Лебеди остаются на Урале [Анвер Гадеевич Бикчентаев] (fb2) читать онлайн

Лебеди остаются на Урале

Анвер Бикчентаев (1913) — известный башкирский писатель, лауреат премии имени Салавата Юлаева и комсомольской премии имени Г. Саляма, автор романов «Лебеди остаются на Урале», «Я не сулю тебе рая», «Весна, похожая на крик», многих повестей и рассказов для детей и юношества.

ЛЕБЕДИ ОСТАЮТСЯ НА УРАЛЕ Роман

Был в долине аул

1

Глубокой ночью по лесной дороге, петляющей меж крутых холмов, ехали четверо. Была середина апреля 1931 года. В такую пору, в самую распутицу, за несколько дней до ледохода, местные жители отсиживаются в своих избах.

Только очень срочное дело могло заставить людей тащиться по раскисшей весенней дороге. По-видимому, они ехали уже много дней. Усталые лошади нехотя перебирали короткими ногами.

На передних санях, уткнувшись в широкий мягкий воротник тулупа, спал ямщик, деревенский паренек. Не чувствуя вожжей, худая тупомордая лошаденка то и дело замедляла шаг и останавливалась. Вслед за ней останавливались и вторые сани и всадники, замыкавшие караван. Кони опускали морды почти до земли, туго натягивали поводья, роняя белую пену с губ на грязный снег дороги, шипение полозьев и хруст снега под копытами обрывались, и наступала угрюмая тишина.

Во всадниках, одетых в городские пальто, в одинаковые шапки-ушанки из черного пушистого меха и резиновые болотные сапоги с длинными голенищами, можно было сразу признать неместных жителей. Ни один крестьянин из аула или охотник, живущий в горах, не стал бы трепать в седле пальто.

На задних санях полулежала женщина. Она спала чутким сном. Когда лошади останавливались, женщина открывала глаза, настороженно всматривалась в темный лес и, откинув на плечи большой неудобный воротник тулупа, с беспокойством оглядывалась вокруг.

В лесу бродили голодные волки и отощавшие после зимней спячки медведи. Однако пуще всего следовало опасаться людей. На постоялых дворах шепотом передавали слухи о появлении в округе бандитских шаек. Говорили, что в лесу скрываются кулаки.

Женщина чутко прислушивалась, но слух не улавливал ничего подозрительного. Ее окружала зловещая, настороженная тишина.

Обоз полз мимо деревьев с голыми стволами и широкими кронами, мимо густых островерхих елей. Облака то и дело закрывали полную луну, и тени лошадей и деревьев исчезали, лес погружался во мрак. В темноте совсем близко женщине чудилась волчья стая. Она задерживала дыхание, боясь открыть глаза, и чувствовала, как мурашки пробегали по телу. Нет, она больше не выдержит! Надо разбудить своих!

— Казимир Павлович! Казимир Павлович! — вскрикнула женщина. — Товарищ Хамзин! Да проснитесь же!

Всадники зашевелились в седлах.

— Что там еще? — сонным голосом откликнулся высокий мужчина.

— Мы опять стоим!

— Что же вы, Людмила Михайловна, не разбудили паренька? Эй, ямщик, поехали! Н-но! — крикнул всадник, понукая лошаденку.

Тупомордая кобыла, не дожидаясь кнута, качнулась и нехотя тронулась с места. Ямщик так и не проснулся.

Снова по лесу поползло шипение полозьев и глухой хруст снега под копытами.

Людмила Михайловна боялась, что ее спутники опять задремлют и снова она останется наедине со своим страхом.

— Когда же мы наконец отдохнем? — спросила она, чтобы услышать их голоса. — Казимир Павлович! Товарищ Хамзин, вы опять заснули!

В ответ донесся гортанный голос Хамзина:

— Нам надо торопиться, чтобы добраться сегодня до Карасяя. Это на правом берегу Белой… Если не успеем проскочить до ледохода, застрянем надолго.

Всадники склонили головы, покачиваясь в такт шагу коней. Людмила Михайловна начинала ненавидеть этот никому не известный Карасяй, куда они спешили как на пожар…

На рассвете глухо прозвучали три выстрела.

«Должно быть, охотники», — подумала она, отгоняя тревожные мысли. Ей было неудобно в санях: ухабистая дорога растормошила груз; кирки, лопаты, молотки толкали ее в бок, то и дело сползал ящик с микроскопом.

Людмила Михайловна улеглась поудобнее и, чтобы не уснуть, стала смотреть на дорогу. Между вершинами то и дело мелькала луна. Казалось, что на каждом дереве подвешено по круглому фонарю… «Вдоль нашей улицы тоже висели такие же шары», — подумала она. И не сразу поверила, что было время, когда она не тряслась на санях, а жила в Москве, спала раздетая в постели, ходила во МХАТ и, что сейчас особенно было ей непонятно, совсем не ценила всего этого.

Проснулась Людмила Михайловна от резкого толчка. Светало. Сани стояли поперек дороги. Спросонья она никак не могла сообразить, что произошло. Взглянула назад, где ехали мужчины, — их там не было. Приподнялась, чтобы посмотреть вперед, и увидела человека, висевшего на толстом суку старого дерева. Неподалеку, на соседнем дереве, сидел облезлый ворон, косясь на повешенного.

Мужчины стояли возле дуба и с равнодушным, как показалось ей, видом глядели на повешенного.

— Мертв, — глубокомысленно произнес Хамзин.

— Совсем недавно убили, — нервно передернул плечами Казимир Павлович. — Язык не успел почернеть.

Людмила Михайловна, оцепенев, смотрела на мертвеца, не в силах произнести ни слова. Казимир Павлович взволнованно говорил:

— Я всегда считал виселицу наиболее жестоким орудием насилия над жизнью. Кто знает, что скрывается за этой страшной смертью?

Хамзин ответил с усмешкой:

— Ясно, что скрывается: дерется деревня. Будут душить друг друга до тех пор, пока всех не передушат. Мне ли не знать нравы моих земляков!

Людмилу Михайловну охватила ярость: как они могли так говорить перед лицом смерти!

— Гоните лошадей! — крикнула она и простонала: — И куда мы только заехали?

Паренек живо взялся за вожжи. Хамзин подъехал ближе.

— Вы спрашиваете, куда мы едем? В бурлящий котел, вот куда. Слабых тут давят, а злых вешают…

Лошади нехотя двинулись вперед. Завизжали полозья саней. Небо над лесом прояснилось. Оно тянулось над просекой, словно синяя река.

Так ехали несколько минут. Услышав конский топот, Людмила Михайловна оглянулась — Хамзин.

— Неужели это случилось совсем недавно? — спросила она.

Точно отвечая не ей, а своим мыслям, Хамзин пробормотал:

— Он носил двадцать восьмой размер. Совсем новые валенки. Видимо, не собирался умирать! Так в жизни всегда бывает: мы предполагаем, а другие нами располагают.

И снова шел караваи: двое ехали впереди, на санях, следовавших одни за другими, а двое всадников сзади.

2

Будет снег или дождь со снегом. Пора!

Старик лежал под старым одеялом, вытянувшись, как в гробу. Кости хрустели при малейшем движении. «Так лопается высохшая скорлупа ореха», — подумалось ему. Зато не найдешь лучшего барометра во всем Карасяе!

Шутка не получилась. Ему не перед кем красоваться. Даже самые заядлые шутники, как известно, перестают балагурить, оставаясь наедине с самими собой. Шутка рассчитана на слушателей. Ее бросают в толпу или в лицо собеседника… Если шутка удалась, ее подхватывают другие, как подбирают серебряную монету.

А ругаться можно и в одиночестве. Более того — это даже полезно. Как-никак обманываешь свои уши. Им что! Было бы что слушать…

Шаймурат пропадал в горах с ранней весны до поздней осени. Однако это не мешало ему превозносить свой аул. Он частенько говаривал: «Пусть в чужой стране идет золотой дождь, а в своей — каменный, все равно на родине лучше».

В бессонной голове Шаймурата стая дум. И все они о Карасяе. Мало кто теперь обращается за советом к аксакалу^[1]. В ауле завелось много начальников, и они заправляют всеми делами. А у Шаймурата болит душа от множества забот, ему до всего дело.

— Старый хрыч, кривоногий Калимулла, — сердито ворчит он, — не пора ли тебе закрыть свою лавчонку? Твое время кануло в вечность. Аул пошел другой дорогой, а ты цепляешься за старое. Смотри, сломаешь себе шею.

Помолчав, Шаймурат добавляет:

— Толстая кожа требует крепкого кулака.

Это, несомненно, относится к старому хрычу Калимулле.

Скинув одеяло, Шаймурат пробует сесть, подобрав ноги под себя. Не получается — такая боль, хоть кричи. Но этого он не может позволить себе даже в одиночестве.

Свесив ноги с нар, старик задумался. Чего только не приходит на ум! «Вдове Айхылу надо бы поставить новый дом, — размышляет он. — Соседи, староверы, — отличные плотники. У них можно купить сруб за сносную цену. Надо будет ей сказать… А с чего это Галлям вздумал воевать с женой? Говорят, у них полный раздел состоялся. Даже подушки разделили пополам…

Весна затянулась, — огорчается старик. — Если так будет и дальше, придется солому с крыш пустить на корм…»

Вспомнился вчерашний спор с председателем колхоза Ясави Хакимовым. Никто из них не уступил друг другу, оба расстались недовольные.

Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что Шаймурат посоветовал председателю: «Вывози, Ясави, добро с нижней окраины — пособи людям, пока не поздно. Снегу много навалило, занесло все плетни. Не успеешь оглянуться, как весна нагрянет».

Самоуверенный председатель вскипел: «Без тебя, что ли, не знаю, старый непоседа? Ты мне кто — руководящий работник из района? Или тебя народ уполномочил? Говори! Что-то среди членов правления я твоей фамилии не встречал».

С Ясави у Шаймурата давняя распря: видимо, не поделили власти над душами людей. Ясави — разум аула, Шаймурат — сердце аула. Ясави — избранный вожак, а Шаймурат — вроде самозванца. Но когда скрещиваются два добротных меча, сыплются искры…

Обида на Ясави не проходила.

— Старого жеребца не научишь ходить иноходью, — пробормотал старик.

Жаль, что председатель не слышит этого, поежился бы. А карасяевцы так и ждут, чтобы подхватить живое слово.

Ворча и кряхтя, старик натянул чулки, сунул ноги в глубокие калоши. Почесав волосатую грудь, он надел камзол и накинул на плечи старую шинель. На голову натянул буденовку без пуговиц — память о гражданской войне.

Аккуратно притворив дверь, Шаймурат спустился с крыльца.

Тишина стоит, как в зимнем лесу. Во многих избах горит огонь. Особенно ярко светятся окна правления колхоза — все заседают, никак наговориться не могут.

«Надо взять палку подлиннее», — подумал он.

Шагая по безлюдной улице, старик по обыкновению философствовал:

«У каждого аула, как и у людей, свой характер. На реке Деме уютные аулы, каждый в одну улицу. Все крестьяне там отличные наездники и музыку любят. На отрогах гор живут суровые охотники, веселые рассказчики встречаются только среди чабанов».

Усмешка промелькнула на губах.

«Женщины в больших аулах подражают городским. Проказницы — крутят мужьями как хотят».

Очевидно, не всегда Шаймурат беспристрастен.

Аулы в баймакских степях славятся своими скакунами. Долина Таныпа — смелыми плотоводами, а плоскогорье от Чишмов до Шафранова — целебным кумысом. У горы Алатау можно отведать такой душистый липовый мед, который ни в какое сравнение не идет с самым лучшим медом из других мест.

А чем же славится родной аул Карасяй?

По нижней улице прошли поющие девушки — наверно, в клуб. Старик даже приосанился. Карасяй славится, за это он ручается своей бородой, красивыми девушками. Исстари повелось, да и сейчас нередко можно услышать от парней, живущих в округе: «Жену выбирать в Карасяй пойду!»

И приходили и приезжали в Карасяй со всех сторон, влюблялись, увозили девушек с согласия родителей, а иногда выкрадывали их, конечно, не без участия самих невест. Всякое бывало.

Не потому ли так многолюдны карасяевские базары? Не потому ли так охотно приезжают на все весенние и осенние праздники в Карасяй? В дни сабантуев в ауле можно встретить парней с гор, силачей из южных степей, джигитов из Зауралья.

Но и тут расходились во мнениях старый Шаймурат и Ясави.

«Да разве мы сабантуями гордимся или женской красотой? — возмущался прямолинейный и резкий председатель. — У такой славы — воробьиные крылья, а слава Карасяя — бунтарская. Наши прадеды признавали своим царем Емельяна Пугачева. Сколько карасяйских джигитов пало в оренбургских степях! Сколько шло за Салаватом до последней схватки! Вот в чем наша слава, наша гордость!

Про гражданскую войну и говорить нечего: каждый третий мужчина служил у Чапаева, в его знаменитой двадцать пятой дивизии, или в партизанах за Советскую власть воевал».

В эту ночь Шаймурату не хочется думать о Ясави. Его долг охранять покой аула, все девяносто восемь домов, крытых тесом, с тремя окнами, выходящими на зеленую улицу. У каждого дома — палисадник, за огородами высятся березы или ольхи.

Старик усмехнулся, вспомнив причуды односельчан. Здесь не принято называть друг друга по фамилии, почти у всех есть меткие прозвища. Кто-то очень удачно подметил назойливость вдовы Хадичи и прозвал ее Мухой. За кузнецом Галлямом закрепилось прозвище Петушок. А самого Шаймурата за глаза величали Ангелом.

Старик улыбнулся: ничего не скажешь, правильно подметили. Безобидный и бездомный, как ангел…

Шаймурат как бы делал смотр всему селу.

В Карасяе все страстные наездники, даже дети. Самой любимой игрушкой у мальчишек считается кнут. Не такой, как у чабанов, сплетенный из мочала, а короткая плеть, скрученная из тонкой кожи. В шесть лет мальчик уже умеет ездить верхом, конечно, без седла. Кожаное плоское седло, украшенное безделушками, — это принадлежность женщин…

Из-под ног Шаймурата с визгом выскочила дворняжка.

— Фу, шайтан! — рассердился Шаймурат и замахнулся на нее палкой.

Мысль оборвалась. Он ускорил шаг.

Хотя и был Шаймурат непоседой, бездомным скитальцем, кажется, нынешний год он встречал ледоход в родном ауле. Река Белая представлялась ему живым существом.

— Как ты поживаешь? — здоровался он всякий раз, как спускался к реке.

Река глухо шуршала. Видно, обидно ей течь под таким толстым льдом.

— Да ты встряхнись хорошенько, и ледяная крыша сразу лопнет, — хрипло смеется старик, будто кашляет. — Непременно лопнет. Попробуй!

Шаймурат подходит к черной полынье и опускает в нее палку.

— А-ай-ай! — качает он головой, вытаскивая мокрую палку. — Как быстро ты набираешь силу!

Вода пока что не угрожала аулу, но все же надо подождать до утра.

Над Девичьей горой взошла луна и осветила фигуру старика. От буденовки на бревно упала причудливая тень. На ребрах льдин, на трещинах заиграл неверный свет.

Сиди, старик! В старину говорили: тот, кто умеет рассуждать, тот продлевает себе жизнь. Пусть будет так!

…Базары в Карасяе проходили по субботам, в бане парились по четвергам. Старухи боялись молний и шайтана, старики — черных кошек. Если черная кошка пробежит мимо ворот, никто не станет запрягать коней — все равно пути не будет. Многие испытали на себе эту злосчастную примету. Нечего греха таить, Шаймурат тоже был в их числе… Детям внушали страх перед кладбищем. Говорили, будто ночью души умерших слетают с седьмого неба к серым надгробным камням…

Шаймурат еще раз опустил палку — палка почти вся ушла в черную полынью.

— Видишь, прав был я, а не председатель.

Шаймурат продолжает неоконченный спор с беспечным Ясави.

— Мудрый бездельник хуже работящего дурака, — говорит он с укором.

Ему вспоминаются двадцатый и двадцать шестой годы. Тогда Белая налетела на берег, как ураган, и смыла пол-аула.

Кому-то надо охранять аул, покой людей, чтобы не допустить несчастья. Председатель не уйдет из канцелярии. Нет, не уйдет. «Надо взять это на себя, — думает старик. — Никто другой не справится».

Вон молодежь поет, ей нет и дела до Белой. Старик различает голос Камили и Зифы. Звонкие у них голоса, и песня за душу берет. Из парней выделяется Хамит; бойкий парень, буйный, как его отец и дед, и в песне, ничего не скажешь, силен. Хайдар, тот не расстается с гармонью. Прошли парни, и снова старик остался один на один с Белой.

Устроился на бревне под яром: удобно и не дует.

— Ну, Карасяй, спи спокойно. Сам знаешь, на меня можно еще положиться.

3

Пока Шаймурат караулил реку, в бывшей деревенской мечети, теперь превращенной в клуб, жизнь текла своим чередом. Только что сюда пришел Хайдар, известный на всю округу гармонист. Пройдя через весь зал, он сел на стул, поставленный в полукруглой нише, обращенной на восток. Гармошка в трепетной дремоте затаилась на его острых коленях.

Из-под опущенных век Хайдар жадно следил за всеми, кто входил и выходил из клуба. Он будто не замечал девушек, оживленно болтающих возле печи. Казалось, ему нет никакого дела и до Хамита, высокого парня с черными усиками. Резким и властным голосом Хамит рассказывал что-то группе парней, окружавших его. Он умел одеваться: дубленый полушубок, серая меховая шапка, начищенные до блеска сапоги…

Вдруг глаза гармониста потемнели. Он с облегчением откинулся на спинку скрипучего стула. Гармонь издала звонкий звук, как бы глубоко вздохнула.

Все невольно оглянулись на Хайдара и, проследив за его взглядом, дружно повернулись к вошедшим.

В дверях стояли известные всему Карасяю красавицы Камиля и Зифа. Они прислонились к косякам двери, точно проверяя впечатление, которое произвел их приход. Камиля года на два старше Зифы. Это видно по ее степенным движениям и той сдержанности и уверенности, с которой она кивала подругам. Небрежно откинув концы пухового платка, она открыла высокую грудь. Камиля знала — она нравится людям.

Зифу, видно, смущали откровенные взгляды парней. Улыбнувшись, она с укором взглянула на них. «Ну чего вы уставились?» — говорил ее взгляд. Однако надо правду сказать, их внимание ее ничуть не огорчило. Она только чуточку завидовала уверенности подруги.

— Эй, Хайдар, заказываю «Карабай»! — крикнул Хамит, выходя на середину зала.

— А нам что-то не хочется танцевать, — сказала Зифа. — Мы будем петь.

Уязвленный Хамит упрямо повторил:

— Хайдар, ты слышал, о чем я просил?

Все с интересом взглянули на Зифу: уступит или нет?

Она села рядом с гармонистом и, заглянув ему в глаза, ласково повторила:

— Хайдар, мы хотим петь.

В клубе стало тихо; так обычно бывает во время ссоры перед молчаливым отступлением или гневным объяснением. Девушки, до сих пор с любопытством следившие за поединком, громко засмеялись и, подобрав подолы разноцветных юбок, стайкой перебежали к Зифе.

Помрачневший Хамит нарочито громко сказал:

— Ну и пойте без нас!.. Смотрите только, как бы… Айда, ребята!

Несколько парней последовали за ним, а остальные подсели поближе к девушкам. Неожиданно для всех Камиля сказала:

— Никогда у нас не обходится без стычек.

Все заметили, что Камилю расстроила ссора. Завистливые соседки говорят про карасяек:

— Там, где четыре карасяйки, там пять разных мнений!

Вздорность подобных обвинений очевидна. О том, что петь, спорили совсем недолго, не дольше, чем в любом женском обществе. Зифа любила песню «Урал». Камиля предпочитала «Бииш», а девушки с нижней улицы требовали «Караурман». В конце концов решили спеть «Карасяй» — песню о родном ауле.

В разгар песни в клуб вошел, прихрамывая, Кабир.

— Опять то же самое! — недовольно буркнул он, подходя к поющим.

— Ты снова недоволен, — вздохнула Зифа.

Во взгляде его было осуждение.

— Товарищ Авельбаева Зифа, — подчеркнуто сухо произнес он, — вы опять забываете о том, что вы комсомолка. На вашем месте я бы, как член бюро комсомольской ячейки, конкретно нашел более идейное занятие для молодежи.

Кабир — секретарь комсомольской ячейки. Со своими ровесниками он всегда говорит назидательным тоном, явно подражая Ясави Хакимову. Все знали эту слабость Кабира и частенько вышучивали его.

— В подкулачники запишешь? — спросил Хайдар, подмигивая девушкам.

Те прыснули со смеху.

— А пьесу про любовь разрешишь нам ставить? — лукаво спросила Камиля.

Секретарь ячейки, видимо, не собирался продолжать шутливый разговор. Он сухо сказал:

— Авельбаева Зифа, мне нужно с вами, как с членом бюро, конкретно поговорить.

И направился к двери.

Зифа недовольно повела плечами, но безропотно последовала за ним. Девушки проводили их любопытными взглядами.

Выйдя на крыльцо, Кабир сказал шепотом:

— В сельском Совете идет заседание. Еще несколько богатеев раскулачим. Ясави предупредил меня, чтоб комсомольцы были начеку. Кулаки могут пустить «красного петуха». Предупреди Хайдара и других, чтоб были под рукой. Конкретно: ты отвечаешь за верхнюю улицу, а Хайдар — за нижнюю. Будете дежурить до полуночи, а потом мы сменим вас.

— Ладно, — тоже шепотом ответила Зифа.

— То-то, — громко заговорил Кабир. — Распелись тут, словно молодые петухи! — И, снова перейдя на шепот, добавил: — Не разгуливай, допоздна, посиди с кем-нибудь возле своего дома. А Хайдар пусть себе играет. Понятно?

Когда Зифа вернулась, со всех сторон посыпались шутки:

— Свидание назначил? Или опять лекцию читал?

— Он парень ничего, только вот немного хромает, — отшутилась Зифа.

Как будто забыв о разговоре с Кабиром, Зифа села рядом с Камилей и присоединилась к поющим. Немного погодя Зифа взглянула на окно и, подойдя к Хайдару, что-то шепнула ему на ухо.

— Чего мы тут сидим? Смотрите, луна взошла. Айда на улицу!

— На улицу так на улицу, — поддержал ее Хайдар. — Пошли!

4

В ночной тишине звонко поет гармонь. Пальцы Хайдара бегают по клавишам, и девушки подхватывают веселую мелодию. Зоркие глаза Хайдара успевают заметить, у кого в избе горит огонь, у кого настежь открыты ворота.

Хорошо пройтись с дружным девичьим хором по улицам аула, нарушить тишину ночи и заставить ворчать в своих постелях страдающих бессонницей старух, позабывших молодость.

Вдруг Хайдар чутким ухом уловил, что Зифа перестала петь. Ему всегда становится грустно, когда Зифа уходит домой.

Зифа отстала не одна, она увлекла за собой Камилю.

— Что-нибудь случилось? — спросила подруга.

— Нет, ничего. Просто посидим возле избы. Я могу понадобиться Кабиру. Понимаешь? — объяснила Зифа.

Гармонь Хайдара играла уже где-то за мостом. Камиля вдруг остановилась.

— Хамит пристал к певцам, — заметила Зифа, прислушиваясь.

— У него красивый голос, — отозвалась Камиля.

— И все равно он мне совсем не нравится. Ни капли ему я не верю. И если хочешь знать, Кабир тоже его не любит. «Пустой подпевала», — говорит он. И дядю Хамита не люблю. Гнилой товар продает, наживается, а к колхозникам подлизывается, чтобы не раскулачили. Слыхала, обещается передать свою лавку в кооператив? Кабир говорит — с такими ухо держи востро!..

Камиля нетерпеливо перебила подругу:

— Так это же дядя, а не Хамит. Он не отвечает за своего дядю!

Зифа не могла объяснить, почему ей так неприятен Хамит, но она не сдавалась.

— Он грубый и…

— Ты его совсем не знаешь. Это он на людях такой, — запальчиво защищала Хамита Камиля. — А на самом деле у него мягкое сердце. Он послушен, как котенок.

Зифа не поверила своим ушам.

— Хамит — котенок? И чем он тебя приворожил?

— Ничем не приворожил. Просто я не люблю, когда на людей зря наговаривают…

Из-за угла вышли парни. Зифа узнала Кабира. Проходя мимо, он крикнул:

— Иди спать, Зифа!

Глядя вслед парням, Камиля сказала:

— Боюсь, что Хамит напьется. Он не на шутку обиделся на нас…

— Ты что-то скрываешь от меня, — перебила ее Зифа.

Камиля взглянула ей в глаза.

— Он давно, как только уехал Буран, приставал ко мне… Все, с кем Буран ушел на службу, вернулись осенью, а Буран перестал даже писать. Не могу же я всю жизнь ждать его.

— Ты разлюбила Бурана?

— Перестала ждать… Да разве ты поймешь!

Порывисто обняв подругу, Зифа поцеловала ее.

— Не надо, Камиля. Откажись от Хамита. Сможешь отказаться?

— Конечно, — улыбнулась Камиля и заторопилась домой.

Зифа вошла в сени, сняла сапожки, чтобы не разбудить мать. Айхылу, деревенская портниха, не запирала дверь до возвращения дочери. В полутемной избе задорно стрекотали сверчки. Недошитое белое платье лежало на машинке. Видимо, мать устала и не успела убрать работу. Нащупав на столе кружку с молоком, Зифа залпом выпила его и, стараясь не шуметь, юркнула под стеганое одеяло.

5

Зифу и ее мать разбудил рев толпы, ворвавшийся в избу. Накинув на плечи шали, они опрометью кинулись к двери.

В темноте трудно было разобрать, что делалось на улице. Озверелая толпа глухо мычала, топала, выла. Испуганные женщины услышали стон и отчаянный крик:

— Братцы, дайте сказать слово! Не виноват я…

Зифа увидела Ясави Хакимова, бегущего к толпе. За ним спешил Кабир, громко оправдываясь:

— Прозевал! Отлучился на самую малость домой — и вот…

Ясави не слушал его. Подняв над головой «летучую мышь», он закричал:

— Что вы делаете? Прекратите, дьяволы!

Никто не обратил на него внимания. Толпа медленно колыхалась, продолжая бить, топтать, сопровождая каждый удар хриплыми выкриками. Все старались протолкаться поближе к центру страшного живого клубка.

Ясави передал фонарь Кабиру и стал прокладывать дорогу в толпе. Он отшвырнул одного, другого. Наконец оказался в середине толпы. Зифа невольно подалась вперед: его самого могут свалить под ноги, затоптать!

Почувствовав чью-то руку на плече, оглянулась.

— Он остановит их, — шептала Камиля, полуодетая, с непокрытой головой, дрожа не то от холода, не то от страха. — Только Ясави может это сделать.

Вдруг из середины клубка взметнулась рука с наганом. Гулко и раскатисто прокатился выстрел. Толпа разом отпрянула от Ясави, и все услышали его голос:

— Кабир, ко мне!

Между ними выросла фигура торговца кожей, человека с темным прошлым, о ком ходило немало недобрых слухов.

— Погоди, Ясави, командовать, — прохрипел он. — Тут тебе не правление колхоза… Ты что, против народа идешь?

— Не допустим!

— Не позволим! — подхватила толпа.

Кабир стоял, высоко подняв над головой «летучую мышь». При неверном свете фонаря Зифа со страхом смотрела на лица своих односельчан.

— Уйди, Ясави, не доводи до греха! — хрипел торговец кожей. — Я этого шайтана сам поймал. Он обливал мой дом керосином.

— Собаке собачья смерть! — закричал кузнец Галлям из-за спины торговца.

Толпа снова сомкнулась. Зифа уже не видела председателя колхоза. Ясави окружили люди, ослепленные яростью. В прежнее время они не раз устраивали страшные самосуды над конокрадами… От них можно всего ожидать.

Быстрым движением торговец кожей поднял что-то с земли.

— Камень! — вскрикнула Камиля, вцепившись в руку подруги.

Толпа затихла. Камиля отвернулась, Зифа вскрикнула.

Ясави успел выхватить наган и снова выстрелил в воздух. Торговец медленно опустил руку и выронил камень.

Все напряженно следили за тем, как Ясави осторожно поворачивал избитого человека лицом кверху. Зифа не видела его, но заметила, как попятились люди, устрашившись того, что они сделали.

Ясави, выпрямившись, скомандовал:

— Хайдар, запрягай коней. Надо везти его в больницу. Всем остальным не расходиться! Натворили, будете отвечать по всей строгости закона… А ты куда хочешь улизнуть? — направил Ясави наган на торговца кожей.

К человеку, лежащему на земле, с трудом возвращалось сознание. Люди расступились, и при свете фонаря Зифа увидела, как он открыл глаза и неожиданно внятно сказал, взглянув на торговца кожей:

— Он! С ним был еще короткий, толстый. Стащили меня с воза… Я ехал на элеватор, колхоз послал за семенами… Да вот не доехал…

Торговец плюнул.

— Он сошел с ума, черт знает что болтает!

— Врешь! — вцепился в него Шаймурат, однако торговец без усилий отбросил старика.

— Взять! — скомандовал Ясави.

Когда избитого подняли на носилки, его блуждающий взгляд, на мгновение задержался на Хамите. Зифа заметила, как Хамит спрятался за спину Шаймурата. Это не ускользнуло и от Ясави, он отстранил старика.

— Этот тоже помогал, — сказал избитый человек.

— Били всем аулом, всем и отвечать. Нечего сваливать вину на черного козла! — зло крикнул Хамит.

— Там разберемся, взять его! — приказал Ясави.

Зифа почувствовала, как задрожала Камиля. Наверно, она упала бы, если бы Зифа не поддержала ее.

«Любит она его, — поняла Зифа. — Не все тогда сказала — главное утаила от меня».

Уводя под руку Камилю, Зифа слышала, как распоряжался Ясави:

— Хайдар, немедля вези в больницу. А арестованных запереть в амбар. Закир, где ты?

— Я тут.

— Беги в сельский Совет, вызывай милицию. А вы все расходитесь по домам.

Проводив Камилю, молчаливую, сникшую, Зифа вернулась домой. Поднявшись на крыльцо, она оглянулась. В окнах погасли огни, угомонились собаки. Залитый щедрым лунным светом, безмолвный и обманчиво мирный лежал Карасяй.

Апрельские дороги

1

Мокрый снег противно чавкал под ногами арестованных. На черных буграх, выступивших среди снежной равнины, не обращая никакого внимания на людей, чинно галдели грачи.

Рядом с торговцем кожей семенил, то и дело с опаской оглядываясь на конвой, коротконогий полный человек. Третий арестованный — Хамит шагал с независимым видом, и это очень злило милиционеров.

Они поднялись на безлесный холм, откуда можно было бросить прощальный взгляд на Карасяй. Кроме Хамита, никто не оглянулся. Остановившись, он прищуренными глазами смотрел на родное село. Из многих труб поднимался дым.

— Слушай, ты! — крикнул старший. — Не задерживайся, догоняй команду.

Хамит презрительным взглядом смерил старшего, однако послушался его. В душе Хамита росла неприязнь к торговцу кожей, к его компаньону, к милиционеру и к самому себе. Угораздило же спьяну попасть в такое грязное дело!

Хамит сплюнул и выругался.

«А все из-за Камили, — размышлял он. — Не смеялась бы над ним в клубе, перед всем аулом, не пошел бы пить к дяде. И тот тоже хорош гусь! Все наливал да приговаривал: «Пей, наше время пьяное. Те, у кого есть деньги, пьяны от водки, а голодранцы — от речей уполномоченных. У меня, слава аллаху, есть водка! Пей!»

Дорога шла лесом, который тянулся на восток верст на двести. Из глубины леса повеяло прохладой, воздух, спертый, пахнущий прелыми листьями, ударил в нос.

У Хамита забилось сердце. Надо бежать! Кони застрянут в чаще, а пешим его не догнать! Если начнут палить из наганов, за деревьями не опасно! Но волчья жизнь еще страшнее пуль. Прятаться от людей, жить в вечном страхе… Хамит, волнуясь, непрерывно курил, бросал окурки на обочину дороги.

…Солнце уже поднялось высоко над лесом, когда Хамит спросил у старшего:

— Слушай, а что со мной будет?

— Коли пастух выживет, и ты будешь жить. А если умрет — не миновать высшей меры: расценят как классовое убийство.

— Значит, крышка?

— Понимай так.

Размышляя над своей судьбой, Хамит не сразу сообразил, почему вдруг ускакали милиционеры. Что они, одурели, что ли? Услышав два винтовочных выстрела позади, он оглянулся. Меж деревьев увидел бородатых людей. Торговец кожей и его компаньон весело потирали руки, провожая глазами быстро удаляющиеся фигуры стражей.

Бандитов было человек десять. Один из них был из Карасяя. Все считали, что он отбывает наказание на Соловках, а он, оказывается, тут рядом в лесу. И другого Хамит узнал: он был осужден за ограбление кооператива. Наверно, и остальные были такие же отпетые. Широкоплечий, с золотистой, спадающей на грудь бородой мужик, видимо, главарь шайки, спросил:

— Ну, как там?

Хамит не понял вопроса. Торговец кожей поспешно ответил:

— Поломали кости как следует, полагаю, больше не станет разоряться на сходках.

И только сейчас Хамит сообразил, что избиение пастуха, оказывается, было задумано в лесу. Разглядывая Хамита, рыжий поинтересовался:

— А этого щенка где подобрали?

— Помогал нам, хотя и без него управились бы. Милиция прихватила попутно и его… Племянник лавочника Калимуллы.

— Можно оставить у нас в лесу или…

Рыжий выразительным жестом показал, как спускают курок, и свистнул.

— Полагаю, можно оставить.

Хамит струхнул не на шутку. Ведь Камиля и глядеть не станет на лесного бандита. Считай — тогда все пропало.

— Ну как? — спросил главарь, уставившись на него тяжелым взглядом.

— А чего мне тут делать, в лесу? — буркнул Хамит.

Бандиты посмотрели на главаря. Молчание затянулось. Видимо, главарь не привык торопиться. Хамиту вдруг мучительно захотелось курить, но, обшарив карманы, он не нашел ни одной папиросы — все выкурил. Решил попросить табаку: если не откажут, значит не убьют.

— Нет ли у кого табачку?

Никто не протянул ему своего кисета. Не верилось, чтобы ни один из них не курил. Мороз пробежал по спине. Что они, не поняли его?

— Ребята, дали бы закурить! — повторил он.

Рыжий вдруг скомандовал:

— Пошел вперед!

Теперь не оставалось никакой надежды, — значит, укокошат. Зачем им возиться с Хамитом! Лишний глаз и лишняя обуза. Шел с утра под наганом милиционеров, а теперь по той же дороге шагай под дулом бандитских винтовок. Одним словом, повезло!

Никогда еще Хамиту не хотелось так жить, как сегодня! Холодный пот выступил на лбу, какой-то комок застрял в горле, перехватило дыхание.

Хамит жадно глядел вперед. Две сороки пролетели над головой. Раздались однообразные звуки: бурун, бурун, бурун… Это бурундук бубнит перед плохой погодой.

Неожиданно из-за голых деревьев показался повешенный. Хамит невольно оступился. Оглянулся на бандитов, — все смотрят на него, видимо, хотят запугать.

— Ну, как?

Хамит молчал. Его окружали неумытые, обросшие люди, которым ничего не стоит убить человека. Они сами судьи и сами палачи. В нем росла злость против них.

Человек с плоским, бабьим лицом сказал:

— Этот тоже шел против нас, пока не вздернули.

Хамит упрямо молчал — будь, что будет.

Человеку с плоским, бабьим лицом не терпелось.

— Смастерить петельку? — спросил он у главаря.

Хамиту показалось, что прошла целая вечность, пока Рыжий вымолвил слово.

— У меня сегодня злости мало. Уходи. Коли надо будет, мы тебя отыщем. Ну, кому говорят, знай шагай!

Хамит понял план Рыжего: застрелят в спину. Вышагивай свои последние шаги. Выхода нет. От бандитов не убежишь. Жадно вдохнул воздух. До сих пор он не понимал, какое это счастье — дышать.

Во рту пересохло, не было сил сделать еще хотя бы один шаг. Пусть стреляют, цедятся в грудь!

Он резко повернулся, чтобы выкрикнуть ругательство, и застыл: за ним никто не шел.

Схватился за голову: может, все это представилось хмельной голове, не было ни избиения, ни бандитов, ни милиционеров?

Нет, все это было, вот перед ним покачивается на ветке человек.

Сразу пришла другая мысль: милиционеры прискачут в город, позвонят в аул, и его снова схватят. Надо торопиться.

План созрел внезапно: зайти к леснику, взять коня — он не откажет — и прямо к Камиле. Она теперь крепко связана с ним: после того, что у них было, женщина не может уйти от мужчины. Он уговорит, заставит ее поехать с ним.

Но куда ехать?

В город опасно. Надо подаваться подальше в горы. Там в леспромхозе работает друг. Приютит, уверен…

Торопливо шагая к дому лесника, Хамит мечтал об одном: только не умер бы пастух…

2

После трех лет отлучки возвращался в родной аул Буран Авельбаев. Вот уже около года не получал он писем от родителей, а от Камили последняя весточка пришла восемь месяцев назад.

Срок службы закончился еще осенью, но Буран не смог вернуться домой. Как раз в это время на границе стало тревожно, их полк в боевой готовности перебрасывали с одного участка на другой и, наконец, увезли на морских судах далеко на север.

Не до писем тут было! Каждый день красноармейцы ждали демобилизации, а потом, когда убедились, что им еще служить да служить, пришла пора зимних штормов, перестали ходить пароходы, и письма подолгу залеживались на Большой земле.

Теперь сам Буран проделал тот же нелегкий путь, который проходили солдатские письма: около месяца он болтался на пароходе, полмесяца ехал в поезде, два дня — на санях, и наконец, пришлось идти пешком.

Шел бывший командир отделения по неверной и опасной в распутицу проселочной дороге, радостно ощущая за спиной привычный вещевой мешок. В мешке подарки, без них не принято возвращаться карасяевцу из дальних краев. У старшины роты Буран выпросил карманный фонарь для отца, матери купил плиточного чаю во Владивостоке, а в Иркутске, на толкучке возле вокзала, заплатил тридцать рублей за цветастый платок для любимой. Камиля всегда заглядывалась на такие платки.

Бурану так хотелось поскорее попасть домой, что он не стал дожидаться попутных подвод и пошел пешком. Он спешил, чтобы до сумерек добраться до Карасяя, а пути было не меньше двадцати пяти километров, а может быть, и целых тридцать, — здесь люди измеряют расстояния не по карте, а на глазок. Ошибка в несколько километров не имеет значения для крестьянина, крепко сидящего в седле.

Далеко позади остались маленькие деревенские домики с яркими, расписными ставнями на окраине города. Солдат шел домой, крупными шагами отсчитывая версту за верстой.

Там, на севере, небо над диким, неспокойным океаном казалось низким. Сколько дней и ночей, прислушиваясь к свисту ветра, мечтал он скорее увидеть свой край.

И вот он, родной, раскинулся перед глазами!

Не легко, но радостно шагать по серому мягкому снегу, лежащему на обочинах дороги. Талые воды пронизали почерневшую дорогу синими прожилками. На проталинах выглядывали пучки бурой прошлогодней травы, примятые снегом.

Дойдя до опушки леса, Буран задумался: идти ли по дороге или махнуть напрямик по просеке? На этом можно сэкономить целую версту.

Решил пойти по просеке — не терпелось ему увидеть Карасяй.

По старой мальчишеской привычке Буран насвистывал то протяжные мелодии, которые обычно исполняют кураисты на своих свирелях из тростника — кураях, то стремительные плясовые напевы. Если бы переложить его свист на слова, то, вероятно, получилась бы такая песня: «Эй вы, коренастые дубы, высокие сосны, тонкие клены! Знаете ли вы, кто возвращается домой? А может быть вы забыли меня? Вспомните, кто расчищал эту просеку, чтобы вам было больше света. Буран. Узнали? То-то! Здравствуйте, милые!»

Торопись, не торопись, а подкрепиться надо. Старшина, бывало, говорил: «Такая уж доля у солдата — ни в какую погоду, ни при каких обстоятельствах не забывай поесть. Что бы ни случилось, но если у тебя в котелке щи — хлебай! Друг в бою погиб, казалось бы, не до еды, а ты пересиль себя. Он умер, а тебе драться еще надо. Настоящий солдат не в столовых обедает!..»

Усевшись на пень, Буран положил вещевой мешок на колени, развязал его, вынул подарки, завернутые в газету и перевязанные бечевкой. Сегодня он обрадует трех человек, самых близких ему!

Он спокойно скажет, не делая из этого большого события: «Ну-ка, Камиля, накинь на голову этот платок. Посмотрю, идет ли он тебе. Случайно купил в дороге».

Представив себе эту картину, Буран так заволновался, что потерял аппетит. Спрятав полбанки консервов в мешок и закинув его за плечо, закурил. Надо идти поскорее.

Лес остался позади, Буран выбрался на дорогу. С этого безлесного холма он сейчас увидит аул. Буран заторопился, все ускоряя шаг, точно там, на вершине, его ждала любимая. Он почти бежал.

Еще полсотни шагов. Вот только дойти до следующего бугорка!

Буран остановился затаив дыхание. Сорвал с головы фуражку, приветствуя родину. Часто-часто забилось сердце — так бьется и замирает оно, когда скачешь на коне галопом. Жадно глотнул влажный воздух, чтобы немного успокоиться. Если б в эту минуту его увидели друзья пограничники, то не узнали бы всегда спокойного, чуть флегматичного командира отделения.

До крутобокой Девичьей горы оставалось километров пятнадцать-восемнадцать. А до тех темно-синих холмов за Карасяем будет, пожалуй, и полных тридцать.

Он бросил взгляд на Белую, огибающую гору. За ней, на том берегу, раскинулся родной аул.

Сколько грустных и в то же время приятных воспоминаний возникло в памяти при виде этой долины! Не пройдет и двух-трех недель, как зацветут луга, серебряными полтинниками заблестят голубые озера…

Парень очнулся, услышав конский топот. Он с любопытством вглядывался в седока, выехавшего из леса. Верховой показался ему знакомым. Так и есть, это Хамит! Никого не встретил на дороге, а тут сразу земляк попался. Они вместе учились, ездили в ночное…

И всадник узнал своего односельчанина. Он погнал коня, заторопился. Подъехав к Бурану, Хамит — нарочно ли или без всякой задней мысли — поставил коня поперек дороги. Обычно это считалось вызовом.

— Здравствуй, Хамит! — протянул руку Буран. — С утра никого не встретил — и вдруг ты! Мне писали — в армию тебя из-за происхождения не взяли. Так и сидишь дома?

Хамит не сошел с седла. Успокаивая разгоряченного коня, он криво усмехнулся.

— Все из-за дяди… Черт знает как он мешает мне! Всюду им тычут! А я тут при чем?

Буран понял, что оплошал. Не стоило так начинать разговор. Ему хотелось расспросить обо всем, что делается в ауле.

— Все такой же красивый и молодцеватый. Вижу, усики отпустил. Девушкам это нравится, да, наверно, не всем. Не так ли?

Хамит громко засмеялся.

— С нас достаточно и тех, кто нас любит. И другим надо оставить, всех не перелюбишь!

— А как мои родители?

— Ничего, живут, в колхозе они теперь.

Еле сдержался, чтобы не расспросить о Камиле, но вовремя прикусил язык, не произнес дорогое имя любимой.

Хамит чувствовал себя неловко с Бураном.

— Вот не думал встретить тебя, — сказал он, вызывающе глядя ему в глаза.

— Не рад, что ли?

— Мне ты, во всяком случае, не мешаешь… Значит, домой…

И сразу прошла радость от встречи с земляком. Буран усмехнулся.

— Чего остается солдату? Домой тороплюсь.

— Что же, торопись. Тебя давно ждут в ауле. Только не знали, почему задержался… На одном коне вдвоем не усесться. Верно говорят — конный пешему не товарищ. Поскачу покамест… Обрадую твоих…

Хамит, ускакав, оставил в душе Бурана необъяснимую тревогу. Вспоминая разговор с ним, Буран уловил в словах Хамита какой-то тайный смысл. На что он намекал? Что значат эти недомолвки?

Весенняя дорога не бывает оживленной, но все же Бурану, несмотря на распутицу, нет-нет давстречались телеги с горючим, семенами, удобрениями — видимо, колхозники запасались на время разлива. Но все они были из других аулов.

Километрах в пяти-шести от Карасяя Бурану повстречалась девушка, уверенно, как заправский кавалерист, сидевшая в седле. Конь шел крупным галопом. Подъехав совсем близко, она наклонилась вперед и сказала:

— Я думала, вы изменились, а вы все такой же. Честное слово, вам идет форма. Жаль, что я не нужна, пошла бы в пограничники.

Буран улыбнулся. Кто эта девушка? От нее не ускользнула мимолетная улыбка, скорее выражающая недоумение, чем насмешку.

— Здравствуйте, — растерянно ответил Буран. — Где-то мы встречались с вами, да вот вспомнить не могу.

— Неужели забыли меня? — ахнула всадница и весело рассмеялась.

Буран так и не понял: шутит она или говорит правду?

«Должно быть, карасяйка, — размышлял он. — В других аулах таких красивых девушек не встретишь… И меня как будто знает. Но если она и в самом деле карасяйка, то как же я мог забыть свою землячку, да еще такую красавицу?»

Девушка внимательно следила за ним и не пыталась облегчить его задачу.

— Конечно, разве упомнишь всех девушек, с кем встречаешься в дороге! — слукавила она.

В ее голосе чувствовались насмешка и вызов. Громкий и непринужденный смех как будто говорил: «Подумаешь, большая беда, если даже и не вспомнишь! Разве я в этом нуждаюсь? Я попридержала коня возле тебя вовсе не для того, чтобы напомнить о себе, а просто мне хотелось дать бедному животному небольшой отдых. Разве не видишь на губах коня пену? Стоит мне отпустить поводья, и я опять ускачу».

Ему хотелось выкрутиться из неловкого положения без ущерба для себя и выяснить, наконец, кто же эта девушка.

— Если бы нам было по пути и обоим в Карасяй, мы успели бы наговориться и вспомнить друг друга…

— Мне в другую сторону, — сказала девушка. — Вместо Кабира еду. Поздно уже, да что поделаешь. Из-за меня не отменят совещание в райкоме.

Всадница заторопилась.

— Вы, конечно, не помните девчонку, которая три года назад, в день проводов, вручила вам букет цветов?

— Зифа?

— Она самая… И знаете… — глухо произнесла она, — мне пора…

Зифа вдела ноги в стремена, ослабила поводья. Конь рванулся вперед. Буран крикнул ей вслед:

— Постойте, Зифа, постойте! — Он так и не успел спросить о Камиле.

Отъехав шагов двадцать, Зифа круто остановила коня, крикнула:

— Зачем вы так долго задержались? — И, не дожидаясь ответа, погнала коня под гору.

Продолжая путь, он думал: «Всего три года прошло, и как расцвела эта маленькая девочка!» Только теперь Буран ощутил, как долго он пробыл в чужих краях.

Если бы что-нибудь случилось с родителями, она не стала бы скрывать… Так, может быть, с Камилей?.. Буран ускорил шаг.

Он старался успокоить себя: Зифа молодая, озорная, не знает, куда силы девать, вот и расстраивает своими шуточками людей.

Багряный диск солнца садился за ощетинившимися вершинами голых деревьев. Казалось, оно подпрыгнуло на острых шпилях елей, как мяч на неровной площадке, а потом врезалось в самую гущу леса и застыло. Не хочется ему, видно, уходить с Урала. Голубые тени спустились на дальние горы. Подул ветер.

«Да что это я загрустил?» — рассмеялся Буран. И, махнув рукой, как бы сказав себе «хватит», стал насвистывать новую мелодию. Если бы ее переложить на слова, то получилось бы что-нибудь вроде: «Хороши девушки нашей долины… Хороши девушки нашей долины… Хороши девушки нашей долины…» — и так без конца.

3

На берегу Белой, когда Буран считал себя уже дома, неожиданная преграда отрезала ему путь в родной аул. Между берегом и льдом кипела вешняя вода. Правда, ширина ее не превышала полутора метров, но кто знает, какова глубина полыньи?

Буран палкой измерил дно. Нечего было и думать перейти вброд. Оставалось самое опасное: перепрыгнуть через полосу воды. Отойдя назад, Буран разбежался и прыгнул с крутого берега на лед. Ноги поскользнулись, и он, прокатившись вперед, упал.

— Теперь посмотрим, что нас ждет на том берегу, — сказал парень, поднимаясь и поправляя съехавший вещевой мешок.

Ночь спустилась внезапно, как это всегда бывает весной. Идти надо было очень осторожно: река расставила всюду западни. Кожаные подошвы скользили по льду. Буран вынул из вещевого мешка карманный фонарь. Узкий пучок света помогал ему вовремя различать проруби, ледяные складки и бугры.

Когда Буран уже подходил к противоположному берегу, он услышал позади голос. Человек, подъехавший или подошедший к реке после Бурана, наверно, заметил свет его фонарика.

Как ни спешил Буран, но он пересилил себя и вернулся.

На сером фоне неба маячили всадники. Они молча дожидались Бурана.

Когда он подошел к кромке льда, всадники съехали к черной полынье, отделяющей берег. Один из них торопливо заговорил:

— Нам необходимо срочно переправиться на тот берег. И чем быстрее, тем лучше.

Буран сбил фуражку на затылок. Со всадниками не будет мороки. А вот как переправить груженые сани?

Нерешительность Бурана всадник понял по-своему. Он поспешно добавил на башкирском языке:

— Мы заплатим, только помоги.

— Дело не в этом. Рисковать придется.

— У нас нет другого выхода, мы торопимся.

— Что ж, попытаемся, — согласился Буран. — Пусть кто-нибудь из верховых переправится ко мне.

Всадник погнал своего коня. Вороной смело вошел в полынью. Вода поднялась ему до колен, потом до живота.

— Отпустите поводья, не мешайте коню! — посоветовал Буран.

Всадник ослабил поводья, и вороной резким рывком выбрался на лед.

— На санях у вас что?

— Все наше геологическое хозяйство.

— Дайте мне вашего коня, — скомандовал Буран. — Придется поискать переправу.

Он поехал вверх по течению, но, не найдя там подходящего места для переправы, спустился вниз. Наконец издалека донесся его голос:

— Езжайте ко мне!

Он стоял у совсем узкой полоски воды.

— Я буду светить фонариком. Тут неглубоко, смелее правьте. Кнуты у вас есть?

Лошади легко преодолели барьер. Однако на льду они скользили, шарахались в стороны, пугаясь неясных силуэтов и ночных теней. Буран, идущий впереди, во главе отряда, услышал женский голос:

— Забавная ледяная эпопея. Точь-в-точь как в рассказе Горького. Помните, Хамзин? Не хватает только ледохода и блюстителей порядка, чтобы нам дали острастку за глупость. Не правда ли?

Буран не читал этого рассказа. Его беспокоило другое: как перебраться теперь на тот берег? К счастью, левый берег был более крутой, поэтому просвет воды уже.

— Вперед! — скомандовал он вороному. Первые сани переправились благополучно.

Оставалось перевезти последние сани. Буран сказал, обращаясь к высокому, сухопарому, с длинным носом мужчине:

— Вы садитесь в сани и сами правьте.

Войдя в воду, конь испуганно шарахнулся в сторону, и женщина, слабо вскрикнув, свалилась в черную расщелину. Это было так неожиданно, что Буран, стоявший неподалеку, едва успел вскочить в воду и схватить женщину на руки.

На берегу, скинув тулуп, к великому удивлению парня, женщина засмеялась.

— Так я и знала, что нам не обойтись без купанья! — говорила она, расстегивая пуговицы пальто. — Теперь, будьте добры, разожгите костер. Мне надо обсушиться и переодеться! — Взглянув на Бурана, она добавила: — А вам, рыцарь, спасибо. По нормам старинных романов я теперь должна выйти за вас замуж.

Буран пропустил мимо ушей неуместную шутку и, собрав хворост, развел огонь. Пока женщина переодевалась, мужчины отошли в сторону.

— Вы наш спаситель, — улыбнулся высокий мужчина. — Без вас мы совсем пропали бы.

— Вам нужно бы переждать недельку, — посоветовал Буран. — Время опасное. Могло случиться и несчастье.

В разговор вмешался другой всадник, щуплый, среднего роста:

— Мы не могли отложить свои выезд… А сами вы откуда и куда держите путь?

— Из армии — домой! — ответил Буран. — Я вас оставлю здесь — тороплюсь! Если придется ехать через Карасяй — аул тут рядом, в нескольких верстах, — то милости прошу. Любой укажет вам дом Бурана Авельбаева.

Высокий пообещал:

— Обязательно заедем, хотя мы и торопимся в горы. Кстати, если вздумаете искать работу, имейте нас в виду. Нам понадобятся люди. Спросите геологов из Москвы.

— Пока!

— Бывай здоров, молодец!

Женщина, стоя около костра, держала перед огнем большую шаль, поворачивая ее то одной, то другой стороной к огню. Тень в несколько раз больше ее самой прыгала по снегу.

Увидев, что Буран уходит, женщина обернулась.

— Не забывайте нас. Приходите к нам в экспедицию, будем вместе искать нефть.

Неужели она не может говорить просто, без шутки? Откуда тут нефть? Это ведь не Кавказ!

4

С трепетным ожиданием и волнением, понятным только тем, кто надолго отлучился из родных мест, подходил Буран к Карасяю. Он шел вдоль берега, сокращая путь.

Здесь совершенно неожиданно он увидел Шаймурата. Вот уже кого не думал встретить на пустынном берегу!

— Здравствуй, Шаймурат-бабай!^[2] — протянул руку Буран.

— Ба, Буран, сын Закира, если не ошибаюсь! — обрадовался старик. — Не из армии ли так поздно возвращаешься?

— Из армии. А вам почему не спится?

— Третьи сутки аул охраняю, — с достоинством ответил Шаймурат. — Сам знаешь, Белая не любит шутить.

— Сельсовет заставил, что ли? — улыбнулся парень.

— Собственная душа — лучший сельский Совет, — недовольно пробурчал старик. — Дома знают, что приедешь?

— О том, что приеду, знают. Не знают только, что сегодня.

— Так торопись.

— Есть торопиться.

Аул укладывался спать, из окон косо падал свет тусклых керосиновых ламп. Редкие пешеходы, узнавая Бурана, приветствовали его, а те, кто не узнавал, провожали любопытным взглядом.

Затаив дыхание подходил он к отцовскому дому. Остановился перед воротами, чтобы передохнуть. За его отсутствие постройки будто изменились, изба представлялась ему более высокой и просторной. Проворчали петли ворот. Перед Бураном открылась унылая картина: баня как будто вросла в землю, покосился забор, все стосковалось по молодым и сильным рукам хозяина. Наконец-то он дома!

Мать, услышав голос сына, дрожащими руками отперла дверь и прильнула к его плечу. Он не услышал ни плача, ни радостного смеха. Старая женщина только чуть прислушивалась к сердцу сына. Ее маленькие сухие руки поискали друг друга за его спиной, но пальцы не переплелись: сын возмужал, раздался в плечах.

Первым пришел в себя Буран. Ласково снимая ее руки с плеч, он сказал:

— Вот и служба кончилась! А отец где?

Про себя подумал: «Проседь выступила даже на бровях. Как она согнулась!»

— Где же ему быть, как не в канцелярии, — поспешно ответила мать. — Его назначили сторожем при правлении. Заделался теперь активистом, на все заседания ходит. В этом самому Ясави не уступит…

Возвращение солдата — большое событие в Карасяе. Несмотря на поздний час, в дом пришли гости: дальние и близкие родственники, соседи и просто односельчане, которые успели узнать о возвращении Бурана. Добрая весть облетает аул на крыльях ласточки.

Мужчины крепко жали руки. Женщины, умиленно поглядывая на него, осторожно расспрашивали о проведенных вдали годах. Девушки жались к двери, мальчишеские лица облепили окна.

Подошли сверстники, уже отслужившие в Красной Армии. Тут были неразлучные соседи Ибрагим и Халил, известный силач рябой Давлет, который сам себя величал «председателем союза рябых». Давно ли Буран уезжал с ними на одной телеге в райвоенкомат?

— Шел домой, вижу — у вас свет. Нет, думаю, это неспроста. Дай-ка загляну, — говорит Давлет. — До отделенного дослужился?

— Как видишь.

— Мой Мансур тоже к морю уехал служить. Не приходилось встречаться? — спросила одна из соседок.

Давлет расхохотался.

— Что ж вы, енгяй^[3], думаете, море такое же маленькое, как наше зеленое озеро на вершине Девичьей горы? Поднял глаза — и увидел карасяевца?

Дочь председателя Магира застенчиво спросила:

— Не страшно у самого моря? Говорят, там бывают бури посильнее наших метелиц?

— Бывают и посильнее.

— У меня нога легкая, непременно быть в этой избе свадьбе, — тараторила тем временем вдова Хадича.

Буран стоял возле печки, смущенный и взволнованный всеобщим вниманием. В избу набилось столько народу, что он не знал, как всех принять, кому отвечать, куда усадить.

Прибежал запыхавшийся отец. Проталкиваясь сквозь толпу гостей, он суетливо говорил:

— Сидим, значит, с Ясави, ведем счеты-расчеты. Вдруг говорят: «Дядя Закир, твой сын вернулся». Пришлось отложить заседание. Ясави вскоре сюда придет. Здравствуй, сын! Вижу, вытянулся, стал добрым молодцем. Весь в меня, — сияя, сказал он.

При последнем замечании Закира по избе прошел смешок. Мало походили друг на друга маленький, сухонький старик и его сын, стройный, высокий парень. Вдова Хадича, которую все звали Мухой, с иронией заметила:

— В самом деле, издали вас можно перепутать!

Старик не обиделся. Он обратился к жене:

— Ради такого радостного события мы не прочь попробовать твою медовку.

Надо отдать справедливость карасяевцам, они умеют соблюдать обычаи. Как только хозяйка разостлала на нарах самотканую красную в узорах скатерть, многие гости стали прощаться, придумывая всевозможные оправдания. Медовка не чай, всех не напоишь! По обычаю в первый день должны собираться только родственники и самые близкие соседи.

Однако Закир и хозяйка дома Танхылу горячо уговаривали гостей остаться.

— Нары большие, всем места хватит!

— Не раз еще побываем у вас, — отвечали гости, торопясь уйти.

В избе осталось человек пятнадцать. Буран не потчевал гостей — он сам был гостем. Казалось, он целиком поглощен разговором с Давлетом, но если бы Давлет был более внимательным и чутким, то заметил бы, что Буран рассеян и все время нетерпеливо поглядывает на дверь.

Голос Ясави услышали еще со двора.

Все заулыбались. Председатель не чуждается людей. Ему близки человеческая радость и горе. В прошлом году, выбирая его председателем, крестьяне еще сомневались. «Неизвестно, чем кончится наша затея с общим хозяйством, — говорили осторожные люди. — Ясави — умный человек, умеет вести хозяйство. Видный и перед начальством не тушуется. Пусть походит в председателях…»

Увидев Бурана, Ясави обнял его, а потом оттолкнул, стиснул руку, будто собирался померяться с ним силой.

— В нашем полку прибыло, — прогудел он.

Танхылу тем временем поставила две миски с медовкой и несколько чашек. Принесла белые шарики курта^[4]. Жиром лоснились тонкие круги казылыка^[5], специально сбереженного для сына. Тарелки и ложки не стали расставлять перед гостями: горячее блюдо еще только варилось.

Шумно хлопнув дверью, переступил порог Галлям. Кузнец был, как всегда, под хмельком.

— Я уже успел выпить за твое здоровье, — сказал он, бесцеремонно забираясь на нары и садясь рядом с Бураном.

Карасяевцы церемонно принимают гостей. Стариков и людей степенных сажают на самые почетные места. Хозяин дома обычно не садится, а прислуживает… Он успеет насытиться, были бы сыты гости! Тосты произносит кто-нибудь из гостей, острослов. Сегодня роль аяксы взял на себя Ясави Хакимов. Поднимая чашку с медовкой, искрящейся золотом, он сказал:

— Выпьем за то, чтобы наши желания совпали с нашими возможностями. Каждый из нас хочет вырастить такого богатыря, как Буран.

Мать увела женщин в другую половину избы: она все время как-то странно поглядывала на сына. Что с ним?

Буран не принимал участия в разговоре мужчин, которым медовка уже развязала языки. Перебирая всех, Ясави говорил:

— Карасяевцы, я вам скажу, мельчают, нет у них былого задора. Возьмем, к примеру, тех же призывников. Помню, когда мы уходили в старую армию, весь аул дрожал. Чего только не вытворяли рекруты темной ночью! Заборы разбирали, бани переносили на целый километр от дома, а утром крестьяне долго разыскивали свое добро. Да чего там! Однажды мы спящего купца перевезли из нашего аула в соседний. Утром проснулся — и никак не может понять, как он туда попал. Вот было смеху!

Закир молча, умиленно смотрел на гостей. Галлям пробормотал:

— Да бывали дела…

Давлет с усмешкой пил пахучую, сладкую медовку.

Ясави, внимательно наблюдавший за Бураном, спросил:

— Ты не одобряешь моего разговора?

— Сказать откровенно?

— Ну, конечно.

— Я так понимаю, что рекруты заливали горе самогонкой… И не верится, чтобы парням было весело.

Все ждали, что Ясави вспыхнет, но, к величайшему удивлению Закира, знавшего крутой нрав председателя, тот примирительно сказал:

— Ты прав, Буран. Озорство шло от отсталости. Хулиганили с горя. Знали, куда нас гонят…

— Не с того ли времени соседи стали смеяться над нами, карасяевцами? — вдруг спросил Давлет. — Говорят, будто однажды пошел слух, что в Карасяй ворвались волки. Собрались все мужики и стали окружать волков, которые забрались в сарай старого муллы. Караулили всю ночь, а утром вытащили из сарая собаку да овечку. С перепугу их за волков приняли.

Все засмеялись.

— В другой раз, говорят, — продолжает Давлет, — всем аулом гонялись за перекати-полем. Тоже за волков приняли.

Ясави сказал:

— Все это выдумки соседей. Они завидуют нам, вот и зубоскалят!

И он затянул песню. Все молча слушали. Песня не разъединяет, а объединяет людей.

5

Про Бурана все словно забыли. Прошли первые минуты бестолковых расспросов и бессвязных рассказов, пересыпанных сочувственными сами «м-да» и восхищенными восклицаниями: «Вот как!» Теперь Бурана занимала только одна мысль: «Почему не пришла Камиля?» Она не могла не знать о его возвращении, раз всполошился весь аул.

Буран незаметно поднялся с нар, накинул на себя шинель. В обеих половинах избы шумно пировали, вряд ли кто теперь заметит его отсутствие. Буран вышел во двор, свернул налево, к дому Камили.

К ней можно пройти по улице, а еще лучше — через огороды. Быстрее и удобнее: никто не заметит.

За углом под двумя березками вырисовываются знакомые очертания избы, маленькой и уютной. Вот здесь должна стоять грубо сколоченная скамейка. Камиля приходила сюда на свидание, мелькая в темноте белой шалью. Она всегда спешила: на свидание и со свидания.

Буран крадучись подошел к окну. Если даже Камиля не одна, он все равно зайдет к ним. За столом сидели братья Камили, близнецы, подросшие за эти годы. Перед ними лежали учебники. Неродной ее отец возился с хомутом, мать растапливала печку, а Камили не было в избе. Неужели она не дождалась Бурана и пошла к ним? Наверно, разминулись.

Под ногами хрустнул снег. Старик повернулся к окну. Буран отпрянул назад — не хотел, чтобы его узнали. Скажут, под чужими окнами ходит, как мальчишка. Раздражающе заскрипела, точно застонала, калитка, и в соседних дворах залаяли собаки.

Вернувшись домой, Буран прошел прямо в женскую половину.

— Чего тебе, сынок? — обернулась к нему обрадованная мать. — Спасибо, что заглянул.

Женщины с любопытством посмотрели на него. Среди них не было Камили. И снова мать отвела затуманенные глаза. Что она знает и не решается сказать ему?

В его отсутствие появились новые гости. Особенно Буран обрадовался Хайдару, своему другу.

— Как только узнал о твоем возвращении, сразу же махнул к тебе, — проговорил Хайдар. — Гуляли мы… Взял гармошку и смылся.

Друзья обнялись.

— Где пропадал, вояка? — прогудел Ясави.

— Разве я не рад Бурану? — кричал Галлям. Он успел уже опрокинуть не одну касу^[6]. — Почему я должен молчать, я вас спрашиваю?.. Хочу — пью, а хочу — пляшу. Сердце мое переполнено, вот что!

Буран потянул Хайдара за рукав. Тот быстро смекнул, в чем дело.

— Гармонь захватить?

— Оставь пока. Посидим на завалинке.

Тихая апрельская ночь встретила их мерцанием звезд, словно подмигивавших друзьям. Буран невольно сравнил родное карасяевское небо с тем, что оставил там, на севере. Совсем не похоже. Даже звезды не те…

Степенная семья Большой Медведицы застыла над баней, а Малая, казалось, примостилась на березах. Упала далекая неизвестная звезда, наискось прочертив небо.

— Соскучился по аулу, — сказал Буран. — Тут все свое, родное. Вот, к примеру, я проехал через весь Уссурийский край. Виноград разводят, рис выращивают и живут богаче нас. А все же не хотел бы я там жить. Ну, понимаешь, и воздух у нас другой, и тишина своя, особенная, и даже коровы как будто мычат не так… Тебе, может, кажется это смешным…

Хайдар закурил и ответил:

— Соскучился, говоришь? Служба в армии — не малый срок. Многое у нас изменилось за это время. При тебе еще не было колхоза. В прошлом году, почти перед посевной, сколотили его. Много было мороки с землей, лошадьми, инвентарем. С непривычки, что ли, ничего толком не получалось. Галлям три раза выходил из колхоза и три раза возвращался. То он не хочет, а жена просится в колхоз, то наоборот. А без кузнеца какой же колхоз? До сих пор они, кажется, окончательно не решили, как им быть… Два раза амбары с семенами горели. Ладно, из района помогли. А самое смешное приключилось осенью. Не знали, как раздавать доход. Решили было по едокам, да ведь не все же в семье работали. Сошлись было на том, чтобы платить по работе, у кого сколько трудодней, опять не получилось — не все одинаковый пай внесли. Одни в колхоз передали по два коня или машину, а такие, как я, кроме своих рук, ничего. На одиннадцатом собрании дело чуть до драки не дошло. Смешно и обидно рассказывать. Единоличники управились раньше нас, и без собраний обошлось. Там все ясно, а у нас одни споры и никакого толку. Ну и натерпелись же мы!

— И как же порешили?

— Поделили по работе: как кто трудился. И взносы, конечно, учли. Вот теперь на носу вторая весна. Ты в колхозе останешься?

После службы многие товарищи Бурана завербовались на стройки — кто в Сибирь, кто в Донбасс, кто на Урал. Теперь везде строят. Бурану тоже предложили поехать на курсы монтажников, а потом — на любую стройку. Да потянуло домой. Куда пойти, он еще не решил. Может быть, и в колхозе останется.

Тем временем Хайдар подробно рассказал о событиях, которые произошли в отсутствие Бурана. Вспомнил он и про Хадичу, родившую трех близнецов.

— Здоровые, живут себе. Бабы пособили молочком. Все смеялись: колхозные ребята, общие! Булат, сын муллы, — помнишь, вместе учились в школе? — стрелял в уполномоченного. Поймали, осудили. Твой двоюродный брат Сагит поехал в Уфу учиться на агронома. Ясави так и говорит: «Свой агроном будет!» Богатеев выселили. Да кое-кто еще остался, мутят народ. В ауле, как и по всей округе, неспокойно. Сам знаешь, у многих сохранилось оружие еще с гражданской…

Буран не дал договорить, погасив папиросу, спросил:

— Не женился еще?

Хайдар с удивлением взглянул на друга.

— Есть одна девушка на примете…

— Не секрет кто?

Хайдар попыхтел папироской, зажег другую.

— Наша, карасяйка?

— Ты ее знаешь… Помнишь Зифу с Нижней улицы? Ее мать — портниха, Айхылу!

Буран почему-то не стал рассказывать о сегодняшней встрече на дороге, только спросил:

— За чем же дело встало?

— Непонятная она какая-то… Неровная у нее душа. То ласковая, то замкнется, силком слова не вырвешь. А то еще насмехаться начнет. Без нее мне будто воздуху не хватает. Коня могу повалить — такая во мне сила, а останусь с ней один на один — слова не могу сказать. Или ни с того ни с сего начинаю нести всякую чепуху. Она удивляется, но терпит: видит, что мучаюсь. И все-таки, кажется, любит…

Женская компания пировала весело. Запевала Айхылу, сочный голос ее вырывался из окна, и песня летела в весеннюю ночь.

— Ее мать. Славно поет! — заметил Хайдар. — А Зифа еще лучше.

Среди пьяных голосов можно было различить гортанные выкрики Галляма.

— Всегда он буянит, — усмехнулся Хайдар.

Все выше и выше забирается голос певицы. Песня навевает грусть.

— Почему ты ничего не говоришь о Камиле?

Хайдар бросил папироску, поднялся. Потянулся за толстым сучком, который торчал над головой. Сучок треснул.

— Ее увез Хамит, — глухо отозвался Хайдар.

— Увез? Хамит?

Нелегко было Бурану произнести эти слова. Хайдар заговорил сердито, точно в этом виноват был прежде всего он сам:

— Никто из нас ничего не знал. Сегодня он прискакал верхом, черт знает, как он там выкрутился. Ему повезло, что не умер пастух. Врачи спасли… Прискакал, посадил Камилю на телегу и увез в горы. Одни говорят, будто к родственникам, другие — в леспромхоз. Никто толком ничего не знает. И почему вдруг Камиля с ним поехала? Ничего не понимаю.

Ах, вон оно что! Значит, Хамит не зря насмешливо разговаривал с ним, не зря ставил коня поперек дороги…

Хайдар скорее ощутил, чем увидел, как опустились могучие плечи друга. На какой-то миг Буран потерял почву под ногами, как тогда, во время бури, когда его нашли без сознания на каменистом берегу…

Голос деревенской портнихи то разносится далеко, то затихает, как крик улетающей вдаль головной птицы в стае журавлей. Песня бесхитростно рассказывает о путях-дорогах джигита. Буран в эту минуту так же одинок, как этот грустный голос певицы. Да, совсем один…

Он шумно вздохнул и с усилием поднялся. С нижней улицы донеслись шаловливые звуки гармошки. Заскрипел вздернутый к небу журавль — видно, молодайка засветло не успела запастись водой. Беспокойным блеянием откликнулись овцы.

Хайдар мягко обнял друга за плечи:

— Пошли, Буран, к девчатам.

Буран снял с плеч его руку, круто повернулся и отошел от друга. Открыл ворота, молча свернул направо. Хайдару хотелось броситься за ним, остановить его. Он понимал, что Бурана в эту минуту нельзя оставлять одного…

Буран шел шатаясь, невидящими глазами глядя перед собой, не понимая, куда и зачем он идет. Дворняжки кидались ему вслед, яростно хватали за полы шинели.

Злой насмешкой казалась ему сейчас веселая песня, долетавшая из родного дома. Буран прибавил шаги, чтобы поскорее уйти от этой преследующей песни. А песня все летела и летела в весеннюю ночь, догоняя его.

На перепутье

1

Серый силуэт окна лег на стену. Буран потянулся к карманным часам, подарку командира части. Шесть ноль-ноль. Улыбнулся. В это время в полку побудка. А тут все тихо. Не шумит старшина: «Сонное царство, в штыки!» Солдатские сапоги не громыхают в коридоре. Буран не торопится занять свое место в строю. Он всегда стоял третьим: два парня из-под Ростова были выше его.

Тишина. Только петух кричит-разоряется. Наверное, такой же драчун, как и прежний. А вот и еще один пропел, и еще… Догадайся тут, чей петух будит аул.

Двухэтажная казарма, серое и низкое небо, придирчивый старшина, утренняя политинформация, пароходы, которые так долго не доставляли писем, — все это далеко позади. Было это все или не было?

Подумать только, командир отделения утопает в мягкой перине! За такую перину старшина влепил бы минимум трое суток наряда вне очереди. Пришлось бы ребят кормить картошкой собственной чистки! А командир взвода, наверно, еще добавил бы…

Стало немного грустно. Конечно, всякое бывало: и ругали и в наряд посылали, а все же все как родные стали.

Под нарами шуршит еж, заменяющий в доме кота.

Бурану вспоминается вчерашний день. Он занялся было крыльцом — ноги на нем можно поломать. Срубил старые стойки, выкинул ветхие доски и присел покурить. Папироса зажигалась за папиросой, а топор и рубанок так и оставались лежать на земле. Дума была не о них. Мать тревожно поглядывала в окно на сына. Наконец материнское сердце не выдержало, Танхылу вышла на крыльцо.

— Ведь это не к спеху. Ты отдохнул бы сначала. Сходил бы к товарищам, погулял…

Буран, чтобы скрыть душевную смуту, улыбнулся.

— Успею еще погулять. Сначала вот крыльцо починю.

Мать не поверила сыну. Он чего-то недоговаривает. Сердце ее сжалось. Танхылу робко спросила:

— Здоров ли ты?

— Пока что грех на здоровье жаловаться.

…Все идет своим чередом. День сменяется ночью, дума — думой. Вот и еще один день прошел в родном ауле, наступило утро. Чуть заиндевевшие стекла окон посветлели. Пора вставать, старое крыльцо тебя дожидается. Новый забор надо поставить. Дела много, только поспевай.

Натянув хромовые сапоги, почистил их маленькой походной щеткой, натер куском красного бархата, который хранился в вещевом мешке. Сапоги блестят. Теперь и в строй стать не стыдно. Даже командир полка не смог бы придраться.

Накинув шинель, Буран бесшумно открыл дверь, боясь разбудить стариков, спавших чутким сном в другой половине избы.

Лицо и открытую шею обдало свежим ветерком. На дворе шел снег, вероятно последний. Большие белые хлопья лениво ложились на землю.

В детстве, когда шел снег, Буран наивно думал: это над Карасяем летят несметные стаи гусей и роняют свой пух над аулом. Память живо нарисовала другую картину. Падают такие же хлопья снега на плечи, на платок Камили. Тогда они были еще подростками. По щекам Камили текли слезы. Отца ее, налогового инспектора, члена какой-то крестьянской комиссии, человека молчаливого и смелого, нашли в колодце. Ушел из дому и не вернулся. Два дня пролежал в колодце!

Буран помнит, как снял шапку и протянул ее Камиле. Он сам, когда плакал, вытирал слезы шапкой. Мягкая, теплая, она приносила успокоение.

Сердито сняв шинель, Буран повесил ее на сучок. Что прошло, того не вернешь… В шесть десять солдаты занимались гимнастикой. «Ну-ка, браток, вспомним старое. Руки на уровне плеч, ноги вместе! Делай: раз, два, три, четыре…»

Взглянув налево, он увидел — за ним следят. Три курносые девчонки выглядывали из-за забора. Вот еще не хватало! Девчонки живо разнесут сплетни по аулу. Еще, чего доброго, подумают, что солдат молится на улице. Старики, мол, дома на коврике, а этот дядя — на улице, на снегу. Вряд ли кто-нибудь, кроме него, занимается в ауле гимнастикой…

Буран пошел на огород, за сарай. Оглянулся: нет ли еще кого?

И снова стал считать: «Раз, два, три, четыре…»

Пять минут — бокс, два — прыжки на месте. И опять Буран почувствовал на себе чей-то взгляд: за ним украдкой следила соседка-молодайка.

Ну и пусть смотрит! Буран не станет менять своих армейских привычек.

Наконец-то он дома. И не на побывке, не по отпускному удостоверению приехал, а навсегда. Буран прошелся по двору, оглядел все хозяйским глазом. Нет, починку нельзя откладывать. Он прикинул. На баню пойдет кубометра два полудюймовых досок. Доски нужны и на ворота. Да еще придется привезти два столба. А с крышей можно подождать и до осени.

Завтракал Буран вместе с отцом. Танхылу с утра понесла молоко на сепаратор. Закир, вытирая бисеринки пота, выступившие на лбу, поднес сыну стакан самогонки:

— Чтоб голова не болела!

Глаза у старика довольные, веки припухли. Пьет он залпом — опрокинул стакан и проглотил. А когда подвыпьет, любит философствовать — все карасяевцы на один лад.

— Можешь еще отдохнуть, сын. Сеять начнем не раньше чем дней через десять. Еще земля не согрелась. Осенью первый колхозный хлеб получили. Можно продать часть, если затеешь свадьбу.

Сын покачал головой.

— Каждой ягоде свое время, отец. Не успел переступить порог, а ты уже о свадьбе хлопочешь. Торопишься.

Закир налил себе и сыну по второй.

— Дело отца посоветовать. Не хочешь, подождем до осени, до нового урожая. Разумно поступаешь, значит, не забыл наш обычай. Весной день год кормит, лето — страда, осень — свадебное время.

— Про зиму говорят: «Лошади нет в сарае — заботы нет в метель!»

Старик засмеялся.

— Одним словом, сам решай. Недостатка в невестах нет, в чужой аул не придется ехать за ними. Вот одна из них сама бежит.

В избу вошла Магира, дочь Ясави. Буран приметил еще в первый вечер эту высокую, ладную девушку. Смело взглянув на Бурана, неторопливо, с достоинством — чувствовалось, что знает себе цену, — она, стоя у порога, сказала:

— Отец просил передать: вечером ждем вас к себе. — Немного помолчав, добавила: — Обязательно приходите!

— Стоило ли беспокоиться? Подумаешь, какая важность, сын вернулся! Передай отцу спасибо, придем, — степенно ответил Закир.

Девушка ушла, оставив в комнате запах цветочного одеколона.

Немного погодя отец, собираясь на работу, спросил:

— Чем займешься сегодня?

— Поброжу немного.

Побрившись, почистив пуговицы шинели, пришив чистый подворотничок, Буран вышел из избы.

Снег все еще валил, покрывая чистой пеленой грязные сугробы, засыпая узкие пешеходные тропинки и дорогу, на которой уже не было видно санных следов. Снежные хлопья таяли на щеках, облепляли ватой плечи. Теплый ветер гнул столбы дыма.

Конечно, первыми, кого встретил Буран, были дети.

— С приездом, дядя Буран! — приветствовали они недружным хором.

Собаки, поджав хвосты, ворчали: запах ваксы им не знаком. Ничего, привыкнут.

Галлям, выглянув из кузницы, помахал голой до локтя рукой.

— Забегай вечером, желанным гостем будешь!

Приглашали все, таков обычай в Карасяе, гостю каждый рад. Невесело в доме, где не бывают гости.

Буран шел, придирчиво приглядываясь к избам. По письмам, которые он получал, можно было подумать, что Карасяй неузнаваемо изменился. Отец подробно описывал каждое приобретение колхоза, каждую новую постройку.

А посмотришь — почти все по-старому. Вот только правление колхоза в новом здании, но, пожалуй, и его нельзя считать новым — собрали из кулацких домов. Вот виднеется коровник, его не было раньше. Появился трактор, несколько жаток. И все-таки отец преувеличивал… Но чего же ты хотел, ведь только начали работать вместе! Буран остановился перед двумя добротными избами с заколоченными окнами. Жили в них братья Сабир и Салих, середняки. Они не захотели жить в колхозе. Хайдар говорил — на стройку подались.

Буран свернул в клуб. Раньше библиотекой заведовала Камиля. Она узнавала шаги Бурана, когда он еще поднимался по ступенькам лестницы, и смущенно выходила навстречу.

Не легко теперь открыть эту дверь в библиотеку. Сохранилось еще объявление на куске фанеры: «Помни, в библиотеке два раза в неделю моют полы!» Его писал Буран перед уходом в армию. Здесь ничего не изменилось: книжные полки у стен, на столе деревянная чернильница, украшенная резной фигуркой медведя с отломанной головой, и географическая карта осталась на старом месте — между окнами.

У книжного шкафа стоял чернявый парень. Ба, Кабир собственной персоной!

— Доброе утро!

— А, Буран, с приездом! Слышал, слышал, что ты вернулся.

Буран протянул руку.

— Давно перебрался сюда?

— Клубом, конкретно, заведую с тех пор, как избрали секретарем ячейки, а в библиотеке недавно — после того, как сбежала Камиля…

Зачем это он сказал, нарочно или просто так?

— Теплое местечко, ничего не скажешь.

Избач пожал плечами.

— Пришел на учет становиться? Документы в порядке?

Буран протянул комсомольский билет, но предупредил:

— На учет погожу еще… Может быть, уеду на стройку.

Кабир долго вертел в руках комсомольский билет. Для чего-то развернул бумагу, в которую была завернута книжица с силуэтом Ленина:

— Взысканий не имеешь?

— Не заработал. В армии этого не полагается.

— И в армии, конкретно, от человека зависит… — пробормотал Кабир. — А почему это на билете буквы расплылись, даже прочесть трудно? Это не положено, — сердито сказал Кабир.

В его голосе Бурану почудилась неприязнь. «Чего он придирается? Без него, что ли, не знаю, что положено? Побывал бы в моей шкуре, тогда бы не то запел».

— В бурю опрокинуло шлюпку. Часа два принимал соленую ванну. А билет был в кармане гимнастерки…

Кабир вспыхнул.

— Не думай, что только вам досталось. Мы тут без дела тоже не сидели. Возьми раскулачивание. Кто забирал кулака? Мы. Кто искал спрятанный хлеб? Мы. Кто по ночам охранял аул? Мы. Далее. Самогонные аппараты разбивали? Разбивали. С бандитами боролись? Боролись. Неграмотность ликвидировали… Еще не известно, кому больше доставалось. Если взять конкретно, то нам. А ты мне про шлюпку рассказываешь… И насчет себя быстрее решай. Мне перед райкомом за каждого человека отчитываться.

Буран подумал: видно зависть грызет, что в армии не удалось побывать, вот и бахвалится. Отец рассказывал, что из-за недоглядки Кабира чуть человека на тот свет не отправили. Не одни комсомольцы все делали. И партийцы и беднота.

Буран усмехнулся: «А насчет соленой ванны у тебя не спросился».

2

Перед рассветом во дворе послышались чужие голоса, заржали кони, залаяли собаки.

Отец, как всегда, дежурил в канцелярии. Буран, накинув на плечи шинель, вышел в сени. Мать проснулась тоже. Она тихо шептала:

— Будь осторожен. Разные люди теперь шляются вокруг. В прошлую неделю…

Буран, не дослушав, резко отворил дверь и увидел геологов, которым он помогал переправиться через Белую.

— Пришлось вернуться? — спросил Буран.

Приезжие обрадовались ему, как родному.

— Горные потоки не пустили. Придется здесь переждать.

— Вот и хорошо! Добро пожаловать! — торопливо приглашал Буран. — Наш дом просторный, места всем хватит. Заходите. Сейчас мать самовар поставит, согреетесь.

— Горячий чай нам не помешает, — улыбнулась женщина.

Пока геологи разгружали сани, вносили вещи, раздевались, радуясь тому, что наконец добрались до теплого угла, Буран помог ямщику распрячь лошадей. Вдруг его внимание привлек глухой гул, доносившийся с реки. Вскоре гул перешел в оглушительный грохот. Видимо, рассвет растормошил реку. Заскрежетала Белая.

Буран забеспокоился. Хотя и неудобно оставлять гостей, надо торопиться, — мало ли что может натворить рассерженная река!.. Аул третий день ждал этой минуты. Люди не спали по ночам, все прислушивались: не взбунтовалась ли Белая?

Буран, войдя в избу, взволнованно сообщил:

— Река тронулась! Сбегаю посмотрю.

— Я тоже с вами! — поднялся Хамзин.

— Подождите меня, только оденусь, — заволновался и Великорецкий.

Женщины были в другой половине избы и не заметили суматохи.

Шум и грохот усилились. Под ногами вертелись собаки. Весело кричали мальчишки, не понимая, почему хмурятся их отцы и деды.

На берегу уже собралась толпа карасяевцев. У самой воды сидел на корточках старик Шаймурат. Он молча следил за внешним валом. Вдоль берега двигалось ледяное поле, огромные глыбы льда вздымались, становились на дыбы, вползали на берег, разрушая его. Буран не чувствовал страха. Океан не так завывал! Посмотрели бы карасяевцы, какие волны поднимал северо-восточный ветер!

Зимой люди прячутся в избах за плотно закрытыми дверями. Ледоход распахнул настежь двери, вывел всех на улицу. Люди расстегнули воротники, вдохнули свежий ветер. На душе у Бурана стало радостно. Исчезла внутренняя скованность, точно ее сняла река, сбросившая с себя толстый ледяной покров. Сбрось и ты, Буран, свое горе, распахни шинель, подставь грудь весеннему ветру!

Пусть грохочут и разбиваются ледяные громады. Пусть порывы ветра клонят к земле молодые ивы, пусть неистовствует природа. Ему хотелось громко крикнуть: «Слушайте, весна идет!»

Буран стоял на яру, сняв фуражку и подставив лицо ветру. Он всматривался в далекие силуэты горных вершин. Где-то там, в горах, была Камиля.

Вдруг он услышал голос Хамзина:

— Смотрю на вас и думаю: поехали бы вы с нами! Нам нужны такие молодцы.

«Может, и правда податься с ними?» — мелькнула мысль. И тотчас же пришла другая: «Погожу. Старикам надо помочь».

Буран увидел, как Шаймурат поднимается на берег…

— Не зальет. Аул может спать спокойно, — сказал он.

А за спиной старика бухала река, шуршали льдины, слизывая глину яра.

Шаймурат подошел к приезжим.

— Народ болтает — вы уходите в горы и вам нужен проводник? — спросил он.

Хамзин окинул его недовольным взглядом, сухо ответил:

— Нам нужны молодые парни.

— Когда старый человек обращается к тебе, первым твоим словом должно быть приветствие. Так нас учили…

Хамзин опешил. Великорецкий с любопытством взглянул на старика.

— О чем он просит? Чего тебе надобно, старик?

— Кто из вас самый главный? — спросил Шаймурат по-русски.

— Допустим, я.

— Так слушай меня, старший. Я хочу идти в горы вместе с вами. Слышал я, вы забираетесь в самые глухие места. Такие спутники мне нужны.

— Допустим, мы вам подходим, — вмешался Хамзин. — А что вы у нас будете делать? — Он критически оглядел старика: одни кости, прикрытые старой шинелью…

— Смотреть за лошадьми. Пахать. Ухаживать за пчелами. Если надо, плести лапти. Бишбармак^[7] готовлю. Землю копать могу, — стал перечислять Шаймурат, загибая скрюченные маленькие пальцы, и неожиданно закончил: — Кумыс умею пить.

Хамзину не понравился словоохотливый старик.

— Бабай, тебе бы на печке лежать, а не о работе думать.

Старик недружелюбно покосился на него.

— Как известно, свежий воздух и воздержание в пище закаляют человека. Я надеюсь прожить до ста лет.

Буран вмешался в разговор:

— Лучшего проводника вам не найти ни в Карасяе, ни в соседних аулах.

Хамзин недовольно спросил:

— А сами вы отказываетесь окончательно?

— Пока не знаю. Если надумаю, я вас разыщу.

Ему не хотелось никого посвящать в свои планы.

Через день Шаймурат ушел с геологами в горы.

3

Буран тщательно обстругивал каждую доску: ведь воротам стоять многие годы. По ним будут судить о мастерстве и сноровке того, кто их построил. По старому обычаю карасяевцы гордятся своими воротами, украшенными резьбой. И Буран не ударит в грязь лицом.

Рубанок однообразно скользит под рукой, желтые кудри стружек с шуршанием отлетают в сторону.

Вот поставит Буран ворота и подастся в горы или в город. Не жить ему в Карасяе без Камили. Уехала она — и как будто всю красоту и радость увезла.

Буран вздохнул. От Камили нет ни слуху ни духу, точно в воду канула. Карасяевцы долго сплетничали по этому поводу. Одни утверждали, что Камиля вышла замуж, другие предполагали насилие.

— По доброй воле Камиля не стала бы с ним даже разговаривать. Хамит на все способен. Разве он не вышел сухим из воды, когда был арестован? Правда, ему повезло — избитый человек выжил…

Буран не вступал ни в какие разговоры. Ему не нужно сочувствие людей и не интересуют их догадки. И без того тошно. Да разве куда денешься от болтовни? Как-то заглянул к нему Хайдар.Теперь он все время пропадал в поле. Известно, кто весной пашет, тот осенью жнет. Загорел, лапти почернели в борозде.

— Все хозяйством занимаешься? — спросил Хайдар, устало опускаясь на бревно. — Да, за эти ворота трудодней не запишут. А в вашей семье ведь один отец работает в колхозе. Или ты решил махнуть рукой на родной аул?

Буран свернул козью ножку. Задымили помолчали.

— Не знаю еще, как решу!

Хайдар засмеялся.

— Дороги зовут?

В самом деле, что мешало Бурану ходить за плугом? Зов дороги или тоска по любимой? Может быть, и это, но скорее всего мечта. Мечта, отнимающая спокойствие у человека.

С детства его безотчетно тянуло к машинам. С большим трудом через райком комсомола добился он зачисления на курсы трактористов, но пришел срок, и Бурана призвали в армию. Армия усилила любовь к технике. Приборы там были зорче человеческих глаз, автомобили мчались с такой скоростью, что за ними не угонишься на самом быстроногом скакуне. Куда там хваленым карасяевским жеребцам! А вездеходы, которые взбирались на крутые склоны гор, амфибии, что плавали на воде! А пушки! Стреляешь здесь, а снаряды летят далеко за горизонт. Оказывается, кроме Карасяя и похожих на него деревень, где дедовским способом выращивали хлеб, был другой мир.

На призывной комиссии он попросился в танковую часть и выдал себя за тракториста. Да ничего не вышло. На проверке выяснилось, что он совсем не умеет водить машину. Медицинская комиссия тщательно проверила его глаза и слух. Видел и слышал он отлично. Думал, что быть ему моряком. С председателем комиссии такой разговор вышел. «Тебя, Авельбаев, — говорит, — во флот можно зачислить, только не в русский, а швейцарский!» А сам смеется. Буран не понял, почему он смеется, и с обидой сказал: «Почему в швейцарский? Я у себя хочу служить!» «Потому, что у Швейцарии нет морского флота. У тебя, — говорит, — двух сантиметров в грудной клетке не хватает».

Зачислили в погранчасть. Мечтал сесть на танк, а посадили на коня и дали в руки винтовку. Всю свою любовь он отдал своей винтовке. Такого же восторженно-бережливого отношения к ней требовал и от подчиненных бойцов, когда стал командиром отделения. Ну и доставалось же им, бедным!..

После окончания службы комиссар полка посоветовал ему поехать на большую стройку, о которой писали в газетах. Наконец-то могла осуществиться его мечта! Но на дороге встала Камиля. Он, конечно, не стал говорить седому комиссару о девушке, в армии не положено распространяться о любви…

Не дождавшись ответа, Хайдар сказал:

— Что касается меня, то я налегаю на плуг, а осенью о свадьбе думать буду…

По небу плывут облака — белые барашки, тихо вокруг.

— Тебе пора жениться. Зифа — стоящая девчонка. Я ее вчера на улице видел… — поддержал его Буран.

Внезапно тишина была нарушена отчаянным свистом, пронзительным гиканьем и звоном маленьких колокольчиков, которые обычно подвешивают к дугам во время свадебных выездов. Буран взглянул на улицу, и его глазам представилась знакомая картина: пять или шесть мальчишек бежали, схватившись за руки, как будто катился громадный клубок перекати-поля. Мальчишек сопровождали собаки, взвизгивая и яростно лая. Ребята остановились перед недостроенными воротами, дружным хором заорали:

— Бу-ран, те-бя вы-зы-ва-ют в кан-це-ля-рию!

Перекати-поле покатилось дальше, вероятно, еще за кем-нибудь.

Буран проводил шумных вестников улыбкой. В детстве ему самому частенько приходилось так же мчаться по улицам аула. Давно ли это было?

«Зачем я понадобился Ясави? Маловато дал он мне погулять! — думал Буран, шагая по улице. — Наверное, будет уговаривать остаться в Карасяе. Начнет рассуждать о дедовских обычаях… «Теперь другое время, — скажу я ему. — Мне никто не помешает уйти на строительство в город или в горы, на рудники. Я хочу начать новую жизнь. Кусочек ее я видел, когда служил в армии».

В канцелярии висели плакаты, на которых были нарисованы тракторы, рубли, величественные заводы и список взрослого населения аула — членов колхоза… Смотри-ка, даже телефон есть!

— Девушка, дашь мне Сулейманова или нет? — орал Ясави в трубку.

Он показал Бурану на стул напротив себя. Наконец Ясави добрался по проводам до какого-то Сулейманова. Разговаривал он с ним без всякого почтения. Сулейманов, видно, возражал Ясави.

— Так мы никогда не договоримся! — кричал Ясави в трубку. — Ты мне скажи прямо: получу я горючее или нет? Будет известно на той неделе? А ты, дорогой товарищ, соображаешь, что сев на носу? А?

Бросив трубку, Ясави никак не мог успокоиться.

— Вот будет пленум, проучу я этого чинушу. Понюхает он нашей критики… Подсыплю я ему перцу!.. А вам чего? Почему бросили конюшню? — вдруг насупился он, увидев двух колхозников, переступивших порог. — Опять не поладили.

Это были соседи: Ибрагим и Халил.

— Не поладили, — сокрушенно согласился Халил.

— Ты помолчи! — перебил его Ибрагим.

— Сам помолчи!

— Пусть кто-нибудь один объясняет что к чему! — прикрикнул Ясави.

— Значит, наши поля находились рядом…

— Мое поле около лесочка, а его пониже, — закивал головой Ибрагим.

— Поля наши и сохранились в отдельности. Они озимыми засеяны. Не перепахивать же…

Ясави вышел из терпения:

— Давайте покороче. Чего вы хотите? Из колхоза выйти?

— Да нет! — забормотал Халил.

— И не думали, — подтвердил Ибрагим.

— Тогда зачем же пришли?

Соседи переглянулись, и Халил выпалил одним духом:

— Мы хотим спросить: нельзя ли по-прежнему оставить между нашими полями межу? Мы из-за этой межи в былое время два раза судились, а когда приехал землемер, даже подрались. Помнишь?

— Наша межа нас обоих устраивает, — поддакивал Ибрагим.

— Не будет никакой межи между вами, забудьте вы свои распри! — улыбнулся Ясави. — Идите. Межа останется только между аулами.

Крестьяне почесали затылки.

— Говорят, все колхозы распустят. С будущего года будто все пойдет по-старому.

— Кто это говорит? — вскипел Ясави.

— В народе говорят, — упрямо стояли соседи на своем.

— Не слушайте вы болтовню врагов, — поднялся Ясави. — Будет не так, как они мечтают, а по-нашему.

И стукнул кулаком по столу.

— Это, конечно, так… — засмеялся Халил.

— Довольно! Подумайте лучше о лошадях. На кого их оставили? — перебил его Ясави.

Не успели Халил и Ибрагим прикрыть за собой дверь, как позвонил телефон. Ясави схватил трубку и в следующую минуту уже кричал:

— И горсти не дам! Самим не хватает семян. Намотайте это себе на ус. Что касается удобрений, их совсем нет у нас. Послал человека, вернулся ни с чем. Не стану же каждый раз в райком жаловаться, там без меня много жалобщиков. А ты мне, как сосед, уступи… Я тебя в другой раз выручу…

Буран только хотел начать разговор, как в правление ворвался разъяренный Галлям, подталкивая перед собой жену.

— Вот привел. Посмотри, Ясави, на нее. Никак не хочет вступать в колхоз. Я ей и так и этак, а она и слушать не хочет. Я в колхозе, а она нет. Ну что эта за жизнь?

— А ты объясни ей по-хорошему, перевоспитай ее.

— Такая работа не по мне, — взвыл Галлям. — Ясави, прошу тебя, освободи ты меня от этой язвы! Не могу больше выдерживать ее змеиный язык. Довела до точки. Или от кузницы освободи. Уйду куда глаза глядят.

Буран ждал, что Ясави в ответ заорет. Нет, не заорал, сдержался. Подойдя к угрюмо молчавшей жене Галляма, председатель сказал:

— Не хочешь, енгяй, в колхоз? Ну и не вступай. Приглядись сначала. Люди не все думают одинаково. Одни сразу выбирают дорогу, а другие долго. И ты не торопись. Увидишь, как поднимается колхоз, и ты в стороне не останешься. Иди домой, а с Галлямом я поговорю.

Наблюдая за этой сценой, Буран проникся уважением к председателю: умеет он разговаривать с людьми.

— Вот что, Галлям, — сказал Ясави, остановившись перед кузнецом. Галлям на целую голову был выше Ясави. — Очень кстати ты сюда пришел. Долго я терпел твои выходки и пьянство… А с этого дня твоим помощником будет Буран Авельбаев. Учи так, чтобы ты сам боялся его, чтобы он сумел заменить тебя. А когда у нас будет другой кузнец, мы не станем с тобой нянчиться. Намотай это себе на ус!

Буран усмехнулся. Он хотел было возразить: «Я еще не давал согласия», — но Ясави опередил его:

— С Бураном мы уже договорились.

Почувствовав, что кузнец хочет встать на дыбы, председатель сказал:

— Меня в район срочно вызывают. Савраску, видишь, уже подали. Вы оба подумайте на досуге, о чем я сказал.

«Видно, Ясави хочет припугнуть Галляма, — усмехнулся Буран. — А меня это не касается».

За синими хребтами

1

Издали лагерь геологов напоминал небольшое стойбище кочевников. На синем фоне гор белели палатки, похожие на юрты, покрытые кошмой. Неподалеку от палаток, как на яйлау^[8], паслись кони.

«Неделю назад здесь не было ничего, — думал Шаймурат, сидя у костра, — и вот на горном склоне появились палатки. Огонь появился. Все появится».

Думая о будущем, он рассуждал: «Даже путешествие в тысячу верст начинается с первого шага. Без начала ничего не кончается. Человек не рождается с песней, сперва орут благим матом, потом приходит речь и песня. Всему свое время. Неделя не начинается со среды».

Кто знает, чем заняты эти люди — молодая женщина и двое мужчин? Они интересуются только камнями… Поднимаются на скалы, чтобы наполнить ими свой вещевой мешок, спускаются в ущелье за ними. Не похоже на то, чтобы они искали золото. Да и вряд ли оно тут водится. Его находят ближе к рекам.

Шаймурат слышал краешком уха (расспрашивать старику не подобает) — они беспрестанно говорят про нефть. Откуда ей тут взяться? Вода держится в низинах, и нефть, наверное, тоже бывает где пониже… Пусть ищут, они не мешают Шаймурату! Работа у него не тяжелая. Следить за конями — привычное дело! И чтобы ведать кухней, тоже не требуется особого умения. Несложное хозяйство. Деньги платят вовремя и не меньше, чем в других местах. И со стариком обходительны, что ни говори — ученые!

Ему никогда не приходилось так близко сталкиваться с учеными людьми. На рудниках, бывало, бьешь и бьешь кайлом, там некогда было читать книги. Когда становилось невтерпеж, как в пятом году, ходили на митинги и громили хозяйскую контору.

Шаймурат сплавлял и плоты. Плотогоны — простые люди, ничего общего с наукой не имеют. Им нужен только попутный ветер и глубокое течение.

Вспомнил, да, был один случай, когда ему помог ученый человек. Лет тридцать назад, на строительстве Сибирской железной дороги, Шаймурат заболел малярией и все лето провалялся в палатке. К нему приходил фельдшер с сумкой. Тоже был обходительный, ученый человек — понимал в лекарствах. Он вылечил Шаймурата, спасибо ему за это.

«Похоже на то, — думал старик, — что эти трое не все науки прошли. Не видно, чтобы они кого-нибудь лечили». Шаймурат пробовал пожаловаться начальнику Казимиру на свой ревматизм, да ничего из этого не вышло: посоветовал в больницу обратиться. Это Шаймурат и без Казимира знает.

В их толстых книгах тоже, наверное, не все написано. Частенько они расспрашивают его, Шаймурата, как называется гора или речка, — это же всем местным мальчишкам известно! Они не умеют готовить бишбармак! А ученый человек все должен знать! Ему не положено расспрашивать, он обязан сам отвечать.

До чего же они, эти ученые, непрактичные люди! Если бы не Шаймурат, то на базаре им всучили бы старых кляч. А каких они землекопов понабрали! Стыд и позор! Работают только тогда, когда стоишь над ними.

Интересно, зачем рабочие роют ямы, похожие на могилы? А ученые найдут несколько камней, которых полно и наверху, и хвастаются друг перед другом.

«Видите, что нашла!» — радуется Людмила.

И старшие делают вид, будто внимательно рассматривают находку, вместо того чтобы удержать молодую от глупостей или пристыдить.

Шаймурат не вмешивался в их дела. Они сами знают, за что жалованье получают. Над ними тоже, наверно, есть начальники. Вот когда спросят его, тогда он выскажет свое мнение. Он мог бы показать им место, где есть более полезные камни. Местные люди из них вырезывают разные фигурки и на базаре ими торгуют. Много денег выручают за это!

Нет, что ни говори, странные люди эти ученые. Начальник, Казимир Павлович, похоже на то, что большой человек. С ним никто не спорит, хотя он временами и говорит такие резкие слова, что только держись! Терпят. Наверно, боятся потерять место.

Начальник не курит, не пьет, видно, бережет здоровье. Наверно, у Казимира жена молодая. Известно, ради молодой жены всегда себя соблюдать приходится.

Хамзин — тот старательный работник, свое дело хорошо знает. К его голосу прислушиваются. Говорит он мало, но веско и громко. Шаймурату он вначале не понравился, а теперь к нему привык. Время разрушает хребты и сравнивает ущелья. Первое впечатление обманчиво. Второе — тоже. Пуд соли надо съесть, чтобы узнать человека.

Больше всего удивлялся он Людмиле. Такая молодая и красивая, чего она пропадает в горах в обществе двух стариков? Ее место в городе. В ее возрасте надобно думать о муже. Ведь легче найти много мужчин, чем одного.

Старик спохватился: а может, она уже замужем? Нынче не принято тянуть. Тем более городские люди более легко смотрят на жизнь. В городах девушки плохо себя соблюдают.

Старик взглянул на солнце, стоявшее в зените. Пора подавать обед. Рабочие люди неприхотливы: сварит мясной суп и пшенную кашу — и обед готов, а то еще вместо каши бывает лапша. Старик не особенно балует ученых. Он сам всю жизнь ел суп, было бы только мясо.

Когда возвращаешься с мешками, полными камней, тут не до капризов. Ешь, что дают. Голод — лучшая приправа к обеду!

Веселая должность у твоих начальников, Шаймурат! Ходят да собирают камки. Вон сколько их натаскали! Хватит запрудить маленькую речушку. Может, стоит им подсказать что-нибудь полезное? В горах, например, можно деготь варить, смолу гнать, охотой заняться. Медведи, лоси, белки и всякая другая божья тварь тут водится. Как-никак оправдали бы свой хлеб!..

2

Шаймурат придирчиво следил за тем, как женщина с аппетитом хлебала суп да еще добавки попросила. «Соскучилась по моей стряпне, — довольно подумал. — Пусть ест на здоровье. Мясо прибавляет силы, суп румянит лицо. Будет ли она пить чай?»

— Я голодна как волк! Давайте все, что есть!

Мужчине простительно сравнивать себя с волком, а женщине это совсем не подобает.

— Медку хочешь?

— Кто же откажется от него! — рассмеялась она.

Старику больше ничего и не нужно; он ласково заботится об этой чужой внучке.

Шаймурат ставит перед ней банку с медом — потчует ее гостинцем, присланным из Карасяя.

— Давно поила лошадку? — спохватился он.

— Часа три назад. Надо сейчас напоить, бедняжке досталось…

Старик назидательно говорит:

— Если гнала лошадку, сразу поить нельзя. Совсем без ног останется. Пускай остынет.

— Гнала, — подтвердила она, принимаясь за чай. — У меня опять находка.

— Золото нашла?

— Пробу нашла. Это лучше всякого золота.

Старик разочарованно вздыхает.

— Камень, да еще какой!.. Наши дома?

— Казимир поехал в район. Сагит пошел к землекопам.

Войдя в палатку, Людмила довольно улыбнулась: чисто, прохладно. Хотя она и пыталась «выжечь каленым железом» свои «интеллигентские привычки», однако никак не могла отучить себя от уюта. Любила свежие простыни, цветы в баночке и даже хорошие духи…

Бросившись в постель, взяла дневник. Тут и слезы и смех. Даже по почерку видно, какой у нее неровный характер: то девичий восторг, то страх перед будущим. «Глупая ты еще!» — пожурила она себя.

Перелистала несколько страничек, задержавшись на одной, прочитала:

«6 мая.

Я не могу больше мириться с Каз. Пав. Это совершенно ясно. До сих пор у меня не хватало смелости и уверенности в своей правоте, чтобы восстать против него. Мне нравится слово «восстать». Поставив себя в положение человека, борющегося с сильным противником, я поверила в свои силы. Этой веры мне так не хватало до сих пор. Хамзин, видимо, не друг и не враг. Он очень предан Каз. Пав. «Великорецкий — человек с мировым именем. Наскоки на него так же смешны, как стрелы древних афинян, которыми они обстреливали небо, извергающее гром и молнию…» — только и слышишь от него подобные речи.

8 мая.

Меня радуют мои находки. Опять ездила в долину, почти тайком. Я начинаю верить, что горы, возвышающиеся над долиной Белой, рифового происхождения. Это большое открытие. Хотелось бы подтвердить свои догадки находками. Надо чаще бывать в долине!

9 мая.

Какие наивные письма я писала подругам после назначения в экспедицию… Вчера за ужином Каз. Пав. предложил мне подготовить отчет для Москвы и сделал несколько предварительных замечаний. Не скрою, я расстроилась: Каз. Пав. охладил мой пыл.

10 мая.

Как мне хочется проникнуть сквозь толщи отложений, преодолеть одни за другими известняки, песчаники, доломиты, мергели и заглянуть в недра: что там?

Не могу жить в неведении!

12 мая.

Иван Михайлович Губкин утверждает, что нефтяные месторождения чаще всего бывают на дне древних морей, рек, в долинах и у подножия гор. Нефть скопляется в приподнятых участках пласта. Нам надо искать своды складок. Но можем ли мы утверждать, что за тысячи километров от Баку есть нефть?»

А вот вчерашняя запись:

«15 мая.

…Меня опять одолели сомнения. Обнаружили асфальтиты, сопутствующие нефти…»

Услыхав приближающиеся шаги, Людмила Михайловна поспешно укрылась одеялом. Не хочется ни с кем разговаривать, пока не собралась с мыслями. Завтра ей надо закончить отчет, послезавтра она покажет его Казимиру Павловичу.

— Дочка, ты уже спишь? — спрашивает Шаймурат.

Не получив ответа, повторяет вопрос:

— Спишь?

Прикрыв полог палатки, старик бесшумно удаляется. «От комаров оберегает. Чудесный старикан!» — подумалось ей.

Скоро все затихло в лагере. Шаймурат лег спать.

Который час? Подняться бы, взглянуть на часы. Но даже рукой шевельнуть лень.

От усталости долго не спится… Судьба ее была предрешена, но тут вмешался дед Роман Степанович. Он сказал на заседании комиссии по распределению выпускников института: «Миловановой очень полезно начать с азов — поработать в полевой изыскательной партии. Научная работа в благоустроенной лаборатории, о чем говорил здесь один из моих коллег, никуда не уйдет от нее. Перед нами прекрасный пример отца русской геологии Ивана Михайловича Губкина. Он отправился прямо из института на Кавказ, вооружившись лупой и молотком…»

Будучи подростком, она боялась, что никто ее, такую чернявую и незаметную, не возьмет замуж. Однако в шестнадцать лет она преобразилась и забыла все свои страхи. Подруги называли ее красавицей. Впервые она ощутила внимание к себе в наивных и неумелых ухаживаниях юношей.

В выпускном классе она влюбилась в одноклассника. Они встречались украдкой на катке, в кино сидели, несмело прижавшись друг к другу. Во время долгих прогулок по городу делились впечатлениями о прочитанных романах, высмеивали чудаковатого учителя физики, молча любовались звездными ночами, робели от ощущения близости и пуще огня боялись, что об их дружбе узнают посторонние.

Но… как-то поздно вечером, когда они возвращались из театра, их окружили парни с той улицы, где она жила, и потребовали от ее друга, чтобы он влез на ворота и три раза прокричал «кукареку». Она с испугом смотрела, как он взбирался на ворота. Неужели он подчинится? Лучше быть избитым, чем так унижаться!

До сих пор она не может забыть, какой противный голос был у него, когда он подражал петуху! Она убежала, не зная, куда спрятаться от позора. Нет, труса нельзя любить. Из-за него она перешла в другую школу, хотя оставалось учиться меньше полугода. Он писал слезливые письма, но Люда не ответила ни на одно из них. Когда приходили его родители, она убегала из дому… Как давно это было!

Вкрадчиво обняли ее предрассветные сумерки, и она незаметно уснула, когда в соседнем ауле пропели настоящие, горластые петухи.

Чем дольше читал Казимир Павлович исписанные мелким неровным почерком страницы, тем больше хмурился. Многие положения отчета аргументировались беспомощно, отчет больше походил на исповедь, чем на деловую бумагу; кроме того, в своих выводах Людмила Михайловна резко противоречила его точке зрения. С этим он никак не мог согласиться.

Когда ему предложили возглавить Башкирскую геологическую экспедицию, он твердо оговорил право самому подбирать людей. Ему были нужны работники, которые бы подчинялись его воле. «Сработаться — значит победить», — частенько напоминал он своим подчиненным.

И он подобрал геологов по своему вкусу. С Хамзиным Сагитом Гиззатовичем он познакомился на многочисленных собраниях и конференциях. Хамзин слыл опытным, знающим свое дело специалистом. В то время он работал на Кавказе и на предложение Казимира Павловича ответил согласием. «Башкирия — моя родина, — писал он. — Я хорошо знаю природу Южного Урала, язык местных жителей. Все это может принести пользу…» В экспедиции Хамзин зарекомендовал себя энергичным и скромным работником, и это окончательно убедило Казимира Павловича в правильности своего выбора.

Милованова — из интеллигентной семьи. Конечно, можно было взять на должность главного геолога более опытного работника, чем она, какого-нибудь бывалого полевика, но выбор на нее пал по двум причинам. Во-первых, надо придерживаться моды — выдвигать молодые кадры, как принято нынче говорить. А во-вторых, Милованова — внучка старого друга, уральского геолога, это тоже имело значение. Одним выстрелом он убил двух зайцев: и политическую линию не нарушил и коллеге услужил.

Перед выездом из Москвы Казимир Павлович подробно изложил свой план изучения «белых пятен» на геологической карте Урала, и до сир пор ни у кого из его подчиненных этот план не вызывал возражений.

А в своем отчете Милованова хотя и робко, но настойчиво пыталась расширить первоначальный план работ экспедиции, одобренный в Москве. Сначала она расширит план, а потом подменит его другим!

Однако Казимир Павлович не терял веры в себя. Он был уверен, что сумеет переубедить Людмилу Михайловну. В ее возрасте естественно увлекаться и чувствовать себя Колумбом. Его долг — объяснить ошибку молодому, неопытному геологу.

Казимир Павлович попросил зайти к себе Людмилу Михайловну. Бросив из-под лохматых бровей быстрый взгляд на девушку, он обратил внимание на ту перемену, которая произошла с ней. Под ветрами и весенним солнцем ее кожа посмуглела. Одета она подчеркнуто просто: грубые сапоги, суконная юбка и что-то вроде толстовки. На голове косынка. И он впервые, наверно, под свежим впечатлением докладной записки, попытался представить себе, что же происходит в ее душе. В обстановке напряженного труда, среди простых людей ее, наверно, смущает «интеллигентское воспитание». Она не хочет выделяться. Вот почему грубое платье и загорелое лицо, за которым перестала ухаживать. А может быть, она поддалась настойчивым атакам некоторых комсомольских деятелей, которые ведут борьбу с губной помадой, пудрой, галстуком, шляпой, рассматривая их как наследие буржуазного мира? Ведь не все еще отдают себе отчет в том, что такое мещанско-обывательская шелуха, а что достижение человеческой культуры. И ему захотелось мягко, по-отцовски побеседовать с этой девушкой.

— Разберемся в том, что вы написали, — заговорил он задушевно. — Вы говорите о медленном развертывании земляных работ, о трудностях первых дней. Я понимаю вас: вы хотите быть объективной и предельно самокритичной. Но у вас нет чувства меры. Самокритика должна отличаться от слезливой исповеди, рассчитанной на жалость. Впрочем, это легко исправимо. Но с сутью докладной я, как начальник экспедиции, никак не могу согласиться…

4

Людмиле Михайловне нравилась эта палатка, убранная строго, почти по-спартански: походная кровать, две табуретки, грубый стол, сколоченный Шаймуратом. На широком обрубке дерева, заменяющем тумбочку, несколько пузырьков с лекарством и книга. Какой-то роман Мамина-Сибиряка — она прочла на обложке лишь фамилию автора…

Людмила Михайловна понимала, что у Великорецкого будут замечания по отчету, но когда услышала его голос и вдумалась в первые его слова, то поняла, что у него принципиальные возражения. Предстоял, по-видимому, неприятный разговор.

— Раз и навсегда необходимо уяснить себе, во имя чего мы забрались сюда. — Голос Казимира Павловича стал строже. — Почему именно здесь, а не где-либо в другом месте базируется наша экспедиция? Чего мы хотим и чего ждет от нас наука?

Она высказала в отчете свое мнение и готова его защищать. Надо внимательно и терпеливо выслушать соображения Казимира Павловича.

— К разрешению Урало-Волжской проблемы, как вам известно, ученые подходят двояко, и борьба этих тенденций отразилась в вашей докладной, — продолжал Казимир Павлович. — Существует точка зрения Губкина. Он утверждает, что в этом районе есть промышленная нефть, и ратует за всестороннюю разведку. Многоуважаемый Иван Михайлович, надо отдать ему справедливость, с присущим ему фанатизмом отстаивает свои взгляды. Кое-кто подпал под его влияние. И я должен сказать откровенно, что вы, хотели или не хотели этого, стали его последовательницей.

Помолчав, он продолжал:

— Теперь спросим себя: на чем базируется уверенность Ивана Михайловича?..

Начальник экспедиции не новичок вроде Миловановой. За его плечами десятилетия, отданные науке. Голос его звучит уверенно.

— Ни на чем! Единственно, на что может опираться Иван Михайлович, — это на свою же спорную теорию о взаимоповторяемости рельефа. Ну, допустим, что нижележащие горизонты повторяют рельеф местности. Что ж из этого? Почему там обязательно должна быть нефть? Неубедительно, я вам скажу, совсем неубедительно.

В институте, где училась Людмила, споры об Урало-Волжской области носили чисто академический характер. Сейчас она, как главный геолог, несла и моральную и юридическую ответственность за судьбу разведки.

Перед выездом из Москвы Людмила Михайловна просмотрела сотни хранящихся в фондах Академии наук докладов и отчетов, так или иначе связанных с Урало-Волжской областью. Она рылась в документах акционерных нефтепромышленных компаний, тщательно изучала карты этого района. Она ясно их представляет.

На реке Кармалке — маленький кружочек. В 1762 году татарский старшина Надыр Уразметов доложил коллежскому советнику и Академии корреспонденту Петру Рычкову о существовании четырех нефтяных ключей. Это было первое сообщение об уральской нефти.

Второй кружок — возле Самарской Луки. Там побывал Академии наук адъюнкт Иван Лепехин. Через два года академик Паллас, посетив деревню Семенкину, утверждал, что «вся земля около сего ключа наполнена нефтяной материею»…

Позже уральской нефтью интересовались предприниматели самых разных толков и масштабов. Среди них были и американец Шандор, и самарский помещик Малакиенко, и татарский промышленник Юзбашев. В 1913 году англичане создали даже акционерное общество «Казан Ойл Филдс».

Но все они не нашли нефти…

— На мой взгляд, — продолжал Казимир Павлович, — более обоснованна точка зрения противника Губкина. Хотя и в их позиции тоже много спорного…

Казимир Павлович улыбнулся уголками губ, довольный своей объективностью и глубоким пониманием слабых струнок каждой из борющихся сторон.

— В своих суждениях мы должны быть очень осмотрительными, — убеждал он Милованову. Пусть она поймет, в каком направлении нужно передать отчет. — Когда-то, возможно, здесь были благополучные условия для нефтеобразования. Более того, можно уверенно сказать, что в осадках Пермского моря в далеком прошлом была нефть. Но вспомним, в каких условиях происходило горообразование на Урале. Геология утверждает — надеюсь, вы помните из институтского курса, — что этот процесс был очень сложным. Вы только взгляните на эти вершины! Разве в этих нагромождениях, складках, в условиях коренных разрушений нижних горизонтов могла сохраниться на протяжении тысячелетий нефть? Не естественнее ли предположить, что она улетучилась через трещины в земной коре?

Людмила Михайловна чувствовала, как почва колеблется у нее под ногами. Она не может не считаться с этими доводами. Существующие приборы и инструменты пока что бессильны перед толщами земли. Как узнать, что похоронено на глубине сотен, тысяч метров?

— Мы так мало знаем эту область, что речь может идти только о догадках…

— Вот именно, — обрадованно подхватил Казимир Павлович. — Я очень рад, что мы в конце концов приходим к единому выводу… Мы говорим: «Да, нефть была здесь, но не дождалась нас». Те выходы нефти, «нефтяные ключи», которые вас, по-видимому, смущают и влекут, надо рассматривать не как признаки большой нефти, а, наоборот, как следы оскудевших месторождений. Это признаки кончины, а не признаки жизни. Согласны вы со мной?

Почва совсем ушла из-под ног. Милованова поняла, что Казимир Павлович уже давно, может быть, за десять-двадцать лет до этого, ответил на вопросы, которые волновали ее. Что могла сказать она в защиту своих предположений? Повторить, что она, как и многие другие исследователи прошлого, обнаружила асфальтиты? Как доказать, что «нефтяные ключи» бьют именно над живыми, а не оскудевшими месторождениями?

Полное отступление! С какой горячностью писала она свой доклад. Ей казалось убедительным требование отказаться от исследования горного плато и развернуть земляные работы в долине Белой. А Казимир Павлович разбил ее в пух и прах, и вот она сидит перед ним, как ученица, плохо выучившая урок.

— Однако не будем торопиться с выводами, — Казимир Павлович снисходительно улыбнулся, взглянув на нее. — Наш долг — возвыситься над спорящими группировками. Будем исходить из объективных возможностей. Перед нами огромный неизученный край, и наша задача — уничтожить это «белое пятно» на карте. Я не исключаю из нашей работы исследований долины реки Белой, но мы займемся этим в последнюю очередь — ведь долина должна быть отлично изучена нашими предшественниками, — иначе мы никогда не продвинемся вперед. До нас на этом плато не было ни одного геолога, по существу, мы открываем новый район, и я считаю нашу работу перспективной.

Добродушно засмеявшись, он добавил:

— Когда обследуем плато, спустимся в долину или махнем на Волгу. Одни исследуют от известного к неизвестному, другие поступают наоборот. Мы с вами выбрали второй путь. Не так ли?

Людмила Михайловна промолчала. Стараясь проглотить обиду, она некстати подумала: «На солнце шелушится лицо, придется надеть широкополую шляпу».

Сабантуй

1

Буран не торопился выполнить распоряжение Ясави. После вызова в канцелярию прошел один день, второй, а он все еще ничего не мог решить. Хотелось уйти из аула, но удерживало какое-то безотчетное чувство, и он все откладывал и откладывал свой отъезд. Родители уже знали о разговоре Ясави с Бураном. Как-то отец спросил:

— В ауле болтают, что ты собираешься в город податься. Правда это?

— Ему виднее, как быть, — вмешалась мать.

Старик взглянул на нее с упреком.

— Лучше помолчи, старуха! А ты, Буран, послушай отца. Никто из тех, кто гнался за счастьем на чужбине, не догнал его. Посмотри на старого Шаймурата. Всю жизнь скитался, отвык от крестьянской жизни, от крестьянских дум. А чего добился? Разбогател? Не видно. Подошла старость, а у него ни угла, ни семьи. Зимовал в чужом, заброшенном доме. Думаю, ты не позаришься на судьбу Шаймурата. Не отпущу я тебя из дому, нет на то моего согласия. Мать стара, в доме нужна хозяйка. Подумай и о нас…

Разговору помешал настойчивый стук в дверь. Старик рассердился:

— Войди. Зачем стучишь? Не знаешь, в какую сторону открывается дверь?

Увидев Магиру, смягчился:

— Проходи, доченька. Зачем пожаловала? Не за мной ли?

— Отец послал за Бураном. Он ждет возле кузницы.

Старик засуетился:

— Сейчас придет Буран. Как же не пойти, когда Ясави зовет! — Взглянув на сына, сердито добавил: — Дождался!

Буран не торопясь допил чай, перевернул чашку. Встал, почистил в сенях сапоги, не спеша подпоясался ремнем. Старики следили за каждым его движением: отец — с укоризной, мать — с ласковым вниманием.

«Ясави не выдержал, — рассуждал Буран. — Наверно, снова будет уговаривать. Посмотрим, как это ему удастся! На сознательность будет бить или прикрикнет? С ним это бывает. Тем хуже для него».

Вокруг кузницы толпился народ, голос Ясави гремел в кузнице.

— Чего он разоряется? — спросил Буран у Ибрагима, стоявшего с виноватым видом.

— Галлям сбежал, — ответил тот. Халил добавил:

— Опять у кузнеца что-то стряслось дома. Говорят, гусей делят.

Он хихикнул в кулак и оглянулся: как бы не услышал грозный Ясави!

— А, Буран, здравствуй! — приветливо поздоровался председатель, выглянув из кузницы. — Проходи сюда… Вот эти друзья-товарищи, — кивнул он в сторону конюхов, — с самого утра не могут подковать пару лошадей. Прибежали ко мне, галдят, доказывают, что у нас в колхозе нет кузнеца. А я им отвечаю: «Не может быть этого! Не положено, чтобы колхозная кузница пустовала, да еще перед самым севом!» Вот теперь убедился, что друзья-товарищи морочили мне голову. Подкуй им лошадь, Буран.

Не дождавшись ответа, он крикнул:

— Эй, друзья-товарищи! Ведите своих скакунов!

Буран не стал отказываться. «Надо пособить председателю, — подумал он. — С каждым из них приходится возиться. Не привыкли еще люди к новой жизни… А подковать пару лошадей мне ничего не стоит. Так и быть, уважу просьбу Ясави… Подкую — и шабаш».

— Халил, чего пялишь глаза, тащи скорее уголь! — скомандовал Буран. — А ты, Ибрагим, берись за мехи!

На военной службе он сам ковал своего скакуна, не доверяя ротным кузнецам. И всегда получалось — лучше не надо. А там ведь кони не такие смирные.

— Поводите лошадок, — приказал он конюхам после того, как подковал. — Ну, как?

— Хайбат!^[9] — похвалил Халил.

— Видать, руки у тебя золотые! — вкрадчиво поддакнул Ибрагим.

Буран небрежно ответил:

— Похвалой запрягают дурака!

Так было принято говорить в Карасяе, когда хвалили в глаза. Не успели уйти конюхи, как подъехал Давлет.

— Кузнец, привез тебе пару плугов. Осмотри и подлатай! — пошутил Давлет. — Ясави строго-настрого приказал отремонтировать к вечеру.

— Он боится, что я убегу отсюда?

— Не знаю… Знаю только, что послезавтра выезжаем пахать. Тысяча гектаров, сам понимать должен!

Плуги нуждались в небольшом ремонте: у одного не держалось колесо, у второго болтался лемех — ослабла заклепка.

Буран всегда уважал Давлета, и у него язык не повернулся отказать ему.

Пока шел ремонт плугов, в кузницу заглянули несколько человек. Одной из первых прибежала вдова Хадича, чтобы лично удостовериться в том, что Буран стал кузнецом.

Вслед за ней Магира принесла паять кумган^[10], а отец притащил десятилинейную лампу, которую зажигали в канцелярии в торжественные дни, во время общих собраний.

Буран тревожно поглядывал на кучу заказов, не догадываясь, что Ясави Хакимов сам следит за тем, чтобы новый кузнец не оставался без дела.

2

Длинная изба, обмазанная глиной, с черными от сажи окнами, стояла как раз посреди аула, у дороги. Едешь ли в поле, возвращаешься ли из лавки, идешь ли купаться — тебе никак не миновать кузницу. Она у всех на виду.

Работа в кузнице начиналась еще до восхода солнца. По Карасяю разносился звон молота: кон… ком… кон… ком…

Буран размеренно ударял по искрящемуся металлу. Помощник кузнеца не торопился, знал: самое главное — сохранить ритм в работе.

У Галляма молоток поменьше, и бьет он им чаще, будто отбивает чечетку: чан, чан, чан…

Со лба стекают ручейки пота. Спина зудит от пыли, которая с трудом отмывается в бане, и от соли: ведь за день выпиваешь не меньше полведра воды!

«Галлям не выдержит, свалится, — думал Буран. — Опять придется тащить его на свежий воздух, как вчера… или обливать водой».

Но старший кузнец и не думал сдаваться. Нет времени даже передохнуть: Ясави загрузил кузницу как никогда. Не успели наладить сеялки и плуги, как привезли жнейки и веялки. Да еще всякий мелкий ремонт — текущий, как говорил Галлям. Что бы ни случилось в поле или на дороге — сломалась ли передняя ось телеги или расковался конь, — бегут в кузницу: выручай, мол; шина слетела, болт отскочил — давай сюда Галляма или Бурана!

С непривычки у Бурана все время звенит в ушах. Решил было поработать полдня, подковать пару лошадей, а задержался вон на сколько. Дни мелькают, как железнодорожные вагоны, сливаясь в один сплошной длинный поезд.

Сев кончается, на носу сенокос. Как тут уйдешь?

Буран внимательно присматривался и прислушивался к тому, что происходило в родном ауле. Кузница стояла на бойком месте: сюда приходили люди и приносили самые противоречивые слухи. Где только рождались они?

— Крутую дорогу выбрали, — отвечал сам себе Буран. — Она манит и пугает. Крестьяне с беспокойством думают о будущем. Все им теперь непривычно!

Раньше у всех поколений карасяевцев была одна судьба. Они сеяли пшеницу или рожь, держали одну или две лошади, корову и мелкий скот, чтобы прокормиться. Их жизнь была ограничена своим небольшим хозяйством. А теперь другие люди, со стороны, взялись направлять жизнь аула. И надо сказать, не всегда удачно они это делают.

Вдруг потребовал район, чтобы построили в колхозе свиноферму. Карасяевцы возмутились, наотрез отказались ухаживать за «погаными животными», пригрозили, что уйдут из колхоза. С большим трудом Ясави Хакимов отбился от свиноводческой фермы. Только было улеглись страсти, как прислали новый план по овощеводству. А карасяйки сроду не занимались овощами, покупали их в окрестных русских и украинских селах.

Аул бурлил, как большой котел, рассчитанный на сотни ложек.

Кузнецы ковали, клепали, паяли, лудили, а заказы все не убывали, наоборот, их накапливалось все больше и больше. Приходилось изворачиваться, чтобы угодить заказчикам. Одни из них ласково упрашивали, а другие угрожали пожаловаться председателю.

Кон… ком… кон… ком…

С тех пор как появился Буран, старший кузнец присмирел: видно, подействовало на него предупреждение Ясави. Подручного он принял без радости, но и отказываться от него не собирался. Видел — работа горит в его руках. Этот ловкий и сильный парень был рожден для кузнечного дела.

Только иногда, когда какая-либо карасяйка вместе с самоваром, который нужно было починить, приносила бутылку самогонки, Галлям настороженно косился на свидетеля его тайных сделок. Но тот делал вид, что ничего не замечает.

«Я тут временный человек. Зачем соваться не в свое дело?» — думал Буран.

Как-то однажды, когда Галлям и Буран были в кузнице, Галлям вдруг перестал бухать молотом. Передохнуть, что ли, решил?

— Иди, к тебе пришли, — сказал он, хитро подмигнув.

Буран оглянулся и увидел девушку, несмело заглядывавшую в темную кузницу. Да ведь это Зифа! Вот не думал не гадал…

— Кумган принесла, что ли? — пошутил Буран.

На грязном от пота и сажи лице его блеснули зубы. Зифа терпеливо ждала, пока он рукавом вытирал пот со лба.

— Ну, хватит, не на свадьбу собираетесь!

— А почему бы и нет? — отшутился он.

— Меня Кабир прислал собрать сведения. Из райкома запрашивают, как мы читаем художественную литературу. Вот и пришла узнать, какие книги вы прочитали с тех пор, как вернулись.

Буран громко рассмеялся и окончательно смутил этим члена бюро комсомольской ячейки.

— Какие тут книги! Плуги и кумганы чиним. Болты и колесики «читаем»…

— Разве так объяснишь райкому? Если требуют, надо отвечать в порядке комсомольской дисциплины, — вздохнула девушка.

Галлям тоже вышел из кузницы подышать свежим воздухом.

— Хорошо, Зифа, сделала, что пришла нас проведать. Ты первый человек, который зашел просто так, без всякой железяки.

Буран объяснил:

— Интересуется, что я читаю… Не отстаю ли…

Кузнец усмехнулся:

— Брось, Зифа. Ты бы лучше нам воды принесла. К колодцу некогда сбегать.

Парень ожидал, что Зифа обидится, но она, схватив ведро, пошла к колодцу.

— Девка что надо! — подмигнул Галлям. — И куда только смотришь? Упустишь, ей-богу, упустишь. Украдут соседи или женихи с гор засватают. Вот увидишь!

И Зифу похвалили:

— Ничего не скажешь, молодец ты у нас!

На другой день Зифа снова забежала на минутку.

— Отчет отослала, — доложила она. — Я написала, что вы прочитали одну книгу Горького и Тукая стихи.

Парень с недоумением взглянул на нее.

— Зачем же обманывать?

— Иначе нельзя, — улыбнулась девушка. — Не прочитали — прочтёте. А то в райкоме подумают, что Буран Авельбаев не повышает свой культурный уровень.

В конце недели она пришла предупредить его:

— Скоро сабантуй. Пойдете?.. Призы собрали богатые, как никогда. Я сама обошла пол-аула. И правление колхоза распорядилось, выделило часы, сапоги, ситцу.

У нее был задумчивый вид.

— Не знаю, сколько подкинут работы, — уклончиво ответил Буран.

Девушка удивилась.

— Посевную кончили. Какая же теперь срочная работа для кузнеца? И Камиля обещалась приехать…

Она внимательно поглядела на Бурана.

— Все будет зависеть от Ясави, — ответил он, как будто пропустив мимо ушей весть о скором возвращении Камили. — Если подкинет работу — не до праздника будет. Галлям правильно говорит, что бог обошел деревенских кузнецов, когда раздавал людям отдых.

Ему хотелось расспросить про Камилю. Правда ли, что приедет? Одна или с мужем?

Но сдержался. Сердце подсказало: «Молчи! Скоро сам увидишь». Обязательно надо вырваться на праздник.

Зифа сделалась серьезной и спросила:

— Не пойдете на сабантуй, если даже я попрошу?

Сказала и сама испугалась.

— Перед такой просьбой кто устоит! — улыбнулся Буран.

Ему нравилась Зифа, и он был благодарен ей за то, что она находила время заглянуть в кузницу просто так, без дела…

3

С пленума райкома Ясави возвращался в скверном расположении духа. Он рассуждал о том, что может натворить одна бумажка с сотней взрослых мужчин.Ну, допустим, район по пахоте занял предпоследнее место в области. Так что же теперь прикажете делать? Переругались, рассорились, как будто у всех районных работников вдруг язва желудка или камни в печени появились!

Вся республика навалилась на район. Разнесли по всем статьям.

— И есть за что! — говорил он, хмуро глядя на поля соседнего колхоза, мимо которых проезжал. Единоличники давно распахали свои лоскутки, а колхозники в ус не дуют.

Увидев человека, сидящего у недопаханного поля, не сдержался, спрыгнул с тарантаса.

— Покуриваем? — спросил Ясави неприветливо.

— И что за порядки! — заговорил колхозник. — Жду свою бригаду, никого нет. Что я, обязан один за всех работать? Не за себя работаю…

Ясави отвернулся, спрятал злые глаза. Бывало, и карасяевцы так же отвечали. Не один день и, наверно, не один год надо вышибать из крестьянской башки эту дурь…

Совсем расстроил его нерадивый колхозник. Полюбуйтесь на него: сидит и ждет, пока подъедут остальные, боится лишнее сделать «И хозяева тоже хороши!..» — ругал он правление соседнего колхоза.

Миновав границу своего хозяйства, Ясави довольным взором окинул родные поля. Как следует расчесаны поля плугами, земля мягкая, как пух. Тоскует по всходам!

— А это что? Кто тут побросал плуги? — насторожился Ясави.

Подбежал, выдернул из земли — все в исправности. Куда делись колхозники? Солнце вон уж где стоит, обед давно прошел. Тут что-то неладно…

Ясави круто свернул с дороги и поехал к опушке леса, где расположился стан второй бригады. Но и тут он не нашел пахарей. Что за напасть? Плуги побросали как попало, а сами ускакали. Коней нигде не видно.

Посмотрел в сторону аула: не пожар ли? Нет, не видать. Рассердился: «Очумел, что ли? Весну упустишь, что осенью пожнешь? Каждый день триста восемьдесят три человека по три раза в день подносят ложки ко рту. Всех ведь надо накормить!»

Возле ручейка вился дымок костра. Пошел туда.

— Куда ускакали, такие-сякие? — набросился Ясави на вдову Хадичу, возившуюся возле котла.

Хадича воинственно уперлась руками в бока.

— Только что мужики орали, а теперь ты явился! Если вдова, так можно обижать ее?

Ясави насупился.

— Толком объясни — куда уехали все?

Вытирая посуду, женщина пояснила:

— Уполномоченный приехал, приказал перепахать поле. Борозды ему не понравились, говорит — глубина не та. Пригрозил сабантуй запретить, Мужики, само собой, расшумелись и кинулись тебя искать. Думали, что ты дома.

По тому, как Ясави распрягал коня, Хадича поняла, что быть беде. Крутой нрав у председателя.

Вскочив на коня, Ясави погнал его галопом напрямик, через вспаханное поле. Ярость бушевала в его душе, непристойные слова уносил ветер.

Взмыленный конь пронес его через улицу. Народ, собравшийся возле правления, молча расступился.

Не задерживаясь, Ясави взбежал по лесенке и скрылся в дверях.

В накуренной комнате сидел маленький человек с желтым, болезненным лицом. Быстро пронеслось в голове: «Попомнишь ты меня».

— Ну-ка, отвечай, приезжий; как ты тут распорядился без меня? — тихо сказал Ясави. — Почему это тебе вздумалось перепахивать поле?

Городской человек удивленно поглядел на председателя.

— Меня предупреждали, товарищ Хакимов, о твоем характере. И верно. Нет того, чтобы узнать, кто перед тобой сидит и с какими полномочиями приехал. Ты сразу показываешь свой норов, я бы сказал, необузданный и дикий.

Ясави нетерпеливо перебил его:

— У нас времени в обрез. Ты пахарей собрал. Рассказывай — зачем?

Приезжий протянул свое удостоверение, но председатель даже не взглянул на него. Он нетерпеливо ждал ответа, а уполномоченный не торопился.

— Так получается, что перепахать надо глубже… — начал было Закир, но, увидев страшные глаза председателя, осекся на полуслове.

— Тебя, товарищ Хакимов, можно обвинить во вредительстве, — спокойно заметил уполномоченный. — Был я на твоих полях — и что ж увидел? Ковыряют, а не пашут. Пахать следует так, чтобы плуг в борозде скрылся…

Ясави захотелось ударить приезжего. Ясно, городской человек, и ничего не смыслит в пахоте. И посылают же таких!

Этот человек приедет и уедет, ему нет дела ни до урожая, ни до крестьянских дум. Он не понимает, что сабантуй не забава. Труд должен обернуться праздником. Люди заслужили этот праздник. Ясави знал, что только его решительность может вернуть пахарей на борозду.

— Советую тебе немедленно убраться из аула и не возмущать людей, — сказал Ясави, положив жилистые руки на стол, застланный плакатами. — Сами управимся с делами и сами будем отвечать за все…

От этих слов приезжий даже позеленел. Вскочив на ноги, он помахал бумажкой.

— У меня мандат от исполкома.

— Пока не поздно, послушайся доброго совета.

— Я тебе покажу, контра, как с уполномоченными Советской власти обращаться, не рад будешь…

Ясави с силой положил руку на плечо уполномоченного.

— Ты будешь нам мешать или уберешься подобру-поздорову?

Уполномоченный вытащил наган.

— Убери руку, стрелять буду! Я не позволю…

Закир бросился к дверям.

— Погоди бежать! — остановил его Ясави. — Вот что… Веди сюда Галлямова быка, в лавке скипидару захвати. Один не справишься с быком, парней возьми с собой.

Насильно усадив приезжего на табуретку, глухо сказал:

— Наган не прячь, держи на изготовку. Пусть люди полюбуются твоим оружием. А впредь советую тебе честных людей контрой не обзывать. Этого я тебе не прощу.

…Разве без Галляма может обойтись какое-либо сборище? Заметив, что пахари скачут к правлению, Галлям бросил молот.

— Тут надо разобраться, — бормотал он, вешая фартук на гвоздь. — Посодействовать.

А содействовать он готов был и в споре, и в драке, и в выпивке…

Услыхав, что приезжий приказал перепахать все поля и отменить сабантуй, Галлям закричал:

— Скоро они и сон отменят!

Узнав, что Ясави затребовал привести его быка, Галлям, конечно, последовал за Закиром.

— А на что ему понадобился мой бык?

Закир не знал планов председателя, но все же авторитетно разъяснил:

— По всему видно, что приезжий из докторов. Твоего быка осмотрят и, если надо, полечат.

Пришлось порядком повозиться с быком, пока удалось его притащить к правлению. Галлям, вдруг оказавшись в центре толпы, похвалил быка:

— Красив, черт, не правда ли?

Но никто не ответил ему. Все хмуро молчали, а Галлям продолжал:

— Скипидаром будут лечить моего быка. Копыта у него целы, и ран на теле нет… По всей видимости, дадут пить… Бесовский характер у него.

Именно в эту минуту на крыльце появился Ясави с приезжим и сдавленным голосом приказал, указывая на уполномоченного:

— Галлям, посади его на быка!

Кузнец не поверил своим ушам.

— По какому такому праву?! — взъерошился приезжий, отступая к двери.

Среди наступившей тишины громко прозвучал голос Закира:

— С наганом на Ясави бросался? В колхозе самоуправство чинил? Чинил. Людям расстройство принес? Принес. И так далее.

Галлям, не дослушав Закира, схватил сопротивляющегося уполномоченного и легко поднял на спину быка.

— Покажешь наган — костей своих не соберешь! — пригрозил он. И посоветовал: — Непривычно сидеть? Держись крепче за шею.

Ясави понимал, что не простят ему этот поступок. Однако он зашел так далеко, что теперь не мог отступать. Бык сорвался с места и помчался по улице.

Глядя вслед удаляющейся жалкой фигуре уполномоченного, председатель подумал: «Ох и попадет же тебе, Ясави, по первое число!» Он отвернулся от громко хохотавших односельчан и, погасив улыбку, сказал:

— Марш на работу! Вспашете вовремя — отпразднуем. И чтобы больше такого съезда не собирать!

4

Галлям загулял еще накануне сабантуя. Целый день Буран работал один и, конечно, не справился со всеми делами.

Но не оставаться же без праздника!

Не успел он попариться в бане майским веником, как нагрянули гости: приехал из города дядя, плотник. Гостей наехало столько, что население аула сразу удвоилось.

Утром за Бураном зашли Хайдар и Давлет, «председатель союза рябых». Жена Давлета отправилась на сабантуй раньше всех с гостями.

Улицы Карасяя в этот день напоминали ярмарку: там и сям стояли телеги, в которых ночевали приезжие гости, благо было тепло. То и дело приезжали разукрашенные лентами и цветами повозки. На дугах звенели колокольчики, как во время свадебных выездов. По улицам скакали всадники. Тех коней, которые будут участвовать в скачках, водили на поводу, кормя сырыми яйцами. Гости из ближайшего городка приехали на велосипедах, а один горожанин притарахтел на мотоцикле.

Парни, одетые в яркие сатиновые и ситцевые рубашки, горланили песни. Гармонистов и кураистов вскоре перетянули к себе девушки. Красавицы к сабантую сшили себе новые платья. Целый месяц не до сна было портнихе Айхылу!

Все шли в одну сторону — к подножию Девичьей горы, где обычно проводились сабантуи.

— Из города приехали артисты, — сообщил Давлет.

— Значит, спектакль будем смотреть. Я по «Галиябану»^[11] соскучился…

— Что с тобой, Буран? Как можно в такой день скучать! — засмеялся Хайдар. — Смотри, вон лесные цари шествуют!

Трое рослых мужчин вели крупных медведей.

— С гор спустились, — заметил Давлет.

— Оттуда пришли не только медведи, но и силачи. Как бы они не осрамили нас. Кто нынче будет отстаивать честь Карасяя?

— Найдутся, — неопределенно ответил Буран.

Он заглядывал в каждое женское лицо; нет, не Камиля.

— Хайдар, давай повеселее!

Гармонист не заставил повторять просьбу. В веселый шум праздника влилась тонкоголосая, многоустая тальяночка, вытворяющая чудеса в руках удалого гармониста.

Три молодца свернули в сторону, чтобы обогнать толпу, запрудившую дорогу, и небрежной походкой пошли прямо по полю, на виду у всего аула, зная, что за ними наблюдают сотни глаз, и среди них немало девичьих…

Давлет гаркнул песню. Хайдар только кивнул головой. А Буран думал об одном: приедет Камиля или не приедет? Может, Зифа решила просто испытать его?

Он не представлял себе, как он встретится с Камилей. Что скажут они друг другу? Невыносимо тяжело первое слово… Отвернуться? Камиля догадается, что он тоскует. Он не намерен давать повод для ее торжества. Быть приветливым, как с чужой? Нет, он не сможет утаить свои чувства. Избегать встречи? До каких пор и ради чего?

Девичья гора похожа на толстую бабу в нарядной юбке… Подошва горы расцвечена празднично одетыми карасяевцами и гостями.

Буран подходил к играющим и, не найдя среди них Камили, переходил к другой группе.

Люди хохотали, глядя на мальчишек — искателей монет, которые пытались достать губами со дна миски с кислым молоком двадцатикопеечную монету. «Сидят как котята с вымазанными в молоке мордочками», — подумал Буран.

До десяти парней состязались в беге. Надев на ноги мешки, нужно было пробежать наперегонки метров двести. Кто быстрее пробежит, тот и получит премию: шаль или сапоги.

Желающих принять участие в этой игре, ловких и изворотливых, было много, еще больше — болельщиков.

Мешок сковывал шаг, болтался в ногах.

— Давай, давай! Не плошай! — кричали кругом.

— Мансур! Ман-сур! — гикали, галдели карасяевцы, воодушевляя своего бегуна.

Вдруг кто-то тронул Бурана за локоть. Он оглянулся. Перед ним стояла Зифа.

— Привет, Зифа! — поздоровался он.

— Я вам не помешала? — смутилась девушка, почувствовав себя неловко под его рассеянным взглядом.

— Что ты!.. — Поискав кого-то глазами, он добавил: — Хайдара не видела?

— Он, кажется, пошел на вершину Девичьей горы…

Разгоряченная толпа вытеснила их из круга. К ним, смеясь, подбежала Магира.

— Здравствуйте, Буран! Ой, как сегодня весело! Правда?

— Правда, — улыбнулся Буран.

— Из города привезли новые лодки. Покатаете нас? — спросила Зифа.

Подумав, он уклонился:

— Более опытные гребцы найдутся.

Магира удивленно взглянула на него.

— Вы еще не видели медведей? Что они только не вытворяют!..

— А мы их видели, когда шли сюда. Медведи как медведи. У каждого по одной голове, по четыре лапы…

Магира засмеялась, а Зифа как бы невзначай сказала:

— После скачек мы все собираемся на вершине Девичьей горы. Потанцуем, поиграем. Приходите.

— Может быть, и приду. — Буран, взглянув через головы девушек, воскликнул: — Смотрите, новая партия бегунов пошла! Интересно, кто победит…

Казалось, он настойчиво избегал всего, что привлекало внимание девушек. Отвернувшись, Зифа грустно сказала подруге:

— Неинтересный сегодня праздник. Хоть домой уходи!

— Что ты! — удивилась подружка. — Ты только подумай, что ты говоришь!

— Пожалуй, я так и сделаю.

— Куда ты, Зифа? Остановись!

Да разве ее остановишь!

5

Буран не придал значения разговору с девушками. Он совсем позабыл о них, когда началась башкирская борьба. До того ли, когда решается честь аула!

Все, кто собирался принять участие в схватке, расселись вокруг поляны. Среди них были старики и молодые, знатные борцы и те, кто впервые решил испытать свои силы.

Буран увидел Аллаярова, старика лет шестидесяти, заядлого борца, который не пропускал ни одного сабантуя. На его памяти этот щуплый на первый взгляд старик укладывал подряд до десяти силачей. Среди карасяевцев, сидевших в кругу, Буран заметил Галляма и Давлета. Не удержались-таки!

Бросился в глаза широкоплечий, тугогрудый парень в тюбетейке. Болельщики с нескрываемым восхищением посматривали на него. Загорелая шея («бычья», — подумал Буран), тяжелая челюсть, крупные черты лица.

— Откуда он? — спросил Буран.

Кто-то ответил:

— Лесоруб из Авзяна.

На арену вышли два борца, судья подал им по полотенцу. Они обтерли пот, потом сблизились, забросили скрученные полотенца за спину друг другу, каждый из них положил голову на плечи противника. Теперь надо приподнять его и, покружив, бросить на землю, при этом разрешается делать подножку.

Прошло несколько схваток, менялись победители, уже вышли из соревнования Галлям и Аллаяров, а лесоруб все еще выжидал.

Круг борцов все уменьшался. К радости карасяевцев, вот уже пять схваток держался на арене Давлет.

— Следующая пара! — возвестил судья. — Сулейман Акназаров и тот же Давлет!

Лесоруб из Авзяна неуклюже поднялся и медвежьей походкой вышел на середину круга. Буран невольно сравнил их. Ростом они одинаковы, но силой, наверно, приезжий богаче: Давлет вел шестую схватку, а лесоруб берег силы.

В первые же минуты лесоруб, прижав противника к груди, приподнял его и с ловкостью, неожиданной для его грузной фигуры, бросил Давлета на землю.

Карасяевцы ахнули, самолюбивый Ясави побледнел. Не было еще случая, чтобы карасяевцы на своем сабантуе упустили победу. Но на этот раз, видно, не удастся сохранить славу.

— Срам на всю округу! — в ярости закричал Ясави.

— Силачи, выручайте честь Карасяя, — взмолился подвыпивший Галлям.

Пока карасяевцы шумели и горевали, лесоруб расправлялся со своими противниками.

— Сулейман Акназаров вышел победителем, — наконец провозгласил судья. — Желающих бороться больше нет… Двое отказались померяться с ним силой… Объявляю…

— Нет, не все отказались.

Услышав этот вызов, все с любопытством оглянулись. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Буран вышел на арену. Ведь он совсем не собирался бороться, его не взволновала мольба Галляма и оскорбленное самолюбие Ясави.

— Следующая пара, — возвестил судья, — Буран Авельбаев и тот же Сулейман!

Лесоруб с любопытством взглянул на соперника, нетерпеливым движением вытер бронзовое тело.

Буран возле него выглядел сухопарым: он был тоньше и чуть выше. Но все знали: рост не помогает, а мешает в борьбе.

— Будь осторожен, Буран! — предупредил Ясави.

— Он кружит в левую сторону! — крикнул кто-то из болельщиков.

Когда Буран, положив голову на плечо соперника, встал в исходном положении, Сулейман с издевкой прохрипел ему на ухо:

— Хамит шлет тебе привет. Помнишь такого парня? Он теперь в нашем леспромхозе.

Бурану вдруг показалось, что перед ним стоит сам Хамит. Ненависть, охватившая его, ускорила события. Резким толчком он оторвал отчаянно сопротивлявшегося противника от земли и, повертев его вокруг себя, бросил наземь. К его удивлению и огорчению, лесоруб остался стоять на ногах.

— Не вышло! — лесоруб самодовольно усмехнулся.

Кругом засмеялись.

Смеялись еще не раз. Что делалось вокруг! Люди кричали, свистели, а судья старался перекричать всех.

— Держись, карасяевец! — прошипел Сулейман.

Буран почувствовал, как ноги его оторвались от земли и, словно он вертелся на карусели, слились все лица людей. Промелькнуло в голове: «Во что бы то ни стало надо избежать броска!» Резким движением Буран уперся в грудь противника и выскользнул из его могучих объятий. Сулейман, не ожидавший этого, сумрачно оглядел соперника.

После того как в третий раз борцы забросили скрученные полотенца за спину друг другу, толпа притихла. Было слышно, как вдали завывает курай.

Лесоруб насторожился и никак не давал себя поднять. Зрители видели, что оба борца устали; движения их сделались вялыми, чаще вырывалось полотенце из рук.

— Скоро вернется твой дружок Хамит… — шепнул лесоруб. — А пока что ему передать?

Бурана подзадоривали, как мальчишку! Лесоруб был уверен в себе и потешался над ним. А ну, посмотрим!

Буран улучил минуту, когда противник чуть ослабил нажим, и, рывком подняв его на грудь, повернулся направо, один раз, два раза, и вдруг неожиданно для всех быстро начал кружить в обратную сторону, как это делал сам Сулейман. Буран ощутил, как забеспокоился лесоруб. Что, не ожидал? Получай же!

Грузное тело борца откатилось в сторону, под ноги зрителей. Но в следующее мгновенье лесоруб, вскочив, бросился на Бурана. Этого никто не ожидал. Свирепый борец сгреб карасяевца и отбросил его в сторону.

— Не по правилам! — закричали кругом.

— Не зачет!

— Харамнаша!^[12] — загалдели люди, и громче всех Галлям. Вперед выбежал судья и, желая успокоить толпу, поднял руку и торжественно провозгласил:

— Приз присуждается Бурану Авельбаеву!

— Правильно! Ура! Хайбат!

Судья продолжал выкрикивать:

— Победитель получает пару сапог, девять полотенец, триста яиц и часы…

Буран стоял среди односельчан, не умея скрыть растерянности и радости. Он сам не верил, что победил.

Яйца он роздал мальчишкам, полотенца бросил девушкам, сапоги протянул Давлету, а часы оставил себе.

— А почему мне сапоги? — удивился Давлет.

— Мы ведь оба боролись с ним, — засмеялся Буран.

Он знал: о его подвиге будут рассказывать все, кто был на сабантуе… Может быть, эта весть дойдет и до Камили?

Он всматривался в лица девушек и женщин, но так и не встретил ту, которую мечтал увидеть и с которой боялся встретиться.

Хайдар увел его на Девичью гору, Буран не сопротивлялся. В сердце пел соловей. Нет, не соловей, а все лесные птицы вместе — ведь соловей, как ни хорошо он поет, знает только одну песню…

6

В яркий и веселый майский полдень, когда все обитатели Карасяя, многочисленные гости из соседних деревень, приезжие из города и парни с гор праздновали сабантуй — праздник плуга, по узкой тропе меж зеленеющих всходов торопливо шла девушка. Она держала путь в Карасяй, с каждым шагом отдаляясь от гула празднества. На ней были короткое белое платье в синюю крапинку, голубой с кружевами фартук (такова уж здесь мода!) и остроносые сапожки на высоких каблуках.

По пыльной дороге шли и ехали карасяевцы и гости, опоздавшие на праздник. При встрече с ними девушка улыбалась, отвечая на приветствия легким кивком головы. Не было, пожалуй, человека, который не бросил бы на нее взгляда, не спросил бы о чем-нибудь. Женщины еще издали приветливо махали руками и кричали:

— Ты платок надела бы на голову, милая! Жарко, как в печке!

— Почему так рано возвращаешься, милая Зифа? Не понравился тебе праздник?

— Что-то голова разболелась, — коротко ответила Зифа, торопясь уйти, чтобы избавиться от дальнейших расспросов. Не могла же она рассказать им о том, что Буран пренебрег ею. До сих пор еще пылали щеки от стыда. Она боялась смотреть людям в глаза. Вдруг узнают, что произошло там, на празднике? И все-таки Зифа не могла ругать Бурана. Она укоряла только себя за безрассудство, за бесстыдство, за глупость, за любовь к Бурану.

Мужчины, здороваясь с девушкой, ласково шутили, все они большие охотники до шуток… Внимание красавицы каждому лестно — и совсем юному, как весенний цветок, и дряхлому, как старая мечеть. Правда, надо отдать им должное: если бы она захотела, то любой с радостью подвез бы ее до самого аула.

На развилке дорог она встретила Закира. Как занятой человек, он всегда опаздывал. Увидев Зифу, он остановил свою гнедую кобылу.

— Не ошиблась ли, девушка, направлением? — любезно спросил он.

— Нет, Закир-бабай.

— Тогда почему убежала с праздника?

Зифа смущенно пояснила:

— Нездоровится мне что-то.

— Пойди отдохни и возвращайся. Если бы я не был в седле, то подвез бы тебя до самого крыльца.

— Зачем? Я и сама дойду!

Закир ударил каблуками по бокам гнедой, и она рванулась вперед, подняв облако пыли.

— Нет, наши парни не умеют ценить красоту, — бормотал он. — Будь мне двадцать лет, разве я позволил бы ей уйти с праздника? Эх, парни, парни!

Дойдя до говорливого ручейка, Зифа опустилась на землю. Вот и сиди здесь, вместо того чтобы повеселиться! Помимо ее воли из глаз брызнули слезы.

Но в таком возрасте печаль не бывает продолжительной. Взглянув на головастые ракиты, распустившиеся над ручьем, она перестала всхлипывать. Ей вдруг показалось, что ракиты с укоризной покачивали вершинами, как будто говорили: «Слабая и смешная ты, Зифа!»

Она закинула на спину косы и подняла к небу заплаканные глаза. Тихо шелестели серебристые листья ракит, весело журчал неугомонный ручеек, вразнобой, точно желая перекричать друг друга, звенели кузнечики, а с места празднества доносился далекий и неясный гул.

Ну можно ли в такой день ей, молодой и сильной, плакать! Зифа наклонилась над холодным ручьем и осторожно, чтобы не намочить волосы, сполоснула лицо. Взглянув в маленькое круглое зеркальце, которое всегда носила в кармане фартука, она улыбнулась и встряхнула головой, точно освобождаясь от навязчивых мыслей.

Поплакала — и хватит!

Перепрыгнув через ручеек, вошла в редкий лес. И тут, на опушке, Зифа наткнулась на Камилю, сидевшую на траве у самой тропинки. Она показалась Зифе такой усталой.

— Ты ли это?

Крепко обнялись, как это бывало прежде, пристально взглянули друг на друга и улыбнулись. Зифа — доброй, радостной улыбкой, Камиля — грустной, виноватой.

— Мы ждали, что приедешь. Хадича-апай^[13] говорила всем, что от тебя есть весточка. Она ведь все новости раньше других знает! Обрадовалась, конечно, так долго не виделись. Когда же ты приехала?

Камиля выронила ландыш, что держала в руке. Сделала нерешительное движение, чтобы поднять его, и раздумала.

— Ехали целый день, ночь. Сама знаешь, какие дороги в горах.

— Конечно, утомилась. Не до сабантуя?

— Устала. Так устала…

— Расскажи, как ты живешь? С тех пор как ты уехала, я не знала, что и думать…

Камиля замахала руками, отгоняя пчелу, кружившую над головой.

— Не размахивай руками, и она не тронет тебя, — посоветовала Зифа.

Пчела, пожужжав, улетела. Со стороны Девичьей горы доносился гул.

Радость от встречи с подругой сменилась жалостью к ней.

— Живу я хорошо… Хамит любит меня и боится потерять. Я как-то сказала ему шутя: «Вот так и знай — уйду от тебя. Вернешься домой, а меня уже не будет!» Он испугался и обещал исправиться… Нет, мы хорошо живем!

В душу Зифы закралось сомнение: как же так, говорит — счастлива и собирается уйти от любимого?

— А что плохого сделал Хамит, что ему надо исправляться?

Вместо ответа Камиля разрыдалась. Зифа, как и в былое время, ласково стала утешать ее:

— Если не хочешь рассказывать, не надо. Я не знала…

Вытирая слезы подруги, она подумала: «Нет, от счастья так не плачут!»

— Это я так, — оправдывалась Камиля. — После дороги я совсем не спала. Пойду домой, прилягу.

Но не ушла.

— Буран не женился еще?

Сердце Зифы заколотилось, стало трудно дышать. В душе ее родился страх. После того как Камиля обманула Бурана, он принадлежит ей, Зифе. И она никому не отдаст своего любимого! Никому в жизни не уступит! Разве она, Зифа, не достойна его любви? Разве она нехороша?

— Я пойду! — заторопилась Камиля.

Зифа не стала ее удерживать. Проводив подругу глазами, она торопливо зашагала обратно. А выйдя в поле, побежала…

И вот она снова среди подруг на празднике, Магира смеется, а Зифа ее просит:

— Не говори никому, что я уходила.

Магира весело подмигивает:

— Не бойся, никто не узнает об этом.

Девушки ходят от одного круга к другому. Они посмеиваются над женщинами, собравшимися вокруг самовара, над борцом, аккуратно укладывающим на телегу свои призы: вышитые полотенца, новые сапоги, сукно и ситец.

Сколько веселья вокруг! Женщины и девушки в разноцветных платьях, в ушах у них серьги, на груди позванивают блестящие монеты. А какая нарядная Магира! На сатиновом бордовом платье две оборки. Маленький стоячий воротник скрывает шею, узкие рукава окантованы яркой каймой. Черный бархатный камзол, расшитый бисером. Все обращают внимание на ее красные сапожки из мягкой кожи. Магира то и дело небрежным движением плеч откидывает длинные косы на спину.

Зифу не узнать, будто ее подменили. Вот девушки подошли к толпе, собравшейся вокруг танцоров.

— Нет ли здесь Хайдара? — говорит Зифа.

Хайдара не оказалось. В кругу танцевал стройный парень в полосатых шароварах, заправленных в сапожки. Из-под жиляна^[14] выглядывала кремовая рубашка. При каждом движении танцора развевались концы цветного пояска.

— Смотри, Магира, у него даже отвороты сапог отделаны тесьмой.

Парень исполнял воинственный танец: он то дробно притопывал ногами, то, подражая всаднику, прыгал с подогнутыми коленями, взмахивая рукой, точно подгоняя плетью коня…

По звукам гармони девушки нашли Хайдара, окруженного молодежью. Буран был здесь. Увидев его, Зифа шепнула:

— Я пойду плясать!

Она протиснулась в круг и громко засмеялась.

— У нас не так пляшут, а вот как!

Кольцо зрителей раздалось в стороны, и Зифа, склонив голову набок, пошла по кругу, глядя на окружающих смелыми, озорными глазами. Все дружно отбивали такт и задорно кричали:

— Эйдя, кызыкай, биеп кал!^[15]

Хайдара сменил кураист. Музыкант старательно выводил на своей свирели веселую плясовую. Закрыв верхнее отверстие курая губами, он то вдыхал, то выдыхал воздух, а тонкие длинные пальцы его тем временем приплясывали на боковых отверстиях тростниковой свирели. В круг ворвался Буран, сдвинул фуражку на затылок, закружил вокруг девушки. Толпа одобрительно закричала:

— Эйдя, егет, биеп кал!^[16]

— Бирешма!^[17]

Зифа озорно взглянула на Бурана, пошла ему навстречу.

Парень, быстро и часто подбрасывая ноги, вприсядку отступал, заманивал ее в свои объятия.

Зифа плавно поводила плечами, часто ударяла одной ногой о другую. Толпа все прибывала. Кураиста снова сменил Хайдар. Буран не выдержал бешеного темпа, остановился. Тяжело переводя дыхание, удивленно глядел на Зифу.

А девушка продолжала танцевать. Подбежит к нему, прикроет глаза платком, потом отвернется и часто-часто затопает, громко щелкая пальцами, точно дразня и зазывая своего партнера.

Зифа летела, подгоняемая восторженными взглядами и возгласами зрителей. Она гордо несла свое ловкое тело. Короткое белое платье в синюю крапинку поднималось в вихре танца, обнажая тонко очерченные колени. Она торжествовала: Буран здесь, возле нее. Она никому не отдаст его!

Она будет плясать до тех пор, пока не подбежит Буран, не обнимет и не скажет ей: «Довольно плясать, пойдем вместе… Что останется, допляшешь на свадьбе!»

Встреча

1

Над крутым берегом, заросшим низкими ивами, кружились сотни птиц. Буран удивленно остановился, следя за тем, как отчаянно бились черные вороны с чайками. Чайки почти никогда не собираются в стаи, а тут вон их сколько! И ворон не меньше. Ударяя друг друга крыльями, они азартно галдели, суматошно кружились. Не насытившись борьбой в воздухе, спускались на на землю, чтобы продолжить схватку. Весь берег был усеян черными и белыми перьями.

«Видно, чего-то не поделили!» — подумал он.

Буран всегда купался рано утром, до работы. Он облюбовал уютный уголок на изгибе реки, возле небольшого острова. Тут и течение слабое и место глубокое. А самое главное — никто, кроме него, не бывает здесь. Он пришел сюда и на другой день после сабантуя.

В эту пору, от рассвета до восхода солнца, первыми пробуждались птицы. Буран уже подружился с ними. Как только он появлялся на берегу, быстрокрылые ласточки с веселым щебетаньем взлетали вверх, чтобы приглядеться к нему. Исполосовав небо, они снова возвращались в свои глубокие гнезда-норки и маленькими глазками следили за тем, как он барахтался в воде, то кувыркаясь, то ныряя, то вдруг уплывая за остров.

В это утро он все еще был под впечатлением своей победы на сабантуе. Теперь слава о ней пойдет по всей округе. Он понимал, что победа над лесорубом была случайной. Вряд ли ему удастся одержать верх в следующей схватке. Если бы этот лесоруб не разозлил его, напомнив о Хамите, вряд ли нашлось бы в Буране столько упорства и воли к победе. А Хамит, видимо, болтает там, в леспромхозе, о том, как он отбил у Бурана любимую девушку…

Невольно сжались пальцы в кулак.

Подойдя к самому спуску, Буран растерянно остановился: кто-то уже плескался в воде. Он огорчился. Разве мало других мест на реке?

Оглянулся. На берегу лежало женское платье. Оставалось одно — уходить поскорее. Вот не повезло!

Кому это вздумалось так рано купаться? Притаившись за ивами, он раздвинул ветки. Движения женщины ему показались удивительно знакомыми. Сделав большой круг, она повернулась лицом к берегу.

— Камиля! — вырвалось у него.

Буран с горечью подумал: «Теперь она чужая… дальше чужих!» — и хотел незаметно уйти.

Ноги не подчинились ему. И сердце, глупое, удержало. «Так долго ты не видал ее! — говорило оно. — Целых три года! Побудь еще немного, уйти всегда успеешь».

Камиля уплыла к острову, на глубокое место. Легла на спину, подняв фонтан брызг.

Буран пытался пристыдить себя: «Ты подсматриваешь за чужой женой! Это не похоже на тебя, Буран. Ты жалок и смешон!» Но в душе не было обиды.

Камиля плавала легко, по-мужски, уверенно выбрасывая вперед руки; следом за ней расходились мелкие волны. Давно ли Буран учил ее плавать! То было время, когда мальчишки и девчонки купались вместе, пока стыдливость не разогнала их.

Он искал ее на сабантуе, а встретил здесь. Как быть? Еще не поздно уйти… Но гордость встала на колени — он не ушел…

Он видел, как Камиля выходит из воды… Длинные косы упали с головы на грудь. Он подумал, что никогда не видел, как она расчесывает их. Камиля шла к берегу не торопясь. Все такая же красивая. Хамит не смог отнять у нее красоту, усмирить ее гордость.

Выйдя на берег, она встряхнула полотенце. Вспомнил — Камиля всегда боялась жучков и гусениц. Этот ее жест будто снова сблизил их. Чувство, толкнувшее Бурана на борьбу с лесорубом, заставило его выйти из засады.

Шорох напугал Камилю. Она запуталась в платье, попятилась и беспомощно засуетилась. Не то стон, не то радостный возглас застрял в ее горле.

Черт возьми, кто может остановить его! Никто!

— Не надо! — взмолилась Камиля.

Буран, силясь улыбнуться, тихо сказал:

— Не бойся, это я, Буран…

Как будто она не видела, что это он!

— Вот как встретились, Камиля!..

Она молчала. Буран схватил ее холодные, немые от растерянности руки. Камиля опустила голову.

— Взгляни на меня!

Он знал — глаза ее расскажут все… Они никогда не обманывали его.

— Ты так напугал меня. До сих пор дрожу…

Не дав договорить, Буран осторожно притянул ее к себе. В самом деле, она дрожала мелкой дрожью. Но в глазах не было испуга.

Камиля не сопротивлялась, чуть слышно попросила:

— Только не здесь.

Потом наступила тишина! Ему чудился звон колокольчиков в цветке ландыша. Отчетливо слышался тихий свист крыльев летающих над головой ласточек. Он мог бы утверждать, что уши его улавливают шорох муравья, запутавшегося в складках одежды. Еще запомнилось: в ауле жалобно промычал теленок.

Она одевалась не таясь. Его позабавила ее попытка скрыть от него прохудившиеся пятки чулок.

— Камиля! Не торопись!

Ей показалось, что он не понял того, что произошло…

— Не надо, не надо…

Она заторопилась, как в былое время. Теперь перед ним стояла собранная, гордая женщина, маня своей недоступностью, строгостью. Неужели он опять потеряет ее?

— Завтра снова здесь, между рассветом и восходом! Придешь?

— Не знаю…

В ней боролись противоречивые чувства. Надо поскорее уходить. Уже проснулся аул. Их могут увидеть вместе.

Она ушла через поле, ступая по полевым цветам. Так ни разу и не оглянулась…

2

Этот день был самым длинным в жизни Бурана. Парень не знал, как скоротать время. С ожесточением бил он молотом, но и этот тяжкий и радостный прежде труд не приносил успокоения.

— Не понимаю, парень, что с тобой приключилось? — который раз допытывался Галлям. — Не пчела ли тебя ужалила? За все хватаешься и ничего толком не делаешь. Тебе самому теперь помощник нужен. Смотри, забыл положить в горн уголь, пособи мне… В тебе, парень, черт сидит! Вот что! Послушай моего совета, пойди к вдове Хадиче, она знает средство от пчелиных укусов и от кое-чего другого…

Кузнец хохотал до тех пор, пока смех его не перешел в кашель.

Совсем некстати пришел Ясави. Он придирчиво осмотрел отремонтированные жнейки и остался доволен.

— Вижу, ты освоился тут. Только недолго тебе тут оставаться, — сказал он Бурану.

— Как это так? — вскипел Галлям. — Я не останусь без помощника. Вон сколько заказов навалили! Надо сначала спросить меня, согласен ли я.

— Из Уфы прислали бумажку, что нам выделяют грузовую машину, и я сразу подумал про тебя, Буран. Ты ведь хотел стать шофером.

Буран промолчал. Это задело председателя.

— Так, значит, я ошибся? Тебе не хочется садиться за руль?

— Ошибки тут нет…

— Что с ним? — Ясави обернулся к Галляму.

— Да вот я советовал ему сходить к вдове Хадиче…

Ясави усмехнулся и вышел из кузницы. За ним последовал Галлям, рассказывая что-то о своей жене.

Под вечер в кузницу заглянул отец.

— Некогда нам с тобой и словом перекинуться, — начал он, поудобнее усаживаясь возле сына.

— Разговаривать лучше дома, — перебил его Буран. — Успеем наговориться вечером…

Отец, обидевшись, ушел.

«Чего я на него накинулся? — пожалел Буран, но не окликнул отца. — В самом деле, я прихожу домой, когда он уходит, он возвращается — меня нет».

…Камиля не пришла и на следующее и на третье утро.

Буран стал искать встречи с ней. Он подкараулил ее вечером возле колодца. Для отвода глаз попросил напиться; спугнув крикливых гусей, нагнулся над ведром. Она подумала: «Можно протянуть руку и потрепать его за уши».

— Напился? Уходи, Буран, — сказала сурово.

— Буду пить до тех пор, пока не дашь слово, что придешь.

— Я брошу ведро, — пригрозила Камиля.

— Нет, ты этого не сделаешь.

— Уходи, Буран. Вон в конце улицы идет Галлям.

— Он не дойдет сюда, повернет к лавке.

— За нами наблюдает старуха Мунавара.

— Она слепа и ничего не видит.

— А если увидит Хадича? Она насплетничает всем.

— Я окачу ее из ведра.

— Зачем нам встречаться? — уже умоляла Камиля.

— Об этом скажу тебе, когда придешь.

Как только Буран подошел к колодцу, Камиля поняла, что он не уйдет, не взяв с нее слова. Но ведь она твердо решила — аллах свидетель тому — не встречаться больше с ним.

— Ты совсем не думаешь обо мне!

— Я думаю о тебе все время.

— Пусть будет по-твоему, приду.

Он все еще не уходил.

— Иди же, иди!

Теперь он сам напоминал одну из тех суетливых птиц, которые бились над яром в то утро, когда он встретил Камилю. Перестав ходить по берегу взад-вперед, он присел на пенек. Да разве усидишь!

Деревня укладывалась спать. Неугомонная Хадича громко созывала домой своих безнадзорных малышей. С нижней улицы донеслась трель гармони и осеклась. Нет, это не Хайдарова тальянка. Мимо проскакал небольшой табун лошадей: мальчишки отправились в ночное. Интересно, куда они поехали, на заливные луга или к озеру?

На околице, возле коровника, свирепо замычал бык. Не Галлямов ли это бык носился по аулу, круша все на своем пути?

Потускнела гладь реки, ярче выступили на ней блики звезд. Успокоилась рыба, не слышно ни одного всплеска. Несмело заквакали лягушки.

Короткая летняя ночь принесла прохладу, звонкую тишину и покой. Что задержало Камилю?

Она появилась неожиданно.

— Ждала, пока заснет аул. Выскользнула из его объятий.

— Отпусти, Буран… Неужели ради этого хотел встретиться?

Он не сумел скрыть обиду.

— Разлюбила?

И снова, как и тогда, он явственно услышал шорох птичьих крыльев, шуршанье ночного ветра, несшего с лугов дурманящие запахи полевых цветов.

Горячими губами прикоснулся к чутким ее плечам и спросил:

— Почему не отвечала на письма? Почему не дождалась меня?

Она робко дотронулась до его волос — хотела растормошить их, как бывало раньше, до его отъезда на военную службу, да раздумала, опустила протянутую руку.

— Устала ждать. Видишь, я ничего не таю от тебя. Не знала, вернешься ли ты…

Он был благодарен — она ни разу не произнесла имени Хамита. В глазах ее — два крошечных неба со звездами, в каждом глазу — по луне.

Всматриваясь в ее лицо, он заслонил небо, и вдруг в глазах исчезли луна и звезды. Вот так же она была с другим в лунную ночь… Буран невольно отодвинулся и отвернулся.

Камиля почувствовала перемену. И на что она надеялась? Разве исповедь смягчает мужское сердце? Гордость не позволила унизиться, самой потянуться к его губам. Она потеряла его, потеряла навсегда. Не бывать тому, о чем мечталось бессонными ночами!

Молчание длилось долго…

— Мне пора, — проговорила Камиля, надеясь, что Буран задержит ее.

Глядя на ее торопливые сборы, он спросил:

— Завтра встретимся?

Она не уловила в его голосе ни тревоги, ни любви. Ничего не ответив, Камиля пошла, как и в первый раз, через поле, по весенним цветам. Он глядел вслед, не желая спорить с судьбой, чуть слышно повторяя:

— Она не моя… Она не моя…

Новая песня его была так не похожа на ту, которую он пел совсем недавно, в день своего возвращения.

Ветер надежды

1

Солнце — лучшее лекарство от всех болезней. Грешно жаловаться на боль в суставах, когда так греет солнце. Оно горячит кровь, молодит душу. Неисчислимы дары солнца!

Сбросив камзол и войлочную шляпу, Шаймурат подставил под благодатные лучи свою лысую дынеобразную голову. Хорошо!

В такой день забываются все неурядицы жизни. Старик старается не думать о тех неприятностях, которые тревожат душу, как вот эти назойливые осы, летающие над кухней. Кухней Шаймурат называет сложенную из камней под открытым небом и кое-как обмазанную красной глиной печку.

Плохо, когда захромает конь. Плохо, когда выйдет весь запас соли и из-за такой мелочи приходится ехать на базар. Но хуже всего, когда начальники не ладят меж собой.

С самого утра Шаймурат незаметно наблюдает за ними. На заре, еще до того, как задымила кухня, поспорили Казимир и Людмила. Она хотела ехать в долину, а Казимир отменил ее поездку. Разговор был короткий, но Шаймурат уловил нотки раздражения в голосе Казимира, Ученым не подобает спорить из-за мелочей, а эти неуживчивые какие-то, точно карасяйские бабы.

Вот Хамзин, тот ведет себя иначе. Солидный человек! За время работы у геологов Шаймурат изменил свое отношение к нему. Башкир, а в какие ученые выбился! До революции кому могло прийти в голову, чтобы, скажем, губернатор был из башкир, или старшим в аулах, или доктором, или адвокатом… Не было и ученых, в темноте жил народ. И теперь мало еще инженеров и докторов, поэтому Шаймурат гордился Хамзиным. Башкир, а вышел в люди.

Побольше бы таких!

Когда Казимир расспрашивает о делах, Сагит Гиззатович не торопится, отвечает с достоинством.

— На третьем участке то же самое, — докладывает он. — Все породы перемешались, такая каша.

Старик, может, и не точно понял, о чем говорили геологи. Не всегда ведь разберешь, хотя как будто и знаешь их язык. Вот уже лет тридцать он делит свой хлеб с русскими. Вместе с ними работал на рудниках, на сплаве, на строительстве Сибирской железной дороги. А ученые будто на чужом языке говорят. Каждое второе слово незнакомое! От него они ничего не скрывают, доверяют ему. При Шаймурате решаются все важные дела. Только никак он не может понять, как же это так все породы перемешались? Вчера он вслед за Хамзиным спустился в одну из ям, каких тут накопали немало, чтобы взглянуть на эти самые породы. Глина как глина. Камни как камни.

Из ямы вылез с удовольствием. Куда лучше по земле ходить.

Расстегнув ворот рубахи, он счастливо улыбается. Поистине счастлив только тот, кто не придает жизненным неурядицам большего значения, чем они того заслуживают. Только глупец омрачает свой день мелкими неприятностями, мудрый не позволяет горю садиться на свое плечо: оно не седло, и человек не лошадь.

Даже карасяевские заботы, о которых нет-нет да вспомнит старик, не портят ему настроения. Старик лениво думает: купила ли Айхылу сруб у соседей-староверов, как он советовал ей перед отъездом? Жаль, если прозевает… Шаймурат все еще не забыл обиду на председателя Ясави Хакимова. С таким начальником далеко не уедешь! Он сам не догадается позаботиться о вдове. А если ты председатель, то прежде всего помни о других, их заботы должны быть твоими заботами… На прошлой неделе, когда по делам экспедиции Шаймурат заглянул на базар, он встретил односельчан и от них услышал новость: наконец-то прикрыли лавкукривоногого Калимуллы. Говорил Шаймурат торговцу, что дождется он этого. Ну, кто оказался прав?

В лагере тишина. Землекопы встали вместе с солнцем, позавтракали и теперь работают под наблюдением Сагита Гиззатовича. Казимир с Людмилой склонились над большими картами, раскрашивают их, как школьники. Для такой работы могли бы нанять какую-нибудь девчонку.

Усмехнулся старик. От удовольствия сами собой щурятся глаза. Все блага идут от солнца. Старик медленно осматривается вокруг. На травке пасется купленный на базаре жирный баран. На столе — куча караваев. Под рукой наколотые дрова и сухой хворост. Все это продукты небесного светила. Все живое на земле — от солнца.

2

Вот уже несколько минут Шаймурату мешает философствовать человек, появившийся на тропинке. Старик наблюдает за ним. Видно, пришелец из тех, кто торопится жить, — ему до всего есть дело. Как только увидит ямы, тотчас сворачивает с тропинки. Зачем чужому человеку совать нос в дело ученых? Старик неприязненно смотрит на незнакомца. Чего он ищет в горах?

В былые времена никто, кроме охотников да разбойников, не бродил по глухим местам. Крестьянину незачем здесь ходить, у него каждый день на учете, особенно летом.

Незнакомец, видимо, заметил Шаймурата и стал карабкаться в гору. Старик не спускал с него глаз. Время теперь тревожное, всякие люди шляются вокруг. На дорогах участились неприятные происшествия. Мирному человеку хоть не выходи на дорогу. Шаймурат чувствует себя ответственным за лагерь. Кто же, кроме него, будет охранять добро, заботиться о благополучии ученых?

Наблюдая за пришельцем, Шаймурат отмечал про себя: длинный, под стать Ясави. Судя по одежде, не здешний. Видать, привычен к пешему ходу и не избалован, во какую ношу тащит. Другой бы, городской, и не поднял такой вещевой мешок. И на ногах у него не какие-нибудь ботинки, пригодные для гулянья по городским улицам, а добротные сапоги. Видно сразу, что вышел человек в долгий путь.

Незнакомец еще издали замахал рукой.

— Добрый день, старина!

Как будто обрадовался встрече. Сверлит глазами, словно насквозь видит. Наверно, из тех, кто лишнего не станет спрашивать, сам заметит.

— Здравствуй, присаживайся, коли с добром пришел.

Пришелец аккуратно поставил чемодан и сбросил на землю вещевой мешок. Попытался сесть так же, как Шаймурат, подогнув под себя ноги, но не сумел. Для этого нужна долголетняя практика.

Наклонившись к огню, закурил тонкую папироску. Не то у него туго с деньгами, не то неразборчив — все равно чем дымить.

Шаймурат терпеливо ждал, пока заговорит пришелец. Не подобает расспрашивать путника: любопытство — непростительный порок для мужчины.

— Кажется, я попал туда, куда надо, — заговорил пришелец, сняв фуражку. — Скажи, старина, это и есть столица геологической экспедиции?

— Твои глаза не обманули тебя, — подтвердил Шаймурат.

— Начальство дома?

— Какого начальника ты ищешь?

Пришелец, внимательно взглянув на старика, спокойно сказал:

— Казимира Павловича Великорецкого.

— Он сидит в палатке с главным геологом. Карты изучают. Тебе придется обождать. Начальник не любит, когда его отрывают от дела.

Как показалось старику, пришелец спрятал улыбку.

— А ты, значит, оберегаешь покой начальника, вроде как секретарь у него?

Шаймурату не понравилось сравнение. По старой привычке он настороженно относился к таким должностям, как судья, управляющий, секретарь.

— Понимай как хочешь.

— Ты всегда так строг?

Шаймурат решил напомнить пришельцу, с кем он имеет дело. Может, он не знает, куда попал, не знает, что в этом палаточном ауле обосновались ученые.

— Ученого нельзя отрывать от дела. Может, в эту минуту его одолевают большие думы? Отвлечешь — помешаешь. Если бы было просто заниматься наукой, то все бы ею занимались…

— И часто они целыми днями изучают карты?

Старик с достоинством отпарировал удар:

— Они сами над собой начальники… А ты торопишься дальше?

Это был единственный вопрос, который позволил себе задать старик.

— Мне некуда торопиться, я уже пришел на место назначения.

Хотя Шаймурат и не подавал виду, но этот человек все более и более заинтересовывал его. Кто он, этот прохожий? Уполномоченному нечего шляться среди ученых людей. Доктор, делающий уколы чабанам, которые бродят со стадами в горах, вряд ли спутал бы огонь костра чабанов с дымом кухни. На охотника тоже не похож — ружья нет. И откуда он знает, как зовут начальника?..

Пришелец, докурив дешевую папироску, поднялся.

— В какой палатке они сидят?

Старик не скрыл своего недовольства, но останавливать не стал. Там, в палатке, он обожжется, да поздно будет! Казимир сразу выгонит непрошеного гостя!

Длинный парень смело вошел в палатку. Ничего, сейчас вылетит оттуда. Но время шло, а парень все не появлялся. Что за оказия?

Почесав затылок, Шаймурат буркнул:

— Один шайтан поймет, что тут творится!

3

Казимир Павлович, замолчав на полуслове, обернулся к вошедшему.

— Что вам угодно?

Его вопрос прозвучал не очень приветливо.

— Разрешите представиться, — заговорил вошедший, — Артем Алексеевич Белов. Вот мои документы.

Внимательно прочитав удостоверение, Великорецкий, не поднимаясь, протянул руку:

— Будем знакомы. Великорецкий. Милованова, исполняющая обязанности главного геолога.

Наступила неловкая пауза. Фамилия пришельца ничего не говорила Миловановой. Не знала она и того, что написано в бумажке, которую привез Белов, и все-таки заволновалась.

Казимир Павлович не мог объяснить себе появление нового главного геолога. И как вести разговор с двумя главными геологами?

— Что ж, Людмила Михайловна, придется нам отложить…

Видимо, Великорецкий хотел остаться наедине с неожиданно нагрянувшим Беловым.

— Простите, быть может, мне заняться подготовкой будущих участков?

— Пока не стоит… А впрочем, займитесь. Потом мне покажете.

Белов с любопытством следил за тем, как Людмила Михайловна поспешно собрала карты, резко поднялась, чуть не опрокинув стол, и вышла из палатки. «По-женски показала, что недовольна моим появлением, — улыбнулся он. — Что ж, мне не привыкать. Не могу похвастаться успехом у прекрасного пола — неуклюж от рождения…»

Казимир Павлович приглядывался к человеку, с которым ему предстояло работать. С чего начать разговор?

— Значит, прибыли к нам в качестве комиссара? — улыбнулся он, приглашая Белова сесть.

— Почему же в качестве комиссара? — удивился Белов.

— В Академии наук мы называли Губкина в шутку комиссаром.

— Не слышал об этом, — сознался Белов.

Казимир Павлович не то шутя, не то всерьез продолжал:

— Если иметь в виду, что начальник экспедиции является беспартийным специалистом, или, говоря языком нынешних газет, «старым спецом», то, наверно, к нему положено приставлять комиссара? Не так ли?

Белов подумал: «Оригинальная манера разговаривать. Как тут быть? Отвечать в таком же шутливом тоне? Но ведь перед тобой сидит старый, опытный геолог, по книгам которого ты сдавал в свое время экзамены в институте. Быть может, он обижен на нашу политику по отношению к старой интеллигенции? Часто бывает — без всяких оснований обидят человека недоверием».

— Мне кажется, что экспедиции нужен главный геолог, а не комиссар, — ответил Белов.

Казимир Павлович промолчал. Он с любопытством разглядывал Белова. «Из новых, пролетарских кадров, — размышлял он. — Наш преемник. Такие, как он, понесут знамя русской науки. Только что из этого выйдет?»

— Вы давно из Москвы? Как столица наша поживает?

Белов понял, что начальник экспедиции прощупывает его, присматривается. Придется поддерживать этот ни к чему не обязывающий разговор.

— Вы, наверно, видели Качалова? — продолжал Великорецкий.

— Видел. Хороший артист. И…

Казимир Павлович развел руками.

— Всех вас научили давать самые общие оценки: отличный, хороший, так себе артист… Или так себе ученый… А нас в старое доброе время учили составлять обо всем свое собственное мнение. Для меня Качалов не просто хороший артист. Он гордость русского искусства. Качалов, Шаляпин и Горький — вот настоящие три богатыря.

Белов промолчал. К своему стыду, он всего три раза видел Качалова на сцене, а Шаляпина, который за границей, и вовсе не мог слышать.

Великорецкому, видимо, стало неловко за свою атаку. Постучав пальцами по столу, он миролюбиво спросил:

— А до нас где служили?

Пришлось коротко рассказать о себе: работал на заводе, был послан в деревню с продотрядом, потом на рабфак, институт и год работы в экспедиции, в Туркмении…

— Значит, геолог вы еще молодой.

— Да, только начинаю.

Белов говорил неторопливо, как бы взвешивая каждое свое слово. «Какой у него подбородок! — подумал Казимир Павлович. — Романисты утверждают, что такой подбородок — признак упрямства. Удивительные люди эти писатели! Силу воли ищут в форме подбородка, а ум определяют по форме лба. Чушь какая-то!»

Казимир Павлович поднял глаза.

— Вы знали, кто до сих пор был на вашем месте?

— Да.

Великорецкий никак не мог понять, почему прислали Белова, даже не посоветовавшись с ним. Быть может, это козни врагов?.. Он с неприязнью посмотрел на Белова. Что-то не нравилось ему в нем, но что именно, он еще не мог понять.

Вокруг уральской нефти разгорелась острая борьба. Сторонники Губкина нападали на своих противников, отрицающих промышленную нефть в центре России. Великорецкий тоже сомневался в существовании нефти. Так, может быть, это Губкин прислал своего сторонника? С чем пришел Белов в экспедицию?

— Вы представляете себе масштабы и направление нашей работы?

Белов утвердительно кивнул головой.

— В Москве перед отъездом я познакомился со всей документацией. И мне кажется, что разведку следовало бы вести более активно.

Казимир Павлович вспыхнул:

— Советую вам не торопиться. Сначала познакомьтесь с делами, а потом уж впрягайтесь. Когда все узнаете, тогда и вернемся к этому разговору.

«И в этом он оказался разумнее меня, — подумал Белов. — Я слишком тороплюсь. Конечно, сначала надо познакомиться с работой экспедиции, с людьми, а потом уж строить свои планы».

Казимир Павлович решил немного осадить «комиссара».

— Я не скрою, ваш приезд поставил меня в очень затруднительное положение. Людмила Михайловна — молодой, ищущий геолог… И вдруг так неожиданно… Впрочем, теперь уже поздно обсуждать этот вопрос. Устраивайтесь. Шаймурат, есть у нас такой чудесный старик, возьмет вас под свое крылышко. А потом сговоритесь с Миловановой насчет сдачи дел. Ну, как будто обо всем договорились?

4

Когда в главке Белову сказали, что ему придется сменить Милованову, он попытался себе представить, как выглядит это «и. о.». Почему-то ему казалось, что она похожа на его соседку по квартире — особу желчную и сварливую.

Людмила Михайловна приятно удивила его, если не сказать больше. Принимая от нее вечером дела, он чувствовал себя неловко, словно был виноват перед ней. Ведь если б не он, Милованова по-прежнему бы работала на своем месте.

Она понимала, что рано или поздно кто-нибудь приедет ее сменить. Однако Людмила Михайловна не предполагала, что это произойдет так скоро и внезапно. Сначала она подумала, что Белова затребовал Великорецкий, недовольный ею. Но Казимир Павлович — она это хорошо видела — и сам был удивлен приездом нового главного геолога. И тогда единственным виновником всех бед Людмила Михайловна стала считать Белова.

Сдавая ему дела, она изо всех сил старалась скрыть обиду и пыталась казаться спокойной, но это ей плохо удавалось. Верхняя губа чуть дрожала, глаза сердито блестели. «До чего хороша, когда сердится!» — невольно восхитился Белов и преувеличенно строго нахмурился, чтобы она не догадалась, что он любуется ею.

По своей привычке Белов мысленно поставил себя на ее место, чтобы лучше понять, что творится в ее душе. Что стал бы делать он, Артем Белов, если б приехал человек на его место? Конечно же, он преспокойно остался бы в экспедиции и постарался работать так, чтобы и его преемник и все вокруг поняли, какого они дали маху, забраковав его. Да, именно так он бы и сделал… Но как поступит Милованова? Не укатит ли она из экспедиции сразу же после того, как подпишет приемо-сдаточный акт?

Белов испытующе заглянул в ее сердитые глаза и решил: «Укатит».

— Вот «Экономические очерки», — сухо сказала Милованова, протягивая ему папку.

Белов перелистал бумаги. Что-то скуповато, совсем тощая папка. Мало занимались экономикой района. Если придется бурить, надо будет решать уйму проблем: тут и дороги, и строительный материал, и рабочая сила, и снабжение водой и хлебом…

Он вдруг поймал себя на мысли, что ему не хочется, чтобы Милованова уезжала. Для того чтобы думать так, всяких уважительных причин у него было хоть отбавляй. Милованова проработала здесь два месяца, хорошо изучила местность, знает все выходы битума и асфальтита. И потом: экспедиции вообще нужен геолог, и почему бы этим геологом не быть Людмиле Михайловне? Была и еще одна причина, не имеющая к геологии уже никакого отношения, но о ней Белов старался не думать.

Милованова передала ему еще одну папку с надписью: «Структурные карты». Просматривая карты, Белов сказал:

— Я вижу, вы все внимание уделяли плато. А где же рабочая гипотеза перспективной разведки?

Людмила Михайловна промолчала, только мельком взглянула на Белова. «Какие некрасивые, оттопыренные уши! Наверно, мать часто в детстве драла».

Он перехватил ее косой, недружелюбный взгляд и вдруг рассердился на все и вся: на себя — за свои негеологические мысли; на Милованову — за то, что она дуется на него, как школьница, вместо того чтобы сообща с ним думать, как лучше взяться за поиски нефти, на Шаймурата, некстати заглянувшего в палатку, — за то, что вредный старик поспешно задернул полог и многозначительно кашлянул, увидев их вдвоем.

Белов не привык долго ходить вокруг да около и играть в молчанку.

— Слушайте, — зло спросил он, — какого лешего вы на меня дуетесь? Разве я виноват, что меня послали на ваше место?

— Нет, такого-сякого лешего, не виноваты, — не сразу и как бы даже жалея, что он не виноват, ответила Милованова.

— Я ведь даже не знал, что вы существуете!

— Но теперь вы знаете? — насмешливо спросила Людмила Михайловна.

— Теперь знаю… — пробормотал он, недоумевая, к чему она это говорит. Уж не для того ли, чтобы он уехал отсюда, раз такая писаная красавица исполняет тут обязанности главного геолога и вместе с начальником заваливает работу экспедиции? Нет уж, дудки! Белов чувствовал, что он здесь нужен. Да и в конце концов уральская нефть для страны важнее, чем всякие там натянутые отношения между новыми и старыми геологами…

Милованова вернула его на землю:

— «Палеографические описания».

Перелистывая папку, Белов сдержанно похвалил:

— Детально очерчены границы покровных образований…

Ему самому понравилось, что он такой объективный: что плохо — то плохо, а что хорошо — то хорошо. И нечего тут удивленно смотреть на него!

А Милованова вдруг нашла в нем и привлекательные черты: «Ресницы длинные, неплохо бы одолжить их у него. И брови, ничего не скажешь, красивые…» Если бы эти ресницы и брови принадлежали кому-нибудь другому, они украшали бы его, но они оказались у ненавистного ей выскочки Белова, и Людмила Михайловна прониклась к нему еще большей неприязнью.

Когда передача дел была закончена, Милованова, не таясь, облегченно вздохнула, показывая, как надоели ей Белов и вся эта приемо-сдаточная процедура.

— Бумаги бумагами, — сказал Белов, — но я хотел бы видеть все это в натуре. Без вас, видимо, не обойтись. Я согласую этот вопрос с Великорецким.

— Что ж, я готова, — скучным голосом ответила Милованова, давая понять, что подчиняется неприятной необходимости…

На следующее утро, когда Белов вышел из палатки, он увидел забавную сцену. Людмила Михайловна пыталась сесть в седло, но никак не могла поставить ногу в стремя. Как только она забирала поводья, конь пугливо отступал назад или начинал кружить. Заметив улыбающегося Белова, раскрасневшаяся Людмила Михайловна сердито крикнула:

— Чем смеяться, лучше бы табуретку принесли!

Помогая ей сесть в седло, Белов пошутил:

— Видно, без помощника не привыкли обходиться.

— Прекрасно обхожусь. Это конь такой.

Сопровождать их поехал Шаймурат.

Белов придирчиво обследовал естественные выходы нефти и асфальтиты, изучая брошенные разработки, шурфы, «дудки». Все время он делал пометки на карте и что-то записывал в блокнот. Временами казалось, что он совсем забывал о присутствии Миловановой.

Они кружили в районе Карасяя. Милованова, наблюдая за работой Белова, искренне завидовала ему — от него ничто не ускользало. Встретив в одном из глубоких оврагов известняки, Белов задумчиво сказал:

— Артинская порода… В западном Техасе нефтеносное поле было обнаружено тоже в известняках…

«Наверное, все фанатики такие», — подумала она. Белов резко отозвался о «первичниках», отрицающих возможность перемещения нефти из одного горизонта в другой.

— Как можно забывать, что нефть испытывает громадное давление в пластах?..

Кипучая энергия Белова невольно внушала Людмиле Михайловне уважение к нему, но оно бесследно исчезало, когда Белов начинал говорить о себе как о первовершителе: «Вызову сейсмическую группу сюда, в долину. Отторгну широкую полосу земли вон от той горы до самой реки. Даю голову на отсечение, если не поставлю тут вышки!»

Перед ней вставал не геолог с большой мечтой и не фанатик, а самовлюбленный, «якающий» человек. И она сразу теряла интерес и к поездке и к самому Белову. Людмила Михайловна даже подумала: «И зачем только я согласилась остаться в экспедиции? Плюнуть бы на все и уехать».

Вначале Великорецкий, а теперь Белов, каждый по-своему, отнимали у нее чувство вдохновенной радости, которое должно сопутствовать самоотверженному и тяжкому труду скитальца-геолога. В разговоре с ними мечта исчезала. Оставались только мелкие интересы.

Нет, лучше уехать!

Белов резко спросил:

— Объясните, пожалуйста, чего ради вы забились в горы? Почему не обследовали долину?

Милованова могла бы ему ответить, что она тоже возражала против детального исследования гор, что долина Белой и ей представлялась наиболее перспективным районом для разведки, однако Великорецкий настоял на своем, и главк утвердил представленный им план. Но стоит ли сейчас объяснять это Белову?

— Мы действовали по плану, утвержденному Москвой, — сдержанно ответила она после продолжительной паузы.

Опять наступило молчание.

Людмила Михайловна мысленно прощалась с этим краем.

У своих истоков, среди суровых и мрачных хребтов, Белая, названная башкирами Ак-Иделью, рокочет, прорываясь пенистым потоком сквозь дороги и узкие горловины на равнину. Здесь, в среднем течении, она особенно величава и красива, бег ее замедляется, шум волн слышен только в ветреную погоду.

Людмила Михайловна жадным взглядом глядела вокруг…

С половины мая пышной зеленью оделись белотелые березки. Под размашистыми ударами влажного ветра глухо шумели вершины развесистых дубов. Вдоль проселочной дороги поднялась молодая поросль. В этот сумеречный час таинственно перешептывались нежные листья клена.

Белов, следовавший за Миловановой (по узкой лесной дороге два всадника не могут ехать рядом), задумался. Его совсем не удовлетворило то, что он сегодня увидел. Необходимо перестроить план поисков: отказаться от случайных, выборочных исследований всего массива и остановиться на более перспективной площади, охватив ее, как железными щупальцами, буровыми вышками. Увеличить штат и форсировать разведку. Занятый своими планами, он не замечал ничего вокруг.

Цветет черемуха. Людмила Михайловна знала: коротка эта пора. Глаза любуются пышным цветением десять зорь. Всегда у нее прощание со снежно-кудрявыми цветами черемухи вызывало тихую грусть, точно она теряла близкого человека. Наверно, такое же чувство появляется, когда ты справляешь свадьбу близкой подруги, которая куда-то должна уехать, и, может быть, навсегда…

В неглубоких овражках и ущельях, на берегах говорливых ручейков разрослись густые кусты бересклета и орешника. На веселых полянках вытянулись цепкие кусты малины, а в тенистых уголках — ежевика…

Крикливые скворцы полетели за добычей. На местах свежих вырубок обосновались маленькие козодои, у ягодных мест — глухари. В молодой дубраве поселились сойки, в березовых рощах — иволги.

Белов взглянул на Милованову. Видимо, она утомлена поездкой, едет молча, опустив поводья. О чем она грустит? Да, на душе у нее должно быть невесело. А тут еще он был с ней резок и груб, как дьявол… С женщинами, которые ему нравились, он всегда бывал резок. А эта красивая девушка, наверно, избалована вниманием окружающих. Воспользовавшись тем, что дорога раздвинулась, как только проехали лес, Белов подстегнул коня и поравнялся с Миловановой.

— Нам придется еще вернуться в долину, — сказал Белов.

Людмила Михайловна искоса взглянула на него.

— Это теперь в вашей власти.

Белов словно не заметил иронии.

— Все материалы, с которыми я успел познакомиться, настоятельным образом требуют, чтобы мы занялись именно долиной Белой.

Милованова ничего не ответила, только пожала плечами, точно говоря: «Попробуйте».

Шаймурат, заметив, что Белов нагнал «инженершу» и о чем-то разговаривает с ней, поотстал. Как воспитанный карасяевец, старик не хотел мешать молодым людям. Он не сомневался в том, что между ними может быть только интимный разговор, который не требует свидетелей.

— Эй, старина! Что же вы отстали?

Это кричал Белов.

Старик пришпорил коня.

— Правильно ли едем? Что-то, помнится, мы не здесь ехали утром? — спросила Милованова.

— Этот путь короче, — объяснил Шаймурат.

Старик не сказал, что тут и безопаснее. Нельзя доверяться ночной дороге, идущей через дремучий лес. В течение последних недель не раз его острый слух улавливал звуки выстрелов в лесу.

Усталые кони шли, понурив головы. Всадники утомились не менее коней.

— Сейчас будет ущелье. Следуйте за мной, — сказал Шаймурат, выехав вперед.

Но не успели всадники проехать и нескольких шагов, как курлыканье журавлей заставило их всех, словно по уговору, остановить коней. В вечерней тишине отчетливо были слышны трубные голоса птиц: крры, курры, куррр. Птицы кружились над ущельем, медленно взмахивая крыльями, наверно, решили остановиться здесь на ночлег.

5

Ночью разразился дождь. Крупные капли барабанили по брезенту палатки, и казалось, этому дробному стуку не будет конца. Снаружи свистел ветер, нагоняя тоску. На душе у Белова было скверно оттого, что уже неделя прошла с тех пор, как он приехал в экспедицию, а работа за это время не продвинулась ни на шаг.

Лишь один день он подарил горному плато, а потом три дня вместе с Миловановой и Шаймуратом рыскал в долине реки Белой. Он придирчиво изучал брошенные разработки, шурфы, «дудки». Белов не жалел ни себя, ни Милованову, ни Шаймурата. Старик ворчал, что, видно, шайтан вселился в молодого ученого.

Выводы напрашивались сами собой. Надо в корне перестроить весь план поисков: отказаться от случайных, выборочных исследований всего массива и остановиться на более перспективной площади, охватив ее, как железными щупальцами, буровыми вышками. Такой перспективной площадью Белов считал район Карасяя.

Если б его вольная воля, Белов завтра же вызвал бы сейсмическую группу и начал хлопотать об отторжении у земляков Шаймурата широкой полосы земли от подножия Девичьей горы до реки. Если б его воля… Но на пути к бурению стоит Великорецкий со своими утвержденными в центре планами работы экспедиции. Удастся ли его убедить отказаться от этих планов? И главное, как это сделать? Ведь и Милованова, если верить Шаймурату, пробовала уговорить начальника спуститься в долину, да у нее ничего не вышло.

Что движет Великорецким?

Иван Михайлович Губкин во время последней их беседы перед отъездом Белова из Москвы сказал о Казимире Павловиче:

«Знаю, знаю его. Упрямый старик. Перед германской войной его приглашала на работу одна иностранная компания, орудующая на Кавказе. Отказался наотрез, не пошел служить иноземцам. А жилось ему тогда, я тебе скажу, небогато, оч-чень небогато!.. И сейчас в Башкирию сам напросился, никто его не неволил. Поехать поехал, а промышленную нефть на Урале в своей последней статье ставит под сомнение. Вот тут и разберись! Человек он, несомненно, честный, и если найдет нефть, первый же ей и порадуется, но, кажется, ему все-таки больше хочется, чтобы нефть не нашлась… Есть такие ученые: выскажут сгоряча какое-нибудь мнение, а потом всю свою эрудицию, весь свой немалый опыт тратят на то, чтобы всесторонне и научно — главное, научно! — обосновать это неверное положение. Все сделают, лишь бы не признавать своей ошибки… Боюсь, что и Великорецкий на старости лет таким стал. А вообще-то человек он интересный, но трудный, оч-чень трудный!»

Пока Белов убедился в одном: не зря предостерегал его Иван Михайлович. Не один раз пробовал он заговаривать с Великорецким о перестройке всей работы экспедиции, но Казимир Павлович под разными предлогами откладывал объяснение: то ему надо было срочно поехать в город и связаться с Москвой, то он с головой погружался в изучение структурных карт, то вдруг заболевал. Экспедиция продолжала работать по-старому: рабочие под руководством Хамзина долбили бесполезные шурфы на горном плато, повернувшись спиной к нефтеносной долине…

И только несколько часов назад, поздним вечером, Белову наконец-то удалось вырвать у Казимира Павловича согласие — не на бурение, а пока лишь всего-навсего на разговор о нем. Завтра утром соберутся все геологи экспедиции и выслушают его предложения. Завтра — бой. Потому и не спится Белову.

Крупный дождь сменяется мелким. Стоит такой монотонный и долгий шорох, что кажется, будто по брезенту все время кто-то водит метлой.

Три геолога в экспедиции — и все разные. К каждому особый ключ нужен. Все они рядом, в соседних палатках, коротают ночь, но никто из них, кроме него, не лежит, наверно, сейчас с открытыми глазами.

Вот Хамзин. Замкнут и мрачноват, но дело свое знает. Тут, в горах, Хамзин сумел обнаружить и осмыслить ряд изломов пластов, говорящих о сложной геологической истории Урала. Видно, что начитан. С ним приятно поговорить на любую тему. Белов осмотрел земляные работы, которые велись под руководством Сагита Гиззатовича, — ничего не скажешь, отлично выполнены. И ему еще обидней стало, что всю свою умную энергию и все силы землекопов Хамзин, подчиняясь начальнику экспедиции, направил мимо нефти.

Белову казалось, что в Сагите Гиззатовиче зреет недовольство безрезультатными поисками и в трудную минуту он поддержит его. Кому, как не ему, геологу из башкир, уроженцу этого края, ратовать за нефть! Она преобразует весь край, даст мощный толчок индустрии его родной Башкирии.

У Белова были основания рассчитывать на поддержку Хамзина. Как-то вечером они засиделись вдвоем у костра, и Сагит Гиззатович сказал, глядя на огонь:

«Никому не завидую — ни сильным, ни красивым, а нынешней молодежи, каюсь, завидую… Если б вы только знали, как мне, представителю малого народа, удалось получить до революции образование! Сколько пришлось вынести унижений и обид… А сейчас все университетские двери распахнуты…»

Самые неясные и трудные отношения сложились с Миловановой. Во время совместных поездок в долину Белой она только добросовестно показывала ему все нефтеносные места, обнаруженные ею раньше, но о дальнейшей своей работе в экспедиции ни словом не обмолвилась. У Белова сложилось впечатление, что она ждет результатов его решительного объяснения с Великорецким. Если он добьется бурения, она, может быть, и останется, а если нет, то наверняка уедет: копать шурфы на плато и без нее тут народу хватит!

То возникшее при первом же их разговоре в палатке смутное желание, чтобы она не уезжала, за эти дни окрепло. Все дело, видимо, в том, что он думает о ней чаще, чем надо бы думать главному геологу об и. о. Белов видел, что злость ее на него не прошла, только приняла более ровный накал. Он понимал, что они слишком разные люди, и не ожидал для себя ничего хорошего в будущем. Впрочем, он и не думал пока о будущем. Желания его были самые скромные: он хотел, чтобы эта сероглазая женщина не уезжала, была рядом с ним и помогала ему искать нефть. Дальше его мечты пока не шли.

Белов перевернулся на другой бок и подумал, что для пользы дела было бы, пожалуй, лучше, чтобы Милованова все-таки уехала. Тогда у него остались бы только думки о нефти, и всякие негеологические мысли не отвлекали его от работы. Но тут же он вспомнил, как вчера утром увидел Людмилу Михайловну: на ходу расчесывая волосы, она шла от ручья с полотенцем на плече, свежая после умывания и спозаранку совсем не злая… Тогда он только усилием воли заставил себя отвести от нее глаза, а сейчас, припомнив ее всю разом — от забрызганных росою сапог до гребня в поднятой руке, — подумал умиротворенно: «Ладно, пусть мне будет тут труднее, только не надо, чтобы она уезжала».

Дальний гром отдался в горах многократным эхом. Когда гул и грохот стихли, дождевые капли еще назойливее стали долбить палатку, словно гром придал им новую силу. Белов попробовал заснуть под этот дробный перестук капель, но сон не шел к нему.

В эту ночь, накануне решительного объяснения с Великорецким, Беловым владело то тревожное, собирающее все его душевные силы в тугой кулак чувство, которое всегда приходило к нему в переломные минуты его жизни.

Именно оно, это чувство, заставило юного Артема Белова самочинно принять командование продотрядом в далекий осенний день двадцатого года. Они везли с трудом собранный хлеб к железнодорожной станции, и в мирной золотой роще, на всю жизнь запомнившейся Белову, их неожиданно обстреляли бандиты. Командир отряда был убит наповал, двух бойцов ранило, а остальные в страхе бросились прятаться в мелкий, давно не чищенный кювет.

— Куда?! — заорал Артем, дивясь человеческой глупости. — Гони лошадей! — И кинулся к первой подводе.

Может, и не совсем правильно он тогда командовал, но его почему-то все послушались, и они отбились от наседающей банды, не потеряли ни одной подводы и доставили-таки хлеб в родную голодающую Тулу.

И позже, на первом курсе института, куда он пришел с рабфака, это же суровое, требовательное чувство помогло Белову выстоять там, где другие смалодушничали. Ночи напролет просиживал он над учебником высшей математики, стараясь понять мудреные формулы. И понял, и осилил все экзамены, и стал геологом, — а многие его дружки струсили и бросили институт, не совладав с дифференциальным исчислением.

Это же самое чувство совсем недавно заставило Белова выбрать Башкирскую экспедицию, хотя он мог поехать и в другие, более спокойные места. Не было недостатка и в доброжелателях, пугающих его сложностью и запутанностью вопросов, связанных с уральской нефтью.

Тогда, в Москве, главным своим врагом он считал природу Урала. Белов готовился воевать с хитро перетасованными земными толщами. А теперь стало видно, что, прежде чем приступить к недрам, надо еще преодолеть трудно поддающиеся измерению толщи хамзинской робости, миловановской мелкотравчатой обиды, застарелого душевного ревматизма Великорецкого…

Белов лежал на узкой походной койке и думал: где тот бур, которым можно пробурить все эти пласты?

Уснул он лишь под самое утро.

6

Милованова сидела в самом темном углу палатки и, демонстративно не вмешиваясь в спор, просматривала газету, полученную, как всегда, с большим опозданием. На первой полосе беспокойный заголовок: «Санный путь рушится! Сплав в катастрофическом положении». Она, как правило, не читала передовых статей. Ей кажется, что их пишут крикливые и бездушные люди — такие, например, как Белов. Вот уже второй час с терпением, которого она в нем не подозревала, он доказывает Казимиру Павловичу, что надо начинать бурить.

Людмила Михайловна перевернула газету. «Столица Никарагуа разрушена землетрясением». «В «Востоккино» в сопровождении симфонического оркестра идет кинопьеса в шести частях «Не хочу ребенка». Во Дворце культуры — пьеса «Красный сев»… А вот объявления: «Я, Пономарев Иван Петрович, порываю связь с отцом-лишенцем П. А. Пономаревым, проживающим…», «Я, Касмынина М. В., порываю связь с мужем А. Г. Касмыниным и его отцом Касмыниным Г. И. …».

Она читала газету, но слышала все, что говорил Белов. И хотя он два раза сослался на ее изыскания, Людмила Михайловна видела его насквозь: он считает, что настоящая работа экспедиции началась только сейчас, после его приезда, а до него они тут только зря хлеб ели… Памятуя о прошлых своих разногласиях с Великорецким и не переходя целиком на его сторону, она хотела все-таки, чтобы мудрый Казимир Павлович сбил спесь с этого выскочки, показал ему его место.

С самого начала разговора Хамзин тоже не проронил ни слова. Это и понятно. Он ведь всегда говорит: «Мудрость — в молчании». Интересно, о чем он думает, слушая спор Казимира Павловича с Беловым?

Выслушав очередную тираду Великорецкого о его сомнениях по поводу уральской нефти, Белов сказал как по писаному (видно, давно уже приготовил эту фразу):

— Окончательный ответ на вопрос, есть на Урале промышленная нефть или нет, может дать только бурение.

Казимир Павлович устало вздохнул.

— Известно ли вам, дорогой коллега, что буровые работы производились в этой области давно, еще с конца минувшего века?

— В то время бурили только мелкие скважины, — живо отпарировал Белов.

Казимир Павлович снисходительно усмехнулся.

— Но Верхнечусовские Городки вынесли окончательный приговор!

Он намекал на неудачу, постигшую геологов в 1929 году в Верхнечусовских Городках. Одна из скважин, заложенная на разведку калийных солей, неожиданно для всех вскрыла нефтеносные известняки и дала фонтанирующую нефть. Но площадь, на которой была найдена нефть, не превышала тридцати гектаров, и дебит оказался так мал, что горючего не хватало на собственные нужды. Верхнечусовские Городки обманули надежды академика Губкина и принесли радость его противникам.

Людмила Михайловна затаила дыхание, ожидая, что ответит Белов на этот щекотливый вопрос.

— Нас не должна обескураживать первая неудача. Надо еще попробовать.

Ответ разочаровал Милованову. Всю эту неделю, наблюдая решительные действия Белова (про себя она их называла нахальными), Людмила Михайловна как-то незаметно сжилась с мыслью, что «выскочке» известно что-то такое об уральской нефти, чего она не знает. Она только терялась в догадках: сам он это открыл, вычитал ли где-нибудь или перед отъездом из Москвы ему шепнул заветное слово Губкин?.. То же, что он сейчас сказал, она и сама могла сказать и даже, помнится, говорила Великорецкому, отстаивая необходимость более активной разведки.

Неубедительностью такого ответа обязательно воспользуется Казимир Павлович. Так и есть!

— Значит, батенька, вы стоите за «диких кошек»? — тихо, почти ласково спросил Великорецкий.

«Дикими кошками» изыскатели называют беспорядочное бурение, поиски «на авось».

Милованова подумала: «Великорецкий — старый дуб. Крепкий дуб. Сломить или согнуть его невозможно». И ее разговоры насчет расширения разведочной площади тоже всегда кончались «дикими кошками». Посмотрим, как поведет себя сейчас ее преемник…

На миг ей показалось, что Белов сдается, загнанный в тупик Казимиром Павловичем. Он вытер платком потный лоб, сказал:

— Душно, верно, опять дождь будет… — и посмотрел на Милованову и Хамзина, не то ища у них поддержки, не то стараясь понять, какую позицию они занимают в споре.

Людмила Михайловна выдержала его взгляд, а Хамзин виновато отвел глаза. Белов усмехнулся, вспомнив свои ночные надежды на Сагита Гиззатовича. Видно, не прошла для Хамзина даром та трудная жизнь, о которой он говорил тогда у костра. Она пригнула его к земле, приучила к покорности. Хлебнул горя Сагит Гиззатович и на всю жизнь усвоил нехитрую мудрость: плетью обуха не перешибешь; хочешь иметь кусок хлеба с маслом — не перечь начальству…

Белов отодвинул папку со своими бумагами, лежавшую перед ним на столе, словно разуверился в том, что есть на свете такие бумаги, которыми можно пронять Казимира Павловича.

— Мы говорили до сих пор только как специалисты, — сказал он так, будто подумал вслух. — Попробуем теперь быть гражданами своей страны. Может, здесь мы найдем общий язык…

В экспедиции никто никогда не аргументировал свою точку зрения интересами политики. Это просто не было принято. Политика и наука существовали порознь, независимо друг от друга. Да и зачем было ссылаться на политику сегодняшнего дня, если наличие или отсутствие нефти на Урале предопределяла геологическая история?

Казимир Павлович недовольно поморщился. Хамзин неопределенно покрутил головой. А Милованова на одно мгновение позавидовала Белову. Казалось, он разбит, поражен насмерть — и вдруг наносит такой неожиданный удар! Выходит, она все-таки была права: Белов знал такое, чего она не знала. Только совсем не в геологии тут было дело!

Тихо, словно стесняясь, что приходится говорить такие общеизвестные вещи своим высокоученым слушателям, Белов спросил, имеют ли они право забывать о пятилетнем плане. Забывать о том, что у них строится пятьсот восемнадцать новых заводов и тысяч сорок машинно-тракторных станций, которые ни одного дня не могут просуществовать без горючего.

— Не мне говорить вам, что старый Баку не обеспечит нас нефтью. Какой же выход? Просить нефть у компании «Стандарт ойл»? Или у «Ройял датч шелл»? — Белов встал. — Черт возьми, геологи мы или нет? Русские мы или нет? Советские мы люди или нам наплевать на судьбу нашей страны?

«Кричит, как на митинге!» — привычно осудила Белова та, прежняя, обиженная на него Милованова, а другая, какая-то новая и незнакомая ей самой, не спускала с него удивленных глаз и думала: хотя Белов и ведет себя недопустимо грубо и невоспитанно, но в глубине души она ничуть не шокирована. Может быть, о самом наболевшем так именно и надо говорить, не заботясь о внешнем приличии? Может, она потому и не добилась здесь успеха, что слишком стеснялась возражать Казимиру Павловичу — все время видела в нем заслуженного геолога и друга своего деда? Хотела и старомодное чинопочитание соблюсти и нефть найти!

И еще она подумала: если б передовые статьи писали такие люди, как Белов, то, несмотря на обилие цифр и общеизвестных истин, читать эти статьи было бы, наверное, все-таки интересно…

Казимир Павлович развел руками.

— Вы путаете желаемое с сущим. Кому же из нас не хочется найти нефть в центре России? Но мы должны исходить из реальных возможностей, из данных науки… — Дуб еще стоял, но на этот раз он не показался Людмиле Михайловне таким уж мощным. — Вы предлагаете поломать все наши планы, перечеркнуть все, что мы успели сделать! Ни один начальник экспедиции, уверяю вас, не пойдет на это…

— Хорошо, — покладисто сказал Белов, — есть еще один выход. Раз мы не пришли к единому решению, то я согласен бурить под свою личную ответственность. Я один буду в ответе. Это вас устраивает? А экспедиция пусть продолжит изучение плато.

Вот это был удар! Людмила Михайловна честно призналась себе, что она никогда бы не додумалась до такого решения, и совсем не потому, что трусила, — просто это не пришло бы ей в голову. Ошеломленный Хамзин подался вперед, с нетерпением ожидая, что скажет Великорецкий. Людмиле Михайловне казалось, что она видит ход мыслей Казимира Павловича. Он ничем не рискует: при удаче он разделит с Беловым славу, а при неудаче все спишет на его счет — и позор и убытки в несколько миллионов рублей.

— Вообще говоря, такое решение меня устраивает, — медленно сказал Казимир Павлович, взвешивая каждое слово. — И дело тут не в ответственности. Мне просто надоели распри в экспедиции. Давайте бурить, чтобы раз и навсегда решить, есть тут нефть или нет.

— Правильно! — азартно сказал Белов.

— Но вы, конечно, понимаете, я один, самолично не имею права отменить утвержденные Москвой планы. Придется снестись с главком.

— Поедемте сегодня же в город! — живо предложил Белов.

Казимир Павлович подумал и в знак согласия кивнул головой.

— Ну, вот и договорились! — весело сказал Белов, забрал свою папку и вышел из палатки.

Людмила Михайловна взглянула на Великорецкого, на Хамзина и выбежала вслед за ним, размахивая зажатой в руке газетой.

— Артем Алексеевич! — окликнула она Белова, впервые называя его по имени.

Он подождал ее у входа в свою палатку. В нем не было ничего от победителя. Просто стоял перед ней высокий парень в порыжевшем на солнце, неказистом москвошвеевском пиджаке и ожидающе смотрел на нее. Она вдруг пожалела его: он показался ей беспечным, не подозревающим всей ответственности сделанного им шага.

— Вы на самом деле уверены, что тут есть нефть?

— Должна быть.

— Должна — этого мало…

— Что ж, пусть пострадает репутация одного геолога, надо же кому-то рисковать. Зато в случае удачи…

— Репутация… Как вы не понимаете: если нефть не найдется, вам будет очень трудно, очень! Казимир Павлович удовлетворится, пожалуй, моральной победой, но отыщутся другие, которые раздуют дело, отдадут вас под суд. Поступать так опрометчиво в наше время.

— Ну что ж, — сказал Белов, — суд наш, советский, как-нибудь разберется. Зато при удаче мы найдем нефть, много нефти! В наше время, — он чуть усмехнулся, — это важнее. Вы-то сами согласны работать со мной? Мне ведь все равно еще один геолог потребуется… Согласны?

Людмила Михайловна не ожидала, что их беседа может так обернуться. Еще вчера она договорилась с Казимиром Павловичем, что уедет из экспедиции, даже в дневнике записала: «Здравствуй, Москва!» Она и осталась-то сегодня лишь из любопытства, чтобы посмотреть, чем кончится стычка Белова с Великорецким.

Но теперь, после стремительного, рискованного шага Белова, все обиды на него показались ей такими ничтожными, что у нее и язык не повернулся бы отказаться от его предложения. И в то же время очень не хотелось, чтобы он, именно он, переубедил ее, и к тому же так быстро. Вся ее гордость протестовалапротив этого. И хотя она уже знала, что останется в экспедиции, но, запинаясь, выговорила:

— Не знаю, я еще не решила…

— Решайте, а то поздно будет, — разочарованно сказал Белов, словно она обманула его в каких-то светлых ожиданиях, и нырнул в палатку.

Людмила Михайловна с недоумением посмотрела на газету в своей руке, скомкала ее и отшвырнула в сторону.

Земля и счастье

1

Там, за озером, косят сено Камиля и Хамит. Точнее, они косили с восхода до полудня, а сейчас, когда солнце жжет немилосердно, сели отдыхать под одиноким развесистым ясенем.

Буран косит сено вместе с отцом. Их луг на голом берегу озера. Чтобы защититься от зноя, отец поставил шалаш, да такой маленький, что в нем может укрыться только один человек. Забравшись в шалаш, Закир громко захрапел. Буран спрятался от солнца в прибрежных камышах. С озера веет прохладой.

Через часок-другой придет мать с холодным айраном^[18]. Свежий айран разводят колодезной водой. Прозрачная, но теплая вода из озера не годится для этого.

Жаворонок сверлит высь и вдруг, сложив крылья, камнем падает на землю; у маленькой птицы озорной характер. Буран чуть-чуть завидует ей.

Все повторяется в жизни. И до службы в армии вот так же он лежал в камышах, наблюдая за безмятежно плывущими облаками. Так же неумолчно звенели кузнечики, как будто по небу были протянуты медные провода. Такой же густой аромат поднимался от скошенной травы, и над лугами струился легкий пар, почти невидимый для глаз.

С самого восхода шагая с косой вслед за отцом, Буран старался не смотреть в сторону соседей. И сейчас ему хочется только одного — забыть о них.

Лучше думать о Ясави, о полковых товарищах, о диковинных машинах — о чем угодно, только не о Хамите и Камиле.

При мысли о Ясави хочется ругаться. Председатель морочил ему голову, только и всего. Теперь все понятно. Без его вмешательства не набралась бы в кузнице такая уйма заказов! Где только он разыскивал все это барахло?

Это он подстроил так, чтобы Галлям и Буран были заняты по горло. Когда у человека нет свободной минуты, он меньше рассуждает о своей судьбе. Ясави, наверно, гордился: вот, мол, как надо объезжать диких скакунов!

В самом деле, столько времени проторчать в кузнице! Пусть скажет спасибо, что помог во время посевной и как-никак подготовил все к уборочной. Один Галлям ни за что не справился бы.

В прошлую среду Буран послал Ясави к шайтану. Он сказал: «Хватит! Ищите другого такого дурака, с меня довольно!»

Думал, что Ясави упрашивать станет или заорет. Но ни того, ни другого не случилось. Председатель даже не напомнил о своем обещании посадить Бурана за руль автомашины. Он вроде даже восхитился поступком Бурана: «Ай да молодец! Люблю сердитых. Сам был таким!»

Отец покачал головой, узнав о поступке сына. «Ты знаешь, что такое кузнец? — говорил Закир с упреком. — Царица бабушка Екатерина запретила башкирам заниматься кузнечным делом. Боялась, что мы будем ковать мечи… Новая власть вернула нам это право, у нас теперь есть свои кузнецы. Надо бы этим гордиться, а ты…»

Старик замолчал на полуслове, увидев, что сын не слушает его.

В самом деле, царица Екатерина меньше всего занимала мысли парня. Ему осточертело жариться у наковальни…

Косари попрятались в шалаши или под тенью редких деревьев. На лугу — никого. В этот час трудно было найти кого-нибудь бодрствующего. Только Камиля там, за озером, не спала. Она пела грустную песню, знакомую с детских лет.

Временами кажется, будто это не песня, а плач. Буран может не смотреть на Камилю, но не слушать — невозможно. Это выше его сил! Может, в этой грустной песне вся ее жизнь? Надо стараться думать, думать о другом, о чем угодно, только не о Камиле, поющей за озером.

Вечером, после того как Буран ушел из кузницы, прибежал к нему Галлям, не то радуясь тому, что сбежал его соперник, не то огорчаясь этим — трудно его понять. Захмелев, Галлям завел разговор о женщинах:

«Весь аул безотказно подтвердит, что я гублю свою жизнь с моей шайтанкой. Да ты и сам это знаешь. Ну, как бы тебе сказать… Одним словом, живем, как черная кошка лавочника Калимуллы и маленький пес Ясави… Только не думай, что моя шайтанка исключение. Ни с одной женщиной в Карасяе не могу поладить. Например, со вдовой Хадичой нас нельзя оставить не только что в одном доме — даже на одной улице! Погоди, не перебивай меня. Ты думаешь, отчего я недоволен теми, кто носит длинные подолы? От разочарования, вот отчего. Женщина, как бог ее планировал, должна украшать нашу жизнь. Пробую я это вдолбить в башку моей шайтанке, да какой толк! Слушать не хочет. «Я тебе не кукла какая-нибудь, — говорит, — не украшать я пришла, а жить. У нас теперь равные с мужчинами права…» Вот и поговори с ней. Мне не права ее нужны, а красивая жизнь! Понимаешь, что такое красивая жизнь?..»

Буран, слушая его, думал о своем.

«Отцу моему тоже не везло с женщинами, — продолжал рассуждать пьяный Галлям. — Правда! Перед самой его смертью у нас разговор был. Он мне так и сказал: «Смотри не позарься на ржавое железо! Среди ихней сестры редко можно встретить стоящую…» С тем он и умер. Другого завещания не оставил, был гол как сокол. На мое несчастье, вышло мне ржавое железо. Отец точно в воду глядел, когда говорил…»

Буран молча лепил из мякоти ржаного хлеба маленькую шлюпку, точно такую же, какая была в полку: с длинным килем и широкой кормой…

Галлям обиделся на невнимание и, поднявшись, чтобы уйти, сказал: «Ты стоял у хорошего дела, работал с умным человеком и не оценил этого. Вижу я, сам не знаешь, чего хочешь!»

Кузнец был прав. Буран и в самом деле неясно представлял себе, что будет делать дальше.

…Отец, открыв один глаз, взглянул на солнце и, повернувшись на другой бок, снова захрапел.

Солнце медленно уходило к горизонту.

Камиля перестала петь, с той стороны озера послышался звук оттачиваемой косы. Будто кто водил ложкой по дну пустой кастрюли. Полуденный отдых кончился. Буран, наточив свою косу, взялся за вторую. В это время проснулся Закир.

— Мать не пришла?

— Нет еще.

Старик сходил на озеро сполоснуть лицо.

Сенокос не просто труд. Это спорт, и спорт азартный. Раньше о Буране и его расторопном отце, бывало, говорили: «Закир с сыном управились с сеном за трое суток. А трава на их лугу стояла как лес».

Трудовая слава — добрая слава.

— Начнем, сынок?

— Пожалуй, пора.

— Сон видел…

— Волков?

Отец не уловил иронии в словах сына.

— К чему бы это? Три волка вдруг вскочили в канцелярию. Во сне, а я так отчетливо их видел. Зубы оскалены, глаза горят, как семилинейные лампы…

Когда-то давным-давно на Закира напали волки. Не то он возвращался из города, не то ездил в лес за дровами. Он едва спасся от хищников на добром коне. С тех пор вот уже полвека старик часто просыпался в холодном поту — ему снились волки.

Закир махал косой, не замедляя и не ускоряя движения. Сын шел рядом, чуть отступив от отца, слева.

Сочная и густая трава падала с тонким свистом. На косе оставался сок, точно слезинки.

Там, за озером, тоже начали косить. Мужчина шел впереди, женщина рядом, чуть отступив.

Так они, отец с сыном и муж с женой, работали по соседству почти до сумерек, не разговаривая, не угощая друг друга холодным айраном.

Камиля и Хамит делают вид, что не замечают Бурана. Вдруг парню пришла озорная мысль: стоит ему запеть, и им придется слушать его…

Из уст сорвались слова задорной шуточной песни:

Оглянулись косари, женщины замахали платками, мужчины одобрительно улыбнулись. Будто праздник заглянул на луга. Быстрее замелькали косы, дружнее пошла работа.

Даже отец не выдержал, оглянулся, похвалил:

— Вовремя запел!

Жаворонок ввинчивался в небо. Под ногами весело шуршала трава. А сердце самозабвенно пело:

Ему не удалось закончить припев: вдруг за озером запела Камиля. Она не вторила ему, а пела свою грустную песню:

Голос Камили, обретая силу, звучал все громче. Буран не принял вызова, отступил. Ее песня лучше той, которую пел он. Женщина в песне сильнее мужчины.

Трава по-прежнему с хрустом ложилась под ноги. Коса укладывала ее тонким слоем, чтобы легче проняли ее солнечные лучи и летний ветер.

Внезапно из-под ног выпорхнула птица.

— Осторожнее, гнездо, — предупредил старик.

— Вижу, — откликнулся сын.

И почти одновременно там, за озером, замолкла песня. Она оборвалась, как стон раненой птицы.

Отец с сыном быстро взглянули на луг соседей. Коса блеснула в воздухе и, описав круг над головой Камили, опустилась на землю. Так Хамит оборвал песню. Побледнев, Буран сделал шаг к озеру. От Закира не ускользнуло его движение, он кинулся к сыну, схватил его за руку.

— Не ходи! Столкнетесь — кончится чьей-либо смертью. Остановись, дьявол!

Бурану не удалось расцепить отцовские пальцы. Старик продолжал горячо шептать:

— Он не ударит ее, только пригрозит. Помни, никогда муж не забьет жену до смерти!

Камиля и Хамит, видимо, заметили, что все смотрят на них. Хамит размеренно как ни в чем не бывало замахал косой, а Камиля, бросив свою косу ему под ноги, ушла. Трое мужчин — один на том берегу, двое, Буран и Закир, на этом — смотрели ей вслед, пока она не скрылась за деревьями.

2

Пообедав, Буран потянулся за тоненькой книжкой. Первая книга, которую он берет в руки посте возвращения из армии. До того ли было!

Книжка тощая, без обложки. Не известно, как она попала в Карасяй. Неужели ее рекомендует райком комсомола для «повышения культурного уровня комсомольцев», как пояснила Зифа? В последнее время она особенно рьяно шефствует над ним.

— Посмотрим, чем хочет просветить меня член бюро комсомольской ячейки…

Жили-были три гребенщика в чужой стране. И вот ловкая прачка решила окрутить кого-нибудь из них и женить на себе…

— Какая пройдоха, здорово плетет свои сети! — усмехнулся Буран, прочитав первые страницы.

Однако разговор, который происходил на соседней половине избы, мешал ему сосредоточиться. Там Хадича зашла «на одну минутку» и засиделась почти до вечера.

— Чистюля, сноровиста, и красотой аллах не обидел…

«Кого это она расхваливает?» — заинтересовался Буран.

— Чем Магира не невеста твоему сыну? — тараторила Хадича. — Надо помнить и про то, чья она дочь. За приданым Ясави не постоит, будь уверена, председатель ничего не пожалеет для дочки.

«Ага, — улыбнулся Буран, — обо мне забота». Сваха повадилась в дом. Не понимают только одного, что никто ему не вернет Камилю. Даже самая что ни на есть ловкая и опытная сваха…

Прачка из книги собрала трех женихов за городом и устроила соревнование. Кто раньше добежит до ее дома. «Вот бестия, морочит беднягам головы! Неужели удастся ей окрутить кого-нибудь из гребенщиков?»

Тем временем вдова Хадича успела выставить на обсуждение другую кандидатуру:

— Чем хуже Бибикамал? — скороговоркой сыпала она. — Статная собой, трудолюбивая. Не беда, что не училась. От них, от образованных невест, одно горе. Там, где образование, там капризы. Поверь моему слову… Вон как измучился Давлет со своей городской барышней! Житья ему не стало, хоть разводись. Невестка должна быть послушной, исполнительной, тихой. А для этого не надо кончать школы.

«Старуха не успокоится до тех пор, пока не переберет весь аул», — покачал головой Буран…

Книга рассказывала о судьбе четырех сердец. Развязка приближалась. Буран, закрыв ладонями уши, весь ушел в книгу.

Победу среди женихов одержал самый хитрый, самый молодой. Любовь довела одного из оставшихся за бортом счастья женихов до петли, а второго — до сумасшествия.

«Всегда в любви побеждал не тот, кто больше любит, а тот, кто более ловок». Так написано в книге, так получилось и с ним, Бураном.

И тут же возразил себе: «Нет, Камиля совсем другая!» Припомнился вечер на сенокосе, блеснувшая над ее головой коса и то, как она ушла от Хамита.

Мать рассказывала, что после этого Камиля не пустила мужа домой. «Неслыханное дело!» — осуждали ее в ауле. Хамит, рассердившись, говорят, уехал куда-то. Наверно, обратно в леспромхоз…

«Неужели эту книгу рекомендовал райком комсомола? — подумал Буран, кладя ее на полку. — Или Зифа сама выбрала ее?»

Закир вернулся домой, громко охая и едва переводя дыхание. Еще с улицы он крикнул:

— Танхылу, давай что-нибудь поесть! На собрание опаздываю.

Как обычно, в сенях снял калоши и на чистую половину прошел в чулках. Увидев сына, Закир сказал:

— Твой Шаймурат привез на нашу голову какого-то своего инженера. Такой, я тебе скажу, человек — оторви да брось. Знаешь, что он у нас требует? Подумать только — землю! Ни шиша он не получит! Мы с Ясави решили твердо!

Буран подумал: «Кого же из геологов привез Шаймурат — Великорецкого или Хамзина?»

— Какой из себя инженер?

Старик, набив рот лапшой, махнул рукой.

— Как тебе объяснить? Сходи сам да посмотри. Чего все дома, как курица, сидишь? Мужчине следует быть там, где идет схватка. Если хочешь знать, я на своем веку ни одной сходки не пропустил!

Буран обрадовался собранию. Уйти куда угодно, хоть к черту на рога, только бы не слышать вкрадчивого голоса свахи. И вздумала же мать женить его!..

Он еле протиснулся в клуб. За столом между Ясави и Кабиром сидел незнакомец. По виду ему не дашь больше тридцати. Волосы светлые, цвета ржаной соломы, над глазами нависли густые брови. Буран не видел его весной на переправе.

Заметив в углу сумрачного Шаймурата, Буран пробрался к нему.

— Как здоровье, Шаймурат-бабай?

Старик кивнул головой.

— Если бы не был здоров, разве сидел бы в этом аду?

Видно, старик сердился на своих земляков.

— Как там у вас дела?

— Вот инженера привез, да, видать, не туда, куда следовало.

Отовсюду раздавались недовольные голоса:

— Ясави, чего тянешь? Решать надо!

— За мной дело не станет, — отозвался Ясави. — Начнем…

Давлет спросил с места:

— Много он земли требует?

— Десятин сто, а то и все двести.

— А этого не хочет? — кто-то смачно выругался.

— Товарищи, ведите себя дисциплинированно, — постучал Кабир карандашом о графин.

«Наверно, горд тем, что рядом с Ясави сидит», — подумал Буран. На собраниях председатель всегда держал Кабира возле себя: пусть, мол, наматывает на ус жизненный опыт старших да перенимает их руководящую закваску!

— Дайте мне сказать, — расталкивая людей, прошел к трибуне Галлям. — На днях, значит, я водил свою жену в канцелярию — с жалобой на ее змеиный язык. Ясави, не разобравшись, что к чему, начал пугать меня. Говорит, я кулацкую агитацию распространяю. Какая же кулацкая агитация, я вас спрашиваю? Вы, конечно, помните моего быка…

По залу прошел гул:

— Завел старую песню!

— Вы что человеку сказать не даете? — разъярился кузнец. — Зачем тогда, спрашиваю, нас созвали?

Кабир сердито поднялся из-за стола.

— Слушай, Галлям, убирайся ты, пока не поздно!

С этого и началось. Карасяевцы зашумели, загалдели. И снова пришлось подняться Ясави и крикнуть:

— Будем продолжать или нет?

Когда страсти немного углеглись, подал голос Давлет:

— Надо послушать инженера. Как же мы будем решать, коли ничего не знаем! На что ему нужна земля?

3

Белов никак не предполагал, что из-за земли разгорятся такие страсти. Никогда до сих пор он не ощущал землю конкретной, осязаемой ценностью. Для него, выросшего в городе, земля существовала только для того, чтобы посадить деревья, проложить тротуар или устроить стадион. Он, конечно, знал, что где-то за городом люди выращивают капусту и картошку, что земля растит хлеб. Но ему казалось, что земля, как и воздух, не принадлежит никому или всем вместе. Кто бы вздумал делить воздух? Он никак не мог предположить, что кто-то из-за земли станет возражать против поисков нефти.

Промелькнуло сомнение: не поторопился ли он? Успокоил себя: сейсмологи с некоторыми оговорками (ничего не поделаешь, очень сложная геологическая область!) подтвердили его предположение о том, что нефть следует искать в районе реки Белой. Здесь она более вероятна, чем там, где обосновался Великорецкий. Заручившись их поддержкой, Белов развил лихорадочную деятельность. Он запросил оборудование и вот теперь отвоевывает участок земли у упрямых карасяевцев.

Получив категорический отказ председателя колхоза, Белов настоял на том, чтобы созвали общее собрание. Председатель может не понять масштабов предстоящей разведки, может ошибиться, как и любой человек, но народ никогда не ошибается, он поймет, что значит иметь свою собственную нефть…

И вот Белов стоит лицом к лицу с народом, к совести и здравому смыслу которого он решил обратиться. Он видит суровые лица крестьян. Хотя он и не знает языка, ему понятно настроение собрания. Люди волнуются так, как будто речь идет не о земле, а о жизни и смерти…

Белов попытался поставить себя на место тех, кто сейчас размахивал кулаками и кричал: «Бирмайбыз!» «Может быть, ты посягнул на самое главное право землепашца — на право владения землей? А ради той башкирской земли их предки примкнули к Пугачеву. Не ради ли той же самой землицы они пошли за Лениным?.. А я, чужой, пришел отбирать то, что им отпущено самой природой, заоблачным аллахом и Советской властью… Сколько пролито тут крови и пота… А если я вот поднимусь и скажу им, что ваши карасяевские поля и пастбища вовсе не нужны мне, Белову, но они еще лучше послужат вам, всей Башкирии, всей-всей России?

Неужто не дрогнут ваши сердца? Неужели не заговорит в вас природная мудрость и государственный ум?»

И тут он постарался представить, что произойдет, если он найдет нефть. Как это повлияет на дальнейшую судьбу карасяевцев?

Ответ был один: тогда смерть аулу. Никто не разрешит пахать и сеять среди нефтяных вышек… Ему показалось, что он постиг одну из причин тревоги крестьян.

— О чем говорит этот человек? — спросил Белов у Кабира.

Тот перевел:

— Говорит, что нас трудно обмануть. Инженер, мол, обещает нам свой собственный, карасяевский керосин, но у нас, пусть он это знает, никогда не было недостатка в горючем для лампы… Керосин всегда можно привезти из ближайшего города.

После каждого оратора собрание многоголосым басом гудело:

— Бирмайбыз!^[19]

— Туктагыз, ипташтар!^[20] — кричал Кабир.

Это были первые башкирские слова, которые Белов запомнил, и запомнил на всю жизнь.

Кабир перевел речь еще одного крестьянина, хрипло выкрикивавшего какие-то сердитые слова. Шум все нарастал.

И снова по залу прокатились крики:

— Бирмайбыз!

Женщин на собрании было мало. Белов поглядывал на молодую девушку, которую он назвал Кармен. Смелая смуглая красавица, казалось Артему, была не согласна с собранием.

«Одна Кармен на моей стороне!» — усмехнулся он.

Белов внимательно наблюдал за крестьянами. Редко кто из присутствующих сохранял спокойствие. Над головами частенько вздымались кулаки. У оратора синели жилы от напряжения. Председатель собрания Кабир прятал от него глаза, будто стеснялся соседства с ним, с Беловым, против которого были направлены все речи.

— О чем говорит девушка?

Кабир прошептал, чтобы не мешать оратору:

— Это Зифа. Советует уступить вам землю. Но ее никто не поддержит, вот увидите.

Девушке не дали договорить, человек восемь вскочили на ноги, требуя слова. Они кричали, перебивали друг друга, заглушая остальные крики.

— О чем они?

Кабир бесстрастным голосом перевел:

— Говорят, что она не воевала за землю и что, если она хочет, может уступить свой огород… Говорят…

Белов нетерпеливо буркнул:

— Достаточно, все ясно.

Пользуясь внезапно наступившей тишиной, какой-то парень крикнул по-русски:

— Дать землю!

И опять заревели в ответ:

— Не дадим!

Белов подумал про себя: «Ни за что не уступлю! Костьми лягу, а вышки поставлю!»

Он пожалел, что один ринулся в бой. Понял, что не умеет говорить с крестьянами, не знает их психологии. Следовало раньше слетать в Уфу или хотя бы обратиться за помощью в райком партии или в исполком.

Но он не привык отступать. «Если потребуется, проведу десять, двадцать собраний, а в конце концов своего добьюсь».

За столом сидели два упрямых человека. Силы их были неравны. За Ясави весь аул, а за Артемом… Он снова с надеждой вглядывается в лица людей, стараясь найти своих сторонников.

Белов раньше, чем кто-либо другой, заметил Шаймурата, пробирающегося к президиуму. Старик, наверно, хочет что-то сказать Артему. «Ну что ж, послушаем старика», — решил Белов. Он коренной житель и сумеет дать дельный совет.

Но старик не дошел до Артема, он остановился возле сцены, не поднимаясь на трибуну, и повернулся к односельчанам. Собрание насторожилось. Шаймурат никогда не выступал.

— В последнее время не принято прислушиваться к голосу белобородых, — сказал он негромко. — Больше веса стало у тех, у кого самый громкий голос. Если идти по этой тропе, то во главе карасяевцев надо поставить осла. Его никто из вас не перекричит!

Кабир старательно переводил слова Шаймурата. Артем не ожидал такой активной помощи. Старик заставил притихнуть собрание.

— В наше время говорили: если бог хочет наказать кого-нибудь, он отнимает у него разум. Вы сейчас ослеплены. У вас еще не прошел угар радости оттого, что вы стали хозяевами земли. Я понимаю вас. Но в пьяном состоянии не решают большие дела. Я обращаюсь к вашему разуму. Не идете ли вы против своего счастья и против счастья детей? Есть грехи, которые не прощают потомки. Еще скажу одно: вы с инженером разговариваете, как с чужестранцем. А он больше всех вас, даже больше Ясави, заботится о вас, карасяевцы!

Ясави понял, что он может проиграть сражение. Никто не осмелился перебить старика. Чтобы сгладить впечатление, которое произвели на людей слова старого Шаймурата, Ясави сказал:

— Если ты кончил говорить, мой друг Шаймурат, то я тебе вот что скажу: никогда ты не любил нашу землю!

Шаймурат не рассердился. Повернувшись к председателю, он спокойно ответил:

— Землю любит не только тот, кто пашет ее. Я долбил ее кайлом. Никто из вас так глубоко не входил в землю, как я. Земля для меня не только кормилица — кормушкой дорожит далее свинья, — земля для меня товарищ и друг.

Ясави начал сердиться:

— Ты не можешь раздавать то, что тебе не принадлежит!

Шаймурат открыто посмотрел ему в лицо:

— Вспомни, за землю Карасяя мы воевали рядом. Если память мне не изменяет, ты возле «максима» вторым номером, а я — первым. Под Красным Яром мы вместе пролили кровь. Если ты забыл, то я напомню…

И снова закипели страсти. Под гул возмущенных голосов старик вернулся в угол, где он сидел с самого начала собрания.

Скоро рассвет. Артем взглянул на часы. Уже шестой час они заседают. Стрелка все бежит и бежит. Неожиданно на сцене появилась пожилая полная женщина, не потерявшая еще привлекательности. Белов с любопытством следил за ней. Что она надумала?

Остановившись перед Беловым, женщина протянула к нему кулаки, в которых были зажаты колоски, выкрикивая что-то.

— О чем она спрашивает?

Кабир, не скрывая усмешки, громче обычного стал переводить:

— Она хочет, чтобы ты показал, где ячмень, а где пшеница.

По тому, как затих зал и как напряженно следили люди за тем, что происходило на сцене, Белов понял: наступила самая ответственная минута. От его ответа, быть может, зависит успех всего дела. Но он не знал разницы между пшеницей и ячменем. Женщина засмеялась. Белов взглянул в зал: все покатывались со смеху.

Но это еще не было концом испытания. Поднялся Ясави. Артем с завистью взглянул на его крепко скроенную фигуру. А бас чего стоит! С таким голосом не стыдно выступать перед целой дивизией. Голос рассчитан на десять тысяч слушателей.

— О чем он?

— Он ставит вопрос на голосование. Спрашивает: у кого поднимется рука отторгнуть пашни и луга, с извечных времен принадлежавшие нашим отцам и дедам?

Артем почти уверен, что рука Кармен не дрогнет. Так и есть. Вслед за Кармен подняли руки три девушки, сидевшие возле нее. Шаймурат быт пятым, кто защищал дело Белова. Еще двое парней поддержали старика. Так мало! Но это смелые люди, не побоявшиеся пойти против воли аула. На них можно положиться.

— Кто против?

Артем увидел лес рук. Крестьяне торжествовали победу.

4

Голос Ясави утонул в шуме собрания.

— Наша взяла! — кричали колхозники.

— Правильно!

— Пусть убирается в горы, там земли много!

— Тише вы! — загудел Ясави. — Еще не все. Он требует у нас людей. Людей для работы в экспедиции.

— Не давать!

— Отказать!

Ясави, выйдя вперед, спросил:

— Есть ли среди вас желающие наняться на работу в экспедицию?

Собрание молчало.

Буран думал: «Инженер проиграл дело. Неужели он не понимает этого? Ему придется отступить. Наверно, он сейчас поднимется и уйдет. И это будет правильно: он чужой здесь. Никто бы не выдержал того, что выдержал этот молодой инженер. И он, наверно, не выдержит».

Ясави спросил второй раз:

— Я вас спрашиваю — кто согласен бросить родные очаги?

Ясави не мог не гордиться своими земляками. Все, как один, пошли за ним… Какой же это колхоз без земли и без людей? Надо собирать силы, а не раздавать.

Неожиданно у Бурана мелькнула мысль: не уйти ли к геологам? Может быть, у них он найдет свою мечту? Но страшно сказать всему Карасяю: «Я против вас!» Надо подождать, что скажут другие.

Ясави обернулся к Белову:

— Вот видишь, желающих нет!

Буран крикнул с места:

— Есть!

Все обернулись в его сторону, гул удивления и возмущения прошел по залу. Ясави крикнул:

— Выйди, Буран, вперед. Выйди, не стесняйся, посмотри в глаза односельчанам. Объясни, чего тебе не хватает в Карасяе. Тебя сделали кузнецом. Я тебе обещал машину — и дам машину. Чего тебе еще не хватает?

У Бурана перехватило дыхание, но неожиданно на помощь ему пришел Хамит.

— Чего вы удерживаете человека? — сказал он. — Пусть уходит в экспедицию или куда хочет… Все вы знаете, в леспромхозе я заработал кучу денег. Вот они, у меня в кармане. Захочу — снова уйду. Кто меня удержит? Я сам себе хозяин!

«Опять появился Хамит… Не выдержал, значит, вернулся… Разве можно забыть Камилю?..» — с горечью подумал Буран.

Буран встал и вышел на улицу. Он был недоволен собой. Со стыдом подумал: «Дождался похвалы от Хамита». И всегда у него все получается не как у людей. Почему не нашел он себе места ни в отцовском доме, ни в шумной кузнице, ни в родном ауле? Может быть, потому, что не может жить рядом с Камилей, чужой женой? Лучше уйти с этим упрямым инженером. Но ведь Буран ничего о нем не знает. Кто поручится, что это человек, ради которого стоило пренебречь волей всего Карасяя?

Бурана отыскал Шаймурат, за которым следовал улыбающийся инженер. Плакать бы ему надо, а не смеяться. До смеху ли тут.

— Вот нанялся к вам, — грубовато произнес Буран. — С чего начинать службу?

— По-моему, с завтрака, — сказал Белов. — Со вчерашнего дня ничего не было во рту, вот Шаймурат свидетель. Сумеешь накормить нас?

— Накормить можно, — ответил Буран, косясь на нового своего начальника.

Все дороги ведут в Карасяй

1

Если даже совсем близко перед тобой раскинулась столица Башкирской республики Уфа, то это еще не значит, что скоро попадешь в нее. Три реки — Белая, Уфимка и Дема опоясывают город, отгораживая его от остального мира. Недаром Иван Грозный выбрал место для крепости на неприступной известняковой горе, где теперь и стоит Уфа.

К началу лета еще не успели возвести деревянные мосты, снятые во время паводка, поэтому переправа шла только на пароме. Пока он делал один рейс, на берегу скапливался обоз из сотен крестьянских телег.

— Часа три убьем, — почесал затылок Буран, растерянно глядя на телеги, выстроившиеся у парома.

Белова совсем не устраивала такая перспектива. Ведь каждая минута дорога! Объезжая обоз, он сердился на крестьян: «И куда они торопятся! Нарядные, с женами и детишками, будто на праздник едут. Из-за них люди с важным делом не могут попасть в город».

Крестьяне провожали всадников любопытными взглядами. Однако чем ближе Буран и Белов подъезжали к берегу, тем неохотнее им уступали дорогу. Наконец пришлось остановиться.

— Да, ничего себе задача! — пробормотал Белов, разглядывая высокий противоположный берег, где белые громады зданий, круглые башни и островерхие минареты мечетей стояли вперемежку с неказистыми избенками.

«А заводских труб маловато! Меньше, чем в Туле», — подумал Белов. И снова стал размышлять о своих заботах, которые вынудили его прискакать сюда, в Уфу. Видно, правильно говорит пословица: один в поле не воин. Без помощи местных властей не построить буровую контору в Карасяе. Ведь для этого нужны лес, дороги, люди, жилье и продовольствие для них. Без Уфы никак не обойтись.

Буксирный катер, пыхтя и дымя, привел за собой паром. Толпа на берегу заволновалась. Впереди в толчее опрокинули телегу, громко спорили, ругались и даже пустили в ход кулаки.

— Что ж нам делать? — спросил Белов.

Буран неуверенно посоветовал:

— Может, рискнуть на лодке?

— А коней куда?

— Они за нами поплывут.

— Не потонут?

— Что им сделается!

Лодочник, содрав за перевоз целую трешницу, заверил Белова:

— Не беспокойтесь, товарищи, довезу в целости и сохранности. Сорок лет переправляю. Можете на меня положиться…

Город встретил путников пыльными улицами, вымощенными, вероятно, еще при Екатерине. Двухэтажные, принадлежавшие ранее купцам дома делали Уфу похожей на множество других провинциальных городов. У них был неказистый, простовато-мещанский вид. Только в центре города стояли трех- и четырехэтажные дома с претензией на архитектурное своеобразие.

Дом Башкирского Центрального Исполнительного Комитета, где помещался и обком партии, приютился в тихой и опрятной уличке. Зеленое здание с итальянскими окнами, напоминавшее один из уютных особняков, которых так много в арбатских переулках, резко выделялся среди окружающих его домов.

Отряхнув с одежды пыль, Белов взялся за массивное бронзовое кольцо и решительно открыл дверь.

В приемной секретаря обкома молодой помощник, справившись у Белова о его деле, посоветовал прийти дня через три.

— Сегодня у нас сумасшедший день: бюро, — объяснил он. — А завтра товарищ Алтынбаев уезжает в командировку и вернется только послезавтра.

— Может быть, я могу с кем-нибудь другим поговорить?

— Нет, не сможете. Промышленностью и нефтью занимается сам Алтынбаев.

— А нельзя ненадолго вызвать секретаря обкома?

— Это невозможно! — решительно отрезал помощник, с осуждением посмотрев на Белова.

Оставалось одно: дожидаться, когда Алтынбаев освободится.

В комнате было человек пятнадцать: башкиры и русские, крестьяне и горожане. Удивительно было, что число посетителей не убывало: одни уходили, приходили другие.

Немногие разговаривали вполголоса, остальные сидели молча, напряженно глядя на дверь в соседнюю комнату, куда то и дело вызывали то архитекторов, то строителей, то железнодорожников. Кое-кто подолгу задерживался на бюро, а некоторые, растерянные, красные, выскакивали через несколько минут.

— Ну и бюро, все как из бани выскакивают! — раздраженно проворчал Белов. — Тут и здоровый заболеет.

Сосед Белова утвердительно закивал головой.

— Это вы правильно сказали. Вот, к примеру, возьмите хотя бы меня. Я старый председатель исполкома. Все шло своим чередом, как вдруг про меня появилась статья в областной газете. И название-то какое: «Не позволим спекулировать на плохой погоде!» И вот сижу и дожидаюсь своей очереди. Могут ни за что ни про что дать строгача. А ведь у меня район не хуже, чем у других. Проклятая статья полжизни унесла…

Проводив на бюро старого рабочего, помощник шепнул Белову:

— Изобретатель, зажимают его. Добился-таки, чтобы бюро занялось его изобретением.

В углу сидела группа тучных людей.

— Приезжие. Тоже по линии промышленности…

Так наступил вечер, а потом и короткая летняя ночь.

В комнате было душно. Белов выглянул в окно. Тихо шелестели листья клена. Вокруг электрической лампочки мелькал тополиный пух, совсем как снежинки в свете автомобильных фар. Где-то прогудел паровоз, и стало слышно, как стучат колеса вагонов на железнодорожном мосту.

«Куда это годится — целый день просидеть в приемной!» — подумал Белов, сердясь на Алтынбаева.

И все же он твердо решил не уезжать, не повидав секретаря обкома.

Заседание закончилось в четвертом часу ночи, когда за окном уже посинело небо. Члены бюро расходились медленно, точно нехотя. «Любят заседать!» — усмехнулся Белов.

В эту минуту он был зол на всех.

Худощавый, чернявый человек в очках быстро подошел к окну, где стоял Белов.

— Извини, дорогой, — сказал он, подавая руку. — Дела, дела, и все важные дела, и все неотложные. Посидим тут, там накурено.

Белов подал руку Алтынбаеву, но неприязнь, накопившаяся за целый день, дала себя знать. «Сам щуплый, а голос такой громкий, — подумал он неодобрительно. — И простота, наверно, напускная — в демократы играет. То и дело щурит глаза на собеседника, да меня этим не смутишь. Я не просить, а требовать приехал».

— У меня к вам, товарищ секретарь обкома, целый ворох вопросов.

Алтынбаев закивал головой и вдруг со смешком спросил:

— Что, не удалось уломать Ясави? Он у нас такой — упрямый.

Выдержав прищуренный взгляд секретаря, Белов спокойно продолжал:

— В первую очередь… нам надо построить буровую контору. Кроме того, нужны кадры, главным образом землекопы и строители, лес и в первую очередь пиломатериалы… Транспорт… У меня с собой подробная докладная записка…

— Разговор, как я вижу, основательный и долгий?

— Да.

Алтынбаев, взглянув на часы, ужаснулся:

— Скоро утро. Ай-ай, как засиделись! Вот что… У меня на утро назначена встреча со строителями. Я не люблю опаздывать. Поехали со мной! По дороге все обговорим.

Ничего другого не оставалось делать, как после бессонной ночи следовать за чудаковатым секретарем обкома. Перебросившись несколькими словами с Бураном, Белов сел с Алтынбаевым в старую, пропахшую керосином машину.

В пути Белов все больше досадовал на себя и особенно на своего спутника. Бывают же люди, живущие ради внешнего эффекта. Ему казалось, что Алтынбаев играет в простого мужичка: пиджак из дешевой хлопчатобумажной материи, эта видимость непосредственности в обращении.

Спутник Белова и не догадывался о том, что происходит в душе геолога. Когда выехали на длинную улицу, сплошь застроенную избенками в три окна, Алтынбаев сказал:

— У меня все время такое ощущение, будто я еду на скором поезде и все равно боюсь отстать, не поспеть за жизнью.

— А вам не кажется, что вы один едете в поезде? Весь город спит, даже ночные сторожа и дворники, — сердито пошутил Белов.

— Очень хорошо сказано. Всыпал ты мне перцу! Но имей в виду, что ночью в поезде бодрствует только один машинист, бодрствует, когда пассажиры спокойно спят… Да, секретарь, я тебе скажу, тянет не меньше, чем самый мощный паровоз. А теперь давай лучше поговорим о деле.

Взглянув на невзрачную фигуру Алтынбаева, похожего на старого учителя, испортившего зрение над ученическими тетрадями, Белов подумал: «Не масштабный какой-то! С таким не развернешься. Придется нажать на секретаря высокими авторитетами».

— Экспедиция, по существу, создана и послана академиком Губкиным, за ней пристально следит нарком Орджоникидзе. Мы, в том числе и я, только исполнители их воли…

Алтынбаев, перестав протирать стекла очков, перебил Белова:

— Оставим историю. Разве важно, кто создал экспедицию?.. Кстати, башкирская партийная организация тоже не сидела сложа руки. Мы все время теребили Москву. В конечном итоге и это не важно. Из переписки с главком выяснилось, что экспедиция интересуется только горными районами. Так будьте добры, объясните мне: почему изменился первоначальный план?

Белов замялся.

— Одним словом этого не объяснишь… Придется, как я вижу, прочитать целую лекцию.

Собеседник закивал головой.

— Лекцию так лекцию. Нам, партийным работникам, не часто приходится слушать вашего брата специалиста. Чаще нам самим приходится ораторствовать.

Беседа неожиданно становилась интересной. Белов незаметно для себя увлекся. Он вспомнил всех геологов, побывавших в Башкирии, и изложил их противоречивые высказывания об уральской нефти, которая лежит глубоко в недрах земли. Руками ее не прощупаешь. В общем, рискованное дело поиски нефти. Тут побывали даже представители братьев Нобель, их тоже интересовала башкирская нефть. А горный департамент отказался вести бурение «за счет казны», несмотря на упорство уральского геолога Кандыкина…

Алтынбаев вдруг вставил:

— После гражданской войны тут бурили, не правда ли?

— Бурили, да вся беда в том, что техника тогда была очень несовершенная. Самая глубокая скважина 1919—1921 годов не достигала и сорока метров. А без глубоких скважин ничего нельзя точно определить.

Алтынбаев, сняв очки, развел руками.

— Так, может быть, ты объяснишь мне, почему так упорно вы держитесь за пашни Карасяя? Мне Ясави жаловался на тебя.

Белова начинал сердить дотошный секретарь:

— Ну, тут вопрос специальный.

— А все-таки?

Пришлось рассказать об исследованиях сейсмологов.

— Возле Карасяя пласты как раз образуют свод — наиболее благоприятные условия для скопления мигрирующей нефти. И это определило наш выбор.

Будущий промышленный гигант, Черниковский комбинат, куда спешил секретарь обкома, оказался недалеко от Уфы. Алтынбаев и Белов ходили по строительной площадке, уточняя, где будет главный корпус комбината и будущий социалистический город. Откуда дуют ветры, не будут ли они гнать дым из заводских труб на город? Что сделано для водоснабжения? Откуда будут брать воду — из Белой или Уфимки?..

Иногда Алтынбаев спрашивал о чем-нибудь у Белова, но тот только пожимал плечами, отговариваясь тем, что он не градостроитель…

Белов ходил по пятам за Алтынбаевым, чувствуя себя неловко в новой для него роли экскурсанта. Строители комбината перешептывались за его спиной, принимая Белова за архитектора из Москвы. Ему начало казаться, что Алтынбаев повез его с собой для того, чтобы дать ему «почувствовать масштаб»: наглядно показать, что их экспедиция не единственное дело, которым занята сейчас Башкирия.

На обратном пути, когда старая машина упрямо карабкалась в гору, Алтынбаев улыбнулся.

— Через каких-нибудь двадцать лет новый город обгонит нашу Уфу… А тебе, дорогой, не избежать еще одного собрания колхозников. Докажи, что земля хранит нефть, а в остальном я тебе помогу.

Про себя Алтынбаев подумал: «Самоуверен и напорист, видать. Хотел взять барьер с ходу, да не тут-то было. Наши крестьяне гордые, с ними надо говорить умно».

— Я не могу приказать колхозу удовлетворить твои требования, — продолжал он. — Должен сказать, своим анархизмом ты уже немало повредил делу. С самого начала следовало опереться на помощь партийных органов… Хорошо, что не оправдываешься. Докладную оставь в обкоме и жди меня в самом скором времени в Карасяе. Придется помирить тебя с Ясави. Одному тебе не справиться с ним. Ясави, пожалуй, и меня не сразу послушает.

На прощанье Белов крепко пожал руку секретарю, молча благодаря его за науку.

2

С каждым из них в отдельности Белов уже встречался: с Ясави — в Карасяе на собрании, с Алтынбаевым — в Уфе. «Интересно, как поведет себя теперь Ясави? Ведь перед ним не приезжий неизвестный ему геолог, а сам секретарь обкома!» — подумал Белов, когда они втроем снова встретились в Карасяе.

Он не учел одного обстоятельства: Алтынбаев для Ясави был не только секретарем обкома, но и фронтовым другом…

В последнее время Артем Алексеевич вовсе перестал заниматься своим непосредственным делом — геологией: он или сломя голову скакал на коне, или заседал, или «вправлял мозги» тем, кто не выполнял его приказаний, или прорабатывал кого-нибудь, или сам выслушивал упреки.

С каждым днем Белов открывал в себе новые качества, о существовании которых раньше не догадывался. Он, оказывается, мог нашуметь, накричать на человека, как это случилось с Бураном, когда тот отказался седлать коня и потребовал перевести себя на буровую. Так, наверно, и вырабатывается административная жилка. Выяснилось, что он неплохо владеет и военным искусством — тактикой и стратегией… Постепенно он оттеснял Великорецкого и прибирал к рукам дела. Все члены экспедиции, хотели они того или нет, вынуждены были заниматься подготовкой к бурению. Изыскания на горном плато как-то сами собой приобрели второстепенное значение.

Сегодня решается вопрос об отторжении колхозной земли для будущей буровой конторы… Тоже трудное дело…

Между председателем колхоза и секретарем обкома партии происходил удивительный разговор. Начав спор на башкирском языке, которого Белов не понимал, они в конце концов перешли на русский.

— Я говорю о счастье, — гудел Ясави. — Вот ты секретарь обкома, тебе виднее, ты вроде как на горе стоишь. Скажи откровенно: разве мы не добились заметных успехов за эти годы колхозной жизни? А что будет впереди? Дай только срок! Ещенедавно Карасяй угасал у всех на глазах. Сколько матери ни рожали детей, столько и забирало их кладбище. Каждую весну из аула уходили десятки крестьян в поисках работы, и редко кто из них возвращался домой.

«Зачем Ясави начал издалека, с истории?» — подумал Белов.

К его удивлению, Алтынбаев молчал, старательно рассматривая свои очки. То дул на стекло, то вытирал их носовым платком или принимался разглядывать роговую оправу.

— Смотри, какие хлеба растим! — развел руками Ясави. — У кого раньше были такие урожаи? Помещик Семенов собирал с десятины сорок пудов, мулла Билал — тридцать пять. А ты спроси, сколько мы собрали в прошлом году, и я тебе отвечу: каждая десятина дала почти по шестьдесят пудов. И поверь мне, будем собирать еще больше!..

Ясави говорил долго.

— Неужели тебе будет тесно, если в долине поставят вышки? — вдруг спросил его Алтынбаев.

— О чем же я и говорю! — обрадовался Ясави. — Конечно, будет тесно. Ты, наверно, забыл, Тагир, как убили твоего отца на меже за десять саженей земли? Земля для крестьянина — что воздух для растения или вода для рыбы…

Голос Ясави поднялся до крика. Алтынбаев все время старался снизить патетику его речи. Трезвый ум секретаря обкома спускал Ясави на землю, поворачивая разговор на деловую почву. Неожиданно, поглядев насмешливыми близорукими глазами на Ясави, он сказал:

— Насколько мне известно, ты вообще не ладишь с командированными товарищами. Один из них, я слышал, ускакал из Карасяя на племенном быке. Не думаешь ли и меня посадить на чью-либо спину? У тебя на всех хватит быков?

Председатель колхоза, взглянув на Алтынбаева, вдруг ударил ладонями по коленям.

— Успели доложить! Вот сукины дети! — воскликнул он. — На доносах у тебя специальный человек сидит, или все инструкторы занимаются помаленьку?

За шуткой Белов уловил беспокойство Ясави: пронесет или нет?

С этой минуты тон разговора изменился. Председатель колхоза, кажется, понял, что его дело проиграно. Белов предполагал, что Ясави встанет и протянет ему руку: ну, мол, твоя взяла. Но председатель колхоза не сдавался.

— Тебе хорошо, Алтынбаев, ты приедешь и уедешь. А мне оставаться с народом… С приезжими ты ведь знаешь как: сначала он попросит немного, а как только заберется в дом, так и ноги на стол… — Он посмотрел на собеседников. — Вот я и хочу выяснить — что же дальше будет? Вдруг им не хватит того, что дали? А дали мы немало, гектаров двести пятьдесят, не меньше.

Белов попытался успокоить председателя колхоза:

— Больше не понадобится. Мы поставим всего четыре вышки.

Ясави впервые обратился к Белову:

— Нефть твоя — верное дело? И раньше не раз к нам наведывались ученые — и все уходили ни с чем.

Белов утвердительно кивнул головой:

— Не беспокойся, дело верное!

Хитрый крестьянин опять спрашивал у секретаря обкома:

— Коли так, что станет с нами, с нашим колхозом? Землицу придется оставить, аул бросить?

Алтынбаев взглянул на карманные часы, повернулся к Ясави.

— Ты тут, как я вижу, здорово отстал от больших дел. Укрылся за хребтами, как за китайской стеной… Прислушайся, и до тебя из-за гор донесутся голоса тысяч людей, стук лопат, грохот машин. За триста километров от тебя строят Магнитку. На одном коне, брат, в коммунизм не въедешь. Нужны машины. Их будет во много раз больше, чем сейчас. А машина не лошади, их водой не напоишь. Им нужно горючее. А где его взять?..

— Разве я о себе пекусь? За колхоз боюсь, — не сдавался Ясави.

Белов окончательно потерял терпение.

— За печными трубами аула постарайся разглядеть и высокие трубы заводов, — спокойно продолжал Алтынбаев.

Но Ясави будто пчела укусила, он настаивал на своем:

— Для кого же мы растим хлеб? Только для своих желудков?

Секретарь обкома не выдержал:

— Такой разговор можно вести без конца. Хочешь ты того или нет, а придется тебе еще раз собрать народ. Послушаем, что колхозники скажут.

Ясави, насупившись, пробормотал:

— Сам говори с аулом, я отказываюсь…

Белов не проронил больше ни слова. Да его вмешательства и не требовалось. Все, что он мог сказать, сказал Алтынбаев.

3

Карасяй провожал их мычанием коров, песней девушек, звоном галлямовского молота. Будет буровая контора, будет!..

Если бы сейчас Бурана увидели односельчане, охочие до шуток, они непременно подняли бы его на смех. Тоже, мол, нашел работу. Стоило из-за этого бросать кузницу!

Хорошо, что они еще не видят, как Буран по указанию геолога собирает пробы, пишет этикетки. Ему не привыкать носить вещевой мешок, разве это груз для такого богатыря, как Буран!

Но и вещевой мешок, наполненный пробами, и геологический молоток — это совсем не то, о чем мечтал Буран. В будущем он надеялся рано или поздно работать у станка или машины. Он верил: Белов найдет нефть…

— Слушай, Буран, неужели нет в Карасяе парней, которые согласились бы пойти к нам работать?

— Как не быть… Надо поговорить кое с кем. Какую работу обещаешь?

Белов внимательно поглядел на него. Ему понравилось, что Буран спрашивает не о зарплате, а о работе.

— Мастеров и бурильщиков нам пришлют, а подсобных рабочих придется набирать на месте. Не выписывать же их из Баку или из Верхнечусовских Городков…

— Значит, мы только в подсобники и годимся? — обиженно спросил Буран.

— Сегодня — подсобник, а завтра — буровой мастер. Тут уж от человека будет зависеть!

Буран заметно повеселел.

— Ребята найдутся. Как бы вот только Ясави опять не затормозил дело. Он все боится, что мы разорим колхоз.

— А в соседних аулах?

— Наберем. Из нашей долины всегда уходили на отхожие промыслы. К нам еще охотней пойдут: работа под боком, почти дома…

Бурану хотелось расспросить инженера о будущей работе, но тот задумался, и карасяевец не стал лезть к нему с расспросами, резонно рассудив, что успеет еще все разузнать, когда придет время.

4

Так же как Алтынбаев мечтал о новом городе Черниковске, Белов мечтал о нефтяном городе. Если бы нашелся человек, который в эти горячие дни догадался спросить его об этом городе, Артем Алексеевич, не моргнув глазом, показал бы ему, где встанут буровые вышки, где пройдет железная дорога и где развернется строительство соцгорода.

Ему уже слышался перестук вагонных колес, далекие паровозные гудки, от которых он успел отвыкнуть, звон колокола на пожарной каланче. Он видел афиши кинотеатра, мысленно читал свою городскую газету…

Город появится обязательно! И в нем будет все иначе, чем в других городах. У него будет свое лицо!

Красная площадь есть только в Москве. Невский проспект — в Ленинграде. Крещатик — в Киеве, Дерибасовская — в Одессе! Белов был бы рад, если бы туристы приезжали в Ташкент только ради того, чтобы увидеть сказочную красоту улицы Навои…

Ему вспомнились города, в которых он бывал. К несчастью, почти всюду так однообразна архитектура. И даже названия улиц одни и те же: улица Восьмого марта, Парижской коммуны… И это в тысячах городов! Конечно, не следует забывать о женском празднике, но нельзя допускать такое унылое однообразие. Куда бы ты ни попал, везде одни и те же названия. Точно человек приговорен всю жизнь читать одну и ту же книгу.

Если бы это зависело от него, он сам придумал бы названия будущих улиц еще не существующего города. Например, аллея Высоких тополей, или площадь Первого свидания, или переулок Первой вышки, или парк Поющих соловьев.

В жизни должно быть больше тепла, ласки. Не только суровая политика, но и лирика… Они, ей-ей, не помешают друг другу.

…Стоит только оглянуться, чтобы увидеть Девичью гору. Бурану вспомнилось, как накануне отъезда на действительную службу они с Камилей забрались на самую вершину. Словно это происходило не три года назад, а только вчера.

Они стояли и смотрели на свою долину, провожая солнце. На вершине еще играли его лучи. Закат покрывал легким румянцем стволы берез, он проложил багряные тропы через мелкие озера и перекинул оранжевый мост через Белую. До облаков, казалось, можно было дотронуться рукой. Стоя над пропастью, они чувствовали себя хозяевами своего счастья.

С тех пор все изменилось. Потеряли они свое счастье.

…Всадники неторопливо ехали по пыльной дороге, петляющей по дну ущелья. Потные кони, вытягивая губы, на ходу тянулись к траве.

До слуха Артема Алексеевича донеслись странные звуки, напоминающие то свист, то цоканье копыт.

— Это что за птица?

— Иволга.

— Кого-ково… кого-ково… — несколько раз прокудахтала тетерка.

Белов с любопытством оглянулся вокруг. Где-то равномерно бил клювом дятел. И снова поплыли незнакомые звуки: пис-хурк, пис-хурк…

Буран объяснил:

— Рядом болото. Вальдшнеп.

Белов поймал себя на мысли, что последние дни, после того как он опозорился перед карасяевцами и не смог отличить пшеницу от ячменя, он стал внимательней к природе. Кто знает, не устроит ли ему когда-нибудь жизнь экзамен по цветам или птицам!

От птиц мысли его сами собой обратились к Людмиле Михайловне. После того памятного разговора у палатки она ни разу больше не расспрашивала его, уверен ли он, что найдет нефть, и не пугала его судом. Кажется, она даже жалела, что слишком близко к сердцу приняла тогда его судьбу.

Интересно, думает ли она о нем в его отсутствие? Или — «с глаз долой, из сердца вон»? Как она его встретит? Белов вдруг вспомнил их последний разговор перед отъездом его в Карасяй и решил, что на особенно ласковую встречу рассчитывать не приходится…

Ему хотелось поразить девственное воображение карасяевцев, и вечером накануне отъезда он попросил Людмилу Михайловну вычертить в красках контурную карту Бельской долины и нанести на нее будущие буровые вышки. Расчет его был прост и казался ему блестящим: когда упрямые карасяевцы увидят на карте между знакомой им с детства вершиной Девичьей горы и голубой излучиной Белой четко вычерченные тушью силуэты буровых вышек, у них руки не поднимутся голосовать против этих вышек в натуре!

То ли Людмила Михайловна не поняла, что карта нужна к утру, то ли вообще не придала значения его просьбе, но когда утром он зашел к ней, то увидел на столе чистый лист ватмана. Причесываясь перед маленьким зеркальцем, Милованова спокойно объяснила: вечером у нее в лампе кончился керосин, и она не хотела беспокоить Шаймурата, но если карта так ему нужна, она сейчас же за нее сядет.

Белов решил, что над ним издеваются, и вспылил. Ему вдруг показалось: она знает о том, что нравится ему, и думает, что ей все сойдет. Он накричал на нее, напомнил, что ложка хороша к обеду, а крашеное яичко к Христову дню. И еще что-то наговорил о том, что больше всех пороков ненавидит лень и сонливость…

Теперь, когда карасяевцы и без контурной карты согласились уступить землю, проступок Людмилы Михайловны не казался ему таким уж большим преступлением, и с запоздалым сожалением он думал о том, что погорячился и наговорил много лишнего. Белов боялся, что Людмила Михайловна опять на него надуется, как в первые дни.

Но свежее летнее утро не располагало к печальным мыслям, и Белов бодро решил, что все как-нибудь обойдется. По приезде он, пожалуй, попросит у нее прощения. Она нахмурится и скажет сердито: «Не надо об этом, мы оба виноваты». Ведь она тоже хочет найти нефть, а он везет ей радостную весть о скором открытии буровой конторы!

Погоня

1

Временами Казимир Павлович терял сознание. Он как бы блуждал в густом тумане, и события, о которых он вспоминал, дробились на какие-то бесформенные куски, бессвязные обрывки. Тело металось в горячке, горло пересохло, в ушах стоял звон.

Казимиру Павловичу мерещился океан. Он хотел окунуться в холодные волны, но его не пускали чьи-то цепкие руки. Из тумана выплывало лицо Шаймурата. Обрадованный Казимир Павлович умолял отвести его на вершину горы: там снег и легче дышится.

Лицо Шаймурата исчезало, оставался только багровый брезент палатки и знойный, раскаленный воздух, как из горячей печки.

Приступ малярии повторялся через день. Один только день оставался Казимиру Павловичу для работы и для того, чтобы набраться сил для борьбы с очередным приступом.

И вот снова начинает его знобить. Хочется горячего чаю, хочется, приняв хину, закутаться в одеяло и лежать без движения, не дыша.

— Эй, кто там есть?

Голос старческий, с хрипотой, немощный.

— Чего тебе, Казимир? — спрашивает Шаймурат, просовывая голову в палатку.

— Крепкого чаю.

— С листьями смородины?

— Да, конечно. Что у нас нового?

Старик опускает глаза, внимательно разглядывает полог палатки.

— Людмила бросает нас.

— Принеси чаю и позови ее.

Давно ли он, старый человек, опытный геолог, уговаривал Людмилу Михайловну податься в дебри Южного Урала, искренне желая увлечь ее трудом искателя и исследователя? Это было всего полгода назад. И он уговаривал ее искренне, веря в успех дела. А теперь Милованова собирается бросить экспедицию, и у него нет уверенности в том, что ей следует остаться здесь, нет тех добрых и ярких слов, которыми можно было бы зажечь юную душу. Погас внутренний огонь, который освещает путь человеку. Когда же пришло это безразличие?

Казимир Павлович старается придирчиво разобраться, когда и что убило в нем веру в себя, веру в науку.

Быть может, это случилось в день приезда Белова? Или когда Москва с подозрительной быстротой дала согласие прислать буровое оборудование? Или когда перед ним сидели опытные сейсмологи, беспристрастно читая свою картограмму?

Он не может установить точную дату, когда его душу охватила апатия. Видимо, из множества сомнений и огорчений родилось безразличие.

Но он не собирается мириться с этим. В нем еще не все потухло.

Из груди вырывается стон, не хватает воздуха. «Проклятая болезнь отняла все силы! Только бы подняться на ноги, крепко встать на землю, тогда еще повоюем!»

Утром, во время завтрака, он невольно подслушал разговор землекопов. Один из них сказал: «Я думаю так, что лопатами не добраться до нефти». Другой ответил: «По-моему, тоже — не добраться». Первый продолжал: «Слыхал я, главный геолог собирается открывать буровую контору. Вот у него, чай, можно заработать!» Второй поддержал его: «Наверно, можно».

И они тоже только и смотрят, куда бы сбежать!

Казимир Павлович услышал легкие шаги Миловановой. Ему вдруг захотелось пожаловаться ей, добиться ее сочувствия.

— Можно к вам?

— Прошу.

— Я и сама, без приглашения, собиралась зайти попрощаться.

— Садитесь, — попросил Казимир Павлович. — Я рад вас видеть. С удовольствием поменялся бы с вами местами.

Ей стало жаль старого и больного человека.

— Вам следовало бы лечь в больницу, заняться лечением.

Сочувственные слова вызвали неожиданную реакцию. Нет, он не хотел быть жалким в ее глазах.

— Это все пустяки. Конечно, придется недели две поваляться в постели, но, черт возьми, рано или поздно малярия отстанет.

— Возле вас нет близкого человека. Вам следует беречь себя.

— Оставим этот разговор… Какие у вас планы? Надеюсь, вы не в обиде на меня?

— Что вы!

— Белова навязали вопреки моей воле…

— Забудем это.

— Нет, не забудем… Есть вещи, с которыми не шутят. Артем Алексеевич с жаром взялся за подготовку бурения. Сложилась редкая ситуация: под крылышком одной экспедиции мирно уживаются две. Боюсь, что мое попустительство дорого обойдется. Кроме всех доводов против бурения, которые я приводил, есть еще один очень серьезный. Везде — и в Техасе, и в Баку, и в Ираке, и в Венесуэле — нефть залегает не в таких древних структурах, как уральская.

— Вы не волнуйтесь, — мягко успокоила Людмила Михайловна. — Сами понимаете, рано или поздно все равно пришлось бы бурить. Другого способа проверки противоречивых гипотез нет. Надо смириться с тем, что делает Белов. У вас совесть чиста.

Великорецкий откинул одеяло, точно собираясь вскочить.

— А кто будет отвечать за промотанные миллионы? К ответу потянут Великорецкого. Скажут: «Кому доверили экспедицию? Тебе. Куда смотрел, у кого на поводу был? У мальчишки?!»

Миловановой не хотелось продолжать этот разговор. Она пришла прощаться.

И хотя Миловановой было приятно, что Казимир Павлович ругает крикуна и грубияна, но природная честность взяла в ней верх, и она сказала неохотно:

— Белов тоже рискует.

Упоминание о Белове взбесило старика.

— Вы думаете, я боюсь риска? Я не выношу громких и пустых слов. В Туркмении тоже были такие «смельчаки» — поторопились заложить скважины, а потом пришлось их законсервировать. А «смельчаков» будут судить!..

Людмила Михайловна не находила слов, чтобы утешить Казимира Павловича. Она сама нуждалась в утешении.

Ссора с Беловым открыла ей глаза на все. И как она раньше не разглядела, что главный геолог — просто-напросто самовлюбленный, ограниченный человек! Он даже не нашел нужным объяснить ей, зачем ему понадобилась эта нелепая контурная карта с вышками. Верно, для каких-то очередных махинаций… И кто ему дал право кричать на нее? Пожалуй, ее больше всего злило сейчас то, что она растерялась тогда, не дала ретивому крикуну достойной отповеди.

Обидно, что она так ошиблась в Белове: принимала его за человека, который призван найти нефть на Урале. Он, может быть, и найдет нефть, но она не согласна быть слепой исполнительницей чужих честолюбивых планов. И дело тут не в славе. Сначала Великорецкий, а теперь Белов, каждый по-своему, отняли у нее чувство вдохновенной радости, которое должно сопутствовать самоотверженному и тяжкому труду скитальца-геолога. Они убили ее мечту, а работать из-за одной зарплаты, как Хамзин, она не хочет.

Нет, лучше уехать!

— Прощайте, Казимир Павлович. Что передать Москве?

— Прощайте, Людмила Михайловна, — устало откинулся на подушку Великорецкий. — В Москву я подробно напишу. Пусть Шаймурат отвезет вас на станцию.

— А как же вы один останетесь? — запротестовала она.

— Ничего, Хамзин приставит ко мне кого-нибудь из рабочих. Счастливого пути!

И вот настала минута, когда все чемоданы и рюкзаки погружены в телегу. Перед палаткой стоит запряженная лошадь. Впервые Людмиле Михайловне захотелось плакать. Она отвернулась, чтобы смахнуть слезинку, застрявшую в ресницах.

Шаймурат напоследок спросил:

— С Хамзиным попрощалась?

— Да.

— Ничего не напишешь Белову?

— Нет.

— А что ему передать?

— Ничего.

Старик осуждающе покачал головой: так нельзя уезжать.

Тогда она сказала:

— Передашь, что желаю ему удачи.

2

Неожиданный отъезд Миловановой поразил Белова. «Девчонка!»

— На мой взгляд, вы поступили недальновидно, отпустив Людмилу Михайловну, — упрекнул он Хамзина. — Мне удалось отвоевать площадь для буровой конторы. Оборудование в пути. Теперь нам дорог каждый специалист.

— Насколько мне известно, Казимир Павлович удерживал ее до последней минуты, но она настояла на отъезде. Что ж тут поделаешь?

Они вдвоем вошли в палатку начальника экспедиции.

Великорецкий держался молодцом. Даже приподнялся, увидев своих коллег. Спрятав страдальческую улыбку, он сказал Белову:

— Вы совсем забросили базу экспедиции. Следовало бы побывать на местах горных разработок. Кстати, Сагит Гиззатович пополнил геологическую карту интересными находками.

Белов, к удивлению начальника экспедиции, принял близко к сердцу совсем другое — отъезд Людмилы Михайловны.

— Видно, вы недостаточно настойчиво уговаривали Милованову остаться. Мы не имеем права разбрасываться такими работниками, как она. С какими глазами мы будем требовать новые кадры в главке? Надо ее вернуть.

— Слишком поздно вы спохватились. Завтра в полдень она приедет на станцию, а через двое суток будет в Москве.

— Придется мне самому ехать за ней.

Хамзин улыбнулся.

— Вряд ли она вас послушается. Мы ее лучше знаем.

Белов вышел из палатки.

— Буран, оседлай мне свежего коня. Еду на станцию.

— Лучше ехать с утра.

— Это почему же?

— Дальняя дорога, мало ли что может случиться…

— Чепуха!

— Одному вам ехать нельзя, — насупился Буран. — Я тоже поеду.

— Это еще что за новости? — рассердился Белов. — Делай то, что приказывают. Останешься тут: Шаймурат уехал, некому ухаживать за больным… За него головой отвечаешь. Понял?

Белов больше всего боялся, что Милованова может неправильно понять его преследование. Она нужна ему как геолог, и только. И он постарается ей это объяснить…

Проскакав километров десять, он дал передышку коню. Солнце садилось, косыми лучами лаская верхушки деревьев. Птицы тихо щебетали, готовясь ко сну. Он невольно залюбовался красивой лесной опушкой.

Чем дальше он углублялся в лес, тем ближе подступали к дороге лохматые деревья. Все реже и реже встречались веселые, живописные полянки.

Он хотел представить себе лицо Миловановой, когда она увидит его. Обрадуется? Вряд ли. Удивится? Скорее всего.

Что он ей скажет? Потребует вернуться в экспедицию. Но она ведь может не послушаться. Что тогда? Он очутится в смешном положении и перед ней и перед экспедицией. Да, это, пожалуй, посложнее, чем провести еще одно собрание с крестьянами.

Впереди, на повороте дороги, Белов увидел двух людей. У одного из них ружье, у другого — винтовка. «Наверно, охотники!» — обрадовался он и натянул поводья, чтобы нагнать их: в компании веселее.

Однако, вспомнив недобрую славу о лесах, оглянулся и увидел позади себя еще двух вооруженных людей. «Странно, — забеспокоился он. — Вроде как под конвоем еду».

Теперь он почти не сомневался, что угодил к бандитам. Как быть? Без оружия бесполезно вступать в борьбу с четырьмя вооруженными людьми. И бежать уже поздно. Остается только ждать, чем все это кончится.

Его конвоиры шли некоторое время в одном направлении с Беловым, пока передние не остановились у обочины дороги. Все сомнения исчезли — влип в скверную историю!

Белов продолжал ехать. Когда поравнялся с людьми, они подняли винтовки. «Красноречивая команда», — усмехнулся он.

— Слезать, что ли? — спокойно спросил Белов.

— Сходи!

Подошли и те двое, которые шли сзади. Белов внимательно оглядел бандитов. Одежда поистрепалась, отметил он. Не легко жить в лесу. У одного прогорел рукав у костра. Вооружены чем попало: берданка, обрезы, только одна настоящая трехлинейка. Бандиты смотрели хмуро, но без злобы.

— Какой номер сапог? — спросил один, блеснув узкими глазами.

— Сорок второй, — ответил Белов. — Вообще-то говоря, я ношу сорок первый. Не было подходящего номера, пришлось намотать портянки.

— Сымай! — приказал бандит.

Подумал — снимать или нет? Все равно один конец! Но еще светилась надежда: а может, не убьют?

Сняв сапог, не удержался, чтобы не пошутить:

— Второй тоже? Не будешь примерять?

— Оружие есть?

— Вот в том-то и беда, что оставил в экспедиции.

— Выворачивай карманы!

Белов заупрямился. С какой стати? Пусть проваливаются ко всем чертям!

— У нас совести нет, — напомнил бандит. — Можем и пристрелить…

Так глупо попался! И все от излишней самоуверенности. Мало тебя, Артем, учила жизнь! Ведь Буран предупреждал, не отпускал одного.

— Брюки тоже снимать?

Бандиты промолчали. Стали о чем-то между собой советоваться. Белов уловил только одну фразу: «Чтоб не узнал рыжий…» Кто это, главарь? Видно, боятся этого рыжего и не знают, что с ним, Беловым, делать.

Бандит с маленькими глазами сказал:

— Видишь, какое дело. В лесу мы бродим давно и газет не читаем. Расскажи, что делается в мире.

Белов не поверил своим ушам. Ему приходилось беседовать с красноармейцами, строителями, со студентами, товарищами по институту. Вот уж никак не думал, что придется агитировать бандитов, да еще под дулом винтовок. Хотят получить информацию, прежде чем убить.

Нехотя — ему теперь было все равно — он сказал:

— Ну, вот что скажу я вам, граждане… Как долго вы собираетесь тут оставаться? Если ждете падения колхозов, то напрасно. Этот узел крепко завязан, на века. Вот и пошевелите мозгами, как вам быть.

Один из бандитов нетерпеливо перебил Белова:

— Как заграница думает о нас, насчет разорения зажиточных людей в России?

Белов опешил. Только сейчас у него прояснились глаза.

Бандиты видели в нем представителя Советской власти, класса, который изгнал их из родных аулов, и они ждали от него ответа. Нет, не обочина дороги разделяет его от бандитов, а настоящая граница. Он стоит перед врагами. И он должен бороться с ними единственным оружием, которое у него осталось, — словом. Надо убить у них всякую надежду на победу!

— Да, всюду старый мир катится ко всем чертям! Не верите, вот вам факты… Миллионы немцев за Тельмана. Да, да! Перед смертью дерутся между собой китайские генералы! Забурлила Испания. Король Альфонс показал пятки, еле отдышался в Париже… Кризис потрясает Великобританию. Принят закон об отмене золотого стандарта!..

Сколько времени Белов бросал им в лицо жесткие слова? Десять минут, час? Он не знает. Он убивал в них веру, которая еще теплилась, веру в международную реакцию.

— Нет, японцы застрянут в Китае, до Сибири не доберутся, — отвечал он. — Никто другой тоже не протянет вам руку. Буржуазии не до вас, ей своих забот хватает. Она катится навстречу гибели!..

Рассказ о международном положении не принес утешения бандитам. И тогда тот самый, что раздел Белова, спросил с тоской:

— А про амнистию ничего не слышно?

— Какую амнистию?

— Для нас… кто скитается в лесах.

Бандиты ищут пути для отступления. Они видят: бороться с народом бесполезно.

Внимательно выслушав его, бандиты стали совещаться. Белов ждал, чувствуя, как лесная сырость проникает сквозь портянки. Он не думал о смерти, но о нефти и Миловановой он тоже не думал. Было обидно, что не захватил нагана. И еще в нем жило странное чувство — будто все это происходит не с ним, а с кем-то другим, лишь немного ему знакомым.

— Вот что мы решили, — сказал бандит с винтовкой. — Отпускаем тебя. Поторапливайся, пока не передумали.

У Белова не шевельнулось чувства благодарности к этим людям — не от хорошей жизни они стали такими добрыми. Садясь на коня, он усмехнулся: придется догонять Милованову без сапог!

3

Шаймурат не удивился, когда узнал, что Милованова уезжает. Он это предвидел. Женщина не может надолго увлечься человеком или работой. Она сердцем решает, а мужчина — разумом. Поэтому решения мужчины более тверды и долговечны.

Старику нелегко расставаться с ней. Хороший человек, чистая душа! Но он ничем не проявляет своих чувств.

Показная радость не настоящая. Горе нельзя излить слезами. Настоящая тоска — в молчании, когда никто не знает, как изнывает твоя душа.

Старик догадывается — не по доброй воле уезжает Людмила Михайловна, но о причине отъезда не спрашивает, не положено мужчине проявлять любопытство.

С одним не согласен Шаймурат: почему одни люди становятся начальниками над другими? Став главным, человек увольняет с работы другого человека, судит его, сажает в тюрьму, даже выносит смертный приговор, точно это он дал жизнь казненному. Никто не имеет права отнимать жизнь у человека!

Людмила будет жить в городе, в высоком доме. Обзаведется семьей и забудет, что на свете живет Шаймурат… Нет, не забудет! Нельзя выбросить из памяти того, кто с тобой из одного котла ел.

Сняв буденовку и ослабив вожжи, старик предается размышлениям.

Когда тебе всего восемнадцать лет, думает он, то тридцатилетний кажется пожилым человеком. Но и в тридцать лет сердце бьется с юношеской прытью, и сумасбродная молодость твоя горделиво взирает на сорокалетних как на людей, оставивших позади самую красивую пору жизни. А что думают сорокалетние о тех, кто старше их вдвое?

Счастье не только в юности. И в восемьдесят лет человек чувствует себя счастливым, когда у него ясная голова и здоровое сердце.

Старость — это не только борода и ревматизм. Человек, дальше других прошагавший по тропинке жизни, больше других испытавший радостей и горестей, человек, давший жизнь близким, а может быть, и отнявший в бою жизнь у врага, — вот что такое старик. Старик с высоты лет спокойно взирает на суету жизни. Он умеет относиться к людям снисходительно. И Шаймурат пользуется этим своим правом.

В последнее время он так стал говорить о начальнике своем, Казимире: «Начальник — не начальник».

А Хамзиным гордится: «Ученый человек, все секреты Урала знает».

Белов смущал Шаймурата с самого появления. Но все же он раскусил главного геолога: «У него кошачья хватка, а взгляд беркута!»

В устах Шаймурата это высшая похвала.

К Миловановой старик относился как к внучке. Кто припрятывал вкусный кусок для нее? Кто кормил медом, присланным из Карасяя? Кто незаметно опускал полог палатки, чтобы ее не ели комары? Доброе дело надо совершать незаметно!..

Когда перед Шаймуратом появился Белов на коне, старик не удивился. Как будто он ожидал его.

Он молча слушал разговор двух геологов.

— Доброе утро, беглецы! — вот что сказал Белов.

Шаймурат кивнул головой, а Людмила удивилась:

— Как вы тут оказались?

— Я за вами!

Она отвернулась.

— Я уже попрощалась со всеми… Меня отпустил Казимир Павлович.

— Но у вас нет разрешения главного геолога!

— Не могла же я ожидать вашего возвращения.

После этой перепалки Белов крикнул:

— Шаймурат, поворачивай оглобли!

— Нет, Шаймурат, поезжай дальше! — потребовала Людмила Михайловна.

Старик не торопился выполнять их приказания. На одной лошади нельзя одновременно ехать в разных направлениях. Он был уверен, что рано или поздно они найдут общую команду, и его не огорчал спор между ними: молодые всегда договорятся. Такой, как Белов, не отступит, а женщина должна уступить!

— Что я сказал тебе, Шаймурат? — рассердился Белов.

— Мы поедем на станцию, — возразила Людмила Михайловна, забирая вожжи в свои руки. — Только на станцию, и больше никуда.

Белов поставил коня поперек дороги. В доброе старое время так поступали, когда встречали достойных противников. Молодец Артем!

Шаймурат удивился, почему Белов сидит на коне. С женщиной лучше разговаривать, стоя рядом, глядя ей в глаза. Через глаза можно увидеть женскую душу… И вдруг ахнул: главный геолог был без сапог! Странное дело. Может быть, так торопился, что не успел обуться?

Увидев, что спор затянулся, Шаймурат спрыгнул с телеги и отпустил чересседельник. Конь не должен страдать оттого, что люди не могут договориться.

Белов тоже сошел с коня.

— Обиделись? Простите, но я вам прямо скажу: вы поступили как институтка. Взяли и бросили экспедицию из-за пустяка. Я наговорил тогда много лишнего, каюсь, но нельзя же из-за моего головотяпства кидаться в панику. Неужели вы не понимаете значения того, что мы тут с вами делаем?

Он так пробирал Людмилу, что она, бедная, слова вставить не могла. Кричал на нее, как не всякий кричит… на свою жену, а потом, когда немного успокоился, все поминал какого-то Губкина и Казимира, начальника.

«В доброе старое время, когда встречались девушка с парнем, не было никакого крика, — размышлял Шаймурат. — Говорили про цветы, про птиц, пели песни. Вели себя как люди. У образованных все иначе. Не умеют ласково говорить…»

Старик обиделся на них и, бросив телегу, пешком зашагал обратно. Он не хочет иметь дело с сумасшедшими!

Шел и сердился на себя. «К ученым потянуло тебя, старого. Нет лучше простых людей! И чтобы ноги твоей больше не было в этой самой экспедиции…»

Пройдя несколько верст, Шаймурат обернулся, услышав позади стук телеги и конский топот. Людмила хмуро правила конем, а Белов весело подмигивал старику.

— Что же ты, Шаймурат, бросил коня? — мягко спросила Людмила.

«Зачем же ты, моя милая, три часа канителилась, если знала, что все равно вернешься в экспедицию? — подумал он. И сам же ответил: — Если бы женщина походила на мужчину, ее звали бы мужчиной».

Ничем не проявляя своего отношения к происшедшему, он деловито заметил:

— Перед тем как браться за вожжи, следует проверить сбрую. Дай-ка затяну чересседельник…

Выйду замуж в непогоду

1

Хайдар все подгонял и подгонял лошадей, а сноровистые вязальщицы снопов шли за ним по пятам. Он должен выдержать соревнование с этими разъярившимися женщинами. Тем более что среди них и Зифа. Ничего не поделаешь, старайся, парень!

При каждом повороте в конце поля он оглядывался на Зифу, и невольно на память приходило сравнение с птицей. Кто не видел, как взлетают журавли.? Журавль не сразу взлетает, как тысячи других птиц, он сначала пробежит, вытянув шею, чтобы набрать скорость, и только после этого раскроет свои большие крылья.

Зифа была похожа на журавля, набирающего скорость.

Ранним утром она еще находила время взглянуть на дорогу, по которой сновали машины, проходили нефтяники. Собственно говоря, ее интересовал только один нефтяник, Буран, и она ждала его. Встретив Зифу, он обязательно заговаривал с ней. И на этот раз он что-нибудь скажет, не важно что.

Увлекшись работой, она перестала думать даже о Буране. Кроме толстых, пузатых снопов, девушка уже ничего не видела. Она умела увлекаться.

Руки машинально брали заранее сделанное свясло. Охапку скошенной ржи девушка прижимала коленом к земле, связывала сноп и перебегала к следующей кучке ржи, чтобы повторить то же движение. Жаль, что нет Бурана. Посмотрел бы, как Зифа умеет работать.

«Не беда, — утешала она себя, — не увидит, так все равно узнает, услышит от других».

Мать Зифы Айхылу выполняла более легкую работу. Годы не те. Она ставила снопы, связанные дочерью, в крестцы; девять снопов в кучу и десятый сверху, как навес.

В свое время не было в Карасяе никого, кто так быстро и умело вязал бы снопы, как Айхылу. Поверьте, не было.

Часа через два мать с дочерью далеко ушли вперед от своих соседок, Танхылу и Назифы, тоже опытных вязальщиц. На этом, казалось, можно было бы и успокоиться, но что-то необыкновенное делалось сегодня с дочерью. Она не оглядывалась ни на мать, ни на соседок, не глядела даже на солнце, которое припекало все сильнее и сильнее. Ее белый платок, завязанный на затылке, мелькал в море хлеба, как чайка среди прибрежных камышей.

Зифа потеряла счет минутам и снопам. Неистовая сила носила ее по полю. Пот, стекая с висков, разъедал глаза. Но руки не чувствовали усталости, поясница не ощущала боли.

Десять секунд нужно, чтобы связать сноп. Сколько же получается снопов за один час? А за весь день? Некогда считать. Чем больше, тем лучше.

Перерыв на обед сделали, лишь когда зной стал нестерпимым, от жары захватывало дыхание. Выпив один за другим три стакана холодного айрана, Зифа сразу заснула в тени крестца.

Айхылу не спала. Каждый раз, когда дочь озабоченно поднимала голову, мать мягко успокаивала ее:

— Поспи еще малость. Мы связали много, почти две нормы.

После обеда Зифа снова по-журавлиному носилась по полю, налетая на работу. Мать с трудом поспевала за ней.

Лобогрейка, стуча прикованными крыльями, кружила вокруг поля. Хайдар не первый год косил и должен сознаться, что никогда еще не видел такой азартной работы. Словно бес вселился в этих женщин!

В глубине души он гордился Зифой. Ему приятно было, что любимая старается ради него.

— Эй, Зифа, не торопись! — кричит он, придерживая лошадей. — Загонишь меня и бедных лошадок.

В ответ Зифа только махнула рукой, будто говоря: знай, мол, поторапливайся, иначе на пятки наступим. Вот будет смеху!

Солнце, как назло, не торопилось садиться. Постепенно росла неприязнь к нему. Какое же медлительное это солнце! Ему легко пройтись по небу. Небось у него поясница не болит и пот с него не льет в три ручья.

Руки покрылись царапинами, во рту пересохло. Теперь нет той легкости и грации в движениях Зифы, что были с утра. Солнце, пожалей девушку!

Первой сдалась Айхылу. Развязав фартук и стряхнув пыль, она сказала:

— Больше не могу и шагу ступить!

Пришло время и для Зифы. Выпрямилась, чтобы взглянуть вперед. Море ржи! Оно и рокочет, как настоящее море, издалека доносится стук лобогреек, где-то глухо ворчит трактор. «Наверно, у нефтяников», — подумала девушка, медленно опускаясь на землю.

Приятно лежать, растянувшись на еще не остывшей земле. Вот так, не шелохнувшись, лежать бы до утра, глядя в ночное небо. Она расстегнула платье, чтобы ощутить прохладу вечера.

Айхылу пошла за бригадиром. Лобогрейка перестала шуметь, постепенно затихало поле-море.

Недалеко от Зифы разговаривали женщины. Она узнала их по голосам. Неторопливый женский разговор вели матери двух парней — Бурана и Хайдара, двух близких ей людей. О чем же могут говорить матери? Конечно, о своих сыновьях и будущих невестках.

— Мой не торопится жениться, — вздохнула Танхылу. — И сватов присылали, и сама не раз говорила с ним, и отец намекал…

— А мой не чает души в Зифе… — говорила Назифа.

Зифе приятен этот разговор, пусть он продолжается хоть до утра!

Приближающиеся голоса прервали беседу женщин. Зифа узнала голос Ясави, с ним бригадир Давлет и Хайдар. Они считали снопы.

— Сто сорок пять крестцов, — сказал Ясави.

— С тем вон сто сорок шесть, — поправил Хайдар.

— Пусть будет по-твоему. Сто сорок шесть, сорок семь, сорок… Айхылу, а где твоя дочь?

— Тут где-то. Позвать ее?

— Ладно, обойдемся и без нее. Сто сорок восемь…

Голоса удалились. За Ясави ушли и старые женщины. Кругом все стихло. На землю опускалась короткая летняя ночь.

Зифа не торопилась домой, надеясь, что нефтяники и с ними Буран нагонят ее. Она сама скажет о снопах, если он не догадается спросить.

Возле мельницы, на небольшой речке, впадающей в Белую недалеко от аула, ее нагнал запыхавшийся Хайдар.

— Искал, искал тебя в поле, не нашел. Думаю: не может быть, чтобы так скоро ушла домой, — говорил он, шагая с ней рядом. — А здорово ты сегодня работала. Знаешь, сколько снопов связала?

Она лукаво улыбнулась.

— Сколько насчитали?

— Две тысячи шестьсот сорок!

— Это на двоих! Нас было двое: я и мама.

— Все равно много, — сказал он. — Я понимаю, ради кого ты старалась… Спасибо. Вот решил с тобой поговорить…

Зифа, бросив на него настороженный взгляд, торопливо сказала:

— Взгляни на дорогу! Опять едут!

Хайдар, недовольный тем, что она, как всегда, уклоняется от разговора, проследил за ее взглядом. В самом деле, по дороге из города шли тракторы, волоча за собой прицепы. На прицепах стояли громадные станки.

— Ну, что там такое? Не видела тракторов, что ли?

— Понимаешь, у меня такое чувство, будто в моей жизни все должно перевернуться. Глупо, правда?

— Почему же глупо? Кто знает, может, все пойдем к ним работать. Вон сколько людей понабрали в контору.

В это время совсем некстати их нагнали женщины. Они уже прослышали про успехи Зифы и стали с пристрастием допрашивать девушку, успевай только отвечать: сколько снопов, связала, во сколько начала? Неужели заранее приготовила свясла?

Опять упустил удобный случай! Хайдар с грустью посмотрел вслед удалявшейся девушке. Но он все равно заставит ее сказать, любит она его или нет. Наверно, любит!

Все-таки оглянулась. Помахала рукой, это ему. Не позабыла бы смазать царапины сливочным маслом. Опять оглянулась — значит, любит.

2

Перед деревенской портнихой встали новые затруднения. До сих пор она угождала неприхотливым вкусам местных модниц. После приезда нефтяников вкусы изменились. Теперь подавай девушкам городские платья! Не так-то легко их шить без сноровки.

Зифе хочется точно такое же платье, какое носит их квартирантка Людмила Михайловна. На примерке дочь спросила:

— А как с рукавами быть?

У квартирантки, по мнению Айхылу, они очень коротки. Короче короткого. А все остальное будет как у нее: пышная юбка и кофточка с оборками.

— И шею не надо открывать, — посоветовала Айхылу. — Стыдно людям показаться с таким вырезом.

Победило в конце концов карасяйское целомудрие. Решили прикрыть шею от нескромных взглядов. Услышав во дворе мужские голоса, мать и дочь юркнули за занавеску. Но гости что-то медлили.

— Войдите, — пригласила Айхылу, открывая дверь.

Вошел кузнец Галлям, за ним смущенный Хайдар.

— Добрый вечер! — приветствовал Галлям с учтивостью, на какую только был способен.

Айхылу улыбнулась.

— Присаживайтесь. Только я не шью для мужчин.

Все знали, что портниха любит добрую шутку. Галлям не откликнулся, у него сегодня важная миссия. Кашлянув для порядка, он проговорил:

— Нас интересует не женское платье. Мы пришли с более серьезным делом.

Зифа поднялась со стула.

— Ты, Зифа, погоди, — остановил ее кузнец. — Дело, как мне думается, касается тебя.

Девушка пошутила:

— Я не привыкла решать серьезные дела.

Галлям не обратил внимания на ее слова. Увидев, что она покорно села на свое место, он опять кашлянул, не зная, как приступить к делу.

«Чего они тянут? — думала Зифа. — Сказали бы прямо, зачем пришли. Почему так радостно улыбается Хайдар?» И вдруг промелькнула догадка: «Не сватать ли пришел Галлям?» Зифа покраснела до ушей.

Кузнец, еще раз откашлявшись, промолвил:

— Вы знаете, что я недолюбливаю вашего брата, то есть женщин. — Передохнув после такого ответственного заявления, которое, как казалось ему, должно было сделать значительнее все, что он скажет далее, Галлям продолжал: — В данном случае сделал исключение, хотя и не без сомнений. Хайдар, которого я очень уважаю, пристал ко мне. Говорит: «Сосватай мне Зифу». Я ему отвечаю: «Можно. Отчего же нельзя? Но с одним условием: на свадьбе угостишь как следует». Согласился парень. Выходит, мы пришли, Айхылу, за твоей дочерью. Отчего краснеешь, красавица? — спросил он Зифу и, не дождавшись ответа, добавил: — Понимаю, приятно. Не буду хвалить парня. Единственный недостаток — робок. Я ему так и говорю: «Из тебя гармонист случайно получился. Девушки любят таких, кто способен их выкрасть». Правда, Айхылу?

— Постыдись, Галлям! Чего ты распустил язык при девочке? — взмолилась Айхылу.

Галлям обиделся:

— Такой уж, какой есть. Чего тут канитель разводить? У тебя дочь, у меня парень. — Повернулся к Хайдару: — Ну, чего молчишь? Скажи что-нибудь.

Собравшись с духом, Хайдар сказал:

— Вы, Айхылу-енгяй, знаете меня. Изба у меня есть. Не новая, правда, но на наш век хватит. Крышу перекрою осенью. Есть корова с телкой, пять овец. Завел уток городской породы. У матери характерспокойный, лишнего слова не скажет. И опять-таки сестер у меня нет, некому будет обижать жену. Хозяйкой будет.

Портниха взглянула на смутившуюся дочь.

— Что может сказать мать? Ты мне, Хайдар, нравишься. Однако не меня надо спрашивать.

Парень торопливо оправдывался:

— Пробовал я с ней разговаривать. Много раз, я вам скажу. Не дает она ответа. С весны на лето откладывает, с лета на осень. Сколько же можно ждать, я вас спрашиваю? Может, я противен ей, пусть скажет.

Перебив своего подопечного, Галлям воскликнул в сердцах:

— Эй ты, жених! Надо требовать любви, а не выпрашивать. Не нравится мне твой разговор. Вот что: я начал сватать, а ты сам продолжай. Стыдно мне за тебя.

И Галлям ушел, сильно хлопнув дверью.

Наступило молчание. На лице парня появилась мрачная решимость. Зифа растерянно глядела то на него, то на мать. У нее тоскливо сжалось сердце.

— Мама, останься, — попросила она, увидев, что Айхылу собирается уйти. — Не уходи.

Айхылу осторожно прикрыла за собой дверь.

Когда они остались вдвоем, Зифа сказала:

— Хайдар, милый, хороший, ну что я тебе скажу? Ничего я не могу сказать. Знаю, многие девчата от тебя без ума… А я… Ты, Хайдар, прости меня, но я люблю отчаянных, как Буран. Такая уж я дура.

Имя Бурана нечаянно сорвалось с ее губ.

Счастливая улыбка на лице парня погасла. Зифе стало жаль Хайдара. Она улыбнулась.

— Ну, зачем ты меня торопишь? Я и сама еще не знаю, чего хочу, — пожаловалась она. — Не обижайся на меня. Мне хочется разреветься. Нельзя же заставить себя любить. Это само придет. Я так думаю, что выйду замуж в непогоду. Чтобы при этом грозы грохотали или метели крутили. Вот видишь, какая я дура. А пока нет ни гроз, ни метелей…

Зифа и в самом деле заплакала. Растерянный Хайдар подошел к ней и ласково сказал:

— Зачем ты плачешь? Ну, перестань. Я могу подождать еще год, я на тебя не в обиде. Почему не подождать? Понимаю, ты любишь смелых. Знаешь, я тоже могу быть отчаянным.

Сквозь слезы она улыбнулась.

— Вот и хорошо!

3

На току, возле веялки, работали женщины. Даже в такой пыли карасяйки оставались верны себе: на них были белые платки и модные фартуки. Чего им станет, простираешь, и снова засверкают белизной.

За целый день тяжелой работы — веялку крутили вручную — заметно поубавился смех. Женщины уже нехотя отбивались шутками, когда появился бригадир Давлет и начинал торопить их.

Наконец вдова Хадича не выдержала:

— Девчата, бросай работу! Передохнем малость.

Зифа удивленно спросила:

— А если бригадир нагрянет?

— Скажем: «Газеты коллективно читаем. В обед работали, а теперь отдыхаем».

Не успели они сесть, как появился Кабир.

— Вижу, вы не очень налегаете на веялку! — сказал он с усмешкой.

Как всегда, первой откликнулась Хадича:

— Не выбрали ли тебя председателем нашего колхоза, пока мы тут были заняты на току?

Девушки дружно рассмеялись.

— Хадича-апай, начинай! — попросила Магира.

Вдова поудобнее устроилась на куче зерна и, развернув газету, стала читать почти по складам:

— «О-пе-ра-тив-на-я свод-ка… номер три… имени индустри… имени Индустриа-ли-зи…» Фу, шайтан! Такое слово, просто не выговоришь! Ну-ка, Зифа, ты почитай.

Зифа тоже с трудом прочитала длинное слово:

— «…Индустриализирующейся Башкирии. Рапортует Бирский район. За декаду с десятого по двадцатое в колхоз имени Ин-дус-триа-ли-зи-ру-ю-щей-ся Башкирии вступило сто шестьдесят семь новых хозяйств. Общий процент коллективизации — сорок два и две десятых…»

Кабир не стал возражать против политической работы. Пусть просвещаются.

— Заладила одно и то же! — воскликнула Магира. — Почитай что-нибудь повеселее! Дай-ка я сама… «Развивать ценнейшую породу башкирской лошади… сбить рогатки косности и консерватизма…» Вот тебе и на! Лошадь — и вдруг про рога пишут! Кабир, что это такое — консерватизм? А косность?.. Вот еще: «Карлики не дадут хозяйственного эффекта». Сроду не слыхала такого.

— Это те, которые маленькие. Про колхозы пишут.

— Переверни другую страницу, — попросила вдова. — Нет ли там про судебные дела или про разводы. Люблю читать про такое!

Магира раскрыла новую страницу.

— «Для сельского хозяйства Башкирии отпущено шестьдесят два миллиона рублей…» Вот опять непонятно: «По объективным причинам». Будто газету не на родном языке напечатали! «На сдельщину, без ограничения приработка! Только кулак, лодырь, шкурник, рвач против сдельщины!..»

— Погоди, Кабир. Что же это такое? Если, скажем, я беременна, как же я на сдельщине работать буду? Если хочешь родить ребенка, без хлеба оставайся, так, что ли? Я говорю про себя, про вдову. Те, у кого есть мужья, им все равно…

Кабир, видя, что бабы начали наступление, быстро ретировался. Лучше не попадаться на язык вдовы Хадичи…

Газету, конечно, тут же забросили. Ни с того ни с сего Магира неожиданно заявила:

— Мужчины вообще ничего не понимают в женской красоте. Они, я вам скажу, проходят мимо самой лучшей…

Зифа так и не поняла, относилось это к одному Кабиру или ко всем мужчинам.

— Не себя ли имеешь в виду? — заинтересовалась Хадича.

— А хотя бы и себя, — ответила Магира. — Мне уже восемнадцать лет. Разве я не хороша собой? А никто всерьез не ухаживает.

— Мне думается, — сказала одна из девушек, — мужчины любят веселых.

— Ничего ты не понимаешь, — оборвала ее Хадича. — Возьми, к примеру, Зифу. Разве она не веселая? Поищи другую такую. А она сохнет от неразделенной любви. Не понимаю, чего она в Буране нашла? Парень как парень. Хайдар ничуть не хуже.

— Сердцу не прикажешь, — возразила Зифа.

— Извела ты Хайдара, вот что я тебе скажу, — рассердилась Хадича. — И он тоже дурак. Чтобы тебе понравиться, начал такие вещи вытворять — сказать стыдно. Позавчера взялся объезжать рыжего жеребца из табуна. Чуть шею себе не сломал. Погубишь ты его, вот чем дело кончится. Подумай об этом, девушка!

Магира поддакнула:

— Я ни за что не стала бы унижаться из-за Бурана. Он никак не может забыть Камилю.

Хадича хлопнула ладонью по лбу.

— Вы слыхали, что Камиля выгнала своего мужа?

У Зифы глаза сделались большими.

— Я тоже слыхала, да не верила.

— Чего же тут не верить? Она сама мне сказала. Говорит, извелась с ним. Смотреть на него не хочет. Одним словом, выгнала, и все. Хамит пробовал силой вломиться, так Камиля подняла шум на весь аул. Говорят, сам Ясави прибегал…

У Зифы затрепетало сердце. Если Камиля выгнала мужа, значит она по-прежнему любит Бурана.

— Я пошла, — сказала она, поднимаясь.

— Куда ты? — удивилась Магира. — Кто же за тебя веялку будет крутить?

4

Зифа чутко прислушивалась к каждому шороху. Впервые в жизни она унизилась, пригласив парня на свидание.

Ожидая Бурана, она каждую минуту готова была сорваться с места, чтобы избежать встречи с ним, и в то же время думала: «Только бы пришел…»

Она не знала, с чего начнет разговор. Ведь не прикажешь ему не любить Камилю. Не скажешь, чтобы он полюбил ее, Зифу.

Испытал ли кто-нибудь столько, сколько пережила Зифа, дожидаясь Бурана? Она не могла думать о себе без отвращения. А тут еще совсем некстати закаркал ворон.

Не искушенная в любви, доведенная до отчаяния своим безрассудным поступком, она застыла с выражением безнадежной тоски, как только услышала его шаги. Ой, как стыдно вымогать любовь!

— Здравствуй, Зифа! — поздоровался Буран так просто, будто они встретились случайно перед собранием в клубе или на улице, на виду у людей.

Она была благодарна ему за то, что он сгладил неловкость встречи. Ей хотелось спросить, что он думает о ней. Но не хватало смелости…

— Мне хотелось узнать о буровой…

Ее хитрость шита белыми нитками. От этой мысли пуще прежнего раскраснелись ее щеки. И снова Буран выручил ее — стал рассказывать:

— Я все еще у геологов работаю. Подал уже второе заявление, чтобы перевели на буровую. Да начальство никак не хочет отпускать к машинам, говорит: «Без тебя мы как без рук». Если откажут и на этот раз, уйду. Довольно с меня.

Зифе так хотелось, чтобы Буран обнял ее. «Не стану противиться, — решила, — пусть обнимает сколько хочет».

Пока Буран объяснял, что окончательное решение зависит от Артема Алексеевича и какую квалификацию можно получить на буровой, Зифа неожиданно вспомнила вдову Хадичу, рассказывавшую про свою молодость. «Никто не умеет так крепко целовать, как Галлям», — утверждала она, хотя сейчас терпеть его не могла. Буран тоже мог бы поцеловать Зифу…

А Буран, увлекшись, продолжал рассказывать о монтаже буровых вышек, о подготовке к бурению.

— Это очень интересно, — поддерживала разговор Зифа, хотя ничего не понимала в блоках, роторах, долотах.

А сама думала: «Когда он перестанет говорить о вышках? Тоже нашел о чем рассказывать!»

— С юга, — продолжал Буран, — приехали мастера. Директором конторы назначен Ага Мамед Джафар-оглы, бурильщиком на четвертой буровой будет тоже новый человек, по фамилии Птица.

Над головой опять закаркал ворон, качаясь на кривом сучке. Чтоб ему провалиться!

— В каждой бригаде будет по восемнадцать человек, — объяснял Буран тоном знатока. — Три бурильщика, три помбурильщика, три верховых. Кроме того, слесари, электрики, чернорабочие…

Неужели ему не надоест говорить об этих незнакомых ей людях? Совсем неинтересно о них слушать. Как он этого не понимает? Хоть бы обнял ее. Не дождавшись, она вдруг схватила его руку и, держа в своей, сказала:

— У тебя настоящие рабочие руки!

Как-то после районной конференции комсомола ее попытался обнять парень в красивой тюбетейке, и дело кончилось тем, что она дала ему пощечину, чтобы умел держать руки при себе. С Бураном бы она драться не стала… Буран замолчал. Только для того, чтобы нарушить тишину, Зифа спросила:

— А девушек не принимают на работу?

— Конечно, и девушек возьмут со временем. Работа найдется в конторе или в лаборатории, а на буровых женщинам нечего делать.

Отчего же медлит Буран? Может быть, он не верит, что она любит его? Не в силах унять сердцебиение, она решительно подняла на него глаза и вдруг спрятала побледневшее лицо на его груди… Что теперь будет? Глаза закрылись от страха. Стыдно, если оттолкнет. У нее подкосились ноги. Буран поддержал ее. Она услышала, как гулко бьется его сердце. Сейчас что-то должно произойти, что бывает только один раз в жизни. Сгорая от стыда, она стала развязывать поясок фартука. И белый, только что выглаженный фартук упал под ноги. Захолонуло сердце. Потемнело в глазах. Ой, что будет?

Буран, отпустив ее, поднял фартук и неумело завязал. Он очень волновался. Зифа видела, как дрожат его руки. Ошеломленная тем, что происходит, она покорно ждала.

Приблизив свое лицо к ней, Буран неожиданно поцеловал ее глаза.

— Милая, чудесная, — говорил он, — я не стою тебя. Я люблю Камилю и…

Он что-то говорил о Хайдаре, но она не стала его слушать, побежала в чащу, не замечая, как больно хлестали по лицу ветки.

Бежать, бежать, пока есть силы! А когда силы иссякли, Зифа бросилась на траву, чтобы выплакать свое первое девичье горе.

Лежала она долго. Потом прислушалась, привстала. Где-то рядом будто нехотя прокуковала кукушка. Говорят, она предсказывает долгую жизнь. Есть ли такие птицы, которые предсказывают девичье счастье? Наверно, нет таких птиц на свете.

Долина суровых нравов

1

Ага Мамед Джафар-оглы приехал в Карасяй в четверг, в сумерки. Представившись Казимиру Павловичу и другим геологам, он немедля отправился в канцелярию колхоза. На него с первого же часа навалилась тысяча дел.

Но он выбрал самое неудачное время для делового разговора. Четверг, как известно, банный день в ауле. В канцелярии сидел один сторож Закир, задержавшийся, чтобы передать сводку в районный земельный отдел. Критически оглядев посетителя, Закир строго спросил:

— Кто будешь?

— Ага Мамед Джафар-оглы, так меня звали в Баку. Приехал сюда руководить конторой «Бельская нефтеразведка». Достаточно этого или рассказать свою автобиографию?.. Где председатель?

— Его нет и не будет.

— Тысяча гроз на мою голову! — воскликнул посетитель. — Вызвать его можно?

Закир успел сообразить, что странный человек не имеет никакого отношения к их колхозу, поэтому с ним можно держаться неприступно.

— Забегай завтра, — предложил Закир.

— Твой совет не подходит, — ответил Ага Мамед. — Или вызывай председателя сюда, или и сам пойду к нему.

Закир не рассчитал, с кем он имеет дело. Не легко отделаться от такого человека.

— Ладно, схожу за председателем, — сказал Закир. — А ты подежурь за меня. Будут звонить из райзо — отвечай. Попросят сводку — передай. Бумага на столе.

Когда Закир постучал в маленькое окошко бани, Ясави, перестав хлестать себя веником, сердито крикнул:

— Ты, Закир, видно, забыл, что человека нельзя тревожить в двух случаях: когда он лежит в гробу и когда он лежит на полке бани?

— Приехал невозможно сердитый человек, — оправдывался Закир. — И слушать ничего не хочет, твердит одно: подавай сюда председателя, да и только. Советовал ему прийти завтра — не соглашается.

— Из Уфы, что ли? Может, Алтынбаев прислал? — насупился Ясави.

— Нет. Из этих, из нефтяников.

— Тогда подождет, — равнодушно сказал Ясави, берясь за веник.

«В городе не ценят баню, — рассуждал Ясави, поддавая пару. — Разве горожанин понимает толк в вениках! Какое наслаждение париться майским веником, распространяющим запах весеннего леса! Или взять, к примеру, пар. Горожанину все равно, какой пар. Ему невдомек, что только камни, раскаленные докрасна, дают сухой пар. Вот почему легко дышать в деревенских банях…»

Ясави парился долго, с наслаждением. Не успел, однако, он вернуться домой и поднести ко рту первое блюдце с чаем, как вошел незнакомец, чернолицый, с острым подбородком и с усами.

— Мир этому дому! — проговорил он, переступив порог. Ясави, не поднимаясь, пригласил гостя за стол — таков обычай.

— Присаживайся, гостем будешь. Приезжий не отказался от чая.

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — сказал он. — Познакомимся. Я со всем своим хозяйством хочу обосноваться в твоем ауле. Открываю контору. Будем соседями и, значит, друзьями. Меня зовут Ага Мамед Джафар-оглы.

— Туркмен, что ли?

— Азербайджанец. Родился в Баку. Там, на юге, в семье бедняка, не очень точно вели счет месяцам, — продолжал гость, поблагодарив за поданный стакан чая. — Обычно, припоминая день рождения сына перед свадьбой или перед военной службой, родители говорили: «Родился в год большого снега», или: «Появился на свет тогда, когда пала белая коза соседа». Выбирай себе, пожалуйста, любой год и любой месяц, если хочешь отметить день рождения. Мне понравился май, и я выбрал себе этот чудесный месяц весны…

Ясави с добродушной улыбкой слушал незнакомца, все время спрашивая себя: «Зачем он явился ко мне? Чего ему нужно?» Правила приличия не позволяли торопить гостя с объяснениями.

— Когда я выезжал из Баку, меня пугали башкирскими зимами. Их характер не изменился?

— Еще злее стали.

— Пугаешь?

— Сам увидишь.

— На Кавказе не бывал? Не приходилось? В это время у нас во всей красе стоят кипарисы и туи, благородные лавры и маслины.

Только после пятого стакана гость изложил свою просьбу:

— Прямо у тебя под носом нефть откроем. Ты меня, Ясави Хакимов, должен поддержать первое время, а потом расквитаемся. У меня будут тракторы, машины… Прижмет — обращайся ко мне по-соседски.

— Говори прямо — чего хочешь?

— Начну с конторы. У меня нет помещения. Хочу арендовать половину твоей канцелярии. Это ненадолго — до зимы, пока не отстроюсь. Если можно, продай три-четыре дома. Вначале попользуюсь и твоей кузницей. Как смотришь на это?

— Договаривай — еще чего тебе?

— Пока все, а потом видно будет. Если много попрошу, вижу — откажешь.

— Такое большое дело я один не решу, придется посоветоваться с народом.

— Советуйся, если надо. Когда дашь ответ?

— На днях.

— Ты мне точно говори. Не люблю я затягивать. Раз — и отруби!

— Заходи дня через два.

— Два много. Зайду завтра. До свидания.

«Черный человек», как в душе Ясави назвал своего гостя, оставил смутное чувство тревоги.

— Отдай им дома раскулаченных баев, — посоветовала Магира.

— Цыц, не бабье это дело! — прикрикнул Ясави на дочь. Снова взялся за чай, но в нем уж не было прежнего вкуса.

2

Отец его, Ага Джафар, говорил соседям:

— Почему мои сыновья чернее черного? Вы, наверно, думаете, что это южное солнце наложило на них несмываемый загар? Не-е-ет, не то! Может, среди вас есть такие простофили, которые хотят сказать: лица их смуглы оттого, что они выросли на морском ветру? Снова не угадали. Я вам открою тайну. Когда они еще лежали в колыбели, я искупал их в колодце с нефтью. Окунул и вытащил. И мой отец, славный Джафар, человек из достойного рабочего рода, также искупал меня в нашей бакинской нефти, чтобы я был предан ей…

Ага Джафар выразительно смеялся, и люди улыбались, не зная, верить ему или нет.

— Такой и в самом деле может искупать своих малышей, с него станется, — говорили соседи.

Ага Мамед вырос в рабочем Баку, в том районе, который народ называл «Черным городом», рядом с лесом нефтяных вышек, под копотью заводов. В детстве он бегал со своими сверстниками в бухту поглазеть на приходящие и уходящие суда.

От отца он унаследовал веселый нрав. Он не умел работать без шутки. От матери перенял ее горячность. Вспылив, мог наговорить собеседнику множество резких слов и через пять минут забывал все.

Пройдя трудный путь от бурового рабочего до мастера, в последнее время Ага Мамед участвовал в наступлении на море. По указанию Сергея Мироновича Кирова бакинцы собирались добывать нефть со дна седого Каспия.

Разговор в Бакинском городском комитете партии был коротким:

— Так вот, Ага Мамед, поедешь на Южный Урал, — сообщил ему секретарь.

— Что я там буду делать?

— То же, что и здесь, — добывать нефть.

— Так далеко от Баку?

— Да.

— Вы посылаете меня в командировку?

Товарищ из горкома мягко обнял его за плечи.

— Возможно, твоя командировка продлится всю жизнь. Это зависит от того, сколько вы найдете нефти и как подготовите кадры. Кому же, как не бакинцам, помогать в освоении новых месторождений? Мы долго ломали голову над тем, кому поручить это важное дело. Обдумав, остановились на тебе. Мы дорожим тобой, как хорошим специалистом, а в Баку ты совсем не лишний.

Помолчав, он продолжал:

— Ты любишь море, как родной его сын. В Башкирии нет моря, будешь тосковать по рокоту волн. Ты, Ага Мамед, вырос под южным солнцем, в мае ты, как и все бакинцы, любовался цветущими олеандрами. На Южном Урале растут корабельные леса, весной цветут ландыши. Прекрасные цветы, ты полюбишь их. Но это не самое главное. Главное, ты сам понимаешь, — найти нефть, башкирскую нефть.

С семьей Ага Мамед прощался дважды: первый раз — на проспекте, на берегу моря, второй раз — на вокзале. Оба раза он сказал жене:

— Жди добрых вестей. Как только забьет фонтан, дам телеграмму. Дороги не бойся, всего пять суток езды.

В Москве он встретился с академиком Губкиным. Иван Михайлович, пожелав удачи, сказал на прощание:

— Белов уверяет меня, что будет промышленная нефть. Примешь у него точки. Пока построим четыре буровых. Я сам буду следить за бурением. Трудно будет — обращайся ко мне. Мне легче протолкнуть дела через инстанции. Вам уже говорили, что придется заехать в трест, в Пермь и в Уфу? Очень хорошо. Итак, до встречи.

В тресте Ага Мамед устроил переполох. Врываясь в кабинеты начальников, он требовал станки, паровые котлы, транспорт, рабочую силу, лес, долота, бурильные трубы. Он кричал и сетовал, выпрашивал и угрожал довести до сведения Москвы, покорно выслушивал упреки и стучал кулаком по столу.

Провожая его, управляющий трестом посоветовал:

— Наряда на лес пока нет. Обратитесь в Уфу, к правительству Башкирии. Республика богата лесом. Шесть миллионов гектаров! Требуйте так, как требовали с нас. Думаю, не откажут ради нефти.

Южанин Ага Мамед умел восторгаться, но в Уфе он остался холоден ко всему, что увидел. У него была одна забота: ни на минуту он не забывал, что там, среди чилиги, в долине, отстоящей за сто километров от железной дороги, надо создавать нефтяную контору.

«В тресте тоже умники, — рассуждал он. — Легко сказать, в Башкирии шесть миллионов гектаров леса. Заходи, мол, и требуй. Попробуй-ка тут достать лес без наряда!»

Полдня он бегал из Совнаркома в трест Южураллес и обратно. Там его внимательно выслушивали и искренне сочувствовали. Все понимали, что речь идет о важном деле, но, как только доходило до практического решения вопроса, разводили руками:

— Кто же вам отпустит лес без наряда? Кому охота отвечать своей головой? Достанете наряд, тогда, пожалуйста, милости просим.

Ага Мамед не сдавался, с редким упорством объяснял, зачем он, Ага Мамед, командирован сюда из Баку. Убедившись, что ему не достать леса, он дал себе волю.

— К дьяволу! — кричал он. — Есть тут, в вашей Уфе, человек, который сумел бы мне помочь, или нет?

Холодный к его мольбам сотрудник треста, невозмутимо выслушав угрозы бурового мастера, посоветовал:

— Остается одно: зайдите к товарищу Алтынбаеву.

— Кто он, твой Алтынбаев?

— Вы охрипли, дорогой бакинец. Вам надо беречь свой, голос. Будете кричать — совсем сорвете его. Алтынбаев — секретарь обкома.

— У меня буровые, милый человек, разве можно тут не волноваться? Как у нас говорят, лопну от нетерпения! Где у вас тут обком?

Сотрудник усмехнулся.

— Обком-то рядом. Но сейчас уже поздно, вероятно, все разошлись.

— Чтоб мои невзгоды пали на тебя! Придется домой к нему поехать, — воскликнул мастер.

— Где это видано, чтобы секретаря обкома дома беспокоили?

Через полчаса бакинец уже стучался в третью квартиру на втором этаже.

— Вам кого? — спросил мастера невысокий мужчина в очках.

Ага Мамед, неодобрительно скосив глаза на фартук, повязанный поверх брюк, спросил:

— Туда ли я попал? Мне нужен секретарь обкома товарищ Алтынбаев.

— Проходите в ту дверь, — кивнул мужчина. — Вешалка налево. Вам придется немного подождать.

Оставшись один, Ага Мамед критически оглядел комнату. Обстановка так себе. Старый книжный шкаф, небольшой письменный стол.

«Странные порядки в этом доме, — подумал он. — Дверь открывает мужчина, он же возится на кухне».

В комнату вошел тот же самый мужчина, который открыл дверь мастеру. Ему, вероятно, было под пятьдесят. Глаза близорукие, тонкие губы, впалые щеки, усы. Ага Мамед считал: мужчина без усов — что бык без рогов.

— Я вас слушаю, — сказал мужчина, присаживаясь.

— Вы и будете товарищ Алтынбаев?

Хозяин утвердительно кивнул головой.

— Клянусь солнцем и луной! — воскликнул бакинец. — Секретарь — и вдруг в фартуке!

— Обед подогревал.

— Разве жены нет?

— Уехала в командировку.

— В таком доме хотя бы теще положено быть.

Алтынбаев развел руками.

— Не повезло мне. Жена без тещи попалась. Что поделаешь!

Ага Мамед протянул командировочное удостоверение.

— Пришел за лесом.

Алтынбаев, возвращая удостоверение, согласился:

— Лес теперь всем нужен. Сплавляем его в Донбасс, по Волге. И здесь много леса требуется.

Не слушая секретаря, Ага Мамед говорил:

— Да будет известно, я с утра бегаю по вашей Уфе. Плюнул себе на пятки и побежал. Носился так, словно у меня тысяча сердец. Я много говорил, да мало слушали меня. И никто мне не дал ни одного бревна. Потом ударил себя в грудь и пришел к вам. Вот такие-то дела, товарищ секретарь.

— Сколько леса нужно на первое время?

— Для начала тысяча кубометров, — осторожно сказал Ага Мамед, удрученный бесконечными отказами.

Секретарь стал подсчитывать на листке бумаги:

— Четыре вышки. Жилища надо строить? Надо. Подсобные помещения тоже нужны. Белов, когда я был у него, жаловался на мосты. Тысячи кубометров мало.

— Конечно, мало, — быстро согласился Ага Мамед, обрадованный таким оборотом дела.

— Для начала выделим вам две тысячи кубометров. Сегодня же обсудим этот вопрос на бюро. Лес получите из фонда башкирского строительства. А к этому времени оформите наряд.

— Ладно, товарищ секретарь.

— Других вопросов ко мне нет?

— Пока нет. Будут — приеду. Спасибо, товарищ Алтынбаев.

Однако, дойдя до двери, он остановился.

— Мне бы бумажку для верности.

— Значит, вам все-таки нужна бумага, а не лес?

— Клянусь солнцем и луной, — горячо оправдывался бакинец, — мне нужен лес. Но ведь в вашей Уфе мне не поверят на слово. Завтра опять придется бегать по кабинетам.

Алтынбаев сел за стол. Ага Мамед с беспокойством косился на дверь, боясь, что кухня оторвет секретаря от важного дела. Вдруг передумает? Тогда, считай, все пропало.

— Ты живи сто лет, а я — дважды по пятьдесят, — неслышно шептал он, не сводя глаз с пера секретаря обкома.

3

Сражение было подготовлено по всем правилам военного искусства. Белов усмехнулся: пригодился опыт гражданской войны.

Начал он с того, что привлек на свою сторону Милованову. Тут решающее значение сыграл разговор, который произошел между ними там, в дороге, перед тем как она решилась вернуться. Никогда не говорил он с таким жаром, как тогда.

Второй заботой было изолировать Казимира Павловича. Да, да. Без этого невозможно было покончить с «двоевластием»!

Теперь на очереди был Хамзин.

Он оказался более сложным человеком, чем предполагал Белов, скрытным и ловким. Многолетняя дружба связывала его с Великорецким. И Артем Алексеевич не знал, какую позицию займет Хамзин. А от этого зависело многое.

Надо сказать, после того как Белов вернул Милованову с полпути, отношения со всеми членами экспедиции изменились к худшему. Даже Людмила Михайловна оттолкнула его от себя, словно жалела, что согласилась вернуться. Теперь она всегда была сдержанной, недовольной. Казимир Павлович замкнулся, а Хамзин несколько раз при Белове затевал как будто безобидный и в то же время двусмысленный разговор.

— Любовь подобна лихорадке, она зажигается и гаснет без малейшего участия воли, — говорил Хамзин. — Женщин привязывают к человеку их же собственные милости… Мужчину унижает долгая осада; женщине, наоборот, она приносит славу…

Белов долго ломал голову, стараясь припомнить, где же он слышал или читал эти мудрые изречения. И наконец вспомнил. Это сказал Стендаль! И Белов сыграл злую шутку с Хамзиным. При очередной встрече как бы невзначай Белов сам начал атаку.

— Вы, Сагит Гиззатович, отлично разбираетесь в вопросах любви. Как вы думаете, любовь португальских монахинь относится к любви-страсти или к любви-влечению? Это физическая любовь или любовь-тщеславие?

Белов попал в точку. Хамзин перестал подшучивать над ним. Главный геолог придирчиво ознакомился с материалами исследования горного плато, с изысканиями Хамзина и выказал сомнение в целесообразности изучения горных районов.

— Вы идете кружным путем, — говорил он. — И без толку тратите время. Что вы скажете, если одна часть экспедиции найдет нефть, а другая зайдет в тупик? Мы своей славы не уступим, не поделимся с вами.

Белов не ограничился этим. Он торопил Москву с отправкой оборудования, вызвал буровых мастеров из Баку и Эмбы.

Генеральное сражение он приурочил к тому моменту, когда была получена телеграмма о том, что оборудование прибыло на ближайшую железнодорожную станцию.

Тут вынужден был сдаться даже Великорецкий. Правда, он предупредил Белова:

— Я оставлю за собой право обжаловать ваши действия. Всю ответственность за возможные серьезные последствия будете нести вы. Я не хочу сесть вместе с вами на скамью подсудимых…

Но и эта угроза не возымела действия на главного геолога.

«Двоевластие» кончилось, Великорецкий демонстративно устранился от дел. Он не давал никаких распоряжений, не подписывал никаких бумаг, по-видимому, в ожидании каких-то событий.

Так пришла осень.

Возвращаясь с очередной поездки на станцию, Артем Алексеевич улыбнулся:

— Счастливый победитель должен петь! А тот, кто не умеет петь, обязан уметь мечтать!

…Не было тогда ни людей, ни птиц на земле. Не румянились под солнцем красавицы березы, не гордились своими густыми вершинами златокожие сосны. Вместо деревьев высились гигантские папоротники с широкими, как у пальмы, листьями.

Кто это там показался в чаще? Нет, это не страус, хотя шея у него такая же, как у этих птиц жарких стран. А вот еще одно чудовище греется на отмели. Это ящер с длинным хвостом, массивными ногами и крошечной головой. Берег кишмя кишит чудовищами.

Соленые волны мягко ласкают берега земли и коралловые острова. В море плавают громадные рыбы. За скалами прячутся зубастые хищники, мутными глазами следя за морем и берегом.

А море синее-синее!

Так представлялось Белову далекое прошлое Бельской долины. Много миллионов лет назад здесь было Пермское море. Все эти летающие, плавающие, ползающие чудовища, древовидные папоротники и плауны уже давно похоронены под толщами земли. Из остатков когда-то живых существ и растительности образовалась нефть. И теперь задача его, геолога, найти скрытые под землей нефтяные богатства…

Белов с любопытством взглянул на своего спутника Шаймурата. Интересно, как он отнесется к рассказу о древней истории долины?

— Шаймурат! — окликнул Белов старика. — Ты знаешь, мы сейчас едем над мертвым морем.

— Над морем? — с сомнением взглянул на него старик.

— Геологи называют это море Пермским.

Старик недоверчиво покачал головой. В глазах его было осуждение. Кто дал право этому парню смеяться над седой бородой? Надо иметь уважение к летам.

— Ты смеешься над старым человеком, — ответил Шаймурат. — Это плохо. Ведь и ты состаришься когда-нибудь. Почему же море держит нас на себе и мы не проваливаемся на дно?

Однако не похоже было, чтобы Белов шутил.

— Это правда, старик, — сказал он уже серьезно. — Именно здесь, под нами, когда-то было море. Как только мы доберемся своими долотами до него, из-под земли пойдет нефть. Она будет бить фонтаном. На месте Карасяя мы построим город, железную дорогу до Уфы проложим. И тогда нам с тобой поставят памятники из бронзы. На другое не согласимся.

Белов рассмеялся, и старик усомнился в том, что геолог говорит всерьез.

Еще недавно Шаймурат был равнодушен к нефти. Считал это делом геологов. Он умел смотреть за конями, вести их по тропе. У каждого человека своя забота. После собрания, когда он выступил перед всем Карасяем, Шаймурат стал ревниво следить за работой геологов. В спорах со стариками из аула он как мог защищал своих начальников. Охочих до шуток Закира и Галляма только смешило его заступничество.

— Больше никому не рассказывай про железную дорогу, — говорил Закир. — Выдумки эти, Шаймурат, не украсят твоей бороды!

С той поры у Шаймурата появилось непреодолимое желание открыть подземный клад, спрятанный в этом самом мертвом море, о котором говорил Белов. По Шаймурата смущали частые споры между Беловым и Великорецким. Если бы дело было верным, зачем им спорить? Сомнения путали мысли Шаймурата, черной змеей вползали в душу. Вот и сейчас геолог говорит о море смеясь. Не поймешь, шутит ли он над Шаймуратом. Если бы под ними оказалось море, то разве удержались бы здесь горы и леса, аулы и поля? Шаймурат укоризненно покачал головой.

Кони идут шагом. Артему Алексеевичу снова хочется вызвать старика на разговор. Это не так-то легко: старик ограничивается односложными ответами: «да» или «нет».

Но Белов знает слабую струнку Шаймурата: старик любит поболтать о коне. Он не раз говорил, что более выносливой и бодрой лошади, чем башкирская, нет во всем мире.

Артем Алексеевич уважал этого работящего и независимого старика. Взглянув на себя и на старика, он снова улыбнулся: едут Дон-Кихот и Санчо Панса. Дон-Кихот — на крупном вороном коне с толстыми ногами и плотной шеей. Рядом с его вороным гнедая кобыла Шаймурата кажется карликом. Но знаток лошадей, без сомнения, выбрал бы гнедую кобылу, выносливую и неприхотливую. Шаймурат утверждает, что его кобыла может за день пробежать сто километров. Белов стал подтрунивать над стариком:

— Шаймурат, тебе бы надо сменить лошадку. Шея длинная, ноги тонкие, корпус как у собаки, а морда тупая…

— Красота нужна только женщине. Когда человек сидит в седле, он смотрит не на морду лошади, а на дорогу! — возразил старик.

Артем Алексеевич продолжал:

— Я это потому говорю, что кобыла твоя хилая и слабая.

Недобрая улыбка тронула губы старика.

— Я принимаю твой вызов, — глухо произнес он. — Видишь, там, впереди, стог сена? До него километра три. Скачи к нему. Я тебя обгоню!

— Догоняй! — азартно крикнул Белов.

Ветер резанул лицо. В ушах застучала кровь. Сердце загорелось борьбой. Дорога мягкая, вороному легко бежать.

Артем Алексеевич оглянулся. Гнедая была совсем рядом. Шаймурат сильно пригнулся к шее лошади. Опытный всадник, помогает.

— Ну-ка, дружок вороной!

Белов освободил поводья. Он уже не оглядывался, ощущая старика рядом. Все ближе, ближе. Стог уже совсем рядом. Радостный огонек появился в глазах, сильнее забилось сердце. Еще немного, родной! И в этот миг вперед проскочила гнедая.

— Еще небольшое усилие!

Вороной вспотел, белая пена появилась на губах. Нет, не догнать ему кобылу. Она бежит впереди, выбрасывая из-под копыт комья земли.

Вороной отстал всего на четыре корпуса.

У Шаймурата блестят глаза.

— Вот она, какая некрасивая!

— На этот раз твоя взяла, но мы еще посмотрим…

Старик не ответил, снисходительная улыбка пробежала по морщинистому лицу. Он мог бы рассказать молодому геологу кое-что из своей жизни. Шаймурат взял столько призов на скачках, сколько молодой геолог за всю свою жизнь не получил, наверно, отметок у учителя. Первый раз он участвовал в скачках, когда ему было восемь лет. На сабантуях у татар, казахов и киргизов бывал. У чувашей весенний праздник. Актуем называется. Из рук самого Льва Николаевича Толстого Шаймурат получил приз на скачках, которые устраивал русский писатель в башкирском ауле. Понял бы начальник тогда, что в груди старика сердце егета бьется!

Гнедая нервно шагала рядом, навострив уши. Старик с видом победителя гордо восседал в седле.

Артем Алексеевич поглядывал на своего спутника с уважением. Посмотреть бы на него, когда он был молод, в расцвете сил!

4

Немилосердно жжет полуденное солнце. На небе ни одного облачка. От долгой ходьбы дрожат колени, пересохло в горле.

Геологи идут гурьбой, шествие замыкают Шаймурат и Буран.

— Где же наметили первую точку? — спрашивает Милованова.

Белов ведет к южному склону Девичьей горы.

— Здесь. Как вы находите?

Ага Мамед придирчиво спрашивает:

— А как поднимем оборудование на гору?

— При помощи тракторов.

— А локомобиль? Нет, на такую крутизну его не поднять. Может быть, передвинуть точку метров на двести ниже?

Белов, поразмыслив, согласился.

На второй точке Хамзин поинтересовался:

— Где будете брать воду?

— Из Белой.

— До реки километров пять.

— Три шестьсот.

— Много хлопот. О колодце не думали?

— Проверили, вода на глубине семи-восьми метров, — ответил Белов.

На месте будущих буровых вбили колья.

Прошло два месяца — и в Бельской долине поднялись буровые вышки. Карасяевцы долго не могли привыкнуть к ним: рядом с легкими, ажурными вышками Девичья гора стала казаться не такой высокой, громоздкой и… старомодной, что ли.

Для нефтяников настала страдная пора.

На людях Белов был все такой же спокойный и уверенный. Никто не догадывался, что сомнения не дают ему спать по ночам, заставляют рыться в справочниках, в сотый и тысячный раз прикидывать: правильно ли намечены точки для бурения, так ли расставлены вышки, окажется ли хоть одна из них над подземным куполом, достаточно ли точны данные о нижних пластах?

Он походил на командира, который отдавал приказания по интуиции, а не на основе достоверных сведений о противнике. Но такова уж участь геолога-разведчика. Несмотря на более или менее совершенную радиофизико-химическую разведку, никак нельзя, пока не пробуришь, точно установить толщину пластов и глубину нефтесодержащих горизонтов. Многие данные разведки весьма приблизительны.

Нет, у Белова нервы совсем не железные, как это казалось Людмиле Михайловне.

Настал день, когда он распорядился:

— Вынесите геолого-технический наряд.

Людмила Михайловна старательно прикрепила кнопками к стенке культбудки длинный, раскрашенный и разграфленный лист ватмана. Светло-желтая краска обозначала мягкие породы, под ними синей краской были отмечены твердые пласты, а красной — породы, особо трудные для проходки.

— У вас нет замечаний?

У Людмилы Михайловны замечаний нет. Она мельком взглянула на Артема Алексеевича: глаза воспалены, лицо осунулось, будто его жег изнутри беспокойный жар. И только голос прежний.

— Итак, начинаем?

— По-моему, пора.

Все члены четвертой бригады во главе с бурильщиком Птицей, рослым мужчиной с бритой головой, были в сборе. Пришли и свободные рабочие с других буровых. Четвертая бригада опередила остальных в строительстве вышки, она сегодня была именинницей.

Скопление людей на склоне Девичьей горы привлекло внимание деревенских мальчишек. Прискакали сюда несколько табунщиков, оставив невдалеке свои косяки.

Людмила Михайловна живо ощутила готовность к бою: талевый блок цепко держит на весу «свечу» — бурильные трубы с трехшарошечным долотом на конце. По сигналу бурового мастера свеча спустится в колодец. Включат двигатель, и завертится бурильный станок, к вертлюгу взметнется поток глинистого раствора…

Тишина. Людмила Михайловна чувствует ее и в своем сердце: оно как будто бьется медленнее…

Настроение у всех приподнятое. Кажется, будто все вкладывают в свои слова какой-то особенный, глубокий смысл. Ага Мамед, до последнего дня занятый возведением вышек, монтажом оборудования и строительством котельной, произнес только одно слово:

— Пора!

Как много заключено в этом коротком слове! Он уверен в успехе. «Все готово! Монтаж отличный, оборудование прекрасное. Можете работать спокойно. Пусть сопутствует вам удача!»

Такой же глубокий смысл уловила Людмила Михайловна и в слове «товарищи», многозначительно произнесенном Артемом Алексеевичем. Казалось, главный геолог говорил ей и всем: «Мои дорогие друзья! Мужайтесь и верьте. Мы добудем нефть во что бы то ни стало».

— Присаживайтесь кто где стоит, — пошутил Птица.

Все засмеялись. Ага Мамед знал: если дело начинается с улыбки, оно всегда увенчается успехом. Все эти люди разойдутся, геологи займутся разведкой новых площадей, а он, Ага Мамед, и Птица останутся. Вместе с ними останутся три бурильщика, три помощника бурильщика, трое рабочих и слесарь. От них будет зависеть успех или неудача проходки, нормальная работа станков, состояние оборудования.

Спокойный, негромкий голос Белова вернул его к действительности.

— Уфимская свита лежит на глубине от ста до ста двадцати метров, — говорил Артем Алексеевич. — До двухсот метров залегает кунгурский ярус. Разрез артинской толщи сто пятьдесят метров. С четырехсот метров надо готовиться к встрече верхнего карбона.

Все эти данные прежде всего нужны мастеру. Это для него составлен маршрут движения. Он как бы предупреждает бурового мастера: «Пока дойдете до следующего села, вам придется преодолеть два оврага, перейти вспаханное поле, перебраться через болото». Бурильщик знает, что каждый пласт требует особого подхода к себе. В одном случае можно повысить давление на долото, а в другом нельзя; на одних пластах можно увеличить оборот долота, а на других это приведет к аварии.

Геолог продолжал:

— Продуктивная толща ожидается на глубине семисот метров.

У мастера на миг возникло сомнение: семьсот метров — условный забой, об этом говорил сам Белов. А если нефти не окажется и на восьмистах метрах? Можно ли пройти с этим инструментом тысячу метров?

Но о сомнениях мастера никто не должен догадываться. Сомнение у руководителя рождает неуверенность и панику у подчиненных. Он должен исходить из того, что нефть наверняка есть.

Ага Мамед посмотрел на главного геолога. Взгляд Белова будто говорил: «Держись, у нас сегодня счастливый день!» Тут же сидят Казимир Павлович и Сагит Гиззатович. Они внимательно слушают Белова. Людмила Михайловна порозовела от волнения. О чем она, интересно, думает?

А думала она вот о чем: «Начало положено. Впереди тысячи испытаний. Подумать только, на Урале будет нефть!»

Она смотрит на вышку. Вершина вышки уходит ввысь, и чудится — она достанет до пушистых облаков. Доски пахнут свежей сосной и блестят на солнце, как свежий мед.

Сверху, словно щупальца, свисают стальные тросы. От грязевого насоса к вертлюгу поднимается толстый шланг, похожий на хобот слона.

Но команде Птицы вахта заняла свои места. Бурильщик встал возле станка, у тормозов. Помощник его и еще один рабочий подошли к ротору. Буровая машина ожила. Завертелся большой маховик парового двигателя. Загромыхал бурильный станок. Шумно задышал насос. Долото ушло в колодец. И тотчас глухо загрохотало под землей.

Дорога без вех

1

Медленно и бестолково кружатся хлопья снега. На елях выросли белые шапки. Вокруг одиноко стоящих деревьев намело сугробы.

Миллионы снежинок, падая с молочно-белого неба, запорошили следы лесных зверей и птиц. Только один глубокий след голодного волка петляет в чаще.

Каждую зиму, когда становилось трудно добывать пищу, хищник спускался в долину Белой. Ему без труда удавалось пробираться в карасяевские сараи и овчарни. И сейчас он направлялся туда. Шел осторожно, принюхиваясь.

На опушке леса голодный зверь растерянно остановился: всюду горят огни, грохочут станки. Непонятный, пугающий шум заставил серого уползти обратно в чащу.

Медленно и лениво падают снежные хлопья. Волк осторожно выходит на опушку в другом месте, и перед ним снова огни, снова его встречает гул машин. Люди и машины повсюду, от них никуда не уйти.

Подняв морду, волк закрыл глаза и заскулил. Постепенно визг перешел в протяжный, тоскливый вой. В нем слились огорчениеи злоба, жалоба и страх. Вой пополз по долине, многократно повторяемый эхом в лощинах и ущельях.

Серый хищник устремил в белую мглу светящиеся холодным пламенем глаза, точно надеясь, что видение исчезнет. Вскоре ответный вой донесся из чащи. Видно, не один он скулил от неудачи, выл от тоски.

Серый хищник, громко лязгая зубами, повернул в горы.

…Небо на востоке уже начинает сереть. Танхылу проснулась, услышав далекий и жалобный вой волка. И уже не могла больше заснуть. В последнее время ее часто будили незнакомые голоса и грохот машин.

За перегородкой спит сын. Рабочие брюки, резиновые сапоги и телогрейку он оставляет на ночь в чулане. Они пахнут керосином, смазочным маслом, их нельзя держать в избе.

Закир дежурит в канцелярии. Танхылу одна, никто ей не мешает поразмыслить над своей судьбой. С появлением нефтяников пропал покой. Временами казалось, что ее изба и избы соседей вместе с Девичьей горой и Белой перенесены из спокойной долины, где они до сих пор находились, куда-то в другой, шумный край. Появилось много чужих людей. Каждый из них куда-то спешит, чего-то ищет, о чем-то шумит. И каких только людей не перебывало нынче в Карасяе! Русские и азербайджанцы, татары и казахи, мордва и чуваши. Аул стал похож на ярмарку. Только на ярмарках бывает так шумно и бестолково.

Танхылу чувствовала себя чужой в этом новом, незнакомом Карасяе. Улицы и дома остались как будто те же, колодцы и амбары стоят на месте, однако аул стал совсем другим.

Появились новые дома, землянки и палатки, в которых поселились люди. И какие люди! Женщины, прибывшие вместе с нефтяниками, носили слишком короткие юбки, обнажающие колени. Это неприлично. Чужие слова и незнакомые песни вызывали грусть по старому, тихому и уютному Карасяю. Хотелось, чтобы все это оказалось сном и чтобы он прошел скорее без следа.

Старая женщина вздохнула. Нет, этот сон не проходит. Лето сменилось осенью, осень — зимой, а чужие люди не собирались уезжать, наоборот, прибывали все новые и новые. Тесно стало на улицах, в лавке, всюду.

Пришлые люди привезли с собой не только машины. Старая женщина брезгливо поморщилась: по ночам стали таскать кур и гусей. Раньше никогда в Карасяе не запирали дверей, а теперь купили большие замки и прибили к дверям надежные крючки. А как сквернословили пришельцы! С утра до вечера они ругали свою и чужую мать. Будто эти рослые мужчины вдруг возненавидели тех, кто их породил.

Самый никудышный карасяевец никогда не посмел бы поносить ту, которая дала ему и ему подобным жизнь…

Сын спит за перегородкой. Он мог бы быть таким же старательным и прилежным крестьянином, как и другие карасяевцы. Но Буран избрал другую тропу жизни. Приезжие люди отняли у Танхылу сына. Геолог, живущий у них на чистой половине избы, больше интересует сына, чем она. Артем, которого все звали Артемом Алексеевичем, дает сыну свои книги, частенько беседует с ним. Это льстило старой женщине и в то же время пугало ее. Казалось, что приезжий торопит ее сына порвать с деревней, встать на другую дорогу, по которой никогда не ходили отцы и деды.

И все же, несмотря на свои опасения, она не могла сказать ничего плохого о квартиранте. Если нет дома старика, он помогает колоть дрова. Не стесняется носить воду, но Танхылу не позволяет ему. Что могут подумать соседи?

Чем больше он живет, тем отчетливее Танхылу чувствует, что инженер становится близким их семье человеком… Еще девочкой — это было давным-давно — ее учили, что русские — плохие люди, русскими пугали детей. Считали, что иноверцам нельзя подавать общую посуду: ведь русские едят мясо свиньи, самой грязной твари на земле! Танхылу так и делала: она завела для геолога отдельную посуду. Однажды, увидев, как он напился воды из стакана, которым пользовались все, несколько раз прополоскала стакан кипятком.

Скоро рассвет. Можно еще вздремнуть на мягкой перине, на которую пока еще никто не покушался.

Вскоре Танхылу снова проснулась и отчетливо ощутила тишину. Взглянула за перегородку. Сын уже встал. Убрал за собой постель по солдатской привычке. Прильнула к окну, чтобы посмотреть на него. Буран вскидывал руки, опускался на колени, вставал и снова опускался. Можно подумать, что молится. Сын объяснил ей, что надо тормошить тело по утрам, чтобы оно не теряло бодрости.

Пока сын был во дворе, мать вскипятила молоко, сварила кашу, нарезала пшеничный каравай — колхозного хлеба нынче много в каждом доме.

Танхылу приготовила завтрак и для квартиранта. Геолог встает рано и любит пить черный кофе. Она и ему подает испеченный ею свежий хлеб; хлеб, который покупает геолог в лавке, сырой и черный.

2

Он терпел сколько мог. Но человеческому терпению тоже наступает конец. Так случилось и с Бураном.

После возвращения с экспедицией в Карасяй Буран читал в глазах односельчан осуждение. Ему чудилось торжество во взгляде Ясави. «Попомнишь мое слово!» — как бы говорил он. Галлям при встрече избегал смотреть ему в глаза, старался скрыть горький упрек: «Не захотел остаться моим помощником, так получай за свою гордость! Променял должность кузнеца на конюха. Срам и стыд для такого парня!» Кабир откровенно злорадствовал, Давлет сочувствовал, а отец сердился.

Только один человек не скрывал своего восхищения, Зифа. Ей самой, наверно, тесно в ауле…

Буран был не доволен своей судьбой. Он считал себя обойденным. На буровых парни строили и монтировали оборудование, на четвертой и первой уже бурили. А он, приезжая с Беловым, чувствовал себя посторонним. Как когда-то давно в армии, он с завистью наблюдал за танкистами и артиллеристами. Машина обладает волшебной, притягательной силой.

Не один раз Авельбаев заговаривал с главным геологом о переводе на буровую. И каждый раз Белов отказывал ему.

— Сам видишь, ты моя правая рука, — убеждал он. — Куда я без тебя? Потерпи.

Наконец лопнуло терпение у парня. Это произошло так же внезапно, как и уход его из кузницы. Однажды утром Буран отказался седлать лошадь главному геологу. Белов удивился, потом вскипел:

— Да ты что?! Спятил, что ли?

— Да, спятил, — дерзко поднял Буран глаза на геолога. — Переводите на буровую или давайте расчет! Заглядывать коню под хвост я и раньше умел.

У Белова чесался язык, чтобы выругаться. «Убирайся к черту!» — хотелось крикнуть, однако пришлось сдержаться. За ними наблюдали крестьянские парни, пришедшие на буровую по зову райкома комсомола.

Белов приказал:

— Скажи Шаймурату, пусть седлает мне и себе.

Буран понял, что ему разрешено перейти на буровую. Пробившись через толпу парней, ждущих приема, он смело, как свой человек, толкнул дверь директорского кабинета, отгороженного фанерой.

— Чего тебе, Авельбаев? — спросил Ага Мамед. — Белов, что ли, вызывает?

Буран усмехнулся.

— Главный геолог откомандировал меня в ваше распоряжение. Приказал, чтобы на буровую послали…

Ага Мамед почесал затылок.

— Если бы хоть мало-мальски понимал в нашем деле, свет очей моих…

Говоря откровенно, директор конторы, он же пока единственный буровой мастер, вовсе не был в восторге от нашествия крестьянских парней. В Баку — там совсем другое дело, там по первому требованию отдел кадров присылал любого специалиста. А здесь сколько будет возни с этими верзилами…

— Куда же я тебя пошлю?

Буран с готовностью подсказал:

— Мне бы поближе к машине…

Ага Мамед вскочил на ноги.

— Точно сговорились, все к машинам тянутся. А на транспорт или в землекопы никто не идет. Неужели ты думаешь, что я сразу тебя к бурильному станку поставлю? Как бы не так! К машине следует сначала издали приглядеться, научиться уважать ее. То, что сразу дается, никакой цены не имеет. Вот что, Авельбаев, смягчу я свою душу. Пойдешь к Птице, на четвертую, скажешь, что я, Ага Мамед Джафар-оглы, тебя прислал. Пусть из тебя сделает верхового. Ты сильный, там, наверху, такие нужны. Дальше видно будет…

Во дворе, пока Буран разговаривал с Ага Мамедом, набралось еще больше народу. К своему великому удивлению, среди парней он увидел Хамита. О нем долго не было ни слуху ни духу, и вот снова объявился. Значит, вернулся домой. Сделав вид, что не заметил Хамита, Буран хотел пройти мимо. Но Хамит сам громко окликнул его с таким видом, будто между ними ничего не произошло. Со стороны можно было подумать, что встретились лучшие друзья.

— Буран, постой!

Пришлось подать руку. Ничего не скажешь, соперник что надо. Еще шире стал в плечах, загорел, закрутил кончики усов, оделся по-городскому. Проскользнула зависть: такой вскружит голову любой девчонке!

— Не понравился леспромхоз? Совсем вернулся? — спросил Буран.

Что оставалось делать? Ведь не спросишь: «За Камилей, что ли, приехал?»

Хамит, в свою очередь, придирчиво оглядел фигуру Бурана и, видимо, остался доволен.

— Я не один вернулся, с дружком, — сказал Хамит и громко крикнул: — Эй, друг, поди сюда, с кем я тебя познакомлю!

На зов откликнулся тот самый лесоруб, с которым Буран состязался на сабантуе.

— Мы как будто уже знакомы, — приветливо улыбнулся силач, пожимая руку Бурану. — Не правда ли?

Пришлось задержаться, немного поболтать с ними. Пусть Хамит не думает, что Буран оскорблен или обижен.

— Говорят, у вас тут кучу денег можно зашибить? — спросил лесоруб.

— Охотимся за деньгами? — не сдержал Буран иронии.

— Известное дело, рыба ищет, где глубже, человек — где богаче. Ты сам ведь тоже неспроста нанялся к нефтяникам? Так ведь?

Буран не стал объяснять про свою страсть к машинам и станкам. С такими людьми не стоит откровенничать.

— Что же, пробивайтесь к директору, нанимайтесь, — сказал Буран. — Может, и примут. Только не проговоритесь азербайджанцу, что пришли за длинным рублем. Ни за что не возьмет.

Последнее вырвалось из озорства. Ага Мамед все равно примет их на работу, ему нужны такие силачи.

3

Недели две назад отчим вместе с матерью и братьями переехал в соседний городок и устроился там на лесопильном заводе. Камиля одна осталась в ауле, хотя как будто ничего не связывало ее больше с Карасяем.

В любви она ошиблась. Не получилось у нее семьи, а думать о другой не хотелось. Кто поручится, что не будет новой ошибки?

Она спрашивала себя: неужели Буран по-прежнему приковывает ее сердце? У нее не было теперь прежнего, сильного чувства, любовь к Бурану чуть теплилась, казалось, одно-единственное дуновение холодного ветра — и огонек погаснет…

Так что же удерживало Камилю?

Ее место в библиотеке занял Кабир.

Когда ждешь ребенка, не ехать же за работой в чужие края. Может быть, поступить к нефтяникам? Жить по-старому, по-девичьи беспечно она не могла, а к замужним женщинам ее не тянуло. Время убивала работой. Ухаживала за огородом и за скотом. Ей теперь не на кого надеяться, она совсем одна.

Летнее утро, когда она встретилась с Бураном, не забывалось. Воспоминание о нем мелькало в сознании, как зарница, то освещая радостью одинокое существование, то гася эту радость. Легче перенести оскорбление от лютого врага, чем невнимание любимого человека. Она до сих пор не могла оправдать себя, каждый ее поступок — горький упрек самой себе.

Первую весть о возвращении Хамита принесла вдова Хадича, которая раньше других узнавала все новости. Выслушав ее, Камиля сказала равнодушно:

— Между нами все кончено. Какое мне дело до него?

В самом деле, ее не встревожило появление Хамита. Пусть себе приезжает, уезжает, как хочет.

Она не ждала его и поэтому, когда Хамит ввалился вечером, пожалела, что не предусмотрела этого. От него разило спиртным перегаром.

— Вот и я! Добрый вечер, женушка!

Хамит держался так, как будто вернулся после недолгой разлуки. То, что раньше можно было принять за шутку, теперь отдавало жестокостью. Она знала: за этой улыбающейся маской скрывается черное сердце.

— Зачем явился?

Хамит остановился посредине комнаты.

— Послушай меня, Камиля… Легче всего бросить человека, а вот помочь — никому неохота. Без тебя я вовсе пропаду.

На какой-то миг сердце пронзила жалость. Но тут же Камиля овладела собой. Стоило вспомнить оскорбления, которых не может простить ни одна женщина, как снова вернулась прежняя неприязнь.

— Уйди! Прошлого не вернешь.

По его лицу пробежала насмешливая улыбка.

— Не надейся, Буран тебя не возьмет. Уж я-то знаю этого парня!

Камиля побледнела. Она сама это сознавала. Хамит знал, куда вонзить жало, в самое больное место.

— Мне никто не нужен, я и одна проживу.

Он возразил:

— Я знаю тебя. Такая, как ты, не сможет прожить без мужчины.

— Уйди! — простонала Камиля.

— Ты гонишь меня из дому? Никогда такого еще не бывало в Карасяе и не будет. Тебя осудит весь аул!

Она глухо сказала:

— Пускай осуждают, а я не остановлюсь ни перед чем. Этот дом не твой, его поставил мой отец.

— Я сожгу его дотла! — пригрозил он, опускаясь на стул.

— Тогда я найду себе другой дом.

Хамит понял — угрозой ее не сломить. Если бы он был трезв, то не стал бы горячиться.

— Ты забыла все, что было хорошего между нами. Ведь любила же ты меня! — настаивал он.

Глаза ее потемнели.

— Не было у нас настоящей любви, я это поняла. Я сама себя обманывала. А теперь уходи!

В ответ Хамит расхохотался и, подойдя к нарам, разбросал подушки и одеяло.

— Я лягу на свое место.

В ярости заколотилось сердце. Камиля схватила топор и подняла его над головой:

— Не доводи до греха!

— Да ты что?!

Он отступил к двери.

Не то от усилия, с которым она подняла топор, не то от нервного возбуждения вдруг под сердцем зашевелился ребенок. В ее теле забилось второе сердце. Сын или дочь? Она прислушалась, точно ожидая ответа. Топор медленно опустился.

Хамит не понял, отчего произошла такая резкая перемена, отчего просветлело лицо Камили. Он подумал, что она сдалась. Подошел к ней, взял ее за плечи, повернул лицом к себе.

В глазах женщины была ненависть, острая, как лезвие бритвы. Хамит опустил руки, отступил под этим взглядом. Женщина сказала себе: «Нет, не надо мне его сына. Я не хочу второго Хамита. Я убью его».

4

Птица все больше и больше удивлял Бурана. Он знал, что бурильщик нуждается в квартире, что он ютится с семьей в маленькой и без того тесной избенке вдовы Хадичи. Однако, когда отстроили первый «казенный» дом, Птица отказался поселиться в нем.

— Есть люди, нуждающиеся больше меня, — сказал он.

И комнату передали его сменщику, второму бурильщику.

Буран спрашивал себя: как поступил бы он в подобном случае? И отвечал: «Я бы, наверно, не уступил свою комнату».

Этот человек, отпустив свою вахту, частенько оставался помогать второй смене. Буран заинтересовался: может быть, он подрабатывает, получает сверхурочные? Ведь у него семья. Ему сказали, что Птица остается по собственной воле и никогда за это не требует денег.

Что же это такое?

На этот вопрос Буран не мог ответить. Однажды Птица сам ответил за него. Он сказал опоздавшему на работу Хамиту, который недавно стал напарником Бурана:

— В тебе, я вижу, нет рабочего духа!

— А что такое рабочий дух? — нахально оскалил зубы Хамит. — Отличается он от солдатского духа или нет?

Птица от ярости чуть не задохнулся.

— Рабочий дух, — сказал он, — сделал революцию, он делает историю. Называться рабочим — это не просто работать возле машины. Рабочий — самый сознательный человек, самый передовой на свете. Понял? Если рабочему скажут: «Умри, но доберись до нефти», — он добудет нефть. Его ничто не остановит: ни мороз, ни вода, ни огонь, ни страх, ни угроза. Стойкий, как сталь, верный, как солдат. И веселый, как черт.

Буран невольно приглядывался к старому рабочему, в душе мечтая походить на него.

Буран помнил первые дни на буровой, когда он, стоя на высоте десятого этажа, подавал трубы. Да, ему долго пришлось присматриваться к машине издали.

И вот сегодня Птица взял его к себе в помощники. Было от чего радоваться! Теперь он мог пройти по аулу с гордо поднятой головой. И не потому ли он пошел по нижней улице, кружным путем, чтобы пройтись на виду у всех? Нет, все-таки не потому. А быть может, ему захотелось пройти мимо дома Камили, которую он так давно не видел?

Зимний день короток. Всего шестой час, а сумерки уже легли над аулом. Буран остановился у невысокого забора, перевел дыхание. Приметив занесенную снегом скамейку, с волнением вспомнил: Камиля выбегала сюда, чтобы встретиться с ним. Давно ли это было?

Тихо на нижней улице. Она стоит в стороне от буровой. Двор Камили пуст.

Буран собрался уже уходить, когда услышал скрип двери. Захотелось взглянуть на Камилю.

Камиля, выйдя во двор, занялась совсем не женским делом. Она пыталась поднять бревно, которое никому не мешало.

С большим трудом взвалила она на плечо бревно. Буран ахнул от удивления и чуть не перепрыгнул через забор, чтобы помочь ей. Только боязнь выдать свое присутствие остановила его.

Камиля понесла бревно к колодцу, который стоял в глубине двора, мимо большого валуна, лежавшего здесь с незапамятных времен.

Молчаливая фигура женщины маячила между домом и колодцем, вызывая в нем любопытство и боль. Буран никогда не позволил бы ей носить такую тяжесть!

Но зачем она носит бревно по двору?

Внезапно пришла страшная догадка, которая заставила его отшатнуться, схватиться за забор.

«Она хочет освободиться от ребенка Хамита!»

Буран вышел из своего укрытия. Под ногами предательски хрустнул снег. Нужно уходить, пока Камиля и соседи не заметили его. Как гулко бьется сердце! Он торопливо зашагал домой, не зная, огорчаться ему или радоваться.

5

В волнении прошел еще один день.

Массивный, тяжелый крюк, покачиваясь на толстых тросах, медленно ползет вниз.

Элеватор цепко обхватил конец трубы, и на секунду встретились глаза людей, наклонившихся над элеватором: большие черные глаза Хамита и карие, отдающие янтарем — Бурана. Черные замигали и забегали, как у нашкодившего кота.

В карих промелькнула улыбка. У Бурана впервые после возвращения в аул появилось чувство превосходства над соперником. «Камиля не любит тебя, я это знаю! И никогда ты к ней не вернешься!» — вот что выражал взгляд Бурана.

У Бурана появилась надежда, которую он подавлял долгие месяцы. Перед его глазами снова и снова вставала Камиля такой, какую он видел последний раз там, на берегу. Вьются чайки и вороны. На яру рассыпаны черные и белые перья… Запомнились ее глаза, отразившие в себе ночное небо. В каждом из них — маленькая луна и множество звезд. Это она ушла, топча полевые цветы. Ему тогда не хватило любви, чтобы остановить ее, крикнуть: «Вернись!»

— О чем задумался? — спросил бурильщик Птица. — Готовь ключи!

Буровая живет напряженной жизнью. Шумно дышат насосы, грохочет ротор. И все же биение сердца громче, чем вой долота под ногами.

— Эй, Буран, отмечай!

Надо провести мелом черточку на трубе. Квадратная труба, повторяя движение ротора, гнала долото в скважину. Отметка, сделанная Бураном, опускалась все ниже и ниже.

— Неплохо идет, а? — смеется Птица, завязывая шапку.

Буран с ним не согласен. Ему кажется, что долото слишком медленно вгрызается в землю. А тут еще как будто нарочно все делается, чтобы замедлить бурение! То приходится ждать, пока подвезут глинистый раствор, без которого не разрешают бурить, то надо доставать через каждые десять метров керн и для этого поднимать и опускать трубы.

Буран понимает — без керна не обойтись. По образцам подземных пород геологи следят за тем, через какие пласты проходит долото. «Черт бы побрал эти задержки! — возмущается он. — Скорее бы добраться до нефти, если она есть в нашей долине!»

О нефти спорили не только геологи. О ней разговаривали на буровых, и, как ни странно, в Карасяе тоже выявились ярые сторонники и непримиримые противники нефти. Смешно подумать: даже отец не остался в стороне — он хулил всех нефтяников, — наверно, под влиянием Ясави…

Давно ли всех карасяевцев объединяла и согревала одна забота — забота о хлебе? А теперь среди них полный разброд. Разбрелись кто куда, разошлись по разным дорогам.

Буран вспомнил Хайдара. «Что-то давненько не встречал его. Как будто он дуется на меня. Зря. Надо будет поговорить с ним. Разве я претендую на Зифу? Я теперь никуда не хожу и людям объясняю, что учусь. Это верно, что я многое узнал за время работы на буровой. Пожалуй, при случае мог бы заменить бурильщиков. Но не только из-за этого уединяюсь — я избегаю встречи с Зифой. С хорошей, умной девушкой, которую ты любишь. Я тут ни в чем не виноват. Разве запретишь девичьему сердцу любить, кого оно хочет?»

Что-то удерживает Бурана от прямого, откровенного объяснения с другом. Может быть, самолюбие?

Вечером они возвращаются в аул вдвоем с Хамитом. В бригаде Хамит на хорошем счету. Из-за чего же Бурану ссориться с ним? Из-за Камили? Но разве он не ставит себя этим в смешное положение, как Хайдар?

Неожиданно Хамит сказал:

— Мы теперь квиты с тобой, — и усмехнулся.

Буран не понял.

Хамит метнул острый взгляд на него.

— Камиля отказалась от нас обоих. Теперь мы на равных правах.

— Ты так считаешь?

Хамит развязно улыбнулся.

— Я получил от нее все, что хотел… Женщин уломать, сам знаешь, очень просто. Кто от меня откажется?

Захватило дыхание. Буран стиснул зубы, чтобы не двинуть его кулаком.

6

Сагит Гиззатович извлекал свою коллекцию часов в двух случаях: когда он стоял на пороге большого успеха или когда жизненный корабль его давал крен.

Затопив печку, он стал раскладывать свои сокровища. Круглые и квадратные, золотые и чугунные, швейцарские и русские часы лежали на столе.

Все они тикали в один голос. В них была заключена жизнь. Они пережили своих прежних хозяев; давно умерли солдаты и муллы, кузнецы и агрономы, а часы их продолжали вести счет времени.

Сагит Гиззатович не повторит ошибки своих предшественников. Вместе с ним погибнут и эти часы. Он уничтожит их перед смертью. Такова капризная воля Хамзина.

Негромко засмеялся: быть может, это единственное, что удастся сделать в жизни геологу Хамзину? Нет, неправда! Настал твой час борьбы, Хамзин! Ты долго ждал этой минуты, так действуй же — и действуй без ошибки, наверняка!

Жадными глазами вглядываясь в петербургские улицы, ты мечтал о том времени, когда пробьет твой час. Хамзин имел такое же право на счастье, как и другие!

В тайниках души ты связывал свое будущее с Уралом. В мечтах своих ты видел себя королем железа, владыкой гор.

Часы шли, а Хамзин размышлял о прошлом и будущем.

Революция бросила Хамзина, только что окончившего Петербургский университет, в горнило испытаний. Он опрометчиво принял участие в националистическом курултае, происходившем в Оренбурге. Хамзин был в числе «двадцати четырех всадников», положивших начало башкирскому белогвардейскому эскадрону. Мусульманский революционный комитет, однако, быстро расправился с контрреволюционным «башкирским правительством», и Хамзину ничего не оставалось делать, как бежать.

Он переметнулся в лагерь красных. Даже полгода служил интендантом в каком-то полку. Военная карьера ничего не сулила ему. Он скоро это понял и, подавшись на Кавказ, устроился на нефтепромыслах.

Хамзин был рядовым геологом то на Апшероне, то в Грозном, пока не встретился в Москве с Великорецким.

Круг замкнулся. Он снова в родном краю. Вернулся на Урал, где стал таким же обездоленным червяком, как и Шаймурат. С одной только разницей: Шаймурат никогда не поднимался до большой мечты.

Разве Хамзин может позабыть свои мечты, в которых он поднимался до хозяина Уральских гор! Нет, он не хочет прозябать. Он сам может стать начальником экспедиции, быть вершителем судеб башкирской нефти!

До сегодняшнего дня Хамзин шел рядом с Великорецким, выручая его советами, поддерживая, когда видел колебания Казимира Павловича. Даже молчанье Хамзина во время столкновений между начальником экспедиции и главным геологом служило поддержкой Великорецкому. Хамзин долгое время был верной и честной тенью его.

Часы поддакивали, отсчитывая секунды.

Хамзин помнит тот день, когда решался вопрос о судьбе экспедиции, когда Белов уже не просил разрешить ему вести подготовку к бурению, а требовал прекратить изыскательские работы на плато.

Все ждали этого часа, и он настал. В брезентовой палатке, как в шатре полководца, принималось историческое решение. Вопрос о том, быть или не быть башкирской нефти, был связан с другим вопросом: удастся ли им сохранить доброе имя геолога? И не только доброе имя, а может быть, и голову на плечах…

За полчаса до этого, когда Великорецкий пожаловался на то, что у него нет больше сил бороться с Беловым, Сагит Гиззатович даже привскочил:

— Как вы можете? Я не узнаю вас! Куда делись ваша энергия, сила воли, которыми я так восхищался? Неужели все это отняла у вас проклятая малярия? Очнитесь! Именно сейчас нам нельзя отступать.

— Белов разрушает все мои планы, — продолжал Казимир Павлович. — Я могу повлиять на Милованову, сговориться с вами, но с Беловым — увольте меня.

— Что ж, отступайте, отказывайтесь от своих убеждений, ходите на цыпочках перед Беловым, — возмутился Хамзин.

Великорецкий, помнится, даже простонал:

— И это я слышу от друга?

— Настоящий друг, как я понимаю, должен первым предупредить об опасности и дать добрый совет. В этом его долг…

Хамзин говорил искренне. Он не променял бы Великорецкого на трех Беловых. Но на коротком совещании, состоявшемся вскоре после этого разговора, Белов поставил вопрос ребром: за или против бурения? Другого выбора не могло быть. Белову не было никакого дела до того, что на свете есть осторожные люди…

Он сумел привлечь на свою сторону Милованову, которая недвусмысленно заявила: пора приступать к бурению. Хамзин не мог лезть на рожон. Теперь нужно было думать не о Великорецком, а о себе.

Когда чаша весов заколебалась, Хамзин счел нужным переметнуться в лагерь Белова. Но это следовало сделать осторожно.

При первом же удобном случае Хамзин заговорил с Беловым о том, как они вместе с Великорецким заблуждались, недооценивая бурение. Второй раз он ненавязчиво похвалил дальновидность Ивана Михайловича Губкина, учеником которого считал себя Белов.

И пока что этим ограничился. Пусть Белов поймет, что Хамзин не только лоялен, но и человек мыслящий. Этого достаточно.

Время будет работать на него.

Да, не баловала жизнь тебя, Сагит Гиззатович! Один всевышний знает, каким тернистым путем ты пробивался в люди. Тогда, когда ты влачил жалкое существование студента, нищенствовал и голодал, никто не пришел тебе на помощь. Ты был один против всего мира!

Великорецкого легко убрать с дороги. Более сложная борьба предстоит с Беловым, это ясно. Но Хамзин перестанет быть Хамзиным, если не одолеет этого молокососа!

Придя к этой мысли, Хамзин откинулся на спинку стула. Все часы показывают одинаковое время: половина десятого. Пройдет еще одна ночь, за ней наступит утро.

Экспедиция становилась большим коллективом. Надо думать не только о Белове, но и об Ага Мамеде, Буране Авельбаеве, бурильщике Птице, даже о старике Шаймурате. С каждым из них надо применять различную тактику.

Печь разгорелась, в комнате стало теплее. Поздняя осень давала о себе знать. Сняв телогрейку, Хамзин поставил на печку чайник. Он с наслаждением думал о той минуте, когда перед ним будет стоять стакан ароматного чая, привезенного из Индии.

Уединение в комнате со множеством тикающих часов и чай — единственная радость Хамзина. Он поднес стакан к губам. Спасибо тому, кто придумал этот напиток.

Предстоит тихая, незаметная работа со сложными ходами. Он верит в победу и улыбается.

7

Целый месяц уже прошел — так много! Несмотря на все свое старание, Камиля с трудом разбиралась в кернах, ежедневно поступающих с буровых. Каждый раз она обращалась за помощью к Людмиле Михайловне.

Особенно сложно оказалось с записями. С трепетом бралась она за ручку, чтобы записать результаты анализов в коллекторский журнал. Милованова была неумолима, строго требовала точности, будто Камиля всю свою жизнь была коллектором геологической экспедиции. Приходилось терпеть и учиться.

К счастью, контора находилась недалеко от дома. Камиля могла бегать домой, чтобы покормить сына, которого она оставляла у соседки.

Ага Мамед почти не бывал в своем кабинете, отгороженном от конторы колхоза фанерной перегородкой. С утра до вечера пропадал на буровых или надолго уезжал на станцию.

Все шло оттуда: машины, горючее, спецодежда, запасные части, продукты… В хорошую погоду машины безотказно проходили девяносто километров, отделявшие Карасяй от железной дороги. Но стоило покружить метелям, и связь со станцией прерывалась.

Постепенно Камиля привыкла к таким словам, как «элеватор», «лебедка», «долото», «шланг», «трос», «блок», «вертлюг», хотя, называя их, она все-таки не представляла, как они выглядят. Но, видно, эти механизмы имели огромное значение, из-за них Ага Мамед ездил в метель на станцию, посылал десятки сердитых телеграмм.

Геологи почти не бывают дома. Начиная с осени они все время разъезжают. Вызывают в Москву то одного, то другого. Казимир Павлович уже два раза побывал в Перми, в нефтяном тресте. Артем Алексеевич и Сагит Гиззатович только неделю тому назад вернулись из Уфы. В их отсутствие за работой буровых следила одна Людмила Михайловна.

Камиля с благоговением раскрывает коллекторский журнал. По нему можно проследить историю каждой скважины. Керны, рассказывающие о том, на какой глубине расположен тот или иной пласт, хранятся в специальных продолговатых ящиках. Они заменяют книги в «Каменной библиотеке».

Милованова застала свою помощницу за разбором кернов.

— Хорошо, что ты еще не ушла, — сказала она, развязывая пуховую шаль и грея руки у печки. — Со всех буровых доставили керны?

— Со всех, кроме четвертой, — доложила Камиля.

— Опять Птица медлит! — рассердилась Милованова. — Утром начальник экспедиции и главный геолог должны выехать в Москву. Им нужны самые последние сведения о ходе бурения. Попробуй дозвониться на четвертую. Если ничего не получится, придется сходить к ним.

Камиля знала, что это почти невозможно, но все-таки попыталась связаться с четвертой буровой по телефону.

— Не отвечают?

— Нет.

— Я так и думала. Собирайся в путь.

Сбор кернов входил в обязанности коллектора. Камиля натянула шубу, повязала платок.

— Смотри не задерживайся, — предупредила Милованова. — Поднимается ветер, как бы не завихрила метелица.

— Ничего, — успокоила Камиля. — Мне тут каждое дерево знакомо, каждый овражек.

В сенях она столкнулась с Хамзиным.

— Куда, красавица? — спросил он, стряхивая с валенок снег.

— На четвертую.

— Можете вернуться. Я захватил по пути их керны.

— Ой, выручили! — обрадовалась Камиля. — Какой вы добрый и хороший!

Войдя в лабораторию, Хамзин продолжал:

— Поднимается метель. К ночи разыграется вовсю, даю слово. Добрый вечер, Людмила Михайловна! Я совершил рыцарский поступок — доставил вам образцы с четвертой.

— Спасибо, Сагит Гиззатович. Вы слышали, что начальство вызывают в Москву? — в свою очередь спросила Милованова.

— Нет еще. Откуда же мне знать, я целый день пробыл на буровых. Когда выезжают?

— Завтра утром.

— Надо успеть к Казимиру Павловичу на чашку чая, — заторопился Хамзин. — Готовите отчет? Я вам не нужен?

— Нет, спасибо.

— Камиля, — приказала Людмила Михайловна. — Выпиши по журналу последние результаты по всем буровым, за исключением четвертой. До утра постараюсь закончить анализ кернов, которые принес Сагит Гиззатович.

Пришлось прервать работу, чтобы закрыть ставни, которые распахнул ветер. «Каково там Бурану?» — подумала Камиля, отогревая руки.

Пока Милованова возилась с кислотами, бензином, микроскопом, опробуя образцы, Камиля занялась своим делом.

«Глубина шестьдесят три метра, — писала она. — Глина с прослойками песка». Таков итог по первой скважине. Следующая запись относится ко второй буровой: «Глина мягкая, коричнево-красная. Прожилки светло-голубые и зеленые. С HCl вскипает. Кусочки доломита…» А вот и третья: «Глубина семьдесят шесть метров. Гипс серый, с прожилками глины, хорошо отмученный в начале колонки. Попадается порошкообразный белый гипс. Глина издает сильный запах сероводорода».

Телефонный аппарат, который требовательно звонил в соседней комнате, отвлек ее. Звонил Ага Мамед.

— Вода перестала поступать на четвертую! Наверно, где-то лопнула труба! — кричал он. — Доложите Великорецкому и Белову. Меры к устранению аварии принимаю.

8

В самом деле, на четвертой буровой дела сложились худо. Если растеряться, можно загубить скважину. Ага Мамед не выдержал, стал помогать бурильщику.

Метель разыгралась не на шутку, она захватывала дыхание, залепляла снегом глаза, сбивала с ног.

Бригада спешила поднять трубы, пока их не засосало в забое. Тяжелее всех было верховым. Там, на высоте десятиэтажного дома, метель разгулялась в полную силу. Мороз пронизывал тело, руки деревенели. Ага Мамед распорядился сменять верховых через каждые пятнадцать минут.

Бурану, как и всегда, пришлось работать в паре с Хамитом. Они развинчивали трубы, оттаскивали их в сторону, и снова блок вздымался вверх.

После того как захлопывается элеватор, их глаза на какую-то долю секунды встречаются, однако думать о своих переживаниях им некогда. Минутная задержка — и вся колонна труб может застрять в скважине.

Пока блок тянет вверх трубы, можно несколько секунд передохнуть. Буран успевает подумать: «Хамит на хорошем счету. В газете о нем заметка была. Письмо к белорецким рабочим подписывал. Два раза в президиум избирали. Изо всех сил старается вернуть любовь Камили, не иначе!»

Плохо, что женщина прошла между ними. Но нельзя же вечно из-за этого сердиться на него. Он неплохо работает.

Вдруг сквозь вой метели и грохот ротора донесся громкий крик бурового мастера:

— Эй, осторожно!

Буран едва успел оглянуться и отпрянул в сторону: покачнувшаяся труба могла убить насмерть.

Глинистый раствор бьет фонтаном, когда начинаешь отвинчивать очередную трубу. Ледяной коркой заросла одежда, под ногами образовался каток.

Бьет метелица, раскачивая «летучие мыши» из стороны в сторону. В эту минуту Буран чувствовал себя, как на палубе судна. За тонкой дощатой перегородкой бушевала зима. Над головой гудели стальные канаты, стонала узкая винтовая лестница.

Пальцы замерзли, перестали слушаться. Буран, скользя, протянулся к элеватору, из последних сил напирая на «свечу».

«Черт побери! — ругался он, потеряв счет трубам, извлеченным из скважины. — Скоро ли конец?»

Конца все не было. Ему казалось, что не удастся спасти скважину. Пропал труд, лопнули надежды. И сердился на себя: оставался бы кузнецом в ауле — лежал бы сейчас дома. Кто заставил уйти из аула? Кто вынудил проситься на буровую? Только сам! Ну и не жалуйся теперь, терпи!

И Буран терпел. Терпел и думал. Зачем мучается Хамит? Ему-то чего не хватает! Говорят, копит деньги. Ну и пусть копит, если человек любит деньги. Кому какое дело?

И вдруг приходит радостная мысль: «А Камиля все-таки не любит его».

Наконец вынута последняя труба. Не верится — неужели спасли скважину?

— Поздравляю! — говорит Ага Мамед, устало улыбаясь.

Его усы — две льдинки. Глаза ввалились. Приказывает Птице:

— Приведи скважину в порядок, очисти площадку, приготовься бурить. Как только ликвидируем аварию, дам команду. Надо выяснить, почему перестала поступать вода.

— Понятно, готовиться бурить по команде.

— Действуй, — продолжает Ага Мамед. — А мы начнем копать траншею вдоль водопровода, чтобы найти повреждение. Только мы одни не скоро управимся…

Все с ним согласны — одним никак не справиться. Какой же выход?

— Клянусь солнцем и луной! — внезапно восклицает буровой мастер. — Есть выход. Пойду с поклоном к Ясави. Авось поможет.

— Одного тебя не пущу, — нахмурился Птица. — Возьми с собой кого-нибудь из парней. Не дойдешь!

Ага Мамед не стал упрямиться.

— Ладно, собирайся, Авельбаев.

9

Белая кошка с пушистым хвостом сидела на подоконнике, неторопливо откусывая листки алоэ. Зифа хотела прогнать кошку — ведь погубит цветы, — но звук застрял в горле. Попыталась приподнять голову — потемнело в глазах. От бессилия и обиды застонала.

Айхылу мгновенно появилась у изголовья.

— Лежи, доченька, ни о чем не думай, — сказала она скорбно.

— Что со мной?

— Ты простудила легкие во время метели, когда ходила спасать буровую. Теперь тебе полегчало, дело идет на поправку. Кушать не хочешь? Может, выпьешь горячего молока?

Не успела Зифа закрыть глаза, как перед ней поплыли круги, в которых то появлялись, то исчезали куски каких-то событий, мелькали какие-то лица, слышались взволнованные голоса. Когда и где все это происходило?

«Надо лежать спокойно». Эти слова тоже не ее. Она их слышала в кромешной темноте. Она не видела, кто их произнес. Быть может, врач?

Плывут круги, все разрастаясь. Вот стучится в дверь Хайдар. Вскоре прибегает и Кабир. Это не бюро ячейки. Совещаться некогда: у нефтяников произошла авария, пришли просить помощи. Кого же поднимешь в такой буран? Конечно, пойдет комсомолия. Кабир боится, что молодежь не соберется. Пойдут. Зифа уверена в этом. Хайдар поддерживает ее. Значит, большинство членов бюро за помощь.

Ясави, как ни удивительно, тоже «за». «Без нас у них ничего не получится! — кричит он. — Живут в наших домах, пьют молоко наших коров, греются у наших печей, надо помочь. Понятно, общее дело. Как ни говори, трудятся на карасяевской земле. Но при случае я им припомню!»

Зифа осторожно открывает глаза. Кругов нет. В окно льется дневной свет. Белая кошка по-прежнему обкусывает листок алоэ. Странно, никогда не замечала, чтобы кошки лакомились этим горьким растением.

Зифа пытается восстановить в памяти все события по порядку. Тридцать два человека копали траншею вдоль водопроводной трубы, уложенной в землю. Попробуй тут бороться с метелью! Не успеешь выбросить одну лопату снега, как ветер наносит десять. Все же продвигалась вперед, пока были силы.

К полуночи — а работали уже шесть часов подряд — начали расходиться. Кое-кто не выдержал. Это всегда так бывает: возьмутся горячо — и остынут. Зифа была в числе тех, кто остался.

По правде говоря, и она уже выбилась из сил. Больше сидела, чем работала. Хотелось только одного — чтобы не заметили ее слез. Она плакала оттого, что устала. В такую ночь некому было наблюдать за ней, и она могла реветь сколько хотела.

Как назло, место аварии никак не обнаруживалось. Рядом работал Хайдар. Он часто спрашивал: «Не замерзла?» — «Не-ет!» — отвечала Зифа.

Было темно и очень холодно. Хотелось пить, и она глотала снег. Но жажда не переставала мучить ее.

Все глуше и глуше слышался голос Хайдара. Зифа с трудом поднимала тяжелую лопату. Подумала: «Почему бы немного не отдохнуть в траншее? В яме не так дует».

А потом появились эти круги.

Один раз проснулась ночью, потом утром. Белой кошки на подоконнике уже не было. Возле кровати сидел Хайдар.

— Как твои дела?

Зифе захотелось оправдаться:

— Я сама виновата. Зря храбрилась.

— Не думай об этом, — ответил он.

— Почему не думать?

Она ведь не маленькая и соображает что к чему.

— Траншею копали и утром. Всего участвовало шестьдесят девять человек. Отыскали место аварии. Труба лопнула из-за того, что с осени была закопана мелко…

Прошел еще один день. Ее навестила Камиля. Давно не разговаривали они вот так, с глазу на глаз. Камиля очень изменилась. Под ресницами синие круги. По-новому уложила косы вокруг головы, стала еще красивее. У Зифы захолонуло сердце, как тогда, возле веялки: нет, такую красивую не забудет Буран!

— Я рада, что ты пришла.

Камиля услышала ее голос и улыбнулась.

Белая кошка жует листки алоэ. На стену легла косая полоса солнечного света. Все это хорошо, успокаивает. Отчего торопятся часы, тикают часто-часто, будто кто подгоняет их?

Голос подруги слышится будто через стенку. Она говорит о каком-то трактористе, погибшем в снегу. Если бы не нашли, не спасли ее, то Зифа тоже замерзла бы. Буран пришел бы, наверное, взглянуть на мертвую, а живая она ему не нужна.

— Зифа, тебе плохо?

Зифе хочется сказать: «Меня нес домой Буран. Он и Хайдар. Мне об этом мама сказала. Я даже рада, что была авария». Но она не смеет сказать это подруге. Если рассердить Камилю, она захочет вернуть Бурана. Она такая красивая!

В комнату вполз полумрак. Значит, вечер. Рядом на табуретке сидит Камиля, опустив голову.

Когда еще Зифа видела ее такой жалкой? Да, вспомнила. На рассвете, когда арестовали Хамита. Камиля стояла у порога потерянная, чужая. Тогда они не были соперницами.

Комок подкатил к горлу. По-настоящему стало жаль Камилю. В порыве нахлынувших чувств Зифе захотелось расспросить подругу, как жила она все это время, о Хамите, о сыне… Разве Камиля виновата, что так обернулась жизнь?

Мать несколько раз подходила к кровати и, наконец, не выдержав, сказала:

— Доктор не велел тебе утомляться.

Камиля стала прощаться.

— Надо бежать к сыну, а потом в контору, — засуетилась она.

Этим сказано все. Зифа поняла подругу. Камиля как бы говорила: «Я сама понесу свой груз и постараюсь удовлетвориться тем, что дал аллах».

Нет, Камиля не скажет так, она никогда не обращалась к богу. Она верит в свои силы. Кто теперь надеется на аллаха?

Камиля наклонилась над Зифой:

— Я заставлю молчать свое сердце, которое хочет вот-вот заговорить, — прошептала она. — Понимаешь, без красивой любви нет красивой жизни.

Это понятно Зифе.

— На днях Сагит Гиззатович дал мне почитать книгу. Она так и называется: «Про любовь». Рассказать про нее?

Зифа кивнула головой.

— Мне запомнилось одно место, где один араб спрашивает у другого: «Из какого ты народа?» А тот отвечает: «Я из народа тех, которые умирают, когда любят».

…Дверь с шумом закрылась за Камилей. В комнате осталась тихая мать, кошка и красноватая полоса света на печи.

Любовь гостит в нашем ауле

1

Наступил апрель 1932 года. На всех четырех точках продолжалось бурение.

Следя глазами за грохочущим трактором, Буран думал о том, как лихорадит буровую контору. Простои следуют за простоями. То не хватает труб, то запасных частей, тогорючего. То стоят локомобили, то буровые станки.

Люди сделались злыми. На собраниях часто дело доходило чуть ли не до кулачного боя. Неудачи подрывали у людей веру в успех дела, увеличилось число прогулов и «летунов», которые бросали работу и уходили в другое место.

Четвертая буровая тоже стояла: не было труб. Их ждали со дня на день. И вот наконец тракторы привезли эти трубы. Трактористы проклинали всех на свете, и в частности Ага Мамеда, заставившего везти трубы в распутицу. Лица трактористов были в грязи. Видно, нелегко им дались девяносто километров разбухшей весенней дороги от станции до Карасяя.

Никто не возражал и не спорил с ними, все знали: без труб была бы крышка — и в душе были благодарны этим парням.

Трактор ушел. Буран с подручным спустился с площадки вниз. Долго им пришлось месить грязь, пока наконец не удалось зацепить одну из труб и подтянуть ее к подмосткам, включив станок. Кран-блок уполз вверх и потащил за собой трубу.

Буран встал у элеватора. Надрывался ротор. К доскам площадки прилипла вязкая грязь, которую они притащили на своих сапогах.

— Ну и погода! — сплюнул Птица, закуривая. — Все замызганы, грязь везде, противно смотреть!

Буран по-своему понял мастера. Кивнул помощнику, и тот, взяв шланг, стал смывать с площадки грязь. Бурану так хочется встать у тормоза и управлять буровой самостоятельно. Тогда бы он показал, как надо работать!

Когда Птица уходил курить или перекусить, Буран оставался у станка и отлично справлялся с работой. Ничуть не хуже самого бурильщика.

Однажды в отсутствие Птицы вышел весь глинистый раствор. Это случалось и раньше, и не только на их буровой. Что делать? По инструкции следовало остановить буровую и вытащить трубы. Но Бурану так не хотелось прекращать работу, что он решил рискнуть — попробовать бурить при помощи чистой воды. Пробурил метров пять — ничего, долото нормально продвигалось вниз. Но Буран, испугавшись аварии, вскоре бросил эту затею и дождался, пока подвезли глинистый раствор.

Однако этот случай взволновал его. А может быть, глина и не нужна совсем? И можно обойтись без нее? Эти вопросы мучили Бурана. И сейчас он думает об этом.

Набухшие тучи затянули горизонт, не оставив нигде ни малейшего просвета. Горы помрачнели, дороги обезлюдели. Только буровые вышки, возле которых копошились люди, оживляли унылый пейзаж.

— Эй вы, сукины дети, куда смотрите? — кричит снизу Птица. — Пора менять долото!

Команда есть команда! Буран с подручным бегут вниз, выбирают новое долото.

2

Великорецкий и Белов задержались в Москве. Проходка скважин шла медленно, и по-прежнему на собраниях грызлись, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. А Буран ломал голову над тем, как ускорить проходку.

Когда: один из бурильщиков внезапно заболел, Птица предложил ему:

— Видишь, не хватает бурильщика. Хочу поговорить с Ага Мамедом о тебе. Справишься?

— Справлюсь, — твердо ответил Буран.

Он был уверен в этом. Ага Мамед согласился с Птицей, и Буран стал полноправным бурильщиком.

Наконец-то свершилось то, о чем он так долго мечтал. Буран стал хозяином машины! И какой машины! По своей мощности это небольшой завод. Стоило Бурану нажать на рычаг, как начинал грохотать ротор и приходили в движение и блок, и вертлюги, и квадратная труба, и все трубы там, под землей.

Страх перед сложной техникой вскоре совсем прошел, уже через неделю все мысли Бурана были направлены на то, чтобы ускорить бурение. Он покажет всем, как надо бурить!

По его расчетам, проходка шла очень медленно, и он был уверен, что по возвращении из Москвы Белов будет недоволен их работой.

«Напрасно все-таки придерживаются инструкции, — рассуждал он. — Машину можно заставить работать быстрее». Ему попалась брошюра, написанная бакинским мастером, который утверждал, что можно заменить густой глинистый раствор более жидким. А вот о воде мастер ничего не говорил. Интересно, он не пробовал применять воду и пойти против инструкции?.. Или побоялся написать об этом?

В раздумьях прошло несколько дней. Наконец Буран твердо решил осуществить свой план.

Задумано — сделано. В начале смены он приказал постепенно перейти от густого раствора к более жидкому, а потом — на воду. Буран не сводил глаз с измерительных приборов. Нагрузка повысилась. Долото быстро продвигалось вглубь. Буран ликовал: значит, можно бурить быстрее!

Долото все глубже вгрызалось в подземные пласты. Об этом можно судить по тому, как быстро уходит вниз отметка на трубе. Буран снова берется за рычаг.

Присутствующий на буровой Хамит, ставший теперь помощником бурильщика, и рабочий с недоумением и тревогой посматривали на Бурана, но молчали.

Буран еще повысил давление. В эту минуту ему очень хотелось, чтобы на него поглядели карасяевцы, которые глумились над ним, когда он ушел в экспедицию. Он не возражал бы и против того, чтобы на буровой появился и комиссар полка. Посмотрел бы на своего красноармейца. Но больше всего ему хотелось, чтобы на его работу взглянула Камиля. Да она и так все узнает в конторе.

Стрелки приборов скачут. Буран снова нажимает на рычаг. А может быть, пока прекратить давление? Буран чутко прислушивается. Ничего страшного, станок работает ритмично. Зато как быстро двинулась вниз труба!

И вдруг под ногами дрогнула стальная плита, что-то загрохотало под ней, и сразу заглох ротор. Буран нажал на тормоз… Слишком поздно! Из культбудки выбежал Птица и кинулся к нему:

— Поднимай трубы! Быстрей пошевеливайся! Кому говорят?!

Началась борьба за спасение буровой, но все трубы не удалось вытащить. Долото осталось в забое.

Через час приехали Ага Мамед и Хамзин. Узнав, что авария произошла по вине молодого бурильщика, директор конторы вскипел:

— За такие дела под суд мало отдать!

Кто-то из ребят попытался выгородить Бурана:

— Он ведь хотел как лучше…

Ага Мамед сердито прикрикнул на непрошеного защитника:

— Не тебя спрашивают! Помолчи. Пусть сам Авельбаев отвечает. Кто тебя надоумил повысить давление? По диаграмме вижу — долото шло с недозволенной скоростью. Погубил буровую!

— Я не отпираюсь: заменил глинистый раствор водой и повысил давление, — сознался Буран. — Хотел быстрее бурить. Что было, то было.

— Вы послушайте только, как он рассуждает! «Что было, то было»! А ты знаешь, авария может вывести из строя скважину! Волос твоих не хватит, чтобы возместить убытки. Чтобы мои невзгоды пали на тебя!

В разговор вмешался всегда спокойный и сдержанный Хамзин.

— С тех пор как начали бурить, это первое чрезвычайное происшествие. Почему произошла авария? Только потому, что Авельбаев грубо нарушил железную пролетарскую дисциплину труда. До чего мы докатимся, если каждый из нас будет так безответственно относиться к делу? Сегодня один выкинет номер, завтра — другой. Мне думается, Авельбаева следует строго наказать, чтобы другим не было повадно.

— Что ж ты предлагаешь? — сумрачно спросил Ага Мамед.

Его слова тяжелым камнем упали на сердце парня.

— Отстранить от работы, — сухо сказал Хамзин.

— Выгнать! — поддержал Ага Мамед. — Пусть говорит спасибо, что под суд не отдаем.

Буран понимал — буровой мастер очень расстроен. Но и ему ведь тоже не легко.

— Честное слово, я хотел лучше сделать, — заговорил он. — Как повысишь нагрузку — долото быстрее идет. Пусть вот ребята подтвердят. Вся беда в том, что я слишком увеличил давление.

— Как ты думаешь, парень, меня прислали сюда для того, чтобы я тут нефть добывал или прикрывал аварийщиков? — горячился Ага Мамед. — Отстраняю тебя от работы. И вообще, убирайся из буровой конторы к чертовой матери, чтобы твоей ноги тут не было! Приходи за расчетом.

3

Выгнали, и поделом! Ага правильно сказал: судить мало за такую аварию. Могут и засудить: авария не шуточное дело. Пока ее ликвидируют, сколько времени пройдет. Если же долото останется в забое, считай, скважина пропала. А это сотни тысяч рублей. За всю жизнь не отработать их тебе.

Буран шел по полю, не разбирая дороги. Теперь все равно куда идти!

Тишина вокруг. Не грохочет больше четвертая буровая. Поспешишь — людей насмешишь. Хотел обогнать опытного бурильщика Птицу. Порадовал его, нечего сказать! Никому нет дела до его страданий. И правильно: мучайся не мучайся, делу не поможешь.

Позади солдатская служба — казалось бы, пора уже научиться серьезно относиться к жизни. Опозорил имя пограничника. Осрамил свой аул. Не простят твою глупость, Буран, не будет жизни тебе в Карасяе. «Это тот самый Буран Авельбаев, который забросил долото на глубину в шестьсот метров?» — будут говорить односельчане. «А, знаем Бурана Авельбаева. Слыхали. Как же, отличился! Раньше других хотел добраться до нефти…» Дурная слава пойдет о нем повсюду!

Куда идти, с кем поделиться горем?

Мать никогда не сделает больно, на то она и мать. Отец не сдержится, скажет: «Говорил я тебе, не послушался!» Ясави не скроет радости. Разве он не удерживал Бурана? Что ж, пришел его черед торжествовать. Галлям, тот, может быть, и успокоит: «Чего горюешь? Возвращайся ко мне, помощником станешь у умного человека…»

О Хамите и говорить нечего, запрыгает от радости. К Хайдару Буран сам не пойдет. С тех пор как между ними встала Зифа, дружбе конец.

Под ногами противно чавкает грязь. Вот если бы все начать сначала… С какой светлой мечтой возвращался он домой год назад! И все мечты разбились вдребезги.

Мысль о Камиле пришла внезапно. Она — единственный человек, который поймет его.

Что он скажет ей? А если и она откажется от него? Придется уехать. Кто знает, что ждет его завтра? Все будет зависеть от долота. И от людей. Может, и не придется никуда уезжать. Пускай отдают под суд. Сам знает — заслужил…

Буран никогда не переставал любить Камилю. И даже с сыном? С чужим сыном?

Кровь ударила в голову.

Надо пройти через это испытание. Если любит, то пройдет.

Он поглядел на сизое небо, на Девичью гору и на одинокую березу на ней. Никто не даст ему совета. Не идти же за советом к Кабиру! Все равно не поймет. Человек вырос на протоколах. Бумага заслонила от него людей. Вот если бы был сейчас Артем Алексеевич! Он бы понял! Но, уходя на буровую, Буран с ним поспорил.

«Ага, ищешь защитников? — усмехнулся Буран. — Не выйдет! Сам натворил, сам и отвечай».

Целый год Буран не открывал эту калитку. Вот он идет не торопясь по двору. У него еще есть время, чтобы передумать…

Когда он открыл дверь, Камиля сидела за столом, у самовара. Видимо, только что вернулась с работы. Она медленно поднялась, вытирая руки полотенцем, и вопросительно посмотрела на него. Ни радости, ни гнева. Неужели все забыто?

— Пришел к тебе.

Камиля вспыхнула. Наверно, вспомнила все, и прежде всего обиду, нанесенную там, на берегу.

— Мне некуда идти, — прибавил он.

Ему не хотелось жаловаться, но как-то само собой получилось. Камиля нерешительно спросила:

— Опомнись! Что ты говоришь?

— Ты одна у меня на белом свете…

А она твердит свое:

— Не будет у нас счастья…

В течение долгих месяцев Буран пытался заглушить боль. Думая о Камиле, он говорил себе: «Она ошиблась, мучается. Нельзя так жестоко наказывать ее и себя! Мы сможем сделать свою жизнь счастливой. Я должен простить ее».

— Ты даже не просишь меня пройти от порога? — упрекнул он.

— Что ж, проходи.

Он снял грязный пиджак и сапоги, вынес их в сени, как делал дома.

Самовар расшумелся. Камиля нарезала хлеб тонкими ломтиками, поставила на стол сахар и масло.

— Садись, пей чай.

— А ты куда?

— Сын у соседки. Схожу за ним.

Буран с любопытством следил за тем, как она укладывала сына в люльку, подвешенную к большому крюку на потолке. Камиля занималась своим делом так, будто никого не было в избе. Потом сели пить чай. Буран с горечью подумал: Камиля права — не сможет он примириться с ребенком Хамита. Захотелось подняться и уйти.

Поднес к губам блюдце с горячим чаем. Их глаза встретились на секунду. И тут он понял: без этих серых глаз ему не жить. Чтобы вернуть любовь, он бросал вызов прошлому, нарушал обычаи аула. Это не легкий путь, но если любишь, пройди через эту боль. Так решай же!

Что удержало его — самолюбие, ревность или упрямство?

Нет, любовь не отпустила его!

Он на всю жизнь запомнил эту ночь. Камиля постлала себе в одном углу, ему — в другом. Между ними всю ночь качалась люлька. Маленький человек, лежавший в люльке, разделял их.

Привернутая лампа горела на выемке печки. Где-то лаяли собаки. Ребенок чмокал во сне губами.

Буран чувствовал, что Камиля не спит. Он не решался заговорить с ней: как бы не поняла превратно. Ему казалось, она лежит, прижавшись к стене, закутавшись в одеяло. Берегла себя, как могла.

Камиля, видимо, боится, чтобы не повторилось то, что случилось там, на берегу. Тогда он ни о чем не думал. Им руководила не любовь, а самолюбие, чувство мести. Теперь другое дело. Они встретились, чтобы больше не расходиться. Поэтому будь благоразумен, Буран! Бойся оскорбить женщину!

Буран спал и не спал. Снилась ярмарка, на которой он ни разу не был.

Встал в обычное время, на рассвете.

— Доброе утро, Камиля!

— Как спалось?

В глазах промелькнула лукавая улыбка. А может быть, ему показалось? Нет, она не может, не имеет права над ним глумиться!

— Меня выгнали с буровой.

— Знаю.

— Что советуешь делать?

— Никто не имеет права тебя выгнать. Ведь авария произошла не из-за твоей халатности, правда?

— Правда.

— Ты ведь хотел сделать лучше? А за риск, когда человек старается, не выгоняют. Добивайся, чтобы вернули.

— Как я это сделаю?

— Иди в бригаду и расскажи, как все получилось. Вот увидишь, товарищи поймут тебя. А потом докажешь на деле…

Буран простился с Камилей и вышел из избы. Он еще не знал, что будет делать дальше.

Возле калитки остановился, удивленный и возмущенный. Кто-то измазал ее дегтем. Опозорил Камилю. Будь проклят человек, который это сделал! Так мстил Карасяй. В глазах соседей они стали отступниками от вековых традиций. Камиля выгнала мужа, чего никогда не делала ни одна женщина. И Буран, переночевав в ее доме, заслужил презрение.

Он не позволит оскорблять любимую!

Калитка полетела под ноги…

На улице он встретил мать. Наверно, поджидала его.

Буран молчал.

— Я все знаю: знаю и про то, как ты потерял долото, и про то, как у чужой жены ночевал… Не для этого растила я сына! Брось ее! Не возвращайся к ее порогу!

Буран с беспокойством оглянулся, и ему показалось, что мелькнуло лицо Камили в окне.

— Мама!

Танхылу ушла. Только как будто еще больше сгорбилась.

В переулке повстречал вдову Хадичу. Невольно с неприязнью подумал: «Разнесла по всему аулу и теперь снова прибежала за новостями!»

Две девочки, которые всегда с ним здоровались первыми, прошли мимо, низко опустив головы. Они тоже презирали его!

На окраине аула он увидел Магиру, дочь Ясави. Юркнула в чужие ворота, чтобы не встречаться с Бураном. Он шел как прокаженный. Даже Галлям молча проводил его взглядом, не окликнув. «Искатель красивой жизни» тоже не прощал отступника. Только собаки по-прежнему бежали вслед за ним, помахивая хвостами. Ведь они не понимали, что означают ворота, измазанные дегтем.

4

Буран еще издали увидел, что авария не ликвидирована, хотя его товарищи работали на буровой всю ночь.

«Нет, не останавливайся, иди. Иди же!»

Буран не осмелился подняться на площадку. Сел на ящик из-под цемента, закурил.

Отсюда ему хорошо видна площадка. На ней Птица, Хамит и его сменщик. Уже две вахты заняты извлечением долота.

Кто-то из ребят оглянулся и показал на него Птице. Но бурильщик не окликнул, не взглянул на Бурана. Значит, сердится, не простил.

Пришло время обеда, но никто не оставил работу.

Под ногами куча окурков, уже выкурена вся пачка. Просить у ребят стыдно.

Птица махнул рукой и скомандовал:

— Готовьсь!

Буран видит, как напряженно следят за блоком люди. Только бы не сорвалось долото!

Гудит ротор, звенят цепи. Блок поднимается все выше и выше. И вдруг Птица затормозил. Значит, сорвалось…

Буран бросился к буровой.

— Давай я пособлю! — крикнул он, расталкивая уставших товарищей.

— Уйди, — резко отстранил его Птица. Апрельское солнце спускается все ниже и ниже. Буран не чувствует голода, только боль на сердце. Сидя на ящике, он вместе с другими следит за блоком. Опять зацепили долото.

Появилась надежда. Сутки простоя уж не так-то много. Его могут простить, и он займет свое место на площадке. Кто поймет радость человека, который добирается до самых глубоких пластов земли и открывает миллиардные богатства?

В самом деле, на этот раз повезло: долото вытащили. Все стоят вокруг, наклонившись над ним; Бурану теперь видны только спины и измазанные глиной брезентовые штаны буровиков. Буран не удержался, взбежал на площадку.

Все оглянулись.

— Пришлось повозиться, — сказал Птица. — Сложный случай. Однажды такая же история приключилась в Верхнечусовских Городках…

Доброго настроения Птице хватило только на одну минуту. Он уже командовал:

— Прибрать площадку! Приготовиться к бурению! Утренняя вахта, марш домой спать! Посторонних прошу уйти.

Посторонний — это он, Буран.

Чего же здесь торчать? Надо идти в контору, к директору.

Отойдя сотню шагов, Буран оглянулся, не выдержала душа. Позади уже гудел ротор. Значит, глинистый раствор взметнулся к вертлюгу. Оттуда под большим давлением он проходит в забой, чтобы очистить скважину от шлама. Ротор крутит трубы, и долото снова вгрызается в породу…

Только другой, а не Буран стоит на вахте, другой бурит…

В конторе был один Хамзин. С ним не стоит говорить.

Однако Хамзин сам остановил парня.

— Проходи сюда, поговорим.

Он провел его в кабинет директора. Телефон, геологическая карта Бельской долины во всю стену, на столе несколько кернов, гора газет и красный неотточенный карандаш.

У Хамзина маленькие узкие глаза. За густыми ресницами трудно разглядеть их выражение.

— Понимаю, — заговорил он, сев напротив Бурана, — пришел проситься обратно на буровую. Тебя обнадежило то, что спасли скважину. Так, что ли?

— Так.

— Ты хотел поговорить с директором. Не так ли?

— Так.

Хамзин усмехнулся.

— Он ни за что не возьмет тебя обратно.

— Почему?

— Я один могу это сделать.

Хамзин понизил голос, хотя никого в конторе не было.

— Мы дети одного народа, и мы поймем друг друга. Им, приезжим, все равно, побыли и уехали, а нам оставаться здесь. Нам некуда убегать. Поэтому нам надо держаться вместе. Ты попал в тяжелое положение, и я хочу протянуть тебе руку помощи. Это связано с риском, но меня это не остановит. Ради своего человека я на все пойду. Одним словом, завтра выходи на работу. Уломаю азербайджанца. Вот тебе моя рука!

Буран, истосковавшийся по работе, много переживший за эти сутки, с благодарностью пожал протянутую руку.

— Ну, желаю тебе успеха! — скупо улыбнулся Хамзин. — Передай привет Камиле!

В радостном настроении шагал Буран домой. Все сложилось как нельзя лучше. Вдруг он остановился. При чем тут его национальность и всякие разговоры о «приезжих» и «местных»? Что означают слова Хамзина «нам надо держаться вместе»?

Камиля говорила ему утром о долге, об ответственности, о том, что Птица и Ага Мамед поймут его, поддержат…

«Ну вот, опять захандрил! — отмахнулся он от беспокойной мысли. — Плюнь на все! Важно, чтобы вернули. Как обрадуется Камиля!»

Переступив порог, он радостно сообщил:

— Все в порядке. Аварию ликвидировали. С утра выхожу на вахту.

На столе стояли две тарелки. Значит, Камиля ждала его. За ужином он сказал:

— Ты не представляешь, что творится в моей, душе!

Камиля перевела разговор на другое:

— Вынеси в сени сапоги, я помою их.

Это были первые ласковые слова, сказанные ею.

5

Уже целую неделю Буран живет у Камили. Семь ночей они спят в разных углах. Он как будто удовлетворился тем, что дышит одним воздухом с Камилей.

Сдержанность Бурана все больше беспокоила ее. Все ночи Камиля проводила без сна.

Буран уставал на буровой и после ужина сразу заваливался спать. Во сне дышал ровно, только иногда стонал. В такую минуту ей хотелось повернуть его лицом к себе.

Трудно вспомнить, о чем она думала ночью. Наверно, о том, что должна беречь себя.

В памяти всплыло то время, когда она была еще девочкой. В первый день, когда пришла в школу, ей захотелось сесть за одну парту с Бураном. Она расплакалась, когда учитель посадил ее с другим мальчиком.

С Бураном никогда не было страшно; он научил ее переплывать Белую, он заставлял спускаться на лыжах с крутого склона Девичьей горы.

Провожая его в армию, Камиля знала, что у нее не будет никого роднее Бурана. Почему же она отдалась Хамиту? Обманула лунная ночь. Молодость и ласка Хамита. Потом пришла привычка. Камиля закрылась одеялом до подбородка. Нет, после всего, что было, она не может стать женой Бурана. Он должен уйти.

В колыбели заворочался сын. Буран не примет его, не смирится, не сумеет согнуть свою гордость. Он пришел к ней, отдавшись наущению ласкового сердца. Но когда заговорит разум, Буран не выдержит, уйдет.

Нельзя позволить ему стать близким. И себе самой — запретить думать о нем.

Лампа замигала и потухла.

Камиля вздрогнула. Ей вспомнилась ярость, с которой Буран сорвал калитку, измазанную дегтем. Будто это его злейший враг.

Пока он был на буровой, она кое-как сколотила новую калитку. Новая калитка так же скрипела, как и прежняя, — Камиля оставила старые шарниры.

Только в работе Камиля находила успокоение. Там она могла забыться. Ей хотелось поговорить по душам с Миловановой, своей сверстницей. Их связывала не только работа — они чувствовали взаимную симпатию друг к другу. Хотелось не совет получить у нее — в сердечных делах нет советчика, — а просто поделиться своим горем, выплакаться.

Но для такого разговора трудно было выбрать время.

Вот прошла еще одна ночь. Заиндевевшие стекла посинели. Под потолком обозначились узорчатые прорезы.

С облегчением прошептала:

— Скоро рассвет!

6

После завтрака Камиля заторопилась в лабораторию. Перед уходом она всегда закутывала сына и уносила к соседке. Сегодня Буран подошел к колыбели и сказал:

— Сына можешь оставить дома. У меня сегодня выходной.

— Ты не сумеешь присмотреть за ним, он капризный!

— Мужчины всегда поладят между собой.

— А он не надоест тебе?

— Если надоест, отнесу к соседке.

Камиля быстро подошла к Бурану, внезапно поцеловала его и бегом выбежала из избы.

Мужчины впервые остались одни.

Буран ходил по комнате, напевая какую-то песенку, потом остановился у колыбели, улыбнулся.

— Не надоело тебе валяться, лежебока?

Мальчик внимательно посмотрел на него. Буран поводил рукой, ребенок следил за ним.

— Смышленый малыш! — сказал Буран.

Так они разговорились. Правда, говорил один Буран.

— Вот твоя мать сомневается, уживемся ли мы с тобой. А зачем же нам скандалить, малыш? Ты любишь свою маму, я ее тоже люблю. Если два человека любят третьего и они не соперники, то зачем бы им враждовать? Правда ведь? Хочешь молочка? Сейчас напою тебя.

Буран надел на бутылочку соску.

— Не хочешь, сыт? Ну, тогда не надо, повременим. Ты лежи, а я почитаю.

«Старый буровой мастер из Баку Шакир Фаткулин начал проходить скважины при помощи жидкого глинистого раствора. Об этом он написал книгу. Почему бакинцы могут бурить, нарушая давно заведенные порядки, а башкирские нефтяники должны держаться за старое?»

Прочитав несколько страниц, Буран прошелся по комнате, размышляя. Иногда подходил к ребенку, чтобы проверить, чем он занят.

— Лежим? — спрашивал он. — Ну и лежи!

Когда ребенок забеспокоился, Буран сменил пеленки. Пока все шло нормально.

«У бакинцев земля мягкая. Там скважину можно пробурить за одну неделю, самое большее — за две. А тут нужны месяцы.

И все-таки стоит вернуться к тому, что сорвалось в первый раз: попробовать еще раз применить при бурении жидкий раствор, а может быть, и воду».

Ребенок захныкал.

— Чего тебе, малыш? Лежи, не капризничай, живо получишь шлепки!

Когда мальчик плакал, он становился похожим на Хамита: такой же разрез глаз, такие же скулы… Противный какой!

Давлет на днях сказал: «Никто не одобряет тебя. Неужели ты не мог найти себе девушку?»

Буран ничего ему не ответил.

Конечно, он мог жениться на девушке. За него пошли бы Зифа и Магира. Так он и сделал бы, если бы держался старых, дедовских традиций. Он хотел стать новым человеком.

Ой, как трудно побороть предрассудки! Но он постарается доказать, что любовь сильнее старины и дедовских обычаев. Они построят свое счастье с Камилей.

Подойдя к колыбели, он сказал другому мужчине, как бы предлагая мир:

— Ну, не скучай. У тебя будет брат. Мать передаст ему свою красоту, вот увидишь. Один сын — не сын. Два — тоже еще не сыновья. А вот три сына — это да!

«Сухие» скважины

1

От самой станции до непрерывно отодвигающегося горизонта простирается черно-желтая степь: истосковавшиеся по теплу просторные, широкие колхозные поля и кое-где узкие пашни единоличников. Только изредка встречаются небольшие рощи и тихие деревни.

Липкая, изрытая дорога. На выбоинах и обочинах дороги валяются бурильные трубы, опрокинутые сани. Видно, не все удавалось доставить на буровые…

Медленно ползет машина. Мотор протяжно гудит, над радиатором клубок пара. Колеса, буксуя, забрасывают кузов комьями грязи.

Скучная, утомительная дорога. Надеясь добраться до Карасяя за два-три часа, Великорецкий не стал завтракать на станции. Сейчас он пожалел об этом: в такую распутицу не доберешься и за день. Голод давал о себе знать все сильнее и сильнее. Казимир Павлович, нахлобучив шапку и подняв воротник пальто, закрыл глаза.

Машина ворчит, спускаясь в неглубокие овражки, завывает и рычит, взбираясь на горки. Постепенно панорама меняется. На небосклоне поднимаются холмы, а за ними виднеются серые тени далеких отрогов гор.

Не так просто победить Губкина. У «комиссара» огромная эрудиция, он отличный оратор и авторитетом пользуется. Казимир Павлович поежился, вспомнив выступление Ивана Михайловича, которое он слышал совсем недавно в Москве.

— Может быть, перекусим здесь? — спросил Великорецкий, увидев силуэт элеватора.

— Остается час езды, — возразил Белов, сидевший на заднем сиденье. — Надо бы засветло добраться до Карасяя.

Это был самый длинный разговор между ними за все время пути.

Белов сошел с машины возле конторы, Великорецкий поехал к себе. Почти у самого дома машину перехватил Хамзин. Обняв Казимира Павловича, Хамзин потащил его к себе:

— У меня уже и стол накрыт. Согреетесь с дороги, подкрепитесь.

Казимир Павлович, попросив шофера завезти чемоданы на свою квартиру, с удовольствием принял приглашение Сагита Гиззатовича. Усаживая его за стол, Хамзин нетерпеливо спросил:

— Ну как?

Казимир Павлович выпил полстакана водки и сразу согрелся. Монотонное, уютное тиканье множества часов, тепло и водка заметно подняли его настроение.

— Меня пригласили на Совет по изучению производительных сил СССР, — рассказывал Казимир Павлович. — Там говорили о многом, всего не перескажешь, но я сначала расскажу о том, что касалось нас. В ходе обсуждения плана работы Совета кто-то задал вопрос о разведочных работах по нефти. Вот тут-то и заварилась каша. Губкин, как и следовало ожидать, стал отстаивать необходимость освоения Урало-Волжской области. Его несколько раз прерывал Сергей Сергеевич — помните? — он в главке работает. Он напомнил Губкину о безрезультатных исследованиях московских, ленинградских и казанских геологов, вспомнил знаменитого английского геолога Мурчисона и французского ученого Вернейла, которые тоже оспаривали наличие промышленной нефти между Уралом и Волгой. Но вы же знаете Губкина. Он полез на рожон. Сергей Сергеевич кричит: «Еще перед мировой войной на моих глазах там бурил бугульминский помещик Малакиенко!» Губкин возражает: «Как же, — говорит, — мог Малакиенко надеяться на успех, если глубина скважины не превышала тридцати пяти метров?» Кто-то напомнил, что американский промышленник Шандор бурил на триста пятьдесят метров и все равно нефти не обнаружил. И это Губкина не убедило. Заладил одно: надо закладывать новые скважины, поглубже. Тут Сергей Сергеевич не выдержал: «Как вам удалось, — говорит, — установить проектную глубину несуществующих буровых на несуществующем промысле?» На это Губкин спокойно заявил: «При определении проектной глубины мы исходим из опыта первого уральского месторождения в Верхнечусовских Городках…»

Потом в своем выступлении Сергей Сергеевич в пух и прах разнес Губкина. «Смешно ссылаться на Верхнечусовские Городки, — сказал он, — этот промысел погиб, не успев родиться, и торжественно похоронил теорию о промышленной нефти на Урале».

Тут подняла крик молодежь. Известно, этим самонадеянным юнцам всюду мерещатся великие открытия. Сергею Сергеевичу не давали говорить, обвиняли в трусости и недальновидности.

— Чем же эта потасовка кончилась?

— Губкин защищался упорно. «Почти все старые исследователи восточной нефти, — заявил он, — приписывали Урало-Волжской области мирную геологическую историю. Эта легенда развеяна работами последних экспедиций. Теперь даже наши противники не могут оспаривать связь нефтеносности с определенными структурными формами земной коры. Значит, напрашивается единственно правильный вывод: нефть можно и нужно искать в глубоко залегающих пластах».

— И вы не возразили против этого?

— Ему возражали многие. Я тоже напомнил о риске глубокого бурения, но тут Губкин напустился на меня. «Да, мы пойдем на определенный риск! Первые скважины закладывали в спешке — когда страна испытывала недостаток в нефтепродуктах. Бурили перед мировой войной и во время гражданской войны… Теперь мы имеем возможность уделить больше внимания Урало-Волжской области. Только бурение поможет нам решить проблему новой нефтяной базы. Сотни совещаний не заменят нескольких буровых…»

— И что же, Губкин победил?

Казимир Павлович удивился, услыхав приглушенный шепот Хамзина. Что с ним? Почему его так волнует решение Совета?

Он с удовольствием сообщил:

— Совет проголосовал против Губкина. Но старик заставил и заставит многих призадуматься, даже своих противников.

— Меня интересует решение…

— Надо ожидать приказа наркома.

Хамзин долил стакан Великорецкого и торжественно произнес:

— Выпьем за благополучное ваше возвращение!

2

— Да, я не сказал вам самого главного. Только по секрету, это должно остаться между нами, — продолжал Казимир Павлович. — Я ухожу от вас. Мне предложили перейти в Пермь, главным геологом треста.

— И вы дали согласие?

— Да. Одобряете?

Хамзин насторожился. Кто же останется вместо Великорецкого, кто возглавит экспедицию? Нельзя упускать такую возможность.

— На кого же вы нас оставляете? — осторожно спросил Хамзин. — Неужели мы попадем под пяту Белова?

У старика было превосходное настроение.

— Само собой разумеется, я оставлю вместо себя вас.

— Вряд ли это возможно в моем возрасте…

Великорецкий успокоил:

— Москва уже одобрила мой выбор. Поздравляю!

— Завидую я вам, — вздохнул Хамзин. — Во-первых, как ни говорите, город. Пусть захолустный, но все-таки город. Чистая постель, нормальное питание, интеллигентное окружение, театр и так далее. Во-вторых, вам пора заняться лечением. Врачи живо поставят вас на ноги. Да и нам теперь вы сможете больше помогать. У вас будет власть! А за доверие благодарю. Такое никогда не забывается. Я всегда ценил вашу дружбу…

Часом позже Хамзин спросил:

— Когда собираетесь уезжать?

Великорецкий пожал плечами.

— Наверное, через несколько деньков, как только получим приказ.

— Теперь выслушайте меня, — сказал Хамзин.

Великорецкий, сделав над собой усилие, возразил:

— Нельзя ли отложить деловой разговор до завтра?

— Нельзя. Нам надо поговорить сегодня. Если вы хотите спасти свое доброе имя, вы должны действовать немедленно.

Казимир Павлович покорно склонил голову.

— Поражение Губкина в Совете по изучению производительных сил СССР дает нам возможность решительно выступить против авантюристов. Губкина взяли за горло в Москве, а нам здесь надо взяться за Белова. Они друг друга стоят.

Великорецкий не ухватился за эту идею: он был осторожен. Да и дела экспедиции теперь его мало касаются.

— Как же я возьму Белова за горло? Теперь это уже ваше дело. — У Казимира Павловича хватило чувства юмора, чтобы улыбнуться.

Хамзин сердито продолжал:

— Вы сами отлично понимаете, что при сложившихся обстоятельствах необходимо принять экстренные меры. Надо создать авторитетную комиссию, привлечь местную власть, проверить деятельность Белова…

Великорецкий молчал. От него требовали решительных действий, а он был бы рад, если бы все это произошло уже без него.

— Конечно, я вам благодарен за совет. Только дайте все обдумать. Я не люблю торопиться… — сказал неопределенно Великорецкий.

— Смотрите, как бы не опоздать.

— Обязательно подумаю, — пообещал Великорецкий, поднимаясь. — Перед отъездом соберу всех и выскажу свое мнение. Можете быть уверены во мне.

Великорецкий сдержал свое слово. Накануне отъезда он собрал геологов и обратился к ним с речью:

— Вы уже, наверно, знаете, дорогие мои коллеги, что я уезжаю, теперь мне придется заниматься не одной, а несколькими экспедициями. Однако Башкирская экспедиция останется для меня самой интересной. Я пристально буду следить за вашими успехами, и вы можете рассчитывать на мою поддержку. Пишите, звоните, приезжайте.

Повернувшись к Белову, он добавил:

— Мы с вами, Артем Алексеевич, не во всем соглашались. Я не разделяю ваших убеждений, но я не увожу с собой обиды на вас. Будущее покажет, кто из нас прав. Мне жаль расставаться с вами, Людмила Михайловна, и с вами, Сагит Гиззатович… Я уезжаю не без душевной боли, но я уверен, что Сагит Гиззатович, опытный геолог, лучше меня сумеет руководить экспедицией. Желаю вам всем больших успехов!..

3

После того как в буровую контору понавезли разных машин (десять тракторов и не меньше грузовых автомобилей), геологи все реже стали обращаться к услугам конюха, а после организации столовой Шаймурат остался совсем не у дела. Старик уже подумывал, не уйти ли ему из экспедиции. Ведь он теперь совсем никому не нужен.

Однако Белов не отпустил его. Да и Шаймурат успел привязаться к этим странным людям, таким же бродягам, как и он сам. У геологов не было своего дома и семьи, как и у Шаймурата. Всю жизнь они скитались — точь-в-точь как зимогоры.

Накормив и напоив сытых, разжиревших от безделья коней, Шаймурат сел возле конторы, ожидая приказаний. Иногда он заглядывал в «каменную библиотеку», где были сложены керны, чтобы перекинуться несколькими словами с Людмилой или Камилей. Если же начальников не было, отправлялся на буровую.

Вот и сейчас старик сидит на завалинке культбудки, внимательно наблюдая за жизнью четвертой буровой.

«Люди строили башни от высокомерия, они хотели быть ближе к небу, — рассуждал он. — Башкиры строили мечети, русские — церкви, евреи — синагоги. Геологи тоже построили высокую башню, но, в отличие от верующих, для того, чтобы быть подальше от неба и поближе к недрам земли».

Ему давно хотелось узнать, как бурят землю, да гордость не позволяла расспрашивать. Не подобает старику, подобно мальчишке, проявлять любопытство. До всего он привык доходить своим умом. А тут, как ни верти, сам ничего не поймешь.

Вот перед ним высокая башня, обтянутая канатами. Внутри точно гром гремит. Справа машина — локомобилем называют, — она дает силу станкам. А что происходит там, внизу, один аллах ведает…

Гудят машины, снуют люди.

Шумный Ага Мамед, «черный человек», как его зовут в Карасяе, не присядет ни на минуту. С ним, со стариком, пожалуй, можно было бы поговорить. К Птице лучше не подходи — такой он занятой человек. Кроме своих рабочих, никого не признает.

Даже с новым начальником экспедиции Хамзиным в пререкания вступает.

Не расспросить ли Бурана? Как ни говори, свой человек. Надо только так начать разговор, чтобы парень не заважничал… Но сейчас Буран стоит у станка, командует своими помощниками. Придется дождаться конца вахты. Смотри, какой упорный этот Буран. За несколько месяцев бурильщиком стал. Шаймурат не верит Галляму, который утверждает, что бурильщиком всякий может стать, если захочет. «Ничего там сложного нет, — уверяет кузнец. — Секрет простой. Два тормоза: ручной и ножной. Следи себе, как труба уходит под землю, да не зевай. Если бы я только захотел, твой Буран не поспел бы за мной».

Галлям, наверно, от зависти так говорит. Бывший помощник обогнал его. Их заработок нельзя даже сравнивать. Буран получает столько, сколько деревенским кузнецам даже не снится.

Нет, Галляму не заменить Бурана. Тут мало одной смекалки да сноровки. Ведь Буран прямо-таки профессором стал. Как свободная минута, так и уткнется в книгу. Белов его всем в пример ставит.

Старик гордится парнем. Раньше башкиры только самую черную работу выполняли. На рудниках под землей спину гнули, на пристани грузчиками были, на железной дороге — землекопами. Никто и близко не подпускал их к машине.

В экспедиции теперь два выдающихся человека: Хамзин и Буран. Оба они ИТР. Так инженеров теперь называют.

«Каждый народ должен гордиться своими людьми, — размышляет Шаймурат. — Плохих народов нет, есть большие и малые народы. В экспедиции множество разных людей: и русские, и татары, и чуваши, и украинцы, и мордвины, не говоря уже о башкирах. И все они словно одна семья. Такой дружбы не увидишь даже среди жителей одного аула».

Внезапно грохот на вышке оборвался. Старик с опаской посмотрел на Бурана: не сделал ли он новой аварии? Тогда ему не сносить головы! Но, кажется, никакой беды не случилось. Буран отдает распоряжения, а другие спокойно выполняют его команду: вытаскивают одну длинную трубу за другой… Из-под земли бьет фонтаном вода.

Никогда Шаймурат не думал, что керосин добывается с таким трудом. Тысячи пудов разного железа приходится ворочать.

Когда же сменится Буран?..

Наконец на вахту заступила следующая смена. Птица стал на место Бурана, какой-то незнакомый парень заменил Хамита. Буран со своими людьми спустился с площадки, грязный, усталый.

Парни, проходя мимо, здороваются с Шаймуратом. Буран присаживается рядом, вытаскивает из кармана коробку папирос. Раньше не курил, в армии научился…

Молчание нарушает старик.

— Устал?

— Устал, — отвечает Буран.

— Бурить научился?

— Можно считать — научился.

Старик колеблется: спросить или нет? С чего начать?

— Почему это там, внизу, земля гудит? — спрашивает он.

— Долото грызет породу.

— Крепкие камни попадаются?

— Всякое бывает. Если крепкие, то проходка падает.

— А зачем это вы воду опускаете под землю? — задает вопрос старик с насмешливой улыбкой, как будто хочет показать, что спрашивает он это не всерьез. Он-то сам, дескать, догадывается, зачем нужна вода при бурении.

Но Буран отвечает серьезно:

— Вода подается под большим давлением, она промывает скважину, очищает забой от породы…

— А отчего это долото крутится?

Буран охотно отвечает и на этот вопрос:

— Станок поворачивает все трубы, а вместе с ними вертится и долото.

«Складно отвечает, не зря, видно, книги читал, — заключает Шаймурат. — Настоящий ИТР!»

Зорким взглядом степного жителя оглядывает вышки. Нет, эти башни не зря построены. Геологи не тянутся за звездами. Они понимают: счастье на земле!

4

Артем Алексеевич не сомневался в необходимости пробного бурения. Поэтому неудача на Совете, где взяли верх противники уральской нефти, огорчила его, но не поколебала. Он продолжал спор тут, на месте. Ведь в его распоряжении целых четыре скважины!

Белов не из тех, кто отступает. Он не давал покоя ни себе, ни людям, был строг, когда встречался с проявлением человеческих слабостей, неумолим, если видел, что окружающие теряли веру в победу. Белов не думал о себе. У него было твердое правило: прежде всего скважина, нефть, а уж потом личные дела.

Однако жизнь не укладывалась в эту ограниченную формулу. Люди любили и ненавидели, справляли свадьбы, веселились в праздники, волновались на спектакле, увлекались спортом… В жизни действовали законы, неподвластные Белову.

Он, казалось, изгнал из своей души все, что не относилось к борьбе за нефть, вымыл все закоулки сердца, очистился от посторонних мыслей. И все же это был самообман. Белов с каждым днем все более убеждался в том, что мысли его заняты не только нефтью.

Весна вторглась в жизнь Артема Белова. Она смешала его карты. Вероятно, для того и разлились вешние воды, чтобы в них Белов искал отражение милого лица Людмилы Михайловны. Шорох крыльев птиц казался ему легкими шагами девушки. Он с волнением подставлял лицо свежему весеннему ветру и сердился на весну.

Артем Алексеевич торопил бурильщиков, ему не терпелось провести опробование первой скважины, по его предположениям, долото ее уже приблизилось к нефтеносному пласту.

Думая о предстоящем опробовании скважины, он направился в «каменную библиотеку». Открыл дверь лаборатории. Две женщины оглянулись на вошедшего, оторвавшись от работы. Посмотрев на холодное, чуточку угрюмое лицо Белова, никогда не скажешь, что этот человек может мечтать о весне. Он спокойно, неторопливо поздоровался и спросил:

— Что нового на буровых?

— Известняки на первой, — отвечает Милованова. — Через несколько дней можно будет произвести цементаж.

— Какой керн?

— Небольшие признаки нефти. Отдельные пятна.

— Покажите. А что на остальных?

— Глубина второй — шестьсот один метр. Известняк темно-серый, порода пористая, довольно много пустот. Фауна: брахиоподы плохой сохранности. Признаков нефти пока нет.

Белов, мельком взглянул на Камилю, спросил:

— Как четвертая? Покажите журнал.

5

Полтора века геологи безуспешно искали нефть на Урале. В результате поисков вера в уральскую нефть сменилась сомнением, а потом сомнение уступиломесто скептицизму.

Сагит Гиззатович понимал, что они, руководители экспедиции, стоят на пороге неизвестного. Их ждет удача или бесславный финал. Заменив Великорецкого, Сагит Гиззатович не отказался от его формулы: успех пополам с Беловым, в случае поражения отвечает один главный геолог. Пускай тогда Белов выкручивается как может. Хамзин не обязан идти с ним ко дну…

Когда принималось решение об опробовании первой скважины, Сагит Гиззатович занял самую осторожную позицию. Он не горячился, как нетерпеливый Белов или страстный Ага Мамед, и не возражал против опробования. Зато он срочно послал письмо Великорецкому, в котором писал, что мало верит в успех опробования скважины. Ему важно было заручиться поддержкой Казимира Павловича и треста. И застраховать себя в случае неудачи.

…Первая буровая, стоявшая в низине, со всех сторон была окружена водой. Вокруг нее, насколько видит глаз, разлилась Белая. Ее воды подступили к основанию вышки.

Ага Мамед спокойно отдал команду:

— Подготовиться. Спустить сваб!

Свабирование — очистка скважины. Буровики называют этот процесс возбуждением скважины. Вытягивая сваб, они как бы приглашают нефть следовать за свабом на поверхность земли.

— Один… два… три… — считает Ага Мамед количество свабов.

Однако не слышно глухого урчания, подземного гула, который обычно предшествует нефтяному фонтану.

— Пять… шесть… семь…

Гортанный голос азербайджанца монотонно ведет счет:

— Одиннадцать… двенадцать… тринадцать…

Белов молча следит за небольшой струей воды, выливающейся из устья скважины. Ему не о чем говорить. Старший буровой мастер отлично знает свое дело.

Рядом с Беловым стоит Хамзин. Он тоже не отрывает глаз от устья скважины. Все ждут.

Тихо переговариваются Милованова и Камиля.

— Неужели не пойдет нефть? — спрашивает Камиля.

Что может ответить Людмила Михайловна? Они вместе с Беловым приняли решение опробовать первую скважину, как только долото дошло до артинского пласта. Просчитаться они как будто не могли: керн, извлеченный из скважины, определенно говорил о присутствии нефти.

Дикие утки кружатся над коричневым морем разлива. Припекает солнце. Издали донесся долгий гудок парохода — в половодье даже в верховья Белой заходят буксирные суда.

— Двадцать три… двадцать четыре… двадцать пять…

Сменились рабочие, свабирующие скважину. Белов будто не обратил на это внимания.

— Тридцать восемь… тридцать девять… сорок…

На площадку поднялась новая смена. Хамзин, угрюмо наблюдавший за свабированием, не выдержал:

— Артем Алексеевич, не хватит ли?

— Нет еще.

— За эти дни Артем Алексеевич похудел, — заметила Камиля.

Людмила Михайловна взглянула на Белова, прислонившегося к столбу. Главный геолог, казалось, прирос к месту.

— Сорок восемь…

Из пасти скважины вдруг вырвался столб грязи. Люди отпрянули назад. Буровики сбежали с площадки. За эти минуты они преобразились. Они были похожи на охотников, добравшихся до дичи. Грязевой фонтан обычно предшествует фонтану нефти.

Теперь больше нечего делать, остается только ждать.

Грязевой фонтан, достигнув первых поперечных перекладин, вскинулся к вертлюгу, и… стал светлеть.

— Вода, — прошептал бурильщик. — Чистая вода.

— Будь она проклята! — вырвалось у Ага Мамеда.

Из скважины била струя прозрачной воды. Омыв станки, вышку и трубы, подземная вода стекала в Белую.

— Сухая, — прошептал кто-то.

Так иронически называют нефтяники скважину, из которой вместо нефти бьет вода.

— Как же быть дальше? — обернулся Хамзин к Белову.

Тот махнул рукой.

— Пусть бьет, может, разгуляется…

В душе он понимал, что надежды на нефть почти никакой.

К нему подошли Ага Мамед, Милованова. Только Хамзин остался на своем месте.

Белов, не проронив ни слова, повернулся и медленно пошел к Карасяю.

Он вздрогнул, услышав за собой голос Шаймурата:

— Надо отоспаться, инженер…

Старик шел рядом, стараясь шагать в ногу с Беловым. Геолог слабо улыбнулся.

— Ты о чем, Шаймурат?

— Не надо вешать голову. Нет четверга, который не уступил бы пятнице.

6

Когда Белов переступил порог, Хамзин поспешно спрятал лист бумаги, на котором что-то писал.

— Я был на второй…

Хамзин вышел из-за стола, протянул руку.

— Рассказывай, что утешительного.

Белов осунулся, под глазами мешки. Это уже не тот Белов, который шумел и требовал, а совсем другой — подавленный, угрюмый. Видно, никто не рождается хмурым и печальным, человека делает таким тяжелая жизнь.

Вторая буровая дошла до проектной глубины, но никаких признаков нефти не обнаружилось. Что же такое? Неужели погребенные рифовые массивы, на след которых как будто напали, пробурив первую скважину, ускользнули от геологов? Неужели в этой долине так разнообразна структура пластов?

— Сагит Гиззатович, помогите разобраться… Черт знает что происходит. Голова кругом идет…

«Ты сам, браток, настаивал на бурении, не я, — подумал Хамзин. — Заварил кашу, а теперь расхлебывай. Геология, брат, дорогая штука. Всадил более десяти миллионов, а теперь призадумался?»

— Конечно, следует разобраться во всем, — произнес он вслух.

— Я и сам знаю, что надо разобраться! Но как?

«Теперь это тебе не поможет, — мелькнула мысль, и вдруг пришла другая, страшная: — Белов может потянуть и тебя ко дну, если вовремя не примешь меры».

— Подготовь обстоятельный доклад, обсудим на производственном совещании. Соберем не только геологов, но и буровиков. Они все народ опытный, могут дать дельный совет…

Похлопав Белова по спине, Хамзин добавил:

— Что-нибудь придумаем. Я сам займусь кернами. Если не найдем ответа, обратимся за помощью в трест или в Москву.

Проводив Белова, Хамзин вытащил из ящика стола незаконченное письмо и снова стал писать.

«Только что у меня был Белов. Посмотрели бы Вы, Казимир Павлович, на него… Да ведь и есть от чего огорчаться: и вторая буровая не обнаружила даже признаков нефти. Характеристика этой скважины не совпадает с характеристикой первой… После наносов, как показывает геолого-технический наряд, идет кунгурский ярус. Артинская толща худосочна. Ее прошли, не обнаружив никаких следов газа или нефтяных капель…»

Откинувшись на спинку стула задумался: пожалуй, стоит пожаловаться.

«Не могу не сожалеть, что согласился остаться на Вашем месте. Вижу, не сносить мне головы. И все же считаю себя обязанным предупредить Вас и через Вас руководство треста Уралнефть о случившемся. Две скважины из четырех дали отрицательный ответ. Чем кончится этот безрассудный опыт, покажет ближайшее будущее… Надеюсь, вы не останетесь безразличным к судьбе нашей экспедиции…»

Пожелав доброго здоровья и успехов в работе, Хамзин поставил точку.

Для начальника экспедиции начались трудные дни.

7

Неспокойно было и на четвертой буровой: рабочие тяжело переживали неудачу первых двух скважин. Ага Мамед прекрасно это понимал. Если бы он заглянул кому-нибудь в глаза, то увидел бы в них тоску. Так бывает на фронте, когда часть преследуют поражения. Люди становятся инертными, безразличными, раздражительными. Слабые начинают сдавать.

«Ну и люди! После первых испытаний сразу в кусты! — ругался Ага Мамед. — Одни собирались уезжать, другие ударились в панику, третьи рассуждают: «Моя хата с краю, ничего не знаю».

Его только что вызывал Хамзин. Эта хитрая лиса все уговаривает прекратить бурение. Дескать, вы старый коммунист, директор конторы — вам и карты в руки. Кому-кому, а вам, мол, надо подумать о последствиях.

Даже Милованова растерялась: «Ага, а вдруг и в самом деле мы бурим на пустом месте?..»

Нет, Ага Мамеда не проведешь. Подобные неудачи — а сколько их было в жизни! — не собьют его. Именно сейчас надо показать, из какого теста ты сделан…

Минут через десять Ага Мамед уже стучался в избу, где жил Белов.

— Чтобы твои невзгоды пали на мои плечи! — зашумел Ага Мамед с порога. — Клянусь твоей головой, скверно у меня на душе, десять дворняжек там грызутся… Но ты послушай меня… В конце концов нас должны поддержать!

Ага Мамед запнулся. Белов, этот угрюмый человек, вдруг расхохотался. Что это его так рассмешило?

Ага Мамед, сердито взглянув на Белова, замолчал.

— Ты, Ага, возьми почитай телеграмму, вон там на столе. Увидишь, как нас… поддерживают…

Ага Мамед пробежал глазами узкие телеграфные ленточки:

«Бурение связи неудачей опробования временно прекратить. Соловьев».

— Кто такой этот Соловьев?

— Новый управляющий трестом.

— И что ты собираешься делать, матушка-душа?

— Продолжать бурить.

— А с этой… как? — Мастер скосил глаза на телеграмму.

Белов подошел к нему вплотную.

— Будем драться.

— Да прибавится тебе жизнь! — Растроганный Ага Мамед заключил Артема Алексеевича в объятия, потом, оттолкнув, сильно сжал его руку. — В моей груди не одно, а тысяча сердец!

…Людмила Михайловна ощутила неудачу как личное несчастье. Сердце ныло от сознания, что ты бессильна что-либо изменить, что суровая природа оказалась сильнее людей. Людмила Михайловна со страхом думала: «Что будет, если и остальные скважины дадут воду? Может быть, не здесь, а в другом месте надо было бурить?»

Она старалась отогнать тревожные сомнения — надо надеяться на лучшее. Но это не успокаивало, не приносило утешения. Если бы она была главным геологом, то неудача, несомненно, заставила бы ее отказаться от дальнейшего бурения. Но Белов не такой, он не остановится на полпути. Что покажут остальные скважины?

Сухие нефтяные скважины — это первая катастрофа в ее жизни. Труд геолога оказался сложнее и ответственнее, чем она представляла себе.

Хамзин вел себя странно. Он стал любезен и внимателен к ней, как никогда… Что с ним приключилось? В душе ее накапливалась неприязнь к нему. Нельзя же благодушествовать, когда все летит в пропасть.

Мысли Людмилы Михайловны каждый раз невольно возвращались к Артему Алексеевичу. Он знает лучше, чем все остальные, как быть дальше. Только он один не потерял присутствия духа.

Как много времени прошло — десять месяцев! Триста дней Людмила Михайловна знакома с Артемом. Сначала она настороженно приглядывалась к нему. «У него серые задумчивые глаза, но мне совсем не нравятся большие, оттопыренные уши. Хорошо, что он настойчив, но он слишком замкнут. Он смел, всегда отстаивал свою точку зрения, но его резкость граничит с грубостью…»

Со временем все меньше и меньше находила она в нем недостатков. Наверно, просто привыкла. Потом все больше стала открывать в Артеме хорошего, о чем не догадывалась раньше.

Ей нравился его низкий густой голос, его неторопливая речь. Приятна была опрятность: Белов всегда был выбрит, галстук аккуратно отутюжен.

Белов по-прежнему был замкнут и немногословен, но она частенько ловила на себе его взгляд. Иногда ей казалось: вот сейчас он подойдет и заговорит о чем-то заветном, желанном. Но всегда так получалось, что кто-то мешал им, а потом Белов как будто забывал о ней.

Возможно, были и другие причины, которые останавливали его. Ведь ей не известно его прошлое.

Она не уверена в том, как сложатся их отношения и вообще как обернется жизнь. После неудачи — а к этому шло дело — всех могут перебросить в другие, более перспективные районы. И они разбредутся по стране и, быть может, больше никогда не встретятся.

Любовь нельзя торопить. Сорвешь ее раньше времени — погубишь цветок. Зеленая любовь — не любовь… Так поступила одна подруга Людмилы Михайловны: поторопилась — и, наверно, всю жизнь будет страдать из-за этого. Исповедь Камили поразила Милованову. В тяжелые дни проверяются человеческие отношения. Одних неудачи разделяют, других сближают.

— Я не могу так жить. Я молода, мне хочется счастья, — взволнованно говорила Камиля.

Людмила Михайловна слушала ее и думала о своем. Ей уже двадцать три года, и она совсем одна… Нет у нее любимого человека, верного, чистого, ласкового и сильного. А он должен быть. Камиля верно говорит: молодость имеет право на самое большое счастье — любовь.

Ей захотелось рассказать Камиле о себе. В их судьбе есть что-то общее.

— Ты, Камиля, пришла ко мне за советом? Но тут не может быть ни советчиков, ни судей. Вы с Бураном сами должны решить, как быть. Слушайся своего сердца. Что оно говорит? Я вернулась с полдороги, потому что так велело сердце; Белов вернул меня. Только одно могу сказать тебе: не нужно спешить и скисать.

Собрание

1

Башкиры говорят о своей весне с усмешкой: до конца апреля стоит зима, а потом все время весна, весна и весна, пока в июне не наступает знойное лето…

В благодатные весенние дни люди, живущие в долине, ходят среди цветов, жадно вдыхая воздух, наполненный ароматом ландышей и фиалок.

Одному Артему Алексеевичу не до весны. Только что он разговаривал с Алтынбаевым. Телефонный аппарат в сельсовете старый, в трубке все время что-то гудело, разговор часто прерывался. Приходилось кричать что есть силы.

Алтынбаев, выслушав рассказ Белова о телеграмме, присланной Уралнефтью и запрещавшей бурить до приезда специальной комиссии, спросил, как идут дела в экспедиции.

— Продолжаем бурить, — сказал Белов.

— Правильно делаете.

— Но мы не сможем долго устоять, если вы не поддержите нас, — сказал Белов.

— Как третья и четвертая скважины?

— Приближаемся к проектной глубине.

После длительного молчания в трубке снова раздался голос Алтынбаева:

— Вероятно, целесообразнее добурить до проектной глубины. Не останавливаться же на полпути!

— Я сам это всем доказываю.

— Продолжайте бурить. Сегодня я поговорю с Соловьевым… И вызову Пермь.

После разговора с Алтынбаевым Белов написал письмо Ивану Михайловичу Губкину. Просил приехать, а если это невозможно, то поддержать в борьбе с трестом. В действиях начальников из Перми он ощущал руку Великорецкого. Вот когда старик может взять реванш.

Нелегко было Белову просить помощи у Алтынбаева и Губкина, но в борьбе с трестом без союзников никак не обойтись.

Белов несколько дней просидел в «каменной библиотеке» — сличал характеристики скважин. Полный разнобой в кернах! И все-таки его не оставляла надежда на удачу.

За этим занятием он проглядел, как склоны Девичьей горы покрылись густой и сочной травой.

Оказывается, до самых сумерек щебечут и свистят птицы, а после заката поет соловей. Сначала неуверенно, робко, как будто пробуя голос, а потом, совсем уверившись, соловей заливается трелью, будя в сердце далекие воспоминания и тревожа его несбыточными надеждами. Соловей пел всю ночь, замолкая только на рассвете. Люди, приехавшие с Кавказа, из Сибири и с Украины, всю ночь не смыкали глаз. Соловей будто возвращал их в родные края, к первым свиданиям, мечтам юных лет. Даже Артема Алексеевича соловей заставлял порой забывать свои заботы. Стоя под деревом или лежа в густой траве, он удивлялся первобытной красе природы. То он открывал новые линии гор, то любовался быстрым бегом форелей в горной речке, то рассматривал полевые цветы, названий которых не знал.

Порой мечты увлекали его. Иногда он пытался представить, как выглядела бы тут какая-нибудь московская барышня в узкой юбке, в маленькой шляпке, едва прикрывающей макушку, и в туфлях на высоких каблуках. Получалась какая-то чепуха. Такой наряд по меньшей мере вызвал бы насмешливую улыбку.

Здесь самая простая мода: свободное платье, туфли на низких каблуках, широкополая шляпа.

Он поймал себя на мысли, что именно так одета Людмила Михайловна. Если к этой изящной простоте добавить серые глаза, всегда настороженные и готовые улыбнуться, бронзовое от загара лицо, стройное тело, которому могла бы позавидовать любая спортсменка, то вставал полный портрет девушки, которая жила и трудилась рядом, деля с ним радости ожидания и горе неудач.

В ушах слышится ее смех.

— Артем Алексеевич, можно ли при вас говорить о любви… к цветам?

Он делал притворно-грозное лицо, отвечая ей назидательным тоном:

— Только при условии, если вы выполнили дневную норму…

Он не умел говорить с ней по-другому. Впрочем, разговор с Людмилой Михайловной еще впереди. О себе, о своих чувствах он скажет ей только после победы. Как тут можно думать о себе, когда по всем швам расползается твое дело?

И тотчас же возникает сомнение: решится ли он когда-нибудь на серьезный разговор с Людмилой Михайловной?

2

У Хамзина было такое ощущение, будто он живет на вулкане, готовом извергнуть лаву. С одной стороны, Белов требовал продолжать бурение оставшихся двух скважин. Логически рассуждая, забой следовало довести до проектной глубины; но, с другой стороны, трест Уралнефть занял непримиримую позицию. Была получена вторая грозная телеграмма с требованием прекратить бурение.

В такой обстановке легко можно сломать себе шею.

Оставался единственный выход: под каким-либо предлогом добиться отъезда Белова, хотя бы дня на три. В его отсутствие можно будет прекратить бурение и начать демонтаж оборудования. Сделать то, на чем настаивает начальство…

К счастью, он вспомнил о докладной записке Белова, лежавшей без движения с конца зимы. Не попадется ли Белов на удочку?

С этими мыслями Хамзин пригласил к себе главного геолога.

Войдя в кабинет начальника, Белов бросил на подоконник полинявшую на солнце кепку и сел.

— Очень кстати, очень кстати, — торопливо заговорил Сагит Гиззатович, роясь в ящике стола. — Я перечитал сейчас вашу докладную записку, в которой вы предлагаете довести количество скважин до десяти. Что ж, в принципе я не возражаю. Готов подписать ее вместе с вами. Но я пригласил вас сейчас, чтобы со всей откровенностью высказать вам некоторые свои сомнения. Во-первых, своевременно ли ставить этот вопрос перед трестом после неудачи в опробовании первых скважин? Боюсь, что руководящие товарищи будут против нас. Во-вторых, стоит ли посылать по почте докладную записку? Не лучше ли кому-нибудь из нас поехать в трест, чтобы протолкнуть проект? Я понимаю, время горячее. Но и вопрос такой, который придется защищать в тресте с пеной у рта… Кроме того, трест забросал нас телеграммами. Надо поехать, объясниться с ними…

Белов не мог не согласиться с Хамзиным. Конечно, в такое время, когда скважины выдают только воду, вряд ли кто возьмет на себя ответственность за расширение разведочных работ. Придется доказывать, настаивать, воевать.

— Вероятно, без командировки не обойтись, — согласился Белов. — Комиссию все не присылают, и я сам думал слетать в трест.

Хамзин заходил по комнате, маневрируя в узком проходе между столом и стеною.

— Я думаю, вы лучше меня сумеете отстоять свой план. Не стану вам чинить препятствий, действуйте! Как говорится, благословляю… С какого числа оформить командировку? Лучше не откладывать дела в долгий ящик.

— А подготовка к оборудованию скважин не задержится? — с беспокойством спросил Белов.

— Положитесь на меня, на нас с Людмилой Михайловной. Надеюсь, вы не думаете, что без вас сорвется опробование? Когда речь идет о том, быть или не быть уральской нефти, каждый из нас заинтересован в успехе дела. Добиться согласия начальства на бурение новых площадей — более трудный вопрос. Кому же, как не вам, решать его?

Белов действительно оценил благородство начальника экспедиции. В такое тяжелое время Хамзин не боялся ответственности. Теперь предстояло из двух неотложных дел выбрать самое трудное — в самый неблагоприятный момент отставить планы расширения разведочного бурения. Нужно смотреть вперед. Артем Алексеевич не собирался отступать, даже если все четыре скважины окажутся сухими.

Сагит Гиззатович, незаметно наблюдавший за Беловым, остался доволен, — все шло как по маслу.

— Я вас не тороплю. Можете выехать, и после испытания третьей скважины, только имейте в виду, что к этому времени подоспеет опробование четвертой. А это важнее. Выбирайте!

Нельзя было не согласиться с доводами Хамзина.

— Видимо, все-таки придется ехать сейчас, — согласился Артем Алексеевич.

— Тогда не задерживайтесь, — посоветовал Хамзин, подавая руку. — Документы будут оформлены к утру…

3

— Ты спрашиваешь, почему на мне висят платья? Почитай, Камиля, мой дневник. Я вся тут. — И Людмила Михайловна передала толстую тетрадь Камиле.

Камиля с удивлением посмотрела на Милованову и раскрыла тетрадь.

«1 июня 1932 года.

Сегодня мне исполнилось двадцать три года. И никто не вспомнил обо мне в этот день. Может быть, задержались телеграммы? В эту глушь даже телеграммы приходят на пятый день…

2 июня.

Усилилось выделение газов на третьей буровой. Однако радости мало. Бурим, но не знаем, где достанем деньги на зарплату рабочим. Есть приказ о прекращении бурения.

3 июня.

Девчонка, не паникуй!

4 июня.

Даже Алтынбаев не сумел помочь: трест настаивает на своем.

5 июня.

Я не люблю Артема. Дура и еще раз дура.

6 июня.

Наконец-то телеграмма от дедуси и бабуси!

7 июня.

Белов накричал на меня. Ну и пусть… Корабль идет ко дну.

Хамзин толкует о том, что наше дело безнадежно. Не говорит прямо, все хитрит! Юлит! Вижу его насквозь! Ничем не лучше Казимира Павловича. Такой же.

9 июня.

Белов собирался ехать в Пермь. Не позволила, отругала. Разве можно бросить буровые? Откуда только у меня злость взялась. Удивился, нахмурился, разозлился и… послушался.

10 июня.

Вся моя нынешняя жизнь — сплошное ожидание. Жду нефти и…»

— Я никогда не буду вести дневник, — сказала в раздумье Камиля.

— Почему?

— Память хранит самое дорогое, а бумага — все без разбора…

4

Вокруг экспедиции разгорелись такие страсти, что только держись. Из Москвы, Уфы, Перми летели телеграммы. Одни распоряжения исключали другие. Не знаешь, что и делать.

Белов не поехал в Пермь. Почему передумал, непонятно. Вдруг главный геолог решил созвать рабочее собрание. Зачем? Надо узнать о его намерениях. Оплошаешь — влипнешь в неприятную историю. С ним надо держать ухо востро!

Рабочее собрание — последняя ставка Белова. Так сказать, контрудар по тресту. Опасная игра!

Размеренная жизнь Хамзина была нарушена. Даже коллекция часов и ароматный чай не приносили ему успокоения. Он с жадностью набрасывался на газеты, приходившие с большим опозданием и чуть ли не за месяц сразу: нет ли в них упоминания о делах экспедиции?

В глаза бросались набранные крупным шрифтом заголовки. На первой странице: «За 80 дней в колхозы вступило 47 000 хозяйств. Упорно выкорчевывать корни правого оппортунизма, развернуть наступление на кулака…» Он не стал читать статьи, перевернул страницу. Перед глазами замелькали другие заголовки: «После чистки уволено 17 человек». Это не то, что ищет Хамзин. Далее: «Сельмаш» вступает в число действующих заводов». Вот еще одна статья: «Закончить реализацию нового алфавита. Тот, кто не борется за латинизацию, объективно помогает классовому врагу…»

«И здесь ищут врагов, — усмехнулся он, отбрасывая в сторону газету. — «Вычищено». И это говорят о людях! Среди них, наверное, есть старые интеллигенты. И как только людям не надоедает все это печатать каждый день, а тысячам людей читать такую чепуху?!»

Чай остыл, потерял вкус. Проклятая газета, холодный шершавый лист бумаги отнял аромат у чая.

Перед глазами снова мелькают новые цепкие слова: «Миллионы рабочих — на стройки социализма», «Догнать и перегнать передовые капиталистические страны…».

Он сегодня, как никогда, скверно настроен и зол. Надо взять себя в руки. Хамзин поднимается, чтобы налить себе еще стакан чая. Напиток обжигает пальцы. Хамзин ставит стакан на газету. Серый лист продолжает вопить: «Без промаха бить по конкретным носителям ползучих темпов!», «Распутице не скажешь — без доклада не входить!», «Едоцким» настроениям вынести смертельный приговор!».

— Смертельный приговор «едоцким» настроениям! — Хамзин расхохотался.

В пустой комнате громко смеялся человек. Смеялся над людьми, коверкающими язык в газете, над собой, над своей неудачно сложившейся жизнью.

В последнее время он часто ловил себя на том, что ему хочется плюнуть и бесповоротно перейти на сторону Белова и весь остаток своих дней посвятить поискам нефти в родной Башкирии. Но тут же он говорил себе: «Сагит, не торопись!» Что будет, если нефть в Карасяе не найдут? Ведь он, как начальник экспедиции, тоже за все в ответе, и ему могут пришить вредительство.

Вот и метался Сагит Гиззатович меж двух огней: и Белова боялся прогневать и Великорецкому клялся в верности. Всю жизнь он привык быть орудием в чьих-то руках и слепо выполнять чужую волю. А теперь все надо было решать самому, и Хамзин не находил в себе нужной для этого силы.

У него было такое чувство, будто его обманули, будто он сам себя обманул: занятый чистой геологией и своей уникальной коллекцией часов, он проглядел в жизни что-то важное, без чего жизнь теряла свой смысл, становилась прозябанием…

Хамзин смотрит на часы, которые равномерно и равнодушно тикают, отсчитывая остаток жизни. И куда они торопятся?

5

Впервые в контору набилось столько народу. Когда все шло нормально, люди, работавшие на разных вахтах и в разных сменах, никогда не могли собраться вместе.

Артем Алексеевич пришел на собрание с надеждой. Он внимательно всматривался в полутемный зал, освещенный семилинейной лампой. В первых рядах — знакомые лица рабочих. Чем дальше, тем больше расплываются лица, а там, в конце зала, два темных, притихших угла.

Против него, Белова, трест, природа… Но он ведь не один! Эти люди вместе с ним занимались большим делом, он все время чувствовал их локоть, а это имеет решающее значение в бою… Он верит им. Как же иначе? Вон сидит Ага Мамед, он так же, как и Белов, мечтает найти нефть. Это дело чести для бурового мастера. Хамзин тоже головой отвечает за экспедицию.

Птица — парторг. Ему положено умирать за дело. Комиссары всегда идут впереди, навстречу опасности. Правда, Птица молодой комиссар, но зато он старый рабочий. На него можно положиться.

И Буран — сын этой земли, человек с новой душой. Неужели он не хочет добраться до нефтеносной земли? Хочет!

Белов сидит за столом рядом с Хамзиным, Ага Мамедом и Птицей. Перед ними — буровики, хмурые люди в промасленной одежде, безусые юнцы и кадровые нефтяники, старые пролетарии бакинцы и случайные люди, погнавшиеся за длинным рублем…

Из темного угла вдруг донесся хриплый голос:

— Что, хотите выкрутиться за наш счет?

— Не выйдет! Сначала рассчитайся, как положено, — откликнулись в другом углу.

Словно кто ударил бичом по глазам.

«Не поддержат, провалят, — подумал Артем. — Да и почему эти разные люди обязаны думать так же, как и я? У каждого своя голова на плечах. Свои думы, свои расчеты привели их в буровую контору».

Белов устал. Все устали, а он больше всех.

Он смотрит на Ага Мамеда, который молча разводит пальцами свисающие усы.

Птица поднимается с места, чтобы открыть собрание. И в эту минуту к Белову нагибается Хамзин и шепчет:

— Сейчас проверил два последних керна с буровой номер три. Пропали признаки нефти, как и на второй. Беда!

Нашел подходящий момент для такого сообщения! Оборвалась тонкая струнка, на которой держалась надежда.

Новыми глазами взглянул Белов на собрание. Притихший зал не сулит ничего доброго. Рабочие не поддержат. Многие недовольны им. Он заставлял их работать, ругался с ними, гонял с места на место. Был придирчив, неумолим.

Одного пригрозил выгнать с буровой, если прогуляет еще раз. Другому отказал в отпуске (какой же отдых в такую страду!). Третий явился на вахту в пьяном виде — и Белов не допустил его к работе. Четвертый вовремя не получил зарплату… У каждого найдется повод, чтобы свести счеты с главным геологом, попавшим в беду…

Даже вот с Бураном Авельбаевым было столкновение, парень ушел на буровую вопреки воле Белова.

Все припомнят теперь!

Если бы это был крепкий, спаянный коллектив! Но он не успел сложиться. Разные люди, разные языки и характеры. Птица тоже слабоват, он отличный бурильщик, но с людьми не умеет работать, немного робок. Другой комиссар нужен в такую минуту.

Когда Белов поднялся, кто-то крикнул:

— Чего там докладывать? И так все ясно!

Белов опешил. И все-таки произнес:

— Товарищи! Я должен вам все же доложить…

Ему не дали договорить. Как ни странно, вперед вышел Буран Авельбаев, человек, который больше всех был обязан Белову. Зло глядя на главного геолога, сказал:

— Не нужен нам доклад…

— Товарищ Авельбаев! — прикрикнул на него Птица.

Буран, не обращая внимания на парторга, продолжал!

— Хватит болтать! Все ясно. Правильно, товарищи?

— Правильно! — закричали в зале.

Бывают такие минуты, когда люди, обессиленные неудачей, сдаются. Бросают самое дорогое дело, соглашаются с любым обвинением, даже сами себе выносят смертный приговор… У Белова наступила именно такая минута.

Буран продолжал кричать:

— Есть предложение: доклад отменить и вынести постановление. Сразу, без обсуждения…

Зал притих. Даже два темных угла замолчали. Было слышно, как шипит фитилек лампы.

— Надо бурить! Товарищи, айда бурить! Вот и все!

Птица растерялся. Белов собрался в комок. Он как будто впервые услышал биение собственного сердца. Они правы, не надо слов! Надо действовать, не тратя ни минуты. Повернувшись к Птице, Белов сказал:

— Голосуй!

Птица пожал плечами: за что голосовать?

Отстранив председателя, Белов крикнул:

— Кто за то, чтобы «айда бурить»?

Засмеялись и подняли руки. Лес рук и громкий торжествующий смех. Белов кашлянул, чтобы скрыть волнение.

Все заторопились к выходу. В дверях образовалась пробка. Белову видны только замасленные спины рабочих. В густом облаке махорочного дыма они все кажутся похожими друг на друга. Поди теперь разберись, кто выкрикивал угрозы в начале собрания, а кто подпер его плечом, когда он пошатнулся, до конца верил в его дело, нет, в свое дело!

Белов смотрел им вслед и думал: «Когда же успел сложиться этот крепкий коллектив? Если он такое вынес, теперь ему ничего не страшно».

6

Белов не отпустил Людмилу Михайловну на собрание, и она, сидя в лаборатории, с волнением ждала, что решат рабочие.

В банке с бензином — кусок керна. Бензин слегка окрашен нефтью. Пусть чуть-чуть, но это нефть.

Не впервые Людмила Михайловна обнаруживает признаки нефти. Но Белов не решается на испытание скважины. С пятисот до шестисот двадцати метров бил газовый фонтан, тоже предвестник нефти, и все-таки Белов приказал бурить дальше.

Ниже появились доломиты с признаком нефти, голубой и темно-бурый ангидриды с известняком, подтверждавшие наличие нефти. А бурение все равно продолжалось. Оно и не прекратится, если коллектив поддержит Белова. Если же большинство выскажется против, придется выполнять приказ треста.

Когда Артем поднялся из-за стола и вышел из культбудки, где теперь временно помещалась лаборатория, Людмила Михайловна подошла к маленькому окошку, похожему на иллюминатор, и потеплевшим взглядом проводила его, такого высокого и немного неуклюжего.

Людмила Михайловна не отдавала себе отчета в том, что происходит с ней.

Когда она влюбилась в первый раз, еще подростком, любовь охватила ее, как пламя пожара. Горели щеки, сердце колотилось, она металась, теряя счет дням, и безусый паренек представлялся ей то Ленским, то Ромео.

Теперь у нее не было такой остроты чувств. Разумом, а не сердцем полюбила она Артема.

Только ли разумом? Она любила его глаза, ей было приятно, что эти глаза подолгу задерживались на ней, на ее волосах, на ее губах, шее, груди. Белов был уверен, что она не замечает его взглядов.

— Людмила Михайловна!

Она вздрогнула, услышав голос своей помощницы.

— Чего тебе?

— Сходить за керном?

— Да. Только подожди, в журнале все записала?

— Я вам уже показывала.

Людмила Михайловна не выдержала неизвестности и все-таки решила пойти на собрание… Но когда она прибежала в контору, собрание уже закончилось и все разошлись.

Вернувшись в лабораторию, она застала Белова.

Он поспешил сюда, чтобы поделиться с Людмилой Михайловной своей большой радостью, чтобы сказать ей, что они теперь не одиноки и никакому тресту их не свалить. Белов решил сразу же засучив рукава взяться за работу; ему казалось, что только так он сможет оправдать доверие рабочих. Но Людмилы Михайловны в лаборатории не оказалось. И анализ последних кернов с четвертой буровой не был готов.

Белов нетерпеливо барабанил пальцами по столу, злясь на Милованову и чувствуя, как улетучивается его хорошее настроение…

— Что ж вы молчите? — спросила Людмила Михайловна, вернувшись в лабораторию. — Провалились?

Белов резко повернул голову.

— Пока вот голова цела…

— Вы могли бы объяснить по-человечески. Мы ведь тоже не посторонние.

Белов поднялся во весь свой рост.

— Единственное, что вы умеете делать, — это волноваться. К сожалению, этого еще недостаточно для победы.

— Я всего ждала от вас, только не этого! — ответила Милованова, едва сдерживая слезы. — Даже в такой час.

Они стояли друг против друга, готовые наговорить друг другу самых резких обидных слов. Камиля смотрела на них с удивлением. Что с ними? Если люди, которых она так уважала, перестали владеть собой, значит наступил конец! Видно, зря она утешала себя надеждами на керны с четвертой.

— А вы думаете, я должен был объявить вам благодарность? — язвительно спросил Белов. — Скажите, кто отвечает за контроль над кернами? Начальник лаборатории или кто-нибудь другой?

— Я, — дрогнувшим голосом прошептала Людмила Михайловна. — Но это не дает вам права кричать на меня.

— Так слушайте же: нам срочно нужны анализы. Я вас оставил в лаборатории, а вы сбежали…

— Вы ищете в людях только плохое. Я не могла усидеть тут в полном неведении. Пошла было на собрание… Кроме того, мне не нравится ваша грубость! Мы недосыпали, недоедали — и вдруг ни за что ни про что услышали такое, чего никогда не забудешь… Чего никогда не простишь.

Голос сорвался, Людмила Михайловна отвернулась, чтобы скрыть слезы.

Артем Алексеевич замолчал. Камиля низко нагнулась над журналом, а Людмила Михайловна искала в кармане халата носовой платок. Защемило сердце. Ведь он совсем не то хотел сказать; порадовать, что рабочие поддержали их дело.

Милованова резко повернулась к Белову, и он был поражен тем, как изменилось ее лицо. Она побледнела, у губ застыла гордая складка. Будто чужой, незнакомый человек стоял перед ним.

— Я не могу больше так работать, — сказала она тихо.

Услышав такое заявление от Людмилы Михайловны, он вдруг ощутил, что может потерять ее. И в этот момент вырвалось то, о чем он долгие месяцы думал, что берег в своем сердце, как святыню.

— Понимаешь, Люда, я совсем не то хотел сказать… Если бы ты знала, как много ты для меня значишь!..

Кровь бросилась ей в лицо. Почему-то захотелось сесть. Но она переборола себя и насмешливо спросила:

— Вы всегда начинаете объяснение в любви со скандала?

— Нет. То есть это в первый раз, — растерялся Белов.

Она невольно улыбнулась.

— Я спрашиваю тебя, Люда: любишь ли ты меня? Скажи мне прямо. Впрочем, можешь не говорить, по глазам вижу, что любишь…

Милованова опустила глаза. Все произошло так неожиданно… И зачем он это говорит здесь, в лаборатории, как будто не видит, что Камиля здесь?..

Камиля тихонько вышла и прикрыла за собой дверь. Они остались вдвоем.

Он взял ее за руки, заставил поднять глаза. Лучше всего было бы помолчать, а он говорил и говорил.

— Подумай перед тем, как ответить мне, — говорил он горячо. — У меня трудный характер. Таким, как я, не легко живется. Я не боюсь борьбы и буду стоять на своем, не отступлю, если считаю, что прав. Легкая жизнь не по мне. Пойдешь ли ты со мной? Если нас еще раз постигнет неудача, меня могут посадить в тюрьму, обвинить во всех смертных грехах. Я не сулю тебе беззаботную жизнь. Решай же!

За стенами гудел ротор, культбудка содрогалась от грохота. В открытое окно ворвался ветер и разбросал бумаги на столе. Жужжала пчела, случайно залетевшая в лабораторию.

На сердце было удивительно хорошо от того, что на улице ярко светило солнце, что ветер доносил запахи ландышей и керосина. Они чувствовали себя такими молодыми и сильными. Он говорил о своей любви сурово и требовательно, зная, что она любит его, что она обязательно скажет «да».

Прикованные лебеди

1

— Это к тебе идут, — сказал Шаймурат. — Ставлю свою седую бороду против твоего коня. Видно, не согласны в чем-то, ишь как размахивают руками!

Артем Алексеевич бросил взгляд на дорогу и увидел Ага Мамеда и Хамзина, которые о чем-то яростно спорили. Пока худой длинноногий Ага Мамед делал один шаг, Хамзин успевал сделать три шага. У директора конторы ворот рубахи был расстегнут, начальник экспедиции являл собой пример собранности: пиджак его, несмотря на жару, был застегнут на все пуговицы. Еще издали Ага Мамед закричал:

— Пусть твои невзгоды падут на мою голову! Читал телеграмму? — и он подал Белову телеграфный бланк.

— Понимаешь, старик, — обратился к Шаймурату. — Опять телеграмма. Опять приказывают остановить бурение. И еще угрожают отдать меня, Ага Мамеда, под суд, если я не закрою контору. Вот, почитай. Как тебе это понравится?

Пока Белов перечитывал телеграмму, Хамзин думал: «Его можно согнуть, но не сломать. Упрямый лоб. Солдатская выдержка. Крепко, черт, держится».

Артем Алексеевич, оторвавшись от телеграммы, спросил у директора конторы:

— Что же вам не ясно?

— Не знаешь, что делать? А на собрании голосовал?

— Голосовал.

— Ну и выполняй постановление. За последствия отвечаю я. Сегодня утром послал телеграмму в Центральный Комитет и в Академию наук. Будем держаться. Вас это устраивает, Сагит Гиззатович?

— Ведь я сам предложил вам обратиться в Москву…

Ага Мамед в раздумье спросил:

— Может, еще одно собрание проведем? Понимать надо: четвертая по счету телеграмма.

Усталый и издерганный Белов, с трудом сдерживаясь, сказал:

— Зачем еще собрание? У нас и так слишком часто по любому поводу собирают людей. Это нерациональная трата энергии. Мы ведь уже обо всем договорились. Вы знаете, у древних башкир был замечательный обычай: на собрании племени оратор во время выступления стоял на одной ноге, это невольно заставляло его говорить коротко. А что касается многословных постановлений, то я хотел бы сослаться на пример древних греков. Всякий, кто хотел внести какое-либо нововведение, выходил к народу с веревкой на шее. Если его предложение не находило всеобщего одобрения, то веревка немедленно приводилась в действие.

Ага Мамед, услышав подобную ересь, даже отступил на шаг и удивленно посмотрел на главного геолога.

— Так продолжаем бурить?

— Обязательно! — твердо ответил Белов. — Надо смелее смотреть вперед. Речь идет не только о четвертой буровой, а о строительстве сотен новых буровых, об организации своего собственного треста.

— Значит, благоприятные показатели? — кивнул Ага Мамед в сторону лаборатории.

— Да, благоприятные…

— Придется нам задержать этих лебедей! — загорелся начальник конторы.

Белов не понял:

— Каких лебедей?

— Так у нас в Баку называют качалки, которыми сосут нефть.

— Задержим лебедей! — засмеялся Артем Алексеевич.

— Из Перми к нам выезжает специальная комиссия для ликвидации конторы… — вмешался Хамзин.

— Не пускать ее сюда! — сказал Белов.

— Как не пускать? — удивился Хамзин.

— Очень просто. Воспретить им появляться здесь, пока мы бурим. — Взглянув на Шаймурата, он весело добавил: — Вот спроси у Шаймурата, как можно не пускать комиссию, которая намерена нам помешать бурить!

И с этими словами он поднялся на площадку буровой.

2

Тысячи дорог ведут не туда, куда стремится человек. Только одна тропа ведет к цели, и надо уметь ее выбрать.

До самой старости Шаймурат искал свою тропу. Когда пришли геологи, он решил, что, наконец, она найдена. Он попал к счастливым людям, занятым большим делом. И вот теперь эта надежда улетучилась, как дым. Дым — и только. Шаймурат никому не нужен, хотя и получает по-прежнему свое жалованье как конюх. Казимир уехал. Он не нашел здесь своего места. А человек без дела — это мертвый человек!

Шаймурат помогал тем, кто ищет в долине нефть. Сейчас он готовит обед для рабочих, добуривающих четвертую скважину. А если она обманет, придется Шаймурату искать другую работу.

За его спиной грохочет буровая. Человеческие голоса тонут в грохоте. Остальные буровые умолкли навсегда. Начальство из Перми оказалось сильнее Артема и Аги. Рабочие разрушают вышки, которые сами же построили.

Старик недовольно качает головой:

— Галлям правильно говорит: «Пока у меня в руках молот, нет человека, которого я признал бы выше себя».

Если бы Великорецкий, Белов, Хамзин и Милованова стояли заодно, то никакое начальство не скрутило бы их. Они плохо держат в своих руках молот, вот что!

Из разговора Белова с Хамзиным старик понял одно: вот-вот нагрянет начальство и запретит бурить. Как помешать тем, кто стоит против башкирской нефти?

Проведя ночь на буровой, Белов, Милованова и Ага Мамед на рассвете вернулись в аул. Что сделает один Шаймурат, если нагрянет комиссия?

Самое лучшее, если комиссия приедет при Белове или Ага Мамеде. Этот тоже никому не уступит. Сердитый человек, умеет настоять на своем.

Когда в полдень на дороге показалась легковая машина, старик насторожился. Как назло, нет никого из начальства. Придется самому Шаймурату принимать комиссию.

Из машины вышел плотный пожилой мужчина. Голова большая, глаза спрятаны за очки. В руках — толстый портфель. Шаймурат питал уважение к толстым портфелям: сразу видно, важная персона. Ну-ка, старик, не ударь лицом в грязь!

— Это и есть четвертая буровая? — спросил приезжий.

У Шаймурата дрогнуло сердце. Так и есть, комиссия! Подозрительно оглядев приезжего, старик спросил:

— Кто будешь? Документы есть?

Человек в очках, не упорствуя, протянул документ. Шаймурат долго вертел в руках удостоверение, беспомощно держа его перед глазами. Увидев круглую печать, недружелюбно спросил:

— Начальником будешь?

— Да.

— Как фамилия?

— Губкин Иван Михайлович.

— Такое теперь время, шляются всякие люди… Ты доктор, что ли? — спросил он, желая затянуть время.

— По нефтяной части, — озадаченный любопытством старика, ответил Губкин.

— Сам нефть находил?

— Приходилось.

— Много?

— Да, немало.

— Далеко отсюда?

— В Майкопе. Слыхал про такое место?

Старик подумал, а потом показал головой:

— Не слыхал. Уфу знаю, Чишму знаю. Дальше Челябы ходил. В Свердловске был, а Майкоп не слыхал.

— Это на Кавказе.

Старик продолжал разговор с приезжим со всей галантностью, на которую способны карасяевцы:

— У нас обед готов. Может, отведаешь?

Ему казалось, что сурового приезжего можно подкупить только добрым отношением. В старое время всегда так делали — откупались.

К его удовольствию, начальник принял приглашение. Не зря Шаймурат считался мудрым собеседником.

Сели вдвоем за стол. Не отрывать же других от работы на буровой ради обеда. Когда очередь дошла до мяса, Шаймурат с великодушием хозяина поставил кастрюлю перед гостем.

— Вижу, много стран ты объездил, много наук познал. Такой гость — дорогой гость. Мне, старому, позволительно сказать: вот мясо, вот кумыс, вокруг тебя люди — распоряжайся!

Выходит, Шаймурат назначил начальника аяксы и с интересом наблюдал, как он исполнит обязанности тамады. Приезжий отпил кумыса и одобрил его. Потом поставил касу перед Шаймуратом. Первый кусок мяса он отдал тоже Шаймурату.

Выпив кумыс, старик с достоинством заметил:

— Знаешь наш степной обычай. Тебе можно доверить даже свадебный стол, не будет греха!

Как раз в это время к обедающим подъехали Белов, Милованова и Хамзин.

— Все, что делается, к лучшему, — сказал академик, поднимаясь им навстречу. — Виноват, не доехал до вас. Пообедал, кстати. Спасибо, старик. Ну что же, будем знакомиться.

3

Пожимая руку Хамзину, Губкин сказал:

— Простите, товарищ Хамзин, мы с вами не встречались в Баку, так году в двадцать втором или двадцать третьем, во время большого пожара.

Хамзин любезно улыбнулся.

— У вас превосходная зрительная память. Наверное, встречались. В двадцать втором году я был в Баку.

— Очень рад, Артем Алексеевич, видеть вас в добром здравии.

Обращаясь к Людмиле Михайловне, он заставил ее покраснеть:

— Нельзя забывать стариков, мой друг, Роман Николаевич жаловался, что племянница редко пишет.

Пожав руки геологам и перекинувшись с ними несколькими приветственными словами, Губкин перешел к делу. Он сразу преобразился, это уже был не тот веселый, добродушный человек, который обедал с Шаймуратом.

— Центральный Комитет прислал меня к вам, товарищи, — строго сказал он. — Я объезжаю Русскую платформу. Побывал в Верхнечусовских Городках, после вас поеду в Самару и Сызрань. Время у меня ограничено, поэтому у вас задержусь не более двух дней. В Москве ждут моего доклада…

Милованова осторожно спросила:

— А как идут дела в Верхнечусовских Городках?

— По-прежнему. Месторождение не оправдало надежд, возлагаемых на него. Ну, а теперь покажите свое хозяйство.

Осмотр начали с лаборатории, которой так гордилась Людмила Михайловна.

Губкин, надев на нос пенсне с золотой цепочкой, внимательно осматривал керны, ощупывал их быстрыми пальцами, нюхал образцы пород. Геологи молча наблюдали за ним.

Серебристая проседь легла на его виски. Волосы причесаны назад, но сейчас, вероятно, с дороги, они дыбились, и Людмиле Михайловне казалось, что Иван Михайлович чем-то недоволен. Синие, прищуренные за стеклами пенсне глаза его глядели холодно.

— Где же вы нашли такую богатую коллекцию морской фауны? — спросил он.

— На Девичьей горе.

— Пойдемте туда…

Всех удивило, что он начал обход не с буровой.

Академик легко поднимался по крутой тропинке, остальные с трудом поспевали за ним. Он прекрасно ориентировался и без объяснений геологов. Ничего не ускользало от его острого взгляда.

— Мшанки! — сказал он, рассматривая через лупу стенку скалы.

— Да, мшанки, — подтвердила Милованова.

Хамзин шел позади всех молчаливой тенью, внимательно наблюдая за академиком.

— Кораллы! — восклицал Губкин. — Фораминиферы! О, да тут и криноидеи есть!

Осмотр Девичьей горы закончился, когда косые лучи заходящего солнца лизнули ее вершину.

— Вы, товарищи, слишком робки в своих исканиях и мечтах, — сказал Губкин осуждающе.

После ужина он пригласил к себе Ага Мамеда. Выслушав его долгий и страстный доклад, пересыпанный восклицаниями и поговорками, Иван Михайлович сказал:

— Когда ты жалуешься, что тебе трудно, и сердишься на начальников, на дороги, на реки — это я могу понять. Но с одним я никак не могу согласиться — почему ты так неуважительно отзываешься о деревенских парнях, пришедших к тебе работать? Конечно, они новички в бурении, еще не умеют ладить с машинами. Но я категорически возражаю против того, чтобы заменить их бакинскими нефтяниками. Перед империалистической войной на Кавказе я сам был свидетелем того, как Нобель и другие нефтяные короли держали в узде твой родной азербайджанский народ. Они с пренебрежением относились к настоящему хозяину нефти. И ты сам видел, как гордый и мужественный азербайджанский народ выгнал чужеземцев и, смотри, как поднял Баку! И у башкир со временем будут свои нефтяники. Подготовка национальных кадров — это наш долг, батенька. На это нужно смотреть с государственной точки зрения.

4

Несмотря на то, что все дружелюбно относились к приезжему, Шаймурат не доверял ему. Поэтому поздно вечером старик отправился в лабораторию, где расположился на ночь академик.

— Чего тебе, старина? — спросил Губкин.

— Мое место здесь, — ответил Шаймурат.

— А ты умеешь молчать?

Шаймурат утвердительно кивнул головой и подумал про себя: «Нельзя спускать с него глаз. Странный человек».

Иван Михайлович вскоре позабыл о старике.

Какой вывод можно сделать из того, что он увидел здесь? Четвертая буровая порадовала его. Конечно, надо продолжать бурить. Скоро ее можно будет опробовать. Обстоятельства требуют немедленного и категорического вмешательства: необходимо продолжать бурение остальных трех скважин. Об этом уже послана телеграмма Орджоникидзе. Он, кажется, еще не ушел в отпуск. Нарком поддержит.

Однако все это только начало великого открытия. Пора подумать о создании местного башкирского треста. Это он записал в своем блокноте.

От волнения Губкин не мог усидеть на месте. Как будто приближается финал. Сколько было речей и статей об Урало-Волжской нефтяной области, сколько споров и огорчений! «Да, не легко далась ты, башкирская нефть. Выстрадали мы тебя».

От стенки до стенки шесть шагов. Губкин резко поворачивается, проходит мимо удивленного Шаймурата, не видя его, бормочет:

— Кто кричал, что нецелесообразно бурить на «пустых» структурах, что башкирская нефть «мертва»? Кто требовал заняться испытанным Кавказом и покинуть Урал?

Губкин вспомнил конференцию нефтяников в январе 1932 года, на которой его упрекали в авантюризме.

— Посмотрим, кто из нас прав. Мы еще покажем себя! — закончил он вслух спор со своими противниками.

Шесть шагов туда, шесть обратно.

То, что недавно было догадкой, гипотезой, теперь подтверждается практикой. Здесь было Пермское море, ныне мертвое. Можно уверенно утверждать: между Уралом и Волгой раскинулся богатейший нефтяной бассейн. Тут вместится несколько Баку. Это большая нефть.

Однако через минуту он громко возразил самому себе:

— Только не увлекайся, Иван Михайлович. Еще надобно добраться до нефти, самому взглянуть на скважины, которые бурятся под Самарой и около Сызрани, тогда яснее будет общая картина. Мечтатель не должен отрываться от земли, на которой он стоит…

Губкин садится за стол, чтобы еще раз проверить документацию.

Вот геолого-технический наряд: сначала идет галька, потом песчаник, глина красная, глина с галькой, снова галька, глина коричневая, бурая, серая, гипс. Толщина гипсового пласта почти сто сорок метров. Далее пошел гипс с ангидридом. Ниже — ангидрид с песком, ангидрид с глиной. На глубине пятисот сорока метров впервые встретился известняк. Начиная с пятисот семидесяти метров до шестисот десяти бил газовый фонтан.

Иван Михайлович радостно смотрит на схемы и карты.

Подходя к ящикам, в которых хранятся керны, он просмотрел все шестьдесят шесть кернов, извлеченных через каждые десять метров. Все правильно!

Шаймурат настороженно следит за действиями приезжего, как бы он чего не натворил!

«И все-таки нельзя торопиться с выводами, — охлаждал себя Губкин. — Надо отдохнуть». Иван Михайлович откинулся на спинку стула. Не усидел. Подошел к окну.

На улице пели девушки. Особенно один голос, высокий, звонкий, выделялся из хора. Пели далеко, голоса звучали негромко, но внятно.

«Почему этот старик так настороженно следит за мной?» — подумал Губкин, заметив пристальный взгляд Шаймурата. Вспомнилось давно позабытое.

…Осень, дождь. Он шлепает по грязи в рваных калошах с двоюродным братом, другом детства Алешей Наумовым. Оба голодные, но веселые: они окончили сельскую школу. «Теперь подадимся в уездную школу, а там, глядишь, и в школу, откуда выходят «образованные люди», — мечтали мальчишки. Но дорога оказалась не такой легкой, как в мечтах. Сколько унижений пришлось перенести, пока получил аттестат зрелости! Нет, не то.

…Особняк нефтяного короля в Калифорнии. Хозяин беседует с русским ученым:

«Американцы — предприимчивые люди, поэтому им всегда сопутствует удача. Что сделало нашу страну богатой? Прежде всего нефть, потом золото. Вы были в Тайтусвилле? Там забил первый фонтан нефти. Это было в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году. Первый фонтан родил «Стандарт ойл компани». С тех пор наша компания стала богом нефти».

Собеседник старается внушить русскому инженеру мысль о превосходстве американской промышленности:

«Никому за нами не угнаться. Мы оглушаем своих противников масштабами производства. Мы пробурили более полумиллиона нефтяных скважин. Мы можем помочь России. Американцы — щедрый народ. Мы вложим средства в Баку, и вы увидите, как расцветет Баку».

Это было в 1916 году.

…Луна спряталась за крышей соседнего дома, а девушки все пели. В углу — нетронутая постель. Старик сидит возле печи, молчит. О чем еще напоминала песня? Память подсказала. 1913 год. Морское побережье. Изумрудным ковром расстилается Каспий. Гортанные голоса азербайджанцев, иранцев и татар. Вот так же пели женщины, только их песня навевала уныние. Безысходная тоска была в песнях женщин, их лица закрывала черная паранджа.

Рядом с Иваном Михайловичем сидел азербайджанец с глубоким шрамом на левой щеке. «Почему так много воды в Каспии? — спрашивал он. — Не потому ли, что тысячи голодных плачут на его берегах? Нас грабят голландские и английские купцы, на богатой земле живут нищие труженики. На мне одни штаны и сто вшей. Скажи: долго ли будет продолжаться эта жизнь? Ты ученый человек, должен знать».

Тогда Губкин не сумел ответить. А теперь он ответит этому старику, который бодрствует возле него, ведь он тоже ждет ответа:

— Вот что, старина, на твоей земле есть нефть. Ты еще не представляешь, что она даст тебе и твоему народу. Похоже на то, что вы обгоните всех нефтяников России…

5

— Чем дальше мы пойдем, тем больше встретим препятствий, и если мы не сумеем преодолеть встречное течение, грош нам цена. Мудро сказал этой ночью мне ваш старик: «Птица познается в полете, конь — на подъеме, воин — в бою».

Это было напутствие Ивана Михайловича геологам и бурильщикам.

Людмила Михайловна, слушая его, подумала: «Приехал всего только один человек, но каким он оказался нужным. Вник во все наши дела, указал на ошибки, а вот теперь спокойно учит бороться за свое дело». И тотчас же поймала себя на мысли: «Интересно, каким он был молодым? Таким же сдержанным, спокойным или горячим и злым, как Артем?»

Невольно она сравнила двух людей, по-разному дорогих ей: Ивана Михайловича Губкина, перед знанием, волей и талантом которого она преклонялась, и Артема Белова, любимого ею. Может быть, это происходило оттого, что ей хотелось найти в Белове черты характера Губкина?

— Итак, подведем итог тому, что выполнено, и позволим себе помечтать…

Для Губкина как будто не существовало препятствий, которые измучили экспедицию: приказы треста, сомнения и неудачи. Он спокойно перечислял, что уже сделано. Послушаешь его — и кажется, что сделано немало. Ведь больших открытий не совершают малыми усилиями.

— У нас скоро войдут в строй все четыре скважины. Их надо углубить. Проводите опробование разных горизонтов.

Белов, конечно, более запальчив. Он не ограничился бы таким спокойным разговором. Обязательно кого-нибудь обидел бы, поссорился бы с кем-нибудь.

Людмила Михайловна понимает, что это спокойствие — результат не только знакомства с геологической документацией Башкирской экспедиции. Многие годы Губкин посвятил изучению Урало-Волжской области, он выдержал много сражений, которые не всегда заканчивались победой; но поражения не убили в ученом способности увлекаться… Да, да, он увлекался, как юноша.

— Погребенные рифовые массивы уходят на юг, на восток и запад. И вы ищите нефть на юге, западе и востоке. Артинская толща должна дать промышленную нефть. Эта ближайшая ваша задача.

Людмила Михайловна взглянула на Белова. Он сидит в сторонке с потухшей папиросой во рту. О чем он думает?

А вдали рокочут буровые. Радуется ли Артем победе или его грызут сомнения? Ведь еще не известно, что дадут скважины — воду или нефть?

Но, как бы там ни было, пока что победил Белов.

— Большую нефть надо искать в более глубоких структурах, — продолжает Иван Михайлович. — Возможно, на глубине полутора-двух тысяч метров. Мне думается, вся Россия стоит на большой нефти. Границы этой области могут простираться от Волги до Уральского хребта и от Каспия до Москвы. Открыв первый нефтяной промысел, вы, пионеры уральской нефти, сразу же выйдете на поиски новых богатейших месторождений. Освоением промысла займутся только некоторые из вас…

«Вот так же убежденно он будет говорить с искателями нефти под Самарой и Сызранью, — думает Людмила Михайловна. — Увлечет всех большой мечтой, и тогда уж их не остановишь…»

Ей так хочется, чтобы Белов, как и Губкин, пронес через всю свою жизнь молодость. Молодость и неумирающую веру в свое дело.

Счастье есть

1

В этот день Карасяй жил своей обычной жизнью. Кузнец Галлям поссорился с женой и запил. Портниха Айхылу шила платья местным модницам. Хайдар раздумывал: не податься ли по примеру Бурана к нефтяникам?

С тех пор как Буран сошелся с Камилей, Зифа сделалась неразговорчивой и раздражительной.

Вдова Хадича ругала Галляма и хвалилась своими сыновьями, уже нагонявшими страх на всю улицу. Росли такие шалопаи, каких свет не видел!

В этот день Ясави Хакимов впервые переступил порог Ага Мамеда.

— Салям, Ага! — сказал он директору конторы. — Ты, наверно, не ждал меня?

Директор конторы протянул ему руку.

— Не ожидал, но все равно рад.

Ясави начал деликатный разговор издалека:

— Контора у тебя, Ага, ветхая.

— Да.

— Этот дом простоял сорок лет, не меньше. Его построил еще отец раскулаченного лавочника Калимуллы.

— Еще столько же простоит.

— Нет, не простоит без ремонта.

— Ремонт, конечно, нужен. Да где рабочих возьмешь? Все мои люди заняты на буровых.

«Зачем он пришел? — думал между тем нефтяник. — Никогда не бывал — и вдруг…»

— Рабочих, пожалуй, можно подкинуть, у меня есть отличные плотники.

— Вот это по-соседски, — улыбнулся Ага Мамед.

— Слыхал я, что с продуктами у тебя перебой получился.

— Да, вот мука задержалась в дороге, и мясо кончилось. А молоко вообще сюда не привезешь. Когда своего хозяйства нет…

Ясави хитро улыбнулся:

— Что ж, и молока, и муки, и мяса можно подкинуть. Не чужие ведь. Правильно говоришь — соседи. Вот так-то…

Зная нрав Ясави, Ага Мамед Джафар не торопился с расспросами.

— Такова уж наша жизнь. Друг другу надо помогать. Без этого нельзя.

— Нельзя, — подтвердил Ясави. — У нас, у башкир, поговорка: «Рука руку моет, обе руки лицо моют».

«Понятно! Пришел о чем-то просить, — думал Ага Мамед. — Интересно, что ему надо?»

Подготовив почву, Ясави счел возможным перейти к делу:

— Я ведь у тебя никогда ничего не просил. Верно?

— Верно.

— А сейчас пришел просить.

— Рад услужить хорошему человеку.

— Понимаешь, какое дело… У меня, ты знаешь, есть «фордзон». Хоть и маленькая, а бойкая машина. Да колхоз-то у нас большой, и она не справляется. Поля расширяем. Планы у нас большие. А у тебя десять тракторов. Вот и подумал я поменяться с тобой.

— Поменяться, говоришь?

— Да. Я тебе «фордзон» дам, а ты мне трактор. Понимаю, так на так ты не согласишься. Я тебе еще в придачу муки и мяса дам.

— Чего не могу, того не могу, — ответил Ага Мамед.

— А ты подумай!

— Что же тут думать… За это голову снимут.

— Не снимут, — сказал убежденно Ясави. — Ты с кем меняешься, со спекулянтом? Нет. Колхозу даешь. Доброе дело делаешь! А я кому даю муку и мясо? Рабочему классу.

— Проси все, что хочешь, а трактор уступить не могу.

Ясави придвинул стул поближе.

— Пусть будет по-твоему. Я так и знал — не согласишься сразу, будешь ломаться… Вот что… Я тебе жеребца в придачу дам. Породистого. Азербайджанцы любят сидеть на коне?

— Любят.

— Так, значит, считай, что у тебя есть племенной жеребец!

Ага Мамед снова покачал головой.

— Бесполезно торговаться. Трактор государственный, не имею права никому его отдавать…

— Вот ты какой! Первый раз обратился за помощью, и ты отказываешь…

Ясави мрачно поднялся.

— Выходит, хорошие соседи, пока тебе нужны кузница, контора, мука и мясо, и плохие, когда я прошу транспорт?

И, круто повернувшись, Ясави вышел, даже не попрощавшись…

— Слушай, присядь-ка сюда, — сказал он Закиру по возвращении в колхозную канцелярию.

Старик поспешно сел против председателя. Видно, случилось что-то неладное.

— Помоги решить один хозяйственный вопрос. Вот, к примеру, возьмем тебя… Твой Буран служит у нефтяников?

— Какой же он мой? — вздохнул старик. — Его переманила к себе Камиля.

— Это неважно… Сколько времени он служит у них?

— Как будто год.

— Так. Что он купил за это время?

— Камиле шубу купил, себе пальто, велосипед.

— Не все сказал. А тебе со старухой он помогает?

— Помог и нам: валенки купил, старухе шаль…

— Самовар купил?

— Купил.

— Вот видишь, как он развернулся! Значит, средства позволяют. Как, по-твоему, много или мало он заработал?

Закир не знал, что и ответить. «Мало» — сказать нельзя. Разве это мало? А скажешь «много» — Ясави обидишь. Не любит он, когда хвалят нефтяников.

— Много, вот что! — стукнул по столу Ясави. — А ты сам что купил за это время?

— Я человек маленький.

— Маленький! Я вот большой… А что я купил? Сейчас скажу. Себе сапоги, Магире шубу и тоже сапоги. Старухе два платья сатиновых. И как будто все. Выходит, нефтяники богаче нас живут. Ты понимаешь, нам тоже надо зарабатывать не меньше. Колхозник должен быть богат!

— Конечно.

— Конечно… А как сделать, чтобы всем колхозом встать на крепкие ноги? Вот увидишь, не уступлю я нефтяникам! Давай планы намечать. — И вдруг скомандовал: — Пиши!

Закир нацепил на нос очки в железной оправе, отложил кривую палку.

— Пиши! Цифра один. Лен, стало быть, надо разводить. Река рядом. Написал? Дальше. Цифра два… Свиней разводить.

— Что ты! Свиней?!

— Ты пиши. Видал, соседи-украинцы как зажили? Или возьми латышей. Свинья по всем статьям доходная единица.

— Кто же за ними будет ходить? — усомнился старик.

— Найдем кого-нибудь, из тех же украинцев.

— Ой, боюсь, народ не согласится.

— Подальше от села будем содержать.

Закир с сомнением покачал головой. Написать-то можно, только неизвестно, чем это кончится…

Ясави размечтался:

— Если каждая десятина льна даст по десять тысяч рублей, двадцать десятин дадут двести тысяч. Свиней — сто голов. В среднем от продажи получим тысяч сорок. Мельницу новую поставим — тоже доход. Лесопилку заведем. Вот тогда мы покажем нефтяникам. Будут у нас велосипеды, сепараторы и шубы! И трактор новый достанем.

2

Когда Буран уходил с площадки, Птица крикнул ему вслед:

— Через три часа быть здесь! Понял?

— Есть быть через три часа! — по-военному козырнул Буран.

Какой толк от того, что он придет через три часа? Все равно надежды на нефть мало. Зря они пробурили семьсот метров.

Буран с болью вспомнил о той ненастной апрельской ночи у переправы, когда судьба связала его с геологами, и о собрании, на котором Ясави стыдил его перед карасяевцами. Если бы не геологи, кто знает, куда забросила бы его судьба. Быть может, он работал бы теперь на Магнитке…

Брел домой без радости. Угнетали навалившиеся за последние дни неудачи. После того как первая буровая вместо нефти выбросила воду, он утешал себя мыслью, что остаются еще три скважины. После опробования второй скважины оставались еще две, которые могли принести радость. Прошел слух, что московский ученый, который приезжал в Карасяй, сказал: «Нефть обязательно будет». Через неделю после его отъезда опробовали третью скважину, и она выбросила только воду. Ему вспомнилось, как тоскливо выглядит теперь третья буровая: безжизненно свисают шланги, по которым подавался глинистый раствор, бесцельно болтаются по ветру длинные стальные канаты. Где-то журчит вода, точно около старой мельницы.

Темные тучи, обложившие небо, нагнетали духоту. Легким не хватало воздуха.

— Черт побери! Когда же все это кончится?

Даже возвращение домой, куда он обычно шел с радостью, на этот раз не сулило утешения. Камиля взглянет на него, безмолвно спрашивая: «Ну как, есть надежда?» А он знал не больше Камили и даже не больше геологов. У них все время надежда сменяется огорчениями…

Нет радости на буровой, нет ее и дома. Ее невозможно купить или одолжить.

Тропинка бежала вдоль траншеи, вырытой для водопровода, вода Белой шла по трубам на буровую.

Сегодня приезжал секретарь обкома. Буран сам слышал, как издерганный Белов говорил злым голосом Алтынбаеву:

— Я понимаю, вас привело сюда анонимное письмо. По этому доносу вы собираетесь снять меня с работы, выгнать из партии. Погодите еще двое суток, успеете это сделать. Но я вам заявляю: только при помощи милиции удастся вам снять меня с поста. Ни за что не уйду!

Алтынбаев щурил близорукие глаза, казалось, он подсмеивается над собеседником.

— Письмо, полученное областным комитетом, нельзя назвать доносом. В нем есть справедливые замечания по вашему адресу, и в этом я убеждаюсь сейчас.

Буран с неприязнью подумал о секретаре: «Чего он суется не в свое дело? Он ведь не инженер. Что он понимает в геологии или в бурении? Сидел бы у себя в кабинете и распоряжался. Все секретари как секретари, сидят возле телефонов или на совещаниях выступают. А этот всюду лезет, ишь какой дотошный, все ему нужно знать».

Белов был несправедлив: разве не Алтынбаев вместе с Губкиным отстояли буровую контору?

Буран не одобрял Белова. Зачем он грубит Алтынбаеву? Хамзин никогда не говорит колючих слов, а из любого положения выкрутится.

Тяжело приходится и другим. Людмила Михайловна осунулась от переутомления, но держится молодцом. Камиля не нахвалится ею. Обе они вторую неделю дежурят на буровой, тут же на месте опробуя каждый керн, извлекаемый из скважины.

Не потому ли Шаймурат каждую свободную минуту торчит там же? Смешной старик, будто без него некому сберечь подземные пробы! Придумает же: прошлой весной сторожил Белую, а теперь охраняет буровую.

Скоро полночь, аул крепко спит. Сумрачно глазеют темные окна домов. Собаки лениво ворчат на запоздалого пешехода. Какой-то сумасшедший петух прогорланил свою боевую зорьку, да другие не поверили ему. «Рано еще, спи!» Опомнившись, петух замолчал.

Тяжелые тучи опустились ниже.

Не судьба тебе, Карасяй, жить по-городскому. Перестанут шуметь роторы, звенеть стальные канаты, лязгать цепи, уедут все приезжие, и наступит покой в долине хлеборобов.

Когда Буран пришел домой, Камиля еще не спала. Она с тревогой взглянула на него, потянулась к нему, чтобы поцеловать.

— Погоди, дай раздеться, видишь, какой я грязный, — с деланной суровостью отстранил он ее.

Однако, не удержавшись, привлек ее к себе, чмокнул в губы и в глаза.

Поставив на стол молоко и хлеб, Камиля сказала:

— Слушай, Буран, как ты думаешь, можно мне пойти помочь Людмиле Михайловне?

— Сейчас? — удивился он.

Только Камиля могла так заботиться о других.

— Что ж, иди. Только возвращайся поскорее. Я должен быть на буровой через три часа.

— Тогда я пошла, — проговорила она, целуя его. — Для Салаватика молоко в бутылке.

Проводив жену, Буран вытянулся на кровати. Однако ему не суждено было поспать: с жалобным криком проснулся малыш.

— Ты того, спи, — попытался он успокоить расшумевшегося сына, качая люльку, как это делала Камиля.

Мальчик не умолкал.

— Вот возьми соску и соси. А я прилягу. Мастер отпустил меня всего на три часа. Понимаешь, Салават, как это мало, или нет? Дай мне отдохнуть. Мне надо хоть немного поспать.

Салават не слушал Бурана. Собравшись в комок, он орал истошным голосом. Буран вынужден был подняться.

— Ну, чего ты разорался? — спрашивал он, не зная, как унять разбушевавшегося Салавата. — Чего ты капризничаешь?

Приподняв ноги мальчика, проверил пеленки — сухие. Покачал люльку, но ребенок не переставал плакать.

— Ну и черт с тобой! — рассердился Буран. — Поревешь, поревешь и уснешь.

Повалившись в постель, он попытался заснуть. Да разве уснешь, когда такой крик в избе?

С неприязнью подумал о жене: «Не обошлись бы там без нее! Подумаешь, какое важное колесо! Нет чтобы о муже подумать, — ведь двое суток на ногах, подбросила этого пискуна, и он разоряется среди ночи, будто ему на ноги наступили».

Этот чужой ребенок всегда портил ему настроение, хотя Буран и старался привыкнуть к нему. Всегда Салават стоял между ним и Камилей. И так будет всегда… Камиля никогда не будет принадлежать ему полностью, всегда будет делить себя между ним и сыном.

— Да замолчишь ты или нет?

Грозный окрик подействовал на какое-то мгновение, но через минуту ребенок заорал пуще прежнего.

— Сдох бы ты, что ли!

В Буране закипела ярость. Этот сосунок смеет ему мешать спать! У него осталось только два часа для сна.

Вскочив на ноги, Буран склонился над колыбелью с искаженным от ярости лицом.

— Молчать!

Вся боль, накопившаяся в нем в течение этих недель, вырвалась наружу. В сердце бушевала ярость, дремавшая до этого в каком-то уголке.

Подняв мальчика, затряс его. Закатившиеся глаза, посиневший рот… брови Хамита, губы его! Фу, какой противный!

— Теперь узнаешь! — бормотал Буран, неумело заворачивая ребенка в пеленки. — Отнесу к матери, можешь там визжать!

Сказано — сделано. Он выскочил из дому, держа в руках истошно кричавшего ребенка. Пеленки развевались на ветру. Сейчас он бросит этого крикуна и скажет Камиле:

— Не оставляй своего сосунка, иначе не ручаюсь за себя!

Черные тучи закрыли небо. И вдруг извилистыми тропками пробежала молния. «Как лестница вокруг вышки, — подумалось ему. — Надо торопиться!»

Бежали двое мужчин, несогласных между собой. Их с полным правом можно было назвать соперниками. Нет мира между ними!

Буран споткнулся, чуть не выронив ребенка.

— Ага, не хочешь умирать! — с ненавистью прошипел он. — Ишь как вцепился в меня?

Вот яр, сейчас надо свернуть налево и идти по тропе вдоль траншеи водопровода.

Из-за Девичьей горы выползали темные тучи, сотрясая воздух раскатами грома. Зачастили молнии, осветив силуэты горных вершин, темные пятна пещер и грозные взлеты крутых скал.

Совсем недалеко, ослепив Бурана, ударила молния. Почудился шорох огня, и вслед за ним с грохотом раскололось одинокое дерево, росшее в нескольких десятках шагов от Бурана. По стволу его забегали языки пламени.

— Вот видишь, из-за тебя приходится бежать в такую непогоду.

Смерть прошла рядом, обдав Бурана своим горячим дыханием. Невольно подкосились ноги. Буран сел на землю, прижимая мальчика к груди. «Придется переждать, — говорил он Салавату. — Не следует играть с молнией. Мы с тобой одни в открытом поле…»

Внезапно Бурана охватил страх — не за себя, а за ребенка. Он вскочил. Теперь у него была только одна мысль — укрыться! Поскорее вернуться домой!

И два соперника, один из которых нес на руках другого, побежали в аул.

Ребенок перестал плакать. Он трепетал при каждом раскате грома.

Скорее бы домой!

Ноги скользили, колотилось сердце. А над головой бушевало небо, посылая на землю то огонь, то воду.

Открытая дверь ударяла о косяк, при каждом порыве ветра. Буран плотно закрыл ее и, бережно уложив сына в люльку, разыскал сухие пеленки. Его мучила одна мысль: теперь Салават обязательно заболеет.

— Вот видишь, сынок, как нехорошо ссориться…

И он заплакал скупыми мужскими слезами, и в этих слезах вылилась боль неудач и страданий. А мальчик смотрел на него осуждающе, совсем как взрослый.

3

Милованова сидела за столом, перелистывая коллекторский журнал. Услышав шаги в сенях, она пересела к микроскопу, чтобы вошедший не заметил ее волнения.

— Все смотришь? — спросил Шаймурат, переступив порог.

— Все смотрю…

Милованова улыбнулась. Опять старик начнет расспрашивать: «Правильно ли, что по этим камням историю земли читают? Верно ли, что в Баймаке начали строить новый завод, а под Уфой — другой?»

У Шаймурата резко очерченное лицо: широкий, приплюснутый нос, полукруглая седая борода, глаза прикрыты морщинистыми веками. Присев на край табуретки, он маленькими, как у женщины, руками стал плести кнут из мочала. Сплетет и подарит какому-нибудь деревенскому мальчишке.

Миловановой не мешает шорох мочала. Неожиданно старик спросил:

— Людмилка! Ты все споришь и споришь со всеми. А права ли ты сама?

Людмила Михайловна с испугом взглянула на Шаймурата. Он сидел в прежней позе, ловкими пальцами сплетая мягкие, податливые ленты мочала. В глазах старика застыла веселая искорка, в них были вызов и ожидание.

— Думаю, что права.

— Нет, не права! — настаивает Шаймурат. — Зря ты обижаешь главного геолога!

— Такого обидишь!

— А ты, Людмила, обижаешь… Свадьбу надо отпраздновать…

Не первый раз старик затевает этот разговор. Он по-своему смотрит на человеческие отношения…

— Хватит об этом!

Шаймурат не настаивает. Он сказал то, что хотел. Остальное не его дело.

Немного погодя пришла Камиля, а потом и Белов. Снова все будут сидеть до утра. Долото идет по нефтеносному горизонту, важно не упустить наиболее благоприятный момент для опробования.

Дали пробу с глубины шестисот восьмидесяти метров. Опять известняки с твердыми доломитами.

Перед рассветом поступила еще одна проба.

В этот предутренний час все напряженно работают в «каменной библиотеке». Людмила Михайловна с Камилей окружены колбами и кернами; они опробуют породы кислотой. Изредка с тревогой, не отрываясь от работы, они поглядывают на Белова.

Артем Алексеевич напряженно смотрит в микроскоп. Перед его глазами мелькают тончайшие шлифы. Для него сейчас самое главное — обнаружить признаки нефти в породе.

В окно заглядывает летний рассвет, но никто не замечает наступления утра. Электрическая лампа по-прежнему горит над столом.

Только когда раздался сильный стук в дверь, все подняли недовольные лица. Артем Алексеевич глухо сказал:

— Скажите — меня нет.

Камиля открыла наружную дверь. Перед ней стоял смущенный Буран.

— Вот возьми молоко и хлеб, ты, наверно, проголодалась. Сын спит. Я его накормил и оставил у соседки.

Она прильнула к нему.

— Спасибо, Буран.

Когда она вернулась, то увидела, что Белов и Милованова, стоя близко друг к другу, радостно улыбались. Неужели они смеются над ней? Камиля смущенно осмотрела себя, поправила фартук и платок на голове. Заметив ее смущение, Людмила Михайловна сказала:

— Недаром мы, Камиля, трудились эту ночь.

Она протянула кусок керна с черными маслянистыми пятнами.

Если бы не было Белова, Камиля обязательно бросилась бы на шею Людмиле Михайловне.

— Отдаю команду на опробование, — сказал Белов, обращаясь к девушкам.

Людмила Михайловна подняла глаза на окно. Золотое марево застыло над холмами. Легкие облака кудрявились над рощей стройных берез. Вкрадчиво щебетали птицы, зеленая гладь Белой была совсем спокойной, как будто река еще спала.

4

Всю эту неделю Белов говорил себе: «Держись, Артем, до конца. Трудно тебе, но другого выбора нет. Если хочешь победить — побори свое нетерпение, наберись выдержки».

Сначала его торопил Хамзин.

— По-моему, уже пора опробовать скважину, — говорил он. — Подписать приказ?

Белов отказывался:

— Рано, подождем еще немного.

Поддался слабости даже опытный Ага Мамед.

— Газ был? Был! — шумел он. — Керны выносят капли нефти? Выносят! Мне Людмила Михайловна сама показывала… Чего ждешь? Моему терпению пришел конец.

Одна Людмила Михайловна не давала никаких советов. Ведь скважина еще не дошла до проектной глубины в семьсот метров. Надо пройти всю артинскую породу, а потом уже опробовать.

Сегодня утром, забросив железную руду, уголь, строительные площадки, даже Черниковский комбинат, в Карасяй на опробование четвертой скважины приехал Алтынбаев. Белову казалось, что на нефть сейчас секретарь особенно не надеется, а хочет на месте присмотреться к ним, чтобы решить, можно ли доверить им новые миллионы на поиски башкирской нефти, если и последняя скважина в Карасяе окажется «сухой».

Алтынбаев не стал заниматься станками, насосами и всем тем, что превыше всего ставил Ага Мамед. Не привлекли его внимания и керны в «каменной библиотеке». Он разговаривал с рабочими, ходил по домам, где они жили, пообедал в столовой и «на третье блюдо» попросил к себе заведующего. Очевидцы утверждали, что Алтынбаев не кричал на заведующего, не топал на него ногами, но после его ухода тот долго вытирал потное лицо рукавом халата. Среди нефтяников прошел слух, будто секретарь на вечные времена отменил надоевшую всем перловую кашу…

А сейчас Алтынбаев заперся с Хамзиным в его кабинете, и вот уже больше часа оттуда раздается ровный глуховатый голос секретаря и вкрадчивый — Сагита Гиззатовича. Они говорят на родном языке. Через тонкую фанерную перегородку Белову слышно, как Алтынбаев часто повторяет одно и то же слово — Башкортостан.

Похоже на то, что Алтынбаев развивает в Сагите Гиззатовиче патриотическое самосознание! Что ж, можно, пожалуй, и с этого конца взяться за Хамзина, пристыдить его за холодок в работе…

Белову вспомнилось, что Алтынбаев совершенно по-разному разговаривает с разными людьми. Не потому ли он избегает трибуны? Он предпочитает говорить так, чтобы можно было заглянуть человеку в глаза. Не прошел секретарь и мимо старика Шаймурата — поведал ему такие вещи о карасяевцах, что тот только кряхтел от удовольствия.

С Беловым секретарь еще не говорил, скорей всего приберегал этот разговор напоследок.

Когда Алтынбаев с Хамзиным вышли из-за перегородки, вид у Сагита Гиззатовича был расстроенный, словно он только что узнал о себе что-то такое, чего и сам не подозревал. Кажется, Алтынбаев сказал начальнику экспедиции именно то, что давно уже хотел высказать ему Белов. Что ж, Артем Алексеевич был только рад, что его опередили в этом щекотливом деле…

— Ну, инженер, пришел твой черед, — сказал секретарь Белову, — докладывай, почему плохо нефть ищешь!..

5

Людмила Михайловна села на скамью. Отсюда ей видна нижняя окраина Карасяя, минарет мечети без полумесяца, два колодезных журавля, зеленые крыши домов. Солнце только что вынырнуло из-за Девичьей горы. Три облачка, похожие на небольшие островки, пролетая над Девичьей горой, на миг закрыли багряный диск солнца. Но солнце растопило облачка, они рассыпались пенистыми клубками и, как стая гусей, поплыли по небу.

В это время на улице показался Ага Мамед. Он шел быстро, не тая от встречных счастливую улыбку. Остановившись посередине улицы и заметив бурильщика Птицу, он крикнул:

— Доброе утро! Вижу, ты в полной боевой готовности!

— Здравствуй…

Подойдя поближе, Ага Мамед пристально взглянул на бурильщика и спросил:

— Почему не побрился, матушка-душа?

— Только вчера брился.

Ага Мамед укоризненно покачал головой:

— Не куда-нибудь, а на испытание буровой идешь…

Увидев Людмилу Михайловну, Ага Мамед напустился и на нее:

— Да снизойдет к тебе долголетие… Нарядиться как на праздник, привести себя в полный порядок. Товарищ Птица, тебе тоже поблажки не будет, доставай зеркало и бритву.

Погладив рукой щеку, Ага Мамед проговорил:

— Кто-то был, кого-то не было. В прекрасном Баку жил-был ключник первой руки Ага Мамед. Тогда мы долбили землю, а не бурили. Ударным назывался этот способ. Работал я у знаменитого в Баку мастера Ага Дадаш Гусейн-оглы. Ты видел Каспий? То-то! Мы пускали первую буровую у самого моря. Все вахты собрались, куда там до отдыха, пусть твои глаза лопнут от зависти! Смотрим — легковая машина прикатила. Вышел из нее мужчина небольшого роста, с тебя, не больше, в черном пальто, фуражка на голове кожаная, и идет прямо к нам, на буровую. Поздоровался со всеми, геологу и мастеру руки пожал, знаком был, верно, с ними. Вдруг я слышу, матушка-душа, приезжий спрашивает: «Где же твой ключник первой руки Ага Мамед?»

Думаю: «Зачем я ему понадобился?»

Ребята расступились. Приезжий подошел ко мне и говорит: «А я-то представлял вас такой громадиной». Поднял руку над кожаной фуражкой — показывает, каким он меня представлял. И вдруг сделал серьезное лицо: «Почему небритый?»

Я не успел ответить, а он и говорит: «Первую вышку у моря ставим!. Праздник для всего Баку. Вся страна на вас смотрит, а вы будто не чувствуете праздника… Вот не ожидал!» Он сказал это с улыбкой, но мне от этого не стало легче…

Потом, когда этот человек уехал, я спрашиваю у бурового мастера: «Кто это был?» А он мне отвечает: «Сергей Миронович Киров!»

Вот как бывало в старое доброе время… С неба упало три яблока: одно — тебе, другое — мне, третье — тому, кто это рассказал…

6

Тишина объяла красавицу Белую, тишина залегла меж синими хребтами. Буровая затаилась. Люди переговаривались негромко, озабоченно…

Теперь весть об опробовании не собрала праздной толпы — былой интерес пропал. Привыкли к неудачам.

Ранним утром на буровую прибыли лишь Алтынбаев, Белов, Милованова и Хамзин.

Буровики по приказу Ага Мамеда спустили в скважину тридцать килограммов тола. Подземный взрыв должен открыть проход для нефти. Пока спускали взрывчатку и готовились к взрыву, прошло около часа.

Взрыв ощутили по сильному выбросу воды, но вскоре вода перестала фонтанировать.

— Приготовиться к свабированию.

Снова начался утомительный подсчет:

— Один… два… три…

Хамзин рассказывал Алтынбаеву:

— Англичане говорят: нефть — это взрывчатый материал. Кто-кто, а англичане знают, что такое нефть. Подсчитано, что во время войны половину поставок на фронт составляют нефтепродукты…

Ага Мамед продолжал считать:

— Пятьдесят один… пятьдесят два… пятьдесят три…

Белов стоит около самой скважины. После каждого сваба появляется вода, медленно вытекая из устья скважины. Неужели снова неудача?

Милованова и Камиля молчат. На их лицах — страдание. Значит, нефти не будет…

Хамзин часто спускается с площадки, чтобы закурить. Он тоже нервничает.

Ага Мамед монотонно считает:

— Шестьдесят шесть… шестьдесят семь… шестьдесят восемь…

И вдруг с глухим гулом из скважины вырвался черный фонтан. Люди едва успели отбежать. Фонтан взлетел выше, а через какую-нибудь минуту достиг полукилометровой высоты.

Громадный нефтяной столб, как смерч, взметнувшийся к облакам, ослепительно сверкал радугой в лучах багряного восхода.

Милованова сквозь слезы — она плакала от радости — видит, как рабочие во главе с Беловым и Ага Мамедом бросились к скважине, чтобы закрыть стальным колпаком разбушевавшуюся стихию. Другая группа рабочих самоотверженно борется с потоком нефти, пытаясь направить его в сторону земляных амбаров.

Фонтан рос, как великан в сказке. Он был так высок, что казалось, с пренебрежением глядит сверху вниз на гордую вершину Девичьей горы.

Из Карасяя бежали мужчины и женщины, дети и подростки, у многих в руках были чайники, кумганы и бутылки. Только один человек стоял молча и неподвижно — Хамзин. Казалось, он окаменел…

7

Алтынбаев бросил лопату. С трудом разогнулся. Руки — как тряпки. Кажется, будто они вот-вот отвалятся.

Только теперь он огляделся вокруг. Удивительная картина, которую он увидел, запомнилась ему на всю жизнь. Все пространство вокруг вышки напоминало муравейник. Люди, черные, как черти, воздвигали земляной вал вокруг озера нефти.

Еще год назад они воевали между собой из-за сотни десятин земли, а теперь дружно работали плечом к плечу. Земля уже не разделяла, а объединяла их.

А фонтан все рос и рос. Казалось, что черные брызги запятнали облака. Земля протянула руку небу!

— Эй, секретарь! — крикнул Шаймурат. — На свой костюм посмотри!

Алтынбаев, взглянув на свой новый костюм, ахнул. Он ничем не отличался от рабочей одежды буровиков. Маслянистые капли, комки грязи украшали его. А шляпа во что превратилась!

Усмехнулся: попадет от жены!

За ночь соорудили высокий вал. Амбары заполнились нефтью.

— Доброе утро! — сказала Людмила Михайловна, подойдя к секретарю обкома.

Белов протянул руку Алтынбаеву, отвернулся. Он едва стоял от усталости. Слезы навернулись ему на глаза.

— Ну ничего. Зато какая победа!

Белов махнул рукой, будто был недоволен.

Хамзин тоже горячо трудился. Онраспоряжался крестьянами, насыпавшими земляной вал.

Галлям остановил Алтынбаева:

— Прекратится этот фонтан или нет?

— Ага Мамед старается прикрыть устье скважины. Но фонтан отшвыривает все заслонки. В конце концов все-таки закроют…

Вдова Хадича стояла в стороне с кумганом.

— Воду, что ли, принесла?

Галлям объявил:

— За нефтью прибежала, боялась, что не достанется ей.

— Разве я одна? — рассердилась вдова. — Вон, погляди, сколько людей принесли с собой бидоны и кувшины.

Старик Закир сидел на валу, опустив ноги в нефтяное озеро.

— Нефть, говорят, от ревматизма помогает…

Алтынбаев не скрывал своей радости. Теперь с полным основанием можно считать, что Башкирия из аграрной республики превращается в индустриальную. В Карасяе — нефть, в Баймаке — медь, в Зауралье — золото, а Куюргазах — бурый уголь; и еще не разведаны хребты Южного Урала, вся равнинная часть республики, Уфимское плато.

Его отвлекли отчаянные крики женщин:

— Хайдар тонет! Хайдар!

Алтынбаев бросился к земляным амбарам, наполненным нефтью. Он увидел, что мужчины уже вытащили парня из нефтяного озерка.

— Как он туда попал? — спросил Алтынбаев.

— Наверно, устал… Целую ночь трудился…

Хайдара окатили водой из шланга.

В это время Алтынбаева окликнул Ясави Хакимов:

— Тагир, посиди со мной. Ты, наверно, тоже устал.

— Еще как!

— А почему же ходишь?

— Я не умею радоваться сидя.

— Ну, садись, садись…

Сотни людей, работавших всю ночь, наконец свободно передохнули: фонтан удалось заглушить. У подошвы Девичьей горы образовалось несколько нефтяных озер.

Усталые люди сидели и полулежали, еще не остывшие, взволнованные борьбой. Алтынбаеву это напомнило военный лагерь после ожесточенной битвы. Для большего сходства не хватало только дыма костров. Хотелось курить, да нельзя, можно поджечь нефть.

Красноармейцы, вместе с которыми защищал молодую республику и Тагир Алтынбаев, не рассчитывали так быстро поднять разрушенное хозяйство страны. Думалось, что только их дети, а может быть, даже и внуки, только через десятки лет смогут зажить светлой, обеспеченной жизнью. Самоотверженные борцы, они чувствовали себя пахарями новой жизни, но не надеялись еще тогда сами собрать урожай с засеянных ими полей. И они ошиблись. Тагир Алтынович участвует в сборе урожая…

Наверно, душа Ясави в эту минуту тоже ликовала, иначе он не заговорил бы так взволнованно:

— Прошлой весной мы мечтали: у Девичьей горы целину поднимем да в низине, у излучины реки, сады разобьем. О полях гречихи, о тракторах, лобогрейках, маслозаводе и лесопилке мечтали. Одним словом, обо всем, о чем может мечтать колхозник. Нет, ты не перебивай меня. Ты думаешь, я буду жаловаться? Ты, наверно, вспомнил, как я с тобой спорил о земле? Да, я крестьянин, я люблю землю. Но то, что я увидел за этот год, заставило меня много передумать. И я хочу тебе вот что сказать: не мне, старому чапаевцу, бороться против новой жизни. Умирает аул Карасяй. Я не знаю, будет ли он городом или рабочим поселком, но я твердо знаю: Карасяй не останется прежним.

Мужчина родится в юрте, а сражается в поле

1

Ранним утром Танхылу подошла к колодцу, чтобы набрать чистой воды. Позже вода уже была мутная, народу теперь в Карасяе вон сколько.

Не успела она вытащить ведро, как в конце улицы заурчала машина. Танхылу закрыла воду шалью, тяжело груженная машина подняла за собой тучу пыли.

За первой машиной показалась вторая, третья…

Старая женщина глядела на них без радости. Не стало, покоя от чужих людей, от шума машин, от грохота станков. Куда делась ласковая тишина карасяевских уличек, изредка нарушаемая мычанием коров, петушиным криком да лаем собак?

Ни днем, ни ночью не переставая гудит земля. В старых книгах писали, что перед концом света вот так же будет стонать земля…

Долго стояла Танхылу, прикрыв шалью ведро, а машины все шли и шли, вызывая в душе тяжелые предчувствия.

Душно стало в родном ауле. Не хватает даже свежего воздуха. Ветер приносил со стороны промысла тяжелый запах тухлых яиц. Говорят, вместе с нефтью поднимается серный газ…

Хотя в Карасяй провели водопровод, Танхылу не пользуется им. Все карасяевцы держатся за свои колодцы. Но и в колодце не всегда наберешь чистой воды — шоферы черпают из них воду грязными ведрами.

Но самое страшное — это нашествие чужих людей. В старых книгах тоже пишут об этом. Перед концом света будто бы соберутся многоязычные народы в одно место, чтобы жить, не понимая друг друга…

Чужие люди принесли чужие слова и чужие песни.

По праздникам не выйдешь на улицу, стыдно смотреть на женщин, которые носят юбки выше колен.

Красота женщины в ее скромности.

Аллах свидетель, продавщица в лавке даже курит… Если женщина курит, носит брюки, что остается в ней от святости и чистоты матери?

Машины проехали, и Танхылу опустила в колодец второе ведро. Взглянула вниз, в полное ведро, и, как в зеркале, увидела свое лицо. Поправила платок. Она повязывает его так, чтобы скрыть от чужих людей даже уши.

И тут ее перехватила вдова Хадича.

— Слыхала, жена Галляма в колхоз вступила? — затараторила она. — Знаешь, что Хамит скрылся? Говорят, убежал из-за старых грехов. Помнишь, два года назад они устроили самосуд? Кто-то, видишь, донес… Ходила за сахаром, привезли в лавку…

Танхылу не знала, как избавиться от Хадичи. За несколько минут она сообщила столько новостей, сколько не успевает сообщить за все утро «черная тарелка» радио.

— Твоя невестка посылает Бурана учиться, одна хочет остаться. Тут немало чужих мужчин на нее заглядывается…

Это задело Танхылу. Она уже давно не питает обиды на Камилю. Хорошей женой оказалась: сын ходит в чистой рубахе, счастливый такой, и внука дружно растят. Хадича по старой привычке чернит невестку…

— Хадича, перестань! — отрезала Танхылу. — Ты не смей наговаривать на Камилю. Не она посылает сына на курсы, а контора.

Вдова сразу начала юлить:

— Я не знала этого… А все же присматривай за Камилей. Сама знаешь, как бывает с красавицами…

Танхылу идет домой, легко балансируя коромыслом.

Женщину никогда не укараулишь, если в ней бес завелся. Она похожа на крепость, которую сдают сами защитники.

Открывая калитку, решила: «Все-таки зайду к невестке. Может, помочь ей надо. Нелегко справляться со службой и домом».

2

Забежав домой, Зифа взволнованно сказала:

— Уехал.

— Кто? — заинтересовалась Айхылу.

— Буран уехал на курсы, На полгода, в Баку…

У матери защемило сердце: никак не может Зифа забыть Бурана. Так уж устроено сердце женщины. Мать ничем не может помочь ей, тут все бессильны. И Айхылу в молодости так же страдала из-за Ясави, а женился он на подруге Айхылу…

— Разве мало хороших парней в Карасяе? — мягко сказала мать, положив руку на голову дочери.

— Таких, как Буран, нет.

— Ты должна забыть его. Он ведь любит Камилю.

Зифа, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— Не надо, дочка, не надо.

Сквозь рыдания Зифа говорила:

— Не говори мне о Камиле… Она обманула его, а потом приласкала… Еще говорила про арабов, которые умирают из-за любви!

— По тебе сохнет хороший парень, Хайдар.

— Мама, отпусти меня в город. Я тоже буду учиться на каких-нибудь курсах. Вот увидишь, выучусь. Буду стараться, спать не буду, все время буду сидеть за книгами. И геологию выучу и русский язык, не хуже Камили.

У каждого человека бывают минуты, когда кажется, будто сердце разрывается на части. Такое ощущение было у Айхылу. Прислонившись к печке, она заплакала горькими вдовьими слезами.

Услышав скрип ворот, мать и дочь вытерли слезы. Кто-то шел к ним.

Пришла Камиля.

— Здравствуйте! — произнесла она приветливо.

Айхылу засуетилась:

— Давно не была у нас, садись. Как сын?

Камиля, ответив старой женщине, ласково сказала Зифе:

— Я за тобой пришла. Наши уезжают, Артем Алексеевич и Людмила Михайловна. Хамзин и Ага остаются. Хайдар тоже уезжает вместе с ними в новую экспедицию. Пойдем их провожать?

Айхылу обрадовалась: «Пусть идут, на людях Зифе будет легче, с Хайдаром увидится».

3

…В это ясное сентябрьское утро каждый был занят своим делом. Ясави распоряжался уборкой богатого урожая. Закир, заменяя его в канцелярии, важно разговаривал по телефону с районом. Его жена, Танхылу, стирала белье на Белой. Не по ошибке ли прихватила она и детские пеленки? Нет, не зря в Карасяе говорят: «Сын — кусок сахара, а внук — конфетка».

Кузнец Галлям бил тяжелым молотом, работая без помощника. Звон металла плыл над аулом.

Две подружки, Камиля и Зифа, должны были пройти всю улицу, чтобы попасть в новую контору нефтяников.

— Мой сын уже начал сидеть, — сообщила Камиля Зифе приятную весть.

Зифа думала о своем. Пока Хайдар был в ауле, она не хотела о нем даже думать. Свыклась с мыслью, что он всегда будет любить ее, и эта уверенность позволяла пренебрегать парнем, свысока относиться к нему.

Решение Хайдара уехать в экспедицию поразило ее. Он даже не посоветовался с ней. Зачем же она бежит на проводы как сумасшедшая?

Две подружки, как в хорошее прежнее время, рука об руку шли по улице, привлекая к себе внимание встречных. Наверно, все думали про них: «Какие веселые! Какие красивые!»

Зифа весело улыбалась встречным, а Камиля, как всегда, глядела сдержанно и уверенно. Ее серые глаза не каждого одаривали ласковым взглядом.

Прошли ученики, громко поздоровавшись с девушками. С крыши недостроенного клуба их окликнул парень, подпоясанный брезентовым фартуком.

Зифа спросила:

— Говорят, наш аул теперь будет называться рабочим поселком?

Камиля покачала головой.

— Пока одни разговоры. Да какой же это поселок, если людям приходится жить в землянках? Новых домов — раз, два и обчелся. Пока не проведут железную дорогу, трудно будет со строительством и со снабжением. Так говорит директор треста Ага Мамед.

В самом деле, пока что нефтяники занимаются тем, что перевозят старые дома из окрестных сел. Только пекарню, небольшой клуб, общежитие для девушек построили заново. Всюду разворотили улицы. Навезли камней…

В центре аула на двух столбах висят лампы, но электрический свет еще не горит… Зифе такой Карасяй больше нравится. Она любит людей, шум, грохот машин, толчею на улице, даже чужие песни. Особенно комсомольские!

На окраине аула построили новую вышку. Ближе к Девичьей горе строят еще три. А старые скважины уже дают нефть. Возле них днем и ночью без перерыва наклоняются и выпрямляются белые качалки-лебеди.

Когда девушки подошли к конторе, Шаймурат укладывал на телеги всякий нужный в дороге скарб: котлы, тарелки, веревки, мешки… Ему помогали студенты-практиканты, приехавшие с Кавказа. Хайдар седлал лошадей. Он не заметил Зифу или сделал вид, что не заметил.

Шаймурат приветливо помахал рукой.

— Уезжаем. Далеко, километров за двести на запад. Вот видите, мне не сидится на месте, я теперь сделался открывателем нефти. Про таких, как я, говорят: «Мужчина родится в юрте, а сражается в поле».

Зифа не знала, подойти к Хайдару или нет. Ей захотелось убежать.

— А ты знаешь, Буран уехал на Кавказ, — сообщила Камиля.

Она была счастлива и не могла представить себе, чтобы другие не разделяли ее радость.

Зифа думала о своем. Почему она не замечала раньше, что Хайдар такой гордый? Почему она высмеивала подруг, которые говорили: «Если на то пошло, то Хайдар самый красивый парень в Карасяе. Смотри, какая смуглая у него кожа, а глаза какие черные, а нос прямой и тонкий, как кинжал»?

Хайдар, оседлав коней, ушел в контору.

— Не скучайте без нас, девушки, — продолжал Шаймурат. — Как только нападем на след нефти, телеграмму пришлем: мол, приезжайте.

Из конторы вышли отъезжающие и провожающие. Милованова, одетая по-дорожному, подошла к своему коню. Белов помог ей сесть в седло, что-то сказал, и они рассмеялись. Вслед за ними засмеялись Ага Мамед и Хамзин.

— Так что развертывайтесь, — продолжал, видимо, прерванный разговор Белов. — Особенно внимательно наблюдайте за седьмой и девятой буровыми. Надо проследить, в каком направлении тянется рифовый массив… Еще вот что: поддерживайте связь с Алтынбаевым. Пусть он продвигает вопрос о строительстве железной дороги. Подскажите ему — надо строительство объявить народным.

Милованова нетерпеливо сказала:

— Пора ехать, уже девятый час… Они сами с усами, теперь их заботы уже не касаются тебя.

— Как бы не так! — засмеялся Белов. — Я от них не отстану, семь шкур спущу, если упустят рифовые массивы!

Увидев Камилю и Зифу, Людмила Михайловна подъехала к ним.

— Дайте-ка я вас поцелую, девушки!

Хамзин спросил у Белова:

— Оружие не забыли?

Белов махнул рукой.

— Зачем? Бандитов уже давно переловили… Ну, едем, что ли?

Уже сидя в седле, Белов крикнул Ага Мамеду:

— Да, вспомнил! Не забудьте запросить разнарядку в нефтяные институты. Надо послать побольше башкир на учебу. Человек десять в Баку и столько же в Москву, в институт имени Губкина… Одного Хамзина мало для «Второго Баку»!

…Произнесены последние напутственные слова, и отряд тронулся в путь. Провожающие тесной кучкой столпились у крыльца конторы.

Хайдар только издали помахал рукой.

Зифа изо всех сил сдерживала себя. Неужели вот так и уедет? Ничего не скажет ей на прощанье? Нет, ничего не сказал, даже не оглянулся, погнал свою лошадь вперед. Камиле показалось — дрогнули губы Зифы. Она поднесла уголок платка к глазам.

Вслед за всадниками затарахтели телеги, увозя экспедицию, возглавляемую Беловым, на запад Башкирии. Экспедиция отправлялась на поиски большой нефти, о которой говорил Иван Михайлович Губкин.

Хайдар не оглянулся, даже не взглянул в последний раз на Карасяй. Провожающие все еще стоят, хотя уже трудно различить лица людей, только по одежде можно узнать их.

Они едут мимо Девичьей горы. Зифа следит за Хайдаром. Как в детстве, она загадала: если Хайдар не повернет лошадь вон там, около одинокой сосны, то он уже не любит ее.

Всадники приближаются к одинокой сосне, но Хайдар не оглядывается.

Зифа еще раз сказала себе: если Хайдар не оглянется на Карасяй и после Девичьей горы, то он никогда уже не вернется к ней. Есть такая верная карасяевская примета…

Шаймурат, ведущий новый караван, занят своими мыслями. Его забота — дорога. Не в первый и не в сотый раз выходит он в путь. Вся его жизнь прошла в скитаниях. «Мой народ всегда связывал свою судьбу с дорогами», — думает он, вспоминая, что в старое время роды и племена башкир назывались в зависимости от того, какая дорога пролегала поблизости. Были башкиры Сибирской дороги, Казанской, Ногайской. А теперь у них одна дорога со всеми. Вон впереди едет молодой геолог Белов. За ним — Шаймурат. Позади на телеге едет азербайджанец-студент. По этой дороге поедут крестьяне, живущие в окрестных украинских, татарских, латышских, чувашских, марийских селах. Дорога для всех одна. Вокруг стоят высокие горы, таящие в себе несметные богатства. Справа и слева раскинулись плодородные поля. Над головой — безоблачное небо. А впереди — солнце, жизнь.

Старик молодо смотрит вперед. Среди высоких хребтов, под самыми белыми облаками, вьется широкая дорога жизни. По ней едут люди разных племен, сыновья и дочери разных народов. И над всеми ими — одно солнце. Оно одинаково ласково и ярко светит путникам, старым и молодым.

ДОРОГИ ПИСАТЕЛЯ

Дороги, дороги… Они бесконечны, особенно для тех, кто всю жизнь стремится открывать неизведанное, кого постоянно манят новые стройки, появляющиеся на карте страны, люди, возводящие новые электростанции в дальних уголках Союза, ищущие подземные клады там, где не ступала нога человека, люди, строящие новую жизнь.

Страсть к дальним дорогам, стремление быть ближе к людям — творцам нового — определяют весь жизненный и творческий путь виднейшего башкирского писателя Анвера Бикчентаева. Он исколесил всю страну — от жарких южных окраин до холодного Крайнего Севера, от Дальнего Востока до западных границ, побывал во многих странах Европы и Азии.

В одной из автобиографических заметок он писал: «От своих предков-кочевников я почему-то не унаследовал страсти к обузданию диких скакунов, не получился из меня и лихой наездник. Однако мне передалась от них привязанность к дорогам, вечная тяга к кочевому образу жизни. До того сильна во мне страсть к путешествиям, что будь на то малейшая возможность, я поставил бы свой письменный стол там, где сходятся семь разных дорог».

Родился Анвер Гадеевич Бикчентаев в 1913 году в Уфе. Его родители, простые служащие, в голодном 1921 году перебрались в Оренбург. Здесь будущий писатель сел за школьную парту. Молодость его совпала с годами великих преобразований, романтического полета. Эта романтика не могла не отразиться и в стремлениях Анвера Бикчентаева. Восемнадцатилетний студент Оренбургского педагогического техникума, он в 1931 году в газете «Оренбургская коммуна» выступает со статьей «Утопии Жюля Верна — большевистскую реальность». В следующем году в газете «Техника» появилась статья-обязательство А. Бикчентаева о том, что он станет «активным борцом в осуществлении проблемы приведения в действие реактивных двигателей и покорения стратосферы». Тогда же он участвует в организации кружков по изучению реактивных двигателей, переписывается с великим ученым К. Э. Циолковским. Таким образом, в юности он стал горячим энтузиастом межпланетных полетов.

Конечно, А. Бикчентаев не совершил путешествий в космос, но страсть к дальним дорогам осталась у него на всю жизнь. По окончании техникума — выпуск назывался «выпуском в честь третьего года первой пятилетки» — он оказывается в далеком северном городе Архангельске, где работает заведующим учебной частью семилетней школы. Но, видно, не по душе пришлись широкие городские проспекты и улицы тому, кто не ищет спокойной жизни. Следующий учебный год застанет его уже на Дальнем Востоке школьным учителем, ведущим большую работу среди комсомольцев таежного села с родным названием Новая Уфа… Затем А. Бикчентаев вернулся в Башкирию, стал журналистом, но тяга к дальним дорогам не проходила.

Романтика неизведанных дорог заставила молодого комсомольца А. Бикчентаева организовать летом 1935 года комсомольский лодочный поход вместе с пятью товарищами по маршруту Уфа — Москва. За тридцать восемь дней они проплыли на самой обыкновенной лодке по Белой, Каме, Волге, Оке, Москве-реке, вручили рапорт Наркому обороны Советского Союза К. Е. Ворошилову о боевой подготовке молодежи Башкирии. Это событие из номера в номер освещалось в репортажах А. Бикчентаева в газетах Башкирии, а читатели республики с огромным интересом следили за ним…

Страсть к путешествиям, к близким и дальним дорогам осталась на всю жизнь, превратившись в привычку, став постоянной потребностью. Дороги вели писателя в гущу событий, выводили к людям, дали возможность широко видеть мир, обогащали знанием жизни, приучали пытливо присматриваться к человеку и его труду, вот почему «дороги дарят книги» — стало девизом Анвера Бикчентаева.

На тяжелых и долгих по времени дорогах Великой Отечественной войны, в окопах и землянках, при свете нехитрых солдатских светильников, изготовленных из артиллерийских гильз, сложилась его первая книга «Красные маки».

В рассказах, составивших книгу, героями выступают воины нашей многонациональной армии, отличившиеся в боях. В основе сюжетов, представляющих небольшие фронтовые истории, лежат действительные события. Это отметил сам автор в предисловии к сборнику: «Написанное — то, что увидено автором на дорогах войны. Дороги шли по Украине, Бессарабии, Румынии. Время — 1943—1944 годы».

В этих бесхитростных рассказах журналист пока еще побеждал художника. Писатель спешил поделиться впечатлениями, воспроизвести героический характер фронтовых будней, передать свое восхищение подвигом советских людей, ставших на защиту страны. Казалось, что обнаженная правда самих фактов способна выразить всю значительность пережитых дней.

Война вела автора все дальше от родины, и он прочитал свою первую книгу, вышедшую в Уфе в 1944 году, только после победы, вернувшись домой.

Фронтовые впечатления легли и в основу второй книги. Называлась она «Новеллы о русском солдате» и вышла в 1946 году. В произведениях, составивших этот сборник, также изображены конкретные эпизоды войны. Автору здесь оказались доступными большие художественные обобщения, чем в первой книге. Писатель стремится на частном факте вскрыть общий смысл событий. Простой эпизод войны наполняется значительным содержанием. Так, в рассказе «Солдат открыл двери бункера» повествуется о самых обычных действиях советского воина. В венгерской столице один из бойцов нашей армии выводит на свет мирных жителей, прятавшихся от бомбежек, обстрела фашистов в бетонированном убежище. Рассказ завершается двумя лаконичными фразами: «Люди поняли, что кончились мучения. Русский солдат открыл двери бункера». Подтекст здесь шире простого сообщения о частном случае. Кончились мучения всех народов Европы, которым Советская Армия принесла свободу. Гуманистические действия воина становятся частью всемирной истории. В рассказе «Часы на площади Яна Гуса» А. Бикчентаев умело использует чешскую легенду о счастье, которое должен принести Ян Гус. Маленькая девочка, свято и наивно верящая в сказку, спрашивает советского танкиста: «Святой Ян вас прислал?» и добавляет: «Мы вас очень ждали». Солдат уважительно отвечает: «Потому мы и пришли, что вы нас очень ждали». В его словах также не только прямой смысл, но и широкое обобщение: приход армии первого социалистического государства был необходим чешским людям, они ждали этого часа.

Тоньше, художественнее стали приемы повествования, экономнее и выразительнее построение образа. Воины обрисовываются через восприятие тех, кому они принесли свободу и мир. Живее стали портреты солдат, представителей великой страны, проницательнее взгляд писателя. Острое ощущение величия народного подвига влечет за собой своеобразную концентрированность повествования, внимание к детали, несущей большую нагрузку, накладывает на все печать романтики.

Романтическая возвышенность, отображение ярчайших черт героизма советских людей и гуманистической сущности нашего строя характерны для многих произведений А. Бикчентаева, написанных уже после войны. Особенно выделяется в этом отношении повесть «Орел умирает на лету» (первая редакция — «Право на бессмертие», 1950).

Опираясь на документальные материалы и события из жизни славного героя Великой Отечественной войны Александра Матросова, писатель сумел создать довольно полный образ нашего прославленного земляка. Обстоятельно обрисовывая жизненный путь героя, А. Бикчентаев показывает, что приводит его к исключительно смелому шагу, к проявлению наивысшего образца патриотизма. Даже при описании сложной, противоречивой поры жизни А. Матросова, когда он воспитывался в Уфимской детской колонии, автор показывает, что в душе у подростка живут ростки добра и чувства справедливости. В таких эпизодах, как работа на лесозаготовках в Уральской тайге, заготовка ящиков для нужд фронта, встреча и размещение больных девушек, эвакуированных из Ленинграда, и других ярко отражается рост личности А. Матросова, превращение его из своевольного паренька в настоящего человека.

Особый упор делает писатель на показе роли педагогов и вообще всего коллектива в воспитании лучших качеств героя. Тем самым автор вскрывает основные истоки и идейно-этическое содержание героизма советского человека: в нашем обществе народ и герой неразрывны, морально-политическое единство и великий патриотизм советских людей являются основными источниками личного героизма. Не случайно один из центральных персонажей, учительница Ольга Васильевна, говорит: «Прекрасное ведь воспитывается годами, постепенно и лишь внезапно вспыхнет ярким огнем. А у ребят это прекрасное появилось сейчас перед великим испытанием».

Полностью раскрывает характер героя главный эпизод повести, изображающий бессмертный подвиг Александра Матросова, когда он закрыл своим телом извергающий пулеметный огонь вражеский дзот. Автор передает картину как непосредственный душевный порыв героя, через его мировосприятие, переживания. В этой кульминационной точке герой предстает во всем своем величии.

Величие, красота, значительность подвига раскрыты также в документальной повести «Клавдия Абрамовна», детских повестях «Сколько лет тебе, комиссар?» и «Прощайте, серебристые дожди». Характеры героев этих книг также полно проявляются в борьбе против фашистских захватчиков.

В последующие годы дороги вели писателя к чабанам и хлебопашцам башкирского Зауралья, к нефтяникам. Баку, Туймазов, Ишимбая, Тюмени, к лесорубам верховья Уфы, химикам Салавата, в далекие страны — к народам Индии, ГДР и Франции. Каждое путешествие, по словам самого литератора, «великодушно дарит ему то рассказ, то очерк, то повесть, то статью». Так родились его книги «Волны Караидели» и «Бакенщики не плачут» — о тех, кто обновляет жизнь на отрогах Урала; «Дочь посла» — о дружбе людей Индии с теми, кто прибыл из Советского Союза в эту красивую страну, чтобы помочь раскрыть тайны ее недр; «Парижские парни» — об алжирских борцах за свободу; «Адъютанты не умирают» — о славных повстанцах, неукротимых характером бойцах, создавших народную Кубу; веселая повесть «Путешественники поневоле» — о нравах и обычаях сегодняшних французов и многие другие.

А. Бикчентаев охотно и часто изображает исключительные обстоятельства, которые позволяют наиболее ярко проявиться героическому характеру. События и люди рисуются им, как в работах художника-графика, четкими черно-белыми линиями. Иной раз, чтобы дать возможность еще сильнее почувствовать необычность явлений и высокий подъем души, писатель не скупится на броские мазки, яркие и многоцветные краски. Во всяком случае, он враг полутонов, а серый цвет не признает совсем. Эти черты его стиля хорошо соответствуют идейной напряженности произведений, их романтической взволнованности.

Надо заметить, что высокий пафос и романтика жизни присутствуют во многих произведениях писателя, особенно же в тех, которые адресованы детям и юношеству. Их у А. Бикчентаева немало.

Даже в будничной, обычной, ежедневной обстановке мирных дней в жизни мальчишек и девчонок ничем не примечательного городского двора он находит яркие, увлекательные ситуации, неожиданно открывающие душевную щедрость маленьких героев. В повестях «Большой оркестр» и «Семь атаманов и один судья» интересны столкновения ординарных на первый взгляд юных героев, дворовый быт современного города. Во всем, что делают его герои, в их оценках, поступках, взаимоотношениях — во всем проявляется светлое понимание действительности.

Романтику труда, горячие чувства и высокие стремления, характерные для молодежи наших дней, читатели найдут и в романе Бикчентаева «Я не сулю тебе рая» (1963).

Герои романа Хайдар Аюдаров, на первый взгляд, во многом походит на тех неустроенных, ищущих свое место в жизни молодых людей, которых немало появилось в литературе конца пятидесятых — начала шестидесятых годов. Странные выходки, высокомерное отношение к «простым» людям, нигилистическое отрицание несомненных ценностей, непонимание старшего поколения, его стремлений и целей — все это сближает Хайдара с распространенным тогда героем «молодежной прозы».

Но роман «Я не сулю тебе рая» полемически направлен против таких произведений, позиция героя в начале романа всем дальнейшим опровергается и изменяется.

Сюжет романа развертывается как цепь событий, встреч и столкновений, неумолимо заставляющих человека подчиниться логике жизни. Позиция, «свободно» избранная Хайдаром, оказывается неумной, несостоятельной, несерьезной. Жизненный опыт таких зрелых людей, как партийный работник Амантаев и инженер Саратова, увлекательный труд заводского коллектива, создающий особые формы человеческих отношений, опрокидывает взгляды юноши. Герой приобретает вкус к труду, важному для него самого и для общества, избавляется от всего наносного, обнаруживает свои добрые человеческие начала. Изменяются его взгляды на жизнь и место человека в ней.

В начале романа Хайдар представляет коммунизм «земным раем», где все приготовлено каждому, и высота этого рая измеряется уровнем комфорта и удовлетворения потребительского своеволия.

Трудясь, герой постоянно сталкивается с готовностью и способностью окружающих осмысливать свои поступки и действия по их значению для других, руководствоваться интересами коммунизма. Он сам постепенно начинает осознавать, что красота жизни — в постоянном движении человека, в преодолении им трудностей, в деятельности на пользу людей. Устанавливаются добрые отношения с товарищами по труду.

Представление о «земном рае» разбивается не только жизнью, но и убежденными словами Амантаева, духовного наставника Хайдара:

«Если ты хочешь знать, я никому никогда не сулил рая… Ни ада, ни рая! Я обещаю борьбу. И на все будущие времена».

Мысль, что жизнь прекрасна борьбой, преодолением, что в труде вместе с другими человек сам очищается от всего наносного, поверхностно воспринятого, проходит через весь роман.

Л. С. Соболев в докладе на Втором съезде писателей РСФСР назвал Хайдара таким героем, который выражает в литературе лицо современной советской молодежи, и противопоставил его как «толпе рефлектирующих, бесполезных в жизни, но охотно декламирующих «мальчиков-говорунов», так и тем, кто хотя и работает без лишних слов, но не задумывается над жизнью».

Среди многочисленных книг А. Бикчентаева особое место занимает роман «Лебеди остаются на Урале». События, о которых рассказывается в произведении, относятся к началу тридцатых годов. Во всей стране шла ожесточенная борьба за преобразование крестьянской жизни на новых началах. Закладывались основы социалистической индустриализации.

Все это совершалось и в аулах Башкирии, на отрогах седого Урала, где позднее раскинется второй Баку. Тогда, в тридцатые годы, здесь едва делались первые шаги, чтобы найти нефть, чтобы создать новый промышленный район.

В некогда тихой долине Карасяя в непримиримой борьбе сталкиваются беднота и кулаки, стремящиеся по-прежнему господствовать, жить по заветам старины. Но силы их не могут сломить нового колхозного строя. Новыми становятся отношения между людьми, на новых основах утверждаются семьи.

В этот мир входят геологи, ищущие нефть у Карасяя. Здесь свои драматические столкновения. В основе сюжетной линии лежит острый конфликт, вытекающий, на первый взгляд, из столкновения двух чисто научных точек зрения на то, может ли быть нефть на Южном Урале. Принципиальное противоречие между начальником экспедиции, отрицающим самую возможность нефтеносности башкирской земли, старым специалистом Великорецким и молодым геологом этой экспедиции Миловановой с самого начала принимает очень напряженный характер. Автор сумел показать, как за разными научными точками зрения скрываются совершенно противоположные воззрения на жизнь, на судьбу страны, на ее нужды. Именно поэтому конфликт вовлекает в себя столь широкий круг людей: и секретаря обкома Алтынбаева, и обаятельного старика Шаймурата, и лаборантку Камилю, и решительного Бурана, и скромную сельскую девушку Зифу. Для них судьба нефти — будущее их родины, их родного края, их односельчан.

В повествовании умело объединяется тема борьбы за промышленную Башкирию с темой укрепления и развития колхозного аула. Многоплановый сюжет построен таким образом, что та и другая сюжетные линии переплетаются тесно, подчеркивая решение одной задачи — обеспечить будущее страны и народа.

Образы главных героев разработаны всесторонне, рельефно выступают их черты, раскрывается полно личность человека. Они рисуются в труде и интимных отношениях, но автор тонко показывает единство характера, формирующегося в новых жизненных обстоятельствах.

Удалось показать в романе и интернациональный характер труда, закладывающего промышленность в предгорьях Урала. Рядом действуют русский геолог Артем Белов, азербайджанский нефтяник Ага Мамед и башкирские юноши и девушки.

Автор находит внутреннюю общность изображаемых событий, что вместе с умелым сплетением сюжетных линий подчеркивает главную мысль о едином процессе становления и роста страны, добрых перемен в людях, становящихся хозяевами своей судьбы.

Роман «Лебеди остаются на Урале» был новым шагом в развитии эпического жанра башкирской литературы. Национальный роман до него был одноплановым. Все события группировались вокруг центрального персонажа и служили раскрытию его характера, помогали уяснить изменения, происходящие в этом характере.

Произведение А. Бикчентаева эпично в подлинном смысле слова. Действительность схвачена в нем широко, в ее центральных явлениях, главных процессах, имеющих всенародное значение. События развертываются в различных сферах жизни, втягивают в свой круговорот многих героев; происходит столкновение ряда характеров, вырастающих в ходе борьбы.

В романе исследуется процесс реального социального развития. Организующей весь материал проблемой становится не судьба одного героя, а вопрос о направлении, силе, значении сдвигов в жизни народа. Герои — живые люди, перед которыми действительность ставит задачи, они выбирают свои пути, решительно влияют на развитие событий. Персонажи романа сами ведут сюжет произведения. Если раньше герой башкирского романа рисовался как человек, полностью создающийся обстоятельствами, то теперь он выступает в качестве хозяина положения. Естественно, что новый герой неизбежно становится крупнее и ярче.

Широта воспроизведения жизненных обстоятельств сопровождалась уплотнением событий во времени, что также было ново для башкирской романистики. Это дало возможность углубить остроту конфликта, сделать стройной композицию произведения.

Все это было достигнуто А. Бикчентаевым благодаря внимательному использованию опыта выдающихся мастеров не только родной, но и татарской, русской и западноевропейских литератур. Широко эрудированный писатель, он ввел в башкирскую романистику эпическую культуру мирового искусства слова.

Роман «Лебеди остаются на Урале» — большое достижение не только башкирской, но и всей многонациональной советской литературы. Этим произведением открывался возобновленный в 1956 году журнал «Молодая гвардия».

Вот что говорил по этому поводу редактор журнала, видный писатель Юрий Лаптев: «…О романе «Лебеди остаются на Урале» мы горячо спорили в редакции журнала «Молодая гвардия». Больше хвалили, меньше ругали, а в результате пришли к такому выводу, что роман интереснее многих московских произведений о современности». Многие русские критики, выступавшие с анализом и оценкой романа, в частности, В. Баранов в статье «Из артезианских людских глубин…» («Дружба народов», 1964, № 2), Л. Аннинский в статье «Единство — в многообразии» («Литературная газета», 1957, 28 ноября), считают его одним из лучших произведений многонациональной советской литературы.

Поэтому вполне естественно, что роман А. Бикчентаева «Лебеди остаются на Урале» выдержал большое количество изданий как на башкирском, так и на русском и других языках.

Роман «Весна, похожая на крик», опубликованный в 1981 году, соединил в себе ряд важнейших достоинств двух предыдущих крупных полотен. И здесь автор опирается на конкретные факты действительности: основным материалом для книги послужили впечатления, полученные им в годы его работы учителем в небольшой башкирской деревне среди дальневосточных сопок. С помощью картин острых классовых противоречий в селах на рубеже двадцатых и тридцатых годов писатель изображает трудный процесс обновления жизни. В романе показаны разнообразные характеры людей, самобытный жизненный уклад башкирских масс, волею судьбы оказавшихся вдали от своей земли. В то же время роман убеждает, что, несмотря на расстояния, советские люди разных национальностей живут единым стремлением; трудовой люд дальневосточного башкирского села также ведет острую классовую борьбу против кулаков-эксплуататоров, прилагает усилия для строительства социализма.

Способ изображения центрального героя Камиля Камалова, который, окончив педагогический техникум, только что вступил в самостоятельную жизнь и с головой окунулся в гущу острых событий, также делает этот роман близким к предыдущим произведениям А. Бикчентаева, анализирующего нелегкие пути формирования личности. Нелегко приходилось Камалову: до сих пор дело обучения подрастающего поколения было в руках бывшего муллы, а школа была в запущенном состоянии. Сельский Совет находился в добрых семидесяти километрах от деревни, не говоря о других руководящих учреждениях. Молодому учителю многое надо было решать самому, самостоятельно, а дело начинать почти с нуля — с восстановления школьного здания, сплочения детского коллектива; необходимо было сломить сопротивление тех, кто не желал отдавать своих детей на обучение в руки комсомольца. Камалову приходится быть также в авангарде борьбы за создание колхоза в деревне. В результате А. Бикчентаевым воплощён колоритный образ комсомольца-активиста рубежа двадцатых и тридцатых годов.

И здесь, как и в романе «Я не сулю тебе рая», писатель смотрит на бурную действительность глазами своего молодого героя. Образ Камалова раскрывается как бы изнутри — читатель видит не только внешние его действия, но и весь ход мыслей, развитие его взглядов, оценки происходящего. Через восприятие этого героя создаются социальная панорама села, яркие картины классовых столкновений, рисуются живые образы сельской активистки Фаризы, бесхребетного «уполномоченного» сельсовета Хуснутдинова, кулака Шибаева, а также стариков-близнецов Хасана и Хусаина, пытавшихся примирить старое с новым и тем самым добиться спокойствия.

Автор убедительно показал, как характер Камалова, поначалу немного растерянного и прикрывавшего эту растерянность ироническим отношением к себе и другим, закаляется в сложных взаимоотношениях с людьми, острых перипетиях борьбы за новое общество.

А. Бикчентаев является одним из самых популярных советских писателей. Его произведения изданы в Советском Союзе на двадцати пяти языках народов страны тиражом более трех миллионов. Отдельные его произведения переведены на английский, болгарский, венгерский, испанский, итальянский, китайский, польский, румынский, французский языки и языки народов Индии.

Так книги, родившиеся в результате неустанных путешествий по странам и континентам, постоянных поисков нового в стране, находят прямой путь к читателям, воспитывают в них добрые чувства, поддерживают стремление к героизму и романтике.

Суфиян САФУАНОВ.

Примечания

1

Аксакал — белобородый, мудрейший.

(обратно)

2

Бабай — дедушка.

(обратно)

3

Енгяй — тетушка.

(обратно)

4

Курт — сыр из овечьего молока.

(обратно)

5

Казылык — конская колбаса.

(обратно)

6

Каса — глубокая чаша.

(обратно)

7

Бишбармак — национальное кушанье.

(обратно)

8

Яйлау — летнее кочевье.

(обратно)

9

Хайбат — отлично.

(обратно)

10

Кумган — медный кувшин с узким длинным горлом.

(обратно)

11

«Галиябану» — популярная пьеса советского татарского драматурга М. Файзи (1891—1928).

(обратно)

12

Харамнаша! — нарушает правила!

(обратно)

13

Апай — тетка.

(обратно)

14

Жилян — верхняя мужская одежда.

(обратно)

15

Гей, девушка, попляши!

(обратно)

16

Гей, парень, попляши!

(обратно)

17

Не поддавайся!

(обратно)

18

Айран — кислое молоко.

(обратно)

19

Не отдадим!

(обратно)

20

Тише, товарищи!

(обратно)

Оглавление

ЛЕБЕДИ ОСТАЮТСЯ НА УРАЛЕ Роман

  Был в долине аул

  Апрельские дороги

  На перепутье

  За синими хребтами

  Сабантуй

  Встреча

  Ветер надежды

  Земля и счастье

  Все дороги ведут в Карасяй

  Погоня

  Выйду замуж в непогоду

  Долина суровых нравов

  Дорога без вех

  Любовь гостит в нашем ауле

  «Сухие» скважины

  Собрание

  Прикованные лебеди

  Счастье есть

  Мужчина родится в юрте, а сражается в поле

ДОРОГИ ПИСАТЕЛЯ

*** Примечания ***