Океания [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

Роман Воронов Океания

Канатоходец

Ложь с истиною поменять

Слепцу от убеждения —

Что золото за медь отдать

Слепому от рождения.

Ты крепко стоишь на ногах, читатель? Поставь ноги на ширину плеч. Устойчиво? Можешь стать еще шире или сесть и чем-нибудь пристегнуться к чему-нибудь. Так устойчивее? Нет, потому что ты – канатоходец. Сам проявленный мир – это энергетический канат, тонкая нить, а точнее, грань. Ты, обитатель этого мира, все время вынужден находиться на грани и балансировать на ней шестом собственного мировоззрения. Каждый новый шаг – это выбор мысли, слова, поступка, в конечном счете места, куда опустится твоя нога. Сделав шаг, ты вновь оказываешься на грани, но где эта грань теперь, куда качнулся канат последствий и кто сейчас твой зритель, затаивший дыхание и ждущий нового шага? И вот еще что: посмотри на свой шест, нет ли на его концах нитей, уходящих под купол цирка, – извини, хотел сказать Вселенной, – и не натягивает или ослабляет их кто-то?

Итак, оркестр сыграл туш, шпрехшталмейстер открыл рот объявить твой выход, ты на площадке под куполом мира, и вдаль уходит тонкий канат, твоя грань. Начинай…

Он знал, что упадет. Дело не во сне, где мамина любимая ваза раскололась на части, когда он взял ее в руки, и не в острой боли правого колена, и не в том, что клоун-акробат надрезал канат, о чем ему доверительно сообщил клоун-с-пуделями, который, по информации клоуна-акробата, в свою очередь испортил страховку, и даже не в его собственном жгучем желании покончить с этим, под «этим» имелось в виду все: и номер, и клоуны всех мастей, да и сама жизнь, напоминавшая цирк вселенского масштаба. Дело было в одном посетителе представления. Во время исполнения трюков Канатоходец никогда не смотрел в зал. Осветители по его просьбе в определенном месте вешали неяркий софит, и он, «прилипая» к нему взглядом, нагружал сознание работой по «удержанию» этого маяка, а сам номер «передавал в руки» подсознанию и памяти мышц. Когда софит оказывался в метре от глаз, номер был закончен и Канатоходец спускался в центр манежа на поклон.

Несколько недель назад, работая под куполом, он заметил странную вещь. Зрение, как всегда, удерживало софит, но появилось навязчивое желание взглянуть вниз. Тогда Канатоходец удержался на луче маяка и объяснил себе произошедшее усталостью. Через неделю все повторилось: туш, гаснет свет, виден маяк, первый шаг, второй и… вновь проявившееся чувство, но более сильное, требовательное. Он сработал плохо, волнение выдало его, и зал ответил свистом. Директор только приоткрыл дверь в гримерку, недовольно покачал головой и тут же захлопнул ее.

В сердце Канатоходца поселился страх. Всю неделю до следующего шоу на репетициях он делал прогоны чисто, с полной концентрацией внимания на софите, но страх не покидал его. Он ждал воскресенья и при этом пугался неизвестности, руки, ранее с легкостью удерживавшие шест, стали цепляться за него, как за соломинку, а к страховке за спиной трюкач попросил добавить сетку над манежем. Номер грозил потерей остроты, а значит, интереса и кассы.

Его выход стоял последним в представлении, когда в финале он спускался вниз, вместе с ним на поклон выходила вся труппа. От его номера зависело впечатление публики обо всем шоу целиком. На третий раз, перед первым шагом в «пустоту», Канатоходец бросил взгляд в темный сектор, где, как ему казалось, находился источник его тревоги, и сразу же встретился с глазами, смотрящими прямо на него. Лицо человека было скрыто темнотой зала. Через мгновение Канатоходец вернулся к софиту и шагнул на канат, но память о глазах в зале не давала сознанию передать тело в управление подсознанию, и номер он закончил тяжело, не поймав куража, мокрый от напряжения и страха.

– Что с тобой? – был первый вопрос Директора, влетевшего в гримерную комнату после выступления. – Ты не на канате, ты не в номере, ты не в себе. Такое впечатление, что ты вообще на другой планете. Где ты?

Канатоходец молчал.

– Вот что, дружок, – продолжил Директор, – даю тебе неделю, не справишься с нервами, или что там, черт возьми, еще с тобой, – сниму номер.

Дверь грохнула так, что лампа под потолком удивленно заморгала и от собственного удивления погасла. Гримерная погрузилась в темноту…

Канатоходец с детства слышал голоса – два голоса. Один принадлежал Богу, другой – Лукавому. Он не знал, откуда он это знал, но знал он это совершенно точно. Делая самый первый шаг в своей жизни, сразу за материнским «Смелее, малыш», он услышал: «Смелее, исследователь, смелее в Мой Мир, дарую его тебе целиком». Это был голос Бога. Сменил его Лукавый: «Смелее, трус, в мир дарованных испытаний, целиком возложенных на твои “могучие” плечи».

Эти два голоса сопровождали его везде, он прекрасно различал их и в шуме игры, и в тишине одиночества, и в радости от полученного, и в горести от потерянного. Бог не поучал, не просил, не требовал. Бог задавал вопросы, предоставляя возможность ответить на них самому себе. Лукавый был напорист, настырен, ядовит и требователен. Лукавый настаивал, а не спрашивал и отвечал сам.

Бог вопрошал: «Что подсказывает тебе сердце?»

Лукавый нашептывал: «Ты же разумный человек».

Канатоходец жил меж этих голосов, грань, на которую он опирался то одной, то другой ногой, проходила всегда посередине. Он балансировал равноудаленно от обоих источников. Что-то мешало подойти к Богу, и это же не пускало к Лукавому. Все остальные голоса, наполнявшие мир, не имели значения. Слова родителей, учителей, друзей, врагов были пусты и по смыслу, и по звучанию.

Канатоходец вырос настоящим Канатоходцем, баланс между Богом и Лукавым сотворил ему сбалансированное существование, его шест. Спроси о нем тех, кто знал его, и они сказали бы: ни хороший, ни плохой, ни черный, ни белый, никакой, бесцветный, незаметный, ровный. В жизненных ситуациях он оказывался там, где не мог очутиться обычный человек – на нейтральной полосе, в бездействии действия и в действии бездействия. Канат был его стихией, тело было его точкой равновесия, идеальной серединой. И вот возник раздражитель, третий среди привычных двух, безмолвный и беззвучный голос – глаза посетителя зрительного зала. Мир Канатоходца изменился. Без его воли и желания он, не принадлежавший ни Богу, ни Лукавому, ставил перед трюкачом выбор чего-то третьего.

Делавший «первый шаг» сотни раз боялся сделать новый «первый». Кто ты, незнакомец, натянувший еще один канат?

Неделя прошла в бессонных ночах между идеальным исполнением номера на репетициях. Дни были обычной точкой равновесия, привычной и удобной, ночи же несли истязание для разума, раздвоение и разбалансировку. Вот Бог, вот Лукавый, вот узкий путь между ними, так было много лет. Теперь путь расходился змеиным языком, а такие трюки Канатоходцу были неведомы и казались невыполнимыми.

Перед очередным выступлением появилась знакомая дрожь в коленях, заныло сердце, захотелось бежать вниз, в гримерную, нет, на улицу, на воздух, подальше от шатра, от людей, среди которых затаились страшные глаза. Он стал искать их, едва барабанщик дал дробь. Глаза были на месте, но не испугали, а притянули к себе, и Канатоходец почувствовал установившуюся связь, новый, невидимый никому трос протянулся от него в зал. Он моргнул, барабанщик повторил дробь, и шаг был сделан. Номер прошел великолепно, публика пребывала в восторге, как и Директор, обнявший триумфатора со словами: «Молодец, сынок, смелее, смелее!» Вечером труппа устроила небольшой банкет. Среди всеобщего приподнятого настроения он был задумчив и тих, впрочем, как и обычно. Никто не заметил нового состояния Канатоходца, оно повторяло прежнее его отношение к жизни: ровное, спокойное, нейтральное, укладывающееся в его амплуа.

Если бы они могли знать, что сегодняшний проход сделан не им: ни его сознанием, ни подсознанием, ни телом, а связью с глазами в зале… Эта нить держала, вертела, выполняла прыжки и шпагаты, он спокойно мог снять все страховки и выбросить шест, он мог делать на канате все что угодно и ни за что не упал бы. Он стал тем, кто был внизу, в темноте, кто точно не был ни Богом, ни Лукавым, но имел полную власть над Канатоходцем.

Следующие два выступления он трижды выходил на бис, введя в свой номер сложнейшие акробатические элементы без предварительных тренировок. В труппе начали недоверчиво коситься на новую звезду, а сама звезда – осознавать зависимость от новой связи.

Беспокойство Канатоходца усиливалось на фоне трюковых изысков на канате и, как следствие, растущих кассовых сборов. Во время очередного шоу он точно определил место, с которого на него смотрели и управляли им пугающие глаза. Уже ночью, когда все обитатели балагана успокоились – кто от позднего пиршества, кто от уборки клеток, зала и манежа – и уснули, Канатоходец отыскал нужное кресло – четвертый ряд, двенадцатое место – ничего особенного.

Утром он отправился в кассу. Кассиром работала полная добродушная женщина, чем-то напоминавшая гиппопотама Гипу, любимца публики младшего возраста. Женщина работала в балагане лет двадцать, и все звали ее просто Касса.

– Касса, у меня к тебе немного странный вопрос, – с ходу начал Канатоходец.

Касса невозмутимо подняла глаза, как поднимает глаза Гипу на дрессировщика, вошедшего в его вольер без еды, и сказала:

– Дорогой мой, я слышала за свою жизнь столько странных вопросов, что еще один, немного странный, не повредит моему пищеварению.

– Мне кажется, что несколько представлений подряд я вижу одного и того же человека на одном и том же месте. Может, ты вспомнишь его?

– О каком месте речь? – спокойно спросила Касса.

– Четвертый ряд, двенадцатое место. Не знаешь, кто покупает его? – надежда затрепетала в голосе Канатоходца. Касса расплылась в улыбке и проворковала:

– Издеваешься, да?

Канатоходец, замотав головой, произнес:

– Извини, я подумал, вдруг ты…

Касса вылезла всем своим пухлым лицом из окошка и весело проговорила:

– Я смотрела все твои последние выступления. Это шедевры, дорогуша, но я не помню, чтобы ты падал и ударялся головой, или ее вскружил успех? Ведь ты сам выкупил абонемент на это место на семь представлений. Ближайшее воскресение последнее, будешь продлять?

Канатоходец шел в гримерку на ватных ногах. Он купил это место, но для кого? Кто приходил на каждое шоу и что ему нужно? Где мы познакомились? Для чего все это? Вопросы заполнили голову трюкача, сознание не успевало разгонять этот туман, вопросы множились при полном отсутствии ответов. По привычке он передал функцию перемещения своего тела в пространстве подсознанию и, двигаясь в таком полузомбированном виде, подобно судну в густом тумане, налетел на – нет, не айсберг – на Распорядителя зала.

– Здравствуйте, дружище, – бодро проговорил тот. – Выглядите потрепанным. Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

– Да, Распорядитель, – очнулся от удара об айсберг капитан судна. – Место двенадцать, ряд четвертый, пойдемте покажу. Кто сидит на нем?

– Не надо показывать, дружище, – с удивлением сказал Распорядитель. – Вы же прекрасно знаете владельца этого места, – и он вынул из кармана небольшого размера зеркало.

Канатоходец смотрел на него как на умалишенного, впрочем, получая такой же взгляд от собеседника в ответ.

– Вы, право, не больны ли, друг мой? – спросил распорядитель, внимательно вглядываясь в Канатоходца. – Это же ваше зеркало, вы сами вручили его мне и просили класть перед шоу на четвертый ряд, двенадцатое место, а после забирать его. Я проделал это уже шесть раз. Если оно понадобилось вам и мои услуги больше не нужны, так и скажите, чего ради устраивать комедию?

Канатоходец молчал. Айсберг, на который налетело судно, оказался миражом, а пробоина – настоящей. Судно стремительно погружалось в пучину. «Всем покинуть корабль», – раздалась команда, и он очнулся:

– Нет, нет, выполните мою просьбу еще раз.

Распорядитель зала утвердительно кивнул, опустил зеркало в карман и раздраженной походкой проследовал прежним курсом.

«Итак, – рассуждал Канатоходец, – я покупаю место для зеркала и во время выступления смотрю не на софит, а в него, вижу собственный отраженный взгляд, и все это происходит без моего участия, потому что я узнаю об этом от других людей. Я сумасшедший». Эта мысль, точнее, последняя сентенция, несколько успокоила его, и Канатоходец, напевая бравурный марш, отправился в гримерную комнату по идеальной прямой, будто начерченной на плитках коридора.

Он знал, что упадет, потому что решил сойти с основного каната на новый путь. К такому решению Канатоходец пришел после вскрывшихся обстоятельств его необъяснимого для самого себя поведения.

– Господи, что скажешь Ты?

– Не исследователем ли ты пришел в мой мир? – традиционно вопросом на вопрос прозвучал голос Бога.

– Шагнешь в пропасть и исследуешь закон всемирного тяготения, а также закон сохранения энергии при контакте с манежем! – прохохотал Лукавый, так же традиционно.

Стоя на площадке под куполом балагана, Канатоходец уже не смотрел ни вниз, на «глаза», ни на канат, уходящий бесконечной струной в сторону софита. Все эти атрибуты не имели значения. Решение было принято, барабанщик последний раз коснулся палочкой натянутой кожи, и Канатоходец сделал шаг… мимо каната. Зал охнул. Трюкач не упал, не повис на страховке – он исчез, только что был – и вдруг его не стало.

– Вон он, – прозвучал одинокий голос, все посмотрели на протянутую руку из зала и увидели Канатоходца на другой площадке. Шагнув с одной, он очутился на другой, минуя сам канат. Тишину разорвал восторженный рев публики. Зрители неистовствовали так, что шатровые растяжки ходили ходуном. Распорядитель зала, опасаясь за устойчивость конструкции, выскочил на улицу и замер, широко разинув рот. Город, в центре которого стоял балаган, исчез вместе с домами, улицами фонарными столбами, бездомными собаками и сонными жителями. Вокруг, сколько хватало глаз, расстилалась идеально ровная и гладкая поверхность, без ям, холмов неровностей почвы, без растений и деревьев. Земля, если так можно назвать то, что было под ногами, напоминала шоколадную глазурь, аккуратно разлитую поверх пирога. В ночном небе, над головой ошарашенного Распорядителя, висели две бледно-голубые луны.

Настоящая любовь

Мне в дальних странствиях искать покой,

Вам – упокоиться в объятьях страстных,

Но, наклонившись ивой над рекой,

В час одиночества полночный быть несчастной.

1

Скрип уключин навсегда остался в Ее памяти. День был ветреный, бот, который отнял Его у Нее, подпрыгивал на волнах, как молодой сайгак, и Он был вынужден сесть на скамейку, укрывшись от брызг плащом. Толком разглядеть Его в эти последние мгновения прощания возможности не было. Они расстались как-то скомкано, суетливо, возможно, из-за большого количества провожающих, в общем, не так, как хотелось им обоим.

Фрегат «Успешный» еще несколько часов боролся со встречным ветром и наконец, одержав победу, исчез за горизонтом. Она знала тем внутренним женским чутьем, так раздражающим порой мужчин, что «Успешный» не вернется сам и не вернет ей Его. Внутри была абсолютная пустота, ей казалось, что, кроме кожи, продрогшей на ветру, ничего больше нет. Сердце молчало, кровь перестала бежать по венам и просто испарилась, соленый же воздух, влетавший через ноздри, не находил внутри того, что составляет привычную биологическую суть человека. Пустота стала ее наполнением. Она не помнила, как оказалась дома, в своей постели, просто портовый шум исчез, и тишина, спутница пустоты, вытекла из нее наружу, заполнив собой комнату. Очертания стен и мебели поплыли в ее сознании, уши заложило беззвучной патокой, она прислушалась к себе: сердце продолжало хранить молчание, и только оттаявшая под пледом кожа ослабила свою хватку. Она глубоко выдохнула и закрыла глаза.

2

«Успешный» шел под всеми парусами. Стройный, подтянутый, шестнадцатипушечный красавец, услада глаз мариниста, летел над волнами, на зависть врагам.

Он стоял на полубаке и смотрел, как бушприт пытается проткнуть заходящее солнце. Через четверть часа его проглотит море, и полная чернота заберется под камзол, цепкими пальцами вопьется в кожу и разорвет грудную клетку, чтобы наполнить собой ноющее от тоски сердце. А ведь солнце – это все, что напоминало ему о Ней, не будет солнца – не станет и Ее. Он застонал и сполз на палубу, прислонившись к фок-мачте. Баковый с удивлением посмотрел на странного пассажира, но, сделав скидку на морскую болезнь, вернулся к работе впередсмотрящего. Ровное дыхание океана успокаивало, но, ныряя навстречу волне, солнечные лучи на палубе становились каждый раз короче и короче, отползая от бизань-мачты к грот-мачте, еще ближе, вот они коснулись его ботфортов, еще один взлет носа, затем нырок – и темнота вошла в мир. На фрегате зажгли сигнальные фонари, вахтенный бросил взгляд на бедолагу, тот уже не сидел, привалившись к мачте, а лежал на палубе, уткнувшись головой в моток пеньки. «Не откинулся бы, – подумал моряк. – Ладно, доложу боцману после вахты».

3

Она сверху посмотрела на себя, свернувшуюся клубочком под одеялом. Такая вдруг маленькая, несчастная, но в общем симпатичная женщина. «Подожди меня, я мигом», – сказала Она себе и представила Его образ: белая рубаха с кружевным воротом, зеленый камзол, ботфорты… нет, не то. Его рассудительность, логика поступков, ум, устойчивый и упрямый, доказывающий Его правоту всем и вся, вот что создавало «Его» в ее сознании. С ним было спокойно, но не свободно, ну и пусть, внутренне она приветствовала такие отношения, и Он подходил ей идеально. Визуализация была закончена, и ее душа мгновенно притянулась к Нему…

Ночь, скрип такелажа, плохо поставленный стаксель хлопает на ветру, а вот и Он, лежит возле мачты, прямо на палубе, такой родной, любимый, наверное, спит. Ее душа рванулась к Нему, но… Его души с ним нет, Он обездушен, здесь только тело, и оно бездыханно.

«Ну, конечно, он полетел навстречу мне, мы разминулись, Господи, он же такой умный и сообразил раньше меня, что делать».

Она представила себя как в обычном зеркале, и легкое белое облачко, висевшее над телом человека на палубе, растворилось. Через секунду к нему подошли двое, это были баковый матрос и боцман. Они осмотрели тело, и боцман заключил: «Преставился, бедняга, упокой Господь его душу. Надо доложить капитану».

4

Едва прислонившись к пеньковой бухте, Он сразу же узрел в сознании своем Ее образ: тело маленькой стройной женщины, затянутое в корсет, чувственные губы, глаза, от которых кружилась голова. Он любил Ее всю, какая Она есть, но более всего Ее плоть, и именно эти очертания наиболее отчетливо проявились сейчас. Тяга к Ней была столь велика, что Он без сожаления взглянул на себя, распростертого на палубных досках, и всей душой, а именно Ей Он был сейчас, рванулся к берегу, на котором оставил любимую… Вот их дом, в лунном свете увитые плющом стены, распахнутое настежь окно спальни. Он, как обезумевшая птица, влетел в комнату – на кровати под одеялом, поджав под себя ноги, лежит Его единственная. Сон Ее столь спокоен, что не слышно дыхания. Душа Его касается губ той, что всегда была для Него родной душой, но Она бездушна, под одеялом только тело.

«Она, как и я, не выдержала разлуки и отправилась ко мне, мы разминулись. Я догоню Ее».

Ночной сторож с удивлением обернулся на стук форточки в доме напротив, на улице ни ветерка, и чего людям не спится?

5

Взмывая над «Успешным», Она, обернувшись, бросила взгляд на кормовой фонарь, яркой звездой отражавшийся на черном зеркале океана, и… тут же уперлась во что-то «мягкое», если подобный термин применим к тонкому плану.

«Что это?» – подумала Она.

– Это я, твой ангел, – получила ответ Ее душа. – Ты в моих объятиях.

– Отчего удерживаешь меня? Я спешу, спешу к Нему, Он ждет меня дома, не держи меня.

– Неверны намерения твои, дорогая моя, я не держу тебя, но, полагая себе встречу с Ним в том виде, как ты представляешь ее себе сейчас, вы не встретитесь никогда.

– Что ты говоришь? Я вижу то, что люблю.

– Тебя ждут мытарства души, пока не прозреешь, – ответил ангел, и ощущение «мягкости» пропало.

– Только время потеряла, – сказала сама себе Ее душа и пустилась к своему телу…

В доме было пусто, ставни на окнах и двери заперты, мебель накрыта кофрами.

«Странно, – подумала душа, – и для чего такие сложности?» Она вновь прислушалась к себе – Ее тянуло прочь от дома. Отдавшись этому чувству, Она поднялась над крышами и развернулась в сторону церкви.

Отпевание уже закончилось, тело новопреставленной без гроба, по причине отсутствия родственников или иных пожелавших оплатить расходы, понесли к могиле. Она успела к первым комьям земли, сбрасываемой могильщиком на завернутое в саван тело.

– Любимый, – позвала Она. Тишина, его здесь нет.

«Что же делать? Что же мне теперь делать?» Ее душа металась меж могильных камней и крестов, и наконец, пролетая мимо каменного надгробия какого-то умелого моряка, Она решила: «Назад, к нему, на “Успешный”».

Предупреждение ангела о мытарствах становилось угрожающе ясным.

6

Спустя мгновение Он оказался на фрегате, точнее, под килем оного, мимо которого вглубь океана достаточно быстро опускалось его тело в зеленом камзоле, в белой рубахе с вышитым воротом и ботфортами, к которым было привязано пушечное ядро.

– Любовь моя, – обратился он то ли к мертвецу, то ли к чернеющей внизу глубине. Ответа не последовало, но нечто «мягкое», прикоснувшись к нему, потянуло его в противоположную от тела сторону, наверх, к восходящему над океаном солнцу.

– Это ты, любимая?

– Это я, твой ангел, – последовал ответ от «мягкого».

– Я умер?

– Твое тело, не ты.

– Я искал Ее. – Душе Его хотелось плакать.

– Я знаю, я был рядом. Вы ходите по кругу друг за другом и не встретитесь никогда.

– По кругу? Но я могу подождать Ее.

– Это круг мытарств душ, чтобы разорвать его, нужно намерение о встрече душ, нужна настоящая любовь.

– Но я любил Ее, очень сильно.

– Может, ты любил не Ее, а только часть? Если не ответишь себе сам, из круга не выйдешь.

«Мягкость» исчезла, в парусах «Успешного» заиграло солнце, пробили склянки.

7

– Мы словно ходим по кругу и не можем угадать место встречи. Как сказал ангел? Полагаю себе встречу неправильно. Кстати, ангел, ты здесь? – спросила Она.

– Я всегда рядом, – был ответ, и ощущение «мягкости» вернулось.

– Если я буду ждать Его возле своего тела, Он придет?

– Нет, Он так же не тронется от своего, но как только ты отправишься к нему, Он сделает то же самое в твою сторону.

– Отчего так?

– Ваша связь линейна, она физическая, но не духовная. Ты любишь Его разум, Он – твое тело. Это жесткая связь, несгибаемый диаметр, в круге мытарств вы в любой момент времени находитесь на противоположных концах, встречного движения не будет.

– Получается, я не любила Его, а Он – меня?

– Вы любили друг друга как люди, а не как души. Если ты точно можешь сказать себе, за что любишь, значит, это не любовь.

– Как же так? И что значит – настоящая любовь?

– Значит, что когда ты представляешь себе другого, то видишь только Свет. Ни один из вас не видит в другом Света, поэтому вы оба во тьме.

«Мягкость» ангела в этот момент стала еще и «теплой».

– Что же теперь будет с нами?

– Ты можешь быть в любом месте земли три дня, затем предстанешь перед Богом. С ним будет так же.

– Мы не встретимся больше вообще?

– Это известно только Богу. Если желаешь этой встречи, проси – и услышана будешь. Эти три дня я рядом.

«Теплота» и «мягкость» растворились в холодном моросящем дожде, накрывшем кладбище и старенькую церковь с полуразрушенным шпилем. Могильщик постучал лопатой по свежему холмику, соскреб грязь с сапог и поплелся к своей конуре, но на полпути, завидев в траве незабудку, остановился, сорвал цветок и вернулся к могиле. Она смотрела на старика с высоты в десять футов с неожиданной благодарностью, забытое чувство вдруг проснулось внутри, и Она заметила через грязную, штопанную-перештопанную одежду могильщика в области сердца свечение.

8

Он уселся на нок-рею. Восход, океанический простор, потрясающий вид.

– Знаковое место, – произнес расположившийся по соседству «мягкий».

– Ты о рее или об океане? – поинтересовался Он.

– Я об этом, – и ангел ткнул Его в центр того, что Он, вернее, его душа, представлял собой сейчас.

– А что там?

– Искра Божья, именно она находит в другом такую же искру, и тогда возникает настоящая любовь.

– Намекаешь на то, что я не разглядел ее в Ней?

– Ага, тело помешало, смотреть надо было внутрь, но не Ее, а себя. Только найдя искру в себе, разглядишь искру в другом.

– Как думаешь, может, слетать домой, вдруг Она вернулась и ждет? – с надеждой спросил Он.

– Нет, не вернулась, да и тронешься отсюда – Она тут же окажется здесь, ваша связь такова.

– Ты уверен?

– Я знаю.

– Как мне поступить теперь?

– Посидим здесь, через пару дней «Успешный» выйдет в тумане на двух «французов», знатная будет потасовка. Посмотрим.

– И что?

– Они сожгут «Успешный», хотя и он неплохо потреплет их.

– А это откуда знаешь?

– Посмотрел в сферах времени.

– Ну а мне-то что с того? Я хочу увидеться с Ней.

– На третий день предстанешь пред Господом, до этого момента делай что душа велит, можешь отправиться в пустыню, посидишь на песке, погоняешь ящериц.

– Пред Господом, значит, смогу просить Его о встрече с Ней?

«Мягкий» пожал крылатыми плечами.

– Она не будет иметь того вида, который дорог тебе, это была иллюзия. Если вы и встретитесь, то не узнаете друг друга, ибо оба будете выглядеть как сгустки света, практически одинаковые. Зажги вы в себе любовь при жизни, на Земле, точно узнали бы себя на Небе.

– Мне грустно, – сказал Он.

– Твоя грусть – капелька в океанической волне, которую нос «Успешного» отделил от соседней. Ей кажется, что они расстались навсегда, но она не понимает, что они есть Океан, единое и неделимое сообщество душ.

– Это так сложно.

– Нет, это просто. – «Мягкий» «потеплел» и продолжил: – Взгляни вниз, на боцмана, он готовит свой линек, чтобы облагодетельствовать спину юнги, того самого, что плохо закрепил стаксель. Смотри на его грудь, влево, на татуировку русалки, смотри не на ее хвост, а внутрь хвоста.

Он, свесившись с нок-реи, уперся взглядом туда, куда указывал ангел, и увидел, как боцман, подняв руку для замаха, раздвинул чешуйки на хвосте русалки, и там, внутри, обнажившаяся его суть озарилась свечением.

Благоразумный и безумный

Представши пред очей Его,

Держись за словеса того,

Кто третьим в райские врата

Вошел, восславивши Христа.

1

Дорогой Читатель, ты, впрочем, так же, как и я, триедин, с чем нас обоих и поздравляю, но перед тем как бежать за шампанским, посмотрим внимательно на эту троицу.

– А что смотреть-то? – скажешь ты, стоя в дверях уже одетый. – Отец, Сын и Дух Святой, все понятно, особенно про Духа Святого, лучше пока порежь апельсинчиков.

– Подожди минутку, троица в нас совсем другая: Христос, Дисмас и Гестас.

– Ну ты загнул, где же я разбойник? По ночам сплю, не шатаюсь, нож у меня только кухонный, да я и драться то не умею, кстати, и за тобой зверских наклонностей не замечено, хорошо хоть Иисуса упомянул.

– Иисус в тебе, как и во мне, не от тебя самого, а от Создателя. Ничего такого в своих жизнях ты не сделал, чтобы взрастить в себе Бога, эта искра заложена в тебе – извини, в нас.

– Значит, по-твоему, во мне, как в обычном человеке, «живет» только разбойник, а точнее, целых два?

– Точно, именно два.

– Объясни.

– Ты грешен, я грешен, мы все, люди, пребываем во грехе, не по сути, но по обучению, из-за несовершенства. Вины нет, есть выбор, и на этой развилке всякий раз стоят три креста, а на них – два разбойника и Иисус.

– Ясно, дальше по Библии, благоразумный отправляется в рай, безумный – в ад, надо сделать нужный выбор. Все, я побежал, а то магазин закроется.

Дверь хлопнула, и по лестнице простучали торопливые шаги.

2

Не спешил бы Человек с суждениями о ближних и не был бы столь же скор с оправданием себя, но торопился бы возлюбить ближнего – так и не пришлось бы оправдываться.

Тот первородный грех, что Человек понес на себе, как крест, от Адама, требует расщепления, ибо как через расщепление атома идет выделение энергии, так и через расщепление Греха пойдет проявление Любви Истинной. Но иметь в виду надобно, что освобожденная энергия способна разрушать, а не только созидать, ведь двойственна ее натура в дуальном мире.

Не оттого ж разбойник, которого прозвали Благоразумным, возведен Христом был в Рай, указуя этим миру о расщеплении ядра во благо, и не подобен ли реакции ядерного разрушения тот, что разбойное естество свое усилил, насмехаясь над Сыном Божьим?

«И последние станут первыми» – не говорится ли о том, что оступившийся имеет точку опоры, от которой может подняться, и не есть ли это благо для него? Не упади, а оставайся в обычном положении, сможешь ли толкнуться и подпрыгнуть выше? Так, может, заложен в Плане Создателя грех как потенциал для вознесения? Христос, неся в себе Любовь и сам являясь Любовью, заповедей не нарушал от естества своего и ходил по водам, когда мы, человеки, во грехе пребывающие, опускаемся под воду, не для того ли, чтобы подняться омовенными?

Христос знал о расщеплении греха, Он знал, что оно предшествует вознесению, и Он знал – взойдет на крест меж пороков мира. Да, он все знал.

Величие и Непостижимость Плана Создателя в том, что всякий шаг Сына Его на земле имел сакральный смысл. Каждый вдох Его очищал поле земли, каждый жест Его рождал гармонию тонких планов, каждое Слово Его наполняло лоно земное Любовью, ибо оно было свободно от деяний человеков, забирающих, как забирал Адам, и не умеющих давать, как не умел Адам…

Что-то запропастился мой Читатель.

3

– Гестас, а ты слышал об Иисусе из Назарета? Говорят, он слепых делает зрячими, обездвиженные встают на ноги, а еще он оживил мертвеца, и все только Словом.

– Сказки. Люди врут, причем всегда, даже когда душишь и жизнь уходит из тела – все равно не скажут, где кошель.

– А я верю, Гестас, что Иисус есть и Слово такое у него есть. Вот бы взглянуть разок на него и послушать.

– Не мешай мне отдыхать, Дисмас, от твоей болтовни урчит в животе. и чешутся руки. – Гестас угрожающе посмотрел на товарища.

Дисмас участливо протянул два засохших финика.

– Держи, перестанет урчать, а ладони почеши о бороду, заодно очистишь и то, и другое.

– Ты дурак от рождения, Дисмас, поэтому я не стану чесать ладони о твою шею. Ложись спать, разбудишь меня в полночь, Мордохей повезет свои ковры в Иерусалим рано утром, нам нужно будет подготовиться. Еще раз скажи, какой сигнал?

– Два крика ночной птицы, если Мордохей один, и три – если с охраной. Он такой жадный, Гестас, что, думаю, не захочет платить солдатам.

– Вот и увидим, – буркнул сквозь сон Гестас и тут же захрапел. Дисмасу не спалось, камни под спиной успели остыть и неприятно кололи через тонкую накидку, дневная жара, раскалившая землю, теперь туманом висела над ней, не давая свежему воздуху проникать в ущелье, где расположились в ожидании своей добычи два разбойника. В их паре Гестас всегда выполнял самую грязную работу: он мучил и пытал жертв, если они упирались, и мог убить, не моргнув глазом. При этом он обладал железными нервами и всегда засыпал первым, да и спал безмятежно, как младенец. Казалось, тяжкие грехи, неоднократно совершенные этой душой, абсолютно ее не коробили.

Дисмас, напротив, сопереживал жертвам, отчего не спал ночами и мучился изжогой и сильными головными болями. Вот и сейчас разбойник обрел покой, проворочавшись полночи. Во сне он увидел рыбу. Рыба была очень большой, она висела, но не в воде, а в воздухе, прямо перед глазами Дисмаса, и пристально смотрела на него. Когда он протянул руку дотронуться до нее, рыба открыла рот и Дисмас услышал:

– Если рыба сама хочет увидеть рыбака, она заходит в тенета.

После чего, шевельнув хвостом, рыба исчезла, а Дисмас открыл глаза. Был предрассветный час. Он разбудил Гестаса, тот проснулся так же, как и заснул, мгновенно. Бросив взгляд на восток, он вынул из-за пояса два длинных кривых ножа, по размерам не уступавших римским мечам, осмотрел их и, повернувшись к товарищу, сказал:

– Проверь свою пращу и подготовь пару камней потяжелее. Сигнал, еще раз?

Дисмас заученно проговорил:

– Два крика – начинаем, три – отбой.

– Все, – удовлетворился Гестас. – Ты здесь, я спускаюсь в засаду. Как только торговец войдет в ущелье, жду сигнал и тебя – с его спины.

Он криво улыбнулся, засунул в огромный рот сухой финик, второй кинул напарнику и юркнул вниз.

Солнце поднялось над ущельем достаточно высоко, а над дорогой ни клубов пыли, ни испуганной птицы. Торговца не было. Дисмас думал, ночная рыба не шла из головы. Зайди в тенета, зайди в тенета сам, если хочешь увидеть рыбака. Что она имела в виду?

И вот вдалеке послышался шум, голоса, скрип повозок. Из-за поворота появился караван, Мордохей вез на базар три повозки, доверху наполненные коврами. Сам он восседал на первой, еще двое возниц – за ним. «С этими мы справимся, – решил разбойник и… за последней повозкой следовали четыре римских легионера в полной боевой амуниции. Все, конец делу. Пальцы потянулись ко рту дать отбой, и в этот момент повозки остановились у входа в ущелье, рядом с наблюдателем. Мордохей, кряхтя, свалил грузное тело с повозки и, задрав халат, пристроился у придорожного кустарника. Остальные последовали его примеру.

– И что, этот Иисус, Царь Иудеев, уже предстал перед Понтием? – со вздохом облегчения сказал торговец, обращаясь к солдатам.

– Суд завтра, – коротко ответил старший.

– Да покарает же его власть Императора за дерзкие речи и самозванство, – подобострастно произнес Мордохей и, запахнув халат, вернулся к повозке.

«Иисуса завтра будут судить, – пронеслось в голове Дисмаса. – Хочешь видеть рыбака – иди в тенета».

Караван вошел в ущелье, Дисмас дважды крикнул птицей и, не давая опомниться легионерам, с воплем бросился на них с голыми руками.

4

Разбудил меня стук в дверь, больше напоминавший схождение лавины в горах. Я сорвался с места и рванулся к двери.

– Битый час колочу, – недовольно выговорил мне Читатель, – а вы, дорогой Писатель, похоже, заснули и про апельсины, видимо, запамятовали.

Я потирал лоб, пытаясь вспомнить сон – душное ущелье, римские солдаты, разбойники, ковры, в общем, всякая чушь.

– Будут тебе апельсины, проходи, сейчас нарежу, да вот только, брат, хотел рассказать тебе что-то важное, а что – забыл.

Читатель усмехнулся, похлопал сначала меня по плечу, затем бутылку и успокаивающим тоном заметил:

– Вспомнишь – расскажешь. Лучше послушай: я вот, пока в магазин бегал, стал твоим коллегой – Поэтом – стихи написал:

Предательством своих пленен,

Наместником чужим казнен,

И сам Христос мя ввергнул в ад.

Не ты ли в этом виноват?

Он гордо посмотрел на меня и спросил:

– Не знаешь, о чем это?

– Не знаю, – ответил я и пошел чистить апельсины.

Думаете, ангелам легко? Или Семь ангельских забот

Мне выпала большая честь —

На темном небе звезды счесть.

Но по ночам я сплю всегда,

А днем видна одна звезда.

Я – ангел. Если не верите, посмотрите на меня: светящийся лик, большие голубые глаза, очаровательная улыбка и легкое, невесомое тело. Крылья также имеются. Спросите, как увидеть меня? Например, покинув физическое тело. Удобнее всего во сне, хотя можно и наяву, только не вздумайте находиться в этот момент за рулем автомобиля или возле банкомата с введенным кодом, и уж точно не применяйте для этого какой-либо акт самоуничтожения с помощью яда, веревки или керосина – самоубийца не увидит ангела, у него будут иные соседи.

Итак, вы не за рулем и не у банкомата, и вы настроились на ангельские сферы. Закрывайте глаза, делайте глубокий вдох… вот и я, прямо перед вами, можете потрогать перья на крыльях и послушать меня. Я расскажу вам об ангельских заботах.

Первая забота ангела – его хранимый, как правило, тот, кто был ангелом-хранителем теперешнего своего ангела в земной жизни. Мой подопечный, к слову, на месте не сидит, каждую секунду держи ухо востро, а глаз – на его ауре – пускается во все тяжкие с безрассудством новобранца. У меня к вечеру крылья свинцовые и руки в мозолях, а при этом еще шесть забот.

Вторая – это служба в ангельском воинстве. Призывают ежедневно, и если нет битвы добра со злом, то Михаил проводит учения. Он нахватался этого у Суворова, когда был его Хранителем, вот и гоняет свои крылатые войска, поддерживая тонус и дух. А ты, ангел-воин, создавая сознанием светящийся щит от нападения условного демона, не забывай о земной голограмме, которая в этот момент полезла на дерево спасать кошку, а радикулит и гнилой сучок под ногой ей нипочем. Но вот условная атака условного зла отражена при треснувшем сучке, но я успеваю подвинуть муравейник в нужную точку, и кошка, вопящая от страха и возмущения, спасена ценой искусанной спины. Теперь можно ангелу и вздохнуть?

Нет, потому что имеется третья забота, и это осознание собственной земной жизни, той, в которой вот этот искусанный спасатель кошек работал на моем месте. Это нелегкий труд, доложу я вам. Все ваши пороки ведут себя как блохи на теле у спасенной кошки. Во-первых, они видны на светлом теле ангела, как черные точки, и прикрыть их нечем. Во-вторых, они «кусаются», напоминая о себе, и здесь вы не можете почесаться – тело света не чешется, просто вы ежесекундно понимаете, что требуется соскрести с себя в следующий ваш земной раз, но знаете, что позабудете обо всем при рождении, – это ужасный зуд.

И отдельно остановлюсь на грехах. Каждый из них утяжеляет ваш «невесомый» вес, нет, вы не испытываете нагрузок и даже не ощущаете земного притяжения, находясь в его поле. Речь о низких энергиях греха, которые понижают ангельский потенциал. Набейте карманы камнями, возьмите в руки чугунный казан и погоняйтесь за бабочками. Тяжко? А ведь параллельно во времени вы отбиваетесь от сил Зла и двигаете муравейник. Совсем тяжело? Но подождите, есть четвертая ангельская забота.

Ангелы чистят тонкие планы, да-да, на Небе, как и на Земле, требуется уборка окружающего пространства. Смеетесь, представили себе ангела с ангельской метлой? Ну, мы тоже следим за прогрессом и пользуемся, нет, не пылесосами, а молитвами, по принципу работы они схожи. Мы читаем специальные молитвы очищения, если перевести на человеческий язык, то звучат они примерно так: «Мать, приютившая и накормившая, прости неразумных, пачкающих одежды твои, и дозволь с благодарностью снять с них следы неразумения, ибо, очищая тебя, очищаем и руки свои».

Энергия молитвы очищения, как вихрь, втягивает в себя более низкие энергии загрязнений и пересылает их, трансформированные особым образом, в хранилища низких энергий. Тонкие планы грязнятся постоянно, молиться нужно все время, не забывая о сборах Михаила, шустряке в бурном земном существовании и кусачих блохах. Тут у любого голова пойдет кругом, тем более никто не отменял пятой ангельской заботы.

Ангелы – строители тонких планов. Конечно, создают их Иерархи, но ангелы восполняют разрушенный или отобранный Альтернативными Силами первичный материал тонкого мира. Этими кирпичиками становятся энергии спасения земных жизней, они передаются Иерархам для нового сотворения, мы – муравьи тонкого мира, тянущие травинки и веточки в свой муравейник. Вибрации спасения питают и нас самих, земное счастье подопечного – десерт на столе у его ангела. Но засиживаться за перекусом не приходится, как вы уже поняли: одновременно с этим ангела ждет Михаил, самобичевание, пылесос и новые земные приключения. Уф, даже перечислять нелегко, не то что жить с этим. И плюс к вышеупомянутому перечню имеем шестую ангельскую заботу.

Мы, ангелы, проводники. Здесь, на Земле, полно гостей – душ из других миров. Их ангелы не могут сопровождать своих подопечных в подобных путешествиях, имеющиеся заботы, теперь уже известные вам, оставляют их в своих мирах. Но души свободны в собственных намерениях и желают познавать Вселенную, они неудержимы, хотя мой искусанный муравьями непоседа постоянно рвется на Марс, видимо, в детстве начитался фантастики, только намерение его слабо, и поэтому болтается он возле Земли, притянутый сознанием закона притяжения, под моим присмотром.

Но вернемся к гостям. Новый для них мир – как лабиринт. Даже тонкие планы планет различаются очень сильно, не говоря о физических свойствах, размерах и условиях. Вот тут и появляемся мы, ангелы-проводники, и пока душа-гость пребывает здесь, мы остаемся при ней, вместе с маневрами Михаила, самопознанием, активностью земного персонажа и кирпичами для Строителей-Иерархов. Вам кажется, что пора заканчивать с обязанностями ангелов? Нам тоже этого хотелось бы, но существует седьмая, самая важная и сложная забота – Любовь к Богу.

Пробовали ли вы возлюбить Бога на земле? Существующего в сознании, в книгах, в молитвах, в искусстве, во всей вашей жизни, но невидимого, неосязаемого, неслышимого, не определенного отдельной формой. Любить нечто одной лишь Верой сложно, не так ли? Думаете, было бы проще возлюбить Бога, оказавшись у стоп Его?

Мы, ангелы, подле Него, в Лучах Славы Его, в музыке Имени Его, мы, свето-телесные, ощущаем Любовь Его «физически», но она столь велика и так отличается от всего, описываемого земным языком, что возможно только учиться любить, и мы учимся любить Бога.

Хочешь чуть-чуть понять меня – представь: ты в пустыне под палящим солнцем, умираешь от жажды, и в этот момент тебя накрывает цунами – тебе нужно научиться не захлебываться.

Представил себе? И не забудь о шести заботах, которые я поведал тебе. Такова жизнь ангела. Теперь просыпайся и входи в свои земные заботы с новым знанием. Придет время – примеришь светящийся лик, большие голубые глаза, очаровательную улыбку и, конечно же, крылья.

Гвоздь из Креста

Крестишься – значит, соглашаешься с Христом, через омовение же «вытаскиваешь» гвоздь из Его Креста.

Их было четверо. Всех вместе крестили в Иордане, затем выдали оружие, нацепили доспехи, поверх оных – накидки с крестами и отправили под стены Иерусалима. Там они снова совершили омовение, на сей раз в крови сарацин, перемешанной с собственной, и полуживые еле унесли ноги из Святой Земли, прихватив с собой каждый по Гвоздю.

Первый вынул Гвоздь из левого запястья. Он ближе всего к сердцу Христа, а значит, наиболее ценный – таковы были его рассуждения. Он упрятал Гвоздь в шкатулку из палисандрового дерева, внутрь уложил подушечку пурпурного атласа, а золотой замок запер на золотой ключ, который Первый всегда носил с собой на шее. Шли годы, каждый вечер шкатулка открывалась, владелец реликвии рассматривал ее, нежно поглаживал итихо радовался тому, что стоимость артефакта заметно выросла по сравнению с прошедшим годом. Затем крышка захлопывалась, и радость Владения сменялась страхом Потери. Гордый когда-то взгляд стал подозрительным, а двери, никогда не закрывавшиеся для друзей, обзавелись запорами, и шею оттянула связка ключей, среди которых золотой ключ совсем затерялся.

Второй взял Гвоздь из правого запястья. Правая рука – самая сильная, а Спаситель был плотником, значит, и умелая – таковы были его резоны. Сначала Второй попытался сделать из Гвоздя инструмент мастера, но в качестве молота он был неудобен, а как стамеска или долото не годился вовсе. Тем не менее в нем была Сила, и тогда обладатель этой Силы решил сделать Оружие. Но Гвоздь, омытый Христовой кровью и ставший частью плоти Его, не мог убивать, и Второй выбросил его за ненадобностью. Время покрывало песками то место, где лежал в забвении Гвоздь, слой за слоем, а Второй приобретал одиночество, лишаясь ближних своих одного за другим.

Третий вытянул Гвоздь из ступней Христа. Думал он так: «Сколько дорог помнят стопы Его, и все они под властью Его, ибо стали после Него святыми и так называются. Возьму этот Гвоздь, он самый Святой». В своем жилище Третий водрузил Гвоздь на стену и назвал его Богом, дом свой – Храмом, а себя – Апостолом. И пришли в этот храм поверившие, но Гвоздь сорвался и упал, а упав, развалил храм-жилище, ибо назвавшийся святым, им не являясь, всегда падает. Все разошлись, а Третий поднял Гвоздь и ушел в лес, где мог называть святым кого угодно и поклоняться кому угодно.

Четвертый выбрал Гвоздь, украденный цыганом. Этот гвоздь не мучил Христа, он есть Истина и Чистота, он есть Грааль – так уверовал Четвертый и отправился вослед за кочевым народом на поиски реликвии. Время мучило его дорогами, но желание ощутить в руке Гвоздь давало силы ногам его, и он шел, шел, шел…

Каждый из четырех проявлялся во мне, слабее или сильнее, в моих земных жизнях. По разу я был целиком Первым, целиком Вторым, Третьим и Четвертым, случались и симбиозы – больше одного, меньше другого, иногда с добавлением третьего, но не было случая, когда проявились бы все четверо вместе.

– Теперь все части себя нужно собрать воедино, – так сказал Учитель. – В Переход идут целостными, для Распятия требуются все Гвозди.

Я начал, естественно, с Первого. Ключи висели у меня на шее, но все они были одинаково ржавые, ищи, где золотой. Разложив тринадцать ключей, я принялся за дело, и – о чудо – ключ, с которого началась чистка, заблестел, но до шкатулки добраться – сорвать двенадцать печатей. Я попробовал – и снова чудо – первая дверь открылась именно этим ключом. Следующий очищенный код подошел к своей, следующей, печати, и мне пришлось чистить все ключи-коды от ржавчины. И вот наконец тринадцатый входит в замок шкатулки, проворачивается и… ломается внутри.

– Иуда! – вырвалось у меня. Вся цепочка кодов, казалось, очищена, а Гвоздь остается недоступным.

Первый во мне, поутихнув, пока я занимался с ключами, снова поднял голову и съязвил:

– Мое. Ключи стали покрываться рыжими пятнами. Самость в аспекте Обладания сумела остаться нетронутой в первопричине.

«Пойду за Вторым, а шкатулку возьму с собой, – решил я. – Пусть Гвоздь пока недоступен, но уже при мне».

Искать Второго долго не пришлось. Место обитания одиноких известно каждому – это Печаль в самом себе. Второй вел себя сообразно выбранной стезе – он скорбел. В сферу его страданий попадали несостоявшиеся Мастера всевозможных, в том числе и боевых, искусств, а также Гвоздь как символ Силы, который он поторопился под влиянием депрессии выбросить. Лицо скорбящего, впрочем, как и мысли, было печальным, что негативно отражалось на его памяти. Второй совершенно не помнил, где оставил Гвоздь.

Пришлось очищать его память, начав «плясать» от стен Иерусалима, где Второй получил удар по голове боевым топором, слава Богу, был в шлеме, и до той самой минуты, когда обладатель Силы, пытаясь применить ее не по назначению, эту самую Силу выпустил из рук.

Здесь Гвоздь нашелся. Теперь можно было отправляться в леса самости, на встречу с Третьим, непризнанным святым. Я обнаружил его в яме, заваленной валежником высохших мыслей и листьями былого процветания. Зацепившись космами за корни деревьев, Третий не мог выбраться наверх. Надо было состричь лохмы обид и вычистить клопов самобичевания из его одежд, после чего Третий стал похож на человека, а не на йети, и первым делом протянул мне из ямы Гвоздь.

Три части, точнее, две с половиной, были собраны, оставалось притянуть четвертую, вечно ищущую, постоянно скитающуюся. Четвертый в своей бесконечной погоне за Граалем являл собой самую сложную мишень.

В пределах собственного «я»

Я вышел к замку в сгущающихся сумерках. Под лучами уставшего солнца он выглядел устрашающе великолепно. Узкий крутой подъем к единственным воротам, пять сторожевых башен, нависших над стенами чудовищными наростами, обратный уклон на зубцах стен, сложенных скальным камнем толщиной в десять футов, запутанные, сложные, многоуровневые переходы внутреннего двора и глубокий подвал-лабиринт – все это фортификационное великолепие мне предстояло преодолеть для достижения дальней комнаты в подвале. Она была моей целью.

Но стоило бы мне приставить лестницу к стене и занести ногу на первую перекладину – лучники двух смежных башен, не торопясь и даже с удовольствием, расстреляли бы такую прекрасную мишень. Или обмани их глаза густой туман безлунной ночью и заберись я на стену – ждет меня стража с факелами у каждого десятого зубца, а на крики сбегутся еще, и как бы меч мой ни был искусен, но, многих положив, и он будет выбит из усталой руки, и приму я смерть от копий и стрел, и числа им не будет. А если удастся под ливнем невиданным, как тот, что заливал палубу Ковчега Ноева и не дает факелу светить, но только тлеть, умертвить одного из стражи и, воспользовавшись доспехами его и шеломом, спуститься со стены незамеченным в подвал, так куда идти и какой лестницей спускаться, не знал и мертвец, кем прикидываюсь, не то что я. Где комната заветная, сокровище хранящая, и сколько каверз и препятствий на пути к ней?

Пока рассуждал я так, замок погрузился во тьму. Нет у меня лестницы никакой, веревка – что хвост ослиный, ножны пусты, разве что паук паутину там сплел, да и зачем мне меч, коли махать им начну – скорее себя покалечу, чем другому вред причиню? Вот и ждет в дальней комнате меня душа моя напрасно, потому что эго вон какой бастион выстроило: стены зубчатые, башни с лучниками и лабиринт, запутанней не бывает… красота.

Остров сокровищ

1

После долгих месяцев пребывания в неустойчивости – моральной (а вдруг не найдем?) и физической (корабельная палуба тому причина) – вы наконец ступаете на горячий песок одинокого острова в компании, нет, не головорезов, а хоть и покачивающихся от усталости, но твердо верящих в успех, в сокровища, спрятанные где-то здесь, единомышленников. Вдоволь напившись чистой воды – тошно вспоминать, какой смрад источало то, что осталось на дне питьевых бочек, – из ближайшего ручья, вы достаете каждый из своего кармана кусочки общей карты, складываете вместе и… готовы бежать выкапывать свои пиастры. Все в радостном возбуждении бросаются к тому месту, что обозначено крестом, и пока продираются через девственные заросли и карабкаются на скалы, мы, дорогой читатель, зададимся вопросом: ведь это не их пиастры, и даже не того, кто отобрал, привез и спрятал их на острове. Так чьи они?

Спрашивает ли себя Ищущий, что ищет? Ему кажется, что знает. Он точно ответит, как и его товарищи, сбивающие сейчас друг друга с ног в лихорадочном возбуждении: пиастры. Но чьи они, эти пиастры? То, к чему стремишься, будет ли принадлежать тебе, станет ли твоим или протечет сквозь пальцы горячим песком Острова сокровищ, оставив на ладони только ожог, черную метку напоминания о Мире Бога, Едином и Неделимом?

2

Я сидел в кафе, приютившееся на узкой улочке, ведущей к морю. Столик на двоих, зарезервированный редакцией на шесть вечера, стоял прямо у окна. Было уже четверть седьмого. Человек, позвонивший вчера в газету и представившийся Спасителем, опаздывал. Я, вчерашний выпускник журфака, ждал его с волнением. Это было мое первое редакционное задание. Кафе называлось «Остров сокровищ». Внутри было безлюдно. Жара поделила город на две части. Пока одна половина жителей сидела в воде, другая возлежала на песке, затем они практически синхронно менялись местами так, что можно было сказать – весь город был у моря. На столик я положил свежий номер нашей газеты в качестве опознавательного знака для встречи, хотя сейчас это не имело смысла. В «Острове сокровищ» я был один. Умиравший от жары и духоты бармен поглядывал на меня с удивлением, но ничего не предлагал, ожидая, видимо, сигнала от меня. Минутная стрелка на часах, стилизованных под морской компас, приближалась к шестерке. Спаситель явно не торопился на встречу.

В ожидании я обдумывал вопросы, впрочем, думать над ними я начал еще вчера, когда получил задание на интервью, и не прекращал делать это всю ночь и утро, с перерывом на завтрак, и день, без перерыва на обед.

Ничего умного, значительного или искрометного не выходило, сплошные штампы. Я не представлял, что за личность мне предстоит разговорить, а следовательно, домашние заготовки получались сухими и пресными.

Вот войдет он, представлял я, и кстати: а как он может выглядеть? Высокий, худощавый, в хитоне, почему в хитоне, в рубашке от кутюр или в тенниске, в рыцарских латах, нет, в латах запарится, и почему худощавый, полный и невысокий, улыбающийся, добродушный или строгий и… лысый.

Я достал записную книжку и начал создавать портрет Спасителя, наподобие фоторобота в полиции. Густые брови менялись на густые усы, пухлые губы – на пухлые щеки, волосы то отрастали до плеч, то исчезали вовсе. Некоторые варианты выходили уморительными, и я начал похохатывать, соединяя всевозможные мимические комбинации.

– Мне нравится больше вот этот, – услышал я голос над собой, и указательный палец подошедшего уперся в портрет примата, весьма отдаленно напоминающего homo sapiens. Я поднял глаза и взглянул в… зеркало. Конечно, никакого зеркала здесь не было, просто на меня смотрел я. Точная копия. Утром, бреясь и обдумывая каверзные ловушки для интервью, я порезался. Сейчас я смотрел на этот самый порез. Порез растянулся вслед за улыбкой моего гостя. Он протянул мне руку для рукопожатия и представился:

– Спаситель.

Две идентичные ладони слились в приветствии. Я, как «опытный» журналист, не смог вымолвить ни слова.

– Могу я присесть? – продолжил он. Я утвердительно замотал головой, пока еще не в состоянии перейти к общению с помощью языка. Спаситель сел напротив, и любой, кто сейчас посмотрел бы на нашу пару, сказал бы: вот сидят два близнеца, и одного от другого отличить можно только по очаровательной улыбке и глуповато распахнутому рту. Ему снова пришлось начинать:

– Если вас смущает мой внешний вид, могу сменить.

Наконец я очнулся:

– Вы серьезно?

– Вполне, можете выбрать из своей коллекции, – и он кивнул в сторону моих издевательств над бумагой.

– Нет, оставайтесь так, – почти справившись с дыханием, ответил я.

– Будете задавать вопросы?

– Да, – я взял себя в руки. – Вы называете себя Спасителем. Что собираетесь спасать?

Он наклонился к столику и заговорщически произнес:

– Сокровище.

Я молчал, недоуменно глядя на него. Спаситель, не меняя позы, продолжил:

– Мы с вами где находимся сейчас?

– На острове сокровищ, – скаламбурил я.

– Правильно, – кивнул мой собеседник, – и оно на нем имеется, и его-то и надо спасать.

Примерно представляя, какого рода персонаж находится передо мной, я подыграл ему:

– И где оно?

– Здесь. – Он торжествующе поднял палец и ткнул мне в грудь. Я вздрогнул, то ли от испуга, то ли от пронизывающего насквозь его безумного взгляда. Псих, натуральный псих. Подобное развитие событий было предусмотрено. С барменом я договорился на условный знак – сброшенную на пол газету – для вызова полиции. Обычная редакционная практика, можно сказать, профессиональная техника безопасности.

– И что там за сокровище, – спросил я, почесывая грудь, нужно было потянуть время, – которое нужно спасать?

– Ты, спасать нужно тебя. – Глаза Спасителя уставились на меня, как на кролика. Я толкнул свободной рукой газету, но она прилипла к столу. Мне стало нехорошо, я схватил… нет, ничего я не схватил – газета прилипла, примерзла, приклеилась, приросла к столешнице.

– Ни к чему это. Вся полиция на пляже, а если кто-то и приедет сюда, как ты думаешь, кого он увидит? – Спаситель показал глазами в сторону барной стойки. Там, усердно протирая салфеткой бокал, в форме бармена стоял я.

– Остров сокровищ, как известно, необитаем, – продекламировал мой визави, используя при этом мои же интонации. Он начинал по-настоящему пугать меня. «Нужно отвлечь его, пока ищу выход», – подумал я и сказал:

– Хорошо, я понял, что спасать надо меня, но от кого?

– От самого себя, – блеснув глазами, ответил он и откинулся на спинку стула. – Ты репортер и посвятишь свою жизнь погоне за новостями, как пират гоняется за добычей. Твоей страстью станет сенсация, ты будешь поджидать ее, как флибустьер поджидает свой приз на торговых путях, ты будешь писать о людях и событиях, о чужих судьбах и складывать свои статьи в память, как пиастры в сундуки, и ты, вольно или невольно, станешь судить их, пересчитывать свое богатство, и это погубит тебя, ибо, став судьей многим, судим будешь Им одним.

Еще не выработав план отступления, я продолжил разговор:

– И ты поможешь мне?

– Да, я же Спаситель, – радостно возбудился мой «зеркальный» братец. – Я помогу, я спасу.

– Что мы будем делать? – осторожно поинтересовался я, поглядывая в сторону двери и оценивая свои шансы на рывок в ее направлении.

– Тебе нужно срочно уходить отсюда, – выдал Спаситель. Я опешил:

– Уходить?

– Да, не теряя ни минуты, бегом, спасайся, не глядя по сторонам, не останавливайся до самого дома, это спасет тебя.

Я, не веря своим ушам, медленно поднялся со стула и услышал крик:

– Бегом!

Заставлять его повторять я не стал. Развернувшись на каблуках, я рванулся к выходу, пролетая мимо изумленного лица бармена, успел покрутить пальцем у виска, толкнув створку стеклянной двери так, что она едва не слетела с петель, вылетел на мостовую и успел заметить краем глаза тень от мотоцикла справа от себя… все.

3

Полисмен отдал копию формуляра докторам, свой экземпляр сунул в карман и направился в сторону «Острова сокровищ». Бедолага, сбитый мотоциклистом, со слов очевидцев, выскочил именно оттуда. Бармен все еще протирал бокалы, когда в дверь вошел представитель власти и, сняв фуражку, мокрую от пота, спросил:

– Воды не найдется?

– Содовая, – коротко ответил бармен.

– Знаете, что произошло? – сказал полисмен, сделав большой глоток и зажмурившись от удовольствия.

– Да, парня сбили прямо перед входом. Как он?

– Сбили насмерть. Говорят, он вылетел как ошпаренный от вас. Можете прокомментировать?

– Странный он был. Я заметил это сразу, как он вошел.

– Во сколько, помните?

– Около шести. Парень был возбужден, спросил, какой столик забронирован редакцией, хотя никто на сегодня ничего не резервировал. В это время года у нас полный штиль. Посетителей не бывает. Я показал ему на тот, у окна, думал, сделает заказ, а он, оглядываясь по сторонам, начал шептать о какой-то встрече, о незнакомце, о том, что боится чего-то, и на всякий случай просил вызвать полицию, если сбросит со стола газету, указывая при этом на меню.

– Что за газета? – прервал полисмен.

– Да не было никакой газеты, говорю вам, он тыкал пальцем в меню.

– Где это меню?

– На столе. Мы не меняем меню много лет, и поэтому хозяин сделал принты прямо на столешницах.

Полисмен подошел к столику и на всякий случай погладил напечатанный на нем шрифт.

– Что было потом?

– С четверть часа он глазел на дверь, затем водил руками по столу, ну, будто бы рисовал что-то, смеялся при этом, а потом начал разговаривать сам с собой, вернее, с пальмой.

Полицейский удивленно посмотрел на бармена.

– Вон с той. – Бармен показал рукой. У окна рядом со столиком в кадке была высажена пальма.

– О чем он разговаривал с пальмой, черт, сам с собой?

– Я не прислушивался, сэр. Такая жара, голова кипит с утра, парень явно не в себе, и что он там лепетал, мне было не интересно.

– Хорошо, дальше. – Полисмен сделал запись в блокноте и допил свою содовую.

– Дальше он подскочил, словно ему гвоздь сунули в задницу, покрутил пальцем у виска и помчался под свой мотоцикл, упокой, Господи, душу его.

Бармен перекрестился и продолжил протирать очередной бокал. Полисмен захлопнул книжку и, показав на пустой стакан, спросил:

– Сколько с меня?

– За счет заведения, сэр, – буркнул бармен. – «Остров сокровищ» платит.

Диалог

Из крайностей, что сердце не приемлет,

Рождает разум искривленный мир.

– Интересно, зачем ему мозг? – задумчиво поинтересовался любящий пофилософствовать Мозг.

– А что тебя не устраивает? – отозвалось Сердце, обычный его собеседник.

Оба органа принадлежали фактурному детине, который в этот момент охаживал в темной подворотне случайно забредшего сюда бедолагу. Эту процедуру хозяин проводил с упоением дирижера, вошедшего в экстатическое состояние, но вместо хрупкой палочки использовались кулаки, больше походившие на дубинки древних кельтов.

– Мне непонятна логика происходящего, – продолжал дискуссию Мозг. – У прохожего спросили кошелек, получили ответ о неимении такового и визуальное подтверждение вывернутыми карманами. Для чего теперь сокращать мышцы обоих предплечий? Это неразумно.

Сердце ответило не сразу, нужно было поддержать увеличившийся темп кровообращения. Когда оно вошло в ритм, то, слегка запыхавшись, произнесло:

– Ты опять забываешь о чувствах. Слова случайного попутчика задели его самолюбие и разрушили надежды. Я само сжалось в волнении.

– Но это не оправдание для нанесения телесных повреждений неназвавшемуся лицу! – возмутился Мозг. – В конце концов, кошелек, если так приспичило обзавестись подобной безделушкой, можно спросить еще у кого-нибудь, темных переулков в городе полно.

Человек прекратил наносить удары. Его несчастный визави лежал на мостовой без дыхания. Зачем-то плюнув на него, детина двинулся дальше.

– Уф, хорошо, – выдохнуло успокоившееся Сердце. – Чуть перикард не порвался. Ну а ты-то что молчишь? Подсказал бы ему.

Мозг гневно засверкал нейронными связями.

– Да не обращается он ко мне, вообще никогда. Я бы подсказал, куда бить, чтобы два раза, а не двадцать, глядишь, и тебе полегче бы было. Или работу подыскать, или поучиться ему, и мне развитие, а так – сплошной стресс.

– У тебя стресс? – засмеялось Сердце. – Не забывайся, дружище, это моя прерогатива. Нервничать, переживать, страдать, быть может, даже от неразделенной любви…

– Да я не про этот стресс, – прервал размечтавшееся Сердце Мозг. – Когда его бьют по голове, достается и мне. Сотрясаться неприятно, а он пропускает удары потому, что не обращается ко мне. А насчет любви ты загнул, откуда она в нем?

– Творец при рождении положил в меня капсулу с Любовью, – поделилось секретом Сердце. – Если прорвется, затопит собой всю Землю.

Мозг недоверчиво провел серию химических сигналов.

– Подумай и сравни размеры – себя и Земли.

– Для Творца нет ничего невозможного, – уверенно сказало Сердце.

– Вот такие понятия, извини, чувства, и доводят до греха, – отчеканил Мозг незамедлительно.

Человек угрюмо шел по пустынной улице. Сегодня как-то неожиданно хотелось размышлять. Вечер начался неудачно. Первая жертва оказалась пустой – плохая примета, ночь может не задаться. От столь насыщенного мыслительного процесса разболелась голова, а к ней добавилась щемящая пружина в сердце. «Неужели старею и начинаю уставать? – промелькнуло в голове резким приступом, и тут же кольнуло в левом боку. – Надо срочно промочить горло, иначе расклеюсь насмерть», – решил он и свернул с темной улицы в еще более темный переулок.

– Ну не идиот? – отреагировал на резкую смену курса Мозг. – Шляться в этом районе по ночам в одиночку – верная смерть.

– Уводи же его отсюда, – забеспокоилось Сердце.

– Не прислушается, – спокойно констатировал Мозг. – Давай ты, покачай адреналин.

Сердце бешено застучало в груди человека, он остановился, испытывая необъяснимую тревогу. Фонари впереди не светили, начинался черный участок переулка, страх мелкой дрожью пробежал по «кельтским дубинкам». Запустился мыслительный процесс: может, и не надо сегодня ничего, пойти домой, лечь, а завтра день покажет. Человек развернулся к улице.

Мозг заорал:

– Ага, я смог управиться с этой махиной за секунду.

Сердце, задохнувшись от такой несправедливости, возразило повышением давления:

– За секунду? Да стоит мне остановиться на секунду – и ты превратишься в губку. Я внесло страх в его рецепторы, я управляю им, ты же – вторичен, ты – мой инструмент.

Мозг просчитывал варианты ответа, коих набралось уже более трех десятков, когда хозяин, повернувший назад, получил удар тяжелым металлическим предметом по голове и острым металлическим предметом в область сердца. Они умолкли одновременно: и Мозг, и Сердце. Двое наклонились над распростертым телом, и один из них, швырнув в сторону кусок железной трубы, просипел:

– Нет у него мозгов, что ли, ходить здесь по ночам?

Второй, вытерев окровавленный нож о брючину жертвы и пошарив по пустым карманам, добавил:

– Бессердечная тварь, мог бы и захватить на прогулку пару монет.

Сидели мы вдвоем с Иудой

Он сам подсел ко мне на скамейку возле нагретой солнцем стены базарных ворот. Я смотрел на кричащую пеструю толпу, суетливо перетекающую от лотка к лотку, от желания к желанию, от обмана к обману. Мне нравилось это бурлящее людское море и нравилось быть одному.

– Я Иуда, казначей Христа, – сказал он, прислонившись спиной к теплым камням. Мне не хотелось разговора, я просто отдыхал, Иуда же думал иначе. – А ты Лонгин, сотник? – спросил он и криво улыбнулся.

– Верно, – подтвердил я тоном, прекращающим всяческие попытки дальнейшего общения, но Иуде было наплевать на мой тон.

– Ты ведь тоже знаешь Его?

Я понял, что разговора не избежать.

– Я слышал о Царе Христе, что творит Чудеса и говорит о Любви.

– Тебе не жалко Его? – Заерзал на скамейке Иуда.

– О чем ты? – вопросом на вопрос ответил я.

– Ты же читал Великую Книгу. – Иуда пристально смотрел мне в глаза. – Тебе убивать Его.

– Но ты предашь Его, казначей, – спокойно возразил я. – И не забывай: я солдат, я пролил кровь многих, но всегда был милосердным к поверженным и избавлял смертельно раненных от ненужных страданий. Ты же, напротив, мелочностью своей, оценив жизнь Учителя в тридцать сребреников, подвергнешь Его большим страданиям, чем смерть, ибо Он возлюбил тебя, как и всех, – так Он говорит, но ты предал.

Иуда почесал колено, покачал головой и язвительно зашептал:

– Получается, с твоих слов, мой милосердный сотник, что ткнуть копьем под ребро умирающего, беспомощного человека не грех, а указать пальцем и отдать в руки правосудия – преступление. Тебя, на чьих руках кровь Его, причислят к лику Святых, а меня ждет Остров Одиночества на эоны лет и проклятие имени моего во веки веков – это ли не Царствие Божье?

Он закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях:

– Господи, зачем я согласился на Это? Груз сей невыносим, мне страшно.

Я смотрел на него с щемящим сердцем, сейчас Иуда напоминал маленького беззащитного ребенка. Мне хотелось обнять худые трясущиеся плечи, утешить его, но я уже видел Великую Книгу и знал неизбежное.

– Лонгин! – вдруг очнувшись от рыданий, воскликнул Иуда. – Где твое копье? Ударь лучше меня, я не хочу завтрашнего дня, я не смогу завтра и не выдержу потом. – Он снова затрясся всем телом и уронил голову на руки. Мимо нас протекал людской поток, кишащий страстями и желаниями, радостями удач и горестями разочарований. Мы же сидели на своей скамейке, как на острове, таком же одиноком, как и место, подготовленное для Иуды после его возвращения. Мы ведали, что творили, но истинная глубина опыта его души нам обоим была неподвластна. Он решился на поступок, который большинство из тех, кто проклянет его, совершают ежедневно, но по отношению не к Сыну Божьему, а к самому Богу, меняя Его Вечную Любовь на сребреники сиюминутного достатка. Не Иуда ли ответит за всех предающих, как Иисус спасет всех согрешивших? Я задумался о своей грядущей роли. Облегчить страдания, не сняв Его с Креста, не омыв раны Его, не смазав бальзамами их, не напоив страждущего водой, но просто остановив сердце Его бронзой наконечника и… все, я святой. Нет ли путаницы в том, как они – я посмотрел на хохочущих торговцев, поймавших воришку и подвесивших его за ноги, – будут трактовать деяния наши? Я обнял Иуду. Он вздрогнул, обмяк, но руку не убрал.

– Я не могу этого сделать, друг, ты же сам знаешь. – Слезы навернулись на моих глазах. – Он простит, Он уже знает о нас, Он есмь Любовь, и она одинаково разлита на всех. – Теперь я не мог сдерживать слез.

Люди проходили мимо нас, сквозь нас, они наступали на наши ноги, на наши одежды, на наши судьбы. Островок-скамейка, приютивший две души накануне Выбора, постепенно погружался в океан Вселенского бытия. Мы сидели, обнявшись, и думали о Христе, о завтрашнем дне, в котором ничего нельзя поменять, потому что наши души дали согласие там и все уже произошло здесь.

Иуда поднялся.

– Лонгин, мы увидимся когда-нибудь? Если мне будет даровано прощение и новое воплощение, я хотел бы такого друга.

Я посмотрел на него снизу и сказал:

– Я буду спускаться к тебе, на Остров.

– А если тебя не пустят?

– Я буду просить и молиться.

– Мне нужно готовиться предать Христа, – вдруг очень спокойно сказал Иуда. – Пока я не совсем готов к этому. – Он кивнул мне и шагнул в разноголосый поток, сразу смывший его суетливой волной.

Я остался на острове один. «Кто мы в руках Господа? – задался я вопросом. – Мелкие игрушки, переставляя которые по собственному разумению, Творец изучает Свой Мир, или титаны, посланцы Его и со-Творцы, обладающие свободой менять Мир, созданный Им?» У меня ответа не было, ответ был у Иуды. Я поднялся со скамьи и сделал свой шаг…

Поэт

О скольких судьбах помнишь Ты

Среди вселенской суеты?

Я помню только о своей.

Все судьбы – словно реки в ней.

Кибитку беспощадно трясло, размокшая от дождей дорога была разбита окончательно и представляла собой причудливый узор колей. Угодив в одну, повозка двигалась более-менее плавно, раскачиваясь из стороны в сторону на ухабах, но вот выбранная возницей колея пересекалась другой и перепрыгивала в нее, и все содержимое багажа, а также желудка седока взлетало и вместе с грохотом кибитки возвращалось в лоно матушки-земли под крепкое словцо ямщика, произнесенное самым невозмутимым тоном.

В одной фразе он успевал помянуть отчизну, дороги, царя-батюшку, мастера, ковавшего обода, и заодно всех святых. Поэт, а в кибитке находился именно он, смущенно улыбался при этом и потирал ушибленный давеча бок. Пейзаж вокруг уже много часов был неестественно сер, уныл, и в голове веялось что-то под стать, неухоженное:

Что боле мучит трезвый ум?

Грязь умирающего лета

Или балов веселый шум,

Где тайный взор пьянит поэта?

Он задумался, воспоминания унесли в далекий летний вечер. Там, в бальном зале, среди блеска начищенных пуговиц мундиров и шуршания кринолиновых юбок возникла Она, точнее, ее глаза. Он вновь осязал, прочувствовал, прожил то прекрасное мгновение:

Я одиночеством несом

В толпе безликости и скуки,

Но, прерывая вечный сон,

Меня коснулись твои руки.

Дорога сделала резкий поворот, кибитка наклонилась.

– Держись, барин! – крикнул ямщик, натягивая вожжи. Поэта прижало щекой к стенке, и в память влетела первая пощечина, сколько их было потом, он усмехнулся:

Дерзать и дерзить.

Где теряется нить?

Одно от другого

В себе отделить.

Отчего-то вдруг вспомнилась матушка, или, если не кривить душой, ее отсутствие в его жизни. Папенька, сестры, няня, а вот маменька – он не мог вспомнить ни лица, ни жеста, ни одежд, ни фраз. Странно, но она действительно отсутствовала в памяти. От этих мыслей возникло тянущее чувство в левой груди, возникло желание почесать это место, но лень было расстегивать пиджак и рубаху. Пройдет, решил Поэт.

В объятьях многих женщин

Я испытал и сладость, и покой,

Но так и не коснулся той,

Кому на Небе был обещан.

Беспокойство в груди усиливалось. «Надо бы посмотреть, что такое», – подумал Поэт и уже было прикоснулся к пуговице, как очередная ухабина подбросила его чуть не до кофра кибитки. Ямщик загоготал:

– Держись, барин, недолго осталось!

Поэт уперся обеими руками в сиденье, стараясь сохранить равновесие. Дорога пошла под гору, кибитка разгонялась, проглатывая мелкие неровности почти без тряски. Ямщик, смачно нахлестывая лошадь, голосил на всю округу:

– Когда б я милую в лесу

На узенькой тропиночке

Поймал за длинную косу,

Дрожали б все осиночки!

Из кибитки казалось, что окружающее пространство сворачивалась в трубу, центром которой была необъятных размеров спина мужика с хлыстом, который, ритмично работая правой рукой, разгонял и без того несущуюся с горы повозку. У Поэта от такой скорости начала кружиться голова, и он прикрыл глаза: перед ним, лицеистом, Учитель, в руках у него листок с только что написанным текстом. Пожилой, видавший разное преподаватель водит взглядом по строкам, и его глаза, работая в паре с бакенбардами, выдают весь спектр эмоций от читаемого. Наконец закончив, он бросает листок на стол и, срываясь на фальцет, произносит:

– Юнец, вы понимаете, что написали?! Это скандал, это неслыханно, это каторга, будь вы постарше!

Затем, выдержав паузу и немного успокоившись, он выдыхает:

– Но это гениально.

Слова сильнее сабель и картечи.

Не прорываясь к телу сквозь мундир,

Они лишают дара речи

И внутренний ломают мир.

Его почти выгнали из лицея, но он пошел на попятную, отказался от авторства, предал. Предал самого себя. Подобное произойдет с ним еще не раз. Он не был бунтарем, героем, подвижником – он был Поэтом и немного приспособленцем.

Кто отказался от себя

Хоть раз, откажется и два.

А там накатана дорога:

Предал себя – предашь и Бога.

Дыхание сперло от невообразимой скорости, которую детина на облучке придал легкой кибитке. Подташнивало. Поэт расстегнул пуговицу пиджака, в груди жгло уже нестерпимо. Торопясь распахнуть рубаху, он сорвал пуговицу на воротнике и, не в силах выносить зудящее чувство, рванул материю. На левой груди зияло пулевое отверстие, запекшаяся кровь вокруг раны раздражала кожу. Вот что мешало ему всю дорогу. Поэт поднял голову и взглянул на ямщика – никакого ямщика впереди, как и не было, нет и лошади, да и кибитка исчезла самым необъяснимым образом. Пейзаж вокруг окончательно свернулся в трубу, потускнел и размазался по стенкам. Обескураженный седок без возницы и лошадей несся в новом для него пространстве.

«Рана в груди? Откуда? – подумал он и вспомнил: – Дуэль».

Берег реки, бузина, он держит в руке пистолет и не поднимает его – слишком далеко, не попасть. Команда «сходитесь», противник делает шаг навстречу и целится. Он делает свой шаг, и горячий удар слева погружает все вокруг в серый туман.

Ни холст, написанный наполовину,

Ни стих, оборванный на полумысли,

Ни плащ с крестом, наброшенный на спину,

Не остановят пистолетный выстрел.

Труба, на стенках которой уже едва угадываются согнутые березки и ели, размазанное солнце вперемешку с дорожной грязью, начала резко сужаться, и в дальнем конце ее Поэт увидел Свет.

Сфера Агасфера

На той дороге без конца

Состарятся черты лица,

И силы сок уйдет из ног.

Дай мне упасть, помилуй, Бог.

Бог:

Сын Иисус передо мною вновь с вопросом,

Который ведом мне, но торопись

И облеки его в слова, вложив в них смысл свой,

Чтоб оба смысла в Истину сплелись.

Иисус:

Отец, мой Крест день ото дня весомей.

Уже давно он не из древ земных,

Расщеплен и растащен на иконы.

Когда б сложить – так будет тысяча таких.

И шепчущей губой прильнув к окладу,

Отягощает болью человек

Мой Крест, что я несу в награду

За все страдания который век.

Бог:

Сын Иисус, давно ясна картина,

И мне, Создателю земных красот,

Приятна глазу синева озер, но тина

Едва заметна с наших-то высот.

А хватишься, что мутною водица

Вдруг стала и несет как от болот,

Вглядишься пристальней в нахмуренные лица —

И видно, что Адам уже не тот.

Иисус:

И я о том, Отец, пора б спуститься,

Снять со спины и прислонить к стене

Мой Крест, а мне определиться,

Кто в хлебе тело смог узреть, а кровь – в вине.

Бог:

Сын Иисус, пришествие второе

Ты назначаешь, сокращая втрое

Те сроки, что наметил Я.

Но нет твоей вины, есть боль твоя,

И Я с Любовию тебя благословляю.

Стучи в сердца, не рвись в дома, мой друг.

Примера с Санты не бери – он так швыряет

Мешок в трубу, что будит всех вокруг.

Иисус:

Благодарю, Отец, мне сразу полегчало.

Не перейму у Клауса манер.

Спускаюсь вниз с надеждой, что осталось мало

Таких, как мой знакомый Агасфер.

Иисус уходит и возвращается через полсекунды:

Отец, я снова дома, слава Богу,

В раю, у светлых Твоих ног.

Бог:

Сошедший вниз осилит и дорогу,

Ведущую наверх. Я рад тебе, сынок.

Иисус:

Отец, принес я весть дурную,

Хотя, я знаю, нет дурных вестей.

Есть Истина, и как ее пакуют,

Так продают, но это у людей.

Тебе же доложу я только то, что понял:

В сердца стучался, умолял принять,

Но нет внутри сердец – одни мешочки с кровью.

Похоже, реки развернулись вспять.

Я думал, встречу старца Агасфера,

Верну ему обещанный покой,

Но сам запутался среди поборцев веры,

Так и не поняв в их рядах, какой

Искал я в сотнях, в тысячах живущих,

Осилил, все еще с надеждой, миллиард,

Но между сущих видел лишь жующих.

Презренный всеми, как простой бастард,

Я кончил, Отче, крест, тобой врученный,

Вновь невесом, не знаю почему.

Бог:

Ты возвратил им символ расщепленный

Один на всех, так быть же посему.

Отныне, Сын Мой, вижу очень ясно,

В какую сторону планету мне вращать,

И думаю, как это ни ужасно,

Старушку Гею Агасферой величать.

Змеиная яма

Ответным Огнем уничтожен Содом.

А Лот? Он остался при стаде своем.

Стоя на самом краю змеиной ямы, я ожидал появления Правителя. Мне была оказана великая честь – Он желал лицезреть мою смерть собственными глазами. Надо полагать, посещение гарема или пиршественных залов опротивело ему настолько, что чужие муки представляли больший интерес. От немедленного падения в яму меня удерживала веревка, привязанная Палачом, отчаянным весельчаком, дабы нам обоим не скучать в долгом ожидании, к моим запястьям за спиной. Тело, наклоненное над последним пристанищем, прекрасно позволяло разглядывать «живой ковер», на который вскорости мне и предстояло возлечь. То ли от крови, прилившей к голове в связи с неестественным моим положением, то ли от жары, присущей этому времени года, а может, и от непрерывного завораживающего движения блестящих скользких чешуйчатых тел я погрузился в подобие транса, расслабив мышцы и поручив заботу о своем теле неунывающему Палачу…

Дворцовые залы полны людей, мужчины с лицами козлищ, в объятиях бородатых женщин, обезображенных кошачьими хвостами, обезьяны в телах дев и рыбьи головы на мужских торсах. Пары обнимаются, трутся телами, извиваются в змеином танце, меняются партнерами и снова сливаются, обернувшись собственной наготой и улегшись на перины винных паров. Вот женский лик, уставившись на меня, похотливо разевает рот, и длинный алый язык ее сворачивается кольцом, а затем резко расправляется и нервно трепещет. Она подмигивает мне и, перевернувшись на живот, демонстрирует рептилоидный рисунок позвоночника, и снова изогнувшись, возвращается на спину, но это уже рогатый муж с желтыми немигающими совиными глазами. Рот его приоткрыт, он тяжело дышит, миазмы потовых желез достигают меня, и я начинаю морщиться, но не могу закрыть глаз – дурной сон не позволяет этого.

Повсюду без стеснения происходят совокупления всех со всеми. Оглушенные развращенностью мыслей, тела уже не принадлежат душам. Они распадаются на части, перемещаясь в безумной трансформации к другим телам-пристанищам, и прилепляются к свободным, первым попавшимся на пути.

Ноги старика, сморщенные и высохшие, нашли себе место у лона пухленькой дамы, голова которой покатилась в поисках чьей-нибудь шеи, а ее место тут же занял чужой зад, облепленный ладонями кого-то нетерпеливого.

– Люди, – все, что могу вымолвить, глядя на этот анатомический абсурд, – опомнитесь. – Но голова гиены, обернувшись с женского плеча и подмигнув, отвечает:

– Что, руки затекли? – и резкий рывок за спиной выдергивает меня из кошмарных видений…

Я сел на краю ямы, Палач хохочет во все горло:

– Вот это глаза, воистину говорят – у страха глаза велики. – Он ослабил веревки у меня за спиной. – Ладно, отдохни, мне не нужен проклинающий узник.

– Отчего же? – спросил я.

– Такие потом приходят по ночам девять раз подряд, я не высыпаюсь, и это сказывается на моей работе.

– Я не приду, – сказал я.

– Обещаешь?

– Да, спи спокойно.

Палач улыбнулся и совсем ослабил узел. Я лег на спину и расправил руки, кровь побежала к перетянутым ладоням, расправляя мои пальцы как перья – вот это подарок, но счастье, пусть даже и такое, как известно, не длится долго: раздался резкий звук проснувшихся фанфар, Палач поднял меня и снова накинул путы – приближался Правитель. Многочисленная пестрая свита окружала богато украшенные носилки, на которых с комфортом восседал он, осыпанный златом и каменьями, а полуобнаженные девы с опахалами отгоняли насекомых вместе со злыми духами от его величавого лика. Думаете, все выглядело так? Совсем нет. Правитель в черном халате, с такой же черной чалмой на голове шел в одиночестве, свита отсутствовала, как и полуобнаженные девы с опахалами, а из многочисленных слуг один мальчик-раб тащил простой деревянный стул, без обивки и каких-нибудь украшений. Подойдя к яме, Правитель молча указал пальцем, куда ставить скромный трон, и слуга, выполнив приказ, удалился. Публичность казни ограничивалась троицей: обвинитель, обвиняемый и исполнитель. Правитель сел на свой трон, Палач вывесил меня над ямой, зрители, возмущенно шипящие внизу от ожидания, приготовились к действу.

– Признаешь ли ты свой грех? – начал Правитель-обвинитель.

– О каком из многих, присущих мне, идет речь? – парировал я вопросом на вопрос.

– Грех неповиновения своему Правителю, – голос прозвучал жестко, мой сарказм явно не понравился Правителю.

– В чем же заключалось мое неповиновение? – Я старался сохранять спокойствие.

– Ты вошел в Храм мой, но не принял законов моих, а именно: не предался страстям порочным, не испил свободы одурманивания, не возлег ни с женой чужой, ни с мужем, ни с козлом, а напротив, всем видом своим и поведением выказывал недовольство Таинствами Храма моего и твердил повсеместно: «опомнитесь», разрушая основы созданного мной.

– В твой Храм пришел я, чтобы спасти тебя.

– Меня? – Обвинитель улыбнулся. – И от кого же?

– От Храма, что воздвиг ты на своей могиле. Душе твоей не вознестись из-под такой плиты.

Правитель встал с трона и возмущенно сказал:

– Речами этими пытаешься отсрочить свой конец!

– Судьба моя мне не принадлежит, – ответил я, – а вот твоя – в моих руках.

У Правителя глаза полезли на лоб от этих слов.

– Стоит мне шевельнуть пальцем – и ты угодишь в объятия рептилий, отказавшись, заметь, от объятий дев.

– Стоит мне испытать ласки скользких гадов – тут же они обернутся цепями Великой Блудницы для тебя, сковавшими навечно твою несчастную душу.

– Да кто ты, безумец, ведущий такие речи, когда воля моя держит жизнь твою на волоске, и как смеешь перечить и надсмехаться надо мной, создателем Храма сего? Будь осторожен, не зли меня, иначе передумаю о смерти твоей и заменю ее пыткой более ужасной, чем змеиный яд.

– Я твой двойник, коль хочешь ты узнать, твоя последняя надежда, тот дар, что Бог подносит каждому своему созданию на случай, если заблудшая овца решит вернуться в стадо, чтоб путь домой нашел давно его покинувший сын блудный, чтоб можно было душу сохранить, пока не поздно.

Правитель недоверчиво посмотрел на меня.

– И что же делать мне прикажешь после слов твоих: вдруг испугаться вечной пустоты, страданий неземных и пыток духа, или, столкнув тебя туда, где место наглецу, предаться ласкам дев, мужей, неважно, всякого, кого я захочу?

– Спасаться – вот ответ мой.

– Спасаться от кого? Вот мой вопрос.

– От самого себя. Дай шанс душе своей не слушать голос тела, звучащего утробно-тяжело.

– И как спастись мне, знает, наверное, мой двойник? – Правитель ухмыльнулся.

– Я здесь за этим. Правитель, пока нас трое и свидетелей подмены не будет, меняемся местами. Это единственный выход.

– Ты предлагаешь мне надеть твои лохмотья, а сам возьмешь взамен чалму и мой халат?

– Я предлагаю тебе шагнуть в яму вместо меня, сам же я стану Правителем.

Чей рот раскрылся шире после этих слов, я определить не смог, но они оба – и Правитель, и Палач – потеряли дар речи. Первым опомнился Палач, профессиональные нервы у него были явно крепче:

– Хозяин, позволь мне…

– Нет, – коротко сказал Правитель и опустился на стул. Он думал, тени пробегали по его лицу, он не отрывал глаз от ямы, казалось, он уже нырнул в нее и слушает шипение рептилий изнутри. Мы также молчали, наблюдая за Правителем, Палач – благоговейно, я – с интересом. Наконец, что-то решив для себя, Правитель встал, подошел к яме и сказал: – Один вопрос, двойник. Какие у меня гарантии на спасение души?

– Уверовавший в Бога да спасется – это все гарантии, а именно Бог послал меня к тебе.

Правитель нахмурился, но вдруг просветлел лицом и, скинув с себя халат и чалму, шагнул в яму…

Палач, стоя на коленях, принес мне присягу и перед тем, как удалиться, осторожно спросил:

– Хозяин, а у меня тоже есть двойник?

– У всякого есть, важно уверовать в него.

Палач покинул меня, пятясь назад с поклонами и подобострастными улыбками. Я подошел к змеиной яме. На дне, обвитый рептилиями, лежал человек, которого я только что обманул. Встав на колени, я оторвал глаза от ямы и поднял их к небу.

– Господи, прости меня грешного, я стал убийцей. Прошу Тебя, дай мне дней столько, чтобы смог я разрушить Храм, пороком возведенный, выталкиваяиз стен его кирпич за кирпичом, тело за телом, душу за душой, и когда останется от Храма одна только яма, с единственной змеей в ней – моим грехом, я шагну в нее сам. Аминь.

Три комнаты

Коли добрался до вершин,

Но не душой, а только мыслию,

Свою гордыню рассмеши,

Но не собой, а только истиной.

Душа парила возле Двери. То была обычная гладкая белая дверь. На тонких планах не утруждают себя искусством инкрустации такого простого приспособления, как дверное полотно, хотя грамотных специалистов здесь хватает. Но Владыки полагают, что за изысканным рисунком соединения различных пород дерев, с умаслением их волокон и приданием неестественных узоров посредством резца, профанируется истинное предназначение двери – открываться.

Итак, перед Душой находилась первая дверь, о чем свидетельствовала медная табличка с номером один. Если читатель видит для себя несоответствие пребывания земного металла в Небесных Высях, можно заменить медь на «сияющую златом». Душа прекрасно ориентировалась в тонких мирах, поскольку была достаточно «старой», и сделала то, что является единственным возможным деянием «за завесой» – выразила намерение, в данном случае – войти.

Дверь тут же растворилась, не бесшумно распахнулась, не отворилась со скрипом, а именно растворилась, наподобие занавеса в провинциальном театре, когда двое служителей, точнее, рабов Мельпомены, обряженные в пыльные костюмы ангелов, тянут полы в разные стороны, да столь рьяно, что перья сыплются с ангельских крыльев, а нимбы сползают на потные побеленные лбы. При этом третий ангел пускает из-за сцены в зал «Небесные дымы», и заждавшаяся начала представления в душном, пропахшем нафталином зале публика, особенно младшего возраста, погружается в состояние бурного восторга, отдавая ангельской троице все силы своих ладоней, которых явно не хватит на финал.

Но оставим уездной труппе их ремесло и вернемся к Душе. Она в этот момент влетела в комнату сквозь исчезнувшую, на сей раз без потерянных перьев и вспотевших лбов, Дверь с сияющей златом табличкой номер один.

Убранство комнаты соответствовало местной моде: ни гобеленов, ни картин, лакеи, канделябры и мебель также отсутствовали. Стены, пол и потолок были, естественно, белыми. В центре начисто выбеленного, но скучного пространства Душу встречали двое. Душа воплощалась не первый раз и знала, что это Адам и Ева. Выглядели «первые люди» вовсе не так, как живописуют их земные художники на своих бесценных полотнах: два светящихся кокона совершенно не нуждаются в фиговых листках.

– Приветствуем тебя, Душа, идущая на Подвиг Отягощения Сути, – «произнес» Адам.

– Приветствуем тебя, Душа, идущая на Подвиг Просветления Сути, – «сказала» Ева.

– Здесь ты сделаешь выбор пола, – трижды повторили они вместе.

Душа «ответила»:

– Я готова.

Наивен тот, кто видит простоту в «простом». Так же наивны были те, кто полагал, что в месте, где понт смыкается с небесной тканью, кончаются миры и черти криворогие ждут с нетерпением свалившегося к ним, дошедшего до края в безумии своем или в безумной храбрости, чтоб заглянуть за край. Дождавшись же такого, потащат с визгом к Ахерону на суд, а суд его столь страшен, что лучше берег свой не покидать и воле ветра не отдаваться, и силе волн себя не доверять.

Душа ответила «готова», но знала – выбор сделать будет нелегко.

Вперед выплыл Адам.

– Воплощение мужем дает удобную и сильную оболочку с упрощенным восприятием плотного плана.

«Напоминает стенобитное орудие», – подумала Душа и «улыбнулась».

Адам вспыхнул желтоватым всполохом.

– Точное сравнение. Муж, по сути своей, идет вперед, браво шлепая по грязи и широко размахивая руками, в поисках опоры или препятствия, которое необходимо сгрести со своего пути. Его почти не заботит, куда летят ошметки того, по чему он сейчас передвигается, а также состояние физиономий, попавшихся ему под руку. Он зряче направляется к цели, в остальном муж слеп.

– А если цели нет? – поинтересовалась Душа.

– Тогда он ходит по кругу, но манера поведения при этом не меняется, – ответил Адам.

Наступила пауза. Душа ждала продолжения презентации, докладчик молчал.

– Ты что, закончил? – наконец не выдержала она.

– У тебя двести тридцать шесть воплощений в мужском теле, мне больше нечего добавить. Выбор за тобой. – Адам отплыл к Еве.

Теперь была ее очередь.

– Воплощение женой дает красивую и выносливую оболочку с тонконастроенным содержанием.

– Да, хорошо была настроена скрипка Страдивари, которую я опустила на голову Дирижера, подлец при мне пялился на виолончель, – вспомнила Душа.

Ева «хохотнула»:

– Вижу, не всю память сдала ты в Хранилище.

– Хотела бы всю, да не приняли, – ответила Душа, и они вместе рассмеялись.

– Ты готовая женщина, но выбор за тобой. – Ева присоединилась к Адаму, они слились в единый кокон и сдвоенным голосом произнесли:

– Для наилучшего выполнения Плана показатель по мужу – тридцать процентов, по жене – семьдесят, но выбор за тобой.

Кокон сжался в точку и погас, Душа вздохнула:

– Опять губы красить.

Решение было принято. Дверь на выход, белая, без инкрустации, распахнулась-исчезла, и Душа, будущая дева, выплыла из первой комнаты. Она «вдохнула свежий воздух» тонкого плана и кокетливо, ведь с полом все было определено, обернулась назад. Комната-сфера номер один ждала следующую душу для определения. Обе двери были закрыты. Душа размышляла, как размышляет стрелок, наблюдая из засады за своим противником. Тетива натянута, ветер еле шевелит молодые сочные листья, дыхание его ничтожно для помех на траектории смертельного снаряда. Стрелок переводит взгляд с жертвы на зазубренный наконечник стрелы, наслаждаясь острыми гранями несущего смерть кусочка металла, а затем возвращает его на всадника, беспечно поднявшего забрало, и отпускает тетиву. Он – властелин чужой судьбы – сделал свой выбор.

Ничем не отличимая от первой, вторая комната ждет своего посетителя. Чрево ее готово поглотить то, что предназначено в качестве трапезы. На сей раз двустворчатая Дверь распахивается, именно распахивается, подобно седому валу, раскрывающему свои объятия навстречу хлипкому суденышку, подняв которое, чтоб лучше рассмотреть ракушек, облепивших киль и волнорез, затем сбросить его вниз, в пучину, дабы больше не отдать уж никогда ни солнцу, ни ветру, ни безутешным женам.

Не столь трагично, как терпящее бедствие судно, но с такой же неизбежностью Душа нырнула во вторую комнату. Внутри снова встречали ее двое, что ж удивляться, ведь готовилась она к вхождению в дуальный мир. Это были ее будущие мать и отец. Тела их мирно спали на Земле и смотрели сон, один и тот же. Во сне он и она встретились со своим ребенком, с дочерью. И ему, и ей она представлялась удивительным созданием, но каждый из них «видел» ее по-своему.

Душа не получит тела, пока родители не договорятся меж собой об облике младенца. Для этого все трое собрались вместе в комнате номер два, тон здесь задавала Душа.

Пленять мужчин с особой силой, притягивать к себе их взгляды, делать сильных робкими, властных – рабами, богатых – нищими, но не оболочкой обворожительной, сводящей с ума, влекущей, будто свет мотылька, на погибель. Так она однажды воплощалась. Три десятка шпажных уколов различной тяжести, два самоубийства, несколько измен законным мужьям – вот багаж, разложенный небесными ангелами перед Богом, когда предстала пред Ним в окружении «головокружительных успехов» от пребывания в прекрасном женском теле. Душа помнила, что пришлось пройти, развязывая мокрые от мужских слез узелки «кровоточащими пальцами». Восемь воплощений в мужском теле, с разбитой судьбой, с потерей матери в детстве, супружескими изменами с Ее стороны, с бессонными ночами с Его стороны.

Теперь Душа хотела коленопреклонения не перед куклой, но перед иконой. Нет, намерения святости не было в ней, она желала внутренней силы, ума, и женского, и мужского. Ей виделся чудесный симбиоз умеренной красоты и безмерного очарования. Осмыслив все это, она обратилась к матери с просьбой собрать ее род до двенадцатого колена, а отцу – до седьмого, дабы выбрать внешность и ум на свое усмотрение из предков.

Знаете, гордец на бранном поле долго не живет. Он не поклонится вражеской пуле и не станет пачкать мундир, укрываясь в окопах, гордец умрет стоя с высоко поднятой простреленной головой и в начищенных сапогах.

Отец и мать, «взявшись за руки», отправились в свои тела, Дверь на выход распахнулась. Душа поняла, что это значит – Кармический Совет сам определит ее внешность, она «перегнула палку».

Комната «вытолкнула» ее, океан вернул волнам судно, смыв с квартердека людей, поломав мачты и сорвав паруса. Сколько таких болтается под звездным небом, пугая встречных моряков и вливая им в глотки вместе с грогом, рассказы о «Летучем голландце».

– Я – женщина с неопределенной внешностью и отсутствующими данными о моей харизме. Становится интересно, – подвела Душа итог посещения комнаты номер два и решительно двинулась в сторону третьей, последней перед воплощением.

Душа знала, кто ждет ее в этой комнате. Она много раз входила в нее с радостью и надеждой, ведь там, внутри, был Бог. Он, Любящий и Всепрощающий, дает напутствие перед приходом в плотный мир и ставит вместе с душой подпись под Контрактом. Что может быть ярче встречи с Создателем? Душа со-звучит в этот момент с Ним, ибо часть становится Целым. Пороки и прегрешения души выделяются на мгновение в отдельную сущность, дабы не мешать капле слиться с океаном и стать Благодатью Господней. Младенец несколько земных лет помнит экстатическое состояние Третьей комнаты. Если уловите взгляд ребенка, направленный мимо вас, и увидите улыбку безмятежного счастья на его лице, знайте – он смотрит на Бога.

Душа ринулась к двери, но та, несмотря на жгучее желание встретиться с Создателем, не поддалась. Душа пробовала снова и снова – тот же результат. Бог был внутри, но длань Его лежала на Двери, вход был закрыт.

– Господи, ты не пускаешь меня?

– Возлюбленная часть Меня, вспомни, – был ответ из комнаты.

– Вспомнить что, Господи?

– Свое возвращение в Дом, – голос Создателя утешал, как утешает обмороженного пациента доктор, скрывая за спиной инструмент, чтобы отсечь пораженную гангреной ногу.

– Я сдала память в Хранилище, – попыталась поклянчить Душа.

– Но ты же вспомнила Дирижера, – доктор достал из-за спины тесак и предъявил его больному.

Душа напряженно выразила намерение вспомнить – каменные стены, увешанные коврами, два узких окна-бойницы, ночь, в камине еле теплится огонь, ей холодно, страшно, она в смятении, шаги на лестнице, кинжал, приставленный дрожащей рукой к груди… я самоубийца.

– Ты прервала Мой План на двенадцать земных лет, – доктор начал пилить кость.

– Я защищала свою честь, – возразила Душа и, негодуя, рванулась к Двери…

…И оказалась в объятиях Бога, Лучезарного, Светящегося, омывающего теплыми волнами Океана. Ни Двери, ни комнаты не существовало сейчас, только Он. Душа осознала, что прощена, чувство, ничтожную толику которого люди называют счастьем, охватило ее, укутало, убаюкало и… отступило. Для несовершенных душ Благодать гомеопатична, ибо имеет тонкоматериальный «вес», который в состоянии выдержать только «свето-наполненная» суть.

Бог явил Контракт, в нем значился всего один пункт: «Вернуть долг в двенадцать лет».

Прежде чем поставить подпись, Душа обратилась к Богу:

– Господи, как мне выполнить это?

– Помнить об этом каждый миг твоего пребывания в плотном теле. Там время – главная ценность и главное искушение. Осознаешь это – уместишь в отведенный тебе срок и дюжину украденных у Меня лет.

Дверь в Мир распахнулась, на Земле родилась девочка под крышей обычной городской больницы, за простой белой дверью с медной табличкой, на которой горделиво красовалась выгравированная цифра три.

Воды Иордана

Непогрешимость взять себе на щит,

В сверкающие латы обрядиться.

Пусть отражаются восторженные лица,

Их обожание ничто не истощит.

Иисус, погруженный в тяжелые мысли, медленно брел вдоль Иордана. Ученики, видя его состояние, не отвлекали расспросами и старались держаться на расстоянии.

«Вот за мной стали двенадцать человек, – думал Иисус. – Их притянуло ко мне, держит подле меня и определяет их жизнь Слово. Они оставили свои дома, свои семьи и пошли за мной, положившись только на мое Слово. Чем мое Слово обернется для меня, взявшего в свои руки чужие жизни, ведь они принадлежат Богу, и Он один распорядитель их?» Иисус не был Иисусом. При рождении отец и мать дали ему другое имя. В свои тридцать два года он стал свидетелем Распятия и, выждав год после Вознесения Христа, вошел в Иерусалим и назвался Иисусом. Среди бесконечного хора улюлюкающих насмешников и возмущенных гонителей нашлась дюжина прислушавшихся, и он принял это за Знак. Иисус вывел из города двенадцать человек и, даже не узнав имен, нарек их Учениками. После этого прошло несколько недель. Сегодняшнее утро мучило Иисуса сомнениями особенно сильно.

«Надо бы поговорить с ними», – подумал он и оглянулся назад – за спиной на почтительной дистанции шел один человек. Один.

– Каково имя твое, брат? – непонимающе разглядывая его, спросил Иисус.

– Иуда, – ответил ученик.

– А настоящее имя?

– Иуда – мое настоящее имя.

– Где остальные, почему отстали?

– Они ушли, Учитель, ушли совсем.

Иисус удивленно вскинул брови.

– Им не по нраву Слово мое?

Иуда замялся, поморщился, потрогал пояс, напоминавший ослиный хвост, и, взвешивая каждое слово, ответил:

– Видимо, по нраву. Каждый из них решил назваться Иисусом. Так они поняли Слово твое.

Иисус молчал. Представив себя людям как Ожившего, смертью смерть поправшего, он не притязал на Славу, Богатство, Почитание, всего лишь на Слово Божие. По всему выходило, что его Слово Божьим не стало. Наконец он очнулся:

– Почему не ушел ты, Иуда?

Иуда опять поморщился, но, сделав несколько шагов навстречу, сказал:

– Я Иуда, я всегда при Иисусе, пока не предам его.

С интересом посмотрев на собеседника, Иисус спросил:

– Что ты умеешь, брат Иуда?

– Я не научен грамоте или иному полезному ремеслу, но я умею считать, – гордо ответил Иуда и, немного подумав, пошевелил губами и добавил: – До тридцати.

– Я так и знал, – рассмеялся Иисус. – А скажи, брат Иуда, может, знаешь ты, чем Слово мое от Слова Христова отлично? Я ведь повторял его буква в букву.

– Слово твое от Христова отлично, как и одежды твои. Слишком белы они, не пачканы намеренно, не живы. Слово твое от Христова отлично и как деяния твои. Слишком театральны, слишком напоказ, а чуда исцеления не являют. Слово твое от Христова отлично и как сердце твое. Слишком человеческое, от гордыни не отделенное. Его же сердце – от Бога, для всех, кроме себя.

– Довольно болтовни, – оборвал вдруг Иисус своего ученика. – Догадывался я о том и без тебя. Вот ты, вот я, что делать далее, может, подскажешь?

Теперь настал черед смеяться Иуде:

– Так ведь я предатель, могу только предавать. Какой спрос с грешника у непогрешимого? Посмотри в воду, Иисус, что зришь?

Иисус повернулся к Иордану. В зеленоватых водах его отражалось небо, берега и две фигуры.

– Вижу наши отражения.

– Как думаешь, кто настоящий – мы или они? – улыбаясь, спросил Иуда. Иисус по-новому смотрел на ученика, задающего вопросы учителю тоном учителя, экзаменующего ученика, а Иуда продолжал: – Где Иуда-предатель не предал? Где Мир Бога, а где его отражение?

Иисус снова вгляделся в воды Иордана – в отражении был незнакомый человек. Вздрогнув, он растерянно прошептал:

– Там, в воде, не мы, Иуда.

– В воде рыбы и пиявки, – ответил ученик, – а в отражении этого мира ты видишь Мир Бога, и если я правильно понимаю, сейчас там Иоанн крестит Иисуса из Назарета.

Два человека, став на колени, неподвижными взглядами уставились на Иордан. Над головами их проплывало солнце с запада на восток, на дворе заканчивался тридцать четвертый год до Рождества Христова, в ожидании тридцать третьего.

Белый бриг

Белый бриг вошел в порт и встал на внутреннем рейде. Судно, все целиком, было абсолютно белым. Паруса, такелаж, корпус, надстройки, флаг и гюйс, даже ватерлиния. Бриг спустил на воду шлюпки, стоит ли уточнять, какого цвета, и люди-альбиносы, одетые во все белое, с белой кожей, белыми зубами и глазами, вошли в город. Они не убивали, не грабили, не пытались торговать или выменивать что-либо, но все, к чему они прикасались, становилось белым. К вечеру город стал белоснежно чистым, за исключением некоторых частей стен, дорог и верхушек деревьев, а наутро с последними пятнами красок было покончено – город перестал отражать свет и прекратил свое существование. Те, кто нес очищение, просто стерли то, что очищали. Они сами едва отыскали покачивающийся над белыми волнами на фоне белого неба свой Белый бриг, на ощупь погрузились в него и отправились дальше, туда, где еще существовали цвета и краски, несущие, по мнению белых людей, вред миру.

Чьему гласу внемлет слух обиженного, уязвленного, испуганного? Когда зашел ты в пустыню и один, среди песчинок кремния, сам песчинка бытия, кто окажется подле уха твоего? Тот, кто чертит хвостом фигуры на песке, или тот, кто двигает звезды в небе? А оторвав взор от песчинок и звезд, не узришь ли на горизонте белые паруса?

Не белыми ли накидками прикрывали железо на себе те, кто лез на стены Святого Города во Имя Его, чтобы очистить Святую Землю от себе подобных? И взявши на себя Учительство и Светонесение другим, посмотри, сколько Света несешь в себе и не белая ли палуба под ногами твоими?

Помнишь, был вечер, был стол и трапеза, был Он, и еще двенадцать с Ним, назвавшиеся учениками. И каждый имел свой характер и замысел, кроме Него, ибо Он был замыслом Божьим. Раздели себя, читающий, на двенадцать частей и сядь за стол с Ним, каждым из двенадцати. Как поведешь себя Сейчас, так и будет Написано. Примерь одежды Иуды, почувствуй в ладони мешочек с монетами, или не держал никогда такого, ни в правой, ни в левой руке? И ведь Он знает и укажет на тебя. Как поступишь? Не убоишься ли ждущих тебя за стеной? Или вернешь взятое и отправишься с Ним на Голгофу? Сможешь осудить Петра, трижды отрекшегося, когда сам отрекался не единожды, или ближе к телу накидка Неверующего?

Ищи в себе апостолов, всех до одного, а найдешь – и не осудишь, встретишь и Его и тогда воссядешь с Ним за один стол, да за трапезой поглядывай в окно, не появился ли за стенами Иерусалима Белый бриг.

Не все раны заживают

Западный ветер беспощадно продувал мое укрытие, ноябрь в Тулузе выдался пасмурным и прохладным. Зернохранилище, на чердак которого я пробрался еще ночью, стоял на стыке узкой улочки, ведущей от старого моста через Гаррону, и площади Сент-Этьен. Речная влага приносила сюда не только запах тины, но и ощущение сырости скудной одежды, прикрывавшей тело, а также душевной безысходности, прикрывавшейся этим телом. Для лучшего обзора я оторвал подгнившую доску фронтона, и получивший большую свободу ветер тут же заворошил солому моего ложа. Светало. Улица начала освобождаться от обрывков ночи, стены домов приспускали темные покрывала, а утренние сумерки принялись насыщаться туманной смесью.

Я не спал всю ночь, не мог заснуть, страх пропустить то, ради чего я оказался здесь, был сильнее усталости и голода. Страх вообще был сильнее всего, что сейчас заставляло мое тело жить, двигаться, ждать. И я ждал, ждал все последние дни, потеряв веру в чудо, в людей, в Бога. Осталась вера в один выстрел, и я жил этим выстрелом.

Внизу, в глубине спрятанной туманом улицы, зацокали копыта одинокой лошади, тощая бедолага еле тянула свой смертоносный груз – копна хвороста вперемешку с соломой, завтрак для страшной пасти правосудия, оскалившейся в центре площади «ведьминым колом». Сердце мое дернулось уже который раз, но, вопреки его гласу, я решил использовать момент и проверить свою позицию. На глаз до повозки было ярдов четыреста. Я вскинул арбалет и прицелился через щель. Почти идеально. Если подпущу еще ярдов на двести, примерно напротив каменного креста, возле трапезной, выстрел будет точным. Я, не торопясь, нацепил «самсонов пояс», взвел арбалет, зарядил и дождался отметки. Болт просвистел над ушами бедной кобылы и бесшумно исчез в середине копны, именно в той точке, которую выбрал мой глаз. Лошадь удивленно дернула башкой и встала. Старик-возница, плетущийся рядом, огрел ее взмыленную шею кнутом, и движение возобновилось. Что ж, у меня все готово, осталось дождаться цели.

Солнце поднялось достаточно высоко и пробилось сквозь пелену низких облаков, тени домов улеглись вдоль улицы, которая постепенно наполнялась жизнью. Выстрел немного успокоил меня, и напряжение последних часов наконец взяло верх – веки сомкнулись сами по себе, и я провалился в сон…

– Лисичка, бойся огня языков —

Они опалят хвост и уши.

Но больше бойся лжи языков —

Они погубят душу.

Я пою детскую песенку дочурке. Маленький белокурый ангел сидит у меня на коленях весь в слезах. Лисичка – так я называл ее за светлые, чуть в рыжину, волнистые волосы – только что сунула руку в очаг и обожгла пальчики.

– Папа, спаси меня! – кричит она, и я, тут же придумав стишок, дуя на ладошку, напеваю: – Лисичка, бойся желтых языков…

– Папа. – Поворачивает она ко мне заплаканное лицо…

Я открыл глаза, на улице шум и свист. Снизу, от реки, поднимается процессия. Впереди – храмовники-инквизиторы, за ними солдаты охраны, строем окружившие повозку с ведьмой. Ведьму везут на костер. Ведьма – моя дочь. Все пока очень далеко от меня, я не вижу дочери, но знаю, что она там. Комок подступил к горлу. Мне казалось, что я выплакал все слезы за три дня, с того самого момента, когда мою девочку забрали солдаты инквизиции, но глаза вновь наполнились предательской влагой.

– Господи, – я упал на колени, – спаси меня, спаси ее, прости меня, прости ее. – Меня залихорадило, ни о какой стрельбе не могло быть и речи, рукам просто не хватит сил натянуть арбалетный крюк.

На казнь вели медленно, палачи от церкви не торопились, давая возможность зевакам устрашиться и в своем страхе выкрикивать проклятия и кидать в жертву все, что попадется под руку. Непослушными руками я вытащил из ножен кинжал и провел по внутренней части голени правой ноги. Это я узнал от сарацин: кровь будет постепенно покидать мое тело, но так, что мне хватит времени. Повозка приближалась. Я уже мог рассмотреть жертву. Да, это была моя Лисичка. Несчастная девушка без сил висела не пеньке, привязанной к раме повозки, держаться на ногах самостоятельно она уже не могла. На голове не было ее прекрасных волос, по законам инквизиции их опалили перед пытками. Черные глазницы, искаженный мукой рот, истерзанное тело, еле прикрытое грязной изорванной накидкой, – портрет, написанный человеческой жестокостью, «мастерством» инквизитора.

Толпа ревела и улюлюкала в ожидании зрелища, в нетерпении и страхе, в безразличии и бессилии. Я зарядил арбалет и замер у щели.

– Папа, спаси меня! – крик дочери все дни стоял у меня в ушах, изводил, выкручивал, истязал, распинал.

– Господи, прости, – шептал я снова и снова, пока сытые и радостные храмовники подходили к намеченному кресту.

– Господи, прости, – и с крестом поравнялась охрана, неторопливо ухая коваными сапогами.

– Господи, прости. – Лошадиная морда.

– Господи, прости. – Тень от креста легла на грудь моей малышки.

– Господи, прости, – выдохнул я и навел на нее оружие, и в этот момент девушка подняла опущенную голову. Глаза наши встретились, и по губам я прочитал:

– Папа, спаси…

Палец дернул спусковой крюк…

– Но больше бойся лжи языков —

Они погубят душу.

Что не так?

Я покинул Мир без претензий к нему. Претензии были только к себе. Давали – не брал, а если и брал, тут же бросал, отправляясь дальше налегке в ожидании новых даров. Верил, но с оглядкой, куда она приведет и что принесет. Любил, но не себя, а любовь в себе, оттого иссушил поток, а пустое русло к Океану не привело.

Сейчас я находился в реальности, отличавшейся от всего, что знал о Мире. Мягкий свет, подобно туману, окружал меня, и в нем, словно в невесомости, висело мое тело. Я не ощущал своего веса, но находился в вертикальном положении, и мои ноги прилипали к островкам, в которых узнавались кадры из жизни. Самое интересное, что я мог перемещаться по этим осколкам событий – такое название пришло мне в голову.

Итак, я брел по осколкам, меж которых плотным слоем располагались лица людей, точнее, их судьбы, и странным образом я понимал, что где-то среди них есть и мое место.

Кругом, в тумане, и справа, и слева двигались другие люди, видимо, те, кто покинул Мир одновременно со мной. Кто-то прыгал с кочки на кочку, жизнь их была спокойной и размеренной, с малым количеством событий, кто-то пережил столько, что осколки событий сливались в дорожки и можно было идти, еле передвигая ноги. К таким персонажам относился и я. Лица-судьбы, знакомые и не очень, те, что я помнил хорошо, и те, что, казалось, встречал впервые, тянулись обочиной вдоль моей «жизненной дороги» с обеих сторон, разглядывая меня с тем чувством-выражением, которого я заслуживал по их мнению. Одни неодобрительно качали головами, другие пытались что-то сказать, беззвучно шевеля губами, кто-то просто улыбался. Улыбчивые, увы, были в меньшинстве.

Дорога событий петляла. Требовательные, раздраженные, недовольные лица нажимали на происходящее и искривляли траекторию пути, прямые куски дороги проходили в окружении радостных и счастливых лиц. «Вот бы свободное местечко оказалось среди них», – думал я, но просветов среди лиц не попадалось нигде. Я шел уже довольно долго. Многие, параллельно мне бредущие, прыгающие и скачущие, уже упокоились в своих ячейках, я же стал замечать повторения в событиях под ногами. Вот второй раз прошел рождение, дважды сделал первый шаг, и уже задвоилось первое слово. Неужели мой путь замкнулся, так и не предоставив мне место упокоения? Может, я плохо смотрел на первом круге, отвлекаясь на эмоции и воспоминания? Я остановился на «Первой Любви», она улыбалась и что-то говорила, но губы ее все время растягивались в улыбке, и «прочесть слова» на них было невозможно. Я с удовольствием остался бы с ней, но необъяснимая сила, подобно поршню главного цилиндра, уперлась в спину и вынудила двигаться дальше. Идти становилось трудно, я начал уставать, повышенное внимание забирало остатки сил. На четвертом круге я уже просто лежал на животе, и «поршень» тащил меня, как тюленя, по событиям принудительно. Четвертый первый шаг, четвертое первое слово, четвертая первая любовь… я стал Скитальцем.

Счет на круги пошел на десятки, а со временем – и на сотни. Вокруг кипела жизнь. Появлялись новые бегуны, прыгуны, тихоходы, но постепенно все они занимали свои места, возникали новые прибывшие, затем их сменяли другие, и они упокаивались рано или поздно. Все происходило на моих глазах, другого такого же, как и я, не было, по крайней мере в поле моего зрения. Я выучил назубок все повороты своего жизненного бытия, сформированного в Мире, что позволяло мне путешествовать с закрытыми глазами и не видеть обочинные лица. Мое пребывание Здесь превращалось в рутину. «Что-то не так?» – задал я себе вопрос и тут же получил ответ от краснолицего полного мужчины, возвышающегося на моем пути солидным валуном, меняющим направление вправо: «Наконец-то заговорил, и это на шестьсот восемьдесят третьем круге. Нет, все-таки ты всегда был туповатым…» Я вдруг вспомнил его. Он был учителем математики в школе и ставил мне «неуды», даже когда я отвечал неплохо, и все из-за того, что однажды на перемене я врезался в его выдающийся живот на полном ходу и он выронил изо рта сосиску, которая и стала яблоком, точнее, сосиской раздора между нами. Он возненавидел меня, я в ответ возненавидел математику. Вот и поворот на пути. Я остановился спросить его про сосиску, но «поршень» не слишком деликатно двинул меня к следующему событию. «Недаром он был математиком, посчитал все мои круги, – подумал я. – Однако теперь ясно, что с лицами можно разговаривать, и ясно благодаря ему. Спасибо, учитель, за науку», – едва успел произнести я, как за спиной раздался вздох облегчения, и краснолицый математик с блаженной улыбкой погрузился вниз, а мой путь при этом слегка выпрямился.

«Так вот как здесь все работает», – рассуждал я, пока плелся по череде событий. Разговаривать я научился, но сейчас этого совсем не хотелось делать, и тут я вспомнил, что через несколько поворотов будет прямой участок, прямым который делает незнакомая мне женщина. Она одна среди не очень довольных лиц улыбается так, что нивелирует их кривизну. Я рванулся вперед, «поршень» остался на месте, ничего не поняв. Затормозив возле нее, я с ходу спросил:

– Кто вы и почему так рады мне?

– Я мама одной девочки, жившей по соседству с тобой. Помнишь, такая темненькая, худенькая, из дома напротив.

Я задумался, а затем спросил:

– Та, которую все дразнили Спичкой?

Женщина, улыбнувшись еще шире, кивнула.

– Все смеялись над ее худобой, только ты один, встречая ее заплаканную, говорил…

– Зато ты можешь стать балериной, а они нет, – вспомнив, закончил я. – Мне было жалко ее, но, произнося эти слова, я также издевался над ней.

– Это неважно. Она поверила в них, и это изменило ее жизнь. Дочь стала балериной, и она счастлива.

– Где же она? Хочу извиниться. – Я поискал вокруг глазами.

– Она еще в Мире, ей рано сюда. – Женщина улыбнулась в который раз.

«Поршень», догнав меня, уже основательно надавливал.

– Скажите, а мужчина рядом с вами – кто он? Лицо его будто знакомо мне, – успел спросить я и уже за спиной услышал: – Ты ошибаешься, вы не знакомы. Я знаю его, но не ты. Он имеет отношение к другой «жизненной траектории».

Удаляясь от улыбчивой матери балерины, как ни странно, обретшей свое счастье с моей подачи, я стал вспоминать самый угрюмый лик среди недовольных на обочине. И вспомнил. Он находился в самом начале круга, буквально два-три шага, его взгляд не был злобным, но тяжелым, и это был мой отец. Я поспешил к нему. Вот Начало, лицо внимательной акушерки, за ним усталое, но счастливое мамино, потом двое в белых масках, и наконец первый по счету тяжелый лик. Я остановился.

– Отец, что не так?

– Жизнь, – ответил он коротко и поморщился еще сильнее.

– Моя. Ты недоволен мной?

– Моя жизнь, сын. Я прожил не то, что подписал, и предал то, что не предают.

– Отец, но ты не искривил мой путь, при тебе он прям, – возразил я, изо всех сил сопротивляясь «поршню».

– Искривил, – ответил отец, и лицо его вновь исказила мука, – но держу его прямым здесь, и лицо мое отображает не отношение к тебе, а напряжение во мне.

– Пап, я прощаю тебя и прошу прощения, – поспешил я, памятуя о школьном математике, который получил облегчение от нашего разговора.

Отец слабо улыбнулся.

– Спасибо, сын, но прощение мне нужно от Него.

– От кого? – спросил я, но «поршень» двинул так, что я, пролетев школьные годы и частично юность, оказался у дверей Храма на собственном венчании. Взгляд мой упал на икону перед входом и, стало ясно, чье прощение нужно отцу.

«Мог бы догадаться и раньше, – опять я вспомнил язвительного учителя, – в Мире мы к месту и не к месту, а в особенности когда тяготы да недуги, поминаем Его, а ведь и Мир, и Здесь – все есть Бог», – и я, глубоко вобрав в себя воздух местного тумана, задал свой главный вопрос:

– Что не так, Господи?

Мягкий Голос Отовсюду ответствовал мне:

– Двадцать кругов пройди в тишине осмысления, потом вопрошаешь того, кого выберешь, и так числом пятнадцать, а на девятьсот девяносто девятом круге обретешь Ответ.

– Как же долго, Господи! – воскликнул я и, хоть и испугавшись такой эмоции, все же закончил: – Нельзя ли сейчас?

Мягкий Голос Отовсюду, не поменяв интонации, ответил:

– Можно, завершай круг и отправляйся к Рождению.

Я спешил, я очень спешил, «поршень» безнадежно отстал. «Что не так, что не так?» – стучало в моей голове. Вот уже Выход и виднеется Начало. Перед чертой я остановился, выдохнул и, повторив про себя «что не так», шагнул в темноту.

Мир встретил меня Светом. Надо мной склонились два лица в белых масках.

«Опять, – промелькнуло в голове. – Хотя в этот раз я внизу».

– Слава Богу, очнулся, – сказал один из них и пожал руку другому.

Тихий ангел

Не прерывай сна наяву,

Где я сражен стрелой колючей

И ту стрелу из раны жгучей

Воображением тяну.

1

Мне достался ржавый меч и нагрудник с огромной вмятиной посередине и двумя рваными ремнями с правой стороны. Среди новобранцев я был самый хилый и низкорослый, меня поставили в хвост, и когда подошла моя очередь, у оружейника осталось то, что осталось. Он честно попробовал нацепить на меня доспех и как-то приладить его, но, поняв всю тщету, бросил свои попытки вместе с нагрудником на землю.

– Все одно, убьют тебя сразу, в латах или без, – философски заключил старый вояка, но, взглянув на мою несчастную физиономию, немного ласковее добавил: – Мы все мрем, сынок, рано или поздно. – Он повернулся к остальным и, покраснев от напряжения, проорал: – Молодому Йорку нужно «свежее мясо», так идите и сложите свои никчемные головы за будущего короля!

Нас построили возле шатра с гербом Йорков, оружейник что-то шепнул охраннику, тот юркнул внутрь, и через минуту к строю вышел рыцарь. Он был без меча и доспехов, но все выдавало в нем благородное происхождение и привычку властвовать над людьми. Рыцарь придирчиво осматривал пополнение, вглядываясь в каждого, мимо кого проходил. Иногда он задерживался, но ничем не проявлял своих чувств или мыслей, и следовал дальше. Я, естественно, замыкал строй. Возле меня он остановился и жестом подозвал оружейника.

– Что это? – Рыцарь кивнул на меня.

– Сэр, он подходил по возрасту, мы всего лишь выполняли волю Лорда, собирая всех, кто может удержать меч.

– На что он мне? На что он Йоркам? – Рыцарь схватил оружейника за грудки.

– Сэр Рыцарь, – я сделал шаг вперед, – позвольте мне слово.

Рыцарь отпустил бедного старика и с удивлением посмотрел на меня.

– Ну, говори, храбрец, свое слово.

– Я вызвался сам, Сэр.

– И что заставило такого грозного воина вновь взяться за оружие? – с явной усмешкой проронил рыцарь.

– Йорки обещали вознаграждение.

– Так ты наемник! – расхохотался рыцарь. – Ай да силища, бойтесь, Ланкастеры, вот она, ваша погибель, прямо передо мной.

– Я готов доказать! – выпалил я, обозленный на этого высокомерного человека, на собственное слабосилие, на гогочущий строй товарищей по несчастью.

– И как? – спокойно спросил рыцарь, с интересом разглядывая мой ржавый меч.

– Как вам будет угодно – дрожащим от испуга за собственную дерзость голосом ответил я.

Рыцарь повернулся к строю.

– Отряд, завтра на рассвете выступаем. К вечеру мы должны быть на месте. Когда солнце сменит луну над вашими головами, вы войдете в историю Англии либо слугами нового короля, либо кормом навозных червей. Ничего не бойтесь, с вами Бог и наш юный герой. – Он хлопнул меня по плечу и исчез в своем шатре.

2

Мне досталась самая тихая ангельская труба. Моя светоносность как ангела еще не высока, и в Небесном Воинстве я оказался самым последним, самым тихим ангелом. Помощник Архангела, вручающий трубы, возвещающие победу, с любовью оглядел меня, последним из всего сонма ангелов восшедшего к нему, затем обратил свой взор вверх и протянул мне оставшуюся, самую тихую, трубу. Заметив сужающуюся ауру, он взмахнул белоснежными крылами и молвил:

– Послушай, Свет Божий, как звучит оружие твое. – Он прикоснулся к трубе, и та едва различимо пропела. – Мал золотник, да дорог. Небесное Воинство едино, нет первых и последних, – и он, несильно шевельнув крылами, вернул меня в строй, на место. Высокие ангелы пропели о готовности, и нам явился Архангел Михаил, сверкающий золотыми Доспехами Истины, опоясанный Мечом Веры, со Щитом Любви за спиной. Он провел взором по рядам и произнес:

– В Людском Царствии снова, впрочем, как и обычно, кровопролитие.

В первом ряду хохотнули.

– Таков земной Путь души. – Михаил строго посмотрел на смешливых. – Напоминаю еще раз: я называю эгрегор или место, отзывается труба, воин выходит из строя, – и он, вынув из золотых доспехов пергамент, начал зачитывать народы и страны. При слове «Бриты» вдруг ухнула моя труба и крылья сами вынесли меня из строя. По рядам пробежал шепот удивления: бриты – известные драчуны, и на них новобранца? Я должен был оказаться в конце вызываемых, далеко от Архангела, но очутился подле него. Михаил был также удивлен:

– Тихий ангел к бритам, воистину непостижим выбор Его, но Он так видит, и мы смиренно принимаем Его решение. Знаешь ли ты задачу свою и Главное Правило? – обратился Архангел ко мне.

– Я впервые стою перед Вами, – ответствовал я.

– Ты спустишься в означенное место, против тебя будет посланец с другой стороны. Ваша совместная задача – сохранить баланс в Мире Бога. Твой визави будет собирать какофонию миазмов пролитой крови, тебе же нужна гармония подвига, самопожертвование во имя других, а значит, во имя Бога. Он ждет ее, твоя труба, если это случится, протрубит победу, Его победу. Теперь Правило. Воплощенные в качестве энергетической компенсации за проявленную жизнь имеют право выбора, ты – нет. Дрогнешь, влезешь в карму хотя бы одного – груз его опустит тебя из ангельского мира, и чтобы получить крылья обратно, придется заново проходить ранее пройденный путь. Кармы двоих хватит опалить твои крылья на месте, и ты станешь Падшим.

Архангел снова посмотрел на мою трубу и на всякий случай повторил:

– Бриты. – Труба отозвалась знакомой терцией.

– Непостижимы дела Твои, – закончил Михаил и коснулся перстом моего лба…

3

Во время перехода я сотню раз помянул добрым словом старого оружейника, не обременившего меня тяжелым нагрудником. Не считая ржавой железки, которую Сэр Рыцарь именовал, ни много ни мало, мечом Короля Артура, я шел налегке. Остальные братья по оружию в полной мере ощутили все тяготы солдатской жизни. Уставшие, голодные, мокрые от пота, перемешанного с традиционным нескончаемым дождем, мы представляли жалкое зрелище, чем в полной мере пользовался Сэр Рыцарь. Он верхом объезжал отряд, награждая нас, как ему казалось, остроумными эпитетами. Мы были стадом остриженных овец, скучными мишенями для ланкастерских лучников, сворой беззубых псов и прочим человеческим хламом, от которого следовало бы немедленно избавиться. Ко всему прочему, Сэр Рыцарь не понимал, зачем наши родители тратили силы и время на зачатие такого бесполезного потомства, лучше бы вместо похода на сеновал выпили старого доброго эля, полезнее было бы желудку.

Мы слушали его болтовню молча и бесстрастно. Тратить силы, кои были на пределе, на эмоции не хотелось. А наш военачальник, не желая успокаиваться, благословлял нас на скорую смерть и клялся всеми святыми, что первым ее обретет Геркулес, то есть я. Всякий раз проезжая мимо меня, он пускал коня в галоп, и славная английская грязь комьями летела в мою сторону. К полудню я походил на крестьянское пугало, вороны и вправду облетали наше «воинство», что послужило новым поводом для насмешек доблестного Сэра Рыцаря. На закате, совершенно измученные переходом, мы вышли на опушку леса и наконец услышали долгожданную команду «привал». Я рухнул на сырую землю и провалился в сон…

Мне снился наш отряд, но не в уродливом железе, а в изумительно белоснежных одеждах. Ряды наши были ровны, в руках вместо копий и мечей – трубы, и перед строем не Сэр Рыцарь, а сверкающий золотом Ангел. Он разговаривал со мной, вот бы вспомнить о чем, а в конце разговора коснулся перстом моего лба…

– Подъем, деревенщина, – разбудил меня менее прекрасный, чем у Ангела, голос и тычок в лоб тупым концом копья. – Вставайте, смерть заждалась вас.

Нас расталкивали настоящие солдаты, скорее всего, валлийские пехотинцы, экипированные, прошедшие не одну стычку. Их суровые глаза смотрели не на нас, а сквозь нас, будто бы нас уже не было на этом свете, будто мы призраки, необъяснимым образом еще видимые в этом мире.

Старший из них, осмотрев наш отряд, сонный, неотесанный, галдящий по поводу столь раннего подъема, негромко произнес:

– Дважды повторять не буду. Вы присягнули Йорку, дав согласие явиться сюда, и Йорки уже забрали ваши души. Осталось взять только ваши тела.

– Сэр, а какого дьявола вы так обращаетесь к нам? – в наших рядах наконец-то нашелся смельчак.

– А того самого дьявола, который уже раскрыл свою пасть на твою пустую голову, – повысил голос валлиец и продолжил: – Ваша задача – занять позицию в ивняке у дороги при выезде из леса. Когда появится авангард ланкастерцев, вступить в бой и удерживать головной отряд на опушке…

– До какого момента, сэр? – раздался чей-то голос.

– До последней бездарной жизни, сэр, – съязвил в ответ пехотинец. Неодобрительный ропот пробежал по нашим рядам.

– Предупреждаю: за холмом справа от вас две сотни лучших английских лучников. Любой, решивший покинуть поле боя, не продвинется дальше этого дуба. – Он указал железной перчаткой на старое дерево, растущее возле дороги ярдах в трехстах от нашей позиции. Солдат уже отошел к своим отдать распоряжения, как вдруг обернулся и сказал: – Да, совсем забыл: Сэр Рыцарь приказал Геркулесу, не знаю, о ком речь, не прятаться в кустах, а встретить врага на дороге с открытым забралом. Он желает ему удачи умереть первым в память об их разговоре. А теперь занимайте позицию, ваш сигнал к атаке – тройной крик кукушки, трижды.

Через четверть часа наш деревенский отряд расселся в ивняке с огромным желанием никогда его не покидать, я же стоял в ста ярдах от леса, на середине дороги, один, со своим ржавым мечом и огромным, как и у моих товарищей, желанием провалиться сквозь землю.

4

Я висел над лесной поляной. Сверху мне прекрасно была видна дорога, выходящая из леса, окаймленная густыми ивами. На этих деревьях причудливыми плодами расположились вооруженные люди. Чуть в стороне от дороги, за холмом, полумесяцем выстроились лучники. Внутри леса был самый многочисленный отряд, поделенный пополам, с обеих сторон дороги. Люди в лесу так хорошо сливались с листвой и травой, что я догадался об их присутствии только по эманациям тревоги, ожидания, страха и ненависти.

Во всей этой картине диссонировало одно пятно, точнее, маленький человек на дороге, одинокий и бессмысленный в своем положении.

– Ты за кого? – услышал я голос рядом с собой. Возле меня завис Падший, довольно внушительных размеров. – За Йорков или Ланкастеров?

– Я не знаю, – ответил я. – Я новичок, новобранец.

– Ух ты, первый раз? – неподдельно удивился Падший. – И сразу в пекло.Да, пути Его неисповедимы. Я ставлю на Йорков. У Ланкастеров предатель, он обещал им свободный проход, а Йорки устроили засаду. Эффект неожиданности, и, что приятно, решили подставить своих, а можно было обойтись и без этого. Вот эти, на ивах, смертники, с них и начну. А это что? – Падший указал крылом на одинокую фигуру.

– Не знаю, – снова ответил я.

– Да это же чистая душа, которую Йорки отдают Темному Лорду за победу. Когда я принесу его кровь Хозяину, а она сегодня будет первой, исход сражения решен. Хитрецы, ничего не скажешь. Смотри, началось.

Над лесом забеспокоились встревоженные птицы, пыль, поднятая копытами сотен лошадей, пробивалась сквозь листву еле заметной змейкой, повторяя изгибы лесной дороги, трижды прокричала кукушка, еще раз и еще раз…

5

Земля под ногами задрожала много раньше, чем я услышал топот и лязг идущей через лес армии. Тяжелая конница, не менее полутора сотен голов, галопом двигалась в нашу сторону. Одетые в железо всадники и их кони на полном ходу – тяжелая цель для лучника в лесу, такую махину нужно остановить, разрушить боевой порядок. Можно было повалить дерево, но разведка предупредит основной отряд, и те проведут перестроение для боя. Пятьдесят плохо вооруженных пахарей, мельников и рыбаков на открытом, но узком месте не смогут противостоять такой силе, но, устроив банальную заварушку, остановят стальную змею. И тогда в дело войдут подготовленные люди. Вот для чего мы были нужны, наша роль – поваленное дерево. Грохот движущейся силы приближался. Я уже не понимал, что дрожит сильнее: земля подо мной или мои колени. Страх взял свое. Я бросил меч и отошел на обочину. Хотелось рухнуть в траву, вжаться в землю и заткнуть уши, но тогда моя семья точно не получит той платы, ради которой я вышел на эту дорогу. Трижды прокричала кукушка, еще, еще… Распахнув ветки ив у самой кромки леса, на опушку вылетел авангард противника. Два десятка рыцарей в полном боевом облачении, в цветах Ланкастеров, по трое в ряд, неслись на меня. Едва взглянув на оборванца, стоящего на обочине, один из них достал рог и протрубил сигнал. Рыцари, не останавливаясь, проследовали дальше, по направлению к дубу. Сигнал, по всей видимости, означал «все чисто, можно двигаться». На кукушку в ивняке никто не отреагировал. Люди, не имевшие опыта сражений, не обученные военному искусству, плохо вооруженные, онемели от страха, едва завидев своего противника. Я проводил взглядом авангард и мысленно представил дальнейшие события. Любое движение по дороге после дуба будет командой лучникам на выстрел. С такого расстояния стрелки не нанесут существенного урона ни тяжелым всадникам, ни их лошадям. Сообразив, где находится противник, ланкастерцы развернут боевой порядок основных сил и просто сомнут безоружных людей за холмом. Йорк не пощадит нас за бездействие, для ланкастерцев мы враги, наша участь в любом случае предрешена и печальна.

Не прошло и секунды моих видений, как я понял, что надо спасать стрелков, хотя бы их. Я схватил лежащий в дорожной грязи меч и с воплем, насколько хватало воздуха в легких, ринулся навстречу основному отряду, уже появившемуся на опушке леса. Разведка, услышав крик, развернула коней, не доехав до дуба пятидесяти ярдов. Рыцарь с гербом Ланкастеров на щите, скакавший во главе основного отряда, перешел на шаг и поднял руку, за его спиной протяжно прозвучал рог, конница встала. Я, из последних сил удерживая тяжелый для меня меч, бежал навстречу армии Ланкастеров. Поравнявшись с ивами, я встретился глазами с одним из моих товарищей, и тот, подхватив мой крик, вывалился на дорогу с копьем в руках. Ивы ожили воплями: «Да здравствует Йорк, будь проклят, собака Ланкастер!» В рыцарей полетели копья и топоры. Снова заверещал рог. Конница начала перестроение, первые ряды ощетинились длинными копьями, лес огласился звуком обнажаемых мечей. В наши ряды врезался авангард, зашедший со спины, на дорогу посыпались мечи, доспехи, руки и головы. Ивняк огласили ругательства, стоны, проклятия нашего ополчения и четкие команды солдат. Я получил удар копытом в спину и полетел в объятия лежащего на дороге мельника, разрубленного от левого плеча вниз, к животу. Последнее, что я услышал на этой земле, был звук рога, протрубившего внутри леса о начале атаки.

6

– Ну что, посмотрим, – с блеском в черных глазах проговорил Падший, и мы зависли над лесом. От людей, скрывающихся в листве, поднимались эманации страха и ненависти. Мы переместились к лучникам, за холм – то же самое.

– В ивняке – только страх, – с удовольствием констатировал Падший, – даже капельки ненависти не нахожу. А что с нашим одиноким героем? О, страх, и какой: меч бросил, с дороги сошел, штаны, правда, еще сухие. Наша берет, похоже, дудеть мне, – и он похлопал когтистой лапой по кривой, как рог барана, трубе.

– Не забывай о балансе, событие еще не произошло, – прервал я его болтовню.

– Да помню, помню, а событие вот прямо сейчас и произойдет. – Падший кивнул на опушку леса.

Двадцать всадников выскочили из леса и мчались к одинокой фигуре. Вот они поравнялись с ней, протрубил рог и… они проследовали дальше.

– Какого брата?! – возмутился Падший. – У них есть все для кровопускания, и они не воспользовались этими дарами.

– Тише, – шикнул я на разволновавшегося со-наблюдателя. – Смотри.

Черная чалма страха, окутывавшая голову одиночки, начала развеиваться, он явно о чем-то думал, он принимал решение, страх в его сердце исчез, он делал выбор. Да, от его макушки пробился вдруг белый с золотыми прожилками луч, это было Самопожертвование. Он двинулся навстречу многочисленным вооруженным всадникам, озаряя своим лучом округу. В ивняке также происходили изменения. «Шапки» страха лопались одна за другой. Их меняли совесть, сострадание, раздражение, злость, иногда ненависть, опять совесть, еще и еще, а вот и самопожертвование… Внизу шел бой.

– Труби, чего ждешь? Его взяла. – Падший кивнул вверх и добавил: – А я так этого не оставлю, – и камнем рухнул вниз.

Я выхватил трубу и прижал к губам – прекрасный Гимн Надежде и Вере прозвучал в небесной выси – Надежды на Бога и Веры в людское племя. Сверху в ответ, подсветив серые тучи Альбиона, я услышал голос Архангела:

– Хорошая работа, возвращайся.

Я расправил крылья и бросил взгляд вниз. Падший, присев на плечи рыцаря из авангарда, гнал его прямо на одиночку, яростно колотя по бокам его лошади своей кривой трубой. Не раздумывая, я нырнул к земле, успев присесть на копыто лошади и вытянуть крылья вперед, закрывая спину юноши. Последнее, что я увидел на земле, был полет его худого тела на растерзанное тулово убитого солдата.

Я стоял перед Советом, крылья мои были опалены, труба на поясе отсутствовала. Старейшина Совета зачитал приговор: сто сорок лет воспитания ответственности в пред-ангельских сферах, тысяча четыреста циклов проживания последнего момента, сто сорок тысяч циклов осознания гордыни или – замена – одна человеческая жизнь в проявленном мире.

Старейшина посмотрел на меня.

– Твой выбор?

– Жизнь, – ответил я коротко.

Старейшина продолжил:

– Выбор принят. Тело, которое ты не позволил разрушить, свободно. Душа из него завершила свой жизненный путь согласно Контракту. Ты, Тихий ангел, переводишься в сохраненное тело сроком на сорок четыре земных года. Аминь.

7

Я очнулся от ощущения взлета, будто крылья выросли за спиной. На самом деле сильные руки, схватив меня за ворот, подняли и поставили на ноги. Передо мной был улыбающийся Сэр Рыцарь.

– С победой, юноша! – произнес он. – Преклони колено и назови свое имя.

Сэр Рыцарь обнажил свой меч и положил его конец на мое левое плечо. Я, все еще плохо соображая, что происходит, ответил:

– Геркулес.

Рыцарь описал мечом дугу над моей головой, коснулся правого плеча, а затем легонько ударил меня по лбу и сказал:

– Встань, сэр Геркулес, рыцарь.

Кит

Мой океан все растворит,

Но выше силы ожиданья

Есть жертва, подвиг в назиданье —

На берег выбросился кит.

Наверху шторм, судя по суетливости планктона, баллов семь, не меньше, а здесь, в глубине, как всегда, ну или почти как всегда, спокойно. Солнечные лучи не проникали в мое убежище, и, находясь в динамическом покое, я вспомнил, как родитель в детстве рассказывал мне об атлантах. Вот была раса, что они вытворяли и под водой, и в небесах… Я же, как и мой прадед, дед и отец, родился при ариях, а они начали шуметь на морях только при появлении парусного флота. Мой дед первый раз столкнулся с подводным безобразием, будучи совсем юным. Какой-то отчаянный или отчаявшийся пират-одиночка раскрошил три галеона, и их изуродованные тулова, вместе с поломанными мачтами и рваными парусами, опускались мимо дедушки на дно морское. Им же навстречу из глубин, к барахтающимся на поверхности несчастным, устремились акулы, производившие от радостного возбуждения шума не меньше, чем только что закончившийся бой.

Дальнейшее развитие человеческой мысли привело к замене дерева на сталь, что застал уже мой отец, и в морских глубинах стало еще более неспокойно. Ну а при мне человеки научились опускать стальные корпуса под воду, нос к носу с обитателями соленых вод. Грохот от гребных винтов, выраставших в размерах, становился все громче, а когда в двух милях от меня арии подорвали глубинную бомбу, я очутился в аду. Внутренности мои выворачивались с каждым новым взрывом, и вместе с непереваренным планктоном я изрыгал из себя один вопрос – зачем?

Зачем одним людям строить железных китов, другим – забираться в их чрева, а третьим – плющить металл вместе с содержимым? Мы всегда обращаемся к тому, что храним, благо есть такая возможность. Вот и я, неся в себе слепок ариев, покопался и нашел утешившее меня знание – все пройдет. Ну, тогда понятно, арии развлекаются. Я переждал на глубине, пока люди наверху опустошали свой арсенал, засим все и закончилось. Наступила тишина на многие годы, но человеки не сидят без дела, они все время совершенствуют, правда, не себя, а свои игрушки. Докопались до использования нашего языка, увы, не для общения с нами, а для нахождения своих железных китов с последующим их уничтожением. Удивительно, но арии вообще любят уничтожать, что за блажь, да и ладно бы себя, но при чем тут мы, киты?

Задумывались ли вы о причине существования данного вида – я сейчас про себя – столь долго, с момента заселения Творцом местных вод на пятый день от сотворения мира? Для чего кому-то видеть воочию смены рас, опускания и подъемы материков, перетекание великих вод, накрывающих вершины, попиравшие небеса, и обнажающих дно морское до самых глубоких расщелин? Многие виды сопровождали свои расы и с ними же и исчезали, но только один-единственный прошел все. Я есмь многотонная альфа и самая объемная омега. Творец не оставляет в своем мире место случайностям. Почему Он сотворил нас, и для чего мы вам?

Куда складываются вещи, необходимые вообще, но не нужные сейчас? Правильно – в хранилище. Кит и есть хранилище – хранилище человеческого опыта. Как такое возможно, спросите вы? Секундочку, вот только увернусь от торпеды, пущенной по ошибке мимо цели в меня (идут учения, молодые подводники пока только осваивают ультразвук), и объясню. Итак, я увернулся, торпеда, распугав косяк тунцов, прошла мимо цели, экипажу незачет, а мы можем спокойно продолжать. Вы совершаете какое-либо действие, любое, например, читаете эти строки. В тонком плане тут же формируется образ происходящего, голографический слепок, копия мира, и вот она отправляется в тонкоплановое хранилище, которое должно быть «привязано» к физическому телу. Туша большого объема и массы в глубинах океана – лучшее место, Бог никогда не ошибается. Вы возразите: а как же китобои? Но ведь и варвары сжигали библиотеки, причем огонь безвозвратно уничтожал опыт, изложенный на бумаге. Кит же, умирая телом, имеет возможность передать все, что несет в себе, другой особи. Квантовая картина мира не исчезнет, пока в морских глубинах есть хоть одно живое хранилище. Когда же настанет день умереть и ему, Творец найдет для всего накопленного новое место.

Но если у вас сложилось мнение, что киты – огромные плавающие чрева, набитые мудростью, а нередко и глупостью человечества, то это не совсем так. Мы – Совесть. Ее вибрации среди хранимых для кита слаще планктона, совесть – жизненная сила плавников, совесть – безудержная радость прыжка из воды, и совесть – главная тяжесть китовой души.

Кит всегда знал намерения китобоя, и когда совесть за жадность и глупость двуногих переполняла его, кит останавливался и подставлял спину под гарпун, принося себя в жертву. Вот только на что? На парики да на корсажи пускали китовый ус, сохраняющий в себе совесть. Не потому ли дышать было трудно дамам, а ворванью освещали улицы, по которым ходить было страшно из-за самих людей, да смазывали винты китов железных, убив для того живых? Знай же, Человек: когда Совесть переполняет кита, и не одного, стаей мы выбрасываемся на берег не для того, чтобы рукописи твои сжечь, но показать тебе, что вес совершенного тобой не выдерживает хранилище, – столь низкие вибрации имеет картина мира, столь тяжкие последствия готовишь себе впрок.

Прямо передо мной в толще воды завис человек. Он наблюдает за мной через прибор, я смотрю на него через слепок мира, который уже помещен в меня, как в хранилище. Если я обращусь к нему, он не услышит, только испытает беспокойство или страх. Человек искренне поражен моими размерами. Не знаю, чему удивляться, где он видел карликовые библиотеки? Наконец, закончив съемку, он начинает подниматься вверх, сокращая длину дорожки из пузырьков воздуха. Там, на поверхности, его ждет судно, которое, приняв на борт своего посланца, запустит винты и уберется восвояси, оставив мне тишину и Совесть.

Чуть позже человек распечатает снимки кита, отнесет их в издательство, и через неделю свет увидит очередной номер популярного журнала с моим портретом на обложке, и я через миг смогу рассмотреть себя со стороны. Мне чуть больше ста лет, в нашем роду долгожители: отец прожил две сотни лет, а дед лично сопровождал Колумба в Атлантике, стало быть, я в полном расцвете сил, и во мне полно места для слепков твоих деяний, человек, и для Совести.

А как с ней у тебя?

Бог и Торговец

Не быть тебе ни Богом, ни злодеем,

Но человеком, что меж них свой крест несет.

Впервые за много лет, а может, и за всю жизнь, Торговец людьми плакал. Здесь, на невольничьем рынке, он торговал, казалось, вечность и за это время повидал реки слез. Его товар всегда был слезоточив: рыдали матери, у которых забирали детей, дети, лишенные матерей, женщины, уводимые в гаремы на глазах своих мужей, мужчины, вмиг терявшие свои семьи. Но это были чужие слезы, и Торговцу казалось, он уже никогда не увидит собственных. Он ошибался…

Вчерашний товар был очень хорош. Пираты, постоянные поставщики, привели три десятка крепких мужчин. Это были матросы с испанского галиона, захваченного в южных водах. Все как на подбор: молодые, сильные, с отличными здоровыми зубами. Торговец щедро расплатился за такой товар, сразу прикинув, сколько получит сверху. В нагрузку пираты совершенно бесплатно всучили Торговцу старика-ацтека, который сам был закован в цепи раба испанцами. Матросы и сами толком не понимали, зачем их капитан, что ныне покоился на дне морском с дырой в черепе, тащит его в Испанию, но утверждали, что ацтек разговаривает на любом языке.

Торговец, через руки которого прошло все Средиземье и пол-Африки, неплохо знал арабский, тюркский, понимал испанцев и бритов. Он обратился к старику на арабском:

– Твое имя?

Ацтек совершенно без акцента ответил со спокойной улыбкой:

– У меня много имен.

Торговцу нередко попадались гордецы, не желавшие отвечать или даже принимать пищу. На этот случай у Торговца имелся Слуга – эфиоп огромного роста и недюжинной силы. Его плеть выписывала в воздухе невообразимые фигуры, прежде чем опуститься на спину несговорчивого раба, и язык молчуна сам вываливался изо рта вместе с воплями о пощаде. Самые стойкие становились нежнее щелка после знакомства со Слугой. Торговец посмотрел в сторону Слуги и, усмехнувшись, сказал:

– Назови любое.

– Я Бог, – не моргнув глазом, ответил ацтек.

Торговец кивнул Слуге, тот поднялся со своего места и направился к соляной ванне отмачивать жгуты воловьей кожи. Правильно подготовленное орудие обычно ускоряло договорной процесс. Пираты пересчитали причитающиеся им монеты и с хохотом направились в сторону порта, не желая тратить время на просмотр экзекуции. Вдруг один из рабов-испанцев заговорил:

– Когда старик сказал капитану, что он – Кетцалькоатль, боцман прижег его грудь запальным фитилем, старик даже не вздрогнул. За двадцать дней в океане он ни разу не просил еды и питья.

Торговец, не глядя на раба, едва различимо произнес:

– Кто захочет поговорить со мной, прежде окажет честь моему Слуге и подставит спину под плеть. Больше повторять не буду.

Испанец дернулся, обмяк и опустил глаза.

– Так, значит, в Египетских песках ты назвался бы Ра? – язвительно обратился к ацтеку Торговец.

– Ты сказал, – снова невозмутимо ответил старик. Подошел Слуга, поигрывая в руках страшным орудием и всем своим видом показывая: я готов, хозяин.

– Пять ударов, я думаю, будет достаточно, – сказал Торговец и достал из кармана халата веер. Становилось жарко.

Слуга схватил старика за шиворот, намереваясь сорвать остатки лохмотьев, прикрывавших его спину.

– Да не этому, – рассмеялся Торговец, – тому, – и он указал на испанца. Сам же он улегся на скамью, убранную персидским ковром, и, подпихнув под себя подушку, поманил пальцем ацтека. – Отчего же Бог выбрал такое никудышное тело?

– Бог волен выбирать, – был ему ответ.

– Отчего же Бог выбрал стать рабом?

– Раб, как и властитель, это одежда. Все одежды принадлежат Богу, одежда и есть Бог.

– А в моей «одежде» торговца невольниками тоже есть Бог? – усмехнулся Торговец.

– Во всякой одежде есть Бог, – снова был лаконичный ответ.

– Почему Бог не спас себя из одного рабства и тут же оказался в другом? – не унимался Торговец, очень уж хотелось «поймать» старика на неточностях.

– Бог хотел встретиться с тобой и выбрал такой Путь для встречи.

– Зачем? – Торговец привстал с подушки.

– Научить тебя плакать.

– Бог хочет заставить меня плакать?

– Не заставить – научить. Ты не умеешь плакать. Бог хочет увидеть твои слезы, но не от боли или обиды, а слезы сострадания. Ты получил одежду торговца, чтобы научиться сострадать.

После этих слов Торговец рухнул на подушки, сотрясаясь всем своим тучным телом. Сквозь смех он едва смог произнести:

– Бог желает видеть сострадающего работорговца. Эй, Слуга, добавь бедняге еще пять ударов, его стоны недостаточно сильны, чтобы расстроить меня.

Ацтек посмотрел на Торговца.

– Я вижу слезы в твоих глазах.

– Это от смеха, ты развеселил меня.

– Это от страха, – сказал ацтек.

– Чего же я боюсь, старик? – весело спросил Торговец. – Уж не тебя ли?

– Ты боишься Бога, это видно.

– Но Бог в тебе совсем не страшный. – Торговец успокоился и уселся на подушках, раб с опахалом принялся освежать хозяина.

– Ты боишься Бога в себе.

В этот момент появился покупатель. Состоятельному господину требовалась наложница, четвертая за этот месяц. Торговец отвлекся от разговора с Богом и отправился расхваливать свой товар. Старик-ацтек спокойно наблюдал за торгом. Покупатель ощупывал обнаженных рабынь, а Торговец в самых красочных выражениях описывал их достоинства, подкрепляя сказанное активной жестикуляцией. Наконец покупатель определился, они договорились о цене, и довольный Торговец вернулся на ковры.

– Удачный день, – проговорил он, – рыдать мне совсем не хочется. А знаешь что, Бог, может, добавить испанцу еще пять ударов, просто так? Что скажешь?

– Ты волен делать что угодно, но только Здесь и Сейчас, и помни: уничтожая кого-то, уничтожаешь себя. Добавляя удары рабу, увеличиваешь собственные страдания.

– Послушай, старик, ты достаточно развлек меня. Встань к остальным, и если кому-то понадобится домашний зануда, я не стану просить денег, а просто подарю тебя, – и Торговец дернул рукой, как отмахиваются за столом от надоедливой мухи.

– Ты не хочешь узнать о своей семье? – поворачиваясь, поговорил ацтек.

– У меня нет семьи, я сирота, – буркнул Торговец.

– У тебя есть семья, – настаивал старик.

– Триера с моей семьей не вернулась в порт, шторм перевернул ее. Моя мать, сестра и брат погибли, через месяц после этого отец привел в дом другую женщину, а меня выкинул на улицу, вот и вся моя семья. А теперь поди прочь, я буду отдыхать.

– Испанцы захватили триеру, шторм здесь ни при чем, – сказал Бог и посмотрел на Торговца. – Мне продолжать?

– Откуда тебе это известно?

– Я Бог, я же говорил тебе. Твою семью разлучили, как сотни раз делал и ты сам. Твой брат в неволе до сих пор, сестра умерла от истощения. Твою мать купил богатый синьор для утех, но полюбил и женился на ней. Она родила ему сына, и синьор передал мальчику свой титул.

– Жива ли мать?

– Все еще.

– Значит, у меня есть сводный брат?

– Да, ты только что назначил ему очередные удары плетью.

Лицо Торговца приобрело вид гипсового слепка. Он вскочил с подушек и бросился, насколько позволяла комплекция, к месту наказания.

– Стой! – кричал он Слуге. – Прекрати! – но слуга давно стоял недвижимый – работа была закончена. Запыхавшийся Торговец подбежал к испанцу. – Быстро воды, быстро…

– Хозяин, – Слуга виновато вытирал окровавленную плеть о рукав, – он умер.

Ацтек подошел к Торговцу, тот сидел возле мертвого брата, обхватив руками голову.

– Есть еще кое-что.

– Что еще? – еле прошептал Торговец.

– Женщина, которую ты любил, та, что отказалась выйти замуж за работорговца, родила девочку. Ты не знал, что у тебя есть дочь, оставшаяся сиротой?

– Нет, не знал. – Глаза Торговца вывалились из орбит и готовы были лопнуть. – Она жива? Могу ли я найти ее?

– Она жива, час назад ты продал ее в наложницы, деньги за нее до сих пор в твоих карманах.

Впервые за много лет, а может, и за всю жизнь, Торговец людьми плакал. Это не были слезы боли или обиды, это не были слезы и сострадания – это были слезы жалости к самому себе.

– Я обманул тебя, – сказал старик. – Я все придумал: и про брата, и про дочь. И я не Бог, но Бог увидел слезы твои и верит, что сострадание посетит тебя, рано или поздно. За этим ты здесь.

Ацтек поправил свои лохмотья и направился в толпу рабов – вдруг кому-то понадобится домашний зануда, да еще и бесплатно.

Я Дантес

Я Дантес, но ни слова боле об именах. Дуэль с этим «выскочкой» завтра, а сейчас, впереди, февральская ночь, ветреная, сырая, мрачная, как и город, к которому не могу привыкнуть. Недавно ушли его друзья. Приходили, уж и не помню, в который раз, просить о примирении. Вздор. Я оскорблен и не намерен носить его плевок на своем мундире. Не спится. Невский ветер злобно кидает мокрый снег в узкое окно. Он недоволен, город, со всеми его мостами и фонарями, недоволен, да и я сам недоволен собой. Этот русский, не похожий на русского, поэт очень хорош, но настолько же и дерзок. Он, как и все русские, как и эта страна, непонятен, загадочен и… велик.

Отворачиваюсь от окна, кровать скрипит подо мной. Я спокоен, просто не спится, поздно отужинал, потом эти просящие за «чудо русской поэзии», но, черт, я неспокоен, мой визави – никудышный стрелок, и завтра я гарантированно становлюсь убийцей, без осуждения властей, но проклинаемый обществом.

Что же это за город, где блеск дворцов и сияние великосветских дам меркнут от тоски, которую и не объяснишь, отчего и почему тоскуешь, лишь бы быть не здесь? Только Она меня держит в этом городе, не сестра ее, хоть и обручен, только Она. Поворачиваюсь к темному окну, и ветер вперемешку со снегом вылепливает на стекле прелестные черты ее. Закрываюсь подушкой, терпеть насмешки этого города – мука.

Подставить бы завтра грудь под пулю «словоблуда» – и, возможно, ее драгоценная слеза станет мне орденом, врученным посмертно, а то и остаться живым, только ранение, и приходила бы к постели моей, и сидела бы подле, держа меня за руку, а он, пристыженный, не смел бы мешать.

Чу, вьюга хохочет надо мной за окном, или так кажется? Нет, точно хохочет. Ну и пусть, решено, утром пишу письмо с извинениями и нарочным к нему. Утром же. Убить человека – это одно, убить Слово – вот что поистине страшно. Или это одно?

Сбрасываю подушку, мокрую от слез. Где Бог сейчас? Отчего не рядом, а если рядом, отчего не слышу Его, но только хохот снаружи? Закрываю глаза и… тишина. Резкая, глубокая тишина. Ветра нет, кровати нет, города нет, ничего нет.

– Господи, ты здесь? – в надежде шевелю губами и страшусь разомкнуть глаза.

– Всегда, – слышу совершенно отчетливо.

– Что мне делать, Господи?

– Любимый вопрос всех человеков. Я не знаю.

– Ты не знаешь? Я удивлен.

– Я знаю, что делать мне, но не знаю, что делать тебе. Чего же здесь удивительного?

– Если я откажусь от дуэли, это изменит мир?

– Нет, сроки определены для каждого, любой отказ или решение изменит только тебя.

Открываю глаза. Метель успокоилась, за окном тихо. Потянулся за брошенной на пол подушкой, кровать скрипнула, значит, звуки вернулись в этот мир, как и Бог, который здесь Всегда. Я зажег свечу, взял бумагу, макнул перо и вывел: «О примирении не может быть и речи».

Он и Она

Я три испанских галеона

И полтораста душ пустил ко дну,

Чтоб ты, надменная, с балкона

Мне бросила улыбку, хоть одну.

1

Он потянулся за Яблоком, неодолимое желание сорвать этот плод, совсем неприметный среди других даров Сада, ярких и благоухающих, было необъяснимо. Она перехватила его ладонь и сказала:

– Зачем тебе? Плод сей неведом нам, Отец на него не указывал. Чем плохи те, что насыщают нас мякотью своей и соками?

Он отдернул руку и ответил:

– Хотел попробовать нового.

Она обвила его шею, словно лиана, и журчащим, как горный ручей, голосом пропела:

– Пойдем лучше отведаем наше любимое, – и потянула его в сторону древа, усыпанного крупными желтыми плодами. Он согласно закивал, в который раз поддавшись ее магии, но оглянулся, пусть и единожды, на красно-зеленое Яблоко, вид которого не обещал райского наслаждения, но манил неизведанностью.

Откушав «наше любимое», они улеглись на траву голова к голове и уставились в небесную голубизну. Райский ветер не докучал шумом листвы, птицы умолкли, боясь нарушить покой людей, Сад погрузился в абсолютную тишину. Он слышал только ровное дыхание спящей рядом, самому же не спалось.

«Целыми днями болтаемся по Саду без дела, – бурлила в нем заложенная Отцом активность. – Все узнали, все увидели, все перепробовали, все надоело… не все, конечно, не все. Осталось нетронутым Яблоко, мы не пробовали Яблоко. Почему Отец запретил его?»

В траве зашуршало, Он повернул голову в сторону шороха и увидел Змия – это было уже что-то новенькое.

– Кто ты? – спросил Он.

– Змий, твой друг, – ответил Змий.

– Друг? А что это?

– Это тот, кто рядом с тобой и желает тебе добра, – прошипел Змий.

– Она мой друг, – сказал Он, показывая на нее.

– Нет, она не друг, – засмеялся Змий.

– А кто Она? – удивился Он.

– Яблоко подскажет, – снова затрясся Змий. – Яблоко полезно для зрения, точнее, для прозрения. Отведай его – и у тебя откроются глаза.

– Но Отец запретил это делать, – возразил Он.

– Отец любит свое дитя и оберегает его, Отец хочет, чтобы его дитя было слепо всегда, слепого нужно водить за руку, слепым можно управлять. – Змий зажмурился от удовольствия и повторил: – Можно управлять.

– Отец не хочет моего прозрения? – удивился Он.

– Без твоего желания, – прошипел свой ответ Змий и вывернулся из кольца в знак вопроса.

Он поднялся, посмотрел на Нее и решительно направился к древу с Яблоком. Змий, одобрительно шипя, последовал за ним.

Она не спала, просто делала вид, что заснула, и все слышала. «Наконец-то, – подумала она, – хоть на что-то решился. Здесь, в Саду, сытно и очень мило, но следовало бы произвести перестановку и перепланировку. Фонтаны украсить цветами, пруды расширить и углубить, фруктовые деревья отсадить от декоративных, да мало ли чего еще, дел полно, а Он только ест и спит. Хорошо, удалось договориться со Змием, вовремя он появился, вот только жаль, что цену он не объявил, сказал – потом».

Она приоткрыла глаз – Он уже сорвал Яблоко и разглядывал его, но не кусал.

«Ну, давай, недотепа», – мысленно поторопила Она его. И вот Он наконец вонзил зубы в зеленую мякоть. Из травы Змий приветливо помахал ей хвостом.

2

Я создал из Себя Его, и дал ему твердь под ногами, чтобы мог Он оставить след, и наделил сознанием, взяв от Себя, и поселил в него Любовь, запрятав в сердце, чтоб не растратил сразу по неразумению, и Я сказал ему – иди, познай себя, и Я с тобой Себя познаю Сам. Но он не двинулся с места, ему нечего познавать, ведь он – частица Меня. Для познания нужно отражение, и Я создал Себе Змия, а для Него – Ее, и движение началось, Вселенная завращалась, запустились процессы распада и синтеза ядер, а Он отправился кусать Яблоко Познания.

3

«Всяк пришедший сюда с Контрактом Евы помнить должен, что искушаем будет Властью, но не той, что сапогом железным гнет спины и хребты ломает, а той, что рукой мягкой берет за подбородки и вертит куда захочет, лишая воли. Адамов же Контракт полагает прямоту во всем, да Пути земные не прямы, и, знать надобно, надавливая с упорством чрезмерным, усиливаешь ответную упругость».

Я закончил писать, поставил точку и передал Старшему Ангельскому Писарю на проверку. Тот, большой любитель эпистолярных блюд, благоговейно сложив крылья за спиной, принял манускрипт и, театрально вздохнув, прочел:

– Памятка Новорожденного.

Бросив взгляд в мою сторону, он нравоучительно произнес:

– Новорожденные рождались здесь сотни раз, поменяй на «Воплощенного».

– Но и воплощались они столько же раз, – возразил я, возмущенно вздернув ангельский подбородок.

Старший Писарь, подумав, согласился:

– Хорошо, оставь.

Он быстро пробежал по строчкам, нимб его во время чтения переливался всеми цветами радуги. Он наслаждался Словом, он любил Слово, он получал ангельское наслаждение, но, закончив, изрек:

– Слишком по-человечески, не поймут, хотя про «сломанные хребты» мне понравилось, сильно.

– Так что, переделывать?

– Да, убери человека, добавь энергии. – Он дунул на бумагу, и та, вспыхнув, исчезла.

Я взмыл повыше, в этих сферах было жарковато и душно, как сказал бы человек, но безлюдно, вернее, безангельски, и приступил: слово «памятка» заменил на «вводный код», а «новорожденного» – на «свет-сомкнувшего», и получилось: «Вводный код свет-сомкнувшего».

Я посмотрел вниз, Старший в этот момент разносил очередной труд моего коллеги. Судя по всему, тому досталось куда больше – его манускрипт перед сожжением был разорван в клочья – получился неплохой фейерверк.

Проведя в раздумьях несколько галактических минут (сколько за это время свет-сомкнувших вошло в плотный мир без вводного кода, известно, естественно, одному Богу), я выдал на-гора:

«Понизивший вибрации с кодом Ева имеет опасность дальнейшего понижения частот души в фиолетовом спектре волн, понизивший вибрации с кодом Адам имеет опасность дальнейшего понижения в красном спектре волн».

Не утруждая себя спуском, я отправил манускрипт старшему усилием Воли, видимо, несколько раздраженной, ибо моя «ракета» стукнула его по макушке, от чего нимб на миг озарился оранжевым кольцом недовольства.

Прочтя и не поднимая головы, он запустил «ракету» в меня черным дымящимся шаром. В голове я услышал вердикт: «Это еще хуже, здесь уже я не понял ничего».

Мне захотелось плюнуть ему в нимб, чтобы увидеть черное кольцо гнева, но я же ангел, а не человек. Я вынул бумагу и вывел на ней:

«Воплощение – Путь к Вознесению, если не оступишься, о Женщина, слишком сильно опираясь на мужское плечо, и Мужчина, пренебрегший напрочь женской рукой».

Я записал это, не думая, и вручил Старшему Писарю. Тот, пробежав глазами, утвердительно кивнул – текст был принят.

4

Он и Она шли, взявшись за руки. Он мечтал: «Ну и пусть Отец выгнал, зато у меня есть Она, красивая и влекущая. Я сам построю новые стены и разобью новый сад, и в нем будет Она, моя, принадлежащая только мне».

Она шла рядом с ним, спокойная, уверенная в его силе, и рассуждала: «Да, в Саду было хорошо, но теперь у меня есть Он, крепкий, здоровый, и я построю его руками свой сад, какой захочу, не Отец будет ему говорить, а я, потому что Он теперь принадлежит мне, Он мой».

Райские врата медленно закрывались за ними.

– Интересное начало, – прошипел Змий и пихнул хвостом огрызок Яблока между створок, врата остановились.

Господь сурово посмотрел на него.

– Кое-кто мне должен, – объяснил Змий и юркнул в щель – догонять парочку.

– Обратного хода не будет, – сказал Господь и захлопнул Врата.

Змий, не оборачиваясь, прошипел с ухмылкой:

– И не надо, у меня теперь есть целый мир, Он и Она.

Структура

Бредущим по тропе ночной безлунными ночами

Видней, чем тем, кто ясным днем с закрытыми очами.

Я стоял на верхней площадке северной башни и смотрел вниз. Происходящее там умиляло своей безответственностью. Несколько десятков тысяч со всех концов страны собрались в одном месте, не поленившись оставить свои дома, жен и детей, а также теплые постели, скотину, огороды, пашни и винные погреба, с одной целью – лишать друг друга жизни, а вместе с ней и всего вышеперечисленного, то есть того, чего они и так уже лишились, одним словом, юмористы. Стрелы не долетали сюда, и я, удобно устроившись на каменном зубце, мог спокойно наблюдать за безумным спектаклем.

Человечество уже много веков активно создавало Структуру, Бог позволил начаться этой работе, даровав людям Свободу Выбора. Ирония заключалась в том, что человеки, получив Свободу просто так, начали ею торговать, обменивая на редкие металлы, или на страх, или на физиологические влечения подчиненного вида, а преданная и проданная Свобода трансформируется в рабство. Есть раб – есть и хозяин, и таким Хозяином у человеков стала Структура. Люди формировали Структуру сознанием, а Структура сформировала сознание.

Лучшие умы, описывая поведение индивидуума, тем самым помещали каждого изучаемого в свою отдельную клетку, гармонизируя Структуру и подчиняя ей себе. Эти же умы создавали жесткие связи между клетками в виде инструментов управления и подчинения, в том числе оружия. Оружие эволюционировало быстрее всех остальных инструментов: от ремня, заряженного камнем, до арбалета, пускающего стрелы на большие расстояния.

Вот, как раз для примера, две таких цокнули о зубец, с которого идет повествование. Значит, ситуация внизу поменялась не в лучшую сторону для обороняющихся. Те, кто с яростью лезет на стены, получая сверху на свои головы камни, стрелы, копья и кипящую смолу, гонимы Структурой по связям наживы. Она посулила им то, что люди называют ценностями, в этом самом месте. Их намерение отдать свои жизни сейчас сильнее намерения тех, кто на стенах, защитить свои ценности. Они льют смолу и пускают стрелы в нападающих из страха. Вожделение осаждающих в этот момент энергетичней, и Структура создает им преимущество, они продвинулись, и еще две стрелы просвистели мимо меня.

Но при этом все клетки Структуры нужны ей, и чтобы сбалансировать возникающие внутренние перегибы, вводится Герой. Самым крупным – пока – Героем у человечества был Иисус, Спаситель. Для Структуры он – разрушитель ее основ, тот, кто открывает Богоклетку и выпускает ее на волю, то есть возвращает чистую Свободу Выбора. Структура боится Спасителя, но не может без него, таков Закон. Не верите? Да вот, пожалуйста, среди защитников нашелся герой: в одной руке меч, в другой – знамя. Мечом орудует ловко, древко держит крепко, знамя – высоко и лезет в одиночку против всех. Бьется молча, никого не призывает к себе, только личный пример, и поглядите-ка – появились последователи. Двенадцать человек, всегда двенадцать. Спросите почему? Так это же структурная ячейка. Клетка Структуры имеет двенадцать граней, и, следовательно, возле одной клетки-героя двенадцать примыкающих клеток-учеников. Кстати, непонимание Вселенной у человеков оттого, что считают десятками, а надо бы дюжинами, и развитие пошло бы быстрее.

А наш герой тем временем с дюжиной, заметьте, своих рыцарей, так и хочется добавить «круглого стола», очистил улицы и скидывает захватчиков со стен. Он один сражается не из страха, а из Любви, его же помощники поделили это чувство в равных долях меж собой, но, как правило, в одном из них всегда велика тяга к «ценностям», исчисляемая тремя десятками, и неслучайно он кричит герою: «Победа, откроем же наши лица ветру Свободы». Герой, чистая душа, срывает с себя шлем, он раскраснелся, он улыбается, его Путь – Путь спасения людей, и он тут же получает стрелу в горло. Структура не переносит сильных изгибов своих волокон и связей.

Те, кто внутри крепости, затыкают пробои в стенах и запирают главные ворота, осаждающие встают лагерем у стен и перекрывают доступ воды внутрь. Структура выровнялась. Теперь человеки начнут пристраивать новые структурные блоки. Внутри изменятся ценности, за воду и еду будут предлагать все то, что пытались спрятать и удержать при себе, страх потери имущества сменится страхом голода и жажды. Двенадцать выживших полугероев воздвигнут Памятник Герою и напишут историю его жизни. Структура получит еще одну вертикаль, вокруг которой начнут нарастать свежие ячейки подчиненности.

Снаружи псевдосвободные люди бросят все силы на изобретение новейшего мощного оружия, способного разбивать толстенные стены и убивать сразу не одного, а многих. Их умы будут заняты строительством приспособлений для подкопов или даже для перелетов через стены. Они начнут называть это степенями свободы, но для Структуры это ступени рабства, их собственного рабства.

Снова не верите? Да вот же, изобрели, собрали и с довольными лицами выкатили на поле перед замком свою гордость – катапульту. Подкатывают здоровенный валун и вдесятером – опять не зря помянут десяток – вваливают его в корзину.

Выстрел, вопли «ура» снаружи и крики ужаса внутри, рукотворный астероид вдребезги сносит два башенных зубца около меня. Все, начался новый этап эволюции, хотел сказать «человечества», но вообще-то Структуры. И ты, мой дорогой читатель, когда придет черед воплотиться в человека и прочесть эти строки, начнешь вносить свой вклад в Структуру. Спросишь чем? Похоронив в себе Искру Божью, истинную Свободу Выбора, а с этих похорон и начинается служение Хозяину.

«Да кто ты такой, всезнайка? – скажете вы. – Сидящий на полуразрушенной башне и вещающий про какую-то Структуру».

Ах да, прошу прощения, я не представился. Я – Структура.

Лабиринт

Несведущ беззаботно реет

Над Истиной и тем блажен,

Но воды Истины дна не имеют.

Вошедши в них, буде забвен.

По дороге шли двое. Один из них был высок, строен, открытое лицо его отражало ум, спокойствие и удовлетворение собой и своей судьбой. Другой, напротив, отличался худобой, сутулился, руки не покидали карманов брюк, а взор больше примечал мыски собственных ботинок, чем окружающий мир, да и вообще, ему было неуютно рядом со своим доминирующим спутником. Познакомились они несколько часов назад, «красавчик» спросил дорогу, и выяснилось, что оба идут в одно и то же место. Целью путешественников был Лабиринт, но сколь различны были их натуры, столь разнились и их резоны. Первый, для удобства повествования будем называть его Он, шел в Лабиринт за победой, за очередным жизненным призом, еще один кубок, причем весьма весомый, на полку личностных достижений. Второй, а это я, и я так и буду называть себя далее, причиной посещения Лабиринта имел возможность преодоления общественного мнения, нацепившего ярлык неудачника мне на шею, а осмелившийся войти в Лабиринт даже на миг становился в социуме почти героем. Он – несомненный победитель, я – возможный участник, в этой парадигме проходила наша беседа, изрядно укорачивающая дорогу к вожделенной цели.

О Лабиринте мы не знали практически ничего. Где он расположен, как выглядит, что внутри. Известна была только дорога, по которой мы приближались к странному объекту. Надо сказать, что пейзаж вокруг не отличался многообразием флоры и фауны. Пустынная местность, по которой проходил наш путь, была лишена какой-либо растительности, рельефа и напоминала бесконечное серое блюдце. Из достопримечательностей – только палящее солнце над головой. И вот впереди появилось пятнышко, черная точка, горошина на этом блюдце. По мере приближения горошина подросла до валуна среднего размера, на котором восседал человек, внешне напоминавший монаха-азиата. Он спал, или делал вид, что спит. Мы остановились возле него и стали ждать пробуждения, с любопытством разглядывая этого пустынного обитателя. На нем была кашая и сандалии, при нем – четки и солнечные часы, под ним – валун, все, на этом описание объекта можно закончить.

«Монах» открыл глаза, посмотрел на нас, затем на песочные часы.

– Здравствуйте, – сказал я. «Монах» предостерегающе поднял палец и снова посмотрел на часы. Несколько песчинок, задержавшись на месте, наконец рухнули вниз. «Монах» перевернул часы и ответил мне:

– Приветствую вас.

– Долго еще нам до Лабиринта? – продолжил я.

– Если сделаешь шаг, ударишься лбом о двери его, – улыбаясь, ответил странный пустынник.

– Мы что, уже пришли? – вступил в разговор «красавчик», удивленно озираясь по сторонам.

– Да.

– И где он?

– За моей спиной. – «Монах» кивнул головой. – Я не представился, некоторые называют меня Стражем, хотя по сути я Вахтер, ничего не охраняю, только открываю Дверь.

Мы переглянулись и недоверчиво посмотрели на него.

– Ну и как нам войти в Лабиринт?

– Переступить вот эту черту, – и «монах-вахтер» провел ногой по песку.

– И все? – еле сдерживая смех, спросил мой товарищ.

– И все, только снимите обувь, в Лабиринте она ни к чему, в Лабиринте передвигаются не ногами, а мыслями.

– Сколько времени потрачено впустую, – разочарованно выдохнул «красавчик».

– Давай я попробую. – Показаться смешным мне было не страшно, скорее привычно. Он посмотрел на меня с грустью.

– Снять башмаки и шагнуть в пыль на радость издевающегося над нами сумасшедшего большого ума не надо.

– Не надо, – согласился невозмутимый «монах». – Вы правы, войти в лабиринт ум не нужен – нужно мужество, ибо перед входом вы оставляете прежнюю жизнь, а по выходе, если он случится, обретаете новую.

Я решительно начал скидывать обувь, а «монах-страж» продолжил:

– Вход – это точка ноль, она же выход, не забудьте об этом, но ноль у каждого свой, иесли хотите оказаться внутри вместе, то и входите одновременно, взявшись за руки.

«Монах» повернулся к нам спиной и снова закрыл глаза. Мой товарищ чертыхнулся, сплюнул и начал разуваться. Мы встали у черты и взялись за руки.

– Ощущаю себя дураком, – пробурчал Он и, подтолкнув меня вперед, сделал шаг…

Мы оказались в пустоте. Исчез «монах» с валуном, дорога, солнце, земля, наша обувь, в общем, все. Мы пребывали в беспредметном светлом пространстве, где можно было дышать, телу было комфортно, тепло при отсутствии солнца и имелась привычная гравитация при отсутствии какой-либо опоры под ногами.

– Я представлял себе Лабиринт иначе, – сказал Он.

– Я тоже, – подтвердил я.

Мы стояли, или висели, иначе говоря, находились в нерешительности.

– Что будем делать? – спросил я, глядя на висящего рядом товарища.

– Помнишь, «монах» сказал, что в Лабиринте передвигаются мыслью?

– Помню, и что?

Он нахмурил высокий лоб и торжественно сказал:

– Хочу иметь возможность перемещения вперед.

Тут же проявилась линия, уходящая от его ног в бесконечность.

– Назад, – подхватил я, и линия потянулась за наши спины. «Вверх, вниз, вправо», – кричали наперебой мы, и Лабиринт наполнялся сеткой трехмерного пространства.

– Так, вот это уже на что-то похоже, – удовлетворенно произнес Он, разглядывая бесконечность того, что мы только что радостно нагалдели.

– Ты понял про ноль? – спросил я «красавчика», когда тот закончил любоваться сотворенным каркасом местного бытия.

– Это начало координат, вход и выход. – Он согласно закивал. – Что ж, давай попробуем. Триста прямо, сто – направо и десять – вверх.

Не успел я моргнуть глазом, Он висел в заданной точке. Это была чистая математика, теорема Пифагора. Я в уме сложил квадраты катетов, взял корень и… чуть не сбил с ног своего товарища, ошибившись в вычислениях на десятую долю. Следующий час, используя интегральные уравнения, мы перемещались по Лабиринту самыми немыслимыми траекториями, доведя себя до детского восторга и вполне взрослого головокружения. Наконец, вдоволь наигравшись, Он произнес:

– Хочу попробовать петлю Мебиуса, ты со мной?

Проводя вычисления в уме, мы после каждого перемещения возвращались в начало координат – уходить от ноля «далеко» было опасно.

– Послушай, мы не удержим в голове столько цифр, я-то уж точно.

– Но эта часть Лабиринта уже понятна и неинтересна. – У «красавчика» горели глаза.

– Уйдешь в петлю – твой мозг не вытащит тебя в ноль, – попытался охладить его пыл я.

– Мой не вытащит, вытащит твой, ты останешься в нуле и отследишь меня, – возразил Он, хватаясь за эту мысль мозгом, которому уже не доверял.

– Мне нужен карандаш и клочок бумаги хотя бы, – сказал я, – чтобы не держать в уме вычисления. Давай выйдем из Лабиринта, подготовимся и вернемся.

– Давай, – согласился Он. – Только за бумагой сходи сам, а я пока осмотрюсь здесь, – и, прошептав очередную формулу, сгинул в необъятных закоулках Лабиринта. Я же, покачав головой, задал из нуля обратный вектор и… вдохнул вечернего воздуха у валуна со Стражем, или Вахтером, не помню, как там ему больше нравится.

«Монах» встретил меня спокойно:

– Уже назад? А ваш товарищ?

– Я на минутку, – ответил я. – Мне бы карандаш да кусок бумаги для записей, у вас не найдется?

– Материя Лабиринта несовместима с материалами, которые ты просишь. Можешь напихать в карманы что угодно – там, внутри, все это исчезнет. – «Монах» развел руками. – Так устроен Лабиринт, а бумаги и карандаша у меня все равно нет.

– Это недочет того, кто придумал Лабиринт. – Я был расстроен и лихорадочно соображал, как мне быть дальше.

– Создателя Лабиринта вряд ли можно обвинить в забывчивости или непродуманности своего детища…

– У Лабиринта есть Создатель? – прервал его я.

– У всего есть Создатель. – «Монах» смотрел на меня с явным недоумением, я же, не обращая внимания на его тон, в смятении мыслей спросил:

– А где он?

– Создатель Лабиринта – в Лабиринте, войдя в него, он не вернулся обратно.

– Как давно это было?

– Несколько миллионов лет назад, – «монах» так равнодушно произнес эту фразу, что я не воспринял ее сразу, но потом…

– Сколько вы сказали?

– Лабиринт был создан во время остывания магмы земного ядра. – Мой собеседник поднял глаза к небу, прищурился и подтвердил: – Да, примерно тогда.

– Уважаемый Страж, – обратился я к «монаху», назвать его Вахтером после такого заявления не поворачивался язык, – вы-то от кого знаете об этом?

– Уважаемый Посетитель, – передразнил меня «монах», – я знаю это от самого себя. Я восседаю на этом камне с момента входа Создателя в Лабиринт.

– Зачем так мучить себя? – Мне стало смешно от нашего диалога.

– Он – Альфа, я – Омега, Он – вход, я – выход, точка ноль включает нас обоих.

– Но что там делать миллионы лет? Допустим, Создатель сотворит внутри четырехмерное пространство, пяти-, шести- – и до бесконечности, но зачем, для кого? – Я намеренно выпучивал глаза и размахивал руками, изображая то ли клоуна на городской площади, то ли сумасшедшего физика в больничной палате соответствующего отделения. «Монаху», похоже, нравились мои кривляния, он даже начал прихлопывать себя по коленям, но когда я успокоился, ответил:

– Создатель не желал заточения в Лабиринте, он захотел попробовать бесконечную ленту…

– Петля Мебиуса! – выкрикнул я и шагнул за черту.

«Красавчика» нигде не было. Лабиринт еще сохранял созданные нашим воображением линии правильной сетки трехмерного пространства. Где искать его, в каких областях поля? Выплеснуть стакан воды за борт, зайти в каюту на минуточку, а потом вернуться на палубу и найти свой напиток в океане. Единственная точно известная нам обоим координата – это точка ноль, в ней и буду ждать его.

Он проявился возле меня на мгновение и тут же исчез, я и рта не успел раскрыть. Следующая вспышка его появления произошла примерно через тридцать минут, и я успел услышать – «В…», еще через полчаса – «…ы…». Понадобилось около трех часов пребывания в нуле, чтобы понять слово «Вытащи». Мой товарищ, так и не дождавшись карандаша и бумаги, вошел в Петлю. Пролетая мимо меня в очередной раз и промычав «м», Он поставил точку в определении своей просьбы. Вытащи меня – я понял это за полтора часа до окончания фразы, как и то, что ждет его на ближайшие миллионы лет – одиночество, как следствие возомнившего себя тем, кем не являешься по сути. Я не стал ждать еще пятнадцать минут буквы «е» и вышел из Лабиринта.

Утреннее солнце ударило в глаза. «Монах», стоя возле камня, поправлял свою кашаю. Увидев меня, он лучезарно улыбнулся и, указав на освободившийся валун, сказал:

– Ваш трон, Страж, или Вахтер, выбирайте, что более вам нравится. – После этого он повернул часы и предупредил: – Не забывай переворачивать, так легче считать время.

Сила притяжения всей Вселенной, так показалось, припечатала меня к валуну, не дав возможности возразить ни «монаху», ни самой Вселенной.

По дороге шел одинокий путник, напоминавший монаха-азиата. Шаг его был широк и легок, как у хорошо выспавшегося человека, готового теперь дарить миру накопленную энергию.

Несведущ беззаботно реет

Над Истиной и тем блажен.

Цифровой Иисус

Спасти ладошку у дитя,

Которой тянется к огню,

Не то, что вынуть из огня

Пылающую пятерню.

1

«На крылах Духа святого, сквозь чрево Матери, вошел в мир людей Сын Бога, и было где ходить ему, и с кем говорить ему о тайнах духа и о Любви, что Вестью Благой принес он от Отца, которая живет во всем, и стоит ее Свет в себе открыть, дарована тому отныне Жизнь Вечная будет. И с высоты своей “Голгофы” смотрел Сын Бога на тех, кого оставил после себя, и было их числом двенадцать. Каждый из двенадцати потянул за собой еще двенадцать, а те еще по двенадцать, и так каждая земная душа, через следующее или последующее воплощения, познала Истину Христа».

– Что, все люди на земле знают Христа? – Девочка лукаво посмотрела на отца, радуясь своему каверзному вопросу. Тот захлопнул книгу и ответил:

– Не его лично, но Его Слово и Его Истину.

– И я знаю? – с недоверием продолжила допрос маленькая егоза.

– Конечно, я же только что прочитал тебе о Нем. – Отец погладил дочь по голове.

– Ну, вот если бы я увидела Христа, как тебя сейчас… – Девочка смешно нахмурила лоб. – А он не вернется?

Складки на ее лбу расправились в вопросительную дугу.

– Должен, – серьезно сказал отец. – Вот только куда?

2

Слово мое звучит все реже в устах людей, Истина моя звучит все тише в их сердцах. Время вернуться пришло.

Иисус знал планету как свои… Тела Света. Святая Земля мертва, север, юг, запад, восток – мертвы, вся Земля мертва, мертва для моего Схождения. Не вдохнет стопа Сына Божьего жизнь в камень, не распустится цветком сухая былинка, не оживет иссякший ручей, не оторвет взгляда от «ловушки» человек, пусть даже Второе Пришествие во всей Славе Моей случится у него над головой.

Иисус сканировал души воплощенных. Его никто не ждал. Место за местом, страна за страной, континент за континентом. Он обращался и не получал ответа. Люди были заняты. Их умственные и мышечные системы перегружались ежеминутно, а на ходу и за вычислениями ответить Богу трудно, Христос понимал это. Здесь, в Мире Отца, с момента его вознесения прошло тридцать секунд Галактического Времени, но Земля изменилась до неузнаваемости. Человек запер Бога сначала в Святой Земле, потом расселил Его по Храмам, но тоже под замок, затем приткнул в углу на стене в собственном жилище, далее отлил из подходящего металла маленький саркофаг и повесил себе на шею, но цепочка рвалась или натирала, и Бога сняли с тела, вытащили из воспитания детей своих и стерли из текущей памяти.

Человек превратил Землю в «ловушку», создав удобную и компактную «ловушку» для себя и положив ее в карман, он сам стал «ловушкой». Истина в ее истинном прочтении превратилась в объявленную истину, а это есть ложь.

Иисус смотрел на цифровой мир, погруженный в цифровое рабство, светляки душ не тянулись вверх, к Отцу, а кольцами замыкались сами на себя. Взор Его пролетал над последним континентом, картина не менялась, и вдруг, хвала Господу, блеснул – в прямом смысле – луч надежды. Отозвалась одна душа. Маленькая девочка, засыпая, просила Его прийти.

– Что скажешь, Сын Мой? – раздался голос из Высших Небесных Сфер.

– Отец, людям, превратившимся в цифры, нужен Цифровой Иисус, мелкий, юркий, массовый, всепроникающий, отвернуться от которого будет нельзя, какой-нибудь вирус, а мне там делать нечего, хотя в одно место я спущусь.

– Так тому и быть, – ответил Бог, сверкнув молнией в направлении самой многочисленной народности.

3

Девочка закрыла глаза, еле слышно щелкнула дверь – это папа вышел из комнаты. «Смешной, – подумала девочка, – забыл выключить свет». Она открыла глаза, чтобы дотянуться до выключателя… В комнате стоял человек, от которого исходил Свет, он освещал собой все вокруг.

– Ты Иисус? – нисколько не испугавшись, спросила девочка.

– Да, – ответил человек и улыбнулся. От его улыбки в комнате запахло фиалками и жасмином.

– У тебя вкусные духи.

– Так благоухает Любовь, – ответил Иисус.

– Ты пришел в мир даровать жизнь вечную одним и вечное посрамление другим? – вспомнила она прочитанное отцом.

– Я пришел к тебе, ибо только ты одна просила о приходе моем. Вот рука моя, возьмись за нее.

– Я не могу, Иисус, мои ноги не двигаются. Такой я родилась, говорит моя мама, подойди сам.

– Уже можешь, – сказал Иисус. – Встань и иди…

Забираясь в постель, мужчине показалось, что в детской не погашен свет. Он, ругая себя за забывчивость и стараясь не разбудить жену, встал и… в детской было темно. Хлопнув себя по коленям от обиды, мужчина развернулся, его хлопок отозвался из детской комнаты эхом бегущих ножек.

«Все-таки надо ложиться раньше, – подумал он. – Завтра ни свет ни заря на работу», – и поплелся в постель. Опаздывать в секретную биологическую лабораторию категорически воспрещается.

Поединок

Устам, что самостью раскрылись,

Не дай и слова произнесть.

1

Не стоило мне открывать эту дверь, как не стоит входить в воду, таящую в непроглядной мути своей обитателей, тебе неведомых ни формами, ни нравом, ни повадками. Погружаясь в неизвестность, доверяешь тело свое, быть может, острым зубам, охочим до плоти, ядовитым плавникам, секущим вены и отравляющим кровь, длинным, сильным, скользким «лианам», что обвивают кольцами ноги и, зацепив за кожу зубастыми чешуями, тянут на илистое дно, и, прощаясь с солнечным миром навсегда, ты вспыхиваешь последней мыслию: не стоило мне открывать эту дверь.

По правде сказать, дверей было много, дюжины две точно. Все полотна разные: сводчатые, тяжелые, набранные дубом, окованные железом, ажурные, кованные причудливыми сюжетами внутри своих костлявых тел, простые, глухие, с облупившейся краской и сорванными ручками, филенчатые, со вставками из стекла и мозаики, зеркальные, несущие в своих кристаллах память о каждом, кто подходил к ним. Над дверьми красовались таблички с одинаковой надписью – «Судьба». «Выбирайте, сударь», – распевали они хором. «Выбери меня», – солировала каждая.

Я пребывал в замешательстве. Это не развилка и даже не перекресток – слишком много возможностей выбрать судьбу открывалось передо мною. Совет, низкий поклон ему, дабы освободить меня от забегов между полотен, от одного к другому, а возможно, и в обратном направлении, свернул пространство в кольцо, я в центре, «выборы» вокруг меня, очень удобно. Повертевшись на месте флюгером, я на всякий случай спросил у Совета:

– Это лотерея?

– Это выбор, – последовал ответ.

– А что за каждой дверью, можно посмотреть? – Это была жалкая попытка хоть что-то выведать, настолько жалкая, что я не надеялся на ответ, но тем не менее получил его:

– За дверью Судьба, посмотреть нельзя.

«Коротко и ясно, – подумал я, – и главное, продуктивно». Мысли мои услышали:

– Посмотреть нельзя, можно почувствовать.

– Благодарю, – ответил я вслух.

Это было уже что-то, зубастых обитателей мутных вод не показали, но подсказали попробовать опустить один палец, а не всю ногу. Я стал медленно поворачиваться, разглядывая двери и прислушиваясь к себе, словно древний человек, окруженный стаей волков, с одной рогатиной в руках, высматривающий вожака, чтобы броситься именно на него. На третьем круге ручки, петли и филенки начали сливаться в бесконечные линии, глаза мои заслезились, возникло легкое головокружение, но сердце «молчало», «вожак» не проявлялся. Наконец, потеряв терпение, а с ним и равновесие, я остановился, припав на колено.

– Все, ничего не слышу, видимо, мне безразлична судьба.

Совет отреагировал немногословно:

– Выбирай.

Я поднял помутившуюся голову и, проморгавшись, уставился на дверь, что была прямо перед глазами. Узкое сводчатое полотно, обитое синим бархатом, с золотой лилией, вышитой на нем. Многократно проскакивая взглядом мимо этого синего пятна, я не получал никакого отзыва в груди.

– Пусть будет эта.

На мой выбор Совет выдал, как обычно, коротко и безэмоционально:

– Входи.

2

Судьба открылась мне навстречу легким скрипом, походящим на стон гурмана, когда язык из тончайшего прибора для определения вкусовых достоинств блюда превращается в лопату, сгребающую еду с вилки во чрево уже не дегустатора, но обжоры.

Я переступил порог, дверь за спиной скрипнула еще раз, гурман упал без чувств и захрапел.

Меня окружал двор в готическом стиле, обрамленное невысокими каменными стенами пространство пересекалось аркадой, увенчанной гипсовыми лилиями, напротив, под стражей двух каштанов, пряталась вторая дверь, точно такая же, как та, в которую я только что вошел. В центре двора, подбоченившись, стоял человек.

Высокий, статный красавец, откинув голубой плащ, расшитый уже знакомыми мне лилиями, блеснул позолоченным камзолом и, сорвав с головы широкополую шляпу, украшенную пером фазана, выдал умопомрачительный реверанс, подняв облако пыли, от которой я столь громогласно расчихался, что мой визави, удивленно вскинув брови, произнес:

– Канонада – как под Ля-Рошелью.

– Простите, господин, вы моя Судьба? – нерешительно спросил я.

– В некотором роде, и называйте, сударь, меня просто – Сир. – Человек вернул шляпу на приличествующее ей место и улыбнулся.

– И в каком же роде вы, Сир, моя Судьба? – уже смелее поинтересовался я.

– Видите, сударь, дверь за моей спиной? Вам туда.

– Благодарю покорнейше, – ответил я с максимально доступной мне учтивостью и сделал шаг.

Рука мушкетера, буду называть его так – уж больно похож, – легла на эфес.

– Через мой труп. – Серые глаза его, секунду назад улыбавшиеся, сделались стальными.

– Сир, вы это серьезно? – недоумение мое вырвалось наружу дрогнувшей интонацией. Вместо ответа он вынул шпагу и принял стойку. «Позиция номер семь», – пронеслось у меня в голове непонятно откуда.

– Защищайтесь, сударь, – произнес «мушкетер» и, сделав выпад, коснулся шпагой моего правого предплечья. – Туше – сообщил он, вернувшись в исходное положение.

– Мне нечем, да и зачем? – запротестовал я, и в тот же момент его шпага проскользнула у меня по левому запястью.

– Куле, – с улыбкой поведал мне мой соперник.

– Сир, я безоружен. – Мое непонимание происходящего достигло апогея.

– Сударь, меня «подняли» сюда из плотных сфер, поелику мой клинок почти настоящий. Вы «опущены сверху», ваш клинок – мысль, материализованная Словом. Отвечайте мне – и сможете защищаться. Слово – ваша дефанс.

Я призадумался.

– Ну, сударь, где же ваш клинок? Чем Слово ваше острее, тем изощренней будет наш поединок. Найдите же в себе слова, достойные моей шпаги.

– Какую тему, Сир, вы предпочтете для беседы нашей, настолько мне приятной, что поединком не могу назвать ее? – попробовал я, и «мушкетер» резко опустил свою шпагу вниз, отражая невидимый удар.

– Льеман! – восхитился он. – Неплохо, сударь, но пока грубовато. Я выбираю шестую заповедь – не убий, и вот вам мое аллонже ле бра. Как вы смотрите на «не убий» врага, несущегося прямо на вас с пикой или выцеливающего ваше сердце, пусть и под нагрудником, из мушкета? А кроме того, имеются наглецы, и число их – что звезд в июльскую ночь над Булоном, задирающих вашу честь, подобно крестьянам, задирающим юбки деревенским девкам, визжащим то ли от восторга, то ли от страха. Сюда же добавим полки ловеласов, снующих возле прекрасных созданий, предназначенных другим, и получится легион мерзавцев, достойных укола шпагой, с моей точки зрения. Возразите мне, сударь, защищайтесь.

При этих словах он исчез из поля зрения и неожиданно вынырнул откуда-то снизу, острие его клинка коснулось моей груди. Ку де пуан был не сильным, но сердце обожгло так, будто сталь и впрямь разверзла ткани кожи и мышц, проскользнула меж ребер и разорвала сосуд жизни. Речи его провоцировали, выбивали из равновесия, ослабляли руку, держащую оружие, коей являлся сейчас мой разум. Нужно было контратаковать.

– Сир, не будь я вынужден выслушивать сейчас ваши речи – и секунды бы не оставался на этом месте, а коли знал бы заранее, что придется испытать подобное унижение Слова Господнего, описавшего нам, неразумным, пути поведенческие наши, кои мы не соблюдаем и так, либо по младости душевной, либо по дурости от гордыни, то просил бы родителей своих не мыть мне ушей от самого рождения, пусть лучше не слышать ничего, но и речей ваших также.

«Мушкетер» еле успел отскочить и поменять позицию – верхняя пуговица его камзола покатилась по двору.

– Ловко срезал, отличный контр-репост, но, кроме богохульных для ваших нежных розовых ушей речей, что, Сударь, скажете вы по предмету спора?

Его шпага описала дугу, рассекая спертый воздух каменного колодца, в котором проходила наша богословская беседа, и плюхнула, довольно ощутимо, меня по макушке.

– Дю коте пля, ву а ля, – довольно хмыкнул «мушкетер» и снова принял выжидательную позу.

Я потряс головой, пытаясь избавиться от внутреннего гула, и подумал: «Ну, держись, герцог, или маркиз, кто бы ты ни был».

– Сударь, злость – плохой фехтовальщик, не увлекайтесь, – тут же съязвил он.

«Еще и издевается, однако, он слышит мои мысли, учту», – пронеслось в сознании.

– Сир, – сказал я, глядя ему в глаза, – вот вам мой ответ.

Шляпу мгновенно сорвало с головы моего оппонента, фазанье перо разлетелось во все стороны облаком пушинок.

– О-ля-ля! – вскричал «мушкетер». – Выстрел как из аркебузы, продолжай.

– Сир, я догадываюсь, что вы виртуозно владеете не только шпагой, и, возможно, в искусстве лишать жизни себе подобных равных вам нет. Не оттого ли речи ваши, ведущие к весьма вольному трактованию шестой заповеди, столь смелы, а подчас и дерзки? Телеси перечисленных вами людей, коих поместили вы в легион неугодных по той или иной причине, принадлежат Богу, по крайней мере в части душ, поселенных Им в них, а стало быть, решать об удалении оных оттуда не вам. Я затрудняюсь возразить вам, Сир, по ратному делу, ясно, что уж если вас занесло в окоп, то надо бы и стрелять из него, а случись атака – то и колоть, но задайте себе вопрос: как и зачем вы здесь? Из вопроса родится ответ, а что до остальных, кого вы величаете наглецами и мерзавцами, так ведь и тут Бог им судия. Поищите способ наказать безумца без кровопускания и не забудьте спросить себя снова: а судия ли я?

«Мушкетер» рухнул наземь, схватившись за левый бок, шпага, подпрыгивая, покатилась по кладке и, описав полукруг, затихла.

Я подскочил к нему.

– Сир, вы ранены?

Он протянул руку и прошептал: «Флеш атак», я принял ее и… не почувствовал ладони. «Мушкетер» исчез, в стороне лежала его шпага, чуть поодаль, у стены, осиротевшая без фазаньего украшения шляпа.

– Это все, я могу уходить? – спросил я непонятно у кого.

– Можешь идти, путь свободен, – услышал я знакомый голос Совета. – Только не забудь шляпу и клинок, теперь они твои.

3

Над Булонским лесом висел туман. Солнечные лучи едва коснулись макушек дубов и каштанов, стараясь не тревожить сонных обитателей зеленого острова в столь ранний час, что совершенно не помешало двум титулованным особам прибыть в условленное место.

Сбросив с себя плащи и камзолы, они, оставшись в одних рубахах, достали шпаги и встали в позицию.

Один из них был выше ростом и титулом, слыл первой шпагой Парижа и пережил не одну сотню поединков.

Против него стоял юноша, безусый и безмозглый, не по причине слабого интеллекта, а вследствие молодости лет и недостаточной сдержанности эмоций.

Опытный дуэлянт, оценив одним взглядом положение вещей, переложил шпагу в левую руку и сменил позицию. Даже в предрассветных сумерках он заметил, как порозовели щеки его визави. Молодой человек был обескуражен, сбит с толку и не понимал, как ему действовать. Его отец, не самый опытный вояка, давал уроки фехтования сыну всего два-три раза, и они более касались учтивости приветствия, нежели техники боя.

Старший вспомнил вчерашнюю ссору – пустяк, ерунда, он готов был пройти мимо, но юнец вспыхнул, наговорил лишнего, и полбеды, если бы тет-а-тет, но рядом были дамы. Чертов сопляк, взять бы за шиворот, перегнуть через колено, отхлестать бузиной – вон сколько ее вокруг – и отпустить к отцу с матерью – уважаемые, прекрасные люди.

Он смотрел на юношу – тот трепетал, как осина на ветру, пальцы вот-вот выпустят эфес.

– Ну же, сир, начнем, довольно медлить! – вспыхнул молодой человек, готовый потерять сознание.

– Послушайте, юноша, принесите извинения – и разъедемся по домам завтракать.

– Нет, сир, я не трус, я не покину этого места из-за страха перед вашей шпагой, – и он сделал неуклюжий выпад, от которого не пришлось ни уворачиваться, ни купировать его.

«Господи, – подумал старший, – ну не подставляться же под его клинок, он и проткнуть-то не сумеет толком. Что же Ты думал, когда заповедовал “не убий” про этот случай?»

Солнце блеснуло по лицам дуэлянтов, один из них, сделав на нетвердых ногах шаг назад, принял позицию, другой с силой воткнул свой клинок в изумрудный ковер и произнес:

– Сударь, примите мои извинения.

Дар

Даруй мне Истину, из всех даров Твоих

Нет для меня желаннее подарка.

1

– Созданный Тобой Дом прекрасен, те, кто войдет в него, отличат ли от Рая? Счастливцы эти будут наслаждаться пребыванием в нем и вечно славить Тебя за дар такой.

– Нет, они скорее будут проклинать меня.

– Отчего же, Всевышний? Ты сотворил лучшее место в Малой Вселенной, другого такого нет в обозримом моим духовно-галактическим умом окружении. Это копия Рая, Твое Подобие, зачем «Наслаждающимся» проклинать Тебя?

– Посев не будет «Наслаждающимися», он задуман «Исследователями». Я сотворил Рай как оболочку, наполнение ее будет низковибрирующим.

– Для чего так, Всевышний?

– Я не объясню тебе, это Высший Луч Восприятия, ты не выдержишь, твоего духовно-галактического ума слишком мало. Восприми в Вере, не в понимании. Я погашу в Посеве десять Лучей Божественности, и он станет «Исследователями».

– Но, Всевышний, во что превратится Посев без сияния Лучей?

– В людей, но Я компенсирую дисбаланс, Я преподнесу Посеву Дар и дам Ключ.

– Ключ?

– Десять Заповедей, ключ к истокам Лучей Божественности. Забрав наличие, преподнесу возможности.

– А Дар – это планета?

– Нет, планета – всего лишь оболочка, иллюзия, мешающая зажечь Лучи.

– Для чего усложнять Посеву урок, и без того многоуровневый?

– Они – «Исследователи», и у них будет Дар.

– Ты отключаешь Посев от Первичных энергий, наделяя его при этом жилищем, которое позволяет получать энергии не извне, а изнутри, и вручаешь Ключи для нахождения энергий, которые Сам уже заменил Домом, самим его наличием, «райскими яблоками», и все это делаешь намеренно?

– Твой духовно-галактический ум лишь слегка приподнял завесу над Планом, но более не пытайся описать План, перегрузки неизбежны.

– Всевышний, так какой же Дар ждет Посев?

– Я закрываю десять Лучей, но дарую возможность открыть двенадцать.

– Двенадцать Лучей Божественности, но ведь это…

– Да, труден подъем в гору, но каков вид сверху…

2

Аид сидел на вершине холма и с унылым видом наблюдал, как огромный валун медленно ползет ему на встречу. Сизифа за камнем видно не было, но Аид хорошо слышал его многовековое, ставшее традиционным в этих местах, упорное сопение. Смотреть на сизифов труд в энный раз было невыносимо. Подняв вихрастую остроносую голову вверх, Аид, поморщившись, крикнул:

– Зевс, может, мне простить его?

– Прощение не твой конек, – прогремел голос сверху. – Или ты не Аид?

– Я – это я, но он мне надоел, видеть его не могу.

В этот момент валун коснулся лохматой ноги Аида и тут же с грохотом сорвался вниз. Сизиф отработанным движением отскочил в сторону, на секунду задержавшись безразличным взглядом на Аиде, и смиренно двинулся вслед за валуном.

– Он уже тысячу лет не ругается на меня.

– Аид, – голос сверху усмехнулся, – он даже не ненавидит тебя.

– К чему он ведет, как думаешь, Зевс? – Аид взглянул вниз, Сизиф уже прилип к камню и двинул его.

– Он извлекает зерно из шелухи, он проявляет осознание урока, это заложено в нем, он использует Дар.

– Что ты хочешь сказать этим?

– Он простил тебя, Аид, и если ты не простишь его, он докатается с валуном до того, что возлюбит тебя как Учителя.

– Но тогда Ад перевернется! – вскричал пораженный Аид.

– Но тогда думай, Аид, – прозвучал голос сверху.

В этот момент валун снова, и в который раз, коснулся ноги Аида, но, вопреки обыкновению, не сорвался вниз, а остался на месте. Отпрыгнувший в сторону Сизиф глядел на Аида с открытым от удивления ртом.

3

Мальчик увлеченно шлифовал ствол кипариса, руки сами делали работу, давая возможность воображению отсутствовать здесь, в жаркой плотницкой мастерской, настолько пропитанной смолами разных пород, что голова кружилась не от духоты, а от терпких, тяжелых, концентрированных древесных запахов. Он работал подмастерьем около года, хозяин был доволен им и доверял ученику многие вещи. Вот и в этот раз мастер, получив большой заказ от наместника, а это был набор мебели из пяти предметов и три креста для распятия, поручил их ученику, взяв на себя мебель.

Застав мальчика за шлифовкой, мастер рассвирепел:

– Ты что творишь, бездельник?! Кресты должны быть готовы к утру.

– Два креста готовы, хозяин, с третьим я успею.

Мастер успокоился, но для порядка спросил, нахмурившись:

– Шлифовать-то зачем? Время и материал жалко.

– Так ведь человеку умирать на нем, – по-взрослому ответил мальчик и погладил ладонью столб. – Все легче будет.

– Да не человек – вор, – буркнул мастер и вернулся к работе.

– Вор – тоже человек, – прошептал юный плотник.

Закончив со столбом, он начал подбирать перекладину, подходящего куска не находилось. Ученик посмотрел под навесом, сбегал на задний двор, где хранились испорченные заготовки, – ничего, только кусок певги, один-единственный, подходил по размерам. Мальчик не стал беспокоить учителя и начал собирать перекладину креста. Изрядно повозившись с креплением, он снова взял в руки кусок овечьей шкуры для шлифовки. Одно неудачное движение – и он поранил руку о заусенец, немного крови пролилось на крест. Мальчик ойкнул, мастер поднял глаза.

– Хорошему человеку достанется этот крест.

– Почему, мастер? – спросил ученик.

– Кровью агнца окропляем мы жертвенник, значит, и на крест взойдет жертва.

– Ты же говорил – вор, – удивился мальчик, отрывая губы от ранки.

– Вор – тоже человек, – ответил мастер. – Заканчивай с крестом, поможешь мне.

– Но нужен еще подножник.

– Так делай его скорей.

– Хозяин, у нас нет материала. – Мальчик развел руками.

– Тогда обойдется, солдаты вобьют лишний гвоздь и все.

– Но умирать без опоры, только на гвоздях – мучение, страшная смерть.

– Ты не слышишь меня, юноша. Иди помогай, иначе страшной смертью умрешь сам, – и мастер пригрозил тесаком.

Мальчик вздохнул и подошел к хозяину.

– Я заканчиваю кресло, – сказал тот. – Завтра Понтий усядется в него и захочет вытянуть ноги, а подставку под ноги он не заказал, и вот тут я поставлю перед ним то, что нужно. Как думаешь, будет он доволен? Не отвечай, я знаю сам – будет и щедро оплатит мою работу.

– Где же вы возьмете подставку?

– Ты сделаешь ее. Возьми последний кусок кедра, вон там, под верстаком, и приступай. Эскиз начерчен углем на стене, против окна, и не вздумай испортить кедр, больше нету. Будь внимательнее, испортишь материал – лишишься с работы и… большого пальца на правой руке. Понял?

– Я понял, хозяин, – ответил ученик и отправился смотреть эскиз.

К полуночи работа была закончена. Перед тем как улечься, мастер осмотрел подставку и, оставшись довольным, похлопал ученика по плечу.

– Завтра получишь три сребреника за свою работу, а теперь – спать.

Ночью мальчик не спал, он смотрел на звездное небо, мерцающее своими загадочными глазами, и ему казалось, что все они пристально вглядываются прямо в душу, пытаясь заговорить, рассказать, приоткрыть. Когда он останавливал взгляд на какой-нибудь одной звезде и не отводил взора, звезда превращалась в точку с двенадцатью лучами, два из которых то гасли, то возникали вновь.

Утром появились римские легионеры – забрать кресты. Мастер спал, старик последние дни работал допоздна, и теперь его храп разносился на весь Иерусалим. Мальчик молча наблюдал, как солдаты вшестером поднимают крест и грузят его на повозку. Когда очередь дошла до последнего креста, он подскочил к сотнику и сказал:

– Господин, этот крест не доделали, моя вина, подождите минуту.

Сотник с безразличием кивнул. Мальчик схватил подставку для ног Понтия и, сбив с нее ножки, закрепил на кресте. Подножие было готово, он улыбнулся, сотник скомандовал, и кресты поехали на Голгофу. Подмастерье, стараясь не разбудить спящего, подошел к верстаку, взял тесак и оттопырил большой палец…

Два ключа

1

Колокольчик над дверью весело оповестил о приходе посетителя. Антиквар, разглядывающий манускрипт приблизительно семнадцатого века, весьма дешево доставшийся ему намедни, отложил лупу и, кряхтя, начал подниматься по лестнице, ведущей из подвала, оборудованного под хранилище, в торговый зал.

У прилавка с часами стоял мужчина, лет пятидесяти на вид, одетый в поношенное пальто, явно с чужого плеча, широкополую фетровую шляпу, вышедшую из моды лет двадцать назад, с недельной щетиной на физиономии, украшенной желто-фиолетовым синяком под левым глазом. Правый, не заплывший глаз его уставился на появившегося в зале хозяина лавки, а беззубый, искривленный улыбкой рот прошептал:

– Сколько дадите?

Антиквар, видавший всякое, спокойно переспросил:

– Извините, сэр, за что?

– Вот за это, – и странный посетитель, вытащив из кармана руку, бухнул ею по витрине, едва не расколов стекло. Он разжал грязную пятерню – на ладони лежал небольшой ржавый замок, впрочем, весьма необычной формы.

Антиквар улыбнулся.

– В какой помойке вы отыскали эту вещицу, сэр? Видимо, там же, где и ваше пальто.

Мужчина, нисколько не смутившись, залез рукой в другой карман и выудил оттуда два ключа. Один из них был, похоже, из серебра, второй – явно золотой. Он победоносно посмотрел на антиквара и произнес:

– В замке одна скважина, серебро замыкает замок, золото отпирает.

Антиквар взял замок в руки, и глаза его полезли на лоб от изумления: на корпусе была выбита дата – тридцать третий год от рождества Христова.

– Итак, повторяю свой вопрос: сколько дадите?

2

Швейцарский гвардеец нес караул у одного из входов в Апостольский дворец. Это был первый день его службы в Ватикане. Сегодня на утреннем разводе он в который раз выслушал слова «Великая Честь и Громадная Ответственность» и теперь, преисполненный этим, глядя на папский штандарт с двумя скрещенными ключами, висевший прямо перед ним, думал: а что же они все-таки значат? Нет, конечно, он знал, что это «ключи от Царствия Небесного», дающие право связывать и освобождать, но другая мысль врезалась в сознание: неужели один ключ закрывает рты многим, чтобы второй открыл рот одному, дабы властвовать над многими? Мысль эта была явно крамольной, но сознание ухватилось за нее, как рука хватает поручень в метро, когда состав, двигавшийся плавно, вдруг резко тормозит. Гвардеец взял себя в руки и подумал: «Все, что мне нужно, это Устав пехотной когорты швейцарцев священной охраны Римского Папы». «Вагон метро» плавно тронулся дальше.

3

Дверь мастерской скрипнула, хозяин оторвался от работы и взглянул на вошедшего. На пороге, сминая в руках узелок, стоял бедно одетый крестьянин.

– Что привело тебя сюда? – спросил мастер.

– Назаретянин, – просто ответил тот.

– Назаретянин? – удивился мастер.

Крестьянин сделал робкий шаг внутрь мастерской и продолжил:

– Назаретянин, который проходил мимо нашей деревни и говорил людям Слово Божие, снял проказу с моего сына, что была у него с рождения, и я уверовал.

– При чем здесь я? – поинтересовался мастер.

– Назаретянин сказал, чтобы я заказал замок о двух ключах и держал его всегда при себе, на шее, и когда вознамерюсь нарушить заповеди Божьи, пусть ключ из серебра закроет меня от искушения, а когда вспомню о Боге и возжелаю обратиться к Нему, золотым ключом освобожу себя.

– Что еще сказал Назаретянин? – Мастера явно заинтересовал рассказ.

– Что чем чаще буду пользовать золотой ключ, тем дольше Бог будет в доме моем и сын мой не заболеет вновь.

– Как ты очутился у меня?

– Я был уже у трех ювелиров, но никто из них не понял меня. Последний посоветовал отыскать в Иерусалиме египтянина, который знает секрет строительства пирамид и читает манускрипты на неведомых языках. Найти тебя было нетрудно.

Египтянин кивнул в знак понимания и спросил:

– Что принес с собой?

Крестьянин развернул узелок и высыпал на стол тридцать серебряных монет.

– Я продал всех своих овец.

– Снова тридцать сребреников, – пробурчал под нос мастер, а вслух сказал: – Этого хватит, придешь на третий день, к вечеру, заказ будет готов.

Посетитель, радостно закивав, отправился к дверям.

– Стой! – вдруг окликнул его мастер. – Как назвался Назаретянин?

– Иешуа.

– Римляне распяли его сегодня.

Крестьянин от неожиданности сел на ступени.

– Где?

– На Голгофе.

4

Антиквар вот уже битый час торговался с обладателем фетровой шляпы и старинного замка. Никакая из предложенных цифр не устраивала его. Антиквар бегал из угла в угол с калькулятором и телефоном, высчитывал, перезванивал, снова пересчитывал и снова надоедал знакомым и банкам. Наконец, решившись, он выдал неуступчивому владельцу весьма внушительную цифру, нацарапав на бумажке после шестерки еще пять нолей.

Бомжеватого вида гражданин только усмехнулся и выдал тоном, не принимающим возражений:

– Реальная стоимость замка в двадцать раз выше той, что предлагаете вы. Сотбис реализует его за четверть часа, желающих заполучить раритет в свои коллекции найдется немало среди частников, но совершенно точно его захочет приобрести Ватикан.

– Что же вы хотите за замок? – уже не сдерживая слез и раздражения, воскликнул антиквар.

– Твою душу, – невозмутимо ответил посетитель лавки и… подмигнул ее хозяину.

5

Сегодня гвардеец дежурил у входа в Ватикан. Площадь была забита туристами и верующими. Многие фотографировали его и даже пытались сделать с ним селфи. Молодая женщина подвела своего семилетнего сына и, поставив его рядом, начала делать снимки.

– Мама, а кого охраняет солдат? – поинтересовался мальчик.

– Папу Римского, – ответила женщина и широко улыбнулась гвардейцу.

– А кто охраняет нашего папу? – продолжил допрос мальчик.

– Нашего папу охраняет наша любовь – твоя и моя.

– Но ты говорила мне, что все люди здесь любят Папу Римского, тогда от чего охраняет его солдат? – не унимался юный следователь.

– Видимо, от их любви, – рассмеялась женщина и извинительно посмотрела на швейцарца. – Пойдем, сынок, нам пора.

«Вагон метро» снова дернулся в сознании гвардейца, и в качестве поручня пришлось использовать древко протазаны. Был день второй его службы.

6

Дверь мастерской распахнулась так, что едва не слетела с петель. Египтянин вздрогнул от неожиданности – на пороге стоял крестьянин с лицом, залитым слезами, но растянутым в улыбке.

– Ты слышал весть, мастер?! – прокричал он от дверей. – Он воскрес, Он сын Божий.

– Кто? – спокойно спросил мастер.

– Иешуа из Назарета, спаситель моего сына.

– Это воистину Благая Весть, крестьянин.

– Ты не удивлен? Еще раз говорю тебе: Он восстал из мертвых!

– Твой заказ на столе. – Кивнул египтянин и вернулся к прерванной работе.

– Благодарю тебя, – произнес обескураженный таким равнодушием крестьянин и поднял замок. – Ты выбил здесь надпись, тридцать третий год от рождества Христова?

– Да, ты не просил, но я сделал ее. Христос теперь не только спаситель твоего сына, но и Спаситель всех. Люди начнут отсчет нового времени с новой эпохи, эпохи Христа, а он поднялся на крест в тридцать три года.

– Ты знал о Нем? – спросил пораженный крестьянин.

– Я знаю о многом, но о Нем – наверняка. Иди с миром, храни свой замок и пользуйся золотым ключом. Прощай.

7

Бюллетень Сотбис

Лот № 13. Статус: закрытый лот.

Покупатель: государство Ватикан.

Стоимость: 13 000 000 евро.

Продавец: пожелал остаться неизвестным.

8

На третий день своей службы швейцарский новобранец принимал участие в обеспечении охраны ценного груза, приобретенного Ватиканом для своих хранилищ на аукционе. Это был небольшой бронированный контейнер.

– Что в нем? – поинтересовался гвардеец.

– Разговорчики! – рявкнул капеллан, но главный Викарий, сопровождавший груз, похлопав по плечу молодого человека, ответил:

– Здесь Слово Христово, закрытое в железо двумя ключами.

9

Умирающий крестьянин лежал на соломе, постеленной прямо на пол ветхого дома. В ногах его стояла заплаканная жена и его сын, здоровый и полный желаний.

– Отец, мы еще можем спасти тебя, мы можем позвать лекаря и купить еды, только позволь продать твой замок.

Старик, почитаемый в деревне за набожность и кротость, мотал обессиленной головой. Сын настаивал:

– Ведь это бесполезная вещь, в которой ценность представляют только два ключа, позволь спасти тебя.

Старик был непреклонен.

– Отец! – в отчаянии вырвалось у юноши. – Да что этот замок для тебя?

– Это моя душа, – просипел крестьянин и навеки сомкнул глаза.

На следующий день молодой человек понес замок ростовщикам. Мать спросила его перед выходом:

– Сынок, не продаем ли мы душу его?

– Мама, – ответил сын, вытирая слезы, – на эти деньги мы сможем похоронить отца, а душа его… – Он вставил в замок ключ из золота и повернул его.

Письма

Есть у тебя, мой друг, три дня,

Пока рождается Земля.

1

Когда пеплы, вулканами поднятые в небеси, опускались на Твердь, очищая воздух от себя для дыхания жизни, и магма, исторгнутая материнским чревом, остывала для пребывания на панцире своем живого, а над всем этим великолепием соединения пламени и воды метался дух святой, мы, человеки, пребывали между Формой и Мыслью, соединенные в одном едином звуке – Адам. Этот голографический сгусток выделенных из себя Творцом корпускулов откровенно страдал неопределенностью и страхом ожидания непостижимого и неотвратимого, но, как известно, гипербола Вселенной проста: Коллективный Адам полагает, а Вселенский Замысел осуществляется. Созерцая становление мира с его тектоническими метаморфозами, перемещениями водных масс, ураганами, тайфунами и прочей радиацией, Адам, для удобства опустим эпитет «коллективный», содрогался вместе с шарообразной твердью, формировавшей свои рельефы для расселения будущего его потомства.

«Я не хочу этого», – вертелось в его голове, естественно, коллективной.

«Я не предлагаю», – пришел в голову ответ от кого-то.

«Тогда зачем все это?» – задался коллективный вопрос.

«Для тебя», – последовал ответ от кого-то.

«Но я не хочу!» – за всех высказался возмущенный подобным диалогом Адам.

Кто-то, не повышая градуса, улыбнулся.

– Ты сам выберешь оставить Рай.

– Рай – это где сейчас я? – спросил Адам, понимая, что надо было бы сказать «мы».

– Да, ты в Раю, – подтвердил кто-то, намеренно не сказав «вы».

– А кто ты? – Адаму не терпелось узнать, с кем разговаривает его «голова», пусть даже и коллективная.

– Я твой отец, Адам, – был ответ, оглушивший мир.

Тектоническая вакханалия закончилась, Земля обрела атмосферу, материки – свои очертания, а океаны – нужную концентрацию солей.

2

«Дрожит рука моя не от того, что, взявшись за перо, я думаю о Вас, моя Непознанная Дива, хоть в трепет всякий раз я погружаюсь, вспоминая ваш ни разу неувиденный мной лик, но от того слаба рука и пальцы трепета не унимают, что умираю я и тороплюсь рассыпать бисером у ног Владычицы моих желаний последние слова ее раба. Я начинаю. Может показаться несправедливым мироустройство того места, где суждено мне было познать существование той, чье имя стало для меня, недостойного и первого звука в нем, воплощением Идеальной Музыки Сфер Небесных, но я бесконечно далек от мысли роптать на фортуну, ибо Та, что озарила эти места своим великолепием, и есть Ты, Моя Главная Любовь настоящего Схождения. Так запланировал Создатель Всего этот мир, что срок Схождения трижды по две луны, и успеть “Сойти”, “Найти” и “Выйти” есть Высшее Счастье и Ускользающая Удача. Я не виню ни Вас, ни Создателя, ни себя в том, что “Нашел”, когда уже взошли две луны в третий раз. Ваша голограмма была на Выходе. Я считал только коды, но все внутри меня зазвучало в унисон с Вашим Исчезающим Замыслом. Найти и потерять – вот истинная боль, когда, открывшись, оба сердца, сливаясь воедино, тут же разрываются по новым связям, и эти рваные сосуды жизни уже не в силах соки гнать по членам, как и прежде. Моя Потерянная Сила, забравшая себе всего меня, оставив сочленение рук и ног, уже не нужных мне, я вижу лишь одно спасение в разлучившей нас фортуне, когда второй раз в пребывании моем две спутницы безудержного времени стояли в перигее, я видел сон – другое измерение, другие, не похожие на нас живые, и время, что Создатель им отмерил, пусть под одной луной, но в тысячи восходов. Так, если выразишь, звезда, чей След Погашен, согласие отправиться туда со мной, я обращусь к Создателю Всего, и в новом Доме на Земле – так называется планета, что видел я, – мы встретимся, и Время нам поможет».

3

«Не знаю, сударыня, смею ли я обратиться к Вам с нижайшей просьбой дочитать это письмо до последней строки, но, написав это, видимо, уже посмел. Вы не знаете меня, и я видел Вас всего один раз, давеча, мельком, но испытал стойкое чувство осознания, что лицезрел Вас раньше, но не просто имел счастье видеть вас, но знать, быть близким вам настолько, что неожиданно для самого себя вспомнить ваш запах, разгоряченный фимиам, ваши прикосновения, нежнейший шелк, ваше дыхание, близость наслаждения. Сударыня, если вы дочитали до этого места, не порвав письма в праведном порыве наказать наглеца, взявшего на себя смелость зайти так далеко на чужую территорию без приглашения, то поняли, отчего я столь много времени уделил своим извинениям в начале сего неуклюжего текста.

Я понимаю, сколько сложно Вам поверить в мою убежденность нашего уже имевшего места ранее знакомства и тем более довериться речам человека, незнакомого Вам, да еще и обращающегося со столь странными утверждениями в не менее странной форме. Основная мысль моего обращения к Вам заключается в следующем: весь опыт моей жизни, полный поисков Истины, не внешнего устройства мира, но построения своего внутреннего универсума, привела меня к убеждению в том, что человек, бредущий по дорогам жизненных перипетий, ожидает Встречи, той единственной, самой Главной, ради которой, собственно, и прибыл на Землю. Метафорически сравню сие умозаключение с рыбаком, забрасывающим сети каждый день в надежде вытащить Крупную Рыбу. И вот он вытаскивает всю свою жизнь из вод на берег рыбу, разную, крупную, мелкую, но на смертном одре рыбак будет сожалеть, что Крупная Рыба так и не пришла, а жизнь уже закончена, при этом среди его улова была самая большая, Крупная Рыба, но рыбак ждал еще большую. Встреча была, но не состоялась. Бог дал, что обещал, человек же в погоне за большим дара не принял. Надеюсь, что не утомил Вас своим косноязычием, и если Ваши прекрасные очи следят за бегом букв по строкам, Вы уже догадались, к чему я вел рассказ о рыбаке и его промысле. Увидев Вас и будучи потрясен столь мощным эмоциональным внутренним ураганом при этом, я уверен, что эта встреча – Божий дар, та Самая крупная рыба. Вы – моя, я – Ваш. Сударыня, заклинаю Вас использовать это счастливое стечение обстоятельств. Стрела рассекает стрелу, если только пустил ее Робин Гуд. Бог Хронос управляет Временем, ни Вам, ни мне, никому, кроме него, не подвластна эта река. И воды, омывшие Ваши ступни, не донесут до меня ни капли из тех, что коснулись вожделенной кожи, если только Он волею своей не пустит воды вспять. Так доверимся же тому, чего желает Бог – нашей встречи. И да успокоят Ваше сердце перед принятием ответа мои заверения в чистоте чувств, помыслов и желаний, кроме одного – увидеть Вас подле себя еще раз, пусть и будет эта встреча на Миг, но одна будет в нашей судьбе, и не промахнется Робин Гуд, и не проспит Хронос».

4

«Вы напрасно полагаете, Мой оставшийся в межлунье друг, что на “Выходе” я не заметила Вашего пристального взгляда. Мы, Хранительницы Гибких Энергий, имеем глаза и на затылке. Уверена, Вы поняли, что это шутка, и оценили ее. Я с великой осторожностью начинала прочтение Вашего послания ко мне, но заканчивала его с чувством радостного сожаления о скорой кончине Ваших слов. Отвечая на просьбу, высказанную Вами в столь учтивой напористости и так вдохновенно, о проведении встречи на планете, которую Вы посетили своим воображением, я, не смущаясь, даю Вам согласие, закрепленное моим Высоким Намерением, но хочу огорчить Вас, мой проницательный друг. Место, что Вам привиделось, еще только в планах Создателя Всего, и нам придется подождать сигма в сигме ионов лет до сотворения нашего с Вами мира. Сами того не подозревая, Вы заглянули слишком глубоко в Его планы и дали имя новому Шару – Земля. Мне же позвольте дать нам наши имена, я выбрала Адам и Ева.

До нашей, запланированной Вами, мой будущий Адам, встречи».

5

«Сударь, сказать, что я смущена Вашими речами, – назвать песчинку горой, но конфузия моя не окрашена румянцем стыдливости или негодования, а имеет оттенок вспыхнувшего в глубинах памяти воспоминания, совершенно не связанного с моей жизнью. После прочтения Вашего письма, а со вчерашнего дня оно живет в моем корсете подле сердца, и доставала его из этой сокровищницы я уже несколько раз, что должно льстить Вам, я видела сон. Странный, обогащенный цветом и приправленный звуком, столь правдоподобный, что определенно казался явью. В нем были Вы и я, в ином облике и виде, я, по крайней мере, ведь Вас еще не знаю. И там, во сне, что столь близок к яви, как близки любовники при встрече долгожданной, я называла Вас Адам. Вы непременно улыбнетесь, читая эти строки, и мне кажется, что эту вот улыбку Вашу я уже люблю. Теперь глаза закройте, милый мой Адам, представьте: Вам протягиваю руку, что видите на безымянном пальце? Там кольцо, увы, я обручена. Ваш Робин Гуд, учитывая ветер, по неосторожности подставил ему открытый глаз, и заслезился он, стрела не расщепила сестру свою, рыбак закинул сеть с дырой и рыбы никакой не вытащил на берег. И Хронос, заглядевшись на отражение свое в Великих Водах Времени, не обратил внимания, что двое уже вошли в поток и Встречу друг с другом ждут. Прощайте, мой Адам, быть может, на иной планете, коль и угодно Богу будет создать таковую, мы встретимся первыми мужчиной и женщиной, ступившими на новый Путь.

Ваша Ева».

Гармония и Хаос

Из окон льется тусклый свет.

Сыра от слез моих лучина.

Приди, хоть через сотни лет.

Здесь мягок хлеб, свежа перина.

1

Второго дня было прохладно, и я надел костюм, а вчера с самого утра шел дождь, и мне пришлось накинуть плащ. Сегодня, напротив, жара, но я не могу ничего снять из надетого, и если завтра случится резкое похолодание, нужно будет поверх костюма и плаща натягивать что-то теплое. Сколько мое бедное тело, не имея возможности для переодевания, выдержит на себе камзолов, кафтанов, воздушных сорочек, тяжелых рыцарских доспехов и не менее громоздких бальных платьев? А если вдруг после снегопада я захочу принять водные процедуры, то резиновую шапочку необходимо умудриться взгромоздить на ушанку.

Теперь представьте, что душа просто вынуждена делать это, каждое новое воплощение добавляет свою «оболочку» поверх прежних, и полукомичная картинка с одеждами, описанная выше, оборачивается причудливыми искажениями тонких планов.

2

Моисей скорее почувствовал, чем увидел, Свет, мягкий, струящийся в его сознании теплыми благозвучными волнами. Свет был кругом, сам Моисей как будто бы утопал в удивительном киселе, плотном, полупрозрачном, успокаивающем и расслабляющем. Благостное состояние сознания казалось вечным, память невидимой рукой отсекла от того, что было вообще и явилось «Здесь и Сейчас». Моисей перестал существовать отдельно от Света, его само-определенность растворилась в мелодии, он исчез как нота, вобрав в себя звучание целиком, он был не он, но перед ним был Бог.

Моисей, или то, чем он являлся сейчас, осознал это всей сутью, всем окружающим его «киселем», и в сознании начали явственно возникать, перед тем, что теперь составляло «глаза Моисея», буквы. Они «брались за руки» и связывались в слова и предложения. Десять строк «увидел» Моисей, десять Истин навечно поселились в его сознании, десять посланий отпечатались в его памяти.

– Что это, Господи? – пронеслось эхом внутри него.

– Это мост, Моисей, от Меня к тебе, от Создателя – до его образа, от Бога – к душе. Иди по нему – и придешь ко мне, сойдешь, упадешь и, поднявшись, окажешься в начале пути. Каждая Истина из десяти – это одеяние души, или ее Гармония. Она есмь дочь Моя, Мой дар, Мое естество. Нарушая Истину, рождаешь Хаос, это твой сын, порождение твоего выбора, свободу которого Я даровал каждой душе. Хаос – это роба, она отягощает, уплотняет и затвердевает душу. Знание это передай Сынам Израиля, пусть чтят заповеди в осознании, а нет – так и в страхе перед Гневом Моим.

– Господи, да поверят ли мне, что не удумал во сне тяжелом, что от Тебя Слово сие?

– Достанет разума твоего, Моисей, сделать так, чтобы уверовали. Аминь.

3

Утром Моисей объявил народу своему, что идет на гору Синай разговаривать с Богом. Обещал отсутствовать сорок дней, а после принести Великую Истину. Сыны Израиля молча смотрели на одинокую фигуру, поднимавшуюся в гору, и многие сомневались в Моисее, а многие – и в Боге его. Моисей же по дороге примечал кустарник для костров и дымов Небесных, да места, где устроить камнепады – Громы Праведные со-творящие. Поднявшись на вершину Синая, нашел он два камня, плоских, как щит воина, и возблагодарил Бога, ибо стать теперь Моисею камнетесом, а камням найденным – скрижалями.

4

Гармония явила себя ослепительно белой, сияющей на фоне сияния, изумляющей среди изумляющего. Одеяния ее благоухали ароматами самой Жизни и источали мелодии Сотворения.

Моисей спускался с горы на крыльях Гармонии, не чувствуя ни острых камней под ногами, ни тяжести каменных скрижалей. В его руках была Истина Бога, и он нес Гармонию в мир. Мир встретил его радостными воплями народа Израилева, толпившегося вокруг Золотого Тельца. Моисей от удивления встал как вкопанный: Первая заповедь, выбитая им в камне, была нарушена до того, как прочитана. Хаос в грубой форме животного, облаченный в желтое, вибрирующий на уровне кристаллической решетки металла, решительно занял свое место подле Гармонии, придавив полы ее туники блестящим от многочисленных прикосновений поклоняющихся копытом. Каменная скрижаль выпала из рук Моисея и раскололась…

5

Так уж повелось у человеков: рождаясь на земле, душа получает Скрижали и одеяния Гармонии в сочетании с робой Хаоса и спускается в мир со своей «горы Синай», чтобы попытаться взойти на «Голгофу».

Создав кумира себе и поклоняясь ему, «принаряжается» душа в те же иллюзии, что сопровождают идола, пред которым колени преклонила, и марает светлое платье Гармонии чужими блестками и украшениями. Вторую заповедь дал Создатель тем, чья гордыня спорить с Ним не решается, но в страхе своем ищет подмену в меньшем, ибо стоять подле Великого есть великий труд. Моисей вспомнил свое состояние во сне, когда Бог был рядом, – огромное счастье и огромное напряжение.

6

Закончив выбивать в камне третье Слово Господне, Моисей задумался: что Богу от упоминания Имени Его, пусть и пустого? Отчего наказание ждет слово точащего понапрасну? Можно ли обесценить Бесценное, не касаясь его? Но Имя Бога есть канал, код к разговору, ключ к вратам, что ведут к стопам Его, а если дверь хлопает на ветру в доме вашем и мешает беседе или сну, не захлопнете ли вы ее?

Неряха с глазами глупца и длинным языком – таков облик Хаоса, когда призовешь его, нарушив третью заповедь, а от суетливости его светящемуся платью Гармонии забрызганным быть грязью тонкого плана.

7

– Не устал ли ты от повествования, дорогой мой Читатель?

– И не думал, – ответишь ты. – Вон, Моисей, сорок дней трудился над скрижалями, и ничего.

Ты прав, только к вечеру шестого дня выбил он четвертое Слово Господне и, осознав его, отдыхал от трудов праведных весь следующий день, посвятив его общению с Богом. Возможно, он созерцал небо, трогал рукою нагретые солнцем камни, играл с ящерицами, мысленно поднимался к светилам небесным или погружался в себя, застывая взглядом на натруженных ладонях. Все это было разговором с Богом, ибо все это и есть Бог. Продолжи он скрести каменную плиту без перерыва – и Гармония души его уступила бы место Хаосу, спрятавшему лицо свое от мира, закрывшему очи свои от Бога, отвернувшемуся от самого себя и твердящему скороговоркой: «Некогда прерываться, нечего валяться, день и так короток, дел невпроворот».

Знакомы тебе такие одежды? Боль в спине, шум в голове и пустота в душе. Это четвертая заповедь, которой ты пренебрег. Гармония терпеливо наполняла собой дни твои, ты же в отведенный срок не наполнил Гармонию собой.

8

Приступая к пятому Слову Господа, которое относилось к нему опосредованно, Моисей усердно молился. Будучи младенцем, он не помнил рук матери, опускающей его в воды Нила, и, принимая в сердце заповедь о почитании родителей, оных был лишен волею Бога, переживал опыт, ему не знакомый. О чем говорит Бог, если отец и мать не достойны почитания и уважения? Может быть, в благодарность за жизнь, о которой я не просил? Но на все воля Божья, и на мой приход в мир в том числе, значит, и родителей дарует Бог, а дар Божий есть сам Бог. Через почитание родителя почитаешь Бога. Гармония не оставит душу почитающего, и свет одежд ее коснется душ тех, кто дал жизнь и тело тебе вместе с Богом. Оскорбив же или унизив мать свою или отца, открываешь двери Хаосу в лохмотьях серой неблагодарности, подхваченных черной веревкой самости, от пояса твоего к горлу несчастных предков твоих.

Это самые ближние среди ближайших, коих возлюбить научиться надобно, а не порочить, ибо с этой кочки душа делает шаг в зловонное болото насилия и…

9

…Господь предупреждает: «Не убий». Таково Слово Его шестое.

Моисей помнил это деяние. Плеть в руках египтянина, согбенный обессилевший раб, спины обоих мокры: у надсмотрщика – от пота, у Сына Израилева – от крови. Рука Моисея сама схватила камень и с силой опустила его на голову египтянина. Он убил, Бог не дал ему тогда не нарушить шестого завета. Снова острый камень в руках Моисея, но теперь он выводит им Слово. Слезы орошают камень, руки дрожат так же, как и тогда. Не убий, не убий, не убий. А я убил. Два слова, но как тяжело дается работа. Два слова, но как больно пальцам удерживать инструмент. Два слова, но Моисей точно знает им цену.

Сверкающая белизна одежд Гармонии окрасится в цвет пролитой крови, Хаос со звериным оскалом будет тыкать острыми, как ножи, когтями в нежное и испуганное тело ее. Муки Гармонии – муки душевные. Два слова, нарушая которые, мир будет жить много веков. Закончив надпись, Моисей рухнул, словно сраженный невидимым врагом, и в таком положении встретил рассвет.

10

Липкие пальцы и еще более липкий взгляд, ухмылка на губах и высунутый от вожделения язык – вот вам портрет Хаоса, вьющегося вокруг Гармонии, задирающего подол ее туники и хохочущего в восторге от собственной проделки. Погрязнет в сетях из переплетенных тел, кто хоть раз предастся наслаждению в угоду себе, порабощая душу низкими вибрациями и превращая тело в животное. Господь даровал на Земле Адаму Еву, а Еве – Адама, ибо двое не разрушат друг друга, но приумножат, оставаясь вдвоем. Лунным светом сотканы тенета, у Бога – Свет, и нет тенет.

Моисей завершил седьмое Слово – «Не прелюбодействуй» – и подумал о мире, в котором прелюбодеяние стало обычной страстью, и в воображении его люди, пораженные этим грехом, представились рыбами с телами скользкими и обнаженными в сетях темных рыбаков, что охватили ими воды людские и стягивают несчастных безумцев к берегу, где ждет их погибель. Моисей закрыл лицо руками и заплакал.

11

День следующий начался с потери. Пропал острый камень, тот самый, коим выцарапывал он Слово Господне на скрижалях. Первой мыслью было – украли, но Моисей тут же улыбнулся ей – Кто? На всей горе сейчас было две души – он и Бог. Моисей огляделся и… нашел свой инструмент неподалеку, среди других камней. Видимо, укладываясь на ночь, случайно столкнул его с таблички.

«Не укради» – вот что предстояло начертать Моисею. На светлых одеждах Гармонии появился карман ярким кричащим пятном. Откуда? Хаос пришил то, куда воришка только что запустил ловкие пальцы. Еще раз – и еще один карман, еще воровство и еще одно пятно на покрасневшей от стыда Гармонии души. Взятая без спроса чужая энергия целиком ложится на душу, без осознания того, каков груз несет она в естестве своем, как пришла к прежнему хозяину и для чего предназначена была ему Планом Создателя. А добавь сюда горечь переживаний по утрате и проклятия в адрес посягнувшего – и легкая мелкая монета становится глыбой в твоем кармане, а идея, оторванная от создателя и присвоенная себе, меняет полюс, и свет, сколько бы в ней его ни было, меркнет. Что станет с платьем Гармонии, отягощенным подобным весом? Оно порвется и ниспадет, душа вора оголяется и становится беззащитной перед пиявками антимира.

Господь дарует одному и обделяет другого на усмотрение свое, ибо Всевидящ. Отбирая дар Божий у другого, забираешь у Бога, оттого и «Не кради», не посягай на Божье.

Моисей поставил точку и посмотрел на свой инструмент: камень здорово затупился, нужно было отправляться на поиски нового. Он прочел молитву и с верой приступил к поискам. Заканчивался тридцать второй день его пребывания на Синае.

12

Подходящий камень долго искать не пришлось, он был очень острым, каким обычно бывает язык лжеца. Моисей приступил к начертанию девятого Слова. Одеяния Гармонии сотканы из нитей энергии любви Бога. Они – истина и естество Его, они прямы, ибо соответствуют Плану Сотворения Мира. Солгав, ты искажаешь мир, искривляя нити энергии. Взгляни на Гармонию, это ли не насмешка над Богом? И одежды ее, и она сама изогнулись самым причудливым образом, и Хаос, само подобие гада, делает из Гармонии змею.

Но Слово Господне не просто о лжи, но о лжесвидетельстве на ближнего, ибо тогда искривляешь не только себя, но и его, а он, как и ты, создание Бога, а значит, не пытаешься ли ты сделать змеем Бога, указуя на невинного? Страшен грех сей, ведь, не ведая, что творишь, все равно творишь, хоть и предупрежден. Меж стоп Моисея проскользнула пустынная змея. Он вздрогнул. Что заставляет лжесвидетельствовать? Страх за себя или зависть к другому?

13

Зависть – вот порок, о котором Господь сказал Слово десятое, последнее. Моисей рассуждал: «Не возжелай, но ведь желание сподвигает человека на деяние. Нежелающий ленив, пассивен и предпочитает отдаться течению своего бытия». Моисей представил ребенка в корзине, несомого водами Нила. Он был подобран царицей Египта по воле Божьей, но воля Его могла быть и иной.

И все же – не возжелай. В этот момент Моисея осенило: желание – могучая энергия, мысль, способная менять мир вокруг, но направленная не на созидание себя, а на обладание чужим, будь это дом, жена, слуга или скот, меняет свою суть, свой знак, свое Божественное назначение – самопознание – и приводит к саморазрушению. Последняя заповедь на скрижалях – не последняя по значению своему, младшая, но равная среди десяти сестер. Хаос завистника и охотника до чужого мелок, многорук, взгляд его ищущ и похотлив, пальцы скрючены, а карманы набиты чужой энергией. Такой не постыдится сорвать с Гармонии одежду вместе с кожей, чтобы прикрыть собственные кости, изглоданные серыми псами, что всегда идут по следу того, кто источает миазмы зависти.

Моисей взялся за инструмент, на каменной плите осталось немного свободного места, но он знал, чем заполнит это пустое пространство душ Народа Израиля.

Не возжелай… ничего, кроме Бога.

Волчок

Где я держал в своих руках

Кольцо прекрасной Артемиды,

Там гонит ветер серый прах

На покровах моей обиды.

1

«Возлюби ближнего своего, как самого себя», – произносил эти слова Христос, обращаясь к тебе, именно к тебе, думая о тебе, надеясь на тебя. Он поднимал забрало на твоем шлеме, чтобы видеть глаза твои, он разжимал твои пальцы, и камень падал из них на землю, он молился за тебя, вколачивающего гвозди в тело его, он смывал кровь свою с лица твоего, когда сек ты подобных себе именем его, и твердил тебе: «Возлюби ближнего…»

Но всякий раз, услышав Слово Его, ты захлопывал забрало, нет, не ты – Эго твое, и всякий раз поднимал упавший камень и прятал его за пазуху, нет, не ты – Эго твое, и всегда, приняв молитву Его, добивал гвоздь до конца, нет, не ты – Эго твое, и продолжал сечь, хоть и стер Он кровь с лица твоего, и видел, что творишь, нет не ты – Эго твое.

Возлюби ближнего, как самого себя, – это Христос, возлюби самого себя – это Эго, а где же ты?

2

Отец Небесный, встретивший вознесшегося Сына, раскрыл объятия и сказал:

– Сын Мой, весть благую ты принес людям, сам же, познав любовь к ближнему, как к самому себе, познай теперь любовь к самому себе, как к возлюбленному ближнему.

– Отец, но я не успел поведать об этом людям, они не знают, ибо не знал и я.

– Сын Мой, людям идти долгий Путь к той Истине, что принес им ты, а знай они о второй – что станет с миром?

– И как же быть, Отец?

– Научатся первой Истине – сойдешь к ним второй раз, со второй Истиной, прежде познав ее сам.

– Достаточно ли времени у людей, познают ли любовь к ближнему, успеют ли?

– Не управятся с первой – так вторая разрушит их. Аминь.

3

Соломон восседал на золотом троне и вглядывался в лица подданных, толпившихся в дальнем конце тронного зала, и мысленно рассуждал: «Почему мое седалище из золота, ведь я призван управлять, а не восседать, мне Богом власть дана чинить Истину, а не носить на себе, как пугало, каменьями усыпанный халат и пальцы, скованные златом. Вот предо мною те, кого мой Бог велел мне возлюбить, и так же им меня, не как царя – как ближнего, но смотрят на меня они со страхом, не с любовью, и чтобы легче было им бояться, меня в богатые одежды обрядили и усадили на блестящий трон.

С тем, что во мне гордилось бы собой, я справился, и хоть сейчас раздам все, что имею, но вижу в них всю слабость естества людского, и розданное развратит, но в пользу не пойдет».

Царь с трона встал и сделал три шага навстречу, толпа притихла, в дворцовом этикете трактуется такое как невиданная милость. Владыка полумира опустился на колени и молвил еле слышно, но услышал каждый:

– Прости меня.

– За что, отец, за что, владыка? – придворные недоумевали, в волнении великом глядя на Царя.

– Я весть принес вам, весть от Бога. Он, Всемогущий, дав нам пару рук и ног, а также наградив ушами и очами, тоже парой, и сердце наше наделил двумя дарами. Один из них – способность возлюбить себя, второй – возлюбить другого.

– За что же просишь ты прощения, Владыка?

– За то, что не способен возлюбить тебя, о Человек, а значит, и себя, и, стало быть, Бога.

Тут двери распахнулись и в зал ввалились две женщины. Одна царапала лицо другой, а та рвала ей волосы, визжали обе и умолкли лишь тогда, когда их растащила стража, заткнув железными перчатками им рты.

– В чем спор ваш? – спросил Соломон, поднимаясь с колен.

– Нас любит один муж, и спорим, кого же больше, – ответила та, что с расцарапанным лицом была.

– Меня он любит больше! – тут же вскричала та, что потеряла в споре половину своих волос.

Царь Соломон спросил:

– А чем докажешь любовь его, и где он сам?

– О том, что мы у ног твоих, не знает он, а вот и доказательство любви его – колечко золотое.

– Вон за моей спиной трон золотой, что мне поднес народ, но он меня не любит, – ответил Соломон, разглядывая кольцо, протянутое ею.

– Народ вас любит, Царь! – заголосила возмущенная придворная толпа.

– Подарок, даже дорогой, не доказательство любви, иной раз даже и наоборот, – продолжил Соломон. – А ты чего молчишь? – он обратился ко второй. – Где доказательство твое?

Та молча протянула на ладони такое же колечко золотое.

– А есть ли там клеймо, кто изготовил эти украшенья?

– Есть.

– Так приведите ювелира побыстрей, – и Царь, усевшись на трон, кивнул стражникам, и те отправились за ювелиром. Недолог путь от Соломонова дворца до ювелирной лавки, и вот пред царскими очами предстал старик, что кольца отливал.

– Твоя работа, мастер?

– Да, моя, всего же сделано их по заказу господина три.

Царь Соломон с улыбкой обратился к женам:

– У вас есть третья сестра, но не спешите искать ее и портить ей лицо и волосы – она в неведении по поводу мужа, подарившего ей кольцо, в отличие от вас. Теперь вы знаете, что тот, кто говорил вам о любви своей, не любит, даже и с подарком, кому колечки, а кому… – Царь постучал по золотому трону. – Идите с миром.

– Что же делать нам теперь?

– Мой Бог вам предлагает возлюбить себя и ближнего, но ближнего – сначала.

Женщины вышли из зала, двери захлопнулись, и за ними послышался шум возни, крики и женский визг. Соломон поднялся с золотого трона и направился в опочивальню. Взойдя на царственное ложе, он прикрыл глаза руками, как делал всегда перед разговором с Богом, и вопрошал в молчании: «Мой Бог, не разумеют меня, ибо сам не разумею Истину Твою. Пошли мне в помощь ангелов своих, разумеющих ее».

Глас, что мыслию говорит, тишину не нарушая, ответил: «Я пошлю Сына Своего возлюбленного, он Истину передаст и Словом, и жизнию своей».

– Как скоро, мой Бог, увидим Сына Твоего?

– Дюжину секунд ждать осталось.

– Где же искать его, скажи, я людей снаряжу и сам выйду навстречу.

– Двенадцать Божественных секунд ждать людям, девять сотен лет земных, а войдет он в твой город, и встретишь его сам, но уже не царем.

Соломон открыл глаза, полные слез, впрочем, как и всегда после разговора с Богом.

4

В какую сторону вращается волчок? Туда, куда его раскрутили, скажете вы, удивившись столь простому вопросу. Конечно, вы правы. Теперь представьте, что волчок – это Эго, например, ваше. Почему именно ваше? Хорошо, чтобы не было обидно никому, условного Человека. Изначально Создатель раскрутил Эго Человека так, чтобы каждая отдельная эманация Целого могла осознать и сохранить себя как самостоятельную единицу. Защита своих границ сознания и тела, защита биологического состояния, обозначение себя в ментале – вот задача Эго в заданном вращении. Но волчок, получая при этом энергию от носителя, стал раскручиваться сильнее, меняя смысл «любви к себе через любовь к Богу» на «любовь к себе как Богу». Такое неуправляемое вращение приводит рано или поздно к саморазрушению.

«А что если раскрутить волчок в другую сторону?» – подумал Бог. Ведь он – Инженер, и очень хороший. Бог провел эксперимент по остановке волчка и раскрутке его в обратную сторону на одной из своих эманаций. Иисус Христос, поправший свое Эго, возлюбил ближнего, как самое себя. Эго-волчок, который создавал для человека иллюзию вращения мира вокруг него как центра, раскрутившись в обратную сторону, расширил мир Человека. Для Иисуса это было Вознесение.

«Так что же? – спросите вы. – Бог ошибся с вращением изначально?»

Нет. Бог не ошибается. Вращение вернется к начальному вектору, но возлюбить себя, познав вперед любовь к ближнему, к миру, – трансформировать Человека в Богочеловека, и первой, кого ты встретишь на этом Пути, будет суть, которую все знают как Иисус Христос.

Крестоносец

От праведности ни на шаг,

Ведом морковкою ишак.

Однажды тысячи людей отправились в святую Землю, к Гробу Господню, нацепив при этом на пояса железные мечи и прихватив с собой, видимо, на всякий случай, длинные копья. Им сказали, что так будет сподручней – меч, отрезать кусок хлеба для ближнего в долгой дороге, а копье – вместо посоха. Они поверили, по крайней мере среди них были такие. Из всех, покинувших свои дома ради высокой цели, обратно вернулась горстка калек – и телесами, и духом. «Иерусалим потерян», – говорили они тем, кто ни о чем их не спрашивал, и молчали, когда кто-нибудь начинал задавать вопросы. Одному из выживших едва ли исполнилось пятнадцать лет, когда судьба напялила на худые плечи накидку с крестом и привела в чужие земли, на голые камни и раскаленный песок. Он ничем ни отличался от сверстников, только синие глаза были подернуты печалью да слишком ранняя седина предательски выдавала пережитое. Не станем спрашивать его, и он сам поведает нам свою историю.

Я – возница из обоза и по этой самой причине вошел в Иерусалим одним из последних – на следующее утро после штурма. Разграбление города продолжалось, но не с той яростной силой, как это было ночью, а скорее в виде затихающей агонии обеих сторон – и поверженных, и победителей. К концу осады продовольствие в Иерусалиме закончилось, ценные вещи жители спрятали заранее, а посему празднование взятия Христова града отмечалось убийствами и насилием. Улицы были завалены растерзанными телами настолько, что передвигаться на повозке по ним не представлялось возможным. Меня послали на поиски съестного пешком, вооружив боевым топором, единственным применением которого в обозе была разделка конины. Взвалив на плечо тяжелую и, в чем я был совершенно уверен, бесполезную в моем случае вещь, я отправился на задание, бодро перешагивая через лежащих друг на друге сарацин и крестоносцев.

Кругом, то тут, то там, раздавались стоны, призывы о помощи, проклятия, хрипы, всхлипывания, ругательства на всех языках, что довелось мне слышать в Святой Земле. Взятие города я наблюдал издали. Стены с того места, где стояли обозные повозки, казались крошечными. Пчелы, облепившие их, черными языками заползали наверх по невидимым лестницам и, срываясь вниз, меняли рисунок этой причудливой волны, то поднимавшей горб к самым зубцам, то внезапно припадавшей вниз, к подножию каменной ленты. Этот смертельный танец подчинялся далекой музыке, одному почти ровному гулу, с легкими победными интонациями то одной, то другой стороны, в зависимости от поведения волны. Теперь внутри стен звуки бойни, пусть даже ее последних, затухающих аккордов, проявились в ином восприятии. Здесь их вибрации, тихие, но близкие, страшили, жалобили, одергивали незримыми руками, умоляли и ужасали снова и снова. Запах пролитой и застывшей крови, вскрытой и гниющей плоти сводил с ума тошнотворностью, и я, не выдержав, сорвал тюрбан с головы убитого воина и повязал вокруг лица, стало немного легче. Несколько раз из домов выскакивали крестоносцы и, обнажив мечи, бросались в мою сторону, но я осенял себя крестом и кричал:

– Во имя Иисуса, Господа нашего! – и они успокаивались.

Все мои усилия не приносили плодов: обозы подошли слишком поздно, если в городе что-то и оставалось на момент взятия, все было уничтожено в первую же ночь. Уставшее солнце начинало приседать на крыши домов, день прошел впустую, нужно было возвращаться. Ночью в городе я мог спокойно примерить на спину стрелу или остаться без руки или ноги, а то и вовсе без головы. В темноте озверевший солдат не будет разбираться, кто перед ним. Сообразив, в какой части Иерусалима находятся ворота, у которых осталась повозка, я двинулся туда. Едва успев перескочить окоченевший труп соотечественника, из спины которого торчал кривой арабский меч, я услышал голос:

– Помоги мне.

Сказано было на языке франков, но с характерным акцентом. Чуть в стороне, у стены, на корточках сидел человек, одетый в белые одежды. Подле, прислонив голову к его коленям, лежал воин-сарацин.

– Я зову тебя, – снова прозвучал тот же слабый голос. Говорил не «белый» человек – меня подзывал раненый. Судя по дорогим доспехам, это был знатный господин. Стрела нашла щель между пластинок лат в правом боку и медленно убивала свою жертву.

– Помоги, – повторил он еще раз, – облегчи страдания мои.

– Я не лекарь, – ответил я обескураженно, глядя на него, – и не смогу помочь тебе.

– Достань мой меч из ножен и пронзи сердце, помоги встретиться с Аллахом, больше просить некого, – простонал он, теряя силы.

Ничего не понимая, я уставился на «белоснежного» и сказал ему:

– Он бредит?

– Вовсе нет, – ответил тот. – Он не видит меня и… не слышит.

Раненый застонал и закрыл глаза.

– Ты не слуга его?

– Я слуга всем, – ответил странный человек.

– Как понять тебя? Кто ты? – Для усиления впечатления, или от страха, я снял с плеча топор.

– Я Иисус Христос, Я тот, кого вы пришли защищать, или освобождать, или совершать что захотите, но непременно во Имя Мое. Я же, слуга всех, пришел сюда найти своего Христа.

– Скажи, если ты пришел с нами, с каким рыцарем ты бился рядом? – я решил вывести «белого человека» на чистую воду.

– Я пришел с каждым из вас и бился подле каждого, с одной и с другой стороны. Этот воин зарубил восьмого крестоносца, когда я стоял рядом с лучником на крыше того дома, – он указал рукой, – сделавшим смертельный выстрел.

«Сумасшедший клирик», – подумал я, но спросил:

– И ты был рядом с сарацинами? Они же неверные и почитают Аллаха.

– У меня много имен. Я нападал и защищал, я лез на стены и скидывал с них, я был с крестом на щите и нес полумесяц на шлеме. Я искал среди вас и нашел.

– Кого же ты нашел?

– Своего Иисуса.

– Где же он? Вот этот господин? – Я указал на сарацина. Разговор начинал забавлять меня.

– Это ты, – спокойно ответил «белый». – Ты, единственный из двух армий в Святой Земле, не убил.

Я засмеялся:

– А вот это просто, мой господин: я обозный возница, а не воин, и весь наш обоз, а не только я один, не участвовал в сражении и, значит, не убивал.

Назвавшийся Иисусом засмеялся вместе со мной:

– Ты единственный не хотел убивать никого, и это желание от самого сердца. Ты – Иисус.

Я не знал, что думать, что делать, и просто так спросил:

– А что мне сделать с сарацином, подскажешь?

– Сердце подскажет, – серьезно ответил Иисус.

Я достал меч из ножен, вложил его в руки воина и, подумав, сказал:

– Ты не видишь, но вижу я, рядом с тобой Аллах, он встречает тебя.

Сарацин открыл глаза, в них стояли слезы.

– Благодарю тебя, добрый человек, – прошептал он, и лицо его застыло в улыбке. Я закрыл ему глаза.

– Зачем тебе я, ну, в смысле зачем Христу свой Христос?

– Зачем ты, зачем вы все пришли в Святую Землю? – последовал вопрос на вопрос.

– Защищать Гроб Господень, обрести Бога, – ответил я словами священника, благословлявшего нас на кровопролитие неверных.

– Тогда скажи: зачем человеку Бог? – Иисус улыбался.

Я задумался: и вправду, зачем? Мысли крутились в голове, но одна вдруг промелькнула очень ярко:

– Вера. Бог нужен человеку, чтобы верить в Бога! – выпалил я.

Мой ослепительно белый собеседник утвердительно покачал головой.

– Вот и мне, Христу, нужен Христос среди людей, чтобы поверить в человека. И я встретил тебя, и я уверовал.

Я огляделся: мы разговаривали в полной темноте, посередине ночи, но я прекрасно видел Иисуса – он источал Свет.

– Возвращайся домой, – сказал он. – Святая Земля мертва, даже с тобой, но свой дом ты сможешь сделать Христовым пристанищем.

Я будто посмотрел на солнце, так ослепительно ярко стало моим глазам, а когда Свет успокоился, я оказался возле своей повозки с боевым топором на плече и неизгладимой мыслью в голове: Человек ищет Бога в себе для веры в Бога, Бог ищет Бога в человеке для веры в Себя.

Через месяц Саладин привел к стенам Иерусалима стотысячное войско и выбил нас из города. Отряд сарацин, окруживший наш обоз, уже поднял мечи, но их военачальник, осмотрев пустые повозки, рассмеялся:

– Это наши союзники. Они так плохо кормили своих воинов, что мы без труда справились с ними.

Сарацины заржали, едва ли не громче своих коней, – нам даровали жизнь. Мы вернулись на родину, в свои дома. Обратный путь был долог, но я видел рядом с каждым встречным «белого спутника» и ничего не боялся. Вот и сейчас ты слушаешь меня, а у тебя за спиной стоит улыбающийся Иисус.

Кто убил Иисуса?

Утешится ли в споре тот,

Кто сделает наоборот?

Противнику сдаст, не боясь,

Твердыню собственного «я».

Список подозреваемых

С сердцем, полным противоречий, от боли, порой ощущаемой физически, за страдания телесные, что принял Сын Божий, сошедший на землю с Любовью, дабы покинуть ее через Вознесение, оставив человекам изуродованное тело, Слово Истины и Надежду, до жалости к себе, не помнящему, ступал ли я по тем же камням, а если и да, то был ли другом ему или недругом, приглашаю тебя, читающего строки эти, набить трубку крепким табаком, положить в карман пиджака лупу, засунуть за пояс револьвер и расследовать убийство, совершенное прилюдно двадцать столетий назад.

– Прошло больше, чем двадцать столетий, – возразишь ты, деловито приглаживая накладные усы.

– Ты прав, компаньон, – соглашусь я. – Будем точны.

Итак, вот круг подозреваемых: Иуда, Пилат, Лонгин, Каиафа, Антипа и народ иудейский.

– Компаньон, ты сделал карточки? – спрашиваю я.

– Да, сделал, но ты забыл еще двух потенциальных убийц.

– Кто же они? – Мне становится интересно.

– Ты и я, – ответ моего читающего товарища. Что ж, дорогой мой компаньон, ты снова прав, добавим в список еще две карточки – «Ты» и «Я».

Понтий Пилат

Начнем с первого подозреваемого. Он уединился в своей спальне, дабы не слышать людского шума, измотавшего его за день. Толпа уводит Иисуса на смерть. Безжалостные иудеи – Пилат возлежит на мягком ложе в белоснежной тоге, отшитой алой лентой. Ему нравится появляться в этом одеянии перед народом, а в последней мизансцене, на фоне грязного измученного Царя Иудеев, он выглядел великолепно. У ложа на столике, инкрустированном слоновой костью и панцирем черепахи, инжир и финики. Понтий тянется за угощением, но, завидев нас, отдергивает руку и машет ею перед глазами.

Для него мы – бестелесные существа, туманности на фоне стен, причудливые фантомы его сознания. Будем импровизировать. Кстати, читатель, а ты знаешь латынь?

– Мертвый язык, – фыркнул компаньон. – Нет, выкручивайся сам.

– Приветствую тебя, наместник, – сказал я на своем языке, и судя по тому, что совершенно обалдевший Пилат указал рукой на две «селла», он услышал и понял меня. Мы бесшумно плюхнулись на подушки и начали допрос:

– Признаешь ли ты себя виновным в гибели Иисуса, Пилат? – начал я.

– Нет, – ответил он очень спокойно. – Я трижды выводил его к народу и объявлял, что не нахожу вины его. Я «умыл руки», они до сих пор влажны. – Он вытянул вперед обе ладони.

– Но ты не препятствовал его казни? – задал вопрос компаньон.

– Они хотели убить его. – Пилат протянул руку в сторону Голгофы. – Слышите их радостные вопли? Защити я Царя Иудеев – мне пришлось бы утопить в крови Иерусалим. Бешенство капало с их разгоряченных губ, когда требовали смерти Иисусу, звериный рев раздувал вены на их шеях, готовых вот-вот лопнуть от страстного желания казнить Иисуса. Не отдай я им его – алые реки хлынули бы по улицам этого города, я вынужден был бы вывести солдат против мятежников.

Пилат поднялся с ложа и подошел к окну. Голгофа возвышалась над Иерусалимом, готовясь, в ожидании Христа, возвыситься над миром.

«Проклятый город, проклятое место, проклятый народ», – думал он, вслух же повторил:

– Нет на руках моих крови Его.

– Наместник, – раздался голос за спиной. Пилат вздрогнул от неожиданности, но взял себя в руки и, приняв горделивую осанку патриция, обернулся.

В дверях стоял Лонгин, центурион. Лицо его выражало детское удивление, замешанное на чувстве беспокойства о душевном здоровье начальника: Пилат в пустой комнате разговаривал сам с собой.

Центурион знал этого человека давно, его расчетливость и жестокосердие осуждали даже в Риме. Меч Пилата не раз погружался в живую плоть, а слово нередко карало без вины виноватых, но он спал как дитя и не имел привычки гнуть спину – все-таки патриций – перед вражескими дротиками заранее, всегда хладнокровно определяя их траекторию. Справившись с удивлением, Лонгин закончил:

– Вызывали?

– Центурион, – распорядился Пилат, – обеспечьте порядок на Голгофе и выставьте охрану у крестов на ночь. Пять легионеров и вы лично, думаю, достаточно. Выполняйте.

Лонгин грохнул ладонью о медный нагрудник и вышел из спальни.

Лонгин, центурион

Мы покинули Пилата следом за Лонгином и, закрыв одну дверь, очутились у другой.

– Где мы? – спросил компаньон.

– В Каппадокии, это дом бывшего римского центуриона Лонгина. Он внутри, заходим.

За столом сидит человек, который «секунду» назад разговаривал с Понтием в его дворце, в Иерусалиме. Человек готовит фасоль на ужин. Завидев нас, хотя в Каппадокии наш внешний вид ничем не отличается от иерусалимского, и там он нас не видел, он не кажется удивленным.

– Я ждал вас.

– Нас? – поразительно, но мы удивлены, а он – нет.

– Ну или чего-то подобного. Вы ангелы, пришедшие за ответом?

– Почти, Лонгин, – я с трудом нашелся что сказать.

– Я действительно ждал вас, ведь вы пришли спросить, не я ли убил Иисуса. Несколько лет я живу этим вопросом. Мне казалось, он мертв, когда я нанес удар. Я не мог вынести страданий его и колол, чтобы прекратить их, если он еще был жив. Я убил Иисуса.

Мы с компаньоном переглянулись.

– Признание? – спросил меня мой товарищ.

Лонгин же продолжал:

– Я убил Иисуса, но я уверовал, истинно говорю: этот человек есть Сын Божий. Так я сказал тогда. Я умылся кровью Христа и прозрел.

Солдат бросил свою фасоль и разрыдался с улыбкой на лице.

В дверь постучали.

– Знаешь, кто это? – спросил я Лонгина.

– Нет.

– Это римские легионеры, посланные Пилатом за твоей головой. Они не знают тебя в лицо, можешь отослать их в другое место и уйти.

– Нет. – Логин поднялся из-за стола. – Деяние требует своей оплаты, так вел себя Иисус, – и направился к двери.

– Что он будет делать? – спросил меня компаньон.

– Накормит, а потом назовет свое имя.

– Зачем?

– Он идет дорогой Христа и не желает предавать его.

Иуда Искариот

Каппадокия растаяла в нашем сознании, оставив легкий привкус горечи расставания с человеком, несущим внутри себя идею или истину,которой он отдался всей душой, и нет такой силы на его Пути, что смогла бы отвернуть его от намеченного. Так цветок, раскрывая лепестки свои навстречу солнцу, следует за ним денно, а попытайся навести тень не него, обману не поддавшись, голову свою не отвернет от светила, точно зная, где оно, пусть даже и сокрыто теперь тучами…

Но вот ветер из пустынь Палестины разгоняет тучи, заодно рассеивая дымку в нашем сознании, и солнце лик сверкающий свой являет миру и видит в мире этом верный цветок, раскрытый лепестками, а также Иуду, отрезающего хвост у дохлого осла и осину, в трепетных ветвях которой уселись мы с компаньоном.

Иуда, закончив работу над ослом, оценил длину хвоста и, видимо, удовлетворившись, поднял глаза на дерево – выбрать подходящую ветку, тут он нас и увидел.

– Уже пришли, – угрюмо пробурчал он и всхлипнул.

– Ты что же, ждал нас? – удивляясь в который раз, спросил его мой напарник.

– Я ждал демонов с той самой минуты, – раздраженно ответил Иуда. – А вам ждать недолго – скоро заберете меня.

Он закинул ослиный хвост на ветку рядом со мной.

– Подвинься.

– Признаешь себя виновным в смерти Иисуса? – задал я традиционный вопрос.

– Вы же сами мучали меня тридцать лет, вы же сами готовили меня к этому, подводили своими липкими лапами, зачем спрашивать теперь?! – в отчаянии вскричал он. – Признаю себя виновным в собственной гибели, – сказал Иуда со злостью и, встав на тушу осла, затянул петлю на шее. – Простишь ли меня, брат Иисус? Дай знак, молю тебя.

Он затрясся, из кармана выпала монетка.

– Это же один из тридцати сребреников! – воскликнул компаньон и достал из кармана лупу – рассмотреть поближе. Солнце блеснуло в стекле, отразившись на лицо Иуды.

– Благодарю тебя, – прошептал он и сошел с осла.

Каиафа, первосвященник

Каиафа не мог уснуть. Жар мучил его, как мучает чрево болезнь неведомая, оседая внутри, пуская споры колючие и едкие, и несчастный, с виду крепкий и румяный, вдруг изгибается дугой, чреслами упираясь в ложе, искривляясь гримасой боли, изламывая позвоночник в невообразимый винтообразный стебель.

Иисус «стоял» перед глазами, спокойный и прощающий, на его суде, или, если не обманываться, на судилище.

«Анна знал, что делает, отдавая его мне, – думал Каиафа. – Теперь я на его суде, и уже Иисус судит меня». Первосвященник, не в силах выдержать Христова взгляда, открыл очи.

«Будто в гробе лежу», – Каиафа вглядывался в ночную тьму. Стены спальни, сам Иерусалим, весь мир – все было черно, и вдруг в этой густой, лишенной движения и звука черноте проступили два лика. Первосвященник окаменел: ангелы или демоны?

Мы молчали, понимая, что подозреваемый растерзан совестью и готов «расколоться» сам.

Каиафа быстро заговорил:

– Он был опасен, он шатал власть, люди слушали его и верили ему. Лазарь был последней каплей, если бы весь народ, уверовав, пошел за ним, рухнуло бы все. Рим не простил бы ни нас, ни его, ни людей.

– Что скажешь? – обратился я к напарнику.

– Надо подумать, – ответил тот, достав трубку и раскурив ее.

Дым наполнил комнату, лики бестелесных призраков, нырнув в сизые волны, расползающиеся к стенам, искривились ртами, растянулись глазами и пропали. Каиафа, не понимая, чего хотели демоны, а это были точно они, ибо ангелы растворяются в Божественном Свете, а не в серых дымах, прошептал вдогонку:

– Пусть лучше он умрет за народ, чем народ – за него, – и втянув в себя миазмы странного облака, провалился в сон.

Народ Иудейский

– О каком народе он бормочет? – поинтересовался мой компаньон.

– Об Иудеях, – ответил я, не понимая.

– Это те, что трижды отказали Пилату в помиловании Христа, те, кто дружно плевал ему в лицо, гоготал и побивал камнями, или, может быть, те, кто сквернословил в адрес его, стоя на всем протяжении Пути его на Голгофу? «Распни его!» – этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. Не это ли настоящий убийца? – Напарник раскалился добела.

Мы оставили жилище первосвященника, но не покинули Иерусалим. Компаньон в праведном возмущении выполнял над городом фигуры высшего пилотажа и всякий раз, пикируя на крышу Каиафа, хватался за револьвер. Нужно было отвлечь товарища от грустных мыслей, столь взбудораживших его, и, пока дело не дошло до стрельбы, я подозвал его:

– Но был же и другой народ.

– Где? – тут же отреагировал искатель правды, сопровождая свой вопрос прицеливанием в городские окна.

– Народ, который уверовал, ученики, наконец, – я вновь попытался успокоить его.

– Может, спросим у них? У каждого, времени не жалко. – Напарник спрятал револьвер за пояс.

– Иисуса при жизни знали те немногие, кто соприкасался с Ним, с Его Словом, с Его Чудом. После смерти о Нем узнали все. Народ иудейский вот уже двадцать веков терпит страдания, отрабатывая свой тогдашний выбор.

– Больше двадцати, – буркнул напарник. – И что выходит, народ не виноват? Иудеи не убивали Иисуса?

– Всякий народ достоин своего правителя, – сказал я совершенно остывшему асу, вооруженному револьвером. – И у них он есть, давай-ка допросим его.

Ирод Антипа

Ирод предавался размышлениям возле дворцового фонтана. Он безучастно смотрел на причудливую игру интерференции волн отсутствующим взором. Был полдень, солнце палило беспощадно, на небе ни облачка, но Антипа не хотел уходить из-под волшебной прохлады водяных брызг. Он видел свое подвижное на неспокойной глади отражение и неожиданно заметил в бликующем зерцале над своей прыгающей чалмой два небольших облака. Подняв в изумлении голову к небу и не обнаружив там ничего, кроме пронзительной синевы, он вернулся к созерцанию облаков, уже явственно проступавших двумя «сахарными головками», в фонтане.

Одно из них шевельнуло полоской, видимо, представляющей из себя рот, и Антипа услышал эхом в голове:

– Вот кто действительно мог уберечь Иисуса от смерти.

Ирод снова задрал голову вверх и для верности потыкал пухлыми, унизанными перстнями пальцами в уши.

– Аккуратней, не проткни, – услышал он насмешливое предупреждение. Напарник развлекался.

– Признаешь себя виновным в смерти Иисуса, Антипа? – задал я формальный вопрос.

У Царя Ирода подкосились ноги, обессилевший, он плюхнулся на мокрый мраморный бордюр фонтана и замотал головой.

– Я ждал чудес, он мне не дал их. Я просил его, но он молчал. Что было делать мне? И я вернул его Пилату.

– Он ждал чуда, чтобы уверовать. Иисусу такая вера не нужна, – прокомментировал я напарнику.

Ирод же, стащив с головы чалму и побрызгав на лоб водой, закончил:

– Я жаждал встречи с ним, он мною пренебрег, какой с меня спрос?

В воде, кроме солнечных бликов и испуганного лица, ничего не осталось, никаких облаков. Стареющий царь потащил в хоромы дряхлеющее тело вместе с мыслями, цепями охватившими его голову, чтобы давить ее до скончания веков. Царская чалма с огромным рубином сиротливо осталась лежать возле фонтана.

Итоги

– Ну что ж, не покидая Святой Земли – места преступления по факту, – подведем итоги. Твое мнение, напарник?

– Пилат отправил Иисуса на казнь, но трижды пытался избежать этого. – Компаньон театрально развел руками и вопросительно выпучил на меня глаза. – Он не убивал.

– Думаешь, для присяжных этого будет достаточно?

– А кто присяжные?

– Двенадцать Апостолов, естественно.

Напарник усмехнулся:

– С ними тоже надо бы разобраться, – и похлопал рукой по револьверу.

– Да, недаром говорят: и палка, названная ружьем, может пальнуть. Апостолов трогать не будем, иначе рискуем закончить жизнь на костре, – подытожил я. – Идем дальше.

Компаньон согласно кивнул и продолжил:

– Теперь Лонгин, он убил Иисуса, но он его не убивал.

– Отличная логика, – заметил я.

– Я серьезно! – вспыхнул напарник. – Не доказать, был ли еще жив Иисус в момент удара, но центурион сделал это из сострадания. И, кстати, он поплатился за это головой, в прямом смысле.

Не согласиться с его аргументами я не мог. Не знаю, право, как на них посмотрят Апостолы, но Лонгин, как подозреваемый, и мне казался вне подозрений.

– А что ты думаешь об Иуде? – перевел меня в ответчики напарник, достав из кармана трубку и засунув ее с гордым видом в рот.

Образ Иуды Искариота будоражил мое воображение давно. Чем больше мир изображал его в неприглядном виде стяжателя, завистника, предателя, тем сильнее росло во мне убеждение в глобальной несправедливости к библейскому персонажу, обладающему качествами обыкновенного человека, такого же, как ты или я. Многие ли из нас, волею судьбы оказавшись подле кормушки, не отщипнут от общего, не принадлежащего им? А сколько из нас устоит перед искушением обогатиться за счет другого, пусть и не предав его, но преступив через голос совести своей, а стало быть, предав себя? Как изменил мир человек, давший именем своим столь негативный импульс? Что чувствовал он, обвивая шею ослиным хвостом, в одиночестве стоя у дрожащей осины?

– Иуда предал, но не убивал, – ответил я коротко.

– А предательство не может убить? – съязвил напарник и выпустил облако дыма, в котором утопил лукавый взгляд.

– Его предательство вело на суд, но не на смерть.

– Принято, – весело ответил компаньон, разогнав скрывающее его облако дыма. – Теперь по списку Ирод.

– Ну, с этим все просто. – Я готов был разложить Антипу.

– Обиделся, что Иисус не рассыпался перед ним чудесами? – Напарнику явно нравилось расследование в язвительных тонах.

– И нет, и да, мой друг. Находясь подле Великого, он почувствовал это величие. Антипа желал встречи с Иисусом, он был открыт, как открывает утром глаза ребенок навстречу прекрасному миру, и так же, как дитя впускает в себя мир, Антипа впустил в себя Христа, но не в сердце, а в разум, ибо сердцу чудеса не нужны – оно живет верой. Ирод понял, что перед ним Бог, но Бог не заговорил с ним, и Антипа, обиженный подобным неприятием его, а значит, и власти его, вернул Иисуса понтию.

– Витиевато для меня, – задумчиво произнес напарник, – но Апостолам будет в самый раз, им и решать. Тогда переходим к народу, что скажешь?

– Народ не поверил, но не убивал. Не поверив живому, уверовал в Воскресшего. Народу Иудеи нужна была смерть Иисуса, но они не убивали его.

– Ты хочешь сказать, что им странным и удивительным образом повезло?! – возмутился мой пытливый друг.

– Так задумал Бог.

– Значит, Бог убил Иисуса? – Напарник выглядел оглушенным собственными словами.

– Тебя предадут анафеме, а заодно и меня, – успокоил я его. – Бог есмь Любовь, Он не может убивать – Он воскрешает.

– Ладно, – оглушенный пришел в себя. – Я не хотел обидеть ни Его, ни тебя. Если народ не убивал, значит, он невиновен. Остается Каиафа, неужели первосвященник?

– Каиафа – трус. Из беседы с Иисусом первосвященник уяснил лишь одно: за этим человеком может пойти народ. Власть его столь велика над теми, кто «прикоснулся» к нему, что он свободно может расшатать сложившиеся устои. Каиафа испугался, но не убивал.

Компаньон поднялся с места.

– Следствие зашло в тупик, – торжественно объявил он. – Подозреваемые закончились, убийца не найден.

Над палестинскими холмами вставало солнце, насмешливо стягивая длинноносые маски с незадачливых сыщиков.

– Есть еще подозреваемые, – возразил я.

– Кто? – Напарник потирал руки.

Ты и я

– Мы с тобой.

– В качестве подозреваемых? – Он посмотрел на меня с опаской, затем достал лупу и навел ее на меня, разглядывая мои зрачки. По другую сторону стекол я в свою очередь мог наблюдать обезумевший от удивления глаз моего теперь уже не напарника, а доктора.

– Начну с тебя, – продолжил я, когда «доктор», удовлетворившись размерами моих зрачков, спрятал свой инструмент. – Есть вероятность того, что в одном из воплощений ты был кем-то из наших подозреваемых?

– Есть, – ответил «доктор». – Но мы только что пришли к выводу об их невиновности.

– Хорошо, – ответил я. – Но ты мог бы быть одним из римских солдат, вбивавшим гвозди в ладони Иисуса.

– От таких ран смерть не наступает. – «Доктор» улыбался, как улыбаются все доктора, беседующие с пациентами, особенно в стенах психоневрологических отделений.

– Аргумент принят, ты тоже не убивал Иисуса.

– Перейдем к тебе? – спросил довольный напарник.

– Нет, не будем терять времени, – возразил ему я. – Аргументы будут схожими с твоими.

– Тогда следует, что я прав. Подозреваемые опрошены, степень вины каждого из них определена, но убийца не найден. – Мой компаньон с загадочным видом сунул руку в карман, достал карточки с именами и, выдержав паузу, раскрошил их на кусочки, которые сухой восточный ветер тут же унес по направлению к Гефсиманскому саду. Рукотворный снег, который в этих краях не видел никто и никогда, сел белоснежным пятном на разлапистую оливу.

– Есть еще один свидетель смерти Христовой, – сказал я, глядя на одинокую белую точку посреди зеленого сада.

– Не может быть? – выдохнул напарник и пошарил в карманах – карточек больше не осталось.

Иисус из Назарета

Мы зависли над Голгофой, под нами был Крест с распятым Иисусом. Сын Божий, недвижимый и спокойный, походил на те многие копии этого момента, что человечество разнесет на иконы, водрузит на храмы и повесит себе на шеи. Лонгин подошел к распятию и осторожно ударил Иисуса копьем в бок, кров оросила копье и катаракту центуриона – Лонгин прозрел.

– Воистину говорю: этот человек – Сын Божий.

– Иисус из Назарета знал о своей смерти и готовил ее, – мне сложно произносить это, но я сказал.

– Иисус – самоубийца? – У моего напарника глаза вылезли на лоб.

– Это не самоубийство, друг, это самопожертвование. Сын Бога знал до своего появления на Земле, что его ждет. Не богам нужна жертва, как думали всегда люди, людям самим нужна жертва, и Бог принес ее своим Сыном.

Напарник спустился к основанию Креста и обнял его.

– Разве не все мы знаем, пусть и не с самого рождения, что смерть ждет нас в конце пути? И все мы идем к ней, но это не самоубийство – это жизнь, такой конец естественен.

– Да, дорогой друг, это не самоубийство, но и не самопожертвование. Иисус шел к своей Голгофе осознанно, зная, что, «смертью смерть поправ», откроет людям Любовь через веру, а себе – бессмертие через Вознесение. Мы же бежим от Голгофы, всячески оберегая самость, через страх смерти, и эго – через любовь к себе.

Я встал рядом с напарником и обнял Крест, как и он, – два еле заметных облака в основании распятия.

– Кто же убил Иисуса? – спросите вы.

– Все и никто, – вот наш ответ.

Оглавление

Канатоходец

Настоящая любовь

Благоразумный и безумный

Думаете, ангелам легко? Или Семь ангельских забот

Гвоздь из Креста

В пределах собственного «я»

Остров сокровищ

Диалог

Сидели мы вдвоем с Иудой

Поэт

Сфера Агасфера

Змеиная яма

Три комнаты

Воды Иордана

Белый бриг

Не все раны заживают

Что не так?

Тихий ангел

Кит

Бог и Торговец

Я Дантес

Он и Она

Структура

Лабиринт

Цифровой Иисус

Поединок

Дар

Два ключа

Письма

Гармония и Хаос

Волчок

Крестоносец

Кто убил Иисуса?

  Список подозреваемых

  Понтий Пилат

  Лонгин, центурион

  Иуда Искариот

  Каиафа, первосвященник

  Народ Иудейский

  Ирод Антипа

  Итоги

  Ты и я

  Иисус из Назарета