Горький вкус любви [Сулейман Аддония] (fb2) читать онлайн

Сулейман Аддония ГОРЬКИЙ ВКУС ЛЮБВИ

Какими бы ни были мои мечты о будущем, главное место в них я всегда отводил матери. Но теперь эти мечты ускользали от меня. Мама отсылала нас прочь: меня, десятилетнего мальчика, и моего трехлетнего братика.

Мы стояли на берегу реки, у наспех сооруженной кофейни… За ближайшим холмом начинались заросли кустарника, и где-то в них пролегала тайная тропа из нашей деревни в Эритрее в Восточный Судан. Добраться туда можно было только на верблюде — так тернист и безводен был этот путь.

Первые из проводников-контрабандистов уже прибыли. В неверном свете фонарей виднелись крутые бока их верблюдов. Вокруг столпилось много людей, однако не все они бежали от войны. Некоторые, как моя мама и другие женщины, жившие на Холме любви, пришли попрощаться. Но все остальные, и в том числе мы с братом, через несколько минут должны были превратиться в беженцев. В целом свете у меня не было никого, кроме мамы, и я с ужасом ждал момента, когда фонари погаснут и верблюды двинутся в путь через заросли. Жизнь, которую я знал и любил, в этот миг оборвется.

Я стоял рядом с Семирой, маминой лучшей подругой, а мама отошла к прилавку, чтобы купить теплого молока для маленького Ибрагима. Она стояла, повернувшись спиной ко мне. Продавщица тем временем зачерпнула из кастрюли молока, налила его в жестяную чашку и подала Ибрагиму.

Появилось еще несколько верблюдов. За ними шли люди, подгоняя животных длинными палками, — то были проводники из племени Бени-Амир народности беджа. Волосы у них были уложены в замысловатые прически, белые джеллабы перевязаны синими поясами, а за плечами висели мечи.

Мама вернулась туда, где стояли мы с Семирой. Странно, что почти никто не плакал. Все — Семира, мама и даже я — без остановки рыдали целый день, и, наверное, слезы у нас просто иссякли. Нам оставалось лишь попрощаться.

Я не мог наглядеться на маму. Она была одета в длинное черное платье, ноги обуты в ее любимые красные итальянские туфли на каблуках, подаренные Семирой. Моя мама и без того была высокой женщиной, а туфли делали ее еще выше.

Она передала Ибрагима на руки Семире и обняла меня за плечи. Семира отошла к другим женщинам, которые столпились возле верблюдов и фонарей и ждали своей очереди, чтобы попрощаться со мной.

Вдруг раздался грохочущий рев моторов. Я взглянул в небо и увидел, что над нашей деревней кружит эфиопский истребитель. Прижавшись к маме и зажмурив глаза, я молился: «Прошу тебя, о Аллах, пусть самолеты улетят навсегда. Пожалуйста, о Аллах. Пожалуйста, о Аллах».

Вскоре в небе опять воцарилась тишина, и тогда один из контрабандистов подошел к моей матери.

— Верблюды готовы, Рахима, — сказал он. — Не волнуйтесь. С вашими детьми всё будет хорошо.

Мама подхватила с земли одну из масляных ламп, сжала в руке мою ладошку и двинулась к каравану. Но я упирался, не отрывал ноги от песка.

— Я не пойду, мама.

Она наклонилась ко мне. Качнулись и тихонько зазвенели длинные серьги. От нее исходил изумительный аромат, словно волны ладана от курильницы благовоний. По маминым плечам рассыпались длинные черные волосы. Я прижался головой к ее груди. Она крепко обняла меня. Как бы я хотел, чтобы мы стояли так вечно!

Мама прошептала:

— Сладкий мой, я поступаю так, потому что люблю тебя.

Я взмолился — еще раз, последний раз:

— Пожалуйста, мама, не отсылай нас! Я хочу остаться здесь, с тобой. Пожалуйста, мамочка!

Она мягко высвободилась из моих объятий и сказала:

— Я хочу взглянуть на тебя, милый. — Ее ладони обхватили мою голову. — Давай пообещаем друг другу одну вещь. — Ее тихий голос дрожал, по щекам текли слезы. — Давай пообещаем, что всегда будем любить друг друга, где бы мы ни были и что бы с нами ни случилось.

Наши пальцы сплелись, и она наклонила голову, чтобы поцеловать мою руку.

Контрабандисты крикнули, что караван трогается в путь. Я в последний раз обнял маму, так порывисто, что опрокинул лампу, стоящую на земле. На мамины красные туфли упал круг света.

Верблюды один за другим начали движение. Я, уже усаженный на спину одного из них, обернулся, стал искать взглядом мать. Я хотел увидеть ее лицо еще хотя бы разок, но свет у ее ног медленно угас, и маму скрыла ночь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧЕРНО-БЕЛОЕ КИНО

1

Вечер второй пятницы июля был вечером расставаний. Стоял тысяча девятьсот восемьдесят девятый год, и все, кто мог позволить себе отпуск, покидали Джидду. Я распахнул окно, чтобы впустить в комнату влажный бриз. С улицы доносились запахи пряной кабсы,^[1] смешанные с ароматами мужского одеколона. Так пахнет день, уступающий место ночи.

Зазвонил телефон. Я отсчитал шесть сигналов и снял трубку. Это был Джасим. Он хотел, чтобы я зашел к нему в кафе попрощаться — назавтра он уезжал в Париж. Джасим часто ездил за границу и всегда привозил подарки, чтобы, как он сам утверждал, воспитать чувственность в тех, кого он любит.

А еще он сказал мне забрать очередной ворох писем, которые я написал для матери. Много раз я пытался отправить письма домой, но всякий раз их возвращали. А в качестве обратного адреса я обычно указывал адрес кафе Джасима — с тех самых пор, как познакомился с ним.

В то время я жил в крошечной квартирке в жалком двухэтажном домишке. Ничего лучшего я себе позволить не мог, зарабатывая на автомойке всего четыреста риалов в месяц. Жилище мое находилось в конце длинной улицы, которая в середине расширялась, образуя площадь, формой своей напоминая мне фигуру мужчины с большим животом и длинными ногами. На площади теснились магазины и рестораны, а дальше улица опять сужалась и так и тянулась тонкой ниткой до самой Харентины.

В дневное время ряды зданий, выкрашенных белых краской, ослепительно сияли в лучах солнца; многочисленные мужчины неизменно были одеты в белые тобы,^[2] а редкие женщины — исключительно в черные абайи.^[3] Казалось, будто ты попал в черно-белое кино.

Я шел мимо вилл, окруженных садами. Ветерок превращал садовые деревья в медленно танцующих балерин. Чуть дальше по улице Аль-Нузла бросалось в глаза самое высокое — девятиэтажное! — здание района. Жили в нем только богачи.

Передо мной неторопливо шагали два молодых человека. Держась за руки, они свернули в йеменский магазин. Потом мне пришлось остановиться, чтобы пропустить мужчину в джеллабе^[4] и тахье,^[5] — он нес в руках коробку, полную пластиковых бутылок из-под «пепси». Я заправил футболку в спортивные брюки и продолжил путь.

Аромат мускуса наполнил мои ноздри. Значит, самая большая мечеть района уже недалеко. Одно время я жил в доме дяди, по соседству с ней, теперь же переехал в другой дом на той же улице, но мечеть всё равно оставалась ближайшей из всех.

Перед входом в мечеть я увидел шестерых бородатых мужчин. Они стояли так близко друг к другу, что казалось, будто их бедра и плечи склеены. Дружно, как один, они посторонились, пропуская выходящего из мечети слепого имама. Это из-за него я перестал посещать молитвы. Имам цеплялся за руку высокого мужчины, который в другой руке нес черную кожаную сумку. Трепетали на ветру длинные бороды.

Я опустил голову и быстро перешел на другую сторону улицы. К счастью, имам и его спутник пошли в противоположном направлении.

Вдруг рядом со мной с визгом затормозил джип с тонированными стеклами — религиозная полиция. Я застыл. Нужно было бежать, но ноги налились тяжестью. Трое бородатых мужчин выпрыгнули из машины и решительно двинулись ко мне. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, они миновали меня и скрылись в здании за моей спиной.

Через несколько секунд они вышли, но уже вместе с Мухсином — юношей, с которым я учился в одной школе. Мы с ним не дружили, даже не были знакомы, но я его узнал — его ни с кем нельзя было спутать, потому что он подражал романтическому стилю Омара Шарифа, египетского актера, популярного в шестидесятых. Я вжался в стену. Вслед за Мухсином выскочила из дома его мать и со слезами стала умолять агентов полиции отпустить ее сына — во имя Аллаха.

— Пожалуйста, простите его, он мой единственный сын, единственный мой кормилец! Аллах милостив, Аллах — это любовь!

Полицейские затолкали Мухсина в джип, и один из них обернулся к несчастной матери.

— Иди в дом и прикрой лицо, да покарает тебя Аллах! — закричал он и бросился к ней, размахивая поднятой с земли палкой. Прежде чем женщина добралась до двери, он успел ударить ее по спине и ягодицам.

И вот черный джип умчался в сторону улицы Мекки. Я поспешил к дверям дома, чтобы утешить Умм Мухсин. Через небольшое окошко я видел, что она сидит на ступенях внутренней лестницы и плачет. Дрожащей рукой она тянулась к перилам, желая встать, но не могла. Я постучал по стеклу, однако она даже не взглянула в мою сторону.

На углу Аль-Нузлы и улицы Мекки я остановился, размышляя, куда идти дальше. Меня пугала возможность встречи с самым известным палачом Джидды, Абу Фейсалом — отцом моего школьного приятеля Фейсала. Я посмотрел туда, где стояла их вилла, и, заметив белый «кадиллак», припаркованный у ворот, немедленно повернул в другую сторону.

Джасим приветствовал меня радушной улыбкой, которую подчеркивала аккуратно подстриженная бородка. Он был одет в арабское платье, закатанные по локоть рукава которого обнажали крепкие волосатые руки.

Посетители кафе с любопытством поворачивали ко мне головы. Запах табака шиша — с дымком, сладковатый — постепенно поглощался запахом горячего кофе, щедро сдобренного кардамоном. Джасим был занят, поэтому я сел и стал ждать.

От нечего делать я разглядывал клиентов и обратил внимание на то, что Джасим взял себе нового официанта. Юноша скользил между столиками так плавно, будто нижняя часть его тела была сделана из желе. Когда он проходил рядом со мной, я видел, как посетители тянутся, чтобы прикоснуться к нему. А он отводил их руки в сторону, словно мягкие занавеси.

Кафе было тесно заставлено столиками — с умыслом: Джасим хотел, чтобы мужчины терлись телами друг о друга и «высекали огонь».

— Нет ничего слаще, чем наблюдать, как двое мужчин ласкают друг друга, — сказал он мне однажды. — Только тогда я понимаю, откуда возникает пламя любви.

В то время его слова вызвали во мне недоумение.

— Но если мужчины хотя бы на секунду предположат, что все эти прикосновения вызваны не только недостатком места, то они сожгут твое кафе!

Джасим хитро взглянул на меня и расхохотался.

Кафе Джасима полыхало всеми цветами радуги. Его пристрастие к ярким краскам не ограничивалось лишь стенами, но распространялось и на скатерти, и на костюм официанта. Стены были разделены на две части — верхняя половина покрашена в нежно-розовый цвет, а нижнюю, теплого серого цвета, украшали нарисованные Джасимом бутоны.

У столика, где неизменно восседали Фавваз и его приятели (их шепот едва доносился из-под густых усов), юный официант нагнулся, чтобы убрать миниатюрные кофейные чашки. Он составил посуду на поднос и почти бегом понесся в дальний угол комнаты, под спасительную прохладную струю воздуха, льющуюся из кондиционера. Встав лицом к стене, он поднял край своего тоба и промокнул им мокрый от пота лоб. Синяя скатерть послужила идеальным фоном для его бедер, затянутых в брюки из бежевого бархата.

Мужчины затеяли партию в домино, но Фавваза игра не интересовала. Он подпер голову рукой и рассматривал юношу. На его суровом лице горел полный похоти взгляд. Наконец Фавваз вскочил из-за стола и пошел к официанту.

Он встал перед мальчиком и протянул ему руку. Я смотрел на них и сквозь них. Ко мне возвращались воспоминания о том времени, когда я сам работал здесь официантом.

Джасим сидел за столом с Омаром, одним из ближайших своих друзей. Я любил эти утренние часы, когда в кафе тихо и бездымно, и теплые тона стен окутывают тебя, как шелковое одеяние.

Я полировал прилавок и слушал по радио интервью, которое давал мой покровитель — благословенный Бадер ибн Абд-Аллах. Он был шефом полиции Джидды, а интервью касалось молодежи и морали. Внезапно он прервал спокойную беседу с журналистом и принялся с жаром цитировать Коран и пророков, предупреждая молодое поколение о недопустимости плохого поведения.

— Но, — закончил свою речь шеф полиции, — мы не сидим сложа руки. Вместе с религиозной полицией мы будем бороться с проявлениями аморальности. Иншааллах,^[6] да благословит Аллах нашу важную работу.

Я потряс головой и выключил радио. Потом пошел на кухню, где разжег кусок древесного угля. Подхватив его щипцами, я вернулся к столу Джасима и положил горящий уголь на край глиняной чаши кальяна, а сам уселся за стол. Джасим передал мне трубку. Я поднес ее к губам и стал вдыхать дым, одновременно вращая щипцами уголек. Омар сообщал местные новости. Агенты религиозной полиции арестовали подростка за то, что он, идя утром в школу, принял от девочки записку.

— Насколько мне известно, — говорил Омар, пощипывая себя за левую щеку, — это только принцессы и богатые наследницы забавляются тем, что бросают под ноги мальчикам записки. Они делают это от скуки, чтобы развлечься. А потом, наигравшись, скрываются в своем закрытом мире так же быстро, как и появились, оставляя мальчиков с разбитыми сердцами.

— Как же так случилось, что мне под ноги записок никто не бросал? — спросил Джасим.

— Ну, я же говорю тебе, что этим занимаются принцессы и богачки, — ответил Омар, — а у них у всех хороший вкус.

Джасим поднялся и, окутанный дымом, воскликнул в притворном гневе:

— Ты хочешь сказать, что я не красавец?

Омар засмеялся и потянул Джасима за руку, усаживая его обратно.

— Успокойся, сядь. Ты отлично знаешь, что не красавец. К тому же ты умный, а умные люди не рискуют понапрасну.

Из воспоминаний в реальность меня вернул голос Джасима. Он звал меня по имени. Я оглянулся. Взмахом руки он попросил меня подойти.

— Я буду скучать по тебе! — провозгласил он, целуя меня в обе щеки. — И привезу тебе из Парижа дорогой подарок.

Белки его глаз были испещрены красными нитями лопнувших кровеносных сосудов.

— Тебе еще не надоело путешествовать?

Он задумался на мгновение и покачал головой с улыбкой.

— Надолго уезжаешь в этот раз?

— Ш-ш, — остановил он меня. — У тебя огненный язык — ты сжигаешь меня своими вопросами.

Каждое слово Джасима было словно пропитано дорогими духами. Я принюхался.

— Ты пил духи?

— Не просто духи, а очень дорогие французские, — ответил он.

Он задержал на мне взгляд. На его лице показались капли пота, как будто я действительно дышал на него огнем. Но на самом деле я всего лишь смотрел на него, не говоря ни слова.

Джасим обернулся к стоявшему у него за спиной небольшому стереомагнитофону, вставил кассету и настроил громкость. Умм Кульсум^[7] запела одну из своих меланхоличных песен. Кто-то из посетителей кафе попросил Джасима прибавить звук. Некоторые мужчины тут же повставали со стульев, стали раскачиваться с закрытыми глазами.

Я удивленно наблюдал за Джасимом, который тоже покачивал головой в такт музыке. Он был ниже меня ростом, но шире, особенно в плечах. Шнур, придерживающий его головной платок, немного сбился набок.

— С каких пор ты стал слушать Умм Кульсум?

Джасим не отвечал. Он смотрел не на меня, а на мое отражение в зеркале позади барной стойки. Наши взгляды встретились.

— Ты стал таким красивым, мой дорогой Насер. Я видел, как ты рос, как твои глаза стали размером с океаны, как выгнулись твои скулы, как твоя шея — о, да, — вытянулась к самому небу.

Вслед за Джасимом я прошел на кухню и оттуда, через узкий коридор, в дальнюю комнату.

Комната эта была воплощением фантазий о той жизни, которую Джасим считал идеалом. Выдержанная в красном цвете, она вмещала узкую кровать, стул, телевизор, видеомагнитофон и массу кассет, сложенных повсюду стопками. Стены украшали постеры, фотографии и рукописные стихи.

Джасим закрыл дверь, потом схватил меня за руку и прижал голову к моей груди.

— Твое сердце не шелохнется, — проговорил он. — Может быть, когда-нибудь, а?

Я не ответил.

Некоторое время мы молчали. Затем он мягко направил мою руку к своей груди и приложил ее к туда, где билось его сердце.

— Чувствуешь? — спросил он.

Я вздохнул.

Его голос дрожал:

— О, Насер, если бы мне на грудь положили весь земной шар, то разразилось бы ужасное землетрясение!

Он бросился на кровать и повернулся лицом к стене. Затем перекатился обратно, уставился в треснутое зеркало на потолке. С глубоким вздохом он произнес:

— Ах, Насер, ты был прекрасен, когда жил в том зеркале. Ты был свободен, сексуален, полон чувств. Это был твой мир. И что это был за мир! — Закрыв глаза и отвернувшись от меня, Джасим тусклым голосом закончил: — Твои письма матери лежат на телевизоре. Пожалуйста, выключи свет и уходи.

Возле кухни я столкнулся с новеньким официантом.

— Ты не принесешь мне мятного чая? — попросил я.

Я заметил, что весь коридор был заставлен коробками с флаконами духов. Взяв несколько бутылочек, я вышел из кафе, чтобы найти свободный столик на улице.

Мимо по улице Аль-Нузла неслись автомобили. Я достал сигарету и рассеянно закурил.

В дверях показался официант. Он поставил на соседний с моим столик небольшой бокал в форме тюльпана и налил в него из чайника ароматной жидкости.

— Насер?

— Да?

— Мне нужно сказать тебе кое-что.

Он пригнулся ко мне и зашептал торопливо:

— Прошлую ночь я провел в доме Фавваза. Его родители куда-то уехали. Он сказал мне то, что все говорят в таких случаях: «То, чем мы занимаемся, это харам.^[8] Но в нашей стране мы словно заключенные в самой большой тюрьме в мире, а заключенные делают друг с другом то, что не стали бы делать в обычных обстоятельствах». Он попросил меня быть его мальчиком, пока он не женится. А сейчас кафе закроется на время молитвы, и Фавваз поведет меня на свидание в торговый центр.

Не дожидаясь моего ответа, юноша ушел. Вскоре он появился уже вместе с Фаввазом. Держась за руки, они пошли по улице.

Когда мне было шестнадцать лет и я проработал в кафе уже около года, меня тоже водили в торговый центр. Пригласил меня один мужчина лет сорока по имени Абу Имад, которого я прозвал «господин Молчун».

Здание торгового центра было построено на иноземный манер. На пяти этажах с кондиционерами десятки магазинов продавали западные товары. Множество мужчин неспешно гуляли по ним парами, болтали и смеялись.

— Этот торговый центр, — сказал мне как-то Джасим, — ничем не уступает самым шикарным торговым центрам Парижа или Лондона. Здесь можно купить все европейские и американские марки электротоваров, модельной обуви и одежды и даже эксклюзивные наряды от Армани или Кельвина Кляйна.

Торговый центр стоял прямо на Площади Наказаний, где рубили головы и руки, где любовников пороли, обезглавливали или насмерть забивали камнями. Именно на этой площади делал свою работу отец Фейсала.

Внутри торгового центра мой спутник купил нам обоим по напитку, и мы уселись перед фонтаном. Мимо нас прошествовали два агента религиозной полиции. В руках у них было зажато по дубинке, и они поворачивали головы из стороны в сторону, спокойно и размеренно.

— Смотри, — шепнул мне господин Молчун, — они следят, чтобы мужчины и женщины не устраивали тайных свиданий. Благодарение Аллаху, ты мужчина. А иначе мы бы уже шли к тому джипу, и только Аллах знает, что с нами стало бы.

Официант и Фавваз скрылись из вида. Мое внимание привлекла женщина в парандже, которая выходила из обувного магазина напротив кафе Джасима. Медленно подъехавший джип религиозной полиции стал парковаться у магазина и на секунду скрыл ее от меня. Это напомнило мне о том, что я, прожив в этой стране десять лет, еще ни разу не разговаривал с девушкой, не держал женщину за руку и не имел подружки.

Женщина вынырнула из тени мрачного джипа, перешла дорогу и зашагала по тротуару. Джип продолжал стоять у обочины. Из него никто не вышел, но не было сомнений, что из-за тонированных стекол автомобиля за улицей внимательно наблюдают агенты религиозной полиции. Они следят за тем, чтобы Джидда оставалась черно-белым миром.

Одним глотком я допил чай и открыл конверт. В нем лежали мои последние письма к матери. Чернила еще не утратили свой блеск, заметил я, перебирая листки. Мне захотелось убежать, убежать как можно дальше от Джасима, от его кафе и от своих воспоминаний.

2

Мне было десять лет, а моему брату Ибрагиму — три, когда дядя, старший брат матери, привез нас в Джидду из лагеря беженцев в Судане. В лагере мы провели пять месяцев. В Джидде дядя работал шофером в одной саудовской семье. О том, что нас с братом держат в лагере беженцев, он узнал от одного из жителей нашей деревни, встреченного им в кафе, где собирались эритрейцы. Односельчанин рассказал дяде про нас и про то, где следует искать.

Когда дядя приехал в лагерь и сказал, что намерен увезти нас с собой в Саудовскую Аравию, я отказался ехать. Дядя уговаривал меня:

— Пойми, Джидда стоит прямо на берегу Красного моря, только с другой стороны. Поверь мне, вы будете совсем недалеко от Эритреи.

Ему удалось убедить меня только тогда, когда он сказал, что Саудовская Аравия — одно из богатейших мест мира и что там я смогу заработать горы денег и послать их маме.

Он отвез нас в Хартум, столицу Судана, а оттуда мы вылетели в Джидду.

Наш самолет приземлился в аэропорту вечером, всего за несколько дней до Рамадана. Было это в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. Я влюбился в Джидду с первой же секунды.

В дом дяди мы поехали на такси. Дороги были широкие, хорошо освещенные. Мой взгляд перепрыгивал с одного здания на другое, с одной улицы на следующую. Мы ехали так быстро, что мне было больно смотреть. В лагере в это время суток единственным источником света были бы луна и звезды, только они помогали нам передвигаться ночью. Но в Джидде не было нужды ни в луне, ни в звездах. Я высовывался из окна, разглядывая фонари, стоящие на высоких столбах по обе стороны от проезжей части. В моем воображении они были словно богини, щедро дарящие городу свой свет.

— О Аллах, какие же ровные здесь улицы, — восхитился я. — Почти не трясет!

Повсюду — многоэтажные здания, совсем не те низенькие домики, что в Хартуме. Когда дорога побежала вдоль побережья, я по пояс высунулся в окно такси, вдыхая бриз, пахнущий рыбой и солью.

Неожиданно машина въехала в глубокий подземный туннель. Я залепетал, как перепуганный малыш:

— Дядя, дядя, мы едем под землю. А туда можно только мертвым.

И как же я обрадовался, когда туннель кончился:

— Мы всё еще живы!

Дядя улыбнулся и потрепал меня по волосам.

На одном из светофоров такси остановилось, и у меня было время, чтобы рассмотреть огромную скульптуру велосипеда на площади. На секунду я закрыл глаза, и в моем воображении возникла картина: педали, на них две ступни в красных итальянских туфлях; стройные ноги в синих джинсах; длинные черные волосы, обрамляющие женское лицо.

Светофор загорелся зеленым, и мотор такси взревел. Уже открывая глаза, я успел заметить, как женщина на велосипеде поворачивает голову и смотрит на меня. Потом подмигивает. «Это точно мама», — подумал я про себя. Я нащупал ладошку брата и перетащил его с дядиных колен к себе, обнял и стал целовать в щеки. Но он потянулся снова к дяде, недовольный, что его разбудили.

— Ибрагим! — тормошил его я. — Смотри, смотри. — И сам стал смотреть в окно и отвлекся от малыша. Мимо пролетали роскошные виллы, деревья и прекрасные автомобили самых разных марок, цветов и размеров. — Ибрагим, смотри, какие машины! — Я вклинился между двумя передними креслами, чтобы лучше всё видеть. Потом снова сел на заднее сиденье и зашептал Ибрагиму на ухо: — Однажды у нас тоже будет машина.

Пока мы ехали в такси, меня озадачила одна деталь. Помимо мужчин в белых тобах на улицах были и фигуры в черном. В свете фонарей они казались тенями тех мужчин, падающими на белые стены домов. Они напомнили мне истории о невидимых духах, которые рассказывала нам мама, только сейчас эти духи стали видны. Я слышал, что Саудовская Аравия — священная страна и что здесь чудеса случаются чуть ли не каждый день. Однако я догадался, что фигуры в черном — на самом деле женщины, потому что на улицах не видел никого, кроме мужчин и этих самых фигур.

— Дядя, можно задать тебе один вопрос?

— Конечно, сынок, — сказал он.

— Это ведь женщина, да?

— Где?

— Вон там, смотри. — Я показал на одну из теней.

Дядя улыбнулся и сказал:

— Да. О, благословенна детская невинность.

— Почему она так закуталась? Здесь ведь тепло.

— Женщины должны носить абайю.

— Дядя?

— Что?

— А им не жарко? Как они дышат?

— Так повелел Аллах. За это Он наградит их на небесах, иншааллах.

— Значит, девочки в моей школе тоже будут такими?

— Ты будешь ходить в школу для мальчиков. Девочки ходят в другую школу.

Я вспомнил про маленькую школу в лагере беженцев. Все мои друзья были девочками. А мальчишки всё время били меня, потому что завидовали: когда мы все вместе играли в свадьбу, девочки выбирали женихом только меня. Я рассказал дяде об этом.

— О, йа Аллах, смилуйся над нами. Нелегко мне придется с этим мальчуганом. Послушай, Насер, мальчикам нельзя общаться с девочками.

— Почему?

— Это харам, сынок.

— Почему это харам?

— О Аллах, дай мне терпения. Потому что… — Он замолчал и отвернулся. Через некоторое время он продолжил: — Потому что мы как огонь и масло, и если мы сойдемся, то вспыхнет пожар, адское пламя, которое поглотит нашу жизнь на земле и после смерти. Так что видишь, сынок, так Аллах пытается защитить нас ради нашего блага. Понятно?

— Понятно, — кивнул я, не понимая ни слова, и снова прилип к окну.

— Ну, вот мы и приехали, — объявил дядя, когда такси остановилось у высокого белого здания. — Этот район называется Аль-Нузла.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы покинули лагерь беженцев. Но всё так сильно изменилось, как будто мы очутились на другой планете.

Дядя открыл входную дверь. Когда я увидел телевизор, большой черный диван в красную полоску, толстый голубой ковер, то повернулся к дяде с вытаращенными от удивления глазами. Я поцеловал его руку и со слезами на глазах произнес:

— Спасибо тебе за то, что привез нас в этот прекрасный город.

Но потом я представил, что маме приходится одной прятаться от бомбежек под кроватью (раньше мы все вместе залезали под кровать каждый раз, когда над деревней начинали кружить бомбардировщики). «Прошу тебя, Аллах, пусть с ней ничего плохого не случится», — молился я про себя и в то же время клялся, что буду учиться и работать изо всех сил, чтобы привезти ее и Семиру к нам, в Джидду.

Но в тот вечер, когда я бежал от кафе Джасима, Джидда казалась мне совсем иной. Она уже не была тем прекрасным городом, который так нравился мне раньше.

В древние времена, когда на месте города была лишь крохотная деревушка на краю безводной пустыни, местные жители нарекли ее Джидда. Название происходило от фразы «Джадда Хавва», что означало «Мать человечества» — люди верили, будто она была здесь похоронена. Однако мне в тот вечер всё это казалось пустыми сказками.

Я тогда еще подумал о том, что современные градостроители и градоначальники подхватили привычку предков давать городу величественные имена. Теперь Джидду называли «Невестой Красного моря». И соответственно, одевали город-невесту в самые дорогие наряды. На каждой большой улице красовались бронзовые скульптуры — чтобы невеста блестела от украшений. Город во всех направлениях пересекали изящные мосты — как изысканные узоры на руках, нарисованные хной. И, словно усыпанная лепестками земля под ногами невесты, Джидда была полна душистых тенистых бульваров.

Но несмотря на всё это, я говорил себе, что Джидда не может называться невестой Красного моря. В ней не было того безграничного счастья, которое испытывает женщина на пороге замужества: слишком много в Джидде мужчин и женщин, чьи дни и ночи сливались в одно бесконечное путешествие по несчастью. Я был одним из них.

Тогда я не знал, что в складках подвенечного платья Джидды меня ждет любовь всей моей жизни.

3

Была почти половина девятого, когда я добрался до дома. Чуть позже у меня была назначена встреча с моим приятелем, Яхьей. Он собирался с компанией в поход по горам, и мы с ним договорились провести его последний вечер в Джидде в нашем любимом месте, «Дворце наслаждений».

Перед встречей у меня оставалось немного времени, и я решил почитать. Я сел за стол, над которым висел портрет матери, сделанный по моей просьбе Джасимом (в свое время Джасим учился на художника). Мамы моей он никогда не видел, поэтому портрет ему пришлось создавать с моих слов. Я сидел рядом с ним и, как мог, описывал каждую черту ее прекрасного лица.

Я сказал Джасиму, что ее любимый цвет красный, и он нарисовал рамку в виде языков пламени. И мама стала выглядеть, как летящая звезда. Я мог смотреть на ее портрет часами.

Выдвинув ящик стола, чтобы достать книгу, я увидел там свой дневник. Я взял его, и о чтении было забыто.

Прихватив один из флаконов с духами, которые я нашел в кафе Джасима, я устроился на полу. Дневник положил рядом. Первый глоток духов я некоторое время держал во рту. Покалывание сначала возникло на языке, а потом разлилось по всему горлу и добралось до носа. Во рту распространился сильный вкус химикатов. Постепенно покалывание переросло в жжение. Я крепко сжал нос в попытке удержать ощущения под контролем. Опьянение приходило медленно. Я продолжал пить.

Дневник я завел сразу, как только прибыл в Саудовскую Аравию. Как сказал мне однажды господин Молчун: «Мне кажется, что ты ничего не хочешь говорить, потому что ждешь кого-то особенного. Кого-то, кто поймет всё то, что скопилось в твоей груди и не находит выхода. Пока ты не встретил такого человека и пока тебе некому излить душу, записывай всё на бумаге. Дневники придуманы как раз для таких людей, как ты».

В Джидде не было женщины, с которой я мог бы разделить свою жизнь, с которой мы бы строили общие планы на будущее. Я жил в безжалостном изматывающем мире мужчин. Дневник был единственным хранителем моих надежд и секретов, заветным уголком, где я находил утешение.

Я раскрыл его наугад. Открылась страница с датой: «Весна, 21 апреля 1984 года, вторник». Глотнув еще духов, я мысленно вернулся в тот день. Мне было пятнадцать лет.

В ту субботу я проснулся, как обычно, в шесть часов утра и собирался в школу, когда в мою комнату вошел дядя. Он был очень религиозен и ненавидел мою мать. Но еще он был единственным человеком, который захотел помочь мне и моему брату. Тем не менее жизнь с ним была едва ли лучше, чем пребывание в лагере беженцев.

— Ибрагим принимает душ? — спросил он.

— Да, — ответил я, предчувствуя недоброе.

— Сегодня ты не пойдешь в школу, — сказал дядя.

Я не знал, как на это реагировать. С одной стороны, я ненавидел школу и чуть не прыгал от счастья при мысли о том, что целый день пройдет без уроков. Но в то же время я понимал, что за этот неожиданный подарок придется заплатить. Дядя бил меня каждый раз, когда я говорил, что мне не нравится ходить в школу, где меня учат ненавидеть людей, исповедующих иную религию или даже иную разновидность ислама.

Поэтому я был скорее насторожен, чем обрадован, и спросил дядю:

— Почему? Что случилось?

— Потому что…

Договорить ему помешало появление моего младшего брата. Он вышел из душа, чистый, одетый, похожий на примерного саудовского мальчика. Выглядел он гораздо старше своих восьми лет.

— Ибрагим, выйди из комнаты, мне надо поговорить с Насером.

— Хорошо, дядя, — сказал Ибрагим, как вымуштрованный солдат. Направляясь к двери, он посмотрел на меня и покачал головой, словно говорил: «И что ты опять натворил?».

Дядя продолжал:

— Сегодня мне нужно, чтобы ты отнес документы нашему покровителю, благословенному Бадеру ибн Абд-Аллаху. Он просил, чтобы это сделал ты. Нам нужно продлить вид на жительство.

Мне уже давно было известно, что каждый иностранец, живущий в Саудовской Аравии, должен иметь покровителя — кафила, который является саудовцем и готов поручиться за тебя перед властями Королевства, разумеется, за ежегодную плату. Но только в тот апрельский день до меня дошло, что кафил в результате получает полный контроль над жизнью тех, кому покровительствует.

Я сказал дяде, чтобы он сам отнес документы, как всегда это делал, и уже собрался уходить со школьной сумкой на плече, но дядя схватил меня за руку. Его лицо покрылось потом.

— Пожалуйста, не упрямься, Насер, — умоляюще произнес он. — Мы должны слушаться кафила и делать так, как он велит. Нам нужно продлить вид на жительство. А он попросил, чтобы пришел именно ты. Если мы не сделаем всё так, как хочет наш покровитель, то он рассердится, и мы не сможем остаться в этой стране. Прошу тебя, Насер. Умоляю тебя.

Я колебался. Никогда дядя не разговаривал со мной в таком тоне. Мой бедный дядя, взваливший на себя заботу о детях презираемой им сестры, работал в этой богатой стране на правах эмигранта и едва сводил концы с концами.

Потом я подумал: почему я сопротивляюсь? Надо только сходить к кафилу, а потом целый день буду свободен.

— Хорошо, — сказал я дяде. — Я схожу.

Он вручил мне документы.

— А деньги? — поинтересовался я.

— Какие деньги?

— Две тысячи риалов. Чтобы заплатить за новый вид на жительство.

— У меня нет денег. Но кафил сказал, что на этот раз не потребует платы, да благословит его Аллах.

Я попытался улыбнуться — ради дяди. Но мы оба знали, что в Саудовской Аравии для чужестранцев не бывает ничего бесплатного.

Я позвонил в дверь виллы, и мне открыл улыбающийся слуга-эритреец по имени Харун. Он попросил меня обойти здание и зайти с черного хода, потому что жена и дочери кафила как раз собирались выходить. Я кивнул и направился по тенистой аллее вокруг дома. Дверь мне снова открыл Харун, как всегда с улыбкой, и пригласил пройти в просторный внутренний двор. Он указал на узкую тропинку среди фруктовых деревьев, по которой мне следовало двигаться.

— Эй, Али! — крикнул Харун, идущий вслед за мной, — скажи благословенному господину, что мальчик уже пришел.

В одной из дверей показался Али и велел мне подождать. Повсюду валялись игрушки и велосипеды. Стены внутреннего двора, разрисованные абстрактными узорами на бирюзовом фоне, приятно контрастировали с зеленью растений. Кроны садовых деревьев пронизывал золотистый солнечный свет. Сильно пахло благовониями. Я запрокинул голову и насчитал четыре этажа. Место, где я стоял, было лишь малой частью дворца кафила.

Вернулся Али и сообщил, что кафил готов принять меня.

— Иди, — сказал он, склонив голову.

— Куда? Почему ты меня не проводишь?

— Да не нужно ничего, просто иди, сам найдешь, — отнекивался Али, не поднимая головы.

Я приблизился к дому и, не зная, в какую из дверей заходить, обернулся к Али.

— В какой он комнате?

— Там, — сказал он, указывая на широкую дверь возле лаймового дерева. — Заходи.

Не успел я подойти к двери, как она распахнулась, и на пороге появился крупный мужчина, одетый в дорогие тяжелые одежды.

Еще будучи маленьким мальчиком, я пару раз видел нашего покровителя, но в его доме оказался впервые. Он пристально смотрел на меня.

— Добро пожаловать, Насер, — широко улыбнулся кафил.

— Спасибо, — сказал я и склонился, чтобы поцеловать его руку.

Мы вошли в традиционную арабскую гостиную, пахнущую восточными благовониями. Стены понизу были обложены матрасами и большими подушками, на полу лежали цветастые ковры, в которых ноги утопали по щиколотку.

Я подождал, пока усядется кафил.

— Садись, — сказал он мне, подкладывая себе под спину подушки. — Ты принес бумаги?

— Да, — ответил я и вручил ему заполненные формы с нашими фотографиями, после чего тоже сел.

Кафил стал проверять документы, а я разглядывал большой портрет хозяина дома, висящий у него за спиной. Он был изображен в золотистой накидке поверх ослепительно белого тоба, с величественным выражением лица.

«Как он умудряется сохранять по-мальчишески гладкие щеки в таком возрасте?» — гадал я, когда он спросил меня:

— А где деньги?

— Какие деньги?

— Цена выросла, ты знаешь? Теперь это стоит три тысячи риалов, — сказал он негромко.

— Но дядя говорил, что на этот раз вы не будете брать с нас плату.

— Послушай, сынок. Я сказал так твоему дяде, потому что пожалел его. Он заботится о тебе и твоем брате уже столько лет, хотя вы не его дети. Только подумай, сколько денег он потратил на то, чтобы привезти вас в эту страну, чтобы кормить вас и одевать. Твой дядя платит за всё, а ведь его работа приносит ему всего восемьсот риалов в месяц. Видит Аллах, он добрый и великодушный человек.

Лучи солнца, падающие в комнату через окно, играли на его упругих гладких щеках.

— Я буду с тобой откровенным, Насер. По-моему, на этот раз за документы должен заплатить ты. Тебе уже пятнадцать лет. Ты должен помогать своему дяде.

— Но как?

— Подумай. Разве ты не хочешь помочь дяде?

— Конечно, хочу. Но я уже говорил ему, что заплачу за всё, как только закончу школу. Я сказал ему, что как только у меня будет работа, ему больше ни дня не придется работать самому.

Я замолчал, удивленный тем, почему я рассказываю кафилу всё это. Тот разговор касался только меня и дяди. Я решил больше ничего не говорить и только смотрел на кафила, безмолвно умоляя его быть милостивым ко мне. Я молил его так, как молюсь Аллаху, когда прошу его простить меня, хоть я и плохой мусульманин.

Кафил молча созерцал меня некоторое время, потом кашлянул, потер переносицу большим и указательным пальцами и сказал:

— Насер, ты должен хорошенько об этом подумать. И еще, насколько мне известно, твоя мать велела тебе присматривать за Ибрагимом. Ты не забыл об этом?

Я не знал, что сказать на это.

— Насер?

Я прошептал:

— Да, но я верну дяде все деньги, когда закончу школу и найду работу.

— Я говорю о том, что происходит сейчас, а не когда-то потом.

— Но у меня же нет денег.

— Зато у тебя есть то, что подарил тебе Аллах.

Я закрыл глаза. Мне привиделось, будто ко мне бежит мама, но, сделав один шаг, падает, потом поднимается, делает еще один шаг и снова падает.

— Насер, — настойчиво звучал голос кафила. — Насер…

Неожиданно он оказался совсем близко от меня. Его рука касалась моего плеча.

Странное ощущение охватило меня. Я взглянул на кафила.

— Ну хорошо, скажем, то, что у тебя есть, стоит больше трех тысяч риалов.

Снова зажмурившись, я стал молиться, чтобы моя мама пришла и забрала меня отсюда. Но на этот раз она даже не могла подняться. Я видел, как шевелятся ее губы, как она что-то пытается сказать мне, и проговорил: «Не волнуйся, мама. Я прощаю тебя».

— Насер? — звал меня кафил.

В десять часов вечера я всё еще не мог уснуть, всё еще дрожал. Я принимал душ столько раз, что сбился со счета.

В ванне мне хотелось сесть, но каждый раз, стоило мне согнуться, резкая боль пронзала мне, будто я касался горящих углей. На постели я лежал лицом вниз, однако боль не отпускала и в этом положении.

В другом конце комнаты спал брат. Я слез с кровати и еле дополз до него, встал возле него на колени. Он не проснулся. Я погладил его по голове. Ибрагим нахмурился, отвернулся к стене и продолжал спать.

— Я люблю тебя, Ибрагим, — прошептал я.

— Я хочу спать, Насер. Оставь меня в покое, — пробурчал брат.

— Ибрагим, — продолжал расталкивать его я. — Мне больно, пожалуйста, помоги мне.

Он сел и стал громко звать дядю.

— Не кричи! Всё, я ухожу. Извини меня, — бормотал я, отползая к своей кровати.

Я лег на живот и впился зубами в подушку. Спать я не мог. Я думал о матери и всеми силами души хотел очутиться рядом с ней. Наконец я встал, оделся, прокрался мимо спальни дяди и вышел из квартиры. Мой путь лежал на набережную, в мое тайное место, о котором не знали даже друзья. До полуночи оставался еще час, значит, я успеваю сесть на последний автобус.

Я заплатил за проезд, добрался до заднего сиденья в мужской половине автобуса и сел, подложив под себя ладони, чтобы было не так больно.

Откинувшись на спинку кресла, я глубоко вздохнул. Я начал понемногу забывать о боли. Мне нравилось сидеть здесь, потому что мое сиденье было ближайшим к женскому отделению. Наши половины разделяла плотная занавеска длиной до пола, но через маленькое окошко над моей головой в мужскую половину проникали загадочные женские запахи.

В первые месяцы нашей жизни с дядей, когда я особенно сильно тосковал по матери и ее подругам, я полюбил ездить на автобусах именно потому, что только так мог приблизиться к женщинам и их миру. Сидя на заднем сиденье, я верил, что и в Джидде можно жить счастливо. Верил, что в жизни всё возможно. Лучше всего были часы пик, когда на крохотную женскую половину набивалось столько пассажирок, что в мужское отделение с удвоенной силой текли смешанные ароматы масла для волос, ладана, исходящего от их одежд, и запахов мяса и трав, которые они купили на рынке и везли домой.

Однажды один мужчина влепил мне затрещину, когда увидел, как я прилип к окну, разглядывая стоящих возле автобуса женщин в черных абайях. Он заорал водителю, чтобы тот открыл двери, и меня вышвырнули из автобуса. В тот день я легко отделался.

Считается, что в Джидде находится самый высоко бьющий фонтан в мире. Разбит он возле одного из дворцов короля Фахда ибн Абдель Азиз Аль-Сауда, на берегу Красного моря. Оттуда недалеко до моего секретного места.

На набережной около фонтана полно кафе и ресторанов. Обычно я с удовольствием прогуливался вдоль воды, разглядывая семейные пикники на берегу и вспоминая о том, что когда-то меня тоже любили и баловали.

Но в ту ночь я отгородился от мира. Почти бегом я миновал ряды припаркованных автомобилей и не обращал внимания на призывные крики уличных торговцев, прибывших с другого берега Красного моря, как и я.

Чуть дальше, где мне нужно было спуститься на пляж, я увидел знакомого певца, который сидел, как обычно, на своей скамье и пел,аккомпанируя себе на уде. Вежливо обойдя его, чтобы не мешать игре, я стал спускаться по крутым ступеням к морю.

На пляже, около самой воды, мне приходилось переступать через пустые бутылки и дохлых моллюсков, выброшенных на берег волнами. В мыслях же я был уже на своем камне, в моем маленьком мирке, где ждала меня мама.

Это был большой камень, каких здесь, у кромки воды, было множество. Сверху над ним нависал еще один, образуя небольшое укрытие. Я забрался туда и стал слушать, как поет и играет певец.

Вначале, когда я только начинал свои прогулки по набережной, я решил, что этот певец бездомный, хотя он был одет в безупречно чистое саудовское платье. Я так думал потому, что видел его у моря каждый раз, когда приходил туда, в любое время суток. Но вскоре я понял, что он был влюбленным, который находит утешение в объятиях моря. В своих песнях он описывал египетскую девушку, которая подарила ему счастливейшие дни его жизни в маленьком кафе в Каире, на берегу Нила. Но когда он рассказал своему отцу, что хотел бы жениться на этой девушке, отец порвал его паспорт на мелкие кусочки, чтобы сын не смог уехать из страны. И теперь юноше оставалось лишь петь о том, как он хочет увидеть свою возлюбленную. Он пел о том, что готов вместо лодки сесть на свой музыкальный инструмент, что его сердце будет мотором, а руки — веслами.

Я старался стереть из памяти то, что сделал со мной наш покровитель, но боль в теле не проходила, служа постоянным напоминанием. Занимался рассвет, а я всё так и сидел на камне, смотрел через море туда, где лежала Эритрея. Под нежным утренним солнцем накатывали на берег волны. В небесах возникали облачка, колебались некоторое время у горизонта, будто заблудились, а потом продолжали путь над Джиддой. Волны постепенно угасали, и наконец водная гладь успокоилась, отразив в себе бездонную синеву неба. Я чувствовал себя всесильным, вроде пророка Мусы с его волшебным посохом. Сощурив глаза, я представил, будто сжал море в узкий ручей, пересечь который ничего не стоило, а за ним шел не такой уж долгий и трудный путь в Эритрею, путь в ласковые объятия матери.

Как всегда в послеобеденное время, мама сидела во дворе лицом к улице. Из глубины нашего жилища я тихо наблюдал за ней.

Она закинула правую ногу на левую и покачивала ею так, что красная туфелька словно парила над желтым песком. Сильный ветер иногда заставлял ее клониться вперед, чтобы не упасть. Длинное узкое лицо мамы такое черное и блестящее, как будто посыпано порошком сурьмы, а маленькие холмики скул покрыты гладкой кожей. Когда она смотрела в пустое пространство перед собой, ее глаза казались темнее кожи, а когда она моргала, то ресницы, густые и длинные, распушались, как перья в хвосте павлина.

Мне семь лет. На мне белая футболка и желтые шорты в черную полоску. Мои кудрявые волосы уже длиной с мизинец. Я выглянул из дома, заметил, что наши куры пытаются проделать дыру в мешке с зерном, которое мама купила накануне на рынке. Я отогнал кур, поднял мешок и отнес его в дом.

Мне захотелось пить, и я вышел из дома во двор, где стоял глиняный кувшин с водой. Порыв ветра толкнул меня в грудь, и я широко раскинул руки, пытаясь обнять его. Мне в ноздри ударил запах жареного мяса. Поворачивая голову то вправо, то влево, можно было определить, что готовят соседи.

Рядом с нами жили две женщины: Лумлим и Камела. Каждая семья владела клочком земли, на которой были построены хижины, а остальное мы делили между собой: сарай, три больших бочки для воды, веревку для сушки белья, которую натягивали между тремя длинными деревянными шестами.

Во дворе зелени почти не было, за исключением огромного дерева между нашей хижиной и жилищем Лумлим. Иногда мы собирались под ним поболтать или послушать музыку — к одной из веток дерева был подвязан старенький радиоприемник Лумлим.

Я подошел к кувшину, стоявшему под небольшим навесом, который мы соорудили, чтобы сосуд с водой всё время находился в тени. Я поднял крышку и зачерпнул чашкой воды. Внезапно ветер задул особенно яростно, и белье на веревках испуганно забилось. Я обернулся и увидел, как мамины длинные, густые волосы взмывают в воздух. Словно черный лебедь, улетающий прочь.

4

Я захлопнул дневник. От парфюмерных химикатов щипало глаза. Я посмотрел на часы: двадцать пять минут десятого. С Яхьей мы встречаемся в десять. Нужно только вернуть дневник на место, и, похоже, можно идти. Но я еще не был готов. Залпом допил духи, подтянул к груди колени и обхватил их руками. Так я и сидел, как мне показалось — бесконечно долго.

Когда до назначенного времени осталось всего пять минут, я помчался к месту встречи с Яхьей — к своему любимому дереву, что стоит перед домом, где раньше жил дядя. Оно было ровесником моей жизни в Саудовской Аравии. Примерно за год до того, как дядя привез меня сюда, городские власти начали засаживать улицу пальмами, одна из которых была посажена перед дядиным домом. Я дал самому себе клятву, что буду ухаживать за ней, чтобы она росла быстрее: в ее тени можно будет прятаться от адской жары. Приходя из школы, я поливал свою пальму водой, набранной в бутылку в квартире дяди, и наблюдал за тем, как ее листья увеличиваются в размере. Наконец, пальма стала похожа на императора с огромной короной на голове.

С годами она превратилась для меня в нечто большее, чем просто дерево, дающее тень. Она стала моим компаньоном. Теперь она наблюдала за мной, когда я сидел под ее ветвями и гадал, нет ли девушки моей мечты среди тех черных фигур, что проходили в этот момент по улице. И даже когда я понял, что мечтаю о несбыточном, всё равно продолжал сидеть под деревом, потому что это было отличное место для просмотра бесконечного черно-белого фильма, где актерами были абайи и тобы. И пусть его кадры почти не отличаются друг от друга, но в Джидде это единственный фильм, который позволяет мне фантазировать о том, что одна из актрис вдруг скинет черные одежды и принесет в мою жизнь немного цвета.

В четверть одиннадцатого я всё еще ждал Яхью.

Мое внимание привлекли крики, доносившиеся откуда-то слева. Оказалось, что это Хилаль шумно, размахивая руками, втолковывал что-то уличному уборщику-иммигранту. Хилаль — один из моих знакомых, он приехал из Судана и зарабатывает себе на жизнь тем, что за небольшую плату устраивает на низкооплачиваемую работу иностранных рабочих. Это он нашел мне место на автомойке.

Я отвернулся. Вмешиваться в спор не хотелось. Хилаль мог ругаться до скончания веков.

Нетерпеливо поглядывая на часы, я недоумевал: куда запропастился Яхья? Мимо меня прошли две женщины. Обе были примерно одного роста, и абсолютно одинаковые абайи делали их похожими на две тени, отбрасываемые одним человеком, — этакие двойники ночи. Они одновременно повернули головы в мою сторону. Их шаги замедлились. На меня они смотрят или на стену за моей спиной? Или на старую деревянную калитку, около которой я стою?

Навстречу женщинам шел Абу Махди — старик, живший в девятиэтажном доме. За ним следовала женщина в парандже. Это могла быть только его жена, потому что дочерей у них не было, только сыновья, которые давно завели свои семьи и жили в других частях Джидды. Уже десять лет я встречаю на улице Абу Махди. За это время морщины опутали его лицо, словно паутина. Интересно, состарилась ли его жена?

Послышался шум автомобильного двигателя. Я обрадовался, думая, что это едет Яхья, но по улице в сторону улицы Мекки проехал белый «кадиллак» Абу Фейсала. Как всегда при виде машины палача, я зажмурился и не открывал глаз до тех пор, пока она не исчезла из виду. Однажды мне довелось увидеть палача за работой. Больше я не хотел его видеть.

Это случилось шесть лет назад, через две недели после праздника Ид аль-Фитр в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году. Один из друзей дяди подарил мне в честь праздника пятьдесят риалов, и я шел в торговый центр за новой рубашкой.

Сначала я добрался на автобусе до района Аль-Балад в старой части города. Дальше шел пешком по узким улочкам, вымощенным крупным, потрескавшимся от старости булыжником. Почти всё в этом районе было построено из глины и камня несколько столетий назад. Разноцветные резные балкончики казались очень непрочными, однако я никогда не слышал, что хотя бы один из них обрушился. Уж не привидения ли поддерживают их на своих плечах?

Перед большими магазинами, где торгуют ювелирными изделиями бедуинов, ютились крохотные лавочки, из которых на улицу струились ароматы заморских специй.

Когда я покинул Аль-Балад и оказался в современном торговом районе, улицы стали оживленнее. Примерно часом ранее закончилась пятничная молитва, поэтому тротуары были забиты мужчинами в чистых тобах, а неподвижный воздух пропитался духами и мускусом.

На площади перед торговым центром я заметил выстроившуюся большим полукругом толпу. Чтобы войти в магазин, мне нужно было пройти сквозь нее. Пробираясь между круглыми животами мужчин, я старался не потерять сознание в знойной духоте. В какой-то момент толпа качнулась, меня зажало мужскими телами и понесло. Неожиданно для себя я оказался в первых рядах. По громкоговорителю объявили, что сейчас казнят индуса — перевозчика наркотиков.

В центр полукруга вступил Абу Фейсал. Я не мог шевельнуться. Первый раз я присутствовал при казни. Мужчины вокруг меня кричали: «Аллаху акбар!»

Абу Фейсал был одет в черное пальто поверх белого тоба. Его красную гутру^[9] черной короной обвивал шнур — огал. Он был самым высоким человеком из всех, кого я видел за всю свою жизнь. В школе говорили, что это Аллах сделал его таким высоким, чтобы, отрубая руки и головы, он мог получать с небес послания силы.

Коренастый человек позади Абу Фейсала держал длинный меч, сверкающий на солнце, как огонь. Трое мужчин вывели на площадь человека с завязанными глазами и заставили его опуститься на колени. Потом один из охранников велел осужденному прочитать шахаду. Через несколько минут все три охранника быстро удалились, и мужчина с мечом приблизился к Абу Фейсалу, который расхаживал взад и вперед с опущенной головой. Увидев, что ему подносят меч, Абу Фейсал остановился, выпрямился и протянул длинную руку к своему орудию труда.

Как только рукоять оказалась в его кулаке, Абу Фейсал несколько раз взмахнул мечом, разогревая мышцы, и оглядел зрителей. Его взгляд встретился с моим, и в его лице я увидел отражение прошлых событий: однажды его сын Фейсал расплакался передо мной, рассказывая о том, что его отец хочет сделать из него палача и всем рассказывает о своих планах, а Фейсал даже думать об этом не может.

Разговоры в толпе стихли. Меч Абу Фейсала замер в нескольких дюймах от коленопреклоненного индуса. В тот миг, когда палач рывком поднял оружие над головой, я развернулся и ринулся прочь.

Толпа вокруг меня стояла недвижно и безмолвно.

Когда я выбрался из кольца зрителей, раздался резкий вопль, а затем мужские голоса хором вскричали:

— Аллаху акбар!

Я вбежал в торговый центр и сел рядом с фонтаном напротив магазина электротоваров. Руки я положил между коленями и сдавил их ногами в попытке унять бешеную дрожь, от которой сотрясалось всё мое тело.

Стены торгового центра не могли противостоять реву толпы на улицы. Я зажмурил глаза и зажал уши ладонями, мечтая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Потом голоса стихли, и я понял, что казнь закончена. Зрители расходились, и часть из них направилась в торговый центр, продолжая оживленные беседы и восклицая «Аллаху акбар!»

Надо было возвращаться домой. Всякие мысли о новой рубашке испарились.

Яхья появился с опозданием почти на час. Он припарковался в нескольких метрах от дерева, под которым я ждал его, и вышел из машины. На нем была его любимая облегающая тело футболка с логотипом местной футбольной команды, в руке он держал банку из-под «пепси-колы».

Яхью знала вся округа, потому что он повсюду разъезжал на своем велосипеде. Жил он на деньги, оставленные ему в наследство отцом, одним из богатейших жителей нашего района. В подростковом возрасте он хвастался, будто все ребята в мире восхищаются его мускулатурой. В нашей школе он был единственным, кто серьезно занимался тяжелой атлетикой, ради нее он готов был каждый день по часу ехать на велосипеде через пробки, чтобы добраться до спортивного клуба, в котором имелись необходимые снаряды.

— Извини, что я так поздно, — сказал он своим хрипловатым голосом. — Укладывал вещи.

— Да ничего, — сказал я, выхватывая из его руки банку из-под «пепси». — Ну что, готов к поездке?

— Ага, — ответил он. — Хани и его семья тоже в этом году поедут отдыхать в Абху, так что мы с ним встретимся там, но я и без него сумею хорошо провести время.

Хани был нашим приятелем-саудовцем, который, как и Яхья, уже давно не ходил в школу. Он работал в экспортно-импортной фирме своего отца. Яхья бросил школу в восемь лет — он считал, что не было никакого смысла продолжать учиться, ведь иностранцам не разрешается поступать в университет.

— А когда вы с Хани возвращаетесь? — поинтересовался я.

— В середине сентября.

В этот момент в вилле напротив распахнулась дверь, и оттуда вышел местный дурачок — Мухаммед Аль Хиранья — в коротком тобе, с гутрой, перекинутой через согнутую в локте руку. Он остановился, глядя на нас немигающим взглядом. Рассеянно расправив гутру на голове, он начал громко декламировать суру из Корана. Его голова моталась из стороны в сторону, но глаза не отрывались от нас с Яхьей.

— Мы тебе не Мекка, что уставился! — заорал на него Яхья.

Противный старикан прочитал ту же суру второй раз, всё так же уставившись на нас.

Только закончив декламацию, он закрыл за собой дверь и пошел по улице — шаркая ногами, сложив руки за спиной и время от времени оборачиваясь, чтобы пронзить нас безумным взглядом.

«Дворец наслаждений» когда-то на самом деле был дворцом короля Сауда ибн Абдель Азиза. Но примерно сорок лет тому назад короля свергли в результате переворота его же родственники при поддержке религиозных деятелей.

От нашей улицы до дворца было всего несколько минут езды. Огромное заброшенное здание королевской резиденции разрушалось день ото дня. Мы с Яхьей свернули с Аль-Нузлы и переулками добрались до пустынного бульвара, который вел к королевскому дворцу.

Я сидел на переднем сиденье и издалека увидел массивные башни, ничуть не уступавшие по высоте окрестным мечетям. Но величие дворца — лишь иллюзия. При свете дня было видно, что позолота уже почти вся облезла с его стен.

Мы знали, что власти и религиозная полиция стараются избегать «Дворца наслаждений» из-за дурной славы короля Сауда, любившего алкоголь и женщин. Его бывшая резиденция считалась таким дурным местом, что мы могли спокойно бродить по залам, пить духи и нюхать клей, не боясь, что нас поймает полиция. Когда мы остановились на улочке позади дворца, нас уже ждал Аль Ямани, наш саудовский друг, который жил на улице Мекки.

Мы поздоровались с ним, потом Яхья воскликнул:

— Вы не представляете, кого я видел сегодня! Зиба Аль-Арда! Он стоял перед мечетью вместе с членами мутаввы.^[10] Он был одет точно как они. О Аллах, он даже отрастил бороду. Как такое могло случиться? Ведь это же Зиб Аль-Ард! Наш друг. Я готов убить того, из-за кого он так изменился.

Я прошел справить нужду к провалу в дворцовой стене, закрытому листом оцинкованного железа. Моя моча звонко ударялась о металл, и во все стороны летели брызги.

По дороге обратно у меня внезапно сжалось сердце. Я упал на колени. Меня вытошнило, но поскольку я не ел весь день, рвота состояла только из душистой жидкости. В животе урчало, я стал медленно и глубоко дышать. Недомогание сейчас так не кстати. Этот вечер я хотел провести с друзьями, потому что скоро они разъедутся, и до конца лета я останусь один.

— Ты в порядке? — спросил Яхья, глядя на меня с тревогой. — Бросай ты пить эти духи, — сказал он.

— У кого из нас нет дурных привычек? — задал я риторический вопрос, глядя ему прямо в глаза.

Он потер руки, будто вспомнил что-то интересное. Стоя спиной к Аль Ямани, он достал бумажник и вытащил из него маленький фотоснимок. На нем был запечатлен светлокожий мальчик с гладким лицом и ласковой улыбкой.

— Откуда он? — спросил я приятеля.

— Не знаю, — пожал он плечами с напускным равнодушием.

— Как это не знаешь?

— Его семья только что поселилась на нашей улице, и он не говорит по-арабски.

— Тогда как ты общаешься с ним?

— Арабский — это язык ислама. Но никто не говорил, что это еще и язык любви! — хохотнул Яхья.

Он обернулся к Аль Ямани и сказал:

— Ну, давай, расскажи нам, что могло произойти с Зибом Аль-Ардом. Ты знаешь его лучше нас.

Между затяжками сигаретой Аль Ямани стал объяснять нам:

— Его изменили беседы со слепым имамом и Басилем.

— Кто такой Басиль?

— Поводырь имама.

Я перебил Аль Ямани:

— Да, я видел его несколько раз с имамом на улице. Но он не из нашего района, кажется?

— Нет, он из Харентины. Кстати, там он был хулиганом, баловался наркотиками, гонял на мотоциклах. Но все знали, что его главная слабость — это симпатичные мальчики и что он не упускает случая побаловаться. Только однажды он попал на своем мотоцикле в серьезную аварию, и мальчик, сидящий позади него, чуть не погиб.

— Что за мальчик? — спросил Яхья.

Он положил руку мне на плечо и прислонился ко мне, как к стене. Я не любил, когда он так делал.

— Не волнуйся ты так, — хмыкнул Аль Ямани, — осталось еще множество мальчиков, с которыми Басиль не успел переспать.

Яхья лукаво взглянул на меня и сказал:

— Ну да, кое-кто еще остался. Но это только вопрос времени.

Аль Ямани продолжал:

— В общем, когда Басиль вышел из больницы, то решил сходить в мечеть, прочитать благодарственную молитву Аллаху. В тот день в мечети приглашенным гостем был наш слепой имам. Он так живо описывал ад, как будто сам побывал там, и на Басиля это произвело такое впечатление, что он отбросил всё свое прошлое, включая друзей, любовников и даже родственников, и посвятил себя исключительно имаму и Аллаху. В каком-то смысле он пытается искупить свои грехи, а поскольку грехов было много, ему приходится торопиться. — Аль Ямани прервал рассказ, чтобы сделать очередную затяжку. — Как я понимаю, Басиль сейчас думает только о том, чтобы совершить как можно больше добрых дел. Например, завербовать бывшего хулигана в мутавву или послать кого-нибудь в Афганистан.

— Как же ему удалось изменить Зиба Аль-Арда? — спросил Яхья.

— Ну, точно я не знаю, — ответил Аль Ямани, — но должно быть, это случилось во время поминальной службы по его брату.

— Халид погиб? — хором воскликнули мы с Яхьей.

— Да. Погиб мученической смертью несколько месяцев назад во время тяжелого боя между коммунистами и моджахедами, который закончился выводом советских войск из Афганистана. Известие о гибели Халида пришло совсем недавно. Когда Басиль во время службы говорил о своем брате, невозможно было удержаться от слез. Плакали все. Басиль сочинил стихи в честь мученика Халида, — рассказывал Аль Ямани. — В них он описывал, что ожидает мучеников на небесах, и пока читал эти стихи, всё время многозначительно смотрел на Зиба Аль-Арда, словно хотел, чтобы тот завидовал его брату — и, похоже, Зиб Аль-Ард в самом деле завидовал. Через несколько дней он появился в униформе местной мутаввы — в гутре без шнура и с тобом выше щиколоток. И начал вести себя соответственно. Выбросил все свои кассеты, порнографические журналы и фильмы. Даже разбил телевизор и уничтожил фотоальбомы. «Фотографии запрещены, — сказал он, — потому что ангелы не войдут в дом, где есть изображения людей. А все, кто делает фотоснимки, в Судный день предстанут перед Аллахом, и Он потребует, чтобы они вдохнули жизнь в то, что сотворили». Только Аллах может творить, так сказал Зиб Аль-Ард.

— А почему Зиб Аль-Ард собирается в Афганистан? Ведь говорят, что война там закончилась, — заметил Яхья.

— Да, война закончилась, — ответил Аль Ямани, — но, как утверждает Басиль, моджахеды объявили еще один джихад промосковскому режиму Наджибуллы.^[11] Вот почему, говорит Басиль, афганские арабы нуждаются в новых солдатах для борьбы с предателями и изменниками. И Зиб Аль-Ард решил ответить на этот призыв. — Вдруг Аль Ямани запнулся, подумал и произнес торопливо: — Астагфируллах, астагфируллах.^[12]

— Почему ты просишь у Аллаха прощения? — не понял Яхья.

— Я только что понял, что раз он теперь мутавва, то называть его Зиб Аль-Ард — харам. Мы должны звать его настоящим именем, Мурад.

— Ой, да брось ты! — вскипел Яхья. — Он как был недоросток, так недоростком и остался, а когда он идет, его длинный член по-прежнему волочится по земле. Он всегда был и будет Зиб Аль-Ардом.

Аль Ямани покачал головой и пошел прочь, бормоча себе под нос:

— Астагфируллах, астагфируллах.

Мои мысли спутались. С одной стороны, мне казалось, что Зиб Аль-Ард — отличное имя, и я хотел бы выкрикивать его на каждом углу, чтобы отомстить Зибу Аль-Арду за то, что он поверил слепому имаму и стал Мурадом. С другой стороны, я не мог забыть, что мы с ним были друзьями уже много лет.

Кто следующий попадет в лапы слепого имама и его верного пса Басиля? Только не я — по крайней мере, так я думал в тот вечер, глядя в спину уходящему Аль Ямани.

Мы с Яхьей уселись на тротуар перед «Дворцом наслаждений». Он передал мне банку из-под «пепси». Я сжал ее в руке, закрыл одну ноздрю пальцем, а другую приложил к отверстию в банке. Плотно закрыв глаза, втянул в себя пары клея. После задержки дыхания медленно выдохнул и запрокинул голову. Некоторое время я сидел, не двигаясь.

Банку я поставил на асфальт между нами. Вечерний бриз ласкал мне ноги. Я смотрел на башни дворца, на осыпающиеся стены и единственную пальму, стоявшую посреди сухой травы. Снова накатила тошнота. Я повернулся к Яхье. Он сидел так близко, что чуть не дышал мне в шею. Его глаза поблескивали в темноте. Я отодвинулся от его жаркого дыхания.

Яхья растянулся на тротуаре, повернулся на бок лицом ко мне и положил руку мне на бедро.

Я сбросил с себя его руку. Он засмеялся.

Мне хотелось ударить его, но я знал, что он сильнее меня. Поэтому я просто отвернулся. Мой взгляд вновь остановился на одинокой пальме.

Пальцы Яхьи коснулись моей груди. Я схватил банку из-под «пепси» и со всей силы ударил его по руке. Он подскочил, схватил меня за плечи и швырнул на асфальт. Я упал, но оставался спокоен — как та пальма.

— Никто не смеет бить меня, ты понял? — рявкнул Яхья.

— А я тебе миллион раз говорил, чтобы ты ко мне не приставал, — негромко напомнил я.

— Но почему? — спросил он.

Я поднялся, и мы молча стояли друг напротив друга, пока я отряхивал пыль с одежды.

— Яхья, ведь мы друзья, — сказал я.

— Но у тебя есть дружки, я знаю!

Я вздохнул, закрыл глаза, сжал челюсти.

— Это потому, что я не саудовец? — не успокаивался Яхья.

— Всё, я пошел домой, — сказал я. — Хорошей тебе поездки.

Не успел я сделать и шага, как он поймал меня за руку и притянул к себе.

— Ответь, — потребовал он. — Это потому, что я не саудовец? Разве тебе мало моей власти и денег?

— Нет, Яхья, дело совсем не в этом.

— Так в чем же? — заорал он в отчаянии. — Давай, скажи мне, наконец. — Он отпустил мою руку. Сплюнув на тротуар, закатал рукава футболки и напряг мышцы. — А как тебе вот это? — Затем поцеловал себя в бицепс и добавил: — Ну что, у твоих мужчин есть что-нибудь похожее?

— Яхья, — начиная терять терпение, воскликнул я, — ты меня не слушаешь! Я жду девушку.

Он рассмеялся, как дикая гиена, так, что не мог остановиться.

— Ты становишься таким же, как Хани, который ходит повсюду с фотографией одной египетской актрисы и рассказывает о том, как сильно влюблен в нее. Он говорит о ней так, как будто у них всё по-настоящему. Хани уже планирует, как они будут проводить ночи в ее квартире на берегу моря и какие подарки он будет дарить ей, — Яхья замолчал и спокойно достал пачку сигарет, вставил одну в рот и закурил. — Будь осторожен. Не потеряй голову, как он.

Он сделал глубокую затяжку и протянул сигарету мне.

— А где ты собираешься встретить свою девушку? В кино? В театре? Такое случается в других странах, например, в Египте или в Ливане. Только не в Саудовской Аравии. Послушай, мы и женщины живем в разных мирах до тех пор, пока не поженимся. Но пока это не произошло, зачем терять время? Можно ведь получать удовольствие и по-другому. Как ты это делаешь в кафе Джасима! Вот в чем твое истинное предназначение! Ты просто должен принять это.

Я оттолкнул Яхью и ушел, оставив его стоять возле одинокой пальмы. Я даже не попрощался. На автобусной остановке я сел в автобус, идущий на набережную.

Должно быть, я просидел на своем камне несколько часов, слушая ностальгические песни влюбленного певца. Я завидовал его любовным страданиям, его тоске по женщине, которая, как он пел, была для него и возлюбленной, и другом. Мне хотелось запеть вместе с ним, чтобы через песню прикоснуться к его сердечной боли.

Но, как всегда, я не стал беспокоить его. Вместо этого я отдался мечтам. Вместе с его песнями мое сердце унеслось куда-то в будущее, где Аллах сотворит для меня чудо и подарит мне девушку, которую я буду держать за руку и которой я скажу все те слова, что говорят друг другу влюбленные.

5

Уже перед рассветом я добрался домой, принял душ и лег на кровать.

Мое тело тосковало по женским прикосновениям. Я закрывал глаза и представлял мир моего прошлого, в котором жил с мамой и ее подругами. Посещать этот мир я стал много лет назад, пытаясь успокоить жгучую боль в душе, вспыхивающую каждый раз, когда я думал, что больше никогда не увижу маму. С годами боль не ушла, она всё так же сидела во мне, только стала менее острой, а мир прошлого превратился в единственное место на земле, где я мог встретить женщин. Мир матери стал прибежищем для моих растущих желаний.

Чтобы заработать на жизнь, моя мама заплетала женщинам косички и рисовала хной узоры на их руках и ступнях. Работала она прямо в нашей хижине, сидя на табуретке, которая стояла перед ее кроватью. Моя кровать стояла чуть дальше. Мамины клиентки, многие из которых были ее подругами, приходили к нам, когда захочется. Больше всего работы у мамы бывало перед свадьбами, Идом,^[13] Рождеством и Пасхой.

Лежа на своей постели, я слушал их разговоры. Истории о любви, о мужьях и о том, что приносило им счастье или горе. И каждый раз, когда та или иная подруга оставалась у нас на ночь, я притворялся, что заснул, а сам потихоньку наблюдал за ними. Чаще всего у нас ночевала моя крестная Семира — наполовину эритрейка, наполовину итальянка.

Даже столько лет спустя, стоило мне закрыть глаза, я видел перед собой Семиру. Только теперь она уже была не крестной, которая делилась со мной своей мудростью и советами, а богиней любви и желания. Она была единственной женщиной, которую довелось мне увидеть обнаженной, и когда я вспоминал изгибы ее тела, моя кровь начинала бурлить.

Я помню, как однажды, когда мне было лет девять, я сидел у Семиры на коленях. Она жевала резиновую жвачку, мелькавшую иногда между ее полных алых губ. На ней была белая блузка с глубоким вырезом, открывающим верхнюю часть груди, туго затянутая вокруг талии. Это была моя любимая блузка. Семира расчесывала волосы, а я наблюдал за движением ее рук. «Можно мне твою жвачку?» — спросил я. Семира кивнула и языком вытолкнула жвачку на самый край губ. Я протянул пальцы к ее полуоткрытому рту и снял с губ теплую влажную жвачку. Сладости в ней больше не осталось, но зато она вобрала в себя вкус рта Семиры. Я медленно жевал, а мои глаза блуждали по ее длинной шее, по золотому ожерелью, так сочетавшемуся с ее светло-коричневой кожей, по выпуклостям ее грудей. Зачарованный, я не мог оторвать взгляд от этих загадочных полушарий. Улыбаясь, Семира отвернулась.

6

На следующее утро я встал в пять часов и отправился на автомойку. Мне предстояло отработать последний день перед двухнедельным отпуском.

Автомойка находилась на тихой улочке недалеко от Аль-Нузлы в районе, населенном выходцами из Чада. В соседнем доме чадец-мусульманин устроил школу, где обучал детей французскому и английскому языкам.

В основном клиентами мойки были богатые саудовцы, которые жили в роскошных домах на Аль-Нузле. Их машины пригоняли на мойку шоферы.

Летом, однако, почти все богачи разъезжались на отдых, обычно в Европу, и работы у нас становилось меньше. Поэтому хозяин — пятидесятилетний чадец — разрешал мне брать отпуск. Каждый год он отпускал меня на две недели, а для иностранца вроде меня это был неслыханно долгий отпуск. Так что можно сказать, что мне повезло, хотя в течение года хозяин заставлял меня работать с раннего утра и до позднего вечера. Даже когда клиентов не было, я не мог уйти домой пораньше: вдруг кому-то понадобится срочно поехать на важную встречу в неурочное время.

Когда день начал клониться к вечеру, хозяин сообщил мне, что, помыв «роллс-ройс» и два «мерседеса», я могу идти. Мой летний отпуск начался.

Настало время, когда я смогу долгими часами сидеть на берегу, в укрытии из валунов, лелея свое одиночество и согреваясь воспоминаниями.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЛЕТНЕЕ ОДИНОЧЕСТВО

В июле, когда все разъехались на отдых, в Джидде установилась непривычная тишина. Район Аль-Нузла обезлюдел, даже прохладными вечерами на улице никого не встретишь. Дороги, по которым неделю назад было не проехать, вдруг стали свободными.

Почти все, кого я знал, покинули Джидду. Мои приятели Фейсал и Зиб Аль-Ард сражались в Афганистане. Джасим был в Париже, покупал подарки и искал новые идеи для интерьера своего кафе. Яхья ходил по горам и, несомненно, не упускал случая заняться любовью где-нибудь на горном склоне. Не осталось никого, только я. О том, чтобы навестить дядю или брата, я уже не думал, — что толку, ведь они не хотят меня видеть. Кроме того, они не станут разговаривать ни с кем, кто имеет отношение к заведению Джасима. Мой дядя не знал, чем я там занимался, но он из тех людей, кто принимает на веру худшее из возможного. Этому его научила религия.

В нашем районе на отдых не уезжало только четыре категории людей: те, у кого нет денег, те, кому не к кому ехать, те, кто считает отдых запретным и вульгарным времяпровождением, и те, кому нравится опустевший город. Пока я работал у Джасима, у меня скопилась небольшая сумма денег, и я мог позволить себе поездку, но единственным местом, куда бы я хотел поехать, была моя родина, где живут мама и Семира. Только ехать туда нельзя, там идет бесконечная война.

Для счастья мне не нужна была компания, я умел находить отраду в своих горько-сладких воспоминаниях. Однако раскаленные и немые улицы Джидды в сезон отпусков были невыносимы.

Дни тянулись дольше, чем обычно, время едва ползло. Заняться мне было нечем, и поэтому писать в дневнике тоже было не о чем. Каждая минута, которую я был вынужден провести в Джидде, толкала меня всё ближе к краю обрыва, нависающего над морем одиночества.

Во вторник днем, на четвертый день отпуска, я решил отдохнуть от чтения и выйти на улицу, посидеть в тени моего дерева.

Я шагнул в белесый полуденный зной. Посмотрел направо, налево, но улица была пустынна. Ни единой души. Ногой я расчистил от песка асфальт и сел. Мне хотелось устроить себе длительный отдых. В это время дня ветер обычно стихает и наступает удивительный покой. Было так тихо, что, казалось, можно было услышать шорох перекати-поля, как в старых вестернах. Не было даже ни одного шерифа или агента религиозной полиции, чтобы остановить его.

Я прилег, откинувшись на спину. Из-за угла быстрым шагом вышла женщина, с ног до головы закутанная в черную ткань. Я недоумевал, куда она так торопится в такую жару, когда трудно даже пошевелиться. Я вытянулся на прохладном тротуаре, лицом к улице.

Звук легких быстрых шагов приближался. Я поднял голову. Женщина шла в мою сторону, поэтому я привстал.

Она тем временем остановилась, посмотрела по сторонам. Подойдя почти вплотную, женщина бросила мне на колени сложенный листок бумаги и метнулась прочь.

Я быстро развернул листок. Это была записка, адресованная мне. Я прочитал ее, и эти несколько слов навсегда отпечатались в моей памяти.

Это шутка? Чья? Я затряс головой в недоумении, но спохватился, быстро оглядел улицу: не видел ли кто произошедшее? Потом я сложил записку так, чтобы она превратилась в крохотный квадратик, и засунул глубоко в карман.

Улица снова была пустынна. Я закурил и пытался вести себя как ни в чем не бывало, однако от догадок и вопросов у меня кружилась голова. Что за сумасшедший поступок?! Разве эта женщина не знает, что за каждым нашим шагом наблюдает религиозная полиция? И как она решилась довериться мне? А что, если я придерживаюсь традиционных взглядов? Вдруг я консервативен? В таком случае своим поступком она бы вызвала во мне отвращение. Я мог бы проследить за ней и рассказать обо всем главе ее семьи. Страшно подумать, что сделали бы с ней мужчины, которых заботит только их собственная честь. О Аллах, думал я, должно быть, она безумна — разве можно так рисковать?

Несмотря на все эти мысли, меня неизмеримо возбуждал тот факт, что я сижу тут, на улице, с запиской от девушки в кармане. И в какой-то момент, всё еще сидя на тротуаре, я всерьез задумался над ее предложением.

«А почему бы и нет? Лето будет длинным и скучным», — нашептывал дьявол внутри меня. Я поднялся и пошел домой, на ходу перечитывая записку.

«Мой милый, я пишу тебе тайно. Никто не знает об этом, кроме меня и Аллаха. Мне нужно было сказать тебе, что ты мне нравишься и что я хотела бы снова написать тебе. Буду ждать тебя под деревом завтра в это же время».

Я закрыл глаза и попытался вспомнить, как она выглядела. Скрытая под черной паранджой, в черных перчатках и черной обуви она была похожа на любую другую женщину, виденную мной на улицах города. Но под паранджой могло скрываться всё что угодно.

Она может оказаться принцессой королевской крови или дочерью одной из богатых саудовских семей, живущих чуть дальше по Аль-Нузле. Но если она богатая наследница или принцесса, то почему не уехала, как все остальные? А может, она замужем за человеком, который отправился в отпуск со своими друзьями-мужчинами, а ее оставил дома с детьми? Девушка она, женщина или вдова? Живет ли она где-то рядом, по соседству? Может, это сестра одного из моих знакомых? Но они никогда не рассказывают о своих родственницах.

Я вспомнил, что говорил Омар в кафе Джасима о девушках, которые бросают под ноги парням записки. Возможно, она уже писала подобные записки другим юношам. Кто знает, вдруг она уже разбила множество сердец и теперь ищет новую жертву?

Если я отвечу на ее просьбу и позволю отношениям продолжаться, то один неосторожный шаг — и меня арестует религиозная полиция. Дело может закончиться Площадью Наказаний, ведь за прелюбодеяние грозит порка, а иногда и смертная казнь. Как смеет эта женщина подвергать меня такой опасности? Жизнь в Джидде трудна и без того, чтобы тебя кто-то дразнил от нечего делать. Кому нужен этот ужас, завернутый в листок бумаги? Я бросил записку в урну и вернулся к себе в квартиру.

В то лето, оставшись практически в одиночестве, всё свое время я проводил, читая книги и перечитывая дневник и письма к матери. От чтения меня порой отвлекали мысли и воспоминания о прошлом, особенно о том времени, когда я, пятнадцатилетний мальчик, вынужден был работать в кафе Джасима и утолять сексуальный голод мужчин. Мне не нужен был дневник, чтобы вспомнить о тех годах. Память осталась со мной навсегда, в моем теле.

Началось всё через несколько недель после происшествия в доме кафила, благословенного Бадера ибн Абд-Аллаха. По ночам меня всё еще мучили кошмары. Однажды я проснулся посреди ночи, весь в слезах. Я плакал и звал мать.

В комнату вошел дядя.

— Успокойся! — закричал он на меня.

Но я продолжал звать ее, что окончательно вывело дядю из себя.

— Я же запретил тебе произносить имя этой грешницы в моем доме, да сгорит она в аду, иншааллах!

Я спрыгнул с кровати и толкнул его в грудь, ударил в лицо. Он швырнул меня обратно на постель и обеими руками сжал мне горло. Его лицо покрылось потом, из верхней губы текла кровь, а глаза уставились на меня, неподвижные, будто принадлежали кукле, а не живому человеку. Мне нечем было дышать. Я сипел и вырывался.

Наконец он оторвался от меня и отвернулся со словами:

— Вставай и убирайся из моего дома, неблагодарный. Ты даже не молишься. Я не желаю больше тратить деньги на неверного вроде тебя. Чтобы завтра духу твоего здесь не было.

Я протестовал, я плакал, я умолял, но дядя не желал ничего слушать. Дверь за ним закрылась. На следующее утро дядя следил за тем, как я собираю свои вещи. Он сказал, что из меня никогда не получится хорошего мусульманина, потому что меня вырастила и воспитала дурная женщина.

— Зато посмотри на Ибрагима, — продолжал он. — Теперь его отец я, и сразу видна разница между вами. В нем уже все признаки благословенного мусульманина.

Я не знал, куда мне идти. В последний раз я взмолился, упрашивая дядю переменить решение.

— Мне всего пятнадцать лет, — рыдал я. — У меня нет денег. Куда я пойду?

— Возвращайся к своим друзьям, нюхальщикам клея, к этим негодным мусульманам, — ответил он и вытолкал меня из дома.

Некоторое время я сидел под дверью, не в силах осознать, что происходит.

Единственным человеком, который мог бы помочь мне, был Джасим.

К тому времени мы были знакомы уже года три. Я встретил его, когда впервые зашел к нему в кафе. Случилось это в мой день рожденья, когда мне исполнилось двенадцать лет. Выпив чаю, я подошел к прилавку, чтобы расплатиться, но Джасим отказался взять у меня деньги, сказав, что я был самым юным клиентом, который пил у него чай.

— К тому же ты читаешь мою любимую газету, — добавил он, указывая на номер «Оказа». Джасим сказал, что он восхищается людьми, которые любят читать. Он пригласил меня приходить к его кафе каждое утро и читать его экземпляр газеты и не тратиться на покупку своего.

Шло время, мы с Джасимом лучше узнали друг друга. Он не только одалживал мне ежедневно газету, но и дарил подарки, по большей части романы и сборники стихов. Но по-настоящему близким другом он стал для меня, когда нарисовал по моим описаниям портрет мамы. Благодаря его чудесной картине я стал меньше скучать по ней, потому что теперь она была всегда рядом; потому что ее облик, запечатленный в моей памяти, снова стал реальностью; потому что ее улыбка вновь окрашивала мою жизнь цветом и потому что каждый раз, когда я хотел почувствовать тепло ее любви, я мог взять портрет и прижать его к сердцу.

— Ты мой лучший друг, — сказал я Джасиму в тот день, когда он закончил мамин портрет. — Ты мой лучший друг, — повторил я сдавленным голосом, весь во власти эмоций.

Когда я прибыл в кафе со своими вещами, Джасим сразу же увел меня на кухню, подальше от клиентов. Я упросил его пустить меня пожить в маленькой комнатке в дальней части кафе, с зеркалом на потолке.

— Послушай, Насер, — сказал Джасим, — я разрешу тебе жить в этой комнате. Но ты должен помнить, что для меня это не просто комната.

Я перебил его:

— Не волнуйся, Джасим. Я побуду у тебя совсем недолго. Дядя вскоре передумает, я буду каждый день умолять его взять меня обратно. Он обязательно согласится. Поверь мне, очень скоро я освобожу твою комнату.

— Нет-нет, можешь жить там сколько захочешь, — возразил он. — Я буду рад помочь тебе. Но ты тоже должен мне помочь.

— Как?

— Поработай в моем кафе. Я уволю официанта — мальчишке невозможно ничего доверить. Мне кажется, из тебя получится хороший работник. И насчет денег тебе не придется беспокоиться, я буду платить тебе нормальную зарплату.

Меня не пришлось долго уговаривать. Я подумал, что если буду получать зарплату, то смогу заплатить покровителю за продление вида на жительство деньгами, а не своим телом.

— Если повезет, то я смогу скопить денег достаточно для себя и для брата, — бормотал я, строя планы на будущее.

— Что с тобой? — спросил меня Джасим.

— Всё хорошо, — ответил я, улыбаясь счастливо при мысли о том, что отныне я сам буду отвечать за себя.

— Обожаю смотреть, как ты улыбаешься, — произнес Джасим.

Его глаза блестели. Он взял меня за руку. Я отвернулся.

Он отпустил мою руку и предупредил меня:

— Но ты понимаешь, что работа в моем кафе означает, что тебе придется бросить учебу?

Взамен школьных занятий Джасим пообещал мне, что я смогу читать все книги, которые он провозит контрабандой из-за границы по просьбе людей, которые хотели читать издания, запрещенные правительством. А запрещали их либо потому, что они подрывали устои власти, либо потому, что их содержание не отвечало требованиям ислама. Особым спросом среди клиентов Джасима пользовались произведения саудовского писателя Абделя Рахмана Мунифа, который из-за своих политических взглядов лишился саудовского гражданства и жил в изгнании в Сирии.

Я не сомневался, что пробуду в кафе недолго. Мой план состоял в том, чтобы предложить дяде большую часть моей зарплаты. Уж тогда-то он точно согласится взять меня обратно.

Увы, через несколько недель после моего изгнания дядин работодатель переехал в Эр-Рияд, и дядя последовал за ним вместе с Ибрагимом. Об их отъезде я узнал, когда зашел к управляющему дома, в котором располагалась дядина квартира. Али был пакистанцем — чужаком, как и я, — и всегда с радостью передавал мне все новости об Ибрагиме, которые до него доходили.

Но в то утро, открыв дверь, он лишь молча опустил голову. Потом обнял меня и произнес:

— Теперь Аллах — вся твоя семья, сынок.

Первой моей мыслью было, что с Ибрагимом случилось что-то ужасное. Я стал умолять управляющего, чтобы он рассказал мне всё как есть. Но Али крепче сжал мои руки и сказал:

— С твоим братом и дядей всё в порядке. Но они уехали. И оставили тебя одного. Однако ты не бойся, с тобой Аллах, он тебя никогда не бросит.

— Как так уехали? Куда? В какой район? У вас есть их новый адрес?

— Ты не понял, Насер. Они уехали из Джидды. В Эр-Рияд. Навсегда.

— Как? И даже не попрощались со мной? — воскликнул я.

— Мне жаль, — сокрушенно вздохнул Али. — Мне очень жаль.

С того момента вся моя жизньсосредоточилась в кафе. Я просыпался в шесть утра и работал до десяти вечера. После этого у меня не было сил куда-то идти, что-то делать. Я ел то, что готовил наш повар из Йемена, а новую одежду приносил мне Джасим. Удивительным образом моя жизнь в кафе стала полной противоположностью жизни с мамой. Там меня окружали только женщины, а здесь — только мужчины.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я начал работать в кафе. Как-то утром Джасим попросил меня примерить узкие брючки из бежевого хлопка.

— Это твоя новая рабочая форма, будешь надевать их под тоб, — сказал он, попивая кофе.

Было еще рано, и мы с ним сидели в дальней комнате.

— Да ты что, Джасим! — запротестовал я. — Посмотри, мне даже молнию не застегнуть. Это не мой размер.

— Нет, я уверен, что они тебе в самый раз. Просто натяни их повыше. Давай-ка я тебе помогу. — И он взялся за пояс моих брюк, прихватив и резинку трусов.

От его рук веяло таким жаром, что я вздрогнул. Он заметил это, и наши взгляды встретились.

— Извини, — проговорил он, и потом: — Ну вот, видишь, дорогой, брюки сидят на тебе идеально!

Он зажег сигарету. Я видел, как его взгляд изучает мое тело.

— Послушай, Джасим, я не могу носить их в кафе. Ты и так уже заставил меня надевать тоб, с облегающими брюками я буду вовсе выглядеть неприлично. Я уже устал от приставаний клиентов. Они всё время щиплют меня и обещают подарки, лишь бы я согласился на их предложения.

От Джасима пахло кофе и кардамоном. Он приблизил свое лицо к моему.

— Не волнуйся ты так, ведь брюки будут скрыты тобом. Но как ты можешь обижаться на моих клиентов?

— А что?

— Дорогой мой, в мире без женщин мальчики вроде тебя могут стать отличной заменой женскому обществу. — Жесты Джасима становились всё резче, а в прищуренных глазах мелькали невысказанные желания. — Зачем прятать свою привлекательность и прелестное сложение, ты ведь не женщина, вынужденная носить покрывало. Подумай только: ты, свободно живущий бок о бок с ними, — их единственная возможность прикоснуться к чувственному и прекрасному созданию! Всё остальное под запретом. Так зачем сидеть на своей красоте, словно птица без крыльев, когда ты можешь летать?

Я сел на край кровати, не зная, что ответить.

— Насер, я хочу превратить свое кафе в рай, где осуществляются самые сокровенные желания. Можно запереть женщин под замок, но фантазии у мужчины не отнять! Я хочу найти иные способы утолить страсть.

Некоторое время мы молчали. И я сделал то, что всегда делал в Саудовской Аравии, когда оказывался в безвыходной ситуации. Я закрыл глаза.

Рашид неотступно наблюдал за моими перемещениями по кафе — курил ли он шишу, пил ли кофе, ел или даже беседовал с друзьями. Он был не единственным из тех, кто рассматривал меня, но самым настойчивым. В кафе он прославился тем, что заказывал еду каждые два часа, несмотря на то, что доктора предупреждали его о необходимости сбросить вес.

— Что на тебе сегодня надето, красавчик? — спросил меня Рашид однажды.

— Тоб, разумеется. Вы что, ослепли?

— Брось. Ты знаешь, о чем я.

— Давайте оставим это, — сказал я. — Вам как обычно?

— Да. Не забудь, что фасоль должна плавать в масле, — добавил он, подмигнув.

По пути на кухню я недовольно бурчал себе под нос, раздраженный приставаниями Рашида. Джасим, разбирающий за прилавком счета, заметил это.

— Насер, — окликнул он меня, — что не так?

— Это из-за него, — указал я на Рашида.

— Постарайся не злиться, — попросил меня Джасим и полез в карман за носовым платком, чтобы утереть со лба пот.

— Я устал, — тихо проговорил я.

Джасим легонько похлопал меня по плечу.

— Мой дорогой, каждый раз, когда тебе становится невмоготу, вспомни о том, что я говорил тебе про мужчин и их страсти. Ты должен гордиться собой. И делиться с другими тем, чего у тебя в избытке.

И я прекратил жаловаться. Я делал то, о чем просил меня Джасим, так как понимал: выбора у меня нет. Я ведь не только работал в его кафе, но и жил там. Теперь, когда дядя бросил меня и увез Ибрагима, Джасим — это всё, что осталось в моей жизни.

На следующее утро меня подозвал к себе другой посетитель, господин Молчун. Я улыбнулся, заметив, что он взмахнул унизанной перстнями рукой. Это был один из тех редких мужчин, которые не стремились дотронуться до меня. Обычно он садился в глубине зала за одноместный столик, зарезервированный для него, и неизменно молчал. Клубы дыма сразу же скрывали его лицо и темные очки. Я подавал ему всегда одно и то же: басбусу^[14] и кофе. Господин Молчун не разговаривал со мной, только благодарил коротко: «Да обогатит тебя Аллах».

Он вообще ни с кем не разговаривал, только с Джасимом, и их беседа всегда бывала краткой. Ростом он был высок, носил длинную седую бороду, а поверх тоба всегда надевал блейзер.

— Никогда не задавай ему никаких вопросов, — предупредил меня Джасим с самого начала. — Он любит уединение.

— Но хотя бы имя его можно узнать?

— Я сам скажу тебе, как его зовут: Абу Имад.

Я засмеялся:

— Он даже имя свое спрятал за именем сына!

Я заторопился к столу господина Молчуна.

— Ассаламу алейкум, — поприветствовал я его.

— Ва-алейкуму салам, — ответил он мелодичным голосом.

— Не хотите сегодня что-нибудь помимо обычного пирога с кофе? — спросил я.

— Нет, спасибо, — ответил господин Молчун, — да обогатит тебя Аллах.

Через несколько минут в кафе вошел Рашид и уселся за свой стол.

— Эй, мальчик! — заорал он.

— О Аллах, — пробурчал я, направляясь к нему.

— Что-то ты не торопишься сегодня, — заметил он.

— Если вам нравится более быстрое обслуживание, можете обратиться в другое кафе, — предложил я.

— Протри стол, сейчас придут мои друзья.

— Я вытер его минуту назад.

— Он грязный, — сказал он. — Смотри, вот крошки, и вот, и вот. Разве Джасим не научил тебя слушаться старших? И не перечь тем, чье расположение дает тебе средства к существованию. А теперь хватит спорить, и вытри стол как следует.

Я молча покачал головой, но всё же наклонился над столом и стал вытирать его тряпкой. Рашид же просунул руку мне под тоб и выше, между бедер.

Я швырнул тряпку на стол и демонстративно протопал из зала в кухню. Там я вымыл руки и стал молоть кардамон и кофе. Наш повар, йеменец, стоял рядом со мной с кофейником в руках и ждал, когда я насыплю туда ароматную смесь.

Джасим вошел в кухню со словами:

— В какие это игры ты играешь, хотел бы я знать?

Я проигнорировал его, вырвал кофейник из рук повара и налил туда воды.

— Насер, я с тобой разговариваю, — с нажимом произнес Джасим.

— Оставьте меня в покое!

Он попросил повара выйти на минутку, чтобы мы могли поговорить.

Но тут ворвался Рашид и заорал:

— Я всего лишь велел мальчишке как следует протереть стол!

Джасим повернулся к Рашиду и сказал:

— Рашид, я понимаю, что ты, как всякий здоровый мужчина, имеешь определенные потребности. Но с Насером нужно быть деликатным. Если тебе от него что-то нужно, попроси его.

Я стукнул кулаком по столу и крикнул Джасиму:

— Раз ты продаешь мое тело, так будь мужчиной, скажи мне это в лицо.

Я посмотрел ему глаза, проверяя, не стыдно ли ему. Но ничего подобного я там не увидел. Тогда я оттолкнул его с пути и побежал в свою комнату. Там я снял со стены мамин портрет и сел, прижимая его к груди и судорожно вздрагивая. Мне хотелось плакать, но я прикрикнул на себя, чтобы не смел поддаваться слабости, и изо всей силы закусил губы.

В комнату без стука вошел Джасим. Его взгляд заставил меня поежиться.

— Джасим, пожалуйста, забудем об этом, — взмолился я. — Пожалуйста, дай мне побыть одному.

Он тем не менее сел рядом со мной и прошептал:

— Насер, мне трудно просить тебя сделать это, в том числе и потому… — Он замолчал, глубоко вздохнул и потом продолжил: — Насер, ты нравишься Рашиду. Он сказал, что ты ему нужен, потому что он хочет…

— Давай я угадаю. Он хочет, чтобы я был его мальчиком, пока он не женится. Я слышал это уже много раз, но не собираюсь соглашаться.

— Насер, мы не можем отказывать Рашиду. По его виду этого не скажешь, но он самый важный человек из всех наших клиентов. Я не говорил тебе этого раньше, но, чтобы иметь возможность держать кафе, я должен соблюдать определенные правила, выполнять кое-какие требования. Я же иностранец, как и ты. В любую минуту меня могут вышвырнуть из страны, стоит мне нарушить какой-нибудь закон. Ты мне очень дорог. Если я прошу тебя что-то сделать, значит, это необходимо. Подумай сам: если кафе закроют, куда ты пойдешь? Кто откроет перед тобой двери своего дома? Насер, твой дядя и младший брат сейчас живут в Эр-Рияде. Они никогда не примут тебя обратно, а тебе скоро нужно будет продлевать вид на жительство. Откуда ты возьмешь деньги на продление? Если ты не заплатишь, у тебя не будет нужных документов, и тебя депортируют. Так ты хочешь заплатить своей матери за всё, что она сделала для тебя?

— Оставь меня в покое! — выкрикнул я в бессильной ярости.

— Насер, послушай. Если ты дашь Рашиду то, что он хочет, то тебе не о чем будет беспокоиться. У него есть всё, кроме внешности и хороших манер. Я дам ему несколько уроков этикета, а ты поделишься с ним своей красотой. И к тому же, уверяю тебя, от его богатства тебе тоже кое-что перепадет.

— Замолчи, Джасим! — сказал я, откладывая портрет матери в сторону.

Должно быть, Джасим чувствовал, что я вот-вот сломаюсь, потому что он, как опытный убийца, точно выбрал момент, чтобы вонзить в меня нож:

— Подумай только, через что пришлось пройти твоей матери, чтобы отправить тебя из страны, где идет война. А теперь ты хочешь вернуться туда, где воюют, где царит смерть. Я уверен, она скучает по тебе — если еще жива.

Я вскочил и стал осыпать его ударами.

— Она жива, жива! — вопил я. — Я знаю, что она жива и ждет меня!

Он не пытался спрятаться от моих ударов.

— Бей меня, Насер, — сказал он. — Только помни: у тебя нет никого, кроме меня, а у меня — никого, кроме тебя. Ни у меня, ни у тебя нет семьи. Клянусь, меньше всего я хочу, чтобы Рашид прикасался к тебе. Но давай помогать друг другу. Нам приходится делать неприятные вещи, но они необходимы, чтобы выжить.

Я выбежал из комнаты и затем из кафе.

Мимо витрин магазинов, мимо большой мечети и девятиэтажного дома я бежал к остановке, где сел на автобус, идущий на набережную, и там добрался до своего укрытия. На море уже несколько часов бушевал шторм. Мокрый от брызг, я смотрел на темную воду и чувствовал, что здесь я ближе к матери — ведь нас разделяет только море.

Постепенно кипящие во мне эмоции сменились мучительными вопросами. Я размышлял над тем, почему всё в моей жизни пошло наперекосяк. Мне было так горько, что не описать словами. Как сложилась бы наша судьба, если бы мама не отправила меня из Эритреи? Жива ли она еще, ждет ли меня в нашей хижине у подножия горы? Может быть, Джасим прав. Может быть, она погибла. Но если и так, думал я, то она должна была умереть давным-давно, в тот день, когда распрощалась со мной и братом. Потому что я помню, как она часто пела мне песню о том, что только я и мой маленький брат давали ей силы и волю жить.

В тот вечер я решил покинуть Джидду. Мне было всё равно, куда ехать. Мне не на что было здесь надеяться, не было причин оставаться. Моя решимость крепла. Я поставил себе цель: заработать как можно больше денег, чтобы скорее уехать отсюда.

Я так и заснул на скале, истощенный переживаниями. К Джасиму я вернулся на следующее утро, мокрый, грязный и голодный.

Я раскрыл двери кафе, и теплый ветер тут же наполнил всё помещение запахом сточных вод. На дорогах стояли огромные лужи. Шторм так потрепал здание школы на нашей улице, что ее пришлось закрыть на ремонт. А еще мы слышали, что ресторан на вершине холма, которым владел один египтянин, просто снесло ветром. Во время утренней службы слепой имам благословлял разрушение египетского ресторана. Расставляя столы и стулья, я слышал его разглагольствования. Начал он службу со своего обычного проклятия, адресованного всем врагам ислама, а основную часть проповеди посвятил обязанности каждого истинного мусульманина строго выполнять долг перед своей семьей. Затем, выдержав долгую паузу, он поднял новую для себя тему.

— Зло находит новые формы, чтобы опутать нас, — сказал он. — Сегодня оно приняло форму чужеземца, который прибыл сюда, чтобы разрушить нашу мораль и наши ценности. Этот человек продает спутниковые антенны.

Я только покачал головой.

— И теперь, о Аллах, этот человек ходит повсюду и предлагает верным мусульманам эти «тарелки», а они поддаются на его уговоры и устанавливают мерзкие штуки на свои крыши, словно это минареты. Знаете ли вы, почему они это делают? Потому что они хотят смотреть запрещенные египетские фильмы и совращать молодежь. Но прошлой ночью Аллах заговорил. Он наслал свой гнев на ресторан того человека, который утверждает, будто открыл его, чтобы наполнять желудки людей, а на самом деле наполняет их мозг похотью и развратом. И одновременно это послание Аллаха правительству: «Если они бездействуют, буду действовать я».

«Свидетельства гнева» Аллаха до сих пор еще были видны в городе.

Вскоре после того, как я открыл кафе, прибыли первые клиенты. Повар-йеменец был на кухне, Джасим за прилавком считал деньги и ничего не сказал, когда я появился.

Пришел и Рашид. Перед тем, как войти в кафе, он сплюнул, а затем крикнул мне, будто обращался к своей жене:

— Я пришел, неси кофе.

Он уселся за стол. Еще несколько посетителей вошли и устроились за столиками, приветствуя друг друга. Вдруг Рашид поднялся с места и закричал своему другу Гамалю, сидящему в противоположном углу зала:

— Ты видишь, что происходит с нашим городом? Наше правительство каждый день хвастается, какими богатыми мы стали, но только взгляни, что случилось, стоило лишь пролиться дождику: Джидда потонула! Неужели нельзя сделать дренажную систему, ведь у них столько денег!

Гамаль засмеялся, и Рашид, довольный своим выступлением, сел.

— Ваш кофе, — сказал я, поставив чашку на стол.

У стойки Джасим поймал меня за руку и вопросительно уставился на меня.

Я молча высвободил руку и отвернулся от него со словами:

— Мне надо отдохнуть.

Шли часы. В узкой комнатке было душно, и с каждой секундой мои веки всё сильнее наливались тяжестью. Только возгласы мужчин, играющих в домино за окном, не давали мне провалиться в сон. Стук костяшек раздражал меня, мешая думать о маме. Как же мне хотелось получить весточку о том, что с ней и Семирой всё в порядке.

Я лежал лицом к стене. Мои мысли были только о маме, о Семире и об их подругах с Холма любви, занимавшихся проституцией. Год за годом эти женщины отдают свои тела голодным мужчинам. Бесконечными ночами лежат они в объятиях незнакомцев, которые приходят с наступлением темноты, которые бродят украдкой, как волки, вокруг холма, избегая других мужчин и дожидаясь условного сигнала. Я думал о том, как моя мать и Семира растили нас с Ибрагимом, как они помогали друг другу, делились деньгами, которые сумели заработать. А что бы они сказали, если бы увидели меня здесь, в задней комнатке при кафе Джасима?

Вечером в дверь постучали.

Я сделал глубокий вдох и выдохнул:

— Входите.

Это был Рашид. Он вошел, закрыл дверь и повесил гутру на крючок. Разгладив тоб, он взглянул на свои ботинки и потом, не говоря ни слова, выключил свет.

В темноте раздался его шепот:

— Джасим сказал, что ты будешь моим мальчиком, пока я не женюсь.

И он взял меня за руку.

Примерно через месяц после того, как Рашид стал регулярно приходить в мою комнату, я сидел перед кафе и курил, безучастный к тому, что происходит вокруг меня. Из череды посетителей этим утром я выделил только господина Молчуна. Должно быть, он заметил, что со мной что-то происходит, и подошел ко мне.

— Насер, как дела?

Я пожал плечами.

Тогда он прошептал:

— Если тебе надо с кем-то поговорить, я буду рад выслушать тебя. Поверь, немногословные люди умеют слушать.

Он закурил и скрылся внутри кафе.

Я стеснялся рассказывать господину Молчуну о Рашиде. Прошло довольно много времени, прежде чем я решился заговорить с ним.

Подавая ему кофе с басбусой я знал, что из-за прилавка на меня поглядывает Джасим, а Рашид, сидящий за своим столиком, вообще не спускает с меня глаз. Я прошептал господину Молчуну, что хотел бы побеседовать с ним, но что сделать это можно только рано утром, до прихода Джасима и повара-йеменца, когда я открываю кафе.

Господин Молчун кивнул и ответил, что придет к кафе на следующий день сразу после первой утренней молитвы.

Он появился в моей комнате ровно в половине шестого утра. И сразу же сказал, что знает, чего хочет от меня Рашид в обмен на покровительство Джасима и его кафе. Я был не первым мальчиком, с которым произошло такое, утешал меня он. И еще он сказал, что знает человека, который быстро найдет мне другую работу. Звали этого человека Хилаль, он был из Судана. Господин Молчун заверил меня, что Хилаль — хороший человек, который поможет мне.

Тем не менее прошло не меньше двух недель, прежде чем сбылись обещания господина Молчуна. К тому моменту, когда Хилаль нашел для меня работу на мойке и маленькую квартирку, я принимал в своей комнате Рашида уже полтора месяца.

Наступил мой последний день работы в кафе. Рашид пришел и ушел, оставив мне сотню риалов и чувство омерзения. Я лежал, уставившись в зеркальный потолок. Уговоры Джасима и моя мечта покинуть Джидду заставили меня принять эту жизнь в зеркале. Но скоро ей придет конец. Я поднял с пола ботинок и швырнул его в свое отражение.

Уходя из комнаты, я в последний раз взглянул на потолок. Отраженная в нем комната была рассечена надвое. Я вышел из треснутого зеркала, навсегда оставив там осколки прошлых месяцев.

Джасим, узнав мой новый адрес, приходил умолять меня вернуться. Я сказал ему, чтобы он оставил меня в покое.

— Ладно, — проговорил он, пожимая плечами. — Но я твой единственный друг. Никто не станет помогать тебе так, как я.

— Уходи! — повторил я.

Моя дружба с господином Молчуном продолжалась и после того, как я покинул кафе. Мы встречались с ним в торговом центре или на набережной, чтобы поговорить и погулять. С тех пор как я приехал в Джидду, у меня не было такого друга, которому я мог бы доверять. Только с господином Молчуном я впервые почувствовал себя в безопасности.

В Джидде он жил нелегально. Его депортировали из страны бесчисленное количество раз, но он всегда возвращался. В последний раз он наконец усвоил урок, рассказал он мне. Тайком пробравшись в южный порт Джизан, он отрастил длинную бороду, купил темные очки и стал одеваться как саудовец. А еще он старался не встречаться с соотечественниками и вообще ни с кем из иностранцев, чтобы избежать подозрений.

Кроме того, я пытался получше узнать и Хилаля, однако суданец был слишком занят, чтобы дружить с кем-то. Он жил в крохотной квартирке на Аль-Нузле вместе с тремя другими суданцами и работал с утра до ночи.

— Я оказался в богатой стране, — говорил он, — поэтому я должен воспользоваться этим и заработать как можно больше денег.

Он хотел накопить столько денег, чтобы хватило на возвращение в Судан и открытие собственной автобусной линии, которая соединила бы его родную деревушку с портом Судан и столицей Восточного Судана Касалой.

И пусть у меня не появилось много друзей, однако жить мне стало легче. Я был почти счастлив оттого, что теперь самостоятельно строю свою жизнь. Мне не нужен ни дядя, ни Джасим, говорил я себе.

Но я не успел привыкнуть к относительно счастливой жизни. Вскоре Хилаль принес печальную новость, которая вновь ввергла меня в пучину отчаяния и одиночества.

Заглянув ко мне однажды утром, Хилаль рассказал, что квартиру господина Молчуна обыскала иммиграционная полиция и что сейчас он ожидает депортации в одной из тюрем в центре Джидды.

— В голове не укладывается! — восклицал Хилаль. — Абу Имад всегда был самым осторожным нелегальным эмигрантом во всей Саудовской Аравии. Уж я-то знаю, поверь мне, я знаком со многими нелегалами. Просто не понимаю, как он попался.

Как только Хилаль ушел, я поспешил в тюрьму, чтобы попытаться увидеть господина Молчуна хотя бы еще раз, пока его не выдворили из страны.

В здании тюрьмы раньше располагался старый аэропорт Джидды, поэтому оно поражало своими размерами. Его огораживала высокая белая стена, а окна были только под самой крышей. У входа стоял памятник — небольшой самолет. Его задние колеса касались земли, а передние чуть приподнялись, так что казалось, будто самолет вот-вот взлетит. Какая ирония, что самолет, созданный по подобию не знающей границ птицы, украшает здание, в котором держат взаперти людей за то, что они посмели осуществить свою мечту.

У ворот стоял вооруженный полицейский. Я знал, что шансов у меня мало, но всё равно сделал попытку.

— Ассаламу алейкум, — поздоровался я с ним.

— Ва-алейкуму, — ответил он холодно, оборвав формулу приветствия на половине.

— Да продлит Аллах ваши годы, — продолжил я. — Нельзя ли мне повидаться с другом, который ожидает в тюрьме депортации?

Он растянул сонное лицо в издевательскую ухмылку.

— А ты иностранец, значит?

Я кивнул.

— Где твои документы?

Я вручил ему вид на жительство. Он перелистал бумаги и потом швырнул их обратно мне. Я едва успел поймать их.

— Убирайся, — сказал он. — Посещения запрещены. Тюрьма закрыта.

— Но он мой единственный друг. В Джидде у меня никого больше нет. Пожалуйста, разрешите мне попрощаться, просто…

— Я сказал, убирайся. Чего ты ждешь, во имя Аллаха? Или хочешь присоединиться к своему другу?

Я опустил голову и пошел домой, в свою жалкую квартирку.

Только я открыл дверь, как позвонил Джасим.

— Насер?

Я положил трубку. Но, уже лежа на кровати, я начал понимать, что снова остался с Джасимом — кроме него, у меня никого не было. Я выключил свет и зарыдал.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВЕТЕР С КРАСНОГО МОРЯ

1

В последующие дни я практически не думал о записке, а в те редкие моменты, когда всё же вспоминал о ней, тут же старался отвлечься, поскольку не видел никакого смысла размышлять над этим. Кто знает, чем может закончиться подобная затея?

В пятницу вечером, через три дня после того, как девушка бросила мне листок желтой бумаги, я решил сходить на набережную, немного проветриться. Мне захотелось провести ночь в моем укрытии.

В субботу меня разбудила боль в спине — спать на камнях было жестко. Я закрыл глаза, надеясь отдохнуть подольше, но солнечный свет пробивался даже сквозь сомкнутые веки. Я сел и зевнул.

Море неустанно катило волны к берегу. Я спустился к воде, наклонился, чтобы умыться, и увидел свое отражение, качающееся на волнах. Оно словно хотело убежать, нырнуть в глубины моря. Холодная вода пробудила во мне новые чувства.

Почему я допустил, чтобы Джидда, с ее обычаями и предрассудками, превратила меня в безответного труса? Почему я здесь, а не под деревом, не жду ту смелую девушку? Мне следовало искать ее, а не прятаться. Возможно, под ее абайей не кроется ничего особенного. Да, она может оказаться фантомом, сумасшедшей или глупой девчонкой, которой нечем занять свое время. Но ведь всё равно это шанс, который нельзя упускать в этой стране, где между женщинами и мужчинами выстроена высокая стена!

Я смотрел на Красное море и молился, чтобы девушка, написавшая мне, сделала это от чистого сердца. Я надеялся, что она снова придет к дереву.

Между тем в Аль-Нузле по-прежнему шло черно-белое кино, только людей стало меньше — там два человека, тут трое. Шагая по тротуару, я казался себе участником массовки, который крадет внимание зрителей, отвлекая их от истинных звезд экрана.

Мне не терпелось добраться до дома после долгого пути под палящим солнцем. Я планировал выпить чего-нибудь холодного, перекусить, а потом — бегом к моей любимой пальме, ждать под ее сенью возвращения девушки. Все страхи забыты, я чувствовал себя смелым и независимым.

— Салам, — сказал я толстому ливанцу, торгующему шавермой.

— Ва-алейкуму салам, — ответил он добродушно.

— Мне одну шаверму.

— С курицей или с мясом?

— С чего это вы взяли, что я ем курицу?

— Ишь, какой задира, — укорил он меня.

Я лишь сощурил глаза.

Расплачиваясь за покупку, я обратил внимание на цитату из Корана за спиной торговца: «Жизнь преходяща». И в этот момент в зеркале, висящем по соседству с цитатой, отразился Абу Фейсал, палач. Он входил в лавку.

Его присутствие было немедленно замечено. Мужчины быстро повставали из-за столов и один за другим потянулись к палачу, целовать его знаменитую правую руку, причем целовать с такой страстью, словно это был черный камень в священной Каабе.^[15] Кто-то крикнул: «Аллаху акбар! Да благословит вас Аллах, о блюститель правосудия».

Я как зачарованный смотрел на него. У меня было странное ощущение, будто в мою дверь постучался ангел смерти. От этой мысли я вздрогнул. Вот и конец моему отважному настрою. Я положил деньги на прилавок, собираясь уходить.

Глаза Абу Фейсала, словно два солдата, прячущиеся в окопе, были маленькими и узкими. Что он видит через эти крохотные отверстия?

Я взял шаверму и пробрался к выходу через столпившихся вокруг палача людей. На улице мне в лицо ударил жаркий воздух. Желудок свело. Я выбросил купленную шаверму в урну и пересек дорогу по направлению к йеменскому магазину.

И здесь толпились покупатели. Я с трудом протиснулся мимо кассы, за которой сидел старый йеменец — хозяин магазина, — помахал рукой перед лицом, разгоняя клубы благовоний, и углубился в дальнюю часть торгового зала. Из колонки, прибитой под самым потолком, негромко лились суры из Корана. Я отпнул в сторону пустые коробки, лежащие на полу, чтобы подойти к холодильнику, открыл его и стал рыться в поисках самой холодной банки «пепси-колы».

Хозяин магазина крикнул мне:

— Они все одинаковые, возьми одну и закрой холодильник!

Я молча продолжал копаться, пока не нащупал ледяной алюминий. Вытащил эту банку, вернулся к прилавку и положил на кассу полриала. Снова оказавшись на улице, я, истекая потом под немилосердным солнцем, побрел к дому, где когда-то жил мой дядя, с намерением устроиться в тени пальмы.

Путь показался мне бесконечным, но наконец я сел под широкими пальмовыми листьями и вскрыл банку «пепси». Холодная жидкость обожгла мое горло.

Я огляделся. Вдалеке, справа от меня, из дома вышла женщина. Я перестал пить и сосредоточился на ней. Это она, та самая девушка? О, кажется, она вышла из дома, где живет Зиб Аль-Ард. Он сейчас воюет в Афганистане, и будет ли красиво с моей стороны, если я с его сестрой… Да есть ли у него вообще сестра? Я точно не знал, но зато слышал, что вторая жена его отца живет всего в нескольких ярдах от дома Зиба Аль-Арда. Я поднялся, чтобы лучше разглядеть женщину. Неужели записку мне подбросила вторая жена отца Зиба Аль-Арда? И такое возможно.

Раньше, еще до того, как слепой имам обратил его в строгий ислам, Зиб Аль-Ард любил выпить и, напившись, рассказывал о второй жене своего отца. В том числе он как-то поведал мне, что однажды столкнулся с ней в кухне, когда она пришла помочь его приболевшей матери. Отец Зиба Аль-Арда был тогда на работе. Девушке было всего шестнадцать лет, она примерно одного возраста с нами, и в тот раз она была без абайи, так как думала, что в доме нет мужчин. С первого взгляда, говорил Зиб Аль-Ард, они влюбились друг в друга, и вскоре уже стали целоваться. Через несколько дней они занимались любовью прямо на кухонном столе. То есть Зиб Аль-Ард стал мужчиной в объятиях второй жены родного отца, пока его мать спала в соседней комнате.

Женщина, вышедшая из первого дома отца Зиба Аль-Арда, вошла во второй его дом. Я снова опустился на тротуар, но всё еще не распрощался с мыслью, что той девушкой могла быть вторая жена отца моего приятеля.

По улице прошло еще несколько человек: группа из четырех женщин, два мальчика, йеменец с кинжалом за поясом, старик, вышедший из виллы напротив, чтобы согнать воркующих голубей с дерева напротив окон. От нечего делать я считал машины, проезжавшие мимо. Третья машина оказалась джипом с тонированными стеклами. Он мчался на огромной скорости, взрывая сонный покой округи. Так ездят только машины «скорой помощи», когда торопятся спасти человеческую жизнь. Должно быть, где-то в районе Аль-Нузла свершался тяжкий грех, и нужно было срочно воздать грешникам по заслугам.

Меня стало клонить в сон. Веки не могли устоять перед мягкими прикосновениями ветерка, нашедшего меня под деревом. Я боролся с дремотой, придумывая себе занятия. Решив изучить то, что происходит слева от меня, я повернулся и увидел медленно идущую женщину. Однако мой мозг был слишком утомлен, чтобы оценить вероятность того, та ли это девушка, которую я жду. Я отвернулся и лег на прохладный асфальт, отдаваясь объятиям сна.

Разбудил меня звук торопливых шагов. Привстав, я увидел, что передо мной лежит клочок бумаги. Я осмотрелся, но увидел только темный силуэт, исчезающий вдали. Схватив записку, я вскочил с земли и выбежал на середину дороги, чтобы успеть разглядеть девушку, но ее уже нигде не было. На улице снова было безлюдно, только на одном из перекрестков медленно двигались четыре женщины, с головы до ног в черном.

Я стоял в лучах полуденного солнца. Пот ручьями тек с моего лба и капал на шею.

Желтый комок бумаги уже отсырел в моем потном кулаке. Напрочь забыв о том, что стою посреди проезжей части, я застыл, погруженный в мечты. К реальности меня вернул автомобильный гудок, пробившийся в мое сознание как будто из-за толстого слоя ваты. С трудом соображая, что происходит, я, наконец, понял, что на меня кричит Мухаммед Али Аль Хиранья — сумасшедший из дома напротив. Он высунул голову из окна автомобиля, за рулем которого сидел его отец, нажимая обеими руками на гудок.

— Убирайся с дороги, — орал Мухаммед.

Я отошел в сторону, давая им проехать, а потом вернулся под свою пальму. Удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, я жадно проглотил содержание записки:

Хабиби,^[16] ради того, чтобы передать тебе записку, мне приходится сильно рисковать. Три дня подряд я хожу мимо этого дерева, по несколько раз в день, в надежде увидеть тебя. Но все эти дни под деревом было пусто. Не знаю, каковы твои чувства, но я готова приходить сюда каждый день до конца своей жизни, чтобы убедить тебя: ты для меня всё.

Видит Аллах, я должна признаться, что полюбила тебя еще год назад, и с тех пор мои глаза остаются верными тебе. Только ты разделяешь мои одинокие дни и ночи, весной или летом. Когда я впервые увидела издалека твою улыбку, то почувствовала себя путником в пустыне, страдающим от жажды, которому явился мираж. Но когда мне удалось приблизиться к тебе, то я поняла, что это не мираж, а оазис. Впервые в жизни мною овладела жадность: ни с кем я не желаю делиться этим оазисом, хочу, чтобы только я одна упивалась его прохладой и красотой.

Салам от всего сердца девушки из Аль-Нузлы.

Я посмотрел на землю рядом с собой, как будто там сидела девушка в черной абайе и вслух читала мне эту записку. Но, увы — никого не было. Тогда я растянулся на тротуаре с запиской в руках и долго лежал, ощущая ее тепло, впитывая ее слова.

По дороге домой я, от избытка чувств, запел песню, которую слышал в лагере беженцев. Это была песня о женщине, которая танцевала под ладанным деревом. И певец потом всю жизнь искал ее, следуя за восхитительным ароматом, оставляемым ею.

2

В четыре часа утра из глубин сна меня вырвал телефонный звонок.

— Алло? Насер! Насер!

— Это ты, Джасим? — спросил я, пытаясь проснуться.

— А кто еще может звонить тебе в такое время? Я скучаю по тебе, дорогой мой. Я хочу, чтобы ты вернулся. В Париже не прекращается дождь, и я брожу по темным улицам, думая только о тебе.

Он продолжал говорить о том, как сильно он скучает, как сожалеет о том, что случилось с Рашидом. Но я хотел спать, мне трудно было вымолвить даже слово. Я тер лицо рукой, чтобы не заснуть прямо с телефонной трубкой у уха.

— Насер, ты там?

— Джасим, прошу тебя, давай в другой раз поговорим.

— Хорошо, я слышу, ты устал и хочешь спать. Скорее бы увидеть тебя снова, мой дорогой.

Я прервал звонок и сбросил телефон со стола.

Ночь была жаркой. Я весь взмок, и перед тем, как вернуться в кровать, принял прохладный душ. Из ванной я вышел в каплях воды, думая, как хорошо было бы обсохнуть в теплых объятиях женщины.

Однако за неимением таковой я завернулся в простыню и уснул с запиской в руках.

Проснулся я около восьми часов. Несмотря на беспокойную ночь, из зеркала в ванной комнате на меня взглянул свежий, бодрый Насер с блестящими глазами. Я весь сиял.

Она высматривала меня больше года, я же ни о чем не догадывался. Если бы я только знал, то уж постарался бы выглядеть безупречно каждый раз, когда выходил на улицу, — на тот случай, если наши пути пересекутся.

Интересно, что ей так понравилось во мне? Миндалевидный разрез глаз или высокие скулы? Я знал, что хорошо сложен, потому что в кафе Джасима мне часто делали комплименты, а пять лет мытья машин пошли на пользу мышцам рук и груди. И впервые в жизни я позволил себе всерьез отнестись к тому, что не раз говорили мне мужчины: «Насер, я бы всё отдал ради твоего стройного и изящного тела».

Позже, собираясь выходить из дома, я еще раз принял душ, надел новые спортивные брюки и белую футболку и даже побрызгался духами, которые взял в кафе Джасима. Однако меня вновь одолели сомнения. Разве можно терять голову из-за нескольких романтических фраз? Ведь кто угодно мог написать такую записку. Сколько в Джидде тех, кому приходится прятать или подавлять запретные эмоции? А всем известно, что запертые под замок чувства сделают поэта из любого, даже неграмотного человека.

Меря шагами комнату, я вспоминал, как злился на судьбу за то, что на улице мне не встретится девушка с открытым лицом и не подарит соблазнительную улыбку; за то, что мне не дозволено ощутить вкус и форму девичьих губ в простом поцелуе; за ночи, когда я не мог уснуть, томимый мечтой о прикосновении тонкого пальчика, о мягкой груди в моей ладони, о гибком теле, обвивающем меня, о биении наших сердец, слившихся в едином ритме.

Беспощадное солнце затопило улицу тишиной. Только в отдалении, у девятиэтажного дома, что-то происходило. Виден был человек, зачем-то взобравшийся на крышу большого семейного автомобиля. Я замедлил шаг и вгляделся, прикрыв глаза от солнца ладонью. Оказывается, этот человек грузил чемоданы на багажник машины. Значит, еще одна семья покидает Аль-Нузлу на время летнего отдыха, подумал я.

Когда я переходил улицу, меня кто-то окликнул. Я обернулся: это Хилаль, мой друг из Судана. Неуклюже хромая и опираясь на трость, он шел вслед за мной. На голове его красовался большой белый тюрбан.

— Салам, Насер. Как дела, друг? — спросил он.

— Алхамдулиллах,^[17] — ответил я.

— Ты шикарно выглядишь, да и пахнешь на редкость приятно. Куда держишь путь, друг? На свидание с девушкой? — Он истерически расхохотался.

Стараясь перекричать его смех, я парировал ответной шуткой:

— Дорогой Хилаль, наша жизнь и так тяжела, зачем делать ее еще тяжелее, наматывая на голову семь метров ткани?

Но моя шутка не показалась Хилалю смешной. Он резко оборвал смех и выплюнул комок тумбака,^[18] который жевал. На подбородке осталась желтоватая слюна, которую Хилаль отер рукавом джеллабы.

— Насер, я догнал тебя, чтобы поделиться хорошей новостью, — сказал он. — Но если ты намерен отпускать шуточки насчет моего тюрбана, то мне, пожалуй, лучше сразу попрощаться.

— Да ладно, погоди. Что за новость?

— Очень хорошая новость, — всё еще обиженный, сказал Хилаль и снова сплюнул.

— Хватит тянуть, рассказывай.

Он, конечно, не выдержал и, поблескивая глазами, выпалил:

— Я еду в Судан за женой! Мне дали для нее визу!

Я обнял его и расцеловал в щеки со словами о том, как я счастлив за него.

— Да, — кивал он, — и всё благодаря Аллаху и моему покровителю. Он очень добрый человек. Он не только помог мне получить визу, но и заплатит за билет.

Его кафилом был старый саудовец по имени Джавад ибн Халид, который раньше жил в бедности, но после того, как в Королевстве обнаружили нефть, сумел основать строительную компанию и заработать огромное состояние. Он действительно был очень добрым и щедрым человеком — ничего общего с моим кафилом.

Несколько минут Хилаль без умолку расписывал благодеяния Джавада ибн Халида. И только уже когда мы собирались расстаться, он вспомнил про другую новость.

— Ты знаешь Харуна? — спросил он меня.

— В Аль-Нузле живет много Харунов, — пожал плечами я. — Ты о ком из них говоришь?

— Об улыбающемся слуге твоего кафила.

— А что с ним?

— Он сбежал в Германию!

— Что? Харун?

Было невероятно, чтобы эритреец с паспортом ООН уехал в Европу. У меня был точно такой же паспорт, и я пытался уехать с ним из Джидды, когда работал в кафе Джасима. Я обошел все европейские посольства, но повсюду получал отказ. Статус беженца мне дать не могли, поскольку находился я в мирной стране, и у меня не было оснований искать убежище где-то еще. А на просьбу выдать мне туристическую визу я слышал один и тот же ответ: люди с паспортом, как у меня, получив визу, прямо в туалете самолета рвали паспорт на клочки и больше никогда не возвращались.

Хилаль продолжал:

— Он сумел договориться с одним человеком, который сделал ему другой паспорт и визу. А встретил он этого человека в эритрейском кафе. Ты знаешь, где это?

— Я слышал про это кафе, но сам там не был. Не хотел знать о том, что происходит в Эритрее.

— Понятно. В общем, стоило это Харуну больших денег.

— Сколько?

— Точно не знаю, Харун сказал только, что очень много. Никто и не догадывался, что за его улыбкой скрывается такой смелый план. Вот это мужчина. Ну, пока, я зайду к тебе попрощаться перед поездкой в Порт-Судан, — пообещал Хилаль.

Он еще раз сплюнул, мы пожали друг другу руки, и он исчез в одной из боковых улочек.

Я решил сесть лицом к проезжей части, опираясь спиной о ствол пальмы. Так можно было обозревать то одну половину улицы, то другую в ожидании девушки. Но сидеть спокойно я был не в состоянии. Придет ли она сегодня? Если придет, то подойдет ли поближе?

Меня окутывал зной. Отражаясь в боковом зеркале одной из припаркованных машин, прямо мне в глаза били лучи солнечного света. Весь погруженный в мысли о возможной встрече, я сделал то, чего обычно никогда не делал: подошел к зеркалу и нагнулся, чтобы посмотреться в него. Пот ручьями тек по моему лицу. Я огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы обмахиваться. Единственным, чем я располагал, была записка на желтой бумаге.

Но вместо освежающего ветерка записка принесла мне лишь новую порцию вопросов. Не нужно ли и мне написать ей несколько слов о том, каковы мои чувства? Но что я ей напишу? Девушке я раньше никогда не писал. Что принято говорить им? Наверное, нужно сделать комплимент ее внешности?

Я попытался представить, что скрывается под черной абайей. Для начала я предположил, что моя девушка — саудовка. Но поскольку я ни на улице, ни в газетах, ни в книгах, ни по телевизору не видел ни одной саудовской женщины (на телевидении появлялись только пожилые женщины с закрытыми лицами), то быстро отказался от этой идеи. А что, если она египтянка? Я припомнил лица египетских актрис, которые снимались в кинокартинах. Была среди них одна, моя любимая, с большими, прекрасными, выразительными глазами и завлекательной улыбкой…

В Джидде живут люди самых разных национальностей, в поисках работы сюда стремятся многие эмигранты. Так что гадать бесполезно. Внешность моей незнакомки будет зависеть от того, арабка она, африканка или азиатка.

Внезапно тишина улицы взорвалась воем сирен. По дороге проследовала колонна машин гражданской полиции, а за ними — конвой из четырех серых «мерседесов», без которого мой кафил, благословенный Бадер ибн Абд-Аллах, никогда не появлялся в городе. Я хорошо помнил эти «мерседесы», стоящие обычно возле его дворца. А при виде самого кафила у меня болезненно сжался желудок — как происходит всегда, с тех самых пор, как я, пятнадцатилетний мальчик, пришел к нему в дом.

Против воли мне припомнилось, как в тот день, закончив со мной, благословенный Бадер велел Харуну вышвырнуть меня прочь. Что мне было делать? Прибегнуть к помощи религиозной полиции я не мог, потому что знал, что случилось со служанкой жены Бадера.

Эта женщина была с Филиппин, и жила она в нескольких кварталах от дядиного дома, пока ее не депортировали обратно на Филиппины с двумя маленькими детьми. Причиной депортации было ее обращение в религиозную полицию с жалобой на сексуальные домогательства. Я сам видел, как три агента полиции вытаскивают ее и детей из дома. Филиппинка отчаянно вопила, что это она была жертвой насилия со стороны благословенного Бадера ибн Абд-Аллаха. Но один из агентов ударил ее по лицу со словами: «Мы не потерпим, чтобы в нашу страну приезжали всякие шлюхи».

— Ну разумеется, — прошептал стоящий рядом со мной сосед-саудовец со второго этажа. — Уверен, что Бадер сфабриковал ложное обвинение против нее, чтобы скрыть свое грязное преступление, и теперь ее выгоняют из страны.

— Но ведь в Саудовской Аравии действуют законы шариата! Разве они не справедливы? — недоумевал я.

Сосед вздохнул:

— Закон, сынок, применяется только к бедным и приезжим, а богачи и члены королевской семьи живут по своим правилам.

На жаре я продержался чуть более получаса, а потом все-таки рискнул покинуть свой пост и сходить в магазин купить чего-нибудь холодного. На это уйдет пара минут, не больше, думал я на бегу, вряд ли я пропущу свою незнакомку за это время.

Возвращаясь с «пепси», я не дошел до пальмы и вскрыл банку еще по дороге — жажда была сильнее меня. Но отпить не успел.

У меня за спиной послышались торопливые шаги. Я обернулся. Ко мне подбегала женщина. «Это она!» — сразу понял я. Остановившись прямо передо мной, женщина бросила мне записку и тут же развернулась, побежала обратно. Я подобрал сложенный листок и помчался за ней. Она не оглядывалась, черной тенью мелькая между припаркованными автомобилями. И вот она остановилась,открыла какую-то дверь и исчезла внутри.

Я осмотрелся, чтобы понять, где оказался. Передо мной возвышался девятиэтажный дом. Перейдя через дорогу, я запрокинул голову и стал изучать окно за окном. В руке у меня было зажато послание. Это был листок всё той же желтой бумаги, только на этот раз он был больше, чем раньше.

Я приколол ее записку к дверце шкафа и смотрел на нее с кровати. Написана она была каллиграфическим почерком — каждая буква давала жизнь следующей, а слова на странице сплетались воедино, как цветы в висячих садах Вавилона.

Я придвинулся к краю кровати и дунул на записку, надеясь, что так смогу расцепить слова и заставить их раскрыть мне тайну девушки, которая написала их. Как она выглядела, когда склоняла голову к бумаге и выводила их, букву за буквой? Я закрыл глаза и представил, как двигаются ее пальцы, сжимающие ручку, от одного края листка к другому, со строчки на строчку. Я воображал, как гнется ее талия на крепких бедрах, танцуя под музыку поющего сердца.

Поднявшись, я в сотый раз перечитал записку:

Хабиби, невообразимо трудно уместить на одном листке бумаги все те мысли о тебе, что возникли в моей душе за прошедшие месяцы. Пожалуйста, прости и пойми, если какие-то слова покажутся тебе лишенными значения.

Когда я впервые увидела тебя, то почувствовала, будто в мое сердце упало семечко. С тех пор каждая случайная наша встреча на улице была как капли дождя, питающие это семя. И теперь оно выросло в цветок, и бутон его раскрылся.

Я предлагаю тебе свою любовь. Примешь ли ты ее?

Возможно, ты из тех мужчин, которые проклянут женщину за то, что она посмела покинуть дом без провожатого и, что еще хуже, бродит по улицам в поисках мужчины своей мечты и предлагает любовь. Может, ты вообще не веришь в любовь и допускаешь лишь брак по сговору.

Нас разделяет широкое и коварное море неизвестности. Но я готова отправиться в путь по бурным волнам, если буду знать, что на одном из островов меня ждешь ты.

Прошу тебя, не пиши мне. Нагибаться на улице за запиской слишком опасно для меня. Это обязательно вызовет подозрения, и последствия будут ужасными.

Сердечный салам тебе.

Красота ее слов давала мне надежду, что она может оказаться той самой девушкой, о которой я мечтал. Все эти годы я жаловался, что живу в стране, где правит страх, где власти стремятся изгнать радость из жизни людей. Но вот живет в этой стране девушка, которая не побоялась предложить мне свою любовь. Почему же я колебался? Чего страшился? Разве жизнь не коротка? И если она пуста, что я теряю?

В тот день я не мог ни есть, ни спать. Закрыв глаза, я кончиками пальцев водил по каллиграфическим строчкам ее записки — снова, и снова, и снова.

3

Полдень. Дневная молитва только что началась, и я слышу завывания слепого имама. Мне хочется убежать от его голоса, но я не могу, потому что во время совершения намаза по улицам разъезжает религиозная полиция в поисках тех, кто не посещает мечеть. Поэтому я вынужден был сидеть дома и ждать, пока имам не закончит намаз. Я мерил комнату шагами и мысленно призывал имама поторопиться, выбирать короткие отрывки из Корана. Когда он приступил к такбиру^[19] в четвертый и последний раз, я вставил ключ в замочную скважину и повернул дверную ручку. Когда он произнес таслим,^[20] заканчивая намаз, я выскочил из квартиры и полетел к своей пальме.

Улица вдруг преобразилась: ее заполнили мужчины, возвращавшиеся из мечети домой. Но довольно скоро суета стихла, и в Аль-Нузле вновь установились тишина и покой.

Показалась женщина в черном.

Я поднялся с земли.

Она замедлила шаги.

Меня тянуло пойти ей навстречу, но такое поведение было бы рискованным. Поэтому я ждал.

Она едва заметно взмахнула рукой, повернулась и пошла обратно.

Я пошел за ней, держась на некотором отдалении.

Девушка почти сразу свернула налево, в один из переулков. Мне пришлось прибавить шагу, чтобы не потерять ее из виду. Когда я добежал до угла, она шла мимо ателье одного портного из Индии. Этот портной утверждал, что по мастерству и таланту он не уступает лучшим модельерам из Милана, и разражался криками всякий раз, когда кто-то выражал сомнения в истинности этого утверждения.

Девушка в черном не останавливалась. Повернув еще раз, она, а вслед за ней и я, оказалась на улочке, которая должна была вновь привести на Аль-Нузлу. Но, не доходя до нее, девушка на мгновение оглянулась и уронила на землю сложенную записку, а затем медленно продолжила движение. Я подобрал записку, однако не стал терять время на чтение, а последовал за моей незнакомкой. Должно быть, она почувствовала это, потому что еще раз обернулась и пальчиком в перчатке указала на записку в моих руках. Она хотела, чтобы я прочитал послание.

Хабиби, прочитай это быстро и следуй за мной на расстоянии. Пожалуйста, обрати внимание на мою обувь. Я купила эти туфли специально для нас с тобой. Я увидела их в каталоге и попросила подругу-египтянку привезти их мне из Каира. Таких туфелек больше нет, никто в Джидде их не носит. По ним ты сможешь отличить меня от остальных женщин в Аль-Нузле — так ты будешь знать, что видишь меня.

Ты шел за мной. Это значит, что ты принял мое предложение любви. С этого момента начинается наше совместное приключение.

Больше я не смогу искать встречи с тобой на улице Аль-Нузла. Перед тупиком в Ба’да Аль-Нузла есть переулок, где не так опасно передавать тебе записки. Я напишу еще одно послание для тебя и приду туда. Только я не знаю, когда, поскольку мое время мне не принадлежит. Если кто-то окажется рядом, я буду бросать записки рядом с урной, как будто это мусор. Прошу тебя, постарайся в таком случае подобрать их как можно быстрее.

А еще я хотела сказать тебе, что мне очень нравится, когда ты носишь брюки и полосатую рубашку.

Сердечный салам тебе.

Я оторвал взгляд от записки и увидел, что девушка снова выходит на Аль-Нузлу. Я пошел за ней, глядя на ее ноги. Когда она шла передо мной, ее туфельки то показывались, то исчезали под подолом черной абайи. Они были ярко-розового цвета, сделанные из мягкой кожи, — я видел, что они удобно облегали ее стопы, сгибаясь при каждом ее шаге. Жаль, что, идя сзади, я мог видеть только каблуки среднего размера.

Вот так в один миг окрасилось надоевшее мне черно-белое кино Аль-Нузлы. Эти туфли казались мне парой розовых фламинго, которые прилетели ко мне с далекого тропического острова.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ РОЗОВЫЕ ТУФЕЛЬКИ

1

Я едва смог дотерпеть до следующего дня, чтобы отправиться в район Ба’да Аль-Нузла и ждать там свою незнакомку. Прошла ровно неделя с тех пор, как я получил от нее первую записку.

Еще вечером я залез под кровать и достал коробку, где лежали мои выходные брюки и рубашка. Я не надевал их уже очень давно. Куплен же этот наряд был около года назад для вечеринки у Хилаля. Он отмечал свое возвращение из Судана, где перед этим сыграл свадьбу. От одежды исходил несвежий запах. Я постирал и брюки, и рубашку под краном и повесил их на окно сушиться.

И я никак не мог наглядеться на записку. Мне казалось, что каждое слово, каждая буква бежали ко мне, как волна, прогоняя сон из моих глаз.

Поднявшись с призывами на утренний намаз, я вспомнил, что девушка в розовых туфельках не могла назвать время нашей встречи. То есть ее появление в условленном месте можно ожидать в любое время суток. Я взял флакон духов и сбрызнул ароматной жидкостью рубашку, от воротника до подола, буквально пропитав ее духами. И на всякий случай сделал пару глотков — вдруг мы успеем обменяться парой слов, пока она роняет передо мной записку, и тогда мои слова будут благоухать так, будто только прибыли из Парижа.

Когда молитвы стихли, я был готов покинуть квартиру, облаченный в свежевыстиранные брюки и отглаженную душистую рубашку.

По улице я шел, — подняв голову к самому высокому зданию на улице — ее дому. Проходя мимо него, я обвел взглядом все девять этажей, гадая, за каким окном находится ее комната и что она сейчас делает: стоит перед зеркалом, причесывается и подбирает блузку в цвет юбки или сережки в тон помаде? Я рисовал в своем воображении несбыточную картину: как она спускается по лестнице и выходит на улицу — без покрывала, и все прохожие оборачиваются на нее.

Через пятнадцать минут я миновал большую мечеть и дом Абу Фейсала и, наконец, свернул в маленькую боковую улочку. На углу рядом со своим такси стоял филиппинец.

Я невольно ускорил шаги, ведь я вышел за пределы своего района. Асфальтовое покрытие осталось позади, под ногами у меня лежала пыль и мелкие камни. Улица была застроена одноэтажными домиками, лишь немногие из которых отделялись от проезжей части невысоким забором. Затем мне следовало свернуть в еще более узкий переулок, усыпанный красной пылью.

Дорога под ногами почти исчезла, превратившись в утоптанный грунт. Значит, тупик уже недалеко. Я остановился и огляделся. Над кучей мусора кружились жирные мухи. От помойки исходил такой запах, что его не могли замаскировать даже курящиеся в соседних домах благовония. Вот оно, место нашей встречи, подумал я. Это район Ба’да Аль-Нузла, и я стою на улочке перед тупиком.

Я весь превратился в ожидание. С высоко поднятой головой, сжав челюсти, расправив плечи, я ждал.

Рядом текла неторопливая жизнь. В одном из домов готовился завтрак, запах утреннего кофе и омлета был восхитителен. Я сделал глубокий вдох, прислонился к фонарному столбу, сунул руки в карманы и продолжал ждать.

Над Джиддой вставало солнце. Его лучи ярко-желтыми пятнами окрасили поблекшие стены. Вскоре по моему лицу потек пот. Я расстегнул рубашку до пояса. «Только на время», — пообещал я себе. Достав из кармана записку, я стал обмахиваться ею, как веером.

Долгие годы я честно выполнял правило, которому меня учили в Саудовской Аравии: мужчины должны отводить глаза от любой части тела проходящих мимо женщин и не позволять второму взгляду следовать за первым.

Но теперь, когда незнакомка показала мне свою обувь, я начал ходить с опущенной головой в поисках розовых туфелек. И даже за первые полдня понемногу научился определять, какое сложение имеет та или иная женщина в зависимости от походки. Та, что ходит, расставив ноги шире плеч, или беременна, или широка в бедрах. Обладательница скованной походки, скорее всего, имеет массивные икры или бедра, ну, или и то, и другое. Близко поставленные стопы свидетельствуют о коротких ногах. Быстрые шаги зачастую свойственны длинноногим женщинам. Наблюдать за женщиной со стройными ногами было особенно увлекательно, потому что энергичность заставляла ее стопы двигаться, как пропеллер. Такие женщины летали по улице Аль-Нузла, как гоночные машины по трассе.

— Вот они, эти ножки! — прошептал я восторженно, когда увидел, как из-за угла показались Розовые Туфельки.

Однако с ними моя новая теория женских походок не выдержала проверки. Сначала я определил ее походку как тяжелую. «Значит, у нее крупные икры», — сказал я себе. Не успел я понять, как отнестись к этому факту, как характер движения туфелек изменился. Теперь они стояли широко друг от друга. «Неужели она беременна? Не может этого быть». А потом расстояние между стопами уменьшилось, хотя я был уверен: у моей незнакомки отнюдь не короткие ноги. Только потом я заметил, что она лавирует между ямами на дороге и то перешагивает через них, то огибает по узким тропкам. Наконец ее ноги замелькали, как у бегуньи. Но это не потому, что у нее худые ноги, а потому, что она заметила меня!

Она быстро пробежала мимо, и я наклонился за запиской, которую она бросила к моим ногам. Я надеялся, что она остановится на секунду, хотя бы для того чтобы поздороваться со мной. Но я понимал, что она отчаянно волнуется. Риск для нее был огромен.

— В конце концов, — убеждал я себя, — чтобы поступить так, как поступила она, требуется решительность и смелость. И я должен радоваться тому, что дано, а не жадно требовать большего.

Хабиби, с моей стороны было бы вежливее начать записку с вопросов о твоем дне, о твоем здоровье, о том, добра ли к тебе судьба. Но поскольку при настоящих обстоятельствах я не смогу получить от тебя ответов, то не буду понапрасну тратить время и бумагу на формальности. Вместо этого я буду делиться с тобой тем, что происходит в моей жизни.

Если бы я могла, я дала бы тебе номер телефона. Но отцу кто-то рассказал, что некоторые девушки звонят юношам, когда глава семейства отсутствует. Поэтому он отключил наш телефон. Хочу, чтобы ты читал эти слова так, как будто слышишь их в телефонной трубке или как будто я сама тебе их говорю.

Дорогой, я вернусь с новой запиской через два дня. Сегодня вечером я отправляюсь в Мекку с родителями, чтобы совершить умру^[21] и посетить дом одного из друзей моего отца.

Сердечный салам тебе.

Спустя два дня она появилась в Ба’да Аль-Нузле перед полдневным намазом. Я видел, как она вышла из-за угла. Состояние улицы выводило меня из себя. Чтобы понять, что за ноги скрываются под длинной черной абайей, мне пришлось бы взять лопату и разровнять землю.

В своем послании, написанном изумительным почерком (наверняка она изучала каллиграфию в Багдаде!), она поведала мне, что первой меня заметила ее лучшая подруга.

«Однажды мы возвращались из колледжа и увидели, как ты сидишь под деревом. Подруга показала мне на тебя, а с тех пор я не могу наглядеться.

Хабиби, я видела тебя в стольких обличьях: как ты ходишь, танцуешь на улице с друзьями, играешь в футбол, поливаешь свое дерево.

Кстати, завтра пятница, и я желаю тебе хорошего выходного дня. Надеюсь, слепой имам не испортит тебе настроения своей проповедью».

В тот же день, поливая пальму, я напевал вполголоса песню, а в моей голове, как безумные дервиши, танцевали слова девушки.

На следующий день я проснулся на рассвете и всё утро провел в постели. Я обнаружил, что когда мужчина думает о женщине, время летит с невероятной быстротой.

В моем жилище пахло так, будто там побывала девушка, — это отпечатки ее рук постепенно отрывались от листков с записками и наполняли собой квартиру.

Я всё еще вспоминал ее послания и изящные розовые туфельки, когда услышал азан,^[22] призывающий на пятничную послеполуденную молитву.

За окном раздалась ритмичная дробь шагов. Я приоткрыл занавески и выглянул из своего окна на втором этаже. Казалось, будто всё мужское население Аль-Нузлы двинулось по улице в сторону мечети. Поток мужчин вылился с тротуаров на проезжую часть. Тут и там раздавались приветствия, возникали разговоры, но были и те, кто шел молча, глядя прямо перед собой. Тобы горели на солнце резким белым светом — ни одного черного пятна. Пока мужчины молятся в мечети, женщины обычно сидят дома и готовят обед к возвращению мужей, отцов и сыновей.

Когда толпа стала втягиваться в узкое жерло входа в мечеть, на опустевшей улице показался слепой имам, ведомый высоким человеком с длинной черной бородой. Должно быть, это и есть Басиль, о котором говорил Аль Ямани в нашу последнюю встречу у «Дворца наслаждений».

Мой дядя был уверен, что слепой имам всегда и во всем прав. Впервые дядя ударил меня именно тогда, когда я отказался посещать местную мечеть.

Случилось это, когда мне шел пятнадцатый год. Мы все собрались на пятничную проповедь слепого имама. Он встал перед нами в ослепительно белых тобе и гутре и начал с восхваления Аллаха. Затем он объявил, что темой проповеди будет «вульгарное времяпровождение». Он говорил всё громче:

— О сыны, о рабы Аллаха, сколько еще вы будете забывать Его, всемогущего? До каких пор вы будете игнорировать Его благословения и злоупотреблять Его милосердием? А пока преступления ваши против заповедей Аллаха множатся день за днем, складываясь в самую высокую гору на Его земле; пока ваши сердца чернеют от повседневных прегрешений и не остается в них места для Него; пока глаза ваши ослеплены погоней за вульгарными занятиями, уводя вас с прямой тропы — от Аллаха и от Его пророков на этой земле; и пока вы творите всё это с таким презрением к Творцу, хочу напомнить вам о заповеди Мухаммеда: огонь, огонь, огонь. О йа, рабы Аллаха, да будут разорваны ваши тела на куски, вырваны сердца ваши из груди, сожжены кости ваши в прах. Потому что Он — Судья наилучший и справедливый. Он Мститель, Он Всемогущий. Трепещите, гнев Его страшен, Он перевернет землю с ног на голову и вытряхнет грешников в адское пламя одного за другим. Он, Всемогущий, никогда не простит тех, кто пренебрегал Его заповедями. Он покарает вас своим огнем, огнем, огнем, и будете вы гореть с момента своей смерти до судного дня и дальше, до скончания веков.

Слепой имам поерзал под белым тобом, откинул один конец гутры за спину и перевел дыхание.

— О рабы Аллаха, внимательно слушайте то, что я вам сейчас расскажу. Один плохой мусульманин внезапно скончался. Скорбящие родственники похоронили его, как полагается, со всеми исламскими ритуалами, но этим всё не закончилось. От кладбища до дома, где жила семья умершего, было рукой подать, и каждую ночь они слышали его голос — он кричал, стонал и причитал обо всех своих бывших грехах. «О Аллах, — вопил он, — прости меня. О Аллах, я ошибался. Я должен был идти по пути веры. О Аллах, я не должен был грешить. Не следовало мне пить алкоголь и курить сигареты. О Аллах, я должен был совершать намаз и молиться тебе, о Величайший из Великих!» Но всё это — не более чем крокодиловы слезы, Всемогущий не станет жалеть тех, кто раскаялся задним числом. И тогда ниспослал Он Ангела наказания исполнить приговор, вынесенный этому глупому человеку. В ответ на каждое слово, произнесенное им, Благословенный Ангел снова и снова вонзал в грудь грешника острый меч.

К окончанию своей речи слепой имам рыдал от религиозного трепета. Некоторые из его слушателей тоже начали плакать.

Неожиданно в моей памяти всплыли его проповеди, проклинавшие евреев, шиитов и суфиев, индусов и христиан. Я вспомнил сотни речей, в которых он многократно вбивал нам в головы, что женщины — слабые человеческие существа, уступающие мужчинам по уму и развитию.

Голову железным обручем сковала боль. Мне казалось, что еще чуть-чуть — и она взорвется. Я больше не мог находиться здесь. Больше не мог закрывать глаза и притворяться, будто я не слышу того, о чем вещает слепой имам. Больше не мог отгораживаться от его голоса, который истязал мне уши, отравлял сердце. Я не хотел никого ненавидеть. В лагере беженцев наш эритрейский имам говорил: «Аллах — милостивый и всепрощающий. Помните, что Аллах — это любовь». Я больше не хотел предавать свою сильную духом мать — самую красивую женщину на свете, которая ради детей пожертвовала жизнью, — предавать тем, что дышал одним воздухом со слепым имамом — человеком, который распространял ненависть и ложь по отношению к ней, потому что она была женщиной.

И тогда я встал и вышел из мечети.

Когда домой вернулся дядя, он снял с себя ремень и выпорол меня за то, что я ушел посреди проповеди, не закончив намаз. Чем сильнее он бил меня, тем ярче вспоминались мне мама и Семира, и я знал, что боль ударов вскоре уйдет, растопленная их безоговорочной любовью ко мне. В мечети я больше никогда не появлялся.

Годы спустя, начав жить самостоятельно, я решил, что не стану слушать ядовитые слова имама и других людей. Для этого мне приходилось оставаться у себя в квартире всякий раз, когда намаз заставал меня не на работе, и делать так мне нужно будет до тех пор, пока я не вернусь на родину. Телевизора у меня не было, и я был рад этому, так как не видел и не слышал того, чего не хотел. Зато у меня была мощная стереосистема. Когда слепой имам читал по пятницам проповеди, я слушал на полную громкость музыку, которая заглушала громкоговорители мечети. Каждый раз, когда в нашей большой мечети раздавались призывы совершать намаз, мне хотелось оглохнуть и ослепнуть.

В эту пятницу я прятался от голоса имама, грохочущего через уличные динамики на весь район, в фантазиях о моей незнакомке. Перебирая ее записки, я думал о том, что сказал бы ей, если бы мне представилась возможность поговорить с ней хотя бы несколько минут.

Гуляя по Аль-Нузле, я вглядывался в женщин, и только розовые туфельки помогали мне найти мою незнакомку. Каждый раз, видя их, я замечал какую-нибудь новую деталь. Это были узкие туфли с чуть завернутыми кверху носками. По бокам кожу украшал узор из мелких блестящих бусинок. Когда она шла достаточно быстро, можно было разглядеть, что подметки туфель черные. В первые дни после того, как подруга купила ей эти туфли, подошвы блестели, но на улицах Ба’да Аль-Нузлы они быстро стерлись и потемнели. Я боялся, что и задорные носки, и вышитые бока ее туфель тоже загрязнятся и потемнеют — ведь девушке часто приходится наступать в грязь и пыль. Однако эти страхи не оправдались. Ее розовые туфельки сохранили яркость, словно были созданы на века. Они контрастировали с черной абайей, рыжеватой пылью Ба’да Аль-Нузлы и белыми стенами домов. Без них я бы потерял свою мечту в мире темных теней.

2

В субботу утром мой отпуск заканчивался. Мне нужно было выходить на работу, но я не мог отказаться от того, что начиналось как фантазия, а теперь обещало превратиться в исполнение мечты об истинной любви. Я должен быть в Ба’да Аль-Нузле и ждать девушку. Поэтому я позвонил хозяину автомойки и сказал, что заболел и еще несколько дней не смогу работать.

Он был разгневан.

— Ты должен прийти, — кричал он в трубку. — Ты же знаешь, у нас много клиентов. Не притворяйся, что болен!

Я не смог долго терпеть его крики. Мне давно уже казалось, что хозяин несправедлив ко мне. В конце концов, я уже несколько лет работал на него с утра до ночи без единой жалобы. «Насер, у тебя нет семьи, — говорил он мне. — А у меня двое детей, мне нужно домой. Пожалуйста, задержись сегодня еще на час, и Аллах вознаградит тебя, Иншааллах». И я оставался сверхурочно, просто чтобы выручить его. А два предыдущих года я даже прервал свой отпуск досрочно, не зная, чем еще занять себя в жарком опустевшем городе.

— Ты что, не помнишь? — воскликнул я. — Я не использовал свои прошлые отпуска, а ты не заплатил мне ни за один лишний день работы.

Он умолк.

— Мухаммед, прошу тебя, дай мне всего одну неделю. Хорошо?

Ответом мне было молчание.

Я был готов сказать ему, что бросаю работу и чтобы он искал мне на смену другого безропотного иностранца, но, наконец, он проговорил:

— Ладно, но когда вернешься, мы поговорим о твоей зарплате.

— О, благодарю тебя, Мухаммед. Да благословит тебя Аллах.

А через несколько часов мое настроение взлетело до небес: незнакомка в розовых туфельках написала мне забавное послание.

Я сразу увидел, как она появилась из-за угла, и с замиранием сердца следил за каждым ее шагом. Мне нравилось, как ловко она лавирует среди выбоин и кочек — словно гимнаст на канате.

Она уронила записку рядом с мусорным баком и пошла дальше, как будто избавилась от ненужной бумажки. А я тут же побежал, чтобы подобрать долгожданное сокровище.

Она рассказала мне историю, которую узнала в колледже. За несколько дней до летних каникул директор обошел все классы с одной и той же новостью: днем ранее религиозная полиция арестовала юношу, который стоял напротив колледжа в солнцезащитных очках. Его обвиняли в том, что он носит очки, купленные в Америке.

Религиозная полиция уведомила директора колледжа, что юноша признался и в более серьезном преступлении. Оказывается, линзы его очков позволяли ему видеть сквозь абайи и форму учащихся. Как ни странно, но полиция сумела убедить директора, что такое возможно. «Эти неверные американцы способны на всё», — такой был главный аргумент.

Хабиби, вот было бы здорово, если бы такие волшебные очки существовали на самом деле. Ты бы надел их, а я бы ходила перед тобой взад и вперед.

Я смеялся всю дорогу домой.

3

В воскресенье утром я отправился на рынок Харадж купить новые брюки. Мною руководило желание показать обладательнице розовых туфелек, что я тоже прилагаю ради нее особые усилия. Харадж — это самый большой рынок Джидды. Здесь можно найти почти всё, что может пожелать человек.

Отличные черные брюки с широкими карманами на боку и прямыми штанинами я нашел в самом дальнем ряду рынка, возле магазина, где торговали хлопковыми и льняными тканями. И стоили эти брюки всего двадцать риалов.

Довольный, я шел на автобусную остановку, чтобы вернуться домой, и случайно встретил Измаила. Он был автомехаником и держал неподалеку от Аль-Нузлы магазин запчастей для мотоциклов.

Мы поболтали несколько минут. Он рассказал мне, что сейчас работает над мотоциклом Яхьи.

— Я и не знал, что его мотоцикл сломался, — заметил я.

— Да нет, он в порядке. Яхья захотел новое сиденье, чтобы на нем было удобно сидеть его мальчику.

Это рассмешило нас обоих.

— Не спеши с этой работой, — сказал я ему. — Яхья вернется не раньше сентября.

Измаил покачал головой:

— Я знаю. Но он хотел, чтобы его сиденье было ручной работы, из лучшей кожи. Заказ сложный, придется потрудиться, лишь бы не сердить этого носорога!

Вернувшись домой с рынка, я понял, что опаздываю. У меня оставалась лишь пара минут, чтобы переодеться в новые брюки, и вот я снова шагал по улице Аль-Нузла. Жесткая ткань брюк колола кожу, но благодаря обновке я ощущал себя мужчиной, идущим на свидание с девушкой. И это ощущение окрыляло.

Напротив большой мечети я взглянул на противоположную сторону улицы. Там вспыхнул розовый огонек. Затем на знакомые мне туфельки упал солнечный луч, и мне показалось, что вся улица окрасилась розовым сиянием.

Я пошел медленнее, приноравливаясь к ее шагу. Она тоже заметила меня, как я понял по ее изменившейся походке. К этому времени я настолько изучил ее манеру ходить, что у меня почти не оставалось сомнений относительно формы ее ног, однако я не осмеливался думать о таких вещах слишком часто.

На секунду я прикрыл глаза и вообразил, что мы вдвоем идем по берегу моря, по «Тропе влюбленных» вдоль набережной, рука в руке.

Когда мы дошли до угла, где я обычно поворачивал налево, в сторону Ба’да Аль-Нузлы, я остановился, но девушка продолжала шагать прямо, молча маня меня за собой.

Теперь она двигалась медленно, словно продлевая момент. Мы прошли почти рядом — она по одной стороне улицы, я по другой — до самого конца Аль-Нузлы и потом обратно.

В тот день она не обронила для меня записку, но наша первая совместная прогулка, почти бок о бок, подарила мне столько новых переживаний, что мне было о чем думать, придя домой.

На следующий день, тридцать первого июля, исполнилась ровно неделя с тех пор, как девушка уронила передо мной свою первую записку на условленном месте в Ба’да Аль-Нузле. В новом послании она написала:

Вчера, когда мы шли друг напротив друга, я мечтала о том, чтобы внезапное землетрясение уничтожило широкую улицу, разделяющую нас, поглотило ее в бездонном провале. И если бы потом нас, идущих под руку, нашла религиозная полиция, мы могли бы сказать: «Так захотел сам Аллах и ради этого потряс собственное царство». Но затем я поняла, что нам не нужно никакого чуда. Клянусь, что раньше или позже, но сумею оказаться в объятьях хабиби и без помощи катастроф. Прими мою клятву.

Ее слова были так прекрасны, что я ущипнул себя: не снится ли мне дивный сон? Так умеют писать только женщины, убеждал я себя. Ведь я не знал, кто скрывается под черной абайей. Там мог быть и мужчина, притворяющийся женщиной. Бесформенное покрывало не давало никаких подсказок. В моем распоряжении имелись только слова, и только в них черпал я уверенность в том, что обладательница розовых туфелек — девушка.

Иногда наши отношения сводили меня с ума. Когда я ложился на кровать, держа в руках ее записки, и пытался представить себе, какой у нее голос, какого цвета ее ножки в розовых туфельках, какой формы ее грудь, бедра, как пахнет ее кожа и всё остальное, что делает ее женщиной, мною овладевало безумное желание прикоснуться к ней. Целыми днями я мечтал о том, чтобы увидеть хотя бы прядь ее волос. Но всё, чем я мог утолить раздирающую меня страсть, были записки, и я перечитывал их снова и снова. «Потому что эти слова могла написать только женщина».

В первый день нового месяца из Парижа вернулся Джасим. В тот же вечер я пошел навестить его. Он похудел, но как будто стал крепче. Когда мы обнялись при встрече, он чуть не оторвал меня от земли.

Мы прошли в его комнату, сели на кровать и он сказал:

— Я так беспокоился о тебе. Должно быть, ты отчаянно скучал здесь.

О том, чтобы поведать ему о самом восхитительном приключении в моей жизни, не могло быть и речи, это было слишком опасно. Поэтому я просто сказал:

— Я много читал.

— Это хорошо. Это очень хорошо, — рассеянно заметил Джасим и поставил ногу на чемодан.

— Ты еще не разобрал багаж? — спросил я.

— А что, тебе не терпится увидеть, какой подарок я тебе привез?

— Да нет, — пожал я плечами, — просто ты всегда быстро распаковываешь вещи.

— Видишь ли, дорогой мой, через пять дней я снова отправляюсь в путешествие, — сказал он с печальным вздохом.

— Куда?

Он поднялся, взял с телевизора пачку сигарет и вернулся с ними на кровать. Закурив одну сигарету, он протянул пачку мне. Надпись на пачке была на иностранном языке — скорее всего, на французском, решил я.

— Так ты хочешь знать, куда я еду?

Джасим нагнулся и достал из верхнего отделения чемодана авиабилет.

— Вот, посмотри, — сказал он, положив билет мне на колени.

— А, ты летишь в Рим? — прочитал я первую строку билета.

— Да, а потом мы полетим в Лондон, Мадрид и Вашингтон.

— Кто это мы? — спросил я его.

— Ага, ты уже ревнуешь! — засмеялся Джасим и добавил: — Не волнуйся, я еду со своим покровителем и его приятелями. На этот раз поездка продлится два месяца. Мы вернемся в начале сентября. Но, зная кафила, я не удивлюсь, если мы задержимся. Помнишь, как два года назад он влюбился в танцовщицу в Женеве? Нам три месяца пришлось дожидаться, пока он ее разлюбит и согласится вернуться домой. — Вынув сигарету изо рта, он взял меня за руку. — Я буду скучать по тебе, если это случится снова. Честно говоря, я устал и не хочу ехать, но, ты же знаешь, отказать кафилу я не могу. Ему нравится мое общество, и он помогает мне решать вопросы с кафе. Хорошо, что у меня есть помощник, которому я могу доверить бизнес в свое отсутствие, да и мой покровитель всегда следит за тем, чтобы его сопровождающие за границей ни в чем не испытывали недостатка.

Господин Молчун говорил мне когда-то, что поначалу у Джасима был другой покровитель — владелец двух ресторанов на севере Джидды. Но потом Джасим подружился с Рашидом. «Рашид — приближенный одного из самых влиятельных людей в Джидде, — пояснил мне господин Молчун. — И это Рашид познакомил Джасима с его новым кафилом».

Но вот что странно: имени нового покровителя Джасима никто из нас не знал. Господин Молчун пояснил мне: «Это очень влиятельный человек. Он не хочет, чтобы его имя упоминалось в каком-то захудалом кафе».

Уже несколько раз я пытался выведать у Джасима хоть что-нибудь о его покровителе.

— Так когда ты мне скажешь, кто твой кафил? — спросил я его снова.

Он придвинул лицо к самому моему носу.

— Некоторые вещи должны оставаться тайной, мой дорогой. Сколько раз я должен повторять тебе это?

Я поднялся, чтобы идти домой. Он протянул мне привезенный из Парижа подарок. Это была книга Салиха ат-Тайиба «Сезон паломничества на Север».

Я уже слышал об этой книге от Хилаля. Насколько я понял, в Королевстве ее запретили — в ней речь шла о сексе.

— Йа Аллах, вот это подарок! Как мне отблагодарить тебя?

Джасим снова взял меня за руку.

— Останься на ночь. Мне нужно многое рассказать тебе.

— Не могу, дела.

— Прошу тебя, останься. Мне сегодня так одиноко.

— Не могу, — повторил я.

Он выпустил мою руку:

— Ладно. Тогда уходи.

Ее следующая записка стала для меня полной неожиданностью и еще сильнее укрепила мои чувства к ней.

Было позднее утро в начале августа. Я бродил по Ба’да Аль-Нузле в ожидании, когда появятся розовые туфельки, и просматривал свежий номер газеты. Как всегда, в «Оказе» большинство статей посвящалось королю Фазду ибн-Абдель Азизу и остальным членам королевской семьи. На фотографиях король открывал новую больницу и посещал различные города страны. Всё, что строилось или создавалось в Саудовской Аравии, называлось его именем. Мой друг Хани, коренной саудовец, поделился со мной своими опасениями по этому поводу:

— Ты не представляешь, как самовлюблен наш король, — сказал он. — Слышал последнюю новость?

— Какую?

— Футбольной лиге теперь присвоено имя короля, а кубок будет носить имя его помощника, Абдель-Аллаха ибн-Абдель Азиза. — Он покачал головой. — Скоро дойдет до того, что всех нас переименуют, и будут звать так же, как короля.

Итак, я шагал по Ба’да Аль-Нузле и читал «Оказ». Изучив всё вплоть до последней страницы, я положил газету на землю и сел на нее. На крыше дома напротив я заметил мальчишку, который смотрел на меня. В ответ я уставился на него. Так прошло несколько минут. Мальчишка не сводил с меня глаз. И вот раздались легкие шаги — это вышла из угла девушка в розовых туфельках. Я посмотрел на мальчишку на крыше, потом на розовые туфельки, потом снова на крышу. «Пожалуйста, уходи», — мысленно взывал я к несносному соглядатаю. Тот не двигался с места. Цоканье каблучков неуклонно приближалось. Теперь мне хотелось крикнуть девушке, чтобы она не бросала свою записку, а шла мимо. Но она уже швырнула желтоватый комок в сторону мусорного ящика. Мой взгляд метнулся на крышу: мальчик отступил от края кровли, расстелил молельный коврик и приготовился к молитве.

Крадучись я подобрал записку и помчался домой.

Едва захлопнув дверь, я развернул листок и вслух прочитал новое послание:

Несколько лет назад у нас были телевизор, видеомагнитофон и антенна. Но потом отец засомневался и спросил у слепого имама, не совершаем ли мы харам, обладая этими вещами. Имам заявил, что это харам, и рассказал отцу, какое наказание ожидает тех, кто смотрит телевизор или слушает музыку.

Домой отец вернулся, дрожа от страха, и тут же сломал всю аппаратуру. Он даже зашел в мою комнату и собрал все фотографии и картины, что у меня были, и выбросил их, потому что они тоже харам.

Поэтому у меня нет ни одной своей фотографии, чтобы передать тебе вместе с запиской, но, хабиби, если у меня и есть способности, то это способности к рисованию. Признаюсь тебе, я нарисовала твой портрет, и он совсем как настоящий фотоснимок. Я спрятала его в медальон, который всегда ношу у себя на груди. Обещаю тебе, что не расстанусь с твоим портретом до тех пор, пока не смогу обнять тебя.

Когда я прочитал, что она нарисовала мое лицо и где она хранит свой рисунок, у меня перехватило дыхание. Вся моя сущность словно перенеслась в одно мгновение в то изображение, что лежит в заветной ложбинке между двух холмиков грудей. Я буду первым, кто встретит ее утреннее пробуждение, кого оросит ее пот, кто увидит ее ресницы, опускающиеся, как блестящие кашмирские занавеси, в конце дня. Я буду первым в этом мире, в этом печальном мире, где мечты довлеют над реальностью, где красноречие обращается в немоту, где голоса уступают языку жестов и знаков, где любящий человек должен прятаться, прижимаясь к коже женщины, которую он, возможно, никогда не встретит.

4

В субботу утром я проснулся рано. Я открыл окно, и в комнату хлынули свежий воздух и пение птиц. Потягиваясь перед окном, я заметил, что солнце изрисовало мне руки яркими пятнами, пробуждая во мне желания и надежды прошлой ночи.

Примерно в семь часов я отправился на работу. Мой план состоял в следующем: я поработаю до середины утра, сбегаю на Ба’да Аль-Нузлу, заберу записку и вернусь на автомойку.

Мой хозяин согласился на это с большой неохотой.

— Только сегодня я позволю тебе отлучиться. Ты снова работаешь, поэтому я доволен. Да и сам выглядишь так, будто способен в одиночку перемыть все машины Аль-Нузлы.

В десять утра я примчался домой, сорвал с себя рабочий комбинезон, ополоснулся под душем и, одетый в брюки и рубашку, отправился в Ба’да Аль-Нузлу. К половине одиннадцатого я был уже на месте, возле мусорного бака. Вскоре я заметил женщину, выходящую из-за угла. Я опустил глаза: ее туфли были черными.

Все наши прошлые встречи с девушкой были между одиннадцатью и двенадцатью часами утра. Но на этот раз полдень наступил без нее. Жара усиливалась. Все женщины, появлявшиеся на улице, несли с собой лишь ложную надежду. К часу дня я изнемогал под палящим солнцем. Мне хотелось пить, но до ближайшего магазина идти минут десять. Что, если она придет, пока меня нет? К тому же мне давно пора было возвращаться на работу. Однако я не собирался покидать свой пост до тех пор, пока не придет моя незнакомка в розовых туфельках.

Только ее последняя записка, которую я сжимал в руке, давала мне силы не упасть. Город плавился от зноя. Время от времени я утирал с лица пот и разминал ноги.

Наконец послышался азан к дневной молитве. Я напряг всю свою волю, чтобы вырваться из охватившей меня летаргии. Всего десять минут оставалось до второго азана, призывающего верующих к намазу. Через десять минут по улицам станет рыскать религиозная полиция в поисках мужчин, уклоняющихся от обязанностей праведных мусульман. Не хватало только, чтобы меня поймали, выпороли и внесли мое имя в списки вероотступников. Хотя я прожил в Саудовской Аравии уже десять лет, всё равно считался иностранцем и в любой момент мог быть депортирован за малейший проступок.

Едва передвигая ногами, я поплелся домой. В квартиру я вошел, когда муэдзин провозгласил уже второй азан. Через мгновение слепой имам начал молитву, но я уже захлопнул за собой дверь.

Добравшись до кухни, я одним глотком осушил стакан воды, за которым последовало еще два. В комнате безостановочно надрывался телефон. Ну конечно, это звонит мой хозяин. Я решил не обращать на звонки внимания.

Было маловероятно, что девушка придет на условленное место во время намаза, поэтому я поставил будильник на четверть второго.

После краткого сна я стал снова собираться на свой пост в переулке Ба’да Аль-Нузлы, только на этот раз подготовился получше. Я взял с собой три банана и бутылку с холодной водой, а еще надел бейсболку, чтобы не так пекло голову.

На тупиковую улицу я прибыл в бодром расположении духа, но по мере того, как часы шли, и моя тень удлинялась, у меня ухудшалось настроение. Уже приближалось время следующей молитвы, а девушка так и не появилась. Обессиленный, я опустился на землю рядом с помойкой, и почти сразу же муэдзин завел свое заунывное пение. Пришлось мне снова подниматься и на заплетающихся ногах брести домой.

Может, у нее изменились планы. Может, сегодня у нее в семье возникли неотложные дела, и она сумеет прийти в наш переулок только к вечеру. А может, дни стали такие жаркие, что она решила ходить в Ба’да Аль-Нузлу позднее, когда на город опускается спасительная прохлада.

Через полчаса я снова был в Ба’да Аль-Нузле, уже третий раз за день.

Но ничего не произошло. От мусорного бака исходил отвратительный запах. Солнце клонилось к горизонту, стали спускаться сумерки. Женщины на улице появлялись всё реже. Черно-белое кино подходило к концу. Я надеялся, что девушка в розовых туфельках окажется одной из тех немногих женщин, кому в этот поздний час удастся выйти из дома, не вызвав гнева главы семьи. Поэтому я продолжал ждать.

Наступила ночь. Неисправный уличный фонарь возле помойки раздражающе мигал. Но я решил задержаться еще на некоторое время. «Еще чуть-чуть», — говорил я себе.

Вдруг я услышал звонкий и высокий голос. «Неужели она?» — вспыхнуло в моем мозгу. Я обернулся. Никого. Потом тот же голос снова крикнул:

— Посмотри наверх.

Это был тот же мальчик на крыше, с молельным ковриком в руках.

— Опять ты? — воскликнул он.

Я развернулся на месте и помчался к дому.

Чуть не падая от усталости после напряженного и напрасного ожидания, я все-таки заставил себя выстирать брюки и рубашку и вывесить их за окно — так же, как и днем раньше. «Я должен выглядеть прилично, ведь завтра она обязательно придет».

Утром, шагая в Ба’да Аль-Нузлу, я не думал ни о работе, ни о мальчишке на крыше. Меня беспокоило только то, что моя незнакомка предала меня, мальчишка же пусть доносит на меня кому угодно, да и хозяин может уволить меня, если ему так хочется. Всё, что мне нужно — это вновь увидеть розовые туфельки.

Но девушка не пришла и на этот раз.

Я ходил по улочке взад и вперед, разглядывая ноги каждой женщины, проходившей мимо меня, так что к вечеру в глазах у меня рябило от бесконечных черных абай и черной обуви.

В тот вечер я не пошел домой, когда стемнело. Я бродил в сгущающихся сумерках по той части переулка, где не было фонарей, как будто мог отсрочить наступление ночи. Но конечно, этого не произошло. Ночь пришла, как ей и положено, а мне оставалось только гадать, не приснилась ли мне моя незнакомка в розовых туфлях.

Потом снова раздался мальчишеский голос:

— Эй! — произнес кто-то у меня за спиной.

На этот раз я не убежал. Обернувшись, я увидел худенького невысокого мальчика, который едва удерживал в тонких руках свернутый молельный коврик. В его больших черных глазах горел какой-то вопрос.

Не желая разговаривать, я отвернулся. Мой взгляд неотрывно изучал улицу. Я надеялся увидеть в темноте вспышку розового цвета.

Но мальчик не отставал и дергал меня за рукав.

— Чего тебе надо? — крикнул я, разъяренный, не оборачиваясь. — Ради Аллаха, говори, что хотел, и оставь меня, наконец, в покое.

— Ты влюблен? — спросил он меня.

Эти слова заставили меня посмотреть на него.

— С чего ты взял? — Я старался, чтобы голос не выдал моего беспокойства.

— Мой папа рассказывал мне, что в нашей деревне в Чаде влюбленные днем и ночью бесцельно бродят под звездами, солнцем и луной. Их тела похожи на тела умерших, потому что они ничего не едят, а глаза лихорадочно бегают, потому что их сердца не находят покоя.

Я ничего не ответилмальчику и с тяжелым сердцем направился по пыльным улицам Ба’да Аль-Нузлы к дому.

Не пошел я на работу и на следующее утро. Вместо этого я провел в Ба’да Аль-Нузле весь день, до позднего вечера. Я то бродил по улице, то садился на обжигающий песок, то стоял, прислонясь к раскаленным стенам, то сидел на корточках в углу. Но каждую минуту я был настороже, наблюдал за женщинами, проходящими мимо. В розовых туфельках среди них никого не было.

В конце концов, я почувствовал себя глупо. Неужели это всего лишь игра с ее стороны? Может, так она хотела отомстить мужчинам в целом, а в качестве объекта своей мести выбрала меня и теперь торжествует, пока я на коленях умоляю ее вернуться? А может, она задумала показать своим подругам, что сумеет довести мужчину до грани безумия всего лишь несколькими записками? О Аллах, кто знает, может, теперь, добившись того, чего хотела, — заставив меня днями напролет торчать возле зловонной помойки, — коварная девица выбросила розовые туфли и потешается надо мной под черным покрывалом?

Жаркие бессонные ночи и четыре дня бесплодного ожидания привели к тому, что в пятницу утром я задумался над словами того мальчишки: влюблен ли я? Как можно полюбить человека, которого никогда не видел и не слышал? Скорее всего, я был просто одним из тысяч юношей Аль-Нузлы, жаждущих общения с девушкой и тоскующих по любви.

Нет, я не влюблен, думал я. Что я знаю про нее? Только то, что у нее есть розовые туфли. Я читал о том, что мужчины иногда влюбляются в отдельные части женского тела: в нежный ротик или в соблазнительные ресницы. А еще я слышал, что покачивание женских бедер тоже может вызвать в сердце мужчины любовь с первого взгляда. Но туфли? Должно быть, я первый человек в истории, который полюбил женщину исключительно из-за ее обуви. Нет, пора мне покончить с миром фантазий и выбросить эту девушку из головы. «Нет, я не влюблен, — твердо сказал я себе. — Просто я так давно мечтал о любви к женщине, что полюбил саму идею».

Так я пытался убедить себя, что ждать нечего, надеяться не на что и нужно перестать думать о девушке. «Завтра утром я должен пойти на работу и упросить хозяина не выгонять меня, — решил я. — Всё кончено. Я забуду о ней».

5

Но в субботу утром я проснулся с улыбкой на губах. Ведь у меня была мечта, дающая мне веру в любовь и собственные силы. Некоторые мечты легко забываются, но другие так западают в душу, что даже когда реальность вырывает их с корнем, ты сам находишь новое место, чтобы опять посадить их и начать всё сначала.

Мне в голову пришла идея.

Я пойду туда, где она живет, сказал я себе. Я пойду к девятиэтажному дому и буду ждать ее там. И я сам напишу ей записку. Должен же быть способ тайком передать ей послание.

— Точно! — восклицал я про себя. — Теперь моя очередь рассказать ей, что она очаровала меня с тех самых пор, как написала, что я — единственный цветок в саду ее сердца уже много недель и месяцев.

С того дня началось мое новое путешествие — я отправился на поиски своей незнакомки.

— На этот раз у меня получится, — пообещал я себе, споласкивая грязную одежду.

В тот вечер я забылся и снял трубку с трезвонившего телефона. Это был хозяин автомойки. Он заявил, что уже несколько дней пытается дозвониться до меня, и перешел на крик:

— Что у тебя с головой? Ты же иностранец! Ты представляешь себе, сколько людей отдали бы свою жизнь, чтобы приехать в эту страну и получить работу? Ко мне каждый день приходят эмигранты и умоляют нанять их, а ты так со мной поступаешь!

Я молчал. Я просто слушал, как он выпускает пар, а мысли мои были совсем в другом месте. Я уже начал сочинять письмо девушке и теперь мучился сомнениями: упрекнуть ли ее за внезапное исчезновение или посвятить письмо исключительно тому, как я скучал без ее записок и туфелек.

— Насер? Насер?! — орал в трубку хозяин. — Я терплю все твои выходки только потому, что много лет ты был хорошим работником, однако если завтра тебя не будет на мойке, ты уволен! — И он бросил трубку.

Я же заторопился к письменному столу, вырвал из дневника несколько чистых листов и написал свое первое любовное послание. Было нелегко. Я хотел создать нечто достойное пера поэта. Например, что-то вроде стихов, что сочинял в лагере беженцев наш эритрейский писатель. Другим примером для подражания мне служил Антара ибн Шаддад — доисламский бедуинский поэт, сын благородного араба и абиссинской рабыни, который завоевал сердце своей возлюбленной красавицы Аблы посвященными ей поэмами. Антара гордился бы мною и пожелал бы мне удачи, ликовал я, закончив писать. Сложенное в несколько раз письмо уместилось в ладони. Теперь я был готов отправиться к дому, где жила девушка моей мечты.

6

На чистом небе сияло солнце — прекрасное начало дня! Аль-Нузла возвращалась к жизни: на улице снова появились люди, над ними висел нескончаемый гомон. Грузовик с цистерной бензина припарковался возле моей пальмы. Мимо меня пробежал ребенок с арбузом в руках — как ему силенок хватило поднять такой груз?

Я прибыл к девятиэтажному дому с твердым намерением не уходить до тех пор, пока не увижу розовые туфельки.

Устроившись напротив подъезда, я поднял голову и стал осматривать здание. Крыша была сплошь утыкана большими телевизионными антеннами. На одном этаже помещалось две квартиры, каждая с балконом. Черные ящики кондиционеров выстроились в одну линию по всей высоте здания. Из них капала вода, оставляя на кирпичах неопрятные пятна.

Все, кто входил или выходил из здания, были одеты в арабское платье. И ни одна из женщин не щеголяла розовыми туфельками. Теперь я жалел о том, что в пору наших встреч в Ба’да Аль-Нузле я концентрировался только на туфлях девушки, не уделяя внимания другим ее чертам. Почему я не запомнил, какого она роста? Почему не приметил особенностей ее походки, ширину плеч или свойственный ей аромат — что угодно, ведь любая такая примета помогла бы мне найти ее?

Ровно в час дня мощные динамики мечети ожили, и из них полился призыв к дневной молитве. Я не сдвинулся ни на дюйм. Даже когда прозвучал второй азан и слепой имам приступил к молитве, я всё еще стоял перед домом. Я боялся только одного: что гоняюсь за призраком, что моей девушки нет и не было вовсе, что лишь иллюзия любви поманила меня в этом бесчувственном мире и растаяла.

Звук приближающегося автомобиля заставил меня повернуть голову. Это был большой, угрожающего вида джип религиозной полиции. Я снова обратил всё свое внимание на девятиэтажку, потому что туда тоже как раз подъехала машина.

Черный джип остановился прямо передо мной, загораживая обзор. Тонированные стекла опустились, и один из мужчин в салоне что-то крикнул. Я слышал, что он сказал, но отвечать мне было некогда: я пытался рассмотреть двух женщин, которые выходили из той, второй машины. Перед тем как скрыться внутри здания, одна из них задержалась и несколько долгих секунд смотрела в мою сторону.

«Возможно ли, что это она? — лихорадочно соображал я. — Нужно ли попытаться передать ей записку?»

— Что ты здесь делаешь? — крикнул агент полиции из черного джипа.

До меня вдруг дошло, что записка, которую я сжимал в руке, явится неопровержимым доказательством моего преступления. Я смял ее, сунул в рот и стал жевать, стараясь как можно сильнее смочить бумагу слюной, чтобы растворить чернила. Потом отвернулся от джипа и выплюнул влажный комок на землю. Полные нежности слова, которые я подбирал для моей хабибати, растворились у меня во рту.

Агент выскочил из джипа и приблизился ко мне. Я сглотнул. В руках у него была дубинка. Она была сделана из тонкой гибкой древесины, чтобы не сломалась от ударов.

— Почему ты не в мечети? — рявкнул он.

Остатки записки его не интересовали. Я испытал несказанное облегчение, но дар речи ко мне так и не вернулся.

Полицейский ткнул меня дубинкой под ребра.

— Я с тобой разговариваю, — сказал он. — Почему ты не в мечети?

Я молчал.

— О, йа Аллах, прошу у тебя милосердия, — проорал он в небо. Потом уставился на меня: — Скажи мне, что может быть важнее, чем молитва, а? Это единственное, что отличает нас от животных. Если ты не молишься, то ты нечестивец.

Ничего не говоря, я перевел взгляд на подъезд девятиэтажного дома.

Полицейский ударил меня по голове.

— На колени, — пролаял он.

Я молча выполнил его приказ, но мои мысли были далеко от полицейского. Пока он осыпал ударами мою спину, я думал только о девушке, и губы мои произносили совсем не ту молитву, которой от меня добивались. Я молил небеса, чтобы моя незнакомка отодвинула занавеску на окне или подала иной знак в подтверждение того, что она там, что она существует.

Меня поволокли в джип. Через несколько минут езды машина остановилась перед большой мечетью, и полицейский, который избивал меня, затолкал меня внутрь, прошипев:

— Намаз уже начался. Иди и молись, животное.

Я покатился по толстому ковру, покрытому узорами. Молящиеся стояли ровными рядами лицом к Мекке. Когда они все одновременно упали на колени, я поднялся и выбежал из мечети через другой выход.

Летом в Джидде дождь идет редко, но в тот вечер улицы превратились в реки. Я распахнул окно и впустил в комнату теплый влажный воздух. Мне хотелось кричать, заглушая ритмичный шум капель, барабанящих по крышам и дорогам.

К часу ночи я всё еще не спал. И дело было не только в болезненных синяках у меня на спине. Я не мог перестать думать о девушке. Я сел на кровати и написал новое послание. Слова из первого письма были еще свежи в моей памяти, как будто я не только смочил их слюной, жуя, но и впитал в себя. Закончив, я оделся и посреди ночи выскочил из дома.

Я бежал по пустой улице под проливным дождем. Оказавшись на тротуаре перед ее домом, я выпрямился и в полный голос прочитал ей свое послание, по памяти. Дождь заглушал мой голос, но это было неважно.

Хабибати, можешь ли ты вырваться из объятий сна и услышать меня? Можешь ли выйти на балкон, покрыв себя ночной тьмой, и внять моим словам?

О, принцесса из принцесс, можешь ли ты взлететь с порывом ветра и приблизиться ко мне? Найдешь ли осенний листок, чтобы он отнес тебя далеко, туда, где мы сможем встретиться? Можешь ли ты принять душ не дома, а под этим дождем?

О, принцесса луны, хотел бы я стать певцом-цыганом, чтобы обойти всю землю и собрать для тебя самые красивые стихи и песни.

Иногда я представляю себя калекой, сидящим у твоих ног. Я смотрю на твое лицо, смотрю, как твои губы произносят мое имя, как твои ресницы вздрагивают при звуке моих слов, как вздымается твоя грудь, наполняясь моей любовью.

Как бы я хотел, чтобы все мы в этой стране были одинаково слепыми, а значит — спрятанными друг от друга. Тогда я нашел бы тебя по твоему аромату, и когда наши лица встретились бы, я целовал бы тебя беззвучно, но, о, как страстно.

Я видел тебя во сне, хабибати. Я видел, как ты входишь в парк. Все цветы в нем напились моей тоски, и их бутоны опали на безутешную землю. Обещаю, что скоро этот сад вновь зацветет, а дом твой станет розовой лилией, вознесшейся на белом облаке над всей Аль-Нузлой.

7

На следующий день она, наконец, появилась. Это случилось в воскресенье, во второй половине дня. От дождя, прошедшего прошлым вечером, не осталось и следа. Палящее солнце испарило всю влагу и прогнало людей в относительную прохладу домов. Я стоял на тротуаре напротив заветного дома. Из подъезда вышла женщина. Мой взгляд метнулся к ее обуви, и я застыл: розовые туфельки!

Она посмотрела по сторонам и поманила рукой в перчатке, чтобы я следовал за ней. Перейдя через дорогу, я едва успевал за девушкой, торопливо шагавшей по улице. Внезапно из ее рук выпал квадратик бумаги.

Хабиби, пожалуйста, прости меня за то, что не смогла прийти к тебе раньше. Помнишь, я предупреждала тебя, что не могу распоряжаться своим временем. Мне жаль, но подобное может случиться снова. В этот раз меня удерживало непредвиденное событие личного характера. Я бы очень хотела поделиться с тобой, только в записке всего не расскажешь, дорогой мой.

Но сейчас уже всё уладилось, и я так счастлива снова быть рядом с тобой, идти по той же улице, что и ты.

Я видела из окна, как ты стоишь напротив дома, в такую жару! Меньше всего мне хотелось, чтобы ты так мучился из-за меня. Видела я и то, как религиозная полиция выплеснула на тебя свой гнев. Твои ресницы, хабиби, ни разу не дрогнули, когда дубинка опускалась тебе на спину. И когда прошлой ночью вдруг пошел дождь, я подошла к окну, потому что не могла спать, и увидела тебя, стоящего во весь рост. Твои губы шевелились. Как бы я хотела, чтобы ветер принес мне твои слова. Как бы я хотела, чтобы руки мои дотянулись до твоего лица. Взамен я достала из медальона твой портрет и поцеловала тебя в губы.

Дорогой, не пиши мне записок — я не смогу нагнуться за ними на улице, на виду у всех. Даже когда я сама бросаю тебе свои послания, я ужасно нервничаю. Мне рассказывала подруга, что несколько дней назад религиозная полиция поймала одну девушку, всего в трех кварталах отсюда, когда она бросала записку юноше. Но у меня есть идея. Давай встретимся в йеменском магазине завтра, в половине второго. Мы пойдем туда с матерью сразу после молитвы. Всё, что ты скажешь продавцу, отскочит от стен и окажется в моих ушах, тоскующих по твоему голосу.

Салам от всего сердца.

Остаток дня я провел, репетируя то, что скажу завтра в йеменском магазине. Я намерен был произнести нечто такое, что потрясет всю Джидду. Но в голову ничего не приходило. Фразы, которые я составлял в уме, рассыпались, когда я пытался проговорить их вслух. Всю ночь я не спал, подбирая слова, достойные моей любви.

Я вошел в магазин. Хозяин был занят — выставлял на полку за прилавком пачки сигарет. Часы на дальней стене магазина показывали двадцать пять минут второго. Как обычно, в воздухе витал аромат благовоний, а из музыкальной колонки под потолком лились тихие суры из Корана. Хозяин магазина обернулся и посмотрел на меня насмешливо.

Я неспешно прогуливался между рядов. В самой глубине магазина мое внимание привлекла изящная курительница благовоний, сделанная из коричневой глины. Я перевернул ее и прочитал наклейку снизу, где сообщалось, что слепил ее Мариб из Йемена, земли царицы Оавской. Хозяин магазина буркнул, подойдя ко мне:

— Ты же знаешь, что тебе это не по карману. Поставь курительницу, бери свою «пепси» и выметайся.

С банкой в руках я встал перед прилавком. На часах было уже тридцать пять минут второго, а она так и не пришла. Пришлось мне возвращаться к холодильнику, чтобы поменять там банку с напитком на другую.

— А чем эта тебе не понравилась? — недовольно спросил торговец.

Я не ответил. Поставив банку на прилавок, я молча разглядывал интерьер магазина. Рядом с полкой с сигаретами висел пейзаж с изображением Мекки. Соседняя полка была отдана желто-белым банкам с сухим молоком. Напротив висели яркие йеменские ткани.

— Ну же, — сказал хозяин магазина. — Тут тебе не музей. Плати и уходи.

И тут послышались шаги. Я повернул голову. В магазин входили две женщины, и одна из них была в розовых туфлях.

— Поторопись, — не унимался несносный лавочник, — у меня нет времени заниматься тобой весь день.

А я не мог сказать ни слова.

Оторвав взгляд от хозяина магазина, я оглянулся. Изящные розовые туфельки казались такими неуместными рядом с грязными коробками на полу магазина. Девушка стояла между двумя рядами полок, вне поля зрения лавочника. Одной рукой, затянутой в перчатку, она приподняла абайю, чтобы показать мне свою правую лодыжку. Впервые я увидел дюйм кожи — ее кожи. Я закрыл глаза, едва не падая от избытка чувств, но перед этим успел заметить маленький шрам на ее лодыжке. Я так долго мучился сомнениями, гадая, не гоняюсь ли я за привидением. Но вот эта женщина, она существует! Доказательством была темная, блестящая, гладкая кожа ее лодыжки. Моя мечта о любви обрела вторую жизнь. Я чуть не прыгал от счастья. Шрам на ее ноге напоминал татуировку, он был короткий и изогнутый, словно ожерелье черных камушков, приставших к ее коже. Наступит ли день, когда я смогу обхватить ладонями ее ногу и покрыть шрамик поцелуями, медленно, с любовью, чтобы стереть ту боль, которую он ей когда-то причинял?

И внезапно голос вернулся ко мне, правда, поначалу робкий и едва слышный.

— Как поживаешь? — спросил я у продавца.

— Что? Говори громче, мальчишка! — рявкнул он.

— Я сказал, что сегодня хороший… во имя…

— Погоди, — остановил он меня и повернулся, чтобы выключить радио. — Что ты сказал?

Я сделал глубокий вдох и произнес уже с большей уверенностью:

— Просто я хочу сказать тебе то, что давно уже копилось в моем сердце.

— С каких это пор ты научился говорить? Я и не знал, что в твоей бестолковой голове есть язык, — ядовито усмехнулся торговец.

— Этот маленький шрам на твоей лодыжке вдохновил меня.

— На моей лодыжке? Эй, господин…

— О свет моей души, как же счастлив я, что наконец мы можем познакомиться. Меня зовут Насер, и я из Эритреи.

— Мне нет никакого дела до того, как тебя зовут и откуда ты родом! — воскликнул озадаченный хозяин магазина.

— Мне двадцать лет, и десять из них я прожил в этой стране.

— Ну да, это я знаю. Все эти годы ты ходишь в мой магазин, — ответил он.

— Твоего имени я не знаю, но хотел бы звать тебя Фьорой, если ты не против. Это итальянское слово, оно означает «цветок».

— Меня зовут не Фьора, а Сафван Саад Шакир, мой мальчик, — заявил продавец и перегнулся через прилавок, чтобы схватить меня за плечи. — И я давно сказал бы тебе это, если бы ты потрудился спросить. А теперь убирайся отсюда, а то узнаешь, какой у меня кулак.

Он с силой толкнул меня. Спиной вперед я перелетел через проход и смог остановиться только возле полок, но тут же вернулся к прилавку и добавил:

— Мне нужно столько всего тебе сказать, но еще больше я хотел бы услышать тебя.

— Да что ты говоришь, — вскипел торговец, — тогда сейчас я выйду и переломаю тебе ноги, негодный мальчишка, чтобы ты навечно остался сидеть здесь и слушать мой голос.

Окончательно рассвирепев, он подскочил ко мне и вытолкал из магазина со словами:

— Следующий раз приходи за «пепси». А если тебе надо поговорить, иди куда-нибудь в другое место.

Хабиби, вчера в йеменском магазине я была на седьмом небе от счастья. Как же мне понравилось то имя, которым ты меня нарек!

И Насер — тоже замечательное имя. Я полюбила твой голос, как только услышала первые сказанные тобой слова. А еще, когда я увидела, как ты приподнял подбородок и закрыл на секунду глаза, и как по твоему лбу побежала капелька пота, которую ты не вытер, я сразу поняла, что не ошиблась в тебе и поступила правильно.

Дорогой мой, сентябрь несет в себе обещание осени. А осень в Джидде славится внезапными и сильными ветрами, которые могут подхватить мои послания тебе и бросить к чужим ногам. Но я хочу продолжать писать тебе, хочу, чтобы и ты мог писать мне в ответ. Хочу, чтобы мы обменивались не короткими записками, а длинными письмами.

Слепой имам из мечети в Аль-Нузле преподает в нашем колледже. Ему позволено учить девушек, потому что он не видит. В сентябре снова начнется учеба, и на меня, как на «лидера лидеров» в нашем колледже, вновь будет возложена задача сопровождать слепого имама от входа в колледж до нашего класса. Хабиби, если бы ты смог стать поводырем имама от дома до колледжа, тогда мы смогли бы использовать его портфель для передачи наших любовных писем. Мне кажется, это будет просто. Ты приведешь слепого имама к воротам, позвонишь, скажешь, что привел имама. Меня позовут, я встану у стены и буду ждать вас. Ты введешь имама внутрь, но меня не увидишь, потому что мне нужно стоять за дверью. Ты только передашь мне портфель, заранее положив туда свое письмо. Дальше имама поведу я, а после лекции мы встретимся снова, и я отдам тебе портфель, в котором будет лежать мое ответное послание тебе.

Только для первого раза прошу тебя написать мне лишь два слова, чтобы я знала, удалось ли тебе устроиться поводырем имама.

Твоя Фьора.

Позднее в тот же день я позвонил Хилалю и сказал, что хочу бросить работу на автомойке и что очень прошу его сообщить об этом моему боссу, так как сам я не решаюсь на это, страшась его гнева. Этот шаг означал, что мне придется жить на деньги, скопленные во время работы в кафе Джасима, но я хотел полностью отдаться восхитительному любовному приключению. Хилаль пытался разубедить меня.

— Бросаешь работу? На что ты собираешься жить? — спрашивал он меня снова и снова.

В ответ я говорил что-то насчет того, что мне нужно подумать кое о чем и что у меня есть кое-какие сбережения, чтобы протянуть несколько месяцев.

— Ладно, поступай, как знаешь, — сказал Хилаль и положил трубку.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ БАСИЛЬ

1

Разумеется, я сразу же поддержал ее план. Ну да, первое время придется потерпеть без ее записок, но я согласился на предложение Фьоры подождать, пока между нами не наладится более надежное общение при помощи портфеля слепого имама. Мне столько всего нужно было сказать ей!

Я знал, что нужно делать, чтобы оказаться в окружении слепого имама, и поэтому немедленно приступил к реализации нашего плана. Хотя прошли уже годы с тех пор, как я оставил школу, религиозные знания, которые могли мне понадобиться, еще не стерлись из моей памяти.

Прошел почти месяц с тех пор, как она уронила передо мной свою первую записку. Я проснулся до рассвета и стал готовиться. Достал свою старую школьную форму, которая была по сути своей традиционным исламским одеянием, натянул тоб, купленный дядей, еще когда мне было пятнадцать лет. Он стал мне коротковат, но, с другой стороны, это даже к лучшему. Мутавва поощряет короткие тобы, считая открытые щиколотки наилучшим доказательством преданности заветам пророка Мухаммеда, да пребудет над ним мир.

Послышался азан к первому утреннему намазу. Я поцеловал портрет матери и покачал головой, припомнив свою клятву не входить в мечеть, где служит слепой имам. И вот я стоял, готовый нарушить ее. Надо же, какую силу имеет над людьми любовь, подумал я с улыбкой и вышел из дома.

Улица была полна мужчин, направлявшихся в мечеть. Присоединившись к морю белых тобов, я стал инстинктивно оглядываться, боясь, что меня заметят друзья. Они никогда не поверят, что я решил стать членом мутаввы. Но ни одного знакомого лица не было видно, и я успокаивал себя тем, что они еще не вернулись из отпусков, ведь сентябрь только начинался.

— Займусь ими через пару недель, когда они приедут, — решил я и уже спокойнее продолжил путь.

Мечеть, недавно заново покрашенная, сияла ослепительной белизной. Я снял обувь и шагнул в главный зал, в котором уместились сотни молящихся. Ковер был насыщенного зеленого цвета, расшитый изображениями священной Каабы. На белых стенах — ни единого украшения или надписи. Я устроился как можно ближе к михрабу — нише, которая указывает, в какой стороне Мекка. С этого места имам проводит ежедневные молитвы. Весь зал был заполнен молящимися людьми: кто кланялся, кто опускался на колени, а кто прижимался лбом к полу.

Перед собравшимися появился слепой имам. Его подвели к минрабу, с которого он будет читать проповедь. Он положил свою трость на деревянные ступени минраба.

Я закрыл глаза и стал внушать себе: «Всё будет хорошо».

Когда молитва закончилась и большинство мужчин разошлось по домам, вокруг имама образовалась небольшая группа. Справа, немного поодаль, стоял его поводырь.

— Как зовут поводыря имама? — спросил я какого-то мусульманина, сидевшего рядом со мной, хотя ответ был мне известен.

— Басиль, — сказал он мне. — Какой праведный человек!

Я помнил, что сказал Аль Ямани мне и Яхье в тот вечер возле «Дворца наслаждений»: Басиль стремится искупить свои прошлые грехи, вербуя в мутавву бывших хулиганов. Но помнил я и то, что прошлое Басиля нельзя было назвать безупречным, и что он имел слабость к молоденьким мальчикам. Посмотрим, насколько искренне отказался он от своих былых увлечений за время общения с имамом.

В то утро мне не удалось привлечь его внимание — он был занят разговором с имамом, — поэтому пришлось уйти ни с чем.

Но вот на следующий день, когда я прибыл в мечеть к первому намазу, мне повезло больше.

Как только слепой имам закончил говорить, и возле него опять собралась толпа особо рьяных почитателей, я поднялся и приготовился произнести особую молитву. Представив Аллаха так, как описывает его в своих проповедях имам, то есть Карающим, я произнес «Аллаху акбар» и заплакал. После этого обернулся и посмотрел на группу вокруг имама. Ага, Басиль заметил меня и улыбнулся, встретив мой взгляд.

Когда я присоединился к группе, некоторые мужчины стали поздравлять меня с тем, что я молился с таким жаром, что расплакался. Они говорили:

— Вот это вера, Машаллах.

Я увидел, что Басиль склонился к имаму и что-то шепчет ему на ухо.

— Аллаху акбар, Аллаху акбар, — несколько раз воскликнул имам. — Пусть мальчик, который плакал во время молитвы, сядет рядом со мной.

Меня подвели к слепому имаму.

Даже без микрофона его голос поражал своей силой. Имам также отличался широкими плечами. Его длинная борода смешивалась с седыми прядями волос. Когда я сел рядом с ним, он положил руку мне на голову и затем нащупал пальцами лицо. Собрав мои слезы левой рукой, он сказал:

— Эти слезы, сыны мои, не просто слезы, это мускус. Тот, кто плачет перед Аллахом, является его самым послушным рабом. Я слышал, как плачет этот юноша, и я чувствую его преданность Аллаху. Для меня это честь.

Он попросил Басиля передать ему портфель. Позже мне рассказал один из молодых мальчиков, обретавшихся при мечети, что в портфеле слепого имама хранятся буклеты. Он не мог их читать, но любил носить при себе, чтобы показывать во время проповедей. Зрение он потерял из-за тяжелой болезни четверть века назад, когда ему было не больше двадцати лет. К тому времени он уже успел стать ученым человеком.

Я впился глазами в портфель, чтобы успеть запомнить, как он выглядит, пока Басиль подает его имаму. Это был старый, потертый портфель из черной кожи. Имам вынул из него две книжицы и протянул мне. Одна была о наградах, ожидающих правоверных мусульман в раю, а вторая — о наказаниях ада.

Позднее, когда имам заговорил с другими прихожанами, я обратился к Басилю:

— Я только что ступил на путь праведности, хотя много лет был дурным мусульманином. Чтобы наверстать упущенные годы, мне потребуется помощь. Буду благодарен, если вы сможете оказать ее мне.

Я взял его за руку, словно собираясь пожать ее, но просто подержал ее в своих ладонях. Его пальцы слегка подрагивали. Едва заметно улыбаясь, он проговорил:

— Я помогу тебе, иншааллах. Да благословит Аллах всех нас.

Походив в мечеть еще несколько дней, я обнаружил, что, оказывается, у Басиля уже есть протеже по имени Абду. К тому же помимо меня за внимание поводыря боролись еще несколько юношей, поскольку именно он был мостом к слепому имаму, источнику дальнейших наград и милостей. Очевидно, Басилю его роль нравилась.

Честь провести слепого имама по улице, заявил нам Басиль, станет наградой только тому, кто за несколько месяцев сумеет проявить себя послушным мусульманином. Мне это казалось невыполнимой задачей. Но я поклялся, что ради Фьоры сделаю всё и осуществлю ее план.

2

К счастью, оказалось, что мне не придется слишком утруждаться, чтобы угодить Басилю. Он совершил ошибку, и я в полной мере воспользовался его промахом.

Случилось это в пятницу, двадцать пятого августа. Уже десять дней я исправно ходил в мечеть — единственной целью этого было превращение слепого имама в курьера для доставки наших любовных писем. Дни монотонно сменяли друг друга: просыпался я до рассвета, перечитывал послания Фьоры, надевал исламское платье и шел в мечеть. Там я уединялся и долгими часами читал и молился. С каждой произнесенной мною молитвой интерес Басиля ко мне усиливался.

— Брат Насер, — сказал он мне как-то, — ты идешь по верному пути. Ты начинаешь мне нравиться.

Пятница означала, что придется выслушать дополнительную — пятничную — проповедь. Глядя, как Басиль ведет слепого имама к минбару,^[23] я упал духом. Но затем мой взгляд наткнулся на черный портфель, висевший в руке Басиля, и я вспомнил о Фьоре. Я закрыл глаза и улыбнулся. На мгновение приподняв ресницы, я увидел, что имам уже стоит на минбаре. Поверх тоба он надел накидку с золотой отделкой по краю, на голове у него была красная гутра. Я склонил голову, снова зажмурился и стал думать о том, что напишу Фьоре в своем первом настоящем письме.

Несколько часов спустя члены мутаввы сидели кружком в сердце большой мечети. Нас было человек десять. Я сидел слева от Басиля. Черная борода его доходила почти до живота. После каждой фразы он улыбался, показывая белоснежные, идеально ровные зубы (как сказал мне один из мальчиков, эти зубы демонстрируют чистоту сердца Басиля).

Перед нами лежали сборники историй, составленные арабскими моджахедами в Афганистане.

Поскольку имама не было (он отдыхал перед лекцией, которую должен был читать в тот день в колледже), с нами занимался Басиль.

Наш кружок постепенно расширялся, так как к нам присоединялись всё новые люди. В том числе прибежал запыхавшийся Абду. С ним мне пока не удавалось как следует поговорить, потому что всё свое внимание он отдавал Басилю.

Покрытый каплями пота, Абду сумел втиснуться в кольцо сидящих, так, что оказался по правую руку от Басиля. Басиль неодобрительно покачал головой. Заметив это, Абду выкрикнул:

— Простите меня, о Шейх, но экзамен в нашей летней школе начался позже, чем было запланировано. Экзаменатор заболел, и пришлось срочно искать ему замену.

— Вы — будущее ислама в этой стране, весь мусульманский мир однажды будет обращаться к вам как к лидерам, а вы с таким пренебрежением относитесь к нашим занятиям, — ответил Басиль. — Как, спрашиваю я, вы, Его рабы, будете готовы нести исламский флаг, если вас заботит только ваша собственная никчемная жизнь? Не говорил ли я вам, что пророк Мухаммед… — Как только он упомянул имя пророка, мы все хором воскликнули: «Да пребудет над ним мир». Басиль кивнул и продолжал: — Вы так слабы, братья, что иногда я ночами не сплю, всё думаю о вас, тревожусь. Братья, всегда помните, что сначала идут Аллах и Его заповеди, а потом уже всё остальное.

— Запомним, иншааллах, — ответили мы.

Шейх Басиль затем повернулся ко мне и шепнул:

— Этим мальчикам еще многому предстоит научиться. Видишь ли ты, брат, что я пытаюсь принести сюда, в Аль-Нузлу?

— Да, о Шейх, — прошептал я в ответ, глядя прямо в его темные глаза. — Аллах вознаградит вас за ваше терпение, тяжелый труд и предвидение. Во имя Аллаха, за то недолгое время, что я здесь, я столь многому у вас научился. Приказывайте мне, я выполню все, о благословенный Шейх.

Когда он улыбнулся, в его глазах горел огонек.

— Видите, — вскричал он восторженно, обращаясь к остальному кругу, — видите, этот юноша принес сюда свою природную мудрость, послушание и знания. Он в мечети с утра до ночи. Он не ходит в летнюю школу, не уехал никуда на каникулы и не играет в футбол. Он предан исламу. И он будет за это вознагражден, иншааллах.

Почти все мальчики подхватили хвалебную речь Басиля, но некоторые — в особенности Абду — смотрели на меня враждебно. Я растянул губы в улыбке, когда наши с Абду взгляды встретились, однако он сразу же отвернулся.

В кругу начались негромкие разговоры, и Басиль хлопнул в ладоши, прикрикнув:

— Тише, тише! У меня есть план, — сообщил он, блестя зубами, и замолчал, выдерживая паузу для пущего эффекта. Он обвел глазами всех нас по очереди, не переставая улыбаться, будто хотел внушить нам, что каждое произнесенное им слово являлось шедевром ораторского искусства. — Мой план, — произнес он наконец и снова сделал паузу, — мой план велик, но начнем мы с малого. То есть сначала мы должны завербовать как можно больше мальчиков, и сделать это как можно скорее. Потому что без них мы не сможем осуществить великий план. Но нельзя забывать, что начать можно и с малого. Потому что большое не свершится, пока мы не выполним малое.

— Простите, что прерываю вас, Шейх, — сказал мальчик, известный среди нас как Афганский ветеран, хотя ему недавно исполнилось всего шестнадцать. Мне рассказали, что в четырнадцать лет он поехал в Афганистан со своим отцом, но когда через полтора года отца убили, он стал тосковать по матери, и ему разрешили вернуться домой. Афганский ветеран продолжал: — Я был бы благодарен, если бы вы, Шейх Басиль, сказали нам, наконец, в чем состоит ваш план, а не кружили бы вокруг, как вертолетный винт.

Афганский ветеран всегда говорил так. Он утверждал, будто сбил гранатой советский вертолет. Обычно каждое его упоминание вертолета собеседники встречали поздравлениями и всячески выражали свой восторг. Но не в этот раз. Я заметил, что кое-кто собирался уже выкрикнуть «Аллах велик!», но все прикусили язык при виде помрачневшего Басиля, который несколько секунд испепелял Афганского ветерана взглядом и, наконец, заявил:

— Терпение, о Афганский ветеран. Сейчас я не открою вам весь свой план, только когда придет время, иншааллах.

Уже к ночи, когда закончилась последняя в этот день молитва, мы снова сидели вокруг Басиля. Посреди беседы он негромко попросил меня задержаться, когда все разойдутся. Ему нужно поговорить со мной наедине.

— Мне тоже подождать? — спросил Абду, который услышал слова Басиля.

— Нет, да благословит тебя Аллах, — ответил ему Басиль. — Ты иди домой и вспомни Аллаха перед сном.

Абду склонил голову и ушел, не глядя на меня.

Мне было жаль его, но я знал, что приближаюсь к заветной цели.

Я ждал, прислонившись к стене у входа. Наша группа еще не разошлась, кое-кто еще сидел в мечети и читал. На улице дул ветерок, и я вообразил, как он подхватывает меня и несет к дому Фьоры. И мы вдвоем отправляемся на долгую прогулку, и нет больше нужды искать курьера для наших любовных посланий. Уйдя с головой в мечтания, я не заметил, как подошел Басиль.

— Пойдем, Насер, — сказал он, возвращая меня в реальность.

Я не знал, куда мы держим путь, однако спрашивать Басиля я не стал, ведь нам с утра до вечера внушали, что мы должны беспрекословно выполнять всё, что говорит нам Шейх.

Когда мы миновали здание средней школы, я и сам догадался, что Басиль ведет меня в свой район. Под виадуком он огляделся и остановился.

— Тут неподалеку есть тихий парк, — сказал он и протянул мне ладонь.

Я взял его за руку.

В парке мы уселись на скамейку под единственным исправным фонарем. Разумеется, разогнать темноту его лампочка была не в силах.

Между мной и Басилем оставалось пустое пространство. Мы ничего не говорили друг другу. Я не считал нужным спрашивать, зачем мы пришли сюда.

Затем Басиль придвинулся чуть ближе ко мне и положил руку на мое колено.

— О, брат Насер, — промолвил он, — с первой нашей встречи я понял, что ты умеешь слушать.

— Да благословит вас Аллах, — ответил я.

— Мне кажется, что я могу рассказать тебе многое.

— Благодарю вас.

— Ты знаешь, брат Насер, я вступил в мутавву четыре года назад.

— Машаллах,^[24] — воскликнул я, — что за славные четыре года это были! Сколько милостей Аллаха вы заслужили за это время!

— Да, это так.

Он умолк. И придвинулся еще ближе ко мне. Под его ногами что-то звякнуло. Мы оба посмотрели на землю — перед скамейкой валялись разбитые шприцы.

Некоторое время Басиль продолжал молчать. Смелость вернулась к нему, только когда через парк с ужасным ревом пронеслись мотоциклы. Он встал, будто хотел присоединиться к ним. Но вместо этого забормотал:

— Пожалуйста, прости меня, смилуйся надо мной, йа Аллах. О, йа Аллах, прости меня!

Стоя спиной ко мне и не оборачиваясь, он спросил:

— Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Не знаю, — ответил я. Я и действительно не знал этого, как не знали и другие мальчики в мечети, а то бы они уже рассказали мне.

— Мне двадцать четыре.

— Машаллах, — привычно произнес я.

— Мне двадцать четыре, и я еще не женат.

Я не знал, что на это сказать, поэтому молча сидел на скамье. И это вызвало недовольство Басиля.

— Брат, я сказал, что ты умеешь слушать, но это не значит, что ты должен быть нем как рыба. Ты разве не знаешь, как поддерживать разговор?

— Что я должен говорить?

— Начни с вопроса о том, почему я не до сих пор не женился.

— Почему? — послушно произнес я.

— Саудовские женщины дорогие, брат Насер. Представляешь, некоторые жадные отцы просят почти сто тысяч риалов за своих дочерей. Даже хорошие отцы требуют не меньше пятидесяти тысяч.

— Да, я слышал об этом.

Он затряс головой.

— Эти родители подумали, откуда мне взять такие деньги? Никогда я не разбогатею настолько, чтобы жениться. — Он склонил голову и сплюнул на разбитый асфальт.

— Почему вы не женитесь на мусульманке из другой страны?

— Ну, хватит уже об этом, — оборвал меня он.

Он по-прежнему стоял передо мной, лицом к воротам парка. Затем наклонился, подобрал пустую банку из-под пива и стал вертеть ее в руках. Через некоторое время она ему надоела, он ее отбросил, сунул руки в карманы. Снова сел. На этот раз наши бедра соприкоснулись. Басиль положил одну руку мне на ногу, но быстро отдернул ее, проговорив:

— О Аллах, прости меня. Пожалуйста, во имя Аллаха.

Я видел, что он сжимает кулаки, сводит и раздвигает ноги. Не в силах сидеть, он подскочил и стал шагать передо мной взад и вперед. Потом ушел в сторону, куда не попадал свет фонаря, и растворился в темноте.

Сначала там было тихо, но через некоторое время послышался тихий стон.

— О, моя Фьора, — прошептал я. — Скоро ты будешь читать мои письма.

Посреди ночи в моей квартире раздался телефонный звонок. Это была женщина, которая говорила на иностранном языке. Я смог разобрать только одно слово — «Берлин», потому что она повторила несколько раз:

— Берлин… Берлин.

Я сказал ей, что не понимаю, чего она хочет, и собирался положить трубку, но на том конце провода послышался смех. Долгие годы я слышал этот довольно визгливый смех, прерываемый короткими всхлипами.

— Джасим, это ты? — крикнул я в трубку. — Джасим?

— Да, мой дорогой.

— Что случилось? — спросил я.

— А, ты ревнуешь? — радостно воскликнул он. — Я познакомился с Ребеккой сегодня вечером. — Он снова рассмеялся, а потом, помолчав, добавил: — Я скучаю по тебе, дорогой. Я очень хочу вернуться, но кафил настаивает, чтобы я оставался с ним. — Его слова прервал чей-то пронзительный крик, и Джасим заторопился закончить разговор. — Извини, Насер, мне нужно идти. Кафил пьян. Салам, дорогой.

3

На следующий день глаза Басиля сияли.

Вечером после долгих часов занятий он встал из круга со словами:

— На сегодня всё. Насер, ты поедешь со мной. У нас с тобой есть важное дело. А вы все не забудьте почитать Коран перед тем, как идти домой.

— Шейх Басиль, вы обещали подвезти меня до дому, — напомнил ему Абду.

Басиль вздохнул и сказал:

— Ладно. Поторапливайся, мы уже уходим.

Вместе с Абду мы пошли за Басилем к его «мазде». Абду обогнал меня как бы невзначай и стал усаживаться на переднее сиденье.

— Нет, сегодня ты сядешь сзади, — сказал ему Басиль. — И вообще теперь место рядом со мной будет отдано Насеру.

Абду застыл как вкопанный при этих словах. Когда я подошел к машине, он всё еще стоял у раскрытой дверцы, вцепившись побелевшими пальцами в ручку. Наконец он смерил меня ненавидящим взглядом и перешел к задней дверце, толкнув меня плечом.

Перед тем как сесть в машину, я посмотрел на девятиэтажный дом, возвышавшийся над остальными домами Аль-Нузлы. Я думал о смятых записках Фьоры, о том, как мне их не хватает, как хочется мне снова нагнуться и трясущимися руками развернуть заветный листок бумаги, о том, как тоскую я по розовым туфелькам, шагающим по той же улице, что и я. В кармане рубашки я всегда носил одно из ее посланий.

Хабиби, невыносимо трудно видеть тебя на улице и не поддаться порыву подбежать к тебе. Я уже не знаю, кому из нас труднее: тебе, не видящему моего лица, или мне, видящей тебя уже так долго, что желание быть с тобой разрывает мое сердце на части.

Я притронулся к бумаге пальцами и опустился на сиденье рядом с Басилем.

Басиль вставил в магнитофон кассету с записью великого имама Мекки, который читал Коран.

— Какой прекрасный голос, — восхитился Басиль. — Этот человек осчастливлен дважды: он обладает несравненным голосом и еще стал имамом Мекки. Известно ли вам, что это означает? Это означает, что он имам всех мечетей, которые только существуют в мире. Машаллах, Машаллах, — произнес он, многозначительно потрясая указательным пальцем.

— Шейх Басиль, я не слышал голоса лучше, чем ваш, когда вы читаете Коран. Ваше чтение тоже следует записать и продавать кассеты по всему миру, — сказал Абду.

Басиль расплылся в улыбке. В зеркало заднего вида он посмотрел на Абду и произнес довольным голосом:

— Да благословит тебя Аллах.

Мне нельзя было уступать завоеванную позицию. Нужно срочно придумать для Басиля еще более приятную лесть. Секунду спустя я был готов.

— Дозвольте и мне высказать свое мнение, о Шейх, — закричал я. — Я бывал в Мекке несметное количество раз и совершал намаз за спиной у великого имама. Так вот, когда он покинет свой пост, только вы будете достойны стать имамом самого священного места на земле!

Басиль неожиданно вывернул руль и остановил автомобиль у обочины. Я забеспокоился, что мои слова чем-то расстроили его. Испуганный, я ждал. А он протянул ко мне обе руки, крепко обхватил мне голову и поцеловал в лоб.

Басиль припарковал машину на широкой улице неподалеку от Аль-Нузлы. Здесь, рядом с большим открытым складом, где хранились разбитые в авариях автомобили, располагалась районная полиция.

— Ну вот, приехали, — сказал Басиль, обращаясь к Абду.

Это означало, по-видимому, что Абду пора выходить.

Я обернулся к заднему сиденью. Обычно гордо расправленные плечи Абду теперь поникли.

— Давай, Абду, пошевеливайся. Я спешу, —прикрикнул на него Басиль.

Как только за Абду захлопнулась дверца, Басиль нажал на газ с такой силой, что меня вдавило в спинку кресла.

На этот раз в парке было еще темнее, чем прошлым вечером. Единственный работавший фонарь едва тлел, предупреждая о том, что долго он не продержится.

Я посмотрел на Басиля. Его лица было почти не видно в темноте — горели лишь его глаза, неотрывно глядевшие на меня так, что от омерзения у меня свело живот. Я отвернулся.

Басиль взял меня за руку. Почему-то он больше не просил прощения ни у меня, ни у Аллаха, зато так сжимал мои пальцы, что мне было больно.

— Насер? — В его глазах светился огонь, так знакомый мне еще по кафе Джасима, где так же смотрели на меня многие его клиенты.

— Да, — ответил я.

Неожиданно фонарь мигнул и погас. Лицо Басиля исчезло, но голос остался:

— Я хочу сказать тебе кое-что.

Фонарь снова загорелся.

— Как я уже говорил, я в мутавве уже четыре года.

— Да, — повторил я.

— Ты можешь представить себе, как трудно было прожить эти годы бывшему хулигану?

— Четыре добродетельных и праведных года, — сказал я.

Фонарь судорожно мигал, высвечивая похотливое лицо Басиля.

— Четыре года я не спал со своими мальчиками.

Мне припомнились слова Афганского ветерана о Басиле: «Слепой имам нашел Басиля в момент слабости, когда тот едва не погиб в аварии. Такого человека легко обратить в веру. Но в глубине души Басиль остался уличным мальчишкой и всегда им будет».

Я посмотрел на Басиля и сказал:

— Вы будете за это вознаграждены, иншааллах. Я слышал, что вы послали в Афганистан уже десять юношей.

— Иншааллах, — поспешно сказал он, не посмотрев в небо и не склонив голову, как полагается делать, когда произносишь это слово.

Вдруг его руки оказались у меня под тобом. И когда фонарь загорелся снова, я увидел, что лицо Басиля чуть не касается моего. Он слегка склонил голову, и его взгляд застыл на моих губах. И вот он стал придвигаться ко мне.

Двумя руками я схватил его за шею и прошипел:

— Только сделай то, что собираешься сделать, и поверь, во имя всемилостивого Аллаха, я выбью твои прекрасные белые зубы.

Угрозы, вылетавшие из моего рта помимо воли, удивили меня самого, но сдерживать себя я не стал. Ведь именно на этом и был построен мой расчет.

— И я хочу, чтобы завтра перед всей группой ты назначил меня проводником имама. Я тоже хочу зарабатывать награды. А если ты этого не сделаешь, то я пожалуюсь благословенному имаму и расскажу ему про то, что ты пытался сейчас совершить.

Я оттолкнул его. Фонарь погас, на этот раз окончательно. Из парка я ушел не оглядываясь.

Дома я проиграл в памяти всё, что произошло между мной и Басилем. У меня не укладывалось в голове, что я смог всё это проделать. Должно быть, стремление к любви открыло во мне какие-то новые черты, о которых я и не догадывался. Но за любовь надо бороться, а в борьбе неизменно проливается кровь.

С тяжелым сердцем я сказал себе, что худшее еще впереди. Басиль обязательно будет искать возможность отомстить мне. Он же бывший хулиган, а хулиганы в Джидде никогда не жаловались на плохую память.

На следующий день, сразу после воскресной утренней молитвы, пока мы все сидели в кругу, Басиль встал позади меня и положил руку мне на плечо.

— Насер, — объявил он громко, — отныне ты будешь поводырем имама.

Я не мог поднять глаз. У меня кружилась голова от обуревавших меня чувств. «Наконец-то, моя Фьора, мы сможем писать друг другу».

Оторвав глаза от пола, я стал благодарить Басиля. Вопреки обыкновению, он не улыбался.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ КУРЬЕР ДЛЯ ЛЮБОВНЫХ ПОСЛАНИЙ

1

Ровно в половине седьмого утра в субботу второго сентября я вышел из дома, чтобы отвести имама в женский колледж. Духота, от которой всё лето изнемогала Джидда, наконец-то покинула город. Это была первая примета наступающей осени, моего любимого времени года в Саудовской Аравии, — прохладный воздух всегда придавал мне бодрости.

На улице было полно студентов в новенькой форме, возвращавшихся после каникул на занятия. Не успел я выйти из дома, как лицом к лицу столкнулся с придурковатым соседом. Он остановился посреди улицы и стал разглядывать меня с головы до ног. Я в ответ тоже уставился на него и даже раздвинул веки пальцами, передразнивая его удивленный взгляд.

— Так ты теперь в мутавве, — сказал он противным высоким голосом.

— Да, — ответил я, — Алхамдулилла.

— С каких это пор?

— Слушай, ты, болван…

И только я это произнес, как он закричал:

— Ага, ты не подходишь для мутаввы! Они никогда не обзываются.

— Это случайно вырвалось, да простит меня Аллах.

— Нет, ты не мутавва, — настаивал он.

— С чего ты взял?

И вдруг в отдалении вспыхнули розовым сиянием знакомые туфельки. Я тут же забыл о дурачке и повернулся к нему спиной. Фьора шла в нескольких шагах за мужчиной, который, должно быть, приходился ей отцом. Она упоминала его в нескольких своих записках. Глядя на него, я сообразил, что смогу хотя бы приблизительно составить представление о том, как выглядит моя возлюбленная, по внешности ее отца. Он казался привлекательным человеком. Среднего роста, темнокожий, на круглом лице глубоко посаженные карие глаза, полные губы и аккуратная бородка. Это элегантное лицо заставило меня вспомнить известного египетского актера Ахмеда Заки. Вообще же саудовцы очень различаются по цвету кожи. Среди них есть люди и со светлой кожей, и с коричневатой, и с почти черной. Так что мужчина, идущий перед моей Фьорой, вполне мог оказаться местным жителем, думал я. Но он мог быть и родом из любой страны в Персидском заливе и даже из Африки.

Я гадал, какие из его черт могла унаследовать дочь, пока он вышагивал, положив левую руку на округлый живот и придерживая пальцами концы головного платка. Горделиво подняв голову, он ни с кем не встречался глазами. Вероятно, он вел дочь в колледж.

Я поспешил вслед за ними. Улучив момент, я обогнал и ее, и ее отца, чтобы развернуться и пойти ей навстречу. Я смотрел на нее и думал о том, что вскоре смогу послать ей настоящее письмо.

В четверть восьмого я стоял перед домом имама. Прежде чем войти, я прочитал молитву: «Прошу тебя, Аллах, прости меня за то, что я собираюсь воспользоваться слепотой Шейха, но я надеюсь, что моя любовная страсть будет противовесом его злобным проповедям».

Дверь была открыта, но я три раза постучал, как велел мне Басиль.

— Я уже иду, Насер, — крикнул мне имам с женской половины дома.

— Хорошо, да продлит Аллах ваши годы, — отозвался я.

Скинув на пороге обувь, я прошел в гостиную. Это была небольшая комната, скромно обставленная в традиционном арабском стиле: синий ковер с подушками и циновками, слева полка с исламскими книгами. Рядом с полкой я увидел дверь, ведущую в остальные помещения дома — рабочий кабинет имама, его спальню и женскую половину. На одной из циновок я заметил старый черный портфель. Убедившись, что дверь закрыта, я поднял портфель и заглянул внутрь. Да, места внутри было достаточно для моих будущих посланий Фьоре. Правда, этим утром с собой у меня была лишь короткая записка. На самом деле это была не записка, а проверка нашего плана — сработает ли он. Ну, и конечно, сначала я должен был сообщить ей, что мне удалось устроиться поводырем имама и что теперь можно посылать мне многостраничные письма. В портфеле я нашел четыре исламских буклета, бутылочку с мускусом, ручку и небольшую записную книжку.

Свою записку я засунул между буклетами, чтобы она не бросалась в глаза, как только портфель откроют. Затем я положил портфель на место и уселся на подушку со скрещенными ногами. Поглядывая на портфель, я горячо надеялся, что у нас с Фьорой всё получится.

Появился имам. Он двигался медленно, но уверенно, словно зрячий. Я заметил, что на ногах у него открытые коричневые сандалии. Ногти его были аккуратно подстрижены, хотя кожа казалась суховатой. Я поднялся и поцеловал его в лоб, после чего подхватил портфель, взял имама под руку и повел к двери.

Мы вышли из дома на улице Аль-Нузла и сразу же свернули на Рыночную улицу, состоявшую почти сплошь из магазинов и лавок. Примерно через десять минут показался женский колледж — большое белое здание, огороженное высоким забором. Я повернулся к имаму и сказал:

— Мы почти пришли.

Помогая имаму пройти через ворота, я громко произнес:

— Дорогой имам, ваш слуга Насер встретит вас в конце дня, за десять минут до окончания занятий, чтобы не видеть девушек, идущих домой.

Я кричал изо всех сил, чтобы Фьора, стоящая за стеной, услышала и поняла, что мне удалось наладить связь между нами.

— Зачем так орать, да проклянет Аллах дьявола, — зашипел имам. — Я слепой, а не глухой.

2

Во второй половине дня я вернулся к колледжу, чтобы забрать имама и проводить его домой. Я прибыл к зданию, как и было велено, за десять минут до окончания занятий.

Я позвонил в переговорное устройство возле тяжелых железных ворот и произнес в микрофон:

— Меня зовут Насер, я пришел, чтобы отвести имама домой.

Через несколько минут ворота открылись. Фьора. Я не видел ее, но знал, что обязанность провожать имама к воротам была возложена именно на нее. Я тихо стоял в надежде услышать из-за стены ее голос. Она могла бы пожелать имаму доброго пути, попрощаться с ним или прочитать краткую молитву. Но единственный звук, который донесся до меня из-за двери, было кряхтение имама, протискивающегося через узкую дверь. Сначала он вручил мне свою трость, а затем и черный портфель. Взяв имама под локоть, я другой рукой прижал портфель к груди, поближе к сердцу.

По дороге домой имам говорил не умолкая. Я слушал, но вряд ли слышал хотя бы слово. Мои мысли были об одном: нашла ли она мою записку? Прочитала ли ее, успела ли написать мне ответ? Я опускал голову, почти утыкаясь лицом в портфель, словно желая по запаху старой кожи узнать ответы на эти вопросы.

Когда я помог имаму войти в дом, он попросил меня положить портфель в гостиную.

— Приказывайте мне, о Шейх, и я всё исполню, — ответил я.

Оказавшись в гостиной, я раскрыл портфель и вынул все книги, что там лежали. Между буклетами был спрятан белый конверт. Я чуть не порвал обложку одного буклета, выхватывая свое сокровище. Сунув его за пазуху, я был готов убежать, но вовремя вспомнил, что следовало сложить буклеты обратно в портфель имама.

Наконец всё было приведено в порядок. Трогая конверт сквозь ткань тоба, я крикнул имаму, который уже уселся за стол в своем кабинете:

— До встречи, иншааллах.

— Да благословит тебя Аллах, сынок. Иди медленно и обязательно молись при каждом шаге, — потребовал он на прощание.

— Хорошо, иншааллах.

Как только за мной закрылась дверь, я со всех ног понесся к дому.

И вот я у себя в квартире. Срываю с себя тоб и, полуголый, сажусь на кровать. Целых две страницы прислала мне Фьора! Прочитав первый абзац, я не поверил тому, что видели мои глаза. Я даже поймал себя на том, что у меня отвисла нижняя челюсть.

Оказывается, в ее жилах, как и в моих, течет эритрейская кровь! Всего два поколения назад семья ее отца (того самого человека, который шел перед девушкой в то утро) жила в Эритрее. Надо же, дивился я, никогда бы не предположил, что он эритреец. Но, подумав, понял, что это вполне возможно, ведь эритрейцы уже много веков смешиваются с жителями противоположного берега Красного моря.

Отец Фьоры называл себя саудовцем, хотя правительство отказывалось дать ему гражданство. И, тем не менее, положение его было довольно прочным, так как работал он помощником у богатого саудовского бизнесмена, йеменца по происхождению, владевшего десятком магазинов. Мать Фьоры была дочерью египтянина. В отличие от отцовской семьи, родственники со стороны матери сумели получить гражданство.

Я быстро пробежал глазами остальное письмо и начал читать сначала, впитывая каждое слово.

Фьора писала, что называть свое настоящее имя она опасается — если записка попадет в чужие руки, ей будет несдобровать, но ей очень нравилось то имя, которое я дал ей, и она хотела, чтобы я так и звал ее: Фьора. Ей девятнадцать, написала она и дважды подчеркнула цифру. И дальше рассказывала, как поженились ее отец и мать.

Всё началось с того, как однажды в кафе познакомились мой отец и отец моей мамы. Они заговорили о чем-то и быстро поняли, что симпатичны друг другу.

Очень скоро между мужчинами установились дружеские отношения. Оказалось, что у них много общего, что о многом они судят одинаково. Они даже заканчивали друг за друга фразы.

Поэтому было решено, что дружбу нужно скрепить чем-то более серьезным.

— У тебя есть дочь? — спросил мой отец у египтянина.

— Да, — ответил его старший товарищ.

— Тогда я хочу попросить у тебя руки твоей дочери и взять ее в жены, — сказал мой отец.

— Этим ты окажешь мне честь, — ответил отец моей матери.

В самый жаркий день за всю историю Джидды двое мужчин предстали перед Шейхом. Он сказал отцу моей матери:

— Я объявляю этого мужчину мужем твоей дочери. Пусть будет их брак долгим и счастливым, иншааллах.

Однако в семье моей матери этот брак вызвал целую бурю.

— Заставь его развестись, — приказал отцу матери глава семьи.

— Ни за что, — ответил он. — Назовите мне хоть одну причину для этого.

Старейшина встал и сказал:

— Сегодня я в хорошем настроении и дам тебе две причины вместо одной. Во-первых, он не араб. Во-вторых, он чернокожий.

— Но между арабами и неарабами нет никакой разницы, — возразил отец матери.

— Так было в старые времена. А теперь разница есть, и большая. Если ты не добьешься развода между твоей дочерью и этим эритрейцем, я вышвырну тебя из семьи.

Отец моей матери только пожал на это плечами. Ему было всё равно.

А моего отца также выгнали из семьи за то, что он взял в жены девушку не из Эритреи.

Через год после того, как мои родители поженились, родилась я.

Мне грустно от того, что у меня нет родственников ни по отцу, ни по матери, но зато у меня близкие отношения с мамой. Она мой лучший друг.

Затем Фьора вкратце рассказывала о том, что произошло с ее родителями дальше. Кроме нее, детей у них не было, потому что отец перестал приходить к матери по ночам. Когда мать Фьоры спросила, в чем дело, ее муж с негодованием потряс перед ней врачебным заключением, где говорилось, что у него «острая медицинская проблема».

Но, писала Фьора, ее мать считает, что неспособность мужа втащить свое толстое тело на ее кровать связана не с болезнью, а только с его образом жизни: он ест слишком много жирной пищи, курит шишу и проводит всё свое время в кафе с богатыми друзьями, где они без остановки пьют сладкий крепкий кофе.

На следующее утро в гостиной имама я без проблем спрятал свой ответ Фьоре между буклетами. Мы вышли из дома и свернули на Рыночную улицу. Сегодня имам был молчалив, что меня вполне устраивало. Меня волновало, как отреагирует Фьора на мое письмо.

Фьора, труднее всего — начать. И мой мозг готов сдаться перед непосильной задачей написать тебе хоть одну фразу. Но внутри меня живет опаленный любовью поэт, и я повинуюсь тебе, моя Фьора, и представлюсь без дальнейшего промедления.

Меня зовут Насер, но тебе это уже известно. Я из Эритреи и не знаю имени своего отца, хотя в моем паспорте, выданном Организацией Объединенных Наций, мое полное имя значится как Насер Сурадж. Фамилию Сурадж выбрал для меня дядя, когда привез нас с братом в Джидду из лагеря беженцев в Судане.

Когда я только прибыл в лагерь, мне велели найти человека с красным крестом на рубашке, чтобы тот зарегистрировал нас в списке вновь прибывших. Всего двумя днями ранее я попрощался с матерью и Эритреей. За спиной я таскал на перевязи младшего братика Ибрагима, которому было тогда три года.

Мне показали палатку, где проходила регистрация. Там меня встретил улыбчивый человек. Я сказал ему, как меня зовут. Тогда он спросил, как зовут моего отца, я ответил: «Рахима». Он посмотрел на меня через очки и заметил, что Рахима, кажется, женское имя. «Да, — сказал я, — но моя мать была и моим отцом, поэтому запишите, что моего отца зовут Рахима».

Он отложил ручку и взял меня за плечо, стараясь успокоить меня. Он говорил, что не нужно бояться бомб, в лагере они не падают с неба. И потом снова спросил про имя отца. «Рахима. У меня нет другого отца. Только мать. Она нам и отец, и мать, и лучший друг». Но мужчина настаивал, что он может записать только мужское имя и что моя мать не могла родить меня совсем без мужчины. Тогда я сказал, что видел того мужчину только один раз в жизни, когда он пришел навестить мою мать. Тот человек и был моим отцом, сказал я человеку в очках, но его имени я не знал, а называл про себя Одеколоном.

Когда за нами приехал дядя, он настоял, чтобы я взял имя его отца — Сурадж. Я согласился, хотя в документах не будет имени моей матери. Дело в том, что вся ее семья тоже носит фамилию Сурадж.

А теперь я вернусь в настоящее, хабибати, чтобы пожелать тебе всего наилучшего, что может подарить любовь.

Твой Насер.

3

Я знал, что это случится, но был удивлен, почему не случилось раньше. На следующее утро, когда я возвращался из колледжа домой, на улице мне повстречался Гамаль.

— Насер? Это ты? — воскликнул он.

— Да, Гамаль, это я, — ответил я высокомерно.

Гамаль был одним из завсегдатаев кафе Джасима, он владел ресторанчиком возле Рыночной улицы. На нем был белый фартук в желтых и красных пятнах. Коронным блюдом Гамаля была жареная печень с имбирем, лаймом, большим количеством куркумы, перца чили и свежего чеснока. Вот и сейчас в руках он держал четыре красных перца чили и один лайм.

— При встрече нужно говорить «Ассаламу алейкум», — заявил я ему, вдыхая аромат, исходящий от его рук и фартука.

Мое замечание заставило его повнимательнее приглядеться ко мне.

— Твой тоб, — сказал он, пораженный. — Он короткий. Ты в мутавве! Не верю собственным глазам. Что случилось? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Уходи, — сказал он, обрывая разговор. — И не попадайся больше мне на глаза.

В тот же вечер я вынул из портфеля нашего курьера очередное послание Фьоры. Однако у меня не было возможности немедленно отправиться домой, чтобы прочитать его, потому что имам попросил меня задержаться и проводить его в мечеть.

— Сегодня я должен произнести очень важную речь, — сказал он.

Я знал, что его беспокоит. Днем ранее к нему приходил шейх, работающий в самом большом суде Джидды, и сказал примерно следующее:

— Женщины, о благословенный имам, становятся непокорными. Они находят всё новые способы, чтобы заманить наших юношей в сети зла. Несколько дней назад, да простит меня Аллах за то, что говорю это перед моими благословенными братьями, женщина из Аль-Нузлы открыла лицо посреди улицы — лицо в пудре и краске — Хамиду и подмигнула ему. Но Аллах был с нами, потому что проклятое создание не знало, кто такой Хамид. Хотя иметь длинную бороду — это сунна, его борода не растет, но в данном случае это благословение Аллаха. Прошу вас, о имам, напомните нашей молодежи, как избегать женских уловок, расскажите им еще раз, что безнравственная женщина приведет в ад.

— А теперь можешь остаться здесь, только сиди тихо, пока я готовлюсь к проповеди, — приказал мне имам, усаживаясь на ковер на полу.

Я разглядывал его, пока он пребывал в глубокой задумчивости. Я знал, что он собирается произнести лекцию о том, что мальчикам следует остерегаться аморального поведения женщин. Но для одного мальчика — меня — его предупреждения слишком запоздали. Если бы только имам знал, что за гордый любовник сидит рядом с ним в его же гостиной, думал я с самодовольной улыбкой.

Когда я провожал имама до мечети, он яростно пыхтел. Я как будто выводил бешеного быка на арену. По пути мне удалось взглянуть на дом Фьоры. Я так и не знал, на каком этаже она живет, но надеялся, что где-то высоко. Мне не хотелось, чтобы она слышала гневную речь имама, которую будут транслировать на всю округу. Мне на ум пришли слова Джасима о проповедях имама: «Можно спрятаться от дождя, встав под дерево, и можно схорониться от бури за стенами дома, где ты будешь в безопасности, но голос этого имама так силен, что его нравоучения найдут тебя везде, где бы ты ни укрывался».

Я сидел в первом ряду. Краем глаза я заметил Басиля, который жег меня яростным взглядом. Увидев, что я смотрю на него, он стиснул челюсти и отвернулся.

Имам начал проповедь:

— О, братья-мусульмане! Моя душа сегодня плачет. Мое сердце болит, мои уши отказываются слышать невероятное. Как, спрашиваю я себя, народ пророка дошел до такой нищеты души и ума? Как, спрашиваю я себя, люди, которых Аллах привел на путь истинный, опустились столь низко? Вы спите, а ваши дочери и жены ходят по улицам, открывая лица и охотясь за мальчиками, желая распространить свои болезни на будущие поколения, желая завлечь наших мужчин в пучину отвратительного греха. Где вы, о, мужчины ислама, которые когда-то правили железной рукой от востока до запада? Где вы, о, мужчины ислама, которые когда-то были глазами, ушами, сердцем и душой своих семей?

Слушая проповедь, я чувствовал на себе горящий взор Басиля. Стоило мне повернуть в его сторону голову, как он начинал кривить губы в издевательской ухмылке.

4

Во вторник я узнал о том, как отнеслась Фьора к проповеди имама об опасных женских кознях. Проглядеть ее письмо мельком мне удалось еще в доме имама, закрывшись в туалете, но как следует я его прочитал вечером, добравшись до дома.

Я начал читать, зная, что всего в сотне метров от меня находится квартира Фьоры, где она в этот момент, скорее всего, делает уроки. Как было бы здорово заполучить себе такого волшебного посланника, который сумел бы проникнуть в ее дом, тайком подняться по лестнице, на цыпочках пробраться через мужскую половину, скользнуть в женскую, а оттуда — в ее комнату, медленно влезть на ее стол и забрать ее голос! И потом помчался бы что есть мочи обратно, быстрее, чем все мужчины в этом городе, и отдал бы этот голос мне.

Хабиби, вчера я слышала речь имама. Забавно, он утверждает, будто проблемы нашего общества коренятся в излишней свободе, данной женщинам. Если бы у меня была свобода, я бы прямо сейчас пришла к тебе в комнату и сказала бы все эти слова вслух, лично, а не в письме. И между нами состоялся бы настоящий разговор, а не такой, когда ответа приходится ждать день или два, а то и дольше.

Неужели имам забыл, что Мухаммед, до того как стал пророком, работал на Хадиджу бинт Хувайлид, которая занималась торговлей? Разве не она взяла его под крыло, когда ему было всего двадцать два года, разве не она научила его тонкостям торгового дела? Как он смеет говорить, что женщины не могут работать, потому что они ни на что не способны? Или он не помнит, что Хадиджа была одной из самых успешных дельцов в те дни — в дни, когда ее племя закапывало младенцев живьем, если они не были мальчиками? Разве не добилась она успеха во времена, когда торговые пути от Мекки до Сирии находились под контролем жестоких бандитов, когда торговцам приходилось преодолевать горы и болота, когда путешествия были опасны и трудны даже для самых крепких мужчин? Как он мог забыть, что пророк Мухаммед сам всегда говорил о том, как Хадиджа помогла ему деньгами? Она не только стала первой, кого он обратил в свою веру, но и отдала свое состояние на благо распространения ислама. Это ее деньги помогали пророку Мухаммеду освобождать рабов, выручать своих соратников, когда те разорялись. Это ее богатства раздавал пророк своим последователям, когда им пришлось перебираться из Мекки в Медину. Неужели он забыл обо всем этом?

И как он может говорить, будто женщины не могут быть правителями, потому что они эмоционально слабы и потому что у них бывают кровотечения? Если бы он мог видеть, то взобрался бы на минарет своей мечети и посмотрел через Красное море на Африку, где во многих странах правят королевы. И их государства процветают. Если бы кто-то почитал ему книги по истории таких стран, то он узнал бы о царице Савской, Клеопатре, Нефертити, о древнем нубийском государстве, где несколько цариц правили гораздо дольше, чем он живет на свете.

Хабиби, пожалуйста, прости меня за гневный тон, но я надеюсь на твое понимание. Даже Хадиджа, да благословит Аллах ее душу, которая жила тысячу лет назад, имела больше прав, чем мы, девушки, живущие в двадцатом веке.

Но вернемся к тебе. Ты рассказал, что ты — сын женщины. И теперь, когда я буду думать о тебе, когда я буду произносить у себя в комнате твое имя, я скажу: «Насер Рахима». Я буду с гордостью говорить: это детеныш вон той львицы.

Ты расскажешь мне о своей матери и о том, как вы жили? Какой она была? И что это за загадочный человек, твой отец Одеколон?

Завтра, когда ты придешь за имамом, протяни руку чуть дальше за дверь — там ее будет ждать моя рука. Я хочу прикоснуться к тебе, чтобы, возвращаясь в наши разделенные миры, мы могли взять с собой частичку друг друга.

С поцелуями, твоя разгневанная Фьора.

5

В среду после обеда ворота открылись, и я приблизился к узкому входу. Из-за двери я увидел, как ко мне тянется девичья рука в перчатке, сжимая трость имама. Я подошел, чтобы взять трость. Наши руки соприкоснулись. Я замер.

Ее пальцы на секунду прижались к тыльной стороне моей ладони. Я закрыл глаза. Она сжала мою руку и затем погладила ее кончиками пальцев, раз, другой, третий. Перчатка была на ошупь теплой и бархатистой, те места, к которым она прикасалась, потом горели, словно нагретые солнцем. Поры моей кожи раскрывались навстречу этому теплу, хотели впитать его без остатка, оставить в себе навечно. Я закусил губы, чтобы не дать моему восторгу вырваться наружу.

Весь во власти небывалых ощущений, я совершенно потерял контроль над собой, и портфель имама выпал из моей левой руки. Фьора тут же выпустила мои пальцы, и перчатка скрылась. Из двери вышел имам. Я был погружен в изучение своей правой руки.

— Насер, всё в порядке? — спросил имам.

Я водил пальцами по тем местам, к которым прикасалась ее перчатка, проигрывал в уме все те ощущения, которые охватили меня в те мгновения.

— Насер? Ответь мне. Ты здесь? — Имам стал водить руками в воздухе перед собой, пока не нащупал мое лицо. — А, вот ты где.

Я опустился на колени и поднял портфель левой рукой.

— Что с тобой? — спросил меня имам.

Ненадолго я задумался, а потом сказал:

— Со мной всё в порядке, о Шейх, просто сегодня днем я поранил правую руку, пока вы читали лекции. Я знаю, что не должен поддерживать вас левой рукой, но можно сделать сегодня исключение? Рана причиняет мне сильную боль.

— А что произошло, сын мой?

Я поднес руку к лицу и молча поцеловал место, которому посчастливилось коснуться моей Фьоры.

— Насер? — уже громче вопросил имам. — Я задал тебе вопрос.

— Да, о имам. Простите меня, — сказал я, всё еще разглядывая свою руку, словно надеясь увидеть отпечатки пальчиков Фьоры на коже. — Я кипятил воду и нечаянно пролил ее себе на правую руку.

— Субханаллах,^[25] протяни ее ко мне, я прочитаю над ней Коран, и она быстро заживет, иншааллах.

— Нет, нет.

— Что ты сказал? Ты не хочешь, чтобы я читал Коран над твоей рукой?

— Нет, дело не в этом. Но…

— Никаких «но» или «если», просто поднеси руку к моим губам. Коран — лучшее лекарство.

Я протянул руку к его рту. Он приоткрыл губы, готовый плюнуть мне на руку, чтобы потом прочитать подходящую к случаю суру. И я убрал руку.

— Нет, о благословенный Шейх, конечно, я очень хочу, чтобы вы прочитали Коран над моей рукой. Только…

— Что только? — в гневе рявкнул имам.

— Вот моя рука, о имам. Читайте, — сказал я и зажмурился.

6

В своем новом письме я рассказал Фьоре о маме и о том, что случилось во время ее свадьбы. А еще я рассказал, что мы с Ибрагимом были детьми непрочной любовной связи матери с Одеколоном.

За два года до встречи с моим отцом моя мать почти вышла замуж за человека по имени Хагус Идрис, но их брак длился всего один час.

Следуя традициям нашей деревни на северо-западе Асмэры, моя мать и ее жених должны были вступить в супружеские отношения в первую же брачную ночь после свадьбы, пока все гости ждут за дверью хижины. Это происходило так: с наступлением полуночи в дом вошел свидетель со стороны жениха. Он зажег масляную лампу и поставил ее возле кровати, положил на подушку кусок белой ткани. Выйдя, он объявил, что всё готово и что молодые могут заходить в хижину. Гости прервали танцы и пение и задули все лампы, что горели во дворе. Они молча стояли и ждали, когда свершится главное событие — когда белую ткань оросит кровь девственницы. Наконец раздался первый стон. Свидетель подошел ближе к двери, готовясь принять из рук мужа окровавленную ткань.

В хижине муж действительно закончил заниматься любовью со своей молодой женой, однако крови не было. С куском ослепительно белой ткани он неподвижно сидел на кровати. «Почему ты не сказала мне?» — спросил он мою мать. Он не кричал, так она мне рассказывала, его голос был тих и почти ласков.

Она ответила: «А почему я должна была что-то тебе рассказывать? Разве ты говорил мне, чем занимался до нашей свадьбы?» Она держала его за руку, но он оттолкнул ее при этих словах. «Но я же…» — начал он возмущенно. Моя мать перебила его: «Кто ты — мужчина? И потому что ты мужчина, ты можешь делать всё, что тебе захочется? Мой дорогой муж, конечно же, у меня были любовники. И я знаю точно, что ты спал с другими женщинами. Но в тебе не осталось следов твоей прошлой жизни. Единственная разница между нами состоит в том, что тебя теперь нельзя ни в чем уличить, а меня можно».

Он натянул брюки. Моя мать смотрела на него.

«Мой дорогой муж, — сказала она, — выслушай меня, прошу. Я знаю много женщин, которые спят с мужчинами до свадьбы, а потом едут к одному доктору в Асмэру, который делает им операцию и возвращает девственность. Но я решила не делать этого, поскольку мое прошлое принадлежит мне, и точно так же я никогда не попрошу тебя стереть твое прошлое».

«Меня предупреждали о тебе, — сказал он моей матери, повязывая галстук. — Зря я не послушался советов».

Она опустила голову и в отчаянии прижала руки к груди. «Но ведь ты тоже был с другими женщинами, разве это правильно?».

«Надо было мне внять тому, что говорили мужчины. Но сердце ослепило разум. Я отказывался верить их словам. Что я теперь скажу…»

Моя мать вскинула голову и отбросила в сторону простыни: «Кому скажешь? Это должно остаться между нами, — сказала она. — Наши сердца — как океаны. Они достаточно глубоки, чтобы хранить бесчисленные секреты, чтобы спрятать в них наше прошлое, и всё равно в них останется достаточно места для любви. Давай забудем о прошлом и будем просто любить друг друга».

«Но что я скажу гостям? Они ждут за дверью. Как я взгляну им в лицо?»

И тогда моя мать вскочила с кровати, оделась, выхватила из рук мужа белую ткань и с лампой в руках вышла.

«Что ты делаешь? — кричал ей вслед муж. — Куда ты идешь?»

Она оттолкнула свидетеля, который стоял у самой двери, и направилась к гостям. «Вот ткань, — сказала она, взмахнув белой тряпицей. — И да, мои дорогие гости, на ней ни капли крови».

Через миг из хижины выбежал муж и, не оглядываясь и не останавливаясь, покинул деревню навсегда. Семья моей матери также выгнала ее. Только Семира, мамина подруга детства, которая жила на Холме любви, была восхищена ее поступком и поклялась, что никогда не оставит ее.

Прошел год после свадьбы. Моя мать жила вместе с Семирой и другими женщинами на Холме любви, и там она влюбилась в человека, от которого всегда пахло дорогим одеколоном. Но он был эфиопом, который поклялся вести бродячую жизнь. Он занимался продажей духов. Хотя они любили друг друга всей душой, он оставил ее, беременную мною. Моя мать так и не смогла забыть его. И когда он вернулся в нашу деревню (мне было около шести лет), она приняла его. Его визит длился всего одну ночь — ночь, в которую и был зачат Ибрагим.

Незаметно пролетела неделя. Мне трудно было поверить, что я состою в переписке с женщиной из Джидды, что я делюсь с ней всеми своими мечтами и секретами, рассказываю о том, что заставляет меня грустить или радоваться. Никогда я не был так счастлив. Я просыпался с рассветом и пел вместе с птицами, сидящими за моим окном, а по вечерам раскладывал на постели послания Фьоры и засыпал среди них. Они были для меня воротами в другой мир.

Такое блаженство не могло длиться долго. Я знал, что скоро должны вернуться Яхья, Хани и Джасим. И еще был Басиль. Каждый раз, когда я видел его улыбающееся лицо, то вспоминал парк и угрозы, с помощью которых заставил его сделать меня поводырем имама.

7

Поздним вечером понедельника, когда я уже заснул, в мою дверь забарабанили. Я сел в кровати, перепуганный. Кто это?

Но потом я услышал знакомый голос.

— Насер! Насер!

Это был Яхья. Он орал во всё горло. Даже из-за двери было понятно, что он под кайфом. Я ткнул подушку кулаком. Почему он приехал так рано? Мне казалось, что у меня еще было время до их с Хани возвращения. Я понятия не имел, как вести себя с ними. И если Яхья узнает, что я стал членом мутаввы, он не оставит меня в покое. Я хорошо помнил, как он отнесся к тому, что Зиб Аль-Ард вступил в мутавву: он поклялся, что убьет того человека, из-за которого его друг так изменился.

Я подкрался к двери.

Оказалось, что с Яхьей пришел и Хани.

— Яхья, сейчас второй час ночи, — услышал я его голос. — Может, он уже спит. Пойдем.

— Дай-ка я еще раз постучу, — настаивал Яхья.

Его кулаки забухали в дверь.

— Насер! Насер! — истошно орал он.

Секундный перерыв, и потом всё повторилось.

Потом я снова услышал негодующий голос Хани:

— Почему ты всегда так буянишь?

— Заткнись, Хани, — осадил его Яхья.

Я был не в силах сдержать улыбку — соскучился по приятелям. Мне хотелось открыть дверь, но я не мог. На цыпочках я вернулся в комнату и попытался заснуть.

Ночь прошла без сна. Я не знал, что буду делать, когда друзья увидят меня на улице с имамом. Со стороны Хани большой опасности я не видел. Днем он работал в фирме своего отца и появлялся на Аль-Нузле только изредка. Но вот Яхья нигде не работал. Он жил на деньги, полученные в наследство от отца. Мы все любили пошутить, что работа Яхьи состояла в том, чтобы гоняться за симпатичными мальчиками, и что он готов был посвятить этой работе не только дни, но и ночи. Мы обязательно встретимся с ним на улице в ближайшее время, и мне нужно было придумать, как отделаться от его расспросов.

Во вторник утром я по-прежнему не представлял себе, как решить проблему.

Наступило время встречать имама из колледжа. Идя с ним по улице, я услышал громкие голоса. Я всмотрелся. Одним из спорщиков был Яхья, сидевший верхом на своем мотоцикле.

Пришлось мне как можно быстрее отвернуться и прибавить шагу. Краем глаза я видел, что через несколько минут Яхья умчался. У него за спиной на новом кожаном сиденье мотоцикла сидел молоденький мальчик. Похоже, механик Измаил успел выполнить сложный заказ.

— Помедленнее, сын мой, — прикрикнул на меня Шейх.

— Простите, о благословенный имам, — сказал я, молясь о том, чтобы мне и дальше удавалось избегать столкновения с Яхьей.

Но уже на следующее утро мы встретились. Я вел имама домой после короткого учебного дня в колледже (в субботу занятия заканчивались раньше, чем обычно). Всё произошло очень быстро. Услышав за спиной мотоциклетный рев, я сразу понял, что это Яхья. Я обернулся. Он ехал прямо на нас, не сводя с меня удивленного взгляда. Резко затормозив, он спрыгнул с мотоцикла и подошел к нам с имамом.

— Насер? — Он схватил меня за руку, чтобы я остановился.

Я вырвал руку и продолжал идти вперед.

— Насер? Это ты, о Аллах? Что это с тобой? Чего это ты вырядился в это платье? — выкрикивал он вопрос за вопросом.

— Кто это? — спросил меня имам.

Я не отвечал ни одному, ни другому. Яхья снова схватил меня за руку и потянул в сторону, но потерял равновесие и чуть не упал. При этом он сильно дернул меня за руку, так что мы чуть не стукнулись головами.

— Ты что, свихнулся? — требовал от меня ответа Яхья, не ослабляя хватки.

— Это Аллах привел его на путь истинный, — ответил ему имам. — А кто ты такой, да накажет тебя Аллах?

— Я разговариваю со своим другом, — оборвал его Яхья, — не лезь не в свое дело.

— Да проклянет тебя Аллах, ты знаешь, кто я такой?

Яхья пригнулся к имаму и заорал ему в лицо:

— Да, я знаю, кто ты такой. Ты тот, кто забирает у меня друзей. — Потом он направил свой гнев на меня: — Ты же говорил, что никогда не изменишься! Ты же говорил, что ноги твоей не будет в мечети слепого имама! Потому что он…

Я размахнулся портфелем имама и ударил Яхью в лицо с такой силой, что он попятился и столкнулся с уличным торговцем, и вместе они повалились на мешки с финиками из Медины. Я тем временем повернулся к имаму:

— Он лжет, — заторопился я с опровержениями. — Он просто завидует тому, что я стал вашим поводырем. Но я сильно его ударил. Он упал.

— Знаю, сын мой, я слышал. Да благословит тебя Аллах.

Я оглянулся. Уличный торговец с помощью своих товарищей схватил Яхью, который вырывался из их рук и во всю глотку осыпал меня проклятиями.

8

Яхья немедленно рассказал обо всем нашим общим знакомым. Уже в среду вечером он пришел к мечети и встал напротив входа, словно собирался устроить акцию протеста. С ним был Хани и еще двое каких-то парней.

С тех пор за мной всегда следили, но самым настойчивым был Яхья. Он тенью следовал за мной на своем мотоцикле (обычно за его спиной сидел мальчик и обнимал его за талию тонкими руками). Яхья ехал за мной, когда я вел имама в другие мечети в округе, когда провожал его к друзьям или к врачу, когда помогал ему добраться до министерства высшего образования, где у него была назначена встреча.

Я знал, что Яхья ждет удобного случая избить меня.

В субботу после обеда я сидел в лавке портного, куда привел имама на примерку. Сам имам ушел в заднюю комнату вместе с портным, а я ждал их возле входа. В лавку ворвался Яхья. Он оттащил меня в сторону и, не обращая внимания на протесты помощников портного, швырнул меня на тюки ткани.

— Если ты не оставишь имама в ближайшее время, — произнес он, приблизив свое лицо к моему, — то знай: я переломаю тебе все кости. Я больше не желаю терять друзей из-за какого-то слепца. Ты понял?

Ткнув меня в грудь напоследок, он направился к выходу, расталкивая столпившихся помощников и посетителей лавки накачанными руками.

— Ну, что уставились? Или тоже хотите получить от меня тумаков?

* * *

Через день Яхья и Хани поздно вечером пришли ко мне домой. Они пытались уговорить меня бросить мутавву. Но я не поддавался, повторяя, что встал на путь истинной веры, и что для меня нет обратной дороги.

— И можете делать всё, что хотите, — сказал я им.

Внезапно Яхья подскочил ко мне и стал бить меня в грудь прямо на пороге моего дома. Я не сопротивлялся.

Его глаза были полны горечи и гнева. Но я молчал, ни на миг не потеряв решимости сохранить свои отношения с Фьорой в тайне. Если я хотя бы намекнул на них, Яхья и Хани не сумели бы сохранить это в секрете. Слишком удивительна история любви между юношей и девушкой из Аль-Нузлы.

Я упал на пол, сжимая живот руками. Яхья нагнулся надо мной. Я подумал, что он собирается ударить меня в лицо, чтобы в полной мере отомстить за предательство нашей дружбы. Но он процедил:

— Больше я тебе не друг. Не смей звонить мне и не подходи, если увидишь меня на улице, понял?

Его кулак опустился мне под ребра.

— Хватит, — остановил Яхью Хани. — Он предпочел нам имама, так что пусть идет к дьяволу. Пойдем отсюда.

9

Шли дни. Я продолжал переписываться с Фьорой через нашего ничего не подозревающего курьера. Хотя из-за слепого имама я потерял двух последних друзей, что оставались у меня Джидде, он был бесценен для меня. Без него я бы не смог писать любимой и читать ее прекрасные, полные мысли и чувства послания. Ничего подобного я еще не испытывал в своей жизни. Я был счастлив и влюблен.

В пятницу во второй половине дня колледж был закрыт, то есть письма от Фьоры в этот день я получить не мог. После пятничной молитвы я привел слепого имама домой, и он пригласил меня пообедать с ним.

— Сегодня у меня в гостях будет очень важный гость, — сказал он, — и я хочу, чтобы ты с ним познакомился.

Пришлось мне согласиться, хотя больше всего на свете я хотел вернуться к себе в комнату, где ждали меня письма Фьоры. В доме слепого имама пахло кабсой с рисом.

Через несколько минут раздался звонок в дверь. Это пришел Басиль в сопровождении человека, которого я раньше никогда не видел.

Басиль энергично потряс мою руку, восклицая:

— Как дела, Насер?

Я недоумевал. Отчего он так счастлив? Что он задумал? Тем временем он отпустил мою руку и представил меня мужчине, стоящему рядом с ним.

— Это Шейх Халиль ибн Талаль, — провозгласил Басиль. — Он — шеф религиозной полиции Джидды, да благословит его Аллах.

У меня по спине потек холодный пот.

Шеф полиции смотрел на меня, не мигая. Я вытянул руку, и он медленно поднял свою. Мы обменялись рукопожатием, я поцеловал его лоб в знак уважения, и добавил едва слышно:

— Очень рад познакомиться.

Это был бородатый мужчина со светлой кожей, высокий и стройный, хотя немного сутулился. Он был примерно того же возраста, что и слепой имам. Его тоб немного не доходил до щиколоток, на голове была гутра в красно-белую клетку.

В гостиной мы уселись полукругом. Главный религиозный полицейский города сидел между имамом и Басилем, я — по левую руку от имама, почти напротив Басиля.

Я не понимал, что происходит, и это меня очень тревожило. Конечно, имам был в хороших отношениях с городской религиозной полицией, и тем не менее подобный визит являл собой исключительное событие. Связан ли он как-то со мной?

Каждый раз, когда я набирался смелости посмотреть на Басиля, он чувствовал это и на миг отвлекался от беседы имама и шефа полиции, чтобы одарить меня широкой самодовольной ухмылкой.

Раздался хлопок в ладоши.Это была жена имама. Обед был готов.

Имаму не нравилось, когда женщины говорят в обществе мужчин. Он часто рассуждал в своих проповедях о том, что для женщины — великий харам говорить в присутствии любого мужчины, кроме собственного мужа. Поэтому, когда еда была готова, жена имама вставала за закрытой дверью и хлопала в ладоши, подавая сигнал.

— Насер, прошу тебя, принеси еду, — распорядился слепой имам.

Перед тем как открыть дверь, ведущую из гостиной в коридор и оттуда в женскую половину дома, я тоже хлопнул в ладоши и объявил:

— Я иду за едой.

Послышались быстрые шаги, разбегающиеся по сторонам, так что, когда я вышел, коридор был пуст. На столе меня ждало большое блюдо с жареным мясом, уложенным поверх вареного риса с изюмом и кардамоном. Рядом стояли четыре стакана с соком манго.

Вернувшись в гостиную, я поставил поднос с едой на расстеленный на полу кусок ткани, вокруг которой уселись гости и хозяин дома.

— Басмала,^[26] — хором произнесли мы и почти одновременно погрузили руки в блюдо с едой.

Некоторое время мы молча ели. Лепили кончиками пальцев шарики из риса, смешанного с мясом, и бросали их в рот.

На самом деле аппетита у меня не было. Меня мучил вопрос: не догадался ли Басиль о моих истинных целях и не собирается ли прямо в доме имама предать меня в руки полиции? Чтобы заглушить тревогу, я торопливо заглатывал пишу, не ощущая вкуса, и в конце концов подавился куском мяса. Закашлявшись, я схватился за стакан с соком и осушил его тремя большими глотками.

— Это ты, Насер? — спросил имам.

Я еще не мог отдышаться.

— Да, — с трудом выдавил я.

— Ешь медленно, — велел мне он. — Ты не знаешь разве, что хороший мусульманин не должен спешить, когда ест? Ведь сам Аллах доверил нам пользоваться этими телами, и мы должны беречь их.

— Да, мой благословенный имам, — сказал я, глядя на его большой живот, который будто на глазах раздувался по мере того, как исчезали с блюда мясо и рис. — Да благословит вас Аллах за этот совет.

И обед продолжился дальше в чинном молчании.

Наконец глава религиозной полиции заговорил:

— Мы очень благодарны вам, о имам, за то, что порекомендовали нам Басиля. Он станет частью нашей команды в Аль-Нузле.

Я отложил шарик риса, который только что слепил. Больше я есть не мог. Всё время, что я знаю Басиля, он непрестанно говорил о своей мечте стать одним из ведущих имамов Саудовской Аравии. Он никогда не рассматривал религиозную полицию как ступеньку в карьерной лестнице.

— На самом деле, — сказал имам, — я желал бы, чтобы он остался работать при мечети, помогая мне обращать юношей на путь истинный. Но он вызвался сам, да благословит его Аллах.

Точно, подумал я. Должно быть, Басиль что-то прознал. Я хотел посмотреть на него, ухмыляется ли он по-прежнему, но мне хватило воли опустить голову и продолжать слушать.

Глава религиозной полиции сказал:

— Басилю будет поручена очень ответственная и благословенная задача, о имам. Аль-Нузла заражена моральным разложением. Вот буквально на прошлой неделе, о имам, мне пришлось рассматривать одно дело. Женщину и юношу застали, да простит меня Аллах за то, что я произношу такое перед моими благословенными братьями, когда они совершали тягчайшее из прегрешений. Представьте, эта женщина замужем, и когда на суде были представлены доказательства ее измены, она не покаялась, нет, а сказала: «Поскольку мой муж никогда не занимается со мной любовью, я вынуждена искать ее в другом месте». Эта замужняя женщина будет забита камнями до смерти, иншааллах. Но самое страшное в другом, о имам. Когда юноше объявили, что ему причитается только порка, поскольку он не женат, то он стал умолять, чтобы его тоже забросали камнями. Глупец. Мой коллега упрекнул его, сказав: «Если хочешь принести себя в жертву, то поезжай в Афганистан и борись с неверными, а не выбрасывай свою жизнь из-за проклятой женщины». Но мы будем пороть его до тех пор, пока он не забудет ее и пока страх перед Аллахом не поселится в его черном сердце.

— Да будут они прокляты, — громко заявил Басиль.

Я поднял голову. Имам начал превозносить Басиля до небес, а я мысленно вернулся в темный парк. Я мог бы рассказать прямо сейчас, что Басиль был хулиганом, я мог бы прямо здесь потребовать от него объяснений о том, что произошло между нами в парке. Но теперь он стал религиозным полицейским, облеченным властью насаждать на улицах города нравственность, а значит, подобное обвинение против него не сработает. Я рискнул взглянуть в его сторону. Он улыбался до ушей, поправляя гутру.

«И что мне теперь делать? — спрашивал я себя. — От страха меня бросает в пот, смогу ли я высидеть здесь еще хоть минуту с нормальным выражением лица?» Больше всего мне сейчас хотелось оказаться рядом с Фьорой, рассказать о том, какая опасность нависла над нами.

А Басиль всё не оставлял меня в покое.

— Насер? Разве ты не собираешься поздравить меня и попросить Аллаха благословить мой труд? — спросил он меня.

Он опустил голову в ожидании поздравительного поцелуя. С трудом я поднялся, взял его голову в обе руки и поцеловал в лоб.

— Да благословит Аллах твой труд и пошлет тебе удачу в поимке аморальных людей, — слабо выговорил я.

Одобрительные восклицания трех мужчин слились в единый хор.

10

Возвращаясь от имама домой в ту пятницу, я чувствовал себя загнанным зверем. Мне казалось, что за мной ежесекундно следят. Внезапно я превратился в желанную награду для каждого, кто сможет поймать меня и предать суду, ведь этому счастливчику будет гарантировано место в раю за то, что он уличил меня в выражении моей любви. Я был убежден, что имам осведомлен о всех моих действиях и просто тянет время, предвкушая момент, когда поймает меня на месте преступления и накажет.

На ходу я непрестанно оглядывался, не идет ли Басиль за мною следом, не стоит ли за деревом религиозный полицейский, не выезжает ли из переулка черный джип с тонированными стеклами. По обеим сторонам улицы выстроились, как солдаты, белые дома, освещенные фонарями, но и в них видел я врагов, молчаливо выслеживающих меня через объективы камер наружного наблюдения: они записывают каждый мой шаг и подсчитывают, не слишком ли быстро бьется мое сердце — не влюблен ли я.

Подобная жизнь невыносима. Всё, чего я хочу, это быть с любимой женщиной, думал я и ускорял шаги, желая поскорее закрыть за собой дверь квартиры.

Гнев переполнял меня, и, не давая себе в том отчета, я говорил вслух, как сумасшедший, рассказывая улице всё, что происходило в моей душе. В моих мыслях мир потемнел, обесцветился, в нем мужчины и женщины шли бок о бок, но не глядели друг на друга, не прикасались друг к другу, не перешептывались и даже не дышали. Это был мрачный мир, где все жили в страхе, где смех был грехом, где поцелуй женщины приравнивался к воровству, где взгляд на женское лицо и восхищение ее красотой были страшными преступлениями, влекущими за собой вечные муки в аду.

Я хотел уехать из Аль-Нузлы, оставить эту юдоль боли, где каждый год приносит мне всё новые мучения. Что осталось в моей памяти об этих десяти годах? Тоска по матери, переезд дяди и брата без единого слова на прощание, встреча с кафилом в его доме, задняя комната в кафе Джасима… И самое ужасное, что висит надо мной изо дня в день, — я не мог поехать на родину. До чего же мне здесь одиноко! Я сел в автобус и поехал к своему секретному камню на набережной.

Прибыв к морю, я увидел, что певец сидит на своем обычном месте, но не поет. Я обошел его на пути к камню. Голова певца была опущена, как будто он не выдержал груза воспоминаний о своей любимой, как будто его горе достигло предельной точки, как будто проповеди, гремящие в бесчисленных мечетях Джидды, наконец убедили его в том, что он будет проклят и в этой жизни, и в последующей, что мужчины, которые проводят дни в мыслях о женщине, не заслуживают ничего, кроме места в аду среди отъявленных преступников. Он поверил, что для любящих нет рая на земле и что никогда больше он не увидит свою возлюбленную.

11

В тот же вечер, вернувшись с набережной домой, я сидел на кровати и размышлял о Басиле. Почему он вдруг захотел вступить в религиозную полицию? Ответа я не находил. Когда Басиль ушел вместе с главой религиозной полиции Джидды, я спросил у имама, что он думает о решении Басиля. Тот сказал только, что Басиль — благословенный человек и что, должно быть, в религиозной полиции он рассчитывает принести больше пользы в деле восстановления морали и послушания на наших улицах.

Я старался внушить себе, что объяснение имама верно. К тому же Аль Ямани говорил мне и Яхье о том, что Басиль жаждет совершить как можно больше угодных Аллаху поступков, чтобы успеть искупить грехи, накопившиеся за то время, что он был хулиганом. Но я не мог закрывать глаза на очевидное несоответствие такого объяснения поведению Басиля: если он и в самом деле мечтает об искуплении и хочет любой ценой попасть в рай, то почему не поедет в Афганистан и не станет мучеником веры?

Я перебирал в уме все дни и часы, что провел в мечети. Не проговорился ли я, не допустил ли какого-нибудь промаха, который мог вызвать у Басиля подозрения в искренности моего стремления стать поводырем имама? Вроде ничего такого не случалось, но всё же уверенности у меня не было.

Всё так запуталось.

Наверное, от отчаяния мне в голову пришла ужасная мысль: а что, если это Фьора рассказала Басилю о нас?

Острая боль пронзила мне сердце. Что, если она ведет двойную игру? Что, если она работает в религиозной полиции, и ее задача — устраивать ловушки для мужчин, проверяя их моральный облик? Как мне узнать, так это или нет?

Полностью отмести такую возможность я не мог, однако в глубине души я не сомневался, что Фьора не имеет к этому никакого отношения и, подобно мне, является жертвой преследования любви, развернутого в Джидде. Никаких доказательств непричастности Фьоры у меня не было, но я верил ей.

Тем не менее я задумывался над тем, что будет, если Басиль обнаружит нашу переписку через портфель имама.

Поскольку она была не замужем, а я — не женат, по закону нам полагалась только порка на Площади Наказаний. Но тут я не мог не вспомнить о глубоких шрамах, горевших на моей спине еще долго после того, как религиозный полицейский избил меня дубинкой. Ударов было столько, что я сбился со счета, и дубинка всё опускалась и опускалась в одно и то же место, и мне стало казаться, что я переломлюсь на две части.

Дело усугублялось тем, что я иностранец. Сердце мое забилось быстрее при этой мысли. Если узнают, что я использовал самого имама в качестве курьера любовных посланий, наказание будет жестче. Меня депортируют? Или придумают что-то еще?

А что будет с Фьорой? Однажды, когда мы с господином Молчуном наблюдали за парой религиозных полицейских, осматривавших торговый центр в поисках незаконной любви, он сказал мне: «Если поймают двух любовников, которые не состоят в браке, то мужчина, получив свои несколько ударов тростью, продолжит жить полной жизнью. Но с женщиной всё иначе. После того как боль от порки утихнет, ей предстоит вытерпеть куда более сильную боль. Она будет опозорена навеки. Ни один мужчина не прикоснется к ней, никто не согласится взять ее в жены, и остаток жизни она проведет в одиночестве, пока не умрет от стыда».

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ЧЕРНЫЙ ДЖИП

1

Теперь передо мной стоял вопрос: не следует ли написать Фьоре последнее письмо о том, что переписка — рискованное для нас дело? Надо ли рассказать о моих подозрениях насчет Басиля и попросить больше не писать мне? После долгих размышлений я решил, что уже слишком поздно — Фьора стала моим наваждением, я не мог вообразить жизни без ее любви, пусть и не физической, ведь в Джидде даже состояние влюбленности было редкостным даром судьбы. Я решил, что, несмотря на все опасности, не откажусь от нашей любви на бумаге в надежде на то, что когда-нибудь она превратится в нечто большее. А жить в мире без любви я не хочу.

«Всё равно жизнь не вечная», — говорил я себе, укрепляясь в своем решении.

В субботу утром я отправился в дом имама с новым письмом для Фьоры.

Я увидел ее на улице — розовые туфельки шагали немного позади отца. Я пошел медленнее, чтобы продлить наше пребывание на одной и той же улице насколько возможно. Она оттолкнула ногой осколок стекла, и розовый отсвет озарил, как мне показалось, полнеба. В моем воображении туфельки Фьоры превратились в пушки, из которых вылетают розовые фейерверки, чтобы расцветить унылое безрадостное небо над Джиддой.

Для меня эти туфельки стали утренним приветствием от Фьоры: «Здравствуй, хабиби! Надеюсь, ты хорошо спал». Я как будто увидел ее без покрывала с ясной улыбкой на свежем личике.

Я вспомнил свой портрет, спрятанный у нее на груди, ласкающий ее кожу при каждом шаге. Вот бы мое изображение сумело подняться вверх по шее и подарить ей страстный поцелуй в губы, а потом прошептать: «И тебе доброе утро, хабибати».

Мое настроение мгновенно улучшилось, и я порадовался, что не поддался вчерашнему отчаянию.

Я придумал, что постараюсь дышать как можно глубже, когда буду проходить мимо Фьоры, в надежде поймать аромат ее шампуня или лосьона.

Отец ее шагал впереди с таким видом, будто он был царем Аль-Нузлы. Я всматривался в его лицо, пытаясь представить по его чертам облик дочери.

Потом моих мыслей прервало появление черного джипа, ехавшего позади Фьоры. Огромная машина заняла почти всю улицу. Когда он двигался мимо Фьоры, идущей по тротуару, его черные грязные колеса едва не касались благословенных розовых туфелек. Она обернулась и чуть не потеряла равновесие. Туфелька, коснувшаяся дорожной пыли, красноречиво говорила мне о том, как испугана девушка. «Прошу тебя, Фьора, не поддавайся страху», — мысленно умолял я ее. Сам я продолжал идти, переводя взгляд с девушки на джип. Угрожающего вида автомобиль обогнал Фьору и засигналил. Отец Фьоры посмотрел на джип и уважительно склонил голову, одновременно коснувшись правой рукой груди. Из джипа кто-то помахал ему рукой в ответ.

Когда Фьора и ее отец прошли мимо меня, меня кто-то окликнул:

— Насер!

Я притворился, что не слышу, отвернулся от джипа и продолжал движение.

— Насер!

Голос Басиля был слишком громок, чтобы и дальше игнорировать его. Пришлось мне обернуться к новоиспеченному агенту религиозной полиции Аль-Нузлы.

— Иди-ка сюда, — велел он мне.

Я послушался. Розовые туфельки исчезли из вида. Фьора поступала правильно — нам нужно быть предельно осторожными, любая ошибка может стать роковой. Торопливые шаги, частое оглядывание выдали бы нас религиозной полиции с головой.

Басиль до пояса высунулся из окна джипа и с улыбкой ждал моего приближения.

А я шел и снова задавался вопросом: что побудило его вступить в религиозную полицию — месть или искреннее желание служить исламу? С одной стороны, всё его поведение казалось мне позерством: он просто хочет произвести на меня впечатление, как, наверное, делал это не раз с другими юношами, завоевывая их симпатии. Такое вполне вероятно, думал я, изучая выражение его лица. Работа в религиозной полиции даст ему власть принудить меня к чему угодно, даже к тому, что не удалось ему в парке.

В глубине души я надеялся, что так оно и есть, что Басиль одержим похотью и ничем другим. С этим можно справиться, думал я, подходя к джипу. Но первые же его слова пробили серьезную брешь в моих умозаключениях.

— Поприветствуй благочестивого имама от моего имени, — сказал он. — Скажи ему еще, что Басиль никогда не подведет его, что с помощью Аллаха он раскусит и выведет на чистую воду каждого, кто посмеет очернить наш благословенный образ жизни и отклониться от праведного пути.

В своем письме Фьоре я ничего не говорил о Басиле и о том, что он стал религиозным полицейским. Возможно, я поступил так из-за страха, что могу вот-вот потерять ее, так и не успев рассказать о своих чувствах. Поэтому я подобрал самые красивые и нежные слова, по десять раз проговаривая каждое предложение, прежде чем доверить его бумаге.

Впервые, понял я, Фьора стала вызывать у меня сексуальные мысли. Она была женщиной, которую я не могу увидеть, услышать или потрогать, и всё же я знал, что она существует, благодаря тому дюйму кожи, который она сумела показать мне в йеменской лавке, ее письмам и розовым туфелькам. Внезапное появление этой девушки в моей жизни пробудило во мне новые желания, отчего я обожал ее и стремился к ней с такой же силой, с которой благочестивый человек стремится к невидимому богу.

Фьора, надеюсь, ты простишь меня за смелость, но сегодня я решил не говорить с тобой о земных делах, а открыть тебе чувства. Возможно, момент для этого не самый подходящий, и моя прямолинейность заставит тебя пожалеть о том, что ты узнала меня, или даже даст тебе основания отказаться от дальнейших отношений с человеком, не умеющим себя вести, с человеком, который использует чистую любовь как средство утоления плотских желаний. Но я считаю, что если я хочу быть верным тебе в истинном смысле этого слова, то должен полностью открыться перед тобой.

В последние дни, где бы я ни был, чем бы ни занимался (иду ли по улице, жду ли имама в его доме, в мечети или перед колледжем), все мои мысли обращены к тебе.

Мое воображение уносит меня далеко-далеко, туда, где посреди пустыни ждешь меня ты. Я бросаюсь к тебе. Сначала ты предстаешь передо мной под покрывалом. Но когда я приближаюсь, черное покрывало оказывается не чем иным, как твоей темной кожей. Ты одна под ярким солнцем пустыни, сильная, живучая, как растение. Твои ноги твердо стоят на желтом песке — это твои корни с тысячелетней историей, а грудь и шея смотрят в небо с гордостью ассирийской царицы.

Я приближаюсь к тебе, и у меня перехватывает дыхание — как у человека, который бродил по земле с единственной целью: найти легендарную женщину, любовницу, о которой тысячи лет мужчины слагают песни, которую тысячи лет боятся женщины. И вот я вижу тебя, миф, передаваемый мужчинами из поколения в поколение, пока вожделение сотрясает их тела — столь же неуемное, как и у их отцов, когда те впервые слышали его от своих отцов.

Когда я нашел тебя, ты сотворила чудо, наполнив небо бесчисленными звездами и превратив пустыню в цветущую поляну, на которую мы ложимся нагие. Наши тела встречаются впервые. Мы целуемся, и ты делаешь мне признание: «Может, про меня и слагают легенды, — говоришь ты, — но я впервые в этой стране любви, потому что всю жизнь я хранила одиночество в ожидании твоего прихода».

«Значит, мы с тобой оба новички, — отвечаю я. — Мы оба с тобой девственники. Но у нас с тобой впереди целая жизнь, чтобы научить друг друга науке любви, хабибати».

2

В понедельник днем я встретил в воротах колледжа имама и получил из рук Фьоры его портфель с очередным письмом. Вдруг прямо перед нами остановился черный полицейский джип. Я замер как вкопанный.

— В чем дело? — спросил имам.

Я отпустил его руку и вместо этого плотнее прижал к груди портфель.

— Насер, объясни, почему мы остановились? — негодовал имам.

Из машины вышли два полицейских и направились к нам. Одним из них был Басиль. Он крикнул:

— О имам, о возлюбленный Аллаха! Ассаламу алейкум.

Пока они с имамом обнимались, Басиль искоса взглянул на меня, только почему-то без своей обычной ухмылки.

— Машаллах, приветствую тебя перед глазами и ушами Аллаха на этой земле, — взвыл имам, расплываясь в довольной улыбке.

Вообще-то имам редко улыбался, и я никогда не слышал его смеха. «Слишком частый смех, — заявил он в одной из своих проповедей, — ослабляет сердце, а оно должно быть всегда сильным, чтобы любить Аллаха».

— Как ваши дела, о слуги Аллаха? — спросил имам полицейских. — Я слышу удовлетворение в ваших голосах.

Второй агент полиции был выше Басиля, имел мощные руки и широкие плечи. Его молодость и красота не были скрыты бородой, и голый подбородок подсказал мне, что его обладатель был тем самым полицейским, который работал под прикрытием, — я слышал, как о нем говорили в доме имама.

— Алхамдулиллах, — ответил Басиль. — Нам нужно поговорить с вами.

Он взял имама под руку и повел его в джип. Уходя, имам велел мне дожидаться его на этом месте.

— Вы не возьмете с собой портфель? — напомнил Басиль имаму.

Я сделал шаг назад и быстро окинул взглядом улицу, прикидывая, куда можно будет бежать, в какой-нибудь переулок поуже, куда джип не проедет. Сразу за булочной я заметил как раз такой проулок. Там даже асфальта почти не было. Я спрятал портфель за спину, сжимая его двумя руками.

— О имам, — заговорил Басиль, — мы могли бы подвезти вас до дома после беседы в полицейском участке.

Имам задумался, погрузив пальцы в бороду, а потом склонил голову набок и попросил:

— Возьми у Насера портфель.

Басиль протянул руку. Я посмотрел сначала на нее, потом на Басиля, но пришлось все-таки отдать портфель. Полицейский джип тронулся с места, увозя с собой письмо Фьоры.

3

В тот день Аллах был на моей стороне и благословил любовь между мной и Фьорой. Джип отъехал, но только я успел пнуть стену в бессильном отчаянии, как он затормозил и дал задний ход.

Открылась дверца, и передо мной появился слепой имам со словами, что он совсем забыл об одной важной встрече с представителем министерства высшего образования. И, вручив мне портфель, попросил меня проводить его домой.

Никогда я не целовал его лоб с такой теплотой, как в тот раз. Думаю, у меня даже слезы выступили на глазах.

Хабиби, я называю своего отца мутаввой, который сидит в кафе. Казалось бы, что любой, кто смеет причислять себя к мутавве, будет с утра до ночи молиться в мечети. Но мой отец не из тех, кто утруждает себя молитвами. Если настоящий мутавва молится и с его уст постоянно слетает имя Аллаха, то губы моего отца постоянно заняты курением шиши.

Несколько дней назад я постучалась в дверь на мужскую половину нашего дома.

— Что тебе надо? — заорал отец. — Я занят.

— Чем именно? — спросила я.

Он тут же выскочил в гневе. Это лучший способ оторвать его от кальяна с шишей.

— Как ты смеешь говорить со мной таким тоном? Что ты за женщина?

Потом он позвал мою мать:

— Смотри, это всё твоя вина. Девчонка совсем отбилась от рук!

Однако вскоре он успокоился.

— Так что тебе было нужно? — спросил он, усевшись на мою кровать.

— Я бы хотела, чтобы на улице у меня были открыты глаза. Это не харам для женщины — открывать глаза. Вот послушайте, так написано в этой книге.

— Ты уже просила меня, и мой ответ, как и тогда, нет. Ведь я даже ходил к слепому имаму, спрашивал об этом, и он сказал, что если я позволю тебе такое, то…

— То вы попадете в ад? — спросила я, передразнивая имама.

— Не дерзи и выказывай уважение своему отцу и имаму, собака!

— Простите, отец, — извинилась я. — Клянусь Аллахом, мне позволено открывать глаза и даже лицо. Послушайте, я ведь даже не саудовка.

Мать ущипнула меня за эти слова, а отец опустил голову, посидел молча и вышел из комнаты. Мать поспешила за ним. Через некоторое время отец вернулся и сел рядом со мной.

Я нарочно упомянула о том, что нам так и не дали саудовское гражданство, потому что отец, когда вспоминает об этом, смягчается. Он взял меня за руку и сказал:

— Я по крови эритреец, и поэтому власти отказываются признать меня гражданином этой страны. Но я родился здесь, и отец мой, и его отец тоже. Нам не нужно никаких документов, чтобы чувствовать себя саудовцами. Так что не слушай подружек в колледже, которые называют тебя иностранкой.

Я снова задала ему свой вопрос:

— Можно мне выходить на улицу с открытыми глазами, пожалуйста, отец?

Он сердито ответил:

— Нет, нельзя. Даже если ты не считаешь себя саудовкой, в аду до этого никому нет дела.

И он вернулся к себе в комнату курить шишу.

После этой ссоры с отцом моя мать пыталась утешить меня, сказав, что женщины с такими прекрасными глазами, как у меня, должны прятать их для своего же собственного блага. Но я только еще сильнее расстроилась и ушла к себе, закрыв дверь на защелку.

Все мои мысли были только о тебе.

Я вынула из ящика стола лист бумаги и коробку цветных карандашей и положила их на кровать, а рядом — твой портрет, который достала из медальона. Потом я разделась донага и встала перед зеркалом, разглядывая свое тело от кончиков пальцев до макушки. Я решила нарисовать свой портрет в полный рост, честный и точный, со всеми моими родинками, ранками, царапинами, изгибами. Чтобы изучить то, как я выгляжу сзади, я взяла в руки небольшое зеркальце, но всю спину и ниже скрывали волосы, поэтому я заколола их на затылке.

Автопортрет закончен, однако я не посылаю его тебе, потому что вспомнила о своей клятве прийти к тебе во плоти. Но я сохраню рисунок, чтобы послать его тебе в том случае, если клятву выполнить не сумею.

Расскажи мне о своих делах. Надеюсь, что у тебя они идут лучше.

Твоя Фьора.

На следующее утро я отправился к дому имама с письмом, в котором рассказывал о своем желании видеть Фьору, быть рядом с ней, о надежде, что однажды смогу наблюдать за тем, как она принимает душ и как скатывается с ее тела вода. Я спрашивал ее, нельзя ли нам встретиться как-нибудь или хотя бы просто поговорить. Я был готов на всё ради того, чтобы услышать ее голос.

В гостиной слепого имама я столкнулся с Басилем, который разглядывал книжные полки. В руке у него была зажата длинная тонкая дубинка. Момент был самый подходящий для прямого вопроса о том, что он задумал, однако в горле у меня застрял ком, и я не сумел вымолвить ни слова.

Сев на пол, я молча смотрел на него.

Он выбрал книгу и начал читать. Можно было подумать, будто меня в комнате вовсе нет.

Мне хотелось уйти, сбежать, пока не стало слишком поздно, но я сумел заставить себя усидеть на месте. Может, я сумею угадать что-нибудь, наблюдая за выражением лица этого человека? Увы, мне этого не удалось. Всё так же, не обращая на меня внимания, он вскоре захлопнул книгу, крикнул имаму, что будет ждать встречи с ним вечером, и ушел.

Поведение Басиля медленно убивало меня. Когда он улыбался, мне казалось, будто каждый его зуб — это пуля, направленная в меня, и после каждой встречи с ним у меня в душе возникали новые дыры. Он вытягивал из меня все душевные силы и, ухмыляясь, наблюдал, как я исчезаю.

После того, как я привел слепого имама из колледжа, он вновь велел мне остаться в его доме. Он сказал, что хочет сходить к своему другу — шейху, жившему в другом районе Джидды, — только сначала ему нужно поспать. Я к тому моменту уже успел вынуть письмо Фьоры из его портфеля и мечтал лишь о том, чтобы оказаться дома, где можно будет подумать об утренней встрече с Басилем и прочитать послание моей возлюбленной. Но делать было нечего, я остался в доме имама.

Имам улегся на циновку, и вскоре его похрапывание заверило меня в том, что он крепко спит. Тогда я решился прочитать письмо Фьоры.

Хабиби, мне так грустно. Печаль уже давно стучалась в мою дверь, а прошлой ночью она наконец полностью завладела мною. Обычно я не сплю допоздна, перечитывая твои письма, но сегодня лягу в постель засветло с закрытыми глазами и предамся болезни тоски и отчаяния. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной. Прости за такое короткое письмо, но руки мои не держат ручку, я не в силах больше писать, мой дорогой.

Сердечный салам тебе.

Я поднес ее послание к губам и поцеловал, не зная, что еще сделать, чтобы избавить Фьору от грусти. Я горел желанием отомстить за мою хабибати, сжечь дотла всё и всех, кто стоит между мной и ею. Но я был бессилен, и это злило меня. Хабибати страдает, а я ничего не могу для нее сделать. Какой толк от десятка, сотни страниц, исписанных словами сочувствия и нежности, если ей нужно, чтобы ее обняли и выслушали?

Во вторник утром я мог думать только о печали, снедающей мою Фьору. К слепому имаму я пришел с письмом, в котором постарался утешить ее. Сунул конверт в черный кожаный портфель, и мы с имамом, как обычно, отправились в колледж.

Помогая имаму пройти в ворота, я увидел руку Фьоры в перчатке, протянутую из-за двери, чтобы принять трость имама. Я хотел прикоснуться к ней, но она, схватив трость, моментально исчезла. Мне оставалось лишь передать портфель имаму. Слепец, поворачивая за угол, стукнулся о дверь, и портфель выпал из его руки.

— Насер, подними портфель, — попросил имам.

Я нагнулся, ожидая, что Фьора воспользуется этим шансом и тоже нагнется, выглянув при этом из-за двери. Но нет. Она неподвижно ждала в своем укрытии.

Я готов был войти внутрь, схватить ее за руку и убежать вместе с ней. Внутренний голос подначивал меня: «Дверь открыта. Ворота самые обычные, не снабжены электронным замком. Их не охраняют вооруженные солдаты, мечтающие разрядить автомат в твою грудь. Чего ты боишься? Это всего лишь ворота, а за ними стоит твоя грустная Фьора. Возьми ее за руку и беги».

Но я смотрел на имама. Хотя его глаза были направлены куда-то вдаль, и я знал, что они полностью слепы, я опасался, что ему каким-то образом станет известно, что я нарушил правила. А это значит, что я смогу лишь раз обнять Фьору, а потом потеряю ее навсегда. Поэтому я просто передвинул портфель за дверь и побрел домой.

Прошло две недели с тех пор, как я получил то душераздирающее письмо Фьоры, а больше — ни строчки от нее. Я ежедневно посылал ей в черном портфеле имама просьбы ответить мне, писал о своей любви. О том, кто именно стоит за дверью колледжа и встречает имама, я не имел понятия и мог лишь надеяться, что это по-прежнему Фьора. Во всяком случае, открывая портфель имама, я видел, что мои записки исчезли. Правда, ответа так и не было.

Я не знал, что происходит. Когда я приводил имама в колледж, мне казалось, что ворота с каждым разом становятся всё ниже и уже, а мужчины, встречаемые на улице, вдруг превратились в злых агрессивных существ. Это потому, что розовые туфельки исчезли с улиц Аль-Нузлы.

По утрам я просыпался с тяжелым сердцем. И вот я начал злиться на Фьору. Ей всё равно, думал я. Иначе она хотя бы раз написала мне, что с ней всё в порядке. Если бы она любила меня, то знала бы, как я волнуюсь за нее.

В среду семнадцатого октября исполнился ровно месяц с тех пор, как я получил от Фьоры ее последнюю записку. Этот день стал моим последним днем в мечети.

К вечеру подул прохладный ветерок. По тротуару зашуршали сухие листья и мусор.

Когда я прибыл в мечеть, там уже собралась вся наша группа. В центре сидел имам. Среди мутаввы было много новых лиц: Афганский ветеран переехал в Эр-Рияд, а Абду бросил занятия в мечети и вернулся к своим старым уличным приятелям. Он сказал, что с него хватит нравоучений слепого имама, что он соскучился по музыке, по футболу и телепередачам. Ведь Басиль и имам запрещали всё это, объявив такое времяпрепровождение харамом.

Я поздоровался с группой, поцеловал имама в лоб и сел справа от него.

Через миг в мечеть ворвался мужчина. Я раньше встречал его в доме имама. Он был его старым учеником и работал в отделении скорой помощи в больнице имени короля Фахда. Он поздоровался с нами, опустился на колени перед имамом и зашептал что-то на ухо слепому. Затем имам поднялся. Он положил руку на плечо мужчины, и вместе они отошли в дальний угол мечети. Мужчина много жестикулировал, рассказывая что-то, и имам тоже начал проявлять признаки волнения.

Вскоре работник больницы привел имама обратно в наш круг, а сам попрощался и ушел так же стремительно, как и появился. Имам сел, скрестил ноги и откашлялся. Все притихли. Он рассказал нам, что только что трагически оборвалась еще одна жизнь. Покачиваясь из стороны в сторону, он нараспев говорил:

— И всё из-за того, что в который раз один из наших драгоценных детей избрал дорогу в ад, а не в рай. Мальчик пострадал в автомобильной аварии. Его машина врезалась в опору моста. Бригада спасателей, да благословит их Аллах, сумела вытащить мальчика. При этом они услышали, что в машине до сих пор играет музыка, и сразу разбили магнитолу. А потом они занялись душой мальчика, которая вот-вот должна была отлететь. Один из них взял несчастного за руку и попросил его произнести шахаду. «Сынок, ты умираешь, скажи, что нет бога, кроме Аллаха, и потом я подтвержу, что Мухаммед есть истинный пророк его». Но нет, юноша молчал. Спасатель снова призвал его: «Скажи шахаду. Это твой пропуск на небеса». Но рот юноши отказывался произнести священные слова, вместо этого он запел ту песню, которую слушал перед тем, как попасть в аварию.

Имам сделал паузу. Потом, склонив голову, продолжил:

— Знаете ли вы, почему он не смог произнести шахаду? Потому что слушать музыку — харам, и потому что запрещено заменять чтение Корана прослушиванием развратных песен. Но Аллах наказал этого юношу. Он будет послан прямо в ад. — Имам громогласно повторил: — В ад, в ад, в ад!

Пока я слушал слепого имама, в затылке у меня вспыхнула боль, которая постепенно распространилась по всей голове, — совсем как в тот день, когда я, четырнадцатилетний мальчик, покинул мечеть во время проповеди. Имам всё говорил и говорил, и боль росла, ширилась, усиливалась. Каждое слово камнем падало мне на голову, эхом разносясь по черепу, многократно повторяясь. Мне хотелось зажать уши, чтобы спрятаться от этой ненависти и злорадства, от ада и дьявола.

Я закрыл глаза и спросил себя: «Что я делаю здесь?»

Но потом, впервые за всё время, что Фьора не писала мне, я нашел в себе силы прямо признать еще одно возможное объяснение ее молчанию, которого подсознательно избегал до сих пор. Возможно, подумал я, она встретила другого юношу и теперь обменивается записками с ним. Или же, если дело не в этом, Фьору обратили на путь истины, и теперь она приходит в ужас при мысли, что общалась с таким дурным мусульманином, как я? А может, она поняла, что у нашей истории не существует продолжения. Посылать друг другу любовные письма через ни о чем не подозревающего курьера — это всё, что было в нашей власти. «И сколько еще мы могли бы переписываться? — спрашивал я себя. — Письма лишь разжигали наше желание увидеться, а этому не суждено случиться».

И снова я погрузился в водоворот сомнений и вопросов. Снова, как в самом начале нашей с Фьорой переписки, меня мучили всевозможные «если» и «но». Зачем мне это? «Сразу всё было понятно, — думал я в надежде примириться с тем, что навсегда потерял Фьору. — Ничего хорошего всё равно из этого не вышло бы. Всё, Насер, забудь о ней. Всё кончено».

Весь в поту от пожирающей мой мозг боли, как во сне я поднялся и вышел из круга мутаввы. Второй раз за свою короткую жизнь я обещал себе, что больше никогда не войду в мечеть.

Что за событие произошло в жизни Фьоры, которое заставило ее бросить меня? Я никак не мог понять этого. Только из-за нее я вернулся в мечеть, и мы оба шли на огромный риск ради того, чтобы быть вместе. И вдруг она исчезла, так же неожиданно, как и появилась. Она бесследно скрылась в недосягаемом для меня мире женщин. Омар был прав, я был игрушкой богатой девчонки. А когда она нашла новую забаву, то мгновенно забыла про меня.

Постараюсь тоже забыть ее.

4

Покинув мечеть, я почти две недели просидел дома. В уединении своей комнаты я скорбел об утрате своей Фьоры. У меня не осталось почти ничего, связанного с ней. Я не видел ни ее лица, ни хотя бы глаз. Я не прикасался к ее коже, не проводил рукой по волосам. Ее тело осталось для меня тайной, скрытой под черным покрывалом.

Всё, что мне довелось узреть, — это дюйм кожи и шрам на темной лодыжке. Но ярче всего вспыхивали в моей памяти ее розовые туфли. Это их видел я на протяжении всего нашего недолгого романа.

Теперь я вспоминал ее туфельки, как отвергнутый любовник вспоминает лицо возлюбленной. В моей памяти навсегда отпечатался узор, вышитый жемчужинами по бокам туфель, — для меня они были сережками в ее ушах, ожерельем на шее или блестящим поясом на гибких бедрах. Розовый цвет ее туфель рисовался мне цветом ее любимой губной помады, ее белья. Я вспоминал, как впервые черно-белые декорации Аль-Нузлы взорвались вспышкой цвета, когда она розовым фламинго появилась среди них. Не раз и не два хотелось мне крикнуть всем мужчинам Аль-Нузлы, что эта женщина в розовых туфельках — моя возлюбленная! С каждым шагом эти туфельки всё крепче привязывали мое сердце к Фьоре. Без них оно отказывалось биться.

Должно быть, это я виноват в том, что она оставила меня. Должно быть, она ожидала, что в своих письмах к ней я зайду дальше, буду смелее. Я не помнил, успел ли я сказать ей, как полюбились мне ее розовые туфли. И не помнил, чтобы хоть раз предложил побег. А она, наверное, ждала, чтобы я взял ее за руку и вырвал из кошмара нескончаемого черно-белого фильма.

Нужно было попросить ее дать мне второй шанс. Я начал обдумывать план, как доказать Фьоре, что люблю ее и нуждаюсь в ней. Я мог бы стоять перед ее домом сутки напролет, и тогда она увидела бы… Но Аль-Нузлу постоянно патрулирует религиозная полиция во главе с Басилем. Этот план никуда не годится.

Что ж, может быть, мне суждено провести жизнь в одиночестве, где моими спутниками будут лишь воспоминания о тех, кого любил когда-то: о маме, о брате и теперь о Фьоре. Теперь я тосковал даже по дружбе с Яхьей и Хани.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ЕГИПЕТСКОЕ ВИДЕНИЕ

1

Только в начале ноября я покинул свою комнату. Был вечер. Я направился на набережную, одетый в то же традиционное платье, в котором ходил в мечеть, в тот же тоб с глубокими карманами, где так удобно было прятать письма Фьоры.

На набережной было полно молодых мужчин. Можно было подумать, что Красное море стало Меккой для тех, кто потерял любовь, и что в этот вечер все они решили совершить сюда паломничество.

Все смотрели на воду, которая, казалось, готова было выслушать каждого, кого мучило одиночество и боль утраты.

Спустившись к моему секретному камню, я увидел, что саудовский певец вновь играет на своем инструменте. Я восхитился его способностью прекрасно выглядеть и одновременно всем своим видом демонстрировать, что он убит горем. Даже его инструмент звучал так, будто струны заржавели от слез, а в голосе слышалась хрипотца. Слова песни звучали отрывисто, словно давались певцу с большим трудом. Он был живым воплощением разбитого сердца. У меня слезы на глаза наворачивались, пока я слушал его пение:

Любовь моя, дни мои сочтены, и мой голос покидает меня.

Никогда мне больше не смотреть на море в молчании.

Если я не могу высказать тебе, что у меня на сердце, зачем тогда жить?

О, хабибати, близок конец.

2

Через несколько дней я снял тоб и гутру и снова стал носить обычную одежду — рубашку и брюки. Понемногу я возвращался к своей старой жизни. Набравшись смелости, я позвонил Хилалю и спросил, нельзя ли мне вернуться на автомойку.

— То место уже занято, — ответил он. — Как ты вообще мог бросить такую хорошую работу? Сюда приезжает столько иностранцев, и все готовы работать почти даром.

Но всё же он пообещал поискать для меня другую работу и перезвонил буквально через час. Требовалась подмена одному из заболевших работников на другой автомойке, всего в пятнадцати минутах ходьбы от моего бывшего места работы.

— Но, скорее всего, это ненадолго, — предупредил меня Хилаль. — Только пока не выздоровеет их мойщик.

Наконец-то после долгого отсутствия в Джидду вернулся Джасим.

Я пошел в его кафе поприветствовать старого друга. Столики, выставленные на тротуар, были застланы новыми желтыми скатертями. Свободных мест не было. Посетители пили кофе и играли в домино.

Официант улыбнулся мне и глазами указал на Фавваза, сидевшего в дальнем углу небольшой террасы. Я так понял, что Фавваз все еще не женился и что они по-прежнему были любовниками.

Джасим тоже сидел на улице и курил шишу, подобно многим своим клиентам. Его почти не было видно за клубами дыма.

Он принял меня в свои объятия, и я тоже крепко обнял его. Мне было не оторваться от него. Я знал, что веду себя странно, и Джасим тоже это заметил, прошептав мне на ухо:

— О Аллах, Насер, раньше ты никогда меня так не обнимал. Никогда. Значит ли это, что ты, наконец…

Эти слова заставили меня отодвинуться от него.

— Нет, просто я очень соскучился по тебе.

— Хочешь, угощу тебя ужином? Мне нужно многое рассказать тебе о своей поездке. У меня есть новости.

— Да, буду рад послушать, — ответил я.

— Тогда пойдем.

— Хорошо.

Он взял мою руку и сжал ее, однако я мягко, но уверенно высвободился.

Я позвонил Хани и Яхье, сказал им, что больше не хожу в мечеть. Но они не захотели говорить со мной, а Яхья даже пригрозил, что побьет меня, если я снова посмею набрать его номер.

Поэтому я был удивлен, когда однажды вечером в мою дверь постучали, и открыв ее, я увидел обоих своих приятелей.

— Я так рад, что вы пришли, — проговорил я.

— Поехали во «Дворец наслаждений», — сказал Яхья. — Ты должен объяснить нам кое-что.

Когда мы приехали туда, они забросали меня тысячей вопросов, желая понять, почему я стал поводырем слепого имама. Но я упорно повторял, что я не первый и, разумеется не последний из тех, кто вступал в мутавву, а потом бросал ее.

— Только и всего? — спросил Яхья.

— Да, — ответил я. — Вот, например, и Абду тоже так поступил.

— Кто это такой?

Я рассказал, как Абду хотел занять место поводыря имама, но потом передумал и вместо этого записался в футбольный клуб. Хани согласно кивал.

— Ага, Аль Ямани тоже то ходит в мечеть, то перестает.

— Ну ладно, — заключил Яхья. — Хорошо, что ты снова с нами. Но больше никогда не поддавайся на уговоры имама, понял?

«Если бы ты только знал!» — думал я про себя.

Мы нюхали клей, а Хани и Яхья рассказывали последние новости о наших друзьях Фейсале и Зибе Аль-Арде, которые до сих пор воевали в Афганистане. На самом деле о них ничего не было известно, но, поскольку извещение об их гибели не приходило, все делали вывод, что парни еще живы.

— Я скучаю по ним, — вздохнул Яхья.

— Вот было бы здорово, если бы войны не было, — сказал Хани. — Тогда наши друзья были бы с нами.

Сколько ночей я провел, мечтая о том, чтобы в моей стране не было войны! Тогда мне не пришлось бырасставаться с матерью и Семирой. Слезы выступили у меня на глазах, когда я подумал о том, как же я соскучился по ним.

Фьора постоянно присутствовала в моих мыслях. Письма сохранили ее запах, и он поселился в стенах моей комнаты. Воспоминания о ней безраздельно завладели моей памятью. Я не мог спать, не мог есть. Я боялся, что схожу с ума. Мне нужно было поделиться с кем-нибудь своей историей, чтобы не потерять рассудок. Я подумал о Хилале. Мне казалось, что он ни за что не предаст меня, потому что вся его жизнь была посвящена одному-единственному человеку — жене.

И когда я рассказал ему о Фьоре, он уставился на меня, широко раскрыв глаза.

— Теперь я знаю, что чудеса существуют, — проговорил он и тепло поцеловал в обе щеки. — Любовь — непреодолимая сила, как луна, солнце или гравитация, и ни один человек не способен противиться ей, каким бы сильным и жестоким он ни был.

Так я пытался вернуться к нормальной жизни, однако Басиль не оставлял меня в покое.

Недели через три после того, как я перестал посещать мечеть, я мыл перед гаражом машину, принадлежавшую одному из местных лавочников, и услышал знакомый рев мотора. Я оглянулся. Всего в нескольких ярдах от меня остановился джип, не заглушая двигатель.

Я притворился, будто занят оттиранием грязи с бампера, но руки мои дрожали. Краем глаза я увидел, что водитель джипа помигал фарами, привлекая мое внимание. Нет, не буду реагировать, решил я и с удвоенной энергией принялся водить щеткой по капоту.

Некоторое время ничего не происходило. Я тер одно и то же место, от страха не соображая ничего. Потом двигатель снова взревел, и джип подъехал вплотную ко мне. В последовавшие несколько секунд тишины я не знал, что делать. Я просто стоял и смотрел на огромную черную машину, не имея понятия о том, что происходит за ее тонированными стеклами.

Наконец дверца открылась, и выглянул Басиль. Он велел мне протереть лобовое стекло, да побыстрее, потому что они торопятся, и снова скрылся внутри машины. Я молча окунул тряпку в мыльную воду и затем потянулся с ней к лобовому стеклу.

Проведя несколько раз по едва припорошенному пылью стеклу, я нагнулся, чтобы сполоснуть тряпку. Боковое окошко джипа медленно открылось. Басиль молча наблюдал за тем, как я мою его машину. Когда я закончил, он спросил меня:

— Почему ты ушел из мутаввы и оставил благословенного имама, неверный?

Я не отвечал.

— Никто не смеет ослушаться имама и не понести за это наказания, — сказал он и уехал, не заплатив.

Я вернулся в свою старую жизнь, в которой за мной не следили любящие глаза Фьоры. Где бы она ни была — на улице, у своего окна, в автобусе или в отцовской машине, — я должен был смириться с мыслью, что она больше не выискивает меня среди прохожих. Если она всё еще любит меня, то, возможно, видит, как я занимаюсь своими каждодневными делами: иду по Аль-Нузле, заглядываю в один из дюжины магазинчиков в округе, пью чай в кафе возле большого супермаркета. Она могла видеть, как я играю в футбол с приятелями на пустыре перед фабричным зданием или как я сижу под своей любимой пальмой, где она обронила свою первую записку, адресованную мне. Она могла видеть, как я брожу по улицам с опущенной головой, рассматривая женские ноги на всякий случай: нет ли среди них розовых туфелек?

Заболевший индус-мойщик вскоре выздоровел, и я вновь остался без работы. Пришлось опять обращаться к Хилалю с просьбой подыскать мне другое место. Мне нужно было забыть это лето, а для забвения нет ничего лучше, чем тяжелый физический труд. Хилаль пообещал, что постарается помочь.

Однажды вечером мы с Хилалем сели в автобус и отправились на набережную выпить чего-нибудь. Усевшись за столик со стаканами свежевыжатого сока, и глядя на Красное море, мы разговорились. Хилаль сказал, что много думал обо мне и Фьоре. Он укорил меня за то, что я не поделился с ним своим секретом раньше, до исчезновения Фьоры.

— Насер, — сказал он, — если бы я знал, то показал бы тебе такое место, где вы с ней могли бы остаться наедине, могли бы поговорить без страха, что вас увидит ее отец или религиозная полиция. — Помолчав, он добавил: — Это в другом конце набережной. Допивай свой сок и пойдем, прогуляемся, я хочу рассказать тебе кое-что про этот пляж, только чтобы никто нас не подслушал.

В другой вечер я стоял вместе с Хани недалеко от своего дома. У меня в руках была пустая банка из-под «пепси-колы», которую я протянул Хани, чтобы тот подлил туда клея. Одет он был как обычно — в спортивные штаны и футболку. Несмотря на то, что он был коренным саудовцем, он ненавидел тобы.

Я понюхал клей и потом взглянул на парня, сидящего на капоте машины. Хани только что познакомил меня со своим двоюродным братом. Его звали Фахд, он приехал в Джидду погостить, а вообще жил с семьей в Эр-Рияде. Его одеяние заслуживало особого внимания: зеленая рубашка, черные в желтую полоску брюки, белые кроссовки и солнцезащитные очки.

— В чем дело? Почему ты улыбаешься? — спросил Хани и проследил за моим взглядом. — А, это из-за него? — воскликнул он, указывая на брата.

Я кивнул.

— Я же просил тебя не наряжаться! — накинулся он на Фахда. — Хотя бы очки сними, ночь уже, ради Аллаха.

— Ну вот еще, стану я слушать мальчишку из Джидды! — парировал Фахд. — Не забудь, мой друг, я как-никак живу в столице.

Хани согнулся в приступе смеха.

— Хочешь сказать, что ваши бедуинские платья лучше, чем наши? Насер, ты слышишь, что он говорит?

Я слышал, но волновала меня не разница в одежде, а совсем другое. Я спросил у Фахда, не встречал ли он в Эр-Рияде мальчика по имени Ибрагим, который живет с дядей Абду-Нуром.

Но Фахд не успел ответить, потому что его опередил Хани:

— Прости, Насер, но я уже спрашивал его об этом. Нет, он не знаком с Ибрагимом. Всё же мир не так мал, как говорят.

— Неважно, — с притворным равнодушием сказал я. — И вообще, что мы тут делаем? Поехали во «Дворец наслаждений», — предложил я. — Или мы кого-то ждем?

— Яхью, — ответил Хани.

— А где он?

— Парни, смотрите! Смотрите туда! — воскликнул Хани. Он даже охрип от того, что увидел.

Мы с Фахдом поглядели туда, куда показывал возбужденный Хани. Неподалеку в дом входила женщина. Через миг она появилась снова, направилась к микроавтобусу, стоящему перед домом, и достала оттуда несколько небольших коробок и сумок. Ветер раздувал ее волосы, но мы-то привыкли видеть только то, как развеваются на ветру бороды мужчин!

Она была одета в обтягивающие джинсы, а высокие каблуки выстукивали на асфальте дробь.

Мы приблизились к ней и встали рядком, плечом к плечу.

— Я с ума сойду от восторга, — прошептал Хани.

Я повернулся к нему и шикнул:

— Давай сейчас обойдемся без поэзии.

— Вот видите, теперь вам, наверное, жаль, что вы не оделись как я. — Фахд снял наконец темные очки, но тут же надел другую пару, с позолоченными украшениями по краям. — Лучше на всякий случай быть всегда готовым, чтобы потом не кусать локти. Даже если этот случай произойдет только раз в жизни. Ну, и кто из нас дурак?

Хани принялся фантазировать:

— Ах, вот если бы эта улица была бесконечной! И я бы всю жизнь смотрел вслед этой женщине!

Она заметила нас. Из здания вышел мужчина, принял у нее груз и скрылся внутри. Она же двинулась к нам.

Я посмотрел на Фахда. По его лицу струился пот. Он схватил меня за руку.

— Ты что? — спросил я его.

— Она идет к нам. Медленно. Смотри, еле переставляет ноги.

— Говори тише. А женщины почти все так ходят. Сначала один шаг, потом другой.

— А ты откуда знаешь?

— Вырос среди женщин.

— Добрый день, джентльмены, — поздоровалась с нами женщина. — Меня зовут Нахид. Мы с мужем только что приехали в Джидду. Будем жить в этом доме. — Она указала на здание, из которого выходил мужчина.

Судя по акценту, она была египтянкой.

— С нами разговаривает женщина! О Аллах! — вскричал Хани и упал перед ней на колени. — О, прошу вас, никогда не надевайте абайю!

Фахд затряс головой и прикрикнул на Хани:

— Что это ты делаешь? Я ни разу не видел, чтобы ты молился. Ни разу. Ты что, не знаешь, что можно кланяться только Аллаху? Встань.

Нахид засмеялась и сказала:

— Может быть, еще увидимся, ребята.

Фахд и Хани переглянулись, и Хани сказал:

— Может, вы и увидите нас, но мы вас больше не сможем видеть. В следующий раз, когда вы выйдете на улицу, вас спрячет покрывало.

Она повернулась и пошла к дому. Наши глаза следили за каждым плавным движением ее бедер, пока за ней не захлопнулась дверь. Всё, больше не суждено нам насладиться видом ее волос, джинс, покачивающихся бедер, длинной шеи. Мы вернулись в незрячий мир мужчин.

Я сел на переднее сиденье рядом с Хани, Фахд устроился сзади.

— На, подержи, — попросил Хани, передавая мне банку с клеем. Он вставил в магнитолу кассету с записью египетской певицы. — И давайте помолчим. Я хочу посвятить эту песню Нахид, — объявил он. — У меня до сих пор перед глазами ее ножки на каблуках. И как она не упала на таком ветру!

Фахд рассмеялся и сказал:

— Поехали, хватит разглагольствовать. А то ты умрешь от несбыточных фантазий. В этой стране чудес не бывает.

Машина готова была отъехать от тротуара. Я бросил случайный взгляд в боковое зеркало на идущий мимо черный силуэт, по привычке глянул вниз, на обувь женщины. Моя рука дрогнула, банка из-под «пепси» упала на пол салона. Я открыл дверь и еще раз посмотрел на обувь. Розовые туфли. Я чуть не выпал из машины, провожая их взглядом.

— Насер, что с тобой? — спросил Хани.

— Ничего, — ответил я, запинаясь. — Ждите меня возле «Дворца наслаждений», я сам туда доберусь.

— О, да брось ты! Куда это ты собрался? — недовольно воскликнул Хани.

— Встретимся у дворца, — уже тверже сказал я и вылез из машины.

Они уехали, а я осмотрелся. Обладательница розовых туфелек остановилась в квартале от того места, где стоял я. Неужели Фьора? Та самая девушка, которая бросила меня? Или это какой-то дурацкий розыгрыш? И вдруг я увидел, как пальчик в перчатке поманил меня. Я заторопился к женщине. Она возобновила движение и, пройдя немного вдоль Аль-Нузлы, свернула на боковую улочку. Вот так, друг за другом, мы шли довольно долго, оставив позади несколько бакалейных лавок и ресторанчиков, афганскую булочную и пакистанский магазин электротоваров. Женщина перешла дорогу, чтобы обойти столики открытого кафе, за которыми восседало полсотни мужчин. Я ускорил шаг. Она свернула направо, в переулок, который поначалу показался мне незнакомым. Но потом всё встало на свои места: я понял, что мы очутились в Ба’да Аль-Нузле! Она пошла иным путем, чем тот, которым я ходил дожидаться ее посланий. Значит, это и вправду Фьора?

В Ба’да Аль-Нузле было пустынно, только несколько мальчишек играли в футбол. Она повернула голову в мою сторону и махнула рукой, показывая, что мне следует обогнать ее. Как раз в этом месте улица сужалась; мы приближались к тупику. Я оглянулся — девушка кивком указала налево. Ага, проход между домами, запущенный двор в окружении глухих стен. Я нырнул туда. Она тут же оказалась рядом со мной. Мы еще раз огляделись. Никого.

Вопросы посыпались с моих губ:

— Хабибати, это ты? Как ты? Где ты была?

Она стояла неподвижно и молча.

— Фьора, я так по тебе скучал, — прошептал я. — Всё, что мне нужно, это краткое прикосновение. Просто задень меня, когда идешь по улице, будто случайно. Мы же все люди, все можем совершить ошибку, верно? Я хочу вдохнуть твой запах, хочу ощутить твою кожу под своей ладонью. Я хочу слышать твой голос. Я хочу знать, что ты существуешь.

Она сделала шажок ко мне.

— Ты всё еще грустишь?

Но вот она повернулась и, всё также молча, направилась к выходу из двора. Я повысил голос:

— Почему ты ничего не объяснила? Одной записки мне было бы достаточно.

Она уходила всё быстрее, и вот уже ее черная абайя растаяла в сумерках позднего вечера. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Эта странная встреча поразила меня в самое сердце. Но что это? Передо мной на земле что-то белеет. Я нагнулся. Сложенный листок бумаги… Я поднял его и развернул. Записка от Фьоры! Я уткнулся в нее лицом и разрыдался.

Хабиби, в прошлом году учительница арабского языка в колледже попросила нас написать историю своей жизни. Она сказала, что сочинение должно занять не менее пяти страниц. Я написала тогда: «Я дочь мужчины, семья которого перебралась в Саудовскую Аравию из Эритреи два поколения назад, и женщины, семья которой приехала из Египта пять поколений назад».

Учительница потом вызвала меня к себе в кабинет и спросила:

— Дорогая, ты лучшая ученица в этом колледже. Я ожидала от тебя большего, чем три строчки. Я же просила — историю всей жизни на пять страниц. С тобой все в порядке?

Я ответила:

— Да, со мной всё хорошо. И я написала всё, что могла. — Учительница не понимала, что я говорю, и тогда я сказала: — Пока у меня нет жизни, я не смогу написать ее историю.

В тот день, когда я решилась подойти к тебе, я почувствовала, что наконец-то начала строить свою жизнь. Но в тот же день всё стало рассыпаться прямо на моих глазах. Вечером отец привел к нам в дом своего приятеля, и меня представили ему как его будущую жену. Не буду рассказывать, что было дальше, — это долгая история. С тех пор, как я написала тебе последнее послание, я борюсь с отцом и не соглашаюсь на свадьбу. Я неделями отказывалась есть, я вела себя дурно, я говорила такие вещи, которые воспитанной женщине говорить не пристало, — и всё ради того, чтобы мой предполагаемый жених и его семья испугались и передумали. Я заявила им, что у меня большие планы на будущее, что я хочу поступить в университет, чтобы потом найти работу и самостоятельно зарабатывать на жизнь. Отец в ярости, но я надеюсь, что эту битву я выиграла. Клянусь тебе, что ни один мужчина не прикоснется ко мне, только ты один! Я поклялась в этом уже давно, а я не из тех людей, которые легко нарушают свое слово. И я хочу быть рядом с тобой. Теперь я дошла до точки, откуда нет возврата. Следующий шаг мы должны сделать вместе. Я готова принять последствия нашей любви.

А ты?

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПОСЛЕДСТВИЯ ЛЮБВИ

1

Хабиби, надень традиционное саудовское платье. Мы встретимся в главном торговом центре Джидды у фонтана на первом этаже, а оттуда мы выйдем как муж и жена и направимся к твоему секретному месту. Надеюсь, ты знаешь, как подобает вести себя супружеским парам. Нам нельзя допустить ошибку. Всего один маленький промах, и всё. Давай, я тебе напомню: всегда иди на метр или два впереди, даже не думай о том, чтобы прикоснуться ко мне, будь спокоен, уверен и перебирай в руках четки. Я надену розовые туфли. Прости за почерк, у меня руки дрожат.

Я сошел с автобуса на конечной остановке, всего в пяти минутах от торгового центра.

День клонился к вечеру, с моря подул легкий бриз. Впереди виднелось здание торгового центра, внушительное, обвешанное гирляндами мигающих лампочек. Улицу запрудили автомобили, движения почти не было. Переходя дорогу, я проскользнул между двумя «мерседесами», но на другой полосе машины тронулись с места, и на меня стал надвигаться черный джип. Я инстинктивно бросился назад и чуть не сбил с ног прохожего.

— Ничего, ничего, сынок, — пробормотал мужчина, поправляя гутру. Со второй попытки мне удалось пересечь проезжую часть.

Я миновал Площадь Наказаний. Хотя я не хотел смотреть, мой взгляд непроизвольно отыскал белые плиты, на которых проходили казни. Я вспомнил то, что когда-то услышал от Маджида, одноклассника-саудовца.

Однажды перед первым уроком мальчик прошептал, что хочет поведать нам историю про Абу Фейсала и невинного человека. В обеденный перерыв мы все, включая Фейсала, столпились вокруг Маджида. Мальчик предупредил Фейсала, что будет говорить неприятные вещи про его отца. Фейсал сказал, что это ничего, и Маджид начал рассказ.

В прошлую пятницу его брат с друзьями наблюдали за тем, как обезглавили их соседа-пакистанца — обезглавили за убийство, которого он не совершал. Когда Абу Фейсал отрубил пакистанцу голову и охранники забрали у него меч, мальчики увидели, как капли крови, капающие с кончика меча, составили на белых плитах фразу «Я невиновен». И все, в том числе и брат Маджида с друзьями, закричали: «Смотрите, он невиновен! Аллаху акбар! Аллаху акбар!». С тех пор мальчишки со всей округи переименовали эту площадь в Площадь Невиновных.

После этого рассказа я нашел Фейсала плачущим в углу. Он плакал, потому что его отец убил невинного человека, и не мог остановиться до тех пор, пока не закончился перерыв.

Следующим уроком была арабская литература, и Фейсал сел за парту с заплаканным лицом. Ему повезло, так как учитель арабской литературы был самым добрым человеком в школе. Узнав, почему мальчик плакал, он не стал кричать, а сказал только: «Хорошо, что ты, Фейсал, не похож на своего отца».

Проталкиваясь сквозь вечернюю толпу, я вошел в торговый центр. Внутри всё сияло и сверкало, витрины ювелирных лавок горели золотом. Стоял непрерывный гул голосов, но всё же внутри центра было посвободнее, чем на улице.

Я отыскал фонтан и сел около него.

Ко мне приблизилась женщина. Я тут же подскочил, но снова сел, потому что понял: она идет не ко мне, а просто следует за мужчиной в тобе. Мимо прошли два юноши, они держались за руки, громко смеялись и жевали резинку. Выглядели они довольными и самоуверенными.

Через некоторое время проходящие мимо мужчины и женщины слились в единый поток. Слева от меня остановилась одна женщина, справа другая. «Которая из них Фьора?» — недоумевал я.

В торговом центре было множество зеркал, и в них несметное количество черных абай удваивалось, утраивалось, удесятерялось, и все они перемещались, сменялись одна другой, сливались и расходились.

Наконец рядом со мной села какая-то женщина. У меня на лбу выступил пот. Я не мог двинуться, мои пальцы пристали к четкам. Я хотел повернуть к ней голову, но не решался. Разве не она должна была сделать первый шаг? Или все-таки я? Я не помнил, о чем мы договорились. И вдруг из магазина напротив выскочил мужчина и набросился на меня с руганью и оскорблениями:

— Что ты за человек? Как ты посмел сидеть рядом с моей женой? Неужели у тебя нет ни капли стыда? Или тебя не научили вставать, когда рядом с тобой садится женщина? Шевелись, да поможет тебе Аллах встать на путь истинный.

Я пулей перебежал к витрине ювелирного магазинчика. Оттуда я обвел взглядом фонтан: других свободных мест вокруг него не оставалось. Снедаемый тревогой, я бесцельно разглядывал золотые ожерелья в витрине и, к своему ужасу, заметил в стекле отражение двух религиозных полицейских. Они шли бок о бок, заложив руки за спину, засунув дубинки под мышки, и, как роботы, поворачивали головы из стороны в стороны.

Когда я набрался смелости и снова оглянулся на фонтан, то увидел, что там освободилось несколько мест. Я поторопился занять одно из них, выполняя распоряжение Фьоры. И вот появились розовые туфли! Это Фьора. Она шла так спокойно, так медленно, что расстояние между нами, так мне казалось, не сокращалось, а увеличивалось с каждым ее шагом. Мои глаза вобрали всю ее, от туфель до самой головы. Впервые у меня возникло ощущение, что она — моя девушка, а я — ее парень.

— О Аллах, — прошептал я, когда она села рядом со мной.

Обернуться и посмотреть на нее я не мог. Приходилось смотреть прямо перед собой, но, конечно, я ничего не видел.

— Насер?

Нет, подумал я, это мне померещилось.

— Насер?

Я прожил в этой стране десять лет и не мог вспомнить, когда в последний раз женщина произносила мое имя. Ее голос был тих и нежен и выговаривал каждый звук отчетливо и мелодично.

— Хабиби, прошу тебя, сохраняй спокойствие. Это я. Сосредоточься.

Я молчал.

— Насер, хабиби, перестань дрожать. Я уже здесь. Я там, где хочу быть, где ты меня ждешь. Рядом с тобой.

Она вздохнула — я услышал это. Потом она выдохнула. Я почувствовал, как ее дыхание коснулось моего лица, и поспешил вдохнуть как можно глубже и задержал воздух в своих легких, пропитываясь им.

— Насер, вытри лицо, а то ты так вспотел, что можешь привлечь внимание, и тогда всё закончится, не успев начаться.

На моих коленях оказалась салфетка.

— Хабиби, умоляю тебя, поторопись, ведь я хочу быть с тобой навсегда, а не на несколько секунд. Вытри со лба пот, о Аллах.

Я взял салфетку, поднес к лицу и впервые смог вдохнуть аромат Фьоры.

— Хабиби. — И снова, умоляюще: — Хабиби. — А потом нетерпеливо: — Хабиби!

Я сложил салфетку и убрал ее в карман брюк. А лицо утер рукавом тоба.

— Послушай меня, хабиби. Если ты успокоился, то всё будет хорошо. Пойдем, любовь моя. Но помни, мы должны вести себя как супруги.

Я не реагировал. Она молниеносным движением ущипнула меня за бедро.

— Видишь, я настоящая. А теперь вставай и пошли. Где останавливается наш автобус?

Я встал, но она почему-то осталась сидеть возле фонтана. Тогда я снова сел.

— Что ты делаешь? — прошипела она.

— Жду тебя.

— Любимый, ты всё позабыл. Вокруг столько полицейских, поэтому я должна идти позади тебя. Ты думаешь, мне это нравится? Когда мы доберемся до набережной, то сможем идти рядом. А теперь иди, иди, я пойду следом.

Когда я открывал двери на выходе из центра, то навстречу мне попались еще двое полицейских. Я уступил им дорогу.

Я шел в нескольких метрах перед ней. Дважды я оборачивался, но каждый раз она отчаянно махала рукой, показывая, что мне нельзя этого делать. Мы пересекли Площадь Наказаний, а потом пошли мимо спортивного магазина. Оттуда высыпала большая толпа молодых мужчин. За ними появилась столь же большая толпа женщин, одетых в черное. На мгновение они разделили нас с Фьорой. Я впился глазами в женские ноги. Ага, розовые туфельки! Она здесь.

Мы подошли к автобусной остановке. Я встал в начале очереди, она пристроилась в конце. Через несколько долгих минут прибыл автобус. Я вошел в мужскую половину и проследил краем глаза, что Фьора благополучно скрылась в двери, ведущей в женскую часть автобуса.

Как и раньше, я нашел место как можно ближе к перегородке, отделяющей мужчин от женщин. В крошечное окошко я смог увидеть только четырех женщин. Жаль, что их ног не было видно. Дожидаясь момента, когда мы с Фьорой снова будем вместе, я достал салфетку и уткнулся в нее лицом.

2

Жизнь вдруг стала прекрасной, как по волшебству. Фьора была рядом со мной. Теперь впереди шла она, оставляя за собой цепочку розовых шажков на мостовой набережной. «Когда женщина идет, — услышал я как-то слова эритрейского поэта в лагере беженцев, — вся земля идет вместе с ней». Только теперь я понял, что означали эти слова. Когда я смотрел на шагавшую впереди Фьору, мне казалось, будто земля уходит вместе с ней, а я парю в воздухе, как в невесомости. Я примечал, куда наступали ее розовые туфельки, и старался ступать по тем же плиткам мостовой, что и она.

На набережной кипела жизнь. Мы прошли по тротуару мимо парка развлечений, который также был разделен на мужскую и женскую части. Вокруг расположились люди, приехавшие к морю на пикник, бегали дети, а на широких скамьях мужчины играли в карты. По лестнице я спустился с тротуара на песок. Там меня чуть не сбил мальчик, катавшийся на пони. Я отступил, пропуская его. Фьора еще была на ступеньках лестницы. Прошествовали мимо три верблюда, пассажирами которых были дети.

Уже смеркалось, когда мы дошли до моего укрытия в камнях. Но спрятаться там мы не могли. Если заметят, как мы вдвоем пробираемся туда, это сразу вызовет подозрения. Фьора постояла над водой, быстро огляделась и снова поднялась на тротуар.

Я ненадолго задержался, чтобы бросить полный любви взгляд через море и послать воздушный поцелуй матери. Потом я тоже поднялся по лестнице. Наверху я первым делом отыскал розовые туфельки. Фьора сидела в одиночестве на одной из скамеек. И вдруг я остановился, поняв, что печального певца не было на его обычном месте. Я опустился на колени там, где он неизменно сидел со своим инструментом, прикоснулся ладонью к скамье, чтобы проверить, не сохранили ли доски его тепло. Мне хотелось плакать.

— Мой дорогой музыкант, — прошептал я, глядя в море, — я пришел сюда со своей любовью, но тебя уже нет. Я буду скучать по тебе. Надеюсь, твое сердце никогда не перестанет биться, даже если сейчас ты лежишь на дне этого моря.

3

— Хабиби, надо же, мы сидим рядом, словно муж и жена. Как бы мне хотелось обнять тебя. — Она помолчала. Потом: — Скажи мне, любимый, почему ты полюбил меня? Для меня, например, это была любовь с первого взгляда, но ведь ты меня даже не видел.

Я не смог ответить. Только сейчас я вдруг осознал невероятность происходящего, как будто до этого момента спал. Я сидел рядом с женщиной. Даже после того, как она закончила говорить и замолчала, ожидая ответа, ее голос звенел в моих ушах, наполняя мне душу прекрасными звуками.

Я смотрел на море. Волны накатывали на берег, напевая свою бесконечную песню, а иногда, сталкиваясь, они шипели и ревели. На фонарь перед нами опустилась птица. Она сидела с расправленными крыльями, как самолет на взлете или как ангел, готовый взмыть в небо. Я хотел, чтобы этот ангел взял с собой один вопрос — на тот случай, если ему доведется свидеться с Творцом: «Если ты сказал, что любовь — это небесная пища, то почему нас наказывают за то, что мы любим на твоей земле?»

Розовая туфелька Фьоры тихонько ткнула меня в ногу. Я сбросил сандалию, зажмурился и стал босой ногой ласкать ее туфельку.

— Насер?

Я молчал.

Снова она позвала меня:

— Насер!

На этот раз я откликнулся:

— Да, любимая?

— Пожалуйста, скажи мне: почему ты влюбился в меня, хотя ни разу не видел моего лица?

Я снова стал смотреть на море и представил, как говорю Фьоре: «Дорогая, я много читал о том, как люди влюбляются, в том числе и о том, как они влюбляются с первого взгляда, как ты. Полагаю, влюбленность возникает, когда человек видит лицо другого человека, заглядывает в его глаза, видит форму его тела и слышит милые слова, и тогда его сердце говорит: „Вот оно, это любовь“. Но мое чувство к тебе — это любовь до первого взгляда. Я тоже размышлял над тем, что же это за чувство. Как так вышло, что я полюбил женщину, лица которой не видел, чьих слов не слышал, рядом с которой не шел? Как так вышло, спрашивал я себя, что одна-единственная записка полностью завладела моим разумом и чувствами? Я ведь понятия не имел, Фьора, обладаешь ли ты красотой, о которой пишут в запрещенных романах, вызывает ли твой облик желание, которое невозможно выразить словами и которое заставляет сердце истекать кровью. Я не знал, являются ли очертания твоего тела столь изящными, что их не в силах передать даже кисть величайших художников. И я не слышал вначале ни звука из твоих уст, и поэтому твой голос не мог запасть мне в душу. Порой я думал, что ты всего лишь иллюзия, созданная голодным воображением, которое заставило меня полюбить фантом. Но всякий раз, когда подобные сомнения одолевали меня, я брал в руки твои послания. Они давали мне смелость и веру».

Ничего этого я не сказал, потому что не был уверен, правильно ли будет заговорить о том, что скрыто под ее абайей, не рано ли. Поэтому я выразил свои мысли короче:

— Фьора, моя любовь к тебе построена на вере. Это такая же вера, как та, которую выражает верующий по отношению к своему Творцу, какой требуют от нас пророки. Ведь, когда пророк Мухаммед пришел с Кораном, мы могли полагаться только на его слова, но мы поверили. Ты уронила перед моими ногами записку, я прочитал ее, каждое твое слово, вот так всё и случилось. Слова, любовь моя, могущественны. Я ответил на твой призыв и согласился стать твоим возлюбленным.

Я посмотрел на нее. Рядом со мной на скамье сидела черная тень с очертаниями женщины. Если прислушаться, то можно было расслышать, как она дышит.

Мы оба погрузились в молчание.

— Фьора?

— Да, хабиби. — И она повторила еще раз, выговаривая каждый звук: — Да, хабиби.

— Всё это время я делал всё, о чем ты меня просила. Я ходил за тобой, как преданный ученик. Я отдал тебе самое дорогое, что есть у меня в этом мире, где волею судеб я остался в одиночестве: я доверил тебе свое сердце.

— Хабиби, клянусь, я тоже готова сделать всё, о чем ты меня захочешь попросить, без исключений, — произнесла она торжественно.

— Я хочу увидеть твое лицо.

— Здесь?

— Нет, тут слишком людно. Я слышал об одном месте, где мы сможем смотреть друг на друга столько, сколько захотим, и никто нам не помешает.

— Где это место? За морем? — печально пошутила она.

Я задумал отвести ее в то место, о котором рассказывал мне Хилаль. В Джидде можно было найти множество таких укромных уголков: подобно «Дворцу наслаждений», они стояли в стороне от маршрутов религиозной полиции, и там можно было совершать любой харам без риска наказания. То место, про которое я узнал от Хилаля, находилось в самом конце длинной набережной, почти за городом. Туда не забредали даже местные жители.

— Нет, оно в Джидде, — сказал я Фьоре. — Ты сможешь уйти из дома на полдня?

Расставшись с Фьорой, я в тот же вечер пошел к Хилалю и сказал, что хочу отвести свою девушку на свидание в то место на набережной, о котором он говорил. Он согласился помочь мне, но заставил поклясться, что я не расскажу о нем никому из друзей, а иначе туда хлынут толпы народа, и секретному месту придет конец.

Хилаль не умел водить машину из-за хромоты, но пообещал, что свяжется со своим хорошим знакомым — торговцем, работающим на набережной.

— Он всегда подвозит меня туда, — сказал Хилаль. — Я мог бы найти ему работу получше, но он предпочитает торговать на улице, быть своим собственным боссом и дышать морским воздухом.

Переговорив с торговцем по телефону, Хилаль с энтузиазмом предложил:

— Пойдем к нему прямо сейчас, договоримся о завтрашней встрече. И не волнуйся об оплате его услуг. Это будет мой подарок тебе.

4

На следующий день торговец ждал нас на набережной. Собрав свои товары в сумку, он повел нас к машине. Она была покрыта пылью. Торговец протер стекло гутрой и пригласил садиться. Я устроился на переднем сиденье, а Фьора сзади.

Мы долго ехали по старой, разбитой дороге вдоль побережья. Даже не верилось, что мы всё еще в Джидде. Слева от нас простиралось Красное море, справа — пустыня, кое-где поросшая сухими кустами. В выбоинах грунтовки скопились настоящие дюны из приносимого ветром песка.

Водитель свернул на еще более плохую дорогу. Автомобиль подпрыгивал и вилял, взметая клубы пыли. Одно колесо попало в глубокую яму, и днище машины со скрежетом чиркнуло по земле. Торговец остановил машину и вылез, бормоча молитвы Аллаху. Я зажмурился, глубоко вздохнул и снова открыл глаза. Пыль осела. В зеркало заднего вида я видел Фьору, закутанную в черное. Я знал, что она смотрит на меня.

Долгое время ничего не происходило, мы просто сидели. Потом торговец вернулся за руль, и мы снова поехали. Теперь машина двигалась медленнее и с осторожностью объезжала каждую яму, которые порой были размером с лунный кратер. В принципе, мы вполне могли быть и на луне, поскольку никто в Джидде, наверное, и не слышал о том месте, куда мы ехали.

Наконец вдали показалось какое-то строение. Когда мы подъехали, я разглядел, что это была двухэтажная вилла. Перед домом стоял «лендровер», на балконе показалась женщина с белой кожей. Она была в бикини и полотенце, повязанном на бедрах. Возле воды две белые девочки и мальчик играли в футбол. Водитель посигналил, опустил стекло и помахал им рукой. Я обернулся к Фьоре. Судя по очертанию носа под черной тканью, она смотрела прямо перед собой.

Я обратил взгляд к морю. На полотенце у воды лежала молодая женщина. Она стала приподниматься, и ей помог чернокожий мужчина в узких плавках. Девушка смела с бедер и живота приставший песок, а потом они вместе побежали в море.

Машина поехала медленнее. Водитель снова нажал на клаксон. На этот раз его внимание привлекли три девушки в темных очках и купальниках, идущие вдоль дороги. И вот двигатель умолк. Торговец глянул на меня и улыбнулся. Мы приехали.

Перед нами тянулся длинный деревянный забор, местами сломанный. Он шел от моря к какому-то невысокому зданию вдалеке.

— Я вернусь за вами вечером, — сказал торговец на прощание.

Я кивнул и посмотрел на Фьору. Она уже выпрыгнула из машины и бежала к сломанному забору, мимо таблички, на которой было написано: «Вход только для иностранцев».

Фьора остановилась на мгновение, чтобы подхватить пальцами свою абайю и приподнять ее до колен, а потом с удвоенной энергией продолжила бег к берегу, где набегали на белый песок волны. Там она споткнулась, упала на колени прямо в воду.

Я наблюдал за ней, не двигаясь.

Она так и осталась стоять на коленях, глядя в море. Потом встала, сняла туфли и аккуратно поставила на песок, туда, где волны не могли их достать.

А чуть дальше, на берегу, белый мужчина в купальных шортах нырнул в воду. Его спутница, женщина в желтом купальнике, захлопала в ладоши и бросилась вслед за ним.

Стоя спиной ко мне, Фьора сняла головной платок. У меня перехватило дыхание. Она вынула серебристую заколку, встряхнула головой, и черные вьющиеся волосы волной рассыпались по ее спине. Я пошел к девушке.

Она окончательно освободилась от черной абайи.

Ноги отказывались повиноваться мне, и сердце билось как сумасшедшее. Пришлось остановиться.

— О Аллах, о великий создатель, — пробормотал я.

На Фьоре было розовое льняное платье с короткими рукавами, доходящее ей до колен. Оно плотно облегало стройную спину и слегка расширялось от талии, но не скрывало плавного изгиба бедер. Я ни разу не видел более прекрасного и милого платья, и под ним мне виделось самое прекрасное тело на свете.

Фьора обернулась лицом ко мне.

5

— О Аллах, о великий создатель… О Аллах, о великий создатель.

Между нами оставалось всего несколько метров. Она стояла в воде, а меня словно засасывал песок. С трудом я преодолел последние несколько шагов. Ветер весело играл с ее волосами.

— Фьора, — прошептал я.

Она коснулась рукой моего лица. Я облизал сухие губы. Указательным пальцем она стерла с моих щек слезы.

— Хабиби, я с тобой, наконец-то. Не позволяй слезам скрыть меня от твоего взора. Не плачь. Теперь твоя очередь смотреть на меня.

Сначала я должен был отгородиться от всего, что стояло между ней и мной: ослепительный солнечный свет, мокрый песок, ветер, прячущий ее лицо под прядями волос.

Я расстелил ее накидку на песке, и мы вместе уселись на ней. Я повернулся так, чтобы моя тень закрывала Фьору от солнца. Потом я осторожно убрал от ее лица волосы, прядь за прядью, чтобы наконец рассмотреть ее.

Впервые передо мной предстала красота. Фьора была без косметики. Она сказала, что хотела показать мне себя такой, как она есть, без приукрашивания.

— Без накидки и без косметики, — нервно произнесла она.

У нее темная кожа, но светлее моей. Один глаз чуть больше другого. Длинный нос изгибается изящной дугой. Полные губы чуть приоткрыты, но Фьора молчит.

Мне захотелось увидеть, как она улыбается. Я притворился, будто ее красота опьянила меня и, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно опустил голову ей на колени. И был одарен широкой, щедрой, прекрасной улыбкой.

По лифу платья бежал длинный ряд мелких розовых пуговок. Первые три были расстегнуты, обнажая мягкую кожу поверх ключиц. Я протянул руку и расстегнул следующие три пуговицы. Показался ее белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Расстегивая каждую следующую пуговку, я касался кожи Фьоры. От талии до подбородка я насчитал сто шажков «палец за пальцем». Прижавшись головой к ее груди, я ладонью удерживал расстегнутое платье. Рядом с моим лицом текли ее кудри, падающие с плеч, ее руки обнимали меня. Ногами она обвила мои бедра.

— Фьора?

— Да, хабиби.

— Помнишь, ты писала мне о моем портрете, который ты носишь у себя на груди?

— Да.

— Думаю, настало время заменить портрет оригиналом.

Когда она делала вдох, ее грудная клетка поднималась, а два полушария грудей, как волны в море, мягко вздымались, касаясь моего лица, и через секунду опадали снова. Она вдыхала глубже, и ее груди качали мою голову, как море качает маленькую лодочку. Теперь вместо рисунка в заветной ложбинке Фьоры прятался я сам.

Мы просидели так несколько часов.

Перед тем, как село солнце, Фьора поднялась и попросила меня пойти с ней.

Я вдыхал завораживающий аромат жасмина, который она оставляла за собой. Фьора шла к высокой дюне, нависающей над берегом. Добравшись до нее, она стала карабкаться наверх. Я следовал за ней. На вершине мы встали лицом к морю.

Ветер не стихал. Каждая прядь волос Фьоры рвалась в небо, и мне казалось, будто это тысяча танцовщиц исполняет для меня танец живота.

Фьора повернулась ко мне. Наши ноги проваливались всё глубже в сыпучий песок. Наши руки встретились, и на ее губах заиграла улыбка. А потом ветер подхватил горсть песчинок и осыпал нас ими, словно дождем, и мы подняли руки вверх.

— Я люблю тебя, люблю, люблю, — эхом повторяли мы друг за другом.

Вот-вот должен был вернуться торговец. Фьора хотела надеть абайю, но я просил ее не спешить.

— Давай посидим еще. Ведь за нами еще не приехали.

Стоя на краю моря, мы не мигая смотрели друг другу в глаза.

— Я хочу, чтобы каждый день моя голова лежала между твоих грудей, — сказал я Фьоре.

Мы разорвали мой портрет на две половинки. И тогда она сказала, что у нее есть план.

— Хабиби, второй раз в жизни я увидела тебя, когда шла по Аль-Нузле к своей подруге. Ты был в синих джинсах и белой футболке. Признаюсь, я не удержалась и проводила тебя взглядом. Но привлекли меня не столько твои широкие плечи, сколько выражение лица. В нем была мягкость.

Она умолкла. Мы держались за руки и смотрели на волны.

— Скажи мне, в чем состоит твой план, Фьора?

— Я хочу, чтобы ты остался со мной. Я хочу, чтобы ты был со мной в моей комнате, где нам никто не помешает. И вот что я придумала: ты оденешься как женщина и придешь к нам в дом, будто одна из моих подруг. Ко мне часто приходят подруги позаниматься. Тебе понадобится абайя, длинные перчатки и головной платок, остальное я беру на себя.

— О Аллах, ты сошла с ума. А как же твой отец?

— Мы же будем на женской половине. В конце концов, это он сам придумал разделить квартиру на две части стеной. А насчет моей матери не волнуйся. Она всё поймет. Она еще не утратила веру в любовь.

Когда она надевала платок, мне было так тяжело, что я отвернулся к морю. Нежные ручки обвили меня сзади.

— Насер, не грусти, — попросила Фьора, прижимаясь лицом к моей спине. — Скоро ты снова увидишь меня. Хорошо?

Я снова повернулся к ней. Странно было целовать женщину под покровом черной абайи, но всё же я нашел под тканью ее губы.

— Хорошо. За нами вот-вот приедут.

В тот же вечер я прошелся по магазинам Аль-Нузлы и купил черное платье, широкий платок, плотную вуаль, черные перчатки, чулки по колено и черные туфли на низком каблуке.

Выходя из обувной лавки, я столкнулся с Басилем. Безмолвно озирая мои пакеты с покупками, он стоял в дверях.

Мое сердце остановилось.

Я попятился и чуть было не уронил все свои пакеты, но, к счастью, быстро собрался с духом. Я должен был выглядеть естественно, чтобы не оказаться вместе с Фьорой в черном джипе, едущем на Площадь Наказаний.

Мы молча взирали друг на друга.

Чтобы выйти из лавки, мне необходимо было обойти Басиля. Я сделал шаг в сторону, уступая ему дорогу, но он схватил меня за руку.

— Что это ты затеял, дорогой Насер, хотел бы я знать? — мрачно спросил он.

Надо было бы промолчать, но я не сдержался:

— Не утомляй свой мозг, пытаясь придумать, как отомстить мне. Лучше оставь меня в покое. Я всё равно не вернусь в мечеть к твоему имаму.

Он отпустил меня и медленно отвернулся, бормоча под нос:

— Посмотрим.

Шагая домой, я не мог не думать о встрече с Басилем. Что он собирается делать? Видел ли он, что лежит в моих пакетах? Мне всё же казалось, что у него не было возможности заглянуть в них.

Я напомнил себе о том, что жизнь не вечна. Именно этот афоризм помог мне решиться ответить на любовь Фьоры. Если что-то и случится со мной, рассуждал я, то, по крайней мере, я могу быть счастлив уже тем, что успел познать вкус любви.

Ложась спать в ту ночь, я мечтал лишь о том, чтобы поскорее наступило утро, — ведь мне опять предстояло свидание с прекраснейшим цветком на земле.

6

Был четверг, раннее утро в середине ноября. Прошло уже четыре месяца с тех пор, как в моей жизни появилась первая записка Фьоры. Я сидел на кровати, а передо мной лежали черные одежды. Днем ранее, когда мы с Фьорой были на набережной, она показала мне, как надевать все эти сложные женские одеяния. Однако, встав перед зеркалом, я обнаружил, что одеться без ловких и опытных ручек Фьоры мне будет совсем не просто. Черное платье я сумел натянуть на себя, потому что оно было похоже на накидку, которую мужчины носят поверх тоба. Но вот с хиджабом у меня возникли проблемы. Я никак не мог закрепить слои ткани вокруг головы, они расползались у меня в руках, а булавки так и норовили уколоть меня. Надо будет потренироваться. Меня сильно тревожило то, что на ветру, в движении, всё это сооружение у меня на голове развалится. Раз десять я подергал за концы хиджаба, проверяя, насколько прочно держат булавки. Вроде всё было в порядке.

Я натянул чулки, сунул ноги в благопристойные закрытые туфли и надел перчатки. Заключительным шагом было закрыть лицо вуалью. Поначалу я чуть не задохнулся под ней. Стоило мне сделать вдох, как ткань прилегала к ноздрям, перекрывая доступ воздуха. Не сразу я догадался, что нужно дышать реже и медленнее, но потом у меня стало получаться.

Я взглянул в зеркало. В отражении не было ничего, что напоминало бы о Насере, не видны были даже брюки. Вчера, перед тем, как расстаться со мной, Фьора сказала:

— Насер, ты вырос среди женщин. Ты знаешь, как они разговаривают. И, я уверена, ты не забыл, как они двигаются, когда ходят и как одеваются. Хабиби, в женской одежде тебя легко можно будет принять за девушку.

Однако, рассматривая черное бесформенное существо в зеркале, я думал, что женщины на Холме любви выглядели совсем не так.

Перед тем, как покинуть квартиру, я поглядел в глазок, проверяя, нет ли кого наплощадке. Мы с Фьорой договорились, что я, одетый в паранджу, буду ждать ее с двух часов дня на Аль-Нузле. Улица была пустынна.

Столько лет я сидел под своей пальмой и наблюдал за тем, как перед моими глазами разворачивается черно-белое кино. Но никогда мне и в голову не приходило, что однажды я сам сыграю роль одной из загадочных черных фигур. Как странно было идти по Аль-Нузле под покровом черной ткани! Всего несколько минут назад я жил в мире мужчин, и вдруг очутился в женском мире. Я мог менять роли по своему желанию, играя то за белых, то за черных!

Впереди появилась женщина в розовых туфлях, и я ускорил шаги. Мне с трудом удалось сдержаться и не побежать навстречу Фьоре — так хотелось подхватить ее на руки и прижать к себе.

— Это я, Насер, — произнес я, приблизившись к ней.

— Я скучала по тебе, хабиби, — ответила она и спокойно взяла меня под руку.

— А как же поцелуй в щеку? — пошутил я. — Разве я не похож на женщину?

Она захихикала, потому что я стал щекотать ее украдкой, под прикрытием складок одежды.

— Насер, прекрати! Хватит, Насер!

— Ладно, — согласился я.

— Хорошо, тогда идем.

Мы подошли к ее дому. Она открыла входную дверь.

В просторном вестибюле работали кондиционеры. Напротив входа я увидел три лифта. Стены и полы, выложенные чудесной марокканской плиткой, были чисто вымыты и сияли. Фьора сжала мою ладонь.

— Как ты? — шепнула она, пока мы ждали лифт.

— Замечательно, как никогда! — прошептал я в ответ.

Прибыл лифт, из которого вышли двое детей в сопровождении матери.

— Ассаламу алейкум, — поприветствовала женщину Фьора.

— Ва-алейкуму салам, — ответила та.

Внутри кабины лифта Фьора нажала на кнопку четвертого этажа.

— Ага, — сказал я, — так вот с какой высоты ты наблюдаешь за всем, что происходит перед домом?

Фьора, улыбаясь, стояла рядом со мной в тесной кабине. Рукой в перчатке я обнял ее за талию и притянул к себе.

— Это вход в женскую половину квартиры, — пояснила Фьора, когда лифт прибыл на ее этаж. — А вон там, — указала она на дальний конец коридора, — дверь только для мужчин. Мой отец договорился со строителями об отдельном входе в тот же день, когда выбросил телевизор.

Она открыла дверь. В нос мне ударил запах благовоний. Перед нами тянулась длинная и узкая прихожая.

— Иди за мной, — велела мне Фьора из-под вуали.

В прихожей было пусто, если не считать сирийской вазы на столике из черного мрамора и аккуратно расставленной вдоль одной из стен обуви.

В конце коридора три невысокие ступеньки вели вниз и за угол.

— Это моя комната, — сказала Фьора, подводя меня к белой двери. — Ты заходи, хабиби, а я загляну к матери, но скоро вернусь.

В ее комнате пахло так же, как в жилищах женщин с Холма любви. У шкафа сохли полотенца. На стуле лежала одежда и белье, от которого исходил нежный жасминовый аромат. Я хотел снять вуаль, но боялся, что в комнату могут войти родители Фьоры.

Это была просторная комната. Посреди стены напротив входа стоял большой письменный стол. Слева от него расположился еще один столик из черного мрамора, а на нем — еще одна сирийская ваза. На полу рядом со столиком стояли кассетный магнитофон и радиоприемник. В дальнем левом углу — кровать Фьоры.

От правой оконечности письменного стола и далее направо вдоль всей стены большой буквой «Г» протянулись книжные полки — высокие, почти до самого потолка. Они были сплошь заставлены книгами. С первого взгляда мне показалось, что в основном на полках стоят труды по исламской культуре. Я подошел ближе, чтобы подробнее изучить книги, вытащил одну наугад. Автором этого тома был радикальный проповедник из Эр-Рияда. «Зачем Фьоре эта книга?» — недоумевал я. Называлась она «Роль мусульманской женщины в современном обществе». Но стоило мне перевернуть несколько первых страниц, как всё стало ясно: обложка книги совсем не соответствовала ее содержанию. Это была подборка картин эротического характера с подробными объяснениями, как создавалась каждая из них. Так вот по каким учебникам училась рисовать моя Фьора, подумал я и, всё еще улыбаясь, поставил книгу на место. Умная девочка!

В библиотеке Фьоры я нашел книги и на другие темы: по африканской культуре, по истории Ближнего Востока, по искусству. Среди прочих попались мне на глаза книги египетской писательницы Наваль аль-Саадави, а также роман Нагиба Махфуза «Предания нашей улицы», о котором мне говорил Джасим, но который я так и не удосужился прочитать. Как сказал Джасим, этот роман объявили богохульным и запретили, поскольку в нем описывались отношения между Богом и его пророками.

В одном из своих писем, вспомнил я, Фьора писала мне о том, что запрещенные книги ей дарила одна учительница из колледжа. «Она получает книги от своей подруги, которая тайно ввозит их в страну. Будучи женой одного из принцев, она проходит через таможню без досмотра», — объясняла мне Фьора.

Вернулась Фьора — по-прежнему в абайе и с черным платком на голове, но уже без вуали на лице.

Плотно закрыв дверь, она подняла на меня глаза. «О Аллах, — подумал я. — Вот оно. Наконец-то мы с ней, наедине».

— Хабиби, почему ты до сих пор не снял вуаль? Давай я помогу тебе.

Я чувствовал, как дрожат ее руки.

— Мне страшно, — призналась она едва слышно.

— Мне тоже, — шепнул я.

Казалось бы, прошло столько времени с тех пор, как я начал верить в то, что Фьора и есть моя единственная и настоящая любовь. Бесконечными бессонными ночами рисовал я в уме картины наших встреч, выдумывал тысячи способов коснуться ее тела, воображал его обнаженным, в моих объятиях, в пылу любовной страсти, от которой дрожит окружающий нас мир. Но теперь, когда мечта стала реальностью, мы оба были подавлены грандиозностью момента.

Однако страхи, давящие на нас, словно ледяные глыбы, быстро растаяли в жарких лучах желания.

Я протянул руки к ее талии, и затем опустил их ей на бедра, сжав их слегка, притянул Фьору к себе. У нее не было времени снять хиджаб, потому что как только она отбросила с моего лица вуаль, всё ее внимание было приковано к моим губам. Я же не отрывал взгляда от ее лица. Я смотрел на нее долгим обожающим взглядом, впитывая ласковый блеск ее темно-карих глаз, нежный аромат духов и сияние смуглой кожи.

Мы застыли, стоя друг напротив друга.

Прошла целая вечность, прежде чем наши губы встретились, а когда это наконец произошло, мы закрыли глаза и подавили в себе желание прикоснуться друг к другу руками. Это право мы целиком отдали губам.

— Хабиби, позволь мне снять абайю и платок, — прошептала Фьора и отвернулась.

Я отступил на шаг, чтобы не упустить ни одной драгоценной детали из того, что увижу. Она сняла хиджаб. Я прижал ладонь к сердцу, когда освобожденные от заколки волосы рассыпались по ее спине и в тот же миг черный балахон абайи скользнул на пол. Фьора стояла не двигаясь. Вот теперь ее фигура напоминала мне женщин с Холма любви: стройная, высокая, округлая и изящная. И это не мечта, не детские воспоминания о женщинах из моей деревни, не возрожденные памятью бесплотные образы Семиры. Это настоящее. Я нахожусь в комнате реальной девушки из Джидды, а она сама стоит передо мной, великолепная и уверенная в своей красоте.

Прошлый раз, когда я видел Фьору без черных одеяний, она была в розовом платье, не скрывающем очертаний ее девичьего тела. На этот раз она надела черную хлопчатобумажную юбку чуть ниже колена, плотно обтягивающую ягодицы, и черную блузку из того же материала.

— Сегодня так жарко, — произнесла Фьора. Всё еще стоя спиной ко мне, она попросила: — Насер, закрой, пожалуйста, глаза.

Я догадался, зачем ей хотелось лишить меня возможности видеть ее на несколько секунд. Поэтому я сказал:

— Конечно. Обещаю не подглядывать.

Однако подобные обещания даются только для того, чтобы их нарушить. Что я и сделал.

Фьора, очевидно, думая, что я ничего не вижу, схватила полотенце и обтерла вспотевшие икры. Потом откинула его в сторону, чуть нагнулась и скользнула руками под юбку. Поблескивая розовыми ноготками, она стянула по смуглым бедрам и ниже, по длинным ногам, ярко-красные трусики в цветочек. Когда она выпрямились, они кольцом упали вокруг розовых туфель. Цветы рая лежали у ее ног.

Она подняла на меня глаза. Я думал, что успел зажмуриться вовремя, но, судя по лукавому смешку, она, похоже, догадалась о моем коварстве. Мне на лицо опустилась ее мягкая ручка. Я ощущал ее дыхание на своей коже. Дрожь возбуждения прокатилась по мне, когда ее влажные губы прикоснулись к моему уху.

— Так ты сдержал свое обещание или нет? — проговорила она. — Ладно, можешь открыть глаза.

Я и открыл их, и немедленно обхватил Фьору за талию и стал целовать ее… Только когда моя рука нашла «молнию» на ее юбке, я остановился. Опускаясь на колени перед Фьорой, я потянул руками юбку — последний барьер между нами.

В решающий момент я закрыл глаза. Мне хотелось вдохнуть это перед тем, как увидеть. Погрузив голову в ложбинку между ее бедрами, я сделал глубокий вдох, а потом задержал воздух в легких на несколько секунд, чтобы этот неповторимый запах пропитал мое тело. Мне довелось пить и нюхать самые дорогие и изысканные французские духи (так утверждал Джасим), но аромат Фьоры был ни на что не похож — неповторимый, таинственный, головокружительный.

— Хабиби?

Она гладила меня по волосам. Ее пальцы пробегали от моей макушки до самого затылка, ласкали шею, скулы.

— Хабиби?

Она протянула мне руку, я ей свою, и мы сплели пальцы.

И затем Фьора повела меня к своей постели.

Вдруг всё стало таким странным и пугающим. Совсем не так мы ощущали себя на единственном в городе пляже для иностранцев. Теперь всё было иначе. Кровать Фьоры представлялась чуждой, враждебной, запретной страной. Возможно, во всем виновато излишнее возбуждение. Или неуверенность новичков, не знающих, чего и как касаться. Но никогда я не дрожал так, как в тот день, лежа рядом с Фьорой на ее постели. И никогда я не видел столь напряженного выражения ее лица, как в те минуты. Можно было подумать, что мы боимся упасть в пропасть, внезапно разверзшуюся в полу комнаты.

Наконец мое тело оттаяло. Я решился положить ладонь на грудь Фьоры, но тут же убрал ее, потому что услышал тихий стон. Ей понравилось? Или я сделал ей больно? Продолжать или больше никогда так не делать?

Я сжал ее левый сосок снова, но на этот раз не пальцами, а губами, нежно, едва-едва касаясь его. И снова стон. Теперь я совсем растерялся.

Вытянувшись во весь рост, я лег на бок лицом к Фьоре.

Наши тела соприкасались. Ощущение ее кожи окончательно парализовало меня. Вот уж не ожидал, что мы окаменеем от робости и не сможем вымолвить ни слова.

Зато мои мысли неслись вскачь. В уме я уже перенесся на следующую стадию нашего свидания: что произойдет, когда от поцелуев и прикосновений надо будет переходить к… чему? В кафе у Джасима я слышал, как рассуждал Омар: «Когда любовники, юноша и девушка, находят способ совершить невозможное и уединяются в таком месте, где можно заняться сексом, то делают они это так же, как мужчина с мужчиной. Ведь девушка должна беречь свою девственность. Только представьте, что с ней произойдет в противном случае!»

Я посмотрел на Фьору. Держа меня за руку, она прошептала:

— Прости. Я не думала, что это будет так трудно.

Потом она замолчала. Капельки пота бисером заблестели у нее на лбу, на шее, на груди. Мы так и лежали, не говоря ни слова.

Затем она обхватила бедрами мою ногу. Влажный жар, исходящий из сокровенного уголка Фьоры, заставил меня покрыться мурашками. Остаток дня мы провели в этой позе: моя нога прижата к ее промежности, а руки не отрываются от ее тела.

* * *

Целых три дня понадобилось нам на то, чтобы осмелиться заговорить о том, что произошло в наше первое свидание в ее комнате. Мы целовались, но избегали заходить дальше. Когда мы разговаривали, то касались лишь безопасных тем: о книгах, которые прочитала Фьора, или о моих друзьях из Аль-Нузлы, с которыми я надеялся когда-нибудь познакомить ее.

На третий день мы осознали, что не должны позволять страху вставать на пути нашей любви. У нас ведь нет времени на то, чтобы так бездумно тратить его.

Когда мы вошли в ее квартиру в тот день, Фьора попросила меня не снимать вуаль и снова закрыть глаза.

— Я приготовила для тебя сюрприз, — проговорила она смущенно.

В комнате аппетитно пахло съестным. Она подвела меня к кровати. Я сел на край и стал ждать. По звуку шагов я понял, что Фьора несколько раз вышла и вернулась в комнату.

— Пока не смотри, — говорила она каждый раз, когда снова входила в дверь.

Спустя некоторое время я почувствовал через вуаль тепло ее тела. Тихим голосом она разрешила мне открыть глаза.

Я поднял вуаль и увидел, что она стоит передо мной, необычно высокая. Я глянул вниз: на ногах у нее туфли на очень высоком каблуке. Свои волнистые волосы она стянула за спиной в хвост. Узкие джинсы и черная рубашка с коротким рукавом — вот и весь наряд. Три расстегнутые у горла пуговицы открывают треугольник смуглой кожи, на которой блестит серебряное ожерелье, уходящее куда-то глубоко вниз.

— Ну, хватит смотреть на меня, — сказала Фьора, негромко рассмеявшись. — Посмотри лучше вот на это.

Ее стол, обычно заваленный книгами и тетрадями, был расчищен ради двух тарелок, бутылки фруктового сока, бокалов, столовых приборов и свечей.

Я скинул абайю. Фьора выключила свет и задернула занавеси на окнах, хотя было еще светло. В комнате стало темно, как ночью. Я следил за тем, как Фьора движется по комнате, зажигая свечи одну за другой. Вскоре золотистые шары осветили ее со всех сторон, и она словно плыла ко мне, окруженная теплым сиянием.

Фьора взяла меня за руку и подвела к столу. Я не стал садиться, а притянул ее к себе так крепко, что наши тела слились воедино. Свободной рукой я погладил ее ключицы — трепетно, как будто они были единственной розой в пустыне. Я поцеловал ее в шею с жадностью, с какой праведный мусульманин, отказавшийся от алкоголя на земле, приникает к рекам красного и белого вина, текущим в небесах Аллаха. Она, всё еще прижимаясь спиной к моей груди, повернула ко мне голову и подарила быстрый поцелуй, а потом оттолкнулась от меня ягодицами и села за стол.

Я тоже сел и оказался перед тарелкой с вкуснейшей едой: рисом и жареной курицей, аккуратно выложенными на листья салата.

Но мои глаза оказались более голодными, чем желудок. Я поблагодарил Фьору за угощение, но не смог прикоснуться к еде, поскольку смотрел только на девушку. Я хотел сказать ей, что не видел никого прекраснее, чем она, что на ее изящной шее уместились бы все украшения Нефертити и еще осталось бы пространство для моих поцелуев, что я восхищен тем, как ее элегантность сочетается с глубиной, любовь — с силой, египетская кровь — с эритрейской.

Я не мог вымолвить ни слова. Мне еще только предстояло выучить новый для меня язык — язык любви. Не подобает любовнику запинаться, описывая прелести и достоинства своей возлюбленной.

Фьора в этот день накрасила губы розовой помадой, которая ярко выделялась на ее смуглой коже. Мне хотелось видеть ее лицо во всех подробностях, поэтому я придвинул все свечи к Фьоре, так что она стала похожа на богиню на алтаре храма.

В это мгновение азан возвестил час пятничной молитвы и разрушил сказку, в которую погрузились мы с Фьорой.

Она заговорила первой:

— Через полчаса имам начнет свою проповедь. Будем надеяться, что его речи не испортят наше свидание.

— Посмотрим, — хрипло выговорил я.

Она склонилась над столом, налила из бутылки сока в мой бокал и передала его мне со словами:

— Для тебя, дорогой.

Мы приступили к еде. Впервые мы ели вместе и оба остро чувствовали всю необычность ситуации. Я несколько раз закрывал глаза, чтобы прислушаться к тому, как она жует и глотает. Когда она разлила остатки сока по бокалам, я заметил, что она улыбается.

— В чем дело? — спросил я, тоже послав ей улыбку.

— Так странно, — ответила она. — Мне сейчас необыкновенно хорошо. Я счастлива оттого, что в жизни существуют такие простые и прекрасные вещи. Нужно только не бояться их искать. — И затем она добавила, подумав: — Терпение и смелость откроют любую дверь.

После еды я похвалил кулинарные таланты Фьоры и накрыл ее руку ладонью. Мы снова молчали.

— Насер?

— Да?

— Ты не стал хуже думать обо мне из-за всего того, что я сделала ради встречи с тобой, что я пригласила тебя к себе в комнату?

Я ответил вопросом:

— А ты не думаешь обо мне хуже из-за того, что я, мужчина, ответил на твои призывы и выполнял всё, о чем ты меня просила?

Она замотала головой.

— Вот и я тоже нет, — сказал я.

Мы смотрели друг другу в глаза, молча и не двигаясь, только пальцы наши сплетались и расплетались в непрерывном танце любви.

Потом Фьора неожиданно произнесла:

— Мы преодолели столько трудностей, чтобы уничтожить преграды, разделяющие нас, чтобы быть вместе, а всё равно нам еще многое нужно сделать.

— Прости меня за то, что случилось в тот раз, — сказал я, — в нашу первую встречу у тебя.

— И ты меня прости, — эхом откликнулась она. — Честно говоря, я думала, что будет проще. Думала, что желание победит страхи.

— Может, ты считаешь, что еще рано? — спросил я. — Может, нам следует подождать…

— Дорогой мой, я так долго мечтала о тебе! И я так боюсь, что завтра для нас с тобой никогда не настанет. Так разве не стоит нам жить сегодняшним днем?

— Но… — Я умолк, смущенный тем, что хотел спросить.

— Ты хочешь мне что-то сказать? Пожалуйста, хабиби, откройся мне.

Я всё еще колебался.

— Хабиби!

Я взял ее руку, сжал тонкие пальцы.

— Ладно, — решился я наконец и рассказал о том, что слышал от Омара — про то, как в Саудовской Аравии юноши и девушки занимаются любовью.

Фьора весело рассмеялась.

— Почему ты смеешься? — спросила я ее.

— Потому что это смешно. Похоже, твой друг Омар считает себя большим знатоком молодежи. Хабиби, может, некоторые девушки и делают так, как сказал Омар, потому что они всего лишь хотят поразвлечься с любовниками перед тем, как отцы их выдадут замуж по договоренности. Но ведь я по-настоящему люблю тебя. — Она помолчала, словно неуверенная в том, что хотела сказать. И продолжила: — Хабиби, я хочу, чтобы мы занимались любовью как мужчина с женщиной.

Покусывая палец, она ждала моего ответа, но я на время потерял дар речи. Фьора склонила голову и взяла меня за руку.

— Фьора, я так… Мне страшно за тебя. Если с нами что-то случится… Только представь, что будет с тобой, если отец все-таки заставит тебя выйти замуж и твой муж узнает, что он у тебя не первый мужчина!

— Ты — единственный мужчина, которому отданы все мои мечты и желания. Сейчас я с тем человеком, с которым хочу быть, и поэтому хочу разделить с тобой всё, чем обладаю. Мое тело принадлежит мне, а не моему отцу. Только я могу выбирать, с кем буду спать, и я выбрала тебя.

Мне пришлось сдавить руками свою грудь, чтобы умерить биение сердца. Но вот и второй азан — начинается служба. Мы посмотрели на окно, словно там стоял имам собственной персоной, и приготовились к неизбежному: его злобному голосу, который вот-вот ворвется в комнату через стены и задернутые шторы.

Вытянув руку, я стал ласкать лицо Фьоры. Слепой имам начал проповедь. Мы оба молчали, уйдя в свои мысли. Слышен был только голос имама. В этот день он говорил о джихаде.

— О Аллах, — воскликнула наконец Фьора. Впервые я видел ее такой разгневанной. — Опять он говорит о непорочных девушках! Когда же он перестанет использовать нас, женщин, в качестве предлога для войны?

Я хотел сказать ей, что проповеди имама лучше всего не слушать, а постараться отвлечься, думать о чем-то хорошем, но побоялся, что мои слова тоже прозвучат как поучения.

Фьора поднялась со стула, подошла и положила руки мне на бедра. Ее ожерелье тихонько позванивало прямо перед моими глазами. Очертания ее грудей под черной рубашкой завораживали меня.

Она поцеловала меня в щеку и выпрямилась. Потом медленно разделась и стала не спеша, одну за другой, гасить свечи, начиная с тех, что стояли дальше всего от кровати. Львицей в клетке ходила Фьора по комнате, а я следовал за ней с горящей свечой в руке, освещая ей путь.

Когда она потянулась к последней свече у изголовья кровати, я остановил ее.

— Нет, — сказал я. — Богиня никогда не должна прятаться под покровом, даже если это покров тьмы.

7

Мы встречались каждый день после занятий Фьоры в колледже и даже в выходные. Рано утром она выполняла свои домашние обязанности и школьные задания, так что все вечера могла проводить со мной. Счастье обладания друг другом захватило нас, и мы перестали думать о том, что будет, если мы совершим малейшую ошибку. Лишь иногда я проверял, хорошо ли закрыта дверь к нам в комнату. Я боялся, как бы не пропустить появление ее отца, — ведь, ослепленные любовью, мы могли не услышать его шагов. Но Фьора успокаивала меня, говоря, что отец не заходит на женскую половину, когда знает, что в доме есть гостьи.

И ее отец так ничего и не заподозрил. Порой мы сталкивались с ним на лестничной площадке, и он лишь склонял голову, пропуская нас. Мать Фьоры тоже не заглядывала в комнату дочери. Когда я спросил об этом Фьору, она просто повторила то, что говорила раньше на пляже: «Именно потому, что ей самой не довелось испытать любви, она понимает ценность этого чувства».

Мы с увлечением изучали тела друг друга. Казалось, что наша жизнь сконцентрировалась в комнате Фьоры, за задернутыми занавесками, а всё остальное потеряло значение. Мы наверстывали упущенное время, изучали друг друга, как бесконечную книгу с картинками, которая менялась каждый раз, когда ее открывали заново. Каждый азан, каждая проповедь слепого имама, каждая встреча с черным джипом, Басилем или агентом религиозной полиции напоминали о том, что наш с Фьорой мир может быть разрушен в любой миг. Но мы решили не останавливаться, даже несмотря на страх перед туманным будущим. Мы думали так: даже если нашей любви будет положен конец, то хотя бы наши тела не будут тосковать по неизведанному.

Я предпочитал, чтобы в комнате Фьора всегда была обнаженной, — наверное, потому, что слишком долго она была скрыта от моих глаз. Если она жаловалась — в шутку, — что я не ценю ее тщательно подобранных нарядов, я отвечал, что в моих глазах ее кожа давно уже победила во всех возможных конкурсах моды и красоты.

Пространство нашей свободы ограничивалось комнатой Фьоры, но уж здесь наши тела пользовались ею в полной мере. И, как мы узнали, наше взаимное обожание было неиссякаемым источником вдохновения для выражения этой телесной свободы.

Однажды, когда на улице палило солнце, а мы, как обычно, уединились с Фьорой в нашем маленьком мирке за шторами, я сказал ей, что у меня есть идея.

— Я хочу сделать так, чтобы каждый кусочек твоего тела засиял, как у Шехерезады. У тебя есть хна?

— Сейчас принесу из кухни, — прошептала она и на цыпочках, в желтом сиянии свеч, вышла из комнаты.

— Насер, где ты этому научился?

— Ты что, забыла? Моя мать зарабатывала на жизнь нательной росписью. У тебя такие тонкие линии на ладонях. Их кое-где почти не видно, но я хочу проследить каждую из них до самого конца.

— На это уйдет много времени.

— Это что, вот на ноги уйдет гораздо больше, — пообещал я.

Несколько часов спустя Фьора, подперев голову подушкой, всё еще наблюдала за тем, как я рисую на ее бедрах цветочные узоры. Наконец я закончил и на четвереньках обошел ее всю, растянувшуюся на полу. Своим теплым дыханием я подсушивал тонкие линии пигмента, а попутно вдыхал земной аромат хны, смешанный с ароматом тела Фьоры.

Потом я подтянул Фьору к себе на колени, так, чтобы она села, раскинув ноги в стороны, и на внутренней стороне ее бедер написал хной свое имя, букву за буквой: НАСЕР.

Хна сохнет долго. Мы лежали вдвоем на кровати и терпеливо ждали. Но когда рисунок высох и мы занялись любовью, бедра, руки и ноги Фьоры горели теплым сиянием. Она была как цветок, распускающийся в вечности.

Целыми неделями мы с Фьорой, два ошалевших от счастья любовника, играли в игры. Больше всего ей нравилось, когда я изображал детектива, получившего задание найти некий таинственный объект.

— Благодарю вас за то, что вы прибыли столь поспешно, — произносила она, склонив голову.

— Всегда к вашим услугам, — отвечал я. — Нашему департаменту сообщили, что где-то в вашем королевстве затерялся важный предмет, который необходимо найти. Я лучший детектив в мире, лучше англичанина Холмса. Я найду этот предмет, моя королева.

— Прошу вас, следуйте за мной, — говорила она, поворачивалась и шла к своим владениям — кровати.

Я шел за ней, становился рядом и заявлял:

— Моя королева, этот предмет может быть спрятан в любом уголке вашего великого королевства, и, возможно, на поиски уйдет много времени. Я прошу вас проявить терпение. А пока вам лучше прилечь, дабы не утомиться.

И затем я приступал к поискам, начиная с пальцев ее ног. Я прикасался губами к каждому дюйму ее кожи, продвигаясь всё выше и выше, и время от времени приподнимал голову, чтобы охватить взглядом богатство, распростертое передо мной.

8

В те благословенные недели вторую половину дня я проводил у Фьоры, а ближе к ночи встречался у «Дворца наслаждений» с Хани, Фахдом, Яхьей и другими своими приятелями. Мне не хотелось, чтобы Джасим начал что-то подозревать, поэтому иногда я заглядывал и к нему тоже. Но он всё равно жаловался, что я изменился.

— Я сожалею, что приучил тебя к чтению, — говорил он с улыбкой. — Оно превратило тебя в затворника.

Поскольку в доме Фьоры телефона не было, мы с ней разработали особый ритуал для связи. В послеобеденное время я, одетый в паранджу, выходил на Аль-Нузлу и ждал появления розовых туфелек. В Саудовской Аравии студенты не учатся по четвергам и пятницам, поэтому в эти дни недели я покидал свою квартиру на два часа раньше.

Но где-то в середине декабря даже этот безопасный способ встречаться чуть не привел к катастрофе.

В тот день я, как обычно перед выходом в абайе, посмотрел в дверной «глазок» и убедился в том, что лестничная площадка пуста. Тогда я открыл дверь и бегом бросился вниз по лестнице, но прямо у парадной двери нос к носу столкнулся с Яхьей. Едва устояв на ногах, я прижался к стене.

— Простите, — произнес Яхья и поклонился.

Из-под черной вуали я проследил за тем, как он поднимается по ступенькам к моей квартире на втором этаже. Потом я услышал стук — это он постучался в мою дверь.

Я не двигался и наблюдал за Яхьей сквозь лестничные перила. Но вдруг он обернулся в мою сторону. Я молнией вылетел на улицу, весь мокрый от пота под плотной абайей.

В тот же вечер, придя к «Дворцу наслаждений», я застал Яхью в странном состоянии. На его лице блуждала мечтательная улыбка. Он не мог усидеть на месте, стал напевать что-то веселое. Хани подхватил мелодию, прихлопывая в ладони, а Фахд, одетый, как всегда, пестро, пустился в пляс: вращался вокруг себя, взмахивал руками и подпрыгивал.

Я присоединился к нему. Мы встали друг напротив друга, заложили левые руки за спину, а правыми стали размахивать перед собой в воздухе.

— Жаль, что у нас нет мечей, — засмеялся Фахд. — Тогда мы смогли бы исполнить танец с мечами.

Хрипловатым голосом Яхья самозабвенно выводил слова и прищелкивал пальцами в такт:

— Скоро я найду свою любовь, скоро я найду свою любовь.

Затем чувства переполнили его, и он, закинув голову, издал заливистый крик — так ему хотелось поделиться со всем миром своим неожиданным счастьем.

Напевшись и наплясавшись, Хани и Фахд стали гоняться друг за другом перед дворцом, а мы с Яхьей уселись на землю.

— Скоро я влюблюсь, — сказал он без предисловий.

— И кто же твой новый мальчик? — спросил я.

— Это не мальчик, а девушка, — последовал гордый ответ.

— Девушка?

— А почему ты так удивлен? — спросил Яхья.

— Так разве не ты смеялся надо мной каждый раз, когда я говорил тебе о своей мечте полюбить девушку в этой стране?

— Ну да, ну да… Но сегодня я понял, что чудеса случаются, — признался он.

Он рассказал мне о женщине, с которой столкнулся в тот день в подъезде моего дома. В тот миг, когда она коснулась его груди, поведал мне Яхья, его сердце родилось заново. С сияющей улыбкой он добавил, что девушка была так поражена его красотой, что не могла сойти с места и следила за ним. У нее дрожали руки, говорил Яхья, значит, она влюбилась с первого взгляда.

— Насер, клянусь тебе, даже сквозь вуаль я видел, как она улыбается мне.

Он схватил меня за руку и с торжественным видом заявил:

— Отныне я днями и ночами буду караулить ее у тебя на площадке. Она увидит меня, потом напишет мне записку, и дальше всё пойдет как нельзя лучше.

«Срочно придумай что-нибудь!» — в панике приказывал я себе. Нельзя же допустить, чтобы Яхья сидел у меня под дверью.

— Но Яхья, — воскликнул я, — в моем доме нет ни одной незамужней девушки.

— Откуда тебе известно? — спросил он. — А, я догадался: ты просто завидуешь мне!

— Да нет же, — не сдавался я. — Я живу в этом доме уже несколько лет и всех соседей знаю. У нас в подъезде только две женщины, и у обеих есть мужья. Ты же не хочешь заводить роман с замужней женщиной?

— Можно и с замужней, какая разница, — запальчиво воскликнул Яхья.

— Но ты только подумай о последствиях. Что случится, если религиозная полиция узнает…

— Ну и что? Ничего они мне не сделают.

— Тебя высекут на Площади Наказаний, а потом депортируют.

— Нет, меня не депортируют. Только высекут. У меня хорошие связи, так что всё будет в порядке.

Нужно было срочно придумывать новую стратегию поведения.

— Яхья, ведь ты всегда говорил, что настоящая любовь не должна быть эгоистичной.

— Ну да, я так считаю. А при чем здесь это?

— А вот при чем. Если эта женщина замужем и о вас узнают, то ее приговорят к смерти через забивание камнями. О Аллах, ее посадят в яму, из которой будет торчать только голова, свяжут руки и будут бросать ей в голову камни. То есть твоя возлюбленная не просто умрет, она умрет медленно и мучительно, после того, как каждая черточка ее лица будет обезображена. В этом городе полно кровожадных людей, которые караулят каждый день с камнями у Площади Наказаний в ожидании, когда можно будет казнить тех, кто посмел любить. Если подвергать женщину такому риску не эгоистично, то уж и не знаю, что тогда можно назвать эгоизмом. По-моему, ты должен забыть о ней, пока между вами еще ничего нет.

Не говоря ни слова, Яхья поднялся и умчался на своем мотоцикле.

Я понял, что сумел отговорить его от преследования девушки, которая, как ему показалось, проявила к нему симпатию, и что он не будет устраивать засаду перед моей дверью. В то же время до меня дошло, как далеко зашли мои отношения с Фьорой, и мне стало тревожно — мы с хабибати подвергали себя огромному риску. В Саудовской Аравии мужчины и женщины живут в обособленных мирах, а мы с Фьорой сумели соединиться прямо под носом у ее родителей, слепого имама и религиозной полиции. Лежа на кровати, в объятиях друг друга, обнаженные, мы слышали, как через уличные громкоговорители слепой имам проклинает девушек, которые кидают к ногам юношей записки. «Они попадут прямо в ад», — завывал он.

Но меня больше заботило наказание не на небесах, а на земле, которое грозило нам. Вдруг нас поймают? Что с ней будет? Что будет со мной? Что сделают с нами на Площади Наказаний? Как поведет себя ее отец, узнав, что Фьора влюблена и опозорила его семью?

Однако религиозная полиция была не единственной опасностью, о которой нам с Фьорой нужно было думать. Отец собирался выдать ее замуж.

Фьора сказала, что мать обычно была покладистой женой и подчинялась всем желаниям супруга, но когда дело дошло до будущего дочери, всё изменилось. Она спорила, кричала на мужа, говорила, что никогда не допустит, чтобы Фьору выдали замуж против воли.

— Посмотрим, — отвечал на это отец Фьоры. — Дочь скоро станет слишком старой. Если она так и будет отвергать одно предложение за другим, то через год или два ни один мужчина не захочет жениться на ней. И тогда она до самой смерти будет жить на моем иждивении, в моем доме. И я сделаю всё, чтобы такого не случилось.

9

Прошло почти три месяца с тех пор, как я бросил работу на автомойке. Я пересчитал оставшиеся у меня деньги. Получалось, что я смогу протянуть еще месяца два, примерно до начала февраля.

В то утро я пил чай в кафе Джасима. Он пребывал в хорошем настроении.

— Это потому, — объяснил он с широкой улыбкой, — что когда ко мне в кафе заходит новый клиент и видит моего нового официанта, он обязательно хочет вернуться. Он не может прожить и дня без того, чтобы не взглянуть на мальчика еще и еще раз.

С тех пор как я перестал у него работать, Джасим сменил уже с десяток официантов, мальчиков всевозможного вида и возраста. Его последней находкой был палестинец, который приехал в Джидду с матерью и сестрой из ливанского лагеря беженцев.

Джасим чрезвычайно гордился услугами, которые его кафе предоставляло в столь консервативном обществе, как саудовское.

— Я счастлив тем, что благодаря мне мужчины, которые приходят сюда, обремененные неутоленной страстью, уходят довольными и улыбающимися, словно провели день в раю.

Уже давно я перестал серьезно относиться к смехотворным утверждениям Джасима, будто он пророк, посланный на землю богом желания для спасения отчаявшихся мужчин. Как сказал мне когда-то господин Молчун, «Джасим всего лишь ловкий предприниматель, который нашел прибыльную нишу на рынке и получает от нее максимум выгоды с помощью молоденьких мальчиков и контрабандного алкоголя».

Но я ни за что не собирался говорить Джасиму об этом. Мне хотелось сохранить его расположение. У него были связи с очень влиятельными людьми, и поэтому ни в коем случае нельзя было с ним ссориться.

10

Расставшись с Джасимом, я поспешил домой. После полудня мне предстояло встретиться на Аль-Нузле с моей Фьорой, и к тому же я обещал принести ей книгу Салиха Ат-Тайиба «Сезон паломничества на Север» — ту самую, которую подарил мне Джасим. Я уже надевал вуаль, когда в дверь постучали. Наверное, Яхья, решил я и, сбросив черные одежды, затолкал их под кровать.

Я открыл дверь — на площадке, прислонившись к стене и засунув руки в карманы тоба, стоял Басиль. Я онемел. Пока я собирался с мыслями, по лестнице поднялся и безбородый Хамид.

— Иди внутрь и обыщи квартиру. Я уверен, что этот мальчишка такой же развратный, как и все его приятели с Аль-Нузлы, и припрятал где-нибудь порнографические журналы, — приказал Басиль Хамиду.

— У меня нет никаких журналов, — сказал я, преграждая полицейскому путь.

Он ткнул меня в грудь, прошипев:

— Прочь с дороги, ты, нечестивец.

Я не двигался с места, осознав вдруг, что больше не боюсь. У меня не было выбора, ведь в комнате за моей спиной лежат женские одежды и запрещенная книга Ат-Тайиба. Я даже попытался оттолкнуть Хамида и захлопнуть дверь, но вдвоем с Басилем они были сильнее меня и сумели ворваться в квартиру. Басиль схватил меня за локти и прижал к стене.

— Бегом, Хамид, принеси из джипа дубинку! — рявкнул он.

Тот убежал, а Басиль ударом пятки захлопнул за ним дверь. Замок защелкнулся.

— Клянусь Аллахом, нет у меня порнографии! — кричал я.

Он вдавил меня в стену с такой силой, что ободрал мне руки.

— Лжец, — выговорил он прямо мне в лицо. — Я сам был когда-то хулиганом и отлично знаю, чего хотят мальчишки твоего возраста: грязного порно! Если не скажешь, где лежат эти мерзкие картинки, мы найдем их сами. Ну, говори, где ты их прячешь? За холодильником? В платяном шкафу? Или под кроватью?

Я прибегнул к иной тактике:

— Басиль, прости меня. Мне очень жаль, что всё так получилось. Сам не знаю, что на меня тогда нашло. Пожалуйста, забудем об этом. Обещаю, что завтра же вернусь в мечеть, если ты этого хочешь.

— Проклятый нечестивец, — сказал он. — Как ты посмел бросить имама и выставить его на посмешище?

В дверь заколотил Хамид с криком:

— Басиль, что там у тебя? Басиль! Ответь мне!

— Всё в порядке, — крикнул ему в ответ мой мучитель.

— Впусти меня! Я размозжу башку этому мальчишке!

— Подожди, Хамид! — отвечал Басиль. — Он, похоже, готов во всем признаться.

— Почему ты не оставишь меня в покое? — взмолился я. — Я же попросил у тебя прощения.

— Заткнись, — сказал он, снова вдавливая меня в стену. — Говори тише.

— Чего тебе нужно от меня? — спросил я.

Он прижался ко мне нижней половиной тела, и я почувствовал, как его рука ползет к моим ягодицам.

— Иди к дьяволу! — воскликнул я, пытаясь вырваться. — Какой ты после этого религиозный полицейский? Ты всего лишь жалкий извращенец!

Басиль крикнул в сторону двери:

— Хамид, сейчас я открою тебе!

— Подожди! Подожди! — попросил я. — Ладно. Только отпусти меня. Я приду в парк, как ты хотел.

Он немедленно отреагировал:

— Хамид, всё в порядке. Я удовлетворен осмотром. У этого юноши нет порнографии. — Его рука снова скользнула по моей спине вниз, и, поглаживая мои ягодицы, Басиль прошептал: — Сегодня в одиннадцать будь возле парка! Попробуй только обмануть меня, я тебя тогда уничтожу.

Он отпустил меня и вышел из квартиры. На его лице снова играла самодовольная улыбка.

Перед тем как отправиться к Фьоре, я вышел на улицу и прошелся по Аль-Нузле, проверяя, нет ли поблизости джипа Басиля. Дорога была пустынна, поэтому я быстро вернулся домой, переоделся и заторопился к девятиэтажному дому.

Я понятия не имел, что делать. Одно было ясно: волшебные дни, когда мы с Фьорой наслаждались друг другом, подходили к концу. Нужно было что-то придумывать — вместе с ней или самостоятельно.

Как только мы оказались в ее комнате, я сбросил свой наряд и увлек любимую к кровати. Я сорвал с нее черные покровы — резче, чем собирался. Под абайю она в этот день надела белую футболку, сквозь которую просвечивала более плотная ткань бюстгальтера — словно две лилии из-под воды.

После недолгой прогулки в абайе от моего дома к дому Фьоры я весь взмок. Никогда мне не привыкнуть к этому плотному тяжелому балахону! Она утерла мне мокрый лоб краем своей футболки. Потом немного отодвинулась, перекинула волосы на одну сторону и стала заплетать их в косу. Я, лежа на постели, ласкал ее длинную изящную спину и широкие бедра.

Чуть позже, когда я вручил Фьоре книгу Салиха Ат-Тайиба, она благодарила меня, как счастливый ребенок, получивший долгожданную игрушку. Она пролистала несколько страниц и обернулась ко мне с сияющим взором. Потом, ничего не говоря, она бросилась ко мне и стала осыпать жаркими поцелуями. Иногда в пылу страсти она прикусывала мне губы и тогда останавливалась, чтобы нежными поглаживаниями язычка успокоить боль.

— Спасибо, хабиби, — произнесла она немного погодя.

Мои губы горели, когда Фьора оторвалась от меня.

— Ой, а у меня тоже есть книга, которую я хотела показать тебе, — сказала она, быстро поднявшись на ноги, прошла к столу и вернулась ко мне с тяжелым томом в руках.

— Вот, взгляни на это. Почитав, ты поймешь, кем я хочу стать.

Фьора бросила книгу мне на колени. На обложке арабской вязью было написано что-то про ислам. Я уже знал, что все ее книги переплетались заново за границей, чтобы под новой обложкой скрыть запрещенное в Саудовской Аравии содержание. Сама Фьора подложила себе под спину подушки и устроилась рядом со мной. Вместе мы открыли первую страницу.

Это был фотоальбом. Значит, она мечтает стать фотографом? Я разглядывал цветной портрет японки в белом платье, которая сидела на скамье и смотрела на спокойное синее море. Как красиво, восхитился я.

Мои мысли перенеслись в будущее. Я представил Фьору самым известным фотографом мира, в зените славы, издающую один за другим альбомы своих фотографий. Радостная улыбка тронула мои губы, но потом я подумал: «А как же я?» О Аллах, я совсем позабыл о собственных мечтах. На мгновение я испугался, что не могу вспомнить, кем хотел стать, когда был маленьким (как только я пошел в школу, все мечты о земном были изгнаны из наших голов — так интенсивно нам внушали мечту о загробной жизни).

Эти мысли моментально испортили мне настроение. Я механически перелистывал страницы фотоальбома.

Рядом со мной учащенно дышала Фьора. Я обернулся к ней. Мы ведем себя точно так же, как ведут себя влюбленные пары в миллионах спален по всему миру. Но мы не такие, как все. Мы живем в Джидде, в Саудовской Аравии, где мужчина не имеет права находиться в спальне женщины, если только он не женат на ней, где слово «любовь» вычеркнуто из словарей. Тем не менее нам удалось каким-то чудом найти друг друга и изобрести способ выразить свою страсть.

Я не мог избавиться от мысли, что сплю и вижу сон. Всё так перемешалось в моей голове, и больше я не в силах был отличить, где начинается реальность и где заканчивается иллюзия, построенная нами. Какое будущее может ожидать нас с Фьорой в этой стране? Что мы будем делать дальше? Как мы и где будем жить?

Я отодвинулся от Фьоры и закрыл лицо ладонями.

— Насер, что с тобой? — спросила Фьора.

Я невнятно промычал что-то, не поднимая головы.

Она прилегла рядом, прижалась головой к моему бедру, пытаясь заглянуть мне в глаза снизу. Наши глаза встретились, и она подмигнула мне. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее. Перебирая пальцами прядь ее волос, я прошептал:

— Просто я задумался о нашем будущем. Как здорово будет, если ты и вправду станешь замечательным фотографом, а я…

— Хабиби, давай не будем говорить об этом, — попросила она, садясь на кровати.

— Почему? Ты же сама дала мне этот альбом. Я подумал, ты хочешь, чтобы…

— Я только хотела показать тебе, о чем я мечтала в прошлом.

— В прошлом? Тебе же всего девятнадцать лет, а ты произнесла это так, будто уже похоронила свою мечту.

— Хабиби, я чувствую себя так, будто сама похоронена заживо, а не только моя мечта. А теперь позволь, я почитаю, а ты смотри снимки.

Я замолчал, но, продолжая листать альбом, распалялся всё сильнее. Фотографии, которые всего минуту назад доставляли мне столько приятных ощущений, теперь вызывали во мне только зависть. Я смотрел на фамилию фотографа и думал: если эта женщина смогла, то почему моя хабибати не сможет? В конце концов я отложил книгу — мне не нужны лишние напоминанияо погибшей мечте.

Я обвел взглядом полки, заставленные книгами со всех концов света. Книги давали Фьоре, как и мне, возможность жить жизнью других людей. Оба мы вдыхали и впитывали то, что написано в дальних странах. Наше существование, наши мечты, наш образ мыслей — всё это сформировалось в другом мире. Почему мы здесь? Мне казалось, что полки склоняются надо мной, хотят изгнать нас с Фьорой из комнаты, словно говоря, что настоящая жизнь идет не внутри, а вне стен. Книги как будто готовы были взмахнуть обложками, как крыльями, и унести нас туда, где мы хотим оказаться, туда, где мы сможем быть вместе и осуществить свои мечты.

Фьора шевельнулась на кровати, и моя абайя упала на пол. Я поднял ее, думая: «О Аллах, я должен носить женскую одежду и прятаться от всех, и это лишь для того, чтобы увидеть лицо возлюбленной, чтобы прикоснуться к ней всего одним пальцем. Лаская ее грудь, я должен выбирать время, когда ее отец уходит в мечеть или в кафе. Даже стоны моей любимой должны подчиняться расписанию мира мужчин».

Я был разгневан до глубины души. Я хотел сорвать плотные занавеси с окон и распахнуть рамы; потом я бы раздел Фьору и стал целовать ее всю, и мы занялись бы любовью свободно, перед открытым окном, чтобы весь мир слышал наши сладострастные крики. Пусть все мужчины Джидды знают, что моя женщина обладает голосом, она не немая.

Я вновь взялся за книгу и попытался прочесть предисловие, но, как бы я ни старался утихомирить разбушевавшиеся мысли и чувства, они моментально возвращались с новой силой. Фьора же полностью погрузилась в «Сезон паломничества на север». Она еще не готова была взглянуть в лицо реальности.

В этом и заключается наша трагедия, размышлял я в ярости. Когда Фьора выходит на улицу, ее красота прячется под слоями ткани, а дома стены надежно скрывают от мира ее ум и знания. Все наши лучшие качества мы должны таить в себе.

Я знал, что мы с Фьорой одни: немногим ранее ее отец сказал из коридора, что они с матерью уходят в торговый центр. Поэтому во весь голос я выкрикнул:

— В чем смысл твоей жизни?

— Что? — подняла голову Фьора. Она выпрямилась и посмотрела на меня вопросительно.

Я отвернулся молча и лишь немного погодя пробормотал:

— Извини.

Она встала и тихо сказала:

— Я думаю, тебе лучше уйти. Мне нужно побыть одной. — Она подошла к окну и отдернула занавеску, впуская в комнату дневной свет.

— Почему? — спросил я. — Я же извинился. У меня просто вырвалось… Я не подумал…

— Я неважно себя чувствую.

— А я хочу быть с тобой. И не хочу никуда уходить, — твердо заявил я. — Почему тебя так расстроили мои слова?

— Иногда ты бываешь таким наивным, — ответила она. Ее голос был спокоен, но в нем звучали незнакомые мне нотки — неприязненные. — Прошу тебя, собирайся и уходи.

Но я не сдавался.

— В чем я наивен, по-твоему?

Не говоря ни слова, она покачала головой, имея в виду, очевидно, что я всё равно не пойму ее. На миг я решил, что ну и ладно, уйду, оставлю ее в замкнутом мирке спальни. Однако это была лишь мимолетная слабость — я не хотел терять Фьору.

— А обо мне ты подумала? — выпалил я. Честно говоря, я не знал, насколько ей важен этот вопрос, но всё равно задал его и не ждал ответа, а продолжал горячо: — Я устал жить в этой стране. Я устал, потому что чувствую себя здесь как в тюрьме. Мы все здесь как в тюрьме. А ты, Фьора? Ты разве не устала?

Молчание. Я посмотрел на девушку, стоящую у окна. Ее взгляд был направлен на улицу, она хмурила лоб, и от этого выражение лица у нее было забавное, как у старательной ученицы, не знающей правильного ответа.

Несколько минут мы оба молчали и не двигались. Наконец она отошла от окна и встала у стола, напротив кровати. Впервые со времени нашей первой встречи между нами возникла напряженность. Не слишком ли далеко я зашел со своими вопросами? Должно быть, я ошибался, когда думал, что мы с Фьорой можем говорить на любые темы. Может, некоторые вопросы она предпочитала не обсуждать вслух. Может, нужно было послушаться, когда она попросила, чтобы я ушел.

Но вместо того чтобы одеться и уйти, я, удивляя сам себя, сел на кровать и произнес спокойно и четко:

— Фьора, я должен знать, что ты думаешь. В конце концов, ведь это не случайно, что мы с тобой встретились, хотя до этого шли по жизни разными дорогами. Теперь, когда мы сумели найти друг друга и придумали способ быть вместе, нам не следует скрывать друг от друга свои мысли. Я должен знать, что ты думаешь. Я люблю тебя, мне важно в тебе всё, каждая мысль.

Она смотрела на меня пронзительным взглядом. Не нарушая молчания, она села за стол. Я не обращал внимания на ее откровенное нежелание пойти мне навстречу и продолжал настаивать:

— Ты должна поговорить со мной. Объясни, в чем дело.

И снова ничего.

Ее упорное молчание убедило меня в том, что в самом деле пора уходить. Я поднялся с тяжелым сердцем. Фьора следила за мной взглядом, но лицо ее оставалось бесстрастным. Ее изогнутые ресницы, неподвижные, не выдали ни намека на грусть, которая, я знал, поселилась сейчас в ее душе. Ее губы не изогнулись горестно перед разлукой, и гордые плечи не поникли — Фьора сидела прямая как струнка.

В отчаянии я замотал головой.

— Да что с тобой, Фьора? Или ты не умеешь плакать?

— А что дадут мне слезы? — холодно произнесла она. — Я уже столько слез выплакала, что странно, как сама в них не утонула. Плачем ничего не изменишь.

Мне оставалось лишь снова покачать головой. Если бы только я сумел донести до нее, что она для меня значит. Проживи я до тысячи лет — всё равно не нашел бы подобной девушки. Она стала единственным человеком на земле, который придавал мне мужества, без которого я не смог бы жить так, как живу. Ее записки вливали в меня силу, капля за каплей.

Я решил спровоцировать ее — так же, как она спровоцировала меня.

— Ты уже достаточно долго молчала, — сказал я. — На улицах у тебя никогда не было права голоса, но теперь ты и в стенах квартиры превращаешься в тень. Зачем?

Внезапно ее глаза заблестели, но она была слишком упряма, чтобы пролить хотя бы одну слезу. И больше никакой реакции не последовало. Я подошел к стулу, на котором она сидела, и попытался взять ее за руку.

И вот настал момент, когда Фьора не могла больше хранить молчание. Она вскочила и крикнула мне:

— Так ты хочешь освободить меня? Хочешь открыть клетку и выпустить меня на свободу, как канарейку?

— Нет. Я хочу, чтобы ты вышла на улицу, потому что без тебя улицы бесцветны. Потому что мои дни не имеют без тебя смысла. Раз уж ты заговорила об освобождении, позволь и мне сказать то, что я думаю. Всё, что в этом мире приносит мне счастье, связано только с тобой. Поэтому — да, моя дорогая, ведь твоя свобода — это и моя свобода.

Я остановился. Она снова ушла к окну. Прошло много времени, прежде чем она заговорила снова.

— Это окно для меня больше, чем окно, это мои ворота в мир. Когда я была маленькой, то мечтала о том же, о чем мечтал ты, я уверена в этом. Разве может быть иначе, ведь и ты, и я одинаково появились на этот свет. Я была равной тебе — до определенного возраста. А затем началась другая жизнь. Я не хотела покидать детство. Я цеплялась за относительную свободу, которую имела в ранние годы. У меня уже были мечты, были свои соображения о том, что сделает меня счастливой. Но меня уводили от них, не спрашивая, хочу я этого или нет. Меня тянули за ноги, а я содранными в кровь руками пыталась удержаться за край жизни. Меня всё же заставили войти в этот новый мир, где мне приходится носить черное, будто траур по себе самой.

Я медленно опустился на кровать.

— Насер, что во мне есть такого, что заставляет мужчину предаваться дурным желаниям? Почему я должна беспокоиться об их жизни после смерти — в аду или на небесах, почему я должна страдать из-за их слабости? Я всего лишь женщина, которая хочет жить свободно.

Фьора замолчала, припав разгоряченным лицом к оконному стеклу. Я встал и подошел к ней.

— Хабиби, сколько бы я ни спорила с отцом о правилах, которым он подчиняет мою жизнь, у него на всё есть один ответ: я должна делать всё это только потому, что так хочет Аллах, и за это я буду вознаграждена на небесах.

Раньше я верила ему, хотя некоторые сомнения у меня всё же были. Но потом сомнения переросли в недоверие, а потом в вопросы, которые требовали ответов. Я много читала, но книги, которые давали нам в школе, только повторяли слова отца.

Я решила расспросить одну учительницу о мучивших меня вопросах, и она дала мне кассету с проповедями слепого имама. Кассета называлась «Роль хорошей мусульманки в нашем обществе». Прослушав проповеди, я до смерти перепугалась и решила больше не задавать ни единого вопроса, потому что имам обещал: тот, кто посмеет сомневаться в правилах, установленных Аллахом, призовет на свою голову кару самого Аллаха. Но уже через несколько дней я проснулась с теми же сомнениями и вопросами.

Фьора, умолкнув на секунду, улыбнулась, словно вспомнила что-то приятное:

— А потом к нам в колледж пришла новая учительница арабской литературы. Родом из Мекки, лет сорока. Она мне сразу понравилась, потому что в ее глазах я видела доброту, мужество и ум. И однажды после занятий я набралась смелости и спросила ее о том, что меня волновало. Она отвела меня в сторону и шепотом сказала: «Замечательно, когда человек задает вопросы». На следующий день она принесла мне три книги — прозу и стихи разных египетских авторов. Это был первый из многих ее подарков мне. Но самым дорогим из них я считаю роман Мафхуза, который она подарила мне всего за несколько дней до того, как ее вернули в Мекку.

Фьора вздохнула и, утерев набежавшую слезу, добавила более твердым тоном:

— Моя учительница вложила в эту книгу записку со словами: «Жизнь прекрасна. Не отказывайся от нее ради других». Из этого окна, укрывшись за шторами, я слежу за жизнью, о которой мечтаю. Иногда я пытаюсь представить, каково это — быть мужчиной. Должно быть, такая жизнь полна сложностей и свершений. Я завидую вам уже потому, что вы можете попытаться осуществить свои мечты. — Она обернулась ко мне: — Насер, я много думала и считаю, что столь желанная мне свобода есть в любой стране, кроме этой. Я хочу уехать в Египет или Ливан. Жизнь слишком коротка, чтобы и дальше сидеть в этой комнате и читать книги, написанные другими людьми. Как бы я хотела уехать отсюда, но не знаю, как! Я бы поехала даже на родину отца, хотя там сейчас война.

Из ее глаз полились слезы.

11

— Пойдем на улицу, — предложил я спустя несколько часов Фьоре, сидящей у меня на коленях. — Я хочу познакомить тебя с друзьями.

Она обхватила меня за шею и вздохнула:

— Ах, Насер, ты же знаешь, я очень хотела бы познакомиться с твоими друзьями, пожать им руки, посмеяться и поговорить с ними. Но…

— Но у нас не принято знакомить любимую девушку с друзьями? — закончил я за нее.

— Ты знаешь, что это невозможно.

— Не беспокойся, я уже всё придумал. Я надену женский наряд и покажу тебе своих приятелей издалека. По крайней мере ты будешь знать, как они выглядят и кого как зовут. Ты ведь любовь всей моей жизни и самый дорогой мне человек!

— Насер, ты сошел с ума. — Улыбка осветила ее печальное лицо.

— Первым мы обязательно увидим Яхью, — сказал я Фьоре, когда мы с ней, оба в черных абайях, шли по Аль-Нузле.

— Почему? — спросила она, взяв меня за руку (мы были в перчатках, разумеется).

— Потому что он всегда разъезжает на мотоцикле, хвастаясь своим очередным мальчиком.

Фьора рассмеялась. Хотя я не мог видеть ее лица, я знал ее достаточно хорошо для того, чтобы в мельчайших подробностях представить себе ее веселую улыбку.

Мы дошли до самого супермаркета, что стоит недалеко от кафе Джасима, но Яхью так и не увидели. И только на обратном пути я заметил, как он выходит из пекарни.

— Вот он, смотри, — воскликнул я, указывая на Яхью пальцем.

— Пожалуйста, хабиби, опусти руку! Девушки себя так не ведут, — одернула меня испуганная Фьора.

Яхья был в компании юноши, которого я раньше не видел; они держались за руки. Свободной рукой Яхья прижимал к себе пакет с двумя буханками ливанского хлеба. Его походка привлекала всеобщее внимание: при каждом шаге он выпячивал грудь и напрягал бицепсы, обтянутые тесной футболкой.

— Приятно познакомиться, Яхья, — прошептала Фьора, когда он прошел мимо нас.

Мы остановились напротив кафе Джасима. Я рассказал Фьоре о том, как Джасим помог мне и взял на работу, когда мне некуда было идти, но о том, что происходило в задней комнатке с зеркальным потолком, я умолчал. Меня пугало, что она станет хуже относиться ко мне, но я надеялся, что однажды смогу поведать ей всё — возможно, когда мы обретем свободу и перестанем каждый миг оглядываться, не следят ли за нами, такой момент наступит.

Я показал Фьоре Джасима, который сидел перед кафе со своим приятелем Омаром, и она сказала, что очень хотела бы подойти к нему и поблагодарить за всё то, что он сделал для меня. Заметив, что Омар разглагольствует не умолкая, она усмехнулась. Я легонько сжал ее пальцы, и мы отправились дальше, на поиски Хани.

— Скорее бы увидеть его, — проговорила Фьора. — Это он самый сильный юноша Аль-Нузлы?

— Нет, сильнее всех Яхья. Но зато Хани самый романтичный, он даже пишет стихи. Вот еще немного попрактикуется и затмит даже Антару ибн Шаддада. Но больше всего мне в нем нравится… — Я не договорил и указал на противоположную сторону дороги. — Смотри, это он, ест шаверму перед ливанским рестораном.

— Перестань показывать рукой, Насер, мы попадем из-за тебя в беду, — прошептала Фьора. — А он симпатичный. Кто это рядом с ним, в такой яркой одежде?

— Это Фахд, его двоюродный брат. Он из Эр-Рияда, приехал с родителями на несколько месяцев. Погоди-ка, у меня есть идея!

— Насер, ты точно сумасшедший! Что за идея?

— Не бойся, это всего лишь шутка. У тебя нет ручки случайно? А бумага у меня, кажется, найдется.

Она дала мне свою ручку. Я огляделся и, удостоверившись, что никто не смотрит, вынул из-под абайи мятый листок бумаги, на котором нацарапал несколько слов для Фахда: «Тебе идут эти цвета, красавчик». Сложив записку в несколько раз, я повлек Фьору за собой.

— Безумец! — шептала она, едва поспевая за мной. — И подумай только о бедном парне, он ведь поверит, что в него влюбилась девушка.

Приблизившись к жующим парням, мы замедлили шаг. Фахд к тому времени доел шаверму и стал протирать салфеткой солнцезащитные очки. Я бросил записку ему под ноги.

И тут же оба, Хани и Фахд, бросились за ней, как два голодных голубя за крошками (так же и я кидался к запискам Фьоры!). Фьора ущипнула меня и прошипела:

— Вот видишь, что ты наделал!

Битву за листок бумаги выиграл Хани, но я заметил, что он, прочитав записку, быстро передал ее Фахду.

— А сейчас смотри внимательно, у Фахда прекрасная улыбка, — предупредил я Фьору.

И точно: лицо Фахда просияло. Он счастливо засмеялся. Вместе с Хани они стали громко шутить и, довольные, удалились.

— А теперь попробуем найти моего дорогого друга Хилаля, — сказал я, гордый тем, что моя шутка с запиской удалась.

Про Хилаля я уже не раз рассказывал Фьоре, поскольку это именно он устроил нам свидание на пляже для иностранцев. Без его помощи мы, возможно, так и не встретились бы.

Фьора засмеялась, когда увидела ожесточенно жестикулирующего Хилаля. Он что-то втолковывал мужчинам, выгружающим из пикапа мебель.

— Он что, переезжает? — спросила Фьора.

— Нет, готовится к приезду жены. Она должна через несколько недель приехать из Порт-Судана.

— Я очень надеюсь, что со временем познакомлюсь и с ней. — И потом: — Ой, хабиби, побежали домой. Кажется, начинается дождь. И что случилось с Джиддой? Дождь в такое время года — неслыханное дело!

— А мне нравится гулять под дождем, — сказал я. — Может, дойдем до улицы Мекки? Ну, пожалуйста! — Я буквально силой потянул Фьору за руку, и мы почти бегом миновали Хилаля и грузчиков.

Когда мы медленно шли по улице Мекки, нашу идиллию нарушил знакомый рев мотора, работающего на полную мощность. Я обернулся: к нам приближался джип. К своему ужасу я увидел, что он замедляет ход. Я посмотрел на Фьору. Мы взялись за руки.

— Давай пойдем быстрее, — предложил я.

— Нет, — шепотом остановила она меня. — Сохраняй спокойствие. Просто молчи, что бы ни случилось. Нельзя, чтобы они слышали твой голос.

Мы крепче сжали руки. Я мгновенно взмок под абайей.

Джип приблизился к нам. Теперь он ехал совсем медленно, так, что даже не слышно было, как работает двигатель. «Почему он остановился рядом с нами? Узнает ли меня Басиль под паранджой?» — мучительно гадал я и пытался вспомнить, видел он или нет женское платье в тот раз, когда я столкнулся с ним при выходе из магазина. Нет, вряд ли, оно же было завернуто в бумагу, успокаивал я себя. Может, недавно полиции попался мужчина, одетый в абайю, и теперь они проверяют всех девушек подряд, особенно тех, которые ходят парами и держатся за руки? Я выпустил руку Фьоры. Но она тут же снова схватила мою ладонь и крепко сжала. Я хотел сказать ей, что нам не стоит касаться друг друга на виду у полиции, но боялся говорить — вдруг меня услышат полицейские? С трудом я вновь вырвался из отчаянной хватки пальчиков Фьоры, и на этот раз она не стала снова брать меня за руку.

Под покровом черной ткани было темно. Я задыхался, словно запертый в душном чулане. Мне хотелось кричать, звать на помощь, хотелось сорвать платок и вдохнуть свежего воздуха.

Внезапно раздался громкий треск. Я инстинктивно обернулся к джипу. Он одним колесом наехал на бутылку и раздавил ее на тысячу осколков. На пассажирском кресле я разглядел Басиля и чуть не поскользнулся на какой-то обертке, мокрой от дождя.

— Насер, ради Аллаха, будь осторожней, — послышался шепот Фьоры.

Джип взревел, проехал вперед ярдов десять и снова остановился. Почему они остановились? Ждут нас? Или это случайное совпадение? Из машины вылез Басиль и встал посреди тротуара, зажав под мышкой дубинку.

— Нужно поворачивать обратно, — шепнул я Фьоре.

— Нет. Если они нас в чем-то подозревают, то, стоит нам сделать хоть что-нибудь странное, они сразу укрепятся в своих подозрениях. Нужно идти вперед, как ни в чем не бывало.

Я пробормотал молитву:

— Пожалуйста, Аллах, помоги нам.

Мы медленно шли навстречу Басилю — как олени, идущие прямо в ловушку, устроенную опытным охотником. И назад повернуть мы не могли, потому что сзади нас поджидают голодные львы. Выхода не было.

12

Как же сожалел я сейчас о том, что не дал Басилю того, о чем он просил, когда позвал меня в парк в первый раз. Добившись желаемого, он бы вернулся к своей прошлой жизни, потому что не сумел бы и дальше жить по правилам имама. А без Басиля религиозная полиция не стала бы следить за мной, как сейчас. «Но, может, у меня будет второй шанс избавиться от него?» — подумал я, вспомнив о своем обещании встретиться с Басилем в парке этим вечером.

Рядом с Басилем появился и Хамид, и теперь оба они стояли у нас на пути. Заметят ли они розовые туфли Фьоры? Сочтут ли их нарушением в мире черного и белого? Увезут ли из-за этого мою хабибати навсегда в своем страшном джипе?

Мы дошли до того места, где стояли Басиль и Хамид. Они немного отодвинулись, давая нам пройти. Я затаил дыхание. Когда я проходил мимо Басиля, он уронил дубинку. Она упала прямо передо мной. Я едва удержался от соблазна растоптать ее. Басиль нагнулся, чтобы поднять дубинку, а я остановился, чтобы не наткнуться на него. Фьора ушла вперед. Всё, я попался.

Слева от меня стоял Хамид, а Басилю, казалось, понадобилась вечность, чтобы подобрать дубинку и отойти в сторону. Или он всё это устроил специально, чтобы заглянуть мне под абайю и проверить свои подозрения насчет того, что я мужчина? Я судорожно вспоминал, видны ли из-под абайи мои брюки.

Наконец путь был свободен.

Вуаль прилипала к мокрому от пота лицу, не давала дышать, я чувствовал, что теряю сознание.

Едва живой от пережитого, я догнал Фьору.

Мы без дальнейших приключений добрались до ее дома.

Больше так продолжаться не могло. Басиль целыми днями разъезжает по улицам района. Сколько еще таких встреч придется нам пережить, прежде чем он окончательно уничтожит наше хрупкое счастье? Удача не всегда будет улыбаться нам, так что я должен предпринять что-то, пока Басиль готовится к нападению.

На улицах Аль-Нузлы есть место только для одного из нас: либо он, либо я. И я сделаю всё, что в моих силах, чтобы наши пути больше не пересекались.

Наилучшим и самым безопасным выходом было покинуть Джидду. Мы с Фьорой уже обсуждали такой план во время одной из наших прогулок по набережной.

Даже если бы не было Басиля — какое будущее ждало нас в Саудовской Аравии? Всем вокруг нас управляют мужчины, убеждал я Фьору. Магазины принадлежат мужчинам, за рулем автомобилей сидят мужчины, во всех конторах, предприятиях, правительственных учреждениях и банках на работу принимают только мужчин, политикой занимаются исключительно мужчины. И на что в таком мире может рассчитывать Фьора? Для меня здесь также не было места. Всё лучшее в стране предназначается коренным саудовцам. Иностранцам нельзя учиться в университетах. Высшие посты даются только саудовцам. Даже чувство собственного достоинства признается только за ними.

Сидя на скамейке и глядя на море, Фьора говорила, что в прошлом она мечтала уехать в Египет или Ливан. А теперь, когда мы шли вдоль виадука на улице Мекки, я доказывал ей, что больше ждать нельзя, что мы должны серьезно подумать об отъезде из этой страны.

Чтобы подкрепить свои аргументы, я рассказал Фьоре о Басиле, о парке и о том, через что мне пришлось пройти, чтобы стать поводырем слепого имама и получить возможность передавать в его портфеле наши письма.

— Он хочет, чтобы сегодня вечером я пришел в парк. Знаешь, для чего, Фьора? Чтобы заняться со мной сексом, — выговорил я ужасные слова.

— Что? О Аллах…

— Я знаю, тебе в этой стране приходится нелегко, потому что ты женщина. Но, скажу я тебе, если ты — юноша-иностранец, то жизнь тоже не…

— Что ты, Насер, я же не…

— Я не хотел говорить о том, что случилось со мной. Всё это я рассказал только для того, чтобы ты поверила мне и помогла избавиться от Басиля. Сам я ничего не могу с ним поделать. И еще — я хочу, чтобы мы с тобой уехали отсюда.

— Хабиби, я никогда не буду осуждать тебя за твое прошлое. О Аллах, Насер… прости меня… Прости меня за всё то, что с тобой случилось.

— Нам обоим причиняли боль, пусть и по-разному. Давай же поможем друг другу выбраться отсюда. Когда мы окажемся в безопасном месте, у нас будет целая жизнь, чтобы залечить раны. Фьора, ты ведь сама видишь, что мы не можем продолжать так жить. Вспомни, как мы дрожим каждый раз при виде полицейского джипа. Нам нужно принимать решение, и как можно скорее. А иначе это решение примет за нас Басиль.

Некоторое время Фьора не говорила ни слова. Я не знал, чем было вызвано ее молчание: то ли она не любит меня настолько, чтобы решиться на совместный побег из страны и претворить наши мечты в жизнь, то ли считает меня авантюристом, то ли просто не готова к такому серьезному шагу. Но я в любом случае не собирался отступать. Слишком сильна была моя любовь к ней.

Шагая рядом с ней по улице Мекки под пальмами и фонарями, я сказал ей:

— Фьора, посмотри на нас, нам всего по двадцать лет, а мы уже практически отказались от жизни. Говорят, что вне Саудовской Аравии в двадцать лет жизнь только начинается. Говорят, в других странах можно любить открыто, можно сосредоточиться на своей жизни, а не изыскивать способы спрятаться от полиции.

Наконец Фьора заговорила:

— Насер, много раз я повторяла тебе, что хотела бы уехать отсюда, но, по-моему, это просто невозможно. Денег у меня нет. Паспорта нет. Как я уеду?

Я взял ее за руку и сказал:

— Я всё устрою.

К тому времени, когда мы подошли к гостинице «Меридиан», я изложил Фьоре свой план. Я пообещал ей, что мы сможем добраться до Европы, и пересказал то, что говорил мне Хилаль о Харуне, слуге кафила, которого вывезли в Германию.

У Фьоры сразу возникли возражения, главным из которых было ее нежелание ехать в Европу. Средоточием ее устремлений был Каир. Я предупредил ее, что даже для выезда в Египет ей нужен будет паспорт, без которого нам придется бежать тайно.

Тогда она тихо проговорила:

— Насер, я боюсь. Я не смогу бросить здесь маму.

Я сжал ее ладошку, обтянутую перчаткой, и нежно сказал:

— Не пугайся, любовь моя. Расставания всегда печальны, но ты же не одна. Я буду с тобой. Мы поможем друг другу справиться с грустью.

И я поделился с Фьорой своими детскими размышлениями. В первые годы жизни в Саудовской Аравии я часто задавался вопросом: может ли мать, любящая своих детей, отправить их в чужую страну? Постепенно я понял, что высшая обязанность родителей — сохранить жизнь своему ребенку. Я понял, что моей матерью руководила истинная любовь, когда она отдала контрабандистам всё, что имела, и отослала с ними своих детей прочь из Эритреи, а сама осталась жить под бомбежками. Она хотела, чтобы мы начали новую, мирную жизнь в другом месте, потому что боялась за нас: в любой момент нас могли убить. Как не восхищаться силой ее любви? Как не преклонить колени перед материнской жертвой? Я не сомневался, что мать Фьоры поймет и простит свою дочь, которая покидает ее в поисках лучшей доли.

Когда мы подходили к дому Фьоры, с наших абай и платков текла дождевая вода. Мы промокли насквозь.

В комнате Фьоры я обнял продрогшую девушку, прижал ее к себе. Я догадывался о том, что она чувствует сейчас. Но времени на утешение у нас нет. Сначала нужно разобраться с Басилем. Нельзя, чтобы он крутился вокруг, пока мы работаем над планом побега. Что произойдет, если он снова заявится ко мне в дом? Как я объясню ему наличие десятков запрещенных книг, вуали, женской обуви, чулок и перчаток? Однако и выбросить абайю я не мог, ведь без нее мне не увидеться с Фьорой!

13

Я прохаживался по Аль-Нузле, поджидая черный джип. Довольно скоро он выехал со стороны мечети и припарковался в нескольких кварталах от нее.

Быстрым взглядом я окинул улицу. В отдалении новый мальчик-поводырь вел слепого имама домой после вечерней молитвы. Мне было интересно: действительно ли этот мальчик предан имаму или он такой же отчаявшийся влюбленный, как и я, мечтающий найти способ связаться с девушкой из колледжа? Такое вполне возможно, думал я. Кто знает, может, Аль-Нузла полна тайных любовников?

Глубоко вздохнув, я направился к пальме перед моим бывшим домом. Погруженный в наши с Фьорой отношения, я совсем забросил дерево, перестал поливать его, и листья, когда-то пышной короной венчавшие пальму, теперь безжизненно поникли. Я провел ладонью по стволу и вспомнил, как в детстве приводил к пальме младшего брата, чтобы посидеть вместе в тени. Только здесь я мог рассказывать ему о нашей матери, потому что дядя запретил произносить ее имя в стенах дома.

Пять лет прошло с тех пор, как дядя увез Ибрагима в Эр-Рияд. Наверное, если мы случайно встретимся с братом на улице, то я уже и не узнаю его. Стал ли он мутаввой, к чему готовил его дядя? Помнит ли он меня, считает ли своим братом? Что касается дяди, то он вычеркнул меня из своей жизни — для него я был вероотступником.

Я расправил плечи, отбрасывая печальные мысли, сунул руки в карманы и оглянулся на джип. Рядом с машиной стоял Басиль. Хамид тоже вышел и направился в йеменскую лавку. Я пересек дорогу и приблизился к Басилю.

— В чем дело? Говори быстрее, — сказал он, завидев меня. — Не хватало еще, чтобы Хамид видел, как я разговариваю с нечестивцами вроде тебя.

Я — нечестивец? Мне хотелось сказать Басилю, что его лицемерие отвратительно, но при сложившихся обстоятельствах я не мог даже виду подать, что чем-то недоволен.

— Если хочешь, чтобы сегодня вечером я пришел в парк, то придется тебе кое-что сделать, — заявил я.

— И что же это?

— Ты помнишь те годы, когда еще не вступил в мутавву? Помнишь мотоциклы и симпатичных мальчиков? Тогда ты не носил бороды. Я хочу, чтобы ты побрился.

— Я не собираюсь сбривать бороду, а если ты не придешь в парк, то тебя арестуют.

С напускной самоуверенностью я подбоченился:

— Басиль, у тебя нет ничего против меня. Где твои доказательства? Я не боюсь. Мне нечего скрывать от полицейских.

— Но ты же понимаешь, что я не могу сбрить бороду. Что я скажу шефу религиозной полиции?

— Всё в твоих руках. Поступай, как знаешь.

— Ладно, ладно, — сдался Басиль. — Я сбрею бороду. Но ты смотри, приходи в парк, не опаздывай. Вечером там пусто. Мы перелезем через забор.

Подойдя к воротам парка, я встал под фонарем. На улице никого не было, только проехали две машины. Было ровно одиннадцать часов. Наконец послышался рев мотоцикла. Я обернулся на звук, взорвавший тишину, но, ослепленный ярким светом фары, ничего не увидел.

С визгом мотоцикл затормозил прямо передо мной. Я отпрянул. Фара погасла, и мы оказались в темноте, едва разбавленной жидким светом уличного фонаря. Первое, что я смог разглядеть, были ноги в открытых сандалиях. Я ожидал увидеть тоб, но над сандалиями оказался желтый спортивный костюм. Я перевел взгляд выше: футболка, безбородое лицо.

— Хорошо, что ты пришел, — произнес Басиль в качестве приветствия.

Теперь, когда его лицо не было скрыто под волосами, стали видны следы его прошлой буйной жизни, которых я раньше не замечал: кривой шрам на правой щеке, длинный порез на подбородке. Однако похотливый блеск в его глазах остался прежним.

Басиль слез с мотоцикла, подвел его к воротам парка и прислонил к железной створке, а потом повернулся ко мне. На мгновение я забыл, что этот высокий юноша, дрожащий от возбуждения, и есть тот самый грозный Басиль, агент религиозной полиции, который преследовал меня на джипе. Он взял меня за руку и потянул к парковой ограде, но в этот миг послышался звук еще одного мотоцикла.

Через час с небольшим я вернулся домой и принял душ перед тем, как забраться в постель. Сон не шел ко мне. Почти до утра я прорабатывал в уме детали нашего с Фьорой побега из страны.

На следующее утро я отправился в единственное эритрейское кафе в Джидде. Там всегда можно было узнать последние новости о войне, и туда же приходили контрабандисты, готовые оказать помощь тем, кто желал тайно покинуть Саудовскую Аравию.

За синими столиками кафе сидели выходцы из Эритреи. Я подошел к официанту и обратился к нему с вопросом на родном языке. Он указал мне на мужчину, сидящему в глубине зала. Тот был одет в костюм-двойку, а на правое плечо он накинул габи — традиционную эритрейскую шаль. Его волосы и борода были такими же белыми, как габи. Он заметил, что мы с официантом говорим про него, и протянул мне руку, когда я приблизился к его столику. Рядом с ним сидел еще один мужчина.

— Ассаламу алейкум, — вежливо произнес я.

— Ва-алейкум салам, — ответили мне оба эритрейца.

— Садись, сынок, — сказал мне мужчина в габи. — Как тебя зовут?

— Насер, — представился я.

— Мое имя — Хадж Юсеф, а это — Муса, — сказал мужчина в габи, представляя себя и своего друга, лысеющего человека с широкой черной бородой.

Я подтянул к их столу третий стул и сел.

— Как жизнь? — продолжил беседу Хадж Юсеф.

— Алхамдулиллах, — ответил я.

— Пришло время уехать отсюда, а?

Я кивнул.

— Не беспокойся, сынок. Аллах сказал, что превозмогший тяготы будет вознагражден. Куда ты хочешь отправиться?

Я пожал плечами и сказал:

— Куда угодно. Главное — уехать из этой страны. В Эритрею я не могу возвратиться, так что мне подойдет любая страна, и чем дальше отсюда, тем лучше.

— Мы поможем тебе. Всё устроится, — подбодрил меня Хадж Юсеф.

Я немного оправился от первого смущения и обратил внимание на морщины на его лице, на безупречное габи на плечах, на эритрейскую газету, которую он держал в руках.

Он тем временем обратился к Мусе:

— Пожалуйста, помяни этого юношу в своих молитвах. Больно смотреть, как человек вынужден менять страны, удаляясь от возлюбленной родины. Но так уже суждено Аллахом.

— Такую судьбу сыну нашему Насеру уготовил не Аллах, — строго поправил его Муса. — Да прости меня за то, что возражаю тебе, Хадж, но за это ответственны люди, облеченные в этой стране властью.

Он помолчал, прежде чем продолжить:

— Два мальчика, которых я знал, были пойманы в прошлом месяце без документов и теперь ожидают депортации из Джидды. Они совсем еще дети, о Хадж, которые приехали сюда, спасаясь от войны. Кто станет отправлять людей обратно в зону военных действий, тем более детей?

— Неужели их отошлют обратно в Эритрею? — воскликнул Хадж Юсеф. — Не может такого быть! Скорее всего, их отправят в Судан.

Муса покачал головой:

— В Судан отправляют только тех, у кого на руках паспорт, выданный ООН в Судане. А в случаях, как у тех двух юношей, привезенных в Джизан контрабандистами, правительство распорядилось отправлять всех обратно — тем же путем, которым они прибыли в страну: на рыбацкой лодке.

Я стиснул челюсти. Нет, на утлой лодчонке рыбаков я плыть никуда не намерен!

Потом Муса обернулся ко мне со словами:

— Поезжай в Европу, сынок. Я отправил туда своих детей, и там с ними обращаются уважительно. Видишь ли, европейцы понимают наши страдания и оказывают нам поддержку, пока на нашей родине дела не пойдут на лад. В Джидде образование только для саудовцев, а в Швеции делается всё, чтобы мои дети учились. О Аллах, вот какая разница! Я знаю, что моим детям Швеция кажется далеким и холодным местом, но зато они не видят, как их отца унижают день за днем, как его бьют, плюют на него, угрожают депортацией.

— Поделись с нами своими бедами, сынок, — сказал мне Хадж Юсеф. — Я старый человек и многое повидал на своем веку. Мой долг — помогать соотечественникам. Это единственное, что доставляет мне радость. Я счастлив, когда могу дать им совет и познакомить с нужными людьми, которые переправят их в безопасное место.

Каждая морщинка на его щеках, казалось, рассказывала свою историю, и доброе лицо Хаджа Юсефа располагало к доверию. Поэтому я сказал:

— Нас двое. — Не вдаваясь в подробности о том, кто такая Фьора, я рассказал, что мы оба хотим как можно скорее уехать из Саудовской Аравии.

— Полагаю, у вас есть паспорта ООН? — уточнил Хадж Юсеф.

— У меня есть, но у моей спутницы паспорта нет, — ответил я.

Хадж Юсеф изогнул левую бровь, поняв, что я собираюсь бежать с женщиной. Он улыбнулся и спросил:

— Как же так получилось, что у нее нет паспорта?

— Она родилась здесь, — ответил я.

— Это даже проще и дешевле, — обрадовался за нас Хадж Юсеф, — поскольку с саудовским паспортом у нее не возникнет проблем с выездом!

Я объяснил, что она никогда не выезжала за границу и что ее отцу, хотя он тоже родился в этой стране, было отказано в гражданстве. Муса воскликнул гневно:

— Как они могли забыть, что в прошлом нуждались в помощи других народов? Разве они не помнят первую хиджру,^[27] когда пророк Мухаммед повелел своим сторонникам бежать в нашу страну, спасаясь от преследования? И ведь тогда наш царь принял их, выделил им землю для строительства домов и дал всё необходимое. Они даже женились на наших дочерях, а теперь вот как с нами обращаются!

— Успокойся, — остановил Хадж Юсеф друга. — Не держи ненависть в своем сердце. Ненависть — как огонь, она спалит тебя изнутри. — Он повернул ко мне голову и сказал: — Хорошо, Насер, теперь давай поговорим о деле.

— Сколько будет стоить добраться до Европы? — немедленно задал я самый важный для меня вопрос.

— Тут всё будет зависеть от удачи, — получил я туманный ответ. — Если всё сложится гладко, то есть если мы договоримся с нужным человеком — назовем его бизнесменом, если сделанный им паспорт будет как настоящий, если поддельная виза не вызовет ни у кого подозрений и если партнеры нашего бизнесмена не слишком жадные, то всё обойдется тебе в две, три, максимум — четыре тысячи долларов. Но если этот бизнесмен, как часто случается, забудет про какой-то штамп в визе, то тебя могут поймать, посадить в тюрьму или, в лучшем случае, отправить в посольство для выдачи новой визы. Контрабанда — непредсказуемый бизнес, порой весьма рискованный, поэтому ты должен быть готов заплатить по семь тысяч долларов за каждого из вас.

— Четырнадцать тысяч долларов… О Аллах! — Мои плечи поникли. — А если мы поедем в Египет? Туда, наверное, не так дорого добраться?

И снова вмешался Муса:

— Сын мой, Египет — прекрасная страна. Но там не хватает средств на нужды собственного населения, что уж говорить об эмигрантах. Египет сам вынужден полагаться на помощь Америки. И еще: вряд ли египтяне согласятся дать вам статус беженцев.

— Ну, а если я найду деньги, вы уверены, что ваш бизнесмен поможет мне? — спросил я Хаджа Юсефа, хватая его за руку.

— Мы ни в чем не можем быть уверены, сынок, — ответил он. — Но если ты придешь с деньгами, то я постараюсь обо всем договориться. Однако будь готов к дальнейшим проблемам. В Европе жизнь уже не так безоблачна, как раньше.

— Благодарю вас, — сказал я, целуя его руки.

Выйдя из эритрейского кафе, я в отчаянии побрел куда глаза глядят. Мне представлялось, что бегство из страны будет стоить гораздо меньшую сумму — сотни долларов, а не тысячи. Где я найду столько денег? Мои скромные накопления за те месяцы, что я не работал, растаяли, оставалось не больше четырехсот риалов. Тут я впервые в жизни пожалел, что не родился в семье богачей или саудовцев, но быстро опомнился и отчитал себя за дурные мысли.

Я перебирал в уме своих знакомых, прикидывая, кто бы мог нам помочь. Хилаль потратил все свои сбережения, чтобы устроить переезд своей жены из Судана и обставить для нее новый дом. Фьора не могла попросить денег у матери, потому что всеми финансами в доме распоряжался отец.

Должно быть, я долго бродил по улицам, потому что в конце концов оказался перед торговым центром, расположенным весьма далеко от эритрейского кафе. Я вошел внутрь и сел возле фонтана, бездумно уставившись на бегущую воду. Наконец мое внимание привлекла тишина. Покупатели уже разошлись по домам, слышно было только жужжание кондиционеров. Я огляделся.

Из обилия витрин в глаза бросалась одна, ярко освещенная и горящая миллионом золотых искр — витрина ювелирного магазинчика. Я медленно поднялся и пошел к нему, едва передвигая ноги. Мысленно я подгонял себя: живей, ничего страшного не произойдет, нужно только всё сделать быстро. Я же отлично бегаю. Я знаю все переулочки в этом районе. Я исчезну прежде, чем хозяин магазина дозвонится до полиции.

Я пообещал Фьоре, что все устрою. Это мой единственный шанс. Мы уедем отсюда и навсегда станем свободными. Это просто. Очень просто.

Пожалуйста, помоги мне, о Аллах.

Продавец стоял за стеклянным прилавком и говорил по телефону. Вокруг него всё горело золотом. Я подошел к витрине, где демонстрировались наручные часы, взял одни в руки. Двадцать тысяч риалов. Отлично. Двух пар мне хватит.

— Вам помочь?

Я не отвечал и, глядя прямо перед собой, пытался сообразить, как поступить. Достаточно ли будет двух пар? Или лучше три? Чтобы уж наверняка. Вдруг бизнесмен окажется очень жадным.

— Ну что, приятель, выбрал товар?

Словно во сне, я обернулся. Наши взгляды встретились. Продавец прижимал телефонную трубку к плечу.

— Не беспокойся, брат, — сказал я, — пока я только приглядываюсь. Заканчивай разговор, я не спешу.

Он благодарно кивнул:

— Хорошо, посмотри сам всё, что хочешь!

С этими словами он снова поднес трубку к уху и опустился на стул позади прилавка. За его спиной висело зеркало.

— Зеркало? — воскликнул я. Какой же я дурак! Забыл про своего лучшего друга! И я с блаженной улыбкой крикнул продавцу: — Спасибо, брат, что позволил мне посмотреть. Спасибо!

И я помчался на автобусную остановку, чтобы немедленно ехать к Джасиму.

Джасим был моей первой, последней и единственной надеждой. Если он не даст мне денег, то из Джидды мы не выберемся. Я поклялся себе, что сделаю всё, чтобы уговорить Джасима помочь мне.

Он сидел за столом около кухни и подсчитывал дневную выручку. Я схватил его за руку и потащил в заднюю комнату.

— Эй, что за спешка, дорогой?

Я закрыл за нами дверь.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал я, глядя ему прямо в глаза.

Его лицо окутали клубы сигаретного дыма.

— Постой, что случилось?

— Джасим, кроме тебя, мне не к кому идти!

— Во имя Аллаха, Насер, говори, что случилось! — повторил он и бросил тлеющий окурок на ковер.

— Однажды ты спалишь собственное кафе, — сказал я, затаптывая окурок.

— Ага, так ты волнуешься о моем благополучии, — игриво заметил он, — то есть я тебе не безразличен.

Я оставил его намек без внимания.

— Джасим, я верю, что ты будешь добр ко мне и не забудешь, что я никогда не жаловался на то, как ты поступил со мной. В ответ я надеюсь на твою помощь.

— Всё, что угодно, дорогой мой, — сказал он и поцеловал мне руку.

— Мне нужно четырнадцать тысяч долларов, — выпалил я.

— О Аллах, это огромная сумма. Ты что, собираешься открыть кафе и стать моим конкурентом?

— Конечно, нет, — ответил я и без дальнейших колебаний ответил: — Я уезжаю в Европу.

— Это шутка, правда?

— Клянусь, я серьезен как никогда, — произнес я и для пущей убедительности широко раскрыл глаза.

— О Аллах, теперь вижу, — сказал он и уселся на кровать. Он смотрел на меня с таким видом, будто хотел что-то сказать, однако промолчал, только махнул рукой, чтобы я подошел и сел рядом.

— Джасим, я…

— Подожди, — поморщился он. Закрыв глаза, он откинулся на изголовье кровати. — И куда ты хочешь ехать?

— Я же сказал: в Европу.

— Да, но куда именно? Это ведь не одна страна, знаешь ли, а много разных.

Я мог только пожать плечами:

— Это уж как получится.

Джасим вздохнул и спросил:

— Тебе сказали, что паспорт и виза будут стоить четырнадцать тысяч долларов?

— Я еду не один.

Он подскочил.

— Что? Ты разыскал своего младшего брата? — Джасим стал обнимать меня, продолжая восклицать: — О, как я рад за тебя! Значит, он больше не хочет жить с дядей, да?

— Джасим, — выговорил я едва слышно, — я еду не с братом.

— А с кем же тогда?

Я помолчал, глядя в глаза Джасиму и гадая, правильно ли поступаю, открывая ему правду. Потом все-таки решился:

— С человеком, которого люблю.

Он плюнул вмою сторону и снова плюхнулся на кровать.

— Кто это? — взвизгнул он.

Я стер с рубашки его слюну.

— Кто это? — еще пронзительнее завопил Джасим.

— Да замолчи же, во имя Аллаха, — крикнул я ему, — выслушай меня, Джасим. Давай я тебе всё объясню, хорошо? Просто помолчи и послушай.

Багровый от ярости, Джасим поднялся и подошел почти вплотную ко мне. Тяжело дыша, он процедил:

— Говори немедленно: кто он?

— Я люблю женщину, Джасим. И хочу увезти ее в Европу.

Он громко захохотал. Потом вдруг поперхнулся, словно подавился собственным смехом, затряс головой и злобно скривил губы, глядя на меня. Через пару секунд он отвернулся к стене.

Подождав, не будет ли продолжения спектакля, я взял его за руку и произнес:

— Прошу тебя, Джасим, помоги нам.

Он оттолкнул меня с воплем:

— А как же твой брат? Неужели ты собираешься оставить его здесь одного? Какой же ты эгоист!

— Ибрагим давно уже сделал свой выбор, оставшись с дядей, и, как мне говорили, они прекрасно ладят друг с другом. Я не знаю подробностей, потому что они даже не оставили мне адреса, когда уехали в Эр-Рияд. Вряд ли меня можно винить в том, что, в надежде найти брата, я не поехал вслед за ними и не обошел каждый дом. И не стоит беспокоиться за его дальнейшую судьбу. Дядя всегда обожал его и не даст ему пропасть.

Джасим только покачал головой в ответ на мои слова. Он по-прежнему сидел, надувшись и закусив губу, но, по-моему, уже начал успокаиваться.

— Что это за девушка? — спросил он, помолчав. — О Аллах, где ты сумел найти ее? — Он подложил себе под спину подушку и, судя по всему, настроился на долгий разговор.

— Прости, но этого я не могу тебе рассказать.

— Что за секреты у тебя от меня, твоего лучшего друга? — вскричал он и пнул ногой какую-то коробку, стоящую на полу, а затем мячиком соскочил с кровати, подлетел к телевизору и одним движением смел на ковер кассеты, стоящие наверху. С видом разъяренного быка он пошел на меня, но, к счастью, его гнев сменился печалью: — О, дорогой мой, как же я люблю тебя, но только ты никогда не хотел этого видеть. А теперь так обидел меня… — Он погладил меня по щеке, но я оттолкнул его руку. — Где ты ее нашел? — повторил он свой вопрос.

— Не скажу.

— Тогда про деньги забудь. Иди и мой машины, через пятьдесят лет накопишь свои четырнадцать тысяч. Убирайся прочь. Уходи, оставь меня, и больше чтоб глаза мои тебя не видели!

Он обеими руками толкнул меня к двери.

— Не трогай меня, я сам уйду, — сказал я.

Поворачиваясь, чтобы и вправду уйти, я заметил на шкафу один из журналов для мужчин, которые так любил разглядывать Джасим. Я перевел взгляд на зеркальный потолок. Передо мной пронеслась вся моя жизнь в Джидде, всё, что происходило в этой комнате и о чем я так мечтал забыть. Я остановился.

— Что еще? — рявкнул Джасим.

— Нет, без денег я не уйду. А если ты мне их не дашь, то…

— Ну, и что тогда, мой дорогой? Ну?

— Тогда я пойду в религиозную полицию и расскажу им всё про твой контрабандный алкоголь. Клянусь Аллахом, я расскажу им обо всем, что ты заставлял меня делать. Обо всем, что происходит в этой комнате.

— Что? Только попробуй, и я…

— Я обязательно так сделаю, — твердо сказал я. — Но я знаю, что ты разумный человек, Джасим, и мне совсем не хочется причинять тебе неприятности. Мне просто нужны деньги. К тому же…

— Говори!

— К тому же ты часто ездишь в Европу и сможешь навещать меня там.

Он криво усмехнулся, однако мне показалось, что эта мысль заинтересовала его. Он задумался, опустив голову, а через некоторое время взглянул на меня покрасневшими глазами.

— Хорошо, — сказал он.

— Что хорошо?

— Я дам тебе деньги, — пообещал Джасим. — А сейчас уходи. Мне нужно подумать, где найти такую сумму. Как только что-нибудь придумаю, позвоню тебе, ладно?

Я поверить не мог, что у меня получилось! Мое сердце рвалось к Фьоре, я хотел рассказать ей эту замечательную новость, но понимал, что надо ждать следующего дня, когда можно будет отправиться на Аль-Нузлу и искать там розовые туфельки. Поэтому я пошел не к ее дому, а в район, где жил Хилаль. В это время суток его всегда можно было застать возле дома.

14

Как я и ожидал, Хилаля я обнаружил сидящим на корточках перед домом. Он беседовал со своим другом, продавцом лепешек. Заодно Хилаль помогал ему, выкладывая маленькие кусочки теста на массивную сковороду. Заметив меня, он встал и захромал навстречу, помахивая тростью. Мы обнялись, и он протянул мне руку, липкую от теста. Я с улыбкой отказался от рукопожатия.

— Хочу попросить тебя о большом одолжении, — сказал я.

— Если ты ищешь работу, то пока у меня ничего нет, — сразу же замотал он головой.

— Нет, Хилаль, на этот раз мне нужно кое-что другое.

— Что? Еще раз хочешь съездить на набережную со своей красоткой? Меня так и подмывало зайти к тебе, расспросить о ней, но любовь — дело интимное, она должна храниться глубоко в сердце. — И он дружески ткнул меня пальцем в грудь.

— Давай сходим куда-нибудь, поговорим. Я знаю тут одно местечко.

Когда мы подошли к «Дворцу наслаждений», Хилаль разглядывал всё вокруг как мальчик, попавший в страну чудес. С разинутым ртом он ходил вокруг дворца и, не веря своим глазам, качал головой.

Я с улыбкой следил за ним, усевшись на землю.

— О Аллах, — воскликнул он, ощупывая руками дворцовую стену. — Как такое может быть всего в десяти минутах от Аль-Нузлы? — Он с удивленным смехом подошел ко мне и тоже сел. — Так как, ты говоришь, называется это место?

— Дворец наслаждений.

Я вытащил из кармана сигареты и зажигалку. Хилаль бросил трость в пробежавшую мимо крысу.

— С крысами я справлюсь, — заметил он, — а нет ли тут привидений?

— Говорят, что наш король любил женщин и у него их были дюжины. Здесь еще можно уловить запах их духов.

— Ну-ка… — Он принюхался. — Ага, теперь и я почувствовал. Запах женщины вечен. — Он положил руку мне на плечо и засмеялся: — Будем надеяться, что они тоже сейчас здесь и слышат нас.

Как обычно в мужской компании, при упоминании женщин в разговоре наступила пауза. Мы оба замолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Я представил, будто стою в этот момент перед домом Фьоры, всё мое внимание направлено на окно четвертого этажа. Я вижу Фьору. Она сидит на кровати (так она мне рассказывала), одинокая, грустная, и ждет следующего дня, когда мы встретимся и ляжем рядом, согревая дыханием лица друг друга, мечтая о том времени, когда наши чаяния воплотятся в жизнь.

Всем своим существом я стремился к ее дому, мое сердце рвалось туда, как рвется в небо воздушный змей ветреным днем. Я представлял себе, как Фьора готовится ко сну. Вот она распахивает окно (на самом деле она так никогда не делала, разумеется), снимает одежду, расчесывает волосы, втирает в шею и руки крем, ласкает длинными пальцами грудь…

Хилаль ткнул меня локтем в бок:

— Ты что, заснул?

Он достал коробочку с жевательным табаком тумбак, взял в ладонь небольшой комок, скатал в шарик, а потом аккуратно положил себе за щеку. Затем языком передвинул тумбак за нижнюю губу, и она оттопырилась, отчего стали видны желтые зубы.

Я пристально посмотрел на него.

— Хилаль, я так счастлив за тебя и твою жену. Наконец-то она приезжает. Как ты сумел столько времени прожить без нее, а? Должно быть, очень скучал?

— Конечно, — просто ответил он. — Но ее письма дают мне силу.

— Она пишет тебе письма?

— Она пишет прекрасные письма! — гордо сказал он. — Разлука для нас тяжела, и если бы не ее письма, то тревога сковала бы мне сердце, как тюрбан обматывает голову.

Это колоритное сравнение рассмешило меня.

— Но я счастливый человек, — продолжал он, сияя улыбкой. — Она скоро будет здесь. Когда я был в последний раз в Порт-Судане, то уже обо всем договорился. Осталось лишь несколько мелочей. Надеюсь, через месяц или два они тоже уладятся. У нас всё получится, я не сомневаюсь.

Хилаль нагнулся и вытянул руку, чтобы помассировать больное колено.

— О чем это мы? Ты ведь привел меня сюда не для того, чтобы только показать дворец. Я догадываюсь, о чем может пойти речь, но, может, ты сам всё расскажешь?

— Конечно, — сказал я. — Слушай внимательно.

15

На следующий день, когда мы вдоволь посмеялись и поговорили о нашем скором отъезде из страны (мы оба до сих пор с трудом верили, что такое возможно), Фьора неожиданно притихла.

— Но что будет, если наш план провалится? — спросила она. Ее нежный голос был чуть громче шепота. — Что будет, если Джасим не сдержит обещание?

Я разделял опасения любимой и не мог успокоить ее — разве что объятиями, жаркими поцелуями и заверениями, что всё будет в порядке.

Джасим был нашей единственной надеждой. Мы искали иные варианты, но не знали никого, кто помог бы нам. Альтернатива побегу была только одна: остаться в Джидде и жить, как прежде. Но мы оба понимали, что такая жизнь неизбежно закончится. Здесь мы живем вне закона. В нашем распоряжении только спальня Фьоры, а всего в нескольких метрах — комната ее отца, улицы патрулирует религиозная полиция, слепой имам вещает через громкоговорители о грехах и страшной каре. Мир мечты, который мы построили в спальне Фьоры, был столь же недолговечен, как песочный замок.

— Всё будет хорошо, — убеждал я Фьору.

Она закрыла лицо ладонями. Я ласково отвел ее руки в стороны, погладил по щеке.

Мне страшно было возвращаться к себе, в свое одинокое жилище. Я не хотел оставлять Фьору. Я хотел быть с ней вечно. Я не хотел уходить от ее розовых ноготков, от приоткрытых губ. Я обожал смотреть в ее глаза; один был чуть больше другого, и поэтому казалось, будто она всегда что-то ищет. Повторяя пальцем изящные очертания ее губ, глядя на ее буйные волосы, я наслаждался тем, что это — моя женщина и что я — ее мужчина. «Мы созданы друг для друга и принадлежим друг другу», — думал я восторженно. Совершив невозможное, мы заслужили долгую жизнь рядом друг с другом. Я надеялся, что судьба будет добра к нам.

Поздним вечером я отправился на набережную, чтобы попрощаться с матерью.

Час за часом я глядел на море, пока оно не стало таким же черным, как небо. Потом я, в одних шортах, вошел в ледяную воду Красного моря и поплыл. Давно я не чувствовал себя так хорошо.

Меня окружала тьма — сверху, снизу, спереди. А когда я оглянулся, то огни набережной напомнили мне о масляных фонарях, верблюдах и той ночи, когда мама попрощалась со мной навсегда, отправляя в Судан.

Теперь настала моя очередь прощаться в темноте.

— Мама, Семира, простите меня за то, что я не сумел заслужить любовь брата и что он предпочел жить с дядей, а не со мной. И теперь, собираясь начать новую жизнь в другом месте, я грущу о том, что все мы окажемся в разных концах света. Я уезжаю далеко отсюда, но если, как говорят, все моря действительно соединяются, то я постараюсь попасть в такую страну, которая окружена водой, чтобы можно было говорить с вами, где бы я ни был, и вы будете слышать меня так же отчетливо, как сейчас. Так что я не прощаюсь. Я люблю вас. Прошу вас, берегите себя, чтобы когда-нибудь мы снова встретились.

16

Декабрь подходил к концу. До января, месяца новых начинаний, оставалось всего два дня.

Почти три недели назад Джасим согласился дать мне денег для побега из страны. Наконец он позвонил и сказал, что деньги будут у него к вечеру.

Перед тем как пойти к Фьоре, я сходил к своей любимой пальме, захватив ведро воды. Я стал снова ухаживать за ней, поливал и сидел под ней, как раньше. И дерево постепенно возвращалось к жизни. Я хотел верить, что причиной тому была не только вода, но и дружеская компания. Пожалуй, надо будет рассказать Яхье и Хани о моем скором отъезде и попросить их приглядывать за пальмой вместо меня.

Перед большой мечетью стоял черный джип. Перед ним на корточках сидел Хамид, а с ним еще один человек, с белой бородой, в гутре в красно-белую клетку и белом тобе чуть выше щиколоток. В руке он держал дубинку.

С небывалой доселе радостью воззрился я на нового агента религиозной полиции. Должно быть, его взяли на место Басиля, думал я.

В тот вечер, когда Басиль встретился со мной возле парка, вслед за ним на мотоцикле приехал Яхья. Он одним прыжком догнал нас и набросился на Басиля.

Это была идея Фьоры: сначала заставить его избавиться от бороды, поскольку, свидетельствуя о его религиозном рвении, она давала ему преимущество и власть над другими, а потом напугать его не небесной, а земной карой, да так, чтобы страх навсегда поселился в его трусливом сердце.

Сжимая мощными руками шею Басиля, Яхья закричал:

— Тебе мало было переманить двух моих друзей в мутавву и отправить их в Афганистан? Ты помнишь их имена — Фейсал и Зиб Аль-Ард? Но теперь слушай. Если ты еще хоть раз подойдешь к Насеру, я сделаю так, что ты умрешь в Аль-Нузле, а никак не в Афганистане.

Теперь, когда Джасим подтвердил свою готовность помочь нам, наши с Фьорой мечты стали обретать реальность. Забравшись в постель, мы строили планы нашей новой счастливой жизни в Европе. Нас остановили только звуки азана — начинался намаз. Голос слепого имама гремел через динамики на весь район. Мы лежали обнаженные, сплетя руки и ноги. Свечи едва рассеивали полумрак. Закрыв глаза, мы думали о том, что принесет нам будущее, и молчали.

— Скорее закрой уши, — сказала мне Фьора и сама тоже зажала уши ладонями.

Имам заканчивал проповедь и, как всегда, произнес в заключение:

— Да разрушит Аллах земли неверных, как разрушили они нашу землю. Да уничтожит Аллах их крепости и дома.

Когда за окном отгудел «аминь» благоверных мусульман, Фьора откинулась на подушки и выговорила сердито:

— Он молится о разрушении нашего будущего дома.

— Мы всё равно поедем в Европу, — сказал я Фьоре.

— Но…

— Что, дорогая?

Она прошептала:

— Я боюсь.

Она отняла руку от моей груди и стала ласкать мне лицо. Лежа на боку, она смотрела на меня, ее розовые губы касались моей шеи легко, как лепестки розы. Моя ладонь скользнула с ее талии на крутое бедро. Ее тепло, идущее откуда-то изнутри, обжигало.

— А европейцы примут нас?

— Надеюсь, что да, — ответил я. — Фьора, в мире нет идеального места. Но, по крайней мере, мы едем туда, где нам не будут запрещать думать и чувствовать. Муса говорил, что будет нелегко, что жизнь эмигрантов трудна, но ты храбрая женщина. Ты сможешь всё, что захочешь.

Ее теплое дыхание согрело мне кожу, когда она рассмеялась. Словно шарф, она перекинула волосы на одну сторону и накрыла ими мою грудь.

— Я поверить не мог тому, что рассказывал Хадж Юсеф. Помнишь, про тех людей, которые уехали в Швецию, а уже через пять лет вернулись в Мекку со шведскими паспортами? Всего пять лет, и им позволили стать гражданами этой страны.

Фьора повернулась на спину и лежала, глядя в потолок. Потом, всё также молча, закрыла глаза.

— Фьора?

— Да.

— Я знаю, что это будет зависеть от того бизнесмена, но куда бы ты хотела поехать?

Без колебаний она тут же ответила:

— Туда, где я смогу быть, кем захочу. Но, если бы выбирала я, то выбрала бы Париж.

— Почему?

— Фотограф, который мне больше всего нравится, учился в Париже. К тому же я хочу посмотреть на Сену. Я читала, что эта река — Мекка для влюбленных. Ее вода покрывается рябью от их смеха. Даже если мы будем жить в другой стране, обещай, что хотя бы раз съездим в Париж, хорошо? О, хабиби, мне кажется, будто я скоро попаду на небеса. У меня сердце так и трепещет.

Фьора встала с кровати и протанцевала по комнате. Потом она уселась на стул, скрестив ноги и сложив руки на коленях. Покрашенные лаком ногти на ногах горели в огне свечей розовыми бутонами. Рассеянно, задумавшись о чем-то, она собрала волосы в хвост. Я любовался дрожанием теплых отблесков на ее темной коже. Меня потянуло к ней, и я перебрался с кровати на пол, к ее ногам.

— Хабиби. — Ее рука опустилась мне на плечо.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

— Пытаюсь предугадать все неожиданности, всё, что может пойти не так, как запланировано, и продумать запасные ходы. Поверь мне, хабиби, женщина в мире мужчин быстро теряет веру в обещания и слова.

— Фьора, — прошептал я, сжимая ее руку, — не волнуйся, прошу тебя. Я же говорю тебе, всё идет как надо. Верь мне, ладно?

Она кивнула.

— Я верю тебе.

Вечером я сидел дома и ждал звонка Джасима. Было ветрено; прохладный бриз раскачивал верхушки деревьев и иногда забрасывал в открытое окно сорванные листья. Я наблюдал за тем, как они приземляются у моих ног. Время едва тянулось. Семь, половина восьмого.

Наконец зазвонил телефон. Я бросился к нему. Джасим попросил меня прийти к нему в кафе, чтобы забрать «лучший подарок в жизни».

На Аль-Нузле кипела жизнь. Мальчишки играли в футбол, дети помладше гоняли на велосипедах, по тротуарам, словно на променаде, прогуливались мужчины. Перед йеменской лавкой сидела группа стариков с длинными молитвенными четками.

Резкий ветер, казалось, хотел унести с собой всю улицу. Он толкал людей в грудь или спину, бросал в глаза песок, трепал белые одежды, стягивал с голов гутры и запускал их в небо, как воздушных змеев, и даже привычные к ветрам деревья гнулись ниже обычного.

Наклонив голову и закрывшись руками, я шел навстречу ветру; сделав два шага вперед, я вынужден был на шаг отступать. В меня летел мусор, ветки. Возле своей любимой пальмы я остановился, чтобы переждать очередной порыв, спрятавшись за ее ствол. Когда немного стихло, я продолжил путь.

Вдруг ветер донес до меня знакомый запах мускуса — впереди юный мальчик вел под руку слепого имама. Имам что-то говорил, мальчик внимательно слушал. Чтобы догадаться, о чем идет речь, мне не нужно было следить за губами проповедника или ловить приносимые ветром слова — имам так часто повторял одно и то же в своих службах, что вся Аль-Нузла знала его речи наизусть. Я зажал уши, закрываясь от прошлого. Меня ждет впереди чудесное будущее с моей хабибати.

До кафе Джасима я добирался почти час.

Когда я вошел в кафе, со всех сторон меня облепили похотливые взгляды мужчин, но уже через секунду их внимание привлек официант, вынесший из кухни чайник и стаканы. Кто-то из клиентов ловко сунул ему в задний карман брюк записку. Я огляделся: в глубине зала сидел Хилаль. Его почти не было видно за клубами дыма. Он приветственно кивнул мне, и я улыбнулся ему в ответ.

— Насер, я здесь, — окликнул меня Джасим из другого конца кафе и помахал рукой.

Я подошел к его столу. Он встал, взял меня за руку и повел в заднюю комнату. В коридоре он потянулся к моим губам. Я оттолкнул его.

— Джасим, прекрати.

Он взглянул мне прямо в глаза и прошептал:

— Ну же, мой дорогой. Я ждал этого поцелуя столько лет. Всего один поцелуй!

Я втащил его в маленькую комнату и плотно закрыл за нами дверь.

— Как же я буду скучать по тебе, хабиби, — не унимался он.

— Всё готово? — спросил я.

Он отошел от меня на шаг, откашлялся, почесывая подбородок, снова уставился на меня. А я кусал губы от нервного напряжения.

— Джасим, всё готово? — повторил я.

— Да, — произнес он одно-единственное слово. И умолк.

Я терпеть не мог, когда он смотрел на меня так, будто хотел растопить жаром своих желаний. Я устал от этого. Устал от его попыток притронуться ко мне. Устал от двусмысленных рассуждений о любви. Он превратил меня в игрушку для своих клиентов.

В тот роковой день, за несколько минут до того, как впустить Рашида в комнату с зеркальным потолком, он сидел на кровати рядом со мной и гладил мои бедра — под предлогом, будто мне нужно привыкнуть к мужским прикосновениям. И одновременно говорил, что, хоть ему меня и так жалко, винить во всем нужно слепого имама, потому что, если бы женщинам разрешалось находиться среди мужчин, то тогда мальчикам вроде меня не пришлось бы утолять голод мужчин Аль-Нузлы.

«Если мужчины действительно любят женщин, то почему они не снимут замки с дверей своих домов и не выпустят на улицу своих жен и дочерей? — спросил я его. — Почему они покорно выполняют то, что им говорит имам?» — «Ты не понимаешь, — отвечал он, пытаясь расстегнуть мне ширинку. — Имам очень влиятельный человек. Его слышит не только Аллах, но и правительство».

Я не дал ему стащить с меня брюки, оттолкнул и сказал: «Всё, хватит, мое тело уже привыкло к мужским рукам. Я хочу побыть один».

Теперь, четыре года спустя, я снова был в этой комнате и надеялся, что оказался здесь в последний раз. По зеркалу на потолке по-прежнему бежала трещина. И вообще в кафе Джасима ничего не менялось. Он всё так же внушал новенькому официанту: «Ты — идеальная замена женщины…»

— Где деньги? — спросил я Джасима. Поскольку он молчал, отвернувшись к окну, я повторил: — Где деньги?

Выждав бесконечно долгую паузу, он, наконец, указал пальцем на белый конверт, лежащий на кровати. У меня отлегло от сердца. Я вздохнул с облегчением.

Джасим уселся на кровать со скрещенными ногами.

— Там лежит чек, — сказал он и помахал конвертом. — Надеюсь, теперь ты полюбишь меня, хотя бы издалека.

Я молчал. Он попросил меня сесть рядом с ним, но я продолжал неподвижно стоять, только поглядывал на часы и нетерпеливо постукивал ногой по ковру.

— Ты торопишься, — сказал он.

— Да.

— Может, обнимешь меня? Хоть разок?

Я не двигался.

— Пожалуйста, Насер. Дружеское объятие — это всё, о чем я прошу тебя.

С этими словами он молниеносно слез с кровати и в мгновение ока оказался возле меня, обнял меня обеими руками. Но дальше Джасим повел себя совсем не так, как я ожидал. С печальным видом он прошептал:

— Прости меня, Насер.

— За что?

Он ничего не ответил, только прижался к моему лицу мокрой от слез щекой и еще крепче обнял меня.

Я пытался вырваться, но он был сильнее меня. Наконец я перестал сопротивляться. Он оттолкнул меня, да так, что я чуть не упал. Поймав равновесие, я остановился у стены, а Джасим снова сел на кровать и взял в руки белый конверт.

— Ты и вправду любишь эту девушку, Насер?

— Да, — твердо ответил я.

— Подай мне зажигалку. Она возле телевизора.

Я перевел взгляд с него на телевизор. Зажигалка лежала на тумбе рядом со стопкой порнографических журналов. Я хотел принести ее Джасиму, но он остановил меня:

— Стой там, где стоишь. Просто брось зажигалку.

Я сделал, как он просил. Левой рукой он поймал зажигалку.

— Почему ты хотя бы не попытался полюбить меня, а? — спросил он прерывающимся голосом. Отвечать на это я не собирался, и поэтому он продолжал: — Скажи, ты на самом деле донес бы на меня религиозной полиции?

Я сжал зубы и многозначительно уставился на конверт в его руке.

— Это ведь уже не первый раз, когда ты предаешь меня, — сказал Джасим.

— О чем ты говоришь? Джасим, пожалуйста, дай мне конверт, мне нужно идти.

— Ты ведь понимаешь, рано или поздно я узнаю обо всем, что происходит в моем кафе! — Джасим плюнул на пол. — Как он посмел так поступить со мной? Зачем обманул меня? Ведь он знал, как сильно я люблю тебя. А я еще считал его своим другом!

— Да о чем ты? Какой друг?

— Я говорю об Абу Имаде! Ты называл его господином Молчуном. Когда он приехал сюда нелегально, я помогал ему, а он за моей спиной приходил к тебе в комнату по утрам и занимался с тобой сексом!

— Джасим, это просто смешно! Он был моим другом, только и всего!

— Разве не я дал ему денег, когда он был одинок, без семьи, без работы, без всего? Никто не помог ему, только я, а он, неблагодарный пес…

— О Аллах, так ты думаешь, будто я спал с господином Молчуном? Но почему тебя это так злит? Ведь ты сам… о Аллах, тебе ни капли не стыдно за то, что ты продал меня Рашиду?

Он соскочил с кровати и заорал:

— Молчи! Не желаю ничего слушать! Ты разрываешь мне сердце. Почему ты так жесток со мной?

— Жесток? Я? Потому что сказал, что ты продал меня? А ты подумал обо мне, Джасим? Ты хоть раз задумался о том, что чувствовал я?

Он отвернулся от меня, опустился на кровать.

— Странно, что ты решил променять меня на какую-то девчонку, — пробурчал он.

— Ты первый продал меня Рашиду. Ну, хватит, Джасим, Я нашел человека, который дарит мне такую любовь, о которой я мог только мечтать. Давай забудем о прошлом. Я не хочу оглядываться назад. Передо мной большое будущее, которое я хочу прожить вместе с возлюбленной. Дай мне конверт, прошу тебя.

— О, Насер, любовь моя. Почему ты стал угрожать мне? Ты такой наивный. Прожил в этой стране десять лет и до сих пор не знаешь, как здесь всё устроено? — Он раскрыл конверт, достал оттуда чек и стал обмахиваться им, как веером.

Я не подошел к нему, а подкрался.

— В этой стране, дорогой мой, силен тот, кто знает сильных людей. Ты когда-нибудь слышал о том, чтобы принца казнили или высекли? А ведь всем известно, что принцы такие же люди, как все мы, и столь же способны на преступление. Да, одной несчастной принцессе голову всё же отрубили, но только потому, что она влюбилась в простолюдина.

— Джасим, мне нужны эти деньги. Просто дай мне чек, и я пойду.

— Мне повезло, мой кафил — большой человек. Он — шеф полиции всей Джидды, и зовут его благословенный Бадер ибн Абд-Аллах, — провозгласил Джасим и подвинул к себе пепельницу.

Значит, мой кафил был и кафилом Джасима. Интересно, знает ли Джасим, что сделал со мной благословенный Бадер?

— Думаю, ты с ним знаком, — сказал Джасим.

Я давно уже подозревал, что Джасим не без помощи своего кафила привозит в страну запрещенные книги, порнографию и другую контрабанду. Из этого я делал вывод, что его кафил состоит в родстве с королевской семьей, потому что только их не обыскивали на таможне аэропорта. В его багаже Джасим мог провезти всё что угодно.

Но только теперь до меня дошло, почему религиозная полиция закрывает глаза на то, что делается в кафе Джасима.

— Я — человек со связями! — еще раз подчеркнул свой важный статус Джасим. — И благодаря этим связям легко избавился от твоего господина Молчуна.

Слезы чуть не брызнули у меня из глаз.

— Ты депортировал собственного друга? — выговорил я, запинаясь.

Он положил чек в пепельницу и щелкнул зажигалкой. Я бросился к нему, чтобы спасти вспыхнувший листок, но он отшвырнул меня ударом ноги. Я упал, стукнувшись головой об угол телевизора. Из носа и ссадины на лбу немедленно потекла кровь. Не чувствуя боли, я смотрел на чек, пожираемый жадными языками пламени.

— Джасим, — взмолился я, — не делай этого. Я не могу полюбить тебя, но если ты хочешь чего-то еще, только скажи мне. Мне очень нужны деньги. Пожалуйста.

А он с деланным равнодушием вынул из коробки на полу флакон с духами. Чек превращался в кучку серого пепла. Джасим руками разломил высокий флакон, и часть духов пролилась на ковер.

— Только попробуй подойти! Ты знаешь, что я сделаю, — пригрозил он мне, заметив, что я поднимаюсь.

Затем Джасим поднес разбитый флакон к лицу, накапал в раскрытый рот несколько капель красной пахучей жидкости.

— Напрасно ты пытался угрожать мне. Ты ведь знаешь, что у меня много связей. В общем, дорогой, я сообщил о тебе религиозной полиции. И, между прочим, сказал им, что ты совершил прелюбодеяние. Найдут они доказательства или нет, не важно, всё равно тебя забросают камнями на Площади Наказаний. И я тоже приду, чтобы бросить свой камень в твое грязное тело! В твое черное неблагодарное сердце!

Джасим громко, самодовольно рассмеялся.

— Ну, так чего же ты ждешь? Полиция будет здесь в любую минуту.

Я выскочил из комнаты. К тому времени, когда я добрался до выхода из кафе, черный джип с тонированными стеклами уже парковался напротив. Я бросился влево и тут же услышал, как завизжали шины: полицейские нажали на газ. Не оглядываясь, я понесся по Аль-Нузле в сторону Харентины — прочь от дома Фьоры. Но джип был быстрее меня. У большого супермаркета он догнал меня. Я остановился. Всё было кончено.

Я стоял, тяжело дыша, и отрешенно смотрел на своих преследователей. Трое мужчин выбрались из джипа и схватили меня под руки. Среди них я узнал Хамида и того седобородого полицейского, которого взяли на место Басиля.

Хамид скрутил мне руки за спиной, щелкнули наручники. Он втолкнул меня в салон джипа, залез следом сам. Двое других агентов уселись на передние кресла.

В салоне джипа задние сиденья были как в скорой помощи — две скамьи вдоль боковых стенок. Хамид сел напротив меня. Джип тронулся с места. «Почему я спокоен? — думал я. — Почему не кричу? Почему не падаю на колени и не умоляю о милосердии?»

Я раскрыл рот только для того, чтобы прошептать:

— За что, о Аллах?

— Ты не достоин произносить великое имя своим грязным ртом! — заорал Хамид.

— Фьора! — вырвалось у меня. Я в отчаянии запрокинул голову, ударившись об окно.

Хамид ударил меня под ребра.

— Да падет проклятье на твою голову, нечестивец! Как ты смеешь упоминать женщину! — вопил он. — И теперь ты получишь сполна за то, что выставил имама на посмешище!

Не глядя на Хамида, я проговорил:

— Прости меня.

— Поздно просить у Аллаха прощения, тебе одна дорога — в ад, иншааллах.

— Пожалуйста, прости меня, хабибати.

— Да ты просишь прощения не у Аллаха, а у женщины! — взвыл Хамид. — Шейх Абдул-Азиз, передай-ка мне дубинку.

Я закричал ему в лицо:

— Давай, бей меня, будущий шейх! Но вот что я тебе скажу: я не совершал никакого преступления, и Аллах тому свидетель. Всё, что я сделал, это полюбил, а любовь послана нам небом.

— Да отсохнет у тебя язык за такие слова, пес нечестивый! Говори, кто эта женщина.

— Никогда. Никогда я не допущу, чтобы ваши руки прикоснулись к ней.

— Не будь героем, — сказал Хамид. — Говори, как зовут эту подлую женщину, во имя Аллаха, или я сломаю дубинку о твою голову.

— Никогда. С ней благословение Аллаха, а не с вами.

Шейх Абдул-Азиз, заменивший Басиля, обернулся и ударил меня с криком:

— Заткнись, проклятый, бессердечный!

— О, Фьора, я буду скучать по тебе.

Рука Хамида взметнулась в воздух. Он избивал меня, и полосы огня вспыхивали на моих плечах и спине. В запале он не заметил, что его гутра упала на пол.

Наконец он остановился, запыхавшись. Я сидел с опущенной головой, с мокрым от слез лицом. Передохнув, Хамид ткнул меня дубинкой в бок и спросил:

— У нас нет времени. Где живет эта вероотступница?

— За что ты называешь ее вероотступницей — за то, что она любила меня? Зачем тогда людям сердце, если нельзя любить?

Он отбросил дубинку и стал колотить меня кулаками. Я в конце концов взмолился:

— Всё, не бей меня. Я скажу, кто она такая.

Его темные глаза недоверчиво уставились на меня. Он подобрал упавшую гутру, надел ее.

— Шейх Абдул-Азиз, останови машину. Он собирается рассказать нам, где живет эта женщина. Мы знаем, что она из Аль-Нузлы, так что сможем заодно забрать и ее по дороге.

Через тонированное стекло я увидел очертания девятиэтажного дома. И в первый раз захотел, чтобы в этот момент Фьора не смотрела в окно. Я молился о том, чтобы ее не было дома или чтобы она была чем-то занята. Я не хотел, чтобы она заметила меня, как в тот раз, когда я танцевал перед ее домом под дождем или когда вел мимо слепого имама — еще до того, как он стал нашим курьером. Однако сердце мое чувствовало, что Фьора там.

Я опустил голову еще ниже и, глотая слезы, заговорил:

— Я скажу вам, кто она такая, потому что горжусь тем, как она выглядит, как говорит и думает. Я опишу ее с головы до пят, и тогда дело будет за вами. Сможете ли вы найти ее по моим описаниям? Для этого вам придется постучать в каждую дверь Аль-Нузлы и пройти на женскую половину каждого дома. Вам придется остановить на улице каждую женщину и снять с нее покрывало. Вам придется проникнуть в женскую часть всех автобусов, что ходят по Аль-Нузле, всех парков, всех магазинов. И вам придется сломать стены в мечетях, которые отделяют молящихся мужчин от женщин. Я обещаю вам, что если вы проделаете всё это, то найдете ее, потому что она не похожа ни на кого. Ее ум сияет, как мрамор дворцов, а глаза отличаются от миллиона других глаз, потому что в них сквозит решимость и сила, и от этого они становятся еще прекраснее. Потому что эта женщина знает, что такое истинная любовь.

Резкий тычок в голову заставил меня замолчать. Хамид закатал рукава и отложил гутру на сиденье рядом с собой. А потом взял в руки дубинку и толкнул меня, чтобы я опустился на колени.

Джип проехал вдоль всей Аль-Нузлы и по улице Мекки, потом свернул налево, к центру Джидды. Сделав еще несколько поворотов, он прибыл к центральной городской тюрьме, куда я когда-то приходил, надеясь повидаться со своим другом господином Молчуном.

По коридорам тюрьмы трое полицейских тенью сопровождали меня. Я на ходу пытался оглядеться. Мы проходили мимо множества закрытых и открытых дверей. Сквозь зарешеченные окна я видел заключенных, неподвижно глядящих на грязную стену перед собой. Под ногами у меня хрустела битая плитка. Всё здесь было старое, сломанное, грязное.

В конце одного из коридоров я рискнул обернуться. Он тянулся, как бесконечная черная дыра, длинный и душный.

Хамид снял с меня наручники и впихнул в тесную камеру, сказав:

— Надеюсь, скоро тебя казнят, иншааллах.

Железная дверь с лязгом захлопнулась.

В глубине камеры сидел человек африканской наружности. Увидев, в каком я состоянии после побоев в джипе, он встал и носовым платком вытер кровь с моего лица.

— Будь терпелив, мой сын, — сказал он. — На, выпей воды. Ты похож на человека, которому есть что рассказать. А у меня есть всё время в мире, чтобы выслушать тебя. Но сначала тебе нужно отдохнуть.

Камера была очень тесной. Под потолком горел флюоресцентный светильник, на дальней от двери стене было крошечное окошко. Днем и добрую половину ночи в камере горел ослепляющий свет, и было жарко, как в пустыне.

На полу не оставалось почти ни одной целой плитки, повсюду шныряли пауки. Все стены и потолок были пропитаны запахом рвоты. Вдоль стен лежали два матраса, оба тонкие и в пятнах мочи. На них обезумевшие от страха мужчины мочились под себя, как младенцы.

На следующий день, выслушав мою историю, мой сосед по камере — мусульманин Мустафа из Нигерии — воскликнул:

— Какая замечательная женщина твоя возлюбленная, Насер! Она достойна быть пророком за то, что сумела придумать и осуществить гениальный план соединения со своим любимым. Так что держи голову выше. Тебе повезло быть рядом с этой сильной женщиной. И не отчаивайся, Насер, наш путь в этом мире не долог, так радуйся же тому, что такая удивительная женщина, как Фьора, подарила тебе шесть месяцев своей жизни.

17

Прошло пять дней с тех пор, как полиция поймала меня и привезла в тюрьму. Сейчас утро, половина шестого. Время превратилось для меня в наваждение, я считаю секунды, минуты, часы, дни, потому что придумываю собственный календарь, первым днем которого стал тот день в июле, когда в моей жизни появилась Фьора.

Я сижу на жидком матрасе, напротив Мустафы. Он повернулся лицом к стене и спит в резком свете флюоресцентной лампы.

Я обхватываю колени руками, раскачиваюсь взад и вперед. Я постоянно сражаюсь со своими мыслями, не желая думать о грозящем наказании. Мустафа сказал, что нет никакого смысла думать об этом дне. «При рассмотрении твоего дела тебя не будет в суде, — объяснял он. — Тебе не разрешат нанять адвоката или защищаться самому. Не объявят приговор, не скажут, когда он будет исполнен. Когда решат, что настало время, за тобой придут и отвезут на Площадь Наказаний».

Поэтому я стараюсь думать только о Фьоре. Скоро придет охранник, чтобы отвести меня в тюремную мечеть. В первые дни я отказывался ходить туда, и меня волокли силой через всю тюрьму в другое крыло. Но Мустафа посоветовал мне не сопротивляться. Зачем лишний раз подставлять спину под удары? «Помни, что Аллах принадлежит не только им. И вообще не стоит упускать шанс выйти из камеры на воздух».

Мечеть при тюрьме была огромной, просторнее даже, чем большая мечеть в Аль-Нузле. Стены ее выкрашены в белый цвет, в ней светло и покойно, пахнет благовониями. Мустафа прав, в мечети я забываю, что сижу в тюрьме, забываю, что через полчаса снова увижу смыкающиеся вокруг меня стены камеры.

Однажды я услышал посреди молитвы, как кто-то выкрикнул:

— Почему ваша мечеть такая красивая, а наши камеры — грязные, как ослиный хлев? Зачем прилагать столько усилий, чтобы угодить богу, которого, может, и нет вовсе, и при этом унижать и мучить нас, своих собратьев по роду человеческому? Или мы для вас не существуем?

Больше этого человека я не слышал.

— Замечал ли ты, какая в этом есть ирония? — спрашивал меня Мустафа. — Имамы и тюремщики заставляют нас молиться, думая, что тем самым выполняют долг, возложенный на них Аллахом, но не знают того, что Он, Всемогущий, в конце концов ответит на молитвы страдальцев.

Однако у меня нет времени рассуждать о том, что думают имамы и тюремщики.

Когда я занимаю свое место в длинных рядах заключенных, выстроившихся позади тюремного имама лицом к Мекке, моя душа улетает к Фьоре. И я надеюсь, что Аллах ответит на молитву, идущую из самой глубины моего сердца вместе с молитвами других верующих.

Мустафа не говорит о том, как попал сюда. Сколько я его ни спрашиваю, он отвечает, что когда-нибудь всё расскажет, а пока мне еще рано слушать истории других людей.

— Насер, сейчас в твоем сердце живет Фьора. Я не хочу потеснить ее там своими рассказами.

В одиннадцать часов вечера лампа гаснет — всего на несколько часов. Я прислоняюсь к стене и, слушая глубокое дыхание Мустафы, повторяю про себя записки и письма Фьоры. Они все навечно отпечатались в моей памяти. Когда воспоминания о ее глазах, губах, бедрах и груди переполняют чашу моих страданий, я ложусь на спину и представляю себе ее лицо — оно закрывает собой всю камеру и своим теплым сиянием разгоняет мрак одиночества.

Пятница. Ровно неделя с тех пор, как меня арестовали. Восемь утра. В камеру заходит коренастый бородатый охранник.

Должно быть, время настало. Я поворачиваюсь к тюремщику и спрашиваю:

— Меня повезут на Площадь Наказаний?

Он хватает меня за руку и выволакивает из камеры. Я оборачиваюсь, чтобы попрощаться с Мустафой, но нигериец спит.

Длинный коридор пуст. Я представляю себе, как меня опускают в яму и на голову мне начинают сыпаться камни, и руки мои при этом дрожат.

Я в маленькой комнате без мебели. Она меньше, чем моя камера. Белая краска на стенах потускнела и осыпается. Единственная примечательная деталь в комнате — большое окно во всю стену. Только мне через него ничего не видно. Передо мной стоят трое полицейских: в центре — коренастый, по бокам от него — двое высоких бородачей.

Первый вопрос задает коренастый:

— Где живет эта нечестивица, ты, пес? — спрашивает он резким голосом.

— Кто?

— Не трать наше время. Религиозная полиция сказала, что ты называл имя некой Фьоры. Мы проверили списки всех жителей города, и во всей Джидде нет человека с таким именем.

Я невольно улыбаюсь. Звук ее имени напоминает мне, какая она особенная девушка.

— Да, у нее уникальное имя. Самое простое и самое красивое.

— Я последний раз тебя спрашиваю, — выкрикивает тюремщик, обрызгав слюной всё мое лицо. — Где она живет? На Аль-Нузле? На улице Мекки? Какое у нее настоящее имя? Кто ее муж?

Двое высоких полицейских окружили меня. Они странно похожи друг на друга: у обоих ровно подстриженные бороды и большие уши.

Снова слюна падает мне на лицо. Коренастый тюремщик продолжает орать.

— Я не скажу вам ничего о моей хабибати, клянусь. И делайте со мной, что хотите.

Высокие тюремщики одновременно опускают кулаки мне под ребра. Я сгибаюсь пополам. Вскоре я падаю на пол. Увидев ботинок тюремщика, оторвавшийся от пола, я зажмуриваюсь.

Острая боль пронзает спину, грудь и живот. Я не могу нормально дышать, потому что из носа у меня течет кровь. Я не могу открыть рот, потому что губы распухли и слиплись. Вижу я только одним глазом, а второй будто ослеп. Двое тюремщиков тащат меня по коридору. Здоровым глазом я вижу кровь, капающую с меня на пол. Что дальше? Куда меня волокут?

Они открывают дверь камеры и кидают меня на пол. Я вижу, как Мустафа бросается ко мне.

— О Аллах, что вы с ним сделали?

— Заткнись, — говорит резкий голос. Этот голос осыпал меня проклятиями, пока двое высоких тюремщиков наносили удары. Голос коренастого.

Я чувствую руки Мустафы на своих щеках.

— Сжальтесь, — умоляет он тюремщиков, — у него из раны на лбу течет кровь. Пожалуйста, помогите ему. Разве вы не видите, что он ранен?

— Какая разница. Его час недалек, иншааллах.

— Что он вам сделал? Он всего лишь влюбился. Послушайте, это серьезно. Пожалуйста, отвезите его в больницу.

— Везти его в больницу, чтобы его там лечили? Не смеши нас! Всё равно скоро его голову размозжат на Площади Наказаний. Ему даже повезло, что он ранен, то есть полпути он уже прошел.

Я слышу злобный хохот.

18

Снова пятница. Это моя третья неделя в тюрьме. Я почти оправился после побоев неделю назад. Я снова жду прихода коренастого тюремщика, который отведет меня в комнату для допросов и отдаст в руки двум своим великанам-помощникам.

— Мустафа, как ты думаешь, может, сегодня меня повезут на Площадь Наказаний?

Он не отвечает.

— Мустафа, я надеюсь, они смилостивятся и вместо побиения камнями отрубят мне голову.

Он отводит глаза в сторону.

Дверь открывается. Два тюремщика с черными нарукавными повязками велят мне встать. Их взгляды неподвижны, как у Абу Фейсала.

— Всё, — едва шевелю я онемевшими губами.

Я делаю шаг навстречу тюремщикам. Мустафа, успев поймать меня за руку, крепко обнимает. Я растерян, никак не реагирую. Я не знаю, что говорить. Меня трясет. Я просто молча смотрю на Мустафу. Он пожимает мне руку и, пристально глядя мне в глаза, просит, чтобы я никогда не сожалел о том, что сделал.

— Жизнь в любом случае слишком коротка, и нет ничего постыдного в том, чтобы сгореть в пламени страсти, — говорит он и отворачивается, всхлипывая.

На меня надевают наручники. Я предпринимаю последнюю попытку:

— Джасим соврал вам. Я не женат. Я влюбился в девушку. Она не замужем. Клянусь Аллахом, для нас обоих это была первая любовь. Меня должны высечь, а не забивать камнями насмерть. Послушайте, по закону вы должны найти свидетелей — где они? — Я закрываю глаза и вижу, как меня закапывают по грудь и потом забрасывают камнями. Вопль протеста вырывается из моей груди. Якричу тюремщикам: — Ведите меня к судье! Я многое могу ему рассказать. Кораном клянусь, я любил незамужнюю девушку и сам я не женат! — Меня без слов выталкивают из камеры в коридор. Мои крики сменяются мольбами: — Пожалуйста, если хотите убить меня, то хотя бы не камнями! Попросите, чтобы мне просто отрубили голову, Аллах вознаградит вас за вашу доброту. Пожалейте меня, убейте быстро.

Мы вышли на улицу. Перед тюрьмой стоит модель самолета. Он не может летать, хотя его передние колеса почти отрываются от земли. Я молюсь о том, чтобы случилось чудо, и самолет улетел вместе со мной в далекие страны, где я позабуду об этом кошмаре.

Тюремщики нагибаются и связывают мне ноги цепью. Опустив голову, я смотрю на них. Слезы капают из моих глаз на землю. Один из тюремщиков видит их и переводит взгляд на меня. Я зажмуриваюсь и запрокидываю голову. Все мои мысли о Фьоре, о том, как я скучаю по ней, как хочу быть рядом с ней. Я хочу, чтобы она обняла меня в последний раз в нашей земной жизни.

Вместе с двумя полицейскими меня сажают в грузовик. Я сажусь на металлическую скамью; мне завязывают глаза. Но я знаю, куда мы едем. О, Фьора! Что ты сейчас делаешь? В своей комнате, пишешь письмо, которое я никогда не получу, или мечтаешь о нашей совместной жизни? Эта мечта скоро умрет — умрет вместе со мной.

19

Я стою босиком на гладких теплых плитах. Кто-то снимает с моих глаз повязку, и я вижу знакомые здания. Прямо передо мной — торговый центр, где мы с Фьорой впервые встретились. Позади — площадь. Это Площадь Наказаний. Я вспоминаю историю, слышанную еще в школе, о безвинно казненном пакистанце, капли крови которого сложились в слова «Я невиновен». Я тоже невиновен, как и он. Напишет ли моя кровь эти благословенные слова?

Вокруг меня тесным полукругом собирается толпа. Я смотрю на руки мужчин: зажаты ли в них камни, которые скоро полетят мне в лицо?

Странно, но ни одного камня я не вижу.

У меня вырывается судорожный вздох — неужели… Но появляется Абу Фейсал. Колени мои подгибаются, и я падаю на землю.

Меня переполняет боль. Я хочу, чтобы кто-нибудь обнял меня, утешил, сказал, что всё будет хорошо, что обезглавливание быстрее и милосерднее, чем забрасывание камнями. Я смотрю в толпу в поисках такого человека. Мне столько всего нужно сказать. Я должен рассказать о том, что чувствую сейчас.

Но толпа равнодушна к моей боли. Кто-то держится за руки и перешептывается, кто-то шутит и смеется, а кто-то поглядывает на часы, словно говоря: «Начинайте скорее, у нас еще другие дела сегодня».

Я опускаю голову как можно ниже и борюсь со слезами. Не хочу, чтобы эти люди видели, как я плачу, потому что они не поймут моих слез. Любовь не знакома никому из собравшихся на этой площади.

Совсем рядом со мной стоит Абу Фейсал. Он смотрит на толпу, выпятив грудь и расправив плечи. Потом он медленно поворачивается ко мне. Наши глаза встречаются. Я думаю о его сыне, с которым дружил в школе.

Абу Фейсал чего-то ждет. Наверное, свой меч. В эти последние моменты жизни я ищу в толпе женщин. В дальнем от меня углу я вижу четыре фигуры в черных паранджах. Перевожу взгляд на их обувь — нет, ее здесь нет.

Неожиданно раздается громкий голос. Я оглядываюсь. Это глашатай. Он объявит приговор.

— Мы собрались здесь, братья, чтобы увидеть, как свершится правосудие над вероотступником, — говорит он. — Этот человек совершил тяжкий грех: прелюбодеяние. Только бессердечный, бездушный человек способен на столь позорное преступление в земле пророка Мухаммеда, да пребудет он в мире. Вот он, стоит перед нами на коленях, предатель, продавший свою религию ради похоти, отказавшийся от молитвы ради объятий проклятой твари, закрывший Коран и отдавший свое драгоценное время на земле ради женщины, которая проложила себе дорогу прямиком в ад. И настолько закоснел этот нечестивец в своих грязных деяниях, что отказывается молить у Аллаха прощения за грехи, отказывается преклонить колена перед Всемогущим и воззвать к Его милосердию. Он живет как Сатана, то есть ведет себя как ни в чем не бывало, будто не совершил ничего дурного, и ни один его день не омрачится чувством вины. Как он сможет смотреть в лицо Аллаху без стыда? Как он сможет вдыхать воздух Всемогущего без намека на сожаление о своих поступках? Он сошел с праведного пути, и наш судья определил, что этот пес не достоин милосердия. И мы можем только надеяться, что суровое наказание в виде ста девяноста девяти ударов тростью внушит богоотступнику должный страх перед Аллахом.

От счастья я валюсь на землю и рыдаю. Я не умру. Меня не обезглавят. Мне хочется выхватить у глашатая микрофон и крикнуть Фьоре в надежде, что она услышит меня, где бы ни находилась в этот момент: «Хабибати, я жив!»

Внезапно чьи-то руки срывают с меня рубашку. Я поднимаю голову. Это Абу Фейсал с тростью в руке. Толпа взрывается восторженным ревом в тот же миг, когда трость со свистом опускается на мои плечи. Кто-то из зрителей считает удары. Другие кричат:

— Ударь его посильнее, этого негодяя, да будет он вечно гореть в аду!

Я чувствую, как по спине текут ручейки теплой крови. Трость впивается в мою плоть. Но всё это не имеет никакого значения, потому что я думаю о своей любви и о своей жизни. «Что будет дальше? Какое еще наказание они придумают для меня — выгонят из страны? Будет ли Фьора любить меня, когда между нами встанут границы и государства? И что станет с ней?»

Я потерял сознание.

20

Я снова в своей камере, всё в той же тюрьме. Вставать я не могу, поэтому неподвижно лежу на животе. Меня бросили сюда несколько часов назад и захлопнули дверь. Мне кажется, будто мне на исполосованную спину льется что-то обжигающе горячее. Боль такая, что я не могу ни о чем думать, молюсь лишь о том, чтобы она хоть чуть-чуть отпустила. Мое единственное лекарство — грязное одеяло, в которое я впиваюсь зубами.

* * *

Неделя прошла с тех пор, как меня высекли на Площади Наказаний. Раны заживают, но шрамы на спине останутся со мной навсегда. Я почти не сплю, потому что стоит мне закрыть глаза, как площадь и Абу Фейсал возвращаются ко мне в виде кошмаров.

Я так и не знаю, что будет дальше, что со мной сделают и когда всё это закончится. Кажется, этого не знает даже Аллах. Мои молитвы остаются без ответа. Моя судьба в руках мучителей.

В камере я один, Мустафы здесь больше нет. Его увели, пока я был на Площади Наказаний. Он так и не успел рассказать мне, за что его посадили в тюрьму. И я не знаю, выслали ли его обратно в Нигерию или, как и меня, отвезли на Площадь Наказаний. Я горюю о нем. Я горюю о своей любви. Я горюю о своей жизни. Но у меня будет время и на то, чтобы погоревать обо всем, что случилось, и чтобы постепенно успокоиться. Похоже, никто не собирается выпускать меня из тюрьмы.

Заключенных здесь кормят дважды в день, но от вечернего приема пищи я отказываюсь. Я ем и пью только утром, чтобы мне хватало сил думать о Фьоре и ждать, что сделают со мной потом. Сутками напролет я, лежа в одиночестве на тонком матрасе, вспоминаю снова и снова, как в последний раз говорил Фьоре, что люблю ее.

В камеру входит полицейский и велит мне подняться.

— Шевелись, — говорит он, возвышаясь надо мной.

Он поправляет портупею и складывает руки на животе, пока я с трудом встаю на ноги.

Он указывает на дверь и отступает в сторону. Я делаю шаг к выходу, второй. Полицейский нетерпеливо выталкивает меня в коридор.

Вдруг до меня доходит, что сегодня пятница. Меня колотит, пока полицейский зигзагом ведет меня по коридорам, обходя других заключенных и тюремщиков. Я следую за ним как привязанный, след в след.

Мы входим в кабинет с тремя столами, заваленными бумагами и папками. Полицейский приказывает мне садиться и указывает на деревянный стул у одного из столов. Сам он остается стоять и пододвигает ко мне телефонный аппарат.

— Это тебя, — говорит он и уходит из кабинета.

В комнате, кроме меня, никого. Не понимая, что происходит, я прижимаю трубку к уху и молча жду, уставившись на стену напротив.

— Алло? — слышу я неуверенный голос.

Это Хилаль!

— Хилаль? О Аллах, Хилаль, как я рад слышать твой голос. Что…

— Слушай меня, Насер. Слушай внимательно, друг, потому что у нас всего несколько минут. О, у меня упало сердце, когда я увидел, как ты выбегаешь из кафе. Я сразу понял, что твой план провалился.

— Меня возили на Площадь Наказаний. Меня били тростью. Я думал, что меня казнят. Что теперь со мной будет?

— Во имя Аллаха, дай мне сказать, Насер. Тебя и правда хотели казнить, но мой кафил сумел добиться, чтобы дело пересмотрели.

Я судорожно утираю слезы и благодарю Хилаля и его кафила, глотая слова и повторяясь.

— Хватит, Насер, ну, достаточно…

— Никаких слов не хватит, чтобы отблагодарить тебя за мое спасение. Что я могу сделать для тебя?

— Просто будь сильным. Мне жаль, что у вас с Фьорой не получилось уехать. Но сейчас не время лить об этом слезы, сейчас ты должен запомнить всё, что я тебе скажу, хорошо? — Он делает паузу, чтобы я успел воспринять его слова. — Тебя депортируют, только не в Эритрею, а в Судан. Ты поедешь в Порт-Судан. Религиозная полиция обыскивала твою квартиру, но я опередил их и забрал все письма и портрет твоей матери. Слава богу, что ты не знал настоящего имени Фьоры.

— Почему, Хилаль? Скажи, за что мне всё это? И я так скучаю по Фьоре. Хилаль, ты знаешь, что с ней?

— Насер, крепись. Идя к Джасиму, ты с самого начала знал, что рискуешь. Я знаю, что выбора у тебя не было, но раз тебя поймали, то ничего не поделаешь, тебя вышлют из страны. Так что нечего жалеть себя. Моя жена приехала ко мне, и я попросил ее найти на Аль-Нузле Фьору. Она нашла ее по розовым туфлям и всё ей рассказала.

— Ее туфельки до сих пор освещают Аль-Нузлу?

— Уже нет. Фьора сказала моей жене, что больше туфли ей не нужны.

Острая боль в сердце заставляет меня согнуться пополам.

Я вспоминаю про свой дневник и спрашиваю о нем Хилаля.

— Да, дневник я тоже нашел и передал через жену Фьоре вместе с письмами.

В отчаянии я роняю голову на колени. Она узнает постыдные секреты моего прошлого, описанные в дневнике. Но Хилалю нет дела до этого.

— А теперь будь внимателен. В Порт-Судане тебя будет ждать мой брат, он отвезет тебя в наш дом. И Фьора сможет писать тебе по этому адресу. А ты свои письма ей отправляй мне, потом моя жена передаст их по назначению. Ты ведь помнишь, сколько лет я жил в Джидде без жены, и связывали нас все эти годы только письма. Они разрушат барьер, вставший между вами, потому что никакое препятствие не сможет разделить любящие сердца. Как только тебе захочется поговорить с Фьорой, выходи на пляж Порт-Судана, и волны Красного моря отнесут твои слова ей. Насер? Насер? Ты слушаешь?

— Да. Да.

— Полицейский передаст тебе конверт, и ты спрячь его хорошенько. Да пребудет с тобой Аллах, мой друг. Очень скоро мы увидимся с тобой в Судане.

Я слышу короткие гудки. Мои пальцы разжимаются, и телефонная трубка падает на стол. Я опускаю голову на стопку бумаг, руками сжимаю грудь — мне больно.

Полицейский возвращается и закрывает за собой дверь. Он сует руку в карман и торопливо достает оттуда сложенный вдвое конверт.

— Возьми, — говорит он, протягивая его мне.

Я нерешительно беру конверт из его руки. От белой бумаги едва уловимо пахнет духами, и я тут же понимаю: это письмо от Фьоры.

Полицейский оглядывается и говорит:

— Спрячь его, быстрей. Пора уходить.

Я засовываю конверт в самую глубину нагрудного кармана, поближе к сердцу. Полицейский выводит меня из кабинета.

В длинном коридоре к нам присоединяются еще три полицейских в форме зеленого цвета. Ворота тюрьмы распахиваются, и меня встречает жаркое ослепительное солнце. Я на секунду зажмуриваю глаза и почти вслепую бреду к полицейской машине. Меня сажают внутрь.

Я думаю только о письме. Хватило бы терпения не вскрыть конверт прямо сейчас.

21

Автомобиль мчится вдоль широкого бульвара. Я смотрю в окно. Мы едем по виадуку, но где именно, я не успеваю понять. Дома и деревья мелькают и исчезают, проглоченные скоростью.

Но, по крайней мере, я знаю, каков конечный пункт моего путешествия. Я откидываюсь на спинку сиденья и отдаюсь воспоминаниям о Фьоре.

Машина нырнула под мост. Впереди вода и целый лес подъемных кранов.

Запахло морем. Я хочу сделать то же самое, что сделал десять лет назад, когда впервые въехал в Джидду: высунуться из окна и вдохнуть полной грудью свежий бриз, обещающий исполнение всех желаний. Вместо этого я закрываю глаза и опускаю голову.

Так вот он какой — порт, о котором я столько слышал. Почему же у меня не дрожат ноги? Я делаю несколько глубоких вдохов. Мне хочется оглядеться, но полицейские втаскивают меня в кабинет, где в кожаном кресле восседает офицер при полном параде. На столе перед ним громоздятся стопки паспортов и бумаг.

— Отвезите его в седьмой терминал, — говорит он.

Я снова в полицейской машине. Мы проезжаем мимо складов и контейнеров и, наконец, останавливаемся возле пассажирского терминала. Я выхожу из машины и тут же вижу большое двухпалубное судно, стоящее у причала. И в нескольких ярдах от него — еще одно — пассажирский паром с египетским флагом. На пароме идет посадка — автомобили и пассажиры выстроились в две очереди.

— Да падет проклятье на твою голову, иншааллах, — обругал меня один из полицейских.

Только тогда я понимаю, что он тянет меня от машины, а я не делаю ни шага, погруженный в мысли о будущем. Придя в себя, я послушно следую за полицейскими. Они ставят в меня в длинную очередь пассажиров, желающих сесть на двухпалубное судно.

Справа от нас туда же ведет параллельная очередь — из женщин. Я разглядываю их, надеясь на чудо — вдруг среди них я найду Фьору? Лица закрыты не у всех женщин. Большинство из них смотрят себе под ноги, у кого-то по щекам текут слезы. С ними много детей, они тоже плачут. Мужчины, как один, мрачно уставились в море.

Нас всех высылают из Саудовской Аравии.

Моя очередь начинает продвигаться. Я всё еще не могу нормально ходить — мешают незажившие раны на спине, плечах, ягодицах. Я вижу, как покачивается судно, словно разминая мышцы перед тем, как принять на борт сотни людей.

И в женской, и в мужской очереди то и дело поминается Аллах, и саудовские чиновники, руководящие посадкой, не могут сказать ни фразы, не назвав одно из девяноста девяти имен Аллаха, даже когда ругаются и осыпают побоями одеревеневших от горя пассажиров.

— Скорее, скорее, — бормочу я. Я хочу забраться на верхнюю палубу и осмотреть причал. Хилаль говорил мне, что придет попрощаться со мной.

22

Наконец, ворота открываются, и мы один за другим поднимаемся на борт. За каждым нашим движением наблюдают охранники, однако нам позволено перемещаться между палубами. Я сразу иду наверх, откуда порт виден как на ладони. Я смотрю на Джидду. Волны раскачивают судно, и от этого кажется, будто прибрежные виадуки медленно танцуют, наклоняясь из стороны в сторону.

Слышится чей-то крик:

— Мужчины и женщины, слушайте меня!

Я перевожу взгляд на корму и вижу, как на скамью взобрался один из пассажиров — светлокожий мужчина в суданском тюрбане. Наши глаза встречаются, и он с веселой ухмылкой подмигивает мне.

— Мои дорогие суданцы, — продолжает он, — мы гордый народ. Мы гордимся нашей историей. Так не дадим же повода насмехаться над нами.

Одобрительные возгласы сменяются суданскими национальными песнями. Я снова поворачиваюсь к причалу.

Загудел двигатель. Сдерживая слезы, я перегибаюсь через перила, чтобы еще раз оглядеть весь причал. Там пусто. Я нащупываю через ткань конверт у себя на груди. Можно прочитать письмо, но теперь я боюсь того, что в нем может быть написано. Подожду еще немного, говорю я себе, пока не отплывем от берега.

Я смотрю на море. Ветер на миг стихает, и поверхность воды превращается в синий ковер. В тот момент, когда судно отчалило, над нашими головами в сторону берега пролетела стая птиц. На несколько секунд они зависли над сушей, хлопая крыльями, словно не решаясь приземлиться. А потом стая разделилась надвое, как театральный занавес: половина птиц полетела в одну сторону, а половина — в другую. Когда птичье облако растаяло, я заметил в углу причала группу женщин. Одна из них обута в розовые туфли…

— Хабибати! Фьора!

Ее абайя развевается на ветру. Она поднимает руки, чтобы поймать бьющуюся ткань, и становится похожа на фламинго, готового взмыть в воздух.

— Я люблю тебя, хабибати, — шепчу я.

Розовые туфельки огнем горят на фоне белой плитки причала. Фьора опускается на колени: сначала склоняется голова, затем плечи, и вот всё ее изящное тело складывается пополам. Возвращаются птицы и с пронзительными криками кружат над ней. Она снимает туфли и неподвижно замирает на ветру. Потом прижимает туфли к груди. Наше судно с прощальным гудком набирает ход. Фьора наклоняется и бросает туфли в море.

Пассажиры-суданцы продолжают петь, но я плачу. Только раз мои губы выговаривают ее имя: «Фьора», но волны Красного моря сотни и тысячи раз эхом повторяют и приносят его мне.

Я вскидываю руку.

— Фьора, я получил твое письмо! Смотри… — Я вынимаю конверт и размахиваю им в воздухе. — Я всегда буду любить тебя!

Она посылает мне воздушный поцелуй и отворачивается.

Пока она идет через причал обратно к женщинам, провожающим судно, ее абайя трепещет на ветру печальным «прощай». Судно уходит от берега всё дальше, и вот Фьору уже не отличить от остальных женщин, она сливается с ними. Но я всё еще вижу плывущие по воде розовые туфли. Они тоже покидают Джидду и танцуют на волнах, как два розовых маячка. Отлив уносит их с собой в море всё дальше, и, наконец, они не выныривают из-под очередной волны. Джидда опять, как когда-то, становится черно-белым фильмом.

«Хабиби, миллионы раз я проигрывала в уме этот момент. Задолго до того, как я набралась смелости предложить тебе свою любовь, когда еще только мечтала о том, чтобы полюбить, я пыталась представить, что будет, если меня разлучат с любимым.

Иногда в минуты слабости я корила себя за то, что нарушила твой покой. Что мешало мне в тот день пройти мимо тебя, сидящего под пальмой? Ведь до этого я часто так и делала: завидев тебя, я ощущала прилив счастья, мечтала подойти поближе, но не решалась…

Долгие месяцы я изучала твое лицо. К тому времени, когда я преодолела страхи, я знала, что ты ответишь на мою любовь. Мне приятно знать, что я не ошиблась. Несмотря на последствия, я считаю, что поступила правильно, когда открыла тебе свои чувства. Благодаря этому я стала самой счастливой девушкой в мире.

Хабиби, Хилаль сообщил мне, что это письмо тебе передадут через тюремного охранника. Не знаю, где ты прочитаешь эти слова, может, в камере, может, на корабле посреди Красного моря, но в любом случае мы будем далеко друг от друга.

Когда я остаюсь одна в своей комнате, я вспоминаю о тебе. Я ложусь на кровать и закрываю глаза, чтобы уловить аромат нашей любви, еще сохранившийся в простынях. Я вжимаюсь лицом в подушку, представляя, будто рядом с моим отпечатывается и твой профиль, надеясь, что твои губы возникнут из ниоткуда и прильнут к моим губам. И я беру вторую подушку, словно это твоя рука, и кладу ее на сердце, потому что там боль сильнее всего.

Я закрываю уши, чтобы услышать твой смех и твои слова, которые до сих пор эхом звучат между стен.

Иногда я целый день стою перед зеркалом, пытаясь вернуться в прошлое. Когда мне это удается, мне кажется, что я стою в твоих объятиях, моя спина прижата к твоей груди, и я руками притягиваю тебя как можно ближе к себе, чтобы мы слились воедино. В такие мгновения мои уши снова наполняются словами твоей любви, но когда я оборачиваюсь, чтобы сказать, что я тоже тебя люблю, то оказываюсь в настоящем, где тебя нет.

Я плачу в пустоту. Я кричу от одиночества. Моя мать приходит ко мне и хочет обнять меня, но я не разрешаю ей, потому что мое тело всё еще помнит твои последние прикосновения и не хочет забывать их. Когда она уходит, я падаю на постель. Потом приходит ночь, и за ней наступает утро, и всё повторяется. Вокруг меня выросла железные прутья, они держат мою душу в тюрьме прошлого.

Когда боль становится невыносимой, я выхожу из дома. Я иду по Аль-Нузле, по тем же тротуарам, где когда-то чувствовала себя королевой, стоило тебе взглянуть на мои туфли, — ты смотрел на них так, будто на свете нет ничего прекраснее. Но всё это тоже ушло вместе с тобой. У меня теперь самые обыкновенные туфли, они ни для кого ничего больше не значат.

Я брожу по улицам до упаду, розовые туфли несут меня мимо слепых прохожих к остановке, и, наконец, автобус привозит меня к Красному морю.

Сейчас я сижу на скамье музыканта и пишу тебе это письмо. Прошел месяц с тех пор, как тебя арестовали.

Я приехала на набережную, чтобы сообщить тебе о своем решении, которое долго откладывала. Растаяли мои надежды на то, что чудо воссоединит нас, что кто-то поможет нам снова встретиться. Хилаль рассказал мне, что ты едешь в Судан. Я обошла всех своих подруг, чтобы найти деньги на фальшивый паспорт и билет, но они все сказали, что не смогут ничем помочь, потому что деньгами распоряжаются их отцы или мужья. Я хотела устроиться на работу, но отец запретил мне даже думать об этом. Он сказал, что в его доме ни одна женщина не будет работать. Вот тогда в моей душе впервые зародились сомнения в том, что когда-нибудь я снова увижу тебя.

Но вчера, хабиби, я решилась. Я сидела на этом же самом месте, спиной к Джидде, и смотрела на море — так же, как делал это ты, приходя на набережную. И ко мне прилетела душа музыканта, о котором ты столько мне рассказывал, присела рядом со мной и тоже стала смотреть на море. Я закрыла глаза, боясь увидеть судьбу, что ждала меня впереди.

Но и с опущенными ресницами мне было не спрятаться от моего будущего в Аль-Нузле. Я знала, что если вернусь, то стану медленно умирать в своей комнате, похороненная заживо законами мужского мира — законами, которые убивают так же верно, как те камни, которыми засыпали когда-то новорожденных девочек. Даже если я послушаюсь отца и соглашусь выйти замуж за одного из его друзей, то что ждет жену, муж которой узнает, что он был не первым ее любовником?

Я оказалась загнанной в угол между бурным морем и мужчинами Аль-Нузлы. Куда идти? Смерть ждет меня с обеих сторон…

Боясь открыть глаза, я всё глубже погружалась в пустоту своей жизни.

Когда я наконец разомкнула веки, передо мной лежало бескрайнее море.

Я хотела сорвать с себя абайю и покрывала и прыгнуть в воду, в завораживающие волны, где снова превратилась бы в веселого ребенка, который наивно плещется, прыгает, кричит и смеется, наслаждаясь краткой свободой и столь же быстротечной красотой жизни, и где всё закончилось бы темнотой и тишиной на дне моря.

Но я не двинулась с места. Мои ноги отяжелели, словно розовые туфли пустили корни глубоко в песок.

Я вспомнила обещание, которое дала тебе, когда мы виделись в последний раз, и хотела завыть, заглушая шум прибоя, но голос не слушался меня. И рука моя тоже не слушалась меня, когда двинулась к сумке, в которой я постоянно ношу твой дневник — твою память. Плача, я положила его на колени и открыла первую страницу.

С тех самых пор, как Хилаль передал мне твой дневник, я старалась оттянуть момент, когда прочитаю его, но вчера мне необходимо было услышать твой голос. Мне нужно было ощутить тебя рядом с собой, чтобы ты помог мне.

Страница за страницей открывалась передо мной твоя жизнь в Джидде: вот ты впервые прибыл сюда, вот тебя, пятнадцатилетнего, дядя отправляет к кафилу, вот ты оказываешься в кафе Джасима. Столько боли, столько страданий я вижу в каждой фразе, столько желания вырваться на свободу! И когда я дочитываю до конца, то несколько минут могу думать только о том, что хочу обнять тебя и сказать, как много ты для меня значишь.

После этого я поспешила к Хилалю. Все мои мысли были направлены на то, чтобы снова оказаться рядом с тобой. Я умоляла его помочь мне. Он согласился неохотно и только тогда, когда понял, что всё это я делаю ради того, чтобы у нас с тобой появился шанс вместе начать жизнь сначала. Он передал мое предложение Джасиму, который, как ты говорил, связан с человеком, имеющим возможность достать для меня паспорт и договориться с таможней о моем проезде.

Хабиби, готовясь сделать то, что я должна сделать, если хочу стать хозяйкой собственной жизни, я ни о чем не сожалею. Я не хочу думать о том, что может случиться. Вместо этого я думаю только о нашей будущей встрече и обещании, которое дала тебе в наше последнее свидание. А ты помнишь тот день, хабиби? В темной комнате горела всего одна свеча. Мы стояли нагие друг перед другом. Только одна половина твоего лица была видна в желтом свете, а вторая была скрыта тьмой.

— Фьора? — прошептал ты.

Я не отвечала.

— Фьора?

Протянув руку к столу, я взяла свечу и поднесла ее к твоему лицу. Я молча разглядывала тебя, наши лица почти соприкасались, только язычок пламени разделял их. Огонь окрашивал твои губы в желтый цвет. По твоей коже медленно стекали капельки пота. Мы с тобой стали зеркалом друг для друга, в нем отражалась наша грусть, и наша любовь, и боль, и желание.

Свеча догорела, и я уронила ее. Мрак целиком завладел комнатой, и тогда твои губы сомкнулись с моими. Я хотела сказать тебе в этот момент, что ни о чем не жалею, потому что жизнь бесценна, потому что я слишком молода, чтобы умереть, потому что я никогда не позволю похоронить себя заживо, во всяком случае — не позволю, пока бьется мое сердце, которое любит тебя, но готово подарить еще столько любви, пока не ослепли мои глаза, которые обожают тебя, но еще столько всего не видели.

— Хабиби, — заговорила я, но ты впился в мои губы, твое дыхание ускоряло биение моего сердца, твой язык гипнотизировал меня.

— Насер? Хабиби?

Мне столько всего нужно было сказать тебе, но все слова растаяли, как только твои руки начали движение по моему телу. И всё время, пока мы кружили в медленном, будто ритуальном, танце, сплетенные с головы до пят воедино, опрокидывая и ломая всё на своем пути, пока наконец не нашли кровать, мне хотелось кричать:

— Насер, послушай меня!

Но ты подложил правую руку под мое левое бедро, а левую руку — под правое и поднял меня так высоко, что я могла бы дотянуться до звезд, и потом изогнулся и вместе со мной опрокинулся на постель. Мы были как две птицы, упавшие с небес. Мои волосы рассыпались по твоему лицу, мои груди вжались в твою грудь, и когда я оказалась между твоими раскинутыми бедрами, то прошептала тебе на ухо:

— Насер, если Джасим предаст тебя, и я останусь одна, то я не сдамся. Я не стану еще одним показательным примером в проповедях имама, я не позволю, чтобы моим именем пугали тех, кто мечтает о любви. Я не стану беречь честь моего отца, потому что моя жизнь принадлежит только мне. Нет. Я переправлюсь через Красное море, я сумею — ведь сумела же я привести тебя в свою комнату. Что бы ни случилось, я не умру. Я сделаю всё, что будет нужно, потому что я еще не жила, а я так хочу жить. Потому что жизнь прекрасна, я это знаю».

Примечания

1

Кабса — арабское блюдо из мяса и риса.

(обратно)

2

Тоб — мусульманская мужская одежда, белое платье до щиколоток.

(обратно)

3

Абайя — традиционное мусульманское женское платье с длинными рукавами для ношения в общественных местах.

(обратно)

4

Джеллаба — традиционная арабская одежда, свободный халат с остроконечным капюшоном.

(обратно)

5

Тахья — плоская шапочка.

(обратно)

6

Иншааллах — выражение, соответствующее русскому «если буду жив», «если Бог даст».

(обратно)

7

Умм Кульсум (1904 — 3 февраля 1975) — египетская певица, одна из наиболее известных исполнителей в арабском мире.

(обратно)

8

Харам — в шариате — запретные действия. Противоположность халялю.

(обратно)

9

Гутра — арабский мужской головной убор в виде платка («арафатка»).

(обратно)

10

Мутавва (Шариатская гвардия) — вооруженные формирования, предназначенные для выполнения решений шариатских судов вплоть до смертных приговоров.

(обратно)

11

Мухаммед Наджибулла (6 августа 1947 — 27 сентября 1996) — политический и государственный деятель Афганистана, генеральный секретарь Народно-демократической партии Афганистана и президент ДРА с 1986 по 1992 год. Казнен талибами.

(обратно)

12

Астагфируллах — «прошу прощения у Аллаха».

(обратно)

13

Ид аль-Фитр, известен также как Праздник разговения, Ураза-байрам, — исламский праздник, отмечаемый в честь окончания поста в месяц рамадан.

(обратно)

14

Басбуса — блюдо арабской кухни, сладкий пирог из манной крупы.

(обратно)

15

Кааба — мусульманская святыня в виде кубической постройки во внутреннем дворе Запретной Мечети (Мекка). В Каабе находится черный камень.

(обратно)

16

Хабиби — (арабск.) любимый (обращение).

(обратно)

17

Альхамдулиллах — «Вся хвала Богу», междометное выражение, близкое по значению иудейско-христианскому славословию «Аллилуйя».

(обратно)

18

Тумбак — табак, выращиваемый в Турции и Иране.

(обратно)

19

Такбир — возвеличивание Аллаха словами «Аллаху акбар» («Аллах велик»).

(обратно)

20

Таслим — завершающий элемент мусульманской молитвы.

(обратно)

21

Умра — посещение Запретной Мечети (в Мекке) в установленном порядке, так называемое «малое паломничество».

(обратно)

22

Азан — в исламе: призыв на молитву.

(обратно)

23

Минбар — кафедра или трибуна в соборной мечети, с которой имам читает пятничную проповедь.

(обратно)

24

Машаллах — «На то была Божья воля», арабское ритуальное молитвенное восклицание, как знак изумления, радости, хвалы и благодарности Богу и смиренного признания того, что всё происходит по воле Аллаха.

(обратно)

25

Субханаллах — возглас удивления или привлечения внимания.

(обратно)

26

Басмала — исламский термин для обозначения фразы, с которой начинается каждая сура Корана, кроме девятой. Ее произносят в каждой молитве, перед началом любого важного дела, ею начинают важные документы (договоры, завещания и т. п.).

(обратно)

27

Хиджра (араб, буквально — бегство, выселение, эмиграция) переселение пророка Мухаммеда из Мекки в Медину.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧЕРНО-БЕЛОЕ КИНО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЛЕТНЕЕ ОДИНОЧЕСТВО

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВЕТЕР С КРАСНОГО МОРЯ

  1

  2

  3

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ РОЗОВЫЕ ТУФЕЛЬКИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

ЧАСТЬ ПЯТАЯ БАСИЛЬ

  1

  2

  3

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ КУРЬЕР ДЛЯ ЛЮБОВНЫХ ПОСЛАНИЙ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ЧЕРНЫЙ ДЖИП

  1

  2

  3

  4

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ЕГИПЕТСКОЕ ВИДЕНИЕ

  1

  2

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПОСЛЕДСТВИЯ ЛЮБВИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

*** Примечания ***