Прятки [Ксюша Грибачевская] (fb2) читать онлайн

Ксюша Грибачевская Прятки

Моему дому

Раз, два, три, четыре, пять -

Негде зайчику скакать.

Всюду ходит волк, волк,

Он зубами — щелк, щелк,

А мы спрячемся в кусты,

Прячься, заинька, и ты,

Ты, волчище, погоди,

Как попрячемся -

Иди!

(Детская считалочка, под которую мы разбегались по всем углам нашего большого двора)

День первый. Дом на перекрёстке

Самое скверное — это когда вода уже повсюду.

Когда она заплывает в уши, и все вокруг проваливается в глухой шум. Лезет в глаза, протискиваясь сквозь ресницы. Заливается в носоглотку, и её начинает противно резать. Хочется закашляться, но в гортани уже плавают невидимые киты. И спасительный воздушный коридор захлопывается, и нет уже ничего, кроме темной, тяжёлой воды.

Но никакой корабль, даже в самой тесной бутылке, не хочет тонуть. И ещё немного сердцё все же пульсирует, и в мозгу стучит одна-единственная мысль: не сейчас. Наверх. Собрать последние силы, чудом напрячь тело и рвануть к поверхности. Может, это глупо и бесполезно, может, экипаж уже давно сбежал, но вдруг у капитана ещё есть шанс? Вдруг последняя секунда — это очень даже достаточно?

И капитан находит в себе неведомые силы и пружиной рвётся наружу…

***

Молодой человек, лежавший в ванной, вздрогнул, схватился за края и резко вдохнул. И тут же обещал себе никогда так больше не засыпать.

Сколько он тут пробыл, он не знал. Вода была холодная, застоявшаяся. Казалось, ещё немного, и она застыла бы на его теле, как краска. Он поморщился и стал вылезать.

Ванная комната — узкая, как футлярчик, только зеркальце на стене дает немного воздуху. Когда молодой человек встал на кафель, в зеркале тоже что-то зашевелилось. Он оперся руками о раковину и всмотрелся внутрь. Там его встретило привычное лицо, которое он видел всю жизнь. Почему-то это обрадовало его. Хотя кто стал бы сомневаться, кого он увидит в зеркале? Человечка звали Яша.

И один из них со скукой глядел на другого сквозь стекло.

В стекле были тусклые, спокойные глаза. Чёрные волосы торчком. Плечи худы, но уже не принадлежат ребенку. По ним каплями стекает вода — холодно. Вся фигура осторожная, угловатая. Руки у таких людей инстинктивно прячутся в карманы, за спину или за отворот пальто. А кожа на них стёртая и шершавая. Тяжёлые фиолетовые пятна под глазами делают лицо ещё худее. Бьющаяся жилка на шее.

В ванной было прохладно, пахло детским мылом, и тихо — ночь. Яша вытерся лысым полотенцем, натянул одежду, однотонную, под стать характеру — темно-синяя толстовка с короткой молнией, джинсы, футболка. Выглянул наружу — так и есть. Темно. Ничего не храпит, не дышит, и даже стены спят.

Осторожно, стараясь не скрипнуть (ибо странный инстинкт не позволил ему тревожить эту тишину), он открыл дверь шире и выскользнул в коридор. Мокрые ещё недавно ноги шуршали в сухих носках. Въедались в них, стараясь спрятаться.

В коридоре не горел даже огонёк от щитка — свет, похоже, совсем вырубили. Мать куда-то ушла, раз было так тихо. Глаза неохотно привыкали к темноте, и едва различали очертания пальцев у самого лица.

И вдруг до молодого человека дошло, что он вовсе не дома. Их квартира была меньше, — а он оказался в каком-то причудливом увеличении их коридора, с входами в чужие комнаты и незнакомыми вещами. Он пошёл вперёд, чувствуя, что на самом деле он всё ещё спит. Всякий сон, как известно, есть причудливое продолжение реальности.

По законам сна, в конце коридора должна была быть их кухня — наверняка тоже увеличенная до размеров дворца. Однако, вместо привычного места сон показал ему тусклую, длинную комнату, освещённую тонкой полоской света из дальней двери. По бокам от полоски разрослась тьма.

Яша стоял в незнакомой комнате и чувствовал в воздухе противное присутствие всё той же воды. В темноте казалось, будто он заблудился в сломанном детском аттракционе.

Но это была просто чужая комната в чужой квартире. В глубине, из-за тускло светящейся двери, были слышны голоса. В этом сне он был не один. Здесь же было противно и тихо. Только тени колыхались, когда кто-то проходил мимо далекого источника света…

Из темноты вылепился силуэт.

Сначала Яше почудилось, что это большой паук с длинными руками и ногами, и он невольно отшатнулся. Но существо выпрямилось и вышло на свет, и оказалось человечком с гитарой, висящей на плече. Ростом он был совсем как Яша, светловолосый, лохматый и весь в мешковатом тряпье. Немного нелепо. Черная повязка закрывала шею. Один глаз блестел.

Человечек подошёл поближе и оценивающе взглянул.

— Привет? — наугад бросил Яша.

— Привет, — протянул собеседник. — Поздно ты, однако. Не ждал уже сегодня гостей… Кхм. Прости.

Яша пожал плечами.

— Я Гримм — протянул руку гитарист. Ладони у него были отчего-то чёрные. Яша осторожно пожал. Чудное имя.

— Я Яша. А… Что это за место?..

— Так сразу и не скажешь, — замялся Гримм. — Это… Там, за дверью, живет много разных людей. И я там тоже живу. А ещё там есть большой дом, и в нём можно отдохнуть после долгой дороги. Ты ж, я думаю, устал? Проходи. Милости прошу, — он кивнул головой в сторону двери и постарался улыбнуться приветливо. У него почти получилось.

— Ты не волнуйся. Тут не опасно. Не знаю, сколько ты там бродил, и откуда ты, но — добро пожаловать.

Яше стало как-то жутковато от этого сна. Словно в детстве, он вспомнил, что не стоит уходить с незнакомцами неизвестно куда, и осторожно сказал:

— Пожалуй, я лучше пойду к себе…

— Я бы не советовал. — железно сказал Гримм. — Не оборачивайся. Там ты ничего не найдешь. Идем же!

Сон начинал неприятно сгущаться.

— Извините, я всё-таки, наверное, вернусь домой… — пробормотал Яша и повернул назад. Но тут же вздрогнул и затёр руками глаза, не веря, потому что двери на прежнем месте не было. Только белая, глухая стена.

Гримм устало вздохнул с видом человека, видевшего это всё уже сотню раз, схватил сопротивляющегося Яшу за плечо и поволок к свету в дальнем конце комнаты. Рывком открыл старую деревянную дверь, из-за которой доносился шум, и вошёл внутрь. По отдаляющимся шагам можно было понять, что за дверью длинный коридор. Яше не осталось ничего иного, кроме как следовать за ним.

Он осторожно зашёл внутрь и — надо признаться — на секунду омертвел и почувствовал, как по спине бежит холодок.

Тесный, кривой проход из разваленных шкафов и стен, с торчащими то тут, то там лыжами, топорами, вешалками, скрипящий и шаткий, казавшийся бесконечным из-за странного уклона влево. В коридоре было тесно и темно, тусклый свет от голых, трескающих кое-где лампочек не долетал от высокого потолка до того, что было внизу. Было тихо, предательски тихо, каждый шаг отдавался костяным скрипом половиц, и съедало ощущение, что сейчас справа или слева, из очередной покосившейся двери, скрытой вещами, вылезет злобный старик и спросит, какого чёрта ты здесь делаешь — ты, непонятно откуда взявшийся прохожий посреди чужой квартиры.

Но двери не двигались, и из стен никто не вылезал. Только пол немного проседал, и стены склонялись, сужая дорогу. В темноте пахло перегаром, картошкой, нестираным матрасом и сигаретами. И ещё множеством мелочей, доносившихся, должно быть, с кухни. Но привычный запах овощей и присутствия жильцов здесь напоминал скорее не о жизни, а о гробике.

Наконец, коридор закончился и уперся в дверь.

— Пришли, — сказал Гримм, посмотрел еще раз на гостя, и открыл её.

За дверью был дом. Большой, полный комнат, тупиков и людей. В общем-то, даже почти уютный. Он равнодушно приветствовал путников дверями и стенами. А путники вышли из коридора и действительно оказались в кухне. Гримм продирался вперед сквозь гущу людей, огибая стол и углы. Яшка плёлся рядом и глядел по сторонам.

В кухне пахло спиртом и чесноком, что парадоксально рождало ощущение нечистоты. Кухонька как кухонька во всём остальном — тесно, весело, за столом и на полу уселись самые разнообразные люди, от молодняка и детей до кота и нечто, завернувшегося в складки скатерти. Чайник пыхал и плевался, занавески дергались на окне. И разговоры.

Гримм прошел в самый угол, ухватив попутно что-то съестное, и уселся прямо на пол между двумя шкафчиками. Гитару прислонил рядом к стене, и она опасно зашаталась и зазвенела струнами.

— Шадись сюды, — кивнул он Яшке, указывая рядом. — Значит, шмотри… Кхм. Извиняюсь, — он дожевал то, что оказалось бутербродом, и облизал пальцы. — Каждый раз не понимаю, чё это за паштет, но вкусный, зараза… Да. Смотри. Значит, добро пожаловать в наш балаган. Тут, сам видишь, кухня. Вокруг неё — ещё куча комнат. Квартирка тут немаленькая… Но еда есть только тут, — усмехнулся он, — уж не знаю, откуда, но поэтому народу всегда битком. Ты слушаешь?

— Да, — ответил Яша, а сам подумал, что это определенно самый интересный сон, из всех, что когда-либо ему снился.

Гримм продолжал:

— Всё очень просто. Слушай и запоминай. В доме комнаты. Где-то в комнатах лежит Жребий. Жребий — это маска, маска волка. Каждой ночью он выпадает одному из нас, — он крутанул пальцем в воздухе, как бы показывая на всех людей, — и тот водит. Остальные от него прячутся. Кого находят — должен выкрутиться, или проиграет. Обычно перед тем, как съесть, спрашивают загадку. Ответишь — молодец. Не ответишь — выбыл. Вот и всё.

Яша застыл, недоверие разлилось по лицу.

— В детстве не играл в «кролики, бегите»? Ну, где есть один волк, а все остальные — зайцы, и волк их ловит? — спросил Гримм, видя, его непонимание.

— Играл.

— Ну вот! Тут — то же самое. Только прятаться советую, как следует. Если жизнь дорога.

Яша призакрыл глаза, надеясь провалиться куда-нибудь в темноту и проснуться. Но провалиться не получилось. Он вздохнул и раздражённо промолвил:

— Бред какой-то. А если я не хочу в это играть?

— М-м. В таком случае — располагайся, — развел рукой Гримм, — будь как дома. Потому что выиграть — это единственный способ отсюда вылезти. Не веришь? Ладно. Посмотри вокруг, — кивнул он на погружённых в разговоры людей, сидящих тут и там, и залез в карман.

Яша взглянул. Люди как люди, ничего особенного. Типичные кухонные беседы, отделяющие участников стеклом от всего остального мироздания. Ну, может, чуть бледнее и тише, чем должны быть. Курят, варят чай, перешёптываются. Вечер.

— Вот они все, — прошипел Гримм за его плечом — так же, как и ты, оказались здесь. Они не знали друг друга, не знали, как попали сюда. Некоторые вообще до последнего считали, что всё это — сон, — усмехнулся он, замечая, как Яшка похолодел. — И почему мы все тут торчим — тоже вопрос. Но через час, пардон, сорок минут, наступит полночь. И все эти люди будут играть. Понимаешь?

— Примерно.

— Ни черта ты не понял, Яша, — сказал гитарист, — проснись! Всё серьезнее, чем ты думаешь. Это — не забава и не шутка. Это — игра. Поэтому, — заговорил он тихо, тыкая в его сторону вынутой из кармана сигаретой, — не шуми. Не высовывайся. Игра начинается в полночь, закончится после четырёх утра. Как наступит рассвет. Найди нычку где-нибудь, под кроватью, или в шкафу, и сиди тихо. И гляди в оба! — он растопырил пальцы и закрыл ладонью половину лица. На Яшу уставился нарисованный на ладони глаз.

Гримм помолчал, выдерживая паузу, потом рассмеялся и хлопнул его по плечу.

— Сигарету будешь? — спросил он.

— Не, я не курю.

— Крашава! — улыбнулся он с самокруткой в зубах. — Будешь дольше жить.

***

Сказка продолжалась.

— Вот гостиная, — объявил рукоглазый, придерживая дверь. — Когда ночь пройдет, приходи сюда. Здесь всегда сборище. Ладно, — он потянулся, чуть было не задев кого-то гитарой, — располагайся.

Гостиная была ещё привычнее. Стены в тусклый цветочек, старые советские кресла, вездесущие шкафы и полки со всякой всячиной. Телевизор-коробочка барахлил. У стены, как надсмотрщик, возвышались часы с маятником. В комнате было так же много людей, как и в кухне.

Гримм сел на пол где-то в уголке и обнял гитару. Яша заходил туда-сюда, не прерывая ничьих разговоров и никем не замечаемый. Забренчала мелодия.

Люди были разные, много, много людей. В креслах и на полу, уместились тут и там, и везде происходило что-то важное и непростое. Одни — тихие и незаметные, спрятавшиеся в капюшонах и толстовках. Другие — шумные и пёстрые. Девочки, мальчики, девушки, парни, черт знает, кто, философы, бродяги, и все остальные. Разных голосов и возрастов. Они сидели по разным углам комнаты, лежали головами вниз, закинув ноги на ручки кресел. Одни читали, другие смеялись и курили. Многие были одеты были как попало, и говорили на незнакомом ему языке цитат, пошлостей и клоунов. Улыбались чему-то своему. Яша поежился. Они выглядели, как люди, которые легко могут сложить свой собственный мир, если им неугоден нынешний. И еще они выглядели, как семья. Союз отрепышей со своим вождём, душой и тихоней, и все они там уживались, все были раскрыты, всем было хорошо. Наглые, колючие, тёплые семьи. От них пахло свободой.

Небрежностью и молодостью.

До него долетали обрывки фраз.

— …давай-давай! — хохотнула какая-то девочка с волосами цвета диких ягод. — Расскажи мне как ты спишь спокойно и думаешь только о себе!

Яша машинально обернулся и посмотрел на Гримма. Тот ушел в гитару, прихватив за собой пару близ сидящих в качестве слушателей. Гитара у Гримма была черная, вся в царапинах и обшарпанных наклейках. Видимо, самодельных. Одной струны не хватало, и он ставил палец на пустой гриф, когда играл аккорды. Пел слегка фальшиво, но с душой. Живой, наглый, чуть-чуть хриплый от курения голос чаровал и смеялся. Затягивало.

Его слушали.

А гостиная жила своей собственной жизнью и не очень обращала внимание на то, что происходит вокруг. И на новенького — тоже.

Яша, неприкаянный, подошел к окну и осторожно взглянул за занавеску. Чем еще, в общем-то, заняться в комнате, которая живет мимоходом от тебя? Внезапно ему очень захотелось выглянуть наружу и испытать то детское ощущение восторга, когда выбегаешь на улицу и мир никуда не делся, всё ещё огромен и ждёт тебя.

Но в окне оказался лишь густой туман. Яша прильнул к стеклу, словно стараясь растревожить его. Туман не шелохнулся. Он даже не клубился, он просто висел повсюду, и в нём ничего не было видно.

Яша залез на подоконник и долго вглядывался в странную субстанцию. Невозможно было понять, зима там, снаружи, или лето, он был тусклый, ни тёплый, ни холодный. В каждое время года бывает такой странный день, когда небо — ни белое, ни серое, пустое, как рыбьи глаза, ни-ка-кое.

А он все сидел и сидел, по привычке пытаясь увидеть провода, или очертания тарелок, наружные стены, двор. Или другие дома вдалеке. Но была одна тупая, клубящаяся пустота. Лишь с наступлением вечера она медленно и неохотно затемнела, пока наконец не стала ночной, чёрной. Это, как понял Яша, был единственный крючок, за который держался этот странный дом, спасаясь от безвременья.

Спустя кто знает, сколько минут к нему снова подошёл Гримм.

— Ладно, — сказал он, — ночь скоро. Я пойду. — он помедлил, затем похлопал Яшу по плечу. — Удачи тебе.

Тот кивнул, сам еще не зная, во что он верит, во что не верит. Рукоглаз спрятал гитару за занавеской и уже собирался уйти из комнаты.

— Гримм!

Тот обернулся.

— А зачем тебе глаза на ладонях?

— Чтобы лучше видеть тебя деточка, — ухмыльнулся он. И тяжело посмотрел по сторонам, — в этом доме надо смотреть в оба и скоро ты поймёшь, что трёх глаз вовсе не достаточно.

Тут Яша разглядел, что очей у Гримма и правда три. Два моргали на руках, еще один — левый, серый, а правого нет. Вместо него — стекляшка, чуть тусклее и чуть блестящее, чем должна бы быть.

Часы кряхтели и готовились пробить двенадцать.

Ночь первая

В кухне копошились тела и чайники, морем варился кофе, ползали разговоры. Домик ужинал. Яша сидел в углу. Наступала ночь.

И вдруг — все начали разбредаться по разным местам исчезать. Забирались на шкафы и под кровати, в щели и нычки, которые и при свете дня тяжело найти, а ночью они вовсе не существуют. Яша стал свидетелем странной, абсурдной картины: как целая комната, полная игроков, за пять минут опустела, хотя из неё никто не вышел. Люди залезали под кровати, прятались в днища кресел и шкафы. Тихо. Молча. Все, как пауки, расползлись по своим углам, и вскоре не осталось ничего, что напоминало бы о чьём-то присутствии. Вещи застыли. Тени напряглись, не шевелясь. Если бы ночью по дому прошёл случайный человек, он бы ни за что не подумал, что рядом кто-то есть, что на самом деле комнаты полны людей — никого, ничего не было видно. Единственное, что выдавало уродство и неспокойствие этого дома — это ощущение постоянного взгляда. Пристального внимания десятков глаз и ушей откуда-то из темноты, из-под пола, из потолка. На секунду Яша даже подумал, что волку здесь бродить страшнее, чем зайцам, которые больше походили на пауков в засаде. Но только на секунду, ибо паучий воздух заразителен, и его тоже накрыло острое желание прятаться вместе с остальными.

Он в одиночестве пошёл по бесконечным пустым коридорам. Стены вдруг стали смотреть холодно и хищно, и казалось, ещё чуть-чуть — и они сложатся, как карточный гробик. Яша поёжился и зашагал быстрее.

И вдруг, как и предсказывал Гримм, из гостиной зазвучал треск и бой часов. Наступила полночь.

Яша оглянулся. В темноте никого и ничего не было. Верно, показалось. Он пошел дальше, но теперь старался тише ступать. На него нашло неожиданное, острое, как игла, почти физическое ощущение того, что он один-одинешенек среди всех этих шкафов, дверей, коридоров. Каждый предмет в темноте словно скалился и каждый выступ он путал с чудовищем. Шарахался от всего. И вокруг — тишина… Чтобы ты ни сделал, говорила она, дом услышит это. И он очень внимательно тебя слушает.

Где-то пробежал топоток. Яша пулей пересек коридор, залетел в случайную комнату и юркнул в шкаф. Когда руки вновь стали его слушаться, и он перестал задыхаться, осторожно приоткрыл дверцу и выглянул в щель.

Топот приближался.

В комнату вбежала девочка и в панике завертела головой. Ища, куда бы спрятаться. Через мгновение она исчезла за тяжелой занавеской. До него долетел шепот молитвы, непонятный и довольно смешной в устах подростка. Яша поёжился.

Больше ничего не происходило. Дом застыл. Люди замерли. Было тихо.

Яша просидел ещё некоторое время, как на иголках. Затем он, наконец, вытянулся, насколько это позволял тесный шкаф, поудобнее упёрся коленками в стенку, и закрыл глаза.

«В общем-то, ничего страшного, подумал он. Просижу как-нибудь до утра, а потом найду этого Гримма, и пусть попробует не рассказать мне, что за чертовщина тут творится. А пока что… — зевнул он, — спокойной ночи.»

В этом странном полугробике Яша с удивлением чувствовал очертания своего тела. Словно давний житель своего дома вдруг бродит по комнатам и глядит на привычные предметы. Может, это колдовал шкаф, и осязание стало главным чувством, потеснив глаза в этой кромешной тьме. Яша сомкнул руки в замок и задумчиво провел по костяшкам пальцами. Кожа у него была белая, бледная, подернутая синевой от недосыпания и тонкая от стремительного роста из ребёнка в юношу. Казалось, она с трудом налезает на очертания его костей. Тем удивительнее было, что на ощупь она была горячей.

В комнату снова наползла растревоженная было тишина. В шкафу было тепло, и под поясницей как раз удобно оказался какой-то ворох. Где-то убаюкивающе тикали часы. Он потихоньку закрыл глаза, убедившись, что на много шагов вокруг никого нет, и никакой монстр здесь не водится. А даже если и водится, то ни за что не найдёт его, ведь здесь так темно, и дверца шкафа надежно защитит его от всех кошмаров… В конце концов, он расслабился, заложил руки под голову, и уснул с тихим ощущением, что все это — тоже просто очень длинный сон. Вязкий и карминовый… Как большая, теплая паутина… Что ещё оставалось делать? Только спрятаться, как в детстве, в домике, и представить, что всё — понарошку, и скоро мы будем играть во что-нибудь другое. Туки-туки за себя. Одеяло до ушей. И я в безопасности…

И вокруг уютно и темно…

В ту ночь ему приснился короткий, натужный сон, занявший не более минуты. Но, как известно, во сне время идет иначе, и минута может растянуться, совсем как пластилин.

Сон был красный и похожий на матрешку. Один из тех дурных снов, где ты просыпаешься раз за разом, и никак не можешь понять, кончилось это мучение или нет. Такие сны смеются над нами.

Он лежал в кровати и просыпался от странного чувства тошноты. Медленно, тревожно выпадал из сна в полудрему, и долгие минуты не мог понять, где он находится. Между сном и наружным миром было скучно и приторно, и никак нельзя решиться, в какую сторону ты все-таки пойдешь… А тошнота понемногу нарастала. Не обычная, а какая-то смутная, холодненькая, будто что-то происходит, но ты не замечаешь, что. И всё время вокруг был какой-то стук. Вроде тихий, но бьет по ушам.

Наконец, в одной из вариаций он очнулся. Но почему-то инстинктивно не открывал глаза. Прислушался. Он был в спальне, в своей старой квартире, и ему было лет шесть. В комнате ничего не шевелилось, и в дверцу тоже никто не стучал. А звук всё никуда не уходил, и становился только громче, и всё тело сковал отвратительный жар. Отчего-то было тяжело дышать.

И тогда он понял, что боится. И что сон стал оглушающим от стука его собственного сердца, колошматившего в висках. Непонятно, как и отчего, но ему было безумно страшно, тело застыло в тошнотворном параличе, и казалось, чьи-то темные руки трогают его везде, где захотят, а он не может пошевельнуться, чтобы прогнать их.

Руки трогали его за ушами, проскальзывали по шее, и потом неумолимо двигались дальше вниз, сжимая его всё сильнее, и ему захотелось плакать оттого, что он боится шевельнуться и остановить это безумие. Ведь дома мы привыкли чувствовать себя в безопасности, а тело — тот же дом. И вот в этом доме какое-то чудовище прикасалось ко всему своими грязными лапами, и он больше не был хозяином в своем теле. Его убивало неведомое раньше отвращение к своему дому, он был просто маленьким ребёнком, мальчиком, с ужасом проснувшимся от того, что отец сжимает его бедра. Он лежит и не смеет сказать ни слова, притворяется, что спит. Надеется, что тот просто встанет с его постели и уйдёт, но он не уходит, и пытка не заканчивается. И тут мальчик понимает, что у него больше нет ни тела, ни отца. Человеческие пальцы, такие тёплые и когда-то дружественные, мнут и щиплют всё самое сокровенное, что у него есть, без остановки, и всё его тело, знакомое и привычное, превратилось в пыточную пружину. Ах, сколько зла можно сделать простыми человеческими пальцами, вы знаете? Он осторожничает и не торопится. Он гладит его живот и грудь, и от каждого прикосновения его кожа напитывается страхом. Когда он начинает щипать его соски, мальчик зажмуривается и понимает, что хочет умереть. А соски инстинктивно твердеют, и он с ужасом чувствует, как его тело начинает отдавать то, что он не хочет, не хочет отдавать! Ему хочется, чтобы это был лишь сон. Закрыть глаза и просто истечь кровью, чтобы больше никогда не чувствовать это осквернённое, бесстыдно украденное у него тело… Но он лежит и молчит. Ему ничего не нужно. Он мечтает просто уснуть и никогда больше не чувствовать этих пальцев, но знает, что завтра ему придется встать и выйти в кухню в этом самом теле, и улыбаться, и желать доброго утра. Пальцы идут ниже, разбирать его на кусочки, забираться под резинку трусов. Мальчик начинает беззвучно плакать от отвращения к этим пальцам и к самому себе.

Выходит, не стоило принимать свое тело как должное.

И тело крадут.

***

Он почти не запомнил это странное наваждение и оставшиеся часы провёл в темноте, без снов и картинок. И ему показалось, что она пролетела быстро. За это время у него жутко онемели ноги и спина, он вспотел в толстовке, а мимо шкафа пару раз прошёл кто-то, кого Яша не слышал и не видел. И некто его — тоже.

Ночь, как ни странно, заканчивалась, и на дом медленно опускалось утро. Яша сквозь дрему почувствовал, как ноет шея, и, наконец, проснулся по-настоящему.

Он неловко выкарабкался из пасти шкафа, разминая затекшие ноги, морщась от боли в спине. В комнате было тихо, и снова появлялась жизнь. Потихоньку, по крупице, по лучику. За окном уже вовсю светлел туман, словно рассвет, но шторы не пускали его внутрь. Он подошёл и раздвинул их. Подоконник был пуст.

Некогда белый, а теперь — весь в трещинках, из холодного дерева, облупившегося и с забившимся внутрь мусором. Двойная рама с пыльными стёклами, между которыми растёт паутина. Смазанные комки пыли.

Словом, подоконник был знакомый, будто пришёл прямиком из детства, и Яша вдруг вспомнил, как они с соседскими детишками сидели на таком же обшарпанном дереве, поджав колени, и играли в карты или считали прохожих во дворе. А когда играть надоедало, свешивали ноги, отталкивались и с громким шлёпом приземлялись на подъездный пол. Подоконник тогда оказывался на уровне их глаз. Потом его, как и все окна, заменили на пластиковый, ломкий и непригодный для сидения, и рамы тоже стали гладкие и пустые. Паутину предусмотрительно вымели.

Несколько секунд он постоял, глядя на свежие следы в пыли. Потом развернулся и пошел прочь. Неважно, куда. Просто чтобы уйти из этой комнаты.

***

«Все рас-сто-яния когда-нибудь в круг за-мы-ка-ются. Ла-ла-ла-ла.»

Слова, как луч света, вдруг долетели до него из какой-то комнаты, залезли в него и не отпускали. Он пошёл на звук и вскоре уже стоял за приоткрытой дверью, вслушиваясь в голоса внутри.

Внутри в воздухе расцветала хрупкая плёнка из музыки и слов. Гитарник.

Самое, пожалуй, лучшее, что только может произойти здесь наутро, подумал он. Песня света и надежды, приветственная и прощальная одновременно. Утешение тем, кто остался, и тем, кто ушёл.

Все молчали. Кто-то пел, шёпотом, в голос, про себя, и молчал — о том, что внутри. Говорила только песня, и больше ничего говорить было не надо.

Человечки, сидевшие в комнате, были выжившими путниками, перешедшими очередной перевал. Ночь закончилась и отступила, испуганная светом. Шторм утих. Кораблик разминал уставшие снасти и плыл дальше, свято веря, что ветер, ведущий его — добрый и ласковый. Экипаж пел.

Яша зашел в комнату и лег на пол рядом с кем-то маленьким в жёлтой толстовке. Все вокруг свалились в одну теплую кашу-малу, выпитые, измученные, и с трудом двигали затекшими руками и ногами. Пахло утром, сладким потом и спокойствием.

Меж телами то и дело шмыгал лохматый кот, подлезая под колени и нагло задевая хвостом гитару. Кто-то утирал опухшие веки. Лица, мертвенно-бледные ночью, заново расцветали и розовели. Песня ненадолго связывает все души в один большой плед. В такие моменты можно лечь рядом, шептать строчки, обнимаясь, вдыхать запах чужих волос и принимать его как родной. Ненадолго потёмки в сердце каждого растапливаются и без страха открываются всем, кто сидит рядом. Когда песня кончится и дозвенит последний аккорд, все снова станут собой. Но пока они пели. Живые и невредимые.

Это был праздник утра. Ведь все из разлук — обязательно встречей кончаются.

Яша медленно закрыл глаза и закутался в счастье.

Что-то очень близкое зажглось и закопошилось внутри. И вдруг…

***

Внезапное воспоминание из далекого лета. Свет, столовая, быстрыми глотками выпит невкусный компот из гранёного стакана.

«Ну же, — говорит он себе. — Давай. Это всего лишь стакан. Никто не заметит.»

И ему кажется (?), что весь лагерь смотрит на него.

Звон подносов смешивается со звоном в ушах. Сейчас — или никогда. Последний обед смены. Через минуту отряд построится и уедет отсюда навсегда. Иди в очереди. Сдавай пустые тарелки с кусочками хлеба на мойку.

«Разбей стакан.»

Он никогда не делал ничего, что могло бы привлечь внимание. Но тут…

Разбей стакан. Просто так, потому что почему нет. Это как свистнуть песенку или соседские груши.

«Забудь о них — шепчет он себе. — Они — друг для друга, они ржут и переговариваются о своём, и им нет дела до тебя. Если не было все эти две недели — то, с чего бы сейчас быть?»

Очередь заканчивается. Подходи к судомойке. Пять человек впереди. Четыре. Сдал. Три. Парочка подружек шагает вперед и шепчется о чём-то.

«Это просто шутка, за которую тебе ничего не сделают.»

— Эй? Э-эй?

Заметила.

— Чего застыл?

Теперь и её подружка — тоже. Пялят на него, и секунды тикают.

Это всего лишь последний день смены.

Он начинает говорить и закашливается.

— Кхм… Дамы, — улыбается он, нервно подняв руку. — На счастье!

И разбивает о столовский кафель стакан.

Другие взгляды. Белый

До того, как умереть на белом подоконнике, скрытом занавеской, Лиза провела в доме несколько дней. За это время ей кое-как удалось вспомнить несколько историй, то ли из своей жизни, то ли из снов — примерно так же, как Яша встретил чужие руки, задремав в шкафу. Ночь высвечивала что-то уродливое. После ночи наступало утро, и надо было как-то с этим жить. Днём она выговаривалась и пересказывала все Гримму. Тот слушал очень внимательно, иногда что-то записывал и советовал не забывать.

И, в общем и целом, можно сказать, что она до конца продолжала следовать этому совету.

***

В город прокрадывалась зима.

Лиза шла домой, свалив с последнего урока, слушала химроманс и чуть-чуть пританцовывала в такт. Маленькая, худая, как спичка, с красноватыми мешками под глазами, чудесно игравшими на бледном лице. Ей было тринадцать, и мир крутился вокруг. Вдалеке носились серые поезда. Дома дышали окнами.

И дорога была светла, насколько это было возможно в таком странном возрасте. Впрочем, иногда случались мелочи.

Когда отец напивался, они с мамой запирались в комнате, оставляя его ночевать на кухне. Он ходил весь вечер туда-сюда по лабиринту от холодильника до входной двери, выл неразборчивые песни и искал бутылки. Мама прятала их с изобретательностью волшебника. Как-то раз она заметила, что отец хранит выпивку в гараже, и закрыла гараж на ключ. Весь тот день отец ходил бешеный, а мама с Лизой украдкой посмеивались. Она положила ключ в его ботинки, как раз те, в которых он и ходил.

Иногда в запертую дверь раздавался стук. Глухой и одинокий. В детстве Лиза представляла, что это стучит некто из подземного царства, сам чёрт пытается войти к ним в комнату. И тогда она посильнее куталась в одеяло и спокойно засыпала, радуясь, что никто и никогда не сможет пробраться к ним сквозь эту дверь.

Как-то раз отец решил устроиться на работу. В прошлом он был подполковником, теперь сделался таможенником в Домодедово и тащил домой всякую вещь. Однажды он принес большую-пребольшую коробку, полную — не верилось! — телефонов, поставил перед Лизой и сказал: «Держи.» Лиза с восхищением начала копаться в контрабандной технике, но скоро восторг сменился разочарованием: телефоны на первый взгляд были как настоящие и даже включались, но больше никак не работали. Один из них они разобрали с отцом отверткой: внутри было пусто, ни железок, ни разноцветных микросхем. Только штучка с парой проводков, позволявшая экрану гаснуть и гореть. Так что телефона у неё тогда не было.

Ну, а теперь был, и она могла слушать Честера или танцевать под «Animals» хоть весь день, смотреть по ночам мультики и общаться с парнем. Парень жил на другом конце города, а потому «контакт» спасал.

Жизнь её находилась на уровне острой и чудесной сказки. Не ребенок и не взрослый, она была одновременно женщиной, смотрящей в зеркало и впервые замечающей, как изменилось её тело, — и девочкой, рисующей Финна и Джейка в тетрадках назло учительнице. Она стала жить где-то между мирами, не всегда зная, какой из них — настоящий. Как ещё, впрочем, можно жить в тринадцать лет?

Лиза ходила в школу в красной клетчатой рубашке, забив на форму, на уроках всегда сидела в наушниках на последней парте и в перемену тихонько выбегала на задний двор покурить. Ей было наплевать на таблицу элементов по химии, зато она знала наизусть все песни в сохранёнках. По значкам на рюкзаке можно было посчитать, сколько она смотрит сериалов, а самые любимые у неё был, конечно, «сверхи». В боковом кармане рюкзака она таскала складной ножик. Ей нравилось читать страшилки, вызывать пиковых дам (хотя этого она бы никому не рассказала) и понарошку играть в смерть.

Кстати, знак, изгоняющий нечисть, надо было рисовать кровью. Никогда не угадаешь, когда рядом появится монстр, так что лучше заранее попробовать. На всякий случай. Не торопись. Самое сложное — это не остановиться и прорезать самый нижний слой ткани на подушечке пальца. На секунду становится совсем больно — но только на секундочку. Потом станет тепло, и из пальца потечет скупая струйка крови, застывающая на бумаге. Наловчишься — и успеешь размазать пятнышко в рисунок, пока оно не засохло из красного в бурый. Со временем крови хватит на то, чтобы обвести звёздочку в круг.

***

Дома ждал холодный белый стол, напитавшийся декабрем из окна. На столе жили стопки «Поттера» и Экзюпери, цветные шариковые ручки, мамины иконки и свечки над компьютером. Ручками можно рисовать Кроули и Шифера в тетради по матеше, на полях, а воском капать на конверты с письмами. Самой себе. Вернее, воображаемому адресату. Как-то раз она прочитала, что можно вызвать у себя в голове Тульпу, которая будет как настоящий человек, только невидимый для всех остальных. И решила попробовать. Ничего не вышло, но, в конечном счете, она все равно понимала, что это разговор с собой. Тульпа так и не пришла. А воск был прозрачный, белый.

На втором, её этаже кровати стены были увешаны плакатами и самодельными стикерами с Честером, глазастыми треугольниками и красными гранатами в форме сердец. В полке спрятана коробка из-под карт с запасом сигарет и бутылёк спирта с ватой. Под подушкой спутались белые наушники. На втором этаже кровати можно было быть как дома. Здесь она ревела над смертью Чарли в десятом сезоне, в первый раз красилась, в первый раз просыпалась от боли в животе и кровавых потеков на простыне. Писала письма самой себе. Выговаривалась по ночам. Здесь было безопасно.

***

Снег завалил еще гуще, чем раньше. Хойзер выл припев в наушниках. Было четыре, и на улице рано темнело. Лиза вылезла из каморки-чердака и закрыла за собой скрипящую дверь.

На крыше было довольно скользко, но нам, как говорится, не привыкать. Лучше отсидеться здесь, чем дома, пока отец не протрезвеет. Вот в январь будет совсем холодно. Жалко только, что нет розетки, а то телефон скоро разрядится на такой погоде. Ну и ладно. Ходи кругами, тихо подпевай, не волнуйся. Мы это уже проходили. Под хорошую песню — всё пройдет.

Снег всё валил, и под ногами зажигались теплом чьи-то окошки. С наступающим.

Сказка повзрослела, и волшебные двери оказались беззащитными.

Да как тут успокоиться?!

Лиза падает в сугроб возле дымохода и бьет кирпичи в его основании. Без перчаток. Не рассчитав, до крови. Суёт руку в белую гущу и плачет.

«Я никто. Я красные слизистые буквы, потёкшие по белой стене. По его стене, в прямоугольной рамочке прямо под профилем. Извините, вам ограничили доступ. Вот так у нас теперь выглядит отчаяние.»

Над головой темнеет, над головой из ведра на землю выливается вечер. А Честер умер. Повесился.

«Не реви на холоде, глаза воспалятся. — машинально подумала она. — А, к чёрту.»

Где-то там, внизу, в кухне бьют посуду и истошно кричат, не разбирая сторон и слов. А вдали кричат поезда, потерянные, заблудившиеся в метель.

Рука в сугробе замерзла. Теперь трудно было сигарету вытащить. Лиза стала греть пальцы об огонёк зажигалки. Просто крошечный огонёк посреди большой и тёмной крыши.

Был бы сейчас рядом парень, стало бы немного легче. Но он исчез, хотя в последнем сообщении все-таки обещал позвонить. Лиза втайне лелеяла надежду, что это просто какое-то недоразумение, и сейчас он наберёт ей, и утешит, они поговорят и просто будут вместе. Он у неё был первый, поэтому она ещё не знала, как это бывает. Она курила, давилась, задыхалась электричеством и ждала.

Всё обязательно случится. А наутро отец протрезвеет и начнет искать работу, и мир вновь наладится.

А вот и зазвонил телефон, лёгок на помине. Ничего, живем, бойцы! Есть еще похер в похеровницах. Ща проплачемся и будем как новенькие.

— Алё? — сказала она.

Облачко пара изо рта.

— Лиз?

— Привет!

Женский голос по ту сторону трубки.

— Привет. Слушай… Надо поговорить. В общем…

Снег валит, и на крыше становится еще темнее.

И тут огонёк гаснет, и уже не остаётся ничего.

День второй. В тесноте

Гитарник перешел в сон, сон выродился в полудрёму. Перевалило за полдень. Яша выкрался из комнаты, переродившийся, но не свежий, и пошёл искать Гримма.

Гостиная, к которой он направлялся, была сонной и расплывчатой, полной полуспящих, измученных людей. Кто-то медленно съезжал в кресле, никак не находя сил упасть на пол. Чья-то рука, подрагивая, протягивала сигарету другой фантомной руке. Гримм, лежавший между ними, с усилием поднялся, помог им передать наконец, что надо, и упал на твёрдый ковер. Вот ещё чуть-чуть, подумал он, и я превращусь в типичного утреннего зомби. О боги…

Тут он краем глаза увидел движение в двери.

«Опа, — прошептал он, завидев, как Яша, пошатываясь, заходит в комнату. — Таки пришёл. Ну, значит, будем играть.» Гримм потянулся, вскочил, с наслаждением сбрасывая с себя полуденный сон.

— Доброе, доброе утро! — сказал он уже громко, раскинув руки, — ну что, солдат, как тебе ночка? Пошли на кухню, щас мы тебе сообразим сухпаёк. — И он увлек открывшего было рот Яшу прочь из комнаты.

— Значит так, — продолжал он, ведя его сквозь коридоры, — во-первых — поздравляю. Ночь нынче бедовая, но сейчас всё уже закончилось. Во-вторых, поешь. И пойдем искать пятницу, надо тебя с ней познакомить. И ещё…

— Гримм, — перебил наконец новенький, — что здесь происходит?

Гримм опешил.

— То есть — что?

— Я просидел чёрт знает сколько часов в каком-то шкафу, убил спину, и всё это — чтобы подыграть какой-то вашей приколюхе, — говорил он, раздражаясь, — которой на самом деле вообще нет?

Гримм застыл на секунду, затем проницательно улыбнулся.

— А-а, значит, вот как. Ты его не видел.

— Кого?

— Воду. Я ж тебе вчера говорил. Ну, значит, повезло тебе! Что, совсем ничего не было? — с завистью допытывался он, — ты просто все проспал??

Яша подумал о подоконнике, помедлил и сказал:

— Ничего.

Гримм прищурил глаз.

— Ну ладно. Пошли. Если интересно, — как бы невзначай бросил он, — я тебе покажу дом, расскажу, что знаю…

— Рассказывай.

— Ну вот, — улыбнулся Гримм — теперь с тобой можно разговаривать.

И они пошли по коридорам, как заблудший путник и лесник, ведущий его к опушке сквозь чащобу.

— Найди себе место, — продолжал он на ходу, — какое-нибудь такое, где сможешь просидеть четыре часа и не сломать спину. В ближних комнатах всегда полно людей, но никто не держит тебя у кухни. К тому же, люди приходят и уходят. Так вот, нашёл — и никому о нём не говори. Пусть будет тайник только для тебя, знаешь, как в детстве, в прятках. Нашёл нычку где-нибудь в кустах или на дереве, и ни гу-гу, чтоб никто другой не знал и не занял. Здешняя игра, как и любые детские игры, проста. Думай, как ребёнок, и будешь жить. Думай по-другому, и, возможно, выиграешь.

— И что это должно значить?

— А ничего. Все остальное — додумаешь сам, тебе подскажет игра.

«Ладно, — сдался Яша и решил сменить тему.»

— А у тебя есть такой тайник?

— Знаю парочку, — уклончиво ответил Гримм.

***

В кухне было полно народу. Мальчики, девочки. Где-то промелькнул скрюченный силуэт, сопровождаемый котом. Какой-то старик. Яша попытался проследить за ним взглядом, но тот пропал так же внезапно, как и появился. Всё вокруг подернуто солнечной дымкой. Все смешались, оживая после очередной ночи, мельтешащие, маслянистые, разноцветные лица.

Гримм всё время вертел головой и всегда внимательно поворачивался к тому, с кем говорил. Создавалось такое ощущение, что он хочет перездороваться со всеми, кто есть в доме, а если найти кого-то не мог, обязательно расспрашивал о нём у знакомых, просил разыскать его где-нибудь или передать привет. Он был весел и сосредоточен. Яша заметил, что он иногда загибает пальцы, будто что-то считал.

Он ко всем был добр и всем оказывал внимание — обнимался, шутил или просто бросал какое-нибудь словцо. Но все это делал как-то легко и отстраненно. Что-то Яше подсказало, что это не столько дружелюбие, сколько внутренняя щедрость, которую Гримм может направить куда угодно. В слова, в причинение боли или в изобретение чего-нибудь. И направляет в людей просто потому, что может.

— А, вот она, — сказал Гримм и вытащил из толпы низенькую девицу со светлыми волосами. Одежда у нее была скромная, но в ушах сережки из перьев всех цветов радуги, а лицо бледное, северное. Гримм её обнял, несколько дольше, чем всех остальных, шепнул что-то — и представил Яше.

— Знакомьтесь! Яша, пришёл вчера, — он указал на новенького, — а это Пятница.

— Кира, — девочка протянула руку. Ладонь у нее была маленькой, но пожатие — крепким и холодным. — Ты пережил первую игру — поздравляю. Теперь тебе нужна карта, идём за мной.

Яша пошел следом, рассматривая странное создание. Комната Киры находилась совсем рядом с кухней, в рукаве того же коридора. «Близко живёт, — подумал он. — Значит, она здесь давно, если верить тому, что говорил Гримм.»

Гримм тем временем толкнул дверь, пропуская всех вперед, и они оказались в небольшой спаленке. Большую её часть занимал внушительный шкаф, в который легко могли залезть несколько человек. Девочка зашла внутрь и стала шарить по полкам.

— Как-как, ты говоришь, её зовут? — шепнул Яша Гримму. — Кира?..

— Пятница! — долетело из шкафа. — Прозвище такое. Осталось с незапамятных времён.

Яша смущённо отошел в сторонку и принялся разглядывать комнату.

Спаленка погрязла в полумраке и походила на запрятанное, заколдованное болото. Что-то в ней было не такое. Не то что бы в ней стоял другой хлам, дело было даже не в смятой, наверняка тёплой кровати. Здесь был другой воздух. Обжитая комната. Жизнь. В доме было мало таких мест, Яша чувствовал, несмотря на то что был здесь всего сутки, — кухня пахла жизнью, гостиная, и вот эта спальня тоже. Весь остальной дом был на вид таким же, но на ощупь — прохладнее.

Да и сама обитательница комнаты не походила на других.

Но чем, Яша пока что не знал и просто стоял у стенки, вертя головой по сторонам.

— Пятница? Это что,целая твоя комната? — крикнул он в шкаф.

— Да, — донеслось оттуда. — я здесь давно. Вот, нашла, — из глубин показалась рука Киры, в ней — фонарик и сложенная несколько раз бумажка. А потом — сама Кира.

— Вот тебе карта, что могли, зарисовали, — пропыхтела она. — Вот фонарь, мало ли, понадобится. В кухне можешь брать чай или кофе, чашек всегда полно.

Яша взял дары и сказал спасибо.

— Ну все, — хлопнул его по плечу Гримм, — боец готов! Лучше посмотри на карту перед ночью. — он взял листок из Яшиных рук и развернул. Он оказался больше, чем Яша себе представлял: карандашные коридоры, какие-то условные пятна, черточки… — Вот эти красные галки — занятые комнаты. Там спрятаться негде, так что не трать время. Синие пометки — это кружки. Комнаты, в которых обычно устраивают гитарники, обсуждалки и всякое такое. Есть тут парочка компаний, вот они эти места облюбовали. Захочется поговорить о жизни или завести знакомства — иди туда. Зеленое — это общие места. Гостиная, кухня. Ну, а с остальным разберешься сам. Пройди днем по комнатам, привыкни к карте, — сказал он, сворачивая обратно листок.

— А места, откуда идет вода, случайно нет? — спросил Яша.

— Нет, — рассмеялся Гримм, — он же каждый раз идет из новой комнаты. Если бы всё было так просто!

Новобранец вздохнул. Ну ладно. В любом случае, с картой, да ещё такой подробной, было лучше, чем без. Он посмотрел на Киру:

— Ты сама всё это рисовала?

— Не-а. Это все вместе делали. Был здесь раньше чел один, так он прошел по всему дальнему коридору, там, где даже мебели никакой нет. Вот он, в основном, и зарисовал. Ну, и остальные тоже приделывали что-нибудь.

— То есть, тут весь дом?

Кира замотала головой.

— Не весь. Ещё многих дальних комнат нет, и вообще у меня такое ощущение, что они периодически меняются. Не ближние, вроде кухни, но вот дальше — могут.

Яша почему-то не удивился.

— А что стало с тем челом?

— Он ушел

— Проиграл?

— Нет, ушел. Он вышел, — сказал Гримм.

Трудно сказать, произнес это грустно или радостно.

Повисло молчание, обнажившее суету и шаги в коридоре.

— Ладно, — включился одноглазый, — не теряй времени. Весь день — твой. Иди.

И выпроводил Яшку из комнаты, хлопнув по плечу так сильно, что толкнул. Проследил глазом, пока он дойдет до конца коридора, и вернулся в спальню.

— Ну че, сколько он тут? — тихо спросила Кира, доставая из кармана маленькую книжечку, похожую на поваренную, но точно не с рецептами.

— Второй день, — ответил Гримм. — Насколько я понял, вчера ему повезло.

Она что-то чиркнула в длинный списочек. И выглянула из комнаты в коридор.

— Думаешь, эту ночь он выдержит?

Гримм без понятия фыркнул и развел руками.

***

Яша остался один на один с домом. Поразмыслил немного, сел на пол в коридоре и развернул подаренную Пятницей карту.

Квартира оказалась куда больше, чем он думал. Огромный, запутанный организм из множества прорисованных карандашом проходов, комнат, дверей, тупиков. Это был не дом, а лабиринт. Яша бежал глазами по значкам и стрелочкам, расходящимся от кухни, пытался разобраться, где что. В одних комнатах все было тщательно зарисовано, вплоть до расположения кроватей и шкафов, с крестиками — подсказками, где можно спрятаться. В других все было истерто и пусто, словно мебель сначала была, а затем куда-то исчезла. На каких-то комнатах стоял вопросительный знак. Коридоры, начерченные пунктиром, наверняка петляли изо дня в день. Или, может, просто никто не дошел до них с карандашом и картой.

Здесь вообще все было сделано карандашом. Дом мог стереться и исчезнуть в любой момент.

А пока что по узким улицам этой квартиры-города можно было идти весь день и не дойти до конца. Яша представил, как по разным комнатам в отдаленных концах дома кипит своя жизнь. Где-нибудь кто-то живет. В синих клеточках сидят давно знакомые люди. Он почти что слышал их голоса с листа бумаги.

И всё это было сделано от руки, с такой осторожностью и любовью, что за одну только такую карту дом мог бы выпустить рисовальщика на свободу. В благодарность. Но он, разумеется, этого не сделал.

Он сидел и ждал, когда Яша пойдет по коридорам. И Яша пошел.

Для начала он попробовал найти какую-нибудь комнату, сверяясь с картой, прошёл пару поворотов — и тут же запутался. Повернул назад, но не смог найти прежнего места. Что-то здесь было не то.

Это проявлялось в мелочах, замечаешь не сразу — дом был нежилой, вернее, неживой. Стены пахли пылью и какой-то пустотой, которой не ожидаешь от человеческого дома. Он обманывал. Дом пытался быть гостеприимным и чистым, но, когда ты садился в кресло тебе казалось, что сейчас оно съест тебя. Поэтому игроки сидели на полу и закидывали ноги на подлокотники. Писали фломастерами послания на стенах и нещадно тушили сигареты обо все что ни попадя. Это было честно, и дом отвечал им холодной, без обиняков, взаимностью.

В кухне пахло плесенью, в гостиной нервически стучали часы. Ты спокойно заходил в комнату и по привычке искал в ней убежища, чего-нибудь теплого и поддерживающего твоё тело, но не находил. Словно весь дом был — бутафория. Неудачные декорации в покинутом театре. И ты сам тоже начинал меняться под действием этого дома.

Кто бы мог подумать, насколько сильно человека программируют стены и потолок вокруг. Вроде бы ты оставался самим собой, но пробыв пять минут в этом месте, ты уже привыкал к запаху, к духоте… И голова начинает жить по-другому. Память как-то отдаляется, словно покрывается пленкой, привычные слова исчезают, каждое движение становится чужим. Этот дом гипнотизировал и превращал твое тело — в не твое. А ты и не замечал этого. А когда наконец заметил, найти дорогу назад стало почти невозможно.

Яша бросил попытки найти дорогу назад и просто пошел, куда глаза глядят, периодически приличия ради смотря в карту.

И квартира показывала ему своих обитателей.

Игроков было много, и были разные. Тут и там в комнатах сидели сбитые задолго до него компании и говорили о чём-то своём, так что он словно оказался в летнем лагере, где никто не знает его, и он не знаком ни с кем. И от этого все вокруг говорят на другом языке. Кто-то спал, укрывшись чужим одеялом. Кто-то сидел в углу и пил. Горланились анекдоты, смыкались чужие объятия и истории, Кира Пятница сидела в кругу людей в одной из комнат и верховодила сеансом коллективной исповеди и историй из детства. Яша постоял у двери некоторое время, всматриваясь в неё и в игроков.

Что-то в ней было неплохое, но странное. Впоследствии он понял, что.

Есть люди, которые изнутри немного светятся. Её сиянием был сиреневый, чуть занимающийся вечер. Пятница носила скромную одежду пастельных оттенков, пальцы у неё были усеяны тонкими кольцами, а ногти всегда ухожены — признак человека спокойного либо начисто лишённого безрассудства. У неё были короткие светлые волосы, которые она всегда заправляла за уши словно вечно сосредоточенная на чём-то. Иногда пара локонов выбивались и падали, обрамляя её лицо, и под разным освещением могли принимать, играя, любой цвет.

Она обращалась ко всем в шутку и как бы снисходительно, но тот, кого она окликала зайкой или парнишей, чувствовал, что с ним говорит змея. Змеёй она и была. У неё был искристый, сине-зелёный взгляд, одновременно насмешливый и внимательный. Она спокойно слушала, пока кто-нибудь выговаривался ей и не замечал, что свет этих глаз не только и не столько греет, сколько освещает его, как интересный экземпляр на операционном столе.

И вместе с этим она вся разрывалась, отдавая свои силы дому. Будто страшно задолжала ему каждую секунду своего времени. Каждый из обитателей квартиры рано или поздно открывал свою душу или ей, или Гримму. Игрокам оставалось только радоваться, что эта гидра, подобно Гримму, была за них, для них и вместе с ними.

В какой-то момент она подняла глаза и заметила его. Яша вздрогнул, отвернулся и пошел дальше, и только в конце коридора почувствовал невероятное облегчение.

Дом продолжал показывать ему свои истории.

Девочка с волосами цвета диких ягод впаривала новичками какие-то подвески и амулеты, защищающие, мол, ночью от воды. Новички брали.

Кто-то ходил по комнатам, присматривая местечко для грядущей игры.

Он видел пестрых и смеющихся подростков, чьих-то закадычных знакомых и друзей. Видел мальчика, одиноко сидящего в углу, завернувшись с ног до головы в плед, бледного и худого, с жуткой красной сыпью на шее и лице, наверняка хрустящей, как хлеб, если к ней прикоснуться. С тонкими руками, покрытыми пластырями и зелёнкой, которые не спасали его от множества мелких царапинок, кровоточащих тут и там, и пятнистых серых шрамов бог знает от чего.

А ещё были те, кого он не видел.

Он не видел полутеней, шёпотом рассказывающих друг другу истории, крадущихся робко вдоль стен. Тела, лежащие на полу и в нижних отсеках шкафов, пропахшие перегаром, безнадёжно спящие.

Он не видел их, но всё равно что-то ощущал. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что ждёт не дождётся, чтобы этот день закончился. Здесь пахло тесным деревом и землёй.

Дом был полон советских кресел, старых оконных рам и коридоров. Выйдешь из кухни, пробежишь по знакомым комнатам — и дальше двери, двери. Коридоры с лампами в абажурах и шкафчиками. Ползут, извиваются, не заканчиваются. Бесконечная квартира у чёрта на рогах. Говорили, что где-то есть пустые комнаты, кладовки, доверху забитые хламом, чужие детские, каморки, полностью уставленные часами… Так что лучше было глядеть в оба и запоминать повороты. Без карты заблудишься.

Вся квартира жила словно скрепя зубы, коротая время перед наступающей ночью. И когда туман за окнами стал потихоньку темнеть, Яша почувствовал, как все комнаты разом вздохнули, дождавшись уже конца этого дня.

***

Тем временем обитатели утепляли обстановку, как получится, и в кухне начинали готовить ужин, не сидеть же без дела.

Под вечер Яша выбрался из коридорных лабиринтов, освоив кое-как карту, и нашел в одной из спален Гримма. Вернее, наткнулся на него. Дверь открылась, и прямо перед Яшей пробежала заплаканная девочка, исчезая в складках дома. А затем, опираясь на дверной косяк, в проеме встал Гримм и устало закурил самокрутку.

Затянувшись, он закрыл глаза, тяжело вздохнул и тут заметил у дальней стены Яшу.

— А, — выдохнул он, — это ты.

Тот вопросительно поднял брови.

— Что? — простонал гитарист. — Это не я. Это у нее несчастная любовь, видите ли.

Яша прищурил глаз.

— Да чего ты смотришь на меня? Ну, пришла, выговорилась, ну, не то сказал сдуру. Знаешь, сколько таких кроликов ко мне за день приходит? И всех, видишь ли, надо выслушать. Под конец нервы уже ни к черту. — он потупил взгляд, с сожалением цокнул. — Неудобно вышло. М-да.

— Не знал, что здесь разворачиваются любовные драмы, — пробормотал Яша. Не то с презрением, не то с завистью.

— Ох-хо-хо! Поживи тут ещё немного, не такое увидишь. Заперли людей в тесном месте, вот и ждите спектаклей. Тут вам и истерики, и любовь… Мм, — сказал Гримм, затушив окурок об косяк, — кстати об этом. Ты ж ещё не знаешь мою подругу! Погнали на кухню.

«Так не Кира ли?» — подумал с удивлением Яша, но смолчал.

— Самый давний игрок, какой только есть в доме, — продолжал Гримм. — когда я сюда пришёл, это она меня встретила. Объяснила, че-как. Она не особенно разговорчива, но, поверь мне, если с ней сблизишься, случится чудо. Думаю, она всем рано или поздно понравится, и тебе тоже…

Яша пожал плечами и последовал за ним.

— Так она, говоришь, тебя просветила?

— Именно. Ты думаешь, чё я тут теперь всех встречаю? Это всё солнце моё научило меня.

— И что именно она тебе рассказала? Она знает, что это за место? — с надеждой спросил Яша.

— Ч-ш-ш. — замотал головой тот. — Нет. Этого я сказать не могу. Сам поймёшь.

Яша вздохнул.

— Если только в этом доме можно хоть что-то понять…

— Э, друг, — хитро прищурился Гримм, — ты просто не видел нашего Ёжика!

— Какого ещё ëжика? — нервно переспросил он.

— Ёжик есть только одна, — хекнул глазастый, — пошли. Это надо знать каждому.

***

В большой кухне под высоким, накрытым скатертью столом сидела девочка и играла с хлебными крошками. Она молча и сосредоточенно выставляла их в ряды: ряд серых, ряд белых, и перекатывала их из одного в другой. Когда все крошки менялись местами, девочка начинала сначала.

Гримм протиснулся в глубь кухни, таща Яшку за собой, и осторожно приподнял край скатерти. Яша заглянул внутрь, и его охватило изумление, смешанное с лёгкой тошнотой. Под столом сидел… ребёнок.

Он неловко улыбнулся и помахал ей рукой

— П-привет? Тебя как зовут? — спросил он по-доброму, как спрашивают на всякий случай детей.

Девочка ничего не ответила, только фыркнула слюнями и продолжила перекатывать крошки. Гримм заполз под стол и что-то ей зашептал.

— Ну-ну, не капризничай, Ёжик, поздоровайся с мальчиком. Видишь, это Яша пришёл к тебе знакомиться? Смотри, вот он, — Гримм осторожно приподнял её лицо и указал на новенького. Яша вздрогнул и стиснул зубы, чтобы не отшатнуться.

Девочка была обычная, с таким же обыкновенным лицом, что и у всех детей, но глаза — глаза у неё были мыльные, неразумные, и скорее смотрели куда-то внутрь, нежели в наружный мир. Половина её лица, ранее незаметная, была покрыта какой-то плотной темной коростой, доходившей кое-где и до шеи. Вокруг губ девочки засохла корочка из слюны, которую Гримм теперь стирал углом скатерти. Девочка безучастно смотрела сквозь — и ждала. В ней не было ничего — настолько ничего, что — стало холодно, и он удивился еще сильнее. Впрочем, он немного знал о таких детях, так что удивляться, может, было и нечему.

Ничего он о них не знал.

— Давай, Ёжик, скажи "привет", — ласково шептал Гримм. — Познакомься с ней, — бросил он новичку. — Ну, вперёд, познакомься первый!

Тот сглотнул и неуверенно, боясь чего-нибудь случайно сделать или не сделать, посмотрел ребёнку в глаза.

— Э-э… привет, Ёжик. Я — Яша… Давай… — он глянул на кивком подбадривающего Гримма, — давай дружить?

Девочка вдруг резко крутнула голову и как-то включилась, точь-в-точь сломанный робот вновь пытался заработать. Быстро подавшись вперёд, она больно ткнула Яшу грязным пальцем и что-то промямлила, — оказывается, отметил он, умеет говорить… Хоть что-то.

Тут она так же нещадно ткнула в себя и с трудом, словно на чужом языке, проговорила:

— Йо. Же. Ка. Йожекабв… — и что-то ещё, но слова её снова превратились в неразличимый бред. Оборвавшись на полуслоге, она затихла обратно, залезла ещё дальше под стол и вернулась к хлебным крошкам.

— Видишь, — сказал Гримм, с гордостью проводя рукой по волосам Ёжика, — молоток! Ну, теперь вы знакомы, и Яша знает, какая у нас тут живет красавица… Да, Яшка? — спросил он с улыбкой.

Яша занялся и хотел что-нибудь пошутить, но взглянул в железные глаза Гримма — и кивнул.

***

Вечер догорал, и его тление согревало руки и шею.

Дом шипел и шушукался, в кухне готовили ужин, звенело стекло и шкварчали сковородки. Ёжик катала хлебные шарики под столом. В комнатах сидели в обнимку и шептались. В гостиной стрекотали часы. Гримм нашел в одной из ванных какой-то тюбик с краской и приставал ко всем с вопросом, пробовать её на себе или нет. Болезненный молодой человек лежал в шкафу с початой бутылкой. Где-то пели люмен под бренчанье гитары. Потом одноглазый гитару отобрал, нашёл где-то в бесчисленных шкафах запасную струну, и завертел колки, то и дело матерясь, когда струна срывалась.

Из какой-то комнаты долетел крик: «Пятница, там новый пришел!» и ответное: «Отправь его к Гримму, он на кухне!» Кто-то шел по темному коридору, точь-в-точь как Яша всего один день назад.

А Яшка сидел в гостиной в обнимку с картой и рассматривал неровные, вычерченные от руки линии.

Вечер догорал, и гитарник заканчивался. Медленно и неохотно наступала ночь.

Другие взгляды. Лисы и шкафы

В детстве ни один день не проходил мирно, стоило ему выйти во двор. Причин тому было полно. Мало того, что он был рыжий-рыжий-конопатый, так ещё и звали его Антон. Поэтому первый же день на новом месте ознаменовался разбитыми кулаками и коленками. Так вот он пришёл в новый двор, новый дом, город. Со временем все приняли его за своего. Здесь он и вырос в такого же рыжего, в царапинах, с плоскими губами и внимательными глазами парня в чужой восьмиклинке.

Это было первое, что Антон вспомнил, оказавшись в этой странной квартире. Новое место приживалось через старые воспоминания.

После они наплывали на него внезапно, по одному, и он вспоминал маму, вечно бледную, тогда ещё жившую рядом с ним, истеричную и любимую, у которой тряслись руки, когда она гладила его по волосам. Вспоминал школу, солнечный асфальт под ногами, пинающими полусдутый мяч, и школьный двор и белые вишни по весне. Одноклассников, с которыми он стибзил сигареты из соседнего магазина и пытался в первый раз закурить, прячась за гаражами, весёлый и напуганный. Вспоминал, как пару лет спустя они, уже девятые-выпускные, стояли на балконе шестнадцатого этажа в каком-то случайном доме и курили, и смотрели вниз. С балкона открывался вид на овраг и все дома в округе. Они были как дежурные на наблюдательной башне.

Воспоминаний всплывало много, но ни одно из них не рассказывало, как же он оказался здесь. Поэтому, вместо того чтобы помогать ему освоиться в этом новом мире, они отдаляли его от него. Он вспоминал пацаненка, школьника, но чем дальше — тем сложнее было вспомнить недавнего, нынешнего себя. Словно в памяти вставал образ чужого, давно уже далёкого человека.

Впрочем, новое обиталище, эта странная бесконечная квартира была интуитивно ему знакома. Те же люди, понятные, простые, та же кухня, куда стекаются все эти люди. И обычный, в общем-то, давно родной коридор: потеки на стенах, расклеивающийся клетчатый пол с пузырьками воздуха. По обеим рукам — вереница дверей, что придаёт сходство с поездом. Но не с восточным экспрессом и бархатными ковриками, а с полуденной электричкой Москва-Бирюлево-Товарное. И не страшно, что в вагоне по бокам — окна, а не двери, — потому что в этом доме все всех знают, и нетрудно догадаться, что происходит за каждыми закрытыми дверьми. Ещё большее сходство с окнами им придавало то, что в окно электрички можно вблизи смотреть, как в зеркало.

***

Дни и ночи шли, и Антон всё больше погружался во что-то прошедшее, вспоминал, вспоминал, и собирал по кусочкам себя-прежнего. Сначала он собрал счастье.

Счастье — это очень просто. Берёшь гитару, зовёшь корешей, подговариваешь знакомого бомжа у пятерочки купить балтику, залезаешь на забор неподалёку и срываешь яблок из соседского сада — и можно идти. Заходи в любой подъезд какого угодно дома, если приебётся консьержка — говори, на день рождения к такому-то. А потом — скрипучий лифт, предпоследний этаж, каменные ступеньки, Филлип Моррис, лето. И больше ничего не надо.

Такая вот была лирика.

Вертел он ваше будущее и будущее этой страны. Он не сдал экзамен по русскому, зато на районе мог договориться с кем угодно. Он умел свистеть так, что кошки разбегались прочь и прятались под балконами первых этажей, он ходил где хотел, спал, когда хотел, хохотал, поджигая с другом его повестку и прикуривал от неё, и возможно когда-нибудь нашёл бы какую-то работу.

А ещё у него была Вика. Маленькая, смешная, острая на язык, она в полушутку ругала его, когда он опять прогуливал школу и закашливалась от первой тяжки. Она носила короткую футболку, читала ему «1984», сидела на ступеньках подъезда с грацией кошки, и готовилась к экзаменам. Он её обожал. Он выигрывал в лесенку и висел на турнике, как летучая мышь, под её восторженный смех.

Он научился тырить и чинить, он знал всех и вся, помнил, где можно что-нибудь купить без паспорта и чертил свою карту города по номерам отделений. Он не знал своего отца. Когда мать зажила со своим новым подонком, он стал жить у бабушки в квартире напротив. Теперь она могла не бояться и не прятать свои заначки в наволочку.

Лисёнок вырос и превратился в лиса. Ему было четырнадцать.

***

Рыжий знал, что люди в этом доме делятся на две категории. Первые играют. Вторые пьют. Это в лучшем случае. Так или иначе, вторым типом были те ребята, которые ежедневно, планомерно спускались на дно, и их часто можно было найти в нижних отсеках шкафов, лежащих поодиночке, с глазами навыкат или с затянутым рукавом. Он не раз наблюдал, как хорошенькая девчушка, попав в это место за неделю-две превращалась в бледное, постаревшее на 40 лет чудовище с жирными волосами, сиплым голосом и тремором. Кого-то они ему противно напоминали.

Поэтому он изо всех сил не пил с тех пор, как попал сюда. А торчал он тут месяц с гаком.

Ну, если уж по-честному, пару раз он все-таки выпил.

Первый раз — в самом начале, на кухне, забухал с Гриммом, а потом тот познакомил его с какими-то девчонками, они пошли куда-то в глубь дома, и произошло новоселье. После наступила ночь, первая ночь в этом проклятом месте, и он думал, что ничего не случится, уснув спьяну под чьей-то кроватью, а случилась смерть. И смерть прошла рядом с ним, коснувшись нечистым дыханием. Девчушки наутро не было. Может, она просто ушла, он не вспомнил. Но с той ночи он зарекся пить.

***

Среди всех приходящих воспоминаний он почему-то то и дело видел одни и те же образы: грязный подъезд, гитара, и Вика сидит на ступеньках, обхватив худые колени, и слушает пение. Может, его.

Потом: задворки магазина, в котором он работал в ремонте техники, кирпичная стена, баки, перекур. В перемотанных изолентой наушниках поют, о том, кто сверкал, как молния перед гро-мом, кто был вспыльчивым пацаном, мечтал о свободе и о чём-то большем. И если бы он мог, он бы позвал своих друзей сюда, присесть на пятнистый бордюр и покурить вместе с ним.

Потом: кухня, очертания шкафа в коридоре, окно, стакан.

Он кладет голову на стол, подложив ладони, и смотрит. Сквозь пахучие потёки на стекле стакана он видит вещи в шкафу. Там темно, и единственная куртка свисает, как призрак, на перекладине. Можно залезть внутрь и спрятаться, как в домике.

В доме тоже было много чьих-то призраков и барахла на полках. Он помнил одно свое утро здесь — вышел тихо в коридор, пока все остальные еще спали после жуткой ночи, и свет лениво лежал на неподвижных вещах.

Коридор был забит ими от пола до потолка: чьи-то сумки, мешки, велосипеды, сломанные стулья, куклы… По бокам — шкафы, как неизменные доспехи для стен. Старые, кое-где чуть подгнившие или с дверью, скрипящей на одной петле, тёмно-коричневые, с лакированными когда-то стенками, которые теперь разъела вода, обнажив светлые фанерные внутренности. В дверцах иногда встречаются вставки из стекла, изображающие давно увядшие цветы. Пахнет пылью и плеснецой в дереве. Словом, ровно так, как и должны пахнуть выставленные в общий коридор шкафы.

Рыжий вспомнил вдруг, что их подъезд между четырьмя квартирами выглядел точно так же. А потом, когда ему было лет девять, соседи все вместе собрались и построили новый большой шкаф, из светлого, прочного дерева, с ровными дверцами и блестящими ручками. Он ютился в коридоре, подавая то отвёртку, то шуруп, наблюдал, как вырастают в высь могучие антресоли — скелет шкафа. Осторожно приподнимал крышку соседского ящика с инструментами и зачарованно глядел на блестящие переливы отвёрток, гаечных ключей, и большого ножа с деревянной ручкой и скошенным лезвием, притаившимся где-то в глубине. И сидел внизу, словно чей-то маленький сынок, ожидающий, пока отец вернётся домой со строительства вавилонской башни.

Пока шкаф был не достроен, они с приятелями залезали под потолок по деревянным ребрам, и играли в прятки.

Наконец, он всех достал своим постоянным мельтешением под ногами и лазанием, и его тоже пристроили к работе. Так что он с гордостью и неиссякаемым энтузиазмом таскал фанеру, поднимал ее наверх, на вторую полку, собирал убегающие шурупы и завинчивал их в две сложенные уголком доски. Шуруповёрт был большой и тёмно-зелёный, и Антоша им ужасно гордился. Один раз — он работал без перчаток — шуруп соскочил не туда, и он случайно прошурупил себе палец. После этого ему таки выдали одну рабочую варежку. А он хвастался всем подряд забинтованным пальцем, розовым и мокрым от марли, и был совершенно счастлив.

***

В детстве он спокойно съезжал на роликах по лестнице и висел вниз головой на перилах, не любил ходить к врачам, случайно схватил грыжу и случайно же от неё вылечился, сам не зная, как. В отрочестве, впрочем, ничего не изменилось. Лестницей была жизнь.

Потом, он вспомнил, Вика ушла. Слышал, что она поступила в какую-то там школу и уехала из города. А ему исполнилось пятнадцать и несмотря на все свои обещания он так и не бросил курить.

Это он вспомнил вчера. Теперь наступал вечер, и Антон шёл по коридору, искал комнату, в которой никого нет и можно свалиться и уснуть. Это был второй раз, когда он был пьян.

Стены в доме подёрнулись серой дымкой, вещи в шкафах отвратительно следили за каждым его шагом, где-то в комнатах слышался визг и смех, и от этого бешенство становилось ещё сильнее. Он толкнул случайную дверь, разбив костяшки, плюнул на всё и упал на продавленный диван, неустойчивый, уставший и злой. У него болело где-то внутри, он не знал, что выпить от этой боли, и злился ещё сильнее. Ему захотелось кого-нибудь избить, чувствовать его и свою боль под своими руками, разодрать кулаки в кровь и кричать.

И вдруг — шорох, внезапное, черт знает, откуда, воспоминание. Будто их ему не хватало.

Он был за городом, шел с другом к заброшенному дому через рощу. Ночь, призраки. Друг выпрыгивает резко из кустов и хватает его. Антон шарахается, друг смеется.

— Осторожно, — говорит он, — здесь лисы водятся. Бешеные. Если выбежит, сохраняй спокойствие.

— Сохранять, конечно, буду, — сказал Антон, — а с лисами-то что делать?

Друг молчит. Они идут сквозь заросли, вокруг них за многие километры — никого. И никто о них не узнает.

— Не знаю, — жмет плечами он. — Что-нибудь придумаем.

***

Часы били полночь.

Деваться было некуда.

Да ещё под головой что-то мерзко мешало лечь нормально, чесало и кололось. Наверняка в этом доме было полно клопов.

Рыжий сел, заглянул под подушку и матюгнулся. В ушах стучало. Руки у него тряслись. И терять ему, в общем-то, было нечего. Всё, что уже можно было испоганить, он пропил.

Только жалость кольнула где-то в груди.

Он был совершенно пьян и ему было холодно. У него стоял перед глазами образ этого лица, этих чудесных рук, этого тела, которое он обожал, и ему становилось тошно от того, что он больше ни-ког-да не прикоснется к этому телу, маленьким плечам, кудрявым локонам, к нежному, тёплому, совершенно не похожему на все другие…

Теперь хотелось лишь зарыться носом в любимые волосы, спрятаться, как в домике, и дышать.

Поэтому он закрыл глаза, завязывая на себе тесемки пушистой маски…

***

Листья яблони лезли к щекам и щекотно чесались.

Он оказался в далёком детстве.

Как это случилось, он сам не понял. Но вот же оно: он стоит в своём старом дворе, летом, уткнувшись носом в угол дома, в прохладный старый камень. Ему скучно. Ему надоело стоять — но надо досчитать. Надо до ста. Иначе нечестно будет.

Антоша скороговоркой шепчет цифры: один, два, три, четыре, десять, двадцать, тридцать, — под конец перепрыгивая через десятки, скорее бы, скорее… Наконец-то!

Он выскакивает из тенька, из-за угла дома, закрытого деревом.

И, прищурившись, начинает бродить по двору. Вокруг шелест. Летний ветер гуляет в листве берёзы, носятся машины, где-то далеко кричит кошка, шумит телевизор из окна соседей.

Все попрятались. Ванька, девочки, и дурачок Кирик, и большой Некит. Все где-то сидят… Антон внимательно прислушивается, ходит один во дворе. Вертит головой, всматривается в деревья. В кусты за гаражами, в заросли соседкиного огорода, и в козырёк подъезда. На него нашёл упрямый азарт. Он хочет искать, он — вода. И он найдёт.

Ему шесть, и двор снова кажется бесконечным миром, в котором есть всё — и деревья, и заборы, и гаражи, и старая убитая площадка, и огород — прячься, бегай, залезай, живи, где хочешь. Это пьяное чувство всесвободы и вместе с тем — ограниченности.

И, как и на любой пьянке, наступает момент, когда все приелось и осточертело, и больше некуда смотреть и идти. Он обошел все места и не нашел ничего. Во дворе повисли тишина и пустота.

Он изжарился на солнце и страшно устал. Все это было похоже на скверный розыгрыш: он прошел этот дворовый круг раз двести, и ни-ко-го здесь не было. Антон стоял один посреди деревьев, битых бордюров и сломанной мебели. Он, как параноик, чувствовал кожей невидимые взгляды кого-то, кто попрятался по углам, его накрывало отчаяние, и хотелось пить.

Что-то скрипнуло за спиной, со стороны мусорки.

Рыжий тоскливо обернулся и пошел на звук. Даже если кто-то так глупо спалился, ему уже давно расхотелось искать. Но ноги бессмысленно довели его до сломанного шкафа, лежавшего за баком, переступили через крапиву и битый кирпич и встали перед оранжевыми дверьми. Из шкафа воняло. Тот, кто там сидел, — болван, и наверняка уже задохнулся.

Впрочем, ему было всё равно. На него свалилось глубокое, как океан, безразличие. Он стоял перед этой дверью, и готов был её открыть, и пусть даже там — смерть его, ему уже давно, давно всё равно…

Только холод чуточку пробегает по спине. Сковывает горло. Так, наверное, чуется в последний момент тяжесть гильотинного железа на шее.

Вдруг он понимает, что ему не шесть, а пятнадцать, и ни лета, ни двора нет, и что он жутко пьян.

Пальцы сами собой касаются двери.

Ночь вторая

Снова повторился странный ритуал с исчезновением людей, и снова Яшу накрыло всеобщее желание спрятаться. Впрочем, на этот раз он не сильно поддавался панике.

Он лёгкой походкой прошёл к той самой комнате с множеством шкафов и без труда нашёл вчерашнее место. Не слишком близко к двери, не слишком от неё далеко. Конечно, гораздо лучше было бы, как Кира, залезть куда-нибудь под потолок, но лазить он был не мастак, да и не хотелось в случае неудачной попытки упасть и загреметь на весь дом. Поэтому он решил снова пересидеть-перележать под шкафом. На сей раз он захватил подушку, и когда вскоре часы отметили начало игры, Яша удобно полулежал за прикрытой дверцей и чувствовал себя прекрасно.

Эта ночь, как и вчерашняя, была тихой и спокойной. Но в то же время, из-за дневных ли часов, из-за чего-то другого ли, не покидало ощущение глубокой, ужасной неправильности всего происходящего. Десятков людей, прячущихся по ночам, как дети, и действительно боящихся вылезти из укрытия. Судорожного дневного существования. Складывалось впечатление, что все жители в этом доме по-настоящему живут только ночью, и ждут только ночи, а тогда… Ничего не происходит. Они просто сидят и лежат, как статуи. Немые стражники для пустоты. И ничего не случается?

Яша отогнал от себя эти мысли, навевающие жуткий сюр, и закрыл глаза. Прятаться так прятаться. День на удивление сильно вымотал его, и теперь, мягко устроившись в своём счастливом шкафу, он с наслаждением закрылся — и дверьми, и в голове — от всего, что могло прийти извне. И уснул.

***

Он проснулся внезапно, просто открыл глаза и сел, в первые секунды сам не понимая, что произошло. Произошёл шум. Шумело в ушах — прислушавшись, он понял, что это бешено стучит сердце, стук летит по шкафу, отражается от стенок, и снова летит. Бьёт так сильно, что сердце начинает болеть. Это он заметил в первое мгновение.

А затем наконец понял, что проснулся от страха.

Кто-то рядом.

Может, это было просто наваждение, дурной сон. Но вдруг кто-то и правда был? Был совсем близко к этой комнате, и мог увидеть его через щелочку в шкафу. Если он там, то еще чуть-чуть — и увидит. Услышит, как он садился и елозил руками по стенкам, и наверняка услышит биение его сердца.

Бом, бом, бом, бом. Не привычное ритмическое тутук-тутук, а сорвавшееся с цепи, удивительно громкое. Предательски, вернее сказать. Словно оно взбесилось и сошло с ума, и пыталось выбить как можно больше ударов в секунду. У него получалось.

Тело напряглось, как перекрученная пружина в музыкальной шкатулке. Оно хочет бежать, быстро, вдвое быстрее, лишь бы не оставаться на месте. Но какая-то невидимая рука держит заводной ключик на месте, всё никак не отпускает. Музыка не идёт. Тело намертво застыло, и лишь глаза в панике бегают туда-сюда в этом тюремном теле.

В коридоре — мучительно близко, хотя звук долетал словно издалека, послышались шаги. Тихая, уверенная поступь, и та же самая сила, что разбудила его посреди ночи, теперь подсказывала, что что-то идет сюда. Яша вжался в стенки шкафа и дрожащими пальцами попробовал закрыть дверь. Ручки внутри, конечно, не было, да и снаружи тоже. Вместо нее — маленькая продолговатая выемка. Он зацепил краешек дверцы и как можно тише потянул на себя — вспотевшие пальцы предательски скользнули по гладкому дереву, издав мокрый свист. Дверца шелохнулась, и осталась слегка открытой. Шаги зачастили.

Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт.

«Не зови беса, а то возьмет и придёт, — нелепо вспомнились слова бабушки откуда-то из далёкого детства.»

Кажется, теперь пришёл.

Яша весь слился с деревянными стенками, судорожно отгоняя ассоциации с гробом, и застыл. Как в детстве, в прятках. Представь, что ты такое же дерево, кирпич или сетка забора, как и всё, что окружает тебя. Не двигайся. Дыши тише. Застынь…

Через щель в проеме он мог видеть комнату под странным углом — кусок двери, искривлённая перспектива потолка и немного шкафа у противоположной стены. Тусклый свет из окна — ведь, всё-таки, даже ночью в нем есть свет, это знают все городские дети — падал параллельно шкафу, и наверняка складывался в дорожку по направлению к двери. Яша был в тени. Но всё равно старался как-нибудь прикрыть веки, боясь, что в шкафном проёме могут блестеть его глаза.

На секунду дверной проём закрыла какая-то тень, а мгновение спустя Яша услышал, как что-то шагает вперёд и останавливается у середины комнаты.

Нечто застыло посреди шкафов и выжидающе глядело вокруг. Яша всеми силами сжал пружину в своей груди, не давая страху вылезти наружу — почует же, — и закрыл глаза. Он и так не видел человекоподобное создание — оно стояло как раз за границей дверки шкафа, но лучше было закрыть. Иначе оно почувствует взгляд. Ты же почувствовал.

Закрой глаза. Потому что если всей сущностью своей поверишь, что тебя нет — ты и правда на мгновение исчезнешь

И засчитались секунды.

Всё вокруг подёрнулось красной дымкой. Существо в дальнем углу комнаты встало и двинулось точно по направлению к шкафу. Как по ниточке. Медленно и очень-очень тихо. Хищная поступь. Расчётливая.

Яша не слышал и не видел, как оно идёт. Он чувствовал. Вода тоже знал, что он чувствует его. И продолжал идти.

Силуэт мучительно неспешно вылепился из темноты и остановился на расстоянии вытянутой руки. От него пахло болезнью, шерстью и землёй. Он слегка покачивался. На нём была маска с вытянутым чёрным носом, и в глазницах скрывалось худшее, что только может быть.

В них не было ничего. И ничего — глубокое и большое.

Всё, — застучало в голове у Яши часовым молотком, когда рука, пахнущая солёной кровью, потянулась к дверце. Это всё. Вот так — нежданно, быстро, мучительно быстро. Оно откроет шкаф — бей. Бей, куда ни попадя, наугад, ты всё равно ничего ему не сделаешь, но просто бей. Что ещё тебе остаётся? В некоторых случаях даже бессмысленный на первый взгляд шаг очень важен. Например, если он первый. Или последний. Не умри просто так, пожалуйста. Сделай хоть что-нибудь. Просто бей.

Яша закрыл глаза, когда в щели показались тёмные впадинки на волчьих пальцах. Они сжали гладкую поверхность двери, и он уже почувствовал, как бежит по сосудам кровь в руке, чуть напрягшейся, чтобы рвануть дверь на себя. И тогда…

***

Пятая струна. Басовая, серебряная. Раз удар, два, и ещё один. Палец судорожно нажимает на гриф. Ещё три. Звук становится выше, но не теплее. Мокрый свист струны — зажим переезжает ещё выше. Звук выливается в никуда. Удар. Удар за ударом, ритмично, как сердце. Не останавливаться.

Пальцы вдавливаются в струны, и в подушечках отпечатывается витая проволока.

Нельзя.

***

Вдруг рука чудовища застыла, так и не открыв двери. И начала отдаляться.

Вдалеке послышался сюрреалистичный вой и… Гитара?

«Это Гримм, — с ужасом подумал Яша, вжавшись в стенки шкафа. — Этого не может быть, это абсурд, но…»

Фальшивый аккорд, мокрый свист струны.

Точно Гримм.

Тень, сидевшая у шкафа, вскочила и бросилась на звук. Яша отсчитал десять секунд, тяжело дыша, и выглянул в комнату. Дверь в коридор была открыта. Голос пел где-то вдалеке, и фальшивил, как ни в чём ни бывало, словно не было всей этой ночи и ужаса. Вскоре даже громче и — страстнее? — чем раньше.

Яше даже почудилось, что голос не один, их много…

Рыжий волк тоже слышал сотню голосов, пробираясь сквозь эту какофонию, хватаясь за стенки. И он знал, вернее, смутно чувствовал, почему.

Гримм пел, и его горлом пели всё заблудшие дети этого дома. Пел маяк, освещая крошечный пятачок жизни, длиной в гриф гитары, выл прощальный гудок поезда, прежде чем отправиться в путь. Созывая пассажиров. Утешая всех, кто стоит на перроне. Пел дом непогашенных свечей, и стены сливали свою тоску в струны, играя на нервах у чудовища. Пели все, кто не успел договорить. Кто не ляжет спать, и для кого никогда не наступит спокойная ночь.

И голодный лисёнок в маске шёл к нему, поддаваясь всеобщему пению. Шёл, как путник, страстно желающий согреться у костра в зимнюю ночь. Только Яша молчал, выглядывая из шкафа в темноту, и вдруг согнулся пополам, скованный внезапной болью. Ведь сказочник, понял он, сейчас будет найден и убит.

Но он не знал, что сказочник вовсе не прятался, а сидел посреди коридора, наигрывая песни темноте. А темнота застыла и слушала, и рыжий волк до самого утра не смел подойти ближе, чтобы не спугнуть конец истории.

День третий, цвета чернил

Тихо просыпался дом страшных ночей, превращаясь в дом восходящего солнца.

Утром в кухне снова обнаружилась загадочная банка паштета, которую некто в жёлтой толстовке, хоть и с недоверием, но всё же пустил на бутерброды. Гримм и рыжий малый тут же вызвались добровольцами на испытание находки и стянули полтарелки в целях эксперимента. Эксперимент показал, что паштет — всё ещё хорош.

Яшка проснулся поздно и тяжело, и всё утро ходил тенью, нервный и тревожный. Гримм благоразумно не лез к нему, лишь кивнул, завидев издалека. Кира Пятница участливо предложила чаю, зная, что откажется. Все вокруг чувствовали неостывшие волны страха от чьих-то первых, настоящих пряток.

Он прошел в укромный угол в кухне и сел, сползя спиной по дверцам шкафчиков. Долго всматривался в туман в открытом окне и молчал. Неожиданно для себя пожалел, что не курит.

Всё это время в воздухе витали очертания тёмного, неясного страха. Теперь этот страх обрёл плоть и форму, у него появился запах и звук. Теперь он боялся волка.

А дом затягивал. В первые минуты здесь всё было чужеродно и холодно. Спустя час новоприбывший вживался в этот организм, или он входил в человека, как осторожный вирус. Спустя день никто уже не представлял свою жизнь вне этого места.

Тем временем рядом примостилось нечто неопределенной наружности в большой жёлтой толстовке, с детским лицом и короткими волосами. Голос у него был нежный, но низковат для девочки и высоковат для мальчика. Яша мысленно прозвал нечто Одуванчиком.

— Ты как, в порядке? — участливо поинтересовался некто, глядя прямо на него.

Яша вздрогнул, отвёл взгляд и неопределённо пожал плечами.

— Может, чаю?.. — не отставало жёлтое.

Взгляд у него был и вправду обеспокоенный — Яша ещё ни разу не встречал человека, который бы так легко и быстро начал печься о первом встречном. Что-то было в этом очень податливое и мягкое. Одуванчик всё ещё смотрел на него. Это подкупало.

Ну ладно.

— Кхм… Да, если тебе не сложно… — снял пробу Яша.

— Нет-нет! — с готовностью ответило оно и вскочило, подошло к раковине и принялось — о боги — мыть для него чашку.

— Да ладно тебе, давай сам помою, — начал было он, выбитый из седла, но Одуванчик решительно — и конечно мягко — отказал и принялся набирать воду в чайник, ловко двигая маленькими руками.

Яше не оставалось ничего, кроме как сидеть и послушно ждать.

— Извини, пожалуйста, — снова прогудело из-под капюшона, — а у тебя зажигалки не будет?

Яша проверил карманы, зная, что зажигалки там нет — но надо же было проверить, чтобы не отказывать Одуванчику просто так. Тем более что отказывать не хотелось. Он так сиял заботливостью, что перед ним любой с первой секунды начинал чувствовать себя в долгу.

Яша заметил рядом чехол от гитары Гримма. Поразмыслил, хмыкнул и залез в него. Там наощупь нашлось много-много какой-то бумаги, карандаш и — удача! — коробок спичек.

— Держи, — протянул, улыбаясь, Одуванчику.

Тот нерешительно, но взял.

— А не против будет… Это не твое ведь?

— Не против, — махнул рукой Яша, — это Гримма, а он бы точно дал.

— Ну, славно, — прошептало успокоенное чудо и достало из недр толстовки сигареты. На помятой пачке было много наклеек, навроде тех, что продаются в киосках в комплекте с детскими журналами, «Смешарики» или «Бен-Тен». В центре красовалась большая надпись фломастером: "Николай 2".

Одуванчик заметил взгляд Яши и улыбнулся, играя щёчками.

— Расстреляли, — сказал он, показывая теперь пустую пачку. — А вот и чайник свистит.

Он стащил с конфорки большой чайнище с цветами и обшарпанными краешками и стал варить чай. Вскоре они с Яшей сидели у батареи с кружками в руках, и дули на оранжевую гладь. Чай у них все равно оставался горячий-горячий. Так что сразу морщились и растирали языком небо, и губы становились такими же обшарпанными, как края чайника.

А в кухню приходили и уходили люди, кто-то дожидался друзей с очередной ночи, и когда знакомое лицо появлялось в дверях, вскакивал и бежал навстречу, как встречающий на перроне. Только Ёжик, застыв, выглядывала из-за скатерти, смотря на все вокруг мыльными глазами. Как на странный, на непонятном языке фильм.

— Интересно, — шепнул Жёлтенький, выдохнув дымок в чашку, — ее ведь тоже кто-нибудь встречает с игры?

— Не думаю, чтобы ее хоть где-нибудь ждали, — с сомнением произнёс Яша, косясь на девочку.

— Может быть и так, — стянуто сказал Одуванчик и вздохнул. — Но, думаю, она не замечает. И ей же лучше…

Дом дышал утром, и комнаты потихоньку оживали. Разминались руки,утирались слёзы, сжимались дружеские капусты и объятия.

Дети прыгали на кроватях, резались в карты и бегали по коридорам, освёщенные солнечной удачей. В комнатах сбивались кружки по интересам и проливался чай. Одуванчик травила анекдоты, сидя в обнимку с разукрашенными. Гримм закрылся в ванной с какой-то девчонкой, прихватив салфетки и кисть, и не выходил уже час. Ёжик мирно лепила шарики под столом.

А стены молча пропитывались каким-то невидимым теплом, разливавшимся из тел незнакомых доселе детей, которые нашли на этом причудливом острове сокровища. Они поверяли друг другу секреты, дарили подарки, висели в креслах вниз головой, проигрывали в «дураке» сигареты, и всё равно потом выкуривали их вместе. Они заражались солнцем и странной близостью ровесников. Примостившихся рядом. Незаметно, с упоением, они заводили друзей и выкапывали из песка сундучок, а в нём была любовь, мягкая, как золото.

***

Яша побродил по коридорным лабиринтам, вдыхая тёплое утро, и лабиринты вывели его в гостиную.

Мимо пробежал некто рыжий, держа в руках что-то, в равной степени похожее и на рыбу, и на чьи-то трусы, и залетел в соседнюю комнату.

— Девочки, скажите, что меня нет! — услыхал Яша его голос.

После этого в комнате отчетливо заскрипел шкаф.

Проигравшие пыхтели и пытались доказать, что дурак всё-таки был не переводным. Пятница латала чью-то одежду. Кто-то просто молчал и чувствовал себя хорошо. Гримм открыл дверь и выглянул наконец из ванной, растирая голову полотенцем.

— Внимание, момент истины! — прозвучал он из-под махровых складок и в последний раз яростно протер волосы — и выглянул наружу.

Комната зашуршала и заулюлюкала. Яшка удивлённо хрюкнул и поднял брови, а Пятница просто упала на ковер и зашлась хохотом.

— Ну и ну… — протянул Гримм, глядя в зеркало на свои посиневшие колтуны. — Я теперь что, гном подземный?

— Ты Салли Кромсалли, — прыснула Кира.

— Аха, щас. — ухмыльнулся он. — Я Салли Наебалли. Я до последнего был уверен, что это зелёный! Вот, видишь?? — он достал тюбик из кармана и замахал перед ее лицом. — Почему, если там внутри синее, у него упаковка зелёная?

— Не вижу ни того, ни другого, — скептически сказала она. Этот тюбик такой грязный, что я вообще не стала бы смотреть, че там внутри. Хватит тыкать этой штукой мне в лицо!

— Извини, — смутился он.

— Да ладно. Тебе идет, кстати. Так что хватит бздеть.

— Спасибо, — вздохнул Гримм и плюхнулся на пол рядом с ними. — Закурить не будет? Благодарю. — он стащил сигарету, и от крашеных пальцев она покрылась тёмными пятнами. — Ну, синий так синий! Цвет покойников, морей и Когтеврана. Видимо, такова моя судьба, а от судьбы не уйдёшь.

***

После Гримм, матерясь, стал настраивать разладившуюся гитару, проклиная новые струны. Кира Пятница постелила в углу большой плед, Одуванчик принесла оставшиеся бутерброды с паштетом, и получился небольшой пикник в лесу из стен в цветочек.

На запах паштета тут же откуда ни возьмись пришёл большой серый кот и завертелся под ногами, крутя наглой мордой и зыркая глазами по сторонам. Кота поймала Кира и уселась на плед с ним в обнимку. Гном подземный приземлился рядом, положив у ног жёлтенького гитару, перевернутую вниз струнами. На неё поставили тарелку. Яша и Одуванчик сидели дальше, продолжая полукруг, иногда подкармливали кота паштетом с пальцев.

Яша вдруг оказался очень близко к этим людям. Словно утром на гитарнике, чужие ноги и родные души касались друг друга. Чувствовался запах сигарет от пальцев жёлтенького, краски от волос Гримма и чего-то лёгкого и цветочного от Пятницы. Воздух пропитался волшебством от этих внезапных посиделок друзей, которым всё равно, как ты выглядишь и что за жизнь у тебя за спиной, надо просто как-то скоротать день. И они коротали его историями.

Яшка чувствовал непривычную, тёплую липкость на душе от того, что он тоже сидит с ними рядом, и тоже — часть историй. Словно прямо сейчас вокруг них витало что-то очень, очень важное. Момент, близкий к чуду своим теплом и спокойствием. Кто знал, когда этому моменту придет конец… А остальные этого не замечали. Им и так было хорошо.

Пятница рассказывала, что когда-то давно она жила в квартире номер тринадцать, в старом доме, перестроенном из школы. У них часто вырубали свет, и тогда лишь кошка спокойно шагала по комнатам, не натыкаясь на углы. В такие дни они с матерью доставали из шкафа походную газовку, ставили на неё кипятиться воду в старой кастрюле — и, как назло, именно в этот момент давали электричество. У них даже появилась примета: света нет — доставай плитку, сразу будет.

Одуванчик начал курить рано, хотя, справедливости ради, до сих пор никто так и не знал, сколько ему лет. Но когда его друзьям надо было как-то незаметно позвать его на улицу, за угол школы, например, при учителях, они говорили: "Пойдём ловить Сатурн". Шифр этот пошёл с одной ночи, когда они стояли дома на балконе, и Одуванчик с непривычки сделал слишком сильную затяжку, пошатнулся и опёрся руками о перила. Ночь была синяя, летняя. Звезды, окна, блёстки на щеках тогда ещё белого Одуванчика, — всё сверкало и тихо звало в темноте. И тогда, покачнувшись, он посмотрел на небо и сказал: «Кажется, я щас поймаю Сатурн…» С тех пор и повелось.

— Превосходно, — усмехнулся Гримм. — А у меня был большой лохматый пёс. Давным-давно, ещё в детстве. Как-то раз, — засмеялся он, закрыв лицо руками — я его покрасил зелёнкой. Вот скандал был…

— А где жил? — спросила Кира.

— Не жнаю, — пожал он плечами, уминая ещё один бутерброд, — Помню, што квартира была посередине дома, — он облизнул пальцы, — и над окнами был выступ, и на нём выросло дерево.

— Большое?

— Дерево? Не, что ты. Росток. Дом был старый, и он вырос прям из кирпичей. По нему всегда можно было легко найти окно нашей кухни. Кажется, это был ясень, — Гримм мечтательно улыбнулся, но не им, а чему-то вдалеке, в своих воспоминаниях.

Дом затягивал. И люди тоже. Ещё немного, опасался Яша с холодеющим животом, и он тоже начнёт курить

Они говорили и говорили, а у Яши по спине разливалось большое чернильное пятно. Если б Гримм когда-нибудь оступился и начал падать, его поддержал бы его ясень над окном. Так же, как Пятницу с её семейными байками и котом. А у Яшки позади было темно.

Гримм доел мистический паштет, перегнулся через Одуванчика за гитарой, коснувшись её животом по крайней мере в трёх местах, и как ни в чем ни бывало лёг обратно. Начал подбирать аккорды к чему-то, чё и сам вспомнить не мог. Кира Пятница отпустила кота и достала свою загадочную книжечку, похожую на кулинарную, но совершенно точно не с рецептами, и принялась бегать глазами по странице, кое-где вычеркивая пункты. Одуванчик снова расстрелял своего Николая Второго.

Яшка молча встал с пледа и ушёл.

***

Яростно хлопнула дверь в пустой комнате где-то далеко-далеко от кухни. Яша оглядел нежилую мебель, медленно прошёлся туда-сюда и рухнул на кровать. Рядом стояла подъеденная временем тумбочка, забитая бумагой и книгами. Он помедлил и вытащил наугад одну, испачкавшись пылью. Почему-то, подумалось Яше, где-то очень, очень давно и далеко он бы наверняка лёг на свою кровать и запустил руку в столик в поисках чего-то важного. Чего, не знал, но привычка запомнилась.

Он вздохнул и посмотрел на старую книженцию.

Надо было вспоминать.

Открыл первую страницу, жёлтую и тусклую, и прочитал пару строк. Чтобы вспомнить, надо было хоть на минуту вылезти из этой жуткой квартиры, как из гипноза. А из дома не было выхода никуда, кроме как в самого себя.

Поэтому он взял слова из этой хлипкой книжки и начал строить из них лесенку, по которой можно было выбраться из этой комнаты. Книжка была, к счастью, не о доме и не о детях. Она вытащила его и провела закоулками к собственной памяти.

Надо было вспоминать.

И он начал копаться……

Другие взгляды

.

Воры

Он начал судорожно копаться в памяти, как вор в чужом шкафу. Судорожно, единично, вынюхивая то, что может быть ценным. Книжку он так и оставил на коленях, словно она была дверью в его память. И постепенно, сам того не ожидая, он стал находить обрывки…

Когда он был маленький то всегда старался добежать до лестницы в подъезде, прежде чем закроется за ним железная входная дверь. Подъезд был кафельной и темный как пещера дракона и дверь дышала потусторонним холодом — беги, беги быстрее, шаг-перешаг и ещё совсем немного до крашенной каменной ступени, до спасения — каждый шаг отдаётся эхом и гудит. Но дверь закрывается и по всему подъезду проходит железный гул.

Он помнил качели из шины, висевшие на канате на старой вербе. Потом выяснилось, что верба внутри вся прогнила и однажды она разломилась надвое.

Он вспомнил как один паренёк из их двора однажды взял пачку мелков и весь день ползал по асфальту, обводя дом. Целый летний день, пока все остальные бегали и играли в казаков-разбойников и прятались на деревьях, и иногда стирали меловую линию кроссовком, просто так, назло.

К вечеру он наконец довёл линию до конца и круг вокруг дома замкнулся. Теперь дом жил внутри, непонятно только — как Хома в домике или как покойник в собственном силуэте.

Следующее воспоминание.

В детстве, когда отец ещё был дома, они пошли в лес и метали ножик в дверь, приставленную к березе. Дверь отец вытащил из мусорки, и она оказалась отличной мишенью.

Папа метал хорошо, очень сильно, прорезая дерево почти насквозь. Яшин нож постоянно звенел и отскакивал, периодически попадая прямо под ботинки.

Так почему-то всегда получалось: отец учил драться, и он дрался скверно, нож не втыкался в дверь, скрепки не вскрывали навесные замки на гаражах, слова не находились.

Мама узнавала и ругалась, и опять запрещала им играть. Засыпая, он слышал, как в соседней комнате они опять кричат друг на друга. Черт бы побрал тонкие стены, они расшатывают сознание. "Психопат" и "кукольник". «Садист». Как обычно. И за стеной снова кричат и обвиняют друг друга, вживую и по телефону, всё и всех, вся семья, единогласно, от чистого сердца

И их крики эхом отдаются в его подушке.

А на утро он снова прибегал, и игра продолжалась. Научи всему. Научи пырять ножом берёзу и ловко вынимать лезвие обратно, не мешкая, — а берёзовый ствол его не отдаёт, и ты стоишь, как придурок, и вертишь его вправо-влево, пытаешься вытащить. А у отца всегда получалось быстро. Научи, как выворачивать руки из захвата: крути внутрь, там, где у противника большой палец. Чтобы хрустнуло. Научи, что делать, если схватили сзади: одной рукой — за волосы, другой лезешь в глаза. Научи, как уклониться от твоих ударов и не получить по шее. Как нырять в стороны от карандаша, которым ты тыкаешь в меня, приперши к стенке — с ножом было бы слишком опасно, а карандаш — самое то. Отвечать учителям. Кадрить девчонок. Бить-бежать. Научи маленького дракона дышать огнём и не промахиваться, метая ножик в деревья.

Ну почему у меня ничего не получается?

***

И ещё одно.

Голоса. Кадры. Руки. Его руки — держат телефон, хватаются за ручку двери, запирают на задвижку. Узкий коридор из комнаты в ванную.

Всё смешалось. Отец тычет в него карандашом, промахивается, и чиркает по стене, мать ругается по телефону, стакан падает на пол, кто-то вечно пишет в ночи. Ночь длинна и полна сюрпризов. Он ложится спать в четыре утра. Тёплые очертания толстовки. Буквы. Песни. Символы. Засыпает под Сплин и читает кому-то Есенина.

Кухня, чайник, телефоны.

Руки. Вены на руках — большие и зелёные, просвечивают сквозь кожу. Как змеи. Так и хочется заглянуть внутрь через неё, посмотреть, что под ней, она ведь такая тонкая и бледная. Через неё всё видно, почти как сквозь стекло.

Руки заперли дверь в ванной и включили воду. Час пришел. Его порядковый номер — ноль. Кто-то прокричал «Мортимер!», кто-то из далеких воспоминаний. Потом не жди и не тоскуй.

Кисло, противно. Он спешно дожевал и проглотил горсть таблеток. Бесконечное пиканье во «входящих». Прощание. Стены нагибаются и смотрят. Он взял бритву. Как у отца. Кажется, теперь он повзрослел. Закатал рукава и залез в ванну, обжигаясь, промокая с ног до головы. Одежда тут же стала тяжелой и липкой. Он задержал дыхание и сделал судорожный, пока есть решимость, продольный разрез от запястья до сгиба…

Больно! Он скрючился, искривя лицо от беззвучного крика. Больно, и рука покрылась быстрыми ручьями, а в голове гудит, и резко захотелось спать. Будто он падал на дно моря, и давление вокруг него быстро изменилось. Тепло. Кто-то колошматил кулаком в дверь, а вода в ванной окрасилась в тошнотворно-красный цвет. Он невольно закрыл глаза, чтоб не видеть её. Он ещё не знал, что больше их не откроет.

Больше он не вставал и не шевелился. Голова его бессильно откинулась назад, и тогда он испытал самое страшное предательство из всех, что подарило ему его тело. Воду. Вода заливалась в нос и рот, попадала в легкие, и в них стало тяжело, и он чувствовал, чувствовал ее внутри своих легких, которые всегда были надёжно скрыты от него рёбрами и кожей. А вместо привычного вдоха он вдруг получил жуткую резь по всему телу.

И тут он понял, что у него всё было. Детство, дом, и приставленная к березе железная дверь. Голос мамы, строгой и суетящейся, и его чудесный и жестокий отец. Было тело, такое знакомое и привычное. Всё это время у него были эти руки, делавшие для него всё в течение дня. Эти глаза, которыми он так привычно видел мир вокруг. Голос в голове, которым он думал и читал. Он вспомнил, как он привык видеть этот мир вокруг себя, и сколько времени, сколько долгих лет он прожил в этом мире, и все эти годы так сильно его любил… И вот, этот бесконечный, этот его привычный мир вдруг заканчивается, и вместо него начинается что-то чужое. Всё закончилось. Вмиг исчезло, как отрезанное ножом. И тогда, наконец, он понял, что этого мира у него уже никогда, никогда не будет. Ни молодости, ни планов, ни здоровых рук и ног, ни любви, семьи… Это — закончилось… — хотел подумать он, но не успел.

Вокруг стало очень темно и холодно.

***

Яша вынырнул и судорожно вдохнул, чувствуя, как трясёт все тело. Никак не мог надышаться.

В доме прохладно, и по спине все еще стекает невидимая вода. Он обхватил себя руками — рукава были сухи. Это вернуло его в реальность.

Он вспомнил. Резкий, свистящий разрез — и воспоминания неизбежно растекаются в груди. От них уже не отделаться.

Вспомнил.

Некоторые, слишком страшные вещи человек по природе своей забывает. К ним лучше не прикасаться. И в числе таких вещей — рождение и смерть.

В доме погас свет.

И вдруг часы пробили полночь.

Ночь третья

Вдруг стало очень темно и холодно. Словно весь дом погрузился в тяжёлую воду.

Стены внимательно следили за каждым движением. Лампочки застыли. Ноги перестали слушаться и тряслись, как в конвульсиях. Дом стал большим и голодным, а Яша маленьким. И тёплым. И, пожалуй, очень даже съедобным. Дверь (может, ему почудилось?) сама собой завиляла на петлях и облизнулась.

И защелкали секунды, как шестерни в мясорубке. Коридор-конвеер задвигался. В комнате спрятаться было негде.

Яше пришлось выглянуть наружу.

Он затрясся и посмотрел в темноту. Он был мишень. Яркая, пульсирующая перед взглядами бесконечных кресел, кукол, половиц и дверей. Позвоночником он чувствовал, что он на прицеле. Кто-то лежит, застыв от напряжения и дышит в один такт с ним. Просчитывает его движения. На секунду задерживает дыхание, чтобы не сбивать прицел, и нажимает на крючок, где-то там, по другую сторону тонкой натянутой нити… Или струны.

Надо было бежать.

Пока струна не лопнула.

И в следующую секунду он побежал, куда глаза глядят, а в глазах были слезы, поэтому бежал он в никуда.

Вот теперь игра началась по-настоящему.

Голос в голове пропадал, уступая место слепоте. Но потом, на секундочку, все же пробился и заговорил:

Тише… Тише.

Так ты точно никуда не спрячешься.

Я тебя знаю, тебе страшно, тебе тошно от самой мысли, что это снова произойдёт, и будет темно, и плохо, и вся жизнь пронесется перед глазами кричащим поездом, и закончится. Но ещё не всё потеряно.

Ночь только началась. Волк еще наверняка просыпается и бродит медленно, неуклюже, стряхивая с себя сон. По крайней мере, очень хочется в это верить. Дыши. Ступай тише. Не теряй времени на пустые движения. И дыши.

В доме было предательски темно и тихо, каждый шаг и поворот — словно путешествие по минному полю. Яша спиной чувствовал, как смотрят на него спрятавшиеся паучьи глаза и прямо прожигают его сладким ощущением своего превосходства. Ничего, сейчас не время для самоуничижения. На том свете похныкаем. Яша инстинктивно снял ботинки и оставил их на полу, и дальше продвигался в носках, на полусогнутых ногах. Стараясь держаться ближе к полу и стене. "Отец бы оценил". Приседал на корточки, когда потихоньку выглядывал за угол — так незаметнее. И всё время прислушивался, нет ли где знакомой ритмичной поступи.

Надо было прятаться.

Долго он ещё сможет бесшумно бегать, как в детстве, залезши на заброшку? Сейчас всё было по-другому. Он плохо видел, ему было страшно, он устал. Спустя некоторое время оказалось, что красться, как спецназовец, очень даже утомительно.

Надо было заканчивать со всём этим и просто прятаться, неважно, куда, просто передохнуть, а потом, быть может, набраться смелости и пойти перепрятаться куда-нибудь получше.

Снова коридор, по бокам комнаты, комнаты. Вот очередная гостиная с диваном и шкафами. Яша осторожно приблизился к полу закрытой двери и заглянул внутрь. Плохая идея. Почти негде укрыться, некуда залезть.

Тук-тук-тук-тук. Послышалось где-то в недрах дома, в темноте.

К черту, неважно!

Он пулей залетел в комнату и начал судорожно осматриваться вокруг в надежде, что найдёт что-нибудь на роль убежища. Шкаф — не то, никаких дверей, просто полки и бесполезные книги. Пустой аквариум. Большой диван — можно было бы залезть внутрь, но гул и скрип от поднятой — и, что важнее, опустившейся обратно — сидушки будет слышен на весь дом. Такое надо было делать заранее. А жаль, чертовски жаль.

Яша замер, заледенел.

Шаги приближались.

Более того, они были в конце коридора. Значит, путь из комнаты теперь отрезан начисто.

Черт, черт, черт. Голова лихорадочно думает, глаза впиваются во всё подряд. Стена, диван, книги, полки, фотографии, занавески на окне, стена, аквариум… Стоп. Тени. Тень между углом и диваном. Может, далеко, а может… Так и есть. Всего чуть-чуть побольше, чем должна быть. Яша подкрался ближе и заглянул за подлокотник — между ним и стенами было пространство, укрытой со всех сторон — диваном, занавесками, темнотой.

Спасибо — прошептал он мысленно неизвестно кому — спасибо…

Главное теперь — не шуметь.

Он легонько опустил в проём ногу, другую… Нащупал очертания чего-то тёплого, что должно быть батареи. Вдохнул и полностью юркнул внутрь.

И чуть не закричал от страха.

Из проема резко поднялась тень.

— Быстро. Свалил. Вон. — прошипел Гримм, зажимая ему рот рукой. — Ты меня понял? Вылез и пошёл отсюда. И только попробуй мне тут шуметь.

Яша в панике съежился, наполовину торча из спасительной тени.

— Не могу, — отчаянно прошептал он. — Оно близко, я не…

Гримм шикнул и с ужасом застыл, приложив палец к губам, но было уже поздно. Гибельно заскрипела дверь. Яша всё ещё сидел в проеме, его голова и плечи виднелись из-за дивана.

Он почувствовал, как что-то леденеет глубоко внутри и, сам того не желая, обернулся на звук.

Волк действительно стоял в дверях. Невысокий, лохматый, с вытянутой мордой и пустыми глазницами. Яша с тошнотой увидел, что он одет в жёлтую толстовку. От него шла нестерпимая земляная вонь и запах болезни и шерсти, но самое главное — стойкий, безжалостный запах злобы, пробивающий насквозь. Это был даже не запах, а невидимые волны, исходящие от чудовища. И они ясно говорил одно: это жуткое создание на голову ниже тебя хочет тебя убить, и убьёт. Сначала повалит на землю, и снизу вверх ты увидишь его уже гораздо более страшным и большим. Потом прыгнет к тебе и начнёт рвать и кусать — как ребёнок, не остановится. Даже когда человечьи зубы, непривычные к охоте, покроются кровью, даже когда оно услышит, как внутри, во рту, мокро хрустит твое горло. Оно будет продолжать. И ты не сможешь спрятаться от этой злобы

Он не двигался. Яша не мог понять, то ли он сломался, то ли выжидал, и от этого становилось еще страшнее. Из-под старой, разваливавшейся маски чуть виднелось грязное лицо. По отдельности все детали выглядели смешными, но вместе складывались в жуткую, чётко очерченную тень с зубастой мордой, стоящую в проеме. Словно фильм или страшная картинка в сети. Только это не фильм.

Это жёлтое чудовище стоит и разглядывает тебя, а ты не двигаешься, онемев от одного его вида, и молчишь. Мало что может напугать сильнее, чем старая карнавальная маска в темноте.

Но кое-что может. Например, когда маска начинает говорить.

Голос у него был земляной, хриплый, словно в горле заранее копошились полчища трупных червей. Говорил волк, а не человек в его маске. Как это было возможно, непонятно. Рот человека, незакрытый картонной мордой, не двигался, только на губах лопались струйки чьей-то крови, а голос исходил как бы из-под носа самой маски, из ниоткуда.

— А что ты здесь делаешь? — зашептало оно. Словно журило маленького ребёночка. — А как ты здесь оказался? Ну-ка, выходи…

Казалось, оно сейчас наклонится, присядет на корточки и потеребит его по щекам своими изгвазданными, земляными пальцами.

Тело предательски выпрямилось и само собой вышло на середину комнаты. Может, его вёл искареженный, инстинктивный голос совести, не позволявший ему подставить Гримма. Может, волку нельзя было не повиноваться. В любом случае он оказался прямо перед ним, и пути назад уже не было.

Яша сглотнул и как бы проснулся. Надо было что-то сказать. Если чудовище спрашивает, надо отвечать, подсказало что-то внутри, может, сможешь его заговорить и останешься цел.

Чудовище тоже, видимо, не собиралось долго ждать. А может, оно умело читать мысли по глазам.

— И как же быть с незваным гостем? — прорычало оно, смотря в Яшу пустыми, пустющими глазницами. — Может, гостя съесть?

— Н-не надо! — выпалил он с писком, как ягненочек, и стал судорожно искать слова, а слова терялись и предательски убегали, хихикая. Яша невольно взглянул в черные впадины на маске, и они схватили его взгляд, как магнитом. Он не мог не смотреть.

Он чувствовал, что за этой злобным ребёнком стоит нечто, съевшее его, и оно гораздо, гораздо страшнее. Что-то непонятное, очень, очень большое и старое. Это существо веяло из темноты глазниц. Оно не знало ни злобы, ни доброты. Ни времени. Его не останавливали ни жара, ни холод, ни отговорки. Только пахло усталостью. Оно не запоминало ни лиц, ни имён, они были ему не важны. Оно было здесь всегда, и будет, когда и Яша, и все остальные умрут. Им на смену придут новые, и новые, и новые, а эти пустые глазницы будут здесь вечно. Ничто не изменится, когда оно закончит его убивать. Оно даже не заметит этого.

А пока что существо издевалось. Игралось с ним, как чужие пальцы с беззащитным телом, прячась за маской волка и за оболочкой ребёнка.

И тут Яша понял, что он умер.

А значит, нет больше ничего. Ни последнего удара. Ни капитана корабля. Он уже давно тонет. Остаётся только обида, протекающая по днищу и бортам. Тоска, протыкающая весёлые паруса. И страх.

Если он оказался здесь после смерти, то умирать действительно страшно.

Пусть и во второй раз. Собственной смерти боишься всегда. За ней всегда темнота. К ней нельзя привыкнуть.

Но, может, ей можно подыграть?

Поэтому он не своим голосом, но уж как-то прошептал:

— Я умер.

Существо ещё спокойнее впилось в него взглядом и повернуло голову набок. Оно делало это медленно, и Яше казалось, ещё чуть-чуть — и оно случайно свернёт ребенку шею.

Но волк заулыбался, растягивая щеки, как струну, и промурлыкал:

— Глупенький. Ты думал, что смерть твоя — это конец?

И пошёл к нему пружинистыми шажками, вытягивая лапы вперёд.

Яша видел, как к его лицу приближаются пропахшие землёй пальцы, солёные, растопыренные, до боли обычные человеческие пальцы, которые могут сделать всё, что угодно. Он предчувствовал их прикосновение — если можно назвать этим нежным словом что-то настолько отвратительное. Он хотел сделать хоть что-нибудь, чтоб убрать от себя эти страшные руки, но тело его застыло на месте, оставив его запертым внутри. Всё, что он мог — это закрыть глаза и не видеть всего, что сейчас будет совершаться над его телом. Как ни страшно, он желал, чтобы этот момент покрылся хоть какой-то тайной. Ведь зачатие жизни и её похищение хочется окутать толикой темноты. Чтобы было в этом хоть немножечко уважения. Это последнее, чего он просил — капельку тайны.

Поэтому, когда эта обычная, грязная, холодная рука коснулась его — он уже этого не видел.

Дальше мир покачнулся, и началось что-то, похожее на страшный сон.

***

Гримм, лежавший на полу в своём углу, не знал, сколько прошло времени. Оцепенение, спасшее его, прошло. Он оживал.

Волк ушёл вскоре после того, как на пол с костяным грохотом упало тело. Больше Гримм не слышал ничего, или, по крайне мере, не смог услышать, погребенный собственным страхом, слившийся, как пыль, с полом под своей спиной.

Наконец, он почувствовал, как бешено стучит сердце и дыхание колышет его с ног до головы. Он одновременно хотел и боялся вставать.

Никто не знал, куда пропадали тела после встречи с водой. Всех, кто мог бы об этом рассказать, в доме уже не было. Поэтому Гримм невольно боялся выглянуть наружу и посмотреть. Он чувствовал, что стал свидетелем чего-то жуткого и потайного, и, если взглянет на это — кто знает, может, его тоже постигнет участь очередного нежеланного свидетеля.

Но, с другой стороны, волк ушёл, и он бы мог подсмотреть, пока не поздно, и хранить это знание при себе, незаметно…

Он не знал, что делать.

"Черт, — подумал он, — кто бы знал, насколько страшно лежать в одной комнате с трупом. Даже смешно. "

Наконец, игольчатая боль в спине и потустороннее любопытство пересилили страх, и Гримм осторожно выглянул из-за подлокотника наружу.

Там, как и ожидалось, лежал Яша.

Гримм бесшумно, очень-очень медленно вылез и боязливо склонился над телом, сам не зная, чего он страшится больше — того, что оно мертво или что может сейчас открыть глаза и уставиться на него.

В доме было до жути тихо.

Гримм присел рядом с ним, держась на расстоянии вытянутой руки, и застыл, глядя на него, испуганный и любопытный. Вдруг он услышал какой-то шелест. Похолодел. Молниеносно обернулся к двери — там никого не было. Нужно было поворачиваться обратно к трупу.

Почему-то ему очень не хотелось этого делать.

Шелест пробежал снова. На сей раз Гримм понял, что он идёт откуда-то из-за спины.

Он стиснул зубы и заставил себя повернуться. Всё было как прежде. Снова просвистел шелест.

Тут он разжал кулаки и чуть было не засмеялся в голос, в последнюю секунду прикрыв рот руками.

Труп не умер. Он дышал и спал.

День четвертый. Горло

Утром в комнатах повисло тяжелое ощущение усталости, и пропахло куревом. Молодой человек болезненного вида молчал рядом с Одуванчиком, протиравшем ему руки. Ковер, на котором они сидели, плевался ворсом, и на свету его красно-черный узор казался кровавым.

Кира Пятница с холодным спокойствием вычеркивала в своей книжечке строчку за строчкой. Возле очередного пункта она, помедлив, поставила знак вопроса. Когда в гостиную ввалился Яша, похожий на призрака, она спешно что-то чиркнула и обернулась навстречу.

— Где Гримм? — спросила она сразу.

Яша нахмурился.

— Не знаю. Хотел у тебя спросить.

Кира смолка, немного побледнела — а может, это просто играл свет. Потом сказала стянуто:

— Может, ушёл куда-нибудь. Поищи по комнатам.

Яша выплыл прочь, словно прошел сквозь стену.

Была у него одна догадка, неприятная и, возможно, правильная. Он побрел по коридорам, спотыкаясь о хлам из шкафов, заглядывая в спальни. Вспоминал, как шел прошлой ночью. Ноги вели. Или, может, сам дом вел, тасуя его, как карту в колоде.

И, спустя сотню комнат и поворотов, довел. Догадка оказалась верной.

Гримм сидел в дальнем углу пустой комнаты. Той самой спальни, где они столкнулись накануне.

Яша вошел, ежась от вида синих, неприятно знакомых стен. На свету комната оказалась старой и грязной. Казалось, она все еще пропахла смертью. Здесь было душно.

— Привет, — осторожно сказал он.

Гримм взглянул на него, очнувшись от раздумья — на секунду, на долю секунды Яше показалось, что это будет как прежде спокойный, раздражительно-добрый и насмешливый Гримм. Но во взгляде была смесь страха, презрения и разочарования… Как еще, впрочем, можно смотреть на мертвеца?

Взглянул, увидел, но не ответил. Яша осторожно подошел ближе.

— Выглядишь… не очень.

— Ночь не спал, — холодно ответил одноглазый. Голос у него был хриплый и прокуренный. Видно, это были первые слова, которые он произнес за день.

Яша нервно сглотнул и попробовал сесть в кресло. Кресло противилось и выплевывало его.

— Что это было? — сказал он допросным тоном.

Гримм молчал.

— Что это было?! — повторил Яша.

— Не ори, — железно процедил тот. Вытащил смятую самокрутку и закурил, глядя в стены. — Не знаю. Вода тебя нашел, но почему-то не забрал. Значит, не захотел. Ты ему сказал, что умер. Значит, недоговорил. Наверное.

— Гримм.

Молчание.

— Гримм!

Он наконец посмотрел на него.

— А знаешь…Ты бы мог подвинуться тогда. — прошипел Яша, чуть не плача. — Ты бы мог просто подвинуться, и меня бы не нашли.

— Мог бы. Но ты уже нашумел, и вода слышал тебя. Он пошел бы на звук и обшарил всю комнату. Сам ведь понимаешь. Извини, — выдохнул он, горя от стыда. Оправдываясь. — Выбора не было.

Яша скверно улыбнулся и кивнул.

— А я ведь тебе жизнь спас, сволочь.

— Да. — сжато ответил он. И, помолчав, выдавил:

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста! — закричал Яша, закипая. — А если бы я умер? А? Как оно — неплохо? Другой умер, а ты себе лежишь, отдыхаешь, удобно, да?..

— Но ты не умер, — снова оборвал Гримм железным голосом. — Ты жив. А почему — это уже думай сам. — Он смягчился, а может, просто стал спокойнее. — Я тоже всю ночь думал.

— И как, придумал?

Он пожал плечами.

— Приблизительно.

— Не поделишься идеями?

— Не-а.

Яша почувствовал, как руки сами собой сжимаются в кулаки. И как к его злости тоже прилепливается стыд, потому что на месте Гримма он сам бы поступил точно так же.

— Может, ты думаешь, что всем помогаешь. В игры тут играешь, загадки загадываешь. Но ты… Ты как параноик. Ты всех учишь сначала прятаться, а потом думать.

Гримм снова пожал плечами.

— Рад слышать, что хоть кто-то это понимает. Никогда не любил прилежных учеников.

— Яша, — добавил он, помолчав, почти примирительно, — Яша-а. Ну ты ведь живой. Разгадал загадку, — усмехнулся он, — наполовину, ну так вторую-то половину отгадай. Несложно же. Я б тебе помог, да дом не позволит. Нельзя. Почему-то мне кажется, что, если я тебе что-то сейчас скажу, в следующую ночь волк со мной расплатится. Не любит это место, когда кто-то играет не по правилам, — измученно сказал он. — Сам ведь понимаешь. Все мы здесь заперты.

Яша устало закрыл лицо руками, сползая по креслу. И стал думать.

Гримм курил, выпитый и мрачный.

— А знаешь, я когда вспомнил… Кто-то там, во сне, звал меня Мортимером, — рассеянно проговорил он. — Почему?

Гримм застыл, уставившись на него, словно увидел призрака. Потом быстро отвел взгляд и опять пожал плечами.

— Не знаю. Это же твой сон.

— Наверное, мой…

«Мортимер, Мортимер, — стучало и звало в голове. Голоса, призраки и картинки смешались, словно в чьем-то бреду. — Ну что я еще должен понять? — измученно думал Яша, отгоняя воспоминания о темной воде. — Этого разве было мало? Этого ему недостаточно?»

Он вздохнул, складывая руки.

— Может, я два раза умер? — сказал он со смешком.

Гримм не ответил. Он сидел собранно и смотрел на него с презрением и опаской. Как прежде. Только теперь он будто был готов в любую минуту убежать.

— Ты чего? — спросил Яша. — Смотришь на меня, как на волка.

Гримм молчал.

— Да что такое?

Он уткнулся руками в колени, а подбородком в кулак.

— Ты не волк, — сказал он спокойно, — ты подонок.

— Чего-о?

— Повторять не буду.

«Вот еще новости. Сначала думай сам, теперь подонок, — подумал Мортимер, обида резанула и растеклась по груди. Ни черта он уже не понимал. — Как уже задрал этот Гримм, нет, чтоб просто взять и все сказать по-человечески, нет, надо мозг всем поломать!»

— Да что мне надо сделать, чтоб ты заговорил нормально, а? Маску натянуть? Можешь ты уже сказать, что здесь творится? Чего… чего этот дом хочет?! — он выдохнул. — Ты вообще умеешь правду говорить?

Гримм нервозно захохотал, глядя на него. А когда успокоился, сказал:

— Да ты не волнуйся, не ты первый, не ты последний такой. Могу тебя утешить, у нас тут весь дом населен чудовищами. Моя беда в том, — вздохнул он — что побеждать-то их можно по-разному. У меня своя метода…

— И какая же? — мрачно спросил Морт. «Опять увиливает, — подумал он, — сволочь.»

А Гримм понемногу входил в кураж:

— Вытянуть ноги, чтобы оно проплакались у тебя коленях. И рассказать ему сказку.

— Чего? — сморщился Мортимер. — Про что?..

— Сказку? — медленно отозвался тот. И пристально посмотрел ему в глаза. Тот глаз, что был у него настоящий, стал свинцово-серым. — Да про что угодно. Про рассветы, бабочек и города… Про тропический сон и злобную вьюгу, — щурился он, — И про то, что одним детям очень нравится издеваться над другими, и как твари и упыри притворяются родителями перед кем-нибудь маленьким и одиноким. И что твари на самом деле гораздо меньше и несчастнее своих птенцов, и боятся играть в настоящие игры в настоящей жизни. — Гримм едва не срывался на крик. — Про несчастную девочку, которая выходит на пути из-за одного… обманщика, про обещания, буквы на руках, про эти проклятые рассветы! И про то, что я наслышан об этом подонке от его игроков, и я долго ждал его… Всё хотел познакомиться. Думал — вот будет кто-нибудь интересный. Он же вроде как легенда, там, у них. Оказалось, нет. — цокнул он. — Просто пустая скорлупка…

Мортимер побледнел. Этот дом разрезал ему горло, и в горле начинало закипать. Все и сразу. Грязь, пыль, духота, бесконечные уродливые комнаты, черт знает какие люди, и все эти дни и ночи, постоянный страх и постоянные загадки этого циклопа, вот он, сидит прямо перед ним и опять издевается. Может, это он все это затеял потехи ради?!

Где-то в доме противно порвалась струна, и Гримм вздрогнул, обернувшись в сторону раненой гитары. На секунду.

Дальше всё получилось как-то само. Дом превратился в нарыв и лопнул. Гримм отшатнулся, хрипя и держась за горло, а рука Мортимера застыла на полпути назад, горя от удара. Одноглазый неловко откашлялся и поправил бандану.

— Н-ну… Неплохо, неплохо, — хрипнул он, — чего-то такого я и ожидал. Ладно, — сказал он, вставая с кресла, — до свидания.

И пошёл прочь из комнаты.

— П-подожди, — прозвенел Яша.

Тот замотал головой.

— Не буду. Ты удивишься, но никому из них не нравилось, когда ты причинял им боль. Они тебе не благодарны. И я тоже.

Яша вдруг опустел. Что-то внутри зашевелилось. Как будто открылось второе дно, и в нем мно-ого-много воспоминаний, ждут пока ты прикоснешься к ним… что за воспоминания? Чьи? Откуда? Из его жизни или чужие? Ползают, как черви. Улыбаются.

— Значит, думаешь, я подонок? — оскалился Морт.

— Я не думаю, — отрезал Гримм, — я знаю. Здесь все — подонки. Ты что, думал, мы здесь куличики лепить собрались? Веселиться, в прятушки играть? Да это же не дом, это — кладбище неронов и гладиаторов, и мы здесь все — на очной ставке, друг перед другом и перед самими собой!

Мортимер согнулся в истерическом смехе. Гримм отвел глаз с презрением.

— А зачем тогда вот это все, а? Это же ты все затеял? Ты тут у нас все знаешь и всеми командуешь. Зачем же так сложно? Ты ж бы мог меня просто там, на входе убить. Это было бы быстрее и проще. Не нужно ждать, пока волк меня сцапает. Не надо изголяться и ломать комедию. Раз — и нет проблем.

Он бредил.

Одноглазый только вздохнул.

— Нет, — спокойной сказал он, разжав кулак. — Играй, как хочешь. Живи, как вздумается.

У двери он, выходя, обернулся.

— Спокойной ночи!

Дверь закачалась на петлях.

***

В коридоре Рыжий с Пятницей тащили какую-то коробку.

Обстановка немного накалилась, но это было не страшно. Дом выдерживал и не такие мелочи. Ему, в общем-то, было все равно.

— Что случилось? — спросила Кира, когда заплаканный Яша выбрался из комнаты.

На секунду ему остро захотелось избить ее. Он отвёл глаза и прохрипел:

— Гримм случился.

— Мм, — мекнула она с пониманием. — Тогда ясно. Не волнуйся. Все мы, — кряхнула она, подхватив поудобнее коробку, — рано или поздно выговариваемся Гримму.

— Ты не поняла, — отрезал он и пошёл прочь.

Он-то понял.

Другие взгляды

.

Гамельнский поезд

Память, как известно, есть причудливое отражение реальности. В то время, как один игрок шёл, не глядя, куда, по коридорам одного дома, его воспоминания брели по другой дороге. В них он с облегчением возвращается из наружного мира домой. Спешно проходит вглубь квартиры. Запирается в комнате за любимой оранжевой дверью со стеклянной вставкой и забывает кормить кота. Он садится перед компьютером и пребывает так до самой ночи, слушает музыку, иногда отвлекаясь на рисунок шариковой ручкой в чёрном блокнотике. Он рисует Луну, провода и рыб, плавающих между ними.

Его семья — его беседа. Бесконечные разговоры, сближающие детей разных городов теснее, чем сближала постель его собственных родителей. Смайлики-звездочки. Истории, капс лок и самодельные мемы. Чай.

Это был его дом, похожий, как и квартира, в которой он жил, на больницу. Но если в помещении, условно называвшемся домом, средь родительских коридоров и кухонь, он чувствовал себя как на операционном столе, связанным, голым перед сотней шприцов — то, когда он оказывался в родной комнате, закрывал дверь наружу и открывал им — он был в тепле. Более того — он был свободен.

В тот март ему должно было исполниться девятнадцать.

Он нашел их случайно. Также, как и себя. Вопреки всему. Недомолвкам, ссорам и молчанию, гильотинно-холодной школе, в которой непременно хочется исчезнуть, вжаться в стены. Тихая, омутная жизнь. Сутулые плечи, неожиданно выросшие за лето. К сентябрю на школьном дворе собрались какие-то совершенно новые существа. Все вдруг повзрослели и стали похожи на людей, девочки — на женщин, мальчики — на актеров из кино. Он тоже повзрослел, хотя никто этого не заметил. Он стал Мортимером.

Его мир был гораздо шире их мирков. Он начинался с простого нажатия на кнопку. Там, в невидимом океане бродило вслепую множество бесхозных душ. Они ходили в школу и делали уроки. Они искали и не могли найти — любви, огня, подушки для битья, доброго зеркала, друга.

И вот они встречали его.

Он был… Как бы это сказать — не надсмотрщик, но хранитель. В других беседах, которые он излазил вдоль и поперёк под разными именами, было иначе. По крайней мере, он старался сделать по-другому. К тому же он не очень-то ладил с кураторами других чатов. Конечно, кто-то организовывал все гораздо лучше, чем он. У него не было помощников и громадной секты из десятков бесед.

Неважно. В этой он создал себе семью.

Он выслушивал и впитывал их в себя, как ватка впитывает каплю крови. Он учил их раскрашивать серость вокруг себя и выживать в одиночку. Он дарил им песни и цитаты, придумывал задания, чтоб размыть их тоску. Примерял на себя их слабость и учился слушать. Зашивал им раны и выпивал их гной. Был для них отцом и матерью.

Без него они бы ни за что не выкрались из своих горбатых ракушек, это он научил их рисовать свои страхи, лазить по заброшенным домам и не спать по ночам. Он придумывал для них загадки и задания, он раскрашивал их жизнь за них, своими красками, как умел. Песни, сказки, мифы — пригождалось всё. Всё, для того чтобы из скрюченного кокона однажды вытащить что-то замечательное. И вытаскивал — вытягивал, раскручивал по ниточке. Неожиданно он понял, что такое мужество. Это — смотреть на чужую боль и не отворачиваться. Выслушивать.

А может, его достало быть просто еще одной каплей в море, молоточком в часах, послушно ходить туда-сюда незаметной тенью на стакане? Может, он хотел стать тем, кто в кои-то веки найдет свободу? У него не было близких друзей, не было права голоса. Он жил в краденном, оскверненном теле — но ведь было же что-то там, внутри? Что-то, что он может оставить себе. Спрятать и никому не отдавать. Ради чего он пожертвует всем остальным, сломает сколько угодно норм и приличий. Терять ему было нечего. У него и так всё украли.

Ему нравилось жить немного по-другому. Потихоньку саботировать реальность в домашних условиях. Спать днем, а не ночью. Разрушать то, что составляло его наружность, вопреки всей мнимой ценности, что ей приписывали. Считать пальцы на руках, чтобы удостовериться, что он не спит. Не иметь друзей во внешнем мире, но связывать себя всемирной паутиной с мирами внутренними. Он был маленький компьютерный сбой, мечтавший сломать всю систему.

Это все, что ему оставалось делать. Резать внешнее, радуясь тому, что у него осталась эта свобода, смеяться изнутри, ведь внутри-то он был настоящим, неуловимым. Все остальное — не больше, чем временное, бутафория.

И их он учил делать так же.

Со временем он тоже начал открываться своим маленьким гусеничкам. Они увидели его глаза и услышали его голос. Беседы разрастались, образуя новые этажи и уровни, со своими интригами и многолицами. Его уже знали. Хотели к нему в семью. А он не спал с ними всю ночь. Спешил домой, перебегая дорогу машинам скорой помощи. Он сидел перед монитором и щёлкал семечки, из которых могли бы прорасти человеческие жизни. Последний раз он был в сети всегда.

Не стоило недооценивать его игру. Эта волна разгонялась, и ее было не остановить ни бетонными стенами, ни криками. Он уж точно кое-что понял за все это время: не давайте человечку спать до 6 утра в течение недели, и он запросто поверит в вечное счастье за пятьдесят дней.

Неожиданно он понял, что такое власть.

***

Со временем семья закончилась, и он попрощался с ними, как мог. Это случилось не сразу, медленно. Кто-то рассорился, кто-то испугался.Одни уходили, другие разуверялись, кто-то вновь обретал надежду. Он лишь лечил им сломанные крылья. Дальше каждый использовал их по-своему. Исчезал. Взрослел. Или взлетал.

И приходили новые. Он только успевал менять для них декорации, подбирать задания, цитаты и песни. Колесо вертелось заново. Надо было начинать шоу, и он с наслаждением и усталостью выходил на сцену.

И играл, играл, играл с ними разные версии одной и той же пьесы.

После этого он вставал с постели и открывал окно, и стоял, глядя на сиреневый рассвет, вдыхая отрезвляющий и одновременно пьянящий городской воздух и шум машин.

Он мечтал о том, как у него тоже когда-нибудь вырастут крылья, и он улетит в это чистое, сиреневое небо. Высоко-высоко….

Клик, онлайн. бесконечное шоссе ленты. мемы, музыка, чья-то новая аватарка, грустные мемы, счастливые лица, снова музыка, рекомендованные группы. клик.

подписка.

внутри — синий фильтр на фотографиях, детские цитаты, воздушные отступы и надписи без заглавных буковок

ещё подписка. клик. вот и ты

он ждал тебя. он долго-долго тебя искал и вот, спустя километры промотанной ленты, среди песен, картиночек и цитат, наконец-то нашёл. твой маленький коммент под очередным куском экрана. три коротких слова, которыми движутся облака

"хочу в игру"

мортимер знает, что хочешь. он давно ждёт, чтобы открыть тебе двери и рукава. ему нечего бояться — а тебе? всё ведь серьёзнее чем ты думаешь. это не шутка, это игра, и если не струсишь сыграть в неё, то, возможно, оторвешь от своих рук нитки и заглянешь туда, куда спящим дорога закрыта. если не боишься искать свободу и вырывать нити с мясом. рискнёшь ли?.. клик.

славно:3

добро пожаловать в семью, крольчонок.

***

Иногда он сознавал, что получает радость несколько более кривым путём, нежели остальные. Но, с другой стороны, чей путь к счастью — прямой и безоблачный?

А она… Каждое воспоминание — как невесомая бабочка. Игра, которую он сделал для одной только нее. Время, которое он проливал, проводя в разговорах с ней. Бедный ребенок. Бедный его ребенок. Заплаканное дитя, которое он нашел в коматозе, в пропахшей алкоголем семье, в тринадцатилетнем одиночестве. Немое и раздетое, замерзшее на морозе. Для нее он был зеркалом, лампочкой в темной комнате, подушкой для битья, был всем, что ей нужно — сигаретами, дружеским плечом, он был Мортимером. А взамен вместе со слезами и гноем она выливала ему в руки ключики от своей души и тела. Со временем он научился заводить ее мысли, как пружинную игрушку, и она делала все, чтобы показать ему свою преданность. Каждое слово, которое он писал, она могла вырезать на любой угодной ему части тела.

Сначала он попросил букву «М». И буква «М» пришла — он помнил до сих пор — в 0:26, тёмной январской ночью. Он прислал в ответ букву Л на своем левом запястье. Постарался сделать фото подальше от лампы, чтобы она не заметила нарисованные порезы. Поверила.

Она так трогательно всему верила.

Он просто не мог устоять. Кто бы смог? Никому на свете не перебороть это пьянящее чувство, когда в твоей абсолютной власти находится ребенок. Не важно, двенадцати, восьми или сорока лет. Когда он в твоих руках, руки сами собой начинают делать вещи.

***

Голос.

Восемнадцатый день февраля. К этому дню она шла всю свою жизнь. За такой день можно реветь и умирать. Сегодня.

Они общались вот уже полтора месяца. Ночь за ночью, проведенные в теплой паутине сообщений и чудесно-неловких пауз. У них случилось кривое, хотя очень хорошее подобие любви. Он был труслив, а она боялась.

И вот, в самый важный день в их жизни, он обещал позвонить. Первый раз. Она еще ни разу не слышала его голоса, не видела лица. Она даже не знала, что она так полюбила. Сегодня ее тряс страх и, одновременно, доброе, всепринимающее любопытство. Какая ей была разница? Конечно, большая. Но она сама не знала, насколько любовь похожа на пластилин. Сегодня ей покажут, что любить, и она залюбит.

Он всегда держал обещания.

***

Дома было ни души, и стены ждали. Ночь разлилась синяя, почти весенняя — холодная и свежая, и чуть-чуть пьянит. Мортимер закрыл дверь, постелил плед и упал на него, утопая в плюшевой волне. Он чуть-чуть дрожал. Пальцы дергались, набирая номер. Тело все в иголках. Нервно облизывался. В животе стало холодно.

В сотый взглянул на часы. Пора. Уже должны были. Он глубоко вдохнул, устроился в складках кровати и ослабил тугой ремень. Зеленая кнопка — начать вызов. Перепроверил номер. Нажал.

***

По карману пробежала дрожь. На звонке сплин. Лиза вздрогнула и остановилась, запутавшись в наушниках, проклиная замерзшие пальцы. Зажигалка, ключ, незаконченный браслет из резинок, салфетка — господи, да где телефон?! Только не сейчас, не копайся в кармане сотню лет, вдруг он передумает и сбросит, и больше никогда не позвонит? Подумает, что она обманула его. Боже, да вот же он. Руки бешено ищут зеленую кнопку с трубкой. Наконец, находят.

— А… Алё?

Воздух вылетел на мороз белым паром.

— Привет?

Мир качнулся и застыл. Голос. Молодой, глуховатый, можно почувствовать, как тронулся кадык на подростковой шее. Почувствовать легкий запах пены для бритья. Живой голос. Его. Так вот ты какой.

— Привет! — почти крикнула она.

***

Мортимер закусил губу и зажмурился. Голосок звонкий, еще совсем девчачий. Чуть замерзший на улице. Неожиданный контраст с не очень-то безобидными словами, которыми она его развлекала по ночам. Что-то инфернальное и по-детски наивное было в этом голосе. Он осторожно провел пальцем по пуговицам. Терпение, терпение… Где-то в глубине натянулась дурная струна. Дьявол, да как тут стерпеть!

Надо было начинать. Надо было скорее подыскивать слова. Лиза ждала. Он с жутким предвкушением замер на краю этой маленькой, нетронутой ещё души, в которой откуда-то взялась щедрость подарить ему то, что он хочет. Щедрость, ещё ни разу ей не использованная, но действовавшая сама по себе, глубинная, потусторонняя, ещё совершенно детская. Но откуда-то знавшая, что он хочет сделать — и необъяснимо открывшаяся ему навстречу, словно зубастый цветок Венеры.

— Знаешь, что у меня сейчас в руке?

— Нет…

— Пачка келарина. — соврал он. — Держу перед собой. Они маленькие… и разноцветные, — Мортимер усмехнулся. — Лиза?

Она очнулась, вынырнув из пластилиновой эйфории.

— Ты на месте?

— Я там. Тут темно и холодно… немного.

— Извини, что заставил тебя мерзнуть, — проговорил он. — Подождешь еще немного?

И он с неожиданным страхом понял, что она будет ждать, и она правда сделает это, распахнется перед ним для любого распятия. И застонал от сладости и опасения.

— Конечно!

— Скоро рассвет, крольчонок. Надеюсь, ты готова?

Он знал, что ей тоже тяжело дышать. Они вконец ослепли и обнаглели. Да конечно она готова.

— Я знал, что ты… не подведешь меня, — шелестел голос в трубке. — хотел бы я сейчас быть с тобой… Только представь, сорок тысяч мужчин и женщин каждый день находят свое вечное счастье. Может, сегодня как раз наш день?

Лизино горло сковала потрясающая тошнота. Они говорили, говорили, пьянели. Слова, спаявшие их за все эти полтора месяца, превратились в мостик, и по этому мостику они протискивались друг к другу сквозь телефонные трубки, пока не зажглось небо. Мортимер задыхался и тонул в жгучем, томительном упоении и — в то же время — жалости к Лизе. Его укутало сладкое желание завладеть ею и вместе с тем — горьковатое сожаление, ибо такова на вкус любая свобода.

И мир качался в такт дыханию, и небо жмурилось, краснея.

Светало.

— Давай, — прохрипел его голос, отчаянно, едва решившись.

Лиза шагнула вперед, выставляя свое маленькое тело на длинные, пустынные рельсы. Она чувствовала, как сквозь трубку к ней льется теплая духота его комнаты. Ей было стыдно от того, как жгуче ей хочется быть там, в этой комнате, вместе с ним. Некоторых, слишком личных вещей человек по природе своей боится.

Мортимер затрясся и сжал телефон так, что хрустнули пальцы. Еще немного, еще совсем немножечко, подсказывало ему внутри.

— Мы с тобой встретимся там, я обещаю, — прокричал он в исступлении, — Иди ко мне, иди!

Струна внутри него натянулась, как бешеная. Он слышал, как она идет по рельсам, как снег хрустит под ее ботинками, слышал, как она шуршит, снимая куртку, чувствовал ее дыхание, кусал губы в кровь и сжимал пальцы на ногах, дышал в резонанс с ней, он знал, еще чуть-чуть, — и он выплеснет себя в эти шпалы, глубокие снега и небо, краснеющее от напряжения.

И когда в телефонной трубке захрипел отчаянный вой поезда, мир содрогнулся и с наслаждением выдохнул.

Игра закончилась.

***

Где-то далеко упал в сугроб телефон и промок от снега. Несколько долгих мгновений он светился, отсчитывая секунды вызова. Затем вызов прекратился, и экран погас.

Из леса вышел и поднялся на шпалы человек в темной одежде. Как они и договорились, он стал быстро фотографировать то, что лежало на рельсах, и затем так же быстро исчез. Через несколько минут этим фотографиям суждено было навсегда поселиться в сети. В общем-то, Мортимер был рад, что человеку пришлось сделать только это.

Он еще с минуту лежал на спине, бездыханный, выпитый. Чувствовал, как пульсирует вена на его шее. На него нашло лёгкое головокружение после того, что он совершил. И вдруг, крошечной, секундной мыслью понял, что не будет ничего страшнее, если маленькая, милая Лиза сейчас вернется и наберет его номер. Но он быстро прогнал эту мысль, утешая себя, что ему только чудится. Он слышал, как она встала в шершавый снег между двумя шпалами, и как поезд прошел по ним с оглушающим воем.

Правда, было кое-что, чего он не слышал и не хотел слышать.

До того, как он позвонил ей, она стояла в тени, глядя застывшими глазами на шпалы, ожидая звонка. Стояла, чувствуя, как в огромных городах так же стоят сотни и сотни сутулых потеряшек. О них никто не знает, они — ничьи. Они прыгают вниз, залпом глотают горсти разноцветных таблеток, режут вены и морщатся. Они запрыгивают в поезд, идущий в никуда, и поезд едет, голый, немой, вывороченный. Его не остановить. Звучит последний гудок, между пассажирами и провожающими вырастает глухая стена.

Они превращаются в кипу незакрытых дел, пылящихся по районным отделишкам прокуратуры во всех концах страны. Они собирают вещи и покупают билет. Один иммигрант или два каждый день. Им почудится, что машинист везет их в страну, где не будет пьяных отцов, железных матерей и одиночества. Им… почудится.

И уходит вдаль поезд ненайдёнышей.

Ночь четвертая

Он остался в пустом коридоре, один на один с ничем. Ни друзей, ни слов, ни призраков, ни даже окна. Только тихие лабиринты, и то тут, то там закрытые двери, а за ними — опустевшие комнаты. Темнота накапывала, как ртуть из градусника. Потихоньку, неизбежно. Где-то далеко в гостиной забили часы. Началась ночь.

Яше стало… Не страшно, а как-то очень-очень тоскливо, настолько, что это немного походило на страх. Но не смерти, и не сильный, а скребущий, как застрявший листик в спицах велосипеда. Он зашёл далеко. Наверное, он был в тех самых неживых комнатах, о которых говорил ему… Неважно. Самое больное — это то, что в них нет ничего. Открой любую дверь и загляни — ты будешь один.

И он открыл. Зашёл внутрь, как-то сам собой, и в каморке за дверью стояла скучающая табуретка, и было темно. Яша сел и подпер руками колени, запустив пальцы во впадины лица. Вот и ночь.

Вряд ли ему что-нибудь здесь угрожает — это место давит скорее одиночеством, нежели далёкой перспективой попасться волку. Даже это чудище не стало бы сюда заходить. Здесь ведь никого. И так далеко…

А в каморке темно, и глазам никак не привыкнуть, так что даже если придёт — заберусь в уголок, подумал Яша, и никто меня оттуда не вытащит.

Он толкнул ногой полуоткрытую дверь, та захлопнулась, и комнатушка погрузилась в совершенный мрак. Яша все сидел, не двигаясь, и слушал своё дыхание. Через много минут начал различать очертания стен. Накатил противный привкус бессонницы. Попробовал считать секунды, но не уснул.

И тут из дальнего уголка темноты явился волк.

Яша замер, застекленел и смотрел на него, а волк терпеливо молчал и глядел в ответ. «Проклятая игра… — простонал голос в голове. — Ну почему сейчас? Именно сейчас?»

Он нерешительно подошёл к стене и сел на корточки у лежавшей на полу маски. Грубая, пушистая. По бокам — завязочки, засаленные и истёртые от множества рук.

«А не к чёрту ли? — в отчаянии подумал он.» И, побыв с минуту, решил. Не к чёрту.

***

Он примерил маску к впадинкам своего лица и закрыл глаза. Маска была мягкая, и подкладка обволакивала веки, как одеяло. Не хотелось их размыкать.

Пальцы сами собой завязали тесемки на затылке. Село идеально. Будто шили только для него.

Неожиданно, исподтишка маска начала жечь — сначала легонько, словно чесалась, и затем переросла в настоящий огонь — как будто зажигалку подносили всё ближе к лицу, а руки связаны, и ты ничего не можешь сделать. Как в простуду, стоишь над парящей кастрюлей, накрывшись полотенцем и вдруг поскальзываешься, и падаешь лицом в кипяток. Он попытался развязать тесьму. Порвать. Поднять маску на лоб, наконец.

Ничего. Намертво.

Руки не слушались.

И тут маска начала делать вещи.

***

В большом-большом доме, из темной-темной комнаты вышел ночью маленький человечек. Был он очень худой и злой, и вместо своей головы у него была волчья. Человечек пошел по комнатам, по чужим спальням, в которых никто не спал, по гостиным без гостей, — и стал играть в прятки.

Он ходил неслышно, крадучись, точно чертик. Чем дальше он шел, тем серее и скрюченней он становился, и в конце концов и правда превратился в чертика. Его теплая кофта вся поросла шерстью, маска прилепилась к лицу и вынюхивала, нет ли кого-нибудь рядом. И было человечку очень, очень плохо.

Вдруг он увидел, как из большого шкафа торчит что-то, похожее на кусочек пальто. Он подкрался ближе, заглянул волчьими глазами внутрь — и нашел там маленькую девочку, спрятавшуюся среди вешалок. Она вся сжалась в комочек и глядела на него. А он глядел в ответ.

И тут волчья голова сама заговорила, не обращая внимания на человечка. Она стала расспрашивать девочку и загадывать ей загадки. Девочка была очень напугана, она лепетала что-то тихое, но ничего не отгадала. И тогда человечек заметил, что рычит, рычит глухо и страшно, так, что сам испугался. Но волчья голова не боялась. Не боялись и волчьи руки, поросшие когтями вместо его маленьких пальцев.

И человечек убил девочку. Разорвал ее на кусочки острыми серыми когтями.

В большом-большом доме началась темная ночь.

Заколдованный какой-то странной идеей, человечек ходил из комнаты в комнату, подкрадывался и поджидал, и смотрел черными глазами по сторонам в поисках кого-нибудь. Он вдруг подумал, что может спастись и снять с себя эту волчью голову, если ему удастся кого-то найти. Вытащить, расспросить, найти ответ. Хоть кто-нибудь ему ведь наверняка скажет, — что, он сам не знал, только чувствовал, что упускает нечто важное. И от этого чувства ему стало очень-очень холодно, словно он потерялся в лесу. И он стал искать.

Вот, подметил он, полосочки в пыли выдают кого-то, кто сидит под кроватью. Вот еще один — спрятался в укромном уголке за тумбочкой. А вот сидят двое наверху шкафа, прямо под потолком.

А вот — никого из них уже нет.

Человечек был маленький и злой, и волчья голова жгла его, как спичка, и ему было так больно! Он пытался снять с себя эту страшную голову, но руки у него тоже были заколдованные, мокрые и злые. Вместо того, чтобы снять маску, они только пачкали его в крови и царапали ему лицо.

И тогда он злился еще сильнее и принимался искать еще внимательнее.

Странное это было дело: в человечке накопилось столько злобы, что она уже не умещалась в нем. Ее было так много, что он трещал по швам. И этот маленький человечек почему-то решил свою злобу раздавать и дарить ее другим. Он, наверное, подумал, что это они, другие, виноваты. Или, может, человечек решил, что злоба его — это что-то хорошее, и ей надо делиться. И что боль и обман — это тоже очень, очень хорошо.

Он стал раздавать, расплескивать, разрезать направо и налево свои страшные подарки. Вот и превратился в чертика с кривыми когтями и волчьей головой.

А подарки вовсе никому не понравились. И тогда все мальчики и девочки, которых обидел человечек, собрались вместе и решили его проучить. Они стали играть с ним в прятки. Чудились ему, дразнили из-за угла, ставил подножки и кусались. А потом, когда волк совсем запутался и озверел, они вылезли и окружили его.

Все, кого он обидел и обманул, все, кем он так и не стал, хотя мог бы стать, и все пустые, у кого он столько всего украл — они все нашли человечка.

И начали его есть.

За то, что он был недобрым. За то, что у них были родители, братья и сестры.

Вот так человечку стало очень, очень больно.

Словно в сказке проживал он эту ночь. Страшной, доброй, нескладной истории, вроде тех, что любил рассказывать Гримм.

Только это была не сказка.

Это его руки убивают, убивают, отбирают одну жизнь за другой, и это было так до тошноты просто, что остановиться было нельзя.

Это его руки — поднимали покрывала и открывали шкафы. Это тело изгибалось и залезало под кровати, и вытаскивало оттуда плачущее, брыкающееся существо, нервно тратило секунды, спрашивая чужим голосом. Почти не дожидаясь ответа. Ему просто не терпелось убить.

И это было до того несложно и банально, что даже сказочнику Гримму стало бы страшно рассказывать такую историю. А волк, горевший заживо, не знал, чего он желает больше — найти Гримма или не найти…

Может, он надеялся, что сказочник и ему сыграет добрую песню и успокоит его злобу. Но человечек был настолько скучный и злой, что сказочник не хотел ему играть. Поэтому он всю ночь бродил по бесконечному дому. Его жрали. Он драл горло от боли и играл в прятки. Один.

И он проигрывал.

***

Человек, называвший себя Мортимером, упал на колени и закрыл лицо руками. Пальцы тщетно попытались пролезть сквозь маску — к настоящему носу, впадинкам, скулам, но волчья морда прилипла намертво, и он трогал её наугад, представляя, что чувствует прикосновения своей собственной кожей. Тело заклинило после долгого изнуряющего бега, и спина болела от вечных изворотов и нагибаний под столы, заглядываний в шкафы… Где-то на своих руках, словно они тоже были в маске, он чувствовал, высыхает невидимая кровь.

Ну, вот оно — и всё. Нет больше игроков, и нет Мортимера. За окном светлело, в комнату забирался рассвет, и когда внутренние часы отметили 4:20 утра, он почувствовал себя куклой, выставленной на аукционе в свете софитов. Вот он, смотрите на него. Подходите, трогайте, считайте зубы во рту. Ничего он вам уже не сделает.

Странная это была ночь, подумал он. Грозная, мучительная — и вместе с тем он так долго ждал её… Так боялся снова вспомнить, перечитать свои старые, пропахшие смертью, переписки, переслушать судорожные ночные звонки, окунуться в липкий мир игры и опустошения… И пусть он пережил сегодняшнюю ночь за всех, кого переломал, пусть они гнались за ним и издевались над ним часы напролет, пусть он истёк их кровью, проиграл. Но ему стало немножечко светлее и легче.

Осторожно, будто он боялся что-то разбудить, отнял руки от лица и нащупал на затылке веревочные завязки. Он не видел, что там сплелось с чем, какой узел сплел он в начале ночи в темноте, но как-то смутно, наугад, начал развязывать. Получалось плохо, узел был тугой и крошечный, всё никак не подцеплялся ногтем, но потихоньку, наощупь — поддался.

Маска, словно ждавшая этого, в медленном, кружащем танце, начала падать на пол. Красная, вспотевшая кожа с облегчением вдохнула утренний свет. И когда маска наконец упала, не стало Мортимера.

Яша ещё мгновение поглядел на неё, всё еще стоя на коленях. И расплакался.

День пятый. Пластыри

Всё было как обычно.

В коридорах — пыльно, в комнатах — шумно от всеобщих посиделок и завываний под гитару. В кухне с самого утра пили рыжий мальчик и новенький, открывая друг другу души и стуча стаканами о стол. Под столом ютилась Ёжик и потихоньку развязывала им шнурки на ботинках. Они не замечали.

Кто-то залезал под самый потолок, загораживался хламом и коробками и кричал: «Ну че? Не видно?» И ещё не знал, что предательский скрип от переминания затекших ног выдаст его этой же ночью. Пестрые пластырями приклеивали на стену окурки, делая из них крест. Где-то бренчали струнами и пели: "Танцуй, танцуй!". Гримм лежал на кровати с Кирой Пятницей, лениво слушал, и раздумывал о чём-то своём.

Скрипнула, открывшись дверь, и кто-то показался на пороге. Гримм скосил один глаз в сторону звука и, спохватившись, тут же повернул голову, пока Кира не успела поморщиться от нестыковки стеклянного и живого взглядов у него на лице. Кира знала, что на правом веке у него ещё чуть виднеются чёрточки — шрамы.

Кира потупила взор, спешно сделала вид, что ей есть какое-то дело до Гриммовых глаз. В следующую секунду в комнату, нарушая их взаимность, вошёл искренне смущённый Одуванчик и, сминая карманы, пробормотал:

— Там… Там новенький пришёл. Извините…

Гримм и Пятница вздохнули и не сговариваясь встали встречать новенького.

***

К середине дня в кухне открыли окна, и субстанция снаружи дышала свежестью. Одуванчик суетился у плиты над жёлтыми макаронами. Рядом болезненный молодой человек мелко резал овощи, и доска покрывалась ярким конструктором из кабачков, морковки и чеснока. Пахло тёплым сыром и молоком. Ёжик выбралась из-под стола и растерянно ходила кругами у распахнутого окна. Окно скрипело рамой и обволакивало девочку густым туманом.

Яша пришел под вечер. Одуванчик участливо предложила ему остатки макарон, и он, сам тому удивляясь, мгновенно съел. Выпил залпом чай и прилег головой на стол с наслаждением путника, уставшего с дороги. Чашка перед его глазами заиграла тусклым светом. Сквозь неё он видел окно.

Одуванчик незаметно убрала тарелки. Яшка молчал. Гримм, куривший на другом конце кухни, на секунду поднял голову и взглянул на него серым глазом. Казалось, он был фокусник, который долгий-долгий вечер развлекал толпу и очень устал. Но секунда прошла.

— Доброе утро, — сказал как прежде живой Гримм.

Голос у него был чистый, как кусочек страницы, вычищенный ластиком, в блокноте Киры Пятницы.

***

Всё было как обычно.

Ёжик пряталась под скатертью, катая шарики, и ряд белых вновь сменялся рядом чёрных, и заново, заново… Кто-то пёстрый не вернулся наутро с игры. Крест на пластырях охранял спящую на кресле гитару, но не гитаристов.

Рыжий спал в гостиной, в дымку пьян. Амулеты не работали. Одуванчик рисовала на стене фломастером большого кита. Кит теснился, задыхался, и плыл наверх к потолку.

Кот лежал на коленях у призрачного старика и играл с мухой. Подоконники белели чистотой. Все устали. Со шкафов сыпалась густая пыль. Дом окутала липкая глухота, которая возникает тогда, когда привык и уже не замечаешь, что вокруг кричат.

Кира точила карандаши канцелярским ножиком.

***

Яша позаимствовал у Одуванчика пару пластырей и заклеил ссадины, оставшиеся на руках с прошедшей ночи. После этого он глубоко вдохнул, словно решаясь на что-то, и пошел к одноглазому, в другой конец кухни.

Тот сидел рядом с Кирой, а Кира зашивала дырки на чехле от гитары. Их двоих как бы окутал большой мыльный пузырь.

Напротив копошилась комната и игроки в ней. Яша подошел ближе, и пузырь разбился.

— Привет, — неловко сказал он.

— Привет, — ответила за двоих Кира. Синий не шелохнулся.

— Гримм? — осторожно спросил Яша. — Пожалуйста, послушай…

— Секунду! — торжественно сказал он, пялясь в никуда. Секунда прошла. Прошло, в общем-то, минуты две. Наконец он включился обратно и полез в карман за ручкой. — Дай-ка салфетку.

— Как скажешь… — пробормотал Яша. — Что ты делаешь?

— Пишет, — усмехнулась Пятница. — Видимо опять вдохновение словил. Что на этот раз?

— Не знаю, — отрезал Гримм, яростно исписывая салфетку со всех сторон. — Я увидел что-то… хорошее. Кхм. — он сложил салфетку, бережно убрал в карман и улыбнулся. — Простите, минутная слабость. Так, о чем мы там?

Яша замялся.

— Забей.

Гримм пожал плечами и потянулся за второй салфеткой. Кира отошла от него и знаком попросила Яшу наклониться к ней.

— Ты его сейчас не трогай, — шепнула она, — пусть побудет один

— Ну ладно, — шепнул в ответ Яша. — А долго он так будет, не знаешь?

— Неа. Но он почти никогда не бывает один, так что, наверное, долго. То с новичками возится, то со своей писаниной.

— Разве пишет он не в одиночестве?

— Нет, — закатила глаза она. — У него в голове вечно воображаемые сюжеты. Так что неудивительно, что он порой хочет отдохнуть от них. Ты не обижайся. Потом его выцепишь.

Яша вздохнул и пошел убивать время в коридор, к Одуванчику. Тот раскрашивал кита, исписав уже два синих фломастера, и тянулся на цыпочках к потолку, добивая третий. Яша взял зеленый, вытянулся и помог дорисовать голову для кита. Потом расчертили живот, большой и полосатый, и стали раскрашивать вместе, Яша сверху, Одуванчик снизу. Потом последний синий фломастер закончился, но они не растерялись и взяли другие. Плавники получились красные, голова зеленая, а хвост оранжевый, как у жар-птицы.

Одуванчик доштриховал, отошел в сторону и улыбнулся. Кит стал сказочным и счастливым. Яша тоже. Хватило с них обоих этого синего цвета.

Он глянул на часы, стоявшие в шкафу. Те сломались. Ну, не так уж это было и важно. Все равно он тут провел достаточно времени, и можно было с чистой совестью идти в кухню, нарушать покой одноглазого.

Яша нашел его сидящим в том же углу, словно он застыл. Немного помедлил и потормошил рукой. Синий неохотно очнулся. Уставился на него вопрошающим взглядом.

— Гримм, — сказал Яша очень спокойно, — я сегодня уйду.

Тот промолчал, хоть и вскинул удивленно брови. И усмехнулся. Ни грустно, ни радостно.

— Н-да. Пора, — сказал он наконец голосом человека, резко срывающего пластырь. — Знаешь… Я тоже.

Ночь пятая

Ночь спускалась и затягивала плёнкой все вокруг. Яша с Гриммом просидели остаток вечера в кухне, и Яша впервые пел под заклеенную гитару с новой струной, пел почти громко, не стесняясь. Потом Гримм спрятал её в чехол, а чехол отнес в гостиную. Постепенно кухня вокруг них редела, редела, пока не опустела совсем. На полу остались чьи-то чашки с недопитым горьким кофе. Ёжик вылезла из-под скатерти и тихонько лежала на коленях у Гримма, ковыряя заплатки на его штанах.

Отстучали часы, дом поглотила темнота. Игра началась. Застыли люди, замерли стены и шкафы. Только трое человечков сидели на полу в кухне, всё ещё заколдованные патологическим нежеланием сидеть на стульях, за столом. Гримм курил, и в тишине его дыхание отражалось от стен. Яшка то обхватывал руками ноги, как бы защищаясь, то снова вытягивал их, и шуршал по полу. Они смутно чувствовали себя нарушителями, играющими не по правилам.

— Ну что, — прошептал трехглазый, — вот и сказочке конец. Да, Ёжик? — он улыбнулся и стряхнул крошку с её лица.

— И что теперь? — спросил Яша. — Не знаешь? Если выиграем — что будет потом?

Гитарист только взглянул на девочку и легонько вздохнул.

— Потом — всё будет, как обычно. Но со-овсем по-другому…

И Яша удовлетворенно кивнул, ибо на этот раз он всё понял.

Кухня сидела и терпеливо слушала вместе с ними. Огонёк от самокрутки отражался от шкафов и тарелок. Кое-где переговаривались друг с другом чашки.

— Гримм, — решился спросить Яша, — а как ты здесь оказался?

Он не знал, стоит ли рассчитывать на ответ. Но одноглазый подумал и, подбирая слова, сказал:

— Я был… один.

И, помолчав, добавил:

— И мне было интересно.

— Слушай, — решился Яша ещё раз. — А водой ты был?

Одноглазый молча поглядел на него, настоящий глаз стеклянней искусственного.

— Как и все остальные. В любом случае, — процедил он, — я здесь не за этим.

— Извини, — пробормотал Яша.

Одноглазый махнул рукой.

— Пустое.

— Интересно, — сказал Яшка, переменяя тему, — а когда мы по-настоящему, до конца умрём, где мы на этот раз окажемся? — он говорил «мы», ведь сказать «я» было по-прежнему страшно.

— А ты так уж уверен, что мы когда-нибудь по-настоящему умрём? — хитро спросил Гримм. — И это после всего, что ты тут увидел?

Яшка усмехнулся. И то верно.

— Смерть, — продолжал Гримм, — это здесь. А там… Там будет не смерть. Там будет что-то удивительное.

Ёжик зашуршала и улыбнулась чему-то своему.

— Только надеюсь, — пробормотал Яша, — что в итоге я не окажусь тут опять.

— Это точно… — вздохнул Гримм, затягиваясь. — Не окажешься. Тут ведь не конец пути — так, пересадка. Странное место, — прошептал он, обводя комнату глазами, словно кухня вокруг них, была не привычной, а какой-то иной. — Гиблое… здесь к тебе приходят все твои страхи. Удивляюсь, конечно. Попал в какой-то рай наоборот. Царство смерти, пытающее жизнью самоубийц. Вечный пир всем, кто его не заслуживает.

— Гримм. Зря, — сморщился Яша. — Не тебе судить всех этих детей.

Он нахмурился.

— Н-да. Пожалуй, ты прав. Но и они — тоже зря. Страшное место, — повторил он. — Страшное…

Яша щелкнул фонариком, в сотый раз проверяя, горит ли, и тоскливо вздохнул.

— А чего ты боишься, Гримм?

— Я… — задумался он. — Умереть просто так, наверное. Не оставив в наследство ничего хорошего. Или, ещё хуже, оставить что-то дрянное, — он скосился в сторону Яши здоровым глазом.

Яшка сморщился. Ничего с собой не сделает этот рукоглазый, что ни скажет — всё равно только для себя, бередит всем раны и не замечает этого.

— Разве ты уже не умер? — решил ранить в ответ.

Гримм как-то странно блеснул глазами.

— Я ж тебе говорю, если бы я умер, меня бы здесь не было. Тут ведь всё же живут. — Он помолчал. — Все те, кто обидел собственную жизнь.

— Думаешь, она так уж обиделась?

— Смею предположить, что она не любит, когда её убивают, — усмехнулся одноглазый.

— Тогда, значит, что она — не наша, и никакой власти и свободы нет.

Гримм затянулся и выдохнул.

— Во-первых, не надо смешивать власть и свободу. Как я вижу, это ошибка всех кураторов. А во-вторых, власть над жизнью есть. И только над своей. Правда, её еще надо получить.

— И как же?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Это каждый сам себе отвечает. Могу сказать только про себя. — он помедлил, собирая слова. — Наверное, если ты отдашь взамен что-то стоящее. Что-то гораздо дороже, чем ты сам. Но такое что-то ещё сделать надо.

— Значит, по-твоему, мы все заложники. И кому отдавать? И почему?

Гримм развёл руками

— Кому хочешь. Я же говорю, тут каждый решает сам… Что это там? — он замер и вслушался в темноту.

— Шаги, — Яша вскочил, сам немного удивляясь своему проворству. — Волк идёт. Пошли, поймаем его!

***

Они шли стремительно, молча, и вместе с тем — немного напуганные. Яша весь пропал в погоне, высматривая углы, мотая фонариком тут и там. Гримм, чуть-чуть отставая, шёл за ним, бегал всеми тремя глазами туда-сюда и излучал невидимые волны лёгкой тревоги — то ли от того, что Яша теперь был за главного, и вёл всех вперёд, как одержимый, то ли просто боялся волка. А может, ещё чего. Ёжик держала его за руку и молча семенила рядом, смотря на всё равнодушными глазами-бусинками.

Волка всё не было, и дом замер. Странное явление — все попрятались, даже окна задержали дыхание, и водящий убежал куда-то. Словно это их троих теперь боялся весь дом, и от них затаились вещи и игроки.

Коридоры и комнаты попадали в пятно света от фонарика и неловко отскакивали, будто старались сжаться и исчезнуть под гнётом электрической желтизны.

Они шли и шли. Гримм елозил пальцами в воздухе, как бы перебирая струны оставленной гитары. Ёжик хлюпала носом. Фонарик тухнул и снова горел. Где-то далеко Кира Пятница обнимала заплаканного ребёнка, укрывшись под зелёной кроватью, и шептала ему что-то сказочное.

Из темноты на них магнитом давило множество спрятавшихся глаз. Яша буквально кожей чувствовал их взгляд, скрюченные руки и ноги, согнутые позы, в которых они сидят тут и там. Он невольно расправил плечи и с наслаждением крутанул головой, радуясь, что просто идёт и размахивает руками, и говорит в голос. Самое забавное, подумал он, что мы их, что они нас — одинаково считают чокнутыми. Такая вот бутафория.

В коридор падал бледноватый свет из окна.

В свете показался волк. Вернее, волчонок.

На секунду он застыл, как бы удивляясь такой встрече, — и рванулся к ним, растопырив лапы и оскалившись. Яростно, словно выслуживаясь за своё промедление перед суровым домом, он полетел прямо на Яшу, и завязки на его затылке взметнулись вверх, как два крыла.

«Дракон, — подумал он.»

В горле похолодело, и внутри вдруг что-то заныло, ржавой, скрипящей болью. Как бывает всегда, когда встречаешь старого, знакомого ящера. Яша мог различить тонкие, ещё не испачканные кровью пальцы со стрижеными ногтями, и длинные волосы, и узкий подбородок. Девочка. И чужие глаза — чуть-чуть поблескивающие в дырках маски. Злые. Отчаявшиеся.

Он сглотнул, шагнул навстречу и развёл руки. Свет от фонаря скользнул в сторону, на стену, и волк влетел в него уже в темноте, и сбил с ног.

Яша стукнулся головой о пол, кое-как удерживая рвущегося волчонка. Гримм и Ёжик просто стояли рядом, то ли в потрясении, то ли, наоборот, зная, что так и будет, и ждавшие, что случится дальше.

Волчонок наконец выбился из сил и повис на Яше тяжёлым комом. Он неловко встал, поддерживая, обнимая маленькое создание, и попробовал поставить его на ноги. Тут Гримм наконец включился и помог. Встал за спиной волчонка и придержал его за плечи. Яша осторожно провёл рукой по ее щеке, вернее, по маске. И прошептал:

— Бедное ты моё чудовище… Ну, давай, — он взглянул в лицо с темными глазницами, в лицо дома. — Загадай нам загадку. Или можешь не загадывать, я сам тебе все расскажу. Всё-всё, без утайки…

И он рассказал. Про рассветы, бабочек и города. Про себя, про своих чудовищ и про тёмную воду. Как нескладную, странную — но, всё же, сказку. Рассказывал и видел лицо Гримма, внимательное, одновременно довольное и суровое, видел глазки маленького Ёжика, и всех, всех их видел…

— Вот поэтому, — сказал он, гладя волчонка по пушистой щеке, — мы с тобой и оказались в этом домике. Вот и всё.

На секунду волчонок застыл, а затем выпрямился и поднял голову. И тут Яша увидел, что он изменился. Вместо страшного, чужого лица на нем теперь была просто маска, картонная и пропахшая клеем. Он бы сам сделал такую в детстве, на утренник.

Девочка в маске улыбнулась, осторожно погладила его по руке, затем отодвинула его от себя и пошла прочь, в тёмные складки коридора. Почему-то Яше очень хотелось верить, что этой ночью маленький измученный волчонок снимет маску и просто уснет. Свернувшись комочком. Может, ему почудилось — но всё могло быть.

Дом молчал. Молчал и Яша, не знавший, что теперь делать. Что-то же должно было случиться?

— Ёжка, — прошептал Гримм, — открывай.

И тут девочка на удивление ловко и понятливо пошла к ближайшей двери, как ни в чем ни бывало постучалась в неё, приложила ухо к дереву, прислушалась. Никто не знал, что она там услышала, но в следующее мгновение она повернула ручку и терпеливо встала на пороге.

А за дверью клубилась нездешняя, глубокая темнота.

Гримм улыбнулся, и скорее не грустно, а радостно.

— Спасибо, — сказал он с почтением. — За все спасибо!

Яша посмотрел в глаза маленькой, нескладной девочки и увидел в них спокойствие и мудрость старого, векового стражника. Ёжка кивнула ему и улыбнулась.

И отошла в сторонку, пропуская их в темноту.

Пора было уходить. Потихоньку, чтоб не нарушать чуткий сон всех тех, кто задремал в своих юрких укрытиях. Осторожно, шаг за шагом. По неведомым, чудесным рельсам, уводящим невесть куда, туда, где наверняка есть сказочное и опасное, и всякий, кто ступил на эти рельсы, непременно будет ранен, но зато увидит нечто замечательное. По дороге с облаками. И ни-ког-да не возвращаться назад.

Яша в последний раз взглянул на старые несчастные стены, на знакомые очертания стульев и столов, опустевшие артерии коридоров. И на секунду ему очень-очень захотелось поверить, что в этом дом когда-нибудь вернётся жизнь. В кухне будет хлопотать бабушка, а по вечерам собираться все-все-все, и будут расшатывать кухонные стены разговорами за чаем, гаданиями и надеждами. Утром родители неслышно выскользнут наружу, а дети будут бегать и прятаться под кроватями и ждать, когда они вернутся обратно. Кошка уснёт в углу у батареи. Из окна вместо тумана послышатся крики соседских ребятишек, зовущих во двор. И будут морские бои и машинки, любимые плюшевые игрушки под одеялом, мультики на поцарапанных дисках, и будет маленький рай под столом, накрытым простынёй, в который никогда и ни за что не залезет ничего плохого. А наутро некто рыжий найдет в гостиной бесхозную Гриммову гитару и возьмет аккорды.

На мгновение он увидел всё это — и дом действительно стал таким, но секунду спустя вновь наполнился холодом и пустотой.

Хоть и поблагодарил его за эту веру.

А затем исчез.

Не все расстояния

Они оказались не в комнате. Они оказались нигде.

Нигде было большое и разноцветное. Стояло на месте и, вместе с тем, всегда двигалось. Как расплывчатые пятна перед закрытыми глазами. Живое, водянистое зеркало. Темные, яркие, синие, красные силуэты рыб и людей. Оно пульсировало и тут же меняло волну. Как приёмник, подключалось то к одному сознанию, то к другому, и из тумана выходили очертания лиц, голоса, иллюзии света и воспоминания.

И вдруг Яша почувствовал, что нигде начинает теплеть. В волосах зашептал нежный июньский ветер, и запахло старыми кирпичами и ромашками, чёрными от сидящих на них жучков. Где-то промахнула крылышками лимонница, и заскрипели двери. Как будто он с бабушкой стоял на старой станции недалеко от дачи и ждал электрички, чтоб вернуться к родителям, в город.

Невозможно захотелось закрыть глаза, залезть в это лето полностью и ни за что не возвращаться. Но когда он сомкнул веки, момент прошёл.

Из сгустка красок тем временем вылепились три двери. Ёжка отпустила его руку и отошла в сторонку — вернее, отплыла назад, как уходит образ в памяти. Где-то под ногами зашаталась и поплыла темнота. Яша оступился, замахал руками, стараясь удержать равновесие, и вдруг с удивлением увидел вдалеке… Лизу. Медленно идущую к первой двери. Он узнал её, на секунду образ стал четким, а потом снова пропал в цветных пятнах. Он закричал было ей, — бог знает, для чего, чтобы попрощаться или, может, попросить прощения, но что-то застряло в горле — и так и не успел. Горько промелькнула мысль, что он никогда не умел прощаться.

Лиза дотронулась до дверной ручки, и начала тихонько растворяться в том, что скрывалось внутри. А внутри было что-то синее и шелковое, похожее на небо со звездами, или на колышущиеся занавески, сквозь которые в комнату заходит сон. Он пахнет топлёным молоком, он блестит, как окна чужих домов, и поёт стрекозами, он тих и спокоен… и осторожно переступая через порог, сон взял её на руки и унес далеко-далеко.

Дверь начала блёкнуть и неохотно, с сожалением, исчезла.

Уснула Лиза. Уснул дом и туман за окнами. И все они — Яша, Гримм, коты и коридоры в старом доме, бывшей больнице, тоже были не более, чем чьим-то сном. Стояли на самом дне затонувшего парка аттракционов, среди сломанных гигантских теней, и фонарики и музыка то и дело доплывали до них со всех сторон.

Но, как оказалось, во сне от жизни не спрячешься. А значит, пора было просыпаться и двигаться дальше. Куда, он и сам не знал. Далеко. Очень, очень далеко…

Гримм ушел внезапно, исподтишка, — повернул по-тихому ручку второй двери, и оттуда повеяло соленым холодом, бескрайними зелёными холмами и детскими смешками из подъезда. Яша с трудом повернул голову, и в последний миг поймал далёкую картинку — как улетающую фотографию: вековое, громадное дерево с тысячью ветвей, на одной из которых дрожит веревка, и впереди — Гримм стоит на пороге, шрам на шее краснеет без платка, — и спокойно машет глазастой рукой.

А потом не осталось никого, кроме Яши и зелёного блеска от его двери за спиной. Где-то в вышине он услышал голосок Ёжки — расплывчатый шёпот; он не смог разобрать слова, но понял, что ему тоже надо идти.

Маски, прятки и все знакомые до боли, до сладости комнаты начали затухать и проваливаться в темноту. Всё похолодело. Загудел прощальный крик поезда, и тогда он стал забывать, забывать… Аттракцион оставлял себе плату за билеты. Оставались кухня и коридоры, оставались кто-то жёлтый, рыжий, цветочный и маленький. Оставались песни и сны. И ужасно быстро отдалялись от него. В отчаянии он попытался схватить хоть что-нибудь из этих воспоминаний, или хотя бы подыскать слова, чтоб хоть с ними как следует попрощаться, но вдруг…

Вдруг он понял, что уже вошёл в прохладную темноту, и за ним с магнитным гулом захлопывается подъездная дверь.

Осторожно, двери закрываются

Он проснулся внезапно, просто открыл глаза и застонал, в первые секунды сам не понимая, что произошло. И тут же обещал себе больше ни-ког-да так не засыпать.

Тело непривычно болело и ещё более непривычно не двигалось. Спустя долгие секунды он наконец понял, что спина затекла от долгого лежания на койке, и раскинутые параллельно руки — тёмные от зелёнки.

Он был в палате. Пахло кашей, много раз стираным одеялом и какими-то растворами. За окном виднелись облака. Он лежал и любовался этими облаками, долго-долго, сам не зная, почему. Он внезапно почувствовал себя очень свободным — таким, как может быть ветер, гнавший в синеве эти далекие кусочки ваты. В палате было солнечно.

Ещё он почувствовал, как непривычно расправлены его плечи и спина, лежащие на матрасе. Надо бы почаще их так держать. Чувствовал странное ощущение заживающей, затягивающейся кожи на своих руках, и подумал, что эти руки давненько не держали их пушистого серого кота, не играли с сестрой в самодельные нарды из шариков и гаек и не прятали под подушку маленький блокнотик, полный нарисованных сатурнов, бабочек и китов. И что когда-то давно он мечтал стать машинистом и водить большой-пребольшой поезд, проезжать за день сотни и сотни километров, и прибывать куда-нибудь точно по расписанию. А там, где-нибудь, его завсегда будут ждать.

Потом послышался скрип двери. Яша с трудом повернул затёкшую шею и увидел серые уставшие глаза сержанта, у которого тоже затекла спина и которыйушел за стаканчиком воды. Сержант на секунду застыл, а потом понял, что Яша очнулся.

И Яшка тоже всё очень быстро понял.

***

Впоследствии он не раз вспоминал этот странный солнечный день, день своего пробуждения. Особенно часто — первые секунды, когда он только-только открыл глаза, и ещё не разбирал, что реальность, а что — сон… И каждый раз ему казалось, что что-то не так.

Он пытался вспомнить и перебирал в памяти предметы и мелочи. Что-то в них было неумолимо не так. Детские рисунки в палате жутковато напоминали о каких-то других, очень важных и знакомых детях. Капельница отсчитывала жидкость, как часы. А на самих часах, висевших на стене, на циферблате был нарисован маленький домик — вроде бы весёлый, но такой одинокий и крошечный в обруче часов, и стрелки проходились по нему, как жнец косой, от восьми до пятнадцати, и не было на свете ничего несчастнее этого синего домика…

Помнил запах марли и чисто вымытого пола, рассеянный по палате. Странный мир больницы, в котором все друг перед другом обнажены, и никто не задерживается надолго.

А за окном, он помнил, бегали дети, выздоравливающие, вырвавшиеся наконец из болезни на улицу, и звонко считали:

Раз, два, три, четыре, пять -

Негде зайчику скакать.

Всюду ходит волк, волк,

Он зубами — щелк, щелк,

А мы спрячемся в кусты,

Прячься, заинька, и ты,

Ты, волчище, погоди,

Как попрячемся -

Иди!

Оглавление

День первый. Дом на перекрёстке

Ночь первая

Другие взгляды. Белый

День второй. В тесноте

Другие взгляды. Лисы и шкафы

Ночь вторая

День третий, цвета чернил

Другие взгляды

Ночь третья

День четвертый. Горло

Другие взгляды

Ночь четвертая

День пятый. Пластыри

Ночь пятая

Не все расстояния

Осторожно, двери закрываются