Тойво – значит надежда. Красный шиш [Александр Михайлович Бруссуев] (fb2) читать онлайн

Александр Бруссуев Тойво – значит надежда. Красный шиш

Тойво – значит «Надежда» – 3. Деньги. Роман. Бруссуев Александр.

Я дал повеление избранным Моим

И призвал для совершения гнева Моего

Сильных Моих, торжествующих в

Величие Моем.

– Ветхий Завет. Исайя. Гл. 13 стих 3 -

What do you mean: “I don’t believe in God?”

I talk to Him everyday.

What do you mean: “I don’t support your system?”

I go to court when I have to.

What do you mean: “I can’t get to work on time?”

I got nothing better to do.

And, what do you mean: “I don’t pay my bills?”

Why do you think I’m broke? Huh?

If there’s a new way

I’ll be the first in line.

But it better work this time.

Dave Mustaine aka Megadeath – Peace Sells -

Что ты подразумеваешь: «Я не верю в Господа?»

Я говорю с Ним каждый день.

Что ты подразумеваешь: «Я не поддерживаю вашу систему?»

Я хожу в суд, когда я должен.

Что ты подразумеваешь: «Я не могу быть на работе вовремя?»

Ничего у меня не получается лучше.

И что ты подразумеваешь: «Я не плачу по счетам?»

Почему ты думаешь, я сломался? А?

Если здесь есть новый путь

Я буду первым в очереди.

Но лучше работать в это время.

– Перевод -

Человек живет настоящим. Только, к сожалению, это настоящее часто приходится на прошлое. Сам же, вдруг, внезапно оказывается в будущем, где он уже совсем взрослый, можно сказать – старый, немощный и даже одинокий. Как же так? Еще позавчера в школу ходил, вчера – институт заканчивал, сегодня – работал, работал, работал, а теперь – одной ногой, можно сказать, в могиле. Или даже двумя ногами. Это и называется жизнь.

Тойво встряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и медленно поднялся с колен. Под могильной плитой осталась та, ради которой он жил еще сорок лет, та, ради которой он бы отдал эти сорок лет. Лотта. «Радость моя, ты прости, что я горе твое».

Товарищи из КГБ его ждали и не торопили. Видели они его слезы, слышали его слова – Тойво это не интересовало. Здесь, на старом финском кладбище Выборга, он позволил себе стать самим собой. И до самой гостиницы Англетера он будет самим собой. Только потом сделается опять Джоном Хоупом, чтобы выехать прочь из Советского Союза и больше уже сюда никогда не вернуться.

– Прощай, радость моя, – прикоснулся он рукой к могильной плите. – До встречи. Недолго тебе осталось меня ждать. А я уж задерживаться больше не буду.

Тойво медленно пошел к выходу, махнув поджидающему его товарищу Алексею: сейчас поедем. Уже выйдя за ограду, он остановился, обернулся назад, словно что-то припоминая.

– Еще несколько минут, – сказал он Кочнову. – Еще кое-что надо сделать.

Эти слова он проговорил как-то быстро, можно сказать – бегло, по-русски. Да и сам весь, будто подобрался, сразу же сделавшись, словно бы опасным. Алексей мгновенно оценил произошедшую перемену и напрягся, обменявшись взглядами со своим начальником. Что можно было ждать от интуриста? Выхватит поднятый с могилы замаскированный под камень пистолет? Начнет стрелять, а сам побежит в сторону финской границы?

Тойво что-то прикидывал, сравнивая одному ему известные ориентиры. Наконец, он покачал головой, словно соглашаясь с чем-то и махнул комитетчикам рукой: сейчас-сейчас. А сам подошел к раскидистой елке, стоявшей за оградой кладбища возле самой канавы. Вообще-то, елка была раскидистая только с высоты человеческого роста. Нижние ветки были давно обломаны, возле самого ствола на двух камнях лежала черная от сырости доска. Вероятно, когда-то здесь устроили скамейку, чтобы отдохнуть после посещения кладбища. Или – перед посещением оного. Или – вместо.

Возле елки снега не было совсем, так что подойти к ней можно было легко и просто. И, приблизившись почти вплотную, помочиться на ствол и на корни. Что Тойво Антикайнен и проделал, поразив этим самым Кочнова, Алексея и водителя с розовыми ушами до глубины души.

– Чуть было не забыл, – объяснил удивленным комитетчикам финский канадец, оправляясь.

– А это еще зачем? – спросил Борис Иванович.

– Если у вас есть враг, – снова косноязычно по-русски заговорил Тойво. – Я имею ввиду: настоящий враг. Такой, чтобы имелся выбор: либо ты – либо он. Но все равно который и после уничтожения все равно остается врагом, чтобы вы сделали на его могиле?

– Кучу бы наложил, – сразу же отозвались розовые уши.

– Ну, если враг, который не достоин никакого уважения, презираемый и после смерти – тогда, пожалуй, можно и кучу, – согласился Алексей. – Или пописать на могилку, как Вы на эту елку.

– Ну, значит, все правильно, – сказал Антикайнен и, опять повернувшись к дереву, сплюнул, проговорив. – Жаль, нет такой силы постичь всю глубину моей ненависти к тебе, Мищенко.

Алексей выразительно посмотрел на своего начальника: странный старикан, с деревом разговаривает. А Кочнов никак не отреагировал на этот взгляд. Он много чего повидал на своем веку, поэтому нисколько бы не удивился, если бы в корнях этой ели когда-нибудь мог обнаружиться истлевший человеческий скелет. Как там назвал его интурист – «Мищенко»?

Часть первая. От Кронштадта до Панисельги.

1. Третья сторона.

Тойво вернулся в казармы после своей «отсидки», и никто не пытался смотреть на него искоса, как на красного командира, запятнавшего честь мундира – «просто так у нас не сажают»! То ли косых в то время не было, то ли дело «Револьверной оппозиции» считалось правым, как таковым. В общем, курсантско-преподавательский состав продолжал дышать ровно.

Все ссадины и синяки, полученные во время следствия от латышских чекистов, зажили, паспорт гражданина Российской Федеративной Республики лежал в нагрудном кармане, можно было жить дальше. Но дальше жить не хотелось. По крайней мере, так жить. И тут жить, в России, не говоря уже о Финляндии – вообще не моглось. Хотелось к синему морю, белому песку, чтобы рядом всегда была милая девушка Лотта.

Однако вместо милой девушки Лотты нагрянул живой и невредимый Отто Куусинен. Он пережил все покушения на себя, пережил обвинения в контрреволюции, забил на подпольную деятельность и, будучи в Питере, готовил переезд в Россию всей своей семьи.

Они встретились в маленькой кофейне на Сенной площади, долго и как-то радостно жали друг другу руки.

– Все пошло не совсем так, как должно было, – сказал Отто.

Тойво понял, что его старший товарищ имеет ввиду ужасную бойню, устроенную «Револьверной оппозицией».

– Никакой стрельбы не подразумевалось, – словно оправдываясь, добавил он. – Они должны были просто отжать деньги – вот и все. Экспроприировать экспроприаторов, как любил говорить товарищ Вова Ленин.

Тойво понимал, что любые вопросы, касающиеся перераспределения денег, организовывают люди, которым хорошо известна природа происхождения всех этих денег. В данном случае среди организаторов могли быть как наши – те, что с Куусиненом, так и не наши. Во втором случае просматривалась зловещая фигура Маннергейма. Любопытно.

– Полагаю, речь идет о части средств, изъятых нами с банковского хранилища?

У Антикайнена почему-то язык не поворачивался сказать, что все эти деньги были добыты при его непосредственном участии. Вероятно, потому что достаточно большую сумму он по непонятным причинам сокрыл и от товарищей, и от врагов. Лишь два человека знали об этом: он и спортсмен Пааво Нурми. Ему не хотелось вспоминать события двухлетней давности, боясь, что каким-то образом проницательный Куусинен догадается, что Тойво сдал в партийную кассу не все.

– Ну, не стоит скромничать – это ты добыл нам все, что должно было уйти Таннеру и Манергейму, – сказал Отто. – И тебя же первого за эти деньги закрыли в кутузку. Не подозрительно?

Часть партийной кассы, которой принялись распоряжаться по своему усмотрению братья Рахья, и была целью всей операции с «Револьверной оппозицией». Но пошло все по другому сценарию.

Куусинен выглядел удрученным.

– Позволь, – догадался, наконец, Тойво. – Так деньги у Рахья все-таки пропали? И пропали неизвестно куда?

Отто несколько раз кивнул головой в полной задумчивости.

– Буржуи? – спросил его Антикайнен, намекая на Маннергейма и компанию.

– В том-то и дело, что нет! – ответил Куусинен. – Деньги ушли какой-то третьей стороне. Можно, конечно, предположить, что Таннер пускает нам пыль в глаза. Но на самом деле они не при делах – это мы знаем теперь наверняка. Также, как и они теперь знают, что мы остались в дураках. Какой все-таки этот Рахья идиот – вывел из оборота такую сумму, чтобы только иметь возможность распоряжаться ей по своему желанию!

Какой из братьев Рахья подразумевался – Тойво не стал переспрашивать. Он внезапно вспомнил лицо человека из окна соседней с Элоранта квартиры. Эстонский мистификатор, Тынис, не мог появиться там случайно. Или, все-таки, мог?

Если изначально предполагался обыкновенный бандитский захват денег, которым должны были заняться вполне опытные парни, то отчего же они пошли в такой разнос? Зачем стрельба, зачем столько ненужных и случайных жертв? Тойво знал всех «револьверных оппортунистов», но ни за кем не замечал каких-нибудь садистских наклонностей.

– В принципе, для Партии это не смертельно, это оказалось смертельно для людей, – продолжал говорить Куусинен. – Предположить, что таким вот образом Рахья, или кто другой попытался закрыть растрату – так смысла в этом вообще никакого. Но если деньги ушли – а никто из стрелков их не забрал – они обязательно должны где-то всплыть.

С этим Антикайнен был согласен, такое дело могла провернуть только организация. Одиночке не потянуть. Ну, а если в организации появились какие-то неизвестные фонды, значит, нужно найти им объяснение, или, хотя бы, совершить хитрый отвлекающий маневр.

– Если в этом замешан кто-то из нынешних вождей, то скоро следует ждать события, которое может отвлечь на себя все внимание, – заметил Тойво.

– Правильно. Будет мятеж. С платформой, требованиями, идейной подоплекой, но совершенно бесцельный, – согласился Куусинен. – С помощью этого мятежа можно, не отвлекаясь на новую революционную деятельность, прибрать к рукам всю власть. У кого банк – тот и банкует. Был Ленин – станет кто-то другой.

– Сталин?

– Может быть, но тут же и Яша Свердлов, опять же – Дзержинский, товарищ Троцкий, да и целая банда еврейчиков. Каждый может на себя одеяло потянуть.

– Но у них же царское золото в резерве! – разговор о видных деятелях начал утомлять Тойво. Он не желал ни с кем из них иметь никаких дел, даже косвенно. Ему хватило общения с Глебом Бокием.

– Царское золото взял Колчак, спрятал его в Японии, те его тотчас же сперли и принялись за государственное развитие: зомбирование населения, промышленный шпионаж и расширение территорий. Японское чудо, а потом корейское чудо и далее китайское чудо.

– Чудны дела твои Господи!

Тойво ощутил, что какую-то правильную мысль он сейчас потерял, что-то очень важное упустил. Вот только что? Проклятые японцы.

– А что мне делать с этим теперь-то? – он вытащил из нагрудного кармана свой паспорт, открыл и прочитал. – Тойво Иванович Антикайнен.

– У меня тоже есть, – кивнул головой Куусинен. – Отто Иванович Куусинен.

«А я Кустаа Иванович Ровио», – подумал в Москве товарищ Ровио.

«Меня зовут Эдвард Иванович Гюллинг», – дунул на мыльный пузырь Гюллинг, нежащийся в ванне дома на Каменноостровском проспекте.

«Ко мне можно обращаться: Адольф Иванович Тайми», – мысленно представился Тайми.

«Оскари Иванович Кумпу, к вашим услугам», – приснилось Оскари Кумпу, отдыхающему после наряда в роте.

Вероятно, паспортист решил всех финнов представить братьями по отцу. Отец-то у пролетариата один на всех: или Карл, или Ильич. Вот блин, отчего же они Ивановичами получились? Паспортиста, подлеца, конечно, расстрелять, но, как говорится, что написано пером, то уже не вырубить топором.

Так и остались все финские коммунисты Ивановичами.

– Ничего страшного, – успокоил Антикайнена Отто, убирая свой паспорт в карман. – Поедешь в Финляндию – паспорт спрячешь в надежном месте. Там тебе Советские документы ни к чему, там они силы не имеют, а мы, стало быть, там вне закона. Так будет всегда.

– Эх, жизнь – жестянка! – вздохнул Тойво. – А в Финляндию меня выпустят?

– Да хоть завтра! – даже обрадовался Куусинен. – Увольнительную тебе на неделю справим – оденешься чухонцем и через границу прокрадешься. Там теперь нашего брата – хоть пруд пруди. Нелегалы.

Антикайнен, конечно же понял, кого имел ввиду его старший товарищ, когда про братьев говорил – «Иванычей», конечно же. Его донельзя порадовала перспектива навестить свой фатерлянд, но вместе с этим он опять слегка опечалился: что-то важное от него вновь ушло, что-то, заслуживающее внимания.

С визитом на родную землю не надо было затягивать, потому что осень уже отплакалась всеми своими осенними дождями, того и гляди – снег выпадет. А снег – это следы. Снег – предатель контрабандиста, снег – соратник пограничников.

– Знаешь, Отто, я тебе что-то непременно должен был сказать, какую-то важную вещь – вылетело из головы, хоть убейся.

– Ладно, навестишь Лотту, отдохнешь после трудов твоих праведных, глядишь – и вспомнишь. Никуда от нас события не денутся. Они нас опережают.

Антикайнен понимал, что сейчас Куусинен находится в состоянии некой прострации. Работать на Советскую Россию и жить в ней – это две разные вещи. Как говорили эмигранты, потягивая дорогие напитки на дорогих курортах: такую Родину лучше любить издалека.

Только на нынешнее состояние своего товарища Тойво и списывал некоторую беспомощность в правильном анализе ситуации с пропавшими деньгами. Куусинен никогда не жил в России. Уклад жизни здесь вряд ли вписывался в какие-нибудь нормы, «Everyday – Monday», как говорят в таких случаях англичане. И дело здесь не в том, что порядка мало, либо недостаточно разумности – в Голландии, например, порядка вообще никакого, а о разумности там и не помышляют – дело в отношении между людьми.

Отто с удивлением отмечал, что в обществе преобладает какая-то рабская зависимость: рабы всегда ропщут, основное их желание – не обрести свободу, а сделать так, чтобы у другого раба было хуже, а у себя самого, соответственно, лучше. Его поразила бытовавшая пословица «Подними раба с колен – и получишь хама». Ныне хамов развелось столько, что «нехам» – это уже белая ворона, это тот, от которого следует избавиться любыми способами.

Независимо оттого, что случай с «Револьверной оппозицией» произошел во время, когда его в России еще не было, теперь должен найтись способ взглянуть под другим углом на результаты расследования. Потом можно и поразмыслить, откуда ветер дует.

– Значит, ты думаешь, все дело в перераспределении власти? – спросил Тойво.

– А ничего другого в голову и не приходит, – ответил Отто.

Вообще-то очень логично: в политике деньги нужны не для обогащения. В политике деньги нужны для получения власти. Антикайнен с этим был согласен. Вот только что-то не совсем логичное смущало его. Никак не удавалось понять – что?

Увольнительную на неделю в город Тойво получил тем же днем. Комендант предупредил: в городе не безобразить. Антикайнен кивнул: яволь. В городе он ничего ловить не намеревался.

Собрался он мгновенно, потому что собирать-то было нечего. Это его не смущало, он также не беспокоился о переходе границы, о возможных неприятностях с пограничниками, о нарушении законов со всеми вытекающими последствиями. Его волновал один вопрос: что подарить Лотте?

На роскошную жизнь денег у него не было, но для того, чтобы не нервничать по поводу и без такового – хватало. Однако потратить русские червонцы в Финляндии теперь он уже не мог. Время было полуголодное, так что следовало запастись провизией. Ее, в случае чего, и поменять можно было. Вот она – настоящая валюта. Золото тоже, конечно, непроходящая ценность, но его просто так на базаре не поменяешь. К золоту обязательно свой бес пристегнут. Коли беса этого тревожишь, он начинает тревожить беса покрупней – демона. А кто же любит, когда их тревожат? У демона в своем распоряжении обязательно люди имеются. А с людьми одни неприятности.

Таким образом вопрос о подарке решился сам по себе. Продукты, ну и на остаток небольшое золотое украшение, типа серег либо колечка. Тойво, приценившись в ювелирной лавке, остановил свой выбор на кольце.

Теперь оставалось к завтрашнему утру добраться до Шлиссельбурга, где и была назначена встреча со знакомым уже парнем по имени Тойво Вяхя. Куусинен за него ручался, выказав надежду, что все пройдет безупречно. Куусинен также оплачивал услуги Вяхя, хотя, как таковых услуг-то и не было. Была задача от Партии, подкрепленная, правда, вполне существенными ценностями, как материальными, так и моральными.

Они встретились возле лодочной станции. Тойво Вяхя, Тойво Антикайнен и Адольф Тайми.

– О, господин сатанист! – удивился Антикайнен.

– О, пацан – господин шюцкровец! – не выказывая удивления, отреагировал Тайми.

– Для «господ» пока еще не время, товарищи! Тем не менее, вижу, вы знакомы, – деликатно напомнил о себе Вяхя.

– Этот товарищ чуть не убил меня когда-то, – пожимая протянутую руку, сказал Тойво.

– А этот парень, то есть, товарищ – меня, – усмехнулся Адольф.

– Отлично, теперь у нас простая задача – сидеть в лодке и черпать воду, – заметил Вяхя. – Пойдем в Ладогу вместе с промысловиками на сига. Мы теперь рыбаки, два человека придут с той стороны, вы, соответственно, с этой.

Поздняя осень на озере была порой, когда ловили рыбу сиг, считающуюся деликатесом. Да она таковой и была, чуть-чуть различаясь в степени промысловой ценности от места, где ее удавалось выудить. Самая дорогая ловилась только возле архипелага Валаам, называлась «валаамка» и очень ценилась в свое время в гастрономических придворных кругах царской России.

Чем дороже рыба, тем менее охотно ее отдает Ладога, озеро известное внезапными осенними штормами и возникающими из ниоткуда огромными волнами. Тойво этого не знал, поэтому ему было, на самом деле, по барабану. Зато Адольф, видимо, знал не по-наслышке.

– А посуху никак нельзя было движение организовать? – недовольно поинтересовался он.

– В любой день может снег пойти – тогда мы становимся уязвимы. И русские по снегу хорошо ориентируются, и финны. Зачем рисковать? – объяснил Вяхя.

– А на воде не рискуем! – пробормотал Тайми.

Тойво тоже был не в восторге от предстоящей поездки, но совершенно по другой причине – ему отчаянно не нравилось находиться в одной лодке с террористом, некогда бывшем сатанистом, подручным самого Бокия.

– Опять на Мессу к нам? – спросил он коллегу-перебежчика. – Товарища Глеба охранять?

– Куда это – к вам? – усмехнулся Адольф. – Не боись, пацан, там не пересечемся.

– Я не боюсь, я жалею, потому что, вроде бы, уже и не пацан.

– Ну-ну, – тот изобразил на лице кривую улыбку и отвернулся. Больше разговаривать с Антикайненом он не собирался.

Огромный Тойво Вяхя посмотрел на них с нескрываемым любопытством и заулыбался: взрослые люди, а ведут себя по-детски. Подошел баркас, рокоча мотором Петербургского завода «Русский дизель». В нем никаких рыбацких снастей не было, разве что несколько больших плетеных корзин, в которые, вероятно, предполагалось складывать рыбу. Путь их лежал к острову Коневец, где жил в свое время святой человек Арсений Коневецкий.

Встреча с Тайми была неприятной неожиданностью для Тойво. Куусинен, напутствуя его, обозначил, что на ту сторону уходит человек, которому надлежит подобраться поближе к художнику Рериху.

Николай Рерих, оказавшийся после Революции по ту сторону от границы в Сортавальской глуши, поехал по Европам продвигать свои выставки. Успешно, конечно, продвигать: и в Швеции, и в Дании, и в Великобритании. Вместе с этим он занялся антисоветской деятельностью совместно с родоначальником русского экспрессионизма Леонидом Андреевым. Да тут еще жена Елена Ивановна, вроде бы последовательница Блаватской, оккультизм предполагает рассматривать, как жизненную силу. Голова кругом пойдет.

Надобно, вообще-то, чтобы не кругом шла, а поступательно – и в некотором нужном молодому советскому государству направлении. Пес с нею с Еленой Ивановной – дело, как говорится, семейное, вот с Андреевым нужно разобраться. Это и предстояло сделать террористу с богатейшим послужным списком, Адольфу Тайми, не чурающемуся, кстати, всяких потусторонних явлений.

Именно поэтому он и работал с Глебом Бокием.

Казалось бы, что тут такого – художник, перебравшись заграницу, принялся критиковать новый строй в России. Мало ли таких художников! Плюнуть на него и забыть. Однако отчего-то не забывают. Или денег у него, как у дурака фантиков, или что-то иное, отличающее его от всех прочих диссидентов.

С деньгами понятно: не Савва Морозов, не Рокфеллер или Морган. Тогда, может быть, он что-то такое знает, чего другим не ведомо? Антикайнен задумался, вперив взгляд в коричневую стылую Ладожскую воду.

Тойво Вяхя тоже молчал – сегодняшнее путешествие тоже не доставляло ему никакого удовольствия. Антикайнена он уважал, также уважал и Тайми. Оба в его глазах были знатными борцами с самодержавием. Так уж сложились звезды, что Партия поставила его на передовую линию, где за плечами – Советский Союз, а впереди – вражеская буржуазная Финляндия. Или – наоборот, в зависимости, в какую сторону он перевозит революционеров. Вяхя хорошо ориентировался на Карельском перешейке, с детства знакомый с приграничным лесом, реками и озерами.

Он был прост в своем мышлении, но это отнюдь не означало, что примитивен. Именно поэтому у него так ловко получалось обходить все пограничные кордоны с обеих сторон, находить новые маршруты, каждый раз ставя в тупик профессиональных борцов с нелегальными переходами из России в Финляндию и наоборот.

– Эх, кончается наш промысел, – сказал, вдруг, один из рыбаков.

– Почему? – бездумно спросил Антикайнен.

– Того и гляди замерцает – и рыба спать уйдет, – пояснил тот.

Он имел ввиду, вероятно, первые морозы, которые за несколько дней скуют все реки и озера ледяной коркой. Это, порой, сопровождается Северным Сиянием – мерцанием, как его иной раз называли.

Тойво почему-то запали в голову слова о «мерцании». Также почему-то казалось важным, что рядом с ним сейчас человек Бокия. И мысль о пропаже денег во время бойни «Револьверной оппозиции» тоже как-то не давала покоя. Черт, в чем же загвоздка, что он никак не может усмотреть во всем этом?

Возле Коневца они втроем перелезли на другой баркас, в котором точно такие же плетеные корзины уже были полны рыбы. Ладога не штормила, но хмурилась – на воду даже смотреть было холодно и страшно. Обратный путь для двух Тойво должен был состояться другим маршрутом. Адольф возвращаться в Россию пока не намеревался.

Рыбаки их высадили по пути, свернув к камышам. Так что пришлось всем нелегалам промочить ноги, добираясь до суши. Там их пути расходились: Вяхя отправлялся к Савонлинне, Тайми – к Турку, ну, а Антикайнен, понятное дело – к Выборгу.

Уже прощаясь с товарищами по переходу, Тойво, вдруг осенило.

– Мерцание, Тынис, Бокий, Рерих – все понятно! – сказал он в великом волнении.

Тайми покрутил пальцем у виска, а Вяхя пожал плечами.

– Вот она – третья сторона, вот кому все это нужно! – не в силах молчать, снова сказал Антикайнен.

– Ну, и кто же эта сторона? – усмехнувшись, спросил Адольф.

– Глеб Бокий – вот кто.

2. Зов Полярной звезды.

Выборгские каникулы прошли так, что в стылом финском городке, вдруг, образовались и синее море, и белый песок под пальмами, и полная оторванность от всего мира. Всему этому чуду было одно название – Лотта.

Где-то полыхала война, где-то бились лбами веня-ротут (русские крысы) и ляхтярит (мясники) под сдержанные смешки своих вождей и, так сказать, лидеров. Где-то создавалась Новая история, участь которой, на самом деле, уже была предрешена: искажение, забвение и запрещение вовсе.

Но ни Тойво, ни Лотте до этого не было никакого дела. Продуктовый набор оказался самым правильным подарком, потому что именно он помог снять комнату с окнами на площадь, в скором времени будущую именоваться Красной, а также расположить к себе родителей Лотты. Хотя, на самом деле, правильным подарком было золотое колечко.

Финны быстро восстановили все акты гражданского права, в том числе и заключение брака. Тем самым они исключили возможность заключить такой брак между Тойво и Лоттой. В России было просто: пошел в контору, заплатил десять рублей новых денег, поставил подпись в конторской книге – и все, муж и жена. Хоть в каждом городе женись.

Но после перенесенных в Буе злоключений и мытарств, Лотта даже слышать о Советской России ничего не хотела. Впрочем, и Тойво ничего говорить не хотел. О своем нынешнем статусе в Советском Союзе он молчал, как рыба, которую принес с собой. Щедрые рыбаки наделили каждого из нелегалов по хорошему сигу, и от такого подарка никто, конечно, не отказался.

Молодость и любовь – что еще нужно миру, чтобы получить хороший разгон? Во всяком случае, старость и ненависть – это уже тормоз, который замедляет мир на пути к Радости и Счастью.

Но самое важное во всем этом – чтобы никто не мешал. И зачастую этого очень тяжело добиться. Не в лесу живем, право слово, люди вокруг – и среди них обязательно найдутся те, кто сунут нос в чужой вопрос.

Будучи реалистом, даже на отдыхе Тойво был настороже. Да по другому-то и быть не могло – враги кругом. Каждый счастливый отпускной день он убеждал себя: «не враги, враги на фронте остались». Но тут же говорил сам себе: «не друзья».

Семья Лотты, потеряв свой маленький бизнес, ненароком потеряла и свой круг общения. Отец еще как-то пытался держаться, плюнув на условности и довольствуясь любой поденной работой, которая подворачивалась. Ему надо было находить средства для содержания семьи, ему некогда было отвлекаться на условности общественного мнения и прочей чепухи.

С матерью дела обстояли не так просто. Она никак не могла смириться с тем, что быть виноватым – вовсе не означает быть виновным. Ни она, ни другие члены ее семьи не были виновны ни в чем. Но перед обществом она чувствовала себя виноватой. Была в тюрьме – какой стыд! Это ее мучило, также не давало покоя то, что теперь ей уже сложно было поддерживать какие-то теплые, «задушевные» отношения с былыми приятельницами.

Свободного времени сделалось не то, чтобы очень много, но его хватало на поиски виновного. И, конечно, таковой сразу же нашелся. Виноватить каких-то далеких русских было неинтересно. Вот жениха ее Лотты – самый правильный вариант.

Если бы не он, к ним в дом не пришли бы эти проклятые комиссары. Если бы не он, не было бы этой мучительной поездки в ужасный город Буй, не было бы изнурительной работы на лесоповале. Если бы не он, не потеряли бы они своего маленького дела, когда все трудились и были счастливы. Если бы не он, не приходилось бы теперь перебиваться с «хлеба на воду».

В общем, Тойво – парень хороший, конечно, но от него одни несчастья. И надобно Лотте держаться от него подальше. Таково ее материнское слово.

Именно так она и сказала, когда ее дочь пришла домой вместе с этим Антикайненом, да еще и показала золотое колечко на пальце, якобы – обручальное.

У Лотты хватило ума не устраивать каких-то разборок и выяснений отношений. Время на это тратить было никак нельзя. Время было драгоценным. Время нужно было для счастья.

– Мама, мне уже пора самой думать о своем будущем, – сказала Лотта. – Давай, мы с тобой потом об этом поговорим.

Мама на это ничего не сказала, а ушла на кухню, откуда сразу же выбежал переживший в одиночестве долгую разлуку с хозяевами кот-британец. Теперь он научился распознавать людские настроения, и поэтому крайне редко позволял себя застать врасплох. Он-то понимал, что материнское сердце – это непознанное, это неведомое, это не поддающееся объяснению явление в нематериальном мире. Он-то догадывался, что мать – не против своей дочки, что она – не против ее выбора, что она – против того будущего, которое пугает ее. К материнскому сердцу редко прислушиваются, в том числе и сами матери.

Кот строго посмотрел на Лотту, остановившись на несколько мгновений, потом медленно, задрав хвост, прошел к Тойво, неловко переминающемуся с ноги на ногу в коридорчике, и боднул его в голень. Уж если коты бодаются, то непременно норовят угодить именно в голень. Мол, спокойно, парень, мол, семейные дела, мол, кури бамбук, а в остальном они сами разберутся.

– Здорово, приятель! – сказал ему Антикайнен и погладил по голове. – Ну, вот, я же обещал тебе, что все будет хорошо. Ты сберег этот дом – ты молодец. Такие коты, как ты – самые нужные коты в мире.

Тот же ничего не ответил, пару раз мурлыкнул и ушел по своим кошачьим делам. Кошачье племя – мудрое племя, это еще Сентон-Томпсон в «Королевской аналостанке» написал, а потом Ханлайн в «Двери в лето» развил.

Они с Лоттой ушли обратно на свою съемную квартиру, точнее – комнату, и было им хорошо. Матерей не выбирают, как не выбирают свою семью. Поэтому, какие бы ни были произнесены слова, реальность оставалась одной – нельзя не любить членов семьи, потому что в целом мире только они одни остаются самыми близкими родственниками. Действительно, уж таково оно – кровное родство.

Пошел снег, словно разделяя мир на черное и белое. Черное – то, что укрыто снизу, белое – то чем все это укрыто. Не копай – и не доберешься до черного.

– Ты слыхала когда-нибудь про Зов Полярной Звезды? – спросил Тойво, смотря, как на потолке мерцает отражение пламени, пробивающееся через отверстия на дверце печке.

– Нет, – сказала Лотта, тоже вглядываясь в игру отражений.

Антикайнен кротко вздохнул и подумал, что все это ерунда. Зов, Полярная Звезда – все. Главное – блики огня на потолке, медленно падающий снег за окном, тишина в целом свете. А самое главное – это то, что на его плече сейчас покоится голова самой дорогой ему женщины, а рядом покоятся ее остальные волнующие части тела.

– И что это? – спросила Лотта.

– Что? – удивился Тойво.

– Ну, зов какой-то.

– Не знаю, – ответил он.

– Расскажи, – потребовала она.

– А ты меня потом позовешь? – без тени улыбки спросил Антикайнен.

– Тебя и звать не надо – ты сам приходишь, когда считаешь нужным.

– Только не выгоняй меня.

Лотта приподнялась на локте и внимательно посмотрела Тойво в глаза. На фоне окна, светлого от идущего за ним снега, он мог видеть только ее силуэт, но и этот вид был волнующим и притягательным. Как Зов Полярной Звезды.

– Ладно, – сказала она. – И ты меня никогда не бросай.

– Я без тебя жить не могу, – ответил Тойво и, стараясь избежать ненужного пафоса, пожал плечами. – Вот и договорились.

– Теперь про Зов расскажи.

Когда-то, будучи еще газетчиком у Куусинена в редакции, он читал об этом явлении. Все, конечно, на грани предположений и за гранью домыслов, но интересно. Дело было в Северном сиянии – таком вот природном явлении, пленительная красота которого сравнима была, разве что с молнией. Но молния – это миг, а сияние – это вечность. В смысле, когда смотришь на зеленые, синие и красные сполохи, переливающиеся на небе, время теряется и перестает ощущаться напрочь.

Застыл взглядом – и бац, вдруг, услышал странные голоса, удивительные звуки, чарующее пение. Присмотрелся – а там ангелов целое небо и прекрасные женские лица между ними. Ой, какие они манящие, влекущие и многообещающие! Конечно, неизвестно, что можно от ангелов ждать, но вот от женских лиц всегда ждешь таких же прекрасных женских тел. Вероятно, даже, нагих.

И вот уже очарованный видениями человек идет маршрутом на север и теряется на безбрежной снежной пустыне. Сияние – возьми, да и угасни. Движущийся строго на север человек сразу же приходит в себя, но поздно. Тут ему и конец, в смысле – замерзает с концом. До полного трупного окоченения.

Вероятно только отвыкшие от женского общества путешественники попадаются на такой Зов, хотя, может быть, и определенные женщины, которые, вроде бы и не женщины вовсе.

Поморы такое состояние называют «мерячка», а эскимосы – «зов Полярной звезды». Второе название, конечно, гораздо романтичнее.

Конечно, без красивых легенд тут не обходится. Например, индейцы северных территорий Канады и сочувствующие им эскимосы Аляски считают, что все души умерших улетают в небесный дворец, над которым горит Полярная звезда. Для живых людей этот дворец невидим, но иногда его обитатели открывают окна для проветривания, свет из них падает на облака, и его видят люди, копошащиеся в снегу в Канаде или Аляске – это полярные сияния.

Но не все так просто: когда верхние боги открывают окна в своем дворце, это значит, что они в этот же самый момент призывают к себе души еще живых людей, и человек, услышавший этот зов, идет ему навстречу в свой последний путь к Полярной звезде, как водится, строго по азимуту.

Сообщалось в газете и о более жутких случаях, когда почти все население эскимосского или индейского поселения внезапно говорило друг другу «Хау!» и бросало свои дома, маленьких детей, даже горящие очаги и уходило словно на чей-то зов в белое безмолвие. Там в белом безмолвии они таились некоторое время, а потом выходили обратно – белые и безмолвные, потому что не успевали дойти до Северного полюса, а Сияние закончилось.

Кое-кто утверждал также, что люди, охваченные мерячкой, уподобляются зомби – выполняют любые команды, а если в таком состоянии человека ударить ножом, то нож не причинит ему вреда, и очень может быть, что сломается. А человека с ножом все равно посадят в тюрьму – нефик с ножом на обкумаренных бросаться!

Здесь Тойво сделал паузу в своих пространных рассуждениях и вспомнил, как шли на дело парни из «Револьверной оппозиции». Их воля, словно бы, была не их воля. «Теперь все будет иначе». Чьи слова они говорили?

Впрочем, что там с Зовом Полярной Звезды?

Красивая сказочность в норвежских народных легендах говорит, что полярное сияние – это небесный танец душ умерших девственниц. Вот уж, поистине, искрометные и зажигательные танцы! Вероятно, они и есть те лица, что мнятся «ходокам» на север, а ангелы промеж них на бубнах играют.

Вообще, это муслимы имеют навязчивое посмертное желание оказаться среди девственниц. Может, «мерячке» подвержены люди, предрасположенные к той или иной религии? Бывают же люди, предрасположенные к полноте, а тут – имеющие стойкую тягу к каким-то посмертным девственницам.

Но эскимосы, те, что с Аляски из отдельно взятого населенного пункта Пойнт Барроу, а также канадские индейцы отдельного племени Лиса в Висконсине не особо доверяют своим братьям, рассуждающим про «небесные дворцы», а говорят: «Это, бляха муха, привидения мертвых врагов. Или свет фонарей, которые несут духи, ищущие души умерших охотников». Потому, кочумай, пацаны, и бойся.

Есть еще точка зрения австралийских аборигенов, но ей, пожалуй, можно пренебречь: какое Северное Сияние в Австралийском буше? Разве что сидят аборигены, все синие, в кустах, точат свои бумеранги и видится им что попало. Рядом кенгуру и дикие собаки динго валяются на сухой выжженной солнцем земле и дрыгают ногами от смеха.

Но пес с ними, с бухими аборигенами, с темными эскимосами и дремучими индейцами – в последнее время все больше цивилизованного народа попадает под очарование Полярной Звезды.

Вот – русские, жадные, бесцеремонные, беспринципные. Это про купцов, которые поехали Грумант осваивать. Осваивают, осваивают – все им мало. А на носу не темные века, а просвещенный 1792 год, надо иметь понятия. Промысловая шхуна купца Рыбина не успела вовремя в Мурманск уехать, задержалась возле берегов.

Получите Северное Сияние во всю ширь небосвода!

Купеческий сын Алексей последнюю неделю все время в каюте лежал, потому что цинга на него напала – папаша не озаботился запастись нормальной едой перед рейсом, экономил, паскуда. Но в момент, когда пляски девственниц на небе под ангельский аккомпанемент достигли своего цветового апогея, он вышел на палубу и, не мешкая, выбросился за борт.

Промысловики только диву дались.

Ну, а Алексей, презрев свое недомогание, в хорошем темпе по-собачьи поплыл на север. И так быстро у него это получалось – словно всю жизнь собакой был! Товарищи по шхуне опомнились, конечно, и начали метать в него прицельно спасательным кругом, потому что в целях купеческой экономии он тоже был в единственном экземпляре на борту.

Да где там попасть! Уворачивается Алексей и все дальше плывет, все на север, того и гляди к Северному полюсу прибьется.

Но тут кто-то меткий достал пловца таки! К сожалению, не спасательным кругом, а тем, что подвернулось под руку – пудовой гирей для взвешивания освоенного богатства Груманта.

В общем, спасти несчастного Алексея не удалось.

Все закручинились, а Грумант переименовали в Шпицберген.

Или другой случай на другом полюсе с другим людьми.

Дело было у берегов Антарктиды. Судно «Бельжика» под командованием Жерлаша де Гомери с какого-то перепугу осталось здесь на зимовку. На дворе стоял 1898 год, всему экипажу раздавали витамины против цинги и алкоголь по выходным против скуки. Против женщин, а, точнее, против их отсутствия, ничего не раздавали. Пингвины бегали вокруг судна и показывали экипажу кукиши. Цель зимовки была загадочна, но капитан знал, какую цель преследовать и что нужно при этом исследовать. Кого попало Жерлашем не назовут и не разрешат командовать «Бельжикой».

Но тут на окрестности упала полярная ночь, пингвины разбежались по своим делам, и в небе замерцало полярное сияние.

«Ага!» – торжествующе закричал один из членов экспедиции молодой норвежец Толлефсен. – «Это мне как раз и надо!»

Он стремглав перепрыгнул через борт и убежал по льду в сторону полюса. Вероятно, он не был исключением среди всех предыдущих очарованных, и помчался к Северному полюсу. Его путь лежал то ли через лед, океан, экватор, всякие австралии-китаи напрямик, то ли через, собственно говоря, Южный полюс. Капитан Жерлаш растерялся и позабыл определить направление.

А тут, в довершение ко всему этому недоразумению, еще один матрос хотел последовать за Толлефсеном, но оказался не настолько расторопным, что его сняли с фальшборта метко пущенным гарпуном. Про норвежца и думать забыли: пусть бежит себе, куда хочет. Этого же матроса принялись вязать, но тот проявил нечеловеческую силу, вырвал из себя гарпун, разорвал все веревки, отобрал у набежавшего штурмана топор и воткнул его ему в голову.

Обычный человек от топора в голове непременно помер бы, да штурман – это не человек. Он очень расстроился и выбросил матроса прямо на Южный полюс, там тот и повис, израненный гарпуном, веревками и укусами коллег.

Вот какие ужасы творятся на материке Антарктида. А все оно – Северное сияние!

После таких событий развелось очень много исследователей, которые принялись писать очень много исследований. Иногда они, все, как один, начинали сообщать, что странное состояние охватывало почти все население целых поднадзорных им поселков: люди синхронно начинали повторять движения друг друга, причем как находящиеся в домах, так и на улице; словно по команде пели на разных языках, даже на тех, которых они не знали. Иногда население образовывало нечто вроде хоровода и безостановочно, до изнеможения, ходило по кругу. Вывести их из подобного состояния было почти невозможно.

Исследователи били тревогу: Полярное сияние всех нас заставит плясать под свою дудку! Они начали изучать формы сияний и пришли к выводу: этот странный психоз начинается с появлением некоторых форм полярных сияний, особенно ярких и пульсирующих, и прекращается с их угасанием.

Также очень сильно влияет изобилие алкоголя и его отсутствие.

В начале 20 года загадочным явлением заинтересовался академик Владимир Бехтерев, особенно после того, как получил сообщение от бывшего ссыльного Григорьева, врача по специальности, до революции проживавшего в районе Ловозера на Кольском полуострове. Григорьев рассказал о своих наблюдениях спонтанного возникновения мерячки среди местного населения, выяснил, что эти вспышки возникают одновременно в соседних поселениях, и однозначно связал это с появлением полярных сияний.

Будучи руководителем петроградского Института мозга, Бехтерев, не долго думая, направил в Заполярье экспедицию во главе с профессором Александром Барченко. И на сегодняшний день экспедиция была в разгаре. Барченко присылал ежемесячные отчеты, вселяющие определенные надежды.

Еще будучи в поездке в приснопамятный Буй вместе с бехтеревским ученым Тынисом, тот что-то распространялся о том, что с помощью мощных коротковолновых передатчиков, а также ионосферных радаров, находящихся в полярных районах, можно создать не только искусственное Полярное сияние, но, промодулировав сигнал определенным образом, вызвать на поверхности Земли низкочастотные биоактивные электромагнитные поля, обладающие психотронным воздействием на человека. Причем в заранее заданном районе.

Например, в квартире Элоранта.

В самом деле, крайне наивно верить, что Тынис тогда совершенно случайным образом оказался пососедству. Выстраивается связь: «Револьверная оппозиция» – Тынис – Бехтерев – Бокий – пропавшие деньги.

Тойво отвлекся от своих размышлений – оказывается, он уже давно молчал, а милая девушка Лотта – давно спала. Полумистический рассказ о Северном Сиянии сыграл роль сказки на ночь.

Конечно, у Антикайнена был свой несколько предвзятый подход к своему старому знакомцу Глебу Бокию, но пусть уж Куусинен решает: к чему можно отнестись с известной долей доверия, а что можно упустить. Они вращаются одних кругах, у них информации больше.

Если товарищ Глеб «тиснул лавы», то обратно их у него уже не получить. Это не может быть поставлено под сомнение. Вот только зачем ему нужны деньги помимо партийной кассы? Осуществить переворот и взять власть? Вполне вероятно. Но власть эта будет сугубо над ограниченным кругом людей, и где гарантия, что вскорости не придет какая-то другая контрвласть? Тойво казалось, что Бокию нужно нечто большее, не ограниченное человеческими рамками.

Куусинен говорил, что будет мятеж – пустой и показной. Если так, то часть денег, конечно, может всплыть именно там, чтобы снять всякие подозрения с влиятельных лиц. Но если брать, как исходную точку, вовлечение в это дело товарища Глеба, то правильнее предположить, что он будет реализовывать деньги под что-то другое. Под что?

Да, хотя бы, под то же Полярное Сияние. Мир материальный напрямую зависит от другого мира, который не вполне материален. Если иметь влияние на тот, другой мир, то не возникнет никакого труда в управлении этим. Это уже переходит человеческие рамки. Бокий вознамерился стать богом?

Тойво вздрогнул от этой мысли. Он считал, что и так нынешний порядок диктуется не Господом, а Самозванцем. Товарищ Глеб тоже в этом убежден. Неужели он хочет стать еще одним Самозванцем?

How each of us decides

I've never been sure

The part we play

The way we are

How each of us denies any other way in the world

Why each of us mustchoose

I've never understood

One special friend

One true love

Why each of us must lose everyone else in the world

However unsure

However unwise

Day after day play out our lives

However confused

Pretending to know to the end

But this isn't truth this isn't right

This isn't love this isn't life this isn't real

This is a lie.

The Cure – This is a Lie -

Как каждый из нас решает,

Я никогда не был в этом уверен,

Роль, что мы играем,

Путь, на котором стоим?

Как каждый из нас отвергает любой другой путь в мире?

Почему каждый из нас обязан выбрать,

Я никогда не понимал,

Одного особого друга,

Одну истинную любовь.

Почему каждый из нас обязан терять других в этом мире?

Однако неуверенные,

Однако неразумные

День за днем мы обыгрываем свои жизни

Однако растерянные

Притворяемся, что знаем концовку.

Но это неправда, это неправильно,

Это не любовь, это не жизнь, это не по-настоящему.

Это ложь.

Перевод.

3. Кронштадский мятеж.

Новый 1921 год показал, что Советская Россия, перешагнувшая свою трехлетнюю годовщину, вполне может достичь и пятилетнего юбилея, и семилетнего и даже прочих по порядку. По крайней мере, планы на это строились. Но эти прогнозы сами по себе были неважны, важно было то, что в них начал верить весь народ. Да что там народ, в это начали верить даже враги народа, внутренние и внешние.

Неделя с Лоттой оказала на Антикайнена такое действо, что он был готов претерпеть и другие лишения, лишь бы только его мечта воплотилась в жизнь. Он продолжал обучаться в Школе Красных командиров, также продолжал сам обучать курсантов. В 22 года было еще много того, что хотелось бы узнать. Даже больше – система подготовки офицерского состава постепенно возвращалась к методике, установленной еще в царские времена. Бить врага лихим кавалерийским наскоком и криками «ура» выглядело все менее реальным.

Тойво с удовольствием отдавался учебе. Учебный процесс теперь он воспринимал, как подготовку к своему дезертирству. Именно такое определение, как бы оно не было неприятно, на самом деле и должно было отражать его намерения.

Антикайнен несколько раз встретился с Куусиненом, поделился с ним своими размышлениями, с удовлетворением отметив про себя, что заставил своего старшего наставника удивиться. Отто ни разу не возразил, тем самым придав Тойво уверенности в логичности своих выводов.

А в середине зимы Куусинен поделился новой информацией.

– Ну, вот – дожили, – сказал он. – В ОГПУ будет создан новый отдел.

Тойво пожал плечами: подумаешь, какая важность! Объединенное Государственное Политическое Управление – тоже само по себе нововведение. Вроде бы такого управления нет, а есть ГПУ, но оно уже вовсю начинает разрабатывать свои новые цели и задачи в соответствии с новым, так сказать, политическим моментом. Советской России – быть!

Гораздо позднее под созданную структуру подведут Конституцию СССР от 21. 01. 1924 года, где в ст. 61, гл. 9 напишут:

«В целях объединения революционных усилий союзных республик по борьбе с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом учреждается при Совете Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ), председатель которого входит в Совет Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик с правом совещательного голоса».

– Атеист Дзержинский подписал у другого атеиста Ленина постановление о создании при ОГПУ специального отдела, мистического.

– Так-таки и мистического? – удивился Тойво.

Еще и ОГПУ нету, а уже какие-то мистические отделы создаются – странно это как-то.

– Ну, на самом деле, конечно, никто не станет так в открытую обзывать подразделение, где будут заниматься сверхъестественными изысканиями, чтением мыслей на расстоянии и колдовством. Его наименование будет для конспирации таким: «Шифровальный отдел». И баста, карапузики.

ОГПУ еще нет, шифровальный отдел не создан, на какие же средства Барченко отправился в Ловозеро?

– Спрашивать, кто будет этим делом руководить, полагаю, бессмысленно, – сказал Тойво.

Только что сбросивший с себя должность полпреда ВЧК Туркестанского фронта, Бокий, наконец, будет заниматься делом по «душе», или что у него там вместо нее. Конечно, теперь он начнет подбирать себе кадры, и эта мысль несколько встревожила Антикайнена.

– Чего закручинился? – поинтересовался Куусинен, от которого не скрылось перемена настроения Тойво.

Тот вздохнул и, немного замешкавшись, ответил:

– Как бы сделать так, чтобы товарищ Бокий не был слишком навязчивым в требовании работать на него?

– Никак, к сожалению.

С тем и распрощались. Догадки Антикайнена обретали все более реальные формы, оставалось только ждать такого же от догадок самого Куусинена.

Не прошло и полгода, как предсказание Отто сбылось: 1 марта 1921 года разразился мятеж.

28 февраля в Кронштадте 14 тысяч моряков и рабочих выступили против власти коммунистов, была принята Резолюция: вернуть гражданские свободы, признать политические партии, провести новые выборы в Советы. Какие-то дурацкие лозунги для стихийного бунта. Если же он был не стихийным, то каким же образом удалось склонить на сторону восстания пришедших в Военно-Морской Флот новобранцев из числа крестьян и, так сказать, пролетариата?

Им-то политика всегда была до одного места. Может, продовольствия не хватало? Или дисциплина была чрезмерной – такой, что терпеть было невмоготу? Или какие-то до сих пор дремавшие классовые противоречия?

Вот краснофлотский паек той зимы: 1,5 – 2 фунта хлеба, четверть фунта мяса, четверть фунта рыбы, четверть – крупы, пятая часть фунта сахара в одну матросскую харю. Перевод фунтов в граммы показывает, что с кормежкой дело обстояло вполне приемлемо: 1 фунт равнялся 400 грамм. И все на один день!

Питерский рабочий имел в два раза меньше, а в Москве за самый тяжелый физический труд рабочие получали в день чуть больше полфунта хлеба, пятидесятую часть фунта мяса или рыбы и сороковую часть фунта сахара.

У краснофлотцев лицо добрело, а излишки фунтов отдавались продажным девкам, чтобы те тоже отдавались течению скоротечных матросских романов. Также можно было меняться с кем-нибудь на что-нибудь. Например, на сы-ма-гон.

В матросы была очередь. А если какой-нибудь историк говорит, что туда молодых крестьян и пролетариев насильно загоняли, то плюньте ему в глаз. Любой крестьянин за лишний фунт удавится, или удавит – уж такое у этого крестьянина испокон веку нутро крестьянское. Он на грамм может наплевать, но не на фунт!

Дисциплина, конечно, мешала вольнице, но на кой черт тогда сдался военно-морской флот, если каждый будет делать только то, что сам себе позволяет? Конечно, «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского, матросы-анархисты Вожак, Сиплый, матрос-коммунист Вайнонен, «Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?» и все такое – это образность. Но даже там побеждает порядок и устав. Так что невмоготу никому не было, каждый матрос выполнял свои обязанности и не очень страдал от этого.

Может быть, конечно, политическая зрелость краснофлотцев толкнула их на мятеж, но вряд ли. Их лозунги, которые они выдвигали иногда противоречили друг другу.

1 марта на Якорной площади Кронштадта собралось не менее 15 тысяч человек. Народ шумел и ждал, что скажет приехавший через покрытый подтаявшим льдом залив один из вождей Советского государства. Прибыл самый «безобидный» председатель ВЦИК Калинин. Наверно, ставка была сделана на национальность – более русского человека по внешности во всем правительстве было не найти.

Матросы встретила Михаила Ивановича аплодисментами – не побоялся, приехал. Калинин раскланялся и расшаркался, поднял руку, чтобы его послушали. На руку, конечно, отреагировали правильно: прислушались, потому что не каждый день первые лица государства с визитом в Кронштадт жалуют. Да не один, еще и жену с собой взял! Ни охраны, ни каких-то сподвижников – никого!

Все просчитали, все прикинули парни из ГПУ. Всероссийский староста внешним видом очень располагает – добрый и покладистый. Жена рядом – значит, доверчивый, не предполагает, что худое могут матросы сделать. Уважает демонстрантов, значит, и демонстранты его будут уважать.

А ведь знали уже, в чем тут собака порылась: вчера на общем собрании команды линкора "Петропавловск" приняли резолюцию за перевыборы в Советы, но без коммунистов, за свободу торговли. Резолюцию поддержала команда второго линкора – "Севастополь" – и весь гарнизон крепости.

Советы, типа, оставить, но коммунистов убрать. Коммунистов – наругать и отправить их из флота по домам. И свободу торговли разрешить: излишки фунтов продовольствия, чтоб женщины любовью торговали, чтоб водку, а не сы-ма-гон. Это резолюция половины «Петропавловска».

Вторая половина согласилась, но дополнила: советы оставить, но эсеров – тоже убрать.

«Севастополь» обрадовался резолюциям и внес свое предложение: советы, конечно, оставить, но меньшевиков – убрать.

Весь гарнизон закричал «ура» и решил: советы оставить, но всех убрать.

– Так какие же это будут Советы, коли из них всех людей убрать? Кто останется советчиком? – вопросил к собравшимся Калинин.

– Беспартийные останутся! – нашелся Тукин, мастеровой электромеханического завода, член ревкома мятежа.

– Большевики – тоже останутся! – возразил ему член ревкома Романенко, содержатель аварийных доков.

– И эсеры! – нахохлился Орешин, заведующий 31 трудовой школой, тоже член ревкома.

– Да все останутся! – заволновалась толпа.

– Вы желаете многопартийность? – попытался уточнить Михаил Иванович, а его жена деликатно, но достаточно громко высморкалась в платок.

– Не извольте сомневаться, – сказал ему Петриченко Степан Максимович, главный руководитель восстания. – Мы никого не желаем.

– Мишенька, не пора ли нам на перекур? – спросила Калинина Калинина.

– Сто грамм бы сейчас, – сквозь зубы прошипел ей муж, и она согласилась: или даже двести! – Это какое-то новгородское вече, а не восстание. Где реки крови? Где горы трупов? Где зверства и разрушения?

– Да-с, – охотно закивал головой Степан Максимович. – Вече-с. Это, с позволения сказать, и есть наш Совет-с. Нам насилие-с не нужно.

– Да что же вам нужно? – громко спросил Михаил Иванович.

– А вот послушайте-с народ-с!

Народ уже, оказывается, пытался доходчиво объяснить председателю ВЦИК. «Кончай старые песни!», «Хлеба давай!», «Музыку!», «Цирк Шапито!» – орали тысячи глоток. – «Сейчас голоснем!»

Голоснули еще раз и приняли резолюцию – за свободу всех левых партий, политическую амнистию, выборы в новые Советы, против борьбы со спекуляцией.

– Что это за голосование, когда не разобрать, кто поднял руку, а кто не поднял? – спросил Калинин.

– Нас здесь не менее 15 тысяч, – отчаянно окая, как Максим Горький, провозгласил Коровкин Иван Дмитриевич, 1891 года рождения, матрос линкора «Севастополь», из крестьян, член РКП с ноября по июль 1920 года. – Вон, видал – лес рук. А где ты видел лес ног?

Действительно – нигде. Лес ног мог быть, разве что на Ходынке, да те несчастные, кто этот лес узрел, были немедленно растоптаны.

– А при чем здесь ноги? – удивился Михаил Иванович.

– Нас здесь не менее 15 тысяч, – на всякий случай повторил Коровкин. – Те, кто против – голосуют ногами. Понятно?

Действительно, никто из присутствующих не торопился задрать ноги.

– Спокойно, Маша, я Дубровский, – сказал Калинин Калининой. – Как говорится у нас во ВЦИКе – ходу!

И они начали уходить тем же путем, что и пришли: через покрытый подтаявшим льдом залив. Кто-то сунул ему в руки четвертушечку сы-ма-гона, кто-то спросил с придыханием: «А Коллонтай придет? Она, говорят, молоденьких любит».

– Эх, – сокрушенно махнул рукой Михаил Иванович. – Ваши сыновья будут стыдиться вас! Они никогда не простят вам сегодняшний день, этот час, когда вы по собственной воле предали рабочий класс!

Но жена дернула его за козлиную бороду:

– Ты чего?

Под оглушительный свист председатель ВЦИК забрался в собачью упряжку и уехал. Жена потрусила, было, рядом, но потом тоже примостилась в тобоггане, глотнула из горлышка «огненной воды» и спросила:

– Чего там у вас с Коллонтай?

– С Александрой Михайловной у меня ничего, – почесал уязвленную бороду Калинин. – У нее со всеми другими – чего, а со мной – нет. Не в ее вкусе.

– А она кусается? – все еще напряженным тоном поинтересовалась жена.

– Да пес ее знает, – вздохнул Михаил Иванович и в два глотка допил бутылку.

Перед началом 10 съезда партии Всесоюзный староста никак не мог отчитаться о своей поездке в Кронштадт. Ленин его пытал, Дзержинский его пытал, все его пытали – ничего толком не добились.

– Дурацкий какой-то мятеж, – только и говорил он. – Не понимаю.

Конечно, не понять. Матросская душа – потемки. Деньги Бокия для самых передовых бунтовщиков позволили читать прочие военно-морские души, смотреть в них, как в книги и видеть, извините, фиги. Никто ничего не понимал, только Куусинен – кое-что, но он, понятное дело, помалкивал.

Съезд открылся вовремя, говорили о новой экономической политике, о Кронштадтском мятеже – помалкивали. Съезд закончился тоже вовремя. Перед самым закрытием вспомнили: «а что у нас там с Кронштадтом?» Что-то нужно было решить. Решили: Кронштадтский мятеж задавить. Удивлялся товарищ Калинин, что нету трупов и крови – получите.

Почти 300 делегатов X съезда отправились в Кронштадт для первого и одновременно последнего штурма. Хотелось, конечно, шапками закидать мятежников, но уж больно серьезной силой предстала восставшая оппозиция.

Комиссары подымали дух, повторяя слова Калинина, только наоборот.

– Ваши сыновья будут гордиться вами, – очень серьезно говорили они. – Они воспоют в века сегодняшний день, сегодняшний час, когда вы по собственной воле вступились за дело рабочего класса.

Красногвардейцы морщились и тревожно думали:

Нас водила молодость в сабельный поход

Нас бросала молодость на кронштадтский лед

Э. Багрицкий. – Смерть пионерки -

Возбужденный Тухачевский о чем-то все время спорил с вечно пьяным Дыбенко. Оба выглядели буднично, как людоеды перед трапезой, поэтому на их поведение никто особого внимания не обращал.

Опасения Антикайнена все-таки оправдались – его вызвали к Бокию.

Тот, словно утратив интерес к политической линии Партии, на съезде присутствовал всего пару дней, всецело поглощенный разработке новой структуры в силовой системе государства. Вернее, следует сказать, в своей собственной силовой структуре.

– Ну, – сказал Бокий и, выбравшись из-за стола, подошел к окну.

Тойво коротко кивнул, будто бы приветствуя. Хотелось, конечно сказать что-то типа «баранки гну», но лучше было промолчать.

Глеб ничуть не изменился после их последней встречи: все те же змеиные глаза, все та же сухощавость фигуры и плавность движений, все то же безэмоциональное выражение лица.

– Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, – пристально глядя в глаза, сказал он. – Для меня, и для партии – тоже.

– Ладно, – согласился Антикайнен. – Сделаю.

Глеб усмехнулся, вероятно, оценив согласие собеседника, как нечто вызывающее.

– После поездки домой дышать легче стало? – проговорил он.

– Мой дом теперь здесь, – ответил Тойво, для которого информированность Бокия о его визите в Финку не оказалась сюрпризом: товарищ Глеб мог при желании знать все и узнавать обо всем – уж такие у него были возможности.

– В общем, когда выдвинетесь со своими курсантами к Кронштадту, надо оказаться с самого севера от острова. При этом расположиться таким образом, чтобы оказался коридор, никем из твоих людей не просматриваемый. Понятно?

Уж понятнее некуда.

– Там-то знают, как идти, чтоб ни на нас, ни на других не нарваться?

Бокий выказал некоторую заинтересованность. Ему сделалось любопытно, что кто-то понимает его с полуслова.

Ну, а догадаться, на самом деле, было сложно. Коридор – это двустороннее движение: или кто-то по нему уходит, или кто-то по нему приходит. Тойво-то склонялся к первому варианту, да и то лишь, потому что предполагал, что весь этот мятеж устроен на деньги Бокия, полученные им из сейфа Рахья. Но, черт побери, это подразумевало контрреволюцию, а сам товарищ Глеб представлялся в этом случае предателем.

– Рекомендую своими догадками ни с кем не делиться, – сказал тем временем Глеб. – Это не пойдет тебе на пользу, а ты нам нужен. Ты нам будешь нужен.

Тойво несколько раз мысленно назвал себя «земляным червем» – этому человеку нельзя говорить ничего, у Бокия сверхъестественное чутье. Очень вредно проявлять проницательность, очень болезненно быть бдительным, очень неразумно выказывать способность сопоставлять косвенные улики. Вообще, очень плохо для жизни, как таковой, общаться с товарищем Глебом.

– Мне можно идти? – спросил Антикайнен, уже не вполне понимая, как ему нужно себя вести.

– Ну, иди, – согласился Бокий. – Только смотри, чтобы все получилось именно так, как я тебе сказал. Ты парень неглупый, так что по месту сориентируешься.

Тойво развернулся и пошел, было, прочь, но товарищ Глеб его окликнул.

– Что скажешь, Антикайнен? – бросил он в спину удаляющемуся бойцу. – Уготована ли нам роль новых святых в новой эре?

Тойво отпустил ручку двери, за которую уже держался, и, повернувшись, медленно проговорил:

– Слишком много грехов у каждого из нас, чтобы быть святым даже в новой эре.

– Плюнь и разотри! – усмехнулся Бокий. – Не стоит увлекаться самоедством. У каждого святого есть прошлое, у каждого грешника – будущее (Оскар Уайльд).

4. Кронштадский лед.

В ночь на 17 марта колонны красноармейцев сошли на лед. Конечно, в мятежном Кронштадте никто не питал на этот счет никаких ложных иллюзий. Появление такого количества войск означало только одно: их пришли убивать. Жутковато, конечно, но тут был один маленький нюанс. До острова еще нужно как-то добраться, а это как раз и представляло определенную сложность.

Среди штурмующих, как ему и было обещано, оказался Антикайнен и выделенная ему под командование рота красных финнов. Приказом по училищу их отрядили в усиление атаки.

Руководство штурма взяли на себя Дыбенко и Тухачевский. Исходя из этого предполагалось, что жертв будет много. Тойво представился поочередно сначала одному, потом – другому.

– Примкнешь со своими бойцами к бригаде Рейтера, – покрутил ус Дыбенко.

– Пойдешь на восточное направление, – сказал тщательно выбритый и наодеколоненный Тухачевский. – Вы, финские ходоки, привыкли ходить по льду и снегу.

Приказы были взаимоисключающие друг друга. Поэтому Антикайнен решил, что поступит по своему усмотрению. Точнее, получалось, что по усмотрению товарища Бокия.

Он с людьми выдвинулся на лыжах вокруг острова, памятуя о памятном рейде по льду Ладожского озера. Как и предполагал, место еще было не занято. С востока красноармейцы не подошли, с запада – тоже. Почему-то наступающие бойцы в эти погожие мартовские дни и ночи предпочли не пользоваться ни лыжами, ни коньками. Западло им было, что ли, считая и тот и другой способ передвижения детской забавой. Дыбенко любого лыжника у себя расстрелял бы без суда и следствия, а Тухачевский повесил бы любого конькобежца. Ну, а к красным финнам они относились с нескрываемым пренебрежением, поэтому они, как ущербные, могли передвигаться любым способом, что только им взбредет в голову.

Пока красноармейцы нестройными порядками приблизились к острову, скользя по гладкому льду, оступаясь в натаявшие лужицы, спотыкаясь о торосы и спрессовавшийся в сугробы снег, в Кронштадте было все готово для отражения штурма.

Из крепости к великому неудовольствию военачальников начали бить орудия и пулеметы. Палить с господствующей высоты было легко и просто – все мишени, как на ладони. Лед трескался, образовывались промоины, люди тонули десятками. Комиссары выли, как волки, призывая идти вперед. Тухачевский палил из револьвера в воздух, Дыбенко размахивал шашкой.

Укрыться можно было лишь за трупами убитых ранее.

Вероятно такая бойня может радовать глаз только одних маньяков, в то время, как другие маньяки посылают на убой все большее количество людей.

Дыбенко вливал в себя водку стопку за стопкой, возбужденно хрустел соленым огурцом и тряс в направлении неба шашкой. Тухачевский пучил глаза и облизывал тонкие губы. Вероятно, он вспоминал в это время, как подобным же образом парадным маршем наступают офицеры и прапорщики «черной дивизии» генерала Макарова, что получило название «психическая атака».

Но колонны развернулись в цепи, и уже ничто, не могло сдержать яростный натиск пехоты, знавшей, что выжить если и удастся, то только там, на острове. Они-то это знали, но не знали того, что шансов на выживание у них не было решительно никаких. Кроме одного.

Как ни были циничны обороняющиеся в крепости, но расстреливать беззащитных «товарищей по оружию», с кем не так давно сражались плечом к плечу при обороне Петрограда против Юденича, не каждый может. Легче биться с ними в равных условиях, или не биться вообще – устроить митинг, принять резолюцию и разойтись с миром.

Бойцы Тойво издалека наблюдали, какая бойня творится на подступах к фортам "Риф", "Шанц" и "Красноармейский". Слышно было гораздо лучше – звук по озеру, покрытому льдом катится, как эхо в горных Альпах. Раненные хрипели и стонали, живые вопили голосами, исполненными отчаянья и ужаса, и все – ругались самыми матерными словами, какие только можно было себе вообразить.

Антиайнен распорядился своими товарищами таким образом, чтобы в одном месте на льду оставался свободный коридор, и приказал:

– До получения приказа от командования в штурм не ввязываться и огонь не открывать. Беженцев не трогать, коли таковые обнаружатся. Вопросы есть?

Вопрос был один: если в них начнут стрелять – что делать?

– Стрелять в ответ, – ответил Тойво. – Пленных не брать. Бить наверняка.

Красные финны не возражали против такой постановки событий. Положение дел в Кронштадте было неясным, может быть, матросы поднялись протестовать по тому же поводу, что и недавняя «Револьверная оппозиция». Все нынешнее противостояние здорово смахивало на междоусобицу, а участвовать в ней – себя не уважать.

К ним прибежал, оскальзываясь и падая, какой-то курьер, представившийся посыльным командующего северной группы Казанского.

Едва отдышавшись, он донес приказ, ссылаясь почему-то на комиссара Вегера:

– Финским красногвардейцам держать зоны подтопления льда и образовавшиеся полыньи, обеспечивая наступление по льду залива основных сил на участке побережья Сестрорецка до мыса Лисий Нос.

– Яволь, – гавкнули финны хором.

Финнов не очень жалко, пусть под лед проваливаются, где тот наименее крепок.

– А что у нас с южной группой? – спросил Тойво с очень важным видом, будто бы ему было действительно до этого какое-то дело.

– Командующий Седякин и комиссар Ворошилов наступают с Ораниенбаума, – ответил курьер. – А можно я с вами останусь?

– Никак нет, – строго сказал Антикайнен. – Я на это пойти не могу.

– Эх, жаль, – искренне расстроился посыльный. – А то к нам прикомандировали отряд сотрудников Петроградской губернской милиции. У, звери!

Действительно, 182 человека из Ленинградского уголовного розыска приняли самое действенное участие в позднейшей зачистке Кронштадта, вместе с штурмовыми бригадами ворвавшиеся в крепость. Об их потерях во время атаки на остров неизвестно.

– Откуда же здесь такие дыры во льду? – спросил Тойво.

– Так уже неделю обстреливали крепость с берега, а еще самолеты с бомбами прилетали. Палили в белый свет, как в копеечку, да только проку-то никакого.

Вообще-то, Кронштадт – это не только революционные матросы, здесь и местных жителей порядком. Артиллерийский удар как раз и предназначен для поражения гражданских лиц. Антикайнен не был лично знаком с Троцким, но по рассказам некоторых современников знал, что это – его стиль. Только вот зачем ему обстреливать средоточие Балтийского флота? Мятеж рано или поздно можно подавить, вот заново отстроить линкоры и крейсеры – эта задача, пожалуй, для Советской России сейчас неподъемная.

Что-то очень странное творилось здесь, кто-то с кем-то игрался во власть, вернее, в то, у кого больше власти.

– У меня тут мятежная прокламация завалялась, – нарушил молчание словоохотливый курьер. Вероятно, очень не хотелось ему идти туда, где можно угодить «по-щучьему веленью» в очередную волну наступающих. Смерть впереди, смерть позади – перспектива, конечно, для любого безрадостна. Менты для того и прибыли, чтобы контролировать это. Для того у них и наганы наготове, чтобы особо непонятливым и колеблющимся сделалось понятно: вперед можно и живым добежать, вот назад – вряд ли.

– Глядите, как контрики обставляются, – протянул он оборванную пополам бумажку. – Словно настоящие революционеры. Эх, и пропащее это дело – мятежами заниматься!

Тойво взял замусоленный листок и прочитал:

«Товарищи и граждане! Временный Комитет озабочен, чтобы не было пролито ни единой капли крови. Им приняты чрезвычайные меры по организации в городе, крепости и на фортах революционного порядка.

Товарищи и граждане! Не прерывайте работ. Рабочие! Оставайтесь у станков, моряки и красноармейцы в своих частях и на фортах. Всем советским работникам и учреждениям продолжать свою работу. Временный Революционный Комитет призывает все рабочие организации, все мастерские, все профессиональные союзы, все военные и морские части и отдельных граждан оказать ему всемерную поддержку и помощь. Задача Временного Революционного Комитета дружными и общими усилиями организовать в городе и крепости условия для правильных и справедливых выборов в новый Совет.

Итак, товарищи, к порядку, к спокойствию, к выдержке, к новому, честному социалистическому строительству на благо всех трудящихся.

Кронштадт, 2 марта 1921 г. Линкор «Петропавловск».

Председатель Временного Революционного Комитета Петриченко. Секретарь Тукин».

– Да вроде бы ничего крамольного, – пожал он плечами.

– И я говорю: все, как в Советской нашей родине, – посыльный так энергично закивал головой, что она у него чуть не оторвалась – даже шапка в лужицу упала. – Но это же антисоветчина чистой воды!

Антикайнен только махнул рукой и пошел отдавать распоряжения своим бойцам. Курьер старательно сложил бумажку вчетверо, убрал в нагрудный карман и пошел восвояси. Видимо, так уж сложились звезды, что ни командующий Казанский, ни комиссар Вегер его больше не видели. То ли убила шальная пуля, то ли потонул в полынье, провалившись под лед, а то ли ушел в соседнюю страну.

Первыми красноармейцами, ворвавшимися на пристань Кронштадта, были люди из бригады Рейтера.

Самого Рейтера узнал с бастиона тридцатилетний Перепелкин Петр Михайлович, член ревкома мятежного острова, попросил не стрелять и отправился беседовать со своим бывшим командиром, как парламентарий.

Мартин Рейтер был латышом, причем его родители были крестьянами. Но это не помешало ему сделать в русской армии блестящую карьеру, чем-то напоминающую военную судьбу блистательного стратега Василевского, потомка костромского дьякона.

В 1906 году ему забрили лоб и отправили обозником в войска. Время было, как это постоянно случается в России – неспокойное. Еще был памятен позор японской войны, еще Маннергейм не выучил финского языка. Мартин рос по своей солдатской линии, потому что в краткие сроки освоил уставной порядок на русском языке. А, усвоив, начал его совершенствовать под себя самого, что не оказалось незамеченным.

Он закончил в 1910 году Иркутское военное училище, куда был направлен командованием, не вполне преуспев при этом. Все дело в том, что не очень жаловали однокурсники из потомственных русских военных крестьянского сына, неспособного распространяться на великом языке о чем-нибудь, кроме Устава, военной тактики и стратегии.

Но дело житейское, если ему не мешать, человек может добиться многого. Рейтеру повезло: ему было позволено выполнять свой долг таким образом, на какой он был способен. Мартин был способен ко многому, поэтому во время Первой Мировой войны он командовал ротой, а потом батальоном. Через некоторое время молодого полковника назначили офицером для поручений при штабе армии на Западном фронте.

Политика шла мимо него, он путался в пристрастиях агитаторов: эсеров, меньшевиков, большевиков и еще кого ни попадя. Но в феврале 1918 года Рейтер попал в плен к немцам и отсидел у них год с лишним – до марта 1919.

А дальше – что? Армия сделалась Рабоче-Крестьянской, но командиров в ней все равно предпочитали назначать не рабоче-крестьян, а отставных имперских офицеров. Полковник царской армии был выходцем из крестьян, поэтому его пригласили, а он это приглашение не отклонил. Политика все также была ему по барабану.

Перепелкин знал Рейтера уже, как Макса Андреевича. Ивановичами величали финннов, латышей – соответственно, Андреевичами.

– Здравия желаю, Макс Андреевич! – прокричал ему Перепелкин.

– И тебе не хворать, Петр Михайлович! – ответил ему Рейтер, переводя дыхание. – Бунтуем?

Его бригада поредела на треть. Он понимал, что если бы мятежники не прекратили огонь, они погибли бы все. Отправить своих людей на убой – этому полковника не учили. Поэтому он и пошел вместе с ними, поэтому и остались в живых те, кто сейчас был рядом.

Странно, никакой ненависти к Перепелкину он не питал, ненависть он питал к Дыбенко и выскочке Тухачевскому.

– Да какой тут бунт! – ответил ревкомовец. – Можем миром разойтись, только давай договариваться.

– Что ты хочешь?

– Сейчас я подойду ближе и поговорим.

Перепелкин, действительно, в одиночку пошел навстречу сбившимся в группу красноармейцам. Те опустили свои винтовки, не решаясь стрелять, временами поглядывая на своего командира. Тот молчал, поджидая своего былого подчиненного.

Ревкомовец шел, потом, вдруг, остановился. Он обернулся назад, закачался и упал недвижимый.

Быстрее всех среагировал Рейтер.

– За мной, – крикнул он, увлекая своих людей в сторону, стараясь обойти с фланга нацеленные на них пулеметы. Надо было бежать в непростреливаемую зону, надо было спасаться. Некогда разбираться, почему упал Перепелкин. Некогда взывать к своей непричастности в его гибели.

На волне «демократии», как это водится, всех прежних руководителей, которые объявлены врагами оной, репрессируют. Кого выгоняют из кабинета, кого выбрасывают из окна, кого садят под арест.

Комиссар Балтфлота Кузьмин был арестован одним из первых. Николая Николаевича в Кронштадте не любили и даже побаивались. Нрава он был крутого, слова был резкого, руки был тяжелой. Посадили его в крепость, но морду не набили.

Когда же приехал Калинин с женой, Кузьмина даже выпустили на митинг по такому случаю. Под охраной, конечно, чтобы он там мимоходом никого не покусал. Едва Всероссийский староста закончил со своими речами, народ заколебался. Николай Николаевич попытался это колебание упорядочить и зычным голосом крикнул:

– Молчать! Я буду говорить!

– А ты рот не затыкай! – раздался из толпы такой же зычный голос. – Накомандовался, когда на Северном Флоте каждого десятого расстреливал. Хватит!

Митингующие принялись оглядываться по сторонам: кто кричал? А никого и нету! На том месте, откуда, вроде бы, голос шел, мальчишка стоит и в носу ковыряется. Тогда порешили, что этот голос был голосом Совести.

Кузьмина опять отволокли в крепость и под арест определили. А он, не привыкший к такому обиходу, очень расстроился. Так расстроился, что пообещал по выходу лично убить каждого пятого бунтаря.

Когда начался штурм города, про комиссара Балтфлота никто не вспомнил. А тот, вызвав своего тюремщика, обманным путем завладел ключом от своей камеры, спрятал получившийся труп под койку и вышел в коридор искать сидельцев-коммунистов.

Их было немного, кто-то пьяный, кто-то – не очень. Сидела еще какая-то шпана, но тут уж не до выбора. «Айда наших встречать!» – предложил Кузьмин. Коммунисты и шпана ответили: «Геть на кичку!» Они выбрались наружу и ограбили первое же попавшееся государственное учреждение новой, так сказать, формации. Им оказался промышленно-хозяйственный блок форта «Непогрешимый».

Завладели несколькими винтовками, а Николай Николаевич взял себе парабеллум. Шпана, обрадованная перспективой грабить, последовала за новым вожаком, а тот повел их всех «на стены». Тут, как раз, поблизости случилось полное прекращение огня, поэтому самым резонным делом было идти разобраться.

Комиссар огляделся и мгновенно оценил обстановку: мятежники вступили в переговоры с «нашими». Однако что это за «наши» такие, что в полемику с врагом играют! Уничтожать всех бунтарей – и вся недолга! А иначе – предательство дела революции.

Кузьмин прицелился из одолженной на минуточку по такому случаю у коллеги винтовки Мосина образца 1905 года и пальнул. Выстрел щелкнул, но на фоне общей канонады ничем особым не выделился. Зато контрреволюционер Перепелкин упал и ногой не задрыгал.

– Ловко ты его, товарищ комиссар Балтфлота, прищучил! – восторженно заявил хозяин винтовки, получая ее обратно.

Николай Николаевич ничего не успел ответить, потому что мятежники вновь открыли огонь, на этот раз и по его небольшому отряду: недисциплинированные люди из шпаны повылазили на всеобщее обозрение, за что и поплатились.

Это обстоятельство сыграло на руку Рейтеру, потому что его поредевшая бригада откатилась к соседнему, оказавшемуся пустым, редуту практически без потерь.

Оказавшись в относительной безопасности, Макс Андреевич провел рекогносцировку. Где-то на левом фланге погибал целый отряд красноармейцев, залегший на лед. Живые пытались укрыться за телами неживых, но и они были обречены. Исходя из стратегических замыслов Дыбенко – Тухачевского это, вероятнее всего, был Невельский полк.

Время на часах показывало десять утра. Место, где затаились люди Рейтера, оказалось крайне неудачным. Разрушенное недавними артиллерийскими ударами и авианалетами, оно могло попасть под кинжальный огонь, если противники выдвинутся в двух определенных направлениях.

Противники не преминули поступить именно таким образом. Их можно было понять: пошел парламентарий, да не простой – а член ревкома, его тут же пристрелили. Это дело требовало компенсации, которую можно было получить только через кровопускание полковника Рейтера и его бригады. В распоряжении мятежников были автомобили, на которых можно было быстро перебросить в нужное место матроса с пулеметом, пулеметчицей, помощником и коробками с патронами.

– Ходу, парни! – закричал Рейтер, позабыв сгоряча повсеместно принятое обращение «товарищ».

Они побежали берегом в сторону залегшего Невельского полка. Те подумали, что пришла подмога и поднялись на ноги, закричав при этом «Ура!» Весь огонь переместился на остатки бригады, выкашивая бегущих, как в игре в «городки».

Невельцы правильно оценили ситуацию и совершили маневр, называющийся «отступлением». Тем самым им удалось отделаться потерей одного батальона, а бригада Макса Андреевича погибла почти вся. Сам Рейтер выжил, но затаил глубокое неприязненное чувство в отношении Тухачевского и Дыбенко.

К пяти часам вечера все атаки захлебнулись, оставшиеся в живых красногвардейцы ретировались на материк.

5. После Кронштадта.

Тойво простоял со своим бойцами на позиции до того времени, как начало смеркаться. Мощных прожекторов ни у одной из противоборствующих сторон не было, корабли на приколе не торопились освещать поле боя. То ли лампочки перегорели, то ли договоренности с капитанами не было достигнуто.

С первыми сумерками и туманом с Кронштадта потянулся унылый народ. Все они шли осторожно, стараясь держаться строго в коридоре между позициями красных финнов. Вот и кончился мятеж, независимо от того, что остров так и не был взят.

Ушел по льду главный руководитель мятежа Петриченко Степан Максимович, двадцативосьмилетний пацан, старший писарь линкора «Петропавловск», анархист, кореш другого анархиста – Дыбенко. В Финляндии сделался плотником, ездил по северам, сопоставляя получаемые от товарища Бокия данные с реалиями. Был очень ценным сотрудником, правда, потом его финны сдали по списку «узников Лейно» в СССР, где он и помер в неволе.

Вместе с ним ушли Яковенко, телеграфист Кронштадского района службы связи, член Ревкома, заместитель Петриченко; Ососов, машинист линкора "Севастополь", член ревкома; Архипов, машинист, старшина, член Ревкома; Патрушев, старшина-гальванер линкора "Петропавловск", член ревкома; Куполов, старшина, лекарский помощник, член ревкома. Да еще порядка тысячи человек вместе с ними. Остались только те, кто верил «а меня-то за что?» Да еще оголтелые революционеры остались, да те, кто действительно был не при делах.

В перебежчиков не стреляли, наоборот, люди Антикайнена достаточно рьяно следили, чтоб никто из красногвардейцев не приблизился к их расположению. Впрочем, тем было чем заниматься: собирать со льда раненных и убитых – похоронные команды не справлялись. Любая стрельба прекратилась вовсе.

Надо льдом летали вороны и кричали друг другу что-то. Пахло весенней сыростью и кровью. Мир как будто оцепенел: люди не разговаривали между собой, раненные не стонали, только вороны каркали. И от этого создавалось впечатление, что вокруг Кронштадта кладбище, какое-то неупокоенное кладбище.

К утру последний мятежник, отважившийся на эмиграцию, ушел с острова. Все они были вооружены и направлялись к Выборгу – ближайшему финскому городу. То-то финские власти обрадовались, когда к ним в страну по льду пришло более тысячи хорошо вооруженных и обученных воевать людей!

Маннергейм, как привык делать в таких случаях, сохранял глубокомысленное молчание. Свинхувуд и Таннер призывали сохранять спокойствие, потому что ничего другого в голову им не приходило. Устроить всех перебежчиков в концентрационный лагерь, а потом по-тихому перебить, как уже бывало, не представлялось возможным. Нелегалы могли сами перебить кого угодно, да еще мимоходом свергнуть власть в Финляндии. Наспех организованные конторы регистрировали новоприбывших и в обмен на сдачу оружия предлагали бумажки европейского образца, предтечи, так называемых «нансеновских паспортов».

Никто, конечно, не питал иллюзий, что народ сдаст все оружие. Каждый уважающий себя солдат и матрос оставил «на про-запас» револьвер, маузер или иное оружие, которое можно было спрятать на теле – гранату или штык-нож. Кронштадтские мятежники представляли собой реальную силу, и следовало как-то деликатно и ласково разрулить ситуацию, не дать повода обозленным и отчаявшимся людям выплеснуть всю горечь от бегства с родины на тупых финских чиновников и, тем более, чиновниц.

«А не желаете ли в Швецию? Или в Англию? Или, быть может, в Америку?» – сладкоречиво вопрошали до смерти перепуганные миграционные клерки.

И разошлись повстанцы, кто куда. Некоторые в Южную Америку подались, некоторые в Тунисе осели, а прочие же в Финляндии остались, чтобы поближе к родине, вернуться в которую мечтали. А некоторые, кто дожил до конца Второй мировой войны, даже вернулись. Правда, не на такое возвращение они надеялись. Какой дурак мечтает о тюрьме посреди родных берез и сосен?

Антикайнен с бойцами покинул свое местоположение, когда с первыми проблесками зари в Кронштадт лихим наскоком на штурм помчалась кавалерия. Лошади только недоуменно и стеснительно ржали, чувствуя себя коровами на льду: копыта скользили, ноги разъезжались, и еще седок все время норовил вывалиться из своего седла.

Последний резерв штурма, конница, никем не обстреливаемая, ворвалась в затихший город и принялась от избытка чувств рубить шашками всех, кто попадался под руку. Дыбенко лично обещал им, что ныне дело верное, ныне победа будем за нами – было у него такое видение.

«Видение белочкой называется», – хмурились кавалеристы. – «Обожрался водки, вот и видится ему, что попало!» Однако вслух ничего не говорили – кому охота в контрреволюционеры угодить? Да и все менты со вчерашней бойни вернулись, целые и невредимые. Пополнили боеприпасы, готовы снова в бой.

На самом деле пришла в штаб Дыбенко строго секретная телефонограмма: «Враг обескровлен. Один решительный штурм – и Кронштадт падет». И подпись: «Глеб Бокий».

Когда устали конники рубить на улицах местное население, они бросили клич: «Сдавайтесь». И еще пообещали, что резать сдавшихся не будут, а сдадут под суд, который определит степень виновности каждого и каждому, соответственно, воздаст по заслугам.

Деваться некуда, Кронштадт сдался. Победителей к этому времени на острове было меньше, чем побежденных.

Тухачевский и Дыбенко искренне верили в свои полководческие таланты и расхаживали по улицам города в сопровождении свиты. Проводились массовые задержания и допросы.

Когда Тойво прибыл на доклад к начальственным особам, то нашел их в комендатуре на форте «Медведевский». Во дворе милиционеры деловито били привязанного к дереву человека. Человек, молодой парень, примерно одного с Антикайненом возраста, пытался защититься от ударов по корпусу – да, где там! Его движения были ограничены, он был один, и помощи ждать было неоткуда. У него была только воля, которую некоторые недалекие люди путают с ненавистью.

В таких ситуациях у человека открывается некий дар провидения. И он сказал своим истязателям что-то, типа «сдохнете как собаки, скуля и подвывая». Конечно, всегда можно решить, что скверные предсказания даются легче – они вспоминаются, когда случается в жизни плохое. О хороших же, как правило, вообще никто не вспоминает, принимая их, как само собой разумеющееся.

Но почему-то поверил этому несчастному парню Тойво. И даже пожелал, чтобы так оно и случилось на самом деле. Сам же помочь ему никак не мог.

Спросил у ординарца Тухачевского:

– Кого пытаете?

Тот даже обиделся: пытают буржуазные палачи, а они проводят профилактическую работу. Антикайнен не стал возражать, потому что считал, как бы это не называлось, а суть-то оставалась одна. Но не говорить же об этом вслух!

– И все-таки, кто это?

– Руководитель мятежа, – ответил ординарец и, преисполненный важности, пошел по своим ординарским делам.

Конечно, руководителем Кронштадского бунта Вершинина Сергея Степановича назвать было нельзя. Строевой линкора "Севастополь", матрос-электрик по должности, был членом Ревкома мятежного острова.

Сам он был из крестьян, да, к тому же, беспартийный. Отличался, как говорится, умом и сообразительностью. Был избран членом Ревкома на собрании выборных. Поэтому ему поручили очень ответственное дело – заведовать Агитпунктом Ревкома. Должность – ничего себе, крестьянский пропагандист. Однако в дела контрреволюционные, судя по всему, посвящен не был, потому что пытался разрушить противоречия, вылезающие из каждогоабзаца Кронштадской Резолюции. Вот и остался в конце-концов не у дел, в Финку не удрал, потому что не пригласили, зато был "взят в плен в бою у Петроградских ворот» на юго-восточной окраине острова. Так, во всяком случае, объяснил последним бойцам сопротивления командир мятежного 560-го полка, пожелавший остаться неизвестным.

Также он потом указал следственной бригаде на Вершинина, как на самого главного повстанца в Кронштадте. В принципе на тот момент так дело-то и обстояло: все, кто захотел – ушли, кто не захотел – остались, кого не взяли с собой – того тотчас же под арест.

Он пытался объяснить, что выдвинулся к проклятым воротам для переговоров с красным командованием, но это объяснение никого не устраивало. По сути, вообще, никакое объяснение или «демократическое» начало никого не устаивало.

– У тебя же не было мандата! – коверкая слова, говорил латыш-милиционер.

– Будто у тебя мандат есть! – отвечал ему Вершинин, уже привязанный к дереву.

– Вот мой мандат! – объяснял латыш и бил кулаком в живот. Лицо арестованному старались не портить.

Потом в протоколе Петроградского ЧК обозначат дату – 8 апреля 1921 года – якобы день взятия бунтовщика под стражу. Но до этого, окажется другая надпись: «По решению ЧК расстрелян».

Где-то в казематах уже сидел мастер лесопильного завода, мастер курсов указателей и чертежников Механического отделения Кронштадского порта латвийский подданный Вальк Владислав Антонович. Был он партийный, меньшевик из Российской Социал-Демократической Рабочей Партии, ничего не знал, ни о каком восстании не ведал. Выбрали от завода в Ревком, тем его участие в бунте и ограничивалось.

Но так не считали следователи Фельдман и, сменивший его Агранов, а потом Карусь. Из Валька выбили фамилии, из Валька выбили показания, которые, на самом деле были не так уж и страшны: «ходил туда, говорил с тем, слушал того, голосовал за то». Но Фельдман, Агранов и Карусь поскрипели перьями и представили дело о мятеже в Кронштадте в законченном виде. Вид был очень даже контрреволюционный.

Поэтому 20 апреля 1921 года петроградское ЧК принимает решение: «расстрелять».

Вместе с Вальком и «неарестованным» тогда Вершининым расстреляли Коровкина Ивана Дмитриевича, матроса линкора "Севастополь", председателя судового комитета, который всерьез рассматривал идею командного состава затопить линкор к чертям собачьим. А как же эту идею не рассматривать, коль ее предложили? Рассмотрели – и отклонили. Получите высшую меру.

Кочегара того же парохода Савченко Луку Фадеевича тоже шлепнули, потому что ездил вместе с Вершининым по агитаторским надобностям. Когда команда форта «Красноармейский» арестовывала коммунистов, стоял рядом и ковырялся в носу. Конечно, контрреволюция прямо под носом, а он – нос по ветру.

Баталера ледокола "Ворон", Саричева Кирилла Алексеевича, коммуниста с октября 1919 по сентябрь 1920 года, присовокупили к казненным, потому что вышел из партии. Имел возможность уехать в Петроград, но остался в Кронштадте, когда образовался Ревком. Вражина, без всякого сомнения.

Да многих расстреляли. И по решению ЧК, и без такового.

Над землей бушуют травы,

Облака плывут кудрявы.

И одно – вон то, что справа,

Это я.

Это я, и нам не надо славы.

Мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить – и вся награда,

Но нельзя.

В. Егоров – Выпускникам 41-го -

А 11 человек расстреливать не стали, четверых даже отпустили. Гуманность и правосудие, конечно, восторжествовало.

Тойво с бойцами прибыл в расположение своей школы финских командиров, и пару дней старались не разговаривать друг с другом. По случаю успешного завершения операции всех красных финнов-участников освободили от комендантской службы на две недели, тем самым предоставив вечера в полное их распоряжение. А куда девать эти вечера?

Отправиться в город и забухать там. После Кронштадта как-то тягостно было на душе. Баня, девушки, алкоголь – способ верный, но не очень правильный. Гораздо правильнее – посетить музеи и выставочные залы, сходить на спектакли, концерты классической музыки, пообщаться с литературными кругами, участвуя в интеллектуальных дискуссиях.

Последнее – как раз то, что нужно мятущейся душе. Литературные круги в Петрограде – это поэты и поэтессы. Ну, и критики, конечно же. Повезет – можно какого-нибудь подражателя Максима Горького сыскать. Писатели ускакали заграницу, или затаились на каких-нибудь нереквизированных дачах.

Красные финны прекрасно отдавали себе отчет и отчет тому, что они могут сделать, посетив литературные круги. Дух «Револьверной оппозиции» еще будоражил умы, разрядить обойму в поэта, поэтессу, литературного критика или подражателя Максиму Горькому – это святое дело. Чреватое, однако, проблемами с новой социалистической законностью.

Какие уж тут музеи и театры с концертами! Пошел в город, купил бутылку водки весом в полтора литра – а дальше, как масть пойдет.

Вот и оказывались курсанты интернациональной школы командиров в одних и тех же местах, вот и вели они там разговоры по душам, в то время, как пустели бутыли, в бане становилось все душнее, а приглашенные по такому случаю девушки – все красивее.

– Я думаю, везде надо искать рациональное зерно, – сказал Оскари Кумпу, кутаясь в простыню.

– Я думаю: рациональное зерно даже искать не надо, – согласился Антикайнен, смахивая пот со лба.

– Какие вы, право, скучные, – сказала оказавшаяся возле стола дама, в то время, как из парилки раздавались смех и повизгивание ее подельниц.

– Это кто? – спросил Оскари.

– Это никто, – ответил Тойво.

– Сами вы – никто, – сказала, нисколько не смутившись, дама, скинула простыню и ушла, стараясь покачивать бедрами, в парную.

Кумпу проводил ее тяжелым взглядом и без всяких эмоций заметил:

– Вот это круп!

Круп – это очень лошадиный термин, но Тойво возражать не стал.

– Еще до Олимпиады в Стокгольме я был совсем юным, – начал говорить Оскари.

Антикайнен оглядел его критическим взглядом: да и сейчас он совсем не старик, огромный, как медведь, мастер греко-римской борьбы.

– Шел я домой с тренировки, а темно вокруг и пустынно. Забор какой-то тянется, я отчего-то устал, как собака, а забор этот все не кончается. Чертыхнулся, дьявола вспомнил, луна вышла. Гляжу, а вот и он собственной персоной: над бесконечным забором голова рогатая и огромная. Дышит тяжело – сейчас набросится и в пекло утащит, – тем временем продолжал Кумпу.

– За что? – поинтересовался Тойво.

Оскари распахнул простыню и склонил голову, словно что-то разглядывая.

– Ну, не знаю, – вздохнул он и поежился. – Хотелось бы верить, за волосы на голове, или за руку. Не должен дьявол глумиться над первым встречным.

– Нет, – поперхнулся пивом из кружки Антикайнен. – Я не имел ввиду: за какое место? Я имел ввиду: почему, по какой-такой причине?

– А, – спокойно сказал Оскари. – Вот ты о чем. Кто же этого дьявола разберет, зачем он честных пацанов в ад утаскивает? Все ж мы не без греха. В день рождения становимся грешными (syntymapaiva – день рождения, synti – грех, по-фински, здесь и далее примечания автора).

Из парилки вышли голые девицы, и вместе с ними голые красные финны. Курсанты интернациональной школы командиров были действительно красные, не только в душе и по государственным мотивам.

– Эх, снега нету, – вздохнул один из них. – Сейчас бы в сугроб броситься!

– Так сходи на улицу, – предложил ему Тойво. – Там этого добра еще достаточно.

– Там не снег, там грязь с собачьими выписками, – назидательно ответил тот.

– Прописками, – проговорил Кумпу. – Пошли и мы, что ли, погреемся.

Они отправились в парную и усердно побили друг друга березовыми вениками, разгоняя густые клубы пара, выдаваемые каменкой. Призрак Кронштадта стал отступать. Где-то за дверью повизгивали девушки, звенели стаканы и нестройные мужские голоса невнятно говорили тосты.

Баня душу лечит. И тело тоже лечит. Баня все лечит.

Когда они присоединились к товарищам за столом, чувство того, что они излечились наличествовало у всех. Настроение от этого, конечно, стремительно повышалось. Образовалось некое сообщество, банное сообщество, где все банщики – братья, где все банщицы – сестры. Правда, братья не были братьями сестрам, а те, в свою очередь, как бы не были сестрами братьям. И по именам друг друга почти не называли, потому что, как следует разгорячившись, позабывали их нахрен. Как же хорошо в бане!

Правда, банные братья понимали, что едва только они уйдут отсюда, как обретенное здоровье начнет медленно тратиться. И не потому, что похмелье, а потому что от жизни в бане не спрячешься и все грехи не отмоешь.

Только банные сестры ничего не понимали – им-то по большому счету было наплевать, они-то сюда пришли по вполне меркантильным соображениям. Но с них и спроса не было, с них, как с гусей вода. Точнее – с гусынь.

Когда наступило время уходить, Тойво вспомнил рассказ Оскари и спросил его:

– Ну, и дальше чем дело закончилось? Утащил тебя дьявол?

– За что? – поинтересовался Кумпу.

– «За волосы на голове или за руку», – хмыкнул Тойво. – Откуда я знаю за что! Ты не рассказал. За грехи наши перворожденные.

Оскари перестал натягивать на ногу сапог и задумался. Он сделался похожим на огромного тролля, обратившегося в камень первым солнечным лучом. Наконец, он вздохнул, справился со своим сапогом и сказал:

– Я тогда очень испугался – все-таки не каждый вечер с рогатым дьяволом доводится общаться. Замер и стою, боюсь пошевелиться. И нечистый замер, только дышит шумно и, как бы, в раздумье. Ну, набрался я храбрости и сделал шаг к забору, удирать мне тогда показалось неправильно, не по-пацански. Хотел еще слово сказать, что-нибудь, типа «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», да язык не шевелится – прилип к нёбу и отлипать отказывается. Промычал что-то нечленораздельное. Дьявол насторожился и рогами повел, словно неодобрительно. Конечно, не любят в преисподней поминать Господа нашего и Его присных.

Кумпу опять замолчал, видимо утомившись столь длинным для него рассказом.

– Ну? – напомнил о себе Тойво.

– Ушли давеча в Финляндию повстанцы, – неожиданно продолжил Оскари. – А не кажется тебе, что скучкуются они в Выборге, либо Коувале, либо где-то еще, развернут над головами Otava (флаг, предложенный финским художником Йонасом Хейска для Ухтинского государства – серебряные звезды Большой Медведицы на синем фоне) и придут к нам воевать? Неважно, какая у них будет идея – важно, что воевать с ними придется нам с тобой.

– Ну, мы не знаем всей подоплеки этой истории, – мрачно кивнул головой Антикайнен.

– То-то и оно, что нам остается только гадать, либо же не думать ни о чем вовсе. Но ведь очевидные вещи всегда лежат на поверхности, не стоит смотреть вглубь, чтобы их понять, – сказал Кумпу. – Идея, мировая революция – все это ерунда. Богатство и власть – вот что толкает людей поступать в угоду своей корысти. Или не людей.

Конечно, ушедшие из Кронштадта лидеры мятежа не могли не знать чего-то. Их для того и вывели в Финку, чтобы они не проболтались. Надежнее, конечно, было их уничтожить, да руки, вероятно, оказались коротки. Те же, кто за ними увязались, обязательно придут в Советскую Россию снова. Не все, конечно, но этого не избежать. Опять же, в угоду чьим-то игрищам. Эх, Глеб, Глеб!

– Ладно, Оскари, медведь ты лапландский, не стоит предаваться унынию, – как мог, бодро, сказал Тойво. – Чего быть – тому не миновать. Говорят, что Господь забыл нас, детей своих, но это вовсе не означает, что мы должны забыть Его. Пути Господа неисповедимы. Это я тебе, как коммунист коммунисту говорю.

Кумпу заулыбался так, как это мог делать только он: добродушно и широко.

– Это была корова, – сказал Оскари.

– Что? – удивился Антикайнен.

– Ну, голова дьявола над забором, – все так же улыбаясь, проговорил он. – Кто-то забыл ее в хлев поставить, вот она и ходила вдоль забора, прохожих выглядывала. Не стоит всматриваться вглубь – вся истина на поверхности.

6. Выбор сделан в Выборге.

Кронштадтский бунт остался в прошлом. Причем, в таком прошлом, которого, как бы и не было. Еще отыскивали по берегам Маркизовой лужи (Финского залива) прибившихся побитых корюшкой покойничков, еще пахли чернилами дела бунтовщиков в сейфах следственных отделов, а государство уже двигалось дальше, ставило себе новые задачи и не без успеха их выполняла.

Снег стаял, лед ушел, в Кронштадте спешно меняли дислокации мятежных некогда линкоров и крейсеров, уже в апреле получивших свои новые имена. Жизнь продолжалась, а весной жажда жизни всегда сильнее, весной всегда хочется думать о светлом будущем.

Впрочем, «прошлое лучше не помнить, будущее лучше не знать» (слова Хабенского из фильмы «Метод»).

Куусинен согласился со всеми догадками Антикайнена, однако ничего предпринять не мог. Товарищ Бокий был неприкасаемым, его таинственное влияние на товарища Ленина было необъяснимым и загадочным. Отто разделял точку зрения, высказанную в бане Оскари Кумпу, что беглые мятежники из числа непримиримых обязательно дадут о себе знать в ближайшее время. Придут в Карелию, где еще на памяти былое финское вторжение армии AVA, где ждут своего часа «медвежьи ямы» с оружием.

Бокий не мог этого не предвидеть. Как бы, не при делах, но рука на пульсе. Тем более теперь, когда все его проекты, сомнительные и смелые, финансируются в полной мере и даже сверх таковой. На свои исследования он с товарищем Барченко получает по сто тысяч рублей на каждый проект, а это, черт побери, очень много. За такие деньги можно Аляску обратно выкупить. Может, конечно, не всю, но вполне приличный кусок возле города Ном, где чертовщина всякая творится.

Оставалось только разводить руками: наше дело, как говорится, телячье, обделался – стой молча. Куусинен развел руками, потом то же самое сделал Антикайнен. «Кровь, кровь!» – вспомнил он слова Бокия после погрома у сатанистов. – «Древняя кровь и все такое!» Во время войны такой крови проливается с избытком, руки развязаны – то ли враги над найденным телом глумились, то ли мерзкие сатанисты. Ни товарищ Глеб, ни Барченко, ни Тынис, ни Бехтерев не будут особо терзаться моральными муками, завалив какого-нибудь потомка древнего народа во имя, так сказать, науки.

Кого там возле Каяни пытались запустить безумные финские извращенцы? Вия, Самозванца или Сатану? Двери открываются, замки отмыкаются, кто-то появляется. А в городе Буй какого контакта искал подлый эстонец? Ключом ко всем засовам, проводником ко всем контактам являлся человек с древней кровью.

Ныне же, когда такой кровью можно пользоваться по мере надобности, пожалуй, врата открыты настежь. Самозванец, или Сатана шляется туда-сюда не спрашивая разрешения и без стука. Или Бокий и есть уже то Зло, которое противостоит Господу нашему?

Тойво, возвращаясь после встречи с Куусиненом, весь извелся, придумав самому себе столько вопросов, что голова шла кругом. Как-то он понимал, что истина сокрыта где-то на поверхности, как мудро заметил силач Кумпу, вот только под каким же углом к этой поверхности присмотреться, чтобы увидеть не только «корову», но и того на чье присутствие отреагировало человеческое подсознание? В самом деле, если бы не было Дьявола, то и мыслей о нем бы просто не существовало.

Видна над забором рогатая голова – значит, животное какое-то. Но – нет, первая мысль – это сам Сатана. На поверку – корова, конечно, но кто прятался за этой коровой? Ай, шайтан, чур меня, чур.

Антикайнен не мог понять, чего же он сам хочет постичь? Истину? Так она где-то рядом. Нужен совет, без совета никак. А еще тепло женское нужно и сочувствие. Надо получить отпуск и к Лотте двигаться. Любовь, переносимая почтовыми голубями, всегда должна подпитываться присутствием объекта любви на расстоянии вытянутой руки или, что предпочтительнее, вообще без всякого расстояния. Не то в противном случае когда-нибудь настанет время, когда этим голубям захочется головы свернуть.

Да, к тому же, древний карельский пуукко – нож хранится у Лотты. Без него теперь не обойтись. Только пуукко можно вены вскрывать по необходимости. А необходимость такая есть, потому что ее не может не быть. Вены-то не свои вскрывать, так что может пригодиться.

– Мне нужен отпуск по семейным обстоятельствам, – сказал Тойво начальнику командирских курсов Инно и только потом добавил. – Разрешите обратиться.

– Мне тоже нужен отпуск, – ответил начальник и хмуро добавил. – Разрешаю обратиться.

– Докладываю: разрешите отлучиться в командировку в деревню Панисельга возле Ведлозера для проведения агитационной работы среди местного населения, – уже определенней отрапортовал Антикайнен.

Инно нахмурился и почесал свою седую голову: что-то задумал этот Антикайнен, что-то у него определенно на уме. Авторитет у него есть, вон – в журналы коммунистические коммунистические статьи пишет, правда, под мудрым руководством старших товарищей, проверен в бою, умеет принимать решения.

– Хорошо, – ответил он, перестав хмуриться. – Закончим весенние полевые сборы – там посмотрим. Сам понимаешь, время сложное, враг только и ждет повода, чтобы напасть – так что пока сложно сказать. Но, думаю, отношение к твоей командировке будет, скорее, положительным, нежели отрицательным. Кого с собой возьмешь?

Тойво хотел, было, сказать, что «никого», но передумал.

– Курсанта Вяхю, – проговорил он.

– Это кто у нас Вяхя? – удивился Инно, который не встречал в списках личного состава такой фамилии.

– Новое поколение, проверенный товарищ, опытный следопыт, – ответил Антикайнен. – Рекомендую его в Интернациональную военную школу командиров.

– Подумаем, – опять нахмурился Инно. – Можете идти.

Тойво ушел в полной уверенности, что все будет именно так, как ему нужно. Он не испытывал радости, он не испытывал боевого азарта, так – заурядное дело, к которому, правда, следует подготовиться, как следует. А из этого следует, что надо найти эстонца Тыниса.

Еще он подумал, уходя от начальника: «Как ловко товарищ Инно умеет хмуриться! Отличное командирское качество, надо бы научиться. Хмуришься – значит хмырь, в смысле – хмурь».

На Тойво Вяхю выйти можно было только через Куусинена – он был его человек, ведающий нелегальными переходами через границу. А на Тыниса – через Институт мозгоедов Бехтерева. На Панисельгу можно было выйти через Петрозаводск. В общем, везде можно было выйти.

Но сначала надо было выйти на дорогую и милую Лотту.

Here I am, sitting on my porch,

Thinkin’ my life has got to be beyond reproach.

Have I forgot some friends close to me,

Real ones that don’t use me?

And does my woman love me now,

Like she loved me then?

Here I am, my defenses are down.

Will she remember me when I’m not around,

Will she still dream by me,

Or will she find a new life?

Will I ever get used, to being alone at night,

I’ll never know, but would it do me any good if I did?

Life is a strange brew, maybe we should not lift the lid

Lift the lid.

– Lift the lid – Nazareth.

Вот и я – сижу на своем крыльце,

Думаю, что моя жизнь недостойна упрека.

Забыл ли я близких друзей,

Настоящих, что не используют меня?

И любит ли меня моя женщина,

Как она любила меня когда-то?

Вот и я – мои защиты порушены.

Вспомнит ли она меня, когда меня нет рядом,

Видит ли она сны обо мне?

Или она нашла новую жизнь.

Буду ли я когда-нибудь ненужный, буду ли одинок ночами?

Я никогда не узнаю, но будет ли мне лучше, коль бы я знал?

Жизнь – странное варево, может нам не стоит снимать с него крышку?

– Перевод -

Он всегда волновался, думая о своей девушке: она в Выборге, красивая и привлекательная – а он, некрасивый и непривлекательный, здесь, в Питере. Как жить?

Начальник курсов Инно подписал для Антикайнена мандат, по которому после празднования пролетарского праздника Первомая у него были десять дней отпуска. Их весенние полевые сборы прошли под одобрительным наблюдением наркома Каменева, нарком Троцкий наблюдал служивый народ где-то в другом месте. Каменев, узрев, как финские красногвардейцы поскакали на полусогнутых в атаку на мнимых финских белогвардейцев, чью роль играли березовые чурки, увязанные крест-накрест, тоже вскочил на ноги со своего почетного места и срывающимся голосом завопил:

– Ура, товарищи! Бей, понимаешь ли, буржуинов!

– Гава-гав! – пролаяли ему в ответ курсанты и прикладами и штыками сокрушили чучела.

– Товарищ Инно! – топорща бороду по ветру, воодушевленно сказал нарком. – Всем поощрительные билеты на концерт хоровой интернациональной музыки! Молодцы гвардейцы! Сокрушим гидру мировых капиталистов.

– Ой, сокрушим! – хмурился Инно. Ему очень не хотелось тащиться в какой-нибудь Дворец Культуры слушать пение «Интернационала», «Марсельезы» и прочих революционных хитов в исполнении пузатых мужиков в буденновках. – А можно мне вместо этого именной револьвер?

– Ну что ты так переживаешь? – заблестел глазами, как кот на сметану, Каменев. – Хмуриться не надо, Лада (песня в исполнении Муллермана). Будут тебе наградные красные шаровары. А пистолет подарим на осеннем смотре строя и песни, посвященном третьей годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции. А как же твои бойцы к искусству без своего командира будут приобщаться?

– Так мы им чай с малиновым вареньем устроим, они без всяких концертов рады будут, – перестал хмуриться Инно. – Еще и сами споют.

– Архи-правильно, – воодушевился Каменев, почему-то подражая вождю Ильичу. – Архи-отлично. Архи…

Он задумался над очередным определением, начальник курсов пришел ему на помощь.

– Мандрит, – подсказал Инно и опять нахмурился.

Курсантам устроили чаепитие за длинными столами, выставленными буквой «п», как на свадьбе. Каменев провозглашал тосты и шутил. Курсанты молчали и прихлебывали чай. Потом, вдруг, начинали улыбаться и даже похохатывать.

– Что это с ними? – спросил нарком свистящим шепотом.

– Шутка Ваша дошла, – перестал хмуриться Инно. – Ха-ха.

– Господи, вот ведь чухна белоглазая! – сквозь зубы проговорил Каменев. – В следующий раз к мордовским лыжникам (если верить младшему Вернадскому – тому, что из Америки – существовали таких подразделения со времен Ивана Грозного) поеду.

В общем, учения показали, что красные финны умеют крушить березовые чурки за здорово живешь. В это же самое время бойцы под руководством Антикайнена скрытно пробрались к охраняемому бронепоезду наркома и произвела его захват, нейтрализовав службу безопасности в одно мгновение ока. Но об этом Каменеву не сообщили, чтобы не расстраивать его и не подводить под «монастырь» начальника этой самой службы.

Каменев уехал довольный собой, не заметив, что все его высококвалифицированные охранники в синяках и ссадинах, кряхтят и прихрамывают. Да советские вожди редко обращают внимание на прочих пацанов из племени, разве что на племенных девок. Впрочем, и постсоветские вожди – тоже.

С Куусиненом довелось переговорить по телефону. Дел и у того, и у другого было невпроворот.

– В Финку, говоришь, хочешь на отпуск сгонять? – спросил Отто.

– Ага, – ответил Тойво. – Как бы мне на твоего паренька выйти, на этого Вяхю? Отрекомендовал его на наши командирские курсы. Хватит ему болтаться туда-сюда, пускай к операции «Трест» (такая операция советской разведки будет иметь место гораздо позднее, жертвой которой станет шпион Райли и супершпион Боря Савенков) готовится.

– Да, – нехотя согласился Куусинен. – «Трест» – это серьезное дело. Перерос уже наш Вяхя простого следопыта, пора ему шюцкоровских штучек набираться.

Они еще поговорили о разных секретных революционных и контрреволюционных делах, нимало не заботясь о прослушке телефона. В то время об этом никто не заботился, немодно было частные беседы на запись ставить, не открыли еще полицаи, или, как их там звать, «пакет яровой».

С Тойво Вяхей Антикайнен встретился тем же вечером на Финбане, вместе они сели на поезд и доехали до Сестрорецка. Парень очень воодушевился, что его примут без вступительных экзаменов в школу красных интернациональных командиров.

– Круто, – сказал он. – А кто людей будет переводить через границу?

– Кто-то будет, не переживай, – успокоил его Тойво. – И вот еще: кое о чем хотел с тобой переговорить. Дело секретное, я бы сказал – совсем секретное. Знать будем только ты и я.

Вяхя был молодым парнем, но житейский опыт пограничного нелегала подсказывал ему, что любая тайна ведет к предательству, большому или малому. Он слегка напрягся, что не ускользнуло от внимания его тезки.

– Не стоит тревожиться, – сказал он. – Нужно будет сопроводить меня и еще одного человека в карельскую деревню Панисельга. Это придется сделать, вероятнее всего, на Юханнус (день Ивана Купалы). Потом объясню, в чем там дело, но сначала хочу задать один странный вопрос.

– Какой? – молодой Тойво смутился еще больше. Он покраснел и явно не понимал, к чему ведет его более старший товарищ.

– Ты в чертовщину веришь?

– Нет, не верю, – сразу же ответил он. – Мы должны быть атеистами: материальный мир, обезьяны – предки, дарвинизм, марксизм-ленинизм, нет жизни после смерти, религия – опиум для народа.

– Правильно, – очень серьезно сказал на это Антикайнен. – А вот как ты к твоим предкам относишься: к прадедам, да прабабушкам?

Вяхя посмотрел на него с еще большим изумлением. Он не знал что и сказать. Наконец, решился.

– Я их уважаю, – сказал он, словно выдал какую-то тайну.

– Архи-правильно, как бы сказал наш вождь и учитель Вова Ленин, – не смог сдержать улыбку старший Тойво. – Вот в память о них, которые, кстати, в чертовщину-то верили, мне хотелось бы, чтобы ты мне помог в одном не очень материалистичном и совсем не в религиозном деле. Если не забоишься, конечно.

– Не побоюсь, – живо замотал головой младший Тойво. – Готов оказать посильную и вообще – любую – помощь.

– Тогда я на тебя рассчитываю, – сказал старший Тойво.

Петляя между деревьями и поросшими камышами ламбушками, они вышли на финскую территорию. Конечно, может показаться, что перейти границу – раз плюнуть, но это будет ошибкой. Всеми своими силами пограничники по обе стороны блюли неприступность государственных рубежей. Валили они перебежчиков десятками, потому что не было такой установки: «не пущать». Была установка: «всеми силами не допускать». Вот они и не допускали – метким выстрелом с шестидесяти метров нарушителю в сердце. Разбираться, допрашивать или еще каким-то образом устанавливать контакт – да себе дороже. Пульнул – и порядок. В другой раз кто-нибудь призадумается: сгонять мне в Советскую Карелию за бухлом – или ну, его, нафик. Также – стоит ли того тот лен и ситец, что можно у финских барыг приобрести, или по-прежнему довольствоваться Потребкооперацией.

Конечно, всю границу охватить контролем невозможно, но проявить решительность в борьбе с нелегальными ее пересечениями можно и нужно. Поэтому «ходоки» были из числа тех, кому нечего, в принципе, было терять. Например, шпионы. Их никакой «ворошиловский стрелок» не остановит. У них работа такая. Или – грибники. Для этих людей страда пуще неволи.

Лотта была в порядке. Даже можно сказать, что она была в полном порядке. Только о ее маме такого сказать было нельзя. Мама была не в порядке. Маму стращали знакомые финские женщины, и она от этого становилась все раздражительней и ворчливей, все вреднее и вреднее. Эх, мамо, мамо!

Антикайнен, чтобы избежать скандала, старался свой визит в Выборг провести так скрытно, как это только возможно. Хотя не питал на этот счет никаких иллюзий. Доброжелатели в полицию могут не донести, потому как, вроде бы не за что, а вот родительнице Лотты – пренепременно.

На второй день произошла немая сцена, точнее, ограниченно немая. Тойво молчал в съемной квартире, как партизан, слоняясь из угла в угол, а Лотту в домашнем кругу пытали, тоже, как партизанку.

Все явственней казалось, что продолжение назревшей революционной ситуации в рамках отдельно взятой семьи чревато всякими глупостями. Под ними подразумевались: первое – устранение нежелательного жениха всеми способами, второе изоляция невесты где-нибудь в тридесятом царстве. И все это, разумеется, в «благих» целях.

Надо было принимать какое-то решение. И Антикайнен это свое решение всхлипывающей Лотте озвучил.

– В конце зимы я уйду из Советской России. Но это не означает, что я приду в буржуазную Финляндию.

– А куда ты придешь? – недопоняла девушка. – В Норвегию, либо в Эстонию?

– Я приду за тобой, и мы вместе уйдем. Сядем на первый же пароход и отбудем в Англию, либо в Дюнкерк. Затем мы поедем дальше. Твоим родным мы сделаем наш свадебный подарок в размере некоторой внушительной суммы, и ты пообещаешь к ним приехать через год в гости. Вот и все.

Лотта посмотрела на него с удивлением и некоторым опасением.

– Ты что-то задумал? Если это опасно, то мы справимся и без этого, я смогу рано или поздно уговорить маму не вмешиваться в мою жизнь. Просто для этого надо время.

– Не беспокойся, родная, опасностей не больше, чем обычно. Ничего из ряда вон выходящего. Осенью моя учеба подойдет к концу, я отбуду к месту назначения, и туда уже не прибуду. Потеряюсь в дороге.

Конечно, такой способ завершения воинской карьеры будет приравнен к дезертирству, но, по крайней мере, никому другому вреда не нанесет. Кроме самого Антикайнена, если его найдут. А он постарается так, чтобы о нем никто и никогда больше не слышал.

– Я слишком долго к этому шел, радость моя. Теперь я знаю, что полностью готов сделать выбор. И ты – самая важная часть этого выбора. Ну, и деньги конечно.

7. Старший научный сотрудник Института Мозга.

Отгуляв свой краткосрочный отпуск, Тойво предстал перед Куусиненом, предварительно сообщив ему, что по телефону познакомить его с некоторыми своими наблюдениями он не сможет. Требовалось жестикулировать и делать гримасы.

Исходя из его наблюдений в Финляндии опять началось некое нездоровое брожение. Имело место создание про-русской организации, то ли «Звено», то ли какое-то иное по названию. Туда, как и предполагалось, потекли «кронштадтцы». Ну, эмигрантские круги всегда тяготели к созданию всяких обществ по «спасению» потерянной отчизны. Они не очень, чтобы очень представляют угрозу. Если их не поддерживает и не финансирует само государство, конечно.

Летом 1921 года такая поддержка, судя по всему, опять имеет место. Создается добровольческий батальон Repolan Pataljoona, куда принимаются граждане Суоми. Все, как не так уж и давно в AVA, добровольческой армии. Кадровые офицеры, такие как майор Моттонен, майор Пааво Талвела, капитан Свинхувуд, лейтенанты Тенхунен и Хейнрикс занялись формированием подразделений, отличных от привычного шюцкора.

– Немцы шастают вдоль наших границ, прикидываясь, будто прогуливаются, – говорил Антикайнен. – Сами-то они, конечно, к нам не сунутся, вот подзадорить прочий народ не преминут.

– Ребольский батальон, говоришь, создают? – прищурил глаза Куусинен. – Ну, это понятно – в центральной и северной Карелии у нас войск поменьше, да и былая Ухтинская республика существовала именно там, стало быть, «медвежьих ям» с захороненным оружием поблизости больше всего.

– Отправь меня туда, Отто, с разведывательной, так сказать, задачей! – предложил Тойво. – Осмотрюсь, подготовлю варианты наиболее приемлемых наступательных действий и пути возможного отхода в случае отступления.

– Партия тебя, конечно, сможет направить. Вот только к Реболам, либо куда подальше? – ответил Отто. – Я-то с тобой согласен, вот прочая кодла, в которой каждой твари по паре, может на это не пойти. По большому счету многим сейчас наплевать, будет очередная война в Карелии, либо не будет. Мой голос теперь даже не совещательный – он, вообще, никакой.

Антикйнен мог и сам, в принципе, поехать к Реболам, но без мандата от своего командования, этот поступок мог быть расценен двояко, а пограничники, которые не могут не располагаться в тех местах, посмотрят на него и вовсе однозначно. «Стоять!» – скажут пограничники. – «Цюрюк!» А потом стрельнут на поражение для верности, чтоб одной проблемой было меньше.

Тойво очень желал, чтобы у Куусинена получилось с этой командировкой для него. Реболы-то – пес с этим поселком, вот соседствующее Кимасозеро – это место, куда он стремился. Ему надо попасть туда во что бы то ни стало. Да, по большому счету, он и попадет туда при любом раскладе. Вот только хотелось бы, чтобы это произошло малой кровью.

Ну, а партии сейчас не до краткосрочных, да и долгосрочных – тоже, перспектив. Вова Ленин хворает, не вполне ясно, кто власть имеет, а кто уже не при делах. Грядет новое финское вторжение? Пускай себе грядет. Вот кто будет у власти, пусть тот и решает эту проблему, коли она случится.

О своем намерении отправиться в Панисельгу Тойво говорить не стал. Не следует вводить старшего товарища в курс дела, которое никак не связано с нынешним политическим моментом. Потом можно будет просветить его в познавательных, так сказать, целях. Или не просветить вовсе, если ничего не выйдет.

Они расстались в задумчивости: Отто – в своей, Антикайнен – в своей. А на улице начиналось лето.

Нет ничего лучше в начале лета, как пройтись по улицам города на Неве. Пыльно и грязно вокруг, тротуары заплеваны, с реки и каналов тянет сыростью, но проклюнувшийся зеленый листок на дереве или цветок мать-и-мачехи между камнями мостовой – и кажется, что вокруг стало чище. И солнце греет, и ветерок ласково трогает волосы из-под кепки, и дышится привольно-привольно. А ноги сами несут вдоль Мойки, да на Марата, да к Марсову полю, да к Институту мозга Бехетерева. А кто же это движется навстречу, влекомый таким же весенним настроением?

Младший научный сотрудник Тынис собственной персоной щурится на небо и блаженно улыбается. Он скользнул взглядом по Тойво, потом еще раз скользнул, потом остановился и пристально уставился на Антикайнена. Улыбка медленно сошла с его лица, а куда сошла – не сказала. Вероятно ласковый день сжалился над ней и оставил ее у себя. Навечно.

Тынис порос какой-то клочковатой бородой, волосы его, некогда волнистые, изрядно поредели, кожа приобрела несколько землистый оттенок, как у человека, мало бывающего на свежем воздухе. Эх, такой кайф парню обломили!

–Ку-ку! – сказал ему Тойво.

Тынис глубоко и тягостно вздохнул, словно распрощавшись с последней надеждой пройти мимо. Ему так отчаянно сделалось себя жалко, что он не прокуковал в ответ: не сказал ни гугу.

– А я, признаться, именно к тебе и шел, – поделился с ним своими планами Антикайнен. – Чего молчишь, сученыш?

– Я не виноват, – ответил эстонец и поджал губы, сделавшись похожим на карикатурное изображение эстонца с поджатыми губами. – Я не хотел.

– Так и я не хотел, товарищ младший научный сотрудник.

– Старший, – поправил его Тынис. – Замещаю Барченко, пока тот в экспедиции.

– Ого! – обрадовался Тойво. – Поздравляю. Тогда ты мне вдвойне нужен: как научный сотрудник и как заместитель Александра Михайловича. Пойдем, хлопнем что ли за встречу?

Они вошли в ближайшую рюмочную, где подавали смирновскую водку, оттеняемую семужкой и солеными огурчиками. Ближайшая рюмочная оказалась достаточно дорогой, но Тынис и глазом не моргнул. Может, он располагал свободными деньгами, может, надеялся, что его компаньон оплатит все расходы.

Тойво тоже глазом не моргнул и сразу же расставил приоритеты:

– Платишь ты. У красных командиров нет столько средств, как у старших научных сотрудников.

Тынис только печально кивнул головой, однако не преминув добавить:

– Нет на кармане столько средств, но их не может не быть вообще.

Вот так новость! Какие-то туманные намеки на какие-то туманные обстоятельства. Антикайнен посчитал за лучшее не заострять внимание на этой теме. Наврать так, чтоб это было правдой, сотруднику Бехтеревского Института мозга не получится, только в глупое положение себя загонишь. Лучше промолчать.

– Правильно, лучше промолчи, – хмыкнул куда-то в сторону эстонец.

Пришел официант, обмахнул рушником несуществующие крошки на существующей скатерти и предложил:

– Графинчик смирновской из запасов царского двора и десерт товарищам ученым?

Значит, Тыниса здесь знали.

– Ага, – кивнул головой эстонец, и в глазах его, словно бы, застыли слезы – по одной большой слезе на каждый глаз. – Только решил завязать. Не судьба, видать.

– Здесь местный царь и местный двор? – доверительно поинтересовался Тойво. – И что за десерт под водку?

– Обычный водочный десерт. На прочее забей.

На несколько минут повисла пауза. Тынис кручинился, вероятно, сейчас по своей наболевшей алкогольной теме. Антикайнен оглядывался по сторонам: устойчивые круглые столы, веселенькие светлые скатерти, венские стулья – все крепкое, неизломанное. Вероятно, вышибала здесь хороший, не допускает безобразий, столь свойственных в нынешних рюмочных.

Принесли заказ, Тынис вздохнул, как бы с облегчением, без слов чокнулся граненной стопкой с Тойво, выпил, посидел несколько секунд с закрытыми глазами, потом поднес ко рту на двузубой вилке кусочек семужки.

– Ну, вот, теперь можно поговорить, – сказал он. – Теперь мне тебя не страшно.

«А мне тебя страшно всегда», – подумал Антикайнен. – «Руки чешутся страхи разогнать».

Тынис жевал рыбу и смотрел в окно на улицу. Ровесник Тойво, он казался каким-то патриархом, который знает о жизни все, и это знание уже утомило его к чертям собачьим. Еще пару лет и эстонец превратится в старика: волосы облезут, глаза выпучатся, нос из красного сделается синим.

– Прими мои соболезнования, – сказал Тойво.

– Это по какому поводу? – поднял на него глаза Тынис.

– Ну, работа у тебя на износ, организм не успевает восстановиться, знания в голове не укладываются, – нейтральным тоном объяснил Антикайнен.

– Эх, знал бы ты! – криво усмехнулся эстонец, снова разлил водку и выпил, на сей раз не чокаясь. – Когда рушатся устоявшиеся нормы, трудно самому не разрушиться. Мы живем не в том мире, который себе воображаем. Впрочем, чего тебе до всего этого? Что ты хочешь?

– У меня к тебе профессиональный интерес, – ответил ему Тойво. – Хочу задействовать твой опыт для проверки одной своей гипотезы.

– Какой у тебя, красного командира, профессиональный интерес? Методы убеждения личного состава? Стратегия допроса пленного? Или что-то еще в том же ключе?

Принятая внутрь водка действовала сродни известному в узких кругах «озверину» (из мультфильма про кота Леопольда). Волосы и борода у Тыниса встопорщились, придавая ему сходство с драчливым воробьем. Тойво понимал, что это состояние можно легко погасить одним метким словом, ну, или метким ударом в низ живота.

– Хочу сделать одно действо, подобное которому мы с тобой как-то провели в городе Буй.

Именно это предложение и положило конец эффекту от водки: волосы и борода эстонца пригладились сами по себе, вся агрессивность взгляда выпуклых глаз утратилась, он взглянул на своего собеседника с некоторой долей интереса.

– Это как? – спросил он. – Это зачем?

– Если я правильно понял, то следующий вопрос будет: «когда»? – ответил Антикайнен. – То есть, ты согласен съездить со мной в Панисельгу и кое-что там провернуть?

– Почему Панисельга?

– Потому что Ловозеро уже занято твоим коллегой Барченко.

Тынис задумчиво разлил водку по граненым стопкам, но пить не торопился. Он аппетитно похрустел огурцом, опять посмотрел в глаза Тойво и усмехнулся.

– Ты что-то хочешь найти? – спросил он. – Ты думаешь, все так просто?

– Да, ладно, хорош париться, старик! – ответил Антикайнен. – Обещаю: будет страшно интересно. И тебе для научной, так сказать, работы сплошная польза. И преимущество перед Бокием. И обретение душевного равновесия.

Тынис захрустел еще одним огурцом. Конечно, он знал гораздо больше Тойво о делах в нематериальном мире. Однако, как это бывает в жизни, чем больше знаешь, тем больше знаешь, что ничего не знаешь.

Эстонец не имел такой самоуверенности, как Бехетерев, не был столь одержим, порой, совершенно фантастическими идеями, как Барченко, не был настолько нечеловечески циничен, как Бокий. И от этого на душе у него было крайне паскудно – причем, почти всегда, в большую часть времени своего бодрствования. Сны, конечно, тоже случались, но всегда беспокойные – он куда-то опаздывал, он что-то терял, он был всегда чему-то обязан. Если бессонница отступала, то, проснувшись, а, точнее – очнувшись, ощущал себя совершенно разбитым.

Тынису было плохо жить. Тынис не мог найти покой. Тынис мучился неразрешимостью своего положения.

– То есть, твой проект задуман, как совершенно частный, ни к кому конкретно не привязан, ни под кого конкретно не ориентирован, – сказал он. – Так – прогулка на свежем воздухе.

– Ну, не знаю даже, как тебе ответить, – пожал плечами Тойво. – Хочу проверить одну свою теорию, которая, как ты уже догадываешься, не имеет под собой материальную почву. Опыт, как ты тоже знаешь, у меня в этом деле имеется.

– Вот скажи мне только одну вещь, а потом уже я приму решение. Зачем тебе это нужно?

Антикайнен тоже откусил огурец, не торопясь с ответом. Сказать правду – так он сам эту правду еще не принял для себя, солгать – Тынис это почувствует.

– Однажды, когда я был совсем юн, случилось мне как-то оказаться на одном сатанинском сборище. Не по своей воле, конечно, но тем не менее. Были у меня в самый разгар этой вакханалии видения, если хочешь, – проговорил Тойво и нечаянно выпил налитую стопку водки.

Поморщившись, закусил семужкой и продолжил.

– Потом в Буе аналогичное состояние. Правда, на этот раз усугубленное какое-то, еле выкарабкался. Раньше требовалось открыть некие «врата», потом это требование как-то перестало быть столь уж необходимым. Если предположить, что нечто проникло в этот мир и теперь вовсю подминает его под себя, то мне, как человеку сопричастному, хочется узнать – кто это? Если я неправ, тогда ладно, если я прав, то хочу быть к этому готов. И близких своих подготовить. И жить дальше, пока это возможно. Я ответил на твой вопрос?

Тынис откинулся на спинку венского стула и уже с интересом посмотрел на своего собеседника. А ведь действительно интересно узнать, под кем мы ходим? Может, потом и жить станет легче, вновь обретется некий покой, все разрешится?

Тут же другая мысль пришла к нему в голову.

– А если это Бокий?

Тойво тоже подумал: «А если это Бокий»?

Они выпили еще по одной и посмотрели в окно: на улице тепло и радостно, на улице полное пробуждение от зимы и холода.

– Если бы это был он, тогда зачем он продолжает свои изыскания, устраивает спецотдел и шифруется в нем? – наконец, заговорил Антикайнен, и по мере его речи в нем крепла уверенность. – Нет, не думаю. Мир-то у нас марксистско-ленинский, материальный, а это должен быть покоритель душ человеческих, да такой, чтобы его и не видно было, и не слышно. Это не Бокий, это даже не Вова Ленин или товарищ Иосиф Виссарионович. Это кто-то другой.

– А почему «кто-то другой»? – спросил Тынис, пытаясь продолжить мысль своего собеседника. – Может, это«кто-то другие». Если что-то пробралось в наш мир, то это, как вирус – колония, обладающая коллективным разумом. Сделал один – знают другие.

– Логично, – согласился Тойво. – Но вовсе не так уж необходимо быть множеством – достаточно быть всего лишь верхушкой – избранными, так сказать.

Эстонец кивнул в согласии. Ну да, если материальность служит всего лишь средством достижения цели, тогда это что-то нематериальное, но в то же самое время неразрывно связанное с самим человеческим обществом, то есть, с государством. Если раньше этого могло не быть, то сейчас происходит подмена, причем, достаточно массовая. И подмена эта – не одномоментная, а рассчитанная на поколения людей.

– Черт побери, да это же.., – сказал Тынис и интуитивно перекрестился на «красный угол», то есть, конечно, на то место, где ему полагается быть.

– Черт возьми, так это же.., – в унисон с ним проговорил Тойво и тоже перекрестился.

От весны повеяло могильным холодом, который можно было растопить только водкой и приличествующей ей закуской. Водка кончилась, закуска съелась, и больше ни пить, ни есть не хотелось. Хотелось разойтись и заплакать в одиночестве, чтобы никто не видел.

Can't find the reasons for your actions

Or I don't much like the reasoning you use

Somehow your motives are impure

Or somehow I can't find the cure

Can't find no antidote for blues

Dire Straits – One World -

Не могу найти причины для твоих действий,

Или мне не нравятся их побуждения для тебя.

Как-то твои мотивы аморальны,

Или я не могу найти их панацеи.

Не могу найти противоядия для печали.

Перевод.

– Когда? – спросил Тынис перед тем, как Тойво поднялся уходить.

– Думаю, на Юханнус (День Ивана Купалы), – ответил тот. – Выдвинемся заранее, так что будь готов.

– Всегда готов, – мрачно отреагировал эстонец и тоже поднялся со своего места, оставив официанту деньги за гостеприимство.

Как ни странно, настроение сделалось лучше. Антикайнен пешком отправился в казармы, в то время, как старший научный сотрудник забрался к извозчику и отбыл в неизвестном направлении.

Питер, как и Хельсинки, оба имеют очень странную особенность. Все в камне, монументальные и серые большую часть времени в году, эти города делаются, вдруг, удивительно яркими и радостными, едва проклюнутся свежие листочки на каком-нибудь жалком деревце, освещенные теплыми лучами весеннего солнышка. Жить-то хорошо! А хорошо жить – еще лучше!

Тойво подумал: отчего бы это так, ведь и в Хельсинки, и в Питере миллион народу, у каждого свои заботы, каждый устал от бытия, каждый не может найти ответ на сокровенный вопрос? И вопрос этот вовсе не клонится в философию, что первично, что вторично, для чего мы на свет родились? Вопрос: что будет дальше – не может не страшить. А люди все равно радуются, может быть, один единственный раз в году. Весной, когда солнце, когда свежая зелень, когда понимаешь, что живешь.

Вот в этом-то и все дело, в этом-то и вся соль, в этом-то и собака порылась.

Отдельная радость отдельного человека просто напросто аккумулируется в атмосфере, насыщая пространство вокруг этой самой радостью. Радость может быть коллективным чувством, в то время, как горе – всегда индивидуально. Радость можно разделить, горе же можно только принять.

Антикайнен хотел сказать, не обращаясь ни к кому: «Черт побери! Господь нас создал для счастья – и доказательством этому может служить один-единственный день в городе Петрограде, или в городе Хельсинки.»

Конечно, не каждому дано чувство радости за близкого человека, все это может запросто заглушить другое чувство – зависти. Но радоваться природе – это святое! За это нужно выпить.

Тойво огляделся по сторонам, но не нашел подходящей рюмочной – все были какими-то мутными, не такими, в которой они только что сидели с эстонцем. Он махнул рукой и пошел к казармам.

8. Панисельга.

Как и во время памятной поездки в город Буй, Тойво и Тынис, условившись по телефону, встретились на бывшем Путиловском, ныне – Октябрьском вокзале. Вяхя с ними не встретился – он прятался за колоннами и только временами выглядывал, чтобы не отстать от экспедиции.

Он был неимоверно доволен своей ролью: курсант интернациональной школы красных командиров и тайный сотрудник. Если бы Антикайнен обозвал его «сексотом», он бы, наверно, обиделся, но до такого лестного титула в Стране Советов пока еще никто не додумался.

Вяхю принял лично начальник училища Инно и после непродолжительной беседы зачислил его в список курсантов на следующий год. Инно, хмурый, как обычно, отнесся к протеже Антикайнена очень доброжелательно. Молодой Тойво был немногословный, высокий и крепкий, готовый, как тогда водилось, «жертвовать собой за дело революции». Эстонцу по национальности, хоть и выросшему в Кронштадте, начальнику училища нравились молчаливые люди. Ему казалось, что на таких всегда можно положиться.

Так и было, конечно, вплоть до одиозных лет конца тридцатых, когда молчание из золота сделалось приговором. Молчишь – значит, замышляешь. Февральским утром 1938 года во дворе тюрьмы при УНКВД по Московской области его застрелили по приговору суда по рекомендации Сталина, Молотова, Ворошилова и Кагановича. Хотели стрельнуть в затылок при, якобы, переходе по коридору в другую камеру, но Инно повернулся к своим палачам лицом и в последний раз в жизни нахмурился.

Антикайнен и Тынис сели в плацкартный вагон и поехали в Петрозаводск. Вяхя довольствовался общим, что, впрочем, его нисколько не смущало. Лето было в разгаре, за окнами вагонов шепталась с сумраком белая ночь, можно было глазеть по сторонам до утра, либо приспособиться на жесткой скамье и спать. Молодой Тойво так и поступил, раскрыв глаза уже только перед прибытием в столицу новой Карелии.

Тут их пути с Антикайненом и эстонцем расходились, чтобы сойтись на следующую ночь, праздничную ночь, возле старого карельского кладбища в деревне Панисельга.

Почему именно в Панисельге? Да потому что в соседствующем Ведлозере уже двадцать лет, как строили цивилизацию: школы открывали, медицинские пункты, бухгалтеров разводили и церкви перестраивали. При советской власти это дело только усугубилось – в смысле: обрело дальнейшее развитие.

А в Панисельге до сих пор хоронили своих усопших в могилы, которые потом устраивали в два наката бревен и два ската досок. Словно маленький дом покойнику мастерили. Но не только этим было примечательно кладбище, здесь, говорят, лежали люди, бежавшие от Ледового побоища, рыцари и дружинники.

Великий слэйвинский князь Александр Невский когда-то совершил одну из самых одиозных карательных операций против Ливонии и ливонцев: резал и спускал под лед Чудского озера рыцарей и сочувствующих (см также мою книгу «Не от мира сего – 4»). Уничтожал культуру, так сказать, творил историю.

Спешно уходили ливонцы, кто к Панисельге, кто к Большой Горе, кто еще дальше. Уходили-то непокорные, те, которые привыкли жить, как предки жили. И знали они этот мир таким, каким он был изначально или, во всяком случае, каким он был до нынешнего. Знания ушли в землю, знания насытили воздух, знания растворились в воде.

Почему «Святая земля»? Да вот потому. И церкви здесь строить не могут. И попы не приживаются.

Антикайнен услышал об этом еще во время своего участия в Первой племенной войне (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 2. Племенные войны»). Оказался после Видлицкого десанта возле заповедной ламбушки вблизи деревни Большая Гора. Маленькое озерцо, по берегам которого на ветках деревьев развешены какие-то платочки, шапочки и иные тряпочки. Бывалый человек рассказал, что такой вот карельский шаманизм: приходят люди и повесят какую-то часть гардероба человека, испытывающего недомогание.

– Кусок портянки висит – нога, значит болит. Шапка – голова. И так далее, – говорил бывалый человек. – Повисит она возле ламбушки, а человеку легче становится. Еще водички с озерца по утрам натощак хлопнет – глядишь, и совсем хорошо. Детей хворых – так вовсе в воду окунают и слова при этом говорят.

– Будто крещение, – удивился тогда великан Оскари Кумпу.

– Крещение и есть, – согласился бывалый человек. – Карелы народ древний, у них свое крещение, и не понять, чье – поповское или карельское – древнее, а, стало быть, истиннее.

– Трусы только на ветках не висят, – пошутил измотанный недавно завершившейся военной операцией Тойво. – Или такого рода болезни не лечатся?

– Трусы только купальщики вешают. А купаться здесь воспрещено, – не поддержал шутку собеседник.

Антикайнен испытал неловкость от своей реплики, поэтому постарался как-то скрасить ситуацию:

– Есть ли еще где-нибудь такие же места?

– Как ни быть, – согласился бывалый человек. – Север богат чудесами. Например, возле Ведлозера в Панисельге. Не так уж и далеко отсюда, если через лес. И озеро там тоже чудесное, свет от него, порой, идет.

Вот и сподобился Тойво приобщиться к древним загадкам. Вернее, только настраивался сподобиться. И старшего научного сотрудника Института Мозга сподобил. И еще тайного сотрудника Вяхю. Все они сподобились. И настроение у каждого из их маленькой экспедиции было подобное: возвышенное и загадочное. Укради, но выпей.

Пить никто не стал – ни эстонец, профессионал в этом деле, ни Антикайнен, прошедший хорошую школу, ни только делающий первые шаги на алкогольном поприще Вяхя. И без вина воздух пьянил, и без водки голова кружилась.

Существовал некий деликатный подход к обнаружению себя – двух финнов и одного, не пойми кого – в Панисельге. Еще свежи были в памяти у местного населения бои с финскими оккупантами, могли, не разобравшись, стрельнуть из-за елки. Или собрать подростковую молодежь количеством в несколько десятков человек, и внезапным наскоком порвать всех троих исследователей на мелкие кусочки, задавив числом их умение рукопашного боя. «Шпионов побили». Вот такие нравы.

Спасти положение мог мандат и просьба приставить для охраны местного жителя, прошедшего военную подготовку. Или другое свойство: состояние невидимости и неслышимости. По определенным причинам ни тот, ни другой варианты не катили.

– Что делать, коль местные с кольями набегут? – спросил Тынис, когда они на попутном газгене (машина такая на дровах) производства «Русский дизель» ехали из Петрозаводска к Ведлозеру.

– От дворовых уйдем дворами, коли с кольями нападут – пошутил Тойво. – Надо сказаться больными – типа, на прием к местной колдунье идем.

– А есть там местная колдунья? – усомнился эстонец.

– В святых местах всегда чудотворцы водились, – ответил Антикайнен. – Она, вероятно, и есть колдунья. А мы – больные.

– Какие же мы больные? – недоверчиво спросил Тынис. – Выглядим ничего себе так, пахать можно. На тебе – без сомнений пахать можно.

– Вот так, значит, сотрудничество начинается – «пахать можно»? – заулыбался Тойво. – Мы с тобой больные на все головы. Это на физической подготовке не сказывается.

На том и порешили. Про Вяхю Антикайнен решил не упоминать, верил, что тот сам сможет разобраться с проблемами, если таковые случатся.

От Ведлозера, куда завез их грузовик, к Панисельге они пошли пешком, во второй половине дня оказались в деревне. Первым делом зашли в дом с вывеской «Комитет бедноты» – такие комитеты еще встречались в природе, подменяя или дополняя всякие другие государственные учреждения.

Постановлением ВЦИКа от 11 июня 1918 года и Совнаркома от 6 августа того же года Комбеды служили трудовому народу, чтобы распределять хлеб, предметы первой необходимости, и сельскохозяйственных орудий. Они оказывали содействие местным продовольственным органам в изъятии хлебных излишков из рук кулаков и богатеев, которые распределяли бесплатно среди деревенской бедноты по установленным нормам.

По идее Комбеды были распущены уже в ноябре 1918 года постановлением 6-го Съезда Советов, но не тут-то было. Этому делу противились, а особенно Председатели этих самых комитетов пытались всеми силами остаться таковыми.

В комнате дома под вывеской запах стоял согласно статусу: пахло бедностью. Нестираная одежда, пролитая сивуха, недоеденная еда, немытое тело, да еще кошачья и человеческая моча – вот запах бедности. Бедняк тоже наличествовал: лежал в каком-то тряпье на топчане и пускал слюни.

– О, блин, – сказал Тынис. – С кем тут разговаривать?

– Да, не туда попали, – согласился Тойво.

– Что вам нужно? – раздался, вдруг, голос с сеней. Говорили на карельском языке.

Посетители Комбеда повернулись на голос и увидели вполне прилично одетого человека, высокого, в пиджаке и картузе.

– Ничего, – подбирая слова, ответил Тойво, замешкался и больше ничего подобрать не сумел.

– Нам бабка нужна, – тоже, пытаясь говорить на местном языке, промямлил эстонец.

– Финны, что ли? – спросил человек.

– Ага, – они охотно закивали головами в ответ. – Красные финны.

– Этот Председатель ничем не поможет, – махнул рукой в сторону тела на топчане незнакомец. – Я Павел Николаев, живу по соседству от этого вертепа. Он с Сум, ссыльный, хохол. Был беднейшим, теперь – вон, пьянейший. Какой день уже.

Его речь была вполне понятна и финну, и эстонцу.

– Зачем вам бабка? – спросил Павел.

– Болеем мы, – сказал Тынис.

– Головами болеем, – добавил Тойво.

Самим говорить было сложнее, но Николаев тоже понимал все их лингвистические потуги. Дополняя друг друга, они поведали, что пришли с Петрозаводска, где работают при правительстве, что оба страдают бессонницами или кошмарами, головы болят, а жить дальше хочется. Врачи только руками разводят. Водицы с озера хотят испить, да какое-нибудь снадобье для лечения принять. Вот такие дела, дорогой товарищ Павел Николаев.

– Ну, ладно, – согласился он. – Посоветую к одной дамочке обратиться. Вроде бы бабкой должна быть, но чертовски интересная особа. Не стара еще и очень ничего себе.

Он вздохнул и махнул рукой: пошли, мол, отведу куда надо. А по дороге рассказал, что жить-то сейчас можно, вот только много народу, который мешает этой жизни.

– Партейные, евреи-агитаторы, проверяющие и надзирающие – как насядут, так и продохнуть нельзя, – сказал Павел. – Делай так, а так не делай, бойся контрреволюции и тому подобное.

– Не переживай, – криво усмехнулся Антикайнен. – То ли еще будет!

Ну да, правнуки Николаева из Панисельги в полной мере смогут оценить «партейных, евреев-агитаторов, проверяющих и надзирающих» новой формации. Где государство – там и они, чем больше государство кричит о своем величии и избранности, тем они злее. Вот уж когда, действительно, продохнуть не дают.

Павел рассказал, что рано овдовел, что сын родился, а жена в родах умерла. При этом, истекая кровью, еще успела сказать, чтобы из-под пола картошку убрали, а то от крови подпортится. Сын уже взрослый, Гражданскую войну прошел, в деревню Тулоксу ушел жить, где женился на такой же сироте, как и он сам.

– А у меня новая жена, да злыдня какая-то стала. Ест поедом.

Через двадцать три года жена отправит Павла Николаева в лес «собирать военные трофеи»: обувку с убитых финских солдат и красноармейцев, личные вещи, желательно из благородных металлов, да оружие повинтажнее. Тут-то и убьют моего (автора) прадеда, как мародера, и бросят в болото. То ли наши, то ли не наши, никто Павла Николаева не найдет – сгинет он бесследно.

Бабка действительно оказалась не вполне бабкой – обычная женщина, на которую Павел смотрел с воодушевлением и вздыхал иногда украдкой.

– Ты на зубы ей посмотри, – прошипел на ухо товарищу Тынис.

Тойво не мог себе представить, как в рот местной колдунье заглянуть, а, главное – зачем? «Пасть открой, гражданка, зубы тебе пересчитаю». Но женщина сама заулыбалась, когда Николаев объяснил суть да дело с которыми явились ко двору. С зубами у нее было все в порядке – один к одному, белые и ровные.

– Чего тебе ее зубы? – тоже прошипел Тойво.

– Так в Карелии с порченными зубами колдовать уже не могут. Сила у них колдовская в зубах, – объяснил Тынис.

– Ты, вероятно, позабыл, ради чего мы сюда пришли? – не разжимая губ, промычал Антикайнен. – Мы не головы лечить, мы следы здесь путаем.

Павел жестом позвал эстонца в сторонку и что-то ему попытался втолковать. Тот пальцем поманил Тойво.

– Чем расплачиваться будем? – спросил он.

– Как – чем? – удивился Антикайнен. – Деньгами!

Тынис, как наиболее продвинутый в вопросах с колдовством в глубинке Карелии, сокрушенно покивал головой. Он раздосадовался на самого себя: ведь знал, что чудотворцы денег не берут, потому что, считается, что дар от этого пропадает. Но и без платы никак нельзя, потому что за все надо платить – полагается так.

Нельзя в некоторых случаях, по карельским поверьям, говорить «спасибо». Например, в бане: тебе – «с легким паром», а ты в ответ – «дай господи тебе здоровья». С колдунам тоже нельзя «спасибо» отделаться, а надо пироги, сахар, заварку чая, конфеты оставлять. Иногда – рыбу или мясо. Рыбу – сига, либо лохи (красную). Мясо – лосятину, кабанину или медвежатину – лесное мясо, дикое. Только несоленое все. Соль давать нельзя, потому что соль колдуны, как правило, сами заговаривают.

Тынис сладости не любил, поэтому в его походном наборе был только хлеб, кофе, сало и лук с несколькими вываренными картофелинами. Ну, и водки бутылка на всякий пожарный случай. На счастье, у Тойво с собой была припасена головка сахару, банка сгущенного молока и кулечек монпансье – леденцов. Без пирогов, или драгоценной белой булки этого было явно маловато, но ничего другого уже не придумаешь.

– Ну, давайте чай пить, – сказала колдунья.

И заварки-то у них не было! Тойво привык по финским обычаям пить только кофе, а Тынис тем же самым кофе, круто заваренным, вправлял себе мозги, если они по причине похмелья или чего другого не могли думать и соображать.

Антикайнен выставил весь свой сладкий полевой набор и сконфузился: на большом столе, старательно добела выскобленном, он смотрелся очень несолидно. Павел Николаев почесал в затылке и усмехнулся: городские – чего тут поделать, да, к тому же финские городские.

– Тяжело в Петрозаводске с продуктами? – спросил он на всякий случай.

– Нелегко, – согласился Тойво. – Если бы не паек служащего, просто зубы на полку.

Про зубы у него вырвалось нечаянно, но колдунья никак не отреагировала, продолжая улыбаться.

– Итак, вам троим помощь нужна? – спросила она.

– Им двоим, – поправил ее Павел, но женщина никакого внимания на эти слова не обратила.

– Вознамерились взыскать с того, кто уже здесь?

– Бессонница у них, кошмары мучат, голова раскалывается, – опять вмешался Николаев, но колдунья вновь не обратила внимания на объяснение.

– Помочь вам в этом вряд ли чем могу, – сказала она и добавила. – Однако и препятствовать не буду. Давайте все же чаю попьем.

Они расселись за столом и неожиданно легко и непринужденно начали общаться, говоря о чем попало, но только не о болезнях и напастях. Языковой барьер куда-то делся, как это иногда бывает у крепко подпивших людей. Но они не пили: в смысле – не бухали, разве, что чайком баловались.

– В нашем деле что важно? – спросил Павел. – Вера важна. Она и поступки направит, куда нужно.

– Вера-то хорошо, так ведь обязательно найдется та сила, которая эту веру будет контролировать, – согласился Тынис.

– А ты наплюй на эту силу, – заметил Тойво.

– Труднее всего стараться ни от кого не зависеть, – сказала женщина. – Чтобы оставаться свободным – это же сколько сил нужно приложить!

Антикайнен вздрогнул, потому что давно, когда он еще был подростком, примерно то же самое он сказал своему старшему товарищу Отто Куусинену.

– Хочу, чтобы вы знали: карелов было много и Вера у всех была. А тут – бац, и вымираем. Остались только названия, типа карелы-люддики, карелы-ливвики. Люддики – это «люди», ливвики – это «живые», от слова live, – продолжила она. – Верить, ребята, нужно, в первую очередь, в себя. Верить себе самому и надеяться на Господа.

Павел вздохнул, Тынис выдохнул, Тойво перестал дышать.

– Вам двоим, пожалуй, стоит идти – третий уже подошел. Переночуете за старым кладбищем в сторону ламбушки, все бессонницы, как рукой снимет. С кошмарами сами справитесь, а голова ни у кого из вас никогда не болела, разве что с похмелья. Идите с Господом.

Николаев тоже, было поднялся, но женщина положила ему на руку свою ладонь и выразительно посмотрела в глаза: ты-то куда торопишься?

Тойво и Тынис вышли из дома колдуньи и отправились, куда было указано. Ну, теперь у них было железное алиби: поступить так, как сказала им женщина с целью полнейшего излечения.

Они обогнули старое кладбище с обвалившимися досками на двускатных могилах, приметив на полпути к ламбушке старую высокую раскидистую иву. Здесь они и наметили обустроить свой ночлег, здесь они и задумали дать последний и решительный бой, коли дело дойдет до этого.

Молодой Тойво Вяхя расположился в ближайшем леске, всего метров в тридцати к северу от ивы. Скрытно ночевать в лесу ему было не привыкать, но сейчас почему-то чувствовалась некоторая неуверенность, граничащая с опаской.

Он знал, что пришли они сюда втроем, а уйдут вдвоем. Или, быть может, вчетвером. Откуда была такая уверенность – пес его знает. Но она была, и единственно, чего не было – знания, кто здесь останется, или кто может появиться.

9. Ночь Ивана Купалы в Карелии.

День, предшествующий праздничной ночи, всегда тянется дольше обычного. Так казалось всем, кто собирался ближе к полуночи развести костер, а перед этим напиться пьяным и купаться в озере, чтобы потом скакать над огнем, как зайцы. Уж таков праздник Юханнус, уж так тешит себя молодежь, ссылаясь на обычай предков.

Для Тойво и Тыниса время после посещения колдуньи пролетело, словно на гидроплане, виденном во времена Видлицкого десанта. Едва они на окраине кладбища завершили все приготовления, как в Панисельге запели праздничные песни. В Ведлозере пели уже давно, стройные голоса далеко разлетались по-над озером.

– Эх, девки купаться уже пошли! – сказал, прислушиваясь к песням, Тойво.

– Голые девки! – дополнил его слова Тынис.

– Ага, а где-то в кустах прячутся голые парни.

Оба вздохнули и присели возле небольшого костерка, на котором в котелке побулькивала выловленная наспех рыба из расчета две штуки на рыло. Эстонец побросал в рыбный суп разрезанную на куски картошку, добавил лука и плеснул немного водки.

– Вот теперь что-то наподобие ухи, – сказал он.

– Да, – согласился Тойво. – С вареной картошкой.

В соседнем леске Вяхя тоже расположился перекусить: достал колбасу и черный хлеб и несколько сваренных вкрутую яиц. Ни лука, ни, тем более, чеснока, он себе позволить не мог – так его могла учуять любая собака, а он привык, как контрабандист на деле, сохранять нейтральный запах. Клюквенный морс помог нехитрой снеди провалиться в желудок и там успокоиться. Все, теперь можно делать вещи. В Юханнус, конечно, нужно веселиться и праздновать, но теперь для него наступала новая жизнь, ради которой придется жертвовать своим досугом.

Как и любое дитя того века молодой Тойво был наслышан сказок про lempo (бесов), hiisi (леших), syotar (кикимор), которые в ночь на Юханнус имеют большую силу и влияние на людей. Удивительно, но именно lempo и была та «нечистая сила», которая сродни lempi – любви. Почему так? Объяснить мог только запрещенный для поминания церковью экстремал из Каяни Элиас Леннрот. Но Вяхя про собирателя Калевалы практически ничего не знал.

Антикайнен предупреждал его, что может мерещиться и мниться всякая чертовщина, но на это если и стоит обращать внимание, то бояться, как раз, не стоит. Он в засаде, то есть, конечно, в резерве, и на него последняя надежда, если что-то у исследователей пойдет не так. Главное – дело, эмоции – потом. Так будет в Коммунистической Партии.

Эстонец и Антикайнен похлебали ушицы, но переваренная картошка придавала ей вкус, который несколько оттенял аромат настоящего рыбацкого блюда. Разве что, водка, выставленная Тынисом, слегка его, этот аромат, компенсировала.

– Вообще-то, на такое дело со здравым рассудком идти не рекомендуется, – сказал эстонец.

– Это почему? – искренне удивился Тойво.

Конечно, он знал, что для «контактов с потусторонними силами» люди, специализирующиеся на этом, ели грибочки, вдыхали дым и еще каким-то образом вгоняли себя в транс. Или, что было более правильно, выгоняли себя из реальности. Но люди эти и выглядели специфически, и поведение у них было, что надо – психи, одним словом.

Антикайнен же хотел как можно дольше сохранять здравомыслие, потому что только здравомыслящие люди способны отправиться к черту на кулички и пытаться заглянуть за ту сторону зеркала.

– Я препараты принимать не намерен, – сказал он.

– И я тоже, – слегка задетый, отреагировал Тынис. – Водки надо выпить.

– Водки надо выпить, – тут же согласился Тойво, чем очень удивил своего компаньона: поллитровка на двоих – детская доза.

Ближе к полуночи где-то завыла собака. Гуляющие возле жарких костров люди ответили на вой. Конечно, они не завыли, просто принялись громко хохотать, словно подзадоривая себя и своих друзей. Настала пора им прыгать через огонь, бултыхаться в воде и предаваться разнузданному веселью, коему позволительно было увлекаться только один раз в году.

Тойво, одев рукавицы, ссыпал пылающие угли костра в начертанный им самим возле ивы знак «Валькнут», в то время, как Тынис подсоединил свою шайтан-машину к небольшому щелочному аккумулятору. В сравнении с прошлым разом устройство приобрело более законченный и компактный вид: ни тебе динамо-машины, ни толстых проводов, да и осциллограф сделался размером с два коробка спичек. Разве что зеркала, выполненные из отшлифованных медных листов, остались прежнего размера.

– В общем, поступаем, как было оговорено: сначала я фиксирую изначальное состояние всего окружающего нас электромагнитного эфирного поля, потом включаю рубильник, – сказал Тынис. Принятая водка способствовала подъему у него энтузиазма.

– Договорились, – ответил Тойво и встал спиной к дереву. Водка слегка туманила ему голову. – Валяй. Я готов.

Эстонец склонился над осциллографом, потом отошел к лежащему возле костра планшету с бумагами.

Антикайнен хотел сделать ладонью отмашку, мол – поехали, но тут ощутил прикосновение к своей руке, словно чьи-то пальцы легко пробежали по его запястью. Он повернулся в ту сторону, но никого не увидел. Разве что за стволом старого дерева кто-то спрятался? Тойво пошел вокруг ивы, но вернулся на прежнее место, никого не встретив. Над головой чуть заколыхались ветви – и в них никто не укрылся, даже вороньих гнезд нету.

Он пожал плечами, полагая, что ему все показалось, как, вдруг, кто-то резко и сильно дернул его за рукав рубашки.

На этот раз ему удалось в последний момент заметить маленькую, совсем детскую ручку, стремительно укрывшуюся за стволом. Предположить, что детские руки сами по себе летают здесь в окрестностях и дергают путников за одежду, пусть, даже, вблизи древнего кладбища, значит сдаться дурману от выпитой водки. Если есть рука, значит, есть и ее хозяин. Или – хозяйка. Вытурили от праздничного костра подростка, чтобы он под ногами не путался у более взрослых парней и девок, вот подросток этот и хулиганит в меру своей сообразительности.

Тойво сделал несколько шагов от дерева и действительно заметил маленькую девочку в светлом платьице, босоногую и простоволосую. Она находилась в десятке метров от ивы. Стремительная!

– Шла бы ты домой, деточка, – сказал ей Антикайнен.

Она не ответила, только пальцем поманила: сюда иди!

Больше делать нечего – только ко всяким незнакомым детям приближаться! Тойво отрицательно мотнул головой, но каким-то образом оказался подле нее.

– Чего тебе? – спросил он и упал наземь. Девочка, пристально глядя ему в глаза, испустила такой истошный визг, что и боевой конь Тухачевского копыта бы откинул.

Что-то цеплялось за его руки, что-то удерживало его ноги, на горле смыкались детские ручки. Что за чепуха! Тойво перекатился на спину и увидел перед собой далекое звездное небо. Высокая трава и корни, будь они неладны, цеплялись за него, как живые. Но на самом деле это он за них зацепился, даже запутавшись слегка. Надо подниматься на ноги, а то и уснуть недолго: уютно так лежать, оказывается. Словно медленно проваливаешься в почву.

Да не в почву, а в старую могилу – вон, уже и гроб еловый, ветхий, как вечность, распадается под его спиной, и истлевший огромный, как великан, мертвец, весь завернутый в березовую кору тянет к нему свои когтистые пальцы.

Что-то сделалось совсем неуютно, надо это дело прекращать! Тотчас же, словно из ниоткуда, перед ним возникло лицо девочки: синие губы, ввалившийся нос, глубоко запавшие, мерцающие красноватым огнем, глаза и маленькие острые зубки. Тойво еще успел предположить, что странный ребенок может быть вовсе не ребенком, а одной из представительниц «дивьего» народа, как эти самые зубки, превозмогая все его попытки уклониться, вцепились ему в щеку.

Ну, ладно, девочка, кто бы она ни была, все свое внимание сосредоточила на укусе. Значит, можно подняться на ноги, а потом действовать по собственному желанию и исходя из полученной степени свободы. Тойво, вновь обретя вертикальное положение, стиснул правой рукой тщедушное горло нападавшей, а левой ухватился за болтающиеся щиколотки ее ног, сжав их вместе. Фу, ну и запах изо рта у ребенка!

Вообще-то, «ребенок» – понятие относительное, стало быть, ни коим образом не заслуживающее снисхождения. Тойво сдавил правую руку в кулак, ощутив и услышав, как треснули под его хваткой позвонки. А левой дернул, что было сил, и оторвал девочке голову. Точнее, оторвал туловище от головы, широко размахнулся и выбросил его прямо на середину ближайшей ламбушки.

Чьи-то когтистые перепончатые лапы перехватили тело возле самой воды, чьи-то клыкастые челюсти перекусили его пополам, а потом все булькнуло и стихло.

Антикайнен вздохнул и сам отправился к озерцу, чтобы отмыть от себя замершую в мертвой хватке голову девочки. Он шел-шел, пока не утомился – ламбушка не приближалась. Вообще-то, конечно, можно было и оторвать от себя то, что осталось от его недоброжелателя, но терять кусок щеки – уж очень не хотелось.

Разорвав напополам носовой платок, он обернул лоскутами пальцы своих рук и, ухватившись одними за нижнюю челюсть, другие просунул под верхние зубы ребенка. Голова не без труда отделилась от его скулы. Тойво подбросил ее вверх и ловко пнул, как мяч. Она полетела в сторону недосягаемого озерца, сверкнула глазами, сказала басом: «Спасибо» – и пропала из виду.

Тут же под ногами всплеснулась вода. Оказывается, дошел-таки до ламбушки. Антикайнен попятился на берег и встал на колени, чтобы умыть лицо. Поверхность озерца была, как зеркало. В ней он отражался практически без искажений. Только выглядел каким-то совсем взрослым. А вот милая Лотта, которая тоже отражалась в воде, была такой же, как всегда: молодой и красивой, с задорной улыбкой на устах. И еще один человек был виден, только он не мог никак определить, кто это? Бокий? Нет. Черты лица были смазаны, словно тот, другой, был где-то в глубине. Без сомнения, он его раньше видел, вот только никак не мог вспомнить.

Тойво умылся, мимолетом удивившись, что никаких следов от укуса на щеке не осталось. Задерживаться на берегу он не собирался, поэтому повернулся назад.

Почему-то, несмотря на типичную для этих мест «белую» ночь, сделалось темно. Только угли на Валькнуте алели, указывая путь к дереву. Он подошел к стволу ивы, прислонился к ней рукой, ощущая неровность коры, словно увиденные им в отражении морщины на своем лице.

Вдруг, сзади раздался дикий женский крик. Тойво мгновенно обернулся и едва успел уклониться в сторону от выбежавшей откуда-то из темноты совершенно обнаженной и очень бледной женщины с распущенными волосами. Размахивая руками, она пробежала, едва его не задев, не переставая кричать.

Через несколько секунд вопль оборвался, осталось только едва слышное скуление где-то за деревом. Антикайнен осторожно выглянул из-за ивы: женщина сидела спиной к нему на корточках, обняв себя руками, и дрожала, как от холода. Звуки, издаваемые ей, были похожи на жалобы побитой собаки.

Тойво выставил перед собой руку и медленно пошел к ней, готовый немедленно реагировать в случае возникновения какой-то опасности. Он тронул женщину за плечо.

– Что с тобой? – спросил Антикайнен.

Она мгновенно перестала дрожать и скулить, посидела так с пару секунд и начала медленно оборачиваться. Тойво попятился назад, ожидая увидеть то, что уже видел у псевдо-девочки: синие губы, ввалившийся нос, глубоко запавшие, мерцающие красноватым огнем, глаза и маленькие острые зубки. Но ничего этого не было и в помине. Вообще ничего не было. Словно бы у женщины вместо лица была подушка.

– Так не бывает! – зачем-то зашептал Антикайнен. – Ты же чем-то кричала! И еду головой нужно есть.

Безлицая женщина начала подыматься, следует заметить, совершенно бесстыдно: прочие ее органы очень даже были в полном порядке. Внезапно лик ее стал меняться, словно изнутри вспучивались одно за другим разные лица, чередуясь в последовательности.

Тойво опасливо поморщился и попытался вглядеться пристальней. Зачем он это сделал – неизвестно, но зачем-то сделал. И даже начал различать чьи-то образы – да что там образы – какие-то зарисовки из людской жизни.

Он увидел дачный поселок. Это была, так называемая, «Дачная коммуна» в Кучино. Никогда не быв там и даже не слышав о ее существовании, Антикайнен был уверен, что это именно Кучино. А вон, черт бы его побрал, поэт Андрей Белый, распушив усы, в дырку в заборе подглядывает. Сам собирает чемоданы, чтобы ехать в Германию к жене Асе, а туда же – любопытствует!

Ага, есть за чем смотреть: девушки, одна краше другой, в чем мать родила, ходят кругами вокруг столиков с выпивкой и лакают водку из стаканов. И есть кто-то, на кого смотреть вовсе не хочется: унылого вида мужики, в отличие от девушек, не совсем в чем мать родила. Их отвисающие пузики и дряблые грудные мышцы кажутся предметом туалета, которого явно не было при рождении.

А вот это как раз Бокий собственной персоной. Поджарый и жилистый, на правах хозяина обходит гостей. Понятное дело – дача-то его. И сейчас будет оргия, все, как когда-то на Черной мессе возле Каяни (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 1). Так это и есть месса, только зачем она товарищу Глебу, если он сам Мессир? Вопрос правильный, вопрос определяющий, вопрос, который и есть ответ.

Образы, странно проступающие в безликом лице женщины, замельтешили, принялись очень быстро вспучиваться, словно при кипении, потом начали затухать, все более окрашиваясь в багровые цвета. Тойво даже непроизвольно склонил свое лицо, чтобы приглядеться, как, вдруг, голова голой дамы лопнула, будто зрелый арбуз, упавший со стола на пол.

Кровавые брызги полетели по сторонам, веером орошая все вокруг. Антикайнену залило кровью глаза, забило кровью нос, затекло кровью в уши, склеило кровью рот. Блин, много крови! Снова бы надо в ламбушке умыться, так куда идти-то?

Тойво замотал головой из стороны в сторону, как ретивый жеребец, пытаясь пальцами отодрать сгустки чуждой живицы с глаз и носа. Дышать, дышать, ему надо сделать вдох! Ему надо сделать выдох! Выдох-то он, как раз и сделал всем, чем можно выдохнуть, в том числе – и ртом.

Оказавшись на земле, он судорожно глотал ночной воздух, радуясь жизни, входившей в него с каждой новой порцией кислорода. Через несколько мгновений жизнь потребовала сделать еще что-то, помимо вдохов-выдохов. Например, отойти назад к дереву, которое, как помнилось, было всего в нескольких шагах где-то позади.

Тойво попятился на четвереньках и уткнулся в ствол, на который можно было опереться, который мог защищать тыл в случае опасности. Как дерево Иггдрасиль – Вечный Ясень, ясен перец! Если уж брать такую параллель, почему бы не вспомнить, что на Иггдрасиле был распят Один.

Эта перспектива не устраивала Антикайнена донельзя. Он принялся лихорадочно тереть руки о бугорчатую кору дерева, пытаясь выскоблить чужую кровь, и неожиданно обнаружил, что уже и видит хорошо, и слышит – прилично, и вообще – ничего от взорванной головы женщины на себе не чувствует. Вот, шайтан!

Едва он вздохнул спокойно, уверовав, что организм у него работает в прежнем функциональном режиме, как несколько пар рук дернули его за одежду, да так сильно, что он потерял равновесие. Но упасть на землю ему было не суждено: руки прочно удерживали его в таком положении и даже повернули горизонтально, явно собираясь куда-то нести.

Руки редко бывают сами по себе, а если и бывают, то, в основном, они при этом довольно безжизненные. К этим рукам прикреплялись вполне людские тела, мужские и женские. В черных одеждах, чем-то напоминающих рясы, мужчины – безбородые, женщины – простоволосые, глаза пустые, от макушки каждой головы куда-то отходит призрачный и тонкий отросток, еле-еле просматриваемый.

Они несли Тойво куда-то, и он ощущал, что походка у носильщиков – того, прыгающая какая-то. Словно бы, ноги у них вывернуты коленями назад, как у козлов и козлих.

– Беее! – дружно сказали люди в рясах, не поворачивая, впрочем, голов к своей жертве.

Антикайнен подумал, что эти люди – не те, за кого они себя пытаются выдать. Это не козлы, потому что он повидал в своей жизни настоящих козлов. Пан, к примеру, настоящий козел. Козлы – твари полезные, если подразумевать под словом «тварь» – творение Господа. Эти же субъекты – козлища.

Позади осталось Вечное дерево, позади остались алые треугольники Валькнута, что же там впереди? Впереди была пелевинская пустота (есть, говорят, такой писатель – Пелевин).

– Куда вы меня тащите, подлые предатели? – спросил Тойво, и звуки собственного голоса придали ему уверенности.

– Веее! – неожиданно заблеяли козлища, хотя Антикайнен не ожидал от них ответа. – Виии!

– Вий? – подсказал им человек.

– Агааа, Виий! – согласились они и дружно закивали головами.

Ну, вот, приплыли. Опять Вий, опять зеркала – без них он не может ви-деть. Но кругом кромешная темнота, только он, козлища и белый силуэт женщины с лопнувшей головой. Судя по всему к нему они и направляются. Та застыла мраморной статуей, как и подобает безголовому человеку, не шевелясь. Ну, ладно, пора прекращать это безобразие.

Его несли ногами вперед, что способствовало некоторой потери внимания тех козлоногих, что держали его ноги – они смотрели вперед и, казалось, даже утратили свои железные хватки. Конечно, это было не так: двое несли за щиколотки, двое – за бедра, еще два козлища вцепились в плечи – они держали Тойво крепко, но по причине его полного несопротивления тоже не напрягались.

Он дернул в сторону сначала левой ногой, заставив чуть пошатнуться и без того неуклюже шествующего носильщика женского, если судить по длине волос, полу. В тот же миг он крутанул ногой, отчего руки козлища оказались вывернуты и заведены под его ногу. Аналогичным образом Антикайнен поступил с правой ногой. Теперь у него было больше свободы движений, и можно было этой свободой воспользоваться.

Тойво дернул ногами вниз, сгибая их в коленях. У тех, кто его держал за щиколотки была два варианта: отпустить человека, либо выломать себе руки. Они, конечно, пошли по второму пути. Да, по сути, это уже было совершенно неважно: сломанные кости не являются какой-то важной составляющей в удержании захвата – наоборот, словно бы никакого захвата уже и нет. Антикайнен со всей силы дернул ноги влево вбок, парочка козлищ со сломанными руками отвалились наземь, а он сцепил ноги в замок на шее ближайшего носильщика, не успел тот проблеять что-то в ответ.

И, дернувшись всем своим телом изо всех сил вниз, с удовлетворением отметил два момента. Первое – шея носильщика отчетливо издала треск, второе – вся их процессия начала заваливаться на землю. Ну, в таком положении, он ощущал себя, как рыба в воде: коленями и локтями попеременно нанося удары вправо-влево, освободил руки полностью, достал боевой нож из ножен на голени и для пробы резанул по горлу самому сильному, как ему показалось, врагу. Тот забулькал и начал истекать вполне обыкновенной кровью.

Дальше было уже просто – используя фактор внезапности своего нападения, Тойво в считанные секунды остался единственным живым среди всей кампании. Даже для верности ткнул ножом по нескольку раз каждого из козлищ с переломанными руками. Вот и все.

Да не все, все-таки.

10. Ночь Ивана Купалы в Карелии (продолжение).

Мимо него на коленях, молитвенно сложив руки и сделав скорбные глаза, прошел Тынис. Вокруг сделалось привычно светло, как в Белую ночь, шайтан-машина эстонца шипела и потрескивала, тонкие медные зеркала поблескивали, ни ветерка, ни движения воздуха.

– Куда? – прошипел ему Тойво.

– Я призван! – прошептал ему Тынис, не прекращая двигаться. – Это мой Хозяин. Это мое призвание.

Антикайнен оглянулся и увидел огромного осьминога. Ну, да – осьминогам здесь самое место. А располагался он как раз на том самом месте, где полагалось бы находиться безголовой женщине. Черт, да это же не осьминог – это призрачный рогатый череп с множеством отростков-щупалец. И одно из этих щупалец держит несчастного эстонца за макушку и тащит к себе.

Резко взмахнув рукой, Тойво рассек своим ножом отросток, зацепивший Тыниса, но тут же неведомой силой был отброшен назад на землю. Впрочем, может и сила была ведома – так бывает, если попробовать соприкоснуть одноименные заряды. Рука Антикайнена ощутимо заныла и повисла плетью, нож, зажатый в ладони, выпал. Хотя от него осталась лишь ручка, прочее оплавилось и выгорело.

Он перевернулся на живот и посмотрел в сторону Черепа, к которому медленно приближался эстонец.

– Служи мне – и я тебе открою все сокровищницы мира, – раздался в голове клекочущий голос.

– Мне нужно другое, – также молитвенно держа руки, проговорил Тынис.

– Что, червь?

– Мне нужны Знания, – ответил эстонец. И по тому, как он это сказал, казалось, что знания имеются ввиду с большой буквы.

– Уточним: Знания или знания? – переспросил Рогатый Череп.

– Все! – воодушевился Тынис. – И я всегда буду верным слугой.

– Ты и так верный слуга! – возразил голос в голове, не воспринимаемый ушами. – Смотри!

Тойво тоже посмотрел и скривился от зрелища, открывшегося возле пустых глазниц Черепа.

Кресты, миллионы крестов, самых разных – все они не вполне правильные. Нет, конечно, выглядели они безукоризненно, да вот только наполнение: ложь, злоба и лицемерие – превращала их в подобия орудий убийства, символы того, на котором был распят Спаситель. Бородатые дядьки в черных одеждах трясут дымными горшками, ходят взад-вперед и несут ложь. Бородатые дядьки с белыми полотенцами, накрученными на головах, перебирают пальцами бусинки на нитке и несут ложь. Им внемлют безликие люди, мелко крестят себя «щепотками табака» – тремя собранными вщепоть пальцами, или также проводят ладонями по своим лицам и воспринимают эту ложь, как должное. Черные люди в белых городах, а белых людей в черных городах нету. Белые люди кланяются и размазывают по лицу розовые сопли, черные люди преисполнены достоинства и цвет соплей у них усугубляют. Люди с черной душой призывно машут руками над этими городами и каркают, а громче всех каркают женщины с черными душами.

И у каждого есть своя ость – едва видимое щупальце от макушки до далекого основания Рогатого Черепа. Кажется, что не осталось больше людей без чужеродных отростков, прикрепленных к голове. Кажется, все погибло. Кажется, Самозванец везде. Где же ты, Господи?

Тойво посмотрел вокруг себя – над ним, как змея, вьется щупальце, норовя впиться в голову. Неужели он такой один? Но нет – люди, не затронутые порочной связью с псевдобогом есть, просто их не видно, просто их мало. Просто их становится все меньше.

Дело шло к тому, что скоро их станет меньше еще на одного человека. Отросток Черепа, словно осознав всю тщетность намерений, скрылся, или, как говорят в таких случаях французы disappear. Зато рядом появился старина Тынис, весь такой рыцарь из мрака. И оружие у него рыцарское – резиновая палка, какой теперь модно при допросах в ЧК пользоваться. Палка была штучной работы и явно модернизирована: к ней тянулся кабель, а боевой конец ее представлял собой проводник, вероятно, под неким электрическим зарядом. Удар током подавляет сопротивление, а удар дубинкой подавляет волю к жизни.

Если бы его хотели убить, то сделали бы это без всякой лишней канители. Вероятно так и задумывалось изначально старым другом Тынисом – измордовать и превратить в овощ, воспользовавшись некой беспомощностью, которая при экспериментах наступала у экспериментируемых. А потом доставить Антикайнена в Институт Мозга и изучать там его мозг, злорадно хихикая и сморкаясь в рукав лабораторного халата.

Голыми руками тягаться с проклятым эстонцем, вооруженным дубинкой, конечно, можно, но, как говорится, важен результат. А он, вероятнее всего, не будет в пользу Тойво. Тем не менее, побрыкаться все-таки стоит, надежда умирает последней.

Но на помощь Тынису откуда-то со стороны кладбища выдвинулись два человека, явно проделавшие неблизкий путь – они тяжело дышали, как после продолжительного бега. Антикайнен мог бы предположить, что это какие-то священнослужители. Даже больше – семинаристы-недоучки разогнанной большевиками в 1918 году Петербургской духовной академии. Они тоже были вооружены тяжелыми палками, которые изначально были замаскированы под посоха путешественников, и двигались они явно не на выручку Тойво. Головы семинаристов тоже венчались отростками, соединенными с Самозванцем.

Первый пособник врагов напал сразу же, без того, что называется, перевести дыхание. Антикайнен увернулся от удара дубины, но тут же пришлось уворачиваться еще раз – напарник атаковавшего тоже не стал тратить время на отдых. Семинаристы никак не обеспокоились своими промахами – вероятно, в их задачу входило гнать Тойво на медленно подходившего Тыниса, со зловещей ухмылкой примеривающегося своей резиновой палкой.

Вероятно, все они выпали из времени, потому что природа вокруг замерла полностью: не шелохнется ни листок, не прокричит ночная птица, не всплеснет рыба. Только от ближайшего леска слышен тяжелый и медленный звук шагов, на который, впрочем, никто из врагов внимание не обратил. Антикайнен сразу же сообразил, что это мчится на подмогу его юный друг, оставленный в засаде. Медленно мчится, с черепашьей скоростью, может и не успеть к шапочному разбору.

– Пуукко бросай! – закричал Тойво, боясь, что и его голос в новых условиях будет на вроде комариного писка. – Пу-ук-ко!

Семинаристы снова ударили своими палками, да так, что один зацепил ногу Антикайнена. Он, теряя равновесие, нырнул на землю и постарался сгруппироваться, перекувырнувшись через голову. К несчастью, весь это нырок получился в сторону Тыниса, который не преминул ткнуть своей дубиной в бывшего коллегу по эксперименту.

Удар электрического тока был такой болезненный, что отбросил Тойво в сторону, на счастье не в ту, где ждали своей очереди пришедшие враги. Но это в принципе уже ничего не решало: еще парализованная по локоть рука, куда достал Тынис, вовсе повисла плетью.

– Аааа! – сказал Антикайнен.

– Аааа! – сказал один из семинаристов, в шее которого появилась рукоять древнего карельского ножа.

Ну что же, можно и так, хотя изначально Тойво предполагал, что его молодой тезка бросит пуукко ему, чтобы, так сказать, вооружить до зубов.

– Секи щупальца! – прокричал Антикайнен, пытаясь отползти от очередного удара эстонца. Почти удалось, но «почти» – как правило, не считается.

Он взвыл, судорожно дернувшись телом, но успел заметить, что Вяхя материализовался возле пробитой его броском шеи семинариста, вытащил из раны нож и махнул им над головой почти поверженного врага. Теперь враг был повержен окончательно, обрушился наземь и замер. Пууко выдержал, не в пример армейскому клинку при контакте с щупальцем Самозванца, только слегка раскалился, брызнув снопом искр. Или это была сверкнувшая в неизвестном призрачном свете кровь?

Разбираться сделалось некогда, потому что молодой Тойво вцепился в рукопашной с оставшимся в живых семинаристом, и ни тот, ни другой не мог одержать верх. На счастье, они оказались между Антикайненом и Тынисом.

Тойво, как ящерица, пополз к упавшему в траву пуукко. Эстонец, просчитал маневр, усмехнулся и ткнул, было, дубиной в спину своему «подопечному». Уж каким образом это произошло, но длинный кабель, не позволил завершить Тынису роковой укол. Провод оказался обмотан вокруг старого креста на ближайшей могиле кладбища. Двускатное навершие только покачнулось от рывка, хотя выглядело настолько ветхим, что должно было рассыпаться в пыль.

Эстонец еще раз дернул свою дубину, оборачиваясь через плечо на заколыхавшийся крест. Вот тебе раз – теперь покачивались два креста. Кабель замотался за две соседние могилы. Этого не может быть!

Может!

«Предки!» – подумалось все еще пресмыкающемуся Тойво.

Наши мертвые нас не оставят в беде.

Наши павшие, как часовые.

Отражается небо в лесу, как в воде.

И деревья стоят голубые.

В. С. Высоцкий – Он не вернулся из боя -

– Какие, нахрен, предки! – возмутился Тынис. – Ты же не лив!

“Who knows?» – отозвались предки. («Кто знает?» – перевод.)

Антикайнен добрался до своего легендарного – еще с детства – пуукко. Ну, вот, дождался былой трофей Крокодила (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 1») настоящего дела.

Вяхя и семинарист все также истово тузили друг друга – то один держал верх, то другой. Тынис на полусогнутых поскакал к кладбищу распутать кабель, а Тойво медленно, покачиваясь из стороны в сторону, сел на колени, потом взял в здоровую руку нож и на миг застыл в задумчивости, словно не зная, что и делать-то дальше?

Нет, это было неправдой: он знал, что нужно делать, только собирался с силами.

Антикайнен поднялся на ноги и пошел, все ускоряя шаги к той безголовой женщине, которая представила себя в виде безобразного Рогатого Черепа. Чувствовал он себя, право слово, неважно. Но решимости было, хоть отбавляй.

– Ты куда, гад? – спросил Тынис, все еще борющийся со своим кабелем. – Погоди! Не ходи!

Но Тойво не обратил на его слова никакого внимания, приблизился к тому, что он раньше принял за осьминога. Череп, вблизи, конечно, выглядел не особо устрашающе. Он казался просто голой женщиной, которой оторвали голову. Разве что призрачные отростки-щупальца по прежнему тянулись в разные стороны.

Антикайнен знал, что делать: он всадил, что было сил, древний пуукко прямо в середину шеи и, отступив на шаг, принялся ждать, что будет дальше. Его тело, конечно, перекрутило от удара – все-таки материя столкнулась с антиматерией – но в данном конкретном случае можно было махнуть на себя рукой. Дело сделано, результат налицо, а там – хоть трава не расти.

Самозванец, конечно, такому повороту событий был не рад. Он и не подразумевал, что есть еще где-то в северной земле, согретой Аполлоном и выпестованной Одином, воспетой Вяйнемейненом, ака Моисеем и сохраненной Йоулупукки – Херра Колеос (Господин Мороз, в переводе с финского), ака Гераклом, такая вещица. Такое оружие, такой нож, такой пуукко, который может крылья-то ему подрезать. Точнее, щупальца-то ему пообрубать. Разгневался Рогатый Череп, ну и сорвал свой гнев на первого подвернувшегося подчиненного, как это водится у возомнивших себя неведомо кем начальников.

– Не надо, ваше преподобие! – только и сказал Тынис, почуяв, что запахло жаренным.

Все ближайшие отростки, что наблюдались поблизости, после действий с пуукко оторвались от подшефных голов и, собравшись в единое плотное щупальце, просквозили через все тело эстонца, начиная с макушки и кончая пятками. Тынис раскалился не на шутку, даже дым из ушей пошел.

Не прошло и тысячи миллисекунд, как от него ничего не осталось, только одежда и пепел. Одежда осыпалась на землю, а пепел разлетелся по воздуху.

Тойво, дергаясь и качаясь из стороны в сторону, подхватил одежду и заковылял к ламбушке.

Вяхя и семинарист все еще вяло дрались, но когда у недоучки-богослова оторвался от головы отросток и особенно после воспламенения эстонца, бить друг друга перестали.

– Сгорел на работе, – сказал семинарист, кивнув в сторону погибшего начальника.

Молодой Тойво отчего-то после этого развеселился и принялся хохотать, как ненормальный. Его соперник невольно но с большой самоотдачей присоединился к нему.

– У вас стресс, пацаны, – сказал Антикайнен, пресмыкаясь мимо.

– А ты куда? – сквозь слезы от смеха поинтересовался Вяхя.

– Попробую портки поменять, или, если не получится, постираю свои, – кривя непослушные губы, проговорил Тойво-старший. – А то от таких электрических потрясений у меня все клапана в организме пооткрывало, словно у младенца.

Парни снова начали хохотать пуще прежнего.

Если верить командирским часам Антикайнена, то времени прошло от начала эксперимента до нынешнего положения порядка семи минут. Учитывая, что семь минут из них он двигался походкой железного дровосека к озерцу, все минувшие события время не заняли нисколько.

Позднее, конечно, Тойво сравнит показания своих хронометров со стрелками часов Вяхи и обнаружит разницу в пять минут. Именно столько понадобилось последнему, чтобы от своего укрытия добежать до старой раскидистой ивы. А потом и для него время остановилось.

Безголовая женщина, втиснутая темпоральным и ментальным катаклизмами в нынешний исторический момент, превратилась просто в камень. Хотя, конечно, не просто в камень, а во что-то сверхпрочное и неподъемно тяжелое. Только люди, обладающие художественной фантазией, например, скульпторы, могли рассмотреть в получившейся глыбе обнаженное женское тело без головы. Да еще местное население и пришлые турЫсты, обожравшееся галлюциногенных грибочков, тоже могло кое-что углядеть. Впрочем, грибники всегда готовы увидеть что-то в чем ни попадя.

Тойво Антикайнен, частично отстирав свое белье, частично поменявшись с почившим в бозе Тынисом, с помощью Тойво Вяхи доковылял до Панисельги, не встретившись больше ни с моим прадедом (автора книги) Павлом, ни с колдуньей. Они ловко встретились с давешним газгеном и поспешно отбыли в Петрозаводск, подкидывая между делом березовые чурки в его топку.

Семинарист откланялся и ехать в новую столицу Карелии отказался.

– Пойду церковное вино гнать в монастыре «Новый Валаам», – сказал он на прощанье. Там этот бизнес поставлен на широкую ногу. Не поминайте лихом.

– И тебе не болеть, – хором ответили два Тойво.

Они подивились, как хладнокровно тот обошелся с телом погибшего товарища: выкопал подручными средствами, то есть, кладбищенской лопатой, могилу, выбрав место на старом погосте, и похоронил в ней своего былого коллегу. Молитву сказал, перекрестился – вот и вся панихида.

Уже в поезде в Питер Антикайнен, все еще кривой, как после инсульта, сделал для себя два вывода.

Первый – этот мир пал, но не совсем. Пока есть люди, которых Самозванец не может тронуть, обладающие свободой разума и силой воли, Господь будет давать шанс. «Исправляйтесь, если можете!»

Второй – Глеб Бокий не десница Самозванца, у него другие цели, стало быть – у него другие возможности.

Был еще и третий вывод, но додумать его Тойво не успел – тяжелый сон навалился, как павшие небеса. И он был рад этому сну, потому что уж так устроен человек: он бывает счастлив, когда спит.

11. Крокодил Рейно.

По возвращению в Питер Антикайнен подумал: «А не обратиться ли к врачу?» Хотелось бы, конечно, к хорошему доктору, но те попрятались куда-то – наверно по дачам, еще не реквизированным, разъехались. Выглядел он не самым лучшим образом, о чем не забывали говорить все встречные-поперечные.

Первым, конечно же, сказал попутчик и соратник Вяхя.

– Куда ж ты теперь, такой скособоченный? – сказал он, когда они выбрались из вагона поезда на перрон.

– На балетные курсы поступлю, – мрачно ответил Тойво-старший и от помощи Тойво-младшего решительно отказался.

Вместо того, чтобы поехать в казармы с Вяхя, он добрался до другого вокзала, Финбана, и отправился к заливу. В сидячем вагоне добросердечная соседка очень интеллектуального вида долго приглядывалась к нему и, наконец, поинтересовалась:

– Где это тебя так, соколик, задело? С какого фронта?

– С сердечного? – вздохнул Тойво.

– Мать честная! – обрадовалась интеллектуалка. – Чухонец, что ли? Контуженный, али как?

– Чухонец, – согласился Тойво. – Али как. Под поражающее действие электрического тока попал.

– Вот и славно, что не контуженный, – сплюнула под ноги собеседница и подмигнула. – Ох, уж эти германцы, электричеством солдатиков бьют!

– И офицериков тоже, – хмыкнул Антикайнен.

– Ах, стало быть, мы офицер? Маннергейм, драгуны и все такое, – интеллектуального вида дама достала белоснежный носовой платок и оглушительно в него высморкалась. – Впрочем, Тесле наплевать. Он, эта Тесла, на германцев работает, в Америке башню строит вместе с Рокфеллером, чтобы по всей России – как вжарить! Ого, братец, мало не покажется, Тунгусское дело – чепуха по сравнении с грядущим. Ишь, вздумали чухонских гренадеров током бить!

Тойво хотел возразить, мол немцы к Николе Тесла даже на пушечный выстрел не подойдут – не подпустят американцы, но мысленно махнул рукой: ах, девушка, говорите, что угодно.

А девушка разговорилась не на шутку: и про белых, и про красных, и про черных и диких.

– А тебе, пожалуй, воздухом морским надо подышать, на песке полежать, шелест волн и крики чаек послушать, – внезапно поменяла она тему. – У тебя деньги-то есть?

– А в чем дело? – насторожился Тойво.

– Да ни в чем, – хрипло рассмеялась собеседница. – У меня соседи – товарищи. В смысле, не мои товарищи, а советские товарищи. Уехали до конца месяца, а дачу попросили сдать какому-нибудь надежному человеку. Если у тебя лавэ, конечно, имеются.

– И сколько?

– Да, возьму по-божески.

– Мне на две ночи.

– Господи, да хоть на две недели.

– Что: цена одна и та же? – смущенно поинтересовался Тойво.

Девушка опять начала смеяться, потом начала сморкаться в платок, потом смеяться перестала, а потом перестала сморкаться – наверно, больше не влезало.

– Нет, конечно, чухонская твоя башка! – сказала она, придирчиво оглядев себя в маленькое круглое зеркальце. – Плата дифференцирована.

– А с чего это вы решили, что я надежный? – спросил Антикайнен и тут же попытался поправиться. – Нет, я, конечно, надежный, не злоупотребляющий спиртным, некурящий, книги читаю.

– Ну, если книги читаешь – тогда вопросов больше нет, – заулыбалась девушка с интеллектуальной наружностью. – А вообще, мне кажется, что тебе можно доверять: во-первых, ты чухонец, во-вторых, военный, в-третьих, после контузии.

– Что значит: после контузии? Меня током ударило.

– Неважно – важно, что девки к тебе бегать не будут. Это значит: кампаний не будет, пьянок, драк и погромов. Так?

Тойво задумался. Ну, с девками веселиться он не собирался, не до этого. Бухать тоже не было желания. Ему нужно было поправить здоровье. Позвольте, а почему дамочка таким вот образом о девках решила? Даже обидно как-то, право слово.

– Да не мучайся, дружок! – опять засмеялась девушка. – Просто у контуженных, как правило, по женской части не особо ладится. Они больше грешить не в состоянии.

– Так я же не контуженный! – возмутился Антикайнен и испугался: черт побери, а ведь после той ночи на Юханнус, у него никакого влечения к женскому полу не было. Как отрезало! Он невольно передернулся, лихорадочно убеждая себя: «Нет, не отрезало!» Не далее, как перед отъездом в туалете вокзала проверил. Но никаких свидетельств, что все опять функционирует, как должно, нету! Тойво пробил пот.

Девушка-интеллектуалка больше ничего говорить не стала, отвернулась к окну и принялась считать ворон. Антикайнен попытался представить ее без одежды, в одежде, без головы, без комплексов – всяко пытался, но все тщетно! Она не волновала его ничуть! Ни капельки, ни грамма! Тогда он попытался вспомнить Лотту, но она представлялась ему почему-то без головы. Или с головой, но под мышкой. Желание не появлялось! Желание умерло, заставив умереть за кампанию и вожделение.

– Нам выходить! – между тем сказала попутчица, и Тойво покорно вышел вслед за ней, хотя изначально намеревался ехать несколько дальше к побережью Маркизовой лужи.

Она довела его до небольшого уединенного дома, вручила ключи и потребовала денег. Плата, действительно, была небольшая. Вероятно, хозяева больше заботились, чтобы в пустующее жилище не залезли какие-нибудь непрошеные гости.

– Кстати, – уже собираясь уходить, сказала девушка. – Поблизости живет дохтур, они сейчас с города приехали и в дюнах бродют. И так до конца лета. Смотрите мне – не шалите. Через два дня на третий от меня пацан прибежит – ему ключи и передадите. Или баблосики, если надумаете продолжить свой отдых. Чао!

Она сделала ручкой и ушла к своей даче, где, вероятно, отдалась созерцанию красот, чтению книг, погружению в поэзию и слушанию фортепиано. Или, быть может, просто отдалась. На волю случая.

Тойво занимался планируемым самолечением до раннего вечера, то есть, лежал на травке и смотрел в небо. По идее требовалось, по его пониманию лечебного процесса, лежать на земле, но, здраво рассудив, он пришел к выводу, что и трава – тоже хорошо. Песок, особенно распространенный по этому побережью, белый кварцевый, для лежания не годился. Морской воздух годился, вот пляж – нет.

Намерения были просты: отдать положительную статику, полученную от Самозванца посредством несчастного Тыниса, отрицательно заряженной матушке-земле. Это, конечно, если верить господину Жюлю Верну и его «Таинственному острову». Ненаучно, конечно, если смотреть на его спазмы мышц академически, но вполне научно, если добавить определение – «фантастически». Впрочем, ничего другого он придумать не мог. Голова только, к сожалению, была занята тревогами по поводу его отношения к женщинам в целом и Лотте – в частности. Точнее, по его отношению, коли это возможно, к мужчинам – его к ним принадлежности. Может он, бляха муха, или не может?

Съев все свои запасы с города и проспав с вечера до раннего утра, Тойво решительно отправился к указанному особняку, где таился от своих пациентов городской доктор.

Доктор оказался настоящим практикующим еще с 1890 года отоларингологом, вежливым и слегка печальным дядечкой.

– Здравствуйте, сосед, – сказал он, покачиваясь с пятки на носок на дорожке своего маленького опрятного садика с сигарой в пальцах. – Если вы не болеть пришли, милости просим.

– Я пришел выздоравливать, – поздоровавшись, ответил Антикайнен. – Нахожусь на лечении, вот, с поклоном к вам.

Доктор критически оглядел всю фигуру раннего посетителя и предположил:

– Контузия? Моя специфика, знаете ли, ухо – горло – нос.

Тойво про себя мысленно дополнил устоявшуюся специализацию, добавляющую предложенную, где последним из трех словом было слово «хвост», но вслух сказал:

– Поражение электротоком, с вашего позволения. Тесла, германцы и все такое.

– Что вы говорите! – удивился доктор. – Как любопытно.

Антикайнен, непритворно смущаясь, спросил возможности послушать его сердце, ссылаясь на свою методику лечения. Типа, зачем попусту тратить время на восстановление организма, если сердце уже – не в пень. Делаешь гимнастику, принимаешь целебные чаи, ограничиваешь себя в маленьких радостях, а оно взяло – и остановилось. Тогда лучше уже погибнуть в борьбе.

– Какой борьбе? – попытался уточнить дядечка, попыхивая сигарой, явно заинтересовавшись точкой зрения соседа. – Греко-римской, или на кушаках?

– Пролетарской, – не моргнув глазом, ответил Тойво.

Отоларинголог поперхнулся дымом, с трудом подавил в себе смешок, и пошел в дом за инструментом. Вышел он быстро, одетый, как полагается, в белый халат, держа в руках зловещего вида пилу, скругленную и с крупным зубом.

«Это что же получается?» – опечалился Антикайнен. – «Доктор проверку моего сердца решил сделать визуально, после вскрытия грудной клетки?»

– Ну-с, до пояса, голубчик, – сказал дядечка. – Попробую послушать вас при помощи подручных средств.

Тойво покосился на пилу.

Доктор перехватил его взгляд и сразу поспешно добавил:

– Ах, это! Это не то, что вы думаете. Это – по пути. Просто в кладовку отнесу.

И коротенько рассмеялся. Весельчак отоларинголог.

– Меня зовут профессор Малкин, – сказал он, отнеся пилу в сарай. – Из той группы «Алкинд, Малкин, Залкинд, Палкин», знаете ли?

– Знаю, – охотно согласился Тойво, хотя, конечно же, не знал (не успел еще прочитать Ильфа и Петрова). Охватив руками грудь, он стоял посреди яблонь, словно ему было холодно.

Доктор достал из кармана халата бывалого вида дудку, вероятно, имеющую какое-то особое медицинское название, один ее конец приложил к своему розовому уху, а другой принялся прикладывать к красной – то ли от волнения, то ли от загара – груди Антикайнена и прислушался, жестом призывая того то дышать, то не дышать. Потом сложил два пальца правой руки на манер перекреститься и с самым серьезным видом постучал ими по груди и по спине Тойво.

– Ну, вот, – сказал он. – Тук-тук.

– Что значит «тук-тук»? – озадачился Антикайнен.

– Это сердце так стучит: тук-тук. Если бы было по иному, тогда бы мы имели дело с проблемой. Пока же могу сообщить вам, что сердце у вас хорошее, вы обязательно умрете.

Тойво почесал затылок, подумав: «Хорошие новости». Эх, жизнь-жестянка!

– Когда? – спросил он вмиг пересохшим ртом.

Доктор повременил с ответом и опять приложился ухом к дудке, а дудку к груди Антикайнена. Внимательно прослушав финна еще раз, наконец, сказал:

– Вот и сейчас: тук-тук. Все отлично. И в минуту волнения вы остаетесь спокойным. По крайней мере, ваше сердце. А умрете вы когда-нибудь потом. Или собираетесь жить вечно?

– Ну, у вас и методы! – только и вымолвил Тойво.

– Так я же не кардиолог, – ухмыльнулся профессор Малкин. – Скажу по секрету: и не терапевт даже. Я – ухо-горло-нос. Так что восстанавливайтесь на здоровье после вашей Теслы, только не шумите очень – мы, дачники, привыкли, знаете ли, к покою и тишине.

– Мне нельзя шуметь, – не зная, радоваться ему, или нет, сказал Антикайнен. Вспомнил, как зовут интеллектуального вида девушку, и добавил. – Настасья Петровна не позволила.

– О, Настька может не позволить! – то ли восхищенно, то ли укоризненно заметил доктор. – Ей палец в рот не клади. По виду интеллектуалка в четвертом поколении. По жизни – конь с яйцами, ни образования, ни воспитания, ни происхождения. Впрочем, добрая девушка. За что ее и ценят. Ну, молодой человек, не смею вас задерживать. Если у вас больше ничего нет у меня спросить, то позвольте откланяться.

Тойво, прижав так и не одетую рубаху к груди, несколько раз сказал «спасибо», в знак признательности кивал головой и, покраснев пуще прежнего, все-таки решился задать еще один вопрос:

– Профессор, а вот мое нынешнее состояние как-то может сказаться на общении с девушками?

Малкин внимательно посмотрел на него и, оставаясь серьезным, проговорил:

– Вот, что я вам скажу, молодой человек. Вы еще молоды. Все мысли о тщетности общения с прекрасным полом выбросите из головы. Просто выбросите и никогда больше не думайте об этом. Или, если угодно, обратитесь к Настасье Петровне, она вам мигом найдет кого-нибудь, кто самолично ответит на ваш вопрос.

Тойво ушел к себе, наполовину обрадованный, наполовину – разочарованный: конкретных ответов от доктора получить так и не удалось. Так, вероятно, мог чувствовать себя древний Герой, посетив Оракула. «В чем смысл моей жизни?» – спросит Герой, одолев полчища врагов, преодолев кучи преград. «42», – ответит Оракул. «Как мне жить дальше?» – задаст второй вопрос Герой. «42», – ответит Оракул. «Куда подевались запонки от моего вечернего костюма?» – поставит третий и последний вопросительный знак Герой. «42, блин, иди уже домой, надоел, блин!» – возмутится Оракул, дунет, плюнет и канет (кто знаком с творчеством Дугласа Адамса, в частности, «Автостопом по галактике», тот поймет).

Антикайнен привел себя в порядок, заковылял в местный кооперативный магазин, приобрел себе еды и чаю – кофе не оказалось – на оставшиеся пару дней и остаток дня занимался на открытом воздухе. Он соорудил себе турник в саду, опробовал его, с некоторым наслаждением подтянувшись за шесть подходов сто раз, сварил полный чайник чаю и предался лечебным процедурам.

Его методика восстановления была нехитрой. Тойво минут десять лежал на траве, раскинув руки и ноги, потом упражнениями старательно разминал каждую мышцу, потом выполнял подход к турнику, потом бежал в лес по дорожке, насколько это у него получалось, а вернувшись, пил большую кружку сладкого горячего чаю.

И так до посинения, то есть, конечно, до самого вечера. Отужинав, просто валился с ног от усталости, кутался в плед и спал прямо на софе на веранде, убаюкиваемый шелестом листвы за окном и ночными шорохами, чтобы проснуться с первым птичьим щебетаньем поутру.

Когда после его второй ночи к даче примчался взмыленный босоногий пацан, Антикайнен отсчитал ему денег, наказав передать Настасье Петровне, что он продлевает свое пребывание здесь на неделю – пока стоит хорошая погода.

– А больше ничего не стоит? – скривился в пренебрежении пацан. – Дядя, отслюнявь зузу на леденцы!

Тойво постарался дать малолетке подзатыльник, но тот легко увернулся и убежал – только пыль из-под копыт. Посещение столь едкого на язык гонца настолько расстроило Антикайнена, что он, обозлившись – в первую очередь, на себя самого – увеличил дистанцию очередной пробежки и неожиданно выбежал к океану.

Конечно, это был не океан, а всего лишь тихая и мелководная бухточка Финского залива, но то, как водная ширь, вдруг, открылась за очередным поворотом, проявляемая отступившими от кромки берега соснами, очень впечатляло.

Тропинка, по которой имел обыкновение бегать Тойво, упиралась в маленькую скамейку, а на скамейке сидел человек и смотрел вдаль. Рядом с ним покоилась видавшая виды трость – скорее, даже, клюка.

Неизвестно по какому наитию Антикайнен решил поздороваться с незнакомцем.

– Здравствуйте, – сказал он. – Хороший день?

Человек медленно обернулся на звуки голоса и ответил:

– Здравствуй, Тойска, давно не виделись.

Капец, приехали – здравствуйте, девочки.

Перед ним сидела его память детства и обращалась к нему, как когда-то в детстве. Рейно, сын Крокодила Авойнюса, былой владетель старинного пуукко собственной персоной (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 1).

– Рейка? – только и сказал Антикайнен. – Ты-то что здесь забыл?

От прежнего полицейского сыночка, наглого и самоуверенного не осталось, пожалуй, ничего. Разве что побитая жизнью оболочка.

– Присаживайся, – сказал Рейно, неуклюже двигаясь в сторону. – Сыграем, как когда-то?

Отчего-то Тойво сделалось ужасно неудобно, даже стыдно в некотором роде: в последней их совместной игре он надул сына полицая (см там же).

– А я твой ножичек берег, – сказал он, располагаясь на скамье. – Только несколько дней назад не уберег. Сломался пуукко. Точнее – расплавился. Впрочем, неважно. Отслужил верой и правдой.

– Ну и ладно, – махнул рукой Рейно.

Они и раньше-то не были друзьями, а теперь сидели и молчали. Тем для разговора не было вовсе. Однако неожиданно младший Крокодил заговорил. Оказывается, это только Антикайнен не знал, что сказать. У Рейно была история. Он хотел ею поделиться.

Сын полицая Авойнюса действительно определился в какое-то полувоенное училище в Тампере, где готовились будущие стражи порядка. Типа кадетского корпуса, только полицейского. Его отец, потеряв передние зубы в драке со старшим братом Тойво, сам тоже потерялся, как человек. Авойнюс превратился в настоящего Крокодила, злобного, коварного, действующего исподтишка. Это, конечно, отразилось и на семье.

– Но я все равно любил его, понимаешь? – говорил Рейно. – Родителей не выбирают. Запутался человек, в «слугу государства» заигрался.

Такие люди, как известно, верят в свою исключительность, полную неприкосновенность и бессмертие. Но однажды во время русской Февральской революции Крокодил сгинул, призванный на борьбу против беспорядков в Гельсингфорсе. Слишком, наверно, усердствовал. Потом обнаружили удавленным на чердаке дома по Войматие. Сидел на стуле со связанными за спиной руками, а вокруг – изодранные клочки какой-то прокламации с надписью от руки на каждом клочке: «1 марка».

Рейно после этого бросил свою учебу и подался добровольцем на фронт с германцами. Воевал, воевал, вот и довоевался. Не годен больше к строевой. Денег не было, хоть побирайся. Хотел, было, «георгии» продать, да попался с поличным.

– Чьи «георгии»? – попытался уточнить Тойво.

– Как это – чьи? – удивился Рейно. – Свои, конечно.

– И сколько у тебя их было? – удивленно спросил Антикайнен.

– Да полный иконостас, – опять махнул рукой сын Крокодила.

Вот это да! Школьный паразит, не гнушавшийся обидеть младших и слабых, оказывается, полный кавалер Георгиевских крестов – высшей награды за солдатскую доблесть!

Патруль на Сенном рынке в Питере арестовал, награды изъял и в кутузку определил. Комендант кутузки, былой унтер-офицер, потерявший солдат и все пальцы правой руки в Пинских болотах, очень возмутился такому положению вещей и всерьез вознамерился расстрелять «чухонца». Горя праведным гневом на «подлого вора» свидетельств чьей-то доблести, быстро перегорел, прознав, что Рейно и есть тот герой, чью грудь когда-то украшали Кресты.

– Вот он и определил меня в ближайший пансионат, где отдыхают иногда от трудов праведных вожди мирового пролетариата небольшого ранга и чина. Типа Менжинского, Трилиссера и прочих.

– Ого, – удивился Тойво. – Пансионат командного состава ОГПУ?

Рейно числится главным истопником, а летом по совместительству пасечником.

– Вот, оказывается, призвание у меня какое: мед делать. Отец бы со стыда сгорел. Маму перевез сюда. Так и живем. Невеста есть. Жить можно, если бы только не нога!

Он погладил левую ногу, выставленную в сторону, несгибающуюся в колене.

– Летом еще ничего, а вот зимой ноет, не унимается, когда крапива перестает сохраняться.

Оказывается, Рейно спасается от боли только компрессами из крапивы. Даже заготовленные впрок – и те тоже помогают, пока жжется. Они, как два пациента одной и той же больницы, встретившись в коридоре, поговорили о своих болячках, обменялись информацией о чудодейственных методах, уже успешно испробованных на лошадях, и поняли: пора расходиться.

Каждый пойдет своей дорогой, ничего их не сближает, даже память детства – и та у каждого разная.

– Прощай, Рейно, – сказал Антикайнен на прощанье. – Ты меня извини за то, как я с тобой тогда в школе обошелся.

– Пока, Тойво, – ответил Рейно. – Не за что извиняться. Мы были детьми и, как и все дети, были жестоки. Я тоже перед тобой виноват.

Они пожали друг другу руки и разошлись, только сын Крокодила, сделав несколько неуклюжих шагов, опираясь на свою клюку, повернулся и сказал задумчиво смотревшему на него врагу из своего детства:

– Вся жизнь – это поиск самого себя.

12. Встречи.

Тойво провел в арендованной у Настасьи Петровны даче чуть больше недели. На момент отъезда в Питер он чувствовал себя уже гораздо лучше, перестали донимать судороги в конечностях, вернулась былая уверенность и плавность движений, разве что лицо все еще оставалось чуть перекошенным. Да еще одна функция организма вызывала опасение. Но проверить ее он никак не решался.

Антикайнен предстал перед хмурыми очами начальника училища Инно, намереваясь обратиться к нему с просьбой.

– Эк тебя торкнуло! – посмотрев ему в лицо, сказал начальник. – У доктора был?

– Был, – кивнул головой Тойво, не уточняя, правда, что это за доктор такой. – Разрешите две недели отпуска в счет будущих занятий?

– Да ты же только из отпуска! – нахмурился Инно. – Впрочем, ладно. Восстанавливайся. У нас в Карелии опять неспокойно. Так что всякое может быть. Куда отпуск-то нужен?

– В Выборг к невесте, – не стал обманывать начальника Антикайнен. – Нелегалом туда, нелегалом сюда.

– Ого! Я этого не слышал. Предельная осторожность.

– Есть, предельная осторожность.

Пока Тойво «отлеживался» на даче, к нему несколько раз приходили люди из ОГПУ. Точнее, из какого-то особого шифровального отдела, пытались разузнать: где, с кем, когда? Ни Оскари, ни кто другой не могли ответить на их вопросы: где-то, с кем-то, когда-то. А об эстонце из института Мозга вообще не слышал никто.

Антикайнен взвесил все свои шансы и пришел к выводу, что, ну, его нафик этот особый шифровальный отдел! По выведанной у Вяхя тайной тропе контрабандистов он пошел в Финку. Младший Тойво имел настолько обширные знания о лесах карельского перешейка, что по памяти нарисовал для перехода схему передвижения: «сто шагов вперед, потом двести шагов назад, потом вправо до разлапистой ели, потом влево от разлапистой ели, потом период обхода советского пограничного патруля – час с четвертью, потом период обхода финского пограничного патруля – четверть с часом, потом по ручью, потом по реке, потом озером, ну, а потом уже морем». И все – ты в Аргентине. Ах, блин, промахнулся, в Суоми надо было! Ну, тогда все в обратном порядке, только вперед сто шагов делать не следует.

В общем, Тойво оделся, как типичное лесное чмо – то ли бортник, то ли смологон, то ли производитель понтикки – и пошел по ориентирам.

Бродил по лесам, бродил, наконец вышел к собакам. Собаки оказались пограничные, сидевшие в вольере и держащие нос по ветру. Он стоял против ветра, поэтому показал псам кукиш и пошел дальше. Ни животные, ни люди на страже рубежей его не унюхали.

Это не могло не придавать уверенности, поэтому Тойво по лесам дошел чуть ли не до Ловисы, чертыхнулся, сел на проходящий поезд и вернулся назад к Выборгу. За переживаниями от путешествия он совсем позабыл о других волнениях, его одолевающих уже не первую неделю. А когда вспомнил – было уже поздно.

Точнее, было уже рано – Лотта успела подняться с постели и начала готовить утренний кофе. Эх, прав оказался великолепный знаток психологии профессор Боткин. В чем он был прав – наверно, во всем. А профессор Малкин – оказался еще правее. Тойво, глядя в потолок съемной комнаты, по совету доктора выбросил из головы все мысли о своей несостоятельности. Жизнь должна брать свое!

Даже зеркало, куда он старательно строил рожи, не показала никакой ущербности, все мышцы, большие и малые, не давали повода усомниться в их функциональности.

Итак, можно было заключить: неприятные последствия странной и опасной ночи возле деревни Панисельга устранены. Жертвы имеются, но разрушений нет. Подлый Тынис обратился в прах, а раз нет тела – нет дела. Пускай Бокий со своими супчиками ищут его, вряд ли разыщут.

Все хорошо, да чего-то, как говорится, нехорошо.

– Я не знаю, когда теперь смогу выбраться к тебе, – сказал Тойво, смутно ощущая какую-то тоску. Все пока складывается, как нельзя лучше, вот только привидевшийся ему образ, где помимо его старого и молодой Лотты был еще кто-то знакомый, вызывал тревогу.

– Не грусти, милый, – ответила девушка. – Этот год как-нибудь доживем, а в следующем все будет совсем по другому.

– Синее море, белый песок и спокойное будущее, – улыбнулся он ей в ответ.

– У нас будет будущее, – также улыбнулась она.

Возвращаясь по старым следам в Советскую Россию, Тойво все повторял себе эти слова. С ними на душе было покойно. Он даже не занервничал, когда сбился с пути и обратно пришел к какому-то финскому хутору. Вспомнил, где мог совершить не тот поворот, и пошел в лес опять. А если бы не пошел, будущее было бы другим. И не было бы в этом будущем героя, красного финна Тойво Антикайнена, который всегда жил надеждой. Был бы просто Тойво Антикайнен, который бы жил обычной жизнью. И неизвестно, что оказалось бы лучше. Судьба, как известно, не допускает условностей.

Его ожидания, что мифический «шифровальный отдел» и институт Мозга в частности прекратят свои попытки найти его, оказались тщетны. Сразу же по возвращению в казармы несколько человек возникнут из ниоткуда, словно бы из-под плинтуса, и вежливо предложат пройти куда надо.

– Что, допрыгался, чухонская морда? – спросил один из них, вероятно, старший.

– Ага, допрыгался, – согласился Тойво и поехал с ними на Литейный проспект.

В отдельном кабинете с прикрученным к полу стулу посередине и столом под зарешеченном окном сидел Бокий собственной персоной. Конечно, пресловутый незыблемый, как гора Пик Коммунизма, стул был не для него. Антикайнен даже засомневался, было, что он был для него, потому что, едва они вошли и закрыли за собой дверь, как эта дверь тут же открылась и вошел прямой, как жердь, человек в распахнутой генеральской шинели. Человек это в два шага преодолел расстояние до середины комнаты, потом сел на стул и замер.

Тойво подумалось, что это Дзержинский – тот тоже любил в шинели ходить-бродить, грусть наводить – но быстро отбросил эту мысль. Человек был без головного убора и обладал настолько пронзительным взглядом, что по спине оживленно забегали мурашки, едва он вперил его в Антикайнена.

– Ничего не имеешь нам сказать? – спросил Бокий, поднимаясь со своего места.

– Спрашивайте, – пожал плечами Тойво.

– Как погиб эстонец? – змеиные зрачки товарища Глеба равнодушно уставились в глаза Антикайнена. Теперь он был под перекрестием двух взглядов, но мурашки, видимо, исчерпав заряд своей энергии, бегать перестали.

– Он сгорел, – ответил Тойво, даже не предпринимая попытку сказать неправду.

– Где?

– В деревне Панисельга.

– Что с оборудованием?

– Оплавилось, пришлось выбросить в ламбушку – не тащить же на себе хлам в Питер.

– Ты что-нибудь видел? – Бокий позволил себе слегка усмехнуться. Почему-то Антикайнену показалось, что для того не является секретом его мимолетное наблюдение за «дачной коммуной» в Кучино.

– Видел, – ответил он.

– Ну? – этот вопрос был адресован сидящему на стуле человеку в шинели.

– Без толку, – надтреснутым голосом ответил тот. – Он не удивляется, не паникует, не боится. Принимает вещи по очевидности, а не по тому, как это должно быть. Редкий образчик, но для нас – пустой материал. Он такой же.

Да это же профессор Бехтерев собственной персоной!

– Я лучше, господин профессор, – позволил себе реплику Тойво. – Я ни на кого не работаю. Я никому не служу.

– Вздор! – решительно сказал Бехтерев и порывисто встал на ноги. – Честь имею!

Не спрашиваясь разрешения, он вышел из кабинета.

– Вот ведь какой порывистый! – заметил Бокий. – Встает порывисто, присаживается – тоже порывисто, ложится – и то, наверно, порывисто.

– Как ветер, – заметил Антикайнен.

– Это как? – без особого, впрочем, интереса, спросил товарищ Глеб.

– Ну, ветер бывает порывистым.

Бокий встал из-за стола, прошелся по комнатке и подошел к зарешеченному окошку. Тойво сначала подумал, что он смотрит куда-то на улицу, но, приглядевшись, заметил, что тот просто стоит с закрытыми глазами.

– Итак, эстонец спекся, аппаратура разрушилась, сам ты видениями увлекся. Чего делать-то будем? – спросил, наконец, товарищ Глеб. – Да ты присаживайся!

Тойво занял стул, с которого только что сорвался Бехтерев, и стало ему очень неуютно. Оказывается, пока стоишь на ногах, и не замечаешь, что и стены давят, и потолок – тоже, и дышать здесь нечем. Все тут плохо, все пропитано горем и бедой. Тюрьма – символ государственности, также, как и те заведения, из которых в эти тюрьмы попадают. И люди, работающие здесь, точнее, конечно, у кого такое хобби – быть вертухаем, следователем, прокурором или даже судьей – злы. Они пытаются прикинуться безразличными государственными машинами, но на деле – это просто такой склад характера, такой образ жизни, такая ментальность. Это и есть злость. А дети их страдают за родителей своих. Уж таков ССП (общечеловеческий) – свод сволочных правил.

– В общем так, товарищ Антикайнен, – продолжил Бокий. – Коли ты будешь соваться в такие области бытия, куда тебе лезть не следует, я тебя уничтожу. Впрочем, есть другой вариант: все-таки соваться, но по согласованию со мной. По-моему, у нас уже как-то был подобный разговор.

Наступила пауза, и Тойво посчитал правильным что-то сказать.

– Был, – сказал он.

Товарищ Глеб постоял у окна, помолчал, потом достал из кармана согнутые в несколько раз листки бумаги и протянул их финну:

– Знакомо такое дело?

Антикайнен принял вырванные из тетради страницы и прочитал сделанные на них химическим карандашом каракули.

«Камень с пояса Вяйнемейнена, камень-Грааль, копит энергию, не физическую – психическую, передает ее в космос. Форма – яблоко. Цель – протобиблейская, противление новому влиянию, сохранению Сотворения».

И рисунки – много рисунков: свастики, затмившийся солнечный диск, зев пещеры, горы со сверкающими вершинами, пирамиды и руна, которая, без всякого сомнения, называлась «Шамбала».

– Нет, такое дело мне незнакомо.

– Между тем это именно то, над чем работал в последнее время твой эстонский друг, столь неожиданно покинувший нас.

Тойво пожал плечами: Тынис на то и младший научный сотрудник, сделавшийся на момент их последней встречи старшим. Неспроста его повысили в Институте Мозга, вон – мыслил-то как широко! И Джомолунгму нарисовал, и черную дыру в Ловозере, и пирамиды возле Сейдозера.

– А что думаешь по этому поводу? – на этот раз вопрос подразумевал ответ, потому что даже несмотря на кажущуюся бесстрастность, змеиные глаза Бокия выражали интерес.

Антикайненсидел на прикрученном к полу стуле, вокруг мрачные стены юдоли скорби на Литейном, ничто не может помешать товарищу Глебу достать свой маузер и пристрелить его, либо кликнуть вертухаев, а уж те замесят из него студень.

– Думаю, пояс Вяйнемейнена – это пояс Ориона – так, если верить Леннроту и старым карелам, называлось это созвездие в наших землях, – сказал Тойво. – Грааль – понятное дело, золотой камень, который раньше был с Золотой бабой в Биармии (см также мою книгу «Не от мира сего 2»).

– Грааль – это Чаша, из которой Иисус испил перед предательством, – заметил Бокий, но не возражая, а так – комментируя.

– Грааль – это keralla, то есть Чаша с чем-нибудь (такой перевод с карельского языка ливвиковского диалекта). Испить ее – значит, получить Знания, потому как Грааль аккумулирует психическую энергию, он ее может перераспределять с Космосом, либо делиться толикой с кем-нибудь здесь по соседству. Считали, что форма Грааля напоминает женщину, потому что камень всегда был с Золотой бабой, сделанной Илмарийненом (см также Калевалу). Викинги же видели в нем яблоко. Поэтому и говорили всегда, когда типа, к Господу обращались: «Omena», то есть, по-нашенски «яблоко».

– Аминь? – переспросил Бокий.

– Аминь, – вздохнул Тойво. – Запретный плод для Евы, яблоко раздора и прочее. Яблоко на старинном гербе города – не об урожайности фруктов, яблоко – это к «аминю». Значит, город не просто так, значит, Господний промысел был.

– Чего-то я не видел таких старых гербов, – недоверчиво заметил товарищ Глеб. – Новые – пожалуйста.

Антикайнен помнил много из того, что ему рассказывал финский бегун Вилье Ритола (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 1), уехавший в Америку, теперь вот приходилось делиться этими знаниями с человеком со змеиными глазами.

– Так их подменили – где орехами, где камнями, а где и вовсе крайне сомнительными книппелями (как на гербе города Олонец).

Бокий задумался, Тойво тоже молчал. Он не боялся этого странного человека, потому что уверовал, что товарищ Глеб – тоже всего лишь человек. Правда, наделенный очень большими возможностями. Вот их, как раз, Антикайнен очень опасался.

– Ну, ладно, – наконец, сказал Бокий. – Эх, черт побери, рано Бехтерев удрал, теперь за ним ехать. Впрочем!

Он не договорил, но Тойво понял, что в Институт Мозга тому ехать без надобности: на днях вернется с Ловозера Барченко, который сразу будет схвачен и, как говорится, озадачен. В последнее время Антикайнен отчего-то начал понимать очень много недосказанного. Например, он осознавал, что никакого вреда ему сегодня никто уже не принесет. В будущем, конечно, вреда будет предостаточно. Но ныне – пронесет.

– Стесняюсь спросить: где тут у вас туалет? – спросил он.

– А, пронесло! – отчего-то даже обрадовался Бокий. – Здесь у нас не до туалетов, здесь мужчины в свое исподнее ходят, как младенцы. Ладно, можешь валить отсюда. Понадобишься – разыщу. И попробуй мне только не явиться по зову!

Тойво встал со стула и пошел, было, к двери, но внезапно остановился.

– А пропуск? – спросил он.

Товарищ Глеб позволил себе чуточку усмехнуться.

– Ты видел, чтобы Бехтерев пропуском размахивал? – сказал он. – Ко мне и от меня люди без бумажек приходят и уходят, если им повезет. Нечего бюрократию разводить.

Действительно, бдительный латыш на выходе, мазнув по Антикайнену взглядом, едва наметил головой кивок – проваливай, мол. Возражать, конечно, Тойво не стал.

Трудно представить себе человека, который бы возле мест ограничения человеческой свободы чувствовал себя спокойно и радостно. Таким может быть либо полнейший идиот, либо же тот, кто в этом месте работает. Антикайнен не принадлежал ни к тому кругу, ни к другому. Он вообще ни к какому кругу не принадлежал.

Он пошел на Невский проспект, спустился в подвальчик возле улицы Марата и выпил в один присест большую кружку светлого «Мартовского» пива. Он заказал вторую кружку и рыбу под нее, присел в углу и наконец-то вздохнул с облегчением. Иногда человеку донельзя мало надо. Тому, кто устал от работы, не принесший ничего кроме забот, счастьем кажется крепкий сон, когда никто не потревожит. Больному пределом счастья кажется чуточка здоровья. Ну, а арестанту – свобода.

А свободен ли он? Опять же – все относительно. Будешь думать о своих ограничениях – непременно голову о свои же мысли и сломаешь.

– Свободно? – вдруг, почти над самым ухом раздался глухой голос.

Тойво только кивнул в ответ, а сам мысленно ухмыльнулся – именно этот вопрос его сейчас и мучил. Он посмотрел на нового соседа по столику и слегка забеспокоился. Нет, причина беспокойства отнюдь не крылась в потенциальной угрозе, исходящей от человека, а весь его внешний облик, все его поведение говорило о том, что именно у него со своими рамками, ограничивающими его свободу – все в порядке. Их попросту нет, или они так далеко разведены, что и не различаются.

– «Мартовское», конечно, лучшее темное пиво в городе, – сказал незнакомец. – Но и светлое они тоже неплохое варят.

Перед ним на столе в кружке под пеной пускала воздушные пузырьки янтарная жидкость. А сам человек был невысоким, скорее, даже низкорослым. Весь облик его говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было весьма притягательным – таким, что люди, попадавшиеся навстречу, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки – так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме, пожалуй, одного – смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек (где-то я уже такое читал – в моей книге «Мортен. Охвен. Аунуксесса»).

Тойво не был физиономистом, но рядом с этим незнакомцем ему сделалось не по себе. Опять не по себе – да что за день сегодня такой!

– Да, – только и сказал он.

– Или «Николай Синебрюхов» круче?

Упоминание о финском пиве «Кофф», как бы невзначай, ничего не означало. Разве то, что человек угрожающего вида оказался здесь неспроста.

– Вы от кого? – вздохнул Антикайнен. – Что вам нужно?

– Борись парень, – сделав внушительный глоток пива, проговорил незнакомец. – Пока ты борешься, мы живем. Уж поверь моему опыту, я много чего на этой Земле повидал, много кого видел (об этом в моей книге «Радуга 1»). Еще один Конец света пережить – ой, как не хочется!

– Почему я?

– Да не только ты – встречаются еще люди помимо тебя, – усмехнулся собеседник. – Грааль, знаешь ли, он не единственен. И впитывают в себя они энергию не выборочно, а всю, какая вокруг. Когда же преобладать будет то, что ты называешь «от Самозванца», тогда будет кирдык. Уж не такой простак Господь, чтобы вот так запросто отдать свое творение под чьи-то щупальца.

Тойво не знал, что и сказать по этому поводу. Войны, революции, государства – всего лишь игрища, устроенные для контроля Веры, как таковой. Вера – разменная монета богов, Вера – столп, поддерживающий истинного Творца. Без Веры – никак, без нее действительно «кирдык» (подобную же точку зрения высказывал мой наставник замечательный писатель Владимир Дмитриевич Михайлов, 1929 – 2008, в книге «Сторож брату моему»).

Однако должен же быть кто-то, кто веру направляет и развивает. Должен кто-то быть? Кто-то быть обязан?

Но Вера – это состояние души человека. Не заставить уверовать в то, к чему эта самая душа не лежит – против человеческого естества такое положение дел. Но ведь есть, черт побери, таковые организации, такой институт в каждом «великом» и не очень государстве. Зачем? Да пес его знает.

– Зачем? – спросил Тойво.

– Над землей бушуют травы.

Облака плывут кудрявы.

И одно – вон то, что справа, это я.

Это я, и нам не надо славы.

Мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить – и вся награда.

Но нельзя, – ответил незнакомец (В. Егоров «Выпускникам 41»).

– А вы кто? – задал вопрос Антикайнен, внутренне холодея от ожидания ответа.

– Нет-нет, не подумай обо мне чего лишнего, – поспешно сказал собеседник. – Меня можно звать «Куратором», можно так не звать. Я, конечно, зло. Но не то Зло, которое творится ныне. Я – зло, как оборотная составляющая добра. Нынешнее Зло – это равнодушие, и это поистине ужасно.

Они допили свое пиво, и Куратор первым поднялся из-за стола.

– А ты не торопись. Тебе еще есть с кем поговорить. Я в тебя верю. Если бы не верил, то…

Он замялся, словно взвешивая про себя: говорить, или же – нет?

– То что? – не удержался от вопроса Тойво.

– Я бы тебя сожрал, – сказал Куратор и добавил. – Привет, Аполлинарий, не буду вам мешать.

Последняя фраза относилась к высокому человеку, с кружкой пива, подходящему к их столику.

– И тебе не болеть, – ответил тот, присаживаясь и протягивая для приветствия руку. – Меня зовут Аполлинарий.

Антикайнен посмотрел вслед удаляющемуся низкорослому человеку, лавирующему между столиками и стульями с грацией танцора или матадора, и вздохнул.

– Вы – добро? – спросил он.

– Я представляю организацию «Дуга» (об этом в моей книге «Радуга 1, 2»).

Время остановилось. Замерли люди за столиками, затихли звуки с улицы, пиво перестало литься в подставленные кружки. А потом все вернулось обратно: Тойво в одиночестве сидел за столиком перед пустым бокалом, вокруг тихо переговаривались прочие посетители, за дверью цокали копыта проезжающего по улице Марата извозчика, воробьи чирикали в кустах.

Что дальше?

Конец 1 части 3 книги. Август – Ноябрь 2016. M/V Deltagracht.

Северный Морской Путь.

Часть 2. Красный шиш. Поход на Кимасозеро.

Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет

шествием его.

– Ветхий Завет. Притчи. Гл 16. Стих 9 -

What do your mean «I hurt your feeling?»

I didn't know you had any feelings.

What do you mean «I ain't kind?»

Just not your kind.

– Dave Mustaine aka Megadeath -

Что ты подразумеваешь: «Я раню твои чувства?»

Я и не знал, что у тебя есть чувства.

Что ты имеешь ввиду: «Я нехороший?»

Просто не таков, как ты.

– Перевод -

1. Под шорох лыж.

Если человек никогда не стоял в своей жизни на лыжах, он становится беднее. Теряется полнота ощущений зимы, как таковой. Если человек никогда не видел настоящей зимы – это другой человек, и мир его другой, и ценности его другие.

136 молодых парней плюс еще один принадлежали этому миру, миру белого безмолвия. Они вкушали всю полноту ощущений карельской зимы, стало быть, обогащали свой внутренний мир. Как сказал человек, организовавший все это «обогащение»: «Мы попробуем. И у нас нет права на то, чтобы попытка наша не удалась». Человеком этим был двадцатитрехлетний Тойво Антикайнен, который, собственно говоря, и руководил всей этой экспедицией.

«Шух, шух», – шелестели лыжи, и звук повторялся, накладываясь друг на друга сто тридцать шесть раз и еще плюс один.

И больше никаких иных шумов, разве что от дыхания, исходившего паром на морозе.

И мысль, единая на всех, безмолвно повисла в воздухе, словно примороженная: «На кой черт я сюда сунулся!»

Осенью 1921 года Белое движение на приграничных с Советской Карелией территориях снова зашевелилось. Это было неожиданно. Для жителей черноземных областей, Кавказа и Средней, понимаешь, Азии – неожиданно. В Питере же не было человека, который бы сомневался, что если есть такое Белое движение, то оно не зашевелится.

Аниткайнен ждал, Куусинен не сомневался, прочие финны, курсанты Интернациональной школы красных командиров, только вздыхали. Еще не выбросили воды Финского залива последнего утопленничка времен Кронштадского восстания, а уже пора снова штыки точить и дула шомполами чистить.

Бокий пока больше не тревожил Тойво. По идее, принимая во внимание крайне условную договоренность между ними, Антикайнен просто обязан был сообщить товарищу Глебу о странной встрече с Куратором и Аполлинарием в пивной на проспекте Марата. О существовании этих двух личностей всеведущий чекист, скорее всего, не знал. Или знал, но не очень. Так, слышал краем уха про народную организацию «Дуга», работающую на добровольных, так сказать, началах. Ни зарплаты, ни целей, одни наблюдения над природными явлениями – чепуха на постном масле.

Знал бы Бокий – плакал бы Бокий. Как он упустил из внимания, что именно природа способна донести до нас глас и волю Господа? Не какие-то аномалии, типа «меряченья» или волн-убийц, порождающих смертельную для человека частоту ультразвука, а обычные восходы-закаты, дожди и громы-молнии. Ну, так наплевать, вероятно, Бокию на Господние помыслы, ему другие цели мнились, им другие задачи придумывались. Он Бога, то есть, Самозванца, задумал приручить. И, как говорится, Бог в помощь.

Аполлинарию того и надо: чтоб никто ни ухом, ни рылом. А они сами – знай себе, пишут историю. Про Куратора и говорить нечего: он сам по себе История.

Вот поэтому и не стал Тойво докладывать товарищу Глебу, решил не давать ему лишнего повода для лишних размышлений. Тому, действительно, было недосуг – вернувшийся из своей экспедиции к Ловозеру и Сейдозеру Барченко привез богатый материал по взаимодействию людей и Северного сияния. Точнее, по воздействию на людей Полярного «меряченья».

Шайтан-машина, которой заведовал сгинувший Тынис, не была секретным достоянием только его. По ее подобию тотчас же был сделан прототип, тотчас же усовершенствованный стараниями энергичного Барченко, тотчас же отправленный в Тамбовскую губернию, где и был подключен к питанию в электрической подстанции возле роддома имени крестителя Иоанна.

Зоной воздействия выбрали ближайшую деревню под названием Трындино, все население которой состояло из двадцати человек, не считая детей допризывного возраста. Сам-то Бокий на испытание не поехал. Сам-то Бокий сел возле телефонного аппарата и принялся ждать.

Младший научный сотрудник из роддома в установленное время отрапортовал: «Алес кляйн, алес гуд».

Ну и все, собственно говоря. Товарищ Глеб маханул стакан коньяку, подмигнул профессору Бехтереву, лохматившему свою бороду, и сказал в сторону:

– Молодец, Александр Михайлович. Что-то нашел, что-то сделал. По результатам и вынесем решение. То ли, понимаешь, на должность ученого консультанта Главнауки тебя выдвинем, то ли подвесим за шею до самой смерти.

Барченко, которому были обращены эти слова, вытянулся в струнку и промычал:

– Служу трудовому народу!

С тем и разошлись. А утром из-под Тамбова пришла телефонограмма-молния с грифом «Чрезвычайно секретно». Прочитав ее, Бокий почесал себе голову:

– Это как же управлять-то такой штукой?

Все жители деревни Трындино станцевали хором на деревенском большаке танец-кадриль, дети в состоянии прострации принесли им топоры и даже ледорубы, припрятанные до поры до времени в подполах и сенях, и разбежались кто куда.

Взрослые переглянулись между собой и сказали:

– Геть на кичку, братья и бабы! По зову Полярной звезды!

И – ну, рубить друг друга топорами, осаживать ледорубами, поминая нехорошими словами былые карательные рейды в Тамбовской губернии красного командира Тухачевского. С его именем на устах все и умерли от потери крови.

А дети добежали до роддома и там, спрятавшись под столом с родильным оборудованием, перевели дух.

– Ребята, – спросили их роженицы. – Вы чего тут делаете? Вам не сюда нужно.

– А куда? – удивились трындинские дети.

– Так на подстанцию бегите. Там и сидит злыдень немецкий.

Они туда сразу и побежали, а когда прибежали, то смекнули: поздно! Немец, не дождавшись подмоги, удавился проводами от своей шайтан-машины. Впрочем, немца не жалко, к тому же младшего научного сотрудника – они теперь по Питеру десятками шлялись, все на работу хотели устроиться.

Бокий распорядился изловить всех детей, подвергшихся воздействию «меряченья», определить их в спецучереждения при спецподразделениях НКВД, все ледорубы в деревне собрать и подготовить для дальнейшего использования. Не знал об этом Лева Троцкий, а то насторожился бы заранее.

Бехетерев удручился после эксперимента в Трындино, но, подумав, предсказал:

– У тех рожениц по соседству с подстанцией, вполне вероятно, родятся дети с уникальными способностями. Их надо отслеживать.

Действительно, годы спустя из родившихся во время эксперимента или сразу после такового шестерых мальчиков и одной девочки выросли очень даже незаурядные люди. Все сделались политиками, а девочка приложила руку к становлению одной из самых первых коррупционных государственных организаций: Союзу Писателей СССР и его подотделов местных разливов. Конечно, пока какое-то влияние на него оказывали писатели-фронтовики Второй мировой войны, все было пристойно, но со временем все они вымерли, а Устав остался. Вместе с Уставом развелись подхалимы, поэтессы и публицисты. Девочка, точнее, уже очень даже взрослая тетя, это предвидела и этот процесс поддерживала. Такое дело, брат.

Ну, а Барченко выступил с отчетом в Институте мозга, наметил перспективы, покручинился над сложностями и необратимостью контроля процессов и пообещал дальнейшие исследования и изыскания. Сразу после этого он снова отбыл в очередную экспедицию к Сейдозеру, так что не успел занять место ученого консультанта Главнауки.

Зато должность заместителя «по научным исследованиям» осталась за ним, а это, в некотором роде, даже значительней, нежели кафедра в Институте мозга у Бехтерева. По крайней мере, руки развязаны, не надо протягивать их в поисках милостыни. Просто сунул ладонь в карман, зацепил пачку банкнот, отслюнявил себе сколько-то и – полный порядок.

В среднем на экспедиции Барченко тратилось по сто тысяч рублей. Если эту сумму перевести в американские рубли, то получится сущий пустяк – 600 тысяч долларов. Интересно, что можно сделать в Сейдозере на такую сумму? Изловить всех окрестных саамов, вывести в резервацию, а на месте их былого компактного проживания устроить пансионаты и аттракционы: «Почувствуй себя жертвой Северного сияния»?

Да, Бокий отмывал баблосы, да, всему Советскому правительству от этого было вкайф. Только «Револьверной оппозиции», собственно говоря, на блюдечке с синей каемочкой доставившей финские деньги в мифическую партийную кассу, было не вкайф – ничего из материальных благ им не обломилось.

Однако этого знать не следовало никому постороннему. «Чем больше знаешь, тем больше теряется смысл»¹.

Барченко доложил Бокию, не прошло и двух недель с момента второй своей экспедиции, что «вот, пожалуйста, пирамиды». Не такие, как в Египте, но древнее. Даже древнее тех, что прячутся на берегах реки Ока под Рязанью, и гораздо древнее тех, что стоят по дороге Дюнкерк – Париж. А про балканские, канарские и американские – и говорить не стоит, потому что «тайна сия великая есть».

Ну, да пес с ними, с заграничными – туда не добраться – можно исследовать «нашенские». И начать следует с Сейдозера, потому что далеко от центра, в отличие от реки Оки, и контроля никакого. Следовательно, никто и мешаться не будет. Гиперборея, как был убежден Барченко, существовала – и существовала именно здесь. Точнее, здесь можно обнаружить останки некогда громадной страны, где арии и борусы, где время течет по другому, где законы физики от этого меняются, где можно было говорить с Творцом, минуя посредников. А также здесь вполне возможен доступ к сердцу Тибета, к Шамбале. «Кто владеет Тибетом, «сердцем мира», владеет и всем миром», – сказал позднее генеральный секретарь «Аненербе» Вольфрам Зиверс с подачи профессора Карла Хаусхофера.

То есть, осень 1921 была напряженным временем для руководимого Бокием шифровального отдела. Поэтому ни о Кураторе, ни об Аполлинарии никто не выведал. Не до них было.

А Тойво поутру следующего дня после беседы с ними подговорил начальника училища Инно и комиссара Ровио организовать тренажерные занятия по лыжной подготовке. Те сначала удивились, а Инно еще, как водится, нахмурился:

– Снега-то нету – какие лыжи?

Антикайнен был готов к такому вопросу, поэтому ответил без раздумий:

– Лыжи – не просто стал и поехал. Лыжи – это вопрос равновесия, лыжи – это вопрос работы определенных мышц. Допинг, в конце концов!

Нет, про допинг он ничего не сказал, а то бы подлецу Макларену из 2016 года в своей действительности делать бы было решительно нечего – нечем крыть.

– То есть, раз мы допускаем возможность проведения боевых операций в зимнее время, значит, нам следует кое-что проделать сейчас, чтобы потом не оказаться в затруднительном положении, – продолжал Тойво. – Это положение может привести к поражению, что нас, коммунистов, не устраивает до посинения. А особенно не устраивает красных финнов, для которых лыжи – часть культуры. Здесь же мы ее пока лишены. Правильно, товарищ Куусто?

Ровио, стремительно начинающий полнеть со своего положения в структуре училища, откашлялся и важно кивнул:

– Я тоже тряхну стариной и приобщусь к лыжной подготовке.

Вот и договорились. Товарищ Инно только махнул рукой.

– Let it be, – сказал он. – All we need is love. Занимайтесь, коли наберутся желающие. Только в свободное от занятий и строевой подготовки время.

– А еще нам двести пар лыж нужно высотой 207 – 210 сантиметров, – не стал медлить Тойво. – Лыжная смола, желательно тоже финская. И соответствующее количество лыжных палок высотой от 165 сантиметров. Это на перспективу.

Он поспешил внести разъяснения, потому что круглое, как блин, лицо Ровио начало вытягиваться.

– А пока желательно найти несколько мотков аптекарской резины.

Товарищ Инно даже хмуриться перестал. Он призвал на помощь весь свой скудный опыт контактов с аптеками и с трудом припомнил, что это есть такая в ладонь шириной эластичная резина, очень прочная, песочного цвета. Из нее в детстве рогатки было делать хорошо – дальнобойность получалась убойная.

– Плечевой пояс будем тренировать, – не дожидаясь вопросов, сказал Антикайнен. – Чтобы было эффективнее работать по снегу с лыжными палками. На манер английских тренажерных эспандеров.

И он показал, как использовать отрезанную полосу аптекарской резины: пропустить ее через березу или столб, ухватиться за концы и с усилием натягивать, имитируя как попеременный лыжный ход, так и одновременный бесшажный. Особенно здорово у него получилась имитация последнего, когда зараз обе руки отводишь назад – и снова вперед. На них начали оборачиваться проходившие по своим делам товарищи командиры и снующие туда-сюда товарищи курсанты.

– Все-все, достаточно, – заметил Ровио. – Очень наглядно. Еще не так поймут. Будет вам аптекарская резина.

– А лыжи, палки, смола?

– Тоже будут, – вздохнул комиссар. – К первому снегу – непременно.

В октябре 1921 года в Восточной Карелии вспыхнуло антисоветское восстание. Как говорится, неожиданностью это не было. Белогвардейская организация «Звено», насчитывающая более шести тысяч человек, выдвинулась на передний край борьбы с «ненавистными Советами». Каждый десятый в ней был беженец Кронштадского бунта. А как же иначе?

В «лыжную секцию», как ее окрестили курсанты, народу собралось предостаточно. В основном, конечно, это были финны. Киргизы и узбеки зимой предпочитали передвигаться мелкими перебежками. Русские ребята вообще считали это баловством и потерей времени. Зачем нужны лыжи, когда «броня крепка и танки наши быстры»?

Главным фактором, на который надеялся Тойво, была загадка. Никто не знал, зачем нужна лыжная подготовка. Но в училище не бывает ничего просто так. Значит, нужно быть готовым к самым неожиданным заданиям партии. Если бы набиралась секция подледных пловцов в проруби – и то народу бы было предостаточно. Конечно, киргизы и узбеки предпочитали бы вообще не прыгать в воду, а русские ребята и это считали бы баловством и потерей времени. Зачем плавать, коль есть броня и танки?

Да еще шинели всем выдали нового очень модного образца. Их сразу окрестили «шинель с разговорами» – какой-то древнерусский стрелецкий покрой с переходящими с одного борта на другой малиновыми мостиками. Конечно, на парадах это впечатляло, зато в бою – отличная мишень для неприятельского стрелка. А лыжникам Тойво пообещал полушубки, ватные штаны, валенки и маскхалаты.

Короче говоря, народ в секцию собрался знающий и толковый. Были, конечно, несколько человек ни разу в жизни не стоявших на лыжах, но они истово клялись, что овладеют лыжным ходом в сжатые сроки. Честное партийное!

Только товарищ Ровио не пришел ни разу. Некогда, видно, ему было – комиссарские дела и все такое.

Новое карельское восстание было также опасно, как и предыдущее. Питер мог вновь оказаться под ударом, прочие империалисты могли под такое дело вновь броситься отвоевывать Советские территории. Все могло вновь повториться, как в девятнадцатом тревожном году.

Посоветовались вожди, выкурили трубку мира и порешили: быть войне. Напасть на мятежников с трех сторон, набить их, как следует, и закрыть вопрос с мятежами раз и навсегда.

– Я понимаю, что с севера и с юга наши войска начать наступление смогут. – сказал Троцкий. – Это, если я не разучился считать, две стороны. С третьей, с запада продвижение наших войск серьезно осложнит Онежское озеро. Так что мне лично непонятно: что это за третья сторона?

«Ох, и дурак ты, Лева!» – подумал Сталин, но вслух сказал совсем другое:

– Надеюсь, вы не позабыли под чьим мудрым руководством был подавлен прошлый мятеж? А там и Антанты всякие, и Армии освобождения были.

Всем вождям на ум сразу пришел Видлицкий десант, который, чего уж тут лукавить, лично Иосиф Виссарионович курировал.

– И подумаешь! – надулся Троцкий.

– Третьей стороной будет сам неприятельский тыл, – Сталин обвел весь курултай мудрым взглядом с характерным прищуром. – Мы отправим туда диверсантов.

2. Зимние забавы.

Суть да дело, пришел ноябрь, а вместе с ним пришел и Праздник. Четвертая годовщина Октября праздновалась торжественными собраниями в коллективах рабочих, заседаниями Политбюро и парадами в военных частях и военных училищах.

Для мятежников в этом событии не было ничего святого: мобильные партизанские отряды, прошедшие, без всякого сомнения, школу шюцкора, хорошо ориентировались в местных лесах и успешно теснили красные части.

А тут еще снегу навалило по самое «не могу». И морозы спустились, что ни ночь, то круче. Тяжко сделалось красноармейцам, а особенно тем, кто по поручению Партии и Правительства сунулся с диверсионными рейдами на подконтрольную врагам территорию.

Командиры и комиссары и слушать ничего не хотели о всей серьезности противодействия повстанцев. Кто это? Голодранцы! Да еще беглые матросы! Как они могут противостоять регулярным войскам на марше по тылам?

Из центральной России были спешно переброшены красноармейские части, решительные, но слегка утомленные и совсем неподготовленные к действиям на территории Карелии. Троцкий позаботился, чтобы диверсионные отряды состояли из тамбовских и воронежских парней, которым для порядку выделили по несколько финнов из местных гарнизонов. А нечего Сталину умничать! Финнам же вообще доверия никакого. Особенно после давешнего августовского расстрела на Каменноостровском проспекте.

В ноябре возле Кокосалми произошло одно из первых боевых столкновений маршевой части Красной армии, которой предполагалось выполнять диверсионные задачи, и проклятыми повстанцами. Ведомая финнами-проводниками, она должна была как вжарить по складским помещениям и штабу «лахтарит» (мясников, как величали финских белогвардейцев), что те после этого в панике побегут обратно в свою Европу и там забьются в истерике!

Так среди здравниц и пожеланий высказался на праздничном банкете Троцкий и все закричали «ура!» Только Сталин не закричал. Он нисколько не сомневался в победе Красной Армии, но к выскочке-Троцкому он относился не то, чтобы очень хорошо. Ну, да ладно, пускай Лева потешится, как стратег!

Командир Трофимов погрузил личный состав на теплушки и отбыл по железной дороге вместе с ними в Карелию. Личный состав поплевывал в потолок, спал под мерный стук колес и грезил, как они разметают всю «чухну белоглазую». Для помощи в этом святом деле вместе с ними ехали пушки и боеприпасы к ним. Артиллерия – эх, царица! Да с ней пол-Финляндии можно пройти и не заметить!

– А лыжи взяли, товарищ командир? – спросил военный специалист Туомас Раухалахти, в самый последний момент «пристегнутый» к бойцам.

– Может, еще и санки надо было захватить? – сказал, как отрезал, Трофимов. – Мы не на коньках кататься едем, мы родину нашу от всяких вражин едем чистить. Или что-то непонятно?

Раухалахти сказал, что все понятно и ушел прочь, почесывая за ухом: ну, может чудо-богатыри какое слово знают, чтобы через незамерзающие болота, дикое бездорожье и выстуженные ламбушки перебираться. Парни в шинелях «с разговорами» справятся с любой бедой, лишь бы красноармейская книжка с красной звездой была возле сердца, либо партбилет – на сердце. «Мы растопим этот снег теплом наших сердец, гвозди бы делать из этих людей» и тому подобное.

Снег в тот год выпал рано, и морозы грянули тоже рано. Зато это произошло дружно, и оттепелью даже не пахло. Зима пришла, а мы и не ждали.

Командир Трофимов выгрузил своих бойцов на станции Кестонской², проверил подшитые подворотнички, чтобы были свежими, устроил прием горячей пищи и через пару часов с рассветом приказал выдвигаться в сторону Кокосалми, где по донесениям разведчиков окопались белые финны.

Ну, и пошли они воевать. Лошади пушки тащат, пулеметные расчеты – пулеметы волокут, прочие – решительность демонстрируют и уверенность в своих силах. Эх, если бы только не мороз!

А дорога к неприятелю только одна. Да и что это за дорога такая – тропа для одного ходока. В сторону сошел – по пояс в снег провалился. Лошади в таких нечеловеческих условиях работать отказываются. Комиссар Рябов пытался воззвать к их пролетарскому духу, но те и так еле дух переводили. Тогда красноармейцы впряглись, чтобы тягу увеличить, еще одну добавочную лошадиную силу из себя выжать. Да где там!

Вместо положенного для такого марша получаса, если возле карты с линейкой стоять, к полудню добрались к озеру. Отсюда, если напрямик, всего-то километр-полтора до этой самой Кокосалми. Если кругом, конечно, больше. Но командир Трофимов решил так: раз мороз нам мешает, то пусть он нам и помогает. Озеро-то замерзло! Лед в такую стужу должен быть ого-го!

Ого-го, подтвердил Рябов. Ого-го, воодушевились красноармейцы. М-да, закручинился Раухалахти.

Влекомый долгом, Туомас на полусогнутых побежал к комиссару.

– Товарищ начальник! – запутавшись от волнения в обращении, сказал он. – Разрешите доложить!

– Гражданин начальник! – бездумно поправил его Рябов. – Докладывай.

– Под снегом лед не может быть ого-го! – вытянувшись по стойке «смирно», рапортовал финн. – Озеро замерзло – это правда. Но на первый лед упал снег. А потом только упал мороз. Под снегом мороз не держится. Надо ждать, когда замерзнет та вода, которая выступила из-под первого тонкого льда.

– И когда же замерзнет та вода? – поинтересовался комиссар.

– Если мороз не спадет, то полтора суток, или двое надо подождать. Тогда можно идти спокойно.

В это время к ним подошел командир. Он не верил неруси, пусть даже и в красноармейской форме. Поэтому вполглаза всегда присматривал за Раухалахти, без колебаний готовый пристрелить того при любом подозрительном действии.

– В чем дело? – строго спросил он.

– Да вот, товарищ чухонец выказывает сомнение в том, что озеро замерзло, – пожал плечами Рябов.

– А мороз какой нынче? – поинтересовался Трофимов.

– Ну, для артиллерийской стрельбы еще подходит, но уже на границе, – отрапортовал комиссар. – Минус двадцать три градуса. Если по Цельсию.

Стрельба в минус двадцать пять и ниже не разрешалась артиллерийскими учебниками: смазка почти полностью теряла свои смазочные и гипоидные свойства, что было чревато переклиниванием замка орудия и даже разворотом пушечного дула на манер розочки.

– Ну вот, смазка может замерзнуть, не говоря уже о воде. Что-то подозрительны мне твои настроения, товарищ красноармеец. Поди в баню свою захотел? Погреться и понежиться? – командир знал, что финны сами не свои по поводу бани. И этот тоже, вероятно, драпать хочет, лишь бы не воевать. – Какая там у вас температура в банях?

– Сто градусов, – растерялся Раухалахти.

– Врешь, чухонская твоя морда, – нехорошо прищурился комиссар. – При ста градусов уже бумага горит³. Все – разговор окончен. Увижу, что прячешься – сам тебя пристрелю.

Туомас развернулся на негнущихся ногах и ушел помогать прочим бойцам. Он не понимал, что же такого неприятного было в его словах для командира? Или он сам чего-то не догоняет? Вероятно, в нем причина, уж начальники не могут ошибаться, тем более, начальники-коммунисты, тем более, начальники-веня-ротут («русские крысы» – принятое среди фиников пренебрежительное название русских).

Так, может быть, разведка что-нибудь принесла: информацию, например, о том, что повстанцы начали спешно отступать, или нет их вообще в Кокосалми? Так не было этой самой разведки. Трофимов о ней не распорядился, Рябов посчитал, что несерьезно отправлять людей, раз все их передвижения по снегу читаются, как по книге. Зачем понапрасну по сугробам ползать, коль толку от этого никакого? Вообще-то логично: разведчик должен быть скрытен, иначе это уже чепуха получается. Пожалуй, без белых маскхалатов и широких лыж не обойтись. Какие маскхалаты, какие лыжи? Разворачиваться в атаку!

Командир приказал, бойцы сделали. Два часа разворачивались. Все по военной науке. Правда, там, в этой военной науке, весь упор на внезапность: «ошеломить противника», «подавить противника», «использовать рельеф», «выбить противника» и тому подобное.

Устали разворачиваться в боевое наступление все, даже лошади. Пушки Маклина громоздкие, для маневра, конечно, приспособленные, но для маневра в снегу – не очень. Трофимов, сука, орал так, что, вероятно, в Кремле все троцкие вместе взятые слышали.

А мятежники – молчок. Ни одного выстрела, ни одного звука вообще. Будто и нет их вовсе в обуянной бунтом Кокосалме.

Наконец, развернулись, бросились в атаку. Лишь одна тропа вела в деревню. Да и та уходила вдоль берега. По озеру – ни путей исхоженных, ни дорог изъезженных. Помчались красноармейцы, ошеломляя, подавляя, выбивая противника, используя рельеф.

Через каждые пятнадцать метров приходилось останавливаться, садиться на снег и ловить ртом сбитое к чертям собачьим дыхание. Пар от шинелей валит – мороз нипочем, вода во фляжках замерзла – пригоршнями снег в рот. И никто не стреляет.

– В атаку! – снова кричит комиссар. – За дело наше правое!

И опять побежали со скоростью полста метров в час. Всего-то километр до другого берега. А там – и вовсе победа.

Чем дальше уходили в озеро, тем меньше делалось снегу. Зато появилась вода. И это в мороз минус двадцать с лишним! Командир оглянулся на Раухалахти: стрельнуть его, что ли? Так тот, вся морда в мыле, тащит вместе с другими бойцами пушку.

– Готовить орудие к залпу! – закричал Трофимов.

Ну, стрельнули по разу. Ну, стрельнули по второму, поменяв прицел. Снаряды упали куда-то, вероятно, даже не долетев до берега, и не взорвались. Четыре залпа – результат ноль. Погода, вероятно, нелетная.

А враги молчат, ни ответа от них, ни привета, ни деликатного покашливания. Затаились, вражины.

Совсем недавно финские егеря привозили в деревню седобородого старика с целью пропаганды. Сказали, вот вам и Вяйнемейнен, а в правительстве Илмарийнен советы дает, планы строит. «Калевала» – это наш эпос, «Калевала» – это наше наследие. Не посрамим!

И хотя многие карелы знали, что старик этот – торгаш из Тунгуды, но идея понравилась. Предки, национальное движение, свобода и все такое. Зажиточные селяне и деревенщины увидели перспективы – с Советами таковых не было, там все общее. Еще памятны были пьяные Комитеты Бедноты из украинских и белорусских ссыльных, реквизиции, ничем не отличающиеся от грабежей, и прочие безобразия. Но, с другой стороны, никто не забыл бесчинства финских войск на карельской земле, пренебрежительное отношение, выстроенное государством Финляндия к ливвикам, людикам, вепсам и прочим инкери.

Тунгудский старец ратовал за объединение с Суоми, удивляясь, отчего именно эта идея, хоть и симпатичная, так осторожно воспринимается местным населением, которое не очень зажиточное. Того не понимал, артист, что доля быть младшим братом – на побегушках, лишенным голоса и волеизъявления – у России, несколько отличается от доли быть «казакку» (батраком, в переводе) у Финляндии. Каждый выбирал свою судьбу для себя сам.

А некоторые ничего не выбирали, потому что земля карельская была испокон веку, и все предки на ней жили. Пришли веня-ротут, будем с ними жить, образовались лахтарит – ну, значит, с ними. Сказали финики: «стрелять в русских» – лучше уж не стрелять. Приказали русские: «стрелять в финнов» – тоже лучше уж не стрелять. В итоге: и те, и другие в карелов – пуф-пуф. Для одних местные жители – пособники врага, для других – предатели национальной идеи.

И с той, и с другой стороны уничтожение. Кончилось время викингов, викингами теперь германцев – норвегов, шведов и датчан – величают. Викинга Добрышу Никитича, захватившему сотоварищи старинную столицу Швеции – Удеваллу, никто не помнит (об этом в моей книге «Не от мира сего 3»). Помнят Добрыню Никитича из Рязани, типа воеводы. А Добрышу из Пряжи – нет. Невыгодно вспоминать. Викингов под лед Чудского озера спускали во времена Ледового побоища, викингов крестили «огнем и мечом» в Новгороде (об этом в моей книге «Не от мира сего 4»), викингов на Рождественской гари жгли десятками. Ну, так то война была, длившееся не одно столетие. Ливонской называлась.

А теперь – что? Что делать жителям Кокосалми? А ничего, наверно. Все уже сделано за них. Егеря оборудовали прекрасные огневые точки, способные кинжальным огнем подавить любое приближение неприятеля со стороны озера. Также выставили дозор на деревьях, готовый предупредить о маневре русских в обход озера. Пока те кружным путем проходили бы, как раз хватит времени для смещения секторов обстрелов. Не кинжальный уже огонь получался, но тоже вполне эффективный.

Сделав все приготовления, егеря сделали ручкой: пора дальше лыжи вострить, восстание организовывать. Четыре человека – два пулеметных расчета, созданных из добровольцев майора Талвелла, остались. Еще двое – из местных жителей деревни – залезли на сосны. Прочие труженики деревни Кокосалми продолжали заниматься своими рутинными делами по хозяйству.

Красные, отдышавшись в очередной раз после перехода по изобиловавшему сугробами льду озера с подветренной стороны, вновь пошли в атаку. На этот раз они добрались до середины, где снега было всего лишь по щиколотку – все остальное выдуло. Они перекурили минут двадцать, комиссар Рябов поздравил бойцов с успешным форсированием самого сложного участка пути, потом сделалось холодно. Разгоряченные и вспотевшие красноармейцы начали отчаянно мерзнуть. Мороз не спадал, кажется еще усиливался.

Трофимов распорядился артиллерийским расчетам готовиться к стрельбе упреждающей. Ну, а прочим сказал: «наше дело правое, дело левое будет разбито». «Ура» просипели бойцы и пошли снова атаковать, путаясь в полах обледеневших шинелей.

Они прошли полста метров, когда в следах обнаружилась вода. Чем дальше они шли, тем глубже выступала вода. За четыреста метров до берега первый боец провалился по пояс. Те, кто пытался его обойти, тоже угодили в исходившую паром воду. Продвигаться дальше сделалось решительно невозможно.

– Приготовиться к стрельбе стоя! – просипел Рябов.

Словно услышав его команду, с берега хлопнул одиночный винтовочный выстрел. Комиссар дернулся всем телом, будто собираясь взлететь, закатил глаза и осел в воду, медленно погрузившись с головой.

– Огонь! – скомандовал себе шепотом каждый красноармеец. Да вот только стрелять из винтовки Мосина образца 1905 года на морозе, да после того, как ее в воду окунали, непросто. И если удавалось справиться с окоченелыми пальцами, чтобы взвести затвор и нажать на курок, то пружина бойка намертво смерзалась, и никакого выстрела не получалось. Про пулеметы, которые приволокли сюда и говорить нечего. Замерзла в стволах вода к едрене фене.

Ну, а лахтарит стрельнули. Финский ручной пулемет системы Лахти-Салоранта, несмотря на свою ненадежность и капризность, мог при надлежащем уходе работать и на морозе. Емкость магазина в двадцать патронов не позволяла поливать из него, как из лейки. Стало быть, и дуло не перегревалось и не развальцовывалось часто, то есть, постреливай себе и кофе попивай. Заклинит затвор, маслицем его фур-фур, пальчиками туда-сюда, снова стреляй. На войне, конечно, такое не катит, но здесь какая война?

Развернувшиеся в цепь красноармейцы, коченеющие в воде, были прекрасной мишенью. И падали они, как мишени на стрельбище. Жутко, даже самим финнам жутко. Поэтому, скосив десяток русских, пулеметчики стрелять перестали. Помахали друг другу руками, договариваясь, и сместили акцент стрельбы.

Красногвардейцы ринулись отступать. Хотелось, конечно, побыстрее, да получалось все также. Финны стрелять прекратили, опять начали выжидать, и скоро стало понятно, чего.

Двигаться обратно легче по тем следам, которые до этого проложили, но возле оставленных пушек пришлось свой маршрут изменить: опять застрочили пулеметы, опять начли хлопать меткие винтовочные выстрелы. Не пускал враг обратно на берег тем же путем. Заставлял идти к пологому – без деревьев – бережку, в стороне от тропы.

– Нельзя туда идти! – закричал, как мог, Раухалахти.

На него тупо уставились бойцы, помороженные и, в общем-то, уже безразличные ко всему. А Трофимов, все это время пытавшийся вернуть к жизни свои пушки, попытался поднять примерзший к ладони револьвер. На его черном от мороза лице двумя крупными льдинками замерзли скатившиеся из глаз слезы. Вероятно, хотел стрельнуть проклятого чухонца, но не мог.

– Там болото, – объяснил Туомас. – Оно не замерзает. Провалимся.

Однако к нему мало кто прислушался. Командир шепотом отдавал приказания: «снять замок с одного орудия», «двигаться под прикрытием другой пушки к берегу», «организовывать отступление», «собирать из оставленного орудия обоз, лошадей готовить для перемещения в тыл раненных и помороженных».

И они пошли. А Раухалахти остался, махнув рукой. Вместе с ним осталось несколько человек, тоже махнувши на все ивсех руками. По ним и начали бить все финские винтовки и пулеметы.

Туомас сказал своим товарищам, что надо выждать пару часов, а когда наступит темнота, отступать по своим следам. Укрыться от стрельбы врагов за лафетом мертвой пушки, закопаться в снег, как можно глубже, свернуться калачиком и попытаться не замерзнуть.

– Под снегом всегда тепло, там можно отогреться, потому что тепло никуда не уходит. Только нельзя спать, – говорил он бойцам.

Проследив, чтобы все зарылись в снег, как тетерева, он, пересчитав количество ушедших под снег товарищей, окопался в сугробе и сам.

Действительно, в сделанной берлоге он начал отогреваться, отчего сразу же потянуло в сон. Но спать было нельзя, поэтому он начал вспоминать по именам всех своих родных, оставленных в Гельсингфорсе, боевых друзей по Териокскому отряду Красной Гвардии, соратников по Карельской трудовой коммуне. Когда же эти люди начали подходить и здороваться с ним за руку, Туомас сделал над собой усилие и открыл глаза и ничего не увидел. Он пошевелился и вылез из-под снега. Вокруг уже сделалось темно, на небе пробились первые звезды.

Надо было торопиться, пока луна не взошла и не осветила все, как днем. Раухалахти принялся ворошить сугробы, пробуждая от спячки товарищей-красноармейцев.

Из своих убежищ вылезли не все, несколько человек, вероятно сильно помороженные и очень сильно мокрые, насмерть окоченели.

Они пошли к берегу и довольно быстро оказались на нем, однако двигаться дальше на сушу не представлялось возможным без риска сделаться дезертирами. Ушедшие с командиром товарищи копошились в болотине. Орудие провалилось в болотную жижу по самые станины, и теперь оставшиеся в живых бойцы тщетно пытались его вытянуть. Бросать пушку было нельзя, потому что снять с нее замок тоже не представлялось возможным. Или вытаскивать орудие, или все равно всех потом, как саботажников, расстреляют по решению военного трибунала. Хоть караул кричи.

Раухалахти сотоварищи принялись вырубать жерди, чтобы вызволить из болотного плена красноармейцев и лошадей, а уж потом, устроив систему воротов и блоков, тащить чертову пушку.

Взошла луна, сделав мир видимым и страшным. Командир Трофимов вмерз в болото, из которого теперь торчала только его голова и одна поднятая рука. Кто-то из мертвых бойцов лежал головой вниз, оставив наружу лишь заиндевелую в шинели спину. Кто-то, начиная вязнуть, откидывал назад голову, да так и остался в неимоверной муке смотреть на безразличные небеса.

Три часа они вытаскивали пушку, а потом, погрузив на лафет и пущенные за ним дровни не способных уже идти товарищей, пошли в сторону железнодорожной станции, где за укрепленными брустверами днем и ночью несла караул военизированная охрана.

В живых из диверсионного батальона осталось всего десять человек. Всем им потом отрезали помороженные руки-ноги, всех их распустили по домам, не прислушавшись к докладам о специфике ведения боевых действий в зимних условиях бездорожья, непромерзающих болот, озер и хорошо ориентирующихся в таких условиях лахтарит. Все это зимние забавы, все это не может быть, потому что не может быть никогда.

Никогда бы не узнал об этом наступлении на Кокосалми и Антикайнен, если бы ему не рассказал один из курсантов, занимающийся в лыжной секции, Матти. Он случайно встретил в госпитале своего старого товарища Раухалахти, когда приходил навещать совершенно другого человека.

Услышанное настолько потрясло Матти, что он не мог не посоветоваться с Тойво, как командиром.

– Почему об этом никто не говорит? – спросил он. – Ведь это правда, хоть и горькая.

– Эта правда не нужна никому, – ответил Антикайнен. – Но тебе нужна, и мне – тоже нужна. И нашим товарищам без нее не обойтись. А вообще, у каждого своя правда.

– И у них? – кивнул куда-то за спину Матти.

– И у них, – вздохнул Тойво. – Культурная революция.

«Lie is the universal lubricant of the culture. A love of Truth and commitment to it were seldom rewarded and were often punished» (Dean Koontz – Breathless -).

«Ложь – это универсальная смазка для культуры. Любовь к Истине и долг перед ней редко вознаграждаются и часто наказуемы» (Дин Кунтц – Бездыханный -).

3. Восстание.

То, что «битва» при Кокосалми оказалась без всякого внимания, не являлось чем-то старательно замалчиваемым по политическим соображениям. Хотел раненный Туомас рассказывать о ней – да говори, кто тебе мешает! Хотели другие бойцы, оставшиеся живыми, поделиться своими страхами – пожалуйста.

Их, конечно, слушали. Да только кто будет прислушиваться? То, что случилось – это ужасно, это страшно, это даже как-то неправдоподобно. Упоминали о Кокосалми командиры и политработники? Говорили об этом побоище, этой бойне вожди? Нет? Газеты хоть строчку о гибели красноармейцев Трофимова написали? Стало быть, и нам нечего.

Зато у всех на слуху было другое событие. Не было ни одной посудомойки, ни одного дворника, которые бы не возмущались действиями белогвардейских палачей в карельском селе Ругозеро. Каждая газета, каждая «Правда», каждый «Труд» и каждый «Гудок» гневно клеймили финскую буржуазию в целом и «царского прихвостня Маннергейма» в частности. Впрочем, было, конечно, за что.

Пограничные части Красной Армии в Карелии были отчего-то малочисленны. Угроза от враждебно настроенной Финляндии происходила явная, но пограничники на это внимания не обращали. Ходили парами вдоль границы и стреляли во все, что подозрительно шевелится.

С другой стороны ходили тоже немногочисленные финские пограничники, тоже парами – финны вообще только парами ходят, особенность у них такая – и тоже стреляли во все, что подозрительно шевелится.

Что может подозрительно шевелиться на границе Советская Россия – Финляндия? Зверь, плохо разбирающийся в политической обстановке. Люди все вероятные маршруты передвижения малочисленных дозоров и время их выхода в дозоры давно изучили. «Где дозор?» «В дозоре».

Поэтому разномастные перебежчики старались на глаза пограничникам не попадаться. А если попадались, то залегали ни живые, ни мертвые. Может, не убьют? Может, и не убьют. Они только по шевелящимся целям стреляли.

Не было возможности у Советского Союза организовать пограничную службу: люди, что под ружьем, воюют, а вожди норовят друг у друга отжать тот или иной род войск. Оно и понятно, будет у Троцкого военный флот – кто ж его тогда тронет! Кто ж ему тогда перечить будет! Разве что Сталин, у которого в разработке артиллерийско-ракетные перспективы. Но уж никак не седоусый Каменев, похожий на моржа, пытающийся разобраться с этой самой пограничной службой.

Вот и ходили шпионы в Европы. Вот и ломились карельские коробейники, как и пятьдесят лет назад, на рынки в Кайяни и Пухос.

А тут еще праздник, четвертая годовщина Революции, политбеседы и торжество. Под такой шумок и пришли белофинны к селу Ругозеру. Погранцов они тоже не обошли стороной, когда те в парадной форме готовились к праздничным мероприятиям.

Это были не абы кто, не фанаты национальной сплоченности и братских чувств. Это был рейдовый отряд, так называемых у нас «шишей»⁴. Они уже месяц, как совершали забеги на советскую территорию, с начала октября 1921 года. Захватывали деревни, занимаясь агитацией и разведкой местности, а потом уходили прочь. Шиши вооружали из своих «медвежьих ям» сочувствующих и организовывали их в отряды местной самообороны.

В середине октября 1921 года в Тунгудской волости даже был создан «Временный Карельский комитет» (Karjalan väliaikainen hallitus). В его состав вошли: политический руководитель Василий Левонен – урожденный Василий Сидоров, торговец с огромной бородой лопатой, откликающийся на псевдоним «Укки Вяйнемейнен», а также парочка военных руководителей – Ялмари Таккинен и Осипп Борисайнен. Первый из них подписывал воззвания к народам под псевдонимом «Илмарийнен». Второй обходился кличкой «Самодержец».

Забегая вперед, можно отметить, что позднее Вяйнемейнена за ненадобностью погонят из национального движения, сделается он на закате лет рабочим на лесопилке возле хутора Кесусмаа. И никто и никогда больше от него не услышит никаких лозунгов и воззваний. Политика – неблагодарное дело. Прочие двое, как и положено ставленникам государства, начнут другие карьеры на другом поприще но с обязательным «душком провокационности».

Комитет же первым делом объявил мобилизацию мужчин в возрасте от 17 до 40 лет, в проведении мобилизации принимали посильное участие финские офицеры и финские солдаты. Как обычно, любая мобилизация проходила под угрозой оружия: желанием играться в войнушку карелы горели не очень.

Захватом Ругозера начались боевые действия очередной «племенной войны» на Северо-Западе Советской России. В канун праздника, 6 ноября 1921 года, в восточную Карелию вторгся отряд численностью в две с половиной тысячи человек, разбившийся на несколько маневровых групп.

По устоявшемуся обычаю канун праздника зачастую больше насыщен и деловит, нежели сам праздник. Что 7 ноября? Утром в праздничной форме выйти на демонстрацию, выслушать с трибуны поздравительные слова, пройтись в колонне сто-двести метров, крикнуть «ура» и идти похмеляться. А вот накануне…

Посидеть с товарищами в актовом зале, послушать выступления, самому выступить. Когда начинаешь говорить о том, чего удалось достичь, как много работы проделано, поневоле начинаешь себя уважать: ни фига себе, оказывается я такой «дартаньян»! И рядом одни мушкетеры! То, что в порядке вещей выдавать желаемое за действительность уже никого не колышет. Настроение поднимается до неба. Вокруг одни товарищи. Надо срочно выпить.

А тут господа финны явились собственными буржуазными персонами. Вот ведь, какая незадача! Лахтарит окружили ругозерский клуб, где торжественно заседала так называемая «беднота» и один из них, лейтенант Тойво Тенхунен, даже не подымаясь на установленную по торжественному случаю трибуну, сказал:

– Баста, карапузики, кончилися танцы. Карелы, финны встать. Прочие – сидеть.

Считалось, что мятежники и диверсанты первым делом карали коммунистов, комсомольцев и активистов. Но как-то так не получалось. Остался сидеть секретарь партийной ячейки Сердюк, бывший комбедовец Бабыдов и кое-кто еще из некоренных карелов.

Белофинны тем временем по требованию командира прикладами согнали в угол всех поднявшихся на ноги.

– Ничего, товарищи, – сказал Эскелен, спивающийся артельщик. – Сейчас пограничники придут и нас отобьют.

Действительно, скоро пришли под конвоем бойцы с ближайшей погранзаставы – все празднично одетые, некоторые с синяками на тщательно выбритых лицах. Из них тоже выбрали финнов и карелов.

Заставу сняли в казарме с комнаты, прозванной «Ленинской». Они там тоже заседали по поводу торжества. Финские диверсанты без единого выстрела вырезали боевой дозор, воспользовавшись их приподнятым настроением, которое, как известно, способствует ложному ощущению неуязвимости.

Только командир погранотряда Фомченко неожиданно оказал настоящее сопротивление. Сначала оторопев и позволив себя разоружить, как и прочие пограничники, на выходе во двор устроил безобразную драку с использованием рук, ног, головы и подручных средств, как то – топора и лома.

Метким ударом кулака свернул челюсть конвоиру из Кронштадских матросов, потом ногой по голове отправил в глубокий нокаут капрала Эйно Хейнрикса, увернулся от приклада винтовки другого караульного и прыгнул в сторону хозпостроек. Никто в него не стрельнул, потому что установка была не такая. За Фомченко бросилось, как загонщики, сразу несколько человек. Один даже прыгнул и обеими ногами ударил удирающего пограничника в спину.

И тот, и другой упали, но, перекатившись через плечо, оба резво вскочили: финн – с топором в голове, русский – расставшись с топором, который мгновение назад выдернул из колоды для колки дров.

Фомченко поскакал дальше, подпрыгивая, как заяц, а финны слегка растерялись: не каждый день они наблюдали, как их коллега дрыгает ногами в конвульсии с колуном во лбу, раскинув при этом мозгами по сторонам. Но дисциплина сыграла свою роль, и загонщики продолжили погоню.

Напрасно, на самом деле, потому что пограничник походя перехватил у стены сарая обычный лом и метнул его с разворота назад, как биту при игре в «городки». Ближайший преследователь все-таки умудрился перепрыгнуть летящую железяку, вот последующий этого сделать уже не успел: лом срезал его, как городошную фигуру, переломав при этом обе ноги.

Потеря двух «шишей» оказала деморализующее воздействие на стремительность погони: Фомченко сиганул в спускающийся за сараем овраг и был таков. Темнота сокрыла русского командира от врагов.

Финны, для порядка побив пленных пограничников, поспешно выдвинулись с ними к Ругозеру. Здесь они должны были уничтожить административные органы и сторонников советской власти, а потом, соединившись с другой группой, разрушить коммуникации и Мурманскую железную дорогу, устроить засады и атаковать подразделения советских войск.

Лейтенант Тенхунен досадливо поморщился, когда узнал о бегстве красного командира и потерях в своем отряде. Но делать нечего, следовало придерживаться первоначального плана. В кромешной темноте ноябрьской ночи пробираться лесом к железной дороге было бессмысленно. Он отдал соответствующие распоряжения, наказав с рассветом выдвигаться в рейд.

Пленных коммунистов, активистов и пограничников выстроили возле стены клуба, в котором еще не так давно проходили праздничные мероприятия. Опять, как и в прошлую «племенную войну», это было сделано с учетом национального вопроса. Русских, украинцев, белорусов и несколько затесавшихся уйгуров оставили сидеть в запертом клубе. Перед прочими же выставили расстрельную команду.

Тотчас же заголосили женщины, заплакали дети, которые собрались здесь же в тревоге за своих близких.

– Ничего, товарищи, – сказал совершенно протрезвевший артельщик Эскелен. – Простите нас жены и матери, простите нас дети малые. Простите, что мы принесли вам это горе. Вам придется это пережить. А вам предстоит с этим жить всю вашу оставшуюся никчемную жизнь.

Последние слова были адресованы вроде бы невозмутимым финским интервентам. Конечно, каким бы болваном ни был человек, как бы ни были у него промыты пропагандой мозги, но на спусковой крючок он нажимает сам, посылая смерть беззащитному и безоружному противнику. В самом деле, ну не японцы и китайцы же здесь собрались! Соседи по одной земле, как же они смогут потом жить на этой самой земле? Даже убивший Авеля Каин вынужден был уйти прочь с родины, куда же денутся расстрельщики? Как им нужно будет потом искупать свои грехи? Кто простит их? Какие…

Грянул залп, вздрогнули, разом замолчав, дети, всхлипнули женщины, упали наземь и артельщик Эскелен, и его товарищи по партийной ячейке, и пограничники-красноармейцы в парадных формах.

Вообще-то это была вполне заурядная тактика еще с прошлой военной кампании: пришлых врагов разгонять, местных в назидание прочим жителям уничтожать.

Сидевший в кустах за околицей командир Фомченко сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Он этого никогда не забудет. Он об этом расскажет товарищам, только надо двигать в сторону станции Сорока – там красные войска, там разъезды по железной дороге. Надо предупредить своих.

И побежал он по ночному лесу прочь от Ругозера, ориентируясь по звездам, питаясь мхом, ночуя в дуплах деревьев. Хотя, конечно, в ноябре, когда низкие облака висят практически над самими соснами, бегать по лесу можно только в приборе ночного видения. Не было такого прибора у красного командира. Да и вообще – ни у кого не было.

Поэтому он, крадучись, выбрался на дорогу и по ней уже побежал, что было сил. К утру как раз до Сороки добрался.

– Пацаны, – сказал он в комендатуре. – Наших бьют.

Те – в ружье. Телефонограмму в ЦК с поздравлениями. И в конце ее в двух словах о ругозерских зверствах. «Денег нет, но вы держитесь», – пришел ответ⁵.

– Ну, что, товарищи, – сказал начальник штаба Сорокского гарнизона. – Мочи, как говорится, козлов!

– Мочи козлов! – в ответ заревели, как медведи, собравшиеся на летучку командиры и политработники. – В честь четвертой годовщины Великой Октябрьской Революции, аминь!

Ну, аминь, так аминь. Вывели на рельсы маневровые дрезины, вооружив их, на манер махновских тачанок, пулеметами «Максим». Отменили праздничные увольнения личного состава и помчались по Мурманской железной дороге к вероятному месту подхода банды белофиннов из Ругозера. Раз те не объявились до сих пор на станции, значит, лесом пойдут, разбившись на несколько диверсионно-подрывных отделений.

На самом деле от села Ругозера до Мурманской железной дороги довольно далеко, но если красный командир Фомченко одолел этот путь за одну ночь, то и финны всей кодлой могут напрямки добраться до точки сбора к темноте, сгруппироваться и начать свои взрывные работы⁶.

Лучшие умы, закаленные Гражданской войной стратеги, склонившись над картой, предполагали, где ударит «чертов Маннер», простите, «чертов Маннергейм». Вычислили, почесали в затылках – не хватает народу, чтобы перекрыть все возможные точки диверсий. Еще подумали, исходя уже из количества бойцов, что можно выставить против оккупантов. Ну, и расположили секреты в секретных местах, выявленные по критерию: «где взрывы могут принести наибольший вред и разрушение».

Привлекли к этому делу всех, кого можно было привлечь: вестовых, разъездных, хозяйственных и курьеров.

– Давайте объявим Карелию на осадном положении! – предложил решительный Фомченко, успевший перехватить несколько часов здорового сна.

– Это еще зачем? – удивились закаленные стратеги.

– Тогда еще вохру можно задействовать, – объяснил он.

– А что это такое? – наморщились лучшие умы.

– Военизированная охрана – вохра. Они с поездами ездят, специальные вагоны караулят. Раньше к фельдъегерям причислялись, теперь разрослись до ГУСИНа, государственного управления системы исправления наказаний.

Однако не было такое решение в полномочиях штаба гарнизона станции Сорока. Тем не менее спешно выставленные секреты оказались в нужное время в нужных местах. Уже ночью 8-го ноября некоторые приняли бой с превосходящими силами противника. Но в этом случае шиши как бы поменялись тактическими действиями с красными: русские сидели в тщательно замаскированных засадах, а финны шли в атаку.

Пока не прибыла подмога из Мурманска, Петрозаводска и Каргополя, красноармейцы держали оборону. И это им почти удалось. Уже позднее, когда, казалось, риски диверсий против паровозного сообщения сведены к минимуму, 14 ноября 1921 года был уничтожен железнодорожный мост через реку Онда. Вохра, которую все же привлекли для помощи, не сумела справиться с поставленной ей нетипичной задачей. Карелия оказалась фактически изолированной от центра вплоть до восстановления переезда 6 декабря.

Последним эшелоном, прошедшим по Мурманской железной дороге был тот, что выгрузил артиллеристов командира Трофимова.

О резне, устроенной финской военщиной в Ругозере стало широко известно, как в Карелии, так и во всей Советской России. В газетах писали, что «белобандиты зверски расправляются с трудящимися в захваченных местностях, грабят население, опустошают склады с продовольствием, сжигают дома, обрекая жителей на мучительную смерть от голода и морозов». По сути это «разбойничье нападение» и стало началом войны.

Вместе с этим оно также послужило сигналом к самому «восстанию карельского народа против советской власти».

Спасшийся командир-пограничник Фомченко никому интервью не давал, зато давали Сердюк, Бабыдов и остальные плененные в Ругозере активисты и бойцы. Дело в том, что после расстрела, дождавшись утра, все финны из села ушли. А перед уходом запалили клуб с двух сторон.

Там так и сидели граждане некарельской, и нефинской, и невепской национальностей. Они почувствовали, что пахнет жареным и ломанулись к двери. Та оказалась незапертой – вероятно это не входило в планы диверсантов – поэтому никто из былых пленников не пострадал.

Все они от греха подальше потянулись на контролируемую Красной Армией территорию, где и встретились с партийными работниками всех мастей, в том числе и из газет. Ожидалось гневное осуждение финских интервентов всеми трудящимися – ну, на это как раз народ был мастак. Гневно осудили, заклеймили позором и приняли резолюцию.

Советское руководство спешно начало формировать отдельное военное командование, а главным командиром должен был стать Седякин, который к тому времени занимал пост военного коменданта Петрограда. Его поддерживал Каменев. Его не поддерживал Троцкий. А Сталину было по барабану – вплоть до 1938 года, когда Седякина застрелили, признав его врагом трудового народа.

Именно после известного в узких кругах погибельного рейда к Кокосалми Седякин озадачился отрядами красных лыжников. Узнав же, что знакомый по штурму Кронштадта Антикайнен руководит среди курсантов интернациональной школы командиров лыжной секцией, очень сильно этим воодушевился. Тойво воодушевил его еще больше, когда развил всю перспективу лыжного движения, но это случится только в декабре.

А пока же в самой Карелии, или, как ее тогда принялись называть, «Карельской коммуне» вместо былого наименования «Олонецкая губерния», к восстанию относились двояко.

В Южной Карелии преобладали сторонники Советской власти. В Центральной Карелии многие выступали за независимость, либо за объединение с Финляндией, в то же время здесь было немало и сторонников Советской власти. Наибольшей поддержкой идея присоединения к Финляндии пользовалась в Северной и Беломорской Карелии.

Олонецкие карелы, преимущественно – ливвики, к финскому господству относились сдержанно, потому что знали, чем это чревато. Медвежьегорские карелы, в основном – людики, тоже не очень ратовали за своих европейских соседей. Зато, как ни странно, русские, ну и ссыльные из Украины, Белоруссии, рвались в лигу буржуазных государств – сил нету. Они в основном и жили в беломорской Карелии, прикидывались «поморами» и ратовали за выход из России.

И пошло веселье. Зимней сказки на Северо-Западе не получилось.

4. Лыжи.

Снег в этом году выпал рано и встал надолго, вероятно, до самой весны. А весна могла и не наступить вовсе, могла замерзнуть в болоте вместе с артиллеристом Трофимовым, могла податься на дальний кордон вместе с военными беженцами, могла спрятаться от военных гениев Маннергейма, Троцкого и иже с ними. Короче, до весны еще надо было дожить, и, скорее всего, доживут не все.

Лыжи в секцию к Антикайнену привезли в середине ноября. Но сначала с этим делом было ничего неясно. Праздник, потом война – тут уж не до зимнего инвентаря. Хмурый начальник училища Инно отправил Тойво прямиком к военному коменданту Питера.

– У меня больше никаких забот нет, только твоими лыжами заниматься, – честно сказал он Антикайнену. – Сходи к коменданту, объясни ему свой взгляд на это дело. У него всяко полномочий больше, нежели у меня.

– Яволь, – вздохнул Тойво. – Не поминайте лихом.

Он помнил, как Седякин и Ворошилов атаковали Кронштадт со стороны Ораниенбаума, имел очень шапочное знакомство с первым из них после подавления восстания. Тот ему тогда показался вполне разумным, в отличие от многих других командиров высшего ранга, но вместе с этим очень властным и непоколебимым. С таким хорошо общаться на равных, но вот беда какая – не были они равны по определению.

Попасть на прием к коменданту Питера удалось сразу же, без всяких записей и сверки расписания.

– Ага, товарищ Антикайнен! – словно бы обрадовался Седякин. – Вот ты-то мне как раз и нужен. Вот тебя-то мне как раз и надо заполучить. Вот с тобой-то у меня есть вполне предметный разговор.

– Служу трудовому народу, – растерялся Тойво.

Комендант выглядел очень моложаво, подтянутый и энергичный. С таким хотелось говорить о походе Скотта к Южному полюсу, о силовых упражнениях атлета Засса, но не хотелось говорить о поэтических вечерах и выставках художников-импрессионистов. Такой тип людей был создан, чтобы дело делать, а не вздыхать о деле.

– В общем, есть такое мнение у некоторых товарищей, что лыжи – это западло, а как прикажете воевать, коли никаким другим способом передвигаться в Карелии невозможно? Финские агрессоры мобильны, потому что бегают по бездорожью там, где наши войска вязнут. Что прикажешь с этим делать?

Тойво, наконец, понял, к чему клонит комендант. Как ни странно, но к этому склонялся и сам Антикайнен, за этим и пришел сюда.

– В общем, мне от тебя нужны инструкторы по лыжному спорту, чтобы разослать их по войскам, там обучить в краткие сроки бойцов и тем самым обеспечить равные условия ведения военных действий с финиками. Ферштейн?

Тойво кивнул головой в согласии.

– Что тебе нужно, чтобы обозначить у себя специалистов по лыжному ходу в самые краткие сроки?

– Лыжи нужны, товарищ военный комендант, – наконец, сказал Антикайнен. – Две сотни пар, а еще лучше – три сотни. И палки тоже нужны, и некоторый инвентарь.

Седякин на минуту задумался. Действительно, лыжники без лыж не бывают. А где взять эти самые лыжи?

– Хорошо, озадачу этим делом «Моржа», – сказал он.

Тойво чуть было не переспросил «какого моржа», но вовремя прикусил язык, поняв, что собеседник имеет в виду ленинского соратника Каменева. С тем и расстались, каждый убежал отрабатывать свою задачу.

14 ноября к учебному корпусу Интернациональной школы красных командиров приехал грузовик-полуторка, в дощатом кузове которого что-то лежало.

– Доски какие-то, – сказал на КПП водитель и пожал плечами.

Красный казах Назарбаев, отбывающий наряд дежурным, заглянул под тент машины, почесал круглую-круглую, как солнце над казахской степью, голову и распорядился.

– К кочегарке, – указал он направление движения. – Доски кривые, даже для заборов не годятся. Вероятно, на растопку.

Дневальные по КПП, курсант Ибрагимов и курсант Алимбаев только головами покивали: вай, какой умный дежурный Назарбаев!

Через час в кочегарку вихрем ворвались Тойво Вяхя, Матти Нуоволайнен и Эрих Колканен. Совершенно случайно они узнали о целом грузовике кривых досок и на долю секунды потеряли дар речи, также узнав, куда этот грузовик был отправлен.

Вольнонаемные рабочие-истопники к тому времени успели выгрузить всю полуторку и даже начали колоть «доски» под размер топки.

– Убью вас, гады! – сказал Матти, отобрав у рабочего топор.

– Нас не убивай, – попросили истопники.

– А кого тогда убить? – откликнулся Нуоволайнен, перебрасывая топор с руки на руку.

– А шофера! – хором сказали рабочие. – Мы его не знаем – его не жалко. Он в «чепке» чай с булкой пьет.

Действительно, в забегаловке при училище, так называемом, «чепке», можно было купить втридорога булку, в то время, как в городе она практически не торговалась.

Но и шофер пошел в отказ: не надо его убивать! Лучше тех, кто направил его сюда. Финны посмотрели в накладную, увидели в ней фамилию Михельсона, которая путем просчета промежуточных распорядителей и поставщиков вывела на истинного отправителя груза – товарища Каменева. Как Тойво, Матти и Эриху удалось все это просчитать – загадка. Шестое чувство, вероятно, интуиция.

Убивать Каменева – это контрреволюция, это – несерьезно. Поэтому все трое побежали к КПП, дождались полчаса, пока не заступит новый наряд, а потом поубивали, но не насмерть, Назарбаева, Ибрагимова и Алимбаева. Те, даже будучи в равных составах с ними, не смогли противостоять взбешенным финнам.

С учетом безвозвратно загубленных, в лыжную секцию доставили двести пар лыж. Теперь же только сто семьдесят из них могли быть использованы по назначению. Хорошо, что рубить лыжные палки истопники не решились, а о том, как использовать несколько десятков банок с «лыжным дегтем» и не думали даже – фантазии не хватило.

– Итак, что мы имеем? – подвел итог обретения спортивного инвентаря Антикайнен. «Пелтонен», «Ярвинен» и «Карху»⁷ под рост – в наличие. Палки – тоже. Смола «Рэкс» – имеется. С полушубками и маскхалатами разберемся по месту. Значит, можно проводить тренировки по снегу. Уточню: будем проводить очень интенсивные тренировки.

– В ущерб учебному процессу? – спросил один из курсантов-лыжников.

– В помощь к выполнению важных задач, поставленных нам партией унд правительством. Ферштейн?

– Ферштейн, ферштейн, – закивали головами курсанты, каждый подобрал себе лыжи по росту, благо карликов среди них не было. Каждый обзавелся парой палок, подогнав завязки под руки. Потом старательно просмолили лыжи, втирая «Рэкс» в поверхности скольжения, а потом обжигая все это над открытым огнем. Наутро следующего дня в ближайшем парке они пробили себе лыжню и принялись бегать по ней, ускоряясь и замедляясь по графику. На скорости лыжники отрабатывали выносливость, в спокойном режиме – технику.

Тойво же помчался к Седякину с рапортом, что в скором времени его курсанты будут готовы к выдвижению в войска, как инструкторы по лыжной подготовке.

– Отлично! – отозвался военный комендант. – Только вот такая теперь загвоздочка: не далее, как вчера, белофинны взорвали железнодорожный мост. Олонецкая губерния отрезана от сообщения и переброски войск. Но наш проект остается в силе. Вы продолжайте готовиться. Мы обязательно задействуем ваши умения и навыки.

Антикайнена нисколько не удручило это известие. Нет, конечно, то что лахатарит разнесли мост – это форменное безобразие. Но то, что это произошло только один раз и с одним сооружением – это уже достижение наших оборонительных войск. А скоро придут наступательные войска – тогда белофиннам будет не до мостов.

Тем временем 26 ноября 1921 года делегация «карельских повстанцев» была принята в финском сейме, где Осипп Борисайнен при поддержке видного активиста народного фронта Ялмари Таккинена сказал: «Лесные богатства, водные ресурсы, железорудные месторождения, золотоносные жилы и алмазные трубки – все это будет нашим. Точнее – вашим».

Таккинен добавил: «Братский карельский народ взывает о помощи и готов потом тянуть финское ярмо. Они вам природные ископаемые, вы им – безвизовый въезд в разные Европы».

«И все?» – ахнула эдускунта, потрясенная. – «А можно организовать эти самые природные ископаемые без всяких ливвиков, людиков, вепсов, саами, мери и веси?»

«Можно, конечно», – совместно закивали головами Ялмари и Осипп. – «Но потом. Сначала территория со всеми делами, а потом уже освобождение этой территории от перечисленных народов».

Эдускунта ненадолго задумалась, но уже потирала свои потные от раскрытых возможностей ладошки. Можно ли доверять этим двум еврейчикам? В принципе, почему бы и не попробовать? Риск небольшой. Вложения – мизерные. Мировой резонанс значительный, выгода – еще больше.

Уже на следующий день, 27 ноября, правительство Финляндии обратилось в Лигу Наций с просьбой «рассмотреть ненормальное положение, создавшееся в Восточной Карелии». Правительство Эстонии поддержало обращение правительства Финляндии.

Опять взвился синий стяг Otava, с которым делегация Вяйнемейнена, Илмарийнена и Борисайнена ходили-бродили по Гельсингфорсу. Серебряные звезды Большой Медведицы на синем фоне, собранные на полотнище финским художником Йонасом Хейска, выглядели изящно и таинственно. Борода Левонена, пущенная по ветру, только добавляла колориту. Вообще-то, флаг был утвержден еще 21 июня 1918 года в поселке Ухта в качестве официального флага Карельского государства, но пользовались им крайне редко. Разве что, когда восстания случались, а повстанцам нужны были средства для поддержания этого восстания.

Тойво сотоварищи переместился для тренировок в местечко под Питером под названием Кавголово. Там и местность была пересеченной, и дистанцию можно было увеличить под тридцать километров. Да и удовольствия больше, когда зеваки не пялятся и пальцами у висков не крутят.

Именно тогда, наматывая километр за километром – руководить лыжной секцией не означало самому не бегать – у него созрел замысел. На самом деле такой замысел был у него давно, но вот оформился он именно на лыжне в Кавголово.

Товарищ Сталин упоминал о диверсионных отрядах, которые должны были тревожить неприятеля в то время, когда регулярные войска начнут свои наступательные войсковые операции. Он не упоминал о лыжниках, но на них рассчитывал товарищ Седякин. Стало быть, можно аккумулировать оба замысла в один, а целью обозначить когда-то избранное Пааво Нурми Кимасозеро⁸.

Именно Кимасозеро и должно было стать конечной точкой политической ангажированности Тойво Антикайнена, именно этот населенный пункт должен стать отправной точкой для другой жизни: без войны и лицемерия, без ненависти и страданий, без дрянных людей, или, вообще, без людей. И имя этой жизни будет «Лотта».

Лыжники тренировались до седьмого пота. Пока условия для тренировок были тепличными: теплые раздевалки, горячий чай, никто не имеет желания пульнуть из-за ближайшего дерева – можно было напрягаться с избытком, то есть, перенапрягаться.

Из двухсот желающих они отобрали сто семьдесят – по количеству спасенных от огня лыжных пар – все равно народу было прилично. Разбили на три отряда, каждый тренировался либо с утра, либо днем, либо вечером. Время чередовали, потому что у каждого должен был выработаться навык передвижения по сумеречному лесу.

Вообще, надо было выработать много навыков, поэтому, конечно, неуверенных лыжников из общего числа тренирующихся исключили. Несмотря даже на их «честно партийные» обещания. Самое слабое звено всегда рвет цепь, как таковую.

7 декабря, когда движение поездов по Мурманской железной дороге было восстановлено, Тойво на полусогнутых поскакал к Седякину.

– Товарищ военный комендант! – отрапортовал он. – Разрешите внести предложение об организации диверсионных действий в тылу противника!

Понимая загруженность командующего, Антикайнен сразу же расставил все приоритеты, чем, конечно же, заинтересовал Седякина, назначенного руководить всей военной операцией по освобождению Олонецкой губернии от врага.

– Докладывай! – сказал тот.

– Нами в Интернациональной школе Красных командиров подготовлено порядка тридцати инструкторов, готовых ехать в войска, – Тойво имел ввиду тех парней, кто не попал в состав активно тренирующихся. Но исключать их из процесса вообще было нецелесообразно.

– Также сто семьдесят курсантов готовы для длительных лыжных рейдов в тылу белофиннов, – поторопился добавить он, чтобы не допустить разочарования Седякина первым не совсем существенным рапортом.

– Это интересно, – заметил тот. – Подробнее можешь?

– Подробности в моей докладной записке, – ответил Антикайнен и вручил военному коменданту бумажную папку, в которой в меру своих художественных возможностей нарисовал «картину маслом».

Схематично изображенная карта Карелии была дополнена стрелочками, пунктирными линиями и жирными крестиками. Весь маршрут, рассчитанный Тойво, предполагал движение от Масельги к Реболам, потом на Кимасозеро, далее на Каяни и поворот к югу, чтобы затем опять выйти на восток к Пенинге и завершить рейд в начальной точке Масельге. Пунктиром он изображал вероятные маршруты финских «шишей», которые пробирались в Карелию от Каяни, а крестами отобразил вероятные базы и склады с боеприпасами противника. Стрелочки упирались в них и неоднократно пересекали пунктиры.

– Какова протяженность всего маршрута? – спросил Седякин.

– Порядка пятисот километров, – сказал Тойво. – Полагаю десятидневный рейд.

Военный комендант на несколько секунд задумался, потом указал пальцем на прерывистые линии и кресты.

– Откуда информация о передвижениях врага и их базах?

– Это только предположения, – ответил Антикайнен. – Исходя из рельефа местности и, так сказать, целей лахтарит. Думаю, вы обладаете более точной информацией, поэтому можно подкорректировать наш маршрут. Я нарисовал лишь примерный план, который нам в принципе можно осуществить. Это лишь отчет о нашей готовности.

– Понятно, – Седякин убрал папку к себе в планшет. – Мы примем к сведению ваши предложения, о дальнейших действиях будет извещен начальник училища товарищ Инно.

Конечно, со стороны Антикайнена было крайне опрометчиво нарушать установленный субординационный порядок. Но не хотелось, чтобы от хмурого Инно информация ушла к Ровио. Тойво даже своего старшего друга Куусинена не известил. Слабым местом его плана был рейд к Каяни – хорошо укрепленному военному объекту, где теперь размещалась школа военной разведки Финляндии. Но если предположить, что весь рейд имеет несколько авантюрную направленность, краткая атака, даже без попытки овладения самим городом, не более авантюрна, чем прочее.

Вернувшись к курсантам, Антикайнен сказал:

– Дорогие товарищи! Мы можем сохранять равновесие на лыжах, можем покрывать по тридцать километров и более пересеченной местности, можем при этом нести с собой боекомплект. Но кто сказал, что то же самое мы сможем проделать в реальной боевой обстановке?

– Сможем! – твердо сказал Оскари Кумпу, один из командиров. – У нас нет другого выхода.

– Правильно! – согласился Тойво. – Именно поэтому с сегодняшнего дня все тренировки только по снежной целине. В рейде лыжню нам никто наготово не проложит.

Действительно, бег по лыжне изначально отличается от хода по рыхлому снегу.

Охотник на широких лыжах движется по зимнему лесу без помощи палок. За плечами – вещмешок и ружье. Он медленно идет, готовый выстрелить во взлетевшего тетерева, или доходит до своего секретного шалаша, где и притаится в ожидании самого глупого зверя из леса, который на этот шалаш набредет. Охотнику неважно количество покрытых километров, ему важно количество побитой дичи, зайцев или слонов, к примеру.

Диверсантам важно бежать сквозь лес, как лосям, чтобы враги сначала не успевали бы опомниться, а потом не могли бы догнать. На охотничьих лыжах так не побежишь. А на обычных «Пелтоненах» или «Карху» ломиться по целине – так помрешь через пару километров, потому что сердце выскочит наружу через открытый рот.

Нужна тактика. Только где же ее взять?

Собрались на совет Антикайнен, Кумпу, Вяхя – командиры отрядов, а также командиры взводов и отделений. Оскари и молодой Вяхя были назначены самыми главными лыжниками на время перехода. Однако при боевых столкновениях, организации службы и прочих охваченных Уставом делах, командовали штатные командиры.

За амуницию по умолчанию приняли новые автоматы Федорова, по двести патронов к ним, по две гранаты – это на каждого человека. Плюс еще продовольствие в заплечном мешке – не более двадцати килограмм на бойца. Добавить шесть пулеметов Мэдсен. Получится до хрена. Получится тяжело.

Чтобы передвигаться без остановок, без потери времени, решили создать авангард в тридцать лыжников. Они налегке, только с автоматами, пойдут топтать целину.

Чтобы сделать лыжню нужно два человека, потому что каждый проделывает в снегу две колеи – ног-то у человека больше не бывает! Меньше – да, но инвалидов брать в поход отказались категорически. И мусульман тоже. И секс-меньшинств. Толерантность.

Всякий из этих двоих пробивает одной ногой лыжню, а другой – место для палок, чтобы можно было ими отталкиваться, а не вязнуть. Первый идущий мнет правой ногой дорожку под левую лыжу последующих лыжников, левой – под левую палку. Идущий следом, в свою очередь, уминает левой ногой правую лыжню, правой ногой – под правую палку. Чтобы получилась удобопроходимая лыжня нужно пройтись по ней, по крайней мере, четыре раза. Главное, чтобы крайняя правая колея в снегу от первого снегопроходца была на разумном расстоянии от крайней левой колеи от второго «проходимца». Чтобы людям потом не пришлось бежать враскорячку, либо же наоборот – ногами, цепляющимися друг о друга, то есть, конечно – ногу за ногу.

Получается, задействованы восемь человек. Они бегут, как ломовые лошади. Когда начинают издыхать, их меняет следующая восьмерка. И так три этапа. Шестеро – это те, кто самые первые шли по целине в каждой группе, а потом откатились назад отдыхать – катить по уже сделанной лыжне. Так и будут меняться, пока не наступит привал. Назвали первую «тридцатку» кодовым названием «лоси».

– Кто в «лосях» побежит? – спросил командир взвода Матти Нуоволайнен.

– Я побегу, – сказал Тойво Вяхя, который несмотря на юный возраст намотал не одну сотню километров по заснеженным лесам и полям.

– И я, – добавил олимпиец Кумпу.

– Я тоже, – вставил Антикайнен.

– А тебе нельзя. Ты командующий, – хором возразили все собравшиеся.

В общем, порешили, что к двум добровольцам присоединятся те лыжники, которых отрекомендуют для этого командиры взводов и отделений. Пока решали все организационные вопросы устали больше, нежели от тренировок.

5. Приказ.

Никто из финских лыжников, готовящихся в Интернациональной школе к зимнему марш-броску, не спрашивал, когда и где он произойдет. И произойдет ли вовсе. Ни Антикайнен, ни начальник школы Инно, ни комиссар Ровио не могли бы ответить на этот вопрос. Секретность, порожденная отсутствием любой информации, самая секретная в мире.

18 декабря 1921 года территория Карелии севернее реки Свирь была объявлена на осадном положении. Сразу была проведена мобилизация сил и средств, переброшены дополнительные подразделения РККА, командный состав которых был очень негативно настроен по отношению к местным жителям, карелам. Это настроение быстро передалось солдатам и, как следствие, самим местным жителям. Их начали притеснять.

Не так, конечно, как финские оккупанты, считающие карело-финскую прослойку Олонецкой губернии поголовно предателями. Красные со своей стороны тоже не упускали возможности выразить претензии карело-финской составляющей Карельской трудовой коммуны, не мудрствуя лукаво, называя их «предателями». В общем, кто бы ни воевал, а карелы, сука, предатели. Стало быть, их надо притеснять, что, в общем-то, и имело место быть.

И пошла мародерка. Все древнее, что можно было найти и определить, как «ценное», изымалось и исчезало в поездах, направляющихся к Питеру. Также другое ценное исчезало в гужевом транспорте, организованном финнами на свою территорию. Чухонцы чистили Валаам, наши шерстили Свирский монастырь. И все совместно прочесывали часовенки, церквушки и красные углы в деревенских домах. Война, блин, все спишет.

«Дорогие мои карельцы», – картаво говорили в таких случаях ответственные работники, как со стороны красных, так и со стороны белых, к которым с жалобами обращались наименее сознательные жители. – «Чтоб вывсе сдохли, паразиты. Вам оставили «краснушки⁹», на них и молитесь». Наиболее сознательные жители прятали иконы Юргельских и Каргопольских мастеров под стропила своих домов.

Во второй половине декабря был сформирован Карельский фронт во главе с Седякиным. Его отношения с женой Дыбенко послужили дополнительным поводом, чтобы убрать из Питера элегантного военного коменданта. Может, это и к лучшему. И дисциплину он установил в войсках, и Дыбенко в пьяном угаре уже не намеревался «зарубить его шашкой».

К концу декабря 1921 года войск в Карелию стянулось уже прилично: численность колебалась в пределах 5—6 тысяч человек, сгруппировавшись в части восточной Карелии до линии Кестеньга—Суопасалма—Ругозеро—Паданы—Поросозеро. «Плавающую» тысячу, которая то была, а то ее, как бы и не было, составляли местные жители, карело-финны, или просто «карельцы», как их принято было называть среди видных партийных лидеров. Среди них оказалось две трети коммунистов карельской партийной организации и большинство комсомольцев. Часто во время перекличек и поверок коммунисты оказывались неучтенными, потому что проводили где-нибудь свои партийные собрания, а комсомольцы и беспартийные разбегались по домам к знакомым и незнакомым девушкам. Дело-то под Рождество, в Сочельник, любви хочется – спасу нет. Командующий Седякин махнул на это рукой и не стал никого расстреливать в показательных целях. Это ему потом в 38 году припомнят.

26 декабря 1921 года советские войска перешли в наступление из района Петрозаводска, а к 29 заняли Поросозеро и остановились праздновать Новый год. Вообще-то формальным поводом были ужасающе крепкие морозы, знаменующие конец декабря, но фактически воевать в Рождество не было желания ни у кого.

Для кого-то праздники – праздники, а для кого-то праздники – те же самые будни. Предложение Антикайнена, оставленное Седякину, не пропало втуне. Его внимательно изучили и одобрили. Каменев, так вообще скакал козлом и дрыгал ногами: можно финнов в тыл к финнам забросить – и пусть они грызутся между собой. В полночь 31 декабря в момент, когда били Куранты на Красной площади, по правительственной связи раздался звонок в штабе у Седякина.

Тот, подняв трубку, сначала некоторое время слушал хрюканье, прерываемое изредка какими-то свистами и потрескиванием, потом догадался: это его партия и правительство поздравляет. На это он ответил таким же хрюканьем, свистом и потрескиванием, что означало: ура, с праздником, товарищи, вперед, к новым свершениям!

Потом, маханув по этому поводу фужер шампанского, взялся за телефон снова.

– Барышня! – сказал он, скорее по привычке. – Когда придет шифрограмма, срочно ее ко мне, не взирая на метель и вьюгу, не взирая на мороз и стужу.

Телефонист Потапов досадливо крякнул в усы и ответил дежурное «есть».

Тотчас же застрочил телетайп, и из него полезла, скручиваясь, лента шифрограммы. Телефонист Потапов крякнул с досады во второй раз. Может этот телефонист Потапов был уткой? Нет – просто его за столом ждали такие же простые парни, телефонисты, и простые девушки – сестры милосердия. А ему вместо этого предстояло клеить ленту правительственного сообщения на отдельные листы писчей бумаги и следить, чтобы все было строго по порядку и по Уставу. Поневоле закрякаешь!

Тем не менее в самые короткие сроки телефонограмма оказалась перед глазами Седякина. В ней можно было прочитать те же самые хрюканье, свист и потрескивание. Но, злорадно усмехнувшись в морозную темноту ночи за окном, командующий сощурил глаза и кивнул: нас, мол, не проведешь, мы, мол, не пальцем деланы. А чем мы деланы? Да ничем! Он достал из двух совершенно разных сейфов две разные дешифровальные тетради в клеенчатых обложках и принялся за работу.

И то, что у него получилось, при повторном прочтении оказалось удовлетворительным. Написанное удовлетворяло самого Седякина, командующего Каменева и даже стратега товарища Сталина. А уж как это должно было удовлетворить Антикайнена, он и не предполагал. Начальники, как правило, видят одобрение и согласие только у других начальников, рангом повыше, власти поболе. Подчиненные должны подчиняться, а одобрять и соглашаться не входит в круг их обязанностей.

Однако новогодняя ночь продолжалась, можно было слегка расслабиться. Седякин позвонил крякающему телефонисту и объявил ему, что до утра не планирует прибегать к его услугам. Потапов на это, по своему обыкновению, крякнул, и поскакал в соседнее служебное помещение, где как раз праздничное застолье достигло своего апогея. Ему была налита штрафная, которой он не ограничился: в хорошем темпе сначала догнал, а потом даже перегнал сослуживцев и сослуживок в алкогольной атаке.

Седякин, проснувшись поутру со светлой головой, ясным взглядом, выбежал в предрассветные сумерки и обтерся хрустким от мороза снегом. По пояс раздетый, он фыркал и ухал, щекоча голую грудь, спину, шею, бока и руки настоящей карельской зимой, которую можно представить только нырнув без одежды в сугроб.

Испив горячего чаю, командующий фронтом обмакнул перо в чернильницу и старательным каллиграфическим почерком на чистом листе вывел слово «Приказ». Полюбовался на написанное, незамедлительно посадил на приказ кляксу, чертыхнулся и снова взялся за перо, начав с другого чистого листа.

«Приказ.

Приказываю: прибыв на станцию Массельгскую, сразу же выгрузиться и выступить всем отрядом по направлению к селу Реболы».

Больше писать не хотелось, потому что приказывать можно все, но на бумаге это имеет свойство выглядеть забавно. Как может быть иначе, чем по прибытию не «выгрузиться сразу же»? Подождать, пока подадут завтрак? Блин, но поди разберись, что там у этих чухонцев на уме: замедлятся по своему обыкновению и не пойдут к Реболам, или пойдут, но не все?

Седякин призадумался, походил немного по своему штабу, выпил залпом стакан чистой колодезной воды, оставшийся с прошлого года, и поморщился. То ли прошлогодняя вода волшебным образом обрела крепость водки, то ли кто-то вчера здесь бухал, но недобухал. Впрочем, неважно. Он закусил обнаруженным на тарелке, укрытой крахмальной салфеткой, соленым огурцом, заел салом с чесноком, и жизнь сделалась приятна и удивительна.

Снова схватив перо, командующий фронтом продолжил писать.

«Задание, которое надлежит выполнить отряду, состоит в следующем:

1. Перейти линию военных действий и, вступив на территорию, захваченную противником, уничтожать все группы противника, которые встретятся на его пути. Выяснив месторасположение руководящих органов противника, отряд должен двигаться к этим пунктам и всеми доступными средствами и способами ликвидировать указанные органы. После того, как село Реболы будет освобождено от неприятеля, отряду двигаться на Кимасозеро, не допуская при этом ни остановок, ни промедлений. По взятии Кимасозера отряду идти к деревне Тикша на соединение с 88-м пехотным полком.

2. Неудача наступления на село Реболы не должна служить препятствием дальнейшей работе отряда. В этом случае село Реболы должно быть оставлено, и отряду всеми доступными путями продолжать движение к Кимасозеру.

3. Сведения о состоянии и размерах сил противника в Реболах и Кимасозере не имеется. По предположениям, штаб неприятеля находится в одном из этих сел. Все обнаруженные в глубоком тылу неприятеля склады припасов, вооружения и снаряжения уничтожить. О всех действиях отряда, как и об отношении населения к советской власти, сообщать мне всеми доступными средствами, по возможности каждый день.

Командующий войсками Каррайона А. Седякин.»

Ну, вот, кажется и все – готова бумаженция. Теперь отослать ее нарочным курьером в Питер, и дело в шляпе. Идея товарища Сталина, практическая разработка товарища Антикайнена, координация товарища Каменева и решение товарища Седякина – вот что значит, диверсионно-разведывательный поход отряда лыжников.

Конечно, маршрут, предложенный «горячим финским парнем», включающим поход через Кухмо к логову финской разведки Каяни – полная авантюра и отклонена, как нереальная. В Финляндию соваться нельзя, потому что там – дороги, там коммуникации. Это значит – мобильность войск: обложат и перетрут в порошок, даже мяукнуть не удастся. Но остальное – вполне осуществимо.

Карелия – это полное бездорожье и отсутствие связи, как таковой. Там и наши, и ненаши в одном положении. Кому как повезет, у кого больше воли. Как правило, ее бывает больше у того, кто действует в оборонительной стратегии – защищает свою страну. «Красные финны» на то и не «белые финны», что теперь страна у них другая. Вот пусть им все карты в руки.

Седякин еще раз склонился над новым листом бумаги, написав распоряжение начальнику Интернациональной школы командиров товарищу Инно. Он предлагал ему обеспечить всем необходимым участников рейда, грузовики со снабжением придут непосредственно перед отъездом под личным контролем товарища Каменева.

Черт, как бы ему самому хотелось поучаствовать в предстоящем марш-броске! Не за столом с картой и телефоном, а посреди леса с винтовкой за плечами. Мышцы сладко ноют от нагрузки, встречи с врагом лицом к лицу – это ли не романтика! Однако, как говорится, каждому – свое.

Седякин вызвал курьера, которым оказался ночной телефонист, слегка помятый, но вполне дееспособный.

– Барышня? – спросил он, уточняя.

– Ага, – согласился Потапов. – Ночью было дежурство на телефоне, эти сутки – курьером. Потом два дня отдыха.

– Пулей в Питер ближайшим же транспортом. Отвезешь два пакета особой важности и секретности в Интернациональную школу командиров. Потом можешь двое суток отдыхать. Ферштейн?

– Я, я, натюрлих, – без всяких эмоций ответил телефонист. Дело плевое: в полдень товарняк с теплушками пойдет. Места в них много, это в Карелию сейчас сложнее попасть – все поезда войсками забиты. Ох, и вдарят же скоро по белофинской сволочи!

Под вечер 1 января хмурый Инно подписывался под рапортом о получении двух запечатанных сургучом пакетов. Один из них был важный, другой – очень важный. Один – секретный, другой – весьма секретный. Доставил ему эту почту прямо на дом очень радостный курьер.

– С Новым годом вас, товарищ Инно! – сказал тот, когда все формальности были улажены.

– И тебе не болеть! – ответил начальник училища. – Маханешь в честь праздника?

– Махану, – согласился Потапов. – Весь день на ногах.

– А мне с тобой нельзя, – сокрушился Инно. – Еще Антикайнена искать.

Курьер-телефонист, молодецки крякнув, влил в себя почти стакан водки, закусил семужкой и сказал:

– А чего его искать? Он в казармах трется, меня к Вам и направил. И воинов своих из бань собрался вытащить. Строгий такой и взволнованный!

Действительно, Тойво с утра чувствовал, что начало 1922 года в его судьбе будет переломным. И от этого чувства ему было несколько не по себе. Взволнованность на него накатила и строгость.

А тут еще одуревший от дороги курьер Потапов начальника найти испросил. Крякал и хлопал себя по плечам, словно разгоняя забравшийся под шинель январский мороз. Значит, время пришло. Значит, сегодня он воин-интернационалист, а уже завтра – дезертир. Завтра, помимо обидного определения, двигало его и Лотту к послезавтра: белый песок, изумрудное море, раскаленное солнце и золотая рыбка в виде очень приличного банковского счета. А за снегом, если соскучатся, всегда можно к брату в Альпы податься.

Только нельзя даже думать обо всем этом – мысли материальны. Нельзя сглазить, нельзя быть уверенным ни в чем, пока дело не будет сделано. Вместо тревог и волнений, Антикайнен послал сменившегося с наряда Тойво Вяхю за парнями. Тот по причине своего самого юного возраста среди курсантов отдувался в новогоднюю ночь за всех.

Четырнадцать командиров отделений всей лыжной сборной отдыхали в банях, в рюмочных, у кого водились деньжата, в концертах оперной музыки и выставках художников-минималистов. Сегодня, первого января 1922 года был день полного расслабления – ни учебы, ни лыжной подготовки.

Когда начальник училища Инно пришел в казармы, отправив отдыхать специалиста по кряканью Потапова, Антикайнен выступал перед собравшимися товарищами по Интернациональной школе.

– In fact, the more You shared of the past, the less people saw You for who You were in the now, the more they saw You as who You had been and who You had struggled so long not to be¹⁰, – говорил он, воодушевленно сжав руку в кулак и потрясая им в такт своим словам.

– Переведи! – сразу же несколько голосов.

– Тьфу ты, – сплюнул Тойво. – Извините, увлекся. О чем это мы говорили?

– Как строить взаимоотношения в рейде.

– Ах, да. В действительности, чем более ты распространяешься о прошлом, тем менее люди видят, кто ты на самом деле, более они видят тебя, каким ты был и каким ты боролся не быть¹¹. Словом, товарищи, живем только настоящим. Прошлое оставляем здесь, в казармах. Нам надеяться только друг на друга, давайте же постараемся оправдать эти надежды.

Инно нахмурился: неужели курьер знал о содержимом пакета и проговорился? Надо его немедленно арестовать и расстрелять, чтоб не крякал.

– Смирно! – скомандовал Оскари Кумпу, первый увидевший притаившегося начальника.

– Вольно! – махнул рукой Инно. – Что за сбор в отведенное для отдыха время?

– Разрешите доложить, – сказал Антикайнен. – Выстраиваем тактические принципы взаимоотношений, если наша подготовка позволит провести операцию в тылу противника. Занятия перед отбоем, размышления на сон грядущий, так сказать.

Начальник в ответ только вздохнул: ну, да, ну, да. А, вообще, правильно, когда в экстремальной ситуации степень взаимоотношений не зависит от степени конкретных отношений. Дело надо общее делать, а не людей проверять на вшивость. Только прокуратуре об этом говорить не следует – у нее, у прокуратуры, как раз все наоборот.

– Парни! – сказал Инно.

– Что? – изумились собравшиеся в голос.

– Извините: товарищи курсанты! – поправил себя начальник. – Нас ждут великие дела. Совсем скоро всем нам придется показать, что значит быть «слушателем Интернациональной школы командиров» в обстановке секретной и смертельно опасной. Готовьтесь. Сформированный отряд лыжников будет задействован в самое короткое время. Командиру отряда следует незамедлительно подойти ко мне для получения приказа. Кстати, а кто у нас командир?

На удивление этот вопрос оказался до сих пор нерешенным. По крайней мере, приказа такого начальник не подписывал. Как-то не до этого было.

Курсанты-командиры отделений переглянулись. Несмотря на отсутствие официального назначения, никто из них не сомневался, кому следует поручить руководство и управление «секретной и смертельно опасной» операцией.

– Ленин! – сказали они хором.

Инно представил, как лысый вождь, уже очень немощный, чешет на лыжах и передернулся.

– Назначаю командиром курсанта Антикайнена, – сказал он. – Его заместителем будет Оскари Кумпу. Соответствующее распоряжение будет издано не позднее завтра. Если есть возражения, другие кандидатуры, прошу огласить немедленно.

Никто не возражал, никого не предлагали. Сам Тойво молчал, молчал и огромный, как медведь Оскари.

– Все свободны, всем отдыхать, Антикайнен и Кумпу – ко мне в кабинет.

Инно сбросил шинель на стул, прикрыл за вошедшими курсантами дверь, не забыв выглянуть в коридор на предмет наличия отсутствия шпионов, и нахмурился.

– Дорогие товарищи, – сказал он. – Получен приказ о задействовании нашего отряда лыжников в разведывательно-диверсионных целях. Соответствующее обмундирование, вооружение и продовольственные наборы поставят в ближайшие дни. Этим занимается сам товарищ Каменев. Так что: будьте готовы!

– Всегда готовы, – ответили Тойво и Оскари, чуть не отдав при этом новомодный пионэрский салют.

– Продолжать соблюдение секретности, продолжать подготовку, желательно – тактическую. Эх, к Василевскому бы обратиться, да времени, боюсь, не хватит. Ну, а с товарища Ровио толку никакого.

– Стесняюсь спросить, – обратился остающийся спокойным, как удав, Кумпу. – Когда?

– В свое время, товарищи, – хмуро заметил Инно. – Вы об этом узнаете в первую очередь.

Третьего января по Интернациональной военной школе был издан приказ, в котором говорилось: «Отряду лыжников Интернациональной школы – быть готовым к выступлению в 16 часов 5 января 1922 года».

6. Диверсанты.

Тем же днем в казармы привезли снабжение. На этот раз дневальные по КПП направили грузовики-полуторки прямиком на хоз двор, вызвав туда же комиссара Ровио. Вероятно, побоялись, что снова им лица набьют, если отправят новенькое обмундирование и оружие в кочегарку. Назарбаев, Ибрагимов и Алимбаев уже приобретали необходимый для выживания в большом городе опыт, и опыт им говорил: ничего не отправлять в печь на растопку. Революция в Средней Азии продолжалась, басмачи ездили на лошадях, презрев верблюдов, а электричества – никакого! Навыки, приобретенные в школе красных командиров еще должны были сыграть свою роль в становлении союзных республик, поэтому Назарбаев, Ибрагимов и Алимбаев впитывали в себя каждую крупинку знаний, чтобы та сторицей окупилась в родных кишлаках и аулах при установлении в них советской власти.

Куусто Ровио обрадовался сначала, пересчитав грузовики, а потом разом погрустнел, перечитав накладные. Ничего из доставленного не могло быть использовано в Питере на курсантские нужды. Все должно было уйти во вражеский тыл, предварительно превратив каждого курсанта в бойца-диверсанта. Снял шинель «с разговорами», одел белый овчинный полушубок – стал другим человеком.

В рейде должно было принять участие сто семьдесят воинов – по числу спасенных от Назарбаева, Ибрагимова и Алимбаева пар лыж – на них и поступило все снабжение. Полушубок, ватные штаны, валенки, белый маскхалат, автомат Федорова с боекомплектом, две гранаты, консервы, сало, сахар, шоколад, ну, и спирт – набор для диверсанта.

Такой шикарный набор способствовал подъему боевого духа у финнов-лыжников и вызывал некоторую зависть курсантов-эстонцев, чехов, азиатов и немногочисленных русских. Что такое лыжи – каждый из них представлял себе достаточно смутно, но зато шикарный внешний вид был налицо.

– Я бы тоже в такой форме в рейд пошел, – сказал курсант Геннадий Фиш¹². – Подумаешь – лыжи! Любой дурак в них по снегу пройдет.

– Цыц! – сказал ему Оскари Кумпу, а Тойво Вяхя показал огромный, не по годам, кулак.

Матти Нуоволайнен под такое дело сбегал в город и выменял где-то свой спирт, будучи человеком, в принципе, не пьющим, на четыре пары лыж, типа муртома¹³. Дело в том, что изначально доставленные по приказу Каменева лыжи все, как одни, были типа хапавеси¹⁴, и пришлось с этим делом считаться. Стратегию, конечно, выработали: «лоси» впереди, остальные следом. Однако передвижение столь крупного воинского подразделения невозможно без разведки. А к разведчикам уже «лосей» не приставить. Разведчики сами должны по снегу продвигаться, желательно, не очень проваливаясь.

На широких «вездеходах» можно было без особого ущерба двигаться и по сугробам, и по насту, и по льду. Их отличие от охотничьих состояло в том, что крепления были резиново-проволочными, что не позволяло одним движением ноги их сбросить, да рост, под стать обычным беговым.

– Это ты здорово подсуетился! – сказал Антикайнен. – Быть тебе командиром разведчиков. А больше таких муртома не раздобыть?

– Можно, конечно, но не в Советской России, – пожал плечами тот. – Мы же пытались уже! А я вот заказ сделал, да только через границу лыжи на себе просто так не поволочешь, поэтому, извиняйте, хлопци, бананьев нема!

Целый день ушел на то, чтобы подогнать под себя снаряжение – лыжи с креплениями, палки с кожаными петлями под кисти рук, валенки и одежду. Потом, на марше, нельзя будет отвлекаться на подобные вещи, на марше нужно будет бежать, что хватит сил.

Наконец, все приготовления были позади, и стройными колоннами курсанты в обычной своей курсантской форме двинулись к Николаевскому вокзалу, где их уже поджидал специальный эшелон. Лыжи и палки, вещмешки с припасами и мешки со спецодеждой уже перегружались в вагоны специально проинструктированными солдатами из хозвзвода. Назарбаева, Ибрагимова и Алимбаева на такое ответственное дело не допустили.

– Ура, товарищи! – так энергично гаркнул в усы командующий товарищ Каменев, что они, седоватые и огромные, чуть не улетели в направление к шеренге бойцов.

– Ура! – ответили курсанты в тон оратору, и с крыши вокзала сорвался наземь снег.

– Я верю в вас, богатыри! – продолжил кричать Каменев, и на глазах его застыли слезы от избытка чувств. – Расцеловать бы вас всех!

Бойцы разом поскучнели, представляя, как придется лобызаться с этими обвислыми прокуренными усищами. Ладно бы он был женщиной – да не бывает у женщин столь буйной растительности под носом, даже у тех, кто цыганской, армянской или азерибаджанской национальности.

– Потом расцелую. По возвращению. Если вы захотите, – несколько умерил пыл командующий. – А пока мы сделали для вас все, так и вы сделайте для нас, для молодого Советского государства, полный максимум из того, что можете. И даже то, что не можете! Громите белофинскую сволочь! Нет пощады врагам! Аллилуйя!

– Аминь! – ответили курсанты.

– По вагонам! – скомандовал начальник школы Инно.

Едва только последний курсант сел в вагон, поезд стремительно тронулся и умчался, как ветер, в Карелию. На перроне остался стоять удивленный Каменев, а Инно и Ровио махали вслед эшелону своими платочками.

Ехать предстояло почти двое суток, за это время надо было разобраться со снабжением и не позволить никому налакаться халявного спирта. Вообще-то, каждый из финских курсантов понимал всю ответственность предстоящего мероприятия, но ведь что такое пьянка? Хлопнул по рюмке, типа за отъезд, потом – по второй, потому что по одной нельзя, следом – за успех, а дальше разбавленный в пропорциях пятьдесят на пятьдесят спирт сам находит дорогу к желудку и пробирается прямиком в мозг.

Антикайнен поставил своему заместителю Кумпу задачу: всех задействовать. Сам же лег спать с чистой совестью, потому что дело свое командирское выполнил: приказ отдал. Оскари изловил двух командиров рот, Хейконена и Каръялайнена, и нарезал им цель: охватить всех. И тоже пошел спать на соседнюю с Тойво полку.

Те тоже хотели, конечно, завалиться пощемить, но нужно было как-то решать задачу. Они вызвали к себе командиров взводов и строго сказали, что всех нужно занять. После чего мгновенно уснули – просто будто сознание потеряли. Вот как положительно воздействует на организм хорошо сделанное дело.

Настал черед командирам отделений получать приказ: озаботить всех. Те, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить своих отцов-взводных, внезапно погрузившихся в счастливые грезы под перестук вагонных колес, пошли к своим отделениям.

– Вот что, товарищи! – торжественно прошептали они своим подчиненным. – Когда мы уснем, положите нас на наши полки, а самим – до рассвета читать Устав военной и караульной службы.

Едва произнеся последнее слово, они пали ниц и захрапели. Бойцы переглянулись, пожали плечами, за руки и за ноги распределили своих начальников по местам, а сами, удобно устроившись на выбранных под это дело полках, вытащили из карманов священные книжицы.

Как только курсант начинал читать первую строчку из Устава, она немедленно куда-то убегала, маня читателя за собой. Тот, конечно, бежал следом и прямиком попадал в свою дрему. Дальнейшее действо уже развивалось само по себе – в меру фантазии и биохимии каждого.

Таким образом утром ничто из запасов спиртного израсходовано не было, все выспались, как пожарники, и заняли по пробуждению очередь в туалет. Сила военной дисциплины – в приказе, каждый его понимает по своему, но итог один – порядок в танковых войсках. Да и, вообще, в любых войсках – порядок.

– А поутру они проснулись, – сказал на это Антикайнен, мрачно созерцая переминающуюся с ноги на ногу очередь.

Мимо него, глядя себе под ноги, прошел курсант Лейно, пулеметчик по образованию, добрался до вожделенной кабинки и сказал товарищам: «Я только спросить». Очередь, было, удивилась, но тот быстро вошел в туалет, когда дверь открылась.

Завтрак в поезде был тоже предусмотрен. Завтрак был сытен, масло в каше – обильно, чай – сладок и наварист. Всем это понравилось, поэтому вместо перекура – народ в отряде в основном подобрался некурящий – запели революционную песню.

Old man feels the cold.

Oh baby don't

'cause I've been told

Stay on these roads

We shall meet, I know

Stay on…my love

You feel so weak, be strong

Stay on, stay on

We shall meet, I know

I know. ¹⁵

Старик чувствует холод.

Детка, с тобой так не должно,

Потому что мне сказали

Оставаться на этих дорогах.

Мы встретимся, я знаю.

Оставайся… моя любовь.

Ты чувствуешь такую слабость, будь сильной.

Оставайся, оставайся

Мы встретимся, я знаю.

Я знаю.¹⁶

Вместо политзанятий устроили скоростную сборку-разборку пулеметов. Потом в соревновательных целях то же самое проделали с закрытыми глазами. Победил, как ни странно, «сцуль», как его прозвали, Лейно. Чемпион среди всех курсантов, Матти, способный на ощупь вытащить из мешка детали только определенных марок оружия, не путая их с другими, и собрать их, не глядя, в пулемет, отчего-то замешкался. Вероятно, слишком занял свою голову мыслями о предстоящем деле.

Конечно, все помыслы у каждого были об одном: какое же задание у них будет? Об этом и вели разговоры. Все больше склонялись к, так сказать, «мировой революции». Броситься на лыжах на лахтарит, разбить их, развернуть над головами красный стяг, и – в Финку. У всех диверсантов в стране Суоми остались родственники и близкие. И каждый мечтал прийти к ним, помахать флагом и сказать: «Я вас освободил». Родственники и близкие заплачут от радости, буржуи затрепещут от страха и сдадутся. А им – уже дальше двигать, братскую Швецию и Норвегию освобождать.

Хотя какая «Швеция – братская»? Очень даже сволочная страна. И в Норвегии сволочей – пруд пруди.

Но делать нечего. Мировой пожар Революции надо где-то раздувать. Пусть потом гуляет пламенем по всем Европам! И они: Лейно, Матти – сурово бегут на лыжах впереди, махая туда-сюда знаменем.

– А лето придет? – недоверчиво всунулся под красный флаг командир второй роты Каръялайнен.

– И что? – даже возмутился Матти.

– Летом-то как на лыжах бегать – снегу-то не будет?

– Да ну тебя! – отмахнулся Лейно. Субординация у вчерашних слушателей-однокашников еще была того – не очень. – Природные условия не играют роли. Важен сам процесс.

За разговорами каждый собирал вверенное ему имущество, выискивал из складированных в углу лыж свои, подписанные особыми знаками, с подогнанными под себя креплениями. Так и приехали в Петрозаводск.

Кто-то сунулся на перрон, но мороз всех торговцев разогнал по норам, а немногочисленные жители в это время предпочитали сидеть по домам и смотреть друг на друга. Вот ведь какой парадокс был в 1922 году в набирающем силу губернском городе Петрозаводске: торгаши в норах жили, а иные жители – в домах!

Тем временем перед самим отходом поезда в вагон к Антикайнену прибежал заледеневший вестовой с местного гарнизона.

– Вы командир диверсантов? – спросил он.

– Ну, – стушевался Тойво. – Командир – это да, вот диверсантов ли?

– Неважно, товарищ командир диверсантов, – вестовой весь подобрался от важности момента. – Можете вскрыть конверт с заданием от командующего Седякина. Вот приказ.

Он протянул запечатанный сургучом конверт, в котором оказалось прописанное каким-то Федько постановление о передаче распоряжения командующего Каррайона. Мол, прочитай, что там всучил товарищ Инно перед отъездом – и будет тебе счастье.

Ну, коль такая секретность, то отряд курсантов – действительно диверсанты, и никто более.

– По вагонам! – скомандовал Тойво.

– По вагонам! – эхом откликнулись командиры рот, и их поддержали взводные и командиры отделений.

Курсанты, впустив с собой клубы пара и морозного воздуха, уселись по своим местам. Ну, его в пень, такие стоянки, где можно, того и гляди, отморозить все свои достоинства!

«А ведь они совсем не думают, что уже через несколько часов, не наступит и рассвет, как придется бежать по такому холоду неизвестно куда и неизвестно сколько по времени», – подумал, глядя на своих подчиненных, Антикайнен. – «Моя авантюра будет осуществлена при помощи этих молодых парней. Все мы сойдем с поезда, но все ли, наступит момент, залезем потом в него обратно?»

Он собрал подле себя командирский состав и вскрыл конверт с сургучом и надписями «Весьма секретно», «Обязательно к выполнению», «Оплата при получении» и еще от руки: «Быстро. Срочно. Верно. Точно».

Прочитав содержимое приказа, подписанное Седякиным, Тойво не решился читать вслух, а просто передал бумагу своему заместителю Оскари. Тот прочитал, несколько раз перевернул бумагу, будто надеясь увидеть что-то на оборотной стороне, хмыкнул, сказал «все понятно», и передал листок Каръялайнену.

У командира второй роты чтение не задалось: он шевелил губами, проводил пальцем по строчкам, но смысл от него ускользал. Наконец, отчаявшись ждать, командир первой роты Хейконен спросил:

– Чего непонятно, балда?

– Если мы будем уничтожать все группы противника, как же мы выясним месторасположение руководящих органов? Какие у них могут быть органы: руки, ноги, еще один орган. Их уничтожать – отрезать, что ли? И, вообще, какая разница, каким органом они руководят?

Собравшиеся переглянулись между собой.

– В общем, выполняй приказы, береги своих бойцов и уничтожай лахтарит, – сказал Антикайнен. – Понял?

– Хорошо, – согласился тот. – Всех убью, один останусь. Надо будет органы отрезать – ты мне только скажи, какой именно.

Тойво вздохнул: Каръялайнен до революции работал помощником мясника в лавке в Коувале. Он и был в прошлой жизни настоящим лахтари¹⁷ по профессии.

Наконец, все прочитали приказ и уставились на Антикайнена, словно тот должен был вынести свое резюме. Тому ничего другого не оставалось, как произнести речь.

– Дорогие товарищи командиры, – встав с места, начал он, пытаясь уловить хоть какую-нибудь волшебную мысль, которая была скрыта в послании Седякина. – Нам оказана великая честь партии и правительства, которые сделали из нас диверсантов. Задача трудная, но я бы не сказал – невыполнимая. Беляков мы будем отстреливать по мере их поступления. Также следует обратить внимание на то, что надо брать пленных, а особенно командный состав. Пусть они нам все расскажут. А иначе с ними поработает сам товарищ Каръялайнен.

Командир второй роты важно кивнул в согласии и оглядел своих товарищей. Все, кроме Кумпу, поежились под его взглядом.

– Особое внимание прошу обратить на обувь и одежду под обувь, а также лыжный инвентарь у товарищей бойцов, – продолжал Тойво. – Никаких портянок, только две пары носков в валенки: хлопчатобумажные снизу и шерстяные сверху. Менять их со свежими при первой возможности стирки. О чистоте и сохранности вверенного оружия я уже и не говорю. По порядку передвижения все остается прежним, как отрабатывалось: впереди «лоси», за ними все остальные. «Лосям» стараться избегать крутых и затяжных спусков. Ну, а подъемы могут быть разными. Авангард, который будут налегке, всегда должен помнить, что следующие за ними – нагружены, как лошади. И все командиры должны осознавать, что к привалу все будут уставшие, как собаки. Диверсант – это не право, это обязанность. Звучит гордо?

Все переглянулись,а Оскари сказал, словно выражая общественное мнение:

– Да, вообще-то, не очень. Даже преступно как-то.

Эх, кабы простодушный и прямолинейный Кумпу знал, насколько это действительно преступно! Тойво загрустил, потому что на самом деле главный преступник – это он сам. Корысти ради втравил товарищей в авантюру, поставил их жизни под угрозу, словом, нет ему прощения. Но и назад сдавать уже поздно.

Командиры увидели перемену настроения Антикайнена и попытались как-то скрасить это дело.

– Ничего! Побьем белофиннов за здорово живешь! – сказал Матти.

– Давно уже хотелось свести с лахтарит счеты! – поддержал Каръялайнен.

– Дело принципа: или мы, или они. Территория-то наша, как бы! – рубанул рукой по воздуху Хейконен.

– Если надо – умрем за дело рабочего класса! – подтвердил Лейно. – Диверсанты мы или нет!

– Ша! – возразил ему Антикайнен. – Если ты умрешь, он умрет, другие умрут – кто же тогда дело рабочего класса будет делать? Сам рабочий класс к этим делам не приучен. У него и оружие – булыжник, и живет он от зарплаты до зарплаты. Такие вот дела! А мы – диверсанты! Нам надо выжить любой ценой и победить!

Он оглядел своих товарищей, притихших от слов, энергично произнесенных их командиром. Эмоции захлестывали Тойво. Хотелось сделать что-то великое, чтобы не было стыдно.

– Слушай мой первый боевой приказ! Приказываю всем оставаться в живых, и не умирать даже в крайнем случае. Вот так, товарищи диверсанты! Только жить!

7. Красные шиши.

С рассветом 7 января, когда все ортодоксы начинали Празднество Рождества, на станции Массельгской было людно. Сто семьдесят крепких поджарых парней, выгрузившись из вагонов только что подошедшего поезда, деловито облачались в ватные штаны, полушубки и напяливали поверх всего этого белые маскировочные халаты. У каждого была своя пара лыж, воткнутая в снег и ожидающая, когда ее пустят в дело.

Мороз трещал, пар от дыхания клубился, луна оделась мутно-желтыми кольцами, звезды подмигивали. Ни одной собаки, ни одного человека, только дежурный по станции пытался разглядеть что-то сквозь промерзшее, покрытое толстым слоем изморози, стекло. Информацию он, конечно, получил, но получил только-только, едва успел вбежать в дежурку, отсемафорив перед этим красным огнем приближающемуся локомотиву. Машинист, сдвинув боковое стекло кабины поезда, высунул большую металлическую рамку, которую дежурный и подцепил положенным для такого дела деревянным кием. Уже суетливо вбежав в свое помещение, он вытащил из полой ручки, приделанной к этой рамке, свернутый в трубку листок бумаги.

Требовалась секретность, не требовалось проверки документов военизированной охраной станции, и, вообще, как будто ничего и не было. Прицепные вагоны, в котором ехали сходящие на полузанесенный снегом перрон люди, пойдут дальше. Для отправления состава ждать разрешения главного из сошедших по фамилии Антикайнен.

Дежурный по станции кивнул начальнику караула, который озабоченно готовился вместе со своими бойцами выйти на мороз с проверкой документов.

– Читай, Фома, – сказал он. – Сиди и кури бамбук – без нас разберутся.

– Мало ли что в твоих бумажках пишут! – ворчливо заметил малограмотный начальник караула.

– Ох и Фома ты неверующий! – ухмыльнулся дежурный. – Иди, иди, получи мандатом по башке, а я тут посижу до особого распоряжения.

Тот, однако, на улицу не пошел, махнул рукой и скомандовал своим бойцам «вольно».

Вместе с клубами пара вошел в дежурку с корзиной дров истопник.

– Шиши приехали, – сказал он и потряс рукой бороду, сбивая намерзшие сосульки.

– Какие шиши? – удивился Фома.

– Финские – какие еще, – ответил истопник. – Только, наверно, красные. А вот и главный шиш.

В помещение вошел Тойво, услышавший последнюю фразу. Она его позабавила. Действительно, «красный шиш» звучит лучше, чем какой-то «диверсант».

– Здравствуйте всем, – сказал он. – Мне дежурному представиться.

– Я дежурный, – сказал дежурный. – С Рождеством!

– И вас с праздником. Моя фамилия Антикайнен.

Главный на это утро станционный смотритель сверился с полученным листком бумаги. Сверившись, кивнул.

– Жду ваших распоряжений, – сказал он.

– Мне нужен хорошо ориентирующийся в этих местах человек, – скорбным голосом произнес Тойво.

– Зачем это? – вскинул брови находящийся неподалеку Фома. Истопник вздрогнул и как-то съежился.

– Не переживай, с собой идти не заставим, – уже обращаясь к нему, все тем же тоном сказал Антикайнен. – Всего лишь пара вопросов. Наедине.

– Можно мне поприсутствовать? – вмешался начальник караула. Как большинство малограмотных людей, вдруг оказавшись самым незначительным, но начальником, он считал себя пупом Земли.

– Можно, конечно, – еще более скорбно, даже – зловеще, произнес Тойво. – Только потом мне придется тебя убить.

– А меня? – забеспокоился истопник. – Тоже шлепнете?

– Мы своих не бьем, – положил ему руку на плечо Антикайнен. – Свои умеют хранить тайну. Рыбак рыбака видит издалека. Как и шиш шиша.

Они вышли на улицу, где уже перетаптывались с ноги на ногу одетые и обутые для марша красногвардейцы.

– Красные шиши, – указал на них рукой Тойво. – Сейчас мы уйдем, а ты забудешь нас, и прочим людям в дежурке накажешь забыть. Особенно этому вохровцу. Понял?

– Фому этого ничем не пронять, – вздохнул истопник. – Уж настолько противный мужик из пришлых – слов нет. Чего хотел-то?

– Направление. Кратчайшее. Паданы, – коротко объяснил ему Антикайнен.

– Ну, это можно. Свернуть с дороги к Карельской Масельге на север, до реки через поля и луговины. Потом сосновый лес. Ну, а дальше – Сегозеро. Держаться на северо-запад. Так к Паданам и придете.

Вяхя и Кумпу, тоже присутствовавшие на беседе, кивнули – все понятно. Можно двигаться.

– «Лоси» пошли, – сказал им Тойво.

«Лоси» ушли. Прочие красногвардейцы тоже встали на лыжи, поправляя вещмешки на спинах, шерстяные шлемы, которые закрывали не только голову, но и все лицо, за исключением глаз, поясные ремни с навешанными подсумками, автоматы и толстые меховые варежки. Маскхалаты несколько ограничивали свободу движения, но это с непривычки – к ним еще предстояло приспособиться.

Были подготовлены несколько саней, типа тобогганов. В них уже ждали своей участи пулеметы, аптечки, широкие лыжи «муртома» и продуктовый НЗ.

– Это как же вы до Падан-то доберетесь с таким-то имуществом? – не удержался от вопроса станционный истопник.

– А далеко? – спросил его закутанный, как египетская мумия, Каръялайнен.

– Так верст шестьдесят будет, – пожал плечами тот. – Да по такому морозу!

– Ничего, мы – люди подневольные, нам приказ – а мы его исполнять.

– Во-во, – недоверчиво хмыкнул истопник. – Исполнять приказ. Как казакку¹⁸.

– Отставить разговорчики, – сказал Антикайнен. – Илейка Муромец тоже казаком был. Это не мешало ему всех победить¹⁹. Иди вон, дежурному дай отмашку поезд отправлять. Не то выбьется из расписания.

Дождавшись, когда станционный рабочий двинется к дежурке, Тойво махнул рукой:

– «Кони» пошли!

Командиры отрядов, взводов и отделений продублировали команду. И «кони» пошли.

До рассвета еще было часа три – не меньше, ночь стояла самая настоящая, но в том и прелесть снега, который запросто отражает лунный свет, отчего становится очень даже видимо. Если, конечно, луна на небе, а не какие-нибудь облака.

– Все знают, что делать, все тренировались, так что пока ничего лишнего – всего лишь идем вперед, – Тойво по праву командира занял лидирующую позицию. – Мы – красные шиши, и в Поросозере врагов не было до вчерашнего вечера. Появились ли они там сегодня, вскорости узнаем.

По цепочке его слова передали до санного обоза. Это должно было успокоить не в меру ретивых красногвардейцев, вообразивших себя «диверсантами». У многих из его отряда за плечами была не только гражданская война – а она была в активе у всех – но и школа шюцкора, самая лучшая оборонительная боевая военная школа в мире. Из таких товарищей Антикайнен впоследствии хотел создать разведчиков, которые бы на лыжах-вездеходах прочесывали окрестности маршевого хода перед «лосями».

Впоследствии – это уже завтра, потому что именно завтра, если они дойдут до Поросозера, конечно, им предстоит вступить на территорию, охваченную восстанием, то есть, контролируемую «белыми шишами».

Отряд «лосей» пробил две очень приличные лыжни – ни лыжи не проваливались, ни палками не приходилось искать точки упора. Да и самих «лосей» след простыл – чешут где-то впереди, прут через снежную целину и останавливаться не собираются. Как и было договорено, Тойво и Оскари старались избегать крутых спусков в овраги, преодолевая их по пологой дуге. Для лыжника подъем не опасен – в него забираешься, пока дыхание не сбивается и мышцы не начинают дрожать – привычное дело. Для лыжника опасен спуск – при падении можно запросто не только руки-ноги переломать, но и лыж лишиться. Что тогда лыжнику делать? А делать тогда нечего.

Все бойцы бежали попарно не только для того, чтобы чувствовать локоть товарища, но и для того, чтобы контролировать своего соседа против обморожения. Мало ли у него уши большие, и вылезли они из-под лыжного шлема, так что тот и не заметил! Этого допустить было никак нельзя. Без уха воевать весьма и весьма затруднительно.

Как бы ни медленно передвигался отряд «коней», но при выходе на озерные просторы, впереди смутными далекими силуэтами начали просматриваться «лоси». Конечно, может быть при движении в лесу среди мачтовых сосен их просто не было видно, но в планы Антикайнена никак не входило догонять своих товарищей. Поэтому он сказал в никуда «привал пятнадцать секунд».

Его шутку оценили: воинство встало и громко задышало. Над ними взвился пар, как облако, но никто не предпринял попытку завалиться на снег.

– Можно подкрепиться и попить, – сказал он.

Для питания во время марша они предусмотрели сухофрукты, чищенные грецкие орехи и маленькие прессованные шарики из риса с мясом. Для питья – фляги с глюкозой, ну и вода. Конечно, все время этим делом питаться было нельзя, но на бегу поддержать силы, или, как говорили сами курсанты – поддержать штаны – вполне хватало.

Пока все складывалось неплохо, пока никто не отстал, но пока не было врагов.

– До Поросозера доберемся – там большой привал и ночевка, – по цепи передал свое распоряжение Тойво. – Проверить себя и друг друга на предмет обморожения, потертостей.

В мороз кататься на лыжах – одно удовольствие. Разгорячишься, пар валит, щеки наливаются румянцем – просто прокламация здорового образа жизни.

В сильный мороз бежать на лыжах – то еще удовольствие. Сразу же начинают чертовски мерзнуть руки, даже несмотря на то, что они в рукавицах, и все пальцы пока еще вместе. Если пойти на поводу у своего заволновавшегося организма, начать согревать руки, дыша в рукавицы теплом изо рта, то на некоторое время наступает облегчение: типа, отогрелся. На самом деле это только кажущееся потворство. Во-первых, теряется уйма времени,во-вторых, при очередном отогреве, вдруг, обнаруживается, что мизинец отморозился к чертям собачьим. В-третьих, начинает колотить крупной дрожью все тело. Все – начинаешь замерзать. С морозом шутки плохи. Если не обнаружить поблизости теплое жилище – с некоторыми пальцами можно распрощаться, или незаметно впасть в состояние регрессии. Бац, и насморком заболел! Или просто умер.

Все дело в кровообращении. У кого-то оно лучше, у кого-то хуже – в зависимости от организма, но оно есть у любого лыжника. Да что там – лыжника, оно у любого человека имеется. Когда тело движется, мышцы сокращаются, кровь циркулирует. Замерзли руки – чепуха, скоро вместе с разогнавшейся по всему организму кровью поступит тепло и к кончикам пальцев. Только надо потерпеть и не останавливаться.

Зимний день был в самом разгаре. Еще немного – и солнце будет падать прямо в ночь. Тойво не питал особых иллюзий по поводу сверхскоростного прохождения маршрута. Если бежать по лыжне, то за час можно вполне одолеть пятнадцать километров. Это при условии, что двадцать килограмм на плечах не висят, и кроме этих самих пятнадцати километров дальше ехать не надо.

При пешем ходе можно одолеть за тот же час шесть километров.

Его расчетное время со всеми нюансами типа кратких привалов и непредвиденных ситуаций – десять километров в час. Итого получалось, что добраться до Поросозера они смогут не быстрее, чем за семь часов. Но входить в деревню днем нежелательно. Под покровом темноты – куда как удобнее, не будет лишних глаз.

«Лоси», если их бег ничто не нарушит, окажутся возле населенного пункта еще засветло. Опытные бойцы Кумпу и Вяхя проведут рекогносцировку, наметят места ночевок, да и с питанием разберутся. Им и отдыхать больше надо – пробивать лыжню не каждому под силу. А завтра уже снова в путь.

Если бы не форсированная лыжная подготовка, всем пришлось совсем бы туго. Тойво оглядел своих бойцов: пока никто не выглядел безнадежно уставшим. Но все равно правильнее было бы снизить скорость. Тренировки тренировками, но на деле всегда вскрываются неучтенные обстоятельства.

– Отставшие есть? – спросил он у командира первой роты Хейконена.

Тот отдал распоряжение по цепи и вскоре получил отчет.

– Никак нет, все курсанты налицо, – сказал он.

Ну, это еще только начало. Двигаться по озеру проще, однако монотонность хода может сыграть дурную шутку, которая называется «расконцентрацией». Лыжник внезапно перестает понимать, как отталкиваться палками, как переставлять ноги и вовсе заваливается набок. Это, конечно, в первую очередь, признак усталости. Но также признак того, что у человека отключилась голова со всеми его мозжечками. Взгляд делается пустым, речь – невразумительной, лыжник, словно бы, засыпает.

Да так, в принципе и есть на самом деле. Спят же красноармейцы при движении колоннами. Все остановились, а некоторые продолжают идти, натыкаются на товарищей и валятся им под ноги с громким молодецким храпом. Только дружеский пинок под дых возвращает человека в чувство.

Здесь пнуть не удастся – лыжи мешают. А лыжи в их рейде на вес золота. Запасных – усилием красноармейцев из Средней Азии – не имеются.

– Всем приготовиться! – скомандовал Антикайнен. – Пятнадцать секунд прошли пятнадцать минут назад.

Его распоряжение поддержали командиры взводов и отделений, и вскоре они снова двинулись в путь. Длительные остановки нежелательны, потому что разгоряченные организмы от этого принимаются мерзнуть с удвоенной скоростью.

Тойво, задавая темп, постарался чуть сбавить обороты. Нечего выкладываться пока это не является принципиальным делом. Все равно и этот скоростной режим покажется кому-то высоким. И из деревни Поросозера назавтра в тыл к врагам уйдут не все красноармейцы, что сегодня туда придут. Антикайнен, как и его командиры, были настроены отобрать из ста семидесяти бойцов, выдвинувшихся в рейд, настоящих «красных шишей», физически и психологически годных для передвижения в этом белом безмолвии.

«Ших-ших», – шелестят лыжи. Идти приходится попеременным ходом, лишь изредка сбиваясь на одновременный бесшажный. Бесшажным получается быстрее, одновременно отталкиваясь обеими палками, но и сил тратится больше. В пеших маршах красноармейцы зачастую поют строевые песни. Это, вероятно, их стимулирует. В лыжных переходах царит молчание. Только дыхание и шорох лыж. «Шиш-шиш», – говорят лыжи. «Красный шиш», – поправляет их Тойво.

Крепкий с ночи мороз нисколько не прекратился. Кажется, что даже усилился. Но это только кажется. Под сорок градусов – плевок на лету замерзает. В такую погоду опасны любые длительные прогулки на свежем воздухе.

Понятно, что зимой холодно. Когда же очень холодно – это значит, что в наш мир лезут твари не из нашего мира. Температура при этом всегда падает. Даже летом, когда, вдруг, опускаются туманы. Таков закон природы, закон сохранения энергии, энтропия и энтальпия. Во время войн всегда стоят суровые морозы. Во время войн льется кровь, во время войн все вокруг насыщено страданием. Это не может не привлекать тех тварей, потому что нашим страданием они живут. Чем древнее земля, тем древнее и переходы, тем проще вскрыть дверь между мирами. Колдуны и ведьмы сильнее всего именно здесь.

Тойво посмотрел на часы и не увидел циферблата. То ли обмерз, то ли запотел изнутри. И полоска берега скрылась в сплошном морозном мареве. Лишь бы товарищи «лоси» с пути не сбились! Когда никаких ориентиров – блуждать по льду озера можно до посинения. Но Вяхя опытный лесной скиталец, компас – его второе «я».

Где-то по левую руку видна посреди белого пространства какая-то точка, и она перемещается. Это живая точка. Это, наверно, зверь. Зверь, величиной с точку – что ему в такой холод собачий делать на льду?

Тойво сошел с лыжни, уступая пальму первенства Хейконену и Каръялайнену. Заиндевелые шлемы, очерченные инеем глаза, они поняли, что останавливаться не следует, и пробежали мимо. Плечи подняты, попеременные движения рук и ног размерены – парни выглядят, как снежные демоны. Кристалликами льда заросли все маскхалаты и задубевший на холоде вещмешок. Даже автоматы Федорова, стянутые ремнем к спине, кажутся глыбами льда. Таким только с этой самой пальмой и бежать.

Следом за ними также размеренно и без суеты пробежали пара за парой другие «красные шиши». Пока никто не дергается, и это не может не обнадеживать.

Тойво достал из притороченного к левому боку подсумка монокуляр фирмы «Spyglass» и направил его в сторону зверя-точки. Черт, все равно ни черта не видно, словно в туман смотришь. Чертыхайся не чертыхайся, а оптика на морозе работает неважнецки – стоит приблизить к глазу, сразу начинает запотевать.

Мимо прошли «ломовые лошади». Если бегущие впереди были просто «конями», то этим парням приходилось тащить за собой сани с провизией и прочими необходимыми для долгого похода делами. Их меняли часто, но все равно каждой новой паре приходилось несладко.

Тем не менее выработанная и отрепетированная в Кавголово стратегия себя оправдывала полностью. Для боевого столкновения она, конечно, не годилась, но для быстрого и эффективного перемещения боевой группы «красных шишей» из точки «М» в точку «П» работала на все сто процентов. Или даже больше, если учитывать нечеловеческий мороз.

Отвергнув, как неосуществимую, идею подсмотреть за далекой тварью, Тойво подумал, усмехнувшись, как хорошо, что они не взяли с собой голубей.

Приказ Седякина требовал, чтобы каждый день тому отправляли отчет. Кокетливая дописка «в меру возможностей» не значила ничего. Какие могут быть возможности в тылу врага при отсутствии телеграфа, почтового сообщения и курьерской службы? Каждый день отправлять бойца с донесением: прошли первый миллион километров, уничтожили первый миллион неприятелей, местное население встречает с хлебом-солью? В штабе Седякина суровые генералиссимусы предлагали воспользоваться голубиной почтой. Предложение было, как водится у генералиссимусов, в ультимативной форме. Они истово верили, что какой-то мифический голубь устремится в морозное небо и в два взмаха крыла прилетит к родной голубятне на Васильевском острове. Они истово не верили, что при минусовых температурах даже вороны не летают – холодно им. Сядут возле воробьев, нахохлятся и милостыню у прохожих требуют.

Так что, дорогой товарищ главнокомандующий, не видать тебе ежедневных отчетов, как собственных ушей. Менее всего это интересовало Тойво. Более всего, как оказывается, интересовала жизнь товарищей. Ну, а потом, своя жизнь. И деньги, по определению.

– Передай по цепи: привал! – снова вернувшись в лыжню и догнав впереди идущих, скомандовал он.

8. Все ближе к врагу.

В Поросозеро пришли к сумеркам. Несмотря на совсем невысокий темп на последних десяти километрах отряд здорово растянулся. Все «кони» превратились в «собак». Потому что устали, как собаки. Командирам отделений пришлось замыкать колонну на подходе к деревне, подгоняя тех, кто совсем выбился из сил. С некоторых даже снимали вещмешки и оружие, чтоб тем было легче передвигаться.

После переклички убедились, что отставших и заблудившихся не имеется, можно идти отдыхать.

«Лоси», первыми ворвавшиеся в деревню, расстарались: и выставили караулы, и договорились с местными жителями о постое, еде и даже бане. Тойво Вяхя прекрасно ориентировался на местности и прямиком вывел весь отряд к Поросозеру, не пришлось делать какие-то лишние километры. Медведь Кумпу руководил прокладкой лыжни, словно для ответственных международных соревнований.

Деревенские власти сначала отнеслись к красноармейцам не очень, чтобы дружелюбно: об их визите они ничего не знали, а, как говорится, «незваный гость хуже татарина». Но, получив гарантии, что все затраты им будут возмещены интендантской службой Красной Армии, успокоились. Не особо они, конечно, верили в возмещение, но любые обещания всяко были лучше, нежели какие-то контрибуции и воровство, обозначенное новомодным словом «реквизиция». Деревенская власть – это староста и счетовод Вотруба²⁰, хотя – нет – просто счетовод.

Бань на всех красных шишей не хватило, поэтому пришлось пользовать их в несколько заходов. Каждый командир отделения придирчиво рассмотрел у своих подчиненных ноги на предмет потертостей, а потом доложил по инстанции. Инстанция донесла информацию до Антикайнена и его заместителя Кумпу.

– Пожалуй, нам предстоит сделать выбор, – сказал Тойво.

– Пожалуй, следует предложить добровольцам остаться в Поросозере, – предложил Оскари.

У пятнадцати человек были обнаружены не просто потертости, а настоящие водяные мозоли на ногах. Или валенки достались им некачественные, или просто не повезло. Уповать на сбившиеся портянки не мог никто, потому что портянки были решительно исключены из гардероба несмотря на возражения хозяйственников-уставников.

Никого из прошедших школу шюцкора среди натертых ноги не было. Это обнадеживало.

В общем, когда прошли все банные процедуры, закрепленные ужином, Тойво собрал всех своих красных шишей на вечернюю поверку. Объяснив в двух словах, что сегодняшний марш – всего лишь прелюдия перед настоящими переходами, он сказал:

– Предлагаю всем, кто не вполне уверен в своих силах, остаться здесь, а потом двигаться пешим порядком на соединение с регулярными частями Красной Армии.

– Это всего лишь мера предосторожности, – добавил Оскари. – Нельзя сделаться дополнительной обузой для товарищей, когда условия потребуют форсированного передвижения и мгновенного боевого контакта с врагом.

– Кто сомневается – поднять руку! – сказал Каръялайнен.

Прошло пару минут, ни одна из рук не поднялась. Дальше ждать было бессмысленно. Мороз и потребность отдыха – чего тут переминаться с ноги на ногу.

– Вольно, – распорядился Антикайнен. – Разойтись.

Все разошлись, а командиры засели в доме, где предстояло ночевать Тойво, на совещание.

– Итак, определимся с ночным караулом, – начал командир и вежливым взмахом руки отправил за печку бродившую по столу хозяйскую кошку. Та сразу вспомнила, что у нее дела и начала строить планы, как пойти мышковать в подпол. – Заступят те, кто завтра с нами не пойдет.

– Трое разводящих и шесть постов, по часу каждый караул. В связи с морозом не думаю, что целесообразно держать народ более, – сказал командир первой роты Хейконен.

– Верно, – согласился Оскари. – Тогда кого выберем-то?

– С мозолями – всех, – наклонил голову Каръялайнен. – Еще по отделениям решить, всяко командиры определились, кому совсем тяжко.

Взводные тотчас же предоставили расклад: кто и как себя проявил по маршруту.

– Шюцкоровцы среди уставших есть? – спросил Антикайнен.

– Имеются, – вздохнул Каръялайнен, еще ниже опустив голову.

– Ну, ими пренебрегать нельзя, – заметил Тойво. – У них опыт, знания. Это поможет втянуться в долгие переходы.

Командир второй роты вообще опустил голову на стол и булькнул.

– Спит, подлец, – зачем-то шепотом сказал Хейконен. – Сморило.

– Бросьте его к, – Антикайнен на миг смешался, чуть не упомянув свиней. – К кошке бросьте его. Пусть отоспится.

Каръялайнена под руки отвели к печке и уложили на приступок, на котором обычно спали дети и старики. Кошка обрадовалась компании, решила не идти в подпол, обняла командира первой роты, как родного, и притворилась спящей.

– Товарищи, в темпе, – предложил Кумпу. – Решим и разойдемся. Все человеки, все устали.

В общем, по всем раскладам вышло, что сегодня всю ночь будут караулить 34 человека – они же завтра остаются в Поросозере.

Взводные командиры убежали выставлять начальников караулов и караульных, остальные завалились спать. Кри, блин, кра, блин, кру, блин – все, блин, спим, блин.

– А тварь-то наблюдает, – сонным голосом сказал Оскари, разместившийся ввиду своего роста на полу.

Тойво, который устроился на лавке, хотел переспросить, но язык отказался шевелиться. Он успел еще подумать, что как замечательно, что ни начальника училища Инно, ни комиссара Ровио с ними нет. Кто привык командовать не привыкнет слушать.

Утро оказалось тяжелым. Мышцы болели у всех, причем у всех – разные. Разве что пресс одинаково отдавал весьма болезненными ощущениями у каждого.

– Мышца болит – значит, растет! – хорохорился выспавшийся Каръялайнен.

– Ага, – проворчал Хейконен. – Вернемся домой с отращенными пузами.

Курсанты, которых решили оставить в деревне, не протестовали. Дело-то житейское! Они сдали лыжи, автоматы, вооружились трехлинейками, которые тоже были в отряде, без сожаления расстались с белыми маскхалатами, и старший получил первое донесение Тойво, которое надлежало в краткие сроки отправить Седякину. Способ отправки не оговаривался.

«Лоси» ушли первыми, хотя часть пути к деревне Лазарево должна была пройти по узкой санной дороге в одну колею. Тем не менее далее намечался поход по лесу, что было само по себе достаточно большим испытанием. А расстояние до Лазарево было примерно таким же, что и с Масельги до Поросозера. Это была уже пограничная территория, белые шиши затаились где-то поблизости.

Для пущей важности, километров через десять, Тойво сыграл тревогу. Мышцы к этому времени уже перестали ныть, вошли в рабочий режим, так что можно было побаловаться.

– Враг слева! Развернуться в цепь вперед! – крикнул он, отмечая, как его слова дублируются командирами взводов и отделений.

Красные шиши разом повернули налево, срывая с плеч автоматы, делая быстрые шаги и падая под прикрытие стволов сосен, осматриваясь. Пулеметные расчеты мигом выдернули и привели в боевую готовность пулеметы. Впрочем, вряд ли удалось бы из них стрелять – уж больно сильный был мороз!

– Доложить рекогносцировку! – посыпались команды от взводных.

– Первое отделение – враг не обнаружен!

– Второе отделение – враг не обнаружен!

– Пулеметный расчет – готов к стрельбе, цели не выявлены!

Ну, и так далее. Если столкнуться с лахтарит лицом к лицу, то все получалось по боевой науке. Но кто сказал, что финны воюют по боевой науке? Школа шюцкора – вот их стратегия. В условиях города, открытой местности она бесполезна, зато в лесу – она оправдана на все сто процентов.

Красноармейцы, поднявшись на ноги, двинулись цепью в сторону мифического врага, готовые вступить в бой в любую секунду. Тут уж не до условностей, типа мороза. Любого наземного противника они обнаружат и сметут перекрестным кинжальным огнем.

А не наземного? Тойво обратил внимание, что те его бойцы, что когда-то подобно ему получившие выучку шюцкора, дула своих автоматов держат направленными на кроны сосен. Правильно, опасаться следует, в первую очередь «кукушек» и их прицельного боя по командирам.

Все, дальнейшего углубления отряда от маршрута допускать не следует.

– Отбой тревоги! Вернуться на позиции!

Курсанты нехотя поворачивались вспять – уж больно хотелось популять в лахтарит, уж больно не хотелось снова нудно и утомительно брести на лыжах.

Сразу же начали поступать доклады о том, что сделано, что видено и что можно еще предпринять. Антикайнен принял информацию к сведению, но обсудить ее с кем-то сразу не мог: заместитель его, Кумпу, сейчас чешет где-то по лесу, лыжню прокладывает. Так, это неправильно – в случае реальной встречи с реальными белыми шишами, те попытаются выявить и уничтожить командира любой, так сказать, ценой. Нужен заместитель здесь, в маршевом отряде, среди «коней».

– Командир взвода Суси! – сказал он. – Назначаетесь начальником штаба нашей группы. Заместителем остается товарищ Кумпу.

– Яволь, мин херц, – ответил Суси. Точнее, просто подумал так, на деле отделавшись уставной фразой. Большая должность – больше ответственности. Это он помнил еще по подразделению шюцкора в Иматре, которым командовал в свое время.

– Всем бойцам объявляется благодарность за слаженность и оперативность действий! Молодцы, красные шиши!

– Ура, – ответили те и снова выстроились в походном порядке. Бодрости у них добавилось: конечно, монотонность убивает не только любовь, монотонность убивает само ощущение жизни. На днях предстоит проверка в условиях, когда обратной дороги уже не будет.

Тойво опять укололо острое чувство вины перед своими товарищами. Укол пришелся бы прямо в сердце, если бы он не увернулся: изгнанным из родной Суоми парням просто необходимо было встретиться со своими обидчиками – чтобы сразиться с ними и победить. Так что кольнуло где-то под лопаткой, да и забылось.

Один доклад привлек его внимание. Красноармейцы из пулеметного расчета, будучи в самом хвосте колонны, разворачиваясь в атакующий строй, заметили, как дернулся в лесу какой-то зверь. Дернулся и удрал, породив лишь снежные брызги из-под копыт. Один из шишей не поленился и дошел до того места, где этот зверь стоял. Так вот, копыт у него не было, зато были лапы весьма зловещего вида – как у матерого волка. Только вот передние конечности, если судить по следам, были несколько шире расставлены, нежели задние. Или грудь у него очень широкая, или это не волк. «Тварь какая-то», – сказал боец, а Тойво тотчас вспомнил, что сказал о твари вчера перед сном друг Оскари. Типа – наблюдает кто-то.

Да и сам он видел странного зверя на занесенном снегом льду посреди озера. Впрочем, тут нет так уж и далеко до загадочной горы Воттавары с камнями-менгирами и скрученными деревьями. Почему бы какому-нибудь животному не мутировать?

Однако больше волновать должны двуногие твари финского подданства.

Оставшуюся часть маршрута проделали на одном дыхании, даже почти догнали «лосей». Им, конечно, пришлось туго: лавировать между деревьев, выбирать наиболее пологие спуски с встречающихся горок, которых здесь было немало, да еще и держать курс на крошечную деревеньку Лазарево.

Мороз, пожалуй, угнетал даже больше, чем вчера. Единственной радостью было лишь то, что снег в такой жесткий минус не выпадает, да и ветра нет вовсе.

Иной раз из-под снега с шумом взмывали встревоженные тетерева, бестолково сослепу метались туда-сюда и улетали куда-то прочь, в свое тетеревиное завтра. Их можно было настрелять на ужин, но Антикайнен еще в самом начале пути запретил громкие разговоры, не говоря уже о выстрелах не по делу. Помимо дичи только белки, сердито цокая, показывались на сучьях осин и елей. Лес вымерз, как вымерз и весь мир.

В Лазарево разместилось едва ли с десяток домов, так что с приходом отряда здесь, вдруг, сделалось многолюдно. Местные жители занимались, в основном, охотой и рыбалкой. Старики, женщины и дети. Взрослых мужчин почти не было. Питались тем, что добывали сетями, силками и запасали летом и осенью.

– А куда мужчины делись? – удивлялся Тойво. – Война что ли всех подобрала?

Оказалось, не война, а образ жизни. Здесь жили люди, которые добывали себе пропитание вдалеке от родных очагов. И зимой, и летом уходили мужчины к Белому морю на промысел. Летом нанимались сельдь ловить, зимой – морского зверя бить. И добираться-то до морского берега – все ноги стопчешь – а все равно уходили. Потому что так было заведено.

Деревня хирела, много ли справят хозяйство женщины и подростки? А мужики все равно сбивались в ватаги – и ходу! Туда идут, вошь на аркане ведут, обратно – кому как повезет. Дома отдыхают, бражку лакают, солеными грибами закусывают. Отдохнут, в банях отмокнут – и снова в путь. «Зато не коробейничают!»

Из беломорских деревень, да архангельских поселков коробейники по всему северо-западу шастают. Уходят мужчины, запасшись всякой чепухой в коробе, и торгуют ею по базарным дням, меняют на другую чепуху. «Вы кто такие будете?» «Поморы мы». «А что торгуете, поморы?» «Иголки, нитки, ситечка отрез».

Сваренной солдатской кашей наелись все жители Лазарево, взявшие на постой красноармейское воинство. Белофиннов они не видели, те обходили захудалую деревеньку стороной – стратегического значения не имела, с местных жителей не поживиться.

– Ну, что будем делать? – вопросил командиров Антикайнен, когда они собрались вечером на беседу. Совещанием это назвать никак не получалось – дисциплина, конечно, была, вот субординации – никакой, потому что обучались все одному и тому же в одном и том же учебном заведении. – Мы, типа, уже в тылу врагов, оккупировавших Советскую Карелию. Завтра выдвинемся на Гонги-Наволок, а там – рукой подать и до Пененги, где, вполне вероятно, финнов преизрядно.

– Предлагаю двигаться дальше двумя группами, – сказал Суси.

– Предлагаю предложение товарища Суси поддержать, – согласно кивнул Кумпу. – Каждая рота пойдет своим путем.

Конечно, чем меньше народу, тем больше кислороду. Но помимо этого возрастает мобильность отряда. Да и скрытность тоже.

– А «лосей» нам выделите? – поинтересовался командир первой роты Хейконен.

– Само собой: пятнадцать человек во главе с Вяхя пойдут с тобой, остальные со мной – двинутся перед Каръялайненом, – сказал Кумпу.

– Пора бы уже и разведчиков пускать по маршруту, – снова добавил Суси.

Вот ведь каким рассудительным сделался волчара²¹! Все собравшиеся с уважением посмотрели на парня из Иматры. А Тойво мысленно похвалил себя за то, что назначил такого человека командиром штаба.

Итак, порешили, что завтра с утра выйдут две группы. Первая рота двинется через озеро Талвис, что севернее, вторая – через озеро Чиасъярви. В Гонги-Наволоке отряд вновь соберется, чтобы разведать пути к Пенинге, а потом – как вдарить по деревне! Ни одного белофинна упускать нельзя. И развлечение, и проверка шишей в настоящих боевых условиях.

– Давайте споем по такому случаю! – торжественно предложил Каръялайнен. – Интернационал!

– Да пошел ты в пень! – подавляя зевок, сказал Оскари. – Сам пой, что хочешь, хоть Марсельезу, а других под такое дело не впрягай.

– А какие слова в этой Марсельезе? – спросил командир второй роты, но от него только отмахнулись: шел бы ты, в самом деле, в пень, певец несчастный!

– Ладно-ладно, – нисколько не обиделся тот, ушел к своему ночлегу и, не выдержав, вполголоса в сенях взвыл:

It was a Monday,

A day like any other day.

I left a small town

For the apple in decay.

It was my destiny.

It's what we needed to do,

They were telling me

I'm telling you²².

Это был понедельник.

День, как и все другие дни.

Я покинул маленький городишко

Ради гниющего яблока²³.

Это была моя судьба.

Это то, что мы должны сделать,

Говорили они мне,

А я говорю вам²⁴.

– Да впустите же кошку! – закричали из дома сразу несколько голосов, и Каръялайнен, зажав рот рукой, вошел к товарищам.

– Что это было? – сразу же спросили товарищи.

– Душа поет, – ответил командир роты, не убирая руки.

– И что пел?

– Марсельезу, – он наконец-то снял ладонь с лица и прислушался: а не поет ли его рот сам по себе? Да, вроде бы, нет – только желудок следка подвывал, переваривая гороховую кашу с беконом.

Все было тихо, как бывает тихо только такой морозной ночью. Люди, пригревшись под овчинами, спят. Животные в хлеву стараются не шевелиться, чтобы спасти то тепло, которое сохраняется у них в стойлах. Дворовые собаки, запущенные по такому холоду в хлев, свернувшись клубками, дремлют. Коты гуляют сами по себе, но в такую погоду всеми правдами-неправдами пробираются в дома и там, в укромном углу возле печки, смотрят свои кошачьи сны.

И лес замер: животные пытаются не замерзнуть, да и птицы – тоже. Все, как было испокон веку, все, как подсказывает инстинкт.

Лишь одно существо, презрев и мороз, и луну, и борьбу за крохи тепла, брело под звездным небом, чтобы вновь найти свою стаю. И потом всей стаей возликовать, как они это умели делать в предвкушении живой крови. Существо молча подняло свою голову к небу и, не в силах сдержаться, громко и протяжно закричало. Крик был похож на стон, полный тоски и злобы. Глаза у твари сверкали красным светом, а клыки в пасти матово блестели, словно отражая лунные блики. Какое-то неприятное дикое существо из дикого-дикого леса.

9. Финские шпионы.

Прощание с Лазарево было скоротечным. Ушли «лоси» и разведчики, а потом за ними отправились оба отряда. Только ребятишки махали руками вслед красным шишам, да некоторые молодые женщины, отважившиеся попытать мимолетное женское счастье, вытирали краешками платков уголки глаз, чтобы слезинки не примерзли к их щекам.

К вечеру девятого января оба отряда должны были встретиться в деревне Гонги-Наволок. Кто быстрее придет – тот и дартаньян. А кто вторым будет – тот, стало быть, не дартаньян. В общем, дартаньяном быть круто!

Антикайнен распределил себя в один отряд вместе со старым другом Кумпу, возглавившим «лосей» второй роты Каръялайнена. Суси, как начальник штаба, пошел с ротой Хейконена. Они пожали друг другу руки и умчались, рассеивая по воздуху тончайшую снежную пыль.

Лазарево осталось загибаться посреди карельской зимы, медленно сползая в свое невеселое будущее.

В дни коллективизации всех мужиков-промысловиков загонят в колхоз и запретят шляться к Белому морю. И это, вроде бы, спасет деревню, но потом случится одна война, потом почти сразу – другая, потом помрет Сталин, а в деревне будет все больше заколоченных домов. Сгинет Лазарево, как и тысячи карельских деревень. Но она умрет безболезненно, потому что умрет до «перестройки». Другие же, несчастные, будут агонизировать под мудрыми взглядами сменяющих друг друга президентов, пугая этими агониями администрации местных самоуправлений. Life, как говорится, is life.

Компактность отряда, его слаженный лыжный ход должен был проявить, по идее, всех хромых и ущербных, потому что, чем меньше людей, тем больше каждый из них был на виду. Хромых и ущербных не оказалось. Все чесали по лыжне и не морщились. Мышцы болеть перестали, отработанные до автоматизма смены впереди и позади идущих способствовали сохранению сил. Словом, если раньше отряд Антикайнена считался «красными шишами», то теперь он таковым и сделался.

Местность становилась все более пересеченной. Начали встречаться даже скальные образования, напрочь лишенные снега. Где-то здесь было, так называемое «Массельгское щелье» – горный кряж, высота которого была под сто метров. Где-то возле Пененги, вообще, на 409 метров возвышалась гора Лысая, неспроста так прозванная. Но ни на кряж, ни, тем более, на гору шиши лезть не планировали.

Разведчики на лыжах-вездеходах осматривали окрестности, готовые кодовым свистом известить «лосей» об опасности, коли такая, вдруг, обнаружится. Через пару часов все собрались на краткую передышку. Местность вокруг была дикая, ни жилья, ни человека разведано не было, поэтому даже организовали бездымный, как это умели делать многие, костер. На каждых четырех человек приходилось по одному котелку, поэтому сразу же начали растапливать в них снег в надежде вскорости подбодриться горячим питием.

В Карелии, как и в восточной Финляндии редко, когда идешь по лесу и не встретишь маленького лесного озерца – ламбушки. Иногда они безыменные, иногда имеют свои названия. Например, Ахвен-ламби²⁵, либо Лохи-пуро²⁶, или просто Кала-йоки²⁷. Значит, что-то внутри этого водоема имеется, что-то полезное для рыбака и в необходимом для него количестве. А раз так, то и ставят рыбаки на берегах времянки – домики, «кодушки»²⁸,где можно непогоду переждать, где можно ночь скоротать, чтобы крыша над головой была. И баня в таких местах – не редкость.

Ламбушка, на которую наткнулся передовой дозор красных шишей, оказалась вытянутой и изогнутой, как подкова. На мысу же расположились несколько кодушек – порядка четырех штук, крохотная банька и то ли сарай, то ли какая-то хозяйственная постройка, примыкающая к выступающему из-под земли громадному валуну.

Из печной трубы одной из избушек тянулся сизый дымок. Дым сам по себе не появляется. К нему обязательно должен быть приставлен истопник, ну, или поджигатель.

Разведчики исследовали снег вокруг мыса и пришли к выводу, что люди, причастные к этому дыму, прибыли сюда совсем недавно. И прибывали они очень поспешно: двое катили на лыжах, а один бежал, несколько раз падая и поднимаясь, без всякого порядка. Словом, мчались, как угорелые, будто спасаясь от чего-то. Спаслись? Тогда почему не видно никого в карауле? Странные беглецы. Рыбаки? Так нет снастей рыбацких у порога, да и в такой мороз рыбаки не ходят.

Тройка разведчиков решила разделиться: один остался здесь, другой побежал навстречу «лосям», третий отправился по следам людей, затаившихся сейчас в кодушке.

Оскари, выслушав доклад, развернул пару своих людей к «коням». Пусть они слегка осадят прыть, двигаться вперед можно будет лишь тогда, когда сделается понятным, кто, откуда и зачем прибился в эту рыбацкую глушь в такую лихую погоду.

Сам же вместе со своими людьми подкатил к наблюдающему.

– Ну, как тут у нас дела обстоят? – спросил он у Матти.

– Еще дыму бросило – значит, дров добавили. Получается, что растапливают печь.

– Почему так решил?

– Так в таких кодушках всегда дрова припасены для посетителей, чтоб им время на заготовку не тратить. Но их тоже запалить требуется. Лучшее решение – лапник поджечь. Он, как порох – вспыхнет мигом и мигом же прогорит. Зато нормальные дрова быстрее схватятся, – ответил разведчик.

– А куда они торопятся? – вслух подумал Кумпу.

– Так тепло, наверно, нужно много и сразу, – пожал плечами Матти. – Озябли, поди, с дороги. Смертельно озябли.

Оскари огляделся по сторонам: все тихо, к другим избушкам следов не видать.

– Ну, товарищи, чего же нам тогда ждать здесь и мерзнуть?

Он поднялся и заскользил на лыжах к кодушке, держа автомат наготове. Его товарищи двинулись за ним следом, готовые к любым неожиданностям. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего не произошло.

– Ку-ку, – сказал Кумпу, входя в избушку.

– Ку-ку, – ответили ему три голоса, один из которых был слабым и безжизненным. И сразу же два голоса добавили, в то время, как третий начал рыдать. – Люди, мать перемать!

Действительно, постояльцы этой кодушки только-только растопили печь, теперь жарко пылавшую. Одежда у них была подстать той, что была одета на красных шишах – удобная для передвижения по лесу и в то же самое время теплая. Один короткий полушубок валялся в углу и был порван, словно бы его полосовали ножами. Хозяин его лежал на лавке, отличаясь от товарищей мертвенной бледностью, и прижимал к груди багрово-синюю руку. Рука была хозяйская, а не чья-то, взятая напрокат, поэтому можно было предположить, что имеет место какая-то травма, возможно – серьезная.

Незнакомцы были вооружены, но как-то не по-лесному. Каждый держал по револьверу, в настоящее время направленному в грудь Оскари. Кумпу же дулом автомата указывал им на животы. Случись перестрелка, пули найдут свои жертвы. Перестрелка не случилась.

– Вы финские шпионы? – спросил Оскари.

– Ага, – вздохнули те. – А вы кто?

– Скоро узнаете, – позволил себе ухмыльнуться Кумпу. – Но нас определенно больше. Сдавайтесь.

– Вы – люди? – слабым голосом произнес раненный.

– Люди, – не стал обыгрывать странный вопрос красноармеец. – Мы все люди.

– Тогда мы сдаемся, – с долей облегчения сказали финские шпионы.

Основные силы красных шишей, уже развернутые в боевые порядки, встретил Матти. «Обнаружены и взяты в плен три единицы живой силы противника», – скрипучим голосом доложил разведчик. – «Разрешите расстрелять?» «Разрешаю», – пролаял Антикайнен.

– Стоп, – Тойво помотал головой, словно, отгоняя непрошеные видения. – Что там у вас?

– Три финских диверсанта, один из них ранен. Все в паническом состоянии страха.

Командир подозвал Каръялайнена:

– Выставить посты. Кратковременная стоянка. Растопить печи во всех кодушках. Согреться и принять горячую пищу. Быть готовым к продолжению марша.

Лыжники только порадовались такой возможности – уж больно донимал мороз, и любое тепло было ценно. Совсем скоро весь личный состав разбился по избушкам и протягивал руки к набирающим температуру печкам. Только несчастные караульные бдительно следили за вымерзшими окрестностями.

Антикайнен тем временем беседовал с пленными. Командир второй роты тоже горел желанием учинить допрос, даже специальный набор пилок, лезвий и клещей для этой цели подготовил, но ему дали понять, что до этого дело не дойдет: враги добровольно предадут всех и вся.

Сегодня красные шиши пока прошли только половину намеченного маршрута, километров двадцать пять. Как-то народ пообвык к лыжам и долгим переходам, так что столь большое количество километров как бы не сказывалось на общей усталости. Утомились, но не очень.

Энергичный Каръялайнен схватил из печки горящий сук и поочередно поднес к лицу каждого финского шпиона.

– Где и когда вы родились! – спросил он у них поочередно.

Головня дымила. Тойво указал на дверцу печки.

– Убери, пожалуйста, а то дым глаза ест, – сказал он.

Кумпу, разоблачившись, сощурил глаза и жестом предложил пленным сделать то же самое. Они тоже безропотно сощурились.

– Нет, я вам хотел сказать: раздевайтесь. Кодушка уже прогрелась, – объяснил свой жест Оскари.

Лахтарит стянули свои полушубки и тут же начали дрожать. Вероятно, это было что-то нервное, от холода так дрожать никто не будет.

– Водки им, что ли, плеснуть? – спросил Каръялайнен и тут же подставил свою кружку под флягу олимпионика²⁹. – Чтоб, так сказать, со стрессом справиться.

Кумпу налил ему в кружку, но командир роты убрал ее за спину, а достал откуда-то с полки еще две алюминиевые рыбацкие ендовы.

– Пейте, братаны, – порекомендовал он пленным. – Водка – она и нутро согреет, и язык развяжет.

Финские шпионы робко приняли емкости, но пить не торопились.

– Это делается так! – сказал Каръялайнен и влил в себя водку. Макнул в соль кусочек хлеба, закусил им и зажмурился. – Ах, хорошо!

– Итак, – сказал Антикайнен, когда те все-таки выпили свой алкоголь. – Сейчас вашему коллеге окажут медицинскую помощь, а вам надлежит искренне покаяться в своих злодеяниях.

– Ну, тогда всемилостивейше прошу накапать нам еще этого достойного пития, – ответил белофинн.

Каръялайнен тоже сунулся, было, за добавкой, но Кумпу его прогнал.

Фельдшер поколдовал над раненным и произнес свой вердикт:

– Множественные переломы руки и сильнейший ушиб туловища с правой стороны. Сейчас наложу шины и вколю морфий. Через пару дней будет в транспортабельном состоянии.

– А можно и мне морфий? – деловито сдвинув брови к переносице, спросил командир второй роты. – У меня тоже разыгрались сильнейшие боли душевного свойства.

Антикайнен слегка разочаровался: пара дней для возвращения к активной жизни слишком много. В его планы не входила стоянка здесь более двух часов. А что потом делать с раненным? Оставить здесь – если не замерзнет, то потом обязательно предаст. Повесить его? Так как-то не по-человечески выходит – сначала медицинская помощь, а потом казнь. Придется как-нибудь втихаря пристрелить перед уходом, а Каръялайнен этим и займется.

Он задумчиво посмотрел на командира, ужом вьющегося возле спиртного на столе. Тот взгляд этот перехватил, поежился и немедленно ушел на мороз проверять посты.

– Кто вы такие, и какие перед вами поставлены задачи, – решив определять проблемы по мере их поступления, подвинулся к пленным Тойво.

– Мы финские шпионы, – взял слово один из них. – Я Энсимайнен, это Тойнен, а Колмас³⁰ лежит под кайфом. Задача у нас была проста: перебраться через воображаемую линию фронта и углубиться в Советскую Карелию. Потом разделиться и пойти по явкам. Пароль: «Вы продаете славянский шкаф?»³¹ Получить бомбы и взрывные устройства большой и средней мощности.

– Явки у нас в Петрозаводске и Медвежьегорске. А взрывать мы должны водокачки, водовозов, водоносов и железнодорожные мосты, – добавил Тойнен. – В общем, мы должны всячески вредничать. А можно еще водочки?

Оскари долил им остатки своей фляги и шепотом заметил Тойво:

– Эк, ловко они предают буржуев и их преступные помыслы!

– Брешут, поди! – также шепотом ответил Антикайнен.

– Ну что, брат финский шпион, вмажем! – сказал Энсимайнен.

– Все равно пропадать – вмажем! – ответил ему Тойнен.

Они выпили и с сожалением посмотрели на опустевшую тару. А Колмас, получивший квалифицированную медицинскую помощь, лежал в наркотическом трансе и блаженно пускал пузыри. Он бы тоже не отказался побыть предателем, да не был в состоянии. «Марафету мне, марафету!» – едва слышно кривил он губами и добавлял. – «Собаки! Собаки!»

Кумпу поманил своего командира на выход и там поведал, что, вообще-то, был у них, наверно, еще один человек, Нельяс³². А иначе с чего бы это этим шпионам делаться такими откровенными?

– Ну да, – согласился Тойво. – Не надеются, что мы выживем. Поэтому говорят правду, или около того. Только с чего бы нам умирать?

– Ага, – сказал Оскари. – Тем более мой человечек сейчас по их лыжне идет, изучает траекторию передвижения. Коли Нельяс – если таковой существует – удрал к финским войскам, то это плохо. Вся наша секретность – псу под хвост. Зато мы сможем устроить засаду и встретиться с лахтарит в честной борьбе лицом к лицу. Мы ударим по ним исподтишка и всех перебьем.

«Действительно, честная борьба», – подумал Антикайнен, но вслух ничего не сказал. Он опять пошел к пленным.

– Насколько я правильно рассуждаю, вы ожидаете подмогу, – рубанул Тойво с порога. – Так вот, спешу разочаровать: ее не будет. Мы взяли Нельяса.

– Так он живой! – воскликнул Энсимайнен, но тут же скривился. – Надолго ли! Вы глупцы и ничего не понимаете.

– Собаки, собаки! – слабым голосом снова беспокойно проговорил Колмас.

– Какой гарнизон стоит в Пененге? Сколько человек? – громко сказал Оскари. – Ну, отвечать без раздумий!

– Шиши стоят. Пятнадцать человек, – откликнулся Тойнен.

– Кто командир?

– Вы командир!

– Нет, я имею ввиду: кто в Пененге командир?

– Поручик Ласси.

– Собаки, собаки!

Ну, пятнадцать человек, пусть даже и шишей, это вполне решаемая задача. Нейтрализовать выставленное охранение, и взять их тепленькими. Только нельзя допустить, чтобы этот Ласси отправил гонца за подкреплением. Поэтому сейчас нужно выдвигаться. Человек Кумпу пока не появился, но медлить нельзя. До Пененги двадцать пять километров, так что придется в Гонги-Наволок не заходить, а первую роту подтягивать непосредственно к ним на усиление. По месту можно сориентироваться: ждать их, или самостоятельно с финскими шишами разобраться. Но выходить надо без промедлений.

Тойво отдал распоряжение Оскари, тот передал его Каръялайнену, который избавился от него взводным командирам, ну, а те, в свою очередь, выдали его отделенным. В общем, допили горячий кофе, привели оружие в боевое состояние и поухмылялись друг другу: будет дело!

Только все также было непонятно, как же поступить с пленными? Ну, положим, двух из них можно заставить бежать вместе с ними, а что делать с раненным?

– Каръялайнен! – позвал Оскари. – Может, зарежешь его?

– Да вы что, пацаны! – возмутился тот. – Разве я мясник?

– Мясник, мясник, не придуривайся, – заметил Тойво.

Пошли к Колмасу. Лицо того осунулось, щеки ввалились, рука в тугой повязке за неимением гипса выглядела чужеродно.

– Не жилец, – вздохнул Кумпу.

– Собаки, собаки! – пробормотал раненный.

– Кого это он все время собаками зовет? – удивился Каръялайнен.

– Тебя! – ответил Тойво.

– Тогда уж – нас всех, – возразил Оскари. – Во множественном числе.

– Кто же его так покоцал, болезного? – вздохнул командир второй роты.

Красные шиши переглянулись: этого они как раз и не позаботились узнать.

– Давайте у Энсимайнена выведаем!

Едва они решили это сделать, как со стороны леса раздались крики в два голоса: «Братцы, помогите! Не дайте пропасть!» И тотчас же тишину зимнего леса прорезала скупая, захлебнувшаяся автоматная очередь. Тот, кто нарушил приказ о запрете стрельбы, осознал свою ошибку и заставил замолчать свое оружие, но было уже поздно.

Со всех сторон застрочили автоматы. И резко все стихло. Только крик остался: «Собаки! Собаки!» Кричал уже не раненный Колмас.

10. Задержка.

Тойво и Оскари выскочили наружу. И сразу же заскочили обратно.

– Что это было? – спросил Тойво, отмечая про себя, что у него разом пересохло в горле.

– Собаки! Собаки! – прохрипел третий финский шпион.

– Ну, это понятно, что собаки, – согласился Оскари. – Только в стае, как волки, величиной с быков и глаза красные. Неправильные какие-то собаки.

К ним в кодушку вбежал Каръялайнен и с ходу доложил:

– Бойцы расставлены по периметру. Потерь личного состава нет. Мы окружены какой-то сворой, и пулиих не берут. Разведчик доложил, что еле унес ноги. И очередного финского шпиона с собой притащил чуть живого от страха.

В общем, картина вырисовывалась неожиданная.

Скорость звука 30 тысяч километров в секунду развить не может. Иначе это уже скорость света. Вот 80 километров в секунду – это пожалуйста. Но нет эха – нет распространения звука. В деревьях затеряется, даже долетев по льду ламбушки до другого берега. Двадцать пять километров к Пененге акустика стрельбы не потянет. Если белофиннов поблизости нет, никто и не почешется. Так что, теперь уже дело сделано – можно стрелять, хоть застрелиться.

Однако будет ли в этом толк? Как уже выведали бойцы, все их пули потратились впустую. Набежавшая свора непонятных тварей, отдаленно напоминающих псов с тупыми мордами, расположилась среди деревьев и в ус не дула. Тупость морды не потому, что лишена интеллекта, а потому что напоминает голову собаки-ротвейлера. Только великоваты они для собак. Черные, как абиссинцы, шерсть короткая, но шкура, наверно, толстая. В такой мороз только мохнатые быки плюют на погоду – остальные звери мерзнут и предпочитают сидеть где-то в тепле. Этим псам – хоть бы хны. Глаза красные, стало быть, световосприимчивость у них спектрально отличается от обычной звериной и человеческой. Задние лапы – мощные, передние лапы – очень мощные. Складывается впечатление, что бегают быстрее людей.

В принципе, какие звери бегают медленнее? Разве что белки и мыши-полевки. Да и то лишь потому, что лапы короткие. Но они для человека безобидны. Чего нельзя сказать про этих псов. Что им, вообще, надо?

В кодушку привели Нельяса, счастливого донельзя.

– Я уже думал, что каюк мне пришел, – сказал он. – Кончилась моя шпионская жизнь, не успев начаться. Спасибо товарищу красному разведчику – вытащил меня вместе с лыжами.

Вышедши с рассветом из Пененги, группа финских лазутчиков должна была разделиться: двое пойдут на Суккозеро, двое – на Паданы. Те, что на Паданы, имели целью маршрута Медвежьегорск. Другим было велено добираться к Петрозаводску.

Но уж так сложились звезды, что где-то в километре от этих рыбацких хижин один из них обнаружил, что за ними кто-то следит. Этот кто-то был большой и злобный, хорошо передвигался по глубокому снегу и имел непонятные намерения: не нападал, но был близок к этому, словно ждал чего-то. Белофинны встревожились не на шутку. Но так как неведомый зверь был один, то решили его все-таки как-нибудь заструнить.

Лазутчики разделились и устроили засаду. Лучше бы, конечно, этого было не делать. Колмас и Нельяс вознамерились, несмотря на установку о соблюдении тишины, резко выскочить из укрытия и расстрелять тварь из своих револьверов. В это же самое время их товарищи изображали, что все они совместно бегут в панике, не разбирая дороги.

Пистолетные пули не возымели на злобного зверя никакого эффекта. Люди не промазали, но только легкие облачка морозного воздуха поднялись в тех местах, куда угодили своими выстрелами белофинны. Несколько секунд удивления, как с одной, так и с другой стороны перетекли в миг разочарования. Тварь справилась с этим чувством быстрее – как ударила Колмаса своей лапой, тот улетел, махая руками и ногами, упал в сугроб и затаился.

Нельясу, оставшемуся один на один с ощерившимся животным, ничего другого не оставалось, как мчаться на лыжах прочь во все лопатки. Через пару минут то существо утробно застонало и поспешило следом за человеком. Видимо, предположило, что раненный теперь никуда не денется, им можно пренебречь на некоторое время. Если бы не пологие спуски и, временами, глубокие сугробы, то быть Нельясу пойманным, но катиться с гор тварь не умела, поэтому в эти моменты прилично отставала.

Колмас же, едва только пришел в чувство, встал на свои две ноги и побежал, что было сил, по лыжне, которую проложили его удравшие товарищи. Инвентарь его оказался безжалостно сломан, а полушубок изорван в клочья. Рука висела, как плеть, но крови не было. Как позднее выяснится, это и спасло белофинна: дикие твари из дикого леса просто дуреют при запахе крови.

Ну, а дальше оказалось просто: в один момент Нельяс осознал, что бежать ему уже, собственно говоря, некуда – уперся в скалу, возвышающуюся над ним на десяток метров. Тварь поняла это и перестала суетиться: с аллюра перешла на галоп, с галопа – на иноходь, с иноходи – на шаг. Она еще раз застонала, причем, на этот раз как-то торжественно, и, не спеша, начала приближаться.

К своему ужасу Нельяс отметил, что откуда-то из глубин леса прилетел ответный стон, усиленный несколькими глотками. И в то же самое мгновение прямо сверху ему на плечо опустился конец веревки. Человеческий голос произнес «Держись!», и он уцепился за спасительный конец, будто от этого зависела вся его жизнь. Да так, собственно говоря, и было.

Разведчик – это был Лейно – уперся ногами в камень, обернув свою веревку через ствол сосны и потянул, что было мочи. Хорошо, что белофинн по жизни не злоупотреблял бутербродами и не занимался тяжелой атлетикой – тащить его можно было вполне.

– Смотри, лыжи не потеряй! – даже сказал Лейно, приспособившись к вытягиванию.

– Не потеряю! – ответил Нельяс, подтянув лыжи к самой груди. – Дорогой товарищ, брат и спаситель, а нельзя ли побыстрее? А то сейчас эта мерзость в прыжке мне ноги по самую шею откусит!

Вот, собственно говоря, так они и спаслись, зато привели за собой целую свору жутких злобных существ, невосприимчивых к свинцу.

– И вот что еще странно, – сказал Нельяс. – От этих тварей несет холодом. Когда они поблизости – начинаешь просто коченеть.

Обыск у белофиннов ничего нового не дал к тому, что те рассказали. Левые ксивы, вполне нормальные советские деньги и никаких шпионских штучек, типа блокнотов с шифрами и стеклянных пузырей с ядами. Возможно, где-то в воротниках у них и были вшиты капсулы с цианидом, ну, да пусть кусают и травятся на здоровье.

А время, тем временем, уходило. Зимний день – это не Белая ночь – он такой короткий! Тем временем уходило не только время, но и относительная безопасность. Если их окружила свора неведомых зверей, то она явно чего-то ждала. Ну, не подмоги же, право слово!

Твари ждали ночи.

Тойво думал, но ничего путного в голову не приходило. Разве что относительно этих шпионов была непонятка. Зачем им в Петрозаводск и Медвежьегорск пробираться через линию фронта, когда то же самое относительно комфортно можно проделать возле границы в Погранкондушах, что у Олонца? И маршрут гораздо короче, и тайные охотничьи тропы еще ни одна пограничная служба полностью не перекрыла.

Так, может, не в Петрозаводск и Медвежьегорск они направляются? Если наметить кратчайший путь к чему-нибудь важному, то как раз и следует траектория движения между Онежским озером и Белым морем в Архангельск. А что там у нас в Архангельске? Золото генерала Колчака, генерала Каппеля, или маньяка генерала Макарова? Так вывезли его уже: в Японию, в Германию, даже в Иран.

К тому же Архангельск до весны замерз. Ни одно судно не выйдет и не войдет. Северные ворота захлопнулись. Если хранить золото, предположительно недовывезенное куда-нибудь в Великобританию, то это громоздко и затратно: склад, ящики, охрана. Да и за расхитителями царской казны охотятся, не покладая рук, ЧК и иные силовые подразделения. Если преступникам удастся договориться, например, со Свердловым, то какой-нибудь Дзержинский имеет другую точку зрения на эту ситуацию – и плевать ему на Яшу со всеми его боевиками. Так что парни, коли и идут в Архангельск, то не за золотом. Да и не собираются они обратно морем двигаться.

Вон – налегке. Мосты взрывать и водокачки? Какая чушь! Кому это, нахрен, нужно? Если финны поставили себе задачу отвоевать территорию, то почему-то остановились и не идут военным маршем в сторону Камчатки. Вообще, странная какая-то картина во всех этих войнах после Революции. Вся военная мощь Запада, подкрепленная всей военной мощью части Белого движения не может справиться с голодранцами, только что от сохи? Если бы хотели, то стерли бы в порошок и Ленина, и всю его клику, пусть вторая часть Белого движения и приняла его сторону. Раз не стерли, значит, не это было нужно. А что?

Что-то ценимое и ценное. Богатства и сокровища в любом материальном и даже духовном выражении. Сиюминутная выгода: здесь и сейчас.

Вот и этим белофиннам поставлена задача изъять и доставить не менее полезное российское достояние, но не столь габаритное, как золото. Что-то, что добывалось поблизости. Что-то, о чем знал царский генерал Маннергейм, и на чем не успели сыграть другие царские генералы, упершись в золотые резервы. И при этом вытащить это из-под носа английских концессий, чтобы подданные Его Величества остались не при делах. Не говоря уже о всяких евреях типа Яши Свердлова, Левы Троцкого и прочих-прочих – тех тоже надо обойти.

Ну, тогда это, без всякого сомнения, алмазы.

Антикайнен вздохнул: следовало думать о том, как уйти от этих страшных непознанных зверей, а не о заурядных политических дрязгах. Вся мировая политика – это всего лишь способ обогащения кого-то конкретного, кого-то, кто уже не может остановиться в поиске способов приумножения своего богатства. В политике, говорят, нет друзей и союзников, есть только общие интересы. Так бывает только у торгашей и барыг. Просто масштабы у политиканов поболе.

Да и его самого посылочка в Кимасозере дожидается – сто лет ему не далась эта война.

– Полагаю, нам нужно создать оборону. – сказал Каръялайнен. – Пусть временную, но без нее не обойтись.

– Верно, – согласился Кумпу. – Если наши пули этих тварей не берут, то следует их сдержать прикладным способом, когда они попытаются ринуться на нас.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил его Тойво.

– Ну, раз у нас нет серебряных пуль, то обойдемся осиновыми кольями, – вместо Оскари ответил командир второй роты.

– Ты считаешь, что это оборотни какие-то? – даже опешил Антикайнен.

– Так все курсанты об этом говорят, – пожал плечами Каръялайнен. – Понятно: партия направляет в материалистическую сторону, религия – опиум народа, суеверия и предрассудки – ложь. Однако у нас тут непонятный научный факт. И материалисты, и церковники против всяких оборотней, тогда нам-то что остается делать? Молиться, пока эти звери нас по скалам размажут? Или партбилетами у них перед мордами трясти?

– Верно, – согласился Кумпу.

– Спокойно, товарищи, – сказал Тойво. – Это, конечно, не оборотни – иначе они бы превращались по ночам в кого-нибудь. А в кого эти псы обратятся?

– В червячков, – усмехнулся командир роты. – И мы их передавим.

– Это не оборотни, это что-то другое. Нам без разницы, – продолжил говорить Антикайнен. – Хоть кольями, хоть святой водой – надо их отогнать. В общем, следует поставить задачу бойцам – похоже нам придется до утра здесь задержаться. Я схожу в сарай, может, что-нибудь полезного там добуду.

На том и порешили.

Сарай примыкал к валуну и напоминал, скорее, навес – сплошные щели в стенах, что было само по себе полезно для хранившихся внутри самодельных весел и нескольких поленниц дров. Все проветривалось и сырость не разрушала дерево.

Стучали топоры, звонко и отчетливо, как это бывает по большому морозу – красные шиши тесали из прилегающих к рыбацким хижинам осин колья под три метра длиной. Можно и весла для этой цели приспособить, коли надобность такая возникнет.

В сарае был еще подпол, словно, лаз под валун. Загадочность этого рукотворного подземного хода была налицо – что там хранить? Рыбацкие сети должны висеть, припасы на зиму должны заготавливаться. Сети исключены, заготовки должны кем-то осуществляться – не рыбаками же, право слово! Если и выкопал его когда-то некий большой зверь, то обложил досками явно человек и явно со вполне человеческой целью.

Тойво отодвинул крышку, запалив предварительно подготовленную свечу, и на четвереньках полез в нору. Долго двигаться не потребовалось – обнаружилась полость, вполне пригодная, чтобы поднять голову, если самому, конечно, оставаться в сидячем положении. Воды под досками не было, ни замерзшей, ни жидкой, разве что газообразной, однако ей можно было пренебречь. Значит, пещера была выше уровня воды в ламбушке. Да и тепло здесь, даже при дыхании пар изо рта перестал валить. Загадка!

Антикайнен огляделся, водя свечой из стороны в сторону. Ни полок с припасами, ни безжалостно брошенных рыбацких снастей. Только пожилой бородатый человек пялит на него выпуклые, словно бы безумные глаза. Тойво вздрогнул и уронил свечу. Та сразу потухла, а он принялся лихорадочно вытаскивать из кобуры свой наган.

– Эй, не балуй! – глухим и таким густым басом сказала темнота, что Антикайнен подумал: все, не сберечь штаны. Надо было что-то делать, надо было как-то выбираться отсюда, надо было спасать свое обмундирование. Но как, черт подери? Пистолет застрял, чувство пространства утратилось, стало даже подташнивать. Клаустрофобия! Тойво дрыгал ногами и шарил вокруг себя руками, силясь перетерпеть естественные для подобной ситуации человеческие позывы.

Внезапно загорелся огонек – не свечной фитиль, а старая добрая лучина. Из темноты вновь проступили контуры старика.

– Здороваться не учили? – тем же голосом, что и темнота, произнес тот.

– Мне бы водички, – звук своей речи придал красному шишу некоторую долю уверенности. – А то я тут чуть не умер от разрыва сердца.

Они помолчали, пристально разглядывая друг друга. Антикайнен выглядел, как обычный Антикайнен, а старик был очень кряжистым, борода лопатой, нос картошкой, глаза навыкате, волосы до плеч и совсем седые. Он сидел на дерюжке, охватив колени могучими руками.

Сердце у Тойво постепенно перестало стучать с перебоями, он, внезапно устыдившись своей слабости, начал осторожно вдыхать воздух, пытаясь принюхаться. Да, вроде бы, ничем подозрительным не пахло, то есть, есть надежда, что избежать конфуза удалось.

– Здравствуй, – сказал он, наконец, осознав, что нападать на него никто не собирается.

– Ну, привет, коль не шутишь, – тут же отреагировал старик. – А воды не дам. Не серчай, самому мало.

Тойво не серчал, ему хотелось не верить своим глазам, потому что зимой в такой норе вряд ли кто-то мог бы выжить. Да и зачем? Рядом какие-никакие жилища, топливо для них, белый свет. Как можно сидеть под землей?

Впрочем, если вспомнить житие Григория Распутина, тот, еще будучи в своем Тобольске, мог просидеть в собственноручно вырытой яме не один день, а целых сорок. Таким вот образом просветлялся. Правда, сын ему раз в день кувшин с водой и тарелку с пирогами спускал. А они помощников этого старца наверху что-то не видели.

– Ты один, деда? – спросил Антикайнен.

– Теперь вот с тобой, – ответил тот.

Еще где-то в Африке копты в норах сидели, Истину пытались постичь. Один копт на расстоянии в четыреста метров от другого. К ним паломники приходили, беседовали, удивлялись. А когда паломников не случалось, можно друг к другу в гости сходить и поспорить, кто больше отшельник по жизни. Бывало, что и до драки доходило, рвали старцы друг на друге волосенки и одежку ветхую. Разойдутся вновь по норам и опять Истину постигают. Святые угодники, богу в душу мать!

– Просветляешься?

Старик засмеялся и ничего не ответил. Странный старец.

– Может, тебе помощь какая-то нужна? – предположил Тойво. – Покушать, попить?

– Ребята, это вам, похоже, помощь нужна, – ответил дед и ловко ногтем сбил нагар с лучины, после чего сделалось значительно светлее.

Следует отметить, что и значительно теплее сделалось. Антикайнен забеспокоился: замерзающему человеку перед смертью тепло чудится, даже – жар. Может, он нечаянно головой приложился в сарае, а сейчас лежит и околевает потихоньку? Он попытался себя осторожно ущипнуть за руку – болевые ощущения не атрофировались.

– Я что – сплю? – честно спросил Тойво, скорее, даже, сам у себя.

– Да брось ты, паря, переживать. Ничего с тобой здесь плохого не случится. Здесь ни с кем ничего плохого не случается.

Антикайнен хотел бы не поверить деду, да вот отчего-то поверил. Иррациональность мышления в том и состоит, что, порой, приходится верить не головой и рассудком, а сердцем и душой. Потому что так правильно, потому что для Веры человеку зачастую не нужны доказательства – они уже заложены в него Творцом.

– Ладно, – сказал он. – Я Тойво Антикайнен.

– Командир красных шишей, – кивнул головой старик. – Ну, а меня называют Архиппой Перттуненом.

Если и можно было удивиться этому, то совсем чуточку. Поэтому следовало эту чуточку уточнить.

– Это тот, который:

«Приходи, о дочка Турьи,

Из Лапландии девица,

В лед и в иней ты обута,

В замороженной одежде,

Носишь с инеем котел ты

С ледяной холодной ложкой!

Если ж этого все мало -

Сына Похъелы зову я,

Ты, Лапландии питомец,

Длинный муж земли туманной,

Вышиной с сосну ты будешь,

Будешь с ель величиною -

У тебя из снега обувь,

Снеговые рукавицы,

Носишь ты из снега шапку,

Снеговой на чреслах пояс!»³³

Почему-то на память пришли именно эти строки, с которыми познакомил его в свое время друг и товарищ спортсмен Вилье Ритола. Он также рассказал, что создатель «Калевалы» Элиас Леннрот записал их от старого карельского рунопевца Архиппы Перттунена. Но это было почти сто лет назад!

– Ага, именно он и есть я, – сказал старик и заулыбался.

11. Наставления Архиппы.

Человек сознает, что живет в определенном отрезке вечного и бесконечного времени. Позади – временная бесконечность, обращенная в прошлое, впереди – обращенная в будущее. Сам человек – точка между бесконечностями. Для него есть абстрагированное вечное время, у которого ни начала, ни конца. Все конечное помещается внутри абстрактного бесконечного времени – срок жизни отдельного человека, поколений, народов, человечества, гибель планет, созвездий, галактик. Время для человека бесконечно и линейно направлено – от прошлого к будущему. Это векторное время.

По мере того, как мысли, изложенные старцем, наконец, начали доходить до Антикайнена, вытесняя удивление и недоверие, он все лучше стал воспринимать окружающую действительность. Залез красный командир в нору в земле и оказался, черт знает, где – реальность нынешнего временного отрезка. Слушает покойничка, который таковым не очень выглядит – эка невидаль! Может быть, это невероятно, но он, Тойво, это допускает. По идее, важно для него должно быть то, чтобы это допускали и другие. Но, на самом деле – неважно. Его Вера, его восприятие – это его дорога к Господу. Для других пусть будут другие пути.

Тойво прекратил терзаться иллюзорностью происходящего, и ему стало хорошо. По крайней мере, клаустрофобия отступила.

А старик тем временем поведал о своей «Калевале», как она ему открылась, как она на него повлияла.

В «Калевале» время циклично и имеет свое абсолютное начало. Под этим подразумеваются некие «изначальные времена», когда все начиналось, когда возник круговорот бытия. Дальше – все по кругу: природные явления, времена года, небесные светила, сменяющиеся поколения. Это цикличное время. Оно обратимо в отличие от векторного: прошлое и настоящее сосуществует слитно и взаимообратно³⁴. Поэтому в «Калевале» универсально понятие «вечного возвращения», будто бы бессмертия.

– Я помню, как умирал, старый был и уже немощный, – сказал Архиппа. – Однако у каждого, кто Верует, есть такая возможность вернуться. Не получить обратно молодость, но оказаться вновь в том круге, который уже когда-то был.

– Но меня в твоем цикле не было, я еще тогда не родился, – возразил Антикайнен. – Как же мы с тобой сосуществуем?

– Это с какой стороны посмотреть, – улыбнулся рунопевец. – Вот выйдем мы наружу, и все будет зависеть только от того, кто за кем пойдет. Я в твое время выйду, либо ты – в мое.

– Но если ты уже там есть, то каким же образом вас там будет двое? – Тойво слегка запутался, но попытался выразиться приземленно. – Ведь двух тебя не было, когда ты был еще живой! «А вас тут и не стояло!»

– Вечное возвращение не подразумевает полную неизменность. Ты возвращаешься только в свой цикл, свое время, но никак не в свое состояние на тот момент. И в каждом своем возвращении ты будешь только один, прочего, знакомого по прошлой жизни, не будет вовсе. Тебе не исправить прежних ошибок, не встретить потерянных людей, да, поверь, это уже не будет столь важно и нужно, как тебе может это показаться сейчас. Если ты Веруешь, то всегда тебе предстоит идти своей дорогой, и никто пройденного пути уже не отнимет. Такие, брат, дела.

Дела, действительно были такие: Вяйнемейнен всегда был мудрым старцем, даже родился, вероятно таковым. Илмарийнен родился, поди знай, как. Но перед своим рождением успел выковать небосвод. А Лемминкайнена, в отличие от Куллерво, убить было невозможно. Такая вот получается «Калевала». Неужели мы разучились понимать те простые вещи, с которыми были в ладу наши предки?

– Я многого не понимаю, – честно признался Тойво.

– Не беда, – улыбнулся Архиппа. – Помрешь – поймешь.

Хорошая перспектива. Обнадеживало только то, что о смерти говорится в будущем времени, никак – не настоящем. Может, эти глюки, все-таки, не бред умирающего сознания? Может, не все еще потеряно?

– А ты сам материален? – неожиданно спросил Антикайнен. – Или призрак? Или игра моего гаснущего воображения?

– С чего это у тебя воображение должно гаснуть? – удивился старик.

– Ну, надышался спорами от каких-нибудь грибов в этой яме, теперь потихоньку агонизирую.

Архиппа стремительно, неуловимо для глаза, вдруг, оказался рядом и как залепил своей пятерней Тойво по уху – у того в глазах тотчас же начали переливаться звездочки, а сам он завалился набок.

– Ну? – спросил рунопевец, вновь неуловимо оказавшись в своем углу.

– Материален.

Замкнутые пространства зачастую играют шутки с теми, кто в них заточен. Шутка заключается в том, что расширяются границы сознания. Ищущие просветления святые сутками сидят в своих, похожих на шкафы-пеналы, кельях, чудотворцы проводят недели под землей в специально вырытых для этого ямах, закатанные по самое «не могу» в березовую кору, наподобие мумий, жители северов лежат в «тагнушках³⁵» и общаются с предками. Только индусы без трусов сидят под деревьями, чтобы небо над головой, почитатели вокруг, и к нирване поближе. За это их еще «бабами» называют. Чем дальше в нирвану индус зашел, тем больше он «баба». Баба с возу, как говорится, кобыле легче. Поэтому индусами можно пренебречь.

Это, конечно, все так, это все интересно, но на поверхности Земли «шведы Кемь берут³⁶». Бойцы и командиры к битве с волколаками готовятся, колья точат. Были у Тойво вопросы к Перттунену, однако не было времени их задавать. Пора и честь знать.

Антикайнен вздохнул и решил откланяться: пусть старик в своем пространстве Истину познает, ему же надо заниматься своими делами.

– Ладно, мне, пожалуй, пора, – сказал он.

– И то верно, – сразу же согласился рунопевец. – У тебя еще та ночка впереди! Однако хочу тебе кое-что напомнить, о чем ты, вероятно, и думать-то забыл.

А забыл Тойво о старом добром товарище Глебе, то есть, конечно, о злобном гаде Бокие. О нем и его помыслах следует помнить всегда. Например, что его человечек, ученый консультант Главнауки Александр Барченко, именно сейчас занимается возле Ловозера реализацией отжатых у «револьверной оппозиции» денег. Что он там изучает: меряченье? Ну, да – в такие морозы Северному Сиянию самое место. Но морозы-то какие-то ненормальные – как перед Новым годом упали, так и морозят, черт бы их побрал. Словно искусственно поддерживаются, словно они следствие. А причина тогда где?

Да вот и причина – вокруг красных шишей собралась, клыки скалит, ждет, не дождется сумерек, чтобы напасть. Или не темнота этим тварям нужна? Или они Северное Сияние высиживают?

– Кровь? – спросил Тойво.

Самая главная пугающая характеристика любого зверя, пусть даже и двуногого – это «кровожадность». Одни готовы эту кровь пустить, другие жаждут ее вкусить. Однако и здесь имелся свой нюанс: кровь желательна чистая. Так уж повелось со времен рыцарства, что на каждого дракона находился свой рыцарь. Прочие люди были, как бы, не в счет. Чтобы сразиться с чудовищем нужно было обладать знаниями восьми поколений. Такое было и требование для рыцаря – чистота крови в восьми коленах. Опыт предков к потомкам передается только посредством крови.

– Верно, – согласился Архиппа. – Все в нее упирается. И твари за ней пришли. И Северное Сияние ее будоражит. И, вообще, так как в последние годы происходит слишком много кровосмешения, то люди, пока еще не потерявшие связи с прошлыми поколениями, становятся ценнее. К тому же когда столько их собралось в одном месте!

Вот ведь, какая незадача! Красные шиши – полностью состоят из представителей консервативных северных народов, как раз на потребу, черт побери. И погода, как по заказу: на небе ни единого облачка да плюс мороз. Звери, окружившие их, не нападают, потому что не имеется пока пролитой крови, а самим таковую пустить нельзя. Почему? Да, вероятно, потому инструкции не позволяют. Например такие: материя и антиматерия при плотном контакте дают аннигиляцию. Пули, попадая в тела волколаков с дымком исчезают. Их масса гораздо меньше массы зверя, вот они и того – аннигилируются без особого вреда.

Если же тварь снизойдет до того, что самолично примется рвать человека на отдельные части, то массы их могут оказаться примерно одинаковы. Не массы полученных отдельных частей, а вес хищника и вес жертвы. Стало быть – пшик, и нету волколака, только дымок поземкой по снегу. А что с человеком будет – тайна сия великая есть.

Какая чепуха, порой, в голову приходит! Тойво даже потряс ею, отгоняя странные мысли. А старик-рунопевец смотрел на него и улыбался.

Так как же кровь-то звери пустят, чтобы потом полакомиться вдоволь и лапы при этом не замарать? А сами люди, наверно, ее и пустят. Наготово, так сказать. Полярное бешенство еще никто не отменял. Зов Полярной звезды заставит красноармейцев схватиться за топоры и ножи, а потом в приступе «братской любви» применить их друг против друга. И что тогда делать?

– Ты про аргонавтов читал, про капитана их дракара «Арго» по фамилии Янсон? Чтоб не слышать «голоса сирен» он приказал морякам уши берушами заткнуть и еще воском для верности залить. А сам к мачте привязался и услышал, что там голоса ему наобещали. Слышать-то слышал, вот действовать не мог. Повыл немного от отчаяния, а потом и его отпустило. Ну, и все выжили, а «сирены» остались с носом, – сказал Архиппа.

Ну, это загнул старик. Не с Ясоном и аргонавтами это приключилось, а с Одиссеем в его одиссее. Что там две сирены ему напели – загадка, только бесновался он, привязанный к мачте, не по-детски. Полярное бешенство от Северного Сияния. Сирен было всего две – не больше. Одна – Север, другая – Сияние. Или одна – Aurora, другая – Shining³⁷. Впрочем, не важно это – важна, вероятно, идея.

– Скажи мне, Архиппа, как охотник охотнику, – произнес Тойво, не пытаясь поправить старика. – Неужели все попадают под очарование пресловутого меряченья?

– Пусть будем охотниками, – согласился Архиппа. – Ты в глаза смотри, сам и определишь, кто схватится за топор, а кто – нет. Глаза – зеркало души.

Что же, всякие оракулы, провидцы и такие вот, как этот Перттунен, всегда говорят, да не договаривают. Мол, додумывай сам, а мы здесь не причем. 42³⁸! Сойдется предсказание – «я же тебе говорил!» Не сойдется – «ты меня неправильно понял!» Да и что говорить с этим рунопевцем – он другого поля ягода! Покойник хренов!

– Ну, тогда ответь мне, как рыбак рыбаку, – сказал Антикайнен. – Каким был Леннрот?

– Ты уж определись: охотники мы, или рыбаки, – опять ехидно улыбнулся старик. – Элиас был крепок телом и духом. Его нельзя было ничем сломить, только сломать. Однако ни у кого в этом мире не нашлось столько воли, чтобы такое содеять. Даже у церкви. Так-то, друг. Ступай с миром. У тебя все получится.

Тойво вздохнул, кивнул и попятился назад. Он знал, когда выбрался, что коли обернется в этот подпол снова, никого уже не увидит. Холодно сделалось в этой норе – холодно и одиноко. Как и во всем мире: мороз, хаос и безмерное лицемерие.

– Собрать мне всех командиров, – приказал Антикайнен своему заместителю Кумпу. Его, похоже, никто не хватился, пока он разговоры разговаривал с мифическим рунопевцем. Словно на секунду в сарай сбегал.

– В общем, товарищи командиры, ждет нас жестокое испытание сегодня ночью, – сказал он всем собравшимся. – И называется оно «Северное Сияние». В двух словах картина такова.

Двух слов, конечно, не хватило. Однако вполне реальные образы нереальных зверей, тени которых перемещались среди деревьев, помогли придать речи Тойво достоверность. Он поведал своим товарищам, что постиг в норе, не упоминая, впрочем, встречу с Архиппой Перттуненом – не обидится старый рунопевец, не нужна ему лишняя известность. А если и обидится – пошел он в пень!

Порешили: меряченье, или полярное бешенство, принять, как данность. Также и нацеленность волколаков на кровь – тоже принять за основу. Требовалось выявить красноармейцев, склонных к «очарованию». По глазам определять надобно как-то, но как – пес его знает!

– Давайте сначала выявим таковых лунатиков среди нас, – предложил Каръялайнен. – Косоглазие и одноглазие не в счет.

Косоглазых и одноглазых среди командиров не обнаружилось. Этому, вообще-то, никто не удивился. Так какие все же соломинки следует в чужих глазах искать?

– Ну, я помню, мне один англичанин в Стокгольме рассказывал, что рыцарей можно определить по запаху. Точнее, по запаху можно определить не рыцарей, а смердов – они смердят, – предложил Оскари.

– У вас там в борцовском круге все, наверно, смердели, – ухмыльнулся Каръялайнен. – Для того буржуи одеколоны и духи и придумали, чтобы свои природные запахи скрывать. Вот мы, рыцари, своих природных запахов не стесняемся.

Он наклонился, будто бы снимая с ноги валенок. Все замахали руками: хорош, рыцарь, народ травить!

Глаза у всех командиров были обыкновенные – синие, серые и даже карие. Зрачки одинаково реагировали на свет, примерно одного размера – да и вообще, зрачки, как зрачки, окруженные тончайшим узором кровеносных сосудов. У кого больше покраснения, у кого – меньше, все-таки определенная усталость после дневного лыжного перехода имелась.

– Думаю так, что тот к очарованию склонен, кто устал больше, – опять сказал Каръялайнен. – Ведь что такое меряченье? Это чужая воля. Нормальный организм чуждые побуждения, как правило, отторгает. Значит, следует по глазам определять совокупность: блеск, красноту и расфокусированность. Вспомним такое понятие «усталые глаза». Вот с этого и начнем.

– Молодец, – сказал Антикайнен.

– Браво, – сказал Кумпу.

Под такие общие характеристики подпали все командиры отделений. Прочие командиры – нет. Видно, чем выше должность, тем больше ответственность. Нельзя позволять себе уставать. С усталыми глазами было выявлено и две трети личного состава красных шишей. Как ни странно, ни разведчики, ни «лоси» не проявили видимых признаков, свидетельствовавших об излишней напряженности дня.

– Да, маловато нас получается, – заметил Оскари. – Ну, да что есть, то и пользуем. Как с «уставшими» поступим?

Называть своих товарищей каким-то другим словом ни у кого язык не поворачивался. Надумали их всех связать по рукам и ногам, компактно разместить в протопленных рыбацких хижинах, а все оружие, в том числе режуще-колющее, собрать в яме в сарае. Взывали к пониманию, к сложности политического момента, к проявлению сознательности. Ну, проявлять сознательность и завалиться спать, пусть и со связанными руками-ногами, финны умеют. Пожали плечами и согласились все, как один.

Колья были заготовлены, число их превышало количество свободных рук. Двадцать человек готовились, словно на медвежью охоту с рогатинами. Сколько зверей бродило за пределами досягаемости осиновых копей – подсчету не подвергалось. Да это было неважно. Важно было то, что несмотря на всю абсурдность ситуации, к ней относились со всей серьезностью, нисколько не преуменьшая скрытую опасность.

Когда начало смеркаться, сорок с лишним человек добровольно лишили себя возможности свободно передвигаться и хвататься за что ни попадя. Кожаными ремнями им прихватили конечности, но этим не ограничились. Каждому в рот вдели короткие осиновые палки и веревками привязали их на затылке, беспокоясь о том, чтобы наиболее «очарованные» не покусали своих соседей.

Когда же темнота обвалилась на деревья, людей и зверей, то ничего особого не произошло. Разве что твари несколько раз принялись громко стонать, словно жалуясь на свою участь. Вышла полная луна, красные шиши, ухватившись за древки кольев, вглядывались в звезды над головой.

Северное Сияние всегда начинается с невзрачного серого облачка, вдруг, возникшего из ниоткуда. Оно зависает на несколько минут, может быть на полчаса, а потом начинает шевелиться, словно какой-то звездный ветер принимается колыхать его, сделавшегося из облака серым полотнищем.

– Ну, вот и дождались! – сказал Оскари, кивнув головой на небо. – Что у нас там с «очарованием»?

– Большая половина спит, у других сделались совершенно красные глаза, – доложили караульные возле каждой хижины. – Как они спать могут с такими кляпами во ртах!

Восхититься самообладанием связанных бойцов не успели: серое полотнище перестало колыхаться, сгруппировалось в нечто круглое и, вдруг, уподобившись небесному кулаку сорвалось вниз, словно собираясь ударить по стылой земле. Кулак, засверкавший изумрудным и красным цветом, был столь очевиден, что все красные шиши, наблюдавшие его, вжали головы в плечи. Некоторые даже зажмурились.

Когда же вновь открыли глаза, перед ними оказалось несколько оскалившихся огромных тварей. Те, кто не поддался соблазну и остался с открытыми глазами, тоже не смогли определить, как звери оказались перед ними. То ли прыгнули гигантским прыжком, то ли мгновенно приползли гигантским ползком – но они были уже здесь.

– Мочи козлов! – вскричал Каръялайнен и ловко метнул свой осиновый кол. Деревянное копье пробило шею ближайшей к нему твари, но никуда не испарилось, вызывая, вероятно, очень большой дискомфорт у последней. Она замотала головой и захрипела, но больше ничего не успела поделать: командир второй роты всадил второй кол прямо ей под лопатку. Тварь немедленно обмякла, потеряв интерес к происходящему. Провести дальнейшие наблюдение никто не успел: люди начали бросаться своими заготовками и отмахиваться от активизировавшихся чудовищ.

Твари не пытались пустить в ход свои клыки, весьма зловещего вида, зато не стеснялись наносить удары лапами. И несколько красноармейцев отлетели к стенам ближайших домиков, выпростав из распоротых полушубков изорванные обрывки ткани.

Однако еще два зверя заскребли лапами утрамбованный снег, затихая от доставших до их сердец осиновых кольев.

Тойво, орудуя своим копьем, отметил про себя, что трех существ из всей своры им удалось прикончить. Но перед ним обездвижено лежали только два чудовища, то, что сразил Каръялайнен, куда-то подевалось. Уползло? Улетело?

Северное Сияние заколыхалось над головами всеми цветами радуги, постепенно заполняя собой весь небосвод, затмевая звезды. Даже луна куда-то задевалась. Ночь обещала быть насыщенной событиями.

12. Ночь.

На помощь к тварям никто не прибывал. Вся стая продолжала оставаться за пределами досягаемости оружия людей. Они, словно бы, ждали чего-то. Тогда для чего же эти звери бросились в драку? Только для того, чтобы отвлечь внимание. Антикайнен, догадавшись об этом, немедленно отдал распоряжение:

– Всем отступить на прежние позиции!

Красноармейцы немедленно подчинились. На взрытом ногами и лапами снегу осталось лежать одно существо. Куда же, черт побери, подевались прочие?

– Они испаряются, когда умирают! – крикнул ему Каръялайнен – оказалось, что Тойво свое недоумение выразил вслух.

И действительно: третья поверженная тварь менялась в размерах, словно съеживалась. А осиновый кол обугливался.

– Товарищи! – прокричал один из караульных. – У меня в хижине большое беспокойство.

Кумпу, потрясая своим копьем, как индеец, побежал на зов. Он забежал внутрь, проведя там несколько минут, после чего прискакал, как конь, обратно к Антикайнену.

– Это мы хорошо сделали, что связали их, – сказал он. – Кое-кто забесновался, ворочается, глазами крутит, кляп грызет. Прочие тоже волнуются, но не столь агрессивно. Массовое сумасшествие. Я одного, особенно активного, прижег головней из печки – тот мигом успокоился, вроде бы, даже, меня признал. Но не уверен.

Переливы «полярного зова» колыхались, будто бы, над самими головами. Красота неимоверная, красота ужасающая.

С громким стуком распахнулась дверь «штабной» кодушки. Кумпу посмотрел на Антикайнена, тот перевел взгляд на Каръялайнена.

– Черт, – сказал командир роты. – Пленных-то мы не завязали!

Ну, да – про белых шишей они и думать забыли. На пороге стояли Энсимайнен и Тойнен. Оба смотрели на небо, у обоих были распахнуты полушубки и тяжело вздымались в такт дыханию грудные клетки. За ними как-то робко пристроился Нельяс, боязливо поглядывавший на красноармейцев.

Боец из караула встал, было, у них на пути, но получил такой толчок, что улетел в сторону на несколько шагов. Белофинны медленно двинулись по единственной дороге, которая вела к этим рыбацким хижинам. Люди Тойво расступились перед ними, также расступились и твари. Очаровательное зрелище.

– Стоять! – нарушил все очарование Каръялайнен. – Иначе буду стрелять.

– Парни, – позвал своих товарищей Нельяс. – Не надо.

– Надо, – сказал Энсимайнен. – Она зовет меня.

– Кто, трах-ти-би-дох? – вскричал командир роты. – Поручик Ласси?

Действительно, уйдут сейчас финны, заявятся к пресловутому поручику, и плакала вся скрытность. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они удрали.

– Не стрелять, пацаны! – крикнул Тойво, испугавшись, что сейчас прольется кровь. – Нельзя, а то эти твари хлынут на нас все разом.

– Нельяс, останови своих друзей! – пророкотал Кумпу, уже готовый пальнуть из револьвера. – Обещай им небо в алмазах!

– Тогда помоги мне, – ответил белофинн, чуть подотставший от своих товарищей. Он явно не горел никаким желанием уходить куда-то в ночной лес, пусть даже и по зову Полярной звезды, которого он, к тому же не слышал.

Они с Оскари заспешили к очарованным, презрев всякую опаску от тварей. Впрочем, звери тоже отступали по мере приближения к ним двух финских лазутчиков.

Дальнейшие события никто из людей, их наблюдавших, вспомнить, как следует, не смог. Вроде бы было так: Нельяс, говоривший скороговоркой «алмазы, алмазы, кому алмазы», получил удар от Тойнена, сваливший его с ног. Падая, он оказался на пути Кумпу и сбил того с шага, заставив Оскари замешкаться, чтобы вновь обрести равновесие. В это время к нему подскочил Энсимайнен, провел два хлестких удара кулаками по корпусу, а потом, крутанувшись на месте, ударил ногой по уху. Не успел красноармеец упасть, а его противник выхватил у него с пояса зловещего вида пуукко, с которым, как и любой финн, Кумпу никогда не расставался.

Нож блеснул в лунном свете, а потом погрузился по рукоять в живот стоявшему рядом Тойнену. С чего бы это нужно было резать своих – может, застарелая личная неприязнь сыграла роль? Тем не менее Тойнен и ухом не повел, выхватил нож из раны, уже не удерживаемый Энсимайненом, и одним махом перерезал горло поднимавшемуся на ноги Нельясу. Больше он сделать ничего не успел, потому что Антикайнен выстрелил ему в грудь из своего револьвера.

– Оттаскивай Кумпу! – прокричал он, отбросив пистолет, и побежав с колом наперевес к месту побоища.

Очень своевременное действие, кровь все-таки пролилась, звери бросились на ее зов, уже не страшась никаких для себя последствий. Вероятно, обагрив пасть, у них мгновенно появлялся иммунитет ко всяким столкновениям материй и антиматерий, аннигиляции и прочей лабуде. Но для этого требовалось отвлечься, погрузив свои клыки в трепещущую плоть умирающих людей.

Звери сгрудились возле Нельяса и Тойнена, жадно хватая языками даже самую малость крови, впитавшуюся в снег. Некоторые из них начали биться между собой.

Жуткий хруст разгрызаемых костей, хриплое дыхание красноармейцев, оттаскивающих за шиворот Кумпу, стон твари с колом под лопаткой, неистовые всполохи Северного Сияния и дурашливый смех Энсимайнена.

Тойво, всадивший свое осиновое копье в ближайшего к Оскари зверя, не знал, что ему и думать, как теперь поступать, что ожидать. Хищников было много, их, способных обороняться – мало. Но сражаться-то надо! За их плечами – товарищи, очарованные, но от этого не ставшие врагами, да и самим помирать не хочется.

– Разбиться по шестеркам и спинами – к кодушкам! – прокричал он приказ. – Все колья разобрать, держать оборону перед собой. Бить только тех, кто нападает, прочих – не трогать!

В это время один из зверей с окровавленной мордой оказался возле Энсимайнена и, словно бы, понюхал ему лицо. После этого белофинн упал, но уже без лица – тварь его откусила вместе с головой. Надежд на будущее это зрелище определенно никому не добавило.

Однако все красноармейцы выполнили приказ своего командира, даже каким-то образом самостоятельно догадавшись в середины своих групп поставить тех бойцов, кому уже досталось от первой атаки зверей, а также приходящего в себя Оскари.

– Где этот подлец! – прокричал разобиженный Кумпу.

– Вон – кишки по воздуху летают, – ответил Каръялайнен. – Доедают его.

– Спиной к стенам, всем – стоять! – опять крикнул Тойво.

– Ну, тогда – ладно, – сразу успокоился олимпионик.

Звери очень быстро справились с тремя несчастными финскими шпионами, и, наверно, это показалось им мало. Больше крови хотели они, больше мяса, потому что аппетит, как известно, приходит во время еды. Когда звуки утробного чавканья смолкли, твари разом обернулись к напряженным красноармейцам.

«Ого!» – подумал Тойво. – «Да они шеей вертеть не могут – как наши волки». Значит, нападать на них нужно с двух сторон. Однако о нападении речи пока не могло быть никакой. Нужно было обороняться.

Волколаки наперегонки помчались к людям. Настолько наперегонки, что передние не сумели вовремя затормозить, попадали на утрамбованный снег и, подпираемые другими жаждущими человеческой плоти, подкатились к самим пикам красноармейцев. Особого разрешения не требовалось, чтобы воткнуть свое оружие в ближайшего зверя.

– Хак! – разом сказали красные шиши.

– Уу! – простонали проткнутые кольями твари.

Как этовсегда бывает, коли первая волна атаки захлебывается, следует отступление на прежние позиции и перегруппировка. Волколаки, однако, отошли недалеко, оставив три твари истаивать на снегу. Они щелкали своими пастями и намерений в отношении застывших перед ними с копьями в руках людей не меняли. Красные шиши тоже были настроены решительно и осиновые колья не опускали.

Следует отметить, что жестокий мороз перестал тяготить людей напрочь. Вероятно количество выплеснутого адреналина вполне компенсировало потерю тепла. Антикайнен понимал, что так не может продолжаться бесконечно, поэтому крикнул распоряжение:

– Каждые пятнадцать минут крайним смещаться в центр, стоять плотно, сохранять тепло. Осматривать друг друга на предмет обморожений. Ночь длинна и полна ужаса³⁹.

Первыми почувствовать проникновение холода могли те бойцы, одежды которых были повреждены ударами лап зверей в самом начале битвы. Могли, но не успели – волколаки опять ринулись в атаку, причем как-то странно перегруппировавшись: на острие атаки выдвинулись штук семь тварей, остальные оставались на второстепенных ролях, хотя места для них было предостаточно.

Красноармейцы выработали свою тактику: кто-то сдерживал зверя, выставив перед собой копье, а люди слева и справа пытались ужалить тварь своими кольями как можно ощутимее. Волколаки клацали зубами по древкам, били их лапами, но бойцы маневрировали оружием и старались не лишиться единственного способа обороны.

Вторая волна нападения тоже схлынула, оставив съеживаться еще одну тварь.

– Это я ее так прищучил, – сказал Каръялайнен.

– Всем доложить о своем состоянии! – крикнул Тойво.

Доклады поступили быстрые и однозначные: все в боевой готовности, ранений и повреждений не имеется.

Нет, всю ночь им так не простоять. Какими бы ни были парни закаленными, но мороз возьмет свое: пробьет дрожь, замедлятся движения и – здравствуйте, девочки. Начнут звери выдергивать людей одного за другим от домов, растерзают, и возрастет количество тех тварей, что кровью повязаны и не боятся рвать клыками плоть этого мира.

Стоп, выходит, что их, уже полакомившихся человечиной, а, стало быть, наиболее опасных, осталось всего шесть. Остальным не хватило, остальные – не могут биться, так сказать, во всеоружии.

– Парни! – громко проговорил Тойво. – Надо эту шестерку уничтожить – тогда прочие отступят, потому что они пока слабее.

Когда цели намечены даже пляска огней Северного Сияния не может заставить впасть в уныние хладнокровных, в общем-то, по своей природе финнов. Объективные законы тем и отличаются от человеческих конституций, что их невозможно нарушить ни при каких обстоятельствах. Людские законы пишут, как правило, негодяи, которые очень искренне считают, что на них самих это дело не распространяется. А другие негодяи, да что там негодяи – нелюди, судят по этим законам, причем, опять же – выборочно. Ибо для судьи, черт побери, самым важным прописанным у них в судейском своде законом является личная позиция, а не что-то другое.

Но даже в случае успешной ликвидации самых кровожадных тварей существует вполне реальная опасность получить смертельный удар лапой, который порвет все внутренние органы и переломает кости. Смерть, конечно, разнится одна от другой по способу, но результат-то один – прекращение жизни. Сейчас для Тойво, как и, впрочем, для всех остальных шишей, важно было этот результат избежать.

Еще несколько раз накатывали звери, даже пытаясь изменять свою тактику: не раскрепощенные кровью отвлекали, а раскрепощенные – прыгали через них. Но это принесло еще пять обугленных копий и столько же сморщивающихся трупа. Остался один зверь, приобщившийся к этому миру.

Но внезапно и он куда-то потерялся. А прочие звери как-то суетливо забегали взад-вперед, словно бы в величайшем волнении. Что такое? Северное Сияние тухнет? Переливается, как ни в чем не бывало. Ночь на исходе? Так еще половина только прошла. Тогда что же изменилось?

Из командирской кодушки раздался крик, слабый, но полный ужаса и безысходности.

– Черт, – догадался Кумпу. – Дверь-то в домик так и осталась открыта, когда очарованные сбежали!

– Ну, вот, всех пленных собаки у нас выжрали, – заметил Каръялайнен.

– Да, и Колмаса достали, – согласился Антикайнен. – Снова кровных врагов у нас добавилось.

Это было плохо. Сколько зверей заразятся иммунитетом с одного человека? Если проявят стадность и коммуникабельность – то больше половины. Надо было срочно менять тактику.

Однако тактика сама себя поменяла.

Почему-то с низких крыш, вдруг, начал падать снег – не снежинки, а целые комки. Красные шиши еще удивленно переглядывались, как прямо перед группой, где был Кумпу, сверху обрушился зверь.

Тотчас же раздался возмущенный крик кого-то из разведчиков:

– Братцы, у меня руку оторвало!

Тварь, цапнув за рукав полушубка, уже ранее траченного когтем зверя, удрала на недосягаемую для кольев дистанцию. В пасти она унесла с собой оторванный рукав бойца.

– Они на крышах! – одновременные крики со всех сторон предварили массовый десант волколаков. Но растерянности и паники не было: красноармейцы отпрянули к спасительным стенам и заработали своими осиновыми копьями.

– Это я его так прищучил, – снова сказал Каръялайнен, умудрившийся заколоть еще летевшего с крыши зверя.

Теперь внимания требовалось еще больше, а ночь и не думала кончаться. Сквозь всполохи Северного Сияния начали, однако, проступать звезды.

– Осмотреть на предмет износа одежду! – прокричал команду Тойво.

Оказалось, что все достаточно плачевно: один человек потерял рукав целиком, у прочих, в том числе и у самого Антикайнена, швы не выдержали телодвижений, не столь характерных для человека в зимней одежде. Это значит, что к телу начал заползать мороз. А это может привести к скованности движений, обморожениям и, как результат, потере сопротивляемости.

– Братцы! – крикнул Каръялайнен. – Коли они нас жрать могут, то и к пулям они теперь должны быть восприимчивы!

К несчастью, все автоматы оказались сложены вместе с другим оружием в сарае у валуна. Револьверы были только у командиров, но для проверки предположения командира второй роты и их должно было хватить.

– Целься в зверя напротив меня! – приказал Тойво, достав свой пистолет. – Огонь!

Щелкнули сухие в морозном воздухе выстрелы, а твари, в которую все метили, казалось бы, хоть бы хны. Пули сбили фонтанчики инея в местах, куда угодил свинец, но волколак и ухом не повел. Так и упал, незамедлительно начав съеживаться.

– Работает! – определил Оскари.

– Ура! – обрадовался Каръялайнен.

– Не стрелять! – крикнул Антикайнен, пытаясь предварить всеобщую стрельбу. – Нам нужно с оружием пробраться внутрь кодушек и держать оборону там.

Вопросов не последовало. Конечно, каждый понял, что теперь должна быть другая тактика. Нужно тепло от печек, чтобы дожить до утра. Нужно посмотреть за товарищами, особо очарованные среди которых могут в приступе очарования сотворить что-нибудь нездоровое. И, в конце концов, точнее – из конца в конец, нужно сваливать отсюда. Бежать нужно от этих зверей, мчаться прочь от Северного Сияния и выполнять поставленную командованием задачу.

Первая шестерка бойцов обогнула угол рыбацкой хижины, которую, якобы, они обороняли, ощерившись осиновыми кольями, и скрылась внутри.

– У нас среди очарованных особого очарования не наблюдается, – последовал приглушенный стенами из соснового бруса голос. – Все спокойно.

Ну, ну – спокойно у них, Каръялайнен и Антикайнен переглянулись, усмехаясь. А вот у нас неспокойно. Опять ринулись звери за пищей насущной, на этот раз прикрываясь теми, кто все еще не отведал ни одного «комиссарского тела»⁴⁰. В них стрелять – только патроны попусту тратить. Какие сообразительные твари!

Этот напор отразить было тяжелее – народу-то стало меньше. Кому-то из бойцов досталось по руке, кого-то уронили наземь, но силу осиновых кольев пока еще никто не отменял. Съежились на снегу еще два волколака.

– Нецелесообразно по очереди удирать, – сказал Оскари. – Надо рассеять их внимание и дернуться всем одновременно.

– А если они внимание не рассеют, а по одной группе ударят? – предположил Каръялайнен.

Ну, тогда этим парням не повезло. Может, и не всех твари сцапают, но без жертв не обойтись. Скверно. Но разве есть иной выход?

– Другие предложения имеются? – спросил Тойво.

Всеобщее молчание показало, что других предложений не было.

В это время внезапно распахнулась дверь кодушки, в которой только что скрылась первая оборонительная шестерка, и из нее выбежал раздетый по пояс окровавленный человек. Он, словно бы, дымился на морозе и махал руками.

– Эй, сволочи! – крикнул человек. – Ату меня!

И с короткого разбега прыгнул в сторону озера.

Все звери, как по команде, кинулись, сломя голову, на перехват добыче. Запах крови вскружил им голову, сделав то, что часами раньше сотворило с людьми «меряченье».

– Ходу! – крикнул Каръялайнен, и все бойцы дернулись к дверям своих кодушек.

Антикайнен сотоварищи побежали к командирской избушке, где когда-то сидели несчастные пленные белофинны. Внутри, на радость, не осталось ни одной твари. Только клочья одежды, разбросанные по сторонам, да черное кровавое пятно говорили, что здесь произошла трагедия.

Тойво на ходу взглянул на смельчака, решившего пожертвовать собой ради товарищей. Оказалось, что особо жертвовать он не собирался. Привязанный за пояс веревкой, он прыгнул вперед, но его тут же ожесточенно принялись вытаскивать назад. Мчащиеся к месту его вероятного приземления твари, вероятно, очень удивились, когда не обнаружили там свою потенциальную жертву. Моментом замешательства зверей воспользовались все бойцы Антикайнена, даже тот, что был приманкой.

Все забежали в кодушки, заперли двери и принялись ждать, что будет дальше.

13. Ходу!

Ждать пришлось недолго. Звери, судя по звукам, принялись ходить вокруг жилищ, недоумевая, вероятно, куда подевалась вся добыча? Может быть, они своими обонятельными рецепторами и ощущали далекое присутствие людей, но очень морозный воздух и почти насквозь промерзшие сосновые бревна стен не способствовали остроте этого ощущения. Твари били лапами по домикам, забирались на крыши и вновь скатывались с них – пусто!

Очарованные бойцы, расположенные тесно, как это было возможно, друг к другу, не дергались, крутили глазами, а некоторые вовсе – спали. В остывающих кодушках затопили печи и заварили кофе. Напряжение нескольких последних часов начало отступать, былой всплеск адреналина уступал место вялости и сонному состоянию.

Однако расслабляться было рано: ночь едва минула свой экватор. Звери, которых невозможно было сосчитать, все также барражировали возле хижин и время от времени пробовали их на слабо.

В командирской кодушке собралось всего шесть человек. Они прибрали все, что осталось от шпионов, испили горячего кофе и теперь сидели, не в силах ни разговаривать между собой, ни предпринимать каких-нибудь действий.

– Спать, парни, – сказал Тойво. – Я первый на карауле. Завтра снова напряженный день.

Бойцы заснули моментально. Вместе с ними чуть было моментально не заснул и сам Тойво. Но спать было нельзя – настоятельно требовалось искать пути выхода из сложившегося положения. Он принялся анализировать информацию.

Северное Сияние, даже такое ярчайшее, как нынешней ночью, не может колыхаться до утра. Едва только край неба порозовеет, если не раньше, оно последний раз расцветет и сгинет – будто его и не было. Следовательно, боеспособность красных шишей сразу в три раза возрастет. Или в тридцать три.

Твари, порождения иного мира, теперь воспринимаются без всякого пиетета и трепета. Их можно уничтожать, но это весьма проблематично и непредсказуемо. Слабое место зверей – неспособность до определенных условий выказывать всю свою мощь и силу. Чтобы избежать эти условия требуется сохранить жизнь и невредимость всем бойцам.

Это значит, что принимать бой с волколаками, некоторые из коих уже вкусили человеческой крови, не следует. Надо удрать и при этом избавиться от всяческого преследования. На двух ногах, даже вооруженных лыжами, это сделать проблематично. Тогда что – по деревьям лезть?

Тойво усмехнулся, представив свой отряд прыгающим с ветки на ветку, подобно обезьянам.

А зачем, собственно говоря, деревья? Ведь есть очень даже неплохая скала, на которой даже снег не держится – Массельгский кряж. Насколько он помнил из рассказа покойного несчастного Нельяса, преследующие его твари на открытый от снега утес взбираться не решились. Поскакали для порядка поблизости, но на каменистую поверхность не сунулись. Может, эти звери могут передвигаться только по воде в ее кристаллическом состоянии? Иначе говоря, по снегу, граду, льду и пару. Нет, пар – это, пожалуй, газообразное состояние, по нему не побегаешь.

Тойво помотал головой из стороны в сторону, отгоняя дремоту, и посмотрел на часы. Если минут через тридцать разбудить своего товарища, то и ему удастся перехватить часок-другой целительного сна. Без сна жить нельзя, потому что без сна человек не может здраво думать – мысли путаются.

Массельгское щелье, как его здесь называли, был относительно невысокий горный массив, идущий по берегу озера Сегозеро и разделяющий воды Беломорского бассейна и системы Балтийского моря. По картам подъем вычислялся в 35 градусов, местами достигая 50. Конечно, сравнивая с горой Jumalanmaa⁴¹, Альпами, Кордильерами, даже Хибинами – сущий пустяк, всего-то около ста метров ввысь. Однако для человека, у которого за плечами 20 килограмм веса, а на ногах – лыжи, это восхождение весьма трудно. Ладно, лыжи можно снять и взять подмышку, однако карабкаться все равно придется по острым и местами обледенелым камням. Пусть Щелье и поросло каким-то черным лесом, но стволы деревьев, скорее, помеха, нежели помощь.

Вот будет лажа, если они полезут в гору, а проклятые волколаки – за ними. Тогда ребята могут его, Антикайнена, не понять. За этим раздумьем пробил его час: он разбудил своего товарища, а сам тут же потерял сознание, забывшись тяжелым, словно гора Лысая возле кряжа, сном.

– Товарищ командир! – сказал ему в ухо чей-то голос.

– Яскелайнен, падла, ты чего мне прямо в ухо говоришь, – узнал говорившего Тойво. – По-другому разве нельзя?

– А куда же мне тогда тебе говорить? – притворно удивился один из «лосей». – В зад, что ли?

Яскелайнен скрутил для оповещения своего командира специальную воронку из оберточной бумаги и держал ее широкий конец возле своего рта.

– Эх, – только и вздохнул Антикайнен. – С кем приходится работать!

– Разрешите доложить, – нимало не смущаясь, сказал «лось». – Рассвет пришел, твари ушли. Правда недалеко – в лес, где были вчера.

Оказалось, что завтрак уже готов, все очарованные освобождены от пут, оружие разнесено и разобрано. Количество истребленных тварей не подлежит подсчету, потому что истлели они напрочь, даже мокрого места не осталось.

– Ну, что, товарищи красные шиши, – сказал Тойво командирам после того, как плотно поел и привел себя в порядок. – Поздравляю вас с успешно прожитой ночью.

– Служим трудовому народу! – торжественно, но не очень задушевно ответили собравшиеся красноармейцы.

Далее Антикайнен высказался по поводу того, что нужно уходить, потому что они и так потеряли целый день, первая рота, поди уже в Гонги-Наволоке заждалась. Сразу же за ним взял слово Каръялайнен, предложивший двигаться через кряж. Кумпу эту идею поддержал. Мотив у них был одинаков: только так можно оторваться от проклятых зверей. Тойво только улыбнулся, в очередной раз находя подтверждение идее: мысли – материальны, они передаются по воздуху. Главное – настроиться на волну.

Теперь оставалось объяснить «очарованным» бойцам, как выстраивать взаимоотношения со зверями – они пока были в неведении, что творилось ночью. Кстати, несмотря на отдельные попытки буйства поутру связанные красноармейцы отделались только синяками от ремней на лодыжках и запястьях, да челюсти побаливали у тех, кто излишне усердно грыз деревянный кляп.

– Братцы! – сказал Антикайнен на общем построении. – Понимаю, что нам всем придется тяжело. Забираться на Массельгское щелье в полном вооружении – это круто. Но мы не шиком лыты.

Оскари дернул его за рукав и зловеще прошипел:

– Не лыком шиты!

– Партия доверила нам быть не лыком шитым, поэтому каждый должен понимать, какая ответственность на него ложится. А все из-за волколаков этих, будь они неладны! Кто сорвется при восхождении в ущелье – пусть летит до дна молча, потому что враги недалече. А потом сорвавшийся должен догнать свое отделение в самые ближайшие сроки. Иначе Партия нас не поймет. Вопросы есть?

– Какова глубина ущелий, в которые можно упасть?

Тойво наклонился к Каръялайнену:

– Кто такой любознательный?

– Яскелайнен.

– Ах, ну, конечно, – признал разведчика Антикайнен. – Дать ему пулемет Мэдсена и боекомплект. Если первым не взберется на вершину, будет таскать этот пулемет до посинения.

И, вновь повернувшись к красным шишам, продолжил:

– Ущелий здесь нет, но режим молчания будет строгим. В Гонги-Наволоке поговорим. В общем, товарищи командиры – люди в вашем распоряжении.

– Гав-гав! – пролаял Каръялайнен, потом сплюнул, прокашлялся и повторил команду. – По-взводно построиться свиньей! Ощериться дрекольем! Разрешается командирам отделений стрелять в тварей с окрашенной кровью пастью. Прочих не бить, колоть их осиновыми пиками! Ходу!

Так и двинулись навстречу приключениям. К сожалению такое передвижение не обещало скорости, но безопасность, как выяснилось, обещало полную. Ни один зверь не сумел приблизиться к медленно ступающим по снегу лыжникам. А когда начало смеркаться, твари занервничали.

Дело в том, что в это время и начался тот самый подъем, о котором предупреждал командир Антикайнен. Вокруг сделалось множество бесснежных каменистых выступов, и волколаки, как и предполагал Тойво, не горели желанием ступать по открытой земле и камням. Они постонали-постонали, а потом плюнули и убежали.

Больше их никто и никогда не видел. Сгинули твари.

Ни разу командирам отделений в этом переходе не пришлось пустить в ход огнестрельное оружие, сколько бы они не вглядывались в морды снующих туда и сюда зверей. Копьями отбили пару атак, потом ни одна тварь не рисковала приблизиться – так и шли поодаль.

Зато когда минула забота противостоять возможным нападкам волколаков, возникло другое дело: как карабкаться в гору, когда ни черта не видно. Луна оказалась в дымке – висела над лесом мутным желтоватым блином и света давала незначительно. Вспыхнуло, было Северное Сияние, сплошь серого цвета, да и потухло. Видать, потратило вчера все свои краски и все свои силы.

Вызвался идти вперед Лейно, давеча ночью измазавший себя кровью из нарочных порезов и прыгнувший к тварям с отчаянным отвлекающим маневром. Говорит, что один залезет наверх и за собой веревку протащит, чтобы всем остальным бойцам по ней легче было подыматься. У него в детстве карабкаться по скалам возле гор Коли⁴² получалось хорошо, навыки имеются.

– И я пойду в помощь, – сразу оживился поникший, было, Яскелайнен. – Установим наверху пулемет Мэдсена и будем прикрывать отход.

Лейно только махнул перевязанными руками: ну, пошли, коль не шутишь.

Они ушли вверх, поочередно таща на себе оружие и боекомплект Яскелайнена и оставляя за собой веревку. Вероятно, последнему очень не хотелось становиться пулеметчиком.

Коротко передохнув внизу, красноармейцы двинулись следом, по-свойски рассудив, что каждому по-одиночке тащить свое имущество наверх не имеет смысла. А имеет смысл, также разбившись по парам, подыматься по пути Лейно и его товарища, тоже спустив веревку, но короткую, используя которую можно затащить к себе обвязанный груз: лыжи, оружие, боеприпасы или провизию. Затащить – и двинуться дальше, чтобы потом в очередной раз прибрать к себе имущество.

Танки, зенитные и артиллерийские орудия поднимать в гору не требовалось, потому что не было ни того, ни другого, ни третьего. Как и вьючных лошадей, которым требовалось для восхождения особое приглашение на лошадином языке, тоже не было. Ну, а люди, если у них на головах не тыквы растут, даже в ночных условиях одолеют перевал и не поморщатся.

Красноармейцы без потерь, разве что маскхалаты кое-кто оборвал нечаянно, поднялись на вершину кряжа.

Первым человеком, кого увидел наверху Тойво, был Яскелайнен.

– Товарищ командир, – сказал он. – Разрешите обратиться.

И дальше: кому опять сдать пулемет Мэдсена, разведан удобный склон для спуска вниз, если разумно организоваться, то до рассвета можно оказаться возле точки встречи с первой ротой.

Антикайнен не стал возражать против предложений разведчика, и хотел, было, разумно организовываться, но командир второй роты попросил его разрешения выступить с речью. Получив одобрение, влез на крупный камень и простер вперед руку.

– Дорогие товарищи! – рука его указывала на запад. – Там наша Родина. Но и здесь теперь наша Родина. Как говорил товарищ Леннрот, «где собаке три раза позволили переночевать, там у нее и родина». Все вы пережили глубокое потрясение минувшей ночью. Если кто-то из вас решится рассказать о нем, о «меряченьи», о тварях-волколаках, то будьте готовы к тому, что вам никто не поверит. Даже ваши товарищи из первой роты. Это не повод для ссор, это вообще не повод. Так что выбросите из головы эти события, а если не выбрасываются, говорите о них с легким сердцем, не пытаясь получить сочувствие. Мы в самом начале великого пути, и Родина нас не забудет.

– Какая родина? – раздался голос из строя.

– Кто это? – наклонился Каръялайнен к Тойво.

«Микола Питерский»⁴³, – подумалось тому в ответ. – «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколь душ я загубил! Ыых, моргалы выколю!»

Но на деле, даже не вглядываясь в бойцов, он ответил:

– Разведчик Яскелайнен.

– Обе, – сказал оратор, вновь обращаясь к воинам. – Обе Родины. Нас не забудут. И большая, и малая. В добрый путь, как говорится!

И спрыгнул с камня. Жестом подозвал к себе Яскелайнена и вручил ему пулемет.

– Если первым не войдешь в Гонги-Наволок, будешь Мэдсена таскать до посинения.

Первым на спуск отправился самый опытный – тот, кто имел хоть какую-то горнолыжную подготовку. Конечно, им оказался все тот же герой Лейно из Коли. За ним рвался ехать Яскелайнен, но по причине его загруженности его поставили ближе к концу.

Когда бойцы начнут съезжать вниз, то все будут придерживаться маршрута, проделанного Лейно, повторяя все его движения и маневры. Надо слегка подворачивать «плугом»⁴⁴ – будут плужить все. Можно проехать прямо – все помчатся по проложенной лыжне. Ну, а если, не приведи Господь, кто-то замешкается и рухнет на склон, за ним повалятся и все остальные. Переломают себе ноги и повредят инвентарь – таких забивать на месте, даже не позволяя подняться.

Не было во всем отряде Антикайнена случайных людей, поэтому никто не упал. Даже те парни, которые медленно съезжали, груженные больше других, держались на лыжах хорошо и не отклонялись от проложенного Лейно маршрута.

Вот тебе и Массельгское щелье – развлечение для настоящих мужчин, да и только! Волколаки пропали, луна проступила, вся дорога к Гонги-Наволоку теперь была под горку – радуйся жизни, сам черт – не брат!

И опять на подступах к деревне, первым, кого остановил предупреждающий крик выставленного от первой роты часового, был Яскелайнен.

– Братцы, что было! – сказал он, изрядно запыхавшись от желания оказаться в первых рядах. – Финских шпионов в плен взяли, а потом с чертями всю ночь бились. Сейчас вся рота подойдет, веди меня к командиру.

К Суси его, конечно, не повели – почивал тот, но когда начали подтягиваться прочие красные шиши из второй роты, помогли с пулеметом добраться до теплого дома с горячей едой и красноармейским радушием.

Разбуженный начальник штаба долго тряс поочередно руки Антикайнена, Кумпу, Каръялайнена, с облегчением избавляясь от груза неминуемой ответственности в случае потери их отряда. Закончив трясти, лег под овчину и снова немедленно заснул сном младенца.

Но так просто отделаться от ответственности ему не позволили.

– Докладывай, мелкий прыщ Суси! – по примеру Яскелайнена соорудив бумажную воронку, пророкотал командир в ухо своему начальнику штаба.

– Поутру мы намеревались организовать ваши поиски, – доложил тот, не открывая глаза и блаженно улыбаясь. – В этой деревне народу – полтора землекопа. До Пенеги меньше тридцати километров, кто там – придется разведать.

– Поручик Ласси командует отрядом в пятнадцать человек, понимаешь ли, – сказал Каръялайнен. – Мы уже разведали все, как есть. Проверим, чтобы за это время к ним не подоспело подкрепление и не свалилось нам, как снег, на голову, и возьмем всех лахтарит тепленькими.

– Когда? – задал вопрос Суси и приоткрыл один глаз.

– Ну, сегодня у нас одиннадцатое, сегодня после обеда и двинем. К сумеркам успеем добраться, так что ночевать следующую ночь будем с комфортом, – сказал Антикайнен. – Пока же всем нашим четыре часа беспробудного сна организуй. Чтобы без шума.

На самом деле все красноармейцы второй роты уже разбрелись по домам и завалились спать. Никто даже не пытался о всех пережитых треволнениях рассказать, язык не поворачивался. Может быть, потом, когда проснутся. Сколько командиры им поспать дадут?

– Как же мне этому Седякину рапорт-то отправить? – вслух подумал Тойво. – Мол, то, мол, се, мол, местное население. Что писать – ума не приложу. Ох, будут судить меня судом Революционного трибунала!

– А ты на них наплюй, – сквозь сон проговорил Кумпу.

– Слюны не хватит, дорогой товарищ Оскари.

“A long time ago came a man on a track

Walking thirty miles with a pack on his back

And he put down his load where he thought it was the best

Made a home in the wilderness

He built a cabin and a winter store

And he ploughed up the ground by the cold lake shore

And the other travellers came riding down the track

And they never went further, no, they never went back

Then came the churches then came the schools

Then came the lawyers then came the rules

Then came the trains and the trucks with their loads

And the dirty old track was the telegraph road”⁴⁵

Давным-давно вышел человек на дорогу.

Пройдя 30 миль с котомкой за спиной,

Он сгрузил свою ношу там, где ему казалось это лучше.

Сделал дом в глуши.

Построил будку и зимнюю кладовку.

И вспахал он землю на берегу холодного озера.

И другие путники пришли по дороге.

И не пошли они дальше, нет, они не пошли обратно.

Затем пришли церкви, затем пришли школы.

Затем пришли юристы, затем пришли законы.

Затем пришли поезда и грузовики с их грузами.

И грязная старая дорога была телеграфной дорогой⁴⁶

– Где же мне, черт побери, телеграф-то найти в этой глуши? – сокрушался Антикайнен, пока не смежились его веки, пока сон без сновидений не забрался к нему в голову и не приказал всему уставшему организму: «Кри, блин, кра, блин, кру, блин».

14. Яскелайнен и Ласси.

Оказывается, обед вполне неплохо переваривается, когда непосредственно после трапезы, сразу нацепить на себя двадцать килограмм, одеть лыжи и торопливо почесать в морозный полдень. Все калории идут организму на пользу, ничто, заблудившись, не откладывается на прозапас. А все отчего? Все оттого, что сытая отрыжка подавлена в самом зародыше. И культурно, и воспитанно. Беги на лыжах, пускай слюну по подбородку и радуйся – процесс пищеварения идет что надо!

Приняли решение окружить деревню Пененгу, чтобы ни одна финская мышь не проскочила, а в расположение врага отправить диверсанта, якобы тоже белофинна, но нашего. Для этого дела темнота – самое подходящее время. А самый подходящий диверсант – Яскелайнен. Уж больно лицо у него было белофинским.

– Матти, – на ходу инструктировал его командир второй роты. – Как по-белофински «хайльгитлер»?

– «Гитлеркапут», – ответил тот.

– Вот ведь какой грамотный – все знает! – восхитился Каръялайнен. – Тогда будешь штабс-капитаном Верховским. В Пененге командуют капрал Курки, ну и поручик Ласси. Сумеешь всех обаять, обойдемся без кровопролития, один раз пулемет Мэдсена тебе простится.

Яскелайнен хмуро бежал рядом с командиром. Никогда раньше он в расположение врагов не ходил, не хотелось и начинать. В каких бы целях не представлялось предательство, но ничем иным оно от этого не станет. Ему предстояло войти в доверие к белофиннам, стать своим в доску, а потом предать их. Как этой доской, да промеж глаз, или под живот!

– А почему русский? – спросил Матти. – Я как-то не очень по-русски изъясняюсь.

– Да потому, дурья твоя голова, что у нас с самого Кронштадта только одна бумажка завалялась, удостоверяющая этого самого штабс-капитана. Больше никаких ксив нету. Верховский же этот гельсингфорских кровей. Драгун, наподобие шведа Маннергейма. Так что твоя лингвистика только больше запудрит мозги этому капралу Курки.

– Ну, тогда – ладно, – кивнул головой Яскелайнен. – Только у меня условие.

– Говори! – потребовал Каръялайнен.

– Два раза зачтется пулемет Мэдсена.

– По рукам! – сказал командир второй роты. – Итак, мысленно готовься, входи в образ. Только смотри – не увлекись, а то пристрелим невзначай, как настоящего штабс-капитана.

Окружали деревню по всей военной науке: разведка, пост наблюдения, система опознавания и передачи сигналов, намеченные сектора. Ни одна собака не гавкнула, когда все бойцы заняли свои позиции. А собак трудно провести, если, конечно, собака не обладает политической прозорливостью и классовым чутьем.

Яскелайнен оправился, будто собираясь на встречу с командующим, вооружился револьвером в дополнение к традиционному пуукко, сделал торжественное выражение на лице и поехал, не скрываясь, к белофинскому караульному посту. Те его сразу увидели и не стали расстреливать на месте. Это было их ошибкой. Да и не мудрено ошибиться, когда голова занята пережевыванием гигантских финских бутербродов из ржаного хлеба, полосок сыра Валио и нескольких ломтиков ветчины Сауна-палви. А, вообще-то, только дети степей приучены сначала открывать стрельбу, а потом выяснять, кто там. Но в карельских лесах такие воины в то время встречались редко: один монголоид на тысячу лет.

– Вы чего так службу несете? – приблизившись к белофиннам, спросил Матти.

– А чего нам тут ждать? – спросил один из караульных.

– Меня, – приосанился Яскелайнен. – Пароль: пуля. Отзыв – штык. Кто не знает – тем кирдык.

– Надо же, а нам про пароль сказать забыли, – сказал второй караульный, пережевывая бутерброд.

«Эх, и мне бы такого хоть один раз куснуть!» – подумал разведчик. – «Давно родной еды не пробовал!»

Хлеб в России был тоже вкусный, вот сыры делать русские совершенно не умели. Как и ветчину. Мысль о еде заставила желудок заурчать.

– Давно, поди, идешь, – сразу же предположил первый белофинн. – Проголодался. Сам-то кто?

– Дед Пихто, – ответил Матти. – Представитель ставки Маннергейма штабс-капитан Верховский. Вышел вместе с парнями, что в Архангельск отправлены, но пути наши разошлись.

– А, это те четверо! – дожевав последний кусок, протянул второй караульный. – Да, им до Архангельска пилить и пилить по такому морозу. Вы уж погодите немного, я капрала позову.

Он встал и очень неторопливо двинулся к дому через дорогу. Там, наверно, у них был штаб. Или у них там было гнездо.

Скрывшись за дверью, обратно он уже не вышел. Зато появился какой-то строгий человек в рыжих кожаных сапогах до колена и овчинном полушубке, перетянутом портупеей. Он достал револьвер, выставил его вперед, согнув в локте руку, чтобы, вероятно, вид сделался грозным и внушительным, и почти строевым шагом пошел к караулу. Конечно, все очень серьезно, но как-то смешно. Человек походил на журавля⁴⁷ с пистолетом.

Яскелайнен дождался окончания этого торжественного марша и лениво спросил:

– Капрал Курки?

– Допустим, – ответил капрал Курки. – А ты кто? Какие ваши доказательства⁴⁸? Где и когда вы родились?

Две последние фразы он выдал на русском языке. Очень корявая у него получилась речь, но, вероятно, выразительная. Во всяком случае, зависла пауза, которая ясно дала понять, что капрал ожидает ответа. И караульный тоже навострил одно ухо.

– London is the capital of the Great Britain, – ответил Матти. – Эннейн сигэйн⁴⁹.

Вообще-то шутить с представителями власти не рекомендуется никому и никогда. Любая власть в лице своих представителей юмор не понимает и даже решительно отвергает его, как инородную субстанцию. А также самое главное качество любой власти – ее беспощадность и решительная неспособность прощать, будь то в Прощенное воскресенье, будь то в любые другие дни недели, месяца и года. Еще одно качество – лицемерие, без которого любой власти никак нельзя. Однако Яскелайнен не признавал эту власть, поэтому мог действовать незаконно: врать, шутить и отрезать головы у ее представителей.

– Паппирен, – перешел на немецкий Курки.

Матти достал бумажку с вензелями, выданную еще при царе-горохе. Там было написано, что штабс-капитан, что дартаньян, что проезд бесплатный. По-русски, конечно, написано. За каким уж чертом реальный Верховский хранил этот документ – пес его знает, может – ностальгия. Вот фамилия как раз и была выведена по-фински.

– С секретной миссией, – добавил Яскелайнен, когда капрал начал крутить бумажку и так, и сяк. – От их высокоблагородия барона. Прошу собраться всем для оглашения приказа по княжеству.

– По какому княжеству? – поднял глаза над листком Курки.

– По Карельскому княжеству, – объяснил Матти. – На пять минут всем быть в штабе, кстати, как у поручика Ласси дела?

Назвав эту фамилию, он внезапно ощутил некое смутное беспокойство, словно она ему очень даже знакома. Но в прошлой своей жизни он с военными никогда не общался, тем более, с прапорщиками. В Гельсингфорсе, куда он переехал в пятнадцатилетнем возрасте, у него был совсем другой круг общения. Все больше женский, ну и пролетарский, конечно.

– Поручик Ласси осуществляет выполнении главной задачи: освобождение Карелии от русских красных бандитов. В настоящий момент проводит разъяснительную работу с местным населением.

«Понятно», – подумал Яскелайнен. – «По девкам пошел. Ну и пес с ним, потом изловим».

– Караульному тоже в штаб?

– Прийти, расписаться и снова на пост. Кто же за караульного караулить будет? – строго сказал Матти. – О приказе потом капрал расскажет. Главное – подпись поставить. Правильно я говорю?

– Так точно, – подобрался Курки.

В штабе несколько человек плевали в потолок, несколько человек самозабвенно почивали, всего одиннадцать душ. Двое были в карауле с другого конца деревни, один – с этого, да еще поручик этот местное население окучивает. Итого пятнадцать белофиннов – не обманули покойные белые шиши.

В задачу Матти входило отвлечь пост лахтарит так, чтобы несколько разведчиков пробрались в деревню и, пользуясь фактором внезапности, всех победили.

Пока будили спящих, прибежал караульный. Это значило, что путь свободен и с этой стороны красноармейцы быстрым маршем войдут в деревню.

Яскелайнен откашлялся и начал свое выступление.

– Дорогие товарищи! – сказал он.

Белофинны недоуменно зашевелились и начали переглядываться.

– Прошу прощения: дорогие господа лахтарит! – поправился разведчик.

Еще больше изумились солдаты, а капрал Курки даже привстал со своего места.

– Зачем вы как красный веня-ротту говорите? – спросил он.

В это время распахнулась входная дверь, Матти сразу же обрадовался: ну, вот, и подмога поспела. Теперь можно раскрыться и сбросить с себя проклятую буржуйскую личину.

– Так я и есть красный боец и освободитель Советской Карелии, а вы теперь сдавайтесь, потому что окружены. Хенде хох, как говорится.

Торжественно возвестив это, он обернулся к двери и в удивлении открыл рот. В клубах пара от морозного воздуха с улицы на пороге стоял розовощекий сын хозяина лесопилки, где работал отец Яскелайнена. Точно, ведь у того была фамилия Ласси! Поручик тоже замер с открытым ртом.

Когда в мире бушевала Империалистическая война, молодой Ласси по совету отца отправился в Германию учиться в особой военной высшей школе, открытой немцами для финнов, эстонцев и кое-кого еще – например, для тунгусов. Последние, понятное дело, туда учиться не отправились – у них были дела поважнее. Девяносто процентов всей созданной Маннергеймом армии состояло из выпускников этой школы.

Матти с ним, приехавшим домой на побывку, даже однажды встретился. Старший Ласси был жаден и зануден, на его лесопилке порядки были совсем непорядочные: штрафы за малейшие просчеты, полное нарушение техники безопасности, мизерная зарплата и двенадцатичасовой рабочий день.

Когда пошли новые веяния, не свободные, но революционные, образовался первый профком лесопилки, который выставил порядочные требования: отмена штрафов, техника безопасности, повышение зарплаты и восьмичасовой рабочий день. Хозяин Ласси чуть из штанов не выпрыгнул от такой дерзости, всех немедленно уволил и нанял немедленно других. Но другие, которые и готовы бы поработать, приступить к своим обязанностям не смогли. Яскелайнен и такие же, как он, молодые пацаны, прибыли к лесопилке из Гельсингфорса и отогнали штрейкбрехеров, кого добрым словом, кого добрым делом – дубинкой по башке.

Прибыла полиция, но молодые хулиганы, замотав лица ковбойскими платками, побили толстых и наглых полицаев, а оружие отобрали и выкинули в лесопильный пруд. Старый Ласси позвал армию, но той было некогда. Только сын приехал и сдуру выстрелил в профсоюз. Потом ему пришлось срочно уехать, потому что Матти сотоварищи сунули его лицом в чан с жидкими отходами.

Вот такое было воспоминание – что у Яскелайнена, что у Ласси.

Хорошее время – гаси полицаев, верши справедливость. А кого еще бить во время революции? Только их, да еще стоматологов и юристов. Другого времени, увы, не будет. Потом уже они будут бить, физически, морально и материально.

Немного погодя, правда, на лесопилке образовался другой профсоюз, карманный. Старший Ласси предпочел платить некую деньгу неким людям, а те обязались договариваться с рабочими. Оппортунисты, конечно, в этом союзе собрались, но рабочий день сократили до десятичасового. А штрафы остались, в том числе и за нарушении техники безопасности. Однако это уже была другая Финляндия, а Матти к тому времени удрал в Советскую Россию.

Яскелайнен, не удосужившись закрыть рот, дернулся к поручику. Ласси, тоже не закрывая свой, сунул разведчику отменный свинг в ухо.

– Красная собака! – сказал он.

– Белая собака! – одновременно с ним произнес Матти, улетев в дальний угол избы.

– Собаки! – немедленно отреагировали все прочие присутствовавшие.

Они разом зашевелились, и в этом шевелении была какая-то угроза. Ну, да, за предательство всегда наказывают, а красный шиш в их глазах не был никем иным. У Яскелайнена все еще крутились звездочки перед глазами, в голове гудели колокола, но он знал, что нужно действовать, иначе его сметут и растерзают. Может, и не до смерти, но приятного в этом не будет ничего.

– Эх, – сказал он и полез рукой в карман своих ватных штанов. – Не мечтал я о смерти, но думал о смертях.

На всеобщее обозрение была предоставлена граната, Матти быстро зубами вытащил чеку и выплюнул ее на пол. Разожмет он свою хватку, вряд ли кто в этой комнате спасется. Граната – вещь узнаваемая, сокрушительная и неразборчивая. Не стал ее сдавать разведчик перед своим заданием, потому что верил: может пригодиться. Либо орехи колоть, либо взорвать одиннадцать человек белофиннов и одного человека краснофинна.

Вроде бы двенадцать человек должно было быть, да поручик не растерялся – вышел тем же путем, каким и вошел, то есть, через дверь. Продолжать встречу с «другом» детства он не захотел. Ну, их в пень – такие встречи! Еще нечаянно взорваться можно.

На самом деле, конечно, он почувствовал, что дело – не уха. Финны по одному не ходят: где один финн, там обязательно должен быть другой финн поблизости. Это золотое правило относилось как к белым, так и к красным суомилайненам⁵⁰. Если у них в штабе образовался пособник Красной Армии, то не факт, что где-то в опасной близости нет других. Поэтому Ласси решил удрать подобру-поздорову, ну, а подчиненные пусть сами решают, как выпутаться.

Едва Яскелайнен осознал свой досадный промах и бегство поручика, он решил это дело исправить. Поднявшись на ноги, он двинулся с гранатой на выход, но около капрала на мгновение остановился и вложил свое смертоносное оружие ему в руку.

– Доверяю, – он заглянул Курки прямо в глаза и с удовлетворением углядел в них страх.

Матти выскочил на крыльцо, пока никто из белофиннов не опомнился, заложил дверь стоявшей тут же снежной лопатой и огляделся. С леса к деревне подтягивались красные шиши, а поручик в хорошем темпе бежал на лыжах в сторону озера Волома, пытаясь отдалиться от неприятеля.

– Врешь, не уйдешь, – сказал Яскелайнен и схватил винтовку, которую караульный, забежавший в штаб всего лишь на минуточку, оставил почему-то возле двери.

Ружье было, конечно, финским, но созданным на базе старой трехлинейки 1891 года выпуска. Слегка модернизированный ствол и прицел, несъемный магазин на 5 патронов стандартного русского калибра 7,62 миллиметра – винтовка М/28, шпиц. Финны привыкли называть ее pystycorvat⁵¹, потому что мушка прикрыта ушками. Матти мог стрелять из любого оружия, в принципе, как и любой курсант Интернациональной школы командиров.

Он поднял винтовку, передернул затвор и прицелился. Поручик пока еще находился в зоне уверенного поражения, а на скрытность теперь можно было наплевать. Яскелайнен плавно нажал на курок – и ничего не произошло. Разведчик посмотрел на оружие и выругался: замерзла, что ли?

Пришлось бежать за Ласси по снежному полю, потому что он, безостановочно двигаясь, уже оказался укрыт от прицеливания какими-то кустами. Свои лыжи Матти оставил на белофинском караульном посту, возвращаться за ними было решительно некогда. Если же поручику удастся удрать к озеру, то догнать его будет очень сложно. И тогда плакала вся конспирация.

Яскелайнен пробежал по сугробам несколько метров, потом присел на снег и снова навел «мушку с ушками» в спину финского офицера. Передернул затвор, выбросив патрон, что подвел его, и зачем-то, что было сил, нажал на спусковой крючок. Выстрел грянул, как гром среди ясного неба. Отдача ошеломила, как удар кувалды. Матти даже показалось, что дуло разворотило розочкой к едрене фене. Но ничего– не винтовка, а гаубица какая-то.

Он попал, не то, чтобы в спину, а гораздо ниже таковой. Однако прыти у поручика явно поубавилось. Разгоряченный, тот мог не почувствовать боли, но не услышать выстрел не мог. Да и удар по заднице тоже должен был быть вполне ощутимым. Ласси бездумно обернулся, и это было его ошибкой. Одна лыжина наехала на кусок льда, торчавший из-под снега, что привело к неминуемой потере равновесия. Поручик взмахнул руками, пытаясь устоять, потом взмахнул ногами, потом дернул головой и рухнул в снег.

Белофинн видел, что к нему бежит проклятый красный, поэтому совершил еще одну ошибку. Вместо того, чтобы быстро подняться на ноги и бежать прочь с удвоенной энергией, он решил выстрелить во врага из своего револьвера. Пришлось слегка замешкаться, выдергивая пистолет из кобуры, откинув полы полушубка.

Ласси считался очень хорошим стрелком, поэтому он выстрелил в голову своего старого знакомого, оказавшегося уже не так далеко. Конечно, он попал. И если бы не судорожные движения пробиравшегося по высокому снегу человека, выбил бы у него мозги – без сомнения. Но на деле получилось, что сбил пулей шапку и белый капюшон маскировочного халата. А второй раз выстрелить он уже не успел.

Матти услыхал выстрел, даже удар по голове ощутил, но не придал этому значения. Он придавал значение только времени, которого у него уже не было. Сейчас белофинн снова выстрелит – и тогда алес махен цюрюк. Он метнул винтовку, как биту при игре в городки и угодил ей прямо в лицо поручика.

Того откинуло на снег, револьвер выпал из руки. Но он все-таки нашел в себе силы, чтобы поднять свое оружие и снова выстрелить уже в упор, касаясь стволом полушубка Яскелайнена. Впрочем, особого вреда этот выстрел красному финну не принес. Матти подхватил за дуло торчащую из сугроба винтовку и прикладом размозжил своему старому знакомому голову.

15. Пененга.

Некоторое сопротивление оказали двое караульных с восточной стороны деревни. Они открыли поспешную и от этого – неточную стрельбу. Но им обрисовал все перспективы Каръялайнен, поэтому они подняли руки и сдались. Все-таки недостаточно у них в головах было идеалистического дурмана: стоять насмерть и все такое. Да и не озверели еще люди, не успели.

Хотя, посмотрев на труп безголового поручика, Тойво с ужасом для себя решил: «Если белофинны узнают о такой вот смерти Ласси – пощады никому из нас не будет». Но страшнее этого было то, что Матти, хладнокровно убив человека, знакомого ему по детским годам, спокойно проверил все карманы покойного, да и, вообще, ошмонал со знанием дела.

Антикайнен не мог никак выразить благодарность за выполненное задание – язык не поворачивался, да этого Яскелайнену и не требовалось. Отдав командиру вражескую винтовку и документы поручика, он тут же начал заваливаться набок, закатив глаза.

– Ранен? – встревожился Тойво.

– Отрубился, – осмотрев бойца, сказал Каръялайнен. – Слишком много всего и вдруг – вот нервная система и отключилась. Никогда раньше не стоял с врагом лицом к лицу, молод слишком.

Матти отнесли в ближайший дом, испугав хозяйничавшую в нем бабуську. Испугали ее еще больше, вытащив из хозяйской постели подушку. Она открыла, было, рот, но красноармейцы хором подумали «цыц, бабка», и та мысль эту уловила.

Ночь обрушилась на Пененгу окончательно. Если бы сейчас, а не в сумерках предпринял свой побег поручик, то найти его было бы еще сложнее. Хотя – что там говорить: и ему было бы сложнее бежать ночной порой. Теперь вот лежит возле сарая, укрытый дерюгой, коченеет. Кому был нужен поход в Карелию?

– Эй, бабушка, – бесцеремонно сдвинув лежавшего бревном Яскелайнена к стенке, сказал Хейконен. – А чего у вас в деревне никого нет?

– Подушку отдашь? – отреагировала та не слишком любезно.

– Мы же красноармейцы, вас пришли защитить, – подавляя зевок, сказал командир первой роты.

– Ага, красноармейцы, – недоверчиво кивнула старуха. – Подушки тырите, да господин поручик давеча сказал, что красных поблизости на триста верст нету. Бандиты вы – вот кто такие!

Хейконен, уже засыпающий, заставил себя встрепенуться.

– А зачем же мы тогда всех лахтарит в деревне изловили? И забирай свой подголовник, вредная среднекарельская бабушка, – сказал он и швырнул подушку.

Бабка ловко, как вратарь, прыгнула, прижала к себе свою драгоценность и, недовольно озираясь, ушла за печку. Оттуда сразу же вышла трехцветная кошка, строго осмотрелась по сторонам, потом расплылась в улыбке и пошла, довольно урча, бодаться с Хейконеном.

– У меня, между прочим, сын – герой гражданской войны Петров⁵², – высунув голову, торжественно прошипела старуха. – У меня и бумага есть от Буденного.

Командир первой роты посмотрел на кошку – та закивала головой: правильно говорит хозяйка, не брешет. А бабка замахала со своего угла листом бумаги, словно парламентер.

– Принеси, – сказал красноармеец кошке. Та охотно, мелко перебирая ногами, побежала к печке, но бабка не доверила реликвию неразумному существу, как бы та ни мурлыкала.

– Эх, – вздохнул Хейконен и поднялся на ноги.

Листок оказался почетной грамотой со всевозможными печатями и подписями, в том числе и закорючкой самого Семена Михайловича. Мол, почетный солдат этот Юкка Петров, хоть и «карелец».

– А где же твой Юкка теперь? – возвращая бумагу, скорее, ради приличия, спросил командир.

– Так в лесу он с парнями. Спят, поди, сейчас – ночь на дворе, – ответила старуха и тоже зевнула. – Как финны показались, так они и утекли один за другим. Лахтарит-то что? Они карелов очень не любят. Еще с прошлой войны помним. Вот и ушли парни, чтобы их не спалили заживо, либо в Финляндию в казаки⁵³ не угнали.

«А кто же карелов-то любит?» – вяло подумал Хейконен, но встрепенулся, когда до него дошел весь смысл сказанных бабусей слов.

– Если они скрылись от белых, тогда они – за красных? Сколько их там? Как с ними связаться? Вооружены ли они? – вопросы создавали новые вопросы.

– Утром, – ответила старуха. – Сам все узнаешь. Теперь надо спать.

Конечно, утро вечера мудренее, но такое дело нельзя оставлять без внимания. Хейконен хотел, было, пойти прямо к Антикайнену, да прикинул, что тот после столь тяжелого перехода спит без задних ног. Но беспокоиться не стоит: караульная служба налажена, пойдут парни из лесу – их сразу обнаружат. А обнаружат – поднимут тревогу.

Успокоившись, командир первой роты почувствовал, как он устал. Еще загодя по «мудрому» совету Каръялайнена они накормили петухов салом, так что четыре часа можно спать. Четыре часа – это достаточно. Четыре часа – это просто роскошно.

Зачем петухам сало? Этого не знал никто, кроме командира второй роты. А тот сказал, как само собой разумеющееся: «Так поутру они горланить не смогут, лишний часок сна можно спокойно перехватить».

Действительно, посреди ночи ни один петух не прокукарекал. Все, наверно, передохли с сало-то. А Хейконену приснился под утро чудной сон.

Будто выглянул он в окно, а там бабка снегом умывается топлесс. Фыркает, трется и щерится. Срамота. Он сплюнул и проснулся. Привидится же такое! А плюнул он взаправду – прямо на лоб Яскелайнену. Командир начал вытирать у него свой плевок, да Матти проснулся, сел возле стены, ошалело огляделся, а потом сказал:

– Прости меня, Ласси.

– Тихо, тихо, – успокоил бойца, не убирая руку со лба, Хейконен. – Господь простит.

Иоганн Хейконен, которому на момент похода было 29 лет, считался одним из самых возрастных и уважаемых человек в отряде. Через двенадцать лет он станет секретарем ЦИКа Карельской АССР и будет им целых четыре года. А потом его убьют.

Найдут ли убийц? Найдут, конечно, им за это ордена и медали дадут, а также персональные пенсии. Оказывается, чтобы реализовывать свои садистские потребности, маньяком в кустах быть необязательно. Надо вступить в органы внутренних дел, в прокуратуру, в судебную «тройку» или сделаться судьей. Те люди, что расстреляют Иоганна Хейконена, не могут не получать от этого свой кайф. Такое, безусловно, было, такое, пожалуй, есть, такое, вероятно, и будет всегда.

Однако случится это только в 1937 году. Но до этого еще далеко, до этого еще дожить надо.

Все-таки прозевал командир первой роты момент, когда бабка встала на лыжи. Бесшумно выскользнув из-за печки, она не стала размениваться на всякие умывания в снегу – действительно, баловство какое-то в ее-то годы – а прямиком почесала по лыжне в темный предрассветный лес. Ни один караул ее не углядел.

А все кошка! Намурлыкала на ухо Иоганну свои сказки, пригрела своим мехом, прижала к лавке своими лапками – спи, братец, отдыхай.

Когда из леса вышли девять человек, предводительствуемые старушкой, уже слегка развиднелось. Караул, только что заступивший, их не пропустил: направил на них пулемет и приказал ложиться в снег – а то худо будет.

Но подоспевший на шум Суси, уже узнавший от Хейконена суть да дело, разрешил Юкке и его команде подойти на пушечный выстрел. Карел Петров и его мамаша, однако, подошли ближе. Прочие остались ждать на опушке.

– Вы красные? – настороженно спросил Юкка, не особо доверяясь рассказам своей мамаши. – А какие красные?

– Мы – красные шиши под управлением командира Антикайнена, – ответил Суси. – Мы пришли с миром к карелам, но с войной к лахтарит.

– Разрешите доложиться? – вытянулся бывший буденновец. – Мы перехватили две подводы с едой, которые направлялись к белофиннам. Возничим по мордам надавали и восвояси выгнали. На лахтарит напасть не могли, потому что оружия нет. Еду съели, свечи сожгли, в лесной сторожке сидеть больше не могли. А тут – вы!

Вот об этом случае и надо было написать Седякину, об идеологической составляющей похода, да как же отослать-то? Суси кивком позвал Юкку с собой, не забыв сказать старушке:

– Большое вам красноармейское спасибо за вашу политическую грамотность и прозорливость. Побольше бы таких бабок, так краше бы жилось на нашей Социалистической родине!

– Чего? – скривилась местная жительница Петрова.

– Спасибо за подушку, бабка, – объяснил ей Яскелайнен. – Иди скотину кормить. Петухи у тебя отчего-то кашляют.

Сын местной жительницы Петров покрутил над головой лыжной палкой, призывая своих товарищей то ли улетать, то ли юлить. Те, однако, решили по-своему и поехали по лыжне в деревню, начав издалека приветствовать красноармейцев: табачком не разжиться?

Антикайнен сидел в доме и «кивер чистил, весь избитый» – штопал свой маскхалат. Юкка гавкнул по-буденновски приветствие, Тойво немедленно укололся иглой, а Суси от неожиданности попятился назад. Зависла минута молчания, которую немедленно требовалось нарушить.

– Назначаю тебя, товарищ Юкка Петров, комендантом деревни Гадюкино. Двенадцать захваченных винтовок оставляю твоему отряду. Из девяти тысяч трофейных патронов забирайте восемь тысяч. Приказываю тебе именем советской власти соблюдать дисциплину отряда и бить лахтарит без пощады, – поднявшись, сказал Антикайнен.

– Деревня Пененга, – поправил командира Суси.

– Служу трудовому народу! – только и ответил Юкка. – Название деревни не важно, важна должность коменданта.

– Молодец! – похвалил его Тойво. – Орел!

Сразу же дали новым силам деревенской самообороны задание: похоронить поручика Ласси. Он, конечно, враг, но от этого человеком быть не переставал. А человеку нельзя отказывать в последней услуге. Силы самообороны сразу приуныли – кому охота в зимний день пробивать промерзшую землю на глубину в два метра? Им хотелось стрелять из винтовок по безголосым петухам, по наступающим лахтарит, да и вообще – лупить в белый свет, как в копеечку.

– А что с пленными будем делать? – спросил Оскари. – С собой тащить – так обуза полная. Здесь оставить – местные орлы расстреляют на радостях.

– И доклад надо Седякину отправить: три дня ваял, – задумчиво сказал Антикайнен. – Эврика. Пусть подводу организуют, упакуют туда арестантов и к железной дороге едут в сторону Сегежи. Там обязательно наши должны быть. А белофиннов, как раз, быть не должно. Ну, а образуются, значит придется товарищу Юкке стоять насмерть.

Каръялайнен как раз закончил допрашивать пленных поодиночке, снова собрал их гуртом. Ничего нового они не сказали, разве что Кимасозеро обозвали чуть ли не самой главной военной базой. Там, типа, склады, там, типа, начальство.

«Там, типа деньги», – подумал Тойво, а вслух сказал, убедившись, что его слова доносятся до лахтарит:

– Ну, вот, теперь нам дорога на Родину открыта. Двинем на Лиексу, там всех вырежем, а сами будем жить-поживать и в золоте купаться.

У Каръялайнена округлились глаза, а мудрый Суси широко заулыбался: дезу двигает командир на всякий случай.

За сборами как раз деревенские парни выкопали могилу. Решили хоронить белофинна на кладбище, чтобы уж все было соблюдено. Однако все соблюсти не удалось: гроба-то не было! Про запас обычно такие вещи никто не держит. Наспех сколотили из деревянных ящиков что-то с щелями, с трудом впихнули внутрь покойного, быстро понесли его к готовой яме. Попа в деревне не было, тот приезжал наездами, служил службы в местной часовенке, кушал, рыгал и уезжал обратно. Поэтому службу по убиенному никто не держал.

Но на кладбище собрался местный народ, в том числе и молодая девушка, выделяющаяся среди прочих людей заплаканными глазами. Красноармейцы смотрели на нее во все глаза, а она только прятала лицо в отворотах платка. Неожиданно бабка Петрова подошла к ящику и взвыла, как волчица. Трогая руками доски, она протяжно нараспев говорила что-то по-карельски, размежая речь громкими всхлипами и стонами. Красные финны и присутствующие здесь белый финны начали переглядываться – никому не было понятно, что, собственно говоря, происходит.

А происходило вот что: обычай такой. Плакальщицы должны плакать и нагнетать обстановку. За хорошими карельскими плакальщицами иной раз из соседних деревень приходили: повойте у нас, пожалуйста! Мать Юкки была как раз хорошей плакальщицей.

Антикайнен, прислушавшись, понял о чем плач стоит. Обычно сквозь хорошо поставленные рыдания описывают жизнь: родился, учился, женился, работал, на рыбалку ходил, а вот теперь на – помер. Старуха Петрова не знала о всем жизненном пути буржуя, поэтому просто предполагала, как бы он мог жить: перевоспитаться, стать колхозником, жениться, в ГУЛАГ съездить, либо только до Сандормоха⁵⁴ и тому подобное.

Девушка заплакала, тряся худенькими плечами. Яскелайнен не выдержал и отошел в сторонку. Заплакали и все присутствующие на похоронах женщины.

По праздникам будут деревенские люди и к этой могилке заходить, поминать незнакомого человека. А потом обрастет кладбище новыми могилами, потом уже сделается не до убитого Ласси.

Тойво, не дожидаясь пока зароют яму, подозвал к себе Юкку.

– Вот тебе, товарищ Петров, пакет, – сказал он. – В этом пакете особо важная информация, которую тебе надлежит передать командиру Советской Армии – любому, но, желательно, конечно, маршалу или генералиссимусу.

Новоявленный комендант деревни вытянулся в струнку, и лицо его тоже вытянулось. Вероятно, проникся важностью момента.

– В общем, пусть красноармейцы организуют доставку курьером, либо нарочным это мое донесение командарму Седякину. В нем, как раз, и про твою геройскую мамашу написано. Мол, вырастила настоящего героя-буденновца. Понятно?

Юкка кивнул и поднял руку, как колхозник на голосовании о планах посевной.

– Разрешите обратиться!

Получив утвердительный кивок головой, взволнованно произнес:

– А как быть, если встретимся с превосходящими силами противника? Что делать тогда?

– Стоять насмерть. При угрозе захвата пакета врагами – съесть его. Для этой цели всегда держать под рукой бутыль с молоком.

– Зачем?

– Чтобы запить.

В общем, для воодушевления дружинников, намеченных конвоировать пленных к железной дороге, Антикайнен распорядился написать расписку-распоряжение.

За это дело взялся командир второй роты Каръялайнен.

«Подателям сего выдать вознаграждение за отвагу и героизм при сопровождении пленных финских оккупантов в количестве четырнадцать человек. Размер вознаграждения сто миллионов тысяч долларов золотом или иная сумма согласно утвержденным нормам Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Подпись и дата».

Тойво подмахнул бумажку и подумал, что теперь, заинтересованные и воодушевленные, люди коменданта Петрова не перестреляют финнов где-нибудь за мысом, а пакет выбросят в барсучью нору. В любом случае, другого выхода не было, оставалось надеяться на исполнительность и порядочность молодых и резвых жителей Пененги.

За всеми этими хлопотами время незаметно приблизилось к полудню. Однако пора было двигаться в путь, предварительно отобедав горячей деревенской пищей. На этот раз маршрут решили проложить по руслу замерзшей реки Пененга. С одной стороны – это хорошо, потому что относительно ровный лед, покрытый снегом, позволит передвигаться быстрее. С другой стороны – это плохо, потому что даже в самые яростные морозы лед на реках имеет такое обыкновение выдавливать воду на поверхность под снег, где она, если и замерзает, то несильно. Зацепил лыжей такой водички – она мигом обледенела, и больше никакого скольжения. Да и вообще – больше никакого движения пока не сбить весь этот намерзший лед. Но выигрыш по времени до следующей точки маршрута был значительный, поэтому решились все-таки двигаться по реке.

Комендант деревни снарядил две подводы, в которые погрузил недовольных белофиннов. Конечно, кому охота в такой мороз сидеть под побитыми молью овчинами и прочим тряпьем, когда можно бежать на лыжах, разрумянившись щеками и блестя замерзшими на бороде и усах соплями! С собой в путь к железной дороге он взял четверых верных людей и две пятилитровые бутыли местной деревенской понтикки⁵⁵.

Антикайнен это, конечно, заметил, но ничего не сказал: его приказы, по большому счету, на этих парней не распространялись – не было у него такого права. Ну да ладно, коли к такому возрасту никто из новых «дружинников» не спился и не помер, значит, меру свою знают. Хотелось надеяться, что и к частям регулярной Красной Армии они сумеют добраться в лучшем виде.

Так, в принципе, и произошло: пьяных белофиннов они потом сдали по описи, а рапорт Седякину – под расписку. Получили благодарности от младших советских командиров, а от денег отказались. Но плату все-таки взяли – натурой: солью, сахаром и надувными женщинами. Шутка – вместо женщин, да еще и надувных, взяли муку, стрептоцид и порошки от кашля и температуры.

Конечно, младшие советские командиры имели желание по тихому перестрелять всех карелов, но они это желание побороли: старшие советские командиры могли этого не одобрить, да и местное население пока трогать не рекомендовалось. Пока финны поблизости, пока Лига Наций жалом водит.

В конце июля 41 года пятидесятилетний Юкка подберет в лесу пограничника из заставы в Кимасозере – те месяц сдерживали превосходящие силы противника, но всему есть предел: и боеприпасам и продуктам. Только человеческому терпению нет предела.

Два девятнадцатилетних пограничника, Васенко и Комиссаров, окруженные в пекарне отрядом финских егерей, быстро исчерпали свой небогатый стрелковый потенциал, забыли все приказы, своих командиров и вождей, так сказать, партии. Но не забыли, что такое быть непокорным. Двенадцать финнов они отправили на тот свет, пользуясь штыками и саперными лопатками, кулаками и зубами. И не покорились даже мертвые, потому что, упав друг на друга, убитые, расстрелянные и избитые, один из них выдернул чеку последней гранаты.

Об этом расскажет раненный пограничник, оставленный своими товарищами прикрывать отход. Ну, а Петров принесет из своего схрона винтовки и патроны, дарованные еще Антикайненом, и они вдвоем примутся бить по наступающим финским войскам. И только мины остановят стража границы и буденновца – много мин. Столько, что невозможно сделается опознать, кто же так бессмысленно, но эффективно оборонялся? Только солдатский медальон на сержанта Юсупова, да обрывок старого картона с выцветшими печатями «буденновцу Юкке Петрову».

16. Ночевка в лесу.

Самые неприятные опасения сбылись: сначала «лоси», а потом десяток бойцов влетели в воду. Как бы ни пытались обойти мгновенно темнеющий и замерзающий снег, а только выбравшись на берег, удалось спасти лыжи от потери ходкости. Пришлось даже костер разводить, чтобы избавиться от ледяной корки на плоскостях скольжения. Но и это было небезопасно – инвентарь могло запросто повести, либо выстрелить трещиной. Хотя кое-какой запас лыж был, но его следовало беречь на непредвиденные случаи.

Пришлось срочным порядком греть специальный деготь и заново смолить свои средства передвижения. В общем, потеряли час. Понятное дело, за этот час никто замерзнуть не успел, все грелись возле огня, однако ритм движения был нарушен, следовательно, было нарушено потовыделение у каждого бойца. Это привело к тому, что на полушубках под маскировочными халатами образовалась изморозь.

– Плохой знак, – сказал Оскари Кумпу. – Теперь стоит уповать лишь на качество швов.

– Предложения? – спросил Тойво.

– Вывернуть полушубки мехом наружу, – сразу ответил тот. – Но для этого придется изначально высушить одежду, иначе поломаем все к чертовой матери. Придется терпеть до ночевки. Делать-то нечего.

– Согласен, – заметил Суси. – Усилить контроль против обморожений. И еще у нас возникла проблема.

– Какая? – спросил Антикайнен, боясь услышать, что у кого-то нога отвалилась вместе с валенком.

– Яскелайнен, – сказал начальник штаба.

Оказалось, его несколько смутило отсутствие внимания, которое Матти всегда к себе притягивал: болтал чепуху, веселил товарищей, забегал на лыжах вперед – словом, был энергичен. Теперь же не слышно его и не видно.

Суси подошел к бойцу и спросил о самочувствии. Может, устал? Может, легкая рана не такая уж и легкая?

– Да нет, все у него оказалось нормально со здоровьем, – продолжил начальник штаба. – Глаза только, как у побитой собаки. Тоска во взгляде, безысходность.

– Это он на девушку на похоронах насмотрелся, – сказал Каръялайнен. – Она с поручиком любовь крутила, а Матти его прищучил.

Хорошо «прищучил», пол-головы прикладом смахнул. Если бы таковое произошло на войне – и внимания бы не обратил, военные действия и все такое. Здесь же – похороны, плакальщицы, словно и не врага хоронили. Поневоле затоскуешь.

– Ладно, пулемет ему обещали не давать, но надо нагрузить парня, чтобы у него из головы вся дурь вылетела: сантименты, терзания, угрызения совести и тому подобное. На войне, как на войне, – сказал Антикайнен.

– В разведку пойдет, – поддержал командира Оскари. – Место для ночевки выбирать.

Действительно, ночевка предстояла быть «холодной» – в лесу возле костров. Теперь уже по любым раскладам не получалось добраться до жилья, то есть, до деревни Челки-озеро, засветло, либо к середине ночи. И что там в той деревне? Через стылое Ленсозеро уже поселок Реболы, где коварные белофинны строят свои козни. Минус тридцать пять градусов мороза. Усталость. От упадка сил – упадок боевого духа. Депрессия.

Яскелайнен, казалось, слегка приободрился, когда ему поставили очень ответственную задачу, от выполнения которой зависел ночной отдых всех красных шишей. Они с Тойво Вяхя, не дожидаясь, когда пойдут «лоси», убежали по берегу реки, намереваясь оторваться от отряда и тщательно исследовать лес. Им предстояло все это проделать до наступления темноты, и полагаться можно было только на самих себя.

Когда отряд вновь отправился в путь, лыжники очень быстро превратились в обледеневшие фигуры. Не покрылись коркой изморози только места сгибов рук и ног. На этот раз «лоси» пробивали лыжню по берегу реки – по тому из берегов, который по определению обязан быть пологим. Иногда приходилось пересекать реку, чтобы не карабкаться попусту по оврагам и уступам. В воду больше никто не проваливался, но идти все равно было очень тяжело. Пожалуй, роковое решение относительно передвижения по руслу, привнесло в поход самую большую сложность. Даже преодоление Массельгского кряжа уже казалось не столь тягостным.

Разведчики установили место ночевки только через двадцать километров. Сами же Тойво, и Матти, запыхавшись, не могли позволить себе отдыхать. Во-первых, существовал риск замерзнуть, во-вторых, нужно было развести хоть один костер, чтобы пришедшие в совершеннейшей темноте товарищи, могли хоть чуть-чуть отогреться перед обустройством ночевки.

– Будем палить ракотулит – сказал молодой, но опытный лесник Вяхя.

Ракотулит⁵⁶ – это стена огня, которую ставят из двух бревен. Одну большую чурку, отпиленную от поваленной елки, кладут на другую такую же. В месте их соприкосновения делают затесы топором, получая, как бы стружки или щепу. Их поджигают, – а дальше можно курить бамбук: бревна начинают вяло прогорать, выделяя тепла гораздо больше, нежели дает обычный костер. И площадь обогрева получается значительней.

Единственная проблема – это после пятидесятикилометрового лыжного марша заставить себя валить дерево, а потом разделывать его «под орех». Почему именно елку? Так древесина в ней пропитана смолой, а лапник просто насущно необходим, чтобы постелить его на снег.

Когда Тойво и Матти позволили себе присесть возле разгоревшейся стены огня, пришли «лоси». Не все почему-то, но большей частью.

– А где остальные? – спросил смертельно уставший Яскелайнен.

– Сейчас прибудут, – ответил Оскари и добавил. – Пять минут на перекур – и валить деревья.

Когда пришел основной отряд, горели уже несколько ракотулит. Настроение у измотанных маршем красных шишей определенно улучшилось. Поляна, выбранная разведчиками, оказалась небольшой, но вместительной. К тому же на разведенном в центре костре уже булькала в большой кастрюле вода для горячего пития, да и ужин можно было готовить без промедления.

Проведя быструю перекличку, вдруг, обнаружилось, что не хватает пятерых «лосей». Тотчас же организовались поиски, но почти сразу же поиски прекратились – всех нашли, живых и здоровых, только крепко спящих. Эти бойцы прошли в полудреме друг за другом мимо лагеря, остановились в метрах пятидесяти, уперлись палками в снег и заснули. Со стороны они, покрытые коркой льда, казались снежными истуканами.

Когда их разбудили, то никто из «лосей» не мог пошевелиться – так прихватило на морозе верхнюю одежду, что она сделалась панцирем. Под смешки и шутки их принесли к огню и оставили оттаивать. Больше всех шутил Яскелайнен, отчего Антикайнен только вздохнул с облегчением: отпускает парня! Раколтулит на морозе – великая вещь, но в то же самое время чреватая, потому что можно лишиться одежды. Когда уставший человек ложится спать возле стены огня, его тело отогревается только с одного бока – с другого продолжает донимать мороз. Спящий ворочается с бока на бок, пытаясь прогреться равномерно, бессознательно придвигаясь к пламени. Итог – занявшаяся угольками одежда, а это уже дыры, с которыми потом при минус тридцать очень трудно ужиться.

Поэтому Антикайнен и Вяхя совместно разработали метод, когда караульные через каждые пятнадцать минут обходили бы спящих бойцов и оттаскивали на безопасную дистанцию тех, чья одежда уже подвергалась опасности прогорания.

Тем не менее выспаться удалось всем, одежда высохла, и по совету Кумпу полушубки перевернули мехом наружу. В основном швы выдержали – тогда их еще не делали шаловливые китайские ручки – но кое у кого рукава все же оторвались.

По прямой до деревни Челки-озеро шестьдесят пять километров, по кривой – через Антарктиду – миллион. Переход по приблизительным подсчетам выходил в сто километров – это если по берегу реки, да еще временами петляя с берега на берег. Однако по ощущениям был тот же миллион.

Внезапно пошел снег, что само по себе означало прекращение мороза, но мороз прекратиться не успел – снегопад перестал так же внезапно, как и начался. Осадки в дороге – это всегда неприятно, а когда это происходит зимней порой – неприятно вдвойне. Положительным моментом можно было считать только то, что скрываются все следы. Остальные моменты – сплошь отрицательные: и видимость падает, и лыжи не едут, и дополнительная тяжесть на плечи ложится, отчего ледяная корка нарастает даже на вывернутые мехом наружу полушубки.

Но к деревне вышли в полутьме. На рекогносцировку отправились великан Оскари, командир первой роты Хейконен и разведчик Лейно. Остальные должны были ждать, не выходя на открытое место.

Челки-озеро была так себе деревней, плюнуть и растереть. Однако все дома выглядели добротными, резные наличники на окнах радовали глаз, дымы из труб услаждали запахами нос, а очищенные тропинки и дорожки – утешали ногу. Это – для одноглазых, одноносых и одноногих. Прочие же могли, не кривя душой, сказать: «ухоженная и ладная деревенька». В число прочих, двуглазых и двуногих, двуносые не входят – они очень редко встречаются среди людей.

Улица была одна, а лыж возле дверей в дома – пара, другая – не больше. Значит, лахтарит здесь нет. Да и зачем им здесь? Они – там, в Реболах. И в количестве, по сообщениям пленных, трехсот человек. Много. Таких сразу не победить. Чтобы с ними сладить надо поспать ночь на перинах, а перед этим в бане попариться.

– Добро пожаловать, – вдруг, произнес один голос у разведчиков за спиной.

– Му-му! – промычал второй.

Лейно, Иоганн и Оскари одновременно подпрыгнули, чуть не оторвавшись от Земли и не улетев в космос. Приземлившись, они хором произнесли слово, которое заставило зардеться румянцу у обладательницы первого голоса и перекоситься в ухмылке обладателя второго.

– Мадам, нельзя так пугать странников с оружием в руках, – почему-то сказал Хейконен.

– Ничего-ничего, – ответила женщина. – У нас тут есть кому одежду вашу постирать. Если она замарается.

– Вы нас этим очень успокоили, – проговорил Лейно. – Где у вас, мадам, можно проверить нашу одежду на это обстоятельство?

А Кумпу только с шумом втянул носом воздух и произнес, словно смакуя, одно слово:

– Мадам!

– Му-му, – согласился второй человек, большой, заросший бородой по самые глаза.

– Это мой муж, – представила его женщина. – Он глухонемой.

– Муж? – хором протянули красные шиши.

– Прошу вас к нам в дом откушать кофе с кренделями, – проговорила дама, не удосуживаясь ответить. – Давно из Финляндии?

Она повернулась и пошла по направлению к открытой двери, виляя бедрами так, что разведчики, не сговариваясь, сглотнули и пролепетали:

– Му-му.

В доме было жарко протоплено, пахло свежими кренделями и ладаном. Бойцы даже не заметили, как миновали сени, оказавшись в горнице. Глухонемой войти не решился, помычал немного на пороге, да и пошел куда-то по своим глухо-немым делам.

Женщина аккуратно сбросила на пол свою длинную шубку, красные шиши понимающе переглянулись: не у каждой может получиться аккуратно сбросить верхнюю одежду – обычно это выходит как-то наоборот. Тут же подбежала молодая девушка, подхватила с полу одежду и исчезла – будто ее и не было.

– Господа офицеры, присаживайтесь к столу, – качнув высокой грудью, женщина обернулась к красным шишам. – Меня зовут Лоухи⁵⁷.

– В шутку? – спросил Оскари.

– Всерьез, – улыбнулась дама.

Она выглядела действительно эффектно: алые полные губы, огромные синие глаза, чуть вздернутый нос, волосы скрыты платком, узкая талия, очерченная вышитым поясом с подвешенным на него женским пуукко. Ну, про скрытые достоинства можно было не сомневаться – в них не было недостатков.

– Мы, пожалуй, в сенях разоблачимся, – сказал Хейконен. – Знаете, долго были в пути, надо от намерзшего льда избавиться.

– Не задерживайтесь, я разливаю кофе, – кивнула головой Лоухи.

На самом деле Иоганна заботил не лед, а другое нечаянное разоблачение: например, из-за красноармейской звезды на шапке или серпа и молота на шевроне. Их здесь было слишком мало, чтобы контролировать возможность злобного побега деревенского жителя к белофиннам. Пока никто не должен знать, что они не те, а другие.

Все в этой деревне было очень подозрительно: и добротные богатые дома, и ослепительные красавицы, и их глухонемые мужья. На чем промысел? С леса или с озера так не разжиться. Может, золотодобыча и алмазные разработки? Так старатели – все, как один – всегда выглядели настоящими чмырями, независимо сколько драгоценных металлов или камней они добывают. Следовало внимательно оглядеться.

Мужчины разоблачились, придирчиво оглядели друг друга, каждый при этом подумал: «Ну, у моих товарищей и рожи!» Затем вошли в горницу и захотели сразу же из нее выйти. Ослепительно красивая хозяйка сидела за столом, а две стройные и не менее прекрасные девушки – разве что моложе – разливали из кофейника одуряюще ароматный кофе.

«Му-му», – чуть было не сказали красные шиши, но прикусили свои языки и боязливо покашляли в кулаки: «кхю-кхю».

– Итак, как там столица поживает? – отпив из своей чашки, спросила Лоухи.

– Положение стабилизируется, – ответил Лейно и тоже отхлебнул кофе.

– Автомобильный парк растет, – добавил Оскари и сделал глоток.

– Всеобщая грамотность и электрификация не за горами, – приложился к своей кружке Иоганн.

Мужчины недоуменно переглянулись и подумали: «Эх, за задницу бы кого-нибудь из дам ущипнуть, тогда бы и парк стабильно вырос и электрифицировался!»

Они пили кофе, кушали кренделя и говорили ни о чем. Красные шиши оглядывались по сторонам, Лоухи рассматривала всех троих, девушки улыбались. Хейконен поймал себя на мысли, что в доме чего-то не хватает. Лейно про себя отметил, что в доме чего-то с избытком. А Кумпу вообще ничего не мог думать: его просто смертельно начало клонить в сон.

Он подумал, было, что радушная хозяйка расколола их, подсыпала снотворного, но потом отбросил, как несостоятельное, это предположение – просто они с мороза, просто они поели и попили. Тотчас же вспомнились товарищи, которые подошли к деревне и сейчас томятся на холоде.

– Мадам, – сказал он. – Осмелюсь заявить, что мы, собственно говоря, не одни. С нами целый отряд. Им бы тоже в тепло, потому что ночевать нам придется в вашей деревне.

– Отлично, – улыбнулась Лоухи. – Финны?

– Воины-интернационалисты, – ответил Лейно. – Все финской национальности.

Хозяйка о чем-то пошепталась с девушками, те закивали головами, не выказывая ни тени озабоченности или беспокойства. Не торопясь, они поднялись из-за стола, накинули на плечи шубки и были таковы. В горнице сразу сделалось пусто.

– Мы найдем местечко для ночевки ваших товарищей, – сказала хозяйка. – Бани тоже стопим.

– Отлично, – сказал Хейконен. – Тогда я, пожалуй, отправлюсь к отряду и отряжу их в деревню.

– И я тоже пойду отряжать, – поспешно поднялся из-за стола великан Кумпу.

– Тогда отразим все вместе, – словно боясь, что его здесь оставят одного, проговорил Лейно.

Лоухи только заулыбалась, ничего не сказав.

На улице им встретился еще один глухонемой муж, который принялся показательно скакать с ноги на ногу, притоптывая, на одном месте. То ли он где-то переоделся, то ли это был однояйцевый близнец первого. В принципе с яйцами было неясно, неочевидно и недоказуемо, но внешность у мужчин была одинакова, только одежда – разная.

Так не должно было быть, потому что только дауны похожи друг на друга, а глухонемые – все разные. Все очень странно, или как говорила Алиса: «все страньше и страньше⁵⁸».

– Что он там топчет? – спросил Хейконен.

Лейно приблизился и присмотрелся.

– Ах, ты ж паскуда! – ласково произнес он. – Измывается над советскими деньгами миллионного достоинства. Ну, погоди!

Конечно, достоинство было мнимым, оно легче ассоциировалось со словом «инфляция». Однако таковое положение было проходящим, в Советской России уже начали выпускать нормальные деньги: червонцы, полтинники и сотки. Лейно извлек из кармана банкноту в одну финскую марку выпуска 1918 года, которую пытался в свое время тиражировать Совет народных уполномоченных Финляндии с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– На-ко, подивись! – он дал бумажку глухонемому. – Попляши еще.

Тот схватил деньгу и начал ее целовать, пуская слюну на подбородок, явно не замечая, что это не буржуазная марка.

Лейно чуть не стошнило выпитым кофе, двое других бойцов тоже поспешно отвернулись от такого непотребства. Они поспешили по своим следам к отряду.

Деревню уже обложили со всех сторон. Боевые посты очень приободрились, когда им сообщили, что эту ночь можно будет провести в комфортном тепле под крышей. Теперь оставалось порадовать остальных красных шишей.

Когда Оскари сотоварищи вышли к месту основной дислокации отряда, то увидели странную и даже жуткую картину: почти все красноармейцы недвижимо стояли, упершись в лыжные палки, словно заснеженные статуи. Если бы не пар от дыхания, можно было бы предположить, что все люди замерзли нахрен.

Ночевка в полевых условиях, а, точнее – в лесу зимой, еще не повод следующим днем чувствовать себя полным сил и энергии. Красные шиши спали стоя, как лошади.

Антикайнен тоже спал, что было удивительно: за весь этот поход он уже снискал себе репутацию железного человека, не ведающего усталости.

– Тойво, – тронул его за плечо Оскари.

– Да-да, – словно бы он просто стоял с закрытыми глазами, произнес тот. – Докладывай.

– Есть место для ночевки, будут бани, будет горячая пища, – сказал Хейконен. – Только одна загвоздочка: они пока считают нас белофиннами.

– Кто – они? – открыл глаза командир.

– Женщины и их глухонемые мужья, – объяснил Иоганн.

– Отлично, – со стоном выдохнул Тойво. – Глухонемые мужья – это отличный повод для беседы. С женщинами. Нам нужен этот отдых, так что разберемся по обстоятельствам.

17. Челки-озеро.

Пока будили прочих красных шишей, разведчики рассказали о своих впечатлениях после посещения Челки-озера. Чем тщательней они пытались составить картину, тем больше странностей открывалось им самим.

– Икон в горнице совсем нет, – сказал Хейконен, наконец, догадавшись, что его смутило. – Для деревни это нетипично.

– Зато зеркал много, – добавил Лейно. – Я бы сказал, что их с избытком.

– И мне кажется, что этой Лоухи глубоко безразлично, кто мы – красные или белые, – предположил Кумпу.

– Это ловушка, товарищи, – вступил в разговор Каръялайнен. – Нас хотят поймать, а потом съесть. Оттого и женщины там красивы, а мужчины – глухи и немы. Людоеды.

И убежал контролировать, как его рота выстраивается в походный маршевый порядок. Его проводили задумчивыми взглядами, и никто не решился ни опровергнуть, ни согласиться с его словами.

Название деревни предполагало что-то связанное с чертовщиной⁵⁹. С другой стороны, если верить разведчикам, в доме стоял запах ладана, то есть, по определению, чертями там и не пахнет. Но также можно было предположить, что здесь когда-то оживленно клепали бочки⁶⁰. Однако на бочках так не разживешься. Да еще имя у хозяйки – просто закачаешься!

Лоухи, Похъелы хозяйка,

Редкозубая старуха,

На дворе сама стояла;

Говорит слова такие:

"Из каких мужей ты будешь,

Из числа каких героев?

По пути ветров пришел ты,

По стезе саней воздушной,

И не лаяла собака,

Не брехал брехун косматый".⁶¹

Это про визит непрошеных гостей. Если обращаться к эпосу, то никого хозяйка не сожрала – не было такого в карельских обычаях.

– Зубы, – сказал Тойво. – У Лоухи зубы есть?

Разведчики переглянулись: в рот, вроде бы, никто к ней не заглядывал. Хотя, возможно, если бы женщина была какой-то щербатой, то это бы бросилось в глаза – вон она как все время улыбалась!

– Или вставные челюсти у нее, или с зубами все в порядке, – наконец, сказал Лейно. – А что?

– В общем, дорогие товарищи, поздравляю вас, да и нас всех, – ответил Антикайнен. – Это колдовская деревня. То есть, в ней живут колдуньи.

– И что это нам дает? – вполне буднично, будто посещение таких деревень – самая заурядность, спросил Кумпу.

– Да лишь то, что им действительно должно быть по барабану, какие мы – красные, или белые. Лишь бы их не трогали.

– А я бы такую тронул! – мечтательно сказал Лейно. – Если бы только она позволила!

В Карелии испокон веку обитали люди, в основном – женщины, которые каким-то загадочным образом могли творить чудеса: находить потерянные вещи, лечить разные заболевания, устранять непонятки, типа «отчего же мне так не везет!» и многое другое, с чем церкви всех конфессий боролись раньше и борются ныне не покладая рук.

Если же случался мужчина, наделенный такими способностями, то у него эта особенность организма развивалась настолько сильно, что пресловутые церкви всех конфессий, вздохнув в непонятной тоске, объявляли его «святым». Оно и понятно: мужчины-чудотворцы уходили от людей, делались отшельниками, и их главной заповедью становилось «не навреди». И Александр Свирский, и Герман Валаамский, и Арсений Коневецкий, и другой Герман – Рыпушкальский так ловко скрывались от мирской суеты, что их соотнесение с церковью было бы для них сюрпризом. Служили-то они Господу, никак не попам. Их и истребляли поэтому.

Обычно-то «святыми» объявлялись видные политические деятели, либо рьяные службисты по церковной линии. Они как раз чудеса делать не умели. Их и не истребляли поэтому.

Ну, а женщины-чудесницы могли быть как «не навреди», так и наоборот – «навреди». Последнее случалось достаточно редко, но все-таки имело место быть. Вредничали уже не женщины, а суки⁶².

В каждой деревне должна была жить бабка-знахарка. Она могла быть, конечно, и не бабкой, но и не дедкой – это точно. Среди карелов существовало поверье: пока колдунья с зубами – она сильна, без зубов – она уже и не колдунья вовсе. То есть возраст «бабок» мог варьироваться от двадцати пяти лет и выше. Якобы колдовскую силу им передавали какие-то престарелые родственницы, которые без этого не могли помереть – хоть тресни. Ну, да – так оно и было. Только вот ума-разума с такой-то силищей приходилось набираться самостоятельно. Книг по колдовскому ремеслу не было, родственница уже скоренько преставилась, спросить не у кого.

Но мир не без добрых людей. Вот, например, в деревне Челки-озеро жила молодая красивая «бабка», которая брала в услужение молодых девушек. Вместе они делали вещи, а потом, решив, что достаточно, те расходились туда, откуда и приходили.

Местная Лоухи была, пожалуй, пореалистичнее в колдовском плане, нежели та, что занималась вредительством в эпосе«Калевала». У той и с зубами – проблемы, и явная политическая заинтересованность, а также ужасно сволочной характер. Сука, одним словом. То есть, не очень, чтобы колдунья. Вяйнемейнен ее и кинул с мельницей Сампо – «пестрой крышкой».

Тойво оглядел свое изнуренное войско и сказал командирам рот:

– Двигаем в деревню. Распределиться по домам, в разговоры о белых-красных не вступать. Всем сходить в баню, коли такая возможность появится. Поесть и спать. Главное для нас – это отдых.

Кто скажет, что зимняя ночевка в лесу ужасно бодрит – плюнуть тому в лицо.

Молча, не издавая лишних звуков, отряд вошел в Челки-озеро. Со стороны они могли выглядеть, как белые призраки, но не было никого со стороны.

Проверив караулы и размещение бойцов, Антикайнен вошел в сени и, казалось бы, силы иссякли полностью: присесть здесь на лавочке, вытянуть ноги и потерять сознание.

Но его уже тормошили Каръялайнен и Хейконен:

– Баня готова. Надо отогреться.

Когда руки опускаются, ноги волочатся, голова зависает, ничего человеку не нужно. Безразлична еда, отвратно питие, непотребно зрелище – только спать, спать, спать. Однако случается баня – и с первой каплей пота в парилке, вдруг, начинает проявляться интерес к окружающему, пробуждается желание выпить чего-нибудь полезного, а желудок сам по себе извещает, точнее – чревовещает: жрать давай! Спать? Ага, спать, но сначала надо кое-что сделать.

После бани Тойво опустился за обеденный стол и поднял глаза. Хозяйка была тут, как тут: смотрела и улыбалась. Да, действительно, чрезвычайно красивая женщина.

– Так ты Лоухи, которая Лоухи? – спросил Антикайнен.

– Та Лоухи в Лоухи⁶³, и было это давным-давно, а я сама по себе, – в том же тоне ответила та и подтолкнула перед Тойво тарелку с яичницей и обжаренным салом. – Ешь, командир, а то просвечиваешь уже.

Все она поняла, все она знала, но какая разница? Лишь бы люди были хорошие. Лишь бы не заставляли против воли делать что-то. Лишь бы не требовали подчинения. Лишь бы не корчили из себя вершителей судеб.

«People think power makes them big, but it brings out their inner bratty child and makes them small⁶⁴».

Люди думают, что власть делает их большими, но она выявляет в них внутреннего капризного ребенка, и делает их маленькими⁶⁵.

«Тебе было хорошо со мной?»

«Мне было хорошо с тобой».

Иконы у них были, только не такие, как ныне было положено держать в красных углах каждого дома, каждой избы. И не Андрея Рублева, который всего лишь делал фоны у Андрея Черного, не имея своих работ. И не самого мастера Черного, а тех преданных забвению иконописцев, что творили на севере и нигде больше. Нимбы у образов напоминали рога, а кресты вписывались в круги, глаза были синими, а волосы светлыми, вместо верблюжьих шкур – шкуры оленей. Такие иконы не признавались церковью и поверх их писались другие, настолько отличные в мелочах, что и в целом казались уже иными. На них не крестились, входя в дом, перед ними не стояли на коленях и не бились лбом об пол. Они радовали глаз и успокаивали душу. Мимо них нельзя было ходить или заниматься возле обычными хозяйскими делами. Их можно было только созерцать.

Зеркал в доме было много, причем все они обязательно помещались в рамах. Дело, которым занимались здесь женщины и девушки, все состояло из полнейших суеверий, а они, суеверия, говорили, что душа зеркалом не искажается, зато бездуховность выявляется в своей истинной форме. Пороки, что говорится, налицо, а потусторонние сущности – вовсе без таковых.

Ладан, как и мир, сам находит дорогу к этому свету, потому что именно такой запах присущ творению Господа. Запах тлена при жизни возникает там, где Вера коверкается и подменяется бездумным фанатизмом. Аромат ладана – это аромат души, которая бессмертна. Прочее – запах бренного тела, которое, увы, несовершенно.

Мужья в Челки-озере – не мужи вовсе. Это «кома», которые не могут ни разговаривать, ни слышать. Если допустить существование волколаков, что скакали морозными заснеженными пустошами возле горы Воттоваара, то можно принять на веру и кома, или же, напротив, не принять. Тогда пусть это будут однояйцевые глухонемые близнецы, по странной прихоти женившиеся на красавицах. Кома – работники, которым не нужен отдых. Кома – жители, которым не нужен дом: в горницу, где зеркала, ладан и иконы они зайти не могут, хоть на аркане их тащи. Кома – глупые и наивные, их легко обмануть. Приняв на веру, что беляки – это крутые пацаны, вот красные – это отстой, они всячески пытаются это дело подчеркнуть, хотя ничегошеньки не смыслят в так называемой «политике».

«Мы видим, что не все, кто пришел к нам, пойдут потом дальше».

«Когда?»

«Скоро».

«Кто?»

«Ты, например. Или тот парень с тоскливыми глазами».

Действительно, вроде бы прошла вся тоска-кручина у Яскелайнена, но в глазах что-то такое осталось. Его бы домой отправить, либо в пансионат. Либо здесь оставить комами командовать, да женщинам потакать. Не останется! И сам Тойво тоже не останется.

«Челки-озеро – это имеет отношение к «человеку?»

«Именно к Человеку».

Эта деревня переживет лихие тридцатые годы – потому что истреблять здесь было некого, войну – потому что не имела стратегического значения, социализм – потому что деньги на содержание даже таких медвежьих углов у страны были. А потом наступят времена президентства, потом объявят дома «памятниками культуры» и запретят ремонтировать, потом умрет дорога, разбитая вдрызг колесами лесовозов, потом сделают отметку в реестре: «Челки-озеро – нежилое». И алес. Тысячу лет жила деревня, да не пережила. Только лоскутки одежды на березовых сучьях по берегу озера останутся мокнуть под дождями, вымораживаться стужей и блекнуть под солнцем. И с каждым годом последнего президентства их станет больше – заговаривать болезни, как это делали по старинке, сделается более действенным, нежели считать нули в жуликоватых аптеках.

Тойво проснулся перед рассветом и обнаружил себя на огромной мягкой постели. Вообще-то, зимний рассвет – это когда время уже к полудню катится. Он чувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся, и судя по тому, что никто его по службе не будил – ночь прошла спокойно. Антикайнен почти не помнил, как после ужина ушел спать, не мог он сказать также, как оказался в этой шикарной опочивальне. Ну, а о прочем думалось, как о хорошем сне.

Ночевка в деревне Челки-озеро сказалась на моральном духе бойцов отряда очень даже положительно: снова можно было услышать шутки, настроение поднялось и вера в себя укрепилась. Большим подспорьем оказалось то, что после бани к утру ни у кого не болели натруженные мышцы, а потертости и мозоли волшебным образом зажили сами по себе. «Шайтан!» – восхищенно говорили друг другу красноармейцы и подмигивали довольным местным жителям, в основном, конечно – девушкам. Их мужья, собравшись в рядок на длинной очищенной от снега скамье, смотрели прямо перед собой и ни на что не реагировали. Они напоминали известную картину «Глухонемые братья-близнецы в думах о смысле жизни». Так, во всяком случае, это зрелище окрестил Яскелайнен. Никто, конечно, такой работы неизвестного художника не видел, но все согласились с экспертным мнением Матти.

Перед выходом в поход, как предполагалось, на занятые белофиннами Реболы, начальник штаба Суси толкнул речь. Он достал из планшета газетный листок и несколько раз махнул им, как платком перед строем затихших бойцов.

– Братцы, – сказал он. – Мы вступили на захваченную территорию, поэтому любое наше действие теперь будет способствовать ее освобождению. Перед вами лживая буржуазная газетенка «Новый день», в которой определено, что будет со всеми нами в случае победы лахтарит. Я сейчас зачитаю выдержки.

Он откашлялся в кулак, повернул листок к свету и прочитал:

«При переходе через мост возле Саксантие⁶⁶ утерян кошелек, весьма пахнущий пролитым на него пивом. Просьба вернуть за вознаграждение».

Красноармейцы переглянулись, а начальник штаба строго посмотрел на них и зловеще произнес:

– Не то. Сейчас. Айн момент. Ага, вот нашел.

«Всех начальников разбойничьих банд, мужчин и женщин, как, например, чиновников и служащих красногвардейских социалистических обществ и грабительских управлений приговорить к смерти», – прочитал он. – «Всех русских надлежит просто расстреливать, как бешеных собак. Относительно остальных надлежит войти в соглашение с немцами. Германия имеет обширные владения и громадные колонии. Германия нуждается в рабочем люде и может разбросать их по всем своим владениям или колониям, не подвергаясь той опасности, что они смогут распространить яд большевизма среди немецкого населения, тем более, что вначале они не будут знакомы с местным языком».

– Вот так, значит, – он свернул газету и убрал обратно в свой планшет. – Нас в рабство, а в обмен Германия должна снабдить Финляндию минеральными удобрениями.

– Кто автор статьи? – спросил из строя, нарушая тем самым Устав, Яскелайнен.

Суси, тоже нарушая Устав охотно ответил, словно ожидая этого вопроса.

– Некто Степанов.

Антикайнен даже вздрогнул: действительно, так написать мог только старый революционер Саша Степанов⁶⁷. Вот, стало быть, каким способом он начал завоевывать доверие у своих новых хозяев. Ну, да, как и евреи, постоянно нагнетающие вопрос «еврейского засилья», так и русские предлагают «русских расстреливать». Провокация никогда не исходит от толкателей идей, она всегда проистекает от тех, кто эти идеи реализует. Шумиха о «всемирном еврейском заговоре» способствует всего лишь проникновению евреев во все властные структуры. Требование расстрелять русских приведет лишь к возрастанию русского влияния. Но расстрелы будут, как и погромы. Неимущих евреев – есть, оказывается, таковые⁶⁸ – выдадут на заклание. А «русских» будут расстреливать, не обращая внимание, что таковыми в стране Суоми сделаются карелы, вепсы и прочие меря и водь.

Предполагаемый обмен красных финнов на минеральные удобрения казался возмутительным. Курсанты Интернациональной школы командиров поворачивались друг к другу и говорили: «Ну, ты подумай!». И еще говорили: «Вот ведь как, а?» ⁶⁹

В разгар обмена мнений ушли на марш несколько групп разведчиков, в том числе и Лейно, которого по этому закону должны были в первую очередь выменять на немецкую мочевину. Многие знали его историю, многие поражались его выдержке и хладнокровию.

18. Челки-озеро (продолжение).

В 1918 году под Выборгом Лейно попал в плен – уж так сложились звезды. Теперь бы такой вольности он себе не позволил. Тут же суд, военно-полевой, как водится: «Расстрелять». Но случившийся на суде англичанин возмутился: «За что? Какие ваши доказательства?» «А просто так!» – сказал суд, но сначала отложил экзекуцию на пару часов для сбора доказательств, потом на день, потом – на неделю. Не хотели они давать повод англичанину думать, что финский суд неевропейский и недемократичный.

А несчастного Лейно каждый раз при этом исправно водили на расстрел. В первый раз он описался, во второй раз упал в обморок, в третий раз вспотел, в четвертый раз – привык.

Тут сделалось не до расстрелов, военные действия обострились, карельских беженцев надо было по концлагерям сортировать и все такое. Лейно отправили в крепость ждать своей участи. Там уже таких, как он, смертников, сидело несколько десятков сотен. Начальство совещалось, а они думали о своей судьбе.

А чего тут думать? Либо соблюдай закон и покорись, либо не соблюдай закон и будь вне его. Тогда жить становится веселее, но гораздо короче, ибо все государства блюдут законы, которые они придумывают, пусть даже те отдают душком рабовладельчества. Законы Господа тут не катят. Государства в этом плане ужасно солидарны. Отверженным нет места ни в одном из них. Но Лейно все же решил рискнуть, тем более по соседству зарождалась Россия новой формации, где любые борцы с мировой буржуазией могли быть приняты, а не уничтожены – по крайней мере на время этого самого зарождения.

Лейно и сокамерников перегоняли, как скот, с одной тюрьмы в другую, от крепости к крепости. С цементного мешка убежать сложно. В каторжных централах ворота широко открываются только внутрь. Проще, конечно, когда идет перегон. Это понимали и страдальцы, и тюремщики. На каждых пять заключенных на время марша приходилось по конвоиру.

Лейно подговорил корешей устроить драку между собой. Отважиться на побег никто не решился, вот подраться ради товарища-смертника – пожалуйста. Они не стали бить друг друга, они принялись лупить камерного стукача. Охранники, конечно, это дело должны были прекратить, но в самый разгар восстановления порядка с помощью нагаек и божьей матери начальнику конвоя в лоб прилетел камень, чем очень его удивил. Он замешкался и пульнул из своего револьвера в пролетающее по небу облако. Это отвлекло людей от своих занятий, а Лейно бросился со всех ног через обочину в лес, петляя между деревьев. Потом прыгнул в озеро, безумным стилем «по-собачьи» преодолел его за сотые доли секунды и побежал прочь, размахивая для равновесия руками в кандалах. В него, конечно, стрельнули, но не попали. В погоню никто не побежал: прочих арестантов не хотели потерять – как-никак тех было в пять раз больше.

В общем, пошел беглец на юго-восток, поскольку канадской границы поблизости не наблюдалось. Зато где-то там находилась Советская территория. Время было осеннее, в лесах встречалась ягода, а еще белые грибы, которые можно было есть в сыром виде. Счастье для какой-нибудь особой разновидности вегетарианства, когда веганы жрут листики, травку, запивают чистой колодезной водой, а потом спустя полгода помирают в мучениях. Лейно любил мясо, рыбу, хлеб, поэтому тихо ненавидел тех, кто по доброй воле от всего этого отказываются.

Кандалы он себе сбил, потратив на это почти весь световой день: добыл трением огонь, и попеременно нагревал на костре, пока мог терпеть жар, клепку запора наручников и мгновенно охлаждал в воде. Превращал перлиты в аустениты и обратно, перемежая ударными нагрузками о глыбу базальта. Крепление не выдержало, окрасилось цветом побежалости, начало деформироваться, а потом кончило деформироваться, лопнув пополам.

Ночевать приходилось где-то в кучах лапника, потому что стога с сеном не встречались вообще. Поэтому спать было лучше, когда солнце согревало воздух и землю. Ночью приходилось как-то двигаться, чтобы не околеть. Он двигался по дороге. Уставал страшно. Грибочки мало помогали восстанавливать силы.

А один раз, совершенно одуревший от дневного сна, вышел на тропу, которая прямиком привела его к ленсману⁷⁰, справлявшему малую нужду. Мимо было не пройти, а бежать прочь – ноги не шевелились. Поэтому пошел прямо к подлой холуйской морде.

– Есть что-нибудь покушать? – спросил без обиняков.

Ленсман даже задохнулся от такой наглости, описал свои форменные брюки и совсем позабыл о револьвере на боку. Он побагровел, начал встряхивать руками штаны, потом спросил:

– Кто такой? Документы!

Лейно дал ему удостоверение личности каторжника и, пока ленсман потрясенно читал, прицелился и провел отличный хук в челюсть. Нокаут вышел что надо! Беглец изъял у бесчувственного стража порядка пистолет, служебную метрику, пакет с двумя бутербродами, наличные деньги, фуражку и свои бумаги. Где-то поблизости должен был быть второй ленсман – как уже упоминалось, финны по-одному не ходят.

Другой полицай оказался на опушке, он ел перезрелую чернику и одновременно мычал популярную песню о том, что все хорошо на свете, когда есть любовь, но еще лучше на свете, когда любви нет. Они с напарником проверяли информацию о незаконных вырубках, теперь шли по следу какого-нибудь голодранца с соседнего хутора, позарившегося на сухостой. Когда на опушку вышел молодой исхудалый парень в ужасно потрепанной одежде, ленсман тотчас же повелел тому сдаться для выяснения.

Лейно поднял револьвер, взвел курок и выстрелил полицаю в грудь два раза.

«Этого не может быть, в нас нельзя стрелять, мы под защитой закона», – успел подумать ленсман и испустил дух.

Действительно, если бы дело дошло до суда, то Лейно непременно бы повесили. Хотя до суда дело бы в этом случае не дошло: если забижают кого-то из коллег, полицаи делаются настолько солидарны, что все, как один считают своим долгом отомстить. Забили бы насмерть преступника еще на пересылке – у них это не заржавеет. И в Финляндии, и в Швеции, и в Эстонии, и, вообще – где ни попадя. В то же самое время, если бы случился убитым оказаться кто-то не тот, кто-то левый, ну, или правый, то смертная казнь была бы под вопросом. А убийца полицейских права жить не имеет.

Но не в Советском Союзе. Там за то, что порешил буржуазного сатрапа еще медаль могут дать, или почетную грамоту. Туда Лейно и намеревался пробираться. Но перед этим он нашел в планшете у мертвого ленсмана листок бумаги и химический карандаш. Послюнявив его со всем усердием, он написал, что-то, типа, «всех ленсманов, полицаев и судей с прокурорами будет убивать, пока не доберется в Гельсингфорсе до главного «бобрикова»⁷¹. И подпись поставил: «Хенрих Сепеля». Пусть ищут. Вне закона, так вне закона.

Бутерброды, изъятые у дуэта ленсманов, удивительным образом помогли сохранить силы для реализации совершенно скрытного перехода границы в Олонецком районе. Начальник милиции садист Федор Иванович Моряков не стал пытать изнуренного переходом и измученного голодом красного финна, а узнав, что по пути тот пристрелил полицейскую сволочь, проникся уважением и предложил попутчиком на транспорт в Лодейное Поле, где уже можно было на поезде добраться до Питера и влиться в обширную финскую диаспору. Милицейскому начальнику даже в голову не пришло, что Лейно мог быть шпионом. Справка с тюрьмы, револьвер за поясом, рассказы о сражениях с белофиннами – вот и заслужил доверие. Вот были времена!

Лейно вступил в Красную Армию и был направлен в Интернациональную школу военных командиров, как и прочие молодые неприкаянные финны.

А теперь его былых товарищей по неволе будут менять на удобрения!

– Товарищи! – выступил вперед Хейконен. – Все мы видим, какое удручающее положение в современном буржуазном обществе! Отношение к человеку подменяется отношением к его способности производить прибыль с наименьшими издержками. Может быть, в скором времени правящая клика додумается: коренное население не нужно, потому что оно затратно, легче ввозить некоренное, желательно даже иной расы, человеческое стадо, потому что им на все наплевать, лишь бы есть от пуза и ничего не делать. Такими проще руководить и манипулировать! А все производства вывезти в какой-нибудь дикий Китай, там это будет дешевым производством во всех смыслах этого слова. Буржуи не думают о завтрашнем дне для нас с вами, они думают только о завтрашнем дне их самих, чтобы не быть отстраненным от кормушки. Но наша новая Родина, Советский Союз, дает нам прекрасную возможность не согласиться с существующим положением вещей!

Красноармейцы согласно закивали головами.

– Карелия – это 63 тысячи озер, – продолжал Хейконен. – Это 23 тысячи рек. 50 процентов всей ее территории покрыты лесами, 20 процентов – водными ресурсами и 20 процентов болотами. И часть от оставшихся 10 процентов занята нашими классовыми врагами, проклятыми лахтарит. Так давайте ударим по врагу со всей нашей коммунистической ненавистью, и пусть будет, как поется в известной песне «No quarter»⁷².

Лоухи и девушки потрясенно и даже испуганно прислушивались к словам командиров, будучи на крылечке. Они, конечно, были вне политики, но предполагающаяся замена людей на навоз была как-то дьявольски цинична. Красные шиши, конечно, отверженные люди, очень склонные к насилию и смертоубийству, но ими не двигала корысть. Ими не двигала жажда наживы и извечная людская страсть к саморазрушению через разрушение устоев и порядка соседей своих.

Они просто хотели отторгнуть тот закон, что правил в Финляндии. А раз устанавливаемый порядок не предусматривал возможности существования их, как не самый поганый людской ресурс, а приравнивал – не человека, не десяток людей, но несколько десятков тысяч вполне дееспособных граждан – к удобрениям для полей, то можно было не соблюдать законность, насильно продвигаемую на этой территории. То есть, иными словами, делать пуф-пуф полицаям, ленсманам, таможенникам и, если особо повезет – судьям и прокурорам. А также тем солдатам и офицерам, по сути – защитникам Отечества, которые решились отчего-то защищать это Отечество на чужой территории.

В этом и было различие красных шишей от белых.

Глухонемая однояйцевая братия так и сидела на длинной скамейке, вперев взгляды в бесконечность, равнодушные к красноармейцам, но отчего-то молча симпатизирующие белофинскому движению. Вероятно, до поры, до времени, пока те не примутся выводить их на «чистую воду». И там топить. Впрочем, через десять лет уже советские власти начнут заниматься утоплением. Жизнь – жестянка!

Финское вторжение в эту часть Карелии на этот раз выполняло чисто коммерческую задачу. Крупнейшее лесопромышленное объединение «Гутцейт», председателем правления которого состоял бывший регент Финляндии Свинхувуд, перед вторжением передало белым шишам весь гужевой транспорт и склады в Лиекса и Панкакоски. На его деньги также осуществлялось снабжение продуктами и одеждой. Конечно, можно думать, что причиной тому была политическая партия Свинхувуда, так называемые «Великофинны», но можно думать и не так.

Все реки в этой части Карелии текут в Финляндию, уж такой наклон имеет здесь материк. Издревле по ним осуществлялось перемещение людей, скота и груза, как зимой, так и летом. Перерыв на весну и осень, да и то лишь на период становления льда и его повсеместного схода.

В Карелии народ привык валить лес зимой – легче потом доставлять на сборные пункты: зацепил тросом за верхушку спиленный ствол и тащи затем по насту, сколько душе влезет. Лежит далее штабель бревен на холодке и не гниет. Муравьи его не жрут, потому что редкий муравей может выжить в суровых условиях карельской зимы. И не просто лежит дерево, а, лишенное живительных соков от корня, слегка подсушивается. Не то, что в сухостой превращается, но делается в самый раз. В такой раз, что может спокойно плыть по реке, большею своей частью в надводном положении, не цепляясь за неровности дна. «Сплавом» это дело называется. А Свинхувуд только руки потирает: карельский лес сам в руки приплывает, успевай только на пароходы в Англию грузить.

Компания «Гутцейт» в 1921 году заключила договор с правительством Великобритании на поставку одного миллиона телеграфных столбов, несколько десятков тысяч бревен стандарта «строевой баланс», несколько тысяч, так называемых, «мачтовых сосен». Стоимость заказа исчислялась в два с половиной миллиона фунтов стерлингов.

Местное дееспособное население в восточной Карелии, которому несли свободу и демократию финские оккупационные войска, рассматривалось, как дешевая рабочая сила. Их удел – ненормированный рабочий день на диких лесозаготовках под надсмотром наемников «Гутцейта». В «казакку», как таких подневольных работников называли, брали подростков и девушек, способных срубать топорами сучья со сваленных деревьев, мужчин и женщин, в задачу которых входило орудовать пилами. Быть казаком для Карелии – это западло, поэтому народ всячески пытался эту участь избежать.

Но не тут-то было. Если передовые финские войска, собственно, настоящие шиши, должны были отъять признанную «деловой» территорию, закрепиться на ней и держать оборону до лета, то существовали также карательные подразделения, состоящие из монахинь, пацифистов и артистов балета. Они поддерживали рабочий порядок в «трудовых лагерях», широко применяя тактику устрашения. Неуемным карелам разбивали головы топорами и выставляли их трупы, закоченевшие на морозе, в качестве подпорок к деревьям.

Кто-то сомневается, что это дело рук монахинь, пацифистов и артистов балета? Только властям об этом не говорите…

Конечно, работа была не из легких, но и люди, самозабвенно отдававшиеся ей, привыкли не думать о себе, только о своем буржуазном государстве. Конечно, это были полицейские чины, отправленные в командировку. Артисты балета? Ага, именно так.

Лоухи тревожно вглядывалась в настроенных решительно и непримиримо бойцов Красной Армии, слабый голос рассудка шептал, что эта информация – тоже всего лишь пропаганда, но трезвый голос сердца возражал: куда тогда подевалось все взрослое население поселка Реболы, до которого – рукой подать. Вообще-то, далековато до Ребол, не сразу и доберешься, но слухи оттуда приходили.

Она не могла сдержать слез, когда отряд красных лыжников, выстроившись походным порядком, уходил морозным днем по льду Ленсозера туда, где каждому предстояло встретиться со своей судьбой. Совсем молодые парни со стариковским жизненным опытом пылали желанием биться с врагом. Прочие желания, неважно – реализованные или нет за время отдыха в Челки-озере, отошли на второй план. В каждом из них рыдало уязвленное самолюбие.

Во-первых, потому что обстоятельства заставили их быть лишними на родной земле. Понятно, если бегут, спасаясь от возмездия воры и убийцы. Но десятки тысяч человек не могут быть преступниками. Преступно отношение к ним, что привело к расколу. Стало быть – преступны те люди, что спровоцировали такую ситуацию.

Во-вторых, уязвлено само человеческое достоинство, когда даже вдали от Родины они признаются недочеловеками.

В-третьих, мировой сионистский заговор. Или всеобщая мобилизация под зеленое знамя ислама. Или черный террор африканцев. Или проникновение китайской кухни во все города. Или парады гомосексуалистов. Или загрязнение окружающей среды, а также четверга и пятницы. Или нашествие помидоров-мутантов, и Марс атакует. Или заговоры врачей и учителей во всех странах за исключением Кубы. Или чистый допинг вместо чистой физкультуры. Да мало ли что может быть «в-третьих»!

Только действие могло заставить уязвленное самолюбие перестать рыдать. Только противодействие могло заставить уязвленное самолюбие вообще заткнуться.

Лоухи с девушками помахали вслед бойцам Антикайнена платочками и пошли заниматься своими обычными колдовскими делами. А комы вышли из ступора, помычали, похватали лопаты и побежали чистить снег. Похоже, глухонемые оказались самыми разумными: пока есть время – жить будём, ну, а смерть придет – тогда и помрем.

Лишь пробитая лыжня осталась на снежном покрытии озера, да и та вскорости засыпется порошей, занесется вьюгой, а потом и вовсе растает под солнечными лучами.

Пройдут года, энтузиасты будут пробовать себя по тому же маршруту, что одолели красные шиши. Но чему бы они не посвящали свои пробеги – решениям съездов Партии, юбилеям Революции и комсомола – достичь тех же показателей, что и лыжники Антикайнена, не сможет никто. Их-то на удобрения не собирались выменивать!

What do you see, what do you know?

One sign; What do I do?

Just follow your lifeline through

What if it hurts, what then?

What do we do, what do you say?

Don't throw your lifelines away.⁷³

Что ты видишь, что ты знаешь?

Только один знак: Что я должен делать?

Просто следуй по своей линии жизни.

Что, если это мучительно, что тогда?

Что мы должны делать, что ты скажешь?

Не сходи со своей линии жизни⁷⁴.

19. Боевые задания.

Красные лыжники передвигались по озеру очень ходко. То ли отдых пошел на пользу, то ли настолько воодушевило выступление командира первой роты. Даже сумерки не могли сдерживать наступательного порыва. Его сдержать могло только отсутствие разведданных: никакие из ушедших заранее групп пока не объявились.

– Если через двадцать минут разведка не образуется, мы налетаем на деревню, – сказал Хейконен.

– Черт, неужели, лахтарит всех покоцали! – ответил Антикайнен. – Будем разворачиваться в цепь и атаковать. Иного решения не вижу.

Трудно было увидеть другой выход, да, вообще – что-то увидеть было трудно: темнота навалилась, словно придавленная налетевшим неведомо откуда снежным бураном. Если залечь в сугробах и ждать хоть какой-то рекогносцировки, отправив к поселку новых бойцов, то риск фатально замерзнуть возрастал многократно.

И Хейконен, и Каръялайнен, и Суси поддержали это решение, но внезапно из метели вынырнули разведчики.

– В Реболах нет ни одного белофинна, – доложил Лейно. – Все дома обошли, все дворы проверили – пусто. Только старики, да совсем малые дети. Яскелайнен с вами?

Матти и его группы не было ни в отряде, ни в поселке.

Весть о том, что врага на их пути нет, сыграла дурную шутку. Словно бы все разом почувствовали усталость, словно бы у всех разом кончился завод, как у часовых пружин. Некоторые бойцы даже начали валиться с ног, не в силах противиться порывам хлесткого, со снегом, ветра.

До поселка добрели, как в полусне. Действительно, белофинны ушли. Все триста человек, если верить старикам, встали на лыжи пять часов назад. Куда они двинулись? Может, в Кимасозеро, может в Финляндию, или Москву – кто знает?

– Почему молодежи нет в поселке? – спросил Антикайнен.

– Так угнали всех, – ответ не был чем-то неожиданным. – Лес будут валить.

А группа Яскелайнена так и не появилась.

Красноармейцы выглядели разочарованными – настолько сильно было у них желание сразиться, наконец-то, с врагом. Даже то, что белофиннов было почти в два раза больше по численности, их не удручало. Недельный марш, в ходе которого они боролись только с морозом, километрами, какими-то сомнительными волколаками мог привести к разочарованию и, как следствие, потере всяческой боеспособности.

Пурга бушевала почти до утра, кончившись так же внезапно, как и началась. В отличие от предыдущей стоянки все чувствовали себя разбитыми. О том, чтобы двигаться дальше, не могло быть и речи. Но сидеть сложа руки тоже не дело. Антикайнен поручил начальнику штаба Суси организовать разведку подходов к Кимасозеру. Начальник штаба Суси поручил это поручение командирам рот, Каръялайнену и Хейконену. Те перепоручили командирам взводов, которые, в свою очередь, довели поручение до отделений. В общем, на разведку попросились все отделения. Пришлось Тойво самому отбирать разведгруппы. Круговая порука какая-то!

Лейно, Оскари и Тойво Вяхя ушли в рейд вместе с руководимыми им пятерками бойцов, чтобы определить лучший курс продвижения в сторону Кимасозера – путь-то предстоял неблизкий! Лейно двинулся к Колвас-озеру, Тойво – к Емельяновке, а Оскари отправился к Конец-острову. Вяхя и Кумпу некоторое время двигались вместе, потом их пути разошлись.

Тойво вернулся обратно быстрее всех. Его разведка оказалась самой печальной из прочих. На волокушах они привезли тела трех товарищей. Это были останки Яскелайнена и двух его бойцов.

Определить, кто из них кто, было очень сложно – трупы были изуродованы до полной неузнаваемости. У каждого были пулевые ранения, что могло означать только то, что они натолкнулись на белофинскую засаду, либо оказались замечены всем неприятельским воинством. Триста опытных в военном деле врагов не оставили трем красноармейцам никакого шанса. Конечно, Матти сотоварищи могли опрометью броситься к своим в надежде оторваться от белых шишей, но тогда они рисковали подвести под удар всех бойцов отряда Антикайнена.

Яскелайнен и два разведчика, Антилла и Юхани, приняли скоротечный бой. Кто-то из них погиб на месте, получив несколько пуль в грудь, кто-то еще оставался жив, когда белофинны захватили их в плен.

Истекающих кровью красноармейцев раздели донага и провели с ними беседу, в ходе которой надеялись узнать, помимо традиционного «где и когда вы родились», сколько бойцов в их подразделении, какие поставлены задачи и какие маршруты передвижения. Развязывали языки традиционным для военных преступников – или просто военных – способом: резали, кололи, рвали и жгли.

Почему-то никто из отряда Антикайнена не сомневался в том, что разведчики не предали своих товарищей. А иначе белофиннам ничего не стоило вернуться назад и устроить засаду всем красным шишам. Их-то, по слухам, было гораздо больше, чем красноармейцев.

Всем троим, Матти, Антилле и Юхани, разбили головы то ли прикладами винтовок, то ли обухами топоров. Опознать погибших было решительно невозможно. Разве что по росту, но никто не мог сказать, кто из них был повыше, кто пониже.

Вот и сбылось недавнее мимолетное предсказание Лоухи про «парня с печальными глазами». Яскелайнен уподобился в своей кончине убитому им поручику Ласси. Действие порождает противодействие. Лишь бы только эта объективность не давала сбой в отношении тюремных надзирателей, полицейских дознавателей, да и прочих палачей.

Потемневшими от гнева глазами смотрел поверх голов своих бойцов командир Антикайнен.

– Женевская конвенция 1864 года с поправками и дополнениями 1906⁷⁵? – спросил он мироздание. – Законы ведения военных действий и порядок обращения с пленными?

Ответа, конечно, не последовало. На войне, как на войне. Позднее, как ни странно, именно Антикайнену придется отвечать перед судом за нарушение Женевской конвенции, а суд – полный дядька с выпученными безумными глазами – в то же самое время не примет к рассмотрению факт жестокого убийства красноармейцев возле деревни Войница.

– Симо, – позвал Тойво начальника штаба Суси. – Надо парней похоронить по-человечески.

Безусловно, ни о каких гробах речи не было: покойники закоченели на морозе в таких позах, что пришлось бы для них придумывать специальные ящики.

Когда вернулись остальные разведчики, дело было уже сделано. После докладов примерная картина диспозиции вражеских сил вырисовалась следующим образом: основные силы захватчиков двинулись в сторону Кимасозера, где у них штаб. Теперь в этом командиры отряда уже не сомневались. Стало быть, нужно было подготовить удар по врагу, да такой, чтобы ощутимость его была значительной и это помогло бы регулярным частям Красной Армии начать наступление по всем фронтам.

Лейно также сообщил, что на его маршруте встретилось несколько трудовых лагерей, отстоящих друг от друга на пару километров. Финские охранники в егерских формах караулили вяло работающих на заготовке леса мужчин и женщин.

– Сколько это – несколько? – спросил Тойво.

– Два, – уточнил разведчик. – Судя по тому, что особого рвения на работе не наблюдается, это местные отбывают трудовую повинность.

– Охранников вырезать, работников разогнать, – предложил Каръялайнен.

– Не разогнать, а распустить, – поправил его Хейконен.

– Успокоить и обещать скорого восстановления советской законности, – добавил Суси. – Они же советские подданные.

– Стало быть, никто не возражает против резни белофиннов? – ухмыльнулся Каръялайнен.

Все командиры только пожали плечами, а Кумпу пробормотал что-то, типа «как получится».

Получилось, как получилось.

Боевая группа красных шишей выдвинулась в указанном направлении и, рассредоточившись, скрытно подобралась к подмерзающим на своих постах белофиннам в егерской форме. Если бы это были егеря, то они бы не позволили застигнуть себя врасплох.

Отто Иконен возник за стволом сосны, к которой прислонился парень с винтовкой. Не дыша, примеривался и так, и эдак, чтобы бесшумно обездвижить того, но все никак не мог выбрать удобный момент и положение: верхняя часть верхней одежды белофинна была очень плотной – ножом так сразу и не пробить, да еще и поднятый воротник! Ну, а про нижнюю часть и говорить не стоило. Отто пытался подобраться с одной стороны, потом с другой – стороннему наблюдателю могло показаться, будто он колдует и делает руками колдовские пассы. Сторонний наблюдатель был только один – Тойво Томмала – он чуть не описался от еле сдерживаемого смеха, вызванного эдаким зрелищем.

Отчаявшись, Отто безнадежно махнул рукой, широко размахнулся и по дуге вонзил нож охраннику в шею, как он надеялся – в щель между половинками воротника. Удар оказался очень сильным и точным, лезвие пробило кадык, скользнуло по позвоночнику и воткнулось в ствол дерева. Белофинн непроизвольно пытался издать хрип, но рука Отто зажала ему рот. Так он и остался стоять, пригвожденный, только винтовку выронил из рук, но ее подхватил все тот же Иконен.

Все убийство заняло не более минуты, никто и не заметил. Отто пожал плечами, мол, «как получилось», опустился на снег и отполз в сторону отдыхающей смены белофиннов. Всего врагов было пять человек. Нужно было бесшумно обезвредить, как минимум, троих, тогда оставшиеся двое не успеют поднять оружие.

Томмала с назначенным ему караульным поступить по примеру своего товарища не мог: белый шиш сидел в низинке на свежем пне и смотрел поверх голов подростков, срубающих топорами ветки. К нему подобраться было не то, чтобы сложно, а просто невозможно.

Тойво повторил путь Иконена и дополз до пригвожденного к сосне караульного. Спрятавшись за стволом дерева, он осторожно приблизил голову к плечу мертвеца и запел, делая губы трубочкой, словно посылая звуки в сторону недосягаемого белофинна. Песня была мазуркой в стиле «Летки-енки», в которой народ обращался с торжественным словом к «Sika»⁷⁶, честя ее и в хвост, и в гриву. Почему-то голос у певца сделался очень гнусавым и тонким, почти женским. Или, скорее, мужским с ущемленным достоинством. Слух песня отнюдь не ласкала.

Казакку переглянулись между собой, но никак не отреагировали на пение: обидится певец, а у него в руках – ружье! Еще пристрелит ненароком! Поэтому они продолжили вяло работать свою работу. А работа, из без того подневольная, стало быть – малоэффективная, под это пение спориться совсем перестала.

– Эй, Тойво, – не выдержав, крикнул караульный на пне. – Хорош глотку рвать!

Иконен даже вздрогнул, непроизвольно замолчав от такого персонального обращения. Потом сказал себе: это всего лишь совпадение, мертвеца тоже звали Тойво. Мало ли в Бразилии этих донов Педро!⁷⁷ И снова запел, еще гнуснее, чем до этого.

– Ну, что там у тебя опять? – снова крикнул белофинн. – Курево, что ли, кончилось?

Тойво не отвечал, продолжая выть. А когда слова песни кончились, затянул ее по новой.

– Ты что там – как глухарь на току, никого не слышишь кроме себя?

А красный шиш, знай, поет себе, пуще прежнего, и еще рукой покойника себе помахивает в незамысловатом такте.

– Эй, начальник, дай ты ему курево! Нет никаких сил слушать этого соловья! – обратился к караульному кто-то из казакку, вероятно, самый музыкальный.

– Цыц! – прикрикнул на работников тот. – А то зарплату урежу!

– Какая зарплата?! – вполголоса откликнулся тот же голос. Но замолчал.

Белофинн со вздохом поднялся со своего пня, перехватил винтовку на сгиб локтя, достал из кармана алюминиевый солдатский портсигар и пошел к своему коллеге, тяжко переставляя ноги по взрыхленному снегу.

Приблизившись, он вознамерился, было, сказать что-нибудь такое, что-нибудь едкое, уже открыл рот и поднял глаза от сугробов под ногами, но произнес только «ох, крх». Трудно произнести что-то членораздельное, когда в горле образуется посторонний предмет, и предмет этот – хорошо сбалансированный и заточенный нож-пуукко.

Томмала умел кидать ножи. С самого детства брошенный им кинжал совершал только один оборот на 180 градусов и летел в цель лезвием вперед, без разницы на какую дистанцию ту выставляли. Проблема была только в меткости.

Однако с пяти шагов попасть в медленного врага было несложно. Сложно было быстро приблизиться и подхватить обмякшее тело, чтобы то не завалилось в снег и нечаянно не спровоцировало выстрел. Тойво стремительным броском достиг белофинна, еще успел посмотреть в гаснущие удивленные глаза противника, подхватил его под мышки и оттащил к дереву. Стоять тот не мог, поэтому он усадил тело возле былого сослуживца.

«Так уж получилось, тезка», – сказал про себя Тойво.

Бруно Лахти получил полную свободу действий, не просматриваемый с двух сторон. Поэтому он, не скрываясь, пошел к паре казакку, занятых вырубанием в два топора клина на дереве в сторону предстоящего его падения⁷⁸. Похлопав зачем-то по стволу, то ли в одобрении, то ли от глупости – так, во всяком случае, показалось лесорубам – пошел дальше. Покрутился возле подростков и отошел к женщинам, занятым заведением на верхушку поверженной сосны петли для волока. Тут же стоял сосредоточенный караульный, весь в своих загадочных мыслях. Бруно подмигнул работницам, но те не обратили на него никакого внимания, тогда он сместился чуть в сторону и шагнул к белофинну.

Караульный, все такой же задумчивый, повернулся к подошедшему человеку. Но он не повернулся всем корпусом, ограничившись поворотом головы, обнажив яремную вену на шее. Лахти молниеносным движением полоснул по ней ножом, другой рукой тотчас же зажав несчастному врагу рот. Таким образом все предсмертные хрипы и бульканье оказались полностью заглушены. Целая струя крови ударила в воротник и потекла внутрь полушубка. Бруно усадил мертвого караульного возле кучи срубленных веток и пошел к костру, возле которого уже собрались все участники боевой группы.

– Уж как получилось, – сказал он, а командир Оскари навис над двумя белофиннами отдыхающей смены.

– Хенде хох, – сказал он приглушенным голосом. – Кончилась ваша служба.

Освобожденным казакку обеих полов и разного возраста было предложено расходиться по домам.

– Для вашего сведения и уверенности: к Реболам уже на подходе части южной оперативной группы наших войск. Так что со дня на день советская власть в поселке и окрестностях будет вновь восстановлена, – толкнул речь Оскари. – Возвращайтесь к нормальной жизни, товарищи.

– Откуда он знает? – Иконен толкнул в бок своего товарища.

– Да просто умеет мыслить стратегически, – нахмурив для вящей убедительности белесые брови, ответил Томмала. – Олимпионик даже в лесу все знает.

В Реболы вернулись вместе с местными жителями и двумя пленными. Второй боевой группе живыми взять белофиннов не удалось – это были настоящие белофинские егеря, поэтому, почуяв неладное, они ушли в сторону Финляндии, отстреливаясь. Командир группы Лейно посчитал нецелесообразным преследовать врага. «Так уж получилось».

В местах лесозаготовок в большом изобилии нашлись бланки расписок в получении заработной платы от все той же фирмы «Гутцейт». В большинстве своем – пустые, но хватало и заполненных, причем как-то коряво и не полностью. То есть, одной рукой кто-то вывел фамилии, поставил в местах подписей крестики, а графы «время» и«начисленное жалованье» оставил пустыми.

– Вот еврейские морды! – сказал Лейно, увидев такое непотребство.

– Не было там евреев, – возразил Кумпу. – Все – наши, то есть – не наши. Финны, в смысле.

– Ну, раз деньги за чужой труд себе хотели отжать – то кто они? – не согласился разведчик.

– Барыги, – ответил Оскари. – Это интернациональное понятие. Как полицаи. Ферштейн?

– Ферштейн. А все равно: еврейские морды! – махнул рукой Лейно.

Предсказание Кумпу о выдвижении к Реболам Красной Армии сбылось: в поселок прискакал взмыленный, как конь, буденновец Юкка Петров. Едва сняв лыжи, он потребовал командира Антикайнена. Он и поведал о том, что все хорошо, донесение передано, пленные – тоже. Лично Седякин по телефону попросил высказать большое мерси за информацию и распорядился части войск двинуться к Реболам. Так как белофиннов в этих местах встречено не было, то и продвижение будет спорым. Алес!

Тойво разрешил Юкке как следует отдохнуть, выспаться и поесть – на все про все пятнадцать минут – и собираться в обратную дорогу на встречу с Красной Армией. Или через двадцать минут, в зависимости от того, сколько времени уйдет на допрос пленных вражеских караульных.

На допрос ушло всего десять минут. Мало, что нового, поведали белофинны. Разве что подтвердили, что самое логово финского империализма, вторгшегося на карельскую землю – в Кимасозере.

– Ну, дорогой ты наш человек Петров, отдохнул? – спросил у Юкки Антикайнен. – Пора со всей возможной скоростью мчаться с новым донесением.

– Я готов, – ответил буденновец и вывалил язык, как собака, пробежавшая от Белого моря до Черного. – Только штаны подтяну.

– Беги-беги, спаниель несчастный, – ласково сказал ему Симо Суси. – Да матери своей не забудь от нас передать привет!

Настала пора традиционного обращения к народу, а также к красноармейцам.

– Дорогие товарищи! – сказал Антикайнен. – Поздравляю вас с возвращением к нормальной жизни в советском социалистическом обществе. Мы же двигаемся дальше освобождать Карелию. И уж поверьте мне – мы ее освободим!

– Ура! – выдохнули бойцы.

– Ура! – блеющими голосами с запозданием поддержали местные жители.

20. Один шаг до развязки.

Отряд сравнительно быстро одолел расстояние до деревни Конец-остров, устроив там небольшой привал. Местных жителей, как это уже было не удивительно, практически не было – всех белофинны угнали на промысел. Один старый дед, долго выпытывая, кто они – белые, али красные – поведал, наконец, что много лахтарит здесь прошло.

– Мильон, не меньше, – сказал он. – В Ровкулы двигали.

– А нас сколько: тоже мильон? – спросил начальник штаба.

– Не, вас с полмильона будет, – махнул рукой дед.

Значит, действительно, те силы в триста человек прошли здесь, направляясь почему-то в сторону Финляндии.

Однако стратегическим пунктом оставалось Кимасозеро: и для белофиннов, и для красных финнов, и для самого Антикайнена. И «летучий финн» Пааво Нурми сюда захаживал, и великий Элиас Леннрот. Знаковое место, только вот с каким именно знаком – с «плюсом», или «минусом»?

Задерживаться в Конец-острове Тойво не стал, хотя положение деревни было очень удобным. Держать оборону здесь было чистым здоровьем – отовсюду просматривается, господствующие высоты и все такое. Однако обороняться пока не предполагалось, предполагалось как раз наоборот – атаковать.

Отряд двинулся дальше, и если бы не усилившийся мороз, прошли бы очень прилично. Когда на улице минус тридцать семь, ресницы смерзаются, коркой льда обрастают усы и борода, и делается трудно дышать. Да, к тому же компасы опять начали вести себя, как тогда – при атаке волколаков. А вот и озеро показалось сквозь стволы мачтовых сосен. На берегу избушки – рыбацкие хижины и крошечные баньки. Дежавю какое-то.

Но разведчики Лейно уже вовсю обустраивали ракотулит, готовя место для ночевки. Они первыми обнаружили эти рыбацкие строения по курящемуся над лесом дымку. Кто-то топил хижину, чтобы в тепле и комфорте провести морозную ночь.

Этим кто-то оказался белофинский курьер – из тех, что назначаются регулярными войсками для быстрейшего сообщения между отстоящими друг от друга группировками. Он долго не мог взять в толк, откуда здесь Красная Армия? Было известно, что где-то поблизости орудует какой-то партизанский отряд, но не очень опасный ввиду своей немногочисленности. Партизаны – это всего лишь бандиты, а красноармейцы – это уже система.

– Волколаков здесь не видно? – спросил у него Лейно, тоже нашедший некие совпадения с былым случаем.

– Кого? – удивился курьер.

– Забудь, – сказал разведчик.

Для всех людей мест в избушках не хватало, но попеременный сон возле ракотулит и в теплых домиках все-таки предполагал необходимый отдых. Одолели они от Конец-острова всего-то восемнадцать километров, а до Кимасозера осталось в два раза больше. Чепуха, если представить уже пройденный путь! Или, как любил говорить покойный Матти Яскелайнен: «два полета томагавка».

Не стало лихого курсанта, боевика-шюцкоровца, любимца женщин и прекрасного товарища, и никто о нем больше не вспоминал. Будто блок какой-то на чувстве горя о навеки ушедшем друге, будто запрет на воспоминании о нем. На войне человек зачастую столько же думает о живых, сколько в обыденной жизни о мертвых.

Антикайнен был рад тому, что отряд сохранил свою боеспособность, потеряв всего трех бойцов. Раненных пока не было вообще, незначительные потертости, помороженные щеки и мочки ушей – не в счет. Конечно, комиссары «в пыльных шлемах»⁷⁹ могут подвести под это свою идею: партия, правительство, Ленин. Но не было в группе красных шишей комиссара. Зато была подготовка, способность выживать в тяжелых условиях, чего удалось добиться за счет долгих тренировок, как в Интернациональной Школе красных командиров, так и до этого – в подразделениях шюцкора на Родине в прошлой жизни. А идея? Впрочем, она тоже была – отомстить буржуям-лахтарит за изгнание с родных мест, за разлуку с матерями и невестами. Подняться против их закона можно только в противостоянии, одобренном другим законом. И это, как ни странно, обнадеживало, черт побери.

Тойво не испытывал волнения по поводу того, что со дня на день ему придется сделать свой выбор. Уже давно он перестал тревожиться о судьбе денег, упрятанных простодушным Пааво Нурми. На все воля Господа – если уж суждено, что не найдется в тайнике ничего, значит, так тому и быть.

И волнений по поводу дезертирства он тоже не ощущал. Всегда бывают моменты, когда приходится выбирать между жизнью и принципом. Но что толку в принципах, если не можешь по ним жить?⁸⁰

Не прошло и двух часов, как на пост из леса с севера вышел заиндевевший лыжник. На оклик дозора он потребовал немедленно доставить его к командиру.

– Вообще-то, мне нужно было передать пакет курьеру, но раз вы уже здесь, то лучше самому командиру, – сказал он, этими словами несколько смутив караульных.

Однако те не стали ничего говорить, а сопроводили пришельца к командиру первой роты Хейконену.

– Товарищ командир, – сказал сопровождающий лыжника Ханнес Ярвимяки. – Тоби пакет.

– Не тоби, а – вам, – пошутил Иоганн.

– Нам ничего, а тоби – пакет, – в тон ему сказал Ханнес.

– Позвольте, господа, – возмутился пришелец. – Какие, к чертям собачьим, товарищи? Это шутка?

– Да какие уж тут шутки, – вздохнул Хейконен. – Ты – белый, мы – красные. Давай пакет, а то мы тебя мигом застрелим и после этого уйдем спать. Ходят тут всякие!

Белофинн побледнел, потом покраснел и задрожал, как липка. Хорошо, хоть в обморок не хлопнулся и медвежьей болезнью не заболел. Трясущейся рукой он передал Иоганну письмо под сургучной печатью и надписями «совершенно секретно» во всех мыслимых и немыслимых местах – например, через сгиб.

Ялмари Таккинен, он же – Илмарийнен, командующий военной операцией в Карелии, писал начальнику заставы в Конец-острове фельдфебелю Риута. Хейконен незамедлительно отнес пакет Антикайнену, где его торжественно и вскрыли.

«Любезный друг, фельдфебель Риута!» – писал командующий Таккинен. – «Как твои дела? У нас очень морозно. Рыба на озерах совершенно не ловится. Ей тоже холодно. Девушки носа на улицу не кажут. Сидят по домам и дуются, как мыши на крупу. Скучно и муторно. Спасаемся только баней и понтиккой после бани. Но скоро, если верить календарю, весна. Мы снова сможем гулять с тобой рука об руку в укромных березовых аллеях и кормить комаров некоторыми частями наших тел. Так что не грусти. Крепко целую. Твой Ялмари».

– Это все? – удивился Суси, когда Антикайнен прекратил чтение и оглядел свой штаб поверх письма.

– Тьфу, срамота, – скривился Кумпу.

– Еще в письме приписка имеется, – заметил Тойво. – Под буквами PS.

– Меньше всего интересует, что и чья там имеется при этом письме, – проворчал Каръялайнен.

«Смутные слухи о появлении около Ребол какой-то красной банды, вероятно – местной партизанской. Так ли это? На всякий случай для усиления вашего отряда из Кимасозера отправится подкрепление, которое прибудет в Конец-остров не позже, чем через двадцать четыре часа и шестнадцать минут после получения письма».

– Вот, значит, кто удрал из Конец-острова через Ровкулы в сторону Финки! – возмутился Суси. – Ну у них и дисциплина! И Таккинена не предупредил, и подкрепление подставил!

– Буржуи! – вздохнул гигант Кумпу.

Что же, ситуация складывалась не совсем прискорбно: в логове белофиннов в Кимасозере до сих пор не знают о рейде красных шишей. Отряд лахтарит, который будет отправлен на помощь Риута, тоже не в курсе. Стало быть, их можно встретить и обезвредить.

Посовещавшись, решили послать навстречу противнику боевую группу. Вряд ли белофинны пойдут каким-нибудь другим маршрутом, нежели проделал это курьер. Так что можно предположить место, где удобнее всего устроить засаду. Впереди пойдет знающий людиковский диалект курсант Рахияки, в задачу которого входило остановить продвижение лахтарит и заболтать их до смерти. Потом из леса выскочат, как черти из табакерок, парни из боевой группы и оставшихся в живых после соло Рахияки защекотят опять же до смерти. В общем, противника надо было взять живьем.

Не успел развеяться предутренний мрак, а отобранные для этого дела красноармейцы уже заняли позиции таким образом, чтобы в нужный момент им можно было легко выйти из-под укрытия деревьев и окружить врага. Представитель разговорного жанра по-людикковски принялся накатывать лыжню взад-вперед, чтобы не замерзнуть, и ему люто начали завидовать прочие красные шиши, для которых скрытность подразумевала относительную неподвижность. К счастью, долго ждать не пришлось.

Shapes of things before my eyes

Just teach me to despise

Will time make men more wise?

Here within my lonely frame

My eyes just hurt my brain

But will it seem the same?

Come tomorrow, will I be older?

Come tomorrow, may be a soldier

Come tomorrow, may I be bolder than today?⁸¹ – горланил Рахияки.

Формы вещей перед моими глазами

Только учат меня презирать.

Сделает ли время людей мудрее?

Здесь в пределах моей одинокой оболочки

Мои глаза только ранят мои мозги

Но будет ли это казаться таким же?

Приходи завтра, буду я старее?

Приходи завтра, может, стану солдатом.

Приходи завтра, может, я стану смелее, чем сегодня?⁸²

– Эй, – прилетел крик от застывших на повороте лыжников. – Ты чего орешь, как потерпевший?

Их насчитывалось всего десять человек, значит, расчет на численность подкрепления – не очень большую – оправдался. Красноармейцев было девять, считая и певца.

– Песню пою, – ответил Рахияки, не выказывая ни испуга, ни удивления. – А что? В такой холод только и петь. Пусть бы сам господин фельдфебель пошел и молчал!

Пришельцы держали винтовки наготове и приближаться не торопились, оглядываясь по сторонам.

– Выслан вам навстречу по приказу Риута, – поторопился сказать красноармеец. – Если вы и есть та подмога, а не грибники.

– Ага, грибники, – развеселились пришедшие и, более не остерегаясь, пошли к Рахияки. Свои винтовки они опять привели в походное положение, поэтому, приблизившись к певцу, очень охотно подняли руки.

И не мудрено, ибо со всех сторон из леса выступили ощерившиеся автоматами красные шиши, в решительности намерений которых было трудно сомневаться.

– С виду – подкрепление, а по жизни – грибники, – невозмутимо сказал Рахияки и принялся разоружать белофиннов.

По большому счету белофиннов было всего два человека. Прочие оказались мобилизованными жителями ближайших к Кимасозеру деревень. Оккупанты при вторжении решили максимально задействовать мирное население: кого на лесоразработки, кого в ополчение. Поди откажись!

Один лахтари⁸³ был студентом из Гельсингфорса, являясь командиром в этой группе. Идеологически отравленный возможностью не платить за свое обучение по возращению из Карелии, он замкнулся в себе, споро поставил крест и на учебе, и на жизни, как таковой, опустил глаза и преимущественно молчал.

Зато второй, сын какого-то деревенского торговца, сначала приуныв, потом разошелся и заговорил так, что его трудно было остановить. Он сообщил, что в четырнадцати километрах от Кимасозера в такой же рыбацкой хижине находится очередной пункт связи. И туда должен был прийти еще один отряд подмоги фельдфебелю Риута. А вообще на 30 января назначено очередное заседание Лиги Наций, куда отправляется сам Илмарийнен напрямую из Гадюкино, то есть, из Кимасозера. И они включат Карелию в состав Финляндии, как не так давно поступили с Бессарабией, лишив ее права быть в России.

Перед пленными по возвращению выступил Антикайнен. Командиры посоветовались в штабе и пришли к соглашению: каждый боец для решающего сражения дорог, поэтому отряжать кого-нибудь на охрану такой большой кодлы не имеет смысла.

– Вот что нам предстоит сделать, дорогие товарищи предатели! – сказал он.

– Мы не предатели, мы подневольные, – обиделись карелы из ополчения.

– Ладно, кто бы вы ни были, но у вас есть прекрасный шанс исправиться, – продолжил Тойво. – Возиться с вами некогда, так что придется вас всех расстрелять по-тихому.

– Хорошее исправление! – возмутился самый рослый из люддиков. – Эдак, после исправления в деревнях и жить будет некому!

– Погоди, не шуми, – сказал ему Кумпу. – Дослушай командира.

– Или, чтобы вас не расстреливать, предлагаем доставить пленных белофиннов в расположение ближайшей части Красной Армии. То есть, в Реболы, – невозмутимо проговорил Антикайнен. – Оружие мы вам не дадим, зато дадим обещание: если кто сбежит, включая вас самих – наши люди все равно вас отловят и предадут мучительной и публичной казни. Советская власть возвращается в Карелию.

– А что с нами будет, когда мы сдадим этих парней? – хмуро спросил рослый карел.

– Амнистия, – пообещал Тойво. – Если крови на руках нету, то можете и дальше жить-поживать, добра наживать. Я напишу соответствующее распоряжение, а вы его передадите первому же Красному командиру. Ферштейн?

На том и порешили. Правда, сын торговца все время пытался предложить себя в роли лидера отряда, отправляющегося к Реболам, даже высказал идею самому поступить на учебу в Школу Интернациональных командиров, но кто-то из людиков пообещал ему жизнь в розовом цвете. Мол, только отойдем, сразу морду в кровь разобью, тот обиженно заткнулся.

Новая задача для отряда красных шишей была похожа на старую: скрытно подобраться к означенному белофинскому караулу в 14 километрах от Кимасозера, скрытно обезвредить лахтарит, сколько бы их там ни было, и подготовиться к решающему штурму штаба оккупантов, чтобы захватить склады. А складов там много, если верить пленным. В том числе и с продовольствием – это было очень важно, потому что съестные припасы в отряде стали подходить к концу.

Пополнять запасы пищи в деревнях было можно, но нецелесообразно по понятной причине. Разве что кто-то по доброте душевной моченой брусникой или солеными груздями поделится – и на том спасибо. В Реболах народ выделил на убой двух коров. Но получилось – на тебе боже, что нам не гоже. Если бы красноармейцы не сами забили этих несчастных животных, можно было подумать, что съели падаль какую-то. Жесточайшее, но, к счастью, кратковременное расстройство желудка со всеми вытекающими из этого последствиями – в прямом смысле этих слов – накрыло несколько десятков человек. Коровы какие-то неправильные в Реболах жили.

Рахияки, Лейно и Ярвимяки приоделись в наряд, одолженный у пленных белофиннов, и ускакали вперед, получив диверсионный приказ: войти в доверие к курьерскому посту лахтарит, при наличие отряда поддержки объяснить им, что Риута со своими пацанами сам выдвигается из Конец-острова, так что можно возвращаться в Кимасозеро. Если враги заподозрят неладное, если кто-то утечет в неприятельское логово, то весь марш отряда Антикайнена – псу под хвост. Белофинны организуются в оборону, которую вскрыть будет совсем непросто. А если им удастся продержаться до весны – то по причине полного отсутствия дорог – сделается совсем невозможно.

Когда основные силы красных шишей подошли к курьерскому посту, окружили его и затаились, все красноармейцы начали водить носом по ветру. Ветра как раз и не было, но от жарко горевших костров, помимо дыма, вокруг распространялся аромат доброй еды. Силуэты, которые двигались возле огня, говорили за то, что подкрепление в Конец-остров уже пришло – их было гораздо больше, нежели нужно для организации курьерской службы. И где-то среди них сидели трое разведчиков и пускали слюни на готовящуюся пищу.

– Барашка жарят, – вздохнул Иконен.

– Свиной отбивной с луком пахнет, – возразил Кумпу.

– Жаркое из боровой дичи, приправленное чесночным соусом, – сглотив тягучую слюну, заметил Каръялайнен.

– Вообще-то, супом из лобстеров тянет, – сказал Антикайнен.

С этим утверждением неожиданно согласились все. Никто не знал, что это такое, но звучало крайне интригующе.

В это время от костров раздался условленный свист, каким мог свистеть только живший в свое время поблизости Соловей-разбойник, да Ханнес Ярвимяки.

– Всем лежать носом в снег, работают красные шиши! – закричал командир Тойво и побежал на лыжах сквозь елки.

За ним с подобными криками со всех сторон устремились прочие красноармейцы. Все держали автоматы на боевом взводе, готовые открыть огонь. Сохранять режим тишины уже не имело смысла, а до Кимасозера никакие звуки не долетят – лес кругом – хоть бомбу взрывай.

Антикайнен, едва ворвался к освещенному ближайшим костром участку, понял, что он совершил ошибку. Трое его бойцов-диверсантов стояли на равном удалении друг от друга и держали в поднятых руках гранаты с выдернутыми чеками. Взорвутся – мало не покажется никому: ни лежащим белофиннам, ни самим красноармейцам. Поэтому враги и подчинились – умирать-то никто не хочет. Но теперь, когда со всех сторон набежали свои, не свои быстро смекнули, что время взрывов прошло.

Это были настоящий егерский взвод, которым командовал в этом походе «олонецкий палач» 1919 года Исотало⁸⁴. Народ подобрался опытный, не терзающийся сомнениями при принятии решения. Когда вокруг столько красноармейцев, теперь только белофинн может подорвать себя гранатой и тем самым нанести больше урона своему врагу. Но гранат наготове у лахтарит не было.

– Всем врассыпную ходом! – скомандовал командир егерей и, сбив с ног ближайшего красного шиша, прыгнул за пределы света. Только в темноте можно было получить некое преимущество перед появившимися врагами.

– Не давать им убежать! – крикнул Тойво. – Мочи козлов!

Вспыхнувшие, было, рукопашные схватки, закончились быстро. Соперники были достойны друг друга, но в данном случае численный перевес был на стороне красногвардейцев. Егеря отчаянно сопротивлялись, пытаясь вырваться, и сдаваться из них никто не собирался.

Суси выстрелил в грудь ближайшему врагу, сразу же после этого выстрелы защелкали отовсюду. Лейно, заметив, что командир белофиннов скрылся за елкой, бросился следом. Но он, ослепленный светом костра, не мог быстро сориентироваться – глаза не привыкли к темноте.

Тут егерь тоже совершил ошибку: поспешно удирая прочь от огня, он навскидку выстрелил из своего револьвера в возникший позади силуэт. А Лейно – это он был силуэтом – не замешкался и не пригнулся. Он три раза подряд нажал на курок своего нагана, целясь на вспышку от вражеской стрельбы.

21. Захват Кимасозера.

Над землей бушуют травы, облака плывут кудрявы.

И одно – вон то, что справа, это я.

Это я, и нам не надо славы.

Мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить – и вся награда,

Но нельзя.⁸⁵

Никто из взвода подкрепления егерей в плен не сдался, никто в живых не остался. Не успели они достать оружие, не смогли повыхватывать свои ножи, не получилось им скрыться под покровом ночи – всех перестреляли бойцы товарища Антикайнена. Вот оно – преимущество внезапного удара. Вот и результат – побоище.

Ладно бы, потери среди красных шишей были – но ни убитых, даже раненных среди них не оказалось. Несколько синяков да ссадин – это не в счет. Точно: кровавая баня.

Трупы белофиннов оттащили в ближайшую низину и торопливо зарыли в снегу. Ничего личного – просто некогда.

– Как там боевой дух? – спросил Антикайнен у начальника штаба Суси.

– Алягер ком алягер⁸⁶, – ответил тот, тяжело вздохнув.

– Весь чай сварить, оставшийся сахар растворить. Всю еду доесть, – сказал Тойво. – Завтра в любом случае нам запасы уже не понадобятся.

Успокаивать красноармейцев по поводу свершившийся резни не стоило – все бойцы уже взрослые, у каждого за плечами определенный опыт. Сегодня мы лахтарит – завтра они нас. А совесть можно успокоить только хорошей едой. Можно, конечно, и выпивкой – но тут уж зависит от особенностей каждого организма, может повести не в ту сторону. Про женщин разговор не ведется.

20 января в четыре утра отряд двинулся в сторону Кимасозера.

Им удалось почти за две недели преодолеть заснеженные просторы, не подчиниться леденящей кровь стуже, победить все прочие явления живой и неживой природы, и все же достичь цели своего маршрута. Сколько красных шишей завтра останутся в строю?

Тойво уже и позабыл, что Кимасозеро, как ориентир, он выбрал сам. Чем ближе они подходили, тем яснее становилось: это Кимасозеро выбрало его. Может, и герои Калевалы не обходили это место стороной, здесь истекал кровью пораненный топором Вяйнемейнен, а Илмарийнен – не тот самозванец, что сейчас где-то там прячется, а реальный, хм, эпический – ковал людям счастье?

По сути чудесная мельница Сампо – это всего лишь обращение к древнему языку санскриту. Достаток ⁸⁷, изобилие⁸⁸ – все, к чему люди всегда стремились. Пестрая крышка Сампо – это череда полос в жизни: белая и черная. Не стоит отчаиваться, если кажется, что вся жизнь – сплошная черная полоса. Когда-нибудь непременно сделается еще хуже, тогда прошедший период покажется светлым. Аминь!

Может, для самого Антикайнена Сампо как раз и сокрыто в этой деревне, как и прочие Сампо для прочих людей? Тойво не мог не думать о всякой чепухе. Хотя, казалось бы, надо разрабатывать стратегию атаки, план атаки, вариант «Б», в случае неуспеха, уязвимые места – как свои, так и противника. Но в голове мысли про Сампо.

К шести часам утра отряд должен приблизиться к Кимасозеру на расстояние одного броска кобры. А потом, рассредоточившись по мере необходимости, лихим кавалерийским наскоком смять врага, словить подлого Илмарийнена, то есть майора Ялмари Таккинена, и на всеобщей сходке покритиковать и его, и преступные планы финских империалистов. Так?

Конечно, так, только вот как?

«Пацаны, что делать-то будем?» – хотелось спросить Антикайнену у своих командиров. – «Их там вдвое больше, чем нас». Но вместо этого он только с силой втыкал палки в снег, повышая скорость за счет мощного отталкивания.

– Тойво, осади, – сказал ему Суси. – Мы растягиваться начали.

Надо же! А он и не заметил!

Пожалуй, скорость, которую они развили на марше сегодня, была самой высокой за всю экспедицию. Впрочем, затемно подобраться к врагу – это хорошо: вряд ли у них какие-то разъездные пикеты имеются, тем более, по ночам. И бдительность постов занижена, и случайные люди не встречаются.

С последним утверждением Тойво поторопился: приблизившись к отдыхающим «лосям», он заметил дровни и мужичка на них. Это кого же в такой час, да по морозу, в лес потащило?

– Знакомься – это Степан Иванов, местный житель, – сказал Кумпу. – Сейчас он обрисует всю ситуацию.

Красные шиши остановились передохнуть, а мужичок стащил с головы заячью шапку и поклонился в пояс.

– Это что? – спросил Антикайнен.

– Это – здрасьте, – объяснил Степан. – Не лобызаться же лезть.

Действительно, целоваться на морозе с бородатым мужиком, имеющим обыкновение курить козьи ножки – что в отряде подумают?

– Ну, здравствуй, коли не шутишь.

Возчик уже был в курсе, что попался он регулярным частям Красной армии, и это его нисколько не удручало. Он охотно поведал, что в Кимасозере белофиннов действительно около трехсот человек, расположились они по-хозяйски, даже попа с собой привезли. Но тот не прижился и удрал обратно в Финляндию. Назавтра у лахтарит запланирована показательная экзекуция. Будут казнить двенадцать человек из числа карел. И еще одного воина-пограничника, которого осенью раненным приютила одна бабка, выходила, а вот теперь это дело вскрылось. Майор Таккинен, очень важный, принял на себя бремя власти, включая судебную и военную практики.

Эти финны, что вместе с ним – какие-то неправильные, словно бы разобиженные на карел, что здесь живут. «Предателями» всех называют. Школу для ребят открыли, только учительница, в отличие от попа, обратно не удрала. Она ходит на занятия с длинной линейкой и лупит детей, почем зря. «Дисциплина» называется. Прежнего учителя, Юстунена, арестовали прямо во время урока, как только белофинны начали здесь обустраиваться. Потом его и еще двух мужиков нашли в лесу с проломленными головами.

– Работа Исотало? – пробормотал Хейконен, словно обращаясь к самому себе. Так же казнили Матти с товарищами.

– А вы, стало быть, спортсмены? – спросил возчик, кивнув на располагающихся вкруг курсантов, над которыми клубилось облачко пара от разгоряченных бегом тел.

– Физкультурники, – хмыкнул Антикайнен. – Неужто спортсменов знаешь?

– А то! – обрадовался Степан. – К нам сам Пааво Нурми захаживал в свое время, потому что близкие родственники у него здесь жили. Во как! Слыхали о таком?

Тойво почему-то показалось, что все взгляды обратились к нему, поэтому он каким-то неестественным голосом ответил:

– Знакомы. Хорошо знакомы. По прошлой жизни.

«Сарай у оврага, одинокостоящая осина, выступающий корень, дом, а в нем подвал, в подвале ящик. Хозяева, родственники Нурми, на которых можно положиться, как на самого Пааво, отдадут именной ящик. Фамилия написана крупными буквами», – Антикайнен помнил инструкции, данные ему бегуном. Всего один бросок до его Сампо. Но возница помянул о близких спортсмена в прошедшем времени.

– А что с ними случилось? Белофинны постарались, либо еще раньше? – стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, спросил Тойво.

– Так это они, которые вашего пограничника спасали, теперь ждут в подвале, когда казнят.

– Этого мы не допустим, – сказал Оскари.

Действительно, надо думать, как взять Кимасозеро, а не о деньгах, что ждут своего часа. Антикайнен даже головой потряс, словно отгоняя непрошеные думы.

Степан охотно рассказал, какой подход к деревне, сколько белофинских постов в окрестностях и где они расположены. Наметил ориентир: церковь. Деревня была большой, поэтому храм в ней был полномасштабный, а не какая-нибудь часовенка. Ступы со звонницей, звонарь – все дела. Несколько сараев, приспособленных под складские помещения, двухэтажное здание правления, где также располагалась больничка. Фельдшера Федора Муйсина из его помещения прогнали, устроив в пункте склад: винтовки, боеприпасы, а также военная форма, в основном – летняя. Похоже, что оккупанты собирались оставаться в Кимасозере надолго.

– Ну, это мы посмотрим, – снова сказал Кумпу.

С юга была возвышенность, так что вся деревня лежала в низине. С севера – покатый берег к озеру, с востока дорога, но вокруг нее – густой лес, на запад тоже дорога, но вдоль берега озера, так что открытая отовсюду.

– Атаковать будем с двух сторон, – собрав командиров, сказал Антикайнен. – Даже мышь, загнанная в угол, начинает драться с кошкой. Наша задача дезориентировать противника и выбить его из Кимасозера, а не уничтожить. Уничтожением займется армия. Мы же – шиши, не будем этого забывать. Поэтому дорогу вдоль озера не перекрываем, как и озеро само. Пусть драпают и прочим белофиннам в прочих деревнях рассказывают, что их выбили регулярные войска.

С этим согласились все командиры, только Каръялайнен хотел, было, что-то возразить, но потом передумал. Это не укрылось от внимания Антикайнена.

– Вторая рота в усеченном составе зайдет с востока и совершит наступательное действие со всем возможным шумом – стрельбой, взрывами и криками, – продолжал Тойво. – Начало акции – едва будет открыт огонь с нашей стороны.

– Вопрос: усеченный состав – это сколько? – спросил Каръялайнен.

– Пятьдесят бойцов, – ответил Антикайнен. – Хватит, чтобы внести сумятицу и нашуметь. Так?

– Так, – кивнул командир второй роты и поправился. – Так точно.

– Кто знаком со стратегией генерала Макарова? – Тойво окинул взглядом своих товарищей.

– Так это, вроде, белогвардейский генерал, – высказался Суси.

– Ага, у них там еще своя форма была какая-то, – кивнул головой Хейконен. – Черные костюмы и эмблемы головы Адама⁸⁹ на петлицах и кокардах.

– Точно: психическая атака, – вспомнил начальник штаба. – В полный рост строевым шагом в начищенных до блеска сапогах. Красноармейцы приходили в смущение и бежали с поля боя.

– Я бы тоже смутился, если бы ко мне какой-то тип в отполированной обуви строевым шагом пошел, – хмыкнул Каръялайнен. – Со смеху бы умер. Они что там – все без одежды в голом виде наступали? Отвратительное зрелище. Вот если бы женский батальон таким же образом!

– Отставить смешки, – прервал наступившее веселье Тойво. – Будем скатываться с горы на лыжах, соблюдая интервалы и дистанцию. Без разговоров и лишних телодвижений.

– Психическая атака? – спросил Суси.

– Именно! Им надо нас бояться. У страха глаза велики. Пусть нас белыми призраками считают.

Самое страшное в бою не бой, как таковой. Страшно перед боем. Именно в этот момент сердце принимается стучать учащенней, пульс зашкаливает, кровяное давление растет до пиковых значений. Стрелять в таком состоянии – пули переводить: уходят они ввысь, хоть тресни. Надо успокоиться и нажимать на курок плавно между ударами сердца, как на стрельбище. Но каким образом можно взять себя в руки, когда враг идет, не торопясь и не скрываясь? Вот и лупят вспотевшие солдаты из винтовок, стреляют ошалевшие пулеметчики из рогаток – шутка: из пулеметов, конечно – а противник не падает, идет себе и в ус не дует. Ай, шайтан, бежать надо и укрыться в обозе! И бегут.

Тут поддержка артиллерии нужна – им дрожь в руках не препятствие: упреждение пятнадцать, прицел сто двадцать, пли! Бац, бац – и мимо!⁹⁰

Даже в случае наличия у белофиннов пушек, вряд ли они, будучи в тылу, ввели их на боевое дежурство. Впрочем, даже тогда – стрелять при температуре ниже 24 градусов по Цельсию нельзя по соображениям безопасности. Так в любом руководстве «Артиллерия для чайников» написано.

– Ну, что, братцы, понеслась! – сверкнув зубами в каком-то диком оскале, сказал Каръялайнен и двинулся к своей роте.

– С богом! – сказал ему вслед Оскари.

– Бога нет! – повернувшись, резко ответил тот и взмахом руки подозвал к себе взводных. Уже через пять минут пятьдесят отобранных по такому случаю бойцов навострили лыжи в обход деревни.

– Ну, тогда идите с Господом, – вполголоса проговорил Кумпу.

Условились начать атаку, то есть, скоростной спуск с горы, через час с четвертью – как раз начнет сереть морозное зимнее утро. И Каръялайнен с людьми уже должен встать на позицию. Разговоров никто не разговаривал. Запахнувшись поплотнее в кое-где продранные белые маскировочные халаты, красные шиши разобрались по цепочкам. Пулеметы и санный обоз оставались на вершине – спускаться вместе с ними означало потерю времени. Первыми должны были начать движение те красные шиши, что когда-то прошли горнолыжную подготовку. Пусть в горах Коли, в стране Суоми, пусть в Швейцарских Альпах – такие тоже были – важен был опыт.

Время ожидания показалось самым томительным за все время похода. Стояла полнейшая тишина, разве что деревья потрескивали от мороза, да с Кимасозера изредка долетали звуки пробуждающейся деревни: хлопали двери, приглушенно расстоянием говорили «здрасьте» своим хозяевам всякие овцы, коровы и домашняя птица. Людских голосов было не слышно: желание точить лясы в мороз не возникало, похоже, ни у кого.

Антикайнен, стоявший в первой шеренге, оглядел своих бойцов, ряд за рядом. Те были подобны белым изваяниям, с решительными лицами, сосредоточенными взглядами, перехватывающие лыжные палки, словно примеряясь для лучшего толчка. Действительно, выглядели они зловеще и даже пугающе. Белесые призраки в предрассветном мареве.

– Мочи козлов! – сказал он по шеренге вполголоса, и все пришло в движение.

Спуск предстоял быть едва ли не километровым: отлогий склон заканчивался брустверами вычищенного снега, за которыми шли деревенские улицы. На приспособленных для бега лыжах по горкам особо не разъездишься – можно легко завязнуть, потерять равновесие и пасть носом в сугроб. Но первыми спуск начинали парни на «вездеходах» муртома, ограниченный запас которых имелся с самого начала похода, но потом дополнился за счет реквизиции лыж этого типа у пленных белофиннов. За ними уже следовали бойцы на обычных хапавеси. Скорость передвижения под гору на них, конечно, будет меньше, но по следу «вездехода», по крайней мере, риск станцевать джигу, размахивая лыжными палками по сторонам, значительно уменьшался.

Каждый красноармеец понимал всю серьезность своего положения в общей группе, где падение одного непременно вело к падению всех за тобой, поэтому сосредотачивался только на спуске. О возможных врагах, которые возможно будут строить коварные и смертельные козни во время их движения, не думал никто. Это было большим плюсом. Минусом было то, что враги все-таки были не возможные, а вполне реальные, и строить коварные и смертельные козни они были обязаны по Уставу.

Едва только с горы начали съезжать белые силуэты, один за одним, шеренга за шеренгой, белофинские караульные их заметили.

Расположение постов было бесхитростным: возле дорог. Было их не очень много, и службу там несла, в основном, всякая не самая боеспособная шваль. Это был специально созданный комендантский взвод, основной задачей для которого была уборка территории от снега, обеспечение дровами, разгрузка-погрузка снабжения, ну и наряды. Кто-то ходил в наряд по кухне, кто-то по расписанию создавал видимость защиты Кимасозера со всех сторон света в любое время суток.

Два дневальных, расслабленных думой о предстоящем сне после скорейшего завершения их смены, не поверили своим глазам, увидев, как поднимается по сторонам легкая снежная пыль, в то время, как в ее эпицентре – закутанные в саваны фигуры, становящиеся к ним все ближе и ближе.

– Ааа, – сказал один, сразу потерявший способность мыслить.

– Ууу, – заскулил другой, который эту способность нашел. Надо было принимать решение, которое вырисовывалось всего одно: поднять тревогу.

Он сдернул с плеча винтовку и выстрелил, почти не целясь, а потом закричал, что было духу:

– Стой, стрелять буду!

То же самое тотчас заорал второй белофинн.

Разводящий караула услыхал одинокий выстрел и вопль своих подчиненных, выбежал из приспособленной под казарму избы и сразу же забежал обратно. По спине побежали, опережая друг друга, всякие мурашки – большие и очень большие. Одна из них добежала до поясницы и, не останавливаясь, юркнула под защиту в одно место, которое тут же начало свербить.

– В ружье, – прохрипел он. – Свиньи в космосе!⁹¹

Бойцы комендантского взвода начали бегать туда-сюда, натыкаясь друг на друга и хватая винтовки.

«Черт, как же все не вовремя!» – подумалось разводящему. Действительно, отряд егерей Исотало разделился на две группы, и они ушли еще вчера. Одни отправились на поддержку фельдфебеля Риута, другие – куда-то еще. Русских эмигрантов, ветеранов Кронштадского бунта из организации «Звено», давно на передовую сослали, в Кимасозере ныне большею частью тыловики.

– Занять оборону! – опять прокричал он. – Вестового в штаб!

Солдаты повыскакивали на улицу и замерли, пораженные зрелищем. На них в развевающихся на застывшем предутреннем воздухе саванах накатывала целая армия покойников с серыми и помертвевшими лицами.

– Стреляйте, стреляйте, – прокричал разводящий. – Ну, стреляйте же!

Бойцы комендантского взвода подняли винтовки и вразнобой открыли огонь. Никто из призраков даже ухом не повел, так что у солдат задрожали коленки. Пули против мертвецов бесполезны! Надо их штыками брать! А еще лучше – пусть их кто-нибудь другой берет! Растерянность превратилась в полнейшую, когда с другого конца деревни раздались дикие крики, прерываемые оружейной стрельбой.

Белофинны заметались, теряя драгоценное время, не в состоянии организоваться.

22. Захват Кимасозера (продолжение).

Тойво не глядел по сторонам, чтобы оценить потери после спуска с горы. Склон, казавшийся изначально не очень крутым, на деле получился скоростным. Ветер свистел в ушах и вышибал слезы из глаз. Если бы не горнолыжная стойка с палками под мышками и в полуприседе, на ногах было бы не устоять.

Он слышал крики и стрельбу под горой, но не обращал на это никакого внимания. «Не упасть, не упасть!» – крутилась в голове единственная мысль. Когда же крутизна горы сделалась пологой, и скорость движения принялась снижаться, Антикайнен позволил себе посмотреть на врагов. Те продолжали стрелять, но дула их винтовок дергались вверх-вниз, стало быть, страху они хапанули по самое не могу. Кое-кто вовсе, показывая спину, улепетывал со всех ног, но были и такие, что ощерились штыками, бросив тщетные, как это им казалось, попытки стрелять.

Наткнуться на таких – это все равно, что зарезать себя. И автомат из-за спины не достать, и гранату из подсумка – тоже. Можно попробовать выставить вперед лыжную палку, как копье – но это все чепуха: винтовка имеет такую же длину, так что исход «турнирной схватки» предрешен. Однако скорость позволяет маневрировать, и только в этом правильное решение.

Тойво заметил, как справа от него вперед вырвался Оскари, набравший большую скорость. Он не плужил перед бруствером из счищенного снега, на который накатывался, а маленькими передвижными шагами выруливал в сторону от встречающего его с штыком наперевес белофинна. То же самое, вмиг поняв намерения Кумпу, начал делать и Антикайнен.

Враг не успевал поразить лыжников, а те мчались на спрессованный снег, как на трамплин. Они прыгнули вверх, как заправские прыгуны, и даже не упали, когда приземлились на дорогу, укатывая прочь от замерших с открытыми ртами противников. Следом то же самое принялись проделывать прочие красные шиши – кто успешно, кто – не очень.

Хейконен после своего прыжка удержался на ногах, но уехал прямиком в сарай, вломился, ломая лыжи, в дверь, распахнув ту настежь. Он закувыркался по устланному сеном полу, подымая в воздух птичьи перья. Куры, что жили в этом сарае, бывшем курятником, возмущенно заквохтали и замахали крыльями. Петух, вытянув шею, затрубил боевой марш.

– Извините, дамочки, что без приглашения – сказал им Иоганн, перевел автомат в боевое положение и выглянул наружу.

Красные шиши влетали в Кимасозеро, как воздушные гимнасты на цирковом представлении. Каждый успевал выразиться нецензурно перед тем, чтобы ехать дальше после своего прыжка, либо же кубарем катиться по дороге.

На колокольне церкви, дополняя всеобщий переполох, кто-то истово забил набат. Солдаты во дворе штаба разворачивали пулемет и начали палить поверх голов в белый свет, как в копеечку. В людей им стрелять было нельзя без риска попасть в своих – все перемешались.

Из дверей своей резиденции опасливо выглянул сам командующий Илмарийнен. Он решал, как выбираться отсюда – то ли на своем любимом белоснежном жеребце по фамилии Яркко, то ли на своих двоих. Конь стоял в яслях, без сбруи, без седла и тревожно переминался с копыта на копыто. На таком скакать – только внутренности себе отбивать, а надлежащим образом оседлать его нет времени. Командующий решил убегать на лыжах.

– Стреляйте, сукины дети! – приказал он бойцам с пулеметом. Те вознамерились подчиниться, но не успели сместить прицел на людей, потому что взорвались и разлетелись по двору. Так бывает, когда прямо в пулеметный расчет попадает граната, метко запущенная разведчиком Лейно. Возможно, сдетонировал еще и взрыв-пакет белофиннов, потому что граната, вообще-то, может оторвать пальцы, голову, разворотить тело до неузнаваемости, но конечности отделить – маловероятно.

Илмарийнену тем временем прямо в объятья прилетела чья-то рука, вроде бы даже с кукишем в сведенных судорогой пальцах. Он ее поймал и сунул под мышку. Лыжи, как водится, стояли возле входа в дом. Тут же можно было выбрать и палки по своему росту.

Дверь в избу отворилась и оттуда показалась крайне смущенная переполохом хозяйка.

– Господин майор, – сказала она. – Во сколько прикажете подавать обед? У нас гороховый суп, как вы любите.

Илмарийнен посмотрел на нее, подумал, потом протянул женщине чужую руку и, вздохнув, ответил:

– Не сегодня, моя дорогая. Служба, знаете ли!

Хозяйка руку взяла, внимательно осмотрела кукиш, закатила глаза и хлопнулась в обморок.

А майор уже сбежал по крыльцу, оправил себя в лыжи и заскользил ходом уверенного в своих силах лыжника в сторону озера, безошибочно определив, что неизвестных врагов на этом маршруте пока нет.

Тем временем люди Каръялайнена, подбадривая себя криками, вроде «полк, к бою!» или «живьем брать демонов!»⁹² стреляли во всех, кто попадался им с оружием в руках. Бруно Лахти и Ханнес Ярвимяки заскочили во двор, где какие-то белофинны под руководством огромного фельдфебеля с рыжей бородой веником,разворачивали еще один пулемет.

– Обойму в магазин, прицельная рамка в положении, – командовал он, но осекся, увидев двух красных шишей в белых маскировочных халатах без опознавательных знаков. Выхватив из-за пазухи огромный черный маузер, он быстро выстрелил, дернув при этом рукой, будто досылая пулю в определенном направлении. Смазал, конечно.

Бруно и Ханнес тоже подняли свои пистолеты, в атаке почему-то отдавая им предпочтение, нежели автоматам. Они выстрелили в ответ. Смазали, конечно.

Трое лахтарит, подчиненных этому фельдфебелю, бросили возиться с пулеметом и выстрелили из своих винтовок в непрошеных гостей. Смазали, конечно.

Красные шиши резко дернулись по сторонам, уходя с линии огня, и сами несколько раз нажали на курки. Смазали, конечно. Белофинны не дрогнули и не попадали.

Фельдфебель выставил руку с маузером вперед, сказал «ааа» и начал палить напропалую. Пули свистели возле красноармейцев, но как-то безобидно – не было ощущения, что какая-то из них угодила в цель. Лахти посмотрел на Ярвимяки, Ярвимяки посмотрел на Лахти – ничего! Они уставились на бородача, а тот, словно в смущении, покрутил у себя перед глазами пистолетом зачем-то посмотрел в дуло и нажал на спусковой крючок. Голова у него тотчас же раскололась, как арбуз.

– Он что – застрелился? – спросил всех присутствующих один из лахтарит.

– Решил раскинуть мозгами – ответил ему Ханнес.

– Сдавайтесь! – сказал Бруно. – Работают красные шиши. Деревня захвачена.

Стрельба кое-где еще продолжалась, но белофинны массово вставали на лыжи и уходили в сторону озера и на запад. Их никто не преследовал. У красноармейцев нашлось множество других дел. Последним выстрелом был снят с колокольни обезумевший в своем неистовстве звонарь. Договориться с ним не вышло: он оказался вооружен и стрелял по всему, что шевелилось.

Тойво собрал в былом штабе командующего Илмарийнена своих командиров и потребовал доклад. Но сваренный гороховый суп так призывно пах, что с докладом решили повременить. Точнее, было принято решение совместить обед с делом.

– Сорок шесть белофиннов пленены и сидят под замком в сарае, – прихлебывая наваристый суп, сказал Оскари. – Девять человек лахтарит погибли нахрен.

– Ууу! – то ли удивляясь боевым потерям врага, то ли приятно удивляясь похлебке, округляя глаза, ответил Тойво. – А наши потери?

– Два легко раненных товарища.

– Ууу! – в тон командиру заметил Каръялайнен, облизывая ложку. – А трофеи?

– Полмиллиона отличных финских боевых патронов патронной фабрики Рихимяки, тридцать винтовок в смазке, три тяжелых пулемета Максим, два автомата неизвестной конструкции, одиннадцать полевых аптечек с амбулаторными принадлежностями, триста снарядов пушки Маклена и четыре горные пушки, – сказал, сдержанно и сыто рыгнув, Суси. – Это касательно нового вооружения. Прочее еще подсчитывается.

– Ууу! – протянул Хейконен. – А еще четырнадцать подвод с лошадями.

– Погрузим все военное добро на подводы и вывезем в Красную Армию, – сказал Антикайнен. – Они это дело продадут по спекулятивной цене – вот наш рейд и окупится.

– Кому же они вооружение-то продадут? – удивился Кумпу.

– Да себе самим, – хмыкнул Каръялайнен. – Так делаются деньги, мой мальчик.

С гороховым супом покончили очень быстро, даже как-то чересчур быстро. Будто того и не было. Пора было заниматься вещами.

Антикайнен распорядился вызволить из заточения приговоренных к сегодняшней экзекуции людей и торжественно объявить им о восстановлении социалистической законности. Также он приказал накормить всех красных шишей, не считаясь с экономией, из продовольственных кладовых лахтарит и потом провести инвентаризацию чужих складов. Сам же он куда-то потерялся.

Из подвала вывели на свет преступников по белофинским меркам. Их было тринадцать человек, в том числе и тяжело дышащий, весь в жару пограничник. Суси распорядился всех накормить, но по домам не отпускать до проведения допроса. К красноармейцу же вызвал местного лекаря, Федора Муйсина.

– Не жилец, – сказал фельдшер и пожевал свою козлиную бороду. – Лихоманка сразила, так что мы теперь бессильны.

– Интересный ты человек, Федор, – как-то нехорошо осклабился Каръялайнен. – Путаешь понятия. Это ты не жилец, если этот герой-пограничник преставится. Уж такая тут диалектика.

Муйсин немедленно подернулся мелкой сыпью – это мурашки у него такие были, мелкие, противные, врачебные. Он потребовал себе полевую аптечку, долго смотрел в содержимое, потом принес толстую книгу-справочник фельдшерского дела и стал лихорадочно переворачивать одну за другой пожелтевшие от времени страницы. Под пытливым и недобрым взглядом Каръялайнена, он двумя пальцами выудил из аптечки пузырек, наполнил его содержимым шприц, и, перекрестившись на церковь, всадил дозу в синюю вену больного.

Черты лица пограничника, доселе искаженные мучением, разгладились, дрожь прекратилась, жар начал спадать.

– Помирает, что ли? – поинтересовался Каръялайнен и поправил ременную кобуру.

Фельдшер не стал отвечать, он взял руку своего невольного пациента в свою и прощупал пульс. Потом дрожащим голосом спросил:

– Милый, ты меня слышишь? Имя твое как?

По-русски спросил, так чтобы было понятней.

Раненный открыл глаза, посмотрел прямо перед собой и что-то неразборчиво произнес.

– Что он сказал? – кивнул головой командир второй роты.

– Что ты сказал? – Федор склонился своим волосатым ухом над губами несчастного больного.

– Пограничник Карацюпа! – вдруг очень громко и отчетливо, как в строю при поверке, гаркнул тот.

Фельдшер, немедленно оглохший на одно ухо, повернулся к Каръялайнену:

– Ну, вот, сознание вернулось. Жажда жизни тоже. Теперь его надо отвезти к бабкам.

Вероятно, он имел ввиду тех целительниц, что жили в Челки-озеро.

Под такое дело выделили целую подводу, обложили пограничника трофейными полушубками, присовокупили початую аптечку и целый мешок с разными финскими консервами. Отвезти бойца к Лоухи взялся одноногий деревенский мужичок, бывший среди приговоренных к казни. У него был деревянный протез, и он весьма охотно отзывался на имя «Пууялко»⁹³.

– Куда потом этого Карапуза – обратно?

– Я Карацюпа, и сюда больше – ни ногой. Уж лучше в Среднюю Азию. Возьму собаку Джульбарса и буду басмачей изводить⁹⁴, – сказал пограничник, и они уехали.

Пууялко обещание свое сдержал, довез «Карапуза» к Лоухи, преследуя однако две цели: спасти человека и пообщаться с самым прекрасным полом, какой был поблизости.

Лечение Карацюпы было долгим и загадочным. Но, вновь встав на ноги, пограничник удивил сам себя новым приобретенным свойством своего организма: он начал понимать собачий язык. Девушки посоветовали ему об этом никому не рассказывать, потому что для человека, который, вдруг, начинает разговаривать с собакой, одна дорога – в сумасшедший дом. А туда, как известно, собак не допускают. Так что и поговорить будет не с кем.

Склады в Кимасозере были обильными, но отнюдь не изобильными. Белофинская пропаганда устами писателя Клайдо Ильинарка обещала семь миллионов пудов ананасов, бананов, осетрины, буженины, хамона, пиццы, акульих плавников, омаров и устриц. Но, как оказалось, «бананьев нема», растерялись где-то по дороге. Консервы были, в основном, с почти истекшими сроками реализации, крупа и солонина. Два ящика с коньяком, не с «Мартелем» и не с «Реми Мартен», а с шустовским, еще с царских времен. Бочонок с понтиккой. Ну, и на том спасибо.

После праздничного обеда, плавно перетекшего в ужин, запасов еды явно поубавилось. Стало ясно, что это не все продовольственные поставки в Карелию, а так – в личное распоряжение майора Илмарийнена, для поддержания, так сказать, боевого духа. Основная гуманитарная помощь пока пережидает морозы где-нибудь в Каяни.

Всех приговоренных к смертной казни допросили с должным вниманием, выяснив, кто в чем виноват. Родственников бегуна Пааво Нурми, геройски прятавших пограничника Карацюпу, с почетом отправили домой, выдав им в качестве поощрения все, что бы они ни пожелали из запасов рейха. То есть, не то, чтобы рейха, да и не все, потому что они сразу пожелали оба ящика коньяку, всю ветчину и еще с десяток обернутых в вощенную бумагу кусков кинки⁹⁵. А за полушубками, ватными штанами, унтами и зимними треухами, не говоря уже о летней одежде, потом сани снарядят.

Им всунули в руки ящик с тушеной говядиной, одели на шеи по кольцу с головками чеснока, за пазуху запихали набор из мужских семейных трусов синего цвета армейского образца а также мужские кальсоны в количестве две штуки и чуть не дали волшебного пендаля, но вовремя сдержались – все-таки герои!

– Как же так? – возмутилась родственница Нурми. – Деду исподнее дали, а мне – почему нет?

– Да ты что, бабка! – сделав страшные глаза, сказал Каръялайнен. – Эти трусы – самые, что ни на есть, женские! Теперь вся Европа в таких на пляжах гуляет, а особенно ее женская половина. Выйдешь летом в них огород поливать – все соседки от зависти полопаются!

– Только топлесс выходи, – посоветовал Хейконен, понизив голос. – Тогда еще все деревенские мужики разбегутся.

Однако он был услышан, что вызвало целую бурю негодования. Только Тойво Вяхя, ставший на время кладовщиком, от смеха в тюки с одеждой завалился.

Каждый незаконно осужденный тоже попросил себе компенсацию. Почему-то они, то ли по предварительному сговору, то ли без такового, все просили коньяк. Каръялайнен терпеливо объяснял каждому, что коньяк нужен для хозяйственно-бытовых целей: клопов в казармах травить. Типа, шустовский для этого лучший, днем с огнем его не сыскать. А пить – так «Мартель» и «Реми Мартен» можно. Но таковых в запасниках майора Илмарийнена не имелось, поэтому рекомендуем здоровый образ жизни.

Страдальцы немедленно покаялись, что и у них клопы – иные величиной с чайное блюдце, даже домашние коты их стесняются.

Но непреклонный кладовщик Вяхя раздавал всем синие армейские трусы а-ля «юнисекс» и приговаривал при этом:

– ЗОЖ, товарищи! ЗОЖ,⁹⁶ вашу мать!

Долго сомневались, как же поступить с племенным жеребцом господина майора. Конь по фамилии Яркко был слишком крут, чтобы его впрягать в сани с тягловыми лошадками. Лишь только обнаружив специальную попону против мороза и ледяного ветра, поняли, что его можно приобщить к трофеям и перегнать к железной дороге, потом погрузить в литерный вагон и доставить в Петрозаводск.

Так, в конце концов и вышло: Яркко ничего не оставалось, как отправиться жить в Советскую Россию, сначала – в Петрозаводск, а уж потом и в Питер. Там он пристрастился к конным бегам, стал своим жеребцом на ипподроме и неоднократно выигрывал самые разнообразные призы. В общем, жизнь у него удалась. А то пришлось бы прозябать под напыщенным ослом майором Таккиненом, и неизвестно, что бы из этого вышло!

Когда стемнело начались праздничные гуляния. Как бы ни были измотаны бойцы отряда Антикайнена, а душа их требовала праздника. В самом деле, они достигли намеченного пункта своего маршрута, основная задача решена, теперь можно было сосредоточиться на попутных целях.

Стопленные бани, богатый стол, перелитый по опустевшим флягам коньяк, вместо уже потраченного спирта, новая одежда взамен истрепавшейся, радушие местного населения – это и было праздником. Конечно, тешить себя иллюзиями, что красным шишам удастся удержать Кимасозеро в случае возвращение врага, безусловно – с изрядным подкреплением, не стоило. Но это может произойти не раньше, чем завтра, а того реальнее – послезавтра.

На подводы были загружены все боевые трофеи, включая и разобранные пушки. Также уложили съестные припасы, оставшиеся от праздничного стола, и все зимние вещи, каковые удалось обнаружить. Всякие крупы, мешки с макаронами и нижнее белье раздали местному населению. Больше, в принципе, в Кимасозере делать было нечего. Разве что выспаться и отдохнуть, чем красные шиши не преминули воспользоваться.

Только Тойво Антикайнен куда-то подевался. Вроде бы его «только что видел» каждый боец отряда, но толком сказать – где именно – не мог никто. Разве что Оскари Кумпу, который к ночи почему-то сделался мрачнее тучи.

Но Кумпу молчал, а донимать гиганта с расспросами никто не собирался. А потом и вовсе опрашивать друг друга сделалось недосуг: под утро занялось огнем двухэтажное здание правления. В него было снесено все, что не могли взять с собой красноармейцы и что нельзя было раздать местному населению по идейным и даже политическим соображениям.

Пламя споро охватило весь дом, взметнувшись факелом до самого неба. Кто-то слышал из него ужасный людской вопль, быстро прекратившийся, кто-то считал, что это огонь воет, поглощая свою пищу. Тушить дом никто не стал, разве что за ближайшими домами следили, чтобы пожар не перекинулся на них.

Собрав перед собой всех пленных, захваченных в ходе атаки на Кимасозеро, отряд Антикайнена выступил по обратному маршруту – в сторону Конец-острова. Белофинны протаптывали путь, затем шли красноармейцы, а уж потом тащились груженные трофеями обозы. Протоптанная дорога была нужна для последующего наступления регулярных частей Красной Армии.

Так решил Симо Суси. Что планировал командир осталось неизвестным – он так и не объявился. Сгинул Тойво Антикайнен, потерялся.

23. Куда подевался Тойво Антикайнен.

Тойво, одетый по последней зимней финской моде, спокойным прогулочным шагом катил на запад. За ним, как за ездовой собакой, тащился компактный тобогган. Удобные кожаные ремни, наподобие сбруи, опоясывали грудь, не стесняя движения, позволяя дышать полной грудью.

В санях за ним лежало продовольствие, остро отточенный топор, сверток со сменной одеждой, да кое-что из незаменимых в больших зимних переходах припасов.

С каждым толчком лыжных палок, с каждым лыжным прокатом настроение его, муторное и мрачное доселе, улучшалось. «А я дойду, дойду, дойду домой. Да по осенним лужам и по льду. Да по полям домой, домой, домой. Дойду домой»⁹⁷, – крутилась в голове строчка из песни. Все осталось позади. Больше не надо принимать жестких и неприятных решений. Можно быть самим собой – и это, черт побери, очень значительное событие во всей его жизни.

Антикайнен боялся думать о будущем, и от событий прошлого он пока еще не совсем отошел. Правильнее всего было сосредоточиться на настоящем. А настоящее было таково: по лесу, минуя населенные пункты, достичь Нурмес, потом общественным транспортом в Йоэнсуу, откуда через Пухос следовало попасть в Иматру, а там – поездом до Выборга. Дело плевое, если оглядываться назад на пройденный от Масельги до Кимасозера путь. В общем, идти вперед, пока идется. Общественный транспорт – это, конечно, сказано сильно, но каким-то образом люди все-таки по Финляндии перемещаются! Не на оленьих же упряжках! Впрочем, и оленьи упряжки сгодятся.

Мороз начал спадать, зато стал подыматься ветер. Это и хорошо, и плохо. Хорошо то, что следы его лыж заметет. Плохо – как бы самому не попасть под замес. Теперь надеяться больше не на кого.

Когда стало ясно, что Кимасозеро окончательно пало, белофинны драпали поодиночке и группами, Тойво отправился к оврагу, где у одинокой осины незаметно выступал из земли корень, и постучался в дверь дома. Незаметно – потому что снегу намело по уши, ориентир полностью скрыло. Но другие дома стояли несколько поодаль, поэтому и без всяких корней было ясно: вот он – поворотный момент, вот оно – Сампо, иди и бери. Хотя возница Степан сказал, что хозяев маринуют перед казнью в темнице, но на всякий случай порядки нужно было соблюсти.

На стук никто не откликнулся, разве что из-под крыльца вышла кошка и, пощурившись на пришельца, начала тереться головой о ноги.

Двери в Карелии той поры в дома на замки не запирали. Прислонят лопату к двери – значит, никого нет, хозяева ушли и когда вернуться – неизвестно. Здесь же запорной лопаты не стояло, оно и понятно – людей под арест вывели, не до приличий.

Тойво открыл дверь в давно нетопленый дом и сказал:

– Ку-ку.

В ответ никто не прокукарекал. Только кошка, мелкими шагами просочившись в сени, призывно мяукнула: мол, открывай дверь в кухню, наливай немедленно молока, накладывай незамедлительно сметаны, положи безотлагательно вареной рыбы.

– Потерпи, братец, скоро твои хозяева вернутся, тогда накормят тебя, напоят и спать положат, – сказал он животному. Но эти слова не устроили кошку. Она начала громко и басовито мяукать, того и гляди какой-нибудь случайный прохожий услышит.

Антикайнен посмотрел в печь – там стоял холодец. Вероятно, суп морозом прихватило. Ножом отковыряв кусок студня, он положил его в деревянную плошку, стоявшую перед входной дверью.

– Грызи, приятель, коль голоден, – предложил он кошке.

Та старательно вынюхала еду на предмет съедобности, потом ухватилась обеими лапами и принялась вылизывать и кусать. Она стала похожа на какого-то хомяка-переростка.

– Приятного аппетита, – усмехнулся Антикайнен и осмотрелся в поисках кольца люка в подпол. Оно было на месте и легко подалось, открывая ступени вниз. Тут же лежал огарок свечи, так что Тойво не потратил лишнего времени, чтобы искать освещение.

– Ну, где там привет от Пааво Нурми? – спросил он подвал.

Ответом была тишина.

Конечно, все деньги от любопытных глаз и мышиных зубов должны были разместиться в ящике. И ящик должен быть где-то в малодоступном углу, чтоб хозяева о нем побыстрее забыли и не терзались понапрасну любопытством.

Тойво осмотрел все укромные места и под одноведерным чаном с крупной клюквой обнаружил то, что искал – надпись на крышке деревянного сундука «Отдать в руки моего друга Тойво Антикайнена». А также подпись «Гарри Гудини».

Он перенес в сторону клюкву и осмотрел ящик со всех сторон. Вероятно, его давно никто не трогал: паутиной был прихвачен угол от дна до крышки. Пыль, просочившаяся через половицы, тоже была устоявшейся. Даже чан с ягодой не оставил на ней следов – видимо, недавно его установили.

Смущало только то, что сундук покоился на каком-то приступке, возвышении, словно Пааво решил не ставить его на утрамбованную землю. Зачем? Дерево в подполе, где всегда держится примерно одинаковая температура, гниет медленно. Бочки с разносолами хранятся веками, и рассыпаются, если только поднять их наверх, на свежий воздух.

Ну, да ладно – время вопросов прошло. Настала пора ответов.

Отчего-то трудно было решиться отбить маленький и хлипкий замочек и поднять крышку. Пока он этого не сделал, он не предатель. Тойво передернулся, как бы в отвращении, когда это слово пришло ему на ум. «Предатель!» Он практически без потерь провел весь отряд курсантов Интернациональной школы заснеженными лесами, разгромил, опять же без потерь, штаб белофиннов. Три человека погибли, но остальные-то 134 живы и здоровы! Точнее, теперь их 133, потому что он уже не в счет. Он сейчас собьет замок и откроет крышку к своему безбедному будущему, где будут только он и Лотта. И счастье будет.

Антикайнен примерился к маленькому запору, который слетит после одного легкого удара молотком – или чем-то вместо молотка. Обязательно в подполе должна быть какая-то увесистая вещица, хотя бы камень-груз для соленой капусты.

Но крошечный замок неожиданно открылся сам собой, стоило только его коснуться. Вообще-то так быть не должно – если эта штука самоотпирающаяся, то какой смысл тогда ее вообще вешать?

Тойво снял замок, потускневший от времени и местами побитый ржой, несколько раз вдавливал дужку в секрет, несколько раз пальцами ее отжимал обратно. Сомнений быть не могло: кто-то когда-то давным давно уже выломал этот замок и потом поместил его обратно.

Следовательно, сундук уже вскрывался, иначе поломка запора не имела объяснения. А это значит только одно: он не будет предателем, потому что нет того, ради чего им становиться.

Антикайнен, разодрав заиндевелую паутину, поднял крышку и заглянул внутрь ящика. Потом зажмурился и еще раз заглянул. Потом опустил внутрь свечу и снова осмотрел содержимое сундука.

А что тут смотреть? Коли пусто, так и будет пусто. Разве что листок плотной бумаги, свернутый в трубочку, да еще притянутый ниткой к боковой стенке.

В ушах у Тойво раздался отвратительный хохот, словно бы злорадный и одновременно торжествующий. Он захлопнул крышку и, достав пистолет, быстро выбрался наверх. Кто смеялся? Никого в комнате не было. Только кошка догрызала оставшийся от замерзшего супа кусочек, держа его обеими лапами, как заяц держит морковку.

– Ты смеялся надо мной, братец? – спросил ее Антикайнен, но та только подмигнула ему одним глазом, продолжая свое дело.

– Кто здесь? – спросил Тойво пустоту.

«Гарри Гудини», – ответила она.

Гарри Гудини. Зачем Пааво Нурми так подписался? Ну, да, он увлекался фокусами-покусами, считал иллюзиониста-американца своим кумиром, но в этом случае, когда он оставлял ящик, должен был написать свое имя. Или он это не сделал намеренно?

Доверял свои родственникам, но не доверял человеческой слабости?

Тойво снова спустился вниз. Свеча почти догорела.

Гудини любил устраивать ящики с двойными днищами и двойными стенками, а также разного рода зеркалами. Антикайнен постучал по стенкам – те были обычные, в одну доску. Попробовал поднять сундук, чтобы простучать днище, но тот оказался наглухо прибит к своему постаменту длинными двухсотмиллиметровыми гвоздями. Интересно, из чего сделано это возвышение, раз в него так прочно входят гвозди?

Изначально ему казалось, что это была просто земля, но при рассмотрении выходило, что земля покрывала какой-то деревянный каркас. Ай, шайтан, шанс заделаться предателем все еще достаточно высок!

Положим, существует рычаг с пружиной, который откидывает вниз дно ящика, если кто-то открывает крышку. И затем все содержимое падает куда-то в специально подготовленное для этого место, после чего дно, освобожденное от груза, возвращается в прежнее положение. Так?

Наверху снова рассмеялась кошка. На это раз уже не столь торжествующе. Или кошки так не смеются? Да, без разницы. Свече осталось работать с пяток минут.

Отвал земли, на котором стоял магический ящик выглядел, как откос, только вершина слегка выровнена, уподобляясь постаменту. Вряд ли Пааво Нурми провел в подвале несколько дней, устраивая тайный подземный ход, ведущий от ящика в Кимасозере к его дому в Турку. Значит, все деньги в этом откосе. Или их нет вообще.

Тойво попинал землю, но она была плотной. Ни руками, ни ногами не раскопаешь. Неужели за лопатой бежать? Он опять поводил свечным огарком возле пустого сундука. Ага, есть! Под паутиной лежало колечко медной проволоки, уже все зеленое от патины. Хлам, конечно, который имеет обыкновение скапливаться в сараях, подвалах и конюшнях. Но, может быть, и не совсем хлам.

Колечко было не просто колечком, а концом проволоки, уходящей куда-то в землю откоса. Дернешь ее – дом сложится, как карточный. То-то хозяева будут рады!

Ничего подобного, проволока вытащила ржавый железный костыль, а дом остался стоять, как ни в чем не бывало. Подергав за железяку туда-сюда, удалось чуть разрыхлить землю и сдвинуть что-то внутри ее, доселе невиданное.

Свет от загибающегося фитиля сделался совсем невразумительным. Тойво, что было силы, зашатал костыль и – о, чудо: он начал подаваться все больше и больше. К тому моменту, как свеча приказала долго жить, ему удалось подтащить к себе еще один ящик, который, судя по весу, пустым не был. Сверху к нему был приколочен порожний – если не считать бумажки – сундук.

Ага, вот так, значит, устроил последователь Гудини: дно верхнего ящика одновременно являлось крышкой нижнего. Антикайнен не знал, радоваться ему или нет. Зато знал, что надо выбираться из подвала по ступенькам, освещенным скупым дневным зимним светом.

Едва он решился двигать, как опять где-то захохотала кошка, на этот раз тревожно и очень злобно. От свечи остался только дымок, и немедленно тьма в подвале сгустилась до уровня осязаемости. Она пробежала рукой по его волосам, она дохнула ему в шею, она уцепилась за полы лыжного полушубка и провела когтистыми пальцами по наружным поверхностям бедер. Тойво на входе в дом снял шапку, как и подобает воспитанному человеку, исходя из тех же соображений он не стал снимать штаны, иначе от такого прикосновения на ногах могли образоваться глубокие царапины.

Ледяной пот начал стекать по лбу, сердце заколотилось, как птица в силках, темнота смотрела на него со всех темных углов, широко открыв круглые глаза с красными зрачками. Антикайнен прижимал к груди свою находку, но когтистые лапы старались отобрать ее и одновременно подобраться к его шее. Или это чьи-то клыки примериваются, чтобы вонзиться в яремную вену и выпить всю его жизнь до последней капли?

Дыхание тьмы отдает могильной сыростью и отвратительным запахом тлена, глаза приближаются – и вот уже различимы перекошенные ненавистью физиономии. Ого, да здесь знакомые все лица! Вон – эстонец Тынис с почерневшей от пламени рожей, а это чех Имре с вылезшими из орбит глазами, тут же Резчик с распоротым горлом⁹⁸.

Конечно, любые сокровища, поднятые с земли, просто так не достаются. Иначе бы это было неинтересно и неромантично. Но, черт побери, если мнится всякая нечистая сила, то с ней можно как-то договориться. А вот когда появляются покойнички, к которым ты приложил свою руку, договоренностями уже не пахнет. Верного старинного пуукко нету – отслужил он свое верой и правдой, какое-то другое оружие бесполезно – уже мертвых повторно убить нельзя.

– Я советский комсомолец, – как заклинание прошептал Тойво. – Даже больше – я юный коммунист. Мы не верим в суеверия.

«Да!» – согласились Тынис, Имре, Резчик и протянули к нему руки.

– Лоухи, мне было хорошо с тобой! – неожиданно сказал Антикайнен, больше не боясь ни смеющейся над ним тьмы, ни призраков из нее – ничего. Он положил сундуки к своим ногам и встал в боксерскую стойку – не ждать же сложа руки! Почему ему вспомнилась именно та женщина, а не милая Лотта – загадка, на которую Тойво обратил внимание гораздо позднее – когда времени сделалось предостаточно, чтобы вспоминать и размышлять. В тюрьме, в одиночной камере смертников, в будущем.

Зловещие призраки прошлого не остановились. Вероятно, им глубоко до лампочки, как говорится – Ильича – были все политические, религиозные и душевные пристрастия. Привидениям главное что? Главное напугать, обмануть и запутать. А там – тут куснул, кровушку пустил, там ударил, синяк посадил, и забирай трепещущую душу.

Но в сгустившейся тьме подвала на руках у Тойво, впрочем, как и на губах, щеках и шее заалели пунцовые отпечатки, словно бы от поцелуев. Обгоревший Тынис сунулся с нехорошими намерениями, но получил кулаком с «памятью о Лоухи» по морде, отлетел за пределы видимости и там скис.

«Эге», – подумалось Антикайнену. – «Если поцелуи красавицы-колдуньи так действенны против нечисти, то эти упыри мне до пояса навредить не смогут. Впрочем, ладно кокетничать – и ниже пояса они тоже бессильны. Разве что, если за колени и дальше к пяткам подберутся, тогда дело плохо».

Имре и Резчик еще что-то попытались замутить, но получили по алой оплеухе и нехотя отступили. Тойво прижал ящики к груди и пошел на свет – не на тот свет, а на дневной, пробивающийся через подвальный люк. Кошка уже сгрызла свой суп и теперь умывалась языком.

– Еще хочешь, братец? – спросил ее Антикайнен. Выбрал в кастрюле маленький кусочек студня и положил в миску.

Но кошка, принюхавшись, сделала лапой имитацию, будто что-то закапывает, так что Тойво понял: пока довольно.

– Ну, как хочешь, – сказал он и повернулся на выход.

– Чао! – попрощалась кошка и махнула своей лапой с высунутыми когтями ему вслед ⁹⁹.

Антикайнен вышел из дома незамеченным, посмотрел по сторонам и решил, что правильнее всего будет зарыть ящики в снег под одинокой осиной, замести все следы за собой, а потом, когда сумрак опустится на Кимасозеро, прийти за деньгами с походным тобогганом и уйти потом, куда глаза глядят.

Так он и сделал. Только сорвал бумажку из верхнего ящика и внимательно прочитал, что в ней было написано. Витиеватые строки с вензелями и загогулинами гласили: «Податель сего, Тойво Антикайнен, является собственником ста миллионов тысяч долларов в банке «Бруссун». При обналичивании средств взимается комиссия в размере 100 процентов от суммы». Печать и подпись. Такие же, как в той липе, что они с Пааво сунули под нос охранникам денег вблизи Турку¹⁰⁰.

Посмотрели родственники Нурми на эту бумаженцию, когда вскрыли ящик, да и оставили на своем месте: кому нужен круглый ноль после выплаты комиссионных? А про звук секретно открываемого днища и думать забыли.

Ай, да Пааво Нурми! Ай, да сукин сын! Гарри Гудини должен гордиться своим последователем!

Нисколько не скрываясь, Тойво пошел к штабу, но заходить внутрь не стал. Все были заняты, вот и он занялся своими делами. Время, чтобы нагрузить походные сани всем необходимым понадобилось как раз до сумерек. Неторопливо и тщательно выбрав себе одежду для предстоящего похода, он отправился в баню, стараясь на этот раз, чтобы не пересекаться со своими командирами.

Он с удовольствием попарился вместе с Икконеном, Томалой, Лахти и Ярвимяки, проверенными в боевом деле красными шишами. К ним же чуть позже присоединился Оскари Кумпу, притащивший по такому случаю с собой бутылку трофейного коньяку.

– Ну, как – справляетесь без меня? – спросил Тойво у великана, когда они выпили по стаканчику замечательного пития.

– Почему это – без тебя? – удивился тот. – Справляемся, конечно. Не привыкать.

В этом и была вся прелесть командирства. Когда заместители работают надлежащим образом, постоянное присутствие командира вовсе и не обязательно. Где бы он ни был – хоть в дровах бухой валялся – любые достижения становятся его заслугой, а любые недостатки – всего лишь недоработкой заместителей.

– Враги сюда не сунутся еще пару дней, – сказал Тойво. – Однако задерживаться здесь надолго все же не стоит. Мало ли героев-энтузиастов среди лахтарского офицерья завелось – решат себе карьеру на плечах солдат сделать. А нам потери не нужны совсем. Так что завтра, вероятно, нужно выдвигаться на соединение с нашими регулярными частями.

– Это верно, – согласился Оскари.

– Трофеи и донесения оформлять только на имя командующего Седякина, кто бы их ни принимал. В дальнейших боевых действиях участия не принимать, ссылаясь на усталость и выполненный приказ.

Кумпу с удивлением посмотрел на Антикайнена.

– При первой же возможности связаться с командиром училища товарищем Инно. Он должен быть в курсе наших дел, и чем быстрее – тем лучше.

Оскари кивнул головой и опять с сомнением посмотрел на своего боевого друга.

– При возникновении непредвиденных ситуаций, например, пожара, считать это сигналом к отходу отряда в Конец-остров.

– Погоди, я что-то не пойму, к чему весь этот разговор, – наконец, не выдержал Кумпу. – Словно завещание оглашаешь.

Антикайнен долго-долго смотрел в глаза великану, не стесняясь выступивших, вдруг, слез. Потом обнял Оскари за плечи и проговорил.

– Так и есть, брат. Я тебя никогда не подводил. Не подведи и ты меня.

Кумпу не мог понять, что такое происходит с его верным боевым другом, но потом решил, что это – всего лишь последствия величайшего груза ответственности, наложившихся на усталость. Он разлил оставшийся коньяк по стаканам и сказал:

– Теперь надо спать. Поверь, завтра все будет по-другому.

– Да, надо спать. Завтра все будет по-другому, – согласился Тойво и залпом выпил коньяк.

24. Последствия.

Ночевать Антикайнен отправился к фельдшеру Муйсину, потому что никто из его отряда на постой к этому неприятному субъекту не пошел. Федор бы и Тойво не пустил, да тот показал ему свой револьвер, отчего фельдшеру пришлось только вздохнуть и подчиниться.

Антикайнену нужно было три часа здорового сна, чтобы никто не тревожил – тогда можно было заниматься прочими вещами, в том числе и незаметным отходом из деревни. Казалось бы, как можно пройти мимо караульной службы, им же самим поставленной на такой высокий уровень, что ни комар не пролетит, ни муха не проскочит. Особенно в зимнее время, когда комарам и мухам самое место.

Все имущество со складов, которое пока не было оприходовано, снесли в двухэтажное здание, где раньше была и больничка, и школа, и еще что попало. Красноармейцы продукты разобрали, а местное население им в этом помогло, оружие уже погрузили на повозки, зимнее обмундирование также пустили в дело взамен пришедшего в негодность. Так что оставалась какая-то чепуха, но чепуха стратегическая, которую никоим образом врагу оставлять было нельзя.

Проснувшись в самый разгар ночи, Тойво прислушался к самому себе и ничего не услышал. Ни мышцы не болели, ни совесть не страдала, ни колебания не одолевали. Когда ничего в себе самом не слышишь – это хорошо. Это значит, можно жить дальше.

Он съездил со своими санями к приметной осине, перегрузил на них ящики с деньгами и, никем не замеченный, дошел до склада. Его никто не охранял, потому что все ценности, якобы уже были разобраны. Выяснив загодя у фельдшера Муйсина, где находится камфорный спирт, он разлил его по мензуркам. В горлышко каждой уложил наподобие фитиля хлопчатобумажную ветошь, разнес эти емкости из тонкого стекла по углам, к косякам дверей и тюкам с летним военным обмундированием и поджег.

Через некоторое время стекло, как неприспособленное к открытому огню, лопнет, спирт вытечет, возгорится и воспламенит все вокруг себя. Пожар заказывали?

Дом, конечно, было жалко – еще екатерининской постройки – но так пришлось бы поступить в любом случае. Разве кто-то озаботится устройством большого костра во дворе или на поле, когда есть гораздо более простые решения? Он просто ускорил процесс. Война все спишет.

Пожар разгорелся даже быстрее, чем Тойво это ожидал. Лопнули стекла в окнах и огонь с шипением взметнулся к крыше, разом со всех сторон. Нет ничего страшнее в стихиях, чем бушующий всепожирающий огонь. И нет ничего более завораживающего, чем пляска пламени. Человек просто не в состоянии отвести от него взгляд.

Бойцы из караула тоже были людьми, и ничто человеческое им было не чуждо, как бы к этому ни относился Устав караульной службы.

Огонь был ярок и освещал вокруг себя всю деревню. От этого за деревней делалось еще темнее. Красноармейцы дисциплинированно оставались на своих постах, только вот все их взоры были обращены на пожар.

А Тойво беспрепятственно выкатился к озеру Кимасу, и направил свои лыжи в сторону другого озера – Лувозера, чтобы там уже выбраться на берег и по лесу достичь Каменного озера. И все – дальше родная некогда страна Финляндия. О лыжном следе он не заботился вовсе – слишком много их тут осталось после поспешного бегства белофиннов.

Антикайнен надеялся, что боевой товарищ Оскари Кумпу правильно распорядится информацией, которую Тойво ему предоставил. Он должен понять, что не стоит распространяться ни о последнем разговоре с ним, ни, вообще, о встрече в бане.

Когда пожар стал затухать Антикайнен был уже далеко. Настолько далеко, что не узнал о сгоревшем на чердаке финском добровольце Анти Марьониеми. Несчастный парень в свое время настолько испугался внезапной стрельбы и атаки красных шишей, что забрался под крышу дома и там затаился. Он видел через слуховое окошко, что красноармейцы готовятся к тому, чтобы покинуть деревню, поэтому сдаваться не торопился. Ночью даже заснул, уверовавши в свою безопасность и скорое освобождение. Так и задохнулся во сне от дыма, так и запекся в свое ложе. Потом его сморщенный труп извлекут из-под обломков крыши вернувшиеся в Кимасозеро белофинны. А их политработники придумают леденящую кровь историю, как на пути в Конец-остров красноармейцы под руководством Тойво Антикайнена сожгут пленного Анти на костре – дрова кончились, вот они и стали топить кем попало.

Правильные инструкции дал командир перед своим дезертирством великану Оскари, да вот неправильно их пришлось исполнять.

Красные шиши вернулись в деревню Конец-остров, а там уже вовсю хозяйничают части войск южной колонны: топят печки и по домам сидят, костя и в хвост и в гриву чертову карельскую зиму, чертов карельский снег, чертов карельский мороз и чертовых чухонцев. У отряда курсантов Интернациональной школы по определенной причине не было комиссаров, зато в войсках их было преизрядно. Комиссары не умеют бегать на лыжах, они под другое заточены.

В ту же ночь, когда красные шиши расположились на ночлег, всех командиров поочередно начали таскать в политотдел.

– Где Антикайнен? – ласково сказал каждому толстый дядька во френче. – Убью, сволочь!

Суси в ответ пожал утомленными плечами: сгинул Тойво – может, что случилось. И потом добавил:

– Я сам тебя убью, шкура тыловая!

Дознаватель услышал подобные слова от всех командиров рот, взводов и отделений. «Да что они – сговорились, что ли?» – подумалось ему. – «Я же не шкура, у меня просто работа такая. Шкурная».

Командир батальона южной колонны, злобный татарин Гарифуллин в очках с тонкой оправой, очень скептически относился к лыжникам. Армия – это не баловство, это кавалерия, артиллерия и пехота. Так было испокон веков. Поэтому он не вполне доверял докладу начальника штаба Суси.

Но вот трофеи впечатляли.

– Сдайте их интендантской службе, – приказал он.

– Только командующему Седякину, или лицу его представляющему, – ответил Симо.

Гарифуллин как раз не был тем лицом ввиду разного рода бюрократических и должностных формальностей.

– Но мы же все – Красная Армия, – строго возразил он. – Или ты считаешь, что Седякин краснее?

– Я ничего не считаю, – деревянным голосом ответил Суси. – Я выполняю распоряжение.

Комбат только махнул рукой, поняв бессмысленность дальнейшего разговора.

– Пусть ЗамПоВоор расписку напишет, что принял во временное пользование с последующей передачей службе Седякина, – сказал он.

На улице разыгралась пурга, обещающая прекращение мороза, поэтому все принялись ее пережидать, оставив на потом принятие каких бы то ни было ответственных решений.

А Гарифуллин в это время издал приказ, исходя из которого бойцы Интернациональной школы поступали под его командование вплоть до иных распоряжений.

– Слушай, товарищ командир! – горячился по этому поводу Оскари. – Мы не твои солдаты. Мы курсанты, за содержание которых платит государство. Мы – красные шиши, которые со своей задачей справились.

Тонкие губы Гарифуллина вытянулись в линию, глаза сделались какого-то белого цвета.

– Товарищ солдат! Трусости я не потерплю! Для тебя государство – это я! Прикажу под пули идти – пойдете! Да что там пойдете – побежите! И как один умрете. И, вообще, если вы шиши – то идите на шиш! Распустились! Совсем субординацию забыли!

Через двое суток, когда метель стихла, отряд курсантов-лыжников по проторенной ранее дороге двинулся обратно в Кимасозеро. На этот раз идти было легко, потому что двигались налегке – позади шел обоз и, собственно, батальон. Регулярные войска категорически отказались одевать лыжи.

– Может, командира найдем, – проговорил Каръялайнен.

Но нашли еще несколько пожарищ, а также разбросанные повсеместно трупы овец, коров и свиней. Сами белофинны ушли, но скотину зарезали в качестве назидания. Живите, карелы, с Советами, авось не передохните. Что ж поделать – уж такая стратегия у любых освободителей, когда народ особо освобождаться не желает.

Гарифуллин кривил губы в брезгливой усмешке, заняв своим штабом тот же дом, где когда-то жил и столовался майор Таккинен. Он тоже был освободителем. Через некоторое время вслед за ними прибыли на санях отделение чекистов, которым суждено было восстанавливать социалистическую законность и выявлять оставшиеся очаги контрреволюции. Это были петрозаводские парни, однако ни на карельском языке, ни на финском не говорившие.

Среди них был «засланный казачок», который прирабатывал на ведомство Бокия. Этот приработок заключался лишь в том, чтобы в меру своей осведомленности знакомить с некоторыми персоналиями из чекистских разработок другого парня, рангом повыше. Поход Антикайнена был секретным, но, разузнав на месте, кто был командиром курсантов, и, самое важное – то, что этот командир бесследно сгинул, он воодушевился. Где-то в ориентировках эта фамилия ему уже встречалась.

Теперь дело было только за установлением телеграфного сообщения между этим участком карельского фронта и центром. Ну, не самим Центром, а так – центриком местного карело-финского пошиба.

Именно из-за отсутствия такого сообщения, ни Седякин, ни Инно не получали в полной мере информации о деятельности красных шишей. Разве что докладная записка Суси и прежние рапорты Антикайнена ушли вместе с регулярным армейским курьером. Теперь нужно было время, чтобы дождаться ответа.

– Нет у нас больше времени! – сказал комбат и заслал красных финнов в разведку.

Всего в 23 километрах от Кимасозера разведчики обнаружили большой отряд противника. Белофиннов было много, две-три сотни, а, может быть, этаким количеством не ограничивалось: враги были мобильны и передвигались по территории, собираясь вместе и тут же разделяясь на малочисленные группы. Они сместили свой фронт в западную Кондокскую волость, пытаясь удержать в своих руках дорогу, ведущую в деревню Вокнаволок.

Передовые части оккупантов из Кимасозера переместились в населенный пункт Барышнаволок, там засели, построили снежную оборону и принялись ждать весны. Также должен был вернуться командующий Илмарийнен, который с испугу чесанул от Антикайнена аж до разведцентра в Каяни. Но с возвращением он медлил.

И правильно сделал, потому что как только Гарифуллину стало известно, что в каком-то Барышнаволоке триста врагов, он немедленно позвал Суси и Кумпу, которые были главные среди курсантов после исчезновения Тойво.

– В общем, чухна белоглазая, ставлю вам задачу, – сказал он, поблескивая стеклами очков все в той же тонкой оправе. – Что хотите делайте, а братьев ваших из той деревни надо изгнать. Максимальное количество уничтожить, минимальное – взять в плен.

– Лахтарит нам не братья, – сказал Оскари.

– Значит, против атаки на Барышнаволок вы ничего не имеете. Вот и славненько. Тогда бейте эту буржуазную финскую сволочь. Можете идти.

Суси, не успевший и рта открыть, со злости развернулся через правое плечо и пошел прочь. Кумпу даже разворачиваться не стал: так, пятясь, и вышел.

Разведчики докладывали, что деревня располагалась на мысу, подобраться можно только по льду, либо подо льдом.Психическую атаку уже не организовать, естественных укрытий не найти – остается переть в лоб, а это жертвы. Комбат, судя по всему, своих бойцов в помощь организовывать не собирается. Сошлется, что «не умеют на лыжах ходить», «холодная погода», «языка финского не знают» – вот и вся недолга.

– Что у нас там с морозом предвидится в ближайшие дни? – спросил Суси в штабе.

Тотчас же где-то в лагере отловили и привели на совет Вяхю. Лесной человек лучше всех мог сказать, что ждать от природы.

– А ничего с морозом не предвидится – видите, как синички скачут? – ответил Тойво. – И облака рваные. Собаки в конурах носом к выходу спят. Эхо стало глуше.

– Отлично, – обрадовался Каръялайнен. – Пойду запишу, сколько синичек мимо проскакало.

– А я посокрушаюсь, что на небе беспорядок, – в тон ему сказал Хейконен.

– Тогда накажу собакам носы из конуры не казать, а то с эхом что-то не то, – вздохнул Суси.

– Прошу покорнейше извинить, – повинно наклонил голову Вяхя. – Будет тепло.

– Ну, для нас уже минус двадцать – это тепло, – заметил Оскари и поежился, вспомнив, видимо, как они ночевали в лесу при минус тридцати семи.

– Ну, за точность, конечно, не ручаюсь, но что-то около нуля. Оттепели не предвидится, но мороз уйдет – точно. А что?

Да ничего, просто разобранные пушки до сих пор возились в обозе. Оставлять в Конец-острове не решились, а люди Гарифуллина прибрать их к себе в заведование не могли – не было у них артиллеристов.

Задействовать бомбометание – вот что хотел предложить начальник штаба. Не может быть, чтобы среди курсантов не нашлось никого, кто бы не имел опыта обращения с артиллерией. Когда очень холодно, пушки стрелять не могут, но в ближайшие дни, если верить синоптику Вяхя, погода будет шептать.

Пушкарей привели целых четырех человек – по одному на каждый агрегат. Антилла, Кярну, Каллио и Аалто – все сурово хмурили брови и чесали в своих затылках: ответственность большая, опыт – малый.

– Еще бы механиков или слесарей в помощь, чтобы собрать все это хозяйство, – вздохнул Антилла.

Комбат не разрешал использовать трофейное имущество, но на этот раз Суси был настроен очень решительно.

– Пушки наши, стало быть, мы ими пользоваться будем. А иначе это уже пособничество врагу и контрреволюция, – сказал он и, не дожидаясь согласия, махнул своим людям рукой: покатили сани со стволами, лафетами, замками и колесами.

Все обнаруженные механики были из лесоперерабатывающей промышленности и парочка из камнедробильной. Кто-то когда-то работал смазчиком, кто-то агрегатчиком, кто-то мотористом конвейерной ленты – но слесарями они себя не называли. Слесари – это те, кто делают, что им покажут. Механики же те, кто определяют, что делать, обслуживают во время работы и назначают ремонт. Во как!

Именно этих познаний как раз хватило, чтобы собрать первую пушку. Остальные собрались уже сами по себе.

– А они стрельнут? – с сомнением спросил лучший лыжник отряда Кярну, уже пожалевший своего признания об артиллерийском прошлом.

Механики окинули его презрительными взглядами и убежали по своим делам.

– Они стрельнут, – сказал сам себе Кярну. – Обязательно стрельнут. И не раз. Пока боевые расчеты не кончатся.

По льду озера Нуоки-ярви красные шиши, не пытаясь передвигаться скрытно, добрались к мысу на расстояние неприцельного ружейного выстрела. Если обходить деревню с флангов, то выстрел обязательно будет прицельным. Очень выгодное положение у Барышнаволока, белофинны это знали и потирали озябшие руки, злорадно ухмыляясь.

– Что с местным населением будем делать? – спросил Оскари.

– Извинимся перед ними за причиненные неудобства, – пожал плечами Каръялайнен.

Но Суси, раздобыв где-то пожарный рупор, сказал:

– Через час деревня Барышнаволок будет уничтожена метким огнем Красной Армии. Просьба всем соблюдать спокойствие и организованными колоннами покинуть населенный пункт.

Сказал это Симо, конечно, в рупор, а звук, заскользив по льду, как по маслу, достиг ушей всех, кто засел в деревне. Собаки и кошки, вздохнув, пошли по дороге в ближайшую деревню, чтобы просить там милостыню. Среди них можно было заметить трех престарелых человек из числа местных жителей, которые тоже покинули родные места. Больше ни одной деревенской морды в Барышнаволоке не осталось – всех финны угнали на лесоразработки.

Оккупанты не препятствовали исходу гражданских лиц из своего укрепрайона, но к словам красного шиша отнеслись с недоверием. Даже больше – они вознегодовали и рассердились. Похватали винтовки, прицелились из пулеметов и стали стрелять на голос.

Промазали, конечно, но отсчет времени тем самым запустили.

Пушки развернули в боевой порядок, по таблице, вытисненной на лафете, определили угол стрельбы, покрутили рукояти, а потом командиры поочередно заглянули через замки в дула. Дула смотрели в небо.

– Эх, сюда бы хоть по одному механику привязать для точности, – вздохнул Кярну, но таковых поблизости уже не оказалось. Были только смазчики, агрегатчики и мотористы, которые теперь не возражали даже против должности «слесарей». Да и то они старались держаться подальше от бомбистов-смертников.

– Ну что, полаемся напоследок? – спросил Каръялайнен, когда до часа «Хе» осталось пять минут. – По русским обычаям войска должны перед битвой полаяться. Так, говорят, они себе боевой дух подымали.

Начальник штаба молча протянул ему рупор. Лаять в присутствии подчиненных ему совсем не хотелось.

– Дорогие лахтарит! – сказал командир второй роты, откашлявшись, в громкоговоритель.

– Вы подлые и низкие личности! Вы хамы! Соленые огурцы¹⁰¹! – перешел он к делу. – Вот так! Мочи козлов!

Белофинны что-то прокричали ему в ответ, но слов никто не разобрал, зато разобрали интонацию – явно ругательную. Потом еще и стрельба началась, бестолковая и поспешная.

– Разрешаю мочить козлов, – махнул шелковым платком начальник штаба.

Снаряды уже были заряжены, оставалось только дернуть за веревочку. Кярну с тоской посмотрел на отошедших на безопасное расстояние товарищей, перекрестился на все четыре стороны, закрыл глаза и пальнул. «Тум», – сказала пушка и выплюнула с дульного среза огонь и молнию. Орудие дернулось назад, но не очень сильно: калибр все-таки был не самый большой. Молния угодила в какое-то невидимое строение на дальнем конце деревни, взметнув вверх расщепленные доски.

– Ура, товарищи! – обрадовался Кярну. – Работает! Даю поправку!

Друг за другом, с учетом поправки, выстрелили Каллио, Аалто и Антилла. Их залпы тоже были весьма удачными – Суси в бинокль наблюдал, как взлетают в воздух доски, бревна и некоторые особо несчастные белофинны. Просто несчастные белофинны решились на отступление, оставив самых стойких прикрывать отход. Те открыли беспорядочную и хаотичную стрельбу, пытаясь предугадать, куда в следующий раз прилетит снаряд, чтобы предварительно сменить огневой рубеж.

Слесари снова сделались механиками и ходили по льду павлинами.

25. Конец похода.

При взятии Барышнаволока удалось избежать потерь, но потерять саму деревню не удалось. После артиллерийской подготовки не осталось ни одного неповрежденного здания, даже бани разрушились, хотя в них никто не стрелял. Белофинны отступили, утащив своих погибших и эвакуировав раненных.

Местные жители, по возвращению погоревав над имуществом, пошли жить в соседние деревни, где их собаки и кошки уже освоились и даже перестали просить милостыню.

Можно было взять опасную бритву и вырезать из топографических карт населенный пункт на мысу озера Нуокиярви, как более несуществующий. Был Барышнаволок, да весь вышел. Аминь!

Гарифуллин, вошедший со своим батальоном в развалины деревни, остался очень недовольным: где, прикажете, теперь жить?

– Приказываю новый приказ: настичь врага и уничтожить! – издал он распоряжение. – Маннергейма взять в плен, а пожар мировой революции – раздуть!

– Что – опять нам? – высказал возмущение Хейконен.

– А ты чем-то недоволен, товарищ боец? – гневно заблестел стеклами очков комбат. – Мои красноармейцы от врага не бегают и пойдут вместе с вами в авангарде.

Так, конечно, и было по выступлению из Барышнаволока, однако без лыж идти по сугробам очень неудобно, поэтому совсем скоро образовался арьергард из плетущихся солдат батальона.

На подступах к деревне Кондока 1 февраля они угодили под ожесточенный огонь лахтарит, которых утомленные разведчики не сумели выявить. Перестрелка была короткой, но на этот раз приведшей к жертвам среди курсантов Интернациональной школы. Пять человек получили ранения разной степени тяжести. Белофинны ушли без потерь: во всяком случае, ни капли крови на снегу не было обнаружено, ни одного следа волочения.

Через три дня, ввязавшись в бой в ожидании отставшего, как всегда батальона, на окраине деревни Вокнаволок, погибло три красных шиша, в том числе и разведчик Лейно.

Пуля угодила ему в живот, и все, в том числе и сам раненный понимали: четыре-пять часов мучений, а потом смерть. Лейно страдал нещадно, сначала сдерживаясь, но по мере потери сил начал стонать все громче и громче.

Когда пришли, наконец, бойцы Гарифуллина, то все они поинтересовались: «Кто это у вас так воет?» Сам комбат пришел посмотреть на Лейно, и тот, словно именно его ждал, очнулся и что-то сказал командиру. Гарифуллин засомневался, но раненный уцепился за его руку.

– Всем в атаку! – приказал комбат, поднимаясь в рост. – Возьмем Вокнаволок – ключи к Финляндии у нас в руках.

Он посмотрел на скорбные лица товарищей Лейно и добавил:

– Идите, товарищи. Я буду с ним. Все будет хорошо.

Суси резко повернулся и ушел. За ним потянулись и другие красноармейцы. Лицо у Каръялайнена странно дернулось, но и он не стал отставать от своих боевых друзей.

Перед самой атакой и начальнику штаба, и Хейконену, и Кумпу и командиру второй роты показалось, что где-то у них за спиной прозвучал одинокий револьверный выстрел.

Вокнаволок взяли, связь между Финляндией и оккупантами была разорвана. По крайней мере, та связь, которая осуществлялась по дороге. Теперь белофиннам оставалось уповать лишь на то, что грянет внезапная весна и Красная Армия утопнет в беспутице. Но в начале февраля такого в Карелии не бывает.

Лейно умер, его лицо больше не искажалось страшными мучениями, оно сделалось спокойным, и сам он, долговязый по жизни, стал будто бы еще больше ростом. Пришлось делать два гроба – первый, сколоченный деревенскими плотниками, оказался короткий.

На похоронах не звучало никаких речей, никто не клялся отомстить, не плакали женщины. В полнейшем молчании и тишине курсанты опустили тело друга в могилу, только откуда-то издалека доносился одинокий крик ворона, словно многократно усиленный звук падающей в воду капли.

– Спасибо, комбат, – сказал Суси, подойдя к тому, когда они начали расходиться с кладбища.

– Это жестокое время, – ответил Гарифуллин. – И кто-то должен поступать жестоко, пусть и не вполне правильно.

Отряд лыжников продолжал свой поход, теперь уже совсем не беспокоясь о скрытности. 5 февраля рота, под командованием Хейконена, не дожидаясь подхода основных сил, внезапной атакой захватила деревню Понгилахти. Белофинны казались полностью деморализованы и, где только можно было, избегали вступать в противостояние с красноармейцами. Судьба агрессии была предрешена.

Вечером 10 февраля курсанты Интернациональной школы въехали в населенный пункт Войницы. Здесь их догнал курьер командующего Седякина, который своим приказом освобождал их от дальнейших диверсионно-разведывательных действий. Впрочем, этим делом они перестали заниматься уже после взятия Кимасозера, влившись в батальон Гарифуллина в качестве ударной группы.

Совместно с пешими воинами, курсанты, не торопясь, вошли в Ухту¹⁰². Там уже распоряжались красноармейцы Седякина.

Был митинг, на балкончике старого карельского дома друг за другом выступали какие-то ораторы. Они орали, что «победили», «враг разбит», «торжество социализма», «дело Ленина и Троцкого», «печальный конец наглой игры белых» и прочее, прочее, прочее. От красных шишей выступил почему-то Гарифуллин. Он тоже отметился банальностями и лозунгами, после чего все покричали для пущей важности «ура» и разошлись отсыпаться. Впереди предстоял путь на железнодорожную станцию Кемь, чтобы ехать в Петрозаводск.

Об Антикайнене пока никто не интересовался, но это было всего лишь вопросом времени. В Петрозаводске пара человек из органов, так сказать, безопасности, независимо друг от друга готовили свои опросники. Один из них был парнем всемогущего товарища Бокия. Если в милиции любили говорить: «нету тела – нету дела», то не в милиции было с точностью до наоборот. Если нет тела, значит, об этом кому-то есть дело.

Командир отряда лыжников-диверсантов – участник «Револьверной оппозиции» – сподвижник Отто Куусинена в революционной деятельности в Финляндии – обученный шюцкором специалист по выживанию. Такие люди просто так не пропадают, как когда-то пропала очень значительная сумма из национального банка Суоми. Ладно, большая часть денег перетекла через того же Куусинена в Питер, но где затерялась меньшая?

Из Москвы в Петрозаводск срочным порядком отправился человек, который был, вообще-то, заинтересованным в судьбе Антикайнена лицом. Этот интерес ненароком поддерживал все тот же товарищ Глеб. Получив на руки пакет документов касательно Тойво, его нелегальных переходов в Финляндию, его лыжного похода,и, наконец, загадочного исчезновения в Кимасозере, человек передумал ехать в Петрозаводск. Вместо этого он отправился на границу с Эстонией, где и потерялся.

Ну, а лыжники дошли до Кеми. Это было уже не в тягость: в деревнях по маршруту их ожидал теплый прием, да и боевое снаряжение заметно уменьшилось, то есть, лишние килограммы на себе тащить было больше не надо. Трофейные пушки сдали в службу Седякина в Ухте, откуда их через полгода переправили в Питер: фронта больше не было, о новой войне, которая разразится через восемнадцать лет, никто даже не думал.

Эти горные пушки болтались по военным складам, но на вооружение их никто не брал, потому что артиллерийская наука на месте не стояла, запустив в производство новые мощные орудия. Через некоторое время их, как память, передали в Интернациональную школу командиров¹⁰³, установив две пушки перед входом, а две поместив внутрь здания для красоты и декора.

Красные шиши прошли торжественным маршем по центральной площади Петрозаводска, и люди чепчики бросали, а партийное руководство роняло слезы умиления. Все спрашивали друг друга: «Кто из них Антикайнен?» И показывали друг другу на Суси, на Каръялайнена и Хейконена, даже на Тойво Вяхю: «Вот он – герой!» Только на Кумпу не показывали – уж больно тот был велик и грозен.

– Эта зимняя кампания выявила значение воинских частей из лыжников и необходимость их для успешных зимних кампаний в северном районе, – выступил перед собравшимися Симо Суси. – Блестящая деятельность отряда лыжников-финнов Интернациональной военной школы наглядно продемонстрировала, какие достижения возможны для лыжников. Общая длина пройденного отрядом пути от станции Массельгской до станции Кемь – около 980 километров. Кроме того, нам пришлось совершить разведочные действия общей длиной в несколько сот километров. Потери белых убитыми и взятыми в плен были 117 человек. Кроме того, много раненных… Потери отряда составляют 8 убитых и 9 раненных. Что касается значения произведенной отрядом лыжников операции, то надо признать, что она решающе помогла южной и средней Карелии в быстрой ликвидации бандитизма».

– Ура! – охотно закричали участники торжественного митинга, видя, что человек на трибуне больше ничего не пытается сказать.

– Ура! – поддержали их курсанты.

– Урай! – подхватили призыв несколько приблудившихся карелов-ливвиков из Олонецкого района. На них никто косо не посмотрел, и они радостно засмеялись, пихая друг друга в бока¹⁰⁴.

Пройдет пятнадцать лет, и речь Суси будет издана, как письмо Антикайнена в газету, посвященное очередной годовщине беспрецедентного во всей человеческой истории военно-диверсионного зимнего тысячекилометрового марша при минимальном количестве жертв. Аналогичное дело в свое время совершил Ксенофонт, только летом, и никто не знает, сколько солдат из всей выведенной им армии он потерял.

Имя Антикайнена было у всех на устах, но никто не знал, как он выглядит. По рекомендации высокопоставленного сотрудника специального ведомства была выдвинута версия: «Тойво срочно вызван в Питер». Сказать, что погиб – а он объявится, вот будет конфуз! Нет, надо быть уверенным в его судьбе, а уж потом запускать информацию.

Сложившаяся ситуация пока ни к чему критичному не приводила. Разве что командующий фронтом Седякин, высоко оценивший поход лыжников, поручил представить участников к медалям, грамотам и памятным призам. Всем – внеочередное воинское звание, а командира отряда – наградить орденом Красного Знамени.

Да, теперь Тойво нужно было разыскать, живого или мертвого. Известность – дело непостоянное, поговорят и перестанут. Вот с орденом за номером 641 дело гораздо серьезней.

А сам потенциальный орденоносец совсем не думал о том, что творится за его спиной. Настолько непринужденно удалось договориться с совестью, настолько ловко оправдать свои поступки, что голова полностью отключилась от пережитых событий последних лет, будто их и не было. Вернее – будто они случились, но были столь незначительны, что обращать на них внимание – пустая трата времени. Прошлое уже прошло, будущее еще только будет, надо сосредоточиться на настоящем.

Нурмес – этот городок Антикайнен наметил себе, чтобы остановиться и перевести дух. На самом деле надо было просто осмотреться: что изменилось за это время на его Родине. Проще, конечно, было добраться до Каяни, где живут, как он надеялся, былые товарищи по шюцкору, но это был крюк к северу.

Найти жилье на пару ночей – вот что требовалось. Единственным документом, которым он мог пользоваться на территории враждебного Советскому Союзу государства – это приснопамятная поистрепавшаяся бумажка на имя штабс-капитана Верховского. По фински написана только фамилия, но печатей и гербов нарисовано много, они отвлекают внимание и создают антураж.

До Нурмеса удалось дойти без осложнений, которые могли возникнуть только в том случае, когда бы повстречались люди. Но таковых в лесу зимней порой болтается крайне мало, поэтому Тойво, избегая дорог и хуторов по берегам многочисленных озер и ламбушек, шел себе и в ус не дул.

Даже ночевка возле устроенного ракотули не принесла обычных в такой сезон мучений: один бок у огня горит жаром, другой бок у леса коченеет от холода. Где-то рядом повыли волки, потом пришли посмотреть на пламя – были видны только их глаза, пылающие угольями в отраженном свете костра – но это были обыкновенные волки, на людей не бросающиеся. Тойво думал переждать такое невыгодное соседство, бодрствуя, но тут же заснул, а чуть свет, живой и невредимый, организовал себе хороший завтрак из доброй еды. Сначала, конечно, проверил, все ли конечности на своих местах, а то отгрыз какой-нибудь самый сумасшедший волк что-нибудь важное – а ему потом мучиться!

В крохотном городишке Нурмес по улицам бродили патрули – военные и полицейские. Последние состояли из недовольных жизнью ленсманов, первые – из счастливых ефрейторов. Тойво сдался сначала одним, потом другим, прикинувшись ветераном карельской кампании. Раздраженные обязанностью болтаться по холоду ленсманы постарались побыстрее избавить себя от общества веня-ротту, косвенно виновного в их прозябании на улице. Зато радостные, что их не отправили на фронт, ефрейторы, прониклись сочувствием и даже сопроводили до ближайшего постоялого двора.

Это было лучшей рекомендацией для хозяев, доверие также возросло после презента нескольких банок дефицитной тушеной говядины – явно из армейских запасов. Деньги за постой, однако, они тоже взять не отказались.

Баня, прачечная и, самое важное, постель с белоснежными хрустящими простынями, подушкой и одеялом – вот что такое отдых! Точнее, начало отдыха.

На следующий день Тойво отметился в комендатуре, кратко рассказав о падении Кимасозера, поведав о намерении двигаться дальше в Хельсинки, чтобы предстать перед эмигрантским правительством России с докладом.

– Такое в Хельсинки имеется? – удивился комендант. – Я-то думал, что они в Париже заседают.

– Ну, тогда в Париж отправлюсь. Не буду донимать господина барона, у него и так дел хватает.

Действительно, Маннергейм был занятым человеком, ему хватало забот о своих соотечественниках – урожденных финнах, а не о всяком эмигрантском отродье, хотя и отлично говорившем на их языке со столичным акцентом.

В то лихое время в Финляндии было много русских: как тех, что сидели в концлагерях для выяснения личности, так и тех, что уже были выяснены и болтались по стране в поисках заработка и средств к существованию.

Русские эмигранты предпочитали не общаться с соотечественниками, а если удавалось каким-то образом пристроиться в финской жизни, то начинали относиться к землякам откровенно враждебно: «понаехали тут!» Их притесняли, над ними издевались, они не имели никаких прав. Ну, такая уж горькая доля – эмигрантская.

Впрочем, это не относится к африканцам, индусам и арабам. Они нигде не ощущают себя эмигрантами, они везде – хозяева жизни. Свою страну они везут с собой и просто расширяют ее границы за счет уменьшения территории, где пока еще живут коренные жители. Потому что они всегда в стаде, потому что принцип у них один – выжить, а, следовательно, и мораль таковая. И даже вера под эту мораль, иншалла.

Конечно, в другое бы время, зацепили бы Антикайнену руки за спину и посадили бы в кутузку, но в последнюю неделю здесь было много военных, группами и поодиночке возвращающихся после не вполне удачно сложившийся войны. И не факт, что все они отступили по приказу. Но комендатуре на это было наплевать – есть еще военная полиция, пусть они и разбираются потом. Их дело: переписать фамилии, место жительства, причины возвращения в Финку.

– Винтовку, гранаты, пулеметы, автоматы, взрывчатые и отравляющие вещества а также боеприпасы к ним сдайте по описи, – сказали в комендатуре напоследок.

– А револьвер?

– Ну, револьвер оставьте. Вы все-таки военный человек.

Тойво выдали на руки еще одну бумаженцию, в которой казенным языком регламентировалось встать на военный учет по месту прибытия. И указывалось это место: Хельсинки. Также срок постановки на учет: две недели. В противном случае, то есть, при нарушении регламента – расстрел через повешение. Ну, или повешение через расстрел.

Общественный транспорт до Йоэнсуу, конечно, ходил. Но не зимой и не в условиях тяжелого экономического кризиса. Однако люди все-таки перемещались, сбиваясь в ватаги и арендуя сани с лошадью и кучером. Тойво удалось прибиться к такой, отправляющейся на следующий день.

За день, предшествующий отъезду, Антикайнен прикупил в магазине подержанных товаров несколько кожаных ремней и соорудил сбрую для ношения под военным френчем.

Это он сделал для того, чтобы пачки денег держать ближе к телу. Ну, а те, что не влезали, поместились во вместительный саквояж черной кожи, купленный там же. В самом деле, не с ящиком же и санями ехать!

Тойво пропутешествовал в относительном комфорте до столичного города финской Южной Карелии¹⁰⁵. В нем было голодно: связи с Советской Карелией нарушились, продовольствие поступало через централизованные поставки, а свое вырастить в достаточном количестве пока не получилось.

По санному пути он добрался до Пухоса, где на деревообрабатывающем комбинате трудились полуголодные люди. Чего-то жизнь в буржуазной Финляндии нравилась ему все меньше и меньше. Вообще-то, это была уже просто другая жизнь. Ему не довелось жить в независимом государстве, но он смутно догадывался: за любую независимость надо платить. И, как правило, плата эта – жизни обычных подданных.

И на курортах Иматры было пусто и дико. Отрадно, что железная дорога все еще функционировала, так что билет до Выборга казался билетом в другую реальность. А сойдя вечером с перрона поезда в сумрак февральского вечера, Тойво долго стоял, не решаясь двинуться по выборгским улицам.

Оказалось очень волнительным сознавать, что у любого похода есть свое окончание. Мимо двигались по своим делам люди, никто не обращал на него никакого внимания, никто не признавал в нем ничего выдающегося. Да и сам Тойво, робкий и нерешительный, думал, что все былое – это сон. Не сказочный, временами ужасный – но наяву так не бывает. Он – такой же, как все. Его походу пришел конец.

Не было тогда еще в моде называть все, что ни попадя, громкими именами: города, колхозы, движения и прочее. Это придет уже после смерти вождя, первого из них. Имя Антикайнена тоже увековечат, но век этот увековечивания будет достаточно краток. В современной Карелии никто не знает, когда жил и кем был этот Тойво. Не говоря уже про Россию. Только улицы, названные его именем, пока еще остаются в карельских городах и селах. Да четырехтысячная гора в горах останется надолго, если не навсегда, «пиком Антикайнена». Ну, так затем горы и созданы Господом.

26. Сумерки.

Тойво не бросился сломя голову к дому Лотты – ему хватило опыта и осторожности, чтобы опрометчивыми поступками не принести вред, как дорогой ему девушке, так и самому себе. Вместо этого он отправился на почтамт, работающий как и положено – круглосуточно.

Понадобилось несколько больше времени, чтобы тупая, как валенок, телеграфистка шлепнула на предъявленный ей запечатанный конверт штамп города Выборг и актуальную дату. Отчаявшись объяснять, что письмо он отнесет сам по указанному адресу, Тойво уже всерьез подумывал, чтобы достать револьвер и пристрелить к черту безмозглую пожилую куклу.

Наконец, дело было сделано, а телеграфистка так и не поняла, что она совершила, за что получила плату и по какой причине сдачу за это давать не нужно. Она сидела, отгороженная от людей стеклом с круглым вырезом и таращилась на исхудавшее бородатое лицо Антикайнена, как сова на чучело мыши. Хотелось надеяться, что при докладе начальнику ее смены она также не сможет вразумительно объяснить, что, собственно говоря, произошло.

Тойво пошел к дому Лотты, делаясь все более пьяным по мере приближения. Не радость пьянила его и не алкоголь, просто так легче было представить стороннему наблюдателю причину, почему он, вдруг, остановился около почтового ящика, подержавшись за него рукой. Может, конечно, никакого стороннего наблюдателя этой ночной порой и не предполагалось, но Антикайнен не хотел рисковать. Паранойя шелестела в саквояже перетянутыми банковскими пачками и прижималась к телу под «сбруей».

В гостинице ночной портье оказался более сообразительным. За дополнительную плату он разрешил утомленному путнику переночевать в номере, ограничившись записью в своем кондуите: «Вилье Ритола». Даже на документы не взглянул, потому что его внимание отвлекли несколько банкнот с цифрами, обещающими вполне достойную прибавку к жалованью.

Тойво показал ему издалека офицерское предписание на фамилию Верховского, но ознакомиться ближе не позволил, выложив на стойку купюры. Этого оказалось достаточно. Только с дураками невозможно договориться, и очень опасно договариваться с жадными дураками. Ни на того, ни на другого ночной портье не походил.

Ладно, всего лишь ночь как-то пережить, завтра будет все по-другому.

Он верил, что Лотта с утра получит его сообщение, верил, что комната, где они провели в прошлом году целую неделю вместе, не занята, а также верил, что эта ночь – последняя, когда они вдалеке друг от друга.

Выборг не походил на прифронтовой город, каким ему показался Нурмес. Здесь не было столько полицейских патрулей, а военных дозоров не было вовсе. Люди выживали в условиях кризиса и нехватки продуктов, работали, у кого была работа, гуляли в ресторанах, у кого были деньги, ходили в спектакли, у кого было настроение, стучали друг на друга, у кого было политическое видение.

Тойво нужно было выправить документы, но делать это предстояло не здесь, а в столице, а еще лучше – в Турку, где он когда-то работал на Революцию. И от излишка денег нужно было избавиться. Это не означало, чтобы протопить ими печь в комнате, или сдать в фонд Нансена. Деньги лишними никогда не бывают. Деньги можно было пустить в оборот. И оборот этот должен быть не финский.

Черт, много задач, а помощи никакой! Скрываться предстояло, как от официальных властей, так и от просоветски настроенных граждан, которых в Финляндии тоже хватало: шпионов, нелегалов и сочувствующих.

На следующий день, никем не потревоженный, он вышел из гостиницы, намереваясь действовать по плану. А план был таков: пробраться через черный вход в означенный дом, залезть на чердак и наблюдать из слухового окошка, что в мире творится. Допустить тот факт, что Лотта не получит его секретное письмо, законспирированное под рассылку от патриотической организации «Надежда¹⁰⁶», он не хотел и не мог.

Подняться на чердак не составило большого труда. Здесь не было никого, даже кошек, только на веревках висело постельное белье. Тойво потрогал его и убедился, что оно все еще мокрое, то есть, до завтра, либо послезавтра сюда подняться никто не должен.

Зимний день не обещал мороза, также не предполагая и оттепель. Самая обычная февральская погода, самый будничный день. Но он преобразился, расцвел красками радуги, стал теплым и ласковым, когда Тойво заметил на улице Лотту, которая прошла мимо дома. Это могло означать, что она не получила письма и оказалась здесь случайно. Но также могло означать противное. Когда девушка второй раз показалась на этой же улице, он понял, что его сообщение попало к своему адресату, и она в точности выполняет его инструкции.

К сожалению, подобные предосторожности не оказались лишними: один и тот же человек в плотной твидовой кепке и пальто с поднятым воротником повторил маршрут Лотты. Когда же та вошла в подъезд, он отправился на угол дома, откуда можно было просматривать и парадный, и черный входы. Там он закурил и сделал вид, что читает объявления на рекламной тумбе.

Почему за Лоттой слежка?

Хоть тресни, но какое-то объяснение этому не вполне заурядному для жизни событию Тойво найти не мог. Но мог сказать: если слежка – значит, угроза жизни. Этого допустить было никак нельзя.

Он сковырнул с рамы окошка затвердевшую на холоде замазку и сунул ее в рот. Пока добирался до дверцы на крышу усиленно пытался разжевать неприятную и холодную субстанцию. Разжевал, смягчил до уровня пластилина. Вытащил, помял пальцами и кивнул сам себе: подходит. Во рту – словно кошки нагадили.

Тойво отделил кусок мягкой замазки и приклеил ее за верхней частью одного уха, потом тоже самое проделал с другим. Получилась изрядная лопоухость. Если ушами не шевелить, то на некоторое время такая характерная черта его физиономии вполне сохранится. Оставшийся маленький кусок поместил под нижнюю губу. Все – теперь узнать его можно только по глазам. Но в гляделки играть он не собирался.

Поднявшись на крышу, Антикайнен приставными шагами добрался до пожарной лестницы с торца здания. Спускаясь вниз, чертыхнулся, потому что замазка из-за правого уха отвалилась и улетела в снег. Значит, он умеет шевелить этим ухом и может выступать в цирке.

Мужик в кепке так и стоял около тумбы и глазел на выходы из дома.

– Ого, Вацлав Нежинский собственной персоной! – подойдя к нему достаточно близко, радостно сказал Тойво, повернувшись к человеку оттопыренным ухом. – Какими судьбами?

– Кто? – удивился тот и даже свою папироску чуть не проглотил.

– Ну, я ваш балет в Париже смотрел. Знатно вы ногами дрыгаете. Только срамота это! – объяснил Тойво и добавил. – Штабс-капитан Верховский к вашим услугам. К нам какими судьбами? Представление будете давать, али как?

Мужчина внимательно посмотрел в лицо Антикайнену, но ни тени узнаваемости в его глазах не промелькнуло. То ли лопоухий бородатый субъект с оттопыренной нижней губой никак не соотносится с описанием или даже фотографией его оперативной разработки, то ли не по душу Тойво он здесь стоит.

– Иди, Верховский, своей дорогой, – ответил тот. – Перепутал ты.

По говору – коренной финн, не шведский и не столичный. По манере держаться – или полицай, или отставной военный. По кажущемуся безразличию – бандит, готовый на любые действия.

– И то верно – перепутал, – пожал плечами Антикайнен. – Да и я не то, чтобы прохожий: помогаю полиции в этом квартале за порядком следить. На полставки. Внештатный сотрудник. А там дамочка заявила дворнику – напугал ты ее. Может, поднимемся в квартиру, пусть она успокоится?

На слово «полиция» мужчина ника не отреагировал, значит, к органам, так сказать, правопорядка отношения не имеет. Неужели, действительно, просто бандит? Но упираться и нервничать не стал.

– А бумага имеется? – спросил он.

– Так вот я и говорю, что внештатный сотрудник. Могу только в свисток свиснуть, если понадобится, – доверительно сказал Тойво. – Свистнем?

– Ладно, пойдем к твоей дамочке, – согласился тот. – Куда идти-то?

– К черному входу.

То, что мужчина не захотел общаться с полицией, тоже ничего не значило – никто в здравом уме не ищет такого общения, без разницы, виновен в чем-то или нет.

Они прошли на задний двор, где стояли поленицы дров, лежали какие-то доски, и грязный уже ноздреватый снег создавал неверную картину общей неухоженности. Людей поблизости не было никого, да и не слышно тоже.

– Как-то странно получается, – остановился, вдруг, мужчина, шедший первым. – Что-то не так.

Тойво, конечно, с этим бы согласился, но не стал тратить время, иначе нож незнакомца угодил бы ему со всего размаха прямо в грудь. Антикайнен блокировал удар, подставив обе руки, а потом резким движением послал свой правый локоть в переносицу врага. Тот от боли даже нож свой уронил, обоюдно заточенное лезвие с наборной рукояткой – настоящая уркаганская пика.

– Ты кто? – прохрипел мужчина.

– Тойво Антикайнен, – представился он и отметил про себя ужас, промелькнувший в глазах противника.

Следующим ударом в нос, снизу вверх тыльной стороной ладони, Тойво поставил конец на жизни незнакомого ему бандита: считается, что в таких случаях переломанные кости черепа поражают мозг, что несовместимо с дальнейшей жизнью.

Мужчина хрюкнул, ноги его в коленях подломились, и он упал лицом в снег.

Антикайнен подхватил врага за шиворот и подтащил к подвальному окну с шахтой, не забыв всунуть в карман убитого его же пику. Сбросив тело в шахту, он положил сверху пару досок, так что обнаружить труп можно будет только совершенно случайным образом, либо весной. Потом он разбросал ногами снег, на котором кое-где виднелись следы крови и огляделся вокруг.

Никаких признаков тревоги, либо других свидетельств, что его действия не прошли тайно, Тойво не обнаружил. Также ни одна из пачек денег с его тела не вывалилась. Он только не мог вспомнить, когда выплюнул противную замазку изо рта. Может, проглотил, в пылу борьбы?

Антикайнен через подъезд опять проник на чердак, подмигнул случившейся там кошке, подхватил свой саквояж, никем не тронутый, постоял пять минут у слухового окна, наблюдая улицу, ничего подозрительного не заметил и пошел к знакомой ему квартире, где была знакомая ему комната.

Ключ от входной двери лежал под ковриком, что означало только одно: Лотта его ждет, нет необходимости звонить и сообщать еще кому-то, что в квартире посетитель.

– Ку-ку! – сказал Тойво, стараясь быть бесшумным, проскальзывая через осторожно приоткрытую дверь.

– Ты пришел! – ответила девушка, сидящая на кровати.

Потом они долго не разговаривали. Деньги пачками лежали на полу возле кожаных ремней, саквояж так и стоял у входной двери.

– У тебя одежда в крови, – позже сказала Лотта. – Ты ранен?

– Это не моя кровь, – ответил Тойво. – Не хочу пугать, но за тобой кто-то следил.

– Кто?

– Бандит какой-то. Он шел за тобой, но у него также была информация и обо мне. Не могу понять, что бы это значило?

– А что с ним? – спросила Лотта, поднявшись на локти, лежа спиной вверх.

– Да ничего, – Тойво дурашливо дернул уголком рта. – Бритвой по горлу – и в колодец¹⁰⁷.

Незаметно пришел вечер, они пили кофе, утоляя легкий голод галетами и консервами, которые все еще оставались у Антикайнена в саквояже. Лотта рассказывала о себе: она уже с неделю, как не работает, мать ударилась в идеи «Комитета финских женщин», отец пытается восстановить свою булочную, но пока удалось добиться только того, что производственное помещение не скатывается в полнейший упадок и запустение.

А Тойво ничего про себя не рассказывал.

Даже самый близкий ему на Земле человек не сможет понять, что значит бежать по бездорожью на лыжах в жесточайший мороз, наматывая километр за километром, а двадцать килограмм боевой выкладки с каждым часом тяжелеют и тяжелеют. Не постичь ей, как оставаться спокойным, когда творится всякая чертовщина, которая не может по определению твориться. Не осознать ей, как тяжело переживать смерть товарищей, а еще тяжелее – смерть врагов, которым устроена настоящая бойня. И никогда не догадаться, что творится на душе, когда побег все равно может быть приравнен к дезертирству и предательству.

Да и зачем ей об этом знать?

Alright it's hard getting through to me

I'm truly elusive

I got my own point of view

I am the one of a kind

And i tell you l'il girl

I'm fascinated by you

There's something about you

That makes all the difference

Like the night is to day

Well i can get along without you

But i know that within you

You've got what I'm missing

And I'll find a way

To get reaction to action

Hey, say the word that would thrill me

Yeah, i need reaction to action

Just one look that would kill me¹⁰⁸

Что же, это мне тяжко выдержать.

Я действительно уклончив,

У меня есть своя точка зрения,

Я тот, что с характером.

И я говорю тебе, маленькая девушка,

Я очарован тобой.

Что-то есть в тебе,

Что делает во всем различия,

Типа ночь со днем.

Ну, я проживу без тебя,

Но я знаю, что в тебе

Есть то, о чем я скучаю.

И я найду путь

Получить реакцию на мою акцию.

Эй, скажи слово, что испугает меня.

Да, мне нужна реакция на акцию.

Только один взгляд, что убьет меня¹⁰⁹.

Утром, когда кажется, что все в этом мире подчинено разуму и свету, и можно начинать реализовывать планы, которые придуманы ночью, Лотта, наконец решилась на вопрос.

– Ты надолго приехал? – почему-то отвернувшись в сторону и не смотря ему в глаза, спросила она.

– Я пришел навсегда, – ответил Тойво. – Ну, по крайней мере, пока ты меня сама не прогонишь.

Это была шутка, но никто не рассмеялся.

– И что мы будем делать дальше?

– А дальше мы уедем, – сказал Антикайнен и добавил. – Но сначала мы должны к этому подготовиться.

Он объяснил все те необходимые меры, которые надлежало принять, чтобы все было хорошо.

Тойво сейчас собирался выйти из их комнаты и встретиться с отцом Лотты. Можно было, конечно, встретиться и с матерью, но последствия этой встречи уже было трудно предугадать. Аниткайнен собирался передать отцу деньги для того, чтобы тот вновь запустил свое маленькое семейное предприятие. Ну, и чтобы еще осталось на черный день. А когда придут с дознанием финские ленсманы, натравленные сердобольными соседями, то объяснить происхождение денег так: перед неправедным арестом, устроенным большевистскими комиссарами, закопали средства, вырученные за прошлые годы предпринимательства, в землю.

– Никто не сможет предъявить никакого обвинения. Даже сам Мищенко, устроивший тогда ваш арест, – сказал Тойво, убеждаясь, что Лотта все его доводы осознала и приняла.

Вот только зачем он упомянул этого нелюдя – ему самому было непонятно. Откуда-то скользнуло слово на язык, беспричинно и бессмысленно.

Далее план действий таков: Лотта сегодня целый день проведет здесь, а назавтра отправится домой, объяснит матери свое намерение ехать куда-нибудь в столицы трудоустраиваться и соберет вещи – немного, только очень личное, потому что весь гардероб и прочее можно будет купить по дороге. А потом Тойво пришлет ей весточку: где, когда и как они встретятся. Вот и все.

– А ты что будешь делать в это время? – спросила она.

– А я, пообщавшись с твоим отцом, прикуплю вина, фруктов, сладостей и копченостей. Мы устоим праздничный ужин на двоих. Это будет первый званый вечер из череды последующих в нашей семейной жизни. Только потом мы уже сможем приглашать, кого вздумается и когда вздумается.

Лотта заулыбалась, словно представляя такие события все разом: серебряные столовые приборы, хрусталь, вечерние платья, музыка из патефона, беседы об искусстве, безмятежность и покой.

– А когда я пойду домой, что ты будешь делать? – уточнила она, отвлекаясь от приятных дум.

– Отправлюсь в Хельсинки, – со вздохом сказал Тойво. – Нецелесообразно возить с собой столь большую сумму наличности. Для этого братья-иезуиты когда-то придумали дьявольскую банковскую систему. С божьей помощью, так сказать. Нам нужен банк, который чувствует себя за океаном – как у себя дома. То есть, американский банк. Bank of America, я думаю. Есть у нас его филиалы. Вот и посмотрим, насколько надежно будет вложение в него.

27. Мрак.

Почти неделя понадобилась Антикайнену, чтобы съездить в Хельсинки и обратно.

На самом деле сначала он поехал в Турку, где когда-то помещалась штаб-квартира рабочей партии Финляндии, ныне разогнанная и распущенная. В свое время ему довелось поработать здесь на руководящей должности – словно бы в другой жизни.

Меньше всего Тойво хотелось встретиться с прошлыми коллегами, задача у него была совсем другая: легализоваться. Ему нужны были чистые бланки заявлений на вступление в профсоюз. А их найти можно – только знать, где искать: в чулане помещения, некогда бывшем этой самой штаб-квартирой. Он сам когда-то снес сюда кипу подобных бумажек, с печатью, но без подписи и даты. Потом требовалось получить штамп на заявлении об увольнении без комиссионных и отпускных выплат в конторе предприятия, где он был «зарегистрирован» в профсоюзе.

С этой бумажкой, а также свидетельством о его недолгой карьере шорника в Сернесе, можно было подавать заявление в муниципалитет и полицию о получении паспорта, или документа его заменяющего, взамен утраченного. Как утратил? Да потерял, либо сперли. Хотят проверять – пожалуйста, только временную ксиву дайте.

Также ему хотелось навестить своих родных, отца и мать, связь с которыми была почти утрачена с 1918 года. Там, кстати, и храниласьбумага о его шорничестве.

А с любым удостоверением личности, или, как подлые американцы говорили – «Ай-ди» – уже можно открыть счет в банке, в пресловутом «Bank of America». Чем внушительней счет, тем и формальностей меньше: любой банк жаждет получить в свое распоряжение чужие деньги – это уже по определению. Дьявольская сущность, прямое нарушение учения Библии.

Известность к Антикайнену пока не пришла, о походе на Кимасозеро знал лишь очень узкий круг очень узких специалистов. Так что его визит в родительский дом не был чем-то очень конспиративным и скрытным. Он привез подарки, помог по хозяйству: словно бы никуда и не уезжал. Мать все так же хлопотала по дому, а отец все так же бухал, едва заканчивался его рабочий день. Все было, как прежде, разве что по мере того, как разъезжались из дома выросшие дети, хлопоты и пьянство делались все тоскливее и тоскливее.

Тойво все свою поездку ощущал небывалый прилив сил и какого-то радостного вдохновения: он справил, как и намеревался, все бумаги в Турку, успешно выдержал сначала безразличные, а потом ненавидящие взгляды чиновниц из муниципалитета и полиции. В самом деле, если по твоему поводу кому-то приходится совершать лишние телодвижения, то этот кто-то обязательно начинает тебя ненавидеть. Один из законов ССЧ (общечеловеческого)¹¹⁰. Лишь только при материальной заинтересованности, пусть даже самой незначительной, эта ненависть переходит в участие, дружелюбие и даже всяческое уважение. Все зависит от величины этой материальной заинтересованности.

Тойво выделил под такое дело сумму, которая как раз позволяла неприязненному отношению раствориться в окружающей атмосфере, но не порождала лишних вопросов.

Когда же в отделении банка, не моргнув глазом, приняли его деньги и уверили, что теперь они хранятся также надежно, как в сейфе, он вздохнул свободно.

– А ключ? – позволил себе вопрос Антикайнен.

– Что? – с американским акцентом вопросили с банковской стороны.

– Ну, если вы говорите, что мои деньги, «как в сейфе», то скажите в таком случае: а где ключ от сейфа?

Американцы рассмеялись по-американски: широко открыв рот, выставив напоказ желтые крупные, как у лошади, зубы.

В общем, обналичить деньги теперь можно было где угодно, разве что не в Монголии и Советском Союзе – двух пионэрах социалистического строя. И сделать это можно было как ему, Тойво Антикайнену, так и его жене, Лотте Антикайнен. Вот такое решение.

И все это потому, что их первый совместный ужин был подобен сказке. Да что там – ради этого стоило бросить все и мчаться через снега, через недели и месяцы, через опасности и невзгоды, через всю прошлую жизнь!

– Я не могу жить без тебя, – прошептал Тойво перед своим отъездом.

– Я буду ждать тебя всегда, – ответила Лотта.

Ему не пришлось писать шпионскую записку и подбрасывать ее в почтовый ящик, потому что на перроне Выборга он увидел младшего брата Лотты, двадцатилетнего Луку. Тот выглядел, словно собака под дождем, ждущая своего хозяина.

– Я каждый поезд встречал, – сказал он.

– Почему? – спросил Тойво.

– Отец сказал, – ответил Лука.

– И сколько поездов ты встретил? – этот вопрос вырвался сам по себе, Антикайнен не хотел его задавать.

– Два дня.

И в этот момент Тойво накрыло такой тьмой, что он только временами каким-то образом выходил на свет, тут же снова проваливаясь обратно. Внезапная чудовищная догадка обожгла мозг и спалила его полностью, оставив тлеть только одно слово и один связанный с ним образ: Лотта. Свершилось страшное и непоправимое. Господи, пусть это будет неправдой!

– Позавчера утром ее нашли на пустыре возле крепости.

Кажется, это говорил все тот же Лука.

Потом были лица. Они проплывали мимо, не задерживаясь на нем взглядами. И снег пошел, легкий и редкий. Значит, это улица, и прохожие на улице.

– Ее даже не обыскивали и не пытались что-то украсть. Только один раз ударили по лицу, а потом в нее выстрелили.

Этот голос уже принадлежал отцу Лотты. И стены вокруг, пахнет дрожжами и прокисшим хлебом. Так это их маленький семейный цех!

Если про человека начинают говорить обезличенно даже самые близкие родственники, то нет уже этого человека. «Она» – это уже не его Лотта. «Она» – это все то, что от нее осталось. И люди словно боятся назвать ее по имени, потому что имя – это мир живых. А «она» – это уже мир мертвых.

Тойво услышал дикий крик, переходящий в визг и хрип: «Это ты во всем виноват!» А потом ощутил, как к его лицу что-то прикасается – единожды, но во многих местах под глазами, на щеках, на носу и даже ушах. И что-то в этих местах проступает – влажное и теплое. Слезы? Нет, это, вероятно, кровь. Ну и пускай – кровь. Его душа кровью исходит.

– Они что-то хотели узнать, но она достала из сумочки тот огромный револьвер и выстрелила. Судя по обилию пролитой крови вдалеке от ее тела – она попала.

Это снова отец говорит. А револьвер он помнил еще с детства. Пистолет был его первым трофеем, и во время бегства из советского города Буя он сам отдал его Лотте¹¹¹. Ага, вот он снова у него – кто-то всунул ему в руку рифленую тяжелую рукоять – надо спрятать от лишних глаз.

– Ты матери на глаза не попадайся – ей теперь придется с эти жить.

А это Лука. Какой ты умный и рассудительный стал с последней нашей встречи. Когда это было? Тойво не помнил.

Потом было лицо любимой девушки, ее голова покоится на атласной подушечке. Глаза Лотты закрыты, платок скрывает волосы, рядом – цветы.

Это неправда! Ты живая! Встань, нельзя лежать в этом ящике. Встань, ну, пожалуйста!

Запах нашатыря жжет ноздри.

Словно издалека голос, знакомый, но никак неузнаваемый. «Парень! Ты не все еще сделал на этом свете». Да это же Пан! Только он мог так говорить – существо на козлиных ногах. Или Пан, или – Пропал.

«Пан, Пан», – снова раздалось в его ушах. – Не Пропал. Его тут нет. Пока еще нет ему власти».

Отчего же так пахнет аммиаком? Если нечисть поблизости – запах серы, если ангелы – ладана.

«Одна дорога кончилась, другой путь начался. На таких, как ты, стоит этот мир. И если ты не устоишь, рухнет и он. Не время еще!»

Черт побери, но одному-то не устоять! Тойво остался совсем один, родная душа более не будет рядом, а Господь давно отвернулся. Не к кому стремиться.

«Это не значит, что и ты должен от Господа отвратиться. «I`m… the Wrath»¹¹² Всем воздастся по Вере их и поступкам».

Слова, слова, как они досаждают! Также, как и проклятый нашатырь. Тойво вспомнил Новый завет, К римлянам, гл 12 стих 19, что «Я и есть мщение». С этого надо начать.

«С этого ты и начни».

Антикайнен замотал головой, и удушающий запах нашатыря отступил. Он огляделся кругом: какая-то женщина убирает от его носа ватку. Рядом с ней стоит отец Лотты. А сам он лежит на очень жестком ложе, словно на дощатом полу. Да так, пожалуй, и есть.

– Сколько дней прошло? – спросил Тойво.

– С похорон – два дня. С того, как ты лежишь здесь – три, – ответил отец. – Думали, что и ты помрешь: недвижим был и без чувств. Сегодня зашевелился – вот тебя и оживили. Что делать думаешь, парень?

Антикайнен хотел бы сам знать ответ на этот вопрос. Да не знал. Зато он знал другое – он знал все, что произошло.

– Спасибо вам, что приютили, – ответил он. – Я оставлю денег, чтобы могилку Лотте справили. Я уйду, вам нужно жить дальше. Простите меня.

Он поднялся на ноги, с трудом удержал равновесие, но выправился. Предстояло еще много, чего сделать. А там, глядишь – и конец пути.

– И ты не станешь разыскивать тех, кто это сотворил? – словно бы в величайшем разочаровании проговорил Лука, который тоже оказался поблизости.

– Нет, я их разыскивать не буду, – ответил Тойво, посмотрел в скорбные глаза отца и добавил. – Я их убью.

– Я с тобой, – живо откликнулся молодой парень.

– Ты с семьей, – возразил Антикайнен.

Лука заколебался, а потом спросил:

– А как мы узнаем, что все кончилось?

– Ну, так вы к Лотте заходите, там и узнаете.

Больше говорить ему не хотелось, он передал отцу, не глядя, все деньги, что были в кармане, кивнул незнакомой женщине, запахнулся в полушубок и вышел на улицу.

Был уже вечер, но Тойво некуда было торопиться. Он бесцельно пошел вдоль мрачных домов, и ноги сами по себе вывели его к роковому пустырю возле крепости. Без всякого сомнения, сюда Лотта сама не пришла. Ее вынудили оказаться здесь, может, угрожая оружием.

Антикайнен мог только предполагать, как разворачивались все события. И любой расклад приводил к двум людям – ему самому и матери Лотты. Он, без сомнения, был причиной, а материнская любовь, странным образом перевернутая в злобность, совсем бездумную, сделалось побуждением.

Оказавшись вовлеченной в «Комитет финских женщин» – сборище завистливых сплетниц и склочниц – мать Лотты прониклась идеей своей значимости, как для семьи, так и для всей независимой Финляндии в целом.

Вообще, любые общества, где собираются по половому признаку – в основном, конечно, женскому – без какой-то деятельной заинтересованности, превращаются в удушающе консервативные и даже воинственные организации. В таких собраниях «куются» феминистки, истинная цель для которых – убить Любовь и просто любовь во всех ее проявлениях. Но они, конечно, свято верят в неистинную цель, о которой вещают на каждом углу: феминистки, ну и какие-нибудь меньшинства – за Любовь. Но, черт побери, они всю эту любовь обращают на себя и свое самовыражение. А это – выявление и борьба против «неравноправия» и ущемлений в «правах», как правило, надуманных. Обычно в таких обществах тусуются одинокие женщины, но запросто могут приблудиться и замужние, чем-то озлобленные. Суки¹¹³, одним словом, если говорить мягко.

«Комитет» этот не был исключением. Они не вышивали крестиком, не рисовали гуашью, не читали вслух книги, они лили вокруг себя желчь за бесконечными чашечками кофе. Глупость, конечно, и чепуха, но, следует заметить, крайне вредная глупость и очень опасная чепуха.

Все женщины в комитете знали, кто в их семьях «неблагонадежен», и как с ними следует поступать. Про Лотту, например, говорили, чтобы мать своей материнской волей запретила той встречаться с каким-то загадочным и опасным типом, и все сообща искали другого типа, подходящего для встреч. Воля должна быть непреклонной, а тип – завсегда найдется. Лишь бы он маме Лотты приглянулся – а остальное, как говорится, «стерпится-слюбится».

Когда же одним февральским вечером, вдруг, выяснилось, что дочь собирается уезжать на работу в Хельсинки, что у нее имеются кое-какие деньги на первое время, что она целую ночь не ночевала дома, что муж начал восстанавливать свою дурацкую пекарню, мать, стремглав, побежала с этими новостями в Комитет, только снег из-под сапог в разные стороны.

А там уже другая новость, так сказать, контр-новость. Нашелся молодой человек, которому Лотта не безынтересна. Обходительный, грамотный, доброжелательный, очень симпатичный. Завтра маму этому человеку обязательно представят.

Молодой человек, конечно, пришел, чтобы представиться, но он не казался очень симпатичным. Даже, скорее, наоборот – что-то в его глазах было неприятное и даже пугающее. Тут же все участницы Комитета, перебивая друг друга, поведали ему, что «Лотта собирается уезжать на работу в Хельсинки, что у нее имеются кое-какие деньги на первое время, что она целую ночь не ночевала дома, что отец ее начал восстанавливать свою дурацкую пекарню».

– И откуда, интересно мне знать, у нее деньги? – не очень обходительно поинтересовался он.

– А старик на какие сбережения свой тошнотик подымать будет? – добавил он совсем недоброжелательно.

– Я, конечно, грамотам не обучен, но сдается мне, что если где-то прибыло, то обязательно имеется место, где убыло, а? – хмыкнул он, поднялся и ушел.

– Ну, во всяком случае, этот молодой человек лучше, чем загадочный и опасный кавалер Лотты, – чтобы скрыть некую неловкость, заметила участница, пригласившая этого парня к ним в Комитет.

Все дамы согласились.

Минула пара дней, к Лотте на улице подошел ничем не примечательный человек, подсунул в бок длинное тонкое лезвие и доверительно прошептал почти на ухо:

– Дернешься – зарежу, даже голос подать не успеешь. Идем к крепости. Кое-кто с тобой поговорить хочет. Все расскажешь ему, как на духу – будешь жить.

Они пришли на пустырь, где их поджидали два человека. Один оказался русским, потому что его слова переводил другой, и был он смутно знаком Лотте. Где она могла его видеть?

Главный, тот самый русский, заговорил, переводчик – тоже. Наверно, переводил.

– Где Антикайнен? Куда дел деньги? Если они у тебя, милочка, придется все отдать.

Лотта сунула руку в карман, заставив парня с пикой слегка напрячься, и достала маленький дамский кошелек.

– Здесь десять марок, забирайте все, только отпустите, – сказала она. Почему-то кошелек она держала не в дамской сумочке.

Русский нехорошо ухмыльнулся.

Посчитав эту ухмылку сигналом, бандит с ножом без замаха ударил Лотту кулаком в скулу. Удар был сильным и неожиданным. Девушка упала на грязный снег, подол ее пальто неловко задрался, обнажив красивые ноги в красивых чулках.

– Говори, падаль, а то не поздоровится! – отрывисто прокричал ударивший ее парень.

Лотта, не поднимаясь, открыла свою сумочку, достала оттуда револьвер гигантских размеров, взвела курок, развернулась и выстрелила в грудь бандита. Силой выстрела того отбросило на пару метров назад. Но и сама девушка не удержала свой пистолет.

Все это произошло так быстро, что русский инстинктивно пригнулся, а переводчик выхватил из-за пазухи свой наган и пустил пулю прямо в сердце Лотты.

Она умерла мгновенно, не успев ни подумать о ком-то, ни сказать ни слова. Может, девушка даже не узнала, что из мира живущих на этой Земле перешла в мир мертвых. Что с ней могло произойти при этом переходе, как расширились рамки свободы бессмертной души, какие новые ценности образовались, а старые утратились – никто не знает. Нет живых, кто бы получал письма от усопших. Может, потому что мертвым это не нужно?

Русский долго, секунд пять, ругался на своего помощника, но дело было сделано. Грохот выстрела циклопического револьвера отразился от стен крепости и улетел в город. Следовало быстро уходить и уносить с собой тело парня, столь приглянувшегося дамам из «Комитета финских женщин».

В дело вступал план «Б».

Выборг – маленький город, поэтому еще до прихода полиции сбежавшиеся на звуки перестрелки люди опознали несчастную Лотту, кто-то разумный подобрал гигантский пистолет, намереваясь вернуть оружие в семью – в самом деле, полиции на поживу оставлять его не было смысла.

Вот такая вот вырисовывалась картина.

С пустыря Тойво ушел в гостиницу. Не то, чтобы ему была нужна какая-то крыша над головой, но здесь он мог спокойно подумать. Оставшейся наличности хватило на трое суток аренды одноместного номера. Больше ему и не надо.

Антикайнен не мог есть, да об этом он и не заботился, а вода была бесплатной. Когда сгустилась темнота, он отправился на кладбище. Ему никто не сказал, где находилась могила его Лотты, но он безошибочно пришел к ней сам.

Место было выбрано удачно – сухо, недалеко от кладбищенской калитки, зимой не нужно много снега с тропинки убирать, осенью – листьев. И к главным воротам можно быстро дойти, если такая надобность появится. И мужской туалет неподалеку: молодая елка за оградой возле канавы – делай свое дело, никто и не заметит.

Тойво не уронил ни одной слезы, постояв с непокрытой головой возле свежего могильного холмика. Горевать он будет потом, а сейчас у него есть дело.

28. Жизнь после смерти.

Днем Антикайнен лежал на кровати в своем номере, словно в трансе. Он думал, строил варианты, отказывался от них, предполагал, сравнивал и вычислял. То, что люди, убившие Лотту, куда-то исчезнут, затаятся или встанут на путь исправления в ближайшем монастыре вызывало у него сомнение. То, что они продолжат его поиски – как раз сомнения не вызывало.

Значит, искать их не следовало – они сами найдутся. Как же они это сделают – будут рыскать по улицам, всматриваясь в лица прохожих, караулить возле дома Лотты, писать заявление в полицию? Глупости. Есть одно место, где он, скорбящий и угнетенный духом, не может не показаться. Это могила его девушки.

Днем Антикайнен на кладбище не объявился? Тогда следует ждать вечером. Или, если он особо повредился головой, ночью. Самое удобное время, чтобы без помех обустроить беседу. Два вооруженных человека в засаде – вполне достаточно, чтобы обезвредить любого, даже самого опасного, врага. Главное – расположиться так, чтобы иметь преимущество в маневренности и внезапности, создать зону перекрестного огня без всяких мертвых зон.

Ранее, сопоставив потерю одного своего бойца и краткое исчезновение Лотты из любого поля зрения, бандиты сделали вывод, что Антикайнен в городе и что он весьма опасен, эдакий сукин сын!

Когда на улице сделалось темно, Тойво вновь вышел из гостиницы. Сначала он намеревался войти на кладбище через центральные ворота, но это было не вполне удобно и, к тому же, могло быть расценено, как попытка контр-действия. А это значило бы, что Тойво предполагает возможность засады. Нет, пусть они думают, что в голове у него только горе и ни грамма здравомыслия.

Убивать его бандиты не будут – иначе как они изымут деньги? То, что дело в бабках у Антикайнена не вызывало никакого сомнения. Знают двое – знает и свинья. О Пааво Нурми, как о предателе, он не думал. Тому проще было самому когда-нибудь наведаться к своим родственникам в Кимасозеро и прибрать все к рукам, чем ждать, а потом пытаться отнять.

Тогда кто может быть свиньей? Да слишком много таких, наделенных способностью аналитически мыслить – практически вся верхушка финской компартии. Все они жили с тех денег, что в свое время Антикайнен добыл в Турку. Впрочем, сейчас это пока неважно.

Перед отворотом дороги на кладбище Тойво ненадолго остановился. Нужно было переодеться. Двинувшись дальше, он стал идти медленно и очень неуверенно, как слепой или пьяный. Иногда он останавливался и оборачивался. Впрочем, по темноте двигаться едва заметной узкой – в пролет тележки – тропинкой всегда сложно. А, может быть, у него куриная слепота?

Тогда почему огня с собой не прихватил? Боится быть увиденным случайным прохожим. Случайный прохожий в стороне от города ночью возле кладбища? Что за случай тогда у этого прохожего?

Пусть бандиты ломают голову над странностями и превратностями тайной жизни возле могил. По идее, если что-то идет не так, как планируется – лучше отступить и подготовиться с учетом открывшихся неучтенностей. Когда же делают допуск на «незначительность одного поступка», ставится под угрозу весь конечный результат.

Но для этих парней, троих или двух, назад пути уже нет. А одному из них – самому важному – потери вообще не важны, важно только приобретение.

Тойво шел по дорожке, как паралитик, на прямых ногах, расставив руки в стороны. Его должны брать живым, но это вовсе не означало – невредимым. Могут и стрельнуть по ногам, а выше целить рискованно – можно совершенно нечаянно убить.

Он думал даже, чтобы упрятать ноги в какие-нибудь обрезки чугунных труб от паровых котлов, но быстро отказался от этой идеи, как несостоятельной. Полжизни придется эти трубы пилить, а потом другие полжизни учиться в них ходить.

В темноте стрелять трудно, нужно это делать наверняка, либо только в крайнем случае. Пусть лучше стреляют наверняка, то есть, с близкого расстояния. По его походке трудно судить: пьяный ли, больной ли?

Тойво считал шепотом:

– Один, два, три.

На цифре одиннадцать он увидел, что за ним следом пошел человек, который, вообще-то, даже не особо сторожился. Ну, вот, первый враг вышел из тени.

Антикайнен дождался, когда дистанция между ними сократится до пяти шагов, а потом достал из-под брючного ремня свой боевой курсантский наган. Человек, увидев его движение, пришел в состояние необычайного удивления: как это может быть, чтобы рука потенциальной жертвы изгибалась в локте в обратную сторону? Да и ноги в коленях подогнуты также – обратно, как у козла. И лицо на месте затылка!

Додумать ему Тойво не позволил – враг был вооружен, неуравновешен, глуп, неженат, с вредными привычками, с уголовным прошлым, с садистскими наклонностями, жаден до алчности, патологически бесчестен и бессовестно тщеславен. Антикайнен сделал в него два выстрела: в грудь и голову, а сам тотчас же упал на снег и откатился в сторону.

Он лежал на простреливаемом участке в неудобной позе, в неудобной одежде, одетой задом наперед – готовая мишень, даже несмотря на темноту. Тойво выстрелил, задрав пистолет чуть ли не к небу. Одновременно с ним кто-то выстрелили тоже.

Пуля врага была в единственном числе, точнее – враг был в единственном числе, потому что в случае, когда бы их было двое, то и выстрелили бы оба. Это хорошо. Плохо то, что он, подлец, попал. Пуля обожгла голову, сбив шапку.

Но времени определять степень вреда у себя решительно не было. Тойво тоже попал, если судить по звуку разбитой стеклянной посуды. И теперь нужно было немедленно разжигать запасенный для такого случая фитиль.

Еще вчера ночью он нанес камни, собранные возле ближайших могил и около ограды. Из них он устроил около могучей и древней елки некое возвышение, за которым очень удобно было прятаться. Если устраивать засаду, то лучшее место придумать сложно. Сиди и жди жертву, как за каменной стеной.

Антикайнен также сходил в пекарню отца Лотты, безлюдную и запертую ночной порой на замок. Пара ударов камня по запору, обернув его рукавицей – и он вошел внутрь. Все, что ему было нужно – это пятилитровая бутыль со спиртом, которую приобрел для промышленных целей отец. Ее Тойво заметил, когда ранее очнулся от беспамятства.

Сложно было подвесить эту стеклянную емкость на елку так, чтобы она не обвалилась от ветра и не очень бросалась в глаза днем. Весь измазавшись в смоле, Антикайнен справился и с этой задачей, загнув и подвязав для маскировки еловые ветки.

Теперь оставалось только определить с земли, куда, собственно говоря, стрелять-то? Для себя он определил, что двадцать пять шагов, если двигаться задом наперед – то самое. Установил памятный знак, куда ему следовало прыгнуть, и отрепетировал подъем пистолета на угол, необходимый для скорейшего поиска висевшей на елке бутыли.

– Только бы ветра не было, только бы не ветер, – шептал он.

Ветра не было. Фитиль занялся с первой попытки, зажигалка не подвела.

Тойво метнул бутылку, наполненную спиртом, из горлышка которой торчала скрученная на манер пробки хлопчатобумажная ветошь. Ветошь горела активно и даже с шипеньем разбрасывала вокруг себя искорки. Так бывает, если добавить в нее немного пороха. Лучше, конечно, дымного, но уж какой был в разобранном под такое дело патроне от старинного огромного револьвера.

Через некоторое время после его броска, может – секунду, может – две, а, может – через минуту, из-за груды камней опять раздался выстрел, на этот раз мимо.

Ну, если стреляет мимо, значит что-то стрелка отвлекает. Наверно, одежда, которая занялась огнем от пролитого сверху спирта. Конечно, все это было достаточно несерьезно, случись гореть топливу – враг бы уже кричал, как потерпевший. Но Антикайнен как раз не преследовал цель сжечь, к чертям собачьим своего оппонента, а отвлечь от войны к своей выгоде.

Поэтому он пополз, как змея, к укрытию из камней, вытаскивая одновременно из-за пазухи свою базуку – громадный револьвер. Раз остался только один противник, то задача значительно упрощалась.

С той стороны засады слышалась приглушенная ругань на русском языке и хлопки ладонями по одежде. Невидимый доселе враг пытался также и стрелять, поднимаясь из-за укрытия и становясь уже видимым – призрачным синим пламенем горели рукава его одежды, над шапкой на голове плясали огоньки веселого пламени. Вряд ли он видел, что жертвы в секторе стрельбы больше не было. Он был явно дезориентирован и встревожен. Запахло жаренным.

Тойво знал, какой камень нужно снять, чтобы открылась бойница, которую можно было использовать как в одну, так и в другую сторону. Он выждал мгновение, всунув длинное дуло своего пистолета в получившуюся дыру, и когда она осветилась неверным колеблющимся светом, сказал по-русски:

– А гори оно все синим пламенем!

И спустил курок.

Бабахнуло оглушительно. Как еще дуло не разорвало розочкой? Давно уже это оружие не чистилось, могло и руку стреляющего оторвать. Но – не оторвало.

– Ууу, – взвыл с той стороны человек, с шумом заваливаясь под елку.

Тойво выждал еще несколько секунд для пущей уверенности, что больше нету активных врагов, и медленно поднялся на ноги. Если у противника хватит сил, он обязательно выстрелит – ну и черт с ним!

Не выстрелил.

В проталине корчился, догорая и держась за ногу, какой-то человек. Нет, это не был какой-то человек.

– Вот и свиделись, Мищенко, – сказал Тойво и, словно внезапно устав, присел на камни.

Василий Мищенко, былой армейский агитатор, дезертир с поля боя, убийца, член РСДРП с 1905 года, террорист и революционер¹¹⁴ метался по грязи, щедро заливая ее кровью. Антикайнен почти отстрелил ему ногу, угодив пулей в коленную чашечку.

Мищенко прибыл в Финляндию через дружественную ей Эстонию, перебравшись по льду Финского залива в портовый город Ловиса. Помимо рабочего у него был чисто личностный интерес к Антикайнену. Все ранние попытки достать того кончились не вполне успешно, а этой он надеялся поставить точку в своем диком стремлении уничтожить «проклятого чухонца».

Была бы не такая рана, Василий бы еще посопротивлялся, но вместе с кровью терялись силы. Вместе с силами утекала воля.

Тойво поднялся с камней, ногой перевернул Мищенко набок и снял с него брючный ремень.

– Что ты хочешь делать, чухна проклятая? – прошипел террорист «в законе» – ибо в Советской России он занимал весьма значительный пост в одном из подразделений внутренних органов.

Антикайнен не ответил, сделал из ремня петлю и перехватил ногу врага повыше колена, откинув в сторону его слабеющую руку. Потом достал из-за дерева лом и лопату, одолженные вчера в кладбищенской сторожке возле центрального входа.

Место, где копать яму, он уже присмотрел: за оградой невдалеке от канавы, возле корней молодой елки.

– Ты что это делаешь? – спросил Мищенко, увидев, как враг его работает ломом, ломая промерзшую землю. – Иди сюда, я порву тебя на части.

Рвать, на самом деле, было нечем: Тойво вытащил у беспомощного Василия все ножи, какие обнаружил, а также скрытый в рукаве маленький «дамский» браунинг. Кровь у бандита сочиться перестала, он уже полусидел, опершись спиной о ствол елки, и слабо дымился.

Вряд ли на звук перестрелки сюда мог прибежать кто-то из города, даже после такого залпа, произведенного револьвером, но исключить этого было нельзя. В таком случае Тойво был готов отстреливаться до последнего патрона. Действительно, случайный свидетель сам не бросится разруливать ситуацию – он полицаев кликнет. Это будет плохо.

Но все случилось не плохо: никто не помешал Антикайнену выкопать яму в половину своего роста – после мерзлоты земля пошла песчаная и легкая. Работал он молча и споро. А Мищенко то ли от шока, то ли от нервного потрясения пытался говорить без умолка.

– Да ты знаешь, какие люди за мной стоят? – спрашивал он. – Они тебя в любой стране найдут. Ты предатель и дезертир. Все равно тебе не жить. Это я тебе гарантирую.

– Я-то пожил в свое удовольствие, – вдруг, начал хвастать он. – Меня такие женщины обслуживали, что тебе и не снились. Куда там эта твоя дешевка.

Тойво напрягся, но не позволил себе хоть как-то реагировать на слова. А Василий продолжал:

– Что мне это кладбище! У меня свое имеется. Я столько народу положил, мне памятник надо ставить. Одного убил – ты убийца, сотню – ты уже герой. Я – герой, понял меня неудачник?

– Это так бодрит, когда видишь страх в глазах! Они боялись меня, как боятся смерть. То есть, для них я и был – смерть! Дети, женщины, да и взрослые мужики – тоже. Они плакали, причитали, просили пощады, но смерть неумолима! Это я неумолим! В этом мое величие!

Слушать Мищенко было омерзительно, даже несмотря на то, что временами он начинал бормотать совершенно неразборчиво. Тойво иногда казалось, что бандит специально провоцирует его, чтобы он пустил в ход пистолет, а иногда – что он тянет время, потому что сейчас набегут помощники Василия и разорвут Антикайнена, как бумажный флажок. Тогда он начинал озираться по сторонам, но никого поблизости не было. Была только тупая боль в голове, где ее задела пуля. Кровь засохла и больше не текла, но каждый наклон вызывал в мозгу ощущение взрыва. Это было не самое приятное ощущение.

– А, может, ты отпустишь меня? – предположил Мищенко. – Мы бы смогли столько дел наворотить, если бы работали в одной команде. Да, мне бы стоящих людей! Не то, что эта финская шваль! Уголовщина сплошная – ни идеи, ни понятий.

– Нет, не отпустишь, – сам себе ответил он.

Тойво отложил лопату и подошел к Василию. Встал над ним и посмотрел в глаза, словно пытаясь что-то в нем разглядеть.

– Ну, что смотришь? – немедленно отреагировал тот. – Ненавидишь? О, да – ненавидишь. Но толку-то? Дело, как говорится, сделано.

Антикайнен резким движением ухватился за подгоревший воротник полупальто Мищенко, развернулся и потащил его за собой.

– Эй, куда? – просипел бандит, когда одежда задралась и сдавила ему горло.

Тойво доволок его до ямы и спихнул вниз. Вдруг, словно что-то вспомнив, охлопал себя по карманам, досадливо сморщился, а потом оглянулся вокруг.

«Черт!» – подумалось ему. – «Зеркало-то не взял!»

Он подошел к телу застреленного им бандита и нехотя проверил его карманы. Ага, уголовники без дамских зеркалец не бывают – им постоянно осматривать себя нужно, чтобы, как бы так выразиться, все «по понятиям было». Он также поднял с тела немного денег, как раз для еды. Кушать не хотелось, но питаться было нужно. Без еды легко можно сделаться беспомощным. У Мищенко, поди, с наличностью дела обстояли лучше, но прикасаться к нему он брезговал.

Тойво вернулся к яме и расположил зеркало в ладони так, чтобы видеть лицо Василия. Тот поднял голову и тоже посмотрел на отблеск глаз Антикайнена. Отображения из-за ночной темноты получились нечеткими, но кое-что все-таки разобрать было можно.

– Ну, что смотришь, сволочь? – прошипел он и нашел в себе силы усмехнуться. – Это кто же тебе так лицо располосовал? Мама твоей девки?

Тойво не ожидал увидеть в зеркале то, что он увидел. Он был готов лицезреть монстра, демона, чуждую этому миру тварь, либо же, вообще, ничего – то, что не отражается вовсе. Но, как выяснилось, Антикайнен оказался неправ в своих предположениях. На него смотрело обычное человеческое лицо обычного человека.

«Господи, что же это такое?» – мысль в совершенном отчаянье словно ужалила его мозг. – «И это твое творение, Господи? Это – человек? Тогда кто же такой я?»

«Вся жизнь – это познание самого себя» – всплыл в голове блеющий голос Пана. – «Тойво – значит «надежда».

Где-то в безбрежном космосе колебался Самозванец, своими щупальцами заползающий в этот мир. Мищенко, его помощники – финские уголовнички, революционные вожди, церковные боссы, их безмозглые и бесчувственные стражи, да мало ли кто еще – вот что такое эти щупальца. Их отличительная черта – лицемерие. 50 раз этот порок упоминается в Библии, больше чем иные другие. Конечно, Библия редактировалась, каждый раз чуть-чуть и каждый раз под какую-то цель и даже под какого-то конкретного человека, но вряд ли о лицемерии в ней говорилось изначально меньше. Наверно, больше.

«Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским, через лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей».¹¹⁵

Ну, да не время размышлять.

Тойво подтащил какие-то полугнилые доски, собранные с кладбища для вывоза на свалку, и побросал их сверху на Мищенко. Сразу же, не обращая внимания на вопли Василия, начал закапывать яму. Террорист заголосил уже вовсе не как человек, ужас могилы сдавил его тело, напрочь изгнав из него разум. Несколько раз Антикайнен прерывался, трамбуя землю ногами и бросая в нее камни из кучи.

Он весь подчинился задаче: сделать могилу такой, чтоб ее нельзя было бы определить. Мищенко выл и визжал, но его голос раздавался очень глухо, словно бы из-под земли. Разве на самом деле так быть не должно?

Тойво устроил небольшой холмик, потому что весной земля просядет, а летом она может просесть значительно. Впрочем, песчаная почва, рассыпаясь, изначально заполняет собой все пустоты. Так что никаких трещин и обвалов быть не должно. Это место прорастет травой, елка наберет силу и рост, и каждый посетитель кладбища по выходу из оного не преминет справить малую нужду в столь удобном для этого месте. Может, когда-нибудь и скамейку сверху поставят для отдыха, но привычка помочиться под елкой и, следовательно, запах отпугнет желающих посидеть.

Ты знал, Мищенко, что так с тобой будет?

29. Исход.

У Тойво был еще один день и еще одна ночь в гостинице. Продлеваться он не намеревался. Все, что можно было сделать в Выборге после трагедии, сделать удалось.

Закопав Мищенко, он подумал, что у того, в принципе, был шанс уйти без мучений: с ножки ремень, ака жгут, снять и уехать медленно и покойно по кровавой дороге в мир теней. Но Антикайнен надеялся, что до этого не дошло, пусть его сдавит со всех сторон земля, доски и, самое главное – кромешная тьма. Пусть он начнет задыхаться, пусть у него от ужаса лопнут глаза, пусть он слышит, как над ним будут ходить люди. Пусть и после смерти он навсегда останется в диком страхе, словно в отместку за весь тот террор, что нес людям всю свою жизнь.

Если тебя ударили по левой щеке – подставь правую? Нет права самолично судить? Возлюби ближнего своего, как самого себя?

Ну, да – подставить щеку можно, но только для того, чтобы убедиться, что первый удар не был нанесен случайно или в приступе внезапного помрачения. А так как количество щек у человека ограничено цифрой «два», то этого и достаточно. Мищенко старался ударить при первой же возможности, и случилось это даже больше двух раз.

Если сам не в состоянии судить – значит, боишься ответственности. Доверить приговор какому-то постороннему безразличному лысому мужику, или толстой тетке с повадками базарной бабищи – значит, что ничего не значит. Не значит в таком случае Истина совершенно ничего. И против врага твоего приговор может обернуться, и против тебя самого. Это какое настроение у суда сложится. Готов казнить сам – казни, только помни, что с этим придется жить всю жизнь. Готов? Ну, тогда прислушайся к своей Совести. Она не позволит тебе руку поднять, если есть сомнения. А если нет Совести? Тогда беги, сволочь, в суд.

Ближний тоже может быть врагом. Так что вовсе не обязательно с ним миндальничать! Как дал по башке! Точно также, как в некоторых случаях и с собой бы хотел поступить. Всегда любят себя только самолюбивые себялюбцы. Но у них нет совести, пусть они с судами рядятся. Господь не всегда одобряет твои поступки. Иной раз самому стыдно за содеянное. Как дал бы себе по башке!

Тойво больше нечего было делать в Выборге. Ему больше нечего было делать в Финляндии. И в Советской России – тоже нечего делать. Да и на всей Земле, впрочем.

Вернувшись под утро к себе в номер, Антикайнен заказал у портье нагреть воды и доставить себе еды. Под эти цели он отдал почти все деньги мертвого уголовника, оставив себе сущие пустяки, которые могли пригодиться в корыстных коррупционных целях.

Несмотря на то, что ему, вроде бы, не для чего было уже жить, деятельное подсознание наметило цель. Она не была ни нова, ни оригинальна, она была трудно достижима. Отмокая в бане, которая нагрелась вместе с водой, бездумно глядя перед собой, Тойво еще ничего не знал о своей новой задаче. Глядя на себя в банное зеркало, осторожно прикасаясь пальцами к глубоким царапинам, устроенным его физиономии мамой Лотты, он осознавал, что его безысходность и отчаянье достигло своего дна, и дальше уже не опустится. Теперь был только один путь – наверх, к жизни. Пусть к совершенно другой жизни, но, во всяком случае – прочь от смерти.

Когда он вернулся в свой номер, еда уже была готова: обед из трех блюд и, так называемая, «еда с собой» – завернутые в бумажные пакеты бутерброды из ржаного хлеба с красной рыбой, сыром и ветчиной. Хватит, чтобы один раз перекусить в дороге.

Начав есть, Тойво сам себя поймал на мысли: «Дорога?» Ну, да, уходить надо. Только куда и зачем?

Вообще-то, вопрос надо было поставить несколько иначе: «За кем?»

Мищенко вскользь упоминал о людях, что стояли за ним. Уже тогда Антикайнен не переспросил его, потому что знал: за ним стояли не люди, за ним стоял вполне конкретный человек. Только он способен делать правильные выводы из, казалось бы, никак не связанных между собой событий.

Имя этого человека – Глеб Бокий. И ему не место под одним небом с Тойво Антикайненом.

Еще не отдавая себе отчета в том, что решение, как жить дальше, пришло само по себе, он расправился со всем обедом, лег на хрустящие крахмальные простыни и уснул без сновидений до утра следующего дня. Тойво проспал, без малого, сутки, и вышел из гостиницы отдохнувшим и спокойным.

Когда кто-нибудь обнаружит возле могилы девушки мертвеца, сидящего в скорбной позе, отец Лотты и ее брат Лука, конечно, догадаются, чьих рук это дело. Пришлось потрудиться, чтобы именно так казалось со стороны: сидящий о чем-то умоляет, что-то просит. Сдадут Тойво полиции, или нет – это его уже не слишком волновало.

Зима в этом году была суровая, поэтому Антикайнен надеялся, что Ладожское озеро замерзло полностью. Почти всегда самая центральная его часть оставалась мешаниной колотого льда и бурлящей, словно бы кипящей, воды. Именно по краям этой гигантской полыньи производители водки «Смирновской» предпочитали резать большие кубы зеленоватого льда, чтобы потом использовать стаявшую с них воду в производстве своего алкоголя.

Тойво думал перейти границу с Советской Россией по льду Ладоги, тем более, с рельефом берега он был знаком по своему прошлому рейду. Нужны были лыжи, ну а все прочее он нес с собой и на себе. Краткую остановку он намеревался сделать на Валааме, чтобы чуть передохнуть. Уж не откажут монахи из монастыря в гостеприимстве, тем более, что Антикайнен был готов отработать и стол и койку. Зимой, впрочем, как и любым другим сезоном, рабочие руки на архипелаге были нужны.

Единственное смущение возникало оттого, что его появление у монахов не останется незамеченным людьми Специального шифровального отдела товарища Глеба. Но понадобится некоторое время, чтобы информация о нем дошла до заинтересованных лиц. В самом деле, вряд ли существовало телеграфное сообщение между финским Валаамом и Советской территорией.

Перед уходом с гостиницы Антикайнен узнал, что каждый день в Хийтолу с Выборга ходит транспорт – весьма комфортабельное санное сообщение, в чем ему уже через час довелось убедиться самому. А с этого поселка вполне возможно попасть на монастырский поезд, то есть, такие же санные подводы на Валаам. К Валааму до самого апреля вели дороги по льду. Монастырь был богатым, торговал своим производством по всем сторонам горизонта, так что самое оживление поездок туда и обратно наблюдалось зимой, пока стоял лед.

Вся дорога до Хийтолы прошла, словно, в забытьи. С ним кто-то сначала пытался разговаривать, но он отвечал невпопад, либо вовсе – молчал. В поселке он прямиком отправился на монастырский двор и напросился на ближайший поезд. Здесь же скоротал и ночь, в качестве платы за ночлег перелопатив несколько крыш хозяйских построек. Чем ближе весна, тем насыщенней летним теплом лучи солнца, тем сильнее начинает подтаивать снег, выискивая пути для талой воды, которые вполне могли образоваться не с крыши, а в крышу, то есть, внутрь. Да еще и сосульки намерзают, грозя обвалиться кому-нибудь на башку, либо, того и гляди, оторвать карниз или ветровую доску.

Тойво отработал и постой, и билет в один конец на Валаам. Несмотря на его полувоенную одежду народ принимал его за нового соискателя послушания. А нелюдимость и нежелание контактов это предположение только подтверждало. Антикайнен не стал разрушать подобную иллюзию.

На Валааме пришлось задержаться несколько дольше планируемого: разыгралась метель, так что видимость упала до неприличия. А коль такое творилось на самом архипелаге, то вне его было совсем невесело. Как известно, климат на монастырских островах всегда гораздо мягче, нежели в окрестностях. Святое место!

Впрочем, Антикайнен не жалел о своей задержке. Он провел почти целый день возле Гефсиманского скита, присев в укрытой от ветра нише. Тойво пытался молиться, но дело оказалось непривычно сложным – постоянно сбивался на отвлеченные мысли, или, вообще, переставал что-то произносить. Просто сидел и смотрел, как по небу плывут облака, как снежные вихри гоняются друг за другом, как сосны качаются. Единственное молитвенное обращение, которое он постоянно повторял в это время, было простым и понятным: «Господи, прости!»

Однажды мимо прошел толстый монах, вероятно, не из последних в церковном табели о рангах. Он тащил на саночках целую корзину бутылок церковного вина, которое он гнал, как для монастырских нужд, так и на продажу. Вино с этикеткой «Кагор» продавалось на материке по спекулятивным ценам.

– Сын мой, – сказал монах. – Чем тут сидеть, пошел бы под образа, там и свечечки можно приобрести, и поминание на службе или обедне заказать. Цены божеские.

– Иди своей дорогой, – отчего-то ответил Тойво. – Не отец ты мне.

Винодел посмотрел на Антикайнена с укоризной и кротостью, в которых угадывалась ненависть и злоба. Видимо, решив более не связываться, пошел прочь. Бутылки тихо позвякивали в такт шагам.

Тойво уже заходил к иконам, полюбовался на образа, но хотелось, почему-то быть именно под небом, чтобы ни стен, ни крыши. Не нужны ему были ни посредники, ни компания для обращения к Господу. А этот спекулянт почему-то вовсе раздражал.

Горе, занимавшее весь мир, съежилось до уровня его тела. Что бы ни произошло, какая бы ни случилась трагедия, а небо останется необъятным, загадочный ветер – непредсказуемым, дождь и снег – просто останутся. И в горе, и в радости, и в жизни, и в смерти. Со случившейся чудовищной потерей придется просто жить: изо дня в день – считаться с ней, как с объективной данностью, мириться и не пытаться забыть.

Он ушел на рассвете, прихватив чьи-то лыжи. Спер, так сказать, освященное имущество. На секунду Тойво даже пожелал, чтобы они оказались того толстого монаха, но потом решил: такие парни с такими габаритами налыжах не ездят. Впрочем, какая разница! По легкому морозцу и полному безветрию он ушел на юг, чтобы где-то возле центра Ладоги перейти государственную границу, а уж потом двигать к железнодорожной станции Лодейное поле.

Двигаясь налегке, Антикайнену казалось, что ему чего-то не хватает. Должен был быть груз на плечах, должен стоять жестокий мороз, а за каждым торосом – лежать вражеский дозор. Сейчас же – детская прогулка. Озеро все-таки не промерзло полностью: Тойво заметил марево пара над открытой водой и отвернул в сторону. В самом деле, если везде будет лед, то где в таком случае будут нереститься ладожские нерпы? Ну, не то, чтобы нереститься, а плавать, принимать необходимые их организму водные процедуры?

Тойво дошел в сумерках до берега и с удивлением обнаружил, что это предутренние сумерки. Позвольте – а куда подевалась ночь?

Мышцы тела ныли, значит, он преодолел стокилометровый рубеж за один переход. Идти больше? С такими провалами памяти можно и самому провалиться неизвестно куда. Он попытался сориентироваться по очертаниям берега и сделал вывод: он здесь уже когда-то был, а место это называется Гатчи. Здесь живут полтора человека, да и то не всегда. Однако рыбацкие хижины все-таки были на месте. И, протопив одну из них, можно поспать в тепле пару-тройку часов.

Советская власть пока до этого дикого берега не дошла, поэтому маленькие кодушки вдоль берега еще никто не запирал на хитрые замки. И продукты, из разряда «на всякий случай», все еще оставляли в местах, недоступных мышам.

Тойво не был мышью, поэтому доступ к традиционному в Карелии чаю, сухарям, соли и «сущику» – высушенной корюшке – у него был ограничен только его голодом и совестью. Он протопил маленькое жилище, вскипятил себе чай, размочил хлеб и рыбу, а потом, перекусив, завалился спать.

Опять, к счастью, обошлось без всяких сновидений, и опять Антикайнен проспал до следующего утра. Вероятно, теперь это у него вошло в привычку: отрубаться на двадцать часов, чтобы при просыпании удивляться. Где я? Кто я? И еще несколько десятков вопросов. Ладно, пока ответы возникали в его голове сами по себе, не все еще потеряно.

Он заснул в одиночестве, а теперь возле двери на лавке сидел совсем молодой парень и смотрел на него, как любит смотреть баран на новые ворота.

– Ты чего? – спросил его Тойво.

– А ты? – ответил тот и заулыбался.

Во всяком случае, парень не выглядел ни агрессивно, ни сердито.

– Что в мире творится? – снова спросил Антикайнен.

– Да все по старому, – пожал плечами гость. – Антанта, ГОЭЛРО, продразверстка, продналог, перестройка, гонка вооружений, переселение народов и все такое.

– Ничего, что я разлегся, как собака, на твоей территории?

– Нормально, – махнул рукой парень. – А ничего, что я смотрел, как баран на новые ворота?

– Нормально, – теперь уже Тойво махнул рукой. – Тебя как зовут?

А звали парня Колей. По фамилии, конечно, Иванов. Родом из Самбатуксы. Пришел, чтобы рыбакам кодушки протопить: сейчас корюшка пойдет – надо ее ловить. Путина пуще неволи. Зимой не так ловится, как после схода льда, но сейчас она гораздо вкуснее. Как раз к Масленице для рыбных пирогов – курников¹¹⁶.

Они попили чаю с принесенными Колей из дома калитками¹¹⁷, а потом к Тойво в голову пришла неожиданная мысль.

– Товарищ Коля, – сказал он. – Мне очень нужно, чтобы ты отправил одно очень важное и секретное письмо по указанному мной адресу. Можно на тебя в этом понадеяться?

– Можно, – ответил парень. – Правда, придется для этого в город Олонец на почтамт ехать, но я постараюсь.

– Отплатить мне тебе нечем, но я дам тебе одну вещицу, которую ты запросто сможешь обменять на несколько рублей в военной комендатуре. Или у спекулянтов, которые заплатят подороже, но могут и обмануть.

– Что за вещь? – заинтересовался Коля.

Тойво достал из кармана полушубка свой армейский наган и пару картонов с патронами. Глаза у парня заблестели интересом.

– Надеюсь, что не будешь употреблять его по назначению и на бандитский промысел не пойдешь. Ты, вроде, человек разумный, так что отдаю в обмен на услугу.

– А самому уже не нужен?

– Так обойдусь теперь как-нибудь, – пожал плечами Антикайнен. – Все равно отберут.

У него еще оставался на вооружении старый огромный револьвер, но отдавать его «товарищу Коле» он не решился. Надо будет упрятать пистолет где-нибудь в укромном дупле одинокостоящего дерева перед тем, как выйти к людям. Пусть белки и дятлы стреляют. Придет время – заберет, не придет такое время – значит, не судьба.

– Договорились, – сказал парень и убрал наган в карман. – Где письмо?

– А вот сейчас я напишу, – ответил Тойво, достал химический карандаш и призадумался: на чем писать-то?

Было искушение, на обратной стороне бумаги Верховского, либо военного предписания для постановки на учет в Хельсинки, да попадет этот документ не в те руки – считай, приплыли. Шпион. И письмо не дойдет, и посыльного с этим письмом схватят. А отчеты Седякину, которые он начал, было, писать с первого дня их похода в Кимасозеро, он на второй же день закончил – перепоручил исполнительному и аккуратному Суси. Может, где-то бумажка завалялась, что-то типа черновика? Или использовал ее по назначению, то есть, сделал то, что обычно делают люди с мятыми бумажками в долгом походе по лесам?

Тойво исследовал содержимое своего походного вещмешка и с радостью обнаружил совершеннейший клочок размером пять на пять сантиметров. «Войну и мир» написать здесь не получится, конечно, но пару знаковых слов – вполне.

Антикайнен остро заточил карандаш, послюнявил его и написал: «HP, OBrandt». То есть, поздоровался¹¹⁸ и подпольную кличку обозначил. А потом добавил: «Меня забрали шифровальщики ГБ. Выручай, друг!» Больше писать было нечего, да и негде. «Шифровальщиками» он назвал людей Глеба Бокия – ГБ. Впрочем, если переиначить в Госбезопасность – то смысл не менялся.

На обратной стороне бумажки написал адрес дома на Каменноостровском бульваре Питера и адресат: Отто Куусинен. А кому еще писать? Больше у него не было влиятельных друзей. Пусть знает. А если Тойво ошибается, то и никакого письма не понадобится.

– Эй, товарищ Коля! – вдруг, спросил он. – Грамотный?

– Ага, – гордо ответил тот¹¹⁹.

– Ну, тогда конверт приобретешь и адрес этот напишешь. Только отправь срочной почтой. И не переживай. Я, вроде как, шпион. Но наш шпион, советский. А точнее – красный шиш. Понял?

– Понял, – обрадовался парень. – Не беспокойтесь, товарищ красный шиш, все сделаю, как сказал.

Антикайнену хотелось надеяться, что тот не подведет, но вместе с тем в душе было какое-то безразличие: не сможет он отправить весточку Куусинену, не дойдет письмо до адресата – да и пес с ним! Будь, что будет.

Конечно, так поступать нельзя, надо собраться, настроиться. Надо быть таким, как раньше, но где-то в глубине души было пусто: а зачем? Кому все это теперь нужно? Кому нужен белый пляж и изумрудное море? Кому нужны все эти деньги на счету американского банка?

Может быть, в другое время он бы и не написал такое письмо, потому что спокойно прошел бы в Питер никем незамеченный. Это раньше он был красным шишом, это раньше он чувствовал ситуацию и мог ее обернуть себе не во вред. Это было в той, прошлой жизни, когда хотелось жить. Но это время прошло.

Каждый, право, имеет право на то, что слева и то, что справа.

На черное поле, на белое поле, на вольную волю и на неволю.

В этом мире случайностей нет, каждый шаг оставляет след.

И чуда нет, и крайне редки совпаденья.

И не изменится времени ход,

Но часто паденьем становится взлет,

И видел я, как становится взлетом паденье¹²⁰.

20.Tyrmä.

«За проявленный героизм и неоценимый вклад бла-бла-бла, тыр-пыр-пыр» Тойво Антикайнена наградили высшей наградой Советского Союза тех лет – орденом Боевого Красного Знамени, порядковый номер 641. Ходатайствовал о высокой награде Отто Куусинен, ходатайство поддержал командующий Седякин и лично согласовал товарищ Сталин.

Друг и товарищ красного шиша Куусинен получил загадочное письмо без обратного адреса. Коля Иванов, впоследствии через двадцать лет за другие заслуги награжденный орденом Красной Звезды¹²¹, обещание свое выполнил. Ну, да так было принято в карельских деревнях – держать слово. К тому же, когда пистолет за пазухой – сам черт не брат, мог бы и сам в Питер скататься.

Куусинен искал Тойво, но безрезультатно. Начальник Интернациональной школы красных командиров Инно тоже пытался задействовать все свои связи, но узнали они мало.

Антикайнен был замечен на станции Лодейное Поле, где купил билет в плацкарту до Петрограда. Кто заметил? Да гэбэшники при вокзале, у которых была ориентировка на статного финна. Однако в Питер он не доехал, что другие гэбэшники спрогнозировали. Сошел на станции Волховстрой, где его следы потерялись напрочь.

Может, запутал следы и вот-вот объявится? Но в Волховстрое было отмечено нездоровое оживление чекистов, а также драка, после которой в неизвестном направлении отбыл «воронок» без опознавательных знаков.

Куусинен имел в намерениях привлечь к своему другу внимание: орденоносцев пока еще отстреливали не вдруг. Может, конечно, и спровоцирует это карательную меру, чтобы никто не узнал, но – вряд ли. Тайное всегда становится явным, а всех вовлеченных в это дело гэбэшников, весьма пьющих в силу специфики работы, не заткнуть. Однако они не проговорятся, если греха смертоубийства героя-командира на них нет. Будут помалкивать, гады, потому что – мало ли через их кулаки прошло красноармейских командиров!

На следующий 1923 год, опять же по рекомендации финских товарищей, Антикайнена заочно изберут членом ЦК компартии Финляндии и назначат на должность в партийных структурах, а в 1925 загадочного финна включат в состав Политбюро компартии.

Ну, а что сам Тойво?

Никогда бы не поймали его, если бы не состояние душевного разлада. Разладился – ну что же тут поделать!

Не следовало, вероятно, на базар в Лодейке идти и продавать спекулянту хитрые ремни отменного финского качества. Надо было снова вставать на лыжи, а не сдавать их за треть цены, и идти лесами в Питер. Глядишь, к началу лета бы дошел, питаясь подснежниками и корой, отвоеванной у местных зайцев.

Не нужно было, очевидно, тратить деньги на плацкартный билет до Петрограда, а залезть куда-нибудь на товарняк и мчаться себе в ночь, надувая щеки ветром. А когда нагрянет Вохра, прикинуться товаром, что товарняк перевозит – бревном, или кипой прошлогоднего сена.

Без надобности было слезать посреди дороги в Волховстрое – только деньги впустую потрачены. Выброситься из поезда на полном ходу – и вся недолга!

В общем, потерял бдительность, расслабился. А гэбэшники уже – тут, как тут! Им-то человек не важен, у них приказ – как слово божье. А приказ имеется – задержать любой ценой финна, откликающегося на фамилию Антикайнен, и полное описание физиономии, фигуры, манеры поведения. Бдительность на всех железнодорожных станциях и узлах. Особая – со стороны Карелии, а также Карельского перешейка.

Тойво предчувствовал, что его обложат отовсюду – уж ГБ на то и Глеб Бокий, чтобы решать максимум поставленных задач. Антикайнен был одной из таких. Впрочем, то же самое для Тойво: Бокий был его задачей. Нет, не совсем правильно – товарищ Глеб был его специальным заданием. Пора было к нему подбираться поближе.

В Волховстрое гэбэшники несколько переусердствовали. Откуда-то у них появилась информация, что подлый финн поднял руку на их коллегу, советника по особым вопросам Мищенко. У людей, которых принято называть «силовики» существует негласное правило: они неприкасаемы. Считай: задело одного – задело всех. Принцип многоклеточного организма под названием «государство». А закон – так он завсегда на этой стороне. «Нет повода не доверять сотруднику органов правопорядка, силовых органов, надзорных органов и прочих органов этого организма», – любимая формулировка специальных отростков того же организма. Их еще «судьями» называют.

Вова Ленин определил это дело «машиной». Тоже справедливо – согласно принципам атеизма, дарвинизма и практицизма. Но кто, в таком случае, этой машиной управляет? Каким бы гением Бланк, как его всегда называл Бокий, ни был, сколько бы денег в него немцы ни вливали, но новое государство образовалось самым загадочным образом. Рабочие и, с позволения сказать, крестьяне не могли подмять под себя Российскую Империю. Тогда другие силы, например, китайцы, которых был миллион – только никто этих китайцев не помнит, разве что их зверства. Или белочехи, организованные и дисциплинированные – да что-то не верится в чехов, тем более, белых.

Государство – это раковая опухоль человечества. А гэбэшники – это всего лишь раковые клетки.

Об этом подумал Тойво, когда ему первый раз ударили по голове.

– Если вы намерены забить меня до смерти, то я этому решительно воспротивлюсь, – сказал он, поднимаясь из подтаявшего сугроба, куда его положил подлый удар сзади.

Его окружили человек пять, провели поверхностный обыск, ничего не нашли из колюще-режущего, а также огнестрельного, убрали свои наганы в наплечные и поясные кобуры, а теперь вздумали чуть-чуть поизмываться. Иного и ждать не приходилось: был бы приказ убить – уже давно пристрелили бы, как собаку. А так – повредили немного, потому что оказал сопротивление представителям Закона.

Гэбэшник, приласкавший Антикайнена по уху, криво усмехнулся своим коллегам и, не поворачиваясь, нанес финну еще один удар в лицо. Но до лица кулак не долетел. Тойво, ожидающей нечто такое, отступил в сторону на полшага, перехватил запястье человека, крутанул его руку, что было сил к земле, а потом дернулся всем телом назад. Раздался треск – порвался рукав гэбэшника. Ну, и связки и сухожилия тоже порвались.

Антикайнен дернулся в сторону другого человека, который ничего лучшего не придумал, как ударить «чухну белоглазую» наотмашь. Тойво, опять же, уклонившись, прыгнул обеими ногами на шею гэбэшника, одновременно вцепившись в запястье врага. Тот вполне закономерно завалился наземь, шея его в замке ног не была рассчитана носить на себе чужой вес. Антикайнен со всего роста противника хлопнулся вниз, ловко кувыркнувшись через свое плечо. Гэбэшник от такого ускорения полетел, было, вперед, но рука его все еще была в захвате Тойво. Она, как якорь, удержала тело от дальнейшего движения, только слегка вытянулась. Красный шиш поступил с чужой конечностью, оказавшейся зажатой у него между ног, без всякого почтения – дернул в сторону, сколько силы позволяли. Раздался еще один треск – снова не выдержал рукав врага. Ну, и связки с сухожилиями тоже. Вообще, оторвал бы Тойво эту руку нахрен, да убежал бы к своей пещере махая ею над своей головой, да не было у него никаких пещер на примете.

А случившиеся возле полустанка милиционеры Волховстроя, увидев такое непотребство, что творили парни в гражданских одеждах, спрятались за кустами и начали нервно переглядываться.

«Товарищи! Самая ценная вещь для государства – это милицейская жизнь!»

«Верно, товарищи! Переждем в засаде!»

«Нам, товарищи, базу нужно закладывать. Через каких-то семьдесят лет, наши преемники – внуки, потомственные милиционеры – будут делать что хотят и когда захотят. А нам пока сохранить себя важно!»

«Ура, товарищи! За наш быт, то есть – бить и быть, за нашу коррупцию в рамках закона, за наше завтра!»

А гэбэшники тем временем опомнились, спрятали от греха подальше руки за спину, чтобы их не поотрывал распоясавшийся Антикайнен, а потом достали пистолеты. Чем достали? Неважно. Силой воли.

– Сдавайся, а то пульнем, – сказали они.

– Стреляйте, товарищи, – сразу согласились раненные. – Это что же такое получается! Он нам руки почем зря будет отрывать, а мы с ним цацкаться?

– А бить больше не будете? – спросил Тойво, а про себя подумал: «Теперь точно убьют».

Потом поднял руки над головой и подумал еще:

«На кой черт я тут скакал, как ненормальный? А все-таки какой кайф бить этих уродов, даже зная, что в живых они потом тебя не оставят!»

Внезапно ему сделалось плохо – то ли схлынуло напряжение, то ли нахлынула усталость, то ли кто-то из гэбэшников все-таки приложился ему по болевой точке.

Дальнейшее Тойво помнил, словно во сне.

Его несли, грузили в машину, потом перегружали в теплушку и повезли по железной дороге.

Причем Антикайнен знал, что едут они не в Питер, а на север. Его не кормили и не давали воды, кто-то пинал по ребрам, кто-то прижигал папиросой щеки.

– Зачем? – однажды прохрипел он, потеряв всякое ощущение времени и пространства.

И очень удивился, когда кто-то ответил по-фински «Tyrmä¹²²».

Потом, словно бы, запах моря, перебивающий даже зловоние нечистот. И шелест снега под полозьями санок, в которые его безжалостно швырнули.

Tyrmä.

Ты шел, забыв усталость и боль, забыв и это и то.

Ты видел вдали волшебный огонь, который не видел никто.

И часто тебе плевали вслед, кричали, что пропадешь,

Но что тебе досужий совет, ты просто верил и шел на свет-

И я знаю, что ты дойдешь¹²³.

1920 год – комиссия партийного функционера Кедрова прибыла на архипелаг, фактически ликвидировав монастырь и разогнав его руководство. Они также организовали местный совхоз и лагерь принудительных работ.

В 1923 году, более не в тени, создан СЛОН, автор и ведущий специалист – Глеб Бокий. СЛОН – это Соловецкий Лагерь Особого Назначения.

Tyrmä.

Конец третьей книги. Багамы, Гавайи, Новая Зеландия. M/V Fortunagracht.

Апрель – Июль 2017. Продолжение, надеюсь, следует…

Примечания

1

Слова героини Джульетты Льюис из фильмы «Wayward Pines».

(обратно)

2

Кестеньга.

(обратно)

3

Как ни странно, но большинство голландцев, немцев и прочих французов, не говоря уже о жителях российского черноземья, именно так и считают.

(обратно)

4

Metsäsissit – дословно лесные шиши, а еще дословнее – лесные партизаны.

(обратно)

5

Слова всемирно любимого россиянского лидера первого десятилетия нулевых годов Медведева.

(обратно)

6

Лишнее напоминание о художественном, а не модном псевдо-публицистическом жанре произведения.

(обратно)

7

Марки лыж финских производителей.

(обратно)

8

См также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 2. Деньги»

(обратно)

9

Иконы такие массового производства, ничего из себя не представляющие, ширпотреб.

(обратно)

10

Dean Koontz – Breathless -

(обратно)

11

Перевод.

(обратно)

12

Автор популярной книги «Падение Кимас-озера», где как раз каждый дурак без тренировок мог бегать на лыжах по семьдесят километров в день в условиях бездорожья.

(обратно)

13

Murtomaa – вездеходный, в переводе с финского.

(обратно)

14

Тип беговых «осиновых» лыж того времени.

(обратно)

15

A-Ha – Stay on these roads -

(обратно)

16

Перевод.

(обратно)

17

Мясник.

(обратно)

18

«Батрак» по-ливвиковски.

(обратно)

19

Об этом в моих книгах «Не от мира сего».

(обратно)

20

«Кабачок «13 стульев».

(обратно)

21

Susi – по-фински «волк».

(обратно)

22

Foreigner – Long, long way from home -

(обратно)

23

Яблоко – метафорическое название Нью-Йорка.

(обратно)

24

Перевод.

(обратно)

25

«Окуневое озеро» в переводе.

(обратно)

26

«Лососевый ручей» – там, где purolohi хвостом бьет, форель ручьевая.

(обратно)

27

«Рыбная река» в переводе.

(обратно)

28

От слова kodi – дом.

(обратно)

29

Оскари Кумпу принимал участие в Олимпийских играх в Стокгольме в качестве борца. См также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» 2.

(обратно)

30

Ensimainen, Toinen, Kolmas – порядковые числительные по-фински: первый, второй, третий.

(обратно)

31

Цитата из фильмы с Кадочниковым «Подвиг разведчика».

(обратно)

32

Четвертый – neljas.

(обратно)

33

Калевала, руна 48.

(обратно)

34

Некоторые мыслители тоже так считают, например Эйно Карху.

(обратно)

35

Постройка на манер сарая, либо летнего домика.

(обратно)

36

Из фильмы Гайдая.

(обратно)

37

Aurora Shining – северное сияние.

(обратно)

38

Знаменитое предсказание из книги Дугласа Адамса «Автостопом по галактике».

(обратно)

39

Почти из «Игр престола».

(обратно)

40

Сноска к «Оптимистической трагедии».

(обратно)

41

Земля Господа, в переводе, Джомолунгма, теперь почему-то называемая Эверестом.

(обратно)

42

Ныне горнолыжный курорт Финляндии.

(обратно)

43

«Джентльмены удачи» Данелия.

(обратно)

44

Способ такой у лыжников.

(обратно)

45

Dire Straits – Telegraph road -

(обратно)

46

Перевод. Непоэтический.

(обратно)

47

Kurki – журавль в переводе.

(обратно)

48

Фраза из «Красной жары» с Шварценнеггером и Белуши.

(обратно)

49

Распространенное ругательство по-казахски.

(обратно)

50

Финнам, в переводе.

(обратно)

51

В переводе «ушки вверх».

(обратно)

52

Всем карелам при Николае Втором обязали русские фамилии: Иванов, Петров, Рубинштейн.

(обратно)

53

Опять в карельском смысле: kazakku – батрак.

(обратно)

54

Там закапывали расстрелянных в Карелии.

(обратно)

55

Сы-ма-гон.

(обратно)

56

Rako – прорезь, tuli – огонь, в переводе с финского.

(обратно)

57

Так звали в «Калевале» старуху-колдунью, врага героям.

(обратно)

58

Из книги Льюиса Кэролла.

(обратно)

59

Cholko – на ливвиковском наречии то ли черт, то ли Пан и его команда.

(обратно)

60

Chokki – гвоздик, клепка, шпилька.

(обратно)

61

Калевала, руна 10.

(обратно)

62

Об этом в моей книге «Не от мира сего».

(обратно)

63

Населенный пункт такой на севере Карелии.

(обратно)

64

Dean Koontz – Breathless -

(обратно)

65

Перевод, как водится – не поэтический.

(обратно)

66

Название улицы.

(обратно)

67

См также мои ранние книги о Тойво.

(обратно)

68

См также книги замечательного ленинградского писателя Ильи Меттера.

(обратно)

69

Самое странное в этом случае то, что он действительно имел место, и эдускунта такой проект рассматривала на полном серьезе.

(обратно)

70

Представитель закона в сельской местности, то ли полицай, то ли налоговый инспектор.

(обратно)

71

Нарицательное имя у финнов в память о русском генерале-губернаторе, хаме и мерзавце, застреленного в покушении.

(обратно)

72

Песня Led Zeppelin, «Без пощады», в переводе.

(обратно)

73

Lifelines – Magne Furuholmen aka A-Ha.

(обратно)

74

Перевод. Непоэтический.

(обратно)

75

Регламентировала обращение с раненными, пленными. Сначала ратифицирована щепоткой стран, позднее – всей Европой.

(обратно)

76

Свинья – в переводе.

(обратно)

77

Фраза из советской фильмы «Здравствуйте, я ваша тетя».

(обратно)

78

Сначала вырубают или выпиливают клин, потом пилят дерево с противоположной от клина стороны – оно и падает, куда этот клин смотрит.

(обратно)

79

Строка из стихотворения Булата Окуджавы «Сентиментальный марш».

(обратно)

80

Слова героя Джеймса Спейдера из мыльной оперы «Черный список».

(обратно)

81

Nazareth – Shape of things -

(обратно)

82

Перевод. Непоэтический.

(обратно)

83

В единственном числе – лахтари, во множественном – лахтарит. Такие финские придумки и правила.

(обратно)

84

На самом деле некто мифический Исоталанти – «большой талант» в переводе. Беляки приписывали его к красным, красные – к белым. Отметился резней госпиталя красноармейцев, сожжением в сарае карельских жителей деревни Гавриловка.

(обратно)

85

В. Егоров – Выпускникам 41-го -

(обратно)

86

На войне, как на войне.

(обратно)

87

Sampatti – на санскрите.

(обратно)

88

SampuurNa – на санскрите.

(обратно)

89

Череп и кости, как у пиратов.

(обратно)

90

Слова Яшки-артиллериста из «Свадьбы в Малиновке».

(обратно)

91

Цитата из Мапет-шоу.

(обратно)

92

Из фильмы «Иван Васильевич меняет профессию».

(обратно)

93

Деревянная нога, в переводе.

(обратно)

94

На самом деле легендарному пограничнику Герою Советского Союза Карацупе Никите Федоровичу в то время было 12 лет, а его пес именовался Индус.

(обратно)

95

Запеченная свинья, или часть свиньи, весом в три-четыре-пять килограмм.

(обратно)

96

Здоровый образ жизни.

(обратно)

97

Ранняя песня «Любэ».

(обратно)

98

Персонажи из моих прошлых книг о Тойво Антикайнен.

(обратно)

99

Опять из «Иван Васильевич меняет профессию».

(обратно)

100

См также мою первую книгу про Антикайнена.

(обратно)

101

Слова Кисы Воробьянинова из «Двенадцати стульев».

(обратно)

102

Ныне пгт Калевала.

(обратно)

103

В советское время Ленинградское пехотное Краснознаменное училище имени С. М. Кирова.

(обратно)

104

Uraj – помешательство, сумасшествие на ливвиковском языке.

(обратно)

105

Йоэнсуу.

(обратно)

106

Toivo, если по-фински.

(обратно)

107

Из «Джентльменов удачи» Данелия.

(обратно)

108

Foreigner – Reaction to action.

(обратно)

109

Перевод. Непоэтический.

(обратно)

110

Свода Сволочных Правил

(обратно)

111

См также мои предыдущие книги о Тойво Антикайнене.

(обратно)

112

Я есть гнев. Ветхий завет. Еремия. Гл 6, ст 11.

(обратно)

113

См также мои книги «Не от мира сего».

(обратно)

114

См также другие мои книги «Тойво – значит «Надежда».

(обратно)

115

Новый Завет. 1-е Тимофею, Гл 4, стих 1, 2.

(обратно)

116

Не путать с пирогами из куры.

(обратно)

117

Такие картофельные пирожки.

(обратно)

118

HP – добрый день по-фински, аббревиатура.

(обратно)

119

В то время «грамотность» обозначала чтение и написание по-русски. Да и сейчас, впрочем, тоже – нет такого государственного языка – карельского.

(обратно)

120

Машина Времени – Право -

(обратно)

121

Дед моей – автора – жены.

(обратно)

122

Тюрьма, в переводе.

(обратно)

123

Машина Времени – Право -

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***