Под страхом жизни. Сборник рассказов [Валера Нематрос] (fb2) читать онлайн

Валера Нематрос Под страхом жизни. Сборник рассказов

Залупа

Его звали Залупа.

Родители тут ни при чем – мы не говорим про имя. Оно мало кому было интересно, тем более, когда есть емкое прозвище.

Начну, пожалуй, с тех времен, когда никакой Залупы не было. Он пришел к нам во втором классе транзитным пассажиром, маленький лысый человек восьми лет. Учительница, Валерия Валерьевна, бегло прошлась по его недлинной биографии и усадила где-то в середине класса. Ботаники грелись на первых партах, распездалы – на Камчатке, так что ему была прямая дорога к неопределившимся.

Анька, влюбленная в меня еще с детского сада, на той неделе болела, и новенького посадили ко мне.

– Валентин! – представился он.

– Круто, чё, – ответил я. Мне он не показался в тот момент Остапом, к которому надо тянуться.

Таким случилось наше знакомство.

Следующий эпизод произошел той же зимой. В классе на стене висел замечательный стенд, скромную половину которого занимал дедушка Ленин, а вторую – его дело. Пестрая коммунистическая агитка в два квадратных метра.

Репутация вождя была безупречной до того непримечательного утра, когда чуть ниже бороды улыбающегося Ильича не появилось слово «ХУЙ». Это стало откровением прежде всего для Валерии Валерьевны. Добрейшей души женщина, к тому времени раздобревшая и телом, представить себе не могла, что второклашки, с трудом справляющиеся с «ма-ма мы-ла ра-му», так уверенно и каллиграфически могут разбрасываться «хуями». Но факт оставался фактом – был Ленин, и был хуй. Не какой-то случайный, походя намалеванный, а преднамеренный, циничный и бросающий вызов партии. Стенд был высоко, и чтоб подписать вождя, злоумышленнику пришлось встать на стул.

В авторстве никто не признался, и после обеда всех заставили прийти, писать всякие слова типа «хомяк», «улица» или «трамвай». Графологическая экспертиза во имя торжества добра.

Были все, кроме новенького. Он рассказывал потом, что совсем забыл об этом, и потому не пришел, но для преподавательского состава это было прямым доказательством вины. Вызвали его мать в школу – с отцом этот трюк не прошел бы ввиду его отсутствия, как такового.

– Такой маленький, а уже себе позволяет такие выходки, – вздыхала Валерия Валерьевна, скрестив руки на лобке, – и я не удивлюсь, если он еще и курит.

Непонятно, как это вязалось между собой. Мать виновника торжества кивала с пониманием и обещала усилить педагогический процесс.

Слухи в школе разносятся быстро, и к тому моменту все знали, что злосчастный «хуй» принадлежал перу (фиолетовому фломастеру, если быть точным) Лехи Дырявого, отъявленного хулигана, прозванного так за отсутствие переднего зуба. В восемьдесят девятом году в начальной школе незазорно было иметь кличку «дырявый».

Не сомневаюсь, что об этом знал и новенький, но не выдал. Просто стоял под осуждающим взглядом Валерии Валерьевны, после подзатыльника матери на виду у всех, гордый восьмилетний пацан с бритой головой. Он не испугался Дырявого – он вообще никого не боялся, просто это бы пошло вразрез с его жизненными правилами. Я так думаю.

***

Прошло несколько лет, и даже страны, в которой мы жили, уже не стало, а в статусе Лысого (тогда его так называли) ничего не изменилось. Никто не брал его в компанию, а тот в ответ не показывал виду, что его это задевает.

Наш военный городок был маленьким – шесть или семь пятиэтажек, плюс школы, начальная и средняя, детский сад, да пара магазинов. Был еще клуб, где проходили торжественные мероприятия и иногда крутили фильмы. Там же проводились дискотеки, и там же Лысый обрел новое прозвище.

Дискотеки устраивались не нами и не для нас, малолеток одиннадцати-двенадцати лет, но нам уже разрешалось присутствовать первые несколько часов.

Светка была хороша уже тогда, и было понятно, что ее ждет большое будущее. Танцевать с ней хотели все, удавалось это немногим. Даже просто подойти решались единицы. Лысый решился.

– Отвянь! – скривила губы она, и, помолчав несколько секунд, добавила, – залупа!

На его беду рядом оказался Славка Комар, и уже наутро никто не обращался к лысому иначе, чем Залупа. Драться было бесполезно, Залупа прижилась мгновенно.

Залупа был примерным семьянином, в отличие от остальных членов ячейки общества. Отца не было – по официальным данным он погиб в Афгане, по неофициальным – мать утопила его в колодце. Ее не посадили – многодетная, а через связи сделала справку, что он погиб, защищая интересы государства, так что теперь семья получала пособие. У Залупы было шесть сестер – две старше и три младше. Никто точно не знал, но на семерых детей приходилось не менее четырех отцов. То ли мать их была доверчивой женщиной, и каждому мужику отдавалась, как принцу, то ли просто хотела в своем положении чувствовать себя женщиной, но заканчивалось все роддомом и исчезновением кавалера с горизонта.

Мать наверняка считала парикмахеров героями скандинавских сказок, потому стригла сына сама и только опасной бритвой. Он ходил абсолютно лысый и в порезах, которые потом становились маленькими шрамами.

Залупа часто прибивался к разным компаниям, то на футболе, то зимой в снежки, но был для нас, как Прибалтика Европе.

Он был нерукопожатным элементом школьной структуры, Залупа-одиночка, недоразумение в привычном укладе вещей.

***

Маленький военный городок был окольцован сараями и гаражами, а по внешнему периметру шли огороды.

Я приехал оставить в сарае велосипед, в прекрасном расположении духа, только с озера, пожалуй, лучшего места летом.

Он разгребал завал. Ночью резвился шквалистый ветер, и береза с соседнего участка завалилась на их теплицу. Пиздец пришел и ей, и помидорам внутри. Соседний участок принадлежал главному инженеру. Положить ли хуй или просто ничего не делать – это все к нему. Но попробуй предъявить – сожрет.

Березу надо было распилить, обрубить ветки, растащить все, и потом восстанавливать теплицу. Работы чуть больше, чем очень много, для тринадцатилетнего парня. Но это же Залупа – кто ему помогать будет?

Не знаю, что на меня нашло, но я вернулся в сарай за двуручной пилой – Залупа со своей ножовкой выглядел неубедительно один на один с березой.

Мы хуячили до самого вечера, а потом я перелез через забор и насрал в парнике главного инженера, оборвал все огурцы и сделал им шоколадную панировку. Зло должно быть наказано.

– Я очень хочу вырасти, – сказал он тогда.

– Потом, взрослым, будешь вспоминать детство, и жалеть, что оно промчалось, – ответил я. Пиздел – врагу не пожелаешь такого детства, как у Залупы. Он был единственным мужчиной (пусть и с огромным авансом) в большой семье (тоже не идеальной). Но выбирать не приходилось, ни тем, ни другим.

Мы сидели на теплом рубероиде труб теплотрассы, и я очень хотел, чтоб нас никто не видел вместе. Сейчас мне стыдно за это.

***

– Залупа, пойдем! – в класс заглянула физиономия Дырявого и исчезла.

Тот попытался подняться из-за парты, но я взял его за плечо.

– Сиди.

– Может, там помочь надо? – повернулся он ко мне.

– Сиди, – повторил я.

Залупа оказался нормальным парнем, хоть и не стал для нас своим. Прошло полгода после спецоперации «говняная буря в теплице».

– Не понял!? – Через минуту опять заглянул Дырявый. Теперь уже целиком. – Пошли, говорю.

– Он никуда не пойдет, – сказал я и охуел от своей смелости. Может, дело в том, что в классе были Генка и Боря, мои друзья, а Дырявый выступил соло. Это не мешало ему с корешами сразу после уроков отпиздить меня хоть одного, хоть в компании с Борей и Генкой, но слово уже было произнесено. Зачастую история вершится спонтанно.

– Залупа? – Дырявый проигнорировал меня, но маховик был запущен.

Ему была важна поддержка, и он ее получил. Возможно, впервые в жизни.

– Я никуда не пойду.

Мы подрались после уроков. Скорее, нас отпиздили, хотя их было всего на одного больше. Очень здорово, даже когда тебя бьют, чувствовать рядом плечо, а не пятки за спиной. Плечо Залупы было крепким, а кулаки – тяжелыми. Дырявому потом выправляли носовую перегородку, хотя надо было бы вправить мозги.

Они не перестали доставать Залупу, но это был первый случай, когда получили реальный отпор.

***

В гости к Залупе никто не ходил – занятие бесперспективное и эстетически сомнительное. Сестер полон дом, да и мать к детям относилась с изрядной долей похуизма и небольшой – презрения, хоть к своим, хоть к чужим. Но дело главным образом было в другом. В их подъезде жил Башкир, больной на всю голову человек. Голова его, кстати, была выдающейся, правда, по габаритам, а не начинке. Средних размеров телевизор, посаженный на плечи, такой и сейчас на полках магазинов не затерялся бы диагональю. Его и Башкиром-то из-за башки назвали, а не по национальности. Он вообще татарином был.

Трезвый – отшельник в засаленной майке. Пьяный – Джон Рэмбо во Вьетнаме. Вьетнамцами в такие минуты он считал всех. Даже вьетнамец-участковый старался находить себе дела в другом месте.

Пикантность ситуации крылась в самогоне, который поставила на поток мать Залупы. На этом они и сошлись с Башкиром. Спрос родил предложение.

Башкир был мужчиной видным, хоть и уродливым, мать Залупы тоже эффектная мадам, полностью подтверждавшая тезис о страшной силе красоты. В том смысле, что была страшной и сильной. Страсть появилась не сразу, но окрепла быстро. Мать отправляла детей постарше гулять, маленьких – в другую комнату, и потный Башкир наваливался на нее попыхтеть.

Залупу это страшно злило. Башкиру было похуй.

В один из таких моментов мы и застали его у подъезда. Он, понурив голову, сидел на лавке и вырезал на ней что-то ножом. Нож был прекрасный, швейцарский, его Залупе привез дядька. Реально из Швейцарии – он отсидел в свое время за спекуляцию, а теперь имел бизнес и постоянно мотался по Европе. Раз в год заезжал в гости, всегда с подарками, два года назад привез Залупе нож. «Смотри, чтоб мамка не видела», сказал он тогда. Дядька был словно человеком из другого мира, всегда привозил такие штуки, о существовании которых мы не подозревали, даже если это – обычные шоколадки. Тогда был последний его визит – говорят, убили в Москве.

– Пойдем на водонапорную башню, – предложил я, – голубей постреляем?

Он только покачал головой.

В это время из подъезда вышел Башкир, вытирая руки о сальную майку. Сел на лавку и отвесил Залупе подзатыльник, такой, от которого тот кубарем покинул место для сидения и растянулся в траве.

Башкир ухмыльнулся, и закурил. Он явно только совершил коитус, из-за которого мать выставила сына погулять за дверью. Залупа поднялся на ноги и затравленно посмотрел на обидчика. В его глазах не было обреченности, только голая, пульсирующая ненависть.

– Когда-нибудь я тебя убью.

– Пошел нахуй отсюда, щегол! – отмахнулся тот, но я поверил. При всей своей скромности Залупа умел быть убедительным.

***

Больше дождей, чем в том июле, я не припомню. Но нам это было на руку. Середина девяностых – такое время, когда каждый вертелся в меру сил, и зачастую лопасти винтов воротил легко топили лохов на веслах. Командир части, еврей со стажем длиной в жизнь, нормальным образом прокручивал весь фонд заработной платы через банк, но минимальный срок вклада составлял полгода, и это означало только одно – шесть месяцев всем сосать хуй. Спасались пайком и смекалкой. Мы, четырнадцатилетние, целыми днями пропадали в лесу, потом появлялись где-то в районе трассы Екатеринбург – Пермь с полными корзинами грибов. Торговля шла бойко, тогда мы постигали азы коммерции. Обладателям отечественных машин порой нарочно называли неподъемные цены, чтоб отвадить, и ждали, когда же тормознет мерс, и щедрый новый русский отвалит нам деревянных.

Так было и в тот день. Последнее воскресенье июля. Все близкие грибные места истоптали, и пришлось шагать дальше. Нас было пятеро – четверо парней и Аня. Она в те времена была настоящей пацанкой, и часто шаталась с нами.

К трассе вышли около восьми вечера. От солнца остался подкрашенный край неба, но грибы надо было продать сегодня. У меня корзина больших белых и пятилитровое ведро маленьких, крепких, высшего сорта. Элита блядь. Я вообще, за месяц принес родителям денег почти столько же, сколько они бы заработали за полгода, если б им не забывали платить.

– Завидую я тебе, – сказал он улыбаясь. Мы ссали за автобусной остановкой, пока наши коллеги по бизнесу на трассе рекламировали грибной товар.

Я не понял сначала. Чему завидовать-то, когда ссым? Член у меня больше? Или напор сильнее? Струя более правильной формы? Скорее всего, последнее.

– Если бы меня любила Анька, знаешь, каким бы я был счастливым? – он все так же ссал и улыбался.

Это правда, я говорил уже, что Анька влюбилась в меня еще в детском саду, и вопреки логике, до сих пор сохранила чувства. Я просто принимал это, как данность. Хотя, признаться, она становилась весьма симпатичной девушкой.

– Я не против, если что, – пожал плечами и тоже улыбнулся.

– Да что ты понимаешь, – по-доброму отмахнулся он, но взгляд его был серьезным и каким-то… взрослым, что ли.

Минут через десять тормознула тонированная бэха. Она громко пердела, будто мотоцикл. Серьезная, новая. Нам фартило. Прикинул, что можно просить не меньше сотки, хоть за ведро, хоть за корзину.

Правила джентльменства никто не отменял, потому сначала товар предлагала Анька. Мы встали кучкой следом. Из машины какое-то время никто не выходил – всякое бывает, может, у человека деньги в трусах или ремень никак не отстегивается.

Наконец распахнулись все четыре двери и оттуда вышли мужики – по одному из каждой. Самому старшему из них не было и тридцати, но они всяко были вдвое старше нас. Только тогда мне стало немного не по себе. Заметил, что машина была без номеров, и эта наблюдательность не добавляла оптимизма.

– Так, мелюзга, чё там у вас? Грибы? – водитель сплюнул на землю, небрежно, и достаточно зловеще. Они все были в кожаных куртках, и это в июле.

– Уралмашевские… – шепнул Генка. Это было тихое, неброское слово, бьющее почти в самое основание пирамиды Маслоу. Бравые, и не очень, ребята, по заветам Дубчека строящие бандитизм со славянским лицом, это были те люди, с которыми очень грустно иметь конфликт интересов.

Принадлежали эти четверо к группировке, или вся мишура была частью имиджа – неважно. Мы реально обосрались.

– Эй, щегол! – обратился второй к Аньке. – Почем ведро отдашь? Задаром?

– Полтинник! – небрежно ответила та, – и это только за грибы. Ведро не продается.

– Ты – баба что ли? – хохотнул водитель. – Да еще и резкая. Люблю таких.

Анька сделала шаг назад.

Уралмашевские переглянулись.

– Значит так, хуесосы, – озвучил свой план третий, со шрамом ото рта до уха на левой половине лица, – вы сдристнули отсюда, а с девочкой мы прокатимся.

Коротко, ясно и очень страшно.

Водитель пнул ведро Генки, и грибы полетели в овраг. Невелика потеря, когда ставки серьезно возросли. Шрам глянул на четвертого, тот чуть кивнул, будто давая разрешение. Вся компания с блядскими ухмылочками, которые тем сильнее хочется стереть с лица, чем меньше имеешь на это возможности. Заходили полукругом, шрамоватый раскинул руки.

Анька с мольбой в глазах обернулась ко мне – к кому же еще, я ж, блядь, ее Дон Кихот. Представляю, как ей было страшно тогда, если сам я почти щелкнул тумблером «обосраться».

В фильмах в такие моменты начинается экшн – у нас начинался пиздец.

Из-за моей спины вышел Залупа.

– Я их отвлеку, – шепнул он, – а ты хватай Аньку, и бегите со всех ног. Лучше врассыпную – за всеми не погонятся.

Я не знал, как он будет отвлекать отморозков – не Байрона же читать? Чуть кивнул Генке и Боре, вроде поняли.

Валентин сделал два быстрых шага вперед, отодвинул Аньку за спину и толкнул ко мне.

– Вы чё, хуесосы? – четвертый, который до этого молчал. – Попутали?

Рано, слишком рано. Я взял Аньку за руку и подтянул назад. Этот был главным, и в шоу «Интуиция» на вопросе «Человек, который убивал?» я бы точно показал на него.

Главный сделал шаг к Залупе, вытянул руку, чтоб схватить дерзкого юнца за лицо.

– Бегите!! – громко крикнул тот. Мы с Анькой бросились в отделявший нас от леса овраг. Боря с Генкой через трассу в другую сторону, разводя траектории. Краем глаза я видел, как Валентин ударил главаря куда-то в район печени – до лица было не достать. Хорош отвлекающий маневр, ничего не скажешь. Теперь бы успеть ему удрать. У меня был ценный груз – Анька, так что помочь я не мог. Только взобравшись по ту сторону оврага, позволил себе оглянуться. Охуел.

Валентин не собирался убегать. Он острее нас чувствовал правду жизни – всем вместе никогда не бывает охуенно, и за каждое благо всегда кто-то платит.

– Пидарас! – орал главарь. – Он меня порезал.

Теперь я увидел, что Валя бил не кулаком – тем самым швейцарским ножом, самой дорогой своей вещью. Вогнал по самую рукоять, увесистую, с белым крестом в красном квадрате. Вытащил и попытался снова ударить. В этом и был его план.

Первый же удар по голове сбил его с ног. Нож выпал, благополучно подхваченный кем-то из ублюдков.

– Ань, беги! – Я твердо собирался остаться. – К заправке, оттуда позвони участковому, да хоть кому-нибудь.

Пока перебирался через овраг, двое погрузили главного в машину, а третий, Шрам, бил лежащего Валентина. Злосчастный нож мелькал в его руке. Валя уже не двигался, а этот гондон продолжал втыкать в него лезвие.

– Лыба, уймись! – остановил его водитель. – Он жмур уже, придурок! Поехали.

Лыба, здоровый черт, как тряпку швырнул Валю в багажник. Нет тела – нет дела. Поднял взгляд на меня, на четвереньках выбирающегося из оврага, и я возблагодарил небеса, что у него в тот момент не было либо времени, либо пистолета.

Вряд ли это были уралмашевские, но Вале от этого не легче. Когда говоришь, что всех закроешь спиной, все же ждешь рядом такого же безумного, сумасбродного плеча. Счастье, если дождешься.

Он очень хотел стать таким, как все мы, честно снося ухмылки и равнодушие, не понимая цены своей уникальности и не держась за нее. Больше всего на свете он хотел вырасти, и стал взрослым в четырнадцать. Он жил и ушел Человеком.

И теперь, в последнее воскресенье июля, когда любой уважающий себя моряк уже к обеду ни за что не останется сухим, я всегда вспоминаю своего друга, который оставил этот мир, подарив ему нас.

Я помню.

Его звали Валентин.

Генерал

Вы когда-нибудь мерили осадки хуями?

Способов существует много, начиная от измерения величины снежного покрова путем втыкания хуя в этот самый покров. «Держи хуй по ветру, – говорил мне дед, – и тогда в любой момент сможешь вычислить влажность воздуха, а с ней и вероятность дождя». Дед был мировым мужиком, правда, к этой истории оказался непричастен.

Дело было в 1999-м, и это было самое легкое измерение на моей памяти. Если взять весь снег, выпавший в ту зиму в Краснодарском крае, и швырнуть на одну чашу весов, а на другую положить небольшой такой хуй с яйцами, то хуишко точно перевесит.

– Фамилия? – спросила она, не поднимая глаз.

– Так у вас же там все написано, – показал я на медицинскую книжку.

Повернулась ко мне, внимательно осматривая поверх очков. Умных тут не любят, похоже.

Мне шестнадцать, и я поступил в военное училище. Но это было давно, месяца два назад, а сейчас я в госпитале. Кожно-венерологическое отделение, и я тут не с венерологией. От резкой перемены климата и очень высокой влажности любая рана начинала загнивать, и даже простые царапины превращались в мучение.

– Пиздуй-ка, подлечись, – по-отечески похлопал меня по плечу взводный, – это, кстати, не сифилис у тебя?

То ли он никогда не болел сифилисом, то ли я, но представления о нем у нас были разные.

Еще через два часа я сдал в приемной свою прекрасную синюю робишку и почти удобные прогары, и облачился в серо-коричневую хуйню и тапочки, получив заряд уныния в качестве аксессуара.

А теперь вот неприветливая медсестра всучила мне постельное белье и отправила зачехлять матрац в палату номер шесть.

– Эй, сюда иди! – произнес кто-то. Обернулся на голос, внимательно изучил его хозяина. Крупнее среднего телосложения, скуднее среднего ума, как мне тогда показалось. Этот с вежливостью в еще более дальнем родстве, чем медсестра. Лицо красное и щербатое, как глобус Марса в миниатюре.

Подумалось, если не отвечать, и вообще не обозначать, что я его заметил, он отвлечется на что-нибудь другое и забудет про меня. Не вышло.

– Слышь, дурак! – перефразировал он обращение. – Сюда подошел!

Назревала полемика, а я не был к ней готов. Надо сказать, что выглядел я тогда на девяносто восемь (шестнадцать лет плюс семьдесят два килограмма), а мой оппонент к интеллектуальному противоборству (единственному, к слову, где у меня могли оказаться неплохие шансы) предрасположен не был. Внешне он напоминал тренера Быкова, только без Захаркина. Возможно, просто съел напарника, это объясняло его размеры.

Я медленно повернулся и с чувством собственного достоинства занял пассивную позицию. По-прежнему сидел на шконке и заправлял одеяло в пододеяльник.

Он встал и сделал первый шаг. Вообще, я считаю первый шаг одним из самых прекрасных и волнующих событий в жизни, но только не тогда, когда его делает рябой дембель с целью тебя отпиздить.

Чувства были двоякими – с одной стороны очень не хотелось начинать первый день с недопонимания, а с другой – появилась какая-то злоба. Если ударит, буду отбиваться сколько хватит сил.

– Отъебись от малого!

Дверь открылась и вошел Олег. Тогда я не знал еще его имени, и мне просто показалось естественным, что на любое исчадье Мордора найдется свой Олег.

– А тебе какое дело? – резко изменил тон выебистый. Вечером я выяснил, что он был старшиной отделения – должность сомнительная, но существующая. Его имя стерлось из памяти быстрее, чем ладони у малолетних дрочеров.

– Тебя забыл спросить, – бросил Олег небрежно, и затем подошел уже ко мне. – Если будет наезжать, позови.

Олег вышел, и стало опять немного грустно. Я не был посвящен во внутреннюю кухню кожвенерологии, и не был уверен, что «Быков» не встанет и не попытается меня отмудохать. Представил, что если бы меня, старшину отделения опустили на глазах вновь прибывшего пиздюка, мне бы не понравилось. Так и есть, щербатый поднялся с кровати.

– Ты по-хорошему не понимаешь, как я смотрю. – маленькими глазками он попытался выразить все свое презрение, но получалась какая-то свиноматка.

Дверь вновь распахнулась, и снова кстати. Вошел Олег и еще один больной в коричневом халате. Надо сказать, харизмой от него не веяло.

– Короче, Шитиков, – обратился к нему Олег, – теперь это твой новый дом. Пошли, малой, – это уже мне, – забирай шмотки и в третью, к нам.

Шитиков опустил плечи и побрел к своей новой неуютной кровати. Мир не был справедлив, но то был редкий случай, когда я чертовски радовался этому.

Дважды повторять мне не пришлось.

***

Сисек у нее тогда не было, это чистая правда. Да и сейчас, спустя шестнадцать лет, вряд ли появились. Если только холмы силиконовой долины, но я давно ее не видел и не берусь судить. Но вот ноги были очень длинными, стройными, чудесными и заканчивались прелестной жопой. Такой, за которой можно идти часами, не чувствуя усталости и не натирая мозолей (по крайней мере, на ногах). Ходила она взросло не по годам, виляя бедрами и сводя с ума всех. В ее-то пятнадцать.

А я, дурак, при такой жопе, влюбился в ее глаза. За то, как она смотрела из-под длинных ресниц, можно было простить ей все. Только вот прощать было нечего, кроме того, что смотрела она не на меня. Мы существовали будто в разных мирах, сидели, свесив ноги, на двух параллельных прямых, которым никогда не суждено скреститься в точке.

Так было до прошлого лета, вернее, до первой его трети (назовем ее – июнь, например). Я оформил официальный развод со школой, а она просто перепрыгнула из девятого в десятый. Через месяц мне предстояло пополнить ряды абитуры, и, если повезет, начать осваивать премудрости военно-морского и прочего блядь искусства.

Совсем недавно на моих глазах, пусть и в телевизоре, МЮ и Бавария сочинили прекрасный финальный триллер, который я хорошо помню и сейчас спустя много лет. Тедди Шерингем и Уле-Гуннар Сульшер (мы вслед за комментатором называли его Сольскьяер) за три добавленные минуты нассали в баварский компот, оставив Лотара Маттеуса без заветной чашки под конец карьеры.

Вечерами мы, забыв про вступительные экзамены, собирались в беседках, теремках на детских площадках, порой просто на лавках, и пили теплую водку, рассовывая украинский сыр между балтийскими шпротами и уральским хлебом. И нам было хорошо. Теплый июньский ветерок обдавал нас тонким ароматом взрослой жизни.

– Где вы теперь, и с кеееем? – изо всех сил старался я. С нами были Шевчук, Чиграков, Кинчев, Шахрин и много кто еще. Видавшая виды шестиструнная «трембита» для пьяных нас была сродни симфоническому оркестру. Сейчас с нами был Виктор Робертович, и он транслировал свои мысли моим пьяным, и оттого громким (мне тогда казалось – звонким, но это не одно и то же) голосом. Спасибо отзывчивым сокурсникам, которые год или два спустя, в ленкомнате открыли мне глаза на мой музыкальный талант.

– Кто хочет быть судьеооой? – перебивал вечерних сверчков нестройный хор. Не прошло и двадцати минут с тех пор, как мы на спор залпом пили пиво. Только я, Костян, и две сиськи Очаковского по 2,25. Хмельная дуэль, где нет победителей и проигравших, а секунданты легко принимали участие в противостоянии (да-да, Костяну помогали в то время, когда я и Очаковское слились воедино, как Брахма и Шива, где-то проебавшие Вишну). Я выиграл тогда, не зная, правда, какие бывают последствия от мгновенного поглощения пива.

– Кто помнит все именааааа?.. – дрожжи наполняли мое сознание, и я точно не был тем, кто помнит. Причем, даже следующий аккорд.

Кто-то сел рядом. Я был пьян и увлечен, потому ощутил лишь, что это человек с упругими и в меру мягкими бедрами. Хотел уебать грифом наглеца, мол, личное пространство музыканта и все такое, но решил повременить.

Песня была допета, и, не кривя душой, скажу, что в тот раз было одно из лучших исполнений. Я выложился, как чуть позже выложится Билан на Евровидении, и даже вспотел немного.

– Ты классно играешь, – сказала она. Да, блядь, это было неожиданно, но голос принадлежал Марине, которая в свою очередь сидела рядом со мной и терлась своей ляжкой о мою. Я бы покраснел, если б не был так пьян – слишком много пива разом в слишком маленьком человеке. Она не сказала «ты классно поешь», видимо, не могла кривить душой, но мне было наплевать.

– Спасибо. – я повернулся к ней. Спасибо можно было сказать и проектировщикам детских площадок за маленькие тесные лавки, предназначенные для дошкольных поп – наши лица были на расстоянии макросьемки, и родись мы где-нибудь в Тбилиси, наверняка терлись бы носами.

Дальше я помню смутно, мы что-то пели, передавая гитару по кругу. Я вещал заунывным голосом про 10 капель, потом тянул гласные, как сопли про то, что выхода нет, а Марина положила мне голову на плечо, и я играл очень аккуратно, перебором, и даже хуй боялся встать, чтоб не потревожить ее.

– Мне пора, – сказала она через полчаса или около того.

– Провожу? – спросил я, и тут же поправился, – провожу!

В тот момент я сначала жалел, что городок маленький – всего шесть пятиэтажек – и в любую точку можно дойти за несколько минут, но потом захотел ссать, и даже обрадовался его компактности. Ссать при Марине не хотелось, а в принципе – очень, еле терпел.

– Я тебе нравлюсь? – по дороге спросила она.

– Угу, – промычал я. Теперь мне становилось совсем хмельно, хотелось вывалить аккуратной кучкой и шпроты, и сыр, и хлеб. Марине бы не понравилась такая композиция на асфальте.

– Это хорошо, – как-то наивно и по-детски ответила она, – ты славный, но на меня не обращаешь внимания.

Я хотел было ответить, что просто ссу, а так бы вдул хоть сейчас, однако, решил напустить загадочности и промолчать. Мы пришли к ее подъезду, и я пожалел, что пьян в говно и хочу ссать. Было бы здорово посидеть на лавочке, закрепить знакомство, но даже при текущем раскладе эйфория накрывала меня. Мы сделаем все это завтра. Днем можно просто погулять, а вечером погулять как следует. Про секс я не думал, не хотелось так сразу приземлить зарождающееся волшебство.

Она закусила губу. Для пьяного меня это было сигналом и я поцеловал ее. Она ответила. Тогда я понял, как же сильно могут различаться поцелуи – делать это с человеком, которого любишь, восхитительно. Такой поцелуй у меня был впервые.

А потом она ушла, помахав мне рукой. Я поссал тут же, у дерева, и побрел домой.

Следующим утром она уехала к бабушке на все лето.

***

Всю ночь капли барабанили в жестяной козырек подоконника, и утро выдалось непримечательным и каким-то хуевым. Пасмурно и сыро снаружи, сухо и ветрено внутри.

Дело было после завтрака – мы разобрали свои таблетки, ютившиеся, словно заключенные в лотке, разделенные фанерными скрещенными переборками. Мне достались две красных и белая.

Делать было нечего – начальник отделения был на совещании, а без его первичного осмотра мне никаких процедур не назначали. Я и таблетки не хотел пить, особенно красные. Вдруг он придет и посмотрев на меня, скажет:

– Ну, тут все понятно – главное, красных таблеток не давать ему.

И медсестры зашушукаются, тыкая друг в друга пальцами, а потом с тихой грустью перекрестят меня.

Пока все разошлись прогреваться, массажироваться и ультразвучиться, я направился в библиотеку. Больше двух книг на одно лицо было не положено, я взял Пикуля «Моонзунд» и «Крейсера». Пришлось даже пособачиться – в кожвен книги не давали. Когда вернулся, медсестры передавали дежурство. Заметил, что вновь заступившая (она стояла спиной) имела хорошую фигуру и ухоженные волосы. Это радовало, особенно на контрасте со вчерашней грымзой.

Полчаса меня никто не трогал – я валялся на кровати, погруженный в чтение. Дверь открылась, и я, не оборачиваясь ждал, когда старшина (кроме него вряд ли кто-то мог быть) скажет «эй бля!» или «ты бля!» или «ну че бля?»

Вместо этого кто-то назвал мою фамилию, вопросительно и женским голосом. Обернулся. Охуел.

Это была Марина. Говорить ничего не хотелось, да и не моглось. Я просто смотрел на нее, не веря. Будь она моим ротным, у нее не оставалось бы выбора кроме как сказать «И хуле ты лыбишься, дебил?»

Но она, видимо, никогда в жизни не командовала ротой, потому даже смутилась немного. Мне понадобилось секунд десять, чтоб понять, что никакая это не Марина. Но как похожа!

– Да, да, это я, – пришел в себя.

– Пойдем, – сказала она, и у меня не нашлось возражений. Она отвела меня к начальнику отделения. Тот осмотрел, периодически цокал языком и крутил ус. Я в охуительнейшем настроении даже пытался пару раз пошутить, но мой юмор пришелся ему не по душе. Да и любой юмор, как я потом выяснил. Да и никто ему не был по душе, злобному Аскольдовичу, насмотревшемуся хуев за свою жизнь.

До столовой приходилось ходить метров двести по территории. Правда, давали там такое говно, что эта двухсотметровка казалась самой бесполезной в жизни.

После обеда попытался следить за злоключениями Панафидина на палубе «Рюрика» под проливным японским огнем, но получалось так себе. Все время тянуло на пост медсестры, ведь там ждала моя Марина. Потом осекал себя, что никакая она не Марина, но глаза-то видели, и передавали знакомую картинку в мозг. Ее звали Настя, и ждала она меня не больше, чем месячных. Но когда вам шестнадцать и вы влюблены…

***

– Пойдем! – заглянула в палату Настя. Вечер, начало десятого, а потому предложение интриговало.

– Конечно, пойдем! – обрадовался Олег.

– Ты куда хочешь иди, – отмахнулась Настя, – мне ваш юнга нужен.

Это было хорошо, правильно, что я ей нужен. Нахуя только?

Выяснилось быстро, как спустились на половину пролета вниз по лестнице. Помещение не подразумевало двоякого толкования – кафель на полу и стенах, кушетка, ванна, унитаз. Такое укромное место, где люди готовятся к операциям, бреют себе все, что подлежит обриванию.

– Сам справишься? – спросила она.

Хуй его знает, с чем надо было справляться. Хорошо бы с ней, тогда да, помощники нахуй.

– Попробую, – неопределенно пожал плечами я. – Раздеваться?

Хотелось расставить точки хоть над чем-нибудь.

– Давай, я выйду сначала, – предложила Настя. – Клизма – вот. Ключ оставлю, как закончишь, закрывай. Потом в сестринскую занесешь.

Я почувствовал себя вкладчиком МММ, которому обещали золотые горы, а на выходе предлагают самостоятельно накачать себя водой через жопу.

С другой стороны, начинать отношения с того, что она мне будет что-то вставлять в задницу, а не я ей, тоже не хотелось.

– А давай лучше я тебе клизму поставлю?.. – перевел разговор в деловое русло. Я вообще, переговорщик серьезный, да и чем черт не шутит.

– Придурок! – засмеялась она, хлопнув дверью. Я выждал минуту, может, передумает.

Она не передумала, а я вспомнил, как утром доктор говорил что-то про фиброгастрохуястрошланг, который мне завтра глотать, поэтому вечером надлежало почистить желудок.

Вечерняя поверка прошла без происшествий и без меня.

– Я ключ принес.

Настя сидела на посту, заполняла журнал. Ее грудь устало лежала на столе. Настольная лампа напоминала прожектор или рампу, освещающую пост будто декорации на сцене, среди которых играла свою роль самая красивая медсестра, главная героиня моего юношеского дрочерского спектакля. Так мне казалось из темного коридора, зрительного, блядь, зала на одну персону.

Она, не поднимая головы, вытянула руку в мою сторону. Стало как-то грустно – так не поступают с такими охуенными парнями, как я. Захотелось расстегнуть ширинку и вложить в протянутую руку хуй.

Решил оставить на потом такой неожиданный ход, в качестве козыря, и вернул ключ.

– Спокойной ночи! – произнес я и зашаркал в палату. Вот сучка, думает, что слишком хороша для того, чтоб просто ответить.

– Чаю хочешь?

Огромным усилием воли я удержался от того, чтоб развернуться, запрыгать и заорать «Конечно, блядь, хочу!» Я ликовал. Последний раз я так хотел чаю, когда лет в двенадцать в лесу сломал лыжи в десяти километрах от дома, и пиздовал пешком по сугробам, чуть не отморозив руки и прочие атрибуты человека.

– С лимоном? – повернулся.

– Ну хочешь, с лимоном сделаю, – засмеялась она. Заразительно и душевно.

– Хочу, – сказал я.

Мы болтали, как старые приятели. Я узнал, что муж ушел от нее полгода назад, а ребенок, трехлетний паразит, совсем от рук отбился, и живут они в двушке с мамой, которая из трудов по психологии читала только «Мозгоебство, как самоцель». Ей было двадцать семь, а мне шестнадцать. Она была настоящей женщиной, которую я очень хотел, внезапно, бескорыстно и прямо сейчас. Она смеялась над моими шутками (не то, что Аскольдович, сука), и однажды ненароком накрыла мою ладонь своей, правда почти сразу убрала.

К шестнадцати годам я имел хоть и скудный, но багаж отношений с противоположным полом. Первая, Галя, училась на год младше, была симпатичной, из хорошей семьи, но в душе ее неокрепшей доминировал ген блядства. Возможно, от бабушки достался. Она спала со всеми, кого я знал. Если короткий послеобеденный перепих в ее квартире можно было назвать сном. У нас это случилось раз десять, и каждый раз, когда я одевался, она спрашивала, почему я с ней не гуляю. Ответить честно не позволяла врожденная тактичность, а врать я не хотел. Приходилось мычать что-нибудь невнятное и уходить. Вторая, Даша, была полной противоположностью – скромная, отличница, девственница. Огорчало только, что вся ее красота ушла на фигуру, потому лицо напоминало стручок фасоли на закате. Трахаться с ней было здорово, строить отношения – нет. Фундамент слабоват. В первый раз она краснела, стеснялась, закрывала писю руками, когда раздевалась, и выключила свет. Через неделю кричала, чтоб ебал ее еще жестче и обязательно кончил на лицо. Кончать на ее лицо было равносильно уничтожению инопланетных насекомых из бластера, как в «Звездном десанте». Так проходил процесс взросления. Мы с ней тоже не гуляли, но она писала мне письма в училище, на которые я постепенно перестал отвечать. Начиная с первого.

И вот теперь – другой уровень. Это не танцы с бубнами угловатых подростков, это настоящая женщина, и мне ничего не светило.

Перед сном решил отлить.

Гальюн встретил запахами хлорки и мочи. И посреди этого великолепия курили сестры Зайцевы. Они были близнецами неприятной наружности – черные волосы, щетина, мясистые уши и рыбьи глаза. Тогда не было тренда на бородатых женщин, но сестры Зайцевы были натурально бородатыми младенцами. Их звали то ли Витя и Валера, то ли похуй как. Они были неприятными и крепкими ребятами, но глядя в глаза бородатым пупсам трудно принимать их всерьез.

– Ты не охуел, придурок? – спросил меня один из сестер, – Настьку клеишь, молокосос?

Он так сказал «Настьку», типа она его женщина, и он застукал нас за чем-то непристойным на деревенской дискотеке.

Ночью в туалете да еще вдвоем, они были чертовски отважными, а я – наоборот. Вообще, той осенью в кожвенерологии мне не попадалось равнодушных людей.

Витя (а может, Валера) сделал шаг ко мне и попытался схватить за ворот. Это должно было усилить вопрошающие интонации в его голосе. Я оттолкнул его, но тут же получил болезненный удар от второго, Валеры (или Вити) в область правой почки. Это сейчас я понимаю, что бил он, как женщина, но тогда мне было больно, что пришлось согнуться. Как я забыл о том, что если ночью в сортире разговариваешь с двумя людьми, то и следить надо за обоими? Но так или иначе, я пропустил его аргумент. Я вообще тогда был не очень внимателен.

– Понял меня? – задал он следующий вопрос, не дождавшись ответа на предыдущий. Я хотел сказать, что не понял, что у него что-то с дикцией, но говорить совсем не хотелось. Именно в тот момент я уяснил, что ключевых ценностей НАТО – взаимоуважения и партнерства – между мной и сестрами Зайцевыми скорее всего не случится.

Дверь хлопнула, и я остался один. Даже странно – ушли не попрощавшись. То ли кто-то спугнул, то ли они все дела бросали на половине. Я умыл лицо холодной водой.

***

За следующие три дня в голове все смешалось окончательно. Я любил Марину, стройную девочку, красивую и далекую. Или я любил Настю, женщину, как две капли воды похожую на мою любовь, близкую и недоступную?

Совсем рядом, на Северном Кавказе шла настоящая война. Тяжело раненные летели в Ростов, но и те, что поступали к нам, были живой иллюстрацией к этой милитари-книге ужасов в многих томах.

В клуб каждый день приезжали с концертами творческие коллективы со всего края – поддержать раненых бойцов. Они привозили с собой ништяки – соленья, закатки и прочую здоровую и вкусную еду. В столовой мы почти не ели, а после обеда топали на концерты, после которых несли в палаты дары, которых было гораздо больше, чем раненых, и потому хватало всем.

Настя заступила на дежурство в прекрасном расположении духа. Днем я все пытался разгадать ее взгляд, постоянно попадался ей на глаза, а вечером, после отбоя пришел почитать книгу, мотивируя это единственным живым светом в отделении. И часа полтора я действительно читал, украдкой поглядывая на нее, а она все писала свои журналы. Даже чаю ни разу не предложила, и я уже собрался идти спать, сердитый, как черт.

Наконец посмотрела на меня хитро, словно оценивала. Затем взяла за руку и затащила в комнату сестры-хозяйки. Приставила палец к губам, и тихонько закрыла дверь на ключ. Свет тоже был под запретом. Вела за собой в другой конец комнаты, где у окна стояла кушетка.

– Только никаких минетов, – произнесла она, расстегивая свой халат. Моя тень на стене очень напоминала коряво собранного Буратино, да и мыслей в голове было, как в полене.

Настя уже снимала блузку, на очереди чулки. Соски топорщились в окружении коричневых ореолов. Таких красивых грудей я еще не видел. Захотелось ухватить одну из них, а лучше сразу обе, но я отставал в раздевании, потому рывком опустил больничные штаны вместе с трусами. Освободившийся член качнулся, как трамплин, с которого только что отправился в полет Саутин или Доброскок. Она откинулась на спину на кушетке, и я вошел в нее, так и не сняв до конца штаны. Затем вышел и снова вошел. Опять вышел и кончил. Конфузом можно назвать пердеж в общественном месте. Это же была катастрофа. Как если бы Терминатор в первом же доме нашел настоящую       Сару Коннор и застрелил бы ее на пятой минуте фильма.

Капли летели Насте на живот, на грудь, несколько добрались и до лица. Она закрывалась рукой, то ли чувствуя себя натурщицей Брюллова для «Последнего дня Помпеи», то ли боялась, что моя сперма радиоактивная.

Мне было очень хорошо и очень стыдно. А вдруг это кастинг, и на мое место теперь возьмут более выносливого самца?

– Насть, я…

– Тссс! – она перебила меня. – Все хорошо. Только давай теперь мы будем делать это в презервативе. Я-то знаю, что ты не болеешь ничем – анализы пришли утром, но вот других последствий мне бы не хотелось.

Из всего этого я услышал только «…мы будем делать это…». Я ликовал. Настя продефилировала к умывальнику, смывать с себя капли меня. Чулки она так и не сняла, и я сидел на кушетке, любуясь ее формами. Девичья попка Марины была прелестных форм, но голая женская жопа Насти была в тот момент совершенной фигурой, как круг, например, или, точнее, два круга.

Закипел чайник, и мы сидели голыми, попивая горячий чай. Наглая луна светила в окно, то ли насмехаясь, то ли завидуя. Чем удобно чаепитие в неглиже – сразу видно, когда можно его заканчивать. В моей кружке еще немало плескалось, а Настя вообще успела сделать несколько глотков, но все поняла без слов. Вытащила презервативы из какого-то настенного шкафчика, и самостоятельно нарядила меня в обновку. Гондон был с усиками, и хуй теперь напоминал безрукого викинга (а может, Безрукова-викинга).

Я так и сидел на кушетке с кружкой чая. Настя села на меня, и теперь моя голова и ее сиськи напоминали детскую погремушку-треугольник. При каждом ее движении они лупили меня по щекам, и казалось, подпрыгни она чуть выше, и после очередного сисечного удара судье придется отсчитывать мне нокдаун. Пить чай в таком положении было решительно неудобно, и я поставил кружку.

– Ооох, – застонала она, чуть откинулась и закусила губу. Почему-то именно этого зрелища вынести я не смог и снова кончил. Она прижала мою голову к своей груди, а я схватил ее за полужопия, и так мы сидели какое-то время. Сиськи были очень вкусными на запах. Хотелось нюхать и нюхать их, и это было блаженством. Жаль, ноги затекали, все-таки Настя весила не меньше пятидесяти пяти.

Ее лобок был аккуратно пострижен, и он приятно щекотал меня. Я уже собирался потянуться к кружке, как Настя впервыепоцеловала меня в губы. Этот поцелуй был очень долгим, гораздо дольше, чем два предыдущих половых акта вместе взятые (прости, читатель, но тогда я трахался строго по-Чехову).

Затем она встала и начала одеваться. Сегодняшний спектакль оказался в двух действиях. Оставалось надеяться, что труппа будет давать еще представления. Настя вышла первой, и убедившись, что лишних глаз и ушей не видно, шепотом позвала меня.

Я не знал, как попрощаться – целоваться на посту было уже нельзя, просто подержать за руку не годилось. Слов подходящих тоже не нашлось. «Ты отлично трахаешься» было правдой, но какой-то непроизносимой. Просто показать большой палец? Тоже так себе.

– Спокойной ночи, – произнесла она негромко. Искренне.

– Спокойной! – я махнул рукой, отвернулся и зажмурился. Мало что в мире в тот момент имело значение. Но спать и вправду хотелось.

Мой жизненный календарь сложился незамысловатым в то время – три серых дня и затем одна яркая ночь, в которой оргазмы взрывались на манер вражеских снарядов при ковровой бомбардировке.

Следующим днем выписали Зайцевых. Назревавший конфликт разрешился сам собой. Остальные больные были не в пример коммуникабельней и дружелюбнее. Не говоря уже про необычного деда Шитикова, котороый к концу второго года службы умудрялся штопать носки черпакам. На соседней шконке обитал слон Вася, повар и просто весельчак. Все руки его были покрыты экземой и я ежился, представляя, как он всю труху с рук отшелушивает в компот.

Был еще щербатый старшина, но с ним вопрос решился быстро. От нашего училища по госпиталю дежурил патруль. Наряд считался ближе к элитным и потому ходили в него только старшие курсы и очень изредка молодежь вроде нас. Так вот еще через день, когда мы прожигали послеобеденное время за просмотром телевизора, в отделение зашел Макс, мой однокурсник. В этот раз большой наряд на нашу роту пришелся на субботу, и потому старшие курсы разбрелись по увольнениям, оставив нам даже такие вкусняшки, как патруль по госпиталю.

– Ну че, малой, – пробасил Макс, – никто тебя не обижает тут?

В Максе было, как в электрической розетке – 220, даром, что сантиметров. Он был добрым, но мог прятать свою доброту так глубоко, что окружающим казалось, что он ест людей на завтрак.

Мне даже отвечать ничего не понадобилось – просто поднялся, и мы пошли покурить на территорию. Я был пассивным курильщиком, но и просто попиздеть на лавочке, узнать новости, было здорово. Старшину выписали дня через четыре, но в каждый из этих дней он старательно делал вид, что меня не существует в природе.

***

Настя стояла у окна спиной ко мне. Волосы спадали по плечам, и вместе с ними спадал халат, и он, в отличие от волос, очень быстро свалился на пол. Меня переполняло желание, это было видно невооруженным взглядом, но я стоял и пялился на ее формы. Это было очень красиво эстетически, но очень хотелось тактильности.

– Возьми меня! – сказала она.

Я бы и рад был, но гондон не хотел никак натягиваться. Бывает иногда такое, то со штанинами, то с рукавами. Сейчас вот с презервативом. Она стояла спиной, а потому не видела моих мучений и не пыталась помочь. Надо было поторопиться, пока она не подумала чего.

Наконец, удалось. Я без прелюдий и серенад нагнул ее на подоконник и вошел сзади. Ее ноги были длиннее, и потому мне пришлось встать на носки, напрягая икры. Так я мог быстро устать, а хотелось в этот раз проявить себя настоящим ебарем. Поэтому смотрел поверх ее головы на пирамидальные тополя, высоченные, подпирающие небо. Их было четыре и все они в лунном свете напоминали «Восток-1». Подумал про Гагарина, о том, каким он парнем был. Да о чем угодно, только не смотреть на ее жопу и выгнутую спину. Даже за сиськи не стал хватать, только бы не кончить раньше времени.

Но тут Настя подалась бедрами мне навстречу. «Он сказал «Поехали!» – успел подумать я и кончил. Настя мелко подрагивала, и я не знал, хорошо это или плохо. Решил, что хорошо. Теперь можно было прижаться к ней и помять груди. Я не выходил из нее и немного поерзал. Настя стонала и чуть не опустилась на пол – ноги не держали. Тут и пригодился я, мыча и крепко держа ее.

Захотелось чаю, и это становилось традицией. Сделал сам, пока она откинулась на кушетке, блаженно улыбаясь. А потом она положила голову мне на плечо, и мы потягивали горячее черное пойло из кружек, крепкое и без сахара. Я рассматривал комнату сестры-хозяйки, благо наконец-то было на это время. Ничего особенного, противоположная стена терялась за рядами стеллажей, но мое внимание привлекли не они, а старый шкаф, притулившийся между кушеткой и столом для глаженья и прочих дел. Он был потрепанным временем, деревянным, местами иссохшим, перекрашенным раз двести. Створки со стеклами, отмеченными каплями краски – красили-то наверняка больные. Мне показалось, что кто-то внимательно изучает меня по ту сторону стекла. Если честно, еще когда я трахал Настю у окна, почувствовал на спине взгляд. Не тяжелый, но пронзительный. Глупость, конечно, не придал значения, но теперь, в тишине ощущение нарастало.

– Не считай меня мнительным, – наконец произнес я, – но меня не покидает чувство, что за нами наблюдают. Оттуда.

Я показал пальцем на шкаф.

Настя почему-то улыбнулась и отстранилась. Ну пиздец, подумалось мне, сейчас она скажет «выходите, господа журналисты», и оттуда вывалится съемочная группа кубанского телевидения. Будут фотографировать меня с хуем наперевес и брать автографы.

Вместо этого она подошла к шкафу и отворила дверцу. За ней стоял одинокий скелет. Пустые глазницы, дырявые ноздри, болтается челюсть, ключицы, ребра. Все, как положено, но не до конца. На гипсовом черепе красовались бакенбарды и очки.

– Что за нахуй? – изумился я. – Вольная интерпретация Гамлета?

Настя выкатила скелет вместе с подставкой и села рядом со мной.

– Неудивительно, что ты почувствовал его взгляд. Мы тоже чувствуем, по крайней мере я – точно. И девочки говорят…

– Пиздят ваши девочки, – неуверенно сказал я. Показалось, что скелет неодобрительно качнул головой. Он был чертовски забавным – бакенбарды огромные – натуральный Элвис, и очки с круглыми стеклами – вылитый Леннон. Казалось, он прокашляется и затянет Love Me Tender или бахнет чаю из моей кружки и заголосит Help!

Не случилось ни того, ни другого. Вместо Элвиса Леннона заговорила Настя:

– Аскольдович ведь совсем недавно в наше отделение пришел, два года как. Откуда-то с Кемерово. А до этого начальником был Фекл Фекотистович, мировой человек. Врач от Бога, не меньше. Мог бы стать первоклассным хирургом, да не важно – любым специалистом – дано ему было. Нам повезло, он был венерологом. Мы дважды становились лучшим отделением в те годы. Так он частенько повторял одну шутку. «Пока я жив, – говорил он, – и пока я руковожу этим отделением, у нас никто не умрет!» Само собой, в кожвенерологии сложно умереть. Но так уж вышло, его сгубила его же страсть – разбился на мотоцикле. На Харлее. Не удивляйся, что я знаю такие слова – он нам все уши прожужжал – мой Харлей, мой Харлей. Огромный, блестящий, а громыхал так, что весь госпиталь знал, когда Фекл Феоктистович прибывал на службу. Я таких мотоциклов не видела больше. И вот, после похорон Марковна стащила в терапии это учебное пособие, и мы порукодельничали немного. Да, Фекл Феоктистович теперь не очень живой, но по-прежнему в нашем отделении, и мы надеемся, что он останется единственным скелетом, и что примета будет действовать. Глупость, конечно, но от этого спокойнее.

Глупость это или нет, я не сразу для себя решил, а потому не нашелся с ответом. Но что я могу сказать наверняка – теперь каждый раз, когда мы с Настей трахались, я ловил его немой укор. «Неправильно ты, дядя Федор, медсестер ебешь, – говорил он нараспев, – надо их клитором на язык класть». От такого можно было и половую дисфункцию получить, было б мне не шестнадцать лет.

Сегодня мы выдали ночную пьесу в трех половых актах. Я был готов еще, но Настя хотела спать.

– В следующий раз я покажу кое-что, – шепнула она и я поплелся в палату.

***

– Мы тебя выписываем, – сказал Аскольдович. – Ремиссия наступила, проблем не вижу. Да, готовьте его на завтра. А лучше сегодня.

Старшая сестра записала что-то себе в тетрадь.

Это было несправедливо. Завтра дежурит Настя, и мы будем трахаться и пить чай. А Фекл Феоктистович будет поправлять очки, и рассказывать мне, что я делаю фрикции неполной амплитуды, и мой дилетантский подход зачастую не приводит к оргазмам партнерши.

На все мои доводы, что сейчас самочувствие еще паршивое, но за два дня оно стало бы намного лучше, его не убедили. Я был чертовски серьезно настроен в тот момент, ведь перед выпиской не натрахаешься, и даже старшая сестра неожиданно встала на мою сторону, но аргумент Аскольдовича перевесил все:

– Надежда Марковна, вы новости смотрите вообще? Борт будет не сегодня завтра, а то и не один. Где мы всех разместим? Дома у меня или у вас?

Сестра-хозяйка через час выдала мне форму и я в последний раз присел на кушетку. При свете дня ее кабинет выглядел светлее, но более уныло – не было загадки, ауры лунного света, и Фекл Феоктистович походил на обычного обитателя чулана, отгороженного от мира мутным стеклом. Я подмигнул ему, он мне – нет.

Впервые в жизни я был настолько не рад выздоровлению. Больничные, чтоб откосить от контрольных в школе – не в счет. За мной пришел дневальный, Паша, любитель попиздеть, и класть при этом руку на плечо. Еще больше он любил только шарить по чужим тумбочкам в поисках крысиной наживы.

Из ветра хуевый авиадиспетчер – желто-красные кленовые листья то и дело прилетали мне в лицо, ворошились под ногами, а я пинал их в бессильной злобе.

В девяносто девятом мы были на пороге глобальной телефонной мобилизации, но этот порог простой курсант мог перешагнуть года через два, не раньше. А пока я не знал ее домашнего адреса или телефона, и имел призрачный шанс заступить когда-нибудь в патруль по госпиталю. И особенно тоскливо было от того, что мы даже не попрощались.

***

– Ну и нахуй ты тут такой красивый нужен? – спросил взводный. Прошел месяц с моей выписки. Я вернулся было к полноценной службе, но постепенно опять началось обострение. Ситуацию могли выправить мази, которые мне прописали, но я их не использовал, поэтому они не помогали. Кто-то мог бы подумать, что я пытаюсь откосить, но на самом деле я думал только о пизде. О вполне конкретной. И вот этот день настал. – Иди в санчасть. Бля, и как же ты дальше учиться будешь?

Меньше всего я тогда думал, что если опять попаду в госпиталь, меня могут и комиссовать. Сами понимаете – пизда и все остальное, в том числе здравый смысл – вещи взаимоисключающие.

До нового года оставалась неделя, но даже перспектива вместо увольнения провести новогоднюю ночь на больничной койке меня не пугала – вдруг Настя будет дежурить, и мы будем трахаться под громыхание салюта и есть мандарины.

Все прошло по отлаженной схеме. Я возвращался в госпиталь, как человек возвращается в родные края после многолетнего отсутствия. Подмечает изменения, сопоставляет увиденное с картинками, услужливо подбрасываемыми памятью. В кожвене из моих знакомых остались только врачи и медсестры – с больными отношения предстояло выстраивать заново. Мои опасения, что Настя уволилась или с ней что-нибудь случилось, не оправдались – она дежурила завтра и я предвкушал встречу. Ребята в палате попались душевные, не залупастые.

Старшина отделения любознательно решил провести экскурсию, а заодно поставить меня на место.

– Миша! – протянул он руку. Я пожал. Он походил на Мишу, как залупа на огурец. Но завтра я увижу Настю, а в такие моменты я всех люблю, и мир мне весь, как братья и сестры. И даже Миша. Росту в нем было метр восемьдесят и что-то в его облике было от Пифагора. Может быть то, что он был равен во все стороны – те же метр восемьдесят в ширину. Огромное волосатое чудовище – про таких говорят «носитель первобытной силы». Про Мишу можно было добавить «носитель первобытного интеллекта». Долбоеб с претензией. Он видел, что меня знает весь персонал, и что мне рады (а хуле – жопу я шторами не вытирал, с этикетом знаком, не блевал на докторов, в самоходы не ходил), а потому своим долгом посчитал показать мне, что он, сцуко, старшина отделения, и он тут сила яебу какая. Наверное, так у них в ауле все и происходит.

Под Новый Год бои в Чечне стали ощутимо более ожесточенными, раненых было много, в большинстве отделений койки ставили в коридорах, и только кожвен не трогали – санитарные нормы и репутация. Концертов стало совсем много, а гуманитарная помощь текла рекой.

После обеда побывал на четырех выступлениях. В качестве подмоги для фронта нес в палату огромную головку сыра. И это после первого концерта. Затем были три палки шикарной копченой колбасы. Я столько сервелата в одном месте не видел никогда, если честно.

Но ярче всего в память врезался другой эпизод того дня. Кроме детишек, водивших хороводы и мини-казачьих хоров в колоритных одеждах, распевающих про шашки, бурки, коней и нагайки, приехала почти настоящая рок-группа из Афипского. Пели говно про говно, унылым голосом и не утруждая себя попаданием в ноты.

А в первом ряду сидел парень, которого я помнил по своему первому лечению. Тогда он передвигался в коляске, сейчас уже на костылях. Вскарабкался на сцену и попросил гитару. И пел он нихуя не про уезжают в родные края и не про река жемчужная течет. Вообще, та песня имела весьма опосредованное отношение к армии, к российской – тем более. Он пел «Rape me» притом настолько точно попадал в интонации Кобейна, а электрогитара в его руках звучала инструментом чистого искусства, а не Афипской бензопилой, что хотелось просто сидеть и слушать. Что я и делал в общем-то.

Вечером в палату откуда-то притащили гитару. Играли все чуть хуже, чем хуево, поэтому хедлайнером выпало быть мне. Конфликт спроса и предложения родился быстро. Дембеля хотели Петлюру, я пел Васильева и Самойловых. В итоге сошлись на Фантоме. Аюпов, контрактник с посеченной осколками спиной, разливал деликатесы – одеколон и воду с вареньем. Это был единственный мой тесный контакт с отечественной парфюмерией, а всем понравилось. Далее наступало время традиций. Например, у Кинчева последней песней концерта частенько можно услышать «Мы вместе», а мой друг Толик всегда заканчивал словами «Все, блядь», клал голову на стол и спал до утра. Я решил исполнить «Генерала», тогда он был мне особенно близок, ведь между припевом и вторым куплетом мы впервые соприкасались с Мариной на детской площадке.

***

Утром пришла Настя. Она задорно рассказывала на посту какой-то утренний случай в троллейбусе. Я просто лежал на койке в палате и радовался тому, что слышу ее голос. Последний раз я так рад был слышать чей-то голос, когда мне было четыре года, и мама задерживалась на работе, а отец пошел отмечать вечер пятницы а друзьями, потому что распорядок дня в армии – святое.

– Сиди, сынок, смотри телевизор, – улыбнулся он, и закрыл дверь.

Мне четыре, за окном чернь декабря, в телевизоре «Сказка странствий». Миронов отгоняет горящей веткой чуму, и я понимаю, что вот-вот обосрусь.

И мамин голос из коридора (я даже не слышал, как она открыла дверь – такой саспенс, мать его). Бросился к ней на шею, и долго не слезал. И вот сейчас второй случай – я слушаю Настин возбужденный и возбуждающий голос и хочу выскочить из палаты и обнять, и расцеловать, но вместо этого чешу яйца и представляю ее лицо, когда она просмотрит список вновь прибывших больных.

Это случилось быстро, минут через десять. Настя заглянула в палату и оглядела находившийся там сброд – меня, усатого контрактника Аюпова, и спящее тело, с которым я не успел познакомиться.

– Опять к нам? – ласково подъебала она. – Не вылечился?

– Не отпускает, – пожал плечами я. Мы оба поняли, о чем я. Аюпов вдевал нитку в иголку, одновременно ковыряя в носу мизинцем, эстет. Я же смотрел на Настю, и видел ровно то, что хотел – ничего не изменилось.

– Вечером на клизму! – она вильнула задом, выходя.

***

Никакой клизмы не было, но ждать пришлось долго. Миша-утырок, посланец гор, сидел на посту и пытался заигрывать с Настей. Мне было неприятно, но смешно. Он складывал известные ему двадцать русских слов в комплименты, путая падежи и очередность частей предложения.

Он то и дело поглядывал на меня искоса. Пару раз на тарабарском пытался отправить меня спать. Я делал вид, что не понимаю его, и это было почти правдой, и что мне похуй, что оказалось тоже недалеко от истины. Наконец, он сдался, и ушел в палату.

Я успел прочитать еще две главы, прежде чем Настя решилась.

Меня ждал сюрприз. Едва мы оказались за закрытой дверью сестринской-хозяечной, как Настя опустилась на колени и, спустив с меня больничные штанишки, заглотила мой член. У каждого из нас, есть любимые писатели или поэты, но даже в их творчестве нам, как правило, какие-то произведения нравятся больше остальных. Так и здесь – сразу было понятно, что из меня нравилось Насте больше всего. Ни здрасьте, ни до свидания – хуй в рот, и все дела.

И тут меня ждал второй сюрприз. Бывают такие автомобили, которые внутри оказываются гораздо более просторными, чем кажутся снаружи. Так и с Настиной головой – никогда бы не подумал, но мой член поместился в ней целиком, по самые яйца. Я даже чуть наклонился и с недоверием посмотрел на ее затылок – ничего, все внутри. Как ни крути, а техникой монгольского горлового пения она владела в совершенстве.

Еще я, как ни стараюсь оставаться серьезным, когда мне очень смешно, быстро начинаю ржать. Аналогично, как ни держался оминечиваемый я, оргазм пришел быстро. Я не был уверен, надо ли предупреждать об этом Настю, а потому не стал, и кончил ей в рот. Настя, по-моему, обиделась. Но обиду не проглотила, а сплюнула в умывальник.

Момент становился неловким, и ее надо было отвлечь, но у меня в тот момент не было ничего примечательного, кроме хуя и чувства юмора. Шутки в голову, как назло, не шли. Пришлось болтать хуем.

– Дурак! – сказала она и рассмеялась. – Чай будешь?

Чай был вкусный, краснодарский, байховый, низший сорт.

А потом она лежала на животе на кушетке, а я, пристроившись сверху и совершая фрикции, вспоминал слова Марсельезы, чтоб продлить акт. Неожиданная идея сама пришла в голову, и я попытался засунуть ей палец в анус. Это оказалось не таким простым делом, как на первый взгляд. Насухую не пошло, да еще и Настя вывернулась.

– Я не хочу, – сказала она. – Я же медсестра.

«А что, медсестры не ебутся в жопу?» – хотел спросить я, но сдержался. После этого, если не все медсестры, то одна конкретная точно могла перестать ебаться, причем не только в жопу, а в принципе со мной. Оставил ее наедине со своей логикой и продолжил – так тоже было неплохо.

А потом мы опять пили чай.

Отдохнув, я надумал взять ее на руки, как видел в одном фильме, Геракл ебаный. Трахаться было неудобно, но и сказать, что она тяжелая было нетактично. Сноровки хватило на то, чтоб донести ее до подоконника и посадить.

– Ай! – вскрикнула она. Не оргазм – заноза.

Я думал про Фекла Феоктистовича в шкафу, не стыдно ли ему за мою технику и самоотдачу? Потом вспомнил вчерашний концерт, Rape me, поразмышлял на тему взаимоотношений Кобейна с Кортни Лав, и не пела ли она в его хуй по накурке? Этого хватило почти на двадцать минут, и Настя посмотрела на меня другими глазами.

Конечно, в госпиталях это в порядке вещей – когда старые медсестры, которым через несколько лет стукнет тридцать, используют для плотских утех юных мальчиков, только-только перешагнувших шестнадцатилетний рубеж, но все же мне в каком-то роде повезло. Настя не только пользовалась мной, как трахометром, но и давала среднее специальное сексуальное образование – что надо делать с клитором, куда давить, что тереть, где водить языком. Да-да, приходилось выполнять и черновую работу – не всем же играть на рояле.

Мы трахались, планета вертелась.

***

Декабрь за неимением снега поливал город дождем, ебаный плакса.

К Новому Году носители гуманитарной помощи как с цепи сорвались и приносили столько жрачки, что бедные бойцы, уцелевшие после вражеских пуль и гранат, могли погибнуть от обжорства. В порядке вещей было, когда в палату заходили люди в белых халатах и спрашивали:

– Сколько вас?

– Шестеро. – Следовал ответ.

Они молча ставили шесть блоков с шоколадками – марсами, сникерсами и прочей ересью – и уходили. Даже Аскольдович, иногда проводивший шмоны, в первое время отбирал все ништяки, потом только лучшие, а в итоге забросил совсем.

Тридцать первого после обеда провернули очередную аферу. Нарядили наиболее ответственных лохов в парадно-выходные убогие халаты. Далее они лезли через забор, прикидывались ранеными в боях, ходили по соседним девятиэтажкам и выпрашивали вкусности, чтоб другие больные, лежачие, могли достойно отметить светлый праздник. Лежачие авторитеты, к коим затесался и ваш покорный слуга, в итоге получили три бутылки отличного коньяка, шапманского, сервелата столько, что можно было вооружить полк колбасных войск, если бы он существовал. Мандарины и виноград, окорок, фисташки. Это был пир.

Телевизор показывал один канал круглосуточно. MTV совсем недавно распахнул свои двери для всех желающих на российских широтах на российских же частотах, и больные не хотели слышать и видеть хоть чего-то другого кроме клипов, сисек и жоп, всевозможных двадцаток, тридцаток и пятидесяток.

Скажу по себе – это и вправду было свежо и интересно – много музыки, хорошей и разной, Бивис и Батхед и хуй знает, что еще.

Мы начали бухать около семи вечера, как только все врачи разошлись. Дежурный по госпиталю приходил в десять, обозначил время отбоя – полночь.

– Ровно в двенадцать, и неебет. – сказал он.

Миша был ответственный, и попытался всех разогнать. Спорить с ним никто не хотел, но и спать уходить – тоже.

И неожиданно он набросился на меня. Устно, конечно, но все равно неприятно.

– Моряк, иди спать бля!

– Схуяле? – спросил я. Формулировку выбирал тщательно, политкорректно.

– Я так сказал!

– М-м… – понятливо кивнул я и продолжил пялиться в телевизор.

Сегодня дежурила не Настя, иначе я был бы заодно с Мишей в стремлении разогнать толпу. А так – похуй. Двадцать пять или около того рыл пялились на нашу полемику.

– Пойдем, выйдем! – наконец выпалил он.

Стало грустно. Я уже описывал Мишу – волосатый шкаф с большим лбом и маленькими глазками. Русским языком он владел в разы хуже, чем кулаками – однажды, когда Настя на посту сексуально заполняла журнал, я листал истории болезней, и видел его карточку. Мишу звали Мухадин. Вот на Мухадина он был похож, и сейчас этот Мухадин хочет со мной выйти из отделения, чтоб один на один обсудить накопившиеся проблемы.

Мы оказались на лестничной площадке слишком быстро – не прошло и десяти секунд. Он тщательно закрыл дверь, будто я попытаюсь забежать обратно в отделение. Если вам когда-нибудь доводилось выходить на бой с бульдозером, вы понимаете мои тогдашние ощущения. Муха мог просто обнять меня и сломать все ребра. Бить его кулаком, например, в лоб – извращенный метод самоубийства.

И тут он вправду заговорил:

– Ты чего творишь? – коряво, но правильно спросил он.

– Телевизор смотрю, – решил я брать логикой.

– Эээ, не телевизор дело, – махнул рукой он. Напоминало волосатую лопасть. – Они все, – он еще раз махнул лопастью, – смотрят на тебя и делают, как ты. Иди спать, и они пойдут.

Диалог с Мухой был сродни диалогу с залупой. В том смысле, что ожидания расходились с реальностью – никакого мордобоя.

– Полчаса. – сказал я. Или он будет меня бить, или теперь все будет так, как я скажу.

– Хорошо, моряк, но через полчаса ты сам всех отправишь спать.

Это было торжество разума над волосами, покрывавшими сто килограммов мяса.

Через полчаса я сам выключил телевизор, и все молча разбрелись по палатам. Занавес.

***

В этот раз меня вылечили быстрее. Календарь был к нам благосклонен – последнюю ночь в кожвене я провел с Настей. Правда, здесь надо упомянуть еще об одном случае. Выписка случилась во вторник, а утром понедельника поступили новые больные. В коридоре я столкнулся с двумя из них, и особого энтузиазма мне это не добавило. Сестры Зайцевы, похоже, даже болели всегда вместе.

Два бородатых младенца неприязненно смотрели на меня, я отвечал им взаимностью. Говорить первым не хотелось, и я пошел по своим делам. На самом деле никаких дел (простите за тавтологию) у меня не было, но если бы были, то очевидно в другом месте.

На обед я не ходил – хватало вкусностей в палате – а после обеда вызвался помочь Насте с переносом таблиц из одного журнала в другой. Мы сидели рядом и думали каждый о своем.

Точно так же спустя десять часов мы в комнате сестры-хозяйки на кушетке трахались каждый о своем. Я пытался найти выход из ситуации, но не мог. Она жила с мамой и маленьким ребенком. Я – сопляк, курсант, который кроме каждой четвертой ночи мало что мог ей предложить. Даже просто трахаться теперь было неосуществимо. Не вести же ее на хату, которую мы снимали впятером – такое даже предлагать не хотелось. А кроме этого нас ничего не связывало. Разве что я любил Марину, с которой у меня был шанс построить нормальные отношения, а она была вылитой копией Насти или наоборот.

Это был светлый, грустный секс, неторопливый, как жующий ленивец, и мелодичный, как творение Леграна из «Шербурских зонтиков». И даже Фекл Феоктистович, казалось, пустил скупую мужскую слезу.

Не попили даже чаю, как она выпроводила меня спать. Перед самой дверью остановила и впилась губами. Не в хуй, пошляки.

Мы целовались, жадно хватая воздух носом, чтоб не прервать образовавшуюся душевно-ротовую связь.

А потом меня ждала палата и крепкий, но короткий сон. Так мне казалось.

На моей кровати кто-то сидел. Третий час ночи. Заблудился он, что ли? Да их двое!

Да, это были сестры. Они поднялись, оба. В этот раз я не совершил ошибки и держал их в поле видимости.

– Прятался? – спросил один. – От нас не спрячешься.

Сопалатники просыпались. Пока молча наблюдали за развитием событий.

– Забыл? – спросил второй. Лучше бы не спрашивал – я никогда ничего не забываю. К равнодушию и меланхолии присоединилась злость. Я никогда никого не бил первым – везло, просто не попадал в такие ситуации, когда не оставалось выбора – и до сих пор могу этим похвастаться. Но тогда был готов.

– Ты никто, и звать тебя никак! – вновь взял слово первый и подкрепил его ударом в грудь. Воздух куда-то делся, я сделал шаг назад. Зрители просыпались окончательно. Зайцевых было больше количественно, и суммарной массой тоже, но качество не всегда измеряется в этих величинах. Я почти без замаха, но по хорошей дуге засадил ему правой в ухо. Чванк! Мясистый отросток на его голове принял мой удар благосклонно. Второй оторопел, и я замахнулся на него. Тот отступил – реальность менялась на его глазах, руша стереотипы. Это долго не продлится, очухается первый и второй придет в себя, так что действовать надо было быстро.

Но не сложилось. В палату влетел Миша и раскидал Зайцевых к разным стенам. Простые тычки ощущались ими, наверное, как удары дизель-молота для забивания свай. Кто-то включил свет.

– Чо за хуйня? – спросил волосатый старшина. – Тут заняться нечем больше вам? Драться ночью захотелось?

Я стоял и улыбался. Грустно, наверное, когда никто, да еще и зовут которого никак, берет и лопает вам барабанную перепонку. Один Зайцев присел у стены, как артиллерист у орудия, или радист в окопе, обняв ухо в недоумении. Звенело у него там или была полная тишина, было неважно. Второй по пути к противоположной стене наткнулся на стол и потирал теперь содранный бок.

– Миш, – обратился к нему я, – это называется – ночное воспитание дебилов. Можешь ограничить им передвижение на ночь? А то поубиваю их к хуям…

Главное в тот момент, когда даешь невыполнимые обещания, делать это спокойно и уверенно. Спросите у того же Порошенко, если не верите. Зайцевы, превозмогая боль, душевную и физическую, сверлили меня злобными глазками из-под пышных ресниц. Но между нами стояла машина-опиздюлитель «Махудин» в комплектации «Волосы edition» с пакетом для тупых голов, и это гарантировало перенос дебатов. У меня был козырь в виде утренней выписки, у них – многие дни сожаления, что не пришли тогда же под утро и не отхуячили меня.

– Не болей, – сказала Настя утром. Я стоял в шинели и шапке, ждал дневального, который меня заберет. Часто происходят вещи, которых бы нам не хотелось. Иногда два человека делают такое, чего им не хочется обоим. Но даже в мелочах они закаляют характер.

***

Хорошо, что я не дебил. Это правда прекрасно. Несмотря на почти половину пропущенных занятий, я без проблем сдал сессию. Оставался последний экзамен, и привет дом. Две недели, из которых шесть дней предстояло провести в поезде.

Я увижу Марину.

– А знаешь, как я классно трахаюсь теперь? – скажу я ей. – Хочешь пробник?

Ну, или что-то в этом роде.

Я многократно вспоминал наше прощание. Да, это было сложно – состояние «в говно» не способствует улучшению памяти, но тот поцелуй стоит особняком. Это, как выиграть джек-пот, не покупая лотерейного билета.

Но в дело опять вмешался фатум. Несколько дней назад в карауле меня продуло, пока я бдел на посту, спя на бронежилете. Воспалился лимфоузел. Из бравого и бодрого курсанта я превратился в такого же, но с недекларированной возможностью обморока, что и продемонстрировал на одном из построений. Я, конечно, нахуй не хотел ни в какие санчасти, ибо три дня до отпуска. Дома и стены лечат, говорил я всем, хотя шишка под основанием нижней челюсти достигла размеров кулака. И вот, после крайнего экзамена, на котором, к слову я нихуя кроме темноты уже не видел, и слабо ориентировался в пространстве, но все же сдал на хорошо, Андрюха, он же совесть взвода, он же шило в жопе взвода, под руки потащил меня к врачу. Тот, капитан медицинской службы, умел ставить клизмы и лечил любые болезни двумя мазками зеленки, Дали недоделанный.

– Я не могу так сразу поставить диагноз, – хмыкал он, – тут нужны анализы, обследования…

– И нормальный врач, – закончил негромко Андрюха.

– Так что пиздуй в госпиталь, – представил свою версию окончания мысли глуховатый медик.

В этот раз радости нихуя не было, ибо отпуск – это отпуск, а хуй в жопе – это задорно только если жопа не твоя.

– Тебе, сынок, светит небольшой пиздец, – это уже отоларинголог в госпитале, – неужели не ощущается?

То ли я внушаемый, то ли звезды так легли, но по спине именно в этот момент действительно прошелся холодок пиздеца.

– Да-да, – говорю, – что-то ощущается такое. Дайте мне таблеток от пиздеца, я в отпуске буду их принимать.

– Какой тебе отпуск?! – даже воскликнул он, – ты, блядь, сдохнуть можешь по дороге. Интересная перспектива?

– Нет, если честно, – мотнул головой я.

– Гланды надо удалять срочно, – уже не глядя на меня, он что-то писал в карте, – и хуй заодно.

Вот за это мне и не нравится юмор медицинских работников – вроде и смешно, но только им. В медицинскую книжку записали мудренее, но научней – лимфаденит.

От досады и бессилия опустились руки. Автор сценария моей жизни показался мне в тот момент злым гением, а его творение было похлеще «Ежика в тумане». Я столько всего хотел рассказать Марине, а еще больше – показать.

– Извини, братан, – Андрюха пожал плечами, – я пойду. Надо сумку собирать.

Хуле сказать – друг.

Разместился со всеми удобствами в палате на шестнадцать человек. Сделал вид, что мне очень трудно говорить, чтоб не лезли с расспросами. После сдачи анализов залез на свою койку и уснул.

Так уж выходило, что отпуск мне придется проводить с Настей. Проблема только в том, что в кожвен ночью мне хода не было. Подумал, что новым местом встреч могла бы быть комнатушка ниже по лестнице, в которой я впервые сделал Насте предложение поставить клизму. Надо будет обсудить это, но завтра – даже если она дежурит сегодня, в таком виде с несуразной опухшей шеей показываться на глаза не хотелось.

Ночью пару раз заходила медсестра, проверить, далек ли я от пиздеца, а он от меня. Наутро натощак посадили в каталку и повезли в операционную. Мне представлялось, что меня положат а стол, дадут нюхнуть что-то, а потом я проснусь без гланд и побегу к Насте.

На деле же, я так и остался сидеть. Накрыли передником, чтоб кровищей не забрызгать больничный прикид, да еще на глаза натянули маску, в каких придворные дамы вертели еблом перед кавалерами на балах, а особо чувствительные люди до сих пор в них засыпают, или надевают некрасивым подругам перед соитием.

Беда в том, что ассистент был рукожопым, и надел ее соответствующе. Я все видел – и шприц с иглой в полметра для местной анестезии, и такие же полметровые щипцы, которыми доктор дистанционно держал мои миндалины в моем же горле, пока другой Бахметьев очумелыми ручками отпиливал мне их малюсенькой ножовкой-скальпелем на такой же длинной ручке. Потом первый, Эдик – руки-ножницы, выронил одну из миндалин, пока вытаскивал, и она упала мне в рот. Хорошо, мои руки были закреплены, как на электрическом стуле. Это разрядило ситуацию.

Потом была резиновая перчатка со льдом и улыбающаяся медсестра с рассказом, что мне повезло и обычно лед подают в гондонах. Потом непродолжительный сон.

В послеоперационной палате лежать было не в пример спокойнее, но и скучнее – никаких пьяных дембелей с философией найти и отпиздить зему, а то так по малой родине соскучился. Ни храпа, ни вони, да почти вообще ничего.

Второй плюс – никаких камбузов. Все приносят на подносе, правда жидкое, как аплодисменты Петросяну.

Палата была рассчитана на четверых, но кроме меня там обитал всего один пациент – Генка. Из отличительных особенностей Гены выделить можно было только косноязычие и тупость. В свободное от госпиталя время он строил яркую, но непродолжительную карьеру танкиста-срочника. Говорил он односложно и почти бессвязно, потому вести диалоги с ним было сколь неинтересно, столь и бессмысленно. У него было какое-то осложнение гайморита (а может быть, геморроя). Он приглашал меня посетить как-нибудь его село под Хабаровском, я с улыбкой отнекивался в стиле «нахуй-нахуй»

Но мой день сделал Андрей, как и подобает друзьям.

– Вот и ты, инвалид! – ворвался он в палату. Он всегда норовил делать резкие телодвижения, шевелиться стремительно и хаотично. – Хуй не отрезали по ошибке?

Надо сказать, что день сегодня выдался грустным – отличники первыми уезжали в отпуск. Завтра начнут отпускать хорошистов, а послезавтра троечников. По всему выходило, что меня в отпуск будут отпускать никогда.

Андрей, не дожидаясь ответа, извлек из пакета коробку конфет.

– Тебе, раненый! Будешь грызть и меня вспоминать.

И это было правдой. Каждый, кому посчастливилось удалять гланды, знает, что несколько дней потом слизистая там, где были миндалины, а теперь дыры, очень чувствительная. Открытая рана, считай. И в то же время, многие в курсе, какие охуенные конфеты – «Родные просторы». Да-да, это такие блядские конусы, обсыпанные вафельной крошкой. Был ли в его действиях умысел, сейчас сказать сложно, но конфеты я в итоге съел, жадное чудовище. Откусывал по кусочку и мусолил во рту. На каждую конфету уходило минут по десять, а коробки хватило бы до самой выписки.

Ближе к обеду я решился. Сюрприз – это не только две полоски.

Весь пролет перед входом в кожвен был заставлен барахлом. Именно так идентифицировал бы груду хлама любой непосвященный. Но я прикоснулся к тайне, и видел, что среди прочего был и шкаф сестры-хозяйки. Тот самый, перекрашенный и рассохшийся. А перед ним в коробке вместе со старой настольной лампой и остатками стула лежал Фекл Феоктистович.

Что-то случилось. Что-то определенно случилось.

Я присел на корточки и поздоровался с ним. Он не ответил. С моей стороны выглядело глупо, но я не мог этого не сделать. С его стороны было невоспитанным, но он, наверное, тоже не мог поступить иначе.

Вышла сестра-хозяйка, придержала дверь, и следом два больных вынесли стол.

– Вон туда! – показала она на единственное свободное место. Увидела меня, узнала. – Пэхэдэ наводим, генеральную уборку. Аскольдович новую мебель пробил, а от этого приказал избавиться.

– И от Фекла? – спросил я.

– В первую очередь, – грустно кивнула она.

Я был уверен, что Аскольдович давно хотел от него избавиться, да не мог найти подходящего повода. Историю наверняка знал, и испытывал ревность, что ли. Хотя что можно не поделить с гипсовым скелетом, для меня оставалось загадкой.

Сестра-хозяйка скрылась за дверью, хотя какая она хозяйка, если не смогла сберечь реликвию? Настроение чуть потускнело, но не до критичной отметки конечно же. Что-то случилось, кольнуло в сознании еще раз. Чуть громче.

Настя появилась через несколько минут. Она обернулась, говорила с кем-то, потому не сразу увидела меня.

Остановилась в нерешительности. Я тоже заробел. Мир сдвинулся с места, сказал бы об этом Роланд Дискейн.

Я очень плохо читал тогда по глазам, разве что жесты чуть-чуть, но она совсем не жестикулировала. Мы стояли и смотрели друг на друга, может минуту, может две. Затем она, явно стесняясь, посмотрела нет ли кого поблизости. Поднесла указательный палец к тубам, сначала своим, а потом моим.

– На этом все.

Хуевое какое-то получалось все. Хуевое и неправильное. Я стоял, все понимая, но не принимая. Какое нахуй все?

Она улыбнулась самыми уголками губ. Чуть-чуть, и теперь ее взгляд стал чуть более читаемым, словно киномонтер догадался включить субтитры. Она смотрела на меня, как на племянника, что ли. Или на очень младшего брата. Но я-то воспринимал ее, как женщину. Мою женщину.

Надо было что-то сказать, пренебрежительно-красноречивое или наоборот обнадеживающе-мягкое, но я не был ни Реттом Батлером, ним мистером Бигом, ни хуй его знает кем.

– Он позвал меня замуж, – добавила она.

Я себе такой роскоши позволить не мог, и мне стало интересно, кто он. Наконец нашел в себе силы улыбнуться. Все так же молча показал глазами на отделение. «Он тут»?

Кивнула в ответ. «Да, пациент».

Фекл Феоктистович наверняка был свидетелем и не таких сцен, а потому не выказывал эмоций. Стало очевидным, что прощального секса не будет, но и уходить сразу не хотелось.

– Ну ладно, мне пора, – пожала плечами она, – анализы забрать надо, пока лаборатория не закрылась.

Я провожал ее взглядом. Очень досадно что-нибудь терять. Грустишь, бывает, даже по забытым в общественном месте перчаткам. От меня же вниз по лестнице уходила женщина, подарившая мне путевку в большой секс. Она никогда больше не будет моей, а я не потыкаюсь больше чем попало в ее богатый внутренний мир.

***

Спать не получалось. Усталый организм хотел отрубиться, но мозг не сдавал позиций. По-разному я представлял неизбежное расставание, но не так. И оказался к нему совсем не готов. Как ебаный пионерский лагерь, который кажется вечным и только в последний вечер смены на тебя накатывает откровение, что все блядь, сказка закончилась.

Я ворочался, слушал храп Гены-дебила, пердел немного сам. Вытащил из коробки конфету и ел ее, не торопясь. Завтра непременно пойду в кожвен, посмотреть на того, кто опередил меня в этом соревновании. Хотя, узнай он, чем мы занимались с Настей в последние месяцы, наверняка думал бы обо мне то же самое. Но он не узнает. Не от меня.

За окном шум. Приближалось покашливание двигателей, скрип ворот, свет фар во внутреннем дворе. Очередной борт, машины привезли раненых. Встал с кровати, напялил больничное тряпье – сон все равно в дефиците.

– Ну пиздец блядь! – расстроилась дежурная сестра. Сострадания в ее голосе я не расслышал. Наверняка хотела поспать, а тут раненые, и полночи коту под хвост.

– Я помогу? – неумышленно подкрался я.

– Ой! – подпрыгнула она. – Ты ебнулся, так пугать?

Я понимал ее раздражительность, потому снисходительно отнесся к жуткому сквернословию из уст служительницы Асклепия, или кому там они поклоняются.

– Нет, – ответил я. И помолчав, добавил. – Залупа.

Я должен был найти с ней общий язык.

Она внимательно осмотрела меня, оценивая, не сбегу ли, если выпустить из отделения и заодно из поля зрения, и вообще, позволит ли мне здоровье что-либо делать.

– Пошли!

Раненых принимали в большом холле на первом этаже. Сидело подобие комиссии – дежурные врачи, их было обычно трое, и медсестры. Обязательно дежурил кто-то из хирургии, реанимации, а третьим, как правило был, дежурный врач всея госпиталя, вне зависимости от знаний, умений и принадлежности к отделению. Его величество график дежурств.

Я был не одинок в своем стремлении помочь – то тут, то там сонные рожи больных – срочники. Ни контрактников, ни прапорщиков, ни офицеров. Подумал, а вот если бы я уже закончил училище и был бы лейтенантом (тогда старшие воинские звания были сродни желанию заглянуть за горизонт), пошел бы вниз или остался дрыхнуть в палате?

Решил, что пошел бы. Самые тяжелые больные летели в окружной госпиталь, в Ростов, но и здесь были серьезно раненые. Один, с развороченной ступней, которую ни чемпион кубика-рубика, на мастер «лего» уже не приведет в порядок. Другой, с ранением в живот, с насквозь пропитавшейся кровью повязкой, сразу в операционную. Оружия при них уже не было, но патронов дохрена. При желании легко можно было насобирать на два рожка и никуда не сдавать. То ли распиздяйство, то ли просто усталость тех, кто должен за этим следить.

К нам в отделение всего один. Лежал и почти не шевелился. Аккуратно переложили его на каталку и подняли в отделение, в нашу палату. Если вы представляете себе космонавта в скафандре или водолаза в трехболтовке, то именно таким был наш новый сосед. В пропорциях, но без шлема. Его голова опухла, казалось, в разы, и шея тоже. Будто посадили огромный шар прямо на плечи. Ему угодил крупный осколок куда-то между затылком и правым ухом. Он почти не двигался, и каждое слово давалось с трудом.

– О-хо-хоюшки, – поставила диагноз сестра. Мы с санитарами аккуратно переложили его на кровать.

В хирургии за него браться побоялись, а вызывать нашего врача посчитали нецелесообразным. Я пообещал медсестре, что будем присматривать за ним до утра по очереди с Генкой, и она с чистой совестью ушла спать.

Раненый лежал и смотрел в потолок. Умные глаза на огромной одутловатой голове.

– Тебя как звать? – спросил я.

– А-ге-кхе… – промолвил он. Хуй его знает, что имел ввиду. Может, спрашивал «а где все?», бывает такое – после ранения в госпиталях часто спрашивают про своих боевых товарищей.

– Не знаю, – честно ответил я. Хоть и говорят, что для душевного равновесия тяжелобольных и раненых надо наебывать, я придерживался иного мнения.

– Гё-кха… – добавил он. Тут меня осенило.

– Алексей? – спросил я. – Лёха?

Он закивал. Движения, даже такие незначительные, давались ему с огромным трудом. Генка,непорочная душа, сказал, что с удовольствием подежурит во вторую смену, и уже храпел.

Я не буду ебать вам мозги и передавать все звуки, которыми изъяснялся Лёха, только суть.

– Мамке бы не позвонили только, – он, не мигая смотрел в потолок. – У нее сердце слабое. А меня комиссовать обещали, не хочу обратно туда.

Я кивал и слушал.

– Вот приеду домой, то-то она обрадуется. А курить нет у тебя? Курить охота страшно.

Курить не было – только «Родные просторы». Предлагать конфеты не стал, сходил к соседям, разбудил там всех, но нашел «Родопи» и спички.

Лёха все так же лежал и смотрел в потолок. Я прикурил сигарету и дал ему затянуться. Так мы и провели следующие десять минут – он курил сигарету из моих рук, и я готов поклясться, что он улыбался в этот момент.

– Нас свои накрыли, – неожиданно сказал он. Хуевый расклад, конечно. Я затушил окурок и бросил его Генке под кровать. Там один хуй, чего только не было.

Сидел у Лёхиной кровати и ждал, что он скажет еще что-нибудь. Не дождался – он уже уснул. Я сидел так до самого утра и слушал его дыхание. Генку будить не стал – из дебилов плохие сиделки. Около пяти утра заглянула медсестра, я показал большой палец и она облегченно съебалась.

Я сидел, смотрел на Алексея, и думал, что прямо сейчас становлюсь взрослее. Это приятно – делать хоть что-то полезное кому-то кроме себя. Думал, как он приедет домой, в Ростовскую область, и ждет его там Маша или Даша. Они заведут детей и построят дом, и когда-нибудь я приеду в гости. А нахуя? Тогда не приеду.

Горло болело, лед в перчатке растаял еще вечером. Подумал было тоже закурить, но не стал.

Сон кружил надо мной, как Паночка в гробу, но я сдюжил. Пришел один доктор, второй. Моя смена подошла к концу и я плюхнулся на кровать. То, как Лёху перекладывали на каталку, слышал сквозь жирную непрозрачную пелену сна.

***

Разбудил меня неугомонный солнечный луч. Настырно пробивал мои веки снаружи, сволочь. Она сидела напротив, на Лёхиной кровати. Я узнал ее, никогда не видев прежде. Алексею было не меньше восемнадцати, значит ей должно было быть около сорока, но выглядела она на тридцать. Даже без косметики, бледная, как тень отца Гамлета, с опухшими глазами. Заметила, что я проснулся и внимательно посмотрела.

– Вы – Лёшина мама? – спросил я.

Она кивнула.

– Вы видели его? Как он? – принялась засыпать меня вопросами.

– Все хорошо, – спиздел я. Не люблю пиздеть, но она не оставила мне выбора. – Пустяки.

Я посмотрел на часы – половина второго. Нихуя себе, пустяки. Сколько же его там оперируют уже?

– Вы гордитесь им. – Я слез со своей кровати и сел рядом с ней. И это был не вопрос. – Он молодчина.

– Да он же мальчишка совсем… – горестно и как-то потерянно вздохнула она.

Я сидел рядом и смотрел на нее, взрослый блядь, на два года младше ее мальчишки-сына.

– Он – мужчина. Я бы гордился таким сыном.

Лёшина мама смотрела на меня с надеждой. Она верила мне, и я еще раз подумал про силу слова. Наверное, она просто хотела верить, и мои слова легли на благодатную почву. Но еще наш тренер говорил, что надо верить в успех или сдохнуть. Мы верили, и занимали последние места на областных соревнованиях.

– Я боюсь. – Она на мгновение закрыла лицо руками. Я пытался передать ей свою уверенность. Огромную порцию, больше, чем было у меня самого.

– Он звал меня в гости, – опять спиздел я. – На свадьбу. И я собираюсь приехать.

Я улыбнулся, и она тоже, самыми уголками губ, но это была победа.

– Я схожу на процедуры, а когда вернусь, вы уже будете с ним болтать, как ни в чем не бывало. Обещаю.

Взял полотенце и пошел в кожвен. Надо было посмотреть на избранника Насти. Интересно, с чем он поступил в госпиталь? Представил картину, как он делает предложение:

– Анастасия, у меня гонорея, но это временно. Выходите за меня!

Хихикнул негромко.

В кожвене дежурила Майя. Миловидная адыгейка, насколько это возможно. Человеком она была хорошим, мне обрадовалась. Пока болтали за жизнь, выведал, что офицер в отделении лечится всего один, поступил с дерматитом.

Все возвращались с обеда, и я узнал его. Майор с кафедры, преподавал какую-то специальную дисциплину. У него были красивые аристократические усы и тонкие губы.

– Хороший выбор, – пробормотал я вслух.

– Чего? – переспросила Майя.

– Ебись оно все конем, – говорю, – пойду я к себе.

– А, ну да, – согласилась она, не отрываясь от телевизора.

Там Земфира кого-то искала в новом клипе. Я вообще открыл для себя много новой музыки благодаря MTV. Остановился и досмотрел. Понравилось, и решил, что куплю кассету в увольнении.

Настроение было паршивым, и я вышел из отделения. Новый хахаль Насти мне заочно не понравился, а зря. Отличным мужиком оказался, получил подполковника через год. Они с Настей поженились, а еще через три года он стал моим дипломным руководителем. Без пафоса и пренебрежения, что редкость для офицеров училища, он заслужил уважение курсантов, и мне завидовали однокурсники – многие хотели писать диплом у него.

Как-то раз, перед выпуском, я передал через него привет Насте, сказал, что лечился у нее четыре года назад. На следующий день вместо обратного привета он передал мне, что она меня не помнит.

– Не обижайся, это неудивительно – четыре года прошло, а сколько там людей в госпитале лечится…

Я не стал его ни в чем переубеждать. Представил только, как мы сидим у них на кухне втроем. Борис Захарович (а его так звали) рассказывает, что в своей жизни не ебал никого лучше Насти.

– Я тоже, – говорю я, и мы выпиваем по рюмке коньяка.

– А в жопу так и не дала ни разу, чертовка! – воскликнет он.

– Мне тоже, – соглашаюсь я.

И мы заразительно смеемся.

Обратно в ЛОР я поднимался в приподнятом расположении духа. Почти смирился с тем, что не еду в отпуск, что в Настиной системе координат теперь нет никакого меня, и что за всю зиму я так и не увижу снега.

Крик был нечеловеческим, каким-то жутким. Я все понял, ебаный придурок. Открыл дверь в отделение. Перед ординаторской мать Алексея ярким пятном среди белых халатов. Ее утешали, кто-то что-то говорил, начальник отделения пытался то ли взять за плечи, то ли приобнять.

«… вы уже будете с ним болтать, как ни в чем не бывало. Обещаю…»

Давая невыполнимые обещания, будьте готовы за них отвечать.

Хотелось тихонько ускользнуть, притворив за собой дверь. И может быть позавчерашний я так и сделал бы, но не теперь, не в этот раз.

Все слова были лишними, никчемными, пустыми. Я подошел и встал чуть в стороне. Из меня будто ложкой для мороженного вычерпнули кусок души, пульсирующий, светлый. Такой, который уже не приживется обратно.

Она посмотрела на меня в какой-то момент, и подумалось что вот сейчас накричит, может, ударит. Я ждал этого, мне бы стало легче, я бы снял с себя ответственность. Но она просто отвернулась, чтоб больше не видеть меня никогда. Я помню этот взгляд до сих пор.

***

Август – счастливое время для любого курсанта. Месяц из другого мира, счастливого, праздничного, который несет тебя обратно в детство, где дом, родители, старые друзья.

Я в одиночестве бродил по улочкам нашего городка, и легкий ветерок, застревающий в кронах тополей шептал мне сотни синонимов определения «жизнь охуенна».

– Привет! – Марина смотрела мне в глаза и я понял, что взгляды читать так и не научился. В них был вызов, что ли, а еще будто чувство вины. Радость?

– Привет. – улыбнулся я.

Она гуляла с коляской, наши траектории встретились, и мы вслед за ними.

– Как тебя зовут, парень? – спросил я. В коляске лежал чудесный малыш с пшеничными волосами и зелеными (а может, голубыми) глазами. Он смотрел на меня и улыбался. Это не стало для меня новостью – я приехал вечером, а новости распространяются быстро. Малышу было почти пять месяцев, а значит, он был зачат как раз в прошлом июне, примерно в те дни, когда я уезжал поступать в училище. Я мог бы быть его отцом, если б не нажрался пива тогда. От поцелуя вряд ли беременеют, так что оставлю эту честь другим.

Веселая компания студентов, перешедших с третьего на четвертый курс приехали в родной городок отметить окончание сессии. Четверо двадцатилетних парней, алкоголь, веселье. И Марина, которой через неделю исполнялось шестнадцать. Все было добровольно и наверняка феерично. Правда, примерить на себя роль отца, когда вскоре все выяснилось, не захотел никто из них, в том числе и старший брат моего друга Бориса, который там был, и от которого Боря узнал подробности.

Теперь у малыша не было папы. Не надо быть Юнгом или Фрейдом, на и на Берна походить не обязательно, чтоб понимать, что жизненная установка человеку дается не тоннами нассаной родителями в детские уши воды, а самим укладом семьи, поступками, делами. Марина никогда не знала отца, и вот теперь подарила такую же радость сыну.

– Алёшка. – прищурилась она. Солнце светило ярко.

Алёшка смотрел на меня и улыбался в два зуба.

Я улыбнулся в ответ, а сам думал, выбираем ли мы судьбу? Если да, то очень хотел, чтобы этому Алёшке повезло больше, чем его тезке.

«Гё-кха…»

Подумал о тысячах еще неокрепших скелетов, облюбовавших не по своей воле горизонтальные шкафы, обитые бархатом. О том, правильно ли выбрал профессию. И решил, что да. Настоящий солдат – не тот, кто убивает другого солдата, а тот, кто призван не допустить войны. И пока я вверяю свою судьбу армии, сделаю все, чтоб войны не было.

Круглое желтое солнце, повидавшее на своем веку все человечество, нагло усмехалось моей наивности, а может, равнодушно болталось в небе, отвернувшись от Земли.

Где твой мундир, генерал?

Цена памяти

Я еду в автобусе номер два. Не маршрут – очередность. В первый набились спешащие, посадка не взлет, имеет смысл. Мне торопиться не хочется. Наш самолет стоит на отшибе, потому к зданию аэровокзала едем порядочно. Напротив грустит мужик в потертых штанах, куртке и клетчатой кепке. Вся ручная кладь в сумке с висящим на кожаном ремешке логотипом «МК». Гламурный шестидесятилетний подонок-колхозник.

На ум неожиданно приходит командир корабля, грек с трудновыговариваемой фамилией, в совершенстве владеющий русским с грузинским акцентом. В полете он вел себя достойно, лишь раз подарив нам полминуты турбулентности. Гораздо менее приятные воспоминания о соседях. Слева – жирный бизнесмен, губами-сардельками жадно глотавший воздух, мусоливший его внутри себя, чтоб насытив чесноком и желчью, выпустить обратно. Он спал весь полет, лишь в конце разочарованно вздохнул, узнав, что уже кормили. Все два часа я периодически прикладывался локтем в бесформенный бок, чтоб увидеть затуманенные глаза, выкатывающиеся на заржавевших шарнирах, и затем снова ныряющие в пучину неприятной головы. Он, не приходя в сознание, кивал мне, типа, да-да, приборы – сорок, летим по курсу.

Справа – молодой отец семейства, позади – его благоверная и двое детей, двух и четырех лет на вид. Они писали, какали, по очереди терзали планшет, пока отец соломоновым решением не взялся играть самостоятельно. Пинали спинку моего кресла, лезли отцу на голову.

А под конец полета жирный слева начал вонять.

Автобус распахивает двери и толпа вываливается на свежий воздух, чтоб через несколько метров оказаться в зале прилета. Аэропорт маленький, пройти его насквозь – дело одной минуты. Весь мой багаж – в небольшой сумке, которую брал в салон, потому между указателями «Выдача багажа» и «Выход» выбираю второй. Смотрю на часы – пять минут девятого.

Из встречающих – нестройный ряд таксистов. Конец октября, желтые листья отдыхают лежа, море остыло. Прохожу насквозь, оставляя без ответа дежурное: «Такси надо?»

Последний, изобретательный и отчаянный, бросает: «Куда ехать?»

Сдерживаюсь, чтоб не ответить.

Набираю номер Андрея. Отвечает после первого гудка.

– Прилетел, – сообщаю я, – вышел из аэропорта.

– Полминуты, амиго! – весело обещает он, и я верю. – Я в красном, – добавляет Андрей. В чем я – неважно.

Очевидно, припарковался перед аэропортом, чтоб не разбазаривать попусту пятнадцать бесплатных минут. С неба срываются несколько капель, одна из которых метит мне в нос. Ветер пробирает, и я застегиваю куртку. Замечаю, что из всех пассажиров на улицу я вышел первым. Одни получают багаж, иные торгуются с таксистами, кто-то посещает эм-жо.

Благородно урча, подъезжает красный «GT-R», и я, не дожидаясь, пока Андрей вылезет, сам открываю дверь и сажусь.

Мы не виделись больше десяти лет, так случилось. Ему чуть за тридцать, а выглядит почти на сорок, только глаза все такие же юные. Рукопожатие крепкое, ну да он всегда давал краба знатно.

– Хорошо, что вещей мало взял, – говорю ему, – не придется насиловать твой багажник.

Он оценивает шутку, в уголках глаз появляются морщины. Да, он все тот же, только в потрепанном туловище. Выезжаем с парковки, направляясь к шоссе. Слева – ряд автосалонов, демонстрируют товар лицом сквозь огромные витрины. Они напоминают мне проституток на трассе, нарядные и усталые.

– Сразу едем, или ко мне заскочишь? – спрашивает Андрей. – Душ, завтрак… С женой познакомлю.

Жрать хочется, чего уж там. В самолете давали батончик нуги и напиток. Хочешь чай, хочешь кофе. Можно добавки, но только жидкой – нуги мало, сукины дети. Искупаться тоже здорово, а то вонь от жирного пропитала мою одежду насквозь.

Но я спешу, хочется закончить все скорее, а потому говорю:

– Давай сразу.

По левому борту всплывает, словно айсберг, громадина архитектурной мысли. Сначала подумал, новое здание аэропорта.

– Торговый центр свежий, – машет рукой Андрей, – один из самых больших то ли в Европе, то ли в Азии…

Любовь к потреблению вбита в головы накрепко. В товарно-денежные отношения втянуто все – от золота и нефти до отдельных частей тела, совести или веры.

Смотрю на дорогу и понимаю, что мне кажется странным. Каждый едет, как и куда он хочет. Спрашиваю у Андрея, неужели в Краснодаре продаются машины только в особой комплектации, без «поворотников»?

Маленькое фото Андрея выпало на меня внезапно и торжественно в одной из социальных сетей несколько месяцев назад. Подпись гласила, что он может быть моим другом. Завязалась переписка, затем созвонились. Вообще, думаю, предаться уединению в наше время можно лишь нарядившись в дерево и бархат.

Мы хорошо знакомы по военному училищу, вместе поступали, выпустился только я. Он был одним из немногих, кто вправду учился на совесть, шел на золотую медаль. Но как-то курсе на третьем его на спор втянули в авантюру – самоволка, алкоголь, подруги, драка, патруль, комендатура. Всех отмазали родители, у него связей не было, а репрессий без жертв не бывает. Если на вас падала десятитонная плита под неуклюжее «ой!» крановщика, то вам знакомо его тогдашнее состояние.

Но при всей внешней меланхолии, внутренности он имел что надо, как прут арматуры, облепленный мякишем. Андрей не сломался и не уехал домой – стыд и упертость. Организовал свое дело, построил дом, купил машину. Судя по тачке, жилище тоже ничего должно быть.

Сам Краснодар задеваем по касательной, но я успеваю заметить, что он другой, не тот, что я знал. Для меня он – город трамваев и троллейбусов, частных домов и красивых девушек. А мы едем по холодной поделке пьяного архитектора. Другое все, и накатывает тяжесть от того, как быстро летит время. Не замечаешь этого в мельтешащей повседневности, и только иногда бьет обухом по голове, когда видишь места из детства, не узнаешь, и понимаешь, что никогда больше они не станут такими, как прежде, и сам ты никогда не будешь вчерашним. Так, когда умирает близкий человек, трудно смириться с тем, что не услышишь его смех, не сможешь просто обнять его. Его нет, и это навсегда.

– Ты совсем не изменился, – бросает промежду прочим Андрей. Я знаю это и сам, но не могу соврать, что годы не властны над ним, даже из вежливости. Едем в быстрой и дорогой машине и я вижу, что его седые волосы, коих уже нельзя не замечать в общей черной массе, и есть плата за успех.

Проезжаем станицу Саратовскую, всплывает кадр из детства, как сосед вез нас с родителями этой дорогой в Гуамское ущелье. Он работал таксистом, и взял денег только за бензин. Мы ехали на настоящей машине, и я все время смотрел в окно, как же все было красиво.

Теперь тоже красиво, но не торкает. Или я стал другим, или мир изменился.

– Надо верить, – говорит Андрей. Я в своих мыслях, потому его утверждение не сразу достигает цели.

– А?

– Если хочешь, чтоб все получилось – надо верить. По-настоящему, изо всех сил. Это единственное его условие.

– А если ничего не выйдет, он вернет мне деньги? – спрашиваю между прочим. – И как он поймет, если не получится, что я верил, как следует?

При слове «деньги» он улыбается, а мне не смешно. Двести тысяч в сумке – это все, что у меня есть. Глубоко внутри понимаю, что этого слишком мало, но сколько будет в самый раз в заведомо проигрышной затее?

– А ты веришь? – серьезно спрашивает он.

Задумываюсь на секунду.

– Знаешь, чем отличается вера от надежды?

Кивает молча, по диагонали, что можно расценить, как «да» и «нет» одновременно. Продолжаю:

– Вера, брат, страшная сила. Перед ней государства падают ниц, не то что человеки. Но у веры есть одна слабость – ей нужен фундамент, понимаешь? Только на нем можно возвести ее храм. Надежда же не толще твоего волоса, но для нее не надо ничего, она парит в воздухе. И как бы ты ни хотел разрушить надежду – не сможешь. Если нет опоры, ее не выбить. Так вот веры у меня нет. Но я надеюсь, так сильно, как это вообще возможно.

Дальше не касаемся этой темы, разговор превращается в болтовню. В его жизненном словаре никогда не было понятия «понт», и это облегчает. Не надо чувствовать себя неловко ни мне, ни ему.

Машины идут плотным потоком, указатель белым на синем говорит, что через семьдесят километров всем наступит Джубга. Едущие впереди машины нарядной последовательной гирляндой зажигают «стопари», и через секунду пищит радар-детектор. Андрей тоже сбрасывает скорость, хотя едем не быстрее ста тридцати.

Сожалею, что не придумали такой детектор, который так же затрезвонит в тот момент твоей жизни, когда ты разогнался сверх меры, и скажет, остановись, брат, оглянись по сторонам – почти все, с кем ты выходил на дистанцию, уже сошли или остались далеко позади.

Вспоминаю про маму, как она там?

***

Серпантин насилует мой вестибулярный аппарат, но недолго. В какой-то момент успеваю даже полюбоваться валяющимся внизу морем, в котором барахтаются куски белого солнца.

Андрей сворачивает налево – ни указателя, ни знаков, под колесами о чем-то шуршит гравий. Шоссе за очередным поворотом стремительно падает вниз, наша же дорожка круто уходит вверх. Огибаем скалу, дорога становится шире. Выкатываемся на плато, на противоположной стороне которого жмется к скале старый отель. Я не знаток истории, но при виде аккуратных колонн и ухоженной лужайки, изборожденной аллеями, ясно представляю картинки из учебников с особняками и поместьями восемнадцатого века. И только ряд автомобилей белыми нитками сшивает респектабельного гостя из прошлого с суетливым настоящим.

Судя по автопарку, гости серьезные и состоятельные.

Предлагаю Андрею остаться пообедать, но он говорит, что беспричинно тут находиться не стоит, и обещает приехать за мной послезавтра.

Из особняка на улицу выскакивает невысокий коренастый мужик.

– Шарлатан чертов! – орет он, обернувшись, и машет кулаком. Выглядит забавно – сам крепкий, но кисти очень маленькие, и сжатый кулак похож на культю. И вот этой культей он грозит кому-то в полумрак холла. – Мне два звонка надо сделать, и тебя закроют к чертям собачьим!

Вслед за ним выходит долговязый невозмутимый парень с чемоданом. Водитель-носильщик-телохранитель, раб широкого профиля. Укладывает чемодан в багажник черного седана, затем открывает заднюю дверь хозяину. Тот намеревается насыпать еще авоську оскорблений в адрес своего обидчика или пансионата в целом, но только машет рукой и садится в машину.

Смотрю на Андрея.

– Не обращай внимания, – говорит он. – Тут много таких бывает, привыкших жить по своим правилам. Можно где угодно диктовать условия, но только не здесь.

Черный седан трогается и хозяин жизни, скрытый за тонировкой, уезжает восвояси.

– Почему я? – спрашиваю Андрея прежде, чем выйти из машины.

Он пожимает плечами:

– Совпадение. Случай. Одно из условий – привести следующего. Не родственника. И только одного.

Прощаемся.

***

Вид из окна впечатляет. Сижу уже минут десять, пялюсь на плоскую водяную громадину внизу. Море холодное даже на вид, но величественности его не отнять. Кружат две чайки, изучают меню.

Мне достался угловой номер на втором этаже, пожалуй, с лучшим видом. Все остальные окна выходят на сад и лужайку, но только не из моей гостиной. Администратор – женщина в возрасте, но весьма красива, и, что самое важное, дружелюбна. Не люблю надменных работников в сфере услуг. Заселила быстро, без проволочек, и я успел разве что разглядеть за ее спиной пустующие ячейки для ключей от номеров, значит сами номера заняты.

До обеда больше часа, потому решаю затеять прогулку. На лужайке оборачиваюсь, силюсь понять это место. Над входом нарочито простецкая вывеска «Легенды осени» – странное название для пансионата. Помню, еще в Москве пытался найти его на сайтах бронирования отелей – во всем интернете ни одного упоминания. Шагаю по аллее прочь, попадаю в тень эвкалиптов, хотя поздней осенью тень – сомнительное преимущество. Соображаю, что здесь можно делать летом, когда до моря по прямой рукой подать, но если и вправду по прямой, то это билет в один конец. Зачем ехать к морю, чтоб ни разу в него не окунуться? Не нахожу ответа, и приходит мысль, что летом пансионат вообще не работает, и зимой, и весной. Девять месяцев в году межсезонье.

Волнуюсь. Я, как кувшин настоявшейся филантропии, который последние годы щедро разбавляли скепсисом и цинизмом. Жгучая смесь, но годная к употреблению. Хочется побыть одному, привыкнуть к месту, пропитаться им. Мне тяжело даются переезды, слишком люблю свой круг равновесия. Аллея заканчивается, деревья расступаются, и меня выталкивает на естественную террасу – противоположный край плато. По всему периметру обрыва балюстрада, в середине круглая беседка – идеальное место для романтических встреч. Здесь, должно быть, очень красиво, когда солнце, продирая глаза, вылезает из своей норы, или вечером ныряет обратно, растекаясь красным пятном по всей поверхности. Море молча следит за мной.

Подпирая балюстраду, собираю мысли воедино. Все это кажется бредом и чьей-то насмешкой, но Андрею я верю, нет оснований для обратного. С другой стороны, не знаю границ возможностей хозяина пансионата, и быть может, моя просьба будет неподъемной для него. Любопытно, чего же просил Андрей, но я не полезу с расспросами, а сам он теперь не расскажет – условия.

– Да, Ген, все нормалды, я в поряде! – раздается за спиной.

Побыл один.

Оборачиваюсь. Ковыляет молодой парень, нога в гипсе, костыли, телефон прижимает плечом, совмещая разговор и движение. Обычная процедура для здорового требует серьезных затрат, если ты ограничен.

– Да, – продолжает он, – сейчас в инстаграм выложу. Не Мальдивы, конечно, но круто по-своему. Красотища… Давай, пока!

Кладет трубку. Смотрит на меня.

– Здрасьте!

– Добрый день, – отвечаю. Внезапный собеседник молод, не дашь больше двадцати. Волосы длинные, убраны в хвост. Сказал бы, что студент новой формации, но спортивный костюм с эмблемой футбольного клуба, подсказывает правильный ответ. – Вы лечитесь здесь?

Он фотографирует холодный пейзаж, потом отправляет фото куда-то.

– Еще не начал, – наконец находит время на меня. – Вчера только приехал. Кресты порвал, в Германии операцию делали весной, но как-то криво. На вторую в Израиль летал на прошлой неделе. Полгода без футбола уже, и еще столько же буду. А это жизнь моя, понимаете?

Разговаривает со мной раскованно, как будто давно знакомы. Подозреваю, думает, что я его узнал. Для них это своего рода защитная оболочка, синдром кумира. Везде любят, везде свой. А я футболом не интересуюсь, мне неважно, за кого он играет, или правильней будет, не играет. Но по-человечески жаль парня.

– Да, – отвечаю, – понимаю. А сюда чего приехали? В пансионате хирург есть?

Смотрит на меня удивленными глазами.

– Не хирург, – подбирает слова, силясь найти нужное, но выходит так себе, – доктор широкого профиля. Волшебник…

Конфузится, думая, что слова звучат глупо, но я его понимаю. Надежда на то, что профессор действительно волшебник, одна притащила меня сюда.

– А вы разве не за тем здесь? – спрашивает он. – У вас не такая проблема, которую кроме него решить не может никто?

Именно такая, парень, в десятку. Но с тобой делиться не хочу.

– В каком-то роде, – отвечаю уклончиво. Предлагаю проводить его обратно, если он не против. Пока доковыляем, настанет пора обеда.

– Я очень переживаю, – продолжает повествование собеседник. – Мне назначено после обеда. А вдруг он скажет, что не сможет помочь мне? Что это не его специальность?

– Вы сказали, что его специальность – волшебство. Коль так, проблем не возникнет.

Ага, думаю, волшебник. Маг пятой степени. Интересно, носит ли он колпак, и какая у него борода? Или вместо бороды костюм-тройка с жилеткой и пенсне на цепочке? Бульдожьи щеки или крючковатый нос?

– Я боюсь, понимаете? Боюсь выйти на поле, работать с мячом, идти в единоборства. Перед глазами стоит пелена боли, я не хочу такого снова, и, думаю, это останется со мной навсегда. В последний момент не добежать, убрать ногу, умерить пыл. Мне не выйти на прежний уровень, этого я боюсь.

Начинаю припоминать, показывали весной в новостях, мол, наше юное дарование, гордость страны и главная надежда домашнего чемпионата мира.

– Мне мало вылечить здесь, – показывает он на ногу, – надо поработать над этим, – тыкает пальцем в висок.

Хочу сказать ему, что над этим и так работают, начиная с телевидения, радио, газет и интернета, но молчу. Сквозь просвет виднеется пансионат и маленькая парковка. Гадаю, какая из машин его. Отпадает только розовый Мерседес со стразами.

– Я тут скопил на дом родителям, хотел на годовщину свадьбы подарить. Думаю, вряд ли он попросит больше двадцати миллионов, – говорит парень. Ищет моего одобрения, но мне становится грустно. Деньги дают власть, душе хочется покоя. Понимаю, что мало чем отличаюсь от него – такая же финансовая рыбешка, только помельче.

– Все будет хорошо, – говорю. – Если пригласишь, обязательно приду поболеть за тебя.

В обеденном зале расходимся – именные таблички на разных столах. Думаю о том, что не представился, ну да ему все равно – главное, чтоб его имя было на слуху.

***

После обеда засыпаю почти мгновенно – высокогорье или усталость. Открываю глаза, зафиксировать, что уже стемнело. Часы показывают половину восьмого вечера, а телефон на тумбочке отчаянно трезвонит.

Собеседница, слыша мой сонный голос, извиняется и говорит, что профессор примет меня утром, до завтрака. Не то, чтобы хотелось заявиться к нему сытым, но куча мелких условий напрягает. Благодарю, и выхожу надышаться прохладой.

Кора деревьев, жухлая трава и опавшие листья, штукатурка фасада – все впитывает последние крохи тепла, оставляя моим легким промозглый воздух. Глотаю его, выпускаю пар. Если б курил, обязательно затянулся. Так, например, как женщина на лавке – тлеющая сигарета в ее руке выписывает замысловатые па. Сидит, закинув ногу на ногу, разглядывая единую из множества точек окружающего мира. Ненавязчиво, но и нескромно пялюсь – симпатичная, но во всем наборе правильных черт искусственности чуть больше, чем надо.

– Это жестоко, – произносит она, поднимая взгляд. Слез нет, изможденности – сколько хочешь.

– Плата не устраивает? – спрашиваю я, садясь рядом.

Она кивает. Пансионат располагает к откровенности, это я уже понял по себе. Жду молча, и она продолжает.

– Он просто однажды пришел с работы и сказал, что встретил другую. Что оставляет мне квартиру и машину, что моей вины нет, и прочую муть. Вот так запросто вычеркнуть десять лет из жизни…

– Дети? – спрашиваю я. Им больнее, незаслуженно и несправедливо.

– Нет. Наверное, от детей бы он не ушел. Но это ничего не значит. Я должна его вернуть, у меня нет выхода.

Глупость, конечно. Есть пожарный, запасный, через окно, вентиляцию. Люди всегда ломятся в парадную дверь, убеждая себя в правильности выбора. Не спрашиваю цену – рассказать может только сама и только на территории пансионата. Еще одно незыблемое правило.

– Если он вернется ко мне, то переживет инсульт. Про последствия профессор не сказал ничего.

– То есть он может вернуться овощем?

– Да. Но ведь я люблю его.

– И сможете с этим жить? – спрашиваю, поднимаясь с лавки. Больше диалог поддерживать не хочется. Этот профессор тот еще шутник. Боюсь думать, что предложит мне.

Свет фар предвещает очередного гостя. Конвейер работает, поток грез не иссякает.

Машина выкатывается на парковку – такси. Из холла выходит Антон, почти вприпрыжку, сумка на длинном ремне лупит по бедру. Улыбается так, что утренние костыли кажутся инородной частью натюрморта его счастливого лица. Видит меня, чуть меняет курс.

– Получилось! – восклицает радостно. – Во мне все кипит и бурлит. Кажется, только сейчас понимаю значение слов «на пике формы». Да мы всех порвем!

Жму руку, поздравляю. Так и подмывает спросить, чем отделался. Антон тем временем вытаскивает из сумки мяч с автографом.

– Это вам! Хотел профессору подарить, но он отказался.

Прежде чем дать мяч мне, он умело жонглирует, вытворяя всякие непотребства, филигранно выпендриваясь. Краем глаза смотрю на таксиста – узнал звезду и теперь разрывается между тем, чтоб содрать втридорога с зажравшегося футболиста и хорошей скидкой в обмен на автограф. Вот кому надо было мяч отдать.

– По условиям сделки пока я зарабатываю футболом, как игрок, три четверти зарплаты должен перечислять в детские дома, – говорит он.

Серьезные условия, похлеще валютной ипотеки и налога на роскошь. Мое мнение о парне меняется, ползет вверх по шкале положительности. Из преданных делу вырастают настоящие кумиры. Даже мяч в моих руках сразу набирает в весе.

Он подмигивает мне:

– Только профессору невдомек, что моя зарплата – десять процентов общего дохода. Все остальное – бонусы. У нас вся команда на бонусах сидит.

Да уж, даже договор на чудо надо составлять с опытным юристом.

– А дети? – спрашиваю. Глупый вопрос и несвоевременный. Когда играют взрослые, детям лучше посторониться. Он меня уже не слышит, садится в машину. Хочется зарядить мячом ему в спину, но сдерживаюсь. Не мне судить, да и профессор, судя по всему, не из тех, кто даст себя обмануть.

Иду обратно, надышался холодом и наелся его, спасибо, друзья. Лавка пуста, значит, решение принято. Хочется верить, что помог верно качнуть сердечный маятник.

Вопреки опасениям засыпаю сразу.

***

Встречаю рассвет в горизонтальном коконе одеяла. В комнате чертовски холодно, а в постели уютно, как в берлоге. А еще я боюсь. С чего решил, что мою хотелку хоть кто-то в этом мире способен осуществить? А коли возможно, цена должна быть неимоверной. Обзываю себя дураком, понимая, что вылечить ногу, плюс даже в комплекте с головой, или приворожить кого-нибудь, вполне реально. Представляю, как посмотрит на меня профессор, выслушав. А после моего ухода переглянется с ассистенткой, и недоуменные взгляды их будут лучшим моим диагнозом.

Беру телефон, чтоб позвонить Андрею. Пусть приезжает, и наплевать, что скажет, а еще вернее – не скажет. Тактичный. Лучше уж так, чем выставить себя дураком.

Выглядываю на шум в коридоре – вчерашняя курильщица, оказывается соседка. Катит за собой чемодан, бледная, и оттого еще более искусственная.

– Да, да, выезжаю! Буду быстро, как смогу. В какую больницу, вы говорите, его везут?

Прислоняюсь к стене. Выбор сделан, хотя мне казалось, что выбора у нее и вправду нет. Надеюсь, мне не придется делать нечто подобное. Она смотрит на меня. Затравленный волчонок в костюме разъяренной медведицы.

– Не лезьте в мою жизнь!

Наверное, я слишком многого хочу от людей.

– Она не только ваша, – отвечаю тихо.

– Но и не ваша совсем!

Спускается по лестнице, молча отдает ключи на ресепшен, выходит на парковку. Проходит мимо розового Мерседеса со стразами, хотя был уверен, что транспорт – ее.

– Профессор ждет вас.

Неожиданно. Зачем я вылез? Теперь будет совсем глупо запираться в номере. Поворачиваюсь на голос – совсем молодая девушка, видимо и есть ассистентка. Профессор определенно разбирается в слабом поле. Спрашиваю, ничего ли, что не при параде, а в тапочках и спортивном костюме, получаю положительный ответ.

В кабинет профессора она не входит, только открывает мне дверь. Волнение грызет, но я делаю шаг.

И тут меня отпускает. Полностью. Ничего необычного нет, как по трафарету мои представления о внутреннем убранстве, но становится так спокойно и хорошо.

Профессор поднимается из-за стола, и делает шаг ко мне.

Невысок совершенно, но прежде всего обращаю внимание на лицо. Такое впечатление, что глазам, носу и рту слишком просторно на нем, и они сгрудились в кучу, в самую середину, отчего лоб, скулы, щеки и подбородок кажутся непропорционально большими и пустующими. Этакая смесь Гудвина и Паспорту. Выглядит уморительно. Улыбаюсь, но не уверен, в его лице причина или в атмосфере кабинета.

– Спасибо вам, что почтили своим присутствием в такую рань, – говорит он, и вновь приходит черед удивления. Мягкий, обволакивающий баритон, каким в кино озвучивают самых положительных героев, наставников, дарующих откровения. Хочется слушать и верить каждому слову. Диссонанс между голосом и его обладателем вводит меня в ступор. Профессор, очевидно, сталкивается с таким ежедневно, потому просто ждет, не меняя выражения смешного лица.

– Вам спасибо, – беру себя в руки. – Это честь для меня.

Указывает на кресло. Послушно сажусь, соображая, с чего бы начать разговор, чтоб верно донести свою мысль. Профессор, однако, избавляет меня от этого, излагая мою просьбу так точно, как сам бы я никак не смог.

– У вас очень необычное желание, но раз вы здесь, я не могу отказать.

И называет цену. Понимаю, почему смеялся Андрей, когда я упомянул про деньги. Цена большая, но мне хотя бы не придется превращать других в овощи. Соглашаюсь.

Порой от нас ничего не зависит. Так, на операционном столе нам остается только довериться хирургу и надеяться на его профессионализм. Мы не указываем ему, как держать скальпель и делать надрез, так же, как не указываем пилоту, как прокладывать путь.

– Тогда вам не помешает пройтись перед завтраком, – говорит он, – нагулять аппетит.

Все еще не верю, что возможно проделать такой фокус, о котором его попросил, но профессор весьма убедителен. Поднимаюсь, иду прямиком на улицу. Сердечный тахометр уверенно в красной зоне, только передача уже высшая. Иду по аллее, слабо соображая, что хочу сказать. Голова чугунная, мысли в постоянной болтанке, как шарик для пинг-понга.

День ожидается ясным, солнце из-за горизонта намекает о своем скором прибытии. О многом хочется поговорить, но времени нет. Никогда не владел полезным искусством тайм-менеджмента.

Шагаю, не защищенный более деревьями, к знакомой беседке. Вспоминаю. Мне четыре, идем с отцом по Крещатику, и я пытаюсь прочитать вывеску «Хлiб». Мучаюсь над незнакомой буквой. А тут мне шесть, Туапсе, отец учит меня плавать. Очень боюсь, но он рядом, большой и сильный. Мне девять, и мы едем на лыжах за елкой, у отца на ремне топор, снежинки блестят на солнце, волшебные хрусталики, а мороз щиплет щеки.

Он служил в милиции, никогда не рассказывал о своей работе.

– Твой отец – мент, – постоянно слышал я в школе. Думали обидеть меня этим, но я гордился, и вступал в целую кучу драк из-за этого.

А однажды он не вернулся со службы. Мы обзвонили все больницы и морги, мама очень плакала, а я, десятилетний пытался быть сильным и утешить ее. Его коллеги сказали, что вечером он, как положено, ушел домой.

Больше того, утром он, как положено, пришел на службу. Так просто и буднично он поменял одну семью на другую. Порой мы боремся со всем миром, где сотни и тысячи людей хотят нам вреда, но ломаемся от предательства близких людей, и чем они роднее, тем сильней удар и меньше шансов подняться. Отец был для меня Богом.

Мне шел одиннадцатый год, когда он оставил нас. В шестнадцать я поступил в училище, а еще через три года он вернулся. Мать простила – она любила его. У меня не вышло, слишком много осколков старого мира еще сидело под кожей. Он приехал с мамой ко мне на выпуск, но я не смог подойти. Наш взвод шел торжественным маршем, белые и красивые, а после все разошлись в объятия родственников, счастливые семьи в счастливый день. Я сел в трамвай и уезжал все дальше, злой на них обоих, на весь мир, подспудно понимая, что злиться надо на себя. Мы сами виноваты в своих бедах, и больше не с кого спросить.

А потом он позвонил. Десять лет спустя. Все это время ждал, понимая, что решение принимать мне, взрослому человеку, которому казалось, что все для себя он давно уже решил.

Я не ответил, и он прислал сообщение.

«Сын, прости меня. Я очень люблю тебя и горжусь тобой».

Я тоже его любил. Даже жалел. Он, сильный и уверенный везде и во всем, вдруг стал таким слабым, когда ушел. Я должен был позвонить, но не сделал этого. А еще через два дня мамин голос в трубке сказал, что отца не стало. Возвращался со службы, заступился за кого-то, получил шесть ножевых.

Никогда не пойму тех, кто лопочет что-то про гипертрофированное чувство справедливости. Оно просто есть, и ты не можешь жить по-другому.

Прошел год, как мы живем с ним в разных мирах, и я, гордый дурак, пинаю листья над обрывом в поисках потерянного времени. Новый порыв ветра устраивает ковровую бомбардировку танцующими резными снарядами. Одеваю капюшон и поднимаю глаза.

Не верю, это не может быть правдой. Папа улыбается мне, такой, каким я его помню, надежный, добрый, живой. Знаю, что это мираж, и стоит мне протянуть руку, он исчезнет, но я все равно благодарен профессору.

Делаю шаг навстречу и обнимаю его. Крепко, как не обнимал уже двадцать лет, и это наши последние объятия. Как малышей над пропастью во ржи, пытаюсь поймать слезы, удержать в себе, не дать им вырваться наружу, иначе не смогу остановиться, а мне так много надо сказать. Никогда не стеснялся слез, но сейчас на них просто нет времени.

– Прости меня, пап… За все годы, которых у нас не было. За то, как дорого мне далось взросление. Нам обоим.

Чувствую запах сигарет и тройного одеколона, грубый шлейф беззаботного детства. Чудного времени, когда ты рожден для любви, и нет такой проблемы, что неподвластна родителям.

– Ты стал настоящим мужчиной, – говорит он, – о большем я не мог мечтать. Ни о чем не жалей.

Мы молча смотрим друг на друга. Всякие слова теряют смысл, становятся невесомыми и пустыми. Прощаемся навсегда. Я все-таки не сдерживаюсь, и слеза срывается по щеке. Время не обыграть, но понимаешь это, только признав капитуляцию.

– Тебе пора, сынок, – произносит он. Я знаю, но так тяжело отвернуться.

Все-таки заставляю себя, и чувствую, как он уходит. Его поглощает море, растворяют лучи восходящего солнца, впитывают кружащиеся листья.

Потом буду думать о цене, которую пришлось заплатить, по году за каждую минуту. Еще будет время поразмыслить, каково это, знать, что проживешь на три года меньше. Ни о чем не жалей, сказал мне отец, и я понимаю – оно того стоило.

Бреду, улыбаясь, не чувствуя нападок ветра, желто-красных листьев, набивающихся в тапки, силюсь пропустить сквозь себя настоящее, запечатлеть, запомнить, чтоб пронести внутри до конца.

Достаю телефон, набираю номер.

– Привет, мам! Мне тут неделю отпуска дали. Не возражаешь, если приеду? Я очень соскучился…

Выходи за меня

Вечер сентября. Обыденный, рядовой, как жопа с обратной стороны человека, но только не для меня. Огромные капли, прохладные и прицельные, лупят по куртке и шлему. Даю газу, обгоняя старую «японку». Литейный к началу осени наряжается в волнистый асфальт, радует колеями в две ладони. Стараюсь не лихачить – все маневры строго по необходимости.

На светофоре заглядываю в «шестерку» Ауди. Теплый салон, дерево, кожа, уютный мягкий свет. Уголок благополучия посреди разгулявшейся стихии. Мужчина с полувековым багажом, с ним девчонка, и вряд ли дочь. Шутят в тепле, сухие, как паек танкиста. Он говорит, она смеется. Смущаются, увидев мое любопытство, но он тут же берет себя в руки, и неоднократно тренированным взором римского прокуратора одаривает мокрого меня.

Светофор приглашает к движению. Трогаемся. Голова болит сильно и разом во всех местах – затылок, виски, лоб. Будто крепко сжали в тисках и придают правильную форму молотком. Напрягает, но это не страшно. Это не главное.

Где-то сзади колесит Генка, почти гений, но все еще мой друг. В такой дождь бесполезно оборачиваться, все равно не увидишь, а воды за воротник набежит.

Угол Кирочной, где мы снимали первую квартиру в Питере. На самом углу заведение, в котором делают отличную шаверму, а по ночам с той же виртуозностью пьяные посетители месят друг другу ебало. Мы жили на втором, и мне сейчас очень не хватает порой этих жизнерадостных звуков снизу. Слева – китайский сад, который мы каждый вечер видели из окна и в котором ни разу не побывали. Тогда мы жили втроем – у Генки было тяжело с деньгами, но он выбрал науку, и нам оставалось только верить в него, а мне еще платить за него квартплату. Сейчас он может купить весь этот трехэтажный дом, но и я не бедствую.

Мне на Воскресенскую набережную, всему потоку дальше на мост. Едут домой, в теплые квартиры спальных районов. Оборачиваюсь махнуть рукой Генке – ему, как всем, толкаться над Невой. Но его не видно, или отстал, или уже проскочил. Наконец-то простор, здесь почти нет машин, а значит, двухколесная свобода. Мотоцикл уверенно набирает скорость, и внутри просыпается это сладкое чувство, жажда и азарт. Дождь загнал прохожих под крыши. Другие из необходимости устраивают парад зонтов.

Маша наверняка уже ждет меня.

Я звонил ей в обед.

– Мне надо сказать тебе что-то важное. И это не телефонный разговор.

– А дома нельзя?

– Можно, но мне так не хочется проводить вечер в четырех стенах.

– Без проблем.

Я так люблю ее «без проблем», а это абсолютно все, что касается меня.

Где-то за пазухой куртки огромный для моего кошелька бриллиант, под который делали оправу на заказ. Не знаю, дарят ли такие кольца в качестве обручальных. Если что, я буду первым.

Мы познакомились банально.

– Привет! – сказала она.

– Привет! – улыбнулся я.

Правда, перед этим вышел занимательный эпизод.

Это был второй день нашего с Генкой покорения культурной столицы. Мы остановились у его двоюродного дядьки, типичного интеллигента, в первый жевечер напившегося в хлам (мы приехали, да и пятница). Иннокентий Илларионович все норовил обнять меня со словами «Генкин друг мне как сын!», а Генке непременно надавать отеческих пиздюлин с формулировкой «батя твой и въебать нормально не может!», потому в субботу мы решили подольше не возвращаться домой. Усталость овладела нами на углу Невского и набережной Мойки. Экскурсия по рекам и каналам в таком случае – самое то. С первого трамвайчика нас всех по каким-то причинам пересадили, а во втором уже сидели люди. Мы отчалили, пледов на всех не хватило.

Мы с Генкой были уже на пути к «состоянию», хоть и в начале, поэтому холод и брызги нас не пугали, а остальные пассажиры разыгрывали сценку «социальное неравенство». Пледов было настолько мало, что даже один на двоих получался не в каждом случае. Сразу за нами сидели две девочки с нулевым количеством сраных ворсистых кусков теплоты, симпатичные и замерзающие. Клянусь, отдал бы им свой, но мы степенно грелись водкой, а они наверняка отказались бы.

Я огляделся по сторонам в поисках справедливости, и удача улыбнулась мне. С другой стороны прохода сидела пара – ему за пятьдесят, ей честных сорок. И абсолютно каждый из этих двоих укрывался собственным пледом. Чувство равенства и братства взыграло в моем мозгу, и я направился на беседу. Это сейчас я понимаю, что надо было спросить прежде, чем действовать, но получилось, как получилось. Я сдернул с мужчины плед, чтоб отдать замерзающим девчонкам. Такого поворота не ожидал ни сам итальянец (это выяснилось чуть позже), ни его спутница. Ибо под пледом она наяривала его член ухоженной рукой в перстнях. Надо отдать должное иностранцу за выдержку – пока она дрочила ему, ни один мускул не выдал его тревожного состояния. И даже теперь, когда сие непотребство стало достоянием общественности, он вел себя невозмутимо, и только Франческа (она не представилась, но позже, когда он успокаивал ее, мне послышалось это имя) отдернула руку, мол, это не я. Кинуть товарища в беде, конечно, недостойно, тем более близкого товарища, может быть даже друга, но у итальянцев, возможно, так принято. Франческа отвернулась любоваться водной гладью, а Паоло (тоже моя догадка) аккуратно упаковал член в ширинку и присоединился к спутнице. Уверен, так внимательно они не разглядывали достопримечательности нигде и никогда.

Я же торжественно преподнес трофей девчонкам.

– Привет! – сказала она.

– Привет! – улыбнулся я.

И вот шесть лет спустя я везу ей руку. Сердце она забрала незаметно и сразу. В ту ночь мы гуляли, вместе открывая Питер. Маршруты выбирали ноги. Наверное я любил ее уже тогда. Не уверен, что она была самой красивой даже на том трамвайчике, но я никогда не влюблялся в сиськи или жопы, и, как мне кажется, я не один такой на планете. Она просто заняла тот недостающий кусок в мозаике моей жизни.

Девушки были сестрами. Выпивший Генка становился загадочным и предпочитал собственное общество любому другому, да и муж Машиной сестры не одобрил бы их роман с Генкой. Но муж был далеко, и Вера была не против. Она была красивой и эффектной в ту ночь, но Генка видел кольцо на ее пальце и на все ее скромные попытки отвечал намеренно неуклюже, не понимая намеков настолько, что даже нам с Машей было неудобно.

Следующим утром я проводил их на Московском вокзале. Маша закончила институт. Ее ждала карьера инженера по защите окружающей среды на производстве, дома, в Волгограде.

Вместо этого она выбрала меня. В сентябре приехала и больше мы не расставались.

После просторной квартиры на Кирочной мы с Машей переехали в однокомнатную на Миллионной, а Генке предоставили жилье от его НИИ. Мы жили в самом центре около года, пока хозяйка не просекла, что гораздо выгоднее сдавать квартиру посуточно, и в этих новых денежных планах нам места не нашлось.

То было отличное время, напрочь стершееся из моей памяти. Один эпизод, правда, отпечатался. Она сидела на подоконнике и рассказывала мне, как мечтает побывать в Генуе. Выпить чашку кофе за столиком старенького кафе, а потом медленно, целый час, шагать по узкой улочке вниз, к морю. С набережной Аниты Гарибальди спуститься по крутой лестнице, усесться на больших камнях, опустив ноги в воду, взболтать это ленивое солнце, растворяющееся в море на горизонте.

Я сидел и смотрел на нее. Она была такая красивая в своей футболке, и даже сейчас перед глазами стоит «лесенка» профиля – небольшие груди под тонким хлопком, выше чуть острый нос, и еще выше длинные ресницы. Я помню, как мысленно проводил эту линию, Евклид хуев. Она рассказывала, а я сидел и смотрел. Она была моей, и это было таким правильным, таким естественным. И если мне предложат вернуться в лучший момент, я выберу тот вечер.

Конечно, мы никуда не ездили, ни в Геную, ни во Флоренцию, ни в Нижний Тагил. За пять лет она ни разу не обмолвилась больше о своей мечте. Что ж, пора это исправить. Может, купить билеты сегодня же вечером, а предложение сделать уже там?

Чертова голова раскалывается, даже вижу будто хуже. Ну да сегодня день тяжелый выдался, и дождь стеной. А может я становлюсь метеозависимым. Этим объясняю и то, что еду на своем мотоцикле, хотя договаривались с Генкой поменяться. Он собирался в Кириши завтра по работе, и обещал протестировать мой икс-Диавель в «отдаленно напоминающем настоящую поездку» режиме. Сам Генка давно предпочитает Харлей и сейчас ездит на Роад Кинге.

– Тебе не понять, – говорит обычно он, а я и не тужусь.

– Настоящий мужик должен ездить на чоппере, – добавляет тогда он, и я соглашаюсь.

Вспоминаю, как двадцать лет назад далеко на востоке, где-то между Свердловском и Челябинском, моя Планета вчистую сливала его «третьему» Юпитеру, зато после каждого заезда, пока он корпел над ним в гараже, я мог заняться чем угодно, кроме починки мотоцикла. Лучше наших покатушек «по месту» были только выезды в Верхние Выселки. Мы жили в Нижних Выселках, и иначе, как дерби, матчи с Верхними не называли. По области команду катал старый заводской ПАЗик, но между Верхними и Нижними Выселками не было постов ГАИ, и потому Генка брал у отца Урал с коляской, и мы добирались своим ходом. Он рулит, я пассажиром, еще двое в приспособленном вместо коляски деревянном ящике для сена. Такие поездки мотивировали отменно – адреналина хватало, чтоб порвать всех и вся. Я был в нападении – уже тогда агрессивная натура перла наружу, Генка играл в воротах, и делал это неважно. «Два удара – три гола» – это про Генку.

После одного из матчей нас выследили местные, верхневыселковские. Эти были старше нас года на два, и количеством восемь против четырех.

– Съебываем? – спросил я.

– Нет. – ответил щуплый Генка. Он тогда уже имел слабое зрение и носил очки. Близорукий внук Джона Рэмбо.

Двое наших товарищей рванули прочь, сверкая пятками. Потом они рассказывали, что им послышалось, что Генка сказал «да». Теперь счет был восемь – два. Генка предусмотрительно снял очки. Я бы рад рассказать, как мы отпиздили этих восьмерых, но так не случилось. Я потом два месяца ходил в гипсе со сломанной ключицей, а у Генки до сих пор чуть дергается глаз – повредили какой-то нерв. Мы лежали на траве и харкали кровью в голубое небо, кряхтя и смеясь.

– Я бате обещал вернуть мотоцикл в целости, – сказал между прочим Генка. Я понял, как глупо звучал мой недавний вопрос про съеб.

Мотоцикл они, кстати, не тронули. Кодекс подзаборной чести.

Потом мы искали двоих товарищей по Выселкам. Их имена память услужливо стерла. Нашли в каком-то магазине. Обратно ехали молча.

А на следующем выездном дерби, по весне, те же старшаки пришли поболеть за своих на поле. Пожали нам с Генкой руки.

– Этих не трогать.

Это распространялось на четыре ближайших года до окончания школы.

Сколько помню, Генка никогда никого не бил. Объяснял, получал, падал, вставал и снова объяснял. На том мы и сошлись – он мог сказать все, что я думал. Как-то верно и очень точно облекал в устную форму все то, что роилось в моей голове. Мы были на одной волне, и сдружились почти сразу.

Потом я поступил в институт – меня ждала блестящая карьера кого-нибудь. У Генкиных родителей не было денег, и он поступил в армию на двухлетний курс. Мать переживала, и если бы вы видели щуплого очкарика Геннадия, поняли бы, что не напрасно. Распределили в какую-то Забайкальскую жопу, Тейсин, по-моему.

Он вернулся тем же щуплым очкариком, но с лычками старшего сержанта. Я не люблю лезть с расспросами, не считаю нужным.

– Все нормально, – подмигнул он мне тогда, и я понял, что этого достаточно. Думаю, ему было непросто, особенно поначалу.

Все это не помешало затем получить ему красный диплом и с головой погрузиться в науку.

Помню, как получил премию по итогам квартала, когда наша компания заключила умопомрачительный контракт, разведя самих японцев. По дороге домой я невзначай купил мотоцикл, куртку и шлем. Так и зашел домой, новенькую железяку оставив на улице.

– Ух ты! – рассмеялась Маша. – Ты как Том Круз в фильме «КамШот».

– «Топ Ган», – поправил я ее.

– «Топ Ган», – согласилась она.

Я уговорил ее прокатиться со мной.

– Кружок по КАДу, – сказал я, – пустяки.

Тогда мы выяснили, что мотоциклы – это не ее. Полтора часа с ветерком для меня обернулись одним из кругов кАДа для нее. Но ни полсловом она не обмолвилась, хотя тошнило ее здесь же, у дома, в кустах.

Через месяц я был вынужден забрать ее с работы на мотоцикле. Это была ее вторая и последняя поездка со мной. Старался ехать аккуратно, но перед самым домом она умудрилась упасть. Почти обошлось, но три пястные кости на левой руке сломались со смещением.

– Пожалуй, воздержусь от мотоциклов, – грустно улыбнулась она в больнице.

На кисть наложили гипсовую лонгету, из-под которой выглядывали кончики пальцев. Через неделю я, дурак, повел ее в парк аттракционов. То ли адреналина мне не хватало, то ли ума. Это сейчас я думаю, что упасть с колеса обозрения совсем не то же самое, что упасть с мотоцикла, а тогда мы романтично сидели в кабинке, плетущейся на самый верх, и наслаждались моментом. Я боялся пошевелиться – даже на балкон нашего четвертого этажа предпочитаю не выходить без надобности. Маша сидела напротив, и ей в голову пришла замечательная идея поцеловать меня. Для этого надо было наклониться, на что скованный животным страхом я пойти не мог. Маша рассмеялась, поднесла кончики пальцев загипсованной кисти к своим губам, а потом к моим. Позже, в моменты, когда я не мог решиться на что-то, она шутя делала так же – словно на кончиках пальцев дарила мне уверенность что ли. Почему я вообще это вспоминаю?

Года два назад Генка пришел ко мне в половине третьего ночи. Маша тогда уехала к родителям.

– Получилось! – сказал он. Совсем не обязательно здороваться, если старый день уже кончился, а новый еще не начался. Он был мокрый, и пол в моей прихожей тоже становился мокрым. Чертова гроза и так не давала мне спать, а теперь и подавно не улягусь.

Я сварил кофе. Вкусный, полночный, крепкий, а еще у меня были булки с корицей. Именно были, ибо когда Генка ушел под утро, булок осталось «околонуля».

– Братишка, мы сделали это! – улыбался он. Упертый черт, он никогда не отступал, и тем больше радовался я за него, когда он добивался своего. Пожалуй, больше даже, чем за себя. – Вообще-то, я сделал это. И не уверен, что хочу делать отчет…

Он рассказывал и рассказывал, восторженно, в деталях. О том, как с помощью своих квантовых штучек они смогли выдернуть память одной крысы и временно передать другой. По крайней мере, он думает, что память, но точнее определения пока нет. И та, вторая крыса, никогда не бывавшая в лабиринте, прошла его с первого раза. Еще примеры, опыты, потом планы, грандиозные, восторженные. Потом добавил, правда, что вторая крыса прожила потом около получаса.

Он не болтал в процессе работы, над каким бы проектом не трудился. Хвастался только результатом, но тем более впечатляющим это выглядело.

– Не боишься касаться Божьей бороды? – спросил я под утро.

Он серьезно посмотрел на меня.

– Нет. Человек не сделал бы ни одного по-настоящему серьезного дела, обдумывая наперед последствия, нацепляя на поступок моральное платье, боясь результата, в конце концов. Если я не прав, меня накажут. Нет судьи беспристрастней времени.

Я был опять с ним согласен.

Маша вернулась вместе с сестрой. Вера развелась с мужем, исправила недоразумение молодости. Рассказывала, что собирается строить новую жизнь, намекая, кому бы с удовольствием отвела в ней внушительное место. Генка будто избегал ее, говорил невпопад, неумело молчал. Мы не обсуждали это ни тогда, ни потом.

А на прошлой неделе нас пригласили на какое-то благотворительное мероприятие, где власть имущие золотыми крохами готовили себе местечко в Раю.

В один из моментов, когда Машу закружили в бессмысленном диалоге светские сухощавые львицы, даже в носу ковыряющие с покровительственным видом, Генка вдруг повернулся ко мне.

– Жениться тебе пора, – сказал он даже слишком как-то серьезно.

– Это тебе пора! – рассмеялся я. Но посмотрев в его глаза переменил тон. – Зачем жениться, если у нас все хорошо?

Генка уже передумал развивать тему. Отмахнулся, но через какое-то время тихо произнес:

– У тебя все хорошо.

– Да она не хочет жениться! – чуть не вспылил я.

– А ты предлагал? – улыбнулся Генка.

Я был зол на него. Не ждал от друга нравоучений. Мы, по-моему, даже не разговаривали до конца вечера.

Засыпая под утро, слушая сопение Маши, я составил логическую цепочку собственного кретинизма. Генка был прав. Он всегда оказывался правым.

Я уже на Обуховской обороны, по левому борту «Невская жемчужина». Мы иногда выбираемся сюда поужинать. Сейчас, когда все раскрашено в серо-черное, вид Невы скорее угнетает, но в ясную погоду тут здорово. Включаю поворотник и вылезаю на трамвайные пути. Обмениваюсь взглядами со встречным таксистом. Дождь все так же оплакивает что-то. Может, мою холостую жизнь. Стреноживаю коня, обратно, пожалуй, поедем на такси. Волнуюсь, хотя, казалось бы, с чего? Гоню прочь тревожные мысли, но с таким же успехом можно гонять по полю ветер. Мне чего-то не хватает, какой-то важной части себя.

Преодолеть двадцать шагов по аллейке до входа в главный зал – невеликий подвиг, но дается тяжело. Похоже, я заболеваю – даже руки и ноги слушаются плохо. Что-то с нервной системой, и это лучше не запускать. Что бы ни случилось, завтра утром первым делом к врачу. Приветливый азербайджанец с видом сурового армянина, Алекбер, если мне не изменяет память. Вижу мою девочку за столиком у окна, и становится неудобно – не люблю заставлять себя ждать. Подхожу.

Она оборачивается, видит меня, удивляется. Что-то идет не так – какая-то другая реальность, будто подменили кадры кинопленки при монтаже. Я знаю каждый ее жест, каждую реакцию, подсознательно, впитав в себя. И вот сбой – вместо радости в глазах немой вопрос.

Голова раскалывается. Сдерживаюсь, чтоб не вскрикнуть. Дальше происходит что-то совсем уж странное. Меня будто оттаскивают, словно огромной ложкой для мороженного выковыривают мозг из черепа. Еще мгновение, и я homo videre, не более. Ощущение не из приятных, как снимаешь маску вовнутрь. И маска – хозяин, а ты просто маленький испуганный гость в чьей-то голове. Слабо соображаю, что происходит, но в большом зеркале на том месте, где должен быть я, стоит Генка.

– А где?.. – вопрос застывает на ее губах. Маша чувствует что-то ужасное, по-настоящему страшное. Никогда не видел ее такой.

Генка делает полшага и обнимает ее за плечи. Отрицательно качает головой. Теперь я отчетливо вижу мир его глазами. Его память сливается с моей.

Литейный проспект, дождь, уверенно едущий поток. Вот впереди, через машину, моя спина. Куртка без всяких рисунков – не люблю орлов, волков и прочую живность. Я на его Харлее, значит мы все-таки поменялись. Передо мной медленно плетущаяся колымага, резко ухожу вправо для обгона между полос. Впереди на тротуаре ждут зеленого сигнала мокрые пешеходы. Пудель вырывает поводок и бросается на дорогу, тупоголовый кучерявый кретин. За ним с криком мальчишка, дошкольник. Следом обезумевшая мать, слишком медленная и слишком осторожная. Вижу газующего себя в момент экстренного изменения маршрута – обгон длиной в детскую жизнь, непозволительная роскошь. Закладываю вираж, бьюсь о колымагу, вылетаю с мотоцикла. Привет, трамвай.

Иногда понимаешь, что уходящая женщина, виляющая аппетитными бедрами, это твоя удача.

Генка спрыгивает с мотоцикла, в несколько прыжков добирается до меня. Зрелище так себе, колесо смяло грудную клетку. Дождь кстати, он размывает кровь по дорожному полотну. Движение встало, невольные свидетели ужасаются. Будет, что рассказать дома. Генка склоняется надо мной. Ему достаточно мгновения, чтоб понять. Лезет в нагрудный карман, вытаскивает какой-то кругляш, одно из изобретений. Подносит к моему лицу. Оно спокойно, насколько может быть спокойным лицо человека, поделенного трамваем пополам. Генка спешит, отчетливо слышу единственную его мысль: «полчаса, полчаса, полчаса…»

Запрыгивает на мотоцикл. Светофор горит красным. Справа Ауди, в салоне смеются мужчина и молоденькая девушка.

Маша опустила голову ему на плечо. Не задает лишних вопросов, не всхлипывает. Она всегда была такой, наверное, за это я ее и люблю.

«Братишка, прости, – обращается Генка ко мне. – Это все, что я могу сделать. Еще минута, может, две…»

Он привез меня в себе. Выдернул мое сознание или душу или как называется этот сгусток, последовательность нейронных связей.

«Скажи ей, что я дурак был»! – почти кричу я.

Она поднимает взгляд и смотрит Генке в глаза. В мои глаза. Она чувствует.

Хочет спросить, но губы дрожат, и Маша качает головой, не в силах поверить. Она опускает глаза, но я вижу слезы. Большие, прозрачные, медленно срываются и бегут по щекам. Она опять пытается задать вопрос, но не может. И не надо.

Я пробую управлять Генкиной рукой – не сразу, но выходит. Мне важно, чтоб она поверила. Я должен попрощаться. Беру дрожащую Машину ладонь и подношу к своим губам, целую кончики пальцев и возвращаю этот последний поцелуй ей. Маша смотрит на меня, и больше нет никого в целом мире. Она должна быть сильной, но слезы пробивают брешь.

Теперь я гость в голове Генки и вижу многое. В эти последние секунды вижу, как Генка смотрит на Машу еще там, на водном трамвайчике, шесть лет назад. В нем просыпается чувство, которое он не выдал ни разу, ни жестом, ни словом. Ему просто не повезло. Не повезло с Купидоном, не повезло быть моим другом, быть ее другом. Нам повезло, а ему нет.

Генка молча стоит, не хочет красть наше время, драгоценные секунды. Выдержка, принципы, воля. Стоит мне взять с него обещание сейчас, и он исполнит его, но не такая уж я сволочь, чтоб на одре тешить эго.

– Ты лучшее, что случилось со мной за последние тридцать три года… – отчего-то говорю я. Это мои последние слова. Она кусает губы в кровь, заставляет себя улыбнуться. Моя сильная девочка. Реальность рвется на кусочки, каждый из которых тлеет по краям. Видимо, это все.

Затем происходит что-то совсем уж странное. Маша так близко и так бесконечно далеко. Мое естество жаждет жить, хватается за последний шанс. Непостижимым усилием я возвращаюсь, словно оттолкнувшись от края бытия. Оттесняю Генку, чересчур даже сильно, так что совсем перестаю чувствовать его. Наклоняюсь к ней, но не решаюсь поцеловать. Лоб ко лбу, нос к носу. Наши глаза так близко, я должен запомнить, даже если потом пустота.

Неожиданно приходит другая мысль. Я настолько силен, что мог бы совсем вытолкнуть Генку, остаться в нем. Злая мысль, сладкая. Я сильней, я должен жить. Чертова эволюция. Может быть, в этом и было его предназначение – подарить мне вторую жизнь. Она все так же смотрит и под этим взглядом я не могу соврать. Накатывает осознание подлости замысла, стыд, и следом еще одно понимание – не я вытолкнул Генку, он сам отошел. Освободил место, и отдаст его навсегда, сам, стоит мне принять такое решение. Горько за эту секундную слабость. Мне пора.

Я дурак был, и ухожу дураком. Но счастливым дураком. У меня была любовь, которую никто и никогда уже не отнимет. Я знал дружбу, которой со многими не случается во всю жизнь. Незаслуженно счастливый дурак.

Надеюсь, мы еще встретимся. Когда-нибудь.

Оглавление

Залупа

Генерал

Цена памяти

Выходи за меня