Океан Бурь. Книга вторая [Лев Николаевич Правдин] (fb2) читать онлайн

Лев Правдин ОКЕАН БУРЬ _РОМАН

Книга вторая ГРОЗА НАД ГОРОДОМ

Глава первая

МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Теплый город! В первую минуту Васька подумал, что поезд завез его совсем не туда. В утреннем сумраке над самыми крышами домов клубилось что-то серое — туман или облака? Из этого серого по временам сыпал мелкий дождичек.

Откуда-то издалека доносились могучие удары и тяжелый шум падающей воды. Невиданные деревья, высоченные и узкие, неистово раскачивались на ветру.

— Ну вот и твой Теплый город, — объявила проводница Нюра и спросила: — А что же тебя никто не встречает?

«И не встретит», — подумал Васька, но, ничуть не смущаясь, заявил:

— Как это никто? — Он делал вид, что не ожидал такого невнимания к его появлению, а сам соображал, как бы поскорее удрать. Он бы и удрал, но очень уж не хотелось огорчать проводницу. Но делать нечего, другого выхода нет.

Заметив женщину, которая стояла у самого выхода в город и кого-то высматривала, Васька закричал:

— Вот она! До свидания, тетя Нюра!..

Он знал, что поезд стоит всего десять минут и потому погони не будет. Но все-таки чем дальше от вокзала, тем лучше. Для всех спокойнее. Он бежал, часто сворачивая в какие-то переулки, — самый верный способ замести следы. Зачем он так делает, он и сам не понимал, ведь никто за ним не гнался, но это он сообразил, только когда совсем неожиданно снова вылетел на вокзальную площадь. Добегался.

Повернул обратно и сгоряча угодил в чей-то живот. Дворничиха в белом фартуке. Она ловко сгребла Ваську за воротник. Знает дело.

И Васька, тоже зная, как в таких случаях надо действовать, крутанулся на месте, так что воротник затрещал. Он думал, что дворничиха охнет от боли и отдернет закрученные воротником пальцы. Способ проверенный. Но дворничиха тоже оказалась не промах: она и сама так крутанула Ваську, что у того все поплыло перед глазами и он, проделав сколько-то оборотов, приземлился на мостовой.

— Ого, — отдуваясь, проговорил он.

— А ты думал как? — засмеялась дворничиха. Была она не очень молодая, но, видать, веселая, разбитная и все понимающая женщина. Лицо круглое, нос вроде Васькиного — репкой. Стоит над повергнутым Васькой, не уходит.

— А ты ушлый.

— Нет, — ответил Васька, — я — одинокий человек…

— От кого же ты бежал, одинокий человек?

— Я не бежал. Я шевелился для сугреву.

— Для чего?

— Продрог я. Грелся.

— Согрелся теперь-то?

— Ага. — Васька поднялся. — А вы уж так сразу и хватаете…

— А у меня должность такая, чтобы наблюдать. Ты откуда сорвался?

— Я с поезда.

— Это ты правду сказал. Своих-то я всех знаю. Да у нас в таких ушастых шапках никто и не ходит. А ты к кому приехал?

Не успев ничего придумать, Васька повторил легенду про маму-дрессировщицу и сразу увидел, что дворничиха не поверила ни одному его слову.

— Меня не обманешь, — сказала она.

— А я и не обманываю. Я вру маленько.

— Какая разница? Вру, обманываю…

— А вот и разница: обман — это выгода. А вранье так просто. Побрехушки. Ни прибыли никому, ни убытку — разъяснил Васька, как бы даже недоумевая, что такую простую вещь еще надо и разъяснять.

Дворничиха даже присела от смеха:

— Ну цирк!.. Ну прямо цирк…

Еще не разобрав, что же ее так развеселило, Васька тоже рассмеялся и подумал, что сейчас, пожалуй, самое время удрать, пока она там покатывается. И он уже начал поглядывать по сторонам, выбирая, куда удобнее кинуться, и тут увидел высокого милиционера в сером дождевике. Васька обомлел. Все. Крышка. Теперь уж не убежишь.

— Это ты с кем тут, Манефа Антоновна? — спросил милиционер. — Ишь ты, как тебя забирает!.. — Его щеки дрогнули от смеха, и с черных усов сорвались капельки дождя.

— Да вот птенчика изловила. — Все еще посмеиваясь, она положила ладонь на Васькино плечо. — Думала, воробей, а оказался соловей. — И она повторила все, что Васька успел ей наболтать.

Сделалось почти совсем светло, и дождь прекратился, только ветер все еще озорничал в садах и гонял обрывки газет по привокзальной площади. Милиционер откинул капюшон и, распахнув плащ, достал сигареты.

— Не куришь? — спросил он Ваську.

— Я еще маленький.

— Это молодец. А из дома бегать, так уж и не маленький?

Ясно, что и он не поверил незамысловатой Васькиной легенде. Но разница между враньем и обманом, так, как ее объяснил Васька, заставила и его улыбнуться.

— Ловко придумал, — одобрил он и спросил: — А совесть у тебя есть хоть какая-нибудь?

— Есть! — горячо заверил Васька и рассудительно добавил: — Без совести нельзя, товарищ старшина.

— Посмотрим, как это ты докажешь на деле…

Все понятно. От него требуют чистой правды, и Ваське показалось, что вот только сейчас и начинается для него настоящая новая жизнь, к которой он стремился. Цирковая обезьянка замелькала перед ним в ослепительном свете, в звуках веселой музыки. Да, пришла пора говорить только одну правду…

Но все-таки он вздохнул, начиная невеселое свое признание. А если, уж решил говорить правду, то говори все до конца. Поверят или нет — теперь все равно. С некоторым удивлением он увидел, что ему верят. Это было так же необыкновенно, как и то, что он говорит только одну голую правду, ничего не скрывая. Состояние до того непривычное, будто он летел по воздуху и у него слегка замирало сердце.

Ему верят! Дворничиха присела на лавочке у калитки и горестно покачивает головой. А старшина курит и хмурится, может быть, от горького дыма, а скорей всего от горькой мальчишеской судьбы.

Верят!.. Васька отчего-то даже застыдился, как тогда, в школе, получив первую в жизни пятерку.

Затоптав сигарету, старшина проговорил:

— Пойдем, горюн…

Нет, совсем не напрасно стремился Васька в Теплый город, где сразу же с самых первых шагов начались такие чудеса, что Васька даже позабывал дышать. Совсем еще недавно начался рассвет, и облака прижимались к самым крышам, а тут вдруг сделалось совсем светло и облака куда-то разбежались. Неожиданно из-за гор выкатилось горячее солнце. Все изменилось, засверкало, и только по-прежнему что-то угрожающе грохотало в той стороне, куда они направлялись.

— Это что? — спросил Васька.

— Это — море, — равнодушно ответил старшина и пояснил с явным неодобрением: — Штормит третьи сутки…

— Где шторм? — Васька ринулся было вперед, но его удержала опытная рука.

Они вышли на набережную, и тут Васька сразу ошалел. Прямо перед ним был каменный парапет, за которым ворочалось что-то огромное. Он не успел еще ничего понять, как раздался глухой и такой мощный удар, от которого все кругом вздрогнуло. И сейчас же из-за парапета прямо на Ваську вылетела зеленая, ослепительно сверкающая на солнце волна, похожая сразу на всех сказочных чудовищ. Высоко в небе взметнулась белая пенистая грива. Васька замер, и чудище замерло над ним. Но вот оно злобно застонало и обрушилось на парапет, расплеснулось по асфальту, и под самые Васькины ноги подкатилась кипящая вода.

— О-ёй!.. — восторженно воскликнул Васька и безумно кинулся навстречу новой волне.

И вот тогда перед ним открылось море! Оно сверкало и расстилалось до самого неба. Или небо сливалось с морем — этого разобрать не было никакой возможности. По всему морю вольно бежали белые барашки, такие красивенькие вдали и такие грозные у самого берега.

Вот оно какое море! Вот какой шторм!

И летел оттуда просторный вольный ветер. Прохладная водяная пыль садилась на лицо. Облизав губы, Васька почувствовал крутой вкус соли. Он вздохнул во всю грудь, и ему подумалось, будто он только что, сейчас начинает жить, а до этого он сидел в темной, душной комнате, куда его снова хотят запереть.

— Отпустите меня, товарищ старшина, — затосковал Васька.

— Зовут меня Семен Терентьевич.

— На что я вам сдался? К товару довесок…

— Все мне понятно. Ну-ка, посидим здесь. Подумаем.

Они сели на скамейку под невиданным деревом — пальмой и стали смотреть на море.

Посидели, подумали.

— Ну что? — спросил старшина.

Ничего на это Васька не ответил и даже не вздохнул.

Смотрел, как в бухте, защищенной от морского простора длинным молом, раскачиваются мачты разных кораблей. Чем меньше корабль, тем сильнее его качает. Большие корабли стоят смирно.

Наверное, старшина решил, что достаточно прошло времени для размышления и, значит, пора начать разговор.

— Ну, куда ты, предположим, сейчас кинешься? Немытый, голодный, в одежонке этой немыслимой. Куда? Где ночевать будешь? — спросил он.

— Обойдусь как-нибудь…

— Как-нибудь… — Старшина покрутил головой. — Вот ты как рассуждаешь неосновательно. А у нас не должно быть как-нибудь. У нас на все план есть, линия жизни. Наметил — и не отвлекайся в сторону. Ты вот из дому убежал, устремляясь к своей цели, а море увидел и сбился с пути. Так оно тебя очаровало. А что такое море, если разобраться? Художественный вид. Пейзаж. Я и сам после работы или на выходной прихожу сюда, смотрю, культурно отдыхаю душой. Но, между прочим, о деле не забываю…

— О деле забывать нельзя, — солидно согласился Васька.

— Вот и поживи в детском доме, пока цирк не приехал.

Помолчали, еще подумали. Васька спросил:

— А не знаете, на клоуна долго учиться надо?

— Этого я тебе не могу сказать. Ученья короткого не бывает. Но только должен тебе заметить, что от короткого ученья толку немного.

— Наверное, долго. — Васька вздохнул. — Пока совсем не вырасту.

— Это уж как положено. Вырасти тебе придется. Такой порядок жизни.

И снова оба задумались под грохот прибоя.

— А это у вас что? — обмирая, спросил Васька, охрипнув от волнения. — Что это за чудо, товарищ старшина?..

В бухту, огибая маяк, входил корабль. Такие бывают только в сказках, да еще в старых приключенческих книгах, а на самом деле — никогда. А тут перед ним возник самый настоящий, большой, «живой», сказочный корабль. Его отчаянно трепало. Зеленые волны били в стекла кормовой каюты. Золоченая фигура на носу, изображающая крылатую женщину, то пропадала в седой пене, то стремительно взлетала к солнечному небу. Белые паруса трещали на ветру.

— Да что же это? Откуда такой корабль…

— Киносъемка, — отмахнулся старшина и продолжал что-то говорить для Васькиной пользы, не замечая, что никто не слушает его правильную речь.

И вот тут случилось следующее чудо, изменившее впоследствии всю Васькину жизнь.

На той же скамейке, где сидели старшина Семен Терентьевич и Васька, дремал, пригревшись на солнышке, гражданин в голубых полотняных брюках и светло-синем пиджаке. Капроновая голубая шляпа съехала ему на самые глаза.

Отдыхающий, курортник — мало ли их тут гуляет на приморской набережной или дремлет под шум морской волны. Ни старшина, ни Васька вначале не обратили на него никакого внимания. Они так бы и ушли, не поглядев на такого, ничем не примечательного гражданина, и тогда не случилось бы никакого чуда и Васькина жизнь не изменилась бы так круто.

Они даже не заметили, что этот обыкновенный курортник давно уже внимательно разглядывает Ваську из-под шляпы и явно прислушивается к разговору своих соседей.

— Киносъемка, — отмахнулся, старшина, — это у нас обычная картина.

— Нет! — закричал Васька с таким злобным отчаянием, словно старшина схватил его и пытается затащить в темную камеру. — Нет, не так все просто!..

— Очаровало тебя море, и думается мне, что ничего ты не добьешься в таком случае. Ты должен ничему такому не поддаваться, твердо придерживаясь своей линии.

— Этот мальчик всего добьется, — вдруг проговорил курортник, сдвигая шляпу на затылок.

— Прошу посторонних не вмешиваться, — внушительно сказал старшина и с достоинством повернул голову. Но, увидев на пиджаке курортника три ряда орденских планок, подтянулся и уже более почтительно договорил: — Это у вас такое мнение, не зная, что это за мальчик.

— Прошу прощения, но вы, старшина, не правы. Мальчик всего добьется. А то, что вы назвали «очарованием», дай бог, чтобы это никогда не проходило. Он заболел морем, а это прекраснейшая из всех болезней. Морская болезнь!..

— Извиняюсь. Морская болезнь приключается с человеком, находящимся внутри корабля при наличии шторма, — разъяснил старшина. — Конечно, извините, товарищ, не знаю вашего звания…

Курортник что-то шепнул старшине, тот взял под козырек, подтянулся, но почему-то улыбнулся при этом, хотя тут же почтительно прикрыл рот ладонью.

Такое поведение Семена Терентьевича насторожило Ваську. Что-то тут затевается непонятное, и не удрать ли, пока они окончательно не сговорились.

— Теперь я вас признал, — объявил старшина. — Вы Петушков.

— Совершенно верно. Анатолий Петушков. Так вот, о морской болезни. Это не та, конечно, болезнь, какая случается, когда человека укачает в море на корабле. Это совсем другого сорта недуг. Или, как вы правильно заметили, очарование. Море очаровывает человека, и на всю жизнь. Я и сам каждый раз, приезжая в Теплый город, как шальной хожу по набережной, по молу и не могу ни насмотреться, ни наслушаться. Вы — здешний житель, и то не привыкаете. Это значит, что вы — человек чуткий и мы с вами быстро договоримся. — При этом он так глянул на Ваську, что тот сразу понял: надо бежать.

— Это смотря по тому, какой у нас с вами произойдет разговор и в каком направлении.

— Разговор будет об этом мальчике. Как я понял, вы его подобрали случайно. И куда-то ведете, а он не хочет. Вот именно такого рыжего, лет десяти, мы и разыскиваем…

— У нас ничего случайного не происходит. Все предусмотрено и запланировано. А такие вот мальчики… — Старшина обернулся к Ваське, вернее, к тому месту, где только что сидел Васька.

Там уже никого не было.

— Вот, сами видите, какой это мальчик, — нахмурился старшина. — Ищи его теперь…

— Я же вам сказал: этот мальчик всего добьется. И я вас прошу — как только найдете, сообщите мне. Мы такого как раз ищем для фильма. Очень вас прошу, старшина.

ИЩЕМ РЫЖЕГО МАЛЬЧИКА!

Погони не было. Васька с разбега свалился под кусты и начал соображать, что теперь делать. Было жарко, и хотелось есть. Он тут же под кустом снял пальто и ушанку, которые так нелепо выглядели, — сияет солнце, кругом чудесные растут пальмы, расцветают невиданной красоты цветы, а он в зимнем пальто.

В рубашке и сатиновых шароварах жить стало намного легче, но зато так захотелось есть, что даже страх пропал.

Шумело и билось море о каменный парапет. Раскачивались и трепетали на теплом ветру кинжальные пальмовые листья. Солнечные пятна нежно позолотили песок на дорожках, где бегали и заливисто посвистывали блестящие черные птицы. Им хорошо посвистывать — они сытые. Склюнул червячка — и свисти себе сколько хочешь.

Человек Васька был терпеливый и осмотрительный, торопиться без толку не любил. Лежал под кустом и выглядывал, какие тут ходят люди, и чем занимаются, и какой от них может быть вред. Людей пока что немного, и все они ничего не делали, а просто прогуливались по дорожкам или сидели на решетчатых садовых диванах. Лица у всех какие-то задумчивые, глаза ленивые, прищуренные, как у сытых кошек, которым почесывают за ушами.

От таких сытых и задумчивых вреда не бывает. Такие все добрые.

Отметив это, Васька все же вытащил свои деньги из подкладки пальто и, пересчитав их, стал думать, куда бы надежнее спрятать. Ничего надежнее ботинок не придумал. Разделив деньги пополам, засунул под стельки. Немножко оставил на расходы. Покончив с этим, он снова вспомнил про еду, потому что неизвестно откуда налетел такой запах, что Васька не вытерпел и выглянул. Нестерпимо сладко пахло печеным тестом. Потянул носом, зажмурив глаза. Запах шел откуда-то из глубины парка. Глотая голодную слюну, Васька понадежнее запрятал пальто и шапку и вылез на свет.

На него никто не обратил внимания. Следуя точно по запаху, чтобы не сбиться с курса, Васька очень скоро отыскал небольшой нарядный павильончик и при нем такую же небольшую веранду. Веранду украшало составленное из разноцветных букв непонятное слово: «Чебуреки». Что это такое — Васька не знал, но догадался, судя по запаху, что вещь это очень хорошая. Чебуреки.

В этот ранний час на веранде находился только один посетитель — небольшой человек в старой соломенной шляпе. Он сидел одиноко за пустым столиком и печально разглядывал Ваську. Из окна павильона выглянуло круглое румяное лицо в белом колпаке.

— Тебе чего, мальчик?

— Этих, чебурашек…

— Сам ты Чебурашка. Садись за столик.

Васька сел. Человечек сейчас же повернулся к нему. В его печальных глазах засветилось любопытство, будто ему очень интересно посмотреть, как Васька станет есть.

Из павильончика вышла дородная женщина и поставила перед Васькой тарелку, в которой плавали в масле такие треугольные не то пирожки, не то пельмени. Разбираться было некогда, Васька как припал к тарелке, так и не поднял головы, пока все не съел.

— Вот молотит! — проговорил человечек с такой грустью, словно он ожидал, что Васька хоть сколько-нибудь оставит и на его долю.

У Васьки дрогнуло сердце: ему никогда ничего не было, жалко, и он подумал, что, наверное, человечек этот голоден и у него нет денег.

— Дядя, — проговорил, — вы, давайте, дядя, придвигайтесь. Я угощаю. Чего там…

Человечек печально захихикал:

— Да что ты! Мне ничего этого нельзя. Язва во мне сидит. Мне и запах-то этот во вред. Вот как. Я, мой милый, теперь только запахами и питаюсь… Спасибо тебе за угощение…

Он снова захихикал, а дородная чебуречница, убирая со стола, сказала:

— Придется с вас деньги брать за чебуречный дух. Оба мы с вами одним запахом сыты. Я на эти чебуреки и смотреть-то устала, не то что есть…

— Сколько за свою жизнь я у вас этих чебуреков поел — подумать страшно. Как из Москвы приеду, так сразу к вам. А теперь…

Желая отвлечь печального человечка от его печальных мыслей, чебуречница спросила:

— А теперь вы в какой картине приехали сниматься?

Васька уже расплатился и, прихватив про запас кулек с чебуреками, направился было к выходу, но остановился. Человечек-то, оказывается, не просто так. Он, оказывается, в кино снимается!

— Снимаюсь, — почему-то вздохнул человечек. — Короля изображаю. Подлец страшный. Да к тому же еще и нетопырь. Я всю жизнь или подлецов играл, или дураков.

— Ну что ж, — тоже вздыхая, проговорила чебуречница. — У каждого своя морока. Мальчик этот тоже оттуда? — спросила она.

— Нет, — ответил Васька, приготовляясь к бегству. — Я совсем из другого места.

— А я гляжу: рыжий и нездешний. Не тебя ли это по всему городу разыскивают?

Дело принимало опасный оборот. «Самое время смыться», — подумал Васька.

— Чего меня разыскивать, — проговорил он и не спеша, чтобы не подумали, будто он чего-то боится, спустился с веранды.

Он отправился к тому месту, где оставил свое пальто. Вот сейчас под кустом он выспится, а потом придумает, как прожить до приезда цирка. По правде говоря, надоела ему такая заячья жизнь: все время ходи да оглядывайся, каждого шороха бойся, от всех бегай. Да, нелегок путь к новой жизни! Может быть, в самом деле вернуться к старшине Семену Терентьевичу и в тишине дождаться, пока эта новая жизнь сама отыщет своего приблудного сына.

Так рассуждая, вышел Васька на ту аллейку, где находился его куст, и сразу привычно отскочил в сторону. По дорожке неторопливо шагал старшина, поглядывая по сторонам. И такой у него был вид, словно он был уверен, что где-то неподалеку, под этими кустами, и залег Васька. Вскоре он и в самом деле обнаружил оставленные им вещи.

Вот так старшина! С изумлением наблюдал Васька, как Семен Терентьевич неторопливо ощупал пальто и потом снова положил на место с таким расчетом, чтобы хозяин, вернувшись, ничего не заподозрил. Этот знает дело, от него второй раз не вывернешься. Но и Васька тоже не простак, его тоже так запросто не поймаешь второй-то раз.

Свернув с аллеи, Васька неторопливо пошел вдоль берега. Надо уйти как можно подальше. А пальто пусть старшина постережет, если ему больше делать нечего…

Жизнь приучила Ваську все принимать так, как оно есть, не пытаясь ничего изменить. Радость — давай сюда! Горе — переживем, не заплачем. А главное — не зевать! Всегда ждать подвоха, и в случае чего не растеряться, и если надо — дать сдачи.

Следуя этим нехитрым правилам, он прожил первый свой день в городе, где все так не похоже на то обычное, с чем он привык встречаться прежде. Новая жизнь требовала новых навыков, которыми приходилось овладевать на ходу.

Вспоминая снега родного Нашего города и счастливо посмеиваясь, он снял рубашку, полежал на теплых камешках пляжа. Море продолжало бушевать. Зеленая волна накатывалась на берег и, гремя галькой, уползала обратно, а на берег уже налетала новая волна. Осмелев, Васька подошел поближе и получил огромное удовольствие, когда его окатило с головы до ног.

Вот это жизнь! Захотел есть — тут же в парке оказывался киоск или лоток с бутербродами, пирожками и даже с пирожными. Захотел пить — на каждом повороте газировка. Устал — под любым кустом тепло и сухо.

Незаметно подошел вечер, а Васька все еще блаженствовал на пляже, не задумываясь о ночлеге. Да что тут раздумывать-то? «Летом каждый кустик ночевать пустит», — легкомысленно рассуждал он, поднимаясь в приморский парк.

Солнце засмотрелось в бушующее море, как нерешительный купальщик, набирающийся отваги для безумного прыжка. На чудесных деревьях расцветали чудесные цветы, чудесные птицы хором заводили свои вечерние песни. И Васька, посвистывая, как птица, высматривал тот самый кустик, который укроет и пригреет горемычного, но, несмотря на это, беспечного постояльца.

Парк притих в ожидании, когда зажгут фонари, загремит музыка на танцевальных площадках и в открытых кино и начнется веселая вечерняя жизнь. Среди афиш на огромном щите выделялась одна, напечатанная оранжевой краской:

РЫЖИЙ МАЛЬЧИК

«Интересное какое кино», — подумал Васька и подошел поближе. Сердце его почему-то трепыхнулось в груди, как птица в кустах.

ВНИМАНИЕ!!!

Кинофабрике срочно требуется

РЫЖИЙ мальчик 10–12 лет.

«Чисто сделано, — подумал Васька, — вот как хитро подъезжают. Знаем мы эту „кинофабрику“. На дурачка ловят».

Обмирая от внезапно возникшей опасности, он кинулся подальше от этой афиши и тут же наткнулся на другую, точно такую же. Приклеена к столбу и громко, на весь парк, орет:

«ТРЕБУЕТСЯ РЫЖИЙ МАЛЬЧИКИ!»

Не успел он сделать и двух прыжков, как налетел на забор. И здесь те же красные афиши. Три штуки подряд.

«ТРЕБУЕТСЯ РЫЖИЙ МАЛЬЧИК!..»

«ТРЕБУЕТСЯ РЫЖИЙ!..»

«ТРЕБУЕТСЯ!..»

И куда бы он ни кинулся, со всех заборов и щитов срывался этот неумолкаемый крик, оповещающий всех жителей Теплого города и всех курортников о Васькином бегстве. Он был уверен, что весь этот переполох затеян именно из-за него и что его красная голова, как фонарь в темноте, выдает его. На одном из спусков к пляжу он увидел киоск «Все для курортника». Там еще горел свет. Васька купил пестренькую пляжную кепочку с зеленым прозрачным козырьком и немедленно натянул ее на свою красную, такую приметную голову.

ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ НА СВЕТЕ

Совсем неожиданно перед ним на отлогом каменистом склоне возник необыкновенный город. Короткая улица, вымощенная булыжником, спускалась почти к самому морю. И все здесь было выкрашено одной только серой краской. Дома, заборы, ворота — все было серым, как пыль. В палисадниках росли серые колючие кустарники. Крапива и чертополох пробивались в просветы заборов, угрожающе лезли из всех щелей. Нигде ни цветочка, и только за пропыленными стеклами хмурых окошек виднелись колючие лапки кактусов. И ни за одним окном не блеснет огонек.

Скучный какой город. Даже вечернее солнце никак его не оживляло. Вечернее солнце, которое богато раскрасило горы и разожгло в море такой пожар, что на него весело глядеть. Вечернее, сверкающее золотом солнце ничего не могло поделать с этим городом.

И как только люди могут здесь жить? Но вот людей-то как раз и не было. Наверное, все повымерли со скуки или разбежались кто куда, и видно было, что совсем недавно. Убежали, бросив все как есть. Вот кузница: широкие двери настежь, на них развешаны подковы, цепи, ножи и другие кузнечные изделия. Вот открытая лавчонка. Товары разложены на прилавке и развешаны — приходи и бери что хочешь. А дальше гончарная мастерская — тоже всё нараспашку. Пирамидки горшков стоят прямо на земле. Перед мясной лавкой на железном крюке вывешена целая туша, а кругом колбасы и окорока. У другой лавки на лотках разложены горы каких-то невиданных овощей и фруктов.

Оглянувшись, Васька подошел, потрогал — все ненастоящее, вылеплено из чего-то. Постучал по мясной туше — гремит, как деревянная. «Киносъемка, — подумал он уважительно, — чисто сделано», — и пошел дальше. Остановился около одного самого большого дома, составленного, казалось, из одних только колонн, серых, шершавых и до того скучных, что хотелось убежать от них подальше. Но бежать было уже некуда, оставалось одно: получше все рассмотреть и отыскать надежное место для ночлега. Васька огляделся. На фронтоне прочел:

ХРАМ САМЫХ СТРОГИХ ПРАВИЛ

Строгие правила. Васька тоскливо зевнул, клацнув зубами, как голодная собака. К одной из колонн прислонен огромный щит, на котором одной только черной краской написано:

СЕГОДНЯ

Большой осенний бал!!!

Перед началом доктор всех главных наук Тот Строгач прочтет лекцию о вреде смеха.

Вокальный квартет «Вздох».

Массовые стенания и др. игры.

Новая программа

«Улыбнулся и тут же загнулся» — скетч.

Несравненный подражатель волчьего воя Гардон Бедолага.

Новые заграничные мелодии.

В перерывах однообразные движения и танцы.

Оркестр унылых дударей под управлением С. Зануды.

Явка всех жителей Серого города обязательна.

КТО НЕ ЯВИТСЯ — ПЕНЯЙ НА СЕБЯ…

Прочитав эту афишу, Васька опасливо плюнул на колонну. Подумал, снова плюнул, но уже смелее, и пошел дальше. По пути ему попалась деревянная будочка с верандой, обсаженной вокруг огромными лопухами. На будочке вывеска:

КАФЕ

«Несмеяна»

«Пейте наш фирменный кофе „крапивное семя“ и вам никогда не захочется улыбаться».

На противоположной стороне площади, возвышаясь над скучным пустым городом своими черными башнями, стояла тюрьма, тоже, по всей видимости, пустая, хотя на железных воротах висел тяжелый замок. Над воротами огромная летучая мышь раскинула железные крылья.

Тоже все ненастоящее — это Васька уже разглядел. И дома, и храм, и тюрьма — все было сбито из досок и фанеры, но так здорово раскрашено, что и не отличишь от настоящего.

А море по-прежнему шумело и с грохотом обрушивалось на каменистый берег. Воздух был влажен и чист. Из большого Теплого города доносилась красивая музыка. Солнце садилось в море где-то совсем неподалеку. И вдруг начало темнеть, да так неожиданно скоро, что Васька не успел даже пройти до конца этой скучной серой улицы. Он уже подумывал, а не лучше ли вернуться обратно, но задержался, услыхав, как кто-то, спускаясь с горы, развеселым голосом напевал очень грустную песенку:

Камешки летели из-под ног идущего, скатывались с горы и ударялись о стены домов гулко, как о фанерные ящики.

Васька приготовился бежать. Большая белая собака кинулась к нему и угрожающе зарычала. Но Васька не очень испугался. У него с собаками всегда устанавливались хорошие отношения. Он тихонько посвистел и похлопал себя по колену, что на собачьем языке означало:

«Да ты что? Своих не узнала?»

Собака сконфузилась, вильнула хвостом и ткнулась мордой в Васькин живот. Достав из-за пазухи кулек с помятыми чебуреками, Васька отломил кусок и сунул в собачью пасть. Собака мгновенно проглотила, восторженно закрутила хвостом и даже тихонько заскулила, как бы заверяя:

«Да я для тебя что хочешь!..»

— Снежок! — послышался из темноты грубый голос. — Вот подлый пес… Это ты с кем там?

С горы спускался большого роста человек.

— Подлец ты, Снежок, и все поступки твои подлые. Эй, что там за человек?

— Это я, дядечка, — отозвался Васька.

— Кто ты?

— Просто одинокий человек. Вот и все.

Снежок весело залаял, как бы заверяя, что никакой опасности тут нет и все в порядке.

— Замолчи, собачье отродье, — совсем не грозно прорычал человек, подходя к Ваське. — Да ты, оказывается, и не человек вовсе, а всего полчеловека… Откуда ты, прелестное дитя?..

Человек этот определенно добрый, об этом Васька догадался еще когда только встретился со Снежком. У злого хозяина не может быть доброй собаки. Но где же тот второй, который пел там на горе жалобным тонким голосом? Но сколько Васька ни выглядывал, никакого другого человека он не увидел.

— Ты что не отвечаешь? — спросил хозяин доброй собаки.

— Я, дядечка, из Нашего города.

— Ого! Далеко тебя забросило! Только знаешь что: не зови меня дядечкой, поскольку я тетечка. И зовут меня вполне по-женски — Марфа Игнатьевна. А для тебя я буду тетка Марфа. Так и зови.

Да, действительно — тетечка. Тетка. Васька рассмеялся и удивленно покрутил головой:

— А-яй, как же это я не разглядел. Тут у вас так скоро темнеет, что я еще не приморгался.

Посмеиваясь, она опустилась на какой-то каменный выступ, Васька тут же устроился против нее на теплой траве. Снежок прилег, положив голову на Васькины колени.

— Ночь только начинается, — проговорила тетка Марфа, — и, значит, давай разговаривать, время убивать.

— А про что разговаривать?

— А про что хочешь. Вот, к примеру, есть очень занимательный разговор про то, как ты с самого Урала да к Синему морю махнул?

Васька сразу заскучал — все как сговорились: расскажи, да расскажи про себя. Кто ты, откуда и зачем.

— Спать я хочу, вот что. Целый день бегаю, — признался он.

— Я так и поняла. Надоело тебе дома жить, потянуло в дальние страны. Как разбежался от самых Уральских гор, так и остановиться не можешь.

— Дальние страны… — Васька усмехнулся. — Это, тетечка, для дураков приманка.

— Вот даже как! Тогда что же тебя, такого рассудительного и умного, из дома выманило?

Нет, видать, от нее не отбрешешься. Васька широко и так сладко зевнул, что Снежок тревожно поднял уши. Хорошо этой тетке, днем выспалась, так теперь ей поговорить охота. Хоть со Снежком, если никого нет. Не очень вежливо, только чтобы она отвязалась, Васька ответил:

— Обезьяна меня выманила.

Пусть обижается.

Но она не обиделась.

— Какая обезьяна? — спросила она с такой доброй заинтересованностью, что Васька слегка застыдился:

— Такая, в красных штанах. Я тогда еще и в школу-то не ходил. Вот она меня и поманила…

И он рассказал все как было. Тетка Марфа, слушая Васькину историю, то шумно вздыхала, то посмеивалась и даже всплакнула под конец над горькой Васькиной долей.

А когда Васька рассказал, как он убегал от плакатов, требующих рыжего мальчика, она даже привстала и наклонилась к нему.

— А ты что? Рыжий разве?

— Как есть, рыжий, — признался Васька и сдернул с головы курортный картузик.

— Ну, парень, это судьба! — торжествующе воскликнула тетка Марфа, и так же торжествующе прошептала: — В самое время ты подоспел. Если, конечно, у тебя талант. Ох, этот талант! Без него плохо, а с ним…

Она шумно вздохнула, словно талант — такая тяжесть, тащить которую ох как нелегко. Но Васька еще ничего такого не знал и потому решительно заявил:

— Есть во мне талант!

— О!.. Да ты отчаянный.

— В школе все говорили, есть.

— В школе? Там чего не наговорят. И меня самое такими разговорами с толку сбили. Ну да я не в обиде. А что еще Грак скажет…

Васька насторожился:

— Какой еще Грак?

— А вот узнаешь, какой, — угрожающе пообещала тетка Марфа.

Она привела Ваську на самую окраину скучного города, где под горой стоял каменный домик. Это у него только одна стенка раскрашена под серый камень, а в самом деле домик сколочен из неструганых досок и внутри приятно пахло сохнущим деревом и свежей смолой.

В углу стоял низенький лежак, совсем такой же, какие Васька видел на пляже.

— Это я тут днем отдыхаю, а, случается, и ночью. Давай-ка ложись. Уходился за день-то, убегался…

Васька разулся, лег на лежак, и сейчас же его закачало, словно в лодке, и ему сделалось так хорошо и спокойно, как давно уже не было.

— Спи, — сказала тетка Марфа, — может быть, приснится тебе твоя обезьянка, помашет тебе хвостом. Хорошая это мечта тебя поманила. Веселая. Ты спи, а я потихоньку говорить буду. У меня такая привычка поговорить с добрым человеком: хоть с тобой, хоть со Снежком, хоть сама с собой. Меня тоже, как и тебя, из дома выманили. Увидала я — девчонка — Любовь Орлову в кино и больше ничего уж не замечала. Как ослепла для всей остальной жизни. Одна она передо мною: идет по белой лестнице и поет:

Это тетка Марфа пропела так жалобно, что Васька рассмеялся и открыл глаза, но тут же снова задремал под басовитый рокот ее голоса:

— Выманила меня из родительского дома Любовь Орлова. Все я бросила, приехала на кинофабрику. Вот она — я! Новая звезда взошла на синем небе.

И снова разбудил Ваську тоненький голосок:

— Эту песню я не допела. Я ее только начала, как смотрю: режиссер Иван Яковлевич посинел лицом да как рассмеется! Чуть со стула не упал. И тут же без всякого перехода в крик ударился:

— Кто ее допустил? Уберите от меня это чудо природы!

И снова его на смех повернуло. Когда уж он вволю и насмеялся и накричался, то говорит:

— Кто это тебя надоумил в кино податься?

— Никто, — говорю, — сама дошла.

— А ты сама на себя в зеркало глядела когда-нибудь?

— Ну и что? Сколько раз. Девка я все-таки.

А я вроде тебя смелая была, отчаянная: мне слово — я два. Когда человек мечтой живет, он страха не признает. Все ему нипочем.

— Ну, вот что, — говорит Иван Яковлевич, — насмотрелся я на тебя, наслушался, а теперь вот тебе мой совет: займись делом, которое тебе предназначено по твоим силам, по таланту, по разуму. Артисткой тебе не быть, уж это ты мне поверь. Да с такой, как ты, ни один актер и играть-то не отважится. Тебе под пару какого богатыря надо, а у нас их пока что не видать.

— Нет, — говорю, — не уйду. Добьюсь своего.

— Поговори еще, я тебя так налажу, что и дорогу к нам позабудешь…

— Ах, вот какой у нас пошел разговор!

Тетка Марфа рассмеялась так, что дрогнули стены легкого домика.

— И знаешь, что я сделала? На что отважилась в отчаянии чувств? Я этого режиссера, этого Ивана Яковлевича, подхватила на руки, как малое дитя, и понесла его по коридору. Народ кругом, а я его, миленького, баюкаю. А он ничего, сидит и не ворохнется. Потом спрашивает:

— Долго носить будешь?

— Пока к месту не определите.

— Ну, хватит. Будет тебе место во всю твою силу таланта.

Опустила его на пол и замерла в ожидании. И он стоит на своих ногах и произносит следующее.

— Вот, — говорит, — смотрите на это дитя природы. Ей двадцать лет и зовут Марфой. Шуток не признает, хотя отлично их понимает. Хочет служить нашему киноискусству в любом качестве. Исходя из всего сказанного, иди-ка ты, Марфа, в сторожа. Охраняй дорогое тебе киноискусство.

— Ладно, — говорю, — для начала и эта должность подойдет. А в дальнейшем посмотрим.

— Так я сказала и начала служить искусству в качестве сторожа. А что ты думаешь — плохая должность? Сначала и я так думала, а теперь лучшей мне и не надо. Я разные города сторожу, и замки, и дворцы. Для каждой картины чего только не строят. И где я только не побывала! Во всех землях и во всех временах. Сторожила я и американские города, и голландские, и всякие, какие надо для кино. Русские города старинные, и не очень старинные, и вовсе сказочные. А я каждую ночь расхаживаю по удивительным этим городам и все воображаю, будто я здешняя жительница и все, что в картине еще только будет, я о себе воображаю. Будто это со мной все такое удивительное происходит. Один раз даже на Луне была. Лунный пейзаж сторожила. Кратеры там всякие… Моря…

— Море Ясности, — вспомнил Васька.

— О, вон ты чего знаешь!.. Да, было там такое море.

— А еще какие есть моря на Луне? — спросил Васька невнятным сонным голосом.

— Да уже не помню всего, что там на Луне. Есть еще Океан Бурь. Название такое грозное. А я по этому лунному пейзажу разгуливаю и все воображаю, будто я сама сюда залетела…

Или море глухо грохочет, набегая на каменистый берег, или тетка Марфа рассказывает про свою жизнь радостно и удивленно, как девочка, — это была последняя Васькина мысль. И вот он уже идет по самому краю лунного кратера и слышит не то тонкий свист ветра, не то визгливый девчоночий голос, напевающий знакомую песню: про ненастный вечер, когда пилотам, скажем прямо, делать нечего:

И видит Васька лунное море и ничуть не удивляется тому, что на Луне появилась вода. Зеленые волны гуляют по морю, совсем, как на земном шаре. А песня про летчиков все слышнее и ближе. Смотрит Васька — качается на волнах тот самый корабль, который он видел сегодня утром. А на корабле стоят Володя и Тайка. Это она так пронзительно распевает:

— Возьмите меня, — заметался Васька по берегу.

— А ты кто будешь? — спросил Володя.

— Тю! Не узнаешь? Я же — Васька…

— Нет, ты уже не Васька! — крикнул Володя. — Васька был в Море Ясности. А мы плывем по Океану Бурь, и ты теперь — цирковой мальчик!..

С отчаянием Васька увидел, как удаляется корабль и словно тает в неоглядной синеве. Он заметался на лунном берегу, закричал:

— Да что вы, ослепли, что ли? Васька я, Васька — твой друг!..

И тут он как будто проснулся и, ничего еще не соображая, продолжал выкрикивать:

— Да Васька я, Васька же!..

ОЧЕНЬ ХОРОШЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК

— А мы и так знаем, кто ты такой есть… — услыхал он очень знакомый голос.

В открытую дверь и в маленькое оконце заглядывает сверкающее утро. И все еще шумит неуемное море.

А на пороге стоят старшина милиции Семен Терентьевич и тот самый курортник Анатолий Петушков, который разыскивает рыжего мальчика.

«Нехороший какой сон…» — подумал Васька и приготовился снова покрепче уснуть и тем самым прогнать нежелательных посетителей.

Старшина первым шагнул в домик.

— Почему не приветствуешь старших? — спросил он строго и в то же время весело, так что Васька понял: бояться ему нечего, но, кажется, это не сон, а взаправду.

— Так я еще не проснулся и не все соображаю, — проговорил он на всякий случай: а вдруг сон еще не кончился…

— Ты, как я думаю, и во сне все соображаешь. — Старшина присел на лежак рядом с Васькой. С другой стороны пристроился Петушков. — Ты и во сне соображаешь, как бы удрать…

— Не больно-то от вас удерешь.

— А ты — колобок: от дедушки ушел, от бабушки ушел… — проговорил старшина.

Петушков для чего-то пощупал Васькины волосы и похвалил:

— Рыжий ты да прыткий. Такого мы давно ищем.

Васька тоскливо поглядывал на дверь. На пороге стояла большая тетка Марфа. Тут и птенчик не проскочит. А Петушков продолжал, не замечая Васькиной обреченности:

— Я тебя все равно нашел бы. А уж теперь не выпущу. Да и ты сам от меня никуда не уйдешь. Цирковую обезьянку помнишь?

«Ага! Все понятно: тетка Марфа? Ее это работа. Заласкала, купила по дешевке». Но эти нехорошие мысли сейчас же исчезли, как только Петушков сказал:

— Вот что, Вася, я — клоун…

Словно штормовая волна налетела на Ваську, подбросила его к сияющему горячему небу, да там и оставила. Он облизал пересохшие губы и замер. И даже глаза прикрыл: если это сон, то лучше уж и не просыпаться…

— Да, — подтвердил старшина, — знаменитый клоун Петушков.

А Васька, когда немного пришел в нормальное состояние, то открыл глаза только для того, чтобы получше рассмотреть своего соседа: ничего в нем нет клоунского, обыкновенный человек. До того обыкновенный, что Васька снова затосковал.

А Петушков сдвинул свою шляпу на нос, подержал ее на самом кончике и, проговорив «Ап», подбросил. Шляпа снова оказалась на его голове. Он вынул пачку сигарет.

— Закурим, старшина. — Сигарета сама выскочила из пачки, и он ловко поймал ее губами. Он протянул пачку старшине, и, пока тот тянулся к ней, новая сигарета оказалась у старшины под самыми усами.

— Лихо! — проговорил старшина, снисходительно разглядывая сигарету. Но заметив, что сигарета источает синий дымок, он слегка смутился. — Цирк!

— Он самый, — подтвердил клоун Петушков.

Васька побледнел. Великий человек сидел рядом с ним. Могущественный и веселый. Хватая воздух, как утопающий, Васька торопливо заговорил:

— Дяденька Петушков, не прогоняйте меня. Я чего хочешь могу. А на еду мне совсем мало от вас надо…

— Да ты это откуда взял, что я тебя прогоню? Да я тебя и не выпущу. Старшина, вы не возражаете?

Семен Терентьевич поднялся.

— Пройдемте, — сурово сказал он. — Пройдемте по чистому воздуху, и там мы все обсудим.

Они все вышли из тесного домика и начали спускаться к морю. Серые дома глядели на них пыльными окнами. При живом солнечном свете они казалисьеще скучнее, чем ночью. Они были угрожающе хмурые. Но Ваське сейчас не до них. Солнце играет, поднимаясь над горами, зеленое море перекатывает гальку, плещет соленой свежей волной. Васька идет рядом с клоуном Петушковым, и старшина шагает, немного поотстав, обдумывая, как узаконить Васькиное незаконное поведение. Снежок скачет по берегу и с визгом спасается от холодной волны.

Теперь уже все идут берегом к настоящему Теплому городу. И Петушков тоже о чем-то задумался.

У самого моря они остановились. Петушков положил ладонь на Васькину голову и в который раз принялся осматривать его лицо.

— А ведь похож? — спросил он до того задумчиво, как бы спрашивая у самого себя. И уже потом обратился к старшине: — Как, на ваш взгляд: похож он на меня?

Васька обомлел. Ему и самому показалось, что он в самом деле похож на знаменитого клоуна, но даже внезапная эта дерзкая мысль напугала его. Походить на знаменитого Петушкова! Да разве это возможно?

Старшина разглядывал Ваську так долго и обстоятельно, что тот не выдержал:

— Ну, чего же вы?..

— А ты как сам-то, заметил сходство? — спросил Петушков.

Ужасаясь своему нахальству, Васька выкрикнул:

— Да если вы так говорите, то чего же тут еще раздумывать!

— Сходство есть, — наконец подтвердил старшина. — Нос, извиняюсь, и вообще. Волосом только вы поспокойнее будете. Ну и веснушки, конечно…

— Я сразу понял, что мы с вами договоримся, — нетерпеливо перебил его Петушков.

— Если Василию такое счастье пойти в клоуны, то закон этому препятствовать не может. Поскольку человек вы всесоюзно известный, то мы на Василия запрос сделаем по месту жительства.

— Запрашивайте! — Васька с полной готовностью выпрямился — Пишите: «Наш город, районное отделение милиции, лейтенанту Василию Андреевичу».

Записав адрес, старшина спросил Васькину фамилию.

— Понедельник. Василий Капитонович. Десять лет.

Тут уж даже Петушков слегка опешил:

— Вот это фамилия! Да тебе и придумывать ничего не надо: ни псевдонима, ни маски, ни парика. Ты так и родился клоуном.

Вот когда она началась, новая жизнь! Васька был уверен, что все в этой жизни будет необыкновенным, и поэтому ничему не удивлялся. И оттого, что человек он был сообразительный, все делал ловко и весело.

Новая жизнь началась с того, что ему приказали раздеться догола. В гостиничном номере было тихо и тепло. В ванной шумела вода. Петушков ощупал Васькины мускулы, оглядел его смуглое, закаленное всякими невзгодами тело, приговаривая:

— Хорошо! Молодец, хорошо! Ну и грязен же ты! А это отчего же у тебя все белье черное?

— Мурзилка выкрасила. Чтобы грязь не виднелась. Отцова жена. Ее Муза зовут. Ей чтобы стирать реже. Ну, я ее Мурзилкой…

— Веселая, видать, у тебя была жизнь. Ну, полезай в ванну. Не горячо?

— В самый раз.

— Мыла не жалей. Вот мочалка. Дай-ка я тебе голову намылю. Эх, какие от тебя чернила отходят. Наверное, и тебя самого заодно твоя Мурзилка покрасила, чтобы грязь не виднелась?

После ванны Ваське сделалось так легко, что у него даже немного закружилась голова. Когда он, завернувшись в синий махровый халат, шлепал босыми ногами по паркету, то его даже слегка покачивало. Он сказал об этом и добавил:

— Это меня так от легкости…

— От голода это тебя так покачивает, — сказал Петушков, — а совсем не от легкости.

Васька и сам так подумал, но сказать стеснялся.

Официантке, которая принесла завтрак, Петушков сказал:

— Вот, братишка приехал.

Васька сидел в кресле, подобрав под себя голые ноги, румяный, причесанный, разомлевший от свалившейся на его рыжую голову благодатной новой жизни.

— Одно лицо, — засмеялась официантка. — Такой смешной и очень хорошенький мальчик.

Никогда еще Ваську не называли «хорошеньким мальчиком». Он даже вспотел от неожиданности, но тут на столе появилось столько разной еды, что пришлось отставить все переживания и приняться за дело. В конце концов сладость новой жизни совсем его сморила, и он задремал в своем кресле, но Петушков велел ему лечь в постель. Засыпая, он слышал, как Петушков разговаривал по телефону с каким-то Филимоном.

— Слушай, Филимон. Ты у нас все понимаешь. Лежит тут у меня мальчишка, голый, как ангел небесный, и очень рыжий. И веснушки такие, что просто прелесть… Ну, значит, ты совсем не разбираешься в ангелах. Они в большинстве рыжие… Ну, это тебе тогда попался какой-нибудь восточный ангел, а вообще-то они рыжие. Свалился, как кирпич на голову. Да говорю же, братишка приехал. Приезжай посмотри и костюм захвати. Голый? Без билета ехал, для приключений… Я его у милиционера отнял. А милиционер, представь себе, в усах, старшина, службист и при всем этом — философ с лирическим уклоном…

На этом месте Васька засмеялся и мгновенно уснул.

Когда он проснулся, то почувствовал, что кто-то стоит у постели, и тут же услыхал отчетливый не то мальчишеский, не то женский голос:

— Ты у нас, Анатик, фатально везучий. Удачи просто преследуют тебя. Такую морду отыскал чудесную: без грима — брат. Грак увидит — ахнет. И, говоришь, способный?

— Кажется, очень способный. Я в этом редко ошибаюсь. А главное, он очень хочет стать клоуном. Есть у него мечта — цирковая обезьянка…

— Что за обезьянка?

— Это у него мечта такая, — сказал Петушков. — Надо тебе рассказать…

Голоса удалились. Тогда Васька осторожно приоткрыл один глаз и увидел молоденькую женщину в потрепанных синих брюках и красно-белом полосатом свитере без рукавов. Гладкие светлые волосы распущены по плечам. Она сидела на столе, болтая ногами, и слушала рассказ Петушкова про цирковую обезьяну.

Боясь пошевельнуться, Васька тоже прослушал историю, которую сам недавно рассказал Петушкову. Все точь-в-точь. Ничего не прибавлено, а получилось до того интересно как в книжке. Или будто Петушков сказку рассказывает, а женщина притихла и даже ногами перестала болтать. Глаза у нее светлые, веселые и в то же время какие-то задумчивые.

— Здорово! — протяжно проговорила она, когда Петушков закончил. — Цирковая обезьянка в красных штанах поманила, а он побежал за ней на край света. Символ. Этого не придумаешь. Что же ты решил?

— Съемки откладываются до будущего года. Что-то там со сценарием. Мне Грак говорил. И наездница, которая маленькую королеву играет, с цирком гастролирует за рубежом. Сейчас они в Африке, а потом еще поедут в Париж. Словом, вернутся только к зиме. За это время я поработаю с Васей. Сделаю из него клоуна. Если договоримся с его родными. Тут я и сам не все понимаю — кто у него есть из родных…

Не выдержав, Васька откинул одеяло и сел.

— Никого у меня нет! — выкрикнул он. — Я сам по себе. Говорил же… И никуда я от вас не уйду, и даже не мечтайте.

Женщина засмеялась, Петушков сказал:

— Ну вот, сама видишь. И это когда он еще не совсем проснулся. Ты, Филимон, просто его недооцениваешь.

Соскочив со стола, она бросила на постель новенькие черные трусики и приказала:

— Вставай.

Натянув под одеялом трусики, Васька поднялся. Волосы его после мытья разлохматились и запылали, как пламя на ветру.

— Убиться можно, до чего рыжий! — воскликнула Филимон. — Грак с ума сойдет! Тебя Васей зовут?

— Васька.

— Забудь! — приказала она до того строго, что Васька опешил. — Забудь это. Ты теперь Вася. Понял? Вася.

— Какая разница?

— Нет, ты ничего не понял. Человек начинается с имени. Теперь ты Вася. Василий. И нечего тут спорить.

А он и не спорил. Он принимал все, что давала ему новая жизнь. Ловил, как яблоки с яблони. Упало — твое. Вася так Вася. Посмотрим, что из этого получится…

А Филимон без передышки начала командовать:

— Ну, мальчики, за дело. Через час — проба, а вы еще не готовы. Одевайтесь. Вася, до волос не касайся, пусть будут как есть.

Петушков скрылся в ванной. Филимон взялась за Ваську. Она велела ему надеть брюки такие обтрепанные, такие заплатанные, каких Васька никогда еще не видывал. Но он уже начал понимать, что так надо для кино, и, дрожа от восторженного волнения, радостно подчинился. Потом Филимон надела на него полосатую тельняшку, тоже порванную и очень грязную. Только грязь, Васька сразу заметил, была не настоящая, а намазанная серой краской. Рваные башмаки на толстой подошве и красный платок на шее довершали наряд, в котором Ваське предстояло пройти первые шаги по новой жизни.

Из ванной вышел Петушков точно в таком же костюме, только брюки у него были не такие потрепанные и заправлены в полосатые чулки.

— Вы прямо как отпочковались один от другого, — заметила Филимон и снова начала командовать: — Я поехала на фабрику и оттуда заскочу за вами. А ты, Анатик, за это время расскажи Васе, что и как… На вас смотреть невозможно — в глазах двоится! — Она засмеялась и убежала, хлопнув дверью, и уже из коридора донесся ее четкий голос: — Убиться можно!..

— Ух, какая! — Васька восхищенно покрутил головой.

— Филимон-то? Ого!

— Она у вас главная?

— Как тебе сказать. У нас все главные, на своем месте, конечно. Но самый-то главный у нас режиссер — Спартак Сергеевич Грак.

Васька засмеялся.

— Ты что? — удивился Петушков…

— Чудно: Спартак — Грак…

— Это тебе сейчас «чудно». Он нам всем житья не дает. И ты еще с ним наплачешься.

Наморщив свой носик-репку, Васька самоотверженно заверил:

— Стерплю. Вы-то терпите, и я стерплю. Я на эти дела привычный. На всякие тиранства.

Петушков так весело рассмеялся, что и Ваське стало весело: разыгрывают его, за дешево хотят купить, так ведь и он не промахнется.

— А Филимон эта — тоже?..

— Верочка-то? Это мы ее так между собой зовем — Филимон. Нет, она милая женщина. Помреж. Помощник режиссера. А для тебя она Вера Васильевна. Запомни. Ну, все это в сторону. Займемся делом.

— Давайте! — сказал Васька с готовностью.

Но Петушков приказал ему сидеть смирно и внимательно слушать все, что он сейчас расскажет.

— Ты знаешь, что это такое — клоун?

— Да! — выкрикнул Васька и задохнулся так, словно упругий воздух со всего моря сразу нахлынул на него. — Клоун — это самый веселый, а значит, и самый хороший человек!

Он ничего больше не сказал, но Петушков — удивительный человек — отлично его понял.

— Ты правильно думаешь. — Он засмеялся и взъерошил Васькины волосы. — Если не считать свое дело самым лучшим, то не стоит и браться за такое дело.

РЫЖИЙ КОШМАР

Режиссер Спартак Сергеевич Грак плохо спал: всю ночь ему снились рыжие мальчишки. От них не было никакого спасения. Они летали над его головой, прыгали вокруг, кувыркались, издавали дикие вопли. Он хотел бежать, они путались под ногами, хотел крикнуть — голоса не было. Он малодушно залезал под кровать и, завывая от ужаса, сейчас же вылетел оттуда, а за ним с хохотом и визгом бросались, красноголовые мальчишки. Под конец он изнемог и сдался. Рыжие подхватили его, понесли куда-то в темноту. В страхе он просыпался, стирал вафельным гостиничным полотенцем холодный пот, пил снотворное и, вздыхая, долго сидел в постели, надеясь, что его свалит такой глубокий сон, куда не проникнут эти проклятые мальчишки.

И только он начал засыпать, как раздался телефонный звонок. Он спрятал голову под подушку, закрылся одеялом, но ничего не помогло. Звонок трещал не переставая, как будто все рыжие мальчишки собрались вокруг и устроили дикий кошачий концерт.

Отбросив подушку, он схватил трубку и с ненавистью сказал:

— Чтоб ты лопнул…

— Это потом, — ответила трубка хорошо знакомым голосом клоуна Петушкова. — Нашелся неповторимо рыжий… Можно кричать «ура».

— Ура, — проговорил Грак злобным плачущим голосом. — Я всю ночь не спал. Эти мальчишки… А тут еще ты. Прямо какой-то рыжий кошмар… И подите вы все к дьяволу…

Не слушая его, Петушков орал в трубку:

— Я его у милиционера отнял, так он и от меня сбежал. Его тетка Марфа поймала. Вот он какой. Сам к сердцу прилипает.

Грак давно знал Петушкова, очень любил его трудное веселое искусство и мечтал создать фильм, где главный герой — клоун. И где главная тема — победная сила смеха: Смеха, утверждающего добро и убивающего зло.

— Ты добрый, — проговорил Грак, успокаиваясь. И тут поспешно добавил: — И умный. Я тебе верю. Привози этого своего неповторимого. Устроим пробу. А теперь я спать хочу.

Но Петушков не унимался:

— Мне кажется, ты не все понял. Не слышу ликования.

Не слушая, что там Петушков еще продолжает рассказывать, полусонный Грак проговорил:

— Да будет тебе… Ну хорошо — я ликую. Ура, ура!.. Слышишь! — и грохнул трубкой по рычагам. Но спать уже расхотелось.

Он сидел на столе рядом с телефоном, поставив ноги на стул, худой, темнолицый, волосатый, похожий на большую печальную обезьяну. Черные закрученные волоски пробивались сквозь сетчатую майку на груди. Сидя на столе, он закурил сигарету, В распахнутое окно врывался грохот прибоя, не заглушая шума в голове от бессонной ночи и нелепых снов.

Рыжие мальчики. В конце концов, он сам все придумал. Это была его собственная режиссерская блажь — найти на роль маленького клоуна настоящего рыжего и отчаянного мальчишку. Блажь талантливого человека, которая всегда приносила успех его фильмам. Зная это, его помощники с увлечением бросились искать рыжего и отчаянного, но пока что никого не нашли. Попадались рыжие, и все какие-то вялые, спокойные, но никому и в голову не приходило взять просто отчаянного, хотя и не рыжего, и выкрасить его. Если бы нужен был взрослый актер, то, конечно, так бы и поступили. А тут мальчишка. Сколько его ни крась — ничего не получится.

Уж если Грак сказал — рыжий, значит, и должен быть настоящий. Яркий, дерзкий, смышленый — рыжий от начала до конца. Говорили даже о каком-то особенном «рыжем» характере.

Рыжий, бросающий вызов всему миру, — вот каким должен быть младший брат мятежного клоуна, которого играл не киноактер, а самый настоящий цирковой клоун Анатолий Петушков, рыжий с самого дня своего рождения.

Потушив недокуренную сигарету, Грак пошел в ванную. Холодный душ и гимнастика освежили его. Он вызвал машину, приказав шоферу подъехать со стороны хозяйственного двора и ждать за углом.

Грак любил чистое, свежее белье и новую просторную одежду. В синих полотняных брюках и серой блузе с короткими рукавами, прикрываясь легкой соломенной каскеткой, выглянул он из окна. Да, все как вчера и позавчера: рыжеволосые, явно крашеные, уже здесь. И с ними мамаши. Тоже, конечно, крашеные. Дожидаются появления знаменитого режиссера.

Мальчишки гонялись друг за другом, боролись, катались по траве, издавая воинственные крики. Во всякое другое время им здорово досталось бы за это, но сейчас мамаши и сами выглядели не лучше: воплями не менее воинственными взбадривали они своих питомцев, добиваясь, чтобы они предстали перед всемогущим Граком в самом что ни на есть отчаянном виде.

Прикрыв окно, Грак на цыпочках выбрался из номера. Он торжествовал: на этот раз крашеные мамаши со своими крашеными сорванцами останутся с носом. Он лихо сдвинул каскетку на затылок, засунул руки в карманы и, насвистывая, спустился по служебной лестнице. Вахтер, предупрежденный шофером, выпустил Грака на тихую улочку. Продолжая насвистывать, Грак беспечно двинулся к тому месту, где за углом ждала его машина. Но до угла дойти не удалось: на платане, на самом нижнем сучке сидел черноглазый мальчишка с явно крашеными волосами. Мальчишка с криком «Мамале, он уже идет!..» скатился под ноги режиссера.

— Нет! — воскликнул Грак в отчаянии.

Из-за платана резво выбежала толстая усатая женщина в таком пронзительно-цветастом платье, что у Грака зачесалось в носу. Он боязливо чихнул.

— Доброго вам здоровьичка! — угодливо захихикала усатая. Могучая ее грудь всколыхнулась, и лежащая на ней толстая золотая цепь зазвенела. Потрясая серьгами, браслетами, брошами, как рыцарскими доспехами, она двинулась на обомлевшего, режиссера.

— Нет, — повторил Грак пересохшим от негодования и страха голосом.

Крашеный мальчишка вцепился в его ногу, пресекая всякую попытку к бегству.

— А почему бы и не «да»? — конспиративным шепотом спросила она, неотвратимо надвигаясь на оробевшего Грака. — Скажите «да», и всем будет хорошо.

— Уже взяли, — объявил Грак, пытаясь обойти пеструю толстуху. — Настоящего рыжего приняли, а у вас крашеный…

— Да я же дам больше! — Она взмахнула своей толстой сумочкой.

— А я милиционера позову. Дайте пройти. Ну, кому говорят!

— Ну зачем же сразу и кричать, — интимно зашептала пестрая толстуха. — Что, разве мы не знаем, каких жертв требует от нас ваше искусство? Мы же деловые люди…

— Нет, это черт знает что такое! — в отчаянии воскликнул Грак, пытаясь вырвать ногу, но мальчишка держался цепко и, закинув голову, преданно смотрел на Грака томными восточными глазами. Оторвать его можно было только вместе с куском прекрасных синих брюк. Но сейчас Грак был готов на любые жертвы.

Спасение пришло, как всегда, неожиданно. Из-за угла гостиницы выскочил крашеный сорванец и, увидев плененного режиссера, заорал:

— Вот он где!..

И сейчас же там возникли негодующие стенания и вопли людей, которые поняли, что их обманули.

Пестрая толстуха растерялась на одно только мгновение, но этого было довольно. Грак стряхнул с ноги зазевавшегося мальчишку и бросился к своей машине.

ЛЮБОВЬ И ТАЛАНТ

Толстые грубые ботинки на деревянной подошве оказались необыкновенно легкими и мягкими, как чулки. Это только с виду они грубые, будто изготовленные из толстой кожи. И подошва такая мягкая, резиновая, что Ваське приходилось все время сдерживаться, чтобы при ходьбе не подпрыгивать, как на Луне.

— Ты ему все рассказал? — торопливо спросила Филимон, как только машина тронулась.

Старый, скрипучий автобус с надписью «Киносъемочный» очень понравился Ваське. Все в этом автобусе дрожало и звенело на разные голоса, как будто в нем везли целый оркестр, состоящий из одних только ударных инструментов. И внутри чудесно пахло бензином и грушевой эссенцией.

— Мы с тобой братья-клоуны, — сказал Петушков. — Очень веселые и смелые люди. На том корабле, который ты, видел вчера, мы приехали в сказочную страну, где властвуют серые нетопыри. Они похитили самую прекрасную наездницу из цирка, и нам надо ее выручить. Все понял?

— Ага! — сказал Васька, хотя понял далеко не все.

— Потом я тебе подробно расскажу, а сейчас одно запомни: мы братья.

— Мы братья, — как клятву повторил Васька. — Теперь меня хоть убей…

Филимон засмеялась, а Петушков серьезно сказал:

— Это тоже будет. Грак. К нему в лапы только попади. Убивать он мастер.

Они сидят рядом, и каждый бы сказал: «Вот едут родные братья» — оба рыжие, скуластые, носик-репка, глаза голубые, чистые. Братья-клоуны.

Напротив них сидит Филимон.

— Грак… Я его знаю как облупленного. Он теперь рыжими объелся до безумия. Теперь он всех мальчишек возненавидел.

Васька понимал, что вся его жизнь сейчас зависит от неведомого ему всемогущего Грака. Из разговора Филимона с Петушковым он понял, какое множество рыжих и крашеных мальчишек хотели бы сниматься в кино, но ни один не подошел. Не понравился Граку.

Наверное, то же подумал и Петушков — он спросил:

— Может быть, еще не время нам показываться?

— Самое время. — Филимон деловито взъерошила Васькины волосы. — Ты с Граком знаком давно, а на работе впервые столкнулся. А я пятый фильм с ним страдаю.

— Я в том смысле, что он еще не доспел?

— Дошел до точки. Я уж вижу. Он теперь видеть их не может, этих рыжих. Он от них бегает. Утопиться готов в Синем море. И если теперь, в такой момент, ему этот вот наш понравится, то уж будь спокоен, не отстанет. Это будет именно тот самый, единственный на всем белом свете, который ему нужен. Без него ничего не получится. Без него жизни нет.

— Да, странная штука творчество. Кажется, в искусстве только и приходится заниматься тем, что отбрасывать все ненужное, неподходящее, случайное, чтобы найти то, что надо. Одно единственное, без которого жить невозможно.

— Ненавидеть или умирать от любви, — задумчиво подсказала Филимон. — И всегда быть жестоким.

— Прежде всего к самому себе, — сказал Петушков.

Филимон почему-то засмеялась и, заглядывая в его глаза, проговорила:

— Странная штука искусство: чем сильнее его любишь, тем больше ожесточаешься сердцем к самому себе и к своим ближним. Даже к тем, которые очень любят тебя. Отчего это, Анатик? А?

Глядя в окно, Васька делал вид, будто ему нисколько неинтересно, о чем они там говорят. Это он всегда так делал, чтобы взрослые перестали обращать на него внимание. Вот тут-то они и разговорятся, как, например, сейчас. Хотя Васька и не все понял, но главное до него дошло: если уж потянуло тебя в клоуны или в артисты, то про все остальное позабудь. Вот это здорово! Ему показалось, что он вступает в какое-то великое тайное братство, входит в новый мир, в котором живут люди, выше всего считающие свое прекрасное искусство. Да пропустят ли его в этот мир? Ну ничего. Нет такого места, такого тайного угла, куда бы Васька не смог пробиться.

А Филимон вкрадчиво повторила свой вопрос:

— Отчего это люди так жестоки к тем, кто их любит?

— Ох, Филимон!..

— Хоть сейчас-то не зови меня так.

— Ну хорошо. Скажем так: ох, Верочка!

— Знаешь что, давай-ка лучше ничего не говорить на эту тему.

— Давай, — покорно согласился Петушков и сейчас же добавил: — Любить — на это тоже большой талант нужен.

— Да. И у тебя его хоть отбавляй, этого таланта.

— Верно. Больше всего я люблю самого себя, а заодно и весь мир, но только в те минуты, когда мне наконец что-нибудь удается. То, что долго не получалось, вдруг вышло. Вот тогда и мир хорош, и я сам прекрасен в этом чудесном мире.

— Не о такой любви я говорю, и ты это отлично знаешь…

— Ты же сама сказала: не будем на эту тему.

— Да, сказала. Ну и что? Мне просто непонятно, как это ты все еще не можешь забыть эту свою куклу.

— Ты права: не могу. И, наверное, никогда не смогу.

— Сколько зла она сотворила для тебя!

— А сколько любви она сотворила для меня!

— Бросить человека, которому отдала всю свою любовь! — не унималась Филимон. — Всю любовь до конца. Как же она теперь-то обходится без любви?

— Наверное, не все отдала… — попытался пошутить Петушков.

— Ага! Значит, остаточки захватила. Бедно, значит, живет. А где она сейчас?

— Этого я не знаю. И не старался узнать.

— Кукла. — Филимон вздохнула. — По-моему, никогда у нее и не было никакой любви…

Вслушиваясь в этот разговор, Васька вспомнил свою встречу с той маленькой красивой женщиной, которую он тоже прозвал «куклой». Не та ли это самая? И про клоунов что-то неодобрительно говорила. Только та вокзальная «кукла» что-то нисколько не похожа на бедную, вон как муж за ней увивается. «Королевой» называет. Не про нее, значит, разговор. А может быть, и про нее…

— А сколько любви она сотворила для меня!.. — повторил Петушков.

— Ну да! — Филимон махнула рукой и невесело засмеялась. — Я и забыла, что ты добрый человек и зла не помнишь. Запоминаешь только добро.

— Я клоун: убиваю зло только для утверждения добра, которого в мире не так-то уж много… А ты, Верочка, очень хороший друг и деятельный. С тобой работать — одно удовольствие, и ты все понимаешь…

Дослушав все это и подождав, не скажет ли он еще что-нибудь о ее превосходных качествах, Филимон грустно улыбнулась.

— Да, я такой замечательный друг, что уж ни на что другое никакой надежды для меня и не остается.

Ох, какой там у них получается разговор! Ваське показалось, что они забыли про него и говорят, словно они тут вдвоем. Филимон, нет — Верочка, оказывается, любит Петушкова, а тот любит какую-то Куклу. Васька усмехнулся и тут же испугался этой своей вольности. Но никто не заметил.

У Васьки насчет любви было свое мнение, и не очень высокое, но сейчас он призадумался. Не такая, значит, это никчемная штука — любовь, если сам Петушков поддался ее неведомой силе.

Дальше думать было некогда, потому что автобус уже остановился у крайнего дома фанерного Серого города.

В Сером киногороде по-прежнему было пустынно, и только у самой кромки прибоя виднелись две или три машины. Около машин суетились и что-то делали бойкие, расторопные люди. Все они так кричали и бегали, будто очень боялись куда-то опоздать. Или уже опоздали и обвиняли в этом друг друга.

Васька с удовольствием присоединился бы к ним — он любил всякую сутолоку и споры, но Петушков крепко держал его за руку.

— Так ты смотри, — проговорил он, волнуясь, — помни одно: мы братья, и мы ничего не боимся, хотя каждую минуту нас могут схватить агенты Злобной стражи.

Филимон взъерошила Васькины волосы и шепнула:

— Ни пуха вам ни пера…

И братья-клоуны пошли по улице Серого города прямо к бушующему морю. Петушков сказал:

— Ты пройди немного вперед и, если заметишь опасность, свистни. Ты свистеть умеешь?

— Ого! — Васька поднес к губам пальцы, чтобы показать, как он умеет свистеть, но Петушков остановил его:

— Я сказал, если заметишь опасность. Ну, иди. И помни: ты ничего не боишься.

У Петушкова был такой решительный вид, будто он вот прямо сейчас готов сразиться с неведомыми врагами. Васька даже позабыл, что это все не в самом деле, что это не больше как игра. Игры вообще-то он презирал, но сейчас даже и не подумал об этом. Он не видел ничего, кроме притихшего города, где за каждым углом притаилась смертельная опасность. Это уже не было игрой. Он в самом деле младший брат знаменитого клоуна и тоже ничего не боится и готов на все.

Засунув руки в карманы, он шел посреди улицы. Враги не должны ни о чем догадываться. Идет по улице мальчишка и беспечно насвистывает. Идет себе да идет, и ни одна мелочь не ускользнет от его острого взгляда. Так он дошел до площади, где высилась тяжелая серая громада Храма Самых Строгих Правил. От площади во все стороны отходило несколько улиц. По которой идти? Васька оглянулся: Старший брат тревожно вскинул руку и, предостерегающе свистнув, скрылся за углом. Но вот он на секунду выглянул и снова взмахнул рукой. Васька понял: опасность невелика, но зевать не надо.

К нему приближался небольшого роста человек в новой серой блузе и соломенной каскетке. Он неторопливо поднимался от моря, размахивая длинными, волосатыми, как у обезьяны, руками. Да и сам-то он напоминал большую обезьяну. Идет, слегка раскачиваясь, и не сводит с Васьки настороженных и в то же время очень заинтересованных глаз. Немного не доходя, остановился. Можно подумать, что ему еще никогда не приходилось встречаться с человеком — так он внимательно и удивленно разглядывал Ваську и даже слегка присел, чтобы лучше видеть.

Не любил Васька, когда его так рассматривают, ничего в этом нет хорошего. А может быть, у них тут так положено? На всякий случай он молча перетерпел этот осмотр.

— Ага… — проговорил человек.

— Э-э… — ответил Васька и вызывающе показал язык. И человек тоже показал язык. Васька осторожно засмеялся. Человек стоял, слегка пригнувшись к Ваське, словно ожидал, какую еще штуку тот выкинет. А Васька тоже думал, что от такого, не совсем нормального, можно всего ожидать. А может быть, это и есть та главная опасность, о которой говорил Петушков.

Подумав так, Васька пронзительно свистнул. Человек одобрительно заметил:

— Ага!

Как будто никаких других слов он и не знал. Наверное, он просто загримирован под обезьяну и держится, как большая обезьяна: нарочно ходит согнувшись, раскачивает длинными руками и ничего не говорит человеческого. Вообще-то здорово у него получается, и если Васька хочет, чтобы его приняли, у него тоже должно все получаться, как будто на самом деле.

Он свистнул еще раз, предупреждая Старшего брата, и сам решил, что от этого длиннорукого надо спасаться. Кто знает, что у него на уме? И хотя все это игра, но такая, где все должно быть, как на самом деле. В кино тоже сидят люди и знают, что все, что показывают, — неправда, но как-то забывают о неправде и замирают от страха. Переживают. Если этого не будет, то незачем тогда и в кино ходить.

Ни о чем таком прежде Васька и не задумывался, принимая все, что показывают в кино, за чистую правду. И сейчас, если он хочет стать клоуном, актером, то не должен даже и думать о правде и неправде. Все, что он должен сделать, все, что от него ждут и чего он сам ждет от себя, — все правда. Самая настоящая правда.

И, почувствовав, какая смертельная опасность грозит его Старшему брату да и ему самому, Васька оживился, им овладел такой веселый азарт, какой бывал, когда он спасался от разъяренного Капитона, зная, что убить его не убьют, но изобьют, как собаку, это уже обязательно.

Закусив губу, ждал, что еще выкинет этот, похожий на обезьяну. Вот он снова не спеша пошел на Ваську, расставив длинные руки. Васька метнулся в сторону. Это было обманное движение — противник тоже обязательно повторит это движение, и, воспользовавшись его оплошкой, можно проскользнуть с другой стороны. Но человек успел сцапать его руку, и когда Васька попытался вывернуться, то упал, увлекая своего врага.

— Пусти, гад… — прохрипел Васька.

— Ну да, — тоже прохрипел человек, явно торжествуя свою победу. Каскетка свалилась с его головы.

А Васька боролся изо всех мальчишеских сил. Он лежал на спине, и враг, склонившись над ним, скалил зубы, радовался своей победе. Но тут Васька изловчился, подтянул ногу к груди и сильно ударил в это торжествующее лицо. Резиновая подошва смягчила удар, но все равно человеку здорово досталось. Охнув, он повалился на землю. Ловко вывернувшись, Васька вскочил на ноги и отбежал к ближайшему домику.

На своем горьком опыте он знал, что такая легкая победа еще ничего не значит и, если хочешь остаться целым, надо бежать и как можно дальше. Он задержался только на одну секунду, чтобы взглянуть на поверженного врага и торжествующе крикнуть:

— Ну что? Еще добавить?..

Сидя на земле, человек ощупывал челюсть.

— Ничего. Погоди, я до тебя еще доберусь, — проговорил он с таким торжеством, словно уже снова схватил Ваську.

— Как же…

— Я с тебя шкуру спущу.

Такие угрозы Васька уже слыхал, и не раз. Не очень-то он их боялся. Припомнив Володину фамильную поговорку, он выкрикнул:

— Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает!..

— Как это? Как ты это сказал?

Васька повторил. Человек поднял руку:

— Постой, не убегай! Это же здорово! «Я — сучок дубовый…» Из этого можно сделать вещь!..

— А я и не убегаю, — сказал Васька с некоторым даже бахвальством.

Но только он успел это проговорить, как почти у самого уха услыхал негромкий отчетливый стрекот. Он живо обернулся. Из палисадника, у которого он стоял, раздвинув пыльные стебли ненастоящей крапивы, уставился прямо в его лицо черный глазок киноаппарата. Васька обомлел на одно только мгновение и отскочил в сторону. И тут же увидел он другой аппарат, нацеленный на него с противоположной стороны улицы. Обложили со всех сторон. Васька сообразил, что он влип и на этот раз никуда ему не деться. Все, что он делал, что вытворял, все заснято. Как только все это увидит всемогущий Грак, так и наступит для Васьки конец. Теперь уже не думая больше о бегстве, он оглядывался, ошеломленный событиями, развернувшимися за последние минуты, а тот человек, притворившийся обезьяной, проворно вскочил на ноги и зычным голосом крикнул:

— Все свободны!

И сейчас же из-за домов, из палисадников и еще из всяких укрытий начали показываться люди с киноаппаратами и какими-то фонарями. Или это Ваське с перепуга показалось, будто их такое множество? Он стоял у палисадника взъерошенный, злой, решительный. Он еще не знал, что сделает, какую штуку выкинет, но только отступать ему теперь некуда. Теперь надо добраться до самого Грака.

Подбежала Филимон.

— Молодец! — шепнула она. — Все правильно сделал.

— Где Петушков? — спросил Васька в отчаянии.

— Ты что, испугался?

Васька не успел ответить, подошел Петушков и тоже похвалил:

— Хорошо сделал, братишка.

А похожий на обезьяну человек скалил зубы — не то улыбаясь, не то угрожая.

— Продолжим пробу? — весело спросил у него Петушков.

— Мне хватит, — ответил человек, потирая челюсть. — Я уже попробовал. А тебе спасибо — привел бандита…

Он засмеялся, и все кругом засмеялись. Васька немного ободрился, захлюпал носом, завздыхал.

Кто-то поднял соломенную каскетку и проговорил:

— Ваша шапочка, товарищ Грак.

Потухло солнце, темная волна накрыла Ваську и бросила в черную пучину. Грак! Это он так самого Грака?! Ну, теперь не зевай, Васька! Теперь работай!..

Он упал на колени.

— Дяденька Грак, не прогоняйте меня! Бейте меня чем ни попало, только не гоните!.. — завопил он настойчиво и ожесточенно, и злые слезы потекли по его щекам, затопляя золотые веснушки.

— Артист! — захохотал Грак и схватил Ваську за рыжие лохмы, заставил подняться. — Глядите, какой бандит! Он еще похлеще тебя будет!.. — ликующе сказал он Петушкову. — Ты за ним поглядывай…

— Да я… — выкрикнул Васька и совсем неожиданно для самого себя заплакал. Размазывая слезы и задыхаясь от переполнивших его чувств, он продолжал выкрикивать: — Дяденька, я чего хочешь! Я вам, чего надо, представлю… — И тут же засмеялся, оттого что вдруг понял, что его приняли, что кончились все его мучения и никто теперь его не ловит, не гонит. Смеясь и растирая слезы, он продолжал: — Представлю, чего надо. Хоть бандита, хоть ангела-архангела…

— Артист, — все так же веселясь, повторил Грак. — Ну, а тебе спасибо за этого рыжего, — сказал он Петушкову.

— Я же сказал тебе — парень настоящий. Сразу понял, что от него требуется! Мгновенная реакция, легкая возбудимость. Мы с ним еще…

Но тут вмешалась Филимон:

— Да он же еще ребенок. Вы оба забыли это? Реакция… Вон как он зашелся и сейчас все еще дрожит. — Она обняла Васькины вздрагивающие плечи и утерла ему лицо душистым платком. — Беги, Вася, вон в тот домик и постарайся заснуть…

Она показала на дощатое строение, в котором провел Васька свою первую ночь… Всхлипнув напоследок еще раз, он ответил:

— Да я и не устал вовсе…

— Иди, иди… — совсем уж повелительно повторила Филимон и легонько ударила по Васькиному затылку.

Он пошел, вспомнив, что с Филимоном спорить не полагается.

В дощатом сторожевском домике никого не было. Еще сильнее, чем утром, пахло смолой и морем. В распахнутую дверь врывался соленый ветер.

Утомленный переживаниями, Васька прилег, закрыл глаза, и только он собрался подумать о своем счастье, как вбежал Снежок и горячим языком лизнул его щеку.

— Собака ты, собака… — проговорил Васька и засмеялся.

Вошла Марфа. Без сторожевского плаща, в пестром платье, она ничем не напоминала несуразного мужика, как ночью показалось Ваське. Обыкновенная большая тетка.

— Приняли тебя. Теперь ты артист.

— Спать мне велели, а я не хочу.

— Какой сон! Когда меня в сторожа приняли, тоже по ночам не спала. Ревела от обиды. Как же, в артистки разлетелась, а меня в сторожа. Дед мой на Волге грузчиком был. Я в него, такая же чертоломина. А душой он ребенок: всех жалел. Ну, а у меня никакого таланта нету. — Она шумно вздохнула и рассмеялась. — Фантазии у меня много, это верно. Воображения. А режиссер Иван Яковлевич все говаривал: «Любить искусство — это тоже талант немалый, а служить искусству почетно в любом качестве, хотя бы и в сторожах».

Слушая неторопливый ее рассказ, Васька вспомнил другую старуху, такую же большую, но, как он считал, не очень-то добрую, Елену Карповну. Ее даже Капитон, отец Васькин, боялся и говорил, будто стережет она богатства несметные. А Володя рассказал, что никакого у нее богатства нет, а всю жизнь собирает она го, что дороже всякого золота, — чудесные изделия народных мастеров. Тогда Васька не понимал, как так — игрушки эти да тряпки могут быть дороже золота? Он и сейчас еще не совсем понимал. Просто он подумал, что обе старухи — и добрая тетка Марфа, и грозная Елена Карповна — талантливы своей любовью к искусству.

Любить искусство — это тоже талант. «Вот здорово!» — подумал Васька удивленно и уважительно. Никогда еще у него не возникало мыслей, достойных уважения.

ВАСЬКА ЧИТАЕТ СЦЕНАРИЙ

А впереди было еще одно испытание. Вечером новоявленный брат и учитель достал из чемодана невиданной величины довольно потрепанную тетрадь в серой обложке. Видно, читали ее и перечитывали много раз.

— Вот сценарий, — сказал он.

— Сценарий, — повторил Васька, замирая от ожидания: что дальше?

— Когда прочтешь, будет у нас серьезный разговор.

Надо сказать правду — читатель Васька был не ахти какой. В пестром мире его души еще ни одна книга не оставила своего следа. Даже детективы, обожаемые всеми мальчишками, не очень-то занимали его. О сказках и говорить нечего — их он просто презирал.

Со страхом и недоумением смотрел он на необыкновенную тетрадь. Но Петушков сказал: «Принимайся за работу» — значит, нечего тут и раздумывать. Надо читать. Надо работать. Новая жизнь. Вот уж не думал Васька, что чтение — тоже работа. В его старой жизни книги считались баловством.

Новая жизнь — новые понятия. Обреченно вздохнув, Васька открыл тетрадь осторожно, как дверь, за которой таится полная неизвестность.

А. ДЕМИН

«Смеются только добрые»

Фильм-сказка

Литературный сценарий

Прочитал он и, ясно, ничего не понял. Еще раз прочитал и снова не понял. «Ладно, — подумал он, — я дорогой, задешево не купишь». Обозлился и начал читать.

«Цирк. Идет представление. На арене два клоуна: большой и маленький. Это любимцы публики, рыжие братья».

— Братья-клоуны, — сказал Васька. — Рыжие! Маленький клоун — это я. — Подумал, засмеялся и повторил: — Я, это Я!..

Васька закрыл глаза. Незнакомое волнение охватило его. Дверь, за которой предполагалась полная неизвестность, открывала совершенно новый мир. Какой-то неведомый А. Демин, ничего не зная о нем, замурзанном рыжем мальчишке, оказывается, подумал именно о Ваське и написал такие замечательные слова: «Маленький клоун». И сам великий Грак из всех мальчишек выбрал именно его, Ваську. Теперь он не бездомный, не пришлый. Теперь его никто не выгонит. Нельзя ни прогнать, ни обидеть. Теперь он не один, теперь у него есть старший брат, есть свое место, свое дело. Такое «свое дело», которое он только один и может сделать. Только он один из ста или из тысячи мальчишек.

А чтобы сделать, надо читать, надо работать. И он начал работать.

«Веселые братья-клоуны, перепрыгивая друг через друга и все время падая, покидают арену. Зрители весело бушуют и требуют продолжения. Сдерживая напряженное дыхание, клоуны выбегают на арену. По их раскрашенным лицам бежит пот. Но зрители ничего этого не должны знать. Пусть они думают, будто артистам так же легко и весело, как и всем им.

Униформисты встали по сторонам прохода. Их красные куртки с золотыми галунами и напряженно-торжественный парад мгновенно успокоили публику. Все поняли, что сейчас будет объявлен главный номер программы.

Величественно вышел видный мужчина в черном фраке и с большими черными усами. Шпрехшталмейстер».

Это трудное слово обрадовало Ваську, и он мгновенно его запомнил, потому что это было первое и такое прекрасное цирковое слово, которое он сам понял.

«Шпрехшталмейстер торжественно объявил:

— Единственная в мире!.. Несравненная эквилибристка и танцовщица на лошади!.. Принцесса цирка!.. Красавица Мальва!..

За кулисами, куда доносится неистовый шквал аплодисментов, готовятся к триумфальному выезду принцессы цирка.

Старший клоун говорит:

— Смотри, мой мальчик. Сейчас ты увидишь величайшее из чудес. Ты увидишь Красоту. Ты слышишь, как приветствуют ее люди? Нет ничего прекраснее человеческой радости. И тот, от кого она идет, делает самое лучшее дело на земле. Смотри! Смотри!..

Он говорит это каждый раз перед появлением маленькой наездницы. Младший брат заранее знает все, что сейчас произойдет, но все равно его всегда охватывает радостное волнение.

Конюх приводит небольшую белую лошадку. У нее розовые губы и ноздри. Грива и хвост посыпаны серебряной пудрой. Лошадка, взволнованная предстоящим выступлением, нетерпеливо перебирает розовыми копытами. Но вот она услыхала легкие, торопливые шаги своей повелительницы и сразу застыла, как на картинке.

В прозрачной серебристой юбочке подбежала Мальва. Она похлопала лошадку и поцеловала ее в самое нежное место — между нервно вздрагивающих ноздрей.

— Будь умницей, Белочка, — прошептала она.

Широко шагая, звеня ожерельем и браслетами, подошла красавица цыганка. Широкая цветастая юбка, шурша, билась вокруг ног. Все перед ней расступились. Цыганка внимательно осмотрела лошадку, поправила большое плоское седло и гортанно спросила:

— Готова?

— Готова, — ответила Мальва, коротко дыша.

— Пошли!.. — Цыганка протянула руку, конюх подал ей длинный хлыст, и она, вскинув голову, легко и стремительно пошла на манеж.

Послышалась нежная и веселая музыка. Один из конюхов подставил колено. Мальва легко взлетела на площадку седла.

На манеже волнующе-звонко щелкает хлыст.

— Гоп-ля! — выкрикнула Мальва.

Раздвинулся занавес. Лошадка стремительно вынесла свою принцессу, свою маленькую хозяйку, и остановилась точно посреди ярко освещенного манежа.

— Чудо, — проговорил Старший брат, не отрывая взгляда от маленькой танцовщицы.

— Ты любишь ее? — спросил младший. — Ты скажи ей об этом.

Старший положил руки на плечи своего брата и заглянул в его глаза.

— Ты любишь солнце?

— Конечно, — удивился младший.

— Что изменится, если ты скажешь ему об этом?».

Васька почувствовал, как у него нестерпимо зачесалось в ноздрях. Он потянул носом, чтобы не капнуло на страницу. Платком он еще не успел обзавестись, а воспользоваться, как всегда, рукавом постеснялся. «Слезы, — подумал он, — глупость какая». Он давно уже установил, что только девчонки плачут глазами, чтобы все видели. А мальчишки носом, скрытно.

Оносторожно оглянулся: не заметил ли Петушков этой его непонятной слабости? Нет, сидит за столом, пишет что-то. На Ваську никакого внимания.

«— Что изменится в мире, если солнце узнает о моей любви? — спросил Старший брат.

Маленький клоун, нерешительно ответил:

— Ничего не изменится, но, может быть, тебе станет веселее жить».

Сам Васька так бы не сказал. Он пока еще не знал, что он ответил бы Старшему брату. В этом деле и у взрослых людей такая путаница, что они и сами не всегда все понимают. Читал Васька мало, но зато пересмотрел множество всяких фильмов, поэтому знал, что без любви нигде не обходится. Но все-таки трудно понять: зачем веселому клоуну понадобилось влюбляться в эту девчонку?

Ну ладно, пойдем дальше. Надо же узнать, как все это у них обернется. В конце концов, если бы не было любви, то ничего бы не произошло замечательного — это Васька сообразил, прочитав последующие страницы.

«Цирк переполнен. На местах верхнего яруса сидят два странных зрителя в длинных серых балахонах с широкими угловатыми пелеринами. Они даже на людей-то мало похожи: сероватые лица с острыми подбородками и приплюснутыми лбами. Неподвижны большие безгубые рты. Круглые немигающие глаза устремлены в одну точку. Сидят, как на похоронах, — хмурые, сосредоточенные, зловещие…

Эти два типа сидели неподалеку от запасного выхода. Как только на манеже появилась Мальва на своей Белочке, один из серых чужестранцев исчез. Только чуть колыхнулась портьера у запасного выхода. Зрители, зачарованные появлением Мальвы и первыми ее трюками, ничего не заметили».

Дальше в сценарии написано все очень сжато.

«Серая рука тянется к электрическому рубильнику. Вспыхнули и заметались по экрану зеленые молнии. Во всем цирке погас свет, и сразу же неистовый шум возник над куполом цирка, словно буря налетела на город. Зазвенели стекла, с грохотом распахнулись все двери. Крики людей смешались с ревом диких зверей и трубными голосами испуганных слонов.

Какая-то черная сила ворвалась в цирк. Пронзительный писк и хлопанье миллионов крыльев заглушили все остальные звуки. Неведомые твари бесновались над ареной, над головами обезумевших людей. Холодные острые крылья били по лицам, путались в волосах теряющих сознание женщин.

Этот страшный смерч, этот черный ураган исчез, так же внезапно, как налетел. Ошеломляюще ярко вспыхнул свет. Все в ужасе притихли. Тишина наступила такая гнетущая, такая напряженная, какой не бывает даже при исполнении самых „смертельных“ трюков, когда умолкает музыка и зрители замирают, боясь вздохнуть.

Арена была пуста. Исчезли красавица Мальва и ее белая лошадка. На желтом песке лежал только маленький серебряный плащ.

Под самым куполом металось несколько больших летучих мышей. Ослепленные ярким светом, они не успели улететь вместе со всей своей стаей.

У барьера лежала красавица цыганка. Она медленно поднялась, безумными глазами посмотрела на пустую арену и, застонав, снова упала на песок…

— Девочка моя! — простонала она с таким отчаянием, что все замерли…

На арену вышел шпрехшталмейстер.

— Представление продолжается! — проговорил он и, взмахнув белым платком, сел на барьер и заплакал.

Музыканты заиграли что-то очень веселое, потому что ничего другого они играть не умели. Цирковая музыка — самая веселая на свете. Это была та самая мелодия, нежная и веселая, под которую принцесса цирка исполняла свой заключительный танец.

Только теперь зрители поняли, что произошло. Страх сменился возмущением. Послышались угрозы. Никто не заметил, как исчезли два серых чужеземца.

На арену вышли клоуны. Старший взял серебряный плащ и поднял его над головой. Музыка стихла.

— Мы найдем ее! — сказал он. — Клянусь, мы найдем и освободим нашу принцессу!..

Голос, гремящий под куполом, проникающий во все уголки сердец, — голос клоуна.

— Клянемся! — звонко выкрикнул Младший брат».

«Из-за одной девчонки столько шума! — подумал Васька по привычке и сейчас же передумал: — Не простая это девчонка, и что-то тут все не так просто…»

Додумать он не успел. Петушков спросил:

— А не поужинать ли нам?

— Можно, — солидно и с готовностью согласился Васька.

Никогда не следует отказываться от еды, это недостойно настоящего человека.

И ПОШЛИ ТУТ САМЫЕ ЛУЧШИЕ ДНИ

День за днем, открытие за открытием — что ни день, то открытие! И работа. Только теперь узнал Васька, что это такое — настоящая цирковая работа.

Рано утром, когда еще гостиница досматривала последний, самый лучший сон, они еще до завтрака выбегали на улицу.

С узорчатых листьев каштанов скатывались сверкающие слезки. Оставляя на влажных от росы тротуарах темные следы, Васька бежал к морю. Петушков бежал за ним и отрывисто покрикивал:

— Дыши ровно!.. Работай локтями!..

Васька старательно дышал, и его первые утренние впечатления всегда начинались именно с запахов: тонко пахли зацветающие каштаны; из порта доносился бодрый запах масляной краски и смолы; из-под полосатого тента шашлычной струились ароматы горячего жира и тлеющих углей, а над всеми этими запахами и ароматами властвовало могучее, волнующее дыхание моря!

Давно еще, начиная с самой первой встречи, у Васьки с морем возникли сложные отношения. Море, как чудо, никогда не бывает одинаковое — разное каждый день. Всякий раз, подбегая к берегу, Васька замирал от нетерпения: вот сейчас, вот за этим поворотом он увидит то, чего еще никогда и никто не видывал. И надо сказать, море его никогда не обманывало: оно всегда было не таким, как вчера и как позавчера. В чем дело? Этого Васька не мог понять.

Сбросив на прибрежную гальку синий тренировочный костюм, очень поношенный и заштопанный, Петушков с разбега кидался в зеленоватую воду. И Васька тоже снимал свой только что купленный тренировочный костюм. Ему пока разрешалось только обтирание морской водой. Он завидовал Петушкову и отчасти удивлялся: как это он может нырять в такую ледяную воду? Васька бы и сам мог бы, но ему пока что было запрещено.

Многое ему было запрещено: бегать, например, по улицам, когда захочется, есть не вовремя, бездельничать, и он — свободный человек — даже и не думал нарушать установленный режим.

Считать себя чужим человеком, приблудным мальчишкой, тоже было запрещено. А то, что приказывает старший брат, — закон, и нечего тут рассуждать.

И все это Васька сносил, всему подчинялся с полной готовностью.

Но с особенным рвением и с радостью он учился великому клоунскому искусству. С самого первого дня он твердо усвоил главный клоунский закон: уметь все. Любое цирковое дело, все, что происходит на арене, должен уметь клоун. Но этого еще мало. Надо и в жизни быть мастером на все руки, и кроме всего, а это самое главное, всегда быть добрым человеком. Злых клоунов не бывает. Злому вообще нечего делать в цирке. Сила, ловкость, красота — свойства добрых, веселых людей. И даже по отношению к врагу клоун не бывает злым. Он беспощадный. Враг должен быть убит веселым, острым словом. Так учил старший брат. Васька верил каждому его слову и делал все, что ему велели. И оттого, что он хотел выучиться всему и как можно скорее, а энергия била через край, он всегда к тому, что ему задавали, добавлял еще и от себя. Поэтому шишек и синяков у него было столько, что хватило бы на целую ораву мальчишек. Но это обстоятельство только воодушевляло его на новые подвиги.

Он уже привык к Серому городу, обжился в нем, знал каждый закоулок не хуже, чем в своем родном городе, о котором ему просто некогда было и вспоминать. День катился за днем, как морские валы во время прибоя. Накатит на берег, ударится, взметая белую пену, обдаст с ног до головы, ошеломит, и не успеешь очнуться, как уже новая волна накатывает на берег.

Самозабвенно и бесстрашно плыл Васька по этому беспокойному морю. Он был всегда весел и, посвистывая, как дрозд, бегал по съемочной площадке. Что может быть на белом свете лучше такой жизни?!

Все прошлое скоро позабылось, и он очень удивился, когда ему об этом напомнили. В разгар репетиции приехал на мотоцикле старшина Семен Терентьевич. Васька сидел на теплой весенней травке. Отдыхал.

При виде милицейской фуражки ему сразу сделалось не так уж жарко. Не все еще прошлое совсем забыто.

— Жарко, — проговорил Семен Терентьевич, присаживаясь напротив Васьки. — Ну как, привыкаешь?

— К хорошему привычка недолгая, — осторожно ответил Васька, ожидая, что еще скажет старшина: опечалит или обрадует?

— Это правильно. А где товарищ Петушков?

— Да в тюрьме он. Вон из окошка выглядывает…

И в самом деле, из-за толстой решетки тюремного окна выглядывал Петушков. Грак что-то кричал ему снизу, размахивая волосатыми руками.

— Весело живете, — ответил старшина. — Позвать его можно? Не нарушая распорядка, конечно.

Когда пришел Петушков, старшина сказал, что теперь у Васьки полный порядок: отец его уехал из города, и куда — никто не знает, а мачеха начисто отказалась от Васьки. Так что теперь он сам себе хозяин.

Сам себе хозяин… По правде говоря, Васька никогда не считал себя от кого-нибудь зависимым, все свои дела всегда сам решал и сам устраивал, как мог. Жил как придется и ни о каком хозяйском отношении к своей жизни даже и не думал.

И вот только сейчас он с удивлением посмотрел вокруг: ничего, кажется, не изменилось в мире. Так же кипит жизнь в фанерном городе: суетятся люди, тянут провода, прокладывают рельсовую дорожку для съемочного аппарата. Грак размахивает своими обезьяньими руками, полосатый свитер Филимона мелькает в зарешеченных окнах фанерной тюрьмы. А на море своя жизнь: маленький черный буксир тянет огромный плавучий кран, чайки с пронзительным криком садятся на задранную к небу стрелу, голубой теплоход с каким-то иностранным знаком на желтой трубе зычно трубит, требуя лоцмана.

Жизнь кипит, большая, горластая, сверкающая, и он стоит в самом ее кипящем месте, как полноправный участник. Море тихо пошумливает, выплескивая белую пену на мокрую гальку. Человек стоит — сам себе хозяин.

— О чем задумался? — спросил Петушков.

Ваську вообще-то трудно застать врасплох, он всегда готов к ответу и действию, но тут он слегка опешил и невпопад ответил:

— А в Нашем городе тоже, наверное, началась весна.

Глава вторая

ВОТ И ПРИШЛА ВЕСНА

Весна появляется неожиданно. О ее приходе всегда узнаешь с опозданием: вдруг утром в прихожей как-то по-особенному хлопнет дверь и кто-нибудь скажет веселым голосом:

— Вот и весны дождались!

Как они это узнают? Володя этого не мог понять.

Сегодня он встал и, как всегда, открыл форточку, прежде чем делать зарядку, и с улицы сразу же начал вваливаться такой необыкновенно густой и пахучий воздух, что Володя растерялся. А тут еще на краешек форточки прыгнул воробьишко, покосившись на Володю своим черным, глазком, чирикнул что-то, должно быть, очень смешное. Сейчас же на всех ветках затрещали воробьи. Они вертели головками, заглядывали в комнату и явно посмеивались над Володей. Ему так и показалось, будто они хихикают.

Он тоже засмеялся оттого, что пришла весна и что он сам узнал о ее приходе, а это значит, что он и сам понемногу делается взрослым и начинает понимать то, что ему прежде было недоступно.

Поскорее одевшись, он вышел в прихожую, громко хлопнул дверью и звонко прокричал:

— Весна пришла! Весна пришла! Весна пришла!

Из своей двери выглянула Тая.

— А все уж и без тебя знают, что весна…

Но и это не омрачило его радости. Все знают, ну и хорошо. И он знает. Он догадался сам. Сам.

А Тая, поджимая губы, взрослым голосом приказывает:

— Иди скорей завтракать, а то в школу опоздаешь.

Румяная от морозного утренника, весна гуляла по городу. Она только что явилась из дальних стран и посматривала кругом любопытствующими горячими глазами.

Выбежав на улицу, Володя громко свистнул от восторга: уж очень хороша была улица в этот ранний час.

— Ох, чтоб тебе! — испуганно охнула Муза.

Она только что вышла из своего дома. В обеих руках у нее разноцветные абажуры, надетые один на другой. Она их сама делает из бумаги или шелка и по воскресеньям носит на базар продавать. Она занялась этим делом с тех пор, как Капитон уехал искать счастья. Он так и сказал Музе, что здесь ему все равно житья нет и надо искать счастья в другом городе, где его, Капитона еще никто не знает. Уж такое у него счастье нечистое, что надо его искать тайком от честных людей.

Получив от мужа письмо, Муза каждый раз прибегала к тетке, чтобы рассказать, что он пишет. Писал Капитон, наверное, все одно и то же, потому что она всегда говорила:

— Пишет: «Ты там гляди, а не то убью!»

— Ох, да какой же он у тебя нервный, — шептала тетка. — И на всех-то он кулаками стучит, а попадает-то все ему, все ему.

Тетка тоже получала письма от Гурия, но никому не рассказывала, что он пишет. Она и так-то была неразговорчива, а тут и вовсе замолчала.

И вообще в доме стало так тихо, как будто никто в нем и не живет. Скучный стал дом. Когда приехала мама и Володя перестал ходить на проверку к Елене Карповне, то он не каждый день даже видел-то ее. Только слышал иногда, как она выходит перед сном покурить в прихожую и от скуки разговаривает сама с собой. Говорить ей не с кем, потому что Ваоныч, с тех пор как его выбрали председателем в Союзе художников, редко приходит работать в мастерскую. А Тайка неизвестно отчего заважничала. Она распустила свои тонкие, как крысиные хвостики, косички и начала завязывать волосы на затылке большим черным бантом. Она думает, что у нее получается прическа, как у взрослой, вот и задается.

И на дворе не веселее, чем дома: Васьки-то нет, и неизвестно, где он. Очень стало скучно, вот почему Володя и старается бывать дома как можно меньше. Иногда он возвращается даже позже мамы. Конечно, влетает ему за это, а он заранее знает, что влетит, и все равно не торопится, мама покричит, поругает, а потом сама же и спрашивает:

— Окончательно ты от рук отбился. Скажи, что мне с тобой делать? Ну что?

А Володя только вздыхает: если бы он знал, что с ним происходит и что ему надо сделать для нормальной жизни!

А весной стало еще хуже. Все ребята как хлебнули весеннего воздуха с ветром, солнцем, так и ошалели. В классы никого не загонишь, носятся по школьному двору, по коридорам, будто даже и не слышат звонка.

И на уроках сидят неспокойно. Володина соседка, Милочка Инаева, то и дело нашептывает что-то, так что сидеть с ней рядом стало просто невозможно. Но и она тоже отличилась: на третьем уроке, когда Мария Николаевна что-то объясняла, Милочка долго смотрела в голубое окно, а потом подняла руку.

— Тебе что? — спросила Мария Николаевна.

Милочка встала и, будто стихотворение прочла, мечтательно и звонко проговорила:

— А уже весна… И скоро будет лето!

Никто даже не засмеялся. Только Мария Николаевна улыбнулась чуть-чуть:

— Ну и хорошо, садись.

Весна пришла — в этом уже никто не сомневался. Но по-настоящему она развернулась к полудню, когда Володя возвращался из школы. Он шел, распахнув пальто и радуясь, что можно шарф засунуть в карман вместе с варежками, которые чаще теряешь, чем носишь.

Он шел и мокрыми снежками сшибал длинные сосульки. А на крышах стояли люди с лопатами и обрушивали вниз целые сугробы серого городского снега. При этом все они весело покрикивали:

— Берегись! Эй!

Дома, отыскав в чулане лопату, Володя залез на крышу навеса и тоже начал сбрасывать снег. И хотя поблизости никого не было, все равно кричал на весь двор:

— Берегись! Эй!

А потом, когда устал и остановился, чтобы передохнуть, он с удивлением отметил, как вдруг все изменилось вокруг. Какой новый, совершенно не похожий на прошлогодний, блестящий и разноголосый мир вытаивает из-под снега! Под ясным небом заблестели, словно только что выкрашенные разноцветными красками, крыши домов, вынырнули из-под снега чугунные столбики ограды вдоль дороги, а кое-где уже показались голубые проталинки асфальта.

Но самое удивительное — на улицах вдруг появилось очень много маленьких детей. В разноцветных колпачках и блестящих сапожках, они ковыряли лопаточками хрупкий снег или таскали на веревочках жестяные автомобили. Их было так много, и они появились так внезапно, что можно было подумать, будто они тоже вытаяли из-под снега. Сидели себе, сидели в сугробах, а как солнышко припекло, так они и принялись вытаивать один за другим в своих разноцветных колпачках.

Эта легкая весенняя мысль развеселила Володю, он схватил лопату, с размаха воткнул ее в снег и во все горло заорал:

— Берегись!

На крыльцо выбежала Тая в одном платье, с голыми руками. Вытряхнула скатерть после обеда и похвалила, как взрослая:

— Ну вот, хоть делом занялся.

— Тебя не спросил.

Посмотрев, как летят с крыши комья снега, Тая зябко повела плечами:

— Все страдаешь? — И, не дожидаясь ответа, ушла.

И хорошо, что ушла: от Володьки сейчас всего жди, он и раньше-то не отличался примерным поведением, а сейчас совсем от рук отбился.

По правде говоря, он сам не понимал, какая сила толкает его на самые глупые поступки. И не только Тая, все ему говорили, что живет он не так, как надо бы жить человеку. Все его осуждали за это, а как надо жить, этого он ни от кого не слыхал. И никто даже не догадывался, как ему одиноко и как ему нужен добрый, умный советчик.

Словом, накопилось столько разных вопросов, что Володя просто устал от них. Как будто бы все кругом задают ему задачи, такие на вид простые, но попробуй-ка, реши!

И спросить некого.

Так он думал, пока случайно не столкнулся с капитаном Инаевым. Он был летчик и Милочкин папа. Иногда он заходил в школу за своей дочкой, и все мальчишки с восторгом и завистью разглядывали его короткую кожаную куртку на «молниях» и широкие меховые сапоги. Он звонко пощелкивал крагами своих перчаток, ожидая, пока Милочка получит в гардеробе пальто.

Капитан шел по улице, слушая болтовню своей дочери, и, конечно, не замечал двух мальчишек, которые следовали за ним на почтительном расстоянии. Только у самого дома, где жил капитан, они отважились и подошли поближе.

— Это наши мальчики, — сказала Милочка. — Из нашего класса.

Капитан обернулся: Володя и Венка остановились и вместе сказали:

— Здравствуйте.

— Давай ближе, подходите, — позвал капитан.

— Вот это и есть Володя Вечканов, — проговорила Милочка.

Она держала портфель обеими руками перед собой и перекатывала его по коленкам — это у всех девчонок такая привычка.

Володя сразу понял, что о нем кое-что капитану уже известно и ничего хорошего в этом нет.

Капитан обрадовался, увидав Володю, как будто он давно мечтал с ним встретиться, да все никак не удавалось.

Он протянул руку и засмеялся:

— Ага, вот ты, значит, какой, Володя Вечканов.

Володя осторожно положил свою слегка вздрагивающую и холодную, как рыбка, ладошку в широкую капитанскую ладонь и на всякий случай сказал:

— А это вот Венка.

— Ясно, — продолжал радоваться капитан. — Вот ты, значит, какой.

— Какой?

— Так я еще не знаю, какой ты. Вот только сейчас увидел, а слыхать — слыхал.

Володя вздохнул.

— Ну, что ты приуныл? Давай-ка лучше потолкуем насчет кос…

— Ну, папа! — протестующе воскликнула Милочка.

— А что? — спросил он. — Я так и подумал, что они пришли насчет космоса. А про косы, — он наклонился к Володе, — даю тебе слово, я узнал на родительском собрании. И захотелось мне потолковать с тобой. Ты, Володька, возьми себя в руки. Косы, понимаешь, мелочь, пустяк. А в нашей летной дисциплине даже такая мелочь — это не пустяк. Понял?

— Все, — твердо сказал Володя.

— Кончено, — сказал Венка.

— Запомните, товарищи, дисциплина для, нас с вами — это главнее всего.

Володя сказал:

— Все понятно.

Милочка взмахнула портфелем и убежала домой. Капитан положил свои перчатки на крыльцо, сел на них и предложил:

— А теперь давайте о деле.

Не успели они еще задать своих главных космических вопросов, как он — вот это человек! — все сразу понял.

— Дело, ребята, простое. Я так думаю: во-первых, вам вырасти надо, выучиться, ума набраться, а кроме того, — сжав кулаки, он с силой потряс ими, — здоровье, ребята, надо железное и волю, ребята, стальную.

— Мы это учитываем, — уныло сказал Венка, соображая, как им еще далеко до Луны.

А Володя, поставив на землю свой набитый портфель, начал загибать пальцы:

— Целину мы уже не увидим, Братскую ГЭС тоже, в Сибири тоже без нас. Пока вырастешь, все уже готово.

— Да! — горячо подхватил Венка. — Чем собак тренировать забрасывать, лучше бы нас. Честное слово, обидно даже.

Выслушав все это, капитан серьезно сказал:

— Вот что. Когда я был маленький, то, как и вы, думал: «Северный полюс открыли без меня, все мировые перелеты тоже без меня, война началась, и то меня не сразу взяли». Так я и думал, все сделают, и на мою несчастную долю ничего не останется… Осталось! Да еще сколько! А сейчас я гляжу на вас и, знаете, что думаю?

— Знаем, — вздохнул Володя.

— Известно, что вы про нас можете подумать: малы еще, вырасти надо…

— Это само собой. А я вот что думаю. Вот эти, думаю, ребятишки, очень может быть, на Луну полетят, на Марс, эти ребятишки еще такого насмотрятся, что мне и во сне не снилось… Так что вы не торопитесь. Растите по-хорошему.

Тогда Володя собрался с духом и задал свой главный жизненный вопрос:

— А отец у вас был?

— Это уж как положено…

— Он вам как советовал: идти в летчики или нет?

Капитан внимательно посмотрел на Володю.

— По правде говоря, ничего он мне посоветовать не успел. Погиб он, ребята, в самом начале войны. Так что все решал я самостоятельно. А ты почему об этом спросил?

Тут Венка, который уже давно томился оттого, что только молчал и слушал и ничего не объяснял, начал:

— Он с мамой живет, а отца у него нет. То есть, может быть, он и есть…

— Ладно тебе! — оборвал его Володя и собрался сам все рассказать, но капитан и на этот раз все понял.

— Ясно, — сказал он. — В жизни всякое бывает. Учись сам думать. А пока не научился, к маме все-таки прислушивайся.

— Я прислушиваюсь, да она не все мне говорит.

— Есть, значит, на то свои причины.

Володя и сам догадывался, что у мамы есть какие-то свои причины, мешающие ей откровенно рассказать о Снежкове, но он продолжал настаивать на своем:

— Никаких у нее причин нет. Просто времени у нее мало. Пропадает она на работе.

Капитан, наверное, согласился, что это не причина, потому что он усмехнулся и похлопал Володю по спине. Но тут же сообщил:

— Я, например, со своей мамой во всем и всегда советуюсь.

Такое сообщение слегка удивило Володю. И не только оттого, что у такого, как ему казалось, пожилого человека есть мама, но что он советуется с ней. Мама-то, конечно, старая, что она понимает в реактивных делах сына!

— И скажите, это она вам посоветовала в летчики пойти? — с явным недоверием спросил Володя.

Своим вопросом он так смутил капитана, что тот сразу замолчал. Потом он рассмеялся и начал рассказывать:

— Вот ты какой! Все тебе надо знать. Я в летчики во время войны пошел. Тогда, брат, советоваться было некогда. Что прикажут, то и делали. — Он посмотрел на мальчиков и окончательно во всем сознался: — Из дому я убежал, а в военкомате сказал, что мне уже восемнадцать лет. Вот как это дело было. Только учтите, в мирное время такие номера не проходят.

Володя подумал: «Ну да, не проходят!» — и сказал:

— Конечно…

— А в общем, и в мирное и в военное время надо своего добиваться. Поставил перед собой цель и не отступай. Только цель должна быть настоящая. Достойная. Чтобы от вашего дела польза была не только вам, но и всем. Понятно?

— Понятно, — вместе ответили мальчики.

— Понятно, так выполняйте.

Он ушел. И Володя с Венкой пошли своей дорогой.

— Хорошо ему там, — проговорил Володя, посмотрев на небо. — Летай себе.

ПУТЬ, ПОЛНЫЙ ОПАСНОСТЕЙ

Разве только какие-нибудь очень злопамятные люди продолжают еще называть Оторвановкой чистую, хорошо освещенную улицу Первой пятилетки. Там, где когда-то был пустырь, сейчас настроили пятиэтажных корпусов, а на свободной площади разбили сквер с аллеями, фонтанами и киосками, где продаются разноцветные прохладительные напитки и мороженое.

Таким достался Володе и его товарищам этот район города. Ничего другого они не видели и только по рассказам знали, что была когда-то на свете Оторвановка — отпетый район городской голытьбы.

Утром выходит Володя из своего дома.

Все очень хорошо. Тротуары влажно блестят, ветви деревьев осыпаны темно-зелеными тугими почками. На каждую почку ласковое весеннее солнце уронило по искорке, отчего все деревья сверкают, словно политые весенним дождем.

Голуби на крышах рассказывают друг другу свои теплые сны. Все очень хорошо.

Володя идет, тяжелый портфель покачивается сбоку на ремне. Ручка портфеля оторвалась еще в прошлом году, в оставшиеся от ручки кольца Володя продел ремень и стал носить портфель через плечо. Это получилось так здорово, что многие ребята нарочно поотрывали ручки у своих портфелей. Тут что главное: ничего не надо тащить в руках, а если взяться за ремень и размахнуться как следует тяжелым портфелем, то сами понимаете, что из этого может получиться.

Но пока все идет благополучно. Володя шагает, засунув ладони под ремень на животе, и поглядывает по сторонам. Румяное утреннее солнце освещает его путь.

Весна в полном разгаре. Вот уже и знакомый скворец вернулся в свой домик на высоком шесте, прибитом к воротам. Он сидит у круглого окошечка на жердочке, а на ветвях старой березы разместилась воробьиная стайка и возмущенно чирикает. Этих воробьев Володя тоже приметил. Они всю зиму жили в скворечнике, и теперь, должно быть, отчаянно ругаются, оттого что явился хозяин и выселил их.

Скворец послушал, послушал, склонив голову набок, потом презрительно свистнул и скрылся в своем домике. Очень ему надо разговаривать с-нахалами. Воробьи возмущенно заохали, затрещали и, дружно снявшись с места, рассыпались каждый по своим делам.

Все эти весенние пустяки занимали Володю до тех пор, пока он не дошел до аптеки. Над входом висели большие матовые шары, на одном было написано «Аптека», на другом «№ 6». Около самой двери прибита пожелтевшая от ржавчины жестянка с надписью: «Новость! Пудреницы-диск», и нарисован какой-то темный круг — это, наверное, и есть пудреница. Мама рассказывала, что когда она бегала в школу, то эта жестянка уже висела. Вот какие бывают новости!

Володя сделал вид, что его вдруг очень заинтересовало это древнее, изъеденное ржавчиной, объявление. Потом он с такой же заинтересованностью залюбовался другим объявлением, написанным от руки на куске картона: «Зубной техник Арон Гутанг за углом в доме 12/1».

Володя изо всех сил старался показать, что его интересуют исключительно эти объявления, чтобы оторвановские не вообразили, что кто-то боится. Он их не боится, просто незаметно изучает обстановку. А дело тут вот в чем.

Прямо от аптеки через пустырь шел ближний путь до школы. Именно здесь бегали в школу еще родители нынешних учеников, их старшие братья и сестры. Бегали и они сами до прошлого года. А в прошлом году, в один осенний денек, когда первая смена возвращалась из школы, все увидели, как по пустырю с ревом ползают три бульдозера. В этот день многие пришли домой только к вечеру, а вторая смена опоздала на урок.

Пустырь был очищен от вековых залежей мусора. Потом и взрослые, и дети копали ямы, намечали, где будут деревья, где пойдут аллеи, где забьют фонтаны.

В ту же осень вдоль будущей ограды насадили кусты акации и сирени. Большие деревья привозили на машинах, и подъемные краны осторожно опускали их в приготовленные ямы.

В эти дни жить было интереснее, чем всегда. Кругом трещали моторы, огромные самосвалы с грохотом опрокидывали целые водопады щебенки, золотистого песка или черной, сверкающей на солнце влажной земли.

Экскаваторы выгрызали узкие траншеи. Потом туда укладывали водопроводные трубы для фонтанов. Тут же отливались огромные чаши самих фонтанов.

Еще не везде сошел снег, а в парке уже снова закипела работа. Кругом поставили красивую чугунную ограду. И вот тут-то оказалось, что ближний путь в школу закрыт навсегда. Теперь, чтобы попасть в школу, надо пройти через калитку, а не хочешь через калитку — так шагай вокруг парка.

Вот что придумали! Нет, все это не для него, все эти калиточки, песочек на дорожках. Пусть здесь девчонки прогуливаются. Так размышлял Володя, в первый раз взбираясь на красивую ограду.

Но тут появилось новое общество, перевернувшее все мальчишеские понятия о доблести, — «Общество друзей сада». Организовали его сами ребята заводского района. Самыми активными друзьями сада оказались неуемные оторвановские. Сгоряча, не разобравшись, к чему все это приведет, Володя тоже вступил в общество. С увлечением он помогал писать красивыми буквами разные воззвания, чтобы не рвали цветов и не топтали газонов.

Он еще не понимал, как это все обернется против него. А когда сообразил, было уже поздно.

На газонах зеленела, поблескивая на солнце, щетинка молоденькой травки; склонившись над клумбами, женщины высаживали цветы, иногда они покрикивали на ребят, чтобы не лезли куда не надо; по дорожкам ходили оторвановские мальчишки и девчонки с зелеными повязками на рукавах и строго поглядывали по сторонам.

Недавно Володя только спрыгнул с ограды, как сразу и попался. Случилось это на днях, и с этого момента началась непрерывная борьба. Силы были неравны, ну и что ж из этого, все равно он не отступит. Он еще им покажет, оторвановским.

Для начала он получил строгое предупреждение — нашли чем пугать! Потом нарисовали на него карикатуру — и вовсе не похоже. А после всего исключили из общества — наплевать, он и так проживет.

А жить, по правде говоря, становилось все труднее и труднее. Но Володя не сдавался, упорно отстаивая свои права, хотя он прекрасно понимал, какие это глупые и никому не нужные права. Но отступать уже нельзя.

Вот стоит он, как дурак, которому неизвестно, для чего понадобилась пудра-диск. Стоит и поглядывает: не видать ли где зеленых повязок?

— Собираешься зубы вставлять? — слышит он за своей спиной звонкий девчоночий голос.

Это Павлик Вершинин, самый справедливый мальчик в классе. Несмотря на свой нежный голос, он умеет постоять и за дело, и за себя. Кроме того, Володя знает, что Павлик не один — его немедленно поддержат «друзья сада», которые, конечно, наблюдают за каждым Володиным движением.

А кто поддержит Володю?

— Как бы самому не пришлось вставлять…

— Давай пошли, — говорит Павлик.

— Куда?

— Как это куда? В школу, конечно. До звонка не так-то уж много осталось…

— Знаешь что, — посоветовал Володя, — иди-ка ты своей дорогой!

— А ты пойдешь своей?

— Где надо, там и пойду.

Он решительно двинулся к ограде. Но наперерез уже бежали «зеленые повязки», отрезая ему путь. Тогда он сбросил с плеча ремень и, закрутив над головой свой боевой портфель, диким голосом завопил:

— Прочь с дороги!

Первому досталось Павлику. Он упал. «Зеленые повязки» отступили. Но тут Володя заметил, что к ним на помощь спешат взрослые. Он перемахнул через ограду и прямо по газонам, через хрупкие кусточки акации побежал в школу.

УДАР ПО ВОРОТАМ

Володя так и знал: его вызвали к директору школы. Он этого ждал и был уверен, что на этот раз ему придется туго. Но не стремился ни отделаться от наказания, ни отсрочить его. Ему было все равно.

В этот день Венка Сороченко дежурил по школе. Он утащил Володю под лестницу в конце коридора и там горячо зашептал:

— Хочешь, я скажу, что ты заболел, что ты играл в футбол и тебе выбили глаз, или на тебя напал слон…

Зная, что Венка еще и не то выдумает, если его не остановить, Володя сказал:

— Это уж ты загнул. Слон!

— А что! Он из цирка вырвался, как, помнишь, в прошлом году?

— Так цирк давно уж уехал.

— А может, Николай Иванович не знает, что уехал.

— Все равно завтра узнает и вызовет.

— Забудет до завтра-то! — еще горячей зашептал Венка. — Вдруг его в райком вызовут, или кто-нибудь к нему приедет, или он под автобус попадет, или под дождь и простудится…

Володя обреченно отмахнулся:

— Он не забудет. У него, знаешь, все записано.

— А если знаешь что? Похитить все его записи! Пробраться в кабинет ночью и…

Володя только вздохнул.

Большая перемена гудела по всем коридорам и лестницам школы, как очень бойкая и очень бестолковая река, которая настолько ошалела, что даже перепутала свое собственное направление. Ее волны беспорядочно плещут во все стороны, закручиваются в маленькие водовороты или вдруг с воплем кидаются против течения.

Друзья стояли в конце коридора, под лестницей, в стороне от кипучего потока, хотя Венке как дежурному полагалось находиться; в центре главного русла. Но дежурный — тоже человек, и у него тоже могут быть свои неотложные дела.

— Ну, смотри, — предупредил он, — на волоске держишься.

Насчет волоска Венка был прав. За последнее время столько замечаний ни у кого не было. Волосок, на котором держался Володя, был до того тонок, что мог оборваться в любую минуту. Все это так, но есть еще одно обстоятельство, о котором почему-то Венка забывает.

— Ничего они не сделают, у меня по веем предметам голые пятерки. Круглый пятерочник.

— Ты круглый дурак! — перебил Венка.

— Кто дурак? — спросил Володя таким голосом, словно он съел подряд четыре порции мороженого, и, выпятив грудь, повернулся плечом к Венке. — Кто дурак?

Венка объяснил:

— Чего ты на меня наскакиваешь? Я хочу как лучше. Знаешь, что сказала Мария Николаевна директору? Я сам слышал. Она сказала: «Делайте, что хотите, я больше не могу».

— Это она про меня?

— Про тебя. Ты слушай самое главное: «Я, говорит, умываю руки».

— А он что?

— А директор говорит: «Мы не имеем права умывать руки, мы за него (за тебя, значит) отвечаем».

— А потом что? — хмуро спросил Володя.

— А тут он заметил меня.

— Прогнали?

— Конечно. Вовка, а что это они про руки?

Володя и сам не понимал таинственного смысла этих слов. Кто его знает, что они означают. Наверное, хорошего мало. Никогда ничего определенного нельзя сказать, если имеешь дело со взрослыми. На всякий случай он сказал:

— Ну и пускай умывает свои руки.

Раздосадованный упорством друга, Венка осуждающе проворчал:

— Нашел с кем связываться: оторвановские…

— Да что ты пристал со своими оторвановскими!

— Что тебе, трудно обойти? — обозлился Венка и пообещал: — Я, Вовка, на всякий случай, если тебя вызовут, недалеко буду. Я тебя выручу, Вовка.

Володя хотел ответить, что для него никакого труда это не составляет — обойти оторвановских за сто метров. Пожалуйста! Хоть за тысячу! Жалко, что ли! Но пускай он лучше пострадает, а не уступит оторвановским и никаким другим тоже не уступит.

Но сказать он ничего не успел. На лестнице, прямо над их головами, раздался такой уж совершенно отчаянный вопль, что Венка сразу же вспомнил о своем высоком звании. Поправив красную повязку на рукаве, он со скоростью космической ракеты вознесся по лестнице и врезался в самый центр скандала.

Николай Иванович, директор школы, вызвал Володю сразу же после уроков. Он снял очки и вздохнул:

— Не знаю, что с тобой делать…

Володя в ответ тоже вздохнул. Никто не знает: ни учителя, ни мать. Они только вздыхают или угрожают чем-нибудь и почему-то думают, что это интересно, когда тебя называют хулиганом и все время жалуются на тебя.

А интересно, если бы у него, как у всех, был отец, он бы знал, что надо делать? Наверное бы знал.

Он бы так сказал:

— Я знаю, что мне с тобой делать. У меня, брат, не отвертишься, покоряйся моей воле.

И Володя с полным доверием бы покорился твердой воле отца.

Вначале он еще ждал, что придумают какое-нибудь настоящее испытание для него, но так и не дождался. Все осталось по-старому. Его стыдили в учительской и перед всем классом; спрашивали, есть ли у него совесть; рисовали в стенгазете — плохо нарисовали, он бы в сто раз лучше нарисовал.

За окном догорал хороший апрельский денек. Внизу на спортивной площадке ребята гоняли мяч, доносились ликующие возгласы и пронзительный свист. Сразу видно, что там лупят мяч ногами, что было строжайше запрещено после того, как в учительской высадили сразу четыре стекла.

Володя осторожно взглянул на директора: старается, думает, как бы перевоспитать непокорного ученика. И ничего не получается. Он участливо спросил:

— Для других так знаете, а для меня так нет?..

— Знаешь что, — невесело сказал Николай Иванович, — ты меня не учи.

— Уж и спросить нельзя…

Выхватив из кармана блестящий портсигар, директор достал папиросу, покрутил ее между пальцами и бросил на стол. Постукивая ребром портсигара по своей ладони, он сказал:

— Вот сейчас мама твоя придет.

— А зачем? — Володя потянул носом. Почему-то, когда человеку приходится трудно, нос начинает усиленно вырабатывать свою продукцию.

— А в этом вопросе как-нибудь без тебя разберемся.

Подумав, что без него как раз ничего бы и не было, Володя сообщил:

— Не придет она.

— Как так не придет?

— Сегодня партсобрание.

— Все тебе известно, — проговорил Николай Иванович и снова занялся своим портсигаром.

Наступила томительная тишина. Володя тоскливо рассматривал старый диван, обитый черной облупившейся клеенкой, равнодушно ожидая наказания. Молчание затянулось. Именно в такие минуты чувствуешь себя неловко, сознание собственной вины чудовищно набухает, и ты начинаешь глупо надеяться на какое-нибудь чудо: вдруг начнется пожар, или провалится пол, или случится еще что-нибудь такое, отчего все твои преступления сразу побледнеют. В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Николай Иванович.

Вошла мама. На ней было новое пальто, которое она привезла из Москвы, широкое, светло-желтое, с коричневыми черточками. Володе оно очень нравилось. От быстрой ходьбы у мамы разгорелись щеки и ярче, чем всегда, заблестели глаза.

— Я опоздала, — проговорила она, порывисто дыша, — извините, пожалуйста.

И тут Володя заметил, что она робеет перед директором, наверное, от этого у нее так и разгорелись щеки. Володя гуще засопел и отвернулся. А директор встал, подошел к маме и подал ей руку.

— Садитесь, пожалуйста.

И указал на клеенчатый диван.

— Спасибо, — ответила мама и, прежде чем сесть, почему-то пристально посмотрела на диван, а когда села, то тихонько погладила его. Володя это заметил и ничего не понял, а директор сказал:

— Диван чистый, вы не бойтесь.

Оказывается, он тоже ничего не понял. Мама разъяснила:

— Нет, не то. Этот диван напомнил Мне войну. Тогда в нашей школе был госпиталь, а здесь, в этой комнате, кабинет главного врача. А диван так и стоит на своем месте. Я тут работала санитаркой.

— Вот как, — сказал Николай Иванович и тоже погладил диван.

Оба они на какую-то минуту забыли о Володе, а он стоял да посапывал.

Мама сказала:

— Где у тебя платок?

— У меня нет.

— Опять потерял?

— Еще вчера или позавчера.

— А сказать не мог…

Володя мог бы сказать, что вчера и позавчера мама так поздно приходила домой, что он уже спал. Но это были дела семейные. Он промолчал.

Мама покраснела, выхватила из своей сумочки платок и сунула его Володе. От платка слабо пахло духами.

Директор вздохнул, отошел от дивана и сел на свое место к столу.

— Да, платок, — задумчиво проговорил он. — Мелочь.

— Я понимаю, — торопливо проговорила мама, — в деле воспитания мелочей не бывает.

— Правильно. Как ни странно, а беспризорность у нас существует, и самая страшная — семейная беспризорность. Ее трудно разглядеть, и еще труднее с ней бороться. Труднее, чем со всякой другой беспризорностью.

— А что я могу? У меня такая работа.

— Это вас не оправдывает…

— А я и не ищу оправданий!

Володя неясно представлял себе, о какой, беспризорности идет речь. Он только видел, что маме приходится плохо, как, наверное, в тот день, когда она просила, чтобы ее взяли работать в госпиталь. Вот так же сидела на этом диване, и ей было нехорошо. Но тогда она была одна. Некому было ее защитить.

— Мама, пойдем, — шепнул Володя.

— Подожди там, в коридоре, — приказал директор.

— Мама, пойдем, — громко повторил Володя.

— Тебе сказано: выйди! Что за неслух такой! — рассердилась мама.

А все-таки чудеса бывают. Тонко зазвенело стекло, и черный, грязный футбольный мяч влетел в кабинет. Свалившись на подоконник, он перепрыгнул через голову директора на стол. Оставив на бумаге свой грязный след, мяч спрыгнул на пол и тихонько подкатился к Володиным ногам.

Сразу стихли на дворе ликующие крики.

Николай Иванович распахнул окно.

— Опять в футбол играли? — спросил он не очень сердито.

Раздался чей-то голос:

— Мы нечаянно, Николай Иванович!

Володя вспомнил, что ему приказано выйти. Подняв мяч, он выбежал из кабинета. Венка стоял на крыльце. Глаза его сияли.

— Ну как?

— Во! — ответил Володя, показывая большой палец. — Как раз вовремя. Зови ребят, пошли к дамбе.

МЕСТО ПРОИСШЕСТВИЯ

В этот день мама поздно пришла домой, так что Володя успел вернуться и даже приготовить уроки. С уроками он зря поторопился — мама сказала:

— Ты своего добился: исключили из школы на неделю. Можешь радоваться.

И все. Больше ничего она не сказала. Ни одного словечка. Молча пообедали, молча убрали посуду. Володя растерялся. Он ждал самого жесткого разноса, самого страшного наказания и был готов ко всему. Он все еще не терял надежды, что мама придет в себя и уж тогда-то он получит сполна все, что ему полагается.

Но, закончив уборку, мама взяла книжку и села у стола. Так ничего и не сказала. Если и без того жизнь не казалась Володе легкой, то теперьона становилась еще труднее. А главное — он отлично понимал, что сам во всем виноват. Он это понимал, но ничего не мог поделать.

Он немного повздыхал около мамы. Все напрасно, никакого внимания она не обратила на его вздохи. Он направился к двери, думал, что, может быть, она спросит, куда это он на ночь глядя. Нет, не спросила и даже головы не подняла.

Он вышел в прихожую. Повздыхал и здесь, уже для собственного удовольствия. Дверь в комнату Ваоныча была приоткрыта, на мольберте белело пустое полотно, по дивану разбросаны разные журналы и среди них тот журнал, где напечатаны картины Снежкова. Володя взял его и понес домой.

— Вот. «Любимая сестра…» На ромашку смотрит.

Мама очень долго смотрела, потом отодвинула журнал и глухим голосом проговорила:

— Глупости все это. Ни о каких ромашках мы там и не думали.

— А может быть, позабыла? — упрашивал Володя. — Вспомни.

— Ничего я не позабыла. Все помню.

— Так он сам же все видел. Своими глазами.

— Не было его там со мной! Пойми ты, не было!

Она встала и вышла из комнаты. Теперь от нее тем более слова не добьешься. Стоит посреди спальни, заложив руки за спину, и смотрит в угол. Просто стоит и смотрит туда, где ничего нет. Пустой угол.

Остановившись на пороге, Володя тоже посмотрел в угол, где не было даже пылинки. Что она там нашла? Просто она задумалась. Переживает. Громко и требовательно он сказал:

— Давай напишем ему письмо!

— Зачем? — тихо спросила мама.

— Пусть приедет. Скажет что-нибудь. А то я совсем тут пропаду.

Мама не ответила. Володя осмелел:

— И никто не знает, что со мной делать.

— Иди ко мне, — позвала мама.

Он подошел. Она прижала к себе его голову.

— А мне, думаешь, легко? Все одна и одна. Ты меня мало слушаешься. Мне бы тоже хотелось, чтобы у нас кто-нибудь был. И чтобы это был Снежков. Он хороший. Он был очень хороший. Я тебе рассказывала. И, наверное, я виновата, что его нет. А теперь уж и не знаю, наверное, у него кто-нибудь есть и без нас. И даже обязательно есть своя семья. А мы как жили вдвоем, так и будем жить. Только бы тебе было хорошо…

Что-то горячее упало на Володину голову. Он замер. Мама теплой ладонью стерла свою нечаянную слезу и тихонько посмеялась.

— Вот как я сама себя пожалела! До слез. Даже смешно.

Горячо дыша в мамину грудь, Володя сказал:

— А вдруг он ждет нас?

— Так долго не ждут.

— Никто не ждет?

— Почти никто.

— Ну, вот! Почти. А он вдруг ждет?

— Я сказала: так долго не ждут.

— А вдруг он потерял наш адрес?

— Все-то у тебя вдруг…

Володе показалось, что мама улыбается, и, высвободив голову, он посмотрел вверх, чтобы убедиться в этом. Он увидел, что и она смотрит сверху прямо в его глаза, и, наверное, ей надо понять, что он еще хочет сказать. Она как-то так умеет понимать все по глазам. И на этот раз поняла, сразу перестала улыбаться и даже как будто испугалась чего-то. Но Володя все равно твердо сказал то, что хотел сказать:

— Он сидит и ждет.

— Нет, нет, — прошептала она. — Не надо этого!

— Ждет, — убежденно повторил он, — ждет. А тогда зачем же он нарисовал тебя? «Любимая сестра Валя»!

Не отвечая на вопрос, мама, мягко отталкивая Володю, попросила:

— Давай-ка забудем все это…

— А ты и сама хочешь, чтобы он приехал.

— Мало ли чего я хочу.

— Вот возьму да и напишу ему.

Она рассмеялась так, словно эти слова очень обрадовали ее, и проговорила совсем не сердито, но, как всегда, твердо:

— Я сказала: забудем. И все!

— А почему ты виновата, что он не с нами?

— Все, Володька, все! Время позднее, пора спать, а утром все забудется.

Сказав сыну, что утром он забудет все свои нелепые выдумки, Валентина Владимировна и сама в это не верила и видела, что и Володя не поверил. Нет, не все поддается забвению, тем более, что у Володи отличная память и богатое воображение. Он никогда и ничего не забывает. Такой он человек.

Собираясь на работу, она причесывалась и в большом зеркале видела этого человека с неуемным воображением. Вот он спит в своей постели, залитой утренним солнцем, посапывает, и горя ему мало. Чем-то он сегодня удивит, что придумает?..

Когда она вернулась с работы, Володи дома еще не было. Не явился он и к ужину. Тогда Валентина Владимировна начала всех спрашивать, не видал ли кто ее сына. Нет, никто его не видал. Раньше всех вернулась с работы тетка, но и она ничего не могла сказать.

Спросила Таю.

— Нет, теть Валя, я из школы пришла, а его уже нет, — затараторила она с такой готовностью, что тетка сразу заподозрила неладное.

— Ох, что-то крутишь ты, крутена! Говори, что знаешь!

— Да ничего я не знаю! Вот еще…

Елена Карповна посоветовала сходить к Володиным друзьям, к Венке в первую очередь. Никто про Володю ничего не знал. Тогда пришлось обратиться в милицию.

И вот уже двенадцать часов ночи: Валентина Владимировна, измученная и бледная, сидит на диване в кабинете у дежурного, и он уже позвонил по всем телефонам, но мальчика по имени Володя, девяти лет, смуглого, черноволосого, в старом синем пальто и серой кепке, нигде не оказалось, И вообще ни с какими мальчиками за прошедшие сутки ничего такого не случалось. Везде полный порядок.

Везде полный порядок, а Володя пропал. Тогда вызвали главного специалиста по всяким ребячьим делам, лейтенанта Василия Андреевича. Он только что пришел из театра, сидел дома, спокойно пил чай и радовался, что у всех мальчишек в городе полный порядок. В отделение он пришел нарядный, потому что еще не успел переодеться. Наверное, поэтому он не внушал доверия Валентине Владимировне: надо бы для такого дела кого-нибудь посолиднее. Подумав так, она осторожно сказала:

— Как все неожиданно получилось.

— Такой народ — мальчишки, — очень спокойно проговорил Василий Андреевич. — У них всегда все неожиданно. Пойдемте на место происшествия…

Она очень испугалась:

— Какое происшествие? Что вы говорите? Что с ним произошло? Куда надо идти?

— Главное место происшествия у всех мальчишек, учтите, одно: дом родной. Оттуда все начинается.

— Ох, а я уж подумала! У нас дома все хорошо.

— Не все, значит.

— Я просто даже и не знаю.

— И я не знаю. Вот и посмотрим.

Они вышли на притихшую ночную улицу. Василий Андреевич, посмеиваясь, сказал:

— Володька-то ваш ух парень!

— А вы разве его знаете?

— Встречался.

— Из школы исключили его. На неделю.

— За что?

Валентина Владимировна рассказала. Она пока еще не плакала, но уже не все понимала, что ей говорили. Наверное, чтобы ее успокоить, Василий Андреевич сказал:

— Все ясно. — Хотя по его задумчивому лицу было видно, что ничего ему не ясно.

На «месте происшествия» он прежде всего взял Володин боевой портфель, покачал его на ремне.

— Вот это, — заметил он, — это первая ступень холодного оружия.

Тут Валентина Владимировна не выдержала и заплакала, а он, чтобы показать, что ничего еще серьезного нет, пошутил:

— Да найдем мы вашего Володьку. На другие планеты за истекшие сутки ракеты не улетали, а на земле от нас никто не укроется. Вы лучше осмотритесь повнимательнее: вещи у вас все на месте?

— Не знаю.

— А вы проверьте. Вещи и деньги.

— Он у меня без спросу ничего не возьмет, — решительно заявила мама. Перебирая Володины книги, Василий Андреевич неопределенно заметил:

— Это вы так думаете…

— Да, я так думаю. Вот видите: деньги все целы, лежат, как и лежали, в коробочке.

— Хорошо, — отозвался он. — А это что?

Из одной книги выпал конверт. Развернув письмо, Василий Андреевич прочитал: «Письмо секретное, пишет Василий Капитонович…»

— Ого! Вот еще один знакомый. Недавно запрос о нем был. Теперь все улажено. Парень свое место нашел.

Валентина Владимировна всхлипнула. Когда-то Володя найдет свое место? Спросила:

— Не мог он, как по-вашему, к Ваське уехать?

— Он все может, — послышался обнадеживающий ответ.

— Что же делать? Почему мы ничего не делаем?

— Мы ищем.

— Не знаю я, что мы ищем! А он, может быть…

— Не надо терять голову. Вы спокойно осмотритесь, подумайте. Не может он так чисто все сработать, чтобы не оставить следов.

Валентина Владимировна уже не плакала. Она перебирала в памяти все места, где может быть Володя, вспоминала все его слова, сказанные за последние дни, а вот своих слов вспомнить не могла. Ни одного словечка. Ведь если бы она поговорила с ним, то неужели бы не догадалась, что он затеял? И как могло получиться, что сын перестал доверять матери? Когда это произошло, и почему она прозевала такой перелом в его характере? Валентина Владимировна начала перебирать в памяти все столкновения с сыном, все разговоры, размолвки, она старалась припомнить тот случай, после которого он перестал ей доверять, искать ту главную причину, которая вытолкнула сына из родного дома.

Она хотела припомнить хотя бы свой последний разговор с сыном, но, как всегда бывает в минуты сильного волнения, ничего не могла вспомнить.

— Сумки нет! — вдруг воскликнула она так, словно исчезновение старой хозяйственной сумки и есть та самая главная причина, которая увела ее Володю из дома и которая поможет найти его.

— Вот, смотрите, гвоздик в косяке, тут она и висела. Зеленая сумка.

— Так, — проговорил Василий Андреевич с таким видом, словно он заранее знал, что Володя прихватил с собой зеленую сумку. — Теперь давайте подумаем, для чего он ее взял. Что он в нее положил. Что, по-вашему, берут мальчишки, отправляясь в путь?

— Откуда мне знать! Полотенце, может быть?

— Нет. Полотенце ему и дома надоело. Прежде всего он берет перочинный нож.

— У него нет ножа.

— Иногда берут блокнот и карандаш, авторучку обязательно, бинокль тоже.

— И бинокля у нас нет. — Валентина Владимировна прошла по комнате, соображая, что могло понадобиться в дороге ее сыну, она заглянула в спальню и сразу же выбежала оттуда.

— Он взял портрет!

— Какой портрет?

— Я знаю, куда он поехал. Он же говорил. Как я могла забыть?

Как же она могла забыть вчерашний разговор? Володины прямые вопросы и свои уклончивые ответы? Разве так надо отвечать сыну? Вот он и решил сам отыскать Снежкова и все узнать. Чтобы везде во всем была ясность.

ПУТЬ-ДОРОГА

Пришло утро, и ничего не забылось. Володя запомнил каждое сказанное мамой слово, каждое ее движение. На свою память он не в обиде: она сохранила даже некоторые несказанные слова и тайные мысли. Мама сказала, что в чем-то она провинилась и поэтому у них получилась такая нескладная жизнь. А в чем она виновата? Спрашивать бесполезно: все равно не скажет.

«Ничего ты мне не скажешь, мама моя дорогая, обо всем надо самому догадываться, а ты знаешь, как это трудно: все время только догадываться. Какой ясной и простой стала бы жизнь, если бы люди все рассказывали бы друг другу! Я поеду в Северный город и спрошу у Снежкова: „Вы мой папа?“ Он ответит: „Да“. Я скажу: „Вот и хорошо! Теперь я начну жить как человек, и мы откроем Музей Великого Мастера, и всем людям станет веселее жить!“»

Так размышлял Володя, собираясь в путь, но он все-таки не мог решиться на этот шаг, может быть, так и не решился бы, да тут совсем неожиданно подвернулось «секретное письмо».

В это утро он сидел один в целом доме и обдумывал, как бы лучше провести эту неделю. Было очень тихо, и он сразу услыхал, как хлопнула калитка и потом звонко опустилась крышка ящика для почты, прибитого у входной двери.

Володя достал газеты для Елены Карповны и одно письмо. Никогда ему еще не приходилось получать писем, поэтому он очень удивился, прочитав на конверте свое имя. Он не сразу догадался, что письмо это от Васьки, даже когда его прочитал.

«Письмо секретное, пишет Василий Капитонович Понедельник другу Вовке, привет из города Москвы. Моей жизни перемена взяли меня в цирк учеником веселого клоуна и кое-что уже научился. Скажи почтение Марии Ник. а больше никому не говори. Остаюсь Васька, артист цирка».

Прочитав это письмо, Володя недолго раздумывал. А что тут думать? Вот и Васька нашел то, что искал, добился своего. Надо искать, надо добиваться.

И тогда Володя решил: если уж у него выдалась целая неделя, свободная от уроков, то надо использовать ее с толком. И деньги у него есть, которые на велосипед отложены. Сколько до Северного города? Наверное, сутки. И обратно сутки, да там еще один день. Много ли надо времени, чтобы разыскать такого известного человека, как Снежков, и задать ему только один вопрос!

И вот после обеда Володя вышел из дома и неторопливой походкой отправился по улице. У него такой вид, как будто он никуда не собирается уезжать из города, а просто так вышел, подышать свежим воздухом.

Он идет и старается не глядеть на одного мальчишку, который тоже интересуется свежим воздухом. Проветривается. Вон как он вышагивает и даже не глядит по сторонам.

А по другому тротуару, потряхивая жиденьким пучком волос, перевязанным коричневой лентой, идет девчонка. В руке несет зеленую сумку. Такие девчонки то и дело пробегают по улицам то в магазин, то из магазина.

Это Володя так придумал, чтобы никто не догадался о его намерении. Все делали вид, будто не знают друг друга, и только на вокзале сошлись в самом дальнем углу огромного зала.

Венка пошел узнать насчет билета. Скоро он пришел и принес бутылку ситро Володе на дорогу. Он сказал, что касса еще не открыта, потому что поезд придет только через два часа, и что он занял очередь.

Бутылку поставили в зеленую сумку, но тут всем сразу захотелось пить. Пришлось вытащить ситро. Пили прямо из бутылки, строго наблюдая, чтобы всем досталось поровну. А на дорогу пришлось купить еще одну. Ее тоже выпили. Подошла девушка с голубым овальным ящиком — мороженое. Съели по две порции. Жить стало веселее. А интересно, сколько можно съесть мороженого? Только было развернулся спор на эту тему, как выяснилось, что все захотели есть. Наверное, оттого, что в буфет, который находился в углу зала ожидания, принесли пирожки.

Купили по две штуки. Венка сказал:

— Их машиной делают, пирожки эти.

— Придумал! — усмехнулась Тая.

Тогда Венка, давясь пирожком, рассказал, как в прошлом году он ел точно такие же пирожки и ему попалась гаечка. Вот такая. Она из пирожковой машины вывинтилась.

Заспорили о пирожковых машинах, снова захотели пить, но тут подошла тетя в красной фуражке и почему-то в валенках.

— Куда, ребятишки, наладились?

Все примолкли, а Венка ответил:

— Вот этого товарища провожаем.

— Невелик товарищ-то.

— Вырастет, — пообещал Венка.

— Это уж обязательно. А с кем он путешествует?

Володя ответил:

— Ни с кем.

— Как это так? Вы что-то, ребятишки, нехорошее задумали…

Тая затрясла перед ней своим бантиком:

— Как это вы, тетя, рассуждаете? А если у него никого нет! Никого на всем свете. Никого! Никого!

Тетка не очень-то доверила, но все-таки вздохнула:

— Ох ты, горюн! А направляешься куда?

Тогда выступил Венка и такой завел рассказ про Володину жизнь, что заслушаешься. Но под конец он до того заврался, что и сам запутался. А тетка слушала-слушала, да как крикнет:

— Ох, да замолчи ты! От твоих слов аж голова закружилась. Ишь, какие вы все вострые собрались! У меня чтоб тихо. А то милиционер — вот он!

Поезд был проходящий. Володя зашел в вагон и увидел, что все места заняты. Он осторожно пристроился на уголке самого крайнего дивана. Прижимая к себе зеленую сумку с дорожным припасом, он подозрительно посматривал на своих соседей: кто их разберет, что у них на уме?

Совесть у него была не совсем чиста. А уж если на совести заведутся темные пятна, то, известно, человек сразу перестает всем доверять и ему начинают мерещиться всякие подвохи.

Вот кругом сидят люди, у них такой вид, будто они едут по своим делам и никакого внимания не обращают на одинокого мальчишку. А сами нет-нет да и глянут в его сторону; того и жди, кто-нибудь спросит зловещим голосом: «А ты зачем из дома удрал?»

Кто же это может быть? С какой стороны следует ожидать первый удар?

У окошка пристроилась чистенькая старушка, вся какая-то, розовенькая, с пуговичками, кофта пушистая, розовенькая, пуговички черненькие, щечки розовые, носик пуговичкой: она, размахивая розовыми кулачками, рассказывает:

— Ты меня к своему дому не привораживай! Это я ему так говорю. Я тебе не бабка-вожатка, чтобы с твоими детьми возиться!..

Ее слушают три девушки, сидящие на противоположном диване. Совсем еще девочки, на школьниц похожи, на семиклассниц. Слушают они не особенно внимательно, все время перешептываются и часто вздыхают. В то же время все четверо, и старушка и девушки, дружно поедают бутерброды с колбасой, запивая их чаем из одинаковых белых кружек.

— Он мне и говорит, зять-то мой, мне это говорит: «Ни об чем, мамаша, не волнуйтесь, пенсию вам определили, внуки вас обожают…» — «Не-ет, — это, значит, я ему, — нет, говорю, такое дело у нас не пойдет. Пенсией ты меня не убаюкивай. Я всю жизнь в тайге при деле. Прощай, зятек, приезжайте в гости!» Сказала так, собралась да и уехала…

Старушка в своей розовой пушистой кофте казалась такой мягкой и доброжелательной, что Володя сразу успокоился. А Девчонки не в счет. Их-то он ничуть не боится. Они сами, видать, всего боятся.

А вот с другой стороны на боковой скамейке дядька сидит — этого опасаться надо. Вон как он на всех посматривает поверх очков. А сам весь какой-то помятый, неприбранный, весь какой-то волосатый. Мало того, что он давно уже не брился, не стригся, а наверное и не причесывался целый месяц. У него целые кисти из ноздрей торчат, а из ушей — как будто все время дым идет. От такого дядьки всего можно ожидать.

Он глянул на старушку поверх очков и осуждающе проскрипел:

— Пенсия дается для успокоения старости.

Старушка даже не оглянулась на него, продолжая отчитывать своего зятя, который попытался ее, таежную вольную птицу, неугомонную труженицу, приспособить к своим домашним делам.

— Не выйдет дело. Я к тайге привычная. И вы, девчонки, ничего не бойтесь. Доброму да работящему человеку в тайге хорошо. Она, матушка, и накормит, и обогреет, и утешит, не ленись только.

И она таким строгим голосом начала рассказывать, как отлично живется хорошему человеку в тайге, что девчонки притихли.

А поезд все шел да шел. Вагон постукивал колесами, поскрипывал и покачивался. Мимо окон проносились столбы, проплывали леса и поляны.

Володя успокоился и начал подумывать, что пора бы и ему закусить, но вдруг старушка обратила на него внимание:

— Смотрите, девчонки, какой с нами парнишечка едет. Ты откуда такой взялся?

Володя струсил и насупился. Он даже отвернулся. Но напрасно он надеялся, что его так и оставят в покое.

— Чаю хочешь? Да поставь ты свою сумочку, никто ее тут не тронет.

Она сейчас же усадила его около столика, налила чаю в кружку, а девчонки так дружно начали подсовывать ему всякие бутерброды да булочки, что он просто не успевал пережевывать. После такого угощения отмалчиваться стало просто уж невозможно.

Он слово в слово повторил рассказ, который недавно сам прослушал в Венкином исполнении. Только вместо Оренбурга пришлось назвать Северный город, куда шел поезд, а то ему никто бы не поверил. Рассказ получился такой длинный и такой запутанный, что Володя и сам перестал соображать, кто он на самом деле и куда едет. Он думал, что его слушатели сейчас же увидят, что он заврался, и тогда все получится очень плохо. Может быть, даже они остановят поезд и выкинут его из вагона прямо в болото среди дремучего леса.

Это он так думал, потому что никогда не ездил в поездах и еще не знал, какой доверчивый и терпеливый народ — дорожные слушатели.

Они с вниманием выслушали все, что Володя им рассказал, и начали вникать в подробности. Торопиться-то некуда: поезд идет — время бежит.

— А где отец работает? — спросила розовая старушка.

— Он художник.

— Да что ты говоришь! — воскликнула она, прижимая к груди пухлые ладошки. — Художник. Смотри-ка!

— А ты не брешешь? — проскрипел волосатый. — Поимей в виду: я всех художников знаю.

— А Михаила Снежкова знаете?

— Какого Снежкова? Нет такого художника.

— Господи! — воскликнула старушка. — Снежкова! Да его же все знают. Вся тайга.

— А я не знаю.

— Ага! Не знаете. Вот я сейчас покажу…

В его зеленой сумке, вместе с колбасой и булками, находился завернутый в газету мамин портрет, нарисованный Снежковым, и сложенные вчетверо картины, вырезанные из журнала.

— Вот, глядите!

— Есть же такие люди, — возмутилась старушка, разглядывая картину, — не зная человека, уж под сомнение его подводят. А еще в вагоне книжку читает.

Захлопнув книгу, волосатый прискрипел:

— Это не книжка, это расписание поездов.

Отвернувшись от него, старушка снова заговорила:

— Все его у нас знают, Снежкова-то. Вся тайга. И все он рисует тайгу и как человеку в тайге жить полагается. Наши лесники ему там и дом поставили специально для работы. А вы говорите…

Разглядывая картину, там где «Любимая сестра Валя», девушки вдруг как-то примолкли, и Володе показалось, что они сразу сделались очень похожими на молоденькую фронтовую сестру.

Наверное, и старушка это заметила, потому что она сказала:

— Девонька-то какая. Не старше вас, а глядите, на фронт пошла, не побоялась. А вы тайги боитесь.

Девушки нахмурились, одна из них прошептала:

— Да мы и не боимся вовсе.

— Мы куда хочешь.

— Ну, вот и хорошо, — обрадовалась старушка. — Надо же все так трогательно нарисовать. За сердце берет.

Скоро все в вагоне узнали, что здесь едет мальчик, который разыскивает отца, знаменитого на всю тайгу художника Снежкова. И хотя не все слыхали о таком художнике, однако все соглашались, что он непременно знаменитый. А как же иначе, если его картины даже в московском журнале печатают. И все рассказывали друг другу сложную Володину историю, которую наспех придумал Венка и которую по памяти повторил Володя.

Он и не заметил, как около того места, где он сидел, собрались пассажиры чуть ли не со всего вагона. Ведь тут в гости никто никого не зовет. Кто захотел — тот и пришел, а кто пришел — тот и гость. Сидят, разговаривают, дают разные советы. Торопиться-то некуда: поезд идет — время бежит.

Поезд летит сквозь тайгу. Поезд везет Володю в неведомые края, где почти в каждом доме знают Снежкова. Значит, нечего бояться, везде найдутся друзья, покажут дорогу.

Но все-таки совесть у него была нечиста: вот придумал Венка глупую историю, а Володя сидит и повторяет ее. Потому что если рассказать по правде все, как есть, то его отправят обратно, как беглеца. Он начал вздыхать и отмалчиваться, а все подумали, что ему просто захотелось спать. Тогда все разошлись, и одна из девушек сейчас же уложила Володю на свое место.

Лежа на верхней полке, Володя слушал, как постукивают колеса на стыках, и подумал, что это они от скуки бормочут там в темноте: «Раз-два-три, раз-два-три…»

И сам тоже начал считать вместе с колесами. Считал, считал, и вдруг ему ясно послышалось, как они спрашивают жесткими железными голосами:

— Ты-ку-да? Ты-ку-да?

— Вот еду, сам не знаю куда. Может быть, и найду, что ищу…

— Как-же-ты? Как-же-ты? — продолжали колеса. А может быть, и не колеса беспокоили его и мешали спать, а совесть, которая все-таки у него была нечиста.

КОННИКОВ И НАЧАЛЬНИЦА РИТА

Но скоро он устал; сон окончательно сморил его, и ему показалось, что он заснул и во сне услыхал, как чей-то звучный голос спросил:

— А где тут мальчик, который едет к художнику Снежкову?

И розовая старушка, которая как будто только и ждала этого вопроса, сейчас же спросила:

— А что?

— Да вот хочу его повидать.

— Сейчас нельзя. Спит он.

— А мне надо.

— Всем очень надо.

— А мне не как всем! Я знаю, где сейчас Снежков находится. Он мой лучший друг. И я хочу знать, кто к нему едет и зачем.

— Все равно пусть спит.

— Тогда хоть портрет, который он везет, покажите.

— Портрет можно. Вот я его сейчас из сумочки достану.

Володя крепче зажмурил глаза, чтобы не упустить какие-нибудь подробности, потому что известно, как все непрочно, когда видишь сон: только покажется что-нибудь интересное, так сразу и пропадет. Никак до конца не досмотришь.

Но на этот раз сон попался какой-то очень устойчивый, ничего не пропадало, и даже наоборот, голос незнакомого человека звучал все яснее. Когда он читал подпись под портретом: «Любимая сестра Валя. Михаил Снежков. Двадцать второго января сорок третьего года».

Прочитал и сказал задумчиво:

— Все верно.

Володя еще крепче зажмурил глаза, боясь, что сон исчезнет и он ничего больше не узнает. А незнакомый человек уже читал на обороте портрета о том, как прилунилась ракета. Прочитал и твердым голосом заявил:

— Нет, уж вы как хотите, а я его разбужу.

— Да вы-то кто будете? — раздался скрипучий голос волосатого дядьки. — Может быть, тоже художник?

— Вы угадали. Художник. Только я работаю лесотехником. Конников моя фамилия.

— Конников? Не знаю.

Лесотехник весело сказал:

— Это ничего.

— Это ничего не значит, — повторила розовенькая старушка, — и если вот этот гражданин, — она кивнула на волосатого, — если он оспаривает, значит, вы и в самом деле Снежкову друг. Он все что справедливо, то и оспаривает. А парнишка вот он, на верхней полочке. Только вы, уж будьте добры, не будите его до утра.

— Утром нельзя, — торопливо ответил Конников, — сейчас надо. Снежкова нет в городе. Он на Ключевском кордоне этюды пишет. У него и мастерская там. Зачем же парнишке зря в город мотаться?

Тут заговорили девушки, к ним присоединились пассажиры из соседних купе, и все начали обсуждать вопрос, можно ли доверять ночью в вагоне незнакомому человеку. И все они расспрашивали Конникова так придирчиво, будто Володя здесь не случайный попутчик, а близкий человек. Нет, не похоже что-то на сон.

Володя открыл глаза. Нет, определенно сон!

В проходе между диванами стоял такой необыкновенный человек, каких в жизни не бывает. Такой может только присниться. И Володя уже встречал где-то этого человека или видел во сне. Он был великан. У него загорелое лицо, большой румяный нос и такая красная борода, перед которой побледнели бы даже Васькины волосы.

А как он одет! На нем старая зеленая шляпа. Куртка кожаная, желтая, подпоясан он не каким-нибудь ремнем, а патронташем, набитым патронами. И сбоку у него висел кинжал в черных ножнах. На ногах болотные сапоги, подтянутые к поясу ремнями. За плечами мешок и ружье в чехле.

И все это такое потертое, поцарапанное, пожухлое оттого, что мокло под дождем и снегом, сохло у костров. Сразу видно: побывал человек в переделках. Прошел он через болота и леса; грозы гремели над ним своими громами; веселые костры согревали его своим жгучим огнем; а дикие звери, почуяв его, кидались в темноту, завывая от ужаса.

Ох, какой человек красивый! Какой человек бесстрашный и надежный! Разве такому можно не доверять?

— Почему же вы мне не доверяете? — как-то даже недоумевающе спросил Конников.

— А потому, — отозвался скрипучий голос, — видно, каков пришел человек…

— Кому видно?

— Всем видно, — продолжал сосед и, обращаясь ко всем собравшимся, коротко хрюкнул смешком. — Вы, граждане, на его украшение обратите внимание. Да пусть он шляпу свою сымет, коли не стыдно. Буйный этот человек, выпивающий.

Конников сорвал свою шляпу и, подставляя лицо под свет лампочки, спросил:

— Вот это?

Володя только сейчас заметил розовые рубцы, которые протянулись от виска через щеку и скрывались под бородой.

— Это, это самое! — торжествовал сосед. — Вот как устаканили!

— И все-то ты врешь да на людей наговариваешь! — вспылила розовая старушка. — Мишкина это расписка!

— Какой такой Мишка? — опешил сосед и вдруг сообразил, какую сказал глупость, отвернулся к стене и в разговоры уж больше не ввязывался.

Девчонки сразу всполошились, заахали:

— Медведь! Ах-ах!..

И тут Володя вспомнил, где он видел этого человека. На картине Снежкова «Художники».

Старушка бесстрашно спросила:

— Это как же тебя угораздило?

— Здоровый попался, — смутился Конников, — ну и смазал слегка лапой…

— Вижу, что слегка.

— Бородой теперь прикрываю.

Володя часто задышал:

— А медведь? Он что?

— Ага, ты проснулся? Медведя убили. Будем на кордоне — шкуру покажу. Пойдешь со мной?

— Пойду! — восторженно и с безграничным доверием сказал Володя. — А собака у вас есть?

— Есть. Она на кордоне. У объездчика.

Ох, какие слова замечательные, какие необыкновенные слова!

Володя повторил:

— На кордоне! У объездчика.

— Ну, до свидания, товарищи, — сказал Конников, взмахивая своей зеленой шляпой.

Со всех сторон послышалось:

— Счастливо! Счастливо!

Старушка сказала:

— Иди, иди, парнишечка, ничего не бойся. Видишь, какой тебе человек попался. А худому мы тебя и не отдали бы.

Вот так и началось это полное приключений путешествие по неизведанной стране, которую Володя по праву первооткрывателя назвал Землей Снежкова. Как в географии. Земля Санникова или Огненная Земля. Что его там ждет? Какие встречи, какие приключения?

Конников спрыгнул с подножки вагона вниз, как в черную пропасть сорвался. Володя хотел испугаться, но не успел: могучие руки подхватили его.

Почувствовав под ногами землю, Володя покрепче ухватился за ремень Конникова, и в это время светлые прямоугольники вагонных окон поплыли в сторону, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, и вот они уже мелькают так, что Володя видит одну сплошную сверкающую линию.

А поезд грохочет, и кажется, что все кругом грохочет и летит в желтых вспышках света. Володя оглянулся и увидел, как из темноты выскакивают мокрые елки и, взмахнув зелеными ветками, снова проваливаются в темноту. Это только так кажется, будто они выскакивают, а на самом деле стоят себе на месте. Смешно на них смотреть. От мелькания света и от грохота у него разболелась голова. Но вот последний вагон пронесся мимо и пропал в темноте. Сразу стало тихо, а от этого как-то страшновато.

— Пошли на станцию, — сказал Конников.

И они пошли в сторону, где виднелись какие-то желтые огни. Подошли к небольшому домику. Никто не догадался бы, что это станция. Просто избушка. Но Володя сразу понял, что избушка эта не простая. Это станция Таежная. Так написано на синей вывеске, освещенной единственным фонарем, который висит на высоком столбе. В лужах дрожит желтый свет. На избушке около двери медный колокол, над ним прибита доска, на ней написано: «Миру — мир». А над дверью тоже висит доска, поменьше: «Зал ожидания».

И еще можно рассмотреть садик, огороженный низкой оградкой, выкрашенной в зеленый цвет. В садике клумба, на которой торчат сухие стебли прошлогодних цветов, а посредине стоит футболист на одной ноге. А где другая — неизвестно. Наверное, отбита, или ее просто не видно в темноте. Володя хотел рассмотреть, но Конников очень быстро шел, так что даже иногда приходилось бежать, чтобы не отстать от него.

Они вошли в зал ожидания, плохо освещенный единственной лампочкой. Тут никто ничего не ожидал. Стояли четыре дивана, и в стене — закрытое окошечко: «Касса». На одном диване стояла тетка в красной фуражке, такая же, как на городском вокзале, до того похожая, что Володя сейчас же спрятался за Конникова. Тетка стояла на диване и вкручивала еще одну лампочку. Вдруг стало очень светло. Конников сказал:

— Здорово, начальница Рита!

Тетка обернулась, засмеялась и громко, как на улице, закричала:

— Ого! Обратно к нам? Здорово, Конников!

Она была молодая, краснощекая и, сразу видно, очень веселая. И нисколько не похожа на ту, городскую. Просто одеты они одинаково.

Рита легко спрыгнула с дивана и тут же увидела Володю. Она вновь залилась звонким смехом.

— Ах ты, Конников! Уже и мальчонку подцепил. Это у тебя откуда?

— Это у меня знакомый мальчик. Зовут Володя.

— Постой, постой. А фамилия у тебя как?

Помня Венкины наставления, Володя прошептал:

— Инаев…

— Врешь! — радостно закричала Рита. — Фамилия твоя Вечканов. И сумка у тебя зеленая, и пальтишко синее. Все приметы схожи. Только сейчас по всем станциям передавали, чтобы задержали и сообщили.

Вот и попался… Сейчас веселая начальница схватит его, и закончится его путешествие в самом начале!

Конников, этот ни на кого не похожий человек, сказал:

— Мы это дело решим так. Сейчас пошлем твоей маме телеграмму, чтобы не беспокоилась. А ты, — он широкой ладонью помахал перед красной Ритиной фуражкой, — ты нас не видела. Договорились?

Рита радостно закричала:

— Ты меня куда нацеливаешь, Конников?

— Договорились?

— Ты меня на преступление нацеливаешь. Не пройдет. Я сама, куда надо, пошлю телеграмму.

— Не пошлешь, — уверенно сказал Конников.

— Не надейся.

— А я как раз надеюсь…

— Наша станция передовая. Мы за переходящее знамя боремся. Знаешь, какие у нас показатели?

— Знаю, передовые.

— А ты их смазать хочешь?

Вот так решалась Володина судьба, а он стоял и думал: хорошо бы сейчас убежать. Это было бы самое верное дело. Дорогу на этот Ключевской кордон он сам как-нибудь нашел бы. Он убежал бы, если бы не такая черная тайга. И, наверное, рыщут там под елками разные звери и злобно щелкают зубами. А люди сейчас все спят, и никто не придет на помощь, никто не укажет дорогу.

Придется потерпеть до рассвета. Если они даже и пошлют свою телеграмму, то все равно до утра никто за ним не приедет. В городе тоже все спят. И мама, наверное, спит. А может быть, и не спит. Лежит, может быть, на своей кровати, смотрит на высокую вечкановскую звезду и думает про Володю: где он сейчас? Что делает?

Конников что-то тихо говорил Рите, а та слушала, смешно моргая своими черными блестящими глазами, как будто хотела заплакать. Или рассмеяться. Не разберешь. Но она не заплакала. Она просто сказала, задумчиво разглядывая Володю:

— Вон какое дело… Фронтовая, значит, его несчастная любовь. Слушай, Конников, война кончилась — уже пятнадцать лет прошло, а как же мальчонка? Ведь ему годков-то сколько…

— Тише, Рита, — сказал Конников.

Она очень громко вздохнула и вдруг сердито закричала:

— Задурили вы мне голову!

И сразу же без остановки рассмеялась.

Конников взял Володю за руку и потащил к выходу, а она все еще вдогонку кричала:

— А телеграмму, будь спокоен, сейчас же дам. Срочную!

ОТКРЫТИЕ МОРЯ ЯСНОСТИ

— Зачем телеграмму? — спросил Володя, поеживаясь от сырого таежного ветерка.

Конников неопределенно ответил:

— А ты как думал?

И Володе показалось, что его спутник — этот необыкновенный человек — тоже, как и все простые, ничем не замечательные люди, не понимает его и даже, кажется, осуждает его поступок, и, может быть, он договорился с веселой начальницей отправить Володю домой.

Ему стало так плохо, как будто он потерялся и один идет по темной тайге. Так он шел, спотыкаясь о какие-то невидимые в темноте мягкие кочки, и хлюпал носом о г жалости к самому себе. А Конников идет себе впереди и посвистывает. Ему что!

— Что припух?

— Ничего я не припух.

— Я вижу…

Но Володя уже дошел до того, что у него забегали по спине мурашки, и ему захотелось выкинуть что-нибудь отчаянное. Охрипшим голосом он выкрикнул:

— Свистните! Ну!..

И вот тут раздался свист! Такой свист пронзительный и раскатистый, будто под каждой елкой, под каждой сосной засвистело по сто человек; и Володе показалось, что внезапно сверкнула молния; и сейчас же вокруг залаяло сто собак; и где-то между сосен заблестели бледные огни; и тонкий мальчишеский голос тревожно отозвался издалека:

— Ктой-то иде-от?

Володя хотел крикнуть: «Я иду!», но почему-то у него получилось не так. У него получилось: «Мама!». Он кинулся к своему спутнику, и, споткнувшись, выронил сумку, и сам упал на мягкую моховую кочку.

— Идет… Идет… Идет… — звонко орали мальчишки, прыгая вокруг Володи.

Он разозлился на весь свет: на эту чертову кочку, на собачий лай, на бестолковых мальчишек, которым только бы орать в лесу, и на самого себя: ну чего испугался, дурак! Все знают, что это эхо по лесу раздается.

А тут еще где-то в темноте, в чащобе, громко рассмеялся Конников. Подумав, что он смеется над ним, Володя еще злее рассердился. Подняв голову к черному небу, он закричал:

— Да чего вы все тут!..

И вот тут-то он и струсил как следует: неизвестно откуда, прямо из темноты, на него прыгнул какой-то черный зверь. Хрипящая пасть ткнулась в лицо, обдав его своим жарким дыханием. Закрыв голову руками, Володя ткнулся в мягкий мокрый мох и замер.

И снова в темноте раздался смех Конникова:

— Соболь, ко мне!

Сразу стало понятно, что неведомый зверь — это просто собака, и, наверное, такая черная, что ее не видно во мраке, потому и назвали ее Соболем.

— Ну, что ты, дурак, — ласково укорял Конников Соболя. — Не узнал? Эх ты! Ну, ладно, ладно, нечего оправдываться…

Сидя на кочке, Володя наконец-то разглядел собаку. Она, повизгивая от восторга, кидалась Конникову на грудь, старалась лизнуть его лицо, но так высоко не могла допрыгнуть. Тогда она кинулась к Володе и горячим языком облизала его щеку.

Конников закричал на весь лес:

— Карасик, это я-а!

Мальчишеский голос прокатился по тайге, такой звонкий, такой звонкий, будто сто веселых птиц пронеслось между деревьями:

— Конников! Иди сюда-а-а!

В той стороне, откуда выпорхнули звонкие птицы, наверное, был конец этого черного леса. Там, сквозь частые стволы сосен, переливчато светилось что-то очень большое, похожее на длинное слоистое облако, а на этом облаке, как большие звезды, мелькали редкие золотистые огни и, отражаясь, дрожали, как на воде.

Что это такое, Володя не знал. Он был подавлен всеми чудесными тайнами, опасностями и открытиями, на которые не скупилась тайга.

Все это, как могучий поток, захлестывало его, но он был прекрасным пловцом. Даже последнее приключение слегка ошеломило его, но не сломило воли и ничуть не повлияло на его самочувствие.

Таинственное Море Ясности, к которому он стремился, оказывается, бушевало вокруг него. Не оно ли переливчато светится в черной тайге между стволами сосен?

Володя хотел спросить, что там впереди, но в это время Конников сам спросил его:

— Убежишь?

Володя вздохнул: ладно, хорошо такому сильному и могущественному, окруженному верными друзьями, хорошо ему посмеиваться… А вот если кто один в тайге. Тогда как?

— Конников! — часто дыша, горячо заговорил Володя. — Я очень вас прошу, не выдавайте меня…

Конников сразу перестал смеяться. Он быстро опустился на корточки рядом с Володей.

— Да ты что?

— Если бы вы знали, как мне надо найти Снежкова!

— Да я и знаю.

— А телеграмма зачем?

— Чудак ты какой! Телеграмма, чтобы в городе не беспокоились. Пока они там разберутся, мы, знаешь, где будем! Мы с тобой будем в самой глухой тайге.

Володя засмеялся от счастья — так, что даже заплакал. Хорошо, что темно и не очень заметно, что он вытирает слезы. Но Конников — от него ничего не укроется, не такой он человек — он все заметил.

— Это тебя Соболь лизнул? — деликатно подсказал он.

Но тут надо быть честным до конца, изворачиваться еще недостойнее, чем плакать от счастья!

— Плачу я! — выкрикнул Володя.

Положив руки на Володины плечи, Конников прижал его к холодной коже своей куртки.

— Ты молодец. Не испугался.

— Я испугался, если хотите знать, — всхлипнув последний раз, ответил Володя. — Я только виду не подал.

— Вот я и говорю, ты молодец. Испугался, а виду не подал. Это, знаешь, самое трудное: не подать виду.

— А вы, когда на вас медведь насел, испугались?

— Еще как! Я тогда так заорал, что, я думаю, и медведь опешил.

Ладонями вытирая остатки слез, Володя, посмеиваясь, подсказал:

— Он, наверное, подумал, что вы орете от храбрости. Да?

— Вот этого я не успел выяснить. Медведя тут же убил один мой товарищ.

— Вы в самом деле художник? — спросил Володя.

— В самом деле.

— А я думал, вы охотник.

— Я художник и охотник. Художник все должен уметь. Тогда он будет настоящим мастером своего дела.

Володя долго молчал, прежде чем задать свой главный вопрос. Он осторожно, потому что сейчас решалось самое важное в жизни, спросил:

— А Снежков?

— Снежков? Ого!

— Он охотник?

— Он у нас самый главный заводила! Того медведя тогда он убил.

Счастливо рассмеявшись, Володя уже безбоязненно начал задавать вопросы:

— Он храбрый?

— Самый храбрый!

— Сильный?

— Конечно…

А в этот момент звонкие птицы снова рассыпались по тайге:

— Коннико-ов… Вы что жа-а-а!

— Пойдем. Карасик ждет. Смотри, звонко как! — похвалил Конников, явно восхищаясь голосом неизвестного Карасика.

Володе тоже захотелось чем-нибудь восхитить своего спутника, и он, напрягая голос, распустил по тайге почти таких же, как у Карасика, звонких птиц:

— Кара-а-а-сик, мы иде-е-ом!

Продолжается путешествие по неизвестной стране, по большой, доброй Земле Снежкова. Открытие следует за открытием.

А Карасик-то и не мальчишка вовсе. Это девчонка. Вот отчего такой звонкий крик получается. Девчонки на это мастерицы. Хотя, надо прямо сказать, Карасик — девчонка совсем особенная. Она таежная девчонка. По-настоящему ее зовут Катя. А фамилия у нее необыкновенная — Карасик. Катя Карасик.

Все это сообщил Конников, пока они выбирались из тайги.

— И еще, — сказал Конников, — она здорово плавает. Видишь — река, она ее запросто переплывет.

Таинственное Море Ясности, которое переливчато светилось среди черной тайги, оказалось широкой таежной рекой. Над ней стоял негустой голубоватый туман. Совсем непонятно, почему река такая светлая, когда кругом — и на земле и на небе — совершенно темно. Может быть, это от тумана? Вдоль черного берега, среди черных, шумящих вершинами деревьев мелькают несколько золотистых огоньков. На светлой речке тоже виднелись огоньки и слышалисьгулкие, тяжелые удары бревен и голоса людей, которые делали там, в тумане, какую-то таинственную работу.

Соболь, как дисциплинированный пес, бросился к девочке и негромко гавкнул два раза, докладывая о выполненном задании.

Катя поднималась по крутому берегу им навстречу, вырисовываясь на светлом фоне реки, будто вырезанная из черной бумаги.

В одной руке Катя несла ведро, в другой — какой-то длинный шест с обручем на конце. Обруч обтянут сеткой, с которой капала вода.

Володя сообразил, что это сак, которым ловят рыбу, и сразу понял, какая это стоящая девочка. Только такие и должны жить здесь, на Земле Снежкова.

— Много поймала? — спросил Конников.

— Да нет. Вас услыхала — бросила.

Она поставила ведро и, как взрослая, поздоровалась с Конниковым. Он сказал:

— А это Володя. Из города. Ничего не боится.

Девочка и Володе протянула руку, как взрослая, и, аккуратно складывая пухлые румяные губы, представилась:

— Катя. А чего у нас тут бояться?

На ней была старая телогрейка, подпоясанная пестрым пояском от какого-то летнего платья, блестящие резиновые сапожки до колен и, как у взрослой, туго, затянутая косынка на голове.

От ее одежды шли великолепные запахи ночной реки, смолы, рыбы, запахи необыкновенных приключений. Володя понюхал свою руку, от нее тоже пахло ночной рекой и рыбой.

— Подержи, — сказала девочка, передавая Володе сак.

— Отец где? — спросил Конников.

Поправляя волосы, выбивавшиеся из-под темной косынки, она заговорила непонятными словами:

— Да все на выпуске. Так на бонах и пропадает третьи сутки. А лес все идет да идет. А по рации с рейда требуют, чтобы выпустили не меньше как две тысячи кубиков за смену… А вы на кордон?

Конников ответил тоже не совсем понятно:

— Утром сплавимся.

Он взял ведро, и все направились вверх, где на отлогом берегу светилось несколько окошек в поселке сплавщиков. Поселок был новенький, только что срубленный, и в темноте среди громадных сосен слабо белели свежие стены и крыши.

Когда вошли в поселок, Володя обнаружил, что он потерял свою зеленую сумку. Наверное, он ее тогда уронил, когда на него прыгнул Соболь.

— Утром найдем, — сказала Катя.

— Нельзя оставлять до утра, — решил Конников, — там у него очень важные документы, а в тайге сыро.

Тогда Катя спросила:

— На тропе потерял?

Никакой тропы Володя не заметил, ему казалось, что они все время шли по кочкам и болотам, но, оказалось, что это и была таежная тропа. Конников так и сказал:

— Точно, на тропе.

— Соболь! — крикнула Катя и побежала в темноту. Собака кинулась за ней.

Издалека донесся Катин голос:

— Ищи, Соболь, ищи!

Скоро она вернулась с зеленой сумкой.

— Соболь нашел.

Вот это здорово! Рассказать ребятам в школе — не сразу поверят. А это было одно из чудес, к которым Володя уже начал привыкать.

Глава третья

КРАСНЫЙ БЕРЕГ

Вот настало утро, и снова начались всякие чудеса, так что Володя никак не мог сообразить, во сне это или он уже проснулся. Он даже начал подумывать, что он совсем и не убегал из дому и все ему только приснилось. Уж очень не походило на обыкновенную, привычную жизнь все то, что с ним произошло. И прогулка по черной тайге, и разбойный свист в темноте, и многоголосый лай собак, и девочка по фамилии Карасик. Все это сон, стоит только открыть глаза — и все кончится.

Он так и сделал: открыл глаза. И ничего не кончилось! Совсем наоборот. Тут началась такая жизнь, что не увидишь и во сне!

Жизнь началась красная, как солнце, как флаг! Володя лежал на широкой скамейке у окна, в незнакомой комнате: печка, потолок, окна — все залито густым вишневым светом ясной утренней зорьки.

А посреди комнаты на красном полу стоял плотный человек, в блестящем плаще и, высоко подняв руки, держал под жабры большую рыбину. Рыбина слабо пошевеливала широким, как две ладони, хвостом. С хвоста стекали на пол рубиновые капли, похожие на капли вишневого сока. И с плаща тоже капал вишневый сок. Как будто человек этот, для того чтобы поймать рыбину, нырял за ней в самую красную газированную воду.

Он высоко поднял свою добычу и зверским голосом зарычал:

— Зимогоры, подымайтесь! Глядите, какого я тайменя поймал!

А глаза у него были очень веселые, и сам он весело смеялся.

Из соседней комнаты выскочила Катя в длинной розовой рубашке, растрепанная.

— Папка явился! — закричала она.

Не поднимая головы, Володя осторожно поглядывал из-под одеяла: так вот он какой, Карасик-папа! Это он, значит, прожил трое суток на бонах, в тумане и сырости. Оттого он так зверски и рычит, потому что, если он будет говорить обыкновенным голосом, то его никто не услышит.

— Мать спит? — сиплым шепотом спросил он.

— Спит, она ночью пришла.

— Ты ее не буди.

— А у нас гости: Конников.

— Знаю. Он за мыском плотик вяжет.

Карасик-папа положил рыбину на стол, снял свой блестящий плащ и повесил его у двери.

Володя прислушался: что там за мыском делает Конников? Тут все говорят какие-то непонятные слова.

Катя, надевая спортивные брюки, проговорила шепотом:

— Вот спит мальчик. Зовут Володя. Конников говорит: он бесстрашный.

Смешно, все время говорила громко, даже кричала, а как про Володю, так шепотом. Это она думает, что он спит.

Карасик-папа тоже шепотом прохрипел:

— Отчаянный. Конников рассказывал. Помоги-ка мне.

Стаскивая с отца огромные резиновые сапоги, Катя рассказывала:

— Он из дома убежал, мама рассказывала, и теперь его через милицию разыскивают. А Конников его хочет на плоту к Снежкову увезти.

— Отчаянный, — повторил Карасик-папа. — Подай-ка мне кирзовые сапоги, надо пойти Конникову помочь.

Из соседней комнаты послышался голос Карасика-мамы:

— Петро, а ты бы дома посидел с таким горлом.

Что-то очень знакомый голос, где-то Володя уже слышал его. Пока он соображал, где он мог слышать этот голос, Карасик-мама вышла из спальни. Так это же веселая начальница Рита!

Володя спрятал голову под одеяло. Теперь ничего, хорошего не жди. Теперь вся надежда на Конникова.

— Спит? — спросила Карасик-мама, поглядывая на Володю.

— Спит.

— Ночью телеграмма пришла от его мамы.

— Ну и что? — спросила Катя.

— Выехала скорым. Приедет в шестнадцать двадцать и заберет этого беглеца.

Она еще что-то сказала, но Володя не разобрал. Ему вдруг стало так трудно дышать под одеялом, что он больше не выдержал.

— А я все равно убегу на кордон! — громко сказал он, откидывая одеяло.

— Ох, какой ты настырный! — засмеялась Карасик-мама.

А дочка, аккуратно складывая пухлые, как у мамы, губы, строго поправила:

— Он бесстрашный.

— Я пошел все-таки, — сказал Карасик-папа.

— И я с вами, — засуетился Володя и начал собираться, — подождите, пожалуйста…

Спал он одетый, как свалился, так и уснул. Только ботинки были сняты да пальто. Сборы поэтому были недолгими: раз-два — и готово.

— Никуда ты не пойдешь, — сказала Карасик-мама Карасику-папе. — Конников и без тебя справится. А Володю, если уж ему крайне необходимо, Катеринка проводит. Да посмотрит, чтобы он и в самом деле не убежал.

Вот тут как у них: сразу уж и сторожа приставляют. Девчонку. Смешно!.. Так подумал Володя, хотя в самом деле ему было не до смеха. Катя — она не простая девчонка, она таежная девчонка, рыбачка. Да еще у нее Соболь — попробуй убеги от таких.

Володя выбежал на крыльцо и сразу же лоб в лоб столкнулся с огненно-алым солнцем. Оно только что оттолкнулось от мохнатой заречной горы и было очень веселое, озорное, и все кругом веселилось, плясало и пело от радости.

На стены домика и стекла лучше было и не смотреть — они блестели наперегонки: кто ярче. Стволы высоченных сосен сверкали, как древки праздничных флагов, отбрасывая прямые синие тени через весь берег. Сквозь кроны сосен пробивались огненные пики золотого света.

Птицы трещали и свистели на разные голоса.

Розовый туман плясал над огненной рекой.

Соболь, тоже красный, как лиса, подлетел к Володе и, как друг, положил лапы на его плечи. Они вмиг подружились. Как было бы все хорошо в такое весеннее веселое утро, если можно было бы во всем доверять друг другу. Вот Соболь, сейчас он приласкивается, а стоит Кате, его хозяйке, только свистнуть — и он кинется выполнять ее приказание.

— Пошли, — сказала Катя, появляясь на крыльце.

На ней была та же старая стеганка, только теперь без пояска, и блестящие сапожки. Она говорила на ходу:

— Ты, наверное, думаешь, что моя мама несерьезная. Ты не знаешь, какая она на работе. Очень строгая. Она просто веселая. А у тебя?

Они пошли по сырому песку. Соболь подбежал к реке и понюхал воду.

Володя вспомнил свою маму и вздохнул. Какая она? Конечно, она очень хорошая. Она самая лучшая. Только ей все время некогда. А раньше и она веселая была, и он никогда не думал, серьезная она или не очень. В футбол играла с мальчишками, болтала всякую веселую чепуху. И в то время ничего не скрывала от сына. Сразу отвечала на все вопросы.

Он молчал, и Катя, наверное, желая его утешить, тихонько сказала:

— Ну, ничего…

Как будто по голове погладила. Эти девчонки всегда лезут со своими утешениями. Володя вспылил:

— А у меня мама знаешь, какая? Я вот тебе картину покажу. На фронте она у палатки сидит.

— А я уже видела, Конников показывал, когда ты спал.

— Тогда и нечего спрашивать!

— Ух, какой! Зачем ты от нее убежал, удивляюсь?

— Убежал, и все. А тебе-то что?

— Уж и спросить нельзя?

— А чего спрашивать? Я тебя не спрашиваю.

— Так ведь я из дому не убегаю, — задиристо проговорила Катя и тут же поняла, что этого не надо было говорить. Она не бегает… Подумаешь, чем расхвасталась. А для чего ей бегать, когда у нее папа есть! А у Володи нет, и он думает, что Снежков его отец, а мама говорит, этого быть не может, и он напрасно надеется.

Засунув руки в карманы пальто, Володя шел впереди. Вода широкой ленивой волной набегала на берег и снова откатывалась, как будто кто-то нарочно раскачивал реку.

В тишине было слышно, как Соболь звонко пьет розовую воду. Володя остановился. Соболь сейчас же перестал пить и подошел к нему. Володя погладил его, и тот тихонько заскулил, тычась холодным носом в Володину руку. Володя взял его за уши. Соболь сразу притих и прижался к нему. Собака понимает, когда человеку не по себе, особенно, если это такой небольшой человек.

Глубоко вздохнув за его спиной, Катя тихо позвала:

— Пойдем.

Володя не тронулся с места. Катя подождала немного, соображая, обидеться ей или не стоит.

— Как хочешь, — равнодушно сказала она.

Как хочешь? Если бы все шло так, как хотелось Володе, то ему нечего было бы и делать на этом берегу. Сидел бы себе дома и только бы и знал, что придумывал всякие желания. Стоит захотеть, и все уже исполнилось, без всяких хлопот. Но тогда он не узнал бы Землю Снежкова, не увидел бы ни Катю, ни Соболя, не познакомился бы с красивым человеком Конниковым. Володя представил себе, какая скучная жизнь наступила бы. Не успел он все это додумать до конца, как услыхал какой-то грохот за лесом. Словно надвигалось тяжелое, гремящее облако. Но это был вертолет. Он так низко летел над соснами, что Володе казалось, будто вращающийся винт сшибает верхушки сосен. Над рекой вертолет немного повисел, потом качнулся, накренился и пошел вдоль реки, набирая высоту.

Когда снова стало тихо, Володя спросил:

— Что он тут высматривает?

— Это пожарный вертолет, — объяснила Катя. — Высматривает он, нет ли где в тайге огня. Теперь целое лето будет летать.

«Все она знает», — подумал Володя с завистью. А Катя продолжала:

— А иногда он садится вот на этой поляне, и летчики приходят к нам…

— Вертолетчики, — выкрикнул Володя. — А зачем они к вам заходят?

Катя удивленно посмотрела на него:

— Попросят напиться, посидят, покурят… А ты что, не веришь?

— Верю.

— А кричишь, как будто я вру. Одного летчика зовут Гоша, а другого тетя Аня. Другую, потому что она женщина. И я с ними сколько раз летала. Вот ты опять не веришь.

— Чего это я не верю. Я сам с одним реактивником знаком: капитан Инаев, — сказал Володя и отвернулся. Еще подумает, что он расхвастался от зависти. Хотя, если по-честному, то он, конечно, завидует этой девчонке. Столько она знает всего! Столько видела всего! Нет, пожалуй, очень хорошо, что ничего само в руки не дается, все надо самому добывать. Вот он и приехал сюда, чтобы добиться своего.

Не догадываясь о его гордых мыслях, Катя сообщила:

— И еще вот что: стоит мне развести костер на этой полянке, они увидят и спустятся.

Заложив руки за спину и глядя на носки своих блестящих сапожек, она пошла вдоль реки. Потом остановилась, подняла плоский камешек и ловко, совсем как мальчишка, запустила его по воде. Это называется «блинки печь», Камешек шлепнулся два раза. Она бросила еще несколько камешков, но больше четырех блинков у нее не получилось.

Презрительно скосив глаза, Володя смотрел на ее старания, хотя для девчонки совсем неплохо. Но он и не собирался соревноваться с ней. Он просто хотел показать ей, на что способен мальчик. Пусть не очень-то зазнается.

Выбрав камешек, он нарочно небрежно швырнул его. Один блин.

Катя улыбнулась и ловко испекла четыре.

А у Володи больше одного никак не получилось, шлепнется разок — и бульк в воду.

Стряхнув с ладоней песок, Катя торжествующе посмотрела на Володю.

— Ладно уж, пойдем, — сказала она снисходительно.

— А вот это видела! — воскликнул Володя и, пригнувшись, пустил камешек впритирку. — Считай, не запинайся!

Получилось шесть блинков. Катя заморгала ресницами, а Володя все бросал и бросал камешки.

— Считай! — вскрикивал он каждый раз. — Считай-успевай!

И все кидал и кидал. Кидал снавесу, внакидку, внахлест с оттяжкой; кидал так, что камешек делал большой скачок, и тогда только начинались блинки или, наоборот, сразу от самого берега начинались такие мелкие блинки, что они сливались в одну сплошную дорожку.

Он делал все, что хотел. Знай наших, только не зазнавайся.

Катя была потрясена до горячих слез.

— Ох, какой ты вредный! — воскликнула она. — Где ты так научился?

— Художник во всяком деле должен быть мастером, — ответил Володя.

— А ты разве художник?

— Конечно.

— Как Снежков?

— Мне еще поучиться надо, чтобы до него дорасти. Ну, пошли.

Идут два человека по берегу таежной реки и обсуждают разные вопросы жизни.

— А ты знаешь, что мама в телеграмме пишет? — спросил Володя.

— Конечно. Она приедет сегодня.

— Тогда все пропало!

— Не пустит она тебя?

— И думать нечего.

— А почему?

Этот вопрос остался без ответа. Володя и сам не знал, почему мама даже и говорить о Снежкове не разрешает. Или заплачет, если спросишь, или так прикрикнет, что пожалеешь, что и спросил.

— Наверное, она его не любит? — снова спросила Катя.

— Не знаю.

Она вздохнула:

— А Снежков очень хороший человек. Очень. — Она крепко зажмурила глаза и тряхнула головой, чтобы Володя хорошенько понял, какой человек Снежков и как непонятно и необъяснимо отношение к нему Володиной мамы.

— Я что-то знаю про него, — добавила она.

— Выдумываешь ты все…

— Он забыть ее, твою маму, не может.

— Он сам тебе говорил?

— Знаешь, я сама слыхала. Он моей маме говорил. Но это такой секрет, что никто не должен знать.

Она остановилась, обняла его за голову и, притянув к себе, горячо задышала в самое ухо:

— Он очень любит твою маму.

— Врешь! — воскликнул Володя, вспотев от волнения.

Аккуратно складывая пухлые губы, Катя обидчиво, заметила:

— Я никогда не вру.

— Снежков?!

— Да.

— Ну, смотри!..

— Сам увидишь…

— Конечно, увижу, — сказал Володя. — Хоть вы все тут…

— Как это все? — перебила Катя.

— Все, даже Конников…

— Я-то не против тебя, — заверила Катя.

— Если бы ты знала, как мне надо найти Снежкова!

— Знаю. Только мама сказала, что он вовсе и не отец тебе.

Володя горячо воскликнул:

— И не надо мне этого! У меня есть одно главное дело.

Катя остановилась. У нее округлились и без того широкие глаза. Заикаясь от любопытства, она спросила:

— Какое главное дело? Ну, говори, говори. Это секретное дело? Я никому не скажу, честное слово!

— Никакого тут секрета нет, — ответил Володя, проходя мимо нее. — Все очень просто. Далеко этот ваш мысок, где Конников плотик вяжет?

Это он спросил с видом бывалого сплавщика-таежника. Оказалось, что мысок совсем в другой стороне. Они повернули назад, и по дороге Володя рассказал про «Музей Великого Мастера».

Она так хорошо и заинтересованно слушала, что он все рассказал, и даже о том, как трудно жить человеку без старшего верного друга.

— У тебя же есть мама, — сказала Катя.

— Она говорит, со мной сладу нет. Все от меня отступились, даже директор нашей школы.

— Вот ведь ты какой!

Непонятно, одобряет она или осуждает, этого Володя выяснить не успел — по отлогому песчаному берегу навстречу поднимался Конников.

— Смотри, — закричал он, — какой у нас корабль!..

НАЧИНАЮТСЯ ЧУДЕСА

У самого берега покачивался на воде длинный и узкий, в четыре лесины, плотик. Он был надежно связан еловыми вицами, и в центре стояла мачта — еловый стволик с торчащими во все стороны коротко обрубленными сучками. Отличный корабль. Люди, населяющие Землю Снежкова, знают свое дело.

Володя вздохнул: если бы все люди, населяющие чудесную Землю Снежкова, так же вникали в дела других, приезжих людей. Понимали бы их, не выдавали бы.

— Конников, — сурово и требовательно попросил Володя, — не выдавайте меня. Вы обещали.

— С чего ты решил, что тебя выдают?

— Сегодня приедет мама, и тогда все пропало.

Конников засмеялся:

— Да мы ее уговорим. На плоту всем места хватит. Мы с ней поговорим, и она все поймет. Ты смотри, этот плотик, его только оттолкнуть от берега, и он сам поплывет. Если сейчас отчалить, то к вечеру на Ключевском кордоне будем.

Зачем он все это говорит? Сам собирается дождаться маму, которая приедет в шестнадцать двадцать, и тут же сам рассказывает, как надо плыть до кордона. Что-то он закручивает, этот Конников. Что-то выдумывает. Конников — один из лучших людей. Не знает он, какая у меня мама, если думает, что ее можно уговорить. Ну, хорошо, надеяться больше не на кого, самому надо действовать.

А тут и Конников сказал, как подслушал Володины мысли:

— Так что поиграйте тут пока. Действуйте.

Помахал рукой и пошел вдоль по берегу к дому, где живут Карасики, захватившие в плен Володю.

Как только Конников-скрылся за соснами, Катя неожиданно сказала:

— Давай скорее.

— Чего давай?

— Конников сказал: действуйте. Ты что, не понял?

Она первая прыгнула на плотик, за ней Соболь. Володя все понял, но он еще не знал, что делать. Нет ли тут какого подвоха?

— Скорей, — торопила Катя, — скорей!

Володя и сам не заметил, как он оказался на плотике рядом с Катей. Она сунула ему в руки длинный тонкий шест и велела отталкиваться от берега.

Поплыли. Путешествие началось. Володя все еще никак не мог понять, что же произошло: Катя, которой было поручено стеречь его, присматривать, чтобы он не убежал, сама убежала с ним. Что теперь будет?

— Попадет тебе, — сказал он.

— Ну и что, — беспечно ответила Катя, — зато ты увидишь Снежкова.

А солнце уже оттолкнулось от горы, потушило алые факелы, и все кругом приобрело свои настоящие весенние краски: река засияла небесной голубизной, верхушки сосен зазеленели, и Соболь снова стал черным, как ему и полагается по кличке.

Володя притих, разглядывая зеленый берег, отраженный в тихой воде. Оказалось, что на Земле Снежкова, как и везде, живут разные люди, и поступки их не всегда понятны и объяснимы. Катя, Катина мама, Конников — все они сочувствуют Володе и, как будто, согласны помочь ему, а делают все наоборот. А потом вдруг опять наоборот.

Короче говоря, на Земле Снежкова зевать не полагается. Смотри в оба. Придя к такому заключению, Володя успокоился. Мысок, от которого они отчалили, исчез за поворотом. Плотик, тихонько покачиваясь, бежит среди неведомых берегов, в неведомую даль, где живет неведомый Снежков и еще ничего не знает.

Вот и еще поворот. Берег поднялся над водой желтой песчаной кручей, а там, внизу… Кто там стоит внизу у самой воды? Кто это размахивает зеленой шляпой?

— Это же Конников! — закричал Володя. — Эх ты! Все пропало!..

Ловко работая шестом, Катя направила плотик к берегу. Все пропало…

Но ничего, оказывается, не пропало. Путешествие продолжается. Конников только забежал за своими вещами и незаметно прихватил Володину сумку. И никто его ни о чем не спрашивал: мама-Карасик ушла на дежурство, а папа-Карасик отсыпается после работы. Он только глаза приоткрыл, чтобы попрощаться с Конниковым.

Четыре лесины — отличный корабль. На суковатой мачте повесил ружье и патронташ. И Володина сумка тут же. Когда стало жарко, он и пальто свое повесил и шапку. Это для того, чтобы не подмокли случайно. В пути всякое бывает.

Конников сказал:

— Не простудись, смотри.

А сам даже рубашку снял. Стоит на конце плота и длинным шестом отталкивается от берега. Загорелый, рыжебородый, в зеленой шляпе, на щеке следы медвежьих когтей. Очень красивый человек!

— Можно, и я рубашку сниму? — спросил Володя, желая хоть сколько-нибудь походить на Конникова.

— Валяй. На пять минут. Солнце сейчас зверское.

— А вы?

— И зимой снегом обтираюсь каждое утро.

— А Снежков?

— Он зимой купается даже. Мороз, вьюга, а он — в прорубь…

— Ух ты!

Каким же должен быть Снежков, если он еще смелее, еще красивее, чем Конников!..

Плыли долго. Один раз приставали к берегу, на костре кипятили чай в котелке. От чая пахло сладковатым хвойным дымком. Прежде чем хлебнуть, надо было подуть в кружку, отогнать к другому краю попавших в чай комаров. Это был напиток таежников — вольных людей.

Чтобы отпугнуть комаров, Конников положил в костер сырых гнилушек. Повалил желтый, горький дым, от которого слезились глаза и все время хотелось сморкаться. Но комары не очень-то испугались.

— Знаешь что, — сказал Конников, хлопая себя ладонями по шее, — ну их к лешему. Поплывем дальше.

На плоту, если держаться подальше от берега, комары не кусали. Володя спросил, а как же другие люди живут среди комаров, и узнал, что есть такая мазь, намажешься, и ни один комар не тронет.

Над головой опять раздался грохот. Вертолет. Он повисел немного, потрещал над водой, потом поднялся и полетел дальше, чуть, не задевая верхушки сосен. Пожарный вертолет. Наблюдает: не горит ли где. Лес охраняет.

— А вот на пригорке, смотри-ка, лоси, — сказал Конников.

На самом деле: посреди круглого холма, покрытого нежной зеленью, стояли лосиха с лосенком. Подняв тупые морды, они смотрели на вертолет. Видно было, что им нисколько не страшно.

Еще немного проплыли по широкой реке между высоких гор и дремучих лесов. Снова показался зеленый круглый холм, только побольше того, где лоси, и повыше. На вершине холма стоит домик и поглядывает на реку блестящими окошками. Над крышей высокая антенна. По склону холма сбегают ступеньки деревянной лестницы. На песке лежат две лодочки и висит на кольях сеть.

— Кордон, — объявил Конников.

У Володи застучало сердце. Сейчас совершится какое-то чудо, самое расчудесное из всех таежных чудес: он увидит Снежкова. Но сколько ни всматривался, никого не заметил на зеленом берегу. Ни одного человека.

— Вот и добрались, — проговорил Конников, подталкивая плот к берегу.

Наверху залаяла собака, сообщая о прибытии новых людей, и сейчас же там показалась какая-то женщина в желтом пальто. На ее голове трепетал голубой шарфик…

Легко постукивая каблуками по звонким ступенькам, она побежала вниз. Пальто распахнулось. Мелькнуло ярко-красное платье. Шарфик съехал на шею. Нет, в такое чудо Володя не сразу поверил.

А женщина бежала по ступенькам и кричала:

— Володька! Володька!

И голубой шарфик весело трепетал за спиной, как прозрачные крылья стрекозы.

— Мама!..

НА ДРУГОМ КОНЦЕ ТРОПИНКИ

Плот сильно налетел на берег, должно быть, Конников поднажал шестом изо всех сил. Володя с трудом удержался на ногах. Он выскочил на песок, мама сразу же схватила его и бессильно опустилась перед ним на колени. Она ничего не говорила, а только все время шарфиком вытирала то свои глаза, то Володины.

Конников, стоя на плоту, снял шляпу и низко ей поклонился.

А она сказала:

— Я благодарить вас должна, а мне и говорить-то не хочется с вами!

Не надевая шляпы, Конников пробормотал, смущенно посмеивась в рыжую бороду:

— Вы успокойтесь. Потом, может, и захотите поговорить со мной.

Но мама, все еще стоя на коленях, прижала сына к себе и проговорила:

— Нет. Нет. Нет. Если бы вы знали, как плохо вы все для нас сделали…

Мама поднялась и как-то вся выпрямилась. Тонкие брови ее сдвинулись. Володя знал, что сейчас будет. Сейчас Конникову достанется за то, что он не послушался ее и увез Володю. Она это умеет.

Володя, защищая своего спутника, закричал:

— Да мама же! Смотри, что у него на щеке. Видишь? Это его медведь! Когтями!

Мама вдруг засмеялась и сказала:

— Ну, хорошо. Я не буду медведем.

Володя не понял, зачем она так сказала, а Конников, этот необыкновенный человек, сразу понял. Он тоже улыбнулся и, надевая шляпу, сказал:

— Правильно.

— А того медведя, знаешь, кто убил? Снежков!

— Да? — Мама сразу перестала смеяться. — Нет, я решительно не хочу быть медведем… Мы долго будем еще стоять на этом берегу?

— Наверху есть дом, — предложил Конников.

— Я не в том смысле. Как нам поскорее выбраться отсюда?

— А как вы попали сюда?

— Я прилетела на вертолете, — сказа мама так просто, словно она каждый день летает, в тайгу на вертолетах. И так же просто, словно о самом обычном, рассказала, как она приехала на станцию Таежную, узнала, что Конников уже успел увезти Володю на кордон. «Как же вы допустили? — в отчаянии спросила мама. — Вы знаете, что я пешком пойду, через всю эту вашу тайгу…»

Тут вмешался Володя:

— Тогда Катя развела на большой поляне костер… — подсказал он.

— Да. Как только показался вертолет, Катя зажгла костер. И вот я сейчас же полетела вдогонку.

— Видите, для вас нет препятствий, — восхищенно заметил Конников. — Это не каждому удается.

Вот и еще одно открытие: мама, оказывается, такая красивая, такая строгая, такая отважная, что даже Конников, этот неустрашимый человек, восхищается ее поступками.

Заметив восхищенный взгляд сына, мама тихонько засмеялась:

— Что ты на меня так смотришь? Ты думаешь, от меня можно убежать? Я ведь все равно догоню. Я никому тебя не отдам. Это все должны бы знать…

— Может быть, мы все-таки поднимемся наверх, — предложил Конников.

Мама вздохнула:

— Делать нечего. Ведите.

Дом стоял на вершине зеленого холма, окнами к реке. Он был срублен из толстых бурых бревен, покрыт щепой, которая за долгие годы так вымокла под дождем и так высохла под солнцем, что крыша казалась сделанной из старого серебра.

В задней стене тоже были окна, дверь и высокое крыльцо под навесом. По обе стороны двери стояло, ощетинившись над крышей, множество разных шестов и багров. А пониже виднелось несколько весел.

На крыльце сидела большая бедная собака и лениво тявкала. Увидев Конникова, она очень обрадовалась, приветливо заскулила, застучала хвостом, но с места не тронулась. Она была на цепи.

Большую широкую поляну с трех сторон обступила тайга. Согретая щедрым весенним солнцем, она не казалась страшной, наоборот, она привлекала к себе таинственностью. Вот, например, эта тропинка, которая начинается от самого крыльца, идет по краю холма и скрывается в тайге. Так и хочется пробежать по ней, чтобы узнать, что там, на другом ее конце.

Как бы угадав его мысли, Конников сообщил:

— Вот эта тропинка ведет к домику Снежкова. Всего около километра.

Володя посмотрел на маму, вздохнул и ничего не сказал.

— У него там, кстати, имеется моторная лодка, — добавил Конников.

Мама даже не вздохнула, как будто здесь никто ничего и не сказал.

Молча вошли в дом. Там очень большая комната и отделенная от нее дощатой перегородкой вторая, маленькая. В большой комнате все было большое: две кровати, стол, накрытый розовой клеенкой, печь. Володе подумалось, что они забрели в дом, где живут великаны. От этой мысли ему сделалось не по себе: что они скажут, когда увидят у себя непрошеных гостей.

Но тут оказалось, что один из великанов — это Конников, потому что он начал хозяйничать, как у себя дома. А потом оказалось, что он как раз и есть тут главный хозяин.

— Располагайтесь, — сказал он. — Я не понимаю, почему вы боитесь этой встречи?

Снимая пальто, мама попросила:

— Можно об этом не говорить?

Конников повесил на гвоздь ружье и, расстегивая патронташ, мягко произнес:

— Я думаю, что надо бы поговорить. Я его друг и знаю, как он ждет вас. Всю жизнь.

— Я ведь тебе говорил! — торжествующе выкрикнул Володя.

Но мама не обратила на него никакого внимания.

— Столько лет ждет? — тихо проговорила она.

Конников спросил:

— Удивительно?

— Ох, нет! Страшно. И трудно поверить.

— Потом, наверное, он сам расскажет вам все, и тогда вы поверите. Только не надо думать, будто ждать так долго — это удивительно и даже страшно, а жениться за это же время без любви не страшно и не удивительно.

— Я так не думаю. Откуда вы взяли?

— Тогда вы должны увидеться с ним.

Мама села на скамейке у окна.

— А вы не думаете, что только одна я могу это решить?

Конников достал из шкафа хлеб и стаканы.

— Нет, не думаю, — ответил он.

— Почему?

— Около вас есть еще один человек.

— Он — ребенок.

Володя начал было прислушиваться к разговору. Он даже уже начал понимать кое-что, но тут Конников отвлек его внимание. Он вдруг начал разбирать пол около печки. Вынул три короткие доски. Оказалось, что там у них подполье и чтобы туда попасть, надо вынуть три доски. Конников спустился вниз. Его голова с рыжей бородой возвышалась над полом, совсем как на картинке «Бой Руслана с головой».

Голова назидательно сказала:

— Ребенок — тоже человек. Только маленький. Вот в чем дело.

Голова исчезла, а мама поглядела на черное отверстие в полу и решительно пообещала:

— С ним-то я сговорюсь.

— Вы хотите сказать — уговорю.

— Я всегда говорю то, что хочу сказать.

— И всегда без ошибки?

Показалась рука с миской, в которой было что-то очень густое и красное, похожее на варенье. Мама взяла чашку и поставила на стол. Выбравшись наверх, Конников закрыл подполье.

— Это моченая брусника, — сказал Конников, разливая в стаканы красную жидкость с ягодами. — С хлебом очень вкусно. Вот сахар, кто любит послаще. Придет Анна Петровна, будем ужинать.

Моченая брусника целиком захватила Володю: он обмакивал в терпкий сок серый, необыкновенного вкуса хлеб, отчего тот становился слаще всякого пряника. Корочкой подхватывал кисловатые ягоды, хрустящие и свежие, как первый снег.

Со своим стаканом он покончил в два счета. Съел бы еще, но взрослые, увлеченные своим разговором, и сами ничего не ели, и других не угощали.

— Вы только поймите, — строго, как, наверное, на своих заседаниях месткома, говорила мама. — Вы поймите: ребенка нельзя уговорить, чтобы он кого-нибудь любил или не любил. Дети могут играть во что угодно, но только не в чувства. Их не заставишь дружить с тем, кого они невзлюбят. Они не умеют лицемерить. А уж если они привяжутся к кому-нибудь, тогда даже матери не под силу порвать эту привязанность. Вот чего я боюсь.

Конников слушал да помалкивал. Понял, наверное, что с мамой лучше не спорить. Воспользовавшись его замешательством, Володя сказал:

— Эта моченая брусника почему-то сразу кислая, сразу сладкая и сразу горькая. Даже смешно…

— Дай-ка я тебе еще подсыплю, — догадался Конников.

Съел еще стакан брусники, а они все что-то обсуждают, отвернувшись к окну. Володя сам подсыпал себе брусники. Сахару он тоже не пожалел.

Он ел и даже не старался слушать, о чем они там говорят у окна. В конце концов, давно уже выяснено, что разговаривать с мамой о Снежкове — дело бесполезное. Конников-то об этом не знает. Но, наверное, уже и он понял: вон как глубоко вздохнул. Он вздохнул, и вдруг до Володи донеслось:

— Э-эх! Любимая сестра Валя…

— Это еще что?

— Простите, вырвалось по привычке. Мы все привыкли здесь вас так называть.

— Мы договоримся до того, что нам придется сесть на ваш злосчастный плот и… куда глаза глядят!

Володя внес поправку:

— А лучше бы на вертолете.

— А лучше бы ты не вмешивался! — раздраженно откликнулась мама. — Кончил есть? Иди умойся.

— Рукомойник в сенях, — подсказал Конников с такой готовностью, что Володя только вздохнул. Сдался даже и сам бесстрашный Конников. Не выдержал.

Володя усмехнулся и вышел в сени. Ну и ладно. Где тут у них рукомойник? Никакого рукомойника и нет. Висит на веревочке какой-то чайник с двумя носиками. Может быть, это рукомойник? Стоит под ним великанская лохань, рядом на полочке мыло, а на громадном деревянном гвозде полотенце. Ясно, это и есть рукомойник.

Умылся. Вышел на крыльцо. Белая собака лежала на прежнем месте. Увидев Володю, она не пошевельнулась, а только постучала хвостом.

Володя погладил ее и сел рядом. Она положила на его колени тяжелую морду и тяжело вздохнула. Глаза у нее были скучные-скучные. Конечно, ей надоело сидеть и день и ночь одной на цепи, сторожить дом, когда кругом так много интересного.

И ему показалось, что и его тоже посадили на цепь и заставили сторожить что-то совсем не нужное. У него сейчас же мелькнула одна отчаянная мысль, и, как всегда, когда у него появлялись отчаянные мысли, он не стал долго раздумывать.

Поглядывая в окно, он отцепил кольцо от ошейника. Собака сейчас же вскочила и сильно встряхнулась, так что пыль полетела во все стороны. Потом она оглянулась, весело поглядела на Володю, и ему даже показалось, что она засмеялась от радости.

Он выпустил ошейник, и она ринулась вперед.

Ни минуты не раздумывая и не выбирая пути, Володя побежал по тропинке, которая начиналась у самого крыльца и скрывалась в тайге.

А что-то там, где она кончается? Конников сказал, что на другом конце этой тропинки должен стоять дом. Но Володя все шел и шел, а никакого дома ему не попадалось.

Он впервые оказался один в тайге, и ему ничуть не было страшно. Розовая старушка была права, и Катя была права: они обе говорили, что хорошему человеку в тайге бояться нечего.

Володя шел совершенно один и ничего не боялся — значит, он вообще-то хороший человек.

Белая собака жила полной собачьей жизнью. Радуясь свободе, она рыскала вокруг, разрывала лапами мох и громко фыркала.

Володя и не заметил, как тропинка оборвалась, словно заросла зеленым мхом и какой-то таежной травкой с темно-зелеными и красными блестящими листочками. Но даже и теперь он не испугался. Ему было просто интересно: куда это так сразу делась тропинка? Как в сказке: была-была да вдруг пропала.

Вокруг стояли молоденькие елочки, некоторые так малы, что их сразу и не разглядишь. Таких он еще не встречал. А немного поодаль расположились, совсем уже по-сказочному, темные великаны — ели. Они широко раскинули свои ветки, а с них свешивались серые космы мха, такие длинные, что достают до земли. И очень непрочные: если потянешь — сразу рассыпаются.

По золотому стволу снизу вверх пробежала пестрая птица. Дятел! Сразу видно.

А вот белка. Она сидела на еловой ветке, с любопытством посматривая на Володю блестящими черными глазками. Подбежала собака и сейчас же облаяла ее. Белка ничуть не испугалась, она быстро протрещала что-то, наверное, очень обидное для собаки, потому что та сразу притихла и уткнулась мордой в мох.

Но тут Володя заметил, что приближается вечер, и забеспокоился. Он не знал, как зовут собаку, Конников никак ее не назвал, поэтому пришлось придумать ей кличку. Она белая — значит, Белка.

— Белка! Белка! — позвал он, и собака сразу же подбежала к нему.

Взяв ее за ошейник, Володя сказал:

— Ищи.

Белка посмотрела на него и повиляла хвостом. Ничего он от нее больше не добился. Тогда Володя испугался.

В тайге стояла тишина, только бодро посвистывала какая-то, должно быть, маленькая, неугомонная птичка. И сколько ни слушай, ничего больше не услышишь. Даже деревья не шумят.

Не выпуская ошейника, Володя пошел куда глаза глядят. Шел он не очень долго, пока не почувствовал запаха дыма. Он только никак не мог сообразить, с какой стороны он доносится. А тут Белка вдруг рванулась, залаяла и кинулась в чащу. От неожиданности Володя выпустил ошейник. Он побежал на лай и увидел то, из-за чего он пустился на поиски.

САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

Дом, который он искал, стоял посреди очень маленькой, круглой, как блин, золотой лужайки, и около дома сидел художник Снежков. Это был именно он, и никто иной. Володя притих, сжался и долго смотрел на Снежкова.

Тот, в красной клетчатой рубашке и меховом расшитом шелком жилете, сидел на низеньком складном стульчике. На коленях он держал этюдник. Художник писал сосны и бледное, чуть тронутое вечерней позолотой небо, просвечивающее сквозь стволы и кроны сосен. Неподалеку дымил костерок-дымарь, отгоняя комаров.

Белка, прыгая вокруг Снежкова, не лаяла, а только тыкалась носом в его спину, колени, бока и восторженно повизгивала, а Снежков отталкивал ее локтем и что-то негромко приговаривал. Сразу видно, что они давно знакомы.

Потом Белка кинулась к Володе и залаяла. Тогда Снежков увидел какого-то незнакомого мальчика и спросил:

— А ты откуда такой взялся?

Володя вышел на полянку, вытянулся и, прижимая руки к бокам, двинулся к Снежкову. Подошел и сказал:

— Я взялся из Нашего города.

— Из Нашего города? — Художник поставил на траву свой этюдник. — Как ты сюда попал? С кем?

— Я приехал на плоту. С Конниковым. А мама после прилетела на вертолете.

— Ага… Ничего я не понимаю. Какая мама?

— Моя мама. Я из дому убежал, она меня искала, а я вас искал…

Выслушав все это, художник резко взмахнул рукой, словно отгоняя от себя комаров.

— Вот что: давай все сначала. Тебя как зовут?

Володя ответил. Снежков сразу притих.

— Вечканов? — шепотом повторил он. — Дальше можешь не объяснять.

И, обращаясь почему-то к собаке, он взял ее морду обеими руками и добавил:

— Вот какие у нас дела…

Потом, оттолкнув собаку, спросил:

— А почему Вечканов?

Приподняв плечи, Володя усмехнулся: почему? Как это взрослые иногда не понимают самых простых вещей?

— Такая фамилия, — объяснил он.

— Чья фамилия?

— Наша. Моя и мамина.

— Ага, — пробурчал Снежков и о чем-то задумался.

Потом он несмело глянул на Володю и осторожно спросил:

— А другой фамилии у вас не было?

— А зачем нам другая? — удивился Володя. Если у человека нет отца, то какая же у него может быть другая фамилия? Он хотел бы это объяснить Снежкову, но тот уже и сам все понял.

— Значит, вы так и живете вдвоем с мамой? — спросил он.

— Так и живем.

Этот простой ответ особенно разволновал Снежкова.

Он для чего-то застегнул на все пуговицы свою расшитую безрукавку и, снова расстегивая ее, шепотом, будто кто-то здесь, в тайге, мог его подслушать, спросил:

— Скажи ты мне вот что… Этот у вас там, такой, с черными волосами…

Он так покрутил над своей головой растопыренными пальцами, что Володя сразу понял, о ком идет речь.

— Ваоныч?

— Кто он?

— Он художник.

— Никогда не слыхал.

— Его фамилия Бродников.

— Бродников? Знаю. Он что, у вас?

— Ничего. Просто в нашем доме у него раньше была мастерская. А живет он в другом месте. У своей жены, в норушке на горушке.

— А мама? Она где?

— На кордоне.

— Здесь, на кордоне?

— Да. Разговаривает с Конниковым…

Володя с готовностью отвечал на все вопросы. А как же иначе? Снежков должен все знать о нем, о маме, обо всем. Но вопросы налетали на Володю, как комары. Он еле успевал отбиваться от них. Наконец ему надоели вопросы и комары. Тогда он сам спросил, поглядывая на дом:

— Вы тут всегда живете?

Снежкова комары почему-то мало беспокоили. Он стоял перед Володей, засунув руки в карманы, и о чем-то думал.

— Нет, — ответил он, — не всегда. Я живу в Северном городе, а здесь работаю.

Тут он и сам, должно быть, заметил, что комары одолевают Володю. Он крикнул:

— Беги в дом, пока они тебя совсем не сожрали!

И, подхватив Володю, он побежал с ним к своей избушке. Это была настоящая берлога бродяги, следопыта и художника. От бревенчатых стен шел знакомый запах смолы и сохнущего дерева. Точно так же пахло в спальне деда, где вырос Володя. И здесь было такое же огромное светлое окно. Из этого окна видны обрыв, сосны на обрыве, сквозь которые просвечивало небо, и река, и заречные высокие горы, и дремучая тайга.

На большом столе у окна в беспорядке свалены такие немыслимые ни в каком другом доме вещи, как охотничий нож с ручкой из оленьей ноги, чучело белки, не совсем еще законченное, тюбики с красками, пустые и набитые патроны, желтоватые искривленные корни какого-то растения, огромные шишки и еще многое другое. Посмотришь — дух захватит.

А самое главное — тут же на столе сидел огромный ручной ворон и толстым белым клювом что-то клевал из чашки. Увидев Володю, он злорадно гаркнул: «Ага!» — и, подпрыгнув, подлетел поближе. Усевшись на самом краю стола, он строго поглядел своими черными глазами, как будто спросил: «А тебе что тут надо?»

Володе сделалось не по себе, он попятился к двери, но Снежков сказал:

— Не бойся.

— Да я и не боюсь, — ответил Володя, досадуя, что он с первых же шагов так сконфузился. Что теперь о нем Снежков подумает?

— Его все боятся. Это таежный колдун. Его зовут ТимофейТимофеевич. Видишь, как он подозрительно посматривает на тебя.

Ясно, что ничего хорошего Снежков не мог подумать, иначе не стал бы рассказывать таких сказок, как маленькому.

— Колдунов не бывает, — хмуро проговорил Володя. Он тут же забыл о своем промахе. На полу, прислоненные к стене, стояли этюды, эскизы на холсте, на фанере и просто на картоне. Некоторые из них висели на стенах.

На них была нарисована тайга: стрельчатые сосны, ели над рекой, сосны, поваленные бурей, штабеля бревен. Было и несколько портретов. Володя догадался, что здесь нарисованы охотники и лесорубы. Но его внимание привлек один портрет, который висел над столом. На нем нарисована девушка, немного похожая на маму, когда она была еще любимой сестрой Валей. Заметив, что Володя разглядывает именно этот портрет, Снежков поспешил отвлечь его внимание.

— Вот, смотри, веера какие к стенам прибиты, это все глухариные крылья, а это хвосты. Верно, здорово?

— Огромные какие! — отозвался Володя. — А раньше вы лучше маму рисовали…

— Видишь, медвежья шкура на топчане? Очень мягкая. Я на ней сплю.

Он вдруг подхватил Володю и посадил его на медвежью шкуру и сам сел рядом.

— Ну, как?

— Ничего. Как перина.

— Хочешь, я тебе ее подарю?

Он еще спрашивает! Еще бы — медвежья шкура! Сколько найдется на свете мальчиков, имеющих медвежью шкуру? Тут и спрашивать нечего.

Подавляя восторг, Володя осторожно ответил:

— Как хотите.

— Считай, что она твоя!

Снежков взял Володину руку, положил ее на шкуру и сверху, для верности, прихлопнул своей горячей ладонью.

— Этого медведя вы сами убили?

— Это мы вместе с Конниковым. Он возражать не будет, не сомневайся. Этот медведь ему заметку на лице сделал.

— Я видел. А вы его спасли от верной смерти.

— Конников рассказывал?

— Конников.

— Очень его просили… А еще что про меня рассказывал?

Глядя на портрет, напоминающий маму, Володя проговорил:

— Все он рассказывал. А на том портрете, который находится у нас, вы написали: «Любимая сестра Валя!»

— Да? Это, понимаешь, очень интересно. Ты вот еще посмотри. Это рога сохатого.

— Здоровенные какие!

— Хочешь, я подарю тебе эти рога?

— Как хотите…

— Забирай. Мне для тебя ничего не жалко. А потом когда-нибудь пойдем с тобой в тайгу и еще, может быть, найдем.

— Ага! — закричал Тимофей Тимофеевич и, подпрыгнув, уселся над самым топчаном.

Пронзительный взгляд его черных глаз смущал Володю. Смотрит и смотрит, как самый главный хозяин.

— Ты его боишься? — спросил Снежков.

Володя неуверенно возразил:

— Очень надо…

— Не хвались. Он, знаешь, как долбанет тебя!

— А кто его боится-то! — вспыхнул Володя и поднял руку.

Ворон широко разинул клюв и зашипел, думая, что Володя очень испугался. А он как раз и не струсил. Он никогда не трусил, если противник, вместо того чтобы немедленно нанести удар, начинал запугивать. Скверная это привычка. Она-то и подвела Тимофея Тимофеевича.

Пока ворон шипел, Володя изловчился да так его толкнул, что тот свалился прямо на топчан. Но он тут же захлопал крыльями, запрыгал и взвился под самый потолок. Страшно ругаясь на своем вороньем языке, он забрался на печь, уселся на трубе и уже больше оттуда не слезал. Так и сидел все время в темноте, поблескивая глазами и пощелкивая своим белым клювом.

Тут Володя вспомнил, что еще не сообщил Снежкову самого главного:

— Знаете что, я буду космонавтом, когда вырасту…

— Это хорошо, — одобрил Снежков.

— И еще художником. Чтобы там все нарисовать. На Луне или на Марсе.

— Это ты сам придумал? — спросил Снежков с удивлением.

— Это придумали мы с Венкой.

— Венка — это кто?

— Это мой друг.

— Ты будешь первым космонавтом-художником. Ох какой ты, оказывается! Замыслы у тебя чудесные. Как это у тебя получилось?

— Знаете, у меня был дедушка?

— Знаю. Мастерище был великий!

— Он говорил: самое распрекрасное место без человека ничего не стоит.

— Хороший был человек твой дед. И говорил он хорошо, и все отлично делал. Уж он-то умел украшать жизнь!

Ворон так и сидел на своей трубе и поглядывал: как бы еще не попало.

— Колдун! — презрительно сказал Володя.

Он встал и подошел к столу, над которым висел портрет «любимой сестры Вали».

— А ты молодец, — задумчиво проговорил художник. — У тебя замыслы хорошие, и ты в самом деле ничего не боишься…

Только он это сказал, как Володя по-настоящему испугался. Его испугала собственная отвага, а может быть, не отвага совсем, а отчаяние, с которым он неожиданно для себя задал свой главный вопрос.

— Вы кто, отец мне или нет? — спросил он, глядя прямо в глаза «любимой сестры».

Он долго ждал ответа, так долго, что даже устал ждать, пока, наконец, услышал охрипший от волнения голос Снежкова:

— А ты маму об этом спрашивал?

— От нее не добьешься толку.

— Ага! — издевательски гаркнул Тимофей Тимофеевич из темноты. — Ага! Прижало тебя! Будешь толкаться? Будешь обижать черного ворона — лесного колдуна? Ага! Ага! — гаркал ворон и щелкал клювом.

— Хочешь, я тебе Тимофея Тимофеевича подарю? — спросил Снежков отчаянным голосом. — Он совсем ручной, и ты с ним отлично поладишь. Тем более, что у него перебито крыло, и он от тебя далеко не улетит. Характер, верно, у него не особенно хороший, но ты его укротишь. Ты настойчивый и сильный. Хочешь, я подарю его тебе?

— Ничего мне от вас не надо, — нахмурился Володя и, как будто бы не ему дарили, а он сам щедро одаривал всех, проговорил:

— И шкуру свою забирайте, и рога, и эту птицу.

Снежков прикрикнул:

— Не смей обижаться на меня!

— А я и не обижаюсь, — горячо задышал Володя, — очень надо.

Снежков подошел к нему и сказал:

— Понимаешь? Да ты только пойми! Не могу я ответить на твой вопрос, пока не поговорю с мамой. Ведь это все она решить должна. Все будет так, как захочет она… Постой. Ты ведь и сам не захочешь со мной знаться, если мама будет против?

— Ну, ладно, — вялым голосом утомленного человека проговорил Володя, — я пойду.

Снежков встал и положил руку на его плечо.

— Подожди. Самое главное, знаешь, что? Самое главное вот что. Я, понимаешь, хочу, чтобы ты был мой друг на вечные времена. Чтобы ты был мой сын, а я твой отец… Я этого хочу больше всего на свете. Как ты на это смотришь?

— Она даже слышать про вас спокойно не может!

— Да ты пойми, что это очень хорошо! Это отлично! — воскликнул Снежков так радостно, что Володя растерялся. Что же хорошего, если человека ненавидят.

— Она мне не позволяет и думать-то про вас!

— Отлично! — ликовал Снежков. — Ты только скажи свое слово, а мы с тобой все пересилим-победим.

Он забегал по комнате, захлопал дверцами шкафа, ящиками стола, как будто в избушку ворвался ветер и закрутил все, что попалось на его пути.

— Ты пока посиди здесь… Вот, смотри, еда! Вот тут картинки всякие: захочешь — посмотри! У тебя есть медвежья шкура: захочешь — ложись!

— Ага! — проскрипел Тимофей Тимофеевич, блестя черным глазом.

Володя воскликнул:

— Я ничего не хочу без вас. Я с вами! Подождите!

ВСТРЕЧА

Все, что было дальше, промелькнуло, как в кино. Вот они выбежали из дома. Белая веселая собака подпрыгнула на крыльце и, повизгивая, залаяла от радости. Снежков проговорил:

— Лучше бы ты остался дома. А теперь не отставай!

На ходу застегивая пальто, Володя бежал по тропинке, пересеченной синими вечерними тенями.

Солнце, наверное, чтобы ему было лучше видеть все, что происходит, пригнулось к самой горе за рекой и заглядывало под сосны.

— Я не отстану! — крикнул Володя.

Белка, думая, что люди бегут только для того, чтобы поиграть с ней, вертелась перед Володей, прижималась грудью к земле, виляя не только хвостом, но и всем телом. А когда Володя добегал до нее, тогда она вскакивала под самым его носом и летела догонять Снежкова.

И вдруг Снежков остановился. Навстречу ему спешила мама. Голубой шарфик дрожал за спиной. Она была похожа на стрекозу, трепещущую на солнце.

Белка очень обрадовалась и кинулась к ней навстречу. Она думала, что игра продолжается. Мама остановилась, глядя себе под ноги. И Снежков остановился, постоял и пошел навстречу.

А за мамой виднелся Конников. Он шел не спеша, поглаживая рыжую бороду.

А мама и Снежков шли навстречу друг другу, не обращая на Володю никакого внимания. На Конникова тоже. Снежков сказал:

— Сестра Валя!

Мама сказала:

— Нет. Наверное, совсем не то. Не то, что в госпитале.

Снежков сказал:

— Да. Я вижу.

Мама сказала:

— Все это никому теперь не надо.

Снежков сказал:

— Простите.

Мама засмеялась:

— Бог простит.

При чем тут бог? Какой тут бог? Ну что они там говорят? Что они делают?

Конников спросил:

— Да что вы делаете-то?..

Но ему не ответили.

Белка, наверное, поняла, что никакой тут игры не получится, посидела около елки, потом завертелась на месте и, щелкая зубами, начала чесать бок своим черным носом.

— Вот ваш мальчик, — сказал Снежков. — Для него я готов на все.

— Я тоже, — сказала мама. — И вы уж сделали все, что от вас требуется: вы привели его. Надеюсь, вы не поддержали его выдумку!

— Не знаю, — ответил Снежков, — я старался…

Мама сказала:

— Спасибо…

— Пожалуйста, — сказал Снежков.

И мама сказала:

— Пожалуйста. Спасибо.

— До свидания, — сказал Снежков.

Но он никуда не ушел. Он стоял на тропинке, обхватив руками плечи, как будто ему вдруг стало холодно. Он сейчас совсем не был похож на человека, который убил медведя.

Да и мама тоже как-то притихла и вроде растерялась, чего с ней почти никогда не было. Наступила такая тишина, что стало слышно, как под обрывом в реке играет рыба. Тихо стало и скучно.

И солнце тоже, наверное, поняло, что смотреть тут совершенно не на, что, оно тоже почесалось о нагорные елки и спряталось.

Все кругом поголубело. От реки потянуло холодом. Зашумели верхушки сосен.

Тогда и Володе стало понятно, что все кончилось, что ждать уж больше нечего. Он устало проговорил:

— Эх, вы!

И пошел к хорошему, красивому человеку. Он пошел к Конникову. Для этого пришлось обойти Снежкова, маму и Белку, которые все еще стояли на тропинке и чего-то ждали. Не глядя на маму, Володя, как самый сильный в семье, как хозяин, сказал:

— Ладно уж… Пойдем.

— Снежков! — веселым голосом позвала мама, — Хотите поужинать с нами?

Непонятно, отчего это она вдруг развеселилась?

Володя догнал Конникова, и они вместе пошли по тропинке, тихие, молчаливые. Белая собака убежала вперед. Они шли, не слушая, о чем говорят мама и Снежков. Какие уж тут могут быть разговоры? Вот к чему, например, Снежков спросил:

— Приговор окончательный?

На что мама ответила:

— Вы ожидали встретить любимую сестру Валю? Но ведь с тех пор прошло пятнадцать лет. И мне уже тридцать два. Так что все ясно…

— Да, конечно.

— Помните, вы приходили?

— Я все помню.

— Постоял у калитки и не вошел. Почему?

И тут они начали вспоминать, как это у них получилось, что они тогда не встретились. Снежков, оказывается, подумал, что мама — жена Ваоныча, и не вошел, чтобы не разрушать семейное счастье. И это он сделал оттого, что любил маму и думал: «Пусть хоть ей будет хорошо, если мне так плохо».

Мама сказала:

— Произошла ошибка?

— Нет, просто вы глупо обманули себя, когда написали, что любви уже нет.

— А вы поверили?

— Поверил? Не знаю. Я тогда не все понимал, что со мной творилось. Наверное, не очень-то я поверил, потому что приехал. Ну, тут, когда сам все увидел… Вы, он и ребенок…

— И вы сразу отступили. Не пытались бороться за свою любовь?

— А что я должен был сделать? Вломиться в чужую жизнь? Разрушить ваше счастье? Если это называется борьбой за свою любовь, то я против.

После этого они так долго молчали, что Володя подумал: не остановились ли они, чтобы никто не подслушивал? Осторожно оглянулся. Нет, идут. Наговорились, наверное, отдыхают, собираются с силами. Так и есть. Вот мама снова начала:

— Во всем виновата я. Столько лет ждать!

— А я не только ждал. Работы было больше, чем ожиданий. На ожидания оставалось не так-то много времени. Но не было дня, чтобы я не подумал о вас. А вы?

— Я, скорей всего, боялась. И за себя и за Володю.

— Боялась? Чего?

— Вот того, что сейчас получилось. А если бы у вас оказалась семья?

— Все получилось, как надо.

— Не знаю. Ждать всегда страшно. А когда ожидаемое пришло, то уже не страшно: надо как-то принимать его, что-то с ним делать…

Вот так они шли в сумерках по тайге и разговаривали о своих делах. А Володя думал: зачем взрослые так много говорят, когда уже и без того все ясно? Мама, которую он очень любит, и Снежков, которого он теперь не имеет права любить. А Конников шагает рядом в своих болотных сапогах и уже больше ни во что не вмешивается. А собака опустила морду до самой земли.

Все, наверное, устали и хотят есть.

Интересно, вернулась ли на кордон Анна Петровна, которую все ждали, чтобы поужинать?

САМОЛЕТ ПРИБУДЕТ НА РАССВЕТЕ

Не только Анны Петровны, но и самого кордона на месте не оказалось. Осталась от кордона только одна крыша, да и она плыла, покачиваясь, по каким-то голубоватым волнам, затопившим поляну, и лес, окружающий ее, и одинокие сосны на поляне — все тоже плывет и покачивается.

Мама и Снежков, оба они совсем утонули в голубых волнах. Кажется, что они тихонько плывут и из воды высовываются только их головы и плечи.

А Белку так и вовсе не видно. Вот какой, оказывается, бывает туман в тайге! Он такой плотный и тяжелый, что не может подняться вверх и полощется у самой земли, как вода.

Такого тумана Володя еще никогда не видывал, да и Конников, должно быть, видел не часто, потому что он негромко проговорил:

— Вот так туманище!

Из тайги, как бы преодолевая волны, вынеслась большая серая лошадь и стремительно поплыла через поляну. Она встряхивала головой, развевая пышную гриву, ее хвост расстилался по туманным волнам. Верхом на лошади сидела женщина в красной косынке.

— Вот и Анна Петровна плывет! — сообщил Конников.

Захлебываясь в тумане, Белка кинулась к ней навстречу.

Похрапывая и гулко ударяя копытами о невидимую землю, лошадь неслась прямо на Володю, Он струсил, хотел спрятаться за Конникова, но в это время Конников сам выступил вперед и ликующим голосом воскликнул:

— Здравствуй, Анна!

— Здравствуй, милый! — тихим голосом, похожим на голубиное воркование, ответила она. — Ох, как заждалась я тебя!

Конников взял повод из ее рук и помог ей слезть с лошади. На земле она оказалась чуть выше Володи. У нее было скуластенькое загорелое лицо и черные монгольские глаза. Своим голубиным голосом она спросила:

— У нас гости?

— Да. Это Володя. Он сын «любимой сестры Вали».

Володя уже привык к тому, что здесь все знают о маме и о Снежкове гораздо больше, чем он сам, и подумал, что Анна Петровна начнет сейчас все расспрашивать. Взрослые очень любят обсуждать всякие дела, не стоящие обсуждения. Ну, конечно, вот она уже и спрашивает:

— А она здесь?

— Да. И она.

Но дальше, к его удивлению, Анна Петровна заговорила совсем о другом:

— Знаешь, как я ждала тебя!

— Что случилось?

— На старых посадках появилась свиноголовка.

Володя не знал, что такое свиноголовка, и только из дальнейшего разговора понял, что эта такая бабочка, очень вредная для леса, потому что Конников сразу встревожился.

— Эти посадки — наша гордость, и мы за них головой отвечаем, — взволнованно говорил он. — Надо спасать лес. Будем вызывать самолет. Иди включай рацию. А я пока расседлаю Серого.

Они шли все втроем. За спиною громко фыркала серая лошадь, наверное, от тумана. Володя тоже попробовал фыркнуть по-лошадиному и неожиданно чихнул. Тогда Конников остановился, положил руку на Володино плечо и подтолкнул его к Анне Петровне:

— Володю возьми. Он тут всю кашу заварил и натерпелся зато больше всех.

Мама и Снежков уже были в комнате. Он сидел около двери, как будто бы зашел на минутку и сейчас уйдет. Мама стояла у окна и что-то рассматривала в тумане. Они молчали. Должно быть, наговорились вдоволь. Вид у обоих был усталый и недовольный, как у людей, которые проделали какую-то трудную, работу, и тут оказалось, что ничего этого делать не следовало, все их труды пропали даром.

Анна Петровна сказала:

— Здравствуйте! Что же вы в темноте сидите?

— У нас Валя, — устало сообщил Снежков. — Валентина Владимировна.

— Я знаю, — отозвалась Анна Петровна и попросила Снежкова: — Миша, включи рацию, а я займусь ужином.

— Вы не забыли мое отчество? — спросила мама.

Снимая у порога сапоги, Анна Петровна вызывающе сказала:

— Он у нас памятливый. Иди, Миша, надо скорее.

Снежков медленно поднялся и ушел за перегородку.

Мама вздохнула:

— А он меня никогда и не называл по отчеству. Вот я и подумала…

Анна Петровна, раздеваясь, повторила:

— Он все помнит, наш Миша…

Она сняла телогрейку и в своем клетчатом платье стала еще больше походить на задорную девчонку. Даже косички, светлые и тонкие, торчали в стороны, как у Тайки. Шлепая босыми ногами по полу, она пошла к печке. Из-за перегородки уже слышалось потрескивание и гудение рации.

Володя сидел у стола, клевал носом, глаза у него сами закрывались, и он уже плохо разбирал, что творится кругом. До него доносилось гудение рации и негромкий голос Снежкова. Мама с Анной Петровной о чем-то говорили расплывчатыми, туманными голосами. На мгновение мелькнул синий огонек примуса в темном углу, где стояла печь, и послышалось его шипение. Должно быть, над столом зажгли лампу, потому что в глаза бросился яркий свет, и он увидел розовую клеенку на столе и склоненное над ней, тоже розовое, лицо Анны Петровны. Она что-то делала, наверное, готовила ужин и тихо ворковала:

— Главное — не спешите. Не надо все решать сегодня. Вы сначала все обдумайте.

Вдруг, побеждая все звуки и даже Володин сон, раздался громкий голос Снежкова:

— Самолет прибудет на рассвете!

Володя хотел открыть глаза и не смог. Он подумал, что до рассвета еще целая ночь, он еще успеет выспаться. Самолет — это здорово! Он спасет лес, за который Конников отвечает головой.

— Да ты совсем спишь! — воскликнула мама, поднимая Володину голову.

На одну секунду он широко распахнул глаза:

— Нет…

И тут же снова уронил голову на стол.

Володе показалось, что он спал очень недолго, каких-нибудь пять минут. Даже снов никаких не успел увидеть. А проснулся, смотрит: уже утро, он лежит на одной из великанских, кроватей — как дома, совсем раздетый.

А на другой великанской кровати лежит незнакомый очень молодой человек и негромко похрапывает. Он рас: кинулся прямо на одеяле, широко разбросав ноги в белых мохнатых носках. На нем синий комбинезон, застегнутый на «молнию». На розовой клеенке стола лежит черный кожаный шлем и смотрит прямо на Володю сверкающими стеклами очков.

Вечером Снежков сказал: «Самолет прибудет на рассвете». Вот, значит, и прибыл. И Володя проспал такое событие.

Володя вскочил с постели и подбежал к окну. Конечно, вот он, самолет! Стоит посреди сверкающей от росы широкой поляны. Большой, зеленый и пока что тихий. Летел, наверное, всю ночь и теперь отдыхает. На крыльях и на фюзеляже тоже поблескивают капельки росы.

Через поляну к дому идет большой усатый человек в таком же, как и на летчике, синем комбинезоне и в зеленой стеганке. Он на ходу вытирает тряпочкой ладони. За ним по росистой траве тянется темный след.

А летчик все спит да спит. А Володя смотрит и думает, что он похож на большого мальчика, и удивляется, как такому покоряется огромная машина.

Володя осторожно погладил шлем, взял его в руки и хотел примерить, но в это время усатый вошел в комнату.

— Не озоруй, — сказал он хриплым шепотом, — видишь, человек отдыхает.

— Я тихо, — тоже шепотом ответил Володя и осторожно положил шлем на место.

Погрозив Володе толстым, черным от масла пальцем, усатый изо всех сил закричал:

— Юрка, подъем!

Летчик сейчас же вскочил с постели. Потягиваясь и зевая, он спросил:

— Как там, порядок?

Ничего не ответив, усатый вышел из комнаты.

Летчик засмеялся. Натягивая сапоги, он спросил:

— Напугал тебя механик?

— Да кто его боится-то!

— А я вот побаиваюсь, — признался летчик. — Ну-ка, дай шлемофон. Ты, наверное, летчиком хочешь стать?

— Нет. Космонавтом.

— Ого! Это, брат, не так просто. Ну, желаю удачи.

Он вышел. Володя бросился разыскивать свою одежду, боясь, что самолет улетит без него, а он так ничего и не увидит.

Натянул штаны и рубашку, всунул ноги в ботинки. Застегивать пуговицы и завязывать шнурки уже было некогда.

На крыльце сидела мама и, задумчиво глядя на Белку, лежащую у ее ног, куталась в чей-то чужой серый платок.

Она незнакомым голосом спросила:

— Проснулся?

Но в это время самолет так взревел, что кругом все покачнулось и даже солнце задрожало в небе. Белка заскулила и прижалась к Володиным ногам. Самолет взревел еще раз и покатился по росистой траве, оставляя за собой две черные дорожки. Он бежал все скорее и скорее прямо на деревья, и вот он стремительно взмыл в ясное небо, косо развернулся и улетел спасать старые посадки.

Володя сказал:

— Летчика зовут Юра. Я с ним познакомился.

Мама промолчала. Она все куталась в чужой серый платок, как будто ей все время было холодно, несмотря на то, что солнце начало как следует пригревать. И лицо у нее было неподвижное, застывшее.

— А где все? — спросил Володя.

Мама тихо ответила:

— Уехали.

— На старые посадки?

— Да.

— А Снежков?

— А он их повез на своей моторной лодке.

И вдруг она сбросила платок, и лицо ее вспыхнуло. Она привлекла к себе Володю, обняла и горячо поцеловала в неумытые, не остывшие еще от сонного тепла щеки.

— Хочешь, у нас будет папа? — прошептала она и начала застегивать пуговицы на его рубашке.

Володя горячо задышал на мамины руки. Что они еще там надумали, пока он спал, до чего договорились?

— Никого мне не надо.

— А Снежкова? Знаешь, оказывается… он твой…

Она, наверное, хотела сказать, что Снежков Володин отец, но не сказала и прижала ладони к груди.

— Ладно уж, — проговорил Володя и отвернулся.

Мама покраснела и торопливо объяснила:

— То есть он будет как отец. Он тебя любит, и тебе будет хорошо.

— А тебе?

— И мне тоже. Давай завяжу шнурок.

— Я сам, — хмуро ответил Володя.

Опустившись на нижнюю ступеньку крыльца, он стал не торопясь шнуровать ботинки.

— Ну, сам так сам, — почему-то засмеялась мама.

Она погладила его давно не стриженный затылок, где уже закручивались темные завитки, и вздохнула. Отчего — тоже непонятно.

— Учти, всю эту кашу заварил ты сам. Вспомни, сколько лет ты мне твердишь про Снежкова. Я все это забывать уже стала, а ты мне покоя не давал. И теперь, когда все устроилось, как ты хотел, ты надулся. В чем дело? Скажи, как честный человек.

Володя молча возился со шнурками, которые всегда путаются и как-то сами собой завязываются в узелки. Да, по правде говоря, отвечать-то ему было нечего: мама права. А почему он вдруг «надулся»? Трудно ответить на этот вопрос. Все тут так запуталось, как шнурки.

— Он тебя любит, — сказала мама.

— А тебя?

Мама долго не отвечала. Она видела внимательный и вместе с тем осторожный, как у пугливой птицы, блестящий глаз сына, настороженно высматривающий каждое ее движение. Она знала: одним неверным словом, даже резким жестом можно спугнуть эту птицу. И тогда уж ничего не поправишь.

Наблюдая исподлобья, Володя увидел, как нежно заалели мамины щеки, как неудержимо залил ее шею и уши жаркий румянец и как в глазах закипели слезы. И она видела, что сын заметил ее замешательство, и заставила себя улыбнуться в ответ на его настороженный взгляд, отчего улыбка получилась неестественной, а Володе она показалась загадочной.

— И меня, конечно, — ответила она.

Ей хотелось, чтобы ее ответ прозвучал просто и весело, но, оттого что она очень старалась, у нее получилось неестественно и вызывающе. От этого она смутилась еще больше и притихла, и как будто растерялась, что с ней бывало очень редко. И Володя тоже притих и молча смотрел на маму. В реке звонко плеснула большая рыба, в лесу скрипнула старая сосна. Мама смущенно улыбалась.

А Володя все смотрел на нее, и она показалась ему сейчас необыкновенно красивой, похожей на ту девушку, которую он видел на афише около кино. Девушка, как значилось на афише, имела прямое отношение к той запретной и стыдной любви, даже смотреть на которую не разрешалось до шестнадцати лет.

И он вспомнил разговор о любви с мамой и с Васькой Рыжим. Мама тогда не захотела ничего объяснить, а Васька не поскупился, все рассказал. И вот теперь, увидев красивую мамину улыбку, он вспомнил именно то, что объяснил ему Васька, и поэтому он отвернулся и жестоко проговорил:

— Никаких нам любовников не надо.

Он ждал, что мама сейчас рассердится и накричит на него, но, к его удивлению, она звонко и, как ему показалось, весело рассмеялась. Она обеими своими горячими ладонями схватила его лицо и так сжала щеки, что у него смялись и вытянулись губы. Крепко поцеловав эти вытянутые губы, она, все еще продолжая смеяться, сказала:

— Ах ты, сын мой, сын! Ты уже совсем взрослый, и ты сам должен понять, как и мне плохо одной. Мне тоже нужна поддержка в жизни. И мне надо, чтобы меня кто-нибудь любил.

— Я тебя люблю больше всех на свете! — заверил Володя.

— И я тебя люблю больше всех на свете. И всегда ты будешь для меня самым любимым человеком. Но ведь тебе еще нужен Снежков, не отпирайся. Ну, вот и мне тоже нужен Снежков. Я это тебе прямо заявляю. Он нам обоим очень нужен. Прямо необходим. Понял?

Она ушла в дом.

Володя посидел на крыльце, растерянно ожидая, что же произойдет дальше. Но дальше ничего не происходило. Все еще стояла тишина, и он был один среди этой тишины.

Он один. И мама там в доме сидит одна и тоже думает. Одна. Всегда во всех его мыслях мама была только с ним и только для него. Никогда ему и в голову не приходило, что она может быть для кого-нибудь еще. И Снежков сейчас несется где-то по реке в своей моторной лодке и тоже думает, и скорей всего, о Володе и о маме.

Никогда мама еще так не говорила о любви. Они просто не могли жить друг без друга — Володя и мама, вот и все. А Снежков?

Думая о нем, Володя никогда не задавал себе вопроса, будут ли они все любить друг друга. Ему нужен был только друг и помощник, нужен сильный, красивый и умный старший товарищ. Чтобы учил жить, оберегал, держал в строгости и всегда знал, что Володя должен делать, а чего не должен.

А дело-то вот как обернулось. Любовь. Маме нужно, чтобы ее любил этот самый необходимый Володе человек. Ох, как все перепуталось вдруг на большой доброй Земле Снежкова! Какие бури разыгрались в чистом Море Ясности!

Володя поднялся и пошел, стараясь ступать в следы черноусого механика. На том месте, где стоял самолет, нежная весенняя травка была примята и кое-где испачкана черными пятнами машинного масла. Здесь еще не выветрился запах бензина. Это был запах самолета, чудесный вольный запах голубых просторов, головокружительной высоты, где все ясно и откуда все видно намного дальше, чем на земле.

Подошла собака, которую Володя назвал Белкой, и, подняв голову, беспокойно зашевелила ушами. Что-то она уловила, недоступное человеческому слуху. Сколько Володя ни прислушивался, ничего. Тишина. И в этой тишине тайная мысль скребется, как мышка. Мама сказала, что ей тоже нужен Снежков. Это понятно. А вот зачем ей нужна его любовь? Раньше она о нем и слышать не хотела. И Снежков говорит, что ждал всю жизнь. Ох, как все непонятно! Разве можно так долго ждать? Володя знает: нельзя. Нельзя только и делать всю жизнь, что ждать. Надо искать, добиваться. А мама и Снежков, разве они этого не знают?

Наверное, это оттого, что он всегда думал только о том, что надо ему самому, и никогда не думал, что же надо маме или Снежкову. Значит, нельзя думать только о себе. Но ведь он не только о своем счастье заботится. Он хочет, чтобы всем было хорошо. Но как это сделать? Как сделать, чтобы маме и Снежкову тоже было хорошо? Он и сейчас еще этого не понимал, и поэтому, ему казалось, будто он в чем-то провинился перед ними. Вот какая беспокойная «мышка» тихонько скребется в его сознании.

Один он стоит в центре золотой, просторной поляны. Белка вырвалась из-под его руки и кинулась к обрыву. Тут и Володя услыхал, как застучал мотор на реке. Он подбежал к лестнице и сверху увидел плотик, на котором он вчера приплыл. К плоту приближалась голубая лодочка с подвесным мотором, а в лодочке сидел знакомый человек в красной клетчатой рубашке. Снежков. Мотор умолк. Лодочка, скользнув по зеленоватой воде, мягко ткнулась в плот. Снежков выпрыгнул так ловко, что лодочка даже не покачнулась.

Стоя на плоту, он снял рубашку и, как флагом, взмахнул ею.

— Давай сюда!

И сверкающая река, и синие горы, и обласканная добрым утром тайга дружно отозвались на этот веселый призыв и разноголосым хором повторили его, приглашая Володю к своим великим радостям.

Но он все это выдержал и даже не сдвинулся с места. Как стоял, так и остался на самой верхней ступеньке. Нет, так просто его не возьмешь! Еще походите да попросите.

Но не тот оказался человек Снежков, чтобы стал кому-то кланяться и уговаривать. Он просто перестал обращать внимание на Володю. И даже не смотрел на верхнюю ступеньку. У него есть свои дела.

Вот он несколько раз глубоко вздохнул, широко раскидывая руки, потом сделал великолепную стойку на руках, снова вскочил на ноги и без разбега прыгнул в воду. Его смуглое тело, тускло блеснув на солнце, словно врезалось в зелень реки.

Плот еще покачивался, когда Володя вбежал на скользкие бревна. Сильно выбрасываясь из воды, Снежков доплыл до середины реки, и там он, как большая рыбина, перевалился через волну и стремительно ушел под воду. Он не показывался так долго, что у Володи задрожали колени, и он позабыл дышать. Нет, не от страха. У него даже и мысли не возникало такой, что со Снежковым может что-нибудь случиться. Бесстрашные так запросто не погибают! Без борьбы не сдаются. А Снежков сильный и бесстрашный. Он красивый, как Конников, или даже еще красивее. Он человек, который убил медведя, и не хвастает этим.

Голова Снежкова неожиданно вынырнула совсем рядом с плотом, у самых Володиных ног. Ухватившись руками за крайнее бревно, Снежков сильным движением выбросил свое блестящее и упругое тело на плот.

Тогда Володя громко вздохнул.

— Это у вас как?..

Ладонями стряхивая воду со своих рук и груди, Снежков ничего не ответил. Только когда уж надел рубашку, равнодушно спросил:

— Пришел все-таки?

Володя не обиделся. Он даже сказал:

— Пока добежишь по этой лестнице… Это ваша моторка?

Снежков оделся совсем и уж только спросил:

— Мне только одно непонятно: за что ты на меня злишься?

— Я? Да нисколько.

— Ну уж, давай не будем вилять. Давай начистоту. Откровенно. Ты на меня вчера обиделся? Верно?

— Да. Это было вчера.

— А за что? Я все выполнил, как мы с тобой договорились.

— Я знаю. Мама сказала.

Володя прямо посмотрел на Снежкова. И Снежков тоже смотрел прямо. Володя вспомнил свой разговор с мамой, вздохнул.

Снежков спросил:

— Тогда отвечай: признаешь меня отцом?

Володя вздрогнул и выпрямился, чтобы вид у него был такой же решительный и гордый, как у Снежкова.

— Признаю!

— На вечные времена и на все дела мы теперь верные Друзья!

— Да!

— Имей в виду: с этой минуты все у нас будет на дружбе, на строгости. Все будет на честности. Вилять друг перед другом мы и не подумаем. Хочешь так жить?

— Хочу так жить!

— Давай твою руку!

Глава четвертая

КОРАБЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

Сказочно-красивый корабль покачивался на волнах неподалеку от Серого города. Тот самый корабль, который увидел Васька в первый день своего пребывания на лазурном берегу Синего моря.

Васька со своим старшим братом сидели на палубе. Вот уже несколько дней подряд они приезжают сюда на катере. Репетируют, привыкают к корабельной морской жизни и по вечерам, прежде чем спуститься в свою тесную каютку, отдыхают на палубе.

Тут же располагаются «матросы» и «капитан», который во всех портах Синего моря был известен под кличкой Куда-Ветер-Дует.

Хорошие были эти молодые ребята из театрального училища. Васька с ними моментально подружился, и когда они хриплыми «моряцкими» голосами орали свою морскую песню, он самозабвенно пел вместе с ними:

Капитан Куда-Ветер-Дует подпевал дребезжащим тенорком. Согласно сценарию, он был настоящий моряк. Дело свое знал отлично, и хотя нигде, кроме Синего моря, не плавал, но уже зато знал в нем каждый уголок, изучил все его капризы лучше собственного радикулита.

— Двенадцать раз я тонул, восемнадцать раз благополучно выбрасывался на мели и рифы, но я бы не хотел быть на вашем месте.

Так он скажет старшему клоуну и его брату в будущем фильме, когда высадит их на злосчастный Остров Серых Нетопырей. А пока и моряки, и капитан тоже только еще привыкают к своей сказочной морской жизни.

С большим удовольствием снимался Васька в этих корабельных эпизодах, хотя надо сказать, что снимались они не на корабле, а в студии, где была построена самая настоящая капитанская каюта. Зрители будут уверены, что дело происходит на корабле, который, поскрипывая и величественно раскачиваясь, на всех парусах несется по океану, и ветер свистит в снастях, и пенистая волна бьет в толстые стекла иллюминаторов.

Да и Васька тоже нисколько не сомневался в этом, когда со своим старшим братом входил в капитанскую каюту. Они плыли на Остров Нетопырей выручать красавицу Мальву.

Приветствуя своих пассажиров, капитан Куда-Ветер-Дует поднялся с кресла, привинченного к полу. Великолепный это был капитан, сразу видно, какой он неустрашимый и мужественный. Такому не страшны никакие штормы и бури. Зеленый его камзол потерт, потускнели золотые галуны, кружевные манжеты пожелтели от морской воды. За красным поясом пистолеты и подзорная труба. Клеенчатая плоская морская шляпа лежит на столе, заваленном картами и свитками рукописей.

— Остров Нетопырей… — говорит он, и обветренное его лицо темнеет. — Да, должен вам сказать, это не луч шее место на всех побережьях, где мне приходилось бывать. Нет, далеко не лучшее. Я даже добавлю: приятнее десяток штормов, чем одна такая стоянка, как у причала Серого города. А было время, когда остров славился, как самый веселый, порт — самый гостеприимный, а островитяне — самые приветливые, какие только встречаются на морских путях. Да, было такое славное время, пока нетопыри, или, как они сами называют себя, хмурые, не захватили острова.

И в доказательство своих слов он показал старинные морские карты, где Остров Нетопырей еще назывался Островом Доброго Сердца, а его столица — Городом Радости.

Так они беседовали до тех пор, пока не пришел юнга, мальчишка, у которого еще даже не начинали расти усы, и хриплым петушиным голоском доложил, что наступает час капитанской вахты.

Проводив пассажиров до дверей их каюты, капитан пожелал доброй ночи и заверил:

— Как бы вам ни пришлось лихо, мы не покинем вас. Мы будем держать на прицеле этот проклятый остров. Вы только дайте знак — и мы войдем в бухту, чем бы это нам ни грозило.

— Какой знак?

— Три костра. Три дыма один за другим, и мы явимся на выручку.

ПОГОНЯ

Сегодня снимали эпизод, который в сценарии назывался «Погоня». Считался он одним из сложных, потому что в нем участвовали не только взрослые, но и мальчишки, те самые, которым так и не удалось сделаться рыжими. Теперь их волосы постепенно принимали свою первоначальную природную окраску. Были тут черные, русые, блондины — веселая, озорная орава, с которой кое-как могла управиться только одна Филимон. Она была беспощадна и, как заправский мальчишеский атаман, не скупилась на подзатыльники.

Но и она признавалась, что без Васьки ей было бы трудно.

Мальчишек одели в живописные костюмы из заплатанной мешковины или из рваного козьего меха, испачкали им щеки и носы серым и коричневым гримом. Мальчишки из нищенских предместий Серого города, веселые и никогда не унывающие босяки, еще не разучившиеся смеяться, как их угнетенные нетопырями отцы и матери.

Не только в фильме, но и на самом деле мальчишки сразу признали Ваську своим вожаком. И даже матери мальчишек, со стороны наблюдавшие за репетициями, не могли не признать, что Васька — «такой способный, уж до того способный, просто ужас, что такое».

С ними не соглашалась только одна усатая толстуха.

— Мой Мотя, вы только подумайте, мой Мотя им не улыбнулся. Им этот рыжий улыбнулся. Брат? Знаем мы этих братьев. Не брат, а блат. Много они будут иметь с этого рыжего?..

Она то и дело подзывала к себе своего черноглазого Мотю и все что-то пыталась поправить в его костюме и стереть живописную грязь с его щек.

— Мамаша, оставьте вашего сына в покое, или мы его совсем отстраним, — налетала на усатую взъерошенная Филимон.

— Девушка, — страстно шептала усатая, призывно взмахивая своей толстой сумочкой. — Девушка, сделайте из него крупный план, и все для вас будет хорошо.

Не слушая ее, Филимон хватала Мотю и заталкивала его в непоседливую мальчишескую ораву, а уж там за него принимался Васька. Восстанавливая «грязь» на Мотиных пухлых щеках, он говорил:

— Вот еще раз подойди к мамке, я тебе так дам, не зарадуешься…

— Босяцкий фильм! — негодовала усатая. — Тоже мне кино… Наши мальчики! Это же бандиты… Вот уже началось. О господи!..

По булыжной мостовой неторопливо шагают два нетопыря из Злобной стражи, один высокий и тощий, другой большой и толстый.

Темнеют двери и витрины бедных лавчонок.

И вдруг все приходит в движение. Приближается стук и звон подков о булыжную мостовую. Все бросают работу. Купцы выходят из лавок; прохожие, не успевшие спрятаться, прижимаются к домам, и все до одного встают на колени.

— Королева!.. Королева!..

По улице скачет белая лошадка. На плоском седле, совсем как цирковая наездница, стоит очень молодая, красивая девушка в балетной юбочке. Маленькая корона прикреплена к ее развевающимся волосам. Лицо злое и надменное.

За королевой скачет свита — белые нетопыри, личная королевская стража.

Проскакали, и все снова затихло, приняло прежний скучный, серый вид, и злобные нетопыри продолжают свой обход.

Мальчишки наблюдают за нетопырями, выглядывая из-за углов, и тихонько пересвистываются.

— Слышишь? — спрашивает толстый усатый нетопырь.

— Свистят, — отвечает другой, высокий и безусый.

Как бы Васька ни был увлечен всем, что творилось на съемочной площадке, он никогда не забывал, что ему надо делать. Он и сам не знал, как это у него получается, но он все делал, как надо, и ни разу не ошибся.

Грак говорил:

— Этому ничего не надо показывать. Только поставь задачу, а уж он сам все сделает. Да еще и от себя добавит. От всей своей неуемной фантазии.

Каждый раз, на всех репетициях, Васька ждал этого момента, дрожа от нетерпения. У него даже холодели руки. Он отлично знал: все, что тут происходит и что еще должно произойти, не больше, как сказка, большая и сложная игра, ничем опасным ему не угрожающая. Знал, но все равно ждал этой минуты с необычным волнением, и как только она наступала, волнение исчезало, и он начинал действовать ловко и расчетливо.

Прямо на него катилась тележка с кинокамерой. Саша Никитин — кинооператор и Васькин друг — приник к смотровому глазку.

Но Васька не обращает на них никакого внимания. Он спокоен и уверен. Теперь пусть будущие зрители волнуются и переживают за судьбу Маленького клоуна.

Он выглядывает из-под моста. Всклокоченные волосы вспыхивают на солнце, как факел. Он бежит через мост к тюрьме.

Из тюремного окна выглядывает его Старший брат. Маленький клоун достает из-под рубашки тонкую веревку с грузом. Размахнувшись, он ловко забрасывает веревку, Старший брат ловит ее и втягивает в окно пакет, привязанный к другому концу веревки.

Все это было проделано с такой быстротой, что начальник успел только заметить мальчишку у тюремной стены. Он поднял тревогу, ударяя пальцами по железным ушам. Раздался пронзительный, дребезжащий звук, такой противный и нудный, как будто бы тысячи комаров нависли над площадью.

— Беги в горы! — кричит Старший брат из окна. Ему видно, как по всем улицам, примыкающим к площади, сбегаются нетопыри. Их серые плащи развеваются, как перепончатые крылья. Уши звенят, подобно комариным полчищам.

— Беги в горы! — кричит Старший брат. — В горы!..

Но Маленький клоун не слышит. Он бросается то в одну улицу, то в другую. Все пути отрезаны. Он окружен врагами.

Злобные нетопыри, раздосадованные тем, что им не удалось схватить ни одного мальчишку, окружают Маленького клоуна. Он пронзительно свистит, призывая своих друзей.

Нетопыри хватают его. Он отбивается с такой яростью, что ему удается выскользнуть.

Со всех сторон набегают мальчишки. Они вооружены палками и камнями. Их внезапное появление и отчаянная решимость ошеломляют нетопырей. Кроме того, мальчишек очень много.

Нетопыри отступают, отбиваясь своими дубинками. Со звоном падают ушастые каски и стучат по мостовой.

Маленький клоун яростно отбивается от нетопырей. Ему удается вырваться. Мальчишки ликуют.

КОРОЛЕВА НЕТОПЫРЕЙ

— Стоп! — слышится громкий голос. — Все к черту!..

Это кричит Грак и, потрясая рупором, бежит через площадь.

Все остановились. Нетопыри снимают свои нелепые каски и утирают пот. Их начальник прижимает носовой платок к разбитому носу, отчего голос его становитсягнусавым.

— Это он меня так ногой, — указывает он на Ваську.

— А если бы на этом месте был глаз? — запальчиво вскрикивает рядовой нетопырь. Полуоторванные усы его вспархивают над губой, как стрекоза.

Но тут Грак налетел на оробевшую стаю нетопырей. Угрожая сверкающим рупором, он рычит:

— А вы кто? Вы страхолюдные, злющие мужики, вас за то и в нетопыри взяли, в охрану. А вы с одним мальчишкой не справились. А ты чего рожу подставляешь?.. — набросился он на начальника Злобной стражи.

— Так ведь и вы тоже, — оправдывается тот, стыдливо отвертываясь. — Вас он так же. Это у него приемчик такой: ногой по роже…

— Когда это меня! — запальчиво вскрикивает Грак и сейчас же умолкает, вспомнив ту великолепную пробу, когда ему точно так же досталось от этого рыжего. Воспоминание сразу успокаивает главрежа, и он ворчит: — Я в нетопыри не нанимался…

А неподалеку галдят разгоряченные мальчишки. Филимон захлопала в ладоши, требуя тишины.

— Они же должны тебя поймать — доказывает она Ваське.

— Ну и пускай ловят. Я что же, я все делаю, как сказано.

— А ты вон чего натворил, — указала она на помятых нетопырей, к которым спешила девушка в белой косыночке, деловито помахивая санитарной сумкой.

— Нам велели, как взаправду, а не как понарошке, — выкрикивает один из мальчиков, и все так дружно его поддерживают, что Филимон снова захлопала в ладоши, смиряя этот мальчишеский бунт.

— Понарошке. Вам бутафорских камней набросали. — Она подняла камень, очень похожий на самый настоящий, и бросила его в одного из мальчишек. Камень отскочил, как мячик. — А вы хватаете что попало.

— Разве их разберешь, что под руку лезет, то и схватишь.

Глядя, как медсестра исследует распухший нос начальника Злобной стражи, Васька презрительно сплюнул:

— Не видали они еще настоящей драки…

— Я вот покажу тебе настоящую! — торжествующе пригрозил Грак.

— Дык они меня тоже приласкали, будь здоров…

— Покажи, — потребовал Грак.

— Нечего казать-то.

— Поговори у меня.

Васька задрал рубашку.

— Да, в самом деле, «приласкали»… — задумался Грак, изучая синяки и царапины на загорелом плотном Васькином теле.

Васька обнадежил:

— Заживет, как на собаке. Вот Капитон с меня шкурку спускал, так спускал. По три дня сесть не мог. Вот бы его сюда в начальники. Я б ему морду разукрасил. А этот чего? — Васька посмотрел на притихшего начальника Злобной стражи.

— Что-то очень уж ты разговорился, — заметила Филимон.

— Да не поймать им меня.

— Еще как поймаем-то, — проговорил один из нетопырей, поглаживая заново приклеенные усы.

Начальник Злобной стражи ничего не сказал. Он только погрозил Ваське пальцем. Нос его распух и порозовел, что придало еще больше свирепости его лицу. Но и без того было заметно, что он по-настоящему озлился.

В ответ на его немую угрозу Васька показал ему язык. Начальник потряс кулаком… Но тут вмешалась Филимон, прекратив дальнейший обмен любезностями.

Под ее руководством мальчишки подобрали бутафорские резиновые камни и разбросали их на исходных позициях в конце площади. Нетопыри снова столпились у тюремных ворот. Их начальник, пылая жаждой мщения, приготовился к броску, чтобы первым схватить Ваську. Теперь уж, будьте уверены, он его изловит! Теперь уж Ваське достанется!..

— Приготовились! Мотор!

Сухо щелкнула полосатая хлопушка.

Маленький клоун выскользнул из-под ног злобных нетопырей. Его друзья со свистом и улюлюканьем забрасывали камнями своих серых врагов.

Этого только и дожидался начальник Злобной стражи. Издав дикий вопль, он с отчаянием самоубийцы кинулся за Маленьким клоуном, а тот упал, ему под ноги. Начальник покатился по земле. Стражники с разбега налетали на своего начальника и тоже попадали один на другого.

А Маленький клоун выбрался из-под этой беспорядочной кучи и побежал к своим друзьям.

Съемку остановили, только когда измятый начальник Злобной стражи растолкал своих подчиненных и, ошеломленно мотая головой, заорал:

— Ну, я тебя поймаю! Ну, не дай бог, я тебя поймаю! Ох, что я тогда из тебя сделаю!..

— Потрясающие кадры!.. — восторженно объявил Саша Никитин.

Петушков, которому надоело томиться в темнице, спустился на площадь и что-то сказал Граку. Тот посмотрел на часы.

— Мальчишек отпустить до завтра, — распорядился он. — Этих — тоже до утра, — указал он на нетопырей. — Остальные по местам.

Только на второй день после второго дубля начальник Злобной стражи изловчился и поймал Ваську.

— Ах ты, милый мой! — воскликнул он, задохнувшись от злобного и в то же время счастливого сознания, что кончились его мучения. — Вот ты и попался!.. Нет, теперь, моя лапушка, тебе конец…

И так как по сценарию ему полагалось злобно пропищать: «Задушу!.. Задавлю!..» — то его радость была сочтена за «злобную усмешку», очень одобренную Граком.

В то самое время, когда Маленького клоуна торжествующие нетопыри тащили через мост и уже распахнулись скрипучие тюремные ворота, раздался звонкий топот подков по булыжнику. Начальник Злобной стражи заверещал:

— Застыть!.. — И церемониально запрыгал к тому месту, где остановилась королева со своей свитой белых нетопырей.

— Это что? — спросила королева голосом злющей девчонки.

— Мятежника поймали, ваше королевское небожительство!

Теперь королева сидела на своем мягком цирковом седле, развалившись, как на диване. Она только что выкупалась в море. Белый купальник обтягивал ее тоненькое девчоночье тело, мокрые волосы распущены по плечам.

— Мятежника? Да это же мальчик. Какие вы тут все дураки!..

— Так точно, дураки, — ревностно согласился начальник и взмахнул своей дубинкой.

— Да еще какие дураки-то! — заверещали стражники, повинуясь знаку своего начальника.

— Мальчик, подойди ко мне, — приказала королева. — Ну, что я говорю! Развяжите его. Все только и знают, что делают мне назло.

Один из белых нетопырей вытянул плетью начальника стражи за то, что тот не сразу бросился выполнять приказ королевы.

Маленький клоун не без боязни приблизился к злой девчонке-королеве. «Мальва? — подумал он. — Нет. Не может быть у нее такого злого лица. Но до чего же похожа!»

— Кто ты? — спросила она.

— Я ученик клоуна.

— Да? Разве в этой отвратительной стране есть клоуны?

Белые нетопыри очень заволновались, угодливо залопотали:

— Один еще остался… Пришлый, ушлый, дошлый.

— По недосмотру, простите…

— Он в тюрьме, не извольте беспокоиться…

— Уже назначена казнь…

— Разве я кого-нибудь из вас опрашиваю? — Королева обвела свою свиту ненавидящим взглядом и объявила: — Всех под арест на пять суток. — И снова обратилась к Маленькому клоуну: — Вот видишь, какие они все дураки. А ты в самом деле ученик клоуна?

— Да. Это самая лучшая должность на свете.

Юное лицо королевы посветлело. Исчезло злое выражение. Кажется, она даже улыбнулась, и теперь уже у Маленького клоуна не было никаких сомнений: это она — красавица наездница из цирка.

Белые нетопыри заволновались: королева улыбнулась! Какое неслыханное нарушение этикета! Какая крамола! Королева улыбнулась на виду у презренного народа, как простая девчонка.

Но она и дальше повела себя совсем не по-королевски. Подвинувшись в седле, она указала Маленькому клоуну место позади себя:

— Прыгай, ученик клоуна. Гоп-ля!

Грязный, оборванный мальчишка немного отступил и, разбежавшись, ловко прыгнул в седло:

— Гоп-ля!

Королева похлопала свою белую лошадку по шее:

— Во дворец, Белочка.

Послушно встряхнув гривой, лошадка зацокала по мостовой розовыми копытами.

Серые нетопыри взяли на караул. Их начальник провожал удаляющегося Маленького клоуна злобными глазами кошки, от которой ускользнул мышонок. Нос его посинел от ненависти.

Белые нетопыри, треща перепончатыми плащами, поскакали за своей королевой-девчонкой.

Так Васька попал во дворец. И хотя дворец этот был не настоящий, его залы состояли из трех, а то всего из двух стен, это не имело никакого значения. Дворец все равно остается дворцом, пусть он даже бутафорский. Зрители и не подумают, что он не настоящий. Это Васька по себе знает. Ему, например, и в голову не приходили такие мысли, когда он сидел в кино.

А сейчас обязательно надо самому поверить в ту жизнь, которая идет в этих фанерных стенах. Главное — самому поверить. Тогда и зрители поверят тебе.

Таков второй клоунский закон, усвоенный Васькой в первый же месяц новой жизни. И он верил безоговорочно и так восторженно и самозабвенно, что все ему удавалось, не сразу, верно. Для этого поработать надо, себя не жалея.

Позабыв, что он безнадзорный одинокий мальчишка, Васька поверил в свою новую сказочную жизнь. Поверил в то, что он Маленький клоун. От того, что он очень хотел и твердо решил стать настоящим клоуном, поверить во все, что с ним происходит в новой жизни, ему ничего не стоило.

А королеву играла настоящая цирковая наездница, Тамара, серьезная и задумчивая девочка.

В Теплый город она приехала специально для съемок и в отдельном вагоне привезла свою белую лошадку с розовыми копытами — Белочку. И еще, как настоящая королева, она привезла свою свиту: тренера и конюха. Тренер — немолодая смуглолицая красавица цыганка, в прошлом знаменитая наездница. У нее было необыкновенное имя — Стронгилла. Тамара звала ее Стронга. Конюх, ее муж, бритый цыган с синими щеками и с золотой серьгой в одном ухе. Он тоже прежде был лихим наездником, но еще в молодости на манеже неудачно упал с лошади и сломал ногу. С тех пор он служит конюхом, потому что ничего, кроме лошадей, не признает.

Они приходились Тамаре родными дядей и тетей. Но сама Тамара нисколько на цыганку не походила, мама у нее — русская, вот она и удалась в маму. Лет ей четырнадцать—пятнадцать. Не больше. Бледная, белобрысенькая девчонка, мимо такой пройдешь и не заметишь. Но когда Васька увидел ее в гриме и блестящем цирковом наряде, он ахнул и сразу же влюбился. И в нее, а еще больше в искусство, которое так преображает человека, открывает его самые лучшие качества.

Вот и он, когда выучится, великолепному клоунскому искусству, выйдет на арену, и все увидят, какой он необыкновенный артист, и тут же умрут со смеха. И еще от удивления, увидев, что может сделать человек, если он научился открывать людям самого себя, свой талант, все, что он умеет.

Пока, оказать по правде, Васька умеет очень мало. Например, по ходу действия ему надо прыгать в седло, а он и лошадей-то видал издали. Начали его срочно обучать. За это дело взялась Тамара со своими дядей и теткой. Хорошо, что для начала пришлось прыгать не на лошадь, для этого сделали специальную скамейку, такую же высокую, как Белка. К скамейке приладили седло с подушкой, для амортизации. Но все равно до того Васька допрыгался, что и сидеть нормально не мог.

— Не обращай внимания, — утешала его Стронгилла, — Подумаешь, синяки! Что это для мужчины? Синяки да шишки пройдут, а чему научился — при тебе останется. В горячей ванне попарь — и как не бывало. Не горюй, не досадуй, придет утро — новые синяки наживешь. Такое наше дело, и такая у нас судьба.

Она звеняще засмеялась и крепкой рукой наездницы похлопала по Васькиной спине.

На ней было простое легкое платье, кремовое, с неброским коричневым узором, и только серьги колечками и ожерелье из мелких серебряных монеток придавали обычному ее наряду что-то цыганское. Но когда она смеялась, то все на ней звенело, и казалось, что звенят не только ее сверкающие украшения, но и зубы, и глаза, и коротко подрезанные и полированные красные ногти. И вся она звенела и сверкала переливчатым смехом.

Оборвав смех, Стронгилла сказала:

— Вы тут потренируйтесь, ты, Тамарочка, посмотри, а я пойду позагораю. — И она ушла к морю скользящей цыганской походкой.

— Ох, какая!.. — проговорил Васька, глядя ей вслед.

— Стронга-то? Не удалось тебе увидать ее на лошади…

— А разве она?..

— Теперь уж нет. Ведь ей уже тридцать семь лет.

— Ого! Старуха.

— Много ты понимаешь! — вспылила Тамара. — Разговорился тут. Она старухой никогда не будет. А ты работать пришел или разговоры разговаривать?

И начались Васькины добровольные муки. Он прыгал на эту распроклятую скамейку и думал: «А что еще будет, когда приведут настоящую живую лошадь?»

— Отдохни, — приказала Тамара.

Но Васька нарочно прыгнул еще два раза и только после этого осторожно присел на травку.

— Я тоже, когда разозлюсь, не остановишь. — Задумчиво глядя на верхушки кипарисов, Тамара рассказывала — Меня посадили на лошадь сразу же, как только я научилась сидеть. У нас в семье все наездники.

— Тебе хорошо, — отозвался Васька.

— А тебе плохо?

— Мне трудно.

— А мой папа говорит: «Когда трудно, то надо делать это трудное до тех пор, пока не сделается легко». Ну, продолжим…

Разбежавшись, Васька оттолкнулся от земли и, как ему показалось, довольно удачно плюхнулся на подушку.

— Вот как! — выкрикнул он, не ожидая, что Тамара его похвалит. И не ошибся. Она махнула белой ручкой.

— Да совсем не так. Какой мальчишка бестолковый. Вот смотри: гоп-ля!.. — И она, легко взлетев, опустилась на подушку изящно, как бабочка на цветок.

На ней красные тренировочные брючки и чистенькая белая майка. Золотистые волосы заплетены в две тугие косички и связаны на затылке красной ленточкой. Сидит, охорашивается, ножкой покачивает, и Ваське кажется, что она с презрением посматривает на него.

— Ну и пусть, — ворчит он, стискивая зубы. — Слазь, дай человеку потренироваться.

— А ты тут не командуй, — говорит она очень спокойно и советует: — Лучше отдохни. И не злись. Думаешь, я не знаю, как ты меня ненавидишь?

— Вот еще, — перебил ее Васька, потому что если он кого-нибудь и ненавидел в эти минуты, то только самого себя.

— Когда мне что-нибудь не удается, я реву от злости. А тебе нельзя, ты мальчик. Мужчина. Ты когда-нибудь плакал?

— А что плакать-то? Легче не станет.

— А я, как выплачусь, выревусь вволю, так мне и полегчает и будет мне во всем удача. Ты часто обижал девчонок? — вдруг спросила она.

Ее вопрос смутил Ваську. Что касается девчонок, то он только и знал, что задевал их. Считал, что так и должно быть.

Она негромко рассмеялась и легко спрыгнула со скамейки.

— Не надо. Никогда не обижай девочек, особенно когда вырастешь. Запомни: у нас меньше сил, нам труднее, оттого мы и плачем. — И тут же строго приказала: — Ну, отдохнул. Гоп-ля!

Через две недели Васька прыгал не хуже Тамары, только у него не получалось той мотыльковой легкости и изящества.

— А тебе этого и не надо. Ты клоун. — Она уже не поглядывала на него с презрением, а скорее несколько удивленно. — Ты очень способный мальчик и будешь хорошим клоуном. Я даже уверена в этом.

ТАЙНА КОРОЛЕВЫ

Королева привела Маленького клоуна в какую-то полутемную комнату с закругленными углами и очень высокую.

— Никуда не выходи, — приказала она. — Это опасно.

— Я ничего не боюсь.

— Ты не успеешь даже испугаться: здесь убивают из-за угла.

— А как же вы, ваше величество?

Королева подняла тоненькие бровки и слабо улыбнулась:

— Я божество. Богиня. Если со мной что-нибудь случится, то погибнет половина королевства.

— Это правда?

— Не знаю… Но все остальные в это верят.

Она ушла. Маленький клоун огляделся. Единственное круглое окно почти под самым потолком давало немного света. Он понял, что находится в средней башне замка, — только там были такие окна. Каменные стены завешаны темными коврами с изображением батальных сцен: крылатые нетопыри с человечьими головами побеждали людей, закованных в латы. Все вооружены старинными мечами и копьями. На полу тоже лежал большой темно-красный ковер. Никакой мебели в комнате не было.

Стояла глухая тишина, словно во всем огромном дворце никого не было, и только вверху, наверное на чердаке, слышалась какая-то возня. Маленький клоун лег на ковер. Он очень устал и хотел есть. Хоть бы королева догадалась прислать какую-нибудь еду. Наверное, тут у них всего полно.

Думая о дворцовой еде, он заснул.

Его разбудили тихие шаги за дверью. Кто-то поднимался по каменной лестнице с тяжелой ношей. Дверь тихо отворилась. Яркий свет ворвался в комнату. Вошли два белых нетопыря, каждый нес по два канделябра с массой свечей. Вслед за ними два других нетопыря внесли большой стол, накрытый белой скатертью.

Поставив на стол канделябры, нетопыри ушли. Но сейчас же начали появляться другие нетопыри. Они вносили посуду, блюда и миски с какой-то едой, кувшины с напитками. Потом внесли большое кресло и поставили его у одного конца стола. У другого конца поставили стул.

И снова все вышли. Маленький клоун, глотая голодную слюну, стоял в углу и ждал, что будет дальше.

Стремительно вошла королева, окруженная белыми нетопырями. Маленький клоун не сразу узнал ее — такой величественной она показалась ему в блестящем вечернем наряде. Белое платье сверкало и переливалось драгоценными камнями. За плечами колыхались серые атласные крылышки летучей мыши. От маленькой золотой короны в ее волосах по всем стенам побежали разноцветные искры.

Лицо ее, как всегда, было злым и холодным.

— Все вон! — приказала она тихо, но нетопыри услыхали и торопливо попятились к двери. Так же тихо она проговорила, ни на кого не глядя:

— Плохо будет тому, кто вздумает подслушивать.

Дверь бесшумно затворилась.

— Маленький клоун, — приказала королева, — подойди поближе.

Он, повиновался. Холодное лицо королевы посветлело и согрелось, как тогда, у тюрьмы.

— Как мне все надоело. Все, все в этой самой глупой на свете стране.

Ему стало очень жаль несчастную королеву.

— Убежим отсюда.

— Если бы я могла…

— А что! Только бы выбраться из дворца.

Королева улыбнулась:

— Ты очень смешной мальчик. Ну конечно, ты добрый и храбрый.

— Мой Старший брат говорит, что добрые обязательно немножко смешные. Смех помогает человеку быть добрым и храбрым.

— Твой Старший брат? Расскажи мне о нем. Только сначала надо тебе поесть. Я ведь помню, что такое голод. Еще не все совсем забыла…

— Вы, ваше величество, знаете голод?

Она снова улыбнулась, но теперь уже смелее, и даже встряхнула головой, отчего покачнулась ее маленькая корона. Она отцепила ее и бросила на стол.

— Ух! Какая гадость — эта корона и это дурацкое платье! Они отнимают память и совесть. Наденешь все это и начинаешь воображать, будто ты и в самом деле какая-то особенная. Не такая, как все.

— А разве вы, ваше величество…

— Расстегни мне платье. Там крючки какие-то. Ты, конечно, не знаешь, как это делается.

Конечно, он не знал, но кое-как справился с массой крючков и пуговиц.

— Снимать с меня платья приходят самые знатные дамы королевства. А за право разуть меня спорят первейшие рыцари страны.

— Не знаю, что в этом хорошего, — отдуваясь проговорил Маленький клоун.

— Я и сама этого не понимаю. Видишь, какие они дураки. Гоп-ля! — Она ловко выскочила из своего тяжелого платья и оказалась в розовом трико и коротенькой балетной юбочке. Теперь Маленький клоун окончательно узнал ее. Да, это она, Мальва, наездница из цирка.

Она легко повернулась на одной ножке и скомандовала:

— А теперь за стол. Да не стесняйся, хватай все, что захочешь. К черту этикет, будем есть, как все люди.

— Слушаюсь, ваше…

— Я сказала, к черту. Меня зовут Мальва. Это мое настоящее имя. Как ты смешно удивляешься!

— Да нет же, я не удивляюсь. Я просто узнал тебя.

— Как же ты можешь узнать меня? Разве мы когда-нибудь встречались прежде? У меня очень плохая память стала. Ну, конечно, ты работал в цирке. Теперь, когда на мне нет этих дурацких нарядов, у меня кое-что прояснилось в голове. Ну да, я цирковая девчонка Мальва…

Она улыбнулась. Маленький клоун заметил, что она только улыбается и никогда не смеется. Конечно, его удивило ее такое внезапное превращение: из девчонки-наездницы она сделалась королевой. Но не так-то просто из королевы снова превратиться в девчонку по имени Мальва.

Он недолго удивлялся, ему хотелось есть. Она заставила Маленького клоуна сесть в кресло, а сама устроилась на стуле, придвинув его поближе к своему гостю.

— Ты ешь, а я буду рассказывать, потому что теперь я все вспомнила. Вот слушай. Наш король Упырь Восьмой до того старый, что, наверное, и сам не знает, сколько ему лет. Я думаю, больше ста. Он женился десять раз. Все его жены превращались в летучих мышей. Я у него одиннадцатая жена. А они живут там на чердаке и по ночам заглядывают в мои окна. Можешь представить, какая у меня веселая жизнь?

— Да, — сказал Маленький клоун, обгладывая фазанью ножку. — Это, должно быть, очень противно. И страшно. Я только не моту понять, для чего ему понадобилась именно ты.

— Я тоже не понимаю: зачем ему жена, такому старому. И он сам давно уже ничего не понимает. Но у них тут порядок такой, чтобы обязательно была королева. И чтобы она обязательно была из принцесс. И еще обязательно молодая девушка. А где такую взять? Все принцессы на земле давно перевелись. Даже королей, кажется, не осталось — наш последний. Откуда же тут взяться принцессам? Ты выпей вот это. Правда, вкусно?

— Да. Это вино?

— Ну что ты! Я вина не пью. Ну, слушай дальше. Послали гонцов во все страны. Они, как дураки, везде рыщут, расспрашивают, а над ними только смеются. Нашли одну завалящую принцессу, а ей сто лет, и она не помнит, была она замужем или нет. И тут гонцы наткнулись на меня.

— А ты, что ли, принцесса?

— О господи! Увидали на афише: «Принцесса цирка» — и обрадовались. Без принцессы им возвращаться нельзя.

— Головы поотрубают?

— Нет, не в этом дело… — Королева задумалась. — Тут у них так все напутано, что я и сама не сразу разобралась. Если у них не будет короля или королевы, то всему, что тут есть во дворце, и вообще, всему их нетопырьему царству придет конец. А король старый, в чем только душа держится. Он умрет, и вся эта нечисть исчезнет. Они меня сделали королевой, и теперь их жизнь на мне одной только и держится. Если со мной что-нибудь случится, то им всем конец. Вот почему они меня оберегают и боятся. А я делаю, что хочу. Я их тут так всех перекрутила, что они воют от злости. Ненавидят меня, а сделать ничего не могут. Я королева, и если погибну, то и они погибнут.

— А зачем же ты согласилась стать королевой? — воскликнул Маленький клоун.

Она крепким кулачком стукнула по столу.

— Я согласилась! Да как ты мог подумать! Они похитили меня во время представления и утащили на свой остров.

— Да. Это я сам видел, — проговорил Маленький клоун.

— А я ничего не видела, так испугалась, а когда пришла в себя, то все уже было сделано. Вот смотри.

Она повернулась, и Маленький клоун увидел на ее теле изображение летучей мыши. Оно походило на большую серую бородавку, покрытую бархатным ворсом.

— Это знак королевской власти. Видишь сам, мне никуда не уйти. Для меня все кончено.

— Нет! — Маленький клоун поднялся и решительно сказал: — Ты только не думай, что все для тебя кончено.

Она печально покачала головой. Ее золотые волосы рассыпались по плечам.

— Я только ученик клоуна. Я еще не все умею. Но у меня есть Старший брат — он великий клоун. Мы приехали на этот остров, чтобы спасти тебя. Мы дали клятву всем жителям нашего города. Пойдем к нему…

— Мне нельзя выходить даже за ворота замка. — Она показала на невидимый в темноте потолок, куда не доставал свет свечей. — Слышишь?

Тот неясный шум, который доносился откуда-то сверху и на который Маленький клоун вначале не обратил внимания, стал слышнее.

Они притихли, прислушиваясь. В тишине потрескивали свечи. Теперь с чердака отчетливо доносилось хлопанье сотен крыльев, шум воздуха от стремительного полета и разноголосый писк.

— Летучие мыши, — сказал он. — Ну и что? Их тут полно в ущелье.

— Если бы это было так…

— А что же?

— Души умерших нетопырей, — прошептала она таинственно.

— Ты в это веришь?

— Я их боюсь. Они караулят меня и ночью никуда не пустят. А днем меня оберегают белые нетопыри. Королевская стража…

Маленький клоун рассмеялся: девчонки всегда боятся всякой дряни!

— Пойдем! Да не бойся, я их разгоню в одну минуту.

Она так долго не отвечала, что он устал ждать.

— Ну, что же ты? — спросил Маленький клоун.

— Я тебе открою одну тайну, — вдруг объявила она решительно. — Иди поближе, а то они услышат.

Обняв Маленького клоуна, королева прошептала:

— Есть только один способ уничтожить власть нетопырей.

— Что надо сделать, говори скорей!

— Ты знаешь, почему здесь, в королевстве, так боятся смеха?

— Ты же сама сказала, что здесь у вас все дураки, а дураки всегда боятся всего веселого. Им всё кажется, будто смеются над ними.

— Нет, не только это. Тайна вот в чем. Слушай. Как только весь народ посмеется над королем, то нетопырям сразу наступит конец. Они превратятся в простых летучих мышей. Надо только, чтобы смеялись все до одного.

Глаза Маленького клоуна вспыхнули.

— Посмеяться над королем! Только один человек это может — мой Старший брат.

— Я только сегодня об этом узнала. Поэтому его и держат в тюрьме. Они его очень боятся.

— Ну, тогда я сам должен посмеяться над королем нетопырей, да так, чтобы все забыли свой страх, — решительно проговорил Маленький клоун. — Мне бы только поговорить с братом. Он бы меня научил.

— А если никто не засмеется? — спросила королева. — Тут так давно не смеялись, что забыли, как это делается. Кроме того, они боятся.

— Нет, они смеются, только не показывают этого, — горячо доказывал Маленький клоун. — Ты только помоги мне увидеться с братом, он научит меня.

— А если никто не засмеется? Если страх окажется сильнее смеха? Тогда тебе конец. Нетопыри убьют тебя.

— Ну и что же! Я ничего не боюсь. Помоги мне увидеть Старшего брата!..

Королева опять долго не отвечала. Ее задумчивое девчоночье лицо показалось Маленькому клоуну прекрасным. Он не встречал девочек красивее. Иначе и быть не могло — только настоящая красота дает людям радость. Зрители, любуясь, как она, беззаботная и веселая, танцует на своей Белочке, забывали все невзгоды. Принцесса цирка! Но тогда на ее нежной спине не было этого ужасного нетопыриного знака. О чем она думает?

— Я готов, — решительно повторил Маленький клоун.

— Ты готов погибнуть, чтобы спасти народ?

— Да. И народ, и тебя. Мы должны служить народу и в беде, и в радости. Так учил меня Старший брат.

— Он любит тебя, твой брат?

«Он любит тебя», — подумал Маленький клоун, но говорить об этом он не стал.

— Как и я его, — ответил он. — Помоги нам увидеться!

— Пусть будет так, — согласилась она. — Но я еще не все тебе сказала. Не всю тайну открыла.

— Что ж еще? Говори скорее.

— Своим смехом ты убьешь всех нетопырей. Всех до одного.

— Да, да. Всех до одного!

— Но ведь я тоже нетопырь, — печально улыбнувшись, сказала королева.

— Нет! — с отчаянием закричал Маленький клоун. — Нет!

— Да, да, — проговорила она. — Ты или я? Кто-то из нас двоих должен погибнуть. Скорей всего, это буду я. Я превращусь в уродливую летучую мышь.

— Смех никогда не убивает хороших и добрых людей!

— Да, конечно. Но только до тех пор, пока они хорошие и добрые.

Кажется, даже мыши на чердаке, и те притихли. Потрескивая, догорали свечи, вытягивая к потолку длинные оранжевые копья. Королева положила тонкую руку на рыжую голову своего загрустившего гостя.

— Гоп-ля! Не вешай носа, ученик клоуна. Тем более что тебе и вешать-то нечего. — Она щелкнула по его носику-репке. — Завтра, когда я поеду купаться, возьму тебя с собой. Ты увидишься с братом. Расскажи ему про меня. Все расскажи. И мы сделаем так, как он решит.

Глава пятая

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

В самом начале их совместной жизни — Володиной, маминой и Снежкова — было сказано:

— Теперь, учти, ни твоего, ни моего тут нет, а только наше. — Это сказал Снежков и спросил: — Куда мы сейчас пойдем?

— В наш домик.

— Ты что-то не очень решительно говоришь.

— Так я еще не совсем привык.

— Я тоже не совсем, — признался Снежков.

— Мы привыкнем. Тут раньше-то все было ваше…

— Ну и что?

Володя подумал, что Снежкову проще: взял да и отдал в общее пользование все, что имеет. А Володя ничего еще не внес своего, а уж пристраивается к этому общему котлу.

— Я дома скорей привыкну… — пообещал он.

— Эх ты, — махнул рукой Снежков. — Мы же договорились, что все у нас будет на дружбе, на строгости, на честности.

В «нашем» лесном домике расхаживал Тимофей Тимофеевич. Увидев Володю, ворон закричал, как всегда, злорадно: «Ага!» — но на всякий случай залез под топчан и оттуда защелкал белым клювом. Наверное, вспомнил, как вчера налетел на Володю и тот его…

— Вот тебе еда, — проговорил Снежков и поставил на пол миску. В жестяной таз он налил воды: — Это тебе питье.

Потом они вернулись на кордон и пошли заправлять «нашу» моторку.

Снежков легко поднял на плечо большой бидон с бензином, а Володе велел взять другой, поменьше.

— Только осторожно, не испачкайся, там масло. А то достанется нам.

Они спустились к реке, где покачивалась голубая лодочка. Эх, посмотрели бы на них сейчас школьные друзья-товарищи да услыхали бы, как Снежков сказал: «Это наша моторка!».

Он сегодня с самого утра все называет чудесным словом «наше». И Володя уже, начал к этому привыкать.

Заправили мотор. Завели. Послушали, как сильно и мягко он гудит. Но вот снова наступила тишина, и Володя услыхал:

— Можно ехать. Пойдем за нашей любимой сестрой…

И тут ему показалось, будто в его голове загудел невиданный мотор. «Наша любимая сестра!» Володя с радостью отдавал все, что имел, этому красивому, сильному человеку, но он сказал про маму «наша». Сказал и сжал Володину ладошку своей сильной рукой.

Конечно — и Володя это хорошо понимает — Снежков любит маму. Он звал ее «любимой сестрой Валей» еще в госпитале, где она перевязывала его раны. Он художник и герой. Это понятно. Так и должно быть, потому что теперь все они — одна семья. Все правильно, но как трудно к этому привыкнуть!..

Догадавшись, должно быть, о чем задумался Володя, Снежков повел его вверх по лестнице. Мама сидела у стола и писала письмо начальнику Ключевского кордона Конникову.

— Поехали? — спросила она так просто и весело, как будто ничего особенного не случилось. — Приписать про Тимофея Тимофеевича, чтобы не забыли покормить?

— Они не забудут! — ликующе воскликнул Снежков. — Надо собаку посадить на цепь.

— Это сделает Володя.

Снежков покорно уселся на скамейке у окна, а Володя пошел привязывать Белку. «Ну вот, она уже и тут распоряжается», — подумал он и сразу как-то повеселел от этой мысли: если мама начала распоряжаться, то, значит, все будет так, как и раньше, все будет хорошо.

Он посвистел. Белка подбежала к нему, виляя хвостом и заглядывая в глаза. Наверное, она ожидала новых приключений, которых ее лишили занятые своими делами взрослые люди. Но как только щелкнул замок на ошейнике, она тихонько поскулила и притихла. Кончились приключения, промелькнула вольная жизнь.

«Прощай, Земля Снежкова, мы возвращаемся домой, в Наш город. Мы будем жить в самом красивом доме, который дед выстроил для нас. Мы все — мама, Снежков и я. Как-то теперь мы будем жить?»

Так думалось Володе под веселый гул мотора, под звонкий шум и плеск взбудораженной воды. У него замирало сердце от ожиданий, и это самое прекрасное в жизни, когда наша моторная лодка скользит по сверкающему весеннему небу, по облакам, отраженным в широкой воде, и когда за каждым поворотом подстерегают новые, еще невиданные красоты. То зеленая лужайка вынырнет из-за мыса, то золотая песчаная коса, через которую перелетают волны, бегущие от лодки, то березовая рощица, заглядывающая в реку, а впереди еще много всякого неожиданного и чудесного…

Но тут он вспомнил про школу и ненадолго загрустил. Подходит к концу срок его изгнания. Об этом он еще не успел сказать Снежкову. А как сказать о всех своих нехороших поступках, которых поднакопилось столько, что его даже удалили из школы на целую неделю? До такого не каждый мальчишка способен достукаться. Даже Ваську, уж на что был отъявленный хулиган и двоечник, даже Ваську Рыжего и то не выгоняли из школы. Что скажет Снежков, когда узнает? И что он сделает?

Вот он сидит в своей красной клетчатой рубашке, положив сильные обветренные руки на штурвал, и тихо о чем-то переговаривается с мамой. И не догадывается, с каким человеком он связался.

Никогда еще Володя не чувствовал себя так тягостно. Ему хотелось все рассказать, но никак он не решался. А вдруг Снежков, даже не дослушав его, скажет: «Вот ты какой, оказывается!» И тогда всему наступит конец.

Но все-таки надо сразу все сказать — хуже будет, если все откроется потом, когда они уже привыкнут друг к другу. Ох, что-то будет? Володя почувствовал, как все в нем сжимается, словно тугая пружина, которая, как только закрутишь ее до предела, вдруг развернется во всю свою силу.

Лодка рвется вперед, бросая в лицо прохладную водяную пыль. Володя решительно сказал:

— Вы, наверное, не знаете еще… Меня из школы исключили.

— Вот как даже! — воскликнул Снежков с таким видом, словно он уже и сам догадался, что ничего хорошего от Володи ждать не приходится. — И за какие злодейства?

— Много всякого…

— Плохо это, когда много всякого… — Снежков повернул штурвал и сбавил газ, отлогий бережок поплыл навстречу, — …и когда от тебя коллектив отказывается.

— Нет! — с отчаянием заверил Володя. — Не коллектив это. Директор. — Но, желая быть до конца правдивым, он добавил: — Девчонки, конечно, тоже…

Лодка зашуршала по песку и мягко ткнулась носом в поросшую травой кочку. Снежков выпрыгнул на берег и подтянул лодку к самому берегу. После этого он подал руку маме, помогая ей сойти на берег. Володя выпрыгнул сам, без посторонней помощи, во-первых, потому, что ему и не требовалось никакой помощи, а во-вторых, потому, что Снежков все еще держал мамину руку, думал, наверное, что ее укачало.

Мама сказала:

— Ну, вы тут поговорите, а я погуляю и поищу хворосту для костра.

Ушла. Снежков спросил:

— Ты что-то про девчонок сказал. Не ладишь с ними?

— Бестолковые они…

— Вот ты как рассуждаешь! А ты не учитываешь, что и мама когда-то девчонкой была.

— Она и сейчас.

Неизвестно отчего Снежков улыбнулся и сел на зеленую кочку.

— И сейчас? — радостно спросил он.

— Ну да. Футбол с нами гоняла на дворе, — сообщил Володя: говорить, так все до конца. Пусть знает, с кем он связался. — Даже удивительно, как ее председателем завкома выбрали, и некоторые даже боятся. Хорошун, например. Стереотипщик есть у них в типографии. Здоровый такой, а боится.

— А он, что, этот Хорошун: лодырь или выпить любит?

— Мама говорит: антиобщественный тип. Себе на уме.

— Ну вот видишь. — Снежков поглядел в ту сторону, куда ушла мама. — Хорошие люди никого не боятся. Учти это. И со всеми у них отношения нормальные. С девчонками — тем более.

Володя задумался. Не такие уж девчонки вредные — это правда. Не все. Есть даже совсем хорошие девочки: Катя Карасик например. Тайка тоже. Всегда поможет и никогда не выдаст. Да и другие ничего плохого Володе не сделали. Нет, тут он, конечно, не все продумал, лишнее сболтнул. Но, чтобы Снежков тоже не подумал так, Володя вздохнул и осторожно заметил:

— Не знаете вы наших девчонок…

Снежков хотел что-то сказать, но в это время среди кустов замелькал голубой мамин шарфик. Она бежала, отмахиваясь от комаров, смеялась и выкрикивала:

— Загрызли начисто! Я там сушинку хорошую нашла, пришлось бросить, так бежала. А у вас тут благодать…

И в самом деле — по реке гулял вольный ветер, отгоняя комариные полчища.

— Зато рыбы много будет, — сказал Снежков и объяснил, заметив Володино удивление: — Смотри, какое у них там пирование.

Володя посмотрел — да, в самом деле, как это он раньше-то не заметил: ветер подхватывал комаров, бросал их в воду, а оттуда то и дело выскакивали маленькие рыбешки, заглатывая комаров. По всей реке шли круги от рыбьего всплеска. И в самом деле — пирование.

— Все вы знаете, подмечаете, — уважительно проговорил Володя.

— Приходится, — засмеялся Снежков.

И мама тоже засмеялась. «Что это они?..» — подумал Володя. Сам-то он был очень озабочен и взволнован полной переменой всей своей жизни. Он еще не понимал, что и мама, и Снежков тоже взволнованы переменой их жизни, кроме того, они просто очень счастливы и смеются только оттого, что еще не привыкли к своему счастью, а может быть, даже немного и стесняются его. Ведь самое настоящее, самое хорошее счастье — именно то, которое приходит неожиданно. Этого Володя еще не знал и подумал, что это они посмеиваются над ним, и слегка обиделся.

Снежков сразу это заметил.

— Если хочешь быть художником, то все должен подмечать, — сказал он. — Все видеть, все слышать. Художники — внимательные, умелые люди. Глазастые, рукастые…

— Ага! — подхватил Володя. — Ушастые, носастые… — Ему тоже сделалось легко и весело, и он пояснил: — Все запахи чуют…

— Как собаки…

— Нет. Как следопыты.

— Правильно, как следопыты.

— Ну, следопыты, — перебила мама этот веселый разговор. — Чай будем пить или как?

Она сидела на зеленой кочке веселая и такая красивая, какой Володя никогда ее не видел. «Это оттого, что у нас появился Снежков, — подумал он. — От меня-то ей мало радости, это уж точно. Ну, да ладно…» И он, презирая комаров, решительно отправился разыскивать мамину сушинку для первого семейного костра.

МЕДВЕЖЬЯ ШКУРА

В город приехали уже затемно. Снежков очень давно не бывал в Нашем городе, но он как-то очень скоро разыскал лодочную станцию, в два счета договорился со сторожем — инвалидом войны. Оказалось даже, что хотя они воевали на разных фронтах, но лечились в одном госпитале, как раз в том самом, где любимая сестра Валя начала свой военный путь.

Сторож помог снять мотор, убрал в кладовую и, прощаясь, заверил:

— Все будет в полном порядке, товарищ старший лейтенант!

Как он догадался, что Снежков — старший лейтенант? Совсем непонятно. Сам-то Володя еще не успел этого выяснить. Старший лейтенант!

Они шли по темным пустынным улицам спящего города и никого не боялись, ведь с ними был Снежков — старший лейтенант. У него за плечами тяжелый рюкзак и в руках чемодан. Володя несет скатанную в тугой валик медвежью шкуру и этюдник Снежкова. Все это связано ремнем для того, чтобы удобнее нести, перекинув через плечо. Маме ничего не позволили нести. Она идет налегке и посмеивается.

— Вы меня так избалуете, что я и ходить разучусь…

— И не надо, — говорит Снежков. — Мы скоро машину купим, моя очередь подходит.

Володя уже не удивляется — он просто начал привыкать к своему счастью и к могуществу Снежкова. Кроме того, он валится с ног от усталости и держится из последних сил.

К дому подошли за полночь. Только стукнули, как за дверью кто-то зашебаршился и послышался заспанный Тайкин голос:

— Кто это?

Мама ответила. Застучал засов, зазвенел крючок — дверь распахнулась. На крыльцо выскочила Тая в коротенькой рубашонке, голоногая, зачирикала, как воробей, но, увидев Снежкова, застыдилась. В сенях она остановила Володю:

— Разыскал!.. Ох, Володичка, ты прямо у нас гений…

Она и еще что-то нашептывала, но Володе было уже невмоготу. Он не помнит, как до постели добрался. Уснул мгновенно, даже не посмотрел на добрую вечкановскую звезду, как всегда, сиявшую в стеклянном фонаре над его постелью.

Впервые за всю жизнь не увидал Володя звезду, не помянул деда.

А когда проснулся, то увидел голубое небо над головой и облачко, похожее на слоненка, а в окна заглядывало, весеннее утро. Все такое привычное, всегдашнее, что. Володя даже испугался, подумав, будто ничего и не было на самом деле, а все ему только приснилось. Земля Снежкова, Катя Карасик, медведь, путешествие на плоту с красивым человеком Конниковым, голубая моторная лодочка — все это слишком хорошо, чтобы существовать на самом деле. Такое может только присниться.

Задохнувшись от обиды, он закрыл глаза и всхлипнул в полном отчаянии.

— А я знаю, что ты не спишь!.. — услышал он знакомый голос.

Тайка! Что ей здесь надо?

Володя открыл глаза и поднялся. На разостланной по всему полу медвежьей шкуре сидела Тая в своем самом нарядном желтом платье. Нет, не сон! Не сон — это на самом деле так… Ура! У них есть Снежков!..

— Где он? — спросил Володя.

Поглаживая упругий густой мех, Тая сообщила:

— В бывшей Ваонычевой комнате. И твоя мама с ним.

Только сейчас он увидел пустую мамину постель. Пустую.

— Ну и что же, — рассудительно продолжала Тая, — теперь они — муж и жена. Ты же сам этого все время добивался.

Да, это правда — он сам все сделал. А Тая продолжала говорить правильные слова, которые, однако, нисколько его не утешали.

— А ты что тут расселась? — проворчал он.

— Смешные эти мальчишки, — проговорила Тая, продолжая поглаживать упругие завитки шерсти. — Сами всего навыдумывают, и сами ничего не понимают. — Она поднялась и начала расхаживать по шкуре, как-то особенно вывертывая ноги.

Володе припомнился вчерашний разговор с мамой на кордоне. Она говорила о любви и смеялась так, как она смеется всегда, если ей хорошо и на душе спокойно.

А Тайка продолжала расхаживать на вывернутых ногах.

— Ты на цаплю похожа, — сказал Володя. — Уматывай отсюда, мне одеваться надо.

— Ничего ты не понимаешь. — Она остановилась против него, прошептала: — А у меня, знаешь, какая радость?

— У всех радость, — вздохнул Володя.

— Нет, правда. А ты почему не спросишь, какая у меня радость?

Девчонки — чего-нибудь ей купили, платье например, вот и вся большая радость.

— Глупость какая-нибудь…

— А вот и нет. А вот и нет… — Она затрясла своими косичками и, гордо вскинув голову, сообщила: — Меня приняли вбалетное училище. В хо-ре-огра-фиче-окое, — пропела она и закружилась, раздувая подол желтого платья.

Потом она присела рядом с Володей и рассказала, как просто и хорошо все получилось. Пришли из училища две тетки.

— …Совсем, ну, понимаешь, совсем нисколько на балерин не похожие, а Милка Инаева, у которой мама актриса, сказала, что они бывшие балерины, а сейчас они преподаватели, учительницы. Пришли в школу для того, чтобы отобрать для хореографического училища самых-самых способных девочек. И я одна прошла. Ты только подумай, из всей школы — одна я!!

— Во что прошла?

— Ну как тебе объяснить? Ни во что я не проходила. А просто я им понравилась. Для балета я подходящая. И ноги, и руки, и шея. Ну все, все…

— Хм, — Володя усмехнулся. — Ноги у тебя как палки.

— Сколько хочешь смейся. У меня такая радость, что все равно не обижусь. А ты от ревности злишься. У тебя ревность, да?

— Какая еще ревность? — Володя вспыхнул и отвернулся.

Тая придвинулась к нему и, заглядывая в лицо, торопливо заговорила:

— Это когда двое одну любят. Ну, вот ты и Снежков — оба любите маму. И у тебя ревность к нему. А этого не надо. Они теперь муж и жена.

— Так уж сразу…

— А ты что думал? — спросила Тая таким тоном, каким только взрослые говорят с маленькими. — Ты думал, что он тебе будет как отец, а маме твоей — никто?

Володя ничего не ответил, потому что так именно он и думал, а Тая продолжала все тем же «взрослым» тоном:

— А у них любовь еще с войны. Ты видел, как он нарисовал ее? «Любимая сестра Валя». Вот видишь — любимая. — Тая поднялась и пошла к двери. — Хороший он человек.

— Откуда ты знаешь?

— А мы уж познакомились. Шкуру эту вместе с ним расстилали. Ты спишь, а он говорит: «Проснется Володя и сразу на медведя встанет. От этого, — он говорит, — сразу сила прибавляется». Очень хороший человек.

И еще она сообщила, что мама ушла на работу в типографию, а Снежков вот уже целый час разговаривает с Еленой Карповной.

— И знаешь что: она вроде даже улыбается. Ты только подумай, это Еления-то!

СНЕЖКОВ ВХОДИТ В ДОМ

И в самом деле, Елена Карповна улыбалась. Грозная старуха Еления, про которую говорили, что она и себя-то любила один раз в год, улыбнулась Снежкову. Только-только познакомились, пяти минут не проговорили, а она уже с улыбкой разглядывала нового знакомого и, смягчая свой трубный голос, говорила:

— Мастер он был великий. Дерзкого ума человек и больше всего любил, когда люди кругом радуются. Вот и построил дом для веселой жизни…

Она водила Снежкова по всем комнатам чудесного дома и все рассказывала о необыкновенном мастере, построившем это чудо на радость и удивление людям. Володя ходил следом и слушал ее рассказы про Великого Мастера — своего деда, удивляясь необыкновенным словам, какими она украшала речь. Никогда еще не слыхивал он, чтобы Еления так говорила с кем-нибудь.

Он мог бы и сам показать Снежкову свой дом, который с этого дня становился и домом Снежкова. «Нашим» домом. Мог бы, но так рассказать он никогда бы не сумел. Да и не знал всего того, что сейчас услыхал от Елены Карповны. Никому она ничего такого не рассказывала, даже Ваонычу — своему собственному сыну.

И никому она так не улыбалась. Снежков — необыкновенный человек. Володя это сразу понял и гордился тем, что это он разыскал и привез его.

— В таком доме нельзя жить просто так, — сказал Снежков.

— Вот и я тоже говорю, — подхватила Еления, — грешно жить в таком доме. Так разве меня кто слушает?..

— Послушают, — пригрозил Снежков. — Заставим.

— Мой сын, вы, конечно, знаете его, раньше тоже говорил, что здесь должен быть организован музей народного творчества, а сейчас ничего не говорит. Что у него на уме — не знаю.

Это она проговорила полным голосом, и Володе показалось, будто цветные стекла галереи вздрогнули и зазвенели, как от удара грома.

По лестнице с точеными перилами поднялись на вершицу — в мастерскую, и снова Володя услыхал приглушенный голос Елении:

— Здесь он работал. Резал дерево. Удивительные вещи делал. Руки у него были сильные, жилистые и в то же время нежные, как у девушки. Все его работы в музее на сохранении. А одну я выпросила. Он все смеялся: «Зачем тебе, в сундук свой запрешь…» А потом, когда я уж и ждать отчаялась, сам принес. На радость свою, что внук родился, Володимир. Все свое земное он внуку завещал. Теперь он всему хозяин.

Это Володя уже слыхал от Елении, но вдруг она сообщила:

— И я тоже все свое ему завещаю, Володимиру Вечканову, внуку Великого Мастера.

— Это здорово! — воскликнул Снежков и добавил: — Я хочу сказать — грандиозно.

— Не надо смеяться.

— Нет. Тут ничего смешного нет. Искусство может быть веселым, радостным, но смешным — никогда!..

— Да, я понимаю, — сказала Еления. — Он был веселый человек и работал веселые вещи. Идемте, я покажу вам последнюю его работу.

Внизу она распахнула дверь в свою комнату, и Володя сразу вспомнил, как он пришел сюда в первый раз и как тогда его поразили необыкновенная какая-то солнечная чистота этой красивой комнаты, и блеск желтого пола, и стены, сплошь увешанные пестрыми домоткаными коврами, вышивками, набойками и коми-пермяцкими поясами, вытканными из разноцветной шерсти. И потом каждый раз, когда он переступал порог, у него замирало сердце, как будто от всего привычного, обыкновенного он попадал в сказочное царство. А может быть, он все еще побаивался грозной Елении?

Но ведь Снежков-то никого не боится, а тоже вон как притих — стоит, оглядывается. И глазами мигает, будто он из темноты сразу попал на солнечный свет.

А Еления уже скрылась в своей кладовой, где у нее хранятся ее главные богатства, и оттуда, из темноты, слышится ее трубный голос:

— Заходите сюда!..

А Снежков все еще стоит да оглядывается и будто ничего не слышит. Тогда Володя взял его за руку и повел в кладовую. Там в темноте что-то таинственно поблескивало и переливалось многоцветными искрами. С легким скрипом разошлись в стороны внутренние окладные ставни. Веселый солнечный свет ворвался в кладовую. Все ожило и заиграло яркими красками, как бы обрадовавшись солнечному свету, и теплу, и людям, которые наконец-то пришли и прогнали темную надоедливую скуку.

Ожили все эти сказочной красоты кони, звери, птицы, человечки, расписные чашки, невиданные существа, придуманные и сделанные сотнями веселых мудрых мастеров. Обязательно веселых. Таких, каким был его дед. «Забегу к нему на вершицу, — рассказывала мама, — смотрю — он режет дерево тоненькой стамесочкой и сам улыбается в бороду: „Вот удивлю людей своим сотворением!“».

Так вспоминал Володя, глядя, с каким радостным удивлением рассматривает Снежков все, что показывает ему Еления. Он сейчас очень похож на маленького мальчика, попавшего в замок к доброй волшебнице. Это Еления-то? Володя даже растерялся — грозная, непреклонная старуха вдруг обернулась доброй волшебницей. Как это так получилось?

И, как бы издалека, до него долетел ее торжественно-ликующий шепот:

— Это еще не все! Не все здесь поместилось! Сколько еще в сундуках этих!

И веселый голос Снежкова:

— Да уж и то, что есть, — это целый музей!

— Вот об этом у нас и будет разговор.

— Да я уже все знаю. Володя мне говорил об этом.

— Володя. Как это превосходно, что он вас отыскал! Постойте, да вы еще самого главного-то и не видели.

Она обернулась к витрине, на верхнем стекле которой стоял «Лебеденочек», укрытый цветастой шалью. Еления осторожно сняла шаль, и Володе, как и всегда, показалось, будто большая белая птица с шумом распахнула для первого взлета легкие крылья.

Наверное, Снежкову тоже показалось что-нибудь такое же, тем более что он видел «Лебеденочка» впервые. Он даже слегка отшатнулся.

— Да-а, — сказал он и через минуту повторил: — Да-а…

И после этого он долго ничего не говорил. А помолчав, рассмеялся, совсем как мальчишка, и пошел вокруг витрины, разглядывая «Лебеденочка» со всех сторон. В тесноте он наткнулся на Елению и только тогда перестал смеяться.

— Я много про вас слыхал, — заговорил он торопливо, — но никак не думал…

— А вам и не надо про меня думать. Сама с этим управлюсь. С думами этими. — Она бережно прикрыла «Лебеденочка» цветастой шалью и заговорила усталым голосом: — Видели богатство мое? Только двое знают о нем как следует: вы да наследник мой Володимир Вечканов. Сын не в счет, он — западник, модник. А на вас я еще посмотрю…

Она закрыла ставню, и в чулане снова стало темно.

В своей чистой, светлой комнате она опустилась в кресло, велела и Снежкову сесть и сейчас же загудела:

— Таежного нашего края мужики еще в древности славились мастерством своим необыкновенным. Знаменитые резчики среди них жили: наша деревянная скульптура на весь мир известна.

— Знаю, — начал было Снежков, но Еления грозно взмахнула рукой.

— Да это все теперь знают. А каких трудов стоило первому собирателю отыскать в старых церквах и часовнях это богатство — деревянных богов! Кто про это знал, то забыл. А кто сейчас знает Великого Мастера Володимира Васильевича Вечканова? Он изо всех чудотворцев, я считаю, самый первейший. Такие еще не рождались на нашей земле. Музейные наши деятели еще не вполне все понимают, а про отцов города и говорить нечего. А дом этот — единственный в мире по художеству своему, — того и гляди, на слом приговорят.

— Не дам, — проговорил Володя. — Мы не дадим…

Наступила тишина в расписной, расшитой Елениной горнице, и даже сама грозная хозяйка притихла, поглядывая на Снежкова требовательно и ожидающе. Поняв, чего от него ждут, Снежков задумчиво проговорил:

— Искусство, особенно наше, конечно, штука могучая. А вот каждое отдельное произведение искусства вполне беззащитно. Как вот этот дом. И то, что вы сберегли, за что великое вам спасибо…

— Не обо мне речь, — перебила его Еления.

Не совсем понимая, как это может быть — могучее и в то же время беззащитное, Володя еще увереннее повторил:

— Не ладим…

Взгляд Елении смягчился.

— На тебя вся и надежда, — тихо сказала она и спросила у Снежкова: — Я так понимаю, что у вас уже все решено с Валентиной?

Снежков положил руку на Володино плечо. — Конечно.

— Ну вот и отлично. Поди-ка ты, Володимир, погуляй, а мы гут еще потолкуем.

СЫН ВОЖДЯ

На крыльце Володю уже ожидал закадычный его дружок Венка Сороченко. Как только Тая рассказала в школе все, что сама успела узнать, так Венка и примчался. Даже последнего урока не досидел.

— Все ребята очень интересуются, как это ты из дома обежал. По всей школе только и разговору об этом. И даже девочки тебя, знаешь, как жалели, некоторые даже плакали. Милка Инаева, которая с тобой сидит, на твое место цветок положила, ландыш, что ли? Мария Николаевна спросила: «Это еще что за фокус? Убери немедленно». Тогда Милка громко, на весь класс, сказала: «Вот до чего довели человека». А Мария Николаевна говорит: «Выйди из класса». Милка, понимаешь, цветок в зубы зажала и так через весь класс и прошла. А потом на переменке этот ландыш в твою парту положила. Слушай, это правда, что ты медведя убил?

— Кто это сказал?

— Никто не сказал. Тайка говорит, что ты шкуру привез.

Володя ответил, что шкуру он действительно привез, и повел Венку в свою комнату. Тот, как увидел, какая это огромная шкура, даже заикаться начал:

— О-го-го ка-ка-кая! Можно, я на ней посижу?

— Валяй. Я по ней хожу. Только босиком.

Венка сейчас же разулся, походил по шкуре, потом упал на нее, покатался и все время не переставал выкрикивать:

— Эх, какая мягкая! На ней спать здорово! Как матрац! Она теплая, наверное. А если в нее завернуться да по улице пойти ночью?.. Жаль, что не ты его убил. Слушай, может, ты видел, как его…?

— Что ты! Как я мог видеть, когда его в прошлом году убили?

— Да, не мог, — огорчился Венка с таким видом, будто он сейчас расплачется от обиды.

Тогда для его утешения Володя рассказал, как Снежков убил этого медведя, спасая своего товарища Конникова. И так рассказал, с такими подробностями, что Венка утешился и решил:

— Нет, ты мне не говори: видел ты все. Это ты прибедняешься. А Снежков этот, он как тебе?

— Он мой отец, — ответил Володя твердо и немного торжественно.

Венка очень обрадовался:

— Ну вот, что я говорю. Отец убил медведя, это все равно что ты сам.

Всем известно, что Венка фантазер и говорун, и если он ухватится за какую-нибудь мысль, то остановить его невозможно.

— Ты впервые открыл неизвестную Землю Снежкова…

— Кому неизвестную?

— Никому из всего нашего класса, а может быть, из всей школы.

— Ну уж это ты загнул…

— Ничего не загнул. Открыл Землю и убил медведя, который наводил страх на всех туземцев. За это ихний вождь усыновил тебя…

— Снежков. Какой же он вождь?

— А земля-то называется как? Земля Снежкова.

— Да я сам так ее назвал, — попытался Володя вразумить Венку.

А разве его вразумишь? Он только обрадовался:

— Правильно! Ты открыл, ты и назвал. Так всегда бывает у путешественников. Ребята помрут от зависти. На руках нас носить будут.

— А тебя-то за что?..

Не задумываясь, Венка спросил:

— Я тебя когда-нибудь в беде оставлял?

— Никогда.

— Я тебя сопровождал?

— Ну, сопровождал. До вокзала…

— Неважно докуда. А в беде когда-нибудь оставлял?

— Никогда.

— Ну вот, видишь. Я тебя на станции одного бросил? Скажешь, бросил, да?

— Это все игрушки, — проговорил Володя, усаживаясь рядом с Венкой на медвежью шкуру. — Что мы, детский сад, или в первый раз в первый класс?

Поняв, что разговор пойдет о чем-то настоящем и серьезном, Венка снова вспыхнул, готовый на любые подвиги с таким человеком, как Володя…

— Вовка, что?

— Ну вот слушай и пока много не болтай. Будем открывать «Музей Великого Мастера». Так сказал Снежков. — Володя ударил кулаком по медвежьей шкуре.

И Венка тоже ударил кулаком и повторил, как слова клятвы:

— Так сказал Снежков!

«ВЫДАЮЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕК»

Третий «Б» уже разместился по своим местам и притих в ожидании учительницы. Постукивали крышки парт, шелестели листы учебников, кто-то уронил книгу, кто-то, захлебываясь, торопился, досказывал очень интересный случай…

Вызывающе глянув на Таню Кардашинскую, Володина соседка Милочка Инаева положила на парту рядом с собой помятый букетик фиалок.

Но тут в класс влетела Тая. Размахивая портфелем, она кинулась к своему месту, по пути что-то шепнув Милочке. Такое, должно быть, потрясающее, что Милочка вспыхнула до слез.

— Ох! — воскликнула она и поспешно спрятала фиалки в свою парту.

— Тайка, что там? — выкрикнул Павлик Вершинин.

А девочки кинулись кто к Милочке, кто к Тае, зашептались, заахали…

— А я знаю, — заорал Венка. — Только сказать нельзя — слово дал. Вот сейчас сами увидите, что будет…

Такое обещание еще больше всех взбудоражило, начали выспрашивать Венку, хотя все знали, что ничего он не скажет, если слово дал. Наболтает всякого, а чего нельзя — не скажет. Но многие догадывались в чем дело, тем более, что все уже слышали о необыкновенных Володиных приключениях. И так как об этом Венка, мог говорить сколько хочет, то уж он постарался. И про туземцев рассказал, и про охоту на медведя, и про туземского вождя, который оказался Вовкиным отцом.

Словом, сколько успел навыдумывать до первого звонка, столько и выложил. И хотя все знали, что, по крайней мере, половина всех этих россказней — вранье, но всем так хотелось, чтобы другая половина оказалась правдой, что многие поверили. Потому что если не верить во все такое необыкновенное, интересное, пусть даже наполовину выдуманное, то жить станет очень скучно. А кому хочется скучно жить?

Поэтому тут же многие догадались, что сейчас откроется дверь, и появится Вовка, и тогда весь класс так и ахнет!

И до того все были охвачены ожиданием чуда, что чуть не прозевали самого главного. Дверь распахнулась, все замерли. Вошла Мария Николаевна, как всегда, строгая и приветливая, а за ней Володя. Ничего особенного в его появлении не было. Просто вошел и направился к своему месту. Только щеки у него разрумянились как-то необыкновенно ярко. А может быть, это он так загорел там, у своих туземцев. По пути он успел подмигнуть всему классу и отдельно Милочке, которая стояла, уцепившись за откидную крышку парты, румяная, голубоглазая и такая надменная, как будто ей ни до чего дела нет.

— Садитесь, — проговорила Мария Николаевна. — Вот вы все тут очень переживали за Володю. Волновались. Считали, что мы наказали его слишком строго. Но, как видите, это пошло ему на пользу, и он сам сейчас вам об этом расскажет. Он все понял и извинился за свое поведение. Ну, как было дело, Володя?

Поднявшись, Володя прежде всего деловито осведомился:

— С места или к доске?

Спросил он так, словно его вызвали для ответа и он отлично выучил все, что задано.

— Как хочешь. Лучше подойди ко мне, чтобы тебя все видели.

Он подошел к учительскому столику и, только слегка смутившись, проговорил:

— Ну чего… Хулиганить больше не буду. — Вздохнул, улыбнулся и снова подмигнул. — Ага. И никому не дам хулиганить и задирать девчонок. Девочек. Они такие же люди, а может быть, и сильнее…

— Ну да!.. — раздался в тишине мальчишеский голос.

Тая подняла руку. Мария Николаевна спросила:

— У тебя что?

— А Снежков, это теперь Володин отец, рассказывал, как Володина мама на войне из-под пуль раненых выносила. Таких мужиков здоровенных, а сама, все знают, на вид и не очень сильная.

После этих слов поднялся такой шум, что ничего понять стало невозможно. У всех нашлись примеры из личного опыта, и каждый хотел немедленно довести эти примеры до общего сведения. Но Мария Николаевна сразу все прекратила, пообещав потом когда-нибудь поговорить о том, что такое настоящая сила человека. А сейчас пусть Володя расскажет, где он был и что видел.

Не так-то это просто говорить перед всем классом, и еще если учительница слушает. Вроде как своими словами рассказываешь то, что не успел выучить. Попробуй-ка расскажи про все такое хорошее, что и во сне-то не всегда увидишь.

И Володя кое-как начал говорить, все время поглядывая на Марию Николаевну, словно только того и ждал, когда она скажет: «Ну, хватит. Садись на место…» Она это заметила и ушла в самый дальний угол класса, и там села за пустую парту, углубившись в классный журнал. Тогда Володе стало легче рассказывать, а тут еще друзья поддержали, начали подбрасывать разные вопросы и делать замечания. Дело пошло повеселее. Получилось как-то так, будто они отправились в это необычное интересное путешествие всем классом, а Володя, как бывалый человек, только командовал этой буйной оравой. Дело даже дошло до настоящего бунта. Как это ни странно, начали девочки. По-настоящему бунтовал Колька Птенчиков, но только он потом, а началось вот с чего.

Началось все с того дня, когда его исключили из школы на целую неделю. Это он так сказал, умолчав, что все началось гораздо раньше, а когда, этого он точно не помнит. Словом, с тех пор, как он вообразил, будто Снежков его отец. Так вот, его исключили, и он, желая с пользой провести свободное время, отправился в Северный город, где, по его предположению, живет художник Снежков.

— Ты думал, что он твой отец?

Тайка. Всегда ей надо вылезти со своими подсказками.

— Ничего я не думал, — проворчал Володя и, чтобы очень уж не завираться, потому что именно так он и думал, солидно добавил: — Я предполагал.

Сраженная таким замечанием, Тайка прикусила язык, и все почувствовали к Володе особое уважение, которое еще больше возросло, когда он рассказал о своей встрече с Конниковым. Это начальник Ключевского кордона, кроме того, он сильный и красивый человек. Рыжая бородища — вот такая! — прикрывает шрам, нанесенный медвежьей лапой во время смертельной схватки. И еще неизвестно, чем бы эта схватка закончилась, если бы поблизости не оказалось верного и бесстрашного друга Михаила Снежкова, который, не раздумывая, кинулся на выручку.

Тут уж Венка не выдержал.

— Ты расскажи, — заикаясь от волнения, выкрикнул он, — ты расскажи, как это он… Расскажи…

— Я и рассказываю.

— Да не так. Эх ты! — с отчаянием простонал Венка. — Ты все это сам видел. Ну, не совсем. А как будто.

— Да никак я этого не видел.

— Так шкура-то у тебя в комнате лежит, а ты говоришь, ничего не видел…

Но все зашумели, и Венка на время должен был притихнуть, тем более что дальше Володя действительно все сам видел и во всем принимал участие. Оказалось, что Снежков каждое лето проводит на Ключевском кордоне, где у него свой охотничий домик. «Эх, ребята, если бы вы только видели, что там!» Но добраться до него можно только высадившись на станции Таежная, и только на плоту по реке. Здесь, в лесосплавной запани, Володя повстречался с необыкновенной девочкой по имени Катя Карасик, дочкой начальника сплавной запани. Ходит в сапогах, ловит рыбу, как настоящий рыбак, свистит так звонко, что слышно за километр. Когда Володина мама, обеспокоенная пропажей сына, кинулась на поиски и приехала на станцию Таежная, то Володи уже не было. В это время он вместе с Конниковым на плоту приближался к Ключевскому кордону. Мама была в отчаянии, но Катя — вот ведь девчонка какая! — сумела так разжечь костер, что сейчас же приземлился пожарный вертолет, который и доставил маму на кордон, даже раньше, чем туда добрался Володя. Но это он узнал уже потом, от мамы, и потому сейчас ему пришлось вернуться к тому месту рассказа, где он расстался с таежной лесосплавной запанью, помахав на прощание рукой Кате Карасик; и над плотом уже пролетал вертолет, на котором мама разыскивала своего очень уж отважного сына… И на этом месте Милочка, мечтательно глядя на голубое небо, проговорила:

— Такая уж она раскрасавица, эта Катя?

— Кто тебе сказал?

— Ты так расписал, что можно подумать…

Ничего такого Володя не расписывал, просто потому, что он даже и не думал ни о какой Катиной красоте. Просто рассказал, как было. Ну, конечно, он сказал, что Катя — это не совсем обыкновенная девчонка.

— Там все люди красивые, — добавил он убежденно.

— О других ты ничего такого не говорил, — не унималась Милочка на удивление всему классу: никогда она не спорила и не злыдничала. А сейчас даже до слез. В чем дело?

— Да уж, конечно, она не положит цветочки на парту… — проговорила Таня Кардашинская.

— Это ты первая положила.

— Ну и что же? Положила и тут же убрала. А ты каждый день приносила. Это почему?

И тут Милочка снова удивила весь класс. Глядя на Кардашинскую своими ясными большими глазами, она объявила:

— А потому, что ты даже не знаешь, какой Володя выдающийся человек.

Никто не заметил, как при этих словах Мария Николаевна покачала головой, будто Милочка что-то неправильно ответила. Все даже опешили от таких слов, и в тишине прозвучал чей-то голос с последней парты:

— Чего-чего он выдает?

— Щи! — отозвался другой. — Выдаю щи…

И сейчас же по всему классу покатились всякие веселые словечки, выкрики, смех, и снова тот же голос с последней парты выкрикнул:

— Вовка плюс Милка!..

И тут Милочка в третий раз удивила всех: вскинув голову так, что даже косы разлетелись в разные стороны, она сказала:

— Ну и что?..

Все получилось до того неожиданно, что Володя не сразу заметил, как вспыхнул этот бунт. Но, как только он все понял, так сразу начал действовать.

— Да это, кажется, Колька Птенчиков пищит? — с удивлением, спросил Володя.

Никогда прежде Колька Птенчиков не решался задирать Володю. Знал, что даром это не пройдет. Разговор получится короткий, а расправа скорая и справедливая. А теперь, наверное, он решил, раз уж Володя так перевоспитался, так поддался своему новоявленному отцу, что даже извинился перед всем классом, то бояться его нечего. Да и вообще такой он сделался смирный, серьезный, что вряд ли полезет в Драку. Тем более при учительнице. Да и многие так же подумывали и все замерли: что теперь будет?

— Это Колька Птенчиков пищит там? — повторил Володя и направился к месту бунта. Глаза его угрожающе сузились.

Разгадав нехорошие Володины намерения, Колька вскочил на парту, приготовившись к бегству. Моментально понял, что Володя, несмотря на все перемены, остался таким же «дубовым сучком, от которого и топор отскакивает». Эту любимую вечкановскую поговорку знали не только в одном третьем «б».

Конечно, знала про это и Мария Николаевна, и, может быть, даже лучше всех, она поднялась и хотела уже вмешаться, но Володя и сам понял, что сейчас не время для расправы, а Птенчиков еще успеет получить, чего просит.

— Ладно, — сказал он, — живи до переменки. — И вернулся на место.

К тому времени, когда Володя выбежал на школьный двор, Колька Птенчиков уже сидел на заборе, готовый удрать при первых же признаках опасности. Явных признаков пока не замечалось, но Колька, несмотря на это, с забора не слезал.

— Дурак, — проговорил Володя. — Очень мне охота с тобой связываться.

— Ага, — ответил Колька. — Как же… — Он облизал вдруг пересохшие губы и подумал, что слезать когда-нибудь все равно придется, — не сидеть же тут до вечера. С высоты ему было видно, как Володя и с ним почти все мальчишки из третьего «б» и даже некоторые девчонки столпились в углу двора, там, где посажена сирень, и что-то активно обсуждают.

Все Кольке видно и ничего не слышно. Одно ясно: про него и думать забыли. Тогда он сполз с забора и прокрался поближе, скрываясь за кустами. Он прислушался и сразу все понял. Да и как не понять, когда по всему поселку только и разговоров, что о новой застройке бывшей Оторвановки, а теперь улицы имени Первой пятилетки. Старые дома сломать, а на этом место поставить новые, пятиэтажные. Но почти все жители — рабочие судостроительного завода — привыкли к своим домам, которые они все сами построили, к своим садам, к своей улице, которую они сделали такой чистой, зеленой и светлой.

Венка Сороченко сказал:

— Если только Вовкин дом тронут, то на все другие и не посмотрят. Как запустят бульдозер, и прощай наша улица!..

— Уже приходили к нам какие-то, — сообщила Тая. — Планы показывали, да их наша Еления так наладила, что они на улицу выскочили и грозились милицию привести…

Тут Колька не выдержал и подал голос:

— Депутату надо написать.

— Какому депутату? — спросил Володя.

— У нас все пишут, — продолжал Колька, совсем уж осмелев. — И мой отец написал, что из своего дома не уйдет. И остальные тоже… — Он вдруг замолчал и отодвинулся поближе к кустам — ему показалось, будто Володя посмотрел на него так же нехорошо, как тогда, в классе.

— А я думал, ты все еще на заборе сидишь, — проговорил Володя и отвернулся. Досадно было, что самый отсталый ученик, да к тому же еще и хулиган, высказал такую дельную мысль. И всех удивило это Колькино выступление. В самом деле, многие жители улицы Первой пятилетки обратились за помощью к своему депутату, а вспомнил об этом один только Колька.

Наступила тишина, и тут Павлик Вершинин — самый справедливый мальчик — проговорил своим тонким девчоночьим голосом:

— Верно, все пишут депутату.

— Конечно, — подтвердил Колька издали.

Теперь все ждали, что скажет Володя. Согласится ли он с Колькой или придумает что-нибудь еще? И он согласился:

— Конечно, верно. Только я должен посоветоваться с отцом. — И добавил, припомнив то, что сказал ему Снежков — У нас с ним все на дружбе и на строгости.

Но посоветоваться Володя не успел. Когда он пришел из школы, то увидел, что Снежков собирается в дорогу.

ПОПЕРЕК ГОРЛА

Скоро Снежков уехал в Северный город за своими вещами. Кроме того, надо сдать квартиру, сняться со всех учетов, распрощаться с друзьями — одним словом, «оторваться», как он сказал перед отъездом.

Проводив его, мама и Володя возвращались с вокзала и по пути домой разговаривали.

— Как ты теперь живешь? — спросила мама.

— Хорошо живу, — ответил Володя и вздохнул.

Другого ответа мама и не ожидала. Но не ожидала и вздоха. Она так внимательно посмотрела на сына, что он поспешил все объяснить:

— Наверное, я еще не совсем привык…

— К новой жизни?

— Вообще, ко всему.

— Ну, тогда все в порядке! — Она на ходу обняла крепкие плечи сына. — Я, мой дорогой, тоже еще не совсем привыкла.

Красное солнце опускалось за далекие синие леса, обещая на завтра хороший день.

— Солнце красно с вечера — моряку бояться нечего, солнце красно поутру — моряку не по нутру, — проговорил Володя.

— Это тебя ОН научил?

— Да, ОН все знает, что ни спроси.

Дальше они молча шли по улицам вечернего города; и обоим казалось, будто Снежков тоже идет вместе с ними. Только теперь, когда он ненадолго уехал, стало понятно, как скучно и неинтересно жить без него. Так они дошли до своего дома. По зеленому двору стремительно расхаживала Еления, серый дым от ее папиросы развевался, как за паровозом. На ходу она говорила грозные слова:

— Какое у тебя право разрушать старое? Что ты создал такое значительное? Ничего ты не создал еще. Настоящий художник ничего, что хорошее и доброе, не разрушает. Он создает. А такие, как ты да твоя пигалица-жена, только и смотрите, как бы чего поломать. А на самом-то деле вы такие — только сами себе разрушаете…

Это она говорила своему сыну — художнику Ваонычу, который сидел тут же на крыльце, курил и неохотно возражал:

— Все, что мешает новому, должно быть разрушено.

— Всю жизнь тебе что-нибудь да мешало, все поперек горла стояло. И свою жизнь не устроил, и художника в себе погубил.

Заметив Володю с мамой, она ткнула мундштуком в сторону, где сидел Ваоныч:

— Вот, видели разрушителя? Чингис-хана. Пришел предупредить, что есть решение снести всю нашу улицу, а заодно и этот наш дом.

Ваоныч кивнул головой, приветствуя хозяев обреченного дома, криво приподнял одно плечо, криво усмехнулся. Чингис-хан? Ну что же. Мать и не так еще называла его, особенно когда он женился на своей «пигалице» и начал рисовать такие картины, в которых, как опять-таки говорила мать, «нет ни красоты, ни радости».

Разглядывая Ваоныча, Володя подумал, что за последнее время тот пожелтел лицом, густые волосы его поредели и еще больше распушились. Большеголовый, сухонький, он по-прежнему походил на гвоздик, но только уже бывший в употреблении, слегка погнутый и тронутый ржавчиной.

— Я только и сказал, что есть проект застройки вашего района…

— Да знаем мы это, — отмахнулась мама. — Старый проект.

— Недоумки ваши проектировали, такие же, как и ты, — сказала Елена Карповна, — не выйдет у вас ничего.

— Вы надеетесь на Снежкова? — спросил Ваоныч.

— Да, и на него, — ответила мама.

А Еления добавила:

— Кроме того, существует Общество охраны памятников.

— Ты хочешь сказать, памятников старины. Но, насколько нам всем известно, этот дом построен не очень давно. В наше время.

— По твоему, в наше время не создается ничего достойного сохранения на долгие времена? Противно тебя слушать, — бушевала Еления.

— Нет, я этого не думаю, — оправдывался Ваоныч. — И ты прекрасно знаешь, что я выступил в защиту этого дома, но у меня ничего не вышло. Может быть, Снежков…

— Вот именно! Снежков — это имя, а ты пока что — фамилия!

— Может быть… — обиделся Ваоныч. — Все может быть. Да…

И Еления тоже повторила:

— Да. И нечего обижаться. Ты хорошо начал, но так ничего и не создал. Все возглавлял да заседал. Так что фамилия твоя всем известна. И в телефонной книге записана. А имени нету. Уж не обессудь.

Этот разговор насторожил Володю: Снежков, оказывается, совсем не фамилия, а имя, и это, кажется, очень хорошо. А то, что у Ваоныча не оказалось имени, это не совсем понятно. Надо будет спросить у мамы, как это получилось.

Елена Карповна поднялась на крыльцо:

— Говорить-то мне с тобой неохота. — Ушла, не попрощавшись и даже не взглянула на сына.

И Ваоныч тоже не оглянулся и ничего не сказал матери, сидел и смотрел, как алое солнце погружается за далекие леса, выкидывая в посветлевшее небо остатки своих золотых стрел. Присаживаясь напротив Ваоныча, мама проговорила:

— Наш дом никому не дадим тронуть.

И Володя сейчас же поддержал ее:

— Да. Лучше и не думайте.

— А ты бы не вмешивался, когда старшие разговаривают, — сказала мама не очень строго и сама тут же подумала, что говорить этого совсем не надо. Давно уже Володя во все вмешивается и не безуспешно. Самым своим рождением он изменил всю ее жизнь. Как бы она жила без него? Чем бы жила? Какими заботами и для чего? Она всегда говорила ему: «Нас на свете двое, и мы должны так жить, чтобы никто нас ни в чем плохом упрекнуть не посмел». И она всегда думала: «А что я скажу сыну, если я что-то сделаю не так?» Вот и теперь он снова вмешался в ее жизнь, и как замечательно вмешался, отыскав Снежкова.

А этот дом. Он не только его собственность (об этом она приучила его совсем не думать). Дом — произведение искусства. И если не он будет за него бороться, то кто же?

И она на мгновение прижала к себе сына, нежно прошептав:

— Иди домой, я сейчас приду к тебе.

Когда Володя ушел, Ваоныч спросил:

— Это значит, что теперь вы счастливы?

— Да, и очень.

— Нашли то, что искали…

— Не очень-то я искала, — созналась она и, чтобы он не подумал, будто счастье само свалилось к ней в руки, добавила: — Просто я очень ждала. А как вы живете?

Он долго молчал, прежде чем сообщить:

— И я бы мог быть счастлив…

— Не знаю, о чем вы говорите…

— Знаете.

Конечно, она знала: лет десять тому назад он объяснился ей в любви. Но это было так давно, что пора бы и забыть. А он, оказывается, не только помнит, но и ворошит прошлое, вздыхая при этом. Она не удержалась и рассмеялась.

— Простите. Но этого бы никогда не могло быть…

— Да, я знаю. — Ваоныч поднялся. — Зачем я все это говорю, если мои слова только раздражают всех.

— Да, лучше не надо. Ни говорить, ни вспоминать. Все это лишнее.

— Понятно. Если человек говорит неприятное, то его считают лишним.

— Не его, а то, что он говорит.

— Это все равно. Мать уже сказала, что я сам себе поперек горла встал.

На это она ничего не ответила. Ваоныч засунул руки в карманы и поднял плечи.

— Прощайте…

Он исчез за темной калиткой, и сейчас же из коридора выплыла тонкая фигура. Тетка, Александра Яновна.

— Валечка, ужинать будете? — Оглянулась на калитку и проворчала: — Присватывается. И чего это он такой памятливый? А вы теперь мужняя жена. Как же это он?..

Мама встала и по ступенькам прошла мимо тетки, ничего ей не сказав.

Глава шестая

КРАСОТА И ЛЮБОВЬ

Стирая с лица грим королевы, Тамара говорила:

— Когда я работаю на лошади, я не могу делать злое лицо. Не могу, и все…

Ее большие светлые глаза влажно блеснули, так, что Васька подумал, что сейчас она заплачет, хотя плачущей он никогда ее еще не видел. И веселой тоже. Казалось, она все еще продолжает играть королеву, которой наскучило жить среди тупоумных нетопырей.

Они отдыхали после большой и трудной сцены в башне, где королева открыла Маленькому клоуну страшную свою тайну. Уже закончилась съемка, все вышли из павильона подышать свежим воздухом, а Васька все еще продолжал любить королеву-девчонку. Любить и мучиться от бессилия помочь ей, спасти ее от неминуемой гибели.

Белые нетопыри, снимая свои дворцовые атласные наряды, договаривались отправиться на «поплавок», куда сегодня привезли чешское пиво, и приглашали с собой красивую Стронгиллу.

Теплый город нежился на холмах под майским вечерним солнцем. Над морем летел вертолет. Качались чайки на мелких розовых волнах.

Утомленный Грак сидел в тени на складном стуле, он хмурился и молчал — верный признак того, что он доволен только что отснятыми кадрами. Когда он недоволен, то шумит так, что слышно даже в порту. Сложив на груди волосатые руки, он спрашивает:

— Какая же ты артистка, если не владеешь своим лицом?

— Я цирковая артистка, — очень серьезно объясняет Тамара.

— Она цирковая артистка и так владеет своим лицом, что дай бог, — говорит Стронгилла и трясет золотыми сережками. — Трудно, страшно — все равно улыбается. Цирк — это вам не кино: зритель приходит к нам не переживать, а восхищаться и удивляться до того, что мурашки по спине. Когда Тамара падала с лошади, то все равно улыбалась и делала комплименты. Вот как она умеет владеть своим лицом.

— И не ревела? — недоверчиво спросил Васька.

— Еще как, — отозвалась Тамара. — Только уж после. Ночью.

Взяв полотенце, она ушла в душевую.

— Только ночью, — подтвердила тетя. — А утром снова репетиции, а вечером улыбки. На работе мы не умеем делать злое лицо. Нет. А синяки и шишки — к этому мы привыкли.

Посмотрев на нее, Грак бодрым голосом проговорил:

— Да, синяки и шишки. В искусстве их вообще больше, чем аплодисментов.

В своих обычных костюмах нетопыри выглядели как простые парни, какими они и были на самом деле. К их ежедневным превращениям, как и к своему собственному превращению, Васька привык. Легко перелетая из жизни в сказку и потом возвращаясь к обыденной жизни, он перестал замечать границы, где кончается сказка и начинается жизнь. И там, в сказке, и тут, в жизни, все говорили необыкновенные слова, каких Васька никогда прежде не слыхивал. И сам он тоже говорил то, что полагалось по сценарию, слово в слово, и очень удивлялся, как это он столько запомнил. Не учил, а просто так, взял и запомнил. Если бы он так же запоминал уроки в школе, то, конечно, был бы первым учеником.

И еще у этих слов было особое таинственное свойство: как только Васька начинал их говорить, или даже задолго до того, когда он только приготовлялся начать разговор, то как-то сразу исчезал Васька и появлялся Маленький клоун.

Не дожидаясь автобуса, нетопыри ушли в город. Из павильона доносился стук молотков и отчетливый голос Филимона. Там достраивали темницу, в которой завтра Маленький клоун встретится со своим Старшим братом.

— Аплодисменты, — угрожающе воскликнула Стронгилла, и ее белые зубы сверкнули, — их еще надо заработать. Когда мы выступали в Париже, за кулисы пришел сам Чарли Чаплин, и только для того, чтобы поцеловать Тамарочку.

Появилась Тамара в коротком беленьком платьице, загорелая, тонконогая, и ничем она сейчас не напоминала ни блестящую наездницу, ни, тем более, гордую, злую королеву. Девчонка-тихоня, а ее сам Чарли Чаплин поцеловал.

Но это еще не все. Как Васька понял из дальнейшего разговора, эта девчонка на своей белой лошадке проскакала почти по всем главным городам Европы и запросто махнула за океан. Вместе со всем цирком выступала в Чикаго, в Нью-Йорке и еще в разных городах, которых даже по названию Васька не слыхивал.

— Что-то ты сегодня расхвасталась, Стронга, — сказала Тамара снисходительно, как старшая младшей.

Но тетя не обратила никакого внимания на ее тон и заговорила с еще большей гордостью:

— Есть чем похвастать. В нашем роду все наездники — экстра. На востоке, когда мы там гастролировали, один князь, уж и не помню в каком городе, до того распалился, что хотел взять меня в жены. Князь или король — кто их там разберет. Мне тогда тринадцать лет было. На работе мы все красивые…

— А Петушков? — спросил Васька.

— Я сказала «на работе». Когда Петушков только еще выходит на манеж, от него глаз не оторвешь. Мастер — высший класс! Красота несказанная!

Такое решительное восхищение красотой явно некрасивого человека ничуть не обескуражило Ваську. Он и сам считал своего старшего друга самым красивым на свете, но думал, что так кажется ему одному. Да еще, пожалуй, Филимону, которая влюблена в Петушкова. Это Васька теперь уже точно знал.

А вот почему от такого «несравненной красоты» человека ушла жена — этого никак невозможно понять.

Наверное, она была дура, эта «кукла», как назвала ее Филимон.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Съемки продолжаются. Выслушав рассказ своего младшего брата, клоун задумался:

— Маленькая королева. Она танцует на лошади, как самая искусная наездница. Я всегда любовался ею, когда она проезжала к морю через площадь. Это были лучшие минуты моей тюремной жизни, потому что она похожа на нашу Мальву. Но у нее всегда такое злое лицо, какого никогда никто у Мальвы не видел. Злое лицо — в цирке этого не бывает.

— У нее доброе сердце! — воскликнул Маленький клоун.

— Теперь и я это знаю. Если она доверила тебе свою тайну, значит, ее сердце еще может любить.

— Неужели нет способа спасти ее?

— Не знаю. — Старший брат задумался. — Вот если бы она смогла засмеяться вместе со всеми!

— Но теперь она не умеет смеяться, ты же знаешь.

— Надо ее научить.

— Но как?

— Вот этого и я не знаю, — грустно сознался Старший брат.

— Ты сказал, ее сердце может любить.

— Да. Я так подумал.

— Ее может спасти только любовь, — проговорил Маленький клоун и, как бы оправдывая это свое предположение, добавил: — Так говорится во всех старых сказках.

— Старые сказки! — воскликнул Старший брат. — Почему я забыл о них?

— Наверное, потому, что ты взрослый. А взрослые всегда забывают о том, что они тоже когда-то были маленькими.

— Мы клоуны. И если хоть на минуту забудем о своем детстве и перестанем верить в сказки, нам конец.

— Да, я это знаю, — сказал Маленький клоун, стараясь заглянуть в окно.

Старший брат заметил:

— Ты очень вырос за последнее время. Рассуждаешь как взрослый. Это, наверное, оттого, что тебе трудно живется без меня.

Окно оказалось так высоко над полом, что Маленький клоун смог увидеть только небо.

— Посмотри, что там, — попросил он. — Скоро вернется королева, а мы еще не поговорили о самом главном.

Разговор «о самом главном» занял немного времени. Братья говорили так тихо, что никто ничего не услышал. Они успели договориться как раз к тому времени, когда за окном раздались визгливые вопли злобных нетопырей, приветствующих королеву.

Тогда Старший брат сказал:

— Иди и ничего небойся. Мы не погибнем. Люди никогда не разучатся смеяться, как бы трудно им ни жилось. Смех убить нельзя. И нас тоже. Ты это запомни и ничего не бойся.

Шуршащие нетопыриные шаги за дверью, и звон ключей.

— Вот если бы она полюбила тебя! — тоскливо проговорил Маленький клоун.

Старший рассмеялся:

— Посмотри на мое лицо, на этот нос, похожий на репку. Разве все это годится для любви?

— Но ведь она же циркачка! — успел прокричать Маленький клоун от самой двери. — Ты все еще не можешь в это поверить.

Дверь темницы захлопнулась, шаги затихли.

— Циркачка! — повторял Старший брат, глядя в окно. — Циркачка. Потому она так прекрасна.

Небольшой этот эпизод снимали долго, почти весь день, и все из-за Васьки. На этот раз он перестарался, за что ему попало от неистового Грака. После второго испорченного дубля разгневанный режиссер ворвался в темницу.

— Убью рыжего! — рычал он, простирая волосатые длинные руки к тому месту, где только что был Васька. Наткнувшись на Петушкова, Грак немного пришел в себя и, сообразив, что Ваську ему все равно не поймать, бессильно упал на кучу соломы в угол темницы и простонал:

— Ты где, рыжее чудо природы?.. — И не очень удивился, обнаружив Ваську в двух шагах от себя.

— Я здесь, — с готовностью отозвался Васька.

— Ты что это, нарочно?

— Сам не знаю. Хотел как лучше…

Да, он хотел сделать как лучше. Он стремился к этому со всей силой отважного своего характера. Но ломать сценарий он совсем не собирался — тут уж все получилось само собой.

Маленькую королеву может спасти одна только любовь. А кто достоин ее любви и способен полюбить ее? Только Старший брат. Но сам-то он думает, что его лицо годится только для того, чтобы вызывать смех. Какая уж тут любовь? И когда он сказал так, то все существо Маленького клоуна протестующе вспыхнуло, и он выкрикнул, совсем не по сценарию, но не выходя из своей роли:

— Самый красивый человек на свете — это ты!..

— Ты что? — с недоумением спросил Петушков, тоже не по сценарию.

— Когда ты на манеже, то от тебя глаз не оторвешь. Красота несказанная!

Самое главное в том и состояло, что Васька был в этом совершенно уверен. Петушков — очень красивый человек именно для того прекрасного дела, которое он выбрал и которое Васька тоже давно и безоговорочно выбрал для себя.

Сказка, похожая, на жизнь, и жизнь, похожая на сказку, — все перемешалось в его встревоженном состоянии, и только вчерашний разговор с красавицей Стронгиллой внес ясность и укрепил его убеждение. Красавица и потомственная циркачка — уж она-то разбирается в красоте истинного мастерства, которое одно только и делает человека по-настоящему красивым. Кто же этого не понимает? Только мастерство и полная преданность ему.

Медленно остывая, Грак все еще сидел в углу темницы. С ним такое случалось нередко, почти каждый день, поэтому никто и внимания не обратил на эту очередную вспышку.

Одна только Филимон встревожилась. Она за подбородок подняла Васькино лицо и, делая вид, будто поправляет волосы, заглянула в его глаза. Что она там хотела рассмотреть, в этих ясных и дерзких глазах?

— Зачем же ты так, Вася? — спросила она строго, но губы ее вздрогнули и пальцы тоже.

Ваське стало жалко ее почти так же, как Маленькую королеву. Как же не помочь им обеим?

— Чего спрашивать-то? — заносчиво, почти грубо, ответил он.

Все это время Петушков стоял в стороне и хмурился с таким видом, словно он тут совсем ни при чем.

— Будем работать, или будем отдыхать? — негромко спросил он и при этом так взглянул на Ваську, что тот понял: достанется ему сегодня, и как следует, по-братски.

Зато эпизод, который в сценарии назывался «Последняя ночь королевы», снимался быстро, почти без дублей.

Вечером королева, стараясь быть веселой, проговорила:

— Это мой последний вечер. Завтра в это время я сделаюсь уродливой летучей зверюшкой. Я буду висеть где-нибудь на чердаке, среди пыли и паутины, и беседовать с прежними женами короля.

— Если бы ты смогла засмеяться… — сказал Маленький клоун.

Она махнула рукой.

— Не будем об этом. Остается очень мало времени. Ты должен выслушать мои последние просьбы.

— Я выполню все, что пожелаешь.

— Я знаю. Вот слушай внимательно. Иногда по вечерам я буду прилетать к тебе. Ты ведь не боишься летучих мышей?

— Нет, конечно. Чтобы ты нашла мое окно, я вывешу вот этот красный платок.

— Хорошо. Это будет примета и знак, что ты меня ждешь.

— Но как я тебя узнаю? Летучие мыши часто залетают в дома.

— Узнаешь. Я буду садиться на твое плечо. Жди меня каждый вечер, как только солнце коснется моря. И, главное, скажи об этом своему брату.

— Мы будем ждать тебя каждый вечер.

— И скажи ему еще, что я помню его совет.

— А может быть, ты захочешь жить с нами?

— Как можно знать, чего я захочу завтра? И еще одна просьба. Возьмите к себе мою Белочку. В этой стране она одна только и любила меня.

— Мы сделаем все, что ты захочешь! — воскликнул Маленький клоун. — И мы что-нибудь придумаем для твоего спасения.

— Уже поздно. Слышишь, как разыгрались нетопыри на чердаке? Это они возвращаются после ночной охоты. Скоро рассвет… Прощай, ученик клоуна.

— Подожди. Ты веришь в старые сказки?

— Нетопыри ни во что не верят… Прощай.

Королева вышла, заперев за собой дверь.

«СМЕЙТЕСЬ, ДОБРЫЕ ЛЮДИ!..»

Ворота королевского замка широко распахнулись, и первыми оттуда вышли черные нетопыри. Это были монахи придворного монастыря ордена святого Ушана-Обжоры, основанного еще при короле Упыре Третьем.

Черные монахи вошли на площадь. Они полукругом опоясали место казни и притихли, как огромная змея в ожидании добычи.

Желтые и белые нетопыри заняли места позади королевской ложи.

Под истошные приветственные крики и верещание всех нетопырей подъехала белая карета. Из нее вышли король и королева. За ними следовал мальчик в белом атласном балахоне и в маске с огромными нетопырьими ушами. Это был новый паж королевы. Мальчик нес черный с золотом футляр, в котором находился королевский факел.

Как только король и королева заняли свои места, послышался грохот тюремной колесницы, на которой в окружении Злобной стражи стоял Старший клоун, закутавшись в свой плащ. С веселым волнением оглядывал он толпу, как будто шел не на казнь, а на цирковую арену, окруженную зрителями, ожидающими его острых шуток.

Он легко спрыгнул с колесницы. К нему подскочили злобные и поволокли к костру.

Клоун оттолкнул нетопырей и сам поднялся на костер. Лицо его по-прежнему было веселым и взволнованным. Толпа, оттесненная к самым окраинам площади, заволновалась и зашумела, заглушая гнусавое пение монахов и комариное гудение ушастых серых шлемов.

Король поднялся. Колени его дрожали от старости и нетерпения. Он очень долго ждал этой минуты. Теперь главное не торопиться, а то все окончится так скоро, что он не успеет вдоволь налюбоваться мучениями своей жертвы.

Стараясь не спешить, он вступил на помост, который вел от ложи до места казни. Поджигать костер считалось тяжелой обязанностью короля, но в самом-то деле все короли очень любили это занятие.

Но перед этим надо совершить еще некоторые формальности, которые тоже очень нравились королю.

— Мы желаем выполнить твою последнюю волю, — прошамкал он, и щеки его задрожали.

— Я хочу говорить, — ответил клоун.

Оттопыренные уши короля, просвечивающие розовым, как у кролика, побледнели от ожидания. Он нетерпеливо засмеялся:

— Это хорошо. Я очень люблю, когда преступник перед казнью просит о помиловании. А еще лучше, когда он плачет. Нет ничего забавнее, когда человек уже стоит на костре и еще на что-то надеется. Ну, начинай, да скорей же, не тяни…

Вскинув голову, клоун звонко, как на цирковом манеже, проговорил:

— Ваше величество народ! Слушайте меня!..

— Ты что-то путаешь. Величество — это я, — сказал король. — Это у тебя от страха?

— Для меня нет ничего величественнее народа.

— Вот, оказывается, какой ты опасный преступник. Тебя давно надо было бы казнить…

— Это невозможно! — воскликнул клоун.

— Как это невозможно? Вот ты сейчас увидишь…

— Кто верит в народ, тот бессмертен.

— Народ… — Король поморщился и, указав на горожан, заполнивших всю площадь, пренебрежительно спросил: — Это вот эти-то? Оборванцы, бунтари. Они, слыхал я, называют тебя королем смеха?

— Это очень высокое звание, ваше величество.

— Но в стране не может быть двух королей.

— У каждого свое дело.

— Какое же это дело — смешить? Это преступление.

— Рассмешить в сто раз труднее, чем довести до слез.

— Ну, довольно! — злобно воскликнул король. — Ты мне надоел. Я думал, ты начнешь плакать, а ты все еще говоришь глупости. Сейчас я от тебя избавлюсь.

— Смех бессмертен! Убить его не удавалось еще ни одному королю. Ты очень туго соображаешь, глупый старик!

Клоун рассмеялся. Его слова и его смех прокатились по всей площади. Это была неслыханная дерзость, подстрекательство, бунт. Но смех этот был страшнее всех крамольных слов, которые клоун швырял в лицо королю.

В бешенстве король обернулся и протянул руку. Пальцы его шевелились требовательно и жадно. Но мальчик-паж, вместо того чтобы вложить горящий факел в эти пальцы, размахнулся и ловко бросил его под ноги королю.

Громкий вопль, очень похожий на тот, который издает кошка, которой дверью прищемили хвост, взметнулся над площадью.

Не переставая издавать дикое кошачье стенание, король подпрыгивал, размахивал руками, словно исполнял какой-то очень модный и еще никем не виданный танец.

— Король пляшет! — восторженно закричал клоун, — Смотрите все, как веселится король!.. Почему же никто не смеется, когда королю весело?..

Нетопыри оцепенели от ужаса. Король, кривляясь и нелепо подпрыгивая, старался стряхнуть с плаща бойкие огненные струйки.

Корона сорвалась с его шишковатой головы и покатилась по доскам помоста, громыхая, как обыкновенная кастрюля.

— Король веселится!.. — закричал паж. — Пляшите все!

Он сбросил белый плащ, сорвал ушастую маску, и все увидели Маленького клоуна. Он, смеясь и выкрикивая что-то веселое, подпрыгивал и кривлялся, подражая ошалевшему Упырю Восьмому.

Каждым движением своим он старался показать, как смешон и отвратителен ненавистный король. Маленький клоун ничего теперь уже не боялся. Это была неодолимая, не знающая удержу страсть отчаяния и восторга.

Он знал, как мало у него времени — считанные секунды, и если там, в толпе горожан, никто не засмеется, ему конец. Нетопыри мгновенно разорвут его. Он видел их злобные испуганные рожи. Вот сейчас все эти белые, желтые, черные опомнятся и кинутся на него. Вот сейчас…

Но пока смеялся только его Старший брат. Смеялся и во все горло кричал:

— Что же вы не веселитесь, затюканные бедняки!? Или вы забыли, как это делается? Смейтесь, добрые люди! Лучше лопнуть от смеха, чем всю жизнь оплакивать свою судьбу! Смейтесь, бедняки!..

Первыми откликнулись мальчишки — друзья Маленького клоуна. Кто-то из них пронзительно свистнул… Кто-то засмеялся… Как искра, сверкнул заливистый ребячий смех, и сейчас же по всей запуганной, затравленной толпе засверкали бегучие искры смеха.

— Король-то, король! — выкрикнул кто-то удивленно и радостно.

— Что выделывает-то, братцы!..

— Пляшет, как нищий на базаре! Ха-ха!..

— Поддай, поддай, ваше величество! — наперебой кричали в толпе.

Этот веселый крик и еще более веселый смех пошел гулять и шуметь над площадью. Грозный, как неудержимая буря над бескрайним морем, бушевал смех по всему пыльному Серому городу.

И тут все увидели, как исчезает король. Голова его округлилась, увеличились и бессмысленно заблестели глаза. Рот растянулся почти до самых ушей, а уши заострились и вытянулись над головой. Весь он сморщился, съежился, его тело покрылось мелкой седоватой шерсткой. Он взмахнул руками, и сейчас же с шумом развернулись и влажно блеснули морщинистые перепончатые крылья. Маленький нетопырь-ушан трепетал на помосте. Вот он метнулся в сторону, упал и, коснувшись крылом булыжника, косо и стремительно взмыл над площадью и мгновенно исчез в ущелье, где стоял черный королевский замок.

Маленький клоун остановился. Он еще не понял, что это победа. А кругом с оглушительным шумом и писком, треща и щелкая крыльями, взмывали ошалевшие серые нетопыри. Они налетали друг на друга, падали на землю, ослепленные солнечным светом, снова поднимались и, свистя крыльями, уносились вслед за своим королем.

Везде валялись нетопырьи доспехи: медные и железные ушастые шлемы и нагрудники, копья, дубинки, плети. Еще несколько минут назад все это наводило ужас на людей, а теперь мальчишки пинали их, с грохотом гоняя по булыжнику. Иногда из-под шлема вырывался нетопырь, не успевший еще сообразить, что же такое с ним произошло.

Оглушительный звон тонул в шуме ликующих людей. Толпа окружила место казни. Клоуна освободили. Он вскочил на помост, где еще продолжал дымиться факел. Отбросив его ногой, Старший брат сказал младшему:

— Сегодня ты сдал самый трудный экзамен. Теперь ты не ученик. Теперь все признали тебя настоящим клоуном. Мастером. Ну, беги к нашей королеве.

Маленький клоун удивленно взглянул на своего брата.

— Ну беги же, беги!

Маленькая королева стояла на своем месте, ошеломленная всем, что произошло за эти считанные минуты. Она еще и сама не верила в свое опасение.

Маленький клоун бросился к ней.

— Ты осталась с нами!?

— Я и сама не знаю, как это получилось. Я очень боялась.

— Боялась? Но ведь ты же смеялась вместе со всеми.

— Совсем не то я говорю. Главное вот что: я полюбила твоего брата и если чего боялась, так только того, что никто не успеет засмеяться. Костер вспыхнет — и никто не успеет. Всему конец. И тогда я засмеялась от страха. Нет, конечно, от любви, потому что от страха никто еще не смеялся.

— Ты засмеялась вместе со всеми?

— Нет, наверное, немного раньше всех. Даже мальчишки еще не успели ничего сообразить. Ты видишь, я и теперь смеюсь…

— По-моему, ты плачешь, — удивленно заметил Маленький клоун.

— Это одно и то же. Не знаешь ты еще девчонок. А я теперь девчонка, и меня по-прежнему зовут Мальва. Помоги мне.

Она повернулась к нему спиной, и он начал расстегивать все эти крючки и пуговицы, а она торопила:

— Как ты долго возишься!

— Смотри-ка, — воскликнул он. — Эти ужасные крылья! Их нет. Исчезли.

— Я знаю. Теперь я человек, как и все. — Она легко повела плечами, сбросила ненавистное платье и, подбежав к краю помоста, швырнула его туда, где все еще горел факел. Платье вспыхнуло и сгорело в одно мгновение. Только черный дымный клубок взметнулся и растаял.

— Ты осталась с нами потому, что ты не настоящая королева, — сказал Маленький клоун. — Ты просто цирковая девочка Мальва.

— Конечно, и потому. Но это не самое главное. Главное вот в чем, — безо всякого смущения ответила она, — главное в любви. Я полюбила твоего брата. Ну и тебя, конечно. Я полюбила, в этом все дело.

Старший брат взял их за руки.

— Оба вы оказали правду. Все это так. Но мы спаслись только потому, что мы любим всех добрых людей и ненавидим зло.

А на площади и на всех примыкающих к ней улицах ликующе шумели горожане. Уже послышались веселые песни. Прежде никто бы не посмел запеть. Из тайников появились музыкальные инструменты. Первыми заплясали помолодевшие старики и старухи, которые хотя и смутно, но помнили, как это делается. Молодые еще не видели ничего хорошего и приятного, но они вмиг смекнули, в чем секрет этого развеселого занятия, и, конечно, сразу же переплясали своих учителей. Танцы и моды — на это у них особый талант, у молодых.

Сильный грохот, похожий на шум горного обвала, остановил бушующее веселье. Умолкла музыка. И все видели, как на том месте, где только что стояла тюрьма, поднимается к нему столб коричневой пыли. Обезумевшие нетопыри, обитавшие на тюремном чердаке, метались, падали и снова взлетали. Пыль и обломки — вот и все, что осталось от тюрьмы.

Налетел свежий ветер, пыльные тучи развеялись над просторами моря. Как прилежный хозяин, прошел ветер по городским улицам и площадям, начисто все подмел, встряхнул кусты и деревья, смахнул пыль со всех стен и крыш.

И город мгновенно похорошел, засверкал всеми своими красками. В чистых просторных окнах отразилось и небо, и море, и веселая земля.

В зеленых палисадниках и садах заблестела на солнце свежая листва, и там, где прежде росли только бурьян и крапива, появилось множество ярких душистых цветов.

— Столько чудес в один день! — воскликнула Мальва.

Маленький клоун сказал:

— И все оттого, что ты победила страх и засмеялась. Это и есть главное чудо.

— Нет, это оттого, что засмеялись все. А уж это твоя работа.

— Чудо! Чудо! — сейчас же принялись орать мальчишки и девчонки. Они совсем не знали никаких хороших и красивых слов, но сразу поняли, что такое «чудо». Это когда всем весело, когда красиво и много цветов. И когда всё сразу и для всех сразу. Только тогда это настоящее чудо — всё и для всех.

Так были сняты последние кадры в Сером городе, который вернул себе свое прекрасное название — Город Радости. И остров стал называться по-прежнему: Остров Доброго Сердца, как обозначено на всех старых морских картах.

Все заключительные сцены снимали на берегу моря или на палубе корабля, который капитан Куда-Ветер-Дует, как и обещал, привел в порт. Едва вахтенный матрос увидел первый столб пыли над островом, он тут же доложил об этом капитану. Корабль немедленно взял курс на остров, и не успела еще осесть пыль после третьего взрыва, он уже входил в бухту Приветливую.

Самые последние кадры — корабль на всех парусах летит в открытое море. Взлетают и падают белые чайки. На зеленых волнах, чуть покачиваясь, наплывает последнее слово, которым все и заканчивается: «Конец».

Конец самым счастливым, самым лучшим дням. А что впереди? Хотел бы Васька это знать…

СЫН ЦИРКА

Быстрые, легкие шаги простучали по гостиничному коридору, и гортанный голос пропел, как сигнальная труба:

— Собирайте шатры, запрягайте коней, грузите телеги — кочуем дальше!..

Стронгилла. Васька выглянул в коридор, но там уже никого не было. Васька загрустил: картина отснята, кончилась сказочная жизнь. А что дальше?

Он так привык к своей новой жизни, что она уже не казалась ему очень уж новой. Жизнь как жизнь, полная труда и забот. Но и эти труды и заботы доставляли одну только радость.

Ежедневные, все усложняющиеся тренировки, репетиции до полного изнеможения и съемки, которые тоже не мед. И Петушков; и Грак — мастера душу из шкурки вытряхивать. И — Васька это заметил — чем больше стараешься, тем они злее спрашивают.

«Ага, человек старается — значит, еще не в полную силу работает, значит, еще лучше может», — так они, наверное, думают. А Ваське и самому интересно наизнанку вывернуться, мучителей своих удивить. Нет, не удивляются. Как будто так оно и должно быть, и ничего Васька такого особенного не показал, а только то, что от него требуется. Ни больше, ни меньше.

Однажды он не вытерпел.

— Стараешься, стараешься, а все мало, — устало проговорил он.

Сидя на подоконнике, Петушков разглядывал утренний город и как будто не слышал Васькиных стенаний. Но Васька знал: слышит. Все еще глядя в окно, Петушков спросил:

— Ты что-то сказал?

— В школе хоть отметки ставят…

Васька сидел на матрасике, брошенном на пол, чтобы не так больно стукаться, если упадешь, и ждал взбучки. Ничего другого от Петушкова все равно не дождешься. Петушков подошел и опустился на матрасик рядом с Васькой.

— Это разговор серьезный, — сказал он и спросил: — Ты кто?

— Ну, кто… Ученик ваш…

— Верно. Ученик. Это значит, что пока у тебя своего ничего нет, кроме характера и веснушек. По правде говоря, ученик ты отличный и потому тебя надо вот так держать, чтобы ты носа не задирал. Хорошие ученики, они, брат, много о себе воображают. А от меня никаких отметок не дождешься. Придет время — сам поймешь, что ты уже не ученик, а мастер. Но, если хочешь стать клоуном, надо через все пройти. Вот тогда я тебе на самом деле скажу: «Ты сдал экзамен на мастера». Но для этого, как в нашей сказке, жизни надо не пожалеть. Ни своей, ни жизни даже самого любимого человека. Как в сказке.

Васька подумал: «Ага, это он про жену, которая от него ушла. Про „куклу“». Никто ему про это не рассказывал, но он сам привык по разным намекам, по случайно подслушанным разговорам догадываться обо всем, что взрослые хотят скрыть. И чем старательнее они скрывают свои секреты, тем чаще проговариваются. Это Васька тоже давно заметил. Он только одного не мог понять: как это от такого доброго человека могла уйти жена? Где она найдет лучше? Вот только сейчас он начал догадываться о настоящей причине. Наверное, как-то у него получилось, что он ее, свою любимую, не пожалел, не поставил выше трудного и веселого клоунского искусства.

Так думал Васька, отдыхая на матрасике рядом со своим названым старшим братом. Множество вопросов вертелось в рыжей его разудалой голове, но ни одного из них он не решился задать. Придет время, Петушков сам все скажет, а не скажет — в чужие дела насильно не влезешь.

— Ладно, — проговорил Петушков, — подрастешь, сам поймешь все, что надо. Ну, на сегодня хватит. Пошли купаться…

Прикончил разговор и совсем напрасно: Васька хоть и немного еще прожил, но успел повидать всякого, кое-чего мог бы и присоветовать. Не вовсе, значит, доверяет. Не открывается. В себе носит. Ну и пусть.

Человек Васька легкий, на всякое доброе слово отзывчивый, а за Петушкова готов жизнь отдать.

Дни катились горячие, веселые, трудные. Однажды, возвращаясь к себе в гостиницу, услыхал Васька над головой какое-то потрескивание. Он остановился под каштаном и, задрав голову, начал высматривать, что это там в зеленом ворохе листвы происходит. К его ногам упал зеленый, весь в острых колючках, шарик. Чуть слышно щелкнув, шарик лопнул и раскрылся. Из него выскочил темно-коричневый, слегка сдавленный с одного бока плод каштана, еще чуть влажный и скользкий. Зажав его в ладони, Васька подумал: «Вот уж и осень».

В своем номере он впервые задумался о том, что же с ним будет дальше. Прежде такие мысли не приходили к нему. Он даже не думал о том, что когда-нибудь может кончиться его сказочная жизнь. Ошеломленный новой, непривычной мыслью, он услыхал голос Стронгиллы, зовущий в путь требовательно, как сигнальная труба:

— Собирайте шатры, запрягайте коней, грузите телеги — кочуем дальше!..

Васька выглянул в коридор. Никого. Дверь в номер, где жила Тамара со своей теткой, была распахнута, Васька решил, что можно и заглянуть. Стронгилла была одна. Она уже сбросила свое платье, стояла посреди комнаты, как на пляже, в пестром купальном лифчике и таких же трусах и с трудом натягивала купальную шапочку на свои непокорные волосы. На шее позванивало ожерелье из мелких монеток.

— А, Василек! Входи, соколик. О чем задумался?

— Про жизнь думаю.

Она остановилась и строго взглянула на него, удивленно подняв свои тонкие круглые брови.

— О жизни? А зачем об этом думать? Ты живи — не думай. Есть хочешь? А пить? Ну, тогда сбегай-ка ты в буфет, принеси бутылки две боржому. Деньги сам знаешь где…

Проговорив это, она ушла в ванную.

Деньги хранились на столе под скатертью. Вздохнув, Васька отправился в буфет. Когда он вернулся, в ванной все еще шумела вода. Он поставил влажные, только что из холодильника, бутылки на стол. Скоро появилась Стронгилла в белом купальном халате и босая.

Усевшись на диван, она достала из кармана свое ожерелье и надела его. Маленькими глотками пила шипящий боржом и поучала Ваську:

— О чем твои мысли, я знаю. — После купания ее лицо блестело, как каштан. И зубы блестели, и глаза блестели и улыбались, но говорила она строго и горячо: — Ничего мне не надо говорить. Я ведь цыганка и тебя вижу насквозь. И что тебя ждет, тоже вижу. Ты теперь сын цирка. Вся твоя родня в нашем таборе. Я вижу: ты всем сердцем к цирку прирос. Ну, значит, и не о чем тебе кручиниться. Иди собирайся, в Москву поедем.

Ее плавная, певучая речь успокаивала, как бы отгораживая от беспокойных, тоскливых мыслей.

Выслушав Стронгиллу и допив боржом, Васька совсем успокоился. «Сын цирка»! Новая жизнь приняла его, и это уж навсегда. Даже если бы Петушков от него отказался, то все равно бы он никуда не ушел. Хоть полы подметать, хоть клетки зверям чистить, хоть что — только бы при цирке. А что думает Петушков, какие у него планы насчет Васьки — неизвестно.

В БЕЛОЙ ПЕНЕ

На большой веранде в приморском парке собрались все мальчики и девочки из Города Радости. На этот раз все пришли чистенькие, приглаженные, нарядные. Черноглазый Мотя явился даже в небесно-голубом костюме, и к его берету, тоже небесно-голубому, пришпилена золотая лира — знак его принадлежности к миру искусства.

Его мама, гремя своими браслетами и серьгами, кричала из парка:

— Вот чего на кино снимать надо! А то наснимали босяков. За границей посмотрят и скажут: «Ну вот — сами видите, чего достигли!»

Здесь, как и всегда, командовал Васька. Не поскупилась новая жизнь, цирковая обезьянка не обманула. Он был первым на этом ребячьем пиру. Мальчишки давно уже признали его своим вожаком не только за отчаянность и крепкие кулаки. Этого, конечно, тоже не надо забывать, но главное, конечно, Васькин характер, а это покрепче всяких кулаков…

Ребята так наугощались, что некоторые даже начали отказываться от второго стакана чаю с пирожными, даже от пломбира. Пришел Грак, ребята захлопали в ладоши и закричали «ура». Теперь его никто не боялся и все очень любили. Он сказал речь, пожелал всем хорошо отдохнуть и ничего не сказал, чтобы хорошо и отлично учились. Это тоже понравилось, и все снова закричали и захлопали.

Получив подарки, ребята ушли. На веранде начали накрывать столы для взрослых. Разрумянившееся солнце задумчиво посматривало на розовеющее море. Последние самые упорные купальщики утомленно тащились с пляжей. На веранде зажгли люстры. В самшитовых зарослях цикады пробовали свои звонкие голоса.

Начали собираться гости. Первым пришел придурковатый и злобный король нетопырей. Это был тот самый печальный старичок, который когда-то с грустью наблюдал, как Васька ел чебуреки.

— Вот так, Вася, — сказал он вызывающе. — Вот так все и кончается. А ты в Москве не забывай меня. Заходи…

Васька обещал. Все остальные явились точно в назначенное время, как привыкли являться на съемки. Последней пришла Филимон.

На ней было удивительное платье: белое, блестящее, и оно так всю ее обтягивало, как купальник. Только ниже пояса начинались какие-то кружева и оборки, словно пена вокруг ног.

— Филимон! — воскликнул кинооператор Саша Никитин. — Ты, Филимон, прямо как Венера в пене морской! Извиняюсь, Вера Васильевна. Ура!..

Называть себя Филимоном она разрешала только самым близким друзьям, и то не всегда.

Венера, кто она такая? Это Васька знал нетвердо. Богиня какая-то или, скорее всего, это русалка, если сидит в пене морской. Во всяком случае, Филимон показалась ему очень красивой. Даже удивительно, как это Петушкову не хочется жениться на такой красавице?

Петушков тоже очень нарядный, в сером костюме и красной сорочке, конечно, тоже очень красивый.

За ужином много пили, хорошо ели и говорили веселые речи, хотя всем было жаль расставаться друг с другом и с доброй старой сказкой, в которой все жили так недолго и так ярко. После ужина гуляли по парку. Еще совсем рано. В парке много ярких огней и много таинственно темнеющих дорожек. Веселые нарядные люди населяют по вечерам приморский парк и набережную. Из всех ресторанов доносится музыка, то веселая, то тягучая и такая тоскливая, как собачий скулеж. В порту стоят пароходы, огромные, как многоэтажные дома, и поменьше, и совсем маленькие. Но все они белые, нарядные, сверкающие разноцветными огнями.

Сначала ходили по дорожкам большой, шумной толпой. Потом все как-то незаметно разбрелись в разные стороны. Остались втроем: Филимон, Петушков и Васька. Те двое идут впереди, держась за руки, а Васька тянется за ними и, по своему обыкновению, делает вид, будто ему совсем не интересно, о чем там у них происходит разговор. Идут среди всего этого блеска и веселья, перекидываясь какими-то незначительными словечками. Но вот Филимон сказала:

— Это наш последний вечер, Анатик…

Васька насторожился. Петушков весело проговорил:

— Москва — город огромный, но и там люди иногда встречаются. Если захотят, конечно.

— А ты захочешь?

— Ты, Верочка, очень хороший человек… — Петушков почему-то вздохнул.

Такой ответ Ваське понравился, но Филимон, к его удивлению, загрустила:

— Значит, и говорить больше не о чем.

Почему, когда сказаны такие хорошие, такие обнадеживающие слова? Васька подумал: может быть, это они его стесняются, и хотел еще немного поотстать. Но в это время она сказала:

— Несчастная я, и несчастный ты. — И оба засмеялись при этом, да так неестественно, что Васька подумал: «Уж не свихнулись ли они от этой непонятной любви».

Продолжая посмеиваться, Петушков заговорил:

— Наверное, любовь — это такое богатство, которое одно только и делает человека счастливым.

— Красивые слова… А что под ними?

— Под ними голая правда: кто любит — не может быть несчастлив. Он богаче того, кого любят, и во много раз.

Она безнадежно взмахнула загорелой рукой:

— Значит, мы с тобой необыкновенные богачи. Миллионеры. Я-то во всяком случае.

— Да, — так обреченно вздохнул Петушков, словно богатство это давило на него.

— Ах, Анатик, — посочувствовала Филимон. — Наверное, у тебя вместо сердца — нетопырь. Серый, холодный, висит один в пустом чердаке…

Нет, ничего хорошего из такого разговора не получится — это Васька наконец-то понял, и ему захотелось спать.

— Ну, я пошел, — проговорил он.

— Иди, — не оборачиваясь, отозвался Петушков. — Дверь не запирай, я скоро.

Васька постоял, посмотрел, как они идут под тополями, то скрываясь в черной тени, то вдруг появляясь в голубоватом «дневном свете» ярких фонарей. Он ведет ее под руку, и пышный подол платья плещется вокруг ног, как будто оба они запутались в пене морской и никак не могут из нее выбраться.

«Венера, — подумал Васька, — кто она такая? И зачем ей эта пена? Только мешает».

Петушков и в самом деле пришел так скоро, что Васька не успел даже уснуть. Он сказал, что был у Грака. Там собрались все ближайшие друзья и соратники, но так как многие из них уезжают завтра утром, то засиживаться было некогда. Выпили по бокалу шампанского и разошлись…

«Не по одному, видать, бокалу», — подумал Васька. Никогда еще не видел он Петушкова таким нелепо оживленным и разговорчивым. Лежа в своей постели, он смотрел, как в чаше матового абажура бьется залетная серая бабочка. А Петушков рассказывает, кто и когда уезжает и куда, и где назначены встречи. Все это Васька узнал раньше Петушкова и потому почти не слушает.

Но Петушков, продолжая рассказывать, в то же время раздевается. В одних плавках он ушел в ванную, и оттуда послышалось такое восторженное уханье, какое может издавать только здоровый спокойный человек, стоя под холодным душем.

Когда он вернулся, Васька медленно проговорил:

— Никакой жизни мне без цирка теперь нет.

— Мне тоже, — ответил Петушков, яростно растирая полотенцем плечи и грудь.

— Пол подметать, зверям клетки чистить…

— Занятие превосходное для такого дурака, как ты. Значит, все, чему я тебя учил, побоку?

Ваське сразу стало нечем дышать. Его, как волной, накрыло, оглушило и выкинуло на берег. Всхлипнув, он уткнулся в подушку. Трудно было, больно было — не плакал. А тут откуда-то взялись слезы.

Сильная рука взлохматила его волосы.

— Ну что ты, дуралей. Что ты навыдумывал? Да я тебя и не отпущу никуда. Теперь мы с тобой навсегда братья по цирку. Представь себе афишу: «На манеже весь вечер братья Петушковы».

Повернув Васькину голову, он спросил:

— Ну, что ты?

— Филимона жалко, — всхлипнул напоследок Васька.

— А мне, думаешь, не жалко…

— Одна она. Плачет, наверное, сейчас. В этой своей… пене.

Почему Васька сказал про пену — он и сам не знал. Просто представилось ему, как совсем одинокая Филимон, расставшись с Петушковым, вбежала в свой номер и упала на кровать.

— Да, — проговорил Петушков, — в белой пене. — Он молча посидел на Васькиной постели, потом поднялся и, так же ничего не сказав, потушил свет. В темноте скрипнули пружины и наступила тишина.

Спит Теплый город у самого синего моря. Большие южные звезды заглядывают в распахнутые окна. Васька смотрит на них, слушает, как потрескивают каштаны, выпрыгивая из своих игольчатых скорлупок. Прошумев по узорчатым листьям, они гулко ударяются о землю.

Откинув одеяло, Васька укрылся одной простыней. Мысли его были такими же гладкими и отчетливо-упругими, как каштаны. Выскочит и, прошумев где-то в темноте, гулко стукнет о твердую землю. Выскочил Капитон, тупой, самодовольный базарный прощелыга. Выскочил и тут же провалился в темноту. Появился друг детства Володя Вечканов. Так он и не ответил на Васькино письмо. А вот и Тайка трясет своими косичками — попробуй, тронь! Хорошая девчонка, самостоятельная.

Наш город — сейчас там осень, колючий дождь стучит в стекла, и кружатся в воздухе желтые листья. Ох, как все это далеко!

Как давно все это было.

Глава седьмая

ПИСЬМА ИЗ СЕВЕРНОГО ГОРОДА

Из Северного города пришло необыкновенное письмо: четыре странички, заполненные смешными рисунками и грустными подписями. Снежков очень скучал, рвался домой, но его не пускали старые дела и новые заботы, Кроме того, нелегко расставаться с городом, где ты вырос как художник.

«Город, — писал он, — это не только дома и улицы, это прежде всего люди, друзья, знакомые и незнакомые, но которым известны не только твои картины и твое имя, но и твои дела». И тут же нарисованы дома, из окошек выглядывают человечки, они машут платками и некоторые плачут, роняя огромные слезы. И еще он писал, что очень боится, как бы мама и Володя не позабыли про него. Этого он не переживет, а если и переживет, то тогда женится на Елении и всех выживет из дома.

— Мама, посмотри: это он меня так нарисовал. А это Тайка с вывороченными ногами. А это, мама, ты! Какая-то уж очень красивая тут получилась. Как в кино. Мама, ты что?..

По случаю выходного дня мама затеяла генеральную уборку, для этого она надела старый розовый халат и волосы повязала синей косынкой. Володя считал, что это идет ей больше, чем все остальные ее наряды.

Когда она читала письмо, у нее дрожали губы, так что не поймешь, смеется она или собирается заплакать. Нет, улыбнулась и, обняв сына, проговорила тоненьким, девчоночьим голосом:

— Очень я его люблю, Володя. — Вытирая слезы, строго добавила: — Очень.

Володя тоже стер со своей щеки мамину счастливую слезу и пожал плечами:

— Ну и что же? Он самый лучший из людей.

Он думал, что сейчас мама тоже скажет про Снежкова что-нибудь хорошее, но она только задумчиво разглядывала смешные рисуночки и улыбалась. Он повздыхал немного, но сочувствия не дождался и вышел на улицу. Сидя на скамейке у ворот, он вспомнил то прекрасное время, когда болел свинкой и когда мама целиком принадлежала только ему одному.

Но этого ему оказалось мало. Для полного счастья нужен еще и Снежков.

Володя и сам прекрасно знает, какой хороший, какой необыкновенный человек достался ему в приемные отцы. И мама это прекрасно видит. Володя понимает, как далеко ему до Снежкова. Кто он такой? Обыкновенный человек и не очень хороший, если учесть его незначительные школьные успехи и неблаговидное поведение как в личной, так и в общественной жизни. Не за что его особенно любить, и даже мама это поняла сразу, как только появился Снежков и у них началась новая жизнь.

На смешной картиночке в письме Снежкова люди плачут, провожая его. Слезы льют. А если подумать, то ничего в этом нет смешного. С хорошим человеком трудно расставаться. Вот, когда Володя ненадолго исчез в неизвестном направлении, то мало кто горевал. Одна мама, наверное. Слез, во всяком случае, никто не пролил, а если и пролил, то разве что от радости — одним хулиганом в школе меньше стало.

Обидно, а что делать. Сам виноват.

Никогда прежде не думал об этом, и, конечно, от того что не было рядом Снежкова — родного человека. Были другие хорошие люди, но чужие, а тут свой, да к тому же отец.

А вечером, когда уроки уже были сделаны и Володя вышел во двор посидеть на крылечке, подумать о прошедшем дне, явился посетитель. И хотя калитка была такая широкая, что в нее мог бы пройти даже слон, этот посетитель прошел не сразу. Сначала он треснулся одним плечом, потом другим, словно с превеликим трудом продирался сквозь лесную чащу. Наконец, вырвавшись на простор, он остановился посреди двора и зыбким нетрезвым тенорком звонко оповестил о своем прибытии:

— Пришел Хорошун!

В это время мама в дальнем углу двора снимала с веревки высохшее белье и складывала его в корзину. Она продолжала свое дело, не обращая на нежданного гостя никакого внимания. А он, большой, ладный и, видать, очень сильный парень, стоял, покачиваясь и выкрикивая:

— Вот я пришел к тебе. Хорошун я…

— Володя, — позвала мама, — помоги мне.

Он подбежал к маме, стараясь держаться подальше от явно нетрезвого дядьки. Но мама пошла прямо и даже, проходя, толкнула его плечом.

— А, это ты? — спросила она, как будто только сейчас заметила Хорошуна. — А я подумала, что это еще за алкоголик? Раньше ты никогда не пил. Это что-то новое…

Хорошун шел следом и говорил отчаянным голосом:

— Твоя правда, не пил я никогда. Это ты меня так…

— Не болтай глупости. Я знаю, ты подумал, что если напьешься, так я сразу и отступлюсь от тебя?

Поставив корзину на крыльцо, мама села рядом.

— Не отступлюсь, и не думай. Не помогут тебе никакие хитрости. Очень ты прост для этого.

— Да зачем я тебе? Зачем? Для отчетности? Перевоспитано три целых двадцать сотых процента прогульщиков и пьяниц. А я еще не прогулял ни одного часа своей жизни и не пил сроду. Я хочу жить смирно. Почему нельзя?..

— Да живи ты как хочешь! А вот для чего? Поработал, поел, поспал. Как лошадь… А ты рабочий человек. Ты молодой человек, сильный, здоровый. Тебе сознательно жить надо, и даже весело.

— Значит, не будет мне от тебя милости? — спросил Хорошун, бессильно опускаясь на землю против крыльца. Сидел на траве, широко раскинув ноги, обутые в огромные кирзовые сапоги, и печально говорил:

— Злоба прошла, остался смех. — Он засмеялся и покрутил головой. — Такая ты вот с мой палец пигалица, а берешься меня сдвинуть. Ох ты, мать моя Евгения…

— Ну ты, осторожнее, — прикрикнула мама. — Тут дети.

— Да я смирный, ты знаешь. Сын?

— Сын. — Она поднялась, взяла корзину с бельем и, уходя, проговорила: — Володя, пора спать.

— Это хорошо. Мне бы если жениться, тоже в свое время такой бы вырос. Тебя мать бьет?

— Зачем же меня бить? — спросил Володя.

Подняв свое широкое, доброе лицо, Хорошун сокрушенно сообщил:

— А меня, брат, ух как она лупит! Аж перья летят. Перед всем народом…

Представив, как мама, такая маленькая и несильная, бьет такого здорового дядьку, Володя рассмеялся.

Из прихожей выскочила Тая:

— Ты с кем тут? — Увидев на траве такого большого человека, пронзительно ойкнула.

— Сестра? — спросил Хорошун.

— Троюродная бабушка.

— А ты — веселый, — одобрил Хорошун. — И, видать, задиристый. Я к тебе приходить стану. Не прогонишь? Подружимся мы с тобой, может быть.

Вышла мама, накинув на плечи вязаную кофту, и начала наводить порядок: проводила Хорошуна до калитки, Володю и Таю разогнала по своим комнатам, а сама пристроилась на скамейке у резного крылечка, посидеть, подумать перед сном в одиночестве, от которого уже начала отвыкать.

Только неделя прошла, как проводили Снежкова, но ей кажется, что это было так давно… Очень давно.

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Как только Таю приняли в хореографическое училище, она даже с Володей стала разговаривать так, словно она и в самом деле его бабушка. Теперь, когда Володя заходит за Таей, он всегда застает ее перед зеркалом. Александра Яновна то и дело покрикивает:

— Да отлепись ты от зеркала, крутельна. Хватит тебе фигурки-то строить. В школу опоздаешь…

— Ох, тошно мне, — равнодушно скороговоркой отвечала дочь. — Ну, опоздаю, так и опоздаю, только и делов-то. — И продолжала поправлять беленькие бантики, которыми с недавних пор она начала украшать тощенькие свои косички.

Володя крикнул с порога:

— Троюродная бабушка, я пошел, — и захлопнул дверь.

Догнав Володю уже почти у самого сквера, она ударила его портфелем.

— Не смей меня так называть!

— А ты не выкаблучивайся.

— Не твое дело. Если еще услышу…

— Ладно, — нехотя проговорил он, — замнем.

Такая сговорчивость удивила Таю: Володька — задира, которому на все наплевать, все чаще стал соглашаться с ней. И вообще, она заметила, что после своего недолгого путешествия он словно вырос. Можно подумать, что не три дня пробыл он в пути, а, по крайней мере, три года. Такой он стал задумчивый и рассудительный. Вот что значит в доме появился мужчина. Отец.

Прошли почти половину пути, а Володя все молчит: Тогда Тая сказала:

— Красивая наша улица стала. Зеленая, как в деревне.

— Да, — ответил Володя и снова задумался.

— Неужели ее снесут? А я слышала, что все наши жители против этого. Никто не хочет переселяться в большие дома. А ты хочешь?

— Придется. Но только никому нашу улицу тронуть не дадим. А в нашем доме откроется Музей Великого Мастера.

— Жалко, — проговорила Тая и сейчас же, как вообще все девчонки, перескочила на другую тему: — Через неделю каникулы.

Можно подумать, будто она жалеет, что скоро каникулы. Но то, что она сказала о жителях улицы Первой пятилетки, заставило его призадуматься. Эту улицупостроили рабочие судоремонтного завода, одного из крупнейших в городе и самого старого. На этом заводе Володин дед проработал всю свою жизнь. И если рабочие не захотят, то никакая сила их не стронет с места.

Так подумал Володя и решил, что это обязательно надо сказать Снежкову, только скорей бы он приехал.

Но первый, кому Володя рассказал о своей улице, оказался Василий Андреевич — лейтенант милиции. Он пришел под вечер, когда Володя, выучив уроки, обдумывал, чем бы ему заняться до маминого прихода. Чтобы легче думалось, он отправился в спальню и там повалился на медвежью шкуру. Но и тут ничего придумать не успел, потому что кто-то негромко постучал в дверь. Наверное, Тайкины штучки: никогда не стучала, а просто просовывала голову в дверь и чирикала: «Вовка, ты где?» А теперь стучит, как взрослая.

— Давай заходи, чего там! — выкрикнул Володя, задирая ноги к потолку.

Но тут он увидел какого-то рослого человека в темно-сером костюме и золотистом галстуке.

— Лежи, лежи, — проговорил посетитель, проходя через столовую. — Эх, какая богатая у тебя медвежина! Ну, здорово, путешественник.

Узнав посетителя, Володя вскочил на ноги.

— Здрасте… Не узнал я вас… Не враз узнал.

— Ничего. Можно, и я присяду? Какой богатырский был зверь. Это Снежков привез?

— Медведя этого он сам убил.

Сняв пиджак, Василий Андреевич сел напротив Володи.

— Человек он настоящий. Знаменитый художник. Тебе, Володя, считай, здорово повезло. Ну, что у тебя нового?

— Да вроде бы ничего такого… — неуверенно заговорил Володя, стараясь вспомнить, что же он еще успел натворить. Да, кажется, ничего не было. Разве что еще до побега?..

Василий Андреевич подмигнул:

— Старое вспоминаешь? Я спросил, что нового.

— Да много всякого. Да вам и так все известно.

— Ну ладно. Кое-что я знаю, а чего не успел узнать, выясним. У меня новость хорошая, про тезку моего.

Васька!.. Володин сосед и друг Васька Понедельник — такая у него была смешная фамилия. И сам он был смешной: рыжий, нос репкой. Плохо ему дома жилось, очень плохо. Отец рисовал нелепые «ковры» и продавал их на базаре, а мачеха вообще ничего не делала. Доставалось Ваське от них. Совсем не мудрено, что учился он плохо и считался первым хулиганом в школе. А в этом году, в самом конце зимы он сбежал из родного неприютного дома. Куда — никто не знал. Даже Володя не знал, пока не получил от Васьки письмо. «Письмо секретное», — написал Васька, и, значит, говорить о нем Володя не имел никакого права.

Но Василий Андреевич, оказывается, и сам все знал про «секретное письмо».

— Василий тебе писал, как хорошо у него все сложилось. Прочел я это «секретное письмо». Ты уж извини, что так получилось.

— Чего там… — махнул Володя рукой. — Ну, а Васька, он теперь где?

— Теперь он в Теплом городе. Его принял на обучение знаменитый клоун Анатолий Петушков. Слыхал про такого? Вот куда залетел наш Васька! Да он еще и в кино снимается, и, может быть, скоро увидим его на экране. Заходил я к его мачехе…

— Вот еще!.. Зачем?

— Она так и сказала: «Вот еще, нужен он мне, как палка собаке». Дикая женщина. А отец неизвестно где. Пусть уж Васька у хороших людей живет и при настоящем деле.

— Молодец Васька! — воскликнул Володя. — Вот молодец!..

— Оба вы молодцы-беглецы, — покрутил головой лейтенант.

Хвалит или наоборот? Этого Володя так и не понял и тоже неопределенно проговорил:

— А что нам делать? Мы маленькие — не больно-то к нам прислушиваются.

— Это вам только кажется, а мы только и делаем, что к вам прислушиваемся. К каждому вашему слову. Эх, и хорошо у тебя здесь! Прохладно, и небо видать. — Он опрокинулся на спину и счастливым голосом проговорил:

— А теперь давай о деле.

После этих слов Володя снова призадумался:

— Да говорю же вам, что ничего такого я еще не проявил!..

— Да я не про то, что ты думаешь. У всех мальчишек что ни день, то происшествие. Это уж такой порядок жизни. Я в твоем возрасте чего только не вытворял!..

— Ну да?

— А ты что думаешь, как я родился, так мне сразу синие погоны на распашонку нашили?

Володя рассмеялся:

— И вместо соски пистолет на ленточке привесили…

— Понял? Ну вот, то-то. Не об этом сейчас у нас разговор.

Но о чем должен пойти разговор, он сказать не успел, потому что дверь приоткрылась и появилась голова с двумя бантиками и задорным носом. Тая. Услыхала голоса, и одолело ее любопытство.

— Ах, ты не один? Ах, извините…

Но, поахав, она никуда не ушла.

— Заходи, — сказал Василий Андреевич, — ты тут не лишняя.

Когда Тая, скинув тапочки, уселась на шкуре, Володя рассказал о том, что волновало и его, и всех жителей улицы. Тая ему мешала, то и дело перебивала его рассказ, вставляя совершенно лишние подробности. Ей обязательно надо было сообщить, кто что сказал да как поглядел. А потом оказалось, что она рассказала как раз то, что надо. О музее Василий Андреевич и сам все знал, а весь день ходил по домам и разговаривал с жителями, выясняя разные мелкие подробности, которые Володе казались совершенно лишними.

— В нашем деле как раз мелкие подробности имеют большое значение, — проговорил Василий Андреевич, записывая в блокнот некоторые Тайкины сообщения. — Видеть надо все, замечать.

Он говорил почти то же, что и Снежков. Но только там разговор шел о художниках. Когда Володя сказал это Василию Андреевичу, тот задумался.

— Художники? — отозвался он. — А я думаю, это во всяком деле не лишнее. — Взглянув на часы, он поднялся. — Поговорил бы я с вами еще, но дежурство мое начинается. Надо бы еще к Елене Карповне заглянуть, да боюсь я ее.

Еления. Ее многие побаиваются. Это признание не очень удивило Володю.

— Хотите, провожу, — предложил Володя.

— А ты не боишься?

— Ну и что же, если надо.

— Это ты правильно сказал. Если надо, то хватай страх за горло, не давай ему орать, запугивать тебя.

Он попрощался и ушел, пообещав увидеться с Еленией в другой раз.

МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

Что произошло ночью? Какое событие он проспал? Володя прислушивался к невнятным голосам, доносившимся из сеней. Такие голоса бывают, когда в комнату внесут сразу очень много вещей, и тогда звукам делается тесно, и они теряют свою звонкость.

Пробираясь через столовую, Володя протирал глаза и жмурился от утреннего света. Он шел осторожной походкой охотника, выслеживающего невиданного зверя.

Отворил дверь и сразу понял: приехал Снежков! Как можно проспать такое событие! Посреди сеней лежало много разных вещей: большие и маленькие ящики, тюки, чемоданы. На одном из ящиков два ружья в зеленых чехлах. Невиданной формы не то медный чайник, не то котелок, совсем еще новый, сияющими своими боками, напустил полные сени ослепительных зайчиков. Еще было много прекрасных вещей и среди них — болотные сапоги, связанные ремнем, старая кожаная куртка и соломенная шляпа…

Среди этого богатства расхаживала Тая. Ее мать выглядывала из своей комнаты. В дверях, собираясь уходить, стояла Еления. Увидав Володю, она прогудела:

— Хорошо, что ты проснулся. Скажи Снежкову, что я скоро вернусь. Пусть подождет. Этим хоть говори, хоть нет: у одной ветер в голове, а у другой уж и не знаю что.

Она ушла. Тая проговорила: «Подумаешь» — и показала язык. Александра Яновна ничего не сказала, а только махнула рукой и ушла к себе.

— Проспал? — спросила Тая. — А тут так топали, когда все это вносили… И так грузовик гудел! Просто ужас. А ты и не проснулся…

Слушать все это было очень обидно, но Володя так обрадовался приезду Снежкова, что только рассмеялся.

— Все я слышал. Только не хотел путаться под ногами, как ты.

— А вот и неправда. Снежков заглянул к тебе и сказал: «Вот какой сон богатырский!»

Снежков. Он знает, что сказать и как оправдать человека, чтобы ему не было обидно.

— Ну вот и не пищи. — И, вспомнив, что вот за той дверью спит Снежков, который учил его уважать девчонок (девочек), добавил: — Голос у тебя какой-то очень звонкий, так и отдается. Ты не обижайся.

С удивлением взглянув на него, Тая затрясла своими косичками, на которые она еще не успела нацепить бантики.

— Вот еще! — Но тут же притихла, завздыхала и жалостливо шепнула: — Какая может быть обида, если твоя жизнь ломается…

— Как это ломается?

— Я сама слыхала, как Снежков сказал твоей маме: «Пусть спит, у него жизнь ломается».

Володя задумался, положив локти на ящик, щекой прижался к ладоням. Если так сказал Снежков, то не зря. Что-то это значит. Только что?

И в самом деле, Снежков сказал Валентине Владимировне о том, что в жизни ее сына происходит перелом. В семью входит новый человек.

— Новый человек? — беспечно улыбаясь, повторила мама. — Не такой-то новый. Ты всегда жил с нами. Он просто бредил тобой. Не помню дня, чтобы как-нибудь про тебя не было сказано хоть одно слово. И почти всегда начинал он.

С того дня, как только она поняла и поверила, что у нее есть муж и у ее сына — отец, она начала беспечно улыбаться. Заботы, которых было очень много для одной, распределенные на двоих, почти ничего не весят, как неудобный и тяжелый груз, если его нести вдвоем.

— В конце концов он сам этого хотел и сам всего добился. Человек должен уметь сам отвечать за свои поступки.

— Но это еще очень маленький человек, — возразил Снежков.

И услыхал ясный и четкий ответ:

— Тем более.

Вот и все сказано. Она мать, она лучше знает своего сына. Но теперь и он должен знать его как отец и старший товарищ, если, конечно, он сумеет сделаться товарищем. Он спросил:

— Ну, о чем он мечтает? Чего хочет?

— Тебя и велосипед, — не задумываясь, сообщила Валентина Владимировна. — Тебя больше, потому что деньги, отложенные на велосипед, он истратил на дорогу к тебе.

После продолжительного молчания Снежков тихо проговорил:

— Велосипед. Да… Он получит все, чего сильно захочет.

— Только смотри, не избалуй его, — предупредила она.

— Избаловать такого парня!.. Это было бы величайшей подлостью с моей стороны. — Задумался на мгновение и добавил: — Надо оказать не «получит», а «добьется».

— Ну, смотри. А то ты как-то так сказал о переломе его жизни, будто кто-то перед кем-то виноват. А дело простое: каждый из нас получил, нет, не просто получил, а добился того, чего хотел, и теперь надо привыкать к своему приобретению.

Такой разговор произошел ночью, когда Снежков только что приехал в дом, который отныне становился и его домом. А утром, проводив Валентину Владимировну на работу, он еще немного повалялся в постели, прислушиваясь к голосам, доносившимся из сеней, но о чем говорят, понять было невозможно.

Прогудел голос могучей старухи Елены Карповны и умолк. Потом заговорила Тая, а вот и Володин сонный и, кажется, чем-то встревоженный голос. И снова тишина. Снежков оделся и вышел в сени.

Опершись на ящик, Володя о чем-то думал. Тая в белой маечке и красных трусиках, еще не причесавшаяся после сна, участливо заглядывала в его тоскливые глаза. Увидев Снежкова, она с мышиным писком скрылась в своей комнате. Володя поднял голову, снял локти с ящика.

— Как дела? — неуверенно спросил Снежков.

— Да вот думаем…

— О чем у вас тут думы?

— Всякие у нас тут думы… — Володя поднял крепкие смуглые плечи. — Это что у вас — чайник или котелок?

Подняв медную посудину, Снежков постучал по дну, рассыпав по сеням пригоршню звонких солнечных зайчиков.

— Это по моему заказу сделал мастер. Можно кашу варить, можно чай. Незаменимая вещь в походах. Вот увидишь.

— Когда? — спросил Володя, сразу позабыв о своей «изломанной» жизни.

— Да когда захотим. Вот утрясем тут некоторые дела и двинем на моторке. Ты еще не умывался?

Скучнейшая процедура утреннего умывания превращается в удовольствие необыкновенное, если, конечно, подойти к ней как подобает мужчинам, охотникам и вообще художникам жизни. Презирая умывальник, они вышли на зеленый двор, где в углу находилась колонка. Солнце, стреляя лучами, взмывало над городом. Ночные тени, бледнея от страха, бросались врассыпную, прятались в зарослях сирени и за домами.

Снежков разделся и опрокинул на себя ведро самой холодной воды.

— И я хочу, — сказал Володя.

— Обязательно. Только надо постепенно привыкать.

— А я хочу сразу…

— Ну, держись! — Облив его холодной водой, Снежков скомандовал: — Беги!

Пробежав несколько кругов, так что сразу сделалось жарко, Володя уселся на скамеечку рядом со Снежковым. На солнечное крылечко выпорхнула Тая. Она не спеша подошла к колонке, на ходу снимая платье.

— Полить? — спросил Володя.

Она взглянула на него с удивлением, потому что никогда прежде он и не подумал бы предложить ей свою помощь. Пожав плечами, она не очень уверенно проговорила:

— Полей.

Она торопливо умылась. Отвернулась, сдернула майку, обнажив загорелую спину с чуть заметкой дорожкой позвонков, и приказала:

— Из ведра, сразу!..

— Взовьешься.

— Не твое дело.

— Ну, держись! — крикнул он так же, как Снежков, и, подняв полведра воды, вылил на Таю.

А она даже и не охнула. Прикрываясь майкой и размахивая платьем, она гордо прошла мимо Володи и скрылась в доме.

— Вот тебе и девчонка! — сказал Снежков с явным восхищением. — Такую не запугаешь. Ты знаешь, мы, пожалуй, и ее возьмем в поход. Если, конечно, она захочет.

Глядя, как быстро испаряются маленькие мокрые следы на солнечных ступеньках крыльца, Володя не очень уверенно сказал:

— Пищать начнет…

— Ну и что же? — Снежков непонятно отчего улыбнулся. — Женщина! Они, брат, и должны пищать. Без этого нам, мужчинам, жить станет совсем неинтересно.

А что хорошего в том, что они пищат? Этого Володя не понял и осторожно спросил:

— Оттого что мы сильнее? Да?

И снова Снежков озадачил его непонятным ответом:

— Это когда как… Вот твоя мама, например.

— Да она совсем и не сильная! Я если захочу, то…

А Снежков все улыбается — или это он просто жмурится от солнца — и слушает, как Володя старается доказать, мама совсем не очень-то сильная.

НЕНАВИСТЬ И ЛЮБОВЬ

Пришла с работы мама, такая злая, что Тайка, на что уж любопытная, и та, испуганно пискнув «Здрасьте, теть Валя», исчезла. А Володя подумал, что опять, наверное, отличился Хорошун.

— Мама, что?

Она ничего не ответила. Размахивая какой-то газетой, которую она выхватила из своей сумочки, вышла в сени и решительно постучала к Елене Карповне. Та сейчас же вышла.

— Вот, — сказала мама, — статья про наш дом. Оказывается, это «старая развалина, не имеющая никакой ценности: ни художественной, ни исторической».

— Читала, — протрубила Еления на весь дом. — Это пигалица насочиняла. Ее слова.

И тут Володя с удивлением увидел, как грозная Еления, которая никого не любила, обняла мамкины плечи и громко зашептала:

— А вы не расстраивайтесь. Ничего у них не получится. Не бывать по-ихнему. Не бывать.

— Так ведь она его жена, сына-то вашего. А он так любил все это. Комнаты эти. Всем так восхищался. Нет, не пойму я, как он может!

Еления уже расхаживала по сеням и говорила:

— Все русское, старое искусство им, этим пигалицам, непонятно и противно. Я это заметила сразу. Она и сына моего от дела отбила. Был художник, стал чиновник.

Из своей двери давно уже выглядывала Александра Яновна. И она подала голос:

— А я так думаю, это у него ревность…

Мама отмахнулась от нее:

— Какая глупость!

— Ах, нет-нет. Не глупость совсем. Он тебя, Валентина, никогда и не переставал любить. А пигалица все вызнала и затаила. Все ожидала, когда куснуть побольнее. Вот и дождалась. А он человек слабый, покорный…

Продолжая ходить из угла в угол, Еления молча все выслушала. «Вот сейчас она как даст тетке», — подумал Володя. Но Еления только и проговорила:

— Разворошила старьё.

— Старая-то злоба что вода в тухлой бочке: чем старее, тем воннее. Только взбултыхни ее…

— «Воннее»? Откуда у тебя слова такие уродские?

— От людей.

— Какие люди, такие и слова.

Редко кто отваживался спорить с Еленой Карповной, зная ее нетерпимый характер, и поэтому спокойный тон ее разговора удивил и тем самым взбодрил Александру Яновну.

— Вот уж точно! — воскликнула она. — Уж вы скажете, как обрисуете. Уродские слова. А в статейке в этой все слова прелестные, красивые, а читать, сами говорите, противно.

— Все это глупости, — повторила мама. — А вы идите-ка, погуляйте, нечего вам тут, — приказала она детям.

Уходя, Володя услыхал ее гневные слова:

— Как это противно, когда свое мелкое, личное переносят на дела общественные!

И уверенный ответ Елении:

— Ну, матушка, на этом она долго не удержится.

Еще в коридоре Тая начала шипеть:

— Секреты? Подумаешь… Будто мы сами ничего не знаем. А, Вовка?

Володя не ответил, потому что он и в самом деле не все знал и только не хотел в этом признаться. Ну, а Тайке, конечно, все известно, везде сунет свой нос и потом пойдет ахать и ужасаться:

— Ах, тошно мне, любовь-то до чего доводит!..

Посреди двора под огромной березой стояло корыто, полное воды. Вокруг хлопотали воробьи, торопливо утоляя жажду. Высоко на березе сидела ворона, раздвинув крылья и широко разинув клюв, она, наверное, завидовала воробьям. Ей самой давно уже хотелось пить, но она все оглядывалась по сторонам, не решаясь слететь к корыту. Глядя на нее, Володе тоже захотелось пить, но в дом идти сейчас нельзя, там в сенях идет секретный разговор. «Подумаешь», как только что сказала Тая.

Володя отвернулся и плюнул с высокого крыльца в истомленную зноем траву.

— Да, вот и да, — горячо зашептала Тая. — От любви, если хочешь знать, даже удивительно что бывает.

Припоминая недавний разговор Ваоныча с мамой, Володя подумал, что, может быть, Тайка и права. Что-то есть такое в этой самой любви, чего он еще не понимает. Какая-то неведомая, сказочная сила, которая действует только на взрослых и отчасти на девчонок. Мальчишкам на нее наплевать, тем более что сила эта какая-то бестолковая: то она добрая, как у Снежкова, то злобная, как у Ваоныча. Это значит какой человек, такая у него и любовь. Так, что ли?

Нет, ничего тут не поймешь, а спрашивать неловко. Да из ребят, наверное, никто и не знает, а у взрослых спрашивать бесполезно. «Вырастешь — узнаешь» — вот у них и весь ответ. Тайка о чем-то догадывается, а может быть, ей мать рассказала. У Тайки, что ли, спросить?

Он посмотрел на Таю: сидит на траве и, заглядывая в корыто, охорашивается, приглаживает свои бантики. Лицо у нее такое, будто письменную решает. Нет, ничего она не знает, только хвалится.

— Не свались в корыто! — крикнул Володя и пронзительно свистнул. Не торопясь он спустился с крыльца и уселся на резной скамейке в тени около дома.

Нежно улыбнувшись своему отражению, Тая поднялась и, вывертывая ноги, направилась к калитке, и оттуда сейчас же послышалось ее жеманное попискивание и смех. «С кем это она?» Володя хотел идти посмотреть, но тут калитка распахнулась и показалась Тая. Теперь она нормально вышагивала впереди, за ней, удивительно легко отталкиваясь от земли, двигался могучий Хорошун.

— Вовка, привет! — крикнул он и взмахнул толстой рукой. Только сейчас заметил Володя, как стремительно он идет, и подумал, что если Хорошун так легко несет свое громоздкое тело, то значит, он очень сильный человек.

— Загораешь? — спросил Хорошун, здороваясь с Володей и Таей за руку, как со взрослыми. Он приходит не первый раз и уже всех в доме знает. В общем, он считал себя в доме своим человеком.

— А где все? — спросил он снова.

— Там. — Володя махнул рукой.

— Чем заняты?

— Разговаривают про статью.

— А что о ней говорить? — воскликнул Хорошун. — Морду надо бить за такое выступление. — И, вспомнив что-то веселое, Хорошун, посмеиваясь, сообщил:

— Затащили меня один раз к этим, которые классической борьбой балуются. Уговорили. Я им понравился за то, что такой здоровый. Начали меня учить, как надо бороться по всем правилам. Ну я их там всех повалял, классиков этих. Спрашиваю: «Все тут, или еще есть?» А они: «Приходи еще раз, мы тебе сюрприз поднесем такой, что вовек не забудешь!» Ну, я не люблю, если ко мне с угрозой. Я — человек добродушный.

— Не пошел? — спросил Володя.

— Нет. — Хорошун засмеялся.

Володя тоже посмеялся, представив, как Хорошун «валяет классиков», и почему-то подумал, что этот большой и сильный дядька чем-то похож на ребенка. Улыбка, что ли, у него такая ребячья или голос тонкий? И когда он смеется, то даже повизгивает и мигает глазами, совсем как маленький.

А мама жалуется, что измучилась с Хорошуном, который, кроме своей стереотипной, ничего знать не хочет, никакой общественной работы, и ничем не интересуется.

— Эх, жалко!.. — воскликнул Володя с таким отчаянно-веселым огорчением, что Хорошун даже растерялся:

— Жалко-то кого? Борцов этих?

— Да нет же!.. — продолжал выкрикивать Володя. — Совсем не то. Зачем вы ушли от тех силачей! Вы вон какой богатырь! Как Илья Муромец.

— Ты скажешь тоже: богатырь, — проговорил Хорошун. — Твой Илья Муромец на печке просидел тридцать три года. А зачем?

— А вы зачем? — спросил Володя непримиримо.

— Ну, ты полегче. Я работаю все-таки.

— Ну и что. Все работают. А после работы что?

— На печке сидеть, — подсказала Тая.

Не обращая на нее никакого внимания, Хорошун нагнулся над Володей и угрожающе спросил:

— Это тебя мать так настрочила? Вопросы задавать для человека неудобные? Она научила?

Володя подумал: «Вот как треснет сейчас по затылку, так я и покачусь». Он поднял лицо и, глядя прямо на Хорошуна, дерзко ответил:

— Нет, я сам. А что, скажете — неправда?

И ему тут же стало жалко Хорошуна: стоит, моргает светлыми ресницами, как обиженный мальчишка. Вот даже носом шмыгнул. А сам большой, статный, сильный и добрый. И тогда Володе очень захотелось как-то утешить его, подбодрить.

— А мама всегда переживает, как про вас рассказывает. И даже, если хотите знать, один раз заплакала…

Ему показалось, будто Хорошун покачнулся от удивления.

— Кто?! Это она-то! Ну, это ты, брат, загнул скорей всего! — растерянно проговорил он. — От нее многие плачут, эго верно. А чтобы она? Это ты уж совсем не то говоришь… Это тебе показалось…

— Володя никогда не врет, — сказала Тая, — это все знают.

— Заплакала? Это как же? — все еще недоумевал Хорошун. Набрав воздуха, он так шумно вздохнул, что ворона на березе шарахнулась и, хлопая крыльями, перелетела на забор.

— Ох, чтоб тебя!.. — всполошилась Тая, но тут же, презрительно вздернув плечи, ушла под навес.

Раскаленное солнце катилось под горку. На зеленый двор ложились синие тени от дома, от берез и тополей. По широкому лицу Хорошуна скатывались мутные ручейки йота. Вздохнув еще раз, он опустился на траву и прислонился спиной к стволу березы.

— Я думал, у вас тут весело, — сказал он. — Думал: пойду поговорю с Володькой, развеселюсь. А ты укоряешь. Ругаешь даже.

— А вам разве жить скучно? — сочувственно спросил Володя и этим вопросом совсем доконал Хорошуна. Тот взмахнул рукой и тяжело, словно камень, уронил ее, бухнув ладонью о землю. Даже звон пошел.

ИЗОЛИРОВАННЫЕ ПЕШКИ

Но ответить он не успел — на крыльцо вышла Елена Карповна и, обернувшись, протрубила в коридор:

— Чего мы там сидим в духоте? Да и тут, как в парилке. Быть дождю. Володимир, погляди-ка на своего капитана.

Над крышей застыл в неподвижности черный кораблик. Нет, капитан не вышел из своей каюты. Он только немного приподнялся над палубой, подозрительно поглядывая на горячее небо. Он не любит штиля, не доверяет обманчивой тишине.

— Будет дождь, но только завтра! — выкрикнул Володя. Увидев удивленные и заинтересованные глаза Хорошуна, он объяснил: — Капитан еще не встал на вахту…

— А тебе и в самом деле весело, — проговорил Хорошун так удивленно, словно он впервые увидел человека, который не знает скуки.

— А, Хорошун! — воскликнула мама. — Ты ко мне?

Все еще с интересом разглядывая Володю, Хорошун проворчал:

— Нет. Тебя мне и в типографии хватает, вот докуда… — Он поднял ладонь над своей головой и пошевелил пальцами. — К Вовке я.

— И то хорошо. — Мама засмеялась и села на резную скамейку у крыльца.

Елена Карповна закурила и, как всегда, начала расхаживать по двору мимо крыльца. А там, прислонясь плечом к косяку, застыла Александра Яновна.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал нерешительно Хорошун.

Но не успел он попрощаться, как распахнулась калитка и вошел Ваоныч. Он даже не просто вошел, как все, а влетел, словно его кто-то втолкнул в калитку. Володя даже шею вытянул, заглядывая: кто бы это мог быть? Но никого там за Ваонычевой спиной не оказалось.

Увидев такое большое общество, он остановился.

— Добрый день… — проговорил Ваоныч неуверенно.

— Хватился. Да уж теперь почти вечер, — ответила Елена Карповна, разглядывая сына. — С чем пожаловал?

— Мне, собственно, надо с тобой поговорить и с Валентиной Владимировной…

— Нет, — резко ответила мама, — говорить мне с вами не хочется.

Ваоныча почему-то даже обрадовал такой ответ. Шагнув вперед, он прижал к сердцу ладонь.

— Я очень понимаю ваше состояние, поэтому и пришел, чтобы объяснить…

— Пришел, так и объясняй, — разрешила Елена Карповна. — Ничего, говори при всех. Напакостил на весь белый свет, ну и объясняй всем. — Она стояла против сына, большая, грозная, и ждала.

Ваоныч отнял руку от груди и плавно отвел ее в сторону, словно удивляясь, как это так получилось, что у него требуют объяснения. Большие его губы скривились, и Володя испуганно подумал, что Ваоныч сейчас громко, на весь двор, заплачет, и очень удивился, услыхав его спокойный и даже чуть насмешливый голос:

— Я и сам в недоумении оказался, прочитав статью, подписанную научным сотрудником…

— Твоей женой, — подсказала Елена Карповна.

— Какое это имеет значение? У нее свое мнение, с которым надо считаться и уважать… Или хотя бы узнать его…

— Ты хочешь сказать, что ничего не знал?

И снова, прижав ладонь к сердцу, Ваоныч объяснил:

— Знал, конечно. Но не мог же я грубо вмешиваться…

— Вот как? — раздался ясный мамин голос. — Деликатно отошел в сторонку? Знаете, как называется такая деликатность? Предательство!

Володя увидел, как вспыхнуло ее лицо, и понял, что мама рассердилась и сейчас Ваонычу будет очень плохо. И еще он увидел, что большой и сильный Хорошун, услыхав возмущенный мамин голос, с шумом втянул воздух для могучего вздоха.

— Вот как это называется, — продолжала мама. — Значит, если вы увидите, что над произведением искусства занесли топор, вы не станете вмешиваться? Ведь у этого, который с топором, тоже есть какое-то свое мнение. Иначе бы он не взялся за топор. И это мнение вы тоже призываете уважать? Так вас надо понимать? И вы пришли сказать нам об этом? — Тут она услыхала тяжкий Хорошунов вздох и, обернувшись, недобро усмехнулась: — Ох уж эти мне равнодушные любители тихой жизни!

— Давай, давай, — отозвался Хорошун. — Я уж привык… Только ты ко мне этого волосатого не прилепляй. Не надо мне. Я — сам по себе…

— А мне всегда казалось, — сказал Снежков, тоже вышедший на крыльцо, — что должность ваша обязывает именно вмешиваться во все, что касается искусства. И даже, если надо, грубо вмешиваться. Сюсюкать тут просто преступно.

И Ваоныч тоже поклонился Снежкову.

— Должность моя обязывает воздерживаться от крайних мер.

— Нет! — воскликнул Снежков. — Я не о той должности говорю, где вы два раза в месяц в ведомости расписываетесь. Я как о художнике о вас говорю. Равнодушных художников не бывает. Не должно быть. Или он равнодушный, или он художник.

— Значит, считаешь, что ты такой большой начальник? — спросила Елена Карповна.

Ваоныч неохотно ответил:

— Не такой уж большой. Но все же секретарь Союза художников. — Подумал и добавил: — Творческого союза.

Еления долго не отвечала. Бросив папиросу в траву, она спросила:

— И ты считаешь, что этот творческий, ответственный пост дает тебе право не иметь собственного мнения?

— Нет, не совсем так. Я считаю, что должен поддерживать мнение всей организации.

— Но свое-то мнение у тебя есть? — настаивала Елена Карповна.

У Ваоныча был такой вид, словно ему велят доесть какой-то вчерашний осточертевший суп. Приходится давиться, но глотать.

Посмотрев, как он «глотает», Еления невесело усмехнулась:

— На безответственность похожа твоя ответственность.

Ваоныч поморщился, но проглотил и это.

После этого наступила тишина, только и слышно, как Тая, сидя на травке у корыта, плещет водой и что-то тихонько напевает. А солнце уже повисло над самыми крышами, и все кругом тревожно порозовело, и окна в домах вспыхнули, как факелы. В душной тишине тяжело прозвучал голос Снежкова:

— Это вы верно! — одобрительно заметила Елена Карповна. — Хорошо сказали.

— Я не помню, чьи это стихи, — признался Снежков.

— Да это и не имеет значения, — сказала мама, — Написал поэт, настоящий художник.

Володе стихи тоже очень понравились, и он повторил их — звонко, на весь двор.

— Ну, это уж, знаете, — прошипел Ваоныч и для чего-то пробежал по двору к забору и обратно. Темные его волосы дымно метались над головой. Глаза блестели. Вернувшись к крыльцу, он выкрикнул тонким голосом: — И это говорите вы?!

— И другие скажут. Дождешься, — прогудела Елена Карповна.

— Я думал, вы — веселые люди, — сказал Хорошун, поднимаясь. — А веселье-то у вас выходит с подковыркой. — Он очень обиделся на линию «же», тем более, в шахматы он не играл и не знал, что это за линия. Но что такое пешки, он знал. — Это, значит, по-вашему, я — пешка? Это у вас про меня такое мнение…

— Нельзя отгораживаться от жизни, — по-прежнему строго сказала мама. — Когда, наконец, ты это поймешь?

Но Хорошун, не слушая, направился к калитке и, проходя мимо Ваоныча, проговорил:

— Пошли, друг.

Не получив ответа, он скрылся за калиткой.

— Нехорошо, обидел человека. — И Снежков бросился догонять Хорошуна. — Я сейчас вернусь! — крикнул он, взмахнув рукой.

ЗНОЙНЫЙ ВЕЧЕР

Из Союза художников Снежков позвонил в типографию и сказал Валентине Владимировне, что зайдет за ней, как они и уговорились, после работы. Перевалил за полдень душный, знойный день, пожалуй, слишком знойный для начала июня. Приближался обеденный перерыв, но есть не хотелось, и Валентина решила, что бутылка кефира из холодильника — сейчас самая подходящая еда.

Она спустилась на первый этаж. По огромному печатному цеху гуляли знойные сквозняки. Оглушительный гул ротационных машин поглощал все остальные звуки. Здесь все-таки было прохладнее, чем наверху, в ее месткомовском кабинете.

Дверь в стереотипную, как и все двери в типографии, была нараспашку. Здесь было особенно жарко от электрических печей, где в котлах плавился металл, и от самого Остывающего, тускло поблескивающего металла. Из-под пресса, куда только что заложили листы мокрого картона для матрицы, струился густой пар.

Склонившись над блестящим полуцилиндром только что отлитого стереотипа, Хорошун придирчиво и сосредоточенно разглядывал его. Нисколько сейчас не походил он на того добродушного смешливого увальня, каким бывал всегда и везде до самого последнего времени. Увидав Валентину Владимировну, он оторвался от своего занятия, скинул рукавицы и бросил их около остывающего стереотипа.

— О, пришла! — воскликнул Хорошун с какой-то особой радостью. — А я уж и заскучал. Вот, думаю, не приболела ли…

Не понимая, отчего это он так обрадовался ее появлению, Валентина Владимировна сказала:

— И я заскучала, вот и пришла. Ну, как вы тут?

— Да вроде нормально. Трудимся, а кончим работу, культурно отдыхаем, — ответил Хорошун с подчеркнутым каким-то ликованием.

В это время затрещал звонок, и Валентина Владимировна так и не успела понять причины необычайного ликования Хорошуна, а он не спешил с объявлением. Подозвав своего помощника, он попросил взять для него обед и бутылку кефира. Помощник — парень еще моложе своего начальника, но такой же сильный и здоровый — почтительно осведомился:

— Вам как всегда, дядя Петя?

Никогда прежде Валентина Владимировна не замечала такой почтительности и, когда парень вышел, она спросила:

— Дядя Петя — это ты, выходит?

— Выходит, я, — радостно согласился Хорошун.

Тогда Валентина Владимировна потребовала объяснить ей, как это вдруг Хорошун сделался «дядей».

— Начальник я все-таки, — ответил Хорошун, торжествующе потрясая кулаком. — Почитает.

— Прежде-то не так почитал и дядей не называл.

— А это потому, что я ему и ТАМ начальник, — сообщил Хорошун с особым значением и для чего-то при этом подняв указательный палец к потолку.

— Ничего не понимаю. ТАМ — это где?

Тогда Хорошун, нисколько не скрывая своего простодушного ликования, все рассказал несколько ошеломленной Валентине Владимировне. С недавних пор он вступил в городскую секцию бокса. Его сила и его способности сразу возвысили Хорошуна над всеми начинающими боксерами. К нему приставили лучших наставников, и уж эти наставники стараются, гоняют его до таких соленых потов, что даже врач вмешивается и требует передышки.

— Они там говорят: талант в меня заложен.

— Талант, — проговорила Валентина Владимировна. — Ну, не знаю…

— А ты не сомневайся.

— Да ни в чем я не сомневаюсь. Ты, знаешь что, ты только не зазнавайся. Вот я замечаю, уже занесло тебя, «дядя Петя».

— Так это он меня уважает! — воскликнул Хорошун. — Он, этот парнишка, вместе со мной занимается. А я у них, в группе начинающих, староста. Да я ничего такого не допущу, чтобы возноситься. А насчет таланта, это я для тебя специально, а то все у вас там меня пешкой посчитали. И даже лежебоком. А Вовка так просто богатырем обозвал, Ильей Муромцем. Ну, я и решил доказать…

— Так это Володя тебя уговорил совершить доказательство такое?

— Он! — Хорошун прямо зашелся от смеха. — Он, Вовка. А ты что подумала?.. Твоя агитация меня проняла? Ты как решила…

Но скоро он притих, увидев, что Валентина Владимировна ничуть не смущена его признанием, а совсем наоборот, сама вроде над ним же и посмеивается. Не поняла, что ли?

— Вовка это меня, — повторил он. — Вовка. А ты подумала…

— Доказать-то кому ты захотел?

— Ну, тебе. Всем вам. Чтобы не думали, будто Хорошун так уж ни на что и не годится. Тебе, главное, доказать. Так это, выходит, совсем не я, а ты мне доказала? Вот ловко подвела.

Глядя, как Хорошун растерянно хлопает глазами, она поспешила утешить его.

— Ладно, не переживай. Всем ты доказал, а главное, самому себе.

Снежков немного опоздал. Валентина Владимировна ждала его у проходной, и, увидев, как он бежит к ней, улыбаясь радостно и вместе с тем виновато, сама побежала навстречу.

Свернув на широкий проспект, они не спеша пошли бульваром, где на песчаную дорожку уже наползли предвечерние тени от тополей и акаций. Тополиный пух катился по дорожке, оседая у ограды.

На бульваре начиналась обычная вечерняя жизнь: спешили люди с работы, но тут, под липами, замедляли свои торопливые шаги. На скамейках занимали места пенсионеры, пока не наступил час, когда сюда придут молодые.

— Как прошел день? — спросил Снежков.

— Очень хотелось увидеть тебя. Наверное, поэтому день тянулся до бесконечности. Ну, был один случай, незначительный, — добавила она, чтобы он не стал расспрашивать. Не время сейчас рассказывать о Хорошуне. Потом когда-нибудь.

Поняв это, он и не стал расспрашивать, а заговорил о своих делах и о своих новых знакомых. Рассказывал он с удовольствием до сих пор неизведанным. Прежде все, что с ним происходило, касалось только его одного. А теперь у него была семья, перед которой он в ответе за каждый свой шаг.

Валентина Владимировна сразу поняла это и оценила. Она сказала, что для одного дня сделано очень много, и спросила, как они с Володей провели утро.

— Ну, тут все у нас в порядке. Я готовился к какому-то особенному разговору и не знал, с чего начать. А пока я думал, он сам начал. Мне даже показалось, будто все получилось само собой. Словом, он меня понял, а я его.

Выслушав, как это «само собой» получилось, она покачала головой.

— Не очень-то ты обольщайся. Он еще такое может выкинуть…

— Он и должен время от времени выкидывать что-нибудь «такое», чтобы мы хватались за голову. Какой же он мальчишка, если будет тихо жить? Я бы не хотел, чтобы он у нас рос таким примерным мальчиком.

— За это не беспокойся, — пообещала Валентина Владимировна. — Фантазии у него хватит. И энергия бьет через край. А примерным он никогда не был.

— А ты? — спросил Снежков.

— Когда я была маленькая, то все меня называли не Валя, не Валентина, а Валентин. Вот какая росла девочка.

— Я это сразу понял, как только увидел тебя. Я думаю, ты и сейчас…

— Иногда приходится…

— Рассказывал мне Володя, как ты с мальчишками футбол гоняла во дворе.

— Да, гоняла. — Валентина Владимировна отчего-то вздохнула и повисла на крепкой руке мужа. — А что мне оставалось? Для мальчишки не годится женское воспитание. Он должен с самого начала чувствовать, что он — мужчина. Нет ничего противнее женственного парня. Но если бы ты знал, до чего мне надоело быть приятелем своего сына! И до чего ему это надоело!..

Когда они подходили к дому, то еще издали увидели Володю. Он разглядывал, как на башенной рифленой крыше покачивается по ветру блестящий кораблик. Увидав маму и Снежкова, он крикнул:

— Будет гроза! Смотрите, капитан встал на вахту…

Капитан в желтом плаще и синей фуражке вел свой корабль навстречу надвигающейся буре. Никогда еще он не поднимал ложной тревоги, всегда предупреждал о приближении грозы. Не подвел он и на этот раз.

ГРЕМИТ НАД ГОРОДОМ ГРОЗА

Вечером, как и всегда, мама пришла посмотреть на сына, поцеловала его и, проговорив: «Ну спи», ушла. А потом Володя уснул, и ему показалось, что сейчас же и проснулся, потому что появился Снежков. Володя и не заметил, как он пришел, ведь мама только что ушла. А кругом что-то все грохочет, шумит, и в фонаре над головой вспыхивают и с треском рассылаются зеленые молнии.

— Здорово полыхает! — весело крикнул Снежков.

— А что? — ничего не понимая спросонок, спросил Володя. — Это что?

— Здорово бьет, земля дрожит. Мама говорит, надо посмотреть, как он там. Прихожу, а ты спишь…

— Мы с мамой не боимся грозы.

— Ну и правильно, чего ее бояться. Давай продолжай спать.

По наклонным стеклам фонаря бежали целые водопады, и когда вспыхивали и трескуче рассыпались молнии, то казалось, будто по стенам хлещут зеленые потоки.

— Мы как будто ныряем, — засмеялся Володя и так развел руками, словно собирался всплыть.

— Как рыбы. — Снежков тоже взмахнул руками.

— Нет, лучше, как водолазы. Или как человеки-амфибии. Такая книжка есть.

Зажглась молния, уже не такая яркая, и немного погодя прокатился гром. Гроза удалялась. Снежков зевнул.

— Давай-ка спать, все самое интересное прошло.

Он направился к двери, а в это время в сенях что-то грохнуло и со звоном покатилось по полу.

— Тайка, — догадался Володя. — Ну, конечно, у тетки припадок…

Он вслед за Снежковым выбежал в сени. Дверь в теткину комнату приоткрыта. Оттуда струился неяркий трепещущий свет. Желтенький язычок трепетал на тоненькой свечке, освещая жестяной венчик вокруг темной головы какого-то теткиного бога. Этот поблескивающий венчик с черной головой посредине показался Володе похожим на розетку с вареньем.

Посреди комнаты на коленях, припав головой к полу, распростерлась тетка. Вот она вдруг поднялась на коленях, выпрямилась, высоко вскинула руки и снова их уронила. Казалось, она барахтается в темной воде и все старается вырваться, всплыть на чистый воздух и не может. При этом она что-то нашептывает и всхлипывает, как будто захлебывается…

Потревоженная шумом, вышла Елена Карповна в белом длинном халате, большая и грозная. «Вот сейчас начнется настоящая гроза», — подумал Володя. Но, включив в сенях свет, Еления прошла в теткину комнату и там тоже щелкнула выключателем. После этого загудела, но совсем не грозно, а как бы даже сочувственно:

— Ну что ты все дуришь, божья лампадка. Все к попам бегаешь. Да вставай, вставай, будет тебе народ-то смешить. — Она подняла тетку, подвела к постели и приказала Тае: — Дай воды. Испугалась?

— Нет. — Тая удивленно взглянула на Елену Карповну. Уж если что ее испугало, так это сама Еления, ее неожиданное вторжение и совсем уж неожиданное сочувствие: — Это с ней часто случается. А как гроза, так уж обязательно…

— Лечиться надо, а не к попам бегать. — Дунув на свечку, Елена Карповна пригрозила: — Я вот за нее возьмусь.

Нисколько не испугавшись этой угрозы, Тая переглянулась с Володей и осторожно улыбнулась одними глазами. Он сочувственно ей подмигнул. Вспомнил, как совсем недавно Елена Карповна «бралась» за него. Хватка железная, не вывернешься.

Заметила Елена Карповна это переглядывание или нет, ни Володя, ни Тая не поняли, но грозная старуха неожиданно протянула руку и пригладила растрепанные Тайкины волосы.

— Балерина… — прошептала она на всю комнату, пугая Таю неожиданной своей лаской. Но тут же снова пригрозила, и теперь уже ободряюще: — Возьмусь я за вас…

И вышла, прямая и неприступная, ни на кого не поглядев.

Вернувшись в свою комнату, Снежков рассказал все это Валентине Владимировне.

— Золотая старуха! — с каким-то особенно радостным удовлетворением сказал он. — Настоящий человек!

— Да. Я вначале ее боялась, а потом поняла: она очень добрая. Но только, как это объяснить тебе, доброта у нее дорогая. Много она за нее требует.

— Это и отлично! — радовался Снежков.

— Да, конечно. Только не всякий это выдержит, доброту-то эту. Она требует от человека полнойпреданности своему делу. А главным делом она считает искусство.

Узнав, как Елена Карповна вдруг приласкала Таю, Валентина Владимировна заметила:

— Значит, она и Таю включила в свою коллекцию.

— В какую коллекцию?

— Ты видал ее музей? Ну вот. Туда попадают только настоящие изделия мастеров. Только настоящее и самое прекрасное. Вот Володю она давно уже включила за то, что он внук Великого Мастера и сам хочет стать мастером. И тебя тоже, я это сразу заметила. Теперь и Тая туда попала.

— И ты?

— Нет. — Валентина Владимировна засмеялась. — Вы все у нее в тайной комнате. Под стеклом. А я в той, где она сама живет. Я не произведение искусства, а просто обиходная вещь.

— Ну, это мы еще посмотрим!

— Спорить с ней и не берись.

— А себя она кем считает?

— Вот уж не знаю. В театре ее очень ценят как замечательного мастера по росписи тканей. Ее в Москву переманить пытались. Не поехала… Открой окно.

Гроза пронеслась. Город, начисто умытый весь, — от крыш до панелей и мостовых, до самого последнего листочка в садах и скверах, дышал чистейшим и тоже начисто промытым воздухом.

— Золотая старуха, — повторил Снежков, сидя на подоконнике.

— Надо спать, а то завтра меня не поднимешь. И совсем не надо было будить Володю.

— Он сам проснулся, Я думал, как бы он не испугался…

Сонным голосом Валентина Владимировна проговорила:

— Ты сам скорее испугаешься, чем он…

— Золотой парень, — с удовольствием проговорил Снежков, но Валентина Владимировна уже спала. До него донеслось только ее ровное дыхание. «Любимая сестра Валя, — подумал он, — вот мы и отыскали друг друга. Как это хорошо получилось!»

А «золотой парень» лежал в своей постели и думал, отчего это люди долго вырастают. Подарили человеку отличное охотничье ружье, но воспользоваться им он сможет еще не скоро. Когда вырастет. То же самое и с моторной лодкой. За руль дадут подержаться, вот и все. Хоть бы немного подрасти!

После грозы наступила такая светлая, такая хрупкая тишина, что слышно, как за окном с крыши и с деревьев скатываются редкие капли и звонко падают на мокрую землю. Дверь в столовую Володя нарочно не закрыл, чтобы видеть чайник-котелок, который он специально для этого поставил на тот угол стола, который ближе к двери. Блестит в прозрачной лунной темноте даже ярче, чем сама луна. Отличная вещь! Как это Володя жил и не знал, что на свете существуют такие необыкновенные люди, которые выдумывают такие великолепные вещи?

Володя зевнул и хотел вытянуться во весь рост. Голова его уперлась в завитушки, из которых сплетена спинка его кровати, а ноги наткнулись на завитушки с другой стороны. Что это? Он уже подрос настолько, что ему стало тесно в кровати! Вот это да! Только сейчас заметил. Значит, еще вчера он был меньше ростом?..

Ура, он растет!

Сон отлетел от него. Он со всех сил нажал на завитушки. Они спружинили под ступнями и тихо скрипнули. Нет, теперь эта кровать не для него! Теперь ему надо больше места. Он вырос. Он уже не ребенок. Он мужчина.

Это открытие подняло его с постели. Все равно не уснуть в такой теснотище. И тут его осенила одна чудесная мысль, которую он немедленно и осуществил. Прокрался в сени и достал свое ружье, а проходя через столовую, прихватил чайник-котелок. Все это охотничье снаряжение он разложил на медвежьей шкуре и сам улегся тут же, завернувшись в одеяло и подложив под голову подушку.

Все в полном порядке: он лежит на медвежьей шкуре, и над ним в чистом небе сияет самая главная, самая яркая, зеленая вечкановская звезда.

На этом, как считает сам Володя, закончилось его детство. Он переплыл свое Море Ясности, и теперь перед ним расстилаются необъятные, неспокойные, полные неожиданностей просторы Океана Бурь.

_{Художник В. Аверкиев}

Оглавление

Лев Правдин ОКЕАН БУРЬ РОМАН

  Книга вторая ГРОЗА НАД ГОРОДОМ

    Глава первая

      МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ

      ИЩЕМ РЫЖЕГО МАЛЬЧИКА!

      ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ НА СВЕТЕ

      ОЧЕНЬ ХОРОШЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК

      РЫЖИЙ КОШМАР

      ЛЮБОВЬ И ТАЛАНТ

      ВАСЬКА ЧИТАЕТ СЦЕНАРИЙ

      И ПОШЛИ ТУТ САМЫЕ ЛУЧШИЕ ДНИ

    Глава вторая

      ВОТ И ПРИШЛА ВЕСНА

      ПУТЬ, ПОЛНЫЙ ОПАСНОСТЕЙ

      УДАР ПО ВОРОТАМ

      МЕСТО ПРОИСШЕСТВИЯ

      ПУТЬ-ДОРОГА

      КОННИКОВ И НАЧАЛЬНИЦА РИТА

      ОТКРЫТИЕ МОРЯ ЯСНОСТИ

    Глава третья

      КРАСНЫЙ БЕРЕГ

      НАЧИНАЮТСЯ ЧУДЕСА

      НА ДРУГОМ КОНЦЕ ТРОПИНКИ

      САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

      ВСТРЕЧА

      САМОЛЕТ ПРИБУДЕТ НА РАССВЕТЕ

    Глава четвертая

      КОРАБЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

      ПОГОНЯ

      КОРОЛЕВА НЕТОПЫРЕЙ

      ТАЙНА КОРОЛЕВЫ

    Глава пятая

      ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

      МЕДВЕЖЬЯ ШКУРА

      СНЕЖКОВ ВХОДИТ В ДОМ

      СЫН ВОЖДЯ

      «ВЫДАЮЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕК»

      ПОПЕРЕК ГОРЛА

    Глава шестая

      КРАСОТА И ЛЮБОВЬ

      ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

      «СМЕЙТЕСЬ, ДОБРЫЕ ЛЮДИ!..»

      СЫН ЦИРКА

      В БЕЛОЙ ПЕНЕ

    Глава седьмая

      ПИСЬМА ИЗ СЕВЕРНОГО ГОРОДА

      СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

      МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

      НЕНАВИСТЬ И ЛЮБОВЬ

      ИЗОЛИРОВАННЫЕ ПЕШКИ

      ЗНОЙНЫЙ ВЕЧЕР

      ГРЕМИТ НАД ГОРОДОМ ГРОЗА