Золотая чаша [Белва Плейн] (fb2) читать онлайн

Белва Плейн Золотая чаша

Вавилон был золотою чашею в руке Господа, опьянявшею всю землю: народы пили из нее вино и безумствовали.

(Книга пророка Иеремии 51:7)

А вино в этом кровавом военном году выдалось редкостное. Может, так и должно быть?

(Фитц-Джеймс О'Брайен)

Часть первая ХЕННИ И ДЭН

ГЛАВА 1

На всю жизнь запомнит она хмурое осеннее небо того дня, бездонное, огромное и холодное, и резкие порывы ветра, который дул с Ист-ривер в направлении Бродвея. И в старости она не перестанет удивляться тому, какую роль играет в жизни человека случай – ведь сверни она в тот день в другую сторону, окажись на том месте немногим раньше или немногим позже, вся ее жизнь могла бы сложиться иначе.

У ребенка, которого она держала за руку, сохранятся о том дне лишь смутные отрывочные воспоминания: зловещее желто-багровое зарево, крики, суматоха и ужас. Да он и понял тогда едва ли половину из того, чему стал свидетелем.

А другой ребенок, чье рождение явится по сути дела отдаленным следствием того, что она свернула именно на эту улицу, будет, подрастая, так часто выслушивать рассказ о героизме, который станет семейной легендой, что в конце концов этот рассказ ему опротивеет.

Здание было охвачено огнем. Огонь метался по кирпичным стенам, уже покрывшимся трещинами; как дикий зверь гигантскими когтями разрывал внутренности здания. Из выгоревшей сердцевины вырвалось наружу пламя, сильное и яростное, оно устремилось вверх вместе с ветром, и над крышами соседних домов поплыло облако едкого дыма. Из шлангов на горящее здание изливались мощные струи воды, но им было не под силу справиться с бушующим пламенем.

На улице среди пожарного оборудования, рядом с огромными переминавшимися с ноги на ногу лошадьми, стояли вплотную друг к другу жильцы горящего дома. Они наблюдали за усилиями пожарных, дожидаясь, когда все будет кончено и им скажут, что делать и куда податься.

Мужчины и женщины в поношенных свитерах и шалях казались аморфной коричневато-серой массой; они почти не двигались, лишь изредка кто-то переступал с ноги на ногу или перекладывал ребенка с одного плеча на другое. Эта людская масса издавала заунывный монотонный гул.

Подобные пожары были не редкостью в этой части города, однако люди взирали на происходящее, не веря своим глазам. Никто из них еще не осознал до конца постигшее их несчастье, не подсчитал своих убытков – перины и подушки, кухонный стол, смена белья, зимнее пальто. Это придет позднее. Сейчас главным было то, что им удалось выбраться живыми.

Раздался жуткий пронзительный крик. Девушка, проходившая в этот момент по улице, обернулась. Она вела за руку маленького мальчика и спешила уйти с места пожара, не желая, чтобы ребенок смотрел на этот кошмар. Но услышав крик, она остановилась.

– Что это? Кто-то пострадал?

Ответ передавался по цепочке, от соседа к соседу.

– Кто-то остался внутри, чей-то ребенок.

– На верхнем этаже.

– Шланги туда не достают.

– Да и давление все равно недостаточное.

У одной из женщин вырвался естественный невинный вопрос:

– А разве нельзя добраться туда из соседнего дома? Из толпы с пренебрежением откликнулись:

– А кто будет пытаться, как вы думаете?

Теперь дым клубами валил уже из окон четвертого этажа. Скоро огонь достигнет пятого, а затем и последнего этажа.

– Да, долго в таком дыму не протянешь.

– О, Господи, какая ужасная смерть.

Девушка не могла сдвинуться с места. Она слышала биение собственного сердца.

– Ты делаешь мне больно, – вскрикнул мальчик.

– Ох, Пол, извини, я не хотела, – и, наклонившись, она застегнула ему вельветовый воротничок, чтобы ребенка не продуло на ветру. – Мы сейчас пойдем, подожди минутку.

Но она словно приросла к этому месту, а глаза были прикованы к окну, за которым живое существо умирало сейчас мучительной смертью. Умирал ребенок. В своей руке она ощущала теплую маленькую ручку. А если бы это он был там? Опустив голову, она посмотрела на ясные ярко-голубые глаза и кругленькие щечки… И подумала: какая разница, там ведь такой же ребенок. И осталась стоять там, где стояла.

Раздалось пронзительное бренчание колокольчиков – четыре лошади, громко стуча копытами по мостовой, тащили длинную лестницу. Все бросились врассыпную, давая дорогу лошадям, стараясь оказаться подальше от их копыт, от их натужного с храпом дыхания. Лестницу сняли, подтащили к зданию и приставили к стене. Но неужели никто не знал, что она достает только до третьего этажа? Толпа разом, как один человек, втянула воздух и с шумом выдохнула.

Глупо, как это глупо, – подумала девушка.

Один из пожарников влез на лестницу и, стоя на самой верхней ступеньке, беспомощно развел руками – от нужного окна его отделяли целых полтора этажа. Наглядно продемонстрировав таким образом, что задача невыполнима, он спустился вниз, задыхаясь и кашляя, и присоединился к своим товарищам, стоявшим на мостовой среди толпы. Всем стало ясно: надежды нет.

– Вам не кажется, – осмелилась женщина повторить свой вопрос, – что можно было бы попробовать проникнуть туда через соседний дом?

– А как перебраться туда из соседнего дома? Вы же видите, расстояние между ними довольно большое. Кто же рискнет перепрыгнуть из дома в дом на высоте шестого этажа, когда и опоры-то никакой нет, один лишь прогнивший карниз.

– К тому же на этом карнизе все равно не устоишь, он шириной всего в пару дюймов.

– Нет, тот, кто там остался, считай уже мертвец.

– Сгорит дотла.

– Говорят, люди прежде задыхаются от дыма.

– Это не всегда так. Однажды я видел, как в огне погибал человек. Он жутко кричал… Эти крики до сих пор звучат у меня в ушах.

Пламя с ревом расправлялось со своей добычей. Наверное, этот рев был слышен и раньше, но сознание девушки только сейчас зарегистрировало страшный голос огня. Она закрыла глаза. Так же ревели ветер и море в бурю на Лонг-Айленде, куда они иногда ездили летом и где однажды на их глазах утонул человек. Перед стихией чувствуешь себя бессильным как листок или песчинка. И ничего нельзя сделать.

Кто-то прокладывал себе путь через толпу. Девушка почувствовала движение прижатых к ней тел, мелькнул чей-то темноволосый затылок и клетчатая шерстяная рубашка. Вытянув шею, она увидела, как какой-то молодой человек, расталкивая окружающих, бегом устремился к входу в соседнее здание.

– Он хочет попытаться, – проговорила какая-то женщина. – Представляете, он хочет попытаться.

– Что попытаться?

– А вы как думаете? Проникнуть в квартиру через соседнее здание, конечно.

– Не могу поверить. Это невозможно! Это безумие!

– Значит, он сумасшедший.

– О Господи, посмотрите. Вон туда, наверх. Молодой человек появился в окне верхнего этажа. Он перекинул ногу через подоконник.

– Что он… как он… – пронесся по толпе шепот, который исходил казалось от одного человека.

Нога молодого человека искала место на узком карнизе. Карниз был из жести, и над ним стояли цифры 1889. Вот из окна высунулась его рука и стала ощупывать хрупкие завитки на псевдоклассической колонне, украшенной поверху грубым барельефом из крошащегося камня. Затем рука исчезла в окне.

– Там не за что ухватиться, – сказала девушка, ни к кому не обращаясь. Дыхание ее было прерывистым.

Дым тем временем становился все гуще. Он клубился и извивался в порывах ветра. Пламя теперь бушевало с такой силой, что рождало собственный ветер, который вступал в противоборство с ветром с реки, создавая в воздухе дымные водовороты, за которыми фигура молодого человека была едва различима.

Он переменил позу и теперь сидел на подоконнике, свесив вниз ноги в зеленых вельветовых брюках. Мгновение он оставался недвижим. Затем, приняв, видимо, окончательное решение, ступил на карниз. Повернувшись лицом к стене и держась руками за подоконник, он словно вжался в крошащийся камень.

О, только бы карниз выдержал, только бы не обломился, ведь тогда молодой человек упадет на мостовую.

У девушки заболела шея. Задрав голову, она вглядывалась вверх, представляя себя на месте молодого человека. Вот он вытянул вперед одну ногу, прикидывая расстояние до горящего дома. Но и для такого высокого человека с длинными ногами – а даже со своего места девушка видела, что он был высоким – расстояние было слишком большим. Ему придется добраться до края здания и только потом прыгнуть. Наверное, он знал это с самого начала, так же как знал это и пожарник.

Спускайся… не пытайся этого сделать… спускайся.

В горящем доме от жара начали лопаться стекла; осколки вываливались из рам с мелодичным звоном. На мостовую дождем сыпались пепел и какие-то обгоревшие обрывки.

– Там никому не выжить, – сказал за спиной девушки женский голос. – Не стоит ему рисковать жизнью.

Рука молодого человека должно быть нашла какую-то опору. Дюйм за дюймом он продвигался вдоль стены, удаляясь от окна. Сквозь дымовую завесу они видели его высоко наверху, чувствовали, что он снова оценивает расстояние, готовясь к прыжку. Вот он опять замер в неподвижности, то ли собираясь с силами перед прыжком, то ли раздумывая, стоит ли вообще прыгать.

Ты не сможешь этого сделать, неужели ты этого не понимаешь?

Тишина. Храп лошади. Тишина. Чей-то кашель.

Сердце девушки стучало как молот. Мне станет дурно, если он упадет. Я должна отвернуться. Отвернуться сейчас же. Но она не могла.

– Карниз не выдержит, – прокомментировала разговорчивая женщина, стоявшая сзади.

Да заткнись же ты, – подумала девушка в ярости.

Полоска обгоревшей бумаги обвилась вокруг ее щиколотки как змея, но она этого не почувствовала. Мысленно она переживала падение с высоты, представляла стремительное Приближение тротуара.

Ее полные губы раскрылись.

– О Боже, – прошептала она.

Он прыгнул. Вытянутые рука и нога достигли противоположной стены. Рука вцепилась во что-то. Мускулы, наверное, напряглись так, что побелели ногти. Нога опустилась на карниз и словно впечаталась в него; вот и изогнувшееся в воздухе тело заняло устойчивое положение.

Девушка опять закрыла глаза. А ведь никто сейчас не думает о ребенке в горящем здании, мелькнула у нее мысль, и я сама думаю только об этом молодом человеке.

Открыв глаза, она увидела, что он медленно продвигается по карнизу к окну, вплотную прижавшись к стене горящего здания.

Не смотри вниз… Посмотришь вниз, упадешь.

– Слава Богу, окно открыто, – прошептала девушка. А если бы оно было закрыто? Она и не подумала об этом и сейчас спрашивала себя, предусмотрел ли молодой человек такую возможность.

Он влез в окно. Раздался общий возглас изумления и облегчения.

– Бог мой, какое мужество!

– Кто он, вы не знаете?

– Он задохнется в таком дыму.

– Дым сжигает легкие. Два-три вздоха опасны для жизни.

– Тот, кто там остался, наверное, уже мертв.

– Расступитесь! Дайте пройти, черт побери.

Это принесли сетку. С десяток мужчин вышли из толпы и натянули ее под окном.

– Остальные отойдите в сторону, черт возьми. Все ждали.

Вот он появился в окне, держа кого-то на руках; судя по болтающейся юбке, это была женщина. Значит, никакого ребенка в доме не было; а может, это девочка-подросток? Он выпустил тело из рук и пронзительный крик разорвал тишину. Тело благополучно опустилось в сетку, его подбросило вверх, затем оно снова упало в сетку, и вот уже спасенную опустили на землю. Все радостно вскрикнули.

Затем прыгнул молодой человек, прижав руки к бокам, ногами вперед; так в летний день ребятишки ныряют «солдатиком» в Ист-ривер. Последовал новый возглас радости и облегчения; смеясь и хлопая в ладоши, собравшиеся бросились к герою.

Да он же спас старуху, было первой мыслью девушки. Не беспомощного плачущего в колыбели младенца, а уродливую, с торчащими на подбородке и верхней губе волосами, противно подвывавшую старуху, которой и жить-то осталось всего ничего. Стоило ли рисковать жизнью ради этой старухи? Но в священном писании сказано, тут же подумала она, ибо была серьезной верующей девушкой, что тот, кто спасет жизнь одного человека, спасет целый мир. И все же, если бы это был ребенок… Но все равно, он сделал это.

Молодого человека окружили со всех сторон. Он стоял, тяжело дыша и отдуваясь, зажатый в узком пространстве между табачной лавкой и парикмахерской. Возбужденные люди напирали друг на друга, стремясь прикоснуться к нему, получше его разглядеть. Репортеры тоже подоспели – со своими записными книжками, карандашами и тысячей вопросов: как его зовут, где он живет, почему он сделал это.

– Имя мое значения не имеет. А что до того, почему я это сделал… ну, кто-то же должен был. По-моему, это причина не хуже любой другой.

Предельно уставший, он держался все же абсолютно прямо. Девушка была очарована. Принц в золоченой карете не смог бы очаровать ее больше. Стоя в стороне от толпы, она смотрела между голов и видела живые глаза, высокие скулы, вьющиеся, густые, как грива, волосы, которые он то и дело откидывал со лба.

Рубашка у него была разорвана, руки кровоточили. Ему наверняка хочется остаться одному, думала девушка. Я бы не стала к нему приставать. Идите домой, отдохните, сказала бы я. Вы самый замечательный человек… идите домой и отдохните, мой дорогой.

– Ну, сынок, а что ты думаешь об этом храбром юноше? – спросил Пола какой-то старик, когда они уже собрались уходить.

– Я тоже мог бы так сделать, – серьезно ответил Пол.

– Вот молодец! Вот это ответ. Да, твоя мама сможет гордиться тобой, когда ты вырастешь. Сколько тебе лет?

– Четыре.

Они перешли улицу, и Пол прошептал:

– Он подумал, что ты моя мама, тетя Хенни.

– Я знаю.

На прогулках Пола часто принимали за ее сына. Ей хотелось, чтобы это было так на самом деле. Их связывало что-то, не имеющее отношения к возрасту, и она была уверена, что и через много лет их взаимная привязанность сохранится. Она ни с кем не делилась этими мыслями, зная, что другие только посмеются над ней, но ее уверенность от этого не уменьшалась.

Но кто же она, эта девушка, возвращающаяся с прогулки в послеполуденный час? По выражению глаз можно предположить, что она одинока и склонна к мечтательности. Глаза у нее цвета поздней осени, удлиненного разреза. Они – самое удивительное в ее круглом, симпатичном, но ничем больше не примечательном лице. Вьющиеся волосы, выбившиеся из-под шляпки с пером, того же цвета, что и глаза. Ей восемнадцать, но выглядит она старше.

Это потому, что ты ширококостная. Не могу понять, в кого ты такая. Ни в моей семье, ни в семье твоего отца, насколько мне известно, не было никого с такой конституцией.

Девушку зовут Генриетта де Ривера. Ее семья живет в добротном многоквартирном доме, расположенном к востоку от Вашингтон-сквер, с его роскошными частными особняками, украшенными колоннами и обнесенными блестящими, словно отполированными оградами. Квартал этот считается вполне респектабельным, хотя и не дотягивает до разряда фешенебельного.

Три дня в неделю она на добровольных началах работает в благотворительном центре. Преподает английский иммигрантам, а заодно пытается привить им кое-какие правила гигиены, не обращая при этом внимания на их одежду, часто заскорузлую от грязи, ибо прекрасно понимает, как трудно им найти время и место для соблюдения этих самых правил. То, чем она занимается, называется «ассимиляцией иммигрантов».

Не все иммигранты хотят ассимилироваться и перенимать обычаи и привычки де Ривера и им подобных, зато де Ривера и им подобные добиваются именно этого, поскольку иммигранты в своем, так сказать, первозданном виде мешают нормальному течению их жизни. Все это не является для Хенни секретом, но она с этим не согласна. Она вовсе не ощущает своего превосходства; напротив, она чувствует глубокое внутреннее родство с теми, кого обучает. Ее самая близкая подруга, – а у Хенни не много подруг, – не принадлежит к тому окружению, в котором Хенни выросла; она ученица в ее английском классе, иммигрантка, работающая на фабрике, на пять лет старше Хенни.

Хенни хотела бы быть медсестрой, как Лилиан Уолд.^[1]

Но ее родители ни за что не позволят ей поступить на любую платную должность, ведь тогда будет казаться, что отец не в состоянии содержать семью. Молодой девушке из приличной семьи не положено работать за деньги, даже если, думает Хенни, эти деньги очень пригодились бы ее семье. Но она никогда не говорит этого вслух. Это одна из многих мыслей, которыми она предпочитает ни с кем не делиться.

– Ты вздохнула, тетя Хенни, – сказал Пол.

– Да? Устала, наверное. А ты не устал? Проголодался? Мы с тобой долго гуляли, но все равно ты успеешь выпить чашку какао до того, как твоя мама придет за тобой.

Они проходили по Вашингтон-сквер. В прохладном воздухе громко щебетали ласточки. Две маленькие девочки стучали своими обручами по ограде, извлекая звуки, похожие на барабанную дробь. Дама с маленькой белой собачкой вышла из экипажа и улыбнулась Полу.

– Здесь красиво, – сказал Пол.

Он смотрел вверх на кроны деревьев, где осталось совсем немного листьев; его маленькое личико было серьезным. «Должно быть, небо, виднеющееся сквозь листву, кажется ему чудом, – подумала Хенни. – Может, он пытается разглядеть в небе Бога, как делала я в детстве».

Но Пол думал не о Боге, он думал о Хенни. Он думал о том, что ему нравятся тишина и краски этого места и то, что он здесь с ней. Пол любил проводить с ней время. Хенни была очень хорошая. Не такая как все. Мысленно он всегда отделял «ее» от «них», остальных членов своей семьи. И хотя Пол любил всех, потому что все были добры к нему, Хенни в его представлении все-таки была другой.

Она никогда не говорила «не мешай мне, Пол», или «потом, Пол, я занята».

Иногда она водила его в парк. Это случалось не часто, обычно по четвергам, когда у фрейлейн был выходной. Полу куда больше нравилось смотреть на нее – она всегда наблюдала, как он играет, – чем на фрейлейн, склонившуюся над своим вязанием, которая вечно вязала что-то серое и уродливое для своих племянников и племянниц.

«Komm jetzt! Schnell zuruck!»^[2] – звала фрейлейн Пола сердитым голосом. На самом деле она не сердилась, но голос всегда звучал сердито, как лай. Пол засмеялся, представив фрейлейн, лающей как собака. Да, тетя Хенни была намного лучше. Лучше даже, чем его мама, хотя он подозревал, что так думать нельзя. Мама не ругала его, но с ней было не так интересно. Она редко позволяла сидеть у себя на коленях: «Осторожно, дорогой, ты помнешь мне юбку». Не то чтобы ему так уж хотелось сидеть у кого-нибудь на коленях, ведь ему было почти пять. Только иногда, когда он уставал, ему это нравилось.

Но он всегда мог посидеть на коленях у тети Хенни. Она читала ему про маленькую сиротку Энни и еще про забавного маленького карапуза, у которого была добрая душа и сердце мягкое, как перезрелое яблоко.

Тетя Хенни обнимала его и спрашивала: «Догадайся, кто этот забавный маленький карапуз?», а он отвечал, что не знает, хотя на самом деле знал, как нужно ответить.

«Ну как же, это же ты!» – говорила тетя Хенни, смешно округлив глаза, и снова обнимала его.

– Тебе понравился этот человек? – спросил сейчас Пол.

В первую минуту она не поняла, кого он имеет в виду.

– Какой человек? Который влез на крышу?

– Да. Он тебе понравился? Мне понравился.

– Да, он чудесный человек!

– Я бы тоже смог так сделать, – снова сказал Пол.

Она погладила его по голове.

– Не думаю, что тебе это удалось бы. Да и любому другому тоже. – Она считала, что с детьми надо всегда быть честной. – Но я уверена, что в будущем ты сделаешь много хороших вещей.

– А что я сделаю?

– Ты многое узнаешь, потому что ты внимательно смотришь вокруг и внимательно слушаешь, что тебе говорят. Ты научишься понимать прекрасное. И ты будешь очень добрым. А теперь давай поспешим, а то дома наверное уже беспокоятся, куда это мы пропали.

* * *

Чайная посуда уже стояла на тяжелом подносе, и мать, и сестра Хенни сидели у стола в ожидании. С них хоть картину пиши, подумала Хенни, они умеют принимать живописные позы. Флоренс, должно быть, принесла розы. Она всегда приносила розы, не слишком много, всего несколько штук, ровно столько, сколько нужно для безупречной по изяществу и вкусу розово-кремовой композиции в небольшой серебряной вазе.

– Пусть Пол выпьет сначала свое какао, – сказала Анжелика, бабушка мальчика. – Потом ты, Флоренс, заберешь его домой.

Они, видимо, беседовали о чем-то приятном; возвращение Хенни с Полом нарушило течение этой беседы, и обе ненадолго замолчали, снова собираясь с мыслями.

– Такая уютная комната, – сказала спустя пару минут Флоренс, – и все благодаря твоим прекрасным вещам, мама.

Анжелика покачала головой.

– Нет, они не подходят для этой квартиры. Им место в другом доме, не здесь.

Она была права. Портреты в дорогих рамах, занавеси из прекрасного кружева, тонкого, как фата невесты, многочисленные герцоги и герцогини из дрезденского фарфора, кланяющиеся друг другу, на этажерке для безделушек, были слишком роскошны для самых обычных во всех прочих отношениях комнат. При взгляде на них воображение сразу рисовало высокие потолки, колонны, просторные веранды. Эти вещи принадлежали другому месту, другой жизни, той, которой был положен конец в Аппоматоксе^[3] за восемь лет до рождения Хенни.

Но почему же тогда Хенни словно наяву слышала иной раз крики и ропот возмущения тех дней? Причиной тому были рассказы Анжелики, столь частые и столь яркие, что ты поневоле начинал чувствовать себя участником событий. Папа, за плечами которого было четыре года войны, никогда не говорил о ней. Не вспоминал о тех временах и дядя Дэвид, на долю которого выпало еще больше испытаний, хотя, по словам Анжелики, он и оказался не в том лагере. Но Анжелика постоянно возвращалась мыслями к минувшей войне. Она хранила свои сожаления и гнев как старое поношенное пальто, и не желала с ними расставаться. А, может, просто не могла. Может, каким-то необъяснимым образом они служили ей своеобразной защитой.

– Да, в недобрый день мы приехали в Нью-Йорк, – сказала сейчас Анжелика. Она встала и подошла к окну, что делала наверное десяток раз за день. – Говорят, в этом году будет ранняя зима. Как представишь себе всю эту бесконечную слякоть…

Ее все еще красивое лицо, на котором, как первый признак старения, начала чуть заметно обвисать кожа на щеках, приняло унылое выражение, словно отразив представившееся ей уныние зимнего городского пейзажа.

– Ах, как тут не вспомнить о тех местах, где прошла моя юность. Наш очаровательный сад в новом Орлеане, журчание воды в фонтанах, – в голосе ее звучала тоска по этим давно ушедшим дням, по роскоши, на которую она тогда имела право. – Лужайки, лужайки до самой реки в нашем «Бо Хардин». Балы, слуги…

Рабы… Только она никогда не употребляла этого слова. Она сделала быстрое движение рукой, словно отмахиваясь пренебрежительно и от маленькой гостиной, которую Флоренс похвалила из самых добрых побуждений, и кухни, в которой их нынешняя прислуга-ирландка что-то резала, мурлыкая себе под нос песенку, и холла с папиными книжными шкафами.

– Здесь темно, – сказала Хенни, чувствуя, что больше не в силах выносить эти жалобы.

Она зажгла газовую лампу; с шипением вспыхнуло и взметнулось вверх голубое пламя. Раздался бой мраморных часов, укрепленных на двух позолоченных опорах, имитирующих коринфские колонны.

Флоренс встала.

– Собирайся, Пол, пора идти домой.

– Мы с ним хорошо погуляли, – сказала ей Хенни.

– Мы видели пожар, – воскликнул Пол, – и чаек. Они ныряли в реку за рыбой.

– Нам всегда хорошо вместе, – добавила Хенни.

– Да, я знаю, – откликнулась Флоренс, и Хенни, как всегда, не поняла, одобряет она это или нет.

Из окна Анжелика смотрела, как ее дочь и внук уезжают в своем блестящем черном экипаже, запряженном парой великолепных серых лошадей, с кучером в ливрее с медными пуговицами, сидящим на козлах. Она снова вздохнула.

– Твой отец идет по улице. Открой дверь, чтобы ему не пришлось возиться с ключами… Ты рано сегодня, Генри.

– Дел в конторе было немного.

Слишком часто у него было немного дел. С того самого момента, как он и Вендел Хьюз, приехав на Север, открыли контору в текстильном районе города неподалеку от Гановер-сквер, папа все ждал, когда ему повезет и он разбогатеет.

Папа был весь серый. Серый костюм, серая кожа на лице, серые поредевшие волосы. Хенни было больно смотреть на него.

– Недостаток капитала, – частенько повторял он, – вот в чем беда. Поэтому мы и не можем расширить нашу деятельность. О, дела идут, видит Бог, но совсем не так, как я это себе представлял. Иногда я чувствую, что не оправдал твоих надежд, Анжелика.

За обедом Хенни все время наблюдала за ним. Он ел молча. Она подумала, что он, наверное, не слышал и половины того, о чем оживленно говорили мама и брат. Альфи всегда удавалось развлечь маму.

– …Итак, – мистер Хемминг обернулся, чтобы выяснить, кто же запустил в него шариком из жеваной бумаги. Он попал ему прямо в шею, весь такой мокрый и липкий.

Мама хотела изобразить негодование, но вместо этого рассмеялась.

– Альфи, ты меня уморишь! Ну, а теперь скажи, ты и в самом деле сделал уроки на завтра?

Конечно же, он их не сделал. Ему всегда нужно было напоминать, насильно усаживать его за книги.

Но он, мамин любимый золотой мальчик, всегда будет золотым мальчиком, хотя волосы его уже утратили свой ярко-желтый, как перья канарейки, цвет, и на верхней губе начали пробиваться жидкие усики, и нос скоро станет совсем картошкой. Однако веселый блеск в его глазах заставлял забыть обо всем этом.

После обеда они перешли в гостиную. Папа уселся в кресло, откинув голову на спинку. Хенни знала – он слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Они были близки – она и отец. До того, как ей появиться на свет, все почему-то были уверены, что родится мальчик, которого в честь отца хотели назвать Генри. Но родилась она, Генриетта, Хенни. Она была высокая, как отец, и у нее были такие же крепкие редкие зубы. По примете, редкие зубы – к счастью. Папа всегда смеялся и говорил, что он до сих пор ждет, когда же ему посчастливится.

Анжелика подняла голову от вязания.

– Флоренс и Уолтер переедут в новый дом на Семьдесят четвертой улице еще до своего отъезда во Флориду. Дом прекрасный и расположен совсем недалеко от парка, для детей замечательно.

«Ты напугала его, он как раз задремал», – сердито подумала Хенни и захлопнула книгу.

– Да, это чудесно, – откликнулся отец. – И всем этим они обязаны Вернерам, а я так и не смог им ничего дать.

Это было ужасно. Ни один мужчина не заслуживал подобного унижения. Хенни не могла поднять на отца глаз.

– Мы даже не смогли устроить ей свадьбы в нашем доме, – продолжал отец. Он говорил это, наверное, в сотый раз.

– Ты же прекрасно знаешь, Генри, что наш дом не вместил бы всех гостей, – ответила мама. – Не понимаю, почему это до сих пор не дает тебе покоя.

– Юг был в руинах, но я женился на тебе в твоем доме, Анжелика.

На стене за спиной отца висел его портрет, написанный дорогим модным художником. Облаченный в мундир офицера армии Конфедерации^[4] с эполетами и галунами, он стоял в горделивой позе, высокомерно вскинув голову, держа в руке что-то похожее на палаш или небольшой меч. Говоря о Юге и разгроме южан, отец всегда обращал глаза к портрету. Для него это была драгоценная реликвия, у Хенни же портрет вызывал чувство обреченности: он был как бы напоминанием, предостережением и обещанием, заставляя думать, что удары судьбы, испытанные человеком на портрете, в принципе подстерегают любого, возможно, и ее самое. Так было и так будет, всегда, до конца времен.

У дяди Дэвида тоже был портрет, вернее фотография, только он был запечатлен в голубой форме.^[5] Она тоже висела там, где он всегда мог ее видеть. Напоминание. До конца времен.

– Что до Вернеров, – сказала мама, – то это равноценный обмен, никогда не забывай об этом, Генри. – На мгновение ее руки, летавшие над вязанием, замерли, она перестала сбрасывать и считать свои бесконечные петли. – Вернеры нажились на войне, которая нас разорила. Сейчас они банкиры, но не так давно их дед, как и все немцы, стоял за бакалейным прилавком. Не думай, дорогой, что на них не производит впечатления фамилия де Ривера.

Саму маму эта фамилия впечатляла гораздо больше, чем отца, являвшегося ее носителем по праву рождения. Она не уставала говорить об адвокатах, врачах, ученых, носивших эту фамилию – аристократическом ядре общины Чарльстона, существовавшей еще до образования Соединенных Штатов. Она давала этим понять, что евреи португальского или испанского происхождения стоят на ступеньку выше евреев – выходцев из Германии, хотя последние в свою очередь превосходят по своему положению русских и польских евреев.

Меня от этого в дрожь бросает. Как это низко. И глупо к тому же, ведь ее собственная мать – происходила из немецкой семьи, о чем и напоминает ей постоянно дядя Дэвид.

Сейчас Хенни сама напомнила об этом:

– Дядя Дэвид родился в Германии.

– А, дядя Дэвид! И почему ты всегда ссылаешься на дядю Дэвида?

– Не всегда.

– Что ж, ты очень на него похожа, – сказала Анжелика более мягко и улыбнулась, желая загладить резкость своего первого замечания, хотя второе, как отлично поняла Хенни, едва ли можно было считать похвалой.

В семье считали нелепостью – и с этим мнением соглашался даже отец – что дядя Дэвид занимается медицинской практикой в районе дешевых многоквартирных домов и ручных тележек, хотя он вполне мог бы делать то же самое в богатых кварталах. Анжелика жаловалась, что он позорит семью, хотя и любила его по-своему. Она никогда не рассказывала о его прошлом, но для Хенни оно не было тайной – дядя Дэвид сам рассказал ей о нем. До войны он, хотя и жил на Юге, был убежденным аболиционистом;^[6] случайно он убил человека и, спасая свою жизнь, бежал на Север. Сейчас он был стар, приближался к семидесятилетнему рубежу, но по его виду никто бы не дал ему столько. В его убогих комнатках всегда царила радостная атмосфера; никто в семье не подозревал, как часто Хенни навещала его, находя облегчение в общении с этим добрым старым человеком. Она встала.

– Пойду-ка я спать. Папа, мама, спокойной ночи.

– Так рано? – удивился отец. – Ты что, нездорова?

– Здорова, просто спать хочется.

В этой комнате царила атмосфера скорбного ожидания, такая же ощутимая, каким бывает толстый слой пыли, лежащий на мебели, на стенах, на потолке. Люди, сидевшие в ней – мужчина в кресле, уронивший на пол газету, женщина, сосредоточенно вязавшая, хмуря брови – они чего-то ждали. Денег, чтобы снова занять то положение, какое было у них раньше? Но это положение совершенно не интересовало Хенни.

В своей комнате она могла спрятаться от этого ощущения печали. Вещи были ее друзьями, они разговаривали с ней. У фарфоровой куклы было очаровательное личико, и она напоминала Хенни о том солнечном дне ее рождения, двенадцать лет назад, когда дядя Дэвид принес ей эту куклу в подарок. На полках стояли книги. «Робинзон Крузо», «Алиса в стране чудес», «Лавка чудес» – все они были ее друзьями. Обложки выглядели как новенькие, хотя книги читались и перечитывались. Хенни аккуратно обращалась с вещами, любила во всем порядок, но это качество не доходило у нее до абсурда. В шкатулке для драгоценностей хранились золотой браслет и ожерелье из мелкого жемчуга. Это были ее сокровища, и о большем она не мечтала.

Она лежала в полной темноте. На улице похолодало, холодный воздух проник и в комнату, но, свернувшись в клубочек и подоткнув под себя со всех сторон теплое стеганое одеяло, она не чувствовала холода и продолжала с любовью думать о своей маленькой комнате. Ветер, бушевавший весь день, сейчас угомонился, вечер был тихим. С улицы не доносилось ни звука, лишь иногда цокали по мостовой лошадиные копыта, да кто-то желал кому-то спокойной ночи.

Внезапно тишина показалась ей нереальной. Ведь было еще рано, на улицах должно бы быть больше жизни. И она подумала о других улицах, на которых ее ученики – обитатели многоквартирных домов вели борьбу за существование среди грязи и нищеты, в каких не положено жить человеческому существу. Но в то же время их жизнь представлялась ей более насыщенной, чем ее собственная. Ну, не абсурдная ли мысль?

Она знала, что ее считают слишком впечатлительной. Ребенком ее до слез расстраивало мяуканье голодной кошки в подъезде или вид лошадей, тянущих экипаж вверх по обледенелой дороге, которых кучер нещадно хлестал кнутом. «Бедные животные, бедные животные!» – восклицала она, заливаясь слезами.

Излишне эмоциональна, говорили окружающие. Она никогда не была любимицей матери и знала об этом, ведь никакие подарки, улыбки и поцелуи не могут скрыть от ребенка правду такого рода.

О, ее мать могла быть такой веселой с Альфи. Альфи был «личностью», а, вернее, в нем уживалось много личностей и, в зависимости от обстоятельств, он являл миру одну из них. Миссис Хьюз, жена папиного партнера, женщина, по мнению Хенни, добрая, но глупая, называла Альфи «молодым джентльменом», что в ее устах было величайшей похвалой. Она бы быстро изменила свое мнение, если бы увидела, как Альфи изображает ее, засунув под пальто две подушки – одну спереди, другую сзади – и хохочет при этом как сумасшедший.

И мама была так откровенна с Флоренс. Но Флоренс умела с таким вкусом завязать голубой пояс на старом белом летнем платье, умела превратить себя в красотку, какой на самом деле не была. Когда ей было восемнадцать, как сейчас Хенни, приглашения в красивых конвертах из плотной бумаги пачками лежали на столе в холле. Флоренс была такой девушкой, каких не забывают – ее помнили те, кто вместе с ней посещал воскресную школу в синагоге, и те, с кем она познакомилась во время недельного отдыха на побережье. Уолтер Вернер сделал ей предложение через два месяца после их первой встречи и женился на ней в день ее девятнадцатилетия.

Итак, Хенни оставалась в тени, затертая собственными братом и сестрой. Будь она полностью пассивной, она бы легко могла вообще утратить всякую индивидуальность, погибнуть как неповторимая человеческая личность; так гибнет, перевернувшись, в волнах, поднятых большими судами, маленькая лодочка. Впрочем, в том не было их вины. Просто они были людьми решительными, а она – нет.

«Тебе только кажется так, – сказала как-то ее подруга Ольга. – Ты же никогда не пыталась проверить это на практике».

Это была странная дружба, а может, не такая и странная, Хенни хотела стать нужной кому-то, а Ольга чувствовала себя польщенной тем, что ее учительница выделила ее среди остальных. Они встретились на улице однажды летним вечером после занятий, было еще рано и совсем светло, и Хенни под влиянием внезапного импульса предложила девушке выпить вместе по чашке кофе. Ольга возбуждала ее любопытство. Замужем за таким же простым рабочим, как и она сама, вынужденная вести тусклую, полную лишений жизнь, она сохранила живое воображение и жажду знаний. Хенни давала ей книги для чтения, она «проглатывала» их и приходила за новыми.

От обсуждения творчества Толстого и Диккенса они перешли к личным проблемам. Ольга поведала Хенни об унизительном, жестоком преследовании, которому она подвергалась в России, о бегстве оттуда, о долгом трудном пути в Америку и о борьбе за существование в Нью-Йорке. А Хенни в свою очередь рассказала Ольге о своей семье, и та чутьем, скорее по тому, о чем Хенни умолчала, чем по ее словам, угадала, как чувствует себя подруга в семейном кругу. Воображение, позволявшее ей мысленно переноситься в диккенсовскую Англию, позволило ей также представить, какой была жизнь Хенни в родительском доме.

Она никогда не переступала порог этого дома. Обе девушки прекрасно понимали, хотя ни разу не выразили это словами, что подобный визит был бы неуместен. Их дружба расцветала на нейтральной территории, вдали от многоквартирных домов, для озлобленных обитателей которых Хенни была любопытствующим чужаком, и вдали от вежливого, но дотошного интереса Анжелики.

Сон не шел к Хенни. Она внезапно почувствовала прилив энергии, требующей выхода. Случайно пришедшие ей в голову мысли о подруге заставили ее задуматься о собственных эмоциях, возможно, в силу естественной ассоциации убогой улицы, на которой жила Ольга, с улицей, на которой сегодня произошло чудо. Никогда прежде не бывала она так поражена, так очарована. Ей хотелось снова испытать нечто подобное.

Среди серых теней, наполнивших комнату, возник вдруг его образ, неопределенный, как незаконченный набросок. И все же она была уверена, что узнает его: живые глаза, непокорная прядь темных вьющихся волос. Нелепая фантазия! Какое отношение он может иметь к ее жизни. Она просто романтическая дурочка, даже в глубине души ей стыдно за себя.

И все же… в мире столько всего случается. Встречи, расставания, любовь… жизнь. Почему не с ней?

Потому что… это нелепая фантазия… вот почему.

Спустя какое-то время она снова его увидела. Он вышел из кабинета дяди Дэвида и сбежал вниз по ступеням, отбрасывая на ходу со лба прядь длинных волос, которая никак не хотела лежать так, как ее зачесали. На нем были те же самые зеленые вельветовые брюки, и это почему-то необычайно растрогало Хенни: это было так по-мужски – носить брюки такого безобразного цвета. Она смотрела, как он широким шагом идет по многолюдной улице, с каждой минутой удаляясь от нее, Хенни.

Что ты за дурочка, Хенни! Смешная дурочка, – подумала она и продолжала стоять, споря сама с собой, пытаясь на что-то решиться и не замечая, что оказалась посреди оживленно переговаривающихся людей, столпившихся перед тележкой с бананами.

Какой-то толчок привел ее в чувство. Она повернулась и стала подниматься по лестнице.

Дядя Дэвид видно только что заварил себе чай. С чашкой в руке, положив ноги на заляпанный чернилами стол, он наслаждался редким непродолжительным периодом одиночества. Хенни он встретил приветливой улыбкой.

– Садись, наливай себе чаю. Извини, больше предложить нечего, забыл вчера сходить в магазин. Как ты поживаешь?

– Хорошо, дядя Дэвид, спасибо.

– Рассказывай, что там у вас происходит. Я чувствую себя виноватым, больше месяца не виделся с твоими родителями. Но я так занят здесь, не замечаю, как летит время.

Через открытую дверь он бросил взгляд в маленькую приемную, где вдоль всех четырех стен стояли жесткие стулья. Его вздох говорил об усталости, но одновременно и об удовлетворении, которое он испытывал, находясь в этом своем убежище среди таких предметов, как детские весы, полки с запыленными учебниками, пожелтевший человеческий череп, баночки с лекарствами, бинты, медицинские шины.

– Ну, как они все?

– Так же, как и всегда. Родители по-прежнему беспокоятся за Альфи. У него неважно идут дела в школе, и он говорит, что не будет поступать в колледж. Хочет вместо этого делать деньги.

– Пусть тогда оставят его в покое. Он разумный молодой человек, знает, чего хочет. Из него никогда не выйдет ученый, неужели они этого не видят?

– А Флоренс переезжает. Я видела их новый дом. Он чудесный, совсем близко от Сентрал-парк-вест.

– А, еврейская Пятая авеню. Что ж, это хорошо. Она этого хотела. Приятно, когда люди получают то, что хотят. А ты, Хенни, ты получаешь то, что хочешь?

– Разве кто-нибудь знает наверняка, чего он действительно хочет?

– Еврейская манера. Отвечать вопросом на вопрос. – Он поставил чашку. – В философском смысле ты, конечно, права. Сложный вопрос – в чем смысл жизни, ах, многие умирают, так и не поняв этого. Но я задал тебе простой вопрос – что ты делаешь изо дня в день, довольна ли ты своей жизнью, более или менее, я имею в виду.

Ей было приятно, что он проявляет интерес к ее делам. Но она понимала, что его вопросы продиктованы не только его личным интересом – видимо, родители говорили о ней, так же как они говорили с ним об Альфи, а она случайно это услышала.

– Ты же знаешь, мне нравится моя работа в благотворительном центре, – начала она. – Я чувствую, что приношу пользу бедным и…

– Ну, а кроме благотворительного центра? – прервал ее старик.

– О, я читаю, хожу в библиотеку раз в неделю. Я решила обязательно прочитывать три хороших книги в неделю. Заодно беру книги и для Пола. Знаешь, что он сказал мне на днях? «Интересно, что думают обо мне мои предки, глядя на меня с небес?» Представь только, ребенок его возраста высказывает такие мысли. Он чудесный ребенок. Я думаю, из него вырастет неординарный человек.

Однако старик не позволил ей уклониться от прямого ответа.

– Да, да, но мы говорим о тебе, а не о Поле. Как идет твоя светская жизнь?

Она вспыхнула.

– Светская жизнь! Это глупо, дядя Дэвид. Торговля приглашениями… – и она издевательски передразнила: – Вас пригласили к такому-то и такому-то? Что?! Не пригласили? Какая трагедия! Вы бы могли надеть свою новую меховую накидку, свое…

И снова дядя Дэвид прервал ее. Это была странная привычка для человека во всех прочих отношениях предельно вежливого.

– Я-то лучше других могу понять, что ты имеешь в виду. Но это не совсем так, Хенни. Не надо издеваться надо всем этим без разбору. Ты не права, полностью отгородившись от светских развлечений. – Он говорил очень мягко. – Будь честной, Хенни, ты отгородилась от всего этого в силу причин, которых я не понимаю. Ты не предпринимаешь никаких усилий. Может, ты считаешь себя некрасивой? В этом дело?

Платье у тебя такое, как нужно. Ты не прыщавая и фигура у тебя нормальная, но ты такая неловкая, двигаешься неловко, разговариваешь неловко, сидишь в окружении женщин, если пропускаешь танец.

– Я и сама не знаю, – пробормотала она.

У женщины либо есть изюминка, либо ее нет. Легкость и грация, вот чего тебе не хватает. Легкость и грация.

– Ты станешь красивой женщиной, Хенни. Сейчас этого не скажешь, но так оно и будет. Некоторые женщины расцветают поздно, вот в чем дело. Ты знаешь, – продолжал он, наклонившись вперед и уставившись на стену за спиной Хенни, – ты очень напоминаешь мне твою бабушку Мириам. Ее черты словно возродились в тебе, миновав одно поколение. Твоя мать совсем на нее не похожа. Это, конечно, не значит, что твоя мать плоха, – быстро добавил он.

– Я знаю.

– У нее была выдержка, у Мириам. Сила. Мужество.

Хенни вдруг словно прорвало неожиданно для нее самой. Она быстро заговорила:

– Кстати, о мужестве, дядя Дэвид. Несколько недель назад я стала свидетельницей необыкновенного происшествия. Я видела, как человек спас из огня женщину. Я никогда этого не забуду. Он шел по карнизу на уровне шестого этажа. Это было ужасно! Это было замечательно! С трудом верится, чточеловек способен на такое. Это было… Он рисковал жизнью ради незнакомого человека.

– Я знаю, о ком ты говоришь. Мы знакомы.

– Вот как? Странно, мне как раз показалось, что я узнала его на улице перед тем, как подняться к тебе.

– Дэниел Рот. Он только что ушел от меня. Я лечил его руки.

– Рисковал своей жизнью, – повторила Хенни с благоговением.

– Он необычный человек. Хенни вспомнила еще что-то.

– Дэниел Рот. По-моему, я видела это имя на афише около благотворительного центра. Дэниел Рот будет играть на рояле на детском празднике в День благодарения. Ты думаешь, это тот же самый человек?

– О да, он прилично играет на рояле, а сыграть на празднике для бедноты – это как раз в его духе. Он учитель. Преподает естественные науки в средней школе в этом районе. А кроме того, он ученый-изобретатель, у него есть маленькая лаборатория, а живет он в квартирке не то за лабораторией, не то над ней.

Изогнувшись на стуле, дядя Дэвид потянулся за своей трубкой. Чиркнув спичкой, он разжег трубку, затянулся, вынул ее изо рта и принялся рассматривать с преувеличенным вниманием, словно тянул время. Затем продолжил с легкой усмешкой:

– Да, Дэн – это что-то особое. Мы знакомы уже достаточно долго. Он по натуре боец, забияка. Сейчас начал войну с владельцами домов в бедных кварталах, – дядя Дэвид задумался, не замечая, с каким напряженным интересом слушает его Хенни, сжав руками колени.

– Да, да, забияка! Хочет добиться принятия закона, который бы их поприжал. Работает вместе с Лоренсом Вейлером. Вейлер – интересный человек, аристократ, у которого сильно развито чувство социальной справедливости. Дэн работает в таком же благотворительном учреждении, как и ты. Ты, конечно, слышала о Вейлере и читала работы Джекоба Рийса?^[7]

– Я читала «Как живет другая половина». – Но ей совсем не хотелось обсуждать ни Вейлера, ни Рийса.

– Люди, подобные им, всмотрелись в то, как живет другая половина, – тут дядя Дэвид махнул рукой в сторону окна, – и то, что они увидели, им не понравилось. Ты знаешь, Хенни, это возмутительно, что существуют дома без дворов, без света, без свежего воздуха. Но еще хуже пожары, как тот, который ты видела. Лестничные марши в самом центре дома; да в таких домах огонь устремляется вверх как ракета. Он охватывает все здание в считанные минуты. Нет никаких шансов справиться с пожаром.

Вот так же он, должно быть, выступал в свое время против рабства. На мгновение из-под старой оболочки – пятнистая кожа, вставные зубы, толстые, как глиняные тарелки – полыхнул вдруг молодой задор, рожденный негодованием, глаза заискрились, и Хенни, видя, каким он был когда-то, почувствовала жалость. Тем не менее ей хотелось вернуться к обсуждению Дэниела Рота.

Но дядя Дэвид не дал ей возможности вставить хоть слово.

– Да, Хенни, ты, конечно, видела девушек, стоящих в подъездах в ожидании клиентов. О, я считаю тебя достаточно взрослой, чтобы говорить о подобных вещах, хотя твои родители были бы шокированы и никогда бы меня не простили. Но это жизнь, и мы должны смотреть на нее открытыми глазами. Когда девушка в какой-нибудь гнилой дыре доходит до полного отчаяния, и для нее нет иного выхода или, по крайней мере, она его не видит… – Часы пробили четверть. Он встал и засуетился. – Дай-ка я уберу эти чашки. Нехорошо, если пациенты увидят грязную посуду. Да, так мы говорили о Дэниеле Роте. Наверное, я покажусь тебе нескромным, ну да мы тут свои люди и ты простишь мне это маленькое хвастовство, но Дэн напоминает мне меня самого в молодости. С той только разницей, что я никогда не был красивым. Он, разумеется, неверующий и вряд ли когда ходит в синагогу, что досадно, хотя, конечно, это не мое дело.

Он слишком много говорит, это признак старости, подумала Хенни, выходя на улицу. А еще она подумала: праздник в День благодарения. Я на нем буду.

Благотворительный центр был расположен в середине неправильного четырехугольника, образуемого Хьюстон– и Монро-стрит, Бауэри и Ист-ривер. Пять старых домов, принадлежавших некогда богатым торговцам, были переделаны под классные комнаты и мастерские, где обучали кулинарии, танцам, шитью, плотницкому делу, основам гражданского права, английскому языку. На просторной площадке для игр были установлены качели и песочницы. В приемных стояла мебель, которую пожертвовали хозяйки богатых особняков, так называемые «дамы из верхней части города»: грубые черные диваны с волосяными сиденьями, стулья, плевательницы, каминные экраны, застекленные и на всякий случай запертые на ключ книжные шкафы с рядами книг в коленкоровых переплетах с золотыми буквами на корешках. Это были в основном классические произведения, например «Жизнеописания» Плутарха и «Закат и крушение Римской империи». Над камином в главном холле висело большое зеркало в позолоченной раме, украшенной гипсовыми нимфами и купидонами, держащими рог изобилия, из которого свешивались виноградные грозди. Зеркало прислали Флоренс и Уолтер Вернеры, избавившись от ненужного подарка, полученного на свадьбу.

В этот вечер горели все лампы и собралось много народу. Актовый зал был украшен тыквами и сухими стеблями маиса – этими символами отцов-пилигримов,^[8] неотъемлемыми атрибутами процесса превращения приплывших из Старого света бородатых мужчин, укутанных в шали женщин и их детей в американцев. На сцене губернатор Бредфорд^[9] и старейшина Брюстер^[10] в черных бриджах и высоких черных шляпах из картона с важным видом произносили свои пламенные речи, обращаясь к Скуанто^[11] и нескольким индейским скво в пестрых одеялах с многочисленными нитками бус на шее. Роль Массасойта^[12] исполнял румяный рыжеволосый двенадцатилетний мальчик, приехавший в Америку год назад из Минска; меньше чем за год Хенни научила его бегло говорить по-английски.

Рояль стоял в дальнем от Хенни конце сцены. Газовые лампы притушили, когда на сцене появился он – Хенни сразу узнала Дэна Рота.

Он слегка поклонился, сел, и пальцы его забегали по клавишам. Он играл незамысловатую мелодию легко и весело, время от времени поднимая голову, чтобы кивком подбодрить сбивающегося мальчугана. По его виду было ясно, что все происходящее доставляет ему удовольствие.

И снова она услышала биение собственного сердца. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, обтянутых темным шелком, и думала: «Возможно, я ничего не сделаю. Представление кончится, он уйдет, и я, так и не познакомившись с ним, тоже пойду домой».

Потом были речи. Какие-то дамы в пенсне на цепочках благодарили друг друга за сотрудничество. Мисс Демерест, директриса, своим тонким, похожим на птичий щебет голосом выразила благодарность всем участникам праздника, особо отметив заслуги мистера Рота, оказавшего неоценимую помощь в музыкальном оформлении представления.

Присутствовавшие встали и запели гимн «Мы собрались, чтобы просить Божьего благословения». Затем всех пригласили в соседнюю комнату, где был приготовлен кофе с пирожными.

Хенни осталась одна в опустевшем зале. Она по-прежнему сидела, не двигаясь. Кто-то похлопал ее по плечу.

– Что такое? Тебе нехорошо? – услышала она голос Ольги.

– Я просто… думала, – вспыхнув, ответила Хенни. Ольга смотрела на нее недоверчиво и обеспокоенно.

– Но о чем… здесь, в полном одиночестве?

– Этот молодой человек, который играл на рояле… мой дядя знает его. Я думала, как заговорить с ним, следует ли мне это сделать?

– Как заговорить? Подойти, открыть рот и сказать: «Здравствуйте, по-моему, вы очень привлекательны, меня зовут…»

Хенни рассмеялась, и смех помог ей расслабиться.

– Ольга, послушать тебя, все так просто.

– Но это и в самом деле просто. Хочешь с кем-то заговорить, подойди и сделай это. Худшее, что может случиться, ты ему не понравишься, а если так, то и черт с ним, в следующий раз заговоришь с кем-нибудь другим.

Хенни встала и направилась в соседнюю комнату. Рот стоял в окружении полногрудых дам из богатых кварталов в дорогих костюмах с золотыми часами, прикрепленными к лацканам, и вид у него был такой, словно ему хотелось поскорее уйти оттуда; такой же вид был у него в день пожара, когда репортеры набросились на него с вопросами.

– Мой дядя знаком с вами, – сказала, подойдя к нему, Хенни. – Доктор Дэвид Рафаэль. А я Генриетта де Ривера.

– Да, в самом деле, он мне очень нравится, – он тепло улыбнулся.

– Вы тоже ему нравитесь.

Она и не подозревала, что румянец, вспыхнувший на ее лице от сильного волнения и смущения, очень ее красит. Ей хотелось сказать что-нибудь не избитое о празднике, но в голову ничего не приходило, и она смутилась еще больше.

Богатые дамы, видя, что почетный гость занят беседой, отошли в сторону. Вечер подходил к концу. Заснувших малышей разбудили и передали отцам, посадившим их на плечи. На детишек постарше надели их пальтишки. Все стали расходиться. Но сейчас Хенни воспринимала этих людей как безликие, не отличимые одна от другой фигуры, которые мелькали и растворялись как тени. Она видела только Дэниела Рота, смотревшего на нее сверху вниз.

К ее удивлению он сказал:

– Хотите пойти выпить со мной кофе? Сейчас еще рано.

Но ведь такого не может быть. Сказочные фантазии не могут стать реальностью. Как во сне она оперлась на предложенную руку, и они вышли на улицу.

Был один из тех редких осенних вечеров – мягкий, теплый воздух, ясное прозрачное небо – когда кажется, что ненадолго вернулось лето. Он повел ее в направлении Восточного Бродвея.

– Там мы сможем выпить кофе или чаю. Вы живете где-то поблизости?

– Нет, неподалеку от Вашингтон-сквер.

– Почему же вы оказались здесь?

– Я работаю в благотворительном центре.

– А, одна из этих щедрых дам из фешенебельных кварталов?

– Не слишком я щедрая. У меня нет денег. Я преподаю английский.

– Это было некрасиво с моей стороны.

– Что?

– Да это замечание о богатых дамах. Это был сарказм. Извините.

А она и не поняла, что это сарказм.

– А что еще вы делаете?

– Иногда веду занятия по кулинарии. Не то чтобы я была такой уж хорошей кулинаркой. Мне нравится печь. Это помогает снять напряжение.

– А вам нужно снимать напряжение? – В его голосе слышалось удивление, и она подумала, что говорит глупости.

– Да, иногда, – ответила она, запинаясь.

Она начала испытывать некоторую неловкость, идя с ним под руку и хотела было убрать руку, но он не позволил ей этого сделать, крепко прижав локтем ее ладонь.

– Вы не против, что мы идем под руку?

– Нет, я не имела в виду…

Она опять замолчала. Потом он признается ей, что если бы она болтала без умолку, их отношения могли бы сложиться совсем иначе.

– Ваши родители не будут беспокоиться?

– Нет. Мы обычно возвращаемся домой группой, так что опасности никакой нет.

– Со мной вы тоже будете в безопасности, Генриетта.

– Меня называют Хенни.

– Это больше вам подходит. А меня – Дэном.

На темнеющих улицах еще продолжалась жизнь. Лошадь, тянущая пустую повозку, брела к своей конюшне. У подъездов стояли, обсуждая какие-то свои дела, группки ребятишек. Из окон верхних этажей доносились пронзительные крики младенцев, а из окон первых этажей – стук швейных машинок, похожий на жалобный ропот усталого человека.

– Послушайте, – сказал Дэн. – Они еще работают. Не представляю, откуда у них силы берутся. Жара, холод, астма и работа, работа, работа.

– Дядя Дэвид говорит то же самое.

– Да, он знает. И ему это небезразлично. Оттого-то он и остался здесь, хотя мог бы переехать в другую часть города.

– И вы поэтому же преподаете здесь?

– Да, – коротко ответил Дэн.

На Восточном Бродвее было светло. Уличные фонари ярко освещали широкую авеню, в высоких, с незадернутыми шторами, окнах красивых домов горел свет, и прохожий мог при желании полюбоваться уютной семейной сценой в гостиной или за ужином на кухне.

Дэн отпустил руку Хенни.

– Сюда. Это кафе. Готов спорить, вы ни разу не были в кафе, правда?

– Нет. – Во всяком случае не с мужчиной, тем более с мужчиной, с которым она познакомилась без ведома родителей.

– Мы найдем тихое местечко. Сейчас еще рано. К полуночи тут станет так шумно, что вы своих мыслей, не то что голоса, не услышите за пиликаньем цыганских скрипок и спорами русских.

Они сели. Деревянные столы без" скатертей стояли почти вплотную один к другому.

– Но здесь чисто, – заверил Дэн, перехватив ее взгляд. – Ну, достаточно чисто.

Официант принес два стакана горячего чаю.

– Может, вы предпочитаете кофе? Это русский обычай подавать чай, к тому же в стаканах. Вы этого, наверное, не знали?

– Я слышала.

Руки у нее замерзли. Она обхватила ладонями горячий стакан, сознавая, что он внимательно наблюдает за ней, и задаваясь вопросом, о чем он думает. Возможно, сожалеет о своем необдуманном приглашении, сделанном только из вежливости, поскольку она была племянницей дяди Дэвида. Сидя с опущенными глазами, она видела его руки, лежащие на столе, тонкую разветвляющуюся вену у него на запястье. Эта голубая вена казалась ей почему-то интимной черточкой.

Вошли какие-то мужчины, быстро говорившие на идише. Дэн указал на одного из них.

– Он актер. В недалеком будущем вполне может стать звездой. Это кафе знаменито тем, что здесь собирается русская еврейская интеллигенция. Журналисты, поэты, социалисты, все приходят сюда. У ортодоксов свои излюбленные места встреч. Я хожу повсюду, хотя не принадлежу ни к одной из групп. Мне нравится наблюдать, по натуре я любопытен.

– Так вы, значит, не русский?

– Я родился в Нью-Йорке, в районе между Восемьдесят четвертой улицей и Третьей авеню. Там богемская колония, все говорят по-немецки.

Он крутил в пальцах вилку.

– У вас глаза все время опущены, – отрывисто сказал он – Вам что, страшно, когда на вас смотрят?

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Потому что вы краснеете. Не смущайтесь, вам это идет.

Она подняла глаза.

– Я всегда краснею. Это ужасно. – Затем у нее внутри словно сломался какой-то барьер. – Я видела вас, когда вы спасали женщину из огня. Я хотела подойти и сказать, как это замечательно.

– Почему же не подошли?

– Наверное, я слишком робкая. Ну, а кроме того, я видела, что вам хочется уйти.

– Правда. Не помешай я им, они бы устроили настоящий цирк из всего этого. Скажите, Хенни, сколько вам лет?

– Восемнадцать, – ответила Хенни, пытаясь угадать, какой будет его реакция: сочтет ли он, что с такой молодой девушкой не может быть интересно, или, напротив, удивится, как можно оставаться такой неопытной, какой она, должно быть, казалась, будучи уже взрослой.

– А мне двадцать четыре. Вы кажетесь старше своих лет. Вы очень, очень серьезная.

– Да, наверное. Это один из моих недостатков.

– Почему, кто вам такое сказал?

– Ну… люди. Он подумал.

– В этом нет ничего плохого. Жизнь – штука серьезная, видит Бог. Особенно в этих районах. Вы знаете, что в том доме осталось трое маленьких детей? Их тела обнаружили, когда кончился пожар.

Хенни вздрогнула, а он продолжал:

– Я прихожу в ярость, думая о тех, кто наживает деньги, сдавая людям эти крысиные норы. Я бы снес или разбомбил все эти дома, – он осекся. – Извините. Я хочу изменить мир. Я смешон.

Она мягко ответила:

– Нет, вы вовсе не смешны.

– Да, да. Я сознаю, что говорю слишком много. И это странно, потому что обычно меня укоряют за излишнюю молчаливость. Но когда я чем-то взволнован, я не умею вовремя остановиться.

Флоренс учила: пусть мужчина говорит о себе самом. Надо поощрять его, задавать вопросы. Мужчинам это нравится. И, испытывая стыд от того, что прибегает к подобному трюку, Хенни сказала:

– Мне нравится вас слушать. Расскажите о себе.

– Рассказывать-то особо нечего. Я даже не знаю, с чего начать.

– С начала. Где вы росли? Он засмеялся.

– Ну, скажем, я рос в окружении сигар. Мусорные баки на улицах всегда были полны табачных листьев. Но мой отец не был табачником, он был портным. Мама умерла рано, я ее не помню.

Он замолчал, словно эти воспоминания заставили его прервать рассказ. Ей пришло в голову, что мучительные складки, прорезавшие вдруг его лоб, свидетельствуют о чем-то большем, нежели естественная печаль при мысли об умершей матери. Ему было знакомо ощущение вселенской скорби. Она сама удивилась тому, что так быстро сумела разглядеть в этом незнакомом молодом человеке с подвижным лицом и живыми манерами, столь отличными от ее спокойно-сдержанных, черты, присущие ей самой.

– Это не все, – сказала она, желая вернуть его оттуда, куда унесли его мысли, в настоящее.

– Что же еще вы хотите услышать?

– Расскажите, кем вы хотели стать.

– Кем стать! Ну, был период, когда я носился с грандиозными планами, мечтая о карьере музыканта. В детстве я занимался музыкой, мой учитель хвалил меня, и вот я, как дурак, начал представлять себя в огромном концертном зале, в белом галстуке и во фраке – это я-то во фраке! Я раскланиваюсь перед зрителями, которые бурно аплодируют, встав с мест. – Он нахмурился. – Во всяком случае это прошло. Но я никогда не хотел стать адвокатом, не привлекала меня вся эта говорильня, словесные баталии, и, в отличие от половины соседских мальчишек, врачом. Мне нравились естественные науки. Однажды летом я работал в химической лаборатории и тогда-то и принял решение. Поступил в городской колледж и вот я преподаватель. – Он состроил смущенную гримасу. – В свободное время я провожу собственные опыты.

– А что вы делаете?

Это срабатывало. Флоренс была права. Мужчины действительно любят говорить о себе.

– Вы слышали о Чарльзе Браше?

– Боюсь, что нет.

– Он изобрел дуговую лампу на угольных электродах. Меня интересуют подобные вещи, величина электрического сопротивления, например, и всякое такое. Трудно объяснить.

– И не пытайтесь. С таким же успехом вы можете говорить со мной по-болгарски.

Он засмеялся, потом продолжал уже серьезно:

– В общем, я восхищаюсь людьми, у которых есть идеи, вроде Эдисона и Белла. У меня тоже куча всяких идей, я их записываю в записную книжку, но большинство скорее всего бессмысленные. Хотя однажды я изобрел нечто полезное… Я вам не надоел?

– Конечно, нет. Что это было за изобретение?

– Дуговая лампа, более долговечная, чем лампы старого образца.

– И что с ним стало?

– Эту лампу производят. Я получил за свое изобретение пятьсот долларов. У одного моего друга есть кузен-адвокат, он и продал мое изобретение. Пять сотен подоспели как раз вовремя – отец хоть умер в человеческих условиях, – Дэн сжал челюсти. Затем повернулся к ней с извиняющейся улыбкой. – Я до сих пор лелею безумную мечту, что в один прекрасный день изобрету что-нибудь чудесное, например, как передавать по воздуху сообщения в любую страну мира или использовать электрические приборы для диагностики. Безумие, конечно. Кто я такой в конце концов.

– Это не безумие. Вам всего двадцать четыре. Как вы можете знать, что вам удастся сделать в жизни.

– Пусть я никогда этого не узнаю, какая разница. Надеюсь, что по крайней мере своим преподаванием я приношу пользу. Среди обитателей этих кварталов есть талантливые люди с живым умом, им нужен толчок, помощь в реализации своих способностей. Конечно, все было бы куда проще, если бы жизнь была другой, тогда и в школах можно было бы достичь большего. Вот здесь-то и должны прийти на помощь наука и социализм.

– Но вы же не социалист! – Хенни никогда не видела живого социалиста.

– У меня социалистические убеждения. Формально я не социалист. Меня не интересует политика. Скажи я это тем, кто собирается здесь и ведет бесконечные политические дискуссии, они были бы шокированы. Я не принадлежу ни к какой партии. Я лишь хочу не сидеть сложа руки, а делать то, что необходимо.

– Вы в самом деле похожи на дядю Дэвида.

– Ого, вот это комплимент! Я не нахожу слов, чтобы сказать, что я о нем думаю. Честный, простой, замечательный человек. Знаете, мне иногда кажется, что у него дар ясновидения, что он умеет читать чужие мысли. Ну, это я, конечно, не буквально говорю, но человек он необыкновенный, это надо признать. Необыкновенный.

– И мне так кажется. Знаете, в моей семье, – продолжала Хенни застенчиво, – его считают странным. Вы бы послушали, что говорят мои родные. Папа и муж сестры всегда голосуют за республиканцев. По их мнению, дядя Дэвид – радикал-экстремист, а я так не думаю.

– Но в таком случае ваши родные и вас считают странной и тоже радикалкой.

– Наверное. Они любят меня, но наверное именно так они обо мне и думают.

– Так вы, должно быть, чувствуете себя одинокой? Мне почему-то кажется, что это так.

– Да, немного.

Они посмотрели друг другу прямо в глаза, так внимательно, будто хотели заглянуть в душу. Прошло не больше минуты, но когда глаза смотрят в глаза, минута может показаться вечностью. Хенни с необыкновенной остротой и ясностью почувствовала, что ее ждет потрясающее открытие, что ей предстоит войти в новый ошеломляющий мир, по сравнению с которым все, что она знала прежде, окажется ничтожным и незначительным.

Дэн отодвинул стул.

– Уже поздно, пойдемте, мне не хочется, чтобы ваши родители рассердились на вас за позднее возвращение.

Был чудесный вечер, по бледному небу плыли фантастические темно-синие облака. В такой вечер хотелось бродить и бродить по улицам. На углах, там где свет из кондитерских падал на тротуар, стояли и курили группы молодых людей. На лестнице у молитвенного дома выступал какой-то оратор, собравший вокруг небольшую толпу.

– Проповедует христианство евреям, – заметил Дэн.

– Давайте послушаем, это должно быть интересно.

– Нет, – твердо возразил Дэн. Он вел Хенни, держа ее под локоть. – Страсти могут разгореться не на шутку и дело кончится потасовкой. Я не хочу, чтобы вы при этом присутствовали. Что до меня, то я никогда не мог понять взрывов чувств на религиозной почве. Глупость все это, вам не кажется?

– Нет. – Больше никаких «трюков», ничего кроме правды.

Он с любопытством спросил:

– Значит, вы верующая?

– Да… должно быть что-то, – она посмотрела вверх. Облака рассеялись, небо было усыпано миллионами звезд. – Все то, что находится там наверху и здесь внизу, возникло не случайно. Бетховен или изобретатель вроде вашего Эдисона тоже не случайно появились на свет.

Он смотрел на нее с нежным вниманием; этот взгляд, чудесный вечер, серьезная тема разговора – все это давало ей ощущение полноты жизни.

– Вы ходите в синагогу, Хенни?

– Да. Кстати, в этом вопросе мы с дядей Дэвидом расходимся. Он приверженец ортодоксального иудаизма, а я – нет.

– Я порвал со всем этим, но если бы я был верующим, я был бы ортодоксом.

Они подошли к дому Хенни. Подул ветер, зашелестел остатками листвы на деревьях. Дэн оглядел улицу.

– Я спрашиваю себя, – медленно проговорил он, – как можно верить в Бога. Кругом столько бед и несчастий. А самое страшное – это войны.

– Это наша вина, не Богова, – ответила она. – Вам следует поговорить об этом с дядей Дэвидом. Вы же им восхищаетесь.

– Да, да. Наверное, быть верующим – хорошо, если человек способен верить. И вам это подходит, Хенни, – он повернул ее лицо к свету. – Такое доброе лицо. И чудесные серьезные глаза. Я бы хотел еще с вами встретиться. Можно?

Горло ей сжал спазм и она лишь кивнула в ответ.

– Я приду познакомиться с вашими родителями. Они наверняка скажут, что это необходимо. Спокойной ночи, Хенни.

Она побежала вверх по ступеням. Необъяснимые сладостные слезы навернулись ей на глаза. В целом мире нет такого как он.

– Ты помнишь, мы говорили о Дэне Роте, дядя Дэвид? Я с ним познакомилась. Это было две недели назад на празднике в День благодарения. С тех пор мы дважды встречались, ходили в Аквариум, а в прошлое воскресенье – в Центральный парк, – она сама услышала, что говорит слишком быстро, и голос у нее звучит выше обычного.

Старик поднял лохматые брови.

– Он приходил к вам? Познакомился с родителями?

– Конечно. А как бы иначе я могла пойти с ним?

– О чем же они говорили?

– О разных вещах. Ничего особенного. Обычный светский разговор.

Однако в ходе этого разговора задавались и вопросы, наводящие вопросы, так что стало известно и об отце-портном, и о борьбе за существование, и о преподавании в школе. Большинство вопросов задавала Анжелика, вежливо, с улыбкой, слегка кивая головой.

И Дэн, будто копируя ее, отвечал тоже улыбаясь и кивая головой. Это был настоящий менуэт с наклоном голов. Можно было подумать, что они презирают друг друга, однако позднее ни тот, ни другая не сказали ничего кроме «Твои родители – любезные люди» и «интеллигентный молодой человек».

– Он пригласил меня в оперу. Мне кажется, маме не хочется, чтобы я шла, но и запретить она не может, ведь он пригласил меня в ее присутствии.

Дядя Дэвид вынул трубку изо рта.

– Ты хочешь сказать, что твоим родителям, твоей матери он не понравился?

– Конечно, они бы предпочли кого-нибудь похожего на Уолтера.

После ухода Дэна они и словом не обмолвились о том, что имело для них самое большое значение: происхождение, а вернее – деньги. Деньги, чтобы покупать вещи, реальные и осязаемые, такие как жемчужное ожерелье, прикасаться к которому время от времени стало у Анжелики привычным жестом, или канделябр, который она убирала со стола после обеда.

– Какие же они разные, Уолтер и Дэн, правда, дядя? Его ответ удивил Хенни.

– В конце концов Уолтер Вернер не такой уж плохой человек.

– Я не говорю, что он плохой, но мне больше нравятся люди типа Дэна.

– О, с этим я согласен. Но все же ко всему в жизни, и к людям в том числе, нельзя подходить с упрощенной меркой.

Банальное замечание, повторение хорошо известной истины, но почему в нем прозвучали какие-то странные нотки?

* * *

Они пошли на «Риголетто». Флоренс и Уолтер, несомненно по подсказке Анжелики, решили составить им компанию. Уолтер настоял на том, чтобы для всех купить билеты. У них были места в пятом ряду в центре зала.

– Я обычно сижу на балконе, а то и вообще стою, – заметил Дэн.

Справа и слева от них блистали ложи. Там шла своя жизнь. Там переходили из ложи в ложу, желая поболтать со знакомыми, там могли прийти в середине первого акта и уйти в начале второго.

– Вон миссис Астор, – сказала Флоренс, протягивая Хенни свой бинокль, чтобы та могла получше рассмотреть крупную, увешанную драгоценностями даму с лошадиным лицом.

– Теперь я знаю, откуда взялось выражение «любимая лошадка Астора», – прошептал Дэн.

Хенни рассмеялась, однако, благодаря про себя Бога за то, что он сказал это шепотом: подобное замечание было бы воспринято Флоренс, восхищавшейся всеми «миссис астор» этого мира, как личное оскорбление.

После спектакля Уолтер повел всех ужинать в «Дельмонико». Собираясь в театр, Хенни поначалу отказывалась взять у Флоренс ее вечернее платье, но теперь была рада, что мама в конце концов уговорила ее надеть это платье. Зал ресторана походил на цветник, полный ярких цветов – трудно было оторвать взгляд от прекрасных женщин в бархате и атласе, сверкавших белизной обнаженных плеч. Хенни была в этом ресторане всего два раза.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил Уолтер отеческим тоном, каким он неизменно разговаривал с Хенни. Его глаза, увеличенные стеклами очков, внимательно смотрели на нее.

Хенни, испытывавшая к нему антипатию, выпалила:

– Я толком не могу разобраться в своих ощущениях, Уолтер. Все это кажется мне нереальным.

В ответ он как-то бездушно, хотя и без неприязни засмеялся, вскинув голову и глядя на нее так, будто она сказала нечто остроумное.

А она продолжала, сама не понимая причин своего упорства:

– Все это, конечно, прекрасно, но похоже на театральное представление, где все играют какие-то роли, если ты понимаешь, что я имею в виду. Или на какую-то церемонию.

– Ну, знаешь, – вмешалась Флоренс раздраженно, но все же не так резко, как она сделала бы, не будь с ними чужака, Дэна, – ты несешь вздор, Хенни.

Дэн пришел Хенни на помощь.

– А я прекрасно понимаю, что Хенни имеет в виду под «нереальным»…

Он огляделся вокруг. Все в этом величественном зале создавало впечатление оживленного праздника: смех, шуршание шелка, хлопанье пробок от шампанского, снующие туда-сюда официанты, блеск роскошных мехов, брошенных на спинки кресел. Он медленно продолжал:

– Ощущение подлинных жизненных ценностей приходит к тебе в рабочей среде. Здесь же все наводит на мысль о ненужных тратах: еды больше, чем нужно человеку, да и всего остального тоже. Я никогда не хотел попасть в ловушку роскоши. Однажды начав, вы уже не в состоянии остановиться, вам хочется иметь больше и больше, даже если вы этого не заслуживаете.

Говоря это, он высоко поднял голову. Ни один мужчина в этом зале не сравнится с ним, подумала Хенни. Она не могла не заметить, какое впечатление он производит на женщин; их взгляды задерживались на нем на секунду дольше положенного. Все замечали его, на нее никто не обращал внимания. На мгновение она почувствовала холод и давящую тяжесть внутри и лишь с усилием избавилась от этого ощущения.

– Но вы должны помнить, – возразил Уолтер, – что роскошь досталась этим людям не даром. Они заработали ее своим трудом или, во всяком случае, это сделали их отцы и деды. А кроме того, они обеспечивают занятость. Они являются движущей силой прогресса в стране.

– Расходы на вооружение, – в свою очередь не сдавался Дэн, – вот что является движущей силой прогресса, как вы изволили выразиться.

– А вы считаете, что нам не нужно вооружаться? Ну почему, подумала Хенни, чувствуя, как нарастает напряжение, почему мы говорим в таком тоне.

– Мы тратим на вооружение сумасшедшие деньги, – ответил Дэн. – Есть, однако, обнадеживающие признаки. Царь, этот нерассуждающий деспот, призвал к ограничению вооружений.

Их диалог напоминал игру в мяч, в которой каждый игрок старается немедленно отбить удар противника.

– Я бы не возлагал на это слишком больших надежд, – откликнулся Уолтер. – Я не доверяю европейцам, никому из них.

– Без веры в добрую волю других нет будущего.

– Но если мы все на данном этапе начнем разоружаться, это должно означать, что все довольны существующим положением вещей. Неужели вы полагаете, что Франция согласится оставить за Германией Эльзас-Лотарингию? По-моему, Германия не имеет никакого права на эту территорию.

Увидев поднятые брови Дэна, Уолтер рассмеялся с оттенком превосходства.

– Что, я вас удивил? Вы должно быть думали, что я германофил, коль скоро мои родители родились в Германии. Уверяю вас, нет. Я человек другого поколения.

– Немцы, французы или кто там еще, не имеет значения. Все они там бандиты.

Дэн говорил тихо, но его звучный голос был слышен не только за их столом. Сидевшие за соседним столиком взглянули на него и тут же отвернулись. А он спокойно продолжал:

– Да, а оплачивают расходы на это чудовищное оружие, все более совершенные его виды, простые налогоплательщики. И так из года в год. А ведь эти деньги можно было бы использовать, скажем, на электрификацию, и тогда люди стали бы жить лучше. Я сам в меру своих скромных сил работаю над… – он замолчал. – Извините, сейчас не время и не место.

Однако Уолтер не собирался прекращать дискуссию.

– Но оружие необходимо, – его четко очерченные губы сжались в твердую линию. – Наивно думать иначе. Вы же не уйдете из дома, не закрыв дверь и оставив на столе все ваши сбережения.

– Когда-то нужно сделать первый шаг, – ответил Дэн.

Вмешалась Флоренс:

– Мистер Рот прав, Уолтер. Сейчас не время для серьезного разговора. Мы пришли развлекаться.

– Называйте меня Дэн. И поругайте меня как следует. Я начал все это.

– Я буду называть вас Дэн, а ругать не стану, – Флоренс очаровательно улыбнулась. – У вас интересная точка зрения. Как-нибудь в другой раз я с удовольствием вас послушаю. А сейчас, признаюсь, я проголодалась. Что мы закажем?

Никаких острых углов. Все должно идти гладко. Она права, прекратив этот спор, подумала Хенни. Но Дэн тоже прав. Вода не смешивается с маслом. Они никогда не будут относиться друг к другу с симпатией.

Зима полностью вступила в свои права. Чистая голубизна холодного зимнего неба отражалась на снежном покрове лужаек Центрального парка; на улицах слышался веселый звон колокольчиков на санях; снег скрипел под ногами прохожих. На катке святого Николаса Хенни в новых полосатых шерстяных чулках каталась на коньках с Дэном; они ритмично скользили и кружились, взявшись за руки.

Ах, какой чудный город! Каждый прохожий одобрительно улыбался ей. Продавец на углу, у которого Хенни купила цветок, чтобы приколоть к отвороту своего жакета, протянул ей этот цветок так, словно преподносил подарок. Самые грубые, самые трудные ее ученики в благотворительном центре были в конце концов обычными маленькими озорниками. Люди вокруг казались такими хорошими и добрыми. Всех их хотелось любить.

– По твоему лицу можно обо всем догадаться, – сказала ей Ольга однажды вечером после урока английского.

– О чем? – изобразила непонимание Хенни, хотя прекрасно знала, что имеет в виду подруга.

Она рассказала Ольге о своих чувствах, испытывая потребность поделиться с кем-то, а эта девушка, имевшая молодого мужа – худосочного и бледного человека, проводившего дни, согнувшись над швейной машинкой, понимала, что такое любовь.

Вечером Хенни сидела у окна в своей комнате и мечтала. Она тосковала по нему, по его густым, блестящим, как звериный мех, волосам, печальной складке у рта, тяжелым векам, красивым рукам. Так тосковала…

– Давно ты у меня не была, – сказал дядя Дэвид. – Чем ты занималась?

Она ответила, стараясь говорить не слишком восторженно:

– Встречалась с твоим другом Дэниелом Ротом.

– Вот как? Куда же вы ходили?

– Гуляли. Катались на коньках. Были в театре с Флоренс и Уолтером, слушали «Риголетто». Чудесная опера.

– А… и как все прошло?

Дядя Дэвид словно пригвождал тебя к месту взглядом, требуя правдивого ответа. Отбросив свой нарочито равнодушный тон, она сказала:

– Уолтер настоял на том, чтобы заплатить за все билеты, и Дэну это не очень-то понравилось.

– Могу себе представить. Он независимый по натуре, этого у него не отнимешь.

Дядя Дэвид помолчал с задумчивым видом. С минуту он возился с трубкой, подбирая слова, чтобы сказать то, что он считал необходимым. Зажег спичку и погасил ее.

– Да, странная это вещь – отношения между мужчиной и женщиной. Проблема выбора, я имею в виду. Как не допустить ошибки? Ведь на весах находится счастье человека. – Он снова чиркнул спичкой, зажег трубку, затянулся. – Может, поэтому я никогда не женился. Моя сестра, твоя бабушка… ты помнишь ее, Хенни?

С дядей Дэвидом никогда нельзя было предугадать, какой оборот примет разговор. Подчас его манера перескакивать с предмета на предмет выводила из себя.

– Не очень. Я помню, как она пела немецкую песенку «Du Bist wie eine Blume», когда я была маленькой.

– «Ты похожа на цветок». Она сама знала эту песенку с детства. Да, замечательная была женщина, как я тебе говорил, необычайно мужественная.

«И незачем повторять мне все это снова», – подумала Хенни.

– Тебе вряд ли известно, что она сделала неверный выбор. Долгие годы жила с твоим дедом в нищете.

– Я не знала.

– Думаю, нет смысла вытаскивать на свет эту старую историю. Но иногда об этом поневоле вспоминаешь, а воспоминания бывают весьма болезненными.

Она думала о настоящем, о морозном ясном дне, а он говорил о людях, которые давно умерли. Тон у него был горестным, но в ее теперешнем состоянии, когда в ней бурлила радостная энергия, она не могла ему посочувствовать.

Старик принялся чистить ручку обрывком тряпки. На лбу залегли морщины, руки безостановочно двигались. Спустя пару минут он проговорил:

– Полагаю, ты находишь его очень красивым.

– Кого? – она даже вздрогнула.

– Рота, конечно, кого же еще. Ты же не подумала, что я говорю об Уолтере Вернере.

– Ну, до этого ты говорил о моем дедушке, – она засмеялась, потом беззаботно ответила:

– Да, а ты так не думаешь?

– Я думаю так же. И так же думает любая женщина, которая его видит, Хенни.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что говорю. Женщины за ним бегают. Я не вчера с ним познакомился, видишь ли, и я…

– Я за ним бегаю? – Лицо Хенни залил жаркий румянец. – Ты действительно считаешь, что я могу бегать за кем-то, дядя Дэвид?

– Ты – нет. Ты для этого слишком робкая, моя дорогая.

Слишком робкая. Но упрямая, как говорит папа. От своего не отступится.

– Зато другие женщины не страдают от робости, Хенни. В этом-то и беда.

– Я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать, дядя Дэвид. – В ней зрело какое-то неприятное чувство. Страх или гнев, а, может, то и другое вместе.

– Он слишком обаятелен, для него самого это не всегда благо. Некоторые рождаются такими. Как будто в них заложен магнит.

От льющегося из окна слепящего света стало больно глазам. Она передвинула стул.

– Я не вижу, какое это имеет значение… Не видишь? В самом деле не видишь?

– Что с того, если другие женщины засматриваются на него? Это же не его вина.

Опять последовали манипуляции с трубкой. Он, видимо, собирался с мыслями. Она ждала.

– Видишь ли, в чем дело, Хенни. Есть мужчины, которые не могут хранить верность одной женщине. Да, они любят своих жен, но не могут устоять перед соблазном.

– И ты думаешь, – собственный голос прозвучал каким-то странным фальцетом, – что и Дэн такой?

– Да. Не влюбляйся в него, Хенни. Пожалуйста, не надо.

Она молчала потрясенная, не веря своим ушам.

– Ты любишь его, Хенни? И опять она промолчала.

– Он тебе не подходит. Я должен это сказать. Послушай меня, дорогая. Он слишком любит женщин. Это его недостаток.

– И это после всех тех прекрасных вещей, которые ты о нем наговорил?

– Да, и я говорил правду. Но сейчас я тоже говорю правду.

– Сейчас говоришь мне об этом? Но почему сейчас?

– Я никогда не думал, что возникнет такая необходимость.

Она презирала его сейчас, сидящего тут со своей трубкой и ручкой, и скелетами в шкафу. Он был стар, а старики ненавидят молодых. Глядя на молодых, они думают об упущенных возможностях, сознавая, что исправить уже ничего не удастся.

– Вижу, ты рассердилась на меня.

– Да. Ты не имеешь права. Ты портишь… портишь, – запинаясь, пробормотала она.

– Я не хочу, чтобы тебе было больно, вот и все, – мягко сказал дядя Дэвид.

– Мне не будет больно. Или ты умалчиваешь еще о чем-то?

Может, Дэн совершил какое-то преступление… Нет, невозможно.

– Клянусь, больше я ничего не знаю. Поверь мне, Хенни, я говорю с тобой о вещах, о которых твоя мать тебе не скажет. Сочтет это «неприличным». Но я знаю, что неверный муж разобьет тебе сердце. Многие женщины могут мириться с изменами, но ты, по-моему, не сможешь. – Старик улыбнулся, но улыбка осталась без ответа. – Впрочем, возможно, я слишком забегаю вперед. Молодой человек встретился с тобой несколько раз… это еще не значит, что ты выйдешь за него замуж. Но я должен был предупредить тебя. Вреда от этого нет, надеюсь.

Она не смотрела на него. Да как он смеет! Она была уверена, что Дэн влюблен в нее. Она встала, оправила юбку, и этот типично женский жест помог ей восстановить равновесие.

Эх, старик, старик, что ты знаешь!

Первые веяния весны, мягкий влажный воздух! Итальянец-шарманщик брел по улицам и, останавливаясь то на одном углу, то на другом, исполнял «Санта-Лючию», исполнял с тоской и страстью. Девчонки играли в «классы», мальчишки кидали шарики на тротуарах. Дэн и Хенни катались по Центральному парку на велосипеде-тандеме и пели. Потом направились к Бруклинскому мосту и стали сверху смотреть на суда, плывущие по реке.

– Представь только! Из Китая вокруг мыса Горн, – воскликнула Хенни.

На палубе проплывавшего в этот момент под мостом судна желтолицые матросы, казавшиеся сверху чуть ли не карликами, натягивали канат.

– О чем ты думаешь, глядя на них? О чае? Шелке? Красном лаке?

Он наклонился к ней. Из-за высокого роста ему всегда приходилось наклоняться.

– О тебе. Я вижу свое отражение в твоих глазах. Ты знаешь, что глаза у тебя зеленоватые?

– Дэн! У меня карие глаза.

Посмотрев на него, она в свою очередь увидела свое отражение в его глазах. Ей было легко с ним. Сейчас ей казалось невероятным, что когда-то она смущалась в его присутствии. Это было его заслугой.

– И все-таки они зеленые, – настаивал он. – Не похожие ни на какие другие глаза. Ты вообще не похожа ни на одну из девушек, которых я знал.

– А скольких ты знал? – шутливо спросила она.

– О, десятки. А может, и сотни. Но серьезно, Хенни, ты не такая, как все. Я люблю тебя, ты ведь знаешь это?

Ей хотелось продлить эти очаровательные мгновения первого признания в любви.

– Но мы же так недолго знакомы.

– Четыре месяца. Срок достаточный. Во всяком случае я вполне уверен. Вопрос в том, уверена ли ты?

– В чем?

– В своих чувствах. В том, любишь ли ты меня. Ветер чуть было не отнес в сторону ее тихий ответ.

– Я люблю тебя.

– Хенни, дорогая, – он прикоснулся губами к ее щеке. – У нас с тобой впереди много прекрасных лет, целая жизнь. Милая Хенни!

Как же ты ошибался, дядя Дэвид.

– Ты часто встречаешься с Дэниелом Ротом, – заметила как-то Анжелика.

– Но не наедине. Я же говорила, когда мы идем кататься на коньках или на велосипеде, собирается человек семь-восемь. Его друзья, другие учителя. У них своего рода спортивный клуб, – пояснила она.

Мать посмотрела на нее с сомнением.

– Конечно, я знаю, ты не будешь встречаться с молодым человеком наедине.

Дэн, как впрочем и все представители интеллигенции Истсайда – учителя, писатели, находил это правило абсурдным. Поэтому Хенни приходилось лгать дома.

О, если бы они знали, что происходит на самом деле. Она вспомнила митинг, посвященный забастовке против высокой платы за жилье, на котором выступал Дэн. Говорил убежденно и страстно, как настоящий трибун. Стоя тогда в толпе и глядя на него, Хенни вдруг на мгновение представила картину из иной жизни; она с родителями обедает у Флоренс: робкая служанка, подающая на стол, розовые гладко выбритые щеки и крахмальный воротничок Уолтера, серебряные приборы.

До сих пор Хенни только догадывалась, в каких условиях живут ученики ее класса, теперь она знала это.

– Плата за эти вонючие дыры составляет двенадцать долларов в месяц, – рассказал ей Дэн. – Конечно, они берут жильца, который платит шестьдесят пять центов в неделю, но на хлеб уходит по меньшей мере пятнадцать центов в день, молоко стоит четыре центра за кварту, фунт мяса – двенадцать центов. Не удивительно, что они питаются в основном разными солениями, это дешево и создает ощущение сытости.

Во время своих прогулок они побывали на каждой убогой улочке этого квартала. Обострившийся взглядХенни подмечал детали, которые раньше ускользали от ее внимания. Слушая Дэна, она чувствовала, как в душе у нее поднимаются гнев и возмущение. Странно, что раньше, когда о том же самом говорил дядя Дэвид, она оставалась относительно спокойной.

– Это как у Золя, – заметила она однажды.

– Ты читала Золя? Рискованное чтение для девушки твоих лет, – он говорил с восхищением.

В какой-то день они прошли по Ботл-стрит и вышли на Малбери-стрит. То тут, то там были протянуты бельевые веревки, и ветер трепал висевшее на них белье, больше похожее на лохмотья. Уличный торговец продавал поношенное пальто всего за пятьдесят центов; На деревянной доске, положенной на два мусорных бачка, выставленная на продажу рыба тухла на солнце, теплые лучи которого напоминали о приближении лета. Здесь не играли шарманщики, здесь они не заработали бы и пенни.

– Посмотри, – Дэн показал на мальчика с книгой, устроившегося на ступеньках перед домом. – Дома ему негде приткнуться, чтобы сделать уроки. Как это меня удручает. Много ли я могу добиться как учитель при таком положении вещей.

В другой раз, катаясь на велосипеде, они проехали по Второй авеню, заглядывая в окна мастерских, в которых простой люд зарабатывал средства на существование. Работали в них по потогонной системе.

– Как животные в клетках, – сказал Дэн. – Туберкулезные старики рядом с детьми, которые очень скоро превратятся в таких же стариков. Посмотри на свой пояс.

Хенни взглянула на свой узкий поясок.

– Он сделан в одной из таких мастерских. Люди работают в них по двенадцать часов в сутки, получая за свой труд пять, а то и меньше долларов в неделю.

– Я знаю. У меня есть подруга Ольга…

Это было несправедливо. Несправедливо! Мама без конца жаловалась на бедность, как будто она знала, что это такое.

Однажды вечером они сидели в скверике на пересечении Гранд-стрит и Восточного Бродвея. Вернее, это был не скверик, а пятачок серого камня между серыми домами, на котором под чахлым, поникшим от жары последних летних дней деревом стояли две или три скамейки. Они молчали. Дэн смотрел куда-то вдаль. На что можно смотреть в этом унылом месте, подумала Хенни и, испытав вдруг прилив нежности, сказала:

– Я горжусь тобой, Дэн.

– Гордишься? Что я сделал? Ничего я еще не сделал.

Он взял ее за руку. По ее телу стало волнами расходиться тепло. Она ощутила тепло собственных волос на шее, тяжесть своей груди, в воображении пронеслась картина: их тела, сплетенные в объятии.

– Мы знакомы почти год, – проговорила она, – а кажется, что дольше.

Небо начало темнеть. Дэн убрал руку.

– Уже поздно. Не будем же мы так и сидеть тут, – сказал он почти сердито.

– А почему нет? Здесь спокойно.

– Потому что твои родители начнут задавать вопросы.

– Мне все равно.

– Ты не можешь так думать. Какой смысл нарываться на неприятности? Пойдем.

Они шли медленно, оттягивая момент расставания. Улицы были пустынными – детей загнали домой, лошади вернулись в свои стойла.

– Вот это твоя улица, да? – указала Хенни.

– Да. У меня лаборатория позади мастерской и комната наверху. – Спустя минуту он добавил: – Я бы пригласил тебя, но там страшный беспорядок.

Она молчала.

– В комнате, я имею в виду. В лаборатории у меня все на своих местах, иначе нельзя работать.

Ей вдруг стало тоскливо, ощущение внутреннего тепла исчезло. Но ей нужно было что-то ответить, и она ограничилась нейтральной фразой:

– Знаешь, я так и не понимаю, чем ты занимаешься в своей лаборатории.

– Ну, то тем, то другим, смотря что придет в голову.

– Я даже не знаю, что такое электричество.

– Пусть это тебя не волнует. Этого никто не знает. Мы используем его, делаем трансформаторы и генераторы, но вот что оно такое… – он пожал плечами. – Религиозный человек сказал бы, что это творение Господа. Отвлекаясь от Бога, можно сказать, что это какой-то вид энергии, существующей в космосе, и этого достаточно.

Она подумала: «Как будто меня интересует электричество и откуда оно взялось, от Бога или нет».

Они подошли к ее дому. Он посмотрел на нее.

– Мне бы хотелось возвращаться в наш общий дом. Мне надоело оставлять тебя тут у подъезда. Быстрый поцелуй, чтобы никто не заметил, а потом одинокое возвращение к себе. Время уходит впустую. Я хотел бы оказаться с тобой вдвоем в комнате за закрытой дверью.

Она хотела спросить «когда?», но промолчала. На глаза навернулись слезы.

– Все упирается в деньги. Я боюсь будущего, боюсь, что ничего не смогу тебе дать. Дело всегда в деньгах, – в голосе его была горечь. – Даже любовь стоит денег в нашей проклятой жизни.

Лучше бы он не говорил этих слов. Они, как ключ, открыли дверь в какие-то мрачные глубины, куда ей не хотелось заглядывать.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она. – Я уверена.

К ней в комнату вошел Альфи. Ему было уже тринадцать, и он превращался во вполне сформировавшуюся личность. В отсутствие родителей он часто заходил к ней; располагался прямо на полу и делал уроки, пока она читала. Иной раз он изрекал удивительные вещи, демонстрируя наблюдательность, которой не замечали в нем родители.

– Я слышал, как мама с папой говорили о тебе в прошлое воскресенье, – сообщил он.

Она расчесывала волосы и видела его в зеркале. У него был очень важный вид.

– Мама хочет, чтобы папа поговорил с тобой.

– Поговорил? О чем? – она быстро обернулась, заранее зная ответ.

– Ты знаешь о чем. О Дэне.

– О мистере Роте, ты хочешь сказать. Ты еще недостаточно взрослый, чтобы называть его Дэном.

И чего она придирается к мальчику? Да потому же, почему в старину убивали гонца, принесшего плохие вести.

– О, – протянул он. – Я буду называть его так, как мне нравится. Так ты не хочешь узнать, что они сказали? Тогда я ничего не скажу тебе.

– Извини, Альфи. Пожалуйста, расскажи мне. Умиротворенный, он начал:

– Так вот, папа сказал: «Этого делать не следует, это глупо. Пусть все пройдет само по себе», или что-то в этом роде. И еще он сказал: «Она же буквально околдована, это сразу видно. В любом случае из этого ничего не выйдет». А мама сказала: «Да, но прошел почти год. Она зря теряет с ним время».

– А еще что?

– Мама сказала, что ты похорошела, что Флоренс могла бы познакомить тебя с самыми разными молодыми людьми, но ты всегда отказываешься. Это правда?

– Да, пожалуй.

Она почувствовала слабость и внутреннюю дрожь. Скоро они потребуют от нее объяснений.

В насмешливых глазах Альфи блеснуло любопытство.

– Потому что ты влюблена, вот почему. Спорим, вы с ним целуетесь. – И он рассмеялся своим заливистым смехом.

Он думает о том, что бывает после поцелуев, так же как и я сама.

– Альфи! Не умничай!

– Да мне все равно, если вы и целуетесь. Мне он нравится. Он умный. Я ненавижу школу, но я не возражал бы учиться у него в классе.

– Он очень умный. Он что-то изобрел, какую-то лампу или трубку, которая служит дольше, чем те, что были раньше.

– Вот как? Так он богат?

– Нет, он за это почти ничего не получил.

– Значит, его надули. Ему не следовало сразу продавать свое изобретение. Постоянный доход – вот что главное.

– Альфи, я не хочу обижать тебя, но ты же ничего не понимаешь в бизнесе. Тебе же только тринадцать.

– Да десятилетний мальчик провернул бы это дело с большей выгодой!

– Ну, в любом случае Дэн делает это не из-за денег. Он делает это ради удовольствия, ему интересно, как все устроено в природе. Он настоящий ученый.

– Ты собираешься за него замуж, Генриетта?

Ей было необходимо поговорить с кем-то о том, что все эти месяцы наполняло ее радостным ожиданием.

– Я могу доверять тебе, Альфи? Я еще никому об этом не говорила.

– Даже Флоренс? – он выглядел довольным.

– Нет. Я скажу только тебе. Я знаю, ты не проговоришься раньше времени.

– Я никому не скажу. Значит, ты выйдешь за него замуж?

– Да, – тихо сказала она.

– Когда?

– Не знаю еще… скоро.

После ухода Альфи Хенни стало одиноко и грустно. Но это была не та грусть, которую она обычно испытывала, расставшись с Дэном. Сегодня к грусти примешивался страх. Не сумев преодолеть тягостного настроения, она пораньше легла спать, однако во сне ее преследовали кошмары. Она и Дэн стояли в большой комнате со сводчатым потолком. Гремела музыка, звуки эхом отражались от стен. Дэн двигал губами, говоря что-то, но она не слышала ни слова. Он говорил и говорил, и наконец она разобрала слова. «Я никогда не женюсь на тебе, Хенни», говорил он, а стоявший за ним дядя Дэвид скорбно и мудро кивал головой.

ГЛАВА 2

Хенни отложила книгу; она никак не могла сосредоточиться. Некоторое время она смотрела куда-то вдаль, потом перевела взгляд на одевшиеся весенней листвой деревья, за которыми виднелись каменные особняки на Пятой авеню. Погода стояла чудесная; веселый ветерок шелестел в кустах, в воздухе была разлита свежесть. Все вокруг было чистым, обновленным, полным жизни. Каких только желаний не рождается в душе в такой день! Хенни вдруг охватил страх. Она впустую тратит время. Дни сменяют друг друга, прекрасные весенние дни, а она ничего не предпринимает.

Ее внимание переключилось на людей в парке. Старик со старушкой шли рука об руку, подставив солнцу добрые морщинистые лица. Чумазые мальчишки возвращались из школы; они подпрыгивали, толкали друг друга, кричали и смеялись; один, согнувшись, держался за живот.

На скамейке напротив сидела молодая женщина в простом свободном пальто, которое, однако, не скрывало ее беременности.

Она немногим старше меня, подумала Хенни, а может, и моя ровесница. Женщина подняла голову от журнала и Хенни увидела, что она некрасива. Но кто-то захотел же разделить с ней свою жизнь, и скоро родится ребенок…

Улыбка тронула губы женщины. Она думает о ребенке… нет, она думает о мужчине, который дал ей этого ребенка…

Новая жизнь, зачатая двумя. Ею и Дэном. Хенни вдруг охватили, наполнили ее всю, страстное желание иметь ребенка от Дэна и страх, что этому никогда не бывать. Закрыв глаза, она представила темноволосую голову Дэна и головку ребенка, покрытую нежными слипшимися волосиками, словно наяву ощутила, как прижимается к ее плечу теплое тельце.

– Я вернулся, тятя Хенни!

Она открыла глаза. Пол сидел на своем велосипеде с гордым видом победителя.

– Ты долго катался. Пора идти домой. Скоро у тебя урок музыки.

– Я не хочу играть на рояле, – запротестовал Пол.

– Ах, Пол, когда ты вырастешь, ты не раз порадуешься тому, что умеешь играть. У меня есть друг, который прекрасно играет.

– Я знаю. Это Дэн.

– Дэн? Ты должен называть его мистер Рот.

– Он сказал, что я могу звать его Дэном.

– Когда он это сказал?

– В тот раз, когда мы встретили его в парке у озера, и он взял меня покататься на лодке.

Это случилось в один из воскресных дней в прошлом году. А сейчас уже подходила к концу первая половина другого года.

– Где живет Дэн?

– О, далеко отсюда. В нижней части города.

– Давай пойдем к нему.

– Нам же нужно идти домой.

– Тогда пойдем в другой раз.

– Ну… мы не можем. У него нет настоящего дома.

– У всех есть дом, – с упреком воскликнул Пол.

– Нет, не у всех. Не у всех есть такой большой дом, в котором можно принимать гостей.

– А, ты имеешь в виду – у него квартира, как у тебя с бабушкой? Все комнаты на одном этаже и лестницы в ней нет?

– Намного меньше, чем у нас.

– Мне нравится лифт в бабушкином доме, только едешь в нем очень недолго. Я бы хотел быть лифтером, когда вырасту, тогда я ездил бы в лифте вверх и вниз, сколько захочу.

– Да, это было бы чудесно.

Они дошли до угла, откуда был виден дом Вернеров; из дома выносили чемоданы и грузили их в фургон.

– Посмотри, Пол, твои вещи скоро повезут в горы. Ты рад?

– Да. В этот раз мы возьмем с собой канарейку и кота поварихи, мама обещала. Они поедут с нами в поезде.

Флоренс стояла на верхней ступеньке лестницы, наблюдая, как отъезжает фургон.

– Какая же это морока и нервотрепка – готовиться к отъезду, – вздохнула Флоренс. – Столько надо успеть сделать. Зачехлить всю мебель, закрыть окна ставнями. А портниха еще дошивает мои летние платья, хотя до отъезда осталось всего две недели. Не знаю, что я буду делать, если она не управится к сроку. Входи же, садись, ты, должно быть, устала.

– Нет. Мы с Полом чудесно провели время. Погода замечательная.

В холле было сумрачно. Проникая в холл через витражные окна, свет с улицы становился каким-то тускло-лиловым, отчего и деревянная мебель из золотистого дуба, и обои с нарисованными на них ирисами приобретали унылый вид. Сумрачно было и в гостиной, освещенной люстрой из цветного стекла, только там свет имел оттенок красного вина. Темно-красным отсвечивали две фотографии работ великих мастеров прошлого: «Моисей» Микеланджело и «Ночной дозор» Рембрандта. У дивана стоял уже сервированный чайный столик.

– Хочу пирожное, – немедленно заявил Пол.

– Через пятнадцать минут у тебя урок музыки, – возразила Флоренс. – Иди наверх и вымой руки, дорогой. Получишь пирожное после ужина.

– Я обещала ему пирожное по дороге домой, – призналась Хенни.

– О Господи, ты испортишь ребенка. Ну хорошо, возьми шоколадное печенье, от него крошек меньше, иди наверх и попроси Мэри или Шейлу помочь тебе вымыть руки. Будь хорошим мальчиком… Да, ты его испортишь, – повторила Флоренс, когда Пол вышел из комнаты.

– Надеюсь, что нет. Пол такой разумный мальчик, что испортить его трудно.

Флоренс посмотрела на нее.

– Тебе бы своих детишек с десяток. Ты создана для этого.

Хенни скромно, как от нее и ожидали, улыбнулась. Она вдруг почувствовала слабость, рука, протянутая за чашкой с чаем, задрожала. Она стала задыхаться в этой комнате с пальмой в большом горшке и «восточным уголком» под полосатым балдахином, куда не было доступа свежему воздуху. Ей захотелось плакать, и она постаралась подавить подступающие слезы, уставившись через открытую дверь на чучело павлина, стоявшее у лестницы в холле. Какое счастье, что в комнате было так темно.

– Тебе следовало бы поехать с нами в горы, Хенни. Альфи едет, будет весело. Почему ты не хочешь? – Рука Флоренс поглаживала подлокотник нового кресла с инкрустацией из перламутра. Должно быть, он и на ощупь казался дорогим.

– Это слишком далеко, – ответила Хенни первое, что пришло ей в голову.

– Ерунда! Да и какое это имеет значение? Проспишь ночь в поезде, а утром мы уже будем у озера. Ты и представить не можешь, как там красиво. Дикая нетронутая природа; по ночам кричат гагары; пахнет сосной, даже одеяла пропитываются этим запахом. Тебе понравилось бы.

Почему она так настойчива? Какая ей разница, поеду я или нет? Но я знаю почему. И она знает, что я знаю.

– Родители Уолтера очень гостеприимные люди, ты сразу почувствуешь себя как дома. Ну, да ты же была у них в Элбероне, знаешь, какие они. А в Адирондаке еще лучше, хотя я и должна признать, что Элберон удобнее расположен, Уолтер может добираться оттуда в город на пароме. Но они хотят, чтобы этим летом мы провели с ними месяц в горах. Они так хорошо к нам относятся. Мне повезло, что у меня такие свекор со свекровью. Я молю Господа, чтобы тебе повезло так же, Хенни.

Да, подумала Хенни. Я верю, что она и в самом деле молится об этом.

Чувство удовлетворения и защищенности смягчило нрав Флоренс. Ее нервозность и раздражительность, которые Хенни хорошо помнила, вызывались должно быть неуверенностью в будущем; они исчезли без следа за годы замужества.

– Поехали, Хенни, – Флоренс ласково посмотрела на сестру. – Если ты не поедешь с нами, тебе не отвертеться от двухнедельного пребывания с папой и мамой в какой-нибудь скучной гостинице в горах. Две недели в кресле-качалке на веранде. Как же я ненавидела эти гостиницы. Огромные неуютные здания с гонтовыми крышами, башенками, длиннющими коридорами. И вокруг одни старики, которые только и делают, что сидят в креслах, едят и снова сидят.

Хенни наконец-то собралась с мыслями.

– Я занята в благотворительном центре. Я не говорила тебе, что теперь я веду еще и занятия по кулинарии. Не хотелось бы бросать дело на половине.

Флоренс вскочила и подошла к секретеру, стоявшему у окна.

– Кстати, чуть не забыла. Уолтер оставил чек для благотворительного центра. Он выписан на твое имя.

– О, скажи ему от меня спасибо. Нет, лучше я сама ему напишу, – воскликнула Хенни, испытывая стыд оттого, что думала об Уолтере не иначе как о долговязом сухаре в котелке и гетрах. – Ой, как щедро! Пятьсот долларов.

– Уолтер – щедрый человек, – с достоинством ответила Флоренс. – Немцы все такие, хотя кое-кто все еще смотрит на них сверху вниз. У немцев есть совесть, они знают, что такое антисемитизм. Те, кто как де Ривера прожили в Америке уже Бог знает сколько лет, забыли об этом. Ну а теперь, когда немцы разбогатели, – закончила она с удовлетворением, – их стали принимать в обществе.

Хенни аккуратно сложила чек и спрятала его в сумочку, повторяя:

– Уолтер такой молодец!

– Он восхищается тем, что ты делаешь. Помогаешь этим людям приобщиться к американскому образу жизни, стать полноценными американцами. Чем скорее они забудут о том, как жили раньше, тем лучше будет для них и для нас, считает Уолтер. – Флоренс явно была довольна сама собой.

Что происходит? Две родные сестры рассуждают о каких-то отвлеченных предметах, скрывая свои истинные мысли.

Флоренс налила себе еще чаю и стала помешивать его, вращая и вращая в чашке изящную ложечку. Потом светским тоном заметила:

– Я прочла в газете, что Люси Маркс выходит замуж. Это не та Маркс, с которой ты училась в школе?

– Нет. Я училась с ее сестрой Энни.

– За какого-то Дрейфуса. Выпускника юридического факультета Гарварда. Интересно, он не из бостонских Дрейфусов, знакомых моей приятельницы Хильды. Надо будет спросить.

Флоренс чуть ли не наизусть запоминала колонки светских новостей. Она помолчала, задумчиво глядя на ложечку, потом, видимо приняв решение, посмотрела прямо на сестру.

– Ты не хочешь ехать из-за Дэниела.

Хенни, заставив себя выдержать ее взгляд, с удивлением увидела в нем не вызов, как ожидала, а заботу.

– Да, наверное, – призналась она.

– Хенни, как обстоят дела? Я не хочу вмешиваться, правда не хочу. Но мне с трудом удается удерживать маму от взрыва. Она не понимает, что происходит.

– Что происходит! Господи, да я знаю его немногим больше года.

– Почти два, дорогая.

– А что, надо выходить замуж после первой встречи?

– Хенни, они вообще не хотят, чтобы ты выходила за него замуж. Это-то их и беспокоит. Ты должна понимать.

– Тогда чего они хотят? Чтобы он сделал мне предложение, а я бы ему отказала?

– Они подозревают, что ты встречаешься с ним чаще, чем говоришь, но у них нет доказательств, а то бы они давно устроили скандал.

– Не так уж часто я с ним встречаюсь. Иногда вижу его в благотворительном центре. В этом ведь нет ничего плохого. Он дает бесплатные уроки музыки моим ученикам.

– Очень похвально, – и Флоренс спокойно добавила: – А, кроме того, ты встречалась с ним в Центральном парке. Пол что-то такое говорил. А однажды Уолтер видел вас, возвращаясь от своих родителей.

Хенни вспыхнула.

– Ну и что! Что, если мы и встретились пару раз в Центральном парке? Можно подумать, что он собирался… изнасиловать меня там.

– Хенни! Что за ужасные вещи ты говоришь. Ты меня шокируешь. Послушай меня, не сердись. Я желаю тебе добра.

– Тебе он тоже не нравится. Не отрицай этого, это бесполезно. Я знаю, что не нравится.

– Я была любезна с ним в те немногие разы, когда мы встречались, и Уолтер тоже. Ты не можешь сказать, что это не так.

– Так, но все-таки для вас он человек другого круга.

Флоренс ответила не сразу. Затем, положив ладонь на руку сестры, заговорила с достоинством замужней женщины и уверенностью человека, имеющего жизненный опыт.

– Хенни, я вижу, тебе не хочется говорить об этом, и я больше не буду к этому возвращаться. Скажу только, что меня ты не обманешь. Помни, это твои лучшие годы. Но девушке нельзя выжидать до бесконечности, вот и все, что я хочу сказать. Ты останешься обедать?

Хенни встала.

– Для этого я недостаточно хорошо одета, – ответила она, сознавая, что говорит излишне резко. – Пол вымазал мне юбку шоколадом.

Сарказм не ускользнул от Флоренс.

– В конце концов у нас не Букингемский дворец, – с упреком заметила она. – И у нас никого не будет, кроме молодого человека из конторы Уолтера. Ему надо обсудить с Уолтером какие-то дела. Кстати, очень приятный молодой человек. Оставайся, я дам тебе платье, если захочешь переодеться.

Но Хенни не терпелось уйти. Она была охвачена беспокойством. Что-то нужно делать. Она не могла больше ждать неизвестно чего. Собственное лицо, отраженное в зеркале, висевшем под полкой для шляп, показалось ей каким-то болезненным. Это все из-за цветного стекла, сказала она себе. Нет, стекло тут ни при чем, я выгляжу ужасно. Лицо усталое, озабоченное, морщинистое. Она нацепила шляпку.

– Все же подумай о поездке в горы, – сказала Флоренс.

Ее лицо в зеркале выглядело моложе, чем у Хенни, гладкое лицо женщины, у которой нет никаких забот, кроме заботы о сестре.

– Если передумаешь, дай мне знать.

Хенни ехала на омнибусе, грохотавшем по булыжной мостовой Пятой авеню. Квартал за кварталом тянулись солидные каменные дома за железными оградами с ухоженными лужайками перед подъездами. Она взглянула на часы. В каждой уютной гостиной сейчас должно быть убирали посуду после чая. В таких домах всегда и во всем царил порядок.

О, многое можно было сказать в защиту порядка! Чем плохо иметь надежную крышу над головой, дом, где каждый знает свои обязанности, дом, в котором ты будешь жить и сегодня и завтра. И большой обеденный стол. И много детей. И спальню наверху, дверь которой можно закрыть на ключ, и кровать посреди спальни, в которой никогда не придется спать одной.

Ну почему, почему нужно столько ждать? Встречаться только в общественных местах, в парках или кафе, или бродить по улицам, пока не станет слишком темно, слишком поздно, слишком холодно. Внезапно пришедшая мысль заставила ее прижать руку к губам. Может, он из породы мужчин, которые никогда не женятся. То, о чем говорил дядя Дэвид… Нет, невозможно. Но мысль эта напугала ее, как напугал бы грабитель, притаившийся в пустынной аллее. И исчезла она как грабитель, убегающий с места преступления, отобрав у тебя что-то очень для тебя дорогое.

Омнибус остановился на Вашингтон-сквер. Вместе с немногими оставшимися пассажирами она вышла под лучи уже клонящегося к горизонту солнца. Пару минут она стояла под золотисто-зеленой листвой, обдумывая одну идею, ставшую в ее представлении такой же осязаемой, как предмет, который держишь в руках. Посмотрела на восток в сторону дома. Нужно идти домой. Но она должна знать…

Наконец, решение было принято, и она быстрым уверенным шагом пошла в противоположную от дома сторону.

Она не предполагала, что это произойдет именно так. Да и он тоже. Она лишь хотела спросить, что с ними станет, действительно ли он намерен остаться с ней – последнее время он слишком расплывчато говорил о планах на будущее, и ее охватила паника. Вот и все, что было у нее на уме.

Но они оказались наедине, и случилось то, к чему она, хотя и неопытная и невинная, стремилась со всей силой молодой страсти.

Он открывает дверь, на лице появляется удивленное выражение. Внезапно она приходит в ужас от собственной смелости, но поворачивать назад уже поздно.

Он работал; через открытую дверь видно пламя горелки.

– Я помешала, – говорит она.

– Нет, нет, я как раз заканчивал и собирался идти наверх.

Он выключает горелку. Они стоят, глядя друг на друга, затем он спрашивает:

– Ты поднимешься ко мне?

Наверху он открывает дверь и отступает, пропуская ее вперед. Здесь он живет.

Первое, что бросается ей в глаза – это кровать, неубранная кровать. Она отводит взгляд, но комната такая маленькая, что кровать все равно оказывается в поле зрения. Между кроватью и большим уродливым пианино едва можно пройти. Стул завален одеждой. Он убирает одежду, под ней обнаруживается стопка книг. Он стоит, держа в руках и одежду и книги, отыскивая глазами место, куда бы их положить. Места не находится, и он снова кладет их на стул. Извиняется за беспорядок, и они садятся на край кровати.

Они не произносят ни слова. Окно открыто, и в комнату с улицы долетают различные звуки: стук колес, хлопанье дверей, плач ребенка, сердитые голоса мужчин, переругивающихся друг с другом, но им эти звуки кажутся очень далекими. Они чувствуют себя в изоляции от внешнего мира за стенами комнаты. Комната – как остров.

Он целует ее. Это не такой поцелуй, как раньше. В нем больше нежности, но и больше страсти, потому что сейчас они одни, никто не смотрит на них, и им некуда спешить. Ей хочется, чтобы поцелуй не кончался.

Дрожащими руками он расстегивает ей платье – застежка у платья на спине и пуговицы идут до самой талии. Она чувствует неотвратимость того, что должно произойти, и с удивлением сознает, что не испытывает ни малейшего страха, хотя, казалось бы и должна. Все просто и ясно, все решено. Она позволит ему сделать все, что он захочет; она не будет возражать, что бы ни случилось. Она не может иначе, не может больше ждать.

Он по частям снимает с нее одежду. Тело у нее теплое и податливое, но прижимается она к нему с неожиданной силой.

Последнее, что она слышит – это начальные такты какой-то знакомой мелодии, которые наигрывает шарманщик. Потом все вокруг исчезает – голоса, звуки, даже солнечный свет. Весь мир сжимается до размеров кровати, на которой они лежат.

Он принес шерстяной халат и накрыл Хенни. Света он зажигать не стал и комната была погружена в полутьму, в синие сумерки; в ней царила атмосфера величайшего покоя. То, что она находится с ним в этой комнате, казалось Хенни самой естественной вещью на свете.

– Какая ты красивая, – сказал он. – У тебя изумительные шея и плечи. Когда ты одета, об этом и не догадаешься. Тебе следует носить яркие платья с низким вырезом. Почему ты этого не делаешь?

– Мама говорит, что мне не идут яркие цвета.

– Она не права. Не понимаю, почему она так к тебе относится. Впрочем, может, она и сама этого не понимает.

– Тебе не нравится моя мама. Не пытайся отрицать, я знаю.

– Я мог бы подружиться с твоим отцом. Но даже он, я уверен, считает, что я тебе не пара.

Она представила, какой трудной, полной испытаний может оказаться их совместная жизнь, жизнь, от которой ожидаешь лишь счастья. Она попыталась объяснить:

– Дело не только в снобизме, хотя, конечно же, они снобы. Но жизнь сурово обошлась с ними. Во всем виновата война.

– Расскажи мне, ты никогда об этом не говорила.

– Война раздавила их. Однажды во время налета какой-то солдат выстрелил в моего деда. Дед упал с балкона на лужайку перед домом, но умер не сразу. Мама всю ночь простояла около него на коленях. Она была тогда совсем юной. – На нее вдруг нахлынули любовь и жалость к матери. – Когда-нибудь я расскажу тебе больше, – продолжала она. – О том, как был продан чудесный дом. Папа говорит, они продали его за бесценок, но все равно они не могли содержать его. Да и в любом случае папа хотел перебраться на Север.

– Милая Хенни, как же я рад, что он это сделал. Ей пришла в голову еще одна мысль.

– Разве не удивительно, что ты оказался знакомым дяди Дэвида. Не будь вы знакомы, я бы ни за что не осмелилась подойти к тебе.

– О, он изумительный человек. Надеюсь, его отношение ко мне хотя бы наполовину такое, как мое к нему.

– Он очень хорошо о тебе отзывался, – ответила Хенни.

Когда-нибудь она расскажет ему, что еще говорил дядя Дэвид, и они вместе посмеются. Ох уж эти старики, скажут они…

Она зашла за дверь и стала одеваться. Странно, она совсем не стеснялась, когда он раздевал ее, а сейчас вдруг почувствовала смущение.

– Хенни, я хочу сказать тебе кое-что, – услышала она.

Он скажет, когда мы поженимся.

– Обещаю, что тебе не придется беспокоиться. Я очень осторожен. Ты не забеременеешь.

Почему вдруг она вздрогнула от стыда? Потому что… минуты наслаждения могут иметь такие пугающие последствия…

– Хенни, ты слышала? Я сказал, чтобы ты не беспокоилась. Верь мне.

– Да, я верю.

– Послушай, я знаю тебя. Вернувшись домой, ты начнешь мучиться угрызениями совести. Не нужно. Мы не сделали ничего плохого. Разве любить – это плохо?

– Нет, – прошептала она. – Конечно, нет.

На следующее утро она проснулась с мыслью: «Я стала другой».

Она не могла поверить, что эта огромная перемена никак не отразилась на ней внешне. Но все вели себя как обычно: отец за завтраком читал «Таймс», мама торопила Альфи в школу. И как обычно на завтрак была овсянка, как обычно прозвенел колокольчик продавца льда и раздался свист почтальона. Но в течение всего дня она смотрела на себя в зеркало каждый раз, когда проходила мимо.

Они с Дэном договорились, что она будет приходить к нему при любой предоставившейся возможности. Случалось, она приходила слишком рано и тогда тихо сидела, наблюдая, как он работает в своей аккуратно убранной лаборатории, которая так отличалась от комнаты, где он ел и спал. В лаборатории все лежало на своих местах: бумаги, разные трубки, мотки проволоки, лампы и инструменты.

Иной раз Дэн пытался объяснить, что он делает: «Это усилитель. А это протянутая вручную медная проволока, она гораздо прочнее обычной медной проволоки».

Она не имела ни малейшего представления, что все это значит, она кивала и улыбалась, но слова не доходили до ее сознания. Ее мысли были постоянно заняты только им. Он бывал таким сосредоточенным; прищурив глаза, склонив голову набок и что-то насвистывая, он размышлял над какой-нибудь проблемой и по его виду было ясно, что он в полном ладу с самим собой. Он чувствовал себя в ладу со всем миром. Говорил, что хотел, одевался, как хотел. Иногда она внутренне посмеивалась над тем, что он, уделявший так мало внимания собственной одежде, всегда замечал, как выглядит женщина в том или ином платье, что ей больше идет. «Эта желтая вещица прекрасно на тебе смотрится» – и, внезапно повернувшись, добавлял: «Я закончил. Пойдем наверх, снимем с тебя эту желтую вещицу».

Она любила приносить что-нибудь к ужину; дома она что-то готовила или пекла под предлогом того, что возьмет это в благотворительный центр. Изо всех сил старалась наводить в комнате порядок, что было нелегко, потому что Дэн был очень небрежным и его одежда, письма, треснувшие тарелки вечно валялись где попало. Занимаясь всеми этими мелкими вещами, она постигала чудо совместной жизни с ее общими заботами и взаимным доверием.

Она чувствовала себя замужней женщиной. Почти.

Проходили месяцы, Дэн был счастлив. Он больше не говорил о том, как хочется ему оказаться с ней вдвоем в комнате за закрытой дверью. После долгих колебаний она однажды все-таки подняла вопрос о браке, смущаясь и сознавая, что лицо ей заливает краска стыда – ведь первой заводить такой разговор положено мужчине, по крайней мере так всегда происходит в романах.

– Видишь ли, сначала мне нужно скопить хоть немного денег, – ответил Дэн.

– Я не избалована, Дэн, ты же знаешь. Мне много не нужно. Я могу жить так же скромно, как и ты.

– Да, да, мы оба можем жить скромно, но все же не в этой комнате.

Посмотрев на узкую кровать, единственный стул и молочную бутылку на подоконнике, она вынуждена была согласиться.

– Дорогая, я бы с радостью женился на тебе завтра же, но я должен поднакопить денег.

– А как ты собираешься это сделать? – спросила она ровным голосом.

– Не знаю. Просто не знаю. Посмотри, что творится вокруг. Крах банков, безработица, новые бесплатные столовые. Это самая настоящая депрессия, Хенни. Да, я получаю зарплату, но до встречи с тобой я тратил все, что зарабатывал. Стольким нужно было помочь, а сейчас в помощи нуждается даже больше людей, чем раньше.

– И ты по-прежнему помогаешь?

– Не так много, хотя трудно удержаться, когда видишь, что твои ученики приходят на уроки полусонными, потому что до поздней ночи делали искусственные цветы. Но я стараюсь. Правда. Потерпи, Хенни.

Альфи съездил с Вернерами в горы и, вернувшись, без конца развлекал семью за столом рассказами о прогулках на каноэ и пикниках, на которых готовили пойманную им форель.

– Это называется простая жизнь с комфортом. Жаль, что ты не поехала, Хенни. Отдохнула бы на славу.

Альфи умел наслаждаться роскошью и не упускал ни одной возможности в этом плане.

– Я во всяком случае не понимаю, почему она не захотела, – сказала мама. Она подавала десерт и сейчас со злостью воткнула ложку в пудинг. – Такая невыносимая жара, а она все лето болтается в этом своем благотворительном центре. Никто, кроме Хенни, не стал бы торчать в городе, если есть возможность уехать. Благотворительность – вещь хорошая, но не надо делать из себя мученицу.

Альфи тут же сменил тон.

– О, ма, там было не так уж и здорово. Да и не все любят горы.

Милый Альфи! Когда-то Он так досаждал ей, а теперь подрос и неожиданно превратился в союзника. К глазам у нее подступили слезы. Она пришла в ужас, представив, что сейчас они покатятся по щекам, одна жалкая слезинка за другой, и ей придется выбежать из комнаты, а потом отвечать на вопросы. Вопросы…

Счастливая семья за обедом. Эта сцена могла бы стать сюжетом для миленькой литографии, которую потом можно было бы вставить в рамку и повесить в гостиной. Отец в темном деловом костюме, мать, хозяйничающая за столом, жизнерадостный сын-школьник и дочь-девица на выданье.

О, если бы они знали! Хенни перебирала в уме различные планы и варианты. Может, отец предложит Дэну работу, оплачиваемую лучше, чем преподавание? Нет, Дэн не согласится. Ему нравится быть учителем. Да и отцу нечего ему предложить. Если в конторе, в которой отец с партнером боролись за выживание в мире бизнеса, когда-либо и откроется вакансия, она достанется Альфи.

В голове мелькали различные картины: белое свадебное платье, музыка, благословения, надежность. Самое главное – надежность.

Пролетели летние месяцы, и снова пришла осень. Она купила и прочла «Алую букву». Господи, какая жестокость! Правда, в романе описаны события двухсотлетней давности.

А так ли уж все изменилось?

Она теперь редко заходила к дяде Дэвиду. Если же такое случалось, он никогда не заговаривал о Дэне, и это заставляло ее спрашивать себя, что ему известно и что он подозревает. Может, и вообще ничего.

В благотворительном центре мисс Демерест с выражением любопытства и зависти на лице вставляла иногда в разговор замечания вроде «вы и ваш молодой человек». Должно быть, видела ее и Дэна, когда они гуляли в этом районе. Даже в таком огромном городе, как Нью-Йорк, рано или поздно попадешься на глаза кому-нибудь из знакомых.

Ей до боли хотелось поделиться с кем-нибудь своей тайной, и она совсем уж было решила пригласить Ольгу на чашку кофе и все рассказать ей. Но однажды их разговор принял оборот, который сделал признание невозможным.

– В России у нас ничего не было, – сказала Ольга. – У нас и сейчас ничего нет. Но пока мой муж рядом со мной, я все могу вынести.

– А вы долго встречались, прежде чем пожениться?

– Мы выросли в одной деревне, но почти не общались друг с другом… И вдруг в один прекрасный день это случилось… ты знаешь, как это бывает… мы решили пожениться.

Хенни почувствовала себя как человек, который тянется к интересующему его предмету, не решаясь сразу взять его в руки. Она осторожно спросила:

– Но вы наверняка любили… вы познали любовь до того как пожениться.

Ольга посмотрела на нее.

– Познали любовь? Уж не хочешь ли ты сказать, что мы были близки? Нет, он бы никогда не позволил этого до свадьбы. Не такой он человек.

Хенни вспыхнула.

– Я не это имела в виду, – быстро проговорила она. – Вовсе нет.

Значит, она оставалась одна со своей тайной.

– Последнее время Дэниел Рот что-то нечасто к нам заглядывает, – заметила как-то Анжелика.

Теперь, когда они встречались в другом месте, Дэн не бывал в ее доме неделями.

Хенни ответила не сразу, и мать спросила:

– Он что, перестал ухаживать за тобой?

– Ухаживать! Но это же смешно. Он мой друг. Не все сводится к «ухаживанию», как ты это называешь.

– Мужчина либо стремится к чему-то постоянному, либо нет. Все очень просто. И если он утратил к тебе интерес, я тебе прямо скажу, мы с отцом будем только рады. Конечно, нам жаль тебя, но ты это переживешь и почувствуешь себя счастливее, чем раньше.

Хенни холодно проговорила:

– По-моему, вы собирались уходить в десять. Вы опаздываете, сейчас уже десять минут одиннадцатого.

Мужчина либо стремится к чему-то постоянному, либо нет.

В кухне пела Эйлин. Теперь, когда хозяйки не было дома, она могла распевать во весь голос. Хенни пошла к себе в комнату и закрыла дверь, чтобы не слышать сильного жизнерадостного голоса.

* * *

Когда она почувствовала, что он начал отдаляться от нее? Она не могла точно ответить на этот вопрос. Охлаждение подкрадывается незаметно, как незаметно меняет направление легкий ночной ветерок.

В глазах смотревших на него женщин читалось обещание, он отвечал им такими же взглядами. Конечно, это еще ни к чему не вело, но каждый раз, когда это случалось, она чувствовала себя отвергнутой, а позднее, размышляя об этом, понимала, что собственная ревность ее унижает. Одно она знала твердо: она никогда не покажет ему, что заметила его флирт, что страдает из-за этого, дабы не уподобиться одной из женщин-собственниц с их постоянной нелепой подозрительностью.

Как-то они поехали на побережье на пикник по случаю окончания учебного года. Собралась группа учителей с женами и детьми. Погода выдалась чудесная. Правда, для купанья день был холодноват, зато как нельзя лучше подходил для прогулки по песчаному берегу. Хенни хорошо запомнила этот день…

«Мы идем к молу. Как-то само собой получилось, что все разбились на пары и идут друг за другом. Я оказалась в паре с мистером Марстоном, преподавателем латыни. Дэн впереди с его дочерью, Люси Марстон. Это девушка моего возраста, шумливая, как мой брат Альфи. Неужели она думает, что ее заливистый смех так уж соблазнителен?

Мистер Марстон рассказывает мне о своей недавно умершей жене, о том, какая это большая ответственность совмещать обязанности отца и матери. Мне жаль его, но он порядком надоел мне с этим его рассказом о своих заботах, хотя я и вставляю время от времени сочувственные замечания. Мое внимание приковано к Дэну и девушке. В конце концов не могу же я отвернуться, чтобы не видеть их. Ветер относит их голоса, и я не знаю, о чем они разговаривают. До меня доносится только ее хихиканье. По оживленной жестикуляции Дэна я понимаю, что он в прекрасном настроении.

Она спотыкается, он протягивает ей руку, и дальше они идут под руку. Ничего, думаю я, когда мы дойдем до мола и повернем назад, я как-нибудь сумею оказаться с ним рядом. Но и у мола они не отходят друг от друга, а, развернувшись, отправляются в обратный путь все так же рука об руку. В ее каштановых волосах проблескивают золотые пряди. Чудесные волосы. У нее кукольное личико с курносым носом, хорошенькое, но глупое. Она ни на минуту не закрывает рта. Дэн говорит, что ему нравятся спокойные женщины, он не выносит болтушек.

Время перекусить. Кое-кто усаживается на прихваченные из дому одеяла. Я сижу на камнях рядом с Дэном. Люси Марстон расхаживает вокруг с тарелкой в руке, ища глазами место, где бы сесть.

– Иди сюда. Здесь есть место, – зовет Дэн.

Он подвигается, освобождая ей место рядом с собой. Я даже не могу понять, пригласил ли он ее по собственной инициативе, или она повела себя так, что ему не оставалось ничего другого. Но одно ясно – какая-то искра промелькнула между ними. И почему бы ей не найти свободного мужчину?

Я пытаюсь смотреть на девушку глазами Дэна, они у него, кстати, сейчас такие яркие, что белки кажутся голубыми. Я молча изучаю ее, пока они болтают друг с другом так, будто меня и вовсе нет. Она полна молодой энергии, чего обо мне уж никак не скажешь. Вот она поднимает руки над головой и потягивается, изгибая спину так, как если бы была в постели; в ее теле заключено обещание и приглашение. Если даже я это чувствую, то уж Дэн тем более. Я пытаюсь угадать его мысли – наверное, он думает о ней в постели – и меня охватывает чудовищная злая ревность; кажется, я могла бы ударить ее кулаком в лицо…»

Стал ли тот день началом отчуждения? Хенни не осмеливалась думать об этом.

Время от времени Дэн упоминал в разговоре эту девушку. Смерть матери явилась для них тяжелым ударом. Однажды вернувшись домой, Люси с отцом нашли ее в гостиной мертвую. Она никогда не болела. Ужасно. Мистер Марстон стал другим человеком. Слава Богу, Люси такая жизнерадостная по натуре, ему повезло, что у него такая дочь – настоящее утешение.

Но Дэн говорил и о разных других женщинах – новая помощница в библиотеке, рыжеволосая сестра в благотворительном центре. Так что в действительности это была видимо лишь игра. Игра с обменом взглядами, с комплиментами, с видимостью восхищения. Об этой игре и говорил дядя Дэвид, приняв ее не за то, чем она была на самом деле.

«Да, – убеждала себя Хенни, находясь в оптимистическом настроении, – такой уж он есть. Но все это не важно, хотя и причиняет мне страдания. Придется мне с этим смириться. Не надо слишком туго затягивать узду, и он всегда будет возвращаться ко мне».

А между тем подходил к концу второй год их знакомства.

В последнее перед Днем благодарения воскресенье после обеда они пошли в Центральный парк. День был туманным, воздух, которому в это время года положено быть прохладным и бодрящим, был теплым и каким-то застоявшимся, и это вызывало ощущение подавленности.

По аллеям парка прогуливались люди. Ребятишки норовили разворошить листья, сложенные кучками вдоль дорожек. Несколько человек наблюдали, как какой-то старик кормит голубей; он с необыкновенным тщанием, словно фермер, засевающий поле, доставал из сумки пригоршни зерен и разбрасывал их вокруг.

– Не городской у него вид, – заметил Дэн. – Посмотри на его румяные щеки.

– Это тот же старик, за которым всегда наблюдает Пол, когда я вожу его в парк.

Внезапно ей на память пришли строки из поэмы Стивенсона, выученной еще в школе:

«А у меня взгляд не безмятежный», – подумала она.

Они молча шли по дорожке. Но вот Дэн заговорил о погоде. Он сказал, что день изумительный и такой теплый, что можно не надевать пальто, но зато в январе природа возьмет свое, и наверняка будут сильные снегопады.

– Да, наверное, – ответила она.

Стайка воробьев вылетела из травы при их приближении.

– Странно, их вот никто не кормит. Наверное потому, что они такие неказистые, – заметил Дэн. – Я называю их бедняками. Господь создал их слишкоммного.

«Ты и в Бога-то не веришь, – подумала она, ничего не ответив. – К чему все это? Эти разговоры о воробьях, когда нам следует поговорить о нас самих. Будь откровенен, покончи с этим, скажи: ты мне надоела, я передумал».

Дэн пристально смотрел на нее. Они остановились в середине дорожки.

– В чем дело, Хенни? – в голосе звучала забота, но в нем проскользнули и нотки нетерпения. – У тебя несчастный вид. Что тебя тревожит?

Это было так унизительно, словно она стояла голой. Любому прохожему наверняка было видно, как она страдает. Как будто он не знал. Она с трудом разлепила пересохшие губы.

– Плохое настроение, ничего больше.

– Да, ты человек настроений. Но я тебя прощаю, – мягко проговорил он.

«Прощаешь меня? За что? – крикнула она без слов. – Как ты смеешь прощать меня? Господи, Дэн, неужели ты не понимаешь? Я должна знать, что меня ждет».

Они пошли дальше по аллее. Когда молчание становилось слишком тягостным, они обменивались ничего не значащими замечаниями о том, что попадалось им на глаза: два красивых колли, темно-бордовое ландо, в котором сидели три девочки в одинаковых белых шляпках с перьями. Выйдя на Пятую авеню, они влились в оживленный людской поток: праздношатающиеся гуляки, элегантные пары, направляющиеся в «Плазу» выпить чаю, излучающие довольство семьи, вышедшие подышать свежим воздухом после обеда. Они сели в омнибус, идущий в деловую часть города.

– Да, чуть не забыл тебя предупредить, – заговорил Дэн. – Из Чикаго приезжают родственники моей матери. Они остановятся в гостинице, поскольку пригласить их к себе я не могу, но мне, естественно, придется поводить их по городу. Они в Нью-Йорке впервые. Так что на следующей неделе я буду очень занят.

– Да, конечно, – быстро ответила Хенни. Они сошли на конечной остановке.

– Не нужно провожать меня, – сказала Хенни. – Нет, в самом деле, я же знаю, у тебя много дел.

– Не пойдешь ко мне? – довольно равнодушно спросил Дэн.

– Нет, сестра придет к чаю. У Уолтера одно из его воскресных совещаний.

Он не настаивал.

– По правде говоря, у меня действительно есть дела. Надо проверить кучу тетрадей. – Он улыбнулся. – Ну же, Хенни, приободрись. Конец света еще не наступил.

Поворачивает нож в ране.

– А я и не грущу, мне хорошо, не беспокойся обо мне, – она пошла прочь.

«Я не оглянусь проверить, смотрит ли он мне вслед. Я не сделаю этого. Но я его потеряла».

На самом деле она вовсе не ждала сегодня Флоренс, поэтому увидев стоявший у кромки тротуара знакомый экипаж, запряженный серыми в яблоках лошадьми, очень удивилась. Она вошла в дом с неохотой, надеясь, что Флоренс приехала не одна, и в разговоре не будут затрагиваться ее личные дела. Но никого кроме Флоренс и Анжелики в гостиной не было. Они сидели за столом с неизменным чайным подносом. Наверное, без таких вот чаепитий жизнь в Нью-Йорке просто остановилась бы – за чаем дамы обменивались важнейшими сплетнями, за чаем устраивались партии для сыновей и дочерей, достигших брачного возраста.

– Где папа? – спросила Хенни.

– Прилег, как всегда по воскресеньям. Боже, какая ты бледная!

Она машинально ответила:

– На улице похолодало, поднялся ветер.

– Похолодало! – удивилась Анжелика. – А Флоренс только что жаловалась на невыносимую жару. Где ты была, Хенни?

– Гуляла в парке.

Пока она садилась, мать и сестра обменялись быстрыми взглядами.

– Попробуй торт, – Флоренс протянула ей тарелку. – Его испекла моя новая повариха. Она ирландка, но готовит превосходно. Вообще-то ирландцы, как известно, не блещут кулинарными талантами. Хотела бы я иметь повара-француза. У родителей Уолтера повар-француз, это чудо!

«Какой-то конгресс наций, – подумала Хенни. – Французский повар, ирландские горничные, немецкие гувернантки. Не хватает только английского дворецкого, но это уже Вернерам не по карману… И чего я раздражаюсь из-за этих в общем-то безобидных слабостей Флоренс? Да потому, что я сама травмирована и хочу на ком-то отыграться».

Разговор, прервавшийся с приходом Хенни, возобновился.

– Вся мебель в стиле Людовика XVI. На половине женщин – диадемы. Ты представить не можешь, что это было за зрелище. Я рассказывала маме об обеде у Броклхерста, – объяснила Флоренс Хенни. – Совсем другой мир, не еврейский, конечно. Я была польщена, что меня пригласили, хотя я нисколько не обманываюсь – тут были замешаны деловые интересы. А сколько стоит квартира – одному Богу известно. Двадцать комнат на Пятой авеню. Я знаю, что кузен Уолтера платит за свою семикомнатную на Пятой авеню сотню в месяц, так что эта стоит должно быть… – голос Флоренс замер на восхищенной ноте. – Совсем недалеко от Хармони-клуба.

– Я никогда не была в Хармони-клубе, – с завистью заметила Анжелика.

– Тебе бы там не понравилось. Я там бываю из-за родителей Уолтера. Там все так по-немецки. В холле висит портрет Кайзера. И только в этом году немецкий перестал быть официальным языком в клубе. Хотела бы я, чтобы он перестал быть таковым и в доме родителей Уолтера. В конце концов они уже сорок лет живут в Америке. Но все еще считают себя немцами. Каждое лето обязательная поездка в Карлсбад или Мариенбад.

– Должно быть, утомительно столько путешествовать, – Анжелика вздохнула. – Тем не менее, мне бы хотелось, чтобы твой отец мог…

– Чтобы я мог что? – спросил вошедший в комнату Генри.

– Попутешествовать, мой дорогой. Ты уже много лет не отдыхал по-настоящему.

– Но я же все время зову вас поехать с нами этой зимой во Флориду, – сказала Флоренс. – И ты бы с нами поехала, Хенни. – Она повернулась на стуле и посмотрела на сестру. – Послушай, я хочу, чтобы ты дала мне честное слово, что зимой с нами поедешь.

У Хенни взмокли ладони. Перед глазами словно вспыхивали огни, вызывая головокружение и тошноту.

– Я постараюсь, – еле выдавила она.

Она чувствовала себя совсем больной. Живот сводило. У нее часто бывало такое состояние в последние пару недель.

– Что значит постараешься? Какие у тебя могут быть дела? – воскликнула Флоренс и, так как Хенни не ответила, добавила: – Или у тебя есть дела?

Этим вопросом она словно дала сигнал.

– Давайте не будем ходить вокруг да около, – вступила в разговор Анжелика. – Ты встречаешься с этим Ротом и ни с кем больше уже слишком долго.

Хенни опустила голову. В поле ее зрения оказались ноги: Флоренс в изящных остроносых туфлях прижаты одна к другой; папины в старых поношенных – ему давно пора купить новые – словно приросли к полу; мама притоптывает одной ногой.

– Ну что ты молчишь, Хенни? Скажи что-нибудь. «Что я могу сказать? Да только то, что я люблю его, готова умереть за него, а ему я больше не нужна».

– Хенни! У тебя такой вид, будто наступил конец света. В чем дело?

«Как странно, он сказал то же самое – это еще не конец света». – Подняв голову, она вытянула руку.

– Я бы хотела чашку чаю. Я еще не пила чай. «Может, от чая у нее успокоится живот».

Они спланировали этот разговор. Он возник не случайно. Они ждали ее. Именно для этого Флоренс и приехала в воскресенье. Они сидели вокруг нее полукругом, и Хенни вспомнилась гравюра, на которой был изображен олень, окруженный гончими. Понимая, что выхода нет, ненавидя их за то, что они с ней делают, она тем не менее понимала, что они правы.

– Что вы от меня хотите? Что я должна сказать? – выкрикнула она, нарушая чинную атмосферу комнаты.

– Мы всего лишь хотим знать, что происходит, – ответила Анжелика. – Разве у нас нет на это права? Разве ты нам безразлична?

«Смотри, чтобы тебя не стошнило на ковер», – подумалось Хенни.

– Мама имеет в виду, – спокойно добавила Флоренс, – достигли ли вы какого-то взаимопонимания.

Это было невыносимо, сегодня все было невыносимо. Хенни бросила умоляющий взгляд на отца – пусть он прекратит все это, пусть избавит ее от этого допроса, но он сидел с опущенной головой и чистил трубку. Он не собирается помогать ей, и впервые она не почувствовала к нему жалости.

– Мы знаем, – продолжала мама, – что ты встречаешься с ним чаще, чем говоришь. И не думай обмануть нас своими отрицаниями. Какое-то время это тебе удавалось, и мы тебе верили, но теперь этому пришел конец, Хенни. Пора нам обсудить все откровенно.

Ах, эта маленькая комната, где им было так хорошо, где они любили друг друга.

– Обсуждать откровенно нечего. Абсолютно нечего, – ответила Хенни.

– Может, твоему отцу следует поговорить с ним и выяснить, что скрывается за этим «нечего».

Это был нечестный прием, это уже походило на травлю.

– Нет, не надо, – вскрикнула Хенни и еле слышно добавила: – Ему нужны деньги. Он не может позволить…

Анжелика поставила чашку.

– Что? Он, значит, ищет богатую невесту?

– Мама, как ты можешь так говорить? Именно ты! Дэн равнодушен к деньгам. Богатство ему не нужно, – слова душили ее.

– Но ты только что сказала, что ему нужны деньги. Значит, он к ним не равнодушен. Не будь ребенком, – и прикоснувшись к руке дочери, Анжелика добавила с необычайной мягкостью: – Хенни, дорогая, чтобы вести хозяйство, нужны деньги. Даже прислуге, приходящей убирать квартиру один раз в неделю, приходится платить полтора доллара. Он говорит, откуда он собирается взять их?

– Он преподаватель. Зарплата у него маленькая.

– Люди живут и на такие зарплаты, – сказала Анжелика, противореча самой себе.

Хенни молчала. В квартире наверху кто-то ходил, и от этого хрустальные подвески на люстре тихонько звенели. Никакие другие звуки не нарушали тишину, наступившую в комнате. Все ждали, что скажет Хенни.

– Я не могу сейчас разговаривать, – проговорила она наконец. – Я неважно себя чувствую. Неужели вы не видите, как мне плохо?

– Видим и видели раньше, поэтому и завели этот разговор, – ответила Анжелика.

– Мне плохо потому, что я, кажется, простудилась, единственное, чего я хочу – это остаться одной, – закричала Хенни так, что все отпрянули.

У нее мелькнула мысль, что до сих пор не было случая, чтобы она кричала на них. Ее голос стал внезапно ее оружием. Все встали. Флоренс подошла к зеркалу надеть шляпку, которую украшала маленькая темно-синяя птичка, сидевшая в вуалевом гнездышке.

Обращаясь к отражению Хенни в зеркале, она проговорила:

– Мы хотели как лучше, дорогая. Но я вижу, что сейчас не самый подходящий момент для обсуждения чего бы то ни было. Может, в другой раз.

Хенни стояла у окна, наблюдая, как птичка, вуаль, соболиная муфта и бархатные рукава уезжают в экипаже. Она почувствовала на плече руку отца.

– Могу я поговорить с тобой, Хенни? Всего пару минут, потом пойдешь ляжешь.

Анжелика понесла поднос с чайной посудой на кухню – у Эйлин сегодня был выходной.

– Не сейчас, папа.

Он бы мог прийти ей на помощь. Впрочем, может, он слишком устал. Он всегда был усталым. Отец быстро заговорил:

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь обидел тебя, Хенни, только и всего. Я знаю, твоя мать и сестра беспокоятся о вещах, которые тебе безразличны, но и за тебя они тоже беспокоятся. Тебе не нравится способ, каким они проявляют свою заботу, но они любят тебя. Ты и сама это знаешь, правда?

Она кивнула. Его спокойный тон и теплое прикосновение руки заставили ее прослезиться. На этот раз слезы покатились по щекам. Схватив руку отца, она прижалась к ней щекой.

– Все не так, Хенни.

– Что?

– Я не знаю этого молодого человека.

– Он тебе не нравится?

– Повторяю, я не знаю его. И я предоставил тебе слишком большую свободу. Мне не следовало этого делать. Не знаю, почему так получилось.

«Зато я знаю. Ты понимал, что я нуждаюсь в любви и не хотел ничего портить. Да, я знаю».

– Не беспокойся обо мне, папа. Со мной все будет в порядке.

Позже в своей комнате, когда прошел приступ тошноты, она уселась за стол и принялась за письмо. Слова сами ложились на бумагу.

«Дорогой Дэн, я знаю, что надоела тебе. Я не буду ни о чем умолять, требовать объяснений. Любой человек волен любить и волен разлюбить. Только скажи мне об этом честно».

Она обмакнула перо в чернила. Перо оставляло на бумаге ряды аккуратных кружочков и петелек. Как странно, что это причудливое переплетение тоненьких линий означает разрыв с любимым человеком. Каким образом получается, что другое человеческое существо становится как бы частью тебя самого и, расставаясь с ним, ты чувствуешь себя так, словно тебя разрезают надвое.

«Я не буду устраивать сцен», написала она.

Он вскроет это письмо, приняв его из рук почтальона, а может, оно будет ждать его в ящике, когда он вернется домой. Тогда он сядет за стоящий у окна стол, который наверняка будет усыпан крошками от рогалика, съеденного им на завтрак, вскроет и прочтет его, чувствуя… что? Облегчение? Вину? Сожаление? Все это вместе? И сделает что? Побежит к ней просить прощения? Нет, этого не произойдет. Он скажет: «Да, это правда, мне очень жаль, но все кончено. Так случается. Я люблю Люси Марстон…» или назовет какое-то другое имя.

У нее стучало в висках, учащенно билось сердце, но перо продолжало двигаться по бумаге, принося в жертву ее чувства, отказываясь от самого дорогого.

«Я не буду ни в чем тебя обвинять. То, что я сделала, я сделала по доброй воле. Не стоит изображать чувства, которых нет, а твое чувство ко мне прошло и ничего тут не поделаешь. Только не лги мне. Я не заслужила лжи».

Дописав письмо, она некоторое время сидела очень прямо, и сознание того, что она способна вынести такую боль, наполняло ее скорбной гордостью.

Утром она разорвала письмо на клочки.

Атмосфера в доме оставалась натянутой. Анжелика говорила о самых обычных вещах, будто ничего не произошло, но в каждой ее фразе заключался один и тот же подтекст: «Как видишь, мы соблюдаем правила приличия, но не думай, что мы забыли. Мы ждем».

Хенни все время хотелось есть. В промежуток между обедом и ужином она могла наведаться на кухню раз пять, обшарить морозильник, затем заглянуть в хлебницу и отломить кусок хлеба прямо от буханки, так что даже Эйлин смотрела на нее с удивлением; съесть цыплячью ножку, оставшуюся от обеда, яблоко, выпить стакан молока. Ее тошнило, когда она была голодной.

Однажды утром ее вырвало. Ее хорошо налаженный внутренний механизм разладился. Ей хотелось бы лучше разбираться кое в каких вопросах… С другой стороны, она сожалела, что в свое время украдкой заглядывала в учебники дяди Дэвида.

«О Господи, этого не может быть! Это что-то другое. Дэн сказал, что ничего не будет. Значит, ничего и нет».

Она не получала от него никаких вестей. Ей пришла в голову мысль пойти в его район и провести опасный эксперимент над самой собой: проверить, как близко она сможет подойти к его дому, прежде чем повернет обратно. Но вдруг он будет сидеть у окна, проверяя тетрадки. Он может выглянуть в окно. Она не должна рисковать, слишком велико будет унижение, если он увидит, что она ищет с ним встречи…

Как-то Хенни попросили сходить утром в бакалею. И произошла странная вещь: она забыла, за чем ее послали. Она стояла среди мешков с кофе и овсяной мукой, пытаясь вспомнить и испытывая легкое головокружение. Час был ранний и народу в магазине не было. Мистер Поттер не торопил ее, но тем не менее она была ужасно смущена.

– Ну, что же это могло быть? – спросил он.

Его красные руки, лежавшие на прилавке, напоминали сырое мясо; тошнотворная мысль. Он был похож на гнома. «Вот бы все ему рассказать», – подумала Хенни. «Должно быть, я схожу с ума», – было ее следующей мыслью.

– Что же это могло быть? – повторил он. – Давайте подумаем вместе. Сахар? Хлеб?

Сахар! Она сразу все вспомнила: «Пакет орехов для воскресного торта и масло».

Масло уже начало подтаивать. По бокам глиняного горшка сползали сальные желтые капли. Скользкое жирное масло. Рот у нее наполнился слюной. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть масла. Скорее, скорее! Она чувствовала, что ее вот-вот вырвет.

На улице ее взгляд упал на собственное отражение в витрине магазина мистера Поттера. Она была похожа на зобастого голубя. Ну, конечно. Она слишком туго зашнуровала корсет, от этого и почувствовала себя плохо, от этого вспотела так, словно на дворе стоял август.

Остановившись на краю тротуара, она раздумывала, идти ли с покупками домой или выяснить раз и навсегда…

Она пошла в противоположную от дома сторону. На улице, где жил дядя Дэвид, выстроились в два ряда тележки, на которых были навалены подтяжки, шапки, фартуки, картофель. Коляска без лошади, зрелище довольно необычное для этой бедной улицы, с грохотом остановилась, когда с задней оси соскочила цепь. Уличные торговцы принялись ругаться, испуганная лошадь рванулась с места, потянув за собой фургон, а пара мальчишек, которым по правилам следовало бы сидеть в школе на уроке, издевательски закричали невезучему владельцу нового средства передвижения: – Заводи лошадь! Заводи лошадь!

Суматоха, продолжавшаяся не более минуты, отчетливо запечатлелась у нее в памяти. «Я надолго запомню эту сцену», – подумала она с каким-то непонятным удивлением, хотя все это – испуганная лошадь, луч света, блеснувший на болтающейся цепи не имеет ко мне ни малейшего отношения.

Дверь у дяди Дэвида была открыта, но в приемной никого не было. Она села и стала ждать. Взяла со стола «Иллюстрейтид ньюспейпер» Фрэнка Лесли, но читать не смогла. Не двигаясь, словно замороженная, сидела она, дожидаясь, когда на лестнице раздадутся шаги дяди Дэвида, и страшась этого.

– Для врача, – сказал дядя Дэвид, – тело – это только машина. Как экипаж без лошади для механика. И ничего больше.

Она не могла поднять на него глаз и разглядывала свои ногти: розовые, аккуратно подстриженные, блестящие как раковины.

– По тому, что ты мне сказала, – продолжал он мягко, – мне уже ясно, в чем дело. Но все равно я должен осмотреть тебя.

Какой стыд, жгучий, невыносимый стыд. Как только у людей хватает смелости пройти через это.

– Ложись и накройся простыней. Я выйду. Будешь готова, позови меня.

Она лежала совершенно неподвижно. Корсет, рубашка, нижние юбки были сложены на стуле и в том, что они лежали на виду в чужой комнате было что-то неприличное. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ни своих вещей, ни потолка, ничего. Затем позвала дядю Дэвида.

Простыня была поднята, прохладный воздух остудил ее тело, она почувствовала прикосновение холодного металла. Руки у нее были сжаты в кулаки. Я не здесь. Это не я.

Простыню опустили.

– Одевайся, – услышала она голос дяди Дэвида. – Потом поговорим.

Голос был сухим, лишенным всяких эмоций, и она поняла, что он подавляет гнев. Значит, это правда.

И тут ею овладел страх. Панический страх, такой же сильный, как если бы она стояла в бурю на краю обрыва или лежала ночью одна в огромном доме и слышала, как кто-то поднимается по лестнице. Она заставила себя встать, одеться, завязать шнурки на ботинках. Слезы текли у нее по щекам, она беззвучно рыдала.

Вернувшись, дядя Дэвид мягко, без всякого намека на гнев, сказал:

– Не плачь, Хенни.

Но слезы все равно продолжали течь у нее по щекам.

Старик отвернулся. На подоконнике жалкие серенькие воробышки, бедняки Дэна, чирикая, чистили перышки. Старик смотрел на них, барабаня по столу карандашом. Спустя минуту он снова заговорил:

– Ты мне расскажешь об этом, Хенни?

Она открыла рот, но изо рта не вылетело ни звука. Наконец, ей с трудом удалось прошептать:

– Я не могу.

– Ну, ладно. Рассказывать, собственно, и нечего. Это случилось, и все. По крайней мере, вы любите друг друга, а это главное.

Что ж, он, как всегда, подходил к вопросу с практической точки зрения. Что случилось, то случилось. Теперь надо подумать о том, что делать дальше. Этот его подход, отсутствие каких бы то ни было упреков и то, что он сумел подавить свою ярость, могли бы стать для нее утешением и опорой, источником надежды, если бы не слова «по крайней мере, вы любите друг друга».

Слезы прекратились. В отчаянии пытаясь собраться с мыслями, она переводила глаза с предмета на предмет: книги, лекарства на полках.

– А нет ли какого-нибудь средства? Губами дядя Дэвид изобразил улыбку.

– Есть средства, которые излечивают многое, но не это. – Он посмотрел на Хенни с нежностью. – Тебе придется выйти замуж. Немедленно. В буквальном смысле слова.

Хенни наклонила голову.

– Немедленно, – настойчиво повторил дядя Дэвид, затем спросил:

– Он знает об этом? Хенни покачала головой.

– Ты должна сегодня же сказать ему, Хенни.

«К чему твоя гордость? Положи голову на плечо этому старику, признайся ему во всем: ах, дядя, ты же говорил, что некоторые мужчины не могут подолгу оставаться с одной женщиной, ты же предупреждал».

– Я скажу, что ребенок родился преждевременно. Никто ничего не заподозрит, если я так скажу. Я позабочусь об этом, Хенни. Теперь, когда это случилось, ты должна быть мужественной.

– Я не знаю, смогу ли я, дядя Дэвид.

– Сможешь.

– Ты уверен больше, чем я сама.

– Ты сможешь, потому что ты должна.

Помогая ей надевать пальто, он сжал ее плечо теплой крепкой рукой и, открыв дверь, еще раз повторил:

– Милая моя Хенни, главное – вы любите друг друга. Помни об этом.

Она ждала Дэна на лестнице. В полутьме, пока он искал ключи, она одним духом выпалила то, что должна была сказать:

– Дэн, у меня будет ребенок.

Несколько часов, прошедших до встречи с Дэном, она не переставая думала, как ей себя вести. Отругать его за то, что он ее забыл; очаровать, надев кокетливую шляпку и платье с кружевным воротником; нежно взять за руки; зарыдать; заставить ревновать (каким образом, дурочка?) – она перебрала в уме все эти возможности и все их отвергла. Вместо этого она в конечном итоге просто и без обиняков выпалила: «У меня будет ребенок».

Он распахнул дверь с такой силой, что она ударилась о стену. Войдя, бросил на спинку стула свое пальто – Хенни заштопала в нем дыру, прожженную в лаборатории – и положил на стол книги, которые держал в руке. Она увидела, как он закусил губу.

– Откуда ты знаешь?

– Ходила утром к дяде Дэвиду.

– Господи, только не к нему!

– Почему?

Он достал сигарету и чиркнул спичкой. Она тут же погасла в его дрожащих пальцах.

– Он уверен? Это точно?

– Это точно.

Сколько раз взбегала она по этой лестнице, и дверь была открыта, а Дэн ждал ее с сияющим лицом и распростертыми объятиями, сгорая от нетерпения. Сейчас они стоят в разных углах комнаты. Он зажег другую спичку и поднес ее к газовой лампе; слабое пламя рассеяло царивший в комнате полумрак.

– Что он сказал? Он был в ярости?

Что мы должны немедленно пожениться. Что самое главное – это наша любовь друг к другу.

– Он был немногословен.

– Но что-то он должен был сказать. – Дэн смотрел в пол. – Наверное, готов был убить меня.

– Ну, от этого было бы мало пользы.

– Я разрушил его хорошее мнение обо мне… о нас обоих.

– Не уверена. По-моему, ему было очень жаль, что все так получилось.

Жалость. Она больше, чем грусть. «Зрелище, достойное жалости», – говорим мы, имея в виду нечто такое, что вызывает у нас грусть и в то же время жалость, потому что случившегося можно было избежать.

Ей пришло в голову, что несмотря на свои страдания, она думает в категориях преподавательницы английского, и она улыбнулась, понимая, насколько неуместна сейчас эта улыбка.

Дэн заметил улыбку. Он боится, что у меня начнется истерика, подумала Хенни, когда он подошел к ней.

– Сними пальто, сядь, а может, тебе прилечь? Бросив взгляд на кровать, она прошла мимо и уселась на стул у окна. Почувствовала на плече руку Дэна.

– Не бойся, Хенни. Нам нужно поскорее пожениться, только и всего.

Его голос показался ей эхом. У нее было ощущение нереальности происходящего. Словно со стороны услышала она собственный голос:

– Но ты же не хочешь.

– Я хочу, Хенни! Конечно же, хочу. Это получилось немного раньше, чем я… но мы справимся, и все будет хорошо, – и он повторил умоляющим тоном: – Не бойся, Хенни.

– Все это время… сначала ты говорил, что мы не можем этого позволить, а затем и вовсе перестал касаться этой темы.

– Наверное, я боялся ответственности. Счета, плата за квартиру, я не хотел думать об этом. Поверь, я чувствовал себя виноватым. Для тебя было бы лучше, если бы тебе встретился другой человек.

Хенни закрыла лицо руками. Другой человек был бы для тебя лучше, сказал он. Внутри у нее была лишь пустота. Все остановилось. Все.

– Хенни, посмотри на меня. Я вовсе не в восторге от собственного поведения. Пожалуйста, не плачь. Я не выношу слез.

– Я не плачу. – Она подняла голову. Она выглядела как сама смерть. Увидев, что Дэн по-настоящему расстроен, она испытала мстительное удовлетворение.

– Ты сумеешь быстро забыть про мои слезы. Мисс Люси Марстон поможет тебе в этом.

– О чем ты говоришь?

– Я полагаю, это ясно.

– Она-то к этому какое имеет отношение? О чем ты подумала? Девушка… хорошенькая девушка, но таких десятки… Неужели мужчина не может поговорить с девушкой без того, чтобы все тут же не начали подозревать… – он запнулся и замолчал.

«Если бы я могла поверить ему. Может, он говорит правду».

Она встала и, отдернув штору, выглянула в окно. По улице шел фонарщик; его продвижение отмечалось появлением в сгущавшейся тьме слабых пятен света. Он был единственным живым существом на пустынной улице.

Дэн повторил:

– Мы должны как можно скорее пожениться, Хенни.

Она резко обернулась.

– Нет. Я не хочу, чтобы ты женился на мне, потому что «мы должны». – Что-то сильное, бесшабашное, бунтарское всколыхнуло ей душу, заставив выйти из состояния апатии. – Я заслуживаю большего. Я не стану жить с человеком, который будет тыкать мне этим всякий раз, когда нам случится не сойтись во мнениях.

– Этого никогда не случится.

– Мы всегда будем думать одинаково? Но это же смехотворно. Ты не можешь всерьез говорить это.

– Я имел в виду, что не буду «тыкать тебе этим».

– Твоему слову больше нельзя верить. Он спокойно спросил:

– Тогда чего же ты хочешь?

Прислонившись головой к ледяной раме, она думала: «Хочу, чтобы все было как в начале. Чтобы ты смотрел на меня так, как тогда на Бруклинском мосту, когда ты сказал «Я люблю тебя, Хенни. У нас с тобой впереди много прекрасных лет, целая жизнь».

– Хенни, скажи что-нибудь. Посмотри на меня. Если ты не выйдешь за меня замуж, что же ты будешь делать?

– Не знаю, – она услышала собственный смех, противный, дребезжащий, – покончу с собой, наверное.

– Боже мой, Хенни!

– Кому какая разница? Ты думаешь, я актерствую, чтобы вызвать у тебя жалость? Или угрожаю тебе, хотя зачем бы мне было это нужно? Нет, я и вправду считаю, что моя смерть не многих огорчит. Что меняется от того, жива я или нет, для моей семьи, для тебя, для всего мира? О, конечно, мои родные поплачут какое-то время, вспоминая меня. Тебя какое-то время, ну, может, пару месяцев, будет мучить совесть. Друзья семьи будут обсуждать это между собой: «Как вы думаете, эта дочка де Ривера, говорят, она… Нет, не может быть… Да, моя дорогая, я слышала…» А потом жизнь войдет в прежнее русло; но я, по крайней мере, буду избавлена от всех забот.

Слова будто возвышали ее над ним. И она искренне верила в то, что говорила. Как-то вдруг гнев сделал ее сильной.

Его же эти слова привели в ужас.

– Хенни, не говори так!

Он обнял ее и прижался щекой к ее волосам. Она ощутила его теплое дыхание, услышала его бормотание:

– Не говори о смерти. Пожалуйста. Ты пугаешь меня. Но ее тело, словно окаменев, не отзывалось на крепкое объятие. Ни слова о своем двухнедельном молчании, о своем равнодушии.

И вдруг она осознала, что он подавляет рыдание.

– Я знаю, я не всегда вел себя как положено мужчине. Я причинил тебе боль. Посмотри на меня, Хенни, пожалуйста.

Он взял ее за подбородок, и она увидела слезы в его глазах.

– Я не хотел, чтобы ты страдала. Но со мной нелегко. Я совершаю много ошибок, я не слишком внимателен. Но я исправлюсь, поверь мне.

– Хотелось бы.

– Тогда поверь мне. Я раскаиваюсь. О Господи, как я раскаиваюсь.

С таким выражением лица нельзя лгать. Нет, это невозможно.

– Поверь мне и отныне всегда верь мне.

Она молчала. Желание верить боролось с сомнениями и колебаниями. Но его слезы растопили ее сердце. Болезненный нарыв недоверия и горя в ее душе прорвался, она разрыдалась.

– Я не хочу умирать, – рыдала она. – Я не это имела в виду.

– Конечно, нет. Ты будешь жить. Милая моя Хенни.

Он целовал ей волосы, их слезы смешались, они прижались друг к другу, и его губы нашли ее губы. Ее обволакивало тепло его тела; в нем растаяли ее страх, ярость, чувство уязвленного самолюбия, и им на смену пришло спасительное облегчение.

– Ты чудесная, храбрая.

– Не знаю.

– Да. Да. Чудесная и храбрая.

Они долго стояли, прижавшись друг к другу, потом Хенни улыбнулась и привычным жестом откинула прядь волос у него со лба.

– Я позабочусь о тебе, Хенни. И я поговорю с дядей Дэвидом, пусть даже ему и хочется убить меня.

Теперь она могла смеяться.

– Да он вовсе этого не хочет.

– Я позабочусь о тебе. Не бойся ничего. Я здесь с тобой. Я всегда буду с тобой.

Да, да, забыть обо всем, ни о чем не спрашивать, начать с начала.

– Я не понимаю этой внезапной спешки, – сказала, нахмурившись, Анжелика. – И почему твой отец идет в этом вопросе на поводу у Дэна.

– Папа рад за меня.

– Все это какая-то загадка. Ни с того ни с сего твой отец начал его нахваливать. Он такой образованный, он ученый. Какое это имеет значение?

«Это потому, что папа знает, какой несчастной я себя чувствовала, – подумала Хенни. – А может, он догадывается и об истинной причине «спешки».

– Подожди до весны, – вступила в разговор Флоренс. – За зиму мы как следует все подготовим. Теперь, когда вы обручены, можно не торопиться.

– Флоренс, мы не хотим ждать.

– Тогда придется поспешить с приглашениями. Ах, Хенни, устроим все у меня. Ты будешь спускаться по лестнице. Я украшу перила гирляндами из аспарагуса…

– Спасибо тебе за предложение, но я бы не хотела пышной церемонии. И пусть все состоится у нас дома.

– Но у Флоренс было бы так красиво, – возразила Анжелика. – Тебе не следует отказываться.

– Папа будет счастлив, если мы устроим свадьбу здесь.

– Пожалуй, она права, – нехотя согласилась Флоренс. – Ты же знаешь, он до сих пор переживает, что я выходила замуж не у нас дома.

Анжелика вздохнула. «Она не испытывает радости, – подумала Хенни, – вот если бы я выходила замуж за того, кто ей нравится, она бы чувствовала себя куда бодрее». И, как ни странно, ею овладела жалость к матери, которую постигло, как та сама считала, очередное разочарование.

– По крайней мере, позволь мне помочь с платьем, – сказала Флоренс, исполненная энергии и добрых намерений. – Белый бархат? Нет, не бархат, его так редко можно носить. Лучше парча или муаровый шелк. Тогда ты сможешь после надевать его на званые обеды. Ты ведь такая практичная.

– Сомневаюсь, что мы будем ходить на званые обеды.

– Ну, не будешь же ты все время сидеть в четырех стенах, живя в Нью-Йорке. Итак, пойдем по магазинам в понедельник. Начнем с Бродвея, с «Лорд энд Тейлор». Потом «МакКрири». Мы с Уолтером решили дать тебе Чек, чтобы было с чем начинать.

Хенни почти не слышала ее. Все было под контролем. О ней заботились.

Правда, однажды ночью она проснулась в холодном поту от кошмара: она поднималась по крутой лестнице с ребенком на руках – он был таким тяжелым – подходила к комнате Дэна и звонила в дверь; она звонила и звонила, но никто не открывал ей, и она с ужасом понимала, что он на ней не женится.

Проснувшись, она потянулась к кольцу, дешевенькому бриллиантовому кольцу, принадлежавшему матери Дэна. Она любила вертеть его на пальце, видя в нем доказательство и обещание. Затем положила руку на живот, где уже зрела новая жизнь, которая зародилась благодаря Дэну и которая соединила их.

Чувство невероятного облегчения нахлынуло на нее. Оно было сродни чувству благодарности, испытываемому утопающим, которому только что спасли жизнь. Она долго лежала без сна, улыбаясь в темноте.

Мальчик, которому дали имя Фредерик в честь отца Дэна и которого сразу же стали называть Фредди, родился, как сообщил семье дядя Дэвид, исключительно большим и сильным для семимесячного ребенка. И роды, к счастью, прошли на удивление легко.

Вся семья пришла в больницу – родители Хенни, Флоренс и Уолтер с маленьким Полом.

– Мы послали коляску тебе домой, – сказала Флоренс. – Темно-голубая английская коляска, в такой не стыдно лежать и наследному принцу.

Хенни с Дэном уже купили довольно приличную плетеную коляску с верхом – она рекламировалась в каталоге «Сирз» и стоила всего тринадцать долларов. Что ж, они просто вернут ее, нельзя обижать Флоренс.

– Теперь ты не будешь больше ходить со мной в парк, – сказал Пол.

– Конечно, буду. Почему же нет?

– Потому что теперь у тебя есть он, и меня ты больше не будешь любить.

Все засмеялись, кроме Хенни, которая, взяв Пола за руку, серьезно сказала:

– Я буду любить вас обоих. Ты будешь помогать мне воспитывать Фредди, учить его, потому что ты старше. И Фредди тебя полюбит. Вы всю жизнь будете любить друг друга.

– Его ты будешь любить больше, – возразил Пол, – потому что он твой.

«Какой же Пол умный мальчик! Он умеет понять и принять вещи такими, какие они есть. Благословенный ребенок», – подумала Хенни и ничего не ответила, но продолжала держать его руку в своей до самого его ухода.

Она осталась с Дэном и младенцем, лежавшим в колыбельке рядом с кроватью. Дэн встал на колени, так что его лицо оказалось вровень с лицом Хенни. Он принес ей розы и матерчатую кошку.

– Ты и ребенок, – произнес он дрожащим голосом. – Я вас недостоин.

Она погладила его по волосам.

– Не говори так. Это неправда.

– Да… за эти последние месяцы, когда мы жили вместе, я сумел в полной мере оценить, какая у тебя прекрасная душа. Мне стыдно за многие свои поступки. Ты не представляешь, как я…

Тронутая до глубины души, она прошептала:

– Я не хочу этого слушать. Мы вместе, а остальное не важно.

Он выпрямился.

– Ну хорошо. Ты знаешь, что я только что сделал? Купил билеты на концерт. Будут исполнять новую вещь Дебюсси «Послеполуденный отдых фавна». Говорят, это что-то изумительное. Мы пообедаем и устроим себе праздник, когда ты поправишься.

– Поправлюсь? Да я прекрасно себя чувствую, лучше и быть не может.

После ухода Дэна она осталась одна с ребенком. Маленький комочек под белым одеяльцем. Он спал, лежа на животе, была видна одна щечка и редкие волосики на голой головке. Одна ручка высунулась из-под одеяла; крошечные пальчики пытались ухватить гладкую простыню. Во сне он чмокал губами и, наклонившись, Хенни увидела, как подрагивают белые веки. Она подумала, что ему, возможно, снится кормление. Несколько минут Хенни, опершись на локоть, созерцала это чудо, которое она произвела на свет.

Солнечные лучи светили теперь прямо в окно, наполняя комнату дремотным теплом. Хенни снова откинулась на подушку.

Казалось невероятным, что всего несколько часов назад этот маленький человечек жил в ее теле. И тут же она посмеялась над собственным изумлением; наверняка, каждая женщина, родив ребенка, испытывает то же самое. Никакого чуда здесь нет.

Во всяком случае он здесь со мной, мы семья, у нас есть будущее. И я наконец нашла самое себя.

ГЛАВА 3

Последний день года, последний день века. Везде царит атмосфера предшествующего празднику радостного предвкушения, смешанного с сожалением, какое испытываешь, расставаясь с насиженным местом.

Хенни оглядывает свою семью. Последние часы девятнадцатого века мы провели вместе, скажем мы много лет спустя и вспомним этот вечер с элегической грустью. На секунду она представляет, какой станет через много лет – старая женщина сидит в большом кресле, может, кресле-качалке, ноги скрещены, руки, в пятнах от старости, сложены на животе – но сразу пытается выбросить из головы эту воображаемую картину.

Весь вечер она испытывала чудесное чувство благополучия. В доме все в порядке. Всего хватает, хотя и не с избытком. Только серебряный чайный сервиз, один из тех, которые бабушке удалось спрятать в лесу во время Гражданской войны, здесь неуместен. Замысловатые, филигранной работы, чайники и молочники с романским орнаментом не смотрятся на простом столе в «миссионерском»^[13] стиле.

– «Миссионерская» мебель? – воскликнула Флоренс, когда они купили ее. – Эти простенькие мещанские вещи?»

«Дэн не считает их простенькими».

«Но в них отсутствует подлинный стиль. Только простолюдины могут ею увлекаться».

«Она и сделана для простых людей, добротная и без претензий. Поэтому она и нравится Дэну».

Ей никогда не хотелось иметь вещи, о которых мечтали мама и Флоренс. Дурно иметь больше того, что тебе необходимо. К тому же излишек вещей ее угнетает.

У них с Дэном веселые светлые комнаты. Дэн покрасил стены и потолок белой краской, не считаясь с тем, что в моде были темные обои с крупным рисунком. Но густые темные цвета давят на вас, а белый цвет словно притягивает воздух и солнечные лучи. У них солнечная квартира. Из кухонного окна Хенни видны зеленые дворы богатых особняков на Восточном Бродвее, меньше чем в квартале от них. Хенни сшила на окна тонкие занавеси, а Дэн смастерил книжные полки. Ей доставляет удовольствие наблюдать, как постепенно полки заполняются книгами; книги – единственная роскошь, которую они себе позволяют. Книги стоят аккуратными рядами. Порядок, по мнению Хенни, создает впечатление уюта и завершенности.

К счастью в заднем холле есть большой чулан, в котором Дэн, не отличающийся аккуратностью, держит свои вещи; газеты и брошюры лежат там вперемешку с письмами – он хранит все полученные письма – и все это постоянно вываливается из коробок и валяется на полу. Хенни внутренне улыбается: чулан отражает натуру Дэна – смелую, вольную, широкую, беззаботную.

Она переводит взгляд на старое пианино; на этом пианино Дэн учит играть Фредди. Все вещи, так или иначе связанные с Дэном, всегда притягивают ее взгляд. И чудесное чувство благополучия снова снисходит на нее.

Они славно отобедали: индейка, репа, картофель, рогалики, домашний мармелад. Настал черед фруктов и сладкого – они сервированы на круглом столе в гостиной.

– Прекрасный обед, – говорит мать Хенни. – Я восхищаюсь тем, как ты научилась вести хозяйство. Я росла, не зная, как вскипятить воду, и, как всем известно, так этому и не научилась. Да, превосходный обед, хотя должна заметить, что в нашем климате всегда ощущается нехватка зелени. Приходится ждать лета, чтобы попробовать свежих овощей и фруктов, если только у вас нет возможности купить парниковые. О, где вы это достали? – восклицает она, когда Дэн вносит вазу с апельсинами.

– Подарок от Флоренс и Уолтера, – объясняет Дэн. Анжелика довольна.

– Флоренс такая внимательная, правда? Жаль, они не смогли прийти, но им пришлось пойти на прием. От некоторых светских обязанностей нельзя отказываться.

По холлу вприпрыжку пробегает Альфи с Фредди на плечах; худые ноги мальчика в черных хлопчатобумажных чулках болтаются на широкой груди его дяди.

– Вы знаете, что я видел слонов в зоопарке? – кричит он. – Они едят носами.

– Нет, – поправляет Пол. – Своими длинными носами они только берут пищу. А рот у них внизу, разве ты не помнишь?

Фредди смеется, показывая превосходные маленькие зубы. У него короткая верхняя губа, которая сразу начинает подрагивать от любого его переживания.

«Если бы я не видел его минуту спустя после рождения, я бы не поверил, что он наш», – любит говорить Дэн. – «Он слишком красив».

Это похвала с каким-то сомнительным оттенком. Мальчик светловолосый, но все равно любой с первого взгляда скажет, что это сын Дэна: тот же подбородок с ямочкой, крутой лоб, те же глаза с тяжелыми веками. Для шестилетнего он слишком мал; он очень хрупкий и пугливый ребенок.

– Я хочу снова увидеть слона и мартышек, – требовательно говорит Фредди, когда Альфи опускает его на пол. – Пол, ты сказал, что мы возьмем орехи для мартышек.

– Зимой слишком холодно. Мы пойдем в зоопарк весной, – отвечает Пол.

Больше всех Фредди любит Пола. На втором месте – дядя Альфи. У Фредди нет знакомых мальчиков его возраста. Пола и Альфи он любит потому, что они добры и нежны с ним. Хенни прекрасно это понимает, но никогда не говорит об этом с Дэном. По какой-то непонятной причине, может из опасения, что Дэну это не понравится, она держит эти мысли при себе.

Альфи, поставив Фредди на пол, ловит взгляд Хенни и весело ей подмигивает. Альфи счастлив. Он почти всегда счастлив, а сегодня особенно – сегодня он пришел с девушкой, на которой хочет жениться, спокойной, уравновешенной Эмили, дочкой этих ужасных Хьюзов, чьи возражения против брака дочери с Альфи представляются препятствием столь же непреодолимым, как гора. Родители Хенни тоже против этого брака, но их возражения – гора не столь высокая.

Эмили стоит у письменного стола в углу комнаты; дядя Дэвид показывает ей альбом с фотографиями Матью Брейди о Гражданской войне. Она вежливо слушает восторженные пояснения старика. Ее светлые волосы, собранные в высокую прическу и сколотые черепаховым гребнем, как корона увенчивают ее чисто саксонского типа лицо с правильными чертами; она абсолютно спокойна и, как представляется Хенни, не имеет возраста. Так же она выглядела ребенком, такой же или почти такой же останется в старости. Сейчас, когда она склонила голову над альбомом, ее стройная нежная шея вызывает почему-то чувство жалости.

Как все сложно, думает Хенни, а должно бы быть просто. Желание двух людей быть вместе. Но всегда находится какая-то сила, которая угрожает разъединить их. В данном случае это религия. В моем… не знаю. Мы никогда не говорим об этом. На минуту она закрывает глаза, словно желая отогнать эту мысль.

Потом снова смотрит на Эмили. Им надо что-то решать и поскорее. Альфи не должен заставлять ее ждать. Для женщины это самое тяжкое испытание. На слове «тяжкое» губы Хенни непроизвольно начинают двигаться, складываются в жесткую линию, хотя она не издает ни звука.

Она вспоминает об обязанностях хозяйки и начинает резать торт.

– Это русский торт с кремом. Я его впервые испекла. Надеюсь, он удался. Одна из моих старых учениц, моя подруга Ольга, дала мне рецепт своей мамы. Я испекла сразу два, второй послала ей; самой ей печь негде, да и не только печь. После смерти мужа – туберкулез, обычная вещь – она осталась без квартиры. Она и ее маленькая Дочка, чудесная девочка, снимают угол. Я у них никогда не была, но могу представить, что это такое. Вот этот кусок для тебя, Пол.

– Я хочу кусок побольше, – просит Пол.

– И как это в тебя столько вмещается, – с любовью замечает Анжелика. – Слава Богу, что ты не толстеешь, как твой дядя Альфи.

Пол проводит пальцем по своему воротнику Бастер Браун.^[14] В гости к Ротам его собирала мама, так что он пришел в своем лучшем костюме свиндзорским галстуком,^[15] более уместным в гостиной его родителей, чем в этом доме.

Пол почти взрослый. В двенадцатилетнем мальчике угадывается характер будущего мужчины. У него задумчивое серьезное выражение лица, которому так не соответствуют частые всплески живого интереса ко всему, что его окружает. Можно сказать – и многие так и говорят – что у него аристократическая внешность. Как же Дэн ненавидит это слово, думает Хенни, которая и сама не часто его употребляет. Однако именно это слово лучше всего подходит Полу. Аристократизм чувствуется в его осанке и в твердом взгляде ярко-синих глаз, цвет которых кажется еще более поразительным на смуглом лице. Его облик говорит о решительности и воле.

Неожиданно встревожившись, Хенни пытается вспомнить, каким был Пол шесть лет назад, когда ему было столько же, сколько сейчас Фредди. Пол был более смелым. Он без страха подходил к чужим собакам, пускал свою лодочку на озере в Центральном парке, сам падал в это озеро и смеялся, когда его вытаскивали. А Фредди робкий… у него отличное здоровье и он почти не болеет, но он не любит шумных игр, не любит устраивать шутливые потасовки, даже с Дэном.

Может, Фредди будущий музыкальный гений, спрашивает себя Хенни. Дэн говорит, у него есть талант. А может она ослеплена любовью к своему единственному чаду?

Мир так жесток. По улицам Ист-сайда слоняются ватаги бездомных мальчишек, некоторые из них не старше Фредди. Они спят в подъездах, бегают за несколько центов с поручениями в салуны, а то и места похуже. Безжалостный мир. Ее ребенок не смог бы в одиночку в нем выжить. Слава Богу, ему и не придется этого делать.

Как ни странно, но когда она думает о том, что было бы, окажись Пол в подобной ситуации, она вполне может представить, как он приспосабливается к этому миру, постигает приемы выживания в нем. Фредди бросает Полу вызов:

– Спорим, я обыграю тебя в шашки.

Они достают доску и раскладывают ее на полу.

– Пол всегда так терпелив с Фредди, – замечает Анжелика. – Впрочем, это и понятно, ведь ни у того, ни у другого нет родного брата.

«Но почему у Пола нет брата, почему Флоренс не захотела завести больше детей? Этого я никогда не пойму, – с горечью думает Хенни. – На ее месте я бы завела пятерых. Когда-то Дэн сказал, что я не забеременею, а я забеременела. Теперь же, когда мы почти шесть лет хотим второго ребенка, ничего не получается».

– Да, – продолжает Анжелика, – плохо, что у Пола нет брата. Он бы тогда не надоедал тебе так своими частыми приходами.

– Мама! Он мне не надоедает. Ему у нас нравится, и мы его любим.

Она должна понимать, что Пол приходит к ним не только из желания поиграть с маленьким кузеном. Конечно, малыш забавляет его, но приходит он главным образом потому, что ему нравится атмосфера их дома, ощущение свободы в нем. Дэн, прекрасный педагог, относится к Полу как к равному. Хенни вспоминает, как они сидят на кухне, пока она готовит, и разговаривают о политике, электричестве, опере, рабочем движении, обо всем на свете. Дэн, живой и энергичный, рисует в воздухе руками какие-то фигуры, желая сделать свои объяснения более доходчивыми. Пол слушает внимательно, ему не терпится узнать больше, иногда он пытается возражать. Они всегда сидят на кухне – там стоит ваза с фруктами и кофейник, и там Дэн чувствует себя наиболее уютно. Хенни задается вопросом, будет ли он так же разговаривать с Фредди, когда тот вырастет.

Она вдруг почувствовала, что дядя Дэвид смотрит на нее.

– Дядя, ты на что смотришь?

– На тебя. Ты стала красивой, впрочем, я всегда это предсказывал.

Но она вовсе не стала красивой. Правда, она изменилась, расцвела, ее роскошные волосы и необычного разреза глаза теперь более заметны. Это благодаря Дэну, он научил ее всему. Она помнит, как стояла с ним у витрины парикмахерского салона, глядя на головы манекенов с моделями причесок, и Дэн уговаривал ее войти. Дэн любит, когда женщина следит за собой. Он всегда обращает внимание на хорошеньких ухоженных женщин… и каждый раз в сердце ей закрадывается холодок страха, но она старается тут же избавиться от этого ощущения.

– Ты и правда хорошо выглядишь, – тоном критика изрекает Анжелика, услышавшая замечание дяди Дэвида. – И как это тебе удается, когда у тебя на руках дом, ребенок, да еще ты тратишь время на своих бедняков в благотворительном центре?

– Я всего лишь делаю то, что мне нравится, – кротко отвечает Хенни.

– Ну, вы оба очень занятые люди, – продолжает мама; она явно ведет к чему-то еще. – Флоренс упомянула на днях, что Дэна назначили руководителем исследовательского отдела.

– Это пока не официально, поэтому мы не говорим об этом.

– А он все еще занимается своими опытами?

– Да, проводит в лаборатории каждую свободную минуту. Сейчас он работает над высоковольтным трансформатором, хотя, признаюсь, я и сама не понимаю, что это такое.

Мама откликается тоном вежливого неодобрения:

– Должно быть, это замечательно. Но деньги на этом не сделаешь.

– Он делает это не из-за денег, Анжелика, – вставляет дядя Дэвид.

– Но ты бы мог заработать кучу денег, если бы захотел, Дэн, – говорит Альфи.

Дэн кажется удивленным.

– Каким же это образом, Альфи?

– Ну, я не ученый, но я кое-что читал и знаю, что сейчас много работают над вещами вроде тех, о которых говорил ты. В газетах писали об идее какого-то изобретения передавать электрические сигналы по воздуху. Дж. П. Морган строит с этой целью башню где-то на Лонг-Айленде. Двести футов высотой. Думаю, этот изобретатель сделает на этом состояние.

– Что значит посылать электрические сигналы по воздуху? – вмешивается в разговор Пол; он явно заинтересован.

– Разговаривать на расстоянии. Люди будут слышать твой голос, находясь от тебя за много миль, так было написано. Звучит невероятно, правда?

– Нет, это очень даже возможно, – быстро говорит Дэн. – Это станет реальностью раньше, чем вы думаете.

– Тогда я прав, – кричит Альфи. – Почему бы тебе не продать какое-нибудь изобретение вроде этого, Дэн?

– Эти люди – гении, – отвечает Дэн. – А я далеко не гений ни в науке, ни в финансах. Я просто упорно работаю и доволен этим. – И он добавляет, вежливо, но решительно закрывая эту тему. – А как насчет лимонада, который вы с Эмили обещали сделать?

«Никто в моей семье не понимает его, кроме дяди Дэвида, – думает Хенни. – Ни ты, мама, подходящая ко всему с позиций, что сколько стоит. Ни ты, Флоренс, со своим скучным безупречно одетым мужем, который «так хорошо обеспечивает семью». Знаешь ли ты, что значит смотреть на своего мужа в комнате полной гостей, ловить его взгляд и испытывать чувство гордости? Потому что он лучше всех других мужчин. Или, проснувшись иной раз среди ночи и чувствуя его рядом, преисполниться такой огромной нежностью, от которой на глаза наворачиваются слезы».

Из кухни доносится смех Дэна, который пошел туда вслед за Альфи и Эмили. В этом смехе звучит та особая нотка, по которой Хенни определяет, что он в прекрасном настроении.

Он возвращается с кувшином и наливает два стакана – для папы и дяди Дэвида. Он очень внимателен к ним обоим, особенно к отцу, который быстро стареет, быстрее, чем дядя Дэвид.

– Ох, уж этот Альфи, – говорит Дэн, – умеет выбрать девушку. Она восхитительна. Куда бы он с ней ни пошел, все будут на нее заглядываться.

Анжелика с упреком возражает:

– Может, она и восхитительна, но это едва ли наш выбор, как даже вы можете понять.

– О, да, – отвечает Дэн, – а вы, я уверен, понимаете, что ваш сын тоже не выбор ее родителей.

– Выбор? Да они впадают в панику каждый раз, когда Альфи переступает порог их дома, боятся, как бы чего не вышло.

Дэн пожимает плечами.

– Возможно, ничего и не выйдет. В его возрасте у молодого человека может смениться десяток увлечений, прежде чем он остепенится. Если он вообще остепенится, – добавляет он из озорства.

Дядя Дэвид, подносивший стакан ко рту, со стуком ставит его на стол.

– Любой мужчина, достойный называться мужчиной, знает, когда время остепениться, – он четко выговаривает слова. – Либо оправдай доверие женщины, либо сразу оставь ее в покое. Одно или другое, ничего иного и быть не может.

Дэн ничего не отвечает, занявшись кувшином и подносом. Дядя Дэвид снова подносит стакан к губам. Его старческие глаза на долю секунды встречаются с глазами Хенни и прячутся за стеклами очков, под нависшими седыми бровями.

О чем хотели сказать ей эти добрые мудрые глаза? Сообщить что-то, чего она не знает? Или в них отразились лишь воспоминания о словах, сказанных когда-то давно? Словах, которые с тех пор никогда не повторялись. Наверное, так. Время от времени, чаще всего в середине ночи, когда ее мучает бессонница, болезненные сомнения помимо ее воли закрадываются ей в душу, но она никогда не говорит о них. Для ее душевного равновесия важно, чтобы они так и оставались скрытыми в ее душе. Выраженные словами, они обретут реальность.

Анжелику беспокоят собственные проблемы.

– Я искренне надеюсь, что у него появится новое увлечение, пусть даже не одно. Я ничего не имею против Эмили лично, но, – в голосе появляются негодующие нотки, – я всегда презирала браки между людьми разного вероисповедания, когда обряд бракосочетания совершает судья или, упаси Господи, клерк в муниципалитете. – Она вздыхает. – Конечно, мы пытались повлиять на Альфи, но не можем же мы связать его и запереть дома.

– Мужчина – бунтарь по натуре, – говорит Дэн. – Чем больше вы будете пытаться связать его, тем яростнее он будет вырываться.

Ответить на это нечего, и никто и не пытается, даже дядя Дэвид. Часы на камине бьют половину.

– Через полчаса наступит двадцатый век, – провозглашает Альфи.

– Половина двенадцатого. Фредди почти заснул над шашками. Дэн, ему пора в постель.

– Пусть встретит Новый год. Этот Новый год он надолго запомнит.

– Пожалуй, ты прав, – соглашается Хенни, и у нее вновь возникает ощущение значительности момента. – Это будет прекрасный век! Я предчувствую, что грядут великие события, хотя и не могу представить, какие.

– У минувшего века тоже были свои достоинства, – замечает дядя Дэвид, думая, наверное, о том, что едва ли ему суждено многое увидеть в новом веке. – Были свои свершения, свои герои…

– А провожаем мы его со стыдом, – перебивает Дэн. – Эта грязная война на Кубе…

– Да, правда, – вздыхает дядя Дэвид.

– Однако, – бодро добавляет Дэн, – я не теряю оптимизма. Двадцатый век будет лучше, Хенни права. Он будет лучше, благодаря молодому поколению.

Тикают часы на камине. Стрелки приближаются к полуночи.

Они открывают окно и, наклонившись, вдыхают морозный воздух. В городе светло, как днем. В каждом доме зажжены электрические или газовые лампы, свечи. Внизу на улице собралась толпа. Трубят жестяные рожки, пронзительно свистят свистки, кто-то бьет в барабан.

Внезапно в небо поднимается радостный крик, оглушительный, как гром или шум прибоя, словно слились воедино голоса всех жителей Нью-Йорка, приветствующих наступление первого января Нового года.

– Двенадцать часов. Тысяча девятисотый год наступил, – говорит Дэн.

На мгновение все замирают. Потом колдовское очарование момента проходит. Поцелуи, тосты. Фредди разбудили. Дэн берет его на руки и дает выпить глоточек вина. Альфи и Эмили без стеснения обнимают друг друга. Генри и Анжелика обмениваются чинным поцелуем. Хенни и Дэн, глядя друг другу в глаза, решают подождать, пока все уйдут, и они останутся вдвоем.

Гости достают свои пальто, собираясь уходить.

Их тела, сплетенные секунду назад, сейчас просто соприкасаются, создавая очаг золотого тепла в зимней ночи. Дэн смеется.

– Как это чудесно, – говорит он. – Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как это чудесно?

– Я всегда об этом думаю, – шепчет она серьезно. Она не перестает удивляться тому, что они дают друг другу столько радости, что она дала ему радость, способна дать ее снова и всегда будет это делать.

– Никто бы не подумал, глядя на тебя, что ты можешь быть такой, – продолжает он. – У тебя вид добропорядочной дамы.

– Но не чопорный? – беспокоится она, потому что он ненавидит чопорность.

– Нет, не чопорный, просто очень положительный и серьезный. Но это хорошо, – он усмехается. – Пусть люди думают о тебе, что хотят. Ты моя. Я знаю, какая ты на самом деле.

Она целует его в шею.

– Да, я твоя. Навсегда. Твоя и только твоя.

– Ну, – говорит он с комическим негодованием, – я на это надеюсь. Если какой-то мужчина осмелится вообразить… он рискует головой.

«А ты?» – думает она. Руки, которые слишком долго не отнимают при рукопожатии или когда подают пальто; глаза, которые зовут и обещают, блестящие, сверкающие. Нет, нет, это все твое воображение, Хенни. Твои воспоминания. После всех этих лет, прожитых в этом доме, который вы вместе создали, в доме, в котором спит ваш любимый сынишка, на этой кровати в объятиях мужа, ты все еще помнишь. Но ты не должна. Не должна ради собственного покоя и душевного здоровья. Ты должна внушать себе, что все обстоит так, как тебе того хочется.

– Хенни?

– Да?

– Сердце мое!

Сердце мое – он любит называть ее так.

– Мы прошли долгий путь вместе.

– Да.

– Ты чудесная женщина. Ты хорошо на меня влияешь. Мне покойно с тобой.

Она хорошо на него влияет. Она знает, что это правда.

– У мальчика сегодня был настоящий праздник.

– Да, он чувствовал себя в центре внимания. Дэн зевает.

– Если мы заснем прямо сейчас, мы сможем проснуться пораньше и начать день, как положено, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Она понимает.

– Неужели тебе мало? – спрашивает она, придвигаясь к нему.

– Знаешь, есть такая примета: ты весь год будешь заниматься тем, с чего начнешь первый новогодний день. Вот будет здорово, если примета сбудется, как ты считаешь?

Хенни смеется.

– Изумительно, дорогой.

Нет, никаких сомнений нет и быть не может. Ему хорошо с ней. В таких вещах мужчина не может притворяться. Вот если бы только она была уверена, что она единственная.

Прекрати, Хенни, прекрати сейчас же.

– Я засыпаю, – говорит он.

– Я тоже.

Она закрывает глаза. Лежа в тепле, она и вправду начинает засыпать. Ей чудится, что сквозь закрытые веки она видит что-то розовое. Целых девять лет прошло со дня пожара, изменившего их жизни, а они все еще любят друг друга и всегда будут любить.

Конечно, всегда… Разве не так?

ГЛАВА 4

За блестящим фасадом периода, получившего название «Belle Eroque», с его чувственным изысканным искусством, новой, непривычной для слуха музыкой, со всей его роскошью и утонченной красотой просматривались мрачные пугающие задворки.

Активность анархистов, организовавших убийства итальянского короля, австрийской императрицы и африканского президента, вселяла ужас в сердца европейцев и американцев. Представители других общественно-политических движений, не столь радикальные, как анархисты, но не уступавшие им по убежденности и решительности – социалисты, суфражистки и борцы за разоружение – тоже не сидели сложа руки. Они проводили митинги, устраивали марши протеста, собирали подписи под петициями, выступали на страницах печатных изданий. Писатели и журналисты начали крестовый поход против засилья коррупции, нечеловеческих условий труда на скотобойнях, эксплуатации детского труда, грубого унизительного обращения с рабочими на нефтяных скважинах в Пенсильвании.

В Нью-Йорке прошли забастовки против высокой платы за жилье и «мясные» бунты. Домохозяйки вышли на демонстрации против дороговизны продуктов питания; они пикетировали продовольственные лавки, обливали керосином непомерно дорогое мясо. Двадцать тысяч белошвеек объявили забастовку, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда.

– Они работают по семьдесят часов в неделю, а получают меньше пяти долларов. Мне противно носить эту блузку в стиле девушки Гибсона,^[16] – заявила Хенни, дергая белый кружевной гофрированный воротник. – Ты знаешь, Дэн, что у них из зарплаты вычитают за стулья, на которых они сидят, нитки и иголки, которыми они пользуются, за личные шкафчики в рабочих помещениях; вдобавок им приходится мириться с… приставаниями мужчин.

– Хо-хо, – хохотнул Дэн. – Приставаниями, говоришь?

– Что тут смешного? Это же возмутительно. Ну-ка, помоги мне расстегнуть это. Каким образом, по их мнению, женщина может снять или надеть такую вот блузку со всеми этими многочисленными скользкими маленькими пуговичками на спине? Если, конечно, у нее нет горничной или мужа.

В зеркале отразилось лицо Дэна, склонившегося над застежкой.

– Негодование делает тебя краше, – сказал он и поцеловал ее в шею.

– Ах, Дэн, это задевает меня за живое, больше, чем что бы то ни было. Это личное. Я ведь знаю многих из этих девушек. Они приходят в благотворительный центр, такие юные, одинокие, не успевшие еще освоиться в чужой для них стране. За последний год-два появилось много иммигранток из Италии.

Дэн вдруг посерьезнел.

– Им необходимо вступить в профсоюз.

– Я знаю. Но все они надеются выйти замуж и уйти с работы, так что профсоюзным организаторам трудно бывает преодолеть их пассивность. И еще я думаю об Ольге. Она нездорова. Боюсь, это… – она помолчала, размышляя. – Знаешь, я должна что-то сделать.

– Ты? Что ты можешь сделать?

– Я могу участвовать в пикетировании. Хотя бы это.

Шел второй месяц забастовки. Девушки пикетировали фабрику. Они ходили по двое, держа в руках плакаты, призывающие к борьбе, распевая песни протеста на итальянском и идише. Если одна выбывала из строя по болезни или из-за малодушия, двое вставали на ее место.

О, какой же стоял холод, а резкие порывы январского ветра едва не сбивали с ног. Раз за разом проходили они расстояние примерно в полквартала – от здания фабрики до угла улицы – и поворачивали обратно.

Хенни приходила каждый день, когда Фредди был в школе. По возможности она старалась держаться рядом с Ольгой Зареткиной.

– Возьми мое пальто, – предложила она однажды. – Оно теплее твоего. Ты же насквозь продрогла.

Ольга придерживала воротник у шеи, стараясь запахнуть его поплотнее, а руки, вылезая из коротких рукавов, не доходивших до перчаток, оставались голыми.

– Это еще зачем? – негодующе воскликнула она. – Чего ради тебе это делать? Я не нуждаюсь в… – приступ кашля не дал ей договорить.

– Ольга, я не хотела смутить или обидеть тебя. Давай не будем ходить вокруг да около. Твое пальто тонкое как бумага, а ты больна.

Ответа не последовало. Они медленно шли вперед, хлюпая по грязному растоптанному снегу. Ветер раскачивал плакаты, прикрепленные к тонким длинным палкам, пытаясь вырвать их из онемевших рук. Какой-то водитель умышленно вырулил автомобиль поближе к тротуару. Девушки, взвизгнув, отскочили, чтобы не попасть под летевшую из-под колес грязь, а водитель презрительно рассмеялся. Зато рабочий, сидевший в кузове грузовика, выехавшего из-за угла как раз в тот момент, когда к нему подошли первые пары небольшой колонны, приветственно поднес руку к фуражке.

– Ольга, – настаивала Хенни, – тебе вообще не следует здесь находиться. Тебе надо пойти к врачу.

– Какая мне польза от врача, если я не могу заработать себе на жизнь? Нет, забастовка сейчас на первом месте. – Ольга говорила с легким акцентом, не более заметным, чем акцент какой-нибудь русской графини, изучавшей английский с гувернанткой. – А потом я и так знаю, что со мной.

Она была права. Даже человеку, не разбирающемуся в медицине, нетрудно было догадаться, что Ольга больна туберкулезом, с полным основанием считавшимся убийцей номер один жителей Ист-сайда. Лихорадочный румянец, необычайно яркий блеск глаз были такими же типичными признаками заболевания, как и кашель.

– Да, я знаю, что ты плохо чувствуешь себя последнее время. Ты мне говорила.

– Не надо, Хенни. Давай называть вещи своими именами.

– Но… заранее ведь ни в чем нельзя быть уверенной. Возможно, врач…

– Что, врач? Как ты сама недавно сказала, не будем ходить вокруг да около.

Она умрет, так же как и ее муж. Она сама знает это. Через несколько месяцев она уже не сможет вставать с постели. Она будет поворачиваться набок и сплевывать сгустки крови. Ее постоянно будет лихорадить. Смерть будет приближаться медленно, если только она не схватит воспаление легких на этом холоде. Тогда конец будет более быстрым и безболезненным.

В молчании они дошли до конца квартала. Хенни, наклонив голову, взглянула на подругу – Ольга была намного ниже ее, как, впрочем, и большинство женщин. Однако шла она в ногу с Хенни – раз-два, раз-два, до угла и обратно, и так час, второй, третий. Зачем она это делает? Ей ведь наверняка не придется воспользоваться плодами забастовки, даже если бастующим удастся чего-то добиться. Для нее было бы куда проще примкнуть к горстке запуганных, сломленных душевно женщин, ставших штрейкбрехерами, которые под охраной здоровенных полицейских каждое утро поспешно проскальзывали в здание фабрики.

– Я так беспокоюсь за Лию, – сказала Ольга, но ветер отнес ее слова в сторону, и Хенни, не уверенная, что расслышала правильно, попросила подругу повторить.

– Я беспокоюсь за Лию. Ей всего восемь с половиной.

– И у вас здесь совсем нет родных? – спросила Хенни, хотя ответ был ей известен.

– Ни здесь, ни там. Те, кто остались там, были убиты, когда подожгли наш дом.

Воображение тут же нарисовало Хенни картину: оранжевое пламя, черные фигуры разбегающихся людей; их догоняют и ударами валят на землю. Она словно наяву услышала выстрелы, крики, вслед за которыми, когда все было кончено, наступила полная, мертвая, тишина. По молчанию Ольги она угадала, что та тоже вспоминает пережитое. Необходимо было что-то сказать, отвлечь ее от невыносимых воспоминаний.

– Я уже так давно не видела Лию… – Хенни стало стыдно. Она корила себя за то, что за многочисленными делами забыла о подруге.

– Как бы я хотела, чтобы у нас была своя квартира. Для Лии плохо жить с чужими людьми, хотя они и порядочные люди. У них самих пятеро детей, но они не сдаются, выкручиваются как могут. Шьют всей семьей брюки, даже дети помогают. Ах, – воскликнула с болью Ольга, – что же станет с Лией?

Она посмотрела Хенни прямо в лицо. Ее вопрос словно повис в холодном воздухе. На него не было ответа, приходилось отворачиваться от этого ужаса, этой муки.

– Она умница, хорошо считает, – продолжала Ольга. – Я думаю, она смогла бы стать кассиром, когда подрастет. Их берут на работу с двенадцати лет, платят доллар семьдесят пять центов в неделю при шестнадцатичасовом рабочем дне… Она будет хорошенькой, и это лишний повод для беспокойства. Не думай, я не дура и говорю так не потому, что она моя дочь. Ты бы поняла, что я имею в виду, если бы увидела ее. Не смотри на меня, она совсем на меня не похожа.

– Ты и сама не уродка, – мягко сказала Хенни. Ольга сложила губы в подобие улыбки. Улыбка была полна горечи, она как бы говорила: какое неуместное замечание. Оно не имеет никакого отношения к теме разговора, и ты поступаешь глупо, пытаясь утешить меня таким образом. Я говорю о жизни и смерти, неужели ты не понимаешь? Хенни поняла смысл этой горькой улыбки и приняла заключенный в ней упрек.

– Не знаю, что тебе сказать, Ольга, – честно призналась она. – Видит Бог, мне хочется помочь, но ничего разумного не приходит в голову. Единственное, что я могу тебе обещать – я буду за ней приглядывать.

Буду за ней приглядывать. Много ли смысла в этом банальном расплывчатом обещании.

– В данный момент мне нечем тебя подбодрить, – продолжала Хенни. – Может, если мы победим в этой забастовке, что-то изменится, вам станут больше платить, улучшатся условия труда. Тогда появится хоть какая-то надежда на будущее.

Только вот какая польза будет от этого ребенку, который останется сиротой?

– Это произойдет не скоро, – возразила Ольга. – Законы принимаются не в один день. А скэбы…^[17]

Хенни перебила ее, испытывая облегчение от того, что можно сменить тему и не продолжать разговор о дочери Ольги.

– Их уже неделю не видно.

Она посмотрела на здание фабрики. Грязные окна, похожие на безжизненные глаза. Тюрьма. Серая каменная скала. Дом смерти. Хенни вздрогнула и тряхнула головой, отгоняя мрачные образы. Затем оживленно проговорила:

– Возможно, это хороший признак, что они не пытаются больше использовать штрейкбрехеров. Видно, это для них не выход. Может, они собираются пойти на уступки, ну хотя бы частичные… встретиться и обсудить… организуется профсоюз.

Они в очередной раз повернули за угол. Квартал словно растягивался с каждым проходившим часом. Сколько времени осталось до того, как их сменят? Хенни было лень снимать перчатки и вытаскивать на холоде часы. Да и не так это важно. Придет время, она об этом узнает.

На улице было тихо. Женщинам стало казаться, что звук их собственных хлюпающих шагов и шум проходящего транспорта доносятся откуда-то издалека. Они постепенно впадали в своего рода оцепенение. Двигались они механически, дыхание стало прерывистым от холода. Пение и разговоры смолкли. Разговоры только отнимают силы, необходимые для того, чтобы продолжать двигаться, переставлять ноги. Один шаг, другой, поворот и снова идти, пусть волоча ноги, шаркая и спотыкаясь, но идти. День тянулся и тянулся, длинный, серый, однообразный.

И вдруг эта монотонность взорвалась и разлетелась тысячей осколков. Узкая колонна как раз дошла до угла и двинулась в обратный путь, когда это случилось. Женщины, даже не успев ничего разглядеть, сразу поняли, что на них обрушилось. Они уже сталкивались с этим.

Из-за угла с дикими нечеловеческими криками, рассчитанными, видно, на то, чтобы нагнать побольше страху – и эта цель была достигнута – вылетело около дюжины мужчин. Это были уличные громилы, которые часто околачиваются в различных злачных местах. Широкоплечие парни в куртках и свитерах. Они набросились на женщин, толкали их, били кулаками, ругались.

Потом стали выхватывать из замерзших рук самодельные плакаты. Некоторые женщины, потеряв равновесие, упали на землю. Другие, несмотря на то, что мужчины были значительно выше и сильнее их, принялись отчаянно отбиваться, выражая свой справедливый гнев криками на итальянском, идише, английском. Они колотили хулиганов маленькими кулачками, лягались, царапались; пошли в ход и тоненькие палки, к которым были прикреплены плакаты с начертанными на них требованиями справедливости.

Улица ожила. Окна в домах на противоположной стороне, не подававших до этого никаких признаков жизни, открылись. Любопытные высунулись наружу, наблюдая за потасовкой внизу.

Цепочка женщин-скэбов потянулась к входу на фабрику. Они шли, пристыженно опустив головы, искоса поглядывая на уличное сражение. Среди них были и старые, и молодые; острая нужда заставила их стать штрейкбрехерами. Дверь раскрылась, пропуская их внутрь, и с громким стуком захлопнулась.

Наемные головорезы пришли в ярость. Они не ожидали столь дружного отпора, не ожидали, что их будут лягать и царапать, они вообще не ожидали сопротивления. Хулиганы совсем озверели. Теперь в руках у них появились кирпичи и дубинки. Кто-то пронзительно вопил, призывая на помощь полицию.

В ходе этой беспорядочной потасовки Хенни оттеснили в сторону и она оказалась прижатой к фабричной стене. Она потеряла Ольгу из вида, но вдруг за мельканием рук, плеч, колен углядела валявшуюся на тротуаре знакомую красную шерстяную шапочку. Ольга лежала на земле рядом с шапочкой. Она рыдала, но при этом не прекращала попыток оцарапать лицо хулигана, упершегося коленом ей в грудь.

Хенни охватила дикая ярость. Не раздумывая ни секунды, она прыгнула и вцепилась в мужчину.

– Дикарь, обезьяна, тебе не место среди нормальных людей!

Она царапала его, пинала ногами, тянула за плечи, пытаясь оттащить от подруги. Но он был слишком тяжел, и ей никак не удавалось сдвинуть его с места. Она осознала, что из горла у нее вырываются звуки, напоминающие вой разъяренного животного. Почему, зачем он делает это с Ольгой, хрупкой, слабой, как птичка, женщиной, вдвое его меньше? Да просто потому, что этому зверю доставляло удовольствие мучить беззащитную женщину, доставляли удовольствие ее боль и рыдания.

И тогда Хенни укусила его. Впившись зубами в мочку его уха, она с силой рванула ее вниз. Услышала его крик, почувствовала удар по голове и упала на землю.

Она не знала, сколько времени она пролежала так. Наверное, не очень долго; вся эта потасовка продолжалась, видимо, не более пяти минут – дольше женщины и не могли сопротивляться здоровым сильным мужчинам. Ее первой мыслью, когда она пришла в себя, было: должно быть, я потеряла сознание. Ни разу в жизни такого со мной не случалось и вот надо же. Лицо горело огнем и болело. Из носа, кажется, шла кровь.

В следующий момент она осознала, что над ней кто-то стоит. Полицейский. Хенни напряглась. Всем было известно, что полицейские могли при случае прибегать к очень грубым методам.

Но этот помог ей встать, хотя и не слишком осторожно. Это был молодой еще человек со свежим лицом, на котором сейчас застыло отвращение.

– Какой стыд, – проговорил он, – а еще приличная женщина. Или считаетесь таковой.

Это из-за моего хорошего пальто, – подумала Хенни, – он принял меня за «приличную» в его понимании женщину.

Хулиганов не было видно, драка прекратилась. Конечно, они всегда смываются при появлении полиции. Женщины в большинстве своем тоже разбежались, но кто стал бы винить их за это. Осталось несколько самых храбрых.

– Я должен арестовать вас, – заявил полицейский, оглядывая жалкую кучку. – Пойдете добровольно или надеть на вас наручники?

Он говорил громко, во весь голос и, судя по его виду, был весьма горд самим собой. Он словно играл на сцене перед зрителями, каковыми в данном случае были жильцы дома напротив, выглядывавшие из окон, да какой-то любопытный прохожий, оставшийся посмотреть, чем кончится дело, хотя теперь, когда большинство участников потасовки разбежались, он мог беспрепятственно пройти по тротуару.

Как-то само собой получилось, что от лица всех женщин ответила Хенни.

– Мы порядочные женщины, мы пойдем добровольно. Но за что вы нас арестовываете? Что мы такого сделали?

– Нарушение общественного порядка. Устроили на улице настоящий дебош, хотя должны бы, кажется, сидеть дома и ухаживать за мужьями.

– Не ваше дело учить нас, как нам себя вести, пока мы не нарушаем закон. А мы не нарушали, – горячо возразила Хенни.

Полицейский оглядел ее с головы до ног. Было видно, что он озадачен – он никак не мог определить, кто же она такая. Явно не работница фабрики, те говорят совсем иначе. Но и не одна из тех эксцентричных женщин из высшего общества, которые взяли моду ввязываться в дела такого рода и с которыми надо быть предельно вежливым, а то их мужья нажалуются комиссару.

– Послушайте, леди, – начал он и с насмешкой повторил: – Леди… Советую вам держать рот на замке, а то против вас выдвинут еще одно обвинение – сопротивление при аресте. – Он взял Хенни за локоть. – Советую вам вместе с остальными сесть вон в ту машину.

«О, какой же ты герой, блюститель закона, защитник порядка от таких преступниц, как мы».

Ольга кашляла, прижав к губам носовой платок.

– Ольга, с тобой все в порядке?

– Ужасно больно в том месте, где он… но ты! У тебя все лицо – сплошной черно-синий синяк. И кровь!

– Кровь – это ерунда. У меня из носа шла кровь. Знаешь, если бы у меня был пистолет, я бы убила того мерзавца.

– Эй вы, там, поменьше разговоров! И двигайтесь побыстрее.

В тот момент, когда пикетчицы подходили к патрульной машине, рядом остановились два такси. Сидевшие в них смеющиеся пассажирки вышли и стали с интересом наблюдать за происходящим, обмениваясь замечаниями.

– Посмотри-ка на эту компанию.

– В жизни не встречала никого уродливее.

– Эй, сестренка, тебе небось мужика не хватает.

– Он бы сразу излечил тебя от всех болезней.

Они показывали пальцами и улюлюкали. Хенни рассматривала накрашенные лица, немыслимые перья, не первой свежести шелковые платья. Бедные, никчемные создания, собравшиеся на свой ночной промысел, такие же жертвы, как и те другие, кто бастовал, добиваясь повышения заработной платы, но в отличие от них не осознающие своего унизительного положения и оттого куда более жалкие…

Патрульная машина отъехала; ей вслед неслось их злорадное хихиканье.

Сержант в участке, сидевший за высоким столом, оглядел группу заляпанных грязью растерзанного вида женщин. Если он и почувствовал жалость, то никак ее не показал, как, впрочем, не показал и отвращения в отличие от молодого полицейского, который привез женщин в участок. Хенни невольно задалась вопросом, испытывал ли вообще какие-то чувства этот представитель власти в темно-голубой форме с двумя рядами медных пуговиц. Что ж, это была его работа, у него не было выбора.

Он стал по очереди вызывать их к столу.

– Я должен назначить сумму залога, – объявил он. – Двести долларов.

И каждая из женщин, услышав это, издавала тягостный вздох.

– Но мы же не преступницы, – осмелилась возразить одна.

– Сопротивление при аресте считается преступлением, – ответил сержант и, повысив голос, повторил: – Двести долларов. Если вам нужен телефон, чтобы связаться со своим адвокатом, вот он на столе, дежурный МакГир поможет вам.

– Мой адвокат, – прошептала Ольга. – К какому из них мне обратиться? К тому, кто занимается моими вложениями в недвижимость или тому, в чьем ведении находятся операции с ценными бумагами?

– Или, – продолжал сержант, – вы можете уведомить по телефону вашу семью.

– Какая семья, какой телефон? – снова прошептала Ольга.

– У нас тоже нет телефона, – сказала Хенни.

Они считали, что телефон им не нужен, однако в этот момент, охваченная ледяным ужасом, она бы многое отдала за то, чтобы он у них был. Фредди вернется из школы и не сможет попасть в дом. Дэн в это время дня всегда в лаборатории. Остается только надеяться, что Фредди догадается пойти туда.

– А если у нас нет телефона, – обратилась она к сержанту, – есть ли другая возможность связаться с семьей?

– Сообщите дежурному МакГиру вашу фамилию и адрес. Мы уведомим ваше местное отделение, они примут меры. – На столе перед сержантом лежала кипа бумаг, на которые он и переключил теперь свое внимание. Хватит с него возни с этими смутьянками, большинство из которых к тому же иностранки. – МакГир, как только запишешь их адреса, сразу же отведи их назад.

«Назад» было камерой в конце коридора. Хенни держала Ольгу за рукав, не желая, чтобы ее разлучили с подругой. Одна камера, рассчитанная человек на восемь-десять, не смогла вместить всех женщин. Оставшихся – а ими оказались Хенни с Ольгой – отвели в соседнюю, в которой уже находились другие задержанные. Железная решетка захлопнулась за ними, полицейский повернул ключ, послышалось щелканье замка.

С минуту Хенни стояла неподвижно, глядя вслед удалявшейся темно-голубой спине. «Я в камере! Я, Генриетта Рот. Или, что еще более удивительно, я, Генриетта де Ривера, дочь Генри и Анжелики, внучка…»

Она пришла в себя и огляделась вокруг. Она находилась в довольно большом помещении без окон с серыми цементными стенами. Вдоль одной стены стояли койки, на каждой была подушка и матрас. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что они отвратительно грязные. Вдоль трех других стен тянулись узкие скамейки. Вонь, исходившая от стоявших в углах четырех ведер, не оставляла сомнений относительно их предназначения.

Ей пришло в голову, что это, наверное, камера, которую называют «камерой задержания». Если за вас не внесут залог, вы остаетесь в этой камере на ночь. Осмотр камеры занял у нее несколько секунд.

Следующие несколько секунд она рассматривала женщин, сидевших на скамейках: молоденькая и довольно симпатичная проститутка в грязном платье с кружевными оборками; старуха со спутанными седыми волосами, типичная представительница племени бездомных, которые спят в подворотнях; женщина неопределенного возраста, бедно, но опрятно одетая, которая все время дрожала.

Девушку заинтересовали синяки Хенни.

– Смотри-ка! Тебя побили. Кто же это?

– Мы пикетировали швейную фабрику.

– Ну, тогда тебе нечего переживать. Скоро будешь на свободе. Через пару часов.

– Как это?

– Да так. Богатые бездельницы вытащат тебя отсюда. Они всегда вытаскивают таких как ты, – и, видя недоуменный взгляд Хенни, пояснила: – Ну, бездельницы из высшего общества. Энн Морган, миссис Бельмонт. Ты что, газет не читаешь?

Теперь до Хенни дошло. Девушка была права. Женщины, чьи имена постоянно появлялись в разделах светских новостей, в отчетах о банкетах и балах, участвовали в демонстрациях суфражисток и подписывали мирные воззвания; частенько эти светские дамы приходили на помощь представительницам другой половины, тем, чьими руками были созданы многие их туалеты. Хенни неоднократно напоминала об этом Дэну.

– Да, но уже поздно, – заметила Ольга. – Если они и придут, то не раньше утра.

Посмотрев на койки, Хенни вздрогнула.

– Я попросила сержанта передать Дэну, чтобы он и за тебя внес залог.

Она попыталась вспомнить, что ей было известно о залоге. Четыреста долларов. Видит Бог, у Дэна не было под рукой таких денег. Конечно, на счету в банке у них лежала большая сумма, но банки уже закрыты и откроются только утром. Она снова посмотрела на койки и снова вздрогнула.

Ольга села на скамейку рядом с женщиной средних лет, единственной из всех, выглядевшей более или менее чисто. Хенни поискала глазами свободное место, хотя предпочла бы стоять, не прикасаясь ни к чему в этой камере: она до смерти боялась подцепить какую-нибудь заразу. Однако стоять одной в середине камеры в течение неизвестно скольких часов было бы нелепо. Она села с другой стороны от маленькой опрятной женщины. Та с любопытством уставилась на ее лицо.

– Здорово вас отделали. Сильно болит?

– Побаливает, – призналась Хенни. В лице пульсировала боль, усиливавшаяся с каждой минутой.

– Вид у вас ужасный. Будет синяк, а то и два.

– Жаль, у меня нет зеркала.

– Я и так вам скажу. У вас кровоподтек на носу, а левая щека – сине-зеленая и распухла, будто у вас свинка.

– Может, к ней приложить лед? – с сомнением спросила Хенни.

Женщина засмеялась.

– Да где же вы его достанете? У них что ли? Здесь не больница. Скажите еще спасибо, что они вам не добавили.

Сидевшая напротив девушка открыла сумочку.

– Вот зеркало, если охота посмотреть на свою рожу.

– Пожалуй, не надо. Все равно я ничего не могу сделать. Но спасибо за предложение.

Девушка пожала плечами. Держа зеркало так, чтобы на него падал свет от лампы под потолком, она принялась рассматривать собственное сильно накрашенное лицо. Ей не больше семнадцати, подумала Хенни. Хорошенькое личико, ямочки на щеках.

Ольга, сидевшая, опустив голову на руки, выпрямилась и прислонилась к стене. Под глазами у нее были темные круги.

– С тобой все в порядке? – прошептала Хенни. Не открывая глаз, Ольга шепнула в ответ:

– Лия, моя маленькая Лия.

– Она тоже забастовщица? – осведомилась соседка. Хенни ответила за Ольгу.

– Да. Она нездорова.

– Я вижу. Меня взяли за кражу. Пара перчаток. На сей раз они меня замели, но это всего второй раз.

В соседней камере запели. Сначала голоса звучали еле слышно, но постепенно становились все громче и скоро зазвучали в полную силу. Женщины пели о свободе, о борьбе с хозяевами, о войнах, любви, мире. Какая энергия, мужество, несгибаемый дух. Сама Хенни не испытывала сейчас ничего подобного, чувствуя себя вконец измотанной. Боль все усиливалась. Она с облегчением вздохнула, когда подошел дежурный полицейский и потребовал прекратить пение.

Шли минуты. Прошло, наверное, часа два. Ее часы сломались в драке и она могла только гадать, сколько на самом деле было времени. Где же Дэн? А вдруг им не удастся связаться с ним. Без телефона будут ли они так уж стараться? Он, должно быть, с ума сходит от беспокойства. Придет ли ему в голову искать ее здесь? Нет, конечно.

Шли минуты. Пожалуй, это к лучшему, что ее часы сломались. Было бы невыносимо смотреть на медленно ползущие стрелки. Появился полицейский и отпер решетку. Все с надеждой подняли головы, за исключением бездомной старухи, которая спала, закутавшись в свои лохмотья. Но полицейский всего-навсего принес ужин.

– Решил, что вам захочется подкрепиться. Тут для вас хороший кусок хлеба и глоток холодной воды.

Он поставил тарелки на край скамейки, и хлеб, как представилось Хенни, тут же впитал в себя вонь, исходившую от ведер для испражнения. Она сглотнула, подавляя подступившую к горлу тошноту.

– Не нравится, миссис? Бьюсь об заклад, вы бы предпочли кусок индейки.

Хенни, решив не обращать внимания на сарказм, собиралась было спросить, нет ли каких сообщений от ее мужа, но тут девушка, испуганно вскрикнув, залезла с ногами на скамейку, подобрав свои грязные кружевные оборки.

– Крыса! О Господи, крыса! – Зубы у нее стучали. – Она побежала вон туда. – Она показала на одно из ведер.

Полицейский отодвинул ведро ногой, отчего часть его содержимого выплеснулась на пол. За ведром на стыке стены с полом и в самом деле виднелась дыра. Он поднял руки.

– Бедняга! Вылезла наружу из своей норы. Лучше поскорее ешьте ваш вкусный ужин, а то она вернется и съест его за вас.

Хенни съежилась на скамейке и тоже подобрала юбки повыше. О Господи, где же Дэн? Ну что, что могло его задержать!

Она ждала. Хенни в камере. Она не должна паниковать, даже если ей придется провести здесь ночь. Не должна и не будет. Прошло довольно много времени прежде чем она осознала, что зубы у нее стиснуты, а руки в карманах сжаты в кулаки.

Наверняка было уже очень поздно. Старуха, проснувшись, проковыляла к ведру. Ольга почти не двигалась, лишь изредка слегка меняла положение тела и вздыхала. Две другие женщины молчали. Наверняка было уже очень поздно…

А затем она услышала голос Дэна. Он раздавался где-то в конце коридора, и при звуках родного голоса впервые за все это время на глаза ей навернулись слезы. Она поспешно вытерла их, так что когда появился Дэн, ее глаза были уже сухими. Она крепко обняла его.

– Я думала, ты никогда не придешь.

– Я все объясню, когда мы выйдем отсюда. Со мной Пол, он сейчас улаживает все формальности, связанные с залогом за тебя и твою подругу.

– Ольга, – воскликнула Хенни, – пойдем, дорогая. Это Дэн. Все в порядке, ты свободна. Мы отвезем тебя домой.

– Что они с тобой сделали?

Дэн был в ужасе, а Пол, который ждал их у выхода, в изумлении уставился на нее широко раскрытыми глазами.

– Что, я так плохо выгляжу?

– Да. Я сейчас же повезу тебя к врачу.

– Пожалуйста, не надо. Я хочу домой. Переломов у меня нет. Достаточно будетположить лед. Но в первую очередь я хочу принять горячую ванну и выпить горячего чаю. Пол, это моя подруга Ольга Зареткина. Мой племянник Пол Вернер.

Пол поклонился. Живое молодое лицо, дорогое пальто с бархатным воротником. Он казался пришельцем из другого мира, случайно попавшим на эту грязную улицу.

У тротуара стоял его маленький блестящий автомобиль. Он усадил женщин и прикрыл им колени пледом.

– На улице, наверное, около нуля, да еще этот ужасный ветер. Куда вас отвезти? – обратился он к Ольге.

– Поезжайте по Гранд-стрит, – пробормотала она, – это налево за углом, а потом… Я покажу вам.

Хенни вдруг осознала, что это первые слова, произнесенные подругой за последние два часа. Она же совсем больна и помочь ей ничем нельзя, подумала Хенни.

Нельзя было помочь и трем женщинам, оставшимся в камере. Но каждая из них попадала за решетку не в первый – и, наверняка, не в последний – раз. Ни для одной не было выхода из этого кошмара.

– Так вот, – стал объяснять Дэн, – когда ты не вернулась, я отправился тебя искать. Зашел в благотворительный центр, подумав, что ты можешь быть там, потом в школу Фредди – вдруг у них сегодня собрание. Расспросил всех в нашем доме, кто мог хоть что-то знать, даже заехал к твоей матери. И взял Фредди…

– Мама знает? – воскликнула Хенни.

– Сейчас уже знает. После того как я ушел от нее, она позвонила Полу, который только что приехал домой на зимние каникулы. Он заехал за ней, и они оба приехали к нам почти одновременно с полицейским из отделения, пришедшим сообщить, где ты находишься. – Дэн потянулся через сиденье и сжал руку Хенни. – Насчет завтрашнего не беспокойся. Судья наложит на тебя штраф, прочтет нотацию и ты пойдешь домой. Конечно, во второй раз все может сойти не так гладко.

– Вот этот дом, – отрывисто сказала Ольга.

Они остановились перед многоквартирным домом, неотличимым от любого другого дома на этой улице. Небо, затянутое низкими тучами, предвещавшими снегопад, словно вдавливало дом в землю. Улица, на которой сейчас не было тележек уличных торговцев, казалась мертвой.

– Нет, подождите меня здесь, – остановила Хенни мужчин, собравшихся было войти в дом вместе с ней и Ольгой. – Я провожу Ольгу и сразу вернусь.

Ей не хотелось говорить при Ольге, что на этих пустынных улицах рыскает немало хулиганов, которым доставит извращенное удовольствие поломать дорогую машину Пола.

Стук швейных машинок смолк, едва они с Ольгой вошли в комнату на третьем этаже. Четверо мужчин и женщин средних лет и трое бледных ребятишек прекратили работу. Семь пар глаз уставились на них.

– Что с тобой случилось? Опять забастовка?

– Пусть она сядет, – вмешалась Хенни. – Она еле стоит.

Кто-то снял со стула стопку шерстяных брюк.

– Вот, садись. Хочешь горячего чаю? – женщина, должно быть мать семейства, встала со своего места. – Ты выглядишь ужасно. Замерзла?

– Да, – Ольга сняла шапку, – замерзла.

– Она больна. – Один из мужчин, вздохнув, подогнал шов под иголку и снова застрочил на машинке. – Очень больна.

Ольга пыталась снять пальто.

– Не снимай, – посоветовала Хенни. – Согрейся сначала как следует.

– Я и так вся горю, хотя раньше замерзла. Где Лия?

– Я послала ее за молоком, – ответила женщина.

Она принесла чай. Ольга грела руки о стакан и понемногу прихлебывала чай. Сесть было некуда и Хенни осталась стоять. Только сейчас она заметила, что в комнате было еще двое ребятишек, совсем маленьких. Они спали на куче какой-то одежды у окна. Керосиновые лампы освещали комнату тусклым желтым светом; у людей, работающих при таком свете, наверняка болят глаза. Хенни довольно часто бывала в подобных квартирах, но раньше никогда не осматривала их так внимательно. Спертый воздух был пропитан запахом грязи и немытых тел.

Я бы сошла с ума, если бы мне пришлось жить в такой квартире, подумала Хенни.

На улице начался снегопад, а Пол с Дэном ждали ее внизу. Хенни засобиралась уходить, и тут дверь открылась и в комнату вошла маленькая девочка с бидоном в руках. Она стряхивала снег с пальто.

– Лия, – Ольга открыла объятия.

Ребенок, принесший с собой в затхлую комнату чистый свежий морозный воздух, остановился, уставившись на мать.

– Мама! Ты опять заболела? Хенни быстро сказала:

– Нет, с ней все в порядке. Ей пришлось вернуться домой, но с ней все в порядке.

– Да, все в порядке, – подтвердила Ольга и добавила, увидев, что глаза девочки широко раскрылись и наполнились тревогой: – Не беспокойся, Лия.

Девочка опустилась на колени рядом с матерью.

– Что с тобой случилось, мама?

– Я тебе потом расскажу. Не будем задерживать мою подругу, которая привезла меня домой. Ты ее помнишь, мою подругу Хенни, я тебе о ней часто рассказываю.

Лия пристально посмотрела на Хенни.

– Я вас помню. Однажды вы угостили меня лимонадом в благотворительном центре.

Ольга тоже взглянула на Хенни. Глаза ее светились гордостью и нежностью. «Вот видишь, вот видишь», говорил этот взгляд.

Ольга не преувеличивала, скорее уж наоборот, подумала Хенни. Глядя на маленькую Лию, невозможно было остаться равнодушным. Были в ней живость и теплота, сразу подкупавшие вас. Рыжеватые волосы вились крупными кольцами, образуя на голове подобие тиары. На щечках с нежной шелковистой кожей были ямочки. Но самым поразительным был ее здоровый вид; так мог бы выглядеть ребенок, живущий на ферме, где много солнца, где можно вволю пить молоко. Надолго ли сохранит она этот цветущий вид.

Девочка тоже изучала Хенни.

– Вы приехали в автомобиле, – сказала она.

– Да, это машина моего племянника, – ответила Хенни, испытывая стыд, для которого, как она сама понимала, в данных обстоятельствах не было ни малейших причин: во-первых, машина принадлежала не ей, во-вторых, почему бы Полу не иметь автомобиль. Он ведь не украл его, никого не ограбил и не убил.

Эти мысли промелькнули у нее в считанные секунды. Подобные мысли и чувство стыда будут и впредь возникать у нее всякий раз, когда ей случится наблюдать соприкосновение бедности с богатством.

Девочка подошла к окну и выглянула на улицу.

– Смотрите-ка, – удивился мужчина, работавший у окна, – ей понравился автомобиль. Может, и тебе хотелось бы иметь такой, а, малышка?

Ольга пожала плечами.

– Господи, мне бы заработать на пропитание, и я с радостью буду ходить пешком.

Хенни положила руку на поникшее плечо подруги.

– Береги себя, – глупый невыполнимый совет, – если я могу что-то для тебя сделать…

Ольга покачала головой.

– Для меня ничего. Только для Лии, – в голосе ее слышались слезы.

– Хорошо. Я обещаю.

Да, было что-то особенное в Лие Зареткиной восьми лет от роду. Таких, как она, называют солнечными людьми, подумала Хенни. Они обладают неким не поддающимся описанию излучением, от них словно исходит сияние. Дэн такой и Пол тоже.

Ее сердце потянулось к ребенку.

Хенни задремала и проснулась от пульсирующей боли в носу и в челюсти, которые оказались прижатыми к подушке.

Дэн сидел на стуле рядом с кроватью и смотрел на Хенни.

До этого он позвонил врачу по телефону из аптеки, купил лекарства, принес на подносе ужин, менял грелки со льдом, а главное, согрел ей душу своей гордостью.

– Я думала, ты рассердишься, – сказала она сейчас.

– Рассержусь? Да, на этих подонков и полицию, которая немногим их лучше. Слава Богу, ты еще относительно легко отделалась. – В глазах его светилось восхищение. – Вот увидишь, ты не напрасно прошла через все это. Конечно, сразу все не решится. Думаю, хозяева пойдут на мелкие уступки, чтобы возобновилась работа на фабрике, потом будут новые забастовки. Но в конце концов будет принят закон, регулирующий условия труда и найма. В том, что это случится, будет и твой вклад. Ты мужественная женщина.

Опять пошел снег, который вскоре превратился в град, с силой забарабанивший по стеклам. Дэн укутал ее одеялами, и она погрузилась в полудрему.

Он считает меня мужественной. Но это не так. Я была напутана до смерти. Сейчас, когда я об этом вспоминаю, мне даже страшнее, чем было тогда, когда все это происходило.

Почему я это делаю? Потому, что хочу помочь и знаю, что поступаю правильно. Но есть и другая причина… Думаю… нет, я знаю, что мне хочется сделать что-то значительное ради того, чтобы Дэн похвалил меня. Он любит меня… но мне еще хочется заслужить его похвалу.

Она вдруг соскочила с кровати в холодный воздух комнаты и подошла к зеркалу.

– Господи, Хенни, что ты делаешь?

– Хочу посмотреть, как я выгляжу. Желтоватый свет лампы сбоку падал на ее лицо. Не обращая внимания на распухшую щеку, она изучала свое лицо с другой стороны. Привлекательность моему лицу придает его выражение, подумала она. Сами по себе черты лица слишком резкие, неправильные, брови слишком густые. Лучше всего я выгляжу, когда улыбаюсь. Надо бы делать это почаще.

– Через пару дней все заживет, – сказал Дэн. – Ну, если быть честным, через пару недель. Сильно болит?

– Да нет, не очень.

– Ложись скорей назад, пока совсем не замерзла. Не понимаю, почему ты никак не заснешь. Лекарство должно было бы давно подействовать.

– Не могу выбросить из головы эту девочку. Если бы ты видел, Дэн, это маленькое живое личико в убогой комнате, грязной, серой…

– Я знаю, я понимаю. Но ты же не в силах чем-то помочь им, поэтому постарайся лучше не думать о ней.

– Видишь ли, я по сути дела обещала Ольге, что позабочусь о Лие.

– Что? Каким образом ты сможешь это сделать? Тебе не следовало давать такого обещания.

– Эти люди не оставят девочку у себя после смерти Ольги. Да у них и нет такой возможности. Сейчас, наверное, они кормят их задаром, но, видимо, рассчитывают на какую-то компенсацию, когда забастовка кончится.

– Я думаю, ты вот что можешь сделать. Наведывайся к ним почаще, а когда случится самое страшное, когда мать умрет, устроишь девочку в сиротский приют.

Эти ужасные заведения. Мрачные здания из темно-красного кирпича, грязные маленькие окна. Дети, шагающие колонной по двое, как в армии. Конечно, тамошние работники по-своему добры к этим детям, но…

Она вспомнила выражение безнадежности на лице Ольги, ее трясущиеся руки, придерживающие воротник у горла, ее отчаянный вскрик: «Что станет с моим ребенком?»

Можно ли допустить, чтобы была загублена жизнь чудесной маленькой девочки.

– Хенни, таких тысячи.

– Да, но их-то я не знаю.

– Хенни, что это за мысли приходят тебе в голову?

– А если бы умерла я, и Фредди остался бы абсолютно один в этом мире, где царит закон джунглей?

– Фредди, что он подумает?

– У него доброе сердце, да она ему и мешать не будет.

– Признайся, все эти мысли оттого, что у тебя только один ребенок.

– Если бы у меня была дочка, Лия, я бы отдала ее в школу, накупила бы ей разных платьиц – желтых, красных, белых. Баловала бы ее, как никто никогда не баловал меня самое.

Теплая рука Дэна гладила ей лоб.

– Закрой глаза. Попробуй уснуть. Пусть сон унесет тебя туда, где нет забот.

Но она широко раскрыла глаза.

– Мы могли бы удочерить ее. Я не имею в виду официально, просто взять ее к себе.

– К нам? В нашу семью?

– А почему нет. Мы же хотим еще ребенка, только ничего у нас не получается.

– Сейчас уже поздно. Фредди почти взрослый.

– Ничего не поздно. Ты бы не сказал так, если бы я забеременела.

– Но ты не беременна, а взять ребенка – серьезный шаг. Я понимаю, у тебя на душе неспокойно, но обдумай все как следует.

– Я обдумала.

– Подумай еще.

– Ты этого не хочешь, а я-то была уверена, что ты поддержишь меня, именно ты.

– В принципе я за, но в нашем конкретном случае, когда Фредди такой…

– Что ты имеешь в виду под «Фредди такой»? – резко спросила она.

– Фредди предстоит пройти длинный путь, который может оказаться очень нелегким.

– О чем ты говоришь? С Фредди все в порядке.

– Он трудный ребенок. Не такой как все. Ты знаешь это не хуже меня, Хенни, но мы боимся говорить об этом.

– Я ничего не боюсь и не понимаю, о чем ты говоришь. Может то, о чем не говоришь, исчезнет само по себе.

– Он очень впечатлительный ребенок, конечно, я знаю это, Дэн, но ведь это не делает его… странным.

– В будущем могут возникнуть всякие осложнения, – спокойно сказал Дэн.

Она ответила, сознавая, что ее слова полны горечи:

– Ты хочешь, чтобы он был похож на Пола. И ты сама тоже.

– Я никогда не говорил ничего подобного, Хенни. – Последовала долгая пауза. – Сегодня такой суматошный день, я устал. Пойду посмотрю, как там Пол и твоя мать.

Он открыл дверь. Из гостиной донеслись приглушенные заботливые голоса.

– Мама в ярости?

– Нет. Она меня удивила. Не сказала ни одного сердитого слова.

– Я была уверена, она взорвется.

– У нее, наверное, шок. Пол говорит, взрыв еще будет, когда пройдет первое потрясение, и она спокойно обдумает то, что с тобой сегодня случилось. – Дэн поколебался. – Я не хотел быть резким, Хенни. Но взять чужого ребенка – это огромная ответственность. По-честному, мне не хочется этого делать. Но если ты… в общем ты должна полностью отдавать себе отчет в том, на что идешь.

– О, я отдаю.

Пока Хенни лежала в ожидании спасительного сна, ей показалось, что личико ребенка маячит в туманной мгле за окном. Девочка ласково манила ее к себе, словно говоря: я жду тебя. Жду, когда придет время, и когда ты будешь готова.

Пол, развалившись, сидел в кресле Дэна в гостиной. Удивительный день! Поскорее бы рассказать обо всем друзьям. Вносить залог за родную тетю. Ее подруга, та другая женщина, бедняжка, какая же она хрупкая, как стеклянная статуэтка. Боже, при виде такой нищеты становится дурно. А как похоже на Хенни – взять на себя все хлопоты… Он помнил семейные истории о детстве Хенни, о том, как она спасала больных кошек, а однажды привела в дом маленького потерявшегося мальчика. Сегодня ей повезло, но впредь следует вести себя более осторожно. Какому-то пикетчику недавно выбили глаз в такой же вот потасовке. Он читал об этом в «Таймсе».

Пол закрыл глаза, чувствуя, что засыпает. Бабушка и Фредди разговаривали, сидя на диване. Вернее, говорила бабушка, а Фредди слушал, как зачарованный, держа на коленях тарелку с недоеденным пудингом.

– После войны, – говорила Анжелика, – вспыхнула эпидемия желтой лихорадки, тогда и умерла моя мама. Потом мы переехали на Север.

– Расскажи мне про это еще. Анжелике был приятен интерес мальчика.

– Я помню, как по всему городу раздавались пушечные выстрелы. Тогда, видишь ли, считали, что таким образом можно уничтожить возбудителей болезни. А еще считали, что ночной воздух заразен, поэтому на ночь закрывали все окна. В жару это было ужасно. По утрам, когда окна открывали, в воздухе висел запах горящего дегтя. Это тоже считалось одним из средств борьбы с болезнью.

– Дальше, – нетерпеливо сказал Фредди. «Романтик. Хлебом его не корми, дай послушать такие вот истории», – подумал Пол.

– Моя мама сказала нам, что скоро умрет. – Анжелика всегда держалась очень прямо, но при случае, когда повествование требовало, как сейчас, проявления гордого достоинства, могла выпрямиться еще больше. – Из окна ее комнаты я смотрела на повозки с гробами, проезжавшие по улице и, помню, подумала, каково это быть мертвым и трястись в гробу, что скоро предстоит и моей маме. Но потом, помню, подумала, что люди в гробах, к счастью, уже ничего не чувствуют.

– У нас был дворецкий, старый-престарый негр по имени Сизиф; когда мама умерла, он вышел на улицу и прикрепил к дереву, росшему у ворот ограды, траурный знак – кусок картона, обрамленный черной полосой. Шел дождь. Вернувшись в дом, он сказал мне: «Скоро разыграется сильная буря. Всегда бывает буря, когда умирает старая женщина». Это было странно, потому что мама казалась мне совсем не старой. Да, каких только воспоминаний не хранится в душе каждого из нас.

На минуту бабушка и мальчик замолчали, погрузившись каждый в собственные мысли.

Потом Фредди отрывисто сказал:

– Хотел бы я жить в то время. Оно похоже на сказку. А какие мужественные были люди.

Пол почувствовал, как в нем закипает злость на бабушку да и на Фредди тоже. Мужество проявила сегодня Хенни, принимавшая участие в благородном деле.

– Нет, Фредди, это не так, – возразил он. – Это было время, когда на определенной части нашей территории отсталые узколобые люди творили величайшую несправедливость. Ты можешь только радоваться, что не жил в то время.

– Тебя там тоже не было, откуда тебе знать, – отпарировала Анжелика. – Люди склонны к преувеличениям, часто они осуждают то, о чем ничего не знают. Тогда существовала утонченная культура. Были определенные устои. И у нас были герои, каких сегодня не встретишь. Во всяком случае не здесь, – закончила она с презрением, обмахиваясь, как веером, носовым платком. Полу не хотелось втягиваться в бессмысленный спор.

– Ну, в любом случае это все пустые разговоры, потому что время нельзя повернуть назад. Знаешь, какое самое лучшее время в жизни человека, Фредди?

– Нет, какое?

– Я скажу тебе: настоящее. Вчера уже прошло, завтра еще не наступило, сегодня – это единственное, что у нас есть. Правильно?

– Да, наверное.

Как быстро меняется у него настроение, как легко подпадает он под чужое влияние, подумал Пол, испытывая раздражение и жалость одновременно.

– Хочешь как-нибудь навестить меня в Йеле? Останешься на уик-энд, я тебе все покажу, может, и тебе захочется туда поступить. Будешь изучать естественные науки, как и твой папа. Или музыку, раз ты так хорошо играешь на рояле, или экономику, как я сам.

– Папа говорит, что мне надо поступать в Городской колледж, что там собрались лучшие умы со всей страны.

– Вот в этом я с тобой согласна, Пол, – быстро сказала Анжелика. – У Дэна какие-то абсурдные псевдодемократические идеи относительно образования, как будто частный колледж – это что-то дурное.

Пол нахмурился. Могла бы, кажется, не критиковать в присутствии мальчика его отца.

– Знаешь что? – обратился он к Фредди. – Ты наверняка не сделал еще уроки на завтра. Иди к себе в комнату, позанимайся.

Фредди без возражений встал. Послушный ребенок. Пожалуй, было бы лучше, если бы он не всегда был таким послушным, мелькнула у Пола мысль.

Они остались вдвоем, и бабушка повернулась к нему:

– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – и не дожидаясь ответа, принялась изливать свои жалобы: – Хоть убей, не пойму этого. Моя собственная дочь в тюрьме. Как же она не похожа на твою мать, и не подумаешь, что родные сестры. Весь их уклад мне столь же непонятен и чужд, как если бы я жила среди зулусов или готтентотов.

Пол ничего не ответил.

– Ты же, надеюсь, не одобряешь того, что сегодня произошло?

– Я ее понимаю, – спокойно возразил Пол. – И иногда мне бывает стыдно, что у меня не хватает мужества и решимости поступать так же и, наверное, никогда не хватит.

– Вздор! У тебя в роду много мужественных людей. Ты слышал, что нам, южанам, пришлось вынести во время войны. Вот это было мужество. Оно у нас в крови. Ты, что, забыл обо всем этом?

– Не забыл, – устало откликнулся Пол.

И снова подумал о Фредди. Что выйдет из этого мальчика, который подвергается столь противоречивому влиянию? С одной стороны – социалистический энтузиазм его родителей, с другой – буквально завораживающие его романтические истории бабушки об аристократическом прошлом.

Поднявшись, он подошел к окну. Семьи! Они кормят и воспитывают тебя, любят тебя и создают у тебя в голове такую путаницу, что ты перестаешь понимать, что к чему. Даже в его собственном доме, где, в отличие от дома Фредди, чаще всего царило согласие, было от чего прийти в замешательство. Он уже мечтал о возвращении в колледж и не потому, что был несчастлив дома – этого не было – а потому, что с друзьями он мог говорить о чем угодно, не боясь задеть чьих-то чувств. Пол отвернулся от окна.

– Снегопад усиливается, бабушка. Судя по всему, здесь мы больше не нужны, давай я отвезу тебя домой.

– Хорошо, – согласилась Анжелика. – Я, правда, всегда нервничаю в автомобилях, но, видно, придется мне привыкать к ним. Похоже, мне много к чему придется привыкать.

Как и всем нам, подумал Пол, но ничего не сказал.

– Мама, я нарисовала картинку, – сказала Лия. – Хочешь посмотреть?

Из кармана юбки она достала замусоленный лист бумаги, осторожно развернула его, разгладила ладонью и протянула матери.

– Это принцесса. Похоже?

– Конечно. Какая у нее красивая корона. С такой короной она могла бы быть и королевой, правда?

– Она слишком молодая. Это принцесса. Она ждет принца. А платье у нее розовое. У меня не было нужного карандаша, но оно все равно розовое.

– Очень красиво. Ты рисуешь такие чудесные картинки, Лия.

Мать сидела, опершись подбородком на руки и наблюдала, как дочка ужинает. Скудный это был ужин: кусок сухой селедки, вареная картофелина, немного хлеба. Но девочка ела с удовольствием – она была голодна. Благотворительный ужин, подумала мать, подарок тех, кто сидит сейчас за машинками в комнате рядом. Они же должны понимать, что она не сможет отплатить им. Подарок бедняка еще большему бедняку, чем он сам.

– Ах, если бы ты сшила мне розовое платье, – сказала Лия.

Ольга вздрогнула. Такое безобидное желание. Лия смотрела на нее умоляющими глазами, а у нее было ощущение, будто в сердце вонзили нож. Где достать денег, чтобы купить материал? На чем шить, ведь машинки, которые здесь есть, вечно заняты. Не говоря уж о том, откуда взять силы.

– Ты дрожишь, мама. А перед печкой так жарко. Кухня была такой маленькой, что стол и два стула стояли чуть ли не впритык к печке. Слава Богу, что здесь по крайней мере было тепло. С резким рыбным запахом и покрытой сальным налетом раковиной можно было смириться.

– Ты дрожишь, мама, – повторила Лия.

– Ничего, все в порядке. Иногда я не могу сразу согреться.

Девочка внимательно посмотрела на мать, словно желая удостовериться, что та говорит правду. Затем, не заметив, видимо, ничего необычного, снова заговорила о своем:

– Так ты сошьешь мне розовое платье? Ольга мягко ответила:

– По-моему, сначала надо справить тебе зимнее пальто. Ты так выросла, в старом рукава тебе коротки.

– Ну и пусть. Я хочу платье. Мама Ханны сшила ей новое платье, она сегодня в нем была… почему ты никогда не можешь… – она прижала ладонь к губам и быстро поправилась: – Я забыла, что ты больна. Я хотела сказать, когда ты поправишься.

Какая она добрая, подумала Ольга. Пристает ко мне, требует, но вспомнив, что я больна, сразу же жалеет меня. Она такая маленькая, совсем еще ребенок.

– Вот что я тебе скажу, Лия. Розовый цвет хорош для лета. Сейчас ты будешь смешно выглядеть в розовом. Но когда наступит лето, я сошью тебе розовое платье. Я обещаю.

Боже милостивый, я достану ей розовое платье, не знаю как, но она его получит.

– Пей молоко, Лия. Тебе оно необходимо.

Даже молоко стоило недешево. В России в самых бедных деревнях можно держать корову. Она пасется целый день на лугу, не требует никаких затрат и взамен дает молоко. А здесь… – Ольга уставилась в окно, которое находилось всего в нескольких футах от такого же окна напротив – нет и клочка травы. Здесь было так сумрачно, что герань на подоконнике погибла от недостатка солнечного света.

Впрочем, это несправедливо. И в Америке есть деревни, где много цветов и на лугах пасутся коровы. Только они с Лией там не живут. Она снова посмотрела на дочь, которая задумалась о чем-то, зажав в обеих руках стакан.

– О чем ты думаешь, Лия? Твои мысли где-то далеко.

Девочка улыбнулась, на щеках появились ямочки.

– Я думала о той даме, твоей подруге, которая приехала в автомобиле. Мне бы хотелось покататься в таком автомобиле.

Малышка мечтала о простеньком удовольствии, не ведая, с чем ей вскоре придется столкнуться. От этого впору было разрыдаться. Но Ольга знала, что ей надо оставаться спокойной. И она ответила ровным голосом:

– Да, для тебя это было бы развлечение.

– Еще какое. Должно быть, эта дама богатая. Она богатая, мама?

– Я не знаю. Я не думала об этом. Она хорошая подруга, и это главное.

Лия подобрала с тарелки все до последней крошки и понесла ее к раковине. Взяв двумя пальцами грязную драную тряпочку для мытья посуды, она сморщила нос от отвращения.

– Фу! Какая грязь! Здесь повсюду грязь, мама.

– Тсс, они могут услышать.

Ольга с беспокойством посмотрела на дверь в комнату. Но они, конечно, ничего не слышали. Они склонились над швейными машинками, нажимая на педали, переговариваясь о чем-то, что-то мурлыча себе под нос.

– Ты не должна так говорить, Лия. Это хорошие люди и к нам хорошо относятся. У них нет времени, чтобы наводить чистоту.

– Но у нас было чисто, когда мы жили с папой, – не сдаваясь прошептала Лия.

Лия была права. Но они с мужем оба работали и у них был только один ребенок. Ольге было проще следить за порядком, чем матери этой многодетной семьи.

– Мне так не хватает папы, – сказала Лия.

– Я знаю, родная, я знаю.

Обе замолчали. Вдова вспоминала лицо умершего таким молодым мужа. Наверное, оно воскресло и в памяти Лии, потому что девочка вдруг расплакалась.

– О, мама, он никогда не вернется к нам?

– Нет.

– Что, если ты тоже умрешь? Я боюсь, ты ведь тоже можешь умереть.

Ольга закашлялась. Она задыхалась от кашля, на носовом платке остались следы крови.

– Мама, ты действительно очень больна. Я знаю.

– Да, я больна. – Ольга решилась. В конце концов пусть Лия узнает правду сейчас, когда ей восемь, все равно через год или раньше ей придется столкнуться с реальностью. – Возможно, я умру, дорогая.

– Я не хочу, чтобы ты умирала. Ты не можешь. У меня тогда никого не останется.

– Это, увы, от нас не зависит. Слушай, что я скажу, слушай очень внимательно. Ты уже большая девочка, в третьем классе, я могу говорить с тобой о серьезных вещах. Я напишу тебе имя и адрес той доброй дамы, что была здесь. Хенни Рот. Записку я положу в коробку и спрячу под белье. Если со мной что-нибудь случится, ты пойдешь к ней. Или попросишь кого-нибудь.

– Зачем, зачем?

Ольга постаралась, чтобы голос ее не дрожал.

– Она обещала мне присмотреть за тобой. Я уверена, она возьмет тебя к себе. У тебя будет хороший дом.

Лия прижалась к коленям Ольги.

– Но я не хочу жить с ней. Я ни с кем не хочу жить, кроме тебя.

Ольга нежно отстранила ее.

– Не подходи ко мне слишком близко, я могу опять закашляться. Дорогая, тебе будет у них хорошо. Если бы я не была в этом уверена, я бы ни за что на это не согласилась, правда?

Девочка зарыдала, положив голову на стол.

– Лия, у тебя будет много платьев. Розовые, любые, какие захочешь.

Мать тщательно подбирала слова. Оставалось так мало времени, чтобы подготовить ребенка.

– И игрушек тоже. Все то, чего я не могу тебе дать. Может, даже кукольный домик.

– Я не хочу кукольного домика, – послышалось сквозь рыдания.

– Конечно, хочешь. Ты только о нем и говоришь с тех пор, как увидела картинку в книге.

Маленькие плечи сотрясались от рыданий… Медленно, очень медленно рыдания стали затихать… Наконец Лия подняла голову, вытирая щеки тыльной стороной ладони.

– А еще, – продолжала Ольга, – они будут иногда катать тебя в автомобиле, я уверена. – Она сама слышала, каким сладким, как у искусительницы, стал ее голос, но одновременно в нем звучала мольба. – Ты умная девочка, Лия, помни об этом. Из тебя выйдет толк. Борись за то, что тебе нужно, за справедливость. Ты хорошая девочка, ты сумеешь понять, что хорошо, а что плохо. Я пыталась научить тебя этому.

В темных смышленых глазах ребенка засветилось понимание, но тем не менее она пробормотала:

– Все равно я не хочу туда идти.

– Сейчас мы не будем больше говорить об этом. Сними платье, я расчешу тебе волосы.

Теплые волосы кудрявились под материнскими пальцами. Ольга молча ритмично водила по ним расческой, ничем не выдавая собственных страданий.

Как странно думать, что другие руки будут расчесывать эти волосы. Пройдет первый приступ горя и со временем, хотя и не скоро, Лия привыкнет к этим другим рукам, забудет о материнских. Мать превратится в смутный образ, наполовину забытый голос, имя, которое положено чтить. Мать. Умершая мать. Это кажется нереальным, невозможным.

Смерть пришла скорее, чем можно было предположить. Для нее это благо, подумала Хенни, ее страдания кончились.

Прямо с похорон она отправилась за вещами Лии: немного одежды, старая драная кукла, такие же старые драные книги, альбом для рисования и карандаши. Теперь они стояли в комнате, заставленной швейными машинками, умолкнувшими сегодня на время, пока их хозяева провожали Ольгу в последний путь – на Бруклинское кладбище. Им хотелось поскорее уйти, но они не знали, как это сделать, чтобы не показаться грубыми.

Дэн с Фредди остались в дверях. У Фредди был серьезный вид. Он был испуган – это было его первое знакомство со смертью. Хенни не хотела брать его с собой, но Дэн настоял. В одиннадцать лет, сказал он, пора получить представление и об этой стороне нашего бытия. Вдобавок, раз Хенни твердо решила принять в семью чужого ребенка, Фредди следует собственными глазами увидеть, чем это вызвано. Что ж, это имело смысл. И вот они стояли там, наблюдая. Фредди, судя по всему, был очень взволнован, Дэн – молчалив и сдержан.

Хенни достала кошелек.

– Кто из вас собирал деньги?

Один из мужчин ответил, что он. Несколько человек, объяснил он, согласились внести деньги, чтобы бедную женщину не пришлось хоронить на кладбище для бродяг.

– Я оставлю вам деньги. Их хватит на покрытие всех расходов и кое-что останется для вашей семьи. – Хенни с трудом удерживалась от слез и быстро закончила: – Вы были так добры к ней.

Мать семейства схватила Хенни за руку.

– Вы ангел, настоящий ангел.

– Не я, – ответила Хенни. – Это деньги моей сестры и ее мужа. Они захотели помочь, когда узнали.

– Слышишь, Лия? – женщина взяла Лию за подбородок. Лицо у девочки опухло от слез, глаза были испуганными, она хлюпала носом. – Ты идешь к хорошим людям. Твоя мама знала, что делает. Но ты и нас не забудешь, правда? – и, не дожидаясь ответа, обратилась к Хенни: – Она хорошая девочка, у вас с ней не будет хлопот. И такая умная для своих лет. Вы не пожалеете. Через несколько лет она сможет работать. Ты все свои вещи собрала, Лия? Не заставляй себя ждать.

Хенни поняла, что они спешат вернуться к прерванной работе – и так потеряли полдня. Она взяла Лию за руку. Маленькая ручка крепко сжала ее руку; девочка сознавала, что в ней вся ее надежда.

– Ну что ж, – нарочито бодро сказала Хенни, – тогда мы, пожалуй, пойдем.

Они поехали домой на трамвае. Картонная коробка со скудными пожитками Лии стояла на полу между Хенни и Дэном. Через проход от них сидели Лия и Фредди. Хенни украдкой наблюдала за ними, пока Дэн читал газету.

Какое уродливое на ней пальто, думала она. Надо будет завтра же пойти в магазин. И хорошее покрывало на кровать тоже надо будет купить. Какое счастье, что у нас пустует эта маленькая задняя комната. Ее можно переоборудовать для Лии. Выкрасить в желтый цвет, она станет такой солнечной. И поставить полку для кукол. И купить ей новых кукол. Пусть ей покажется, что она попала в сказку. О, Фредди ей что-то рассказывает, она даже слегка улыбается. Как же ей должно быть страшно. А Фредди уже потянулся к ней.

Он понимает. Он не будет ревновать, не возненавидит ее. Нежная душа, Фредди. Я видела его лицо, когда Лия плакала у могилы. Какие жалкие похороны; кучка чужих людей, которым не терпелось покончить со всем поскорее. Комья холодной земли, падающие в могилу, глухие удары о крышку гроба. Запомнит ли она все это? И крики ласточек.

От остановки трамвая они пешком пошли к дому. Апрельский день, пасмурный с утра, сейчас прояснился, из-за туч проглядывало солнышко. На больших клумбах на Вашингтон-сквер трепетали на ветру белые и желтые нарциссы.

Лия остановилась.

– Я никогда не видела столько цветов, – прошептала она и застыла, не в силах отвести от них глаз.

Появилась няня с коляской, в которой лежал младенец, завернутый во что-то белое с многочисленными оборками – бантами. В глазах Лии застыло изумление. Голова ее вертелась из стороны в сторону как на шарнирах. Все, что она видела на площади, казалось ей чудом: два джентльмена в полосатых брюках и шелковых цилиндрах, ландо с кучером в темно-бордовой ливрее, толстая старуха в шляпе, украшенной длинными черными страусовыми перьями. Чудо за чудом.

Сколько в ней интереса ко всему, подумала Хенни. И она сильная по натуре; она быстро сумеет приспособиться к новому для нее окружению. Вслух она ласково сказала:

– Завтра мы отправимся на прогулку, и я покажу тебе все вокруг и твою новую школу. А сейчас пора идти, мне еще надо приготовить обед. Ты есть хочешь?

Лия кивнула. Нечего было и спрашивать, она, наверное, постоянно хотела есть.

– Зови меня тетя Хенни, дорогая, и говори, когда проголодаешься или тебе что-то понадобится.

Глаза девочки снова наполнились слезами. Это из-за моих добрых слов, догадалась Хенни. Чужая доброта часто вызывает у людей слезы, тем более в такой день. И она деловым тоном закончила:

– Поторапливайтесь, вы, двое. Уже поздно.

Лия с Фредди ушли вперед. Мальчик что-то говорил ей.

– Когда ты освоишь шашки, – донеслось до Хенни и Дэна, – я, может быть, научу тебя играть в шахматы. Я сам уже неплохо играю.

– По-моему, он счастлив, что она будет жить с нами, – заметил Дэн.

– А ты все еще думаешь, что я приняла ошибочное решение?

– Неважно, что я думаю. Что сделано, то сделано, и мне нужно принять это.

– Посмотри, как блестят на солнце ее волосы. Она очаровательный ребенок, ты должен признать это.

– О, да, она чаровница, вырастет, будет такой же. Но главное для меня, видит Бог, чтобы ты была довольна. И я помогу тебе с ней, сделаю все, что в моих силах. Не беспокойся.

Хенни улыбнулась.

– Вот и хорошо.

ГЛАВА 5

После ужина Фредди сидит в своей комнате и, как считают домашние, делает уроки. Ему надо еще решить двенадцать задач и обозначить на контурной карте крупнейшие реки мира, но сегодня он не в состоянии думать ни о цифрах, ни о реках. Он может думать только о том, что случилось днем. Охваченный печальными мыслями, он кладет голову на руки.

А начался день так хорошо. По дороге в школу к нему подошел и дружелюбно заговорил с ним Боб Фишер, до этого не обращавший на него внимания, на завтрак ему положили в портфель пакет с большим куском яблочного пирога; за сочинение он получил А с минусом; и, самое главное, мистер Кокс попросил его сыграть на собрании в пятницу вместо заболевшего учителя музыки.

Фредди выбегает из школы, даже не дождавшись Боба Фишера; он должен поскорее рассказать об этом папе, ему не терпится увидеть, как тот обрадуется. Отец хочет, чтобы Фредди стал профессиональным музыкантом и часто повторяет, что у него есть для этого все данные. Он не рассердится, если Фредди придет к нему в лабораторию с такими новостями.

Фредди бежит всю дорогу, портфель колотит его по ногам. Он на полной скорости огибает углы, лишь изредка, когда начинает совсем задыхаться, замедляя свой бег, подбегает наконец к двери и звонит. Никто не отвечает. Но папа должен быть там. Он всегда работает в лаборатории в это время дня. Вдобавок, день сегодня пасмурный и видно, что внутри горит свет. Фредди звонит еще раз, подольше. Звонок уже не звенит, а воет, как гудок, противный звук, хочется заткнуть уши. Но все равно никто не открывает.

Может, папа задремал наверху? Или… не мог же он умереть, как Лиина мама. Фредди охватывает страх, который, правда, быстро проходит. Надо же вообразить такое. Затем он вспоминает, что у него есть ключ. Ну конечно! Он у него во внутреннем кармане портфеля вместе с ключом от дома, который ему дали на случай непредвиденных обстоятельств – вдруг, вернувшись из школы, он обнаружит, что дома никого нет, как в тот раз, когда маму арестовали. Правда с тех пор ничего подобного не случалось. Фредди тогда очень не понравилась вся эта история. Он не хочет, чтобы она участвовала в таких ужасных вещах, как драки и забастовки.

Он достает ключ и открывает дверь. Отца в лаборатории нет. Свисающие с потолка лампы освещают его бумаги и разложенные на столе штепсели и предохранители и разные другие приборы, в которых Фредди ничего не смыслит и которые его нисколько не интересуют. Значит, отец был здесь; должно быть, он наверху.

Фредди идет вглубь помещения. Он собирается подняться по лестнице и тут до него доносятся голоса. Он останавливается. Что-то удерживает его на месте… Кто-то смеется приятным журчащим сопрано… Кто? Не мама, в этом он уверен.

Слышится голос отца: «Ты самая чудесная, самая веселая девушка…»

Фредди словно примерз к нижней ступеньке лестницы.

Голос отца: «Останься подольше, мы же только начали». Приглушенный ответ. Смех. Молчание. И звуки, звуки. Фредди кажется, он знает, что означают эти звуки. Он не уверен, но, наверное, это то, о чем говорят старшие ребята в школьном туалете. Нет, он знает это наверняка, хотя предпочел бы не знать. Ведь это его отец. Его отец…

Он зажимает уши руками и стоит, уставившись в стену. В углу под потолком висит паутина, оставшаяся с прошлого лета. И как это паук забрался сюда? Он сосредоточенно размышляет над этим вопросом, чтобы не думать о том, что сейчас происходит наверху. Потом вдруг хватает свой портфель и идет, чуть ли не бежит – на сей раз на цыпочках – к входной двери.

Он плетется домой, еле волоча ноги, чувствуя себя больным. Ему ясно одно: он ни с кем не должен говорить об этом, и отца тоже не должен спрашивать, ни за что. Он и сам толком не понимает, почему этого не следует делать, знает лишь, что это было бы ужасно. А может, ничего и не было. Может, у него разыгралось воображение. Нет, воображение тут ни при чем.

Женский смех. Какое у нее право находиться в этой комнате наверху? Внезапно его охватывает гнев на эту неизвестную женщину.

Дома за ужином отец ведет себя так же, как всегда: войдя, целует маму, садится, разворачивает салфетку и начинает обсуждать все то, что заинтересовало его в сегодняшней «Нью-Йорк таймс». Фредди не в состоянии смотреть на него, не в состоянии ни о чем говорить. Зато Лия болтает без умолку. Собственно, Фредди и в обычные дни часто молчит, ему больше нравится слушать Лию, она так забавно обо всем рассуждает.

Его мысли обращаются к Лии. Уже год прошел с тех пор, как она к ним переехала. Она больше не плачет, но и в начале плакала не много. Она мужественная девочка. Смотрит в будущее как, по словам мамы, и положено нормальному человеку, а не сокрушается бесконечно о прошлом. А может, смерть легче перенести, чем предательство. Лия лишилась матери, но сохранила о ней прекрасные воспоминания. Воспоминания дают душе хоть какое-то утешение. Лия не сталкивалась ни с чем столь отвратительным, как…

Фредди поднимает голову. «Сегодня я чего-то лишился, – думает он. – Отца. Не в прямом смысле слова, конечно, но мое отношение к нему никогда не будет прежним».

И лучше бы ему не просить меня сыграть для него сегодня. Лучше ему этого не делать.

Вздохнув, он открывает учебник по математике.

ГЛАВА 6

Наступила рождественская неделя. В один из вечеров – он выдался промозглым и ненастным – Флоренс с Уолтером отмечали двадцать третью годовщину со дня своей свадьбы. Дом Вернеров, производивший обычно мрачноватое впечатление – это впечатление усиливалось в погожие ясные дни – в этот вечер, благодаря царившей в нем праздничной атмосфере, казался светлым и приветливым.

В большой квадратной столовой, как в бархатной коробке, сидели за столом гости. Стены, отделанные полированными дубовыми панелями, мягко поблескивали в свете полдюжины канделябров. На окнах висели тяжелые жаккардовые занавеси цвета сливы, пол закрывал персидский ковер того же цвета. Прямо над столом, накрытым на двадцать четыре персоны, висела большая люстра из богемского стекла. В ее рубиновом свете ярко-белыми огоньками вспыхивали бриллианты и серебро.

Гости доели черепаховый суп, супницу унесли, и Уолтер, сидевший во главе стола, принялся разрезать зажаренный целиком огромный кусок мяса. Две молоденькие горничные ходили вокруг стола, обслуживая гостей. Стол был заставлен серебряными блюдами, вазами, графинами, кувшинами с различными яствами и напитками: спаржа, мусс из омара, устрицы, персики в вине, салаты, соусы, суфле, пудинги, сыры, печенье, виноград, всевозможные вина.

Флоренс сидела в конце стола. Конец стола, мелькнула у Хенни мысль, превратился в почетное место, потому что там сидела Флоренс. У Флоренс был величественный вид; Уолтер в очках и с редеющими волосами выглядел не так внушительно. Следовало отдать Флоренс должное: ее роскошный туалет – платье с низким вырезом, расшитое бисером и отделанное по вырезу оборкой из гофрированного кружева – был ей к лицу и выгодно подчеркивал достоинства ее фигуры. Шею обвивала бархотка с бриллиантовой звездой. Да, Флоренс производила впечатление. Она держалась очень прямо и казалась выше, чем была на самом деле.

Мама не сводила с Флоренс глаз. Она так гордится этой своей дочерью, сумевшей окружить себя той роскошью, в которой недолгий период своего детства и юности жила сама мама.

К собственному удивлению, Хенни пребывала в отличном настроении. Ее нисколько не смущало, что она здесь чужеродный элемент – женщина «идущая не в ногу со светом», подвергшаяся однажды аресту, хотя и кратковременному. Пожалуй, это ее даже забавляло. Семья есть семья. Родственники могут расходиться во взглядах, но при этом оставаться в хороших отношениях.

Она с удовольствием ела и пила, радуясь триумфу сестры. Их старое тайное соперничество осталось в прошлом. Теперь Хенни чувствовала себя ровней Флоренс: обе замужние женщины, обе матери, исполненные того особого достоинства, которое приходит к женщинам с годами замужества и материнства.

По вполне понятной ассоциации от замужества и материнства мысли Хенни перекинулись на Альфи и Эмили. Семейная жизнь подействовала на них благотворно. Хенни прекрасно помнила – и вряд ли когда забудет – то хмурое утро, когда она присутствовала на церемонии бракосочетания Эмили и Альфи в здании муниципалитета. Церемония произвела на нее тягостное впечатление, которое не смог рассеять даже тот бесспорный факт, что молодые были влюблены друг в друга.

А какие отвратительные сцены предшествовали этому браку. Каких только оскорблений, порожденных неуемной гордыней, не наслушался Альфи в своем доме, а Эмили – еще более тяжких – в своем. Их отцы, связанные в силу финансовой необходимости узами партнерства, дошли до того, что практически перестали общаться друг с другом, ограничиваясь лишь вынужденными разговорами на деловые темы, хотя, по сути дела, у них не было оснований дуться друг на друга, поскольку каждый сделал все от него зависящее, чтобы помешать этому браку, удержать своего ребенка в общине единоверцев.

Но им не удалось разлучить Альфи иЭмили.

Зареванная Эмили в простом темном костюме мало походила на невесту. В маленькой дамской комнате Хенни пыталась подбодрить Эмили, вытирала ей заплаканные глаза и воспаленные щеки смоченным в холодной воде носовым платком.

– Я выгляжу ужасно, да, Хенни?

– Вовсе нет, дорогая. К тому же поля шляпы – кстати, она тебе очень идет – скрывают лицо.

– Мне так хотелось, чтобы и у меня было белое платье, и вуаль, и все остальное. Но меня огорчает не столько это, сколько то, что родители отказались присутствовать. Я поверить этому не могла.

Хьюзы предпочли уехать в этот день из города. Генри и Анжелика пришли, что делало им честь, хотя в лице Анжелики, стоявшей перед клерком муниципалитета, не было ни малейшей искры радости. Одним словом, начало было печальным.

И вот сейчас Альфи и Эмили, мужественно преодолевшие все препятствия на своем пути, сидели рядом – счастливые супруги, счастливые родители ребенка, чье рождение заставило дедушек и бабушек отказаться от вражды в пользу прохладного мира. Это был хрупкий мир… Устоявшийся порядок вещей не меняется единственно ради того, чтобы легче стало жить таким, как Эмили и Альфи, и их маленькой дочке, которая со временем станет… кем же она станет?

С минуту Хенни нежно смотрела на брата с женой, потом перевела взгляд на собственных детей. Фредди с Лией сидели на другом конце стола, и она могла видеть их лишь в профиль.

Фредди больше молчал; но он наверняка не упускал ни одной детали и позднее поделится с Хенни своими наблюдениями.

Зато Лия то и дело весело смеялась. Лия всегда кажется оживленной, лицо у нее открытое, смелое, радостное. За два года, прошедшие после смерти Ольги, она окончательно привыкла к своему новому дому и стала для них настоящей дочерью, во всяком случае для Хенни. Какое чудо и какое счастье, что малышка сумела быстро оправиться от пережитой трагедии.

Правда, Анжелика придерживалась на этот счет несколько иного мнения.

– Она не слишком-то грустит, эта девочка, оставшаяся сиротой, – частенько говорила она с неодобрением и добавляла: – Надеюсь, она не вставляет в свою речь выражений на идише в присутствии Фредди. В конце концов, это искаженный немецкий – и только.

На что Хенни обычно отвечала.

– Не знаю, с какой бы стати ей заговаривать на идише – у нас в доме его никто не понимает.

– Ну, как бы там ни было, – гнула свое Анжелика, – а я по-прежнему считаю, что ты сделала большую ошибку.

– Как бы там ни было, – откликалась Хенни ей в тон, – а я так не считаю.

Вот только отношение Дэна вызывало у нее беспокойство.

– Дэн, неужели она тебе не нравится?

– Как может не нравиться ребенок? Но она же не останется ребенком вечно, – отвечал он с непонятным сомнением в голосе.

Из-за реакции Дэна у Хенни иной раз возникала мысль, что она приняла слишком поспешное и необдуманное решение.

Но в целом все было хорошо с Лией. Она сумела переступить через свой «трущобный» опыт, она тянулась к знаниям, прекрасно справлялась с учебой, завела себе подруг и постоянно о них рассказывала.

Она такая, какой всегда хотелось быть мне, но какой я не была, подумала Хенни.

– Ты что-то притихла, Хенни, – обратилась к ней Флоренс, напоминая ей таким образом об обязанности гостьи поддерживать застольный разговор.

– Извини, – Хенни быстро улыбнулась, – это, наверное, потому, что я объелась.

Но она тут же вернулась к своим наблюдениям и своим мыслям. Собственно, общего разговора за столом не было. Отдельные группы гостей вели свои отдельные разговоры. На это торжество собрались все Вернеры, даже самые бедные и самые дальние родственники были приглашены, ибо «кровные узы превыше всего». Женщины, которым не часто представлялась возможность «выйти в свет», надели ради такого случая свои самые лучшие наряды.

Теперь, захлебываясь от восторга, они нахваливали все подряд – обед, цветы, дом, в то время как Уолтер и наиболее состоятельные из мужчин обсуждали деловую активность, процентные ставки, котировку акций, сделки с премией и обратной премией.

Дэн, с самого начала обеда уделявший все свое внимание соседке слева, сейчас был полностью поглощен разговором с ней. Эта живая девушка, дочка одного из кузенов Вернеров, судя по всему, наслаждалась этим разговором, так же как и Дэн. В его смехе Хенни различила хорошо ей знакомые чувственные нотки. Он наклонялся к девушке, тихо говоря ей что-то, будто у них был им одним известный секрет, а она вспыхивала и расцветала от его слов, явно принимая обычный флирт за нечто большее.

Если бы он не вел себя так! Хенни так хотелось, чтобы этого не было. Не то чтобы у него было на уме что-то серьезное, но ведь другие этого не знали. Он привлекал к себе внимание, и из-за его поведения внимание обращали и на Хенни. Гости бросали на нее взгляды, пытаясь угадать, сердится ли она, жалея ее, кроткую, послушную, терпеливую жену. Как бы ей ни хотелось крикнуть им в лицо: не суйте нос не в свое дело и не надо меня жалеть, по-настоящему он любит меня, только меня, она должна была притворяться, что ничего не замечает. Показать им, что она задета, было бы слабостью, которая обернулась бы еще большим унижением. А главное, нельзя было допустить, чтобы Дэн понял, что она заметила его флирт, и что он ей неприятен.

Самое забавное заключалось в том, что Дэн вовсе не хотел идти сегодня к Вернерам. Их приглашения и всегда-то не вызывали у него особого энтузиазма, а сегодня для его недовольства имелась и вполне конкретная причина: они вынуждены были пропустить вечеринку, которую устраивали их соседи по дому. На вечеринках такого рода Дэн чувствовал себя как рыба в воде, хотя на них – вот уж воистину необъяснимое противоречие – никогда не бывало привлекательных женщин.

– Вот кто живет настоящей жизнью, – ворчал Дэн, собираясь к Вернерам. – А в доме твоей сестры единственный, у кого в голове что-то есть, это Пол. Только с ним и можно поговорить о серьезных вещах, – и добавил: – Да, он единственный твой родственник, с кем я могу разговаривать теперь, когда дядя Дэвид находится в доме для престарелых.

Пол беседовал со своей соседкой, юной мисс Мариан, «Мими», Майер. Веснушчатая светленькая девушка, которой не исполнилось еще и шестнадцати, не обещала стать красавицей, но обладала элегантностью и уверенностью в себе.

– Майеры нам как родные, – с горделивой улыбкой говорила Флоренс, представляя их, забывая о том, что повторяет это не в первый раз.

Этим людям, размышляла Хенни, свойственна та особая непринужденность, которая отличает обладателей огромных состояний. А может, не столько огромных, сколько давних и нажитых законным путем. Она задавалась вопросом – и в какой-то момент даже ответила на него утвердительно – не питают ли семьи надежды на то, что Пол и Мариан со временем… Но потом отбросила эту мысль как нелепую. В Америке XX века никто не занимается «устройством» браков.

Пол, любивший, подобно Фредди и Хенни, наблюдать и анализировать, предавался за обедом размышлениям о самых разных вещах. Эти обеды, эти светские игры всегда казались ему невероятно скучными, а иногда в силу причин, которых он и сам не понимал, наблюдения за гостями наполняли его чувством печали. Взять, например, его двух дедов…

Отец его матери почти не участвовал в разговоре, он вообще был немногословен. Вперив отсутствующий взгляд в стену перед собой, он механически подносил вилку ко рту. Создавалось впечатление, что он не ощущает вкуса Пищи, и мысли его витают где-то далеко.

А вот дедушка Вернер чувствовал себя хозяином везде, куда бы он ни пришел, и в этом доме, принадлежавшем его сыну, тоже. Он был источником этого изобилия, которое в конечном итоге изольется и на Пола. Пол заерзал на стуле и взглянул на широкую грудь деда, увешанную золотыми цепочками. Что это за цепочки такие, подумал Пол, не может же он носить столько часов. По-английски дед говорил с сильным акцентом, как человек, приехавший в Америку не более года назад, хотя на самом деле его семья перебралась сюда, когда он был юношей, моложе, чем Пол сейчас. Но в его доме все говорили только по-немецки; он по-прежнему считал себя немцем и каждый год ездил в Германию. Пол даже сожалел немного о том, что этот человек вызывает у него неприязнь.

Обе бабушки – Вернер и Де Ривера – были Полу в общем-то безразличны. Про себя Пол всегда потешался над тем, до какой степени две старые дамы презирали друг друга (конечно, никто в семье ни за что не признал бы этого): бабушка Анжелика презирала немецкое происхождение бабушки Вернер, а у той презрение вызывала бедность аристократки-южанки. Внешне они были полной противоположностью: одна – подтянутая и элегантная; фигура другой выдавала большую любительницу поесть. Ее розовая плоть была обтянута черным в полоску шелком, но она смотрелась бы куда лучше в фартуке на кухне, занятая раскатыванием теста для струделя.

И все же, решил Пол, не такие уж они и плохие, и вообще, кто дал ему право…

Внесли десерт: ореховый торт с кофейным кремом – его традиционно пекли по торжественным случаям, мороженое с малиной и клубникой, выращенными в теплицах на Лонг-Айленде, плам-пудинг, верхушку которого лизали язычки голубого пламени. Две горничные беспрестанно расхаживали вокруг стола, и Пол следил за ними глазами: они двигались быстро и ловко, а их лица были такими же застывшими и лишенными всякого выражения, как лица восточных танцовщиц, хотя одна была ирландкой, а другая – венгеркой.

О чем они думали? Восхищались, завидовали, или же их мысли были заняты лишь тем, как бы не уронить тарелку? Пол часто думал о прислуге, живущей в их доме; одному Богу было известно, откуда и почему они появлялись и куда исчезали.

Обед растянулся на несколько часов. Воздух стал спертым от долгого горения свечей и запаха человеческих тел. Нежные кремовые лепестки раскрывшихся в тепле цветков гардении начали буреть по краям. Наконец Флоренс встала, давая понять, что обед окончен и можно выйти из-за стола.

Между двумя гостиными открыли раздвижные двери, так что получилась одна огромная комната, протянувшаяся во всю длину дома. Пока все занимались поисками места поудобнее, Пол подошел к Фредди.

– Тебе не слишком тягостно? – спросил он. Фредди удивленно округлил глаза.

– Тягостно? Почему? Все так красиво. Ты же знаешь, мне нравится бывать у вас.

Сбоку у задернутого портьерой прохода в холл стояла елка. Высотой футов в десять она была украшена серебряными снежинками, пурпурными шарами, а на верхушке укреплен позолоченный херувим. Фредди с удовольствием смотрел на нарядное дерево. А потом его охватил страх. Он вспомнил, как перед выходом из дома мама просила отца воздержаться от замечаний по поводу елки. В прошлом году он что-то такое сказал про елку, что не понравилось тете Флоренс. Конечно, она осталась вежливой и спокойной – как чудесно, должно быть, жить с людьми, которые всегда спокойны и не воспринимают все слишком эмоционально – но она явно рассердилась. Фредди это почувствовал.

– Вы ведь неверующий, Дэн, вы сами всегда об этом говорите, так какая вам разница? – возразила она тогда отцу. Фредди хорошо помнил ее слова. – Мы, по крайней мере, регулярно ходим в синагогу.

– И вы не усматриваете в этом противоречия? – спросил отец. – Не видите, насколько нелепо ваше поведение?

– Но это же просто символ счастья, – настаивала тетя Флоренс. – Вся Америка празднует Рождество, все дарят друг другу подарки, веселятся. Почему бы и нам не устроить праздник? Мы не вкладываем в это никакого иного смысла.

Потом мама бросила на отца один из своих «предостерегающих» взглядов, на которые он, впрочем, далеко не всегда обращал внимание. Однако на сей раз мамин взгляд подействовал, чему Фредди был очень рад. Обычно остановить отца, коль скоро он решил высказать свое мнение, было невозможно. В такие моменты он был как собака с костью; кто бы осмелился отобрать у собаки кость?

Конечно, им не следовало бы ставить елку. Даже Пол, который подходил к вопросам веры более вдумчиво, чем его, Фредди, родители, признал это. Но елка была такой красивой…

Какой же счастливчик Пол, что живет в этом доме. Здесь все – само совершенство.

– Как вам нравится новый портрет? – обратилась к дамам бабушка Анжелика.

Над камином висел портрет Флоренс, на котором она выглядела так же величественно, как принцесса Уэльсская. Дамы восхищенно заохали.

– О, чудесно! А ты, Флоренс, довольна?

– Ну, это, конечно, не Болдини, но неплохо, должна признать, – скромно ответила Флоренс.

– Я видела в журнале фотографию дамы, похожей на вас, – подала голос Лия.

– Правда? – доброжелательно спросила Флоренс.

– Да, на ней было платье, которое надевают к чаю, сфотографирована она где-то в Европе. Наверное, во Франции, но точно не в России. Она держала в руках чашку.

Дамы заулыбались. Маленькая протеже Хенни быстро набиралась ума-разума. Но откуда она узнала о платьях, надеваемых к чаю? У Хенни наверняка не было ни одного такого. Загадка, да и только.

– Лия интересуется модой, – объяснила Хенни. – И она делает очень красивые рисунки.

Хенни хотелось привлечь к Лие внимание, хотелось, чтобы все поняли, сколь многому она научилась, но дамы уже потеряли к ней интерес и стали рассаживаться вокруг камина.

– У нас во всем доме проводят электричество, – объявила Флоренс. – Им можно будет пользоваться со следующей недели. Уолтер и газ хочет оставить, вдруг произойдет какая-нибудь поломка.

– У вас и телефон есть, – с завистью заметила одна из «бедных» кузин.

– Чудесно было бы иметь телефон, – вздохнула Анжелика. – Сейчас мне приходится тащиться в магазин всякий раз, когда нужно позвонить дочери. Я уговариваю мужа обзавестись телефоном.

Старая миссис Вернер со смехом сказала:

– Подумать только, когда у нас поставили телефон, я сначала боялась им пользоваться. Мне все казалось, что из аппарата на меня что-то выпрыгнет. Но, – добавила она с довольным видом, – ко всяким новинкам быстро привыкаешь.

– Век чудес, – заметила другая дама. – Бог его знает, что еще они изобретут. Говорят, скоро мы все сможем летать в летательных машинах.

– Не может быть, – воскликнула еще одна дама с некоторым даже возмущением.

Они, видно, не читают газет, тоже с возмущением подумал Фредди. Неужели им не известно, что братья Райт уже поднимались в воздух в летательном аппарате и продержались почти полчаса.

Он поискал глазами Пола, с которым любил обсуждать подобные темы – я наверняка побоялся бы подняться в воздух, подумал он, вспомнив, как Пол говорил, что многое бы отдал за такую возможность – но Пол сидел на стуле в противоположном конце комнаты в компании мужчин, а так как места там больше не было, Фредди пришлось остаться рядом с женщинами.

Женщины говорили о таких скучных вещах. Однако сейчас они, видимо, обсуждали что-то интересное, потому что понизили голоса до шепота и наклонились друг к другу так, чтобы «мальчик» не слышал. Они говорили о дяде Альфи и тете Эмили, так же как и в тот раз, когда только что родилась их дочка, Мег.

– Он бы все равно не смог остаться в деле, – вздохнула бабушка Анжелика.

И почему всегда получалось, что ее слова вызывали споры, нагоняли тоску, вселяли беспокойство?

– Учитывая возражения Хьюзов против их брака, это было бы ужасно.

Сплошное уныние. Ее губы скорбно изогнулись на слове «ужасно». Но дядя Альфи и тетя Эмили казались такими счастливыми. Любой бы догадался об этом уже по одному тому, как лежала его рука на спинке ее стула.

– Да, это была, как говорят, полоса невезения. Он всегда интересовался недвижимостью, – продолжала бабушка Анжелика чуть пободрее, – и недавно на паях с двумя компаньонами приобрел небольшой дом неподалеку от Кэнал-стрит.

– Ну, – заявила старая миссис Вернер, – он, должно быть, пошел на жертвы ради жены.

– Альфи всегда все для нее делал, – отчеканила Анжелика.

Она заговорила громче, надеясь, что ее услышат мужчины в другом конце комнаты, но те, занятые бренди, не обратили внимания на ее слова.

– Альфи говорит, что в скором времени Нью-Йорк перегонит Лондон и превратится в главный город мира. Он все вкладывает в недвижимость.

А это уже сказано в пику моему отцу, сообразил Фредди.

«Трущобные дома», всегда говорил Дэн, когда при нем заходила речь о сделках дяди Альфи.

– Ваш сын, кажется, не кончал колледжа? – спросила миссис Вернер.

Она ведь отлично знает, что Альфи не учился в колледже, подумал Фредди. Вредная старуха, говорил о ней Пол, хотя она была его родной бабушкой.

– Его с юных лет интересовал только бизнес, – холодно ответила Анжелика. – У него прекрасное деловое чутье.

– Что ж, это не самый плохой выбор, – объявил подошедший к женщинам Уолтер Вернер. – А вообще, главное в жизни, по-моему, усердно трудиться и приносить хоть какую-то пользу людям.

– Да, усердно трудиться, – повторил его отец.

Они принесли стулья и уселись рядом с женщинами, образовав полукруг.

– Меня жизнь не баловала, я получил немало тычков и зуботычин, – продолжал Вернер-старший. – Это и было моим колледжем. Мой сын окончил Йель. А почему он смог это сделать? Да потому, что сначала я прошел школу тычков и зуботычин. Мой отец, как вы знаете, был уличным торговцем. Он привез меня в Америку мальчишкой. Да, он был уличным торговцем, и я не собираюсь это скрывать. Наоборот, я горжусь этим.

Его жена, которой, надо полагать, до смерти надоели рассказы мужа о своем простом происхождении, перебила его, обратившись к Полу:

– Сыграй нам что-нибудь, Пол. Пол рассмеялся.

– Я не играю. Я прекратил брать уроки лет десять назад.

– Нам всем надо послушать игру Фредди, – вмешалась Флоренс. – Он одаренный мальчик.

Фредди съежился. Его взгляд, обращенный к матери, был полон ужаса, вызванного одной лишь мыслью о том, что придется играть при чужих людях.

– Да, – подхватил Дэн, – он очень талантлив, хотя сам этого не сознает, или отказывается признать. Почему бы тебе не сыграть ту пьесу Моцарта, которую ты недавно разучил, Фредди?

В глазах Фредди светилась мольба. Хенни не смогла бы с уверенностью сказать, объяснялось ли это нежелание сыграть его обычной застенчивостью или сегодня на то были и какие-то иные причины. Ей показалось, что во взгляде сына, когда он смотрел на отца, появлялась неприязнь, даже враждебность, особенно когда Дэн попросил его сыграть. Но откуда бы взяться этой неприязни?

Хенни досадливо поморщилась: когда же, наконец, жизнь перестанет быть такой сложной.

Она тоже ответила мальчику взглядом; они привыкли понимать друг друга без слов: «Сыграй, Фредди, отец просит тебя. Он переживает из-за того, что ты так застенчив. Сыграй, пожалуйста».

– Мне обязательно это делать? – прошептал Фредди.

– Знаете, что? – предложила Флоренс. – Пока Фредди думает, пусть Мими сыграет для нас. Какую-нибудь немецкую песенку для бабушки. «Roslein auf der Heide», например, а, Мими? – И со свойственным ей тактом, всегда восхищавшим Хенни, перевела название для Эмили, не знавшей немецкого: «Розочка на лугу».

Мими села за рояль и бодро, но абсолютно бездарно заиграла незамысловатую вещицу. Господи, смешно было бы сравнивать ее игру с игрой Фредди. Дэн уставился в пространство, избегая встречаться взглядом с сыном. Его злила и тревожила излишняя стеснительность мальчика.

Фредди похож на меня, подумала Хенни, вспомнив себя в детстве и вдруг остро ощутила собственную вину, хотя, конечно, нелепо обвинять себя в том, что от тебя не зависит. В следующий момент у нее мелькнула мысль, что в четырнадцать лет Фредди пора бы и измениться, но она тут же сказала себе, что он никогда не изменится. Сердце ее исполнилось такой нежной любовью к сыну, таким огромным желанием защитить его, какие вряд ли возникли бы в ее душе, будь он похож на Пола… или на Лию…

Мими кончила играть и все зааплодировали. Девушка улыбнулась со смущенной гримаской, словно показывая, что она не против аплодисментов, хотя и понимает, насколько они незаслужены.

– Чудесно, – похвалила Флоренс. Мими покачала головой.

– Что вы, я такая бездарная.

– Ну, не больше, чем я, – заявил Пол. Миссис Майер погрозила ему пальцем.

– Не говори, Пол, мы-то знаем, какой ты. Ты ведь был одним из лучших учеников в школе. Сейчас в этой школе учится мой племянник, он говорит, о тебе там до сих пор вспоминают с восторгом.

Одна из кузин тут же спросила, что это за школа.

– Университетская школа Сака, – с готовностью ответил Уолтер Вернер. – Прекрасная школа, – с нажимом добавил он и повернулся к Дэну. – Вам бы следовало послать туда Фредди. Он необычный мальчик, это сразу видно. У него такой изумительно богатый лексикон.

– Я не могу позволить себе этого, а и мог бы, не отдал бы его в эту школу. – Дэн «завелся». – Я не одобряю частных школ.

Наступила минутная пауза, потом Флоренс добродушно возразила:

– Хотя вы и преподаете в государственной школе, Дэн – и поверьте, я сама поддерживаю идею бесплатного обучения – признайте все же, что частные школы имеют определенные преимущества: маленькие классы, более индивидуальный подход. Это относится и к девочкам. Они кончают…

– Не говоря уже о том, – перебила ее бабушка Вернер, – что частные школы сводят вместе молодых людей одного круга. Учась в одной школе, девушки знакомятся семьями, выходят замуж за братьев своих подруг и на всю жизнь остаются друзьями. Это так здорово – прожить жизнь в окружении друзей.

Старший Вернер погладил свои золотые цепочки.

– Да, друзья. В прошлом году я был на обеде, который давал в «Уолдорфе» Рэндольф Гугенхеймер, так среди приглашенных не было ни одного, кого бы я не знал. Ах, что это было за зрелище! Незабываемое! Зал ресторана превратили в сад – тюльпаны, зеленые кусты, а в кустах пели канарейки. Как на выставке.

– Вот именно, на выставке, – пробормотал Дэн. Пол сдавленно хихикнул. Дядя Дэн не считал нужным скрывать свои мысли.

– Это еще что, – поспешно сказала Флоренс. – Иной раз читаешь о таких необыкновенных приемах и балах. Вот, например, банкет, который устроил наш бомонд. Интерьер первого этажа гостиницы был оформлен под залы Версальского дворца, гости были в костюмах, расшитых настоящими драгоценными камнями. Конечно, – добавила она, благоразумно понизив голос, хотя Эмили все еще находилась в другом конце комнаты, – это развлечение для знати. Мы о таком можем только читать.

– А вы не находите, что это отвратительно, даже если вы только читаете об этом? – спросил Дэн, появившийся из-за спины Хенни и посмотревший на всех темными серьезными глазами.

– О, но большинство этих людей… – начал Уолтер Вернер.

…Заработали это своим трудом, и они обеспечивают занятость, – мысленно закончил за него Пол.

– Заработали это своим трудом, – перебил его Дэн. – Я знаю. Как Гораций Алгер.^[18]

– Дурацкие у него произведения, – вставил Пол. – Мне их стали подсовывать едва ли не с того времени, как я научился читать.

– Мой сын слишком критичен, – возразил Уолтер с мягким упреком. – В простых рассказах Алгера много жизненной правды, Пол. Иначе их не стали бы печатать и они не завоевали бы такой популярности.

– О, сколько угодно лжи печатают черным по белому, – воскликнул Дэн. – Возьмите хотя бы газеты Херста.

Фредди поморщился. Ему было стыдно. Отец говорил с такой горячностью, с таким – он поискал в уме слово – пафосом, что все, кто был в комнате, повернулись в его сторону.

Хенни забеспокоилась: он слишком много выпил. Лицо у него раскраснелось. Он не умеет пить, да и не притрагивается к спиртному, а сегодня за обедом пил вино, а потом еще и бренди.

Она попыталась поймать его взгляд, но он ни разу не посмотрел на нее. Им владело желание встряхнуть этих мужчин в их черных костюмах с белыми рубашками, пингвиньих костюмах, как он их называл. Он презирал и их костюмы, и их самих.

– Попомните мои слова, со временем будет введен налог на доходы. Может, не в этом году, даже наверняка не в этом, но скоро, я в этом уверен.

– Подоходный налог! – вознегодовал Уолтер. – Сама идея возмутительна. Вдобавок мы и так обложены налогом; состоятельные люди платят налог добровольно, повинуясь голосу совести, в виде пожертвований на благотворительность.

– Совести? – переспросил Дэн.

Спор теперь вели только они двое. Остальные замолчали и с чувством неловкости ожидали, чем же закончится эта дискуссия. Всегда добродушный Альфи обеспокоенно наморщил лоб, Эмили отошла к окну и, отдернув штору, уставилась на пустую темную улицу.

– Да, совести. Каждый год на благотворительные цели тратятся миллионы. Мой отец – надеюсь, он не рассердится на меня за то, что я привожу его в пример – отдает тысячи. Существует общество помощи детям и приют для подкидышей; они созданы на благотворительные средства. Существуют больницы, дома для престарелых, благотворительные центры. – Уолтер посмотрел на Хенни. – Ваша жена могла бы рассказать вам о них, спросите у нее…

– Мне незачем ее спрашивать, я и сам знаю. Но это меня не впечатляет. Богачи-филантропы и не замечают этих расходов. Для них это капля в море. – Дэн встал и, наклонившись вперед, оперся руками о спинку стула. – В нашем городе творятся страшные вещи. Вы бы ужаснулись, узнав, что нечто подобное происходит в Калькутте или на Борнео.

Мистер и миссис Майер резко встали, забормотав в один голос:

– Господи, как летит время… уже так поздно… прекрасный вечер… – и направились к двери. Флоренс пошла за ними.

Ну зачем, подумала Хенни, зачем он это делает? То, что он говорит – правда, но зачем говорить об этом сейчас, здесь?

– В прошлом месяце… – продолжал Дэн. – В газетах об этом не сообщалось – то ли власти не захотели, чтобы общественность узнала об этом, то ли сами газеты сочли, что не стоит информировать читателей о таком ужасе.

Он понизил голос. Гости задвигались, заерзали на стульях.

– В прошлом месяце одна семья замерзла до смерти. У, них не было денег, чтобы купить угля или дров. Вообще-то многие бедняки живут в плохо отапливаемых помещениях. Но в данном случае мать была больна пневмонией; она умерла и труп ее лежал, разлагаясь, целую неделю, а дети – то ли они были слишком малы, то ли очень уж испугались – лежали рядом и ждали неизвестно чего. Они жили в квартире на верхнем этаже полузаброшенного здания, поэтому никто не слышал детского плача. А потом умер и младенец. Когда их нашли, обнаружилось, что дети постарше… – Дэн сглотнул. – Свидетельства каннибализма… Наверное, мне не следовало рассказывать вам об этом.

В комнате повисла мертвая тишина. Не слышно было ни звука, ни даже дыхания. Затем старый Вернер встал со своего громадного кресла и потряс сжатым кулаком. Кулак дрожал, и голос его, когда он заговорил, тоже дрожал.

– В самом деле не следовало, – громко произнес он. – Это отвратительно. Я никогда не слышал ничего подобного. И вы рассказываете об этом в присутствии дам, молодых людей… собственного сына. Это отвратительно, сэр, и, на мой взгляд, этому нет оправдания.

– Но это правда, – возразил Дэн ровным голосом. – Они живут в этом мире, пусть же узнают, что он из себя представляет.

– Дэн, пожалуйста, – мягко сказала Хенни.

– Почему никто не попробовал марципаны? – защебетала Флоренс. – Я всегда их готовлю, когда знаю, что Хенни придет. – Она вымученно улыбнулась. – В один из своих дней рождения – ей тогда исполнилось шесть или семь – она стащила из кладовки коробку с марципанами и все их съела. Было очень смешно. Помнишь, Хенни? – Она повернулась к сестре, и улыбка погасла, сменившись безмолвной мольбой: пожалуйста, не нужно все портить. Неужели нельзя это прекратить? Внезапно она расплакалась.

Анжелика обняла дочь.

– Не надо. Не стоит из-за этого плакать. Вы, – обратилась она к Дэну, – вы просто невоспитанный, невежливый человек.

Дэн отвесил легкий поклон.

– Прошу прощения. Трудно оставаться вежливым, видя те мерзости, которые видел я. Трущобы, обездоленные нищие люди; за один только прошлый год их число увеличилось на пять тысяч… Вы и представить себе не можете.

– Мы можем представить, – Флоренс перестала плакать. – Почему бы иначе мы делали то, что делаем? Мы всегда щедро жертвовали на благотворительность, хотя, с вашей точки зрения, этого мало.

Дэн ответил Флоренс, смягчив тон:

– Благотворительность – это не решение проблемы. Необходимы радикальные реформы, коренная перестройка трущобных домов. Джекоб Рийс и Лоренс Вейлер все еще занимаются этим вопросом, да и я тоже в меру своих скромных сил.

– Все еще? – изумился Уолтер. – Несмотря на принятие жилищного закона? Казалось бы, вы должны быть удовлетворены.

– О, закон был хорош на бумаге. Старые дома как стояли, так и стоят, вы это прекрасно знаете. Гниют постепенно, и их жильцы вместе с ними.

Уолтер открыл рот, закрыл, снова открыл.

– Вы бы лучше посвящали свободное время заботе о сыне. Благотворительность начинается с семьи.

– Мой сын ни в чем не нуждается. Он сыт, обут и одет, окружен теплом и любовью, чего не скажешь о детишках, живущих в «Монтгомери флэтс», куда мы на днях ходили с Вейлером.

Пол судорожно вздохнул и вопросительно посмотрел на отца. Дело принимало серьезный оборот. Уолтер снял очки, протер их, снова надел.

– А зачем вы туда пошли, позвольте спросить?

– «Монтгомери» пользуется самой дурной славой. Строительство таких домов было запрещено законом от 1901 года, но там все дома построены в 1889 году. Их следовало бы взорвать или снести. Вы бы посмотрели на эти дома, попробовали бы подняться по темной лестнице с выщербленными ступенями, вдохнули бы тамошние запахи. Один грязный неисправный туалет в холле, которым пользуются шесть семей, хотя предположительно туалет должен иметься в каждой квартире. Плата за квартиру на первом этаже – девять долларов в месяц, на пятом – восемь. Крысы идут в качестве бесплатного приложения.

Дэн дышал тяжело, как после долгого бега.

– Из такого вот дома мы забрали этого ребенка, – он кивнул в сторону Лии, – эту чудесную маленькую девочку, которая, не сделай мы этого, была бы обречена жить в мерзости.

– Это, конечно, весьма похвально. Но давайте вернемся к затронутой вами теме – к «Монтгомери». Мне известно, что эти дома строились в соответствии с законами своего времени, а позднее были переоборудованы уже в соответствии с новым законом. Теперь в каждой комнате есть окно…

– Это гиблое место, Уолтер, – перебил его Дэн, – что бы там ни говорили. Хуже всего то, что в случае пожара эти дома становятся самой настоящей ловушкой, и владельцы наверняка это понимают.

– Владельцы вовсе этого не понимают, – ответил Уолтер. Его зрачки, увеличенные стеклами очков, стали похожими на два черных камушка.

Кузены и кузины Вернеры все как один вдруг вспомнили про время – мужчины достали из жилетных карманов свои часы, женщины посмотрели на свои, висевшие на цепочках у них на шее. Затем они дружно встали. Спустя минуту из холла донеслись реплики, свидетельствующие, что гости уходят: изумительно… огромное спасибо… О, мои сапожки… смотрите, пошел снег… ну, это не надолго, он кончится так же внезапно, как начался… восхитительно.

У Уолтера глаза становятся, как у кошки, когда он сердится, подумала Хенни. Раньше я этого не замечала. Мне хочется домой, хочется уйти отсюда. Когда же это кончится!

Двое мужчин все еще смотрели друг на друга.

– Но это же ясно и ребенку, любому, кто дал бы себе труд подумать об этом. Но владельцам на это наплевать.

– Много вы знаете о владельцах.

– Ну, Вейлер обо всем написал в своем докладе. Он направил его в законодательное собрание штата. То-то владельцы удивятся, увидев свое имя в газетах. Да, мы не сдаемся. Мы хотим добиться принятия нового жилищного закона. Меня пригласили в Олбани.^[19] Что ж, я ведь тоже поработал, – добавил Дэн почти весело, – думаю, я заслужил право поехать туда. – Сейчас в порыве энтузиазма он даже забыл про свой гнев.

– Значит вы едете в Олбани, чтобы заклеймить владельцев «Монтгомери». А вы хотя бы знаете, кто они такие?

– Ну, какая-нибудь холдинговая компания. Вейлер, наверное, знает. Он в этом понимает больше меня.

– Вот как? Ну, так я скажу вам. Основные держатели акций – мой отец и несколько его друзей. Эта собственность перешла к нам после неуплаты залога. Что вы на это скажете?

Уолтер вытер платком вспотевший лоб. В комнате повисло молчание.

– Ну и ну, – проговорил наконец Дэн.

– Ну и ну, – повторил старик Вернер.

– Я не знал, – объяснил Дэн.

Уолтер вздохнул.

– Хотелось бы верить. Но это только доказывает, что ничего хорошего не выходит, когда суешь нос не в свое дело.

Дэн покачал головой.

– Нет, я живу в этом городе и меня волнует все, что в нем происходит. Это мое дело.

– Пусть так, но что вы намерены делать в данной конкретной ситуации?

– А что я могу сделать?

– Я думаю, это ясно. Вы можете пойти к своим друзьям и договориться не давать ход этому делу.

– Уолтер… это невозможно. Доклад уже в комиссии.

– Его можно отозвать.

– Вейлер ни за что не пойдет на это. И я не могу просить его.

– Почему?

– Это было бы нечестно, против совести.

– А видеть, как имя Вернеров трепят разгребатели грязи – это по совести? К этому вы готовы?

Дэн поднял руки.

– Мне это не доставит удовольствия. Вы же не думаете, что я буду радоваться.

– Я уж не знаю, что мне думать. Все что я знаю – сейчас речь идет о семье, к которой вы принадлежите, к которой обязаны проявлять хоть какую-то лояльность. И после этого говорить о принципах…

– Ну, если вы ставите вопрос таким образом… А разве принципы не должны всегда, при любых обстоятельствах стоять на первом месте?

– Софистика, – с презрением откликнулся Уолтер. – Игра словами. Так можно доказать все, что угодно.

– Я не играю словами. Никогда в жизни я не был так искренен.

– Значит, вы вполне искренне заявляете, что готовы довести это дело до конца и пошли мы все к черту?

– Я не говорил, пошли вы все к черту. Не приписывайте мне то, что я не говорил. Я сказал, что документ передан подкомиссии в Олбани, и я не могу отозвать его.

У Фредди дрожали губы. Лия слушала, открыв рот. Хенни хотелось провалиться сквозь землю, но, увы, это было невозможно. Они были как в ловушке.

– Не можете или не хотите? – в ярости выкрикнул Уолтер.

Последовала пауза. Хенни ощутила давление крови на барабанные перепонки.

А Пол в этот момент думал: все не так просто, как кажется дяде Дэну и отцу. Проблемы бывают многосторонними. Многогранник. Вы видите лишь ту его сторону, которой он к вам повернут.

– Не можете или не хотите? – повторил Уолтер. И Дэн спокойно ответил:

– Возможно, и то, и другое.

– Сукин вы сын, – тоже очень спокойно сказал Уолтер.

Все застыли без движения. С минуту тишина была полной, потом Уолтер снова взорвался.

– Посмотрите на вашу жену. У нее все лицо пылает. Не будь она такой молодой и здоровой, ее бы удар хватил.

Флоренс снова заплакала.

– Прекрати, Флоренс! – скомандовала Анжелика. – Он этого не стоит. Я поняла, что он из себя представляет, едва его увидела.

– Мама! – вскричала Хенни. – Как ты можешь? Ты не имеешь права так говорить. Не важно, что происходит в данный момент. Как ты можешь?

Анжелика заломила руки.

– Прости, Хенни. Я этого не вынесу. Видит Бог, у меня сердце болит за тебя, а теперь и за Флоренс с Уолтером. И надо же, чтобы это случилось здесь, в их доме, в годовщину их свадьбы, счастливый для них день. О, Господи, что же дальше?

Внезапно Генри, сидевший все это время в углу, не говоря ни слова, так что про него все забыли, заорал во весь голос:

– Прекратите, вы все! Проклятые дураки! Это уже слишком. – Его лицо приобрело землистый оттенок. – Я вымотан. Хватит, хватит!

– Ему плохо! Смотрите, что вы наделали. Флоренс, бренди! – Уолтер был в отчаянии. – Лягте, отец, откиньте голову. Мама права, Дэн, мы долго терпели вас с вашими выходками, вашими замечаниями; думаете, нам неизвестно, какого вы о нас мнения? Но довести безобидного старика, который пришел сегодня в мой дом отдохнуть, расслабиться… а вы… Убирайтесь, это лучшее, что вы можете сделать. Убирайтесь и оставьте нас в покое. Сию же минуту.

– Уолтер, неужели ты серьезно, – воскликнула Хенни. – Ты действительно хочешь, чтобы мы ушли?

– Не ты, Хенни, к тебе это не относится. Тебе мы можем только посочувствовать.

Уолтер протянул ей руку, но Дэн встал между ним и Хенни.

– Она моя жена и пойдет со мной, как и положено жене. Я ухожу и никогда больше не переступлю порог вашего дома. И ты Хенни, тоже. Лия, Фредди, берите свои пальто.

Флоренс заломила руки.

– Хенни, неужели ты бросишь нас из-за него?

Хенни закрыла глаза. Ах, если бы не видеть эту комнату, недоуменное лицо Лии, болезненно скривившееся – Фредди, жесткий рот Дэна. Открыв глаза, она прошептала:

– Он мой муж.

– Муж, – повторила Флоренс с интонацией, от которой слово прозвучало как оскорбление.

Дэн подал Хенни ее накидку и, взяв за локоть, повел к двери.

Уолтер пошел за ними.

– Если вы откажетесь от своей затеи… Еще не поздно. Забудем все, что мы сегодня наговорили. Я – за. Но вы должны отказаться…

Дэн, не отвечая, открыл дверь и спустился по лестнице вниз. Хенни хотелось обернуться. Наверняка кто-то выйдет следом и скажет, что все это какая-то ошибка, что ничего страшного не случилось. Но она не посмела, слишком велико было испытываемое ею унижение. Ей пришлось бежать, чтобы не отстать от Дэна.

В молчании они дошли до трамвайной остановки.

Сегодняшний разрыв уже не преодолеть. Отношения испорчены навсегда, во всяком случае с Флоренс. Родители – другое дело. С ними можно помириться. Но Флоренс обязана быть на стороне Уолтера. Когда эти сведения появятся в газетах… О, Хенни читала о подобных расследованиях, видела, как реформаторы смешивали с грязью имена самых уважаемых и достойных граждан… какой скандал для Вернеров, для Флоренс. У Хенни сжалось горло от острого чувства жалости. Флоренс хорошая, она моя сестра. И Пола я тоже потеряю. Не нужно было тебе этого делать, Дэн.

Снег усилился, когда они сели в трамвай. Большие мокрые снежинки прилипли к стеклу, отчего свет уличных фонарей словно потускнел. На Двадцать третьей улице на стене одного из зданий светился огромный зеленый огурец. Пассажиры поворачивали головы, чтобы получше разглядеть это чудо. Огурец был великолепным, но и смешным одновременно.

– Смотрите, – сказала Хенни притихшим Фредди и Лии, – мы опять проезжаем мимо огурца.

Ни тот, ни другая ничего не ответили. Она встретилась взглядом с Дэном, с беспокойством смотревшим на детей.

– Прости, Хенни. Ты очень сердишься?

– Да… не знаю. Скорее, я вообще ничего не чувствую.

– Я слишком много выпил.

– Я так и подумала.

– Но я говорю это не в свое оправдание. Я не был пьян. Ты же знаешь, я никогда не напиваюсь. Но все эти мужчины, собравшиеся в другом конце комнаты… Они действовали мне на нервы. Они говорили о бурской войне, о деньгах, которые они на ней нажили, о вложении капиталов в алмазы, а я думал о том, что я видел, чем занимался с Вейлером всю эту неделю. Я почувствовал такие отвращение и злость, почувствовал, что с меня хватит.

Он прикоснулся к ее щеке рукой в толстой шерстяной перчатке.

– Хенни?

– Да, я слышу.

– Я подумал, это те же люди, которые сорвали работу гаагской конференции, которые развязывают войны, а изнуренные нищетой бедняки, живущие в принадлежащих им домах, сражаются на этих войнах ради их наживы.

– Конечно, ты прав. Но это ведь не ново. И потом, ты же и раньше бывал у них в гостях. Да и Уолтер с компанией – мелкая рыбешка по сравнению с группой Моргана или нефтяными и стальными магнатами.

– Да, конечно. Я просто объясняю, почему я сорвался.

– Скажи мне честно, ты бы дал ход этому докладу, если бы знал, кто владельцы «Монтгомери»?

Дэн колебался.

– Может, и нет, ради блага твоей семьи. Не знаю. Но если бы ты видела эти дома! Я знаю, ты видела много подобных, но эти – самые отвратительные. В такой мерзости нельзя жить даже животному, ну, а кроме того, я всегда думаю о пожарах.

Он стоял в удушающем дыму на карнизе под самой крышей, а толпа смотрела, задрав головы, не веря собственным глазам. Ни у кого из присутствующих и, уж, конечно, ни у кого из жильцов горящего дома не хватило на это мужества.

– Если бы не моя учительская зарплата, – продолжал Дэн, – Фредди тоже мог бы жить в таком месте.

– Я знаю.

Они вышли из трамвая и направились к дому. В воздухе кружились снежинки, они садились им на лицо, налипали на ресницы. Дэн замедлил шаг.

– Я иду слишком быстро. Когда ты был маленьким, Фредди, я переносил тебя на руках через сугробы, помнишь?

Да, Фредди помнил. Он все помнил, запомнит и сегодняшний вечер. Отец пытается загладить вину, мелькнула у него мысль. Ее сменила другая: я никогда больше не увижу Пола. Нет, поправился он, Пол что-нибудь придумает. Пол умеет найти выход из любого положения.

Родители, идущие позади, воспринимались им, как единое целое: отец-мать. Мать любила отца. Она рассердилась на него сегодня, но сейчас они шли рядом, их плечи соприкасались. Это единство всегда злило его, когда он был маленьким. Ему часто хотелось, чтобы у него не было отца, чтобы он жил только с мамой. Но это было давно. Он задумался над тем, возникает ли когда-либо у девочек желание остаться вдвоем с отцом и хотел было спросить об этом у Лии, но понял, что это было бы жестоко.

Да, дело обстоит именно так, и иначе никогда не будет. Отец-мать. Если бы только отец не был таким шумным и пугающим.

До него донесся голос отца, едва слышный из-за звука хлюпающих шагов.

– Поменьше сердишься, Хенни? И тихий ответ матери:

– Мне грустно. Я не могу долго на тебя сердиться, Дэн, ты же знаешь.

А затем он услышал звук, похожий на звук поцелуя, но не обернулся.

ГЛАВА 7

Мельницы богов мелют медленно, но не так медленно, как законодательные мельницы буржуазной демократии. И те перемалывают абсолютно все, более или менее. В данном случае получилось менее. Затянувшиеся слушания в специальной комиссии, сопровождавшиеся желчными, злобными выпадами сторон, наконец закончились, не приведя, однако, к принятию никаких новых законов. Была лишь подчеркнута необходимость соблюдать существующие.

Домовладельцы подверглись резкой критике за несоблюдение этих законов; как всегда много – с гневом и возмущением – говорилось о плачевном положении бедняков в самом богатом городе мира, после чего реформаторы разъехались по домам готовиться к новым битвам.

Заголовки газетных публикаций о работе комиссии были не столь кричащими, как в сообщениях об убийствах, но все же достаточно хлесткими. Многие видные уважаемые граждане, чьи фамилии до тех пор появлялись на страницах газет лишь в разделах с извещениями о бракосочетаниях или кончинах, пережили немало неприятных минут.

Журналисты, в первую очередьлиберального толка, раскрутили тему на полную катушку.

Позор наших городов… Богатые домовладельцы несут ответственность за гибель людей во время пожаров… Преступная халатность… Эпидемии… Миллионы нажиты на человеческих страданиях… – вот какие заголовки мелькали на страницах газет. В серьезных статьях, посвященных анализу проблемы, виновники назывались поименно: Сазерленд, Ган Уотерс, Вернер.

В своей бело-желтой гостиной на втором этаже Флоренс лежала на софе, страдая от головной боли, а воскресная газета, послужившая причиной этой головной боли, валялась на полу. Вся семья пришла утешать Вернеров – Анжелика, Альфи и Эмили.

– Хорошо, что родители во Флориде, – вздохнул Уолтер. – Конечно, они получат нью-йоркские газеты, но мне почему-то кажется, что расстояние смягчит удар.

– К марту, когда они вернутся, – бодро заверил его Альфи, – все это уже забудется. Газеты набросятся на кого-нибудь еще.

Анжелика нервно перебирала белыми пальцами то бусины своего агатового ожерелья, то складки траурного платья из черного шелка.

– Ах, Флоренс, я рада, что твой отец не дожил до этого. Он и так настрадался за свою жизнь. Две его дочери стали чужими, а теперь вот на Уолтера такое свалилось.

– Что подумают люди, – простонала Флоренс.

– Возьми себя в руки, Флоренс, – упрекнул ее Уолтер, подавая ей пример собственным поведением. – Наши друзья и знакомые вряд ли поверят горстке падких на сенсации разгребателей грязи. Преступная халатность, – пробурчал он. – Побыл бы один из них в моей шкуре. Встраиваешь в квартирах полки, они разбивают их и используют на дрова. Ванны? Они хранят в них уголь. Водопроводные краны? Они снимают их и несут на продажу. До приезда сюда эти люди прозябали в хибарах на Сицилии, в России, Бог знает, где еще. Потребуется столетие, чтобы приучить их к цивилизации. Но одно мне ясно, с меня хватит. Больше никаких закладных. Я банкир, я не занимаюсь недвижимостью.

Пол внимательно оглядывал маленькую группу. Его позвали, когда он шел к себе в комнату, проведя несколько часов на катке. Здесь был иной мир. Вчера у тети Хенни царило оживление, хотя дядя Дэн и сказал, что само по себе принятие закона – это еще полдела.

«Все существующие дома такого типа надо снести», – заявил он. «Но на это никто не пойдет, слишком большие деньги поставлены на карту».

– Наверное, в доме моей сестры сейчас праздник, – сказала Флоренс. – Как же, они одержали победу, унизили Уолтера и меня.

Никто не ответил. Флоренс продолжала:

– Я не хочу создавать новые неприятности, их и так уже достаточно. Мама, я знаю, тебе приходится видеться с Хенни, ведь она твоя дочь. О тебе, Эмили, я не говорю, ты должна следовать за мужем, а Альфи – великий миротворец, всегда был таким, хотя даже тебе, Альфи, должно быть ясно, что в данном случае мир невозможен.

– Да, мои усилия не увенчались успехом, – признал Альфи. – Но мне очень хочется, чтобы вы помирились.

– Помирились, – как эхо повторила за ним Эмили. «Альфи слишком любит жизненные удобства, – подумал Пол, – уютный дом, вкусный обед, – чтобы вступать в какие-то споры, которые нарушили бы его покой, его воскресный послеобеденный сон, тратить на них энергию, необходимую для продвижения вперед».

– Это не твоя вина. Слишком велики наши разногласия, – объявила Флоренс. – А теперь после всего этого разрыв стал окончательным. Но я хочу задать вопрос Полу. Ни я, ни отец не старались повлиять на тебя, что-то тебе запретить. Но как ты сам можешь ходить к ним в дом? Мы ведь знаем, ты часто у них бываешь.

– Я и не пытался скрывать этого.

– Но разве не время занять какую-то определенную позицию? Ты ведь уже взрослый, – Флоренс скорее умоляла, а не ругала сына. – Ходить к ним, слушать, как критикуют твоих родителей – я этого не понимаю.

– Мама, они ни разу не сказали о вас ни слова. Иначе я бы не ходил к ним. Они вообще не обсуждают никого в отдельности. У них другие темы для разговоров.

– Коль скоро мы коснулись этой темы, о чем же они говорят? – с любопытством спросил Уолтер.

Пол пожал плечами.

– Что вам сказать? Ну, хорошо. Об обществе борьбы за мир. Тетя Хенни каждое лето ездит на озеро Мохонк, на ежегодную конференцию общества. Она встречалась там с баронессой фон Саттнер, после того как та получила Нобелевскую премию за укрепление мира. А дядя Дэн… – Пол подавил озорную улыбку. Они все равно поймут не больше, чем я сам. – Он рассуждает об электромагнитных волнах в космосе. В будущем, говорит дядя Дэн, мы сможем принимать сигналы с других планет. Кроме того он занят разработкой каких-то своих идей о системе связи на море.

Анжелика округлила глаза.

– Похоже на него.

– Не знаю, мама, – с жаром возразил Альфи. – Не следует спешить с выводами. В этом может быть смысл. Возьми, к примеру, Эдисона.

Анжелика потрепала сына по руке.

– Ты, как твой отец, всегда стремишься всем найти оправдание. Ну да ладно, это хорошая черта. Сам ты, по крайней мере, практичный человек, обеспечиваешь свою маленькую Маргарету. – Анжелике нравилось звучность этого имени и, говоря о дочери Альфи, она всегда называла ее полным именем, никогда «Мег». – Она не живет в трущобе, или почти трущобе, как бедняжка Фредди.

– Да, да, мне так жаль Фредди, – согласилась Флоренс. – И всегда было жаль. Он кажется таким… – она поискала слово, – таким отрешенным. А иногда чересчур эмоциональным. Конечно, я давно его не видела. Он сильно изменился, Пол?

– Он вырос, – сухо ответил Пол.

– Господи, это я знаю. Ему уже шестнадцать. Я имела в виду…

Она не договорила, так как вошла служанка с подносом и поставила его на столик рядом с софой. Сэндвичи, кексы, шоколад, кофе и чай заставили всех забыть про Фредди.

– Бери, Пол, – сказала бабушка, – ты должно быть проголодался, пока катался на коньках.

Пол взял тарелку. Ему хотелось уйти и побыть одному, но они сочли бы грубостью такое нарушение ритуала чаепития.

Он покривил душой, сказав, что в доме тети Хенни не говорят ни о ком в отдельности. Она всегда спрашивала, как дела у мамы и, он был уверен, не из пустого любопытства, а с глубоким сожалением. Он вспомнил похороны деда. Всю службу в синагоге две сестры просидели на расстоянии друг от друга, не обменявшись ни единым словом, но наверняка страдая от того, что не могут поговорить.

Он снова и снова задавался вопросом, что делает людей одной плоти и крови, воспитанных под одной крышей, такими разными. Фредди, например, никогда не будет похож ни на мать, ни на отца. И много других вопросов, не возникавших ранее, не давали Полу покоя.

Больше всего его тревожило то, что став взрослым – как только что сказала его мать, правда в иной связи – он должен был бы лучше разбираться в самом себе и своем отношении к людям. Он часто думал об этом глубоком старике, дяде Дэвиде, который сейчас угасал, постепенно впадая в маразм, в доме для престарелых. Пол, появившийся на свет уже на закате его жизни, никогда подолгу не разговаривал с ним, но ему почему-то казалось, что дядя Дэвид был единственным, кто мог бы объяснить ему, Полу, что он из себя представляет и что из него может выйти.

Дядя Дэн был экстремистом, он вкладывал в свои суждения слишком много страсти, для него главным было дело, за которое он боролся, его идеал нового мира.

Существовала черта, дальше которой Пол не пошел бы за дядей Дэном. Он знал, что дядя Дэн считает таких людей, как его отец, злодеями, но он также знал, что его отец не злодей.

Пол хорошо помнил, как часто заседания различных комитетов, в которых состоял отец, затягивались за полночь. После погрома в Кишиневе, например, отец трудился не покладая рук – занимался организацией помощи, сбором средств, сам вкладывал тысячи, спорил и умолял, не давая себе ни минуты отдыха. Разве Джекоб Шиф, умный хитрый посредник, страстный филантроп, не оценил заслуги отца самым высоким образом? И барон де Хирш, крупнейший жертвователь на цели еврейской благотворительности, и Харкнесс, который сам не был евреем, и…

Нет, его отец был просто несколько консервативным человеком, видевшим в «радикалах», к каковым он причислял всех, готовых свергнуть режим, при котором процветали Вернер и ему подобные, смутьянов, разрушителей разумного и все более улучшающегося порядка.

Более того, он был не совсем неправ. Предпринимателей не следует осуждать лишь за то, что они не слишком щедро платят наемным рабочим. Бывая в конторе отца, Пол узнал, как, разумно используя капитал, можно построить целый новый город. Небоскребы, поднявшиеся в Манхэттене, создавались не из воздуха и не из теорий дяди Дэна; в их строительство был вложен рисковый капитал и результаты риска были налицо.

Пол окончил Йель, совсем немного оставалось до окончания аспирантуры. После этого он, видимо, поедет на стажировку в Лондонскую школу экономики, приобретет международный опыт и потом уж осядет в нью-йоркской конторе. Он еще и сам не был уверен, устраивает ли его такая перспектива. Но все говорили, что со временем его сомнения улягутся; обогатив свои знания и опыт, он с большей уверенностью будет смотреть в будущее. Он надеялся, что так оно и будет.

Пол знал, что обладает качествами, незаменимыми для банкира – чувством ответственности и любовью к порядку. Ему нравилось, когда все шло по плану, и он предпочел бы заранее знать, что ждет его в будущем, будь то успехи или неудачи.

Его волновало будущее близких ему людей, в первую очередь Фредди. Он, действительно, считал Фредди своим маленьким братом и очень хотел что-нибудь для него сделать. У Ротов всегда было туго с деньгами, а теперь, когда нужно было кормить и одевать Лию, им стало еще труднее. Пол и представить себе не мог, чтобы его родители взяли на воспитание чужого ребенка.

Он часто обсуждал с дядей Дэном вопрос о дальнейшем образовании Фредди. Дядя Дэн настаивал, что Фредди должен поступить в Городской колледж. «Лексингтон-авеню, двадцать три, я сам там учился», повторял он. «Обучение бесплатное и от дома близко, можно пешком дойти. Кое-кто из наших лучших умов кончал этот колледж».

Да, это так, соглашался с ним Пол, но не кажется ли дяде Дэну, что смена обстановки, возможность расширить кругозор пошли бы Фредди на пользу. Он, Пол, готов заплатить за обучение Фредди. Нет, конечно, не родительскими деньгами, упаси Господи. Из денег, полученных им в наследство по достижении двадцати одного года. Это его деньги и он может тратить их как захочет. Но дядя Дэн по-прежнему упирался. Упрямый гордец. Он даже отказывался принять в подарок рояль, о котором так мечтал Фредди. Иногда Пол задавался вопросом, как тетя Хенни с ним уживается. Впрочем, это было несправедливо. Могут же у мужчины быть недостатки. Вдобавок тетя Хенни была без ума от Дэна. Иногда она смотрела на него так, как никогда не смотрели друг на друга отец и мать Пола. Становилось даже неловко. Если и существовала такая вещь, как идеальный брак, то по мнению Пола, брак Дэна и Хенни был как раз таким.

Вообще-то весь комплекс отношений мужчины с женщиной во многом оставался для него загадкой. Начать с того, что существовало два типа женщин. Были «белянки» – так он их мысленно называл, наверное из-за белых воздушных платьев, в которых эти девушки всегда приходили на вечеринки во время летнего отдыха на побережье. Танцуя с ними, ты почти не прикасался к ним, зная, что потные руки оставляют пятна, и не ощущал их теплой кожи под прохладным шелком. Их головки, доходившие тебе до подбородка, пахли чем-то чистым и нежным наподобие гигиенической пудры. В присутствии этих девушек необходимо было следить за своей речью. В них была заключена какая-то тайна, даже в Мими Майер, которую он знал всю свою жизнь, знал так же хорошо, как знают родную сестру. И в то же время не знал ее. Между ними всегда оставалась определенная дистанция.

И были другие. В его мысленной классификации они были «Другими» с большой буквы. Это были городские девушки, официантки, которых ты с приятелями обхаживал, посмеиваясь, чтобы заглушить громкое биение сердца. В полночь, когда они кончали работу, вы уводили их на пляж за скалы. Простолюдинки, сказала бы о них мама, да и отец, пожалуй, тоже. Пол иной раз задавался вопросом, занимался ли в свое время отец с этими девушками тем же, чем и он, Пол. Они были шумными, жизнерадостными, а их речь, слова, которые они говорили, когда вы лежали обнаженными, были не совсем… Но теплыми летними ночами с ними было так сладко, легко и чудесно.

Неужели все в жизни неоднозначно, размышлял Пол. Но большинство людей так уверены в себе. Его родители, идущие по прямой проторенной дороге, бабушка Анжелика, все еще живущая идеалами времен Конфедерации, тетя Эмили, желания которой не простираются дальше спокойной обеспеченной семейной жизни, дядя Дэн, вечно разгневанный на весь мир и уверенный в собственной правоте, тетя Хенни, занятая своими добрыми делами – все они не испытывали сомнения.

Возможно, через несколько лет и я стану таким, подумал Пол, зная в глубине души, что этого не случится; он всегда будет испытывать внутреннюю раздвоенность, всегда будет мучиться сомнениями. Он чувствовал себя как человек, который, видя перед собой два жизненных пути, идет, или пытается идти, ступая одной ногой по одному, а другой – по другому…

Затем, поскольку человек он был молодой и как-никак проголодался, он протянул свою тарелку, и Флоренс положила на нее много маленьких сэндвичей и маленьких розовых печеньиц.

ГЛАВА 8

На лице Дэна, сидевшего в последнем ряду в тени колонны, так, что с кафедры его нельзя было увидеть, застыло напряженное внимание. Нет, больше, чем просто внимание. Он слушал как зачарованный.

«Когда-то были возможны короткие войны, в которых победа во многом зависела от мужества отдельных личностей. Эти войны чем-то напоминали спортивные соревнования, хотя, безусловно, были куда более кровопролитными. Но в наше время, когда уровень развития техники достиг новых, немыслимых ранее высот, когда великие державы стали сказочно богаты, войны наверняка будут затяжными».

Голос понизился почти до шепота, но его было прекрасно слышно в тишине зала, которую за последние полчаса не нарушали ни покашливание, ни скрип стульев.

«В отличие от войн прошлых веков, в нынешних не уцелеть ни женщинам, ни детям. Наша собственная Гражданская война, от которой нас отделяют какие-нибудь неполные полвека, показала, какие следы оставляют после себя воюющие армии. Всем известно, что генерал Шерман выжег себе путь через Джорджию. Мои родители пережили страшные, полные страданий дни в Луизиане. Я представляю это так же хорошо, как если бы сама жила в то время».

Выступавшая подняла вверх стиснутые руки; бриллиант в кольце, принадлежавшем когда-то матери Дэна, ослепительно вспыхнул. Дэн хорошо знал этот жест, свидетельствующий о сильном эмоциональном переживании: «Посмотри, Дэн, какие у него изумительные глаза», когда родился их сын; «Послушай, кто-то играет на скрипке в том доме»; «Господи, какой ужас» при виде старика в лохмотьях, роющегося в мусорном баке.

Глядя на нее сейчас, он почувствовал, что к горлу подступает ком. Он тайком пришел на этот митинг. Это было ее первое крупное выступление, и она взяла с него обещание не приходить.

«Встретившись с тобой взглядом, я начну думать о том, хорошо или плохо я говорю и забуду то, что хотела сказать. Если мое первое выступление окажется удачным и меня пригласят выступить еще, тогда ты и придешь».

Но он не смог заставить себя сдержать обещание и сейчас был рад этому.

До сих пор, как он и ожидал, она повторяла в своем выступлении многие из его собственных идей и высказываний. Хотя, конечно, их нельзя было назвать его собственными в полном смысле слова. Сейчас едва ли можно было сказать нечто абсолютно новое на тему о войне и мире. Мысль заключалась в том, чтобы, выступая на одном митинге за другим, повторяя пусть уже известные аргументы, всколыхнуть как можно более широкие слои общественности.

Но следующая фраза заставила его насторожиться.

«Я рекомендую всем прочитать книгу польского еврея-бизнесмена Ивана Блоха. Это замечательная книга. Говорят, что прочитав ее, русский царь выступил в 1899 году за созыв конференции по разоружению».

Надо же, изумился про себя Дэн, прочла, а мне ничего не сказала. А я собирался, да так и не выбрал времени.

«Книга написана доходчиво и просто, хотя в ней и приводится много технических деталей. Огневая мощь современного оружия такова, что спастись от него можно только в глубочайших окопах. В наше время война станет бойней, превосходящей воображение человека. Будет истреблен цвет наций – миллионы молодых людей. Не тысячи, – повторила Хенни, – миллионы. Это будет самоубийственная война для всех ее участников».

Она снова подняла вверх руки. Одухотворенное лицо, прекрасные глаза, ставшие огромными, пылают страстью.

Если попытаться описать ее одним словом, подумал Дэн, то надо выбрать слово «искренность». Ни в поведении Хенни, ни в ее манере говорить и двигаться не было ничего показного, театрального, рассчитанного на внешний эффект. Она продолжала говорить о торпедных подводных лодках, аэростатах со взрывчатыми веществами, а Дэн вдруг обратился мыслями совсем к другим вещам.

Женщины, которых он знал… Насколько же все они отличались от Хенни. Женщины, которых можно встретить повсюду – бело-розовая плоть, блеск волос, хорошенькие, пустые, серьезные, задумчивые лица… Но ни одна из них не была на нее похожа. Ни одна. И, слушая с гордостью и радостью плавное течение ее речи, он предвкушал наступление ночи.

«Говорят, огромное количество оружия нужно нам для самообороны. Суть, однако, состоит в том, что, вооружаясь сами, мы провоцируем другую сторону делать то же самое. Мы играем в опасную игру, заключая союзы, пытаясь добиться равновесия сил, готовясь к войне, в которой, если она начнется, не окажется победителей. Войны становятся все более страшными и разрушительными. Бурская была страшнее испано-американской, русско-японская – страшнее бурской. Мужчины и женщины во всем мире должны делать все от них зависящее, чтобы помешать своим правительствам развязать новую войну. Это можно сделать. Если мы захотим, мы сделаем это».

Голос ее звучал, как музыка. Прекрасная музыка – страстная, возвышенная, полная надежды. Глаза Дэна наполнились слезами. Поняв, что выступление подходит к концу, он быстро встал и, прежде чем его заметили, выскользнул из зала.

– Знай я, что ты там был, это бы все погубило, – сказала Хенни. Она сидела в постели и смеялась, наслаждаясь своим успехом и его похвалами. – На что ты уставился, Дэн? У тебя вид такой торжественный.

– Не торжественный. А смотрю я на тебя. И спрашиваю себя, как это стало возможным. Что мы вместе, я имею в виду. Я так счастлив, Хенни. Иной раз мне даже самому не верится.

Ее смех замер. Она провела рукой по его щеке.

– И все же это так.

– Я так гордился тобой сегодня, не могу даже передать как, когда ты стояла там на сцене, и все слушали тебя, затаив дыхание. А я думал: она моя, умная, прекрасная и вся моя. Ах, Хенни! Слушай, а зачем на тебе эта штука?

– Эта «штука» – моя парижская ночная рубашка, последний подарок Флоренс. С ней лучше обращаться бережно, других таких подарков уже не будет.

– Хорошо, обращайся с ней бережно, но сейчас, по-моему, ее лучше снять. Я пока закрою дверь.

ГЛАВА 9

Хенни обладала прекрасной памятью на то, когда и где произошло то или иное событие. Она была уверена, что впервые Альфи задал Дэну вопрос о его электронной лампе в один необычайно теплый день ранней весной в своем загородном доме, куда они приехали на уик-энд. Они сидели на террасе, откуда, взглянув поверх лавровых кустов, которые еще не расцвели, могли видеть четверых молодых людей, играющих в теннис – Мими Майер и Пола, Фредди и Лию.

– Настоящий семейный дом, – сказал Альфи, – о каком я всегда мечтал. – По его лицу с уже обозначившимся двойным подбородком, расплылась довольная улыбка. – Дом, куда вы все сможете приезжать на отдых. Места всем хватит.

Когда-то это был дом Вернеров, но теперь здесь будет собираться вся семья: братья и сестры – конечно, Флоренс и Хенни никогда не будут гостить здесь одновременно, – дяди и тети, все, вплоть до самых дальних родственников, будут приезжать в «Лорел Хилл».^[20]

– Вообще-то он назывался иначе, – объяснил Альфи, – но здесь и в самом деле десятки лавровых кустов и, согласитесь, в таком названии есть достоинство.

В самом доме тоже было какое-то гордое достоинство; в отличие от громадных высокомерных каменных вилл, которые понастроили на нью-джерсийских холмах стальные, угольные, сахарные магнаты, это была ферма. Если бы Альфи и пришло в голову соорудить нечто претенциозное вроде этих вилл, пусть даже в уменьшенном варианте, такая идея была бы сразу отвергнута его женой. Эмили с презрением относилась к «модерну».

Их дом был белым, квадратной формы, строением с зелеными ставнями и множеством труб. На боковой лужайке был установлен шест, на котором развевался американский флаг. Каждое утро Альфи поднимал флаг, а на закате опускал его. За домом тянулись обширные поля, доходившие до видневшихся вдалеке зарослей сумаха и дикой вишни. Дальше темнели старые густые леса, состоявшие из дубов, кленов, ясеней. Эти нетронутые пока леса ночью вполне могли вселить в вас ощущение опасности. Глядя на них, вы невольно переносились мыслями на три века назад, и воображение рисовало вам индейскую деревушку, спрятавшуюся в их чаще, дым, поднимающийся над вигвамами. Вы словно попадали в атмосферу «Гайаваты».

– В XVIII веке здесь повсюду были фермы – объяснил Альфи. – Говорят, армия Вашингтона останавливалась здесь на привал по пути в Трентон. Может, это и правда. До нас этим домом владела в течение шестидесяти лет семья местного врача. Он кое-что в нем перестроил – крыльцо, въездные ворота.

И водрузил железного оленя на передней лужайке, – мысленно добавила Хенни. Наивная, безыскусная скульптура, но здесь она уместна.

– Я знаю, мама, – шутливо заметил Альфи, – ты бы хотела, чтобы я построил что-то наподобие «Во Хардин».

– Альфи, неужели я не понимаю, что в Нью-Джерси невозможно воспроизвести плантаторский дом довоенного времени. Может, что-то размером поменьше, с верандой и колоннами. Так приятно сидеть на веранде и любоваться прекрасным видом.

Альфи засмеялся.

– Ты бы хотела, чтобы я нанял кого-то вроде Ричарда Морриса Ханта,^[21] кто построил бы мне особняк из белого известняка с балконами и башенками, как у Вандербилта, или обратился в контору «Макким, Мид и Уайт»,^[22] они бы создали копию одного из ньюпортских летних домов комнат эдак на сто, – и добавил, когда Анжелика запротестовала: – Не обращай внимания, я же шучу.

– Ты и так творишь чудеса. Для человека, которому нет еще и сорока, ты достиг очень многого. – Анжелика описала круг рукой. – Должна заметить, ты поступил умно, вложив деньги в «Кодак». И еще я хочу сказать, что я в тебя верю. Все, к чему ты прикасаешься, превращается в золото.

Альфи смутился.

– Ну, ты меня перехваливаешь. Идея с «Кодаком» принадлежала Уолтеру. – Повернувшись к Дэну, он серьезно продолжал: – Конечно, я знаю, мы все знаем, как ты относишься к Уолтеру…

– И как он относится ко мне – вставил Дэн.

– Да, жаль. Не думай, что Эмили и я ничего не предпринимали. Не мне тебе говорить.

– Да.

– Так вот, я хотел сказать, – Альфи замолчал с озадаченным видом, словно забыл вдруг, что именно он хотел сказать.

Эмили пришла ему на помощь.

– Ты хотел сказать, что Уолтер неоднократно помогал тебе советом, и ты ему за это благодарен.

– Правильно. Ты знаешь, Дэн, я, конечно, понимаю, каким иной раз может быть Уолтер… Эта его манера говорить, как бы ее назвать?

– Будто он с амвона вещает? – предложил Дэн.

– Да, может быть. Но у нас у всех есть свои недостатки. У меня-то уж точно.

Дэн выглядел удивленным.

– Ближе к делу, Альфи. Что ты хочешь сказать мне? Альфи наклонился вперед:

– А вот что. У Уолтера есть знакомые, которые купили небольшую фирму по выпуску электроприборов. Не спрашивай меня, чем они занимаются, я в этих вещах полный профан, знаю только, что они профессионалы. Они знают, что делают, и я подумал… – Он посмотрел Дэну прямо в глаза. – У тебя ведь имеются изобретения, над которыми ты работал все это время. Пол говорил мне, что ты расширил свою лабораторию, это правда?

– Да, мне понадобилось больше места.

– Прогресс, а?

– Кое-какой.

Дэн почувствовал раздражение. Прогресс не поддается точному измерению, его нельзя посчитать, как например кирпичи, которые ты выложил за день. Любой, кто имел хоть какое-то представление о научных исследованиях, знал, что продвинувшись на два шага вперед в одном, вы делали шаг назад в другом, а то и вовсе выбирали совершенно новый подход и начинали все с начала.

– Пол упомянул электронную лампу, хотя и не смог объяснить толком, что это, он тоже не слишком в этом разбирается. Но он сказал, ты сам чувствуешь, что находишься на пороге важного открытия, что ты был взволнован.

Дэн пожал плечами.

– Пол преувеличил. Я не взволнован, потому что пока сам не представляю, что из этого получится. – Он заерзал на стуле. Его глаза широко раскрылись, в них появилось выражение, противоречащее его словам. – Весь вопрос в усилении, а с электронной лампой на трех электродах можно добиться эффекта… – он замолчал – Подожди-ка. Я надеюсь, ты не вбил себе в голову дурацкую идею втянуть меня в какой-нибудь проект Уолтера Вернера.

– Ничего подобного, Дэн, – в тревоге воскликнул Альфи, – как ты мог такое подумать?

– Ты только что его упомянул.

– Никакого Уолтерова проекта. Я только сказал, что от него случайно услышал об этой группе. Совершенно случайно, уверяю тебя. Уолтер просто сказал что-то вскользь об этих людях. И я задумался. Ты знаешь, я люблю заводить знакомства. И я надеюсь, ты знаешь также, что я ни за что не поставлю тебя в неловкое положение, Дэн, – в голосе Альфи прозвучал упрек.

– Я знаю, у тебя добрые намерения, Альфи. Альфи вернулся к теме разговора.

– Так вот, как я сказал, у этих людей есть деньги и они способны мыслить категориями завтрашнего дня. Наступил век электричества и это открывает целый ряд возможностей. Они хотят, опередив остальных, наладить контакты с исследователями твоего типа, закупить патенты на их изобретения и, имея патенты в своей собственности, подождать и посмотреть, каким образом их можно будет выгоднее использовать. Такая вот идея.

Дэн спокойно ответил:

– Я одиночка, Альфи. Я ценю твои добрые намерения, но работать в коллективе я не могу. Не могу и все.

– Да тебе и не придется этого делать. Все останется так же, как сейчас. Просто возьми патенты на свои изобретения, на эту лампу, к примеру, и передай их этим людям, естественно, оформив это юридически. Если они найдут применение твоему изобретению или продадут его кому-то, ты получишь часть прибыли. Если ничего не выйдет, что ж, ты ничего не потеряешь.

Альфи хотел, чтобы все были «устроены», как он говорил. Благодаря его щедрости, Анжелика, овдовев, переехала в небольшую солнечную квартиру неподалеку от Центрального парка. Он нанял для нее служанку, польскую девушку с развитым материнским инстинктом. Девушка заботилась об Анжелике, как если бы та была совсем беспомощной; пекла ей на завтрак свежий хлеб, ухаживала за ней во время приступов головной боли. Альфи всем стремился сделать добро.

– И, конечно же, я для начала добьюсь, чтобы тебе выплатили аванс. Тысяч пять-шесть. Я обязательно настою на этом.

– Не думаю, что мое изобретение столько стоит.

– Ничего нельзя предугадать. Бьюсь об заклад, пять тысяч тебе заплатят, и ты сможешь купить приличный дом.

– Мне не нужен дом. Нам и в теперешнем удобно.

– Ну, хорошо, дом тебе не нужен, но возьми пять тысяч, – настаивал Альфи. – Чего воротить нос от таких денег?

С минуту Дэн молчал, уставившись на свои руки; повернул их ладонями вверх, вытянул пальцы. Затем поднял глаза.

– Альфи, некоторые вещи трудно объяснить. Ты помнишь своего дядю Дэвида? Тебе, может, неизвестно, но задолго до того, как он начал сдавать и его поместили в дом для престарелых, я часто и подолгу с ним беседовал, и он многое рассказал мне о себе. Ты знал, что он ввел новую методику перевязок и новое средство для дезинфекции ран? Он не заработал на этом ни цента. Не захотел. Некоторые назвали бы его дураком, но сам он так не считал, и я тоже. Я хочу сказать, что если из моей возни в лаборатории выйдет какой-то толк, если я изобрету что-то, что сделает жизнь людей легче, чище, безопаснее, я отдам это изобретение задаром. Мне всего хватает. У меня есть все, что мне нужно.

Наступило молчание. Никто не смотрел друг другу в глаза. Потом Альфи встал.

– Хорошо, Дэн. Попытка не пытка, я свое предложение сделал, а ты смотри. Передумаешь, дай мне знать.

Он не понимает, подумала Хенни, никто из них не понимает, будто Дэн говорит на турецком или китайском.

Дэн без восторга принял приглашение провести у Альфи уик-энд. Он не любил отрываться от работы в лаборатории в единственные по-настоящему свободные дни. Но Хенни была рада, что приехала. Ее, городскую жительницу, часто тянуло на природу. Сейчас она с удовольствием смотрела на нежные светло-зеленые листочки нового лесного наряда, вслушивалась в тихое жужжание одинокой пчелы, разбуженной неожиданным теплом апрельского дня. За грязной дорогой тянулось шоколадного цвета поле. На дальнем его конце мужчина шел за лошадью с плугом. И человек, и животное двигались неторопливо, в каком-то сонном ритме, но не останавливались ни на минуту.

Хенни уселась поудобнее на большом камне и посмотрела в другом направлении. Мяч низко летал над сеткой справа налево, слева направо, удары ракеток по мячу звучали с ритмичностью метронома. Они хорошо играли. Девушки грациозно бегали по корту, придерживая юбки левой рукой.

Нельзя было не удивляться тому, как быстро освоила теннис Лия. Она все постигала быстро. В свои пятнадцать лет ростом она уже сравнялась с Хенни. Она была живой и, как часто говорила ей Хенни, любопытной, как обезьянка. Что-то от обезьянки было в ее курносом с круглыми глазами лице; а еще оно всегда светилось радостью, и люди оборачивались ей вслед и сами невольно начинали улыбаться.

– Хороший удар, Лия, – крикнула Мими.

Хенни повернула голову на звонкий голос, раздавшийся по другую сторону сетки. Приятная девушка Мими, такая спокойная. Все в ней безупречно – ее крахмальное снежной белизны платье для тенниса, ее разговорный французский, ее манеры. И при этом ей чужды надменность и высокомерие, чего не скажешь о большинстве девушек, воспитывавшихся так же, как Мими. Да, приятная девушка. Только вот Хенни никак не удавалось сойтись с ней поближе. Но может это изменится, когда они с Полом поженятся.

А в том, что они поженятся, Хенни не сомневалась. Это будет только естественно. Давным-давно можно было предсказать, что дело идет к этому. Сейчас Мими стала почти полноправным членом семьи Вернеров.

Вот они прошли по корту, меняясь местами: Фредди и Лия против Пола и Мими. У Мими с Полом было что-то общее: оба прямые, подтянутые. В обоих с первого взгляда угадывалось то, что старшее поколение и снобы называют «породой». Что за абсурдное слово. Ведь речь же в конце концов шла не о скоте. Но каким бы словом ни называть это нечто, оно, без сомнения, имело место. Может, это было присущее им сознание того, что они всегда и везде, не только в теннисе, будут победителями. С легкой завистью Хенни подумала о Флоренс, рожденной побеждать. Она так давно не видела Флоренс…

Таким, как Фредди и Лия, приходится делать усилия. Лия поняла это и старалась изо всех сил, а вот Фредди скорее всего этого не сознавал.

Фредди, наивная душа. Он шел чуть позади Лии, которой не терпелось снова начать игру. А Фредди уже устал, поняла Хенни; устал не физически, просто ему надоело и хотелось заняться чем-нибудь другим – читать или играть на рояле или вообще ничего не делать. Но из-за остальных ему придется продолжить игру. В этом смысле общение с ними было ему полезно. Пол всегда хорошо влиял на Фредди, а теперь и Лия тоже.

– Хенни, ты не заснула? – услышала она позади себя голос Анжелики. – Я ходила на прогулку с Эмили и Маргареттой; такая милая девочка, но слишком застенчивая. Удивляюсь, как они этого не замечают. Тебе следовало бы пойти с нами, хорошая разминка. Иначе зачем выезжать за город? – Анжелика умела говорить тоном приказа и упрека одновременно.

– Мне нравится наслаждаться природой таким образом, – миролюбиво сказала Хенни. – В Нью-Йорке не замечаешь приближения весны.

– Живи ты рядом с парком, ты бы могла наслаждаться природой сколько душе угодно. Я гуляю в парке каждый день. Мы с Флоренс часто встречаемся у озера или у «Шип Медоу». Но в твоем районе это, конечно, невозможно.

Было бы возможно, если бы твой муж лучше тебя обеспечивал.

На это Хенни ничего не ответила. Многие их разговоры были похожи на этот – наскоки, увертки, недомолвки и никакого настоящего взаимопонимания. Хорошо, что Анжелика перебралась в другую часть города.

«Я знаю, ты смотришь на моего мужа сверху вниз, – размышляла Хенни, – потому что он не достиг успеха в твоем понимании. Но и папа не слишком преуспел».

На это ее мать наверняка ответила бы: нелепое сравнение. Твой отец отдал четыре года жизни войне, которую мы проиграли. Он вернулся с войны тридцатилетним мужчиной, вернулся к полной разрухе, а потом ему пришлось уехать в Нью-Йорк и начать все сначала. Это был жестокий удар.

Но в Хенни не было гнева. Все эти презренные разговоры о деньгах, стоило ли обращать на них внимание. Странно, но когда о деньгах говорил Альфи, Хенни это совсем не трогало. Правда, Альфи не делал никаких намеков в адрес Дэна. Со своей тягой к приобретательству Альфи был похож на ребенка в магазине игрушек. Он ни перед кем не оправдывался и, даже не разделяя его взглядов, нельзя было презирать его. Он был таким добродушным, так заразительно смеялся, был так доволен своими удобствами, своими подарками, своим гостеприимством, что вам невольно хотелось разделить с ним его удовольствие.

Хенни подвинулась.

– Садись, мама. Камень удобный.

– Нет, я испачкаю платье.

Анжелика стояла совершенно прямо, заслоняя рукой глаза от солнца. Она выглядит как патрицианка, подумала Хенни, взглянув на Нее. Все еще твердая линия подбородка образовывала острый угол; голову она держала высоко поднятой; может показаться, будто она все презирает, мелькнула у Хенни мысль, и она хихикнула.

– Над чем ты смеешься? – с подозрением спросила Анжелика.

– Ни над чем. Мне приятно смотреть, как они играют.

Анжелика оглянулась на корт.

– Они прекрасно подходят друг другу, – заметила она.

Хенни чуть было не спросила: кто? Это был бы глупый вопрос.

– Да, правда.

Анжелика слегка улыбнулась. Хенни, часто созерцавшая эту отсутствующую улыбку, спросила себя, действительно ли ее мать видит молодых людей на корте или ей представляется «Во Хардин», а на месте дорожки к новому хлеву Альфи – излучина Миссисипи. Глупая женщина, говорил про нее Дэн, пережившая свое время. Она не злая. Все дело в том, что ее мир умер, а она все еще жива.

– Родители Мариан хотят подождать до ее совершеннолетия, – заговорила Анжелика. – Конечно, ни с той ни с другой стороны не было никаких обещаний, но, по-моему, это было решенным делом с момента окончания Полом аспирантуры. Что ж, это отличная партия для каждого из них.

– Прекрасный удар! – вновь донеслось с корта. На этот раз это воскликнул Пол. Он отсалютовал Лие ракеткой – Молодец, Лия!

Хенни посмотрела на мать. Вот видишь, говорил ее взгляд. Она тут же рассердилась на себя за то, что всегда ведет себя так, будто вымаливает похвалу для Лии.

– Ты портишь эту девочку, – сказала Анжелика.

– Может быть.

Ну и что? Я делаю для нее то, чего никто не делал для меня. Я хочу, чтобы она чувствовала, что она замечательная.

– А вообще, – добавила она, – я совсем ее не порчу. Она очень благодарна нам и не считает нашу заботу о ней чем-то само собой разумеющимся. Она ценит наше отношение и любит нас.

– Должна любить после всего, что вы для нее сделали.

– Она должна тебе нравиться, мама. Она куда больше соответствует твоему идеалу, чем я. У нее прекрасные манеры. Ты бы посмотрела. Наша соседка учит ее.

– Какая соседка?

– Та, что больна ревматизмом. Лия помогает ей, одевает, когда это необходимо, иногда готовит ужин. Женщина предложила платить ей, но Лия об этом и слышать не захотела. Тогда она стала отдавать деньги мне, а я кладу их в банк на имя Лии. У нее на счету уже около двухсот долларов.

– Что ж, это хорошо, действительно хорошо, – согласилась Анжелика. – Вижу, она сумела избавиться от привычек, приобретенных в гетто и ведет себя как положено. Должна признать, что говорит она безупречно.

– Лия умная девочка и она любит жизнь.

– Что она собирается делать после школы?

– Не знаю.

Забавно, подумала Хенни, вопрос о том, что будем «делать» после школы мы с сестрой, никогда не поднимался.

– По-моему, Фредди особенно хорошо к ней относится, – заметила Анжелика.

– А что в этом необычного? Ему пошло на пользу, что в доме появилась практически его сверстница. И она им восхищается. Ей нравится его утонченный вкус. Это возвышает его в собственных глазах, хотя он и прикидывается удивленным.

– Будем надеяться, что дело ограничится удивлением и восхищением.

– Мама, ну зачем ты так говоришь? – Хенни, нахмурившись, встала. – И какие у тебя основания?

– Ты думаешь, я делаю это из вредности. Нет, Хенни, вы совершаете большую ошибку, и я считаю своим долгом высказать свое мнение.

– Какую ошибку? Почему? Мы не первые, кто взял на воспитание ребенка.

– Я говорю не об этом. Что сделано, то сделано и ничего уже не переделаешь. Ты знаешь, о чем я думаю – вам следует согласиться, чтобы Пол заплатил за его обучение в Йеле и позволить Фредди уехать. Ясно, что Лию сейчас вы никуда отослать не сможете.

– Боже мой, зачем ее вообще надо куда-то отсылать?

– Ты же видишь, она без ума от Фредди и может и ему вскружить голову. – Анжелика поджала губы.

– Девочке пятнадцать лет.

– Вот именно. Мне было немногим больше, когда я вышла замуж. А она развита не по летам. Уверена, она знает больше, чем я в ее годы, да и ты тоже. Ты посмотри на нее. На ее походку, ее фигуру.

На ее грудь, хотела сказать мама. Округлость и упругость этой молодой груди не скрывали ни рубашка с оборками, ни свободная блузка. Мама почему-то видела в этом дерзкий вызов, а Хенни до глубины души трогали первые признаки расцветающей женственности, женственности, которая способна принести столько радости и которой так легко причинить боль. Да, Лия обещала стать сексуально притягательной женщиной.

– Хенни, ты никогда ничего не видишь, – в волнении Анжелика крутила свои старинные бриллиантовые кольца, доставшиеся ей от матери, которые она никогда не снимала. – Ты витаешь в облаках. Твоя голова забита борьбой за мир, правами женщин и Бог знает чем еще. Ты не видишь, что происходит у тебя под носом. Дэн тоже, но от него иного и ожидать нечего.

– Но они как брат и сестра. Нехорошо, мама, что тебе в голову приходят такие мысли.

– Понаблюдай, как она на него смотрит.

– Она восхищается им. Это детское обожание. Кстати, не ты ли без конца говорила «какая прелестная пара» про Пола с Мими, когда они были моложе, чем сейчас Фредди.

– Да, правда. Но там было совсем другое. Сразу было ясно, что из этого может выйти, надеюсь, что и выйдет.

– О, наверняка выйдет, если вы с Флоренс постараетесь. Мужчины и женщины, юноши и девушки имеют право на дружбу и не обязательно подталкивать их к чему-то иному. То, что вы сделали с Полом – это унизительно. Сводить их вместе…

– Унизительно? Но это прекрасная партия. Двое молодых людей, которые во всех отношениях подходят друг другу, две чудесные семьи…

Здесь разговор, перешедший было на Пола с Мими, снова вернулся к Фредди с Лией.

– Но существуют и другие причины. Образование, жизненный опыт не приобретешь, сидя дома. Подумай сама, разве можно сравнивать Йель с Городским колледжем. Как вы можете лишать его этого шанса?

– Дэн об этом и слышать не хочет. Это противоречит его принципам, и я с ним в данном случае согласна.

А кроме того я не хочу, чтобы Фредди уезжал.

– Принципы! Ну, конечно, принципы Дэна. Да, они нам хорошо известны.

С минуту Анжелика глядела на дочь. По ее лицу скользнуло на удивление нежное и печальное выражение.

– Что ж, больше я ничего не скажу. Пойду отдохну, а то скоро переодеваться к обеду.

Хенни смотрела вслед удалявшейся прямой спине. В отношениях с родными тебе людьми есть столько удручающего. Они почему-то считают, что могут сказать что угодно, оправдывая это своей любовью. И самое интересное, они действительно любят вас. С благими намерениями они пускают в ход кулак в бархатной перчатке.

– Это ферма, – любил повторять Альфи. – Жизнь здесь простая.

На натертом до блеска полу столовой лежал громадный восточный ковер кремового цвета, цвета увядающих роз – «кирман»,^[23] подумал Пол. На массивном буфете стояли две стеклянные лампы работы Тиффани.^[24] Их золотистый свет, смешиваясь со светом свечей и лучами заходящего солнца, падал на вышитую скатерть и фарфоровую посуду, разрисованную корнуэльскими курами.

Эмили перехватила устремленный на лампы взгляд Пола.

– «Арт нуво». Нравятся?

– Да, изумительные лампы.

– А мне они не очень нравятся, – добродушно заметил Альфи. – Но Эмили любит все, что украшено изображениями животных, птиц или растений.

– Вам бы понравились творения Антонио Гауди,^[25] тетя Эмили. Целые здания, недостроенный собор в Барселоне украшены вырезанными из камня животными, птицами, деревьями. Вот бы вам посмотреть.

– Говорят, ты скоро опять поедешь в Европу, – сказала Эмили.

– Да, лето у меня будет напряженным, – Пол поколебался и, рискуя в очередной раз услышать отказ Хенни и Дэна, добавил, ни к кому в частности не обращаясь: – Я надеялся, что Фредди поедет со мной. Поднабрался бы впечатлений перед началом учебы в Городском колледже.

Ответил Дэн, хотя Пол и не смотрел на него:

– Хенни и я уже сказали «нет», Пол, хотя, конечно же, мы тебе благодарны. Это великодушное предложение.

– Очень великодушное, – подтвердила Анжелика, бросив на Дэна холодный взгляд. – Редкое предложение.

– Фредди – мой брат, – спокойно сказал Пол. Дурацкая гордость Дэна! Но для него это еще и дело принципа – путешествие первым классом на «Лузитании» представляется ему недопустимой роскошью. И «принципы» эти дурацкие: как будто аскетизм сам по себе является добродетелью. В этом отношении Полсовершенно не понимал Дэна, да и Хенни тоже. В мире столько прекрасного. Конечно, было бы чудесно, если бы все имели возможность наслаждаться красотой; воистину это было бы царство Божие на земле. Но пока оно не наступило, зачем отказываться от шанса, который, по счастью, выпал тебе.

– Едешь по делам? – прервал его размышления Альфи, накладывая себе вторую порцию тушеного картофеля.

Ему бы следовало последить за своим весом, подумал Пол, взглянув на собственный плоский живот. Он положил вилку и отодвинул тарелку, не съев и половины того, что на ней было.

– Да, папа дал мне несколько поручений. Ему надоело вести дела за границей, и он хочет препоручить их мне. Надеюсь оправдать его доверие.

– Куда ты едешь на этот раз? – заинтересовался Альфи.

– Сначала в Лондон, потом ненадолго в Париж, а потом в Германию. Я жду не дождусь этой поездки. – Пол был полон нетерпения, возбуждения и каких-то неясных предчувствий. – У меня такое ощущение, что вот-вот произойдет взрыв. Возможно, это будет моя последняя поездка в Европу. Возможно, что в самом недалеком будущем никому не удастся так просто туда поехать.

– Почему ты так считаешь? – спросил Альфи.

– Посмотри, что творится в мире. Прошлогодний кризис в Марокко…

– Боюсь, я в этом мало что понимаю, – извиняющимся тоном перебил Альфи, – У меня хватает терпения лишь на то, чтобы внимательно прочитать финансовый раздел, быстренько просмотреть репортажи о бейсбольных матчах, ну и еще, – пошутил он сам над собой, – заглянуть в комиксы. Так что объясни мне, что, по-твоему, может случиться.

– Война, – коротко ответил Пол.

– Пусть они все там передерутся друг с другом до смерти, – загремел Дэн. – Нас это не коснется.

– Нет, дядя Дэн, так не выйдет. В войну, если она начнется, будут втянуты все.

– Чепуха! Трудящиеся любой страны откажутся воевать. Зачем рабочему человеку рисковать жизнью, защищая прибыли своего хозяина?

– Все не так просто. При звуках оркестра люди перестают рассуждать. Они машут флажками и бегут за ним, как дети за бродячим цирком.

– Что за цинизм, Пол. На тебя это непохоже.

– Реализм, дядя Дэн.

– Я согласен с Полом, – заметил Альфи. – Если начнется война, мы будем в ней участвовать. Представляете, какие состояния можно будет сколотить на войне.

Дэн бросил на него гневный взгляд.

– Я имел в виду, – поправился Альфи, – то есть я не имел в виду, что кто-то действительно захочет наживаться на человеческих страданиях. Кто способен на такое?

– Очень многие, – возразил Дэн. – Правда, джингоисты об этом умалчивают. Джингоисты вроде Теодора Рузвельта. – Только «глупцы—идеалисты» надеются, что можно избежать войны, – заявляет он. «Трусы и физически немощные люди». Да я не трусливее и не слабее любого из этих вояк.

– А все-таки в этом что-то есть, – тихо проговорил Фредди, крутя в длинных пальцах ножку бокала. – Рузвельт имеет в виду, что любому надо быть готовым умереть за принципы. Есть войны, в которых ты обязан сражаться.

Его слова всех удивили; уж очень не вязались они со всем его обликом: хрупкое телосложение, слегка опущенные плечи, зачесанные назад волосы, оставлявшие открытыми бледные виски с проступавшими на них голубыми жилками.

– Вздор, – отчеканил Дэн.

– Постой, Дэн, – вмешался Альфи. – Казалось бы, ты должен поддерживать Рузвельта с его прогрессивной программой; экономическая демократия и все такое.

– Верно. Но в вопросах военной политики я ему не доверяю. Я буду голосовать за Вильсона. А ты, Пол?

– Еще не знаю. Рузвельт или Вильсон. Я дома устал от этих споров; они все, естественно, собираются голосовать за Тафта.

Дэн покачал головой.

– Я тебе вот что скажу. Будь я молодым, я бы ни за что не взял в руки оружие. Скорее бы сел в тюрьму. Я не стану воевать, – закончил он, стукнув кулаком по столу.

– А я стану, – не менее решительно объявил Фредди. – Когда меня призовут, я пойду без колебаний. А если понадобится, то и раньше.

На лице Лии, сидевшей напротив, читалось восхищение. Ее круглые глаза округлились еще больше, губы приоткрылись.

Дэн покачал головой.

– Фредди, тебе семнадцать, но иногда, позволь заметить, ты рассуждаешь, как недоразвитый ребенок.

– Будем надеяться, это только слова, сказанные ради поддержания разговора, – Мими улыбнулась всем, сидевшим за столом, призывая прекратить спор.

Эмили и Анжелика обменялись одобрительным взглядом. Мими проявила такт опытной хозяйки, умеющей сгладить острые углы.

Альфи сердечно добавил:

– Желаю тебе хорошо провести время, Пол. И вспоминай про нас, когда будешь посиживать на бульварах, потягивая вино. Мы никогда не были в Европе, Эмили и я. А что если и нам отправиться в путешествие, а, Эмили? А то мы все откладываем и дождемся, что нам уже ничего не будет нужно кроме кресла-каталки. Через пару лет, например. Мег к тому времени будет одиннадцать, ей тоже будет интересно. Ну, скажем, летом 1914 года.

На этом разговор закончился; все встали из-за стола и перешли в гостиную.

Альфи потратил немало усилий, прежде чем ему удалось растопить камин в гостиной.

– Дрова сыроваты, вот в чем загвоздка, – извиняющимся тоном объяснил он. Когда пламя, с треском взметнувшееся вверх, вдруг выбросило в комнату клуб едкого дыма, он скомандовал: – Откройте дверь, пусть проветрится.

Пол открыл выходившую на террасу застекленную дверь и вышел в ясную ночь. Налетел влажный ветерок, приятно освежающий после сытного обеда и духоты комнат. Он стоял неподвижно, подставляя ему лицо. В лесу у подножия холма квакши устроили концерт. Должно быть, их там десятки, сотни, подумал Пол. На него вдруг нахлынуло чувство светлой грусти. Ему захотелось, чтобы Мими вышла и тоже послушала хор квакш, но вечер был прохладным, а она легко простужалась.

Он вернулся в комнату. Дым вытянуло, дрова горели как положено.

Альфи обвел взглядом расположенные уютным полукругом кресла и диваны.

– Я учусь, – сказал он, довольный тем, как ровно горит огонь в камине, – постигаю премудрости деревенской жизни. Правда, Эмили?

Эмили согласно улыбнулась.

– Я уже многое узнал про коров и сам завел трех джерсеек. Завтра с утра покажу вам новый хлев, если вы не проспите. Я всегда встаю рано, хочу использовать каждую минуту, пока я в деревне.

Два рыжих сеттера устроились рядом с Альфи. Он погладил их и зажег трубку.

Деревенский джентльмен, доброжелательно, но не без иронии подумал Пол, вспомнив, каким безответственным был его дядя в юности. Помещик. Происшедшей в нем переменой он во многом обязан Эмили. Если бы Альфи не нужно было зарабатывать деньги, он с удовольствием переехал бы в деревню на постоянное жительство. Ему бы следовало родиться английским сквайром. Он и внешне был похож на сквайра: крепкий, румяный. Да, некоторые по ошибке судьбы рождаются не там, где следовало бы – художники в семьях торговцев, радикалы в семьях аристократов. А я? Где мое место? Не знаю, признал Пол, и нет смысла искать ответ на этот вопрос, поскольку я там, где я есть.

Потом другая мысль пришла ему в голову.

– Вы подружились с кем-нибудь из соседей? Эмили не ответила. Она была занята вышиванием, а Мег в украшенном оборками платьице из органди сидела рядом, обучаясь на наглядном примере искусству рукоделия.

– Мы тут всего год, – сказал Альфи. – Дома расположены далеко один от другого, думаю, большинство наших соседей еще и не знает, что мы сюда переехали.

«О нет, они это отлично знают, – подумал Пол. – Они заранее, до того как вы сюда вселились, знали о том, что вы приедете. Еще бы, единственный еврей в округе радиусом в двадцать миль».

Внезапно в разговор вступила Мег.

– Нет, они знают. Знают, и они нас не любят.

– Мег, – воскликнула Эмили, отвлекшись от вышивания. – Нехорошо так говорить. Ты меня удивляешь.

– Ты вечно повторяешь, что так нехорошо говорить. Ты сказала это и в тот раз, когда я жаловалась, что меня не приняли в танцевальный класс мисс Аллертон. Я так огорчилась.

– Но класс был переполнен, – поспешно вмешался Альфи. – Мама права, незачем выдумывать то, чего нет.

– Ничего я не выдумываю. – Мег была на грани слез. – Класс не был переполнен, я же вам говорила. Мама Джанис сказала ей, что меня не приняли, потому что я, мы – евреи. Джанис не должна была говорить мне об этом, но она не послушалась.

– Не знаю, правда ли это, Мег, но если и правда, лучше не говорить об этом, – Эмили произнесла это ровным тоном, но чувствовалось, что слова дочери неприятно ее задели.

– А я ни на минуту не могу в это поверить, – умиротворяюще сказал Альфи. – Мир меняется, весь этот вздор – это какое-то, – Альфи поискал слово, – средневековье. Поступишь в этот класс в будущем году, тогда увидишь, что я прав.

– Здесь нас тоже не любят, – пробормотала Мег.

– Хватит, Мег, – скомандовала Эмили, которую этот разговор, судя по всему, вывел из равновесия, и ей хотелось поскорее прекратить его.

Мег, будучи воспитанной девочкой, замолчала, но Пол, с симпатией смотревший на нее, успел заметить промелькнувшее на ее лице выражение. Девочка более реалистично смотрит на вещи, чем Альфи, подумал он, чувствуя себя в этот момент значительно старше своего бодрячка-дяди.

На время все погрузились в неловкое молчание. Снаружи послышался шум автомобиля, с пыхтением взбиравшегося на холм. Эмили отложила вышивание и подошла к окну.

– Кто бы это мог быть? Не могу разглядеть, слишком темно.

– Возможно, это фермер, живущий у пруда, – предположил Альфи. – Только у него есть автомобиль. Конечно, дачники все имеют автомобили; автомобиль необходим, чтобы добираться до железнодорожной станции.

– Дачники. Вот именно. Игрушки богачей, – сказал Дэн. – Так вот, позвольте вам сказать, что если социализм, которого вы все так боитесь, и наступит, то причиной тому будет автомобиль. Обладание им порождает в тех, у кого его нет, неистребимую зависть.

Лия была необычайно притихшей весь день. Она чувствует атмосферу в доме, подумал Пол, и понимает, что ей лучше ни во что не вмешиваться. Сейчас, однако, она заговорила.

– Но, дядя Дэн, предположим, что мы научимся делать дешевые автомобили, и каждый сможет его купить. Это же намного облегчит жизнь.

Дома в спокойной обстановке Лия всегда высказывала свое мнение в форме восклицательных предложений, будто сообщала о каком-то открытии.

– Каждый сможет купить? – возразил Дэн. – А тебе известно, что добрая половина наших граждан даже не видела автомобиля, не говоря уж о том, чтобы его купить. Не говори о вещах, в которых ты ничего не понимаешь, Лия.

Пол пришел на помощь девушке.

– Она права, дядя Дэн. Этот процесс уже идет. Мы же говорим не о таких машинах как мой «стивенс дьюри» или «рено». Конечно, дешевый автомобиль похож на тележку без лошади и выглядит он уродливо, как давно нечищенная угольная печь, но все же он способен довезти вас куда нужно всего за триста девяносто пять долларов.

– Не так уж это дешево, – сухо ответил Дэн. – Большинству не скопить и этой суммы. Я бы например не смог позволить себе эту покупку.

Какой он сегодня раздражительный, подумал Пол. В чем, интересно, причина. В комнате ощущалась некоторая натянутость.

Альфи, обычно не слишком восприимчивый к таким тонкостям, на сей раз тоже, видимо, что-то почувствовал, потому что с нарочитым оживлением заметил:

– Перед тем как ложиться спать, неплохо бы нам всем как-то развлечься. Как насчет того, чтобы прочитать нам свои стихи, Мег, – обратился он к дочери и объяснил собравшимся: – Мег пишет неплохие стихи. Лицо девочки омрачилось.

– Мне не хочется.

– Ну, не упрямься, – уговаривал ее Альфи. – Не будь такой застенчивой. Давай.

Девочка, довольно крупная для своих восьми лет, в этот момент как-то вся съежилась и стала казаться меньше и моложе.

– Это обязательно? – она умоляюще посмотрела на мать.

– Конечно, раз папа тебя просит, – откликнулась Эмили, не поднимая глаз от вышивания.

Мег хмуро спросила, читать ли ей наизусть или по книге.

– Конечно, наизусть, – сердечно ответил Альфи.

В них нет ни малейшего понимания, подумала Хенни, вспомнив свое детство; она увидела себя в этой нескладной девочке, которая, повернув ноги носками внутрь, прижав руки к бокам и держа ладони на животе, принялась декламировать стишок о семье кроликов.

Эмили, наклонившись к Хенни, прошептала:

– Мы хотим воспитать в ней уверенность в себе. Она такая застенчивая и впечатлительная. Представляешь, она плачет, когда мы в сентябре возвращаемся в город – переживает за своих кроликов.

«Застенчивая, – сердито подумала Хенни, – а какой же ей еще быть, если она не может понять, кто она такая, а вы ей в этом совсем не помогаете».

Чем-то отношение Альфи и Эмили к дочери напомнило ей отношение Дэна к Фредди, хотя причины для этого были в обоих случаях разными. И она взмолилась про себя, чтобы Дэн не стал просить Фредди сыграть на рояле. Фредди всегда долго колебался, и эти колебания производили неприятное болезненное впечатление, если же он все-таки садился за рояль, то играл слишком долго. Он бы нагнал смертельную скуку на Эмили и Альфи, не разбиравшихся в музыке. О, только бы Дэн не стал приставать к Фредди.

К счастью, сегодня этого не случилось. Еще некоторое время в гостиной шел малосодержательный разговор, потом бой часов прервал его. Эмили отложила вышивание. Альфи открыл дверь и выпустил собак. В комнату хлынул свежий душистый воздух, выманивший всех из дома.

Квакши закончили свой концерт. Покачивающаяся от ветра верхушка древнего бука четко вырисовывалась на фоне неба с мерцающими на нем звездами. Внизу земля была скрыта глубокими синими тенями.

Первой заговорила Мими:

– Я вернусь в дом. После того, как мама переболела пневмонией, я ужасно боюсь простудиться.

Альфи позвал собак, и все пожелали друг другу спокойной ночи.

– Вы можете ложиться, – сказала Лия, – а я пройдусь к пруду, посмотрю на отражение звезд в воде. Такой изумительный вечер, жаль тратить время на сон. Вы же говорили то же самое, дядя Альфи. Кто со мной? Фредди?

– Да ведь темно, хоть глаз выколи, – проворчал Дэн. – Ты можешь споткнуться о камень и сломать ногу.

Лия засмеялась.

– Не беспокойтесь. Я вижу в темноте, как кошка. Пол заметил сердитое выражение, промелькнувшее в глазах Дэна, но оно тут же исчезло, и Пол отвернулся.

С минуту они стояли, глядя, как Лия идет вниз по дорожке, и Фредди следует за ней. Потом они скрылись среди деревьев, а все остальные вернулись в дом.

Подошел к концу последний день их пребывания у Альфи. Поздним вечером Дэн бросил свою рубашку на кровать в отведенной им комнате с темной ореховой мебелью и проворчал:

– Что за дурацкий обычай переодеваться к ужину? Слава Богу, завтра мы уезжаем. Ну, скажи на милость, зачем нужно надевать что-то особое, чтобы поесть? – Он уронил запонку для воротничка и, нагнувшись, принялся искать ее под секретером. – Ненавижу одеваться.

Его всегдашнее ворчание по поводу одежды давно стало предметом семейных шуток. Фредди, напротив, уделял своему гардеробу большое внимание и, собираясь на этот уик-энд, долго думал, какие костюмы ему с собой взять. Он и ребенком всегда выглядел чистеньким и опрятным. Хенни хорошо помнила его маленький пиджачок в полоску, галстук, завязанный бантом, ботинки с матерчатым верхом, застегивающиеся на пуговицы, и то, как ему нравилось прикасаться к новой одежде.

Стоя сейчас перед зеркалом, она рассматривала брошь, приколотую к лифу ее платья из тафты. Брошь досталась ей от бабушки Мириам; она красиво переливалась.

Дэн оценивающе посмотрел на нее.

– Ты интересная женщина, Хенни.

– Правда?

– Я тебе всегда это говорил.

Да, и я каждый раз удивляюсь и сомневаюсь. Мне бы следовало не думать о своей внешности, относиться к ней так же, как Дэн к своей.

Дэн уже улегся. Он потянулся, и под молочно-белой кожей заиграли мускулы. Он совсем не постарел, и Хенни пришло в голову, что он будет выглядеть точно так же и тогда, когда она превратится в дряхлую развалину.

– О чем ты думаешь? – спросила она, увидев, что он нахмурился.

– Я думал, что, возможно, Фредди и в самом деле следует поехать с Полом в Европу.

– Ты что, изменил свое мнение?

– Может быть.

– Ну, мы с тобой не были в Европе и ничего, не умерли.

– Верно, но ты должна признать, что ему представилась прекрасная возможность.

– Я не знаю, что я думаю об этой поездке, особенно с Полом.

– Особенно с Полом? Ты меня удивляешь.

– Ты знаешь, я обожаю Пола. До рождения Фредди мое сердце принадлежало ему, да и сейчас это не изменилось. Но… он сибарит, – она поколебалась. – Сын богача, коллекционер произведений искусства. Не думаю, что Фредди пойдет на пользу, если он приобретет вкус к роскоши.

– Он у него и так есть, – сумрачно ответил Дэн. Помолчав, он продолжил, тщательно, как ей показалось, подбирая слова: – Я также подумал, что ему следует все-таки поступать в Йель.

Хенни, расчесывавшая волосы, положила расческу и уставилась на Дэна.

– Я не верю своим ушам. Зачем, объясни мне ради Бога, ему туда поступать?

– Ну, новое окружение, – туманно ответил Дэн.

– Ты говоришь, как моя мама.

– Что ж, раз в жизни и она может быть права.

– Нет, это невероятно. Ты заодно с моей мамой. Ты же всегда выступал против частных учебных заведений. Городской колледж, говорил ты, бесплатное образование. Вот во что ты верил.

– Я до сих пор верю, но…

– Но что? – потребовала Хенни.

– Я думаю, что так для него будет лучше.

– Я чувствую себя так, будто меня ударили по голове. – Ей пришла в голову другая мысль. – А где ты достанешь деньги? Неужели возьмешь у Пола?

– За кого ты меня принимаешь? Это деньги Вернеров, что бы там Пол ни говорил. Нет. Я воспользуюсь сегодняшним предложением Альфи, вот что я сделаю. Получу пять тысяч за свою электронную лампу, если, конечно, Альфи не просто болтал. У меня есть и парочка других изобретений.

– Господи, и все это вот так сразу. Должно быть, ты немало над этим думал, ничего мне не говоря.

– Нет. Я все решил только сегодня. Так будет лучше для Фредди, – повторил Дэн.

– Но почему? Чем вдруг стал нехорош наш дом?

– Тебе не понравится, если я скажу.

– Скажи, пожалуйста. Надеюсь, это не то, о чем я думаю. Ты же не придаешь значения выдумкам мамы про Лию.

– Я и словом не обменялся с твоей матерью. Не считаешь же ты, что я спрашивал у Анжелики совета. Я сам пришел к определенным выводам.

– Относительно Лии?

– Да.

– О Боже, бедное дитя!

– Лия не дитя, поверь мне. Я вижу в ней то, чего ты не видишь, не можешь увидеть.

– Чего я не могу увидеть?

– Она хищница, попомни мои слова.

– Я абсолютно не понимаю, о чем ты говоришь. Несчастное юное создание… о, ты выводишь меня из себя. Иной раз ты делаешь неверные, ни на чем не основанные выводы.

– Учти, распознать хищника способен только другой такой же хищник.

– Это отвратительно, Дэн. Она хорошая девочка. Я-то знаю, я ведь все время с ней. Кроме того, раз уж ты так обеспокоен, позволь напомнить, что Фредди большую часть дня проводит вне дома и вообще слишком занят учебой, чтобы обращать внимание на что-то еще.

– Ох, Хенни, какая же ты наивная! Как и твой сын. Ты не видишь откровенного приглашения в ее глазах?

– Я ничего такого не замечала, – холодно ответила Хенни.

– Где уж тебе заметить, моя дорогая.

– А что ты этим хочешь сказать?

– Да то, что даже Эмили разбирается в людях, в сексе больше, чем ты.

– Эмили? Холодная уравновешенная Эмили?

– Да, да. Хочешь верь хочешь нет, а Эмили чувственная женщина.

– Откуда ты знаешь?

– Да уж знаю. Я все-таки немного разбираюсь в женщинах, могу понять, чем они дышат. Считай, что у меня на это талант.

Хенни уставилась на него. «Ты делаешь мне больно, Дэн, – подумала она. – Может, это глупо, но мне больно, когда ты говоришь так».

– Хенни, да не переживай ты. Ты уж слишком всерьез воспринимаешь все, что бы я ни сказал.

Дэн засмеялся. Это был безрадостный смех – губы смеялись, а в глазах оставалась тревога. Потом он, однако, схватил ее за руку и, притянув к себе, поцеловал.

– Не сердись на меня, Хенни. И хватит разговоров, давай-ка спать.

Дэн лежит с открытыми глазами. Обычно после любовной близости он быстро и крепко засыпает, но сегодня он слишком взбудоражен принятым недавно решением. По причине, которой он и сам не понимает, он не может сказать Хенни всей правды.

Прошлой ночью он тоже лежал без сна, прислушиваясь, когда же по лестнице прозвучат шаги. Высокие часы, стоявшие на лестничной площадке пробили полчаса, потом час, потом еще полчаса. Хенни уже спала, уверенная, судя по всему, что Лия и Фредди вернулись в свои комнаты; он не стал ее будить, а в одиночку думал свою невеселую думу. Может, это и к лучшему.

В течение полутора часов смотреть на отражение звезд в озере? Да, девчонка, без сомнения, агрессор. Он не в первый раз убеждается в этом. Страстное юное создание.

Душистое тело, упругое, где нужно, и где нужно мягкое, мелодичный грудной голос. Ее не придется долго обхаживать или завлекать.

Впрочем, может, он ошибается. Она не дурочка и наверное захочет иметь надежную гарантию – замужество, кольцо на пальце, предпочтительно с бриллиантом чистейшей воды. Да, она пробьет себе дорогу в жизни. Она сильная, напористая, совсем не такая, как Хенни.

Маленькая дрянь. А что если она забеременеет?

Мысли сменяют одна другую. Между ним и Фредди уже давно существует какой-то барьер. В глубине души у Дэна живет смутный страх, в котором ему стыдно признаваться даже самому себе, не говоря уж о Хенни. Дэн боится, что его сын… не совсем мужчина. Есть особый термин для подобного отклонения, но даже мысленно Дэн не может его произнести.

Мучительные мысли не оставляют его в покое. Если он прав, то может ему следует радоваться настойчивости Лии и тому, что Фредди проявляет хоть какие-то признаки сексуального желания?

Нет. Они слишком молоды. И она на самом деле маленькая дрянь. Не следовало бы ему в свое время уступать Хенни…

Он принял верное решение. Пусть Фредди поступит в Йель, пусть поедет летом за границу с Полом. Общение с Полом пойдет ему на пользу. Может, Пол сделает из него мужчину. И не важно, что там говорит Хенни о его сибаритских замашках. Пол твердо стоит ногами на земле…

В комнате в конце холла «страстное юное создание» лежит, глядя в потолок, и улыбается. Подбородок ее касается гладкого шелковистого атласного одеяла. Она проводит по одеялу рукой. Приятно. В этом доме красивые вещи. Конечно, это не такой изящный дом как те, что она видела на картинках в журнале, но очень удобный. И все в нем хорошего качества. Когда-нибудь и у нее будет такой же дом, даже лучше, обставленный с большим вкусом. На мгновение она живо представляет тот многоквартирный дом, в котором когда-то жила. Никогда больше не будет она жить в подобном доме. В этом она уверена.

Она прижимается лицом к руке. От руки пахнет душистым мылом, которым она пользовалась в ванной для гостей. У нее приятная на ощупь кожа, такая же гладкая, как атласное одеяло. Цвет лица тоже великолепный – смугловатый и словно подсвеченный изнутри розовым.

И груди у нее красивые, округлые как у скульптур в музее, а не грушевидные, как у многих девушек; такие быстро становятся обвисшими. Она ласкает свои груди, испытывая при этом восхитительное ощущение и думая о вещах, о которых думать не положено.

Но почему не положено? Потому что все так говорят. Но она все равно о них думает, они снятся ей во сне. В ее снах всегда присутствует высокий светловолосый юноша, но она не может точно сказать, Фредди это или нет. Ей нравятся светловолосые мужчины, романтичные, элегантные, утонченные. Такие, как Фредди. Только Фредди очень застенчивый. Прошлой ночью у пруда она добилась того, чтобы он поцеловал ее. Не слишком умелый это был поцелуй, но он научится. Было время, когда он ни за что не соглашался ее поцеловать.

Эта девушка, Мими, ворочается во сне. Сомнительно, чтобы ей с ее воспитанием снились такие же сны. Наверное, ей снится игра в теннис или лошади в их городской конюшне около парка. Лия смеется.

Наконец, сон овладевает ею.

Какие разные мысли вертятся в головах у тех, кто медленно погружается в сон под крышей этого дома.

Маленькая девочка Мег с ужасом думает о возвращении в школу и о противной девчонке, которая верховодит в ее классе. Мег там чужая. Только на ферме она чувствует себя спокойно.

Альфи и Эмили по своей привычке уютно свернулись клубочками, прижавшись друг к другу. Они всем довольны. Они обладают способностью убеждать себя, что ничего плохого не происходит, а если и происходит, то не стоит придавать этому значения.

Фредди, уставший после дневных нагрузок, никак не может заснуть. В доме Альфи никогда не посидишь спокойно. Лия с ее веселым нравом вечно пристает к нему. В ее присутствии он испытывает странное волнение. Ему хочется поцеловать ее, но в то же время он не уверен и немного боится.

Пол засыпает с приятными воспоминаниями о прошедшем дне и мыслями о работе и об очаровательной Мими. Его жизнь устроена, и он может спать спокойно.

Хенни тоже мучают тревожные мысли, хотя Дэн об этом не догадывается. Если бы у нее была подруга, с которой можно посоветоваться! Она вспоминает Флоренс. Флоренс умела решать самые разные проблемы и всегда была добра… Хенни беспокоится из-за Фредди, из-за того, что по непонятной для нее причине Дэн не признает Лию дочерью. Возможно, он и сам не может этого объяснить. Смутное беспокойство вызывают у нее и их собственные с Дэном отношения, но от этих мыслей она стремится поскорее избавиться, ругая себя за них. Одно она знает твердо: хорошо, что юность с ее страданиями и разочарованиями прошла; она пережила этот период и несмотря ни на что осталась с Дэном.

Нынешние молодые люди тоже в конечном итоге разрешат так или иначе свои проблемы, уверяет она сама себя, погружаясь, наконец, в сон.

Медленно вращается планета в безмолвном небе. Ночной ветерок раскачивает деревья. Мычит в хлеву корова. В лесу шуршат и повизгивают какие-то зверьки.

Сон отчуждает тех, кто уснул под крышей старого дома, и от самих себя и от своих близких. Но только на короткое время. Все они, непохожие друг на друга, живущие каждый своей жизнью, связаны друг с другом сотней невидимых нитей. Их связывают узы крови, любовь, воспоминания, даже ненависть. И так будет всегда.

Старый дом кряхтит и поскрипывает.

ГЛАВА 10

Заходящее солнце висело над Гудзоном, как огромный красный шар. Из окна четвертого этажа Дэн смотрел на Риверсайд-драйв, по которой проносились автомобили и автобусы, спешили подгоняемые ветром пешеходы, но не видел их; мысли его блуждали где-то далеко.

– О чем ты думаешь? Ты стоишь там уже пять минут.

Сидевшая на смятых простынях девушка натягивала чулки. Зевнув, она сказала своим тихим, каким-то шелестящим голосом:

– Я бы могла снова заснуть и проспать до завтрашнего утра.

– Ну и ложись. Кто тебе мешает?

– Нет, я хочу проехаться с тобой на автобусе до твоей остановки. Это целый лишний час вместе.

– Но там жуткий холод. И потом тебе придется возвращаться одной, – возразил он, не испытывая ни малейшего желания проводить с ней лишний час.

– Ты говоришь так, будто я тебе не нужна.

– Я просто имел в виду…

– Неважно, что ты имел в виду. Я еду с тобой. Подожди минутку, я приведу в порядок прическу.

Он посмотрел на стоявшие у кровати часы.

– Пожалуйста, поспеши. Мне пора.

– Да, я знаю, ты должен быть дома к ужину минута в минуту. Я сейчас.

Ее иссиня-черные волосы поднимались вслед за расческой. «Именно из-за волос меня к ней и потянуло», – подумал он. Редко можно встретить волосы такого абсолютно черного цвета. По контрасту с белизной кожи да еще на фоне белого халата школьной медсестры они производили потрясающее впечатление.

Ее нельзя было назвать красивой, и она никогда и не казалась ему такой. Но она привязала его к себе, и они встречались уже год. Каждый раз, возвращаясь от нее, он сожалел о своем приходе, думая о лжи и уловках, являвшихся неотъемлемой частью их встреч по субботам, и ненавидя чувство вины, которое охватывало его по дороге домой. Каждый раз он клялся себе, что эта встреча будет последней. Каждый раз к середине недели начинал мечтать о субботе, пытаясь угадать, заставит ли она его ждать или они сразу лягут в постель. Каждый раз, расставаясь с ней, он испытывал стыд оттого, что не может порвать эту связь.

– Вот и все! – сказала она, улыбаясь ему сияющей улыбкой в явной надежде на комплимент. – Как я выгляжу?

– Превосходно. Шляпа очень красивая.

На голове у нее был кричащий тюрбан пурпурного цвета. Со своими широкими скулами и темными глазницами она казалась в нем иностранкой, загадочной, таинственной, волнующей. «Странно, – подумал Дэн, спускаясь за ней по лестнице, – на самом деле она совсем не такая». Она была медлительной, прямолинейной, откровенно требовательной: хотела, чтобы он принадлежал ей и только ей, хотя он и повторял сотни раз, что это невозможно.

Они перешли улицу и некоторое время стояли на пронизывающем ветру, дожидаясь автобуса. Подошедший автобус был почти пустым: в это время дня основной поток пассажиров устремлялся в противоположном направлении – в центр города. Они удобно устроились на заднем сиденье, где кроме них никого не было.

– Ну и ветер, – задыхаясь проговорила она, – закоченеть можно. Мне нужно согреться.

Она положила его руку себе на плечи, опустила голову ему на грудь и прижалась к нему так, словно они были в постели, не испытывая при этом ни малейшего смущения. Подобная демонстрация чувств при посторонних всегда казалась ему унизительной, но поскольку в данном случае их никто не видел, он не стал возражать и расслабился.

Он вдыхал экзотический запах ее духов, вызывавший представления о Персии или Индии, о танцовщицах с бубенчиками на ногах, об обнаженных телах под полупрозрачной тканью. На это он, видимо, и был рассчитан. Да, нежный запах маргариток был не для Бернис. Все было нацелено на то, чтобы вызывать желание. Дэн невольно улыбнулся при мысли о том, насколько эффективны эти вульгарные по сути уловки.

– Чему ты улыбаешься? – спросила она.

– Откуда ты знаешь, что я улыбаюсь?

– Вижу краем глаза. Так почему же?

– Сам не знаю, – солгал он. – Наверное, от хорошего настроения.

– Я рада, что тебе хорошо со мной. Тебе ведь хорошо, правда?

– Да.

Автобус трясся по Сто десятой улице, потом свернул на Пятую авеню; мелькавшие за окнами дома среднего класса сменились особняками богачей.

Бернис подняла голову.

– Красивые, да?

– Что?

– Эти дома, глупый. Я буду возвращаться, когда совсем стемнеет, в домах зажгутся огни и тогда можно будет что-нибудь разглядеть сквозь неплотно задернутые шторы, получить хоть какое-то представление, как там внутри. Чаще всего видишь хрустальные люстры. Должно быть, чудесно жить в таких домах.

– Меня это нисколько не привлекает, даже наоборот.

Автобус затормозил, подъезжая к остановке, чтобы подобрать стоявшего на ней одинокого пассажира.

– Какой ты чудной, Дэнни. Ничего-то тебе не нужно, только я.

Она потянулась и поцеловала его в губы долгим нежным поцелуем.

Встревоженный, он попытался отодвинуться.

– Бернис, не здесь.

– Почему? Ты же этих людей никогда не видел и не увидишь.

– Это… – он замолчал.

Пассажир, только что вошедший в автобус, уставился на них с выражением безграничного изумления. Это была Лия.

Дэна мгновенно прошиб холодный пот. Инстинктивно он вскочил с сиденья, бормоча:

– Лия! Иди сюда, садись. Давай я помогу… Девушка держала в руках две большие коробки, в которые упаковывают платья.

– Спасибо, я сяду впереди. Мне ехать всего шесть кварталов.

Она села, повернувшись спиной к Дэну. Спокойная прямая спина. А у него сердце готово было выскочить из груди, и лицо, должно быть, пылало. Его застукали. В огромном городе с двухмиллионным населением. Как такое могло случиться?

– Кто это? Ты выглядишь ужасно, – по крайней мере у Бернис хватило ума сказать это шепотом.

– Потом, – яростно прошипел он.

На Восемьдесят седьмой улице Лия, не говоря ни слова, вышла. Он наблюдал, как она переходит улицу. Она шла целеустремленно с высоко поднятой головой, видно, у нее было здесь какое-то дело. Девушка, едва переступившая порог детства. Теперь она может погубить его, он в ее власти.

– Кто это? – не унималась Бернис.

– Моя дочь. Падчерица. Приемная дочь. Господи, не знаю, как ее назвать. Лия.

– Ну и невезенье. Не удивительно, что ты вел себя так странно. Бедненький мой. Что она здесь делает?

– Она работает после школы в магазине дамского платья. Иногда ей приходится отвозить клиенту платье, в котором что-то переделывали.

– Ты боишься, она расскажет?

– Конечно, я боюсь, а ты как думаешь? О, Господи!

Он прикусил губы и уставился в окно на темные улицы, на которых в этот момент начали зажигаться фонари. Как объяснить это? Прижавшуюся к нему всем телом женщину, ее жадный поцелуй. А он сказал, что идет на выставку электроприборов. Лия наверняка выложит Хенни все, оставшись с ней наедине. Это как пить дать. Она любит Хенни. Хенни заменила ей мать. О, Господи!

– Мне очень жаль, Дэнни. Правда.

Нет, тебе совсем не жаль, подумал он. Ты была бы счастлива, если бы мой брак распался. Ты думаешь, тогда я женюсь на тебе. Но я не женюсь. И тебе нечего жаловаться, потому что я был честен с тобой и с самого начала сказал об этом. Только едва ли ты мне поверила. Женщины всегда надеются.

– Может, я могу чем-то помочь, Дэнни?

Голос ее звучал так жалобно, что он повернулся и посмотрел на нее. В конце концов она была неплохой женщиной, самой обычной женщиной, наделенной по капризу судьбы роскошным телом, которое неминуемо навлечет на нее беду.

То, что случилось только что, тоже было капризом судьбы.

– Бернис, мне сейчас не до разговоров, – мягко сказал он – Мне нужно подумать.

– Хорошо. Знаешь что? Я сойду здесь и поеду домой, а ты сможешь спокойно все обдумать. – Она встала и позвонила, чтобы водитель остановил автобус. – Дэнни, я уверена, все как-то образуется. Только дай мне знать, пожалуйста.

– Да, да, обязательно. Спасибо.

Всю оставшуюся часть пути он просидел охваченный внутренней дрожью, размышляя о своем положении. Хотя о чем тут было размышлять? Все зависело от Лии. У него был один шанс на тысячу.

За ужином кусок не шел Дэну в горло. Он сидел, размазывая еду по тарелке и стараясь не встречаться взглядом с Лией. Сейчас он испытывал к ней ненависть. Он чувствовал себя каким-то самозванцем, растратчиком, к которому наутро должны прийти ревизоры. Он потерял достоинство и как глава семьи, и как уважаемый школьный учитель. Расскажет ли Лия о том, что видела, в школе?

Сможет ли она это сделать? Конечно, сможет. Это будет такая пикантная история.

Но в то же время он понимал, что эти его подозрения в адрес Лии безосновательны. Он ненавидел ее как должник ненавидит своего кредитора, с которым не в состоянии расплатиться. Он чувствовал страх и стыд.

Во рту у него пересохло и он все время отхлебывал воду из стакана. Слава Богу, никто не замечал этого – все были заняты разговором: обсуждали дела в школе, судачили о соседях. До него доходили лишь обрывки этого разговора; мальчик, живший этажом выше, нашел потерянные Фредди коньки. У женщины с верхнего этажа был приступ аппендицита. Потом он услышал собственное имя.

– Было что-нибудь интересное на выставке, Дэн – спросила Хенни.

Он не мог посмотреть ей в глаза.

– Нет, ничего интересного.

– Вот как? Жаль. Я помню в прошлый раз ты говорил, что выставка была чудесная. Много новых экспонатов.

– Нет, ничего интересного, – повторил он.

Не удержавшись, он перевел взгляд на Лию. Она пыталась подцепить вилкой фасоль в своей тарелке и не смотрела на него. Он отпил еще глоток воды.

Убрав со стола посуду, Хенни сказала, что ей надо отнести в Благотворительный центр коробку с поношенной одеждой. Дэн был в нерешительности. Обычно в таких случаях он провожал Хенни, помогая нести тяжелую коробку. Но остаться с ней вдвоем прямо сейчас…

– Я пойду с тобой. Мне надо успеть в библиотеку до закрытия, – сказал Фредди. – Не возражаешь? – добавил он, обращаясь к Дэну.

– Нет, иди. Я почитаю газету.

Итак, он останется с Лией. Что ж, это к лучшему. Можно будет сразу с этим покончить, выяснить, в каком он положении. Как будто он этого не знал.

Как только они вышли, Дэн подошел к окну и раздвинул шторы. Они переходили улицу как раз напротив уличного фонаря. Его жена, его сын. Он смотрел на них, пока они не скрылись из вида, но и потом не отошел от окна, за которым он видел теперь лишь темноту и кружащиеся огни. В голове у него тоже закружилось и он едва не упал.

Иди. Покончи с этим.

Он постучал в комнату Лии.

– Да? – послышался холодный голос.

– Лия, можно с тобой поговорить?

– Я делаю уроки.

– Я не отниму у тебя много времени. Пожалуйста, открой.

Она открыла дверь. Медленно оглядела его с головы до ног и вновь подняла глаза к его пылающему лицу. Он чувствовал себя так, будто его раздевали. Шестнадцать лет, а у нее в руках его будущее, и это ей доставляет удовольствие.

– Насчет сегодняшнего… – начал он. – Ты слишком молода и…

– Слишком молода, чтобы понять, что к чему, вы считаете?

– Нет, я… ну в общем, да. Это вопрос опыта, жизненного опыта и… Я хочу сказать, некоторые вещи кажутся не тем, что они есть на самом деле, и то, что ты видела сегодня…

Круглые глаза девушки были черными, как пули, и взгляд их, казалось, пронзал, как пуля.

– Вы зря стараетесь. Я знаю так же хорошо, как и вы, что именно я сегодня видела. Любой бы понял.

– Подожди, позволь мне объяснить… – он вдруг ясно представил картину, которую увидела Лия: алый тюрбан, роскошное тело в облегающем жакете, долгий поцелуй. Что тут было объяснять.

С отчаянием в голосе он проговорил:

– Я люблю Хенни, ты же знаешь. Это не имеет к ней никакого отношения. Никакого.

– Я тоже ее люблю, – с упреком откликнулась Лия.

– Я понимаю, твои симпатии на ее стороне и это только справедливо.

– Но вы боитесь, что я расскажу ей.

Он не ответил, чувствуя противную слабость в ногах.

– Если бы я не любила ее, я бы рассказала. Но я люблю ее и не хочу причинять ей боль. Вам не о чем беспокоиться.

– Я могу положиться на твое слово, Лия? – умоляюще спросил он.

– Я же сказала, что ничего ей не расскажу. Он все еще сомневался.

– Ты обещаешь?

– Повторяю, вам нечего беспокоиться, я не лгу.

Он был готов заплакать от благодарности.

– Ты хороший человек, Лия. Я никогда этого не забуду… У тебя есть право узнать, что эта женщина… одним словом, такие вещи случаются, но это кратковременное увлечение, не любовь.

– Тогда это тем более отвратительно.

Они все еще стояли на пороге ее комнаты. Слово «отвратительно» прозвучало как выстрел и эхом отдалось у него в ушах. Что ж, в ее возрасте естественно видеть это в таком свете; юность не знает компромиссов…

Но в этом ее бескомпромиссном суждении было много верного…

– Больше это не повторится, – пробормотал он.

– Это не мое дело. А теперь мне пора делать уроки.

– Да, занимайся. И спасибо тебе, Лия. Ты хороший человек, – униженно проговорил он.

Он пошел в гостиную и, взяв вечернюю газету, попытался успокоиться, просматривая новости. Но смысл прочитанного не доходил до него. Он осознал, что сидит скрючившись, каждый мускул у него напряжен, лицо искажено какой-то гримасой. Он встал, потянулся, разминая мускулы, помассировал сведенную от напряжения шею.

«Нет, ради этого не стоит рисковать любовью и доверием моей дорогой Хенни», – подумал он. И ведь в глубине души он давно это знал. Он вел себя как обжора или пьяница, которые знают, что губят себя, но не могут остановиться.

Впрочем, некоторые находят в себе силы раз и навсегда отказаться от своих пагубных пристрастий.

Дверь в комнату Лии открылась. Он услышал, как Лия прошла через холл на кухню и открыла холодильник. Услышал звяканье молочной бутылки и жестянки с печеньем. Он относился к ней как к ребенку. Но ее сегодняшняя реакция – сочувствие к Хенни, яростное возмущение его поведением – показала, что Лия вышла из детского возраста. «Ты заставила меня задуматься, Лия, – подумал он, – и за это я благодарен тебе от всего сердца».

Что-то случилось с ним. Он ощутил в себе знакомую решимость. Провел рукой по глазам, словно стирая пелену, искажавшую восприятие им кое-каких собственных поступков. Сейчас он твердо знал, что должен, что хочет сделать, и это знание очистило ему душу.

Он сел за стол и достал лист бумаги. «Дорогая Бернис», написал он и далее в мягких, но решительных выражениях сообщил ей, что между ними все кончено. Подписался и заклеил конверт.

Итак, дело сделано. Он порвал эту связь. Отныне у него не будет никаких романов, да поможет ему Бог.

ГЛАВА 11

17 июня 1912 г.

Дорогие Хенни и Дэн!

Вот уже неделя как мы в деревне. Мне, правда, нужно было бы задержаться на пару дней в Лондоне – я не успел встретиться со всеми нашими клиентами – но наши старые добрые друзья Уоррены и слышать об этом не захотели.

И вот мы с Фредди в «Фезерстоуне» – так называется их имение. Здесь чудесно; все-таки лето, хотя прохладное и дождливое, лучшее время года в Англии.

У нас с Фредди одна комната, так как дом полон гостей. Понаехали кузины и кузены, тети и дяди, один из которых викарий, словно сошедший со страниц произведений Оливера Голдсмита.^[26] Еще среди гостей пять или шесть совсем юных мальчиков и девочек (сбился со счета, так они друг на друга похожи) и племянник мистера Уоррена Джеральд, по счастливой случайности ровесник Фредди.

Теперь я со спокойной совестью вернусь в Лондон, оставив у них Фредди. Они пригласили его, видимо, чтобы племяннику не было скучно, но Фредди и сам хочет остаться. Он уже видел Лондон со всеми его чудесами – Тауэр, королевский дворец, «Харродз»,^[27] смену караула. Говорят, что на знакомство с Римом может уйти три дня или три года, то же самое относится и к Лондону. Фредди пробыл в Лондоне две недели, так что пусть теперь наслаждается жизнью в английской деревне.

По-моему, он очарован Англией. Это, что называется, любовь с первого взгляда. Вчера вечером он сидел на кровати, снимая носки, и вдруг замер с наполовину снятым носком, словно кто его загипнотизировал и проговорил: «Ты не поверишь, но я мог бы остаться здесь навсегда».

Я не удержался от смеха, таким ошеломленным он при этом выглядел, и ответил, что рад за него; это значит, он проникся атмосферой этой страны и если этого не происходит, не стоит и путешествовать.

Конечно, он еще не знаком с неприглядной стороной английской действительности – безработные, бездомные, ютящиеся на скамейках на набережной рядом с Вестминстером, все то, с чем мы, к сожалению, сталкиваемся и у себя дома. Но подобные вещиосознаются уже после того как глаз вдоволь насладится живописными красотами новых мест.

Кстати, о живописных красотах; из окна мне видно стадо овец, которое медленно бредет по дороге под охраной трех собак делового вида. Каждый раз я с удовольствием наблюдаю за тем, как эти умные сторожа наводят порядок в огромном – в сотню голов – стаде. Это сценка из далекого прошлого, такая мирная, ласкающая и глаз, и душу.

Вчера утром мы катались верхом. Фредди, как вы знаете, ни разу не сидел на лошади, поэтому я немного нервничал, хотя они и выбрали ему самую смирную кобылу. Не дай Бог, он застрял бы здесь со сломанной рукой или ногой в самом начале нашего путешествия. Но он был молодцом и вел себя как послушный ученик. Все обошлось без происшествий, так что завтра мы повторим прогулку. А вот и Фредди с Джеральдом, они идут на теннисный корт. Я договорился играть против них в паре с одним из гостей – мужчиной лет шестидесяти, который, однако, играет азартно, как молодой. Он, как и Джеральд, и, как мне кажется, вообще все здешние мужчины, высокий, худощавый и подтянутый.

Здесь я прервусь, так как не хочу заставлять их ждать. Допишу завтра и сразу же отправлю письмо; знаю, вам не терпится услышать 0 вашем дорогом мальчике.

18 июня 1912 г.

…итак, я продолжаю. Сегодня дождь льет как из ведра – типичный английский дождь. Все остались в своих комнатах – спят, читают, пишут письма. Фредди делает записи в своем дневнике, а я дописываю это письмо.

Путешествие творит с Фредди чудеса. Вчера вечером он развлек нас – нет, правильнее будет сказать «очаровал» – своей игрой. Он нисколько не смущался, как это часто бывало с ним дома, и даже произнес маленькую речь: объяснил, что исполнит этюд Эдварда Макдауэлла,^[28] который учился у Сезара Франка^[29] и т. д. Затем по просьбе одного из гостей он играл Шопена – самая подходящая музыка для летнего вечера в деревне. Я ни разу не слышал, чтобы он играл так блистательно. По-моему, он действительно мог бы стать великим пианистом, и я не понимаю, почему он не хочет посвятить себя музыке. Все замерли, слушая его игру. Они все, старшие особенно, относятся к нему с симпатией; им по душе его скромность, ну и, конечно, его восторженное отношение к Англии. Я рад, что вы отпустили его в эту поездку.

В понедельник я вернусь в Лондон, где мне предстоит несколько деловых встреч, а через несколько дней Фредди присоединится ко мне, и мы отбудем в Париж.

С наилучшими пожеланиями.

Пол.

22 июня 1912 г.

Страницы моего путевого дневника понемногу начинают заполняться, что порадовало бы бабушку Анжелику, которая мне этот дневник подарила. Он чем-то похож на нее – красивый, в дорогом переплете, сверху золотыми буквами написано «Фредерик Рот».

Я оказался в глухой английской провинции. Дом построен в елизаветинском стиле, говорят, в нем останавливался Кромвель. Дверная притолока в моей комнате такая низкая, что при входе я каждый раз стукаюсь об нее головой. Стены дома увиты плющом, в котором гнездятся воробьи. Плющ толстый и старый, должно быть, ему лет сто. Недавно я стоял у окна и смотрел на блестящие капли росы, на лошадь с телегой, медленно поднимавшуюся на холм, и словно видел один из пейзажей Констебля.^[30] Наверное, с того времени ничего здесь не изменилось, только появились телеграфные столбы, которые я стараюсь не замечать. Мне кажется, я мог бы остаться здесь навсегда.

Джеральд показал мне окрестности – мы совершали пешие прогулки, ездили верхом и на велосипеде. Он чудесный товарищ. Я в жизни не встречал такого человека, и у меня чувство, будто я знаком с ним давным-давно. Он мой ровесник, но насколько же он образованнее. Он специализируется по истории в Кембридже. У него широкий круг интересов, он прекрасно разбирается в цветах и животных, играет в крикет и ездит верхом. Свою первую лошадку-пони он получил в подарок в трехлетнем возрасте. Больше всего меня привлекают в нем его простота и скромность. Именно эти качества и делают человека настоящим джентльменом.

26 июня 1912 г.

Почти неделю я не делал в дневнике никаких записей, о чем очень сожалею, потому что мне хочется описать все свои впечатления, пока они свежи в памяти.

Мне нравится доброта и манеры местных жителей. В Нью-Йорке не встретишь ничего подобного, по крайней мере в том районе, где я живу. Работники фермы подносят руку к шапке, увидев джентльмена на лошади, и он отвечает им тем же. Я несколько раз наблюдал, как дамы, ехавшие в экипаже, выходили из него, когда дорога шла в гору, жалея лошадей. Это мне тоже нравится.

Катаясь верхом, мы часто проезжаем мимо огромного поместья какого-то лорда. Самого дома, который, по словам Джеральда, находится в миле от ворот и в котором четыреста комнат, не видно. Вдобавок лорд владеет пятьюдесятью тысячами акров земли в Шотландии и зимним дворцом на юге Франции. С дороги нам были видны лишь тисы, растущие вокруг домика привратника, да декоративные кусты, подстриженные в виде зубчатых башен старинного замка.

На днях, когда мы любовались кустами, к воротам подъехал громадный мужчина на такой же громадной лошади. Со своей длинной седой бородой, лысым черепом и обветренным лицом он был похож на фермера из романа Томаса Гарди, но оказалось, что это брат владельца усадьбы.

Он поприветствовал Джеральда, расспросил его о семье и уж потом свернул на великолепную подъездную аллею, ведущую к дому. Я убежден, что будь на нем шляпа, он бы ее приподнял, прощаясь с нами. Возможно, это ребячество – я знаю, что Пол именно так и считает – но на меня огромное впечатление произвела благородная простота этого человека. Как говорят, положение обязывает.

30 июня 1912 г.

Я засиделся допоздна, перебирая в уме события дня. У меня вдруг возникло желание написать стихотворение и я попытался, но ничего не получилось. А вот у Джеральда есть талант. Он читал мне кое-что из своих поэтических опытов, совсем недурно, доходит до сердца. Он кроме того хороший декламатор и прочел мне много прекрасных стихов самых разных поэтов, которых я не знал. Одно стихотворение – смелое и немного печальное стихотворение о солдатах, написанное А.Э.Хаусманом^[31] – нашло особый отклик в моей душе. Я даже решил записать его.

1 июля 1912 г.

У Джеральда есть девушка. Он показал мне ее фотографию. Она не такая красивая, как Лия. Джеральд многое рассказал мне о Дафне. Он говорит, что у них настоящая одухотворенная любовь, совсем не то, что было у него раньше с другими девушками.

Я вполне могу понять, почему девушки влюбляются в Джеральда. Он такой мужественный и благородный. Вчера ночью мне приснился сон, страшно меня расстроивший.

Мне снилось, что я влюблен в Джеральда и что он девушка, но потом он снова стал самим собой. Мне стыдно писать о том, что мы делали во сне. Сны бывают такими запутанными и странными.

Мне и про Лию снятся странные сны: она заигрывает со мной – как в тот раз у пруда у дяди Альфи – и мне хочется ответить ей, хочется что-то почувствовать, ведь она такая хорошенькая, но я ничего не чувствую.

2 июля 1912 г.

Пол называет Меня англофилом, не могу понять, говорит он это с одобрением или нет. Мне кажется, он считает меня наивным дурачком, сосунком, у которого молоко на губах не обсохло. Ну и пусть. Я все равно восхищаюсь им и бесконечно ему благодарен.

Жаль, что я не могу поговорить с Полом о своих чувствах к Лии и к Джеральду. Не знаю почему, мы ведь всегда были близки с ним. Может, потому, что он никогда не делится со мной своими переживаниями, ничего не рассказывает о своих отношениях с Мими, хотя они наверняка скоро поженятся. Казалось бы, ему должно хотеться поговорить о ней. Но он такой сдержанный, такой скрытный. Думаю, и я такой же.

3 июля 1912 г.

Вчера вечером мы видели сову. Я в жизни не видел ни одной совы, даже не слышал, как они кричат. После ужина мы вышли на лужайку и вдруг услышали ее уханье, а потом увидели и ее саму: она сидела на ветке футах в двадцати от нас, уставившись на нас своими желто-зелеными глазами.

Вскоре похолодало и мы вернулись в дом, и меня опять попросили сыграть. Я сыграл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Мне кажется, что люди такого склада предпочитают простоту Моцарта любым бравурным виртуозным пассажам. Моцарт такой утонченный, такой чистый, его произведения – это сама квинтэссенция музыки. Я помню, мой отец сказал однажды, что Моцарт прост как сама правда и еще что-то о сближении науки и искусства. Красиво сказано…

Я знаю, что отец во мне разочарован. Именно поэтому мне так тяжело, чтобы не сказать невозможно, играть в его присутствии. При нем в голову мне лезут неприятные мысли, ненужные воспоминания… не всегда, конечно, но часто. Он надеялся – сейчас, наверное, расстался с этой надеждой – что я стану тем, кем не смог стать он сам; что я буду садиться за рояль в огромных концертных залах, играть, покоряя сердца слушателей, а потом отвешивать элегантные поклоны. Какая чепуха! Да, я талантлив, но не настолько. И это тяжелее, чем быть простым бездарем.

4 июля 1912 г.

Завтра последний день моего пребывания здесь. После этого я присоединюсь к Полу в Лондоне, потом мы поедем в Париж. Мне хочется в Париж, но в то же время грустно уезжать отсюда.

Вчера мы ездили в Гластонбери, Джеральд, я и двое его друзей по Кембриджу. Я смотрел на Авалонскую долину, бывшую когда-то морем, где, по преданию, находился остров Авалон, на который перед смертью отвезли короля Артура, и чувствовал, что по спине у меня ползут мурашки. Гластонберийское аббатство превратилось в руины; уцелела одна башенная арка, а на месте других башен остались лишь груды камней, поросшие травой. Говорят, здесь похоронены Артур и Гиневра. Мы стояли, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь шумом ветра. Все вокруг внушало благоговение, все было исполнено достоинства и очарования.

Можно подумать, что у меня в роду были англичане, такими знакомыми кажутся мне старинные деревушки, окруженные мирными полями. За них будешь сражаться до последнего, если возникнет такая необходимость.

Всю вторую половину дня мы с Джеральдом провели за разговором; о чем только мы ни говорили – о Дафне, Йеле, Кембридже, моем доме, его доме. Мне трудно было объяснить, какие у меня родители. Я чувствовал, что по моему описанию они ему не понравились, и он сразу понял, что и они его не одобрили бы. Что ж, он прав. Слишком уж он консервативен, сказали бы они. Я словно наяву слышу их голоса, произносящие это слово. Отец бы усмехнулся презрительно и добавил, что Джеральд больно уж изнеженный. Он и меня таким считает, я знаю. Да, все здесь вызвало бы у отца возмущение, особенно слуги.

Я спросил у Джеральда совета относительно своей будущей специализации: средние века или античность. Я уже решил, что буду заниматься историей. По мнению Джеральда, сейчас рано об этом говорить, надо попробовать силы в том и в другом, а уж потом решать.

Пребывание здесь очень на меня повлияло. Я приобрел друга на всю жизнь, хотя скоро мы и окажемся по разные стороны океана. Я никогда и ни с кем не испытывал ничего подобного, такого мгновенного полного взаимопонимания, как будто каким-то непостижимым образом он является моей второй половиной.

Париж, 9 июля 1912 г.

Дорогая Мими!

Мы приехали сюда два дня назад, и только сейчас я смог выкроить время, чтобы написать тебе. Папа надавал мне столько поручений, велел встретиться со столькими людьми, что, едва сойдя с парома, я был вынужден сразу же заняться делами.

Срок моего пребывания в Европе истек почти наполовину, и хотя все идет прекрасно, я уже мечтаю о возвращении домой. Надеюсь, ты догадываешься почему. Я начал скучать по тебе с того самого момента, как очутился на борту корабля. За это время было столько забавных маленьких происшествий, столько интересных знакомств, столько занимательных бесед (признаюсь, что в некоторых из этих бесед я выступал в роли слушателя, причем без ведома их участников, ты ведь знаешь, как я любопытен); мне бы хотелось поделиться с тобой всеми своими наблюдениями, выслушать твое мнение, выговориться самому. Ты изумительно умеешь слушать. Да, мне тебя не хватает. Думаю, что любовь – если дать ей самое простое определение – это и есть полное взаимопонимание и желание быть вместе.

Сегодня утром я разговаривал с одной из наших клиенток – некоей мадам Ламартин. Возможно, ты ее помнишь; вы встречались, когда ты приезжала сюда с родителями несколько лет назад. Она, во всяком случае, тебя помнит.

«А как поживает милая крошка Мариан?» – спросила она, назвав тебя очаровательным ребенком.

Вот видишь, какое впечатление ты на всех производишь. А тебе тогда было, наверное, лет двенадцать. Она очень обрадовалась, когда я по секрету сказал ей, что мы собираемся пожениться. Надеюсь, ты не будешь сердиться, что я проговорился.

Завтра хочу устроить себе отдых, отвлечься от контор и банков и просто побродить по Парижу, побывать в своих любимых местах. Перекушу в «Пре Каталан» в Буа, посмотрю на уличных художников на Пляс дю Тетр, пороюсь в книжных развалах на Левом берегу. Надеюсь, когда-нибудь мы побываем здесь вместе.

А пока я с удовольствием покажу все это Фредди. Он проявляет столько энтузиазма! Должен сказать, я рад, что увез его из Англии. Он тоскует по ней, по крайней мере по тому ее уголку, в который он, судя по всему, влюбился.

Они все там ведут какие-то ненормальные разговоры. Я вспоминаю один вечер, чудесный летний вечер этих ребят в их белых фланелевых костюмах, развалившихся в белых плетеных креслах под усыпанными белыми цветами липами. И о чем, ты думаешь, говорили юный Джеральд и его кембриджские друзья, пока Фредди внимал им с открытым ртом? Они говорили, что «современное общество стало слишком изнеженным»; к этому, по их мнению, привело стабильное процветание и, хочешь-верь хочешь-нет, длительный период мира. Настало время, говорили они, когда нужно идти на жертвы во имя благородных целей; нужны новые герои, такие, как рыцари короля Артура. Ну не чепуха ли это? Я слушал, пытаясь понять, что же они за люди. Самое невероятное, что своими идеями они заразили Фредди. Бедный мальчик рассуждает теперь как наследник британской славы. Порой мне кажется, что я старше его не на шесть, а на шестьдесят лет. В Европе пахнет войной, я чувствую это, и эти блестящие молодые люди тоже. Но я считаю войну величайшим бедствием, а они чуть ли не с радостью ждут ее начала. Я боюсь за этих молодых людей с их тоской по прошлому, вернее по идеализированному варианту прошлого, созданному их воображением. У них в головах страшная путаница и они неспособны к трезвой самооценке.

Конечно, человеку трудно посмотреть на себя как бы со стороны. Возможно, кое в каких вопросах и у меня в голове путаница, хотя я сам, естественно, так не думаю. (Я подозреваю, что твой отец, хотя и относится ко мне с симпатией, но считает радикалом, каковым я не являюсь).

Не пойму, с чего это я так расписался сегодня. Луна светит так ярко, что хоть выключай лампу. Рю де Риволи кажется серебряной в свете луны и уличных фонарей. Может, этот свет гонит от меня сон. Но думаю, что причина не в этом. Просто сегодня я чувствую себя одиноким и тоскую по дому. Я вспоминаю те далекие дни, когда мы, бывало, играли на пляже перед домом моих деда с бабкой. А ты знаешь, тогда они без конца внушали мне, что я не должен тебя обижать. Правду сказать, когда тебе было десять, ты мне страшно надоедала. А потом в один прекрасный день, когда я был в теперешнем возрасте Фредди, я готовился поступать в колледж, а тебе было пятнадцать, я посмотрел на тебя… и не смог отвести глаз. Ты была такой красивой. Вечером я пришел к вам, объяснив свой приход тем, что должен помочь тебе по математике, помнишь? Вот так в один день ты стала в моих глазах взрослой. Если хочешь, я и на слух стал воспринимать тебя по-другому.

«А голос у нее был мягкий и нежный, какой и подобает иметь женщине». Прости за шекспировскую цитату, но лучше сказать трудно.

Дорогая Мими, скоро напишу еще.

Пол.

18 июля 1912 г.

Дорогая Мими!

Сегодня был такой долгий день. Мне нужно было завершить все свои дела, потому что через неделю мы уезжаем в Германию. Но закончился этот утомительный день очень приятно – ужином «У Максима». Ужин был чудесный. Нас пригласил клиент моего отца. Он привел с собой жену и трех дочерей, что довольно необычно для француза; французы, как правило, четко разграничивают сферу деловых и личных интересов. Они крайне редко приглашают деловых партнеров к себе домой, так что приход в ресторан с семьей был максимальным выражением симпатии.

Фредди сказал, что одна из дочерей похожа на тебя. Вообще-то со своими светлым волосами и веснушками – которые ты ненавидишь, а я нахожу очаровательными – ты скорее похожа на англичанку, так что говоря о вашем сходстве, Фредди, видимо, имел в виду твое умение одеваться с большим вкусом, как настоящая француженка. На той девушке был костюм зеленовато-голубого цвета; у тебя много нарядов именно этого цвета.

По-моему, девушка понравилась Фредди, и мне было жаль, что она не обратила внимания на его робкие попытки поухаживать за ней. Девушки как-то не замечают Фредди, хотя внешне он очень интересный. Из-за своей застенчивости он кажется неловким и юным, моложе, чем он есть на самом деле.

Кстати, он постоянно спрашивает меня о тебе; он все время рассуждает про любовь и хочет выяснить, как можно определить, когда ты влюблен по-настоящему. Я сказал ему, что он сам поймет, когда это случится, а пока пусть не ломает над этим голову.

В данный момент он пишет в своем дневнике. Перо буквально летает по бумаге, разбрызгивая чернила, будто он боится, что не успеет записать все свои мысли. Время от времени он замирает, глядя на небо.

Я вот сейчас задался вопросом, что бы сказали его родители, услышав его разглагольствования в духе английского аристократа. Говорят, Фредди не похож на своих родителей, а на самом деле он – их зеркальное отражение. Он идеализирует прошлое, представляя его таким, каким оно никогда не было, а они – будущее, рисуя некую социалистическую утопию, которой никогда не бывать.

Я рад, что у тебя практичный склад ума, Мими. Это признак здоровой психики и так проще жить. После всех этих недель, проведенных с Фредди, мне хочется побыть в обществе обычного здравомыслящего человека. Фредди очень нервный. Он производит на меня впечатление человека, который, повинуясь минутному порыву, способен совершить что-то непоправимое. Но в целом путешествие пошло ему на пользу, и я рад, что взял его с собой.

В свободное время мне удалось походить по магазинам. Я горжусь своими покупками. Я сумел, по крайней мере, я на это надеюсь, выбрать всем подарки по вкусу.

Я купил старинную китайскую вазу того зеленовато-голубого цвета, который ассоциируется у меня с тобой. Я купил ее для нашего с тобой дома, а потом, пока они ее заворачивали, подумал: не слишком ли я поспешил. Официально мы не помолвлены. А вдруг ты передумаешь или найдешь кого-то другого. Но нет, я в это не верю. Я уверен в твоих чувствах, как и ты, я знаю, уверена в моих.

Я всем доволен сегодня; рад, что конец путешествия уже не за горами, что я справился со всеми поручениями. Все переговоры с клиентами отца прошли успешно, и я даже заполучил для нас новых. Одним словом, я оправдал его доверие.

Итак, сегодня у меня прекрасное настроение. Я жду не дождусь, когда снова тебя увижу. Мысли о тебе наполняют меня глубокой спокойной радостью.

Милая Мими, скоро напишу еще.

Пол.

11 июля 1912 г.

Какими словами описать Париж? Париж, который показал мне Пол, это сплошные фонтаны, цветы, мрамор, белокаменные проспекты. Это великолепный город.

Но все же какая-то часть меня осталась в Англии. Глупо, конечно, так привязаться к месту, где провел всего несколько недель, но это чувство сильнее меня. Я часто вспоминаю, как Джеральд стоял на перроне и махал мне, пока маленький поезд, увозивший меня в Лондон, медленно набирал скорость. Последнее, что я увидел перед поворотом, было поле, усеянное бледно-лиловыми цветами чертополоха, а вдалеке Джеральд, который все еще махал рукой. Но это не было прощанием навеки; мы уверены, что встретимся снова, и не один раз.

Пол очень занят. Он сводил меня в картинную галерею, расположенную рядом с гостиницей, как-никак картины – его самая большая любовь, и посоветовал, куда еще я могу сходить, пока буду предоставлен самому себе. Я видел такие изумительные произведения искусства. Жаль, что я плохо разбираюсь в живописи и архитектуре. Я способен лишь восторгаться, тогда как Пол смотрит на них взглядом знатока.

Вчера вечером мы ходили на балет. Давали «Послеполуденный отдых фавна» с Нижинским. Потрясающе. Здесь все с ума сходят по Дягилеву. Вот бы Лие это увидеть, она обожает балет. Малышка Лия! Удивительно, как многому она научилась за эти несколько лет. Я со стыдом вспоминаю, что был страшно недоволен, когда она к нам переселилась, хотя и постарался скрыть свое недовольство – ведь мама так этого хотела.

Шесть лет прошло! Теперь уже и представить трудно, как мы жили без Лии. У нее какой-то особый дар нравиться абсолютно всем. Если вдуматься, то и Пол обладает этим даром, хотя сравнивать их вроде бы нелепо – Пол такой рафинированный, а Лия… Лия – это само движение. Не знаю, как лучше описать ее. Думаю, что с Полом их роднит энтузиазм, энергия, любознательность. Пол интересуется абсолютно всем и все замечает. Ему, например, любопытно, какова мощность мотора новой модели «рено». А недавно он подошел к садовнику, обрабатывавшему клумбу в одном из парков и на своем великолепном французском стал расспрашивать его о розах, которых раньше не видел. Каждую минуту он что-то получает от жизни.

19 июля 1912 г.

Мы ужинали с французской семьей. Глава семьи – клиент Пола. Ходили «К Максиму», но для меня вечер прошел не слишком удачно: я не говорю по-французски, а единственная из трех дочерей, – они все очень миленькие и одеты с большим вкусом – говорившая немного по-английски, не обращала на меня никакого внимания. Зря я не слушал советов своей новоорлеанской бабушки и не учил французский. Сейчас он мне очень пригодился бы.

Хотел бы я обладать талантами Пола. Я никогда не знаю, что сказать. А Пол так уверен в себе. В нем есть спокойное достоинство, непринужденность и юмор. Его глаза – по словам моей мамы они у него тропической синевы – могут искриться таким весельем. Хотел бы я…

Что же не так со мной? Единственная девушка, с которой я могу разговаривать, это Лия, да и то потому, что она меня любит. Я уверен, что она любит меня по-настоящему. Но как бы там ни было, а в кулинарном отношении ужин был великолепен, так что вечер не совсем пропал.

Должно быть, у Пола с этими людьми обширные деловые связи, потому что завтра мы едем с ними на пикник. Особого восторга я не испытываю.

21 июля 1912 г.

Окрестности Парижа называются Иль де Франс, остров. Место, выбранное для пикника, и в самом деле, походило на тихий затерянный островок. Французские пикники не похожи на наши. Мы во время пикников сидим на расстеленных на земле одеялах; они привезли с собой стол, стулья, скатерть. Получился настоящий ланч. Надо отдать французам справедливость, они понимают толк в еде. Мы угощались цыпленком, салатами и этими их длинными батонами, еще теплыми, с хрустящей корочкой. Под конец были персики, таких я в жизни не пробовал – огромные, как бейсбольные мячи и сладкие, как сахар.

В остальном пикник мало чем отличался от вчерашнего ужина. Одна из девушек играла на гитаре и все разговаривали по-французски. Пол пытался втянуть меня в разговор, обращаясь по-английски ко мне и к той девушке, которая немного понимала наш язык, но дело не пошло дальше нескольких вежливых реплик. Я уверен, что слышал, как она прошептала Полу что-то вроде «ваш кузен очень застенчивый, да?» Мне ли не знать, что она права. Я действительно часто смущаюсь в обществе незнакомых людей.

Мое одиночество скрасила собака, которую они с собой привезли. Это была молоденькая такса – такса, кстати, по-французски «tekel» – почти щенок, на редкость дружелюбная. Вот уж не думал, что собака может составить приятную компанию. Не понимаю, почему у нас никогда не было собаки. Когда мы уже вернулись в гостиницу, я сказал Полу, что хочу купить таксу в подарок Лие. Пол посоветовал подождать с покупкой до Германии.

Я обязательно это сделаю. Лия наверняка ее полюбит.

Мюнхен. 5 августа 1912 г.

Дорогие родители!

Во-первых, я люблю вас обоих, а во-вторых, пусть мама простит меня за то, что я так много писал о делах, но в конце концов я и приехал в Европу по делам, а не ради развлечений.

Мне удалось провести все запланированные встречи, и я отправил в контору пакет с документами и контрактами.

Как вы, наверное, догадались по штемпелям на конвертах, последние две недели мы с Фредди колесили по всей Германии. Сегодня впервые выдался спокойный вечер, так что я могу обо всем написать подробно. Папа, твой список лиц, с которыми я должен был встретиться, оказался воистину гигантским. Не подумай только, что я жалуюсь.

Сейчас мы находимся в Мюнхене и, видимо, пробудем здесь еще дня два-три. Здесь чудесно; мы гуляем по паркам, ходим в музей, пьем хорошее вино. Должно быть, мое решение взять с собой за границу Фредди было вам до некоторой степени неприятно, но все же я уверен, вы понимаете, что он не виноват в семейной междоусобице.

Мы хотим осмотреть здесь все, что заслуживает внимания. Вчера ездили в Швабинг, район художников. Я купил две картины экспрессионистов, которые вам скорее всего не понравятся. Думаю, что со временем цена на них возрастет, а значит, я выгодно вложил деньги; но если этого и не произойдет, жалеть я не буду. Я от них в восторге и готов любоваться ими всю жизнь. Кроме того я купил несколько изделий из нимфенбургского фарфора, естественно заплатив за них значительно дешевле той цены, по которой они продаются у нас. За эти несколько дней мы уже столько всего посмотрели. Королевский дворец, Хофгартен, Фрауенкирхе, одним словом все, что вы мне советовали.

По приглашению братьев Штейн мы побывали в гостях у каждого из них. Помня ваши наставления, на следующий день я послал им цветы, как принято по европейскому этикету.

Отношение к нам здесь самое сердечное, только вот сегодня днем произошел один досадный инцидент. К концу моей встречи с господином фон Медлером разговор, тон которому, естественно, задавал он, а не я, зашел о войне. Вообще-то эта тема затрагивалась и в других беседах, но никто до сих пор не проявлял такой злобы.

«Немцы не хотят войны», заявил он, «но англичане нас зажимают, они намерены задушить нас, не позволить нам стать великой державой».

Я не ответил. Мне был глубоко антипатичен этот человек с его моноклем и толстым животом.

«Но если дело дойдет до войны», продолжал он, «что ж, мы готовы. У нас мужественная молодежь, а война закалит ее еще больше».

Должно быть, рядом с его конторой находится школа, потому что, выглянув в окно, мы увидели колонну ребятишек лет двенадцати в школьной форме, марширующих стройными рядами. Глядя на них, он сказал: «Повторяю, война, если она начнется, облагородит этих ребят».

К счастью, в этот момент он обрезал кончик сигары и не мог видеть моего лица. Вы всегда говорили мне, что у меня слишком выразительное лицо и на нем отражаются все мои мысли, советовали ради деловых интересов развивать способность сохранять бесстрастное выражение.

«Вы, американцы, конечно, не станете вмешиваться», снова заговорил он и посмотрел на меня с какой-то гаденькой, – иначе ее и не назовешь, – улыбкой.

Не знаю, какого ответа он ждал. В конце концов, не я отвечаю за выработку нашей внешней политики. Будем надеяться, ответил я, что до войны дело не дойдет, сейчас во всех странах развернулось движение за мир.

«А, движение за мир», сказал он, «радикалы, сентиментальные дамочки, смутьяны, евреи…»

Справедливости ради замечу, что, вспомнив, с кем разговаривает, он покраснел, прямо запылал весь.

«Я, конечно, не вас имею в виду, господин Вернер, вы же понимаете. Вы знаете, о ком я говорю – низшие классы, русские, такого рода евреи».

Я не стал вступать с ним в спор. Проговори мы хоть пятьсот часов, мне бы все равно не удалось его переубедить. Мне хотелось поскорее выйти на улицу и вдохнуть свежего воздуха.

Германия производит впечатление мощи, несколько даже пугающей – шахты, сталеплавильные предприятия, электростанции. Во Франции, где основное внимание уделяется удовольствиям, развлечениям и комфорту, этого как-то не замечаешь. Будучи в Эссене, я посетил завод Круппа – промышленный гигант с бесчисленными цехами, складами, железнодорожными рельсами, напоминающий огромный муравейник или улей. Возможно, я ошибаюсь, но по сравнению с ним наши питтсбургские предприятия кажутся маленькими и безобидными.

На бельгийской границе я видел новые железнодорожные пути, проложенные сюда из самого сердца Германии. Бельгийцы хотят остаться нейтральными, но вряд ли это у них получится. Знаю, вы считаете меня пессимистом, но думаю, вы неправы; скептик, осторожный человек – да, но не пессимист. Простите, что-то я сегодня в мрачном настроении. Полагаю, после хорошего обеда, как всегда бывает, оно пройдет без следа. Временно прощаюсь с вами.

Любящий вас Пол.

P.S. Передайте привет дяде Альфи, тете Эмили и маленькой Мег. Я купил ей в подарок замечательную куклу.

11 августа 1912 г.

Дорогие родители!

Спешу вас обрадовать: сегодня ваш сын, Пол, пребывает в превосходном настроении. Час назад закончилась моя последняя деловая встреча, и теперь меня ждет неделя полного отдыха.

Проведя кропотливое расследование, как какой-нибудь первостатейный детектив, я выяснил адрес наших родственников и вчера дозвонился до Иоахима Натансона. Странное у меня при этом было чувство, волнующее, я бы сказал. Мы беседовали довольно долго, переходя с английского на немецкий и снова возвращаясь к английскому.

Не знаю, почему мы до сих пор не подумали о том, чтобы разыскать наших немецких родственников. Наверное потому, что всегда ездили в Германию с дедушкой и бабушкой Вернерами, которых мамина родня, конечно же, нисколько не интересовала.

Иоахим произвел на меня приятное впечатление. Ему двадцать два года, он выпускник нюрнбергского университета, журналист по профессии. Работает в крупной ежедневной газете. Живет в Штуттгарте с матерью; отец его умер в прошлом году. Я понял, что они хорошо обеспечены, потому что он объездил всю Европу, теперь собирается побывать и в Америке, особенно его привлекает американский запад.

Как же далеко ушли мы от нашего общего предка – уличного торговца в маленькой деревушке, о котором рассказывал бывало дядя Дэвид.

Мы пришли к выводу, что мы – Фредди, Иоахим и я – кузены в четвертом колене. Подумать только, здесь в Германии мы могли бы столкнуться с ним нос к носу в поезде или еще где, и так и не узнать, что он наш родственник, если бы не дядя Дэвид, который все эти годы изредка переписывался с немецкой ветвью нашего рода.

Иоахим предложил встретиться в Байрейте и пойти в оперу, а потом провести пару дней в Шварцвальде в отеле, где он всегда останавливается. Это будет необычная встреча для нас обоих.

Байрейт, 12 августа 1912 г.

Дорогие папа и мама!

Что за день был сегодня! Мы встретили Иоахима в холле нашей гостиницы. Дежурный администратор, которому мы сообщили наши имена, направил его прямиком к нам. Не знаю, какими он нас представлял, мы об этом не говорили, кстати надо будет спросить его об этом; про себя скажу, что я удивился – я представлял его другим, хотя каким конкретно, я и сам не знаю. Он немец с головы до ног. Белокурые волосы, подстриженные под гребенку, ярко-синие глаза (почти как мои), и во всем остальном типичный нордический тип из «Кольца Нибелунгов» с той только разницей, что там герои высокие, а Иоахим среднего роста. Он расцеловал нас, долго жал нам руки, и в глазах у него блестели слезы. Я и сам прослезился.

Мы сидели за столом, глядя друг на друга, и говорили о трагедии нашей семьи, последствия которой затронули и каждого из нас. Как давно это было! Такая старая история. Но для дяди Дэвида не такая уж и старая, не так ли? Думаю, даже дожив до пятисот лет, не забудешь еврейские погромы или то, как умерла твоя мать. Мне бы следовало почаще общаться с дядей Дэвидом. Я вдруг подумал сейчас, что он уехал из той деревни на телеге и в Америку добирался на парусном судне. А мы приехали сюда поездом, а Атлантический океан пересекали на пароходе, которому вполне подходит определение «плавучий дворец».

Мы чудесно провели время, рассказывая друг другу все, что могли вспомнить о своих семьях. Иоахим с особым вниманием слушал про дядю Дэвида – он ведь живое связующее звено между нами. Надо сказать, у Иоахима весьма туманное представление о нашей Гражданской войне. Мы рассказали ему об участии в войне наших родственников, о том, как в дальнейшем сложилась их судьба и т. д. А он в свою очередь рассказал нам про своего деда, погибшего в франко-прусскую войну и об одном нашем общем предке, который принимал активное участие в революции 1848 года. Сейчас, когда я пишу все это, мне пришло в голову, что в нашем разговоре все время фигурировала война.

Иоахим – человек европейской культуры. Надо признать, что европейское образование лучше нашего, особенно по части языков. Он владеет итальянским, испанским, французским и английским. К концу вечера его английский заметно улучшился, как, наверное, и мой немецкий. Но все-таки больше мы говорили на английском из-за Фредди. Да, языковое образование явно не входит в программу нью-йоркских государственных школ.

Иоахим входит в одну из групп любителей пешего туризма. Это молодые люди, которые любят бродить по городам и весям; их часто можно встретить на здешних дорогах. Несколько лет назад он совершил с ними пешее путешествие в Грецию.

Вот что еще интересно: он верующий еврей, правда не ортодокс, но все же догматы веры соблюдает строже, чем наша семья. Не помню уж, почему об этом зашла речь, но он сказал, что не разделяет идеи, которые проповедуют молодежные сионистские организации, возникающие сейчас по всей Германии. Он считает, что можно быть настоящим немцем, исповедуя при этом иудаизм. Я склонен с ним согласиться. Меня ни в малейшей степени не привлекает идея еврейского государства.

Мы проговорили всю ночь. Больше писать не могу – глаза слипаются. Постараюсь написать еще до отъезда.

16 августа 1912 г.

Дорогие папа и мама!

Шварцвальд – пожалуй, самое прекрасное место на земле. Все здесь напоминает мне иллюстрации к сказкам братьев Гримм, которые фрейлейн читала мне, когда мне было шесть лет.

Окно моей комнаты выходит на гору, у подножия которой и расположена наша гостиница. Открыв окно, я ощущаю дуновения ветра, раскачивающего деревья на ее склоне, и кажется, что вот-вот услышишь голоса вагнеровских лесных обитателей. Здесь начинаешь верить в сказания об эльфах, гномах, спрятанных мечах и отважных рыцарях. Место обладает колдовским очарованием, и я теперь понимаю, почему дедушка и бабушка Вернеры каждый год ездят сюда.

Мы ходили в деревню покупать таксу для Фредди. Он самым решительным образом настроен взять ее с собой в Америку. Деревня тоже похожа на нарисованную: пряничные домики с балкончиками и островерхими крышами; на подоконниках герань, а в комнатах, наверняка, часы с кукушкой. На лугу за деревенской улицей пасутся, звеня колокольчиками, коровы. Фредди купил своего щенка и назвал его Струдель, так что возвращаться домой мы будем втроем.

Фредди счастлив. С провозом щенка проблем не будет. Он умещается у меня на ладони, и мы легко пронесем его в наше купе в корзинке. Правда, на пароходе ему придется жить в конуре на верхней палубе. Я объяснил Фредди, что в каюте щенка не разрешат оставить, его это очень огорчило.

Я допишу то, что не успел вчера, а больше уже писать не буду. Хочу рассказать вам о том, как поразил меня вчера Иоахим. Мы сидели на веранде с группой немцев. Фредди ушел в комнату, потому что все говорили по-немецки, и я был единственным иностранцем. У меня сложилось впечатление, что все они входят в какую-то пан-германскую лигу, основной лозунг которой «Мир принадлежит Германии». Они до небес превозносили немецкую культуру, немецкий характер, все немецкое. Каждой империи – свое время, говорили они. Звезда Англии закатилась, как когда-то и звезда Рима, а Германия находится на подъеме. Я не сказал ни слова, пока они не разошлись по своим комнатам, и лишь оставшись вдвоем с Иоахимом заметил, что, на мой взгляд, они говорят абсурдные вещи, что кайзер, провозглашающий «моя армия» и «правительство – это я» самый настоящий идиот. Ваш кайзер – опасный человек, добавил я.

Сначала Иоахим прямо-таки окаменел. Потом заявил, что они не говорят так о «своем» кайзере, что он глава государства и знает, что делает; еще немного и он щелкнул бы каблуками. Было видно, что он очень рассержен, и я принялся извиняться: это, конечно, не моего ума дело, сказал я, я понимаю его чувства (хотя я совсем их не понимал), я не хотел его обидеть и все такое. Хотел было спросить, как, по его мнению, относятся к нему пруссаки, вспомнив господина фон Медлера с его «я конечно, не вас имею в виду, господин Вернер», но решил, что это не имеет смысла. Расстались мы без обиды, братски похлопав друг друга по спине.

Да, это прекрасная страна, но мне она не нравится. Миф о германской славе поразил немцев как болезнь; не устояли даже самые порядочные из них, такие, как Иоахим. За их бесконечными разглагольствованиями кроется простая истина: они стремятся прибрать к рукам английские колонии и контролировать морские пути. Это ясно, как Божий день. Если их не остановить, они ввергнут весь мир, и себя в том числе, в катастрофу.

Прощай, Германия и кузен Иоахим. Я рад, что мы встретились. Теперь мы будем поддерживать контакт, и к нашей семейной саге добавятся новые главы.

Поезд отходит завтра рано утром, а в пятницу мы поднимемся на борт «Лузитании». До скорой встречи в Нью-Йорке. С любовью

Пол.

Часть вторая ПОЛ И АННА

ГЛАВА 1

Хорошо было вновь оказаться дома. Американской атмосфере, в отличие от старой Европы, с ее интригами, цинизмом, роскошью и чувственностью, были присущи сдержанность, чистота и нравственное здоровье. Америка была более простой и здравомыслящей. Эта мысль невольно пришла ему в голову, хотя, возможно, он рассуждал и наивно. Как бы там ни было, он был рад вернуться домой и быть встреченным милой американской девушкой, чья безыскусственность и прямота были столь отличны от лукавой игривости европейских женщин.

Мистер Майер находился в библиотеке и читал «Таймс», когда Пол постучал в дверь.

– Не могли бы вы уделить мне несколько минут, сэр? Я хочу вас кое о чем попросить.

Он тщательно подготовился к этому разговору, надеясь, что сможет избежать скованности и смущения. Но все его опасения были напрасны; он держался совершенно непринужденно.

Мистер Майер опустил газету на колени.

– Мне кажется, я догадываюсь, о чем ты хочешь меня попросить, Пол. Буду очень рад, если это окажется именно тем, что я думаю.

Пол почувствовал, что лицо его расплывается в улыбке.

– О Мариан… Мими… и обо мне. Мы…

– Вы любите друг друга, – закончил мистер Майер. – И ответ будет «да», конечно же, «да», и да благословит вас обоих Господь, – глаза его влажно блеснули. – Одно только, Пол. Мне бы хотелось подождать с объявлением вашей помолвки до весны, до дня рождения Мариан. В нашей семье это давняя традиция. Мы предпочитаем не связывать себя официальными обязательствами, пока нашим женщинам не исполнится двадцать один год. После этого вы можете сыграть свадьбу, как только пожелаете. Это тебя устраивает?

– Мне придется повиноваться, сэр, – сказал Пол, подумав, что традиция была совершенно нелепой. – Во всяком случае, осталось ждать всего несколько месяцев.

– Ну, а теперь, пойдем к дамам и откроем бутылку шампанского.

Миссис Майер расцеловала его, и Мими подарила ему свой первый публичный поцелуй под одобрительные улыбки родителей. Они заставили его остаться на обед, во время которого мистер Майер говорил об инвестициях, то и дело советуясь с Полом и явно оказывая ему полное доверие, словно он уже был членом семьи.

После обеда мистер и миссис Майер сказали, что уходят, и оставили Пола с Мими в гостиной, в первый раз действительно одних.

Мими положила голову на плечо Пола.

– Я так счастлива, дорогой. Это будет чудесно, Пол. Вся жизнь! Я рада, что мы еще так молоды.

Он взял в руку ее ладонь. Пальцы ее были длинными и безвольными; касаясь их, он ощутил легкую жалость.

– Пора подумать о кольце, Мими. Почему бы тебе не зайти к «Тиффани» и не выбрать себе что-нибудь? А потом я сделаю заказ, чтобы быть уверенным, что мы получим его вовремя.

– Мне бы хотелось пойти туда вместе с тобой, – смущенно проговорила она. – Я не знаю, что выбрать, и сколько я могу потратить.

– Можешь потратить сколько захочешь! Ты будешь носить это кольцо всю жизнь, и оно должно быть совершенным. Но ты права, мы отправимся туда вместе.

Он привлек ее к себе, прижавшись щекой к ее волосам. Чудесная девушка! Девушка, заслуживающая самого бережного отношения и нежной любви.

В ярком свете лампы ему бросились в глаза изящно изогнутые лепестки единственной белой розы в вазе на столе; это был самый необыкновенный цветок, какой ему когда-либо доводилось видеть. В комнате было тихо, лишь в камине еле слышно потрескивали дрова. В душе его царил покой, и он был совершенно доволен жизнью.

Однажды в субботу Пол неожиданно возвратился домой до полудня. На кровати его лежала тряпка для пыли, щетка для чистки ковров была прислонена к стене, а новая горничная читала. Она разложила на письменном столе одну из его книг по искусству и была настолько поглощена ею, что даже не слышала, как он вошел.

Лицо ее выражало откровенное удовольствие, что было видно даже в профиль; казалось, с ее полуоткрытых губ вот-вот сорвется изумленное восклицание. Он, естественно, заметил при первой же встрече – да и какой мужчина не сделал бы этого, – что новая горничная отличалась необыкновенной красотой; ее пышные темно-рыжие волосы привлекли бы внимание любого.

– Ты знаешь, она еврейка, – сказала ему мать.

Это было необычно. По какой-то причине, над которой он ни разу не задумался, почти во всех знакомых ему домах прислуживали ирландцы или славяне, и никогда евреи или итальянцы. Однако после этого разговора с матерью он больше не вспоминал о новой горничной. Горничные приходилии уходили. Только миссис Монагэн, повариха, была постоянно с ними; молодые выходили замуж и навсегда исчезали из их жизни.

Мгновение он стоял, молча ее разглядывая, пока она не почувствовала его присутствия и не оглянулась.

– О, простите! Я…

– Не волнуйся, Анна, все в порядке. Что там тебя так заинтересовало?

– Э… это, – ответила она с запинкой.

– А, Моне.

Женщина в летнем платье сидела в обнесенной стеной фруктовом саду среди отягощенных плодами деревьев. Сплошная зелень и золото; утренний воздух был напоен ароматами; дул легкий ветерок, и ты чувствовал, как там прохладно.

– Она чудесна, не правда ли? Тебе нравятся картины, Анна?

– Я никогда ни одной не видела, только в этих книгах.

– В городе же полно музеев и картинных галерей. Тебе непременно нужно их посетить. Это ничего тебе не будет стоить.

– Ну, тогда, думаю, я схожу.

Последовало молчание, и внезапно Пол ощутил неловкость. Пересилив себя, он спросил:

– Так тебе нравятся мои книги, Анна?

– Я смотрю их каждый день, – призналась она.

– Правда? Так, значит, они доставляют тебе удовольствие?

– О, да! Мне нравится думать, что где-то на свете есть такие места.

Это простое заявление чрезвычайно его тронуло.

– Знаешь, тебе совсем не нужно проглядывать эти книги в спешке. Возьми сейчас несколько в свою комнату и на досуге просмотри их внимательно, а потом возьмешь другие, какие захочешь.

– Вы не возражаете? О, спасибо, большое спасибо! Он заметил, что у нее дрожали руки, когда она, держа в одной книгу, а другой таща за собой в холл щетку, выходила из комнаты.

Он упомянул об этом случае матери.

– Очень хорошая девушка, – заметила удовлетворенно Флоренс. – У меня были на ее счет кое-какие сомнения, так как у нее нет никакого опыта, но она умна и, думаю, быстро всему научится. Хотя одному только Богу известно, сколько она у нас еще пробудет; она встречается с молодым человеком, который приходит к ней, когда у нее выходной.

Интересно, подумал он, что это был за молодой человек? Какого рода мужчины ей нравились? Он чувствовал сейчас, что знает ее достаточно, хотя, конечно, это было нелепо; в конечном итоге, он разговаривал с этой девушкой не более пяти минут.

За завтраком, когда Пол с отцом сидели в столовой одни, так как миссис Вернер попросила принести ей поднос с едой наверх, Уолтер сделал несколько неуклюжих попыток дружески пошутить с Анной, которая им прислуживала.

– Ты не замерзла сегодня? Говорят, в этом году ожидается ранняя зима, так что тебе лучше приготовить заранее свои наушники.

Или:

– Ты, наверное, отбила себе все подошвы на танцах прошлым вечером, Анна?

Пол не поднимал глаз от тарелки. В шутливых замечаниях отца звучала снисходительность, словно он, вопреки тому, что говорила мать, считал девушку недостаточно умной.

Он чувствовал себя крайне неловко. Не может быть, чтобы она не чувствовала того же самого. Он понял, что ему хочется вновь встретиться с ней наедине, хотя бы только для того, чтобы как-то сгладить впечатление от глупых слов отца.

Придя как-то снова в одну из суббот домой рано и застав ее в своей комнате с тряпкой и щеткой для чистки ковров, он, однако, повел себя так же глупо, как и отец.

– И как твой молодой человек, Анна? Мама говорит, что ты встречаешься с милым молодым человеком, который приходит тебя повидать.

– О, – ответила она, – он только друг. Без друзей было бы так одиноко.

– Да, конечно. И ты часто с ним видишься?

– В основном по воскресеньям. В среду, когда у меня выходной, он чаще всего работает.

Он понимал, что задает слишком много вопросов, но был не в силах сдержать любопытства.

– И чем же ты тогда занимаешься по средам?

– Хожу в музеи сейчас, когда вы мне сказали об этом. В основном в тот, что на другой стороне парка.

Как странно! Жить в течение нескольких месяцев в одном доме с человеческим существом, прислуживающим тебе за столом во время еды и убирающим в твоих комнатах, и ничего о нем не знать, обнаружить лишь случайно… Он заставил себя вернуться к настоящему.

– Мы даже ни разу не разговаривали с тобой до того дня в прошлом месяце! Разве это не странно?

На губах у нее появилась улыбка.

– Нет, если подумать. Он понял.

– Потому что дом принадлежит моей семье, а ты только работаешь здесь? Ты это имела в виду?

Она кивнула.

– Но это неверно. Человека нужно оценивать по тому, что он сам из себя представляет. Не имеет никакого значения, где он работает или какие у него знакомые… – он на мгновение умолк. – Я, вероятно, выражаюсь не совсем ясно?

– Нет, я поняла, что вы хотите сказать.

Во взгляде ее, обращенном на него, была искренность. Конечно же, она понимала. Он почувствовал, как краска смущения заливает его лицо.

– Я мешаю тебе работать, Анна. Извини меня.

– Ну, с этой комнатой я закончила. Теперь надо идти вниз.

Странно, подумал он снова. Очень странно все это и необычайно грустно. Она жаждет красоты и, скорее всего, видела ее очень мало в своей жизни.

Вскоре он заметил, что возвращаясь домой раньше в те дни, когда работал по полдня, он надеется застать ее все еще в своей комнате. Между ними иногда происходили краткие разговоры, и так он узнал о ее умерших в Польше родителях, братьях в Вене и о ее первых месяцах в Америке.

Через какое-то время ему стало ясно, что он с нетерпением ожидает этих разговоров, по существу мечтает о них. Господи, Пол, о чем ты только думаешь?!

Ему нравилось по воскресеньям ходить пешком через парк к дому Майеров, которые жили в Ист-Сайде. Однажды в воскресный день, где-то в конце зимы, он гулял там один, так как Мими с родителями отправились в больницу, навестить кого-то из родственников.

Итак, он бесцельно прогуливался, наслаждаясь свежим, слегка сыроватым воздухом и своим упругим шагом.

Мысли теснились у него в голове. Странно, что мозг твой никогда не отдыхал, даже во сне, если верить Фрейду. В этот момент он думал о том, как ему оправдать свое существование на этой земле.

После того, что он узнал в Европе, ничто не представлялось ему более важным в жизни, чем деятельность по предотвращению войны. У него был неплохой стиль; может, ему стоит писать памфлеты для «движения за мир»? Надо посоветоваться об этом с Хенни.

Рассказы бабушки о Гражданской войне вселили в него непреходящий ужас перед кровопролитием. Он так никогда и не смог заставить себя заняться охотой после того, как с отвращением увидел трофеи на стенах охотничьего домика в горах Адирондака и голову мертвого оленя, свисавшую с капота машины. Война была в миллионы раз хуже охоты, и мертвые поникшие головы были в ней человеческими. Решено, он будет ходить на митинги в защиту мира и делать все, что от него потребуется. И он даст денег, много денег. Криво усмехнувшись, он подумал, что у Дэна не будет повода обвинить его в скупости.

Он уже почти достиг Пятой авеню, когда внимание его привлекла идущая быстрым шагом в нескольких ярдах впереди него женщина. Ее рост, а также блеск темнорыжих волос показался ему знакомыми, и он ускорил шаг, чтобы догнать ее и удостовериться, что не ошибся.

– О, Анна! Куда ты идешь?

– В музей.

– Одна, в воскресенье?

– Мой друг не смог сегодня прийти.

– Ты не станешь возражать, если я немного пройдусь с тобой?

– Нет, пожалуйста. Я хочу сказать, да, конечно.

– Ну, как, – начал он, – тебе понравились книги по искусству?

– О, да! Простите, что держу их так долго. Я верну их завтра, – она покраснела.

Бедняжка! Он понял, что ей неловко и поспешил ее разуверить.

– Я совсем не это имел в виду, Анна! Держи их у себя сколько захочешь. – Он так и не понял, что толкнуло его в следующий момент сказать: – Так как мы все равно гуляем, может ты сходишь со мной в «Армэри Шоу»?^[32] Это очень интересная выставка современной живописи, – поспешил он добавить, – картины в основном из Европы. Возможно, она тебе и не понравится. Но о ней все говорят, и так как ты любишь картины, тебе следует ее посетить.

– Ну… я…

Он не дал ей договорить.

– Ее действительно стоит посмотреть. Во всяком случае, мне так показалось.

– Вы там уже были? Тогда вам вряд ли захочется пойти туда снова.

– Совсем наоборот. Именно поэтому я и хочу сходить туда еще раз. Это нечто удивительное и совершенно необычное.

Девушка все еще колебалась. Ее бледное лицо, с которого только что сошла краска смущения, вновь порозовело.

Он понял.

– Если мы кого-нибудь увидим, мы… знаешь, я скажу, что мы встретились случайно. Это будет только правдой. Пойдем. В этом нет ничего плохого, Анна.

Они свернули в сторону Лексингтон-авеню.

– Она на Двадцать пятой улице, пешком туда довольно далеко. Мы поедем на трамвае.

– А может мы прогуляемся? Я не против, даже если и далеко. Воздух такой свежий. И небо! Такое прекрасное.

Он взглянул вверх, туда, где сквозь рваные облака проглядывало далекое и холодное бледно-голубое небо; однако, в нем угадывался более густой синий цвет, говоривший о скором приходе весны. Он посмотрел вниз, на нее, и встретился с ее обращенным на него взглядом.

– Я так много времени провожу в доме. Мне бы хотелось побыть на воздухе подольше, – сказала она и быстро добавила: – не то чтобы я возражала, совсем нет, это чудесный дом и я рада, что в нем работаю.

Извинение заставило его очень мягко произнести:

– Тебе нравится Нью-Йорк? Ты много гуляешь по городу?

– О, да, я хожу везде. От могилы Гранта^[33] до «Вулворт-билдинга».

– Вижу, ты не теряешь времени даром. «Вулворт-билдинг» только что закончен.

– Самое высокое здание в мире! – воскликнула она. В ее глазах застыло изумление.

Это изумление слегка рассмешило его и в то же время доставило ему истинное удовольствие. Ее все удивляло: проезжавшие мимо автомобили, окно цветочного магазина с выставленными в нем тюльпанами, огромная желтовато-коричневая собака.

– Это афганская борзая. – Сказал Пол. – Очень редкая порода.

В «Армэри» она изумленно ойкнула сначала при виде длинного ряда автомобилей, затем огромного зала и пышно разодетых знаменитостей, разглядывающих скульптуры и картины.

– Посмотри сюда, Анна. Это знаменитый американский художник, Джон Слоун. Представитель реалистической школы. Ты меня понимаешь?

– Что он рисует то, что существует на самом деле? Конечно. «Девушки, высушивающие волосы», – прочла она. Ветер полоскал белое белье на залитой солнечным светом крыше многоквартирного дома. – Я знаю, что они чувствуют. Рады выбраться из темных комнат. Это правда. Уж мне-то это хорошо известно.

Они двинулись дальше, к Ван Гогу, Матиссу, Сезанну.

– «Богадельня на холме», – прочла Анна. Она сказала это так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова в шуме толпы. – Прекрасная земля! Круглые холмы. В Польше, откуда я приехала, земля такая ровная. Как бы мне хотелось когда-нибудь воочию увидеть холмы!

Почему ее столь простое желание так его растрогало? Внезапно в нем пробудилось любопытство.

– Иди-ка сюда, я хочу тебе кое-что показать.

Небольшая толпа, собравшаяся перед полотном, к которому он ее увлек, загораживала вид, так что им пришлось потратить несколько минут, чтобы наконец отыскать место, откуда они могли его видеть.

– Марсель Дюшан, француз. Картина называется «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», – объяснил Пол.

Люди смеялись у них за спиной.

– Идиотизм! Не стоит даже тех денег, что пошли на краски и холст.

– Это же неприлично. Им должно быть самим стыдно, что они выставили такую дрянь.

– Скажи мне, Анна, что ты думаешь об этой картине? – спросил Пол.

Она слегка нахмурилась, явно находясь в нерешительности.

– Она тебе нравится или нет?

– Не знаю. В общем, все это не так уж и красиво, все эти линии и квадраты, но…

– Но что?

– Ну, это… как бы вам сказать… оригинально, что ли. Я имею в виду, что, как мне кажется, никто никогда не делал ничего подобного.

– Да, это несомненно оригинально. И это называется кубизмом; не квадраты, как ты сказала, а кубы.

– А, понимаю, как маленькие ящики. Снова и снова. Кажется, что все движется, не так ли? Как странно! Ты отворачиваешься, и тут же тебе хочется взглянуть снова, увидеть, как она спускается по лестнице.

– Я с тобой абсолютно согласен. Критики высмеяли эту картину, потому что Америка еще к этому не готова. Но поверь мне, очень скоро все изменится.

Несколько дней назад он стоял здесь вместе с Мими.

– Это, – заявила она, – самая глупая вещь, какую мне когда-либо доводилось видеть в жизни. Отвратительная мазня. Такое мог бы нарисовать даже ребенок. Разве можно называть это искусством?!

И, однако, подумал сейчас Пол, справедливости ради следовало сказать, что большинство критиков и даже такая личность, как Теодор Рузвельт, полностью разделяли ее мнение.

– Я даже думаю, что это… это аморально, – добавила Мими, явно имея в виду название картины, в котором фигурировало слово «обнаженная». Он ничего на это не ответил.

Да и что он мог сказать, если до сих пор средние американцы, которые не могли позволить себе оригиналы, украшали стены своих домов коричневыми фотографиями картин известных мастеров?! «Голубым мальчиком» Гейнсборо, например. Да, Америка определенно была еще к этому не готова.

Но Анна, эта необразованная девушка, сумела увидеть, сумела понять и принять новое.

Она все еще изучала картину. Он стоял позади нее, глядя не на полотно, а на ее затылок. Небольшая шляпка прикрывала лишь макушку, позволяя видеть почти половину головы и пышные волосы, свернутые узлом на шее. Сколько же оттенков рыжего было в этой блестящей массе! Красно-коричневый, цвета меди и красного дерева; там же, где несколько волосков выбились из прически, к рыжему примешивалось золото.

Она что-то сказала. С усилием он заставил себя отвлечься от своих мыслей.

– Я тебя не слышал. Извини.

– Я сказала, что уже становится поздно, – произнесла она твердо. – Нам пора идти.

Конечно же, в ней не было ничего, вызывающего жалость! С чего это он решил, что ее надо жалеть? Потому только, что она была юной и хрупкой? Никакая она не бедняжка. Он с облегчением вздохнул.

– Мы поедем на трамвае, – сказал он.

При других обстоятельствах он несомненно взял бы кэб. Но было бы верхом глупости подъехать к дому вместе с ней. Он представил, какие бы это вызвало разговоры. Это доставило бы Анне одни только неприятности! Да и ему тоже, сказать по правде!

– Вы поезжайте трамваем, а я хочу прогуляться, – ответила Анна.

– После всего того, что ты прошла сегодня?

– Видите ли, я не смогу выйти из дома до среды.

– Ну, тогда я пройдусь с тобой.

Она шла быстро, четким, ритмичным шагом. Какой же она была крепкой и сильной! Начало смеркаться и поднялся небольшой ветер. На ней было тоненькое, из дешевой серой шерсти пальто с поясом, подчеркивающим стройность ее талии. Вряд ли ей было в нем тепло. У него самого пальто было на меху.

Они шли молча. По какой-то совершенно необъяснимой причине он внезапно почувствовал раздражение. Он был недоволен собой за то, что сравнил мнение Мими с мнением этой девушки. Какое значение в сущности имело то, что человек думал о картине? Это было делом вкуса, как предпочтение шоколада ванильному мороженому.

– Я забыла имя этого художника, – произнесла вдруг Анна. – Он кубист, вы сказали?

– Дюшан. Марсель Дюшан.

– Вы так много знаете об искусстве. Вы сами рисуете?

– Господи, конечно же, нет! Я не проведу и прямой линии. Но я пытаюсь узнать об этом все, что могу. Нельзя же все время заниматься одной только экономикой.

– Экономика – это?..

– Бизнес. Деньги. Банки.

– Ах, да, вы ведь работаете в банке.

– В какой-то степени, – было бы довольно затруднительно объяснить ей инвестиционно-учредительскую деятельность частного банкирского дома, да это и не имело для нее никакого значения.

– Понимаю, – сказала она.

Ему показалось, что при этих словах она слегка нахмурилась. Вероятно, как истинная представительница рабочего класса, она видит в банкире кого-то наподобие людоеда, пожирающего бедняков.

С губ его невольно сорвался вопрос:

– Ты думаешь, банкиры плохие люди, раз они дают взаймы деньги и заставляют людей дополнительно платить за это?

– О, нет, – ответила она. – Как иначе можно было бы создать что-нибудь подобное этому, – она махнула рукой в сторону громадного небоскреба, возвышавшегося за парком. – Ни у кого не хватило бы денег построить все это самому! Ему все равно пришлось бы занимать, разве не так?

– Да, ты права, – сказал он чрезвычайно довольный ее ответом и добавил: – Ты очень интересная женщина, Анна.

– Вы так думаете, потому что никогда до этого не разговаривали с такими людьми, как я, – она произнесла это без всякого смущения, даже с легким юмором; от ее первоначальной стеснительности не осталось и следа. – Необразованная иммигрантка. Я непохожа на ваших знакомых.

– Согласен. Совсем непохожа.

– Как и вы, и ваша семья.

– Ты так считаешь? Почему?

– Видите ли, я никогда еще не встречала таких евреев, как вы. Я даже не думала, что вы евреи, пока миссис Монагэн не сказала мне об этом.

– Да, мы евреи, и очень гордимся этим. Мы как Джекоб Шифф, американцы, исповедующие иудаизм.

Она вдруг вздохнула.

– Да, кое-что я узнала. Но от этого мне стало, кажется, только еще тяжелее. Все равно я почти ничего не знаю и ничего так и не узнаю и не увижу в своей жизни, тогда как мне хотелось бы увидеть весь мир.

Она изящно взмахнула руками, словно желая обнять всю землю.

– Весь мир? Да, нелегкая задача. Но вот что я скажу тебе, Анна. Что-то мне подсказывает, что ты получишь много больше, чем даже думаешь. Ты увидишь мир. Европу, удивительные места…

– Европу? Только не Польшу, это я могу вам обещать!

– Не Польшу, но Париж, и Лондон, и Италию. Озеро Мажжиори с замками и островами. Альпы, где вершины покрыты снежными шапками даже в разгар лета. Ты говорила, что хочешь увидеть холмы.

Они подошли к дому. Уже совсем стемнело и дул сильный пронизывающий ветер. В окнах гостиной горел свет, суля тепло и отдых.

– Это был великолепный день, Анна.

В свете уличного фонаря ее волосы, казалось, пылали.

Она обернулась и, улыбнувшись самой прелестной улыбкой, какую ему доводилось когда-либо видеть, тепло его поблагодарила.

– Я чудесно провела время. И я буду думать об этом, об Альпах, покрытых снегом, и всех этих картинах.

С этими словами она повернулась и начала спускаться по лестнице в подвальное помещение, где не горело ни одного огня. Он подождал, пока она открыла дверь, коснулся рукой своей шляпы, затем тоже повернулся и поднялся по ступеням к парадной двери.

– Когда я была ребенком, – сказала Анжелика, – не старше десяти или двенадцати лет, я часто ходила с женой моего деда к ее родственникам. Она была креолкой. О, они думали, что я ничего не понимаю, но я понимала все! После того, как я вышла замуж, моя мать рассказала мне о детях одного старого джентльмена от рабыни. Они выглядели точь в точь как дети, которые были у него от его жены. Даже я могла сказать, что они были братьями. Его звали Сильван Лабюсс.

Явно наслаждаясь своим рассказом, она подняла глаза над чашкой, чтобы посмотреть, какой эффект произвели ее слова на присутствующих. Да, подумал Пол, в эти дни бабушке нечасто приходится встречать новых слушателей.

Мими была совершенно очарована.

– Сильван Лабюсс! Какое красивое имя!

Было видно, что она прямо-таки сгорает от любопытства, хотя обычно на ее лице, не отличавшемся живостью черт, не отражалось никаких эмоций. Когда они собирались в гости к Хенни, у Пола на мгновение мелькнула мысль, хотя он и надеялся, что они с Хенни понравятся друг другу, – не будет ли Мими шокирована, увидев эту бедную квартиру и квартал? Вряд ли она бывала раньше в подобных местах, разве что проходя мимо и, по существу, их не видя. До этого она встречалась с Хенни только в доме его родителей и Альфи, где обстановка была совершенно иной. Сейчас, сидя на этом старом коричневом диване, она выглядела пришелицей из другого мира. Ее ножки в мягких кожаных ботинках и рубинового цвета бархатный жакет были единственными яркими предметами в комнате, кроме, пожалуй, книг, занимавших целую стену, и старинного серебра Анжелики на чайном столике.

– Вы полагаете, его сын знал о своих сводных братьях? – спросила Мими.

– Если и знал, он разумеется никогда не стал бы об этом говорить, – Анжелика рассмеялась. – О таких вещах говорить было не принято. Вы даже не можете себе представить, каким строгим был в те дни этикет. Невольно напрашивается сравнение с придворным ритуалом. Помню, когда я в первый раз увидела мистера Лабюсса, я была совершенно потрясена. Он держался абсолютно прямо, почти по-королевски, спускаясь по аллее своего расположенного террасами сада. Как Людовик XIV в Версале.

Пол и Хенни, слышавшие все это уже сотни раз, обменялись взглядами, в которых была любовная снисходительность и добродушная усмешка.

– Да, у них были изысканные манеры, у этих мужчин; у моего отца тоже, – продолжала Анжелика свой рассказ, который, казалось, совершенно заворожил Мими. – Все мужчины были такими.

– Но только не дядя Дэвид, – вмешалась Хенни.

– Дядя Дэвид, – сказала с достоинством Анжелика, – никогда не был южанином, как тебе хорошо известно.

– Какая поразительная семья! – воскликнула Мими.

– Да, мы семья с историей, – согласно кивнула Анжелика. – Я могла бы говорить о ней часами. Может, Пол как-нибудь приведет тебя ко мне, раз уж ты так интересуешься стариной? У меня есть несколько прелестных вещиц того времени, которые я могла бы показать тебе, если желаешь.

– Я была бы счастлива. Просто счастлива.

Ее манеры были безупречны. С гордостью Пол подумал, что она вела бы себя точно так же, даже если бы старая дама утомила ее до слез. Никто не мог бы отыскать в Мими никакого изъяна. Она была естественной и доброжелательной. Не экспансивной, нет, но безупречной во всем.

Они поднялись, собравшись уходить. Пол накинул Мими на плечи меховую накидку.

– Все было чудесно, – сказала Мими, пожимая по очереди руки женщинам. – А ваш бисквитный торт, миссис Рот, так прямо таял во рту. Никогда в жизни не ела ничего подобного.

– Зовите меня просто Хенни.

– Хотелось бы мне обладать вашими способностями, Хенни. И пожалуйста, передайте от меня большой привет и наилучшие пожелания Фредди.

– Кстати, – спросил Пол, – где он?

– Повел Лию на дневной концерт, сольное выступление Айседоры Дункан. Он вернется в Йель вечерним поездом. У них уже были на руках билеты. Иначе, как ты понимаешь, они, конечно же, были бы здесь.

– Мы с Мими тоже хотим посмотреть Айседору. Говорят, она настоящее чудо.

– Я ее не видела, но Лия говорит, что она потрясающа. Хотя Лия все находит потрясающим, – в голосе Хенни звучала нежность.

– Заявляю вам снова, – вдруг сказала Анжелика, – мне это не нравится.

Резкий тон, каким были произнесены эти слова, внес диссонанс в мирную атмосферу прощания. На лице Мими появилось изумленное выражение.

Хенни раздраженно ответила:

– Что тебе не нравится, мама? Айседора Дункан?

– Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится. Он проводит с ней каждую свободную минуту.

– Это совсем не так, ты преувеличиваешь, мама, – Хенни явно была рассержена.

Они стояли в узкой прихожей, и наружная дверь была уже открыта. Мими отвернулась, делая вид, что внимательно рассматривает гравюру с изображением Колизея, висевшую на стене над головой Хенни.

– Хороший поступок, доброе дело, но и весьма неблагоразумное при всем этом, – продолжала Анжелика. – Некоторые вещи просто не приняты, я говорила об этом с самого начала.

Все чувствовали себя крайне неловко, за исключением старой дамы.

– Ну, – проговорил Пол, – нам действительно пора. Благодарю тебя, Хенни. Спасибо, бабушка… Мне очень жаль, – сказал он Мими, когда они спускались по лестнице, – что все так вышло. Лия, похоже, является для них яблоком раздора.

– Она показалась мне умной девушкой. И также весьма привлекательной.

– Но с большой дозой самоуверенности.

– Тебе она не нравится, Пол?

– Я бы этого не сказал. Просто она девушка не в моем вкусе.

Слова вновь прозвучали у него в мозгу: девушка не в моем вкусе. А кто в моем?

Новенький электромобиль Мими стоял у края тротуара. Мими села за руль, и с легким урчаньем маленькая машина покатилась по улице.

– Десять миль в час! Просто чудо! – воскликнула Мими. – Моя собственная машина! Это самый лучший подарок, какой когда-либо делал мне папа.

– Не сомневаюсь.

Это был очень дорогой подарок, этот отделанный изнутри кожей блестящий ящик на колесах. У матери Пола была такая же машина, и у жены дяди Альфи тоже; это была «вещь».

– Будь добр, закрой окно, – сказала Мими. – Ты же знаешь, как легко я простужаюсь.

Послушно он выполнил ее просьбу, и салон сразу же наполнился ароматом стоявшей в хрустальной вазе гвоздики. Горьковатый запах этого цветка неизменно вызывал у него отвращение.

– Ты явно бабушкин любимчик, – заметила Мими, когда они свернули на Пятую авеню.

– Ты так считаешь? Иногда, боюсь, этой любви в ней слишком много.

– Как странно ты говоришь! Мне она понравилась.

– Ей не следовало поднимать вопрос о Лии. Это было не время и не место.

– Все равно она мне очень понравилась. Она настоящая леди, похожа на знатную даму, ты не находишь? Но расскажи мне о своей тете Хенни. Из-за чего она поссорилась с твоими родителями?

– Дело касалось сдаваемых в аренду квартир. Дядя Дэн стоит за реформы в этом вопросе. Но это долгая история. Я расскажу ее тебе как-нибудь в другой раз.

Внезапно он почувствовал, что устал; от запаха этой чертовой гвоздики у него ужасно разболелась голова.

– Мне жаль твою тетю.

– Жаль Хенни? Из-за этой ссоры, ты имеешь в виду?

– Нет, потому что они так откровенно бедны. Эта квартира! Твоя тетя, вероятно, очень сильно из-за этого переживает.

Он редко, если вообще, думал о «бедности» Хенни до сегодняшнего дня. Никогда раньше эта бедность не бросалась ему так в глаза, как сегодня. И перед его мысленным взором вновь возник старый диван, залоснившаяся обивка которого резко контрастировала с дорогими юбками Мими, и потертый ковер, с выделявшимися на нем ее туфлями из мягкой блестящей кожи.

– Хенни не обращает на это никакого внимания, – ответил он.

– Не обращает внимания?! Как это возможно?

– У нее есть дела поважнее, – внезапно ему представилась совершенно иная картина. – Тебе надо было видеть ее во время демонстрации суфражисток на Пятой авеню! Они были все в белом и шли так гордо, с высоко поднятой головой, – он рассмеялся. – Потрясающее, надо сказать, было зрелище!

– Я видела суфражисток. Папа говорит, что предоставление женщинам права голоса не будет иметь никакого значения.

– Своей демонстрацией они добивались не только предоставления женщинам избирательных прав. Они выступали также и против использования детского труда. Хенни всегда волновал этот вопрос. Я горжусь ею. Она удивительная женщина. Ты сама в этом скоро убедишься.

– Мне кажется, твоя бабушка обеспечена лучше, правда? Лучше, чем Хенни, я хочу сказать.

– Ты так думаешь? Почему?

– Ну, на ней было чудесное платье, и ее туфли выглядели весьма дорогими.

– Мой дядя Альфи очень щедр к своей матери, – сухо заметил Пол.

– Это чудесно. Семьи и должны быть такими. Мой отец посылает деньги кузенам в Германии, которых он никогда даже в глаза не видел. И по существу, они не кузены, а троюродные братья. В нашей семье все очень добрые, так что я к этому привыкла.

Это было правдой. Майеры были солидными, порядочными людьми, когда-то членами прекрасной старой еврейской общины в Германии и сами по себе весьма большой семьей. У любого из их родственников ты чувствовал себя уютно, как дома.

Но я не всегда чувствую себя сейчас уютно в своем собственном доме, подумал Пол, криво усмехнувшись. Хотя, надо признать, такое бывает не так уж часто.

– Чему ты улыбаешься? – Мими обратила на него вопросительный взгляд.

– Ничему. Просто я необыкновенно счастлив, – он положил свою руку на ее, державшую руль. – Надеюсь, ты тоже?

– О, очень, очень! Ты знаешь, я постараюсь сделать что-нибудь для Хенни, когда мы поженимся. Ничего, что могло бы смутить или оскорбить ее, просто небольшие подарки ко дню рождения и вообще всегда, когда представится удобный случай. Не люблю видеть людей в нужде.

– Ты очень добра, Мими.

Это тоже было правдой. Он мог неизменно рассчитывать на ее доброту и порядочность; мужчина всегда знал, чего ждать от такой женщины. И почувствовав прилив благодарности, он крепко сжал ее пальчики в серой лайковой перчатке.

То, что он совершил, нельзя было назвать иначе, как подлинным безумием. Как-то, проходя мимо «Уэйнэмейкера»,^[34] он услышал за спиной громкий разговор двух женщин.

– Ты только взгляни! Я должна остановиться! Ты видела когда-нибудь такую шляпку в своей жизни? Скажи, видела?

– Чудо! Но она, должно быть, стоит целое состояние. Несомненно, это импорт. Я даже уверена в этом. Подобные шляпки способны делать только в Париже.

Ноги сами поднесли его к витрине. В окне красовалась одна-единственная шляпка, выставленная там, словно драгоценность, какой она, вне всякого сомнения, и являлась. Она была водружена на голову манекена и из-под нее ниспадал каскад рыжих волос. На шелковистом соломенном поле лежал венок из ярко-красных маков и золотых колосьев пшеницы. Эта шляпка выглядела бы просто изумительно на высокой девушке во время приема гостей в саду или бракосочетания на лужайке в десять акров. И во время чаепития в «Плазе» весной. Рыжие пряди под бледными полями шляпы отливали золотом. Он прикрыл на мгновение глаза. Безумие, сущее безумие! Глаза его вновь открылись. Вот она, ждет, что ее купят для той, которая сама ее украсит, а не наоборот. Как можно позволить ей пропасть на какой-нибудь толстухе лет пятидесяти… или даже девушке, обладавшей достаточными средствами, чтобы ее купить, но не лицом, способным ее украсить.

Ему внезапно представилась фигурка в дешевом пальто, столь изящно перетянутая на талии поясом, старая шляпка, изогнутые в улыбке губы…

С того дня он не сказал ей и двух слов, тщательно избегая привычных разговоров и не входя в комнату, когда она там убирала. Когда она прислуживала ему за столом, ее руки невольно приковывали к себе его взор; от ее тела исходил теплый аромат. Он отводил глаза. Должно быть, она думала, что он на нее сердится…

Эти мысли проносились у него в голове, пока он стоял там, уставившись на шляпку.

Затем он вошел в магазин и купил ее. Он не спросил, сколько она стоит, пока ее не положили в большую круглую коробку и не перевязали яркой красивой лентой. Цена показалась ему огромной для шляпы, и он подумал, что именно поэтому, протягивая ему коробку, продавщица почтительно произнесла:

– Пожалуйста, сэр. Надеюсь, она понравится даме.

Всю дорогу домой, пока он ехал на дребезжащем трамвае, шляпа лежала рядом с ним на сиденье. Сейчас, когда он купил ее, она внушала ему непонятный страх. Вагоновожатому пришлось дважды повторить свою просьбу оплатить проезд, настолько далеко отсюда витали его мысли в этот момент. Мысли эти были весьма тревожными. По правде сказать, они были такими уже давно.

Но у всех мужчин бывали время от времени такие мысли! Всем известно, что даже мужчина, счастливый в браке, иногда заглядывается на хорошеньких женщин. Конечно, не так, как дядя Дэн, он не это имел в виду. И это встревожило его тоже, мысль о Хенни; все эти вопросы верности и измены были такими сложными и болезненными. Да, все мужчины заглядывались на красивых девушек! Они не были бы мужчинами, если бы этого не делали. И он подозревал, что и женщины позволяли себе такое украдкой, а почему бы и нет? Не было никакой причины стыдиться естественного зова плоти, если ты при этом держался в рамках и не приносил вреда своей семье.

И, однако, ему совсем не хотелось, чтобы Мими или еще кто-нибудь узнал о его мыслях или о купленной им шляпке. О Боже, что же он наделал! Девушка, разумеется, ничего не поймет. И на мгновение он почувствовал соблазн оставить шляпку на сиденье.

И все же он принес ее домой. Он решил подождать Анну в холле перед дверью своей комнаты, и перехватил ее, когда она поднималась по лестнице.

– Я подумал, тебе это может понравиться, – негнущейся рукой он протянул ей коробку, держа ее одним пальцем за ленту.

Она не поняла.

– Это коробка. Подарок тебе. Открой ее.

– Мне? Почему мне?

– Потому что ты мне нравишься. Потому что я люблю делать подарки людям, которые мне нравятся, – теперь, когда первое смущение прошло, слова легко соскальзывали с его губ. – Постой, позволь мне, – сказал он, когда она начала развязывать ленту. Развернув шуршащую оберточную бумагу, он достал шляпку. – Вот! Ну, что ты о ней скажешь?

Ее лицо залила краска смущения, необычайно яркая на бледной коже, как у всех рыжих.

– О, она чудо! – на мгновение она прижала ладони к пылающим щекам. – Спасибо, огромное спасибо, но я не могу, правда, не могу.

– Но почему?

Она подняла на него глаза. Только сейчас он заметил, что кончики ее золотистых ресниц были темными.

– Это было бы нехорошо.

– Нехорошо… а, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но, Анна, почему бы нам не послать к черту все эти правила приличия? Вот я, человек, который может себе позволить купить красивую шляпку, а вот ты, красивая девушка, которая этого не может… Ради Бога, Анна, доставь мне это удовольствие! Надень ее в следующее воскресенье, когда к тебе придет твой молодой человек.

– Я не могу, – она все водила и водила пальцем по верху шляпки.

– Послушай, ты будешь от нее в восторге! И ему она, несомненно, тоже понравится. Уже почти весна, Анна. Отпразднуй это. Мы бываем молоды только однажды.

Он говорил с ней чуть ли не грубо. Он чувствовал… он сам не знал, что он чувствовал.

– Доброй ночи, – произнес он вдруг резко и шагнул в свою комнату, громко хлопнув дверью.

Он впал в меланхолию. Весна всегда была его любимым временем, но только не в этом году. Дни постепенно становились длиннее; на тротуарах играли в шарики мальчишки; из открытых окон доносилось детское бренчание на пианино; на лотках блестела крупная сочная клубника. Клиенты, приходившие в контору, говорили о поездках в Биарритц, Адирондакские горы или Бар-Харбор; слушая их, словно наяву видел перед собой голубую воду и чувствовал на своем лице морской бриз… И однако, меланхолия его не проходила.

Подперев обеими руками подбородок, он сидел за своим столом, начисто забыв, что ему давно уже надо было позвонить в пять мест.

– Так-так. Задумался о предстоящей свадьбе, полагаю? – громкий голос появившегося в дверях отца вывел его из состояния, похожего на транс, в котором он в этот момент пребывал.

– Что? – понадобилось еще мгновение, прежде чем до него дошел смысл слов отца, и губы его растянулись в ожидаемой от него смущенной улыбке «влюбленного» жениха, обычного объекта сотни добродушных шуток. – Да, о свадьбе.

– Твоя мать боится, что навсегда тебя потеряет.

– Потеряет меня?

– Теперь, когда ты собираешься жениться, – пояснил отец.

– Я думаю, она в восторге.

– Так оно и есть, ты же знаешь. Она сказала это в шутку, потому что мы сейчас редко видим тебя за обеденным столом. Не замечал? Ты почти каждый день обедаешь у Майеров.

– Но они приглашают меня.

– Должно быть, еда там вкуснее, – отец положил ладонь на его руку. – Мы очень рады видеть тебя таким счастливым, стремящимся все время быть с Мими, и конечно же, мы знаем, что не теряем тебя, а наоборот, приобретаем в Мими чудесную дочь.

Последнее время он постоянно чувствовал себя так, словно вымазался в грязи. Его мысли были грязными.

Поэтому-то он и обедал дома только в среду, когда у нее был выходной и за столом им прислуживала миссис Монагэн. Никогда прежде он не знал, что такое одержимость, лишь встречал определение этого слова в словаре, которое не передавало всего ужаса подобного состояния. Полная неспособность контролировать собственные мысли пугала его. Он даже не подозревал, что можно одновременно думать о двух совершенно различных вещах; читать заголовок в газете и, понимая, что читаешь, видеть в то же самое время прекрасное задумчивое лицо с прямой линией бровей; сидеть в комнате, заполненной голосами или еще хуже, наедине с голосом Мими, и совершенно отчетливо слышать другой голос, музыкальный, с легким иностранным акцентом.

Мне хотелось бы увидеть весь мир, мне хотелось бы все узнать.

Да, это была одержимость. Ужасное состояние, и наступит ли когда-нибудь этому конец?

Однажды субботним утром он встретил ее в холле. Он поднимался по лестнице, тогда как она ждала наверху, чтобы спуститься, так что встречи невозможно было избежать.

– Ну, так как, – сказал он, остро сознавая в этот момент, что копирует глупый, нарочито веселый тон, каким говорил с ней его отец, – твой молодой человек… ему понравилась шляпка?

– Я ее еще не надевала. Она слишком красива для тех мест, куда мы обычно ходим.

– Да? Так попроси его отвести тебя куда-нибудь в другое место. Например, в какое-нибудь кафе, когда ты увидишься с ним завтра.

– Может быть, но только не завтра. В это воскресенье он работает.

Бог свидетель, он не хотел этого говорить. Слова сами сорвались с языка.

– В таком случае я приглашаю тебя на чай.

– Нет-нет, это было бы нехорошо.

– Но почему?

Она попыталась пройти к лестнице, но он загородил ей путь.

– Что ты хочешь этим сказать, нехорошо? Я просто хочу посидеть с тобой в каком-нибудь уютном тихом месте и поговорить. Что в этом плохого? Здесь нечего стыдиться.

– И все же… я не думаю…

– Совсем необязательно говорить кому бы то ни было о нашей прогулке, если это тебя так беспокоит. Если мы встретим кого-нибудь из знакомых, я скажу, что ты сестра одного из моих загородных клиентов и мне приходится тебя развлекать. Идет?

– Хорошо, – ответила она. И на губах ее вновь появилась эта обворожительная улыбка, которая, казалось, вот-вот перейдет в смех.

– Итак, решено. До завтра.

Он привел ее в «Плазу», где они расположились в уголке за пальмами. Официант принес чай и подкатил к столику небольшую тележку с пирожными.

– Ты выглядишь очень красивой, Анна. Особенно в этой шляпке.

– К ней не подходят мои туфли.

На его лице появилось недоуменное выражение.

– Туфли не подходят к шляпке?

– Они не слишком нарядные, но мне приходится носить их каждый день с моим форменным платьем. Я ведь не могу позволить себе две пары. Эти обошлись мне в два пятьдесят.

Непроизвольно опустив глаза, он увидел высовывающуюся из-под юбки высокую неуклюжую туфлю со шнуровкой. Заметив его взгляд, Анна поспешно расправила юбку.

– Сойдет. Твоя юбка их полностью скрывает, – сказал он и, внезапно смутившись, добавил: – Не то чтобы… я хочу сказать, они очень симпатичные.

Она рассмеялась.

– Вы сказали неправду. Вам прекрасно известно, что это не так.

Он тоже рассмеялся, испытывая в этот момент ни с чем не сравнимое чувство полного взаимопонимания с другим человеческим существом.

– Ты здесь самая красивая женщина, тебе это известно?

– Как вы можете так говорить? Взгляните вон на ту, в желтом платье, которая только что вошла.

– Забудь о ней. Она лишь еще одна хорошенькая женщина, в городе таких полно. Но ты совсем другая. В тебе есть жизнь. На лицах большинства женщин написана скука, кажется, они устали от всего, тогда как тебя все удивляет.

– Удивляет?

– Я хочу сказать, ты любишь жизнь, и она не вызывает у тебя скуку.

– Скуку? Никогда!

– И ты столь многого добилась.

– Я? Но я же ничего не сделала! Ничего!

– Ты одна пересекла океан, ты выучила новый язык и ты живешь своим трудом. Тогда как я… Для меня всегда все делали другие. Преподносили мне все, можно сказать, на блюдечке. Я восхищаюсь тобой, Анна.

Она пренебрежительно махнула рукой, явно не считая все это какой-то особенной своей заслугой. Заметив ее смущение, он больше ничего не сказал, лишь смотрел, откинувшись на спинку стула, как она с жадным удовольствием ребенка ест пирожные.

– Возьми еще с малиновым вареньем и вот эти тоже очень вкусные. Они называются меринги.

Скрипки заиграли вальс.

– Как же я люблю звуки скрипок! – воскликнула Анна.

– Ты бывала когда-нибудь на концерте или в опере, Анна?

Глупый вопрос! Когда, где и как могла она это сделать? И когда в ответ она лишь молча покачала головой, его вдруг осенило.

– Я достану тебе билет в оперу. У нас у всех есть абонементы. – Под «всеми» он естественно подразумевал своих родителей и семью Мими. – В следующий раз, когда у нас окажется лишний билет, я позабочусь о том, чтобы ты его получила. Твой первый выход в театр! Это будет незабываемо!

Напившись чая, они вышли и на мгновение остановились на тротуаре, разглядывая воскресную публику, медленно фланирующую мимо статуи генерала Шермана.^[35] Солнечный свет отражался от металлической спины гордого коня генерала; он касался зеленой листвы в парке; он омывал облака и заливал прекрасное белое лицо Анны. Яркий весенний день был в самом начале, и впереди их ждало еще много светлых часов.

– Мы могли бы проехаться по надземной железной дороге, – предложил Пол. – Это не так уж плохо.

Удовольствие, конечно, небольшое, но во всяком случае, это было каким-никаким занятием и в то же время предлогом побыть вместе подольше. Они повернули на запад, дошли до Колумбус-авеню, поднялись по ступеням под мрачным железным сводом и вышли на пустую платформу. Вскоре с грохотом подошел поезд.

– Экспресс, – сказал Пол. – Помчимся, как ветер. Мы можем на нем ехать и ехать, пока не надоест.

Она ничего не ответила и села там, где он показал. Скамья была узкой и их плечи соприкасались; она легко могла избежать контакта, отклонившись немного к окну, но она этого не сделала. Поезд тронулся. При выезде со станции, на повороте, их тряхнуло и на мгновение она всем телом, от плеча до колена, прижалась к нему.

На него снова пахнуло тем же ароматом, что и раньше; это был не цветочный запах душистого мыла или духов, но скорее свежескошенной травы или омытого дождем воздуха. Он был уверен, что это был естественный запах ее волос и кожи. Ее дыхание было едва слышным; почудилось ли это ему или действительно ее дыхание, как и его, участилось?

Соприкосновение заставило его умолкнуть. Оно заставило умолкнуть их обоих. Никогда прежде он не ощущал с такой остротой близость другого человеческого существа. А может, мелькнула у него мысль, она молчит оттого, что в грохоте колес и шуме ветра ее голос был бы почти неслышен? В состоянии оцепенения, почти что транса, он сидел, не осмеливаясь пошевелиться, и машинально читал проплывающие за окном на каждой станции рекламные щиты с надписью: «Кукурузные хлопья Келлога».

Мозг егосверлила мысль: что со мной происходит? Такое впечатление, будто у меня земля уходит из-под ног, словно поезд мчится к пропасти и нет никакого способа его остановить.

Сажа и угольная крошка летела в окна и щипала им глаза. Анна приложила к глазам носовой платок.

– Так не пойдет, – произнес Пол. – Надо возвращаться.

Не пойдет… В целом городе, огромном, протянувшемся на многие мили, не было места, где двое людей могли бы спокойно посидеть хотя бы час.

Они вышли на улицу. Отсюда было рукой подать до дома, где ей придется вновь облачиться в платье прислуги и между ними опять возникнет преграда. В отчаянии он посмотрел по сторонам и вдруг издал радостное восклицание. Он вспомнил.

– Чуть дальше по улице есть кафе-мороженое. Мы пойдем туда, – сказал он решительно, даже не подумав спросить ее, согласна ли она с этим.

По-прежнему храня молчание, хотя теперь им не мешал грохот локомотива, они зашагали по улице. Ее каблуки успевали стукнуть дважды на каждый его шаг и, заметив это, он извинился и пошел медленнее.

Все так же молча они уселись на вращающиеся стулья перед стойкой. Пол заказал две порции содовой с вишневым сиропом и снова наступило молчание. К овальной, красного дерева раме огромного зеркала были прикреплены таблички с надписями: – «Банановый сплит»,^[36] «Шоколадный пломбир», «Ванильный коктейль-мороженое». Глаза его вновь обратились к первой надписи:

«Банановый сплит»… и поймали в зеркале отражение лица Анны. Она смотрела прямо на него.

– Да, – протянул он. – Это тебе не «Плаза».

– Все равно, здесь чудесно. Я никогда еще не была в подобном месте.

– Никогда не была в кафе-мороженое?

– Конечно же, была. В центре города по воскресеньям. Но никогда в таком великолепном месте.

По воскресеньям… Вероятно, с тем парнем, ее «молодым человеком». Как-то однажды он видел его мельком вместе с Анной у двери в подвальный этаж. Анна тогда пробормотала, представляя… имена их обоих, и парень стащил с головы кепку, кепку рабочего, в знак почтения. Крепкий, коренастый, с самым обыкновенным лицом. В нем не было ничего примечательного, разве только, что он выглядел необычайно серьезным. Серьезным и основательным. Что он был за человек? Позволяла ли она ему целовать себя? Или… Он внезапно почувствовал, как в нем закипает гнев.

Анна, доев мороженое, облокотилась о стойку и стала водить пальцем по спиральным прожилкам в мраморе столешницы, белым в коричневом; заметив, что он смотрит на ее руку, она, рассмеявшись, сказала:

– Как кофе со сливками. Прекрасный камень, – слово «прекрасный» прозвучало в ее устах как ласка.

– Мрамор. Самый лучший приходит к нам из Италии, – ответил он и подумал, каким свежим был ее рот с полураскрытыми губами, за которыми влажно поблескивали белые крепкие зубы.

Внезапно он сообразил, что взгляд его прикован к ее лицу, и она смотрит на него, не отрываясь, расширившимися глазами, словно они увидели друг друга впервые, и оба поразились увиденному. Мгновение они сидели как зачарованные. У него стучало в висках.

Неожиданно он пришел в ужас. Чувство, что он несется к бездне, будучи не в силах остановиться, которое он испытал в поезде, вновь охватило его. Сердце его бешено забилось, и он резко поднялся.

– Нам пора, – произнес он и ему показалось, что голос его прозвучал как-то неестественно. – Уже действительно поздно. Мы должны идти.

Итак, на этой неделе Мими исполнится двадцать один год и с этого момента машина закрутится полным ходом: день рождения и одновременно помолвка и затем свадьба.

О, Мими, Мими, как ты мила! Но я не хочу жениться на тебе, по крайней мере, сейчас.

Когда же, в таком случае?

О, я знаю, что я должен. Я сделаю это, только дай мне немного времени.

Случайно, не на Анне ли ты хочешь жениться? На Анне? Как это возможно? Я не знаю.

Что ты хочешь этим сказать: «Я не знаю»? Ты ее любишь?

Не знаю… мне так кажется… Я постоянно о ней думаю. Ты знаешь, что любишь ее. Почему ты не хочешь этого признать?

Хорошо… хорошо… Я это признаю. И что дальше? Что?..

Ему совершенно необходимо было с кем-то поговорить. Но с кем? Любой из его друзей лишь посоветует ему не быть дураком. Это у тебя пройдет, – скажут они и дружески хлопнут его по спине, отпустив при этом еще и какую-нибудь шутку. – Она же только прислуга в твоем доме! Все это ровным счетом ничего не значит. Такое происходит время от времени со всеми нами, ты скоро о ней забудешь. Вот и все, что он от них услышит. Он подумал о дяде Дэне, с которым всегда можно было поговорить обо всем, но затем, вспомнив о его отношении к женщинам, понял, что Дэн сочтет все это лишь обычным увлечением. Он подумал о дяде Дэвиде, но мудрость того была уже давно в прошлом. Он подумал о Хенни, прогнал эту мысль, опять к ней вернулся и снова ее прогнал.

Через несколько дней из-за похорон родственника оказался свободный билет в театр; Пол взял его для Анны. Давали «Тристана и Изольду». Не будет ли Вагнер слишком сложен для первого знакомства с оперой? Но с другой стороны, эта трагическая любовная история была так прекрасна…

Зная содержание оперы, он представлял себе по минутам то, что видели глаза Анны. Вот первый акт с кораблем и любовным напитком; вот второй; и, наконец, апогей, душераздирающая сцена любви-смерти. Тронула ли она ее, как неизменно трогала его?

Он ждал ее на площадке, когда тем вечером она поднялась по лестнице. Он собирался лишь спросить: «Это то, что ты и ожидала?» Однако при виде ее сияющего счастьем и восторгом лица слова застряли у него в горле. Она вся словно светилась. Заметив его, она задрожала и замерла на верхней ступени.

В следующее мгновение они оказались в объятиях друг друга. Все произошло так просто и естественно, словно это было самой обычной вещью на свете. Так оно и есть, пробилась мысль сквозь светящийся туман, сквозь жар желания, какого он никогда еще не испытывал в своей жизни. Он целовал ее волосы, глаза, губы. Руки ее обвились вокруг его шеи и пальцы погрузились в его волосы. Она была мягкой и в то же время крепкой, сильной и одновременно нежной…

Он не мог бы сказать, сколько времени они так стояли.

– О, Анна! Нежная, прекрасная… – ему показалось, что шепча эти слова в ее ароматную шею, волосы, веки, он услышал свой голос, произнесший: – Я люблю тебя.

Они едва держались на ногах. Ради Бога, отпусти ее… отпусти, пока не поздно! Он разжал руки.

– Иди к себе. Ступай. Ступай, моя дорогая.

Войдя в комнату, он бросился ничком на кровать. Несколько мгновений он лежал так, пока у него не перестало стучать в висках. Затем взял книгу, но тут же положил ее обратно на полку, поняв, что читать сейчас не в силах. Он погасил свет, но сон не приходил.

В голове его был полный сумбур. Каким-то образом он должен привести в порядок свои мысли, придать им четкость, выразить их в словах…

– О, Господи, мне непременно нужно с кем-нибудь поговорить, – произнес он вслух.

В предрассветном сером сумраке постепенно вырисовывались, возникая из тьмы, словно молчаливые судьи, его йельский флажок, его книги, его сапоги для верховой езды…

Внезапно он вскочил. Завтра… нет, уже сегодня! Сегодня день рождения Мими. Будет семейный обед и… о, нет, ради Бога, только не помолвка…

Мне надо с кем-нибудь поговорить. Хенни. Я должен увидеться с Хенни.

Он сидел на диване, опустив голову. Руки его безвольно свисали между колен. Он находился в гостиной Хенни уже более часа.

– Ты очень шокирована? – внезапно спросил он.

– Удивлена, но… нет, не шокирована, – с запинкой ответила Хенни. – Я всегда считала трагедией, когда человек, из страха обидеть другого, делает что-то, что ему отчаянно не хочется делать. Я здесь имею в виду не какие-то обычные вещи, а то, что затрагивает всю твою жизнь.

Пол поднял голову.

– Мими чудесная девушка, – проговорил он, глядя в пространство.

– Согласна.

– И уже есть обручальное кольцо. Перед своей смертью бабушка Вернер подарила мне его для моей будущей жены. Оно ужасно старомодное, но Мими от него просто в восторге.

Хенни промолчала.

– Они все так к этому готовились! Я этого не понимал, вероятно, ни один мужчина этого не понимает…

Они ехали по Риверсайд-Драйв, возвращаясь из Клермонт-Инн, когда Мими попросила его зайти к ним на минутку посмотреть столовое белье.

– Я знаю, мужчин не интересуют подобные вещи, – сказала она, глядя на него с мольбой, – но это будет также и твой дом, и все, что купила мама, так красиво. Зайди хотя бы на минутку.

И он зашел, и увидел стопы белья, целые дюжины скатертей из камчатного полотна, такого плотного, что их должно было, наверное, хватить на несколько поколений. На каждом предмете красовался вышитый вензель из первых букв ее имени и его, который выглядел вечным, как печать на документе, и величественным, как герб.

Заглянувший в этот момент в комнату мистер Майер обнял его по-отечески за плечи и сказал что-то об очаровательной простодушности женщин, которых столь занимают подобные пустяки. И, однако, он был явно доволен, горд даже, что может дать своей дочери такие прекрасные вещи…

– Она приготовила уже все столовое белье, – сказал Пол с несчастным видом.

– Белье, – фыркнула Хенни. В ее голосе прозвучало откровенное презрение, и Пол понял, что она думает: кольцо и несколько ярдов дорогой ткани. Чтобы такая ерунда стояла на пути…

Он снова опустил глаза на свои свисавшие меж колен руки.

– Это нечестно, как по отношению к Мими, так и к тебе самому, продолжать приготовления к свадьбе, когда она тебе совсем не нравится, – сказала Хенни.

– Но она мне нравится.

– Но не так, как та, другая.

– Да, совсем не так.

– Ты сказал… Анна?

– Анна, – сам звук ее имени был интимным и живым.

– Ты говорил ей что-нибудь? Сказал, что любишь ее и хочешь на ней жениться?

– Мне кажется, я сказал, что люблю ее. Но этого не надо говорить. Это и так видно.

– Да, – Хенни вздохнула. – Как бы ты ни поступил, все будет плохо, так как они обе тебя любят. Ужасно быть нежеланной. Чувствуешь себя абсолютно никчемной, даже жить не хочется.

Вздрогнув, он поднял голову. Взгляд ее был устремлен на лежащий на полу ковер, на лице застыло печальное выражение.

– Мы всегда хотим отмерить все точно. Я даю столько-то, и столько-то получаю взамен.

Голос Хенни звучал так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы ее расслышать.

– «Отмерить», ты сказала?

– Да. Такова ведь совершенная любовь, не правда ли? Разве не такой она должна быть? Но тебе известна французская поговорка о тех, кто любит и кто позволяет себя любить? Это правда, Пол. Это горько и несправедливо, и тем не менее, это правда, поверь мне.

Он почувствовал растерянность. Имела ли она в виду его проблему или ей вспомнилась какая-то собственная боль? Не могло же это касаться ее и Дэна?.. И, однако, ты никогда по существу не знаешь других людей; достаточно трудно бывало порой понять и себя самого.

Еще более расстроенный этими новыми мыслями он с запинкой произнес:

– В общем, полагаю, я сказал тебе все. Пожалуй, я пойду.

– Я ничем не помогла тебе. Прости.

– Мне помогло то, что я поговорил с тобой, – солгал он.

– Но тебе же нужно какое-то решение.

Он ждал. Моложе, чем его собственная мать, Хенни была полна материнской нежности и любви. Она кормила и нянчилась с детьми других людей, даже взяла чужого ребенка в свой дом; Полу страстно хотелось, чтобы она сказала ему, что делать, решила бы за него эту проблему, словно он все еще был маленьким ребенком.

Хенни, похоже, приняла решение.

– Вот что я скажу тебе, Пол, – быстро, словно боясь передумать, проговорила она. – Мне кажется, тебе следует поговорить со своими родителями сегодня же, до прихода Мариан и ее семьи. Скажи им правду, и потом вы уже все вместе решите, что делать.

– Сказать им, что я люблю прислугу? – произнес он с горечью.

– «Прислугу»? Вот уж не ожидала от тебя такого снобизма. Я презираю в людях подобные мысли.

– Хорошо. Но от этого факта ведь никуда не денешься. Представляешь, какой будет реакция моих родителей, когда я им это скажу? Кому-кому, а тебе-то уж это доподлинно известно.

– Согласна, тебе будет весьма нелегко.

– Я чувствую себя как на велосипеде. Он не имеет заднего хода, как ты знаешь. Ты не можешь поехать на нем в обратном направлении.

– Но ты можешь повернуть его назад.

Он вновь посмотрел на свои безвольно упавшие руки.

– Боюсь, я не обладаю твоим мужеством, Хенни. И никогда им не обладал.

– Откуда ты можешь это знать? Ты никогда еще не подвергал свое мужество испытанию.

В своей комнате наверху, одетый и полностью готовый, он стоял перед зеркалом, разговаривая сам с собой.

«Отец, не делай этого объявления, не говори ничего сегодня вечером. Дай мне время все тебе объяснить. Я скажу тебе все завтра. Мне нужно сначала поговорить с Анной… Я не знаю, что сказать… она будет прислуживать за столом. О Боже, во время помолвки кузины Доры он встал и произнес речь. Он всегда так делает. Я должен спуститься и перехватить его, прежде чем он что-нибудь успеет сказать. Я не могу ждать до завтра. О, Анна, помоги мне…»

Но уже звонили в парадную дверь. Из нижнего холла доносились голоса. Ему были слышны поздравления с днем рождения и звонкий ответ Мими…

Он сидел напротив нее, рядом с отцом, который восседал во главе стола. На ней было летнее голубое платье; широкий воротник казался кружевной рамой для ее узкого лица; она была портретом, который можно было отнести к любому периоду в последние четыреста лет, элегантная молодая девушка, утонченная и богатая. Дочь голландского купца… Сестра английского сквайра… кисти сэра Джошуа Рейнолдса.^[37]

Он вытер со лба пот. Жара и сильный аромат цветов, всегда раздражавший его, были совершенно невыносимы; цветы заполняли весь дом, как на похоронах политического деятеля. Нет, он был несправедлив. Букеты были по-настоящему великолепны; его мать знала толк в цветах.

Господи, как бы он хотел куда-нибудь сбежать отсюда. Оказаться в открытом море, на воле! Не видеть смокингов и столового серебра, всех этих улыбающихся, разговаривающих, жующих ртов! Его вновь охватила паника.

Мими необычайно походила на олениху. Такая же изящная, с огромными, слегка навыкате глазами и узким лицом. Однажды в горах Адирондака его против желания уговорили принять участие в охоте. И вот, из зарослей сухого коричневого кустарника, чуть ли не прямо на него, вышла, изящно ступая, олениха. Она подняла голову, и он увидел ее удивительно трогательные глаза – люди всегда говорили о трогательных глазах оленей, что стало уже шаблонной фразой, но как и всякая шаблонная фраза, это было правдой, – прежде чем она заметила его, своего врага, и скрылась в кустарнике. Он успел бы выстрелить; времени для этого было более чем достаточно, но не смог. Хорошо, что в этот момент рядом с ним не оказалось других охотников; его непонятная им жалость несомненно вызвала бы только презрительный смех…

С усилием он заставил себя отвлечься от воспоминаний и вернуться к настоящему.

– … а вы знаете, как Пол любит малину, – это был голос Мими, закончившей, очевидно, какую-то историю.

История, должно быть, была смешной, так как все рассмеялись, и Пол улыбнулся, полагая, что этого от него ожидали. Слова Мими вновь прозвучали в его мозгу. В них уже слышалась явная интонация собственника. «Пол любит малину». Она помнила о нем все; что Гарди был его любимым писателем, что он предпочитал галстуки в полоску… все.

Мог ли он, сославшись на то, что внезапно почувствовал себя плохо, выйти из-за стола? Он представил, как издает ужасный крик и выбегает из комнаты.

Слева в поле его зрения появилось блюдо с овощами, и он уставился на горку нарезанной розочками свеклы, окруженной венком влажно поблескивающей моркови. Внезапно блюдо задрожало. Он поднял глаза и встретился взглядом с Анной; мгновение они смотрели, не отрываясь, друг на друга, затем оба отвернулись.

– Мы, немецкие евреи, всегда были республиканцами, – раздался громкий голос его отца. – Я знаю, многих привлекает Вильсон,^[38] потому что он интеллектуал, и его ближайшим советником является Брандейс,^[39] но лично на меня все это не производит никакого впечатления.

Мистер Майер искренне сделал попытку привлечь Пола к общему разговору:

– А что ты думаешь по этому поводу, Пол?

– Я голосовал за Вильсона.

Его отец даже привстал при этих словах.

– Что? Ты никогда мне об этом не говорил! Что заставило тебя это сделать?

– Я думаю, что если и есть какой-нибудь шанс избежать того, чтобы нас втянули в назревающую войну, то только Вильсон способен это сделать.

– Ты продолжаешь утверждать, что назревает война, – неодобрительно проворчал его отец. – Я этому не верю.

Пол с усилием заставил себя продолжить разговор.

– И я также надеюсь, что ему удастся исправить явную несправедливость. Вся эта борьба, стачки в Патерсоне и Лоуренсе, такие ожесточенные и варварские.

– Полагаю, ты не стал радикалом, – пошутил отец, попытавшись смягчить впечатление, которое могли произвести на мистера Майера слова Пола.

– Вы знаете, что нет.

– Хорошо. Одного в семье вполне достаточно. Брови мистера Майера поползли вверх, и Уолтер Вернер поспешил объяснить:

– Я имел в виду мужа сестры моей жены. Мы с ними даже не встречаемся.

– Я с ними вижусь, – сказал Пол.

– Мальчик любит свою тетю. Это его право, и мы не вмешиваемся. Она, вы знаете, неординарная личность. Но вполне безобидная. Марширует по Пятой авеню, добиваясь избирательных прав для женщин, мира и Бог знает еще чего.

Он рассмеялся, явно пытаясь скрыть свое недовольство сыном. У Пола мелькнула мысль, что отец, вероятно, думает выбрать именно этот вечер для своих критических замечаний! Что с ним случилось? Никакого такта!

До него донесся голос матери, которая, отвечая, очевидно, на вопрос миссис Майер, заговорила громко, на весь стол. Вот у нее такта было хоть отбавляй, с горечью подумал Пол.

– Это серебро, вы спрашиваете? Да, и кубки, и приборы для десерта, которые вы увидите через минуту, были спрятаны в каменоломне во время Гражданской войны; моя мать все еще называет ее войной между штатами.

– Мне очень понравилась ваша мама, – сказала Мими. – Думаю, она могла бы рассказать сотни удивительных историй о том времени.

Это уж точно, подумал Пол, сотни. У него вдруг упало сердце. Что сказала его мать? Приборы для десерта? Господи, сейчас, если они решили сделать это сегодня вечером, будет объявлено о помолвке и начнутся тосты. Не надо, взмолился он про себя, пожалуйста, отец, не надо. Боже, не позволяй ему этого сделать. Пусть говорит и дальше, об этом чертовом старом серебре, Вильсоне, о чем угодно…

Внесли блюдо с десертом и поставили перед его матерью. Это был испеченный по знаменитому семейному рецепту ореховый торт, подававшийся к столу только в самых торжественных случаях. Он возвышался на блюде как лондонский Тауэр. Пол почувствовал, как заколотилось, действительно заколотилось о грудную клетку его сердце.

– Анна, – послышался голос его отца, – будь добра, позови сюда миссис Монагэн и Агнес. И попроси их принести шампанское.

Вот и все. Слишком поздно что-либо предпринимать.

В следующее мгновение, неся ведерко с шампанским, появилась миссис Монагэн, за которой, держа в руках поднос с бокалами, следовала Агнес. Бокалы предназначались для всех сидевших за столом, и также для слуг. Для нее. Она поднимет свой бокал и выпьет за счастье Мими и мое.

Его отец встал.

– Думаю, мне не нужно говорить вам, как счастливы мы все сегодня. Начать с того, что это день рождения Мими. – На его щеках действительно появились ямочки; он прямо-таки сиял от удовольствия и расположения к собравшимся, поднимая первым, как истинный хозяин, свой бокал. – И все мы желаем ей большого счастья и многих, многих лет жизни. Но также… – он слегка повысил голос, привлекая всеобщее внимание к тому, что за этим последует, – … но также… конечно, объявление Майеров появится завтра, как и положено, в «Таймс»… однако я уверен, они простят мне, если я скажу сейчас по этому поводу несколько слов. Давайте же выпьем за этот счастливейший момент в нашей жизни. За Пола, нашего сына, и за Мариан, нашу Мими, которая вскоре станет нашей дорогой дочерью!

И он поцеловал Мими на европейский манер, сначала в одну щеку, затем в другую. Мими что-то сказала, но Пол не расслышал что из-за раздавшихся в этот момент радостных восклицаний и хрустального звона бокалов.

– Господи ты боже мой, свадьба в доме! – воскликнула миссис Монагэн и, расцеловав Пола, добавила: – Я знала вас, когда вы еще сидели на детском высоком стульчике. Встаньте же – шепнула она ему на ухо, – и поцелуйте невесту.

Каким-то образом ему удалось подняться; он подошел к Мими и склонился, чтобы ее поцеловать; длинные жемчужные серьги, как маленькие кисточки, легонько мазнули его по лицу и он возвратился на свое место. Над общим шумом поднялся голос его матери:

– Сейчас я могу сказать, что мы надеялись на это еще когда вы оба были младенцами.

И опять все рассмеялись.

– Пожалуй, я съем еще кусок торта, – услышал он голос отца, который весь раскраснелся от возбуждения и выпитого вина. – Где эта девушка?

Его мать позвонила в колокольчик. Сейчас она снова появится, подумал Пол, уставясь в свою тарелку.

Но пришла не она, а Агнес, которая из-за своей неуклюжести редко прислуживала за столом, во всяком случае, никогда при гостях. Итак, с Анной что-то произошло. Его мгновенно обдало холодом, да так, что он задрожал, и ему потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы как-то унять эту дрожь.

Каким-то образом он досидел до конца.

Как молчалив был Пол, скажут они с нежной снисходительностью. – Он совершенно ошеломлен, бедняга. Типичный жених. Это пройдет у него только после свадьбы.

– Она – сокровище, – проговорила его мать, гася в гостиной свет. – Ты счастливец, Пол. Настоящая леди! Она могла бы обедать во дворце и разговаривать с королевой. Какие непринужденные манеры для такой юной девушки, какой такт! Да, породу не скроешь, это уж точно!

Он встал рано и ушел из дома еще до завтрака. В столовой на уже убранном чистом столе стояли цветы: нарциссы, свежие и белые, как юная невинная девушка, и тюльпаны, яркие, красные, скрывающие в своих чашечках ароматную влагу, манящую, таинственную… Он поспешил к дверям.

В кабинете на столе его ждала кипа бумаг и корреспонденция, о которой он совсем забыл. Займись ими, сказал он себе, примись за работу, заставь свой мозг переключиться. У тебя есть твое дело. Тебя ждут клиенты. Скоро ты станешь женатым человеком. Как там сегодня Анна? О, Боже, Анна, я люблю тебя, верь мне, я…

Из-за закрытой двери до него доносился стук машинок и звон телефонов. На улице снизу прогудел автомобиль. По мостовой процокали копыта лошади…

– Господи! Что случилось? – это был голос его отца.

Он поднял голову. Все это время он просидел, прикрыв лицо руками.

– Я… я что-то разболелся. Моя челюсть. Она просто разламывается. Уже неделю или две меня сильно беспокоит зуб.

– Почему же ты сразу не обратился к врачу? Ты уверен, что это зуб?

– Да. Прошлой ночью я почти не спал. Вероятно, это воспаление, – он поднялся. – Пожалуй, мне лучше прямо сейчас отправиться к дантисту.

– И ты еще думаешь?!

Он шел по улице. Он шел все быстрее и быстрее, глядя на свое мелькающее в зеркальных окнах отражение. Кто это там? Молодой человек в темном добротном костюме, направляющийся, вероятно, по делам в банк или брокерскую контору, а может, и в суд. Похоже, удачливый и подающий большие надежды молодой человек. Он прошел мимо статуи адмирала Фаррагуга,^[40] мимо Гарден и Ипподрома, куда ходил в детстве в цирк, а позже сам водил туда Фредди. Счастливые, бездумные дни!

– Что я делаю? – проговорил он вслух. – Что собираюсь делать?

Он говорил это, прекрасно понимая, что собирался делать, что должен был сделать. Он простонал, испытывая к себе безграничное презрение.

Начал накрапывать дождь. Он спустился в подземку и сел на первый же подошедший поезд, даже не поинтересовавшись, куда тот идет. Он ездил так несколько часов, разглядывая бледные лица входивших и выходивших из вагона горожан. Толстые и худые, красивые и уродливые, все они были непроницаемы, как наглухо запертые двери. Интересно, мелькнула у него мысль, что они скрывают, что могут они скрывать? В оконном стекле он вновь увидел свое отражение, красное в этот момент от зажегшегося на путях сигнала светофора.

Когда он, наконец, поднялся на поверхность неподалеку от дома, дождь лил как из ведра. Он торопливо зашагал по улице, стремясь поскорее укрыться от ливня, но подойдя к дому, остановился. Что он ей скажет? Ему захотелось тут же повернуться и уйти, но вместо этого он остался стоять под дождем, устремив невидящий взор на записку в окне подвального этажа для продавца льда, на которой было написано: двадцать пять фунтов, пятьдесят, семьдесят пять.

Внезапно отвернувшись, он поднялся на крыльцо и вошел. Его родители уже сидели за столом.

– Так поздно, Пол! Господи, да ты весь промок! Почему ты не взял кэб? – и не ожидая ответа, его мать продолжала: – Ты представляешь, мы потеряли нашу горничную! Анна ушла сегодня. Вот так просто, взяла и ушла. Даже не поставив нас заранее в известность! Сказала, что заболела, но я этому не верю!

Была ли это игра его воображения, или мать действительно бросила на него пристальный взгляд при этих словах? Нет, вряд ли. Ему это просто почудилось.

– Жаль, – произнес Уолтер Вернер. – Она, мне кажется, была прекрасной молодой женщиной. Надеюсь, ты вылечил свой зуб?

– Что?

– Твой зуб. Это был абсцесс?

– О, нет. Все в порядке. Я чувствую себя намного лучше.

– Завтра я займусь поисками новой горничной, – слова матери явно предназначались для миссис Монагэн, которая, судя по всему, была недовольна тем, что ей приходится прислуживать за столом.

Когда миссис Монагэн вышла, его мать сказала:

– Мне кажется, Пол, эта девушка была сильно тобой увлечена. Поэтому-то, я думаю, она и ушла от нас.

Была увлечена. Отвратительные, гадкие, мерзкие, глупые слова!

– Но это же смешно! – воскликнул он с большим, чем хотел, жаром.

– Конечно, смешно! И, однако, все мы знаем, что такое бывает. Они мечтают о несбыточном, эти девушки, строят воздушные замки, и кто их может в этом упрекнуть?

Анна ушла… Куда? И в каком состоянии? – Ему вспомнился дождь, серые, унылые улицы… Что она думает о нем сейчас?

На мгновение у него мелькнула дикая мысль броситься ее разыскивать. Он представил, как бежит по улицам, расталкивая прохожих, которые оборачиваются и изумленно смотрят ему вслед. Абсурдная, унизительная картина! И когда он ее найдет, не будет ли он стоять перед ней, не зная, что сказать? И не будет ли она также молча смотреть на него, чувствуя презрение и жалость и в то же время умоляя его глазами?

Он был в западне. Он был трусом, дураком, жертвой обстоятельств и традиций.

Вот-вот, обвиняй всех и вся, кроме себя самого, Пол! Сможешь ли ты когда-нибудь вновь относиться к себе с уважением?

Бракосочетание – древняя тайна. Вся в белом невеста медленно, в такт величественным звукам музыки, идет, опираясь на руку своего отца. Он приподнимает вуаль и целует ее, прежде чем передать другому мужчине, который отныне станет оберегать ее и заботиться о ней. Все так торжественно, что у многих выступают на глазах слезы.

Лишь девочка в желтом, цвета крокусов, платье, с букетом в руке, десятилетняя Мег, лучезарно улыбается Полу, не в силах скрыть своего восторга. Он улыбается ей в ответ и думает о Фредди, который, несомненно, тоже думает о нем в эту минуту. Фредди не присутствует на свадьбе, так как его родители не были приглашены. И Лия… Как, вероятно, радовалась бы малышка всей этой пышности и великолепию! Что же до Хенни, то даже хорошо, что она не пришла. Как бы он смог смотреть ей в глаза после того, что рассказал? И все же ему было жаль, что ее здесь нет.

Раввин вкладывает в его ладонь ледяные пальчики Мими. Но сейчас она, конечно, Мариан, не Мими. Раввин старик; Пол знает его с самого своего детства; он и тогда уже был старым человеком с таким же несколько суровым, аскетическим лицом. Интересно, что сказал бы ему раввин, если бы он осмелился задать ему свой вопрос?.. Да, правду, должно быть, говорят, что у тонущего человека проходит перед глазами вся жизнь. Вот он видит себя ребенком в парке с Хенни, вот он в Йеле в актовый день, на корабле вместе с Фредди, за столом в офисе отца, покупает кольцо с Мими… целует Анну…

Музыка смолкает. Ему задают вопросы и ответы автоматически соскальзывают с его губ. Раввин говорит доброжелательным, отеческим тоном. Он произносит прекрасные, правильные слова: верность, семья, любовь, Бог, вера. Букет невесты дрожит в руке Мег, которая с нетерпением ждет, когда же наступит ее черед. Раввин делает упор то на одном, то на другом, голос его звучит все громче и громче. Должно быть, осталось совсем недолго. Да, так оно и есть.

Раввин улыбается и кивает, и вновь звучит музыка. Он узнает эти величественные, полные торжества звуки. Мендельсон.

Они идут по проходу. У женщин, глядящих на новобрачную, влажные глаза. В конце прохода ожидает фотограф.

– Улыбнитесь, – говорит он.

Они принимают поздравления… Я знал вас еще до вашего рождения… обворожительная невеста… так счастливы… надеюсь, вы… здоровья… многих лет… спасибо… спасибо…

Затем обед и танцы; оркестр играет вальсы, танго, фокстроты. Он танцует с женой, со своей матерью, с ее матерью, и одной за другой со всеми подружками невесты. Шуршание тафты, запах духов и пота, звон браслетов, шум голосов.

Мариан окружают. Ее кольцо, ее вуаль, ее жемчуг – все вызывает восхищение.

Его поражает, что он способен еще есть. Он продолжает поглощать одно блюдо за другим: цыпленка, спаржу, ананас, свадебный торт… словно он не ел сто лет. Его шафер подшучивает над его непомерным аппетитом:

– Набираешься сил? – он достаточно близко знает его, чтобы позволить себе подобное замечание.

Наконец, букет брошен, голубая подвязка продемонстрирована и все слова прощания сказаны. Они с Мими одни в «паккарде» Майеров, то есть одни в салоне для пассажиров. Интересно, мелькает у Пола мысль, ухмыляется ли сейчас шофер? Зимой бедняга сидит на своем месте снаружи, закутанный в меховую шубу и в шапку, словно путь его лежит на Северный полюс.

Когда Мими касается его руки, до него доходит, что даже для онемевшего от восторга, совершенно ошеломленного молодого мужа он слишком молчалив.

– Свадьба была чудесной, – произносит он. – Твоя мать обо всем позаботилась.

– Да. И когда мы возвратимся из путешествия, наш дом будет уже готов; она за этим проследит. Такие великолепные подарки, Пол! Ты и половины еще не видел. А убранство для дома…

Он был уже сыт по горло описанием ковров, штор, подушек и стеганых одеял, оборок и рюшей цвета беж, кофе с молоком и розового дерева, – все, очевидно, совершенно необходимое для того, чтобы начать совместную жизнь.

Автомобиль останавливается у «Плазы», где им предстоит провести ночь перед отплытием на корабле завтра утром. Ему не хочется быть в этом месте, и тем не менее, он здесь. Хорошо еще, что лифты расположены у самого поста дежурного администратора и ему не придется проходить мимо Палм-корт, где они сидели тогда с Анной. Он не был здесь с того самого дня, и никогда бы не пришел сюда по собственной воле, однако, ему, вероятно, придется бывать в этом месте еще не раз.

Номер находится в дальнем конце длинного коридора. На толстом узорчатом ковре их шаги совершенно бесшумны. Коридорный открывает ключом дверь и ставит их багаж на полку; от чемоданов исходит запах новой дорогой кожи. И снова перед ним цветы, на этот раз высокие гладиолусы, раскинувшиеся как разноцветные веера на каждом столике. Он положит их на ночь в ванну. Есть и шампанское. Но он на сегодня выпил достаточно, и Мими говорит, что ей тоже не хочется.

Не зная, что делать дальше, оба подходят к окну, чтобы взглянуть на парк и городские огни.

– Подружки невесты выглядели прелестно, ты не находишь? – спрашивает Мими. – И стол был просто великолепен.

Как после театра, думает он, когда ты по пути домой обмениваешься впечатлениями о только что виденном спектакле.

– Все было чудесно, – говорит он.

Они стоят, глядя на мелькающие внизу огни, и по какой-то совершенно необъяснимой причине ему вдруг вспоминаются светляки на летней лужайке, шелест листвы и стрекотанье кузнечиков. Внезапно он сознает, что их поведение совершенно абсурдно; не могут же они так и стоять здесь, глядя на улицу.

– Ладно, – говорит он, – я пойду в другую комнату, – и ободряюще ей улыбнувшись, выходит с чемоданом в руке.

Надеюсь, мелькает у него мысль, она поняла, что я хочу лишь переодеться? Конечно же, она поняла.

Когда он возвращается, она ждет его, уже раздетая, хотя кажется, что она лишь сменила наряд; своей пышностью и обилием кружева ее пеньюар напоминает платье невесты. Он белый, но не белее, чем ее лицо со смущенно потупленным взором.

Она выглядит такой юной и хрупкой, такой испуганной. У него возникает желание разгладить оборки на воротнике ее пеньюара, поцеловать ее в лоб, уложить как ребенка в кровать и пойти самому спать. Или отправиться бродить по улицам в этот чудесный теплый вечер. Но тут она поднимает на него глаза, и он видит в них ожидание. Вероятно, ее просветили насчет того, какой должна быть брачная ночь.

Он подходит к ней и слегка обнимает. Охотно она обвивает руками его шею. Ее прикосновение легче пуха, он едва его ощущает. Он поднимает ее и относит на кровать. У него брачная ночь, а сердце его бьется совершенно ровно; он не испытывает ничего, кроме нежности и печали, потому что только эти чувства и живут сейчас в его сердце.

Он обнимает ее. Она лежит, вся в напряжении и такая невероятно далекая; соприкасаются только их бедра и плечи и ничего больше. Ему хочется сейчас лишь одного – спать. Постепенно она расслабляется и вновь обнимает его за шею. Он прижимает ее к себе сильнее, но по-прежнему ничего не происходит. Ничего…

И тут он вспоминает жар тела Анны, притягивающей его к себе, желающей его так же сильно, как и он ее. В тот момент ему казалось, что ее кожа обжигает как огонь. Он представляет, как распускает ее волосы, и они обрушиваются темно-рыжим каскадом, шелковистые, живые; он погружает свое лицо в эту живую блестящую массу, в ее округлые теплые груди…

О, Анна, восклицает он в глубине души. И неожиданно его сердце начинает бешено колотиться; оно бьется так сильно, что он почти задыхается и у него нет больше сил ждать.

Он протягивает руку к выключателю – и он готов.

ГЛАВА 2

Прекрасным летним днем, когда австрийский эрцгерцог со своей супругой, величаво кланяясь и благодушно улыбаясь народу, проезжали в своем открытом ландо по улицам тихого сербского городка, несколькими выстрелами в упор оба они были убиты.

Это было делом нескольких секунд: прозвучали выстрелы, люди в ужасе закричали, лошади поднялись на дыбы, кровь залила белый шелк и все было кончено – за исключением кричащих заголовков на первых страницах газет и четырех лет последовавшей за этим войны.

– Да, – заметил Пол. – Бисмарк оказался прав. Он всегда предсказывал, что все начнется с какой-нибудь чертовой глупости на Балканах.

В течение последующих двух месяцев между столицами происходил лихорадочный обмен письмами и телеграммами, содержавшими просьбы, заявления и угрозы. Дипломаты в своих брюках в полоску и высоких цилиндрах метались, запугивая и торгуясь, от одного министерства иностранных дел и посольства к другому; однако Австрия, а за ней и Россия, объявили мобилизацию; их примеру последовали и другие государства, и вскоре почти вся Европа оказалась в самом эпицентре готовой разразиться бури.

Она разразилась второго августа. К первому сентября Франция уже потеряла в ней более ста тысяч своих лучших сынов. Страницы американских газет пестрели фотографиями, запечатлевшими ужасные сцены: уезжающих на фронт солдат, которых провожали бегущие рядом с поездом жены и матери; горящих домов в Бельгии, оказавшихся на пути следования германских войск; спасающихся бегством крестьян, везущих детей, домашнюю птицу и весь свой немудреный скарб на телегах, за которыми по запруженным народом дорогам брели уныло их коровы…

Америку охватил страх, что она тоже окажется ввергнутой в этот водоворот, и миллионы американцев – главным образом женщины – подняли свои голоса, предупреждая об опасности и взывая к миру.

Антивоенные настроения были столь сильны, что когда в августе по Пятой авеню прошла первая демонстрация женщин в защиту мира, из собравшейся на всем пути ее следования толпы зрителей не раздалось ни одного крика протеста. Все в черном, как уже столь многие оплакивающие своих мужей вдовы, они шли под приглушенную барабанную дробь по блестящей мостовой за флагом мира с изображенным на нем голубем, мягко шаркая своими туфлями.

Пол стоял в рядах зрителей под руку со своей женой.

– Все это выглядит так печально, – прошептала она, – беспомощно и печально.

Он взглянул на Мими. Из-под полей модной шляпки, известной под названием «Веселая вдова», ее наполнившиеся слезами глаза влажно блеснули. Понимая, что она хочет их вытереть, так как ее неизменно смущало проявление чувств на публике, он поспешно протянул ей свой носовой платок. Менее чем за год супружества они уже научились понимать друг друга без слов!

Его тоже необычайно растрогало представшее их глазам зрелище. Прошедший месяц был тяжел для любого мыслящего человека, но для него, который так хорошо знал и любил Европу, он был просто ужасен.

Мысли его невольно обратились к Гааге 1907 года. Тогда они с отцом, находясь по делам в Амстердаме, решили посмотреть, чем занимаются участники собравшейся там мирной конференции. Распустились и отцвели тюльпаны, затем хризантемы, а седобородые джентльмены во фраках все говорили; время от времени они посматривали из окон парламента на раскачиваемые свежим ветром с Северного моря старые буковые деревья, затем снова возвращались к своим разговорам. Они составляли правила, такие же четкие и определенные, как в шахматном турнире: правила обеспечения продовольствием пленных, бомбардировок мирного населения (допускаемых или нет?), применения удушающих газов и пуль «дум-дум». Когда они, наконец, разошлись, хризантемы уже побило дождем, и серое холодное небо было затянуто тучами. За четыре месяца они приняли одно важное решение: вновь встретиться в 1915 году…

Чертовы старики!

Сейчас все утверждали, что все это закончится к Рождеству. Ерунда, подумал Пол, вспоминая дымящиеся трубы и сортировочные станции Германии.

Перед его мысленным взором возник кузен Иоахим, внимательно следящий за действием в Байрейтской опере, бродящий по горам Шварцвальда, поднимающий пивную кружку за здоровье кайзера. Истинный немец! Наверняка он уже давно облачился в военную форму и сражается сейчас за своего императора. Спаси и сохрани его, Господи! Спаси и сохрани, Господи, нас всех!

Мими спросила:

– Как ты думаешь, мы увидим Хенни?

– Я слежу. Но они все выглядят одинаково в этих своих черных платьях.

А женщины все шли и шли, старые и молодые; некоторые даже толкали перед собой коляски с детьми; на их лицах застыло серьезное, суровое выражение.

– Даже не верится, что Хенни на это способна. Она кажется такой несмелой, – заметила Мими.

– Ты права, но вся ее робость разом исчезает, когда она в группе. Хенни поддерживают ее убеждения. А вот и она, вон, смотри.

– Где? Где? – Мими привстала на цыпочки.

– Третья с этого края, смотри, куда я показываю… Да, это была Хенни. На полголовы выше остальных, она шла чеканным шагом, высоко подняв подбородок.

Губы Пола растянулись в улыбке. Старая добрая Хенни! Да черт возьми, ее не согнешь! Откуда она взялась такая? Она не походила ни на одну женщину в их семье. По словам дяди Дэвида она напоминала свою бабушку. Похоже, она и в старости будет храбро сражаться за правое дело, до последнего вздоха.

– А теперь, когда мы ее увидели, пойдем домой, – сказала Мими. – Если все они придут на обед, я хочу удостовериться, что Эффи ничего не напутала.

Новая миссис Вернер была чрезвычайно дотошной хозяйкой.

– Меня учили, – обычно говорила она Полу, – никогда не ожидать от прислуги того, что не можешь сделать сама.

Она умела готовить, убираться, накрывать на стол и составлять букеты; ничего этого – за исключением составления букетов – ей делать не приходилось, но она знала, как все должно быть сделано, и следила за тем, чтобы так оно все и было.

Какова же была цель всех этих усилий? Конечно же, комфорт хозяина дома. Ему стоило лишь о чем-нибудь заикнуться, попросить, например, яблоко перед сном или выразить желание прочесть новую книгу, о которой он слышал, и с этого дня яблоко неизменно ожидало его каждый вечер на прикроватном столике, а книга была в его библиотеке подле кресла на следующий же день…

Улица была пустынной. Почти все окна домов в этом тихом квартале к востоку от Пятой авеню были сейчас закрыты ставнями; их владельцы уехали на лето отдыхать. Тонкий слой пыли покрывал порыжевшую от солнца листву на деревьях, росших по одну сторону улицы, и раскаленный ветер бросал в лицо песок.

– Перейдем на ту сторону, в тень, – сказал Пол, подумав, что на следующее лето нужно будет непременно заставить Мими поехать к морю. Он сможет ездить туда каждый вечер или на уик-энды.

– Тебе следовало бы быть сейчас на побережье, Мими, и дышать свежим морским воздухом.

– Пока ты в городе и работаешь, я останусь здесь. Уик-энда на морском берегу мне вполне достаточно.

– Ты исключительно бескорыстна. Не думай, что я этого не ценю.

– С тобой, Пол, я счастлива быть где угодно. Разве ты этого не знаешь? – она стиснула его пальцы. В глазах у нее было откровенное обожание.

– Я знаю, – сказал он и похлопал ее по руке, подумав при этом: я совершенно не заслуживаю того, что ты мне сказала.

Он восседал во главе собственного стола. Вот так, незаметно, подумал он, криво усмехнувшись, и происходит смена поколений. Ему вспомнился стол Бидеймейеров, краснокочанная капуста и жаркое из говядины в доме деда, мрачная, в темно-лиловых тонах столовая в отличавшемся тяжеловесной роскошью доме его родителей.

Комната, в которой он находился сейчас, была совершенно другой. Результаты вмешательства его тещи оказались в конечном итоге не такими ужасными, как он предсказывал; яркая цветастая ткань несомненно оживляла его собственную старинную мебель красного дерева. На буфете сверкал еще один серебряный чайный сервиз, подаренный им с Мими Анжеликой; должно быть, подумал он, снова усмехнувшись, они выращивали эти сервизы у себя на плантации. Лучизаходящего солнца образовали четкий круг на голом паркетном полу; они ярко освещали свадебный подарок Иоахима, великолепного коня из хрусталя, который стоял в углу на своем постаменте, влажно поблескивая, словно побывал под струями дождя. Между окнами висело главное сокровище Пола, небольшой сверкающий яркими красками пейзаж Сезанна – волнистые золотые поля пшеницы, разрезанные на квадраты рядами кипарисов.

Так рисовать! Что бы он только ни отдал за умение так рисовать! Возможно, в другой жизни… Пока же он будет восхищаться этой красотой; каждое утро, поднимая глаза над чашкой кофе, он испытывал почти что физическое наслаждение. И он дал себе слово приобретать по мере возможности и дальше подобные сокровища.

Громкий голос Дэна прервал его размышления.

– …совершенно потрясен, что мобилизация не вызвала никакого протеста со стороны масс. Никогда не думал, что рабочие могут забыть о своем всемирном братстве.

На лице Дэна появились глубокие морщины, оно как-то все обвисло за эти два месяца, и прядь волос, обычно аккуратно зачесанная на лоб, сейчас падала ему чуть ли не на глаза. Да, он заметно постарел.

– Это было самым горьким разочарованием в моей жизни, – закончил он уныло.

Пол вдруг почувствовал непреодолимое желание сказать, что он до смерти устал от всех этих проблем, мировых и своих собственных, что ему хочется забыть о них хотя бы на время. Внутренний конфликт и так достаточно обескровил его за этот год. На работе тоже были проблемы, по-своему сложные, хотя, Бог свидетель, они, конечно, не шли ни в какое сравнение с его внутренними сомнениями и острым чувством собственной вины.

Господи, забыть о всех обязательствах и почувствовать себя, хотя бы на мгновение, абсолютно свободным! Поймав вдруг на себе пристальный взгляд сидевшей рядом Лии, он подумал, что она, должно быть, уже давно наблюдает за ним и появившееся у него на лице выражение вызвало у нее интерес.

– Чудесная комната, – обратилась она к нему, отвлекая их обоих от общего разговора. – Этот янтарный тон – как раз то, что нужно. Не слишком холодный в зимние вечера и не слишком теплый в такие дни, как, например, сегодняшний.

Пол улыбнулся.

– У тебя глаз художника.

– Ну, я бы так не сказала. Просто я разбираюсь в цвете. И в моде, конечно. Благодаря этому я и получила свою нынешнюю работу.

Она явно ожидала, что он спросит ее об этой ее новой работе, к которой она приступила месяц или два назад, после окончания средней школы. По правде сказать, она его интриговала; в ней было что-то слегка напоминавшее ему… Они, конечно, были совсем непохожи… и все же ей была присуща та же жизнерадостность.

Полным доброжелательности тоном он спросил:

– Твоя работа оказалась именно такой, как ты и думала? Она тебе нравится?

– Очень! Я, разумеется, еще почти ничего не умею, но по возможности стараюсь узнать как можно больше. Мне уже доверили сметывать одежду в примерочной и я также распаковываю образцы из Парижа, с которых мы снимаем копии. Я не спутаю Ланвэна с Калло или Редферном. Изумительная, изумительная одежда! Как же она может изменить женщину! Хотя иногда, заглядывая в салон и видя среди клиенток толстых старух, я думаю: никакое платье, даже самое модное, не изменит вас, мадам, – Лия презрительно наморщила свой маленький носик, который Хенни любовно называла носиком обезьянки.

Пол рассмеялся. Малышка была весьма забавна. Ее густые волосы были подняты и сколоты черепаховыми гребнями, он был уверен, что ее «помпадур» не скрывал валика – волосы были и так достаточно пышными; вряд ли она также пользовалась тем, что он про себя называл «начинкой», подумал он, опустив взгляд ниже; ни у кого бы не возникло ни малейших сомнений в том, что обе пышные груди были ее собственными.

Мими пользовалась подкладками и подушечками, ее нижние юбки были все в складочках и оборочках…

– Мы должны оставаться в стороне, – произнес Дэн, размахивая вилкой. – Неважно, кто победит. Уверяю вас, это не имеет никакого значения. Победитель продиктует свои условия мира, и дальше что? Побежденный воспылает жаждой мести, что приведет лишь к новой войне. Так все и будет продолжаться. Нет, Америка не должна в это вмешиваться.

– Не все так думают, – раздался голос Фредди. – Я знаю многих из прошлогодних старшекурсников, которые вступили в британскую армию.

– Одураченные младенцы! – воскликнул в сердцах Дэн.

– Нет, – возразил Фредди. – Германский милитаризм должен быть уничтожен раз и навсегда. Г.Д. Уэллс говорит, что разгром Германии принесет разоружение и мир во всем мире. Так он говорит, и я полностью с ним согласен.

– Если Г.Д. Уэллс сказал такое, то он набитый дурак.

– Этим утром я получил письмо от Джеральда, – спокойно продолжал Фредди, доставая конверт из внутреннего кармана пиджака. – Он полон воодушевления. Послушайте, что он пишет: – «Я совершенно уверен, что мы правы… это почетная доля и все мы здесь находимся в приподнятом настроении», – Фредди сглотнул, и его сильно выступающий кадык резко дернулся над воротничком. – Затем он пишет подробно о их подготовке. Ах, да вот здесь: – «Это величайшее событие нашего времени и я не хочу его пропустить. Я уверен, что вернусь. Большинство из нас вернется. Но если, паче чаяния, этого не случится, мне остается лишь сказать: «dulce et decorum est pro patria mori».^[41] – Медленно, словно он желал дать присутствующим до конца прочувствовать то, что он им зачитал, Фредди сложил письмо и вновь убрал его во внутренний карман.

– При всем моем уважении к твоему другу, – сказал Дэн, – не могу, однако, не заметить, что давно уже мне не приходилось слышать подобной чепухи. Сладостно умереть за родину! Когда же это, ответь мне, было сладостно умирать за что бы то ни было? Конечно, на латыни это звучит несколько более внушительно, согласен. Ну и набрался же ты, Фредди, глупостей в Англии, и одной из них, замечу, пока мы еще не отошли от темы, является эта твоя разлюбезная классика.

Фредди вспыхнул.

– Мне кажется, – заявила вдруг Лия, – это просто чудесно, что Фредди знает латинский и греческий.

– Господи, да разве же я против образования? Я последний человек, который будет против этого возражать.

Дэн, похоже, с трудом сдерживал клокотавшую в его душе ярость. Да, подумал Пол, эта война в Европе сильно на него подействовала.

Атмосфера за столом с каждой минутой становилась все более невыносимой. Когда, мелькнула у Пола мысль, он испытывал легкость? Легкость на душе и во всем теле? Все это время, с тех самых пор, как он возвратился из Европы домой, обручился и… Надо обязательно достать на этой неделе билеты в «Зигфельд Фоллиз», решил он. Девушки в платьях с блестками и шляпках с перьями, красивые и длинноногие; Уилл Роджерс со своими шутками… Да, ему совершенно необходимо развеяться.

– Ладно, изучай свои чертовы языки, если уж тебе этого так хочется, но тратить на это всю свою жизнь, нет, я этого не понимаю! – Дэн распалялся все больше и больше. – Преданность мертвому миру – вот как я все это называю. Почему бы тебе, с твоим-то умом, не заняться современными проблемами, вместо того, чтобы прятаться от них.

– Это не мертвый мир, – ответил Фредди, лицо которого стало пунцовым. – Когда мы говорим о классике, о классической архитектуре, классической музыке и так далее, мы говорим о том, что является основой.

Дэн пренебрежительно взмахнул рукой с зажатой в ней вилкой.

– Чепуха! Софистика! Все это чистой воды эскапизм.

– Фредди идеалист. Он такой же, как и вы, – вмешалась в разговор Лия.

– Как я? Я имею дело с реальными вещами, наукой и социальным прогрессом.

– У вас с ним просто разные цели, – продолжала настаивать Лия, глядя на Дэна с вызовом.

Она стала еще более самоуверенной с тех пор, как пошла работать, подумал Пол и попытался рассеять заметно сгустившуюся за столом атмосферу враждебности.

– Я сам часто думал то же самое о Фредди и Дэне, – сказал он и шутливо добавил: – По крайней мере, ты должен благодарить судьбу, Дэн, что твой сын не банкир.

Его слова, как он и надеялся, вызвали смех, даже у Хенни, которая вполне естественно молчала во время последнего резкого обмена мнениями.

Мими, на чью дипломатичность всегда можно было рассчитывать, повернула улыбающееся лицо к Дэну.

– Пол говорит, вы работаете сейчас над чем-то весьма интересным. Вы нам об этом не расскажете?

– Я работаю над несколькими вещами, но все это техника и мне было бы трудно объяснить. Думаю, вам будет неинтересно, – протянул Дэн с явной неохотой. Однако чувствовалось, что внимание ему приятно и он хочет, чтобы его упрашивали.

Мими так и сделала.

– Нет-нет, все это нам будет чрезвычайно интересно! Лишь расскажите нам обо всем простым языком, не вдаваясь в технические детали.

– Ну, я кое-что придумал с динамо-машиной Грамма.^[42] Это генератор, он вырабатывает электрический ток, но если все сделать наоборот, он становится двигателем. Меня также заинтересовала одна идея, связанная со звуковыми сигналами. Возможно, вы знаете, что волны короткого диапазона отражаются от плотных предметов; вот я и думал о том, как это можно использовать для спасения кораблей. Так много рыбачьих судов тонет, например, у Ньюфаундленда.

– Вы были правы, я ничего не поняла, – весело проговорила Мими. – За исключением того места, когда вы говорили о спасении кораблей. Это звучит чудесно. Что, как вам кажется, вы можете здесь сделать?

– Я? Да, в общем-то ничего. У меня есть мои идеи, но нет средств, чтобы их осуществить. Последнюю я подкинул Альфи. У людей, с которыми он работает, есть фабрика, может они смогут этим как-то воспользоваться. Денег мне не нужно. Для меня достаточно знать, что это может работать. Я был бы по-настоящему счастлив, если бы так оно и оказалось.

– Не понимаю я вас, – раздался снова голос Лии. – Что плохого в том, чтобы заработать на этом немного денег? Если не вы, так кто-нибудь другой их все равно получит. Лично я намерена разбогатеть. Я не собираюсь всю жизнь оставаться на этой работе. Когда-нибудь, когда я достаточно узнаю, я открою собственный магазин модной одежды.

– Делай, что хочешь, – коротко ответил Дэн. – Это твое право.

– Лия, – вмешалась Хенни, – ты ведь, кажется, принесла свою папку. Покажи нам рисунки, те, что ты мне показывала.

Мими поднялась.

– Да, пожалуйста. Мы выпьем кофе в гостиной, и Лия покажет нам свои рисунки.

Сделанные карандашом и в большинстве своем ярко раскрашенные рисунки изображали грациозных стройных дам, похожих на тех, которых можно увидеть в журналах мод.

– Весьма неплохо, – заметил Пол, пораженный мастерством, с каким были сделаны рисунки, и оригинальностью изображенных на них фасонов. – Полагаю, это копии?

– Да, большинство из них, но я также придумываю и собственные фасоны. Вот этот мой, – достав из папки один из рисунков, Лия пустила его по кругу. – Это robe de style.^[43] Думаю, лучше всего здесь подойдет голубой муар. Мне нравятся волнообразные цветовые переливы этой ткани. Напоминает воду.

– Оно восхитительно, – воскликнула Мими. – Иди сюда, Фредди, – обратилась она к юноше, стоявшему в стороне от кружка зрителей. – Посмотри, какое чудо.

– О, он их все видел. Я, наверное, утомила его до смерти этими рисунками.

Улыбка Фредди, напоминавшая улыбку родителя, с гордостью демонстрирующего свое любимое, не по годам умное чадо, говорила, что он совсем не был этим утомлен.

Лия с жаром продолжала.

– Я бы также использовала здесь кружево, причем кремового цвета. Я всегда считала, что оно намного лучше, чем чисто белое.

– Верно, – согласилась Мими, которая была вся внимание.

– А количество оборок зависит от того, для какой женщины предназначается платье. Так для некоторых я бы сделала пышные двойные оборки. А для женщин типа… типа, например, тети Эмили я вообще не стала бы ими увлекаться. Возможно, пустила бы одну по спине и одну посередине юбки. Когда шьешь платье, непременно надо учитывать, какая женщина будет его носить, причем здесь играет роль не только ее внешность, но и то, в каком доме она живет, и многое другое. Мими была приятно удивлена.

– Ты умная девушка и я понимаю, что ты имеешь в виду. Скажи, как бы ты сделала это платье для меня?

– Сборки я пустила бы на три четверти вниз от талии, – Лия наклонила набок голову и прищурила глаза, внимательно изучая Мими. – Хотя, нет, я пустила бы их до половины. Не так просто и строго, как для тети Эмили, но и не так пышно и экстравагантно, как… как для женщины другого типа.

– Разумно, – сказала Мими. – Так вот какой я тебе представляюсь! А теперь ответь, только честно, что ты думаешь о том, как я вообще выгляжу? Какие изменения ты бы внесла в мою внешность?

– Я должна ответить честно?

– Да, конечно.

– Хорошо. Ты элегантна, у тебя достаточно запоминающаяся аристократическая внешность. Но я бы предпочла видеть тебя более эффектной.

– Думаю, я стану одной из твоих первых клиенток. Предсказываю тебе большое будущее, – Мими хлопнула в ладоши. – Аплодисменты в честь мадам Лии.

Дэн спросил:

– А что бы ты изменила во внешности Хенни? Какого она типа?

– Никакого. Она ни на кого непохожа, – ответила с необычайной серьезностью Лия. – Даже в черном платье она прекрасна, как вы сами можете видеть.

Это было правдой; широкая кость и высокий рост, казавшиеся в молодости огромным недостатком – во всяком случае, в глазах родных и ее собственных, – сейчас, в сорок, придавал ей чрезвычайно величавый вид. Она держалась с бессознательной гордостью и достоинством; перерезавшие лоб три параллельные морщины, как и залегшие под ясными миндалевидными глазами тени, говорили о ее неустанных заботах.

– Говоря по правде, – заметила она, – мне ужасно жарко в этом черном платье, и я мечтаю сейчас лишь о том, как бы поскорее вернуться домой и наконец-то его снять. Еще раз благодарю вас всех за то, что вы пришли в такую жару поддержать нашу демонстрацию.

С этими словами Хенни поднялась, и Дэн обнял ее слегка за плечи. Неожиданно она сделала движение рукой, словно благословляя их всех.

– Семья… вы все – это самое главное.

Не все, подумал Пол с сожалением, вспомнив о матери, которой не было сейчас вместе с ними.

Проводив гостей, Мими бросила на себя взгляд в висевшее в прихожей зеркало.

– Пол, я действительно выгляжу недостаточно эффектно, как ты считаешь?

– Ты хороша, как есть. Я бы ничего не стал в тебе менять.

– Ты очень добр. Ты всегда так говоришь.

– Но это правда.

Они расположились в библиотеке, Пол за своим столом, решив заняться бумагами, которые сыпались, как из рога изобилия, Мими в кресле с книгой.

Через какое-то время она подняла голову.

– Мне кажется, Дэн с Хенни вряд ли отнесутся с одобрением к подобной работе.

– Что тебе кажется?

– Я говорю о честолюбивых замыслах Лии, ее решении создавать одежду для богатых женщин. Тех, кого Дэн, кажется, называет «социальными паразитами». Ты согласен?

– Но это же смешно… Дэну нравятся хорошо одетые женщины, да и Хенни явно на ее стороне. А почему бы и нет? Это такой же труд, как и всякий другой. И потом, у нее, похоже, действительно есть к этому способности.

– Я часто задавалась вопросом, почему Дэну так не нравится Лия? Он с трудом это скрывает.

– Подозреваю, он понимает, что она положила глаз на Фредди. По правде сказать, для меня загадка, чем мог привлечь ее Фредди. Они же с ним такие разные, как масло и вода.

– Ну, догадаться нетрудно! Ее привлекает его утонченность и образованность, чего ей самой явно недостает. И потом, он красив… правда, его красота несколько женственная. Мне бы он никогда не понравился, – закончила она с оттенком превосходства в голосе.

Пол намеревался разобраться с цифрами; болтовня Мими его отвлекала, но он привык подавлять свое раздражение, когда ему мешали; однако этот разговор о тайнах влечения не на шутку заинтересовал его, и он решительно закрыл гроссбух.

– Это твое объяснение ее мотивов, а что ты можешь сказать о нем?

– Думаю, она единственная девушка, которая когда-либо за ним бегала, а это не может не нравиться, не так ли? Кроме того, он к ней привык и не чувствует в ее обществе никакого стеснения. Бедный, невинный Фредди!

Пол хотел было сказать: ты сама такая же невинная, как и Фредди, но вместо этого лишь произнес:

– Ты весьма наблюдательна.

– Знаешь, мне нравится Лия, действительно нравится.

– Ты меня удивляешь. Она совершенно не в твоем духе.

– Да, как ты сказал, «она совершенно не в моем духе». Но в ней нет ни капли притворства. Она честная и прямодушная. Ты всегда можешь быть уверенным в ее правдивости. Она не скрывает своих чувств.

Он невольно вздрогнул, почувствовав, как от лица его отхлынула вся кровь, и вновь склонился над гроссбухом.

– Прости, Мими, но мне действительно нужно поработать.

Это было легче сказать, чем сделать. Мысли его витали совершенно в иных сферах и цифры перед глазами казались какими-то бессмысленными закорючками.

До него донесся шелест юбок. Мими отложила книгу и встала. В следующее мгновение она опустилась перед ним на колени.

– Пол… я не могу сосредоточиться. Скажи мне, если мы вступим в эту войну, тебе придется идти на фронт?

– Мы не вступим.

– Ты уверен?

– Разве можно быть в чем-либо уверенным? Но я действительно так думаю. Как ты сама могла убедиться сегодня, общественное мнение решительно против.

– Но если мы все же примем участие в этой войне, тебе придется пойти, не так ли?

Он ничего не ответил, продолжая молча глядеть ей в глаза, на которых выступили слезы. Она протянула к нему руки и положила голову ему на плечо; он притянул ее к себе и погладил нежно по спине, стараясь утешить.

Его прекрасная жена! Его умная, заботливая Мими, которая каждую пятницу ходила с приятельницами в филармонию, принимала участие в добрых делах сестринской общины, уважала его родителей и друзей, занимала его гостей в залитой светом свечей гостиной, способствуя его карьере, любила его…

Господи, как же она его любила!

– Не волнуйся, – проговорил он мягко. – Иди читай.

– Ты… ты так много работаешь, Пол. Ты должен отдыхать, хотя бы по вечерам. Принести тебе твою книгу? Она на ночном столике.

– Спасибо, я сам.

Если бы только она не была к нему так добра!

С книгой он устроился на этот раз в кожаном кресле, у лампы. Он сидел к Мими вполоборота, так что она не видела, что он даже не переворачивает страниц.

Странно, как Лия – когда бы он ее ни встречал – мгновенно вызывала в его памяти ту, другую! Маленькая Агнес сказала ему, когда он, зайдя как-то навестить родителей, заглянул на кухню, что Анна сообщила им о своем замужестве.

Неужели, переспросил он ее тогда, Анна действительно вышла замуж?

Да, подтвердила Агнес, за того парня, с которым она встречалась все это время.

При этих словах Агнес миссис Монагэн шикнула на девушку. Почему? Почудилось ли ему это или языкастая старуха в самом деле бросила на него какой-то странный взгляд? Во всяком случае, он тут же, как и следовало «благовоспитанному хозяину», сказал, что счастлив это слышать, и пожелал Анне всяческих благ; он также заметил, что она была прекрасной молодой женщиной.

Его родители послали ей в подарок часы от «Тиффани». Не показалось ли ему, что его мать, рассказывая об этом, тоже смотрела на него как-то странно?

– Конечно, она не предупредила нас заранее, как должна была, о своем уходе. Поступок совершенно непростительный, как я считаю, и твой отец в этом полностью со мной согласен. Однако надо уметь прощать, и потом, она ведь совсем одна на свете, бедняжка.

Итак, они послали Анне несомненно очень красивые и дорогие каминные часы, хотя в ее доме, скорее всего, вообще не было никакого камина. Механизм, который отныне будет отмечать течение унылых серых часов. Да и что еще, кроме серости, мог предложить ей тот бедный рабочий, которого он видел тогда с ней мельком? И теперь она, такая нежная, полная жизни, с такой душой… Все это было так ужасно, так несправедливо!

Как-то месяц или два назад, идя через парк, он увидел впереди себя высокую стройную женщину, у которой из-под шляпки выбивалась прядь рыжих волос. Сердце у него бешено заколотилось, он ускорил шаг и вскоре догнал ее, но это, конечно же, была не Анна. Вряд ли она могла сейчас жить в таком квартале.

Он подумал, что, вероятно, всегда теперь, выходя на улицу, будет в какой-то степени ожидать, что встретит ее, желая и в то же время боясь этой встречи. Каким бы ни был огромным этот город, волей судеб они вполне могли когда-нибудь с ней встретиться.

И что они тогда скажут друг другу? Что почувствуют, оказавшись вдруг снова лицом к лицу?

Странно, какими отрывочными были его воспоминания. Иногда они были столь ясными и отчетливыми, что он словно воочию видел перед собой ее золотистые брови вразлет; а временами ему начинало казаться, что он вообразил себе всю эту историю или что его воображение сыграло с ним злую шутку, рисуя в ярких красках то, что на деле совсем не было тем нежным, страстным, удивительным созданием, каким она ему запомнилась.

Нет, он знал то, что помнил!

Господи, ниспошли ему забвение и пусть эти воспоминания оставят его раз и навсегда!

ГЛАВА 3

В доме Ротов было, наконец, объявлено перемирие: не вести никаких разговоров об европейской войне, кроме тех случаев, когда Хенни с Дэном оставались одни.

Лицо Фредди багровело от ярости, когда он перечислял совершаемые преступления.

– Самые зверские, гнусные преступники со времен Чингизхана! Они берут заложников, убивают детей, применяют отравляющие газы, разрушают величайшие памятники западной культуры, и все это единственно из любви к разрушениям! Варвары, вот они все кто!

На что его отец отвечал:

– Они не большие варвары, чем другие! Все они одинаковы; ты что, когда читаешь, не можешь распознать пропаганды? Побереги лучше свою энергию для борьбы за социальную справедливость здесь, дома, вместо того, чтобы тратить ее на немцев.

Итак, пришлось объявить перемирие.

Фредди приезжал к ним на каникулы вместе со своими книгами, теннисной ракеткой и нотами, в то время как его сверстники по всей Европе давно уже распрощались со всеми этими вещами, взяв в руки гранаты и ружья. Они сталкивались друг с другом в бою, они шли в бой снова; каждое новое столкновение вносило какие-то изменения в ход войны, не приводя, однако, к коренному перелому, так что война все продолжалась и продолжалась. После Марны были Ипр и Нев-Шапель… В Нев-Шапеле наступление британских войск обернулось настоящей катастрофой. Сотни тысяч погибли там под германским огнем. Те, кто остались живы, вновь пошли в бой…

Когда Фредди приехал на каникулы в конце зимы, его уже ждало дома только что пришедшее письмо с британским штемпелем. Взяв его, он сразу же ушел к себе. Ужин уже стоял на столе. С того места, где сидела Хенни, была видна через холл дверь его комнаты. Эта закрытая дверь вселяла в нее смутное чувство тревоги и, наконец, не выдержав, она встала и, подойдя к ней, постучала.

– Фредди, мы ждем. Обед стынет. Он не ответил.

– Фредди! Ты меня слышишь?

В следующее мгновение дверь распахнулась, и он вышел. Глаза его были красны от слез.

– Они убили его! Проклятые гансы его убили! – он задыхался от еле сдерживаемых рыданий.

Зрелище этой беспредельной скорби – они никогда еще не видели его рыдающим – потрясло их сильнее, чем даже факт смерти другого мальчика, его друга.

Он помахал письмом.

– Это мать Джеральда. Она сообщает, что в своем последнем письме он написал, чтобы они ни о чем не тревожились; у него все хорошо и он в прекрасном настроении. Ничего иного он и не мог бы написать… Она пишет, что по словам его командира, он погиб как герой. Это произошло в Нев-Шапели.

Фредди сел, закрыв лицо руками. Хенни посмотрела на Дэна; взглядом он ответил: я не знаю, что сказать, вероятно, лучше всего будет вообще ничего не говорить. Итак, родители стояли, не произнося ни слова, а Лия, положив свою ладонь Фредди на голову, нежно гладила его по волосам и тоже молчала. Наконец, он произнес:

– Я извиняюсь за свою несдержанность. Но все то короткое время мы были с ним очень близки. Он был отличным парнем. Какая бессмыслица!

Дэн вздохнул.

– Да, все это полнейшая бессмыслица.

– Ты и теперь станешь утверждать, что они не варвары? – вскричал Фредди. – Ты читал их «Гимн ненависти», направленный против Англии? И ответ Киплинга: «Что остается, когда исчезает свобода?» Можешь ли ты и сейчас утверждать, что они такие же?

– Ты потерял друга… это ужасно, – ровным тоном произнес Дэн. – Но пойдем к столу. Выпей хотя бы чашку чая, если больше ничего не хочешь. Поговори с нами…

Они возвратились на кухню и Хенни подала еду. Фредди, однако, не смог сделать даже глотка чая. Белки глаз у него были кроваво-красными, голос дрожал, становясь иногда таким же высоким и тонким, каким он был у него до четырнадцати лет, прежде чем начал ломаться.

– Но он был готов пожертвовать собой. Я постоянно должен напоминать себе об этом.

Дэн всплеснул руками.

– Пожертвовать собой ради чего? Все это отвратительная сентиментальная чепуха! Речи идиота… Ты видел когда-нибудь кровь? Истекающего кровью раненого или умирающего? Мне однажды довелось близко увидеть сорвавшегося с лесов рабочего; все кишки у него вывалились наружу: скользкие серые кишки… О, Господи!

Фредди холодно ответил:

– Некоторые люди не согласились бы с тобой, хотя их никак нельзя назвать идиотами.

– Слышал я об этих дураках, которые вступили в британскую армию. Ты говорил нам о них и ты думаешь, я их уважаю? Да они не вызывают у меня ничего, кроме жалости и презрения. Бедные одураченные дети, у которых еще молоко на губах не обсохло! Дай им барабаны, медные пуговицы, несколько дурных стихов, и они с радостью ринутся вперед, тогда как… – взгляд его случайно упал на Лию, и он быстро отвел глаза, – … тогда как кучка безмозглых старых баб будет хлопать в ладоши и, вздыхая над блестящими пуговицами, смотреть, как они идут на бойню.

– С тобой невозможно разговаривать, – вздохнул Фредди. – С таким же успехом мы могли бы изъясняться на болгарском или урду. Я, пожалуй, пойду. Я все равно ничего не могу есть, и что бы я ни сказал, тебя все оскорбляет.

Тон Дэна моментально смягчился.

– Сядь, Фредди. Сядь. Ладно, я знаю, что мгновенно вскипаю. Признаю, от меня много шума. Но я принимаю все близко к сердцу, и мне, особенно в эти дни, трудно бывает держать себя в руках.

– Фредди тоже принимает все близко к сердцу, – заметила Лия. – Джеральд был его другом.

– Понимаю, – Дэн протянул руку и дотронулся до плеча сына. – Мне ужасно жаль, Фредди, что ты потерял друга. Бог свидетель, мне жаль всех молодых людей, которым еще суждено погибнуть в этой войне. Но я смотрю на все это как на трагедию, я не вижу в этом никакой славы. Особенно, когда подонки и с той, и с другой стороны наживают себе на этой трагедии целые состояния.

Хенни убрала лишнюю посуду и поставила на стол хлебный пудинг. Внутри у нее все дрожало и, чтобы как-то унять эту дрожь, она старалась все время находиться в движении, наотрез отказавшись от предложенной Лией помощи. В голове у нее был полный сумбур и она не находила себе места от терзавшего ее страха. Наступала весна; каждый год к этому времени Фредди уже находил себе работу на лето; однако сейчас он пока даже не заикался ни о какой работе. Она боялась… Почему, мелькнула у нее мысль, она боится спросить его об этом?

Он стал взрослым и отдалился от них. Так и должно было случиться, тем более что, несмотря на любовь к нему Дэна, между ними существовала еле заметная, скрытая неприязнь. Этот антагонизм между мужем и сыном был всегда непонятен Хенни и вызывал у нее боль, но в конце концов она с ним смирилась; сейчас же Фредди еще больше отдалился от отца. И от меня тоже, подумала она с горечью; и хотя, как я считаю, это ослабление его привязанности ко мне совершенно естественно, почему же тогда я – и Дэн тоже – по-прежнему понимаем Пола и можем с ним обо всем разговаривать?

В своей спальне, уже готовясь ко сну, она спросила Дэна:

– Как ты думаешь, он не отправится в Канаду или не выкинет еще какой-нибудь иной глупости?

– Ему еще год учиться. Это успокаивает.

– Да, а потом еще и аспирантура. Он копит деньги, так что он не сделает… этого, ведь правда?

Дэн не ответил.

Лия пела в своей комнате. С улыбкой Фредди отложил греческий текст, над которым работал, и вслушался. Она пела арию из «Аиды», лишь слегка фальшивя. Ему вспомнился тот чудесный день, во время рождественских каникул, когда он пригласил ее в театр на эту оперу. Она тогда была совершенно очарована. Вначале он намеревался сходить с ней куда-нибудь и в эти каникулы, но близились экзамены, и ему была дорога каждая минута.

Он прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Чтение греческих букв было все-таки весьма утомительно, что бы там ни говорили другие. И все же собственное знание этого удивительного древнего языка приводило его в восторг. Он старался проникнуть в этот древний мир, ощутить его каждой клеточкой своего существа, иногда ему казалось, что он действительно его видит, бронзовый, сверкающий, солнечный; мысленно он касался горячих камней его варварских храмов и слышал голоса его философов. И он снова улыбнулся, вспомнив на этот раз происходившие между ним и Джеральдом в Кембридже бурные дискуссии о том, что лучше, посвятить себя классике или стать специалистом по истории средних веков. Ему не хватало этих разговоров, как не хватало и самого Джеральда, о котором он вспоминал одновременно с радостью и горьким чувством невозвратимой потери. Часто, когда какая-нибудь книга, человек или событие привлекали его внимание, он спрашивал себя, а что подумал бы об этом Джеральд… Интересно, мелькнула у него мысль, что сказал бы Джеральд о его маленькой Лие, которая в своей прямолинейности и жизнерадостности была столь непохожа на англичанок?

Из ее комнаты доносился сейчас шум и стуки. Внезапно раздался ужасный грохот и вслед за тем восклицание:

– А, черт!

Фредди вскочил. Сквозь полуоткрытую дверь комнаты он увидел ее сидящей на полу рядом с перевернутым ящиком комода, содержимое которого было разбросано повсюду вокруг нее. Сама она хохотала.

– Какая же я дура! Он застрял, и я слишком сильно его дернула!

– Позволь, я помогу! – он начал собирать разбросанные на полу вещи; затем, увидев, что было у него в руке, поспешно разжал пальцы. – Может, ты лучше сама… – смущенно начал он, но его прервал новый взрыв смеха.

– Да уж, лучше я сама, если пара шелковых штанишек способна так вогнать тебя в краску! Посмотри-ка на себя!

Вместо этого он посмотрел на нее. На ней был халат, вероятно банный, решил он, но такой, какого ему еще никогда не приходилось видеть, ни на матери, ни на бабушке. Он был нежно-голубого цвета и отделан по вороту и низу такими же голубыми и необычайно красивыми перьями; когда, вставая с колен, она слегка наклонилась вперед, он распахнулся наверху и ее груди тяжело качнулись под шелком.

– На что это ты там уставился, Фредди?

– На то, что на тебе, на эти перья, – смущенно ответил он.

– Это марабу и халат ужасно дорогой. Моя хозяйка отдала его мне, так как кто-то прожег в нем на спине дырку горячим утюгом. Тебе он нравится?

– Очень красивый.

Он неотрывно следил за ней глазами, пока она, быстро двигаясь вокруг него, складывала вещи в ящик. Когда она закончила, он поднял ящик и снова вставил его в комод.

– Что ты собираешься сейчас делать? – спросила она.

– Снова заниматься, наверное.

– А, может, хватит? Ты всю неделю ничего другого и не делал, только занимался.

– Я знаю, но тут уж ничего не поделаешь. Я должен.

– Отдохни несколько минут. Выпей со мной чаю с пирогом. Мне одной ужасно скучно.

– Почему же ты тогда не отправилась вместе с отцом и матерью в театр? У них ведь был для тебя билет.

– Я лучше побуду здесь с тобой.

Он понял, что на этот раз она говорит совершенно искренне, а не поддразнивает его, как обычно. Когда она начала его поддразнивать? Невозможно было ответить на этот вопрос точно; все происходило так постепенно. Одно он знал наверняка: она была сейчас совершенно другой Лией, не той, с которой он вырос.

– Я все приготовлю и принесу на подносе в твою комнату. Так будет намного приятнее, чем на кухне.

Он ждал ее, испытывая необычайное возбуждение. А это когда началось? Ощущал ли он нечто подобное и раньше, или это чувство возникло в нем лишь сейчас, когда она позволила ему увидеть свои груди?

Она с грохотом поставила поднос на стол, взмахом руки отодвинув в сторону книги. Шумная и быстрая во всем, что бы ни делала, она его просто зачаровывала. Это потому, подумал он, что мы с ней абсолютно непохожи друг на друга; хотел бы я быть таким же решительным и уверенным в себе, как она.

Во время еды они почти не разговаривали, она – потому что была голодна, он – потому что в голове у него продолжали вертеться все те же мысли. Когда они закончили, он вдруг совершенно неожиданно для себя тяжело вздохнул.

– В чем дело, Фредди? Почему ты вздыхаешь?

– Иногда со мной бывает такое.

– Почему? Разве ты не счастлив?

– Иногда я чувствую себя счастливым, иногда – нет.

– Но это естественно, не так ли? – она облизала губы, к которым прилипли кусочки глазури, и смахнула с подола крошки. – Невозможно быть счастливым все время. Хотя, если кто и должен им быть, так это ты. У тебя есть все.

– У меня? – переспросил он удивленно.

– Да. Начать с того, что ты красив. Не маши на меня, не маши. Ты красив, и должен знать это. Ты также умен, образован и элегантен. Хотелось бы мне обладать твоей элегантностью, но к сожалению, этого никогда не будет.

Он покачал головой.

– Смешно, но я только что думал о том, что мне хотелось бы походить на тебя.

– Я этому не верю! В чем, ради Бога?

– Ты такая уверенная.

Лия продолжала настаивать на своем:

– У тебя есть родители, дом, который ты по праву можешь назвать своим. Ты что, не понимаешь ценности всего этого?

Фредди не ответил; чувства его были в полном смятении. Напряжение, которое он испытывал, находясь с ней вдвоем в своей собственной комнате, не покидавшее его странное возбуждение, тоска, вызванная какими-то непонятными, смутными желаниями – все это повергло его в совершенное замешательство.

– Я понимаю, – произнес он наконец. И неожиданно для себя добавил: – Не всегда все обстоит действительно так, как нам кажется.

Губы Лии скривились в иронической усмешке.

– Банальное замечание, – проговорил он извиняющимся тоном.

– Я улыбнулась совсем не поэтому. Просто мне вдруг вспомнилось, как однажды твой отец сказал мне почти то же самое. И на мгновение ты выглядел совсем как он.

– Надеюсь, ты не думаешь, ради Бога, что я похож на него?

– Нет, не очень. А что, это было бы ужасно, если бы ты на него походил?

Разговор их явно принимал новое направление. Казалось, каждый из них осторожно, ощупью продвигался вперед, к какому-то своему признанию, стремясь снять с души огромную тяжесть…

Медленно он произнес:

– Я никогда по-настоящему не понимал, что я испытываю по отношению к отцу. Я хотел его любить… но было время, когда я его ненавидел, Лия.

– Почему? Что он тебе сделал?

– Мне ничего. Просто кое-что произошло, чего ребенку не следует знать, только и всего. Я был очень молод… и никому ничего не сказал.

– Думаю, тебе было бы легче, если бы ты с кем-нибудь поделился этим, – проговорила мягко Лия.

Он опустил голову. В мыслях у него вновь был полный сумбур. Внезапно он почувствовал на голове ее руку.

– Я догадываюсь, что это было. Ты увидел его с женщиной… или узнал, что у него кто-то есть.

Вздрогнув, он поднял на нее глаза. В ее обращенном на него взгляде было понимание и сочувствие.

– Я часто спрашивала себя, как много тебе было о нем известно, – сказала она.

Ее рука опустилась на его плечо. Ему казалось, что он чувствует тепло этой руки через толстую ткань; у него не было ни малейшего сомнения, что он может верить ее словам, какими бы они ни были.

– Как-то, года два назад, я ехала в автобусе, и он был там с женщиной. Они… ну, в общем, она целовала его. Это было…

– Продолжай.

– Твоя мать думала, что он на работе или занят какими-то делами. Увидев меня, он испугался до смерти, что я ей все скажу.

– Но ты не сказала.

– Как я могла? Она так ничего и не узнала. И никогда не узнает. Но я могу поклясться, что он этим больше не занимается.

– Как ты можешь быть в этом уверена?

– У нас с ним состоялся после этого долгий разговор. Перед его мысленным взором прошла череда картин.

Его отец целует вульгарного вида женщину с ярко накрашенным лицом; размахивает руками на крыше горящего дома; говорит речь, внушая публике уважение своим темным костюмом и респектабельной внешностью; съеживается от страха перед острым язычком Лии.

– Сам я ничего не видел, только слышал, – внезапно произносит он. – Это было в комнате над лабораторией. Я ничего не видел, но мне и не нужно было ничего видеть. Всю дорогу домой я бежал. Долгое время после этого я не мог на него смотреть.

– Бедный ребенок! – она наклонилась к нему и на него пахнуло запахом лимона. – И все эти годы ты держал это в себе?!

– Кому я мог об этом рассказать?

– Полу, например. Вы же с ним очень близки.

– Для мамы было бы ужасно унизительно, если бы кто-нибудь узнал об этом, даже Пол.

– Но ты не жалеешь, что рассказал об этом сейчас мне?

– Нет, – протянул он удивленно. – Нисколько.

– И ты испытываешь облегчение.

– Да, как ни странно. Ты сняла с моей души огромный груз.

– В этом нет ничего странного, Фредди. Мы ведь друг для друга нечто особое. Разве ты этого не знал? Неужели ты ничего не почувствовал в этом году? – ее слова словно растаяли в неподвижном воздухе.

Они встали. Она стояла так близко. Говорят, мелькнула у него мысль, что можно увидеть свое отражение в глазах любимого. На мгновение он увидел себя в двух огромных черных зрачках, и тут же все исчезло, когда она притянула его к себе. Его охватила сумасшедшая радость и бешено заколотилось сердце.

– Я люблю тебя, Лия…

Она впилась в его рот страстным поцелуем; он был так сладок; никогда еще не доводилось ему испытывать подобной сладости. Он не имел ни малейшего представления, сколько длился их поцелуй. Как сквозь толстый слой ваты до него доносилось тиканье будильника, шелест шелка…

Наконец она его отпустила и легонько подтолкнула к кровати. Словно в полусне он слышал ее шепот:

– Сейчас, Фредди, сейчас.

Жар нежного податливого тела, прелестные округлые формы, вся эта дотоле скрытая от него сладость – она могла быть сейчас его! Ему оставалось лишь взять предложенное. Он не просил, Бог свидетель, он не осмелился бы даже подумать о том, чтобы просить, и, однако, она сама предлагала ему все это!

Нервы его были натянуты как струна, его била внутренняя дрожь. Он желал ее и в то же время боялся уступить своему желанию. Одно дело поцелуй, но от этого… от этого он воздержится. Почему?!

– Нет, пока мы не поженимся, – услышал он собственный голос.

– Фредди… я не боюсь.

– Дорогая Лия, я не могу с тобой так поступить. Ее молчание прозвучало как вопрос.

– Я хочу, чтобы ты всю свою жизнь помнила, что ты была настоящей невестой.

До какой-то степени это было правдой, правдой порядочного молодого человека, который не желал «воспользоваться» случаем. Но в то же время он боялся, боялся, что у него ничего не получится, так как ему было не так уж трудно сопротивляться соблазну. Опять, почему?

– Я понимаю, – проговорила она с улыбкой и на щеках ее появились две очаровательные ямочки. – Ты очень добр ко мне, Фредди… и теперь я вижу, что ты достаточно сильно меня любишь, чтобы жениться на мне.

– Мне кажется сейчас, что я всегда тебя любил, только был слишком молод, чтобы это понимать.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Она достигала ему как раз до плеча. Ей было всего девятнадцать и теперь она безраздельно принадлежала ему. Его переполняла нежность и огромное чувство ответственности; он словно вдруг мгновенно повзрослел, перестав ощущать себя зависимым от других юнцом двадцати одного года. Никогда раньше он не чувствовал себя таким высоким и сильным, как сейчас, когда она стояла с ним рядом! Как быстро все произошло! Еще час назад его волновали лишь его экзамены; он был школяром, неважно, называлась ли эта школа Йель или нет; сейчас же он стал мужчиной и у него была женщина, о которой отныне он должен был заботиться.

У них будет совершенно иная жизнь; конечно, к ней надо будет привыкнуть, но она будет прекрасна, и этот странный страх, который охватил его вдруг несколько минут назад, не будет значить ровным счетом ничего.

– Твои родители… – проговорила вдруг испуганно Лия, подняв на него глаза.

– Мы им пока ничего не будем говорить, – сказал он поспешно. – Сначала мне нужно закончить колледж. Успеем и тогда им сказать.

– Но и тогда твой отец меня не полюбит. Он вообще был не слишком-то рад моему появлению в вашем доме, а после того, как я увидела его в тот день…

Он прикрыл ей ладонью рот.

– Дорогая, не стоит говорить об этом. У него своя жизнь, у нас своя.

Внезапно до них донесся шум от входной двери.

– Они вернулись!

Подобрав подол халата, Лия стремглав выбежала из комнаты. Голубое марабу пролетело через холл и исчезло из вида. Он закрыл свою дверь и склонился над книгами.

На странице перед ним плясали черные глаза и голубое марабу. Сколько же в ней жизни! И какая она смешная! Считает себя «неэлегантной». Он рассмеялся. Она была настоящим чудом! И когда они, наконец, поженятся, это, несомненно, будет великолепно, потому что все произойдет в надлежащее время и он будет к этому готов.

Он все еще не мог поверить в свою удачу.

ГЛАВА 4

В январе 1915 года Кэрри Чапмен Катт основала в Вашингтоне Женскую партию мира; вскоре после этого ее отделение открылось и в Нью-Йорке. Хенни немедленно вступила в нее и ее тут же выбрали в руководство. Она была чрезвычайно горда оказанной ей честью и преисполнена энтузиазма.

– Если бы женщины во всем мире обладали правом голоса, – с увлечением говорила она, – все было бы совсем по-другому. Мы уж точно не дали бы денег на пушки, готова поспорить на что угодно. Женщины совершенно иные. Власть и сила их не прельщают. Хотя, конечно, – добавляла она, – мужчины тоже не все такие. Во всяком случае, мой муж не такой.

Она посещала все собрания и на многих из них выступала, нередко выслушивая похвалы по поводу своего красноречия. Она также делала плакаты, выставляя их в окнах магазинов и вообще везде, где ей это разрешали. Занимаясь этим, она чувствовала, что тоже вносит свой посильный вклад в укрепление мира. Медленно, кирпичик за кирпичиком, говорила она себе, но мы строим мир.

Как-то в одну из суббот, уже под вечер, она возвращаласьдомой с собрания, на котором, по ее собственному мнению, она выступила особенно удачно – с предложением начать широкую рекламную кампанию в популярных журналах.

В приподнятом настроении она шла по улице, решив на этот раз обойтись без автобуса. Был тихий ранний вечер, хотя и довольно прохладный. Небо на западе напоминало своим цветом кораллы. На углу она на мгновение остановилась и купила у цветочницы тюльпаны. Бело-розовые, с шелковистым блеском, они были чрезвычайно дорогими, но она убедила себя, что наступила весна и это надо было как-то отпраздновать.

Войдя в квартиру, она с удивлением увидела на кухне Фредди с Дэном, который очевидно только что вошел, так как был все еще в пальто. Фредди, опустившись на одно колено, накладывал Струделю в миску еду.

– Как чудесно! Мы не ожидали тебя в этот уик-энд. Ты не сказал…

– Знаю. Я выехал на рассвете. Как ты, мама?

– О, великолепно! Сегодня я припозднилась, но у нас только что кончилось собрание. Ты, наверное, голоден? Я приготовила обед утром, так что надо его только разогреть.

– Обо мне с Лией не беспокойся. Мы с ней…

– Лия! – возмущенно воскликнул, прервав его, Дэн. – Ты одной рукой даешь, а другой тут же отнимаешь. Ты приехал к ней или чтобы провести несколько часов со своими родителями?

– К ней, – спокойно ответил Фредди.

У Хенни упало сердце. Господи, только не это! Только бы они опять не поссорились.

На шее Дэна вздулись жилы. Он не сводил с Фредди яростного взгляда.

– Мне случайно не послышалось? Если нет, то я этого не понимаю.

Фредди, ласкавший пса, который ел из миски, поднял голову, встал с колен и, глядя на отца, спокойно произнес:

– Я люблю ее.

Дэн медленно опустился на стул. Хенни, все еще в пальто и шляпке, продолжала стоять, переводя взгляд с одного на другого, затем вдруг, непонятно почему, уставилась на часы. Минутная стрелка дернулась на одно деление вперед, прежде чем тишину нарушил голос Дэна.

– Ты сам не знаешь, что ты говоришь, – резко произнес он.

– Думаю, что знаю. И я прошу тебя, не говори, пожалуйста, ничего, о чем мне не захочется помнить.

– О чем, черт возьми, ты тогда говоришь? Может, ты нам объяснишь?

Хенни прижала руку к сердцу. Ей казалось, что даже сквозь пальто она слышит его громкий стук.

– Я говорю о Лии, которую люблю. И я еще раз прошу тебя не говорить ничего, о чем мне не захочется помнить.

Дэн смягчил тон, словно он почувствовал во Фредди нечто такое, подумала Хенни, что предупредило его не заходить слишком далеко.

– Я не собираюсь говорить ничего ужасного, Фредди. Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы так думать. Лично против Лии у меня нет никаких возражений. Разве я когда-либо относился к ней плохо? Разве не вырастил ее здесь, в этом самом доме? Но ты должен понять, что ты слишком еще неопытен, чтобы заговаривать о любви.

– Ты был не намного старше меня, когда влюбился в маму.

– А вот тут ты ошибаешься. Мне было уже двадцать четыре, а не двадцать один, когда мы встретились. Ты еще очень молод – и не в обиду тебе будет сказано, – даже слишком молод в том, что касается некоторых вопросов. Тебе недостает здравого смысла.

– Мои профессора говорят мне совсем обратное.

– Ручаюсь, твои профессора не слишком-то много говорят с тобой о женщинах, иначе они бы тоже сказали тебе, что ты многого еще не понимаешь.

– Я понимаю только одно, что я люблю Лию, и она любит меня.

– Неужели ты не видишь, что она не для тебя?! У вас же нет почти ничего общего! Ты заканчиваешь колледж, думаешь о докторской; она же работает в магазине одежды. Она необычайно честолюбива и прилагает все силы для того, чтобы пробиться наверх…

– Ты меня поражаешь! Ты, убежденный демократ, и вдруг такой снобизм!

– Ты меня совершенно не понял. Я хотел лишь сказать, что вы абсолютно разные и с годами эта разница только еще больше возрастет. Любовь между вами лишена всякого смысла, всякого здравого смысла. Чем скорее ты выбросишь из головы всю эту чушь, тем будет лучше для тебя и для Лии тоже. – Он повысил голос: – Она же прирожденная соблазнительница, Фредди!

– Замолчи, папа. Ты не знаешь, что говоришь.

– Нет, знаю! Есть вещи, которые способен видеть лишь умудренный опытом человек.

Умудренный опытом человек… Всегда одно и то же, подумала со вздохом Хенни. Всегда.

Фредди не ответил. Подхватив с пола пса, он крепко прижал к себе теплое маленькое существо и стал почесывать отвисшую морщинистую кожу у него под подбородком.

Прошло несколько томительных мгновений. Наконец, глубоко вздохнув, он медленно произнес:

– Мне жаль, что ты видишь все это в таком свете, потому что сегодня днем мы поженились.

Слова донеслись до слуха Хенни словно откуда-то издалека. Ее мозг отказывался их воспринимать.

– Вы поженились? – растерянно повторила она.

– Да, в городской ратуше, – Фредди сглотнул, и его сильно выступающий вперед кадык резко дернулся, как всегда вызвав в ней острое чувство жалости. – Пожалуйста, не сердитесь… не портите нам этот день. Пожалуйста. Все-таки это день нашей свадьбы.

Он напоминал провинившегося ребенка, который, представ перед судом родителей, храбрится изо всех сил, стараясь скрыть терзающий его страх. Губы у Хенни задрожали, и она поспешно прикрыла рот ладонью, на мгновение задержав ее там, прежде чем спросить:

– Почему ты ничего нам не сказал? – ей показалось, что она простонала эти слова.

– Вы отговорили бы нас, во всяком случае, попытались бы это сделать. Так лучше.

Дэн откашлялся.

– Я уже не говорю об уважении, – он с силой стукнул себя кулаком по колену, – но так отплатить твоей матери и мне за наше доверие – это подло и низко. Не знаю, как ты это называешь, но по-моему, это подло и низко.

– Мы совсем не хотели, чтобы так получилось. Если ты позволишь мне объяснить…

– Да, пожалуйста. Мне действительно хотелось бы знать, как ты дошел до того, чтобы совершить, я уверен, одну из самых ужасных ошибок в твоей жизни, проживи ты хоть до ста лет. Взвалить на себя подобную обузу, когда ты еще не встал твердо на ноги… Господи, никогда я не видел подобной глупости! Будь я проклят, если это не так!

– Прошу тебя, – взмолился Фредди, – поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Не омрачай нам этот счастливый день, который мы будем помнить всю нашу жизнь.

– Счастливый день… Счастливая пара – так, кажется, говорят? Где, между прочим, вторая половина этой счастливой пары?

– Лия выбежала купить перчатки; она оставила свои в кэбе. А вот и она, открывает дверь.

В следующее мгновение в кухню вбежала запыхавшаяся Лия. При виде застывших словно статуи Хенни и Дэна она остановилась.

– Я вижу, вы уже слышали нашу новость.

Она стояла, почтительно ожидая какого-либо знака с их стороны, и, однако, ее уверенная поза ясно говорила: мы сделали, что хотели, и мы не боимся.

Все это промелькнуло в мозгу Хенни, пока она оглядывала Лию с головы до пят: прекрасный бледно-лиловый костюм, совершенно новый, естественно; обтянутые шелковыми чулками стройные лодыжки, кружевное жабо, длинная, до талии, нить жемчуга, завязанная ею узлом с явным намерением привлечь к нему внимание, словно он был настоящим; закрепленное вертикально элегантное перышко на бледно-лиловой шляпке… Продолжая улыбаться, Лия ждала.

Наконец, не выдержав, она обратилась к Хенни, полностью проигнорировав Дэна:

– Вы разве не хотите пожелать нам счастья?

И тут Хенни вдруг осенило. Постоянно живший в ней страх, страх, от которого она ни на минуту не могла избавиться, что сын ее уйдет на войну и она его потеряет, – всему этому наконец-то пришел конец! Женившись, он был теперь в безопасности! Они с Лией останутся теперь здесь, вместе с нею. Он закончит учебу и начнет работать; у них будет ребенок… Похоже, в конечном итоге, этот брак оказался настоящим благом, еще одной нитью, привязывающей их друг к другу. Да, конечно! А Дэн постепенно привыкнет… Все эти мысли мгновенно промелькнули в ее мозгу, вдохнув в нее оптимизм и пробудив в ней ее обычную душевную щедрость.

– Конечно же, мы желаем вам счастья! – раскрыв объятия, она прижала Лию к груди. – Естественно, я расстроилась, что вы сделали это втайне от нас, но я желаю вам счастья!

– Пожениться в субботу,^[44] да еще и в ратуше! – проворчал Дэн. – Меня-то это не волнует, но вы прекрасно знаете, как к таким вещам относится мама. Могли, по крайней мере, хотя бы пойти к раввину и соблюсти субботу.

Лия быстро проговорила.

– Я понимаю. Я сама так чувствую, и конечно позже у нас обязательно будет религиозная церемония. Но сейчас у нас нет времени…

Дэн не дал ей договорить.

– Что ты хочешь этим сказать: нет времени? Лия повернулась к Фредди.

– Ты им ничего не сказал?

– Нет, я… – он еще крепче прижал к себе собаку, словно ища у нее защиты. – Я…

Лия прервала его.

– Он боится сказать вам об этом. Фредди вступил в британскую армию. У него в распоряжении всего одна неделя. Поэтому-то мы так спешно и поженились.

Отделанная стеклярусом бахрома абажура заплясала перед глазами Хенни. Мгновенно ослабев, она рухнула на стул. Все вокруг потемнело. Она видела открытый рот Дэна, темный, как пещера; его лицо было темным, комната была темной и все кружилось в каком-то бешеном танце. Она уронила голову на стол.

Кто-то коснулся рукой ее волос, и она услышала над собой голос Фредди:

– Не плачь, мама. Я должен был это сделать. Ты сама всегда говорила, что люди должны поступать в соответствии со своими принципами, а иначе этим принципам грош цена.

Она глубоко вздохнула.

– Жаль только, что мы с тобой придерживаемся различных принципов, но так уж случилось и тут ничего не поделаешь. Я лишь прошу тебя уважать мои, как я всегда уважал твои.

На голове у нее лежала теплая рука ее сына. Та самая, в которой она учила его когда-то держать ложку; которая сжимала ее ладонь в первый день в школе; которая очаровывала ее, скользя по клавишам.

Она открыла глаза и подняла голову. Ничем не примечательная знакомая комната с находившимися в ней четырьмя людьми, которые сотни раз ели за этим столом, перед этой плитой, приобрела вдруг какую-то болезненную значимость. Такой, как сейчас, она и запомнится: с красными льняными занавесками и чугунком для супа; с белым умоляющим лицом Фредди и внезапно постаревшим на десять лет Дэном, в душе которого явно боролись гнев и печаль; с Лией, преисполненной достоинства в своем новом положении и более сильной, чем любой из них.

– О, Фредди, что ты наделал! – вырвался из груди ее горестный крик.

Она заломила руки. Обычно так пишут в романах, но это правда. В горе ты стискиваешь руки и заламываешь их.

– Что же ты наделал, Фредди!

– Я поступил правильно, мама. Это последняя война. После нее наступит мир на всей земле. Я сделал правильный выбор, я в этом уверен.

Дэн вскочил.

– Ты ушел из колледжа! Выбросил псу под хвост свое образование! Мог бы, по крайней мере, подождать год, прежде чем отправиться разыгрывать из себя героя.

– Я наверстаю упущенное, когда вернусь. Это не проблема.

Дэн набросился на Лию.

– А ты… это ты стоишь за всем этим? Ты поощряла этого… этого идиота, который решил попусту растратить свою жизнь? – у него внезапно перехватило дыхание и он замолчал.

– Ты не прав, Дэн, это несправедливо! – воскликнула Хенни, прежде чем Лия смогла ответить. – Тебе с самого начала было известно отношение Фредди к этой войне. Нечестно взваливать на Лию вину за его дурацкие идеи.

– Ладно, я беру свои слова назад. Господи, я не соображаю, что говорю, – Дэн стукнул себя кулаком по голове. – Я пытаюсь понять, не снится ли мне все это, не вижу ли я кошмарный сон… Но нет, похоже, я не сплю.

Хенни взглянула на сына. Для нее он был все тем же хрупким светловолосым ребенком с голубыми, как озера, глазами. И вот сейчас этот ребенок собирался ее покинуть, отправиться, возможно, на смерть, и ради чего? Задолго до этой войны, с того самого момента, как она стала достаточно взрослой, чтобы думать о таких вещах, все ее силы, вся энергия были отданы утверждению противоположной идеи. Иногда, благодаря собственной убежденности, ей удавалось склонить на свою сторону даже совершенно незнакомых ей людей; но она – и Дэн тоже – потерпели полную неудачу в том, что касалось их сына, в ком не было и следа этих убеждений.

– Я не знаю, что сказать, – прошептала она и расплакалась.

Дэн обнял ее за плечи.

– Посмотри, до чего ты довел свою мать! – воскликнул он. – А ты, Лия? Как ты поступила с этой женщиной, которая спасла тебя, боролась за тебя, отдала тебе свое сердце и душу?! Черт побери, на вашем месте я давно бы уже сгорел со стыда!

– Нет, Дэн, нет, – запротестовала Хенни. – Сделанного не воротишь. Мы должны думать о будущем, должны идти вперед. Сделанного не воротишь.

– Если вы не хотите, чтобы я возвращалась сюда, – сказала Лия, – я могу после отъезда Фредди поселиться у друзей с моей работы.

Большой же путь, подумала Хенни, прошел этот когда-то никому не нужный ребенок! Тогда, на январском ветру, когда мы устало тащились по улицам с ее матерью, я обещала ей, что позабочусь о ее дочери, и я выполнила свое обещание. Теперь она моя дочь, которая любит моего сына и, однако, готова расстаться с ним после того, как они пробудут вместе всего лишь неделю. Безумие! Все это настоящее безумие.

Она встала и вновь прижала Лию к груди.

– Поступай, как считаешь нужным. Это твой дом, если ты этого хочешь. Я думаю, ты это знаешь.

– Как скажет Фредди, – в голосе Лии неожиданно зазвенели слезы. – И, конечно, если Дэн не будет возражать, я останусь здесь.

– Мне было бы спокойнее, если бы я знал, что она здесь с вами, – сказал Фредди.

– Как жена нашего сына, – произнес Дэн с некоторой чопорностью, – ты здесь у себя дома. Итак, этот вопрос мы решили, – голос его на мгновение прервался, – …насколько это было возможно.

– Мы собираемся уехать на несколько дней, – проговорил Фредди. – Дядя Альфи предложил нам пожить в Лорел Хилл. На этой неделе их там не будет.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что Альфи знал об этом?! – воскликнул Дэн.

– Он узнал обо всем лишь сегодня утром, когда Пол спросил у него, не могли бы мы там пожить какое-то время. Пол нас туда и отвезет.

– Пол знал? Итак, все было проделано за нашей спиной. Все об этом знали, кроме отца с матерью!

– Только с сегодняшнего утра. Не сердись на них. Они ни в чем не виноваты. Я взял с них слово ничего вам не говорить и… и в сущности это не имеет никакого значения, потому что мы поступили бы так в любом случае, и Пол это понимал. Как и дядя Альфи.

– Так… – протянул Дэн. – Так…

И снова наступила торжественная тишина; словно саваном она окутала крошечную кухню и четверых людей в ней, которые стояли кружком, как стоят обычно в ожидании той минуты, когда можно будет разбить этот круг, сказать последние слова и уйти.

Первой нарушила молчание Лия.

– Уже половина четвертого. Мы сказали Полу, что будем ждать его внизу, на улице.

Такса заскулила, и она взяла ее на руки.

– Он будет скучать по мне. Я скоро вернусь, Струдель. Вы позаботитесь о нем, Хенни?

– Конечно.

Фредди поднял чемоданы.

– Мы вернемся в пятницу, тогда и попрощаемся. Не будем делать этого сейчас.

Дэн открыл дверь.

– Хорошо. Только… только береги себя.

Закрыв за молодоженами дверь, он прислонился к ней лбом. Хенни смотрела на его трясущиеся плечи, вслушиваясь в звуки удаляющихся шагов; вскоре до нее донесся шум заработавшего двигателя, затем все стихло, и их снова окутала мрачная тишина.

– Все это скоро кончится, – проговорил Дэн. Онемевшие от горя, они лежали без сна в своей постели и разговаривали. – Он никогда не сможет ее полностью удовлетворить.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она для него слишком сильная. Она будет подталкивать его и тащить за собой, пока он в конце концов не упадет.

– Лия хорошая девушка.

Она говорила это, наверное, в тысячный раз и неимоверно устала от этого. И потом, главным сейчас был не брак. Фредди в военной форме – вот что стояло у нее перед глазами, добрый мягкий Фредди с ружьем в руке. Ей вновь вспомнились ужасные фотографии в газетах: изрытая окопами земля, напоминающая собой лунный ландшафт; нет, даже хуже, так как на луне, при всех ее кратерах и трещинах и полном отсутствии зелени, не было, по крайней мере, крови. Что значил какой-то брак по сравнению со всем этим?

Дэн с горечью сказал в темноту:

– Она веревки из него может вить, и так оно и будет, помяни мое слово.

– Они любят друг друга, Дэн. И любовь эта продлится еще много, много лет. Ты был прав, когда сказал мне об этом. Я ничего не замечала.

– Ты многого не замечаешь, я всегда тебе это говорил.

Сейчас, подумала Хенни, мама тоже могла бы мне сказать: «Я тебе это говорила». На что я бы ответила: «Ты также думала, что мне не следовало выходить замуж за Дэна, не так ли?» Нет, благослови вас Господь, Лия и Фредди; пусть мой сын возвратится домой живым и невредимым, и пусть они будут счастливы друг с другом. Я верю, что так все и произойдет. Странно, но я совсем непохожа на тех матерей, которые, как говорят, считают, что все девушки недостаточно хороши для их сына. Я верю, что Фредди будет счастлив с Лией; ее сила станет для него благом. Она вздохнула.

– Будем надеяться, что они будут счастливы друг с другом, также, как и мы, – она придвинулась к Дэну ближе.

Он прижал ее голову к своему плечу.

– Да. Если бы только не эта проклятая война…

– Дорогой мой, мы ничего не можем здесь с тобой поделать. Нам остается лишь надеяться. И сохранять мир в этом доме… Бедная Лия! Бедная малышка! Так начать свою супружескую жизнь!

Начало нашей совместной жизни, мелькнула у нее мысль, тоже не было усыпано розами.

– Какая она бедная! Бедная Хенни, вот что я скажу, – проворчал Дэн.

– Не такая уж я и бедная, пока у меня есть ты. Обними меня, Дэн. Я так устала. Думаю, сейчас мне наконец-то удастся заснуть.

В Лорел Хилл, провозглашая приход весны, громко квакали лягушки. Облаченные в свитера, так как ночь была довольно прохладной, Пол, Фредди и Лия сидели на террасе после позднего ужина.

– Нет, вы только послушайте этот хор! – воскликнула Лия. – Какая удивительная ночь! Жаль, что Мими не захотела посидеть здесь вместе с нами.

– Для нее сейчас слишком холодно, – объяснил Пол. – Она очень легко простужается, – он поднялся. – Я, пожалуй, тоже пойду. Завтра рано утром мы возвращаемся в город. Уедем тихо, так что вы даже не проснетесь.

– Вы не должны уезжать из-за нас, – сказал Фредди.

– Это ваш медовый месяц. Уверен, наша компания вам сейчас совсем ни к чему.

– Но дом громадный, – возразила Лия. – Мы можем и не видеться, пока сами этого не захотим.

Она встала и подошла к перилам террасы.

– Взгляните на звезды! Их мерцание совсем не холодное. Кажется, они полыхают огнем. Ой, смотрите! – воскликнула она вдруг. – Что это?

Над холмом, между деревьями, небо внезапно словно вспыхнуло.

– Это метеорный поток! – воскликнул Фредди. Они бросились к стене; огни вспыхивали один за другим, так что казалось, идет огненный дождь. Онемевшие от восторга, они застыли, не в силах отвести глаз от этого удивительного зрелища. Через несколько секунд все закончилось.

– Что это было? – вскричала Лия. – Что?

– Ничего такого, чего бы следовало бояться.

В сумраке Пол увидел, что Фредди улыбнулся и нежно обнял молодую женщину за плечи.

– Это куски льда, – продолжал Фредди. – Они летят в космосе с огромной скоростью, в сотни раз быстрее пули.

– Никогда ничего подобного не слышала! И ты же всегда утверждал, что ничего не смыслишь в науке.

– Так оно и есть. Просто, благодаря отцу, я кое-чего нахватался. Я часто поднимался вместе с ним по пожарному выходу на крышу, и он рассказывал мне о звездах. Кое-что из его объяснений и застряло у меня в голове.

Лия вытянула перед собой руку.

– Свет от звезды, находящейся от нас на расстоянии миллионов миль, и вот он, касается моих пальцев, – медленно проговорила она и через мгновение добавила: – По существу, мы ничего не знаем, не так ли?

Звезды, звезды, влюбленные и звезды, – подумал Пол. Смутно ему припомнились строки написанной древним римлянином поэмы о любви, звездах и вечности, и о том, что и через столетия влюбленные все так же будут смотреть на звезды… Он повернулся и вошел в дом; они даже не заметили его ухода.

Что сказала Лия? Что в сущности мы ничего не знаем? Да, мы несомненно ничего не знаем, или, в конечном итоге, почти ничего. Кто бы мог подумать, что Лия так тонко все чувствует; она всегда казалась такой практичной, такой здравомыслящей? Ну что же, это только лишний раз доказывает, что следует быть весьма осторожным в своих суждениях о другом человеке. Но уж избытком мягкости она никак не могла похвастаться. Хотя, возможно, именно такая девушка и нужна Фредди, у которого этой мягкости даже больше, чем нужно.

О, Господи! Что на него нашло?! Бедный парень, идет на войну, хотя ему в этом нет никакой нужды! Не из-за того ли это парня, Джеральда? Не желание ли это оказаться не хуже, чем он? Или показать отцу – о чьей храбрости во время того, давнишнего пожара, он должно быть слышал тысячи раз – что и он может быть таким же храбрым? Может, в нем жила бессознательная потребность доказать самому себе, что он настоящий мужчина? Все это было слишком сложно; вероятно, эти парни в Вене, занимающиеся психологией, могли бы лучше в этом разобраться, а может, и нет. Но в одном можно было не сомневаться: Фредди был романтиком, и один только Господь знал, что это ему принесет, если он останется в живых. Он вполне мог стать исследователем Аравии, но, скорее всего, кончит преподаванием классической филологии в какой-нибудь консервативной частной школе, сожалея, что не родился столетием раньше.

А Лия? Что на нее нашло? Может, дело тут во внешнем эффекте? Несомненно, со своими светлыми, как у ангела, волосами и голубыми глазами Фредди будет выглядеть совершенно потрясающе в военной форме. Недаром же говорят, что все женщины неравнодушны к военным.

Нет, так думать о ней несправедливо; она для этого слишком умна. Она желала его, только и всего. Она любила его или думала, что любит, – в сущности это одно и то же – и схватила его, как только смогла. Миллионы молодых женщин были сейчас в таком же положении, как она. Бедняжки! Если бы только можно было предвидеть, что их всех ожидает впереди? И нас тоже…

Всего лишь неделю назад более ста американцев погибли на «Лузитании». Ему вспомнилось, как он танцевал в этом роскошном плавучем дворце, ел за обедом икру под звуки музыки; или читал на палубе, время от времени поднимая голову, чтобы взглянуть на появляющийся в серых водах океана пенистый след, когда они увеличивали скорость. Теперь «Лузитания» лежала на дне океана… Вильсон говорит, что нас не удастся втянуть в войну, но кто может это знать.

И все же мы можем и не вступить в нее…

Тихо ступая, он поднялся к себе в спальню по лестнице, вдоль которой на стене висели отвратительные натюрморты Альфи – огромные фрукты и битая птица с открытыми мертвыми глазами и сломанными крыльями. Мими уже спала; ее вышивание, аккуратный веночек из скромных цветочков на бежевом фоне, лежало на полу подле кровати и, наклонившись, он его поднял.

Ощущая в душе смутное беспокойство, он подошел к окну и посмотрел вниз на лужайку. В полосе света от лампы в гостиной стояли две фигуры, сплетенные в таком тесном объятии, что тень от них была тенью одного человека. Когда они, наконец, оторвались друг от друга и повернули к дому, он отошел от окна. В глубине его души вдруг вспыхнуло желание – жгучее, неудовлетворенное, – словно их физическая страсть передалась ему, как зараза.

Он разделся и подошел к кровати. Лицо его жены было спокойным во сне; рядом, на подушке, лежала ее рука; золотое кольцо, символизирующее ее союз с ним, поблескивало на ее тонком пальце. Даже ее пальцы были изящными, подумал он.

Он лег и заставил себя думать о клиенте, с которым у него была назначена на завтра очень важная встреча. Он перебирал в уме один вариант за другим, стараясь прояснить для себя план своих действий. Через какое-то время ему удалось, наконец, уснуть.

Часть третья ФРЕДДИ И ЛИЯ

ГЛАВА 1

Было в беременности нечто такое, подумала Хенни, что смягчало гнев и раздражение; они таяли, словно куски льда под струей кипятка.

Охватившее Анжелику негодование при известии о браке было ею забыто сразу же, как только она заметила состояние Лии; теперь они видели от нее одну только благожелательность. Она купила в качестве приданого новорожденному пеленки и распашонки. Она начала вязать. Что это, задавалась вопросом Хенни. Какой-то глубинный инстинкт выживания расы? Или ее мать просто смягчилась с годами?

Что же до Дэна, то и он устал, наконец, сердиться и волей-неволей приспособился к новому положению Лии в семье.

Эта зима была необычайно суровой. На пятом месяце, хотя ее состояние и не было еще заметно, Лия перестала ходить на работу, так как улицы были покрыты коркой льда. Сейчас, на седьмом, с шитьем на коленях и маленькой таксой, устроившейся там, где мягкие складки ее юбки касались пола, она напоминала портреты Ренессанса; ее подвижное лицо изменилось и выражало покой; хотя прическа ее, в стиле «мадонна», – подумала с доброй усмешкой Хенни, была сейчас, благодаря леди Диане Мэннерс, весьма модной.

Помимо юбки, на ней была серебристо-серая блуза, достаточно свободная, чтобы скрыть ее беременность.

– Это от Пуаре, прошлогодняя модель, – объяснила она Анжелике с Хенни. – На ней пятно, поэтому-то мне ее и отдали. Вы посмотрите какая работа? Только французы умеют делать подобные вещи.

– У тебя хороший вкус, моя милая, – заметила Анжелика. – И дорогой.

Хенни с ней согласилась, и Лия поспешила сказать, на мгновение оторвавшись от своего шитья:

– Вы напрасно беспокоитесь о нас с Фредди. Я знаю, что он никогда не разбогатеет. Он ученый, учитель, как его отец. Мне бы очень хотелось, чтобы он преподавал в какой-нибудь прелестной частной школе. Только не в обычной, ему бы там не понравилось. Я сама способна заработать для нас кучу денег. Одна из наших белошвеек – она русская еврейка, как и я, только действительно из России – когда-то работала в Париже. Она очень умная и хочет открыть собственное дело на паях со мной. Мы с ней знаем, что требуется, и как это сделать. Единственное, что нам нужно, так это начальный капитал.

Хенни задумчиво разглядывала невестку. Да, она многому научилась с тех пор, как пошла работать. Даже по-английски она говорила слегка певуче, копируя, несомненно, ирландку, владелицу заведения. И вспомнив резкую, прямую мать Лии, эту несгибаемую радикалку, Хенни невольно подивилась про себя непоследовательности природы.

– Вы знаете, я видела не так давно у нас в магазине вашу сестру. Она покупала платья. Вид у нее был просто шикарный. Я не сказала вам об этом раньше, решив, что лучше об этом не говорить, но потом… в общем я подумала, может, вам будет это интересно, – произнесла Лия.

– Неужели ты ее помнишь?

– Конечно! Я помню все, даже тот вечер, когда видела ее в последний раз. Я могу даже сказать, во что она была тогда одета.

Хенни тоже могла это сказать. Разрыв произошел в 1908 году; с тех пор прошло целых восемь лет. Почти одна восьмая отведенного человеку времени по библии! Слишком долгий срок, чтобы что-то можно было здесь исправить, однако; слишком, слишком долгий. За эти годы чувство обиды и негодования только еще больше усилилось с обеих сторон. Даже Альфи с Полом считали сейчас, что здесь ничего нельзя было изменить. И ей оставалось только молча скорбеть про себя.

Анжелика, однако, иногда не выдерживала и начинала жаловаться вслух, причитая, что видеть полный разрыв между ее двумя дочерьми было для нее в жизни самым тяжелым бременем.

– Я тут подумала, – сказала вдруг Лия, – может, дядя Альфи даст мне денег, чтобы я могла начать собственное дело? Как вы полагаете, он даст? Он такой щедрый, – она на мгновение умолкла и на лице ее появилось жесткое выражение, – и, в отличие от Дэна, он ко мне всегда хорошо относился.

– Ничего не могу сказать в отношении денег, – ответила Хенни, – но в том, что касается Дэна, то он любит тебя, я в этом уверена. С чего ты решила…

Лия сухо рассмеялась.

– Любит меня! Хенни, я не боюсь правды, почему же вы ее так боитесь? Он с самого начала не желал меня здесь видеть, и мы обе прекрасно это знаем.

На мгновение Хенни растерялась, не зная, что ответить. Замечание было таким горьким, таким несвойственным Лии! Наконец, с легкой запинкой, она проговорила:

– Ты ошибаешься. Он относился к тебе так вначале, потому что ему было трудно привыкнуть к внезапному появлению в доме еще одного ребенка. Нас всегда было только трое…

На лице Лии было такое странное выражение! Неужели причиненная ей в детстве обида оказалась столь сильной, что она до сих пор не могла ее забыть?

– Это единственная причина, Лия, дорогая, поверь мне. Не все хотят усыновить ребенка. Но потом он тебя полюбил – особенно хорошо он относится к тебе сейчас, не так ли? Так что ты видишь то, чего нет. Я в этом уверена.

– Я не вижу того, чего нет, Хенни.

Странный у них получался разговор. Со своими сдвинутыми бровями Лия выглядела сейчас… Да она выглядела по-настоящему рассерженной! В следующее мгновение она поджала губы и поспешно склонилась над шитьем, словно боясь ненароком выдать то, что требовалось скрыть. Хенни почувствовала необходимость продолжить этот разговор.

– А я думаю, что видишь, – произнесла она ровным тоном. – Думаю, это ты не любишь Дэна. Несправедливо с твоей стороны не любить его. Как и не говорить мне, почему.

– Об этом не тревожьтесь, – резко ответила Лия. – Я знаю то, что знаю, и чувствую то, что чувствую. Но у нас здесь царит мир и согласие, не так ли? Поэтому, какое все это имеет значение?

Очень большое, подумала Хенни. Ты заронила во мне подозрения, расстроила меня. Что она имела в виду, говоря: «Я знаю то, что знаю»?

– Ты пытаешься намекнуть мне на что-то, касающееся моего мужа? – спросила она.

Черты молодой женщины моментально смягчились и она стала больше походить на себя прежнюю.

– О, Хенни, нет! – воскликнула она. – Я не имела в виду… конечно же, нет! Мне вообще не следовало ворошить старое, вспоминая какие-то свои детские обиды. Простите, мне действительно жаль, что я вытащила все это на свет.

Что-то во всем этом все-таки было, подумала Хенни. Или во мне снова говорят мои старые страхи, старые глупые страхи в отношении Дэна, и при первом же намеке на что-либо тайное, скрываемое, это первое, что приходит мне на ум?

Да-да, конечно же, так оно и есть! Все это глупости! Просто Лия, в страхе за собственного мужа, сейчас вся как натянутая струна. Бедняжка!

Все мы живем день за днем в постоянном страхе, и все из-за Фредди.

– Прочти, пожалуйста, еще раз последнее письмо от Фредди.

Целая связка этих писем лежала на столе; Лия любила читать их вслух, естественно опуская интимные подробности. Все, что оставалось, звучало, как обычные банальности, во всяком случае, для уха Хенни. Однако сейчас, когда письма стали приходить уже не из Англии, а из Франции, все это перестало иметь какое-либо значение. Главное, они приходили, свидетельствуя о том, что он жив.

– «Настроение у меня бодрое», – читала Лия (как это походило на Джеральда! Их, что, учили где-нибудь так писать?), – «и я полон оптимизма» (как может кто-нибудь быть полон оптимизма, когда вокруг него тысячами гибнут люди? Вероятно, он все еще не на передовой). «Прекрасное и удивительное чувство – ощущать себя частью этой доблестной армии. И солдаты, и офицеры здесь отличаются стойкостью и отвагой».

– Он говорит, как настоящий англичанин, мы даже не употребляем таких слов, – заметил как-то, услышав эти строки, Дэн.

Голос Лии дрогнул, возвратив мысли Хенни к настоящему.

– Послушайте, Хенни. Он пишет: «В первый раз мы были под огнем. Было очень страшно, один грохот мог кого угодно свести с ума. Но сейчас все позади и мы в безопасности. Я рад, что не оказался трусом».

Хенни, ничего не сказав, склонила голову над шитьем. Весь день с хмурого темного неба валил густой снег; внезапно сильный порыв ветра бросил в окно струю снежной крупы, и она с шумом рассыпалась по стеклу. Ужасно находиться на улице в такую погоду! Ужасно лежать в земляной яме и ждать, ждать…

Глаза ее были сухими; во рту пересохло от страха. Весь мир, похоже, сошел с ума.

Здесь, в Америке, Вильсон говорил о мире и в то же самое время поддерживал создание мощного флота. В конгрессе же они заявили, что лишь боеготовность может помочь сохранить нейтралитет. Итак, лучший способ не быть втянутым в войну – это вооружиться! Безумие!

Военное министерство организовало в Платтсбурге тренировочный лагерь для добровольцев.

– Пол туда едет, – сообщила ей на днях Анжелика. – Как офицер, конечно.

Когда же Хенни высказала недоумение по поводу того, что сам Пол ничего ей об этом не сказал, Анжелика объяснила:

– Видишь ли, он совсем не за войну; он лишь хочет, ради собственного блага, получить какую-нибудь подготовку, если предоставляется такая возможность. Думаю, через какое-то время он сам тебе об этом скажет. Вероятно, он собирается с духом, зная, как ты ко всему этому относишься. Да, ты знаешь, – сказала она после минутного молчания, – Флоренс принимает активное участие в деятельности Общества по оказанию экстренной помощи. Они там все выступают за боеготовность, как тебе должно быть известно.

Когда Хенни ничего на это не сказала, Анжелика заметила:

– Это женское противодействие твоей группе… Тогда Хенни вдруг громко проговорила:

– Они утянут за собой в пропасть весь мир, вот чего они добьются.

– Кто добьется? – на лице Лии появилось изумленное выражение.

– Я просто размышляла вслух. Сторонники боеготовности, я имею в виду. Они с каждым днем становятся все громогласнее и громогласнее. Разве ты не заметила, какой атаке мы, «пацифисты», подвергаемся сейчас в прессе?

– Хенни… Фредди сейчас там. Как в такое время можно оставаться пацифистом? Ему может понадобиться помощь до того, как все это закончится.

И снова Хенни не знала, что ответить.

Сын Лии родился солнечным февральским утром, в оттепель. В той комнате, где он лежал в своей кроватке, с сосулек на подоконник снаружи капала вода; завернутый в украшенную вышивкой белую органди и голубое атласное одеяло с завязанной бантами лентой он представлял собой поистине великолепное зрелище. Мими принесла все это, когда ребенку было всего два часа от роду.

– От Пола и меня со всей нашей любовью, – сказала она, передавая Хенни подарок. Несколько мгновений она стояла, склонившись над колыбелью и с завистью глядя на младенца, затем выпрямилась, одновременно стерев с лица это выражение, дабы, не дай Бог, не выдать слишком многого. – Береги себя, Лия. Отдыхай, набирайся сил и не простужайся, – посоветовала она, прежде чем уйти.

Но Лия, к ужасу Хенни, поднялась с постели на третий же день, и сейчас с плоским животом и в очаровательной кофточке сидела на стуле подле детской кроватки.

– Во мне говорит моя крестьянская кровь, – заявила она. – Не могу я лежать в постели, когда чувствую себя так чудесно. Как только я прекращу кормить, я выйду на работу, так как вы сказали, Хенни, что возьмете на себя заботы о ребенке.

Конечно же, она позаботится о нем! Ребенок уже был настоящим королем в доме.

– Взгляни на него, он улыбается, – сказал Дэн.

– Газы, – ответила Лия. – Это только газы.

– Он похож на тебя, Дэн, – заметил Альфи, пришедший вместе с Эмили и Мег посмотреть на новорожденного.

В действительности же он ни на кого не походил, за исключением того, что у него были черные волосы Дэна, целая их копна. Глаза его были большими, носик маленьким и остреньким, а подбородок говорил о силе: красивый ребенок.

– Как ты собираешься его назвать? – поинтересовалась Мег.

– Генри, как моего отца. И мы будем звать его Хэнком. Мне нравится это имя, оно чудесно подходит мальчику. Разумеется, – добавила Лия, – настоящее имя моего отца было Гершель.

– Тогда почему не назвать его так?

– Потому что это не американское имя. Нечестно давать ему такое имя, когда других мальчишек в школе будут звать Боб или Эд. Хочешь подержать его, когда он проснется?

– О, да!

Она несомненно умеет ладить с детьми, подумала Хенни.

А Лия продолжала говорить, и Хенни видела, как довольна она, что малыш находится в центре всеобщего внимания. В конечном итоге очень тяжело, когда никто из твоей собственной семьи не поздравляет тебя и не удивляется твоему новорожденному ребенку.

– Его иудейское имя тоже такое же, как у моего отца: Абрам. Моего отца назвали так в честь деда, а того в честь его отца и так далее.

Мег заинтересовалась.

– А что такое иудейское имя? Хенни быстро ответила:

– У всех евреев есть иудейские имена, потому что изначально мы все пришли из Израиля. Мы и есть Израиль, то есть один народ. У твоего отца тоже есть иудейское имя: Иоханан.

– Почему ты никогда мне об этом не говорил? – удивленно спросила Мег Альфи.

Он покраснел и бросил взгляд на Эмили; было что-то почти виноватое в этом быстром взгляде.

– Как-то об этом никогда прежде не заходил разговор. Да и все это не столь уж и важно.

Альфи закашлялся и покраснел еще больше; даже мочки ушей у него сделались ярко пунцовыми.

И Хенни моментально стало его жаль. В конце концов, если он желал, чтобы его дочь училась в епископальной школе, то это было исключительно его личным делом. Она не знала, что вообще дернуло ее за язык, разве что желание сделать ему что-нибудь в пику, так как ребенка, несомненно, не следовало держать в неведении относительно его семьи, обманывать или запугивать. И все же это было не ее делом. Это было делом Альфи и только его одного.

Мег, однако, придерживалась совершенно иной точки зрения.

– Ты всегда все о себе скрываешь, – упрекнула она отца. – Ты никогда не хотел, чтобы я знала что-нибудь о евреях. Я почти уверена, что тебе не нравится быть евреем.

Эмили резко сказала:

– Как ты можешь так говорить со своим отцом! Ты оскорбила его и должна сейчас же перед ним извиниться!

Она не оскорбила его, подумала Хенни; она лишь сделала ему совершенно справедливое замечание.

Эмили, испытывая неловкость перед присутствующими, проговорила прерывающимся голосом:

– Я совсем не понимаю современных детей. Им ничего не стоит оскорбить своих родителей. В мое время мы и помыслить о таком не могли.

Она не ребенок, возмутилась Хенни про себя, ей уже тринадцать, у нее есть сердце и ум и ее нельзя дурачить, разве вы оба этого не видите?

– Тем более сказать подобное отцу, который так тесно связан со своей семьей, – продолжала упрекать дочь Эмили. – Я жду, что ты все-таки извинишься, Маргаретта.

Мать с дочерью смотрели друг на друга как враги, готовые вот-вот броситься в бой. Альфи демонстративно отстранился от участия в унизительной сцене, делая вид, что внимательно разглядывает связку ключей в своей руке. Лия складывала пеленки. Дэн с Хенни переглянулись.

И тут заговорила Мег:

– Хорошо, я извиняюсь. Я совсем не собиралась оскорблять папу. Мне бы просто хотелось, папа, чтобы ты говорил мне о таких вещах, – голос ее звучал ровно, но Хенни явственно слышала в нем новые и незнакомые ей твердые нотки. – В школе, – продолжала Мег, обращаясь сейчас ко всем присутствующим, – в школе, епископальной ли нет, меня называют еврейкой, тогда как девочки Леви из соседней квартиры говорят мне, что никакая я не еврейка. Выходит, я никому не нужна? Я и ни тут, и ни там. Вам хорошо. Вы все здесь знаете, кто вы такие, за исключением меня, – закончила она.

– Ну что ты, – пробормотал из своего угла Альфи.

– И еще одно. Ты всегда подчеркивала, мама, что все одинаковы и нельзя относиться к другим людям предвзято. Почему же ты тогда ничего не говоришь своим друзьям, которые рассказывают про евреев всякие гадости?

– Ну это уж слишком, Мег! И ты прекрасно это знаешь!

– Нет, не знаю. Я слышала, что говорила эта миссис Легхорн, когда вы играли в бридж.

– Ты подслушивала?

– Нет. Я доставала с полки словарь в соседней комнате, и тут она сказала.

Эмили окончательно вышла из себя.

– Мало ли что говорит глупая женщина! Мы не хотим этого слышать! Довольно, Мег. Довольно!

Неожиданно раздался голос Альфи.

– Ты слишком остро все воспринимаешь, Мег, – сказал он ей не без мягкости в голосе. – Да и всегда такой была. Пора бы тебе уже перерасти подобные вещи, не думать слишком много о себе. Ты хорошо учишься, так и занимайся своими уроками, стремись вперед и обращай как можно меньше внимания на то, что говорят люди. Я сам всегда так поступал и тебе советую.

Хенни была возмущена до глубины души. Дураки! Растерянное и одинокое человеческое существо стоит перед тобой, прося правды и помощи, и ты даже не видишь, насколько она одинока. Да, ты дурак, Альфи, и такая же и ты, Эмили, несмотря на всю твою утонченность и благовоспитанные манеры.

Мег подошла к кроватке. Она несомненно лишь делала вид, что смотрит на ребенка; Хенни понимала, что в этот момент ей никого не хотелось видеть. Ее узкая спина в школьной форме, казалось, одеревенела. Она явно с трудом сдерживала слезы, пытаясь сохранить свое достоинство.

Альфи последовал за дочерью к кроватке младенца.

– Давайте лучше говорить о более приятных вещах, – он махнул рукой, словно отбрасывая от себя все эти мелкие неприятности, которые так портят жизнь. – Я приготовил подарок для этого прекрасного молодого человека, Лия.

– Тетя Эмили уже прислала его! – воскликнула Лия. – Чудесное стеганое одеяльце. Вы так добры.

– Нет-нет, я имел в виду кое-что другое, – Альфи сунул руку в карман. – Чек для тебя, Дэн. Твой заработок.

Это только пара сотен, но я подумал, может, ты захочешь открыть счет в банке на имя малыша.

– Ты меня удивляешь. За что?

– Помнишь те схемы, что ты передал мне в прошлом году? Как же это называется…? Ах, да, когегед.

– Когерер. Это детектор. Когда ты…

– Уволь меня от объяснений. Я все равно ничего не пойму. Что бы там ни было, но мои приятели заинтересовались этой штукой. Пока они еще не решили, как ее использовать, но кто-то спросил меня, не видел ли я тебя последнее время, и я сказал «да» и упомянул о ребенке. Тогда они и попросили меня передать тебе чек. Он заслуживает эти деньги, сказали они, даже если и окажется, что мы никак не сможем использовать его изобретение.

– Они поступили в высшей степени порядочно и необычайно щедро. Я возьму чек ради ребенка. По крайней мере, это покрывает мои расходы на печатание всех этих схем. Спасибо, Альфи.

– Их чрезвычайно интересует твоя работа, Дэн. И это явно процветающее предприятие. У них теперь новый адрес, они уже занимают четыре этажа в доме рядом с Кэнал-стрит. Несомненно, это большой бизнес, я знаю, что говорю, – Альфи позвенел мелочью в кармане своеготвидового пиджака.

– Да, обычно ты знаешь такие вещи, Альфи.

– Что пишет Фредди?

– Ничего особенного. Письма приходят часто, но он почти ничего в них не говорит. Как ты понимаешь, почта подвергается цензуре.

– Ты должен им гордиться, Дэн, – произнес с торжественностью Альфи.

– Гордиться? Да он же поступил, как настоящий дурак!

– О! – выдохнула Эмили. – Как ты можешь так говорить! Такие вот молодые ребята, как он, и спасут нас всех! Как бы мне хотелось иметь сына, – добавила она, глядя чуть ли не с негодованием в спину Мег, которая направилась вслед за Хенни на кухню.

– Они говорят так только потому, что у них нет сына, тетя Хенни, – прошептала Мег.

К горлу Хенни подкатил комок.

– Ты так считаешь, Мег?

– Да, конечно. Я видела фильм «Рождение нации». Все это так ужасно, молодые люди, страдающие, раненые… – девочка зажала рот рукой. – Ой, простите! Я не должна была этого вам говорить. Так глупо с моей стороны.

Угловатая, с розовыми острыми локотками и милым, добрым лицом, на котором сейчас появилось обеспокоенное выражение, она необычайно трогала сердце Хенни. Тринадцать лет – трудный возраст, и это самое меньшее, что можно было о нем сказать. Внезапно Хенни почувствовала к девочке необычайную близость.

– Ничего, Мег. Ты хорошая девочка. Ты понимаешь.

В середине зимы 1917 года германское правительство объявило о начале неограниченной войны подводных лодок; вскоре эта угроза была приведена в исполнение. Безоружные американские торговые суда подвергались атакам торпед и вместе со своими экипажами погружались на дно. Уничтожались и безобидные рыбацкие шхуны, и германские подводные лодки были замечены вблизи Лонг-Айленда. Хенни и Дэн посмотрели друг на друга поверх утренней газеты; в глазах обоих было отчаяние.

– Времена, испытывающие души людей, – проговорил Дэн.

Он продолжал вести свой старый спор с Полом, когда бы они ни встречались, что было сейчас не так часто, как в прежние годы.

– Несмотря ни на что, мы должны сохранять нейтралитет в качестве примера остальному миру, – отстаивал он свою точку зрения.

Пол, однако, начинал в этом сомневаться.

– Я нахожу, что я сейчас почти ни в чем не уверен, – сказал он в ответ.

Это замечание могло бы показаться постороннему слушателю банальным или неопределенным, но оно не было таким для Хенни, прекрасно знавшей Пола.

Однако у нее самой было немало причин для душевных мук: иногда ей казалось, что только они с Дэном и были против войны. Один за другим ее старые кумиры изменяли своим взглядам, переходя на другую сторону. Сэмюэл Гомперс^[45] обещал в случае вступления нации в войну поддержку профсоюзов. Даже фонд международного мира Карнеги был охвачен военной лихорадкой, а Кэрри Чапмен Катт, суфражистка, прежняя героиня Хенни, обратилась к женщинам своей организации с просьбой внести посильный вклад в военные усилия, если возникнет такая необходимость. Хенни скорбела и, скорбя, удивлялась царившему вокруг нее воодушевлению.

Деньги текли рекой: театры были полны; коляски на Пятой авеню вытеснялись блестящими «Пирс-Эрроуз» с шоферами; повсюду открывались магазины дабы удовлетворить новую потребность в сверкающей роскоши, от платиновых наручных часов до шелковых рубашек. Весь город, казалось, был охвачен радостным возбуждением. Разодетые пары танцевали в «Плазе». Женщины носили короткую стрижку a la Ирэн Касл^[46] и танцевали танго в украшенных эгреткой маленьких шелковых шляпках.

Союзники нуждались во всем и прежде всего в кредитах, на которые они могли бы закупить это все: зерно, оборудование, лекарства, боеприпасы, ткани, сталь, уголь, железо, кожу, проволоку, порошковое молоко и множество других вещей. Рынки товаров и ценных бумаг процветали; заводы были завалены заказами; железные дороги запружены поездами и склады забиты товаром; цены на недвижимость утроились, и каждый, от юриста до грузоотправителя, был охвачен лихорадкой обогащения. Целая армия новых миллионеров появилась на свет в эти дни.

Однажды вечером в дверь Ротам позвонил Альфи. Лия только что возвратилась домой с работы. В кухне Хенни кормила с ложки Хэнка, который в рубашечке и пеленке восседал чрезвычайно довольный на коленях у деда.

– Я вас не удивил? – спросил с порога Альфи. – Я просто не мог ждать до завтра и позвонил Эмили, что опоздаю к ужину, так как у меня для вас великолепная новость.

Улыбка Альфи была такой широкой, что, казалось, он сейчас засмеется во весь голос. Хенни моментально решила, что он принес известие о Фредди, что Фредди возвращается домой или даже что он уже здесь и сейчас прячется за дверью.

– Это Фредди? Он возвращается домой?

– Нет, нет, боюсь, ничего похожего. И тем не менее, это очень, очень хорошая новость.

Альфи огляделся в поисках места, куда бы он мог положить свой котелок, но так как в тесной кухоньке каждая поверхность была сейчас занята чем-нибудь, принадлежащим Хэнку – бутылочками, нагрудничками, тряпичными игрушками – он оставил его на коленях.

– Ты помнишь, как-то года три назад ты передал мне чертеж радиопеленгатора?

– Не пеленгатора, лишь небольшой его части, трубки…

– Неважно что это было – я уже не раз говорил тебе, что ничего не понимаю в технике. Так вот… – Альфи на мгновение умолк, предвкушая эффект, который произведут его слова и явно подогревая нетерпение слушателей… – Так вот, это было продано! «Финн и Уэбер Электропартс», это дочерняя компания, начинает его производство! Огромный успех, Дэн. Эта твоя штука сделает тебя богатым, а меня еще богаче. Вот повезло, так повезло. Я бы сам этому не поверил, если бы не держал в руке чек. Смотри. Нет, ты только взгляни на него.

Через голову ребенка Дэн принял у него чек. В полной растерянности он повернул его и взглянул на обратную сторону.

– Я этого не понимаю, Альфи.

– Чего тут непонятного? Прочти, что там написано.

– Тут говорится: «Платить приказу Дэниэла Рота… двадцать тысяч долларов».

– Что?! – воскликнула Хенни, роняя ложку.

– Двадцать тысяч долларов! – ахнула Лия.

Альфи откинулся на спинку стула, глядя на них с ласковой снисходительностью взрослого, подарившего ребенку прекрасную дорогую игрушку и теперь наслаждавшегося его изумлением и восторгом.

– Я все же не понимаю, – нахмурясь, повторил Дэн.

– Это лишь твоя первая доля от продажной цены. Я взял акции от твоего имени и от своего тоже, по пятнадцать акций на каждого. Ты получаешь их как изобретатель, а я как посредник, – глаза Альфи сузились, придавая его лицу хитрое выражение. – Быть посредником не так-то легко, ты должен уметь делать такие вещи. И потом, я постоянно прибегал в этом деле к советам моего адвоката. Мы договорились о получении большей части прибыли как дивидендов в форме акций. Это естественно уменьшает твои налоги… Ты выглядишь совершенно растерянным.

– Так оно и есть.

– Ладно, все это неважно. Как-нибудь вечерком мы сядем с тобой вдвоем и… Хотя, что я говорю? Не вечером, а днем. Я хочу, чтобы ты повидался с моим адвокатом у него в конторе. Он первоклассный специалист, и он тебе все объяснит, расскажет все в деталях и посоветует, куда лучше вложить деньги, потому что… – Альфи усмехнулся, – потому что ты с каждым разом будешь получать все больше этих миленьких чеков, мой друг, и я думаю, ты несомненно захочешь поступить с ними мудро, сделать так, чтобы они давали прибыль.

– Все эти деньги за одну маленькую трубку! Какое-то небольшое устройство! – воскликнул Дэн. – В этом нет никакого смысла.

– Еще какой смысл! Это, как ты говоришь, небольшое устройство в хороших руках стоит золотого рудника.

– В чьих руках? Кому оно нужно?

– Военному министерству, вот кому! Ты получил государственный заказ. И это так и будет продолжаться, всю войну, которая неизбежно начнется, и после нее тоже, потому что, насколько я понял из объяснений Ларри Финна, твоя штука используется в радиопеленгации, а та еще в самом зародыше. Однако уже сейчас они могут вести слежение за вражескими кораблями, имея пару или более передатчиков…

Дэн поднял руку, останавливая его.

– Я не продаю свои идеи военному министерству, Альфи. Тебе следовало бы это знать.

Альфи устремил на него изумленный взгляд.

– Ты, что, рехнулся? Ты не продаешь…

– Нет. Если, как ты говоришь, с помощью этой штуки будут засекать корабли и, следовательно, пускать их на дно вместе со всеми их экипажами, то мне не нужны такие деньги.

– Дэн, да ты просто псих! Война – это тебе не игрушки, здесь или ты убьешь, или убьют тебя. Третьего не дано. Господи, твой собственный сын воюет сейчас там, а ты…

– Не примешивай сюда моего сына!

– Помолчи минуту! Пойми, торговля не прекращается с войной, она вообще никогда не прекращается. Да и почему она должна прекращаться! Человек заслуживает того, чтобы пользоваться плодами своего труда. Почему бы военному министерству или еще кому-нибудь, не заплатить тебе за твое изобретение, если оно способно найти ему применение?

– По той же причине, по какой нельзя позволять владельцам трущоб, становящихся при пожаре настоящей ловушкой, наживаться, сдавая их в аренду беднякам. Ты всегда знал, как я к этому отношусь…

– Я никогда не владел никакими трущобами.

– Я этого не говорил. Я лишь сказал, что все это связано, и вооружения, и сдача в аренду ветхих домов. Это чистой воды эксплуатация, и я не желаю иметь отношения к подобным вещам. Вот почему я не могу взять этих денег.

В комнате было необычайно жарко. Или, может, это только казалось Хенни, у которой сильно стучало в висках. Эти двое мужчин, хотя и совсем разные, но оба порядочные и симпатизирующие друг другу, напоминали сейчас борцов на ринге. Ее брат, лицо которого было багровым, нервно стискивал в руках свою шляпу; Дэн, тоже раскрасневшийся, обнимал одной рукой ребенка, который, сося кусочек сдобного сухарика, уже наполовину спал.

Такое огромное богатство, подумала она. Это было абсолютно нереально. Она посмотрела на Лию, которая раскрыв от удивления глаза, переводила взгляд с одного мужчины на другого, словно перед ней разворачивалась какая-то занимательная пьеса.

– Спасибо тебе, – произнес Дэн. – Я понимаю и чрезвычайно ценю то, что ты хотел для меня сделать. Но и ты должен понять, что я не могу этого принять, – и он протянул чек Альфи.

– Я не собираюсь брать его назад.

– Тогда я его просто порву.

Альфи вытер со лба пот. Он стиснул руками колени и наклонился вперед, словно оказавшись ближе к Дэну, он мог как-то его убедить.

– Дело сделано, Дэн, и его нельзя переделать. Сделка состоялась, акции выпущены, и все уже завертелось. Я не могу повернуть назад, даже если бы захотел. Почему бы тебе не взять чек хотя бы ради Хенни, если сам ты так к этому относишься? Просто перепиши его на ее имя, только и всего.

Дэн покачал головой.

– Не собираюсь изображать из себя святого, Альфи, но Хенни моя жена. Мы с ней одно, – Дэн накрыл ее ладонь своей.

Она почувствовала прилив необычайной гордости и силы.

– Я согласна с Дэном, – прозвенел ее голос, – и не собираюсь наживаться на войне. Не сердись на нас, пожалуйста, Альфи. Мы любим тебя… но у нас с тобой разный взгляд на вещи.

Альфи поднялся.

– Ты дурак, Дэн. Не буду ничего говорить о сестре; как-никак она женщина и плохо знает жизнь. Но ты-то должен понимать, что может наступить день, когда ты, не дай Бог, заболеешь, и уж конечно наступит день, когда ты станешь слишком стар, чтобы работать. Тогда ты об этом пожалеешь. Богатство само плывет тебе в руки, оно даст тебе покой, свободу от всяческих тревог за будущее.

– Мы справимся, Альфи. Мы всегда справлялись. Нам хватает тех денег, что у нас есть.

Хенни увидела, как брат окинул взглядом маленькую тесную кухню и заглянул сквозь открытую дверь в скромную гостиную. Скорее всего, взгляд его был неосознанным, так как он несомненно всегда внутренне содрогался при мысли о необходимости жить в таком тесном и убогом месте, как это.

– Двадцать тысяч долларов, Дэн! Неужели это тебя не впечатляет? – взмолился Альфи.

– Помнишь тот разговор, пару лет назад, когда я сказал тебе, что с радостью отдал бы все свои изобретения, если бы жизнь на земле стала от этого лучше? Мне не нужно богатство. Не представляю, что я делал бы с ним, если бы оно у меня было.

– Подумай еще раз, Дэн. Это лишь первая выплата. В среднем ты будешь получать двадцать тысяч в год, а потом, возможно, и еще больше. Это процветающая фирма и они весьма заинтересованы в твоей работе…

– Прости, что снова тебя прерываю, – произнес Дэн с нескрываемым раздражением, – но мой ответ по-прежнему «нет» и всегда будет таким. Ты берешь чек?

Чек лежал на столе, желтая хрустящая бумага с аккуратно выведенными на ней черными буквами. Лия взяла его, чтобы рассмотреть поближе, и тут же положила назад.

– Я просто потрясен, – произнес Альфи, переводя взгляд с Дэна на Хенни и обратно. – Потрясен. Никто никогда бы этому не поверил, если бы не слышал этого собственными ушами. При всех твоих знаниях, а они временами вызывают во мне настоящий трепет, ты дурак, Дэн. Наивный дурак. Ты все видишь в искаженном свете.

– Ты берешь чек, Альфи? – спокойно проговорил Дэн.

Альфи схватил чек.

– Да, клянусь Богом, я возьму его! Вне всякого сомнения!

– Не сердись, Альфи, – повторила Хенни, когда он направился к двери.

– Сердиться? Нет, я просто поражен и мне жаль всех вас. – Он вновь окинул взглядом комнату. – Ладно, тут, видно, ничего не поделаешь. Доброй ночи, Хенни, – он поцеловал сестру и вышел.

– Полагаю, ты тоже считаешь меня сумасшедшим? – спросил Дэн Лию.

– Да, – ответила она откровенно. – Вы сами хотели знать мое мнение, поэтому я вам и говорю это.

Дэн улыбнулся.

– Все в порядке. Я не сомневался, что ты так думаешь.

– Мне жаль Альфи, – проговорила Хенни. – Он выглядел таким расстроенным.

– Я знаю, – Дэн поднялся. – Возьмите кто-нибудь Хэнка, он заснул. Альфи хороший парень. Мне он нравится, хотя, как иногда мне кажется, я встретил бы большее понимание у эскимоса.

В один из апрельских дней, когда в воздухе веяло прохладой и ветер, раскачивая цветущие вишневые деревья, разбрасывал лепестки по всему приливному бассейну реки, в Капитолии, на совместном заседании обеих палат, выступил Вудро Вильсон:

– Сейчас, когда угроза нависла над всем миром, – сказал он, – нейтралитет более не представляется возможным или желательным… Ужасно ввергать эту великую мирную нацию в войну… Мы будем бороться за то, что всегда было дорого нашим сердцам, за демократию… за права и свободы малых народов… Настал день, – закончил он торжественным тоном, – когда Америке предстоит своей кровью и мощью доказать приверженность тем идеалам, которые привели к ее возникновению и благоденствию… Бог на ее стороне, и она не может поступить иначе…

Шестого апреля Америка вступила в войну.

Весь этот день Хенни бродила по городу. Проходя по знакомым улицам с расположенными на них лавками и магазинчиками, она не могла отделаться от мысли, что всем им грозит великий ужасный холод. Близился новый ледниковый период, и с каждым часом глыбы льда подползали все ближе и ближе, чтобы сокрушить их всех: детей в школьных дворах, толстого бакалейщика, старуху, несущую в корзинке больного кота… Всех их, всех нас…

Ей вспомнились мирные радостные встречи, проходившие годы назад здесь, в городе, и у озера Мохонк, где учителя и квакеры собирались под сонной летней листвой поговорить о будущем, непоколебимо уверенные в том, что с годами мир станет намного лучше. Все это навсегда теперь кануло в Лету.

Бесцельно шагая по улицам, она случайно вышла на авеню, где в приюте для престарелых доживал свои последние дни дядя Дэвид. Она не была у него уже несколько месяцев, поглощенная делами, из которых и складывалась ее повседневная жизнь: работой по дому, заботой о Хэнке, борьбой за мир, ставшей сейчас окончательно бессмысленной. Но главное, постоянный страх за Фредди, тщательно скрываемый ею от Дэна и Лии, совершенно вытеснил из ее головы мысли о дяде Дэвиде. Чувство вины из-за подобной забывчивости, как и внезапное непонятное желание поговорить со стариком, память о тех годах, когда он был человеком, которому она доверяла больше всех в жизни, заставило ее повернуться и направиться ко входу в грязно-белое здание.

– Он читает у себя в комнате, – сказала ей сидящая за столиком у входа медсестра. – Он много времени проводит сейчас за чтением.

Книга лежала на столе у кресла, в котором сидел дядя Дэвид. Она была закрыта; он не читал. Он сидел, уставясь в окно, в котором виднелись лишь мрачные серые крыши.

Когда он с искрой интереса в глазах спросил ее, что происходит в мире, она ответила ему правду: Америка вступила в войну.

– Да-да, война, – проговорил он с отсутствующей улыбкой. – Я был на ней с парнями в синем, ты знаешь? Я показывал тебе свою фотографию?

У его кровати на столике стояла старая пожелтевшая фотография, на которой он был запечатлен стоящим перед армейской палаткой где-то в Теннесси.

– Ты видела ее? – его улыбка была гордой.

– Да, дядя Дэвид, я ее видела.

Она совершила глупость, придя сюда в надежде встретить прежнее понимание, с тем, чтобы поговорить с ним о Фредди и о своем отчаянии, охватившем ее из-за этой войны; она рассчитывала обрести в разговоре с ним утешение и ту силу, которую всегда ей давало общение с ним. Но это было давно. Она опоздала на годы.

– Парни в синем, – дрожащим голосом он начал напевать военный марш, но тут же сбился и замолчал, закрыв глаза.

– Ты устал, дядя Дэвид?

– Да, уже полночь и тебе давно пора быть дома. Что ты тут делаешь? Ступай домой.

Она вышла на улицу, где, по-прежнему, сиял яркий солнечный день, лишенный, однако, в ее глазах всех своих красок, и медленно побрела домой.

Через несколько дней пришел прощаться Пол.

– Я записался добровольцем и мне присвоили офицерское звание. Мобилизация все равно неизбежна, так что выжидать нет никакого смысла.

Интересно, мелькнула у Хенни мысль, что действительно чувствует мужчина, в чем он стыдится признаться, думая о том аде, в котором ему вскоре предстоит очутиться? Она вспомнила Фредди и то, как он сидел здесь тогда, преисполненный уверенности, и говорил о славе и чести, и жертвенности. По лицу Пола, однако, ничего нельзя было прочесть.

– Твой отец с его связями мог несомненно получить для тебя работу в военном министерстве в Вашингтоне, не так ли? – вдруг спросила она. И когда он в ответ лишь удивленно приподнял брови, поспешно добавила: – Я понимаю, что в этом мало чести, но разве много ее в том, чтобы взять в руки оружие и отправиться убивать?

– Я по натуре конформист. Я делаю всегда лишь то, что требуется от меня в данный момент. Я никогда не брал до этой минуты в руки оружие, но думаю, мне в конечном итоге придется этому научиться, – проговорил Пол задумчиво и добавил: – Во мне нет ни капли того чувства, Бог свидетель, с каким уходил на фронт Фредди. Я просто иду и все… Кстати, что он пишет?

– Могу только сказать, что его письма сейчас совсем не те, что были раньше. Он видел мертвых немцев, он написал нам, и они, по его словам, «такие же, как мы». Полагаю, это было для него ударом; в конечном итоге, они оказались обычными людьми, а не дьяволами или недочеловеками, как он считал прежде. Его последние письма даже и письмами трудно назвать. По существу, это проштампованные открытки, знаешь, такие, где надо лишь вычеркнуть то, что к тебе не относится: «я болен и нахожусь в госпитале», «я ранен» или «я здоров». Судя по всему, он сейчас на передовой, и это все, что нам о нем известно.

Пол ничего на это не ответил.

– Подумать только, что ребенок уже ходит, а Фредди даже его не видел! – воскликнула Хенни должно быть в сотый раз.

– Могу я взглянуть на него?

– Да, конечно. Он заснул, но он спит как убитый, так что мы его не потревожим.

Ребенок лежал на животике, уткнувшись лицом в подушку, и им была видна лишь копна темных спутанных волос. Вокруг него на постельке были разложены тряпичные игрушки: мишка, розовый кролик, белая собачка и овечка с бантиком и колокольчиком на шее.

Несколько мгновений Пол стоял, молча глядя на малыша, затем, вернувшись вместе с Хенни в гостиную, сказал:

– Хотелось бы мне иметь такого же. Вероятно, уходя вот так, как я сейчас, начинаешь понимать, что желаешь этого больше, чем думал.

Они с Мими были женаты уже четыре года, подумала Хенни. И с того самого дня, перед самой его помолвкой, когда он пришел к ней, охваченный отчаянием и обезумевший от горя – это был отвратительный день, припомнила она, с сильным холодным дождем, – с тех самых пор они с ним ни разу не говорили о его браке.

Она решила поговорить с ним об этом сейчас:

– Пол, скажи мне, у вас с Мариан все в порядке? Не возражаешь, что я спрашиваю?

– У нас с ней все в полном порядке. Мими хорошая женщина.

Едва ли исчерпывающий ответ! И Хенни решила попытаться вызвать его на откровенность.

– Да, конечно. На нее всегда можно положиться. Она никогда ничего не напутает, не доставит тебе огорчения или беспокойства и не вызовет каких-либо подозрений.

– Только не Мими.

Внезапно Хенни охватило страстное, непреодолимое желание раскрыть душу, поделиться с кем-нибудь своими страхами и сомнениями и, позабыв на мгновение о всякой осторожности, она сказала:

– Прекрасно, должно быть, чувствовать себя так покойно и уютно с кем-то.

– Ну, я уверен, ты и сама отлично это знаешь. Ответ Пола заставил ее вернуться на более твердую почву. О чем она только думает?! Собирается поведать другому о своих глупых подозрениях в отношении собственного мужа, предать соединяющее их чувство, признать хотя бы на мгновение, что их прекрасная совместная жизнь не столь уж совершенна?.. Она поспешно проговорила:

– Да-да, конечно. Я думала о тебе.

В общем-то это было правдой. Пол несомненно заслуживал самого лучшего. А его супружеская жизнь началась так неудачно. Можно было только надеяться, что со временем все утрясется.

– Я не собираюсь совать нос в чужие дела… – заговорила она необычайно мягко, стараясь пробиться к его сердцу и заставить его быть с ней более откровенным. Но он ничего не ответил. Она даже не могла поймать его взгляд. Встревожившись, она решила проявить настойчивость. В конце концов она помогла ему появиться на свет! Она ему все равно что вторая мать!

– А эта, другая… Анна?

Он резко поднял на нее глаза.

– Что ты хочешь сказать о ней?

– Я лишь хотела спросить… ты ничего о ней не слышал?

– Нет. С чего ты решила, что я должен был что-то о ней слышать?

– Не знаю, – Хенни смутилась. – Я ничего не имела в виду. Разумеется, ты не мог о ней слышать. Извини.

– Ничего, все в порядке.

Совершенно ясно, что ему не хотелось говорить о личном, как и ей самой. И кажется в первый раз, насколько она могла припомнить, Хенни почувствовала себя с Полом неловко. Лихорадочно она искала, что бы такое сказать ему, и выпалила первое, что пришло ей в голову:

– Вероятно, Альфи сказал тебе, что Дэн отказался от крупного заказа военного министерства?

– Да, и он считает, что Дэн совершил невероятную глупость.

– Ты тоже так считаешь?

– Даже не знаю, что тебе и ответить. Думаю, здесь каждый поступает так, как подсказывает ему его совесть. Знаю лишь, что союзникам сейчас приходится весьма нелегко. И потом, скажу тебе честно, я не желаю, чтобы немцы победили, поэтому наша фирма с самого начала финансировала закупки союзников. Я согласен с тобой, война отвратительна, но сейчас она с нами и на неизбежных при этом закупках мы делаем деньги. – Он вдруг рассмеялся: – Нашим старым родственникам лучше сейчас не говорить на улицах по-немецки, если они не хотят попасть в какую-нибудь неприятность.

– Они в этом не виноваты, – сказала Хенни. – Мне жаль их, жаль всех и особенно Мариан и твою мать, которым предстоит сейчас разлука с тобой. Я много думаю в последнее время о твоей матери, Пол.

Он замер на мгновение, затем произнес:

– Во всем этом нет никакого смысла, ни в ссорах, ни в войнах… Но с моими женщинами все в порядке, они держатся молодцом. Знаешь, Мими во многом похожа на маму. Вероятно, поэтому они так прекрасно и ладят друг с другом.

– Я рада этому, – сказала Хенни совершенно искренне.

Пол поднялся.

– Тебе не хотелось бы взглянуть, как мы будем уходить? Прощальный парад Двадцать седьмой дивизии состоится тридцатого. Ты могла бы встать где-нибудь в сторонке и посмотреть. Может, тебе даже удастся увидеть меня! Подумай об этом? – Пол криво усмехнулся.

– Я предпочла бы увидеть тебя где-нибудь в другом месте, но я, конечно, приду. Благослови тебя Бог, Пол, – добавила она, когда он ее поцеловал.

Она стояла на лестничной площадке, провожая его глазами, пока он сбегал вниз по ступеням. Внезапно ее охватило жуткое чувство, что она никогда его больше не увидит. Странно, подумала она, глотая слезы, у меня не было такого чувства, когда я провожала Фредди. Я знаю, что увижу Фредди снова, я уверена в этом.

По сверкающей под августовским солнцем Пятой авеню шла, чеканя шаг, Двадцать седьмая дивизия. Флаги украшали окна домов и маленькие флажки развевались в руках тысяч зрителей. Оркестр играл «Звездные полосы навсегда» и «Боевой гимн республики», и тысячи обутых в краги ног поднимались и опускались в такт. Каждый с ружьем через левое плечо и высоко поднятой головой, они маршировали вслед за гарцующей впереди кавалерией под барабанный бой и гром оркестра. Тысячная толпа начала подпевать: «Там, там… янки идут, янки идут… и мы не вернемся домой, пока все не закончится, там, там…»

Показался хвост колонны, Хенни так и не увидела Пола, но зная, что он прошел мимо нее, она молча попрощалась с ним и со всей Двадцать седьмой дивизией, уходившей от нее по сверкающей на солнце мостовой. Затем, остро чувствуя свою чужеродность среди всех этих находящихся в радостном возбуждении людей вокруг нее, которые, весело насвистывая, начали расходиться, она направилась домой.

ГЛАВА 2

Страна настроилась на серьезный лад. Все заводы, не производящие военную продукцию, были закрыты в целях экономии угля. За этим последовали переход на «летнее время», понедельники без хлеба, четверги без мяса и дни без газа. На каждой свободной стене красовался плакат: «СПРОСИ ЕГО МАТЬ, СКОЛЬКО ОБЛИГАЦИЙ ТЫ ДОЛЖЕН КУПИТЬ».

Хенни с Дэном не покупали никаких облигаций. Вместо этого они делали пожертвования, более щедрые, чем могли себе позволить, Красному Кресту. Они даже пошли взглянуть на президента Вильсона, когда он, возглавляя кампанию Красного Креста по сбору средств, прошел в цилиндре и фраке в колонне демонстрантов по Пятой авеню.

– Способствовать производству пуль – это одно дело, – мрачно замечал Дэн, – а помогать раненым в госпиталях – совсем другое.

Однако он осмеливался говорить так лишь в компании немногих близких друзей. В остальных случаях самым разумным было молчать. Никто не рисковал теперь заявлять вслух, что на свете существуют такие создания, как «хорошие немцы». Любой немец был теперь «варваром», «гунном», всячески поносимым в фильмах и прессе. Чуть дальше по улице, где жили Роты, висел на стене еще один плакат, на который неизменно натыкался их взгляд, как только они открывали парадную дверь. На нем была изображена огромная рука, с которой капала кровь, и надпись под ней гласила: «ПЕЧАТЬ ГУННА. УНИЧТОЖЬ ЕЕ С ПОМОЩЬЮ ОБЛИГАЦИЙ СВОБОДЫ». Словоохотливый мясник Шульц, обеспечивавший жителей квартала котлетами и мясной вырезкой в течение последних тридцати лет, стал называть себя шведом и сменил фамилию на Свенсен, подобно Баттенбергам в Англии, превратившимся сейчас в Маунтбаттенов.

Да, подумала снова Хенни, мир явно сошел с ума.

Все рухнуло почти в один день. Позднее, вспоминая об этом, она подумала, что все началось со смерти бедного Струделя…

Хэнк был в легкой детской коляске, в ногах у него лежал пакет с продуктами; собака на своих коротких лапах семенила рядом с Хенни. Выполнив на сегодня все свои поручения, они возвращались домой. За несколько кварталов до дома из прохода между зданиями внезапно вышел кот и встал прямо перед Струделем, который, вполне естественно рассвирепев от подобной наглости, тут же бросился к нему, с силой дернув за поводок. Упершись лапами в землю, он яростно лаял, пытаясь достать до кота, который вскочил на забор и, выгнув спину, шипел оттуда на него.

– Нет, Струдель, нет, идем… Струдель! – скомандовала Хенни, продолжая тянуть за поводок, пока он, наконец, не сдался и не повернулся мордой по направлению к дому.

Однако за эти несколько минут они успели привлечь к себе внимание четверых или пятерых прохлаждавшихся неподалеку юнцов, из тех, кого Хенни про себя всегда называла «оболтусами».

– Струдель! Струдель! – кривляясь передразнил Хенни один из них. – Что это за имя такое?

Хенни, не обращая на них внимания, продолжала катить перед собой коляску.

Четверо оболтусов встали прямо перед ней, загородив дорогу.

Первый повторил:

– Я спросил, дамочка, что это за имя такое?

– Собачье имя, – коротко ответила она. – Разрешите мне пройти, пожалуйста.

Один из юнцов схватился за поводок.

– Это немецкое имя, так зовут фрицев. Что вы делаете тут с собакой фрицев? Вам должно быть стыдно, дамочка, – он ухмыльнулся, продемонстрировав гнилые зубы.

– Сейчас же отпустите поводок! – сказала резко Хенни.

Юнец с силой дернул, и Струдель взвизгнул от боли. Хенни схватила парня за руку.

– Отпустите его, я говорю, это моя собака. Оставьте ее в покое!

– Что вы так волнуетесь, дамочка? Мы знаем, что это ваша собака, но американцы не должны держать у себя паршивых немецких собак. Что скажете, ребята?

– Точно! У американцев должны быть американские собаки!

Они вырвали из руки у Хенни поводок; вторая рука у нее была занята, так как ей приходилось держать коляску. Она бросила лихорадочный взгляд по сторонам, но улица была пустынной.

Они подняли Струделя на поводке в воздух и он начал задыхаться.

Хенни закричала:

– Что вы делаете!? Ради Бога, прекратите! Вы убьете его!

– Вы так считаете, дамочка? Ну, что же, идея неплохая. Вы только послушайте, парни! Мы убиваем его!

Вперед из-за спин дружков вышел еще один парень, держа в руках бейсбольную биту. И в этот момент до Хенни, наконец, дошло, что эти звери собирались сейчас сделать… Не оставить ли ей собаку и не бежать ли отсюда со всех ног с ребенком? Но они преградили ей путь. Они желали, чтобы она видела, что они собирались сделать.

Она принялась их умолять.

– Послушайте, я ничего вам не сделала! Вы сами видите, что я здесь с ребенком. Пожалуйста, отдайте мне мою собаку, и отпустите нас домой…

– Вы хотите свою собаку?

Струдель извивался, хватая пастью воздух. Юнец вдруг выпустил из рук поводок и собака упала на тротуар; в следующую секунду тот, в чьих руках была бита, взмахнул ею и с силой опустил…

В следующее мгновение раздался душераздирающий визг. В нем была такая мука, какой Хенни еще никогда не приходилось слышать в жизни. Она и представить себе не могла, что в мире возможны подобные звуки…

– Вот ваша паршивая собачонка, дамочка! Забирайте ее и шагайте домой! Шагайте! – повторил он, так как Хенни, словно обратившись в камень, никак не реагировала на его слова. – Чего вы ждете? Вы сказали, что хотите домой!

Она опустилась на колени перед кровавым месивом с торчащими из него обломками костей, которое представляла сейчас голова Струделя; лишь его нетронутая задняя часть слегка подергивалась.

– О! – простонала она.

И разрыдалась. Будто издалека до нее донесся топот бегущих ног.

Хэнк заплакал, и этот плач вместе со стонами Хенни были единственными звуками во внезапно наступившей тишине.

Затем из ближайшего дома выбежали две женщины.

– Господи! – воскликнула одна из них и прикрыла глаза рукой. Мимо прошел мужчина и отвернулся. Еще кто-то подошел к Хенни и положил ей руку на плечо.

– Вставайте, миссис, – проговорил чей-то голос. – Вы ничего не можете здесь поделать… Это настоящий позор.

Где были все эти люди, когда она в них так нуждалась?

– Что я могу для него сделать? – спросила она, превозмогая рыдания. – Ему больно. Бедный, бедный Струдель… Мне надо отвезти ребенка домой… но я не могу уйти и оставить его лежать здесь, – она подняла залитое слезами лицо к небу.

Минуту спустя подошел полисмен.

– Вы только взгляните! – вскричала она. О, Господи, что за мир!

Полисмен печально покачал головой.

– Да, миссис, это суровый мир.

– Можем мы… может кто-нибудь нести его? Есть здесь где-нибудь поблизости ветеринар или лечебница для животных?

– Миссис, – полисмен был необычайно терпелив, – миссис, собака мертва. Вам лучше встать и пойти домой.

Он был прав. Подергивание прекратилось. Задняя, целая половина Струделя, та, которую еще можно было узнать, была неподвижна; две короткие чистые лапки и длинный тонкий хвостик лежали на тротуаре посреди постепенно увеличивающегося мокрого пятна.

Полисмен опустился на одно колено подле Хенни.

– Вам нужен ошейник и поводок? Об остальном я позабочусь.

Ошеломленная горем, она машинально покачала головой, но он все же сунул ей в руку зеленый кожаный ошейник, предварительно вытерев его своим носовым платком.

– Идите. Отвезите малыша домой.

Она встала и склонилась над коляской, успокаивая Хэнка. Как много понимал ребенок в этом возрасте? Никто не мог сказать, что сейчас запечатлелось в его мозгу.

Дэн был дома, когда они возвратились, и она мгновенно почувствовала облегчение. Ноги у нее дрожали; она была так слаба, что едва смогла вынуть ребенка из коляски. Когда, глотая слезы, она в нескольких словах рассказала Дэну, что произошло, он взял у нее Хэнка и заставил тут же прилечь; он сам скажет обо всем Лии, уверил он ее, а она должна отдохнуть. Лицо его было багровым от ярости.

Всю ночь она лежала в его объятиях, и он ее утешал.

– Ты должна смотреть на все это, дорогая, как на болезнь, на эпидемию. Тысячи людей умирают сейчас каждый день не менее ужасной смертью, чем наш маленький пес.

– Да, я понимаю, но этих людей я не видела, – прошептала она.

– Из тебя вышел бы неважный солдат, дорогая. Они оба замолчали, одновременно подумав в этот момент о сыне. А потом занялись любовью, и Дэн был с ней необычайно нежен. Ты все для меня, подумала она; ты связываешь все воедино; без тебя все это лишь разрозненные фрагменты, обломки…

На следующий день, после того, как Хэнк поспал, Дэн отправился с ним на прогулку. Только ребенок и мог удержать его на какое-то время вдали от заваленных работой верстаков в лаборатории. Хэнк был чрезвычайно живым, непосредственным мальчиком и проявлял дружелюбие даже по отношению к незнакомым людям, так что умилившись его сердечному приветствию, они нередко останавливались, чтобы поговорить с ним. Ему необычайно нравилось, когда Дэн подбрасывал его в воздух и тут же ловил; похоже, он любил Дэна больше остальных домочадцев. Дэн отвечал любовью на любовь Хэнка; и в его любви не было того постоянного, беспокойного раздражения, с которым всегда приходилось сталкиваться Фредди.

Хенни стояла у окна, с улыбкой провожая их глазами, пока они не скрылись за поворотом. Это было одной из немногих радостей жизни, которые в какой-то степени уравновешивали присущие ей горести и страдания.

Приготовив к ужину овощи, она на мгновение задумалась над тем, чем заняться в следующую очередь. Сейчас, когда на руках у нее был Хэнк, она редко посещала благотворительный центр, и хотя ей этого весьма недоставало, главным, конечно, было освободить Лию от забот о ребенке, с тем чтобы та имела возможность зарабатывать и совершенствоваться в своей профессии.

Одна из работ Лии лежала сейчас на стуле в гостиной. Молодая женщина нередко брала работу на дом, обычно что-то несложное: подшить аккуратными мелкими стежками подол или прикрепить к уже готовому платью кружевной воротничок, что приносило ей несколько лишних долларов. Взяв со стула вечерний жакет из желтой парчи, Хенни провела ладонью по блестящему плотному шелку. Восхищая ее, он тем не менее не вызывал в ней никакого желания владеть подобной вещью. Она тщательно расправила жакет, чтобы он не помялся. Лия была не самой аккуратной на свете женщиной!

Игрушки Хэнка были разбросаны на большом кресле Дэна. Она убрала их на полку и со вздохом решила наконец заняться тем, что так долго откладывала; прибрав в чулане Дэна, в холле, где за годы накопилось много ненужного хлама, можно было освободить место для игрушек Хэнка.

Она взяла табурет с выдвижной лестницей и, поднявшись на верхнюю ступень, принялась наводить порядок на верхней полке, где стояли с полдюжины коробок из-под продуктов, наполненные бумагами. Пыль полетела в разные стороны, когда она их достала оттуда. Итак, с чего начать? Старый скопидом, подумала она о муже, он никогда ничего не выбрасывает! Оплаченные счета двенадцатилетней давности, корешки чековых книжек, проспект универсального магазина с рекламой роликовых коньков, относящийся… в это трудно было поверить и она рассмеялась… относящийся к тому времени, когда Фредди был ребенком!

Внезапно взгляд ее упал на лист яркой розовой почтовой бумаги и задержался на нем.

«Дорогой Дэн…», бросилось ей в глаза.

У нее упало сердце.

В верхнем правом углу стояла дата: три года назад.

Она прикрыла глаза. Верни это на верхнюю полку… Это не твое. Должно быть, ему написала одна из его учениц, ребенок. Не будь дурой; никакой это не ребенок! Положи письмо назад! Не ищи себе неприятностей. Ты же совсем не желаешь этого знать… Ты не имеешь никакого права. Это не принадлежит тебе…

Схватив письмо, она бросилась с ним к дивану. Сейчас сердце ее колотилось как сумасшедшее; оно билось неровно, толчками, и в ушах у нее шумело. Глаза ее обратились к розовому листку.

«Дорогой Дэн! Называю тебя так, потому что, хотя твое письмо и разбило мне сердце, ты всегда останешься для меня моим дорогим… Ты сказал мне, что этот год был лучшим годом в твоей жизни, ты повторял мне это сотни раз, а сейчас ты пишешь, мы не можем быть вместе… Ты говорил мне, что тебе никогда еще не встречалась такая женщина, как я… Я знаю, женщин у тебя было много, так как ты несчастлив со своей женой… Я совершенно сломлена… нашла работу на севере штата, где мне не придется видеться с тобой каждый день… Я понимаю, что ты не можешь развестись… Я знаю, ты говорил, что желал бы этого, но эти женщины виснут на тебе и закатывают скандалы… Я никогда бы не стала устраивать скандалов… Почему мы не могли, как и прежде, проводить вместе наши прекрасные субботы… Я не понимаю…»

Хенни обезумела. Первое, что попалось ей под руку, была стеклянная полусфера с ее свадебным букетом – фиалками в гофрированной бумаге, тщательно разглаженными для нее Флоренс. Она запустила ею в стену с такой силой, что цветы рассыпались по всей комнате, а матерчатый мишка Хэнка оказался весь усыпан острыми осколками стекла. Она разрыдалась и, захлебываясь слезами, принялась вытаскивать их один за другим из игрушки…

Она била в стену кулаками, она исцарапала себе, стоя перед зеркалом, лицо, так что на одной щеке выступили две капельки крови.

– Я схожу с ума, – произнесла она вслух. Лицо в зеркале молило о пощаде.

Она снова кинулась к дивану и схватила письмо. Строчки прыгали у нее перед глазами… «Я понимаю, что ты не можешь развестись. Я знаю, ты говорил, что желал бы этого, но…» «Я знаю, женщин у тебя было много, так как ты несчастлив со своей женой…»

– Я этому не верю, – проговорила она громко и отчетливо.

Нет, ты веришь! Если бы ты тогда не забеременела, он бы на тебе не женился; он не может без женщин. Ты говорила себе, что смешно ревновать, и ты дурочка, воображающая себе то, чего в действительности не было.

Но это было.

В квартире стало холодно. Яркий день за окном казался теплым и, однако, она чувствовала, что леденеет, словно в кровь ей проник полярный холод. Она вынула из стенного шкафа пальто и, завернувшись в него, легла на пол.

– Лучше бы я умерла, – проговорила она вслух. Долгое время она лежала так, подложив руки под голову и вслушиваясь в окружающую ее звенящую тишину. Затем зазвонил телефон и машинально она поднялась. Твой мир мог лежать вокруг тебя в руинах и, однако, ты должен был отвечать на телефонные звонки.

– Я хотела узнать, – послышался в трубке голос Анжелики, – не могли бы вы с Дэном отужинать сегодня со мной? Вас ждет чудесное жаркое и торт…

Слезы застилали глаза Хенни, так что стены, казалось, плывут перед ней и все же ей удалось ответить ровным, спокойным тоном:

– Спасибо, мама, как-нибудь в другой раз. Я уже приготовила ужин.

– Ну и что? Оставь его Лии! Сейчас, когда появился ребенок, у меня такое чувство, что ты вообще не выходишь из дома.

– Я нисколько не возражаю, ты же знаешь. Может быть, встретимся где-нибудь в конце недели.

Анжелике явно хотелось поболтать.

– Я приглашена к Альфи на будущей неделе, я тебе говорила? У Мег начались каникулы в школе, и они решили провести их за городом. Ты знаешь, она становится прелестной девочкой, но я все же беспокоюсь о ней. У нее такой сумбур в голове. Все эти вопросы религии и семьи…

– Мама! – воскликнула Хенни. – Мне надо идти, пришел разносчик…

– У тебя все в порядке, Хенни? Голос у тебя какой-то странный.

– У меня все отлично, просто я, кажется, заболеваю. Прости, звонят в дверь.

Она повесила трубку. Ей хотелось кричать во весь голос. Но соседи могли услышать ее крики и вызвать полицию. Если бы только она могла где-нибудь укрыться и дать себе волю! У нее было такое чувство, что вопли разрывают ей глотку, пытаясь вырваться наружу, и она ощущала там боль. Стиснув кулаки, она начала колотить себя по голове; затем ударила кулаком по своему сжатому рту.

О Боже, о Боже, что Ты сделал со мной?! На мгновение у нее мелькнула мысль пойти к дяде Дэвиду. Ты оказался прав, дядя Дэвид. Глядя, как флиртует Дэн, я думала, что это ерунда, мелкая неприятность, с которой я могу мириться. Я была уверена, что ты ошибаешься, но нет, ты был прав. Ты сказал мне тогда, что некоторым мужчинам недостаточно одной женщины. О, я слышала тебя и не желала слышать, и сейчас я вынуждена…

Дядя Дэвид стар. Ты не можешь пойти к нему теперь за советом. Ты ни к кому не можешь пойти…

Все внутри у нее словно онемело. Внизу на улице шарманщик заиграл тарантеллу: свадебный танец, звуки которого сразу же вызывали в памяти веселых крестьянок с развевающимися юбками. Когда она подошла к окну, чтобы закрыть его, шарманщик кланялся, протягивая свою шапку, и его печальная маленькая обезьянка в красном костюмчике и колпачке делала то же самое. Бедное создание! Но в ее душе не было сейчас места для сочувствия другим.

Неожиданно на нее навалилась огромная усталость. В голове словно раздался щелчок: соберись с мыслями.

Может быть, было бы лучше, если быона тогда велела ему уйти, освободила бы его от всяческих обязательств по отношению к себе, послав ему письмо, которое написала в тот день, но так и не отправила? Она поступила бы благородно, подумала она о себе с издевкой; но она этого не хотела, она знала это, когда еще его писала.

– Что бы я стала делать, если бы он тогда меня оставил?

В голове ее снова не было никаких мыслей; она закрыла лицо руками и, зарывшись в диванные подушки, разрыдалась.

В двери повернулся ключ.

– Мы чудесно прогулялись, – весело произнес Дэн. – Этот парнишка, куда бы ни пошел, везде привлекает внимание. Ты замечала, что родители мальчика больше выставляют свое дитя напоказ, чем те, у которых девочки? Не правда ли, глупо с их стороны… в… в чем дело? Скажи мне, ради Бога, что случилось?

– Это не имеет никакого отношения к Фредди, – холодно проговорила она и сердце ее вновь заколотилось как сумасшедшее. – Мне нужно с тобой поговорить.

Дэн уставился на нее, не двигаясь с места.

– Отнеси ребенка в кроватку, – приказала она, – и потом закрой в комнату дверь.

Не на шутку встревоженный, Дэн повиновался. Когда он вновь появился, она стояла посреди гостиной, держа в руке розовый листок.

Мгновенно побледнев, он тяжело опустился на диван.

– О Боже!

– Вот именно, о Боже! Я решила прибраться у тебя в чулане и… Я не собиралась рыться в твоих вещах. Я никогда не роюсь в чужих вещах, и к тому же, у меня никогда не было для этого никаких оснований. Во всяком случае, я так думала до сегодняшнего дня.

Она не могла понять выражения на его лице, которое покрывала сейчас смертельная бледность.

– Ты желаешь получить развод? – спросила она все тем же холодным тоном, каким говорила с ним с самого начала, и гордо вскинула голову.

– Ты с ума сошла? – в его голосе звучала мольба.

– Однако ты, кажется, сказал этой… этой женщине, что желаешь со мной развестись.

Он стиснул руки.

– О, Хенни, Хенни, как мне объяснить тебе все это, или по крайней мере, сделать так, чтобы ты поняла?

Хорошо, я отвечу тебе. Да, у меня была связь с этой женщиной. Я был полным идиотом… Ты должна понять, что мужчины лгут женщинам, подобным ей. У меня не было ни малейшего намерения выполнять то что, как она говорит, я обещал ей… или что я действительно ей обещал. За всем этим не было ни слова правды.

– Ты хочешь сказать, что врал ей, но мне сейчас говоришь правду. Как я могу этому верить? Ты врешь всем своим женщинам, или только мне? Что здесь верно, первое или второе? Как я могу знать это наверняка?

Дэн протянул к ней руки.

– Поверь мне!

– Я всегда тебе верила. Ох, какой же я была дурой!

– Поверь мне сейчас. Я никогда никого не любил, кроме тебя. Да, тебя. Почему, ты думаешь, я женился на тебе, если я тебя не любил?

– Это был вопрос чести. В тех обстоятельствах ты вынужден был так поступить, вот почему. А иначе ты вполне мог бы жениться на Люси Марстон. Люси Марстон! Как же хорошо я ее помню!

– Люси?! Да она не стоит твоего мизинца, Хенни, и никто из них его не стоит. Твоего мизинца, – повторил он. В голосе его звучали слезы. – Временами, не стану отрицать, я действительно сходил с ума на пару месяцев. Но это всегда был только секс и ничего больше. А это быстро кончается. С самой первой встречи я знаю, что это долго не протянется, – он на мгновение замолчал и нахмурился. – Я сам не намерен это продолжать.

Он явно страдал, но она стояла, возвышаясь над ним, и продолжала наносить удар за ударом.

– Выходит, ты обманывал и их, как меня. Ты обещал им любовь, но с самого начала не собирался выполнять своих обещаний. Да, благородный человек, ничего не скажешь…

– Мне стыдно, Хенни. Я часто совершаю поступки, которых впоследствии стыжусь. Но я никого не обманывал. Я всегда, с самого начала, говорил им всем правду, что у меня есть жена и я никогда ее не оставлю.

– Лишь добавляя при этом, что ты с ней несчастлив! Он застонал.

– Это были только слова, ничего больше.

– Понимаю. Скажи мне, что в конце концов заставило тебя все же расстаться с этой женщиной?

Дэн едва слышно проговорил:

– Я понял, что пора положить всему этому конец, что я должен повзрослеть наконец… хотя и довольно поздно… что я могу причинить тебе ужасную боль, чего я желал менее всего на свете.

– Подумать только, что если бы ты не был таким безалаберным и давным-давно выбросил бы это письмо, как поступило бы на твоем месте большинство нормальных людей, я так никогда бы ничего и не узнала!

– Хенни, пожалуйста, иди сюда, дай мне твою руку. Клянусь тебе, что все это ровным счетом ничего для меня не значило. Абсолютно ничего. Я отдал бы десять лет жизни, чтобы этого не было.

– Не прикасайся ко мне! Дядя Дэвид предупреждал меня с самого начала. О, Господи, он же меня предупреждал, но я ничего не желала слушать!

– Дядя Дэвид говорил тебе…

– Он сказал, что ты будешь изменять мне, что некоторые мужчины просто неспособны хранить верность одной женщине, и ты был из их числа.

Взгляд ее упал на росший в цветочном горшке на подоконнике плющ, который увивал все окно, ниспадая блестящим влажным каскадом, и она подумала: ты был моей опорой, такой же крепкой и надежной, как этот плющ, и вот ее нет, она вырвана с корнем и выброшена вон.

– Сука! – вдруг вскричала она. – Я бы убила ее собственными руками, если бы могла! Я бы узнала, где она живет, подкараулила бы ее в одну из ночей, схватила бы ее и, о Боже, с какой бы радостью я ее прикончила! – она рухнула на стул и откинула голову назад. – Почему у меня нет ни малейшего желания убивать тебя? Потому что я тебя люблю? О нет! Просто я чувствую… чувствую, что вы, все вы, мужчины, не стоите того, чтобы вас убивали. Вы как кобели, бегающие за каждой сучкой, у которой течка. Помню, в прошлом году у Альфи, как же досаждали нам эти кобели, пытавшиеся добраться до его сеттера; они рычали и дрались между собой, они едва не сорвали сетку на двери. Таковы и мужчины.

– Ты льстишь нам, – произнес нежно и покаянно Дэн.

– Но ведь это правда?

– Не совсем. Может быть, до некоторой степени.

– Скажи мне, сколько их у тебя было за все эти годы? Ты можешь сосчитать?

– Я никогда никого из них не любил, кроме тебя, Хенни.

– Не заговаривай мне зубы. Я спросила, сколько их у тебя было, а не скольких ты любил, так как ты женился на мне. Сколько раз ты был мне неверен?

– Неверен? Что ты хочешь этим сказать?

– Опять увиливаешь?

– Нет. Разве я когда-либо в чем-то подвел тебя? За все эти годы, что мы живем вместе, разве я когда-либо отнесся к тебе плохо?

Все эти увертки вконец ее разозлили.

– Ответь мне сейчас же! – яростно потребовала она. – Я желаю услышать твой ответ!

В комнате повисла гнетущая тишина. Она звенела, готовая каждое мгновение вновь наполниться звуками. Не отрываясь, они смотрели друг на друга.

Вот я гляжу сейчас на тебя, подумала Хенни, и понимаю, что совсем тебя не знаю…

Внезапно с улицы донесся свист, какой обычно, засунув два пальца в рот, издают мальчишки. Вздрогнув, она вновь заговорила:

– Выходит, я совсем не была подозрительной дурочкой, какой считала себя. Я ругала себя, стыдясь своих подозрений, а оказывается, все время я была права. Ну и артист! У тебя, верно, нет ни сердца, ни элементарного чувства порядочности, если ты мог как ни в чем ни бывало приходить домой, заниматься со мной любовью, говорить мне, что любишь меня, когда все это время ты говорил то же самое один только Бог знает скольким еще…

– Их было не так уж много, Хенни, и никогда это не было таким же, как у нас с тобой, никогда! – Дэн стукнул себя кулаком по голове и прикрыл рукой глаза.

– Я была нежеланной женщиной, женщиной второго сорта. Как же ты меня унизил! Ты и твои женщины, лежащие вместе с тобой в постели, смеющиеся надо мной, жалеющие меня…

– Нет-нет! Мы никогда о тебе не разговаривали. Я… В замке повернулся ключ.

– Меня отпустили сегодня пораньше, – проговорила с порога Лия. И, переведя взгляд с Дэна на Хенни, снова открыла рот, словно собираясь спросить: что случилось?

– Не волнуйся, – предварила Хенни готовый сорваться с ее губ вопрос, – это не касается Фредди.

– Хэнк все еще спит, – добавил Дэн.

– Я приготовлю ужин, – быстро проговорила Лия, моментально поняв, что произошло что-то из ряда вон выходящее. – У меня никогда еще не было такого шанса.

– На меня не готовь, – сказала Хенни. – Я неважно себя чувствую. Пожалуй, пойду прилягу. – И когда Лия ушла на кухню, она обратилась к Дэну: – Ты можешь устроиться здесь на софе. Она достаточно удобна.

Много позже, когда он вошел в спальню, она сделала вид, что спит. Когда он зашептал, она не ответила. Когда он потянулся к ее руке, она убрала ее под одеяло. Недвижимая, она лежала и ждала, пока он на цыпочках не вышел из комнаты. Оставшись, наконец, одна, она уткнулась лицом в подушку и горько расплакалась.

У Хенни было сейчас такое чувство, будто со всех сторон ее окружает густой влажный туман: он лез ей в горло и нос, лип к телу. Дыхание ее было затрудненным, руки и ноги словно налиты свинцом.

Присутствие Лии, к счастью, не давало Дэну возможности завести с ней новый долгий разговор. Надо отдать Лии должное, она занималась своими делами, делая вид, что в доме не произошло ничего необычного.

Но в первый же день, когда Лия взяла ребенка и вышла с ним на улицу, Дэн пришел в спальню, где Хенни сидела у окна, устремив взгляд на авеню.

– Ты сидишь здесь, – сказал он мягко, – словно в ожидании смерти. Твое лицо как камень. Или ты ждешь, когда умру я, – он положил руку ей на голову.

Она резко отпрянула с криком:

– Не делай этого! Не смей этого делать! Словно обжегшись, он тут же отдернул руку.

– Прости.

Даже в страдании его лицо оставалось красивым. Круги под глазами лишь еще больше подчеркивали их ясность.

– Я потерял что-то, – пробормотал он. – Скажи мне, Хенни, найду ли я это снова?

– Да, ты потерял, – ответила она, – но намного, намного меньше, чем я. Как я могла быть такой дурой! Как могла верить истории Ромео и Джульетты? И все же, это правда. Разве не может быть такого, что мужчина и женщина проходят вместе через всю жизнь, ни разу не солгав друг другу? Хотя, я не знаю. Я больше неспособна думать.

– Неужели ты не можешь простить? Неужели, если человек временно сбился с пути, то этого нельзя простить? – проговорил хрипло Дэн. – Разве ты не можешь сделать этого, Хенни?

– Я говорила тебе, что могу простить любовное увлечение. Мне было бы несомненно тяжело, но думаю, я смогла бы простить. Чего я не могу забыть, так это того, что ты сказал ей о своем желании развестись со мной.

– Но я же объяснил тебе, как все было. И мой Бог, я отрезал бы себе ногу, если бы таким образом мог все это переделать.

– Я была глупа, – проговорила она, продолжая смотреть в окно на людей, которые спешили в церковь или парк развлечений, а может, навестить больных родственников. Все они шагали быстро, энергично и казались полными жизни, будто это имело какое-то значение… – Я была глупа, – повторила она. – Я ничего не знала о людях.

– Ты и теперь ничего о них не знаешь, – сказал спокойно Дэн.

Она повернула к нему пылающее гневом лицо.

– Как можешь ты говорить мне такое после всего того, что произошло? Как ты смеешь?

– Потому что ты видишь все или в черном, или в белом цвете. Для тебя существуют лишь добрые люди и добрые поступки, или дурные люди и дурные дела. Ты или любишь, или осуждаешь.

– И у тебя еще хватает наглости упрекать меня?

– Я не упрекаю. Я только прошу тебя попытаться простить мне мои ошибки, о которых я сожалею, и которые я не повторял в последние три года. И никогда не повторю. Клянусь тебе в этом.

– Ошибки! Сказать… сказать какой-то шлюхе, что ты со мной несчастлив, чтобы она могла злорадствовать про себя…

– Мы пришли к тому же, с чего начали. Я не знаю, как еще объяснить тебе… – он покачал головой. – Дай мне шанс, Хенни, пожалуйста. А сейчас тебе лучше прилечь. Поспи. Может, тебе станет хоть немного легче.

С этими словами он вышел и прикрыл за собой дверь.

Но легче ей не становилось. И однажды вечером боль сделалась совершенно невыносимой. Она стояла, держа в руках шляпку, перед зеркалом в прихожей и разглядывала свое отражение.

Она выглядела просто ужасно! За последние несколько дней от носа к углам ее мрачно поджатых губ протянулись две глубокие линии. Она нахлобучила шляпку на свои растрепанные волосы. Почему? Да просто потому, что не принято было выходить из дома без шляпы.

– Куда ты направилась? – спросил Дэн, откладывая газету.

– Куда-нибудь, – ответила она и вышла.

Улица отлого поднималась. Через пару кварталов, в том месте, где отлогость переходила в крутизну, из-за угла выехал автобус и покатился вниз. Последний из них проходил здесь каждый вечер в девять. Она стояла у самой кромки тротуара, ожидая, когда, сверкая желтыми глазами, он вынырнет из темноты.

Она подумала: в одно мгновение, так быстро, что ты не успеешь даже почувствовать боли, все будет кончено. Тяжесть у нее в груди была столь невыносима, что слова о разбитом сердце не казались ей больше преувеличением или красивой сентиментальной фразой. Это была реальность. Что-то ломалось, рушилось в ней, и она не хотела больше жить.

Сзади нее вырос Дэн.

– Если ты что-нибудь сделаешь с собой, – проговорил он необычайно спокойно, – клянусь тебе, я сделаю то же самое. И тогда Фредди, вернувшись домой, не застанет ни того, ни другого родителя. И у малыша, спящего сейчас в своей комнате, не будет ни дедушки, ни бабушки.

Автобус уже приближался со скрипом и скрежетом, когда она повернулась и последовала за Дэном в дом. Устало она подумала: скорее всего, я этого не сделала бы. В последний момент я наверняка испугалась бы.

* * *

Постепенно в ней росло убеждение, что она может обойтись без Дэна. И это причиняло боль. В последние недели он ел вне дома и возвращался очень поздно. По вечерам она нередко засиживалась на кухне с Лией, наслаждаясь свежим, ароматным, только что смолотым кофе. К счастью, в течение первой, самой тяжелой недели, а может, и дольше, Лия не задавала ей никаких вопросов, даже не смотрела пристально ей в лицо. Только когда Хенни сама решила рассказать ей обо всем, высказала свои опасения.

– Разумеется, ты видишь, что произошло нечто ужасное, – начала Хенни и в голосе ее зазвенели слезы. Она помешала ложечкой кофе, устремив невидящий взгляд в чашку. – Я обязана сказать тебе об этом, я знаю. Но это так трудно, так невыносимо тяжело…

– Тогда ничего не говорите.

– Это было бы нечестно по отношению к тебе, ты член нашей семьи. – Пересилив себя, Хенни повторила: – Я обязана сказать тебе об этом.

Лия покачала головой.

– Уж если говорить о том, кто кому обязан, так это я. Вы дали мне все, вы стали мне матерью, учили меня, – ее тонкие прохладные пальцы коснулись руки Хенни. – Я сделаю ради вас все на свете, разве вы этого не знаете?

Слова и нежный жест необычайно тронули Хенни; перед ней была ее дочь, о которой она мечтала всю жизнь. Не в силах говорить, она молча кивнула.

– Это не… могу я спросить… это не Дэн так сильно вас обидел?

В наступившей после этих слов Лии тишине Хенни услышала вдруг стук; это стучит у меня в висках, мелькнула мысль. Рассказать, излить всю свою боль, гнев и возмущение несправедливостью, жестокостью и унижением… освободиться от всей этой невыносимой тяжести… Она содрогнулась. Нет, никогда! Это позор, Хенни! Где твое мужество? Она подняла голову, не стыдясь своих мокрых глаз.

– Как ты верно заметила, я твоя мать. А матери не взваливают своим детям на плечи собственные горести, наоборот, они помогают им. Так что оставим это.

– Вы забываете, что я уже не дитя, – мягко упрекнула ее Лия.

– Ты молода! Впереди у тебя еще целая жизнь. Когда Фредди приедет домой… – Хенни сглотнула, – когда он возвратится, вы будете так счастливы вместе! И он будет добр и верен тебе. Поэтому я и не хочу, чтобы что-то омрачало сейчас твои мысли.

– Все равно, я могла бы, наверное, помочь вам, если бы только вы мне это позволили.

– Дорогая моя девочка, спасибо. Но помощь я могу найти лишь в себе, она должна прийти изнутри. Ты знаешь это по собственному опыту. Постепенно я привыкну к… к тому, что произошло. Всю жизнь меня одолевали страхи… Я подавляла их, а сейчас они оправдались, только и всего. Я научусь жить и с этим.

Лия выглядела задумчивой. Она открыла было рот, собираясь что-то сказать, но тут же закрыла его снова.

– Прости, что выражаюсь так туманно.

– Ничего. Но если вам захочется поговорить со мной, знайте, я всегда готова вас выслушать. Я могу понять больше, чем вы думаете.

Вскоре Лия ушла к себе в комнату, но Хенни осталась сидеть за столом, держа обеими ладонями горячую чашку и глядя в пространство. Что могла понимать Лия? Может, ей было известно еще что-то о Дэне? Ну что же, даже если это и так, тут уж ничего не попишешь. И мне в сущности, подумала она, это все равно; Лия моя дочь. Вопрос в том: что мне делать?.. Мысли ее были сумбурны, то становясь на мгновение необычайно ясными и четкими, то вновь расплываясь.

Затем она услышала, как вошел Дэн. Он остановился на пороге, ожидая, когда она жестом или взглядом отреагирует на его присутствие, но она не желала его замечать. В следующее мгновение она почувствовала, что он приблизился; воздух, казалось, стал теплее в том месте, где она сидела, а он стоял. Не глядя на него, она знала, что он ослабил узел галстука – как же раздражало его всегда, что учителя обязаны были его носить! Она знала, как закручивались на затылке, над воротничком, его волосы, когда он долго не стригся, и пальцы ее знали эти завитки на ощупь, как знала прикосновение его пальцев каждая частичка ее тела.

Внезапно она почувствовала режущую боль внизу живота.

– У меня болит все нутро, – прошептала она еле слышно.

Нутро было словом из лексикона дяди Дэвида, сама она никогда его не употребляла.

– Что? Что ты сказала?

– Где-то глубоко внутри… – Она заговорила очень быстро: – Знаешь ту стройку чуть дальше по нашей улице? Они там работают на высоте почти десятого этажа, стоя на узкой железной рейке, и им не за что держаться. Я смотрела на них и изумлялась: как им это удается? Я бы так не смогла. И то, чего ты ждешь от меня, я тоже не могу.

– Я не жду слишком многого. Только, чтобы ты, после всех этих лет, попыталась вспомнить…

– Я слишком хорошо все помню! Неужели до тебя не доходит, что в этом-то все и дело? Как же все это грустно. Во мне было так много любви и нежности, и я отдала их тебе, Дэн.

– Да, они были в тебе, и ты их мне отдала. В голосе его слышалась усталость.

– Но мне следовало бы быть сильнее. И мудрее. Потому что в конечном итоге ты всегда один.

В первый раз с той минуты, как он вошел, она подняла на него глаза. Даже в старости он останется крепким и сильным. Волосы его будут такими же густыми, как сейчас, хотя и седыми. И люди будут говорить: как, должно быть, красив он был в молодости…

– Мне следует понимать и я понимаю, что в сущности ты всегда один, – повторила она.

– Неправда. Если ты сейчас так воспринимаешь меня, то подумай хотя бы о сыне.

– Не могу. Он взрослый человек. У него будет своя жизнь, когда он вернется. Если вернется. Здесь я тоже не властна.

– Хенни, может, ты все-таки попытаешься, действительно попытаешься подавить свой гнев?

– Это не гнев. Хотела бы я, чтобы это был только гнев. Но все это намного, намного глубже, – она взмахнула руками. – Я не могу этого описать. Я хочу уйти.

– Уйти? Куда?

– Все равно куда. Я не могу больше жить с тобой в одном доме. Все эти разговоры ни к чему не приведут. Здесь тяжелая атмосфера, и подсознательно ребенок это чувствует. Я хочу уйти.

Дэн прошептал:

– Если кто и должен уйти, так это я.

– Хорошо, пусть это будешь ты.

– Не может быть, чтобы ты говорила это серьезно, Хенни. Не может.

– Но я действительно хочу этого. Мы с тобой не можем больше жить под одной крышей.

Ей хотелось зарыться как можно глубже и никогда уже больше не подниматься наверх. Все ее силы иссякли, и она желала только, чтобы ее оставили в покое.

– Хенни, – повторил он, – не может быть, чтобы ты говорила это серьезно.

– Но это так. Уходи, Дэн, уходи.

ГЛАВА 3

Кажется, подумал Пол, что ты здесь уже целую вечность, словно после зимы с ее метелями и хлюпающей под ногами ледяной кашей прошли годы, и, однако, это всего лишь следующее лето. Во всяком случае сейчас тепло, и только в предрассветные часы, как в данный момент, тебя до костей пронизывает холод, который исчезнет с первыми же лучами солнца.

Офицеры и солдаты с оружием наготове стоят на стрелковых ступенях, стараясь не упустить малейшего движения противника. Менее чем в полумиле от них, в передовых траншеях немцев, неприятель занят тем же самым. Через час, когда рассветет и на горизонте появится словно проведенная карандашом размытая светлая линия, все сойдут вниз, и ни одна голова не высунется над бруствером.

Если сегодня не будет атаки и артиллерийский обстрел окажется недолгим, они смогут немного вздремнуть. Они трудились всю ночь напролет; стояли в карауле, делали вылазки, чтобы отремонтировать поврежденные проволочные заграждения на нейтральной полосе; удлиняли траншеи и укрепляли их постоянно осыпавшиеся стены; беспрестанно сновали как жуки и муравьи по этому подземному миру, принося из запасных траншей боеприпасы, дерево, мешки с песком, почту и еду.

По крайней мере эта ночь была «спокойной», без артиллерийского обстрела, когда небо становится кроваво-красным и разрывы снарядов напоминают фейерверк Четвертого июля, только совершенно безумный и, усиленный в тысячу раз.

Пол обнял себя за плечи, пытаясь согреться, и на мгновение перед его мысленным взором возникла картина мирного прохладного утра в горах Адирондака, когда он вставал перед рассветом, чтобы порыбачить на озере или горной речушке, где в глубине мерцают косяки форели…

Картина исчезла. Здесь тишина означала лишь недолгую паузу перед тем, как воздух вновь содрогнется от адского шума и грохота. Не было слов, чтобы описать то, что происходило здесь вчера и все предыдущие дни.

Он начинает размышлять над тем, что предстоит ему сделать сегодня. Он проверит, вычистили ли солдаты свое оружие. Он пошлет кого-нибудь из них в запасные траншеи за припасами. Он напишет родственникам погибших письма с выражением соболезнования. Первый лейтенант, думает он с иронией о себе, должен быть не только грамотным, но и обладать недюжинным литературным талантом, чтобы писать подобные письма…Уважаемая…, ваш сын погиб… как? (выкрикивая ваше имя, со слезами, льющимися из невидящих глаз). Что он может им сказать? Они все хотят что-то знать!…Уважаемая…, ваш супруг погиб (он так и не понял, что ударило его, разметало на тысячу кусков, а может, и больше, которые лежат сейчас, раскиданные по грязи…)

Над темной землей стелется небольшими белыми клубами туман. Вскоре станет достаточно светло, чтобы разглядеть дальний холм за германскими укреплениями. Вокруг не видно ни листика, ни травинки, словно исчезло само понятие зелени.

По слухам победа над немцами в Бельовуд заняла неделю и стоила жизни пятидесяти пяти человек из каждой сотни. Собственный взвод Пола состоял сейчас почти сплошь из новобранцев. Да и сам он находился здесь сравнительно недавно, заменив первого лейтенанта, погибшего еще до битвы в Бельовуд. На следующей неделе, а может, и раньше, возможно заменят и его.

На стороне противника пока незаметно никакого движения, так что возможно сегодня действительно будет спокойно. Небо на востоке заалело, и в тот же момент над его головой с криками пролетели две птицы; их крики были такими же чистыми и ясными, как этот первый луч света.

Мужчины спускаются в окоп и моментально погружаются по щиколотку в воду; группами по двое и по трое они подходят за своей порцией еды, принесенной из запасной траншеи.

– Сэр?

Это Кослински, сержант.

– Сэр, не притащить ли еще один насос? А то вскоре мы все очутимся по задницы в воде.

Тон был почтительным и, однако, в нем явственно слышалась насмешка; глаза смотрели на Пола с еле заметным презрением. Он давал понять, говорил, по существу, что Полу следовало бы подумать о насосах самому. И Пол действительно думал об этом и собирался послать кого-нибудь за ними, как только солдаты закончат свой завтрак. Кослински явно намеревался его смутить.

Сержант его недолюбливал. Он и еще пара солдат уже «дали ему оценку»; они считают, что он излишне придирчив, высокомерен и, скорее всего, абсолютно ненадежен. Его это удивляет, потому что он всегда думал о себе, как о достаточно демократичном и дружелюбном человеке; но в нем, должно быть, есть что-то такое, что оскорбляет людей, подобных Кослински, и хотя он сожалеет об этом, он не может позволить себе из-за этого тревожиться.

Вода на дне окопа стоит постоянно, с этим совершенно бесполезно бороться. Со временем ты к этому привыкаешь, но невозможно привыкнуть к неизменным спутникам этой сырости – большим черным крысам, питающимся трупами, которые сваливаются с парапета и плавают в воде. Содрогнувшись, Пол отодвигает от себя миску с едой. Мысль о крысах вызвала у него приступ тошноты.

– Сэр?

Он оборачивается на шепот.

– Как вы думаете, сэр? Они нас атакуют сегодня? Это Маккарти, новобранец. Он прибыл только на этой неделе. Ему на вид не больше девятнадцати и он выглядит даже моложе сейчас, когда, хмурясь, глядит на прямоугольник неба над головой, который ты только и можешь видеть отсюда, словно находишься в могиле.

– Может, не сегодня, – говорит Пол, хотя и он, и Маккарти понимают, что он не может этого знать.

Он откатывает в сторону свалившийся с бруствера мешок с песком.

– Принеси-ка еще несколько мешков с песком, – говорит он, давая парню возможность чем-то заняться.

Траншеи постоянно укрепляются и удлиняются. Можно подумать, говорит себе Пол, что мы строим дом. А главным строителем является юмор, своего рода оружие самообороны.

Часть солдат спит. Грязные и помятые они лежат вповалку или поодиночке, спрятавшись во сне от реальности. Некоторые уже проснулись и сейчас сидят с голой грудью, выбирая из рубашек вшей. Возраст их, он полагает, варьируется от восемнадцати до двадцати – двадцати пяти; они кажутся совсем детьми по сравнению с его двадцатью девятью годами. Один из них, по фамилии Драммонд, был продавцом в галантерейном магазине на Мэдисон-авеню; они с Полом думают, что вполне могли друг с другом встречаться раньше в той, другой жизни. Пол трогает его за плечо.

– Если не ошибаюсь, – говорит он, – ты получил вчера письмо. Дома все в порядке?

Польщенный его вниманием, Драммонд отвечает:

– Близнецам в прошлом месяце исполнилось три года. Жена прислала фотографии, сделанные на их дне рождения, где они задувают свечи.

– К их четвертому дню рождения ты уже будешь дома, – говорит Пол ободряюще. Это одна из его обязанностей – вселять в людей уверенность, что они останутся живы.

Дел у него наверху пока никаких нет и он спускается в офицерский окопчик, где садится и, прислонившись затылком к деревянной подпорке, закрывает глаза. Уже с неделю он не писал домой и на мгновение у него мелькает мысль сесть за письмо – не стоит заставлять их тревожиться понапрасну, – но внезапно чувствует себя слишком усталым, чтобы заниматься этим сейчас.

Мариан – он думает здесь о ней, как о Мариан, так как имя Мими звучит слишком легкомысленно в этом месте – пишет ему каждый день. Ее письма приходят пачками, и он думает о них, как о лекарстве, о тонике. Она пишет обо всем чрезвычайно подробно, так что он легко может представить себе флаги, развевающиеся над палатками в универсальных магазинах на Пятой авеню, и своих родителей за обеденным столом; он слышит стрекотанье кузнечиков на крыльце загородного дома дяди Альфи; он видит, как движется перо Мариан по этой прекрасной тонкой бумаге, самой лучшей у Крэйна, на светло-сером фоне которой выделяется ее темно-синяя монограмма «М-М-В», с более крупной «В» посередине, как и должно быть.

Она присылает ему свои фотографии, на которых она изображена с его родителями или в доме у дяди Альфи; Альфи держит в руках сигару, кубинскую и, несомненно, самую лучшую. Пол усмехается. Есть на фотографиях и Мег с туго заплетенными косичками и каменным лицом.

На одном из снимков запечатлена Хенни, стоящая в дверях какого-то учреждения, вероятно, благотворительного центра. Прислала она ему и фотографию дяди Дэвида, которому она принесла коробку сладостей, и себя самой в форме Красного Креста. Особенно удачной ему кажется ее фотография, сделанная уличным фотографом; она стоит на ярком солнце, на ней смутно знакомый ему льняной летний костюм кремового цвета, на голове светлая соломенная шляпа. Она улыбается и выглядит такой изящной и элегантной, такой женственной и нежной… «Вся моя любовь», написала она внизу.

Письма ее отличаются исключительной сдержанностью, она никогда не говорит в них о своих страхах, подобно многим другим женщинам, пишущим сюда своим мужчинам, не сетует на свое одиночество.

«Я думаю о том времени, когда ты вернешься домой», пишет она, «о том, как ты будешь здесь, рядом со мной, когда я проснусь на следующее утро, и о прекрасных днях, которые ждут нас впереди».

Да, она никогда не жалуется, она настоящая дама. Сейчас, с такого расстояния он видит ее более ясно, чем прежде; ему явно повезло с женой, он понимает это, слыша, как другие мужчины говорят о своих женщинах – женах и не только женах.

Он знает, что обуревающие его желания совершенно естественны для молодого здорового мужчины. И, однако, его почти никогда не соблазняли проститутки, сидящие в барах, когда он, получив увольнение, отправлялся в Париж. Он жаждет женщину – как же страстно он желает ее – но только не такую!

Однажды он желал страстно одну, это было как огонь… Он поморщился, как от боли, от вспыхнувшего в его мозгу имени: Анна. Как же давно он ее не вспоминал. Она представляется ему в бархатном платье, что явно странно, так как у нее никогда такого не было. Может, тогда в тонком прохладном шелке цвета морской волны? Хотя нет, не морской волны, это цвет Мими. А как насчет белого? Оно будет выглядеть как снег, с ее ярко-рыжими волосами. Он вспоминает пышные платья, которые носят женщины за тысячи миль отсюда…Она стоит у окна с книгой в руке; он удивил ее своим внезапным появлением, и она в полном восторге улыбается; она откладывает книгу и подходит к нему, нежная, горящая желанием, нетерпеливая…

Она теперь замужняя женщина. Разве ты забыл, что она вышла замуж за того серьезного молодого человека в кепке и пиджаке, которого ты видел с ней? Сурового, перегруженного работой молодого человека. В нем, в этом бедняге, не было ни капли веселости, во всяком случае, для Анны ее было недостаточно…

Господи, как ты можешь делать подобные выводы после одной минутной встречи? Тебе просто хочется думать, что она ему совершенно не пара.

И все же она его не любит: она вышла за него замуж без любви. В этом, во всяком случае, не может быть никаких сомнений.

Интересно, подумал он, как много мужчин и женщин, если бы была возможность заставить их в этом признаться, сказали бы что они вышли замуж или женились без любви? Его родители? Как можно это знать? Конечно, они никогда не ссорятся, они внимательны и заботливы по отношению друг к другу, но любовь ли это? Кто может это знать?

А вот в том, что касается тети Хенни и дяди Дэна, ни у кого бы не возникло никаких сомнений. Это в ее глазах, когда она на него смотрит, в его голосе, когда он с гордостью говорит о ней, в самом окружающем их воздухе. Да… даже несмотря на этот идиотский флирт Дэна, тут несомненно любовь.

Он заставляет себя прервать поток этих мыслей, выпрямляется и открывает глаза. Опять он позволил себе увлечься фантазиями! Хотя чего еще ожидать, когда ты живешь одной минутой. Каждому мужчине здесь, даже генералам, отсиживающимся в каком-нибудь окруженном садом замке в пятнадцати километрах от передовой, необходимы подобные фантазии, которые несомненно испарятся как дым, как только они окажутся дома.

Мои уж точно испарятся, думает он, потому что они глупые. Им никогда не суждено было осуществиться. Или, может, суждено? Кто знает.

То, чему суждено сбыться, что существует и ждет его дома, так это библиотека с книгами от пола до потолка, камином и висящим над ним великолепным Матиссом – поле, над которым кружатся белые и желтые бабочки. И накрытый к позднему завтраку в воскресное утро обеденный стол с сидящей за ним в отделанном марабу пеньюаре Мариан. Она намазывает ему тост и говорит что-то своим нежным голосом; за ее спиной он видит Центральный парк; может, это будет осень, и после завтрака они оденутся и отправятся прогуляться под медленно опадающими с деревьев листьями… Вот это реальность, это и есть то, что его ожидает.

Ребенок тоже будет реальностью, думает он. Сын. А может, даже два или три сына. Подумать только, что у Фредди уже есть один и он его никогда не видел! Внезапно он желает сына страстно, безумно… На них будут матросские костюмчики, на личиках улыбки; он поведет их в парк, купит им игрушечные кораблики, прекрасные большие кораблики с корпусом из красного дерева; они будут пускать их в пруду, и он наконец перестанет думать об Анне; он станет лишь мужем и отцом…

Взрыв! О, Господи, опять!

Рев, как от промчавшегося мимо экспресса, и затем удар, будто от десятка столкнувшихся локомотивов, извержения Везувия, пронесшегося через город со скоростью ста пятидесяти миль в час урагана… Солдаты ныряют в окоп. Он мог бы спуститься к себе на командный пункт, но решает остаться здесь. Может, это небольшой обстрел и скоро все кончится. Может…

Новый взрыв! На этот раз совсем рядом; его бросает на землю и на мгновение ему кажется, что у него сейчас лопнут барабанные перепонки. Ему вспоминается тот день, несколько месяцев назад, когда он ничего не слышал на протяжении многих часов и с ужасом думал, что оглох навсегда. Он вжимается в землю, пытаясь стать как можно меньше, как можно незаметнее. Слышится свист: это снаряды поменьше и они летят низко. Машинально он считает: десять, двадцать, тридцать секунд, рев – это большой снаряд, – мощный взрыв и тишина. Десять, двадцать, тридцать секунд, рев, еще один мощный взрыв и снова тишина. Десять, двадцать… Взрывы становятся все оглушительнее, промежутки между ними сокращаются и они звучат все ближе.

Он вползает в окоп, где был раньше, и вновь вжимается в землю… Он… фрицы готовятся к атаке, в этом не может быть теперь никаких сомнений. Он пытается вспомнить, сколько он заказал у интенданта гранат, которые неизбежно понадобятся, если, упаси Господь, немцы подберутся слишком близко. Ему и его людям необходимо будет удержать их хотя бы на расстоянии сорока ярдов… Перед его мысленным взором возникает картина, как они ползут, он видит их приближающиеся каски, затем лица, озверевшие от ненависти и страха, такие же человеческие и нечеловеческие одновременно, как должно быть и у его солдат во время атаки. Лишь однажды ему пришлось участвовать в рукопашном бою и сейчас он не хочет даже думать об этом, не хочет вспоминать, как вонзил тогда в кого-то свой штык; никогда он не думал, что способен на такое и, однако, он сделал это, когда понадобилось.

Рев, свист и грохот не прекращаются. С того места, где он сейчас лежит, ему виден Маккарти, которого, похоже, выворачивает наизнанку. При виде этой картины рот его наполняется противной слюной. Обстрел явно рассчитан на то, чтобы сломить наш дух, думает он, после чего они пойдут в атаку. Он надеется, что их собственные пулеметчики, чья позиция прямо за ними, не ударят слишком низко и не подобьют их вместо гансов. Такое случалось, Бог свидетель, и не раз. Несмотря на непрекращающийся вой и грохот, он пытается думать, потом говорит себе, что в сущности ему не о чем думать и нечего делать, он должен ждать приказа. Но пока полевой телефон молчит.

Внезапно мозг его пронзает ужасная мысль: наверняка проволочные заграждения, что мы ставили впереди, теперь разрушены и немцы могут подобраться там достаточно близко.

Он подскакивает к перископу. Это безрассудство, абсолютно ненужный риск, но он непременно хочет видеть, что происходит. Далеко впереди он видит взрывы, наши снаряды уничтожают германские проволочные заграждения. Итак, в отличие от множества других, слух о готовящемся наступлении оказался верным. Завтра, вероятно, оно начнется завтра. Сердце его заколотилось как сумасшедшее. Однажды он уже поднимался наверх через бруствер, в тот раз, когда он воспользовался штыком. Вести вперед солдат – вот его работа; он уже оставил на поле боя многих хороших ребят, мертвыми или в таком состоянии, что было бы лучше, если бы они были мертвы. Они падали вокруг него, тогда как он не получил даже царапины. Вряд ли ему повезет и на этот раз. Такое просто невозможно.

Далеко, далеко впереди он видит, как взрывается дерево. Оно поднимается вверх, раскалывается, разваливается на куски и падает. Как в немом кино. Жуть.

Один из его солдат рыдает. Над ним, чертыхаясь, стоит Кослински. Это Дэниелс. Хороший парень, но, кажется, достиг своего предела, так как внезапно он встает и начинает биться головой о стену. Он подходит к Дэниелсу и обнимает его за плечи.

– Успокойся. Ляг снова и заткни уши пальцами, тебе сразу станет легче, – говорит он, едва слыша собственный голос.

– Уши, – всхлипывает Дэниелс.

– Я знаю. Заткни их пальцами. Давай! И закрой глаза. Давай, давай, – повторяет он спокойно и твердо в перерывах между взрывами; жалостью парню не поможешь, да к тому же Пол ее и не испытывает. – Все это продлится еще какое-то время. Придется потерпеть. Нам всем придется. Ты можешь это выдержать. Я знаю, что можешь.

Дэниеле, тихо подвывая, ложится на землю.

Сколько же еще это продлится? С первого взрыва прошло уже два, а может, и три часа. Это может тянуться весь день. Вся эта дикая какофония может не кончиться и до вечера. Однажды это продолжалось без остановки четыре дня. Ему кажется, что его голова раскалывается.

Раздается новый мощный взрыв. Итак, наши подвезли тяжелую артиллерию. Несомненно, это говорит о том, что мы атакуем. Может, даже не завтра. Может, сегодня, позднее?

Ему не сидится на месте. Он вновь встает и подходит к перископу. Он видит… неужели он действительно это видит? Он видит… тонкую серую линию, и она движется. Нет. Да, так и есть. Они вылезают из траншей. Они приближаются.

– Подъем! Подъем! – кричит он и солдаты вскакивают на стрелковые ступени.

Где же приказ? Телефон вдруг оживает и он бросается к нему и хватает трубку, но вокруг стоит такой грохот, что он слышит лишь слабое потрескивание и должен догадаться, о чем ему говорят, должен думать сам. Хотя, о чем тут думать? Надо стрелять! Стрелять! Он знает, что надо дать возможность немцам подобраться поближе, так, чтобы не пропала ни одна пуля. Он знает.

Слышится новый рев, совершенно отличный от всего, что было прежде. И к нему примешивается какое-то жужжание. Он поднимает глаза; в прямоугольнике неба у него над головой проплывают три аэроплана. Три. Но их может быть и больше.

Он снова глядит в перископ и видит, как вдоль всей германской линии обороны от взрывов вздымается земля.

Атака с воздуха. В следующее мгновение он видит, как одна из машин ныряет вниз и поливает огнем позиции противника. Они способны стрелять из пулеметов в воздухе? Невероятно!

Похоже, они действительно косят фрицев. Но ты не можешь полагаться только на аэропланы. Сейчас это сработало, но вряд ли так будет всегда. Сегодня фрицы оказались не готовы, только и всего. Завтра они подготовятся лучше.

Неожиданно до него доходит, что канонада прекратилась. С последнего взрыва наверняка прошло больше тридцати секунд. Он считает. Тридцать, сорок, пятьдесят. Он ждет. Солдаты смотрят на него, и в их глазах он видит вопрос, сомнение, надежду. Проходит две минуты, три. Похоже для них на сегодня все закончилось. Завтра несомненно все начнется по новой, но на сегодня им дарована передышка.

Тишина. Относительная тишина. Как всегда, где-то вдалеке грохочут орудия. Говорят, грохот орудий слышен даже за Ла-Маншем. Сейчас гремит где-то на севере, в расположении британских войск. Но у них здесь наступило временное затишье. Солдаты расправляют плечи. Лица у всех серые.

– Итак, – говорит Пол, – мы все еще здесь. Думаю, нам всем сейчас не мешает немного поспать, пока у нас есть такая возможность. Дэниеле, заступай на вахту. Тебя сменят перед обедом.

Он сходит вниз и растягивается на спине, положив руки под голову. Однако слишком сильное возбуждение не дает ему заснуть.

В голове его нескончаемым потоком проносятся несвязные отрывочные мысли.

Грохот на севере не смолкает. В мирное время, сев на поезд, он через несколько часов был бы уже в Германии. На мощеной булыжником средневековой улочке, где стоят дома с остроконечными крышами и высятся башни с часами, он встретил бы своих кузенов, в жилах которых течет та же кровь, что и у него, даже если их и разделяет три поколения. Но ведь три – это не так уж и много.

Он вспоминает, как после ужина, состоявшего из пива и тушеного мяса, они прогуливались под фонарями по аллеям городского сада. А тот день, когда они отправились покупать Фредди таксу! С какой свирепостью залаяли эти маленькие глупые создания, заслышав скрип калитки! На станции Иоахим обнял его. «Auf wiedersehen»^[47] – не прощай – «auf wiedersehen, до новой встречи» – сказал он, тщательно выговаривая английские слова.

До свидания! Сейчас он тоже сражается в форме своего Vaterland.^[48] Поразительна эта яростная убежденность, эта готовность умереть за однорукого тирана, Вильгельма! В особенности когда этот тиран и все его окружение не испытывают к тебе ничего, кроме презрения!

Но обстоятельства быстро меняются, доказывал ему Иоахим. Германия была самой цивилизованной страной в мире. Его несомненно ожидает блестящая карьера. Сестра его только что вышла замуж за человека из весьма известной немецкой семьи, еврейского вероисповедания, конечно, но тем не менее немецкой до мозга костей. Никогда еще будущее не выглядело таким ослепительным для семьи, как сейчас…

– Сэр!

Пол вздрагивает; он должно быть в конце концов все-таки задремал. Кослински стоит над ним, держа в руке оловянную миску.

– Подумал, может, вы захотите поесть. Это тушенка с овощами. Маккарти получил в посылке шесть банок. Мы ее подогрели.

– Поблагодари его от моего имени, – говорит Пол. – И спасибо тебе. Поставь миску сюда. И, да, Кослински, смени Дэниелса. Я случайно заснул.

– Я уже это сделал, сэр, – почти утонувшие в складках щек маленькие глазки глядят на него с нескрываемым презрением.

– Спасибо.

Пол подносит миску к носу. Пахнет неплохо, и от нее поднимается пар, хотя мяса и мало, почти одна только картошка и морковь. Но что еще можно ожидать от консервов? Все же ужасно вкусно…Кослински явно презирает меня, мелькает у него мысль. Господи, наконец-то прекратился этот грохот на севере… Он ест с удовольствием, макая в подливку вынутый из кармана кусок хлеба. Вокруг стоит непривычная тишина. Только… Он слышит что-то. Похоже на завывание.

Держа в руках пустую миску, он поднимается по ступеням наверх.

– Я действительно слышу завывание? Кто-то кричит?

– Да, сэр, – отвечает ему один из солдат, кажется Дэниелс, – это продолжается уже где-то с час. Вероятно, какого-то беднягу здорово зацепило у проволочного заграждения.

– Скорее, за ним, – вставляет Кослински. – Звучит издалека.

Звук необычайно тонкий. Внезапно он возрастает, становится громче и, наконец, заканчивается на визгливой ноте.

Дэниелс морщится.

– Словно режут свинью, – говорит он, содрогаясь. До войны он жил на ферме, на севере штата Нью-Йорк.

Зловещее сравнение, думает Пол.

Вой становится все громче, все ужаснее. Пол садится. Надо просто заткнуть уши; это лишь один из звуков войны, ничего более. Но его удивляет, почему за несчастным не послали санитаров, и он говорит об этом вслух.

– Думаю, они пытались до него добраться, – отвечает Драммонд. – Похоже, он в квадрате сорок два. Я смотрел в перископ. Это слишком далеко и, к тому же, в пределах досягаемости справа германских пушек.

– Я сам взгляну, – говорит Пол.

Ему непонятно, почему он этого хочет. Нездоровое любопытство? Уже почти вечер, и чтобы что-то разглядеть в сгущающихся сумерках, ему приходится подстроить окуляры. Да, далеко за проволочными заграждениями что-то шевелится, какое-то более темное пятно на фоне быстро гаснущего серого дня. Парень, должно быть, выбрался из воронки. Вероятно, сапер, заползший слишком далеко вперед. Фигура движется, пытаясь встать и раскачиваясь из стороны в сторону. В следующее мгновение вверх взлетает то ли его рука, то ли нога – невозможно понять на таком расстоянии.

Пол спускается в окоп. Господи, следовало бы разрешить прекращать страдания человека в таких случаях! Мы более гуманны по отношению к раненой лошади. Хотя, не хотел бы я быть тем, кто бы это сделал. Но я хотел бы, чтобы кто-то сделал такое для меня. Никто не сделает этого, конечно. Господи! Какой же ужас он, должно быть, испытывает сейчас, если, конечно, он в сознании, и скорее всего, так оно и есть, если судить по тому, как он там дергается.

Пол пьет горячий кофе. Его люди разговаривают между собой, но очень тихо, словно немцы рядом, за углом. Здесь ты быстро привыкаешь разговаривать очень тихо в периоды затишья. В ночи голоса слышны издалека. Он улавливает одну фразу из их разговора, что-то о том, чтобы переспать с вдовой с пятью детьми. Они смеются. Хорошо! Смех отвлечет их от того, что предстоит им завтра.

Крики становятся еще громче. Внезапно раздается такой ужасный вопль, что солдаты смолкают и переглядываются.

– Вероятно, теперь он уже недолго протянет, – говорит громко Маккарти.

Но несчастный не умирает. Спускается тьма, но вопли все еще продолжаются. Они становятся еще ужаснее. Это просто невыносимо.

Нервы Пола не выдерживают. Я не могу больше слышать эти крики, говорит он себе, я иду за ним.

Он вскакивает на ноги и громко говорит:

– Я иду за ним.

Все изумленно смотрят на него. Они не уверены, что расслышали его правильно.

– Уже совсем стемнело! – восклицает он. – И я отлично представляю себе то место, где он находится.

– Сэр, – говорит Кослински, – это самоубийство.

– Нет. Я возьму с собой ножницы для резки проволоки, хотя, судя по ее виду, они мне скорее всего не понадобятся.

Солдаты все еще не верят, что он собирается это сделать.

– Он слишком далеко…

– Сэр… нет никакого смысла так рисковать собой…

– Если бы санитары могли, они давно бы уже до него добрались…

– Подождите хотя бы до ночи, когда ремонтная бригада отправится восстанавливать заграждения, – советует Драммонд.

– До этого еще несколько часов. Он может умереть к тому времени, – отвечает Пол.

– Это самоубийство, – повторяет Кослински. – Зачем вам это нужно?

Если он скажет им, что он больше не в силах выносить крики несчастного, они сочтут его безумным. Может, он правда немного безумен в эту минуту, но он так не думает.

– Я иду.

Он встает на стрелковую ступень и смотрит поверх насыпи. Небо над ним белесого цвета, и света едва достаточно, чтобы, напрягши зрение, заметить движение на поле.

– Это безумие, – говорит Кослински, явно давая ему понять, что считает его сумасшедшим, хотя, как солдат, и не может сказать этого вслух своему командиру.

Пол окидывает взглядом поле. Если он поползет от воронки к воронке, вжимаясь в землю всем телом и не поднимая головы, они могут его и не заметить (хотя глупо так думать; конечно же они его заметят). И все же, даже если его и заметят, он находится от них слишком далеко, чтобы они могли попасть в него гранатой, а пули просвистят у него над головой. Ползти, извиваясь всем телом, как змея? И так же извиваться, ползя назад с раненым на спине?

– Не ходите, сэр, – молит его Маккарти. – Пожалуйста, не делайте этого.

Крики перешли в один нескончаемый мучительный стон, самый ужасный, самый душераздирающий звук, издаваемый страдающей плотью под небесами. Проживи я и тысячу лет, говорит себе Пол, я и тогда бы этого не забыл. Он перебрасывает свое тело через бруствер и, упав плашмя на землю, начинает ползти.

Зазубренный конец колючей проволоки царапает его по руке. Он закрывает глаза, стремясь их уберечь. Ему следовало бы надеть более толстые перчатки. Морщась от боли, он разрезает проволоку. Ему казалось, что он точно заметил, где она разорвана, но он ошибся, и теперь ему поминутно приходится останавливаться и резать ее. И, однако, он медленно прорезает себе путь, отодвигая острые концы проволоки в стороны. Он надеется, что ему удастся отыскать это место, когда он поползет назад.

Пока, судя по всему, немцы его не заметили. Он прикидывает, что с того момента, как он двинулся в путь, прошло минут пятнадцать. Ужасные стоны становятся все слышнее. Его колени расцарапаны, руки кровоточат и шея превратилась в один комок сплошной боли, но он не должен поднимать головы, не должен. На мгновение он ложится, чтобы передохнуть, прижавшись щекой к влажной земле. Щека моментально становится грязной. В голове его мелькает мысль, что самым разумным сейчас было бы повернуть назад, но он делает глубокий вдох и ползет дальше.

Внезапно он падает в воронку, приземлившись на что-то мягкое, и с содроганием вылезает, не желая думать о том, что это что-то мягкое было телом, хотя ничем иным оно быть не могло. Лучше быть мертвым телом, чем тем, кто все еще продолжал кричать. Ему кажется, что он различает слова: «Пожалуйста… о, пожалуйста», но скорее всего это просто долгое «и…» Он продолжает ползти.

Наконец он добирается до него. Раненый лежит неподвижным комом, но продолжает стонать. Каким-то образом он умудряется подлезть под него и положить себе на спину, свесив его руки по обе стороны своей шеи. Тело тяжелое, так что вряд ли оно скатится у него со спины. Он поворачивает назад. Возвращение займет несомненно больше времени, много, много больше.

Ему приходит в голову, что его люди были правы, и он действительно сумасшедший, если решился на такое. Но что если благодаря ему этот полумертвый человек, лежащий сейчас у него на спине, будет жить? «Тот, кто спасет одну жизнь, спасет целый мир». Он помнит это выражение еще со школы. Хенни любила его цитировать.

Раненый у него на спине весь горит и дышит тяжело, прямо ему в ухо. Внезапно тело свешивается, он поправляет его, и они ползут дальше. На мгновение он останавливается, чтобы передохнуть, и поднимает голову, пытаясь определить, далеко ли им еще ползти.

Тишину разрывает пулеметная очередь. Она проходит над его головой и впереди него в воздух взлетает фонтан земли. Итак, они, наконец, его заметили. Он замирает и ждет. Может, если он какое-то время будет лежать без движения, они решат, что попали в него и успокоятся на этом? Он отсчитывает про себя секунды, и дойдя до двух минут, вновь начинает ползти. Пулеметы строчат и земля вокруг него словно взрывается. Он в поле зрения немцев; он в центре образованного взрывами круга. Нет никакого смысла прекращать движение, они все равно знают, где он находится; у него всего один шанс из тысячи добраться назад, так уж лучше продолжить свой путь.

Треск пулеметов, свист и удары слышатся отовсюду, что, конечно же, невозможно; ему только кажется, что он в центре круга и они целятся в него со всех сторон.

Внезапно в нем вспыхивает настолько твердая уверенность, что его убьют, что он успокаивается; его конец без сомнения близок, так что паниковать нет никакого смысла. Им овладевает равнодушие, он спокоен, словно это уже произошло. И дюйм за дюймом он продолжает ползти вперед.

Через какое-то время он упирается макушкой во что-то большое и мягкое. Похоже, это мешки с песком. Мешки с песком! Он не может этому поверить. Но его испытания на этом не кончились. Он слегка поворачивается и тело у него на спине соскальзывает на землю. Ему предстоит теперь рискнуть последний раз. Он должен приподняться и подбросить раненого – который уже не стонет, лишь тяжело, прерывисто дышит – на мешки с песком и перекатить его в окоп, надеясь, что там его кто-нибудь подхватит, прежде чем он рухнет на землю. А затем, собравшись с последними силами, взобраться на бруствер и сползти вниз.

Вот сейчас, думает он, это и произойдет. Надеюсь, они попадут мне прямо в голову, так что я ничего не почувствую и не останусь на всю жизнь калекой. В тот момент, когда я вскарабкаюсь наверх, это и случится.

Но ничего не происходит, и мгновение спустя он уже стоит в траншее и сердце его колотится с такой силой, что ему кажется, он ощущает во рту солоновато-кислый привкус собственной крови.

Раненый лежит на земле лицом вверх. Небо совсем черное – вот почему меня не задело, мрачно думает он, а совсем не потому, что они плохо целились – и в темноте лица почти не видно. Но никто и не смотрит на него – взгляды всех прикованы к животу бедняги, где зияет дыра размером в две ладони. Кровь бьет из нее струей, как из фонтана, и стоны несчастного, стоны и бульканье в его горле становятся все тише.

– Санитары сейчас придут, сэр, – говорит Кослински.

Кто-то подкладывает под голову раненого скатанную в трубку шинель в качестве импровизированной подушки. Гуманный жест, но совершенно ненужный и бесполезный. Стоны стихают.

Кто-то спрашивает Пола:

– С вами все в порядке, сэр?

– Да, но я кажется весь промок от пота, – отвечает он, ощупывая свою прилипшую к лопаткам рубашку.

– Это не пот, сэр, это кровь того парня, которого вы притащили, – говорит Кослински, бросая на него взгляд, в котором застыло неприкрытое изумление.

Подходят торопливым шагом санитары и склоняются над раненым, который сейчас не издает ни малейшего звука. Лежащее на земле тело абсолютно неподвижно.

– Он мертв, – говорит один из санитаров то, что всем и так ясно.

Никто ему не отвечает. Санитары кладут тело на носилки и в следующее мгновение исчезают с ним в траншее сообщения. Какое-то время все молчат. Сколько мертвых тел они уже видели? Сколько их еще им предстоит увидеть? И, однако, сегодняшний случай совершенно особый.

Затем кто-то приносит ему кофе. Ему не хочется пить, но все-таки это какое-никакое занятие. Все они стоят вокруг него, глядя, как он пьет.

– Черт подери, сэр, – говорит вдруг «малыш» Маккарти, – он вполне мог оказаться и немцем. Вы не могли этого знать.

Внезапно Пол слишком потрясен, чтобы отвечать. Ответ, который он дал бы, если бы мог, был: «Какая разница!» Одни поняли бы его, другие – нет. Таков мир.

Он видит по их лицам, что все они поражены его поступком. Это вызывает у него смущение. Они разошлись и больше уже не теснятся вокруг него, но он слышит их голоса.

– Его следовало бы уже завтра утром произвести в капитаны.

– В капитаны? Да он заслуживает быть командующим объединенной армии! Господи, какое мужество! – голос сержанта Кослински. – Кто бы мог подумать…

Все это ужасно его смущает. Мужество? Сначала я сходил с ума со страха, думает он, потом словно весь одеревенел от него. Просто я не мог больше слышать криков этого несчастного. Бедняга! Хотелось бы мне знать, сильно ли он страдал. Говорят, обычно ты ничего не чувствуешь, когда у тебя такая рана, ты в шоке. Не знаю… Бедняга. И все же… я не оказался трусом.

Внезапно на память ему приходит строчка из одного из первых писем Фредди, присланных им с фронта: «Я рад, что я не оказался трусом». И хотя эти слова глубоко, почти до слез тронули его тогда, он в сущности их не понял; они показались ему детскими и наивными. Сейчас он понимает и видит, с каким неоправданным высокомерием судил тогда эти слова: «Я рад, что я не оказался трусом».

Это было три года назад. Бедный Фредди, где ты сейчас? Но я не сомневаюсь, что с тобой все будет в порядке. Не погибнуть в течение столь долгого времени означает только то, что ты неуязвим и останешься жив.

Внезапно на северо-западе небо озаряется яркими вспышками. Оттуда доносится далекое громыханье, как в летнюю грозу, и перед его мысленным взором вновь возникает место, которое он так любил: домик в Адирондакских горах и он, ребенок, лежит в кроватке в комнате, насыщенной запахом сосны.

– Здорово кому-то достается.

Солдаты стоят на стрелковых ступенях и, с опаской приподняв головы, вглядываются в ночь.

– Далеко это, как ты думаешь?

– Миль сорок, пожалуй.

– Значит, это достается англичанам. Похоже, где-то рядом с Армантьером.

Пол обращает взор к небу на севере. Фонтаны огня взметаются вверх и низвергаются, как водопад; подобно серебристо-алым цветам, они расцветают в вышине снова и снова в своем нескончаемом великолепии. Странно, что все это выглядит так прекрасно, думает он.

Когда великолепный фейерверк над Армантьером гаснет, становится ясно, что этот суматошный день не принес ни победы, ни поражения, и, как и прежде, обе стороны находятся в тупике. Остается только подготовиться к следующему дню, отремонтировать то, что разрушено, доставить боеприпасы на передовую и отвезти раненых и убитых в тыл.

На перевязочном пункте в расположении британских войск санитары готовят раненых к отправке.

– Да, здорово досталось этому парню. Ты только посмотри.

– Оторвало ногу.

– Похоже, обе, черт подери, как ты считаешь?

– Да уж, двух мнений тут быть не может.

– Это ведь тот самый американец?

– Не знаю. Хотя, может и так. Как его зовут?

– Кажется, Фред. А вот фамилия… Росс? Что-то вроде этого.

– Чего ты гадаешь, взгляни на его бирку! Мы не можем с ним возиться всю ночь.

– Подожди, подожди секунду. А, вот она. Я был прав. Его зовут Фред, Фред Р-о-т. Рот.

– Ладно, поднимай его. Времени у нас в обрез.

ГЛАВА 4

По мере того, как проходили дни, изумление и неверие, охватившие Анжелику в первый момент, сменились негодованием.

– Куда, черт возьми, он ушел? – спросила она.

– Он живет сейчас в комнате над лабораторией, – ответила ей Лия, бросив взгляд на Хенни. – Он велел мне сказать вам об этом, Хенни, если вы спросите.

– Я не спрашивала, – подала голос Хенни.

Итак, он вернулся в ту комнату, что была когда-то его домом; туда, где был зачат Фредди, где на подоконник наметало столько снега, что его можно было видеть, не вставая с кровати; где занавеси колыхались под порывами горячего летнего ветра и на крышке пианино лежали вперемешку ноты…

Страдай там, подумала она. Скорби там теперь в одиночестве!

Анжелика открыла свою корзинку с вязанием, но тут же закрыла снова и нетерпеливым жестом отодвинула ее в сторону, словно говоря: у меня сейчас нет никакого настроения заниматься чем-то столь банальным, как вязание.

– Милосердие! – высказалась она с презрением. – Великий благодетель человечества удалился, оставив жену после двадцати трех лет совместной жизни!

– Он не бросал меня, мама, – ответила Хенни. – Пойми это, наконец. Это я его выгнала.

– Я совсем ничего не понимаю. Ты не желаешь мне ничего говорить. В чем тут дело? Ты ничего не рассказываешь…

Очень спокойно, несмотря на неприязненный взгляд Анжелики, Лия заметила:

– О некоторых вещах невозможно говорить.

– Спасибо, Лия, – поблагодарила Хенни. Казалось, самый воздух гостиной был пропитан томительной скукой воскресного дня. Сидим здесь в полутьме, как три старые карги, подумала Хенни и встала, чтобы зажечь все лампы.

Анжелика тоже поднялась.

– Если ты не желаешь ничего мне говорить, то я не вижу, как я могу тебе помочь, хотя, Бог свидетель, я готова сделать все, что в моих силах. Да, все рушится. Война. Все рушится во время войны. Помню… – она прервала себя на полуслове и тяжело вздохнула. – Становится поздно. Думаю, мне лучше отправиться домой.

– Вы не останетесь на ужин? – спросила Лия учтивым тоном, каким она всегда разговаривала с Анжеликой.

– Не сегодня. Может, завтра? Дайте мне знать, если захотите меня видеть, – она слегка прикоснулась губами к щеке дочери. Поцелуй был не лишен нежности и оставил после себя запах ее цветочных духов.

Она, надо отдать ей должное, навещала их каждый день после того, как ушел Дэн, принося с собой цветы и что-нибудь из еды. Бедная женщина была в полной растерянности. Она даже ни разу не сказала: «Я говорила тебе это» или «Я предупреждала тебя», что в этих обстоятельствах вполне могла сделать. Все это следовало ценить.

И, однако, Хенни было легче, когда ее не было. Тогда она ела на кухне; Хэнк на своем высоком стульчике поглощал все внимание Лии, и лишь время от времени молодая женщина бросала тревожные взгляды на Хенни, которая ела в полном молчании.

Только однажды Хенни подняла глаза и, встретив устремленный на нее взгляд Лии, сказала:

– Лия, ты мне как дочь. – В следующую секунду неожиданная вспышка гнева вырвала у нее слова, которые, она могла бы поклясться, она была просто неспособна произнести: – Ты знаешь, он никогда тебя не хотел.

– Я знаю, – ответила спокойно Лия. Она вынула ребенка из стульчика и сняла с него фартучек. – Он звонил сегодня. Сказал, что хочет повидать Хэнка.

– Пусть приходит в любой день. Я уйду к себе в комнату или отправлюсь прогуляться.

В один из дней апатия вдруг оставила Хенни. Она не могла усидеть на месте и минуты; ей нужно было постоянно двигаться. Внутреннее напряжение в ней все росло и наконец сделалось совершенно невыносимым. Тогда она принялась за уборку квартиры, перевернув в ней все вверх дном.

Лия была ошеломлена.

– Вы не должны делать все сразу.

– Наоборот. Здесь все просто заросло грязью. И даже не думай о том, чтобы мне помогать. Ты и так целый день работала и потом, я предпочитаю сделать все сама, – решительно проговорила Хенни, стоя в шапочке и длинном переднике возле приготовленных ею орудий: жесткой половой щетки, тряпки для вытирания пыли, совка для мусора, выбивалки для ковров, камфары, толя, губок, ведер и воска.

Она вычистила ковры с помощью спитого чая; проветрила одеяла, сняла занавески, выстирала их, погладила и повесила снова на окна; она протерла всю мебель разведенным в воде уксусом и затем натерла ее до зеркального блеска; она вымыла весь фарфор и разобралась в ящиках; она протерла каждую книгу в книжных шкафах.

Под конец она едва могла разогнуть спину, но эта невыносимая усталость принесла ей утешение.

Несправедливо обиженная, обманутая и униженная, она, однако, могла все еще гордиться своей силой и волей к жизни.

Через какое-то время, когда все было переделано, владевшая ею лихорадка деятельности покинула ее, апатия вернулась, и она вновь стала жить одной минутой. Днем она водила Хэнка в ближайший крошечный парк и сидела там, глядя, как он играет. Там были и другие женщины со своими детьми, но она их избегала. Ей казалось, что ее одиночество видно всем, как туманные ореолы вокруг голов святых на религиозных полотнах.

Она жаждала поговорить с какой-нибудь женщиной. Но Анжелика, как и Лия, без сомнения отпадали. В эти дни она много думала о своей сестре. Полузакрыв глаза, она наблюдала за ребенком Фредди, ковыряющим лопаточкой твердую землю, и перед ее мысленным взором вставали картины из ее прежней жизни, которая сейчас казалась ей такой хорошей и покойной.

Вот в комнату к ней заходит в своем первом вечернем платье, цветастом и отделанном рюшами Флоренс и, кружась, разглядывает себя в зеркало. А вот сестра будит ее в полночь, чтобы дать ей завернутые в салфетку пирожные. Она стащила их с вечеринки для Хенни… Вот, много, много раньше их с Флоренс наказывают. Они закрываются в спальне и рыдают в объятиях друг друга. И снова более близкая по времени картина: Флоренс рожает Пола. Хенни первой берет на руки младенца после того, как его заворачивают в пеленки; она подносит его к свету и внимательно изучает его крошечное личико… «О, он вылитый ты», – говорит она Флоренс. И он действительно походил на нее тогда, да и сейчас походит. Его аристократические черты лица и спокойная грация движений – все это от его матери.

Что она скажет Полу, когда он вернется и узнает, что произошло в его втором доме, как он его всегда называл? И что она скажет Фредди? Он будет раздавлен. Да, это несомненно раздавит его.

О, лучше вообще никого никогда не любить! Не полюби она тогда Дэна, она не сидела бы сейчас на скамейке в этом парке среди голубей, шума городского транспорта и равнодушных прохожих. Если бы она не была так сильно ранена… И она ясно увидела в этот момент свои стиснутые на коленях руки с вздувшимися от напряжения темно-синими жилами…

Наступило лето. Раскинувшийся под раскаленным бронзовым небосводом огромный город задыхался от невероятной жары. Ночью многие предпочитали спать на воздухе, спасаясь от москитов с помощью зажженных свеч из цитронеллы. Иногда, облокачиваясь на подоконник, Хенни видела засиживающихся допоздна людей, часто застывшую на крыльце одинокую фигуры мужчины или женщины, взгляд которых был устремлен во тьму.

Время от времени, под вечер, она отправлялась прокатиться на автобусе, идущем по Пятой авеню. За Гудзоном, в темном Палисейд-парк, сверкало несколько огней и ты легко мог представить себе, какой там влажный, насыщенный ароматами деревьев воздух. Она доезжала на автобусе до конечной остановки, а потом, на нем же, ехала назад.

Когда она возвращалась, стояла уже ночь; юные парочки обнимались, деля на двоих шарф или свитер; вокруг них явно не витала аура одиночества. Что они знали?! Она смотрела на них с жалостью и презрением. Лучше им не заглядывать в будущее и не строить никаких планов! Нередко ее охватывало желание протянуть руку и коснуться плеча сидевшей впереди девушки, головка которой так доверчиво покоилась на плече мужчины… протянуть руку и сказать… сказать что?

Однажды вечером, возвратившись домой с очередной прогулки, она застала там поджидавшего ее брата.

– Какая жара, – произнес он, обмахиваясь газетой, как веером.

Судя по его высокому крахмальному воротничку и канотье, на которое он сменил свой обычный черный котелок, так как день памяти погибших в войнах^[49] был позади и наступило лето, он явился к ней прямо из конторы.

– Какая жара! – повторил он. – Ты выглядишь измученной, Хенни.

– Со мной все в порядке, – у нее не было никакого желания выслушивать слова сочувствия. – Я только что проехалась на автобусе. А почему ты не за городом?

– Мы едем в пятницу, как только у Мег закончатся занятия в школе. Хенни, сколько это еще будет продолжаться? Мы все о тебе очень тревожимся.

– Пожалуйста, не тревожьтесь. Я сказала тебе, со мной все в порядке.

– Ты собираешься подавать на развод?

– Для этого нет никаких оснований. И потом, мне совсем не хочется этим заниматься.

– Тогда, может быть, вы в будущем вновь сойдетесь?

– Нет. Для меня пути назад нет. Альфи прищелкнул языком.

– Могу с уверенностью сказать лишь то, что я совсем ничего не понимаю! Хотел бы я знать, в чем тут дело! Тогда, по крайней мере, я мог бы попытаться помирить вас с Дэном, – на лице его появилось расстроенное выражение. – Никто ни с кем больше ни о чем не говорит. Эта ваша старая ссора с Флоренс, кому все это нужно? Почему мы с Эмили никогда ни с кем не ссоримся?!

– Как Эмили? Как Мег?

– У Эмили все прекрасно. Она занята сейчас упаковкой летних вещей. А Мег… Мег стала прямо-таки гордостью школы. В этом она явно пошла не в меня.

Хенни невольно улыбнулась.

– Да уж. Передай ей от меня привет и самые добрые пожелания. Я так давно ее не видела. Да и всех остальных тоже, – она вздохнула.

– А я что говорю! Поэтому-то я и пришел. Нам бы хотелось, чтобы ты пожила у нас хотя бы с неделю. Отдохнешь немного, расслабишься. Возьми с собой, разумеется, и Лию с ребенком. Всем вам это принесет только пользу.

Окунуться во все это безмятежное веселье? Гулять по окрестностям, любоваться новым жеребенком, играть в крокет и проводить долгие часы за столом… Она покачала головой.

– И все же я настаиваю, – сказал Альфи. – Приезжай Четвертого июля.^[50] Уверен, тебе никогда еще не доводилось видеть такого красочного уличного шествия, как у нас в этот день. Народу на этот раз соберется немного. Я, конечно, приглашу маму. Потом, будет кузен Эмили Хью Тейер, профессор английского языка и литературы. Он вдовец, его жена умерла несколько лет назад. Мы всегда приглашаем его в этот день. Приедет также Бен Маркус, молодой адвокат. Он не из моей обычной конторы адвокатов, но я заключил с его помощью несколько удачных сделок, касающихся недвижимости, и мы подружились. Я также хочу, чтобы он присмотрелся к одному участку в наших окрестностях, – Альфи говорил с жаром, явно пытаясь увлечь ее и помешать ей вновь отказаться. – Очень порядочный молодой человек. У него язва желудка, или была когда-то, и в армию его не взяли. Думаю, он немного стыдится этого. Итак, решено, четвертого. Я отвезу вас туда на машине, так что вам не придется тащиться на поезде со всеми вашими вещами.

– Какой роскошный автомобиль! – воскликнула Лия. – «Пирс-Эрроуз», я не ошибаюсь?

Ее восхищало все, и ее великолепный новый пыльник, и ее очки, и ее вуалетка, плотно закрепленная против ударов бьющего в лицо ветра. Она едва могла усидеть на месте, продолжая, к раздражению Анжелики, поминутно вертеться, чтобы показать что-то Хэнку, зажатому между ней и Хенни.

– Хэнк, смотри, ты видишь эти защелки? – она показала ему, как работают целлулоидные шторки от дождя. – Раз, и ты закрываешь их, и тебе никакой дождь не страшен!

Автомобиль въехал на паром. Внизу, под палубой, заурчали двигатели, и паром начал медленно двигаться через Гудзон. Впереди лежало побережье Джерси, слегка изогнутое, как спина черепахи, и так же покрытое коричневыми и желтовато-зелеными пятнами. Альфи с Беном Маркусом вышли из автомобиля и прошли вперед, на нос парома.

– Я тоже выхожу, – заявила Лия.

– При таком-то ветре? – подала голос Анжелика. – Посмотри только, как он треплет их одежду!

– Ерунда, мне это даже нравится, – сказала Лия, вылезая наружу.

– Оставь тогда Хэнка здесь, с нами. Опасно ему стоять у перил. – И когда Лия уже не могла ее слышать, она пожаловалась Хенни: – Эта девушка не может побыть спокойной и двух минут кряду.

Они видели, как она подошла к мужчинам, которые тут же раздвинулись, освобождая ей место между собой; ветер взметнул ее узкую юбку в месте разреза и на мгновение показалось обтянутое шелком стройное бедро.

– Он уже положил на нее глаз, – проворчала Анжелика.

– Мама! Надеюсь, ты не имеешь в виду этого молодого человека?

– Наоборот. Его-то я и имею в виду. Он похож на лису, сразу видно, что он хитрец.

– Да, – согласилась Хенни, – в нем есть что-то лисье.

У Бена Маркуса было узкое худое лицо, светло-рыжие волосы и такого же цвета брови и ресницы; взгляд его был острым, но не лишенным приятности; в глубине глаз у него всегда таилась смешинка.

Анжелика нахмурилась.

– Она все же замужняя женщина. По крайней мере, ей не следует его поощрять.

– Но что такого она сделала? Я довольна, что вижу ее сейчас такой радостной, такой веселой. Пусть она хотя бы ненадолго отвлечется от тягостных мыслей.

Мама явно сгорает от любопытства, подумала Хенни; как она, вероятно, была бы шокирована, скажи я ей, что она ужасно любопытна.

– Ты всегда думаешь о Лии дурно. Посмотри на нее сейчас, посмотри и постарайся увидеть в ней просто хорошенькую молодую женщину.

Повернувшись спиной к приближающемуся берегу и прислонясь к поручням, Лия, слегка жестикулируя, оживленно о чем-то рассказывала, вероятно, о чем-то смешном, так как оба мужчины смеялись.

– Я всегда говорила тебе, – заметила резко Анжелика, – что не считаю ее хорошенькой. Эффектной, да. Привлекающей внимание, да, даже очень.

Небо над Джерси казалось необъятным. Огромные кучевые облака плыли по нему на запад, вслед за машиной, над небольшими речушками и городками, похожими друг на друга, как две капли воды.

Через час с небольшим они подъехали к главному городу округа. Дорога расширилась; огромные вязы по обе ее стороны, сплетясь ветвями, образовали над головой темно-зеленый свод. На смену фермам пришли частные поместья; за чугунной решеткой ворот и рядами аккуратно подстриженных кустов виднелись дворы и конюшни, теплицы и оранжереи.

Лия продолжала вертеть головой.

– Этот, справа от нас, был задуман как маленький Хэмптон-Корт.^[51] Пол говорил нам, я. помню. И… дядя Альфи, вон тот, на холме, он ведь принадлежит Роуэллу Эвансу, не так ли?

Бен повернулся на сиденьи, чтобы посмотреть.

– Эвансу? Железнодорожному магнату? Альфи кивнул.

– Да. Он выращивает здесь элитных коров гернзейской породы.

В центре города находилась квадратная площадь восемнадцатого века; вокруг нее располагались небольшие процветающие магазинчики, в которых, как они могли видеть проезжая мимо, шла бойкая послеполуденная торговля.

На полпути к вершине крутого холма им встретился пустой автомобиль. Владелец ушел, оставив на подножке открытый ящик с инструментами; рядом на траве валялись куски рваной покрышки, обод и складная лопатка.

– «Уинстон», – заметила Лия. Альфи ее услышал.

– Откуда, черт возьми, это тебе известно? Ты знаешь эту модель, Бен?

– Я не разбираюсь в машинах, – ответил Бен. – Когда живешь в Нью-Йорке, они тебе, по существу, не нужны.

– Да, конечно, но мне они нравятся, – заявила Лия.

– Не повезло бедняге, кто бы он ни был, – вздохнул Альфи. – Четыре спустивших колеса! На таком крутом подъеме и одного было бы более чем достаточно!

– Он спускался, – подала голос Анжелика.

– Нет, – возразила Лия, – он ехал наверх. Вы же видите, это настоящий антиквариат. В этих старых моделях бензин поступает в карбюратор самотеком, он не потечет на таком крутом подъеме. Поэтому-то водитель и поднимался задом.

Бен не мог скрыть своего удивления.

– Откуда вам известны подобные вещи?

– Мой кузен Пол как-то говорил мне об этом.

– Черт возьми! – воскликнул Альфи. – Да у тебя память, как у слона, Лия. – И повернувшись к Бену, он добавил: – Как тебе наша малышка? Вот это женщина!

Праздничное уличное шествие оказалось именно таким, как обещал им Альфи. Здесь был не только весь город, но и жители окрестностей. Мимо них проплыли влекомые лошадьми низкие платформы с минитменами^[52] и Джорджем Вашингтоном, Бетси Росс^[53] и Патриком Генри.^[54] Прошли маршем около десятка крепких еще стариков в форме северян. Проехал украшенный флажками и лентами автомобиль, в котором сидел Дядя Сэм с седыми бакенбардами и в цилиндре; мисс Свобода в красно-бело-синем одеянии держала в высоко поднятых руках плакат с призывом покупать облигации Свободы. Спицы колес украшали маргаритки, маки и подсолнухи, а сверху на участников парада и зрителей лился поток золотого света. Вокруг царила праздничная атмосфера всеобщего ликования.

Как же все это далеко от того, что происходит в окопах, подумала Хенни, и на мгновение внутри у нее похолодело, словно она глотнула ледяной воды.

Рядом с ней на плечах Бена Маркуса восседал Хэнк. Мужчина и маленький мальчик потянулись друг к другу с первой же встречи. Ну, конечно же! Ребенку нужен был отец, он скучал по нему; интересно, удивляло ли его, что с ним рядом не было больше Дэна, обычно читавшего ему перед сном книжку или составлявшего ему компанию по утрам, когда он ел кашу?

– Вы думаете о своем сыне?

Мягкий голос принадлежал Хью Тейеру, который стоял по другую сторону от нее.

– Да, в какой-то степени, – ответила она.

– Блеск и сверкание, грохот барабанов и гип-гип-ура. И все же, полагаю, это нужно.

– Да, согласна.

– У вас только один сын?

– К моему сожалению.

– У меня вообще нет детей и моя жена умерла. Иногда мне кажется, что одиночество – это болезнь.

– Ну, что же, такое определение ничем не хуже остальных.

– Вы расстались с мужем? Эмили упомянула что-то вскользь об этом.

В этом была вся Эмили.

– Да, – ответила Хенни коротко, – мы расстались.

Она не почувствовала себя оскорбленной его замечанием, что несомненно бы произошло, задай ей такой личный вопрос кто-нибудь другой. Вероятно потому, мелькнула у нее мысль, что он необычайно учтив и тактичен, истинный кузен Эмили. При первом же взгляде на него она, внутренне усмехнувшись, подумала, что этот худой и слегка сутулящийся человек в добротном твидовом пиджаке полностью соответствует общепринятому мнению о том, каким должен быть профессор. Его густые волосы, слегка посеребренные сединой и явно нуждающиеся в стрижке, обрамляли лицо, такое же спокойное и невозмутимое, как у Эмили.

– Вас это шокировало? – спросила она. Тейер улыбнулся.

– Нет-нет, нисколько. Все это мораль средних классов.

Хенни внутренне улыбнулась. Он был слишком воспитан, чтобы дойти дальше намека и заявить вслух: я… мы все принадлежим к высшему классу. Дэну он несомненно не понравился бы, подумала она, однако сама она находила его симпатичным.

– Вы не хотели бы пройтись обратно пешком? – спросил он ее, когда последние участники парада миновали здание пожарного депо и начали расходиться. – В такой чудесный день хорошо прогуляться.

– С удовольствием, – ответила она, и тут же Мег заявила, что она тоже пойдет с ними.

– К вечеру несомненно польет дождь, – предупредил их Альфи. – Посмотрите только на эти черные тучи.

– До грозы еще несколько часов, мы будем дома задолго до того, как она разразится, – уверил его Тейер.

Итак, во главе с Мег они отправились домой пешком, тогда как остальные поехали на машине.

– Мы перейдем на другую сторону центральной улицы и пойдем вон по той тропе, – сказала Мег. – Так мы выйдем к нашему дому сзади и я смогу показать вам тот участок в сто акров, который папа только что купил.

Следуя за Мег, дававшей объяснения, они прошли через поля и вступили на территорию сада. Аккуратные ряды цветущей клубники соседствовали с изящными молодыми побегами спаржи; слева рос виноград, справа малина.

Хенни остановилась; ей внезапно показалось, что воздух стал совершенно неподвижен.

– Вы чувствуете, как тихо вдруг стало? – прошептала она.

Тейер поднял глаза к небу.

– Боюсь, это затишье перед грозой. Похоже, я ошибся в своих предположениях.

Небо стало свинцовым. Неизвестно откуда наплыли огромные тучи; с каждой минутой еще остающийся чистым кусок яркого голубого неба становился все меньше и меньше.

– Все равно, все вокруг так красиво. Я всю свою жизнь прожила в городе и, однако, вид этой красоты вызывает в моей душе необычное волнение.

Тейер улыбнулся.

– Может, это наследственное? Память о плантациях в вашей крови?

– Ну, обо мне этого не скажешь! Сия чаша меня явно миновала! Вот брат мой, это другое дело.

Она машинально сорвала горсть ягод, бледно-розовых шариков, разделенных прожилками на сегменты.

– Смотрите, они похожи на луковки, кожица у них такая тонкая.

– Это крыжовник, тетя Хенни. Он ужасно кислый и годится только на варенье, – авторитетно заметила идущая впереди Мег.

– Есть что-то необычайно трогательное в той уверенности, с какой она нас опекает, – шепнула Хенни Тейеру.

– Вы тоже это чувствуете? Хотя, конечно, вы не могли не почувствовать.

– Почему вы так говорите?

– Потому что я вижу, как вы мягкосердечны. Вы такая же, как и Мег.

– Тогда вы верно и сами «мягкосердечны»? Он улыбнулся, ничего на это не ответив. Мег обернулась.

– Вы знаете, я умею доить коров. Не хотите заглянуть в коровник? У нас два новых теленка.

Желая доставить ей удовольствие, они зашли в коровник, потрогали розовые скользкие носы коров и несколько мгновений стояли, наблюдая, как новорожденные телята сосут свою мать. Когда они покидали коровник, над холмом гремел гром, и свинцовое небо озаряли призрачные зеленые огни.

– Папа был прав! – вскричала Мег. – Нам надо бежать!

Подняв до колен юбку, она спрыгнула с тропы в высокую траву и понеслась к дому напрямую через лес.

Неожиданный мощный порыв ветра бросил в лицо Хенни пригоршню пыли. Листья свернулись, в воздухе повеяло холодом. Кругом раскачивались стегаемые ветром ветви, грозя каждую секунду ударить их в лицо. Брызнули первые капли дождя.

– Бегите быстрее! – позвала убежавшая далеко вперед Мег. – Сейчас польет как из ведра.

До дома было неблизко. Юбка Хенни зацепилась за ветку и, освобождаясь, она ее порвала. Затем у нее с ноги свалилась туфля.

– Иди вперед, Мег, – крикнула она ей. – Не жди меня.

От ужасного удара грома небо словно раскололось; небо озаряли яркие вспышки молний.

– Только не под дерево! – воскликнул Тейер, вытаскивая за руку укрывшуюся было там Хенни. – Вы, что, не знаете, что в грозу это самое опасное место? Идемте вон туда, – он показал на видневшееся среди деревьев покосившееся низкое строение. – Мы все равно не успеем добраться до дома. Вот давайте, в этот, как его, бельведер, кажется. Вроде бы так называется эта штуковина. Там мы вполне сможем укрыться от дождя.

«Штуковина» представляла собой небольшую восьмиугольную беседку с узорчатой решеткой вместо стен; сквозь нее внутрь летели брызги дождя, но крыша не текла и, стоя посередине, ты оставался совершенно сухим. Дождь лил сейчас как из ведра.

– Простите, что задержала вас, – проговорила извиняющимся тоном Хенни. – Надо было вам бежать вперед, вместе с Мег.

– Я не мог об этом и думать.

– Во всем виноваты мои туфли. Для бега, да еще по лесу, они явно не предназначены.

Она пригладила намокшие волосы и, почувствовав внезапно неловкость, вздохнула. Это место невольно наводило на мысль, что ты очутился в какой-нибудь хижине исследователя в джунглях или в домике для игр на детской площадке; во всяком случае, ничего другого им сейчас не оставалось, как только стоять здесь рядом, слушая дыхание друг друга и ожидая окончания грозы.

Она не знала, о чем с ним говорить. Прошла минута, две; наконец она произнесла:

– Альфи говорил, что собирается привести в порядок эту беседку. Если отремонтировать скамейки, здесь будет весьма уютно, вы не находите? Посидеть, почитать книгу…

Шум дождя заглушил ее слова, так что ей пришлось их ему повторить.

– Да, здесь довольно мило, – сказал он. – А вы много читаете?

– Думаю, по сравнению с тем, сколько вы, должно быть, сами читаете, это нельзя назвать много. Сейчас я читаю «Сестру Кэрри» и дошла почти до половины.

Брови Тейера взлетели вверх.

– В самом деле? Запрещенную книгу?

– Да, я знаю. Она считается порнографической литературой.

– Да уж. Моя кузина Эмили не должна знать, что в доме имеется подобная книга.

Дэн говорил, что Эмили чувственная. Этот человек считает ее, по существу, пуританкой. Кто же из них двоих прав?

Тейер бросил на нее озорной взгляд.

– Сейчас, когда я подумал об этом, мне вдруг пришла в голову мысль, что, кроме библии и сборника стихов Омара Хайяма на столике в гостиной, я никогда не видел в их доме ни одной книги. Но, похоже, они имеются чуть ли не в каждой американской семье. Довольно странный набор, вы не находите? И они не видят в этом ничего смешного. Так значит вы читаете «Сестру Кэрри». И каково же ваше мнение об этой книге?

– Мною владеют два чувства – жалость и печаль. Я думаю, эта книга показывает, что жизнь женщины может быть очень, очень тяжелой. Полной несправедливости и жестокости.

Мгновение Тейер смотрел на нее, не отрываясь, затем сказал:

– Вы выглядели такой красивой сейчас, когда говорили.

Во всяком случае Хенни услышала именно эти слова, однако не уверенная в этом из-за все еще оглушительного шума дождя, она промолчала.

– Я сказал, вы выглядели очень красивой.

– Спасибо, – собственный голос показался ей смущенным и неуверенным, как у юной девушки, услышавшей первый в своей жизни комплимент.

– Вы не должны жить, словно в вакууме. Вы будто проходите сквозь жизнь, не участвуя в ней, и это видно.

С трудом она сглотнула застрявший в горле комок. Она хотела сказать ему, что она и сама это прекрасно знает, что он должен оставить ее в покое, но слова не шли у нее с губ, и спокойный, настойчивый голос продолжал говорить ей прямо в ухо под неумолчный шум дождя:

– Как я уже сказал вам раньше, одиночество – болезнь. Но лекарство всегда под рукой, вы это знаете.

Внезапно ужасный раскат грома сотряс небо и землю; казалось, крыша беседки заходила ходуном, готовая в любую Минуту рухнуть им на головы. Грохот шел отовсюду, словно раскалывалась сама земля. Хенни подняла воротник и закрыла глаза.

И в этот момент он взял ее за плечи. Она почувствовала, что он поворачивает ее к себе, и глаза ее удивленно распахнулись. Он крепко обнял ее, так что вся она, от плеч до бедер, оказалась вплотную прижатой к твердому мускулистому мужскому телу. Все было так естественно, так правильно; удивительно, что она почувствовала это мгновенно! На нее вдруг снизошло озарение: как же ей этого не хватало, как она тосковала по всему этому! Она прижалась сильнее. Тепло, тепло… Он впился в ее губы поцелуем; на нее пахнуло смешанным ароматом дорогого одеколона и трубочного табака. Прошли долгие, долгие минуты… минуты?

Затем что-то вспыхнуло в ее мозгу и она высвободилась из его объятий.

– Не… не здесь.

– Конечно же, нет! Здесь нет места. Но завтра я что-нибудь придумаю.

Что-то в ее мозгу ширилось, дрожало, вибрировало. Постепенно оно приобретало цвет: черный, цвет страха. Она одновременно и желала и не желала, зная, что нельзя желать, боясь самою себя. Наконец, обретя голос, она прошептала:

– О, нет! Я не имела в виду… то… то, что вы думаете… В глазах Тейера мелькнула веселая искорка.

– Хенни, успокойтесь. Не пытайтесь негодовать только потому, что, как вы считаете, это ожидается от вас. Вам ведь понравилось, вы это знаете.

Перед таким рациональным спокойствием ее негодованиевыглядело бы просто абсурдным. И потом, она не чувствовала никакого негодования. Она была лишь испугана, лишь растеряна.

– Но я действительно не собираюсь этого делать.

– Почему?

– Я, в сущности, не знаю, почему, – призналась она, сама удивляясь.

– Я скажу вам, почему. Дело тут в тысячелетней морали. Еврейской морали. О, пожалуйста, не делайте оскорбленный вид! Я не антисемит! И, однако, это еврейская мораль. Она зародилась в вашем народе.

– Я ничего не могу с этим поделать, – прошептала она.

– А, может, вы все еще чувствуете, что «принадлежите» своему мужу?

В ней мгновенно вспыхнул гнев.

– Я не желаю об этом говорить. Это мое личное дело. Он поклонился.

– Вы правы. Я извиняюсь.

Он покраснел и, повернувшись к ней спиной, устремил взгляд на постепенно тающую завесу дождя. Она понимала, что он остро переживает свое унижение ее отказом.

Интересно, что он думает сейчас о ней: что она дура? Вот уж никогда бы не подумала, мелькнула у нее мысль, что он на такое способен. Он явно не принадлежал к тому типу мужчин, которые… Хотя, какой-такой тип мужчин! Все это полнейшая чушь! Мужчины, они и есть мужчины… Ей вдруг пришло в голову, что даже юная Лия разбирается в жизни намного лучше нее.

Раскаты грома доносились теперь издалека, и влажные капли медленно скатывались с крыши беседки на землю. Воздух вокруг был еще серым от измороси, но гроза кончилась. Им не оставалось ничего другого, как только поскорее расстаться.

Тейер произнес чопорно:

– Мы можем двинуться в путь, если вы готовы. Могу предложить вам свой пиджак набросить на голову.

– Нет-нет, спасибо, я дойду и так, – поспешно проговорила она, и в полном молчании они зашагали по направлению к дому.

Вытянувшись в полный рост в высокой белой ванне, Хенни расслабилась. От горячей воды поднимался легкий пар, насыщенный запахом герани. Очертания ее ног под водой, слегка мутной от ароматического состава, казались расплывчатыми, и из горячего пара высовывались десять темно-розовых округлых пальцев. Живот у нее был все еще совершенно плоским; он ничем не напоминал мягкие желеобразные животы много рожавших женщин. Груди ее были высокими, не опущенными к пупку, как у выкормившей много детей женщины. Ее тело было по-прежнему молодым, что было своего рода компенсацией… но его молодость проходила впустую.

Через какое-то время она вылезла из ванны и начала одеваться к обеду. Последний раз она стояла перед этим высоким зеркалом рядом с Дэном, который пытался справиться с запонками на своем рукаве, ворча о полном идиотизме наряжаться лишь для того, чтобы поесть. Было бы чудесно, подумала она сейчас, разглядывая себя в зеркало, если бы он знал, что произошло с ней сегодня днем.

Так вот как все это происходит! Это было так просто, так легко. Тебе даже не нужно было пытаться самой привлечь мужчин… если ты, конечно, была достаточно привлекательна.

Он сказал ей, что она красивая женщина, или что-то еще, в этом же роде. Конечно, это вполне могло быть лишь игрой, возможно, он даже привык играть в подобные игры, но он никогда бы не стал в нее играть, если бы она, Хенни, ему не нравилась! Она вгляделась в свое отражение в зеркале более внимательно. Определенно, она выглядела сейчас лучше, намного, намного лучше. Может дело тут было в свежем воздухе и солнце, или деревенском молоке… Но, может быть, именно из-за того, что произошло сегодня днем, ее глаза и были такими ясными? Белки их казались почти голубыми, а зрачки отливали золотом.

Дэн часто говорил, что ее миндалевидные глаза похожи на листья. Осенние листья… К черту то, что говорил Дэн! Она и сама это видит. Да, было бы чудесно, если бы он знал, что и она при желании может поступить так же, как и он.

Но почему у нее не было этого желания? Тысячелетняя мораль, сказал он. Она рассмеялась. Скорее уж пятитысячелетняя, Тейер! Но это ли было причиной? Возможно. До некоторой степени, во всяком случае. А в остальном? К черту остальное…

Этот вечер запомнился ей в мельчайших деталях. Грибной суп был слишком густым; спаржа, предмет гордости Альфи, была действительно превосходна, как и его ремонтантная клубника. Новые обои в столовой были чистого синего цвета с причудливым рисунком; ей еще подумалось тогда, что вряд ли они понравились Лии, слышавшей несомненно о Сири Моэм и о моде на чисто белое.

После ужина ковры в гостиной, как обычно, были свернуты – Альфи с Эмили, начавшие брать уроки танцев, любили попрактиковаться. Мег заняла место у новенькой «Виктролы». В ее обязанности входило менять пластинки.

Альфи с Эмили исполняли сложный танец, Бен с Лией – что-то наподобие фокстрота. В том настроении, в каком находилась сейчас Хенни, зрелище танцующих пар доставляло ей настоящее удовольствие. Пробудившийся в ней вновь интерес к жизни словно заставил ее прозреть, и она смотрела сейчас на окружавших ее знакомых людей совершенно иными глазами, подмечая мельчайшие детали, которые до этого совершенно ускользали от ее взгляда. Она заметила, что молодой Бен тщательно выбрит; когда он смеялся, его красивые ровные зубы сверкали белизной. Она решила, что он ей определенно нравится.

Хью Тейер сидел подле Анжелики на небольшом диванчике в дальнем конце комнаты, всем своим видом давая понять, что он не только не собирается сейчас танцевать, но и вообще отныне намерен держаться как можно дальше от Хенни. Он сидел, положив грациозно нога на ногу, и склонив свою изящную голову к ее матери. Анжелика, вне всякого сомнения, была совершенно счастлива проявлением подобного внимания. Вряд ли она могла уловить свойственный ему тонкий юмор или скрытое презрение, презрение, которым он как бы давал понять, что в его глазах ничто не имело какого бы то ни было значения.

И, однако, его прикосновение было восхитительным: она до сих пор помнила это ощущение прижатого к ней тела. Все это было довольно странно, так как она точно знала, что он ей совсем не нравится. И, однако, кое-чем она была ему обязана.

Альфи с Эмили танцевали как настоящие профессионалы. Лицо Эмили было совершенно спокойным; интересно, она… и ее кузен Тейер предпочитали не показывать своих эмоций или их у них вообще не было? Но Альфи, судя по его виду, вкладывал в танец всю душу. Он работал каждую минуту своей жизни, работал даже тогда, когда отдыхал. Ему хотелось, чтобы и все вокруг него тоже хорошо проводили время и любили его за то, что он сделал это для них возможным. Но и при всем этом на него было приятно смотреть. Даже Анжелика, не в силах удержаться, неосознанно притопывала ногой.

Музыка кончилась, и Мег, относившаяся к своим обязанностям весьма серьезно, принялась выбирать следующую пластинку.

– Может быть, на этот раз танго?

– Лучше обычный фокстрот, – сказал Альфи. – Я хочу танцевать с тетей Хенни, а она, если я не ошибаюсь, не умеет танцевать танго.

– Не ошибаешься, – ответила она.

– Ну, как, тебе хорошо здесь отдыхается? – спросил он ее и, прежде чем она успела что-то на это ответить, уверил ее, что так оно и есть и она сейчас больше напоминает себя прежнюю.

– Нравится тебе эта картина над диваном? Мое новое приобретение. Это Брак.^[55] Пол сказал мне, что его картины стоит покупать.

Хенни бросила взгляд на картину.

– Я не слишком-то разбираюсь в искусстве, но это довольно любопытно.

– А мне это совсем не нравится, как, между прочим, и Эмили. Однако он уже стал знаменитостью, и это хорошее вложение денег. Хочу сказать тебе кое-что, Хенни. Я никому об этом не говорил, но тебе скажу. На этой штуковине Дэна я делаю большие деньги. Компания не успевает выполнять заказы.

– Деньги, наживаемые на войне, Альфи.

– О'кей, но тебе известно, сколько, благодаря этим радиолокаторам, было потоплено германских субмарин?

…Мужчины, хватающие ртом воздух, задыхающиеся, кричащие в ужасе. Затем взрыв и волны смыкаются над лодкой, опускающейся все ниже и ниже. Как глубоко? На две мили под поверхностью моря? Хенни содрогнулась.

– Я знаю, о чем ты подумала. Но тут кто кого. Или жизни их людей, или наших.

– Вообще не должно быть ни одной погубленной человеческой жизни.

– Так и будет, вероятно, но только тогда, когда люди отрастят себе крылья. Что ты думаешь об этом парне, Бене?

– Приятный молодой человек. И, похоже, прямой и открытый.

– Ты знаешь, его младший брат, оказывается, учился вместе с Фредди в Йеле. Он помнит Фредди, встречал его пару раз вместе с братом. Да, он, несомненно, умен и, думаю, далеко пойдет. И мне нравится его общество. Жаль, я не могу представить его всем моим знакомым. Очень уж у него характерная еврейская внешность, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

Горло у Хенни на мгновение перехватило от ярости. Медленно она проговорила:

– Не совсем.

– Ну, конечно же, ты понимаешь. Немного слишком громкий, немного нахальный, носит яркие галстуки…

По их галстукам узнаешь ты их самих, подумала она, не зная, кого из них больше жалеть, Бена Маркуса или Альфи.

– Так, например, он не тот человек, которого могли бы принять в члены нашего загородного клуба.

– Но ведь ты тоже не входишь в число его членов.

– Очень скоро я в него вступлю. Мои друзья используют все рычаги, чтобы этого добиться. Предрассудки умирают не вдруг, но благодаря тому, что моей женой является Эмили… – Альфи умолк.

Понимая, что ничего этим не достигнет, Хенни не стала его отговаривать от этой затеи. Подумать только! Он готов терпеть общество людей, которые не желают его видеть в своем клубе, более того, он идет на любые ухищрения, чтобы туда попасть!

Затем ей вспомнилось явное благоговение Фредди перед английской аристократией. Не было ли и у него это тоже свидетельством внутреннего надлома, стремления лишившегося своих корней «я» вновь обрести точку опоры, принадлежать хоть к чему-нибудь? Нет, подумала она, Фредди для этого был слишком верным евреем. Его, скорее всего, интересовала эстетическая сторона, он просто восхищался утонченностью манер британского высшего класса.

Странно, что она как раз думала о Фредди, когда зазвонил телефон… Альфи поднял трубку. С удивленным выражением на лице он повернулся к ним всем и проговорил:

– Это Дэн.

Несколько минут он только слушал, сам не произнося ни слова. Мег выключила «Виктролу», и все обратились в слух. У Хенни пересохло в горле и ладони стали влажными. С лица Альфи смыло все веселье, в одно мгновение оно исчезло, как исчезает вода в сливе.

– Ноги? – донеслось до них. – Да, хорошо, с утра я первым же делом отвезу их домой. Сейчас уже поздно, так что придется подождать до утра.

Повесив трубку, он повернулся к Хенни с Лией и мягко произнес:

– Фредди был ранен. В ногу. Или, возможно, в ноги.

Лия, вскрикнув, зажала рот рукой. Хенни старалась говорить ровно, но голос ее прозвучал как хрип:

– Как сильно?

– Я не знаю, – ответил Альфи.

Ты знаешь, подумала Хенни, да, ты знаешь, но у тебя нет сил сказать нам об этом.

ГЛАВА 5

Что тут можно было сказать?! Расположившись полукругом на каменных скамьях перед Фредди в инвалидной коляске, они – Дэн, Лия, Анжелика и Хенни – разговаривали с ним или, скорее, через него, стараясь в то же время не встретиться с ним взглядом.

Они смотрели на ярко-синее небо над головой, вьющийся по стенам мрачный плющ, молодых крепких медсестер, которые торопливым шагом проходили мимо или возили по дорожкам парка молодых людей в инвалидных колясках – куда угодно, только не на Фредди.

– Почему вы не взяли с собой сегодня Хэнка? – спросил он вдруг.

Лия прикусила нижнюю губу; она приобрела эту привычку со дня возвращения Фредди.

– Нам показалось, что в прошлый раз он слишком надоедал тебе. Путь сюда от Нью-Йорка неблизкий, и он всегда капризничает, если не поспит днем.

– Как ты только могла подумать, что он мне мешает? Привези его! – раздраженно проговорил Фредди.

Северные ветры поздней осени намели на все еще зеленую лужайку несколько ржавых листьев. Воздух был довольно прохладный, и медсестра, устраивая здесь Фредди, прикрыла его ниже пояса толстым солдатским одеялом, но никто из них ни на секунду не мог забыть, что под этим непроницаемым зеленовато-коричневым покровом лежали культи.

– Отвратительно! – внезапно воскликнул Фредди, удивив их и вызвав на какой-то момент у них растерянность, пока они не сообразили, что он имеет в виду.

В дальнем конце огромного четырехугольного двора две группы молодых людей в инвалидных колясках играли в мяч.

– Они постоянно уговаривают меня играть с ними, но я наотрез отказался. Я и до этого не был спортсменом, с какой стати я должен становиться им сейчас?

Что можно было на это ответить?! И Фредди продолжал:

– Вы знаете, я получил письмо от тети Флоренс и дяди Уолтера. Они собираются меня навестить. Похоже, только в таких случаях, как тот, что произошел со мной, и можно свести людей вместе. Просто ужасно, когда из-за какой-то ерунды, из-за того, что в конечном итоге не имеет ровным счетом никакого значения, взрослые люди относятся друг к другу как враги.

Дэн сидел, устремив невидящий взгляд куда-то в пространство за лужайкой. Под глазами у него были мешки, словно он не спал. Да, так оно, наверное, и было, потому что кто из них мог сейчас спать? На подбородке у него темнела щетина. Он, должно быть, со вчерашнего дня не брился, подумала Хенни.

Во время этих визитов к Фредди они не разговаривали друг с другом; Лия с Анжеликой служили для них чем-то вроде буфера. Она возмущалась необходимостью навещать сына вместе с Дэном, но, к сожалению, тут ничего нельзя было поделать.

Злость все еще жгла ее, разъедая все внутри, как язва. Язву, однако, можно было излечить с помощью диеты или операции; но где найти ту диету или хирурга, которые могли бы избавить Хенни от этого непереносимого жжения?

Казалось бы, перед лицом нового, намного большего несчастья, та, другая боль должна была утихнуть. Но нет, она словно бы стала еще невыносимей. Ее постоянно терзала мысль: как все это отразится на Фредди, когда он узнает, что они расстались с его отцом?

Хенни почувствовала, что ее глаза вновь наполняются слезами и с усилием сглотнув, чтобы не разрыдаться, сказала:

– Дядя Альфи просил передать тебе, что они все ждут тебя в своем загородном доме, как только тебе… станет лучше.

Фредди пропустил ее слова мимо ушей.

– А почему вы ничего не рассказываете о Струделе? Как они ладят с Хэнком?

Лия с Хенни переглянулись. Лия заговорила первой.

– Прости. Нам так не хотелось говорить тебе об этом. Видишь ли, он подхватил воспаление легких в прошлом году… даже более года назад и мы его потеряли.

– Господи, вы что, не могли отнести его к ветеринару?

– Мы отнесли, но ему ничто не могло помочь. Мне так жаль, Фредди.

– Ладно, но тогда я хочу новую собаку. Таксу, как и он, такую же коричневую и с черной полосой на спине.

Капризный, как ребенок, подумала Хенни. Светловолосый, с едва заметной щетиной на подбородке он казался таким юным, совсем мальчиком, и пережитые им ужасы не оставили на его лице никаких следов.

О Боже, сын мой, что же с тобой произошло!

Лия, которая сидела с опущенными глазами и нервно покусывала нижнюю губу, выглядела старше и более обеспокоенной, чем он. Для нее все это тоже будет весьма нелегко…

Сердце Хенни билось неровно, толчками, оно то замедляло свое биение, то колотилось как сумасшедшее, и это пугало ее. Она никак не могла позволить себе заболеть именно сейчас, когда ей предстояло так много сделать. Ее удивляло, как она до сих пор еще не разрыдалась в полный голос. Она пролила столько слез в тот день, когда убили собаку! Но в присутствии Фредди следовало, разумеется, сдерживать слезы. Хотя бы для того, чтобы окончательно не сойти с ума.

Как странно, подумала она вдруг, что сейчас, когда я рядом с ним, мне невыносима даже мысль о том, чтобы встать и покинуть его, и в то же время я подсознательно жду, когда часы посещения закончатся, и я смогу уйти.

Взятый напрокат автомобиль ждал их на стоянке. Лия молча взяла Хенни под руку. Анжелика плакала, поминутно вытирая платком глаза, и Дэн шагал, опустив голову и не произнося ни слова.

Кто-то позвал Хенни по имени. Какая-то женщина вышла из лимузина и сейчас направлялась к ней. О, Господи, для одного дня это было уже слишком! Внезапно в груди Хенни рухнула, казалось, какая-то преграда, и из глаз ее, наконец, хлынули слезы. Флоренс, тоже рыдая, раскрыла ей свои объятия…

– Хенни, Хенни, я не знаю, что сказать тебе, – услышала она ее голос.

– Не говори ничего, позволь мне лишь чувствовать нежность и тепло твоих рук…

Разомкнув, наконец, объятие, они так и остались стоять там, глядя не отрываясь в глаза друг другу.

Вокруг них подъезжали и отъезжали люди и никто из них не обращал на двух застывших женщин никакого внимания; в этом месте, в это время слезы были обычным зрелищем.

Рядом с ними, однако, происходил вполне цивилизованный обмен любезностями.

Уолтер крепко стиснул руку Дэна. Дэн, несколько чопорно, произнес:

– Ты, конечно, помнишь Лию? И Уолтер галантно ответил:

– Я помню восхитительную маленькую девочку. Внезапно Анжелика почувствовала слабость и была вынуждена сесть в машину. Ей принесли воды, ее небольшой приступ слабости несколько разрядил атмосферу.

Уолтер откашлялся, и Хенни мгновенно вспомнила, что он всегда так делал, когда был чем-то сильно взволнован; она никак не думала, что после всех этих лет она все еще будет помнить об этой его привычке. Внешне Уолтер почти не изменился, как впрочем и Флоренс, которая в темно-красном костюме, мягкой шляпе с вуалью и нитью жемчуга на шее выглядела, как всегда, необычайно элегантной.

– Вы довольны его лечением? Если возникнет какая-нибудь проблема, дайте мне сразу же знать. Мой двоюродный брат, точнее троюродный, – моментально поправился Уолтер, – крупный специалист в области восстановительной медицины.

– Похоже, они делают здесь все, что надо, – проговорил хрипло Дэн. – Но, конечно же, когда придет время, я непременно к тебе обращусь. Ему понадобится вся помощь, какую только можно будет получить.

Уолтер вновь откашлялся.

– Как все-таки это ужасно! Когда мы узнали, у нас в душе словно все перевернулось… – Он снял очки и начал их протирать. – Пол все еще там, вы знаете.

– Да. Мы… я постоянно о нем думаю.

– Он тоже всегда о вас думал. Он обычно говорил… – внезапно смутившись, Уолтер умолк.

– О! – воскликнула Флоренс. – Эта ужасная, ужасная война! Пол пишет, что… однако, у вас и без того забот хватает, чтобы я еще добавляла к ним свои. – Она схватила Хенни за руку. – Мне бы так хотелось… так хотелось вернуться назад и начать все сначала. И все сделать по-другому. Мы хотим помочь тебе, дорогая. Мы все сделаем, ты только скажи. Ты ведь приедешь к нам, правда? Ты и…

Она не сказала «Дэн», так что, скорее всего, она знала. Разумеется! Уж мама не преминула рассказать ей об этом во всех подробностях!

– Я приду, – ответила Хенни. – Мы придем с Лией.

– Вы не против, если мы сейчас пройдем к Фредди?

– Да, конечно, он ждет вас, – подал голос Дэн.

– Мы принесли ему несколько книг, – сказал Уолтер. – Романы. Мы подумали, что он с удовольствием почитает сейчас что-нибудь легкое. И также пирожные. Вряд ли он их здесь часто видит.

Флоренс прижалась щекой к щеке Хенни.

– Ты справишься, моя дорогая, ты всегда была сильной. Помоги тебе Бог.

– Бог? – вскричала Хенни. – Какой от него толк? Где это Его великое сострадание и любовь, во что нас с детства учат верить?

В ее голосе вновь зазвенели слезы, словно, на мгновение забыв, что она делает в этом месте, она вдруг, наконец, вспомнила. Упоминание имени Бога наполнило ее ужасом. Земля покачнулась у нее под ногами. Поспешно Флоренс с Лией подхватили ее с обеих сторон, не дав упасть. У тут она услышала голос Дэна:

– Хенни, не теряй веру. Сейчас она тебе особенно нужна.

Совет того, кто никогда не верил в Бога! Она подняла голову, уверенная, что увидит в его взгляде насмешку, но в его глазах была одна лишь жалость.

Она отвернулась и с помощью Лии села в машину.

Дэн быстро шагал по улице. От мостовой, где только что прошли уборочные машины, поднимался запах влажных камней. По домам развозили молоко; лошади ступали по булыжнику тяжело, неуклюже, и бутылки с молоком слегка позванивали при каждом их шаге. Было еще очень рано.

Вскоре после полуночи он очнулся от своего недолгого беспокойного сна. Откуда взялась эта мысль? Из заставившего его проснуться кошмара? Неважно откуда, но она овладела его воображением мгновенно, как неуправляемая сила, как приказ. Он лежал без сна до рассвета, затем оделся и вышел на улицу. Словно в какой-то лихорадке он пронесся через весь город и, наконец, достиг квартала, где на тихих улочках делались, тратились и ссужались деньги, где деньги были полным властелином.

Рабочий день еще не начался, но Альфи имел привычку подниматься рано; он несомненно был уже в конторе. Дэн бросил взгляд на бумажку с адресом. Вот оно, прямо через улицу, это двадцатиэтажное здание. Офис Альфи находился на девятом. Фасад был из мрамора, темно-серый, гладкий как стекло, и двойные двери были обиты медными листами.

Взгляд его упал на собственное отражение в окне банка на той стороне. С этими развевающимися волосами, мелькнула у него мысль, я похож на сумасшедшего. Чертовы волосы, никогда не лежат на месте. И рубашку забыл сменить… манжеты грязные. Ладно, Альфи меня знает. И, слава Богу, относится ко мне с симпатией.

Выхоленная матрона за конторкой у входа, укрывшись за вазой с розами, чинила карандаши перед началом работы. Рот ее удивленно раскрылся и брови поползли вверх. Молча он прошел мимо нее. В первой же просторной комнате за огромным столом сидел Альфи, разговаривая с каким-то худым молодым человеком. Кто это? В голове у него вдруг что-то словно щелкнуло. Бен Маркус. Приходил в госпиталь к Фредди. Юрист. Бухгалтер. Дела с Альфи.

Альфи медленно поднялся. На лице его появилось беспокойство.

– Дэн! Что-то случилось?

Злость, которая теснила с полуночи ему грудь, выплеснулась наружу.

– Я хочу получить деньги! Я хочу получить каждый этот проклятый цент!

– О чем ты говоришь? – спросил с запинкой Альфи. – Какие деньги?

– Те самые! Все то, что ты… ты продал… мои изобретения, все эти акции, патенты… – Дэн тоже начал заикаться. В голове у него была пустота; на какое-то мгновение ярость, казалось, лишила его разума. – Это не для меня. Я никогда бы не прикоснулся к этим грязным деньгам. Это все для него. Для него, неужели ты не понимаешь?

Он сообразил, что кричит, только когда Бен Маркус прикрыл дверь.

– Пожалуйста, сядь и успокойся. Я пока ничего не понимаю, но я готов тебя выслушать.

– Проклятая война лишила его ног! – голос Дэна вновь поднялся до крика. – Она лишила его ног!

– Я знаю, – мягко проговорил Альфи, положив на руку Дэна свою. Ухоженные пальцы резко выделялись на грязной манжете.

Бен спросил, не должен ли он их оставить.

– Я не собираюсь говорить ничего такого, что вы не можете слышать. Я лишь хочу, чтобы мой сын получил хоть что-нибудь от этой паршивой войны. Что-нибудь, что в какой-то мере компенсировало бы… – Он прикрыл на мгновение лицо руками, затем поднял голову и обвел мутным взглядом своих двух слушателей, смотревших на него с неприкрытой жалостью. – Компенсировало бы… Как будто это возможно!

– Нет конечно, – мягко произнес Альфи. Неожиданно Дэн выпрямился, на лице его отразилась тревога.

– Надеюсь, они все еще у тебя? Они не пропали? Я имею в виду, из-за того, что я тогда отказался их взять?

– Не волнуйся. Я оформил траст. Не думал же ты, что я вот так, запросто, выкину эти акции в мусорную корзину? С деньгами твоими все в порядке, и сумма значительно возросла с тех пор, как мы с тобой разговаривали об этом.

– Так их много? Хватит на то, чтобы он мог жить с женой и ребенком, ни в чем не нуждаясь? Ребенок, Хэнк, с отцом-инвалидом, я боюсь, что…

Альфи улыбнулся.

– Я бы сказал, этих денег достаточно, чтобы они жили очень хорошо. Между прочим, военное министерство возобновило контракт, – он чуть-чуть, почти незаметно скривил рот и на мгновение улыбка превратилась в усмешку.

…Ах, сукин сын, он все-таки не удержался и поддел его! Ну и черт с ним. Он сейчас может себе это позволить. Я действительно выставил себя дураком, пойдя на попятный. Только я не пошел и никогда не пойду на попятный. Я делаю все это не для себя, а для сына. Ему нужны деньги и неважно, откуда они возьмутся.

– Как скоро я… он сможет их получить? Альфи повернулся к Бену.

– Завтра? Ты сможешь управиться за такой короткий срок?

Бен кивнул.

– Я закончу к концу дня. Но юристам, возможно, понадобится больше времени, так как трасты…

– Придется мне их поторопить. Бен ведет теперь всю мою бухгалтерию, – объяснил, повернувшись к Дэну, Альфи, – и весьма неплохо, должен сказать. Здесь ему здорово помогает его юридическое образование. Ну, а в остальном я, как и прежде, полагаюсь на свою старую адвокатскую контору, которая всегда вела мои дела.

Альфи поднялся. Бен и так уже стоял. Волей-неволей Дэну тоже пришлось встать. Ему ясно давали понять, что разговор окончен. Ну что же, это было привилегией бизнесмена.

– Действительно все будет решено завтра, Альфи?

– Да. Возвращайся сюда завтра днем, попозже. Хотя нет, лучше встретимся в конторе. Около четырех. Тебе, возможно, придется немного подождать; у меня завтра в половине второго закрытие сделки и я могу задержаться. И вот еще что, Дэн. Сейчас, когда все будет сосредоточено в руках Фредди, ему придется поддерживать связь с адвокатами – и также с Беном – здесь. Ему не раз понадобится их совет. Уверен, он ничего не смыслит в том, как управлять капиталом.

– Вполне понятно. Его у него никогда не было. Альфи протянул руку, и они обменялись крепким рукопожатием.

– Ты даже не представляешь, как я рад тому, что ты наконец образумился. Бог свидетель, мне бы хотелось, чтобы все это произошло при других обстоятельствах, но во всяком случае…

– Да, Альфи. Благодарю тебя. И вас тоже, Маркус.

– Зовите меня Беном. Мы, вероятно, теперь будем часто видеться.

– И вас, Бен.

Приятное лицо. Порядочный молодой человек. Но себе на уме. Как и все эти люди, которые имеют дело с деньгами. Которые хранят их. Умножают. Деньги для них все. Они живут этим.

– Ну, что же, спасибо за все. Итак, я встречу вас обоих завтра. Еще раз спасибо.

Спускаясь на лифте, он чувствовал во всем теле необыкновенную легкость. Наконец он сделал что-то конкретное, определенное, что-то, что как перевязанный алой лентой пакет в подарочной обертке, можно было потрогать руками.

Воздух на улице был таким чудесным, таким свежим. Еще лучше он чувствовал бы себя сейчас на школьном дворе в окружении кричащих детей. Да и в лаборатории с воркующими, пачкающими подоконники голубями тоже было бы лучше. Лучше и чище, чем в этом месте, где над всем витал дух денег.

И все же Фредди они были сейчас так нужны…

Несколько недель спустя после этого разговора Альфи сидел на кухне у Хенни и, положив локти на стол, восторженно делился своими впечатлениями.

– Господи, если бы ты только могла его видеть в тот момент! Ворвался ко мне как безумный и с порога стал требовать деньги!.. Да, не дашь мне что-нибудь перекусить? На худой конец сойдет и сандвич. Я еще не был дома и просто умираю от голода. Дэн заставил меня пойти и посмотреть дом, который он собирается купить.

Хенни отрезала ему хлеба и мяса и положила на отдельную тарелочку кусок яблочного пудинга.

– Знаешь, мы с Эмили были бы только рады, если бы они остались у нас, в том крыле, где они сейчас расположились. Места у нас, слава Богу, более, чем достаточно. Прислуга живет там всю зиму, и деревенский воздух пошел бы Фредди только на пользу. Но Дэн против, говорит, у них должен быть свой дом.

– Я согласна с этим. К тому же, не забывай, Лия работает. Ей будет тяжело ездить паромом туда и обратно каждый день. Я вообще удивляюсь, как ее отпустили на такой долгий срок. Думаю, очень скоро ей придется вновь выйти на работу, если она не хочет ее потерять.

– Сейчас это уже не важно. Когда твой сумасшедший супруг отказался взять тогда свою долю, я все, до последнего цента, вложил в акции, и за эти два года их стоимость возросла в четыре раза. Фредди богатый человек, Хенни.

Она пропустила его слова мимо ушей.

– Что это за квартира? Надеюсь, на первом этаже, без ступеней?

– Говорю тебе, это не квартира, а целый дом. Ты должна его обязательно увидеть. Это на Пятой авеню, рядом с музеем. Там живут одни из самых богатых немецких евреев.

До нее наконец начал доходить смысл слов Альфи.

– Дом? – удивленно переспросила она. – Отдельный дом?

– Ты, что, не слушаешь меня? Говорю тебе, я потрясен! Ты знаешь, я сам не скопидом, но такой особняк! В нем не стыдно жить и королю! Дэн еще собирается установить в нем лифт.

– Сколько же он стоит?

– Дом? Двадцать пять тысяч!

– Я ничего не понимаю… эти деньги, эти акции… сколько же тогда они сами стоят?

– Немногим больше ста тысяч долларов, и это еще не предел, – торжествующе произнес Альфи. Он явно наслаждался реакцией Хенни.

Она, конечно, читала в газетах о людях, наживших во время войны огромные состояния. Ей было также известно, что не о всех писали в газетах и разбогатевших людей было гораздо больше. Некоторые, конечно, добились богатства нечестными путями, но большинство действовало в рамках закона. Объяснялось все очень просто. Война требовала огромных материальных ресурсов, и те, кто в той или иной степени могли их обеспечить, делали на этом большие деньги. Да, она знала все это, и, однако, сейчас она была просто в шоке.

Ей казалось, что здесь должна быть какая-то непонятная ей хитрость, какой-то трюк.

Это совершенно не укладывалось у нее в голове. Всю свою жизнь человек работал в школе, по шесть или даже больше часов в день, не считая вечеров, проводимых за проверкой тетрадей; год за годом, какой бы ни была погода, он спешил в школу; с горькой улыбкой он говорил о постоянном шуме воды в батареях, запахах влажной шерсти и непоседливых мальчишках; но за все годы работы в школе он не получил и десятой доли того, что принесло ему его устройство, которое он изобрел в свободное от работы время; оно было его игрушкой, которую он сделал любопытства ради. И, однако, наградой за эту игрушку был настоящий золотой дождь!

– Так много?! – наконец проговорила она потрясенно.

Альфи рассмеялся.

– Не так уж это и много, если вспомнить Форда, банк Моргана или компанию «Ю.С. Стал». Но все равно, я согласен, сумма огромная. И главное, все это не кончится и после войны, и деньги будут продолжать течь рекой. Думаю, мне надо поговорить с Фредди, посоветовать ему, как лучше всего распорядиться этими деньгами. Послушай, сделка о продаже дома будет завершена в начале следующего месяца, и тогда я покажу его тебе как-нибудь, когда Дэн будет на работе. Мне дадут ключ, так как я должен проследить за доставкой вещей. Дэн уже тратит на них деньги направо и налево.

– Каких вещей?

– Обстановки. Нет, ты можешь поверить такому о Дэне?

– Он обставляет для них дом и даже не советуется при этом с Лией?

Альфи пожал плечами.

– Он хочет все сделать по-своему. Говорит, Лия может убираться ко всем чертям, если ей не нравится.

Хенни стояла на тротуаре между матерью и Альфи и смотрела вверх. Утреннее солнце окрасило в нежно-розовый цвет беленый фасад прекрасного особняка в федеральном стиле,^[56] подлинного и необычайно пропорционального; две ели росли по обе стороны от парадной двери, над которой было веерообразное окно. Дверное кольцо сверкало, как золотая монета.

Дэн что, окончательно рехнулся?!

– Подождите, когда мы войдем внутрь, – произнес с гордостью Альфи, словно дом принадлежал ему. – Он в прекрасном состоянии и, к тому же, расположен недалеко от парка и музея. Для Фредди это просто находка.

Он открыл дверь. Они прошли через вестибюль и, раскрыв следующую дверь, оказались в круглом холле со стенами, обшитыми светлым деревом; пол был мраморным и темно-красный ковер покрывал лестницу, ведущую на второй этаж.

Анжелика, затаив дыхание, окинула холл быстрым взглядом.

– Господи, какая обшивка! Да ведь эта резьба сделана вручную!

– Говорю тебе, это просто сказка! – ответил Альфи. – А теперь пойдем на второй этаж.

Три высоких окна гостиной на втором этаже выходили на улицу. Маляры еще не закончили здесь работу, так что только две стены были окрашены в светло-зеленый цвет, нежный, как сердцевина только что сорванного с грядки огурца. В углу, рядом с окном, блестел, как черный янтарь, великолепный рояль.

– «Стейнвей», – произнес Альфи. – Как видите, только самое лучшее. Дэн хочет, чтобы Фредди снова играл.

Превосходный инструмент, единственная вещь, которую Дэну всегда хотелось иметь и которую он давно бы купил, если бы мог себе это позволить!

В изгибе рояля, в большой фарфоровой вазе на подставке цвела гардения.

– Осталась от прежних владельцев, – объяснил Альфи. – Узнав о Фредди, они оставили несколько вещей – этот цветок, ковер на лестнице, прекрасный книжный шкаф в библиотеке. Ужасно милые люди. Они даже поспешили закончить сделку, учитывая, что… хотя, уверен, немалую роль здесь сыграло и то, что Бен Маркус, который хорошо знает их адвоката, замолвил за нас словечко. Бен вообще здорово помогает. В прошлое воскресенье он приезжал покатать Фредди… Мне кажется, эту штуку надо полить, – проговорил он вдруг, бросив взгляд на гардению. – Где-то внизу я видел лейку. – Он поспешил вниз.

Хенни коснулась пальцем клавиш и комнату наполнили ясные чистые звуки. С того места, где она стояла, ей хорошо была видна улица внизу; гувернантка, прогуливающая двух маленьких девочек в костюмчиках из английского твида; няня, толкающая перед собой английскую детскую коляску; драпировщик, вносящий в дом напротив диван в стиле «Чиппендейл». Похоже, в этом квартале была мода на все английское. Хенни чувствовала себя совершенно раздавленной.

Анжелика, однако, уже вполне оправилась от своего потрясения.

– Знаешь, Хенни, – прошептала она с негодованием в голосе, – я думаю, здесь должна жить ты, а не эта девчонка, Лия. Если кто и заслужил это… Всю свою жизнь ты ничего не имела.

– Мама, я устала, пожалуйста, не начинай этого снова…Всю мою жизнь она действовала мне на нервы своей болезненной тоской по роскоши…

– И ты и словом не обмолвилась о том, что произошло между тобой и Дэном. Как можно быть такой скрытной с родной матерью?!

В комнату вошел Альфи с лейкой в руке и в этот момент внизу раздался звонок в дверь.

– О, это должно быть девочки! Я сказал им, что мы будем здесь.

Он поспешил вниз встречать гостей.

– Во всяком случае, за все это мы должны благодарить Альфи, – сказала Анжелика. – Что бы он ни делал…

(Например, подумала Хенни, сменил веру).

– …надо признать, он самый добрый человек на свете. И как я не устаю повторять, просто золотой мальчик!

Хенни вновь подошла к роялю. Вид этого великолепного инструмента трогал ее до слез. Если и было на свете что-то, способное доставить Фредди радость, так это обладание подобным роялем. Здесь, в этой просторной, светлой комнате он вновь сможет целиком отдаться музыке. Слава Богу, что хоть это ему было оставлено! Нежным движением она погладила гладкие блестящие клавиши.

И, однако, совсем не обязательно для этого жить в такой роскоши!

Конечно, деньги Фредди были нужны. Даже при том, что Лия работала, выплачиваемой правительством пенсии было недостаточно для того, чтобы содержать семью. Так что было бы понятно, если бы Дэн взял часть этих грязных, заработанных на смерти денег. Но такое великолепие?!

До нее донеслись восторженные возгласы поднимающихся по лестнице женщин. В голосах Эмили, Флоренс и Мими звучали явные нотки восхищения и изумления. И снова голос Анжелики:

– …да, Альфи золотой мальчик.

Если я услышу это еще раз, я не знаю, что сделаю, подумала Хенни, стиснув зубы.

За женщинами, неся письменный стол, поднимались двое мужчин в сопровождении маленького суетливого человечка, очевидно их начальника.

– Стол поставьте вот сюда, – показал он. – И несите из фургона два кресла, они тоже здесь встанут. Те, с цветочным узором. И часы! – крикнул он вдогонку рабочим. – Настенные, с позолотой. И захватите лестницу.

Их надо сразу же повесить. Я не хочу, чтобы они здесь валялись.

Повернувшись к женщинам, он представился.

– Вы все, я полагаю, члены семьи? Меня зовут Скалэн, я декоратор. Пока еще я не имел удовольствия… Мистер Рот все заказывал один, – пояснил он и слегка приподнял брови. Было ясно, что он находит это странным.

– Но у мистера Рота превосходный вкус, – поспешил он уверить пораженных его словами женщин. – Просто превосходный. У меня не было с ним никаких проблем, никаких.

– Кто бы мог подумать такое про Дэна? – в голосе Альфи звучало откровенное удивление.

Но Хенни ничуть этому не удивилась. Другие всегда судили о нем по его небрежному виду, но она знала, что у Дэна отличный вкус.

Рабочие внесли два кресла с прекрасной обивкой, часы и «шератонский» столик. Мистер Скалэн хлопнул вдруг себя ладонью по лбу.

– Господи, я совершенно забыл об этом столе! Как и о лампе, которая должна на нем стоять! Вы должны извинить меня, – обернулся он к женщинам и Альфи, – но мистер Рот так торопит меня, что я совсем потерял голову. Но мы все же справляемся, да справляемся, – закончил он удовлетворенно, когда были внесены две китайские оранжево-коричневые вазы и водружены на каминную полку по обе стороны от уже висевших на стене часов.

Когда он ушел, женщины, кроме Хенни, отправились в сопровождении Альфи осматривать дом. Она же присела на одно из принесенных кресел. Яркий солнечный зайчик скакал по паркетному полу, высвечивая сложный золотистый узор, напоминавший причудливые линии на кончиках пальцев. Часы, висевшие между двумя позолоченными миниатюрными ионическими колоннами, весело тикали, словно решив приступить немедленно к своим обязанностям в новом доме. Дом уже жил своей жизнью. Дэн сказал, что Лия может убираться ко всем чертям, если ей здесь не понравится, но Хенни была уверена, что девочка придет в настоящий восторг. Она понимала толк в подобных вещах. Да, дом был несомненно красив.

Все здесь было прекрасно, и все не так.

Вновь послышались восторженные голоса.

– Ах, Хенни, какая утонченность, какое изящество! – воскликнула Флоренс. – Поистине элегантный дом.

…Намного элегантнее, чем ее собственный, рядом с Сентрал-парк-вест…

– И па такой чудесной улице! – в голосе Флоренс не было зависти. – Надеюсь, – тихо добавила она, – Фредди здесь понравится.

Мими поинтересовалась, кто будет заниматься хозяйством в таком огромном доме, который был раза в два больше ее собственных апартаментов.

– Одна семейная пара, – ответил Альфи, – служившая у прежних владельцев. Мистер и миссис Редлинг. Они шведы. Муж будет помогать Фредди, поднимать и… – бросив взгляд на Хенни, он умолк.

– И Дэн купил автомобиль, – вступила в разговор Эмили. – Мистер Редлинг хороший водитель, он сможет их возить повсюду. И у Хэнка будет няня, – добавила она неодобрительным тоном, – так как Лия не собирается уходить с работы.

– Я говорил с ней об этом, – подал голос Альфи, – как, думаю, и Дэн, но ей очень нравится ее работа. И она также сказала, что ей не хочется быть обязанной всем Дэну.

– Но ведь сейчас это деньги Фредди, – заметила Анжелика.

– Да, разумеется, но заработал-то их Дэн…Заработал! Дэн никогда бы так не сказал, подумала Хенни.

Альфи взглянул на нее и нахмурился.

– Ты ничего не говоришь. Что-то не так?

– Я часто молчу. Разве ты этого не замечал?

– Она просто задумалась, – мягко проговорила Мими. – А почему бы и нет? Причин для этого более чем достаточно.

Все мгновенно притихли, и огромный дом как-то сразу стал еще больше, еще пустыннее. Но тут вновь раздался голос Мими:

– Мне кажется, я не видела Пола уже лет сто.

– Поговаривают, что война скоро закончится, – заметила Анжелика.

– Разумеется, – уверил всех Альфи. – Теперь уж со дня на день. Ну, как, мы идем?

И они последовали за ним, одна за другой, вниз по красному ковру в холл, а оттуда через вестибюль на улицу.

ГЛАВА 6

Стояла ранняя весна 1919 года. Навестив с утра родителей, Пол решил затем проведать и Фредди.

В этот прохладный, ветреный день освещенная мягким светом ламп библиотека с весело потрескивавшим огнем в камине, слабо поблескивавшей полированной мебелью красного дерева и устилавшими пол восточными коврами казалась особенно уютной. Человек, прислуживающий Фредди, принес поднос с чашками и чайником, и Мими налила им всем чай. Крошечные сандвичи и покрытые шоколадной глазурью пирожные были знакомы Полу, точно такие же он всегда ел в доме у родителей. Было только немного странно, что сейчас он ест их в доме у Фредди.

Инвалидная коляска стояла у самого камина. Жар от него заставил Фредди скинуть прожженный в нескольких местах и обсыпанный пеплом плед, закрывавший его ниже пояса, и их взору в первый раз в полной мере открылся весь ужас того, что с ним произошло. Обрубки. Полчеловека с необычайно мощным торсом – неизбежным следствием опоры при ходьбе на костыли. Пол почувствовал дрожь в собственных ногах; он не мог вынести вида этих обрубков, но не мог и отвести глаз. Счастливая Мими, она могла отвернуться и заняться чаем.

– У тебя есть твой сын и Лия. Ты им нужен, – произнес Пол, сам стыдясь шаблонной фразы, но не находя ничего другого, чтобы ответить на жалобы Фредди.

Тот, однако, не обратил на фразу никакого внимания.

– Я вижу, у тебя капитанские нашивки. В чем дело? Никак не можешь расстаться с формой?

Пол поморщился. Сарказм, если это был сарказм, совершенно не вязался с обликом Фредди.

– Нет. Я просто сильно похудел и сейчас мне приходится перешивать все мои костюмы.

– Мне тоже, – проговорил Фредди.

Мими взяла еще одно пирожное, весело заметив:

– Ты знаешь, Пол, с твоим приездом ко мне вернулся аппетит. И они такие вкусные! Фредди, угощайся.

Фредди пропустил ее слова мимо ушей.

– Видишь ли, – продолжал он, обращаясь к Полу, – мальчику я в сущности и не нужен. Он необычайно живой ребенок, спортивный, совсем не такой, каким был я в его возрасте.

Я учил тебя кататься на коньках, подумал вдруг Пол и чуть ли не с отчаянием воскликнул:

– Но ты ему нужен! В жизни много и других вещей, помимо спорта. Ты здесь, рядом с ним, и это главное, даже если… – он мгновенно умолк, не в силах произнести: «даже если ты и лишился обеих ног».

– И Лия любит тебя, – вставила Мими.

– Ты чудесная женщина, – сказал Фредди. – Ты знаешь, Пол, твоя жена регулярно навещает меня и приносит мне книги. – На мгновение на лице его появилось прежнее нежное и мечтательное выражение. – И Мег также заходит после школы. Ей только пятнадцать, но с ней можно обо всемпоговорить. Твоя мама заходит и моя… когда знает, что не застанет здесь отца. Что же все-таки у них там произошло? Ты знаешь? – спросил он внезапно.

– Не думаю, что кто-то это знает, – ответила Мими.

– Как будто в жизни мало других горестей… Тебе, полагаю, известно, когда скончался дядя Дэвид?

– Да, в День заключения перемирия.^[57]

– На улицах творилось нечто невообразимое. Все кричали, свистели… Очень похоже на празднование Нового года в 1900 году. Ты его помнишь?

– Я-то помню, – ответил Пол. – Но как можешь это помнить, ты?

– Я прекрасно все помню. Меня поднесли к окну и мой отец сказал: «Он навсегда запомнит эту ночь».

Фредди смотрел на огонь, и в ярких вспышках пламени веки его казались почти прозрачными. Что видел он там? Все молчали. Мими поставила на стол чашку, и та звякнула, нарушив тишину.

– Что ты скажешь об этом доме? – спросил внезапно Фредди, подняв на него глаза.

По его тону было неясно, как он сам относится к своему новому жилищу, и осторожно Пол произнес:

– Прекрасный солидный дом.

– Ну, ты привык к таким прекрасным солидным домам, чего нельзя сказать обо мне. Откровенно говоря, я не знаю, что и думать о нем, да мне, в сущности и все равно. Может быть, в будущем, это будет иметь какое-то значение для моего сына. Он станет настоящим американским джентльменом, что почти так же хорошо, как быть английским джентльменом.

Мими с Полом, встревоженные прозвучавшей в его голосе неприкрытой горечью, переглянулись.

Внезапно Фредди с жаром воскликнул, испугав спящую подле него в своей корзинке таксу.

– Людей, которые начали эту войну, следует расстрелять! Вильсона тоже, всех их.

Пол промолчал. Сердце его наполнилось печалью. На ум ему пришли слова, которые он никогда не выскажет вслух, так как они прозвучали бы слишком жестоко: А что тогда сказать о тебе? С этими твоими разглагольствованиями о великом крестовом походе и презрительным отношением к пацифистам, таким, как твои родители?

– Ты знаешь эту строчку из стихотворения Уилфрида Оуэна?^[58] – медленно произнес Фредди. – «Это люди, чей разум похитили мертвецы». У меня, по крайней мере, остался мой разум. Хотя, может быть, было бы лучше, если бы я его лишился. Я помню столь многое. Грязь, крыс, пожирающих трупы…

Он наклонился вперед, устремив на них горящий взгляд.

– А вам известно, что под Пасщендалем мы сражались три с половиной месяца? Сражались там в грязи, в которой и нашли свое последнее успокоение почти четверть миллиона английских парней? Да, мы сражались. Я научился сражаться врукопашную. С гранатами. Они более эффективны, чем штыки. Да, я помню письма Джеральда и его матери. «Джеральд погиб как герой», написала она. – Фредди рассмеялся. – О, да, никакой грязи. Мгновенная чистенькая смерть от пули, попавшей прямо в сердце. Ты валишься на землю или грациозно падаешь с белой лошади, продолжая высоко держать знамя своей страны! – он умолк.

Уголком глаза Пол увидел, как дрожат плечи его жены, и спокойно произнес:

– И все же ты не можешь отрицать, что мир был бы совершенно другим, если бы победу одержал кайзер.

– Кто его знает?

Вероятно, ему это было совершенно безразлично. Когда у тебя нет ног, вряд ли что-то имеет для тебя большое значение. Пол попытался перевести разговор на другое.

– Ты очень педантичен, вникаешь в мельчайшие детали. Я тут подумал – ему действительно только что пришла в голову эта мысль, которая могла оказаться хорошей – что, может быть, тебя заинтересует банковское дело? Банкиры сидят большую часть дня. Что скажешь на это?

Взгляд Фредди вновь обратился к камину, где сейчас догорали последние уголья.

– Пока я неспособен ни о чем таком даже думать. Но все равно, спасибо.

Пол поднялся.

– Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Боюсь, мы утомили тебя.

– Нет-нет. Я просто немного устал, только и всего. Вы здесь абсолютно ни при чем.

Совершенно потрясенные, Мими и Пол спустились по лестнице и вышли на улицу.

– Никак не могу забыть, каким он был, когда уходил на фронт, – проговорил Пол. – Вся эта поэтичность, благодарность Богу за счастливейшие минуты в его жизни, или еще какая-то чушь в том же роде. – Он провел рукой по лбу. Голова у него раскалывалась. – Я еще подумал тогда, как же он наивен! А теперь – вид этого безысходного отчаяния может кому угодно разбить сердце.

На углу они столкнулись со спешившей домой Лией. Только когда они с Мими обе одновременно вскрикнули, Пол узнал ее; один, он, без сомнения, прошел бы мимо. Она сильно изменилась; не то, чтобы постарела, скорее повзрослела. Ее волосы под маленькой ярко-синей шляпкой были коротко острижены; два завитка словно прилипли к ее слегка подрумяненным щекам и юбка была такой же короткой, как и у самых больших парижских модниц в те дни, когда он отплывал домой.

– О, – пробормотала она. – Итак, вы его видели… Это ужасно, не правда ли?

Пол поцеловал ее в щеку, ощутив слабый аромат духов.

– Разве это не ужасно? – повторила она. – Что вы о нем думаете? Что будет дальше?

– На эти вопросы у меня нет ответа, Лия.

– Понимаю. Он целыми днями ничего не делает, просто сидит в своем кресле, уставясь в пространство. Иногда, очень редко, он подсаживается к роялю, но не играет, а так, трогает то одну, то другую клавишу. Он не позволяет нам вывезти его во двор, потому что, как он говорит, его там могут увидеть люди из других домов. И вот мы сидим здесь, в нескольких ярдах от парка, но он не желает посещать и его тоже, так как, видите ли, люди будут смотреть на него с жалостью, – она вздохнула. – Он встречается со всеми только дома.

– Мы будем навещать его, – заверила ее Мими.

– Я знаю. Ты была так добра к нему, Мими. Вообще, должна сказать, все относятся очень по-доброму. Часто заходит Бен Маркус. Мне кажется, в его присутствии Фредди немного оживляется. Ну и Дэн, конечно, тоже приходит. Но его приходы, наоборот, расстраивают Фредди. Он никак не может взять в толк, почему они расстались. Видит Бог, я тоже этого не понимаю! Семья просто развалилась и все.

– Несмотря ни на что, ты умудряешься хорошо выглядеть, – сказал Пол первое, что пришло ему в голову.

– Мне приходится думать о своей внешности. Это важно для моей работы. Вот уж где нет никаких проблем и все идет отлично. Меня недавно повысили, так что я теперь совершенно не завишу от Дэна Рота. Конечно, мне приходится жить в доме, купленном на его деньги, здесь я ничего не могу поделать, но по крайней мере я сама себя содержу.

– Надо бы мне навестить Дэна, – сказал Пол. – Как он там сейчас?

– Работает, как всегда. Однако я уверена, он ужасно страдает. Думаю, он не может забыть тех слов, которые он сказал на прощание Фредди, когда тот уходил на фронт. Ты знаешь, что он ему сказал? Он назвал его полным дураком, идиотом. Он тогда чуть не обезумел от злости.

– Мы задерживаем тебя, – проговорила Мими, и Пол понял, что ей хочется поскорее уйти.

Лия схватила Мими за руку.

– Нет-нет, все в порядке. Мне больше не с кем об этом поговорить, а на душе накипело. Мне постоянно приходится сдерживаться, не показывать своих чувств. Не могу же я сказать Хенни, что, увидев Фредди в госпитале в первый раз, я была вынуждена бегом броситься в туалет, так как меня затошнило. И здесь не только жалость, хотя, конечно, и это тоже… но также… я не могу смотреть на него, когда он раздет, и мне стыдно. – В голосе ее послышалась мольба: – С кем еще я могу поговорить об этом?

Мими ничего не ответила, и Пол тоже молчал, находясь в полном замешательстве.

– И мы с Фредди почти совсем не разговариваем. Он не желает ничего со мной обсуждать.

Сейчас полные мольбы глаза Лии смотрели только на Пола; Мими как-то незаметно отстранилась от участия в разговоре. Пол понимал, что она чувствует себя неловко, и Лия, вероятно, это тоже поняла.

– Ты мужчина, ты знаешь жизнь, знал ее еще до того, как отправился во Францию и прошел через весь этот ад; тебя не испугает правда, какой бы она ни была отвратительной… ведь так? Пли мне лучше промолчать?

– Нет, скажи, что ты хотела сказать.

– Ты знаешь, самое ужасное во всем этом то, что иногда у меня появляется желание исчезнуть. Вот так просто, взять и исчезнуть. Или я начинаю желать, чтобы исчез Фредди. Когда я думаю, что отныне все мои дни и ночи будут такими, как сейчас, я не хочу больше этого терпеть, хотя и понимаю, я должна, и конечно же, буду. А потом мне становится стыдно, что я жалею себя, когда это он, кто… – на мгновение лицо Лии исказила гримаса отчаяния. Однако она тут же взяла себя в руки. – Нет-нет, ничего не говори, не утешай меня.

Пол мягко произнес:

– Мы не станем ничего говорить, кроме того, что мы твои друзья.

– Благодарю. Ну, мне пора идти. Спасибо, что выслушали. – Она сделала несколько шагов, затем обернулась: – Ты шокирован?

Пол молча покачал головой. В этот момент ему было жаль ее даже больше, чем Фредди.

Склонившись над куском ткани – она заканчивала вышивать последнюю из двенадцати накидок на сиденья стульев, начатых ею еще до отъезда Пола на фронт, – Мими заметила:

– Я считаю, то, что сказала Лия, просто ужасно, ты согласен, Пол? Ее слова не идут у меня из головы весь день. Бедный, бедный Фредди!

Как бы ему хотелось, чтобы она, наконец, избавилась от своей привычки удваивать определения.

– Как только у нее язык повернулся сказать, что ей хочется исчезнуть. Это просто несправедливо по отношению к Фредди. Нет, я не могу этого понять.

Пол оторвался от книги. Шторы не были задернуты, и на низком небе можно было видеть отблески городских огней, тусклое кровавое свечение, устремленное ввысь.

Она сказала «несправедливо». Но что это значило?

Было ли «справедливым» то, что сам он не получил даже царапины, тогда как Фредди был ужасно искалечен? А как назвать то, что президент, избранный на свой пост под лозунгом «Он не дал втянуть нас в войну», тут же нарушил свое предвыборное обещание? И, однако, что еще ему оставалось? А разве «справедливо», что небольшой банк Вернеров, как и Морган, Рокфеллер, Английский банк да и многие другие разбогатели за счет военных кредитов? А как относиться к самому браку Фредди с Лией? Дэн был против этого, но Дэн и сам не без греха. Все мы не ангелы.

Господь свидетель, я никого не осуждаю, сказал себе Пол, и ответил жене, что она, он уверен, ошибается. Лия совсем не имела в виду того, что, как ей показалось, она услышала в ее словах.

Мими отложила в сторону свое вышиванье.

– Ты знаешь, у тебя измученный вид, Пол. Приготовлю-ка я, пожалуй, чай. Он тебя взбодрит.

– Но я чувствую себя прекрасно. На самом деле. Она подошла к нему почти вплотную.

– Ну, я не знаю, – в голосе ее была печаль. – Упаси Бог, конечно, но если бы это был ты… я бы так тебя любила, Пол. Всегда-всегда. Я так тебя люблю сейчас.

Он посмотрел на нее. В ее устремленном на него взгляде были нежность и искренность.

И он подумал, пытаясь сам себя в этом уверить: да, я, несомненно, должен быть благодарен судьбе. Бедный Фредди. Бедная Лия.

Мариан взяла его за руку и стиснула ее с такой силой, что он почувствовал, как в ладонь ему впилось ее обручальное кольцо.

…Этим кольцом… пока смерть… в присутствии всех собравшихся…

Словно прочтя его мысли, она улыбнулась и, поднеся его руку к своим губам, нежно ее поцеловала.

ГЛАВА 7

Услышав, как отец вошел в дом, Фредди откатился от рояля и направил свое инвалидное кресло в дальний конец комнаты.

От одежды Дэна веяло свежестью. Так как он был в пиджаке и при галстуке, то очевидно пришел сюда прямо из школы. Он выглядел бодрым, полным сил и казался просто огромным.

– Я слышал, как ты играл. Похоже на Дебюсси.

– Я лишь попробовал несколько аккордов.

Дэн уселся на диван, положил ногу на ногу и зажег трубку; он явно расположился здесь надолго. А почему бы и нет? Ведь дом принадлежал ему.

– Вижу, рояль доставляет тебе удовольствие. Я рад.

– Но ведь это же «Стейнвей», не так ли? Самый лучший инструмент на свете.

Дэн промолчал. Весь как на ладони, подумал про отца Фредди. Такой внимательный, чуткий, не позволяющий себе даже взглянуть на то место, где должны были быть Мои ноги, избегающий встречаться со мной взглядом из страха перед тем, что он может увидеть в моих глазах. Такой терпеливый, такой тактичный. Впрочем, не только он, все они…

– А где мальчик? Все еще в парке?

– Да.

Ему было прекрасно известно, что Хэнк в парке, он просто пытался поддержать разговор, не в силах выносить молчание. Хотя, в этом не было ничего нового. Так было всегда.

Дэн провел пальцем по столу.

– Вижу, в доме поддерживается отличный порядок.

– Да.

Вот это уже совсем непохоже на Дэна с его неряшливостью. Никогда прежде он не обращал внимания на пыль в доме; скорее, он мог увязнуть в ней по шею.

Дэн вздохнул и обвел взглядом комнату: желтые веселые шторы на окнах, сейчас отдернутые, распустившаяся азалия, темно-коричневый ковер на полу, часы над камином, лепной карниз в виде виноградной лозы. Наконец его взгляд вновь обратился к Фредди и задержался на нем, словно он обдумывал, что сказать ему теперь. После недолгого молчания он спросил:

– Тебе здесь нравится, Фредди? Правду, пожалуйста. Я не расстроюсь, если ты скажешь «нет».

– Любому бы здесь понравилось. Мне тоже. А почему ты спрашиваешь?

– Тогда тебе, должно быть, не нравится мое присутствие. Ты почти не разговариваешь со мной.

– Я вообще сейчас не в настроении много разговаривать.

– Понимаю. И, однако, я заметил, ты, хотя и немного, но разговариваешь с другими людьми. Почему же не со мной?

– Я веду себя так же, как и раньше.

– Возможно. Но сейчас тебе или наплевать или просто не удается скрывать это так же хорошо, как и раньше.

– Скрывать что? – Фредди почувствовал, как наморщился непроизвольно его лоб, и участилось сердцебиение.

– Не делай вид, что ты не понимаешь. Ты слишком умен, мы оба с тобой не дураки, чтобы не понимать, что что-то не так в наших отношениях уже давным-давно.

– Почему ты заговорил об этом сейчас? Почему именно сегодня?

– Откровенно говоря, не знаю. Не всегда можно сказать почему вдруг нами овладевает непреодолимое желание сделать или сказать что-то, что следовало бы сделать или сказать много раньше.

Голос Дэна звучал глухо; в нем явственно слышалась печаль. И эта печаль словно эхом отозвалась в сердце Фредди. Он хотел, чтобы отец ушел и ему не надо было бы отвечать на его вопрос.

– Я был расстроен из-за того, что вы с мамой расстались. – Это было, во всяком случае, правдой.

– Естественно. – Дэн опустил глаза и хрустнул пальцами. – Это настоящая трагедия. Если бы только… но я не могу. Не могу здесь ничего поделать. Не могу даже сказать тебе, в чем тут дело. Скорее всего, она бы этого не захотела. Прими все, как есть… пожалуйста.

Да он рыдает в душе, подумал Фредди. Что, черт возьми, это может быть? Чья тут вина? Дэн взял себя в руки.

– Но мы говорили о нас с тобой. В чем тут дело, Фредди? Я хочу, я должен это знать. Это из-за того, что я рассердился, когда ты женился на Лии? Хотя… Нет, это началось задолго до этого.

Молчание. Оно заполняло собой все. Оно делало потолки слишком высокими, лестницу слишком крутой, дом слишком огромным. Как нарушить его? Может быть, действительно наступает когда-то момент, когда ты вдруг больше не в силах молчать и говоришь то, что должно было быть сказано годы назад?

Он медленно начал:

– Это никогда не сводится только к одному, не так ли? Я всегда думал, что ты считаешь меня слабаком, не совсем мужчиной…

– Продолжай.

– Я совсем не такой, как ты. Я никогда не спасал женщин во время пожара, не был героем…

– Я никогда не говорил…

– Я знаю. Но ведь все так и было. Разве я не прав?

– Это все? Или есть еще что-нибудь?

…Сейчас, вот сейчас он должен сказать об этом. Но почему? Все это случилось так давно, еще в детстве. И, однако, та картина как живая стоит у него перед глазами. Зажженная лампа в лаборатории, хотя за окном светит солнце, голоса наверху, его собственное знание того, что там находится кровать, как и понимание того, что на ней происходит.

Его разрывало желание рассказать об этом. Дэн сам этого хотел, просил даже. Так расскажи ему!

– Как я уже сказал, дело обычно не сводится к чему-то одному, – начал он. – Так что довольно трудно вспомнить что-то определенное. И, однако…

– И однако?

– Был один день, который все перевернул. Я пришел после школы к тебе в лабораторию, горя желанием поделиться с тобой какой-то новостью, но тебя там не было… Ты был наверху. И кто-то был там вместе с тобой.

– Кто-то?

– Женщина. Я услышал ее смех. Я стоял и слушал, минуту или две. Потом я не желал больше ничего слышать. Я выскочил за дверь и бросился бежать домой.

Лицо Дэна вспыхнуло. Казалось, его ошпарили кипятком и он испытывает невыносимую боль. В следующую секунду он опустил глаза на свои стиснутые пальцы.

– Ты ни разу ни словом не обмолвился об этом.

– Я не мог.

Дэн поднял голову. В глазах его блестели слезы. Если он сейчас заплачет, я этого не вынесу, подумал Фредди.

– Фредди… я… я не плохой человек.

– Я этого и не думал.

– Нет, скорее всего, ты так и думал. По крайней мере, до тех пор, пока не стал достаточно взрослым, чтобы разбираться в… в отношениях между мужчиной и женщиной. Но в тот день ты ненавидел меня, ведь так? Ты должен был меня ненавидеть.

– Может быть.

– Ты, должно быть, решил, что я разлюбил твою мать. Я понимаю. Ребенок – мальчик – только так и мог подумать. Но я не разлюбил твою маму, Фредди, я люблю ее по-прежнему.

Губы Фредди шевельнулись, но с них не слетело ни звука, хотя ему хотелось крикнуть: «Прекрати это! Хватит! Я не хочу больше ничего слушать!»

– Ты можешь делать с твоим телом то, что абсолютно не затрагивает ни твоего разума, ни души, ни сердца. Я не говорю, что это хорошо. Наоборот. Нередко уже в следующую минуту мужчина жалеет о содеянном, охваченный страхом, что об этом узнают, что он обидит этим самых близких ему людей, людей, которые очень много для него значат. Ты понимаешь меня?

– Думаю, да.

…Он ждет именно такого ответа. В сущности, он умоляет меня о прощении. Но не в моей власти дать ему это прощение.

– Мама так никогда и не узнала?

– О том дне? Никогда.

Он сказал «о том дне». А как насчет других дней? Не в этом ли кроется причина разрыва между ними? Да, скорее всего, так оно и есть. Но в мыслях моих они всегда были чем-то нераздельным. Отец-мать – только так я их и воспринимал. Итак, выходит, он заварил всю эту кашу. Женщины не дают ему прохода. Он один из тех парней… Не говори «парней», ты не в Англии… Многие ребята в армии были такими. Женщины не давали им прохода. Они не давали прохода женщинам. Не могли ничего с собой поделать. Интересно, что они при этом чувствовали?..

– Я никогда не хотел кого-либо обидеть. Съежившийся в углу дивана, выворачивающий себя наизнанку, Дэн уже не казался ему огромным.

– Думаю, я могу это понять, – сказал Фредди. Несколько слов утешения были сейчас явно к месту.

– Да? – проговорил быстро Дэн. – Я рад. И я хочу сказать… все это не было образом жизни. Так, временами… когда я не мог удержаться от соблазна… но все это происходило не так уж часто. Главным для меня… – он прикусил на мгновение губу и закончил: – главным для меня всегда была и остается Хенни.

– Она что, этого не понимает?

– Похоже на то.

– Как же все это ужасно.

– У тебя, по крайней мере, есть Лия. Это уже что-то.

– Не так все это просто, папа. – Не могу вспомнить, мелькнула у него мысль, когда я называл его так последний раз. Неужели для того, чтобы вновь произнести это слово, я должен был сперва почувствовать к нему жалость?

– Да, при сложившихся обстоятельствах это, полагаю, не легко.

С минуту оба молчали, затем Дэн произнес:

– Могу я чем-то помочь тебе? Выслушать тебя, обсудить… хотя, вероятно, все это слишком личное, чтобы говорить об этом с отцом? Может быть, тогда с врачом?

Фредди покачал головой.

– Давай пока оставим эту тему.

– Хорошо. Но только не думай о своей гордости и не стесняясь спрашивай совета, сын. Помни, секс и все, что с ним связано, не исчезают вот так, в одночасье. – Он поднялся и протянул Фредди руку. – Я прошу у тебя прощения за ту давнюю историю. За то, что причинил тебе боль. Бог знает, я не хотел этого. Надеюсь, ты тоже это знаешь.

– Я знаю. – Странно, подумал он, как быстро исчез мой гнев. Час назад, когда он появился здесь, я весь так и кипел от злости. А сейчас все, что я чувствую, это бьющаяся под моей ладонью жилка на его руке, и я не хочу отпускать эту руку.

– Фредди… Давай, черт возьми, не будем больше притворяться. Да, мы часто раздражали друг друга, действовали друг другу на нервы. Нередко я бывал тобой недоволен, хотел видеть тебя совсем другим, и ты это чувствовал. Также и я, вне всякого сомнения, не всегда был в твоих глазах тем отцом, какого ты хотел бы иметь и в каком нуждался. Но я всегда любил тебя, люблю сейчас и всегда буду любить. Я рад, что мы, наконец, поговорили обо всем откровенно, и уверен, отныне мы будем с тобой часто вести такие разговоры. – Дэн коснулся губами лба Фредди. – Ну, мне пора. Если я сейчас не уйду, то разревусь здесь у тебя как баба. Может, увидимся завтра?

– Да, приходи. До завтра.

Он услышал, как Дэн быстро сбегает по лестнице, прыгая, судя по звукам, сразу через две ступеньки, и улыбнулся, чувствуя, как впервые за многие месяцы душа его наполняется тихой радостью.

ГЛАВА 8

Пол вышел из «Брукс Бразерс» и быстро зашагал по улице. Чувство, владевшее им сейчас, можно было бы выразить одним словом: умиротворенность. Он только что купил себе несколько новых костюмов: военная форма, вычищенная и переложенная камфарой, была убрана в дальний угол шкафа, где она и будет лежать долгие годы, дожидаясь того часа, когда он, как когда-то дядя Дэвид, достанет ее оттуда, дабы продемонстрировать в качестве диковинки своим детям. На мгновение ему показалось, что он слышит звонкий голосок: «А что ты делал, папа, в ту Великую войну?»

Ну, он много что делал, да и видел немало, но об этом он предпочитал не вспоминать. Его до сих пор еще мучили кошмары; нередко он просыпался среди ночи в холодном поту и с минуту глядел, моргая, на узкую полоску темно-синего неба там, где на окне разошлись занавески, пока, наконец, слыша рядом с собой ровное дыхание спящей Мими и видя вокруг очертания знакомых предметов, не приходил в себя и не успокаивался.

Проходя сейчас мимо выставленных в витрине прекрасных фуляровых носовых платков и строгих форменных галстуков, он вдруг замер на мгновение: это был магазин, в котором когда-то работал Драммонд; у него еще был такой грустный голос и несколько заискивающий взгляд. Он давно умер.

Это было одним из тех воспоминаний, которые легко могли разрушить всю его умиротворенность.

С усилием он заставил себя встряхнуться. В воздухе в эту последнюю неделю марта уже явственно чувствовалось дыхание весны; в окнах магазинов красовались соломенные шляпки и бумажные нарциссы и, шагая сейчас по улицам, он в первый раз за те два месяца, что прошли со дня его возвращения, почувствовал себя, наконец-то, по-настоящему дома.

Он обещал отцу взять у него дома кое-какие бумаги и просмотреть их за ту неделю, что они с матерью будут отдыхать, поэтому вскоре он повернул на северо-запад к Центральному парку. Пятую авеню заполняли субботние толпы покупателей, обновлявших свой весенний гардероб. Продолжая идти быстрым шагом, он время от времени бросал взгляд на свое отражение в зеркальных витринах. Приятно было вновь увидеть себя в обычном темно-синем костюме. Он все еще был довольно худ, но Мими была полна решимости исправить это, пичкая его с утра до вечера густыми супами, пудингами и домашней выпечки булочками. Она беспокоилась о нем, как мать об изголодавшемся ребенке.

Слово «мать» дало его мыслям новое направление. В этот момент он шел через парк, и ему вдруг вспомнилось, что именно здесь, у пруда, он и видел в своем воображении маленьких мальчиков в самые безумные часы войны. Он представлял себе, как сопровождаемые родителями или няней они пускают там свои кораблики. Некоторые вещи никогда не меняются; он все еще помнил, как сам приходил сюда с прекрасным корабликом – обычно в сопровождении фрейлейн, а иногда с Хенни, и эти минуты были для него особенно счастливыми. Возможно, именно поэтому, думая о своем будущем ребенке, он всегда представлял его сыном, и пруд неизменно был тем местом, где он видел себя с ним.

Мими несомненно будет прекрасной матерью. Он легко мог представить ее трясущейся над ребенком, как сейчас она тряслась над ним, стеная по поводу того, что он промочил ноги или не доел свой обед. Как же ей хотелось иметь ребенка! И пора бы уже, давно пора. Сейчас, когда он вернулся и больше ему ничто не грозит, она сможет, наконец, расслабиться, подумал он, и это произойдет. Правда, она не была крепкой женщиной, постоянно страдала от насморка и простуд, но все это были мелочи и они не могли иметь большого значения…

Чудесный у Фредди сын, здоровенький и веселый. Он уже был личностью, во многом похожий на мать и, может быть, на Дэна, но уж во всяком случае, не на Фредди. Ему вспомнилось, как однажды он повел Фредди в синематограф на фильм «Большое ограбление поезда» и держал его за руку, когда на экране мрачные грабители в масках сели на поезд и напряжение достигло апогея. И снова, как наяву, он увидел перед собой лицо Фредди, побелевшее в тот момент от страха.

«Он сидит там, уставясь в пространство», сказала Лия. «Когда ты говоришь что-то, он поднимает голову и смотрит на тебя, растерянно улыбаясь. Такое впечатление, что он совершенно забыл о тебе. И он ни о чем не говорит.»

Голос Лии, от природы чуть хрипловатый, становится еще более хриплым, горло у нее перехватывает от рвущихся наружу рыданий; интонация становится вопросительной, словно она спрашивает, что ей делать и всегда ли будет так, как сейчас. Естественно, ей хочется знать, как сложится их дальнейшая жизнь.

Любому хочется знать, что произойдет с ним в будущем. Людям кажется, что если бы вся их жизнь, от начала до конца, была разложена перед ними, как картинка-загадка на столе, то они могли бы лучше подготовиться к ней. Но как можно жить, зная все заранее?

Однажды во Франции он услышал в воздухе шум моторов, зловещее жужжание, которое все нарастало и нарастало… И вот, наконец, они появились в его поле зрения – три стальные летающие машины; они находились в бою, сея вокруг смерть и разрушения, пока одна из них не рухнула, объятая пламенем, на землю. Он вспомнил сейчас, как тогда на мгновение подумал о возможности новой войны и ужаснулся… Упаси нас, Господь, от такой войны, в которой сотни или даже тысячи летающих машин поднимутся в воздух…

Что произойдет? Нет, лучше этого не знать. Время вдруг словно ускорило свой бег. Мимо него проезжало сейчас почти столько же автомобилей, сколько и экипажей. Фредди вспомнил о праздновании Нового года в 1900 году, с тех пор прошло почти двадцать лет; какой же будет жизнь еще через двадцать? Уже и женщины курят! Даже Мими поддалась моде и закурила один раз, но ей, к счастью, это не понравилось. А вот Лии курение пришлось по вкусу. Но это и не удивительно. Лия всегда любила все новое.

Только его родители, кажется, совсем не менялись. Надежная старая гвардия, принимающая перемены медленно, с осторожностью. Хорошо иметь таких родителей, подумал он, их присутствие дает тебе ощущение незыблемости, постоянства, когда все вокруг словно подхватил вихрь. То же самое можно сказать и о бабушке Анжелике, которая все еще живет идеалами Старого Юга. Он внутренне усмехнулся, испытывая как всегда, когда думал о бабушке, смешанное чувство нежности и раздражения.

На своем месте на Сентрал-Парк-Вест стояла и «Дакота», все тот же маяк, каким она была когда-то для маленького мальчика, возвращавшегося домой после дня, проведенного в парке…

Пол вышел на Сентрал-Парк-Вест и оказался на улице, которая, он был уверен, всегда останется для него символом дома. Здесь, среди других таких же солидных кирпичных особняков и стоял его дом, отличаясь от них лишь фонарями по обе стороны парадной двери да резными наличниками на всех окнах сверху донизу. Белоснежное деревянное кружево словно олицетворяло собой чистоту, порядок и процветание. Он поискал в карманах ключ и поднялся по ступеням.

Его мать оставила на серебряном подносе в холле записку:

«Пол, когда будешь уходить, проверь как следует, все ли ты закрыл. В доме никого нет; все слуги уехали с нами».

Мгновение он стоял в тускло освещенном холле, держа в руках записку, затем поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в кабинет отца. На письменном столе, рядом с приготовленной для него папкой с бумагами, лежал листок с номером телефона, по которому он мог дозвониться до своих родителей, отдыхавших сейчас на побережье. Побережье… Он вдруг почувствовал грусть, вспомнив, как в детстве ел там сладкую, тающую во рту, пористую «вату» и катался на пони. Неплохо бы и им с Мими съездить туда недельки на две. В конце апреля погода там будет просто чудесной…

В дверь позвонили. Кого, черт возьми, принесло в такую рань в субботу, да еще когда хозяева были в отъезде? Он спустился. Сквозь шторку на верхней застекленной половине двери виднелась смутная тень, без сомнения женская, судя по широкополой шляпе. Он вгляделся, моля про себя небеса, чтобы это не оказалась их болтливая соседка, старая дева мисс Фостер; ему тогда придется впустить ее в дом и она заговорит его до смерти…

Внезапно он отпрянул… Несомненно это ему только почудилось! Господи, этого не может быть! Звонок прозвенел снова, короткая слабая трель, словно к нему прикасалась неуверенная рука. Он открыл дверь.

– Как?! Это ты, Анна! – произнес он.

Сердце его колотилось как сумасшедшее… На мгновение в мозгу у него вспыхнула безумная мысль: она пришла обвинять его, пришла сказать, каким он был чудовищем. Но спустя пять… нет, почти шесть лет?!

– У меня назначена встреча с вашей матерью, – проговорила Анна, глядя куда-то мимо него в глубь холла.

– Моя мать? – переспросил он с запинкой. – Моя мать? Но ее здесь нет. Здесь никого нет, кроме меня.

– Она сказала мне прийти этим утром в одиннадцать. – Глаза ее продолжали смотреть мимо.

– Я ничего не понимаю. Они уехали на побережье, на ферму к кузине Бланш. Их не будет, по крайней мере, неделю.

– Она сказала мне прийти в одиннадцать часов.

Он заметил, что ее пальцы в простых нитяных перчатках лихорадочно крутят ремешок сумочки, и боль внезапно пронзила его сердце, словно кто-то вонзил в него иглу.

– Входи, – сказал он. – Возможно, она оставила для тебя записку. Мы посмотрим вместе на ее столе.

Он отодвинулся, пропуская ее в дом. Проходя мимо, она задела его краем юбки. Он вспомнил или подумал, что вспомнил, запах, который всегда исходил от нее; запах не духов или мыла, но свежей травы, омытого дождем воздуха или юности. Воротничок ее хлопчатобумажной блузки лежал поверх воротника ее костюма; он был украшен по краю ручной вышивкой; из прически выбился медный завиток. На мгновение ему показалось, что все это ему только снится, что он поднимается сейчас с Анной по лестнице не наяву, а во сне.

– В утреннюю гостиную, – сказал он, хотя слова были излишни, так как она уже вошла туда.

Жалюзи были опущены и, подняв их, он подошел к небольшому письменному столу, на котором лежала почтовая бумага, календарь и маленькая записная книжечка.

– Никакой записки, – сказал он.

Анна все еще нервно крутила в руках ремешок сумочки. Ее волнение отдавалось болью в его душе. Он хотел, чтобы она ушла.

– А, вот, на календаре! Она написала это на календаре. Но это в следующую субботу. Ты пришла на неделю раньше.

Анна подняла голову. На лице у нее было написано откровенное отчаяние.

– Я была уверена, что это сегодня.

– Тогда это, вероятно, ошибка моей матери. Мне очень жаль.

Он понимал, что в отличие от него, она совсем не думала сейчас о том, что было у нее с ним в прошлом; мысли ее были заняты чем-то совершенно иным, что очевидно и привело ее сюда сегодня, и на его месте могла оказаться миссис Монагэн, да и вообще кто угодно, ей это было в высшей степени безразлично.

Очень мягко он произнес:

– Могу я спросить, что тебя тревожит? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Я собиралась попросить вашу мать одолжить мне некоторую сумму денег.

– Сядь, Анна. Расскажи мне все подробно.

– Но я вас задерживаю. Вы в пальто.

– Тогда я его сниму. Спешить мне некуда.

Она вновь опустила глаза, устремив взгляд на стоявшую на полу корзинку с вязанием. Разговаривая с ней, он обратил внимание, что ее иностранный акцент был теперь едва заметен. Ну что же, она, вероятно, многому научилась за то время, что он ее не видел…

– Мой муж, Джозеф, он маляр, очень много работает. У нас есть ребенок, маленький мальчик… он работает ради ребенка, вы понимаете. И он хочет добиться большего. Он и еще один человек, ирландец, водопроводчик, они работают на стройках вместе и очень хорошо разбираются в этом деле, так вот, они хотят… в общем у них сейчас появилась возможность купить дом…

Она продолжала быстро говорить, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух, и он видел, что этот рассказ был для нее истинной мукой.

– Если бы у него… если бы у Джозефа было две тысячи долларов, он смог бы приобрести этот дом, они вдвоем отремонтировали бы его, а затем продали бы. Он говорит, что так все и начинают. О… – вдруг воскликнула она почти сердито, – я не хотела приходить сюда и просить! Почему люди должны одалживать деньги человеку, которого они даже не знают?

– Полагаю, единственная здесь причина – их желание, – он улыбнулся.

– Вы хотите это сделать?

– Да. И уверен, мама поступила бы точно так же, если бы она была сейчас здесь, поэтому я сделаю это вместо нее.

В глазах Анны было изумление. Судя по всему, она была почти уверена, что ей откажут; она явно не рассчитывала так быстро получить согласие. О… но он просто должен был что-то для нее сделать! Должен был показать ей, что у него есть сердце и ему знакомо раскаяние…

– Ты обладаешь мужеством и силой духа, – сказал он. – Поэтому-то я и хочу это сделать.

Чековая книжка лежала у него в кармане. Он достал ее и взял ручку, испытывая в этот момент чувство спокойной уверенности и силы, которое всегда приходит к тебе, когда ты кому-то можешь помочь.

– Как зовут твоего мужа?

– Джозеф Фридман.

– Вот, возьми! Две тысячи долларов. Когда вернешься домой, скажи ему, чтобы он сразу же поставил здесь свою подпись. Это долговая расписка. Ты можешь послать ее мне по почте. Хотя, нет, отправь ее по этому адресу моей матери.

Похоже, она едва сдерживала слезы.

– Не знаю, что и сказать!

– Не надо ничего говорить.

– Муж будет вам очень благодарен. Вряд ли он ожидал, что… но это было для него последней надеждой. Видите ли, нам больше не у кого попросить такую сумму денег.

Конечно же, все это было идеей ее мужа. Он несомненно заставил ее прийти сюда. Какой же, наверное, было для нее мукой нажать на звонок! Он вспомнил, как она убежала из этого дома в то утро…

– Он такой хороший человек. Самый честный, самый добрый и порядочный на свете…

С души ее свалилась огромная тяжесть и, почувствовав облегчение, почти счастливая, она сейчас без умолку болтала, не в силах остановиться.

– Должно быть, я кажусь вам ужасно глупой, правда? Какая женщина скажет, что ее муж нечестен?

Он рассмеялся.

– Немногие, думаю. Надеюсь, эти деньги помогут тебе добиться того, что ты хочешь, Анна.

Господи, подумал он, о чем мы говорим! Какое мне дело до ее мужа? Когда-то я прижимал ее к своей груди, говорил ей что люблю ее, а сейчас мы разговариваем с ней о ее муже и двух тысячах долларов!

В комнате было слишком жарко. Она расстегнула жакет; ее блузка была отделана рюшами.

– Расскажи мне, – попросил он, – расскажи мне о своем малыше.

– Ему четыре года.

– Он похож на тебя?

– Не знаю.

Губы ее изогнулись в улыбке. Как он мог забыть об этой ямочке на ее подбородке?!

– Волосы рыжие?

– Нет, светло-русые. Вероятно, потом они станут такими же темными, как и у его отца.

Внезапно что-то сдавило ему грудь, так что он чуть не задохнулся. Он вдруг необычайно ярко представил себе Анну и этого другого мужчину в момент зачатия ребенка. Слово муж не задевало его раньше, оно не осознавалось им в полной мере до того момента, когда она сказала: «…как у его отца». Итак, она и этот мужчина… они… Господи, какой же ты дурак, Пол! А ты что думал? Он уставился на нее, на крошечные жемчужины в ее ушах, на грудь, слегка колыхавшуюся в такт дыханию под тонкой белой блузкой, на шелковистые пряди волос, упавшие ей на щеки, волос, которые этот мужчина мог распускать и целовать, когда и сколько ему хотелось.

Сердце вновь заколотилось в его груди. И словно сквозь толстый слой ваты он услышал собственный голос:

– Знаешь, ты стала еще красивее, чем раньше, Анна. И ее ответ:

– Правда?

Внизу на улице прогудел автомобиль. Гудок донесся словно издалека; улица, город, мир отошли куда-то вдаль. Вся вселенная сузилась для него в этот момент до размеров комнаты и дивана, на котором сидела Анна. Снова она опустила глаза; Господи, да ее ресницы были темными, а совсем не рыжими! Неужели он никогда этого не замечал? Внезапно ему показалось, что она, как зачарованная, чего-то ждет; похоже, у нее мелькнула та же мысль, что и у него…

На ковре дрожало яркое пятно света. В следующее мгновение он подумал: нет, пятно неподвижно, просто все дрожит у меня перед глазами. Тишина была такой абсолютной, что у него звенело в ушах; это был высокий тонкий звук, как от насекомых на лужайке в конце лета; звон усиливался и стихал и снова усиливался, а он все ждал и, наконец, больше был не в силах ждать…

Он опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени. Ее ладонь погладила его по волосам. Он поднял голову, или это она, наклонившись, приподняла ее? Поцелуй был самым долгим, самым сладким… Его пальцы нащупали пуговицы на ее блузке, невидимые под рюшами. Не прерывая объятия, они, сначала медленно, затем с лихорадочной поспешностью начали освобождаться от мешавшей им одежды.

Он опустил ее на середину дивана и накинул поверх них обоих лежавшее в углу пикейное покрывало. Ее освобожденные от шпилек и заколок волосы закрыли подушку. Ее сильные руки обхватили его именно так, как он видел это в своих мечтах. Из-под полуприкрытых век блеснули ее глаза, а потом закрылись, как и его тоже, и они погрузились в блаженство, которому нет названия.

Когда он проснулся, они по-прежнему лежали обнявшись, и она все еще спала. Осторожно высвободившись, он отодвинулся, желая получше ее рассмотреть, исследовать вновь нежную округлость ее плеча, с которого соскользнуло покрывало, и очаровательную ямочку под ключицей. Почему она его так привлекала? Чем отличалась она от других прекрасных юных женщин? Его пульс, который до этого бился ровно, вновь участился, но теперь не от желания, а от внезапно охватившей его мучительной тоски. Он склонился ниже, словно стремясь запомнить каждую черточку ее прекрасного лица. Но ведь в мире, несомненно, существовали и другие, не менее прекрасные лица?

Он встал, оделся и аккуратно сложил ее валявшуюся на полу одежду. Затем сошел вниз и долгое время стоял там, глядя на улицу. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

Ему вспомнилось латинское выражение: Post coitum homo tristus est.^[59] Но чувство, которое он сейчас испытывал, было глубже естественной меланхолии, так часто следующей за вспышкой страсти. Намного глубже. Так, погруженный в раздумье, он и стоял у окна, устремив невидящий взгляд на мальчишек, бросавших шарики на противоположной стороне улицы, и лошадь, медленно тащившую в гору тяжелый воз, груженный спаржей, ревенем и тюльпанами в горшках.

Внезапно он услышал, что Анна сбегает по лестнице и бросился ей навстречу. С безумным, искаженным лицом она пролетела мимо него.

– Подожди! Подожди! Анна, ты, что, рассердилась?

– О… – воскликнула она, – рассердилась… нет-нет!

– Но что случилось?

– Что я наделала! Что наделала!

Мгновение он находился в растерянности, но, наконец, думая, что понял, в чем тут дело, произнес:

– Анна, дорогая, ты не сделала ничего плохого. Ты не должна думать, что я… Анна, я уважаю тебя больше, чем любую другую из знакомых мне женщин.

– Уважаете меня? – проговорила она с запинкой. – Сейчас?

– Да, конечно. Почему же нет? Ты самая очаровательная в мире женщина… И это было самой прекрасной, самой естественной вещью на свете.

– Естественной?! У меня ребенок. И муж.

Он попытался взять ее руки в свои, но она вырвалась.

– Ты не сделала им ничего плохого, моя дорогая.

– О, Господи! – горестно вскричала она.

– Послушай, когда ты жила в этом доме, ты была юной девушкой, в сущности почти ребенком. Я ни за что на свете не прикоснулся бы к тебе тогда. Но я желал тебя с первой же нашей встречи. В то время я этого не понимал, но сейчас я это знаю. И ты желала меня тоже… ты ведь знаешь, что это так. Здесь нечего стыдиться. Запомни это.

– Я не хочу этого помнить! Я ничего не хочу помнить! Она лихорадочно ощупывала рукой замок, пытаясь открыть дверь.

– Я должна выйти! Выпустите меня!

– Я не могу отпустить тебя в таком состоянии! Пожалуйста, присядь на минуту и давай поговорим. Пожалуйста!

Но она словно обезумела. Наконец замок поддался, дверь с грохотом распахнулась, и она бросилась по ступеням вниз. Он кинулся было за нею, затем заставил себя остановиться; она была в истерике и – вне всякого сомнения – окажет ему сопротивление, произойдет отвратительная сцена, и ей от этого будет не легче.

Остро сознавая свою полную беспомощность, он смотрел, как она торопливо идет по улице. У него не было никаких сомнений, что она направилась домой.

Медленно он поднялся по ступеням и вошел в дом. В гостиной матери он вновь опустил жалюзи, сложил покрывало и подушки и на мгновение замер, глядя на то место, где еще совсем недавно лежала Анна, ароматная, бело-розовая. Автор какого-нибудь романа, подумал он, вероятно написал бы здесь: «Это было как сон»; но для него это было не сном, а самой что ни на есть явью, самым реальным, самым прекрасным переживанием в его жизни! К горлу его подступили рыдания.

Он повернулся, собираясь уходить, и в этот момент случайно заметил на полу браслет. Ее браслет. Он наклонился и поднял его. Тоненькая, дешевая побрякушка. Но именно потому, что она была такой тоненькой и дешевой, вид ее глубоко его тронул. Анна имела так мало, в сущности, почти ничего. Он надеялся, что не доставил ей сейчас слишком больших страданий; он надеялся, что со временем она будет вспоминать о том, что произошло между ними, с радостью, с той же глубокой радостью, какую она испытывала, когда все это происходило. И он подумал: я увижу ее снова. Это не конец. Это просто не может быть концом.

Он вышел на улицу инаправился через парк к своему дому. Рядом затормозило такси, но он махнул водителю, чтобы тот проезжал. Он был сейчас весь как натянутая струна, и ему следовало пройтись, чтобы хоть немного расслабиться.

Ее лицо словно все осветилось изнутри, когда она заговорила о своем сыне. Волосы у него будут такими же темными, как и у отца, сказала она. Его вдруг снова охватил этот глупый гнев на незнакомого ему мужчину, которому она принадлежала. Он попытался представить его себе, но смог вспомнить только то, что он показался ему очень молодым. Скорее всего, сказал он себе, он моего возраста и, однако, я думаю о нем, как о человеке, намного меня моложе. Почему? Не потому ли, что я более удачлив, более независим; по счастливой случайности мне ни у кого не приходится просить денег.

Все это правда, подумал он. Но почему я должен чувствовать за собой какую-то вину? Да, я богат, но так устроен мир и тут уж ничего не поделаешь. Я могу так много дать ей…

Он ускорил шаг. Зародившаяся в его мозгу смутная мысль вдруг приобрела совершенно четкие очертания.

Ты можешь убедить ее оставить мужа, ты знаешь это, Пол. Ты знаешь, что ее можно убедить…

Услышав звук поворачиваемого в замке ключа, горничная вышла в холл.

– Миссис Вернер просила передать вам, если вы рано вернетесь, что она будет дома в три. Подать вам ленч, мистер Вернер?

– Нет, благодарю вас. Я не голоден.

Он прошел в библиотеку, где на столике его ждала нераскрытая «Нью-Йорк таймс». Мими знала, что он не любит читать газету, которую до него кто-то трогал. Машинально, не вникая в смысл, он прочел заголовки.

Затем, подчиняясь какому-то внутреннему побуждению, он взял с полки одну из своих книг по искусству, и его настроение сразу же улучшилось. Раскрыв ее наугад, он увидел великолепно выполненную репродукцию картины Ван Гога «Вид на море в Сент-Мари-де-ла-Мер». Он вспомнил то магическое действие, какое произвела на него эта картина в тот, первый раз, когда он стоял перед ней в амстердамском музее. Магия шедевра, магия, которую невозможно передать словами! Это было что-то, что ты мог только чувствовать. Ты словно переносился туда, в это место, где на невысоких холмиках волн лежала белая пена, и белые облака таяли, как рыхлый снег, среди мириадов оттенков небесной синевы, от зеленого до почти черного.

От мыслей о картине он обратился к отображенной на ней реальности; с необычайной отчетливостью он вспомнил, как стоял тогда, глядя на море, на южной оконечности Прованса. Ему показалось, что он снова слышит шум волн, чувствует на своем лице свежий ветер, который принес с собой прохладу в тот жаркий день, когда на небе так ослепительно сияло солнце.

Сердце его, которое было наполнено тоской все эти последние часы, забилось учащенно. Он стоял и смотрел на раскрытую книгу, не в силах оторвать от нее взгляда.

Как же великолепен и изумителен мир! И как мало времени тебе отпущено! Столь многих уже нет, молодых и способных любить; они уже никогда и никого не полюбят. Никогда никого не полюбят, никогда не увидят этой сверкающей на солнце воды…

Так пользуйся же всем этим, пока можешь! Не упускай ничего! Живи!

ГЛАВА 9

– Поедем с нами на выставку антиквариата, – уговаривала Лия. – Эмили и Альфи посещают ее каждую весну, это интересно.

– Это недалеко, неполных шесть миль вниз по дороге, – добавил Альфи.

– Автомобиль фургонного типа. Поднять в него кресло не составит проблемы, – сказал Бен.

– Я не хочу, – твердо отказался Фредди. – Но вы поезжайте, я не возражаю.

– А ты что будешь делать? – забеспокоилась Лия.

Он ненавидел этот ее обеспокоенный вид: брови сходились к переносице и над ней появлялись две вертикальные морщины. Она заставляла его чувствовать себя бесполезным, беспомощным, как ребенок. Нет, это несправедливо. Он и был беспомощным, как ребенок. Кроме того, самому себе он мог признаться, что его раздражало бы еще больше, если бы она не беспокоилась. Поэтому, сделав над собой усилие, он заговорил поприветливее.

– Честно, меня не интересует антиквариат. Я почитаю. Видишь, у меня три новые книги.

– Давайте я повезу вас на прогулку, – предложила Мег. – А то вид с крыльца вам наверное надоел.

– Хорошая идея, Мег, – одобрил ее отец. – Значит, ты составишь Фредди компанию. Мы не задержимся.

Мег покатила кресло по гравиевой дорожке, обогнув огород, где параллельные ряды веревочек, натянутых на деревянные колышки, отмечали грядки, на которых были посажены поздние овощи; ростки раннего гороха уже карабкались вверх по воткнутым в землю палочкам; от земли после ночного дождя исходил сильный сладкий запах.

Вдоль дорожки росли яблони. Сильные молодые деревца были посажены ровными рядами, уходящими вдаль.

– Мне бы хотелось иметь плодоносящий яблоневый сад, когда вырасту, – объявила Мег и добавила с важным видом: – Я знаю все сорта. Я бы посадила по нескольку яблонь каждого сорта.

Она подняла засов и открыла ворота, чтобы провезти кресло.

– А вот этот участок папа купил совсем недавно. Видите, какое здесь хорошее пастбище.

Дюжина светло-рыжих коров джерсийской породы, опустив головы, щипала траву. Вместе с ними паслось и несколько лошадей. Собаки побежали вперед. Высокие сеттеры бежали легко и грациозно, а щенок таксы, пыхтя, ковылял за ними, стараясь не отстать.

– Струдель любит вас больше всех, сразу видно, – продолжала весело тараторить Мег. Чувствовалось, что она полна решимости развлечь его, но поскольку это была Мег, он не возражал. – У собак есть свои любимцы. Интересно, по каким признакам они их выбирают. Кинг, например, больше всех любит папу, а Леди – меня. Я думаю, собаки очень умные, по их глазам можно понять. А еще мне кажется, что они иногда смеются, хотя все и говорят, что нет. И все-таки, по-моему, они умеют улыбаться, а когда виляют хвостом – точно смеются. А вы как считаете?

В листве над их головами звенели птичьи трели. Иногда птицы стремительно взмывали вверх и кружили в воздухе, словно вычерчивая невидимые узоры. На сырой лужайке скакали малиновки, выискивая червей. Так велико было очарование весенней природы, уже ожидающей прихода лета, что на мгновение Фредди забыл о своей трагедии.

– Видите вон там пять тополей, растущих в ряд? – указала Мег. – Наш сосед – он глубокий старик – рассказывал, как однажды, когда он, тогда еще мальчик, пропалывал поле, к нему подъехал мужчина на лошади и сообщил, что убит Линкольн. Он побежал сказать об этом отцу и тот сразу же посадил эти деревья. До чего же я люблю это место! Где бы я ни жила, только о нем я думаю как о доме. В детстве я плакала, когда мы в сентябре возвращались в, город, да и сейчас мне хочется плакать, когда мы уезжаем отсюда. Это глупо, да?

– Нет, – ответил Фредди. – Расскажи мне об этом.

– Теплыми осенними ночами я лежу в постели в нашей городской квартире, окна открыты и я слышу громыхание поездов надземной железной дороги. Это такой печальный шум… вагоны, битком набитые людьми, проносящиеся по унылым улицам. А здесь, думаю я, канадские гуси плавают на пруду. Они всегда отдыхают здесь пару дней, перед тем как лететь дальше на юг… вот мы и пришли, – весело объявила она. – Становится слишком жарко, но я знаю хорошее тенистое местечко, где вам будет удобно читать.

Мег установила кресло. Внизу за колышащимся занавесом листвы просматривался пруд, похожий на плоскую блестящую серебряную тарелку, обрамленную по краям кувшинками.

– Ну вот, наслаждайтесь теперь вашей книгой, – удовлетворенно сказала Мег.

– Но тебе же нечего читать. Не думаю, что тебе понравится одна из этих.

– Неважно. Я просто посижу.

Она прислонилась к сосновому стволу. Так она могла незаметно наблюдать за ним. Должно быть, невообразимо тяжело знать, что ты никогда не сможешь пробежать по этой лужайке, что всю оставшуюся жизнь ты проведешь в этом кресле и ничего нельзя изменить.

Во всей этой трагической ситуации было лишь одно светлое пятно: у Фредди появился великолепный дом, лучше, чем дом тети Флоренс, чем апартаменты в «Дакоте». Мег это радовало. Если уж человек обречен влачить жалкое существование инвалида, прикованного к инвалидному креслу, пусть хотя бы роскошный дом послужит ему каким-то утешением.

Стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых страниц.

Вдруг Фредди прошептал:

– Посмотри на другую сторону пруда.

Из леса вышел и остановился у пруда олень. Это было молодое животное, еще безрогое. Он стоял, подняв одну ногу и вскинув свою изящную голову, словно прислушивался к чему-то. Потом, решив, видимо, что опасности никакой нет, подошел к воде и стал пить, а, напившись, повернул голову и посмотрел в их сторону, хотя и не мог их увидеть. Еще пару минут он стоял без движения, и солнечные лучи играли на его красноватой атласной шкуре, затем развернулся и исчез в лесу так же бесшумно, как и появился.

– Знаете, что приводит меня в ярость? – Мег сжала руку в кулак. – Папины друзья, которые охотятся на оленей. Папа не охотится, он не член их охотничьего клуба, но он мне об этом рассказывал, да я и сама вижу их на дорогах, когда мы приезжаем сюда на уик-энды осенью. Мне делается дурно, когда я вижу убитых оленей, которых закинули на верх машины, или оленьи головы на стене в чьем-нибудь доме. И ведь охота для этих людей – не способ добывания пищи.

– Да, Пол всегда говорил то же самое.

– Это отвратительно. Иногда они охотятся с луком и стрелами. В этом случае животное не всегда удается убить наповал и оно живет какое-то время в страшных мучениях с гноящимися ранами. Но капканы еще хуже. Бывает, что попав в капкан, – голос Мег задрожал, – лиса или енот пытаются откусить себе лапу, чтобы освободиться. Я никогда не буду носить меха, – закончила она.

Фредди закрыл книгу.

– Я помню, когда ты родилась, Мег, – мягко проговорил он. – А свои первые шаги ты сделала на моих глазах. Твои родители как раз были у нас в гостях.

– Знаете, мне всегда нравилось бывать у вас. Я бы хотела приходить к вам чаще. Мне нравится ваша мама.

– Ты ей тоже нравишься. Она считает, что у вас с ней внутреннее сходство.

– Мне жаль, что все так получилось с вашими родителями, – осмелилась сказать Мег. – В семье все пытаются понять, почему же это произошло.

– Пусть себе пытаются, раз уж не могут без этого.

– Я не хотела обидеть вас или лезть не в свое дело.

– Я знаю, Мег.

– Я хотела сказать… я люблю папиных родственников. Наверное, мне не следует так говорить, потому что мамины родственники тоже хорошие люди, но мне проще общаться с папиными – с вами, Полом, тетей Флоренс. А вот мои бабушки, – она хихикнула, – к счастью, теперь, когда бабушка Хьюз вернулась на Юг, они практически не встречаются, а раньше было так смешно слушать, как они кичатся друг перед другом своим происхождением и обмениваются вежливыми колкостями. Они обе такие гордые.

Фредди засмеялся.

– Ну, в этом нет ничего необычного. Человеку это свойственно. Во всяком случае некоторым представителям человеческого рода.

Подумав внезапно о том, что часто занимало ее мысли, Мег вздохнула.

– Я хочу сказать вам что-то. Возможно, они ведут себя глупо, но зато они твердо знают, кто они такие. И не только они. И вы, и Лия тоже. – Здесь мысль ее устремилась в другое русло. – Ах, Лия такая чудесная, Фредди. Хотела бы я иметь такую сестру. Правда, она чудесная?

– Ты собиралась что-то сказать мне, – ответил Фредди.

– Ах да, я говорила… Мама принадлежит к англиканской церкви, а теперь и папа перешел в эту веру, но они не соблюдают никаких обрядов и, мне кажется, не верят по-настоящему. Для них это одно название. А я совсем запуталась, справляю седер^[60] в доме тети Флоренс, а потом слушаю в школе христианские пасхальные молитвы. Так кто же я? Вот у вас такого вопроса не возникает, правда, Фредди?

– Да, вера – единственное, что осталось у меня неизменным.

– Праздновать пасху и седер – это все равно что ничего не праздновать.

Мег чувствовала, что отца тоже терзают сомнения и неуверенность, хотя он это и отрицал. Находясь в компании своих новых друзей здесь в деревне или в обществе родственников жены, он никогда никого не перебивал, ни с кем не вступал в спор и не смеялся так громко, как в кругу своих родных или нью-йоркских друзей, в большинстве своем евреев.

Однажды, поборов нерешительность, Мег сказала ему, что в деревне он становится «другим», не уточнив, в чем конкретно это проявляется. Он удивленно округлил глаза и принялся ее разубеждать.

«Что ты выдумываешь, Мегги! Я никогда никого из себя не изображаю. Может, у меня много других недостатков, но уж в этом меня не упрекнешь. Фальшь, притворство мне чужды. Я такой, какой есть, где бы я ни находился».

И она увидела, что он верит в то, что говорит.

Сейчас она повторила, размышляя вслух:

– Да, я и в самом деле не знаю, кто я такая и где мое место.

– Я могу это понять, – откликнулся Фредди.

– О, я вас утомила, – воскликнула Мег, увидев, что он отвернулся.

– Нет-нет, почему это тебе пришло в голову?

– Ну, я подумала… Мне ведь только пятнадцать. Вряд ли у нас с вами могут быть общие интересы.

– Иди сюда, Мег, встань передо мной, чтобы мне не вертеть головой.

В лучах солнца его волосы казались совсем белыми. Он был похож на греческого юношу, и голова у него была как у античной статуи, изображенной на фотографии в учебнике по истории древнего мира: удлиненная, узкая, изящная как у женщины. Будь волосы у него подлиннее, подумала Мег, он вообще был бы похож на женщину.

– Если бы мне пришлось начать все с начала, – сказал он, – я бы женился на тебе, Мег.

Охваченная смешанным чувством изумления и неловкости, она хихикнула.

– Но вы же мой кузен. Это запрещено.

– Ну, тогда на девушке, похожей на тебя. Можно же найти где-нибудь такую, если очень постараться.

– У вас есть Лия, – в смущении выпалила она, не придумав ничего другого.

– Да, правда.

– Она такая хорошенькая. Мистер Маркус, дядя Бен, он разрешил мне так его называть, говорит, что она напоминает ему Полу Негри. Однажды, когда они были в опере, он услышал, как какой-то человек тоже назвал ее так.

– Я и не знал, что они были в опере.

– Да, когда вы были в армии. Они слушали «Девушку с золотого Запада», я помню, и Лия сказала, что было бы лучше если бы пели по-английски.

– Да, наверное.

Фредди произнес это каким-то безжизненным тоном. Мег надеялась, что ее присутствие его не раздражает. Ей пришло в голову, что может ей не стоит столько болтать. Но спустя несколько минут молчание стало слишком тягостным, потому что он не читал, а сидел, уставившись на бурый мох и прошлогодние сухие листья. Она предприняла еще одну попытку.

– Он очень симпатичный, дядя Бен. Папа говорит, он толковый адвокат и далеко пойдет.

– Не сомневаюсь.

Она в ужасе замолчала. Сказать про другого мужчину, что он далеко пойдет, когда Фредди вообще не может ходить – какая непростительная глупость с ее стороны.

Фредди выглядел утомленным. Она чувствовала себя ответственной за него. Ее тревожило, что это она его утомила, что возможно ему следовало бы лежать.

– Отвезти вас назад? – с беспокойством спросила она.

– Нет, побудем здесь еще немного. Все в этом месте напоминает мне об одном летнем полдне в Англии. Ах, какое чудесное то было лето. Это был настоящий рай, рай дураков. Мы пили чай на лужайке и разговаривали; говорили о таких прекрасных вещах, хотя, как потом оказалось, они по большей части существовали лишь в нашем воображении. Чистые наивные фантазии – мужество, самопожертвование. Там я познакомился с юношей, который стал моим лучшим другом. Я мог говорить с Джеральдом о чем угодно, он всегда меня понимал…

Он резко оборвал фразу и вернулся к чтению, а Мег снова уселась, прислонившись к сосновому стволу. Все вокруг застыло в сонной неподвижности. Собаки спали, лежа на боку, изредка вздрагивая во сне.

Что за странную вещь он сказал: он бы на ней женился. Должно быть, он считает ее совсем уж наивной, если думает, что она этому поверит. В конце концов у него есть Лия. Он всегда наблюдал за Лией, ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. И она с такой любовью о нем заботилась, поправляла подушки, подавала прохладительные напитки или наоборот что-то горячее, приносила свитеры.

Лия была доброй. Она разговаривала с Мег, как со взрослой, а не как с несмышленым ребенком, от которого многие вещи надо скрывать. Лия была практичной и давала разумные советы, а не читала нотации, отвечала на вопросы, которые Мег стеснялась задать маме и даже тете Хенни.

«Всегда предоставляй мужчине возможность поговорить о самом себе; мужчины это любят. Слушая, чуть-чуть округляй глаза. Это и выглядит симпатично и придает тебе заинтересованный вид. Следи за руками – руки должны быть белыми и ухоженными, чтобы лучше смотрелись кольца, которые и ты со временем будешь носить».

И она заливалась смехом. Ее круглые глаза сверкали. У Лии был открытый веселый нрав. Чувствовалось, что она никого не боится. Мег надеялась, что когда-нибудь она научится вести себя так же, как Лия.

Должно быть, ужасно, когда любимый мужчина возвращается к тебе калекой. Теперь в их отношениях не будет уже никакой романтики, это невозможно.

Мужчина, которого я полюблю, должен быть… будет похож… нет, не на Фредди, Фредди слишком… хрупкий. На Пола. Серьезный, с мягкой улыбкой.

– Я устал читать, – сказал Фредди. – Поговори со мной, Мег.

– О чем?

– О чем угодно. Расскажи мне, о чем ты думала только что, закрыв глаза и улыбаясь немного загадочной улыбкой.

– Я думала, что хорошо бы сделать перманентную завивку, а то у меня такие прямые волосы. Я видела фотографию девушки с такими же, как у меня, длинными волосами до и после завивки. Волосы становятся волнистыми. Лия говорит, это придумали в Париже, а теперь и у нас делают, только мама ни за что мне не разрешит.

– Тихо! – внезапно скомандовал Фредди. Повернув голову, он пытался разглядеть что-то за кустами. Удивленная Мег проследила за его взглядом.

– О, это Лия и Бен, они вернулись.

– Тихо, я сказал.

Не понимая, она тем не менее послушалась. Легкий ветерок утих; для птиц тоже, видимо, наступил период отдыха. Вокруг не было ни движения, ни звука, и в этой мертвой тишине над маленьким прудом отчетливо прозвучали голоса.

– Волшебное место, правда? – сказала Лия. – Кажется, что на мили вокруг нет ни одной живой души.

– Хотелось бы мне, чтобы так было на самом деле.

– Я знаю, дорогой, но, увы, это не так и не стоит об этом думать.

У Мег вырвался какой-то сдавленный звук. Фредди больно схватил ее за руку. Выражение его лица было таким… таким ужасным. Не желая видеть того, что видел он, Мег уставилась на него.

Спустя некоторое время она все-таки посмотрела сквозь листву на Лию с Беном. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Мег замерла, потрясенная и очарованная. Впервые в жизни она увидела то, что часто рисовало ей воображение: как сплелись в объятии тела мужчины и женщины, как слились их губы. Конечно, разглядеть именно губы с такого расстояния было невозможно, но все равно любому стало бы ясно, что мужчина и женщина буквально присосались друг к другу губами.

У Мег быстрее забилось сердце, участилось дыхание. Она наклонилась вперед, чтобы лучше видеть и вспомнила о присутствии Фредди, лишь почувствовав боль в руке, которую он сжимал. Он тоже, казалось, забыл обо всем на свете, не в силах отвести глаз от открывшейся им в просвете между ветвей картины: лес, пруд, небо и в центре всего – любовники.

Но вот двое оторвались друг от друга и послышался чистый звонкий голос Лии:

– Не здесь, ты что, с ума сошел?

Затем они словно вышли за рамки картины; голоса стали удаляться, но Мег успела услышать сказанные мужчиной слова «Нью-Йорк» и «вторник».

Фредди отпустил ее руку. Пальцы побелели и утратили чувствительность, она принялась растирать их. Ее окатила волна неописуемого ужаса. Ей было стыдно смотреть на Фредди, будто его, а не Лию, она застала за чем-то недозволенным. А следовало бы пожалеть его. Как Лия могла? Как только она могла? Затем она вспомнила о своих обязанностях.

– Будем возвращаться, Фредди? – не глядя на него спросила она и, не дожидаясь ответа, развернула кресло.

Изумрудная рощица сейчас показалась ей зловещей. Теперь я не смогу прийти к пруду без того, чтобы не вспомнить сегодняшнюю сцену, подумала Мег. Все испорчено. Вокруг по-прежнему стояла тишина, нарушаемая на сей раз шуршанием колес и топотом собачьих лап. Мег все еще не смотрела на Фредди.

Неужели любовь такое сложное и опасное чувство? Ей вдруг с необыкновенной ясностью вспомнилась свадьба Пола, единственная, на которой ей до сих пор довелось побывать. Все было так торжественно, а брачные клятвы вызвали у нее чувство благоговения. Должно быть, Лия тоже произносила эти клятвы…

Молчание стало невыносимым. Не желая смущать Фредди, втягивая его в разговор – может, он беззвучно рыдал или старался справиться с подступавшими рыданиями – она обратилась к собакам:

– Кинг, осторожнее, не наступи на Струделя. Он же еще крошка.

Фредди вытянул вперед руку. Мег остановилась и, обойдя кресло, подошла к нему спереди узнать, чего он хочет. На лбу у него выступили красные пятна. Он сжал руку в кулак, и Мег невольно отступила в сторону.

– Никогда, ты слышишь, Мег, никогда никому не рассказывай про сегодняшнее, – кулак рассек воздух.

– Вы пугаете меня, Фредди. Я никому не скажу, обещаю.

– Смотри же, не обмани меня. Если ты…

Он не договорил. Рука упала на колени, голова свесилась на грудь. Книги соскользнули на землю.

Мег подобрала книги и медленно, с величайшим трудом покатила кресло вверх по склону к дому.

С веранды доносились веселые голоса и звяканье чашек. Бодрый оживленный голос Лии перекрывал все остальные.

– Господи, куда же делся Фредди? Не иначе как Мег повезла его на экскурсию.

ГЛАВА 10

Вот уже несколько месяцев Хенни снились необычайно яркие сны. Часто они были столь тягостны, что она просыпалась с мокрыми от слез глазами. Как-то ей приснилось, что ей показали в больнице только что родившегося Фредди и она увидела, что у него нет ног. Иногда ее сны были полны эротических, чувственных видений: прижимая к сердцу голову мужчины, чувствуя на себе тяжесть мужского тела, она испытывала такое сладкое и в то же время такое еле ощутимое томление, что страх утратить его был столь же сильным, как и само это чувство. Однажды она проснулась от собственного смеха. Ей запомнилось только то, что в этом сне фигурировал благовоспитанный, сладкоречивый кузен Эмили, Тейер, и она сама была отчего-то чрезвычайно собой довольна.

Откуда-то издалека донесся крик петуха; в нем слышалось предвкушение радости от скорой встречи с солнцем. Должно быть, уже рассвело. Начался дождь, который вскоре, судя по стуку в стекла окон, полил как из ведра. Мгновение она лежала, ни о чем не думая, лишь вслушиваясь в эти звуки.

Затем, как всегда в последнее время мысли ее обратились к Фредди. Он спал рядом с ней, в комнате через холл; Лия с Хэнком занимали отдельную комнату, так как Фредди плохо спал и его не следовало тревожить. Что же с ним станет? Тот же вечный и совершенно бессмысленный вопрос! На него не было ответа. Или был даже слишком ясный: еще пятьдесят или шестьдесят лет такой же жизни.

Вздохнув, Хенни вновь задремала.

Сны опять. Сны.

…Скатерть на траве с крошками от именинного пирога, который уже почти весь съеден. В зоопарке еще мало народа; никто не толкает друг друга, идя по дорожке туда, где застыли, охраняя вход в свой дом, величавые каменные львы.

День просто чудесный. Уолтер с Дэном что-то обсуждают вполне мирно, а Пол учит Фредди бросать битой мяч.

Наконец солнце опускается за деревья на западе. Все встают, сворачивают одеяла и созывают детей. Пора возвращаться домой.

Девушка в соломенной шляпе, с которой Дэн весь день переглядывался, роняет вдруг сумку с яблоками. Яблоки катятся в направлении Дэна, он их собирает для нее, и она улыбается ему лучезарной улыбкой.

– Спасибо! Огромное вам спасибо!

– Чудесный день, – замечает Дэн.

– Да, чудесный, – соглашается с готовностью Соломенная Шляпа. – Мне здесь очень нравится. Я прихожу сюда почти каждое воскресенье.

– Дэн, ты не видел свитера Фредди? – кричит Хенни…

Сейчас, во сне, она вновь чувствует, как в шею ей будто вонзаются тысячи раскаленных иголок, и вспоминает, как еще подумала тогда: Такое никогда не происходит с Уолтером.

Она проснулась.

На ее лице лежала полоса света; какое-то время она наблюдала за тем, как она дрожит, медленно передвигаясь по потолку. Дождь прекратился; снизу, из того крыла, где находилась кухня, доносились голоса; рабочий день в доме Альфи уже начался.

Следуя привычке, оставшейся у нее еще с детства, когда она, испугавшись чего-то или испытывая грусть, прибегала к этому средству, стараясь укрепить свое мужество, она принялась перечислять в уме то, за что ей следует благодарить судьбу. «Думай о том, в чем тебе повезло», любила наставлять ее мама, забывая, как редко она сама об этом думала. (Невозможно даже представить себе, что когда-нибудь этой суровой и, однако, любящей ее матери у нее не будет).

Итак, что мы имеем в активе? Первое: мама все еще жива и находится в добром здравии. Второе: мы с Флоренс снова вместе. Третье: Лия произвела на свет Хэнка. Четвертое: Фредди окружен постоянной заботой.

Дверь в комнату Фредди отворилась; кто-то, вероятно – Бен или Альфи, пришел помочь ему приготовиться к новому дню. Она сбросила с себя одеяло и встала. Утро было прохладным и небо закрыто тучами. Это заставило ее достать юбку и яркий свитер; подсознательно она чувствовала, что Фредди должен видеть перед собой только яркие веселые краски. Его дверь открылась снова; вероятно, ему принесли поднос с едой. Она заторопилась, натягивая свитер…

Ужасный крик пронесся по дому из конца в конец как свист урагана, и у Хенни перехватило дыхание. Что-то загремело вниз… по ступеням? Стук и грохот ломающегося дерева, скрежет металла… и звериный вопль… что… что…

Она распахнула дверь; все двери, выходящие в верхний холл были распахнуты настежь; отовсюду слышались крики и торопливые шаги, внизу хлопнула входная дверь, кто-то вбежал. Хенни бросилась к лестнице. Альфи в пижаме и Эмили в пеньюаре и бигуди уже спустились по ней почти до середины.

И внизу, о Боже! Внизу валялось разбитое инвалидное кресло со все еще крутящимися в воздухе колесами, тогда как Фредди… Фредди лежал недвижимо. На полу, весь в крови, широко раскинув в стороны руки…

Повариха выронила из рук поднос и осколки посуды разлетелись по всему холлу. Две молоденькие горничные стонали, опустившись на пол. Из кухни выбежал один из сельскохозяйственных рабочих Альфи. Другой схватился за телефонную трубку. Люди бегали вверх-вниз по лестнице. Казалось, все они вдруг сошли с ума.

Кто-то прикрыл ладонью глаза Хенни, принуждая ее отвернуться. Прижатая к стене, она попыталась высвободиться.

– Что случилось? Как?

– Он был один. Он сам это сделал.

– О мой Бог!

– Лия, не смотри, вернись к себе!

– Мег, возьми Хэнка и закрой дверь. Не выпускай его из комнаты.

– Кто-нибудь, вызовите же, наконец, врача! Карету скорой помощи!

– Виски! Бренди!

– Холодной воды.

– Поднимите его.

– Не трогайте его.

– Он умер.

Альфи ринулся по лестнице наверх.

– Кто-нибудь, позаботьтесь о маме… Боюсь, как бы у, нее не случился инфаркт. И о Лии. Нет, Хенни, тебе нельзя вниз. Мы с Беном справимся вдвоем, и скоро приедет карета скорой помощи. Женщины, оставайтесь все наверху. Нет, Хенни, нет! О, Господи, держите же ее!

Они схватили ее; она услышала собственный крик, но тут же подавила его, понимая, что они и так все в полной растерянности и она только отвлекает их, не давая полностью сосредоточиться на оказании помощи Фредди.

– Помоги ему, – прохрипела она еле слышно.

И услышала в ответ полный боли и печали голос Альфи, который все еще прижимал ее к стене. – Хенни… он умер.

Дом, похоже, был полон народа. Внизу то и дело хлопала входная дверь и по лестнице все время ходили. Вокруг ее постели стояли какие-то люди и она услышала, как кто-то – должно быть, врач – сказал:

– Примите это. Это поможет вам на какое-то время заснуть.

Когда она проснулась, подле нее кто-то сидел.

– Все в порядке, – сказала Эмили, – я с тобой.

– Мне надо выйти на улицу, – прошептала с трудом Хенни. Губы у нее пересохли, и язык едва ворочался во рту.

– Нет-нет, – голос Эмили был строгим. – Лежи. Для тебя это сейчас самое лучшее, Хенни.

Зазвонил телефон. Смутно она сознавала, что за стенами ее комнаты ни на минуту не прекращается какое-то движение. Ах, да, конечно: умер Фредди.

– Я этому не верю, – проговорила она вслух. Эмили молча погладила ее по руке.

– Где Лия?

– Спит. Врач дал ей успокоительное.

– Бедная Лия.

Эмили продолжала гладить ее по руке. Пальцы ее были сухими и холодными.

– Ты очень добра, Эмили. Ты ничего не говоришь, и это хорошо.

– А что говорить? Разве только, что все мы любим тебя и мы здесь, с тобой.

Хенни уткнулась лицом в подушку. По телу ее прошла судорога, но слез не было. Казалось, что-то с силой давит ее изнутри, как воздух в бумажном пакете, когда ты его надуешь, и если не выпустить этот воздух, то произойдет взрыв.

Одним рывком она соскочила с постели, оттолкнув в сторону Эмили.

– Я хочу на воздух!

– Нет-нет, снова пошел дождь, ты промокнешь. Хенни, куда ты, постой…

Но она уже сбегала вниз по лестнице, у подножия которой он лежал совсем недавно в луже собственной крови. Но тут уже все убрали; на паркетном полу был золотистого цвета шелковый восточный ковер.

Эмили взмолилась:

– Дождь льет как из ведра, Хенни. Куда ты идешь? Послышался голос Бена:

– Пусть идет. Возможно, ей сейчас это необходимо. Мы не будем упускать ее из вида и не дадим уйти слишком далеко.

Дождь с силой хлестнул ее по лицу, едва она вышла за дверь. На мгновение, растерявшись, она застыла, не зная, куда идти, ощущая лишь потребность идти куда-то. Наконец она бросилась под защиту деревьев, небольшой рощицы, которую Альфи называл своим лесным участком. Она обхватила руками ствол и прислонилась щекой к шершавой коре, не замечая, что та ее царапает. Она обнимала дерево так, словно пыталась впитать в себя его жизнь.

Мертв! Изуродован и мертв! Чтобы гнить теперь, как темно-лиловые листья, что лежат всю зиму там, куда их смело ветром; как тела маленьких пушистых зверьков или птиц, которые ты так часто видишь по обочинам дороги, куда их отбросили промчавшиеся мимо машины.

Почему? Фредди, мы заботились о тебе так хорошо, как только могли. Мы бы всегда о тебе заботились.

Неужели жизнь ничего не стоит, даже если у тебя нет ног?

Две сильные руки взяли ее за плечи.

– Вы не можете стоять здесь, Хенни, всю ночь, – произнес мягко Бен Маркус. – На улице холодно и вы насквозь промокли.

Она подняла голову. Обычно веселые глаза Бена были сейчас серьезны и полны печали.

– Я хочу остаться здесь одна, – сказала она.

– Вы не должны этого делать. Вам нельзя сейчас болеть. Мы не позволим вам, моя дорогая.

Голос был твердым, очень добрым, очень… мужественным. Такому голосу нельзя было не повиноваться. Она задрожала. И, ощущая себя как в тумане, позволила ему отвести ее назад в дом.

В гостиной была какая-то суматоха; все прекратилось, как только Хенни с Беном вошли. Замерзшая и промокшая насквозь, она стояла в дверях, тупо спрашивая себя, что еще могло произойти. Затем она заметила, что Альфи держит в руке лист бумаги, и Лия плачет.

– Что это? Дай мне его, – потребовала Хенни у Альфи, который пытался спрятать лист за спиной.

– Это касается Фредди, не так ли? Я хочу это видеть. Дай мне его! Отдай же!

На листке было лишь несколько слов, написанных рукой Фредди:

«Я потерял все. Надеюсь, ты будешь счастлива с Беном. Он более мужчина, чем я».

– Что все это значит? – вскричала Хенни. Никто ей не ответил.

Мег тряслась, и слезы градом катились по ее щекам.

– Я не собиралась ничего говорить! Я не хотела, чтобы были какие-то неприятности, но когда они нашли записку, все выплыло наружу, то, что я знала, то, что мы видели с ним вчера у пруда…

Заговорила Лия:

– Все в порядке, Мег. Ты имела полное право рассказать обо всем, что тебе было известно.

Хенни бросила дикий взгляд на Лию и Бена.

– Так это правда? Вы… вы двое?.. Лия взмолилась:

– Все совсем не так, как вы думаете. Как это все ни ужасно… правда заключается в том, что я все равно осталась бы с Фредди до конца жизни. Я никогда бы его не бросила. Неужели вы могли подумать, что я на такое способна?

В грудь Хенни кто-то словно ткнул раскаленным железом. Она с силой сжала спинку стула.

И это Лия. Посмотрите только на нее, на эти слезы в огромных глазах и болтающиеся в ушах серьги. Лицо незнакомки. Обманщицы. Что она сделала с моим сыном? Неужели это Лия? Я не знаю этой женщины…

– Нет, ты не бросила… его, – проговорила Хенни с запинкой; грудь ее жгло огнем. – Ты просто-напросто его убила.

– Говорю вам, я никогда бы его не оставила! Я была добра к нему, вы это знаете.

– Ты… ты и твой любовник… Ты думаешь, он ждал бы тебя вечно? И ты согласилась бы расстаться с ним, чтобы засохнуть?! Ты… я вытащила тебя из грязи. Ты уже все забыла? Ты убийца! Я дала тебе шанс, взяла в свою семью, в свой дом и ты отплатила мне этим? Ты и он, здесь…

– Вы должны верить Лии, – вмешался Бен. – Да, это правда, что больше всего на свете я хотел бы жениться на Лии, но я никогда бы не пошел на это, пока был жив Фредди. Мы никогда бы не причинили ему боль, как бы сильно мы ни любили друг друга.

Хенни проигнорировала его слова, продолжая обращаться к одной лишь Лии.

– О, Дэн убил бы тебя! Надо отдать ему должное, он с самого начала был прав.

Охватившая Хенни ярость все возрастала, и она двинулась к Лии, не совсем уверенная, что она собирается с ней сделать, возможно ударить ее по щеке или побить. Альфи схватил ее за руки.

– Хенни, истерикой здесь не поможешь. И не забывай, в доме находится ребенок. Подумай о Хэнке. Мы должны поддерживать здесь хоть какой-то порядок и не терять головы, – проговорил он твердо. – Пойдем, я отведу тебя наверх. Мы вызвали Дэна. Он отец и должен взять все в свои руки.

– Я не хочу Дэна, – рыдала она, поднимаясь, поддерживаемая им, по лестнице. – Только не Дэна. Я хочу видеть Пола. Найдите мне Пола.

– Да-да, мы пытаемся с ним связаться. Я позвонил и просил передать ему, чтобы он приехал.

– Меня сегодня не будет весь день, – сказал Пол секретарше, которая смотрела на него с удивлением, явно пораженная тем, что он оказался здесь раньше нее и уже собирался уходить. – Я зашел на минуту, чтобы взять кое-какие бумаги. Мне надо еще в шесть мест.

Он был рад, что ему не придется сегодня просидеть весь день в конторе. Все его мысли были заняты предстоявшими ему встречами с клиентами, банкирами, адвокатами и брокерами. По существу, это будут настоящие сражения, но он был уверен, что в конце концов ему удастся переубедить всех этих людей и заставить их принять его точку зрения. Он сейчас весь был как туго натянутая струна. Да, чудесно было на какое-то время оставить свой стул, комнату, контору.

Перед тем как взять шляпу, он окинул быстрым взглядом свои владения. На глаза ему попалась фотография Мими, для которой он специально заказал рамку под цвет своего письменного стола. Это был снимок в три четверти, и она была в платье, какие ему всегда нравились; по какой-то совершенно необъяснимой причине он любил видеть на женщинах кружево, а на этом платье воротник был отделан пышным кружевным жабо и слегка приподнят сзади, так что она напоминала дам елизаветинской эпохи. В ушах у нее были сапфировые серьги, которые он подарил ей на ее последний день рождения. Голова ее была слегка опущена, что ясно говорило о присущей ей скромности. Ее нос с горбинкой был весьма несовершенной по европейским стандартам формы, но она не стремилась показать, что он меньше, чем есть на самом деле, и эта откровенность, полное отсутствие в ней фальши придавало ей необычайно гордый вид, несколько компенсировавший ее скромность. В результате она выглядела просто очаровательно.

Ему вдруг стало как-то не по себе. Он быстро вышел и закрыл за собой дверь.

В следующий момент все его мысли обратились к первой из намеченных им встреч. Вокруг него было какое-то лихорадочное движение; все, казалось, куда-то торопятся. Одна за другой, по мере того как на месте снесенных старых трех– и четырехэтажных домов взмывали ввысь тридцати– и сорокаэтажные небоскребы, узкие улицы в деловой части города постепенно превращались в подобие темных каньонов. По обе стороны от их офиса, «Вернер билдинг», уже высились две такие башни. На углу Пол оглянулся и посмотрел на офис: исключением он был и таким останется, пока это в какой-то степени зависит от него, Пола. Этот наш трехэтажный особняк напоминает какую-нибудь старинную контору из романов Диккенса, подумал он с удовольствием.

День у него сегодня был забит до отказа, и это было отлично. В четыре пополудни он завершил свой последний визит. Он понимал, что ему следует вернуться в офис, где весь его стол, вероятно, был уже доверху завален бумагами. Он также мог отправиться и домой, заработав, так сказать, свой обед на сегодня. Однако ни одна из этих перспектив его не привлекала; им снова овладело беспокойство; он жаждал движения и открытых пространств.

На Пятьдесят девятой улице он вошел в парк, намереваясь покинуть его на пересечении Пятой авеню и Семьдесят второй улицы. Солнце скрылось за нависшей, как верх у палатки, тучей, и небо на западе было свинцовым. Вероятно, подумал он, у Альфи за городом весь день сегодня льет дождь. Он продолжал шагать сквозь мягкий сероватый туман, который невольно наводил на мысль об Англии или Ирландии. Народу в парке было немного, и у пруда лишь голуби печально ворковали в одиночестве среди разбросанной повсюду арахисовой шелухи. Воспоминания, те воспоминания, которые он заглушал в себе с самого утра, внезапно нахлынули на него.

Он не позволял себе думать об этом с того самого дня (прошла ли с тех пор целая жизнь или это было только вчера?), почти два месяца назад. Картины, возникающие сейчас у него в мозгу, были туманными, противоречивыми. Анна на диване; сильные руки и влажные губы; блеск глаз под нежными, как лепестки цветка, веками. Анна, несущаяся вниз по лестнице с перекошенным лицом. Выбегающая на улицу с выбившимися из-под шляпки волосами. В таком ужасе…

Но позже она, должно быть, успокоилась достаточно, чтобы поразмыслить, вспомнить, как все было, и правильно оценить. Несомненно, последнее время она думала об этом и, как и он, спрашивала себя: что делать? Неужели ничего нельзя сделать?

Потому что она желала его. Чувство их было взаимным с самого начала, с того самого дня, когда он, войдя в свою комнату, увидел ее там с тряпкой для вытирания пыли и в фартуке, увлеченно рассматривающую его книги по искусству. Он почувствовал, как губы его невольно растягиваются в улыбке. Какая-то дама в седых буклях, прогуливающая свою собаку, бросила на него такой яростный взгляд оскорбленной невинности, заметив его улыбку, что он расхохотался.

В следующее же мгновение он стал серьезным. Все они, весь этот проклятый мир был против них. Все, все было направлено на то, чтобы держать в отдалении друг от друга двух людей, которые хотели только одного – быть вместе! Так было с самого начала! И даже сейчас, когда он рассказал своей матери о визите и о том, что он дал ей денег, она посмотрела на него с изумлением и тут же учинила ему форменный допрос, словно он был ребенком.

– Ты был с ней один в доме? С твоей стороны, Пол, это было весьма неразумно. Эта девушка имела на тебя виды.

Весь кипя от злости, он холодно ответил:

– Прости меня, мама, но тебе не стыдно так говорить?

Однако мать, проигнорировав его слова, продолжала настаивать:

– Пол, я реалистка и смотрю на вещи трезво. Ты был завидной партией, и женатый или нет, ты и сейчас просто находка для любой девушки. Давай, как говорит твой отец, выложим все карты на стол, – и она пристально посмотрела ему в глаза.

Ну, ладно, он их выложит на стол! Им, наверняка, не понравится, что они увидят… Внезапно Пол почувствовал печаль, подумав об этом; он никого не хотел обидеть, но на свете есть вещи, от которых ты не должен, не можешь отказываться, несмотря ни на что. И любовь Анны была одной из них.

Он задавался вопросами, строил и отклонял планы, и снова строил… Телефона у нее не было. Письма посылать было слишком рискованно. На мгновение он подумал, что, может быть, Анна сделает первый шаг, но тут же отклонил подобную мысль, понимая, что надеяться на это было бы глупо.

И, однако, необходимо было найти какой-то выход. Проявляя при этом, разумеется, необычайную осторожность. Чтобы причинить, Боже, пожалуйста, минимум боли тем, кого это могло коснуться.

Когда он открыл парадную дверь, Мими ожидала его в холле. На ее лице была, казалось, написана вся мировая скорбь.

– Дорогой, дорогой, даже не знаю, как сказать тебе об этом. Фредди умер.

ГЛАВА 11

Вот уже несколько месяцев с того самого дня, как погиб Фредди, Пол после работы периодически навещал Хенни. Идя по знакомому с детства кварталу после того, как сходил с трамвая, он каждый раз поражался тому, как все вокруг изменилось. На улицах, казалось, стало еще больше народа, они выглядели еще более грязными, бедными и шумными. В некоторых старых домах появились на первых этажах убогие магазинчики; другие были полностью отданы под торговлю; грузовики наполняли воздух выхлопными газами и грохотом; бесчисленные дети лавировали постоянно в этом потоке машин. На земле, конечно, были места и похуже, и, однако, всем, кто мог себе такое позволить, следовало бы покинуть данное место. Хенни, несомненно, могла это сделать, но она предпочитала оставаться здесь.

На темной лестнице Пола, как всегда, атаковали со всех сторон запахи международной кухни; здесь явно присутствовал запах итальянского соуса, но также и тошнотворный, сладковатый аромат каких-то специй, определенно индийских.

Хенни открыла дверь. Он поцеловал ее в щеку.

– Как ты, Хенни?

– Не знаю. Продолжаю жить.

Они расположились в тускло освещенной гостиной. У него было чувство, хотя он и не мог его проверить, что в доме давно не убирались. Жалюзи на двойных окнах висели неровно: одно из них было приподнято довольно высоко, пропуская слабый свет, но другое было опущено почти наполовину. Плющ, когда-то ярко-зеленый, сейчас явно умирал.

– О чем ты думаешь? – спросил он мягко, так как Хенни, ничего не говоря, сидела, уставившись в окно на серую стену напротив.

Она слабо улыбнулась.

– Ты действительно хотел бы знать?

– Конечно.

– Я думала о похоронах Фредди. О кладбище и о всех тех, кто был там в тот день. Мне казалось, что тогда я вообще никого и ничего не видела. И,однако, я, похоже, бессознательно все отмечала, потому что я вспоминаю это сейчас. Твоя жена держала тебя за руку, и у меня мелькнула мысль: она думает о том, что и ты мог бы вернуться с фронта в таком состоянии.

Пол поднял обе руки.

– Игра в кости – вот что такое, в сущности, война. Ты стоял здесь, а он там, и он погиб, а ты нет, и наоборот. Случайность, игра. Самая ужасная игра из всех.

– Все так, и это, конечно, ужасно, но здесь ты, по крайней мере, можешь целиком отдаться своему горю, не задавая себе поминутно мучительных вопросов. Но когда я думаю о смерти Фредди, я могу только кричать: – почему? Неужели все это стоило его жизни, Лия? Стоило того, чтобы он решил с ней расстаться?

– Кто может знать это?

Он ума не мог приложить, как ее утешить. Всегда ли жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться? Как мог он думать иначе, когда для него, несмотря на все то, что лежало у него на сердце тяжким грузом, будущее рисовалось прекрасным, потому что… потому что он надеялся сделать его таким?.. Нет, это навсегда останется тайной для любого, кто не был на месте Фредди. Можно лишь гадать об этом. Не каждый же, кто страдал так, как Фредди, кончал жизнь самоубийством. Может, в те несколько ужасных секунд, когда он катился вниз по лестнице, Фредди даже пожалел о том, что сделал. Кто мог это знать? Он знал только, что эта бедная женщина, которая сидела сейчас рядом с ним, нуждалась в утешении, и он не мог ей его дать.

– Ты слишком много времени проводишь одна, – произнес он внезапно. – С тобой явно что-то надо делать. – Он решил, наконец, сказать ей то, что давно собирался, но из деликатности все откладывал. – Ты никому не желаешь говорить, что произошло между тобой и Дэном. Это, может быть, что-то совершенно непростительное… но я не могу представить себе, чтобы Дэн сделал что-то подобное.

..Его глупая привычка флиртовать? Да, она может вызвать у женщин раздражение, даже, вероятно, ярость, но вряд ли это достаточная причина для того, чтобы расстаться после стольких лет, прожитых вместе; это был просто недостаток. И Пол невольно задал себе вопрос, а какой у него самый серьезный недостаток; абсолютное, доходящее до безрассудства, преклонение перед прекрасным или его склонность пытаться всегда как-то оправдать поступки других людей и свои собственные?..

Хэнни ничего не ответила на его слова, и он повторил:

– Не могу представить себе, чтобы Дэн сделал что-то непростительное.

В первый раз в жизни он увидел на лице Хенни холодное, замкнутое выражение.

– Прости меня, – сказал он.

– И ты тоже, – она бросила на него виноватый взгляд. – Ты так всегда беспокоишься обо мне… Но как ты сам?

Совершенно неожиданно для себя он произнес:

– Я видел Анну.

– Анну? Как это? Что случилось?

– Ничего… У нее ребенок.

Ему хотелось, чтобы Хенни спросила еще что-нибудь. Хотя он сам толком не знал, что бы ей ответил, во всяком случае, он не сказал бы ей всей правды, так как он еще был не готов к каким бы то ни было признаниям. Возможно, ему просто хотелось еще раз услышать и сказать самому имя Анны.

Но Хенни ничего не спросила, погруженная в свои мысли.

– Мне очень хочется повидать Хэнка, – сказала она. – Я не видела его с… с того самого дня, когда это случилось. Но я не пойду в тот дом. Я презираю ее, я не могу на нее смотреть. Это единственное, что нас роднит с Дэном, – закончила она с вызовом и каким-то горьким удовлетворением, что так ей не шло.

Эта непривычная холодность в его любимой Хенни настолько ошеломила и рассердила Пола, что, не выдержав, он довольно резко сказал:

– Возможно, тебя это и удивит, но там произошли большие перемены. Он навещает их чуть ли не каждый день.

– Я не верю! Уж не хочешь ли ты сказать, что он простил ее?

– Насчет этого мне ничего неизвестно. Мы с ним об этом не разговаривали.

…Простил ее, подумал он. Так сделали все, вся семья, если, конечно, считать прощением то, что они никогда не упоминали «другого мужчину». И он также подумал, что они – имея в виду своих родителей, бабушку и жену – могли бы повести себя совсем иначе, не откажись Лия от денег. О, эти деньги! Добровольно расстаться с деньгами, которые по закону принадлежат тебе, – да, это действительно впечатляет! Это заставляет закрыть глаза на многие другие проступки, если только можно назвать любовную связь проступком.

– Лия отказалась от всех своих прав вдовы, от денег, – сказал он Хенни. – Все было переведено на имя Хэнка, которому сейчас принадлежит и дом.

– Я этому не верю, – повторила упрямо Хенни. – Лия так любит деньги.

Когда-то, вспомнилось ему, она хвалила ее за трудолюбие и стремление чего-то добиться в жизни. Да, правду говорят, мы видим только то, что желаем видеть…

– Но это правда, – возразил он. – Хэнк сейчас богатый ребенок и будет богатым человеком, когда вырастет.

– Какой в этом смысл… богатый! Это его погубит.

– Богатство не обязательно несет в себе погибель, как ты знаешь, – заметил он и добавил: – Лия хотела бы переехать, но Дэн ей этого не разрешает. Он хочет сохранить этот дом для мальчика.

Она сдалась. Взгляд ее вновь обратился к серой стене, казавшейся сейчас, когда зашло солнце, почти черной.

– Мне бы хотелось увидеть моего маленького мальчика, – прошептала она спустя какое-то время, словно говоря сама с собой. – Он, должно быть, совсем меня забыл.

Слова ее словно повисли в воздухе: меня забыл..

Пол мгновенно почувствовал жалость и перед его мысленным взором прошла череда картин; Хенни, марширующая по Пятой авеню; Хенни, возвышающаяся над ним, держащая его за руку; Хенни с Дэном…

– Знаешь, что я сделаю? Я постараюсь устроить так, что ты сможешь увидеться с Хэнком, когда Лии не будет дома. И я там тебя встречу.

* * *

У него эта привычка от Дэна, подумала Хенни, увидев, как мальчик отбросил назад прядь блестящих темных волос, упавшую ему на лоб. У него были круглые, полные любопытства глаза Лии и ее курносый нос; у него… Она мысленно одернула себя. Ребенок – отдельная личность; почему мы всегда пытаемся разбирать его по косточкам и сравнивать с кем-то?

В этот момент Хэнк, вместе с Полом, был занят строительством башни из кубиков. Осеннее солнце заливало светом тот угол, где они лежали, распластавшись на полу, согревая эту яркую комнату, этот мир ребенка. В изголовье ярко раскрашенной кроватки примостился Шалтай-Болтай; Матушка Гусыня слетела вниз. Все здесь соответствовало размерам ребенка, от красных стульчиков и столика перед камином до высоты полок с игрушками и крючков вешалки, на которых висели длинные штанишки и пиджачки, кожаные леггинсы и пальто с бархатным воротником.

Он, вероятно, и в гости ходит, мелькнула у нее вдруг мысль. К кому, интересно?

Да, вне всякого сомнения, это был ребячий рай. И она подумала, что у каждого ребенка должна быть вот такая же чистая светлая комната.

– Хочешь, я покажу тебе, как я могу ловить? – Хэнк поднялся с колен и взял с полки большой мяч. – Встань вон там, дядя Пол. Нет, ты встал слишком близко, отойди подальше.

– Ты можешь поймать мяч с такого расстояния?

– Я могу! Вот увидишь, я могу!

Пол бросил мяч, и Хэнк ловко поймал его.

– Я говорил тебе, что могу! – он весь сиял от удовольствия.

– Кто же тебя научил? – спросил Пол.

– Дядя Бен. Он водит меня в парк, и мы играем там в мяч.

…Чужой человек, занявший место его отца! Хотя, конечно, Фредди не любил никаких игр, когда был маленьким, уже взрослым он стал играть в теннис, но лишь потому, что не желал ничем отличаться от своих друзей, да и Пол принуждал его к этому… но ему самому это не нравилось…

Голос Хэнка прервал поток ее печальных мыслей.

– Дядя Бен хочет подарить мне коньки на день рождения. Он обещал.

– Прекрасно! – воскликнул Пол. – А что ты скажешь, если я куплю тебе кораблик? Парусник. И отведу тебя на пруд?

– На мой день рождения? Когда мне будет четыре?

– Может, мы и не станем ждать так долго, – сказал Пол, бросая ему снова мяч.

Раздался бой часов, и Хэнк убрал мяч.

– Мне пора кушать. Хочешь знать, как я это знаю? Вот, смотри. Когда эти две стрелки вместе, значит уже двенадцать и ленч. И я хочу есть.

Опрятная женщина средних лет в белом форменном платье быстрым шагом вошла в комнату, неся в руках поднос.

Пол представил женщин друг другу.

– Миссис Рот – Скотти.^[61] Ее зовут мисс Дункан, но ей нравится, когда ее называют Скотти.

Всегда в форменном платье, рассказывала ей Анжелика про эту женщину, или в синем плаще, когда она выходит с ребенком на прогулку. Очень добрая, но и строгая тоже. Правильно воспитывает Хэнка. Шотландцы явно понимают в этом толк.

Как все-таки странно, подумала Хенни, знакомясь с гувернанткой.

– А теперь иди сюда и поешь, – сказала Хэнку Скотти, ставя поднос на стол. – Сегодня на ленч твоя любимая телячья котлета. И миссис Реддинг испекла утром булочки, они еще теплые. Будь хорошим мальчиком, пойди в ванную комнату и вымой руки.

Явно дивясь про себя бабушке, которая до сегодняшнего дня ни разу здесь не появлялась, Скотти улыбнулась Хенни. Да, у нее доброе лицо, подумала Хенни, у этой женщины, которая заняла ее место и делала сейчас для мальчика то, что прежде всегда делала она. Да, доброе лицо.

Поддавшись внезапному порыву, она сказала:

– Я рада, что у него есть вы, Скотти. Особенно потому, что мать его совсем не уделяет ему внимания.

– О, нет, – проговорила удивленно Скотти. – Его мать чудесно к нему относится. А если учесть, что она еще и работает… Я жила в семьях, где матери вообще ничего не делают, только ходят на приемы да устраивают чаепития. И при всем этом их дети не получают и десятой доли той заботы, что видит Хэнк от своей матери.

Все это было сказано вежливым тоном, но Хенни покраснела. Она уже собиралась подсесть к Хэнку, решив не обращать на гувернантку никакого внимания, как вдруг снизу послышались голоса. Похоже, пришли Дэн с Лией.

Пол вздрогнул.

– Ничего не понимаю! Что такое могло случиться? Хенни была разгневана; ловко они завлекли меня сюда, думала она, спускаясь вслед за Полом по лестнице.

– Как только ты мог подстроить мне такое? – прошептала она ему сердито в спину.

– Клянусь, у меня и в мыслях этого не было! Тут какая-то путаница со временем. Клянусь тебе, Хенни.

Лия с Дэном стояли под сверкающей люстрой у подножия лестницы и смотрели вверх. На Лии был темно-серый костюм, и она выглядела необычайно серьезной. Дэн стоял рядом, возвышаясь над ней, словно собираясь ее защищать. Мгновение все молчали.

Затем Пол сказал:

– Мы уже уходим. – И добавил, хотя это и без того было ясно: – Мы приходили повидать Хэнка.

Хенни направилась к входной двери. Ее трясло; на двери был двойной замок да еще и засов, и она не знала, как с ними справиться.

– Вы не подниметесь сегодня к Хэнку? – услышала она за спиной вопрос Лии и ответ Дэна:

– Завтра. Сегодня никак не могу. Я только хотел занести тебе бумаги, которые надо подписать. Это последние… Хенни, – вдруг произнес он.

Почти автоматически она повернулась, подумав в тот же самый момент: я не должна слушать его; я ему больше не принадлежу.

– Хенни, я думаю, ты должна знать, что Лия, подписывая эти бумаги, лишается своих прав на все, включая и этот дом. Все это теперь будет принадлежать Хэнку.

– Я знаю об этом. Пол, открой же мне дверь. Поможешь ты мне, или нет, наконец! – воскликнула она с раздражением, видя, что Пол даже не сдвинулся с места, продолжая переводить взгляд с нее на Дэна.

– Мне казалось, ты должна знать, что сделала Лия, – послышался вновь голос Дэна.

– Это очень благородно… Ты это хотел услышать от меня?

Лия спокойно произнесла.

– Меня больше не интересует ваше доброе мнение обо мне, Хенни. Я знаю, что потеряла его. Но я не стану больше тратить свои силы на то, чтобы вас переубедить. В жизни у меня и без того забот более чем достаточно.

Она пожала плечами – жест печальный и в то же время очаровательный – и, повернувшись, начала подниматься по лестнице.

Прямо гранд-дама, подумала Хенни.

Втроем они направились на восток, в сторону Мэдисон-авеню; Пол шагал между Дэном и Хенни.

– Я никогда тебе этого не прощу, – пробормотала себе под нос Хенни, зная, что Пол наверняка ее услышит, хотя он и разговаривал в данный момент с Дэном.

Был воскресный день. Женщины в мехах и мужчины в честерфилдах^[62] и высоких шелковых цилиндрах, размахивающие при ходьбе тросточками из ротанга, прогуливались, раскланиваясь время от времени друг с другом. И тут же, по тем же улицам вышагивал в своей видавшей виды зимней куртке Дэн! Как может он, всегда с таким презрением относившийся к роскоши, в которой многие видят цель и смысл жизни, желать окружить ею ребенка?!

– Можно здесь где-нибудь перекусить? – спросил Дэн.

Пол с сомнением покачал головой.

– Здесь, как ты сам понимаешь, таких мест нет. В нескольких кварталах отсюда, в отеле, мы могли бы, правда, получить довольно приличный ленч, но…

Дэн ухмыльнулся.

– Ты хотел сказать, что это слишком шикарно для меня, не так ли? Но мы все-таки попробуем.

– Я не голодна, – заявила Хенни.

Неужели он действительно думал, что она сядет с ним за один стол? Видимо, он был уверен, что заставит ее это сделать… Но зачем ему это было нужно? Им больше не о чем было говорить друг с другом.

– Тебе надо поесть, Хенни, – запротестовал Пол, – да и я, откровенно говоря, тоже проголодался. Мими пошла навестить своих родителей, и дома меня не ждут. Так что, давай тоже перекусим.

Он твердо взял ее за локоть, увлекая за собой. Она чувствовала, как сжали ее руку его пальцы.

В вестибюле отеля кругом были цветы, и стоял запах весны; с трудом верилось, что снаружи зима. Хенни внезапно почувствовала себя не в своей тарелке среди всей этой роскоши.

Пол повел ее в ресторан. Здесь тоже повсюду были цветы и скатерти сияли белизной. Она совсем оробела и остановилась на мгновение, но ее тут же, чуть ли не силком, усадили за стол.

Появился официант и навис над их столиком, держа наготове блокнот и карандаш.

– Я не голодна, – проговорила снова Хенни, но ее слова словно упали в пустоту.

Дэн проигнорировал ее слова.

– Дама будет небольшой бифштекс, среднепрожаренный. И вареный картофель без масла. Также «французскую приправу» к салату.

Она чувствовала себя несчастной и униженной. Дэн попытался встретиться с ней взглядом, но она отвернулась. Пол укрылся за меню. В зале не было окон, так что она не могла сделать вид, что ее интересует зимний пейзаж. Она остановила свой взгляд на сидевшей неподалеку даме в шляпе с перьями; Мег пришла бы в ярость, увидев эти перья, мелькнула у нее мысль.

От Дэна, однако, было не так-то легко отделаться.

– Надеюсь, Хенни, ты справляешься?

– Да.

– Нам повезло, что у нас есть Хэнк. Только он один и остался теперь у нас.

…Что я должна на это ответить? Пол какой-то странный, скованный, он совсем мне не помогает. Все это его вина. Хотя, конечно, он ужасно об этом сожалеет. Ему кажется, он знает, что я должна сейчас чувствовать, но как он может это знать? С Мариан у него все обстоит прекрасно, и эта давняя история, скорее всего, уже забыта. Откуда ему знать, каково мне сейчас!

Официант принес булочки и масло. Никто из них к ним не притронулся.

– Ну, собирается кто-нибудь что-нибудь сказать? – резко спросил Дэн.

Она взглянула на него. На лбу у него пролегли глубокие борозды, свидетельство обуревавших его чувств. Она почувствовала, что должна что-то сказать.

– Не понимаю я этих ваших новых отношений с Лией. Как ты мог забыть, что она сделала?! Ты, которому она в сущности всегда была безразлична? Мне всегда казалось, что ты слишком суров с ней. Ты говорил, что она фривольна, любит командовать… я сейчас и не вспомню всех твоих обвинений в ее адрес… что она совсем не подходит Фредди. А сейчас, хотя мне и неприятно говорить об этом, оказывается, ты был прав. Поэтому я и не могу понять перемены в твоем отношении к ней.

– Я не был прав, и также не был и полностью неправ. Я спрашиваю себя, можешь ли ты это понять? Потому что ты видишь все или в черном или белом цвете: никакой середины. Думала ли ты, думал ли кто из нас, что Лия откажется от наследства?

Снова подошел официант. С нетерпением они молча ожидали, когда он закончит ловко и осторожно раскладывать овощи, так осторожно, словно это было заданием огромной важности. Когда он, наконец, ушел, Дэн продолжил:

– Только один из нас, только один, – он поднял многозначительно палец. – Только Альфи совершенно не удивился. Она не хочет зависеть от кого бы то ни было, сказал он мне, не хочет никого с этого момента благодарить. Вот что сказал мне Альфи. И я думаю, он прав, так как он узнал в ней себя.

– Ту черту характера, которую ты презираешь.

– Я бы так не сказал. – Дэн как-то весь поник на своем стуле, держа в руке вилку и устремив взгляд на тарелку перед собой, внезапно он почувствовал глубокую усталость. – Я не могу не восхищаться той внутренней силой, какой обладают такие люди. В отличие от них, я не способен добиться успеха. Я растратил все свои силы, охрип на митингах, призывая к миру и справедливости, и так ничего и не достиг…

Пол прервал его.

– Ты не прав, Дэн. Вспомни о законах, касающихся сдаваемых в аренду домов. Я могу назвать тебе…

– Не надо. Все это лишь малая часть того, что я хотел добиться.

В глазах его застыла печаль; поймав себя на том, что жалеет его, Хенни рассердилась и бросилась в атаку.

– Она лишила моего сына последнего смысла жизни, она разбила ему сердце, а ты делаешь из нее святую только потому, что она не хочет брать твои деньги!

– Я делаю из Лии святую? – Дэн скривился. – Совсем наоборот! Мы смотрим на жизнь совсем по-разному. Она гордилась тем, что Фредди идет на войну, и я никогда ей этого не забуду. Она олицетворяет то, что мне глубоко чуждо и всегда таким останется. Но, черт подери, разве обязательно любить человека и одобрять все его поступки, чтобы признать какие-то его достоинства? Справедливость есть справедливость, только и всего.

– Теперь ты превратился в святого.

– Господь свидетель, я не святой! Уж кому-кому, а тебе это известно. Но попытайся вспомнить, Хенни, что это такое – быть молодым. Прошло не так уж много времени с тех пор, как ты сама была молодой. И вот появляется этот парень, Бен… неужели ты не понимаешь, что она должна чувствовать? Плоть и кровь, мужчина и женщина…

Перегнувшись через стол к Хенни, он продолжал умолять ее, взывать к ее чувствам низким страстным голосом:

– Не устраивай спектакля, – предупредила она.

– Плоть! Ты не понимаешь этого, но я-то понимаю!

– Да, ты понимаешь. Каждая женщина, которую ты видишь… все годы… где бы мы ни были… ты думал, я ничего не замечаю? Меня всегда унижал твой идиотский флирт…

Дэн всплеснул руками.

– О чем ты говоришь? Я ничего не понимаю!

– Не понимаешь? Это замечали даже посторонние люди, я знаю это.

– Потому что я разговариваю с женщинами? Конечно, мне нравятся красивые женщины! А ты что думала? Но все это было всегда невинно, я никогда не ставил перед собой цели чего-нибудь этим достигнуть.

– Но я ненавидела то, как ты вел себя… Я это ненавидела.

– Почему же ты ничего не сказала? Почему не пнула меня ногой под столом или не испепелила меня взглядом?

– Для этого я слишком себя уважала. Я никогда бы до этого не опустилась.

– А, ты видишь, что я имею в виду? Ты непохожа на других людей. Обычная женщина – хотя бы Лия, раз мы уж о ней заговорили – сразу бы высказала все, что у нее на сердце, закатила бы сцену, во всяком случае не таила бы своих чувств.

– Опять Лия. Женщина, которая убила нашего сына. Слезы щипали глаза. Хенни с силой зажмурилась; опять эти чертовы слезы, и где, в общественном месте! Она широко открыла глаза и окинула взглядом зал, только чтобы не глядеть на Дэна да и Пола тоже, который смотрел на нее с тревогой. Две симпатичные пары вошли с холода, потирая свои руки в перчатках; воскресенье явно было для них праздничным днем. Две розовощекие пожилые дамы смеялись над какой-то шуткой. За одним из столов сидели молодые родители с тремя маленькими девочками в платьицах с оборками. Все эти люди чувствовали себя здесь на месте: они были счастливы.

– Это неправда, – услышала она голос Дэна. – Ты ничего не знаешь. Это не ее вина.

– Нет? Чья же тогда? Дэн вздохнул.

– Не надо бы мне этого говорить. Да и сказать по правде, я думаю, ты не поймешь, – рот его скривился в горькой усмешке. – Зная тебя, я уверен, ты даже не попытаешься понять.

– Я пришла сюда не за тем, чтобы меня здесь оскорбляли, – гневно сказала Хенни. – Начать с того, что я вообще не хотела приходить.

– Хенни, пожалуйста, – взмолился Пол, сидевший с совершенно несчастным видом.

И тогда Дэн произнес:

– Да, он лишился ног. Да, она завела любовника. Все это так, но подлинная причина заключается в том, что он презирал себя.

– Что ты хочешь этим сказать?

Дэн опустил глаза и хрустнул пальцами, как он всегда делал, когда сильно волновался.

У Хенни по спине пробежали мурашки. Она ждала. Наконец он заговорил снова:

– Все это произошло потому… потому что он был не совсем мужчиной. Еще до того, как лишился ног. Он был не на высоте с женщиной. Он обнаружил… что, в сущности, женщины не вызывают в нем желания.

Она почувствовала себя плохо. Вид соуса, текущего из мяса на ее тарелке, вызвал у нее приступ тошноты. Когда, мгновение спустя, она смогла заговорить, она сказала:

– Если ты имеешь в виду то, что я думаю, то это просто отвратительно.

– Я не мог бы выразиться яснее! Но это не отвратительно. Это только факт, печальный, согласен, но факт.

– Я этому не верю! – вскричала она так громко, что женщина за соседним столиком повернулась с раздражением в ее сторону. Хенни понизила голос. – Откуда ты можешь это знать?

– Мне сказала Лия. Она должна была сказать хоть кому-то в семье об этом, и выбор ее пал на меня. Я, как-никак, был его отцом. Это-то он и имел в виду в своей записке, написав, что Бен будет лучшим мужчиной. Они много говорили об этом друг с другом, я имею в виду, Лию с Фредди. Дело тут не в отсутствии ног…

– Она врет! Она врет, чтобы снять с себя обвинение! Ты веришь этому, Пол? Можешь ты представить такое?

Пол открыл было рот, вновь закрыл и затем открыл его опять.

– Да, – сказал он. – Должен признаться, что мне это пришло как-то в голову, а потом я устыдился, что подумал такое.

Это признание лишило ее союзника. Они оба были против нее.

– Это самая гнусная ложь на свете. Сказать, что Фредди занимался чем-то подобным! Вы оба вызываете во мне отвращение!

– Я не говорил, что он этим занимался. Я думаю, все случилось потому, что он стал презирать себя. Он ненавидел то, каким он был. И я чувствую, это было нашей ошибкой. Ладно, может, только моей. Потому что я заметил это несколько лет назад. Мы так стремимся все скрыть, так боимся всего, что кажется нам уродливым. Мы даже не можем назвать вещи своими именами. Словно это в какой-то мере от него зависело, словно это было грехом.

Пол накрыл руку Хенни своей ладонью. Успокойся, говорил этот жест, не позволяй, чтобы это разорвало тебя на части. Я здесь, с тобой… Она убрала свою руку.

– И когда, – продолжала она, обращаясь к Дэну, – когда ты все это обнаружил?

– Насколько я сейчас понимаю, несколько лет назад. Но я не позволял себе об этом даже думать. Я так его любил, что не желал видеть… Возможно, если бы мы с ним откровенно обо всем поговорили, я смог бы как-то ему помочь. Может, он тогда не отправился бы добровольцем на фронт с головой, набитой всей этой чушью о «настоящих мужчинах». – Дэн криво усмехнулся.

Несколько мгновений все молчали, пока Дэн, наконец, не заговорил снова:

– Вот и сейчас, вместо того, чтобы поговорить с ним по душам, я купил ему этот дом и всякие безделушки, которые могли ему понравиться. Пусть, думал я, у него будет хоть что-нибудь. Комфорт, какой могут дать только деньги, в общем, все это… – взмахом руки он показал на изолированную от внешнего мира светлую красивую комнату, в которой они сейчас находились.

Внезапно Хенни качнуло и она с силой вцепилась в край стола. При всем желании, она не могла бы сейчас встать. Она задыхалась от возмущения и в то же время чувствовала в своей груди какую-то огромную свинцовую тяжесть; она боялась даже думать об этом и, однако, понимала, что все, сказанное Дэном, было правдой и однажды ей придется признать это.

Официант, вежливый седовласый европеец, приблизился к их столику. Лицо его выглядело обеспокоенным.

– Все в порядке? – спросил он, глядя на их полные тарелки, так как, за исключением Пола, который съел несколько кусочков бифштекса, никто из них ни к чему не притронулся.

Пол нахмурился.

– Да-да, все в порядке.

– Слишком уж многое мы скрываем, – продолжал Дэн. – Слишком уж мы, мы оба, страшимся правды, когда она выглядит не слишком красивой. Возьми хотя бы наши с тобой отношения, Хенни. Если бы я с самого начала не побоялся сказать тебе правду… могу поклясться, ты никогда никому не сказала, почему мы… – Хенни взглянула на него предостерегающе.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Она не отвела своего взгляда, пусть он сделает это первым. Он повернулся к Полу:

– Однажды я очень обидел Хенни. Если она сочтет нужным, она тебе об этом расскажет.

Пол покраснел. Он явно чувствовал себя неловко.

– Во многих отношениях, – продолжал Дэн, – моя жена – женщина весьма практичная, но кое в чем она простодушна, как ребенок. Она видела во мне рыцаря на белом коне, тогда как я был всего лишь грешным человеком.

– Пожалуйста, – взмолился Пол, – я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Знаешь, иногда мне кажется, что я и сам мало что понимаю. Но во всяком случае, я надеюсь, что Лия выйдет замуж за Бена. Может быть, им повезет больше и они проживут вместе до конца свою жизнь. Он порядочный человек. Дал ей денег, чтобы она могла начать собственное дело. И он любит мальчика; им обоим будет хорошо с Беном.

– Ты надеешься, что она выйдет замуж за Бена! – воскликнула Хенни. – И это при том, что еще и трех месяцев не прошло, как похоронили Фредди. Она по существу бросила его, когда он более всего в ней нуждался, даже если то, что ты сказал о нем правда.

– Ты тоже оставила меня, когда была мне нужна.

– Я тебя оставила! Ну, это уж слишком!

– Пожалуйста, – вмешался Пол, – прервите этот разговор, пока мы не выйдем на улицу.

Дэн легонько хлопнул Пола по руке.

– Ты прав. Да и нечестно это, втягивать тебя в наши дела.

– Пол, я должна уйти отсюда, – взмолилась Хенни, – я должна. Тебе не следовало так поступать со мной.

Дэн поднялся.

– Оставайся. Я уже ухожу. Еще одно, Пол. То, старое дело между твоим отцом и мной. Я считал тогда, что я прав, да и теперь так считаю. Уверен, что и твой отец все еще считает, что прав был он. И все же, нельзя было допускать того, чтобы все это тянулось столько лет. Мы могли бы просто сказать друг другу, что стоим в этом вопросе на разных позициях, и поставить на этом точку. Ну, кажется, все. Я ухожу.

– Закончи свой ленч, – сказал, глядя на него с жалостью, Пол. – Не уходи так, Дэн.

– Нет. Вот моя доля за ленч.

Он вытащил несколько банкнот из потертого бумажника, того же самого, как увидела Хенни, с которым он ходил уже много лет. Под его взглядом она съежилась на своем стуле, уверенная, что все в зале смотрят на них.

– Проснись же, наконец, Хенни, – проговорил он спокойно. – Стань более человечной, научись прощать. На себя мне наплевать, но Лия… Она столько выстрадала, и у нее есть душа, есть мужество. К тому же, она мать нашего единственного внука. Пожмешь мне на прощание руку? Так, вижу, что не хочешь, – ответил он сам себе, бросив взгляд на руки Хенни, которые так и остались лежать, стиснутые вместе, у нее на коленях. – Пол, напомни своим родителям, чтобы они присмотрели за Хенни. Они ей нужны.

Они провожали его глазами. Еще несколько голов повернулось в его сторону, потому ли, что он до сих пор выглядел весьма импозантным мужчиной, или они просто думали, что за их столиком произошло что-то интересное, может, даже скандальное. Хенни передернуло.

– Так, – протянул Пол, бросив взгляд на ее тарелку. – Похоже, ты не собираешься заканчивать этот ленч.

– Прости.

– Ты тоже меня прости. Все это моя вина. Мне не следовало настаивать.

Они вышли на улицу. Вокруг, на респектабельной авеню, было тихо и спокойно. Люди проходили мимо неспешным шагом, направляясь, вероятно, в какие-нибудь приятные места или возвращаясь из этих приятных мест.

– Не заглянешь ко мне? – спросил Пол.

– Нет, спасибо. Для одного дня развлечений у меня было более, чем достаточно. Я иду домой.

Она не покидала своей квартиры всю неделю. Она спала, вставала, чтобы приготовить себе чашку чая, и снова засыпала. Иногда она подходила к окну и смотрела на улицу. Перед глазами у нее все плыло.

К концу дня в воскресенье гнев ее иссяк, и на нее навалилась такая усталость, что она едва могла заставить себя что-то делать. Иногда она разговаривала сама с собой, не только мысленно, но и вслух; такое нередко происходит с людьми, живущими в одиночестве.

Она не могла не признать, что по крайней мере часть того, что он сказал, было правдой. Скорее всего. Да. У нас был, несомненно, странный ребенок. Я всегда это чувствовала и беспокоилась, не понимая толком, что меня беспокоит. И я думала, что все это моя вина, что он был таким, как я. Мне следовало бы поговорить об этом с Дэном. Мальчик, возможно, был бы менее замкнутым, если бы мы так сделали. Хотя, не знаю. Мне всегда хотелось, чтобы все было совершенным и выглядело совершенным. Наш брак… Я боялась даже подумать о том, что он был далеко не идеальным. Затем настал день, когда я обнаружила письмо, и не могла больше скрывать этого от себя.

Он сказал Полу: «Однажды я очень обидел Хенни. Если она сочтет нужным, она тебе об этом расскажет». Это, несомненно, говорит о его прямоте и искренности. Он не побоялся этим уронить себя в глазах Пола, хотя и чрезвычайно дорожит его хорошим отношением к себе. Но он всегда был искренен. Он с самого начала сказал, что Лия ему не нравится. Он не придумывал извинений своим чувствам… И все-таки, почему она ему не нравилась? Хотя, конечно, мы не вольны в своих чувствах… Должно быть, его неприязнь так же необъяснима, как и симпатия, которую я сразу же почувствовала к ней, когда увидела ее еще малышкой. И, однако, он всегда был добр к ней, добр и справедлив, пока она не вышла замуж за Фредди. Сейчас он даже защищает ее… Он просит меня вспомнить, что это такое – быть молодым. Но разве я так уж стара? Почему он вдруг решил, что я этого не помню? Может, он считает, что я стала настоящим сухарем и более не способна чувствовать ничего ни к кому, только к себе?..

…Она сказала, что никогда бы не оставила Фредди. Я ей тогда не поверила. И, однако, вполне возможно, что так оно все и было бы. Она никогда не была вруньей. Думаю, я знаю ее настолько же хорошо, насколько может знать мать своего ребенка. У нее есть свои недостатки, но, во всяком случае, она никогда не врет. Так что, скорее всего, она продолжала бы жить с моим сыном и в то же время завела бы себе любовника. Это делается повсюду.

Как это все-таки ужасно, жить без любви!

Почему ты так поступил со мной, Дэн? Я была с тобой так счастлива. Ты был всем для меня… Ты выглядел таким одиноким, уходя тогда из ресторана. Я испытывала ненависть к тебе в тот момент, и, однако, я видела, каким ты был поникшим. В твоих обращенных на меня глазах был упрек.

У меня в глазах было то же самое. Я понимаю, какой я стала, и меня это пугает. Мне только сорок пять, но у меня суровое выражение лица и сурово сжатые губы, как у женщины, которая спит в одиночестве и живет лишь одними воспоминаниями. Подобные женщины иногда приходили работать к нам в центр; они были щедры, милосердны, они были хорошими женщинами, я знала это, но только наполовину живыми. Они все были такими добродетельными…

И, однако, во мне еще не все умерло. Я чувствую, что могу еще возродиться к жизни, могу вновь испытать желание. В тот день у Альфи, в тот ужасный день, когда мы услышали о Фредди, там был человек, Тейер, с которым мы укрылись в беседке от дождя… Я отказала ему. Но в глубине души мне не хотелось ему отказывать. В следующий раз я могла бы ему и не отказать. Я чувствовала себя такой молодой… Все это было так чудесно, да, чудесно, хотя я и не любила его, он мне даже не нравился. Так могло быть и у Дэна с той женщиной. Как, по его словам, и было. И очень давно…

А если ты любишь, как Лия и этот молодой человек, насколько же тогда тебе труднее отказать.

И почему ты должен отказывать?..

Так она разговаривала сама с собой, шагая по комнате взад-вперед; в тишине стук каблуков по полу между коврами казался особенно громким. Случайно она наткнулась на стул, и из-под него выкатился мяч. Мяч Хэнка, забытый здесь в суматохе отъезда. Подняв его, она вспомнила, с какой силой сжимали этот мяч маленькие пухлые пальчики.

Она зашла в комнату, которая когда-то принадлежала Фредди. За все эти годы здесь ничего не изменилось. Мрачная в свете лампы комната походила на склеп. Она выключила лампу и подняла жалюзи, впустив внутрь дневной свет. Солнечный луч упал на застеленную простую кровать и стол, где все еще лежали книги, которые он читал последними перед своим отъездом: какой-то текст на греческом языке, перевод из Еврипида и поэмы Эмили Дикинсон.^[63]

Она застыла на месте.

Что я делаю?

Ей казалось, что за ее спиной, где-то в пустых комнатах притаился ужас. И с силой, рывком она распахнула окно, словно пытаясь убежать от этого ужаса. На нее мгновенно обрушились звуки улицы: резкие крики, шум ссоры, плач ребенка, рев двигателя и лязг передвигаемых мусорщиком баков. И посреди всего этого чей-то мелодичный смех. Даже здесь, в этом ужасном месте, звуки смеха и жизни.

О, Господи, что же я сделала?

Она подошла к телефонному аппарату. Голос ее дрожал и прерывался так сильно, что телефонистка была вынуждена попросить ее повторить номер телефона. И когда, наконец, ее соединили, она едва смогла прошептать:

– Дэн! Пожалуйста, возвращайся.

Луч послеполуденного солнца упал на кровать, где они лежали сейчас. Они занимались любовью, они спали и теперь, наконец, для них настало время разговоров.

– Ты действительно собиралась покончить с собой в ту ночь? – спросил он. – Я никак не мог избавиться от этой мысли.

Хотела ли она это сделать? Или она лишь играла с этой мыслью, представляя себя центральной фигурой трагедии? Не хотел ли и Фредди в последний момент вернуть все назад?

– Не знаю… я просто чувствовала себя так, словно в мире для меня не осталось больше места.

– Твое место… твое место здесь. Ты знаешь это сейчас, не так ли?

– Да-да, Дэн.

Все было, конечно, далеко не таким, как в начале. Да, наверное, это было и невозможно. Но и того, что они могли дать друг другу сейчас, было достаточно, более чем достаточно.

– Надеюсь, я не очень довел вас с Полом в тот день?

– Нет, все в порядке. Если бы мы не встретились тогда, я бы не начала так много думать, и мы не были бы сейчас вместе в этой постели.

– Я так рад оказаться снова в этой постели, Хенни. Часы в прихожей захрипели и пробили час. Звук, в котором утром ей слышалось что-то зловещее, сейчас казался даже приветливым.

– Я думаю, Хенни, что, может быть, было бы неплохо уехать отсюда. Мы могли бы найти себе небольшую уютную квартирку где-нибудь в верхнем городе, в Йорк-вилле. Они не так уж дороги, если ты согласна обходиться без лифта. Мы жили бы всего в нескольких кварталах от мальчика. Что скажешь?

– Мне эта идея нравится.

– Думаю, она обойдется нам не дороже этой квартиры, так как нам сейчас не нужно столько комнат. И потом, в следующем семестре я ожидаю повышения. А если мы будем жить от них поблизости, я смогу давать нашему малышу уроки игры на фортепьяно. Ему скоро четыре; в таком возрасте и следует начинать.

Приподнявшись на локте, она посмотрела на Дэна. Складки на его лбу чудесным образом исчезли; он выглядел необычайно молодо.

– Привет! – воскликнул он, смеясь.

– Господи, ты снова дома! Ты не голоден?

– У меня во рту не было ни крошки с самого утра.

– Тогда я сейчас встану и приготовлю тебе что-нибудь. В доме мало что есть, кажется, только яйца, но я посмотрю.

* * *

Отужинав на кухне, – он на своем старом месте и она на своем, – он расположился в кресле и раскрыл газету. Она села за письменный стол и начала писать.

Какое-то время спустя Дэн отложил газету и поднялся.

– Что ты пишешь?

Она прикрыла лист бумаги рукой.

– Ничего особенного. Пару недель назад я начала писать поэму о Фредди. Мне хотелось рассказать о его мягкости, доброте… в общем я пыталась, но из этого ничего не вышло. У меня есть любовь и решимость, но нет таланта. Какая скука, подумала я, когда прочла то, что написала.

– Тем не менее, дай мне взглянуть. Можно?

– Я ее разорвала. А сейчас пишу о себе, пытаюсь, излагая на бумаге свои мысли, лучше понять себя. Я подумала, что это мне в какой-то степени поможет.

– Тогда, может, ты разрешишь мне взглянуть на это?

– Тебе, возможно, не понравится то, что ты там прочтешь.

Однако она убрала руку и через ее плечо он прочел:

«Несмотря на всю свою внешнюю веселость, он в сущности одинокий человек, несостоявшийся музыкант и разочаровавшийся реформатор. Думаю, он считает себя неотразимым, видя, как женщины оборачиваются и смотрят ему вслед. Но я должна помнить, что в сущности все это не имеет для него никакого значения, я это знаю».

«Что же до того, что произошло давно, думаю, все было точно так, как он и сказал, хотя, может быть, он и женился бы на ней вместо меня, если бы у него была такая возможность… но я также должна помнить, что все эти годы он любил только меня».

«Да, я все еще испытываю горечь, когда думаю об этом; не такая уж я великодушная».

«Мы не владеем никем и ничем. Наши дети вырастают и уходят от нас, и иногда они умирают раньше нас. И, однако, мы продолжаем жить. Так как все, что у нас есть – это немного лет. Так давайте же брать то, что есть, так как мы не можем сделать большего. У меня был сын. У меня было желание достичь во всем совершенства. Что было, то было. У меня также был возлюбленный, большой человек, храбрый и добрый, и он сейчас снова со мной. Не хотелось бы мне когда-нибудь вновь остаться без него. Я…»

На этом слова обрывались.

Дэн поднял ее со стула и прижал к груди. В глазах у него блестели слезы.

– Помогло тебе то, что ты изложила все это на бумаге?

– Думаю, да.

– Тогда порви этот лист и выброси его. О, Хенни, Хенни, мы начнем все сначала.

На улице, возле ресторана, Пол распрощался с Хенни. Совершенно расстроенный, он провожал ее глазами, и его так и подмывало последовать за ней. Мгновение он стоял в нерешительности, разрываясь между двумя одинаково сильными желаниями: догнать Хенни и уйти одному.

Сколько в ней озлобленности и горечи! Так это непохоже на ту Хенни, которую он знал всю свою жизнь!

А Дэн такой подавленный, притихший… На мгновение перед его мысленным взором отчетливо вспыхнула картина: Дэн стоит где-то на огромной высоте и вокруг него люди кричат, хлопают в ладоши; действительно ли он помнил все это или просто он слышал эту историю столько раз, что она стала казаться ему собственным воспоминанием?

Да, мужества Дэну было не занимать. Не побоялся же он сказать только что, когда они сидели в ресторане, что он очень виноват перед Хенни. Должно быть, между ними произошло что-то совершенно ужасное. На Хенни просто больно смотреть.

Даже смерть Фредди их не примирила, не свела вместе. Они так и продолжают убивать друг друга.

Но, спросил он себя, как могу я судить об этом? Что я, в сущности, знаю? Разве кто-нибудь, глядя на меня, может догадаться, что творится у меня в душе?

Мимо него прошел маленький мальчик с родителями. В руках он держал игрушечный парусник. Они направлялись в парк. Надо ему купить кораблик на этой неделе, а не ждать дня рождения Хэнка; большую часть жизни мы и так проводим в ожиданиях.

От Хэнка мысли его обратились к Анне: у нее был сын такого же возраста, как Хэнк. Однако ее мальчик не будет пускать свой кораблик в Центральном парке. Да и в той части города, в которой она жила сейчас, вряд ли существовало место, где можно было пускать кораблики. Внезапно ему вспомнилось название улицы, на которой она жила, и номер дома. Они были написаны на долговой расписке, присланной ее мужем. Он не собирался запоминать этот адрес на Форт-Вашингтон-авеню, но адрес как-то сам собой застрял у него в голове.

Он зашагал на восток к своему дому. День был довольно прохладным, и ветер раскачивал ветви деревьев. Но он любил такую погоду; одних она вынуждала укрыться в доме, зато другие выходили тут же на улицу, словно бросая погоде вызов. Высокий небосвод блестел как голубая глазурь. Чудесно в такой день поехать куда-нибудь за город. Выйти из машины на какой-нибудь проселочной дороге, прогуляться, а затем отправиться в старую сельскую гостиницу поблизости и пропустить там стаканчик. Конечно, не одному…

Он взглянул на часы; до вечера еще было далеко. Гараж, в котором он держал свой автомобиль, находился чуть дальше по улице, где он жил. Он остановился перед ним и несколько минут стоял в нерешительности. Конечно, он мог пойти к своим родственникам, которые принимали сейчас у себя приехавшего к ним в гости кузена; тот только что оправился от какой-то ужасной болезни. Мысль о полной народа, душной квартире подействовала на него угнетающе. День и без того был почти испорчен.

Внезапно решение пришло к нему само собой, и он вошел в гараж. Было важно, доказывал он себе, чтобы машина не простаивала. В городе ты так редко ездишь; последний раз он воспользовался ею, чтобы добраться до дома Альфи, и было это несколько недель назад.

Сев за руль, он надел шоферские перчатки и поехал на запад. Окно в машине было открыто, и лицо его обдувало ветром. Это было чудесно. Вскоре он выехал на Риверсайд-драйв. Слева от него засверкала покрытая легкой рябью водная гладь реки. Легкие облака появились на небе, которое еще минуту назад было абсолютно чистым; их принес ветер, таща за собой, как воздушного змея.

Посреди реки стояли на якоре три огромных серых боевых корабля. Будем надеяться, сказал он себе, что мы видим это в последний раз.

Он остановил машину у Клермонтинн, решив зайти и посидеть там какое-то время, глядя на реку, за стаканом вина, и тут же чертыхнулся, вспомнив о законе Волстеда.^[64] Закон был глупый; вряд ли он долго просуществует, но пока из всех напитков ему могли предложить там только кофе и чай. Он повернул на север, решив проехать через Бронкс и дальше к Вестчестеру, чтобы взглянуть на простирающиеся там поля. Может, мысли его прояснятся при виде этих бескрайних полей?

Он проехал по Бродвею, внимательно глядя по сторонам, так как в воскресенье прохожие обычно бродили через авеню, и дети часто выбегали на проезжую часть. Внезапно слева, состены дома, в глаза ему бросилось название: Форт-Вашингтон-авеню. Если бы он не ехал так медленно, он не заметил бы этой таблички. Сердце у него моментально екнуло, но он продолжал ехать дальше. Он проехал еще пять кварталов, десять. Затем подумал, как странно, что родившись в этом городе и прожив здесь всю жизнь, он никогда не был на Форт-Вашингтон-авеню. А ведь она находилась всего в тридцати, может сорока минутах езды от его дома. Машинально, почти не думая, что делает, он развернулся и поехал назад.

Это было полнейшим безрассудством. И потом, в этом не было никакого смысла: шанс увидеть ее среди сотен семей, что жили в стоящих плотно друг другу домах был почти нулевым. К тому же был воскресный день; муж должен быть дома. И, однако, подумал он, я здесь и как я могу проехать мимо ее улицы, не остановившись здесь хотя бы на минуту, чтобы почувствовать атмосферу того места, где она живет?

Он припарковал машину на противоположной стороне и на некотором расстоянии от дома, номер которого словно отпечатался у него в мозгу, и огляделся. Старики расположились в шезлонгах в стороне от ветра в дверях своих домов; ребята на роликовых коньках лавировали среди машин, которых было немного; семьи прогуливались по тротуару, выгуливая собак или толкая перед собой детские коляски. Все выглядело точно так же, как в центре, только люди были одеты беднее.

Он смотрел на ее дом, спрашивая себя, которые из окон были окнами ее квартиры, ее кухни, где она готовила еду (Интересно, пела ли она, когда занималась этим?), ее… их спальни!

В голову ему вдруг пришла совершенно бредовая мысль; он подумал о себе, как о воре, который все вокруг высматривает, прежде чем украсть… Он хотел и в то же время боялся ее увидеть… Все, наконец, решил он. Глупо оставаться здесь дольше; он и так уже просидел двадцать пять минут. Собираясь отъехать, он бросил взгляд в зеркало заднего обзора и тут увидел ее.

Она шла, держа мужа под руку; ее маленький мальчик катил перед ними свой трехколесный велосипед. Они приблизились к машине и он быстро пригнулся. Его всего трясло. Они перешли улицу. Дул сильный ветер и, почувствовав, что шляпка едва держится у нее на голове, она сняла ее, чтобы снова закрепить с помощью шпилек; на мгновение ее рыжие волосы блеснули на солнце, и тут же их вновь скрыла шляпа. Анна со смехом что-то сказала, приблизив рот к лицу мужчины, который в ответ тоже рассмеялся.

Мужчина поднял ребенка и посадил его себе на плечо. Мальчик потянулся за шляпой матери, но она увернулась, все еще смеясь и тряся головой: нет-нет, нельзя. Она взяла велосипед и несколько минут все трое стояли, глядя вверх, на небо, словно никак не могли решить, повернуть ли им к дому или еще немного погулять. Наконец, очевидно приняв решение, они прошли вперед и поднялись на крыльцо. Мужчина, женщина и ребенок. Семья.

О чем она думает, когда вот так смотрит на своего мужа? Что испытывает, вспоминая то утро, когда мы с ней словно сошли с ума? Погруженный в мысли он продолжал неподвижно сидеть за рулем своего шикарного автомобиля, на который то и дело бросали оценивающие взгляды проходящие мимо мужчины.

Может, действительно, дело лишь в том, что ты молод, здоров и кровь в тебе играет? Может, только поэтому ты и не можешь устоять перед соблазном? Особенно, когда плод запретный, и ты вынужден ото всех скрывать свою страсть. Как скрываешь дыру в своем носке под блестящей кожей нового ботинка.

Там наверху, за одним из этих окон, Анна, должно быть, готовит сейчас ужин. Муж, вероятно, играет с мальчиком. Интересно, удалось ли им купить тот дом, о котором говорила Анна? Парень, судя по всему, явно стремится достичь многого. Надо отдать ему в этом должное. Он уже сейчас думает о будущем ее и ребенка.

Господи, как можно вот так просто войти и разбить сердце человека и его надежды? Как можешь ты это сделать, Пол? Забрать у него его дом… забрать его ребенка… маленького мальчика, как Хэнк… Господи!

Пол опустил голову на руки; затем, вспомнив, где он находится и понимая, что такая поза несомненно привлечет к нему внимание, он заставил себя завести машину и отъехать. Почувствовав, что на лице у него застыла болезненная гримаса, он постарался придать ему нормальное выражение. Ветер слегка охладил его пылающие щеки.

О, какая каша! Хенни и Дэн; Лия и Фредди и Хенни; Анна и…

Анна никогда на это не пойдет. Она не сделает такого безумного шага, не обратит в хаос достигнутый порядок. Как же хорошо он ее знал! У него было такое чувство, что он способен даже читать мысли Анны.

Итак, все это было не более, чем временным помрачением рассудка.

Нет, Анна, нежная, прекрасная Анна, мы не принадлежим в этой жизни друг другу.

Он поставил машину в гараж и направился к дому. Мими, очевидно, только что вошла. Она еще даже не сняла своей шляпы. С одного боку на шляпе торчало похожее на метелку перо, и оно чуть не выкололо ему глаз, когда Мими его поцеловала.

– Как прошел день? – спросил он.

– Хорошо. Хотя без тебя было скучно. А у тебя?

– Отвратительно.

И он рассказал ей о Хенни и Дэне.

– Мне очень жаль, дорогой. С тех пор, как ты возвратился, тебе уже пришлось столкнуться со столькими проблемами. Фредди, эта размолвка у Хенни с Дэном. Я знаю, как ты их обоих любишь. Мне жаль, дорогой. Но я надеюсь, у них все наладится.

Ее щеки от ветра разрумянились, и это очень ей шло. Она казалась такой хрупкой сейчас, с нежным, как у ребенка, румянцем и широко распахнутыми, с тревогой за него, глазами. Он легко мог представить себе, как она будет выглядеть, если он сделает что-то, что глубоко ее ранит.

– Казалось бы, – проговорила она, качая головой, – казалось бы, война должна была хоть чему-то научить нас всех, и однако этого не произошло.

– Чему, например?

– Относиться лучше друг к другу, – ответила она просто.

Что-то словно ударило его в самое сердце, и он воскликнул:

– О, Мариан, дорогая моя девочка! Я никогда не причиню тебе боль!

Она взглянула на него с удивлением.

– Боль? Конечно же, ты этого никогда не сделаешь. Нет-нет, никогда. Моя первая любовь. Твои косички, свисающие над учебником по алгебре. Голубые ленты на твоем платье, кружащиеся вместе с тобой в танце. Твоя вуаль невесты и букет, дрожащий у тебя в руках.

Он прижался щекой к ее волосам.

«…Живи, дабы могли жить твои дети…»

Эти слова из древней священной книги словно вдруг вспыхнули у него в мозгу. Сей хлеб и строй дома, они означали. Живи в мире. Исцеляй. Не причиняй боли. Всему, что рождено под солнцем, давай возможность жить и процветать, и не нарушай покоя.

ГЛАВА 12

Именинный торт стоял на столе между двумя хрустальными вазами с желтыми нарциссами.

– Четыре свечки и еще одна, на вырост, – сказала Лия стоявшей рядом Хенни. – Завтра мы устраиваем праздник для детей, но сегодня мне хотелось, чтобы были только одни члены семьи.

Она с удовлетворением оглядела столовую, стены которой, оклеенные бело-зелеными обоями в крупную клетку, создавали у тебя ощущение, что перед тобой решетчатая ограда сада. Эти обои, объяснила с серьезным видом Лия, ввела в моду Элси де Вульф, использовавшая их при декорировании клуба «Колони». Да, подумала со вздохом Хенни, Лия понимает толк в подобных вещах; она модная женщина и, в отличие от меня, чувствует себя совершенно свободно в таких комнатах.

– А сейчас прабабушка разрежет торт, – объявила Лия.

Анжелика выглядела счастливой; ей нравился этот дом, и она также любила всякого рода церемонии. Она дала первый кусок Хэнку, и довольная улыбка расплылась по ее лицу, когда все тут же хором запели «С днем рождения».

– Ты знаешь, что тебя назвали в честь твоего прадедушки, дорогой? – спросила она Хэнка, щеки которого уже были измазаны шоколадным кремом.

– Я никогда этого не знала, – шепнула на ухо Хенни Лия. – Я думала, что называю его в честь моего отца.

– Ш-ш, – Хенни приложила палец к губам, и они обе хихикнули.

– Как же изменился мир с того времени, когда твой прадедушка был таким же маленьким мальчиком, как ты! – воскликнула Анжелика. – Мы жили совершенно в ином мире, когда он был молодым, когда я была молодой… – она умолкла и задумалась, устремив невидящий взгляд в пространство.

В последнее время мысли ее все чаще и чаще обращались к прошлому, к тем ужасным дням ее юности, когда ей пришлось столько выстрадать, в особенности к тому дню, когда к ним пришли солдаты северян, и ее отец был убит. Та война оставила неизгладимый след в ее душе, подумала Хенни, как и в нас – как в маленьком Хэнке – эта последняя война.

– Я только что подумал, – заметил Дэн, сидящий рядом с ней, – жаль, что дядя Дэвид не дожил до того, чтобы все это сейчас увидеть.

Хенни кивнула. Дядя Дэвид несомненно был бы рад узнать, что у нее с Дэном все хорошо и они вместе.

– Мир меняется каждый день, – сказал Пол. – Конечно, это трудно заметить, но только вспомните, что было двадцать лет назад, и вы это поймете. Хотя бы ты, Лия! Могла ли ты даже мечтать пять лет назад, что откроешь собственный магазин на Мэдисон-авеню?

Лия мгновенно ответила:

– Да. – И все рассмеялись.

– Я сманила двух белошвеек и двух портних из нижнего города, объяснила она. – Предложила им больше денег и приятное окружение. И теперь в бизнесе я буду известна под именем «Леа». Пожалуйста, не забудьте, где стоит ударение. Надо быть французом, чтобы чего-то добиться в моем деле. Но в магазине все будет действительно очень красиво, благодаря щедрости Бена. Бен ухмыльнулся.

– Не так уж я и щедр. Это все равно станет моим, так как в следующем месяце мы поженимся.

– Ну, выгода здесь обоюдная, – заметила Лия. – Я зато буду бесплатно пользоваться услугами адвоката.

– Она умница, – сказал Альфи Хенни. – Хотя и никогда не посещала колледжа, как и я. Так-то вот!

Мег принесла свою тарелку с куском торта и мороженым и, придвинув стул, села рядом с Хенни.

– Не знаю, что и делать, – пожаловалась она, когда ее отец отошел. – Меня приняли в Велсли и я хочу там учиться, я действительно хочу. Но мама считает, что девочкам совершенно нечего делать в колледже. Она хочет, чтобы я поехала в частную школу, скорее всего, в Швейцарии. Ее модные друзья все посылают туда своих дочек. И что хуже всего, она хочет вывезти меня в свет; она прилагает массу сил, чтобы этого добиться, но думаю у нее ничего не получится. Из меня просто не выйдет светской барышни, не тот тип.

Да, ты права, подумала Хенни, глядя на крупную фигуру и нежное честное лицо девушки; это правда, тут ничего не выйдет, как и со мной. Она сочувственно улыбнулась.

– Я всегда жалела о том, что мне не пришлось учиться в колледже. Давай позже все это как следует обсудим. Может, мне удастся убедить твоих родителей… Ой, смотри, они достают из коробок подарки, пойдем-ка в гостиную.

Бен, подхватив Хэнка на руки, понес его в библиотеку. Руки и ноги мальчика болтались в воздухе, и он заливался счастливым смехом.

Ребенок Лии, подумала Хенни, почувствовав внезапный укол ревности. И, однако, у него была точно такая же лучезарная улыбка, как и у Фредди. Она постоянно искала сходство между отцом и сыном в своем страстном желании не дать себе забыть Фредди, запечатлеть в своей памяти навечно его образ таким, каким он был при жизни, вплоть до мельчайших черточек: родинки на левой щеке между носом и подбородком, едва заметной щели между двумя передними зубами… Помни это, вновь и вновь повторяла она себе, а не окровавленное тело у подножия лестницы.

Ты будешь более счастлив, маленький Хэнк, ты и твоя мать будете более счастливы с Беном, чем вы могли бы быть… о прости меня, Фредди! Прости меня, но это так.

Дэн был на полу, раскрывая коробки и пакеты с игрушками. Все они были так чудесны! Поезда и ковбои, удивительные книжки, марионетки и индейцы, и огромный плюшевый кенгуру от Флоренс и Уолтера. Здесь, однако, не было ни одного игрушечного солдатика. Дэн это запретил.

Как странно, как всегда подумала Хенни, видеть Дэна в роскошной комнате с блестящими коробками и оберточной бумагой, раскиданной среди всех этих дорогих подарков. Деньги текли рекой. В основном они приходили от Дэна, но часть их сейчас будет приходить и от Лии, которая тоже, хотя и косвенно, будет делать деньги на войне, благодаря появившемуся новому классу богатых женщин.

Деньги, текущие рекой. И она снова с надеждой подумала, что это не испортит чудесного маленького мальчика. Ведь не испортили же деньги Пола! И она мельком взглянула на диван, где он сидел сейчас подле своей жены. Ребенок, судя по виду Мими, должен был появиться на свет со дня на день. Они оба выглядели такими счастливыми; вокруг Мими витала аура умиротворенности, которая может сделать беременную женщину такой красивой.

Пол заметил, что Хенни смотрит на него. Мгновение взгляд его был устремлен на нее, затем он перевел его на Дэна, затем снова на нее, явно радуясь за них. В чем бы ни состояла причина их размолвки, они явно помирились. Он оглядел их всех; своих родителей, разговаривающих сейчас с Лией и Беном, – он улыбнулся, подумав, что его мать несомненно станет одной из основных клиенток Лии; тут же была и Мег. Он вспомнил, как Фредди сказал, что Мег была добра к нему. Надо, подумал он приглядеться к ней повнимательнее сейчас, когда она стала взрослой.

Да, это был радостный день; семья была вместе, и все беды были позади. И он подумал о Фредди с его мягкими манерами; он тоже был бы рад, знай он все это.

Держа игрушечного кенгуру за лапы, Хэнк танцевал. И мысль о собственном ребенке, который должен был уже совсем скоро появиться на свет, наполнила сердце Пола огромной благодарностью. Он поймал руку Мими и крепко сжал ее пальчики.

Дэн поднялся с колен.

– Прекрасный мальчик, – сказал Пол, понимая по брошенному на него вопросительному взгляду Дэна, что он ждет от него именно таких слов.

– Да, и его не постигнет судьба его отца. Слава Богу, это была последняя война. Никогда больше наши прекраснодушные мальчики не пойдут на бойню, никогда им не придется испытать того, что выпало на долю моему сыну, – Дэн снова вздохнул. – На этот раз у нас будет Лига наций. Знаешь, Хенни выступает с речами в ее поддержку. Я недавно слышал ее. Она была просто великолепна.

– Я получил на днях письмо от моего кузена Иоахима из Германии, – сказал Пол. – С начала войны это первое послание, которое я от него получил. Он ударился в философию. Знаешь этих говорливых немцев! Он был ранен в живот, получил Железный крест, но он уже снова чувствует себя прекрасно и полон оптимизма. Страна лежит в руинах, но она еще воспрянет, утверждает он, немецкий дух возродится.

Из столовой пришла такса с украденным куском торта и залезла под рояль, напомнив Полу тот день, когда они ездили покупать ту, другую таксу. Они выбрали щенка среди его кричащих собратьев и принесли его назад в гостиницу в кармане Фредди, а потом отправились пить пиво. Казалось, с того дня минуло сто лет.

– Я тоже настроен оптимистично, – сказал Дэн. – Человек постепенно учится на собственных ошибках. Прогресс налицо. Рабочий класс повсюду наступает. Ты можешь видеть и чувствовать это… – он взмахнул рукой. – Лучший мир.

Почему он кажется мне таким наивным, подумал Пол. Мудрее ли я, чем он?

– Думаю, что ты прав, – произнес он вслух.

Мими тяжело пошевелилась на диване. Он мгновенно встревожился.

– Ты что-то чувствуешь?

– Нет, пока еще ничего, – она улыбнулась ему, и он подумал, что никогда еще не видел ее такой красивой, какой она была сейчас. – Пока ничего, но уже скоро, я уверена.

За окном постепенно сгущались сумерки. Кто-то зажег лампы, и комнату сразу же залил мягкий розовый свет. Он словно выделил каждого из них в отдельности, таких всех разных, но собравшихся сейчас, в этой комнате вместе в одну из тех редких и быстро проходящих минут, когда достигнуто согласие, осуществились надежды и воцарилась любовь.

Сердце его открылось навстречу всем им.

Примечания

1

Уолд Лилиан (1867–1940) – работница социального патронажа. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Иди сюда! Отойди оттуда! (нем.).

(обратно)

3

9 апреля 1865 г. в г. Аппоматоксе (штат Виргиния) армия южан под командованием генерала Ли сдалась генералу Гранту, командующему войсками Севера. Гражданская война в США окончилась.

(обратно)

4

Конфедерация, или Конфедеративные штаты Америки – объединение семи, а позднее одиннадцати южных рабовладельческих штатов США, отделившихся от Союза и развязавших Гражданскую войну в США 1861–1865 годов.

(обратно)

5

Форма северян.

(обратно)

6

Аболиционисты – сторонники отмены рабства.

(обратно)

7

Рийс, Джекоб Август (1849–1914) – американский журналист, сторонник социальных реформ.

(обратно)

8

Отцы-пилигримы – одни из первых поселенцев в Америке, основатели Нового Плимута (1620 г.).

(обратно)

9

Бредфорд, Уильям (1590–1657) – второй губернатор Плимутской колонии, автор «Истории поселения в Плимуте».

(обратно)

10

Брюстер, Уильям (1560–1644) – церковный старейшина колонистов в Плимуте.

(обратно)

11

Скуанто – реально существовавший индеец, оказавший большую помощь плимутским поселенцам.

(обратно)

12

Массасойт – вождь вампаноагов, заключивший мирный договор с плимутцами.

(обратно)

13

Стиль мебели, распространенный в Америке в конце XIX – начале XX века. Имитировал обстановку первых испанских миссий в Калифорнии – предельно простая, тяжеловесная мебель из темного дерева.

(обратно)

14

Широкий крахмальный воротник с закругленными концами.

(обратно)

15

Широкий черный шелковый галстук; завязывается свободным узлом.

(обратно)

16

Идеализированный образ американской девушки, созданный американским художником и иллюстратором Чарльзом Гибсоном.

(обратно)

17

Скэбами называли штрейкбрехеров.

(обратно)

18

Алгер, Гораций (1184–1899) – американский писатель.

(обратно)

19

Административный центр штата Нью-Йорк.

(обратно)

20

Лавровый холм.

(обратно)

21

Xант, Ричард Моррис (1829–1895) – американский архитектор.

(обратно)

22

Известная архитектурная контора. Макким, Чарльз Ф. (1849–1909) и Уайт, Стенфорд (1853–1906) – американские архитекторы.

(обратно)

23

Один из видов персидских ковров. Производятся в г. Кирман.

(обратно)

24

Тиффани, Льюис Камфорт (1848–1933) – американский художник и декоратор, мастер художественного стеклоделия.

(обратно)

25

Гауди, Антонио (1852–1926) – испанский архитектор.

(обратно)

26

Голдсмит, Оливер (1730–1774) – ирландский писатель, поэт, драматург.

(обратно)

27

Один из самых фешенебельных и дорогих универсальных магазинов Лондона.

(обратно)

28

Макдауэлл, Эдвард (1861–1908) – американский композитор и пианист.

(обратно)

29

Франк, Сезар (1822–1890) – французский композитор.

(обратно)

30

Констебль, Джон (1776–1837) – английский художник.

(обратно)

31

Хаусман, Альфред Эдвард (1859–1936) – английский поэт и филолог.

(обратно)

32

Художественная выставка. Проводилась в 1913 году в помещении оружейного склада Шестьдесят Девятого полка в Нью-Йорке. На ней были представлены работы европейских авангардистов. Одна из наиболее значимых художественных выставок, когда-либо проводимых до этого в стране; способствовала возникновению нового направления в американской живописи.

(обратно)

33

Грант, Улисс Симпсон (1822–1885). Главнокомандующий армией северян в Гражданской войне в США. Восемнадцатый президент США.

(обратно)

34

Уэйнэмейкер, Джон (1838–1922), американский торговец. Его магазин тканей и одежды стал одним из первых и самых известных универсальных магазинов.

(обратно)

35

Шерман, Уильям Текумсе (1820–1891). В Гражданскую войну в США командовал армией северян.

(обратно)

36

«Сплит» – сладкое блюдо из фруктов, мороженого и орехов (амер.).

(обратно)

37

Рейнолдс, Джошуа (1723–1792) – английский живописец и теоретик искусства.

(обратно)

38

Вильсон, Томас Вудро (1856–1924) – 28-й президент США.

(обратно)

39

Брандейс, Луи Дембиц (1856–1941) – юрист, член Верховного суда США. Сформулировал экономическую доктрину программы Вильсона «Новая свобода».

(обратно)

40

Фаррагут, Дэвид Глазго (1801–1870), американский адмирал.

(обратно)

41

«Сладостно и почетно умереть за родину» (лат.), Гораций, «Оды».

(обратно)

42

Грамм, Зеноб Теофиль (1826–1901), электротехник. Основал промышленное производство электрических машин.

(обратно)

43

Модное платье (франц.).

(обратно)

44

Суббота является священным днем отдохновения у евреев.

(обратно)

45

Гомперс, Сэмюэл (1850–1924) – один из создателей в 1886 году Американской федерации труда.

(обратно)

46

Урожденная Ирэн Фут, американка (1893–1969), супруга известного английского танцовщика Хасла Вернона, с которым они добились всемирной известности своими оригинальными танцами.

(обратно)

47

До свидания (нем.).

(обратно)

48

Отечество (нем.).

(обратно)

49

Отмечается в США 30 мая.

(обратно)

50

Празднование Дня независимости в США.

(обратно)

51

Грандиозный дворец с парком на берегу реки Темзы близ Лондона. Королевская резиденция до 1760 года. Построен в 1515–1520 годах.

(обратно)

52

Солдаты народной милиции, ополченцы времен войны за независимость в Америке 1775–1783 годов.

(обратно)

53

Росс, Бетси (1752–1836). Согласно легенде, она придумала и сшила первый американский национальный флаг.

(обратно)

54

Генри, Патрик (1736–1799) – политический деятель времен американской войны за независимость.

(обратно)

55

Брак, Жорж (1882–1963) – французский живописец, один из основателей кубизма.

(обратно)

56

Архитектурный стиль, распространенный в Северной Америке после Войны за независимость 1775–1783 годов.

(обратно)

57

11 ноября 1918 года было заключено перемирие, положившее конец первой мировой войне.

(обратно)

58

Оуэн, Уилфрид (1893–1918) – английский поэт, погиб на французском фронте в первую мировую войну.

(обратно)

59

Следом за совокуплением к человеку приходит печаль (лат.).

(обратно)

60

Праздник в честь освобождения евреев из египетского рабства; справляется в канун еврейской пасхи.

(обратно)

61

Шотландец (шутл.).

(обратно)

62

Мужское пальто в талию с бархатным воротником.

(обратно)

63

Дикинсон, Эмили (1830–1886) – известная американская поэтесса.

(обратно)

64

Принят в США в 1919 году в качестве 18 поправки к Конституции. Запрещал продажу, производство и перевозку всех алкогольных напитков. Отменен в 1933 году.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ХЕННИ И ДЭН

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

Часть вторая ПОЛ И АННА

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

Часть третья ФРЕДДИ И ЛИЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

*** Примечания ***