ступенек продовольственного магазина, то в его голове непроизвольно вспыхнула бы мысль: «Хей! Да этому пареньку и вправду не мешало бы скинуть пару десятков килограммов. Иначе к тридцати годам он явно сумеет заполучить роль Лёни Воронина, возможно, даже затмив своей формой всеми любимого Станислава Михайловича». Кому-то это может показаться не более чем забавной шуткой, ведь вряд-ли может найтись подобный великан. Однако будьте уверены – мысль незнакомого нам проходящего мимо человека абсолютна истина, ибо пред ним предстал двенадцатилетний Вова Лякин, мальчик, который даже и не догадывался о костлявых руках смерти, возложившей их на его широкие плечи.
В столь малый возраст весом Вова превосходил многих старшеклассников и некоторых взрослых: при росте сто сорок сантиметров, весил он вдвое больше положенной нормы. И самое страшное заключалось в том, что цифры всё больше и больше отшатывались от неё. Некогда выпирающий живот уже давно отвис над ремнём с проделанным шилом дырой, и многие обыденные дела стали доставлять ощутимый дискомфорт: Вова перестал носить кроссовки или ботинки, как только понял, что завязывание шнурков с брюхом «а-ля Пухляш» даётся крайне тяжело. Потому его выбор чаще останавливался на резиновых калошах или шлёпанцах. Таким же образом можно объяснит необычную привязанность к мешковатым свитерам (интересуясь хоть немного современной литературой, Вова точно обрадовался, узнав в одном герое Стивена Кинга самого себя). Родителям сложно было раздобыть для него подходящую одежду, и тогда в дело вступали широкие отцовские фланелевые рубахи и мешковатые свитеры. В остальном особых проблем не наблюдалось: Вовина мать расшила все имеющиеся его штаны до таких размеров, что запросто могла влезть в них вместе с мужем.
Смех, да и только… верно? Со стороны ситуация выглядела крайне несуразной и несерьёзной, особенно, когда проходя вблизи дома Лякиных, видишь эти самые штаны висящие на бельевой верёвке после стирки. Против воли вспоминались образы оторванных во время морского шторма парусов кораблей, ещё развевавшихся на рееке лёгким морским ветерком. Мы тихо хихикаем, прикрывая рот ладонью, а кто-то в ту же секунду тихо плачет, прикрыв ладонями глаза, который раз ощутив собственную беспомощность в попытке противостоять ожирению Вовы…
Мальчик вновь обеспокоенно оглянулся по сторонам, словно ожидая чей-то нежелательный (или же нет?) приход. После он поднял голову и уставился своими поросячьими глазками на длинное табло, висевшее на стене магазина. Медленно проплыло в сторону состоящее из гигантских красных букв название магазина «Малинка», и Вова увидел появившийся показатель времени: 14:15. Почти час назад в михайловской школе окончился пятый урок – последний урок для шестого класса. Дети давно разошлись по домам, и лишь он остался сидеть на скамейке у магазина, разделяя нарушаемое шумом немногочисленных проезжающих автомобилей одиночество с булкой из школьной столовой, которую ему отдала одна девятиклассница, не желающая портить фигуру выпечкой. Вова с радостью принял её, ибо свою давно съел. Вгрызаясь в сдобный мякиш и вкушая сочившийся из него вишнёвый джем, будто упырь, наслаждавшийся кровью разорванной бритвенно-острыми клыками жертвы, Вова почти не чувствовал преследовавший его с раннего утра волнительный трепет, граничащий с неприятным страхом, когда он, решив воспользоваться занятостью родителей, доящих коров, вскрыл свою копилку и извлёк из её содержимого сотню рублей.
Вы наверняка зададитесь вопросом: к чему такие сложности и опасения? Неужто ли без них нельзя обойтись? И я отвечу: по-другому Вова не мог поступить. Дело было в том, что катастрофически быстрый набор веса начал не на шутку беспокоить его родителей: восемьдесят килограммов точно не сумеют довести ребёнка до добра. Они уже видели жутко пылающие багряными огнями Вовины щеки и слышали одышку, душащую его при малейшей физической нагрузке. И дабы спасти ребёнка, им пришлось обратиться к крайним мерам: по советам осмотревшего Вову врача, из рациона мальчика исключилось большинство вкусных блюд (он считал, что исключили абсолютно всё съедобное). Приходя домой он более не чувствовал витающий в воздухе аромат готовящейся в духовке курицы или свинины, не слышал скворчание жареного картофеля с тонкими ломтиками сала и незабываемое бульканье варящихся в кастрюле пельменей, макарон и прочих обожаемых толстяками вроде него блюд. Им на смену пришли пареные в пароварке овощи и бесконечное множество овощных салатов и бульонов без единой крошки специй и мяса. Вместо газировки – обыкновенная вода, вместо зажаренных бабушкой в печи так полюбившихся ломиков хлеба – столь же хрустящие брокколи, нарубленные капустные листы, обильно сдобренные нерафинированным подсолнечным маслом, ломтики свежей моркови и огурцов. Короче говоря, Вовина жизнь превратилась в сплошной кошмар, иногда развеваемый школьными котлетами и аппетитными булочками (в душе Вова молился об не наступлении того рокового дня, когда мама решит прийти к директору школы с целью запрета дальнейших посещений им столовой). Но он даже не ведал, что овощная диета является только началом тех жутких событий, затягивающих Вову в себя, словно трясина, поглощающая неосторожного путника, ступившего мимо надёжной тропы.
Почувствовав поражение в неравном противостоянии с новым здоровым образом жизни, Вова всё-таки смирился с овощной диетой, хотя он уже и не чувствовал, садясь за стол, бывалого желания ощутить вкус приготовленного. Мальчик понял, что попытки противиться родительским прихотям (иначе он не мог их назвать) не только бесполезны, но и лишены смысла – возможно именно этот факт задел Вову сильнее всего. Родители особо не замечали результатов своей строгой деятельности: стрелка весов сдвинулась влево всего на какие-то ничтожные два килограмма, а пузо продолжало наносить жуткий дискомфорт сыну. Тогда-то им на ум и пришла идея поддержать его растительный рацион различными физическими упражнениями. С той поры Вова под нещадным и лишенным милостивого отголоска взором отца со слезами на глазах вынужден был не только бегать вокруг дома и на радость соседским детям исполнять гусиный шаг, скорее напоминающий шаг опьяневшего селезня, но ежедневно выполнять несколько подходов отжиманий и приседаний. В общем, кошмар достиг своего апофеоза. Кошмар любого пухлого ребёнка…
Мимо медленно проплыла серая «девятка». Необычно громкий шум двигателя, явно свидетельствовавший о некой неисправности или о её скорейшем приходе, заставил витающего в облаках собственных мыслей Вову вздрогнуть. Ведь точно так же шумел двигатель их семейного автомобиля, неизвестной ему марки! Но резко вздёрнув голову и чуть не рухнув со скамейки на пустующей детской площадки, он убедился в собственном наивном заблуждении и, ушедшее куда-то в Преисподнюю сердце, гулко прокатило по всему необъятному телу мальчика свой удар. За рулём сидел лысый мужчина, нацепивший на яйцеобразное лицо со сверкающим на солнце лбом тёмные очки. «Успокойся, – подумал Вова, провожая взглядом автомобиль, не спешащий на удивление разгоняться до той скорости, которая успешно позволит ему на повороте тараном взять забор находящегося вблизи дома. – Они ещё далеко. Достаточно далеко, чтобы пропустить половину той паршивой турецкой драмы, сводящей маму с ума, и не явиться к ужину».
И не успел мальчик закончить начатую мысль, как ряд мурашек прошёлся по его широкой спине.
Ибо он напомнил сам себе о неминуемой, и, возможно, долгожданной развязке этого пасмурного, прохладного дня…
Сегодня утром его пятилетняя сестра Соня проснулась с неприятным, раздражающим хныканьем, причиной которого послужила боль в районе коренных зубов. Никто особо и не удивился: четыре «Кит Ката», «Милки Вей», несколько желейных конфет и половинка разделенного с отцом «Киндера Сюрприза» исчезли во рту девочки чуть ли не за раз. А пронизывающая боль продолжала волнами пульсировать где-то в нервах, становясь с каждой минутой всё невыносимее и невыносимее. Потому родителями незамедлительно приняли решение везти усердно сопротивляющуюся дочь в центральную районную больницу на осмотр к зубному врачу. Всё было бы гораздо проще, если б подобные процедуры могли проводить и в Михайловке. Но, к сожалению, в этом умирающем селе, где количество магазинов превышает число возможных покупателей, от больницы осталось одно название и разваливающееся здание…
Они направились в сторону райцентра сразу же после того, как высадили Вову у ворот школьного стадиона, заросшего травой и разнообразным мусором, начиная от пластиковых стаканчиков и выцветавших обёрток из-под чипсов и кончая битыми пивными бутылками и коровьим дерьмом. Интересная ситуация выходила: лишь сугробы снега исчезали под жаркими лучами солнца, а талая вода впитывалась в землю, сюда с граблями и метёлками выходили почти все немногочисленные ученики в сопровождении учителей и классных руководителей, тративших несколько часов на тщательное облагораживание этой территории. Все они трудятся в поте лица, собирая гигантские кучи опавших листьев и отломанных веток. Но стоит только солнцу скрыться за горизонтом, окрасив его кровавыми красками, как все те же ученики вновь разбрасывают этикетки, бутылки и тому прочее. А у некоторых и вовсе хватает ума отпереть ворота и впустить стадо коров попастись на чистом, недавно убранном поле, где уже завтра они начнут проводить уроки физкультуры. Есть ли вообще логика? Вова не знал, да и вряд-ли хотел забивать свою голову такими скучными, по мнению мальчика, оставляющего то там, то тут фантики и обёртки батончиков, вопросами. Он лишь искренне радовался выпавшему на долю сестры наказанию, ведь та могла безнаказанно есть сладкое. И именно она, вовсе не подозревая, отвлекла на себя внимание родителей, оставив Вову с его планом в стороне.
Ещё один автомобиль промчался в направлении центра села, выплёвывая из-под колёс брызги дождевых луж. Солнце бледно возвышалось в сером небе. Смотря на него, Вова почему-то чувствовал грусть, скребущуюся в самой глубине сердца. От утренней радости не осталась и следа. На её фоне поблек страх, однако теперь мальчик снова ощущал лёгкие нотки, витающие вокруг. Может причиной печали послужило отсутствие чего-то, на чём можно было сконцентрировать новые мысли? Чего-то мягкого и сдобного… Чего-то вкусного и хрустящего…
И снова ему явился соблазнительный образ – образ тонко нарезанных картофельных ломтиков, обжаренных в кипящем и брызжущем масле. Аппетитная золотистая корочка, чуть пригоревшая у края, от которой струился сказочный аромат, знакомый каждому прыщавому школьнику. Блаженный хруст, сводящий слух с ума и рождающий на языке вкус…
Вова жадно сглотнул заполнившую хомячий рот слюну. До чего же доводят мысли! На протяжении дня он старался избежать их пленительных оков, что, кстати, получалось не так уж и хорошо. Аккуратно свёрнутая сторублёвая купюра незаметно покоилась в кармане свитера. Однако мальчику казалось, будто на её месте лежал совершенно иной предмет: тяжёлый камень, притягивающий к себе его внимание. Рука помимо воли прижималась к этому карману, желая удовлетворить разбушевавшиеся беспокойства: ни случилось чего-либо с купюрой, не потерялась ли она? И всегда светло-бежевая бумажка с постыдным изображением полуобнажённого Аполлона, управляющего квадригой Большого театра, оказывалась чудесным образом на месте, совершенно нетронутой. Оттого некоторая часть Вовы всей душой хотела обратного. Его сущность будто бы разрывалась надвое в попытке достичь желанного: с одной стороны долгожданное наслаждение любимым лакомством, а с другой – страх, незаметно подкрадывающийся кошачьей поступью в тот момент, когда он уже готовился совершить задуманное. Готовился встать с этой чёртовой скамейки на детской площадке, миновать пару метров, отделяющих его и ступеньки «Малинки», купить шуршащий пакет чипсов «Лейс» и почувствовать себя Эдемовским садовником, вкушающим запретный плод. Но стоило Вове только оторвать отуманенный задумчивостью взгляд от вытоптанной детскими ногами земли и посмотреть на распахнутую входную дверь магазина, как в дверном проёме возникал суровый образ подбоченившейся матери. Её накрашенные тёмной тушью брови чуть ли не соприкасались друг с другом, сводясь над прищуренными глазами, всматриваясь в которые тебе не приходилось ощущать той строгости, отразившейся на лице (может, дело было в окаймляющих их тёмных кругах, взращённых пролитыми слезами и давно ушедшей радостью?). Рот растянулся в сплошную тонкую линию, а о наличии губ говорил еле заметный слой тёмно-гранатовой помады. Он запомнился Вове почти так же хорошо, как и прическа под манер молодой Светланы Моргуновой, пылающая цветом янтаря, сползшие на кончик носа очки и старенькое чёрное бабушкино пальто. Запомнился, ибо в тот ноябрьский вечер выбился из общего числа медленно текущих своим чередом дней.
Тогда Вова сидел за столом и жадно хрустел высыпанными в большую стеклянную миску чипсами, повернувшись спиной к окну, из-за чего он не заметил подъехавший к дому родительский автомобиль, прорывающий длинные колдобины в грязи, слега усыпанной недавно выпавшим снегом, и не услышал громкий стук маминых каблуков по оголённому полу веранды. Она возвращалась из Михайловского сельсовета, где занимала бухгалтерскую должность. Отвратительная работа в не менее отвратительном месте. И дело совсем не в получаемых грошах, еле хватаемых на нормальное существование. Отношение. Всё заключалось в свинском отношении коллег и других окружающих её людей. Проще говоря, все только хотели плевать на тебя, а после обвинять во всех случившихся проблемах, как крайне некомпетентного работника. Вова мало что понимал из этого, прекрасно зная одно: после работы мама редко находилась в хорошем настроении, и её раздражённость часто отражалась именно на нём: долгие, долгие лекции на тему копания ложкой и вилкой собственной могилы и проблем, которые будут мучить его до той поры, пока не ляжет в эту могилу и не заснёт, не дай бог, конечно, беспробудным сном.
Нежелание вновь и вновь возвращаться к пройденной несколько раз теме заставляло Вову избегать ситуаций, способных породить внутри матери новый пыл. Одним словом – быть ниже травы и тише воды. Но не в тот ноябрьский вечер. Опьянившись тайным искушением, он полностью позабыл голос внутреннего разума и все свои предостережения. А с приходом матери стало слишком поздно для исправления непоправимого.
Входная дверь распахнулась, и Вова увидел усталые мамины глаза. Она вошла в комнату, и – самое страшное – не двигаясь, встала у порога, словно впав в ступор, когда поблекший очередной волной головной боли взор опустился на миску с обжаренными картофельными ломтиками. Она будто пыталась решить: реально ли сын осмелился нарушить строгий запрет или ей попросту привиделось? Лицо её приобрело вышесказанное выражение, а плотно сжатые губы спустя минуту молчания медленно, можно даже сказать с ласковой интонацией в тихом голосе произнесли:
– Вовочка, мне это не нравится.
Она сделала несколько шагов вперёд, пронзая сына взглядом.
– Мне это совсем не нравится, – повторила она, оказавшись рядом с Вовой на расстоянии вытянутой руки. Тот уже мог чувствовать исходивший от матери слабый запах духов. – Немедленно выброси эту гадость!
Но он даже не пошевелился. Страх холодными сетями опутал его тело и твёрдым комком встал в горле, не давая и звуку просочиться наружу. Светлым оставалось лишь сознание, при виде матери освободившееся от уз искушения. Оттого ему был известен дальнейший исход этого события, и слёзы сами собой наворачивались на глазах, готовясь покатиться по пухлым щекам в жалостливом знаке, хоть внутренний голос яростно приказывал ему держаться из всех сил. Ведь слёзы ещё больше взбесят и без того злую мать, которая, не став дожидаться сына, схватила миску и твёрдой, решительной походкой направилась в сторону жарко горящей печи.
«Нет, постой, пожалуйста, постой!» – вопил взывающий к милости Вовин разум, желая пообещать, что подобного никогда более не повторится. Однако его губы оставались сомкнутыми, и расплывчатому в слезах взгляду открылась страшная картина: надев близлежащую прихватку, мама подняла крышечку конфорки чугунной печной плиты с протянувшейся от неё небольшой трещиной и перевернула миску. Вова увидел, как лакомые кружочки один за другим исчезают в поднимающихся языках танцующего пламени. Затем с громким стуком она опустила крышечку и вернулась обратно к столу, поставив миску перед сыном.
– Ты меня очень расстроил, Вова, – произнесла она, медленно проговаривая каждый слог. – Ты не послушался меня и пренебрег всеми моим стараниями помочь тебе… Сделать тебе как можно лучше…
– Прости… я… я… – Вова хотел было попросить прощение, но выступившие слёзы заглушили слова. Он не мог отвести глаз от миски: к прозрачным краям прилипло несколько зелёных частичек укропа, и, глядя на них, игла обиды скорбящей болью пронзала сердце мальчика, будто смотрел он в гроб, на покоившегося в нём дорогого душе человека (или другого живого существа). Ему хотелось отвернуться, не видеть миску и печальные образы, что рождались в голове. Хотелось, и не получалось, ибо некая неведомая сила лишила его воли.
– Ещё ты делаешь мне больно, – тихо, почти шепча, сказала мама, – очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…
Вова резко вскинул голову и непонимающе уставился на неё. От обиды не осталось и следа – трепетный холодок скользнул по позвоночнику и коснулся сердца. Он совсем не хотел причинять свое матери боль. Ни моральную, ни уж тем более физическую. Но, смотря на неё, мальчик с ужасом увидел слезинку, медленно текущую из уголка глаза. Затем показалась ещё одна, а за ней – другая.
«Она плачет! Плачет из-за меня! Я заставил её плакать!» – столь неожиданно явившаяся истина подействовала на Вову подобно хорошей пощечине. Он редко мог наблюдать их на матерном лице, по обыкновению похожем на строгую маску, застывшую в холодной расчётливости. Но если она плакала, то дело было серьёзным. Достаточно серьёзным, как, к примеру, похороны её отца, сражённого раком три года назад. Тогда она рыдала. Рыдала у кровати покойного, опустив голову на впалую грудь, на века застывшую в предсмертном вздохе. Рыдала на похоронах, оперевшись на плечо мужа. И выглядела она ужасно печальной, что лишь от одного взгляда души неравнодушных окутывались тяжелым горестным туманом.
Вова почувствовал себя невообразимо гадко. Почувствовал себя ничтожным преступником, совершившим одно из самых грязных злодеяний – довести роднейшего человека до слёз. И всё из-за каких-то поганых ломтиков картофеля, нестоящих и капли чужого времени! Как он мог поступить так?! КАК?!
С щемящем чувством вины сердцем мальчик поднялся из-за стола и протянул распростёртые руки в направлении к матери, желая обнять её и искренне попросить прощение. Но та к его удивлению и ужасу отшатнулась назад. Неужели она не заметила в искренности сына действительную основу? Или просто не желает её замечать? Так или иначе, своим поведением она не просто озадачила Вову, а напугала его. Напугала ничуть не хуже клоуна Пеннивайза, Самары Морган или Слендермена – героев любимых Вовиных фильмов, заставлявших иной раз кровь стынуть в жилах. Думаю, я окажусь прав, сказав, что ей удалось напугать его даже сильнее, ибо навевающая жуть ситуация была реальна, в отличие от кино.
Он вовсе не ожидал такого поворота событий…
Вовсе не ожидал отвержения своей любви и заботы…
– Твоя жалость не сумеет унять причиненную мне боль, – несмотря на слёзы, её голос оставался суров и твёрд. – Тебе следует просить прощения не у меня, а у самого себя.
– Но мама… – Вова попытался повторить неудачную попытку обнять мать и вновь потерпел поражение: она выставила вперёд руку, указывая указательным пальцем на дверь его комнаты, виднеющуюся в дверном проёме гостиной.
– Пойди туда и хорошенько поразмысли над своим поведением! Только тогда проси прощения…
И она ушла. Ушла в родительскую спальню, попутно снимая пальто. Ушла, даже не оглянувшись назад, закрывая за собой дверь. Тёмная тень опустилась на их головы, пролегла меж ними, отдалив на некоторое расстояние, созерцаемое переполненным ужасом Вовиным взглядом. Ещё немного, и он расплакался, не в силах больше терпеть холодное матерное отношение к себе. Он ощутил подобную огню боль внутри своей груди, извивающиеся языки которой достигали и обжигали детское сердце – невыносимая пытка, до сих пор напоминающая о себе…
До сих пор вызывающая внутри мальчика небывалый страх вновь огорчить мать, когда казалось, что между ними всё наладилось, а произошедшее навеки позабылось. Она больше не плакала, и Вова пытался всячески поддерживать это состояние. Он дал слово никогда больше не притрагиваться к чипсам и подобным им гадостям, и как ему потом показалось, очень обрадовал её. А когда возникало жуткое желание нарушить данное обещание, вместе с ним возникал и образ матери, напоминающий о некогда случившемся. Точно такой же, какой он видел сейчас. Она неотрывно смотрела на него, и будто говорила: «Вова, мне это не нравится… Совсем не нравится. Неужели ты хочешь нарушить обещание и погубить во мне веру в тебя?». Слова порождали воспоминания, и дьявольское искушение стремительно таяло, словно брошенный на крышку кипящего металлического чайника кубик льда.
«Но ведь это было так давно», – подумал Вова и содрогнулся, ибо эта мысль не принадлежала ему. Но про себя он отметил, что образ матери слегка побледнел. Сквозь бабушкино пальто, он сумел разглядеть размытые очертания вращающейся стойки с газетами, журналами, книжками и открытками.
«К тому же тебя здесь нет», – образ почти исчез. Его примеру последовали и страх, и волнение, и нерешительность, приковавшие Вову к скамейке. Им на смену явилось то, что и заставило мальчика ранним утром вскрыть копилку. Явился соблазн, и в голове закружился безумный водоворот желания, всё сильнее и сильнее поглощающий в себя Вову. Неожиданно он встал со скамейки и сделал несколько шагов вперёд, думая, почему должен бояться последствий, которых на самом деле и не существует?! Что сможет сделать мать, если ничего не узнает?!
«Абсолютно ничего…», – ответил Вова сам себе и понял, что смотрит не на мать, а в угол магазина на большого плюшевого медведя, держащего в руках сердце с банальной надписью «LOVE». Образ окончательно исчез и путь свободен! Теперь ничто не способно удержать мальчика от исполнения своего секретного, и можно даже сказать запретного желания! И факт того показался Вове совсем уж нереальным. Как волшебство или что-то похожее. Минуту назад он готовился распрощаться с выпавшим шансом и, сожалея об упущенном, пойти домой. А сейчас он стоит около выложенных из керамических плиток ступенек магазина и чувствует стремительную лёгкость, поднимающее тело и уносящее далеко за границу дозволенного. Вова наконец-то решил исполнить задуманное и, осмотревшись напоследок по сторонам, радостно, чуть ли не вприпрыжку поднялся в «Малинку». О, как же здорово было ему! Как же легко и радостно на душе от выбранного решения (пусть и принято оно другим).
Смерть медленно двинулась за ним…
2
«Вот оно! Вот, прямо перед носом!» – восторженно ликовал разум Вовы, пока утопающие в блеске глаза перебегали по отражающим флуоресцентный свет прикованных к высокому потолку ламп пакетикам для снеков. Шесть металлических полок предназначавшейся для подобной продукции стойки почти битком заполнились «лёгкой закуской»: самый верх занимали чипсы «Про», производителя которых видимо совсем не беспокоит запредельное количество в них соли, и две оставшиеся пачки «Хрустящего картофеля». Ниже – «Лейс», пара упаковок подушечек «5D» и скрывшиеся за ними южнокорейские «Бингрэ» со вкусом пулькоги и краба (будто других и не существует) и самые дешёвые снеки, невольно заставляющие усомниться вдумчивого покупателя в качестве предлагаемой продукции: гадкие «Хомка» и не менее отвратительная «Русская картошка».
Не самый большой выбор, однако, этого было достаточно, чтобы крылья радости вознесли Вову на седьмое небо счастья. Сколько же времени он не чувствовал себя столь прекрасным образом? Долго, очень долго, начиная с того кажущегося видением ночного кошмара дня. Будто тот день проложил пред ним целую вечность. Тёмную, непроглядную вечность. И только блаженная эйфория чувств и эмоций, испытываемая мальчиком в данную секунду, озарила своим неземной чистоты сиянием. Как скрученная в трубку из бумажной полоски травка, освещающая на короткий миг погрязшую в темноте зависимости жизнь наркомана.
Всё внимание мальчика предельно сконцентрировалось на средней полке, а именно на блестящих пакетах «Лейс». Его мысленный взор собрался вокруг крайне затруднительного вопроса, какой вкус лучше взять? Благо доступный ассортимент не мог похвастаться особым разнообразием. Всем знакомый беспроигрышный дуэт сметаны и лука, просто зелёный лук, сыр и краб. Вовиной памяти запомнился каждый из перечисленных вкусов без исключений, и даже перемена в лице здорового образа жизни не смогла подавить их. Если говорить по существу, то Вова, не задумываясь, мог взять абсолютно любую пачку и получить одинаково равное удовольствие от запихивания в рот её содержимого. Сегодняшний же день выходил из этого правила, диктуя свои условия. Некоторая часть мальчика отлично понимала, что в будущем вряд-ли выпадет такой редкостный случай, потому сейчас ему следовало с полной серьёзностью отнестись к этому выбору. Краб определённо был хорош собой, но тот же сыр ему ничуть не уступал, когда же совершенно не мог побороться со сметаной и зелёным луком.
«Это определённо лучший вариант!» – кто-то мысленно подсказал Вове, и его рука потянулась к голубой упаковке. Лёгкая кислинка предвкушения возникла где-то на боках языка, омываемых приливом слюны, когда кончики пальцев коснулись гладкой шуршащей поверхности. Но только и всего, ибо за спиной послышался тихий, знакомый шепот:
– Вовочка, мне это не нравится…
Вова резко обернулся, уже готовясь лицом к лицу встретиться с матерью, решившей по возращению в село прикупит чего-нибудь. «Но это невозможно! НЕВОЗМОЖНО» – подумал он, ослепленный на мгновение навалившейся волной страха. Сердце бешено колотилось в пересохшем горле, намереваясь, похоже, вырваться наружу из открытого от неожиданности рта, а ногти сжавшихся в кулаки пальцев вонзились в мягкую кожу ладоней. «Мама, я не хотел этого делать!» – намеревался произнести он, но увиденное заставило челюсти сомкнуться, громко щёлкнув. Вова во всей красе представил перекошенное в ярости лицо матери, с прищуром смотрящее на него. Представил, как она, с покрывающим щёки злобным багрянцем хватает его за руку и, привлекая взгляды присутствующих, тащит к выходу…
На самом же деле произошло нечто иное, и Вовины представления так и остались итогом работы натянутого подобно гитарной струне сознания. В холле магазина его матери не оказалось, хоть он мог богом поклясться, что ясно и чётко слышал её голос, словно та стояла прямо за спиной. «Странно» – подумал мальчик, оглядываясь по сторонам. Вове это явно не могло послышаться – уж больно ярки были слова для бдительного сию секунду восприятия. Рядом с ним не было никого и тех, кому бы могло принадлежать сказанное, и чей голос так близко походил на мамин. Единственный покупатель – сутулая старушка в чёрном платке и тёмно-зелёном, почти болотного цвета пальто – стояла у прилавка и неторопливо погружала целлофановые кульки с печеньем в разваливающуюся сумку-тележку. За её действиями ничего не выражающим, лишенным всякой живительной искры взглядом наблюдала молоденькая продавщица. В прохладном воздухе слышался лишь шорох целлофана, тихое бормотание старушки и мерное гудение двух морозильных камер, расположившихся у стены, и холодильника у открытого настежь окна, завораживающее своим однотонным звучанием.
Вова облизнул пересохшие губы и невольно почувствовал странную дрожь. Нынешняя обстановка совершенно не нравилось ему, всё будто бы намекало на то, что нечто жуткое должно произойти в скором времени. Слова, сказанные невесть кем, давящая на сознание тишина… даже в поведении старушки он уловил что-то неприятное. Вова не мог найти в своей голове точного определения или малейшего рационального объяснения окружающей обстановке, но понял, что ему следует как можно быстрее покинуть это место. Такое решение ослепительно вспыхнуло в мозгу, и молнией пронеслось по всему телу, доставая до самых отдаленных его частей и выводя тем образом мальчика из ступора.
«Да, нужно уйти отсюда».
Удары Вовиного сердца продолжали неприятно отзываться в груди. Кровь пульсировала в висках, предвещая отчётливое чувство надвигающейся опасности. Но что это за опасность, и откуда она исходит? Ведь отсутствуют её видимые признаки, ибо Вова прекрасно знает, что родители находятся далеко, а в округе никого, кто бы мог узнать его. Ситуация никаким образом не может сыграть ему во вред, а Фортуна всё-таки решила остаться рядом с ним, коль он ещё здесь! Тем не менее внутри медленно нарастала тревога, спешащая увести Вову туда, где опасения не смогут дотянуться до него. Туда, где он будет в полной безопасности…
Шум, образовавшийся за спиной, заставил Вову обернуться. Пачка с чипсами, к которой он коснулся несколько секунд назад, лежала прямо у ног, играя отражающимся от её глянцевой поверхности светом ламп, словно не дождавшись мальчика, решила подобным жестом напомнить ему об уходящей на второй план изначальной цели.
– Эй! Будь там осторожнее! – прикрикнула продавщица, увидев валяющийся на полу товар. – Кому захочется жевать раздавленные тобой крошки?
Вова бегло направил в её сторону удивлённый, слегка растерянный взгляд, и быстро опустил голову обратно, стараясь понять, каким образом упаковка чипсов сумела упасть. Между ней и краем полки протянулось не менее пятнадцати сантиметров свободного места, чтобы стоящие у края вещи не могли также очутиться на полу. Никто и никогда не пытался сократить их, и уж больно не понравилось Вове это. Непонимание заставило его насторожиться и вновь ощутить лёгкое прикосновение мнимой опасности. Он знал, вещи не способны менять своё местоположение, если того не захочет человеческая рука, выполняющая очередной каприз мозга, не наблюдаемой к сожалению мальчиком. Однако факт оставался фактом, ударяя присущей неоспоримостью похлещи твёрдого кулака: «Лейс» покоилась на полу, и никакая сила не воздействовала на них в данную секунду. Ничего ощутимого, сумевшего столкнуть их.
Совсем растерявшись и не зная как правильнее всего поступить, Вова почесал затылок. Голос разума всё настойчивее приказывал ему плюнуть на случившееся, развернуть, и со всех ног бежать прочь, бежать домой и позабыть об этом пасмурном апрельском дне, как об очередной злой шутке судьбы, смириться с которой суждено ему поздно ночью, уткнувшись пухлым лицом в пропитанную слезами подушку. Но по велению обычая, на добродушный проблеск благоразумия нашёлся свой змей-искуситель, и Вова вдруг осознал, что где-то в душе медленно, словно увеличивающийся по мере сгорания спички огонёк, зреет желание опустить руку и поднять чипсы. Да, он был вполне не против сделать это, ибо когда ещё случай обернёт своё удачливый лик в его сторону?
«Они упали… Но и что же в этом такого? – вдруг задался он вопросом. – Они надёжно упакованы, и грязь с пола не попала в них. С кем не бывает».
И снова тот голос. Тихий, еле слышный шёпот, почти невосприимчивый, скорее напоминающий отголоски далёкого эха, искажённого долгим расстоянием:
– …совсем не нравится…
Но Вова уже не обратил на него должного внимания. Возбудившись, он потерял связь с чувством тревоги, отдаляющего мальчика от совершения роковой ошибки до последнего мгновения. До того как он нагнулся, вытянул руку и ухватил острый край упаковки, с громким шорохом подняв её. И именно тогда, почувствовав пальцами гладкую поверхность и выпуклость вертикального шва, Дежа-вю волной обрушилось на него, вскидывая на поверхность потонувшие в океане памяти давным-давно картины. Перед глазами в безудержном хороводе вспыхивали знакомые воспоминания, окутывающие сердце теплом, таким приятным и таким недостающим. Вкус, запах, ощущения, звук – всё стремительно восполняло потерянную форму, и мир медленно поплыл в голове.
Смерть ликовала и, наслаждаясь мгновением, заносила косу над покрытым чёрным капюшоном черепом. «Тебе хорошо, – изливался могильный холод из бездны за торжествующе раскрытыми челюстями, – так хорошо, что два крыла взметнулись за спиной. Пусть же они унесут тебя высоко вверх, в небеса, где жаркое солнце обратит их в пепел, и ты в ужасе рухнешь на землю, соединившись с ней воедино»…
Чипсы показались Вове необычно тяжёлыми…
3
Уверяю тебя, дорогой товарищ читатель, уверяю со всей таящейся внутри меня искренностью, ожидающие впереди тебя события отложат тяжелый мрачный след на каждом жителе села Михайловки. Многие будут вспоминать произошедшую трагедию, всем сердцем желая забыть гуляющие по пустынным улицам слухи, гонимые холодной рукой ужаса. Но мы всё равно будут помнить, и кажущиеся фантастической выдумкой воспоминания, въевшиеся в память подобно испивающему кровь клещу, заставят нас говорить.
Говорить против воли, будто подчинены мы чужому взору…
Иногда я прохожу мимо дома Лякиных, некогда ухоженного и жилого. Теперь его жильцами были мыши, тараканы и пауки. Особенно пауки. Двор зарос сорняками, окружившими выцветавшие на солнце стены с облупившейся краской непреодолимой стеной. Веселящаяся молодежь камнями разбила стёкла в окнах и порой, всматриваясь в эти тёмные дыры, окаймленные острыми стеклянными зубами, меня неожиданно постигает тревожное ощущение чьёго-то злобного присутствия. Словно нечто смотрело на меня оттуда, пока я смотрел туда. Главное различие состояло лишь в том, что это нечто действительно видело меня. В памяти сразу же всплывал рассказ, услышанный мною спустя несколько дней после вышеописанного. Рассказ, по правде говоря, поначалу не нашедший внутри меня верующего отклика – уж слишком походил он на вымышленный бред, взятый из сюжета какого-нибудь фильма или книги. Соседи, живущие неподалёку от Лякиных, поведали удивительную, и в то же время жуткую историю: примерно в четыре часа дня, ничего не подозревающее семейство вернулось домой. Муж вместе с дочерью принялся выгружать из багажника покупки, совершённые в магазине «Мария-Ра», а жена, решив позвать Вову им на помощь, направилась в дом. Спустя десять секунд, раздался её леденящий душу вопль, ибо сын её уже мёртвым лежал на кровати в собственной спальне, а на его груди спокойно восседал…
Хотя стоп… Зачем сразу раскрываться все карты и торопить события, идущие своим чередом? Давайте лучше вновь обратимся к нашему толстяку, неспешной походкой идущему в объятия своей странной смерти. Мелкие капельки дождя падали с пепельного неба, оставляя крохотные круги на поверхности воды, скопившейся в ямах после очередного весеннего дождя. Вова осторожно шёл по протянувшейся вдоль дороги земле, стараясь не испачкать свои резиновые сапоги, потому что дома мама обязательно заставит его взять щётку и тщательно смыть всю грязь. Тогда ему придётся наклониться и дать отцу лишний повод назвать его «Беляшом с вокзала». Однако прозвище в честь пирожка окажется не таким обидным, если к делу решит подключиться сестра. Бегать вокруг брата и хрюкать подобно свинье вошло у неё в привычку достаточно давно. Настолько давно, что Вова начал привыкать к неизбежной участи, постигающей, возможно, каждого толстого мальчика, боящегося лишний раз нагнуться и услышать насмешки окружающих людей, жалящие ничуть не больнее пчелиных жал.
– Ничего… ничего… Сегодня всё будет иначе… – подбадривал себя мальчик тихим шёпотом, слышным только ему. По крайней мере, он так считал. Миновала двадцатая минута с момента, когда Вова покинул двери «Малинки» и бережно, словно держа в руках свёрток с новорожденным младенцем, засунул «Лейс» в оставленный на скамейке рюкзак. Несколько раз он останавливался и перекладывал, боясь, что толстый учебник русского языка раздавит их. Именно тогда мимо на мотоцикле проехал ученик одиннадцатого класса Павел Проскурин (немного позднее он расскажет следователю о посетившем его в тот момент чувстве ничем не вызванного страха и не исполненном по необъяснимой причине желание попросить Вову избавиться от пакета с чипсами в руках). Павел окажется вторым человеком в тройке тех, кто видел Вову Лякина, возвращавшегося из школы ещё живым. Первым – продавщица, ну а третьим – я сам.
Я увидел его, выходя из магазина Светланы Свиридовой – лучшего из тех, которых приходилось мне посещать. В одной руке нёс бутылку карачинского лимонада, в другой – ключи от мопеда «венто рива два» с брелком в виде логотипа фирмы «Сузуки», и только лёгкая тяжесть давала мне не забыть об их существовании и ненароком выронить, поддавшись прикосновения дум, одурманивающих собой физическое восприятие окружающего мира. Проще говоря, пытался вспомнить, куда положил свой смартфон. Память самым предательским образом не хотела концентрироваться на подобных вещах, будто не считала их достаточно важными элементами обыденной жизни и выбрасывала в мусорную корзину подобно исписанным листам, потерявшим нужду в себе. К тому моменту уже протянулась тонкая мысленная нить, и я, было, вспомнил забытое, когда эта самая нить, словно по щелчку пальцев, оборвалась, и явилась тьма. И во тьме почуялся холод, пробирающий до самых костей, и меня затрясло будто в лихорадке.
Это был ужас. Настоящий животный ужас, известный человеку ещё с доисторических времён, когда тому приходилось спасаться в тёмном чреве пещеры от преследовавших его кошмаров, что под крик взбудораженных птиц и яростный рёв зверей обретали собственные формы и выходили из теней своих укрытий. Мне приходилось испытывать его тогда, и приходилось испытывать его сейчас, стоя у заброшенного дома Лякиных. Страх овладел мною, забрав возможность сделать хотя бы шаг вперёд. Тело прямо-таки парализовало: не чувствовались окаменевшие ноги, рука с ключами крепко сжалась в кулак так, что острые, чуть покрытые ржавчиной углы буквы «S» больно вонзились в ладонь. Глаза широко раскрылись и уставились прямо на Вову. Он шагал по мокрому асфальту, положив пухлые руки на лямки рюкзака. Мне он казался чересчур взволнованным: резкие движение и частые оглядывания по сторонам, особенно назад, откуда иногда показывались проезжающие стороной автомобили, выдавали мальчика с потрохами.
Что-то в нём мне не понравилось. Не могу объяснить более конкретней. Где-то на подсознательном уровне я ощутил тревогу, а в горле – рвущийся крик. Но желание окликнуть мальчика бесследно исчезло, когда тот скрылся за углом двухэтажного здания, служившего в советские времена михайловской конторой (сейчас же внутри его стен расположились три магазина). Больше Вову мне не приходилось видеть…
А тем временем он уже приближался к обрыву, называемому мастными Масловым берегом. Не знаю, в честь чего он получил сие прозвище. Расстояние от края до дороги было не больше метра. Внизу располагался затопленный весенним половодьем берег реки, на котором ранее проходил объездной путь, значительно выручавших многих живших здесь. Разумеется, к данному моменту от него ничего не осталось: земля постепенно обрушилась, обнажая корни выросших здесь клёнов. Вова на мгновение остановился и скользнул взглядом по серой поверхности воды. Снега растаяли в начале марта, но уровень Слюдянки ещё не вернулся в прежние границы. Вода немного поднялась по постепенно переходящему в берег склону, проглотив деревья почти до половины. Ему вдруг вспомнился жуткий потоп, затопивший Михайловку четыре года назад. Снег тогда выпал слишком поздно, оттого мороз успел вдоволь «облапать» почву, глубоко въевшись в неё. Пришедшая с гор вода не впиталась и бурлящим потоком потекла по сельским улицам, унося с собой кучи дров, тюки сена и даже оставленную по незнанию технику. Вова собственными глазами видел ушедший на дно трактор, водитель которого – папин хороший знакомый – в последнюю секунду успел выскочить из кабины. Жертв среди людей, к счастью, не оказалось. А вот братьям нашим меньшим чертовски не повезло: тонули даже утки. Примерно через неделю вода ушла, и ранее отрезанные ею от цивилизации люди принялись оплакивать потерянное имущество, считать колоссальные убытки и разбирать причиненные погромы. Из города приехали несколько санитарных автомобилей, и специалисты принялись обыскивать реки на наличие животных трупов, зацепившихся за ветки деревьев или по иным причинам оставшихся на дне. На весь год запретили купание, и будто бы в качестве подтверждения серьёзности слов санитаров, на нас обрушилась дизентерия.
Вова тогда не считал это особо страшным происшествием, ибо вода затопила у них только погреб – места, которого он боялся из-за таившихся во мраке глубины монстров. Однако, стоя сейчас у обрывистого края, мальчика пробила дрожь. Пробила лишь от одной мысли, что Слюдянка могла поднять гораздо выше. В её завораживающий глаз серой глади таилась мучительная смерть, и Вова поспешил дальше, не желая видеть грязную реку. До дома оставалось меньше километра, и уже через десять минут его руки легли на щеколду, запирающуювыкрашенную в голубой цвет деревянную калитку. Раздался тихий скрип, и сердце мальчика замерло в груди. Встревоженный взгляд остановился на входной двери с отчетливо видневшимся в петле серым замком. Что это? Страх или какое-то похожее на него чувство? Вова ощутил внутри себя небывалую усталость. Почувствовал себя вымотанным, будто запретная ноша высосала весь имеющийся запас сил. Вова приблизился к мысли, что не сумеет дойти и до крыльца дома и рухнет прямо там, где стоит. Но собравшись в последнюю секунду, он всё-таки поплёлся к дому. В тот момент неожиданно для самого себя подумал, что было бы неплохо, окажись родители дома. Они бы сумели избавить сына от тяжкой ноши, и вытекающие последствия нисколько не волновали его.
Вова приблизился к ступенькам, снял сапоги и ступил на холодное крыльцо. Нет, родителей дома не было, и навесной замок подтверждал сей факт. Маленький ключик, подвязанный красной веревочкой, затянутой концами в узелок, лежал под круглым ковриком, сшитым бабушкой на мамин день рождения пять лет назад. За прошедшее время он успел порядком износиться, порваться и выгореть на солнце. Цвета потемнели, и сужающиеся ближе к центу круги вдруг вызвали у Вовы вспышку гнева. На кой чёрт он вообще нарушил своё обещание и проигнорировал родительский запрет, если от прежнего желание не осталось и следа?! Почему же он оказался настолько глупым и слабым, не сумев противостоять самому себе?! Своим желанием?! Своему искушению?! И тогда из Вовиных глаз потекли слёзы. Горькие слёзы, оставляющие длинные следы на щеках. Понимание пришло к нему слишком поздно. Пришло тогда, когда большая часть мальчика склонилась над бездонной пропастью – над запретной чертой, над финалом сей истории, откуда нельзя было развернуться и отойти назад, осознав свои ошибки, сбившие с верного пути…
Но полчаса назад его наполняло такое счастье, такая радость, какую может дать только сладкий глоток искушения. Не каждый день человеку позволено испытывать блаженное наслаждение, отрывающее на мгновение живую душу от земли. От чёрной земли, прогнившей дьявольскими пороками и людскими грехами, вознеся её высоко в голубые небеса, где легко и всегда светит солнце, не заслоняющееся мрачными тучами и не расплывающееся в слезах (именно такую думу дарует дьявол – красивую и соблазнительную, устоять пред которой могут далеко не все).
Терзаемый беспомощностью, заменившее шаткую уверенность, лишь полностью осознав своё затруднительно положение, Вова поднялся на верхнее крыльцо, приподнял край коврика, согнувшись в коленях, и достал ключ. Что же ему следует сделать потом? Он отопрёт дверь, войдёт внутрь, снимет с себя широкие джинсы и серый мешковатый свитер, бросив их в шкаф грубым комком, даже не удосужившись аккуратно свернуть одежду, дабы она не смялась, поместит рюкзак на отведённое для него место вблизи прогнувшейся кровати, вымоет руки, сядет за стол и…
И снова мысленный взор явил голубую упаковку «Лейс». Деревянная миска, наполненная жёлтыми хрустящими кружочками. Рядом – стоящая на такой же голубой салфетки такая же голубая миска с белоснежной, густой сметаной и утопающими в ней кусочками зелёного лука, немного напоминающий те зелёные горькие пучки, прорастающие к наступлению лета на маминых грядках. Сверху, словно вишенка на торте, покоилась веточка петрушки. Вова готов был дать клятву, что в эту секунду обонятельные рецепторы даже уловили исходящий от неё слабый запах. Несколько чипсов в качестве украшения сверху над логотипом и немного разбросанной зелени, завершающей отрадную глазу картину. Картину, которая будто всем своим фактом существования говорила ему: «Да, посмотри на меня и пойми, как близко я нахожусь к тебе. Очень близко, чертовски близко. Достаточно вытянуть руку, чтобы понять это». Соблазняла его.
Сквозь образ, следом испарившийся, послышался тихий голос, привлёкший Вовино внимание:
«Всё не так, как ты себе представляешь…» – казалось, он исходил от кого-то, кто стоял прямо позади него, шепча на ухо. Вова на пятках крутанулся назад, ожидая увидеть незамеченного им человека. Работающее с запредельной скоростью воображение уже успела обрисовать образ подкравшегося жуткого незнакомца, чей рот разрывался бы в широкой улыбке (подобно убийце Джеффу). Однако мальчик никого не увидел: на дворе с медленно прорастающей зелёной щетиной бродило несколько рябых куриц, склонивших к чёрной почве головы в поисках зёрен или насекомых. Рядом важной походкой топал петух, иногда окидывая взглядом своих квохчущих спутниц, а у больших накренившихся ворот, рядом с кирпичной баней, наслаждался сном маленький гаванский бишон Кастро. Дедушка ещё щенком привёз его из далёкой Кубы, где сейчас и проживает, в качестве подарка на день рождения Сони (после потери своей советской родины его опустевшая душа долго не могла отыскать себе покоя, пока тёплые объятия социализма и ложащийся на плечи дым кубинских сигар не сомкнулись над ним). Всё это время Кастро провёл в созерцании своих собачьих снов. Я могу лишь сказать, что с приходом Вовы сон для Кастро быстро сошёл на нет: исчезли сказочные видения – пережитки бодрствования, что сумели оставить особый след внутри его сознания. Им на смену вместе с Вовой явился кошмар. Жуткий, бесформенный кошмар, который медленно двигался к нему, вопя подобно человеку. Длинные тени простирали к щенку извивающиеся, словно щупальца осьминога руки, стараясь ухватить его и забрать во тьму, частью которой они и являлись. Сотня пылающих глаз не сводила со щенка своего испепеляющего взгляда и горящий в них огонь вот-вот вырвется наружу и поглотит его.
Кастро пытался убежать от тёмной сущности и бежал до той поры, пока карие глаза с ещё удержавшимся в них отголоском сновидения, исходящим ужасом, широко раскрылись. Кастро проснулся с мыслью, что монстр остался позади, выдохся и не догнал жертву. Но стоило ему приподнять голову и увидеть стоящего на крыльце толстого мальчика, как кошмар снова предстал пред ним. Кастро не увидел – почувствовал струящийся холод, плотно окутывающий живую душу в смертельные тески. Он почувствовал чужое присутствие, он почувствовал саму смерть, которая взошла вместе с толстым мальчиком на крыльцо дома…
Вова неотрывно наблюдал за псом, и случившееся никак не могло улечься в голове: Кастро, будто ужаленный осой, разом вскочил на все четыре лапы, поджав между задними хвост. Из раскрывшегося рта донеслось пронзительно тонкое жалобное поскуливание. Такое происходило с ним крайне редко. Кастро не отличался особой привязанностью к хозяевам, потому с лёгкостью переносил долгое одиночество. Он никогда не давал и малейшего намека на печаль или обиду. Никогда. Так что же случилось сейчас? Кастро явно был напуган, и Вова догадался об этом почти сразу же, не сумев только понять почему.
«…совсем не так, ибо душа давно стремилась к свершению этого момента».
Кастро медленно поплёлся вдоль забора, продолжая скулить, пока не скрылся из виду в небольшом проёме около восточной стены бани, выкрашенной белой краской. Он ни на секунду не отвёл взгляда от Вовы. Точнее от того, кто источал ледяное дыхание за спиной мальчика. Пёс скрылся за голыми ветками молодого клёна, аккурат пристроившись на мягкой постилке прошлогодней листвы, до которой не доставали грабли во время чистки двора.
Больше никто не видел этого маленького пёсика. Убегая, он сам того не зная, попал в ловушку. Страх не позволил Кастро выбраться наружу, и убившая Вову тварь с лёгкостью добралась до него, сумев обогнать и голод и пришедший вскоре холод.
Я сам видел собачьи останки.
Вова продолжал стоять на крыльце, тупо глядя перед собой. Голос… голос, звучащий внутри головы… Он ведь уже слышал его ранее! И тут до мальчика дошло: он вспомнил произошедшее полчаса назад и почувствовал холодные прикосновения, заставляющие волосы на затылке встать дыбом. Он помог ему побороть неуверенность в действиях и войти в магазин, помог решиться взять чипсы, когда всё та же неуверенность вновь просочилась в сознание.
«Просто воля твоя слаба и никчёмна. Она позволила прорости ядовитым росткам сомнения, что успели родить на своих стеблях плод иррационального страха. Разве не так?»
Вова не хотел слышать звучащие в голове слова, но ничего не мог с этим поделать, ибо не знал способа заглушить невидимого собеседника, хотя некоторая его часть, подчиненная реальности, а не разуму, отчётливо вновь и вновь воспроизводило услышанную фразу, пока содержащийся в ней смысл не прояснился до восприимчивого уровня понимания мальчиком. И Вове просто ничего не оставалось делать, кроме как согласиться: он ведь прекрасно знал, что родители сумеют вернуться из райцентра не раньше трёх часов дня, и, тем не менее, опасение их возращения почти час сдерживало его переход от мыслей к делу. Только слабость способна убедить человека поверить в действительность беспочвенных идей, и каждый раз заменять ими здравую рассудительность. Слабость – болезнь, вылечится от которой не так уж и легко. Со временем она прогрессирует и истощает душу, медленно высасывает из неё жизнь, оставляя вместо людей пустые оболочки.
«Ты думаешь абсолютно верно, – незримый говорящий довольно согласился. Теперь слова тянулись медленно, почти шепотом. Ужасающим шепотом. – Она сподвигла тебя к тому, к чему ты и пришёл. Ты колеблешься между двумя огнями – двумя путями, и не знаешь который из них верный. В таком случае знай же о большей части твоего замысла оставленного позади. Пройденной части. Впереди остался лишь желанный приз, подавающаяся награда. ОБРАТИСЬ ЖЕ К НЕЙ И ВКУСИ ЕЁ!» – голос звучал подобно раскату грома, рвущему небо на части своей безграничной мощью. В нём таилась сила. Сила, убедительности которой невозможно сопротивляться.
Но так ли легко Вова сможет сделать это? К нему неожиданно подкралась мысль, что другого-то пути у него и нет. Мальчик осмотрелся по сторонам, пробежался глазами по дороге за оградой, скользнул по серой стене соседского дома, по его окнам, откуда любопытные взоры могли наблюдать сквозь тонкую тюль, и понял: повернуть назад не получиться. Контрольная точка, начавшая новый отчёт времени потерялась из виду ещё тогда, когда грязная подошва его сапога коснулась пола из серой кафельной плитки внутри «Малинки». Захлопнулись врата, ведущие к отступлению, и он остался один на один с тем, что ожидало его впереди. Что Вова сможет сделать с упаковкой «Лейс» в данную секунду? Бегло промелькнула идея выбросить чипсы, куда-нибудь, где родители не сумеют их отыскать. Однако мальчик быстро отогнал её от себя, зная, что совершить такой поступок ему не под силу.
(…воля твоя слаба и никчёмна).
Мысленно, он, сам того не хотя, станет возвращаться к этому моменту и горько сожалеть о потерянном шансе исполнить сокровенное желание. Для нас Вовины переживания покажутся обыкновенной детской ерундой, но боль, которую несёт эта «ерунда» самая настоящая. Боль поражения, пронзающая сердце насквозь, и совсем не важно какое: взрослых она настигает в обыденной жизни, в повседневных вещах, кажущимися детям скучными и неинтересными. Ранее Вове приходилось уже иметь с ней дело, вы знаете, о чём я говорю. С собой она принесла тягостные мучения – адские пытки, способные сломить дух любого, пусть то будет познающий мир ребёнок или приближающийся к финальной черте своего бытия старик. Спасшись один раз, вряд-ли можно спастись и второй. Потому Вова не хотел вновь погрузиться в слепящую сознание пучину и встретиться с ней. Не хотел, оттого послушал голос…
И поплатился за это…
4
Остался лишь один путь: выполнить задуманное до конца и никогда больше не возвращаться к этому дню. Забыть его, вычеркнуть, вырвать, смять и выбросить из головы, будто он никогда и не наступал. Хотя, сделать это просто только на словах. На деле всё выходит немного иначе: Вова исполнит план, и воспоминания осядут в памяти подобно осадку грязи в лужах после дождя. Осядут крепко и навсегда, ибо день этот принёс в себе слишком яркое событие, чтобы оно могло угаснуть, как гаснет крохотная искра, вылетевшая из костра.
«Молодец», – похвалил Вову голос в голове, когда тот развернулся и вставил ключ в замок, прекрасно зная ход своих дальнейших действий. И пусть он будет помнить сей момент – лишь бы никогда не сожалеть о потерянном. Сожалея, мы сами гасим жизненное пламя внутри себя.
Вова распахнул дверь и вошёл в небольшой коридор. Справа от него располагался шкаф с верхней одеждой, а слева – тумбочка для обуви. Её полки, на которые обычно ставят кроссовки, ботинки или туфли, сейчас, в сезон весенней слякоти, пустовали. За ней находилась дверь в родительскую спальню, а на противоположной стороне – кухня. За время отсутствия жильцов в доме заметно похолодало. Спустившись с порога на серый линолеум, украшенный многочисленными ромбиками и квадратами, Вова почувствовал пятками его холод и поспешил поскорее пройти в свою комнату. Он не испытывал прежней радости или усталости – ему просто хотелось поскорее покончить со всем этим. Скинуть с плеч неожиданно навалившуюся тяжёлую мантию.
Он миновал гостиную – самую большую комнату в доме. Простенько обставленная, она, тем не менее, не потеряла свою изысканную нотку. «Бидермейер» – произнёс бы художник, знающий толк в своём мастерстве. У стены, около хорошо сохранившегося шкафа «Хельга» с одеждой и старыми некому не нужными книгами (среди них от пустых непонимающих взоров скрылось четыре забытых тома с сочинениями Владимира Ильича в шикарных синих обложках и книга Иосифа Виссарионовича) стояла тумбочка с тремя выдвижными ящиками, на которую удобно поместили тридцати двух дюймовый телевизор «Элджи». Два кресла и угловатый диван с противоположной стороны. Завершали картину овальный коврик с отрезанной этикеткой «MADE IN CHINA», растянувшийся по всей длине комнаты, и два фикуса-великана у широкого окна, касающиеся друг друга своими широкими листьями, будто два человека, пронзенные стрелой Купидона.
Дверь в Вовину комнату оказалась открыта. Мать совсем не любила закрывать их, потому всегда оставляла двери широко распахнутыми. Это правило касалось и её собственной спальни, правда, иногда по ночам она всё-таки шла против своих крепких подобно камню нравов. Тихонько, словно крадущаяся по плинтусу мышь, Вова проскользнул за порог и на всякий случай прикрыл дверь. Не до конца, что бы в случае чего он мог быстро и без лишнего шума вернуть её в исходное положение. Затем Вова сбросил с себя рюкзак, пристроил его у ножки кровати и всей массой плюхнулся на кровать. Раздался жалобный скрип умирающих в тяжёлой во всех смыслах пытке пружин.
«Что теперь?» – рассеяно подумал он, оглядывая комнату в надежде отыскать хоть что-нибудь, за что можно было уцепиться. Таковой вещью был рюкзак. Вова то и дело поглядывал на него и почти сразу же отводил взгляд в сторону. Он понимал, что ответ на мысленный вопрос таится там, за потёртой молнией. Достаточно ощутимый, чтобы сомневаться в нём. Но нечто в мальчике до сих пор пыталась сопротивляться. Его руки налились свинцовой тяжестью и бессильно пали на колени. Ему стало чертовски неприятно – нельзя избавиться от следов наполовину совершённого преступления и нельзя совершить его до конца, приняв на худой конец очередную неприятную шутку судьбы. Наверняка также себя чувствовали пассажиры тонущего «Титаника»: независимо от своего местоположения, упустив место в спасательных шлюпках, отплывших от корабля, их ждала мучительная смерть в ледяных пучинах. Никто не мог остаться и никто не мог нырнуть за борт так, чтобы миновать переохлаждение тела или неожиданный сердечный приступ, пока получившие сигнал бедствия суда спешили к месту крушения.
«Давай же, – властно поторапливал голос в голове, – осталось совсем чуть-чуть. Ни думай не о чём, что останавливает тебя, и помни лишь об одном: никто ничего не узнает…»
Вова неотрывно смотрел на рюкзак и тихо проговаривал слова: «Никто ничего не узнает». Хотя, если б его мысли не ослепились столь странным образом, он с ужасом понял, что не отдаёт себе отчёта в действиях. Точнее действует против собственного умысла, словно некто заполучил над ним контроль. Он также бы понял, что простое желание полакомиться любимой закуской переросло в нечто большее, нечто неконтролируемое. Подобно трещине в плотине – сначала маленькая капелька стекает по сухим брёвнам из еле заметной полоски. Затем полоска расширяется, всё больше капелек падает вниз, сливаясь постепенно в небольшой ручеёк. Ручеёк нарастает, давление на трещину увеличивается, она расширяется, пропуская всё больший поток воды до той поры, пока напор совсем не снесет плотину. Будущие последствия чреваты гибелью.
Однако для Вовы было уже слишком поздно для осознания общей картины происходящего: разум мальчика уже не принадлежал своему хозяину, и действия его, насколько могу судить, есть дьявольская воля искусителя.
И голос. Кроме голоса ничего больше не существовало. Он слышал лишь голос, отводящий взгляд сознания от внешнего пространства сладостными речами: «Сейчас никого. Но так не может продолжаться вечно, и вскоре они вернуться. Ты можешь успеть… Ты должен успеть… Ради них, ради своей матери. Неужели тебе снова хочется делать ей больно? Делать больно своей маме?»
И вдруг всё пропало… Будто до этого ничего не произошло: туман в голове рассеялся, невидимый собеседник прекратил разговор и окружающий его мир, втиснувшийся в пределы небольшой детской спальни, вновь возвратился на своё место, и Вова мог беспрепятственно видеть её мельчайшую деталь, как, к примеру, висящую в углу над письменным столом покрытую тонким слоем пыли икону Богородицы или засунутую в рамку фотографию школьного класса (Вова стоял на втором плане, рядом с классным руководителем и широко улыбался, чуть сузив глаза, напоминая хомяка, который наполнил зёрнами свои щёки и радуется сему факту). В чём заключалась причина такой резкой перемены? Опять-таки в голосе, обладатель которого, видимо, не так уж и прост. Совсем не прост…
Он упомянул мать. Упомянул о боли, которую Вова доставил ей однажды своим поступком и рискует повторить его сейчас. А ведь всё время именно этого мальчик и остерегался. Остерегался больше всего. Остерегался и боялся.
«Ещё ты делаешь мне больно, очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…».
Вова почувствовал, как дрожь охватывает его тело, а сердце поползло к горлу. Кровь била в висках, и удары словно касались самого мозга. Ему стало страшно. Страшно, будто он заново переживает события того ноябрьского вечера, лишь с незначительными отличиями.
«Гораздо больнее…»
Он видел мать. Отчётливо различал её образ в углу, между старым венским стулом с побелевшей крышкой от многочисленных протираний горячей водой и не менее старым шифоньером. Она смотрела на него печальными глазами, из-под которых протянулись длинные следы размытой слезами туши с выражением: «За что, Вовочка? За что ты так со мной?» На ней было всё то же старенькое бабушкино пальто и сползшие на кончик носа очки. Вова несмел отвести от неё взгляд. Он хотел закричать, но слова застряли в пересохшем горле твёрдым комом. «Прости…» – только и сумел подумать мальчик. Но не было ему прощения, ибо сквозь безмолвный образ он уже мог видеть розовые бутоны цветков, изображённых на обоях его комнаты. Мать исчезла. Ушла, так ничего и не сказав ему. Ушла, как и прошлый раз…
«Гораздо больнее…»
Вова оглянулся по сторонам. Ничего не изменилось. Вещи оставались на своих местах, а непривычно давящую на уши тишину нарушало только тихое тиканье небольшого пластикового будильника на краю стола. Стрелки показывали без двух минут три (через час у крыльца их дома соберётся большая толпа людей, привлечённых громким женским криком).
Только теперь до Вовы дошла основная суть произошедшего: образ матери был отражением будущего и одновременно напоминанием прошлого. Напоминанием недавней ошибки, какую никоим образом нельзя было повторно допустить. Нельзя… Вова обернулся назад и снова посмотрел на рюкзак, где находилась упаковка с чипсами. Теперь-то он знал, что нужно делать. Знал, что нужно съесть их. Съесть до последней крошки, и тогда он сдержит данное давним (хотя уже и не столь давним) ноябрьским вечером обещание. И никто об этом не сможет догадаться. Мальчик пододвинулся ближе к изголовью и протянул коротенькие и пухлые ручки к замку. «Вжи-и-и-ик» и молния распахнула тёмное чрево рюкзака, откуда серебром блеснул острый угол упаковки «Лейс». Вова схватил его и с нетерпением вытащил нарушу. Голубая упаковка звонко шуршала в руке, и мальчик снова подумал про её необычную тяжесть. Будто производитель вместе с хрустящими снеками упаковал и ещё что-то. Но что же именно? Это Вова мог сейчас узнать.
С тяжело бьющимся сердцем он взялся пальцами за упаковочный шов с обеих сторон и, напрягаясь всеми силами, потянул в разные направления. Удивительно, но оказалось достаточно небольшого усилия, дабы вскрыть упаковку. Будто некто наложил свои руки поверх его. Хотя это и не так уж важно, ибо в данную секунду Вова наконец-то исполнит задуманное. Завершит план, для свершения которого на кон он поставил, чуть ли не всю жизнь. Сердце уже не билось – оно выпрыгивало из груди. В нос удар яркий, будто карнавал в объятиях густого мрака ночи, запах специй, и Вова отметил про себя, что, несмотря на внутреннее противоречие, ему он нравится. Оттого всё тише становился голос разума, призывающий его немедленно остановиться. Настал истинный апофеоз дьявольского искушения. Внутри мальчика разгорелся настоящий огонь, стремительно перерастающий в бурное пламя, охватывающее мальчика всё больше и больше. Он сгорал изнутри и не мог более сдерживаться. И тогда Вова просунул руку за «запретным плодом», даже не постаравшись заглянуть внутрь упаковки. А зря. Возможно, это помогло бы ему избежать смерти.
Сначала, подушечки пальцев ощутили шероховатую поверхность картофельных ломтиков, а затем… затем они наткнулись на нечто неприятное. Это нечто было пушистым и мягким… и тёплым. Словно прикоснулся он к ворсинкам на лапе плюшевого медведя. Но в таком случае Вова бы никак не отреагировал: прикосновения к плюшу не вызывали в нём особого интереса. Другое дело почувствовать плюшевую игрушку внутри пачки с чипсами. Он даже не сумел понять этого: в тот же миг, когда коснулся этого мягкого предмета, резка нестерпимая боль пронзила указательный палец. Вова то ли от боли, то ли от неожиданности вскрикнул и разжал руку. «Лейс» с шорохом приземлились на пол, и несколько чипсов выпали наружу.
Поднеся палец ближе к глазам, Вова увидел небольшое красное пятнышко в том месте, где пульсирующая боль брала своё начало и разливалась по телу. Вове тут же вспомнились укусы пчёл – жутко неприятные. Гуляя летом, ты порой не замечаешь, как это полосатое жужжащее насекомое садиться на тебя. Одно неосторожное движение и острое жало вонзается в нежную плоть, как раскаленный нож в масло. Место укуса опухает и украшается таким же красным пятнышком. Но вот лишь одно было непонятным – откуда в упаковке с чипсами взялась пчела. Хотя Вова быстро прогнал эту фантастическую глупость прочь. Он знал, пчела не может попасть в плотно запечатанную упаковку. Да и по прикосновению не похоже на пчелу…
Вова посмотрел вниз, и тот час же лицо его исказилось в гримасе смертельного ужаса: из раскрытой упаковки вынырнула тонкая красно-коричневая лапка укусившей твари с периодически пробегающими в местах сгибов белыми линиями. Она казалась чудовищно гигантской: не менее пятнадцати сантиметров в длину, с тонкой щетиной небольших ворсинок, торчащих в разные стороны. Затем появилась ещё одна и ещё и ещё. Так они и выныривали наружу, пока тварь окончательно не выползла из своего укрытия. И невозможно описать то чувство, которое испытывал Вова в тот момент. Это был не просто ужас. Подобное описание не могло соответствовать его эмоциям хотя бы на половину. Кошмар, разбивающий сознание на множество осколков. Внутренний огонь погас и на месте его теперь подул холодный ветер. Погребальный ветер, что вырывается из приоткрытого склепа и несёт на своих белых крыльях прогнившее дыхание смерти. Глаза мальчика широко раскрылись, потоки холодного пота заструились вниз по широкой спине, по лбу, слепя солью глаза, по рукам и ногам. Волосы встали дыбом (останься Вова в живых, то после похода в парикмахерскую он с удивлением бы обнаружил, что цветом новые волосы не уступали налитому в прозрачный стакан из пластиковой бутылки молоку.).
Из упаковки «Лейс» со вкусом сметаны и лука, элегантно перебирая всеми своими восьмью конечностями, выполз паук. И был он не просто гигантским. Великан среди других членистоногих, размером с маленькую чихуахуа, быть может немного меньше. В любом случае легче не становилось. Тёмно-коричневую спинку паука покрывала россыпь мелких крошек из-под чипсов, но они, видимо, совсем не беспокоили его. Лениво шевеля двух сантиметровыми клыками, он уставился на мальчика. Вова не видел его глаз, однако это не помешало ему почувствовать зло, сконцентрированное в невидимом взгляде твари. Сущее зло, не принадлежащее этому миру, ибо ни одна живая душа не могла вместить в себя его. Это взгляд принадлежал только одному – только дьяволу, что сквозь паучьи глаза смотрел на него как сквозь оконное стекло, отделяющее один мир – мир внутри комнатных стен – от другого. Это взгляд смерти – такой же пустой и такой же ледяной, будто зимняя ночь на поле вблизи спящей деревни, нарушаемая гулким завыванием метели высоко над головой.
Паук совершенно не двигался, и Вова тут же решил отодвинуться к стене, откуда затем сумел бы добраться до двери. Нужно лишь покинуть спальню и запереть дверь, чтобы огромное чудовище не смогло убежать. А уж отец с ним разберётся. Убьёт и даже не дрогнет. Ведь все взрослые таковы: сильны и храбры, когда дело касается подобных вещей. Достаточно вспомнить хотя бы тех крыс в амбаре или змей на маминых грядках: отец без страха ловил их голыми руками, сворачивал им шеи и бросал в жарко горящий огонь дворовой печи. То же самой он сделает и с пауком, верно? Поймает его, раздавит, выдернет каждую из этих длинных ног и – главное – избавит Вову от пробирающего насквозь взгляда.
Однако, прежде всего, ему нужно выйти из спальни. Эта проблема ребром встала пред ним, когда медленно поднимая ноги к кровати, дабы не вызвать у паука резкими движениями вспышку агрессии, тварь с восьмью ногами неожиданно повернулась в его сторону, словно не понимая, что мальчик пытается добиться своим поступком.
– Чёрт! – тихо выругался Вова, зажав между зубами кончик языка. Пот насквозь пропитал футболку и тёмные пятна на спине и под мышками расплывались всё сильнее и сильнее. Нежданно разразилась головная боль, от которой мир закрутился в медленном хороводе подобно карусели, набирающей всё большую скорость с начала запуска, а во рту возник горький привкус тошноты. Всё было просто: яд, впрыснутый в Вову во время укуса уже начал действовать. Он и послужил причиной его скоропостижной смерти (патологоанатомическая экспертиза безоговорочно подтвердила смерть в результате укуса паука, хотя никто из патологоанатомов не сумел определить вид убийцы и его настолько быстродействующего яда).
Вова всё равно не сдавался. Игнорируя ноющую боль в месте укуса, он ещё раз попытался закинуть ноги на кровать, но живот предательским образом мешал им достаточно согнуться.
– Ну же! – взмолился он, пыхтя. Проблема заключалась в том, что он не мог двинуться в сторону, боясь потревожить паука. А тот всё смотрел на него и будто смеялся, говоря: «Давай, давай! Пытайся! Мне нравится наблюдать за твоими ничтожными попытками спастись от меня. Пытайся! ПЫТАЙСЯ!»
И Вова пытался и, в конце концов, сумел добиться своего. Оказавшись полностью на кровати, мальчик спиной прижался к стене. «Почти получилось! Осталось немного!» – ликовал его разум, когда «пупырышки» рельефных обоев соприкоснулись с мокрой кожей. Но радость эта бесследно исчезла в тот момент, когда Вова попытался свесить ноги с другого конца кровати. «Хоровод» внутри головы заметно ускорил свой темп и вещи начали двоиться.
«Не смогу, – подумал он, смотря на входную дверь, а если быть точнее, то на одну из трёх её копий, и слёзы прыснули из глаз. – Встану и упаду. Точно упаду. Прямо на пол, к пауку…». Вове вдруг показалось, будто расстояние от края кровати до окрашенной в имитирующую серебро краску дверной ручки увеличилось вдвое. Нет – втрое! Разделяющие его полтора метра теперь выглядели как полтора километра. Непреодолимые полтора километра…
И тут краем глаза Вова увидел паука. Тот, перебирая ногами в последовательности, рождаемой чудовищное зрелище, взобрался на изголовье кровати. Затем развернулся и снова посмотрел в упор на мальчика.
– НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕ-Е-Е-Е-ЕТ! – завопил мальчик, обезумев от ужаса. Нечленораздельные слова превратились в сплошной визг, когда паук, задрав высоко вверх педипальпы и обнажив чёрные клыки, издал мерзкий звук – что-то среднее между смехом младенца и мяуканьем котёнка – и бросился на Вову. Он прыгнул прямо на его лицо, повалив на спину и вонзившись в пухлые щёки. Мальчик хотел сбросить чудовище с себя, но не сумел поднять и руки. Боль. Дикая боль ослепила его красной вспышкой, и последний остаток сил оставил тело. «Если ты и дальше не будешь слушаться нас, то, мой дорогой, еда в прямом смысле загонит тебя в могилу» – вспомнил Вова мамины слова, сказанные тем ноябрьским вечером, когда ссора между ними наконец-то улеглась. Вспомнил, когда клыки твари вырывали клочья его плоти, и кровь стекала по шеи прямо на мягкий плед, устилавший кровать. Вспомнил, когда отвратительная мягкость паучьих прикосновений сменилось чёрным беспамятством…
«Да, мамочка, ты была права. Прости меня и на этот раз… прости, пожалуйста…»
Вспомнил, когда смерть опустила косу…
Слаще искушения нету ничего.
Пикник «Искушение»
Село Михайловка, Усть-Калманский район
4 июня 2022 – 14 июля 2022
